Сборник "Избранные детективы". Компиляция. Книги 1-19 [Фредерик Форсайт] (fb2) читать онлайн

Фредерик Форсайт
Афганец

Часть первая Операция «Скат»

Глава 1

Знай молодой телохранитель-талиб, что звонок по сотовому станет для него смертельным, он никогда бы не взял в руки телефон. Он не знал, а потому погиб.

7 июля 2005 года четыре бомбиста-самоубийцы взорвали себя на Центральном вокзале в Лондоне. Погибли пятьдесят два человека, более семисот получили ранения, по меньшей мере сто остались калеками на всю жизнь.

Трое из этой четвёрки родились и выросли в Британии, но их родителями были пакистанские иммигранты. Четвёртый, натурализованный британец и приверженец ислама, родился на Ямайке. Ему и ещё одному террористу не исполнилось и двадцати, третьему шёл двадцать третий, а старший, руководитель группы, едва шагнул за тридцать. Радикальными исламистами их сделали не где-нибудь за границей, а в сердце Англии, где им промывали мозги в известных мечетях и где они слушали призывы придерживающихся крайних взглядов проповедников.

В течение двадцати четырех часов после взрывов полиция установила личности всех четверых. Выяснилось, что проживали они в северной части Лидса и около него и даже говорили с йоркширским акцентом. Старший группы работал в школе для детей-инвалидов. Звали его Мохаммед Сиддик Хан.

В ходе обыска полиция сделала весьма ценную находку, о которой предпочла не распространяться. В доме одного из террористов нашли четыре квитанции, указывавших на покупку сотовых телефонов с предоплаченной сим-картой стоимостью в двадцать фунтов стерлингов. Все телефоны приобрели за наличные, и ни один из них отыскать не удалось. Полиция, однако, установила номера и взяла их на заметку — вдруг где-то всплывут.

Выяснилось также, что Сиддик Хан и другой член группы, ближайший его помощник, молодой пенджабец по имени Шехзад Танвир, побывали в ноябре 2004 года в Пакистане, где провели три месяца. Где именно они находились и с кем встречались, осталось неизвестным, но через несколько недель после взрыва арабская телекомпания «Аль-Джазира» продемонстрировала видеозапись, на которой сам Сиддик Хан рассказывал о планируемой операции. Изучение видеозаписи показало, что сделана она была во время его пребывания в Исламабаде.

Во второй половине 2006 года спецслужбы выяснили, что один из членов группы взял купленный в Лондоне телефон в Пакистан и подарил там своему инструктору из «Аль-Каиды». (К тому времени британская полиция уже знала, что никто из террористов-самоубийц не обладал техническими знаниями, позволявшими самостоятельно собрать взрывное устройство.)

Инструктор «Аль-Каиды» — личность его осталась неустановленной, — в свою очередь, преподнёс телефон в знак уважения некоему члену узкого элитного комитета приближённых Усамы бен Ладена, скрывавшегося в тайном убежище в мрачных горах южного Вазиристана, тянущихся вдоль пакистано-афганской границы к западу от Пешавара. Воспользоваться телефоном предполагалось только в крайнем случае, поскольку все оперативники «Аль-Каиды» относятся к данному виду связи с чрезвычайной насторожённостью. Разумеется, даритель и предположить не мог, что британский фанатик по глупости оставил квитанцию в своём письменном столе в Лидсе.

Внутренний комитет бен Ладена состоит из четырех подразделений: оперативного, финансового, пропаганды и по вопросам доктрины. Глава каждого направления подчиняется только бен Ладену и его правой руке Айману Аль-Завахири. В сентябре 2006-го начальником финансового отделения всей террористической организации был приятель Завахири, египтянин Тофик Аль-Кур.

По причинам, которые прояснятся позднее, 15 сентября Аль-Кур находился в пакистанском городе Пешаваре, возвращаясь в горное убежище после опасной и продолжительной поездки. Здесь он ожидал прибытия проводника, который и должен был провести его в горы Вазири и передать самому Шейху.

Для охраны столь важного гостя во время его недолгого пребывания в Пешаваре были выделены четверо местных фанатиков, принадлежавших к движению Талибан. Как и подобает уроженцам северо-западных гор, где проживают воинственные, никому не подчиняющиеся племена, формально они считаются пакистанцами, но сами себя называют вазирами. Разговаривают они не на урду, а на пушту и подчиняются не правительству в далёком Исламабаде, а пуштунским вождям.

Все они с малых лет находились в медресе — религиозной школе-интернате крайней ориентации, приверженной учению ваххабитов, самой жёсткой и нетерпимой секты ислама. Ничего не зная и не умея, кроме как цитировать Коран, они, подобно миллионам других воспитанных в медресе юношей, не имели никакой работы. Однако, получив задание от племенного вождя, выполняли его на совесть, готовые при необходимости умереть. В сентябре 2006-го им поручили охранять средних лет египтянина, говорившего на нильском арабском, но сносно владевшего и пушту. Гордостью и радостью одного из четвёрки телохранителей, которого звали Абдельахи, был сотовый телефон. К сожалению, в телефоне сел аккумулятор — Абдельахи забыл его подзарядить.

Всё случилось в послеполуденный час. Поскольку идти в ближайшую мечеть было слишком опасно, Аль-Кур помолился вместе со своими охранниками в их квартире на четвёртом этаже. Потом перекусил и отправился передохнуть.

Брат Абдельахи жил в нескольких сотнях миль к западу от Пешавара в столь же фундаменталистском городе Кветта. Их мать давно и тяжело болела. Беспокоясь о её здоровье, юноша попытался позвонить по сотовому. То, что он собирался сказать, ничем не отличалось бы от миллионов других разговоров, заполняющих ежедневно эфир всех пяти континентов. Но телефон не работал. Один из товарищей обратил внимание Абдельахи на отсутствие чёрных столбиков в окошечке и объяснил насчёт подзарядки. Огорчённый парень огляделся и увидел лежащий на кейсе египтянина сотовый телефон.

Этот был заряжён как надо. Без всякой задней мысли Абдельахи набрал номер брата и услышал ритмический рингтон в далёкой Кветте. В этот же самый миг на пульте в одной из подземных клетушек, составляющих отдел прослушки пакистанского контртеррористического центра, замигал красный глазок индикатора.

Многие из живущих в Гемпшире считают его приятнейшим из английских графств. На южном его побережье, выходящем к проливу Ла-Манш, находятся огромный порт Саутгемптона и судоверфи Портсмута. Административным центром графства является старинный город Винчестер, знаменитому собору которого почти тысяча лет.

В самом центре графства, вдалеке от автострад и шоссе, расположилась тихая долина реки Меон, на берегах которой рассыпаны городки и деревушки, берущие своё начало с саксонских времён.

Лишь одно-единственное шоссе класса «А» пересекает долину с юга на север, прочие же пути сообщения представляют собой сеть вьющихся узких дорог, по обе стороны которых высятся могучие деревья, тянутся живые изгороди и мелькают живописные поляны. Местность эта остаётся сельской, какой и была издавна, редкое поле превышает десять акров, и ещё меньше ферм могут похвастать тем, что их угодья занимают площадь более пятисот акров. Большинству усадеб, сложенных из старого дерева и кирпича и укрытых черепицей, уже более сотни лет, и многие окружены подсобными строениями, размеры, возраст и красота которых вызывают уважение.

Человек, взобравшийся на самый верх одного из таких амбаров, мог наслаждаться панорамным видом долины и наблюдать с высоты птичьего полёта соседнюю, не более мили в сторону, деревню Меонсток. В тот момент, когда в нескольких часовых поясах к востоку Абдельахи делал последний в своей жизни телефонный звонок, мужчина на крыше вытер пот со лба и возобновил прерванную ненадолго работу. Занимался же он тем, что снимал с крыши черепичные плитки, уложенные не одну сотню лет назад.

Вообще-то, ему бы следовало нанять опытных кровельщиков, которые возвели бы вокруг амбара строительные леса и сделали работу быстрее и без всякого риска для жизни. Но это было бы и намного дороже. В том-то и дело. Мужчина с молотком-гвоздодёром был отставным военным, оттрубившим двадцать пять лет службы, и большая часть его накоплений ушла на покупку того, о чём он всегда мечтал: деревенской усадьбы, которую можно было бы наконец назвать домом. Так он обзавёлся и старинным амбаром, и десятью акрами земли, и тропинкой до дороги, которая вела в деревню.

Но отставным солдатам не всегда хватает практичности в том, что касается денег, и когда профессионалы, специализирующиеся на превращении средневековых усадеб в загородные дома, представили свои расчёты, у него перехватило дух. Подумав, мужчина решил, что справится и сам, сколько бы времени на это ни ушло.

Местечко было почти идиллическое. Мысленно он уже видел отреставрированную в прежнем блеске надёжную крышу, крытую на девять десятых оригинальными, сохранившимися в целости плитами — недостающие десять процентов можно докупить в магазине, торгующем артефактами старых, пришедших в упадок строений. Стропила и балки нисколько не пострадали от времени и выглядели так же, как и в тот день, когда их вырубили из дуба, а вот перекрытия требовали замены на более современный материал.

Мужчина представлял гостиную, кухню, кабинет и холл — они появятся внизу, там, где сейчас пол устилал мусор от хранившегося здесь прежде сена. Конечно, полностью без профессионалов не обойтись — электропроводкой и сантехникой будут заниматься специалисты, но зато он уже записался на вечерние курсы Саутгемптонского технического колледжа, чтобы пройти обучение по кладке кирпича, столярному и стекольному делу.

Со временем здесь появятся вымощенное плитами патио и огород, тропинка превратится в гравийную дорогу, а на поляне будут пощипывать травку овцы. Каждый вечер, устраиваясь на ночь в старом загоне — если природа дарила тёплую и тихую летнюю ночь, — он снова и снова производил расчёты, приходя в итоге к выводу, что, набравшись терпения и трудолюбия, справится с задачей и даже сможет протянуть дальше на весьма скромном бюджете.

Мужчине было сорок четыре, у него были тёмные глаза и волосы, смуглая, с оливковым оттенком кожа и поджарое, крепкое тело. Он знал, что с него хватит. Хватит пустынь и джунглей, малярии и пиявок, пронизывающего ветра и стылых ночей, отвратительной пищи и выворачивающей суставы боли. Здесь он найдёт работу, заведёт лабрадора или пару терьеров и, может быть, даже встретит женщину, с которой разделит оставшуюся жизнь.

Мужчина на крыше снял ещё с дюжину плиток, отложил в сторону целые, бросил вниз куски разбившихся, и в это время на пульте в Исламабаде запульсировал красный сигнал.

Многие полагают, что при наличии в сотовом телефоне предоплаченной сим-карты за звонки платить уже не нужно. Это верно в отношении покупателя и пользователя, но не в отношении поставщика услуг. Если телефоном пользуются вне пределов зоны действия передающей станции, расчёты через свои компьютеры ведут между собой уже сотовые компании.

Позвонив в Кветту, Абдельахи начал использовать время радиоантенной мачты, находящейся в окрестностях Пешавара. Мачта принадлежала компании «ПакТел». В момент соединения компьютер «ПакТел» приступил к поиску первоначального продавца в Англии с намерением сообщить ему — на своём, электронном языке — примерно следующее: «Один из ваших клиентов использует моё время, так что вы мне должны».

Вот уже несколько лет все исходящие и входящие звонки клиентов «ПакТел» и соперничающего с ним «МобиТел» поступают на коммутатор прослушивающего отдела пакистанского контртеррористического центра. По договорённости с британцами подслушивающие компьютеры снабжены британскими программами, обеспечивающими перехват определённых номеров. Один из них внезапно ожил.

Сидевший у компьютера молодой сержант-пакистанец немедленно нажал кнопку вызова дежурного офицера. Выслушав короткий доклад, офицер спросил:

— Что он говорит?

Сержант знал пуштунский, а потому, послушав несколько секунд, ответил:

— Похоже, речь идёт о матери того, кто звонит. Те, что разговаривают, вроде бы братья.

— Откуда звонок?

Сержант послушал ещё несколько секунд.

— Сигнал идёт с пешаварского передатчика.

Больше от сержанта ничего не требовалось. Весь разговор будет записан автоматически для последующего изучения. Сейчас требовалось в первую очередь установить местонахождение звонящего. Дежурный майор сильно сомневался, что это удастся за короткое время одного звонка. Ведь абонент не дурак и долго на линии не задержится, верно?

Он протянул руку и нажал на три кнопки быстрого набора. Телефон зазвенел в кабинете начальника пешаварского отделения контртеррористического центра.

Несколькими годами ранее и определённо до событий 11 сентября, когда были разрушены башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, в пакистанскую межведомственную службу разведки (МСР) проникло из армии немало мусульман-фундаменталистов. Именно по этой причине на МСР нельзя было положиться в борьбе против Талибана и его гостей из «Аль-Каиды».

Но когда Соединённые Штаты весьма настоятельно «посоветовали» президенту Пакистана генералу Первезу Мушаррафу навести порядок в доме, тому ничего не оставалось, как прислушаться и заняться уборкой. Одной частью программы обновления стал перевод из службы разведки в армию экстремистски настроенных офицеров; другой — создание внутри МСР элитного контртеррористического центра (КТЦ), штат которого составили молодые офицеры, не питавшие ни малейшей симпатии к своим единоверцам-террористам. Одним из таких офицеров был полковник Абдул Разак, бывший командир танкового корпуса. Теперь он возглавлял отделение КТЦ в Пешаваре. Звонок поступил к нему в половине третьего.

Внимательно выслушав столичного коллегу, полковник спросил:

— Долго?

— Около трех минут. Пока.

Офис Разака, по счастью, находился в восьмистах ярдах от радиомачты «ПакТел», тогда как пеленгатор уверенно работает в радиусе примерно тысячи ярдов. Вместе с двумя техниками полковник взлетел на крышу административного здания, надеясь засечь источник сигнала, максимально сократив по возможности зону поиска.

В Исламабаде слушавший телефонный разговор сержант повернулся к начальнику:

— Закончили.

— Проклятье! Три минуты и сорок четыре секунды. Но спасибо и за это.

— Похоже, он забыл отключить телефон.

В пешаварской квартире Абдельахи совершил вторую ошибку. Услышав шум из комнаты египтянина, он торопливо оборвал разговор и сунул телефон под ближайшую подушку. Но забыл его выключить. Пеленгаторы полковника Разака подбирались все ближе.

Как британской Сикрет интеллидженс сервис (СИС), так и американскому Центральному разведывательному управлению (ЦРУ) работы в Пакистане хватает. Причины очевидны: в сражении с терроризмом эта страна стала одной из решающих зон боевых действий. Эффективность действий двух секретных ведомств во многом объясняется их способностью сотрудничать. Ссоры, конечно, случались, особенно в связи с повальной эпидемией предательства, охватившей Британию с 1951 года (Филби, Бёрджесс и Маклин). Потом американцы выяснили, что изменников, работающих на Москву, хватает и в их рядах, и межведомственная перебранка прекратилась. С окончанием «холодной войны» в 1991-м политики по обе стороны Атлантики пришли к чересчур поспешному и ничем не оправданному выводу, что мир наконец установился и что так будет и дальше. Как раз тогда в глубинах ислама неслышно и незаметно зарождалась новая «холодная война».

После 11 сентября ни о каком соперничестве не было уже и речи; закончились даже традиционные игры с перетягиванием каната. Установилось правило: если у нас есть что-то, мы, ребята, делимся с вами. И наоборот. Свой вклад в общую борьбу вносили, конечно, и другие разношёрстные иностранные ведомства, но сотрудничество с ними не шло ни в какое сравнение с уровнем близости англоязычных сборщиков информации.

Полковник Разак знал обоих обосновавшихся в его городе резидентов, но в личном плане поддерживал более тесные отношения с представителем СИС Брайаном О'Доудом. Да и всплывший вдруг телефон первыми нашли британцы. Поэтому, спустившись с крыши, Разак сразу же сообщил новость ирландцу.

В этот самый момент господин Аль-Кур отправился в ванную, и Абдельахи, достав из-под подушки телефон, положил его на «дипломат» египтянина. Обнаружив, к немалому для себя смущению, что аппарат включён, молодой пуштун тотчас нажал нужную кнопку. Думал он при этом не о перехвате, а о том, как бы не разрядить батарейку. Так или иначе, Абдельахи опоздал на восемь секунд. Пеленгатор успел сделать свою работу.

— Нашли? Что ты имеешь в виду? — спросил О'Доуд. Обычный день превращался в Рождество, а может быть, и во что-то позначительнее.

— Без вопросов, Брайан. Звонок сделан из квартиры на верхнем этаже пятиэтажного дома в старом квартале. Там сейчас два моих человека. Осматриваются, изучают подходы.

— Когда собираешься вступить в дело?

— Сразу же, как только стемнеет. Я бы подождал часов до трех ночи, но риск слишком велик. Птички могут улететь…

Полковник Разак провёл целый год в Кемберли-колледже по программе, финансируемой из бюджета Содружества, и гордился знанием английских идиом.

— Я могу подключиться?

— А хочешь?

— А папа римский католик?

Пакистанец рассмеялся. Ему нравилась такая дружеская пикировка.

— Я верую в единственного истинного бога, а потому ответить на твой вопрос не могу. Ладно, так и быть. У меня в шесть. Но всё будет по-нашему. Муфти.

Это означало — никакой формы, никакой западной одежды. В старом городе, особенно в районе базара Кисса Хавани, незамеченным мог остаться только человек в камисах — свободных штанах и длинной рубахе. Или в халате и тюрбане — так одевались горцы. Правило, разумеется, распространялось и на О'Доуда.

Британский агент прибыл на место за несколько минут до шести в чёрной с затемнёнными окнами «Тойоте Лендкрузер». Патриотичнее, наверно, было приехать на лендровере, но местные фундаменталисты предпочитали японские машины. С собой он прихватил бутылку солодового виски «Шивас Ригал», любимого напитка полковника Разака. Однажды О'Доуд в шутку упрекнул своего пакистанского друга в пристрастии к шотландской тинктуре.

— Я считаю себя добрым мусульманином, но обхожусь без крайностей. Свинину не ем, но в танцах или хорошей сигаре ничего плохого не вижу. И фанатизма талибов, которые запрещают и то, и другое, не разделяю. Что касается спиртного, то напомню, что вино во времена первых четырех халифатов употребляли весьма широко, и если когда-нибудь в раю меня упрекнёт за это прегрешение судья повыше тебя, тогда я попрошу прощения у всемилостивого Аллаха. А пока не мешай мне подзаправиться.

Кто-то, наверно, сомневался, что из бывшего танкиста получится отличный полицейский, но с полковником Разаком случилось именно так. К тридцати шести годам он успел не только жениться и обзавестись двумя детьми, но и получить хорошее образование. Его отличали широкий кругозор, способность всесторонне рассматривать любой вопрос и действовать с осторожностью схватившегося с коброй мангуста, а не с прямолинейностью идущего в наступление слона. Разак намеревался захватить квартиру без ненужной перестрелки и кровопролития. Вот почему он приказал своим людям действовать тихо и незаметно.

Пешавар — город старинный, а самая древняя его часть — базар Кисса Хавани. Именно здесь издавна останавливались торговые караваны, шедшие в Афганистан через грозный и неприступный Хайберский перевал. Здесь на протяжении долгих веков отдыхали путники и верблюды. И Кисса Хавани, как и любой хороший базар, всегда обеспечивал их всем необходимым: одеялами, накидками, коврами, изделиями из бронзы, медными чашами, едой и питьём. Так было и так есть.

Здесь можно услышать разные языки и встретить людей разных национальностей. Привычный глаз легко отличит тюрбаны афридов, вазиров, гилзаев и пакистанцев от шерстяных колпаков жителей Читрала и меховых шапок таджиков и узбеков.

В этом лабиринте узких улочек, где даже любитель легко оторвётся от преследователей, расположены магазинчики, лавки и палатки. Здесь продают часы и корзины, здесь меняют деньги, здесь есть птичий рынок и базар рассказчиков. В дни Империи британцы называли Пешавар Пиккадилли Центральной Азии.

Квартира, определённая пеленгатором как источник радиосигнала, находилась в одном из узких и высоких зданий с украшенными искусной резьбой балконами и ставнями, на четыре этажа выше расположенного в самом низу коврового склада. Ширина улицы позволяла пройти по ней только одной машине. Из-за летней жары все здания имели плоские крыши, где жильцы могли подышать прохладным ночным воздухом, и открытые лестничные колодцы, идущие вверх прямо с улицы. Люди Разака прибыли незаметно и пешком.

Четырех человек полковник отправил на крышу расположенного чуть дальше по улице здания. Оттуда они легко перешли на соседнее, потом дальше и наконец добрались куда надо и остановились, ожидая сигнала. Разак с шестью агентами поднялся по лестнице. Все были вооружены спрятанными под рубахами автоматическими пистолетами, и только один, мускулистый пенджабец, нёс кувалду.

Наверху полковник подал знак, и пенджабец одним ударом выбил замок. Дверь распахнулась внутрь, и группа вломилась в квартиру. К ним присоединились ещё трое с крыши; четвёртый остался на случай, если кто-то попытается сбежать этим путём.

Позднее, когда Брайан О'Доуд пытался вспомнить детали, все случившееся смешивалось в одно неясное пятно. Такое же впечатление осталось и у талибов-телохранителей.

Группа захвата понятия не имела, что их ждёт в квартире, сколько там человек и что это вообще за люди — может быть, маленькая армия, а может, мирно пьющая чай семья. Они не знали даже внутреннего расположения комнат; проектные планы составляют где-нибудь в Лондоне или Нью-Йорке, но не в старом районе Пешавара. Им было лишь известно, что из этой квартиры позвонили по отмеченному флажком сотовому телефону.

В комнате за распахнувшейся дверью четверо молодых парней смотрели телевизор. Полицейские даже испугались, что нарушили покой невинного семейства. Но потом они отметили у всех четверых густые чёрные бороды, что все они горцы и что один, самый быстрый, уже сунул руку под одежду. Звали его Абдельахи, и он умер от четырех пуль, выпущенных из «хеклер-кох МП-5» ему в грудь. Трех других смяли и уложили на пол, прежде чем они успели оказать сопротивление. Приказ полковника был ясен: по возможности взять живыми всех.

Присутствие пятого выдал грохот в спальне. Пенджабец уже отбросил молот, но ему хватило и плеча. Дверь слетела с петель, двое оперативников ворвались в комнату. Полковник вбежал за ними. Посреди спальни стоял средних лет араб с широко открытыми, дикими и круглыми то ли от страха, то ли от ненависти глазами. Он наклонился — наверное, чтобы поднять ноутбук, который только швырнул на выстеленный терракотовыми плитами пол.

Поняв, что времени нет, араб повернулся и метнулся к открытому настежь окну.

— Хватай его! — крикнул Разак.

Легко сказать. Из-за жары египтянин разделся по пояс, и тело его было скользким от пота. Увернувшись от пакистанца, он выскочил на балкон, перевалился через перила и рухнул вниз, на мостовую, с высоты сорок футов. Уже через несколько секунд тело обступили случайные прохожие, но финансист «Аль-Каиды» только захрипел, дёрнулся и умер.

По лестнице бежали люди. Отовсюду слышались крики. Вытащив мобильник, полковник вызвал подкрепление — пятьдесят солдат, которые сидели в нескольких фургонах за пару улиц от места событий. Они тут же устремились к этому месту, чтобы навести порядок, хотя преуспели лишь в том, что добавили к хаосу шума. Но главное всё же было сделано — квартал блокировали. Абдул Разак хотел лично опросить всех соседей, и в первую очередь домовладельца — хозяина коврового склада.

Тело на мостовой накрыли одеялом. Солдаты окружили его плотным кордоном. Появились носилки. Мертвеца следовало доставить в морг пешаварского госпиталя. Никто ещё и понятия не имел, кто он такой. Ясно было одно: незнакомец предпочёл смерть близкому знакомству с американцами на афганской базе Баграм, куда его, несомненно, доставил бы из Исламабада шеф пакистанского бюро ЦРУ.

Полковник Разак повернулся спиной к балкону. На задержанных надели наручники, на головы им набросили капюшоны. Район считался потенциально опасным, а потому выводить арестованных собирались под конвоем военных. Разак знал — улица не на его стороне. После того как задержанные будут отправлены в тюрьму, ему придётся провести в квартире ещё несколько часов, чтобы попытаться найти хоть какой-то ключ к личности самоубийцы.

На время штурма Брайана О'Доуда попросили остаться на лестнице. Войдя в комнату, он поднял с пола разбитый ноутбук «Тошиба». И ирландец, и пакистанец знали — это главная добыча. Паспорта, сотовые телефоны, обрывки даже самых незначительных документов, арестованные и соседи — всё это будет доставлено в безопасное место, тщательно исследовано, вывернуто наизнанку, выкручено и выжато на предмет получения информации. Но сначала — компьютер…

Мёртвый египтянин был оптимистом, если надеялся, что «Тошиба» рассыплется от одного удара об пол. Не помогло бы и удаление файлов. В Британии и США с трофеем поработают специалисты, настоящие виртуозы, способные терпеливо и настойчиво, слой за слоем очищая жёсткий диск от шелухи информации, изъять из него все, до самого последнего слова.

— Жаль, что с ним так получилось, — заметил британец.

Разак молча кивнул. Он знал, что поступил правильно, и не корил себя за относительную неудачу. Протяни несколько дней, и эти люди могли просто исчезнуть. Даже если бы он задержался на пару часов, установив за подозрительной квартирой наблюдение, его людей могли заметить, и результат был бы тот же: птички бы улетели. Вот почему полковник принял решение действовать незамедлительно, и если бы удача даровала ему пять-десять лишних секунд, таинственный самоубийца был бы в наручниках. Теперь ему предстояло подготовить заявление, в котором будет сообщено о смерти неизвестного преступника, оказавшего сопротивление при аресте. Неизвестным он останется до установления личности. Если выяснится, что самоубийца был высокопоставленным функционером «Аль-Каиды», американцы настоят на том, чтобы провести пресс-конференцию, на которой громогласно оповестят весь свет об очередном своём триумфе.

— Я так понимаю, что ты здесь ещё задержишься, — заметил О'Доуд. — Позволь оказать услугу? Я позабочусь о том, чтобы доставить ноутбук в твою штаб-квартиру. В целости и сохранности.

К счастью, полковник Разак не был лишён чувства юмора. В мире тайных операций нередко только юмор позволяет человеку не сойти с ума. Больше всего в предложении ирландца ему понравилась фраза «в целости и сохранности».

— Ты невероятно любезен. Я дам тебе четырех человек. На всякий случай. Буду уверен, что по крайней мере до машины ты добрался. В целости и сохранности. Надеюсь, когда все закончится, у нас ещё останется время распить ту самую бутылку.

Окружённый с четырех сторон солдатами, прижимая к груди бесценный трофей, британец вернулся к «Лендкрузеру». Необходимое оборудование уже лежало в багажнике, а за рулём, охраняя машину, сидел его шофёр, проверенный, устрашающего вида сикх.

Они быстро доехали до одного местечка за городом, где О'Доуд подключил «Тошибу» к своей более мощной «Текре» и уже через неё вступил в контакт с центром правительственной связи в Челтнеме — городке, затерянном между живописными холмами Котсуолда.

О'Доуд знал, что нужно делать, но загадочный мир кибертехнологии всё ещё оставался для него не вполне привычным. Через несколько секунд в расположенном за тысячи миль от Пешавара Челтнеме получили полное представление о жёстком диске «Тошибы». Волшебники виртуального пространства поступили с ним так же, как поступает паук с пойманной мухой: они высосали из него все соки информации до последней капли.

Затем О'Доуд отвёз компьютер в контртеррористический центр и передал его в надёжные руки. Прежде чем он успел туда доехать, Челтнем поделился сокровищем с американским Агентством национальной безопасности (АНБ), штаб-квартира которого расположена в Форт-Миде, штат Мэриленд. В Пешаваре была уже ночь, в Котсуолде смеркалось, а в Мэриленде время едва перевалило за полдень. Впрочем, это не имело никакого значения: ни в правительственном центре связи, ни в штаб-квартире АНБ солнце никогда не встаёт и не заходит, там нет ни ночи, ни дня.

В обоих комплексах зданий, неприметно расположившихся в тихой сельской местности, осуществляется масштабная, от полюса до полюса, прослушка. Триллионы слов, ежедневно произносимых человечеством на пятистах языках и тысяче диалектов, прослушиваются, просеиваются, сортируются, отбраковываются, удерживаются, сохраняются и, если требуется, изучаются и отслеживаются.

Но это только начало. Оба ведомства шифруют и дешифруют тысячи сообщений, используя сотни шифров и кодов, и в каждом имеются специальные подразделения, занимающиеся восстановлением файлов и выявлением и расследованием киберпреступлений. Не успела планета вкатиться в новый день, как оба агентства приступили к работе, откапывая и воскрешая то, что Аль-Кур считал уничтоженным.

Процесс этот можно сравнить с работой искусного реставратора картин. С неимоверной осторожностью мастер удаляет с оригинального полотна слои грязи и копоти, обнажая скрытый под ними шедевр. Так же работает и эксперт-компьютерщик. Мало-помалу «Тошиба» начала отдавать скрытые в ней документы, которые египтянин считал стёртыми или спрятанными.

Разумеется, Брайан О'Доуд заранее известил своего коллегу и начальника — главу британской резидентуры в Исламабаде о готовящейся операции полковника Разака. Глава отделения СИС информировал «кузена» — резидента ЦРУ. И теперь оба с нетерпением ожидали новостей. В Пешаваре никто не спал.

Полковник Разак вернулся с базара в полночь с несколькими мешками трофеев. Трое задержанных телохранителей остались в камерах в подвале здания КТЦ. Отправлять их в общую тюрьму он, конечно, не стал. Побег или замаскированное под самоубийство убийство были там обычным делом, почти формальностью. Исламабад уже знал их имена и, несомненно, торговался сейчас с американским посольством, в котором находилось и отделение ЦРУ. Полковник подозревал, что все трое окажутся в результате на американской базе в Баграме, где их ждут месяцы допросов, даже если им и неизвестно имя того, кого они охраняли.

Предательский телефон из Лидса нашли и идентифицировали. Постепенно выяснилось, что убитый телохранитель, недалёкий малый по имени Абдельахи, воспользовался им без разрешения. Теперь он лежал на столе в морге с четырьмя пулями в груди, но нетронутым лицом. Другой, лежавший на соседнем столе, разбил при падении голову, и лучший хирург города пытался восстановить его черты. После того, как он закончил, сделав всё, что мог, мертвеца сфотографировали. Час спустя полковник, с трудом скрывая волнение, позвонил Брайану О'Доуду. Как и все другие контртеррористические ведомства, участвовавшие в войне с исламскими террористическими группировками, пакистанский КТЦ имел в своём распоряжении огромную базу данных с фотографиями подозреваемых.

Тот факт, что Пакистан и Марокко разделяют тысячи миль, не значит ровным счётом ничего. Члены «Аль-Каиды» представляют по меньшей мере сорок национальностей и вдвое большее число этнических групп. И они не сидят на месте, а постоянно разъезжают. Разак работал почти всю ночь, выводя фотографии из компьютера на большой плазменный экран в своём офисе, и в итоге остановился на одном лице.

С самого начала стало ясно, что египтянин много путешествовал. На это указывали одиннадцать обнаруженных при нём паспортов, все поддельные и все высочайшего качества. Мало того, паспорта указывали также на то, что, путешествуя, он менял внешность. Тем не менее лицо человека, который мог остаться незамеченным в зале заседаний совета директоров какого-нибудь западного банка и который питал всепоглощающую ненависть ко всему и всем, кто не разделял его извращённой веры, имело кое-что общее с лицом самоубийцы, лежавшего на мраморном столе пешаварского морга.

О'Доуда полковник застал за завтраком в компании его американского коллеги. Не доев традиционную яичницу, оба резидента поспешили за Разаком в штаб-квартиру КТЦ. Они долго смотрели на лицо на экране, потом столь же долго сравнивали его с фотографией из морга. Неужели?.. Поблагодарив полковника, оба вернулись к себе, чтобы сообщить начальству потрясающую новость: тело на столе в пешаварском морге принадлежит не кому иному, как Тофику Аль-Куру, главному банкиру «Аль-Каиды».

Ближе к полудню из Исламабада прилетел пакистанский военный вертолёт. На его борт поднялись трое захваченных телохранителей в наручниках и с мешками на головах. Затем погрузили два трупа и ящики с вещественными доказательствами. Было произнесено много благодарственных слов, но для Пешавара миг славы уже миновал — центр событий смещался. И смещался очень быстро. Фактически он уже переместился в Мэриленд.

Катастрофа 11 сентября прояснила по крайней мере один факт, оспаривать который никто, в общем-то, не осмелился. О готовящемся ударе было известно. Причём известно немало. Проблема же заключалась в том, что информация не была уложена в одну красиво упакованную и перевязанную ленточкой коробочку, а существовала в виде разбросанных и на первый взгляд не связанных между собой обрывков, крох и мелочей. Семь или восемь из девятнадцати занимающихся сбором информации и стоящих на страже закона и порядка американских агентств располагали разрозненными деталями мозаики. Беда в том, что они никогда не делились своим богатством друг с другом.

После 11 сентября в этой сфере началась грандиозная реорганизация. Или перетряска. Результатом её стало создание новой системы. Были определены шесть главных лиц, подлежащих уведомлению обо всём происходящем уже на ранней стадии. Четверо из них — политики: президент, вице-президент, министр обороны и государственный секретарь. Ещё двое — профессионалы: председатель Совета национальной безопасности Стив Хэдли, надзирающий за министерством внутренней безопасности и девятнадцатью ведомствами, и на самом верху — директор Национальной разведки Джон Негропонте.

Основным сборщиком информации за пределами США по-прежнему остаётся ЦРУ, но теперь директор управления уже не тот Одинокий Ковбой, каким он был до последнего времени. Все ведомства обязаны докладывать о своих находках наверх, где поступившие из разных источников сведения сводятся по возможности в единую картину. Из всех гигантов этой системы самым крупным, как по бюджету, так и по численности персонала, является Агентство национальной безопасности. Оно же и самое секретное. Только оно одно не поддерживает никаких связей с прессой и общественностью. Работая в полной темноте, АНБ все слушает, все шифрует, все переводит и все анализирует. Однако смысл подслушанного, записанного, скачанного, переведённого и изученного нередко остаётся настолько неясным, что агентству приходится привлекать к сотрудничеству «внешние» экспертные комитеты. Одним из таких является комитет по Корану.

После поступления — электронным путём или в физической форме — трофеев из Пешавара к работе подключились и прочие ведомства. Одной из важнейших задач оставалось установление личности погибшего, и за её решение взялось Федеральное бюро расследований. Не прошло и двадцати четырех часов, как оно представило заключение. Человек, бросившийся с балкона квартиры в Пешаваре, был главным финансистом и сборщиком средств «Аль-Каиды» и одним из немногих приближённых самого Усамы бен Ладана. Последнему египтянина представил Айман Аль-Завахири, тоже египтянин. Именно он обратил внимание на фанатика-банкира и привлёк его к работе.

Государственный департамент взялся за паспорта. Двумя из них ни разу не пользовались, но при этом на них уже стояли многочисленные отметки о пересечении границ стран как Европы, так и Ближнего Востока. Тот факт, что шесть из одиннадцати паспортов были бельгийскими, что все они были выписаны на разные имена и не являлись поддельными, никого не удивил.

В мировом разведывательном сообществе за Бельгией давно закрепилась репутация «дырявого ведра». Начиная с 1990 года украденными оказались — и это только по признанию самого бельгийского правительства — 19 000 бланков паспортов.

На самом деле сотрудники гражданских служб просто-напросто продали их желающим за хорошие деньги. Сорок пять паспортов «ушли» из бельгийского консульства в Страсбурге, во Франции. Двадцать исчезли из бельгийского посольства в Гааге, в Нидерландах. Двумя из последних воспользовались марокканцы, убившие яростного противника Талибана Ахмада Шах Масуда. Один из шести был выписан на имя Аль-Кура. Остальные пять значились, по всей вероятности, среди 18 935 паспортов, все ещё числившихся пропавшими.

Федеральное управление гражданской авиации, используя свои контакты и средства давления в сфере мировых воздушных перевозок, проверило билеты и списки пассажиров. Работа медленная и утомительная, но отметки в паспортах позволили сократить число проверяемых рейсов.

Медленно, но верно детали складывались в общую картину. Похоже, главной задачей Тофика Аль-Кура был сбор крупных наличных денежных сумм, на которые делались необъяснимые покупки. Поскольку сам он, похоже, ничего не покупал, логично предположить, что деньги передавались кому-то ещё. Американские власти многое бы отдали, чтобы узнать, с кем именно встречался египтянин. Такая информация позволила бы выявить всю скрытую террористическую сеть, охватившую Европу и Ближний Восток. Примечательно, что единственной страной, которую Аль-Кур не посещал ни разу, были Соединённые Штаты Америки.

Решающие находки сделали специалисты в Форт-Миде. Из захваченной в Пешаваре «Тошибы» извлекли семьдесят три документа. Среди них были и расписания полётов, и опубликованные в прессе и привлёкшие, очевидно, внимание финансиста финансовые отчёты. Но сами по себе они ничего не значили.

Большая часть документов была на английском, некоторые на французском и немецком языках. Аль-Кур говорил на всех этих трех языках, не считая, разумеется, родного арабского. Допрошенные в Баграме телохранители рассказали, что египтянин немного говорил на пушту, а следовательно, провёл какое-то время в Афганистане, хотя никто не знал, когда именно он посещал эту страну и где находился.

Головной болью для экспертов стали арабские тексты. Поскольку Форт-Мид прежде всего крупная армейская база, он находится в ведении министерства обороны. Возглавляет АНБ четырехзвездный генерал.

О встрече с этим человеком и попросил шеф отдела арабского перевода.

Штат отдела значительно расширился в девяностые, когда к старым проблемам, связанным с незатухающим палестино-израильским конфликтом, добавились новые, вызванные быстрым ростом исламского терроризма. Попытка Рамси Юсефа в 1993-м атаковать Всемирный торговый центр на заминированном грузовике резко усилила интерес к арабскому, а после 11 сентября вопрос встал так: «Мы должны знать всё, что говорят на этом языке».

Арабский — не просто язык. Помимо арабского языка Корана, академического языка, существует ещё по меньшей мере пятьдесят разных диалектов, на которых говорят примерно полмиллиарда человек. Чтобы понять быструю, акцентированную, богатую местными идиомами речь, уловить все значения и оттенки, обычно требуется переводчик из той же, что и говорящий, географической среды.

Более того, язык этот зачастую цветист, насыщен метафорами, преувеличениями, сравнениями, аллюзиями и сдобрен лестью. При этом он может быть очень уклончив, значения в нём скорее подразумеваются, чем высказываются открыто. В общем, арабский весьма отличен от однозначного английского.

— Проблема с двумя последними документами, — сказал начальник отдела перевода. — Написаны они, похоже, разными людьми. Мы предполагаем, что один может быть составлен самим Айманом Аль-Завахири, а автор второго — Аль-Кур. На Завахири указывает анализ речевых моделей имеющихся у нас выступлений, хотя для полной уверенности нужно бы иметь звуковой ряд. Документ, принадлежащий, как мы полагаем, Аль-Куру, — это ответ на письмо Завахири. К сожалению, образцов его письма на арабском у нас нет — банкир предпочитает английский.

В обоих документах имеются ссылки на Коран и содержатся отрывки из него. Речь идёт о благословении Аллахом какого-то предприятия. У меня немало знатоков арабского, но язык Корана — особая сфера. Он ведь и написан был тысячу четыреста лет назад. Думаю, следует созвать комитет по Корану — пусть посмотрят.

Генерал кивнул.

— О'кей, профессор, я понял. — Он перевёл взгляд на адъютанта. — Гарри, соберите наших экспертов по Корану. Доставьте их сюда. И никаких задержек, никаких отказов.

Глава 2

В состав комитета по Корану входили четыре человека: три американца и учёный-британец. Все они были профессорами, и ни один не был арабом, но эти люди посвятили много лет изучению Корана и исчисляющихся тысячами комментариев к нему.

Один преподавал в Колумбийском университете в Нью-Йорке, и туда за ним отправили военный вертолёт. Двое жили в Вашингтоне и работали в корпорации «Рэнд» и Институте Брукингса. За ними послали армейские штабные автомобили.

Четвёртым и самым молодым был доктор Терри Мартин, командированный в вашингтонский Джорджтаунский университет лондонской Школой восточных и африканских исследований. Являясь частью Лондонского университета, она имеет высокую репутацию одного из авторитетнейших мировых центров арабистики.

В том, что касается арабского, англичанин имел некоторое преимущество перед коллегами. Он родился и вырос в Ираке и был сыном бухгалтера, служившего в крупной нефтяной компании. Отец сознательно не послал его в англо-американскую школу, а отправил в частную, где обучались дети элиты иракского общества. К десяти годам он вполне, по крайней мере в языковом отношении, могсойти за арабского мальчугана. От сверстников-иракцев Терри отличали пухлые розовые щеки и рыжеватые волосы.

В 1975-м, когда мальчику шёл одиннадцатый год, мистер Мартин решил вернуться в Британию — в Ираке становилось небезопасно. К власти пришла снова партия Баас, но реальное управление страной сосредоточил в своих руках не президент Бакр, а его вице-президент, безжалостно истреблявший политических противников, как действительных, так и мнимых.

Смутные времена Мартины переживали и раньше, в пятидесятые, после свержения с трона короля Фейсала. Они были свидетелями убийства юного монарха и его прозападного премьер-министра Нури Сайда, видели, как в телестудии, перед камерой, расправились с его преемником генералом Касемом. Первый приход к власти баасистской партии оказался недолгим, но в 1968-м она вновь встала во главе государства. На протяжении семи лет Мартин-старший следил за возвышением вице-президента Саддама Хусейна и в 1975-м решил, что пора уезжать.

Его старшему сыну Майку исполнилось тринадцать, и он готовился поступить в британскую школу. Мартину уже предложили хорошее место в лондонском отделении нефтяной компании «Бирма ойл» — замолвил словечко Дэнис Тэтчер, жена которого, Маргарет, только что стала лидером консервативной партии. Все четверо — отец, миссис Мартин, Майк и Терри — вернулись на родину к Рождеству.

Блестящие способности Терри не остались незамеченными. Он легко, как нож сквозь масло, прошёл вступительные экзамены для мальчиков старшего возраста. Считалось само собой разумеющимся, что дальше его ждут Кембридж и Оксфорд. Но Терри хотел заниматься арабским. Весной 1983-го он подал заявление в Школу восточных и африканских исследований, а осенью поступил в неё, выбрав своей темой историю Ближнего Востока. Через три года Терри получил первую учёную степень, а ещё через два стал доктором, специалистом по Корану и четырём первым халифатам. Взяв годичный творческий отпуск, он продолжил изучение Корана в знаменитом каирском институте Аль-Азхар, а по возвращении получил предложение читать лекции. Для двадцатисемилетнего исследователя такое предложение большая честь, поскольку к арабистам в Школе восточных и африканских исследований предъявляются особенно строгие требования. В тридцать четыре Терри Мартин был полноправным преподавателем с ясной перспективой получить должность профессора к сорока. В сорок один за советом к нему обратилось АНБ, и Терри отправился на год в Джорджтаун в качестве приглашённого преподавателя. Причиной отъезда стало то, что весной 2006-го его жизнь развалилась на куски.

Эмиссар из Форт-Мида нашёл профессора Мартина в лекционном зале, где он излагал свой взгляд на учение Корана в свете нынешней ситуации в мире.

С первого взгляда было ясно, что студенты любят своего преподавателя. Зал был полон. Терри не читал лекцию в традиционном понимании этого слова, он вёл серьёзный и доброжелательный разговор с равными, лишь изредка обращаясь к записям и расхаживая по подиуму без пиджака. Невысокий, довольно полный, он, казалось, излучал оптимизм и готовность разделить его с другими, не укорял студентов за недостаток знаний, говорил просто и, закончив лекцию пораньше, оставил время для ответов на вопросы. Именно в этот момент в зале появился посланец из Форт-Мида.

Парень в красной рубашке, сидевший в пятом ряду, поднял руку.

— Вы сказали, что не согласны с употреблением термина «фундаменталистская» по отношению к философии террористов. Почему?

События 11 сентября всколыхнули широкий общественный интерес как к арабскому миру в целом, так и к отдельным его проблемам, а потому обсуждение каждого вопроса быстро перемещалось из теоретической плоскости в практическую, к тому наступлению, которое ислам предпринял в последние десять лет на Запад.

— Потому что такое употребление неправомочно, — ответил профессор. — Само слово подразумевает «возвращение к основам». Но те, кто закладывает бомбы в поезда, магазины и автобусы, не собираются возвращаться к основам ислама. Они создают своё собственное, новое писание, а уже потом пытаются найти в Коране оправдание развязанной ими войне.

Фундаменталисты есть в каждой религии. Христианские монахи в закрытом ордене, давшие обет бедности, самоотречения, целомудрия, послушания, — это тоже фундаменталисты. Аскеты есть во всех религиях, но они не пропагандируют массовое уничтожение мужчин, женщин и детей. Это ключевая фраза. Оцените все религии и существующие в их рамках секты исходя из данного принципа, и вы увидите, что стремление вернуться к основам учения не есть терроризм, потому что ни в одной религии, включая ислам, нет проповеди и защиты массового уничтожения людей.

Человек из Форт-Мида попытался привлечь внимание доктора Мартина. Повернув голову, профессор увидел молодого человека с коротко подстриженными волосами, в застёгнутой на все пуговицы рубашке и тёмном костюме. На лбу у него как будто было написано: «правительство». Посланец постучал по часам. Мартин кивнул.

— Тогда как бы вы назвали современных террористов? Воинами джихада?

Вопрос задала сидевшая сзади серьёзного вида девушка. В чертах лица было что-то восточное, и профессор подумал, что её родители, скорее всего, приехали в Америку откуда-то с Ближнего Востока: из Индии, Пакистана, может быть, Ирана. Отсутствие хиджаба указывало, однако, на то, что строгой мусульманкой она себя не считает.

— Слово «джихад» здесь тоже не подходит. Джихад, конечно, существует, но имеет свои правила. Это может быть либо борьба внутри себя, с собственными недостатками, но в таком случае она совершенно лишена агрессивности, либо настоящая священная война в защиту ислама. Террористы утверждают, что ведут именно такую войну. Но найти оправдание им не просто.

Прежде всего настоящий джихад может объявить только законная религиозная власть, имеющая устойчивую и общепринятую репутацию. Бен Ладена и его сторонников трудно назвать знатоками ислама. Даже если бы Запад действительно развязал войну против ислама, уничтожая, чиня ущерб, оскверняя святыни и унижая ислам, а следовательно, нанося оскорбление всем мусульманам, для объявления джихада потребовалось бы соблюсти определённые и строго прописанные в Коране правила.

Запрещено нападать и убивать тех, кто не нанёс тебе оскорбления и не причинил вреда. Запрещено убивать женщин и детей. Запрещено брать заложников, подвергать пыткам и убивать пленных. Террористы «Аль-Каиды» и их последователи нарушают все эти правила по нескольку раз в день. И давайте не забывать, что они убили больше братьев-мусульман, чем христиане и евреи.

— Тогда как бы вы назвали то, что они делают?

Человек из Форт-Мида начал волноваться. Генерал дал ему чёткий приказ. Ему не хотелось быть последним.

— Я бы назвал их новыми джихадистами, потому что они изобрели нечестивую войну вне законов священного Корана и, таким образом, вне пределов ислама. То, что они практикуют, дико, злобно и жестоко. Ничего этого в настоящем джихаде нет. Извините, последний вопрос.

Студенты уже собирали книги. Рука поднялась в первом ряду. Веснушчатый парень в белой футболке с рекламой студенческой рок-группы:

— Все бомбисты называют себя мучениками за веру. У них есть для этого основания?

— Никаких, — ответил доктор Мартин. — Этих людей просто-напросто одурачили, хотя некоторые из них и получили хорошее образование. Умереть шахидом, или мучеником, сражаясь за ислам и участвуя в справедливо и законным образом объявленном джихаде, — дело достойное. Но опять-таки существуют правила, и в Коране они чётко прописаны. Воин не должен умереть от собственной руки. Он не должен знать время и место собственной смерти. Самоубийцы нарушают эти правила. Кстати, самоубийство определённо запрещено Кораном. Сам Мухаммед отказался благословить тело самоубийцы, хотя человек покончил с собой, желая избежать вызванных болезнью мучений. Те, кто учиняет массовые убийства безвинных и совершает самоубийство, обречены на ад, но не на рай. Туда же попадут и ложные проповедники и имамы, толкающие людей на этот путь. А теперь, боюсь, нам с вами пора воссоединиться с миром Джорджтауна и гамбургеров. Благодарю за внимание.

Провожаемый овацией, он накинул пиджак, смущённо поклонился и направился к изнывающему от нетерпения посланцу АНБ.

— Извините за вторжение, профессор, — сказал человек из Форт-Мида. — Шеф собирает комитет. Машина ждёт.

— Все так срочно?

— Мы уже опаздываем, сэр.

— А в чём дело?

— Понятия не имею, сэр.

Разумеется. Принцип необходимого знания. Каждый знает только то, что ему необходимо знать. Нерушимое правило всех секретных служб. Если тебе не обязательно что-то знать, чтобы делать своё дело, то никто тебе ничего и не скажет. Любопытным ничего не остаётся, как только ждать. Как обычно, за доктором Мартином прислали обычный тёмный седан с антенной на крыше для постоянной связи с базой. Хотя Форт-Мид и армейский объект, сидевший за рулём капрал был в штатском. Лишняя реклама ни к чему.

Доктор Мартин забрался на заднее сиденье. Его сопровождающий устроился впереди, рядом с водителем. Дверца захлопнулась, и машина, сорвавшись с места, устремилась к выезду на балтиморскую автостраду.

Далеко к востоку от Джорджтауна человек, взявшийся переоборудовать старый амбар в свой первый — и последний — в жизни дом, растянулся на траве у разведённого в саду костра. При этом он был совершенно счастлив. Тот, кому приходилось ночевать в сугробах и на камнях, почтёт за удовольствие спать на мягкой траве под яблоней.

С дровами для костра проблем не было — старых досок хватило бы до конца жизни. В висевшем над красными угольями котелке закипела вода, и он приготовил горячий ароматный чай. Иногда бывает неплохо выпить и чего-то более изысканного, но для солдата после тяжёлого дня нет лучшей награды, чем чашка дымящегося чая.

Впрочем, день был не такой уж и тяжёлый. После полудня он позволил себе сделать перерыв и прогулялся до Меонстока, где зашёл в универсам и закупил провизии на выходные.

Все местные уже знали, что приезжий купил старую усадьбу и приводит её в порядок собственными силами. Местным такое пришлось по душе. Прилетающих из столицы богачей, которые размахивали чековыми книжками и разыгрывали из себя лендлордов, здесь встречали с притворной вежливостью, но за спиной пожимали плечами. Другое дело этот темноволосый, смуглый — и одинокий — незнакомец, который поселился в палатке и не гнушается тяжёлой ручной работы. В общем, в деревне крепло мнение, что приезжий — «хороший парень».

По словам почтальона, почты он получал мало, главным образом официального вида конверты из толстой бурой бумаги, но и те просил оставлять в пабе «Бычья голова», чтобы не тащиться по длинной и разбитой дороге. Сей благородный жест был оценен по достоинству прежде всего почтальоном. Письма адресовались «полковнику», но сам мужчина никогда не называл себя так: ни когда заказывал выпивку в баре, ни когда покупал газету или продукты в магазине. Он только улыбался и всегда был неизменно вежлив. К высокой оценке, которой удостоили приезжего местные, примешивалась изрядная и всё возрастающая доля любопытства. Слишком многие из «новеньких» вели себя развязно и бесцеремонно. Кто же он? Откуда прибыл? И почему решил обосноваться именно в Меонстоке?

В тот день после визита в деревню он зашёл в старую церковь Святого Андрея, где познакомился и поговорил с настоятелем, преподобным Джимом Фоули.

Отставной солдат все более укреплялся в мысли о том, что принял верное решение. У него есть старенький горный велосипед, на котором можно будет кататься до Дроксфорда и покупать свежие продукты на местном рынке. С крыши амбара ему открывались сотни дорожек и тропинок, исследованию которых можно посвятить часть свободного времени. И если какие-то из этих тропинок приведут к древнему, сложенному из настоящего дерева пабу, он с удовольствием отведает сваренного по старинному рецепту пива.

Но прежде, через два дня, он посетит воскресную службу в церкви Святого Андрея, чтобы помолиться в тихом полумраке её древних каменных стен.

Он попросит прощения у бога, в которого искренне верит, за всех тех, кого убил, и за упокой их бессмертных душ. Он попросит вечного мира для всех своих товарищей, умерших на его глазах. Он поблагодарит господа за то, что никогда не убивал женщин, детей и тех, кто приходил с миром. И ещё попросит о том, чтобы, когда наступит день, бог простил ему грехи его и впустил в царство небесное.

Потом он вернётся в усадьбу и продолжит дело, за которое взялся. Всего-то и осталось, что положить тысячу плиток.

При всём том, что Агентство национальной безопасности занимает целый комплекс зданий, оно составляет лишь крохотную часть Форт-Мида, одной из крупнейших военных баз США. Расположенная в четырех милях от автострады № 95 и на полпути между Вашингтоном и Балтимором, база является местом жительства и работы для 10 тысяч военнослужащих и 25 тысяч гражданских лиц. По сути это целый городок со всеми полагающимися городу жилыми удобствами. Её секретная часть задвинута в дальний уголок внутри строго охраняемой зоны безопасности, бывать в которой доктору Мартину ещё не приходилось.

Седан беспрепятственно катил по территории базы, пока не оказался у ворот той самой зоны, где у них проверили пропуска и подвергли процедуре фейс-контроля, пройти который британскому профессору помогло то, что за него поручился человек в тёмном костюме. Ещё через полмили автомобиль остановился у бокового входа в главный корпус. Доктор Мартин и его сопровождающий вошли. Вооружённая охрана проверила их ещё раз, потом последовали звонки, потом сверка отпечатка большого пальца, сканирование сетчатки глаза — и наконец добро пожаловать.

Марафонский забег по длинным пустым коридорам закончился у двери. Никакой таблички на ней не было. Сопровождающий постучал. Дверь открыли. Мартин переступил порог и оказался среди знакомых лиц, друзей и коллег, также членов комитета по Корану.

Подобно большинству служебных правительственных помещений, это было обставлено исходя единственно из соображений безопасности и функциональности. Окна отсутствовали, но кондиционеры подавали свежий воздух. Круглый стол. Стулья с прямыми спинками. На стене большой экран — на случай, если нужно что-то демонстрировать. Столики с кофейниками и подносами с закусками для ненасытных американских желудков.

Хозяева, двое далеко не академической внешности офицеров разведки, вежливо, но коротко представились. Одного, заместителя директора АНБ, прислал сам генерал. Другой, представитель министерства внутренней безопасности, прибыл из Вашингтона.

Экспертов, включая Мартина, было четверо. Все они хорошо знали друг друга. До того как дать согласие на вхождение в безымянный комитет, каждый уже либо был знаком с другими заочно, по публикациям, либо встречался с кем-то лично на семинарах, лекциях и конференциях, посвящённых той единственной книге и той одной религии, изучению которой они отдали немалую часть жизни. Мир тех, кто столь глубоко предан изучению Корана, отнюдь не велик.

Терри поздоровался с докторами Людвигом Шраммом из Колумбийского университета, Беном Джолли из «Рэнд корпорейшн» и «Гарри» Гаррисоном из Института Брукингса, у которого определённо было какое-то иное имя, но которого все называли просто Гарри. Старейшим и, соответственно, старшим был Бен Джолли, похожий на медведя увалень, который первым делом, не обращая внимания на поджавшего губы заместителя директора, извлёк из кармана и раскурил устрашающих размеров вересковую трубку. Затянувшись и выпустив клуб сизого, как от осеннего пожара, дыма, он удовлетворённо кивнул. Смонтированная под потолком вытяжная система «Вестингауз» напряглась и почти преуспела, но было ясно, что с такими нагрузками она уже не справляется.

Не тратя времени на вступление, заместитель директора перешёл к сути дела, изложив причину, потребовавшую срочного созыва конвокации учёных. Приглашённые получили по папке с копиями двух документов. Первый представлял собой оригинальные арабские тексты, извлечённые из многострадальной «Тошибы» банкира «Аль-Каиды», второй — их переводы на английский, сделанные специалистами арабского отдела. Все четверо экспертов в первую очередь обратились к оригиналам. Читали молча. Доктор Джолли посасывал трубку, представитель министерства внутренней безопасности морщился. Закончили практически одновременно.

Потом прочитали переводы — надо было понять, что упущено и почему. Джолли первым поднял голову и посмотрел поочерёдно на обоих разведчиков.

— Ну и?..

— Ну и… что, профессор?

— В чём проблема, ради которой вы нас собрали?

Заместитель директора подался вперёд и постучал пальцем по подчёркнутому отрывку перевода.

— Вот в чём проблема. Что это значит? О чём они говорят?

Учёные уже заметили ссылки на Коран в арабском тексте. Перевод не требовался. Каждый видел эту фразу много раз и изучал все возможные варианты её значения. Но тогда они имели дело с академическими текстами. Здесь же фраза употреблялась в переписке между современниками. В одном письме она встречалась три раза, в другом только однажды.

— Аль-Исра? Возможно, нечто вроде кода. Это ссылка на эпизод в жизни пророка Мухаммеда.

— Простите нас за невежество, — сказал офицер из министерства, — но что такое «Аль-Исра»?

— Объясните, Терри, — предложил доктор Джолли.

— Данная ссылка, джентльмены, имеет отношение к откровению в жизни пророка. Учёные всего мира и по сей день не пришли к единому мнению относительно того, действительно ли он пережил чудо божественного вмешательства или же то был всего лишь полет души вне тела.

Если коротко, история такова. Однажды ночью, за год до бегства из Мекки в Медину, Мухаммеду приснился сон. Или, может, то была галлюцинация. Или божественное чудо. Для удобства и краткости я буду пользоваться термином «сон». Во сне он перенёсся из Саудовской Аравии через горы и пустыни в город Иерусалим, в те времена почитаемый священным только евреями и христианами.

— Дата? По нашему календарю?

— Около 622 года нашей эры.

— И что дальше?

— Там Мухаммед нашёл крылатого коня. Ему было велено сесть на коня, и тот унёс его на небо, где пророк предстал перед самим богом, который дал ему наставления по всем религиозным обрядам, обязательным для каждого истинно верующего, запомнил их и позднее продиктовал писцу. Наставления эти стали неотъемлемой частью религии. Они — основа ислама.

Доктор Мартин замолчал, трое учёных согласно закивали.

— И что, они в это верят? — скептически спросил заместитель директора.

— Давайте не будем ставить себя выше других, — резко вмешался Гарри Гаррисон. — В Новом Завете рассказывается, как Иисус сорок дней и ночей постился в пустыне, а потом схватился с самим сатаной и даже взял верх над ним. У человека, проведшего без пищи столько времени, обязательно появятся галлюцинации. Но для верующих христиан это Священное Писание, и у них оно сомнений не вызывает.

— Ладно, приношу извинения. Итак, Аль-Исра — это встреча с архангелом?

— Ни в коем случае, — покачал головой Джолли. — Аль-Исра — само путешествие. Божественное путешествие, предпринятое по велению самого Аллаха.

— Его называют, — вставил доктор Шрамм, — путешествием сквозь тьму к великому просветлению, ночным переносом…

Он цитировал один из древних комментариев, и остальные снова закивали.

— Тогда что может подразумевать под ним современный мусульманин, один из высших руководителей «Аль-Каиды»?

Учёные переглянулись — им только что дали понять, что за документы лежат перед ними. Не перехват, а трофей.

— Насколько серьёзно его защищали? — спросил Гаррисон.

— Два человека погибли, чтобы не позволить нам увидеть это, так что судите сами.

— Вот как. Да. Понятно. — Доктор Джолли вынул изо рта трубку и принялся с величайшим вниманием рассматривать её. Остальные трое опустили глаза. — Боюсь, речь может идти о некоем проекте, некоей операции. И далеко не мелкой.

— Значит, о чём-то масштабном? — спросил человек из министерства внутренней безопасности.

— Джентльмены, для мусульман, тем более фанатично настроенных, Аль-Исра есть нечто крайне важное. Нечто, способное изменить мир. Если Аль-Исра используется в качестве кодового названия, в масштабности проекта можно не сомневаться.

— И никакого указания на то, что это может быть за проект?

Доктор Джолли обвёл взглядом коллег. Они пожали плечами.

— Ни малейшего. Авторы обоих писем призывают Аллаха благословить их предприятие, но это все. Думаю, выражу общее мнение, если скажу, что вам стоит постараться выяснить, о чём идёт речь. Они определённо не стали бы называть Аль-Исрой закладку бомбы в какой-нибудь ночной клуб или автобус пригородного сообщения.

Никто ничего не записывал. В этом не было необходимости — здесь и без того все записывалось. Не зря же знающие люди называли само здание «дворцом головоломок».

Через час оба разведчика получат распечатки совещания и займутся составлением совместного отчёта. Он будет готов к рассвету, запечатан и отправлен с курьером под надёжной охраной. Документ пойдёт высоко. Настолько высоко, насколько это только возможно в США. Другими словами, он пойдёт в Белый дом.

В Вашингтон Терри Мартин возвращался вместе с Беном Джолли. Лимузин, который их вёз, был больше седана, а задние места отделялись от передних перегородкой. Через стекло пассажиры видели две макушки — водителя и сопровождающего.

Убрав в карман трубку, американец задумчиво смотрел в окно на заметённую красновато-коричневыми и золотистыми листьями равнину. Его спутник смотрел в другое окно. Оба угрюмо молчали.

За всю свою жизнь Терри по-настоящему любил четырех человек, и за последние десять месяцев потерял троих из них. В начале года один за другим, практически одновременно, умерли родители, которым было уже за семьдесят. Отца прикончил рак простаты, а мать, казалось, просто не нашла в себе сил и желания жить без него. Написав трогательное письмо каждому из сыновей, она выпила снотворного, легла в горячую ванну и уснула, «ушла к папе».

Терри Мартин был разбит, но выкарабкался, опершись на сильные плечи двух мужчин, которых любил больше, чем себя самого. Одним был его любовник, высокий и красивый биржевой маклер, с которым он разделил последние четырнадцать лет жизни. Все вроде входило в обычную колею, а потом, ветреным мартовским вечером… Обычная история с пьяным водителем, запоздалым скрежетом тормозов, хрустом металла и костей. И вот уже тело на мраморном столе морга, и страшные похороны, и слезы на глазах, и откровенное неодобрение на лицах родителей Гордона.

Терри всерьёз подумывал о том, чтобы положить конец собственной несчастной жизни, но старший брат Майк, словно прочитав его мысли, переехал к нему на неделю и помог преодолеть кризис.

Терри восхищался братом ещё с того времени, когда они жили в Ираке, и потом, когда вместе учились в частной школе Хейлибери, что неподалёку от города ярмарок Хартфорда.

Майк всегда был тем, чем никогда не был Терри. Они и на братьев-то не походили: один смуглый, другой светлый, один полный, другой сухощавый, один жёсткий, другой мягкий, один быстрый, другой медлительный, один смелый, другой пугливый. Глядя в окно лимузина, мчащегося по разрезающей осенний пейзаж автостраде, Терри вспоминал финальный матч по регби против Торнбриджа, которым Майк завершил своё пятилетнее пребывание в Хейлибери.

Команды уходили с поля. Терри с застывшей на губах улыбкой стоял у ограждённого канатами прохода. Майк остановился и взъерошил ему волосы.

— Ну что, братишка, мы их сделали.

Терри помнил, какой испытал страх, когда пришло время признаться брату, что он — гей. Майк, к тому времени уже офицер-десантник, только что вернувшийся с Фолклендов, задумался на секунду, ухмыльнулся и ответил заключительной репликой Джо Брауна из «Некоторые любят погорячее»:

— Что ж, у каждого свои недостатки.

С того дня восхищение, с которым Терри всегда относился к старшему брату, не знало границ.

В Мэриленде солнце опускалось за горизонт. В той же часовой зоне оно садилось и над Кубой, над её юго-западным полуостровом, известным как Гуантанамо. Мужчина расстелил молельный коврик, повернулся лицом к востоку, опустился на колени и начал молитву. Из коридора за ним бесстрастно наблюдал джи-ай. Все это солдат видел и раньше, много-много раз, но инструкции требовали не спускать с заключённого глаз, так что он не мог даже отвернуться.

Стоящий на коленях мужчина пробыл в тюрьме, бывшем лагере «Икс-Рэй», ныне лагере «Дельта», а на языке репортёров «Гитмо», почти пять лет. Издевательства и лишения, которых было немало, особенно вначале, он пережил молча, без слёз и жалоб. Он прошёл через все унижения, которым подвергался не только сам, но и его вера, не издав ни звука, но когда смотрел на своих мучителей, даже они видели в чёрных глазах неукротимую ненависть. За эту ненависть его снова били. Он не сломался.

В дни «кнута и пряника», когда заключённых поощряли доносить друг на друга в обмен на послабления и подачки, он тоже молчал, не заслужив ни первого, ни второго. Видя это, другие доносили на него, но измышления были настолько очевидной клеветой, что ни отрицать, ни подтверждать их он не стал.

В комнате, где дознаватели хранили файлы, служившие доказательством их опыта и квалификации, было много такого, что касалось молившегося в тот вечер человека, но почти ничего, что исходило бы от него самого. Несколько лет назад он сдержанно, но вежливо ответил на вопросы следователя, решившего испытать на нём человеческий подход. И это было всё, что им удалось узнать о его жизни.

Проблема заключалась в том, что никто из следователей не понимал его языка и полностью зависел от переводчиков. Последние же блюли в первую очередь свои интересы. За интересные сведения им полагались кое-какие поощрения, что, разумеется, стимулировало игру воображения.

После четырех лет молчания человек, о котором идёт речь, получил ярлык «не склонен к сотрудничеству», означавший всего-навсего, что сломать заключённого не удалось. В 2004-м его перевезли через залив в новый лагерь «Эхо», представлявший собой тюрьму особо строгого режима. Крохотные камеры, белые стены и ночные прогулки. Целый год он не видел солнца.

За него не просила семья, его выдачи не требовали правительства, у него не было адвоката. Другие арестованные сходили с ума, и их отправляли на принудительное лечение. Он молчал и читал Коран.

Пока человек в камере молился, в коридоре сменился часовой.

— Чёртов араб! — бросил тот, кого сменили.

Сменщик покачал головой:

— Он не араб. Он — афганец.

— Итак, Терри, что думаете о нашей проблеме?

Бен Джолли, очнувшись от раздумий, смотрел на Мартина через салон лимузина.

— Хорошего мало, верно? Вы заметили, какие лица были у наших доблестных шпионов? Похоже, мы всего лишь подтвердили то, о чём они уже догадывались. И, похоже, радости не добавили.

— Иначе не скажешь. Теперь им придётся выяснять, что это за операция — Аль-Исра.

— Но как?

— Видите ли, Терри, я ведь с этим народом давно общаюсь. Со времён Шестидневной войны. Возможностей у них немало: внутренние источники, двойные агенты, прослушка, аэронаблюдение. Теперь вот компьютеры. Раньше на поиск перекрёстной информации уходили недели, теперь — минуты. Думаю, они своё дело сделают. Найдут и остановят. Не забывайте, мы прошли долгий путь с тех пор, как русские сбили Гэри Пауэрса над Свердловском в шестидесятом, а наши «У-2» сфотографировали их ракеты на Кубе в шестьдесят втором. Вы тогда, наверно, ещё и не родились, а? — Он усмехнулся. — Древность, а?

Терри кивнул.

— Может быть, у них есть кто-то в «Аль-Каиде»? — предположил он.

— Сомневаюсь. Если бы кто-то был — я имею в виду, достаточно высоко, — он бы уже сообщил, где прячется руководство, и мы бы сбросили парочку умных бомб.

— Ну, тогда они зашлют к ним кого-нибудь. Он все разведает и сообщит.

Его собеседник решительно покачал головой.

— Перестаньте, Терри, мы оба знаем, что это невозможно. На араба положиться нельзя — он всегда может переметнуться и работать против нас. А чужой не пройдёт. У всех арабов большие семьи, кланы, племена. Достаточно как следует порасспросить родственников, и любой самозванец будет разоблачён. Значит, надо найти такого, которого не на чем взять. Плюс внешность, речь и, самое главное, способность сыграть роль. Вы знаете, какие у них молитвы. Достаточно ошибиться в одном слове, и фанатики моментально заметят. Они повторяют одно и то же по пять раз на дню.

— Верно, — согласился Мартин, понимая, что его предложение выглядит наивно, но не желая сдаваться без боя. — Но молитвы можно выучить, а семью придумать.

— Забудьте, Терри. Ни один европеец не сможет сойти за араба среди арабов.

— Мой брат смог бы, — сказал доктор Мартин. И прикусил язык.

Впрочем, никто, похоже, не принял его слова всерьёз. Доктор Джолли хмыкнул и отвернулся к окну, за которым уже бежали пригороды Вашингтона. Две головы за стеклом остались в прежнем положении и даже ухом не повели. Он облегчённо вздохнул. Вряд ли они держат микрофоны включёнными.

Терри Мартин ошибался.

Глава 3

Отчёт о заседании комитета по Корану был готов к утру субботы и расстроил немало планов на уик-энд. Одним из тех, кого разбудили ранним утром, был Марек Гуминни, заместитель директора ЦРУ по оперативной работе. Ему приказали немедленно прибыть в офис. Причин такой спешки он, разумеется, не услышал.

Впрочем, к тому времени, как Гуминни добрался до работы, «причина» уже лежала у него на столе. В Вашингтоне ещё не рассвело, но лучи поднимающегося солнца уже окрасили розовым верхушки далёких холмов округа Принц Джордж, в том месте, где река Патаксент впадает в Чесапикский залив.

Кабинет Марека Гуминни находился на шестом и последнем этаже большого прямоугольного здания, одного из тех, что составляют штаб-квартиру ЦРУ, известную также как Лэнгли. Относительно недавно его переименовали в Старый корпус, чтобы не путать с точно таким же Новым корпусом, принявшим в себя разросшееся после 11 сентября управление.

В иерархии ЦРУ должность директора традиционно считается политической, но реальная сила сосредоточена в руках двух заместителей директора. Заместитель по оперативной части руководит непосредственным сбором информации, тогда как заместитель по разведке организует сопоставление и анализ попавшей в сети добычи, собирая из разносортных деталей более или менее понятную картину происходящего.

Следующая ступень представлена отделами контрразведки (защита самого управления от проникновения вражеских агентов и доморощенных предателей) и контртерроризма. Отделы эти становятся все более похожими на бойлерную после распада СССР и появления новых угроз на Ближнем Востоке.

С начала «холодной войны», примерно в 1945 году, заместителями по оперативной части всегда становились специалисты по Советскому Союзу, а в советский и восточноевропейский отделы попадали самые честолюбивые, самые амбициозные в карьерном отношении офицеры. Марек Гуминни был первым арабистом, назначенным на эту должность. Ещё будучи молодым агентом, он провёл несколько лет на Ближнем Востоке, освоил два распространённых там языка (арабский и фарси, на котором говорят в Иране) и познакомился с его культурой.

Хотя работа в этом здании не прекращается ни на час, получить чашечку кофе ранним субботним утром не так-то легко, а потому Марек позаботился о себе сам. Включив кофеварку, он взял со стола пакет, в котором лежала тонкая запечатанная папка.

Гуминни не ждал сюрпризов. Пусть Форт-Мид восстановил файлы, сделал перевод и даже провёл анализ документов, но раздобыло трофей всё-таки ЦРУ в сотрудничестве с британцами и пакистанским контртеррористическим центром в Пешаваре. И, разумеется, резиденты Управления в Пешаваре и Исламабаде составили для своего босса подробнейшие отчёты.

В папке находились все документы, перекачать которые удалось с компьютера банкира «Аль-Каиды», но главными, конечно, были два письма, занимавшие три страницы. Заместитель директора бегло говорил на арабском, но читать всегда труднее, а потому он несколько раз заглянул в перевод.

Гуминни прочитал отчёт комитета по Корану, подготовленный совместно двумя офицерами разведки, однако не нашёл ничего нового. Ему с самого начала было ясно, что ссылка на Аль-Исру — магическое ночное путешествие пророка — могла быть только кодом к какому-то важному проекту.

Теперь этот проект должен был обрести и другое имя, то, под которым его бы знали в американском разведывательном сообществе. Аль-Исрой он оставаться не мог — противник сразу же догадался бы, что именно им удалось узнать.

Кодовые названия подбирал компьютер, пользуясь при этом так называемым методом случайного выбора: название не должно было иметь никакого отношения к сути операции. В этом месяце компьютер выбирал названия из списка рыб — так появился «Проект Скат». Отныне для Гуминни и его коллег предприятие «Аль-Каиды», в чём бы оно ни заключалось, будет проходить под кодовым названием «Скат».

Последний листок попал в папку уже ночью. Документ был короток и вышел из-под руки человека, не любившего бросать слова на ветер. Таким был один из шести главных принципов директора Национальной разведки. Очевидно, из Форт-Мида файл отправился прямиком в Совет национальной безопасности (Стив Хэдли), Национальную разведку и Белый дом. Похоже, подумал Марек Гуминни, свет в Овальном кабинете не гас долго.

На листе стоял личный штамп директора НР. Несколько строчек были написаны прописными буквами:

ЧТО ТАКОЕ АЛЬ-ИСРА?

ХАРАКТЕР УГРОЗЫ: ЯДЕРНАЯ, БИОЛОГИЧЕСКАЯ, ХИМИЧЕСКАЯ, ОБЫЧНАЯ?

ВЫЯСНИТЬ, ГДЕ И КОГДА

СРОК ИСПОЛНЕНИЯ: НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО

ОГРАНИЧЕНИЯ: НИКАКИХ

ПОЛНОМОЧИЯ: АБСОЛЮТНЫЕ

ДЖОН НЕГРОПОНТЕ

Внизу — небрежная подпись. В США девятнадцать агентств занимаются сбором и хранением разведывательной информации. Документ, который держал в руке Марек Гуминни, давал ему власть над всеми девятнадцатью. Он бросил взгляд на «шапку». Адресовано ему лично. В дверь постучали.

У порога стоял молоденький паренёк с ещё одним пакетом. Значок с надписью «GS15» означал, что в штате общей службы юноша занимает самое низкое положение. Гуминни ободряюще улыбнулся — парня, очевидно, впервые послали так высоко, — протянул руку, расписался в получении и подождал, пока за посыльным закроется дверь.

Новый документ был жестом любезности со стороны коллег из Форт-Мида. Он содержал запись разговора двух членов комитета по Корану, сделанную в машине по пути в Вашингтон. Один из них был британцем. Кто-то в Форт-Миде подчеркнул красной ручкой его последнюю реплику.

За время пребывания на Ближнем Востоке Мареку Гуминни часто доводилось работать с британцами, и он, в отличие от многих своих соотечественников, крепко завязших в проблемах Ирака, не без горечи признавал, что ближайший союзник ЦРУ по Большой Игре, как называл это Киплинг, обладает куда большим запасом тайных знаний относительно того, что происходит на территориях между рекой Иордан и Гиндукушем.

На протяжении полутора веков британцы — будь то солдаты, чиновники старой имперской администрации или эксцентричные путешественники — бродили по пустыням, пересекали горные хребты и отыскивали козьи тропы в районе, который теперь стал часовой бомбой для всего мира. Британцы называли ЦРУ «кузенами» и «Компанией», американцы окрестили Интеллидженс сервис «друзьями» и «Фирмой». Для Марека Гуминни одним из этих «друзей» был человек, с которым он, в бытность обоих оперативными агентами, пережил и приятные, и не очень приятные, и просто страшные времена. Теперь один сидел за столом в Лэнгли, а другой, Стив Хилл, расставшись с оперативной работой, переместился на место куратора ближневосточного направления в штаб-квартире Фирмы на Воксхолл-Кросс.

После недолгого размышления Гуминни решил, что вреда от совещания не будет, а польза может быть. С безопасностью проблем не было. Он не сомневался, что британцы уже переслали содержимое компьютера из Пешавара в свой центр в Челтнеме, распечатали документы и проанализировали загадочные ссылки на Коран, содержащиеся в двух зашифрованных письмах. То есть у них было всё, что и у него.

О чём они, скорее всего, не знали, так это о странной реплике своего соотечественника, обронённой им в машине по пути из Мэриленда в Вашингтон. Гуминни набрал номер. В здании был, разумеется, свой коммутатор, но современные технологии позволяли высшему начальству дозваниваться куда угодно с личного служебного телефона.

В скромной коммутаторской в Суррее, рядом с Лондоном, прозвенел звонок. В Лэнгли восемь утра — значит, в Лондоне час дня, время ланча — наверняка готовятся проглотить свой любимый ростбиф. Трубку сняли после третьего гудка. Стив Хилл, судя по голосу, вовсе не страдал отсутствием аппетита.

— Алло?

— Стив? Это Марек.

— Где ты, дорогой? Случайно не у нас?

— Нет, я у себя. Можем перейти на защищённую линию?

— Конечно. Дай мне пару минут… — (по-видимому, он был не один) — Дорогуша, задержи мой ланч. — Трубку положили.

При следующем звонке голос из Англии имел слегка металлический оттенок.

— Если я правильно понял, у тебя снова неприятности? — спросил Хилл. — Что-то вроде прорыва канализации?

— Да. Так что зря свежую рубашку надевал. Ты получил посылку из Пешавара? Ту же, что и мы?

— Похоже. Прочитал вчера. И все жду, когда же ты позвонишь.

— У меня есть то, чего, наверное, нет у тебя. Здесь у нас один профессор из Лондона. Читает лекции. В пятницу вечером он сболтнул кое-что любопытное. Перехожу к делу. Знаешь человека по фамилии Мартин?

— А точнее?

— Это два брата. Того, что у нас, зовут Терри. Доктор Терри Мартин. Знакомо?

Шутки кончились. Держа у уха трубку, Стив Хилл посмотрел в окно. Знал ли он брата Терри Мартина? Ещё как. Во время первой войны в Заливе, в 1990 — 1991 годах, когда Хилл находился в составе инспекторской группы в Саудовской Аравии, профессорский братишка пробрался в Багдад, где жил под видом скромного садовника едва ли не по соседству с тайной полицией Саддама, передавая бесценную информацию, которую получал от источника в кабинете министров диктатора.

— Может быть, — осторожно сказал он. — А что?

— Думаю, нам стоит поговорить, — ответил американец. — Лично. Я мог бы прилететь. У меня «Грумман».

— Когда ждать?

— Сегодня вечером. Посплю в самолёте. Буду в Лондоне к завтраку.

— О'кей. А я договорюсь с Норфолком.

— Отлично. И вот что ещё, Стив… Не мог бы ты подготовить информацию по этому парню, Мартину? Объясню при встрече.

К западу от Лондона, на дороге в Оксфорд, находится база королевских ВВС Норфолк. После Второй мировой войны она пару лет, пока шла спешная реконструкция Хитроу, выполняла функции гражданского аэропорта Лондона. Потом использовалась как заштатное лётное поле и наконец стала аэродромом для частных и правительственных самолётов. Но поскольку поле остаётся собственностью Военно-воздушных сил Великобритании, то прибывающие и отправляющиеся рейсы организуются без обычных формальностей.

У ЦРУ возле Лэнгли есть собственный аэродром и небольшой воздушный флот. Документ, дававший Мареку Гуминни неограниченные полномочия, позволил ему без проблем получить в своё распоряжение «Грумман V», в котором заместитель директора прекрасно выспался за время трансатлантического перелёта. Стив Хилл встречал гостя в Норфолке.

Он повёз американского коллегу не в зелёный, сложенный из песчаника зиккурат на Воксхолл-Кросс, что расположен на южном берегу Темзы у Воксхолл-Бридж и где квартирует СИС, но в куда более спокойный отель «Кливден», бывший частный особняк примерно в тридцати милях от аэропорта. Там уже были заказаны апартаменты и полное обслуживание.

Прочитав протоколы комитета по Корану и отчёт офицеров-разведчиков, Хилл обратил внимание, что выводы американцев очень близки к тем, что сделали эксперты в Челтнеме. Потом он прочитал запись разговора в лимузине.

— Чёртов идиот! — пробормотал англичанин, дойдя до конца. — Тот, второй, он прав. Сделать ничего нельзя. Дело не столько в языке, сколько в других тестах. Чужаку, иностранцу их не пройти.

— Итак, твои предложения? Учти, что приказ идёт с самого верха.

— Взять кого-то из «Аль-Каиды» и вывернуть наизнанку, — сказал Хилл.

— Стив, если бы мы знали, где найти такого, кто мог бы что-то знать, мы бы так и сделали. Но сейчас у нас на прицеле если кто и есть, то только мелочь.

— Значит, остаётся ждать и наблюдать. Рано или поздно эта фраза где-нибудь всплывёт.

— Мои люди полагают, что целью удара, вероятнее всего, станут США. Простым ожиданием чуда, которое может и не случиться, Вашингтон не успокоить. Кроме того, «Аль-Каида», вероятно, уже знает, что мы взяли компьютер. Если так, то об Аль-Исре мы можем больше и не услышать.

— Что ж, в таком случае мы могли бы допустить утечку. Они поймут, что мы знаем об их планах, и откажутся от операции.

— Может быть, да, а может быть, нет. Но мы-то об их решении не узнаем. Состояние неопределённости хуже всего. Отказались? Не отказались? А если не отказались? Как заметил мой босс, мы даже не представляем характера угрозы. Ядерная? Биохимическая? Обычная? Где и когда? Этот твой Мартин, он действительно может сойти за араба среди арабов? Неужто настолько хорош?

— Был хорош, — проворчал Хилл, передавая американцу папку. — Посмотри сам.

Обычная папка, в дюйм толщиной. Стандартный конверт из толстой коричневой бумаги. Простая надпись из трех слов:

ПОЛКОВНИК МАЙК МАРТИН.

Дедушка братьев Мартинов по материнской линии был управляющим на чайной плантации в Дарджилинге, Индия, в период между двумя мировыми войнами. И вот там-то, в Дарджилинге, он совершил нечто неслыханное: женился на индийской девушке.

Тесный и изолированный мирок британских чайных плантаторов задыхался в атмосфере надменности, высокомерия и заносчивости. Невест либо привозили из Англии, либо отыскивали среди дочерей британских офицеров. Мальчики видели фотографиисвоего деда Теренса Грейнджера, высокого румяного блондина с трубкой во рту и винтовкой в руке, стоящего рядом с убитым тигром.

Видели они и карточки Индиры Босе, мягкой, нежной и очень красивой девушки. Когда отговорить Теренса Грейнджера от постыдного брака не получилось, руководство компании, не желая затевать скандал с увольнением, приняло мудрое, как кому-то показалось, решение. Молодую пару сослали в глушь Ассама, к самой бирманской границе.

Как нередко случается, наказание обернулось благословением. Молодым людям жизнь на краю света, среди дикой природы пришлась по вкусу. В 1930-м у них родилась Сьюзен. А к 1943-му война докатилась и до Ассама — японцы шли через Бирму к его границе. Теренс Грейнджер, возраст которого позволял избежать армии, записался добровольцем и в 1945-м погиб при переправе через Иравади.

Оставшись с дочерью и крошечной пенсией от компании, Индира Грейнджер вернулась в то единственное место, где её могли ещё принять: к себе домой. Два года спустя пришла новая беда: добившуюся независимости Индию разделили на два государства. Али Джинна взял себе мусульманский север, пандит Неру преимущественно индуистский юг. Волны беженцев прокатились по стране навстречу друг другу, во многих местах вспыхнули боевые действия.

Тревожась за безопасность дочери, госпожа Грейнджер отослала её к младшему брату покойного мужа, преуспевающему архитектору, жившему в Суррее. Шесть месяцев спустя Индира погибла во время погрома от рук неизвестных.

Так семнадцатилетняя Сьюзен Грейнджер оказалась одна в мире отца. В мире, которого никогда прежде не видела. Проведя год в школе для девочек и отработав ещё три медсестрой в госпитале Фарнхэма, девушка по достижении двадцати одного года подала заявление в компанию «Бритиш эйруэйз». Сьюзен была потрясающе красива — роскошные каштановые волосы, голубые отцовские глаза и золотистая кожа, какая бывает у загорелых англичанок.

Приняв во внимание знание языка, её поставили на маршрут Лондон — Бомбей. В то время этот рейс был одним из самых длинных и медленных: Лондон — Рим — Каир — Басра — Бахрейн — Карачи — Бомбей. Смена экипажа происходила в южноиракской Басре. Там в 1951 году Сьюзен и познакомилась с бухгалтером нефтяной компании Найджелом Мартином. В 1952-м они поженились.

Ждать рождения первого сына, Майка, пришлось почти десять лет; ещё через три родился Терри. Но какие же непохожие были братья!

Марек Гуминни смотрел на фотографию в деле: чёрные волосы, чёрные глаза, тёмная кожа. Похоже, гены Индиры Босе проявились вдруг в полной силе во внуке; Майк даже отдалённо не походил на своего круглолицего розовощёкого брата, унаследовавшего черты отца.

Он снова вспомнил возражения доктора Бена Джолли. Любой, кто попытается проникнуть в «Аль-Каиду», должен быть способен сыграть роль. Гуминни перелистал страницы.

Оба мальчика ходили в англо-иракскую школу и многому учились дома, у своей няни по имени Фатима, которая, скопив некоторую сумму, вернулась в горы, чтобы найти достойного мужа.

Внимание американца привлекла ссылка на рассказ Терри: когда брат надевал традиционный иракский дишдаш, гости-иракцы, приходившие в дом Мартинов, со смехом говорили Найджелу, что его сын больше похож на них, чем на него.

Больше на них, чем на нас, думал Марек Гуминни, просматривая досье. Из четырех пунктов возражений Бена Джолли два, таким образом, отпадали: внешность и язык. При соответствующей интенсивной подготовке Майк Мартин мог, наверное, освоить и необходимые религиозные ритуалы.

Церэушник перевернул страницу. В начале семидесятых, точнее, в 1972-м, вице-президент Саддам Хусейн начал национализировать иностранные нефтяные компании, в числе которых оказались и англо-иракские. Найджел Мартин продержался ещё три года, но в 1975-м всё же перевёз семью домой, в Англию. Майк, которому к тому времени исполнилось тринадцать, продолжил обучение в Хейлибери.

Марек Гуминни понял, что пора сделать паузу и выпить кофе.

— Знаешь, на мой взгляд, этот парень может справиться, — сказал он, возвращаясь в комнату. — При соответствующей подготовке и оперативной поддержке. Где он сейчас?

— Вся его военная карьера прошла в десанте и частях специального назначения. Дважды привлекался к нашим операциям. Отслужил двадцать пять лет и в прошлом году вышел в отставку. И, на мой взгляд, у него ничего не получится.

— Почему, Стив? У него есть все данные.

— За исключением биографии. Родители, семья, место рождения. Человек со стороны, если он не зелёный юнец, не может прийти к боссам «Аль-Каиды» и попросить включить его в состав группы самоубийц. Им не нужны мальчики на побегушках — своих хватает. Любой, кто желает завоевать доверие и право участвовать в важнейшем проекте, должен иметь за спиной годы службы и надёжных поручителей. Иначе ничего не выйдет. Если только…

Стив Хилл замолчал, обдумывая что-то, потом покачал головой.

— Если только что? — не выдержал американец.

— Нет, ничего. Так, одна идейка, но…

— И всё же? Сделай одолжение.

— Я подумал о двойнике. О человеке, чьё место он мог бы занять. Но здесь есть свои слабые места. Если реальный объект ещё жив, он может находиться в рядах «Аль-Каиды». Если же он мёртв, им этот факт тоже может быть известен. Так что куда ни кинь, везде клин.

— Солидное досье, — сказал Марек Гуминни. — Я могу взять его с собой?

— Только копию. И… ты ведь не собираешься никому его показывать?

— Только для личного пользования, старина. Обещаю, досье увижу только я. Или мусоросжигатель.

Через несколько часов американец улетел в Лэнгли, но по прошествии недели позвонил снова. Звонок застал Стива Хилла за рабочим столом в кабинете на Воксхолл-Кросс.

— Похоже, мне придётся навестить тебя ещё раз, — объявил американец.

К тому времени оба офицера знали, что британский премьер уже пообещал своему коллеге в Белом доме полное сотрудничество и всю возможную помощь в противодействии проекту «Скат».

— Без проблем, Марек. Что-то новенькое?

Откровенно говоря, Стива Хилла заявление старого приятеля удивило и заинтриговало. При современном уровне развития технологии передать что-либо из США в Великобританию не составляло труда. С полной гарантией безопасности. Зачем же лететь самому?

— Двойник, — объяснил Гуминни. — Думаю, он у нас есть. На десяток лет моложе, но выглядит старше. Рост и сложение те же. Такое же смуглое лицо. Ветеран «Аль-Каиды».

— Звучит обещающе. Но как получилось, что он не с плохими парнями?

— Он не с ними, потому мы его взяли. Сейчас он в Гуантанамо. Провёл там пять лет.

— Араб? — удивился Стив. Он считал, что знает всех сколь-либо известных террористов-арабов, попавших в Гитмо за последние годы.

— Нет, афганец. Зовут Измат Хан. Я уже в пути.

Терри Мартину снова не спалось. Случайно обронённая им реплика не давала покоя. Какая глупость! Ну почему он не может держать рот на замке? Откуда это мальчишеское желание похвастать братом? А если Бен Джолли проговорился? В конце концов Вашингтон всего лишь одна большая деревня.

После разговора в лимузине прошло семь дней, когда Терри не выдержал и набрал номер брата.

Майк Мартин как раз снимал последние целые плиты со своей драгоценной крыши, планируя приступить наконец к укладке рубероида. Ещё неделя, и у него будет надёжная, водонепроницаемая крыша. В кармане висевшей на гвозде куртки запищал, наигрывая «Болеро», сотовый. Майк протянул руку и слегка подвинулся к краю крыши. На дисплее высветился вашингтонский номер брата.

— Привет, Терри.

— Да, Майк, это я. — Для него всё ещё оставалось загадкой, как те, кому он звонит, с ходу определяют, что это именно он. — Послушай, похоже, я сморозил очередную глупость и прошу прощения. Это случилось неделю назад. Я сболтнул лишнее.

— Отлично. Что ты сказал?

— Неважно. Послушай, если тебя вдруг навестят люди в костюмах — ты понимаешь, кого я имею в виду, — пошли их ко всем чертям. Скажи, что я сболтнул, не подумав. Если кто-то вдруг появится и…

Майк Мартин повернул голову — по раскисшей после дождя дороге медленно полз тёмно-серый «Ягуар».

— Все в порядке, братишка. Не волнуйся, — мягко проговорил он. — Думаю, они уже здесь.

Гости сидели на складных стульях, Майк Мартин пристроился на чурбане, который собирался пустить вечером на дрова. Выслушав американца, он вопросительно посмотрел на Стива Хилла.

— Вам решать, Майк. Наше правительство пообещало Белому дому всестороннюю помощь, но это вовсе не означает, что мы собираемся оказывать на кого-то давление. Вы не хуже меня понимаете, насколько это рискованно.

— То, что называется «миссией без возврата»?

— Мы так не считаем, — вмешался Марек Гуминни. — Как только нам удастся установить имя и местонахождение кого-то из оперативников «Аль-Каиды», кто может иметь нужную информацию, мы сразу вас вытащим и сделаем всё остальное сами. Может быть, вам и не придётся ничего делать, а достаточно будет только послушать и…

— Проблема в другом… Не думаю, что мне удастся сойти за араба. В Багдаде пятнадцать лет назад на меня никто не обращал внимания, потому что я выдавал себя за простого садовника и жил в лачуге. Никто и не думал о том, что мне придётся пройти допрос мухабарата. Сейчас готовиться нужно к самым тщательным допросам. Никто ведь не даст гарантии, что человек, который провёл в американской тюрьме пять лет, не перешёл на их сторону.

— Конечно, мы учитываем, что вам станут задавать вопросы. Но если повезёт, вами займётся кто-то из высшего руководства. И тогда вы просто укажете нам на него. Мы постоянно рядом. Буквально за углом.

— Этот человек, — Мартин постучал пальцем по досье на заключённого из Гуантанамо, — афганец. Бывший талиб. Значит, он говорит на пушту. Я на пушту говорю плохо. Меня расколет первый же попавшийся афганец.

— С вами будут заниматься, Майк, — проговорил Стив Хилл. — Несколько месяцев. Мы не отправим вас, пока вы сами не почувствуете, что готовы. Более того, у вас есть право отказаться от участия в операции на любом её этапе. К тому же вас пошлют не в Афганистан, а талибы стараются не вылезать за пределы своей территории.

— Как думаете, вам по силам сымитировать арабский с пуштунским акцентом?

Мартин кивнул:

— Наверно. А если они найдут какого-то афганца, который был знаком с этим парнем?

Никто не ответил. Все трое знали, что если такое случится, это будет означать провал.

Оба офицера опустили головы, предпочитая не объяснять, что произойдёт с агентом, разоблачённым в стане «Аль-Каиды». Майк открыл лежащую на колене папку. И замер, увидев фотографию на первой странице.

Лицо стало на пять лет старше, но перенесённые страдания состарили его на все десять. И всё же Мартин узнал его — того едва живого мальчишку, с которым расстался в горах Кала-и-Джанги.

— Я знаю этого человека, — негромко сказал он. — Его зовут Измат Хан.

Американец изумлённо уставился на него.

— Откуда, чёрт возьми, вы можете его знать? Он уже пять лет как сидит в Гитмо.

— Да, но ещё раньше, давным-давно, мы вместе дрались против русских в Тора Бора.

Оба офицера почти синхронно кивнули. Конечно, об этом говорилось в его досье. Мартин провёл в Афганистане почти год, помогая моджахедам в их борьбе против советской оккупации. Вероятность того, что эти двое встречались, была мала, но в жизни и не такое случается. Минут десять разведчики расспрашивали Майка об Измат Хане, узнавая детали, которых не было в досье. Наконец Мартин протянул папку американцу.

— Какой он сейчас, Измат Хан? За пять лет в лагере «Дельта» люди меняются. Они ведь у вас там не отдыхают, верно?

Гуминни пожал плечами:

— Этот Измат Хан, Майк, крепкий орешек. Очень крепкий. Взяли его с разбитой головой и двойным сотрясением. Плюс получил ранение при захвате. Поначалу наши медики думали, что он немного… как бы это сказать… простоват. Или туповат. Потом выяснилось, что он был совершенно дезориентирован. Сотрясение да долгий путь. Шёл декабрь 2001-го, все ещё находились под впечатлением от 11 сентября и к пленным относились… ну, без нежностей. Природа, однако, взяла своё, так что через пару месяцев его уже начали допрашивать.

— И что же он вам сообщил?

— Почти ничего. Представил, так сказать, резюме. Выдержал все три степени, отказался от всех предложений. Сидит, молчит и только смотрит на вас, а в глазах что угодно, кроме братской любви. Поэтому его и держат в режиме строгой изоляции. От других нам известно, что он сносно говорит на арабском — выучил в Афганистане, а до этого несколько лет штудировал Коран в медресе. В лагере с ним были два британца, которых позже отпустили. По их словам, Измат Хан сможет при необходимости изъясниться на английском — они сами с ним занимались.

Мартин вскинул голову и посмотрел на Стива Хилла:

— Их придётся задержать и не отпускать до окончания операции.

Хилл кивнул:

— Конечно. Это можно устроить.

Оставив британцев наедине, Гуминни прошёлся вокруг амбара.

Дочитав досье, Майк долго смотрел на огонь. В догорающих угольях он видел голый горный склон, двух человек среди камней и разворачивающийся для атаки советский боевой вертолёт. Мальчишка в тюрбане повернулся к мужчине: мы умрём, англиз?

Вернувшись, американец присел на корточки у костра и, вооружившись прутиком, принялся ворошить угольки. Картина из прошлого исчезла в клубах серого дыма и треске искр.

— Вижу, Майк, планы у вас грандиозные. Я бы сказал, при таком объёме работ без бригады профессионалов не обойтись. Думаете справиться в одиночку?

— По мере сил постараюсь. Время у меня есть. Впервые за последние двадцать пять лет.

— Время, но не деньги, да?

Мартин пожал плечами:

— С работой, если появится желание, проблем не будет. Служб безопасности сейчас как грибов после дождя. В Ираке столько парней устроились телохранителями, что и не сосчитаешь, а спрос всё равно не падает. За неделю в Суннитском треугольнике ребята зарабатывают столько, сколько платят солдату за полгода.

— Но это же снова грязь, пыль и большой риск умереть раньше времени. Вы разве не от этого ушли?

— А вы разве предлагаете что-то другое? Отдых с «Аль-Каидой» на Флорида-Кис?

Марек Гуминни рассмеялся:

— Американцев, Майк, обвиняют во многом. И часто справедливо. Но на неблагодарность те, кто нам помогает, не жалуются. Думаю, речь могла бы идти о работе консультанта. Скажем, двести тысяч в год. Контракт на пять лет. Деньги переводятся за границу, налоговикам беспокоиться не о чем. Не нужно даже показываться на работе. Никаких проблем.

Майку вспомнилась сцена из его любимого фильма. Т. Э. Лоуренс предлагает деньги Ауде, если тот согласится присоединиться к нему в штурме Акабы. И достойный ответ араба: «Ауда пойдёт на Акабу не за английское золото. Ауда пойдёт на Акабу, потому что ему так угодно». Он поднялся.

— Стив, пусть мой дом закроют рубероидом сверху донизу. Я хочу, когда вернусь, увидеть его таким же, каким оставил.

Хилл кивнул:

— Сделаю.

— Мне надо собрать вещи. Их не так уж много. Одно место багажа, не больше.

Вот так под яблонями в гемпширском саду и был согласован ответ Запада на операцию «Скат». Два дня спустя компьютер, используя программу случайного выбора, дал ему собственное название — операция «Лом». Если бы Майка Мартина спросили, что заставило его согласиться, он вряд ли дал бы вразумительный ответ. Но позднее, на всех инструктажах, когда его расспрашивали о бывшем друге, он, отвечая, всегда утаивал одну деталь. Может быть, потому, что считал принцип необходимого знания дорогой с двусторонним движением. Может быть, потому, что не придавал этой детали большого значения. Касалась она одного короткого разговора, состоявшегося в полевом госпитале, развёрнутом арабами в местечке Джаджи.

Часть вторая Воины

Глава 4

Решение, принятое в гемпширском саду, отозвалось градом других решений, которые принимали ответственные люди по обе стороны океана. Начать с того, что санкцию на проведение операции «Лом» пришлось получать у высшего политического руководства двух заинтересованных стран.

Легко сказать, да трудно сделать. Одной из причин того, что дело не сразу сдвинулось с места, стало условие Майка Мартина, потребовавшего, чтобы об операции знали не более дюжины человек. Требование разумное и понятное.

Если пятьдесят человек знают что-то интересное, один обязательно проболтается. Не намеренно, не по злому умыслу и даже не из-за несдержанности — просто таков неизбежный закон природы.

Тот, кому доводилось работать под прикрытием, знает, как действует на нервы понимание того, что успех дела и сама твоя жизнь зависят от профессионализма товарища. Постоянное напряжение от ожидания непредвиденной ошибки коллег чревато стрессами. Но самый страшный кошмар — знать, что твой провал и неизбежная медленная смерть стали следствием обычной болтливости какого-то идиота, распустившего язык перед подружкой в баре. Хуже этого страха нет ничего. Вот почему требование Мартина было принято без обсуждений.

Джон Негропонте согласился с тем, что в Вашингтоне единственным доверенным лицом будет он сам, и дал «добро» на проведение операции. Стив Хилл добился такого же результата, пообедав с членом британского кабинета министров. Так посвящённых стало четверо.

Понятно, что ни Марек Гуминни, ни Стив Хилл не могли полностью сосредоточиться на одной операции, посвятив ей двадцать четыре часа в сутки. Каждому требовался заместитель для выполнения всей рутинной работы. Марек сделал выбор в пользу перспективного арабиста из контртеррористического отдела ЦРУ, и Майкл Макдональд бросил все, объяснил семье, что его ждёт командировка в Соединённое Королевство, и улетел на восток.

Стив Хилл отобрал для операции «Лом» своего заместителя по ближневосточному направлению — Гордона Филлипса. Прежде чем расстаться, Гуминни и Хилл договорились, что каждый аспект проекта будет иметь правдоподобное прикрытие, дабы никто, кроме десятка избранных, не знал о предстоящем внедрении в «Аль-Каиду» западного агента. Сотрудникам как Лэнгли, так и Воксхолл-Кросс было объявлено, что Макдональд и, соответственно, Филлипс убывают в служебную командировку с перспективой дальнейшего карьерного продвижения, которая продлится примерно шесть месяцев.

Познакомил их Стив Хилл. Он же сообщил, что отныне им придётся работать вместе, и ввёл в курс дела. После первых же его слов оба надолго замолчали. Встреча проходила не в здании штаб-квартиры ведомства возле Темзы, а на конспиративной квартире, одной из нескольких, снимаемых Фирмой в сельской местности.

Когда Макдональд и Филлипс, устроившись на новом месте, явились в гостиную, Хилл бросил на стол толстую папку.

— К работе приступаете завтра, — сказал он. — У вас есть двадцать четыре часа, чтобы все это выучить. Тот, о ком здесь говорится, объект внедрения. Вы будете работать сначала с ним, а потом на него. Здесь… — Хилл швырнул на стол папку потоньше, — информация о том, кого он заменит. Понятно, мы знаем мало. Но это всё, что смогли вытрясти из него американцы за сотни часов допроса в Гитмо. Выучите.

Когда он ушёл, Макдональд и Филлипс переглянулись, заказали побольше кофе и принялись за чтение.

Первая любовь пришла к школьнику Майку Мартину, когда ему исполнилось пятнадцать, летом 1977-го, во время посещения авиасалона в Фарнборо. Он был там с младшим братом и отцом и вместе с ними восхищался бомбардировщиками и истребителями, исполнением фигурного пилотажа и зрелищем первых летающих машин. Кульминацией праздника стал для него показательный групповой прыжок группы «Красные дьяволы» из десантного полка: выпавшие из самолёта крошечные точки превратились на его глазах в людей, приземлившихся прямо в центр небольшого круга. В тот миг Майк понял, кем хочет стать и что хочет делать.

Летом 1980-го, за год до окончания школы в Хейлибери, он написал письмо и вскоре получил ответ с предложением прибыть для интервью в региональную учебную часть в Олдершоте. Он приехал туда в назначенный день в сентябре и долго таращился на старенькую «Дакоту», из которой десантировались его далёкие предшественники, имевшие целью захватить мост у Арнхайма. Потом сержант отвёл его и ещё четверых кандидатов в комнату для собеседования.

В школе за Майком закрепилась репутация (командование полка, как у них было заведено, навело справки) среднего ученика, но превосходного спортсмена. Военных это вполне устраивало. Мартина приняли, после чего сразу же начались тренировки — двадцать две недели изнурительной подготовки. Для тех, кто сумел продержаться, они закончились к апрелю 1981 года.

Четыре недели строевых занятий, обращения с оружием, физподготовки, работы в полевых условиях. Потом ещё две недели по той же программе плюс оказание первой помощи, связь и способы защиты от оружия массового поражения (ядерного, бактериологического и химического).

На седьмой неделе осваивали методы ведения допроса. Легче не становилось. Восьмая и девятая недели — выматывающие марш-броски в районе Брекнока в Уэльсе среди зимы, в снег, дождь и стужу — самые выносливые умирали от переохлаждения и истощения. Вот тогда их число изрядно поубавилось.

Десятая неделя — стрелковая подготовка в Кенте, где Мартин, которому только что исполнилось девятнадцать, уже проявил себя настоящим снайпером. Одиннадцатая и двенадцатая недели — бесконечные «тесты», представлявшие собой бег по песчаным холмам с бревном на плече в грязь, ливень и град.

— «Контрольные недели»? — пробормотал Филлипс. — Черт, а как же называлось всё остальное?

Через десять недель оставшиеся в строю парни получили по красному берету, а потом провели ещё три недели к Брекноке, где отрабатывали приёмы рукопашного боя, патрулирования и стрельбы в боевых условиях. Конец января в Уэльсе не самое лучшее время года, а спать приходилось под открытым небом, в мокрой одежде и без огня.

Четыре последующие недели они занимались тем, ради чего Майк и пошёл в армию: парашютной практикой на базе Королевских ВВС в Абингдоне. Там отсеялись ещё несколько человек. А закончилось все «парадом крыльев», когда каждый получил наконец заветную эмблему десантника. В тот вечер старый клуб «101» в Олдершоте пережил ещё одну бурную ночь.

Ещё две недели были посвящены полевым упражнениям, называвшимся программой «последнего укола», и шлифовке строевых приёмов на плацу. Двадцать вторая завершилась парадом выпускников, когда гордые родители с изумлением обнаружили, что их прыщавые отпрыски чудесным образом трансформировались в бравых вояк.

Рядовой Майк Мартин, давно занесённый в списки «офицерского резерва», отправился в апреле 1981-го для прохождения краткосрочного курса в Королевскую военную академию в Сандхерсте, откуда вышел в декабре в звании младшего лейтенанта. Он сильно ошибался, если думал, что впереди его ждёт слава.

Парашютно-десантный полк состоит из трех батальонов, и Мартина определили в третий, находившийся тогда в Олдершоте и пребывавший в так называемом пингвиньем режиме.

Каждые три года из девяти один из батальонов снимают с боевой подготовки и используют в качестве обычной моторизованной пехоты. Разумеется, ни у кого из десантников служба в пингвиньем режиме удовольствия не вызывает.

Майка назначили командиром взвода новобранцев, так что, едва пройдя тяжкий круг испытаний, он снова оказался на нём, только теперь уже в роли наставника. Наверное, младший лейтенант Мартин остался бы в Олдершоте до конца срока, если бы не один заморский джентльмен по имени Леопольдо Галтиери. 1 апреля 1982 года аргентинский диктатор вторгся на Фолклендские острова. Десантникам приказали собраться и приготовиться к отправке.

Через неделю оперативная группировка, подгоняемая неумолимой Железной Леди, Маргарет Тэтчер, уже отплыла в южном направлении, держа курс на далёкие острова, где британцев ждала южная зима с её бушующими морями и ливнями.

Первую остановку лайнер «Канберра» сделал на острове Вознесения, унылом, обдуваемом ветрами клочке суши. Пауза растянулась на время дипломатических переговоров, цель которых состояла для одной стороны в том, чтобы убедить Галтиери вывести с Фолклендов свои войска, а для другой — заставить Маргарет Тэтчер отступить. Оба лидера прекрасно сознавали, что уступить и сохранить место невозможно. «Канберра» продолжила путь под прикрытием одного-единственного авианосца «Арк ройял».

Когда стало ясно, что высадка неизбежна, Мартина и его людей перебросили вертолётом с лайнера на десантное судно. О комфорте пришлось забыть. В ту же ночь, когда вертолёты «Си-кинг» переправляли десантников с палубы на палубу, ещё один вертолёт рухнул в море и затонул, унеся с собой девятнадцать солдат парашютно-десантного полка особого назначения, что стало крупнейшей потерей в истории САС.

Вместе с тридцатью своими бойцами и остальными взводами третьего батальона Мартин высадился в местечке Сан-Карлос, в нескольких милях от Порт-Стенли, главного города острова. По этой же причине никакого сопротивления британцы не встретили. Не теряя времени, десантники и морская пехота выступили маршем к столице.

Всё необходимое несли с собой в рюкзаках, вес которых не уступал весу взрослого человека. При появлении аргентинских «Скайхоков» солдаты падали в грязь, но в целом противник охотился не столько за людьми, сколько за стоявшими у берега судами. Потопи их, и о пехоте можно уже не беспокоиться.

Другими, более реальными врагами были холод и непрекращающийся дождь. Голый, без единого деревца пейзаж закончился лишь у горы Лонгдон.

Добравшись до холмов, десантники устроились на одиноко стоящей ферме Эстансия-Хаус и стали готовиться к тому, для чего родина и отправила их за семь тысяч миль от дома.

Предполагалось, что ночная атака будет внезапной и застигнет противника врасплох. Так всё и было, пока капрал Милн не наступил на мину. На этом тишина закончилась. Аргентинцы открыли пулемётный огонь, а повисшие над холмами и долиной осветительные ракеты превратили ночь в день. Десантникам оставалось, только два варианта: отступить и укрыться или идти вперёд и взять Лонгдон. Они взяли Лонгдон, потеряв двадцать три человека убитыми и более сорока ранеными.

Именно тогда, когда пули рвали воздух у него над головой и товарищи падали справа и слева, Майк Мартин впервые ощутил на языке тот странный металлический привкус, который и есть вкус страха.

Он остался цел и невредим; потери же взвода составили шесть человек убитыми и девять ранеными.

Державшие горный перевал аргентинские солдаты были обычными ребятами, призванными в армию из солнечных пампасов, — сыновья богатых родителей имели возможность уклониться от службы, — и им не терпелось вернуться домой. Выбравшись из бункеров и окопов, они спешно отступили под укрытие Порт-Стенли.

На рассвете Майк Мартин поднялся на вершину хребта. На востоке, там, где всходило солнце, лежал город, и, глядя на него, лейтенант заново открыл в своём сердце бога предков, которым пренебрегал многие годы. Вознеся небу благодарность, он дал себе клятву никогда больше его не забывать.

В то время, когда десятилетний Майк Мартин играл в отцовском саду в Багдаде, доставляя радость гостям-иракцам, в тысяче миль от столицы родился другой мальчик.

К западу от дороги из пакистанского Пешавара в афганский Джелалабад лежит горный хребет Спингар, Белые горы, над которым возвышается Тора Бора.

Горы эти, видимые издалека, представляют собой естественный барьер между двумя странами, сумрачный и холодный, покрываемый зимой непроходимыми снегами.

Спингар находится на территории Афганистана; с пакистанской стороны к нему примыкает хребет Сафед. Сбегающие вниз, к окружающим Джелалабад плодородным равнинам, речки и ручьи образуют многочисленные долины, где на крошечных участках цветут сады, а на лугах пасутся стада коз и овец.

Жизнь здесь сурова, системы жизнеобеспечения развиты слабо, а население невелико и разбросано по небольшим, редко рассеянным деревням. Тех, кто живёт там, британцы хорошо знали, боялись и называли патанами. Теперь их зовут пуштунами. Во времена британской империи они сражались с чужаками, совершая молниеносные вылазки и поражая врага из старинных длинноствольных мушкетов, называвшихся в тех краях джезайлами. В точности стрельбы эти горцы могли бы соперничать с нынешними снайперами.

Редьярд Киплинг, поэт британского владычества, так описал противостояние горцев и юных английских офицеров, имевших за спиной отличное образование, но не имевших никакого опыта:

Одна из тамошних деревень называется Малоко-заи. Названа она, как и многие другие, в честь давно почившего воина-основателя. Дворов в ней всего пять, но в каждом из них, за высокими глухими стенами, проживает большая семья, насчитывающая до двадцати человек. В 1972-м старостой деревни был Нури Хан, и именно у его дома и у его костра собирались летними вечерами мужчины, коротая время за горячим крепким чаем, который пьют без молока и сахара.

Как и во всех подобного рода дворах, в окружающих их стенах устраиваются жилые помещения и загоны для скота, а потому все они обращены лицом внутрь. В тот вечер, когда солнце уже опустилось к западу, а горы окутала тьма, вслед за которой пришла прохлада, во дворе разожгли костёр из сухих веток тутовых деревьев.

С женской половины доносились стоны и приглушённые крики, но лишь однажды, когда крик прозвучал особенно громко, мужчины прервали весёлую беседу и повернули головы в ожидании новостей. Жена Нури Хана рожала четвёртого ребёнка, и муж молил Аллаха о даровании второго сына. Сыновья заботятся о стадах, а став мужчинами, защищают дом. У Нури было две девочки и мальчик восьми лет.

Ночь уже вступила в свои права, и только пламя костра выхватывало из кромешной тьмы лица мужчин с крючковатыми носами и густыми чёрными бородами. Вынырнувшая из темноты повитуха подбежала к хозяину и прошептала что-то ему на ухо. На смуглом лице отца мелькнула белозубая улыбка.

— Иншалла, у меня сын! — воскликнул он.

Сидевшие у огня родственники и соседи вскочили, разряжая в ночное небо винтовки. За пальбой последовали объятия, поздравления и благодарности всемилостивому Аллаху, даровавшему своему слуге второго сына.

— Как назовёшь? — спросил сосед-пастух.

— Изматом. В честь моего деда, да покоится в мире душа его, — ответил Нури Хан.

Через несколько дней в деревушку пришёл имам — дать новорождённому имя и совершить обряд обрезания.

Ребёнок рос так же, как и другие. Пошёл, когда пришло время ходить, и побежал, когда пришла пора бегать. Как и другие деревенские мальчишки, он хотел делать то же, что делали ребята постарше, и уже в пять лет ему доверили выгонять стада на пастбища летом и присматривать за ними, пока женщины заготавливали корм на зиму.

Как и любого мальчишку, Измата тянуло к мужчинам, и самым счастливым днём для него стал тот, когда ему разрешили наконец присоединиться к сидящим у костра и слушать рассказы о том, как пуштуны разбили красномундирников-англизов в этих самых горах каких-то сто пятьдесят лет назад.

Его отец был самым богатым в деревне, но богатство его заключалось не в деньгах, а в коровах, овцах и козах. Они давали мясо, молоко и шкуры. Земля обеспечивала зерном для похлёбки и хлеба. В садах росли фрукты и орехи.

Необходимости покидать деревни не было, так что первые восемь лет Измат Хан её и не покидал. Давным-давно в деревне построили маленькую мечеть, в которой пять семей собирались каждую пятницу на общую молитву. Отец Измата ревностно верил в Аллаха, но не был ни фундаменталистом, ни тем более фанатиком.

Между тем Афганистан стал называться Демократической Республикой — ДРА, но, как часто бывает, название лишь вводило в заблуждение. Правительство состояло из коммунистов и пользовалось широкой поддержкой СССР. Ситуация сложилась довольно странная, потому что большинство населения традиционно считало себя правоверными мусульманами, для которых атеизм есть безбожие и, следовательно, приемлем быть не может.

Но, согласно той же традиции, афганские города всегда отличались толерантностью и умеренностью — фанатизм их жителям привили позже. Женщины получали образование, почти никто из них не прятал лицо, танцы и пение не только разрешались, но и были широко распространены, а секретная полиция занималась преследованием политических противников, а не тех, кто отступал от строгих религиозных норм.

Одной из двух нитей, связывавших деревушку Малоко-заи с внешним миром, были кочевники-кучи, время от времени проходившие через деревню с гружёнными контрабандой ослами. Направляясь в пакистанский город Парачинар, кочевники держались подальше от большого торгового пути через Хайберский перевал с его патрулями и пограничными постами и предпочитали горные тропинки.

Они приносили в деревню новости о жизни на равнинах, о правительстве в далёком Кабуле и мире, лежащем за горами и долинами. Второй нитью было радио — драгоценнейшая реликвия, которая трещала и пищала, но иногда всё же произносила понятные слова. Некоммунистическую версию взгляда на мир доносила до горцев вещавшая на пушту служба «Би-би-си».

В общем, детство Измата проходило мирно. А потом появились русские.

Жителей деревни Малоко-заи мало волновало, кто прав, а кто виноват. Они не знали и знать не желали коммунистического президента, прогневившего чем-то своих московских покровителей. Важно было то, что вся Советская армия переправилась через Амударью, прокатилась по перевалу Саланг и заняла Кабул. Речь не шла (пока) о борьбе ислама с атеизмом — речь шла об оскорблении.

Измат Хан получил самое простое образование. Он выучил необходимые для молитвы стихи из Корана, хотя и не понимал языка, на котором они написаны. Их имам жил в другой деревне, а потому молитвы проводил его отец. Чтению и письму, но только на пушту, местных мальчишек тоже обучал Нури Хан. И он же привил сыну правила пухтунвали — кодекса поведения, определявшего жизнь каждого пуштуна. Правила были просты: честь, гостеприимство, кровная месть как ответ на оскорбление. И вот Москва нанесла им оскорбление.

Именно в горных районах Афганистана зародилось движение сопротивления, члены которого называли себя воинами бога — моджахеддинами. Но сначала горцы провели совещание — шуру, чтобы определить, что делать дальше и кто поведёт их против чужаков.

Они понятия не имели о «холодной войне», но им сказали, что теперь у них есть могущественные друзья — враги СССР. Они восприняли это как само собой разумеющееся. Враг твоего врага… Первым из друзей считался соседний Пакистан, возглавляемый диктатором-фундаменталистом генералом Зия-уль-Хаком. Вопреки всем религиозным различиям, он вступил в союз с христианской державой, называвшейся Америкой, и её друзьями, англизами, некогда врагами Афганистана.

Майк Мартин отведал вкус боя и понял, что ему это нравится. Он съездил в Северную Ирландию, где участвовал в операциях против ИРА, но условия тамошней службы обманули его ожидания, и хотя риск получить пулю в спину присутствовал всегда, однообразие патрульной работы утомляло. Мартин поднял голову, осмотрелся и весной 1986 года подал заявление в САС.

В САС приходит немало десантников, и причина этого в том, что подготовка и боевые функции обоих ведомств очень схожи. Документы Мартина были направлены в Херефорд, где с интересом отметили его знание арабского. Через неделю он получил приглашение пройти специальный отборочный курс.

Руководство САС утверждает, что привлекает лучших из лучших. Мартин прошёл начальный шестинедельный отборочный курс вместе с другими «новобранцами» из десанта, пехоты, кавалерии, артиллерии, танковых и даже инженерных войск. Примечательно, что из всех ударных частей только морской спецназ набирает рекрутов исключительно из морской пехоты.

Курс этот прост и основан на одном-единственном принципе, о чём и поведал новичкам в первый же день улыбающийся сержант-инструктор:

— Мы не пытаемся вас научить. Мы стараемся вас убить.

Так оно и вышло. Начальный этап выдержали только десять процентов кандидатов. Мартин среди них. Потом последовало продолжение: подготовка в джунглях Белиза и ещё один дополнительный месяц в Англии, посвящённый сопротивлению при допросах. «Сопротивление» означает, что вы стараетесь держать язык за зубами даже при применении допрашивающими самых неприятных методов. Хорошо во всём этом только одно: доброволец имеет право в любой момент заявить о желании вернуться в свою часть, и его желание тут же выполняется.

Службу в САС Майк начал в конце лета 1986-го в звании капитана, сделав очевидный для бывшего десантника выбор в пользу дивизиона «А» — парашютистов.

Если в десанте его знание арабского не пригодилось, то в САС положение изменилось. Дело в том, что парашютно-десантные части особого назначения имеют давние и весьма тесные связи с арабским миром. Созданные в 1941 году в Западной пустыне, они навсегда сохранили симпатию к пескам далёкой Аравии.

В армии о САС в шутку говорили, что это единственное воинское подразделение, приносящее реальную прибыль, — не совсем верно, но близко к истине. Люди из САС — самые лучшие в мире телохранители и инструкторы, спрос на которых всегда высок. Султаны и эмиры Аравии всегда привлекали британских спецназовцев для обучения их личных охранников и щедро оплачивали такого рода услуги. Первое назначение в новом качестве Мартин получил в Саудовскую национальную гвардию. Но долго в Эр-Рияде задержаться не пришлось — летом 1987-го его отозвали на родину.

— Не могу сказать, что мне это нравится, — объявил Мартину его командир. Разговор проходил в кабинете здания на Стерлинг-Лайнс, где находится штаб-квартира САС. — Скажу откровеннее: мне это совсем не нравится. Но вас затребовали говнюки из разведки. Что-то там с арабским.

Отношение боевых офицеров к людям из разведки хорошо известно, так что Мартина удивило не то, что командир назвал СИС говнюками.

— У них что, своих переводчиков не хватает?

— Переводчиков у них полным-полно. Дело в другом. Они хотят, чтобы кто-нибудь отправился в Афганистан, в тыл к русским. Работать придётся с моджахедами.

Генерал Зия-уль-Хак уже дал понять, что ни один военнослужащий любой из западных стран не проникнет в Афганистан с территории Пакистана. Между тем его военная разведка с удовольствием распоряжалась американской помощью, поступавшей в страну для дальнейшей переправки через границу.

В какой-то момент британцы вдруг решили, что поддерживать стоит не пакистанского ставленника Хекматияра, а таджика по имени Шах Масуд, который, вместо того чтобы выступать с речами в Европе или Пакистане, боролся с оккупантами по-настоящему, нанося им реальный урон. Проблема заключалась в том, чтобы доставлять помощь непосредственно ему, и усугублялась тем обстоятельством, что контролируемые Шах Масудом территории находились на севере страны.

Найти надёжных проводников через Хайберский перевал не составило большого труда. Как и во времена британского господства, золото позволяет устранять многие препятствия. Сами афганцы шутят, что верность афганца нельзя купить, но всегда можно позаимствовать.

— Ключевое слово на каждой стадии, — сказали Мартину в штаб-квартире СИС, располагавшейся тогда в Сенчури-Хаус возле «Слона и замка», — отрицание. Вот почему вам придётся — разумеется, чисто формально — уйти из армии. Конечно, когда вы вернётесь — они были настолько милы, что употребили «когда», а не «если», — вас сразу же восстановят в прежнем звании.

Майк Мартин прекрасно знал, что в структуре уже существует ультрасекретное Крыло революционной войны, задача которого состоит в том, чтобы создавать как можно больше неприятностей коммунистическим режимам по всему миру. Он упомянул об этом.

— Наша организация ещё более секретная, — сообщил чиновник. — Мы называем её подразделением «Единорог», потому что она не существует. Численность её никогда не превышает двенадцати человек, а в данный момент и того меньше — всего четверо. Нам нужно, чтобы кто-нибудь проскользнул в Афганистан через Хайберский перевал, нанял надёжного местного проводника и добрался до Паншерской долины, где ведёт военные действия Шах Масуд.

— И доставить ему подарки? — спросил Мартин.

Гладковыбритый чиновник беспомощно развёл руками.

— Боюсь, только знаки внимания. Вопрос в том, что способен пронести один человек. Но потом мы сможем перебросить туда кое-что посущественнее, если Шах Масуд пришлёт к южной границе своих проводников. Понимаете, многое зависит от первого контакта.

— И что же за подарок я ему понесу?

— Нюхательный табак. Ему нравится наш нюхательный табак. И, кроме того, два ПЗРК «Блоупайп». Его очень беспокоят авианалеты. Вам нужно будет научить людей Шаха пользоваться ими. По моим расчётам, все займёт примерно шесть месяцев. Ну как, вы не против?

С начала советского вторжения не прошло и полгода, как стало ясно, что афганцы по-прежнему не в состоянии сделать то, что у них никогда не получалось: они не могут объединиться. После нескольких недель ожесточённых споров в Пешаваре и Исламабаде, в ходе которых пакистанская армия настаивала на том, что американские деньги и оружие будут поставляться только их доверенным лицам, численность соперничающих групп сопротивления уменьшилась до семи. У каждой был свой политический руководитель и свой командующий. Так сформировалась Пешаварская Семёрка.

Шестеро были пуштунами. Исключение составляли профессор Буркануддин Раббани и его харизматический командир Ахмад Шах Масуд — оба таджики с севера. Из шести пуштунов трое получили кличку «командиры Гуччи» — они редко посещали оккупированный Афганистан, предпочитая носить западные одежды и жить в безопасности за границей.

Из троих оставшихся двое, Сайяф и Хекматияр, были фанатичными сторонниками ультраисламской группировки «Братья-мусульмане», причём последний отличался такой жестокостью и мстительностью, что казнил больше афганцев, чемубил русских.

Провинция Нангархар, где родился Измат Хан, находилась под контролем муллы Маулви Юнис Халеса. Учёный и проповедник, человек, доброту которого выдавал озорной блеск в глазах, он был полной противоположностью ненавидевшего его Хекматияра.

Самый старший из семёрки, шестидесятилетний Юнис Халес, на протяжении десяти лет регулярно посещал Афганистан, чтобы лично руководить операциями своих людей. В его отсутствие обязанности командующего выполнял полевой командир Абдул Хак.

В 1980 году война пришла в долины Спингара. Заняв Джелалабад, русские проводили карательные воздушные рейды против горных деревень. Нури Хан присягнул на верность Юнису Халесу и получил право сформировать собственный отряд — лашкар.

В пещерах Белых гор хватало места, чтобы укрыть весь деревенский скот. Там же прятались на время воздушных налётов и местные жители. И всё же Нури Хан решил, что женщин и детей пора переправить через границу, в лагерь беженцев в Пакистане.

Маленькому конвою требовался мужчина, который провёл бы людей через перевал и остался с ними в Пакистане столь долго, сколько потребуют обстоятельства. Нури Хан выбрал на роль проводника и защитника своего шестидесятилетнего немощного отца. Для дальней дороги подготовили ослов и мулов.

С трудом сдерживая слёзы стыда — его отсылали как какого-нибудь ребёнка, — восьмилетний Измат Хан обнял отца и старшего брата, взял за поводья осла, на котором сидела его мать, и повернулся в сторону тянущихся к небу горных пиков. Пройдёт семь лет, прежде чем он вернётся из ссылки. Вернётся, чтобы драться с русскими с холодной жестокостью и трезвым расчётом.

Для придания себе респектабельности в глазах мировой общественности было решено, что каждый из участников Пешаварской Семёрки создаст собственную политическую партию. Партия Юниса Халеса стала называться Хизб-Ислами, и все, кто ему подчинялся, вступили в неё. Вокруг Пешавара появились наспех возведённые палаточные городки, обустройством которых занималась какая-то неизвестная большинству афганцев Организация Объединённых Наций. ООН согласилась с тем, что каждый из афганских лидеров, прикрывающихся теперь маской политической партии, должен иметь собственный, отдельный лагерь беженцев, открытый лишь для членов соответствующей партии.

Была и ещё одна организация, занимавшаяся распределением продовольствия и одеял. Её символом был красный крест. Представителей её Измат Хан никогда раньше не встречал, но горячий суп после трудного перехода через горы выпил с удовольствием. Распределением помощи занимались как ООН, так и администрация генерала Зия-уль-Хака. Облагодетельствованным щедростью Запада обитателям палаточных городков предъявлялось только одно требование: мальчики должны обучаться в религиозных школах — медресе, открытых в каждом лагере. Другого образования подрастающие афганцы не знали. Им не преподавали математику или естественные науки, историю или географию, но зато они до бесконечности повторяли заученные строки Корана. В будущем их ждала только одна наука: наука войны.

Преподававшие в медресе имамы получали деньги от Саудовской Аравии, и многие из них были саудовскими арабами. Афганским детям они несли ту единственную версию Корана, которую знали сами и которая была разрешена в Саудовской Аравии: ваххабизм — самое жестокое и самое нетерпимое течение в исламе. Так под сенью красного креста, распределявшего продовольствие и медикаменты, вырастало новое поколение афганцев, обработанных имамами и превращённых в фанатиков веры.

Нури Хан посещал семью так часто, как это только позволяли обстоятельства: два или три раза в год, оставляя за себя старшего сына. Каждое такое путешествие было нелёгким и рискованным, а годы не добавляли Нури Хану здоровья и сил. В 1987-м Измат Хан с трудом узнал отца — изнурённый, с морщинистым лицом и потухшими глазами, тот выглядел постаревшим на десяток лет. Старший сын его погиб при бомбёжке, когда, спасая жителей деревни от налёта, уводил их в пещеры. Измату уже исполнилось пятнадцать, и сердце его переполнилось гордостью, когда отец велел ему возвратиться на родину, вступить в ряды повстанцев и стать моджахедом.

Женщины, конечно, плакали, дедушка, которому не было суждено пережить ещё одну суровую зиму в лагере, ворчал. Потом Нури Хан, его оставшийся сын и восемь мужчин, приходивших навестить свои семьи, попрощались с остающимися и тронулись на запад, чтобы, перейдя горы, попасть в провинцию Нангархар и снова окунуться в войну.

Вернувшийся в Афганистан подросток был другим, как другим был и пейзаж, представший его глазам. В долинах не осталось ни одной целой хижины. Истребители-бомбардировщики и боевые вертолёты опустошили горные села от Паншера на севере, где сражался Шах Масуд, до Пактии и хребта Шинкай на юге. Обитатели равнин жили под контролем афганской армии и в страхе перед тайной полицией ХАД, обученной и вымуштрованной советским КГБ.

Но горцы и присоединившиеся к ним жители равнин и горожане были неуловимы и, как выяснилось позже, непобедимы. Несмотря на воздушное прикрытие, которого не было в своё время у британцев, русские, совершая марш из Кабула в Джелалабад, повторили судьбу британской колонны, уничтоженной полтора столетия назад на том же маршруте.

Дороги кишели засадами, горы оставались неприступными, так что рассчитывать русским оставалось только на авиацию. Но с сентября 1986-го, когда к моджахедам поступили первые американские «Стингеры», летать приходилось выше, что снижало точность бомбометания. Потери русских неумолимо росли, численность живой силы снижалась из-за ранений и болезней, а боевой дух в войсках падал, как пикирующий на добычу сокол.

Война была жестокая. Пленных брали мало, и те, кто погибал быстро, могли считать себя счастливчиками. Особенно люто горцы ненавидели русских лётчиков. Захваченных живыми оставляли на солнце, сделав небольшой разрез на животе, так что внутренности распухали, вываливались наружу и поджаривались до тех пор, пока облегчение не приносила смерть. Иногда пленных отдавали женщинам, которые ножами сдирали с живых кожу.

Русские отвечали бомбами, ракетами и пулемётами, уничтожая всё, что движется: женщин, детей и домашний скот. В горах разбрасывали миллионы мин, из-за чего в стране выросло поколение калек. Война убила миллион афганцев, сделала инвалидами ещё столько же и превратила в беженцев пять миллионов.

В лагере для беженцев Измат Хан познакомился с самыми разными видами оружия, но его любимым был, конечно, знаменитый «Калашников» — «АК-47». По иронии судьбы, автомат, пользовавшийся уважением повстанцев и террористов всего мира, бил теперь по его создателям. «Калашниковыми» афганцев снабжали американцы, и на то была веская причина: каждый моджахед мог пополнить боезапас, забрав рожок у убитого русского, так что патроны не приходилось доставлять из-за границы.

Вторым по предпочтению оружием был «РПГ» — простой, удобный в обращении, легко перезаряжающийся и высокоэффективный на средней дистанции гранатомёт. Гранатомёты тоже поступали с Запада.

Измат Хан выглядел старше своих пятнадцати лет и даже отчаянно пытался вырастить что-нибудь на голом пока подбородке. Горы быстро вылепили из него воина, придав жёсткости и без того твёрдому характеру. Видевшие пуштунских бойцов сравнивали их с горными козлами, не знающими усталости, выносливыми и ловкими.

Он провёл дома уже год, когда однажды его вызвал к себе отец. С отцом был незнакомец — тёмное от солнца лицо, чёрная борода, серые шерстяные шаровары, высокие горные ботинки и кожаная безрукавка. На земле лежал огромнейший рюкзак и рядом две завёрнутые в овечью шкуру трубы. На голове — пуштунский тюрбан.

— Этот человек — гость и друг, — сказал Нури Хан. — Он пришёл, чтобы помочь нам и драться вместе с нами.

Глава 5

Юный пуштун изумлённо таращился на чужака и, казалось, не слышал, что говорит отец.

— Он афганец? — спросил Измат.

— Нет, он англиз.

Невероятно! Англизы — старинные враги. Более того, перед ним стоял тот, о ком имам в медресе неизменно отзывался с презрением и злобой. Кафир, неверный, насрани, христианин, обречённый на вечные муки в аду. И он, Измат, должен пройти с таким человеком сотни миль, пересечь горы и привести чужака в большую долину на севере? Как же так? Однако ж его отец, хороший человек и добрый мусульманин, назвал пришельца гостем и другом. Разве такое возможно?

Англичанин постучал пальцами по груди:

— Салам алейкум, Измат Хан.

Нури Хан не говорил по-арабски, хотя теперь в горах было немало арабов-добровольцев. Арабы держались сами по себе, сторонились местных, так что для общения с ними и изучения языка поводов не возникало. Но Измат много раз читал и перечитывал Коран, а эта книга написана на арабском. К тому же имам в медресе разговаривал только на своём родном саудовском арабском. В общем, Измат знал язык достаточно хорошо, чтобы понимать и отвечать.

— Алейкум ас-салам, — сказал он. — Как тебя зовут?

— Майк.

— Ма-ик, — повторил Измат. Странное имя.

— Хорошо, давайте выпьем чаю, — предложил отец.

Они жили в большой пещере примерно в десяти милях от того, что осталось от их деревни. В глубине, подальше от входа, чтобы струйка дыма не привлекла русских лётчиков, горел костёр.

— Сегодня переночуем здесь. Утром вы пойдёте на север. Я отправлюсь на юг, к Абдул Хаку. Готовится операция на дороге Джелалабад — Кандагар.

Они поели сушёного козьего мяса, пожевали рисовых лепёшек. Потом легли. Двое направлявшихся на север поднялись ещё до солнца и тронулись в путь. Избранный маршрут проходил от долины к долине, где можно было найти хоть какое-то укрытие. Но долины разделяли горные хребты с крутыми склонами, усеянными камнями и сланцем, но совершенно голыми и открытыми. Путники решили, что горы разумнее пересекать ночью, в свете луны, а дни проводить в долинах.

Несчастье настигло их на второй день. Желая наверстать упущенное накануне, они покинули временную стоянку до рассвета, а первые лучи солнца настигли их на широком открытом каменистом пространстве, преодолеть которое требовалось как можно быстрее, чтобы добраться до следующей гряды холмов. Ждать означало потерять целый день. Измат настоял на том, чтобы совершить переход до темноты. Они преодолели полпути, когда услышали впереди глухое ворчание двигателей боевого вертолёта.

Оба, мужчина и подросток, бросились на землю и замерли. Но опоздали. Из-за склона, похожий на смертоносную железную стрекозу, вынырнул советский «Ми-24Д», более известный как «Лань». Один из пилотов, должно быть, успел заметить движение или отблеск металла на каменистом поле, потому что вертолёт отклонился от курса и повернул к ним. Уши заложило от рёва мощных двигателей, лопасти равномерно, с отчётливым «так-так-так» рубили воздух.

Лёжа лицом вниз, Майк всё же рискнул приподнять голову. Сомнений не оставалось — их обнаружили. Оба русских пилота — второй сидел позади и чуть выше первого — смотрели прямо на него. Вертолёт разворачивался для атаки. Быть застигнутым на открытом пространстве боевым вертолётом — для солдата страшный кошмар. Майк оглянулся. В сотне ярдов позади них лежало с десяток камней, небольших, не больше человеческой головы, но всё же какое-никакое укрытие. Он крикнул мальчишке, чтобы тот следовал за ним, вскочил и помчался к камням, оставив рюкзак, но захватив одну из труб, так заинтриговавших юного проводника. Майк слышал позади шорох бегущих ног, пульсацию крови в ушах и рычание снижающегося вертолёта. Он никогда бы не отважился на такой безрассудный манёвр, если бы не заметил кое-что, вселившее пусть и слабую, но всё же надежду: ракетные подвески были пусты. Хватая ртом разреженный воздух, Майк убеждал себя, что не ошибся.

Он не ошибся.

Пилот Симонов и его напарник Григорьев вылетели на рассвете, чтобы проверить сообщение о якобы скрывающихся в одной из долин моджахедах. Сбросив бомбы с безопасной высоты, они снизились и прошлись над долиной, поливая её ракетами. Выскочившие из расщелины козы указывали на присутствие человеческой жизни. Симонов расстрелял животных из тридцатимиллиметровой пушки, израсходовав почти весь боезапас.

Он уже набрал безопасную высоту и вышел на обратный курс к советской базе возле Джелалабада, когда Григорьев заметил движение на горном склоне справа по борту. Увидев бегущие фигуры, Симонов изготовился для атаки. Люди внизу, по-видимому, рассчитывали спастись за россыпью скалистых обломков. На высоте 2000 футов пилот выпрямил машину и открыл огонь. Сдвоенные стволы автоматической пушки дёрнулись, выпустив короткую очередь, и замерли. Симонов выругался: вот же досада, израсходовать боезапас на коз и упустить такую добычу — двух моджахедов! Он поднял нос «Лани» и заложил широкую дугу, чтобы не наткнуться на вершину.

Мартин и Измат Хан скорчились за камнями. Афганец с любопытством наблюдал, как англиз торопливо разворачивает козью шкуру и достаёт короткую трубу. Что-то ударило его в правое бедро, но боли Измат не чувствовал, только окоченение.

То, что так спешил собрать спецназовец и что предназначалось Шах Масуду в Паншер, было ракетой «Блоупайп», представлявшей собой упрощённый и облегчённый вариант американского «Стингера».

Некоторые ракеты класса «земля — воздух» наводятся на цель наземным радаром. Другие имеют собственный радар, который установлен у них на носу. Третьи испускают собственный инфракрасный луч. Четвёртые ищут цель по тепловому излучению — они улавливают тепло двигателей воздушного средства и устремляются к нему. «Блоупайп» устроен намного проще. Стрелок должен встать и навести ракету на цель с помощью радиосигналов, которые передаются от крохотной рукоятки управления на подвижные стабилизаторы в головной части.

Недостаток модели в том, что стрелок должен стоять лицом к атакующему вертолёту — манёвр, требующий недюжинной выдержки и нередко заканчивающийся смертью смельчака. Мартин вставил двухступенчатую ракету в пусковую трубу, включил двигатель и гироскоп, прищурился, глядя в прицел, и увидел идущую прямо на него «Лань». Он захватил цель в перекрестье визирных линий и выстрелил. Выбросив огненный хвост газов, снаряд вырвался из трубы и устремился в небо. В отсутствие автоматики управлять приходилось самому стрелку. Мартин оценил расстояние примерно в 1400 ярдов.

Симонов открыл огонь из пулемёта. Четыре ствола выплюнули град пуль, каждая размером с палец. В следующий момент советский лётчик увидел крошечную вспышку и понял, что противник нанёс ответный удар. Теперь всё зависело от крепости нервов.

Пули взрезали склон, разбрасывая во все стороны осколки камней. Все длилось не более двух секунд, но и за это время пулемёт, скорострельность которого составляет 2000 в минуту, успел выпустить около семидесяти пуль. В следующий момент Симонов попытался уклониться, и смертоносный шквал ушёл в сторону.

Доказано, что человек в минуту опасности чаще всего инстинктивно поворачивает влево. Вот почему левостороннее движение, принятое лишь в немногих странах, в принципе безопаснее правостороннего. Охваченный паникой водитель выворачивает руль влево и оказывается на лужке или в кустах, а не выскакивает на встречную полосу. Симонов, запаниковав, бросил машину влево.

Ракета уже сбросила первую ступень и вышла на сверхзвуковую скорость. Перед тем как русский пилот повернул влево, Мартин скорректировал траекторию вправо. Чутьё не подвело. В момент поворота «Лань» слегка задрала нос и подставила брюхо, в которое и врезался снаряд. Вес его не превышает пяти фунтов, а броня вертолёта необычайно прочна. Но при скорости тысяча метров в секунду и такой снаряд наносит чувствительный удар. Ракета пробила броню и взорвалась.

Мокрый от пота — хотя на склоне было далеко не жарко, — Мартин увидел, как стальное чудовище вздрогнуло, задымилось и повернуло к лежащей далеко внизу долине.

Рокот двигателей стих, как только вертолёт ударился о дно высохшей речки. Беззвучно расцветший ярко-огненный пион означал, что оба пилота погибли. Из долины повалил чёрный дым. Мартин знал, что дым привлечёт внимание русских в Джелалабаде. До прибытия штурмовиков в их распоряжении оставалось несколько минут.

— Пошли, — проговорил он по-арабски, поворачиваясь к проводнику.

Мальчишка попытался встать и не смог. На бедре у него расплывалось тёмное пятно. Не говоря ни слова, спецназовец положил на землю ствол и побежал за рюкзаком.

Разрезав ножом брючину, Мартин увидел ровное и небольшое, но, похоже, глубокое входное отверстие. Его мог оставить либо осколок снаряда, либо острый камень, либо пуля. В Херефорде их учили оказывать первую помощь при различного рода ранениях, к тому же в его распоряжении была отлично укомплектованная аптечка. Плохо другое — они находились на горном склоне, и русские могли пожаловать с минуты на минуту, так что на сложное хирургическое вмешательство времени не оставалось.

— Мы умрём, англиз? — спросил парнишка.

— Иншалла, не сегодня, Измат Хан. Не сегодня.

Перед Майком стоял непростой выбор: либо забирать рюкзак и всё остальное, но оставить мальчика, либо наоборот. И то, и другое он унести не мог.

— Знаешь эту гору? — спросил Мартин, доставая из рюкзака аптечку.

— Конечно, — ответил афганец.

— Тогда мне придётся вернуться сюда с другим проводником. Ты объяснишь ему, как сюда добраться. Рюкзак и ракеты я закопаю.

Он открыл плоскую стальную коробочку и достал из неё шприц. Мальчишка молча, с опаской наблюдал за ним.

Так тому и быть, подумал Измат. Если неверный задумал помучить меня, пусть попробует. Я не произнесу ни слова.

Англичанин воткнул иглу ему в бедро. Измат стерпел. Через несколько секунд морфий попал в кровеносную систему, и боль в ноге стала затихать. Ободрённый, Измат попытался встать. Чужак, достав из рюкзака маленькую складную лопатку, выкопал между камнями яму, уложил в неё рюкзак, две завёрнутые в овечью шкуру трубы и завалил сверху камнями. Закончив, Мартин огляделся, запоминая место. Главное — попасть к этой rope, а уж клад он найдёт без труда.

Мальчишка заявил, что может идти сам, но Мартин без слов перебросил проводника через плечо и тронулся в путь. Худой — кожа, кости да мышцы — афганец весил не больше, чем рюкзак, который тянул на сотню фунтов. Тем не менее подъем в гору при нехватке кислорода давался нелегко. Скорректировав курс, Мартин двинулся по осыпи в долину. Решение оказалось верным.

Сбитые или потерпевшие крушение советские самолёты и вертолёты всегда привлекали внимание местных жителей, растаскивавших обломки для использования в хозяйстве или на продажу. Дым русские ещё не заметили, а последнее сообщение Симонова было предсмертным криком, никак не помогшим определить координаты. Зато дым привлёк внимание моджахедов из соседней долины. А потом они увидели и человека, несущего на плече раненого.

Измат Хан объяснил, что случилось. Горцы заулыбались и принялись похлопывать англичанина по спине. Он же никак не мог убедить их, что его проводнику требуется срочная и квалифицированная медицинская помощь, а не просто чашка чая в какой-то захудалой горной чайхане. Мальчика нужно транспортировать в настоящий госпиталь. Один из моджахедов вспомнил, что знает человека, у которого есть мул и который живёт всего лишь в часе ходьбы от их укрытия, и отправился за ним. Вернулся он к вечеру. Мартин ввёл Измату вторую порцию морфия.

С новым проводником и Измат Ханом на муле Мартин выступил в ночь. К рассвету они достигли южного склона Спингара. Проводник остановился и вытянул руку.

— Джаджи, — сказал он. — Арабы.

Проводник потребовал вернуть мула. Последние две мили Мартин нёс мальчика на спине. Джаджи представлял собой огромный комплекс примерно из пятисот пещер. Три года так называемые афгано-арабы расширяли их, углубляли, расчищали и оснащали всем необходимым для превращения в главную базу повстанцев. Мартин не знал этого, но внутри комплекса имелись бараки, мечеть, библиотека с религиозными текстами, кухни, складские помещения и прекрасно оборудованный госпиталь.

Подойдя ближе, англичанин наткнулся на внешнее кольцо охраны. Что он здесь делает, было понятно без слов — на плече у него лежал раненый. Охранники обсудили между собой, что делать с гостями, и Мартин узнал арабский Северной Африки. Конец обсуждению положил высокий мужчина, говоривший на саудовском. Мартин понимал все, о чём говорилось, но счёл за лучшее помолчать, объяснив языком жестов, что его друг нуждается в хирургической операции. Саудовец кивнул, сделал знак следовать за ним и повёл в глубь комплекса.

Через час Измат Хана прооперировали. Из бедра извлекли осколок снаряда.

Мартин подождал, пока мальчик проснётся. Следуя местному обычаю, он присел на корточках в углу палаты, и те, кто замечал присутствие постороннего, принимали его за горца-пуштуна, принёсшего в госпиталь друга.

Час спустя в палату вошли двое. Один — высокий, моложавый, бородатый — был в камуфляжной куртке поверх традиционного арабского платья и белом головном платке. Одежду другого — низенького, полного, под тридцать, с носом-кнопкой и круглыми очками — скрывал медицинский халат. Осмотрев двух своих раненых, мужчины подошли к афганцу, и высокий обратился к нему на саудовском арабском:

— А как себя чувствует наш юный афганский воин?

— Иншалла, мне намного лучше, Шейх, — почтительно ответил на арабском Измат.

Высокий удовлетворённо закивал.

— Ты такой юный, а уже говоришь по-арабски.

— Я семь лет ходил в медресе в Пешаваре. А в прошлом году вернулся, чтобы драться с неверными.

— И за что же ты дерёшься, сын мой?

— За Афганистан, — ответил Измат. Что-то похожее на облачко омрачило лицо араба. Поняв, что ошибся и сказал не то, чего от него ожидали, юноша поправился: — А ещё, Шейх, я сражаюсь за Аллаха.

Облачко рассеялось, губы араба тронула улыбка. Наклонившись, он потрепал афганца по плечу.

— Придёт день, когда Афганистан больше не будет нуждаться в тебе, но Аллах всемилостивый будет всегда нуждаться в таких воинах, как ты. Как заживает рана нашего юного друга?

Вопрос он адресовал низенькому врачу.

— Посмотрим, — проговорил тот, поднимая бинты.

Рана была чистая, лиловая по краям, но уже стянутая шестью швами. Заражение Измату не грозило. Низенький довольно кивнул.

— Через неделю будешь ходить, — сказал доктор Айман Аль-Завахири, после чего вышел из палаты вместе с Усамой бен Ладеном.

Никто из них не удостоил и взглядом прикорнувшего в углу, с опущенной на колени головой мужчину.

Мартин поднялся и подошёл к кровати.

— Мне надо идти. Арабы позаботятся о тебе. Постараюсь найти твоего отца и попросить другого проводника. Да пребудет с тобой Аллах, друг мой.

— Будь осторожен, Ма-ик, — ответил юноша. — Эти арабы, они не такие, как мы. Для них ты кафир, неверный. Они такие же, как тот имам в медресе. Ненавидят всех неверных.

— Тогда я буду признателен, если ты никому не скажешь, кто я такой, — сказал англичанин.

Измат Хан закрыл глаза. Он бы скорее умер под пытками, чем выдал нового друга. Так велит кодекс чести горца. Когда афганец открыл глаза, англиза в палате уже не было. Позднее он узнал, что тот добрался-таки до Шах Масуда в Паншере. Больше они не встречались.

Проведя шесть месяцев в тылу советских частей в Афганистане, Майк Мартин вернулся домой через Пакистан — нерассекреченный и с пополненным пушту языковым багажом. Его наградили отпуском, восстановили в армии и — поскольку он всё ещё состоял в САС — снова отправили в Северную Ирландию. Но на этот раз всё было по-другому.

Если ИРА кого-то и боялась, то только САС, а потому убить — а ещё лучше взять живым, чтобы потом замучить пытками и все равно убить, — спецназовца было мечтой каждого бойца этой организации. Майк Мартин оказался в 14-й разведывательной роте, известной как «Расчёт».

Занимались они тем, что вели визуальное наблюдение, отслеживали передвижение и организовывали прослушку разговоров. Смысл работы заключался в том, чтобы, оставаясь незамеченными, вызнавать, где киллеры ИРА нанесут следующий удар. Во исполнение этого иногда приходилось использовать нетрадиционные методы.

Агенты проникали в дома лидеров ИРА, разбирая черепицу на крыше, и нашпиговывали жилище «жучками» — от чердака до подвала. Микрофоны помещали даже в гробы умерших членов ИРА — было известно, что вожаки имеют привычку устраивать совещания, маскируя их под бдения у тела покойного. Камеры дальнего действия снимали шевелящиеся губы, а потом специалисты расшифровывали произносимые слова. Остронаправленные микрофоны записывали разговоры через закрытые окна. Узнав что-то интересное, парни из «Расчёта» передавали информацию парням с крепкими кулаками.

Правила при задержании действовали строгие. Чтобы выстрелить в бойца ИРА, требовалось подождать, пока он выстрелит первым. И не куда-то, а в тебя. Тех, кто бросал оружие, надлежало брать в плен. В общем, прежде чем спустить курок, спецназовец или десантник должен был дважды подумать, все ли инструкции соблюдены. Такова установленная политиками и юристами свежая британская традиция: враги Британии имеют гражданские права, а вот её солдаты — нет.

За восемнадцать месяцев в Ольстере капитан САС Мартин принял участие в нескольких ночных операциях. В каждой из них застигнутые врасплох террористы оказывались настолько глупы, что выхватывали оружие и первыми открывали огонь. И в каждом случае на трупы рано поутру натыкался не кто-нибудь, а королевская полиция Ольстера.

В одной из ночных перестрелок пуля нашла Майка Мартина. Ему повезло — она прошла навылет через мышечные ткани левой руки. Тем не менее ранение сочли достаточно серьёзным, чтобы отослать капитана домой и поместить в госпиталь Хедли-Корт в Лезерхеде. Там-то он и познакомился с медсестрой по имени Люсинда, которая после непродолжительного ухаживания согласилась стать его женой.

Вернувшись в десант весной 1990-го, Мартин получил назначение в министерство обороны на Уайтхолле, в Лондоне. Сняв уютный коттедж в Чобхеме, чтобы Люсинда могла продолжить карьеру, он впервые в жизни стал жителем пригорода, надел тёмный костюм и по утрам добирался на работу электричкой. Неизвестно, сколь долго продержался бы Мартин в отделе специальных военных операций, если бы его не вырвал из рутины другой иноземный диктатор.

22 августа того же года Саддам Хусейн вторгся в соседний Кувейт. И Маргарет Тэтчер снова не согласилась с таким поворотом дел. Её поддержал американский президент Дж. Г. У. Буш. В течение недели все только тем и занимались, что спешно создавали многонациональную коалицию для противодействия агрессору и освобождения богатого нефтью мини-государства.

И хотя ОСВО трудился с полным напряжением сил, возможностей и влияния СИС оказалось достаточно, чтобы отыскать капитана Мартина и «пригласить» на встречу с «друзьями» за ланчем.

Таковая состоялась в одном неприметном клубе на Сент-Джеймс-стрит, где в роли собеседников выступили два важных человека из Фирмы. Присутствовал при разговоре и некий британец иорданского происхождения, служивший аналитиком и специально доставленный по случаю из Челтнема. На работе он занимался тем, что слушал и анализировал радиоперехваты из арабского мира. На этот раз перед ним стояла иная задача.

Аналитик заговорил с Майком по-арабски. Майк ответил. Через несколько минут человек из Челтнема переглянулся с людьми из Сенчури-Хаус и кивнул.

— Никогда не слышал ничего подобного, — заметил он. — С таким лицом и языком он определённо пройдёт.

С этими словами аналитик поднялся из-за стола и вышел, выполнив, таким образом, свою функцию.

— Мы были бы весьма признательны, — сказал старший из собеседников Мартина, — если бы вы отправились в Кувейт и выяснили, что там происходит.

— А как же армия?

— Думаю, мы сможем заручиться их согласием, — пробормотал второй.

Армия, как водится, снова поворчала, но препятствовать не стала. По прошествии нескольких недель Мартин, выдавая себя за бедуина, перегонщика верблюдов, пересёк границу между Саудовской Аравией и Кувейтом, оккупированным Ираком. По пути на север, в столицу страны, город Эль-Кувейт, он миновал несколько иракских патрулей, не обративших ни малейшего внимания на бородатого кочевника, ведущего на рынок двух верблюдов. Бедуины сторонятся политики, и какие бы захватчики ни появлялись в Аравии на протяжении последнего тысячелетия, они лишь наблюдают, но никогда не вмешиваются. Вот почему и оккупанты предпочитают не трогать их.

Проведя в Кувейте несколько недель, Мартин установил контакты с ещё слабым движением сопротивления, оказал профессиональную помощь его участникам, поделившись с ними кое-какими секретами своей профессии, составил план расположения иракских укреплений, отметив их слабые и сильные стороны, и затем снова пересёк границу, но уже в обратном направлении.

Второе его задание во время войны в Заливе было связано с проникновением уже в сам Ирак. Майк опять проскользнул через границу и, не прибегая к излишним уловкам, сел на иракский автобус, направлявшийся в Багдад. На сей раз прикрытием ему служила плетёная корзина с курами.

В городе, который он помнил и знал, Мартин нанялся садовником на богатую виллу, где и жил в лачуге в конце сада. Его задачей были сбор и передача информации, для чего Майк пользовался небольшой складной параболической антенной. Короткие блиц-сообщения оставались не замеченными иракской секретной полицией, но достигали Эр-Рияда.

Мало кто знает, что Фирма имела надёжный источник в самом иракском руководстве. Мартин никогда не встречался с ним лично; он лишь забирал сообщения из заранее определённых «почтовых ящиков» и отсылал их в Саудовскую Аравию, где располагался оперативный штаб международных сил, ключевую роль в котором играли американцы. Саддам капитулировал 28 февраля 1991 года, и Майк ещё раз перешёл границу, причём в темноте его едва не подстрелили солдаты французского Иностранного легиона.

Утром 15 февраля 1989 года генерал Борис Громов, командующий Сороковой армией, прошёл через Амударью по мосту Дружбы, соединявшему Афганистан с советским Узбекистаном. Война закончилась.

Эйфория от победы длилась недолго. Для СССР Афганистан стал тем же, чем для США Вьетнам. Восточноевропейские сателлиты Москвы открыто выступали против её власти, экономика разрушалась. В ноябре пала Берлинская стена. Советская империя развалилась на глазах у всего мира.

В Афганистане русские оставили правительство, которое, как предсказывали большинство аналитиков, должно было пасть в считаные недели под ударами победоносных отрядов сопротивления. Но учёные мужи в очередной раз просчитались. Президент Наджибулла, этот пользовавшийся поддержкой Советов ценитель виски, сумел удержаться у власти намного дольше. Тому было две причины. Первая состояла в том, что афганская армия оказалась более сильной, чем любое из противостоящих ей движений, и, опираясь на мощный аппарат тайной полиции, сохранила под своим контролем города, а следовательно, и значительную часть населения.

Ещё более важным фактором стала разобщённость вожаков антикабульской коалиции. Жадные, вечно ссорящиеся друг с другом, мстительные, преследующие личные интересы полевые командиры не только не сумели объединиться для создания стабильного правительства, но и развязали гражданскую войну.

Измат Хану не было до их распрей никакого дела. Вместе с отцом, хотя и ослабевшим и преждевременно состарившимся, и с помощью соседей он взялся за восстановление деревни Малоко-заи. Они убрали оставшийся после бомбёжек и ракетных обстрелов мусор, расчистили дворы и заново отстроили свой дом, вокруг которого снова зацвели шелковичные и гранатовые деревья.

Когда рана зажила, Измат вернулся на войну, приняв на себя командование отцовским отрядом, и люди пошли за ним, потому что он пролил кровь. С наступлением мира группа Измата успела захватить крупный склад вооружения, которое русские не потрудились забрать с собой.

Ценные трофеи переправили через Спингар в пакистанский городок Парачинар, превратившийся к тому времени в огромный базар, главным товаром на котором было оружие. Там люди Измата обменяли добычу на коз, коров и овец, которых успешно перегнали через границу.

Жизнь и раньше не баловала горцев, а начинать с нуля всегда нелегко, но Измат находил удовлетворение в работе и в осознании того, что их деревня Малоко-заи возвращается к жизни. Мужчина должен иметь корни, и его корни были здесь. В двадцать лет он уже проводил пятничные молитвы в деревенской мечети.

Проходившие через Малоко-заи кочевники-кучи приносили невесёлые, тревожные вести с равнин. Армия ДРА, сохраняющая верность Наджибулле, по-прежнему удерживала города, но в сельских районах хозяйничали полевые командиры, которые нередко вели себя не лучше разбойников. Установив посты на главных дорогах, они взимали с проезжающих плату «за безопасность», а по сути грабили путников, отнимали деньги и товары и нередко жестоко избивали.

Власти Пакистана делали ставку на Хекматияра, и в контролируемых им районах царил настоящий террор. Все бывшие члены Пешаварской Семёрки стали теперь врагами, а страдал от их раздоров, как всегда, народ. Моджахеды, на которых прежде смотрели как на героев, превратились в злобных тиранов. Измат Хан благодарил Аллаха за то, что их деревню обошла печальная участь равнин.

С окончанием войны арабы спустились с гор и вышли из пещер. Большинство из них покинули Афганистан. Тот, кто стал их неофициальным вождём, высокий саудовец, тоже уехал. Оставшиеся примерно пятьсот арабов популярностью среди местных жителей не пользовались и, разбросанные по стране, жили не лучше нищих.

Измату уже исполнилось двадцать, когда однажды, посещая соседнюю долину, он увидел у ручья девушку, стирающую семейное бельё. Из-за шума воды незнакомка не услышала стука копыт, а потому, прежде чем она успела прикрыть лицо краем хиджаба, их глаза встретились. Смущённая и растерянная, девушка убежала, но Измат успел заметить и оценить её красоту.

Он поступил так, как и положено поступать молодому человеку в подобных случаях: посоветовался с матерью. Новость обрадовала её. Женщины скоры в таких делах, и уже через несколько дней предпринятые меры дали результат — девушку отыскали. Оставалось лишь убедить Нури Хана связаться с её отцом и обо всём договориться. Девушку звали Марьяма. Свадьбу сыграли в конце весны 1993-го.

Конечно, её провели на открытом воздухе, в котором уже стоял аромат отцветших ореховых деревьев. Всё прошло по традиции, и невеста приехала из своей деревни на богато украшенной лошади. Играла музыка, гости — естественно, только мужчины — танцевали. Измат, помня, чему учили в медресе, попытался было возражать против песен и танцев, но отец, к которому на время вернулись силы, сказал своё слово. В результате Измат забыл на день о строгих ваххабитских наставлениях и тоже плясал на лужайке, чувствуя на себе взгляд невесты.

В промежутке между первой встречей у реки и свадьбой стороны не только обговорили детали приданого, но и построили для новобрачных дом. В этом доме, после того как пала тьма и разошлись уставшие гости, Измат познал свою жену, и стоявшая неподалёку мать удовлетворённо кивнула, услышав крик, извещавший о том, что её невестка стала женщиной. Через три месяца выяснилось, что следующий февраль принесёт молодым супругам ребёнка.

Между тем в страну вернулись арабы. Высокого саудовца среди них не оказалось; по слухам, он находился где-то далеко, в каком-то Судане. Но он прислал много денег, и на них арабы, заплатив положенное кому надо, построили тренировочные лагеря. В Халид ибн Валид, Аль-Фарук, Садик Халдан, Джихад Ваи и Дарунту хлынули тысячи добровольцев со всего арабского мира. Они приезжали, чтобы учиться воевать.

Но с кем воевать? К какой войне они готовились? Насколько знал Измат Хан, в гражданской войне между племенными сатрапами они не участвовали. Тогда о какой же войне шла речь? Говорили, что все это дело рук высокого саудовца, которого его сторонники назвали Эмиром. Говорили, что он объявил джихад против собственного правительства в Эр-Рияде и против Запада.

Но Измат Хан с Западом не ссорился. Запад помог оружием и деньгами в войне против русских, а единственный кафир, которого Измату довелось повстречать, спас ему жизнь. Это не его священная война, решил он, не его джихад. Что беспокоило Измата, так это ситуация в его стране, стремительно погружавшейся в безумие.

Глава 6

Парашютный полк принял Мартина, не задавая лишних вопросов, потому что так было сказано сверху, но за ним уже закрепилась репутация в некотором смысле чудака. За четыре года два необъяснимых отзыва со службы, каждый длительностью в шесть месяцев… Да, вопросов не задавали, но какому начальству такое понравится? В 1992-м Майка направили в штабное училище в Кимберли, а оттуда вернули в министерство обороны, уже в звании майора.

Мартин вновь попал в Управление военных операций, но теперь в другой отдел, балканский. Там бушевала война, сербы брали верх, и мир с тревогой узнавал о массовых убийствах в ходе так называемых этнических чисток. Чувствуя себя не на месте и оттого злясь, Мартин провёл два года в кабинете за столом и в тёмном костюме.

Офицер, послуживший в САС, может вернуться туда только по приглашению. Майку Мартину такое приглашение сделали в конце 1994 года. Ему позвонили из Херефорда. Это был рождественский подарок, которого он ждал и на который надеялся. Да вот только Люсинду такой сюрприз не обрадовал.

Детей у них не было, а карьеры каждого расходились все дальше и дальше. Люсинде предложили место с повышением, и она сказала, что такой шанс выпадает раз в жизни. Все бы ладно, но принять предложение означало дать согласие на переезд в одно из центральных графств. Брак оказался под угрозой, поскольку Майку было приказано возглавить дивизион Б 22-го полка САС и скрытно передислоцироваться в Боснию. Официально им предстояло стать частью международных сил по поддержанию мира под флагом ООН. Фактически же главной задачей спецназа был розыск и задержание военных преступников. Рассказать Люсинде о деталях командировки Майк не мог — он лишь сообщил, что снова уезжает.

То была последняя соломинка. Она решила, что его переводят на Восток, и предъявила ультиматум: либо ты остаёшься с десантом, САС и своей чёртовой пустыней, либо бросаешь это все, переезжаешь в Бирмингем и сохраняешь семью. Подумав, Майк выбрал пустыню.

После смерти старого лидера партии Юниса Халеса контроль над Хизб-Ислами окончательно перешёл к Хекматияру, известному своей жестокостью и не пользовавшемуся по этой причине той же, что и прежний руководитель, популярностью у горцев.

К февралю 1994-го, когда у Измата родился сын, режим Наджибуллы пал, а сам бывший президент укрылся в миссии ООН в Кабуле. Предполагалось, что его место займёт профессор Раббани, но он был таджиком, и пуштуны согласиться с его кандидатурой не могли. За пределами столицы правили, каждый на своей территории, полевые командиры, но настоящими хозяевами страны были хаос и анархия.

Помимо этого случилось и кое-что ещё. После ухода русских тысячи молодых афганцев вернулись в пакистанские медресе, чтобы завершить прерванное образование. Другие, не успевшие повоевать в силу юного возраста, устремились за границу, чтобы получить любое образование. В Пакистане их ждали имамы, усердно заполнявшие головы молодёжи ваххабитскими постулатами. Теперь, по прошествии нескольких лет, эти люди возвращались на родину с совсем другими, чем в своё время Измат, намерениями.

При жизни Юниса Халеса, сочетавшего ортодоксальные религиозные убеждения с умеренностью в бытовых и культовых вопросах, преподававшееся в медресе учение Корана не было окрашено откровенной нетерпимостью и ненавистью. Но в других лагерях беженцев имамы сосредоточивались главным образом на крайне агрессивных отрывках. Отец Измата, Нури Хан, хотя и считал себя благочестивым мусульманином, не видел ничего плохого в пении, танцах, занятиях спортом и проявлял терпимость к тем, кто придерживался иной веры и других взглядов на жизнь.

Новые «возвращенцы», побывав в руках малограмотных имамов, настоящего образования так и не обрели. Они ничего не знали ни о жизни, ни о женщинах (большинство прожили и умерли девственниками), ни даже о культуре и обычаях собственного племени, воспринятых Изматом от отца. Кроме Корана, им было ведомо только одно: война. Многие из них происходили с юга страны, где всегда исповедовали более жёсткий и строгий, чем в других частях Афганистана, вариант ислама.

Летом 1994 года Измат Хан и его двоюродный брат отправились в Джелалабад. Долго задерживаться там они не намеревались, но и за короткое время успели убедиться в том, как жестоко обошлись сторонники Хекматияра с жителями деревни, отказавшимися платить им установленную дань. Путники увидели замученных и зарезанных мужчин, избитых женщин и сожжённые дома. В Джелалабаде они узнали, что увиденное ими не есть нечто из ряда вон выходящее, что подобное стало уже обыденным явлением.

А затем далеко на юге произошло событие, имевшее огромные последствия для всей страны. В отсутствие сколь-либо стабильного центрального правительства прежняя, официальная армия перешла на содержание местных вождей, служа тому, кто больше заплатит. Неподалёку от Кандагара несколько солдат схватили двух девочек-подростков, отвели в лагерь и там изнасиловали.

Живший в деревне проповедник, заведовавший также и местной школой, отправился в армейский лагерь с тридцатью своими студентами и шестнадцатью ружьями. Несмотря на очевидное превосходство, военные потерпели поражение, а их командира мстители повесили на стволе танкового орудия. Звали проповедника Мухаммед Омар или Мулла Омар. В бою он лишился правого глаза.

Новость разлетелась по всей стране. С призывами о помощи обратились и другие. Отряд Муллы Омара быстро рос и отзывался на все обращения. Его люди не требовали денег, не насиловали женщин, не забирали урожай и не просили вознаграждения. В своих краях они стали героями. К декабрю 1994-го за ним стояли 12 000 человек. Их отличительным знаком стал чёрный тюрбан. Последователи Муллы Омара называли себястудентами. «Студент» на пушту — талиб. Во множественном числе — талибан. Так из деревенских мстителей и защитников сформировалось движение, а после взятия ими Кандагара и альтернативное правительство.

Пакистан давно и безуспешно предпринимал попытки свергнуть властвовавшего в Кабуле таджика и заменить его Хекматияром. По мере того как в МСР проникало все больше ортодоксальных мусульман, власти Исламабада смещали акцент на помощь Талибану. С взятием Кандагара в руках нового движения оказались огромные запасы стрелкового оружия, а также танки, бронетранспортёры, грузовики, орудия, шесть советских истребителей «МиГ-21» и шесть тяжёлых вертолётов. Талибы выступили на север. В 1995-м Измат Хан обнял жену, поцеловал ребёнка и спустился с гор, чтобы вступить в армию Муллы Омара.

Позднее, сидя на полу в камере тюрьмы Гуантанамо, он вспоминал дни, проведённые с женой и сыном, как самые счастливые в жизни. Ему исполнилось двадцать три года.

Слишком поздно увидел Измат тёмную сторону Талибана. В Кандагаре их ждал самый суровый режим из всех, какие когда-либо знал исламский мир.

Все школы для девочек были немедленно закрыты. Женщинам запретили выходить из дому без сопровождающих мужчин. Обязательным стало ношение закрытой одежды. Даже стук сандалий по мостовой сочли чересчур сексуальным и возбуждающим плотские желания.

Запретили пение, танцы, музыку, спорт и излюбленное занятие афганцев — бои воздушных змеев. Молиться полагалось пять раз в день. От мужчин требовалось обязательное ношение бороды. За соблюдением новых запретов строго следили юные фанатики в чёрных тюрбанах, обученные только Стихам Меча, жестокости да войне. Освободители превратились в тиранов, но их наступление продолжалось. Талибы провозгласили цель: уничтожить продажную власть полевых командиров, а так как последних ненавидел весь народ, то люди соглашались смириться со строгостью, если она заменит беззаконие. По крайней мере талибы несли порядок, уничтожая коррупцию, насилие, преступность.

Мулла Омар был солдатом-проповедником, но и только. Начав новую войну с казни насильника, он остался в своей южной крепости, Кандагаре. Его сторонники как будто перенеслись из Средневековья. Отказываясь признавать многое, они не признавали и страх и преклонялись перед одноглазым муллой. Прежде чем Талибан сойдёт со сцены, за него отдадут жизнь восемьдесят тысяч человек. Между тем за всем происходящим внимательно наблюдал из далёкого Судана высокий саудовец, контролировавший двадцать тысяч находившихся в Афганистане арабов.

Измат Хан собрал отряд из добровольцев своей родной провинции Нангархар. Он быстро завоевал уважение, потому что имел опыт, дрался с русскими и был ранен.

Армию Талибана нельзя назвать настоящей армией; в ней не было главнокомандующего, не было генералов, офицеров, званий; она не имела инфраструктуры. Каждый отряд действовал во многом независимо, подчиняясь командиру, выбор которого нередко определялся его личной смелостью в бою, характером и религиозными убеждениями. Подобно мусульманским воинам первых халифатов, они побеждали противника за счёт фанатичной отваги, принёсшей им репутацию непобедимых. Зачастую враг сдавался без единого выстрела, поражённый их пренебрежением к смерти. Когда же талибы наконец столкнулись с настоящими солдатами, с силами харизматического таджика Шах Масуда, они понесли первые ощутимые потери. Медицинского корпуса в их армии не было, и раненых просто оставляли умирать у дороги. И все равно талибы не останавливались.

У ворот Кабула они попытались договориться с Масудом, но тот отказался принять предложенные условия и ушёл в северные горы, где когда-то воевал с русскими. Так началась очередная гражданская война, теперь между Талибаном и Северным альянсом таджика Шах Масуда и узбека Дустума. Шёл 1996 год. Новое кабульское правительство признали только Пакистан (организовавший его) и Саудовская Аравия (оплатившая его расходы).

Что касается Измат Хана, то его жребий был брошен. Былой союзник, Шах Масуд, стал противником.

Гость прилетел на самолёте. Высокий саудовец, с которым Измат разговаривал восемь лет назад в пещерном госпитале в Джаджи, и пухлый низенький доктор, извлёкший из его ноги осколок снаряда, пожаловали к Мулле Омару. Засвидетельствовав проповеднику своё глубочайшее почтение, они подкрепили слова оборудованием и деньгами, чем заслужили пожизненную благодарность и безусловную преданность.

После взятия Кабула война взяла паузу. Едва ли не первым актом новых властителей стала казнь экс-президента Наджибуллы, которого вытащили из здания, где он находился под домашним арестом, предали пыткам, обезобразили и повесили на фонарном столбе. Так был задан тон будущим действиям. Измат Хан никогда не одобрял жестокости ради жестокости. Сражаясь за освобождение родины, он прошёл путь от солдата-добровольца до командира отряда, разросшегося до размеров одной из четырех дивизий армии Талибана. После победы Измат Хан попросил отпустить его домой, в Нангархар, и его назначили губернатором провинции. Находясь в Джелалабаде, он мог чаще навещать родную деревню, семью, жену и ребёнка.

Измат не слышал о таких местах, как Найроби или Дар-эс-Салам. Не слышал он и о человеке по имени Уильям Джефферсон Клинтон. Но он много слышал о некоей группе, называющей себя «Аль-Каида» и обосновавшейся в его стране. Измат знал, что приверженцы её объявили всемирный джихад против всех неверных, в особенности против Запада и в первую очередь против какой-то Америки. Но это был не его джихад.

Измат Хан сражался против Северного альянса ради того, чтобы раз и навсегда объединить свою страну, и альянс, отступая, оказался запертым в двух крошечных анклавах. Одна группа, состоявшая в основном из хазаров, была заперта в горах Дарай-Суф, другая, под командованием самого Масуда, укрылась в неприступном Паншерском ущелье и северо-восточном уголке под названием Бадахшан.

7 августа у американских посольств в двух африканских столицах взорвались бомбы. Об этом Измат ничего не знал. Слушать зарубежное радио запрещалось, и ему в голову не приходило нарушать запрет. 21 августа Америка ударила по Афганистану семьюдесятью крылатыми ракетами. Их выпустили два ракетных крейсера из Красного моря и четыре эсминца и подводная лодка из Аравийского моря.

Ракеты были нацелены на тренировочные лагеря «Аль-Каиды» и пещеры Тора Бора. Они несколько отклонились, и одна из них угодила в глубокую природную пещеру на горе около Малоко-заи. От взрыва гора раскололась, а весь её склон осыпался. Десять миллионов тонн скальной породы обрушились в лежащую внизу долину.

Вернувшись, Измат не узнал места. Долина была полностью засыпана. Исчезли река, сады, загоны для скота, мечеть, конюшни, дома. Исчезли вся его семья и соседи. Его родители, дядья, тётки, сестры, жена и ребёнок — все были погребены под миллионами тонн гранитных обломков. Раскапывать? Где и зачем? В один миг он стал человеком без корней, без родных, без клана.

В свете затухающего августовского солнца Измат Хан опустился на колени, повернулся лицом на запад, в сторону Мекки, склонил голову к земле и вознёс молитву Аллаху. Но теперь и молитва была другая; губы его шептали слова клятвы, слова кровной мести. Он, Измат Хан, объявлял свой личный джихад против тех, кто сделал это. Он, Измат Хан, объявлял войну Америке.

Неделю спустя он ушёл со своего поста и вернулся на фронт. Два года Измат сражался против Северного альянса. Но за то время, пока его не было, блестящий тактик Шах Масуд провёл контратаку, нанеся Талибану огромные потери. За то время, пока его не было, случилась бойня в Мазари-Шарифе, где сначала восставшие хазары убили шестьсот талибов, а потом изгнанные и вернувшиеся талибы зарезали более двух тысяч мирных жителей.

С подписанием дейтонских соглашений война в Боснии официально закончилась. Не закончился кошмар. Главным театром военных действий была мусульманская Босния, хотя воевали все — боснийцы, сербы и хорваты. Со времён Второй мировой войны Европа не знала более кровавого конфликта.

Как всегда, более всего страдало мирное население. Пристыженная и шокированная видом пролитой крови, Европа поспешила учредить международный трибунал в Гааге для суда над военными преступниками. Проблема заключалась лишь в том, что виновные вовсе не спешили выходить с поднятыми руками. Лидер Югославии, президент Милошевич, вместо того чтобы оказывать помощь в их розыске, приступил к подготовке новых этнических чисток, на этот раз на другой мусульманской территории, в автономном крае Косово.

Часть Боснии с исключительно сербским населением провозгласила себя Сербской республикой, и большинство военных преступников укрылись на её территории. Задача формулировалась так: найти их, установить личность, захватить и доставить в Голландию. Этим и занимались спецназовцы САС.

Проведя почти весь 1997 год в лесах и полях бывшей Югославии, Мартин вернулся в Британию уже подполковником парашютно-десантных войск и получил очередное назначение — инструктором в штабное училище Кимберли. В следующем году он стал командиром Первого парашютно-десантного батальона. Союзники по НАТО снова вмешались в ситуацию на Балканах, отреагировав на этот раз достаточно быстро. Благодаря их оперативности удалось не допустить такого развития событий, которое дало бы репортёрам полное право говорить о геноциде.

Разведчики убедили как американское, так и британское правительство, что Милошевич намерен зачистить территорию мятежного Косова и не собирается прислушиваться к увещеваниям. По их расчётам, примерно миллион восемьсот тысяч человек планировалось изгнать в соседнюю Албанию. Союзники предъявили Милошевичу ультиматум. Президент Сербии проигнорировал предупреждение, и колонны из тысяч плачущих, отчаявшихся косовских албанцев двинулись к горным перевалам.

НАТО не стало прибегать к наземной операции, предпочтя нанести удар с воздуха. В течение семидесяти восьми дней военные самолёты бомбили избранные цели. Понимая, что страна превращается в руины, Милошевич в конце концов сдался, и войска Североатлантического альянса вошли в Косово, чтобы попытаться установить порядок в царящем там хаосе. Командовал ими генерал Майк Джексон. Первый ПДБ был с ним.

Наверное, эта командировка стала бы для Майка Мартина последней, если бы не «Вестсайдские парни».

9 сентября 2001 года Афганистан облетела новость, встреченная воинами Талибана восторженными криками «Аллах акбар!». Охваченные безумной радостью, солдаты Измат Хана в полевом лагере у Бамиана палили в воздух. Их злейший враг погиб. Кто-то убил Ахмада Шах Масуда. Харизматический лидер, благодаря которому держался на плаву никудышный Раббани, опытный и талантливый военачальник, заслуживший уважение русских, опаснейший противник, громивший превосходящие силы талибов, сошёл со сцены.

Позднее выяснилось, что убийцами Шах Масуда были два фанатика-марокканца с похищенными бельгийскими паспортами, которые проникли в ставку «Паншерского тигра» под видом репортёров и по поручению Усамы бен Ладена, решившего таким образом оказать услугу другу Мулле Омару. Впрочем, идея принадлежала не высокому саудовцу, а куда более ловкому и хитрому египтянину Айману Аль-Завахири, который понимал, что если «Аль-Каида» устранит врага Омара, одноглазый мулла никогда не выдаст своих гостей — что бы ни случилось потом.

11 сентября в небе над восточным побережьем Америки были захвачены четыре гражданских авиалайнера. Через девяносто минут два из них уничтожили башни-близнецы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, один обрушился на Пентагон, а четвёртый, когда пассажиры ворвались в пилотскую кабину, чтобы помешать террористам, упал в поле.

Личности и цели террористов-самоубийц были установлены в течение девятнадцати дней, после чего новый американский президент предъявил Мулле Омару ультиматум: выдать организаторов и вдохновителей теракта или принять на себя ответственность за возможные последствия. После случившегося с Масудом Омар не мог позволить себе капитулировать. Таков кодекс чести.

Годы гражданской войны и самого отъявленного варварства превратили некогда процветающую британскую колонию в царство хаоса, бандитизма, мерзости, нищеты и изуродованных калек. Имя этой забытой богом западноафриканской дыры — Сьерра-Леоне. В конце концов британцы решили вмешаться, и ООН санкционировала отправку и размещение в этой стране пятнадцатитысячного воинского контингента. Ситуация практически не изменилась — «голубые каски» сидели в казармах столицы — Фритауна, не рискуя выходить за пределы городской черты, так как окружающие джунгли считались слишком опасными. Единственными, кто отваживался вести патрулирование удалённых уголков страны, были британцы.

В конце августа 2001-го патруль из одиннадцати военнослужащих Королевских ирландских рейнджеров свернул с шоссе на просёлочную дорогу и в результате оказался в деревне, служившей базой повстанческой группировки «Вестсайдские парни». На самом деле так называемые повстанцы были бандой обычных психопатов: они беспрестанно накачивались крепчайшим местным пойлом, втирали в десны кокаин или резали руки и посыпали порошком раны, чтобы побыстрее поймать «кайф». Каким издевательствам и мучениям подвергалось население окрестных деревень, невозможно описать, но численность банды достигала четырехсот человек, и вооружены они были до зубов. Рейнджеры слишком поздно поняли, что попали в ловушку — их схватили, разоружили и объявили заложниками.

Отбыв срок в Косове, Майк Мартин отправился со своим батальоном во Фритаун. Разместились они на базе Ватерлоо-Кэмп. После нелёгких переговоров пятерых рейнджеров удалось освободить, заплатив выкуп, но оставшихся шестерых, судя по всему, ждала ужасная участь. В такой ситуации сэр Чарльз Гатри, начальник британского генштаба, отдал приказ идти на штурм и освободить пленников.

В оперативную группу вошли сорок восемь спецназовцев САС, двадцать четыре человека из специального отряда морского десантирования и девяносто десантников. Десять спецназовцев были скрытно доставлены к месту событий за неделю до намеченной операции и, живя в джунглях, наблюдали за деревней и докладывали информацию. Все разговоры бандитов записывались и передавались в штаб. Именно благодаря этому британцы и узнали, что надежд на мирное разрешение конфликта не осталось.

Майк Мартин шёл со второй волной. Первой не повезло — кто-то наступил на мину, и шесть человек были ранены, включая командира, которого пришлось сразу же эвакуировать.

Деревня — точнее, две деревни, Гбери-Бана и Магбени — вытянулась вдоль берега грязной и вонючей речушки Рокель-Крик. Спецназовцы без особых проблем захватили Гбери-Бана, где держали заложников, отправили их в тыл и отбили несколько неорганизованных контратак. Десантники взяли Магбени. В каждой из деревушек было примерно по двести бандитов.

Шестерых захваченных в плен повстанцев связали и повезли во Фритаун. По дороге трое сбежали, скрывшись в джунглях. Убитых никто не считал, как никто впоследствии и не оспаривал цифру в триста человек убитыми.

Общие потери спецназовцев и десантников составили двенадцать раненых; один спецназовец, Брэд Тиннион, умер потом от ран. Майк Мартин, прибывший на место на втором «Чинуке», руководил зачисткой Магбени. Бой шёл по старинке: стрельба в упор и много рукопашных схваток. Мина, от которой пострадали шесть человек, оставила десантников на южном берегу Рокель-Крик без связи, так что кружившие над деревней и прилегающими джунглями вертолёты сбрасывали бомбы наугад.

В конце концов десантники с воинственными криками и проклятиями ринулись в атаку, и «Вестсайдские парни», лихо мучавшие беззащитных крестьян и пленников, обратились в бегство. Патронов не жалели, и, как оказалось, их хватило на всех.

Командировка растянулась на шесть месяцев. Вернувшись в Лондон, Мартин взял небольшой отпуск, но однажды его запоздалый ланч прервал невероятный репортаж: на экране телевизора заправленные под завязку топливом авиалайнеры врезались в башни Всемирного торгового центра. Неделю спустя стало ясно: США придётся вторгнуться в Афганистан, чтобы взять ответственных за теракт. Ясно было и то, что сделают они это независимо от согласия или несогласия кабульского правительства.

Лондон сразу выступил в поддержку союзника и заявил о предоставлении любой необходимой помощи. Американцы попросили самолёты-заправщики. Глава исламабадской резидентуры СИС тоже попросил прислать подкрепление.

Решать этот вопрос должны были на Воксхолл-Кросс, но помощь понадобилась также и военному атташе в Исламабаде. Майка Мартина вытащили из-за письменного стола в штабе парашютно-десантных войск в Олдершоте и посадили на борт самолёта, следовавшего в столицу Пакистана. Его назначили офицером по связи.

Он прибыл в Исламабад через две недели после атаки на Всемирный торговый центр и в тот день, когда союзники нанесли по Афганистану первый ракетный удар.

Глава 7

Когда на Кабул посыпались первые бомбы, Измат Хан все воевал на северном, Бадахшанском фронте. Пока военные изучали карты афганской столицы и диверсионную тактику на юге страны, американские десантники уже проникли в Бадахшан для помощи генералу Фахиму, возглавившему армию Масуда. Они знали: настоящие бои будут здесь, всё остальное только витрина для репортёров. Ключом к решению проблемы должны были стать сухопутные силы Северного альянса и воздушная мощь Америки.

Что касается афганской так называемой авиации, то её уничтожили ещё на земле. Так же поступали с танками и артиллерией. Узбека Дустума, несколько лет отсиживавшегося в безопасности за границей, убедили вернуться и открыть на северо-западе второй фронт. Наступление началось в ноябре. Решающую роль в обеспечении быстрого успеха сыграла технология целемаркирования, впервые применённая во время войны в Заливе в 1991-м.

Специалисты из сил особого назначения вооружались мощными биноклями и отыскивали укрепления противника, орудия, танки, склады боеприпасов и командные бункеры. Каждая цель маркировалась инфракрасной точкой с помощью переносного проектора. Вызванная по радио авиация наносила удар.

В уничтожении противостоящих Северному альянсу частей армии Талибана принимали участие как самолёты, базирующиеся на авианосцах военно-морского флота США в Аравийском море, так и противотанковые самолёты «А-10», взлетавшие с аэродромов Узбекистана, получившего за помощь союзникам солидное вознаграждение. По мере того как бомбы и ракеты методично, отслеживая цель по лазерному лучу, сметали с лица земли объекты врага, торжествующие таджики продвигались вперёд, на зачищенные территории.

Измат Хан отступал вместе со всеми, теряя одну позицию за другой. Потери северной армии Талибана, насчитывавшей до вмешательства американцев тридцать тысяч человек, составляли около тысячи в день. Не было медикаментов, не было врачей, никто не занимался эвакуацией. Раненые лишь шептали молитвы и умирали как мухи. Другие с криком «Аллах акбар!» бросались под пули.

Ресурс добровольцев давно исчерпал себя. Талибы насильно загоняли в свои ряды тысячи новобранцев, но воевать жаждали немногие. Число истинных фанатиков заметно сократилось. Измат Хан не искал смерти, но и не бежал от неё, понимая, что рано или поздно она сама его отыщет. 18 ноября они вышли к городу Кундузу.

По странной прихоти истории Кундуз издавна является крохотным анклавом одного из пуштунских племён — гилзаи, затерявшимся в море таджиков и хазар. Здесь армия Талибана смогла передохнуть. И здесь же её командование согласилось капитулировать.

У афганцев не считается зазорным вести переговоры о сдаче, но только на приемлемых, почётных условиях. Талибы заявили, что готовы сдаться генералу Фахиму, и генерал, недолго думая, согласился.

В самой армии Талибана было две группы, состоявшие не из афганцев. В первую входили около шестисот арабов, преданных сторонников Усамы бен Ладена, который и прислал их сюда. Около трех тысяч арабов уже пали в боях, и американцы вряд ли стали бы проливать горькие слезы, если бы и остальные последовали за ними.

Вторая группа состояла примерно из двух тысяч пакистанцев, и в случае обнаружения их американцами Исламабад оказался бы в весьма и весьма неудобном положении. После 11 сентября президента Пакистана генерала Первеза Мушаррафа поставили перед простым и ясным выбором: либо принять роль твёрдого союзника США и получить исчисляемую миллионами долларов помощь, либо продолжать поддерживать (через МСР) Талибан — и, следовательно, бен Ладена — со всеми вытекающими из этого последствиями. Генерал выбрал США.

Тем не менее в Афганистане по-прежнему находилось немало агентов МСР и сражавшихся на стороне Талибана добровольцев, которые, окажись они в плену, могли рассказать, при чьей поддержке попали на территорию соседнего государства. Во избежание неприятных откровений большинство пакистанцев были эвакуированы на родину за три ночи по специально и тайно организованному воздушному мосту.

Согласно другой тайной договорённости, около четырех тысяч пленных были проданы за различные суммы, в зависимости от интереса к ним покупающей стороны — США или России. Русские в первую очередь хотели получить чеченцев и (в качестве любезности Ташкенту) оппозиционных своему правительству узбеков.

Численность армии Талибана составляла на день капитуляции четырнадцать тысяч, однако быстро сокращалась. В конце концов руководители Северного альянса объявили слетевшимся для освещения события репортёрам, что им сдались лишь восемь тысяч человек.

Пять тысяч пленников решили передать узбекскому командиру, генералу Дустуму, который сообщил, что отправит их на запад, в Шеберган, в глубь контролируемой его армией территории. Людей запихнули в стальные контейнеры без пищи и воды, причём спрессовали так плотно, что те могли только стоять. Где-то по дороге на запад охрана откликнулась на мольбы проделать вентиляционные отверстия и открыла огонь из тяжёлых пулемётов, которые били до тех пор, пока в контейнерах не наступила мёртвая тишина.

Из оставшихся трех с небольшим тысяч выбрали арабов. Здесь был представлен едва ли не весь мусульманский мир: саудовцы, йеменцы, марокканцы, алжирцы, египтяне, иорданцы, сирийцы. Ультрарадикальных узбеков передали в нежные объятия Ташкента. Большинство чеченцев попали туда же, хотя некоторым удалось остаться. За время военной кампании именно чеченцы заслужили репутацию самых жестоких, самых отважных и самых отчаянных воинов Аллаха.

Таким образом, в руках таджиков оказались примерно 2400 человек, о которых никто больше ничего не слышал. К Измат Хану, когда до него дошла очередь, обратились на арабском. Он ответил на том же языке, и по этой причине его зачислили в арабы. Без знаков различия, грязный, со спутанными волосами, голодный и едва держащийся на ногах, он не нашёл сил протестовать, когда его повели в неизвестном направлении. В результате Измат Хан с ещё пятью афганцами попал в группу, предназначенную для отправки на запад, в Мазари-Шариф, к узбекскому генералу Дустуму. К этому времени западные репортёры уже взяли этот вопрос на контроль, а потому прибывшие представители ООН гарантировали пленным безопасность.

Где-то нашли грузовики, и шестьсот пленников отправились по битой-перебитой дороге на запад. Но не в сам город, а в находящуюся в десяти милях от него огромную тюрьму.

Так они попали к преддверию ада, который почему-то назывался фортом Кала-и-Джанги.

Завоевание Афганистана, если измерять его от падения на Кабул первой бомбы до капитуляции армии Талибана перед Северным альянсом, заняло примерно пятьдесят дней, но части сил специального назначения обоих союзников приступили к работе в тылу противника задолго до начала боевых действий. Майк Мартин тоже хотел быть там, но глава британской миссии в Исламабаде упорно стоял на том, что его присутствие в Пакистане необходимо для поддержания контактов с местными военными.

Так было до Баграма.

В Баграме, расположенном севернее Кабула, находилась бывшая авиабаза советских войск. Союзники планировали превратить её в свой главный опорный пункт. Стоявшие там самолёты талибов являли жалкое зрелище, диспетчерская вышка лежала в руинах, но взлётная полоса сохранилась нетронутой, а многочисленные огромные ангары и жилые корпуса, в которых квартировал советский гарнизон, вполне подлежали восстановлению при наличии времени и денег.

Базу захватили во второй половине ноября, и её сразу же заняла группа морского спецназа. Мартин воспользовался новостью как предлогом, чтобы попросить американцев в Равалпинди подбросить его до места «для ознакомления с ситуацией».

Ещё до прибытия союзников парни из спецотряда морского десантирования освободили от всего лишнего один из ангаров в самом тихом уголке базы, подальше от колючих осенних ветров, предоставив в распоряжение американцев всё остальное.

Солдаты отличаются от большинства людей замечательным талантом обустраивать самые, казалось бы, неподходящие для жизни места. У спецназовцев этот дар особенно развит, поскольку судьба часто забрасывает их в такие точки, которые иначе как дырой и не назовёшь. Порыскав по окрестностям на своих лендроверах, они отыскали где-то несколько стальных контейнеров и затащили их внутрь.

Пустив в ход молотки, доски и добавив ловкости и изобретательности, британцы вскоре превратили металлические коробки в сносные казармы с кроватями, диванами, столами, электрическим освещением и, что самое важное, розетками, чтобы включить чайник и приготовить горячий чай.

Утром 26 ноября командир подразделения собрал своих людей и сделал следующее заявление:

— К западу от Мазари-Шарифа есть местечко под названием Кала-и-Джанги. Похоже, там творится что-то неладное. Вроде бы заключённые подняли бунт, разоружили охрану и ведут бой. Думаю, нам надо посмотреть.

Выбрали шестерых морпехов. Снарядили два лендровера. В последний момент, когда они уже собирались выезжать, Мартин обратился к командиру:

— Ничего, если я составлю компанию? Вам может понадобиться переводчик.

Командир группы имел звание майора, Мартин — подполковника. Возражений не последовало. Мартин сел во второй лендровер рядом с водителем. Сзади устроились два морпеха с крупнокалиберным пулемётом. Путь на север, через перевал Саланг и лежащую за ним равнину, к Мазари-Шарифу и далее форту Кала-и-Джанги должен был занять примерно шесть часов.

О том, что именно спровоцировало события, приведшие к массовому расстрелу пленных в тюрьме Кала-и-Джанги, много говорили тогда и будут говорить ещё долго.

Но вот на что стоит обратить внимание.

В западных средствах массовой информации, которые часто оценивают и толкуют события совершенно неверно, пленников упрямо называли талибами. На самом же деле, если не принимать во внимание случайно оказавшихся там шестерых афганцев, все они представляли разбитую армию «Аль-Каиды». То есть они пришли в Афганистан с единственной целью: вести джихад против неверных, сражаться и умереть. Таким образом, в тюрьме к западу от Кундуза собрались самые опасные во всей Азии люди.

В Кала-и-Джанги их встретила сотня плохо обученных узбеков под началом совершенно некомпетентного командира. Сам Рашид Дустум находился в отъезде, его замещал Сайд Камель.

Из шестисот заключённых около шестидесяти арабами не были. К таковым относились чеченцы, уклонившиеся от отправки в Россию из-за опасения, что там их не ждёт ничего, кроме верной смерти, затерявшиеся среди арабов узбеки, полагавшие, что Ташкент отнюдь не встретит их с распростёртыми объятиями, и пакистанцы, по собственной глупости не пожелавшие вернуться в Пакистан, где их товарищи уже гуляли на свободе.

Остальные были арабы. В отличие от многих оставшихся в Кундузе талибов, они воевали не по принуждению, а по убеждению. Пройдя усиленную подготовку в тренировочных лагерях «Аль-Каиды», эти люди знали, как драться, и не боялись смерти. У Аллаха они просили немного: дать им шанс убить ещё парочку неверных или их приспешников и умереть шахидом, мучеником.

Крепость Кала-и-Джанги не похожа на западный форт. Она представляет собой открытый участок площадью в десять акров с деревьями и одноэтажными постройками, окружённый со всех сторон стеной в пятьдесят футов высотой. Стена не отвесная, а пологая, так что к парапету наверху можно подняться по скату.

Внутри этой стены расположены соединённые лабиринтами коридоров казармы и склады, а под ними туннели и подвалы. Узбеки захватили крепость всего десятью днями ранее и ещё не знали, что в конце южного коридора талибы оставили склад с оружием и боеприпасами. Именно туда и загнали пленных.

В Кундузе у всех задержанных забрали оружие, винтовки и гранатомёты, но обыску никого не подвергали. Результатом такого недосмотра стало то, что едва ли не каждый из доставленных в крепость имел при себе под одеждой одну, а то и две гранаты.

Первый тревожный звонок прозвенел сразу по прибытии в Кала-и-Джанги, в субботу вечером. Находившийся в пятом грузовике Измат Хан услышал, как впереди глухо ухнуло. Один из арабов, собрав вокруг себя нескольких узбеков, подорвал гранату. Погибли пятеро солдат. Поскольку уже стемнело, обыск отложили до утра. Пленников оставили во дворе без воды и пищи, под присмотром вооружённых, но неопытных и сильно нервничавших караульных.

Обыски начались на рассвете. Изнурённые многодневными боями, заключённые покорно позволяли связывать себя по рукам. Ввиду отсутствия верёвок в ход шли тюрбаны. Но тюрбан не верёвка.

Обыскивали по очереди. Из-под одежды извлекали оружие, гранаты и деньги. Деньги относили в комнату, где их пересчитывали Сайд Камель и его помощник. Один из солдат, заглянув позднее в окно, увидел, как эти двое рассовывают бумажки по карманам. Солдат вошёл в комнату и попытался было протестовать, но его послали куда подальше. Ослушавшись облечённого в недвусмысленную форму приказа, упрямец вернулся уже с винтовкой.

Два араба, увидев, что происходит, сумели освободить руки и вошли в комнату вслед за солдатом. Отобрав винтовку, они забили всех троих узбеков насмерть, а поскольку выстрелов не было, то никто ничего и не заметил. Между тем тюрьма превращалась в пороховую бочку.

Прибывшие в Кала-и-Джанги церэушники Джонни Спанн и Дейв Тайсон приступили к допросу пленных. Спанн проводил его прямо во дворе, в окружении шестисот фанатиков, мечтавших только об одном: отправиться к Аллаху, убив ещё одного ненавистного американца. В какой-то момент кто-то из узбеков увидел вооружённого араба и закричал. Араб выстрелил в него из винтовки. Пороховая бочка взорвалась.

Когда всё началось, Измат Хан сидел в сторонке, дожидаясь своей очереди. Как и многие другие, он уже освободил руки. Едва прозвучал выстрел и солдат упал, как со стены открыли огонь из автоматов и пулемётов. Началась бойня.

Более сотни заключённых погибли в первые секунды. Много позже прибывшие на место трагедии наблюдатели ООН нашли их лежащими в пыли со связанными руками. Другие, освободив руки, помогли соседям. Измат Хан с небольшой группой, в которую входили и пять его товарищей-афганцев, проскользнул под прикрытием деревьев к южной стене, где, как он знал по предыдущему посещению крепости, находился ружейный склад талибов.

Около двадцати арабов, стоявших неподалёку от Джонни Спанна, набросились на него и забили до смерти. Дейв Тайсон разрядил пистолет в толпу и, расстреляв патроны и убив троих, успел выскочить за ворота.

Через десять минут двор опустел, если не считать убитых и раненых, которых оставили умирать. Узбеки захлопнули ворота, и пленные оказались взаперти. Началась продолжавшаяся шесть дней осада. Каждая сторона была уверена в том, что условия капитуляции нарушила другая, хотя такие мелочи никого уже не интересовали.

Заключённые быстро разбили дверь склада и вооружились. Оружия и боеприпасов хватило бы на небольшую армию, а не то что на пятьсот человек. Теперь у пленников были не только винтовки, но и автоматы, гранатомёты, гранаты и даже миномёты. Захватив с собой всё, что можно, они разошлись по туннелям и коридорам. Крепость полностью перешла в их руки. Как только над стеной появлялась голова узбека, она тут же становилась мишенью.

Людям Дустума ничего не оставалось, как только вызвать подкрепление. Генерал тут же откликнулся на призыв о помощи и выслал к Кала-и-Джанги несколько сотен солдат. Другую часть подкрепления составили четыре американских «зелёных берета», один специалист по аэронаведению и шесть парней из Десятой горно-альпийской дивизии. Их задача заключалась в том, чтобы вести наблюдение, поддерживать связь и координировать удары с воздуха. К полудню с базы Баграм прибыли два лендровера с морскими пехотинцами и переводчиком, подполковником Майком Мартином, представлявшим САС.

Во вторник узбеки предприняли попытку штурма. Под прикрытием одного-единственного танка они вошли во двор и открыли огонь по позициям повстанцев. Измат Хану поручили оборону южной стены. При появлении танка он приказал своим людям спуститься в подвал. Когда же обстрел закончился, они снова поднялись наверх.

Все понимали, что исход противостояния предопределён и вопрос только во времени. Выхода не было, и на милость победителей рассчитывать не приходилось. Впрочем, на это никто и не надеялся. Сам Измат Хан понял, что наконец в возрасте двадцати девяти лет нашёл то место, где ему суждено умереть, и оно было ничем не хуже прочих.

Во вторник же прибыла и американская авиация. «Зелёные береты» и специалист по наведению лежали на стене, за парапетом, определяя цели для бомбёжки. В тот день истребители-бомбардировщики сбросили тридцать бомб, и двадцать восемь из них достигли цели, угодив в укрытия. Погибли около сотни повстанцев — большинство под обвалившимися каменными стенами и потолками. Две бомбы отклонились от цели.

Первая из этих двух взорвалась в центре образованного пятью американцами круга. Мартин находился в этот момент примерно в сотне ярдов от стены. Будь бомба обычной, контактно-взрывного действия, их разнесло бы на кусочки. То, что все они уцелели, отделавшись лопнувшими барабанными перепонками и несколькими переломами, можно считать чудом.

Но бомба была особенной и предназначалась для разрушения подземных объектов. Прежде чем взорваться, она зарылась в землю примерно на сорок футов. Таким образом, американцы как бы оказались в эпицентре землетрясения. Их разбросало, но они остались живы.

Со второй получилось хуже. Она уничтожила узбекский танк и находившийся за ним командный пункт.

В среду прибыли первые представители западной прессы. Они, наверное, и не догадывались, что именно их присутствие помешало узбекам достичь поставленной цели: уничтожить заключённых всех до единого.

За шесть дней около двадцати повстанцев пытались вырваться из окружения под покровом ночи. Некоторых подстрелили солдаты; другим повезло меньше — поймавшие их местные крестьяне устроили самосуд. Проживавшие здесь хазары прекрасно помнили, какую резню в этих краях учинили три года назад талибы.

Распластавшись на стене, Майк Мартин оглядывал раскинувшийся перед ним двор. Тела убитых в первый день никто не убирал, и они лежали на земле, распространяя ужасное зловоние. Внизу американцы в чёрных вязаных шапочках с открытыми лицами разговаривали с репортёрами, не обращая внимания на вертящихся вокруг телеоператоров. Семеро британцев предпочитали анонимность. Вместо шапочек они носили шебаг — хлопчатобумажный головной убор, закрывающий лицо от мух, песка, пыли и посторонних взглядов. В ту среду он защищал ещё и от жуткого запаха разлагающейся плоти.

Вечером, перед закатом, оставшийся в живых церэушник Дейв Тайсон, который только что вернулся из Мазари-Шарифа, проник во двор с небольшой группой отчаянных телевизионщиков, рискнувших жизнью ради сенсационного репортажа. Мартин видел, как они продвигаются вдоль дальней стены. Рядом с ним лежал морской пехотинец. На их глазах несколько человек выскочили вдруг из открывшейся в стене совершенно незаметной двери и, схватив всех четверых, утащили с собой.

— Надо бы вытащить ребят оттуда, — спокойно заметил лежавший рядом с Мартином морской пехотинец и огляделся.

Шесть пар глаз молча уставились на него.

— А, черт! — с чувством произнёс морпех и, торопливо спустившись по скату, побежал через открытое пространство к дальней стене.

Трое его товарищей последовали за ним. Двое других и Мартин остались для прикрытия. К тому времени все оставшиеся в живых пленники сосредоточились в южной части крепости. Появление четырех морпехов застало их врасплох. Удивительно, но в американцев никто не выстрелил.

Освобождение заложников — стандартная процедура, которой обучают и в СОМД, и в САС. Тренировки продолжаются до тех пор, пока модель поведения не становится второй натурой.

Четыре американца, не церемонясь, открыли дверь, вошли и, опознав трех повстанцев по одежде и бородам, расстреляли их. На профессиональном сленге такая процедура называется «двойной стук» — две пули в голову. Три араба не успели и пальцем шевельнуть. Впрочем, они смотрели в другую сторону и не успели даже повернуться. Дэвид Тайсон и британские телевизионщики тут же согласились никогда и нигде не упоминать об этом инциденте. Своё обещание они сдержали.

К вечеру среды Измат Хан понял, что оставаться наверху больше невозможно — подошедшая артиллерия взялась за южную стену всерьёз. Путь оставался один — в подвалы. Число повстанцев сократилось до трех сотен.

Несколько десятков человек решили не уходить вниз, а принять смерть под открытым небом. Предприняв самоубийственную вылазку, они продвинулись на сотню ярдов и даже уничтожили с десяток растерявшихся узбеков, но потом пришедший на смену второй танк открыл пулемётный огонь, и контратака захлебнулась кровью. Пули посекли арабов, в большинстве своём йеменцев, и чеченцев как капусту.

В четверг по совету американцев узбеки подтащили бочки с дизельным топливом для танка, слили содержимое по трубам в подвалы и подожгли.

Измат Хан находился в другой части подвалов, и вонь от гниющих наверху тел подавляла запах солярки, но потом он услышал приглушённое «шшшуу» и ощутил жар. Многие сгорели, выжившие пробились из дыма и пламени к нему. Люди кашляли и задыхались. Отступив в последний подвал вместе с примерно полутора сотней человек, Измат Хан захлопнул и запер на засов дверь, чтобы остановить проникновение дыма. Крики оставшихся умирать становились все слабее, потом смолкли совсем. Вверху снаряды рвались в пустых помещениях.

Последний подвал выходил в коридор, и, пройдя по нему, люди уловили свежий воздух. Двое пробрались посмотреть, нет ли там выхода, но нашли только водосток. В ту же ночь новому узбекскому командиру Дину Мухаммеду пришла в голову отличная мысль — пустить в трубу воду из ирригационного канала, переполненного после ноябрьских дождей.

К полуночи люди в подвале стояли по пояс в воде. Некоторые, ослабев от голода и бессонницы, падали и тонули.

Тем временем представители ООН в присутствии многочисленных репортёров потребовали предложить оставшимся сдаться в плен. Из-за развалин и груд мусора до оставшихся в живых долетел усиленный мегафоном голос, приказывающий выйти с поднятыми руками и без оружия. Через двадцать часов первые из повстанцев, шатаясь, поднялись по ступенькам. За ними потянулись другие. Вместе с ними вышел и последний из афганцев, Измат Хан.

Наверху, перебравшись через обломки каменных блоков, из которых была сложена южная стена, восемьдесят шесть уцелевших увидели перед собой лес направленных на них автоматов. Солнце ещё не встало, и в утренних сумерках пленники напоминали не людей, а живых мертвецов из фильма ужасов. Грязные, провонявшие, чёрные от копоти и пороха, оборванные, со спутанными волосами, заросшими осунувшимися лицами, они спотыкались и падали. Одним из последних вышел Измат Хан. Переступая обломок стены, он поскользнулся и выбросил руку, чтобы удержаться. Пальцы инстинктивно сжали кусок камня. Увидев опасность там, где её не было, молодой узбекский солдат выстрелил из гранатомёта.

Граната ударила в булыжник за спиной афганца. Камень раскололся, и осколок размером с бейсбольный мяч врезался Измату в затылок.

Тюрбана на нём не было. Шесть дней назад тюрбаном ему связали руки. Если бы удар пришёлся под прямым углом, камень наверняка пробил бы череп. Но он слегка срикошетил и, задев голову под углом, послал Измата Хана в нокаут. Обливаясь кровью, афганец рухнул на землю. Остальных под конвоем отвели к заранее подготовленным машинам.

Через час, когда суета улеглась, семь британских солдат вошли на территорию крепости. Мартин знал, что отчёт обо всём случившемся здесь придётся составлять ему как старшему по званию. Пока он считал мёртвых, понимая, что счёт будет большой, что в подвалах остались десятки, если не сотни трупов. Одно тело привлекло его внимание — из раны на затылке сочилась кровь. Неужели живой?

Подполковник перевернул раненого. Что-то не так. Человек был одет, как пуштун, а пуштунов здесь быть не должно. Он вытер перепачканное лицо — в чертах мелькнуло что-то смутно знакомое.

Когда британец вынул нож, с любопытством наблюдавший за ним узбек ухмыльнулся. Что ж, пусть чужак позабавится, если хочет. Мартин разрезал штанину на правой ноге.

Шрам был на месте — шесть грубоватых стежков, стянувших края раны, оставленной осколком советского снаряда тринадцать лет назад. Он снова поднял афганца — теперь уже не мальчика, а мужчину, воина, — взвалил на плечо и понёс к воротам, у которых стояла белая машина с символикой ООН.

— Этот человек жив, но ранен, — сказал британец. — У него разбита голова.

Выполнив долг, он вернулся к лендроверу, чтобы вернуться на базу Баграм.

Через три дня американцы нашли афганца в госпитале в Мазари-Шарифе и забрали для допроса. Его отвезли в Баграм, и там он неуверенно и осторожно вошёл в наспех сооружённую, пустую и холодную камеру.

4 января 2003 года первая группа пленных прибыла из Кандагара на американскую базу Гуантанамо на Кубе. Все они были грязные, голодные, измотанные перелётом. И навсех были кандалы.

Полковник Майк Мартин вернулся в Лондон весной 2002-го и ещё три года отработал в Управлении войск специального назначения в должности заместителя начальника отдела. Он вышел в отставку в декабре 2005-го, отметив это событие вечеринкой, на которой друзья, Джонатан Шоу, Марк Карлтон-Смит, Джим Дэвидсон и Майк Джексон, безуспешно пытались отправить его под стол. В январе 2006 года отставной полковник купил усадьбу в Меон-Вэлли, графство Гемпшир, а в конце лета принялся строить для себя загородный дом.

В опубликованном позднее докладе специальной комиссии Организации Объединённых Наций указывалось, что в тюрьме Кала-и-Джанги умерли 514 боевиков «Аль-Каиды», 86 остались в живых. Всех их переправили на базу Гуантанамо. Погибли также шестьдесят охранников-узбеков. Генерал Рашид Дустум занял пост министра обороны в новом правительстве Афганистана.

Часть третья Операция «Лом»

Глава 8

Первой задачей разработчиков операции «Лом» было определение легенды, чтобы даже принимающие участие в её реализации ничего не знали ни о Майке Мартине, ни вообще о попытке внедрения в «Аль-Каиду» агента-двойника.

История прикрытия, или легенда, сводилась к тому, что планируемая спецслужбами совместная англо-американская операция есть не что иное, как реакция на постоянно возрастающий поток «сырых» наркотиков из Афганистана на Ближний Восток, где сырьё перерабатывается в готовый к употреблению продукт — героин, который, попадая на Запад, не только губит жизни, но и даёт средства для продолжения террористической борьбы.

В детально прописанном «сценарии» подчёркивалось, что предпринятые Западом усилия по перекрытию легальных, на уровне мировой банковской системы, каналов финансирования терроризма вынудили исламских фанатиков сделать ставку на нелегальные методы, наиболее прибыльным из которых является торговля наркотиками, позволяющая получать крупные суммы наличными.

И, наконец, хотя в борьбе с наркотрафиком уже задействованы влиятельные ведомства вроде американского Управления по борьбе с наркотиками и Британской таможенной службы, операция «Лом» представляет собой специальную совместную акцию, подготовленную в обход дипломатических протоколов с целью обнаружения и уничтожения подпольных фабрик в любой стране, правительство которой делает вид, что не замечает творящихся у него под носом безобразий.

Задействованным в операции «Лом» сообщили, что для обеспечения успеха предприятия планируется использовать самые передовые из имеющихся технических достижений, позволяющие вести аудио– и визуальное наблюдение. С их помощью можно установить личности преступников, определить маршруты передвижения грузов, местонахождение складов, подпольных фабрик, воздушных и морских судов, вовлечённых в нелегальный бизнес. Такое объяснение не вызвало ни у кого ни малейших сомнений.

Такова была легенда, и таковой она должна была оставаться до завершения операции независимо от сроков исполнения. Однако после совещания в Форт-Миде западные спецслужбы не могли позволить себе складывать все яйца в одну корзину. Настойчивые, хотя и крайне осторожные попытки установить, что именно скрывается под кодовым словом «Аль-Исра», продолжались.

Однако здесь спецслужбы сталкивались с другой проблемой. У каждой из них в мире исламских фундаменталистов имелись десятки информаторов, работающих кто добровольно, а кто и по принуждению.

Вопрос формулировался так: где остановиться, чтобы интерес спецслужб не почувствовали реальные лидеры террористов? При малейшем подозрении, что содержимое компьютера погибшего в Пешаваре банкира стало известно противнику, вожаки «Аль-Каиды» могли изменить все свои планы, и тогда спецслужбы Запада лишились бы единственного козыря.

Осторожное прощупывание имамов мусульманских школ, известных своими симпатиями к экстремистам, ничего не дало: реакция на ключевую фразу оказывалась в каждом случае предсказуемо нейтральной.

Судя по всему, круг посвящённых в операцию «Аль-Исра» был крайне узок и уж по крайней мере не включал в себя информаторов спецслужб. В результате было решено ответить на секретность такой же секретностью. Это означало, что единственной контрмерой Запада будет «Лом» и ничего больше.

Второй задачей проекта был выбор пункта для размещения штаба операции. Марк Гуминни и Стив Хилл уже сошлись во мнении, что ни Лондон, ни Вашингтон для такой цели не годятся. Согласились они и с тем, что находиться штаб должен где-то на Британских островах.

После тщательного анализа таких деталей, как размер, средства доступа, инфраструктура и прочее, обе стороны твёрдо определили: нужно искать бывшую военно-воздушную базу. Такого рода объекты обычно удалены от городов, в них есть всё необходимое для быта, включая жилые помещения, столовые и кухни. Плюс к этому взлётно-посадочная полоса и ангар на случай приёма посетителей. Привести заброшенную базу в порядок и обеспечить её нужным оборудованием не так уж трудно, и с этим легко справится тыловое управление соответствующей армейской службы — в данном случае Королевских ВВС.

За годы «холодной войны» на территории Великобритании появилось немало американских военных баз. В список тех, которые уже не использовались по первоначальному назначению, вошли пятнадцать объектов, включая Чиксэндс, Алконбери, Лейкенхит, Фейрфорд, Моулуорт, Бентуотерс, Хейфорд и Гринэм-Коммон.

Ни одна из баз не соответствовала предъявляемым требованиям.

Некоторые, как выяснилось, ещё функционировали, а обслуживающий персонал имеет обыкновение трепать языком. Другие перешли в руки застройщиков, и кое-где взлётные полосы уже перепахали и обратили в сельскохозяйственные угодья. На двух базах разместились тренировочные центры спецслужб. Проекту «Лом» соседи были не нужны. В конце концов Филлипс и Макдональд остановились на базе Эдзель Королевских ВВС и заручились одобрением и поддержкой своего начальства.

База Эдзель, хотя и оставалась всегда в собственности британских ВВС, долгие годы сдавалась в аренду ВМФ США. Не мешала этому и её некоторая удалённость от морских берегов. Вообще-то она находится в шотландском графстве Энгус, к северу от Бречина и к северо-западу от Монтроза, на южной стороне нагорья.

Эдзель лежит на немалом удалении от автострады А-90, соединяющей Форфар и Стоунхевен. Здесь, на довольно большой территории, поросшей лесами и вереском и пересекаемой речушкой Норт-Эск, деревни разбросаны редко.

При первом же посещении Эдзеля Макдональд и Филлипс удостоверились в том, что база отвечает всем необходимым условиям. Она удалена от любопытных глаз, имеет две взлётные полосы с диспетчерской башней и достаточное количество жилых и подсобных помещений. Оставалось дополнить её парой белых куполов, под которыми скрылись бы антенны, способные услышать, как хрустит листочком жук на другом полушарии Земли, да оборудовать новый пункт связи.

Последнее было особенно важно, поскольку Эдзель предполагалось соединить с центром правительственной связи в Челтнеме и АНБ в Мэриленде, со штаб-квартирами в Лэнгли и на Воксхолл-Кросс для прямого выхода на Марека Гуминни и Стива Хилла, а также с ещё восемью занимающимися сбором информации ведомствами обеих стран, и в первую очередь с Национальным бюро аэрокосмической разведки в Вашингтоне, в чьём распоряжении находятся американские спутники.

После всех согласований на базу прибыла и приступила к работе бригада специалистов из тылового управления британских ВВС. Такая активность не могла пройти мимо внимания добрых жителей деревни, которые, понаблюдав и обсудив, сошлись во мнении, что раз за дело взялись военные, то, похоже, золотые деньки вот-вот вернутся. В разговорах на эту тему старожилы понижали голос, многозначительно подмигивали и постукивали себя по носу. Хозяин магазина даже пополнил запасы пива и виски.

Никаких других признаков волнения и любопытства не наблюдалось.

В то время как маляры водили кисточками по стенам офицерского корпуса на авиабазе в Шотландии, в офисе агентства «Сибарт и Аберкромби» на тихой улочке лондонского Сити появился посетитель.

Мистер Ахмед Лампонг прибыл точно в назначенное время, согласованное путём обмена электронными посланиями между Лондоном и Джакартой, и был препровождён в кабинет мистера Сибарта, сына основателя агентства. Занимающийся организациями морских перевозок мистер Сибарт не знал, что «лампонг» всего лишь один из множества языков обитателей острова Суматра, откуда и был родом его индонезийский гость. Не знал он и того, что имя у гостя вымышленное, хотя паспорт говорил об обратном и выдержал бы придирчивую проверку.

Безукоризненным был и английский, на котором индонезиец обратился к хозяину кабинета. Когда же Алекс Сибарт отпустил по сему поводу соответствующий комплимент, гость объяснил, что усовершенствовал владение языком за годы учёбы в Лондонской школе экономики, где получил степень магистра. Мистер Лампонг не только прекрасно говорил, рассыпался в любезностях и демонстрировал привычки джентльмена — он предложил деловое сотрудничество. Ничто в его внешности и поведении не давало оснований предположить, что этот человек является фанатичным членом исламистской террористической организации «Джемаа-Ислами», ответственной за устройство взрывов на курортах острова Бали.

Его полномочия как старшего партнёра фирмы «Суматра трейдинг Интернэшнл» подтверждались как рекомендательным письмом, так и банковскими референциями. Когда мистер Лампонг попросил разрешения изложить в общих чертах свою проблему, мистер Сибарт весь обратился во внимание. В качестве преамбулы гость торжественно положил на стол перед брокером лист бумаги.

Это был список, начинавшийся с Олдерни, одного из британских Нормандских островов, и продолжавшийся такими названиями, как Ангилла, Антигуа и Аруба. И это только на «А». Всего в списке содержалось сорок три названия, и заканчивался он Уругваем, Вануату и Западным Самоа.

— Все это страны с льготным режимом налогообложения, мистер Сибарт, — объяснил индонезиец, — и все они придерживаются практики строгой охраны тайны банковских операций. Также тщательно оберегают свои финансовые секреты и некоторые чрезвычайно сомнительные коммерческие предприятия, в том числе и преступные сообщества. А эти… — он положил второй лист, — сомнительны уже в другом отношении. Так называемые страны «удобного флага»[1].

И снова Антигуа, Барбуда, Багамы, Барбадос, Белиз, Бермуды, Боливия, Бирма… В этом списке, заканчивавшемся Сент-Винсентом, Шри-Ланкой, Тонга и Вануату, значилось двадцать семь стран и территорий.

Были здесь и такие малоприятные места, как африканская Экваториальная Гвинея, и затерявшиеся на карте мира крохи вроде Сан-Томе и Принсипи, Коморы и кораллового атолла Вануату. На их фоне куда привлекательнее выглядели Люксембург, Монголия и Кампучия, вообще не имеющие выхода к океану. Мистер Сибарт недоуменно пожевал губами, хотя ничего нового гость пока не сообщил.

— Сложите два и два, и что мы имеем? — с затаённым восторгом исполняющего трюк фокусника вопросил индонезиец. — Мошенничество, друг мой. Беспрецедентное широкомасштабное мошенничество. И, увы, именно оно преобладает над честным бизнесом в той части света, где я и мои партнёры имеем честь вести дела. Вот почему мы и приняли решение в будущем заниматься бизнесом только с учреждениями, славящимися своей честностью, с теми, чья репутация безупречна и чиста. С лондонским Сити.

— Спасибо, — пробормотал мистер Сибарт. — Кофе?

— Кражи грузов, мистер Сибарт, постоянное и, к великому сожалению, набирающее обороты явление. Спасибо, нет. Я уже позавтракал. Груз передаётся перевозчику — имейте в виду, ценный груз! — а затем исчезает. Никаких следов. Ни корабля, ни фрахтователей, ни брокеров, ни команды, ни груза, ни грузовладельцев — никаких следов. И все нити ведут в эти джунгли всевозможных флагов и банков. И там теряются. Я уж не говорю об уровне коррупции.

— Ужасно, — согласился лондонский брокер. — И чем я могу помочь вам?

— Терпеть такое далее невозможно. Конечно, расходы будут побольше. Но отныне мы твёрдо намерены фрахтовать исключительно суда британского торгового флота, ходящие под британским флагом, приписанные к британскому порту, с британским шкипером и под поручительством лондонского брокера.

— Прекрасно, — расплылся в улыбке хозяин кабинета. — Мудрое и дальновидное решение. И, разумеется, не следует забывать о полном страховом покрытии как судна, так и груза лондонской страховой компанией Ллойда. Какой груз вы желаете переправлять?

Найти для грузовоза подходящий груз, а для груза подходящий грузовоз — вот чем занимается судовой брокер, и «Сибарт и Аберкромби» были давним и прочным столпом одного из старейших объединений лондонского Сити, Балтийской товарной и фрахтовой биржи.

— Кое-какие планы у меня уже есть, — сказал мистер Лампонг, предъявляя очередные рекомендательные письма. — Мы обсуждали данную проблему вот с этой компанией, специализирующейся на импорте дорогих британских лимузинов и спортивных автомобилей в Сингапур. Мы же, со своей стороны, экспортируем из Индонезии в Соединённые Штаты прекрасную мебельную древесину, такую, как розовое дерево, тюльпанное дерево и падук. Этот груз идёт с Северного Борнео, но он будет занимать только часть места. На палубу мы планируем поставить морские контейнеры с яванскими и сурабайскими шелками. Грузополучатель тоже в США. Здесь… — он положил на стол последнее письмо, — все данные наших друзей и компаньонов на Сурабае. Мы все готовы пользоваться вашими услугами. Не могли бы вы подыскать для нас подходящее, зарегистрированное в Соединённом Королевстве судно? Добавлю, что речь идёт о регулярном и долговременном партнёрстве.

Алекс Сибарт выразил уверенность, что сможет предложить с десяток судов, способных справиться с такого рода задачей. Всё, что нужно, это знать размеры корабля, цену и предполагаемые даты.

В конце концов было решено, что он предоставит мистеру Лампонгу «меню» с указанием судов требуемого тоннажа и чартерной стоимости. Мистер же Лампонг после консультаций с коллегами сообщит даты отгрузки и доставки с указанием двух индонезийских и одного американского порта.

— Как же приятно, — удовлетворённо вздохнул отец Алекса Сибарта, когда сын изложил новости за ланчем в «Рулз», — иметь дело с настоящими джентльменами старой школы.

В мире было немало мест, появляться в которых Майку Мартину не стоило. Одно из них — авиабаза Эдзель. Стиву Хиллу ничего не оставалось, как пустить в ход старые связи, имеющиеся у каждого, кто давно занимается каким-то одним делом.

— Меня не будет дома чуть ли не всю зиму, — сказал его гость за ланчем в клубе. — Хочу погреться под жарким карибским солнышком. Так что можешь попользоваться.

— Речь, конечно, пойдёт об аренде, — ответил Хилл. — На многое, впрочем, не рассчитывай — мой бюджет довольно скромен.

— Надеюсь, ты ничего там не поколотишь? — поинтересовался гость. — Тогда ладно. Когда я смогу вернуться?

— Думаю, мы не задержимся дольше середины февраля. Планируем провести несколько семинаров. Одни приезжают, другие уезжают. Ничего… физического.

Майк прилетел в Абердин из Лондона. В аэропорту его встречал хорошо знакомый по прежней службе отставной сержант САС. Это был плотный шотландец, вернувшийся после отставки к родным вересковым холмам.

— Как дела, босс? — спросил он и, забросив сумку на заднее сиденье, выехал со стоянки.

Машина повернула на север, миновала пригороды и, свернув на автостраду А-96, понеслась в направлении Инвернесса. Через несколько миль пейзаж изменился: по обе стороны шоссе выросли холмы. Ещё семь миль, и водитель свернул налево.

На дорожном указателе значилось только одно слово: Кемней. Проскочив деревню Монимаск, они выехали на шоссе Абердин — Альфорд. Ещё три мили, и лендровер повернул вправо, промчался через Уайтхауз и устремился к Кейгу. Глядя на бегущую рядом речку, Мартин подумал, что в ней, должно быть, водится форель. Или лосось.

Перед Кейгом машина пересекла реку и, сбавив скорость, покатила по длинной петляющей частной дороге. Внезапно за очередным поворотом появился старинный замок. Он стоял на небольшом возвышении, с которого открывался прекрасный вид на растянувшиеся до горизонта холмы и глены.

У главного входа приезжих встретили двое мужчин. Подойдя ближе, они представились:

— Гордон Филлипс. Майкл Макдональд. Добро пожаловать в замок Форбс, семейное гнездо лорда Форбса. Как поездка, полковник? Хорошо добрались?

— Зовите меня Майк. Вы ждали нас. Как узнали? Энгус никому не звонил.

— Вообще-то в самолёте был наш человек. На всякий случай, — признался Филлипс.

Мартин хмыкнул. «Хвост» он не заметил. Плохо. Навыки без тренировки быстро теряются.

— Не проблема, Майк, — заметил Макдональд. — Главное, что вы здесь. Ваши наставники тоже. Мы рассчитываем, что курс продлится восемнадцать недель. Предлагаю освежиться, а после ланча начнём.

На протяжении всей эпохи «холодной войны» ЦРУ содержало целую сеть «конспиративных квартир», разбросанных по всей территории США. Некоторые действительно представляли собой квартиры в городских многоэтажках для встреч с людьми, которым не рекомендовалось появляться в кабинетах ведомства. Были ещё загородные дома, где вернувшиеся после нелёгкого задания агенты могли расслабиться и одновременно составить подробный отчёт о миссии за границей.

Были и такие, выбор которых определялся их полной уединённостью и недоступностью. Туда обычно прятали советских перебежчиков на то время, что требовалось для их тщательной проверки, и туда не могла дотянуться длинная карающая рука всесильного КГБ, действующего под крышей советского посольства или консульства.

Ветераны управления до сих пор морщатся при упоминании имени полковника Юрченко, сбежавшего на Запад в Риме. В Джорджтауне ему разрешили пообедать в городском ресторане вместе с прикреплённым офицером ЦРУ. Во время обеда Юрченко вышел в туалет и исчез. Позже выяснилось, что карауливший его агент КГБ напомнил полковнику об оставшейся в Москве семье. Желая спасти родных, Юрченко поверил в обещание амнистии и согласился вернуться в СССР. С тех пор о нём больше не слышали.

Перед сотрудниками небольшого отдела, ведающего в Лэнгли содержанием конспиративных квартир, Марек Гуминни поставил всего один вопрос: какой из имеющихся у нас на балансе объектов самый удалённый, самый скрытый, самый труднодоступный и самый надёжный?

Ответ главного «агента по недвижимости» не заставил себя ждать:

— Между собой мы называем его Хижиной. Людей там практически не бывает. Объект затерян в глуши, где-то в районе Каскадных гор.

Гуминни потребовал подробный отчёт с фотографиями. Минут через тридцать он принял решение и отдал приказ.

К востоку от Сиэтла, в дебрях штата Вашингтон, проходит лесистый горный хребет под названием Каскадные горы. Зимой его покрывает снег. Район Каскадных гор делится на три зоны: Национальный парк, участок лесозаготовок и заповедник. К двум первым ведут дороги, там живут люди.

Каждый год в парк приезжают сотни тысяч посетителей. Здесь много дорог и тропинок, что делает доступными самые дальние его уголки. По дорогам можно ездить на машинах, тропинки же предназначены для пеших и конных туристов. Опытные смотрители, знающие чуть ли не каждое дерево, приглядывают за порядком.

Доступ приезжих на участок лесозаготовок ограничен по причинам безопасности, но здесь тоже есть дороги, по которым сваленные деревья транспортируют на ближайшие лесопилки. Зимой все работы прекращаются — выпавший снег останавливает экономическую активность.

К востоку от этих двух районов лежит заповедник, простирающийся до самой канадской границы. Дорог здесь нет вообще, тропинок немного, да и те проложены только в южной части, возле перевала Харта, где есть несколько бревенчатых домиков.

Леса здесь кишат зверьём, а вот люди приезжают сюда только летом. С наступлением холодов владельцы немногочисленных домиков отключают все системы, закрывают ставни на окнах, запирают двери и возвращаются в городские квартиры. Пожалуй, нигде больше в Штатах нет места столь же угрюмого, дикого и недоступного, за исключением, может быть, района северного Вермонта, известного как «Королевство», где человек может пропасть без следа и найтись только с наступлением весенней оттепели.

Несколькими годами ранее один из домиков в заповеднике был выставлен на продажу и приобретён ЦРУ. О сделанной второпях покупке скоро пожалели, но тем не менее домик время от времени использовался старшими офицерами управления во время летних отпусков. В октябре, когда Марек Гуминни начал наводить справки, там никого не было. Приближалась зима, и расходы на содержание могли подпрыгнуть до небес, и всё же Гуминни приказал приготовить Хижину для эксплуатации и произвести определённые работы.

— Если вам нужна тюрьма, — заметил начальник отдела недвижимости, — то почему бы не воспользоваться Северо-западным центром в Сиэтле?

Даже в разговоре с коллегой Гуминни пришлось солгать:

— Речь не идёт о каком-то особо ценном агенте. И не о том, что он может сбежать. Проблема в его собственной безопасности. В тюрьмах даже самого строгого режима случиться может всякое.

Его собеседник кивнул — он всё понял. По крайней мере он думал, что все понял. Абсолютная секретность. Абсолютная недоступность. Полная безопасность. Строжайший режим охраны. И полная автономность как минимум на ближайшие шесть месяцев. Что ж, пусть этим занимаются кому положено. Он привлёк к делу команду, разработавшую систему безопасности в печально знаменитой тюрьме Пеликан-Бэй в Калифорнии.

Трудностей хватало. Для начала к Хижине нужно было попасть. Единственная дорога проходила в нескольких милях к северу, через городок Мазама, после чего обрывалась. Рассчитывать оставалось только на вертолёт. Пользуясь предоставленными ему полномочиями, Марек Гуминни позаимствовал транспортный «Чинук» на базе ВВС Маккорд, находящейся южнее Сиэтла.

Строительную бригаду выделила инженерная часть. Материалы закупались на месте через полицию штата. Каждый знал только то, что ему полагалось знать, а именно: Хижина должна быть переоборудована в секретный исследовательский центр. На самом же деле ей предстояло стать тюрьмой для одного-единственного заключённого.

Режим, установленный в замке Форбс, с самого начала не допускал никаких послаблений. Прежде всего Майк Мартин расстался с привычной одеждой и облачился в халат и тюрбан, какие носят пуштуны. Во-вторых, ему запретили стричься и брить бороду — волосы должны были отрасти настолько, насколько это позволяло время.

Домоправительнице разрешили остаться; к гостям хозяина она, как и садовник Гектор, не проявляла ни малейшего интереса. Третьим постоянным жильцом был Энгус, бывший сержант САС, ставший на время управляющим поместьем лорда Форбса, его доверенным лицом. Если бы какой-то чересчур любопытный гражданин и отважился заглянуть в имение, он пожалел бы о своём решении, столкнувшись с бдительным охранником.

«Гостей» в поместье бывало много, они приезжали и уезжали, и только двое обосновались в замке на постоянной основе. Одним из них был Наджиб Куреши, урождённый афганец, бывший учитель из Кандагара, получивший в Великобритании статус беженца, а затем и гражданство и работавший переводчиком в Челтнеме. Ему предоставили длительный отпуск и перевели в Касл-Форбс. В обязанности Наджиба входило обучение Мартина языку, манерам поведения и обычаям пуштунов. Как сидеть на корточках, как есть, как ходить, какие позы принимать при молитве, что означает тот или иной жест — все это и многое другое преподавал Куреши своему уже немолодому ученику.

Вторым постоянным преподавателем была доктор Тамиан Годфри, женщина шестидесяти с небольшим лет, с седыми, собранными в пучок волосами. Долгое время она была замужем за офицером секретной службы МИ-5, скончавшимся двумя годами ранее. Будучи, как выразился Стив Хилл, «одной из нас», она прекрасно понимала, что такое режим секретности, и вовсе не стремилась узнать больше, чем полагалось. Разумеется, о её пребывании в Шотландии не знали даже ближайшие родственники.

Она сама, без каких-либо намёков, понимала, что человек, с которым им приходится работать, может подвергнуться смертельной опасности из-за одной-единственной её ошибки, мельчайшего упущения или небрежности. Миссис Годфри изучала Коран, безупречно владела арабским и обладала энциклопедическими знаниями.

— Слышали когда-нибудь о Мухаммеде Асаде? — спросила она Майка на первом занятии.

Он признался, что не слышал.

— Тогда начнём с него. Урождённый немецкий еврей, Леопольд Вайсс, он принял ислам и стал одним из величайших его исследователей. Ему принадлежит, возможно, лучший из всех комментариев относительно Аль-Исры — путешествия из Аравии в Иерусалим и оттуда на небеса. С этим путешествием связано установление правила пяти обязательных дневных молитв — краеугольного камня мусульманской веры. Вы бы знали об этом, если бы ходили мальчиком в медресе, и ваш имам, будучи ваххабитом, несомненно, верил бы в то, что путешествие это было физическим, реальным, а не просто сном. Поэтому и вы верите в то же самое. А теперь ежедневная молитва. Повторяйте за мной…

На Наджиба Куреши такое вступление произвело сильное впечатление. Она знает о Коране больше, чем я, подумал он.

В перерывах между занятиями все трое одевались потеплее и отправлялись на прогулку по холмам. Каждый раз их неизменно сопровождал вооружённый охотничьим ружьём Энгус.

Хотя Мартин и знал арабский, он в самом начале понял, какой огромный объём знаний ещё нужно постичь, сколькому необходимо научиться. Голос Измат Хана, разговаривавшего на арабском с другими заключёнными лагеря «Дельта», был тайно записан на плёнку ещё в ту пору, когда следователи надеялись, что пленник раскроет какие-то секреты, и теперь Наджиб Куреши помогал Майку освоить пуштунский акцент, снова и снова заставляя ученика имитировать речь узника.

Когда-то, во времена советской оккупации, Мартин провёл с моджахедами почти полгода, но с тех пор прошло семнадцать лет, и многое забылось. Занимаясь пушту, Куреши и Майк сразу же сошлись на том, что выдать себя за пуштуна среди пуштунов ему не удастся.

И всё же основное внимание уделялось двум пунктам: молитвам и тому, что случилось с ним в американской тюрьме на базе Гуантанамо. Почти все следователи, работавшие с заключёнными лагеря «Дельта», были из ЦРУ, и Марек Гуминни нашёл четверых, знавших Измат Хана с первого дня его прибытия туда.

Майкл Макдональд слетал на несколько дней в Лэнгли, чтобы поговорить с ними, получить всю возможную информацию и сохранившиеся с тех пор плёнки и рукописные записи. Для прикрытия своего интереса он рассказывал, что речь идёт о возможном освобождении Измат Хана как не представляющего угрозы для общества и что ЦРУ нужно составить своё мнение по этому вопросу.

Все следователи сходились в том, что этот горец, бывший командир отряда в армии Талибана, самый крепкий из всех заключённых. Он почти ничего не рассказывал о себе, ни на что не жаловался, не шёл на сотрудничество и стойко принимал все тяготы и лишения. Согласны они были и ещё в одном: глядя в чёрные глаза афганца, каждый следователь ясно понимал, что пленный с удовольствием свернул бы ему голову.

Собрав всё, что можно, Макдональд сел в «Грумман» и вернулся прямиком на базу Эдзель, откуда уже на машине доехал до поместья лорда Форбса, где и сообщил Мартину о результатах.

Между тем Тамиан Годфри и Наджиб Куреши сосредоточились на ежедневных молитвах. Услышать его могли многие, а значит, он должен знать их назубок. Правда, Наджиб всё же видел и лучик надежды. Измат Хан не был арабом, следовательно, арабский не его родной язык, а Коран существует только в одном, классическом арабском варианте. В таком случае незначительная ошибка может быть списана на неверное произношение. А вот целая неверно произнесённая фраза недопустима для человека, который в детстве семь лет посещал медресе.

Вот почему Наджиб снова и снова опускал голову, касаясь лбом ковра, и Майк делал то же самое, и только Тамиан Годфри сидела на стуле по причине больных ног. И все трое снова и снова, до бесконечности повторяли и повторяли одни и те же слова.

Работа кипела и на базе Эдзель, где объединённая англо-американская команда специалистов устанавливала и подключала линии связи с британскими и американскими секретными службами, сводя их в единый узел. В прежние времена, когда базой пользовались американцы, в их распоряжении, помимо жилых помещений и рабочих мест, имелись зал для боулинга, салон красоты, кафетерий, почта, баскетбольная площадка, гимнастический зал и кинотеатр. Гордон Филлипс, понимая ограниченность выделенного ему бюджета, и Стив Хилл, чьи финансовые возможности были ещё более ограничены, оставили все как есть, решив не воскрешать то, что умерло.

Командование ВВС предоставило обслуживающий персонал и выделило небольшое подразделение для несения караульной службы. Военные не сомневались, что база превращается в центр наблюдения за торговцами опиумом.

Прилетевший из США гигант — военно-транспортный самолёт «Гэлэкси» доставил прослушивающее оборудование, которому предстояло сканировать едва ли не весь мир. Перевод с арабского взяли на себя специалисты из Челтнема и Форт-Мида, поддерживавшие постоянную и безопасную связь с руководителями проекта «Лом».

Ещё до Рождества на базе смонтировали и подключили двенадцать автоматизированных рабочих мест. На круглосуточном дежурстве предполагалось задействовать несколько смен по шесть операторов.

Центр в Эдзеле изначально создавался исключительно на временной основе и для поддержки всего лишь одной операции, к проведению которой благодаря решительности Джона Негропонте срочно привлекались едва ли не все секретные службы обоих государств.

В целях облегчения сотрудничества все компьютеры обеспечивались сверхнадежными интегральными цифровыми сетями связи «Брент». На каждом компьютере устанавливался отдельный накопитель со сменным жёстким диском, который после использования полагалось снять и держать в охраняемом сейфе.

Компьютеры на базе Эдзель были соединены напрямую с системами связи Штаба и Гроувнора — эти термины ввели в оборот специально для обозначения штаб-квартиры СИС на Воксхолл-Кросс и резидентуры ЦРУ при американском посольстве на Гроувнор-сквер в Лондоне.

Для недопущения нежелательного проникновения адрес проекта «Лом» спрятали под кодом доступа STRAP3, ограничив число посвящённых несколькими из старших офицеров.

А потом началась прослушка. Ловили каждое слово, произнесённое на Ближнем Востоке, на арабском языке и во всём исламском мире. Ничего нового, этим уже занимались и другие, но видимость требовалось соблюсти.

Впрочем, было и кое-что особенное. Кроме звука, на скромную базу в шотландской глуши поступали видеоматериалы — из БАКР, которые последнее получало со спутников «Кей-Эйч-11», висящих на орбите над арабскими странами, и с находящих все более широкое применение беспилотных самолётов-разведчиков «Хищник». Сделанные ими с высоты 20 000 футов высококачественные снимки передавались в СЕНТКОМ — Объединённое центральное командование со штаб-квартирой в Тампе, штат Флорида.

Некоторые прозорливцы в Эдзеле поняли, что проект «Лом» готов и ждёт чего-то, но чего именно, они не знали.

Незадолго до Рождества 2006 года мистер Алекс Сибарт снова связался с мистером Лампонгом — точнее, с его индонезийским офисом — и предложил на выбор два зарегистрированных в Ливерпуле грузовоза, которые, по мнению брокера, вполне подходили его целям. По счастливому совпадению оба принадлежали одной небольшой судоходной компании, и агентство «Сибарт и Аберкромби» уже фрахтовало их по поручению других клиентов, к полному удовлетворению последних. Фирма «Маккендрик шиппинг» была семейным предприятием и занималась морскими грузовыми перевозками более ста лет. Руководил ею сам глава семьи, Лайам Маккендрик. Он же был и капитаном «Графини Ричмондской», тогда как его сын Шон командовал вторым судном.

«Графиня Ричмондская» имела водоизмещение 8000 тонн, ходила под английским флагом, фрахтовалась по относительно умеренной цене и могла выйти из британского порта в новый рейс к 1 марта.

О чём Алекс Сибарт не сообщил, так это о том, что он искренне рекомендовал Лайаму Маккендрику принять предложение индонезийской фирмы и что старый шкипер дал предварительное согласие. Капитан добавил, что если «Сибарт и Аберкромби» найдут для него груз из США в Соединённое Королевство, то сделка будет самым прекрасным и выгодным для всех её участников весенним предприятием.

Ни одна, ни другая из договаривающихся в Британии сторон не знала, что мистер Лампонг в тот же день связался с неким жителем Бирмингема, преподавателем университета Астона, который спешно выехал в Ливерпуль. Там он, вооружившись мощным биноклем, внимательно осмотрел стоящую на якоре «Графиню Ричмондскую» и, сменив бинокль на фотоаппарат, сделал более сотни снимков с самых разных точек. Через неделю мистер Лампонг прислал электронное письмо. Извинившись за задержку — пришлось съездить на лесопильный завод, — он выразил удовлетворённость поступившими предложениями. «Графиня Ричмондская» устраивает его партнёров по всем показателям, и в самое ближайшее время сингапурские друзья сообщат все подробности относительно партии лимузинов, которые нужно доставить из Соединённого Королевства в Юго-Восточную Азию.

На самом деле сингапурские друзья мистера Лампонга были не китайцами, а малайцами, и не просто мусульманами, а фанатиками-исламистами. Деньги поступили к ним со счёта, недавно открытого на Бермудах ныне покойным мистером Тофиком Аль-Куром, который перевёл их туда через один скромный и ничего не заподозривший венский банк. Они даже планировали заработать на лимузинах, продав их после того, как автомобили сыграют свою роль.

Объясняя следователям ЦРУ, что Измат Хан может предстать перед судом, Марек Гуминни говорил правду. Он действительно собирался устроить именно это и даже надеялся добиться оправдания и освобождения афганца.

В 2005 году апелляционный суд США постановил, что права военнопленных не распространяются на членов «Аль-Каиды». Федеральный суд поддержал президента Буша в его намерении предать подозреваемых в терроризме суду специальных военных трибуналов. Впервые за четыре года у задержанных появилась возможность воспользоваться услугами адвоката. Защита Измат Хана, как планировал Гуминни, сделает упор на то, что он никогда не был членом «Аль-Каиды», а всего лишь служил офицером в афганской армии, пусть даже и армии Талибана, и что он не имеет никакого отношения к акту, осуществлённому 11 сентября исламскими террористами. У Гуминни были веские основания считать, что суд согласится с такими доводами.

Нужно лишь, чтобы Джон Негропонте, как директор Национальной разведки, попросил своего коллегу, министра обороны Дональда Рамсфельда, «замолвить словечко» перед судьями, назначенными для рассмотрения дела.

Нога заживала быстро. Ещё при первой встрече с Хиллом и Гуминни в саду Майк Мартин, просматривая досье Измат Хана, обратил внимание, что афганец ни разу не объяснил, откуда у него взялся шрам на правом бедре. Мартин решил, что упоминать об этом не стоит. Но потом Майкл Макдональд прилетел из Лэнгли с отчётами следователей, в которых указывалось, что вопрос о шраме задавался задержанному не раз, но объяснения его происхождения получить не удалось. Если о существовании шрама известно кому-то в «Аль-Каиде», а у Майка Мартина его не будет, провала не избежать.

Возражений не последовало, тем более что Майк уже имел насчёт шрама кое-какие планы. Из Лондона в Эдзель доставили хирурга, которого потом перебросили к замку Форбс на новеньком военном вертолёте «Белл джетрейнджер». Хирург работал на Харли-стрит, имел репутацию надёжного и молчаливого человека, на которого всегда можно положиться, когда нужно без лишнего шума извлечь из кого-то случайную пулю.

Операцию провели под местным обезболиванием. Всё прошло гладко, поскольку вытаскивать пулю или осколок и чистить рану не пришлось. Проблема была в другом: сделать так, чтобы шрам не выглядел свежим.

Хирург Джеймс Ньютон вырезал немного мяса, чтобы углубить разрез, как будто из бедра действительно что-то удалили. Потом сшил края раны, действуя нарочито неуклюже и грубовато, чтобы после заживления получились кожные складки. Всё должно выглядеть так, будто операцию и впрямь проводили в полевом госпитале. Закончив дело, мистер Ньютон пересчитал стёжки — их было шесть.

— Имейте в виду вот что, — сказал он, перед тем как уйти. — Если на это посмотрит врач, он, скорее всего, поймёт, что шрам не пятнадцатилетней давности. Человек же, не сведущий в медицине, ничего странного не заметит. И для полной уверенности подождите не менее двенадцати недель.

Было начало ноября. К Рождеству природа и организм здорового и тренированного сорокачетырехлетнего мужчины сделали своё дело. Припухлость и краснота исчезли.

Глава 9

— Если вы, Майк, отправляетесь туда, куда, как я думаю, вы отправляетесь, — сказала однажды во время прогулки Тамиан Годфри, — вам нужно приготовиться к встрече с проявлениями разного уровня агрессивности и фанатизма. В основе их лежит самонадеянно и безосновательно присвоенное право объявлять джихад, или священную войну, но разные группировки приходят к этому разными путями и ведут себя тоже по-разному. Все они сильно отличаются друг от друга.

— Насколько я понимаю, всё начинается с ваххабизма, — заметил Мартин.

— В некотором смысле да, но давайте не забывать, что ваххабизм является государственной религией Саудовской Аравии и что Усама бен Ладен объявил войну саудовскому истеблишменту, обвинив его в отступничестве. Экстремистское крыло включает в себя немало групп, выходящих за границы учения Мухаммеда Аль-Ваххаба. Он был проповедником, жил в восемнадцатом веке и происходил из Неджа, самой пустынной и бесплодной части Аравийского полуострова. Его интерпретация Корана — наиболее суровая и непримиримая из множества существовавших. Но то было тогда, а сейчас дело другое. Нынешние интерпретаторы превзошли Аль-Ваххаба в непримиримости и агрессивности. Саудовский ваххабизм не объявлял войны Западу или христианству, не поощрял массовые убийства мирных людей, тем более женщин и детей. Но Ваххаб приготовил почву для абсолютной нетерпимости, с которой сегодняшние мастера террора снимают такой обильный урожай.

— Но как получилось, что они вышли за границы Аравийского полуострова? — спросил Мартин.

— Всё дело в том, — ответил Наджиб Куреши, — что на протяжении тридцати лет правители Саудовской Аравии тратили миллионы нефтедолларов на финансирование распространения своего понимания веры, насаждения своей государственной религии во всех мусульманских странах, включая и мою родину. Вряд ли они сознавали, какого монстра выпускают на свободу. Вряд ли думали, что распространение учения выльется в массовые убийства. Скорее наоборот. Думаю, шейхи Саудовской Аравии и сами напуганы тем, кого создавали и поддерживали последние тридцать лет.

— Тогда почему «Аль-Каида» объявила войну стране, которая породила её и взрастила?

— Потому что появились новые пророки, ещё более нетерпимые, ещё более воинственные. Они не только проповедуют непримиримость ко всему чуждому, неисламскому, но и призывают к уничтожению. Саудовское правительство они обвиняют в том, что оно ведёт дела с Западом, допускает американские войска на священную землю. И это относится ко всем светским мусульманским правительствам. В глазах фанатиков они не менее грешны, чем христиане и евреи.

— Так кого же, по-вашему, я могу встретить в своих странствиях? — с улыбкой спросил Мартин.

Тамиан Годфри оглянулась и, увидев валун, тяжело опустилась на него и вытянула ноги.

— Группировок много, но все их можно свести к двум. Вам знакомо слово «салафи»?

— Слышать приходилось, — кивнул Мартин.

— Проповедники возвращения к основам. Эти люди действительно хотят восстановить порядки золотого века ислама, времён первых четырех халифатов тысячелетней давности. Нечёсаные бороды, сандалии, халаты, жёсткий кодекс шариата, неприятие любой модернизации и, разумеется, несущего её Запада. Конечно, сейчас на земле такого рая не существует, но фанатиков подобная мелочь как реальность никогда не смущала. Нацисты, коммунисты, маоисты, последователи Пол Пота — всех их вела маниакальная мечта, и в стремлении к ней они уничтожили сотни миллионов людей, в том числе и себе подобных, оказавшихся недостаточно решительными. Вспомните чистки, что устраивали Сталин и Мао, — они же убивали своих товарищей, объявляя их предателями, ренегатами.

— То, что вы говорите о салафи, относится и к Талибану, — заметил Мартин.

— В том числе. Возьмите, к примеру, бомбистов-самоубийц. Кто они? Обычные верующие, слепо идущие за своими духовными наставниками. Не слишком умные, но послушные и убеждённые, что их безумная ненависть как раз то, что нужно всемогущему Аллаху.

— А есть и хуже? — спросил Мартин.

— О да. — Тамиан поднялась с камня и решительно повернула назад, в сторону замка, башня которого виднелась за соседним холмом. — Есть другие. Говоря современным языком, ультрас. Я бы назвала их всех одним словом — такфиры. Со времён Ваххаба значение этого слова изменилось. Настоящий салафи не курит, не играет в азартные игры, не танцует, не приемлет музыку, не употребляет спиртное и не ухаживает за западными женщинами. Его легко узнать — по одежде, поведению, внешности. С точки зрения проблемы безопасности установить противника — значит уже наполовину выиграть бой.

Но есть такие, которые перенимают все традиции и обычаи Запада, хотя и ненавидят их. Они кажутся совершенно безобидными, и на них не обращают внимания. Все девятнадцать террористов, участвовавших в операции 11 сентября, были из числа таких. Они ничем неотличались от обычных граждан. То же можно сказать и о лондонской четвёрке: внешне вполне нормальные молодые люди, посещающие спортзал, играющие в крикет, вежливые, доброжелательные, постоянно улыбающиеся, приветливые. И в то же время подготавливающие массовое убийство. Вот за кем нужно присматривать. Вот кого следует опасаться.

Многие из них получили образование, они стригутся и бреются, носят модные костюмы и даже имеют учёные степени. Эти — самые крайние. Они стали хамелеонами, преступили запреты своей веры, чтобы во имя этой же самой веры убивать людей. Слава богу, пришли. Бедные мои ноги так быстро сдают. Время полуденной молитвы. Сегодня вы, Майк, призовёте нас к ней, и вы будете её читать. Там, куда вы отправляетесь, вас могут попросить это сделать. Это большая честь.

Сразу после Нового года из офиса «Сибарт и Аберкромби» ушло в Джакарту электронное письмо. В нём сообщалось, что «Графиня Ричмондская» выйдет из Ливерпуля в Сингапур с грузом автомобилей «Ягуар» первого марта. После разгрузки судно проследует к Северному Борнео, чтобы принять на борт пиломатериалы, а затем завернёт на Сурабаю за шёлком.

Работы в заповеднике закончились к концу января, чему строители были несказанно рады. Чтобы уложиться в намеченный срок, трудиться пришлось сверхурочно, и до установки и подключения центрального отопления они немало страдали от холода. Однако обещанные премиальные перевешивали все временные неудобства.

На взгляд постороннего человека, дом почти не изменился, разве что стал несколько больше. На самом же деле он подвергся коренной реконструкции. Для размещения двух офицеров понадобились спальни; для восьми охранников, которым предстояло поддерживать круглосуточный режим наблюдения, соорудили пристройку со спальным помещением и столовой.

Просторная гостиная осталась нетронутой, но к ней добавили комнату отдыха с бильярдным столом, библиотекой, плазменным телевизором и коллекцией DVD-дисков.

Третью пристройку, как могло показаться снаружи, сложили из обычных, грубо обработанных брёвен, но её внутренние стены были из особо прочного, так называемого преднапряженного бетона. Предназначенное для заключённого крыло являло собой настоящую крепость, неприступную извне и исключающую возможность побега.

Попасть в камеру можно было только из караульного помещения через стальную дверь с глазком и заслонкой, предназначенной для передачи пищи. За дверью находилась довольно просторная комната со стальной, вмонтированной в бетонный пол кроватью. Сдвинуть её было невозможно, как и вделанные в бетон стенные полки.

На полу лежали ковры. Тепло поступало из-за расположенной на уровне плинтуса решётки. Вторая дверь находилась напротив первой, и её заключённый мог открывать и закрывать сам. Но вела она в небольшой прогулочный двор.

Двор был совершенно пустой, если не считать бетонной скамейки в самой его середине. Ровный, как бильярдный стол, пол и высокие, в десять футов, гладкие стены. Забраться на стену не смог бы и альпинист, а подставить было нечего.

Гигиенический узел представлял собой нишу в комнате с дырой в полу и душ без кранов и ручек — подача воды регулировалась снаружи.

Поскольку все материалы доставлялись на вертолёте, единственным видимым внешним добавлением была скрытая под снегом бетонная площадка. В прочих отношениях ничего вроде бы и не изменилось — Хижина по-прежнему стояла на своих пятистах акрах, окружённая со всех сторон соснами, лиственницами и елями, через которые во всех четырех направлениях были прорублены просеки длиной в сто ярдов.

Первыми десятью охранниками этой, вероятно, самой дорогой и эксклюзивной тюрьмы в США были два среднего ранга офицера ЦРУ из Лэнгли и восемь молодых агентов, прошедших все психологические и физические тесты в тренировочном центре Фирмы и рассчитывавших, очевидно, на то, что их первым заданием станет волнующее приключение в некоей экзотической стране. В качестве экзотики они получили бревенчатый дом в зимнем лесу. Тем не менее каждый горел желанием проявить себя.

Заседания военного трибунала на базе Гуантанамо начались в конце января и проводились в самых больших помещениях блока для допросов. Тот, кто рассчитывал увидеть полубезумного полковника Джессапа или персонажей из «Нескольких хороших парней», наверняка испытал бы глубокое разочарование. Всё шло чинно и пристойно, никто не повышал голоса, никто не устраивал живописных шоу.

В списке кандидатов на освобождение как «не представляющих дальнейшей угрозы» значились восемь фамилий, и семеро из претендентов бойко и энергично доказывали свою полную безобидность. Один хранил высокомерное молчание. Его дело слушалось последним.

— Заключённый Хан, у вас есть право выбрать язык, на который будет переводиться судебное разбирательство. Какой язык вы предпочитаете? — спросил председательствующий полковник, по обе стороны от которого сидели майор и женщина-капитан. Все трое представляли юридическую службу морской пехоты США.

Два морпеха-охранника помогли заключённому подняться. Он безучастно пожал плечами, на несколько секунд остановил взгляд на женщине-капитане, потом снова устремил его на стену позади судей. В комнате было ещё два поставленных один против другого стола — для обвинителя, военного прокурора, и защитника, гражданского адвоката.

— Суду известно, что заключённый понимает арабский, поэтому суд выбирает этот язык. Возражений нет?

Вопрос адресовался защитнику, который покачал головой. Принимая дело, он получил и кое-какую информацию о своём клиенте и понимал, что шансов на положительное решение немного. Точнее, их нет совсем. Кашу заварили активисты правозащитных организаций, и адвокат прекрасно знал, как относятся военные к рыцарям в сияющих доспехах из подобного рода движений. К тому же и сам клиент не демонстрировал готовности к сотрудничеству. И всё же, думал он, наблюдая за судьями, поведение афганца, похоже, не оставило их равнодушными.

Он покачал головой. Никаких возражений. Арабский так арабский.

По сигналу председателя переводчик подошёл ближе и встал рядом с морпехами. На базе только он один знал пушту. Работы было немного, на условия жаловаться не приходилось, но американцы были недовольны переводчиком — разговорить афганца ему так и не удалось.

В Гитмо с самого начала было только семь пуштунов, ошибочно попавших в число иностранцев, взятых в плен в Кундузе. Четверо уже вернулись домой; простые сельские парни, они с готовностью отреклись от мусульманского экстремизма. Двое перенесли настолько сильное нервное потрясение, что до сих пор находились на попечении психиатров. Остался один.

Слово предоставили стороне обвинения, и переводчик обрушил на заключённого поток шипящих арабских слов. Смысл их вкратце сводился к следующему: янки упекут тебя, талибанское дерьмо, за решётку, где ты и будешь гнить до конца жизни. Измат Хан медленно поднял голову и посмотрел на переводчика. Взгляд сказал все, и переводчик, американец ливанского происхождения, убавил пылу. На парне, конечно, кандалы и шутовская оранжевая роба, но кто их знает, этих дикарей.

Прокурор говорил недолго. Он подчеркнул, что на протяжении всех пяти лет заключённый отказывался от сотрудничества, не желая выдавать своих сообщников по террористической войне против Соединённых Штатов, и что даже после ареста участвовал в тюремном бунте, в ходе которого погиб американский гражданин. Закончив, обвинитель сел. У него не было никаких сомнений относительно решения трибунала: в ближайшие годы афганцу свободы не видать.

Речь защитника заняла чуть больше времени. Он указал на то, что его клиент не имеет никакого отношения к ужасным событиям 11 сентября. Что в то время заключённый Хан принимал участие в гражданской войне и никоим образом не был связан со стоящими за спиной «Аль-Каиды» арабами. Что Мулла Омар, предоставивший убежище Усаме бен Ладену и его подручным, был диктатором, у которого мистер Хан находился на службе, но к преступлениям которого он не причастен.

— Я призываю суд трезво оценить ситуацию, — закончил защитник. — Если этот человек и угрожает кому-то, то ни в коем случае не нам. Сейчас в Афганистане существует демократически избранное правительство. Предлагаю отправить его туда, и пусть они сами решают, как быть с ним дальше.

Судьи удалились на совещание. Отсутствовали они около тридцати минут, а когда вернулись, щеки женщины-капитана горели от возмущения. Она всё ещё не могла поверить в услышанное — председатель Объединённого комитета начальников штабов имел разговор только с полковником и майором, так что приказ знали лишь они двое.

— Заключённый Хан, встаньте. Суд поставлен в известность, что правительство президента Карзая согласилось принять вас на родину, где вы будете приговорены к пожизненному заключению. Таким образом, суд освобождает американских налогоплательщиков от необходимости нести бремя расходов на ваше содержание. После соответствующих договорённостей вас отправят в Кабул. Вы вернётесь в Афганистан так же, как прибыли сюда, — в кандалах. Все. Заседание окончено.

В шоке была не только капитан. Обвинитель нервно кусал губы, размышляя о том, как случившееся отразится на его карьере. Защитник испытал лёгкое, но приятное головокружение. Переводчик, истинный сын Бейрута, в какой-то момент просто испугался, что председатель распорядится снять с заключённого кандалы прямо в зале суда, и уже приготовился сигануть в окно.

Британское министерство иностранных дел располагается на Кинг-Чарльз-стрит, неподалёку от Уайтхолла и вблизи площади Парламента, возле которой отрубили голову королю Карлу I. Новогодний праздник перешёл в разряд воспоминаний, и учреждённая минувшим летом небольшая протокольная команда возобновила прерванную ненадолго работу.

Задача её состояла в согласовании с американцами деталей предстоящего, намеченного на 2008 год совещания Джи-8, или Большой восьмёрки. В 2005-м правительства восьми богатейших стран мира собирались в шотландском отеле «Глениглс», и та встреча прошла вполне успешно. Единственную ложку дёгтя внесли орущие толпы протестующих, неизменное и с каждым годом увеличивающееся присутствие которых создало определённые проблемы. В результате мирный пейзаж Пертшира пришлось изуродовать растянувшимся на мили проволочным ограждением, сыгравшим роль cordon sanitaire. На единственной подъездной дороге выставили полицейские посты.

Ведомые двумя гаснущими поп-звёздами, демонстранты прошли через Эдинбург, протестуя против захлестнувшей мир бедности. Это был авангард. За ним проследовали шумные когорты антиглобалистов, вооружённые мучными бомбами и плакатами.

— Неужели эти недоумки не понимают, что мировая торговля генерирует богатство и что без неё с бедностью не справиться? — раздражённо заметил один дипломат.

Ответ был очевиден: не понимают.

Многие с содроганием вспоминали события в Генуе, а потому все восторженно — свежо! элегантно! блестяще! — приняли идею Белого дома, устроителя встречи Большой восьмёрки 2007 года. Место великолепное и в то же время совершенно изолированное; расположение позволяет обеспечить полную безопасность и держать всё под контролем. Но, разумеется, столь масштабное мероприятие требует тщательной подготовки и согласования тысяч деталей. В общем, британской протокольной группе ничего не оставалось, как только принять к сведению то, что уже было обговорено и озвучено, и заниматься административными делами.

Два громадных транспортных самолёта «Старлифтер» ВВС США пошли на снижение над султанатом Оман. Они поднялись с Восточного побережья и дозаправились в воздухе над Азорскими островами. На закате эти летающие громадины пронеслись над холмами Дхофари, держа курс на восток, и запросили посадочные инструкции у диспетчера укрывшейся в пустыне англо-американской воздушной базы Тумраит.

В глухих гротах своих фюзеляжей эти два крылатых монстра принесли целую воинскую часть. В чреве первого «Старлифтера» оказалось всё необходимое для комфортного устройства на новом месте технической группы из пятнадцати человек: компьютерное оборудование, сборные домики, генераторы, системы кондиционирования, холодильные установки, телевизионные антенны и многое другое. Второй доставил два беспилотных самолёта-разведчика «Хищник», аппаратуру управления и слежения, а также обслуживающий всю эту сложную технику персонал.

Через неделю всё было готово: выросли бунгало, заработали кондиционеры и биотуалеты, запыхтела кухня, а под навесами замерли в ожидании приказа «Хищники». Группа воздушной разведки подключилась к двум далёким точкам в Тампе, Флорида, и Эдзеле, Шотландия. Придёт время, и им скажут, что делать, за каким объектом вести круглосуточное наблюдение, что фотографировать. А до той поры людям и машинам оставалось только ждать и терпеливо сносить жару.

Последний инструктаж занял целых три дня. Из Штатов на служебном «Груммане» прилетел Марек Гуминни. Из Лондона приехал Стив Хилл. Присутствовали, разумеется, Макдональд и Филлипс.

В комнате их было пятеро, и Гордон Филлипс сам заправлял тем, что он назвал «слайд-шоу». Одна за другой на большом высокочастотном плазменном экране появлялись цветные картинки. Вооружившись пультом дистанционного управления, Филлипс при необходимости давал крупный план той или иной детали.

Целью инструктажа было ознакомить Мартина с самой последней информацией относительно лиц, которых он мог встретить.

Источниками были не только секретные службы Великобритании и Соединённых Штатов, но и более сорока ведомств других стран, поставлявших сведения в единую базу данных. Многие правительства, исключая разве что так называемые государства-изгои вроде Ирана, Сирии и Северной Кореи, делились информацией по террористам из крайне агрессивных исламистских группировок.

Рабат, например, помогал установить личности марокканцев; Аден помогал с выходцами из Южного Йемена; Эр-Рияд, проглотив пилюлю смущения, указывал на подданных королевства.

Сотни лиц мелькали перед Мартином на огромном экране. Некоторые представляли собой фотографии из полицейских досье, другие были выхвачены из толпы в каком-нибудь аэропорту или фойе отеля. Демонстрировались и возможные варианты — с бородой или без неё, с длинными или короткими волосами, в восточном наряде или в западном костюме.

Кого здесь только не было: муллы и имамы из известных своей экстремистской направленностью мечетей; подростки, служившие простыми посыльными; финансисты, торговцы, бизнесмены, оказывающие посильную помощь деньгами, транспортом, укрытием.

И, конечно, здесь были большие игроки, те, кто контролировал разные подразделения мирового террористического подполья и имел доступ к самому верху.

Некоторые уже покинули мир живых, как, например, Мухаммед Атеф, первый руководитель оперативного отдела «Аль-Каиды», убитый американской бомбой в Афганистане, его преемник, отбывающий пожизненный, без права помилования срок, и пришедший ему на смену и нырнувший с балкона в Пешаваре Тофик Аль-Кур. Другие, как Сауд Хамуд Аль-Утаиби, новый глава саудовского отделения, продолжали активную деятельность.

Были и пустые места, прямоугольники с безликими силуэтами тех, чьими фотографиями спецслужбы ещё не располагали. Среди последних значились такие фигуры, как шеф юго-восточного крыла «Аль-Каиды», наследник Ханбали, человек, стоящий за последними взрывами на популярных курортах Индонезии и Малайзии. Как ни странно, отсутствовали и данные по резиденту «Аль-Каиды» в Великобритании.

— Мы вели его шесть месяцев назад, — сказал Гордон Филлипс. — Но он вовремя скрылся. Вернулся в Пакистан, где его сейчас ищут. Рано или поздно возьмут…

— И переправят к нам в Баграм, — хмыкнул Марек Гуминни. Все знали, что на американской базе севернее Кабула есть средства, способные разговорить самых молчаливых.

— А вот этого вы определённо найдёте. Его засекли в Пакистане. — заметил Стив Хилл, когда на экране появился хмурого вида имам. — И этого.

Пожилой мужчина с умным, мягким лицом стоял на набережной — за спиной его блестела под ярким солнцем полоска голубой воды. Эту сделанную в Дубаи фотографию прислали спецслужбы Объединённых Арабских Эмиратов.

Работа, короткий перерыв, снова работа, сон и опять работа. Телевизор выключали только тогда, когда Филлипс приносил подносы с закусками. Тамиан Годфри и Наджиб Куреши оставались в своих комнатах или гуляли.

Наконец всё закончилось.

— Вылетаем завтра, — объявил Марек Гуминни.

Миссис Годфри и афганский аналитик вышли проститься на лужайку, где уже стоял вертолёт.

— Берегите себя, Майк, — сказала Тамиан. — Черт, какая глупость, только слез нам не хватало. Храни вас бог.

— А если подведёт всё остальное, уповайте на милость Аллаха, — добавил Куреши.

«Джетрейнджер» мог принять на борт только троих, так что Макдональду и Хиллу предстояло вернуться на базу Эдзель на машинах.

Немногие наблюдавшие за посадкой вертолёта видели, как выбравшиеся из него трое мужчин побежали к ожидавшему на полосе «Грумману». В Шотландии шёл мокрый снег, и мужчины укрывались накидками, а потому никто не увидел, что один из них одет не по-западному.

Экипаж «Груммана» привык видеть на борту самых странных пассажиров, поэтому никто и бровью не повёл, когда заместитель директора ЦРУ и его британский гость поднялись в салон вместе со смуглым длиннобородым афганцем.

Путь их лежал не в Вашингтон, а на американскую базу на юго-восточном побережье Кубы. Рано утром 14 февраля самолёт опустился на бетонное поле в Гуантанамо и вкатился в ангар, двери которого тут же закрылись.

— Боюсь, Майк, вам придётся остаться здесь, — сказал Марек Гуминни. — Выведем вас, когда стемнеет.

Ночь в тропиках наступает рано, так что стемнело уже в семь. Именно столько показывали часы, когда в камеру Измат Хана вошли четверо спецназовцев. Почувствовав неладное, афганец поднялся. Никогда не отлучавшиеся из коридора охранники ушли куда-то часом раньше. Ничего подобного никогда ещё не случалось.

Спецназовцы вели себя не грубо, но и не церемонились. Один обхватил афганца за туловище, так что тот не мог даже пошевелить рукой, другой — за ноги. К лицу прижали пропитанную хлороформом салфетку. Через двадцать секунд заключённый обмяк.

Его положили на носилки, вынесли в коридор и перегрузили на каталку. Сверху прикрыли простыней. Снаружи их ждал ящик. Из блока предварительно удалили всех охранников, так что никто ничего не видел. Вся операция заняла не более минуты.

Ящик был совсем не простой, хотя снаружи ничем не отличался от обычного деревянного, предназначенного для перевозки грузов, и даже имел соответствующую маркировку. Внутри он был отделан звукоизоляционным материалом, а на потолке имелась подвижная панель, открывавшая доступ свежему воздуху. Обстановку составляли два вмонтированных в пол удобных кресла. Защищённая решёткой низковольтная лампочка давала неяркий свет.

Сонного Измат Хана усадили в кресло и пристегнули ремнями. Затягивать их не стали, чтобы не нарушать кровообращение, но встать пленник не мог.

Убедившись, что все в порядке, пятый церэушник, тот, кому предстояло путешествовать с узником, кивнул своим товарищам. Ящик закрыли. Подъехавший грузоподъёмник оторвал его от земли и, развернувшись, покатил по лётному полю к громадному «Геркулесу», снабжённому дополнительными топливными баками для долгого беспосадочного перелёта.

Внеочередные полёты — привычное для Гитмо явление; диспетчер получил запрос, дал разрешение на взлёт. Через несколько минут самолёт набрал высоту и взял курс на базу Маккорд в штате Вашингтон.

Час спустя к лагерному блоку подъехала закрытая машина, из которой вышли несколько мужчин. В пустой камере один из них переоделся в оранжевую робу и мягкие тапочки. Прежде чем вынести уснувшего афганца, его несколько раз щёлкнули «Полароидом». Отпечатанные фотографии позволили несколько поправить волосы и бороду тому, кто занял его место.

Когда всё закончилось, лишние удалились, коротко и сдержанно попрощавшись с тем, кто остался. Дверь камеры закрылась. Через двадцать минут в блок вернулись охранники. Все они были заинтригованы, но любопытства никто не проявлял. Как выразился Теннисон, дело их не рассуждать.

Обнаружив заключённого в камере, охранники разошлись по местам в ожидании рассвета.

Лучи утреннего солнца уже коснулись вершин Каскадных гор, когда «С-130» пошёл на снижение над родной базой Маккорд. Начальнику базы было сказано, что самолёт доставит последний груз для нового научно-исследовательского центра, открытого недавно в лесной глуши. Большего ему знать не полагалось, а вопросов он не задавал. Бумаги были в порядке, и «Чинук» уже стоял наготове.

Афганец пришёл в себя во время полёта. Через отверстие в потолке поступал свежий воздух. Сидевший в другом кресле человек ободряюще улыбнулся и предложил подкрепиться. Заключённый удовольствовался содовой.

Затем, к удивлению сопровождающего, он произнёс несколько фраз на английском, явно пополнивших его словарный запас в период пребывания в лагере. За несколько часов афганец лишь дважды осведомился, который час, и один раз наклонился вперёд и пробормотал молитву. Всё остальное время он молчал.

Незадолго до посадки панель на потолке задвинули, так что когда ящик извлекли из чрева «Геркулеса», водителю подъёмника, перевозившему груз от самолёта к вертолёту, и в голову не могло прийти, что в нём находятся люди.

Дверь грузового отсека закрылась. В ящике зажглась работающая от батарейки контрольная лампочка, но её свет не проникал наружу. Заключённый, как докладывал впоследствии Мареку Гуминни сопровождающий, вёл себя спокойно и проблем не создавал.

Учитывая, что была середина февраля, с погодой им повезло. Небо оставалось чистым, но температура упала ниже нуля. Полет, к счастью, длился недолго. Вертолёт опустился на площадку у затерянного в лесу бревенчатого дома. Дверь грузового отсека открылась. Во избежание лишних хлопот ящик выгружать не стали.

Заднюю стенку сняли, и четверо прилетевших из Гуантанамо на «Геркулесе» спецназовцев поднялись по трапу. Оставалась последняя формальность. Прежде чем отстегнуть ремни, на заключённого надели ручные и ножные кандалы. Потом ему велели подняться и спуститься по трапу на снег. Все десять человек охраны стояли полукругом на площадке, держа оружие наготове.

Народу оказалось так много, что у входа в дом возникла небольшая пробка. Афганца сразу же провели в отведённое для него помещение. Дверь закрылась.

Шесть охранников наблюдали, как с него снимают кандалы. Потом они, неуклюже пятясь, один за другим, вышли из комнаты. Стальная дверь глухо лязгнула. Измат Хан остался один. Он огляделся. Эта камера была лучше, но тюрьма всегда остаётся тюрьмой. Он вспомнил, что говорил полковник в зале суда. Его обещали вернуть в Афганистан. Они снова солгали.

Солнце уже давно взошло над базой Гуантанамо, когда на лётное поле опустился ещё один «Геркулес». Он тоже был оборудован для дальнего перелёта, но в отличие от предыдущего принадлежал не спецслужбам, а транспортному подразделению ВВС. О своём задании экипаж знал лишь то, что им придётся доставить к месту назначения всего одного пассажира.

Дверь камеры открылась.

— Заключённый Хан, встать. Лицом к стене.

На него надели ремень, соединённый цепями с ручными и ножными кандалами. Передвигаться он мог только мелкими шажками и слегка сгорбившись.

Его провели по коридору, в конце которого стояли шесть охранников. За дверью стоял грузовичок для перевозки заключённых с откидными ступеньками сзади, проволочной перегородкой между кузовом и водителем и затемнёнными стёклами.

Спустившись на лётное поле, заключённый поднял голову и на мгновение зажмурился от яркого солнца. Когда глаза привыкли, он огляделся и увидел стоящий на взлётной полосе «Геркулес» и группу американских офицеров. Один из них кивнул и сделал знак следовать за ним.

Окружённый шестью охранниками, заключённый проковылял через бетонированную площадку, остановился перед трапом и, повернувшись, в последний раз посмотрел на лагерь, в котором провёл пять страшных лет. В следующий момент его бесцеремонно подтолкнули к трапу.

В небольшой комнатке над диспетчерской контрольной вышки стояли двое.

— Что ж, путешествие началось, — сказал Марек Гуминни.

— Если они узнают, кто он такой, — ответил Стив Хилл, — да будет Аллах милосерден к нему.

Часть четвёртая Путешествие

Глава 10

Полет был долгий и утомительный. Дозаправка в воздухе не предусматривалась — слишком дорого. В конце концов «Геркулес» был всего лишь воздушной тюрьмой, и американское правительство оказывало любезность афганскому, отправляя осуждённого к месту отбытия наказания за свой счёт. Любезностью, впрочем, вынужденной, поскольку Афганистан просто-напросто не располагал самолётом для рейса на Кубу.

Маршрут пролегал через американские военные базы — на Азорских островах и в Рамштайне, Германия, а потому на расположенный у южного края пустынной шомалийской равнины аэродром Баграм «С-130» опустился только в конце следующего дня.

Экипаж за время перелёта менялся дважды, но охрана оставалась, разумеется, одна и та же; люди читали, играли в карты, дремали под неутомимый гул моторов, несущих стальную громадину дальше и дальше на восток. Заключённый всё это время провёл в кандалах. Иногда ему даже удавалось уснуть.

На площадке за ангарами американской части Баграма, куда «Геркулес» закатился после посадки, его уже ожидала небольшая группа. Возглавлявший группу сопровождения майор военной полиции с удовлетворением отметил, что афганцы подошли к делу основательно: помимо тюремного фургона они прислали ещё и двадцать солдат-спецназовцев под командой бригадира Юсуфа.

Майор первым сбежал по трапу, чтобы оформить документы. Это заняло несколько секунд. Потом он кивнул своим подчинённым, и заключённого отстегнули от переборки и вывели из самолёта под пронизывающий, колючий ветер.

Афганцы окружили соотечественника, отвели к фургону и без лишних церемоний втолкнули внутрь. Дверь захлопнулась. Майор-американец подумал, что меньше всего на свете хотел бы оказаться сейчас на месте бородатого пленника.

— Будьте с ним поосторожнее, — сказал он на прощание бригадиру. — От такого можно ждать любых неприятностей.

— Не беспокойтесь, майор, — ответил афганец. — Теперь его домом будет тюрьма Пул-и-Чарки.

Они козырнули друг другу, а ещё через пару минут фургончик отъехал, сопровождаемый грузовиком с афганскими спецназовцами. База Баграм расположена к северу от Кабула. Было уже темно, когда фургон и грузовик странным образом — позднее это официально объяснили дорожным инцидентом — разделились. Дальше пикап проследовал без сопровождения.

Пул-и-Чарки не самое приятное место в Афганистане и представляет собой мрачный тюремный корпус к востоку от Кабула. Во времена советской оккупации тюрьма находилась под контролем тайной полиции ХАД. Попавших в неё подвергали самым жестоким истязаниям, что вовсе не способствовало её популярности.

В годы гражданской войны в Пул-и-Чарки погибли десятки тысяч заключённых. После прихода к власти демократического правительства условия содержания несколько улучшились, но оказавшемуся там впервые кажется, что в каменных камерах, коридорах и подвалах всё ещё звучит эхо криков и стонов навечно оставшихся в них призраков. К счастью для бывшего узника лагеря «Дельта», фургон так и не добрался до этого жуткого места.

Минут через двадцать после того, как машина охраны отстала от фургона, к последнему пристроился вынырнувший из темноты пикап. Водители обменялись сигналами, фургон свернул с дороги и остановился за деревьями. Здесь и случился «побег».

Кандалы с заключённого сняли сразу после того, как фургон выехал за охраняемую территорию базы. Потом он переоделся в шерстяную куртку, тёплые серые камисы и сапоги. Перед самой остановкой пленник успел обернуть вокруг головы чёрный тюрбан талиба.

Из кабины пикапа вышел бригадир Юсуф. В следующей сцене главную роль надлежало сыграть ему.

Из открытого кузова пикапа стащили четыре тела. Все они ещё недавно лежали в городском морге. Двое из мертвецов одеждой и бородами походили на талибов. В действительности оба являлись рабочими-строителями, погибшими накануне при обрушении лесов.

Двое других были жертвами автомобильных аварий. Афганские дороги настолько изрыты выбоинами, что проехать по ним можно только в том случае, если держаться поближе к середине. А так как уступать кому-то дорогу лишь на том основании, что он движется в противоположном направлении, считается проявлением слабости, то и уровень дорожно-транспортных происшествий с тяжёлым исходом весьма высок. Двое мужчин с бритыми лицами были в форме работников тюремной службы.

Их найдут возле фургона с оружием в руках и многочисленными смертельными ранениями. Два «талиба» будут лежать неподалёку, но на некотором расстоянии друг от друга, как и положено участникам засады, погибшим от метких выстрелов охранников. Дверь фургона, взломанная ломом и кувалдой, будет открыта.

Подготовив сцену к приезду полиции, бригадир Юсуф сел в кабину рядом с шофёром. Бывший заключённый с двумя спецназовцами забрался в кузов пикапа. Защищаясь от холода, все трое прикрыли лица свободным концом тюрбана.

Пикап пронёсся по пригородам Кабула и свернул на шоссе, идущее на юг, в сторону Газни и Кандагара. Здесь, как и всегда по ночам, вытянулась длинная колонна грузовиков, называемых по всей Азии не иначе как «звонками на колёсах».

Всем им, судя по виду, никак не меньше сотни лет. Их можно встретить на любой дороге Ближнего и Среднего Востока, по которым они ползут, пыхтя, кашляя и оставляя за собой хвост густого чёрного дыма. Нередко они остаются на обочине, дожидаясь возвращения шофёра, отправившегося куда-то, может быть, за много миль, за нужной деталью.

Они перебираются через непроходимые горные хребты, протискиваются по узким перевалам, карабкаются по осыпающимся песчаным склонам. Иногда их голые, очищенные до костей скелеты можно увидеть в ущелье среди прочего придорожного мусора. Но именно они наполняют кровеносные сосуды континента; именно они поддерживают в нём жизнь, доставляя самые разнообразные товары в самые далёкие и изолированные деревушки.

«Звонками на колёсах» их много лет назад назвали британцы. Дело в том, что на Востоке каждый владелец автомобиля украшает его как только может. Все свободные поверхности тщательно расписываются сценами на исторические и религиозные сюжеты, в которых отражено и христианство, и ислам, и индуизм, и сикхизм, и буддизм, причём нередко в восхитительном смешении. Машины также украшают ленточками, блёстками, мишурой и даже колокольчиками. Отсюда и звон.

Колонна, вытянувшаяся на шоссе к югу от Кабула, состояла из нескольких сотен грузовиков, водители которых спали в кабинах в ожидании рассвета.

Пикап остановился примерно у середины колонны. Майк Мартин соскочил с кузова и прошёл вперёд. Лицо человека за рулём скрывал шебах. Сидевший рядом с водителем бригадир Юсуф молча кивнул. Все, конец дороги. И начало пути. Повернувшись, Майк Мартин услышал негромкий голос шофёра:

— Удачи, босс.

Снова знакомое словечко. Босс — так называют своих офицеров только спецназовцы САС. Передавая заключённого в Баграме, американский майор не знал, что после прихода к власти президент Карзай попросил, чтобы созданием и обучением афганского спецназа занималась именно САС.

Мартин повернулся и пошёл вдоль растянувшейся по обочине колонны. Пикап тоже развернулся и, мигнув фарами, покатил к Кабулу. Сержант-спецназовец достал сотовый телефон, набрал столичный номер и, дождавшись ответа, произнёс два слова и дал отбой.

Шеф резидентуры СИС в Афганистане тоже позвонил по защищённой линии. В Кабуле было четыре часа утра, в Шотландии одиннадцать вечера. На одном из экранов появилось короткое, в одну строчку, сообщение. Успевшие вернуться на базу Эдзель Филлипс и Макдональд увидели то, что надеялись увидеть. «Операция началась».

Оставшись на продуваемом ветром шоссе, Майк Мартин позволил себе ещё раз оглянуться. Красные огни пикапа растворились в темноте. Он повернулся и зашагал дальше. Ещё через сотню шагов Майк Мартин стал Афганцем.

Он знал, что ему нужно, но нашёл то, что искал, не сразу. Грузовик с номерами пакистанского города Карачи. Водитель такой машины вряд ли будет пуштуном, а значит, не заметит, что его пассажир и сам владеет этим языком не в совершенстве. Скорее всего, за рулём будет белудж, возвращающийся домой, в пакистанскую провинцию Белуджистан.

Водители ещё спали, а будить спящего неразумно — уставший человек, когда его поднимают, редко бывает в добром расположении духа, а Мартин рассчитывал именно на последнее. Поэтому следующие два часа он провёл, свернувшись у грузовика и дрожа от холода.

Около шести, когда небо на востоке порозовело, в машинах началось шевеление. Кто-то развёл у дороги костёр, чтобы вскипятить воду. В Центральной Азии значительная часть жизни проходит в чайной, чайхане или около неё, и для чайной нужны лишь огонь, котелок с водой да несколько мужчин вокруг. Мартин встал, размял затёкшие члены и подошёл к костру погреться.

Человек, который готовил чай, был пуштун. Красноречием он не отличался, что Мартина вполне устраивало. Тюрбан он снял, свернул и убрал в дорожную сумку. Не зная, с кем имеешь дело, свою принадлежность к талибам лучше не афишировать. Отдав несколько афгани, Мартин получил кружку горячего, с дымком чаю и, благодарно кивнув, отошёл в сторонку. Через несколько минут из кабины грузовика выбрался белудж, который тоже пошёл за чаем.

Вставало солнце. Кое-где уже ожили двигатели, и в небо поползла чёрная копоть. Белудж направился к машине. Мартин последовал за ним.

— Добрый день, брат.

Белудж ответил, не проявив, однако, особенной радости.

— Ты случайно не держишь путь на юг, к Спин-Болдаку?

Любой, кто направлялся в Пакистан, должен был неминуемо проехать этот небольшой пограничный городок южнее Кандагара. Мартин знал, что полиция уже ищет беглеца и за его голову назначена награда, а значит, границу придётся переходить подальше от контрольного пункта и пешком.

— Коли на то будет воля Аллаха, — ответил белудж.

— Тогда не согласишься ли ты во имя всемилостивейшего взять попутчика, спешащего домой к семье?

Белудж задумался. Обычно в дальние поездки, например в Кабул, он брал с собой двоюродного брата, но тот заболел и остался дома в Карачи. Ехать одному всегда труднее, и попутчик бы не помешал.

— А за рулём можешь посидеть? — осторожно спросил он.

— Признаюсь, за рулём я провёл немало лет.

В путь тронулись вместе. Оба по большей части молчали, но молчание ни одного, ни другого не тяготило, тем более что тишину заполняла восточная поп-музыка, звуки которой доносились из старенького, в пластмассовом корпусе радио вперемешку с хрипами и свистом.

Через несколько часов миновали Газни. Дальше их ждал Кандагар. По дороге сделали остановку: подкрепились обычным для здешних мест рисом с козьим мясом, выпили чаю и заправили бак. Мартин помог расплатиться и за то, и за другое, после чего белудж оттаял и проникся к попутчику дружелюбием и симпатией.

Хотя Майк не знал ни урду, ни балучи, а шофёр лишь десяток слов на пушту, они вполне сносно общались на языке жестов, дополняя его арабскими вставками из Корана.

Заночевать решили в Кандагаре — белудж объяснил, что предпочитает не рисковать и избегает ночных перегонов. Они находились в провинции Забол — краю весьма диком и населённом диким народом. В таких местах безопаснее путешествовать днём, когда на дороге много машин, спешащих как на юг, так и на север. Бандиты же во все времена творят свои чёрные дела под покровом ночи.

Когда впереди показались первые дома Кандагара, Мартин, объяснив, что хочет подремать, забрался на скамью позади сидений, где ночью спал водитель. Кандагар был опорной базой Талибана, и ему вовсе не хотелось, чтобы какой-нибудь исправившийся талиб по ошибке признал в нём старого знакомого.

После Кандагара он снова сел за руль, сменив белуджа. Вечер ещё не наступил, когда они подъехали к Спин-Болдаку, и Мартин, объяснив, что живёт в северной части города, поблагодарил водителя и вышел из машины. До границы оставалось несколько миль.

Поскольку белудж не знал пушту и слушал музыку, он не услышал новостей. Очередь на контрольном пункте вытянулась длиннее обычного. Проверив документы, офицер показал ему фотографию. Водитель сразу узнал бородатое лицо недавнего попутчика.

Белудж был честный человек и зарабатывал своими руками и тяжким трудом. Дома его ждали дети и семья. Жизнь никогда не бывает лёгкой для тех, кто рассчитывает только на себя и идёт прямой дорогой. Провести несколько дней, а то и недель в афганской тюрьме, доказывая свою невиновность?

— Клянусь пророком, я не видел этого человека, — сказал белудж, и его пропустили.

— Больше никогда, — пробормотал он себе под нос, поворачивая на юг, в сторону Кветты.

Пусть Кветта и считается самым продажным городом во всей Азии, но у себя на родине человек по крайней мере знает, что к чему. Он ничего не имел против афганцев, но они чужой народ, так с какой стати вмешиваться? Интересно, что такого натворил тот талиб?

Мартина предупреждали, что нападение на тюремный фургон, убийство двух охранников и побег заключённого, только что доставленного американцами из Гуантанамо, не тот случай, когда дело можно прикрыть. К тому же и американское посольство, несомненно, поднимет шум.

О побеге стало известно ещё ночью, когда тюремное начальство, не дождавшись своевременного прибытия фургона, выслало ему навстречу патруль. Полицейские обнаружили четыре тела и сделали соответствующие выводы. То, что машина сопровождения отстала от фургона, списали на обычную некомпетентность. Но к исчезновению осуждённого явно приложила руку какая-нибудь недобитая банда талибов. Охота началась.

К несчастью, американское посольство в Кабуле снабдило местные власти фотографией беглеца, и как ни старались резиденты СИС и ЦРУ помешать такому сотрудничеству, сделать им удалось немного. К тому времени, когда все пограничные заставы получили присланную по факсу фотографию разыскиваемого преступника, Мартин все ещё находился к северу от границы.

Ничего не зная ни об объявленном поиске, ни о ситуации на контрольном пункте, он всё же решил не рисковать, не спешить с переходом и отсидеться до наступления темноты. Поднявшись в горы, Мартин нашёл надёжное укрытие, откуда внимательно изучил местность и наметил маршрут.

Городок лежал в пяти милях от него. Он видел вьющуюся между холмами дорогу и бегущие по ней машины. Он даже видел старый форт, служивший некогда бастионом британской армии.

С захватом этой крепости в 1919 году был связан один любопытный исторический факт: при штурме британские войска в последний раз применили средневековые лестницы. Ночью они неслышно — если не считать воплей ослов, лязга ложек о котелки и проклятий натыкающихся на камни солдат, — чтобы не разбудить защитников города, подошли к стенам. Лестницы оказались футов на десять короче, чем нужно, и в решающий момент подломились. Более сотни человек свалились в сухой ров. К счастью для британцев, притаившиеся за стенами пуштуны решили, что на них надвигается несокрушимая рать, и, поспешно оставив город через задние ворота, отступили в горы. Крепость пала без единого выстрела.

Незадолго до полуночи Мартин выбрался из укрытия, тихонько пробрался вдоль стен, миновал город и вскоре добрался до пакистанской территории. Рассвет застал его в десяти милях от границы, на дороге в Кветту. Там он нашёл чайхану и дождался автобуса, на котором и добрался до города. Легко узнаваемый в здешних местах чёрный тюрбан талиба перекочевал из сумки на голову.

Если Пешавар считается в Пакистане одним из оплотов исламистов, то к Кветте это относится в ещё большей степени. В симпатиях к «Аль-Каиде» её опережает разве что только Мирам-Шахр. В северо-западных пограничных провинциях до сих пор преобладают местные племенные обычаи, а большинство населения здесь составляют пуштуны, яростные приверженцы ультратрадиционного ислама. Тюрбан талиба — знак человека, с которым следует считаться.

Главное южное шоссе ведёт из Кветты в Карачи, но Мартину посоветовали воспользоваться другой дорогой, идущей на юго-запад, в сторону портового городка Гвадар. Расположен он неподалёку от иранской границы, в западном уголке Белуджистана. В не столь уж далёкие времена сонная и протухшая рыбой деревушка, Гвадар как-то быстро и незаметно превратился в крупный порт и перевалочный пункт, специализирующийся на контрабандной торговле, в первую очередь опиумом. Ислам осуждает употребление наркотиков, но это касается только мусульман. Если же неверные хотят травить себя и при том неплохо платить за отраву, то верные слуги и последователи пророка здесь ни при чём.

Выращенный в Иране, Пакистане и главным образом в Афганистане мак перерабатывается в морфий на местных подпольных фабриках и нелегально отправляется дальше, на Запад, где становится героином и несёт смерть. В этой священной торговле Гвадар играет свою роль.

В Кветте Мартин, стараясь избегать пуштунов, которые могли бы распознать в нём чужака, отыскал ещё одного водителя-белуджа, направляющегося в Гвадар. Здесь же, в Кветте, он с опозданием узнал, что за его голову объявлена награда в пять миллионов афгани — но только в Афганистане.

Лишь на третье утро после того, как водитель пикапа пожелал ему счастливого пути, Мартин добрался до намеченной цели и, сойдя с очередного грузовика, с облегчением устроился за чашкой сладкого зелёного чая в открытом кафе. Его уже ждали.

Первый из двух «Хищников» поднялся с базы Тумраит за двадцать четыре часа до появления Мартина в Гвадаре. Сменяя друг друга, два беспилотных самолёта-разведчика будут вести постоянное круглосуточное наблюдение за назначенной территорией.

Продукт компании «Дженерал атомикс», «Хищник» на первый взгляд непредставляет из себя ничего особенного и напоминает нечто вышедшее из мастерской любителей-авиамоделистов.

Его длина — двадцать семь футов. Узкий фюзеляж. Размах трапециевидных крыльев — сорок восемь футов. Расположенный в хвостовой части двигатель «Ротакс» мощностью в сто тринадцать лошадиных сил крутит винты, которые и несут аппарат вперёд. Ёмкость бака для горючего — сто галлонов. Столь ничтожная, казалось бы, движущая сила тем не менее позволяет развивать скорость до ста семнадцати узлов или сбрасывать её до семидесяти трех. Максимальная продолжительность полёта — сорок часов, но обычно миссия разведчика не превышает двадцати четырех часов при максимальном удалении от базы на четыреста морских миль.

Как и у всех аппаратов с задним расположением двигателя, приборы дирекционного управления расположены у «Хищника» впереди. Управление осуществляется либо вручную, либо автоматически, через компьютеризованную программу. В последнем случае он функционирует в заданном режиме до получения новых инструкций.

Главное сокровище «Хищника» хранится в его носовой части — съёмный радиоэлектронный узел «Скайболл».

Коммуникационная электроника всегда смотрит вверх, слушая и разговаривая с висящими на орбите спутниками. Они принимают фотоизображения, записывают разговоры и затем передают их на базу.

Вниз же смотрят синтетический апертурный радар «Линкс» и фотокомплект «Вескам Л-3». Более современным версиям, вроде той, что использовалась над Оманом, не страшны ни ночь, ни облачность, ни дождь, ни град, ни снег — они оснащены многоспектральной системой наведения.

После вторжения в Афганистан, когда военным удавалось обнаружить весьма лакомые цели, но недоставало времени для нанесения по ним удара, «Хищник» вернулся к производителям, а через некоторое время появился уже в модернизированном варианте. Теперь «глаз в небесах» получил в своё распоряжение ракету «Хеллфайр».

Двумя годами позже руководитель йеменского подразделения «Аль-Каиды», оставив скрытое в горах убежище, отправился куда-то с четырьмя приятелями на «Лендкрузере». Он и не подозревал, что за ним наблюдают несколько человек, стоящих перед плазменным экраном в далёком американском городе Тампа.

Получив команду, «Хищник» выпустил ракету, и через считаные секунды «Лендкрузер» вместе с пассажирами буквально испарился, свидетелями чему были те самые люди во Флориде.

Два «Хищника» в Тумраите не несли вооружения. Их задача заключалась в том, чтобы вести наблюдение за сушей и морем, оставаясь невидимыми, неслышимыми и недоступными для радаров.

В Гвадаре четыре мечети, но британцы, наведя осторожные справки через пакистанскую МСР, выяснили, что именно четвёртая, самая маленькая из всех, имеет репутацию рассадника фундаменталистской агитации. Подобно большинству мелких мечетей, она существовала на пожертвования правоверных, и служил в ней всего один имам. Звали его Абдулла Халаби.

Имам хорошо знал свою паству, а потому с первого взгляда заприметил новенького — чёрный тюрбан талиба бросался в глаза.

Позже, по окончании молитвы, он перехватил чернобородого незнакомца, прежде чем тот, надев сандалии, успел раствориться в толпе.

— Да пребудет с тобой благословение всемилостивейшего Аллаха, — негромко сказал он по-арабски.

— И с вами, имам, — ответил незнакомец. Он тоже говорил на арабском, но Халиби отметил пуштунский акцент. Подозрение подтвердилось: этот человек пришёл издалека.

— Мы с друзьями собираемся в мадафе. Не желаешь ли присоединиться к нам за чаем?

Пуштун на секунду задумался, потом наклонил голову. Мадафа есть в большинстве мечетей и более всего, если приводить западные аналогии, напоминает частный клуб, место, где правоверные могут отдохнуть, посплетничать, поспорить. Именно в мадафе юные мусульмане Запада знакомятся с идеологией и практикой экстремизма.

— Я имам Халаби. А у нашего гостя есть имя?

Мартин без колебаний соединил имя первого избранного президента Афганистана и фамилию командира спецназа.

— Хамид Юсуф, — ответил он.

— Добро пожаловать, Хамид Юсуф, — сказал Халиби. — Я вижу, ты не боишься носить тюрбан Талибана. Ты был с ними?

— С 1994-го, когда пошёл за Муллой Омаром. Это было в Кандагаре.

В мадафе, ветхой пристройке позади мечети, собралось с десяток человек. Подали чай. Мартин заметил, что один из присутствующих неотрывно наблюдает за ним. Через какое-то время этот человек, явно чем-то взволнованный, отвёл имама в сторону и, отчаянно жестикулируя, зашептал ему на ухо. Правоверный объяснил, что ему бы и в голову не пришло смотреть телевизор, но он проходил мимо радиомагазина и…

— Телевизор стоял в витрине, и я не успел отвернуться. Передавали новости. Ошибиться невозможно. Этот человек сбежал из Кабула три дня назад.

Мартин не понимал урду, но знал, что речь идёт о нём. И пусть имам презирал и осуждал все западное и современное, сотовый телефон был слишком удобной вещью, чтобы не пользоваться им время от времени, даже если аппарат и изготовила финская фирма «Нокиа». Он попросил трех друзей позаботиться о госте и ни в коем случае не позволить ему уйти, а сам вернулся в своё скромное жилище и сделал несколько звонков. Услышанное произвело на имама сильное впечатление.

Состоять в Талибане едва ли не с самого начала, потерять всю семью и родных, командовать половиной северного фронта против безбожных янки, найти и открыть арсенал с оружием в тюрьме Кала-и-Джанги, выдержать пять лет в проклятой американской тюрьме, вырваться из когтей прислужников презренного, предательского кабульского режима — нет, такой человек не мог быть беглецом. Он был героем!

Будучи пакистанцем, Абдулла Халаби тем не менее страстно ненавидел правительство Исламабада за сотрудничество с американцами. Его симпатии были целиком и полностью на стороне «Аль-Каиды». Надо отдать ему должное, пять миллионов афгани, объявленных за голову беглеца — этих денег ему хватило бы до конца жизни, — ни в малейшей степени не смутили имама маленькой мечети.

Вернувшись в мадафу, он жестом подозвал к себе незнакомца.

— Я знаю, кто ты, — прошептал Халаби. — Ты тот, кого называют Афганцем. У меня тебе ничто не грозит, но в Гвадаре оставаться опасно. Агенты МСР шныряют повсюду, а за тебя обещано большое вознаграждение. Где ты остановился?

— Пока нигде. Я лишь сегодня пришёл с севера, — ответил Мартин.

— Я знаю, откуда ты пришёл — об этом говорят во всех новостях. Ты останешься здесь, но ненадолго. Тебе нужны надёжные документы, чтобы безопасно перейти границу. Думаю, есть человек, который мог бы тебе помочь.

Через несколько минут Халаби отправил в порт одного из учеников своей медресе. Лодки не было, и пришла она только на следующие сутки. Всё это время мальчик-посыльный провёл в порту, не покидая указанной стоянки.

Фейсал бен Селим родился в Катаре, в семье бедного рыбака, в жалкой лачуге на берегу грязного залива и неподалёку от деревни, которая со временем превратилась в шумный столичный город Доха. Но случилось это много позже, после открытия залежей нефти, образования Объединённых Арабских Эмиратов на месте Договорного Омана, ухода англичан, прихода американцев и задолго до того, как на страну обрушился денежный ливень.

В детстве он познал нищету, из которой рождалось почтительное, почти угодническое преклонение перед важными бледнолицыми чужестранцами. Но едва ли не с первых дней жизни бен Селим твёрдо решил, что поднимется из нищеты, выберется из бедности и нужды. Для этого он выбрал единственную дорогу, которую знал, — море. Фейсал нанялся на небольшое грузовое судно, регулярно ходившее вдоль побережья, от островов Масира и Салла в оманской провинции Дофар до портов Кувейта и Бахрейна в устье Персидского залива. Обладая живым умом, мальчик многое замечал и многому учился.

Он понял, что всегда есть кто-то, у кого есть что продать и кто готов продать это дёшево. И всегда есть кто-то, кто хочет это купить и готов заплатить больше. Между первым и вторым стояло учреждение, называвшееся таможней. Фейсал бен Селим поднялся из бедности потому, что научился обходить таможню. Это называлось контрабандой.

Бывая в разных местах и странах, он видел достойные восхищения вещи, красоту которых научился ценить: прекрасные ткани и гобелены, произведения исламского искусства, подлинной культуры, старинные Кораны, ценные манускрипты, великолепные мечети. Видел и другое — то, что не вызывало ничего, кроме презрения и ненависти: богатых самоуверенных европейцев и американцев со свиными рожами и розовой, как мясо лобстеров, кожей, отвратительных женщин в крошечных бикини, пьяных наглецов — всё, что не заслуживало никаких денег.

Не укрылось от него и то, что правители государств Залива тоже наживаются на бьющих в пустыне чёрных фонтанах, что они, переняв омерзительные западные привычки, пьют завезённый алкоголь и спят с золотоволосыми западными шлюхами. К ним он тоже проникся ненавистью и презрением.

Фейсалу бен Селиму шёл пятый десяток лет, когда в его жизни произошли два события.

К тому времени — а было это за двадцать лет до появления в Гвадаре чужестранца с чёрной бородой и в чёрном тюрбане — он скопил достаточно денег, чтобы заказать и купить превосходную традиционную лодку, деревянную дау, построенную самыми лучшими мастерами Сура и носившую имя «Раша» — «Жемчужина». И ещё он стал убеждённым ваххабитом.

Когда новые пророки, следующие учениям Маудуди и Сайда Кутба, провозгласили священную войну против ереси, разложения и упадка, Фейсал бен Селим встал на их сторону. Когда молодые люди отправлялись в Афганистан воевать с русскими безбожниками, он молился за них; когда другие молодые люди, захватив пассажирские самолёты, направили их на башни-символы западного бога денег, он опустился на колени и молился за то, чтобы души их вошли в сады Аллаха.

Внешне он оставался прежним: любезным, скромным, бережливым, предприимчивым и набожным владельцем одномачтовой дау. Его знали по всему побережью Залива и даже во многих портах Аравийского моря. Фейсал бен Селим не искал неприятностей на свою голову, но если истинно верующий обращался за помощью, нуждаясь в деньгах или надёжном укрытии, он никогда не отказывал и делал, что мог.

Западные спецслужбы обратили внимание на Фейсала бен Селима после того, как один захваченный в Эр-Рияде активист «Аль-Каиды», оказавшись в камере, упомянул в своих показаниях о том, что некоторые послания бен Ладену переправляются с Аравийского полуострова морем. Послания эти настолько секретные, что, не доверяя бумаге, гонец выучивает текст наизусть и обязан в случае опасности покончить с собой. Из Аравии курьера доставляют на побережье Белуджистана, откуда путь его лежит на север, к неведомым пещерам Вазиристана, где и скрывается Шейх. Назвал арестованный и судно, на котором посыльные совершают опасные путешествия — «Раша». С согласия МСР дау не стали перехватывать, но взяли под наблюдение.

Фейсал бен Селим вернулся в Гвадар с грузом товаров домашнего обихода, которые приобрёл в порту беспошлинной торговли Дубае. Там все эти вещи — холодильники, стиральные машины, микроволновые печи и телевизоры — продавались прямо со склада по цене намного ниже розничной. Назад он собирался везти партию сплетённых мальчишками-рабами пакистанских ковров. Фейсал знал, что ковры эти будут лежать под ногами западных богачей, скупающих роскошные виллы на морском острове, строящемся между Дубаем и Катаром.

Внимательно выслушав дожидавшегося его на пристани посыльного имама Халиби, Фейсал кивнул и через пару часов, переправив груз на берег без вмешательства пакистанской таможни и оставив «Рашу» на попечение матроса-оманца, неспешно отправился через весь город к мечети.

За долгие годы торговли с Пакистаном предприимчивый араб вполне освоил урду, так что беседа с имамом проходила на этом языке. Гость выпил чаю, отведал сладостей и вытер пальцы маленьким батистовым платком. После чего кивнул и посмотрел на Афганца. Рассказ о побеге из тюремного фургона вызвал у него одобрительную улыбку.

— И теперь, брат мой, ты хочешь выбраться из Пакистана? — спросил Фейсал на арабском.

— Здесь мне места нет, — ответил Мартин. — Имам прав. Рано или поздно тайная полиция найдёт меня и передаст кабульским собакам. Я не доставлю им такого удовольствия — умру раньше.

— Жаль, жаль, — пробормотал катарец. — Такая жизнь… А если я отвезу тебя в Эмираты, через Залив, что ты там будешь делать?

— Постараюсь найти других истинно верующих и предложу себя в их распоряжение. Помогу всем, чем только могу.

— А что ты можешь? Чем поможешь?

— Я умею драться. И готов умереть в священной войне Аллаха.

Гость задумался.

— На рассвете я буду грузить ковры, — сказал он после паузы. — Это займёт несколько часов. Их нужно уложить под палубу, чтобы не пострадали от воды. Потом я отплыву. Пойду тихо, без паруса, держась поближе к берегу. Если кто-то спрыгнет на палубу с мола, этого никто не заметит.

Распрощавшись со всеми положенными ритуалом церемониями, капитан ушёл.

Было ещё темно, когда мальчик из медресе отвёл Мартина на пристань. Там он внимательно изучил «Рашу», чтобы узнать её утром. Дау прошла мимо мола около одиннадцати. Прыжок на восемь футов потребовал короткого разбега.

Бен Селим стоял у руля. Поприветствовав Мартина мягкой улыбкой, он предложил гостю свежей воды, чтобы вымыть руки, и сладчайшие финики с пальм Маската.

В полдень капитан расстелил на палубе два коврика, и мужчины опустились на колени. Мартин впервые молился не в толпе, где голос одного человека теряется в голосах других. Всё прошло отлично — он ни разу не сбился.

Когда агент на задании, когда он, как говорят разведчики, «ушёл в холод», чтобы выполнить особо опасную миссию, его оставшиеся дома кураторы ждут условленного сигнала, известия о том, что он жив, на свободе и функционирует. Такой сигнал может подать сам агент — позвонить, поместить объявление в заранее условленной газетной колонке, оставить меловую черту на стене, заложить тайник. Иногда сигнал подаёт другой агент, наблюдатель, который не вступает с коллегой в контакт, но, увидев его, докладывает, что все в порядке. Это называется подать «признак жизни».

День уходил за днём, а кураторы все больше нервничали в ожидании «признака жизни».

В Тумраите наступил полдень, в Шотландии садились завтракать, а в Тампе была ещё ночь. В первом и третьем пунктах дежурные видели то же, что видел «Хищник». Видели, но не понимали значения увиденного. Руководствуясь правилом необходимого знания — «каждый знает только то, что должен», — им ничего не сказали. А вот на воздушной базе Эдзель не только видели, но и понимали, что видят.

Картинка была отличная: человек на палубе небольшого одномачтового судёнышка стоял на коленях, то поднимая лицо к небу, то касаясь лбом коврика. Судно называлось «Раша», а молящимся был Афганец. В операторской стало шумно. Через несколько секунд Стив Хилл встал из-за стола, чтобы ответить на телефонный звонок, а вернувшись, наградил удивлённую жену страстным поцелуем.

Разбуженный парой минут позже, Марек Гуминни снял трубку, выслушал короткий доклад, улыбнулся и, пробормотав: «Путь далёк», снова уснул.

Афганец лёг на курс.

Глава 11

Поймав попутный ветер с юга, «Раша» подняла парус, остановила двигатель, и глухое ворчание мотора сменилось спокойными звуками моря: плеском воды за бортом, вздохами пойманного парусом ветра, поскрипыванием снастей и такелажа.

Не замечая незримо следующего за ней на высоте четырех миль «Хищника», дау пробралась вдоль южного берега Ирана и вошла в Оманский залив. Здесь она взяла вправо и, подгоняемая бьющим в корму ветром, устремилась в узкий проход между Аравийским полуостровом и Ираном, называющийся Ормузским.

Через этот пролив, где расстояние от оманского полуострова Мусандам до персидского берега составляет всего восемь миль, постоянно, днём и ночью, движутся огромные танкеры. Одни идут с глубокой осадкой, доверху наполнив танки сырой нефтью, которую так ждёт энергичный Запад; другие поспешают налегке к саудовским и кувейтским нефтяным терминалам.

Суда поменьше, такие, как дау, жмутся к берегам, уважительно и с опаской уступая глубокую середину фарватера морским левиафанам. Все понимают, что супертанкер, попадись ему что-то на пути, просто не способен остановиться.

Одну ночь «Раша», капитан которой, похоже, никуда не спешил, провела в дрейфе между островами, лежащими к востоку от оманской военно-морской базы Кумзар. Сидя на палубе юта, Мартин (его ясно видели на плазменном экране в операторской базы Эдзель) заметил в свете луны две «сигаретные лодки», торопливо покидающие воды Омана в направлении иранского берега.

То были контрабандисты, слышать о которых Мартину уже доводилось. Нигде не зарегистрированные, их проворные, оснащённые мощным двигателем судёнышки шныряли от берега к берегу, успешно ведя беспошлинную торговлю. На пустынном иранском или пакистанском берегу их встречали, забирали один товар, обычно дешёвые сигареты, и загружали другой, чаще всего, как ни удивительно, ангорских коз, высоко ценящихся в Омане.

На тихой воде эти узкие алюминиевые лодчонки со сбившимися на середине животными и цепляющимся за что попало экипажем разгонялись с помощью двух подвесных двигателей «Эйч-Пи-250» до пятидесяти узлов. Поймать их было невозможно — контрабандисты знали каждый заливчик, каждую бухточку, прекрасно обходились без огней и в полной темноте ухитрялись проскочить перед самым носом громоздких танкеров.

Фейсал бен Селим снисходительно улыбнулся. Он тоже был контрабандистом, но при том ещё и уважаемым человеком в отличие от бродяг Залива.

— Что будешь делать, друг мой, когда я высажу тебя в Аравии? — негромко спросил капитан.

Матрос-оманец сидел на форпике с удочкой, надеясь добыть на завтрак свежую рыбу. Вечером он молился вместе с ними. Сейчас наступил час приятной беседы.

— Не знаю, — признался Афганец. — Знаю только, что на родину возвращаться нельзя, а Пакистан для меня закрыт, пока там заправляют прихвостни американцев. Надеюсь найти других истинно верующих и драться вместе с ними.

— Драться? С кем? В Объединённых Арабских Эмиратах никто ни с кем не воюет. Они там продались Западу. В Саудовской Аравии тебя сразу найдут и вышлют в Афганистан. Так что…

Афганец пожал плечами:

— Я хочу лишь одного — служить Аллаху. Свою жизнь я прожил. Моя судьба в его руках.

— И ты говоришь, что готов умереть за него, — любезно подсказал катарец.

В детстве, когда семья жила в Багдаде, Майк Мартин ходил в подготовительную школу. Большинство учеников были мальчики-иракцы, сыновья тех, кого называют сливками общества. Их отцы желали, чтобы они, в совершенстве освоив английский, встали потом во главе крупных корпораций, ведущих дела с Лондоном и Нью-Йорком. Занятия велись на английском и включали в себя, помимо прочего, заучивание наизусть образцов классической поэзии.

Больше всего Майку нравился один — история о том, как защищавшие город от наступающей армии Тарквиния римляне уничтожили последний мост, отрезав себе путь к отступлению. Обычно мальчики хором декламировали такие строчки:

— Готов, если смогу умереть шахидом, сражаясь во славу его в священном джихаде, — ответил он.

Капитан и владелец дау немного помолчал, обдумывая что-то, потом сменил тему:

— На тебе одежда, в которой ты пришёл из Афганистана. Такую там носить нельзя — тебя сразу заметят. Подожди.

Он спустился в каюту и через несколько минут вернулся с чистым, недавно выстиранным дишдашем — длинной белой полотняной рубахой.

— Надень это. Камис и тюрбан брось в воду — они тебе здесь не понадобятся.

Мартин не возражал. Когда он переоделся, бен Селим протянул новый головной убор — белую с красным куфию и чёрный витой шнур, чтобы удерживать её на месте.

— Вот так лучше, — одобрительно кивнул он, оглядывая пассажира. — Теперь ты сойдёшь за местного араба. Проблема только с речью. Слушай меня внимательно. В районе Джедды есть поселение афганцев. Живут они в Саудовской Аравии уже несколько десятилетий, но говорят с таким, как у тебя, акцентом. Говори, что ты оттуда, и тебе поверят. А теперь давай спать. Встаём на рассвете. Завтра у нас последний день пути.

«Хищник» видел, как они поднимают якорь, как отплывают от островов, как огибают скалистый мыс Аль-Ганам и поворачивают на юго-запад, к побережью Объединённых Арабских Эмиратов.

Всего в ОАЭ семь эмиратов, но большинство людей знают или слышали только о трех, самых крупных и богатых: Дубай, Абу-Даби и Шарджа. Четыре оставшихся меньше по площади, намного беднее и почти безызвестны. Два из них, Аджман и Умм-эль-Кайвайн, прилегают к Дубаю, богатые нефтяные поля которого сделали его самым развитым из всех семи.

Эль-Фуджайра единственный из эмиратов находится на другой стороне полуострова, на побережье Оманского залива. Седьмой — Рас-эль-Хайма. Он находится на том же, что и Дубай, побережье, но ближе к Ормузскому проливу. Грязь, бедность и ультратрадиционализм — вот и всё, что можно о нём сказать. По этой же причине Рас-эль-Хайма с готовностью приняла в своё время предложенные Саудовской Аравией дары, включая щедро финансируемые мечети и школы, в которых преподаётся ваххабизм. Здесь фундаменталисты чувствуют себя как дома. Здесь открыто симпатизируют «Аль-Каиде» и джихаду. Медленно идущая вдоль берега «Раша» достигла Рас-эль-Хаймы на закате.

— У тебя нет документов, — сказал гостю капитан. — И снабдить тебя ими я не могу. Но это неважно, документы придумали на Западе. Деньги куда важнее. Возьми.

Он протянул Мартину пачку дирхамов. На тёмном берегу замигали первые огоньки. До города оставалось меньше мили.

— Я высажу тебя немного дальше, — продолжал Фейсал бен Селим. — Найдёшь прибрежную дорогу и пойдёшь назад. В старом городе есть небольшой пансион. Там дёшево, чисто и не задают лишних вопросов. Сними комнату. Не выходи. Ты будешь в безопасности, а я, если на то будет воля Аллаха, найду друзей, которые сумеют тебе помочь.

Было уже совсем темно, когда Мартин увидел наконец огни гостиницы. «Раша» скользнула к берегу. Бен Селим хорошо знал местность — бывший форт Хамра давно стал клубом для богатых иностранцев, а клубу не обойтись без причала. Ночью причал должен быть пуст.

— Он сходит на берег, — произнёс голос в операторской базы Эдзель.

Тьма не мешала «Хищнику» — тепловизор без труда различал фигуры на палубе судна с высоты 20 000 футов. Одна из них легко соскочила с дау на причал, в следующее мгновение капитан дал задний ход, и «Раша» отошла от берега.

— Судно нас не интересует. — Гордон Филлипс наклонился к пульту управления. — Ведём того, кто сошёл на берег.

Инструкции тут же ушли в Тумраит, и «Хищник» получил приказ следовать за тепловым изображением человека, идущего к Рас-эль-Хайме по прибрежной дороге.

От места высадки до города было пять миль, так что в старый город Мартин вошёл около полуночи. Долго искать гостиницу не пришлось. Она находилась в пятистах ярдах от дома, где жила семья Эль-Шеххи, отпрыск которой, Маруан Эль-Шеххи, 11 сентября направил пассажирский самолёт на южную башню Всемирного торгового центра. Здесь его все ещё почитали героем.

Хозяин встретил Мартина отнюдь не гостеприимно, но заметно смягчился, когда гость упомянул Фейсала бен Селима. Рекомендация контрабандиста и пачка дирхамов сняли все подозрения. Его пригласили войти и проводили в скромно обставленную комнату. Постояльцев, кроме Мартина, было всего лишь двое, и они уже спали.

Стараясь загладить оплошность, хозяин любезно пригласил гостя на чашку чая. Мартин объяснил, что приехал из Джедды. Многократное поминание Аллаха, чёрная борода и суровый вид нового постояльца убедили араба, что перед ним человек твёрдых убеждений. Расстались тепло, обменявшись пожеланиями доброй ночи.

Между тем Фейсал бен Селим продолжил ночное путешествие, держа курс на бухту, известную как Залив, в самом центре Дубая. В недавнем прошлом здесь не было ничего, кроме нищей, пропахшей тухлой рыбой деревушки у грязного заливчика, на берегу которого мужчины чинили прохудившиеся сети. Потом, когда в страну хлынули деньги, деревушка превратилась в «живописную» достопримечательность, нечто противоположное золотому базару процветающей столицы, последний клочок «старой Аравии», расположенный под окнами взметнувшихся к небу западных отелей.

Взяв такси, Фейсал бен Селим попросил отвезти его в соседний султанат Аджман, самый маленький и второй по бедности из семи. Там он отпустил машину, вошёл в крытый базар, представлявший собой запутанный лабиринт петляющих торговых рядов, теснящихся лотков и шумных палаток, и нырнул в толпу, отрываясь от возможного «хвоста».

«Хвоста» не было. За ним никто не следил, потому что «Хищник» вёл наблюдение за гостиницей в Рас-эль-Хайме. Поплутав по базару, хозяин «Раши» завернул в неприметную мечеть и попросил позвать имама. Через час посланный с поручением мальчишка вернулся в сопровождении молодого человека, студента местного технического колледжа. Мало кто знал, что он также проходил подготовку в действовавшем до 2001 года тренировочном лагере «Аль-Каиды» Дарунта возле Джелалабада.

Приглушённый разговор продолжался недолго. Молодой человек кивнул и поблагодарил старика, который, выйдя из мечети, снова исчез в суете крытого базара. Вынырнув, он взял такси и вернулся на «Рашу». Фейсал бен Селим сделал своё дело. Дальнейшее зависит от молодого человека. Иншалла.

Утром того же дня, но позже, учитывая разницу во времени, «Графиня Ричмондская» вышла из устья Мерсея в Ирландское море. Стоявший у штурвала капитан Маккендрик повернул судно на юг. Оставив по левому борту Уэльс, «Графиня Ричмондская» пройдёт Ирландское море, обогнёт мыс Лизард, пересечёт пролив и восточную Атлантику. Далее её маршрут будет пролегать мимо Португалии, через Гибралтарский пролив и Средиземное море. Миновав Суэцкий канал, она войдёт в Индийский океан.

Под обдуваемыми холодными мартовскими ветрами палубами «Графини» стояли надёжно закреплённые и тщательно упакованные в специальные ящики седаны «Ягуар», предназначенные для автомобильных салонов Сингапура.

Прошло четыре дня, прежде чем к нашедшему в Рас-эль-Хайме убежище Афганцу пожаловали гости. Помня совет капитана дау, он большую часть времени проводил в комнате, а если и выходил, то ограничивался короткой прогулкой по ближайшей улице. Подышать свежим воздухом можно было и в закрытом дворике позади гостиницы, огороженном со всех сторон высокой стеной. Сюда через двойные ворота въезжали и через них же выезжали грузовые фургончики.

Именно во дворе его замечал невидимый с земли «Хищник». В Эдзеле обратили внимание на то, что он сменил одежду.

Гости пожаловали не для того, чтобы что-то доставить — продукты, напитки или бельё, — а совсем наоборот. Фургон подогнали вплотную к задней двери. Водитель остался за рулём, трое других вошли в дом.

Постояльцы ушли на работу; хозяин, предупреждённый о визите заранее, отправился за покупками. Гости быстро проследовали к нужной двери и вошли без стука. Человек, читавший Коран, поднялся и увидел направленный на него пистолет. Лиц он не увидел — все трое были в капюшонах.

Действовали они несуетливо, уверенно и эффективно, так что Мартин понял сразу — эти люди своё дело знают. На голову ему надели мешок. Руки завели за спину. Щёлкнули пластмассовые наручники. Не говоря ни слова, его подхватили под локти, вынесли из комнаты, провели по коридору и втолкнули в фургон. Лёжа на боку, он услышал, как хлопнула дверь. Машина тронулась, выкатилась за ворота на улицу и повернула.

«Хищник» видел, как она отъехала, но дежурные у экрана решили, что фургон всего лишь увозит в прачечную бельё. Вся операция заняла не более двух-трех минут, после чего фургон скрылся из виду. Современная шпионская техника способна на многие чудеса, но и машины, и людей, которые ими управляют, всё же можно обмануть. Те, кто планировал и осуществлял захват постояльца гостиницы, разумеется, не догадывались, что сверху за ними наблюдает «Хищник», но благодаря удачному выбору времени — полночный визит, несомненно, насторожил бы дежурных в Эдзеле — перехитрили противника.

Прошло ещё три дня, прежде чем кураторы забеспокоились всерьёз — их человек не появлялся больше во дворе и вообще не подавал «признаков жизни». Короче, он просто исчез. Наблюдение велось за пустым домом. И никто понятия не имел, какая из приезжавших за это время к гостинице машин могла его забрать.

На самом же деле фургон уехал недалеко. Район между портом и городом Рас-эль-Хайма — это необжитая скалистая пустыня, уходящая к горам Рус-эль-Джибаль. Единственные её обитатели — козы да саламандры.

Поскольку похищенный, даже сам того не зная, мог быть под наблюдением, похитители с самого начала постарались исключить всякий риск. Выехав из города, они свернули на одну из многочисленных просёлочных дорог, что незамедлительно почувствовал и Мартин — фургон запрыгал по выбоинам и ухабам.

В пустыне все как на ладони — любая машина видна издалека, а если и не видна, её непременно выдаст облако поднятой пыли. Обнаружить вертолёт ещё легче.

Отъехав от города миль на пять, фургон вскарабкался на один из многочисленных холмов и остановился. Старший группы, тот, что встретил Мартина с пистолетом, достал из сумки мощный бинокль и тщательно оглядел равнину и побережье, вплоть до старого города, откуда они выехали. Ничего подозрительного.

Убедившись в отсутствии «хвоста», старший убрал бинокль и вернулся в кабину. Фургон развернулся и покатил к городу. Только теперь пунктом его назначения была огороженная вилла в одном из пригородов. Ворота отворились. Закрылись. Фургон подъехал вплотную к распахнутой двери, и Мартина провели по ещё одному коридору. Пластиковые наручники сняли, но левую руку обхватил холодный металлический обруч. Он знал, что обруч соединён с цепью, а цепь с кольцом на стене. С него сняли мешок. Похитители свои лица открывать не стали. Они вышли из комнаты. Дверь захлопнулась. Мартин услышал, как щёлкнул замок.

Помещение, в котором его оставили, не было камерой в полном смысле слова. Скорее это была комната, переделанная в камеру. Единственное окно заложили кирпичами, и, хотя узник этого не видел, снаружи стену украшало окно, нарисованное столь искусно, что даже вооружённый биноклем наблюдатель не заметил бы ничего подозрительного.

По сравнению с тем, какие испытания устраивали новичкам САС по программе «сопротивление допросу», условия в этой камере можно было даже назвать комфортными. Под потолком висела защищённая проволочной сеткой лампочка. Свет не был ни ярким, ни чрезмерно тусклым. У стены складная кровать. Посреди комнаты стул. В углу — биотуалет. Длина цепи позволяла пользоваться и первым, и вторым, и третьим.

Сама цепь соединяла застёгнутый на его левой руке стальной обруч с вмонтированной в стену скобой. В двери, дотянуться до которой он не мог, имелся глазок, через который за заключённым могли наблюдать незаметно для него.

В замке Форбса они долго и горячо обсуждали одну важную проблему: нужно или нет снабжать Мартина следящим устройством.

Современные радиомаяки настолько миниатюрны, что их можно имплантировать под кожу, не нарушая при этом эпидермис. Размер некоторых такого рода устройств не больше булавочной головки. Источник энергии не требуется — им достаточно тепла крови. Но радиус их действия ограничен. Ещё хуже то, что радиомаяк можно обнаружить с помощью сверхчувствительного детектора.

— Эти люди далеко не глупцы, — подчёркивал Филлипс. Его поддерживал коллега из контртеррористического отдела ЦРУ.

— Некоторые из них получили самое лучшее образование, — говорил Макдональд. — Они отлично разбираются в современных высоких технологиях, особенно в том, что связано с компьютерами.

Все соглашались с тем, что если Мартина подвергнут обыску с применением высокотехнологичных детекторов и найдут хоть что-то, его ждёт неминуемая и скорая смерть.

Результатом обсуждения стало твёрдое решение: никаких «жучков». Никаких передатчиков.

Похитители вернулись через час. И опять в капюшонах. Мартина подвергли долгому и тщательному обыску. Сначала сняли всю одежду. Её отнесли в соседнюю комнату.

Никто не заглядывал ему в рот. Никто не просовывал палец в задний проход. Все делал сканер. Дюйм за дюймом они прошлись по его телу в поисках чужеродной субстанции. Прибор пискнул только раз. Мартина заставили открыть рот и внимательно осмотрели пломбы. Больше не нашли ничего.

Они вернули ему одежду и двинулись к выходу.

— В гостинице остался мой Коран, — сказал пленник. — У меня нет ни часов, ни молельного коврика, но сейчас должно быть время молитвы.

Старший пристально посмотрел на него через прорези в капюшоне, однако не произнёс ни слова. Тем не менее через пару минут он вернул пленнику коврик и Коран. Мартин поблагодарил своего тюремщика.

Пищу и воду приносили регулярно. Каждый раз, когда дверь открывалась, узнику молча приказывали отступить. Поднос ставили там, где он мог его взять.

Первый допрос последовал через три дня. На голову Мартину снова надели капюшон. Его провели по двум коридорам. Когда мешок сняли, Мартина ждал сюрприз. За длинным обеденным столом сидел молодой, элегантно одетый, симпатичный, с доброжелательным выражением лица мужчина, похожий на менеджера по кадрам какой-нибудь крупной компании.

— Не вижу смысла ни в масках, — сказал он на прекрасном арабском, — ни в вымышленных именах. Меня, кстати, зовут доктор Аль-Хаттаб. Так что никаких тайн. Если я смогу убедиться, что вы тот, кем себя называете, мы с радостью примем вас. В таком случае вы нас не предадите. Если же у меня возникнут сомнения, тогда, боюсь, вам придётся умереть. Так что давайте не будем притворяться. Итак, вы Измат Хан. И вы действительно тот, кого называют Афганцем?

«Их будут интересовать две вещи, — предупреждал на инструктаже Гордон Филлипс. — На самом ли деле вы Измат Хан и тот ли вы Измат Хан, который участвовал в бунте в тюрьме Кала-и-Джанги. Или же пять лет в Гуантанамо превратили вас в кого-то другого».

Глядя на улыбающегося араба, Мартин вспомнил слова Тамиан Годфри. Не надо бояться бородатых крикливых проповедников, говорила она. Опасайтесь других — гладко выбритых, одетых в западные костюмы, курящих сигары, пьющих спиртное и ухаживающих за девушками. Берегитесь тех, кто так похож на нас. Они — люди-хамелеоны, прячущие за улыбками злобу и ненависть. Они по-настоящему опасны. Как же она называла их? Да, такфирами.

— Афганцев много, — сказал он. — Кто называет меня Афганцем?

— Ах да, вы же были отрезаны от мира. После событий в Кала-и-Джанги о вас узнали многие. Вы не знаете меня, но я много слышал о вас. Из лагеря «Дельта» освободили несколько человек. Все они высоко о вас отзываются. Говорят, что вы не сломались. Верно?

— Мне задавали вопросы. Я рассказал им о себе.

— Но вы не рассказали о других. Вы никого не выдали. Не упоминали других имён. Так о вас говорят.

— Они уничтожили мою семью. Истребили почти весь мой род. Разве можно наказать того, кто умер?

— Хороший ответ, друг мой. А теперь давайте поговорим о Гуантанамо. Расскажите о Гитмо.

Относительно того, что случилось с ним на кубинском полуострове, Мартина проинструктировали самым тщательным образом, начиная со дня прибытия, 14 августа 2002 года, когда первые пленные, голодные, томимые жаждой, грязные, пропахшие мочой, с завязанными глазами и скованные кандалами так, что некоторые потом неделю не могли поднять руки, ступили на бетонную полосу аэродрома превращённой в тюрьму американской базы. Изнеможённые, с обритыми головами, одетые в шутовские оранжевые робы, спотыкающиеся и падающие в темноте…

Доктор Хаттаб подробно записывал все его ответы старомодной чернильной ручкой. День уже клонился к вечеру, когда он, исчерпав вопросы, закрыл блокнот, убрал ручку, достал из папки фотографию и с вежливой улыбкой посмотрел на пленника.

— Знаете этого человека? Видели его когда-нибудь?

Мартин покачал головой. Со снимка на него смотрел генерал Джеффри Д. Миллер, сменивший в должности начальника лагеря генерала Рика Баккуса. Последний нередко присутствовал при допросах, но генерал Миллер полностью полагался в этом деле на бригаду следователей ЦРУ.

— Правильно, — кивнул Хаттаб. — Вы и не могли его видеть, потому что на вас в наказание за нежелание сотрудничать надевали колпак. А вот он, как следует из рассказа одного из наших вышедших на свободу друзей, вас видел. Теперь постарайтесь припомнить, когда условия содержания начали улучшаться?

Разговор продолжался до позднего вечера. Наконец араб поднялся.

— Мне нужно многое проверить. Если вы говорите правду, мы продолжим разговор через несколько дней. Если нет, боюсь, мне придётся отдать Сулейману соответствующие инструкции.

Мартина отвели в камеру. Доктор Хаттаб, снабдив охранников последними указаниями, поспешно уехал на скромной арендованной машине. Он вернулся в отель «Хилтон», многоэтажное здание которого элегантно высится над глубоководной бухтой Эль-Сакр, переночевал и выписался ранним утром следующего дня. Теперь на нём был отличного покроя кремовый костюм. Его английский, когда он обратился за билетом в кассу «Бритиш эйруэйз» международного аэропорта Дубая, был безупречен.

Али Азиз Аль-Хаттаб родился в Кувейте, в семье крупного банковского служащего. По стандартам Залива это означало, что его ждёт безоблачное, обеспеченное будущее и недоступные подавляющему большинству привилегии. В 1989-м его отца назначили заместителем управляющего Банка Кувейта в Лондоне. Семья уехала с ним, избежав таким образом несчастий, связанных с вторжением годом позже на их родину Саддама Хусейна.

В Лондоне пятнадцатилетний Али Азиз, к тому времени уже неплохо владевший английским, поступил в британскую школу, которую закончил через три года с прекрасными оценками. Когда семья собралась вернуться в Кувейт, он предпочёл остаться и продолжить учёбу в техническом колледже. По прошествии четырех лет юноша получил степень магистра химического машиностроения и нацелился на докторскую.

Именно в Лондоне он начал посещать мечеть, где попал под влияние злобной антизападной пропаганды и прошёл то, что в средствах массовой информации называют «процессом радикализации». Результатом активного промывания мозгов стало то, что двадцатиоднолетний молодой человек превратился в фанатичного сторонника «Аль-Каиды».

Его взял на заметку один из многочисленных «охотников за талантами», предложивший перспективному парню посетить Пакистан. Али Азиз согласился и, проследовав из Пакистана в соседний Афганистан через Хайберский перевал, провёл шесть месяцев в одном из тренировочных лагерей «Аль-Каиды». Там же его наметили на роль «слипера» — глубоко законспирированного агента, который должен ждать своего часа, оставаясь в Англии и не привлекая внимания властей.

Вернувшись в Лондон, Али Азиз последовал примеру многих других: обратился в посольство и, заявив об утрате паспорта, получил новый документ, в котором отсутствовал штамп о пересечении пакистанской границы. Своё полугодовое отсутствие он объяснял поездкой на родину, к семье, и даже близкие друзья не догадывались о его пребывании в Пакистане, не говоря уже об Афганистане. В 1999-м ему предложили место преподавателя в бирмингемском университете Астона. Ещё через два года силы англо-американской коалиции вторглись в Афганистан.

Несколько недель Али Азиз прожил в состоянии, близком к паническому, опасаясь разоблачения и неминуемого ареста, но никаких следов посещения им тренировочного лагеря террористов не сохранилось — глава кадрового отдела «Аль-Каиды» Абу Зубайда успел сделать своё дело. Оставшись вне подозрений, доктор Хаттаб вскоре стал главным агентом «Аль-Каиды» в Соединённом Королевстве.

В то же самое время, когда пассажирский лайнер компании «Бритиш эйруэйз» уносил доктора Хаттаба в Лондон, «Звезда Явы» покинула свою стоянку в одном из портов султаната Бруней на острове Калимантан и вышла в открытое море.

Пунктом назначения «Звезды Явы» был порт Фримантл в западной Австралии, и её норвежский шкипер Кнут Херрман представить себе не мог, что очередное плавание будет хоть в малейшей мере отличаться от предыдущих, совершенно рутинных и небогатых на события.

Знал он, разумеется, и то, что моря в данной части света считаются едва ли не самыми опасными для судоходства, но не из-за предательских отмелей и рифов, не из-за коварных течений, внезапных штормов или гибельных цунами. Опасность крылась в пиратах. Каждый год в районе между Малаккским проливом на западе и морем Сулавеси на востоке регистрируется более пятисот пиратских нападений на торговые суда и до сотни их угонов. Иногда судовладельцам удаётся вернуть экипаж за выкуп, иногда людей убивают и они пропадают бесследно. В последних случаях грабители забирают груз и продают его на чёрном рынке.

Если, отправляясь в рейс, капитан Херрман не испытывал беспокойства относительно исхода плавания, то лишь потому, что его груз вряд ли мог заинтересовать морских разбойников, называемых в этих краях дакойтами.

На сей раз бывалый норвежец ошибался.

Вначале «Звезда Явы» взяла курс на север, в противоположном направлении от конечного пункта назначения. За шесть часов ей предстояло пройти мимо захудалого городишки Кудат, обогнуть мыс Сабах и остров Калимантан, известный также как Борнео, и лишь затем повернуть на юго-восток к архипелагу Сулу.

Капитан рассчитывал миновать коралловые острова по глубоководному проливу между островами Тавитави и Джоло. К югу от них лежало море Сулавеси, омывающее берега Австралии.

Выход «Звезды Явы» из Брунея не остался незамеченным. Наблюдавший за манёврами грузовоза человек позвонил по сотовому телефону. Если бы звонок и был перехвачен, любопытствующий узнал бы лишь о некоем больном дядюшке, выписывающемся из больницы через двенадцать дней. На самом же деле это означало, что до перехватаосталось двенадцать часов.

Тот, кому звонили, находился у одного из многочисленных заливов острова Джоло, и мистер Алекс Сибарт из лондонского агентства «Сибарт и Аберкромби» узнал бы в нём своего недавнего знакомого, мистера Лампонга, который в данный момент вовсе не изображал из себя бизнесмена с Суматры.

В эту знойную тропическую ночь под его командой были двенадцать отъявленных головорезов, послушание которых гарантировалось солидным авансом и обещанием большего. К тому же все они входили в состав одной экстремистской мусульманской организации. Движение Абу Сайяфа, действующее в южной части Филиппин, отделённых от Индонезии несколькими милями пролива, известно не только религиозным экстремизмом, но и тем, что предоставляет заинтересованным лицам услуги наёмных убийц. Предложение мистера Лампонга устраивало этих людей во всех отношениях.

Два быстроходных катера вышли в море на рассвете и заняли позицию между двумя островами. Примерно через час в пролив, соединяющий моря Сулу и Сулавеси, вошла «Звезда Явы». Для опытных дакойтов захват такого судна проблем не представляет.

Капитан Херрман, простоявший у штурвала всю ночь, на рассвете сдал вахту своему первому помощнику-индонезийцу и спустился в каюту. Экипаж из десяти матросов-индийцев отдыхал в носовом кубрике.

Два быстроходных катера появились как будто ниоткуда, из-за кормы, и когда индонезиец увидел их, было уже поздно. Катера поравнялись со «Звездой Явы»; один зашёл справа, другой слева. Смуглые, босоногие, ловкие люди легко перепрыгнули на палубу грузовоза и побежали к мостику. Всё, что успел сделать помощник, это нажать кнопку экстренного вызова капитана. В следующий момент дверь рубки распахнулась. К горлу индонезийца приставили нож.

— Капитан…

Звать его не пришлось — заспанный Кнут Херрман уже поднимался по трапу. На мостик они взошли вместе — норвежец и мистер Лампонг. Последний держал в руке израильский автомат «узи». Капитан понял — сопротивление бесполезно, нужно подчиниться, предоставив пиратам возможность договориться о сумме выкупа с хозяевами «Звезды Явы».

— Капитан Херрман… — Они знали его имя. Значит, захват планировался заранее. — Пожалуйста, спросите у вашего помощника, выходил ли он с кем-либо на связь в последние пять минут.

Переводить не понадобилось. Лампонг говорил на английском, а для норвежца и индонезийца это был общий язык. Испуганный помощник пролепетал, что не притрагивался к рации.

— Вот и отлично, — кивнул Лампонг и, повернувшись к своим людям, отдал приказание на местном диалекте.

Индонезиец понял все и открыл рот, чтобы закричать. Капитан не понял ни слова, но и ему всё стало ясно, когда стоявший за спиной помощника бандит схватил моряка за волосы, запрокинул ему голову и одним молниеносным движением перерезал горло. Несчастный вскинул руки, дёрнулся, засучил ногами, обмяк и умер. За все сорок лет капитан Херрман никогда не страдал от морской болезни, но теперь побледнел и перегнулся через перила. Его вырвало.

— Вы добавляете работы своим людям. — Лампонг укоризненно покачал головой. — А теперь, капитан, слушайте меня внимательно. Вы выполняете мои приказы. Каждая минута промедления будет стоить жизни одному из членов вашего экипажа. Вам все понятно?

Норвежец молча кивнул. Его отвели в крохотную радиорубку за мостиком, где он настроил передатчик на шестнадцатый канал, международную частоту сигнала бедствия. Лампонг достал из кармана листок.

— Вы не просто прочтёте это спокойным голосом. Когда я нажму кнопку «передача», вы прокричите текст так, чтобы вам поверили. Побольше паники в голосе. Иначе ваши люди умрут, один за другим. Итак, готовы?

Капитан Херрман снова кивнул. Ему даже не пришлось изображать отчаяние.

— Мэйдэй, мэйдэй, мэйдэй. «Звезда Явы»… «Звезда Явы»… пожар в машинном отделении… справиться не можем… моё положение…

Уже читая координаты, норвежец понял, что они неверны, что его судно находится почти в сотне миль к северу от указанного места. Но спорить он не мог. Лампонг отключил связь и под дулом автомата отвёл Херрмана на мостик.

Двое матросов-индийцев лихорадочно смывали с палубы кровь и блевотину. Остальные восемь, сбившись в испуганную группу, стояли на корме под охраной шести пиратов. Ещё двое дакойтов остались на мостике. Четверо других бросали на катер спасательные плоты, жилеты и пояса. Капитан заметил на катере дополнительные топливные баки.

Через несколько минут катера отвалили от «Звезды Явы». В тихую погоду им, даже идя со скоростью пятнадцать узлов, вполне хватит семи часов, чтобы удалиться от места происшествия на добрую сотню миль, а потом укрыться в одном из заливчиков.

— Ложимся на новый курс, капитан, — вежливо приказал Лампонг.

Мягкость тона не обманула норвежца — в глазах разбойника он видел абсолютную, исключающую какое-либо милосердие ненависть.

Новый курс вёл грузовоз на северо-восток, подальше от скопления островов, составляющих архипелаг Сулу, в филиппинские территориальные воды.

Значительная часть Замбоанга, южной провинции острова Минданао, считается запретной для правительственных войск. Эта территория — владения Абу Сайяфа. Здесь антиправительственные силы пополняют свои ряды, здесь обучают рекрутов, сюда привозят добычу.

Лампонг спросил о чём-то старшего из пиратов. Тот указал на узкий залив, окружённый с обеих сторон непроходимыми джунглями. В следующий момент охранявшие моряков-индийцев бандиты вскинули оружие и открыли огонь. Люди с криками падали в тёплую воду. Почуяв запах крови, к судну устремились акулы.

Для капитана Херрмана такой поворот дела стал полной неожиданностью, отреагировать на которую он уже не успел. Пуля из автомата Лампонга ударила в грудь, и норвежец свалился в море. Полчаса спустя два небольших буксира, украденных за несколько недель до этих событий, отвели «Звезду Явы» к новому месту стоянки под громкие крики её нового экипажа.

Джунгли укрыли приткнувшийся к прочной деревянной пристани грузовоз со всех сторон и даже сверху. Там же, в джунглях, притаились и две крытые жестью мастерские, в которых хранились стальные листы, резаки, сварочные аппараты, силовые генераторы и бочки с краской.

Последний отчаянный крик со «Звезды Явы» услышали по шестнадцатому каналу на десятке кораблей, но ближайшим к предполагаемому месту гибели оказался рефрижератор с грузом свежих скоропортящихся фруктов, предназначенных для доставки на американский рынок. Стоявший на мостике рефрижератора финский шкипер сразу же изменил курс. Прибыв к месту, он увидел качающиеся на воде автоматически надувающиеся плоты, спасательные пояса и жилеты. Сделав круг, финн смог прочитать на спасательных кругах название судна — «Звезда Явы». Следуя морскому закону, к которому он всегда относился с почтением, капитан Райкконен велел заглушить двигатели и спустить на воду шлюпку. Плоты оказались пустые, и он распорядился затопить их. Продолжать поиски не имело смысла. К тому же он и так потерял несколько часов.

С тяжёлым сердцем капитан Райкконен доложил по радио, что «Звезда Явы» ушла на дно со всей командой. В далёком Лондоне это известие огорчило страховщиков «Ллойде интернэшнл». Факт потери судна отметили в «Регистре Ллойда»[2]. Для всего мира «Звезда Явы» просто перестала существовать.

Глава 12

Доктора Хаттаба не было целую неделю, и всё это время Мартин провёл в камере с Кораном за компанию, чувствуя себя порой кандидатом в почётный клуб тех немногих, кто знает наизусть все 6666 стихов священной книги. К счастью, годы, проведённые в спецслужбах, наделили его редким среди людей даром: способностью очень долгое время оставаться совершенно неподвижным, не поддаваться скуке и подавлять желание пошевелиться.

Он снова заставлял себя адаптироваться к той созерцательной внутренней жизни, которая только и помогает находящемуся в одиночном заключении не сойти с ума.

А вот на авиабазе Эдзель этот талант никому не помогал — напряжение нарастало. Они потеряли объект, потеряли своего человека, и давление из Лэнгли и Лондона усиливалось. Марек Гуминни и Стив Хилл не скрывали нетерпения. «Хищник» получил второе задание: теперь он должен был не только наблюдать за Рас-эль-Хаймой, но и присматривать за «Рашей», если та появится в Заливе и пришвартуется где-нибудь в ОАЭ.

Доктор Хаттаб возвратился лишь после того, как самым тщательным образом проверил изложенную Афганцем историю его пребывания в Гуантанамо. Сделать это оказалось не просто. Беседовать лично с четырьмя выпущенными из американской тюрьмы британцами он не решился. Все четверо неоднократно заявляли, что не имеют к экстремистам никакого отношения, а в сети американских спецслужб попали совершенно случайно.

Проверка затруднялась и тем обстоятельством, что, отказавшись сотрудничать, Измат Хан провёл немало времени в одиночке, так что узнать его как следует остальные пленники не успели. Он признал, что усвоил несколько английских фраз во время бесчисленных допросов, слушая следователей из ЦРУ и их переводчика-пуштуна.

Услышанное подтверждало: в Гуантанамо пленник держался твёрдо. Просочившаяся из Афганистана информация указывала, что нападение на тюремный фургон, следовавший из Баграма в Пул-и-Чарки, действительно имело место. Разумеется, Хаттаб так и не узнал, что весь эпизод с побегом был разработан и разыгран под руководством резидента СИС. Бригадир Юсуф столь мастерски изобразил гнев, что сумел убедить даже агентов Талибана, к которым обратились за разъяснениями представители «Аль-Каиды».

— Давайте вернёмся к более раннему периоду, — предложил Хаттаб при следующей встрече с Афганцем. — Расскажите о своём детстве, семье.

Горы Афганистана Мартин знал лучше своего собеседника, и хотя Хаттаб провёл в своё время шесть месяцев в тренировочном лагере террористов, что повышало его авторитет среди арабов, жизнь пуштунского племени представлялась ему весьма смутно. Слушая чернобородого пленника, перечислявшего даже названия росших во дворе плодовых деревьев, он прилежно исписывал страницу за страницей.

На третий день второй стадии допросов они подошли к тому дню, 21 августа 1998 года, который стал поворотным в жизни Измат Хана. Дню, когда отклонившаяся от цели крылатая ракета «Томагавк» накрыла горное селение.

— Да, воистину трагическое событие, — пробормотал Хаттаб. — Странно только, что уцелели вы один, что во всём Афганистане не осталось ни одного родственника, который мог бы подтвердить вашу историю. Примечательное совпадение, а я как учёный не люблю совпадений. Что вы тогда почувствовали?

В Гуантанамо Измат Хан наотрез отказался отвечать на вопрос, почему он так ненавидит американцев. Пробел помогли заполнить сведения, полученные от тех, кто выжил после бунта в тюрьме Кала-и-Джанги и был отправлен впоследствии в лагерь «Дельта». Согласно этим сведениям, в армии Талибана Измат Хан пользовался безусловным авторитетом, его историю передавали из уст в уста, а о его бесстрашии ходили легенды. Эти же люди рассказали то немногое, что знали о гибели семьи Афганца.

Хаттаб задумчиво посмотрел на своего пленника. Сомнения ещё оставались, но в одном он успел убедиться: перед ним действительно Измат Хан. Оставался второй вопрос: не работает ли он на американцев? Не перешёл ли Измат Хан на их сторону?

— Итак, вы утверждаете, что объявили нечто вроде личной войны? Начали, так сказать, персональный джихад? Но что именно вы делали?

— Я воевал против Северного альянса, союзников американцев.

— Но только с октября 2001-го.

— До того американцев в Афганистане не было.

— Верно. Итак, вы воевали за Афганистан и… проиграли. А теперь хотите воевать ради Аллаха.

Мартин кивнул:

— Всё получилось в точности так, как предсказал Шейх.

Впервые за всё время их бесед доктор Хаттаб потерял хладнокровие. Секунд тридцать он безмолвно, с открытым ртом таращился на сидящего по другую сторону стола чернобородого мужчину. Потом, оправившись от изумления, прошептал:

— Ты… на самом деле встречался с Шейхом?

За шесть проведённых в тренировочном лагере месяцев Хаттаб ни разу даже не видел Усаму бен Ладена. Лишь однажды ему довелось заметить проехавший мимо чёрный «Лендкрузер» с затемнёнными стёклами. Но он с готовностью отрубил бы себе руку только для того, чтобы взглянуть на человека, которого почитал святым. Мартин поднял голову, посмотрел в глаза арабу и кивнул. Хаттаб вздохнул:

— Расскажите обо всём с самого начала. Подробно. Не упускайте ничего, ни мельчайшей детали.

И Мартин рассказал. Как мальчишкой, сразу по возвращении из медресе, пошёл в отряд отца. Как ходил в патрули. И как однажды на голом горном склоне их настиг русский вертолёт.

Он умолчал о британском офицере и о ракете «Блоупайп». Он рассказал только о том, как русские лётчики открыли огонь из пушки, как снаряды дробили камни и как потом, хвала Аллаху, у русских кончился боезапас и они улетели.

Он рассказал, как ощутил толчок, словно по ноге ударили молотом, как товарищи отнесли его в деревню, как встретили там крестьянина с ослом и как тот отвёз его к пещерам Джаджи и передан в руки находившихся там саудовцев.

— Шейх… расскажите мне о Шейхе, — не вытерпев, прервал Мартина Хаттаб, записывавший диалог слово в слово.

Мартин рассказал.

— Ещё раз. Повторите, пожалуйста.

— Он сказал мне: «Придёт день, когда Афганистан больше не будет нуждаться в тебе, но Аллах всемилостивый будет всегда нуждаться в таких воинах, как ты».

— И что потом?

— Потом он сменил повязку у меня на ноге.

— Сам Шейх?

— Нет, врач. С ним там был врач. Египтянин.

Доктор Хаттаб откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул. Конечно. Врач. Айман Аль-Завахири, правая рука Усамы бен Ладена. Человек, склонивший «Исламский джихад» к сотрудничеству с Шейхом. Человек, помогавший создавать «Аль-Каиду».

Он собрал бумаги.

— Мне придётся снова уехать. Вернусь через неделю, может быть, позже. Вам придётся остаться здесь. Боюсь, на цепи. Вы слишком много видели, слишком много знаете. Если вы истинно верующий, если вы Афганец, мы с радостью примем вас. Если же нет…

Кувейтец ушёл, а Мартин вернулся в камеру. На сей раз Хаттаб не полетел сразу же в Лондон. Он отправился в отель «Хилтон», где сел за стол и долго-долго писал. Закончив письмо, сделал несколько звонков по недавно купленному сотовому телефону, после чего бросил его в бухту. Разговор никто не прослушивал, но даже если бы и прослушивал, толку было бы немного. Слова мало что значили. Тем не менее доктор Хаттаб никогда не забывал об осторожности, а потому и был до сих пор на свободе.

Помимо прочего, кувейтец договорился о встрече с Фейсалом бен Селимом, хозяином «Раши», стоявшей в этот момент на якоре в Дубае. Во второй половине дня он отправился туда на дешёвой арендованной машине. Разговор с пожилым капитаном закончился тем, что последний взял письмо и спрятал под одежду. Свидетелем этой сцены стал круживший на высоте 20 000 футов «Хищник».

Потеряв слишком много оперативников, исламские террористы уяснили наконец простую истину: звонки по телефону, будь то сотовому или обычному, слишком опасны, поскольку возможности Запада по перехвату, прослушиванию и расшифровке базируются на более передовых технологиях. Вторая их слабость — перевод крупных денежных сумм по каналам обычной банковской системы.

Для предотвращения опасности в этой сфере исламисты перешли на использование так называемой системы хунди, существующей с некоторыми вариациями со времён первого халифата. Система хунди основана на концепции полного доверия, безжалостно критикуемой всеми без исключения юристами. Тем не менее на Востоке она работает, потому что любой посредник, обманувший клиента, будет незамедлительно — и в лучшем случае — исключён из бизнеса.

Система достаточно проста. Плательщик передаёт наличные посреднику-хунди в пункте А и просит, чтобы эти деньги, за вычетом доли посредника, получил его друг в пункте Б.

У посредника-хунди в пункте Б есть доверенный партнёр, чаще всего родственник. Он связывается с партнёром и передаёт инструкции: вручить такую-то сумму наличными другу плательщика.

Учитывая, что в мире есть десятки миллионов мусульман, пересылающих деньги семьям на родину, что они не пользуются ни компьютерами, ни даже должным образом составленными расписками, что переводы осуществляются наличными и что, наконец, как плательщики, так и получатели нередко прикрываются псевдонимами, проследить за движением этих денежных потоков практически невозможно.

Что касается связи, то террористы нашли решение в использовании трехзначных кодов, в которых прячутся тайные послания и которые можно отправить электронной почтой в любой конец света. Понять послание может только получатель, у которого есть соответствующий дешифровальный список, включающий в себя до трехсот числовых групп. Такой метод хорош для коротких распоряжений, инструкций или предупреждений. Более длинные тексты путешествуют порой на большие расстояния.

Это только Запад всегда спешит и торопится. Востоку терпения хватает. Если сообщение придёт через месяц, значит, пусть так и будет.

«Раша» снялась с якоря в ту же ночь и взяла курс на Гвадар. Там её уже ждал извещённый по электронной почте и примчавшийся из Карачи на мотоцикле посыльный. Забрав письмо, он отправился на север — через весь Пакистан в небольшой, но известный фанатичностью своих жителей городок Мирамшах.

Там в условленной чайхане курьер встретился с человеком, чья верность не вызывала сомнений настолько, что ему позволялось появляться в самых скрытных, самых неприступных местах южного Вазиристана. Запечатанный пакет снова перешёл из рук в руки. Ответ шёл таким же путём. На все ушло десять дней.

Что касается доктора Хаттаба, то он не стал ждать ответа в Эмиратах, а улетел сначала в Каир, а потом ещё дальше на запад, в Марокко. Там кувейтец провёл интервью с несколькими кандидатами и отобрал четырех человек, которым предстояло стать членами второй команды. Поскольку наблюдение за ним никто не вёл, путешествие прошло незамеченным.

Мистер Вей Вин Ли красотой не отличался. Невысокого роста, приземистый, пузатенький, с головой, напоминающей футбольный мяч на непропорционально широких плечах, и с испещрённым оспинками плоским лицом, он тем не менее отлично знал своё дело.

К месту работы у затерянного в джунглях залива на полуострове Замбоанга он прибыл со своей командой за два дня до появления там «Звезды Явы». Их путешествие из Китая, где мистер Вей Вин Ли и его люди считались заметными фигурами преступного мира Гуандуна, не было осложнено процедурами паспортно-визового контроля. Они просто поднялись на борт судна, капитан которого получил щедрое вознаграждение за пренебрежение законом, и без приключений добрались до острова Джоло, где их дожидались два скоростных катера.

Мистер Вей поприветствовал заказчика, мистера Лампонга, давшего ему наилучшие рекомендации, осмотрел приготовленные для десятка его рабочих жилые помещения, взял аванс в размере пятидесяти процентов от оговорённой суммы и попросил показать мастерские. Осмотр затянулся, но в конце концов китаец, пересчитав ёмкости с кислородом и ацетиленом, удовлетворённо кивнул. Потом он внимательно изучил сделанные в Ливерпуле фотографии. Когда «Звезда Явы» пришвартовалась у деревянного причала, мистер Вей уже знал, что и как нужно сделать, и приступил к работе незамедлительно.

Его специальностью была переделка судов. Из всех кораблей, бороздящих тёплые воды морей Юго-Восточной Азии, более пятидесяти ходили под вымышленными именами, с подложными бумагами и изменённой благодаря стараниям Вея Вин Ли внешностью. Оценив объём работ, он сказал, что дело займёт две недели. Ему дали три, но ни часом больше. За это время «Звезда Явы» должна была превратиться в «Графиню Ричмондскую». Впрочем, деталей мистер Вей не знал.

На предложенных фотографиях имя корабля было заретушировано с помощью аэрографа. Впрочем, ни имена, ни бумаги китайца никогда не интересовали. Его занимали формы.

Какие-то части «Звезды Явы» придётся срезать. Какие-то изменить. Что-то нарастить. Но самое главное — ему нужно смастерить и разместить тремя парами на палубе, от мостика до форпика, шесть длинных стальных морских контейнеров.

Не настоящих. Ложных. Со стороны и сверху они не должны ничем отличаться от подлинных, включая маркировку. Но стенок между ними не будет; все вместе они составят нечто вроде длинной галереи с откидной крышей и новой тайной дверью, вырезанной в переборке под мостиком и открывающейся только с помощью скрытой кнопки.

Что не входило в обязанности мистера Вея, так это покраска. Филиппинские террористы сами покрасят судно и нанесут новое имя после того, как он со своей командой уедет.

В тот день, когда китаец включил газовый резак, «Графиня Ричмондская» проходила через Суэцкий канал.

На виллу Али Азиз Аль-Хаттаб вернулся совсем другим человеком. Приказав освободить пленника, он тут же пригласил его позавтракать. Глаза кувейтца блестели неподдельным волнением.

— Я связался с самим Шейхом, — доверительно сообщил он.

Доктор Хаттаб все ещё не мог поверить, что удостоился такой чести. Ответ принёс побывавший в горах посыльный, которому пришлось выучить сообщение дословно. Такова была обычная практика в общении с высшими руководителями «Аль-Каиды».

Посыльного доставили через Залив на «Раше», и в Дубае он повторил сообщение доктору Хаттабу.

— Осталась последняя формальность. Поднимите, пожалуйста, край дишдаша.

Мартин поднял. Он не знал, в какой области специализировался кувейтец, и надеялся только на то, что тот не изучал медицину. Хаттаб внимательно осмотрел шрам на бедре пленника. Все сходилось: шесть бледных стежков на бедре, сделанных восемнадцать лет назад в пещере Джаджи человеком, к которому он питал глубочайшее почтение.

— Спасибо, друг мой. Шейх передаёт тебе привет. Какая невероятная честь! Он и доктор помнят юного воина и всё, что было тогда сказано. Шейх поручил мне включить тебя в группу, которая нанесёт сатане ужас столь ужасный, что даже разрушение башен покажется мелочью. Ты предложил свою жизнь Аллаху. Твой дар принят. Ты умрёшь со славой, как настоящий шахид. Вы станете мучениками, о которых будут помнить ещё тысячу лет.

Потратив три недели, доктор Хаттаб спешил. Он задействовал все имеющиеся в распоряжении «Аль-Каиды» местные ресурсы. Привезённому парикмахеру было приказано подстричь Афганца на западный манер. Потом он попытался сбрить клиенту бороду. Мартин запротестовал. Мусульманин, тем более афганец, не мог представить себя без бороды. В конце концов сошлись на том, что ему оставили аккуратную, клинышком бородку.

Сулейман сделал фотографии и через двадцать четыре часа явился с первоклассным паспортом на имя морского инженера из Бахрейна — султаната, известного своей прозападной ориентацией.

Потом приехал портной. Снял мерки. Уехал. И вернулся с туфлями, носками, рубашкой, галстуком, тёмно-серым костюмом и небольшим дорожным чемоданчиком.

Отъезд назначили на следующий день. Группа состояла из четырех человек: Сулеймана, оказавшегося уроженцем Абу-Даби, Афганца и двух телохранителей — местный расходный материал. Виллу Хаттаб велел вычистить, чтобы не оставить никаких следов.

Перед тем как уйти, он повернулся к Мартину:

— Я завидую тебе, Афганец. Ты даже не представляешь, как сильно. Ты сражался за Аллаха, пролил за него кровь, перенёс ради него боль и издевательства неверных. И вот теперь ты умрёшь ради него. Как бы я хотел быть на твоём месте!

Он протянул руку, потом вспомнил, что они мусульмане, и обнял Афганца. У двери Хаттаб ещё раз обернулся:

— Ты попадёшь в рай раньше. Прибереги местечко и для меня. Иншалла.

Кувейтец вышел. Взятую напрокат машину он всегда оставлял за углом, в паре сотен ярдов от виллы. За воротами Хаттаб остановился и наклонился, сделав вид, что завязывает шнурок. Взгляд влево, взгляд вправо. Дорога была пуста, если не считать девушки, безуспешно пытавшейся завести мотороллер. Местная, в покрывающем волосы и половину лица джилбабе. Хаттаб нахмурился — не женское это дело раскатывать на скутере.

Доктор Хаттаб выпрямился, повернулся и пошёл к машине. Проводив его взглядом, девушка наклонилась к висевшей над крылом корзине.

— Мангуст Один, объект уходит, — по-военному коротко и чётко доложила она.

Знаток узнал бы говорок Челтнемского дамского колледжа.

Каждый, имевший причастность к тому, что Редьярд Киплинг называл «Большой Игрой», а Джеймс Д. Энглтон[3] Заповедником Зеркал, вероятно, согласится, что самый опасный враг разведчика это НЛ — Непредвиденный Ляп.

Непредвиденный Ляп погубил, наверно, больше тайных операций, чем предательство или гениальные контрмеры противоборствующей стороны. Он же едва не сорвал и операцию «Лом». А произошло это из-за того, что в новой атмосфере сотрудничества каждый старался внести свой вклад в общее дело борьбы с международным терроризмом.

Картинки, получаемые с двух сменяющих друг друга над ОАЭ и Аравийским заливом «Хищников», поступали из Тумраита на авиабазу Эдзель и в американский СЕНТКОМ в Тампе. И если в Шотландии знали, что и зачем делают, то во Флориде считали, что британцы просто попросили провести рутинное воздушное наблюдение. Мартин с самого начала требовал, чтобы число посвящённых во все детали не превышало двенадцати человек, но пока их было десять. И ни одного в Тампе.

Пролетая над Эмиратами, «Хищник» видел сотни людей — арабов и не только, машин, зданий и судов. Их было слишком много, чтобы проверять все. Другое дело «Раша» и её капитан. Когда дау швартовалась у пристани, каждый, кто поднимался на борт или встречался с Фейсалом бен Селимом, привлекал к себе особое внимание.

Но и их было слишком много. Погрузка, разгрузка, заправка, снабжение — десятки людей. Драивший палубу матрос-оманец обменивался любезностями со случайными прохожими или туристами, останавливавшимися поглазеть на настоящую, традиционную дау. К капитану приходили местные торговые агенты и старые друзья. Бритый араб в белом дишдаше и белой, с вышивкой шапочке был лишь одним из многих.

В компьютерной базе данных Эдзеля хранились тысячи фотографий лиц, сотрудничающих или подозреваемых в сотрудничестве с «Аль-Каидой», и каждый, кто попадал в объективы «Хищников», проверялся по этой огромной картотеке. На доктора Аль-Хаттаба программа не среагировала, потому что его фотографии в базе данных не было. В сеть Эдзеля он не попал. Такое случается.

В Тампе на посетившего «Рашу» молодого араба тоже внимания не обратили, но военные отсылали все полученные материалы в Форт-Мид, штаб-квартиру Агентства национальной безопасности, и Вашингтон, где находится Национальное бюро аэрокосмической разведки, ведающее спутниковой разведкой. АНБ, в свою очередь, переправило снимки британским партнёрам в Челтнем. Специалисты БАКР долго приглядывались, сверялись, но тоже пропустили Аль-Хаттаба и передали информацию в службу безопасности военной разведки, известной также как МИ-5 и находящейся в доме на набережной Темзы, почти по соседству со зданием парламента.

И вот здесь один молодой и горящий желанием произвести впечатление стажёр прогнал лица всех побывавших на «Раше» через специальную программу биометрической идентификации личности.

В не столь ещё далёкие времена распознаванием человеческих лиц занимались немногочисленные специалисты, работавшие в полутёмных кабинетах с нечёткими зернистыми фотографиями, которые они изучали дюйм за дюймом через допотопные лупы, чтобы ответить на два главных вопроса: кто этот мужчина (или женщина) и где мы видели его (её) раньше? Успех зачастую зависел от мастерства и опыта одиночки, развившего с годами то особое, шестое чувство, которое позволяет связать «парня» на фотографии с гостем приёма во вьетнамском посольстве в Дели пять лет назад и сделать на основании этого кажущийся нелогичным вывод, что он работает на КГБ.

Потом появился компьютер, а вслед за ним программы, сводящие любое человеческое лицо к 600 измерительным показателям, которые можно не только снять, но и сохранить. В число этих показателей входят точное (до микрона) расстояние между зрачками глаз, ширина носа в семи пунктах, двадцать две характеристики губ, а что касается ушей…

Ах, эти уши! Специалисты по идентификации обожают уши. Они такие разные, такие непохожие, такие индивидуальные. Уши — то же, что и отпечатки пальцев. Даже у одного человека они не бывают одинаковыми. Пластические хирурги обычно игнорируют их, но дайте квалифицированному физиономисту пару ушей в хорошем разрешении, и он обязательно найдёт для них голову.

Единая компьютерная база данных секретных служб содержит десятки тысяч лиц. В ней есть фотографии уголовных преступников без каких-либо политических убеждений, потому что они могут работать на террористов за деньги. В ней есть иммигранты, как легальные, так и нелегальные, причём не только мусульмане. В ней есть сделанные скрытыми камерами групповые снимки демонстрантов и пикетчиков. Мало того, база не ограничивается Соединённым Королевством. Всего в ней более трех миллионов человеческих лиц.

Компьютер проанализировал лицо араба, разговаривающего с хозяином «Раши», выбрал из десятков снимков тот, на котором молодой человек поднял голову, чтобы посмотреть на взлетающий с аэродрома Абу-Даби реактивный самолёт, провёл все 600 измерений и начал сравнение. При этом программа предусматривала даже изменение волосяного покрова лица.

Как ни быстро работал компьютер, ему понадобился целый час, чтобы найти совпадение.

Лицо на фотографии в базе данных почти затерялось в толпе собравшихся у одной из лондонских мечетей после 11 сентября. Участники митинга бурно и восторженно реагировали едва ли не на каждое слово оратора. Спецслужбы знали оратора как Абу Катаба, фанатичного сторонника «Аль-Каиды», а обращался он в тот сентябрьский 2001 года вечер к членам экстремистской группировки «Аль-Мухаджирун».

С результатами изысканий и фотографией студента-исламиста стажёр отправился к своему начальнику. Оттуда информация пошла ещё выше, к устрашающего вида даме, главе МИ-5 Элизе Мэннингем-Буллер. Она приказала взять подозреваемого под наблюдение. Никто тогда ещё не знал, что стажёр вышел на главу британской ветви «Аль-Каиды».

Прошло ещё какое-то время, и компьютер нашёл второе совпадение — подозреваемый присутствовал на академической церемонии по случаю присуждения ему докторской степени. Вот тогда и выяснилось, что зовут его Али Азиз Аль-Хаттаб, что он имеет английское гражданство и преподаёт в бирмингемском университете Астона.

Из того, чем располагали спецслужбы, следовало, что доктор Хаттаб либо глубоко законспирированный и в высшей степени удачливый агент, либо глупец, захваченный в студенческие годы волной экстремизма. Если арестовывать каждого из второй категории, задержанных в стране стало бы больше, чем полицейских.

Скорее всего, такой человек, как доктор Хаттаб, сделал соответствующие выводы и после бурного собрания у мечети обходит своих фанатичных собратьев по вере за милю. Но полностью изживший увлечения юности преподаватель вряд ли станет разговаривать с капитаном «Раши» в порту Абу-Даби. А раз так, то до получения доказательств обратного доктора Али Азиза Аль-Хаттаба следует считать законспирированным агентом «Аль-Каиды».

Проведённое осторожно расследование показало, что объект возвратился в Британию и продолжает работать в своей лаборатории в Астоне. Что делать дальше? Арестовать или взять под наблюдение? И если арестовать, то на чём строить обвинение? На одной-единственной фотографии, которую к тому же нельзя предъявить? После недолгих споров решение было принято: ограничиться наблюдением.

Жалели о потраченных средствах недолго — уже через неделю доктор Хаттаб купил билет на рейс «Бритиш эйруэйз» в ОАЭ. Вот тогда к делу привлекли СБНН.

Британское подразделение наружного наблюдения пользуется репутацией лучшего в мире. Официально оно называется Четырнадцатой разведывательной ротой. О деятельности его известно крайне мало. В отличие от САС, подразделение не создавалось в расчёте на крепких бойцов со стальными нервами и чугунными кулаками. Талант его специалистов проявляется в умении ставить «жучки», фотографировать скрытно и с больших расстояний, подслушивать, записывать и садиться на «хвост». Особенно эффективно специалисты Четырнадцатой роты действовали против ИРА в Ирландии.

В некоторых случаях именно информация, представленная службой наружного наблюдения, помогала спецназу заманивать в ловушку и уничтожать террористические группы. Особенность этого подразделения ещё и в том, что оно широко привлекает в свои ряды женщин. Они кажутся безобидными, их не боятся, и порой только им удаётся добыть важнейшие сведения.

В 2005 году британское правительство приняло решение расширить подразделение наружного наблюдения и оснастить его самым современным оборудованием. Получило оно и новое название — Специальная бригада наружного наблюдения (СБНН). На торжественном параде по случаю основания новой службы репортёров попросили не расчехлять фотоаппараты. Местонахождение её штаба держится в секрете. Но отказать мадам Элизе невозможно, она всегда получает то, что просит.

Когда доктор Хаттаб поднялся на борт авиалайнера, вылетающего из Хитроу в Дубай, его сопровождали шесть рассеянных среди трех сотен пассажиров агентов СБНН. Один из них сидел в следующем за кувейтцем ряду.

Учитывая, что речь не шла о чём-то большем, чем обычная слежка, никто не стал возражать против привлечения к сотрудничеству спецназа Объединённых Арабских Эмиратов. После известия о том, что в атаке на Всемирный торговый центр принимал участие выходец из ОАЭ Маруан Аль-Шеххи, а особенно после появления слухов о намерении Белого дома нанести удар по катарской телекомпании «Аль-Джазира», власти Эмиратов старались упредить любой упрёк в потворстве исламскому экстремизму, и особенно в этом отношении старались в Дубае, где находится штаб-квартира местного спецназа.

Так что когда группа наблюдения сошла с самолёта, её уже ожидали два арендованных автомобиля и два взятых напрокат скутера. Задействовать вспомогательные силы не пришлось — доктора Хаттаба никто не встречал, и он зашёл в бюро проката, где арендовал скромную японскую малолитражку. За это время агенты успели занять исходные позиции.

Сначала его вели от аэропорта до залива в Дубае, где уже стояла вернувшаяся из Гвадара «Раша». На сей раз кувейтец не стал подъезжать к пристани, а остановился в сотне ярдов от судна и подождал, пока бен Селим сам его заметит.

Через несколько минут с дау сошёл никому не известный молодой человек, который, пробившись через толпу, подошёл к Хаттабу и прошептал что-то ему на ухо. Молодой человек и был тем самым посыльным, принёсшим ответ из гор Вазиристана. Лицо кувейтца, как заметили наблюдавшие за ним агенты, выразило крайнее изумление.

Выехав на идущее вдоль берега шоссе, доктор Хаттаб промчался через Аджман и Умм-эль-Кайван и остановился только у отеля «Хилтон» в Рас-эль-Хайме. Там он снял номер и переоделся, что было весьма кстати, поскольку три молодые женщины из группы наблюдения успели за это время зайти в дамскую комнату, переодеться в джилбабы и вернуться к скутерам.

Выйдя из отеля в белом дишдаше, кувейтец снова сел в машину. Проезжая через город, он предпринял несколько манёвров, рассчитанных на то, чтобы стряхнуть «хвост», но отделаться от слежки не смог. В Эмиратах, как и в других странах Залива, самый популярный вид транспорта — скутер, причём пользуются им в равной мере оба пола, а так как одежда у всех одинаковая, отличить одного ездока от другого практически невозможно. Получив задание, члены группы успели изучить дороги всех семи эмиратов и знали их теперь как свои пять пальцев. Так Хаттаба проследили до виллы.

Если прежде какие-то сомнения в отношении чистоты намерений доктора Хаттаба ещё оставались, то за время поездки они рассеялись окончательно. Невинные люди таких манёвров не предпринимают. На вилле кувейтец долго не задержался, и до «Хилтона» его сопровождала одна женщина-агент на скутере. Трое других расположились на холме, откуда наблюдали за виллой всю ночь. Ночь прошла тихо: никто не вошёл на виллу, никто из неё не вышел.

На второй день ситуация изменилась. Появились гости. Агенты, конечно, этого не знали, но они принесли паспорт и одежду. Номера машин записали, одного из посетителей впоследствии задержали. Третьим приехал парикмахер. За ним потом тоже проследили.

В конце второго дня Аль-Хаттаб в последний раз вышел из виллы. Именно тогда его заметила Кэти Секстон, возившаяся со скутером в конце улицы. Она же передала коллегам, что объект уходит.

За время отсутствия в номере кувейтца в «Хилтоне» установили несколько «жучков», так что о дальнейших его планах агенты узнали в тот момент, когда он, позвонив в «Бритиш эйруэйз», забронировал место на утренний рейс в Лондон.

Разумеется, его проводили до самого дома в Бирмингеме.

МИ-5 проделала отличную работу, о результатах которой в британских спецслужбах знали только четыре человека. Одним из них был Стив Хилл, который был вне себя от радости.

«Хищник» получил задание вести наблюдение за виллой в пригороде Рас-эль-Хаймы. Но если в Лондоне было утро, то в Заливе уже минул полдень. На базе Эдзель увидели лишь присланных на виллу уборщиков и нагрянувших вслед за ними полицейских.

Остановить спецназ Объединённых Арабских Эмиратов, командовал которым бывший британский офицер Дейв Де Форест, было уже невозможно. Резидент СИС в Дубае и личный друг Де Фореста немедленно связался с ним. Моментально распустили слух, что полицейский налёт на виллу в пригороде Рас-эль-Хаймы последовал после анонимного звонка кого-то из обеспокоенных соседей.

Задержанные уборщики ничего не знали: они работали через агентство, их вызвали, им заплатили авансом и ключи передали вместе с деньгами. Поскольку закончить уборку не успели, в одной из комнат нашли состриженные чёрные волосы. Никаких других следов живших там людей не осталось.

Соседи рассказали, что видели отъехавший фургон, но номера никто не запомнил. Фургон через некоторое время нашли; он был украден, потом брошен.

Парикмахер и портной тоже дали показания. Они ничего не скрывали, но смогли только лишь описать пятерых живших на вилле мужчин. Хаттаба спецслужбы уже знали. Сулейман, опознанный парикмахером по фотографии в полицейском досье, находился в списке подозреваемых в симпатиях к экстремистам. Двое телохранителей остались неопознанными.

Де Форест, отлично зная арабский, сосредоточился на пятом. К нему подключился и резидент СИС. Парикмахера и портного тщательно проверили. Они приехали на виллу из Аджмана, где работали уже много лет и не вызывали ни малейших подозрений.

Ни Де Форест, ни британский резидент ни о каком Афганце не слыхали; получив описание пятого, они передали его в Лондон. О паспорте тоже никто ничего не узнал, потому что Сулейман изготовил его сам. Никто не понял, почему сообщение о чернобородом привело Лондон в сильнейшее волнение. В ответ на срочный запрос они сообщили, что теперь указанный мужчина аккуратно подстрижен и, вероятно, одет в тёмный костюм-двойку.

Но больше всего Стива Хилла, Марека Гуминни и команду в Эдзеле порадовало свидетельство парикмахера.

По его словам, арабы относились к чернобородому как к почётному гостю и готовили к путешествию. По крайней мере, он был жив и здоров и, похоже, продолжал движение к цели.

Майкл Макдональд и Гордон Филлипс разделяли радость начальства, но думали уже о другом. Да, их подопечный прошёл все испытания и принят в ряды воинов джихада. Но узнал ли Мартин что-либо о «Скате» — цели всего предприятия? Куда он отправился? Сможет ли связаться с ними?

Впрочем, даже если бы они имели возможность поговорить с агентом, он бы не помог. Потому что и сам ничего не знал.

Как никто не знал о том, что «Графиня Ричмондская» уже разгружает в Сингапуре доставленные «Ягуары».

Глава 13

Покинувшие виллу, разумеется, ничего не знали ни о полицейской облаве, ни о том, что они сами лишь по счастливой случайности избежали ареста.

Поверни они к побережью, их, скорее всего, задержали бы в одном из шести эмиратов. Но группа направилась на восток, через гористый перешеек, к седьмому эмирату, Эль-Фуджайре, расположенному на берегу Оманского залива.

Шоссе скоро закончилось, и машина затряслась по изрытым колеями, петляющим между иссушенными солнцем коричневыми холмами Джебель-Йибира дорогам. Преодолев седловину хребта, они спустились к небольшому порту Дибба.

Между тем полиция Эль-Фуджайры, получив из Дубая полное описание подозреваемых и просьбу оказать содействие в их задержании, перекрыла ведущую в город горную дорогу. За несколько часов было остановлено несколько десятков фургонов, но ни в одном из них не обнаружили четырех разыскиваемых террористов.

Дибба не богата на достопримечательности — скопление белых домишек, на фоне которых выделяется зелёный купол мечети, маленький порт для рыбацких судёнышек да несколько катеров для заезжих аквалангистов. В стороне от порта группу ждала вытащенная на галечник алюминиевая моторка. Грузовое пространство в средней части на сей раз заполняли не коробки с сигаретами, а запасные канистры с топливом. Экипаж моторки в полном составе из двух человек прятался от солнца в тени единственной верблюжьей колючки.

Для двух местных, выполнявших обязанности телохранителей, путешествие закончилось здесь. Украденный фургон они отведут в горы и там оставят, а сами просто растворятся на тех же самых улицах, где вырос Маруан Аль-Шеххи.

Сулейман и Афганец помогли стащить лодку на воду и заняли на ней свои места. Западные одежды все ещё лежали в мешках, защищавших костюмы от брызг солёной воды.

Приняв на борт экипаж и пассажиров, судно контрабандистов неспешно двинулось вдоль побережья к крайнему мысу полуострова Мусандам.

Минут через двадцать после захода солнца рулевой приказал пассажирам держаться покрепче и включил двигатели на полную мощность. Моторкавыскочила из скалистой бухточки и устремилась через Оманский залив к Ирану. Нос её задрался вверх, и Мартин решил, что они идут со скоростью не менее пятидесяти узлов. При таком ходе встреча даже с небольшой волной равнозначна столкновению с бревном. Водяные брызги били в лицо.

Не прошло и получаса, как слева по борту из темноты проступили первые редкие огоньки персидского побережья, и рулевой слегка изменил курс, направляя катер в территориальные воды Пакистана. Этим маршрутом, только в противоположном направлении, Мартин прошёл месяц назад под ленивыми парусами «Раши». Сейчас он возвращался в Гвадар со скоростью в десять раз большей.

При появлении огней города моторная лодка сбросила ход и остановилась. Мартин облегчённо вздохнул — тело ныло от напряжения. Они подняли на палубу канистры, перетащили их к корме и залили баки что называется под завязку. Где контрабандисты собираются заправляться в обратный путь, Мартин не знал.

Фейсал бен Селим рассказывал, что за одну ночь эти люди успевают не только добраться до Гвадара, но и вернуться к рассвету в Оман с новым грузом. На сей раз они, похоже, намеревались идти дальше Гвадара, а значит, плыть днём.

Восход застал их в пакистанских водах, но достаточно недалеко от берега, где моторка могла сойти за рыбацкий баркас. Впрочем, никаких признаков присутствия властей не наблюдалось. Пустынный берег проносился мимо. К полудню Мартин понял, что они, должно быть, идут в Карачи. Зачем? Об этом он мог только догадываться.

Солнце скользнуло за западный горизонт, когда моторная лодка после ещё одной дозаправки подошла к берегу в паре сотен ярдов от вонючей рыбацкой деревушки, лежащей теперь на окраине крупнейшего и быстро растущего порта Пакистана.

Возможно, Сулейману и не доводилось бывать здесь раньше, но инструкции он получил подробные и точно знал, что делать и куда идти. Мартину было известно, что разведка «Аль-Каиды» работает очень тщательно и дотошно, невзирая на время и расходы.

Найдя в деревне единственную сдающуюся внаём машину, араб быстро договорился о цене. Сам факт появления в посёлке двух чужаков, сошедших с контрабандистского судна, никого не насторожил и не удивил — в Белуджистане законы Исламабада соблюдают только глупцы.

Салон провонял рыбой и сопутствующими запахами, а двигатель при всём старании не мог выдать более сорока миль в час. Впрочем, больше не позволяли и дороги. К счастью, им удалось быстро найти шоссе и вовремя добраться до аэропорта.

Афганец, как и обязывала легенда, чувствовал себя не в своей тарелке и растерянно оглядывался по сторонам. Воздухом он путешествовал всего лишь дважды, причём оба раза на американском «Геркулесе С-130» и оба раза в кандалах. Регистрация, посадочные талоны, паспортный контроль — всё это было ему в новинку, и Сулейман с покровительственной улыбкой взял на себя обязанности гида.

В шумной, толкающейся и пихающейся человеческой массе, заполняющей главный зал международного аэропорта Карачи, араб каким-то образом отыскал кассу «Малайзиэн эйрлайнз» и купил два билета эконом-класса до Куала-Лумпура. При этом он заполнил два пространных бланка и расплатился американскими долларами.

Полет занял шесть часов плюс два часа за счёт смены часовых поясов, так что приземлились в половине девятого утра, сразу после поданного скудного завтрака. Предъявляя свой новенький паспорт гражданина Бахрейна, Мартин немного нервничал, но никаких проблем не возникло — документ был сработан на совесть и не вызвал ни малейших подозрений.

Из зала для прибывающих Сулейман сразу прошёл в зал для пассажиров местных рейсов, где тоже купил два билета. И только здесь, предъявляя посадочный талон, Мартин узнал, куда они направляются — на остров Лабуан.

О Лабуане он знал мало. Расположенный у северного побережья Борнео, остров принадлежал Малайзии. Туристические проспекты расписывали красоту окружающих его коралловых рифов, указывали на растущую популярность и бурно развивающуюся инфраструктуру, называли новым космополитическим центром, но в мире преступных сообществ за ним закрепилась другая, куда более тёмная репутация.

Когда-то Лабуан, отделённый от Калимантана двадцатимильным проливом, был частью султаната Бруней. Британцы захватили его в 1846 году и удерживали на протяжении 115 лет, исключая три года японской оккупации во время Второй мировой войны, В 1963-м британцы, расставаясь с остатками бывшей империи, передали Лабуан Сабаху, а в 1984-м уступили Малайзии.

Никакой сколь-либо значимой экономики на этом острове площадью пятьдесят квадратных миль не существовало, так что строить её пришлось с нуля. Получив международный статус офшорного финансового центра, порта беспошлинной торговли, удобного флага и неофициальное звание Мекки для контрабандистов, Лабуан привлекает к себе весьма сомнительную публику.

Здесь бьётся сердце преступной индустрии, основанной на захвате судов и похищении грузов.

Мартин понял, что должен связаться с базой, подать «признак жизни». И времени в его распоряжении было совсем мало.

Самолёт совершил промежуточную посадку в Кучинге, но пассажирам, следующим дальше, сходить не разрешалось.

Через сорок минут они снова поднялись в воздух, развернулись над морем и взяли курс на Лабуан. Далеко внизу «Графиня Ричмондская» держала путь на Кота-Кинабалу, где её ждал груз падука и розового дерева.

Вскоре после взлёта стюардесса раздала пассажирам посадочные карточки, и Сулейман снова взялся заполнять обе: свою и спутника. Они выдавали себя за инженера из Бахрейна и бухгалтера из Омана, приглашённых работать по контракту в крупной газовой компании. Мартин с самого начала делал вид, что его познания в английском ограничиваются несколькими фразами, а писать он не умеет вообще. Вокруг же все говорили только по-английски. В Куала-Лумпуре они переоделись в европейские костюмы, но ручки у Мартина не оказалось, а попросить её у Сулеймана он не мог, не вызвав подозрений.

Буркнув что-то насчёт туалета, Мартин поднялся и двинулся в конец салона. Одна из кабинок была свободна, но он притворился, что заняты обе, и, повернувшись, направился вперёд. В «Боинге-737» туалеты эконом– и бизнес-класса разделены шторой. Мартину нужно было попасть за неё.

Остановившись у двери кабинки, он приветливо улыбнулся раздававшей посадочные карточки стюардессе и, пробормотав извинение, взял с подноса чистый бланк и шариковую ручку. Щёлкнул замок, и Мартин проскользнул в туалет. Времени хватило только на то, чтобы написать несколько слов на обратной стороне бланка, сложить его, сунуть в карман пиджака, выйти и вернуть ручку. Сделав половину дела, он возвратился на своё место.

Наверное, Сулейману сообщили, что Афганец заслуживает доверия, но он всё равно не отпускал спутника ни на шаг. Возможно, араб хотел уберечь подопечного от ошибок, которые тот мог совершить по неопытности или вследствие простодушия; возможно, годы пребывания в «Аль-Каиде» научили его не доверять никому — во всяком случае, бдительности он не терял никогда, даже во время молитвы.

Аэропорт Лабуана заметно отличался от собрата в Карачи — маленький, чистый и тихий. Мартин не имел ни малейшего представления, куда они отправятся дальше, но подозревал, что другого случая передать записку, скорее всего, не представится, и рассчитывал на удачу.

И судьба подарила ему такой шанс на тротуаре у выхода из зала. По-видимому, Сулейман получил очень детальные инструкции и выполнял их с чёткостью солдата и уверенностью бывалого путешественника. Мартин не знал, что за спиной у его сопровождающего десять лет работы на «Аль-Каиду», причём в таких далеко не спокойных странах, как Ирак и Индонезия. Не знал Мартин и того, на чём специализируется Сулейман.

Выйдя на улицу из здания, служащего одновременно и залом для прибывающих, и залом для улетающих, араб остановился, и как раз в этот момент рядом притормозило такси. Дверца открылась, и пассажиры вышли на тротуар.

Их было двое, и Мартин сразу уловил английский акцент. Крупные, мускулистые парни в шортах и цветных пляжных рубахах, они обливались потом под палящим солнцем. Пока один расплачивался с водителем малайзийскими ринггитами, другой доставал из багажника вещи. Случай свёл Мартина с аквалангистами, делавшими репортаж о коралловых рифах Лабуана по заказу британского журнала «Спорт дайвер».

Справиться в одиночку с четырьмя сумками, в которых хранились не только одежда, но и снаряжение для подводного плавания, было нелегко, и, прежде чем Сулейман успел сказать хоть слово, Мартин помог аквалангисту перенести сумки на тротуар. При этом он успел опустить записку в боковой кармашек рюкзака.

— Спасибо, приятель, — поблагодарил британец, и парни, закинув за плечи рюкзаки и взяв в руки сумки, зашагали к входу в зал аэропорта. Перелёт их ждал долгий — сначала до Куала-Лумпура, а уже оттуда, после пересадки, в Лондон.

Забравшись в освободившееся такси, Сулейман попросил водителя-малайца отвезти их в доки. Здесь наконец путешественников встречали. Человек, вышедший из офиса торгового агентства, не привлекал к себе ненужного внимания длинной бородой или необычной одеждой. Как и прибывшие, он был такфиром. Представившись мистером Лампонгом, он отвёл гостей на пришвартованный у стены бухты пятидесятифутовый теплоход. Через четверть часа они вышли в море.

Держась на скорости десять узлов, катер развернулся на северо-восток, в сторону Кудата, ворот в море Сулу и служащую прибежищем для террористов филиппинскую провинцию Замбоанга.

За спиной осталось долгое, изматывающее, почти без сна путешествие через полсвета. Море легко покачивало теплоход. Прохладный ветерок освежал лицо. Вскоре оба пассажира уснули. У руля стоял человек из террористической группировки Абу Сайяфа. Он знал путь. Солнце опустилось за горизонт, и ночь не заставила долго себя ждать. Судно пробиралось сквозь мрак, мимо огней Кудата, через пролив Балабак и невидимую границу, за которой начинались филиппинские территориальные воды.

Мистер Вей справился с поручением досрочно и уже возвращался на родину, в Китай. Путь был неблизкий, но он по крайней мере находился на китайском судне и ел нормальную китайскую пищу, а не ту дрянь, что поглощали в своём лагере морские разбойники.

Что будет с переделанным им кораблём дальше, мистер Вей не знал, и это его, по правде говоря, не заботило. В отличие от головорезов Абу Сайяфа и двух-трех индонезийцев, которые молились ежедневно по пять раз, Вей Вин Ли принадлежал к триаде «Змеиная Голова» и не молился никому и ничему.

Результатом его трудов стала точная, до мельчайших деталей, копия «Графини Ричмондской», созданная из корабля подобного размера, тоннажа и форм. Он не знал названия оригинального судна, как не знал и имени двойника. Китайца вообще не интересовало ничего, кроме толстой пачки американских долларов, полученных в лабуанском банке со счёта, открытого покойным мистером Тофиком Аль-Куром.

А вот капитан Маккендрик молился. Пусть и не так часто, как полагается. Воспитанный в доброй ливерпульско-ирландской католической вере, он держал на мостике статуэтку девы Марии, а в каюте на стене у него висело распятие. Перед выходом в море Маккендрик всегда молился за успешное плавание, а по возвращении не забывал поблагодарить бога за благополучное возвращение.

Местный лоцман уверенно провёл «Графиню Ричмондскую» между коварными отмелями и доставил к причалу Кота-Кинабалу, бывшего колониального порта Джесселтон, где британские торговцы во времена до изобретения холодильников наливали сливочное масло на хлеб из маленьких кувшинов.

Капитан Маккендрик ещё раз вытер лицо и шею клетчатым платком и поблагодарил лоцмана. Теперь он мог наконец закрыть все двери и иллюминаторы, включить кондиционер и насладиться прохладой. А для полного удовольствия выпить холодного пива. Капитан Маккендрик планировал, как утром избавится от балласта и займётся погрузкой. Если повезёт с погрузочной командой, то уже к вечеру следующего дня «Графиня Ричмондская» сможет выйти в море.

Два британца-аквалангиста после пересадки в Куала-Лумпуре оказались на борту лайнера «Бритиш эйруэйз», следующего в Лондон, а так как рейс этот не является «сухим», то вскоре они, поглотив изрядное количество пива, погрузились в глубокий сон. Полет продлится двенадцать часов, но семь самолёт нагонит на разнице во времени, а потому в Хитроу он приземлится на рассвете. И всё это время рюкзаки со снаряжением пролежат на полке у них над головами.

В рюкзаках лежали маски, костюмы, ласты, регуляторы, шапочки и прочее, за исключением ножей, которые пришлось сдать в багаж. А ещё в кармашке одного рюкзака лежала посадочная карта.

Работая при свете прожектора, установленного на висящей над кормой платформе, опытный маляр выводил последнюю букву названия пришвартованного к деревянному причалу корабля. На его мачте безжизненно болтался флаг британского торгового флота — красное полотнище с изображением государственного флага Великобритании в верхней левой четверти.

По обе стороны от носа и на корме белели слова «Графиня Ричмондская». На корме их дополняло ещё одно, выведенное ниже — «Ливерпуль». Закончив, маляр спустился на землю. Прожекторы мигнули и погасли. Трансформация завершилась.

На рассвете замаскированное под рыболовецкий сейнер судно медленно вошло в узкий залив. На нём прибыли два последних члена нового экипажа бывшей «Звезды Явы». Экипажа, которому предстояло вести её в последнее плавание.

Погрузка началась на рассвете, пока воздух ещё хранил ночную прохладу. Через три часа солнце снова разогрело его до температуры, которая более привычна для сауны. Краны в доке давно отслужили своё, но грузчики дело знали, и перевязанные цепями бревна исправно опускались в трюм, где их принимала обливающаяся потом команда.

В полдень жара стала невыносимой, и даже местным пришлось взять перерыв. На четыре часа порт притих, погрузившись в спячку. До весеннего муссона оставался ещё месяц, но влажность, редко опускавшаяся здесь ниже девяноста процентов, уже доходила до сотни.

Капитан Маккендрик чувствовал бы себя спокойнее в открытом море, но погрузку закончили только на закате, а лоцман должен был появиться не раньше утра. Это означало ещё одну ночь в парной, и Маккендрик, вздохнув, спустился в каюту и включил кондиционер.

Местный агент поднялся на борт вместе с лоцманом в шесть утра, чтобы подписать последние бумаги. Отшвартовавшись, «Графиня Ричмондская» вышла в Южно-Китайское море.

Как и «Звезда Явы», она повернула на северо-восток, чтобы, обогнув мыс, взять курс на юг, к архипелагу Сулу и далее к острову Ява, где, как полагал шкипер, в порту Сурабаи его ждали шесть контейнеров с восточными шелками. Он не знал, что никакого шелка в Сурабае нет и никогда не было.

Трое пассажиров сошли с теплохода на шаткую пристань. Мистер Лампонг отвёл их в длинный барак на сваях, служивший для готовящейся к плаванию команды спальным помещением и столовой. Жили здесь и те, кто никуда не собирался, но чьи старания подготовили «Звезду Явы» к выходу в море. Все они были либо индонезийцами из «Джемаа-Ислами» — группировки, ответственной за взрывы на острове Бали, либо филиппинцами из движения Абу Сайяфа. Постепенно Мартин познакомился с членами команды и узнал специализацию каждого.

Инженер, штурман и радиооператор были индонезийцами. Сулейман признался, что занимается фотографией. Его задача состояла в том, чтобы, перед тем как умереть мучеником, заснять кульминационный момент миссии цифровой камерой и передать видеоинформацию через переносной компьютер и спутниковый телефон на сайт телекомпании «Аль-Джазира».

Ещё был парнишка, по виду пакистанец, к которому Лампонг почему-то обратился на английском. Из ответа следовало, что он родился и вырос в Англии, куда его родители переехали из Пакистана. В чём заключались обязанности мальчишки, Мартин не мог и представить. Разве что повара?

Остались ещё трое: сам Мартин, присутствие которого объяснялось личной милостью Усамы бен Ладена, инженер-химик, он же, вероятно, специалист по взрывчатке, и командир. Его здесь не было, и с ним им всем предстояло познакомиться позднее.

Утром Лампонг сделал звонок по спутниковому телефону. Разговор занял меньше минуты, но для обмена информацией хватило и этого. «Графиня Ричмондская» вышла из Кота-Кинабалу и по графику должна была прибыть в район между Тавитави и островами Джоло к закату. У экипажей двух катеров оставалось в запасе четыре часа. Сулейман и Мартин сняли костюмы и облачились в рабочие брюки, пёстрые рубашки и сандалии. Перед молитвой и обедом, состоявшим из риса и жареной рыбы, им позволили спуститься к воде и умыться.

Мартину ничего не оставалось, как только наблюдать, мало что понимая, и ждать.

Двум возвращавшимся домой аквалангистам повезло. Большинство других пассажиров рейса из Куала-Лумпура были малайцами, и они выстроились в длинную очередь к стойке паспортного контроля для неграждан Соединённого Королевства. Очередь тех, кто имел британские паспорта, оказалась намного короче. Первыми получив сданные в багаж сумки, приятели направились к турникету.

Было ли дело в бритых головах, двухдневной щетине или загорелых руках, высовывавшихся из коротких рукавов цветных рубашек и заметно контрастировавших с холодным мартовским утром, но один из таможенников пригласил молодых людей отойти к скамейке для досмотра.

— Ваши паспорта, пожалуйста.

Обычная формальность. Паспорта были в полном порядке.

— Откуда следуете?

— Из Малайзии.

— Цель посещения?

Один из аквалангистов показал на рюкзак с подводным снаряжением. Выражение на его лице свидетельствовало о том, что вопрос неуместен — на рюкзаках стоял логотип известной компании, производящей соответствующее оборудование. Но, как известно, таможенники не любят, когда их считают тупыми служаками. Лицо стража границы осталось бесстрастным, но ему уже приходилось иметь дело с туристами, старавшимися притащить на родину экзотические «травы» или «таблетки». Он ткнул пальцем в рюкзак.

Внутри не оказалось ничего, кроме резинового костюма, маски, ластов и прочего. Застегнув замок, таможенник машинально ощупал боковой кармашек, из которого выудил сложенную вдвое карточку. Прочитав сообщение на обороте, он посмотрел на аквалангиста.

— Откуда у вас это, сэр?

Молодой человек искренне удивился:

— Не знаю. В первый раз вижу.

Уловив возросшее напряжение, на что указывал чересчур любезный тон коллеги, другой служащий, стоявший прежде в стороне, подошёл ближе.

— Будьте добры, подождите, — сказал первый и исчез за дверью.

Зеркала в зале паспортного контроля предназначены вовсе не для того, чтобы таможенники, удовлетворяя собственное тщеславие, могли поправлять перед ними причёски и макияж. Стекла в них односторонние, и за ними несут дежурство служащие внутренней безопасности. В Британии — сотрудники МИ-5.

Через пару минут обоих аквалангистов с сумками и рюкзаками отвели в отдельные комнаты. Здесь их вещи тщательно осмотрели. Ничего запрещённого к ввозу не обнаружилось.

Мужчина в штатском перечитал записку.

— Должно быть, её просто кто-то подсунул. Но только не я, — объяснил аквалангист.

Часы показывали половину десятого. Стив Хилл сидел за рабочим столом в кабинете на Воксхолл-Кросс, когда зазвонил телефон, номер которого знали лишь немногие.

— С кем я говорю? — спросил голос.

Хилл нахмурился:

— Я должен задать вам тот же вопрос. Наверное, вы ошиблись номером.

Офицер МИ-5 прочёл текст записки, найденной в рюкзаке аквалангиста. Объяснение пассажира из Малайзии показалось ему правдоподобным. В таком случае…

— С вами говорят из Хитроу. Терминал номер три. Служба внутренней безопасности. Мы задержали человека, прибывшего рейсом из Куала-Лумпура. В кармашке рюкзака с подводным снаряжением найдена написанная от руки записка. Слово «Лом» вам что-нибудь говорит?

Для Стива Хилла это сообщение было равнозначно удару в солнечное сплетение. Никто ничего не перепутал. И номер набрали правильно. Он представился, назвав службу и свою должность, и попросил задержать обоих пассажиров до его прибытия. Через пять минут служебный автомобиль выехал из подземного гаража, пересёк Воксхолл-Бридж и свернул на Кромвель-роуд, идущую в направлении к Хитроу.

Потеряв целое утро, аквалангисты уже не считали себя счастливчиками. Впрочем, после продолжавшегося час допроса Стив Хилл уверился в том, что задержанные всё же не являются курьерами криминальной организации. Угостив парней полноценным завтраком из служебной столовой, он попросил их напрячь мозги и постараться вспомнить, кто мог сунуть записку в боковой карман рюкзака.

Приятели перебрали всех, кого встретили на пути от отеля, где они укладывали вещи, до аэропорта. Наконец один сказал:

— Послушай, Марк, помнишь того похожего на араба парня, который помог перенести вещи на тротуар, когда мы выгружались из такси?

— Что за парень? — спросил Хилл.

Вместе они составили примерное описание. Чёрные волосы и чёрная коротко подстриженная борода. Тёмные глаза. Смуглая кожа. Около сорока пяти. Подтянутый. Тёмный костюм. У Хилла уже было описание, полученное от портного и парикмахера в Рас-эль-Хайме. Сомнений не осталось — Лом. Стив Хилл от души поблагодарил аквалангистов и сказал, что домой в Эссекс их отвезут на машине.

Потом он позвонил Гордону Филлипсу на базу Эдзель и Мареку Гуминни в Вашингтон. Каждому Хилл прочёл текст записки. Он был короток:

ЕСЛИ ВЫ ЛЮБИТЕ СВОЮ СТРАНУ, ПО ПРИЕЗДЕ ДОМОЙ ПОЗВОНИТЕ ПО ТЕЛЕФОНУ ХХХХХХХХХ. ПЕРЕДАЙТЕ: ЛОМ ГОВОРИТ, ЭТО БУДЕТ КАКОЙ-ТО КОРАБЛЬ.

— Отложите всё остальное, — приказал он Филлипсу. — Обшарьте весь мир, но найдите пропавший корабль.

Как и капитан «Звезды Явы» Херрман, Лайам Маккендрик передал вахту помощнику только после того, как совершил несколько сложных манёвров и провёл судно через пролив между островами Джоло и Тавитави. Впереди лежало море Сулавеси, и «Графиня Ричмондская» уже взяла курс на юг, к Макасарскому проливу.

В экипаже было шесть человек: пять индийцев из Кералы, все христиане, люди преданные и знающие дело, и помощник, уроженец Гибралтара. Капитан уже сдал вахту и спустился в каюту, когда из-за кормы выскочили два быстроходных катера. Как и в случае со «Звездой Явы», у команды не было ни малейшего шанса. Считаные секунды понадобились бандитам, чтобы перебраться через поручни и добежать до мостика. Возглавлявший нападение Лампонг неспешно следовал за ними.

На сей раз обошлись без притворств и церемоний. Задача перед пиратами стояла простая: сделать так, чтобы «Графиня Ричмондская» исчезла навсегда вместе с командой. Её ценный груз, ради которого, собственно, судно и проделало путь в полмира, должен был пойти на дно вместе с кораблём. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь.

Матросов согнали к гакаборту и расстреляли из автоматов. Тела упали в воду. Пираты даже не стали привязывать к ним грузы — Лампонг знал, что здешние воды кишат акулами.

С Маккендриком расправились в последнюю очередь, и взбешённый капитан ещё успел выплеснуть гнев на своих убийц и обозвать их предводителя грязной свиньёй. Оскорбление пришлось мусульманскому фанатику не по вкусу, поэтому он сделал так, чтобы британец отправился в море ещё живым.

Подручные Абу Сайяфа затопили немало судов и знали, как открыть кингстоны. Едва только кильсон начал заполняться водой, они вернулись на катера и отплыли от тонущего корабля на несколько кабельтовых. «Графиня Ричмондская» медленно осела на корму, задрала нос и бесшумно ушла под воду, чтобы встать на вечный причал на дне моря Сулавеси. Пираты же развернулись и устремились на базу.

Для группы, собравшейся в бараке на берегу затерянного в филиппинских джунглях залива, сигналом к началу путешествия стал ещё один короткий звонок находящегося в море Лампонга по спутниковому телефону. Один за другим люди спустились по ступенькам к пришвартованному у причала теплоходу. Оглянувшись на тех, кто остался, Мартин вдруг понял, что они не только не испытывают облегчения, но, наоборот, глубоко завидуют отправляющимся на смерть.

За годы карьеры в спецслужбах ему ни разу не доводилось видеть бомбиста-самоубийцу до исполнения теракта. Теперь он не только находился среди смертников, но и сам стал одним из них.

В замке Форбса, готовясь к операции, Мартин много читал о том, что фанатики-террористы абсолютно непоколебимо уверены в том, что идут на святое дело, что оно одобрено самим Аллахом, что душа их гарантированно перенесётся в рай и что все это перевешивает любовь к жизни.

Он понял и то, что ненависть внушается «шахидам» вместе и параллельно с любовью к Аллаху и что одно не срабатывает без другого. Именно ненависть разъедает душу, подобно сильной кислоте, не оставляя в ней простых человеческих чувств. И сейчас Мартин был окружён ею.

Он видел ненависть в лицах бандитов Абу Сайяфа, радующихся каждому случаю убить «неверного»; он ощущал её в сердцах арабов, молящих Аллаха дать им возможность уничтожить как можно больше христиан, евреев и «плохих» собратьев по вере; он задыхался от ненависти, исходящей от Аль-Хаттаба и Лампонга, вынужденных таить её в себе и жить среди врагов.

Пока теплоход медленно тащился по заливу под нависающими кронами деревьев, Мартин незаметно изучал своих спутников. Все они разделяли эту ненависть и фанатизм. Все считали себя особо отмеченными самим Аллахом, Истинно Верующими.

Мартин уже не сомневался, что ни один из них не знает, в чём именно будет заключаться жертва, какая цель определена для атаки и куда они держат путь.

Они знали только то, что предложили себя для смерти, что их дар принят и что они удостоены высокой чести нанести Большому Сатане такой удар, о котором будут говорить ещё сто лет. Подобно пророку, они готовились к великому путешествию на небеса, путешествию, названному Аль-Исра.

Залив разделился на два рукава. Пыхтящий теплоходик вошёл в более широкий, и вскоре за ближайшим поворотом возникло стоящее на якоре судно. Развёрнутое носом в сторону моря, оно, судя по всему, было готово к отплытию. Грузовую площадку на палубе занимали шесть стальных морских контейнеров. Белые буквы на корме складывались в название — «Графиня Ричмондская».

В какой-то момент Мартин подумал, что, может быть, стоит рискнуть и попытаться сбежать в джунгли. В своё время, проходя подготовку в САС, он провёл шесть недель в тропических лесах Белиза.

Мысль мелькнула и ушла. Без компаса и мачете не пройти и мили, а преследователи не дадут и часа. И что потом? Долгие дни пыток и неминуемое разоблачение.

Нет, побег сейчас ничего не даст. Надо ждать, и время рано или поздно предоставит другую возможность.

Или не предоставит.

Один за другим поднялись они по трапу на палубу грузовоза: инженер, штурман, радист — все индонезийцы; инженер-химик и фотограф — оба арабы; пакистанец с акцентом северянина-британца — на случай, если кто-то пожелает поговорить с «Графиней Ричмондской» на английском; афганец — второй рулевой. В Шотландии Мартин часами изучал лица известных подозреваемых и просмотрел тысячи фотографий, но эти были ему незнакомы. На палубе группу приветствовал человек, под командой которого им предстояло отправиться в путь к вечной славе. Его экс-спецназовец узнал — перед ним стоял Юсуф Ибрагим, помощник и правая рука Аль-Завахири, палача Багдада.

В фотоархиве спецслужб, с которым Мартина познакомили в замке Форбса, он состоял в так называемом «первом списке». Юсуф Ибрагим был невысок ростом и кряжист. Парализованная левая рука свисала вдоль тела безжизненной плетью. Когда-то он дрался с русскими в Афганистане, и там ему в руку попало несколько осколков шрапнели. Ибрагим отказался от ампутации, сохранив «мёртвую» руку.

Ходили слухи, что он погиб при воздушном налёте, но сообщения не подтвердились. Его подлечили в пещерном госпитале, а потом переправили в Пакистан, где и поставили на ноги. После ухода русских из Афганистана Юсуф Ибрагим исчез.

Снова человек с сухой рукой появился в 2003-м, когда войска коалиции вторглись в Ирак. До этого, как выяснилось, он провёл несколько лет в качестве начальника службы безопасности одного из тренировочных лагерей «Аль-Каиды».

Для Майка Мартина наступил едва ли не самый ответственный момент: Ибрагим Юсуф мог знать Измат Хана. Но взгляд пустых чёрных глаз лишь равнодушно скользнул по нему.

Двадцать лет этот человек занимался только тем, что убивал и убивал. Ему нравилось убивать. В Ираке, будучи помощником Мусаба Аль-Заркауи, он демонстративно, перед камерой рубил людям головы. И это ему тоже нравилось. Нравилось слышать мольбы и крики жертв. Мартин посмотрел в чёрные бесстрастные глаза маньяка и поклонился в знак приветствия. Мир тебе, Юсуф Ибрагим, палач Кербелы.

Глава 14

Бывшая «Звезда Явы» покинула стоянку в филиппинских джунглях через двенадцать часов после затопления «Графини Ричмондской». Она пересекла залив Моро и, войдя в море Сулавеси, повернула на юго-запад, чтобы лечь на курс грузовоза через Макасарский пролив.

У штурвала стоял рулевой-индонезиец, но рядом с ним были мальчишка-пакистанец и Афганец, учившиеся держать судно на маршруте. Ученики, конечно, этого не знали, но в последние годы контртеррористические ведомства многих стран столкнулись со странным явлением: пираты захватывали торговое судно, запирали экипаж в трюме, кружили несколько часов по морю и уходили.

Объяснялось все просто. Как воздушные террористы, захватившие пассажирские авиалайнеры 11 сентября, постигали азы пилотской профессии в лётных школах США, так и морские террористы Юго-Восточной Азии обучались управлению большими судами, захватывая их в море. Индонезиец, стоявший у штурвала двойника «Графини Ричмондской», был одним из них.

Работавший в машинном отделении инженер служил когда-то на торговом корабле, попавшем годом раньше в руки головорезов Абу Сайяфа. Поставленный перед выбором: умереть или сменить хозяина, он присоединился к бандитам.

Третий индонезиец освоил профессию радиооператора, работая в офисе крупного торгового порта на Северном Борнео. Там же, посещая мечеть, он попал под влияние экстремиста-имама, вступил в ряды «Джемаа-Ислами» и позднее участвовал в закладке бомбы в одной из дискотек на Бали.

Из восьми членов экипажа только троим требовались специальные технические познания. Задача араба-химика сводилась к тому, чтобы в нужный момент взорвать груз взрывчатки; Сулейману нужно было всего лишь заснять катастрофу, чтобы её увидел весь мир; обязанности мальчишки-пакистанца состояли в том, чтобы при необходимости сымитировать британский акцент капитана Маккендрика; Афганцу полагалось подменять штурмана-рулевого на протяжении долгого путешествия к неизбежному.

К концу марта весна даже не подступила к Каскадным горам. Морозы не ослабевали, и лес по-прежнему стоял в снегу за стенами Хижины.

Внутри было уютно и тепло. Главным врагом, несмотря на включённый день и ночь телевизор, фильмы, музыку и настольные игры, оставалась скука. Как и смотрители маяков, охранники Хижины изнывали от безделья, и шестимесячный срок стал для них величайшим испытанием на способность переносить одиночество и самодостаточность.

И всё же они могли по крайней мере надевать лыжи или снегоступы и бродить по лесу, поддерживая себя в физической форме и отрываясь на час-другой от однообразного движения по кругу спальня — столовая — комната отдыха. Заключённый же испытывал куда более сильный стресс.

В Гуантанамо Измат Хан слышал объявленный председателем военного суда приговор и не сомневался, что в афганской тюрьме задержится не больше чем на год. Однако вместо Афганистана его привезли в лесную глушь на краю света. Новое заключение вместо свободы? Сдерживать клокочущий внутри гнев становилось с каждым днём все труднее.

Пленник надевал утеплённую куртку и выходил во двор. Десять шагов в длину, пять в ширину — вот и вся прогулка. Он мог бы проходить этот маршрут с закрытыми глазами и ни разу не наткнуться на бетонную стену. Менялось — иногда — только небо над головой.

Чаще всего его закрывали тяжёлые серые облака, из которых шёл снег. Иногда — как, например, в те дни, когда христиане украшали ёлку и пели песни — оно прояснялось и, оставаясь холодным, радовало голубизной.

В такие дни Измат Хан видел кружащих в вышине орлов и воронов. Птички поменьше прыгали по стене, чирикая, поглядывая на него и, наверно, удивляясь, почему человек довольствуется тесной площадкой внизу вместо того, чтобы порхать на свободе вместе с ними. Но больше всего ему нравилось наблюдать за самолётами.

В некоторых Измат Хан узнавал военные, хотя никогда не слышал ни о Каскадных горах, ни о находящейся в пятидесяти милях к западу военно-воздушной базе Маккорд. Он узнавал их потому, что видел такие же в Афганистане, где они бомбили мирные деревни.

Другие были пассажирскими лайнерами. На хвостовых стабилизаторах у них были разные картинки, но Измат Хан знал, что они обозначают не страны, а только компании. За исключением кленового листа. Этот лист он видел не раз — самолёты с ним всегда появлялись с севера и всегда набирали высоту.

Разобраться со сторонами света оказалось нетрудно — пленник видел, где опускается солнце и, молясь, поворачивался лицом в противоположную сторону, на восток, к Мекке. Тюрьма его находилась, скорее всего, где-то в Соединённых Штатах — по крайней мере охранники разговаривали на английском. Но если так, то почему самолёты с гербом другой страны всегда появляются с севера? Объяснение могло быть только одно: где-то там, поблизости, лежит страна, в которой люди молятся красному листу на белом фоне. Меряя шагами крохотный дворик, Измат Хан снова и снова думал об этой стране красного листа. На самом же деле никакой загадки не было: самолёты, которые видел заключённый афганец, принадлежали компании «Эйр Канада» и взлетали из Ванкувера.

Драка, завязавшаяся в одном из грязных портовых баров Порт-оф-Спейна, столицы островного государства Тринидад и Тобаго, где на двух матросов с торгового судна напали местные бандиты, закончилась трагически для первых. Обоих зарезали ножами и оставили умирать на месте преступления.

К моменту прибытия полиции у свидетелей успела развиться сильнейшая амнезия; они сумели лишь вспомнить, что нападавших было пятеро, что все они были местными и что затеяли потасовку тоже они. Ничего больше полиции узнать не удалось, и расследование зашло в тупик.

Люди, убившие двух иностранных матросов, входили в состав местной криминальной группировки, никак не связанной с исламским терроризмом. Но тот, кто заплатил им за убийство, занимал высокий пост в организации «Джемаа-эль-Муслимин», главной союзницы «Аль-Каиды» на Тринидаде.

Обойдённая вниманием западной прессы, «Джемаа-эль-Муслимин» значительно выросла за последние годы, как, впрочем, и другие подобного рода группировки в странах Карибского бассейна. Причина этого явления кроется прежде всего в массовом притоке сюда исповедующих ислам беженцев из стран Ближнего Востока, Центральной Азии и индийского субконтинента.

Деньги, которыми «Джемаа-эль-Муслимин» заплатила за убийство двух матросов, были сняты со счёта, открытого к тому времени покойным Тофиком Аль-Куром, а инструкции убийцам дал прибывший на остров эмиссар доктора Хаттаба.

Преступники даже не попытались забрать у жертв бумажники, поэтому полиция Порт-оф-Спейна быстро идентифицировала их как граждан Венесуэлы и членов команды стоящего в порту венесуэльского судна.

Известие о гибели матросов шокировало и глубоко опечалило хозяина корабля, капитана Пабло Монталбана, но задерживаться в порту он не мог.

Решением вопроса о доставке тел сограждан на родину, в Каракас, озаботилось посольство Венесуэлы, тогда как перед капитаном встала другая задача: найти замену выбывшим членам. За помощью он обратился к местному агенту, который, повертев головой направо-налево, быстро нашёл то, что искал, и привёл на корабль двух вежливых и усердных индийцев из Кералы. Оба имели опыт работы, а отсутствие документов о натурализации вполне компенсировалось наличием матросских билетов.

Восполнив потерю и имея на борту полный экипаж численностью шесть человек, «Донна Мария» вышла из порта с опозданием всего лишь на один день.

Многие, в том числе и капитан Монталбан, полагают, что большинство индийцев исповедуют индуизм, и мало кто знает, что в стране живут сто пятьдесят миллионов мусульман. Не знал венесуэльский моряк и того, что радикализация индийских мусульман идёт не менее быстрыми темпами, чем их собратьев-пакистанцев, и что Керала, бывшая некогда рассадником коммунизма, оказалась особенно восприимчивой к идеям исламского экстремизма.

Два новых матроса действительно имели опыт работы, но приобрели они его по заданию руководителей, совершив переход из Индии до Тринидада на попутном судне. И, наконец, венесуэлец и представить не мог, что оба являются членами «Джамаа-эль-Муслимин» и что двух несчастных зарезали в баре Порт-оф-Спейна только для того, чтобы их места на его корабле заняли индийцы.

Едва ознакомившись с сообщением из Юго-Восточной Азии, Марек Гуминни вылетел в Британию. На сей раз он захватил с собой специалиста совершенно иного профиля.

— Эксперты по арабскому миру своё дело сделали, — сказал он перед вылетом Стиву Хиллу. — Теперь нам нужны люди, досконально знающие мировое торговое судоходство.

Человек, которого он привёз с собой, представлял таможенную службу США. Хилл прилетел на север тоже не один; его сопровождал служащий морского подотдела антитеррористического управления СИС.

В Эдзеле эти два молодых человека, Чак Хемингуэй из Нью-Йорка и Сэм Сеймур из Лондона, встретились впервые. Раньше они были знакомы только заочно. Им дали двенадцать часов на то, чтобы вникнуть в суть проблемы и представить экспертное заключение об уровне угрозы и план мероприятий по противодействию ей. По истечении срока их пригласили в комнату, где уже собрались Гуминни, Хилл, Филлипс и Макдональд. Первым взял слово Чак Хемингуэй:

— Речь идёт не просто об охоте, а о поисках иголки в стоге сена. Охота подразумевает известную цель, мы же имеем дело со всем, что плавает. Возможно. Если позволите, я объясню все по порядку.

Сейчас мировой океан бороздят сорок шесть тысяч торговых судов. Половина их ходит под так называемым «удобным флагом», который можно сменить в любой момент, по желанию капитана. Шесть седьмых поверхности планеты занято океаном, а потому тысячи судов не видны ни с суши, ни с другого корабля. Восемьдесят процентов мировой торговли по-прежнему осуществляется морским путём. Суммарный вес перевозимых грузов приближается к шести миллиардам тонн. Количество портов по всему свету равно примерно четырём тысячам.

И, наконец, вы хотите отыскать судно, но не знаете его типа, размера, тоннажа, срока эксплуатации, названия, под каким флагом ходит и к какому порту приписан, имён владельца и капитана. Чтобы найти такой корабль — мы называем их кораблями-призраками, — потребуется много ещё чего или же изрядная порция удачи. Вы можете предложить нам что-то из перечисленного?

Ответом ему была гнетущая тишина.

— Чертовски мрачная перспектива, — сказал наконец Марек Гуминни. — Сэм, может быть, вы видите хоть какой-то лучик надежды?

— Мы с Чаком сошлись на том, что, возможно, следовало бы сначала попытаться определить тип выбранной террористами цели, потом проверить идущие к цели суда и в случае необходимости потребовать проверки документов и груза, — ответил Сеймур.

— Мы слушаем, — подбодрил его Хилл. — По-вашему, к какой цели они могли бы направляться?

— Специалисты нашего профиля давно и серьёзно обеспокоены проблемой безопасности на море. Моря для террористов — обжитая территория. Тот факт, что «Аль-Каида» выбрала для своего премьерного представления воздушное нападение, многим представляется нелогичным. Все, на что они рассчитывали, это уничтожить четыре этажа башен Всемирного торгового центра, да и то лишь при невероятном везении. Нападение с моря казалось им гораздо более перспективным.

— Безопасность портов и гаваней значительно усилена, — раздражённо бросил Марек Гуминни. — Я знаю, потому что сам видел их бюджеты.

— При всём уважении, сэр, согласиться с вами не могу. Принятых мер недостаточно. С начала нового тысячелетия количество зарегистрированных нападений и похищений судов в территориальных водах Индонезии постоянно увеличивается. Деньги часто используются для финансирования террористических предприятий. Некоторые из нападений не поддаются логическому объяснению.

— Например?

— Например, отмечено десять случаев угона пиратами буксиров. Найти удалось менее половины. Для перепродажи они не годятся, поскольку слишком заметны. Тогда зачем? Мы полагаем, их могут использовать для того, чтобы отбуксировать какой-нибудь захваченный супертанкер в крупный международный порт вроде Сингапура.

— Чтобы взорвать его там? — спросил Хилл.

— Не обязательно. Такой танкер достаточно затопить с открытыми грузовыми люками. Порт будет закрыт примерно на десять лет.

— О'кей, — согласился Марек Гуминни. — Итак, вероятная цель номер один — захватить супертанкер и затопить его с целью закрытия порта. И что? По-вашему, это эффектно? По-моему, ничего особенного. Звучит довольно заурядно. Кому от этого плохо? Не считая самого порта, конечно. И никаких жертв…

— Все не так просто, — возразил Чак Хемингуэй. — Ущерб от затопления крупного судна и блокирования международного порта может быть гораздо большим, чем представляется на первый взгляд. К тому же в октябрьском 2004 года видеообращении бен Ладен сам заявил, что переносит главный удар на экономику.

Люди на заправочных станциях или в торговых центрах даже не сознают, насколько зависит сейчас мировая экономика от своевременных поставок. Никто не хочет больше тратиться на складирование и создание запасов. Груз сшитых в Китае футболок поступает в порт в пятницу, а в понедельник эти футболки уже продаются где-нибудь в Техасе. То же самое и с бензином. Возьмём Панамский канал. Или Суэцкий.Заблокируйте один из них, и мировая торговля погрузится в хаос. Ущерб составит сотни миллиардов долларов. Подобных им, столь же узких и важных каналов и проливов, можно назвать ещё с десяток.

— Хорошо, — кивнул Гуминни. — Послушайте, мне надо отчитываться перед президентом и ещё пятью начальниками. Стиву держать ответ перед премьер-министром. Мы не можем просто сидеть и раздумывать над сообщением. И не можем позволить себе проливать слёзы. Наша обязанность — предложить конкретные меры. Боссы хотят показать, что не сидят сложа руки, что пытаются что-то делать. А поэтому садитесь и составьте список вероятных целей и предлагаемых контрмер. Чёрт возьми, какие-то же ресурсы у нас есть.

Чак Хемингуэй достал лист бумаги.

— На наш взгляд, сэр, вероятной целью номер один может стать захват очень крупного судна — танкера, сухогруза, рудовоза — и затопление его в узком и жизненно важном для судоходства проливе или канале. Меры противодействия? Определить все такого рода каналы и взять их под охрану. На входе и выходе. На борт всех проходящих кораблей высаживать группы сопровождения морской пехоты.

— Вы представляете, какая возникнет неразбериха? — Стив Хилл покачал головой. — Все станут кричать, что мы сами уподобляемся пиратам. И как насчёт властей других стран? Их ведь тоже придётся спросить, а?

— Если террористы добьются своего, пострадают и посторонние корабли, и прибрежные территории. Задержек можно избежать — морпехи будут высаживаться на ходу. К тому же, будем говорить откровенно, террористы просто не допустят никакой серьёзной проверки. Им придётся открывать огонь и, следовательно, преждевременно разоблачать себя. Думаю, судовладельцы примут нашу точку зрения.

— Какой второй вариант? — поинтересовался Стив Хилл.

— Направить захваченный и снаряжённый взрывчаткой корабль на крупный морской объект — например, станцию усиления давления на нефтепроводе — и взорвать его. Результат — огромный ущерб для экологии и катастрофические экономические последствия. Нечто подобное устроил в Кувейте Саддам Хусейн, когда после вступления в войну коалиции поджёг все нефтяные скважины, рассчитывая оставить после себя выжженную землю. Контрмеры? Те же, что и в предыдущем варианте. Отслеживать и перехватывать каждое судно, направляющееся к такого рода объекту. Добиваться позитивной идентификации до приближения к десятимильной зоне санитарного кордона.

— У нас нет такого количества военных кораблей, — запротестовал Стив Хилл. — Взять под охрану все морские объекты, береговые нефтеперегонные заводы… — Он с сомнением покачал головой.

— Вот поэтому часть расходов должны будут взять на себя правительства прибрежных стран. И нам вовсе не обязательно использовать везде военные суда. Если по судну-перехватчику откроют огонь, это будет однозначно расцениваться как враждебное действие, и в таком случае цель можно уничтожить с воздуха.

Марек Гуминни провёл ладонью по лбу.

— Что ещё?

— Есть и третий сценарий, — сказал Сеймур. — Использование взрывчатки для массового уничтожения людей. В таком случае наиболее вероятными целями могут стать туристические объекты на побережье. Последствия самые ужасные, достаточно вспомнить взрыв корабля с боеприпасами в бухте Галифакса в Новой Шотландии в 1917 году. Город был просто сметён с лица земли. Тот случай до сих пор считается самым разрушительным неядерным взрывом в истории.

— Мне нужно отчитаться, Стив, — сказал Марек Гуминни, расставаясь с коллегой. — Разговор предстоит не из приятных. Кстати, если будет решено принять контрмеры, держать прессу в неведении уже не получится. Придётся придумать что-то, чтобы отвести подозрение от полковника Мартина. И вот что ещё. Как ни неприятно это говорить, но надо смотреть правде в лицо. Скорее всего, он уже вышел из игры.

Не в первый уже раз майор Ларри Дюваль выглянул из диспетчерской и, как всегда, залюбовался видом стоящего на взлётной полосе «Ф-15 Страйк Игл». Десять лет он летал на «Ф-15Е» и теперь считал, что ничего лучше новой модели в его жизни уже не будет.

Служба в ВВС США предоставила ему возможность испытать такие серьёзные машины, как «Ф-111 Аардварк» и «Ф-Джи Уайлд Уизл», но двадцатилетний опыт лётчика-испытателя подсказывал — «Игл» даст фору им всем.

Истребитель, на котором ему предстояло совершить перелёт с авиабазы ВВС Люк в штате Аризона на базу в штате Вашингтон, все ещё нуждался в доработке. Сейчас он стоял, как изготовившийся к старту спринтер, молчаливый и сосредоточенный, невосприимчивый к любви или страсти, ненависти или страху. Ларри Дюваль завидовал «Иглу» — при всей своей невероятной сложности машина ничего не чувствовала. Она ничего не боялась.

После прохождения на базе Люк общего детального техосмотра и наземного обслуживания истребитель, как того требовали инструкции, должен был совершить испытательный полёт.

Этого он и ждал на бетонной полосе в ярком свете весеннего аризонского солнца — 63 фута в длину, 18 футов в высоту, 40 футов в поперечнике, 40 000 фунтов веса. Ларри Дюваль повернулся к капитану Никки Джонсу, только что закончившему проверку систем вооружения. Лететь им предстояло вдвоём; самолёт стоимостью в несколько миллионов долларов был напичкан самыми современными электронными системами, и капитану Джонсу предстояло проверить их все за время полёта.

Их отвезли к истребителю. Ещё десять минут ушло на предполётную проверку, хотя шансов на то, что наземные команды что-то пропустили, практически не было.

Заняв места в креслах, один за другим, они пристегнулись и кивнули техникам, которые спустились на землю, отступили и наконец оставили их в покое.

Ларри Дюваль включил оба мощных двигателя, фонарь кабины с шипением опустился, и истребитель покатился к полосе. Там он остановился на несколько секунд, ещё раз проверив тормоза, получил разрешение на взлёт, и в следующее мгновение из двух сопел вырвались тридцатифутовые языки пламени.

Промчавшись около мили по бетонной дорожке, «Игл» разогнался до 185 узлов, оторвался от земли и резко ушёл вверх. Убрав шасси и подняв закрылки, майор Дюваль установил скорость набора высоты в 5000 футов в минуту и получил от штурмана компасный курс. На высоте 30 000 футов «Ф-15 Страйк Игл» выровнялся и направил нос на северо-запад, в направлении Сиэтла. Вверху над ним голубело ясное небо, далеко внизу белели заснеженные Скалистые горы.

В британском министерстве иностранных дел уточнялись последние детали намеченной на апрель встречи глав государств Большой восьмёрки: вылет британской делегации из Хитроу и прибытие в международный аэропорт имени Джона Ф. Кеннеди в Нью-Йорке, где гостей будет встречать государственный секретарь США. Туда же должны были прилететь из шести разных столиц и лидеры остальных шести стран.

Планировалось, что все делегации останутся в воздушной зоне аэропорта, в миле от ближайших демонстрантов и протестующих. Президент уже заявил, что не позволит кучке «сумасшедших» омрачать настроение гостей выкриками и оскорблениями в их адрес. Повторения Сиэтла и Генуи не будет.

Далее всех прибывших предполагалось переправить вертолётами в другое, совершенно безопасное и комфортное со всех точек зрения место, где им в течение пяти дней предстояло обсудить важнейшие вопросы мировой политики. План был прост, надёжен и безупречен.

— Странно, что раньше такое никому не пришло в голову. А ведь если подумать, получается идеально, — заметил один из британских дипломатов. — Пожалуй, идею неплохо бы позаимствовать.

— Есть новость получше, — проворчал его более искушённый коллега. — После Глениглс наша очередь придёт ещё нескоро. Так что в ближайшие годы головы пусть ломают другие.

Не прошло и недели, как Марек Гуминни снова прилетел в Британию. До этого он в компании своего непосредственного начальника, директора управления, успел побывать в Белом доме, где объяснил шести высокопоставленным чинам, какие выводы были сделаны из сообщения с далёкого и мало кому известного острова Лабуан.

— Ничего нового они мне не сообщили, — пожаловался американец встречавшему его Стиву Хиллу. — Повторили то же самое: обнаружить и уничтожить.

— У меня сходные инструкции. Никаких церемоний, найти и обезвредить. И они хотят, чтобы мы занялись этим вместе.

— Без проблем. Но вот какое дело, Стив. Моё начальство убеждено, что целью будет побережье США, поэтому и основное внимание нужно обратить на его защиту. Все остальные потенциальные цели — на Ближнем Востоке, в Азии и Европе — рассматриваются как второстепенные. Приоритет в использовании имеющихся средств — спутников, военных судов и прочего — за нами. При обнаружении корабля-призрака вдали от наших берегов имеющиеся ресурсы будут перенацелены на его уничтожение.

Директор Национальной разведки Джон Негропонте уполномочил ЦРУ информировать британских коллег о мерах, которые намеревалось принять правительство Соединённых Штатов.

Коротко они сводились к следующему.

Оборонительная стратегия базируется на трех последовательных стадиях: воздушном наблюдении, идентификации и проверке судна. Любое неудовлетворительное объяснение, а также беспричинное отклонение от курса и маршрута влечёт за собой физический перехват судна. При попытке оказать сопротивление корабль уничтожается в море.

Для определения зоны наблюдения на карте начертили круг радиусом 300 миль, взяв за центр остров Лабуан. От северной дуги окружности провели через Тихий океан прямую линию к Анкориджу на южном побережье Аляски. Другую линию провели от южной дуги окружности к тихоокеанскому побережью Эквадора.

Таким образом, в зону наблюдения попала большая часть Тихого океана от западного побережья Канады, США и Мексики до Эквадора, с включением в неё Панамского канала.

Посчитав, что оснований для публичного оглашения принятого решения пока нет, Белый дом тем не менее намеревался отслеживать все суда, находящиеся в пределах этого треугольника и движущиеся к американскому побережью. Корабли, направляющиеся в сторону Азии, интереса не вызывали. Остальные подлежали идентификации и проверке.

Многолетнее давление некоторых органов, о которых нередко отзываются с досадой и раздражением, всё же дало по крайней мере один результат. Крупные судоходные компании, следуя примеру авиационных, договорились согласовывать маршруты рейсов. Семьдесят процентов находившихся в зоне наблюдения судов двигались по таким согласованным маршрутам, и их владельцы могли в любой момент связаться с капитанами. По новым правилам во время сеанса связи капитан всегда произносит определённое, известное только судовладельцам слово. Если же пароль не употребляется, это означает, что корабль захвачен.

Через семьдесят два часа после совещания в Белом доме первый спутник «Кей-Эйч-11» занял место на орбите и приступил к наблюдению за индонезийским кругом. Его бортовые компьютеры получили задание фотографировать все торговые морские суда, находящиеся на расстоянии не более трехсот миль от острова Лабуан, независимо от направления движения. Компьютеры делают то, что им приказано. К моменту поступления инструкций двигавшаяся на юг через Макасарский пролив «Графиня Ричмондская» удалилась от острова Лабуан на 310 миль. Её не сфотографировали.

Одержимость Белого дома проблемами защиты собственных берегов представлялась, наверное, несколько односторонней при взгляде из Лондона. Предупреждения, прозвучавшие на совещании в Эдзеле, подверглись пристальному изучению в обеих столицах, но сделанные в Шотландии предложения в целом получили одобрение и поддержку.

После долгих переговоров по горячей телефонной линии между Даунинг-стрит и Белым домом удалось достичь согласия по двум важнейшим проливам, находящимся к востоку от Мальты. Заключалось оно в том, что британский ВМФ при поддержке египтян возьмёт под контроль южный вход в Суэцкий канал для проверки судов, следующих в Средиземное море из Азии, а находящиеся в Персидском заливе и Аравийском море американские военные корабли будут патрулировать Ормузский пролив. В последнем случае опасность могла возникнуть при затоплении крупнотоннажного судна на середине фарватера. Основной поток движения здесь составляли супертанкеры, идущие пустыми с юга и возвращающиеся с грузом сырой нефти после заправки на одном из многочисленных терминалов, разбросанных вдоль берегов Ирана, Объединённых Арабских Эмиратов, Катара, Бахрейна, Саудовской Аравии и Кувейта.

Задачу американцев в этом районе облегчало то обстоятельство, что количество компаний, владеющих танкерным флотом, относительно невелико и они всегда настроены на сотрудничество в интересах обеспечения общей безопасности. Высадка группы морпехов с вертолёта «Систэллион» на палубу супертанкера, идущего к проливу длиной всего лишь триста миль, и проведение короткой инспекции с посещением мостика не занимают много времени и практически не задерживают судно.

Что касается защиты портов, то все правительства приморских европейских стран получили предупреждения о возможном существовании представляющего террористическую угрозу корабля-призрака. Дания брала на себя охрану Копенгагена, Швеция присматривала за Стокгольмом и Гётеборгом, Германия сторожила Гамбург и Киль, Франция защищала Брест и Марсель. Базирующиеся на британской базе в Гибралтаре самолёты королевского ВМФ начали патрулировать узкий пролив между Скалой и Марокко, известный издавна как Геркулесовы Столбы.

За время полёта над Скалистыми горами майор Дюваль проверил своего нового любимца едва ли не во всех режимах работы и не отметил ни единого сбоя. Между тем погода внизу менялась.

Сначала в голубом небе Аризоны появились первые и поначалу нечастые хвостики облаков. Потом, примерно на границе Невады и Орегона, облака стали сгущаться и темнеть, а за рекой Колумбия плотный облачный слой уже достигал высоты 20 000 футов. Дюваль летел значительно выше, однако понимал, что при снижении ему придётся пробивать толстый слой густого пара. За двести миль до авиационной базы Маккорд он вызвал диспетчера и попросил обеспечить наземный контроль снижения и посадки.

База посоветовала держаться восточнее, развернуться над Споканом и дальше действовать согласно инструкциям с земли. Майор Дюваль выполнял левый разворот, когда забытый кем-то и зажатый между двумя гидравлическими линиями правого двигателя гаечный ключ выскользнул и упал на лопасть турбовентилятора.

В недрах двигателя гулко ухнуло, и лопатка компрессора, острая, как нож мясника, вращаясь со скоростью, близкой к скорости звука, рубанула по металлу. В обоих кокпитах тревожно замигали красные индикаторы.

— Что за чёрт! — вскрикнул Никки Джонс.

«Отключай!» — пронеслось в голове сидящего перед ним Ларри Дюваля.

Пальцы действовали автоматически, прыгая с тумблера на тумблер, глаза метались по консоли: топливо, электричество, гидравлика… Правый двигатель уже горел. Огнетушители сработали, но было поздно. Могучий «Ф-100» перемалывал сам себя — случилось то, что на сухом языке техников называется «катастрофическим отказом двигателя».

Никки Джонс вызывал базу:

— Мэйдэй, мэйдэй, мэйдэй, пожар правого двигателя…

Договорить ему не дал ещё один удар — это осколки лопастей, прорвавшись через противопожарную перегородку, атаковали левый борт. Теперь горел и второй двигатель — это подтверждало мигание красных индикаторов.

С одним работающим двигателем и при низком уровне топлива Ларри Дюваль мог бы посадить самолёт, но без двигателей рассчитывать было не на что. Современный истребитель, в отличие от своих ранних предшественников, не способен планировать — он падает, как пуля.

Позднее, в ходе расследования инцидента капитан Джонс скажет, что в сложившейся ситуации пилот сохранял полное самообладание. Майор переключил радио на передачу, чтобы диспетчер воздушного движения на базе слышал его в реальном времени:

— Потеря обоих двигателей. Готовлюсь к катапультированию.

Штурман в последний раз взглянул на панель. Высота — 24 000 футов. Самолёт быстро снижался, и угол снижения резко уменьшался. Солнце ещё сияло, но снизу на них надвигалась облачная гряда. Он оглянулся — истребитель превратился в пылающий факел.

— Катапультируйся! — приказал Дюваль.

Всё, что от них требовалось, это опустить руку и потянуть расположенный под сиденьем рычаг. Современные катапультируемые сиденья устроены таким образом, что все делается автоматически, даже если пилот потерял сознание.

Ни Ларри Дюваль, ни Никки Джонс не видели, как истребитель врезался в землю. Выброшенные вверх, они оказались в стратосфере. Сиденья не позволили им полететь кувырком. Тормозные парашюты стабилизировали падение. В следующую секунду обоих поглотила облачная гряда. За стёклами гермошлемов замелькали серые клочья.

Почувствовав приближение земли, сенсоры привели в действие размыкающий автомат. В тот же миг задерживающие защёлки раскрылись, и оба лётчика, уже разделённые целой милей, выпали из сидений, которые стремительно унеслись вниз.

Парашюты тоже сработали автоматически. Выброшенный вспомогательный купол выровнял положение человека в воздухе, а уже вслед за этим раскрылся и основной. Снижение скорости падения со 120 метров в секунду до 14 сопровождалось ощутимым рывком. Лёгкие нейлоновые комбинезоны и противоперегрузочные костюмы не могли защитить от пронизывающего холода. Люди как будто прорывались сквозь сырой серый лимб, отделяющий землю от ада и закончившийся только тогда, когда они рухнули на заснеженные кроны деревьев.

Майор упал на поляну. Ему повезло — устилавшие землю пружинистые еловые ветки смягчили удар. Через несколько секунд, ещё не отдышавшись и не придя толком в себя, он расстегнул пряжку на груди, освободился от строп, поднялся и включил передатчик, чтобы спасатели смогли запеленговать сигнал.

Никки Джонс тоже упал на деревья, причём в самую гущу. Ветки удержали его, осыпав снегом, и он напрягся в ожидании удара. Но удара не последовало. Задрав голову, Джонс увидел, что купол зацепился за сучья. Внизу, примерно в пятнадцати футах под ним, темнел усыпанный иголками снег. Он глубоко вздохнул, расстегнул пряжку и упал.

Удача отвернулась от Никки Джонса. Левая нога проскользнула между припорошенными снегом толстыми сучьями, и когда он упал, большеберцовая кость не выдержала напряжения и сломалась. Понимая, что холод и шок вот-вот начнут безжалостно пожирать его далеко не безграничный запас сил и энергии, Джон тоже отстегнул радиопередатчик.

Оставшись без экипажа, истребитель попытался продолжить полет, но хватило его ненадолго. Он задрал нос, неуклюже завалился на крыло, перевернулся и, врезавшись в облака, просто взорвался — пламя добралось до топливных баков.

Объятые пламенем оба двигателя — каждый весом в пять тонн — с рёвом устремились к земле. Падая с высоты двадцать тысяч футов, эти громадные куски горящего металла превратились в смертоносные снаряды. Первый свалил двадцать деревьев. Достижения второго оказались куда более впечатляющими.

Офицеру ЦРУ, командовавшему небольшим гарнизоном Хижины, потребовалось две минуты, чтобы прийти в себя и подняться с пола столовой, куда он только что пришёл на ланч. Почувствовав головокружение, оперативник прислонился к стене и позвал на помощь. Из заполненной кружащейся пылью полутьмы ему ответили стонами. Картина прояснилась через двадцать минут. Двое игравших в бильярд в комнате отдыха погибли. Трое других были ранены. Больше всего повезло тем, кто вышел прогуляться. Они успели отойти ярдов на сто, когда метеорит — так им показалось — врезался в Хижину. Удостоверившись, что двое сотрудников ЦРУ мертвы, трое нуждаются в срочной госпитализации, двое в полном порядке и ещё пятеро пребывают в состоянии глубокого шока, они проверили пленника.

Потом их обвинят в нерасторопности и неоперативности, но ещё позже следствие снимет обвинения, посчитав, что они имели полное право позаботиться в первую очередь о себе.

Заглянув в глазок, офицеры увидели, что в камере необычно светло. Ворвавшись в комнату, они обнаружили, что дверь между прогулочным двориком и жилыми помещениями снесена. Что касается самой камеры, то её железобетонные стены выдержали удар.

Стене дворика повезло меньше. Рухнувший с неба реактивный двигатель «Ф-100» вырвал из неё кусок в пять футов высотой и, срикошетив, разнёс столовую.

Афганец исчез.

Глава 15

Пока сплетённая американцами широкая сеть наблюдения накрывала Филиппины, Борнео, восточную Индонезию и большую часть Тихого океана, вплоть до Западного побережья США, «Графиня Ричмондская» вышла из моря Флорес, проскользнула через Ломбокский пролив между Бали и Ломбоком и вошла в Индийский океан. После чего повернула на запад, к Африке.

Сигнал бедствия с гибнущего истребителя услышали по крайней мере трое. Во-первых, его приняли на базе Маккорд, где переговоры диспетчера с экипажем записывались на плёнку. Кроме того, шестнадцатый канал прослушивали на станции слежения ВМФ на острове Уибби, севернее Маккорда, и в Беллингеме, где находится пункт береговой охраны. Уже через несколько секунд после получения сигнала они связались друг с другом, чтобы попытаться определить положение катапультировавшихся пилотов.

Дни, когда пережившие крушение самолёта лётчики беспомощно болтались на волнах в крохотной спасательной лодке или сидели в лесу, сутками ожидая, когда же их найдут, давно миновали. Спасательный жилет нынешних авиаторов оснащён современным радиомаяком, небольшим по размеру, но мощным, и передатчиком, позволяющим вести голосовое общение.

Сигналы маяков удалось поймать практически мгновенно, и три поста прослушивания определили местонахождение двух членов экипажа с точностью до нескольких ярдов. Майор Дюваль находился в районе парка, капитан Джонс в зоне лесозаготовок. В зимних условиях добраться до обоих было не так-то легко.

Низкая облачность исключала использование вертолёта, а значит, оставалось только прибегнуть к старому способу: отправить группы спасателей. На первом этапе их предполагалось доставить вездеходами как можно ближе к местам поиска, а на втором результат зависел лишь от усердия, умения и физических возможностей спасателей.

Главным врагом попавших в беду испытателей был холод, а в случае с Никки Джонсом ещё и травма. Шериф округа Уотком доложил, что его отряд готов выступить и прибыть к месту встречи с остальными спасателями в городок Глейшер через тридцать минут. В городке жили лесорубы, знающие едва ли не каждую лесную тропинку, и они могли первыми добраться до штурмана. Получив точные координаты цели, шериф со своими людьми выступил в путь.

Чтобы поддержать штурмана, дежурный на базе Маккорд переключил шерифа на приёмник Джонса.

Служба Национального парка штата Вашингтон занялась майором Дювалем. Опыта этим людям не занимать; ежегодно им приходится вызволять из беды десятки туристов. Им знакомы не только все дороги, но и все тропинки. В их распоряжении есть снегоходы и квадроциклы. Поскольку майор приземлился благополучно, помощь медиков, к счастью, не требовалась.

Но время шло, и люди уже начали замерзать; особенно туго приходилось Джонсу, который не мог двигаться. Вопрос стоял так: либо спасатели успеют доставить замерзающим рукавицы, тёплую обувь, одеяла и горячую еду, либо холод прикончит их раньше.

Поисковикам не сказали, — поскольку этого никто пока не знал, — что где-то в лесу есть ещё один человек и что человек этот очень и очень опасен.

Единственным подарком небес для выживших в Хижине церэушников стало то, что аппаратура связи практически не пострадала от удара низвергшегося из-за облаков двигателя. В распоряжении командира был всего один номер, но большего и не требовалось. Защищённая линия соединяла затерянный в глуши бревенчатый домик с кабинетом заместителя директора Центрального разведывательного управления Мареком Гуминни в Лэнгли. С учётом разделявших их трех часовых поясов он поднял трубку около четырех пополудни.

Доклад Гуминни выслушал молча и, как могло показаться, спокойно. Он не орал, не бушевал, не стучал кулаком по столу, хотя и лучше многих понимал — управление постигла большая беда. Ещё слушая сбивчивый рассказ командира группы, Гуминни уже анализировал ситуацию. Два трупа могут подождать — при такой температуре с ними ничего не случится. Троим раненым требуется немедленная эвакуация. И, самое главное, необходимо как можно скорее найти беглеца.

— Вы можете принять у себя вертолёт? — спросил он.

— Нет, сэр. Очень низкая облачность, и вот-вот пойдёт снег.

— Ближайший город?

— Мазама. От него к перевалу Харта идёт более или менее сносная дорога. Перевал в миле от нас. Дальше никаких путей сообщения нет.

— Вы — закрытый исследовательский центр, понятно? У вас крупный инцидент. Вам необходима экстренная помощь. Срочно свяжитесь с шерифом Мазамы. Пусть немедленно направляется к вам. Любым транспортом, какой только есть. Последнюю милю можно пройти на снегоходах или в крайнем случае на лыжах. Надо, чтобы он захватил с собой сани. Раненых отправьте в госпиталь. Согреться пока можете?

— Да, сэр. Пострадали два помещения, три остались целы. Отопление вышло из строя, но мы развели костёр.

— Хорошо. Дождитесь спасателей. Все закрытые линии связи отключить. Оборудование и материалы заберите с собой. Эвакуируйтесь вместе с ранеными.

— Сэр?

— Да.

— Как быть с Афганцем?

— Им займусь я.

Марк Гуминни подумал о письме, полученном от Джона Негропонте в самом начале операции «Лом». Документе, предоставлявшем ему практически неограниченные полномочия. Пора и армии отработать деньги налогоплательщиков. Нужно звонить в Пентагон.

За годы работы в ЦРУ и благодаря укрепившемуся в последнее время духу взаимопомощи и сотрудничества у него установились тесные отношения со службой разведки министерства обороны — лучшим другом войск специального назначения. Через двадцать минут в череде неприятностей этого чёрного дня забрезжил первый просвет.

В четырех милях от военно-воздушной базы Маккорд находится армейская база Форт-Льюис. На её огромной территории есть недоступный для непосвящённых уголок, отведённый для первой группы сил специального назначения, более известной в узких кругах как группа оперативного развёртывания (ОГ) «Альфа-143». В её составе есть горно-альпийская рота, или «команда А» под началом капитана Майкла Линнета.

Снявший трубку дежурный по роте при всём желании не мог помочь делу, хотя звонили из Пентагона, а разговаривал с ним двухзвездный генерал.

— В данный момент, сэр, на месте никого нет. Рота проводит тактические учения на склонах горы Рейнер.

Вашингтонский генерал, разумеется, впервые слышал об этой негостеприимной вершине к югу от Такомы, в округе Пирс.

— Их можно вернуть на базу вертолётами?

— Так точно, сэр. У нас здесь немного прояснилось.

— А вы можете переправить роту в местечко под названием Мазума? Поближе к перевалу Харта?

— Мне нужно уточнить, сэр. — Через три минуты лейтенант снова взял трубку. Генерал всё ещё был на линии. — Никак нет, сэр. В районе перевала низкая облачность и сильный снегопад. Попасть туда можно только наземным транспортом.

— В таком случае воспользуйтесь наземным. Доставить самым коротким маршрутом. Вы сказали, лейтенант, что рота на учениях?

— Так точно, сэр.

— Надеюсь, у них есть всё необходимое для выполнения оперативной задачи в Пасайтеновом заповеднике?

— Так точно, генерал. Всё необходимое для действий в условиях гористо-пересечённой местности при минусовой температуре.

— Включая боевые патроны?

— Так точно, сэр. Рота отрабатывает действия по преследованию террористов в Национальном парке Рейнер.

— Так вот, лейтенант, учения закончились. Перед вами боевая задача. Перебросьте все подразделение к офису шерифа Мазамы. Свяжитесь с агентом ЦРУ Олсеном. Поддерживайте постоянную связь с «Альфой» и докладывайте мне о ходе операции.

Для экономии времени капитан Линнет, успевший получить кое-какую информацию за время спуска с горы Рейнер, попросил воздушной поддержки. На базе Форт-Льюис есть собственный военно-транспортный вертолёт «Чинук»; он-то и забрал «команду Альфа» полчаса спустя с заснеженной парковочной стоянки у подножия горы.

«Чинук» высадил группу на крохотном лётном поле к западу от Берлингтона — лететь дальше на север не позволяли погодные условия. Посланный к аэродрому вездеход шёл туда почти час и прибыл одновременно с вертолётом.

От Берлингтона к Каскадным горам можно добраться по идущей вдоль реки Скагит автостраде № 20. Зимой она открыта только для служебного и спецтранспорта. Военный вездеход был укомплектован всем необходимым для передвижения по пересечённой местности, но и ему понадобилось четыре часа, чтобы доползти до богом забытого городишки Мазама.

Церэушники тоже едва держались на ногах, но они по крайней мере могли не тревожиться за своих раненых товарищей — присланные машины «Скорой помощи» увозили тех на юг, чтобы погрузить на вертолёт и переправить ещё дальше, в военный госпиталь Такомы.

Олсен сообщил капитану Линнету всё, что счёл необходимым. Линнет недовольно заметил, что имеет допуск к секретной информации, и потребовал большего.

— Этот беглец… у него есть тёплая одежда и обувь?

— Нет. Спортивные ботинки, утеплённые брюки и лёгкая куртка с подстёжкой.

— Лыжи? Снегоступы? Он вооружён?

— Нет, ничего такого.

— Сейчас уже темно. У него есть прибор ночного видения? Что-то такое, что помогает передвигаться?

— Определённо нет. Он заключённый, содержавшийся в условиях особо строгого режима.

— Лёгкая добыча, — сказал Линнет. — При такой температуре и метровой толщине снега без компаса он будет ходить кругами. Мы его возьмём.

— Тут вот в чём штука. Он — горец. Родился и вырос в горах.

— Где-то здесь?

— Нет. В Тора Бора. Он — афганец.

Линнет удивлённо посмотрел на церэушника. Он воевал в Тора Бора и одним из первых в составе спецназа коалиционных англо-американских сил проник в Афганистан через Спингар в поисках группы арабов. Было на его счёту и участие в операции «Анаконда». Тогда тоже не всё прошло гладко. Их группа потеряла несколько человек. Так что у Линнета были свои счёты с пуштунами из Тора Бора.

— По коням! — крикнул он, и отряд вернулся к вездеходу.

Последние мили до перевала Харта, а дальше возвращение к древнейшим транспортным средствам — лыжам и снегоступам.

Они уже уезжали, когда по радио сообщили, что оба авиатора найдены, замёрзшие, но живые. Их доставили в Сиэтл. Новость хорошая, но для Лемюэля Уилсона она пришла слишком поздно.

В Америке и Британии по-прежнему рассматривали в качестве основной версию угрозы номер один, полагая, что «Аль-Каида» планирует перекрыть один из жизненно важных для мировой экономики каналов или проливов.

В этой ситуации первостепенное значение имели размеры судна. Груз никакой роли не играл. Если только это не горючее. По всему миру рассылались запросы — уточнялось местонахождение судов большого тоннажа.

Понятно, что чем крупнее корабль, тем легче его найти, тем более что большинство таких морских гигантов принадлежат крупным, уважаемым компаниям. В первую очередь проверке подлежали пятьсот танкеров типа ULCC и VLCC[4], известных в просторечии как супертанкеры. Фактов захвата их отмечено не было. Затем наступила очередь менее крупных — от 100 до 150 тысяч тонн. После проверки всех судов водоизмещением до 50 000 тонн паника, вызванная угрозой блокады проливов, начала затихать.

Самым полным списком кораблей обладает, наверное, морское страховое объединение Ллойда. Документ этот называется «Регистром Ллойда». Группа в Эдзеле открыла постоянную линию связи с Ллойдом. По совету специалистов ассоциации они обратили внимание на суда, плавающие под «удобными флагами», приписанные к сомнительным портам и принадлежащие подозрительным владельцам. Общими усилиями Ллойда, Антитеррористического отдела Интеллидженс сервис, американского ЦРУ и береговой охраны более двухсот судов попали — без уведомления их капитанов и владельцев — в чёрный список. Негласная инструкция требовала не допускать их захода в порты. И снова ничего. Буря затаилась, и уведомленные о ней со все возрастающей тревогой поглядывали на лениво покачивающиеся буйки штормового предупреждения — горизонт был чист.

Капитан Линнет знал горы: человек, не имеющий специального оснащения и дерзнувший отправиться в путь по занесённому снегом лесу с невидимыми деревьями, корнями, расщелинами, ямами, оврагами и ручьями, может считать себя счастливчиком, если пройдёт полмили в час, не свернув шею.

Наибольшая опасность таилась в неслышно журчащих под настом и тонким льдом ручейках. Промочив ноги, человек быстро теряет внутреннюю температуру тела, что ведёт к переохлаждению и обморожению конечностей.

Олсен дал ясно понять: ни при каких обстоятельствах беглец не должен пересечь границу с Канадой или добраться до действующего телефона. На всякий случай.

Линнет не сомневался в успехе. Без компаса объект будет ходить по кругу. Через каждые несколько шагов он будет спотыкаться и падать. К тому же в безлунную ночь в лесу темно.

Да, у него преимущество в пять часов, но, даже двигаясь по прямой, он вряд ли прошёл больше трех миль. Спецназовец на лыжах идёт втрое быстрее, а на снегоступах — вдвое.

Насчёт лыж Линнет был прав. Расстояние от места высадки с вездехода до разрушенной Хижины они прошли за час. Осмотр местности показал, что в дом афганец не возвращался. Это означало, что он ушёл в чём был и без оружия. Два трупа со сложенными на груди руками лежали в холодной столовой, где им не угрожало лесное зверьё. Ждать им придётся до тех пор, пока погода не улучшится настолько, чтобы за ними смогли прислать вертолёт.

«Команда А» состояла из двенадцати человек, и Линнет был единственным офицером. Его заместитель имел звание унтер-офицера, остальные десять были солдатами разных сержантских званий.

По специальностям они распределялись так: два сапёра-взрывника, два радиооператора, два «медика», взводный сержант, разведчик и два снайпера. Пока Линнет осматривал Хижину изнутри, взводный, опытный следопыт, осмотрел прилегающую территорию.

Снег уже прекратился, и территория вокруг вертолётной площадки, куда прибыли спасатели из Мазамы, и у передней двери представляла собой месиво. Но от разбитой стены прогулочного дворика на север уходила одна-единственная цепочка следов.

Случайность? Логика подсказывала Линнету, что именно это направление должно было представляться беглецу самым бесперспективным. До канадской границы двадцать две мили. Для афганца — сорок четыре часа ходу. Он никогда бы не ушёл так далеко, даже с компасом. В любом случае капитан рассчитывал перехватить беглеца по крайней мере на полпути.

На первую милю у них ушёл целый час — и это на снегоступах. Следы привели «команду А» к ещё одному домику. О нём Линнета не предупредили, как и о существовании ещё двух или трех, построенных в Пасайтеновом заповеднике ещё до принятия запрета на любое строительство. В домике определённо кто-то побывал — на это указывали и разбитая ставня, и валяющийся рядом с окном камень.

Капитан вошёл первым — с карабином на изготовку. Двое встали по обе стороны от разбитого окна. Через минуту стало ясно — в доме никого нет, как нет никого ни в гараже, ни в дровяном сарае. Зато следов хватало. Линнет щёлкнул выключателем. Ничего. Приезжая, хозяин пользовался, очевидно, находящимся в гараже генератором, который был сейчас отключён.

В гостиной возле камина нашлись спички и длинные тонкие свечи — очевидно, на случай отказа генератора. На решётке лежали сухие поленья.

Капитан повернулся к радиооператору:

— Свяжись с шерифом и выясни, кто владелец.

Осмотр внутренних помещений показал, что беглец явно что-то искал, но действовал при этом достаточно осторожно и по крайней мере ничего не разбил.

— Дом принадлежит хирургу из Сиэтла, — доложил сержант. — Приезжает сюда летом, по выходным и на время отпуска. Осенью все закрывает.

— Узнай имя и номер телефона — шериф должен знать. Потом свяжись с Форт-Льюисом, пусть позвонят этому парню домой и соединят напрямую с нами.

То, что владельцем дома оказался врач, можно было считать удачей — врачи всегда носят с собой пейджер на случай крайней необходимости. Данная ситуация вполне вписывалась в эту категорию.

Возле Сурабаи корабль-призрак так и не появился. Впрочем, и груз дорогих восточных шёлков его там не ждал, хотя на палубе «Графини Ричмондской» и стояли шесть предназначенных для него морских контейнеров.

Судно обогнуло с юга Яву, миновало остров Рождества и вошло в Индийский океан. Жизнь на борту шла установленным порядком, рутина превратилась в некое подобие ритуала.

Психопат Ибрагим почти не выходил из кабины, тяжело перенося морскую болезнь. Остальные семеро занимались своими делами и практически не общались: инженер присматривал за двигателями и постоянно пребывал в машинном отделении, поддерживая максимальную скорость и не обращая внимания на расход топлива. Куда бы ни шла «Графиня Ричмондская», горючее на обратный путь ей не требовалось.

Две загадки оставались неразгаданными, и решить их Мартину не удавалось: куда идёт корабль и какого рода взрывчаткой заполнены шесть её контейнеров? Похоже, этого не знали и другие, за исключением, может быть, инженера-химика, но он болтливостью не отличался, и в редких разговорах эту тему не поднимали.

Радиооператор, нёсший бессменную вахту в рубке, должно быть, получал какую-то информацию о проверке судов в Тихом океане и усилении охраны Ормузского пролива и Суэцкого канала и, скорее всего, докладывал её Ибрагиму, но с прочими новостями не делился.

Остальные пятеро поочерёдно отрабатывали на камбузе, готовя нехитрую еду из консервированных продуктов, и меняли друг друга у штурвала. Штурман прокладывал курс — сначала строго на запад, потом к югу, в обход мыса Доброй Надежды.

В свободное время они молились по пять раз на день, как и определено Писанием, читали Коран и смотрели на море.

Попытаться захватить корабль? Мысль эта посещала Мартина часто. Он мог бы украсть с камбуза нож. Из семерых противников огнестрельное оружие имел только Ибрагим. Плюсом было то, что обычно все семеро находились в разных местах, от машинного отделения внизу до радиорубки на полубаке. Мартин понимал, что, как только судно приблизится к цели, ему не останется ничего другого, как действовать. Но пока «Графиня Ричмондская» пересекала Индийский океан, и он терпеливо выжидал.

Дошло ли по назначению сообщение, засунутое в кармашек рюкзака аквалангиста, или осталось непрочитанным и валяется где-нибудь на чердаке с прочим хламом? Мартин не знал. Не знал он и о том, что стал инициатором глобальной охоты за кораблём-призраком.

— Я разговариваю с доктором Беренсоном?

Майкл Линнет взял у сержанта-радиста наушники.

— Вас беспокоят из службы шерифа Мазамы, — соврал он. — Мы сейчас в вашем домике. К сожалению, порадовать не могу — здесь у вас побывали. Проникновение со взломом.

— Что? Вот чёрт! И как? Что пропало? — пропищал голос из Сиэтла.

— Трудно сказать. Он проник через окно. Разбил стекло камнем. Пока это единственное отмеченное повреждение. Что касается украденного, то я хотел бы проверить. Вы храните здесь огнестрельное оружие?

— Конечно, нет. У меня есть два охотничьих ружья, но осенью я всегда забираю их с собой.

— Отлично. Пойдём дальше. Как насчёт тёплой одежды? Где вы её держите?

— Во встроенном шкафчике справа от двери в спальню.

Капитан кивнул сержанту, и тот, открыв дверцу, посветил фонариком. Одежды и обуви хватило бы на несколько человек.

— Там должны быть меховые сапоги, утеплённые брюки и парка с капюшоном на «молнии».

Ни сапог, ни брюк, ни парки.

— Лыжи, снегоступы?

— Да, и то, и другое. В том же шкафчике.

Ни того, ни другого.

— Какое-либо оружие вообще? Компас?

— Нож «Буи»[5] в ножнах. Должен висеть на внутренней стороне двери. Компас и фонарик в ящике стола.

Ничего этого уже не было. К тому же беглец успел порыться на кухне. Следы готовки, правда, отсутствовали. На столе рядом с двумя пустыми бутылками содовой лежала также пустая жестянка консервированных бобов. Рядом валялся консервный нож. На перевёрнутую банку из-под пикулей, в которую доктор бросал четвертаки, внимания никто не обратил.

— Спасибо, док. Как только погода улучшится, мы пошлём сюда людей, чтобы вставили стекло. А вам нужно будет составить опись украденного.

Капитан дал «отбой» и оглядел свою немногочисленную группу.

— Пошли, — только и сказал он.

При всём том, что беглец смог подкрепиться и обзавестись тёплой одеждой и обувью, Линнет по-прежнему не сомневался в успехе, хотя и понимал, что шансы противника увеличились. Афганец провёл в домике около часа, тогда как его преследователи не более тридцати минут, так что временной гандикап сократился. С другой стороны, он и двигался теперь быстрее.

Проглотив гордость, капитан принял нелёгкое для себя решение вызвать подкрепление и приказал радисту связаться с Форт-Льюисом.

— Скажите Маккорду, мне нужен «Спектр». Немедленно. Задействуйте все каналы, какие только нужно. Если придётся, Пентагон. Пусть дадут пилоту наши координаты и частоту.

Пока наверху решался вопрос об отправке самолёта, группа не стояла на месте. Путь прокладывал взводный, отыскивавший в темноте следы беглеца. Никто не жаловался, все старались как могли, но афганец шёл налегке, а преследователи несли на себе не только оружие. По расчётам Линнета, дистанция сокращалась, но насколько быстро? Потом снова повалил снег. Благословение и проклятие — два в одном. Покрывая кочки и камни обманчиво пухлым покрывалом, он позволил сменить неудобные снегоступы на быстрые лыжи, но одновременно и запорошил следы.

В секунды коротких пауз Линнет нетерпеливо поглядывал вверх, словно ожидая, что стелющиеся над землёй плотные тучи вот-вот проткнёт перст указующий. Помощь пришла около полуночи и действительно снебес. Предстала она в виде «Локхид-Мартин АС-130 Геркулес», кружащего на высоте 20 000 футов, над слоем облаков, и пронзающего их зорким глазом.

Среди множества игрушек, побаловаться с которыми позволяют десантникам, самолёт «Спектр», с точки зрения наземного противника, едва ли не самый ненавистный продукт инженерной и технической мысли.

Выпотрошив обычный транспортный самолёт «Геркулес», мастера начинили его оборудованием последнего поколения, позволяющим обнаруживать, брать на мушку и уничтожать цель на земле. Такой вот неприятный для врага сюрприз стоимостью в семьдесят два миллиона долларов.

Выступая в своей первой ипостаси — «поисковика», «Спектр» одинаково эффективен днём и ночью, в дождь и ветер, снег и град. Компания «Рейтион» предусмотрительно снабдила его синтетическим апертурным радаром и инфракрасным тепловизором, распознающим на местности любое испускающее тепло существо. При этом образ предстаёт не расплывчатым бесформенным пятном, а фигурой достаточно чёткой, чтобы отличить четвероногого зверя от двуногой твари. Однако при всех своих способностях он не сумел превзойти некоего мистера Лемюэля Уилсона.

У этого господина тоже был свой домик на самой границе заповедника, на нижнем склоне горы Робинсон. Только в отличие от хирурга из Сиэтла мистер Уилсон проводил в нём ещё и зиму, поскольку не мог похвастать альтернативным городским жильём.

Вообще-то он даже гордился собой, выживая вдали от благ цивилизации без электричества и используя дрова для обогрева и керосиновые лампы для освещения. Летом этот отшельник охотился и запасался сушёным мясом на зиму. Заготавливал дрова. Косил траву для обитавшего вместе с ним неприхотливого и выносливого горного пони. А ещё у него было хобби.

Короткие зимние дни и долгие вечера мистер Уилсон проводил за тем, что прослушивал диапазоны частот, на которых общались органы правопорядка, аварийные и спасательные службы и коммунальные предприятия. Для удовлетворения своего любопытства лесной затворник обзавёлся радиостанцией диапазона гражданской связи, работавшей от крохотного генератора. Именно так он и узнал о разбившемся самолёте, двух потерявшихся в заснеженных дебрях авиаторах и посылке на их поиски спасательных команд.

Лемюэль Уилсон с гордостью называл себя сознательным гражданином. Власти чаще пользуются по отношению к таким людям иными терминами, полагая, что они суют нос не в своё дело и только путаются под ногами. Не успели майор Дюваль и капитан Джонс сообщить о постигшей их беде, а власти обменяться данными о местоположении несчастных, как мистер Уилсон вскочил в седло и пришпорил скакуна. Намеревался он ни более ни менее как пересечь южную половину заповедника, добраться до парка и спасти майора Дюваля.

Поскольку таскать с собой громоздкую аппаратуру было неудобно, мистер Уилсон отправился в путь налегке, так и не узнав, что спасатели обошлись без него. Тем не менее человеческий контакт всё же имел место.

Понять, что случилось, мистер Уилсон не успел. Сугроб, на который он направил лошадку, вдруг двинулся ему навстречу, а из-под снега вырос человек в одежде из серебристого материала космического века.

Не столь современным был нож «Буи», изобретённый примерно во времена Аламо, но все ещё остающийся очень грозным оружием. Рука незнакомца обхватила его за шею, сдёрнула с лошади, и не успело тело удариться о землю, как лезвие прошло между рёбрами и рассекло сердце.

Тепловизор прекрасно реагирует на тепло живого организма, но тело Лемюэля Уилсона, сброшенное в овраг в десяти ярдах от места, где он умер, остывало слишком быстро. К тому времени, когда «АС-130 Спектр» начал кружить над Каскадными горами, температура его упала настолько, что прибор уже не отличал мистера Уилсона от неживой природы.

— Это Спектр-Эхо-Фокстрот. Вызываю «команду Альфа». Ты меня слышишь, Альфа?

— Я Группа Пять, — отозвался капитан Линнет. — Нас двенадцать, мы на лыжах. Видишь нас?

— Улыбнись, и я пришлю тебе фотографию, — пообещал радист с высоты в четыре мили.

— Потом посмеёмся. Беглец должен быть милях в трех к северу от нас. Он один, на лыжах, направление движения — граница. Есть?

Ответ пришёл после долгой паузы:

— Объект не обнаружен. Ничего похожего.

— Должен быть, — настаивал Липнет. — Он где-то там, впереди. Присмотрись.

Лиственницы и клёны остались позади. Выйдя из лесу, группа оказалась на голой каменистой осыпи, расстилающейся перед ними на несколько сотен ярдов. Где-то там, в темноте, лежало озеро Маунтин и высился Монумент-Пик. На экране тепловизора капитан и его люди выглядели призрачными фигурами, белыми зомби на белом фоне. Так же должен был выглядеть афганец. Тогда почему же его не видно? Укрылся в пещере или закопался под снег? Если так, то он где-то рядом. Лыжи шли легко; обогнув склон, десантники снова увидели впереди лес.

Зафиксировав положение отряда, «Спектр» определил расстояние до канадской границы — двенадцать миль. И пять часов до рассвета или того, что называлось этим словом в краю снегов, гор, валунов и деревьев.

Прошёл ещё час. «Спектр» продолжал кружить над горами, однако ничего не находил.

— Проверь ещё раз, — попросил Линнет.

Он уже начал сомневаться, не случилось ли что-то такое, чего они не учли? Может быть, афганец умер? Не исключено. К тому же такой вариант объяснял бы отсутствие теплового сигнала. Или спрятался в пещере? Но тогда перед ним только два варианта: либо умереть там, либо выбраться и бежать к границе. А значит…

Измат Хан гнал отважную, но уставшую лошадку вперёд, вверх по склону. Компас подсказывал, что он движется на север.

— Мы сканируем сектор прямого угла, — объяснил оператор. — Вплоть до самой границы. В этом секторе я вижу восемь животных. Четырех оленей, двух барибалов, которые сейчас в спячке, кугуара и лося. Лось идёт на север. Он примерно в четырех милях от вас.

Всё дело было в прихваченной из домика хирурга парке. Изнурённая, взмокшая лошадь посылала чёткий сигнал, а припавший к её шее человек сливался с животным.

— Сэр, — подал голос сержант-сапёр, — я из Миннесоты.

— Поделись своими проблемами с капелланом, — раздражённо бросил Линнет.

— Я хочу сказать, сэр, — продолжал сержант, — что лось никогда бы не пошёл в горы в такую погоду. Лоси обычно держатся в долине, где есть лишайник. Думаю, там не лось.

Линнет поднял руку, приказывая группе остановиться. Никто не возражал. Капитан пристально вглядывался в темноту сквозь пелену падающего снега. Четыре мили! Невероятно.

Между тем глубоко в лесу подкарауливший Лемюэля Уилсона афганец сам попал в засаду. Затаившийся кугуар был слишком стар, чтобы охотиться на оленя, но при том хитёр и очень голоден. Зверь прыгнул сверху, с уступа между двумя деревьями, и лошадь наверняка почуяла бы его раньше, если бы не так устала.

Измат Хан успел лишь заметить, как что-то желтовато-коричневое ударило в его коня, и животное завалилось на бок. Всадник успел выхватить из седельной сумки ружьё и упал через круп на снег. Упав, он повернулся, вскинул ружьё и, мгновенно прицелившись, выстрелил.

Ему повезло, что кугуар выбрал целью лошадь, а не его самого. Пони был ещё жив, но подняться, сбросив стотридцатипятифунтового зверя, не мог. Измат Хан потратил вторую пулю, прекратив его агонию.

Афганец снял прикреплённые к седлу снегоступы, привязал их к сапогам, закинул за плечо ружьё, проверил компас и продолжил путь. Через сотню ярдов он сделал короткий привал, укрывшись под выступом скалы. Именно она и защитила его от зоркого глаза «Спектра».

— Убери оленя, — сказал капитан Линнет. — Думаю, это всадник на лошади.

Оператор присмотрелся к изображению на экране.

— Ты прав, — согласился он. — Вижу шесть ног. Наверно, остановился отдохнуть. На следующем круге мы с ним покончим.

Для уничтожения цели «Спектр» располагал тремя системами. Первая, стопятимиллиметровая гаубица «М-102», была настолько мощной, что использовать её против одного-единственного человека казалось чрезмерным.

Вторую представляла сорокамиллиметровая пушка «Бофорс», переделанная много лет назад из шведского зенитного орудия и способная при высокой скорострельности разнести на кусочки здание или танк.

Зная, что их цель — всадник, экипаж «Спектра» сделал выбор в пользу пулемёта Гатлинга. Это по-настоящему страшное оружие выпускает в минуту 1800 пуль, каждая из которых имеет диаметр 25 мм и может разорвать человека. Огонь настолько плотный, что если обстреливать футбольное поле в течение тридцати секунд, на нём не останется ничего живого, кроме разве что полевой мыши. Да и та, скорее всего, умрёт от страха.

Максимальная высота для стрельбы из пулемёта — 12 000 футов, поэтому, заходя на очередной круг, «Спектр» снизился до 10 000 футов, поймал цель и за десять секунд выпустил триста пуль в тело лошади.

— Дело сделано, никого не осталось, — сообщил оператор. — Оба, человек и лошадь, устранены.

— Спасибо, Эхо-Фокстрот, — отозвался капитан Линнет. — Остальным займёмся сами.

«Спектр», выполнив поставленную задачу, вернулся на авиабазу Маккорд.

Снег прекратился. По свежему пуху лыжи шли быстрее, и вскоре группа углубилась в лес и наткнулась на останки лошади, куски мяса и костей, в большинстве своём не крупнее руки. Кое-где попадались клочья желтовато-коричневой шерсти.

Минут десять Линнет пытался отыскать что-то похожее на клочки одежды, утеплённых сапог, снегоступов, человеческий череп, бороду или нож «Буи».

Найти удалось только лыжи, но одна из них оказалась сломанной. Случиться это могло, когда лошадь упала. Рядом валялся пустой чехол из овечьей шкуры. Ружья не было. Не было снегоступов. Не было афганца.

За два часа до рассвета охота превратилась в гонку. Двенадцать лыжников преследовали одного беглеца на снегоступах. Все выбились из сил. Все были на пределе. Когда небо на востоке чуточку просветлело, взводный, уточнив положение с помощью системы GPS, пробормотал:

— До границы полмили.

Двадцать минут спустя команда «Альфа» вышла на обрыв, с которого открывался вид на широкую долину с лесовозной дорогой, обозначавшей американо-канадскую границу. На противоположной стороне долины виднелся небольшой посёлок лесорубов. Зимой он пустовал.

Линнет опустился на корточки, поправил автомат и поднёс к глазам бинокль. Пейзаж выглядел сонным. Ни малейшего признака движения.

Не дожидаясь приказа, снайперы достали из чехлов винтовки, поправили прицелы, передёрнули затворы и легли на снег, приникнув к окулярам.

С точки зрения обычного солдата, снайперы — особое племя. Они никогда не приближаются к тем, кого убивают, но при этом видят их с ясностью и чёткостью, почти невозможными при современной войне. Теперь, когда солдаты уже не сходятся в рукопашной, люди погибают не от руки врага, а от его компьютера, от ракеты, прилетевшей с другого континента или откуда-то из-за моря.

Людей убивает «умная» бомба, сброшенная с самолёта, пролетающего так высоко, что его никто не видит. Их убивает снаряд, выпущенный находящимся за горизонтом орудием. В крайнем случае их расстреливают из вертолёта, и убийцы видят только неясные фигуры, мечущиеся, пытающиеся спрятаться, отстреливающиеся, падающие. Но фигуры эти не похожи на реальных людей.

Снайпер видит своих жертв именно такими. Реальными людьми. Лёжа в полной тишине, совершенно неподвижно, он видит цель — мужчину с трехдневной щетиной, который потягивается и зевает, ест фасоль из банки, расстёгивает ширинку или просто стоит и смотрит в стеклянный глаз смерти, не подозревая, что оставшаяся жизнь измеряется долями секунды полёта пули. Потом он умирает.

Да, снайперы — особое племя. Внешне такие же, как и все остальные, но мозги у них устроены иначе.

А ещё они живут в особом мире. Одержимые манией точности, они нередко впадают в молчание, заполненное только весом пуль, мощностью зарядов, поправками на ветер, убойной силой и тем, что ещё можно сделать, чтобы усовершенствовать их любимую игрушку.

Подобно всем узким специалистам, они питают слабость (или страсть) к разным видам оружия. Некоторые предпочитают крохотные пульки — например, «М-700», которыми стреляют из «ремингтона-308». Другие всей душой за «М-21» — снайперскую версию стандартной боевой винтовки «М-14». Самая тяжёлая из всех — «барретт лайт фифти», настоящий монстр, выстреливающий пули размером с человеческий палец на расстояние более мили. Если такая штука попадает в голову, голова просто взрывается.

Справа от капитана Линнета лежал, раскинув ноги, его первый снайпер, старший сержант Питер Бирпоу. В жилах сержанта текла смешанная кровь отца, индейца из племени сиу, и матери-испанки. Бирпоу вырос в трущобах Детройта, и армия стала ему домом. У него были высокие скулы и глаза волка. В «зелёных беретах» он считался лучшим стрелком. Имея немалый выбор, сержант в конце концов остановился на «шайене-408», сравнительно недавней модели затворного действия, которую ценил за несколько большую, чем у других, стабильность при выстреле.

Отправив в ствол пулю, длинную и тонкую, отполированную самым тщательным образом для исключения даже малейшей вибрации при полёте, Бирпоу несколько секунд вглядывался в оптический прицел.

— Я вижу его, капитан, — прошептал он.

То, что пропустил бинокль, заметил прицел. Между вытянувшимися в одну улицу домиками лесорубов стояла закрытая с трех сторон деревьями телефонная будка со стеклянной дверью.

— Высокий, длинные спутанные волосы, густая чёрная борода?

— Точно.

— Что он делает?

— Он в телефонной будке, сэр.

В тюрьме Гуантанамо Измат Хан почти не общался с другими заключёнными. Исключением стал проведший, как и он, много месяцев в «изоляторе» иорданец, воевавший в середине девяностых в Боснии, а затем работавший инструктором в тренировочном лагере «Аль-Каиды». Как и афганец, иорданец держался твёрдо и ни на какое сотрудничество со следователями не шёл.

Однажды, перед Рождеством, когда строгий контроль со стороны надзирателей несколько ослаб, они выяснили, что могут перешёптываться. Если когда-нибудь выберешься отсюда, сказал иорданец, свяжись с моим другом. Он надёжен и всегда готов помочь истинно верующему. Только сошлись на меня.

Измат Хан запомнил имя и телефонный номер. Но он не знал, в какой стране живёт друг иорданца. Более того, он не знал международного кода для звонка из Канады. Зато у него были деньги — полный карман четвертаков из «копилки» хирурга. Афганец опустил монету в приёмник и спросил оператора.

— По какому номеру вы хотите позвонить, сэр? — вежливо осведомилась неведомая канадская телефонистка.

Медленно, с трудом произнося чужие слова, он продиктовал заученный наизусть номер.

— Это британский номер, — сказала телефонистка. — У вас американские монеты?

— Да.

— Хорошо. Вложите в приёмник восемь монет, и я вас соединю. Когда услышите сигнал, добавьте ещё, если, конечно, пожелаете продолжить разговор.

— Взял цель? — спросил капитан Линнет.

— Так точно, сэр.

— Стреляй.

— Но он же в Канаде, сэр.

— Стреляйте, сержант. Это приказ.

Сержант Бирпоу медленно набрал в лёгкие воздуха, задержал дыхание и потянул спусковой крючок. Расстояние — 2100 ярдов.

Измат Хан просовывал монеты в щель приёмника и по сторонам не смотрел, а потому не видел, как прочное стекло «Перспекс» разлетелось на мелкие осколки. Пуля снесла афганцу затылок.

Оператор проявила терпение и ждала, сколько могла. Человек в телефонной будке опустил две монеты и, похоже, ушёл, даже не положив трубку на место. В конце концов она вздохнула, пожала плечами и отключилась.

Выстрел через границу — дело серьёзное, чреватое долгим разбирательством и потенциальным скандалом, а потому его просто замяли. Никакого официального расследования не было.

Капитан Линнет доложил о случившемся своему непосредственному командиру. Тот связался с Мареком Гуминни. Больше никто ничего не узнал.

Тело нашли только с наступлением оттепели, когда в посёлок вернулись лесорубы. Телефонная трубка всё ещё висела на шнуре. Коронёру ничего не оставалось, как признать наличие преступления без установления преступника. На убитом была американская одежда, но в приграничном районе такое не редкость. Никаких документов при нём не нашли; никто из местных жителей его не опознал.

В неофициальных разговорах представители службы коронёра высказывали предположение, что незнакомец стал ещё одной жертвой случайного выстрела какого-нибудь неосторожного охотника на оленей. Подобное уже случалось. Его похоронили в безымянной могиле.

Поскольку к югу от границы не горели желанием поднимать шум, то никто и не поинтересовался, какой же номер продиктовал беглец канадской телефонистке. Сама попытка навести справки могла выдать виновную сторону, так что от расследования предпочли отказаться.

А между тем он мог указать на скромную квартиру неподалёку от университета Астона в Бирмингеме. В квартире жил небезызвестный доктор Али Азиз Аль-Хаттаб, и его телефон уже прослушивался соответствующим отделом МИ-5. Спецслужбы только и ждали подходящего предлога для ареста преподавателя и проведения обыска в его доме. Предлог они получат месяцем позже.

Никто и представить не мог, что в то зимнее утро афганец пытался дозвониться единственному к западу от Суэца человеку, который знал название корабля-призрака.

Глава 16

По прошествии двух недель первоначальный энтузиазм охотников за неуловимым и, как представлялось многим, несуществующим кораблём-призраком поуменьшился. Как ни странно, источник скептицизма находился в Вашингтоне.

Поиски требовали времени, энергии и денег, а можно ли всерьёз полагаться на наспех нацарапанную записку, засунутую кем-то в кармашек рюкзака на забытом богом острове, о котором никто и не слышал? Спешно прилетевший в Лондон Марек Гуминни совещался со Стивом Хиллом, когда из ипсвичской штаб-квартиры Ллойда позвонил эксперт СИС по морскому терроризму Сэм Сеймур. Выслушав рассуждения специалиста, Хилл приказал ему прибыть в Лондон для объяснений.

— Мы полагали, — начал Сеймур, — что «Аль-Каида» планирует спровоцировать кризис мировой торговли, перекрыв тот или иной жизненно важный маршрут. Такой вариант возможен, но есть и другие.

— Почему вы считаете, что мы ошиблись в расчётах? — спросил Марек Гуминни.

— Потому, сэр, что практически все суда нами уже проверены. Результат отрицательный. Остаются второй и третий варианты. Они практически взаимозаменяемы, но у них разные цели. Я считаю, что нам следует обратить внимание на третий — удар по крупному прибрежному городу с расчётом на большое число жертв. Публичное заявление бен Ладена о переключении на экономическую войну может быть обычной уловкой. Или же он просто передумал.

— Ладно, Сэм, попробуйте убедить нас в своей правоте. Как вы сами понимаете, у нас со Стивом есть хозяева-политики, которым нужны либо результаты, либо наши головы. Если речь не идёт о перекрытии морского пути, то какое судно может использовать противник?

— В третьем варианте важен не столько корабль, сколько груз. Он может быть и не очень большим — дело в его разрушительной силе. У Ллойда есть список потенциально опасных грузов — от этого зависит размер страховых выплат.

— Например, боеприпасы? Повторение сценария с Галифаксом?

— Наши эксперты говорят, что современные боеприпасы уже не взрываются так, как раньше — для этого требуются куда большие усилия. Скорее нечто подобное может произойти на фабрике по изготовлению фейерверков. Но это не пойдёт ни в какое сравнение с 11 сентября — не тот эффект. Гораздо опаснее утечка химикалий, как в Бхопале, где случился выброс диоксина смертельно опасного гербицида.

— То есть речь может идти о контейнеровозе с диоксином, взорванном «Семтексом» где-нибудь на Пятой авеню? — предположил Стив Хилл.

— Но такого рода вещества тщательно охраняются как на фабриках, так и в местах хранения, — возразил Гуминни. — Не представляю, что они способны незаметно завладеть подобным грузом.

— Нас сориентировали на поиски грузового судна, — напомнил Сеймур. — Похищение смертельно опасного вещества в значительном количестве незамедлительно стало бы предметом расследования.

— Не забывайте, что в некоторых странах «третьего мира» законы действуют далеко не всегда, а владелец похищенного мог в силу разных обстоятельств и не сообщить полиции о случившемся.

— Производством особо опасных токсинов в таких странах уже не занимаются, сэр. Даже при том, что там оно дешевле из-за низкой стоимости рабочей силы.

— Итак, мы снова возвращаемся к судну? — пробормотал озабоченно Хилл. — Будем искать танкер?

— Сырая нефть не взрывается, — указал Сеймур. — Когда у французского побережья развалился танкер «Торри кэньон», чтобы поджечь разлившуюся нефть, понадобились фосфорные бомбы. Гружённый нефтью танкер может вызвать экологическую катастрофу, но не массовую гибель людей. Более опасен танкер с горючим. Особенно со сжиженным газом высокой концентрации. Причём размеры его здесь не столь уж и важны.

— Вы имеете в виду природный газ в жидкой форме? — Гуминни попытался представить, сколько в США портов, через которые в промышленных целях импортируется сжиженный газ, и не смог. В любом случае таких пунктов слишком много. — Но ведь эти объекты обычно располагаются вдали от жилых районов, не так ли?

Сеймур покачал головой.

— Сжиженный природный газ — его для краткости называют СПГ — довольно трудно поджечь. Хранится при температуре минус 256 градусов по Фаренгейту в специальных двухкорпусных ёмкостях. Даже если снять один корпус, газ будет вытекать в атмосферу несколько часов, прежде чем станет горючим. Однако, как говорят специалисты, есть ещё один газ, гораздо более опасный. Сжиженный нефтяной газ — СНГ. Вот он-то по-настоящему страшен. Даже сравнительно небольшой танкер, если поджечь его через десять минут после вскрытия ёмкости, способен устроить взрыв, сила которого равняется тридцати атомным бомбам вроде той, что была сброшена на Хиросиму. Столь мощного неядерного взрыва Земля ещё не видела.

В кабинете над Темзой повисло молчание. Наконец Стив Хилл поднялся и, подойдя к окну, посмотрел на реку, медленно катящую свои воды в тёплых лучах апрельского солнышка.

— А теперь, Сэм, скажите нам, ради чего вы сюда приехали? Только человеческим языком.

— Думаю, мы ищем не тот корабль и не в том месте. Наша цель — небольшое судно и некий очень тщательно выбранный объект. Самый крупный импортёр сжиженного нефтяного газа — США. Я понимаю, что в Вашингтоне все это могут посчитать бессмысленной затеей, но думаю, мы должны, как говорится, пройти последнюю милю. США должны проверять все направляющиеся в их воды танкеры с грузом СНГ, причём не только те, которые идут с Ближнего Востока. И до проверки просто задерживать. Я же пока установлю по спискам Ллойда все остальные, где бы они ни находились.

В тот же день Марек Гуминни вернулся в Вашингтон. Дел у него хватало. Когда он вылетал из Хитроу, «Графиня Ричмондская» огибала мыс Игольный и входила в Атлантический океан.

Судно шло на хорошей скорости, и штурман, один из трех индонезийцев, рассчитал, что благодаря течениям Агульяс и Бенгела они выиграют лишний день и успеют дойти до места назначения даже раньше срока.

Здесь, южнее мыса Доброй Надежды, у ворот в Атлантику, одни корабли поворачивали на север, в Европу, другие продолжали движение на запад, к берегам Северной и Южной Америк. Огромные рудовозы, суда обычного назначения с дешёвой продукцией азиатских фабрик, слишком большие даже для Суэцкого канала супертанкеры — все они шли, ведомые компьютерами, по заранее проложенным с востока на запад маршрутам, тогда как их экипажи играли в карты.

И все брались на заметку. Невидимые с земли, проплывающие в безмолвном океане космоса спутники передавали в Вашингтон фотографии каждого корабля с белеющим на корме названием. Более того, согласно последним обязательным для исполнения инструкциям, каждое судно имело транспондер, передающий для тех, кому это нужно, свой индивидуальный позывной. Данные проверялись, и в числе проверенных оказалась «Графиня Ричмондская» — её ливерпульскую регистрацию, законность груза и маршрут следования, из Сурабаи в Балтимор, подтвердили «Ллойд» и «Сибарт и Аберкромби». Оснований копать глубже у американцев не было: судно находилось в тысячах миль от побережья США.

Уже через несколько часов после возвращения Марека Гуминни в Вашингтон в принятые ранее меры предосторожности внесли изменения. На Тихом океане кордон безопасности отодвинули от берега на тысячу миль. Вторую заградительную линию установили в Атлантике, от Лабрадора до Пуэрто-Рико, и через Карибское море до мексиканского полуострова Юкатан.

Без лишнего шума и оповещения внимание спецслужб перенесли с супертанкеров и крупных грузовых судов (они к тому времени были уже проверены) на танкеры поменьше, десятки которых совершали регулярные рейсы между Венесуэлой и рекой Святого Лаврентия. Привлечённые к патрульной службе корабли береговой охраны рыскали по тропическим и субтропическим морям, выискивая небольшие танкеры, особенно те, что перевозили сжиженный нефтяной газ.

Американская промышленность тоже не оставалась в стороне, предоставляя характеристики ожидаемого груза, время и место его доставки. Эту информацию сопоставляли с данными со спутников. Танкеры получали разрешение зайти в порт только после высадки на них, в двухстах милях от берега, военных моряков или сотрудников береговой охраны.

«Донна Мария» вернулась в Порт-оф-Спейн, когда два зачисленных в её экипаж террориста получили сигнал, которого ждали. Дальше они действовали по инструкции.

Республика Тринидад и Тобаго — крупный поставщик разнообразных нефтепродуктов в Соединённые Штаты Америки. «Донна Мария» стояла у морской нефтебазы, где, не приближаясь к самому городу, подходили, загружались и уходили разнокалиберные танкеры.

«Донна Мария» была одним из тех танкеров-малюток, которые пользовались услугами не приспособленных к приёму их собратьев-гигантов резервуарных парков. Доставляемая супертанкерами сырая венесуэльская нефть разделяется на фракции на береговых нефтеперерабатывающих заводах, откуда продукты перегонки перекачиваются на морские нефтебазы для заправки мелких судов, развозящих их потребителям.

Вместе с двумя другими танкерами «Донна Мария» находилась на одной из дальних стоянок. Когда идёт закачка сжиженного нефтяного газа, все стараются держаться подальше. Во второй половине дня ёмкости были заполнены, и капитан Монталбан стал готовиться к выходу в море.

До наступления ранних тропических сумерек оставалось ещё около двух часов. «Донна Мария» отшвартовалась и медленно отвалила от пристани. Примерно в миле от нефтебазы танкер прошёл мимо надувной лодки, в которой сидели четверо мужчин с удочками. Это и был условленный сигнал.

Два индийца тут же оставили рабочие места, сбежали вниз, открыли свои шкафчики и вернулись уже с оружием. Один из них подошёл к шкафуту, где штормовой портик ближе всего к воде и где матросы поднимаются на борт.

Другой поднялся на мостик и приставил дуло пистолета к виску капитана Монталбана.

— Пожалуйста, капитан, ничего не предпринимайте, — мягко предупредил он. — Сбавлять ход не нужно. Мои друзья будут здесь через несколько минут. И не пытайтесь подать какой-либо сигнал, иначе мне придётся застрелить вас.

Шокированный, капитан ни о чём подобном и не думал. Придя в себя, он посмотрел на радио, но перехвативший его взгляд индиец покачал головой. Этим сопротивление и ограничилось. Спустя четыре минуты на борт поднялись ещё четверо террористов, и теперь у экипажа уже не было никаких шансов.

Последний из «рыбаков» проткнул лодку ножом, и она быстро пошла ко дну. Трое других, прихватив матерчатые сумки, уже пробирались по палубе через мешанину из труб, люков и переходников.

Вскоре все четверо были на мостике — два алжирца и два марокканца, отобранные доктором Хаттабом месяцем раньше во время его короткого визита в Северную Африку. Говорили они только на арабском, но с переводом им помогали индийцы. Четверых матросов-южноамериканцев отогнали на бак. Ещё через несколько минут судно легло на новый курс.

Едва стемнело, как четверо матросов были хладнокровно расстреляны и сброшены за борт. Для балласта ноги каждому обвязали цепью. Если в душе капитана Монталбана и тлела искра надежды, теперь она угасла. Он не знал, что на родине оба алжирца были членами «Вооружённой исламской группы» и принимали участие в убийстве сотен беспомощных, ни в чём не повинных феллахов, смерть которых была всего лишь страшным посланием алжирскому правительству. Для них, с одинаковым равнодушием проливавших кровь мужчин, женщин и детей, больных и стариков, расстрел четырех матросов был пустяком, обычной формальностью.

Всю ночь «Донна Мария» шла на север, но уже не в направлении значившегося в маршрутном листе пунктом назначения Пуэрто-Рико. Слева по борту расстилалось Карибское море, справа вытянулись две цепочки островов — Подветренные и Наветренные, чьи тёплые воды, как считают многие, привлекают только туристов, но которые на самом деле живут за счёт использующих их в качестве транзитного пункта грузовых судов.

В этой суете снующих взад-вперёд пароходиков и танкеров «Донна Мария» и затеряется до тех пор, пока не наступит её время снова идти к Пуэрто-Рико.

Море успокоилось и качка уменьшилась, когда «Графиня Ричмондская» достигла экваториальной штилевой полосы. Юсуф Ибрагим впервые за несколько дней выбрался из каюты — с бледным осунувшимся лицом и по-прежнему горящими ненавистью глазами. Ненависть звучала и в голосе, которым он отдавал приказы. Из машинного отделения подняли хранившуюся в надёжном месте двадцатифутовую надувную лодку и, накачав, повесили на двух стрелах шлюпбалки над кормой.

Шесть человек, сопя, пыхтя и обливаясь потом, притащили, подвесили и закрепили два стосильных мотора. Потом с помощью лебёдки лодку осторожно спустили на воду. Подали и установили топливные баки. Немного покапризничав, моторы ожили. Вставший за руль штурман-индонезиец отвёл моторку на безопасное расстояние и обошёл «Графиню» по кругу.

И наконец шесть оставшихся членов команды спустились на лодку по верёвочной лестнице, оставив на борту одного полубезумного калеку. Судя по всему, настало время генеральной репетиции.

Цель манёвра заключалась в том, чтобы дать оператору Сулейману возможность снять судно цифровой камерой с расстояния триста футов, а потом через ноутбук и спутниковый телефон передать отснятое на веб-сайт для записи и последующей демонстрации по телевидению.

Что происходит, Майк Мартин понял без объяснений. Интернет и киберпространство давно стали пропагандистским оружием террористов. Среди миллионов живущих в семидесяти странах мира мусульман неизменно находились те, кто, читая в газетах о самоубийцах-шахидах или видя на экранах телевизоров ужас и смерть, проникались желанием совершить нечто подобное.

В замке Форбс Мартину показывали присланные из Ирака видеозаписи, на которых отправляющиеся на смерть бомбисты улыбались перед камерой. В таких случаях оператор обычно оставался в живых. Здесь же гибель ждала всех: и оставшегося у штурвала Ибрагима, и снимающего сцену теракта Сулеймана, и всех остальных, находящихся с ним в лодке.

Понимая, что их ждёт, Мартин, однако, не знал главного: где и когда. И ещё он не знал, какой именно смертоносный груз таится в стальных контейнерах. Может быть, взять инициативу в свои руки и нанести удар первым? Подняться на борт раньше всех, убить Ибрагима и захватить корабль? Нет, шансы на успех невелики. Моторка догонит судно за несколько секунд, а против шестерых ему долго не продержаться.

После репетиции лодку оставили висеть на шлюпбалке, инженер прибавил ходу, и «Графиня Ричмондская» устремилась на северо-запад, к побережью Сенегала.

Оправившись от морской болезни, Юсуф Ибрагим проводил больше времени на мостике и в кают-компании, где все собирались к обеду. И без того напряжённая атмосфера с появлением иорданца накалилась до предела.

Все восемь находящихся на борту человек приняли решение умереть шахидами, мучениками, но это вовсе не значило, что долгое ожидание и вынужденное безделье не действовали на нервы. И только постоянные молитвы и усердное чтение Корана позволяли людям оставаться внешне спокойными, сохранять твёрдость веры и не поддаваться сомнениям.

Никто, кроме инженера и Юсуфа Ибрагима, не знал, что находится в шести морских контейнерах, занимающих большую часть бака «Графини Ричмондской», от мостика до форпика. И только иорданец, похоже, был в курсе того, куда идёт судно и какую цель выбрали для него стратеги «Аль-Каиды». Остальным приходилось принимать на веру обещания вечной славы и гарантированного места в садах Аллаха.

Пары часов в обществе Ибрагима хватило Мартину, чтобы понять — иорданец следит за ним. Его пустой, полубезумный взгляд следовал за Афганцем почти неотступно. И, наверное, надо было обладать нечеловеческой выдержкой, чтобы сохранять при этом совершенное хладнокровие.

Пристальное внимание порождало беспокойство, и в голову сами собой лезли неприятные вопросы. Может быть, Ибрагим всё-таки видел Измат Хана в Афганистане? Что делать, если он станет задавать вопросы, на которые у Мартина просто нет ответов? Или причина в том, что он допустил какую-то ошибку в молитве? Не собирается ли в таком случае иорданец проверить его, попросив процитировать какой-то незнакомый отрывок?

Тревога то нарастала, то ослабевала. И она имела под собой все основания — хотя сидевший напротив Мартина за обеденным столом психопат-убийца никогда не видел настоящего Афганца, он много слышал о легендарном командире Талибана. Причина ненависти крылась не в подозрениях, не в неточностях, которых Мартин не допускал, а в обычной зависти. Ибрагим завидовал пуштуну, потому что тот имел репутацию воина, солдата и бойца. Из ненависти родилось желание убить, а для оправдания такого желания как нельзя лучше подходила версия, согласно которой Измат Хан оказывался предателем.

И всё же вопреки разъедавшей его изнутри ненависти и зависти Ибрагим держал свои чувства под контролем. Причина была стара как мир: он боялся горца и, хотя носил под одеждой пистолет и поклялся умереть, не мог подавить в себе животного страха перед человеком из Тора Бора. Вот почему, кипя от злости, иорданец лишь мрачнел, наблюдал, выжидал и строил планы мести.

Во второй раз развёрнутые Западом широкомасштабные поиски корабля-призрака, если таковой вообще существовал, завершились неудачей и полным разочарованием. От Стива Хилла непрерывно требовали информации, информации и информации — чего угодно, лишь бы смягчить досаду и неудовлетворённость, распространившиеся вплоть до самых высоких кабинетов на Даунинг-стрит.

Главная проблема заключалась в том, что куратор ближневосточного отдела по-прежнему не мог ответить на четыре вопроса первостепенной важности, которые ставили перед ним британский премьер и американский президент. Существует ли этот корабль вообще? И если существует, то что он собой представляет, где находится и какой город избран мишенью? Ежедневные совещания превратились для Стива Хилла в настоящий ад.

Шеф СИС хранил ледяное молчание. После пешаварского инцидента все высшие чины сошлись на том, что террористы готовят нечто впечатляющее. Но в мире спецслужб не очень-то склонны жаловать или прощать того, кто вызвал неудовольствие самого большого хозяина.

После случайной находки на таможне наспех написанного на посадочном талоне сообщения никаких других вестей от Лома не поступало. Агент не подавал «признаков жизни». Жив он или уже мёртв? Никто не знал, и не всем было до этого какое-то дело. Прошло четыре недели, и общее мнение все больше склонялось к тому, что лучше говорить о нём в прошедшем времени.

Некоторые, пожимая плечами, говорили, что Лом сделал своё дело, что его разоблачили и убили и что от плана, основывавшегося на нескольких строчках туманной информации, следует как можно скорее отказаться. Только Хилл призывал к осторожности, сдержанности и продолжению поисков источника не установленной пока угрозы.

Учитывая все это, никто не удивился, когда на очередную встречу в Ипсвиче с Сэмом Сеймуром и двумя экспертами из «Ллойда» Хилл прибыл в довольно мрачном расположении духа.

— В Лондоне, Сэм, вы произнесли весьма зловещую фразу, когда упомянули о взрыве, сравнимом по мощности с тридцатью атомными бомбами времён Хиросимы. Объясните мне, как, чёрт возьми, маленький танкер способен превзойти творение всего проекта «Манхэттен»?

Сэм Сеймур тоже пребывал в далёком от лучшего настроении. В тридцать два года перспективная карьера кадрового офицера Интеллидженс сервис грозила совершить поворот и увести его куда-нибудь в архивный отдел. С другой стороны, работа, которую взвалили на его плечи, с каждым днём представлялась все более невыполнимой.

— Видите ли, Стив, при взрыве атомной бомбы мы имеем дело с четырьмя последовательными поражающими факторами. Сначала вспышка, настолько яркая, что свет может выжечь роговицу, если наблюдатель не защитил глаза тёмными очками. Затем тепловая волна, вызывающая самовоспламенение всего встречающегося на её пути. Ударная волна сносит здания, находящиеся в милях от эпицентра взрыва. И гамма-излучение, вызывающее радиоактивное заражение и такие неприятные последствия, как раковые новообразования и пороки развития.

При взрыве сжиженного нефтяного газа действует только один фактор — температурный. Но температура такова, что сталь течёт подобно меду, а бетон превращается в пыль. Вы слышали о топливно-воздушной бомбе? Напалм в сравнении с ней — игрушка, а между тем источник один — нефть.

СНГ тяжелее воздуха. Транспортируют его не при низкой температуре, как СПГ, а под большим давлением, используя двухкорпусные танкеры. При прорыве корпуса газ вытекает и смешивается с воздухом, а поскольку он тяжелее воздуха, то не поднимается, а образует нечто вроде вихрящейся воронки над местом утечки. Получается огромная топливно-воздушная бомба, для подрыва которой достаточно спички. При взрыве возникает пламя, температура быстро повышается до 5000 градусов по Цельсию. Потом пламя начинает распространяться, создавая ветер. Распространяется оно вовне, от источника. Представьте себе стену огня, с рёвом катящую вперёд и поглощающую все на своём пути. Постепенно газ выгорает, и пламя гаснет как свеча.

— И на какое расстояние эта стена может раскатиться? — спросил Хилл.

— По расчётам моих новых учёных друзей, небольшой танкер, ёмкостью, скажем, 8000 тонн, при возгорании способен уничтожить все живое в радиусе пяти километров. И последнее. Я упомянул о ветре. Огню нужен воздух, и он втягивает его с периферии к центру, так что даже люди в защитных костюмах на границе пятикилометровой зоны умрут от удушья.

Хилл представил, как по городу со стороны порта катится ревущий огненный вал, и ему стало не по себе. Пятикилометровая зона разрушения… А если взять танкер покрупнее? Тогда не уцелеют даже пригороды.

— Такие танкеры проверяются?

— Да. Все без исключения, вплоть до самых маленьких. В отделе опасных грузов всего два парня, но работают они хорошо. Сейчас им осталось проверить последний десяток.

Что касается судов общего назначения, то мы исключили из общего списка те, что меньше десяти тысяч тонн. Проверяем только входящие в американскую зону безопасности. Там их берут под свой контроль янки.

Правительства остальных стран предупреждены о том, что западные спецслужбы располагают данными о возможной атаке корабля-призрака. Какие принимать меры, это они решают сами. Но я, откровенно говоря, считаю, что если «Аль-Каида» действительно спланировала крупный теракт с большими человеческими жертвами, то целью выбрана одна из западных развитых стран. Ни буддистам, ни мусульманам, ни индусам, на мой взгляд, ничего не угрожает. Список неамериканских портов, которые могли бы стать объектами нападения, включает около трехсот объектов.

В дверь постучали, и в комнату просунулась голова Конрада Фиппса, розовощёкого и совсем ещё молодого парня, работающего с Сеймуром.

— Только установили последнее, Сэм. «Вильгельмина Сантос». Вышла из Каракаса. Груз — СНГ. Пункт назначения — Галвестон. Американцы готовы её проверить.

— Значит, все? — спросил Хилл. — Вы установили все перевозящие СНГ танкеры?

— Их не так уж и много, — пожал плечами Сеймур.

— Так или иначе, идея с танкерами, похоже, завела нас в тупик.

Хилл поднялся и повернулся к двери — делать здесь больше было нечего, и он собирался возвратиться в Лондон.

— Меня, мистер Хилл, беспокоит одно обстоятельство, — сказал Конрад Фиппс.

— Стив, — поправил эксперта Хилл. В СИС, следуя давней традиции, все называли друг друга по имени, кроме, разумеется, Шефа. Отсутствие церемоний и непринуждённость подкрепляли командный дух. — Так какое обстоятельство, Конрад?

— Три месяца назад пропал перевозивший СНГ танкер. Со всем экипажем.

— И что?

— Дело в том, что никто не видел, как он затонул. Капитан успел выйти в эфир, сообщил о пожаре в машинном отделении и… все. Танкер назывался «Звезда Явы».

— Какие-либо следы есть? — спросил Сеймур.

— Следы? Да. Следы есть. Капитан «Звезды Явы» назвал точные координаты. Первым к месту катастрофы подошёл шедший с юга рефрижератор. Они увидели шлюпки, плоты, спасательные пояса и прочий хлам. С тех пор ни о судне, ни об экипаже никто ничего не слышал.

— Трагическое событие, но к нам-то оно какое имеет отношение?

— Меня насторожило то, где это случилось, сэр… то есть Стив. В море Сулавеси. В двух сотнях миль от некоего острова Лабуан.

— Твою мать! — проговорил Стив Хилл и отбыл в Лондон.

Мартин стоял у штурвала, когда «Графиня Ричмондская» пересекла экватор. Она шла на северо-запад, к одному лишь штурману известному пункту назначения. Местечко это находилось в восьмистах милях к западу от Азорских островов и в двенадцати сотнях миль к востоку от американского побережья. Продолжая двигаться в этом женаправлении дальше, судно достигло бы Балтимора, крупного портового города в глубине густонаселённого Чесапикского залива.

Некоторые из членов экипажа «Графини» уже начали готовиться к вступлению в рай: брили волосы на теле и записывали предсмертные обращения. Завещание каждый зачитывал перед камерой.

Мартин сделал то же, что и прочие, но предпочёл пушту арабскому. Побывавший в Афганистане Юсуф Ибрагим знал на этом языке несколько слов, но понять сказанное не смог — Афганец говорил быстро. Впрочем, даже если бы он понял все, то не нашёл бы ничего предосудительного.

Горец из Тора Бора рассказал об уничтожении своей деревни американской ракетой и о радости от скорой встречи с близкими после того, как он полной мерой воздаст Большому Сатане. В какой-то момент, глядя в камеру, Мартин понял, что ничто из сказанного им и остальными не дойдёт до мира в физической форме. Всё будет передано Сулейманом ещё до гибели оператора и его оборудования.

Обстоятельства скорой смерти оставались по-прежнему тайной, как и то, что именно ожидает Большого Сатану. Ибрагим и инженер-взрывотехник наверняка знали все, но молчали, а вопросов им никто не задавал.

От готовки экипаж практически отказался, полностью перейдя на холодные консервированные продукты, а потому никто не заметил исчезновения с камбуза стального разделочного ножа с семидюймовым лезвием.

Оставаясь один, Мартин осторожно точил лезвие об оселок, доводя его до остроты бритвы. Иногда он подумывал о том, чтобы пробраться под покровом ночи на корму и порезать моторку, но каждый раз приходил к выводу о преждевременности каких-либо действий.

В кубрике на баке, кроме него, спали ещё трое. На мостике всегда стоял рулевой, а пройти по палубе в темноте можно было только по натянутому от носа к корме канату. Радист едва ли не всё время проводил в крохотной рубке за мостиком, а инженер пусть изредка, но всё же поднимался из машинного отделения. Увидеть крадущегося человека мог любой.

Повреждения заметят в течение нескольких часов. Вычислить саботажника не составит труда. Потеря лодки — помеха, но совсем не непреодолимая. И, уж конечно, не приведёт к отмене миссии — у них ещё будет время привести её в порядок.

В общем, от самой мысли Мартин отказался, но нож, завёрнутый аккуратно в тряпицу, всегда носил с собой, спрятав под одеждой. Становясь на вахту к штурвалу, он снова и снова пытался вычислить, куда же они идут и что находится в стальных контейнерах. Зная, что там, можно было бы подумать, как это обезвредить. Но ответ не приходил ни на первый, ни на второй вопрос, и «Графиня Ричмондская» продолжала двигаться на северо-запад.

Глобальная охота за кораблём-призраком продолжалась, но только уже более целенаправленно. Все морские гиганты, все танкеры и суда-газоперевозчики были установлены и проверены. Их транспондеры подавали правильные сигналы, их курс соответствовал заявленному, и наконец три тысячи капитанов, лично связавшись со своими головными офисами и агентами, дали исчерпывающие ответы на поставленные вопросы, подтвердив, что с ними и доверенными им кораблями все в порядке.

Соединённые Штаты, используя военный флот и береговую охрану, по-прежнему задерживали, досматривали и сопровождали все торговые суда, идущие в крупные порты как атлантического, так и тихоокеанского побережий. Конечно, такая практика причиняла некоторые неудобства, но по крайней мере не наносила крупнейшей в мире экономике серьёзного ущерба.

После сигнала из Ипсвича долгая жизнь и загадочная смерть «Звезды Явы» подверглись самому тщательному изучению. Выяснилось, что владельцы судна скрывались за вывеской холдинговой компании, принадлежащей некоему банку, занимавшемуся сомнительными операциями с укрытием от налогов. Что касается нефтеочистительного завода на Борнео, который и предоставил груз, то он существовал и действовал вполне легально, но о «Звезде Явы» на нём знали очень мало. Со времени закладки и до момента гибели судно успело сменить шесть владельцев, однако это не помешало найти тех, кто его построил. Кораблестроители представили планы. Удалось даже отыскать корабль-близнец, который американские специалисты изучили доскональным образом. Компьютер создал точного виртуального двойника «Звезды Явы».

Страной, под флагом которой «Звезда Явы» отправилась в последнее плавание, оказалась крохотная республика, занимавшая несколько атоллов в Полинезии. Посетив её, следователи выяснили, что сам танкер там ни разу не видели.

Без ответа оставались три вопроса: действительно ли «Звезда Явы» затонула? Если нет, то где она сейчас? И под каким новым именем она скрывается? Спутники получили задание искать что-то, напоминающее исчезнувший танкер.

В начале апреля совместная работа на военно-воздушной базе Эдзель в Шотландии прекратилась. Всё, что можно сделать, было сделано, а остальным уже официально занимались спецслужбы западных стран.

Майкл Макдональд с удовольствием возвратился в Вашингтон. Он продолжал заниматься поисками корабля-призрака, но теперь уже из Лэнгли. В тайных тюрьмах ЦРУ задержанным задавали один вопрос: что вам известно об операции «Аль-Исра»? На это же ключевое слово были сориентированы и те немногочисленные источники, которыми располагали спецслужбы в сумрачном мире исламского терроризма. Никто ничего не знал. Складывалось впечатление, что сама фраза, обозначавшая волшебное ночное путешествие к просветлению, родилась и умерла вместе с египетским банкиром, спрыгнувшим с балкона пятого этажа в Пешаваре.

Что касается полковника Майка Мартина, то его уже никто не рассчитывал увидеть живым. Он сделал всё, что мог, и если «Звезду Явы» или какую-либо другую плавучую бомбу перехватят на подходе к США, жертва по крайней мере не будет напрасной.

За три дня до встречи Большой восьмёрки терпение стоящих на самом верху окончательно истощилось. Глобальные поиски несуществующего судна, организованные на основании случайно найденной записки, обернулись слишком большим разочарованием. Марек Гуминни позвонил из Лэнгли Стиву Хиллу, чтобы первым сообщить ему последнюю новость:

— Стив, мне очень жаль. Особенно твоего парня, Майка Мартина. Здесь все убеждены, что от него вестей уже не будет, а поскольку в сеть ничего не попало, то он, похоже, ошибался.

— А как насчёт теории Сэма Сеймура? — спросил Хилл.

— То же самое. Без шансов. Мы проверили все танкеры на планете. Самых разных типов. Осталось найти около пятидесяти, а потом все. Что бы ни означала та фраза насчёт Аль-Исры, мы, наверное, уже никогда этого не узнаем. Может быть, она ничего особенного и не означала. А может быть, они и планировали что-то, но потом отменили. Подожди минутку, звонят по другой линии…

Пауза не затянулась.

— Извини. Задержка с одним судном. Вышло из Тринидада и Тобаго четыре дня назад. Прийти должно было ещё вчера, но так и не появилось. На связь не выходит.

— Что за судно? — спросил Хилл.

— Танкер. Три тысячи тонн. Послушай, оно ведь могло и затонуть. Мы им сейчас занимаемся и все проверяем.

— Что оно перевозило?

— Сжиженный нефтяной газ, — ответил Гуминни.

Запрос из Пуэрто-Рико по поводу задержки танкера был направлен в адрес находящегося в Хьюстоне головного офиса владеющей нефтеперерабатывающим заводом компании. Реакция последовала незамедлительно, и уже через шесть часов спутник «Кей-Эйч-11», который вёл аудиовизуальное наблюдение за восточной частью Карибского моря, принял сигналы транспондера потерявшейся «Донны Марии».

Новость эта мгновенно стала достоянием нескольких спецслужб и вызвала немалый переполох. Кроме Марека Гуминни, о случившемся уведомили, в частности, штаб-квартиру СЕНТКОМ в Тампе, командование ВМФ и береговой охраны. Все получили и точные координаты местонахождения затерявшегося было корабля.

Тот факт, что захватившие «Донну Марию» люди, пираты или террористы, не отключили транспондер, свидетельствовал либо об их глупости, либо о крайней самонадеянности. Никто, конечно, не допускал и мысли, что они действуют по инструкции. Включённый транспондер позволял до определённого момента отводить подозрения; при выключенном их неизбежно приняли бы за корабль-призрак.

За штурвалом танкера по-прежнему стоял капитан Монталбан, запуганный, сломленный, едва держащийся на ногах после четырех практически бессонных ночей. Ночью, под покровом темноты, «Донна Мария» прошмыгнула мимо спящего Пуэрто-Рико, оставила к западу от себя острова Теркс и Кайкос и ненадолго затерялась в скоплении из семисот крохотных клочков суши, составляющих Багамы.

Спутник заметил уклонившуюся от маршрута «Донну Марию» в тот момент, когда она, следуя на запад, пробиралась южнее Бимини — самого западного из островов архипелага.

В Тампе её курс рассчитали с продолжением. Получалось, что при следовании ему без изменений танкер войдёт прямиком в порт Майами, откуда ему откроется путь в самое сердце города.

Уже через десять минут скромное судёнышко привлекло к себе самое пристальное внимание. Поднявшийся с аэродрома базы ВМС в Ки-Уэсте самолёт-разведчик «Орион-Р-3» снизился до нескольких тысяч футов и начал фотографирование «Донны Марии». На огромном плазменном экране в полутёмной операторской СЕНТКОМа танкер предстал едва ли не в натуральную величину.

— Господи, вы только посмотрите на это, — пробормотал, ни к кому в отдельности не обращаясь, дежурный.

Очевидно, пока судно находилось в море, кто-то, спустившись на канате с кормы, попытался с помощью кисти и белой краски переименовать «Донну Марию» в «Донну Марту». Впрочем, усердия маляру явно недоставало, сделано всё было откровенно грубо и неуклюже, так что подделка бросалась в глаза едва ли не с первого взгляда.

С базы береговой охраны в Чарльстоне, Южная Каролина, в море ежедневно выходят два катера класса «Гамильтон». На перехват подозрительного танкера отправились оба — «Меллон» и «Моргентау». «Меллон», находившийся ближе, моментально перешёл на самый полный ход. Его штурман торопливо произвёл нужные расчёты и определил, что встреча состоится через девяносто минут, перед самым закатом.

Слово «катер» не вполне справедливо по отношению к «Меллону» — при длине 150 метров от носа до кормы и дедвейте 3300 тонн он вполне способен выполнять функции небольшого эсминца. И пока «Меллон» спешил на перехват в предзакатных лучах апрельского солнца, его команда готовилась к худшему — на всякий случай.

Вооружение катера класса «Гамильтон» не стоит недооценивать. Самая лёгкая из трех имеющихся на его борту систем — шестиствольный двадцатимиллиметровый пулемёт «Гатлинг», способный в силу скорострельности устроить такую свинцовую бурю, что его нередко используют в качестве противоракетного оружия. Теоретически ракета просто не пройдёт выставленный на её пути заслон из пуль. Второй пулемёт, «Фэлэнкс», способен разорвать на клочки что угодно, но только на относительно небольшой дистанции.

Две двадцатипятимиллиметровые пушки «Бушмастер» не столь скорострельны, но они тяжелее пулемётов, и им вполне по силам потопить небольшой танкер.

И вдобавок ко всему в распоряжении «Меллона» есть скорострельная семидесятишестимиллиметровая пушка «Ото Мелара».

К тому времени, когда «Донна Мария» превратилась в пятнышко на горизонте, все системы были приведены в полную боевую готовность, и стоявшие рядом с ними люди, палившие прежде только по учебным макетам, горели далёким от христианского милосердия желанием испытать свои игрушки в реальном деле, против настоящего противника.

Под зорким взглядом продолжающего кружить над танкером «Ориона» катер береговой охраны США обошёл «Донну Марию» с кормы и пристроился к ней на расстоянии не более двух сотен ярдов. Усиленный рупором голос разнёсся над водой:

— Неустановленный танкер, это судно береговой охраны Соединённых Штатов Америки. Приказываю выключить двигатели и лечь в дрейф. На борт будет высажена группа досмотра.

Мощный полевой бинокль позволял различить фигуру человека у штурвала. Ещё двое стояли по обе стороны от рулевого. Обращение осталось без ответа. Танкер не сбавил ход. Требование повторили.

После третьего обращения капитан приказал произвести предупредительный выстрел по ходу судна. Вскинувшийся перед форпиком фонтан воды обрызгал брезент, которым кто-то пытался скрыть трубы и шланги, выдававшие истинное предназначение «Донны Марии». Но и после столь ясного и серьёзного предупреждения танкер продолжал движение с прежней скоростью.

Из кормового отсека появились двое. Один держал в руках автомат «М-60» — жест совершенно бессмысленный, но предрешивший судьбу «Донны Марии». На фоне заходящего солнца фигура террориста вырисовывалась особенно отчётливо. Алжирец выпустил короткую очередь по «Меллону» — пули прошли выше цели — и получил в грудь кусок свинца. Из четырех целивших в него с палубы катера автоматических винтовок «М-16» выстрелила всего одна.

На этом переговоры и закончились. Убитый рухнул, стальная дверь, из которой он вышел, захлопнулась, и капитан «Меллона» запросил разрешения потопить нарушителя. Ему отказали, причём в самой недвусмысленной форме:

— Отойдите от танкера. Немедленно. Вы имеете дело с бомбой, которая может взорваться в любой момент. Сохраняйте дистанцию не менее мили.

Капитану ничего не оставалось, как подчиниться. «Меллон» развернулся, набрал максимальную скорость и устремился прочь, оставив «Донну Марию» наедине с судьбой. Два «Ф-16 Фэлкон» уже поднялись в воздух и находились в трех минутах полёта от цели.

Эскадрилья, размещённая на военно-воздушной базе в Пенсаколе, на полуострове Флорида, круглосуточно находится в состоянии пятиминутной боевой готовности. Используется она главным образом против контрабандистов, пытающихся воздушным или морским путём протащить во Флориду и соседние штаты наркотики, прежде всего кокаин.

Вылетев со стороны заката, истребители нашли объект к западу от Бимини, и как только дисплеи показали, что «умные» ракеты захватили цель, пилоты дали залп. Расстрел танкера был для них простым механическим исполнением приказа и не вызвал никаких эмоций.

Ракеты «Маверик» сорвались с подвесок, и через считаные секунды две боеголовки, начинённые 135 килограммами взрывчатки, ударили по судну.

Хотя хранившийся под давлением в ёмкостях сжиженный нефтяной газ не смешался с воздухом, взрыва двух пробивших защитные корпуса ракет оказалось вполне достаточно.

Экипаж курсировавшего в миле от «Донны Марии» катера видел, как она превратилась в огромный пылающий факел. Горячая волна ударила в лица, принеся с собой запах горящего концентрированного бензина. Закончилось все быстро. На поверхности не осталось ничего. Расколотый пополам танкер пошёл ко дну двумя кусками сплавившегося хлама. Расплывшееся по воде пятно догорело за пять минут.

Всё прошло именно так, как и спланировал Али Амин Аль-Хаттаб.

Вечером того же дня к сидевшему за банкетным столом президенту Соединённых Штатов подошёл один из секретарей и прошептал что-то ему на ухо. Президент выслушал, кивнул, потребовал, чтобы детальный отчёт был готов к восьми утра следующего дня, и снова принялся за суп.

Без пяти восемь директор ЦРУ и Марек Гуминни получили разрешение переступить порог Овального кабинета. Гуминни довелось побывать здесь уже дважды, но всё равно он нервничал. В комнате, помимо президента, присутствовали пять из шести высших чинов.

Формальности сократили до предела. От Марека Гуминни потребовали обстоятельный и детальный отчёт по всей контртеррористической операции «Лом».

Зная, что человек, сидящий у круглого, защищённого шестидюймовым пуленепробиваемым стеклом окна с видом на Розовый сад, не любит долгих объяснений, Гуминни сосредоточился на главном. Правило гласило: пятнадцать минут — и сворачивайся. Ему удалось уложиться в двенадцать.

Некоторое время все молчали.

— Итак, информация от британцев подтвердилась? — спросил наконец вице-президент.

— Да, сэр. Агент, которого им удалось внедрить в «Аль-Каиду», очень смелый офицер, с которым я имел честь познакомиться прошлой осенью, очевидно, погиб. В противном случае он уже дал бы о себе знать. Но предупредить нас он успел. Орудием террористов действительно был корабль.

— Я и не знал, что обычные танкеры перевозят столь опасный груз, — заметила государственный секретарь.

— Я тоже, — сказал президент. — Относительно совещания Большой восьмёрки что вы нам порекомендуете?

Министр обороны бросил взгляд на директора Национальной разведки и кивнул. Вероятно, они уже успели посоветоваться и пришли к взаимопониманию.

— Господин президент, у нас есть все основания полагать, что террористическая угроза стране, в данном случае городу Майами, полностью устранена вчера вечером. Что касается конференции Джи-8, то вы будете находиться под защитой военно-морского флота США, и флот гарантирует вам полную безопасность. Исходя из этого мы рекомендуем вам отправляться на встречу и ни о чём не беспокоиться!

— Что ж, я так и сделаю, — заключил президент Соединённых Штатов.

Глава 17

Дэвид Гундлах считал, что у него самая лучшая в мире работа. Или, по крайней мере, вторая из лучших. Конечно, получить четвёртый золотой шеврон и стать капитаном корабля было бы ещё лучше, но он довольствовался и тем, что занимал место первого помощника.

Апрельским вечером Дэвид Гундлах стоял у поручней капитанского мостика, глядя с высоты в двести футов на суетящееся внизу, у причала нового бруклинского терминала человечество. Ему не нужно было поднимать голову, чтобы увидеть и сам Бруклин — с высоты двадцать третьего этажа он видел под собой почти весь район.

Пирс номер двенадцать далеко не самый маленький в мире причал, но лайнер занимал его целиком. При длине в 1132 фута, ширине в 135 и осадке в 39 футов — из-за этого пришлось углублять целый канал — он был крупнейшим пассажирским судном в мире. И чем больше первый помощник капитана Гундлах, отправлявшийся в первое после повышения трансатлантическое плавание, смотрел на свой корабль, тем более великолепным и величественным представлялся ему этот океанский гигант.

Далеко внизу, на улицах за зданиями портового терминала виднелись флаги и транспаранты сердитых и раздосадованных демонстрантов. Нью-йоркская полиция сработала весьма эффективно, отгородив кордоном весь терминал, а катера портовой полиции позаботились о том, чтобы протестующие не подобрались к пирсу на лодках и прочих плавсредствах.

Впрочем, даже если бы кто-то и прорвался к лайнеру с моря, толку от этого было бы немного. Стальной корпус судна нависал над водой неприступной башней, и даже самые нижние иллюминаторы находились на расстоянии пятнадцати футов от ватерлинии. Так что поднимавшиеся в тот вечер на борт могли рассчитывать на полный покой и приватность.

Впрочем, они-то как раз протестующих и не интересовали. Пока лайнер принимал на борт далеко не самых сильных мира сего: стенографистов, секретарей, дипломатов невысокого ранга, специальных советников — всю ту человеческую мелочь, без которой великие и могущественные, похоже, ещё не научились обсуждать проблемы голода, бедности, торговых барьеров, обороны, сотрудничества и безопасности.

Безопасность… Дэвид Гундлах нахмурился. Едва ли не весь минувший день он и другие офицеры только тем и занимались, что водили по кораблю десятки заполнивших его агентов секретных служб. Все они выглядели и вели себя так, словно их вырастили в каком-то одном тайном центре: сосредоточенно супили брови, бормотали что-то в спрятанные на рукавах микрофоны и получали инструкции через миниатюрные наушники, без которых чувствовали себя безоружными и беспомощными. В конце концов Гундлах решил, что у бедняг просто профессиональная паранойя. Облазив все закоулки, проверив все закутки, сунув нос во все щели, они так и не нашли ничего подозрительного.

Биография каждого из тысячи двухсот членов команды была тщательно проверена. Дуплексные апартаменты, предназначенные для президента Соединённых Штатов и первой леди, осмотрели, обшарили, обнюхали, опечатали и взяли под охрану. Только теперь, впервые увидев все это лично, Дэвид Гундлах по-настоящему понял, в каком коконе безопасности постоянно живёт президент.

Он посмотрел на часы. Через два часа все три тысячи пассажиров поднимутся на борт и разместятся в каютах. А потом начнут прибывать самые высокие гости — главы государств и правительств. Как и лондонские дипломаты, Дэвид Гундлах восхищался изобретательностью того, кто нашёл столь простое и в то же время гениальное решение проблемы: зафрахтовать для самой важной и престижной международной конференции самый большой и комфортабельный пассажирский лайнер, а все встречи и переговоры уложить в пять дней, за которые судно совершит трансатлантический переход из Нью-Йорка в Саутгемптон.

Такой манёвр стал полной неожиданностью для разношёрстных сил, привычно старающихся испортить настроение участникам совещания Джи-8. Корабль — это даже не остров и не горы. Разместив на своём борту 4200 гостей и выйдя в открытый океан, «Куин Мэри II» станет совершенно недоступной для возмутителей порядка и сеятелей хаоса.

Гундлах стоял рядом с капитаном, когда корабельные сирены «Тайфун» протрубили «прощай» городу Нью-Йорку. Он установил на требуемую мощность четыре двигателя корабля, после чего капитан, пользуясь всего лишь пультом дистанционного управления, вывел лайнер в Ист-Ривер и развернул в сторону Атлантики. Невероятно, но для того, чтобы совершить непростой манёвр на ограниченной площади, такой громадине даже не потребовалась помощь буксиров.

Тем временем «Графиня Ричмондская» проходила мимо Канарских островов. Сами острова, служащие зимним прибежищем для многих ненавидящих снег и слякоть европейцев и манящие в декабре тёплым африканским солнцем, остались за горизонтом. Но вершину вулкана Тейде можно было разглядеть в морской бинокль.

До рандеву с историей оставалось ещё два дня. Штурман-индонезиец проинструктировал своего соотечественника в машинном отделении, и тот перешёл на «малый вперёд». Мягко покачиваясь на тихих волнах, «Графиня Ричмондская» неспешно ползла на запад.

Гора Тейде пропала из виду, и рулевой слегка подкорректировал курс, взяв на несколько градусов влево, туда, где за 1600 милями воды лежал американский берег. Здесь судно снова заметили сверху, и снова компьютеры, прочитав сигналы транспондера, удостоверились, что имеют дело с безобидным и совершенно легальным грузоперевозчиком, следующим по заранее объявленному маршруту. «Опасности не представляет» — таков был их вердикт.

Первыми из высших гостей прибыла японская делегация во главе с премьер-министром. Согласно договорённости, самолёт из Токио совершил посадку в международном аэропорту имени Д. Ф. Кеннеди. Там, на безопасном удалении от шумных демонстрантов, японцев ожидал небольшой вертолётный флот, который и перенёс их прямиком в Бруклин.

Посадочная зона нового терминала находилась внутри периметра, образованного огромными ангарами, депо и залами. Столпившиеся за барьерами ограждений протестующие мелькнули за стёклами иллюминаторов и исчезли. Если кто-то из японцев что и увидел, то только далёкие фигурки с бесшумно открывающимися ртами. А уже через несколько минут, когда рокот двигателей умолк и лопасти остановились, делегацию встретили морские офицеры, которые и провели гостей по закрытому туннелю к боковому трапу, а оттуда к предназначенным им апартаментам.

Вертолёты тем временем вернулись в аэропорт, чтобы забрать только что прилетевшую канадскую делегацию.

Дэвид Гундлах оставался на мостике — пятьдесят ярдов от стены до стены, огромные панорамные окна с прекрасным обзором. Хотя мостик находился на высоте двухсот футов, брызги от рассекаемых носом шестидесятифутовых океанских волн долетали и сюда, и тогда на помощь вахтенному приходили гигантские «дворники».

Впрочем, в этом путешествии их, согласно сводкам метеорологов, ожидала тихая и ясная погода. Выбранный маршрут по так называемому Южному Большому Кругу всегда пользовался популярностью у туристов именно по причине мягкой погоды и спокойного моря. Держась курса, лайнер пересечёт Атлантику, пройдя чуть севернее Азорских островов.

Одни за другими из аэропорта прибывали русские, французы, немцы и итальянцы. Всё шло по графику. Уже смеркалось, когда последний рейс доставил на посадочную площадку владельцев «Куин Мэри II» — британцев.

Американский президент, которому предстояло выступить в роли хозяина на назначенном на восемь вечера обеде, прилетел, как обычно, на тёмно-синем вертолёте Белого дома ровно в шесть. Выстроившийся на причале оркестр с воодушевлением сыграл «Салют командиру», президент прошёл на борт, и тяжёлые стальные двери закрылись. В шесть тридцать отдали последние швартовы, и лайнер, разукрашенный флажками и гирляндами и сверкающий сотнями огней, как плавучий город, вышел в Ист-Ривер.

С заполнивших реку судёнышек и прибрежных дорог люди махали вслед проплывающей мимо громадине. Сверху, из-за пуленепробиваемого стекла их приветствовали главы государств и правительств восьми богатейших стран мира. Позади осталась ярко освещённая статуя Свободы, промелькнули острова, и «Куин Мэри» начала набирать ход.

Лайнер сопровождали, держась на расстоянии нескольких кабельтовых, два ракетных крейсера Атлантического флота США. Слева от «Куин Мэри» шёл «Залив Лейте», справа «Монтерей». Оба уже установили связь с капитаном, который в соответствии с правилами морского кодекса поблагодарил обоих, после чего оставил мостик, чтобы переодеться к обеду. Командование судном принял первый помощник Дэвид Гундлах.

Подводной лодки в сопровождении не было по двум причинам. Во-первых, в мире ещё нет такой субмарины, которая могла бы обмануть систему обнаружения ракетного крейсера и выдержать его атаку. Во-вторых, ни одна из существующих подлодок не способна угнаться за «Куин Мэри II».

Огни Лонг-Айленда постепенно растворились в сумраке. Первый помощник Гундлах увеличил скорость до оптимальной крейсерской. Четыре двигателя суммарной мощностью 157 000 лошадиных сил могли при необходимости разогнать лайнер до тридцати узлов. Обычная крейсерская составляет двадцать пять узлов, так что кораблям эскорта приходилось пыжиться, чтобы не отстать.

Вскоре появилось и воздушное сопровождение: самолёт-разведчик «Хокай ЕС-2» с бортовой РЛС, просвечивающей воды Атлантики на пятьсот миль во всех направлениях, и «Праулер ЕА-6В», способный создать помехи для любой системы наведения и уничтожить потенциального противника противорадиолокационными ракетами «ХАРМ».

Оба самолёта будут дозаправлены в воздухе, а потом уступят место идентичным, которые поднимутся с американской базы на Азорских островах. Тех, в свою очередь, сменят британские. План был разработан тщательно, все детали согласованы, и для непредвиденных обстоятельств места не оставалось.

Обед прошёл с ошеломительным успехом. Государственные деятели улыбались, супруги блистали, кухня была единодушно признана великолепной, и хрусталь сиял от гордости, наполняясь коллекционными винами.

Следуя примеру американского президента и с учётом того, что многие делегации перенесли многочасовой перелёт, обед закончился относительно рано, после чего гости разошлись.

Работа конференции началась на следующее утро с расширенного заседания. Переоборудованный зал театра «Ройял корт» вместил все восемь делегаций, что оказалось не так-то просто — каждого из мировых лидеров сопровождала небольшая армия помощников, советников и экспертов.

Второй вечер прошёл так же, как и первый, только теперь в роли хозяина выступил британский премьер, а в качестве обеденного зала гостям предложили «Куинс гриль», вмещавший двести человек. Остальные разбрелись по разным местам, оккупировав не только просторный ресторан «Британия», но и пабы и бары, где тоже предлагали не только напитки и закуски. Свободная от дипломатических тягот молодёжь облюбовала танцзал и ночной клуб «Джи-32».

На мостике приглушили огни. Дэвид Гундлах занял капитанское место — ему выпала ночная смена. Прямо перед ним вытянулась батарея плазменных мониторов, каждый из которых отражал работу и состояние той или иной системы корабля.

Едва ли не главной из этих систем был корабельный радар, проникавший взглядом на двадцать пять миль во все стороны от лайнера. Гундлах видел светящиеся пятнышки крейсеров, идущих справа и слева от «Куин Мэри», и за ними другие, обозначавшие спешащие по своим делам и в разных направлениях суда.

И ещё первый помощник имел в своём распоряжении систему автоматической идентификации, которая принимала сигналы любого находящегося в нескольких милях от лайнера транспондера, и компьютер перекрёстного контроля, позволявший на основании данных «Регистра Ллойда» получать сведения о названии корабля, его маршруте, грузе и частоте радиоканала.

Операторы на обоих сопровождавших «Куин Мэри» крейсерах тоже следили за экранами радаров. Их задача состояла в том, чтобы ничто, представляющее хоть малейшую опасность, не приблизилось к охраняемому ими океанскому чудовищу. Даже безобидным и уже проверенным сухогрузам не разрешалось подходить ближе трех километров. В течение второй ночи никаких проблем не возникло.

Самолёт-разведчик находился выше, а потому и заглядывал дальше. На экране он выглядел большой и яркой точкой, движущейся через Атлантику с запада на восток. Большая часть того, что попадало на его радар, проходило за многие мили от конвоя. Заглядывая вперёд, «Хокай И-Си-2» прокладывал перед кораблями коридор шириной в десять миль и глубиной в двадцать пять миль.

На третью ночь, около одиннадцати, пилот подал первое предупреждение:

— Вижу небольшое грузовое судно. Прямо по курсу — двадцать пять миль. Отклонение от маршрута — две мили. Похоже, лежит в дрейфе.

Хотя двигатели «Графини Ричмондской» и были выключены, судно не стояло на месте — течение медленно, со скоростью четыре узла, но верно несло её на запад.

Надувную моторку уже спустили на воду, и она покачивалась на волнах у левого борта, привязанная к поручням верёвочной лестницей. В лодке сидели четверо мужчин.

Ещё четверо оставались на мостике. Ибрагим стоял у руля, неотрывно всматриваясь в начинающий светлеть горизонт.

Индонезиец-радист настраивал приёмник. Рядом с ним сидел на корточках паренёк-пакистанец, родившийся и выросший в пригороде йоркширского города Лидса. Четвёртым был Афганец. Наконец радист удовлетворённо кивнул и поднялся. Парень-пакистанец молча занял его место у приборной панели. Оставалось только ждать.

Первым вышел на связь крейсер, шедший по правому борту от «Куин Мэри», в шести кабельтовых от неё. Как всегда в ночную вахту, голос прозвучал громко и отчётливо. Оператор на крейсере воспользовался частотой, общей для всех судов в Северной Атлантике. Дэвид Гундлах ясно различил густой южный акцент.

— «Графиня Ричмондская», «Графиня Ричмондская», это крейсер «Монтерей», ВМС США. Вы меня слышите?

Радиооборудование на старом грузовозе было не самое новое, тем не менее Гундлах различил смазанные гласные уроженца Йоркшира или, может быть, Ланкашира:

— Слышу вас, «Монтерей». Это «Графиня».

— Что у вас? Почему в дрейфе?

— «Графиня». У нас тут небольшой перегрев… трансмиссия… справимся сами.

На мостике крейсера помолчали. Потом…

— Повторите, «Графиня». Вас плохо слышно. Повторите.

На экране радара перед первым помощником Дэвидом Гундлахом появилось светлое пятнышко. Другой монитор представил все данные по «Графине Ричмондской», включая подтверждение правильности сигнала транспондера. Первый помощник наклонился к микрофону:

— «Монтерей», это «Куин Мэри». Позвольте мне.

Дэвид Гундлах родился и вырос в чеширском графстве Уиллар, менее чем в пятидесяти милях от Ливерпуля, так что оператор «Графини» был почти земляком.

— «Графиня Ричмондская», это «Куин Мэри II». Насколько я понял, у вас перегрев коренного подшипника карданного вала, и вы ведёте ремонт собственными силами. Так?

— Точно. Думаю, через часик закончим.

— Сообщите, пожалуйста, ваши данные. Порт регистрации, порт отхода, пункт назначения, груз.

— Зарегистрированы в Ливерпуле. Восемь тысяч тонн. Идём из Явы с шёлком и древесиной. Пункт назначения — Балтимор.

Гундлах пробежал взглядом по строчкам на экране. Информацию предоставили головной офис ливерпульской фирмы «Маккендрик шиппинг», лондонские брокеры Сибарт и Аберкромби и страховая компания Ллойда. Все точно.

— С кем я говорю? — спросил он.

— На мостике капитан Маккендрик. А вы кто?

— Первый помощник капитана Дэвид Гундлах.

В радиообмен вмешался «Монтерей»:

— «Куин», хотите изменить курс?

Гундлах сверился с дисплеями. Бортовой компьютер вёл лайнер по заранее проложенному курсу, корректируя его с учётом погодных условий. Изменение курса означало переход на ручное управление или переустановку программы с последующим возвращением на первоначальный курс. До «Графини Ричмондской» оставалась сорок одна минута хода, и в момент наибольшего сближения расстояние между двумя кораблями должно было составлять две мили.

— В этом нет необходимости, «Монтерей». Разминёмся через сорок минут. Между нами будет две мили.

Пролетая вверху, оба самолёта сопровождения просканировали беспомощное судно, но не обнаружили никаких признаков электронной активности, которая могла бы свидетельствовать о подготовке ракетной атаки. Тем не менее они продолжали держать «Графиню Ричмондскую» в поле зрения. Впереди появились ещё два корабля. Вот их придётся попросить сменить курс, развести вправо и влево.

— Понял, — ответил «Монтерей».

Все эти переговоры слышали и те, кто находился на мостике «Графини Ричмондской». Ибрагим кивнул — пора уходить. Радиооператор-индонезиец и молодой пакистанец спустились по верёвочной лестнице в лодку, и теперь шесть террористов ожидали Афганца.

Мартин уже не сомневался, что сумасшедший иорданец намерен включить двигатель и попытаться протаранить какое-то из приближающихся судов. А раз так, то покидать «Графиню» нельзя. Нужно попытаться убить экипаж и захватить корабль.

Он спустился по лестнице. На банке Сулейман возился с фотооборудованием. Один из индонезийцев удерживал сносимую течением моторку, ухватившись за свисавший с поручней канат.

Стоя над последней ступенькой, Мартин резко наклонился, выбросил руку и полоснул ножом по борту лодки. Произошло это настолько быстро и неожиданно, что секунды две или три никто не реагировал. Из дыры длиной в шесть футов с шумом вырвался воздух. Моторка накренилась и стала заполняться водой.

Мартин попытался перерезать верёвку, но промахнулся. Лезвие скользнуло по предплечью индонезийца. Только теперь террористы очнулись от оцепенения. Но индонезиец уже разжал пальцы, выпустив канат, и море подхватило лодку.

Сразу несколько человек попытались схватить Мартина. Поздно — течение относило тонущую моторку к корме. Вес двигателя тянул её вниз. Ещё секунда-другая, и шесть человек, изрыгая проклятья, исчезли в чёрной океанской ночи. В какой-то момент кормовые огни высветили мелькнувшие над водой руки, но уже в следующий миг пропали и они. Выгрести против течения в четыре узла невозможно. Мартин поднялся по лестнице.

Между тем Ибрагим привёл в действие первое из зарядных устройств, которые изготовил для него специалист по взрывчатке. Взбегая по трапу, Мартин услышал серию сухих хлопков и громкий треск.

Занимаясь постройкой галереи, замаскированной под шесть грузовых палубных контейнеров, установленных от мостика до носа «Звезды Явы», китаец Вей соорудил над пустым пространством крышу — или, точнее, «крышку» — из закреплённого в четырех местах стального листа.

В эти четыре точки взрывотехник заложил четыре кумулятивных заряда, соединив их проводами с корабельными двигателями. Взорвавшись, они подбросили крышку на несколько футов вверх. Сила зарядов была рассчитана таким образом, чтобы стальной лист отнесло в сторону.

В момент взрывов Майк Мартин с зажатым в зубах ножом был на верхней ступеньке лестницы. Стальная пластина, пролетев у него над головой, упала в море. Он перелез через поручни, спрятал нож и взбежал на мостик.

Посланец «Аль-Каиды» стоял у штурвала, не сводя глаз со светящейся точки на горизонте. Плавучий город, огромный семнадцатипалубный лайнер водоизмещением в 150 000 тонн и с несколькими тысячами человек на борту шёл навстречу со скоростью двадцать пять узлов.

Поднявшись по трапу, Мартин оглянулся и впервые увидел открытую палубу корабля, на котором провёл несколько недель. Только теперь он понял, для чего была нужна стальная конструкция.

Облака разошлись, и в свете луны бывшая «Звезда Явы» открыла ему свою тайну и своё предназначение: переплетение труб и шлангов, краны и гидранты. Лишь теперь Майк осознал, что всё это время находился на танкере. Смертоносным грузом была не взрывчатка, а содержимое ёмкостей, шести грузовых танков. На то, что их было шесть, указывали шесть круглых стальных дисков, дренажных люков — по одному на каждый танк.

— Ты должен был остаться на лодке, Афганец, — сказал Ибрагим.

— Не хватило места, брат. Сулейман едва не свалился за борт, и мне пришлось задержаться. А потом они уплыли. Так что теперь я умру вместе с тобой. Иншалла.

Ибрагим, похоже, удовлетворился таким объяснением и молча кивнул. Посмотрев на часы, он потянул второй рычаг. По проводам, соединявшим генератор с заложенными зарядами, пробежал ток.

Шесть взрывов прозвучали одновременно, и шесть крышек разлетелись по сторонам. Если бы Мартин обладал способностью видеть невидимое, он заметил бы, как из шести люков ударили вверх столбы концентрированного газа. Образовавшееся облако поднялось на сто футов и, потеряв силу инерции, стало оседать, расползаясь, смешиваясь с ночным воздухом, опускаясь на воду и расширяясь во все стороны от источника.

Мартин понял, что проиграл. И ещё понял, что опоздал. Плавучая бомба, вместе с которой он проделал долгий путь от Филиппин, бомба, нёсшая смерть неизвестным людям, вышла из-под контроля.

Он полагал, что «Графиня Ричмондская», превратившаяся в свой предсмертный час в «Звезду Явы», вторгнется в какой-нибудь порт и только тогда сумасшедший Ибрагим подорвёт то, что хранилось под палубой.

Он полагал, что она врежется во что-то и только после этого взлетит на воздух. Тридцать дней он дожидался удобного момента, чтобы убить своих семерых спутников и захватить корабль. Судьба не предоставила ему такого шанса.

И только теперь, слишком поздно, до него дошло, что «Звезда Явы» не несла в себе никакой бомбы, что она сама была бомбой. Ей даже не нужно было приближаться к цели — цель сама шла к ней, навстречу гибели. И расстояние между ними сокращалось с каждой минутой.

Находясь на мостике, Мартин слышал переговоры мальчишки-пакистанца с вахтенным офицером «Куин Мэри II». Теперь ему всё стало ясно. Танкер намеренно лёг в дрейф, потому что крейсеры сопровождения никогда бы не позволили ему сблизиться с лайнером.

Рука Ибрагима уже тянулась к кнопке. Мартин заметил проводок, ведущий к подвешенной за окном мостика ракетнице. Достаточно одной вспышки, одной-единственной искры…

Светлое пятно на горизонте стало ярче и больше. Скоро оно распадётся на сотни огоньков, станет городом света и веселья. Пятнадцать миль, тридцать минут хода. Времени вполне достаточно, чтобы газ, смешавшись с воздухом, превратился в убийственную смесь.

Мартин бросил взгляд на радио. Последний шанс послать предупреждение. Рука скользнула под одежду, где в петле у бедра висел нож.

Иорданец заметил и взгляд, и движение. Он бы никогда не выжил в Афганистане и амманской тюрьме, не уцелел бы в Ираке, где за ним охотились американцы, если бы не развил в себе чутьё дикого зверя.

Что-то подсказало ему, что Афганец — враг. И копившаяся неделями ненависть прорезала гнетущую тишину рубки как безмолвный крик.

Мартин дотянулся до рукоятки ножа, но Ибрагим действовал быстрее — лежавший под развёрнутой картой пистолет оказался в его руке мгновением раньше. Дуло смотрело Мартину в грудь. Мужчин разделяло не больше двенадцати футов. Слишком много.

Солдат учат оценивать шансы в считаные доли секунды. Мартин занимался этим едва ли не всю сознательную жизнь. Сейчас, на мостике окутанной смертоносным облаком «Графини Ричмондской», их осталось только два: броситься на Ибрагима или попытаться достать кнопку. И в том, и в другом случае живым из этой ситуации не выйдет уже никто.

В памяти снова вспыхнули заученные давным-давно, ещё в школьные годы, слова: «За прах своих отцов и твердь своих святынь — нет чести большей голову сложить». И ещё ему вспомнился разговор у костра с Ахмадом Шах Масудом — Паншерским Львом. «Мы все приговорены к смерти, англиз. Но только воину, благословлённому Аллахом, позволено выбрать, как умереть!»

Полковник Майк Мартин сделал выбор…

В тёмных глазах врага иорданец увидел блеск, какой бывает только у того, кто приготовился смерти. Ибрагим вскрикнул и выстрелил. Пуля ударила в грудь Афганцу, и жизнь начала покидать его. Но за болью и шоком всегда есть сила воли, позволяющая удержать жизнь хотя бы ещё на секунду.

И в конце этой секунды обоих мужчин и корабль поглотил розовый цветок вечности.

Дэвид Гундлах открыл рот от изумления да так и застыл. В пятнадцати милях от лайнера, прямо по курсу, в том месте, где через тридцать пять минут оказался бы самый большой в мире лайнер, из моря вырвался громадный столб пламени. Три другие офицера ночной вахты выразили свои чувства совершенно одинаково:

— Какого чёрта! Что это было?

— «Монтерей» вызывает «Куин Мэри». Лево на борт. Уходите влево. Мы выясним, что там случилось.

Шедший справа от лайнера ракетный крейсер резко увеличил скорость и устремился в сторону пылающего факела. Но огонь уже слабел и затухал. Дэвид Гундлах понимал только одно: «Графини Ричмондской» больше нет. Судя по всему, на судне случился взрыв. Он знал инструкции: оставаться в стороне и не приближаться. Если на воде остались люди, их подберёт «Монтерей». Авот капитана всё же следовало уведомить. Когда шеф поднялся на мостик, первый помощник рассказал ему о том, что видел собственными глазами. Лайнер находился уже в восемнадцати милях от места происшествия и быстро удалялся.

Второй крейсер продолжал идти в конвое. Выслушав помощника, капитан одобрил его решение: если кто-то и выжил, что маловероятно, о них позаботится «Монтерей».

Последние искры недавнего вулкана гасли на далёком горизонте. Когда «Монтерей» подошёл к месту катастрофы, там горели лишь отдельные пятна топлива.

Капитан приказал взять прежний курс на Саутгемптон.

Эпилог

Потом было следствие. Оно заняло почти два года. За несколько часов такие дела делаются разве что в кино.

Одна группа занималась настоящей «Звездой Явы», изучив её путь от закладки на судоверфи и до того момента, когда она, заполнив танки сжиженным нефтяным газом, направилась из Брунея в австралийский порт Фримантл.

Как утверждали независимые свидетели, командовал танкером капитан Херрман и погрузка прошла в обычном режиме. Два шкипера подтвердили, что видели «Звезду Явы», когда она огибала северовосточную оконечность острова Борнео. Учитывая особенности перевозимого танкером груза, оба постарались обойти его на изрядном расстоянии.

Последнюю запись, когда Херрман сообщил о пожаре в машинном отделении, дали прослушать одному норвежскому психиатру, который уверенно опознал язык соотечественника, хорошо говорящего на английском, но допустил, что капитан мог действовать под принуждением.

Следователям удалось отыскать и побеседовать с финским капитаном, первым подоспевшим к месту трагедии. Он повторил то, что слышал и видел. Однако, на взгляд экспертов по пожарам, пожар в машинном отделении, вроде того, о котором говорил норвежец, неизбежно привёл бы к возгоранию груза. В таком случае на месте катастрофы не могло бы остаться ни спасательных поясов, ни надувных плотов.

Филиппинские командос при поддержке американских вертолётов совершили рейд на базу Абу Сайяфа на полуострове Замбоанга. Им удалось захватить двух местных охотников-следопытов, время от времени работавших на террористов, но не готовых предстать перед расстрельной командой. Те рассказали, что видели в одном из заливов танкер и людей со сварочными аппаратами.

Доклад по «Звезде Явы» появился через год. В нём констатировалось, что танкер не утонул после пожара, а был угнан, после чего угонщики попытались убедить мир в его гибели. Что касается экипажа, то людей, скорее всего, расстреляли. Впрочем, последний вывод требовал подтверждения.

Поскольку принцип необходимого знания никто не отменял, каждая группа занималась только своим направлением, ничего не зная о действиях коллег. Всем было сказано (и все в это поверили), что расследование проводится по поручению страховых компаний.

Ещё одна группа изучала судьбу подлинной «Графини Ричмондской». Следователи побывали и в офисе агентства «Сибарт и Аберкромби» в лондонском Сити, и в Ливерпуле. Проверили семью каждого члена экипажа. Всё говорило о том, что во время разгрузки партии «Ягуаров» в сингапурском порту судно было в полном порядке. Оказалось, что в доке капитан Маккендрик встретил приятеля из Ливерпуля и они даже успели угостить друг друга пивом. Кроме того, он звонил домой.

И опять-таки независимые свидетели показали, что видели судно под командой законного капитана, когда оно забирало ценную древесину в Кинабулу.

Вместе с тем выяснилось, что в Сурабаю, где её якобы ожидал груз шелка, «Графиня Ричмондская» так и не зашла. При этом мистер Алекс Сибарт получил уведомление от партнёров о том, что отгрузка состоялась.

Был составлен словесный портрет «мистера Лампонга», которого индонезийская служба внутренней безопасности опознала как человека, подозреваемого в финансовой поддержке «Джемаа-Ислами». Предпринятые поиски результата, однако, не дали — террорист успел раствориться в безбрежном человеческом море Юго-Восточной Азии.

Группа пришла к выводу, что «Графиня Ричмондская» подверглась нападению в море Сулавеси. Все судовые документы, идентификационные радиокоды и транспондер были украдены, а сам корабль вместе с командой пущен ко дну. О чём и следует известить родственников.

Решающую информацию дал доктор Али Азиз Аль-Хаттаб. Прослушивая его телефоны, полиция узнала, что он собирается отбыть на Ближний Восток и уже заказал билет на самолёт. После короткого совещания в штаб-квартире МИ-5 было решено принять меры. Выбрав время, когда, согласно данным прослушки, учёный муж отправился принимать ванну, бирмингемская полиция и Специальная служба проникли в дом и через несколько минут вывели задержанного в банном халате.

Доктор Хаттаб оказался далеко не прост. Тщательный обыск жилых помещений, машины, офиса, проверка компьютера и телефона не дали ничего.

Все двадцать восемь дней, отведённых законом на задержание без предъявления обвинения, кувейтец нагло улыбался, а его адвокат подавал протест за протестом. Улыбка поблекла, когда при выходе из тюрьмы её величества Белмарш его арестовали повторно, на сей раз на основании требования об экстрадиции, выписанного правительством Объединённых Арабских Эмиратов.

По закону этой страны никакого ограничительного срока для задержанных не существует. Встревоженный адвокат подал апелляцию с просьбой воздержаться от высылки его подзащитного. Вообще-то кувейтец не был гражданином ОАЭ, но в данном случае дело было в другом.

Контртеррористический центр в Дубае удивительным образом раздобыл некие фотографии. На снимках почтенный доктор Хаттаб был запечатлён в момент общения с курьером «Аль-Каиды» — капитаном дау. Другие доказывали, что доктор посещал виллу в пригороде Рас-эль-Хаймы, известную как убежище террористов. На лондонского судью фотографии произвели настолько сильное впечатление, что он выдал разрешение на экстрадицию.

Хаттаб подал апелляцию. Её отклонили. Находясь перед нелёгким выбором — сомнительный комфорт Белмарша или общение со спецназовцами ОАЭ на их базе в пустыне, — доктор предпочёл остаться гостем королевы Елизаветы.

С этим, однако, возникли проблемы. Британцы объяснили, что у них нет оснований задерживать его и уж тем более отдавать под суд. Уже в машине, на полпути к Хитроу, Хаттаб пошёл на сделку и начал говорить.

Присутствовавшие при допросе гости из ЦРУ позднее рассказывали, что откровения профессора произвели на них примерно такое впечатление, как если бы на их глазах рухнула плотина Боулдер. Хаттаб выдал более сотни агентов «Аль-Каиды», о существовании которых спецслужбы даже не догадывались, и назвал двадцать четыре банковских счета.

Когда следователи упомянули проект «Аль-Исра», доктор едва не проглотил от удивления язык. Он и не представлял, что об этой операции кому-то известно. Потом, обретя дар речи, заговорил снова.

Хаттаб не только подтвердил то, что уже знали или о чём подозревали британцы и американцы, но и добавил кое-что интересное. Он назвал имена всех пяти человек, находившихся на борту «Графини Ричмондской» в её последнем плавании. Относительно троих индонезийцев никаких сведений у Хаттаба не было.

Он рассказал, что обязанности пакистанского паренька, родившегося и выросшего в графстве Йоркшир, заключались в имитации голоса капитана Маккендрика во время радиопереговоров с вахтенным офицером «Куин Мэри».

Он признал, что «Донна Мария» и её команда были сознательно принесены в жертву, хотя сами об этом не знали, для того, чтобы устранить последние опасения, которые могли бы помешать американскому президенту отправиться в море на лайнере.

Следователи осторожно спросили его об Афганце, добавив, что им известно о его пребывании на вилле в Рас-эль-Хайме. Конечно, они могли лишь предполагать это, но Хаттаб ухватил наживку.

Он рассказал о том, каким образом сбежавший из-под стражи в Афганистане дерзкий командир Талибана оказался в Рас-эль-Хайме после того, как сторонники «Аль-Каиды» в Пакистане самым тщательным образом проверили его биографию и установили личность.

Он признал, что Айман Аль-Завахири поручил ему отправиться в Залив и допросить талиба. И ещё добавил, что не кто иной, как сам Шейх, узнал в Афганце паренька, с которым его много лет назад судьба свела в пещерном госпитале в Тора Бора.

Именно Шейх даровал Афганцу право присоединиться к команде «Аль-Исры», и именно он, Хаттаб, отправил Измат Хана в Малайзию вместе с другими.

Следователям доставило ни с чем не сравнимое удовольствие открыть кувейтцу тайну, окончательно сломив его волю. Они рассказали ему, кто такой Афганец на самом деле.

И наконец эксперт-криминалист, проведя сравнительный анализ, подтвердил, что текст на обороте посадочной карточки, отыскавшейся в кармашке рюкзака британского аквалангиста, действительно написан рукой пропавшего без вести полковника.

Люди, проводившие операцию «Лом», окончательно сошлись на том, что Майк Мартин попал на борт «Графини Ричмондской» под видом террориста где-то после Лабуана и что нет никаких указаний на то, что ему удалось покинуть корабль до взрыва.

Почему плавучая бомба взорвалась за сорок минут до срока? Ответа на этот вопрос никто не знал, хотя объяснений было выдвинуто немало.

Согласно установленному в Соединённом Королевстве порядку, для объявления без вести пропавшего человека мёртвым и выдачи соответствующего документа требуется семь лет ожидания.

Но вскоре после откровений доктора Хаттаба коронёр лондонского района Вестминстера получил приглашение на обед в отдельном кабинете клуба «Брукс», что находится на Сент-Джеймс-стрит. Кроме него, на обеде присутствовали ещё три человека, и вот они-то объяснили коронёру много такого, о чём он и не догадывался.

По прошествии недели коронёр выписал свидетельство о смерти полковника Майка Мартина, бесследно исчезнувшего восемнадцатью месяцами ранее, и передал документ лично брату покойного, профессору Школы восточных и африканских исследований, доктору Терри Мартину.

На территории штаб-квартиры САС, рядом с городком Херефорд, есть довольно необычное строение, известное как Часовая башня. Когда несколько лет назад подразделение перевели со старой базы на новую, башню сначала осторожно разобрали, а потом сложили заново.

Как следует из названия, есть на этой башне и часы, но больший интерес представляют четыре фасада с выгравированными на них именами погибших в боях спецназовцев.

Вскоре после того, как коронёр выдал упомянутое выше свидетельство о смерти, возле башни отслужили поминальную службу. Присутствовали на ней с десяток человек в форме и столько же штатских, в том числе две женщины. Одной из них была директор МИ-5, другой — бывшая жена покойного.

Статус павшего в бою заслужить непросто, но после оказанного сверху давления и представления некоторых фактов все, от кого зависело принятие решения, дали своё согласие. Полковник Майк Мартин не был первым, не будет и последним спецназовцем, пропавшим там, где не находят даже мёртвых.

Короткую церемонию провели на закате, когда тусклое февральское солнце уже скатывалось за Чёрные горы Уэльса. В конце службы капеллан произнёс привычные слова из Евангелия от Иоанна:

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Только те, кто стоял в тот поздний час у стены Часовой башни, знали, что Майк Мартин, отставной полковник парашютно-десантных частей особого назначения, сделал это ради четырех тысяч совершенно незнакомых людей, ни один из которых не догадывался о его существовании.

Фредерик Форсайт В дураках

Удобно расположившись у окна купе первого класса, судья Комин развернул привычную «Айриш Таймс», пробежал глазами заголовки и сложил газету на коленях — за четыре часа поездки он ещё успеет прочесть её от корки до корки. Судья рассеяно посмотрел в окно — на перроне, как всегда перед отправкой поезда, суетились и толкались пассажиры. Еще пару минут, и локомотив покинет дублинский Кингсбридж и неторопливо покатит в графство Керри. Там, в городке Трали, судью ждала работа. «А как хорошо было бы ехать в купе одному, — мелькнула вдруг мысль. — Посидеть, неспешно полистать документы, подумать».

Но мысль не успела толком оформиться, как дверь купе заскользила, открываясь, и кто-то вошёл. Судья даже головы не повернул в его сторону. Вновь прибывший забросил пожитки на багажную полку и уселся напротив за полированный красно-коричневый столик.

Судья осторожно скосился на него — щуплого, тонкого, как тростинка, человечка с озорным хохолком взъерошенных рыжих волос и жалобными карими глазами. На человечке был твидовый пиджак, жилет и вязаный галстук. Жокей или клерк, решил судья и вернулся к созерцанию толчеи за окном.

Дежурный по станции что-то прокричал машинисту паровоза, еле различимому из-за клубов дыма, и пронзительно свистнул в свисток. Поезд тронулся — из-под колес вырвалось облако пара, плавно качнулись вагоны. И вдруг мимо окна пробежал пастырь в чёрной сутане. Наружная дверь хлопнула, в коридоре зазвучали шаги, и несколько секунд спустя в проёме купе возник новый попутчик. Пыхтя и отдуваясь, он с громким «уф» рухнул на диван.

Отметив вскользь дородность и розовощёкость служителя церкви, судья Комин, демонстрируя истинно английскую сдержанность, приобретённую им за годы учёбы в Англии, снова уставился в окно. Искусство общения с незнакомцами в университетах туманного Альбиона не преподавалось.

Зато человек-тростинка, видимо, владел им безо всяких университетов.

— Клянусь святыми угодниками! — воскликнул он. — Ещё б чуть-чуть, и не видать вам этого поезда как своих ушей, а, падре?

— И не говорите, сын мой, — замахал руками священник, судорожно глотая ртом воздух, — до сих пор все поджилки трясутся!

На этом разговор, к радости судьи, иссяк. Позади, исчезнув из виду, осталась станция Кингсбридж, её сменили унылые, невзрачные дома, что в те годы во множестве ютились на западных окраинах Дублина. Состав Большой Южной железнодорожной компании разгонялся всё быстрее и быстрее, колеса стучали увереннее и чётче. Судья Комин расправил газету и погрузился в чтение.

Заголовки пестрели новостями о премьер-министре Имоне де Валера, который днем ранее, выступая в нижней палате Парламента, выразил одобрение проводимой министром сельского хозяйства политике цен на картофель. В самом низу газетной полосы, в «подвале», разместилось крохотное сообщеньеце, что некий господин Гитлер вторгся в Австрию и присоединил её к Германии. «Что ж, — досадливо подумал судья Комин, — никто не вправе диктовать редактору, где следует размещать новости, его рука — владыка». Всё остальное в газете оказалось полной чепухой, и вскоре судья свернул её, достал из портфеля кипу документов и принялся внимательно их изучать. Миновали Дублин, за окном потянулись зеленые поля Килдэра.

— Сэр, — робко окликнули его с противоположной стороны стола. «Господи, — всполошился судья, — он хочет поговорить!». Судья строго взглянул на попутчика, но тот смотрел с такой умильной собачьей преданностью, что судья смягчился.

— Простите, сэр, вы не возражаете, если я займу часть стола?

— Будьте так любезны.

— Большое спасибо, сэр, — учтиво поблагодарил мужчина, судя по акценту, уроженец северо-западной Ирландии.

Судья снова погрузился в бумаги; они касались одного запутанного гражданского дела, решение по которому ему предстояло вынести по возвращению из Трали. В Керри, где завтра он возглавит ежеквартальные слушанья, сложных исков наверняка не предвидится. Все же прекрасно знают, что в этих сельских окружных судах ничего серьёзного никогда не рассматривается, иначе у деревенских присяжных, которые иногда по самым простейшим делам умудряются принимать самые нелепейшие решения, и вовсе ум за разум зайдёт.

Тем временем Тростинка вытащил из кармана колоду замызганных карт и начал раскладывать пасьянс. Судья сделал вид, что ничего не заметил, однако пару минут спустя, привлечённый странными цокающими звуками, всё-таки оторвался от документов и недоуменно посмотрел на соседа по купе.

Тот, прищёлкивая языком, сосредоточенно изучал карты в нижнем ряду. Судье хватило одного мгновения, чтобы отметить явную оплошность раззявы-Тростинки — не заметив красной девятки, которую следовало положить на чёрную десятку, тот доставал из колоды три новые карты. Судью так и подмывало подсказать ему верный ход, но он взял себя в руки. «Спокойно, — приструнил он самого себя. — Меня это не касается».

Но, видимо, есть что-то неуловимо притягательное в человеке, собирающем пасьянс, особенно, если собирает он его из рук вон плохо. Не прошло и пяти минут, как запутанные гражданские дела вылетели у судьи из головы, и всё его внимание поглотили карты. Вскоре терпение его лопнуло. Справа образовалась пустая ячейка, и в неё следовало переложить короля из третьей колонки. Судья осторожно кашлянул. Тростинка вздрогнул.

— Король, — показал судья. — Поместите его сюда наверх.

Поняв, что дал маху, Тростинка незамедлительно последовал его совету. Потом снял карту — даму — и положил её на короля. За семь допустимых ходов он собрал убывающую последовательность от короля до десятки.

— А теперь красная девятка, — продолжал судья, — переместите её сюда.

И вот на указанное место вначале перекочевала девятка, а затем шесть идущих за ней по старшинству карт. Следующей открытой картой оказался туз. Забрезжила надежда, что пасьянс в конце концов сойдётся.

— Я уверен, всё у вас получится, — сказал судья.

— О, нет, только не у меня, — пожалобился Тростинка. — Ни разу в жизни я не сложил ни одного пасьянса.

— Так надо же когда-нибудь начинать!

И с его помощью пасьянс действительно сошёлся.

— Ну, что я вам говорил, видите? Всё получилось!

— Только благодаря вам, ваша честь. С вашим блестящим умом, сэр, вам любые карты — в руки! — ответил потрясённый Тростинка.

Слова «ваша честь» слегка кольнули судью, на какой-то миг он почувствовал себя неуютно — откуда бы Тростинке знать, кто он такой, но затем, вспомнив, что подобным образом в Ирландии обращаются к уважаемым, почтенным людям, успокоился.

Падре, отложив в сторонку томик с проповедями недавно покинувшего земную юдоль достопочтенного кардинала Ньюмона, с интересом следил за происходящим.

— Вы преувеличиваете, — скромно ответил судья.

Однако, говоря по правде, Тростинка преувеличивал не очень сильно, ибо в Дублине судья Комин частенько захаживал в привилегированный аристократический клуб на Килдэр Стрит, членом которого состоял, и перекидывался в бридж и покер с несколькими близкими друзьями.

Также он придерживался мнения, что профессиональный юрист, обладающий в силу специфики работы великолепной памятью, безупречным логическим мышлением и глубокой проницательностью, может стать очень неплохим игроком в карты.

Тростинка собирал карты — он брал по пять карт, внимательно изучал их, словно покерную «руку», и возвращал в колоду. Наконец на столе не осталось ни оной карты. Он вздохнул:

— Далеко до Трали.

Позже, воскрешая в памяти события того дня, судья, как ни старался, так и не мог вспомнить, кто же первым произнес слово «покер». Вполне возможно, что он сам. Как бы то ни было, он внезапно потянулся к колоде и раздал воображаемым партнёрам несколько пятёрок карт. Перевернул одну из них и хмыкнул от удовольствия: «фул-хауз» — три вольта и две десятки.

Заискивающе улыбаясь, словно заранее прося прощения за выказываемую смелость, человечек с грустным взором потянулся за другой пятёркой и спрятал её в ладони.

— Бьюсь об заклад на воображаемый пенни, сэр, что у меня «рука» лучше, чем у вас, — подзадорил он судью.

— Согласен, — судья Комин взял оставшуюся «руку». Не «фул-хауз», но «пара» — две девятки.

— Готовы?

Тростинка кивнул. Они открылись. «Тройка» Тростинки — три пятёрки — положила «пару» судьи на обе лопатки.

— Ах, — спохватился судья. — Но ведь я не поменял карты, а имею право. Нет уж, мой друг, давайте переиграем.

Они переиграли. Тростинка прикупил три карты, судья — две. На этот раз ему повезло больше, он взял верх.

— Вот я и отыграл воображаемый пенни!

— Верно, сэр. Отличная «рука», сэр. Вы, сэр, прирождённый игрок. Я-то понимаю, что к чему, хотя сам толком играть и не умею. А у вас — талант. Да, сэр. Талант.

— Ну что вы, никакого таланта. Простая дедукция и умение просчитывать риски, не более.

Они представились, назвав только фамилии, ибо не в обычаях ирландцев тех времен было обращаться друг к другу по имени. Судья, умолчав о своей должности, отрекомендовался Коминым, его попутчик — О’Коннором. Пять минут спустя, где-то между Салинасом и Килдаре, они сошлись во мнении, что неплохо бы сыграть в покер на пять карт с обменом — в данных обстоятельствах он показался им обоим наиболее подходящим. Не на деньги, конечно, всего лишь из спортивного интереса.

После третьей партии О’Коннор заскулил:

— Да что за напасть! Я всё время забываю, кто сколько ставил. Одна надежда на вашу великолепную память, ваша честь.

— Могу предложить кое-что получше! — живо отозвался судья и с этими словами торжественно извлек из портфеля огромную коробку спичек. Сытно поужинав, он неизменно баловал себя отменной кубинской сигарой, но портить восхитительную «Гавану» бензиновой зажигалкой? Увольте!

— То, что надо! — просиял О’Коннор.

Судья разложил на столе двадцать спичек.

Время потекло веселее. Сыграли партий десять, несколько из них даже свели в ничью. Однако играть в покер вдвоём довольно тоскливо — если один игрок, имея на руках слабые, никуда не годные карты, вынужден «сложить» их, признавая поражение, то его партнеру ничего не остаётся, как тоже закончить игру.

Лишь промелькнул за окнами Килдаре, как О’Коннор не выдержал и обратился к падре:

— Святой отец, будьте так добры, составьте нам компанию.

— Ох, даже не просите, сын мой, — замахал тот руками. — Я совсем, совсем не умею играть в карты.

— Хотя, — добавил он, смущенно хохотнув, — помнится, в семинарии мы как-то раз затеяли вист…

— Так это же почти одно и то же, святой отец, — вступил в разговор судья. — Если однажды сыграли в вист, считайте, что вы уже знаете, как играть в покер. Смотрите, вам сдаются пять карт, они называются «рука». Если они вас не устраивают, вы можете их поменять и вытащить новые карты — от одной до пяти. Собрав «руку», вы прикидываете, хороша она или плоха. Если хороша, вы повышаете ставку, если плоха — отказываетесь от ставок и «складываете руку», то есть выходите из игры.

— Знаете, — замялся священнослужитель, — боюсь, мне не дозволяется ставить…

— Так ведь это всего лишь спички, — засмеялся О’Коннор.

— А взятки здесь берут?

О’Коннор недоумевающее вскинул бровь. Судья Комин снисходительно улыбнулся и покачал головой:

— Никаких взяток. В покере существует несколько определенных карточных комбинаций. Вот, смотрите… — Порывшись в портфеле, он извлёк белый линованный лист бумаги, достал из внутреннего кармана пиджака позолоченный механический карандаш и начал что-то рисовать на листке. Близоруко прищурившись и вытянув шею, священник заворожено следил за каждым его движением.

— Сверху я расписал для вас старшую комбинацию, «флеш-рояль». Она состоит из пяти последовательных карт одной масти. Самая высокая карта — туз. И, раз уж это последовательность, то остальные карты, соответственно, король, дама, валет и десятка. Так?

— Наверное, так, — неуверенно согласился священник.

— Затем, — продолжал объяснять судья, записывая на листке новые слова, — идёт «каре». «Каре» составляют четыре карты одного ранга. Четыре туза, например, или четыре короля или четыре дамы и так далее, вплоть до четырех двоек. Пятая карта может быть любой. Ну и, само собой разумеется, четыре туза лучше, чем четыре короля, не правда ли?

Священник кивнул.

— А теперь — «фул-хауз», — вклинился О’Коннор.

— Не торопитесь, друг мой, — поправил его судья Комин. — Далее следует «стрит-флеш».

Оплошавший О’Коннор с досадой хлопнул себя по лбу:

— А ведь верно! Вот я олух-то!

— Смотрите, святой отец, «стрит-флеш» очень похож на «флеш-рояль» — всё те же пять карт одной масти, следующие одна за другой. Единственное отличие — самая высокая карта здесь не туз.

И на листе под словом «каре» судья аккуратно вывел свои объяснения.

— А теперь «фул-хауз», о котором только что упомянул мистер О’Коннор. «Фул-хауз» — это комбинация, состоящая из трёх карт одного ранга и двух карт — другого. Итого — пять карт. Если, например, у вас оказалось три десятки и две дамы, то говорят, что у вас «фул-хауз» на десятках с дамами.

Священник опять кивнул.

Судья исписал весь лист, объясняя, что такое «флеш», «стрит», «тройка», «две пары», «пара» и «старший — туз».

— Очевидно, — подвел он черту, откладывая карандаш в сторону, — что «пара» или «старший — туз», а также комбинация разномастных карт, которую еще называют «ни рыба ни мясо», никуда не годятся, и вряд ли вы отважитесь на них ставить.

Священнослужитель не отрывал глаз от листа бумаги.

— Можно я буду в него подглядывать? — спросил он.

— Разумеется, — великодушно повёл рукой судья Комин. — Делайте с ним всё, что угодно. Он — ваш, святой отец.

— Ну… Раз уж мы играем просто на спички… — молвил падре, давая тем самым понять, что готов примкнуть к компании. Разве кто осудит дружескую игру в покер — ведь на кону всего лишь спички. Разделив их на три равные кучки, они отдались во власть покера.

Первые два раза священник быстро «сложил руку» и сидел, внимательно наблюдая, как его товарищи повышали ставки. Судья выиграл четыре спички. На третий раз Фортуна улыбнулась падре, и лицо его озарилось.

— Это ведь хорошая «рука»? — спросил он, доверчиво показывая карты судье и О’Коннору. «Рука» оказалась более чем хорошая — «фул-хауз» на валетах и королях. В сердцах судья Комин бросил свои карты на стол, а благодушный О’Коннор принялся увещевать церковного служителя:

— Всё верно, святой отец, «рука» действительно хорошая, однако вы ни в коем случае не должны показывать её нам, понимаете? Если мы будем знать, что у вас карты лучше, мы не поставим ни фартинга. Ваша «рука», она… она сродни тайне исповеди.

— Тайне исповеди, — ахнул священник. — Теперь мне всё ясно. Никому ни слова, да?

Он извинился, игра продолжилась. За час, что ехали до Тёрлса, они сыграли пятнадцать раз, и кучка спичек перед судьёй выросла в небольшую горку. Святой отец, похоже, витал в облаках и проигрывал последний шиллинг, а волоокий О’Коннор, допускавший слишком много ошибок, лишился половины своего «состояния». Лишь судья играл увлечённо и страстно — просчитывал всевозможные варианты, угадывал карты соперников, логически выверял свои действия. В очередной раз подтверждалась его теория о превосходстве вдумчивого расчёта над простым везением. Тёрлс остался позади, когда О’Коннор как-то сник и ушёл в себя. Два раза окликнул его судья, прежде чем О’Коннор очнулся.

— Я думаю, играть на спички не очень интересно, — признался он. — Давайте закончим?

— Ну, что касается меня, — возразил судья, — я и на спички играю с удовольствием.

Ещё бы он играл без удовольствия — он ведь беспрестанно выигрывал.

— Может, добавим в неё немного огня? — с затаённой надеждой спросил Тростинка. — Я вовсе не азартный человек, поверьте мне, но готов рискнуть парой шиллингов. Что в этом плохого?

— Воля ваша, — пожал плечами судья, — но должен напомнить, что вы проиграли мне несколько спичек.

— О, ваша честь, — О'Коннор одарил судью лучезарной улыбкой, — удача переменчива. Должно же и мне когда-нибудь повезти.

Но тут решительно воспротивился святой отец.

— В таком случае я — пас, — твердо сказал он. — У меня в кошелке всего-навсего три фунта, и на них нам с матушкой жить в Дингле все праздники.

— Но, святой отец, мы не можем играть без вас! — вскричал О'Коннор. — Всего-то пара шиллингов….

— Даже пара шиллингов, сын мой, для меня слишком много, — священник горько вздохнул. — Святая наша Матерь Церковь не то место, где у людей водятся лишние деньги.

— Погодите, — прервал их судья. — Я, кажется, придумал. О'Коннор, мы с вами разделим спички между собой. Затем каждый из нас одолжит нашему славному падре равное количество спичек. Спичкам мы назначим определённую цену. Если святой отец проиграет, мы простим ему долг. Если же он выиграет, он вернет нам одолженные ему спички. И никто не останется внакладе.

— Вы — кладезь мудрости, ваша честь, — благоговейно произнёс О'Коннор.

— Но я не могу играть на деньги, — в отчаянии вскричал священник.

Повисло угрюмое молчание.

И вдруг О'Коннора осенило:

— А что, если выигрыш пойдет на благое дело? В церковную кружку, а? Вряд ли Господь Бог этому воспротивится.

— Господь Бог, может, и не воспротивится, а вот епископ — ещё как, — ответил падре. — А епископа я, по всей видимости, встречу всё-таки раньше. Вот только… Знаете, в Дингле есть сиротский приют. Моя матушка там готовит пищу. Зимой в приюте люто холодно, бедные малютки мерзнут ужасно, но что поделать — цены на торф таковы…

— Пожертвования! — победоносно возвестил судья, обращаясь к изумленным спутникам. — Всё, что святой отец выиграет после того, как отдаст нам полученные взаймы деньги, считается нашим пожертвованием на приют. Что скажете?

— Возможно, пожертвования на приют даже епископу придутся по душе, — неуверенно предположил церковнослужитель.

— От нас — пожертвования, от вас — участие в игре. Дивно! — О’Коннор расплылся в улыбке.

Что ж, пастырю ничего не оставалось, как согласиться. Сначала судья поделил спички на две равные горстки, однако О’Коннор заметил, что имея сорок спичек, они скоро окажутся без фишек. Судья не растерялся и, разломав спички пополам, объявил, что половинки с серной зеленовато-жёлтой головкой будут стоить в два раза больше остальных.

О’Коннор сказал, что он приберёг на праздники 30 фунтов и это всё, что он может поставить на кон. Судья Комин в случае проигрыша обещал выписать чек. Ему поверили на слово — судья, безо всяких сомнений, являлся истинным джентльменом.

Порешив с этим, судья и О’Коннор одолжили святому отцу половину от своих спичечных холмиков, таким образом, падре стал обладателем десяти спичек с серной головкой и четырех без.

— Ну-с, какова минимальная ставка? — спросил судья, перемешивая карты.

О’Коннор поднял половинку спички без серной головки и предложил:

— Десять шиллингов.

Судья чуть не поперхнулся. Сорок цельных спичек, недавно извлеченных им из коробки, теперь представляли собой восемьдесят разломанных половинок общей стоимостью в 60 фунтов стерлингов — довольно внушительная сумма для 1938 года. Перед священником покоилась горка спичек на 12 фунтов стерлингов,[6] а перед судьёй и О’Коннором — две горки по 24 фунта каждая. Падре обречённо вздохнул:

— Ох, увяз коготок, всей птичке пропасть. Помилуй меня, Господи.

Судья отрывисто кивнул, соглашаясь, — уж ему-то о чём волноваться? И поначалу карта к нему так и шла, он выиграл почти 10 фунтов. Приступили к третьей партии. О’Коннор почти сразу же «сложил руку», в очередной раз потеряв ставку в 10 шиллингов. У пастыря, который до этого уже лишился четырех однофунтовых спичек, оставалось всего 7 фунтов. Судья Комин задумчиво разглядывал свою «руку» — «фул-хауз» на валетах и семерках. Он рассчитывал на большее.

— Я крою ваши четыре фунта, святой отец. — Судья бросил спички в центр стола. — И поднимаю ставку до пяти фунтов.

— Боже мой, — опешил священник, — у меня же почти ничего не осталось. Что мне делать?

— Только одно, если вы не хотите, чтобы мистер Комин поднял ставку до суммы, которую вы не сможете покрыть, — пришёл ему на выручку О’Коннор. — Выложите пять фунтов и попросите показать карты.

— Покажем карты, — сбивчиво пролепетал падре, словно повторяя заученный, но не понятный урок, и придвинул к центру стола пять зеленоголовых фишек. Судья открылся и замер в ожидании. У святого отца оказалось «каре» — четыре десятки. Он вернул свои 9 фунтов, забрал 9 фунтов судьи и 30 шиллингов начальных ставок. Прибавив к ним те два фунта, которые ещё не успел потратить, падре получил 21 фунт 10 шиллингов.

Показалась станция Лимерик. Надобно отметить, что станция сия располагается вовсе не в графстве Лимерик, как следовало бы из её названия, а где-то на задворках графства Типперэри, однако, зная ирландских железнодорожников, удивляться этому не приходится — они ещё и не на такое способны. Поезд прокатил мимо платформы и дал задний ход — иначе ему никак было не подъехать по одноколейному пути. Кто-то вышел, кто-то вошел, но в купе к нашим путникам никто не заглянул и покой их не потревожил.

Около Чарвилля О’Коннор проиграл священнику 10 фунтов и не на шутку встревожился. Накал борьбы угас, игра потекла вяло. О’Коннор осторожничал, предпочитал сбрасывать карты, и несколько партий закончилось, так и не успев толком начаться. Перед Маллоу они посовещались и сократили колоду до 32 карт, убрав все карты меньше семерки. Игра оживилась.

Вблизи Хедфорда подсчитали потери — несчастливец О’Коннор просадил 12 фунтов, судья — 20. Все деньги отошли падре.

— Как вы считаете, уже настала пора вернуть вам те двенадцать фунтов, которые вы мне одолжили в начале игры? — робко спросил священник.

Спутники единодушно согласились, что настала. Отдав каждому по 6 фунтов, святой отец не особо расстроился — у него ведь осталось целых 32 фунта.

О’Коннор по-прежнему играл расчетливо и бережливо, лишь единожды поднял ставку и отыграл 10 фунтов, побив «фул-хаузом» «две пары» и «флеш». За окнами проплыли зачарованные озера Килларни, но никто даже головы не поднял, чтобы полюбоваться их таинственной красотой.

Миновали Фарранфор, и судье наконец пришла «рука», о которой он грезил столь долго — четыре дамы и семерка треф. На мгновенье в глазах судьи полыхнула радостная искорка. Но, должно быть, и О’Коннор не остался в накладе — он не спасовал, когда судья покрыл ставку падре, а поднял её на пять фунтов. Святой отец ответил тем же — покрыл ставку и поднял её уже до 10 фунтов. О’Коннор дрогнул. Боевой задор в нём разом угас, и он вышел из игры, потеряв, как и вначале, 12 фунтов.

Судья нервно впился зубам в ноготь большого пальца. Затем решительно покрыл десятку священника и поднял ставку до 10 фунтов.

— Трали через пять минут, — сообщил проводник, заглядывая в купе.

Взгляд падре в отчаянии метался между горой спичек на середине стола и лежащей перед ним маленькой спичечной возвышенностью стоимостью в 12 фунтов.

— Что делать, Господи, что мне делать? — дрожащим голосом вопросил он.

— Святой отец, — отозвался О’Коннор. — Вы больше не можете повышать ставку. Вам нужно покрыть её и попросить судью показать карты.

— Наверное, вы правы, — с дрожью в голосе отозвался пастырь и подтолкнул фишки ценой в 10 фунтов на середину стола. У него осталось всего лишь 2 фунта. Он застонал.

— А ведь всё так хорошо начиналось. Я бы привёз несчастным сироткам тридцать два фунта, если бы вовремя остановился. А теперь… Теперь у меня для них всего ничего — два фунта.

— Я вам добавлю ещё три фунта, святой отец, — ободряюще улыбнулся судья Комин. — И у вас их станет пять. Итак, четыре дамы. Что скажете?

О’Коннор присвистнул. Падре в смущении поглядел на раскинувшиеся перед ним карты судьи, затем на свою «руку».

— А короли ведь бьют дам? — неуверенно спросил он.

— Бьют, если у вас их четыре, — усмехнулся судья.

— Именно что четыре!

Так и оказалось.

— Спаси и сохрани нас, Господи! — ликовал священник. — А уж я-то решил, что всё пропало. Что у вас «флеш-рояль».

Медленно поезд приближался к Трали. Они убрали карты и спички. О’Коннор спрятал колоду в карман, а судья выкинул изломанные спички в пепельницу. О’Коннор отсчитал двенадцать однофунтовых ассигнаций и протянул их падре.

— Благослови тебя Господь, сын мой, — перекрестил его церковник.

Не скрывая сожаления, судья Комин достал чековую книжку.

— Насколько помню, с меня причитается ровно пятьдесят фунтов стерлингов, святой отец.

— Как скажете, так и будет, — смиренно ответил падре. — Я уже позабыл, с чего мы начинали.

— Зато я прекрасно помню и уверяю вас — я должен приюту пятьдесят фунтов. — Судья приготовился заполнить чек. — Что мне написать? Приют в Дингле? Как он называется?

Священник беспомощно заморгал:

— Боюсь, у них нет банковского счета. Дингл очень маленький городок.

— Тогда я выпишу чек на ваше имя. — Судья вопросительно взглянул на падре. Тот лишь развёл руками:

— Но у меня тоже нет банковского счёта. У меня же нет денег.

— Ничего страшного, — проговорил судья учтиво и что-то быстро написал на чеке, оторвал его и вручил святому отцу. — Я выписал чек на предъявителя. Обналичить его можно в Центральном банке Ирландии в Трали. Мы прибываем как раз вовремя, он закрывается через полчаса.

— Вы хотите сказать, что в банке мне выдадут деньги в обмен на это? — спросил изумлённый падре, бережно держа чек.

— Непременно, — заверил его судья Комин. — Это чек с оплатой на предъявителя, то есть любой, кто предъявит его в банк, получит в обмен на него деньги. Ну что ж, О’Коннор, святой отец, я вынужден откланяться. Мы неплохо провели время в этом увлекательном, хотя и дорогостоящем путешествии.

— И не говорите, — уныло подхватил О’Коннор. — Должно быть, сам Господь Бог сдавал вам карты, святой отец. Редко увидишь такую «руку»! Что ж, хороший мне урок — никогда не играй в карты в поезде, тем более с самой Матерью Церковью.

В ответ священник ласково улыбнулся:

— Прежде чем зайдёт солнце, я отдам эти деньги самому достойнейшему из сиротских приютов — приюту в Дингле.

В Трали на платформе они расстались, и судья Комин поспешил в гостиницу. Он хотел пораньше лечь спать — с утра его ждали на заседаниях.

Первые два дела оказались простыми — судья назначил обоим правонарушителям штраф. Присяжные откровенно скучали.

Судья Комин склонился над бумагами, только кончик парика торчал над кафедрой, когда вызвали третьего обвиняемого.

— Подойдите, Роунан Куэрк О’Коннор, — разнёсся на весь зал грозный рокот судебного пристава.

— Вы — Роунан Куэрк О’Коннор?

— Да.

— Роунан Куэрк О’Коннор, — возвысил голос пристав, — вам вменяется нарушение Закона об азартных играх от 1845 года. Согласно Статье семнадцатой данного закона вы, Роунан Куэрк О’Коннор, обвиняетесь в том, что тринадцатого мая прошлого года, находясь в графстве Керри, обманным путем или иными мошенническими действиями, связанными с карточными махинациями, завладели деньгами Лургана Кина, обыграв его в покер. Таким образом, деньги, полученные вами от вышеназванного Лургана Кина, добыты вами преступным путём. Отвечайте суду, признаёте вы себя виновным или нет?

Пока пристав с театральной выразительностью зачитывал свою речь, судья Комин с несвойственной ему медлительностью отложил ручку и несколько секунд задумчиво глядел в разложенные на столе бумаги, словно надеясь, что данное судебное разбирательство можно будет провести, не отрывая от них глаз. Наконец он поднял голову и посмотрел на обвиняемого. Перед ним стоял тонкий, как тростинка, человечек с жалобными карими глазами. Судью Комина прошиб холодный пот.

— Не признаю, — прошелестел О’Коннор.

— Минуточку, — судья умоляюще сложил руки и застыл, будто каменное изваяние. Озадаченные присяжные в изумлении захлопали глазами, а мозг судьи заметался в лихорадке — признаться, что он знает ответчика или нет? Если признаться, то заседание немедленно закончится. Однако… Однако такой поворот событий повлечёт за собой пересмотр дела и, соответственно, дополнительные затраты для налогоплательщиков — ведь ответчику формально уже предъявлены обвинения. Но дело даже не в этом, думал судья, а в том — в силах ли он провести данное разбирательство честно и непредвзято? В силах ли вынести справедливый и объективный приговор? Он решил, что — в силах.

Выйдя из забытья, он попросил привести заседателей к присяге. Затем пристав поворотился к О’Коннору и спросил, есть ли у него адвокат. О’Коннор отрицательно покачал головой и заявил, что будет защищать себя сам. Судья Комин мысленно чертыхнулся. Справедливость требовала, чтобы именно он встал на защиту обвиняемого, даже если для этого ему придется вывернуться наизнанку.

Тем временем адвокат обвинения бодро вскочил и стал излагать факты, которые, по его мнению, говорили сами за себя. Итак, 13 мая прошлого года Лурган Кин, бакалейщик из Трали, возвращался домой из Дублина поездом, идущим из Дублина в Трали. При себе он имел довольно значительную сумму денег, а именно, 71 фунт стерлингов.

Во время путешествия он и двое его попутчиков, одним из которых был обвиняемый, играли в покер предложенными обвиняемым картами. Проиграв почти всё, что имел, Лурган Кин заподозрил неладное, поэтому, изыскав благовидный предлог, вышел в Фарранфоре и попросил железнодорожного служащего позвонить в Трали и вызвать полицию.

Окончив вступительную речь, адвокат вызвал первого свидетеля — крепко сбитого здоровяка-сержанта из Трали, который и производил задержание. Поклявшись на Библии говорить правду и ничего, кроме правды, тот рассказал, что, получив 13 мая прошлого года телефонный звонок из Фарранфора, сразу же поспешил на станцию встретить идущий из Дублина поезд. Когда поезд прибыл, к нему подошёл мужчина, оказавшийся впоследствии мистером Лурганом Кином, и указал ему на обвиняемого.

Сержант попросил обвиняемого пройти в полицейский участок, и тот беспрекословно повиновался. В участке ему приказали выложить из карманов все имеющиеся личные вещи, среди которых обнаружилась колода карт. Потерпевший Лурган Кин опознал её как колоду, которой они играли в поезде.

Затем, продолжал полицейский, карты отправили в Дублин на экспертизу. Результаты экспертизы оказались таковы, что против О’Коннора возбудили уголовное дело.

Что ж, пока всё было ясно, как белый день. Вызвали следующего свидетеля — офицера дублинской Гарды[7] из отдела по борьбе с мошенничеством.

«Наверняка мы вчера ехали в одном поезде, — подумал судья, — просто он ехал третьим классом».

Детектива привели к присяге, и он сообщил, что колода, послетщательно проведенного исследования, оказалась краплёной.

— Эта колода? — спросил адвокат обвинения и, взяв со стола карты, протянул их офицеру.

Повертев карты в руках и, видимо, обнаружив одному ему известные опознавательные знаки, детектив утвердительно кивнул.

— Каким образом можно пометить карты? — спросил обвинитель.

— Двумя способами, ваша честь. — Полицейский обернулся к судье. — С помощью «обрезки» и «темнения». В первом случае карты обрезаются либо с боковых сторон, либо с верхних, либо с нижних. Для каждой масти шулер придумывает свой способ «обрезки», который и помогает ему распознать масть карты вне зависимости от её положения на столе. Смысл в том, что белая грань между одним из краёв карты и рисунком на рубашке карты после «обрезки» отличается по ширине. Различие это едва уловимо, однако намётанный глаз шулера заметит его издалека, и, таким образом, мошенник всегда будет знать, какая у его партнёра масть. Надеюсь, я понятно объясняю?

— Более чем, — заверил его судья Комин, буравя взглядом О’Коннора.

— На рубашках старших карт от десятки до туза мы обнаружили следы «темнения», то есть красящих веществ, с помощью которых шулеры высветляют или, наоборот, затемняют определенные места на картах. Область обработки чрезвычайно мала — иногда затемняется или осветляется лишь маленький завиток на рисунке цветка, но этого вполне достаточно, чтобы профессиональный картёжник, который знает, что и где искать, увидел незаметную для постороннего метку.

— Всегда ли шулер руководствуется низменными целями, вовлекая людей в игру? — спросил адвокат истца, немного позируя перед публикой. Сегодня присяжные ловили каждое его слово. Ещё бы, плутовать с картами — это вам не лошадей красть.

— Конечно, чаще всего в действиях мошенников присутствует злой умысел, — подтвердил детектив, — но случается всякое — иногда его и нет.

— А может ли обычный человек обыграть карточного жулика?

— Нет, сэр, это совершенно невозможно. — Полицейский повернулся к присяжным. — Если мошенник знает, что у его противника карты лучше, он попросту выйдет из игры. Он поднимет ставку лишь в одном случае — будучи полностью уверенным, что его «рука» сильнее.

— Больше вопросов не имею, — сказал обвинитель.

О’Коннор снова отказался участвовать в перекрёстном допросе.

— У вас есть право задать свидетелю любые интересующие вас вопросы касательного данного дела, — напомнил ему судья Комин.

— Спасибо, ваша честь, — поблагодарил О’Коннор и не проронил больше ни слова.

Тогда к свидетельской трибуне ринулся, словно бык на тореадора, третий, последний и самый главный свидетель обвинения — Лурган Кин, бакалейщик из Трали. Насупившись, он уставился на О’Коннора налившимися кровью глазами.

Даром красноречия торговец не обладал, поэтому время от времени его сбивчивые объяснения прояснял адвокат. Вдвоём они рассказали следующее. В тот достопамятный день Лурган Кин заключил в Дублине выгодную сделку, которая, однако, обременила его внушительной суммой денег. В поезде его завлекли игрой в покер и он, игрок, по его словам, опытный, ещё не доезжая Фарранфора, лишился 62 фунтов стерлингов. В конце концов торговец заподозрил неладное — ибо какую бы многообещающую «руку» он ни имел, у его соперника всегда оказывалась более выигрышная комбинация, и он всегда оставлял Лургана Кина в дураках.

По прибытию в Фарранфор бакалейщик сошёл с поезда, признался, что его обвели вокруг пальца, и попросил позвонить в Трали и вызвать полицейских.

— И я оказался прав, — проревел он, обращаясь к присяжным, — этот прохвост играл краплёными картами.

Двенадцать добропорядочных и честных заседателей, преисполнившись гордости от осознания собственной значимости, важно закивали.

Наконец пришло время О’Коннору, более печальному, чем обычно, подняться со скамьи обвинения, чтобы подвергнуться перекрёстному допросу. В его глазах струилась грусть телёнка, силой влекомого с тучных полей в мрачное стойло.

Мистер Кин свирепо уставился на него. — Вы сказали, что я достал колоду карт? — Тростинка скорбно возвёл очи горе.

— Именно, — рыкнул Кин.

— Но каким образом я её достал?

Сбитый с толку, Кин оторопел.

— Из своего кармана.

— Да, — согласился О’Коннор, — из кармана. Но что я сделал с этими картами?

Торговец на секунду задумался:

— Начал раскладывать пасьянс.

Зародившаяся было у судьи надежда, что случаются в жизни невероятные совпадения, растаяла без следа.

— Но кто заговорил первый — я с вами или вы со мной?

Могутный бакалейщик неуверенно переминулся с ноги на ногу.

— Я первый заговорил. — Затем, резко оборотившись к присяжным, он зачастил, словно оправдываясь: — Но он так паршиво играл, что любой бы на моем месте ему помог. Ведь всё просто, как пить дать, — красные на чёрные, чёрные — на красные, а он смотрит, как баран на новые ворота, и ничего не видит. Ну, пришлось пару раз пальцем ткнуть, показать, что куда класть.

— Но что касается покера, — не унимался О’Коннор, — кто первым предложил сыграть просто так, по-дружески, вы или я?

— Ты! — с поспешной горячностью выплюнул взбешенный Кин. — И ты же предложил подогреть интерес к игре небольшой ставкой. Небольшой ставкой, ничего себе! Можно подумать, шестьдесят два фунта стерлингов — это не деньги!

Присяжные дружно закачали головами: шестьдесят два фунта — это деньги, да ещё какие. На них целый год можно жить, в ус не дуя.

— Должен вас поправить, — возразил О’Коннор. — Сыграть в покер предложили вы. И сыграть на деньги предложили тоже вы, а не я. До этого мы играли только на спички, правда?

Бакалейщик осёкся, задумался. Лицо его, лицо прямодушного человека, осунулось. Лгать он не умел.

— Возможно, это действительно был я, — признал он наконец. Но тут новая мысль промелькнула в его голове, и он воззвал к присяжным. — Но ведь именно этого он как раз и добивался, разве нет? Как это у шулеров и водится! Они вовлекают жертву в игру!

«Да он просто влюблен в это слово „вовлекать“, — подумал судья Комин. — Очевидно, оно лишь совсем недавно пополнило его словарный запас, вот теперь он и вставляет его куда только можно». Заседатели сидели и укоризненно кивали — виданное ли дело, вовлекать человека во что бы то ни было!

— И последнее, — тихо произнёс О’Коннор, — когда мы рассчитывались, сколько денег вы отдали мне?

— Шестьдесят два фунта! — взревел Кин. — Потом и кровью заработанных стерлингов!

— Да нет же, — поправил его Тростинка, — сколько вы проиграли лично мне?

Торговец из Трали на мгновение замер и вдруг как-то сник.

— Не тебе, — вяло отмахнулся он. — Тебе — ничего. Всё выиграл тот фермер.

— А я, я что-нибудь выиграл? — спросил О’Коннор дрожащим от слёз голосом.

— Нет, — вздохнул свидетель, — ты проиграл что-то около восьми фунтов.

— Больше вопросов не имею. — С этими словами О’Коннор сел на скамью.

Мистер Кин уже готовился покинуть свидетельскую трибуну, когда судья остановил его:

— Минуточку, мистер Кин. Вы сказали «всё выиграл тот фермер». Кто такой этот фермер?

— Второй мой попутчик, ваша честь. Фермер из Вексфорда. Не очень хороший игрок, но дьявольски везучий.

— Вы запомнили его имя?

Мистер Кин смешался.

— Нет. Но ведь карты-то были у этого, у обвиняемого. Это ж он мухлевал.

На этом обвинение закончило изложение дела, и к кафедре, чтобы дать показания в свою защиту, направился О’Коннор. Поклявшись говорить правду и ничего, кроме правды, он поведал свою немудрёную, но душещипательную историю. На жизнь он зарабатывал вполне законно — покупал и продавал лошадей. Любил перекинуться в карты с друзьями, хотя играл из рук вон плохо. За неделю до той злополучной поездки 13 мая он зашёл в один из дублинских пабов пропустить стаканчик портеру. Сев на скамью, он почувствовал у бедра маленький твердый брусок, которым оказалась видавшая виды колода игральных карт. Вначале он хотел отдать её бармену, но затем подумал — да кому она нужна! — и оставил себе, дабы коротать время в бесконечных разъездах по просторам Ирландии в поисках новой кобылки или жеребца для продажи.

То, что карты меченые, он понятия не имел. Всё, что детектив рассказывал о «темнении» и «обрезке», стало для него откровением, ни о чём подобном он ранее не слышал. Да если бы и слышал, не знал бы, где искать метки на рубашках карт, подобранных на скамье в пабе.

И что касается мошенников: разве мошенники проигрывают? — спросил он присяжных. А он проиграл незнакомцу в купе целых 8 фунтов 10 шиллингов. Он сам остался с носом. И если мистер Кин ставил больше и больше проиграл, чем он, так, возможно, потому, что в отличие от него, О’Коннора, мистер Кин — человек рискованный, в пылу азарта готовый в омут головой броситься. Но он, О’Коннор, к шулерству никак не причастен, иначе бы он не потерял такую внушительную сумму такими же потом и кровью заработанных денег.

Обвинитель попытался камня на камне не оставить от его признаний, однако человек-тростинка придерживался их с таким рассыпающимся в извинениях упорством и самоуничижительной настойчивостью, что в конце концов адвокат обвинения иссяк, сдался и молча опустился на стул.

О’Коннор вернулся на скамью подсудимых. Осталось дождаться заключительной речи судьи. Судья Комин пристально разглядывал бывшего попутчика. «Ну и простофиля же ты, О’Коннор, — думал он. Если всё, что ты тут наговорил, — правда, тогда ты самый невезучий картёжник в мире. А если — ложь, тогда свет не видывал таких бездарных шулеров. Дважды ты умудрился проиграть в поездах первым встреченным, хотя играл собственными картами».

Но мысли мыслями, а в заключительной речи никаких «если» быть не должно. Поэтому, выступая перед присяжными, судья Комин подчеркнул, что, во-первых, как утверждает обвиняемый, он нашёл карты в одном из дублинских пабов и понятия не имел ни о каком краплении. Верить ему или нет — решать присяжным, но раз уж адвокат обвинения не сумел убедительно опровергнуть рассказанную О’Коннором историю, то, согласно закону Ирландии, бремя доказывания ложится на плечи присяжных заседателей.

Во-вторых, продолжал судья, обвиняемый утверждает, что сыграть в покер на деньги предложил не он, а мистер Кин, и мистер Кин, в свою очередь, признался, что всё было именно так.

Но главное, возвысил голос судья, О’Коннор обвиняется в том, что мошенническим способом завладел деньгами потерпевшего Лургана Кина. Однако приведенный к присяге мистер Кин поклялся, что обвиняемый ни честным, ни бесчестным способом не получил от него ни шиллинга. И он, и О’Коннор — оба — потеряли деньги, пусть и совершенно разные суммы. Таким образом, обвинение признано бездоказательным. И, во имя чести и справедливости, присяжные обязаны вынести оправдательный приговор. Кроме того, намекнул судья, нисколько не сомневаясь в том, как его слова подействуют на местных обывателей, через пятнадцать минут наступит время ланча.

Только особо тяжкое преступление могло заставить присяжных графства Керри пропустить ланч, так что уже через десять минут двенадцать добропорядочных и честных мужей вернулись и огласили вердикт — невиновен. О’Коннор, с которого сняли все обвинения, покинул скамью подсудимых.

В комнатушке-раздевалке судья Комин разоблачился — снял мантию, повесил на крючок парик и вышел из дома правосудия, чтобы слегка перекусить. Без мантии, жабо и парика никто его не узнал, и он протолкался сквозь толпу зевак, сгрудившуюся перед зданием суда, никем не замеченный.

Но только он собрался перейти дорогу — единственное препятствие, отделявшее его от ресторана при отеле, где, он знал, его ожидал превосходный, выловленный в водах Шеннона лосось, как из внутреннего дворика отеля, сверкающий и величественный, выехал шикарный лимузин. За рулём был О’Коннор.

— Нет, вы это видите? — раздался у него над ухом удивлённый голос. Обернувшись, судья увидел торговца из Трали.

— Вижу, — откликнулся судья.

Шурша шинами, лимузин выкатил на дорогу. Рядом с О’Коннором восседал облачённый в сутану священник.

— А видите, кто с ним? — закричал потрясённый мистер Кин.

Автомобиль медленно проплыл мимо. Святой отец, который так жаждал помочь бедным сироткам из Дингла, одарил стоявших на тротуаре мужчин благосклонной улыбкой и поднял вверх два плотно сжатых пальца. Лимузин исчез за поворотом.

— Это что ж, он нас благословил, что ли?

— Возможно, — пожал плечами судья Комин. — Хотя я в этом сильно сомневаюсь.

— А какого чёрта он напялил он на себя эту одёжу?

— Ну, как-никак, он служитель Святой нашей Матери Церкви, — усмехнулся судья Комин.

— Служитель, как же! — Торговец разразился гневной бранью. — Это же фермер из Вексфорда!

Фредерик Форсайт День Шакала

Часть первая Анатомия заговора

Глава 1

Холод раннего весеннего парижского утра становился еще более пронизывающим от осознания того, что предстояло привести в исполнение смертный приговор. 11 марта 1963 года, в шесть часов сорок минут, во внутреннем дворе Форта д'Иври офицер французских ВВС стоял у вбитого в гравий столба со связанными за спиной руками и, все еще не веря своим глазам, смотрел на взвод солдат, выстроившихся в двадцати метрах от него.

Скрипнул гравий под легкими шагами, черная повязка легла на глаза Жана-Мари Бастьена-Тири, тридцати пяти лет от роду, подполковника. Клацанье затворов заглушило бормотание священника.

За стеной форта водитель грузовика «берлье» нажал на клаксон, так как шустрая легковушка пересекла ему путь. Гудок заглушил команду «Целься!», поданную командиром взвода. Треск ружейных выстрелов остался незамеченным в просыпающемся городе, разве что поднял в небо стайку голубей. Эхо растворилось в нарастающем шуме уличного транспорта.

Расстрел этого офицера, возглавлявшего группу боевиков секретной армейской организации (ОАС), приговорившей к смерти генерала де Голля, президента Франции, был призван положить конец дальнейшим попыткам покушения на жизнь главы государства. По иронии судьбы, он стал началом нового этапа яростной схватки. Чтобы найти объяснение этому парадоксу, необходимо напомнить, почему в то мартовское утро изрешеченное пулями тело повисло на веревках во дворе военной тюрьмы под Парижем…

* * *

Солнце наконец скатилось за стену дворца, длинные тени, упавшие на двор, принесли долгожданную прохладу. Даже в семь часов вечера самого теплого дня года температура воздуха не желала падать ниже двадцати пяти градусов. По всему городу парижане усаживали ворчащих жен и галдящих детей в автомобили и поезда, чтобы отправиться за город на субботу и воскресенье. А несколько мужчин, собравшихся в предместье Парижа, решили, что этот день, 22 августа 1962 года, должен стать последним для Шарля де Голля, президента Франции.

Пока городское население готовилось бежать от жары к относительной прохладе рек и лесов, в Елисейском дворце продолжалось заседание правительства. На гравии двора, образовав замкнутый на три четверти круг, застыли шестнадцать черных автомобилей «ситроен DS». Водители, сбившись в кучку у западной стены, куда тень упала раньше всего, лениво болтали, давно привыкнув к тому, что большую часть рабочего дня им приходилось ждать своих высокопоставленных пассажиров.

В половине восьмого недовольное брюзжание водителей по поводу затянувшегося совещания прервало появление швейцара за стеклянными дверьми дворца. Он дал знак охране, водители побросали недокуренные сигареты и втоптали их в гравий. Внутренне подобрались сотрудники службы безопасности и охранники. Распахнулись массивные железные ворота.

Водители уже разошлись по машинам, когда появилась первая группа министров. Швейцар открыл дверь, и члены кабинета спустились по шести ступенькам, ведущим во двор, обмениваясь пожеланиями хорошего отдыха. «Ситроены» по очереди подкатывали к ступенькам, швейцар с поклоном открывал заднюю дверцу, министры рассаживались, и мимо отдающих честь республиканских гвардейцев машины выезжали на Фобур Сен-Оноре.

Спустя десять минут двор опустел. Остались лишь два длинных лимузина «ситроен DS 19», которые медленно подкатили к ступенькам. В первом, украшенном флажком президента Французской Республики, за рулем сидел Франсуа Марру, водитель-полицейский из центра подготовки национальной жандармерии в Сатори. В силу природной молчаливости он держался обособленно от шоферов министров, а право водить автомобиль президента заслужил стальными нервами, хладнокровием, быстрой и умелой ездой. Кроме Марру, в кабине никого не было. За рулем второго «DS 19» также сидел выпускник центра в Сатори.

В семь часов сорок пять минут другая группа появилась за стеклянными дверьми, приковав внимание охраны. Шарль де Голль в неизменном темно-сером двубортном костюме и черном галстуке галантно пропустил вперед мадам Ивонн де Голль и, взяв ее под руку, вместе с ней спустился по ступенькам к ожидающему «ситроену». Они сели на заднее сиденье, мадам де Голль — слева, президент — справа от нее.

Их зять, полковник Ален де Буасье, тогда начальник штаба танковых и кавалерийских соединений французской армии, проверил, надежно ли закрыты задние дверцы, и занял свое место рядом с Марру.

Двое мужчин, сопровождавших президента и его супругу, направились ко второму лимузину. Анри Джудер, телохранитель де Голля, сел рядом с шофером, поправил кобуру с тяжелым пистолетом, закрепленную под левой подмышкой. Когда машины ехали по улицам, его глаза беспрестанно оглядывали тротуары и углы, мимо которых они проносились. Второй мужчина, комиссар Дюкре, начальник службы безопасности президента, сказал пару слов охранникам и, убедившись, что все в порядке, залез на заднее сиденье. Один.

Два мотоциклиста в белых шлемах завели двигатели и вырулили к воротам. Их разделяло не более четырех метров.

«Ситроены» описали полукруг и выстроились в затылок друг другу за мотоциклами. Часы показывали семь пятьдесят.

Снова распахнулись железные ворота, и маленький кортеж, мимо стоящих навытяжку гвардейцев, выкатился на Фобур Сен-Оноре, а затем на проспект Мариньи. Молодой человек в белом защитном шлеме, сидящий на мотоцикле в тени каштанов, подождал, пока кортеж проследует мимо, и устремился следом. Регулировщики не получали никаких указаний относительно времени отъезда президента из дворца, движение транспорта было таким же, как в любой другой день, и о приближении кортежа они узнавали по вою мотоциклетных сирен, едва успевая перекрывать движение на перекрестках.

На утопающем в тени проспекте кортеж набрал скорость и вырвался на залитую солнцем площадь Клемансо, направляясь к мосту Александра III. Мотоциклист следовал тем же путем. За мостом Марру выехал на проспект генерала Галлиени и далее на бульвар Инвалидов. Мотоциклист получил нужную ему информацию: генерал де Голль покидает город. На пересечении бульвара Инвалидов и улицы Варен он сбросил скорость и остановился у кафе на углу. Войдя в зал, он достал из кармана металлический жетон и направился к телефону-автомату.

* * *

Подполковник Жан-Мари Бастьен-Тири ждал звонка в баре на окраине Медона. Он работал в министерстве авиации, женат, трое детей. Под обликом респектабельного чиновника и примерного семьянина подполковник скрывал жгучую ненависть к Шарлю де Голлю, который, по его убеждению, предал Францию, и к тем, кто в 1958 году вернул старого генерала к власти, уступив Алжир местным националистам.

Сам Бастьен-Тири ничего не терял в результате обретения Алжиром независимости, и руководили им не личные мотивы. В собственных глазах он был патриотом, абсолютно уверенным в том, что послужит своей горячо любимой стране, убив человека, по его мнению, надругавшегося над ней. В те дни тысячи людей разделяли взгляды Бастьена-Тири, но лишь единицы стали членами военных секретных организаций, поклявшихся убить де Голля и свергнуть его правительство. Среди этих фанатиков был и Бастьен-Тири.

Он потягивал пиво, когда зазвонил телефон. Бармен пододвинул к нему телефонный аппарат, а сам отошел к телевизору на другом конце стойки. Бастьен-Тири послушал несколько секунд, пробормотал: «Очень хорошо, благодарю вас» — и положил трубку. За пиво он заплатил заранее. Не спеша вышел из бара на тротуар, вытащил сложенную в несколько раз газету и дважды развернул ее.

На другой стороне улицы молодая женщина опустила тюлевую занавеску в окне квартиры на первом этаже и повернулась к дюжине мужчин, рассевшихся по стульям и кушеткам:

— Маршрут номер два.

Пятеро юношей, новички, нервно вскочили. Семеро остальных, возрастом постарше, держались спокойнее. Командовал ими лейтенант Ален Бугрене де ла Токне, помощник Бастьена-Тири, придерживавшийся крайне правых взглядов, выходец из семьи дворян-землевладельцев, тридцать пять лет, женат, двое детей.

Самым опасным в этой комнате был Жорж Ватин, тридцативосьмилетний широкоплечий угрюмый фанатик, когда-то сельскохозяйственный инженер в Алжире, за два года освоивший профессию убийцы. Из-за давней раны он получил прозвище Хромоногий.

По знаку де ла Токне мужчины через дверь черного хода вышли в переулок, где стояло шесть автомобилей, украденных или нанятых. До восьми часов оставалось пять минут.

Бастьен-Тири готовил покушение много дней, замеряя углы стрельбы, скорость движения автомобилей и расстояние до них, огневую мощь, достаточную для того, чтобы остановить машины. Местом для засады он выбрал прямой участок проспекта де ла Либерасьон, у пересечения главных дорог в предместье Парижа Пети-Кламар. По плану первая группа снайперов начинала стрелять по машине президента, когда та находилась в двухстах ярдах от них. Укрытием им служил стоящий на обочине трейлер.

По расчету Бастьена-Тири, сто пятьдесят пуль должны были прошить первую машину в тот момент, когда она поравняется со снайперами, лежащими за фургоном. После остановки президентского лимузина из боковой улицы должна выехать вторая группа боевиков, чтобы в упор расстрелять агентов службы безопасности, ехавших во второй машине кортежа. Отход обеих групп должен был осуществляться на трех автомобилях, ждущих на другой улице.

На самого Бастьена-Тири, тринадцатого участника операции, возлагалась задача подать сигнал о приближении президентского кортежа. В восемь часов пять минут обе группы заняли исходные позиции. В сотне ярдов от трейлера Бастьен-Тири расхаживал на автобусной остановке все с той же газетой в руке. Взмах последней служил сигналом для Сержа Бернье, командира группы снайперов, стоящего у трейлера. Те должны были открыть огонь по его приказу. Бургене де ла Токне сидел за рулем автомобиля, призванного отсечь вторую машину кортежа. Ватин Хромоногий, устроившись рядом, сжимал в руках ручной пулемет.

Когда щелкали предохранители винтовок у Пети-Кламар, кортеж генерала де Голля вырвался из интенсивного транспортного потока центра Парижа на более свободные проспекты окраины. Скорость машин достигла шестидесяти миль в час.

Увидев, что дорога впереди пуста, Франсуа Марру взглянул на часы и, спиной чувствуя нетерпение генерала, еще сильнее надавил на педаль газа. Оба мотоциклиста переместились в хвост кортежа, Де Голль не любил мерцания маячков. В таком порядке в восемь часов семнадцать минут кортеж въехал на проспект Дивизии Леклерка.

А в миле от них Бастьен-Тири пожинал плоды допущенного им серьезного просчета, о сути которого он узнал от полиции лишь шесть месяцев спустя. Готовя покушение, он воспользовался календарем, в котором указывалось, что 22 августа сумерки падали в 8.35, то есть кортеж де Голля появился бы в Пети-Кламар значительно раньше этого времени, даже с учетом задержки, как и произошло на самом деле. Но подполковник ВВС взял календарь 1961 года. 22 августа 1962 года сумерки упали в 8.10. Эти двадцать пять минут оказались решающими в истории Франции. В 8.18 Бастьен-Тири заметил кортеж, мчащийся по проспекту де ла Либерасьон со скоростью семьдесят миль в час, и отчаянно замахал газетой.

На другой стороне дороги, на сотню ярдов ближе к перекрестку, сквозь сгущающиеся сумерки Бернье вглядывался в едва различимую фигуру на автобусной остановке.

— Подполковник уже махнул газетой? — задал он риторический вопрос.

Слова едва успели слететь с его губ, как президентский кортеж поравнялся с автобусной остановкой.

— Огонь! — заорал Бернье.

Они начали стрелять, когда первый лимузин поравнялся с трейлером и помчался дальше. Двенадцать пуль попали в машину лишь благодаря меткости стрелков. Две из них угодили в колеса и, хотя шины были самозаклеивающимися, внезапное падение давления привело к тому, что машина пошла юзом. Вот тут Франсуа Марру спас жизнь де Голлю.

Если признанный снайпер экс-легионер Варга стрелял по колесам, то остальные — по удаляющемуся заднему стеклу. Несколько пуль засело в багажнике, одна разбила заднее стекло, пролетев в двух-трех дюймах от головы президента. Сидевший впереди полковник де Буасье обернулся и крикнул тестю и теще: «Головы вниз». Мадам де Голль легла головой на колени мужа. Генерал холодно бросил: «Что, опять?» — и повернулся, чтобы посмотреть, что делается позади.

Марру, плавно сбрасывая скорость, выровнял машину, затем вновь вдавил в пол педаль газа. «Ситроен» рванулся к пересечению с проспектом дю Буа, на котором притаилась вторая группа боевиков ОАС. Лимузин с охранниками, целый и невредимый, не отставал от машины президента.

Учитывая скорость приближающихся автомобилей. Бургене де ла Токне, ждущий на проспекте дю Буа в машине с работающим двигателем, мог выбрать один из двух вариантов: выехать перед ними и погибнуть в неизбежном столкновении или появиться на дороге на полсекунды позже. Де ла Токне предпочел остаться в живых. «Ситроен» президента успел проскочить вперед, и машина оасовцев оказалась рядом с автомобилем охраны. Высунувшись по пояс из окна, Ватин опорожнил магазин ручного пулемета в заднее окно удаляющегося «ситроена», сквозь разбитое стекло которого виднелся характерный профиль генерала де Голля.

— Почему эти идиоты не отстреливаются? — проворчал генерал.

Джудер пытался выстрелить в Ватина, их разделяло не более десяти футов, но ему мешал водитель. Дюкре крикнул, чтобы тот не отставал от президентского лимузина, и через секунду машина оасовцев осталась позади. Оба мотоциклиста, вылетевшие на обочину после внезапного появления де ла Токне, также догнали лимузины. И кортеж в полном составе продолжил путь к базе французских ВВС Виллакоблу.

У оасовцев не было времени выяснять отношения. Бросив машины, использованные в операции, они расселись по трем автомобилям, предназначенным для отхода, и растворились во все более сгущающихся сумерках.

По установленной в «ситроене» рации комиссар Дюкре связался с Виллакоблу и коротко сообщил о случившемся. Когда десять минут спустя кортеж подкатил к воротам базы, де Голль настоял, чтобы они выехали прямо на летное поле, к вертолету. Едва лимузин остановился, вокруг собралась толпа офицеров и чиновников. Они открыли дверцу, помогли выйти потрясенной мадам де Голль. Генерал вышел сам с другой стороны, стряхнул с лацканов осколки стекла. Не обращая внимания на офицеров, суетящихся вокруг, он обошел «ситроен» и взял супругу под руку.

— Пойдем, дорогая, скоро мы будем дома, — и, повернувшись, объявил собравшимся свой приговор ОАС. — Они не умеют стрелять.

Президент и мадам де Голль поднялись в вертолет, за ними последовал Джудер, и они улетели в загородную резиденцию на уик-энд.

* * *

Пока журналисты всего мира обсуждали неудачную попытку покушения на де Голля и за отсутствием достоверной информации заполняли страницы газет досужими вымыслами, французская полиция организовала крупнейшую облаву в истории страны. По масштабам с ней могла сравниться, а может, и превзойти лишь охота на наемного убийцу, чье настоящее имя остается неизвестным до сих пор. В различных досье он проходит под кличкой Шакал.

Впервые удача улыбнулась полиции 3 сентября, и, как часто бывает в ее работе, результат принесла обычная проверка документов. На выезде из города Валенс к югу от Лиона, на шоссе Париж-Марсель, патруль остановил частную машину, в которой сидели четверо. Полицейские останавливали сотни автомобилей, проверяя удостоверения личности, но в этом случае у одного из пассажиров не оказалось документов. Он заявил, что потерял их. Всех четверых отвезли в Валенс.

В Валенсе скоро выяснилось, что водитель и два пассажира не имеют никакого отношения к третьему, за исключением того, что предложили его подвезти. Троих отпустили, а у пассажира без документов сняли отпечатки пальцев и отправили их в Париж, чтобы установить его личность. Ответ пришел двенадцать часов спустя: отпечатки пальцев принадлежали двадцатидвухлетнему дезертиру из Иностранного легиона Пьеру-Дени Магаду.

* * *

Магада препроводили в полицейское управление в Лионе. Пока он находился в приемной в ожидании допроса, один из охранников-полицейских в шутку спросил: «Ну так что тебе известно о Пети-Кламар?»

Магад обреченно поник плечами:

— Ладно, что вас интересует?

Пока офицеры слушали, раскрыв рты от изумления, стенографистки деловито заполняли блокнот за блокнотом. Магад «пел» восемь часов. Он назвал всех участников покушения и еще девять человек, готовивших операцию и приобретавших оружие. Всего двадцать две фамилии. Теперь полиция знала, кого искать.

Из всех избежал ареста только один, его не поймали и по сей день. Жорж Ватин покинул Францию. Предполагают, что он поселился в Испании, как и многие другие главари ОАС.

Допросы арестованных и подготовка обвинительного акта против Бастьена-Тири, Бургене де ла Токне и остальных заговорщиков завершились в декабре. В январе 1963 года все они предстали перед военным судом.

В это же время ОАС собирала силы для новой атаки на голлистское правительство, а французская служба безопасности стремилась упредить ее. За фасадом неспешной респектабельной парижской жизни развертывались сражения самой жестокой подпольной войны нашего времени.

Французская служба безопасности называется Сервис де Документасьон Экстерьер де Контр-Эспионаж, сокращенно — СДЭКЭ. В ее обязанности входят разведывательная деятельность за пределами Франции и контрразведка на своей территории, причем сферы деятельности основных подразделений СДЭКЭ могут частично накладываться друг на друга. Отдел Один, занимающийся разведкой, состоит из бюро, каждое из которых имеет двойной индекс, букву «R» и цифру. Буква — сокращение от Renseignement (Информация). Цифра — порядковый номер. В отдел входят следующие бюро: R1 — общий анализ полученных сведений, R2 — Восточная Европа, R3 — Западная Европа, R4 — Африка, R5 — Средний Восток, R6 — Дальний Восток и R7 — Америка (Западное полушарие). Отдел Два занимается контрразведкой. Отделы Три и Четыре объединены в коммунистическую секцию. Отдел Шесть ведает финансами. Семь — административными вопросами.

Название отдела Пять состоит из одного слова — «Противодействие». Именно на этот отдел легла основная тяжесть борьбы с ОАС. Его штаб-квартира размещается в квартале, застроенном невзрачными зданиями, недалеко от бульвара Мортье, ближе к Порт де Лилья, северо-западному предместью Парижа. Отсюда сотни агентов уходили в бой. Эти люди, главным образом корсиканцы, крепкие физически, проходили специальную подготовку в лагере в Сатори: нож и пистолет, каратэ и дзюдо, радиосвязь, сборка и установка взрывных устройств, ведение допроса с пытками и без оных, похищение, отравление, убийство.

Некоторые говорили только по-французски, другие владели несколькими языками и в любой столице мира чувствовали себя как дома. Выполняя порученное задание, они имели право убивать и часто им пользовались.

С активизацией деятельности ОАС директор СДЭКЭ генерал Эжен Гибо наконец разрешил отделу Пять включиться в борьбу. Агенты вступали в ОАС, а кое-кто из них проник в высшие эшелоны организации. От них поступали сведения, позволявшие полиции Франции срывать операции и арестовывать боевиков ОАС. В других случаях их безжалостно убивали за пределами страны. Родственники пропавших без вести оасовцев не сомневались, что те стали жертвами агентов Отдела противодействия.

Не оставалась в долгу и ОАС. Агентов отдела Пять прозвали барбудос, то есть бородачами, имея в виду их подпольную деятельность, и ненавидели их куда сильнее, чем обычных полицейских. В последний период борьбы за власть в Алжире между ОАС и голлистскими властями семь барбудос попали в руки ОАС. Их повесили на фонарных столбах, предварительно отрезав носы и уши. Такими методами велась эта тайная война, и полная история тех, кто умер под пыткой, в чьих руках и в каких подвалах, осталась ненаписанной.

Остальные барбудос держались вне ОАС, готовые откликнуться на зов СДЭКЭ. Преступное прошлое некоторых из них позволяло поддерживать прежние связи, и они неоднократно пользовались услугами бандитов, чтобы выполнить особо грязные поручения правительственного учреждения. Их действия вызвали слухи о «параллельной» (неофициальной) полиции, подчиняющейся одному из ближайших помощников президента де Голля — Жаку Фоккару. В действительности «параллельной» полиции не существовало, ей приписывали операции, проведенные агентами Отдела противодействия или временно нанятыми бандами.

Для корсиканцев, контролировавших преступный мир Парижа и Марселя и составлявших основу Отдела противодействия, слово «вендетта» не было пустым звуком, и после убийства семи барбудос в Алжире они объявили вендетту ОАС. Точно так же, как корсиканские бандиты помогали союзникам при подготовке десантов на юге Франции в 1944 году, в начале шестидесятых годов они сражались за Францию против ОАС. Среди оасовцев было много «pieds-noirs», «черноногих», французов алжирского происхождения, по складу характера очень схожих с корсиканцами, так что временами эта война становилась чуть ли не братоубийственной.

Покуда тянулся суд над группой Бастьена-Тири, ОАС расширяла свои операции. Ими руководил полковник Антуан Арго, вдохновитель засады у Пети-Кламар. Выпускник Политехнического института, одного из самых престижных учебных заведений Франции, умный и энергичный, Арго служил лейтенантом у де Голля в «Свободной Франции» и сражался за освобождение родины от нацистов. Позднее он командовал кавалерийской частью в Алжире. Невысокого роста, жилистый, хитрый и безжалостный, к 1962 году он возглавил оперативный штаб ОАС, находящийся за границей.

Опытный психолог, он понимал, что борьба с голлистами должна вестись по разным направлениям и всеми средствами, включая террор, дипломатические переговоры и формирование общественного мнения. Частью его кампании стала серия интервью газетам и телевидению государств Западной Европы Жоржа Бидо, бывшего министра иностранных дел Франции, а тогда главы Национального совета сопротивления, политического крыла ОАС. В них разъяснялись мотивы, по которым ОАС выступила против генерала де Голля.

В свое время блестящий интеллект Арго позволил ему стать самым молодым полковником Франции, а соединив свою судьбу с ОАС, он превратился в опаснейшего противника голлистского правительства. Интервью Бидо корреспондентам ведущих телекомпаний и газет создали ОАС неплохую рекламу, прикрыв, как пологом, проводимые ее боевиками террористические акты.

Успех пропагандистской кампании, организованной Арго, встревожил французское правительство ничуть не меньше волны взрывов пластиковых бомб в кафе и кинотеатрах, прокатившейся по всей стране. 14 февраля был раскрыт еще один заговор, целью которого являлось убийство де Голля. На следующий день намечалась его лекция в военной академии на Марсовом поле. Убийца, притаившись под крышей одного из корпусов академии, должен был выстрелить де Голлю в спину, когда тот подойдет к дверям зала, где собрались слушатели.

Потом заговорщики предстали перед судом: Жан Биснон, капитан артиллерии Робер Пуакар и преподавательница английского языка в военной академии мадам Поль Руссели де Лифьяк. Стрелять должен был Жорж Ватин, но Хромоногому вновь удалось скрыться. Как выяснилось на суде, изыскивая возможность провести вооруженного Ватина на территорию академии, они обратились к офицеру охраны Мариусу То, который немедленно сообщил обо всем полиции. 15 февраля генерал де Голль выступил в академии, но, несмотря на его неудовольствие, ему пришлось приехать туда в бронированном автомобиле.

Этот невероятно дилетантский по замыслу заговор рассердил де Голля. Днем позже, вызвав министра внутренних дел Фрея, президент стукнул кулаком по столу и заявил министру, ответственному за национальную безопасность: «С этими покушениями мы зашли слишком далеко».

Было принято решение провести ответную акцию против одного из главарей ОАС в назидание остальным. Фрей не сомневался в исходе процесса Бастьена-Тири, продолжающегося в Высшем военном суде, хотя тот все еще пытался объяснить, что заставило его готовить убийство президента. Но требовалось более сильнодействующее средство.

22 февраля копия донесения начальника отдела Два СДЭКЭ, посланного министру внутренних дел, легла на стол руководителя Отдела противодействия. Среди прочего в нем указывалось следующее:

«Нам удалось выяснить местопребывание одного из лидеров подрывного движения, бывшего полковника французской армии Антуана Арго. Он вылетел в ФРГ и намерен, согласно информации, полученной нашей разведкой, пробыть там несколько дней…

Таким образом открывается возможность выйти на Арго и даже схватить его. Наша контрразведка официально обратилась к соответствующим службам ФРГ с просьбой о содействии, но получила отказ. Теперь этим службам известно, что наши агенты могут напасть на Арго и других главарей ОАС, поэтому действовать необходимо с предельной быстротой и осторожностью».

Проведение операции поручили Отделу противодействия. 25 февраля, во второй половине дня Арго прибыл в Мюнхен из Рима, где проводил совещание с руководством ОАС. Вместо того, чтобы сразу поехать на Унертлштрассе, он на такси отправился в отель «Эден-Вольф», где заранее снял номер, очевидно для какой-то встречи. В номер он так и не поднялся. В вестибюле отеля к нему подошли и обратились на безупречном немецком двое мужчин. Арго подумал, что перед ним — местные полицейские, и полез во внутренний карман пиджака за паспортом.

Тут же его схватили и поволокли к стоящему у тротуара фургону для доставки белья в прачечную. Арго попытался вырваться, но на него обрушился поток французских ругательств. Рука зажала ему нос, кулак ударил в солнечное сплетение, палец надавил на нерв чуть пониже уха, и он провалился в темноту.

Двадцать четыре часа спустя в Управлении сыскной полиции в доме 36 по набережной Орфевр в Париже зазвонил телефон. Грубый голос сообщил дежурному сержанту, что Антуан Арго, «хорошо упакованный», находится в фургоне на автомобильной стоянке позади здания. Спустя несколько минут дверь фургона распахнулась, и Арго вывалился на руки изумленных полицейских.

Проведя двадцать четыре часа с повязкой на глазах, он жмурился от дневного света. Не мог стоять без посторонней помощи. Лицо покрывала запекшаяся кровь, ему разбили нос, рот растянулся от кляпа, который вытащили полицейские.

— Вы — полковник Антуан Арго? — спросил кто-то из них.

— Да, — пробормотал он.

Каким-то образом агенты Отдела противодействия переправили его через границу и анонимным звонком известили полицию о посылке, ожидающей на ее же автомобильной стоянке, показав тем самым, что службе безопасности не чуждо чувство юмора. Арго освободили из заключения в июне 1968 года.

* * *

Однако агенты, похитившие Арго, не учли одного обстоятельства: наряду с дезорганизацией, которую внесло похищение в ряды ОАС, похищение это открыло путь помощнику Арго, малоизвестному, но очень коварному подполковнику Марку Родину, вставшему во главе операций, конечная цель которых состояла в убийстве де Голля. По многим обстоятельствам эта замена оказалась нежелательной.

4 марта Высший военный суд вынес приговор по делу Бастьена-Тири. Его и двух других участников покушения приговорили к расстрелу. Ту же меру наказания определили и еще не пойманному Жоржу Ватину. 8 марта генерал де Голль три часа слушал адвокатов, обратившихся к нему с прошениями о помиловании. Двоим он заменил расстрел пожизненным заключением, но приговор Бастьену-Тири оставил в силе.

В ту же ночь адвокат сообщил тому о принятом решении.

— Исполнение приговора назначено на одиннадцатое, — и, видя, что его подзащитный все еще недоверчиво улыбается, добавил: — Вас расстреляют.

Бастьен-Тири покачал головой:

— Вы ничего не понимаете. Ни один француз не направит на меня оружие.

Он ошибся. В восемь утра радиостанция «Европа I» сообщила о том, что приговор приведен в исполнение. В Западной Европе эту новость услышали все, кто настроил приемники на соответствующую волну. Слова диктора, вырвавшиеся из динамика в номере маленького отеля в Австрии, положили начало цепочке событий, поставивших де Голля на грань смерти. Этот номер снимал Марк Родин, новый начальник оперативного штаба ОАС.

Глава 2

Марк Родин выключил транзисторный приемник и поднялся из-за стола, едва притронувшись к завтраку. Подошел к окну, закурил очередную сигарету, долго смотрел на засыпанный снегом городок, до которого еще не добралась весна.

— Мерзавцы, — пробурчал он, имея в виду президента Франции, его правительство и службу безопасности.

Родин разительно отличался от своего предшественника. Высокий и худощавый, с мертвенно-бледным лицом, дышащим ненавистью к голлистам, он обычно скрывал свои чувства за внешней холодностью, столь несвойственной латинянам. Он не оканчивал Политехнического института. Сын сапожника, он уплыл в Англию на рыбачьей лодке, когда нацисты оккупировали Францию. Тогда ему еще не было двадцати, и он вступил в армию рядовым.

Повышения по службе, до сержанта, а затем старшего офицера дались ему нелегко, в кровавых сражениях в Северной Африке и позднее на побережье Нормандии, где он воевал под командованием Леклерка. Во времябитвы за Париж его произвели в офицеры прямо на поле боя, а когда война закончилась, он оказался перед выбором: остаться в армии или вернуться к мирной жизни.

Но вернуться к чему? Он ничего не умел, кроме как тачать сапоги, а рабочий класс находился под сильным влиянием коммунистов, которые также занимали доминирующее положение в движении Сопротивления и в организации «Свободная Франция» внутри страны. Родин остался в армии и с горечью наблюдал, как молодые выпускники военных училищ зубрежкой учебников получают те же звания, за которые он расплачивался кровью. А когда они начали обходить его по службе, Родин добился перевода в колонии.

Командуя ротой в Индокитае, он оказался среди людей, которые говорили и думали, как и он. Для сына сапожника продвижение по службе могли обеспечить лишь новые и новые сражения. К окончанию войны в Индокитае он стал майором и, проведя несчастливый и полный разочарований год во Франции, подался в Алжир.

Уход Франции из Индокитая и месяцы на родине обратили его недовольство жизнью в ненависть к политикам и коммунистам, ибо для него эти два понятия означали одно и то же. Франции, думал он, не вырваться из пут предателей и слюнтяев, засевших во всех кабинетах, если у кормила власти не станет военный. В армии не было места ни тем, ни другим.

Как и большинство боевых командиров, которым приходилось видеть, как их подчиненные гибнут на поле боя, а иногда хоронить обезображенные тела тех, кто попал в плен, Родин обожествлял солдат, считая их солью земли. Они жертвовали собой ради того, чтобы буржуазия могла жить дома в сытости и достатке. Что же он увидел во Франции после восьми лет боев в Индокитае? Гражданское население плевать хотело на солдат, а левые интеллектуалы обвиняли армию во всех смертных грехах. Все это, вкупе с невозможностью пробиться наверх в мирной жизни, превратило Родина в фанатика.

Если бы местные власти, правительство и народ Франции более активно поддерживали военных, они разбили бы Вьетминь, в этом Родин не сомневался. Уходом из Индокитая Франция предала память тысяч славных молодых парней, погибших там вроде бы зазря. И Родин поклялся, что такого позора больше не повторится. Алжир это докажет. Весной 1956 года он с радостью покинул Марсель, уверенный, что на далеких холмах Алжира осуществится мечта его жизни и весь мир будет рукоплескать триумфу французской армии.

Два года жестокой борьбы не поколебали его убеждений. Действительно, подавить мятеж оказалось не так-то легко, как он предполагал поначалу. Сколько бы феллахов ни убивал он и его солдаты, сколько бы деревень ни сравнивалось с землей, сколько бы террористов ФНО[73] ни умирало под пытками, пожар войны разгорался, захватывая все новые города и сельские районы.

Для продолжения борьбы требовалась все возрастающая помощь метрополии. На этот раз хотя бы не стоял вопрос о войне на задворках колониальной империи. Алжир был Францией, частью Франции, там проживало три миллиона французов. Война за Алжир ничем не отличалась от войны за Нормандию, Бретонь или Альпы. С получением звания подполковника Марка Родина перевели из сельской местности в город, сначала в Боне, затем в Константину.

На вельде он сражался с войсками ФНО, пусть нерегулярными, но войсками. Его ненависть к ним не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытал, окунувшись в ожесточенную, грязную войну городов, войну пластиковых бомб, которые устанавливали уборщики в кафе, супермаркетах, парках, посещаемых французами. Методы, которые он использовал, чтобы очистить Константину от нечисти, закладывающей эти бомбы, скоро принесли ему прозвище Мясник.

Для окончательной победы над ФНО и его армией не требовалось ничего, кроме расширения помощи из Парижа. Как и большинство фанатиков, Родин не мог оценить реального положения вещей. Галопирующие военные расходы, разваливающаяся под бременем войны экономика, деморализация новобранцев казались ему пустяками.

* * *

В июне 1958 года генерал де Голль вернулся к власти, заняв пост премьер-министра Франции. Быстро покончив с продажной и нерешительной Четвертой республикой, он основал Пятую. Когда де Голль произнес слова, вновь приведшие его в Матино, а затем и в Елисейский дворец: «Алжир французский», — Родин удалился в свою комнату и заплакал. Посетивший Алжир де Голль казался Родину Зевсом, спустившимся с Олимпа. Подполковник не сомневался, что будет выработана новая политика: коммунистов уволят с работы, Жана-Поля Сартра расстреляют за измену, профсоюзы поставят на место и Франция всей мощью поддержит своих сограждан в Алжире и армию, охраняющую интересы французской цивилизации.

Родин верил в это, как в восход солнца на востоке. Когда де Голль приступил к преобразованию страны, Родин подумал, что произошла какая-то ошибка, что старому генералу просто требуется время, чтобы во всем разобраться. Поползли слухи о начавшихся переговорах с Бен Беллой, но Родин счел их ложными. Хотя он и с симпатией отнесся к бунту поселенцев в 1960 году, который возглавил Джо Ортиз, но полагал, что задержка с решительным ударом по ФНО не более чем тактический ход де Голля. Старик знает, что делает, думал Родин. Не он ли произнес золотые слова: «Алжир французский»?

Когда же отпали последние сомнения в том, что французский Алжир лежит за пределами обновленной Франции, создаваемой Шарлем де Голлем, мир Родина рассыпался, как фарфоровая ваза под колесами локомотива. Вера, надежда, уверенность в будущем развеялись как дым. Осталась лишь ненависть. Ненависть к системе, политикам, интеллектуалам, алжирцам, профсоюзам, журналистам, иностранцам и более всего — к Этому Человеку. За исключением нескольких слабаков, весь батальон Родина принял участие в военном путче 1961 года.

Путч провалился. Одним простым, удивительно ловким маневром де Голль обрек путч на неудачу еще до его начала. Никто из офицеров не обратил особого внимания на тысячи дешевых транзисторных приемников, которые роздали солдатам за несколько недель до официального объявления о начале переговоров с ФНО. В приемниках не видели вреда, и многие одобрили эту идею. Льющаяся из них поп-музыка отвлекала парней от жары, мух, скуки.

Голос де Голля оказался не столь безобидным. Когда вопрос о верности армии присяге стал ребром, десятки тысяч солдат-новобранцев в казармах, разбросанных по всему Алжиру, включали радио, чтобы послушать новости. А после новостей до них доносился тот же голос, в который вслушивался Родин в июне 1940 года. Практически не изменились и слова. Вы должны сделать выбор. Я — Франция, ее судьба. Верьте мне. Следуйте за мной. Повинуйтесь мне.

Командиры некоторых батальонов, проснувшись, обнаруживали, что под их началом осталось лишь с дюжину офицеров да пяток сержантов.

Радио разгромило путч. Родину повезло больше, чем многим. Возможно, потому, что в его части служили ветераны Индокитая и боев на вельде. Его поддержали сто двадцать солдат и офицеров. Вместе с другими участниками путча они создали Секретную армейскую организацию, чтобы вышвырнуть нового Иуду из Елисейского дворца.

В тисках торжествующего победу ФНО и верных правительству Франции войск ОАС не удалось затянуть развязанную ею оргию насилия. Но в последние семь недель, пока французские поселенцы за бесценок распродавали свое добро и покидали разоренный войной Алжир, ОАС приложила все силы, чтобы ФНО досталось как можно меньше. Когда же пришла пора уходить, главари ОАС, фамилии которых были известны голлистским властям, разъехались по разным странам.

Родин стал заместителем Арго, начальника оперативного штаба ОАС в изгнании, зимой 1961 года. Если Арго вдохновлял операции ОАС на территории Франции, являясь генератором идей, то Родин, коварный и здравомыслящий, обеспечивал их реализацию.

Не следовало считать его жестоким фанатиком, каких хватало в рядах ОАС в начале шестидесятых годов. Старый сапожник одарил сына острым умом. Родин привык до всего доходить сам, не полагаясь на авторитеты.

Как и остальные оасовцы, Родин свято верил в сформировавшиеся у него представления о предназначении Франции и армейской чести. Когда же речь заходила о выполнении конкретной операции, он становился прагматиком до мозга костей и логика его решений оказывалась куда эффективней голого энтузиазма и бессмысленного насилия.

* * *

Утром 11 марта Родин думал над тем, как убить де Голля. Он отдавал себе отчет, что задача не из простых. Наоборот, неудачи в Пети-Кламар и Военной академии существенно осложнили ее. Исполнители найдутся. Куда труднее разработать план, один из элементов которого окажется столь неожиданным, что служба безопасности, стеной вставшая вокруг президента, не сможет упредить разящий удар.

Методично составлял он в уме перечень вопросов, без ответа на которые достичь успеха не представлялось возможным. Два часа провел он у окна, выкуривая сигарету за сигаретой. Комнату заполнил сизый дым, а Родин все размышлял над тем, как добраться до де Голля. Несколько намеченных им вариантов казались поначалу весьма удачными, но ни один из них не выдержал последней проверки. Из всех проблем, вставших перед ним, одна оставалась абсолютно неразрешимой: как обеспечить секретность операции?

Многое изменилось после Пети-Кламар. Проникновение агентов Отдела противодействия в ряды ОАС достигло угрожающего уровня. Недавнее похищение его непосредственного начальника, Антуана Арго, показало, на что готова служба безопасности ради того, чтобы захватить и допросить главарей ОАС. Ее не остановил даже международный конфликт, в данном случае крайнее недовольство правительства ФРГ.

Допросы Арго продолжались уже две недели, и все руководство ОАС ударилось в бега. Бидо неожиданно потерял интерес к публичным выступлениям, лидеры НСС[74] удрали в Испанию, Америку, Бельгию. Всем внезапно потребовались поддельные документы, билеты в дальние края.

Вслед за неудачей в Пети-Кламар и допросом арестованных участников покушения провалились три большие, не связанные между собой законспирированные группы. Пользуясь информацией, полученной от агентов Отдела противодействия, французская полиция проваливала явку за явкой, раскрывала тайники с оружием и боеприпасами. Два заговора с целью убийства де Голля были подавлены в зародыше: заговорщиков арестовали при их второй встрече.

Трусливое бегство лидеров вызвало небывалое падение морального духа нижних эшелонов. Сторонники ОАС во Франции, ранее всегда готовые помочь, укрыть разыскиваемого, перевезти партию оружия, передать донесение, сообщить нужные сведения, теперь бросали трубку, бормоча что-то невразумительное.

Пока НСС проводил заседания и разглагольствовал о восстановлении демократии во Франции, Родин мрачно просматривал документы, отражающие реальную ситуацию. Недостаток средств, потеря поддержки внутри страны и за рубежом, сокращение численности, кризис доверия — ОАС быстро разваливалась под ударами французской службы безопасности и полиции.

«Человек, которого никто не знает…» — таким стал итог раздумий Родина. Он просмотрел список тех, кто не моргнув глазом выстрелил бы в президента. На каждого из них в штаб-квартире французской полиции имелось досье, толстое, как библия. Если б дело обстояло иначе, ему, Родину, не пришлось бы прятаться в отеле заваленного снегом австрийского городка.

«Человек, которого никто не знает…» Вновь и вновь возвращался он к этой мысли. Если такого человека можно найти… Если такой человек действительно существует. Не торопясь, обстоятельно, Родин начал строить новый план в расчете на этого человека, прикидывая возможные препятствия и способы их преодоления. План оказался без изъянов, не споткнулся даже о секретность. Марк Родин надел пальто и спустился вниз. Свежий воздух снял головную боль. вызванную долгим пребыванием в теплом, прокуренном номере. Он повернул налево, к почте, и послал несколько коротких телеграмм своим коллегам, живущим под вымышленными фамилиями в южной части ФРГ, Австрии, Италии и Испании, сообщая, что уезжает на пять-шесть недель для выполнения срочного задания.

Ему пришло в голову, что для кого-то эти телеграммы станут свидетельством его бегства от службы безопасности. Родин пожал плечами. Пусть думают, что хотят, время объяснений закончилось.

Он перекусил в ресторане, собрал чемоданы, заплатил по счету и уехал, отправившись на поиски человека, которого, возможно, и не существовало на белом свете.

* * *

Когда Марк Родин садился в поезд, самолет авиакомпании ВОАС «Comet 4B» заруливал на стоянку, приземлившись на полосе 04 лондонского аэропорта. Он прилетел из Бейрута. Среди пассажиров был высокий светловолосый англичанин, с отменным загаром, полученным под жарким солнцем Среднего Востока. Прекрасному настроению англичанина способствовал не только двухмесячный отпуск в гостеприимном Ливане, но и внушительная сумма, переведенная из банка Бейрута на его счет в Швейцарии.

В далеком прошлом осталась пустыня Египта. Много воды утекло с того дня, когда недоумевающие и разъяренные полицейские похоронили двух немецких инженеров-ракетчиков, каждый из которых получил пулю в спину. Их внезапная кончина на несколько лет застопорила программу создания ракеты, начатую Насером, и нью-йоркский миллионер, придерживающийся сионистских взглядов, поздравил себя с удачным помещением капитала. Деньги англичанин отработал. Пройдя таможенный досмотр, он взял такси и поехал я свою квартиру в Мейфлауэ.

* * *

Поиски Родина затянулись на девяносто дней, и их результатом стали три тонких досье в корочках из картона, которые Родин постоянно держал при себе. В середине июня он вернулся в Австрию и поселился в Вене, в маленьком пансионе Клейста на Брукнералле.

С главного почтамта он послал две телеграммы, в Больцано на севере Италии и в Рим, вызывая на совещание в Вену своих помощников. Они прибыли на следующий день. Рене Монклер — на взятой напрокат машине из Больцано, Андре Кассон — самолетом из Рима. Под вымышленными фамилиями и по поддельным документам, так как они оба находились в самом верху в списках резидентов СДЭКЭ в Италии и Австрии, и агенты службы безопасности тратили немало сил и денег, пытаясь держать их под наблюдением.

Андре Кассон приехал в пансион Клейста первым, за семь минут до назначенного срока. Он попросил шофера такси остановиться на углу Брукнералле и несколько минут поправлял галстук перед витриной цветочного магазина, а уж затем быстро вошел в пансион. Родин, как обычно, поселился под вымышленной фамилией, которой были подписаны телеграммы.

— Герра Шульца, пожалуйста, — по-немецки обратился Кассон к молодому человеку за конторкой.

Тот сверился с регистрационной книгой.

— Комната шестьдесят четыре. Вас ждут, сэр?

— Да, конечно, — ответил Кассон и направился к лестнице.

Поднявшись на второй этаж, он пошел по коридору, поглядывая на номерные таблички на дверях. Найдя нужную дверь, он поднял руку, чтобы постучать, но ее грубо схватили сзади. Обернувшись, Кассон увидел над собой мрачное, заросшее щетиной лицо с ничего не выражающими глазами под густыми бровями. Мужчина выскользнул из ниши, находившейся в дюжине футов от лестницы, и, несмотря на тонкий ковер, Кассон не услышал звука его шагов.

— Вам чего? — спросил гигант, крепко держа Кассона за правую руку.

На мгновение у того перехватило дыхание, ему вспомнилось февральское похищение Арго из отеля «Эден-Вольф». Но тут он узнал в гиганте польского легионера, воевавшего под началом Родина в Индокитае. Он знал, что Родин иногда использует Виктора Ковальски для особых поручений.

— У меня назначена встреча с полковником Родином, Виктор, — мягко ответил он. Брови Ковальски чуть шевельнулись при упоминании имени его босса. — Я — Андре Кассон.

Не отпуская посетителя, Ковальски левой рукой постучал в дверь с табличкой «64».

— Да, — ответили изнутри.

Ковальски приник ртом к деревянной панели.

— К вам гость.

Дверь чуть приоткрылась. Родин выглянул в щель, затем широко распахнул дверь.

— Мой дорогой Андре. Извините за столь нелюбезный прием, — он кивнул Ковальски. — Все нормально, капрал, я знаю этого человека.

Железные тиски ослабли, Кассон опустил руку и прошел в комнату. Родин что-то сказал Ковальски и закрыл дверь. Поляк вернулся в нишу.

Родин пожал руку Кассону и отвел его к двум креслам, стоящим перед газовым камином. Несмотря на середину июня, на улице сыпал холодный мелкий дождь, а они оба привыкли к теплому климату Северной Африки. Кассон снял плащ и сел перед огнем.

— Вы обычно не прибегаете к таким мерам предосторожности, Марк, — заметил он.

— Я забочусь не о себе, — ответил Родин. — Мне нужно время, чтобы избавиться от документов, — он указал на толстый конверт, лежащий на столе у окна рядом с брифкейсом. — Поэтому я и привез Виктора. Что бы ни случилось, он даст мне шестьдесят секунд, и я успею уничтожить бумаги.

— Наверное, они очень важные.

— Возможно, возможно, — в голосе Родина слышалась нотка удовлетворенности. — Но мы подождем Рене. Я просил его прийти в четверть двенадцатого, чтобы вы не появились в коридоре одновременно. Виктор нервничает, когда вокруг много незнакомых людей.

Родин позволил себе одну из редких для него улыбок, подумав о том, что происходит, когда нервничающий Виктор достает из-под левой подмышки тяжеленный кольт. В дверь постучали. Родин подошел к ней и прижался ртом к дереву.

— Да?

На этот раз из коридора донесся взволнованный возглас Монклера.

— Марк, ради бога…

Родин распахнул дверь. Гигант поляк горой возвышался над низеньким Монклером. Левая рука Виктора прижимала обе руки бухгалтера к его бокам.

— Это свой, Виктор, — пробормотал Родин, и Монклер облегченно вздохнул.

Прошел в комнату, скорчил гримасу Кассону, улыбающемуся из кресла. Дверь закрылась, и Родин объяснил своему второму помощнику причину такой подозрительности.

Пожав руки Родину и Кассону, Монклер снял пальто и остался в темно-сером, плохо сидящем на нем мятом костюме. Как и большинство бывших военных, привыкших к форме, Родин и Монклер чувствовали себя неуютно в гражданской одежде.

Родин усадил гостей в кресла у камина, а сам прошел за стол. Из шкафчика у кровати он достал бутылку французского коньяка и вопросительно посмотрел на гостей. Те кивнули. Родин разлил коньяк по стаканам и два отнес Монклеру и Кассону. Все выпили, оба путешественника сразу согрелись.

Рене Монклер, плотный, невысокий, как и Родин, был профессиональным военным. Но в отличие от Родина, служил не в полевых частях, а при штабе. Последние десять лет — в финансовом подразделении Иностранного легиона. К весне 1963 года он стал казначеем ОАС.

Андре Кассон не служил в армии. Худощавый, подтянутый, он по-прежнему одевался, как управляющий банка. Этот пост он занимал в Алжире. Он был координатором подпольной деятельности ОАС—НСС на территории Франции.

Они оба, как и Родин, считались в ОАС сторонниками «жесткой» линии, хотя и по разным причинам. У Монклера был сын, девятнадцатилетний юноша, проходивший службу в Алжире в то время, когда его отец вел финансовые дела базы Иностранного легиона под Марселем. Майор Монклер так и не дождался возвращения сына. Его похоронил патруль Легиона, занявший деревню, где партизаны держали захваченного в плен рядового Монклера. Но отцу сообщили подробности того, что они сделали с юношей перед смертью. В Легионе тайное быстро становится явным.

Андре Кассон родился в Алжире, посвятив всю жизнь работе, семье, дому. Центральное управление его банка находилось в Париже, так что он не остался бы без работы и после потери Алжира. Но он участвовал в мятеже поселенцев 1960 года, став одним из его организаторов в родном городе Константине. Даже после этого он сохранил свою должность, но по тому, с какой скоростью закрывались счета постоянных клиентов, понял, что дни Франции в Алжире сочтены. Вскоре после военного мятежа, когда мелкие фермеры и торговцы без гроша в кармане тысячами потянулись в метрополию, он помог ОАС ограбить собственный банк на 30 миллионов старых франков. Младший кассир прознал и доложил о его участии в ограблении, на этом и закончилась банковская карьера Кассона. Он отослал жену с двумя детьми к ее родственникам, а сам присоединился к ОАС. Он лично знал несколько тысяч человек, симпатизирующих этой организации и проживающих во Франции.

* * *

Марк Родин сел за стол и внимательно посмотрел на Кассона и Монклера. Те молчат, хотя и чувствовалось, что их интересует причина столь внезапного вызова.

Неторопливо и методично Родин перечислил неудачи и поражения ОАС за последнее время. Его гости мрачно изучали дно опустевших стаканов.

— Мы должны смотреть правде в глаза. За четыре месяца нам нанесено три серьезных удара. Я не буду вдаваться в детали, они вам известны. Несмотря на верность Арго нашим идеалам, нет сомнений в том, что современные методы допроса, включая, возможно, психотропные препараты, позволят полиции получить информацию, которая поставит под угрозу существование всей организации. Мы должны будем создавать ее заново. Но начинать сейчас гораздо труднее, чем год назад. Тогда мы могли рассчитывать на тысячи добровольцев, горящих энтузиазмом и патриотизмом. Теперь многое изменилось. Я не склонен винить в этом только наших сторонников. Они ждут реальных результатов, а не пустых обещаний.

— Хорошо, хорошо. К чему вы клоните? — прервал его Монклер.

Оба понимали, что Родин прав. Монклер лучше других знал, что деньги, добытые ограблением банков в Алжире, ушли на содержание организации, а поступления от промышленников, придерживающихся правых взглядов, стали не столь щедрыми. Его просьбы о деньгах встречались уже с плохо скрываемым пренебрежением. И Кассон видел, что каналы связи с Францией с каждой неделей становились все менее надежными. Явки проваливались, а после похищения Арго многие отвернулись от ОАС. Расстрел Бастьена-Тири ускорил этот процесс. Резюме Родина лишь подвело черту. Итог получился весьма и весьма неутешительным.

Родин продолжал, словно не услышав вопроса:

— В сегодняшней ситуации главная цель нашего движения за освобождение Франции — физическое уничтожение предателя, засевшего в Елисейском дворце. Без этого наши дальнейшие планы неизбежно обречены на провал. Но, по моему глубокому убеждению, осуществить ее традиционными методами не представляется возможным. Я не могу, господа, вовлекать патриотически настроенных юношей в новые заговоры, которые уже через несколько дней перестают быть тайной для французского гестапо. Короче, среди нас слишком много колеблющихся, а то и просто доносчиков. Воспользовавшись этим, агенты службы безопасности столь глубоко проникли в наши ряды, что им становятся известны решения самых секретных заседаний. Они сразу узнают, что мы задумали, каковы наши планы, кто будет их исполнять. Неприятно говорить об этом, но убежден, что, думая иначе, мы не вырвемся из порочного круга. По моему разумению, есть только один способ решить наипервейшую задачу, уничтожить нашего главного врага. Способ этот позволит отсечь армию шпионов и осведомителей, лишить преимуществ службу безопасности, поставить ее лицом к лицу с неведомым. Они даже не будут знать, откуда последует удар.

Монклер и Кассон жадно ловили каждое слово.

— Если мы согласимся, что моя оценка создавшейся ситуации, к сожалению, соответствует действительности, — продолжал Родин, — тогда мы должны признать: все, что мы делаем или собираемся сделать, становится известно тайной полиции. И на нашего человека, посланного во Францию с заданием убить предателя, сразу же начнется охота, причем преследовать его будет не только полиция, но и барбудос и их бандиты. Я пришел к выводу, господа, что у нас остался единственный альтернативный вариант — обратиться к услугам постороннего.

Монклер и Кассон, кажется, начали понимать ход мыслей своего шефа.

— Что значит «постороннего»? — все-таки спросил Кассон.

— Прежде всего, это должен быть иностранец. Не являющийся членом ОАС или НСС. Не известный полиции Франции, не упомянутый ни в одном досье. Слабость всех диктатур в засилье бюрократии. Чего нет в досье, того не существует. Он приедет в Париж по фальшивому паспорту, выполнит поручение и скроется в своей стране, а народ Франции поднимется, чтобы смести деголлевскую шайку, оставшуюся без главаря. Не будет ничего страшного, даже если его схватят, потому что мы в любом случае освободим его, взяв власть. Главное, чтобы он смог проникнуть во Францию незамеченным и не вызывая подозрений. Сейчас никто из нас на это не способен.

Оба слушателя молчали, переваривая план Родина, свыкаясь с его неординарностью.

Монклер присвистнул.

— Профессиональный убийца. Наемник.

— Совершенно верно, — кивнул Родин. — И не будем никого смешить, предполагая, что посторонний человек возьмется за такое дело из любви к нам или во имя патриотизма или чего-то еще. Уровень и значимость операции требуют, чтобы мы обратились к настоящему профессионалу. А они работают только за деньги, большие деньги, — добавил он, бросив взгляд на Монклера.

— Но сможем ли мы найти такого человека? — спросил Кассон.

Родин поднял руку:

— Всему свое время, господа. Нам придется обсудить массу деталей. Но прежде всего я хочу знать, согласны ли вы с основной идеей?

Монклер и Кассон переглянулись. Затем, повернувшись к Родину, медленно кивнули.

— Отлично, — Родин откинулся на спинку стула, — Будем считать, что по первому пункту принципиальное согласие достигнуто. Второй касается секретности операции. С моей точки зрения, остается все меньше людей, на которых можно положиться с абсолютной уверенностью в том, что полученная ими информация не попадет к кому-то еще. Вышесказанное ни в коей мере не означает, что я не доверяю нашим коллегам в руководстве ОАС или НСС. Но народная мудрость гласит, чем больше людей знает секрет, тем меньше вероятность того, что он останется таковым. Наш план может строиться только на полной секретности. Следовательно, о нем должны знать единицы. В ОАС есть агенты службы безопасности, которые заняли высокие посты, но еще не передали известные им сведения своим хозяевам. Эти люди ждут своего часа, а пока представляют собой потенциальную опасность. Среди политиков НСС есть слишком трусливые и слишком нерешительные, и они не смогут осознать значимости нашего плана. Я не хочу подвергать опасности жизнь любого человека, поставив этих людей в известность о его существовании. Я вызвал вас, Рене, и вас, Андре, потому что полностью уверен в вашей верности нашему общему делу и вашему умению хранить тайну. Более того, реализация подготовленного мною плана потребует вашего активного участия, Рене, как казначея, ибо профессиональному убийце наверняка придется заплатить. Не обойтись нам и без вашей помощи, Андре. Вы должны подобрать людей, к которым он сможет обратиться, находясь во Франции. Но я не вижу оснований для того, чтобы посвящать в наши планы кого-то еще. Поэтому предлагаю следующее. Мы втроем образуем комитет, который возьмет на себя всю ответственность за саму идею, подготовку ее реализации, осуществление и финансирование.

В комнате повисла тишина.

— Вы хотите, чтобы мы оставили в неведении весь совет ОАС в НСС? — спросил Кассон. — Им это не понравится.

— Прежде всего, они ни о чем не узнают, — спокойно возразил Родин. — Если мы выйдем к ним с нашими планами, потребуется проведение пленарного заседания. Уже это привлечет внимание, и барбудос приложат все силы, чтобы разузнать, зачем оно созвано. Следовательно, возможна утечка информации. Если мы будем встречаться с членами совета по отдельности, пройдет не одна неделя, прежде чем мы получим разрешение действовать. А потом они захотят, чтобы мы отчитывались перед ними за каждый шаг. Все политики одинаковы, они вечно хотят все знать, нужно это им или не нужно. Нам они ничем не помогут, но любой из них одним неосторожным словом может поставить под удар исход всей операции. Далее, когда одобрение совета ОАС и НСС будет получено, мы еще не сдвинемся с места, а тридцать человек уже будут знать о наших намерениях. Если же мы возьмем всю ответственность на себя, а операция завершится неудачей, положение нашего движения по меньшей мере не ухудшится. Нас, несомненно, накажут, но не более того. Если же дело выгорит, мы придем к власти и никто не станет упрекать нас за проявленную инициативу. Вопрос о том, что нужно сделать, чтобы уничтожить диктатора, перейдет в разряд теоретических. Короче, вы оба согласны помогать мне в претворении в жизнь моего плана?

Вновь Монклер и Кассон переглянулись и кивнули, повернувшись к Родину. Это была их первая встреча после похищения Арго. Когда тот возглавлял оперативный штаб, Родин держался в тени. Теперь он выдвинулся в лидеры. Такая разительная перемена произвела впечатление и на руководителя подполья, и на казначея.

Родин улыбнулся.

— Хорошо. А теперь перейдем к более детальному обсуждению. Идея воспользоваться услугами наемного профессионального убийцы впервые пришла мне в голову в тот день, когда радио сообщило о расстреле бедняги Бастьена-Тири. С тех пор я искал нужного нам человека. Естественно, выйти на таких людей нелегко, они не рекламируют свое ремесло. Я занимался этим с середины марта, и вот результат моих трудов.

Он поднял со стола три тонкие папки в картонных корочках. Монклер и Кассон молча ждали продолжения.

— Я думаю, будет лучше, если вы изучите эти досье, прежде чем мы обсудим, на ком следует остановить наш выбор. Все досье лишь в одном экземпляре, так что читать вам придется по очереди. Я уже составил мнение о всех кандидатах.

Одну папку он отдал Монклеру, вторую — Кассону. Третью оставил у себя, но даже не раскрыл. Их содержание он знал наизусть.

Кассон закончил первым и, подняв голову, недоуменно посмотрел на Родина.

— Это все?

— Они не афишируют подробности своей жизни. Прочитайте вот это, — и он протянул Кассону третью папку.

Несколько секунд спустя Монклер дочитал свое досье и отдал Родину, получив взамен досье Кассона. На этот раз первым закончил Монклер и пожал плечами.

— Ну… информации тут немного, и у нас наверняка есть пятьдесят таких же парней, а то и лучше. Стрелять…

Его прервал Кассон.

— Подождите, сейчас я отдам вам это досье, — он перевернул последнюю страницу и пробежал глазами три оставшиеся абзаца.

Закрыл папку, взглянул на Родина. Тот молча взял досье и передал его Монклеру, Кассон получил досье, которое Монклер прочитал первым. Четыре минуты спустя они оба закончили чтение.

Родин собрал досье и положил их на стол. Взял стул, поставил его сиденьем к камину и сел лицом к гостям, положив руки на спинку.

— Как я и говорил, господа, выбор невелик. Возможно, есть еще люди, занятые этим же делом, но найти их без архивов службы безопасности чертовски трудно. А сведений о лучших из них скорее всего нет ни в каких архивах. Вы прочитали о троих. Немец, южноафриканец, англичанин. Кому отдать предпочтение. Андре?

Кассон хмыкнул.

— По-моему, и спорить не о чем. Если все, что здесь написано, правда, англичанин выше их на голову.

— Рене?

— Я согласен. Немец уже староват. Политика — не его сфера, если не считать того, что он убрал нескольких израильских агентов по заданию оставшихся в живых высокопоставленных нацистов, когда те вышли на их след. Кроме того, возможно, им руководили личные мотивы, к примеру, нелюбовь к евреям, а для профессионала это минус. Южноафриканец хорош с негритянскими лидерами, вроде Лумумбы, но убрать президента Франции — совсем другое дело. К тому же, англичанин бегло говорит по-французски.

Родин коротко кивнул:

— Я не сомневался в вашем выборе. Даже до того, как я закончил сбор материалов, мне стало ясно, на ком мы остановимся.

— А вы уверены в этом англосаксе? — спросил Кассон. — Он действительно выполнил все эти поручения?

— Меня тоже несколько удивили его успехи. Поэтому я уделил ему больше времени. Прямых доказательств нет. Кстати, их наличие — дурной знак. Это означало бы, что к его въезду в страну отнесутся с подозрением. Против него нет ничего, кроме слухов. Официально его репутация чиста, как свежевыпавший снег. Даже если англичане и завели на него досье, в нем нет ничего, кроме вопросительных знаков. Сведений о нем наверняка нет и в Интерполе. И едва ли англичане уведомят СДЭКЭ о его существовании, если получат запрос по дипломатическим каналам. Вы знаете, эти службы терпеть не могут друг друга. Они же промолчали, когда Жорж Бидо в январе этого года приехал в Лондон. В общем, в наш план англичанин вписывается лучше остальных, но…

— Что «но»? — спросил Монклер.

— Он обойдется недешево. Такой запросит крупную сумму. Как наши финансы, Рене?

Монклер пожал плечами.

— Неважно. Расходы, правда, уменьшились. После похищения Арго все герои НСС переселились в дешевые отели. У них начисто пропала охота к роскошным апартаментам и телевизионным выступлениям. С другой стороны, иссякают и поступления. Нужно добывать деньги, иначе мы окажемся на мели.

Родин мрачно кивнул:

— Я так и думал. Деньги мы, конечно, достанем. Но сначала нужно узнать, сколько он запросит…

— То есть наш следующий шаг, — вставил Кассон, — связаться с англичанином и спросить, берется ли он за это дело и за какую сумму.

— Да, если мы решим начать операцию. — Родин поочередно взглянул на Кассона и Монклера. Те кивнули. Посмотрел на часы. — Начало второго. В Лондоне у меня есть агент. Я ему сейчас позвоню, он свяжется с этим человеком и попросит приехать сюда. Если он сможет прилететь в Вену вечерним рейсом, мы встретимся здесь после обеда. В любом случае мой агент перезвонит мне. Я взял на себя смелость снять вам две соседние комнаты. Думаю, находиться вместе под охраной Виктора лучше, чем порознь, но без телохранителя. На всякий случай, вы понимаете.

— Вы не сомневались в нашем согласии? — спросил Кассон, слегка задетый тем, что его действия оказались предугаданными.

Родин пожал плечами.

— На сбор информации ушло много времени. Поэтому теперь оно дорого вдвойне. Если мы решили действовать, то нужно спешить.

Он встал, поднялись и его гости. Позвал Виктора и попросил взять у портье ключи от комнат 65 и 66 и принести сюда.

— Я позвоню с главного почтамта. Виктор пойдет со мной. Пока меня не будет, посидите в одной комнате. Кстати, у вас есть оружие?

Оба покачали головой. Родин подошел к секретеру, достал пистолет МДВ калибра 9 мм. Проверил, заряжен ли он, и протянул Монклеру:

— Вы знаете, как с ним обращаться?

Монклер кивнул:

— Еще бы, — и взял пистолет.

Вернулся Виктор и отвел их в комнату Монклера. Когда он вновь заглянул в дверь, Родин застегивал пуговицы пальто.

— Пойдемте, капрал, у нас есть дела.

* * *

Самолет авиакомпании ВЕА, вылетевший из Лондона, приземлился в венском аэропорту, когда сумерки переходили в ночь. В хвостовом салоне светловолосый англичанин, сидевший у окна, не отрывал глаз от посадочных огней, мелькающих под снижающимся самолетом. Ему нравилось наблюдать, как тает расстояние до земли, увеличиваются в размерах прожектора. Казалось, что колеса вот-вот коснутся травы, но в последний момент трава и огни исчезли и самолет покатился по темной бетонной полосе. Точность посадки пришлась ему по душе. Он уважал точность.

Рядом с ним сидел молодой француз, сотрудник Французского туристического агентства на Пикадилли, и нервно поглядывал на соседа. Француз не мог прийти в себя после телефонного звонка во время перерыва на ленч. Чуть ли не год назад, находясь в отпуске в Париже, он выразил желание помочь ОАС. Пока продолжайте работать на прежнем месте, сказали ему, с вами свяжутся. Инструкции будут переданы письмом или по телефону. И в том и другом случае паролем послужат начальные слова: «Дорогой Пьер…» Звонок раздался только сегодня, 15 июня.

Телефонистка сказала, что ему звонят из Вены, добавив «в Австрии», чтобы не спутать с городом под тем же названием во Франции. Недоумевая, кто это может быть, он взял трубку, чтобы услышать: «Мой дорогой Пьер…»

Потребовалось несколько секунд, чтобы он вспомнил, что это значит.

После перерыва, сославшись на головную боль, он отпросился с работы и отправился по указанному адресу на улицу Саут Одли, нашел дом и квартиру. Дверь открыл англичанин. Он нисколько не удивился, когда француз предложил ему вылететь в Вену через три часа. Быстро собрал сумку, и на такси они отправились в аэропорт Хитроу. Так же спокойно англичанин достал из кармана деньги на обратные билеты, когда француз признался, что не подумал об оплате наличными и взял с собой только паспорт и чековую книжку.

В самолете они не обменялись и парой слов. Англичанин не спросил, зачем они летят в Вену и к кому. Француза это только радовало, потому что он и не мог дать вразумительного ответа. Согласно полученным инструкциям, от него требовалось лишь позвонить из лондонского аэропорта и подтвердить вылет рейсом ВЕА, а по прибытии в Вену обратиться в Справочную службу. Таинственность происходящего нервировала его, а подчеркнутое спокойствие англичанина взвинчивало еще больше.

В главном зале аэропорта симпатичная австрийская девушка в окошке Справочной службы повернулась к стойке с ячейками, когда он назвал себя, нашла маленький желтый бланк с его фамилией и протянула ему. «Позвоните 61–44-03, спросите Шульца», — прочитал он и направился к кабинкам телефонов-автоматов в дальнем конце зала. Англичанин хлопнул его по плечу и указал на окошко с надписью «Размен».

— Вам понадобятся местные деньги, — пояснил он по-французски. — Даже в Австрии за телефон надо платить.

Француз покраснел и пошел обменивать деньги, а англичанин уселся поудобнее на одну из многочисленных кушеток и закурил. Минутой позже его попутчик вернулся с несколькими австрийскими банкнотами и пригоршней мелочи.

Разговор с герром Шульцем не затянулся. Отдав короткий приказ, тот повесил трубку.

Светловолосый англичанин поднялся навстречу французу.

— Едем? — спросил он.

— Едем, — кивнул тот, смял бланк с телефонным номером и бросил на пол.

Англичанин подобрал бланк, развернул и поднес к пламени зажигалки. А пепел растер элегантным замшевым ботинком. Молча они вышли из здания аэропорта и сели в такси.

Центр Вены сиял огнями, сотни машин запрудили улицы, и до пансиона Клейста они добирались сорок минут.

— Здесь мы расстанемся. Меня попросили привезти вас сюда, а самому поехать куда-нибудь еще. Вас ждут в комнате 64.

Англичанин кивнул и вылез из машины. Шофер вопросительно взглянул на француза.

— Поезжайте, — бросил тот, и такси тронулось с места.

Англичанин взглянул на номер дома, опустил в урну недокуренную сигарету и вошел в холл.

Портье стоял к нему спиной, но скрипнувшая дверь заставила его обернуться. Англичанин прямиком направился к лестнице. Портье хотел было спросить, что тому нужно, но англичанин взглянул на него, кивнул и произнес по-немецки: «Добрый вечер».

— Добрый вечер, мой господин, — автоматически ответил портье, но когда последнее слово слетело с его губ, блондин уже поднялся на второй этаж.

На верхней ступеньке он остановился и оглядел коридор. На дальней двери висела табличка «68». От комнаты 64 его отделяли двадцать футов коридора, две двери справа и небольшая ниша, закрытая красной портьерой, слева.

Из-под портьеры, не доходящей до пола на четыре дюйма, виднелся черный носок. Англичанин повернулся и спустился в холл. На этот раз портье его ждал. По крайней мере, успел открыть рот, чтобы задать вопрос.

— Соедините меня с комнатой 64, пожалуйста, — англичанин вновь опередил его.

Взглянув на него, портье счел за лучшее ни о чем не спрашивать и повиновался. Убедившись, что герр Шульц его слушает, он протянул трубку англичанину.

— Если через пятнадцать секунд ваша горилла не выйдет из ниши, я еду домой, — сказал блондин и положил трубку на рычаг. Затем вновь поднялся на второй этаж.

Из-за двери номер 64 появился Родин, взглянул на англичанина, затем позвал: «Виктор».

Из ниши вышел поляк, повернулся к Родину, к англичанину.

— Все в порядке, — успокоил его Родин. — Я жду этого человека.

Ковальски что-то пробурчал. Англичанин шагнул в коридор.

Родин пригласил его пройти в комнату. За столом, заваленным бумагами, стояли три стула с высокими спинками. На крайних сидели Кассон и Монклер, с любопытством разглядывая пришедшего. Перед столом стульев не было. Англичанин выбрал одно из кресел и пододвинул его к столу. К тому времени, когда Родин объяснил Виктору, что от него требуется, и закрыл дверь, англичанин уже сидел в кресле и в свою очередь переводил взгляд с Кассона на Монклера. Родин сел между ними.

Несколько секунд он всматривался в лондонского гостя. То, что он видел, ему нравилось, а он разбирался в людях. Шесть с небольшим футов роста, чуть старше тридцати лет, спортивная фигура, загорелое лицо, интересное, но не бросающееся в глаза, спокойно лежащие на подлокотниках кресла руки. Человек, в совершенстве владеющий собой. Но его беспокоили глаза. Ему доводилось видеть покорные, мокрые от близких слез глаза слабаков, бегающие глаза психопатов, настороженные глаза солдат. Но открытый, искренний взгляд англичанина был для него откровением. За исключением серой с блестками радужной оболочки, глаза его казались затуманенными, словно подернутыми изморозью зимнего утра. Не сразу понял Родин, что они ничего не выражают. Какие бы мысли ни роились за ними, ни одна не прорывалась наружу. Родину стало не по себе. Привыкший жить по уставам и инструкциям, он не любил непредсказуемого и, следовательно, неконтролируемого.

— Мы знаем, кто вы такой, — резко начал он. — Поэтому я прежде всего представлюсь. Я — полковник Марк Родин…

— Я знаю, — прервал его англичанин. — Вы — начальник оперативного штаба ОАС. Вы — Рене Монклер, казначей, а вы месье Андре Кассон, руководитель подполья на территории Франции, — и он неторопливо достал из кармана пачку сигарет.

— Вам, похоже, известно слишком много, — процедил Кассон, пока англичанин закуривал.

Тот откинулся в кресле и выпустил струю дыма.

— Господа, будем откровенны. Я знаю, кто вы, а вы — кто я. Все мы занимаемся необычным родом деятельности. За вами охотятся, в то время как яволен ехать, куда захочу, безо всякой слежки. Я работаю за деньги, вы — из идейных соображений. Но конкретные задачи мы решаем профессионально. Поэтому не будем ходить вокруг да около. Вы наводили обо мне справки. Вполне естественно, что слухи об этом скоро дошли до меня. И я захотел узнать, кто же интересуется мной. Меня могли искать только по двум причинам: чтобы отомстить или предложить новую работу. В моем случае знать точную причину — жизненная необходимость. Выяснив, кто именно проявляет интерес к моей особе, я отправился в библиотеку Британского музея. За два дня по подшивкам французских газет я получил обширную информацию о вас и вашей организации. Так что визит вашего посыльного сегодня днем не явился для меня сюрпризом. Я знаю, кто вы и кого представляете. Теперь я хочу спросить, что вам нужно?

Молчание затянулось. Кассон и Монклер поглядывали на Родина. Начальник оперативного штаба и англичанин не сводили глаз друг с друга. Родин уже понял, что ему нужен как раз такой человек, какой сидел перед ними. И теперь ему не требовалось чье-то мнение, Кассона или Монклера.

— Так как вы ознакомились с газетными материалами, я не буду докучать вам мотивами наших действий, которые вы сочли идеалистическими. Мы верим, что Францией правит диктатор, который надругался над нашей страной и растоптал ее честь. Мы верим, что его режим падет и Франция будет возвращена французам, как только он уйдет из этого мира. Из шести попыток покушения, предпринятых нашими сторонниками, три были раскрыты на ранних стадиях, одна — в день покушения, две имели место, но не принесли желаемого результата. Мы рассматриваем, пока только рассматриваем, возможность привлечения профессионала. Но мы не хотим попусту тратить наши деньги. Прежде всего мы хотели бы знать, осуществимо ли это?

Родин тонко вел свою партию. Последний вопрос, ответ на который он знал заранее, чуть приоткрыл дымовую завесу глаз англичанина.

— В мире нет человека, защищенного от пули убийцы. — ответил тот. — Де Голль часто появляется на людях. Конечно, его можно убить. Дело в том, что шансы на спасение невелики. Фанатик, готовый умереть ради того, чтобы убить диктатора, более всего подходит для ваших целей. Но я заметил, что, несмотря на ваш идеализм, вы еще не смогли найти такого фанатика. Покушения в Пон-де-Сен и Пети-Кламар провалились, потому что никто не захотел рискнуть собственной жизнью.

— И сейчас есть патриотически настроенные французы, готовые… — начал Кассон, но Родин остановил его взмахом руки.

Англичанин даже не взглянул на него.

— А как поступил бы профессионал? — спросил Родин.

— Профессионал не стал бы горячиться, вел себя спокойнее и, по меньшей мере, не допустил бы элементарных ошибок. Профессионал — не идеалист, и в последнюю минуту ему в голову не полезут мысли о том, кто еще может пострадать в ходе покушения. Профессионал тщательно просчитывает все варианты. Поэтому шансов на успех у него больше, чем у кого бы то ни было. Но он не возьмется за работу, не имея плана, который позволит не только выполнить задание, но и самому остаться целым и невредимым.

— Вы полагаете, что такой план можно разработать? Применительно к де Голлю?

Англичанин ответил не сразу.

— В принципе да. Но в этом случае задача усложняется. И значительно.

— Почему? — спросил Монклер.

— Потому что де Голль предупрежден. Не о конкретном покушении, но вообще. У всех видных государственных деятелей есть телохранители, служба безопасности, но если проходит год за годом, а покушений нет, проверки становятся формальными, бдительность притупляется. Единственная пуля, обрывающая жизнь жертвы, совершенно неожиданна и вызывает панику. Пользуясь этим, убийца уходит незамеченным. В нашем случае ни о каком притуплении бдительности не может быть и речи. Служба безопасности начеку, и если пуля попадет в цель, ее агенты не впадут в панику, но бросятся за убийцей. Ваше задание выполнимо, но на текущий момент оно одно из труднейших. Видите ли, господа, ваши собственные попытки убрать президента не только закончились неудачей, но и осложнили жизнь идущим следом.

— Если мы решим обратиться к услугам профессионала… — начал Родин.

— Вы должны обратиться к профессионалу, — прервал его англичанин.

— Но почему? Есть много людей, готовых убить де Голля из чисто патриотических побуждений.

— Да, есть Ватин и Кюрютше, — согласился блондин. — И еще не перевелись Бастьены-Тири. Но вы трое вызвали меня не для того, чтобы порассуждать об основах теории политического убийства, и не потому, что у вас перевелись боевики. Вы обратились ко мне, придя к логическому заключению, что ваша организация нашпигована агентами службы безопасности и все ваши решения недолго остаются секретом. А кроме того, все вы хорошо известны каждому французскому полицейскому. Поэтому вам понадобился человек со стороны. И вы правы. Такое задание по плечу только тому, кто никоим образом не связан с ОАС. Остается только решить, кто он и сколько запросит. Но, господа, я думаю, вы уже обговорили список возможных кандидатов, не так ли?

Родин искоса взглянул на Монклера. Тот кивнул. Как и Кассон. Англичанин в это время равнодушно смотрел в окно.

— Вы убьете де Голля? — решился наконец Родин.

Англичанин повернулся к начальнику оперативного штаба.

— Да, но это будет стоить денег.

— Сколько? — спросил Монклер.

— Вы должны понимать, что такая работа становится последней. Других уже не будет. Шансы не только избежать ареста, но и остаться неузнанным очень малы. И вознаграждение должно быть достаточно велико, чтобы жить в достатке до конца дней и иметь возможность защититься от мести голлистов.

— Когда Франция станет нашей, — вмешался Кассон, — у нас будут неогра…

— Я беру наличными, — прервал его англичанин. — Половину — вперед, половину — после завершения операции.

— Сколько? — спросил Родин.

— Полмиллиона.

Родин взглянул на Монклера, тот скривился.

— Это большие деньги, полмиллиона новых франков…

— Долларов, — поправил англичанин.

— Долларов? — Монклер даже подпрыгнул. — Вы сошли с ума?

— Отнюдь, — спокойно возразил англичанин. — Я — лучший специалист и, следовательно, самый дорогой.

— Мы можем найти и подешевле, — буркнул Кассон.

— Да, можете, — бесстрастно согласился англичанин, — но они возьмут половину суммы и исчезнут, а потом станут объяснять, почему задание оказалось невыполнимым. Лучшим надо и платить соответственно. Я стою полмиллиона долларов. Учитывая, что вы рассчитываете получить Францию, вы слишком дешево цените вашу страну.

Родин, не принимавший участия в этой словесной перепалке, не мог не признать правоты англичанина.

— Touche. Но дело в том, месье, что у нас нет полумиллиона долларов наличными.

— Мне это известно, — ответил англичанин. — Если Вы хотите, чтобы я выполнил ваше задание, деньги придется добыть. Я обойдусь без этой работы, вы понимаете? Последнее дело обеспечило мне несколько лет безбедной жизни. Но меня привлекает идея отхода от дел. За такую цену я готов пойти на риск. Ваши друзья получат еще более крупный куш — целую страну. Однако риск их отпугивает. Мне очень жаль, но, если денег у вас нет, вам придется готовить новые планы покушений самостоятельно, а потом наблюдать, как власти раскрывают их один за другим.

Он привстал, одновременно вдавив окурок в пепельницу. Поднялся и Родин.

— Сядьте, месье. Деньги мы достанем. — Оба сели.

— Хорошо, — кивнул англичанин, — но я должен поставить условия.

— Какие же?

— Вы обратились к постороннему человеку прежде всего потому, что в вашей организации постоянно идет утечка информации. Сколько человек знает, что вы в принципе решили нанять профессионала и конкретно меня?

— Только мы трое. Я пришел к этой мысли в день расстрела Бастьена-Тири. Все справки я наводил лично. Об этом никто не знает.

— Продолжим в том же духе. Протоколы встреч, записи, досье нужно уничтожить. Вся информация будет храниться в ваших головах. Учитывая февральское похищение Арго, я буду считать себя свободным от принятых обязательств, если полиция схватит кого-либо из вас троих. Вы должны находиться в каком-нибудь безопасном месте и под усиленной охраной до завершения операции. Согласны?

— Конечно. Что еще?

— Планированием и осуществлением операции буду заниматься я. Один. Подробностей не узнает никто, даже вы. Короче, я исчезну. Вы не услышите и не увидите меня. У вас есть мой адрес и телефон в Лондоне, но я съеду с квартиры, как только завершу подготовку. В любом случае связываться со мной по этому адресу можно лишь при чрезвычайной необходимости. Если ее нет, никаких контактов. Я оставлю вам название моего банка в Швейцарии. Как только мне сообщат, что двести пятьдесят тысяч долларов переведены на мой счет, я начну действовать. Спешки я не люблю, но не стану и тянуть. Согласны?

— Да. Но наше подполье может, помочь вам, например, сообщать важные сведения. Некоторые из наших людей, занимают большие посты.

Англичанин задумался.

— Хорошо. Отправьте мне по почте один телефонный номер, лучше в Париже, чтобы я мог позвонить туда из любого уголка Франции. Я не буду сообщать о моем местопребывании, но буду звонить, чтобы получить последние сведения о мерах безопасности, принимаемых охраной президента. И человек на другом конце провода не должен знать о том, что я делаю во Франции. Скажите ему, что я выполняю ваше задание и нуждаюсь в его помощи. Чем меньше ему будет известно, тем лучше. Он должен иметь действительно важные сведения, а не шелуху, которую печатают в газетах.

— Очень хорошо. Вы хотите работать один, без помощников и прикрытия. А как насчет поддельных документов? У нас есть два прекрасных специалиста.

— Я знаю, где взять документы. Благодарю.

— У нас во Франции разветвленная организация, — подал голос Кассон. — Такая же, как движение Сопротивления во время немецкой оккупации. Она целиком в вашем распоряжении.

— Нет, благодарю вас. Предпочитаю остаться в полной неизвестности. Никто не должен знать о моем существовании. Это мое самое сильное оружие.

— Но если что-то пойдет не так, вам придется бежать…

— Если что-то случится, то только по вашей вине. Я буду действовать самостоятельно. Ваше подполье, месье Кассон, не должно знать обо мне в силу тех же причин, по которым я оказался в этой комнате: в его рядах полным-полно агентов службы безопасности.

Кассон побагровел от гнева. Монклер мрачно смотрел в окно, размышляя, где взять полмиллиона долларов. Родин не отрывал глаз от англичанина.

— Успокойтесь, Андре. Месье желает работать в одиночку. Пусть будет так. Это его право. Если б ему требовалось то внимание, что мы уделяли нашим снайперам, думаю, мы не согласились бы заплатить ему полмиллиона.

— А я хотел бы знать, как за короткий срок достать столько денег, — пробурчал Монклер.

— Ограбьте пяток-другой банков, — предложил англичанин.

— Во всяком случае, это наша забота, — вмешался Родин. — Прежде чем наш гость уедет в Лондон, есть ли у кого вопросы?

— А что помешает вам взять четверть миллиона долларов и скрыться? — спросил Кассон.

— Я же сказал, господа, что подумываю об отходе от дел. Я не хочу, чтобы армия ваших головорезов охотилась за мной. Тогда мне пришлось бы тратить на охрану больше, чем я сумел заработать. И что я буду делать, когда деньги кончатся?

— А что помешает нам, — не отставал Кассон, — отказаться от своих слов и не заплатить вам второй половины запрошенной суммы после того, как вы выполните наше поручение?

— Причина та же, — ответил англичанин. — В этом случае мне придется поработать на себя. И тогда в прицеле моего ружья окажетесь вы, господа. Однако я думаю, что до этого не дойдет, не так ли?

— Ну, раз с этим все ясно, — вновь вмешался Родин, — не будем больше задерживать нашего гостя. О… еще один вопрос. Мы понимаем, что вы хотите сохранить анонимность, но нам надо как-то вас называть. Может, мы что-нибудь придумаем?

Думал англичанин недолго.

— Раз уж речь идет об охоте, как насчет Шакала?

Родин кивнул.

— Отлично. Мне нравится ваш выбор.

Он проводил англичанина до двери и открыл ее. Из ниши выступил Виктор. Впервые за вечер Родин улыбнулся и протянул руку наемному убийце.

— Мы постараемся связаться с вами как можно быстрее. А пока начинайте подготовку, чтобы не терять времени попусту. Хорошо? До свидания, месье Шакал.

Англичанин быстро спустился по ступенькам. Ночь он провел в гостинице аэропорта и первым же утренним рейсом улетел в Лондон.

* * *

А в комнате номер 64 пансиона Клейста Родин выслушивал жалобы и вопросы Кассона и Монклера, накопившиеся за три часа беседы с англичанином.

— Полмиллиона долларов, — вновь и вновь повторял Монклер. — Где мы возьмем полмиллиона долларов?

— Мы можем последовать совету Шакала и ограбить несколько банков, — ответил Родин.

— Мне не понравился этот человек, — стоял на своем Кассон. — Он работает один, без помощников. Такие люди опасны. Не знаешь, чего от них ждать.

Но Родин быстро закрыл дискуссию.

— Послушайте, мы нашли человека, который согласился убить президента Франции. Я немного разбираюсь в людях. Если кто-то на это способен, так это он. Теперь дело за нами. Пройдем нашу часть пути, чтобы он мог приступить к делу.

Глава 3

Во второй половине июня и в июле 1963 года по Франции прокатилась беспрецедентная волна ограблений банков, ювелирных магазинов, почтовых отделений. Такого не бывало ни до, ни после. Подробности этого разгула преступности уже принадлежат истории.

Чуть ли не каждый день в разных концах страны в банки врывались люди, вооруженные пистолетами, обрезами, автоматами. Ювелирные магазины грабили так часто, что прибывшие полицейские не успевали опросить перепуганных и зачастую избитых ювелиров и продавцов, как их вызывали на место аналогичного происшествия.

В двух банках застрелили клерков, когда те попытались оказать сопротивление, и в конце июля на помощь полиции пришлось послать войска республиканской безопасности, известные каждому французу, как КРС, специальные отряды, предназначенные для разгона демонстраций и подавления мятежей. Они получили на вооружение автоматические карабины, и вскоре посетители банков привыкли к тому, что, направляясь к кассирам, они проходили мимо одного-двух охранников в синей форме КРС с заряженными автоматическими карабинами в руках.

В ответ на жалобы банкиров и ювелиров полиция участила ночные проверки банков, но пользы это не принесло, так как грабители не были профессионалами, вскрывающими по ночам стальные сейфы, но бандитами в масках, вооруженными и готовыми в любой момент нажать на курок.

Самыми опасными стали дневные часы, когда в любом банке или ювелирном магазине Франции могли появиться два или три человека в масках, с оружием наготове и криком «Деньги на стол!» нарушить заведенный распорядок дня.

В конце июля полиции удалось ранить, а потом захватить трех грабителей. Один оказался мелким воришкой, двое других — дезертирами из бывших колониальных частей. Эти признали, что связаны с ОАС. Несмотря на длительные допросы, ни один не смог объяснить, чем вызвана эта «банковская» война. Они лишь получили указание от главаря банды ограбить определенный банк или ювелирный магазин. Полиция пришла к выводу, что пленники не знают, какова общая цель этих ограблений. Мелкая сошка, они выполняли лишь то, что им поручали. За это их брали в долю.

Властям Франции не потребовалось много времени, чтобы осознать, что за волной ограблений стоит ОАС, которой по какой-то причине срочно потребовались деньги. Но только в первой половине августа, и совсем из другого источника, они узнали, чем вызвана эта внезапная охота за деньгами и драгоценностями.

Участившиеся за две последние недели июня нападения на банки и другие места хранения денег и драгоценностей вызвали бурные протесты и привели к тому, что этими делами занялся комиссар Морис Бувье, многоопытный руководитель бригады сыскной полиции. В своем кабинете в доме 36 по набережной д'Орфевр он подсчитал, что общая сумма захваченных денег и драгоценностей, с учетом их перепродажи, к концу июля перевалила за два миллиона новых франков, или 400 тысяч долларов. За вычетом расходов на подготовку налетов и оплату услуг бандитов сумма оставалась весьма приличная, и комиссар ломал голову над ее предназначением.

В конце июня на стол генерала Гибо, директора СДЭКЭ, легло донесение начальника римского бюро. В нем отмечалось, что три главаря ОАС, Марк Родин, Рене Монклер и Андре Кассон, поселились в отеле неподалеку от улицы Кондотти. Несмотря на высокую стоимость номеров, они сняли верхний этаж для себя, а расположенный под ним — для своих телохранителей. День и ночь охрану несли восемь бывших солдат Иностранного легиона, отъявленных головорезов. Родин, Монклер и Кассон не покидали верхнего этажа. Поначалу казалось, что они собрались на секретное совещание, но дни шли за днями и стало ясно, что они просто боятся стать жертвами похищения, не желая разделить участь Антуана Арго. Генерал Гибо мрачно усмехнулся при мысли о том, что его агенты перепугали до смерти трех руководителей террористической организации, и отправил донесение в соответствующее дело. Несмотря на все еще сохраняющуюся напряженность в отношениях между министерствами иностранных дел Франции и ФРГ из-за нарушения суверенитета ФРГ в отделе «Эден-Вольф» в феврале текущего года, Гибо был доволен действиями Отдела противодействия. Не испортило настроения и известие об особых мерах предосторожности, на которые пошли руководители ОАС. Но знакомство с досье Родина породило сомнения. Он не мог не спросить себя, а почему поддался панике такой бывалый боец? Опыт работы в СДЭКЭ и знание реалий политики и дипломатии убеждали в том, что едва ли ему удастся получить разрешение на еще одну подобную операцию. Истинная причина, побудившая оасовцев позаботиться о себе, открылась гораздо позднее.

* * *

Конец июня и первую половину июля Шакал провел в Лондоне. Вернувшись из Австрии, он начал подбирать материалы о де Голле, а также его собственные работы. Визит в местную библиотеку позволил ему составить обширную библиографию. Затем, пользуясь вымышленной фамилией, он отправил письма со списком интересующих его публикаций в различные книжные магазины, указав обратным адресом Прейд-стрит, Паддингтон, и получил все книги по почте. Их он читал до глубокой ночи, знакомясь с жизненным путем хозяина Елисейского дворца, от детских лет до последнего времени. Львиная доля информации не имела практической ценности, но некоторые подмеченные авторами особенности характера де Голля он заносил в блокнот. Наиболее познавательным для него стал третий том мемуаров генерала «Острие меча», в котором де Голль особенно ярко выразил личное отношение к жизни, стране и своей судьбе.

Жадно поглощая страницу за страницей, Шакал методично продумывал будущую операцию, запасая в памяти те сведения, которые впоследствии могли бы понадобиться ему.

Но хотя произведения де Голля и книги, написанные самыми близкими к нему людьми, позволили Шакалу составить полное представление о гордом и надменном президенте Франции, он не мог ответить на главный вопрос, занимавший его с тех пор, как 15 июня в Вене он согласился на предложение Родина. Заканчивалась первая неделя июля, а он еще не решил, где, когда и как будет выполнено задание ОАС. Наконец он отправился в читальный зал Британского музея и, записавшись, как обычно, под вымышленной фамилией, начал просматривать подшивки ежедневной французской газеты «Фигаро».

Точно не известно, когда Шакал пришел к искомому ответу, но можно предположить, что в течение трех дней после 7 июля. За эти три дня, вдохновленный идеей, на которую навела его колонка светской хроники в номерах за 1962 год, Шакал просмотрел старые подшивки за все годы президентства де Голля. Теперь он точно знал, в какой день и час, независимо от погоды или самочувствия, невзирая на опасность, Шарль де Голль выйдет к людям. На этом закончился этап сбора информации. Шакал перешел к непосредственной подготовке покушения.

Долгие часы провел он, лежа на спине, уставившись в выкрашенный в кремовый цвет потолок спальни в своей квартире, до мельчайших подробностей продумывая каждый шаг.

Рассмотрев и отвергнув по меньшей мере дюжину вариантов, Шакал решил, «как» он это сделает, основываясь на принятых ранее «где» и «когда».

Ни на минуту не забывал он о том, что в 1963 году ни одного из лидеров западного мира не охраняли так тщательно и умело, как генерала де Голля, президента Франции. Убить его — и дальнейшие события это подтвердили — оказалось значительно труднее, чем Джона Ф. Кеннеди, президента США. Хотя англичанин этого и не знал, но французские эксперты получили возможность ознакомиться с мерами обеспечения безопасности президента Кеннеди и сочли их несостоятельными. И убийство президента Кеннеди в Далласе в ноябре 1963 года доказало их правоту. Ибо де Голль ушел в отставку по истечении срока полномочий[75] и умер в своей постели. Так что Шакал прекрасно понимал, что ему противостоит едва ли не лучшая в мире служба безопасности, вся полиция Франции постоянно настороже в ожидании возможного покушения, а организация, на которую он работает, до предела насыщена доносчиками. К положительным сторонам он относил собственную анонимность и нежелание его жертвы сотрудничать с охраняющими его людьми.

В избранный день гордость, упрямство и абсолютное пренебрежение опасностью выведет президента Франции из-под защитного колпака, как бы велик ни был риск.

* * *

Самолет авиакомпании SAS, прилетевший из Копенгагена, зарулил на стоянку перед зданием лондонского аэропорта, проехал чуть вперед и остановился. Взвыли и стихли двигатели. Подкатил трап, и пассажиры двинулись по ступенькам, прощаясь с улыбающейся стюардессой на верхней площадке трапа. На смотровой террасе высокий блондин сдвинул солнцезащитные очки на лоб и поднес к глазам бинокль. Оптика приблизила к нему шестую за утро цепочку пассажиров. На залитой теплыми лучами солнца террасе толпились встречающие. Им хотелось как можно скорее заметить тех, кого они ждали, так что поведение блондина никого не удивило.

Когда восьмой по счету пассажир показался из двери и выпрямился, блондин на террасе весь подобрался и не отводил от него взгляда, пока тот спускался по трапу. Датчанин, пастор, в костюме с высоким жестким воротником. Лет под пятьдесят, но лицо моложавое, седые волосы, не длинные, но и не короткие, зачесанные назад. Рост выше среднего, широкоплеч, физически крепок. В общем, такого же телосложения, как и наблюдавший за ним блондин.

Пассажиров ждали проверка документов и таможенный контроль, так что Шакал неторопливо убрал бинокль в футляр, футляр положил в брифкейс, закрыл его и прошел в главный зал. Пятнадцать минут спустя датский пастор появился из таможни с чемоданом и саквояжем в руках. Похоже, никто его не встречал, и первым делом он направился к окошечку «Барклейс бэнк», чтобы поменять деньги.

* * *

Давая объяснения датской полиции, когда его допрашивали шесть недель спустя, он заявил, что не заметил светловолосого молодого англичанина, стоящего позади него в очереди к окошечку и спокойно изучавшего лицо пастора из-под черных очков. По крайней мере, пастор не помнил такого человека. Когда он вышел из здания аэропорта, чтобы сесть в автобус авиакомпании ВЕД, доставивший его на автовокзал Кромвель-роуд, англичанин с брифкейсом шел в нескольких шагах позади него, так что скорее всего они ехали в одном автобусе.

На автовокзале датчанину пришлось подождать, пока его чемодан снимут с багажного прицепа, затем он направился к стоянке такси. Шакал в это время прошел на служебную автостоянку, где он оставил свой автомобиль, спортивную модель с открытым верхом. Положив брифкейс на пассажирское сидение, он сел за руль, завел двигатель и объехал автовокзал слева. Отсюда он мог видеть длинный ряд такси, ожидающих пассажиров. Датчанин сел в третье от головы такси. Выехав на Кромвель-роуд, такси свернуло к Найтсбридж. Спортивный автомобиль покатил следом.

Водитель такси высадил ничего не подозревающего священника около небольшого, но комфортабельного отеля на Хаф Мун-стрит, в это время спортивный автомобиль проехал мимо и остановился на Керзон-стрит. Шакал убрал брифкейс в багажник, купил дневной выпуск газеты «Ивнинг Стандард» в киоске на Шеферд Маркет и через пять минут уже сидел в вестибюле отеля. Ему пришлось подождать еще двадцать пять минут, прежде чем датчанин спустился вниз и отдал ключ от номера портье. Тот повесил его на крючок. Ключ качался несколько секунд, и мужчина, удобно расположившийся в кресле, очевидно, в ожидании приятеля, чуть опустил газету, когда датчанин проследовал в ресторан, и заметил номер ключа: 47. Вскоре портье отошел на минутку, чтобы проверить заказ на билеты в театр для одного из гостей, и мужчина в черных очках, никем не замеченный, поднялся по лестнице.

Слюдяная полоска шириной в два дюйма оказалась, недостаточно жесткой, чтобы открыть довольно тугой замок номера 47, но, усиленная тонким стальным лезвием, справилась с пружиной, и дверь распахнулась. Пастор ушел лишь перекусить, поэтому оставил паспорт на столике у кровати. Тридцать секунд спустя Шакал вернулся в коридор, оставив нетронутой пачку туристских чеков в бумажнике пастора. Он рассчитывал, что администрация отеля, увидев, что ничего не украдено, попытается убедить священника, что тот потерял паспорт где-то еще до приезда в отель. Так оно и вышло. Обнаружив пропажу паспорта, датчанин обратился к управляющему. Они вместе еще раз осмотрели номер, и управляющий, подчеркнув, что все вещи, включая туристские чеки, на месте, постарался втолковать недоумевающему пастору, что нет нужды вызывать в отель полицию, так как паспорт, скорее всего, потерян где-то по пути. Датчанин, человек по натуре добрый и неуверенно чувствующий себя в чужой стране, согласился, что такое могло случиться, хотя прекрасно помнил, как клал паспорт на столик у кровати. На следующий день, обратившись в датское генеральное консульство, он получил временный документ, с которым и вернулся в Копенгаген через две недели. Сотрудник генерального консульства, выписавший документ, зафиксировал потерю паспорта, выданного в Копенгагене пастору Перу Иенсену, и больше не думал об этом. Временный документ пастор получил 14 июля.

* * *

Через два дня аналогичная история произошла с американским студентом из Сиракуз, штат Нью-Йорк. По прибытии в лондонский аэропорт он показал свой паспорт кассиру «Америкэн экспресс», обменивая первый из туристских чеков на наличные. Деньги он положил во внутренний карман пиджака, паспорт — в бумажник на молнии, а тот — в сумку. Чуть позже, пытаясь привлечь внимание носильщика, он поставил сумку на пол и взмахнул рукой, а когда хотел поднять сумку, она исчезла. Носильщик не стал выслушивать претензии студента, но отвел того к стойке «Пан Америкэн», куда вызвали полицейского. Студента пригласили в полицейский участок, где тот объяснил, что с ним произошло.

Когда отпала вероятность того, что сумку взяли по ошибке, происшедшее классифицировали, как кражу, и оформили соответствующий протокол.

После извинений и выражения сочувствия молодому, атлетически сложенному американцу рассказали, какие усилия предпринимаются полицией аэропорта ради того, чтобы обезопасить пассажиров от мелких воров и карманников. А американец признал, что такой же случай произошел с его приятелем на Грэнд Сентрал в Нью-Йорке.

Сообщение о краже вкупе с описанием сумки и ее содержимого поступило во все подразделения лондонской полиции. Но проходила неделя за неделей, следов сумки и паспорта не обнаруживалось, и о них больше никто не вспоминал.

А Марти Шульберг отправился в свое посольство на Гросвенер Сквэа, заявил о краже паспорта, и ему также выдали временный документ, по которому он улетел в Штаты, проведя месяц в Шотландии. Посольство зарегистрировало потерю паспорта, уведомило об этом Государственный департамент в Вашингтоне, и этот маленький эпизод канул в Лету.

Никто не мог подсчитать, сколько пассажиров прошли перед биноклем Шакала. Несмотря на разницу в возрасте, те двое, что лишились паспорта, многим напоминали друг друга: рост за шесть футов, широкоплечие, стройные, с синими глазами. А в чертах лиц проглядывало неуловимое сходство с Шакалом, который их и ограбил. Седовласый пастор Иенсен, сорока восьми лет, надевал очки в золотой оправе, только беря в руки книгу или газету. Марти Шульберг, двадцати пяти лет, с каштановыми волосами, постоянно носил очки в тяжелой роговой оправе.

Эти лица Шакал рассматривал долго, положив паспорта перед собой в своей квартире на Саут Одли-стрит. Целый день ушел у него на посещения магазинов театральных принадлежностей, оптики и мужской одежды в Вест-Энде, специализирующемся на американцах и получающем большую часть товаров из Нью-Йорка: были куплены синие контактные линзы без диоптрий, две пары очков с золотой и черной роговой оправами, тенниска и трусы, белые брюки и небесно-синяя ветровка с молнией впереди и шерстяными воротником и манжетами в красно-белую полоску, все сшитое в Нью-Йорке, а также белая рубашка священника, накрахмаленный высокий жесткий воротник и черная манишка. С трех последних предметов одежды он аккуратно срезал ярлыки с названием фирмы-изготовителя.

День он закончил походом в торговый центр в Челси, где продавались мужские парики и средства для ухода за волосами. Там он купил составы для окраски волос под седину и в каштановый цвет и получил подробные указания, как добиться наилучшего эффекта в минимально короткий срок. Он также приобрел маленькие кисточки для нанесения краски на волосы. Если не считать торгового центра и магазина американской одежды, везде он покупал не более одной вещи.

* * *

На следующий день, 18 июля, «Фигаро» поместила маленькую заметку, в которой сообщалось, что в Париже от сердечного приступа по пути в госпиталь скончался Ипполит Дюпуи, заместитель командира бригады сыскной полиции. Его преемником был назначен комиссар Клод Лебель, начальник отдела убийств. Шакал, просматривающий все ежедневные французские газеты, продаваемые в Лондоне, прочитал эту заметку, обратив внимание на слово «сыскная» в заголовке, но ничего интересного для себя в ней не нашел.

Еще до начала дежурств в лондонском аэропорту Шакал решил, что будет проводить операцию под вымышленным именем. Тем более что приобретение фальшивого английского паспорта не составляло никакого труда. Шакалу не пришлось идти на какие-либо ухищрения. Тем же способом добывали документы большинство наемников, контрабандистов и прочих любителей беспрепятственных путешествий из страны в страну. Сев в машину, он отправился в Темз Вэллью, поглядывая на маленькие деревушки. Почти в каждой из них за крохотной церквушкой пряталось ухоженное кладбище. На третьем по счету кладбище, которые посетил Шакал, он нашел подходящую могилу. В ней покоился Александр Даггэн, умерший в 1931 году двух с половиной лет от роду. Если б он не умер, то в июле 1963 года был бы на несколько месяцев старше Шакала. Старенький викарий с радостью согласился помочь, когда гость объяснил, что он — генеалогист-любитель, пытающийся составить родословное древо Даггэнов. Ему сообщили, что в этой деревне жила семья Даггэнов. И он подумал, не найдутся ли в церковных книгах интересующие его материалы.

Викарий, и так сама доброта, стал еще радушнее, когда Шакал восторженно отозвался об архитектуре церкви и пожертвовал несколько фунтов на ее реставрацию. Оба Даггэна, муж и жена, умерли в последние семь лет и их похоронили рядом с сыном Александром. Листая страницы, на которых регистрировались рождения, свадьбы и смерти за 1929 год, Шакал нашел нужную ему запись: «Александр Джеймс Квентин Даггэн, родился 3 апреля 1929 года, приход Святого Марка, Сэмбуэн Фишли».

От всей души поблагодарив викария, он уехал. В Лондоне он прямиком направился в Центральный отдел записей актов гражданского состояния, где один из клерков без лишних вопросов принял у него визитную карточку, свидетельствующую о том, что он — партнер адвокатской конторы в Маркет Дрейтон, Уорпшир. Не вызвала подозрений клерка и причина визита достопочтенного адвоката: розыски внуков недавно почившего клиента фирмы, которым досталось наследство. Одного из внуков звали Александр Джеймс Квентин Даггэн и родился он в Сэмбуэн Фишли, в приходе Святого Марка, 3 апреля 1929 года.

Подавляющему большинству чиновников Британии, более всего нравится вежливое, чуть просительное обращение, и клерк, с которым говорил Шакал, не был исключением из общего правила. Он скоро выяснил, что место и время рождения указаны правильно, но ребенок умер в ноябре 1931 года в результате несчастного случая на дороге. За шесть шиллингов Шакал получил копии свидетельств о рождении и смерти. По пути домой он заглянул в отделение министерства труда, где ему выдали бланк заявления на выдачу паспорта, в магазине игрушек купил за пятнадцать шиллингов детский полиграфический набор, а на почте уплатил один фунт пошлины.

Вернувшись в квартиру, он заполнил бланк заявления на имя Даггэна, указав его точный возраст, дату и место рождения, но свои внешние данные, рост, цвет волос и глаз. В графе «профессия» он написал просто: «бизнесмен». Далее последовали полные имена родителей Даггэна, позаимствованные из его свидетельства о рождении. В поручители Шакал взял преподобного Джеймса Элдерли, викария прихода Святого Марка в деревне Сэмбуэн Фишли, с которым мило побеседовал утром. Он запомнил имя и фамилию викария, выгравированные на табличке у церковных ворот. Подделав его подпись. Шакал сложил из букв полиграфического набора печать:

ЦЕРКОВЬ ПРИХОДА СВЯТОГО МАРКА СЭМБУЭН ФИШЛИ

И вдавил ее в бланк заявления рядом с фамилией викария. Копию свидетельства о рождении, заполненный бланк и марку пошлины он послал в паспортный стол на Петти Фрэнс, копию свидетельства о смерти уничтожил. Новенький паспорт прибыл по почте на Прейд-стрит через четыре дня, когда Шакал читал утренний выпуск «Фигаро». Паспорт он забрал после ленча, а во второй половине дня запер квартиру, поехал в лондонский аэропорт и купил билет до Копенгагена, как обычно, расплатившись наличными, не прибегая к чековой книжке. Под вторым дном его чемодана, в отделении по толщине не больше журнала, обнаружить которое мог лишь весьма тщательный досмотр, лежали две тысячи фунтов, которые днем раньше он забрал из личного сейфа в хранилище адвокатской конторы в Холборне.

Шакал не собирался задерживаться в Копенгагене. Прямо в аэропорту он взял билет на самолет, вылетающий на следующий день в Брюссель. Магазины датской столицы уже закрылись, поэтому он снял номер в отеле «д'Англетер», пообедал в ресторане «Семь стран», погулял в парке Тиволи, где немного пофлиртовал с двумя белокурыми датчанками, и лег спать в час ночи.

Днем он купил серый костюм в одном из лучших магазинов мужской одежды Копенгагена, пару недорогих черных ботинок, носки, нижнее белье и три белые рубашки, все датского производства. Рубашки он приобрел лишь для того, чтобы срезать с них нашивки с названием датской фирмы и перенести на рубашку, воротник и манишку, купленные в Лондоне под предлогом того, что он — студент теологии, готовящийся к посвящению в духовный сан.

Последней его покупкой стала книга на датском языке об известных церквах и кафедральных соборах Франции. После ленча в ресторане у озера в парке Тиволи Шакал вернулся в отель, собрал вещи, расплатился по счету и в три часа пятнадцать минут пополудни вылетел в Брюссель.

Глава 4

Почему человек со столь несомненными достоинствами, как Поль Гуссен, в зрелом возрасте сбился с пути истинного, осталось загадкой для его немногих друзей, гораздо более многочисленных покупателей и бельгийской полиции. За тридцать лет безупречной работы на «Фабрик Насьональ» он приобрел репутацию никогда не ошибающегося специалиста, причем в той области техники, где точность ценится превыше всего. И его честность никогда не ставилась под сомнение. За эти годы он также стал едва ли не лучшим экспертом по широкому спектру вооружений, выпускаемых компанией, от миниатюрного женского автоматического пистолета до орудий больших калибров.

И во время войны он не уронил своего достоинства, хотя и продолжал работать на той же фабрике после прихода нацистов. Проведенное после войны расследование показало, что он участвовал в движении Сопротивления, помогая переправлять сбитых английских и американских летчиков в Англию и организуя акты саботажа в цехах, отчего орудия, изготовленные в Льеже, или не обеспечивали нужной точности, или разрывались на пятидесятом выстреле, калеча и убивая немецких артиллеристов. Все эти сведения адвокаты-защитники буквально клещами вытянули из скромного месье Гуссена и с триумфом представили суду. На присяжных произвело впечатление и чистосердечное признание подсудимого в сознательном умолчании о своем участии в борьбе с нацизмом, потому что ему претили послевоенные награды и медали.

В начале пятидесятых годов, когда на Гуссена пало подозрение в присвоении крупной суммы при весьма выгодной для компании сделке по продаже партии оружия, он уже был начальником отдела, и его руководители громче всех уверяли полицию, что она вышла не на того человека.

Даже на суде директор выступил в его защиту. Но судья пришел к выводу, что предательство доверия компании тем более достойно порицания, и приговорил Гуссена к десяти годам. Апелляционный суд снизил срок до пяти лет. За примерное поведение его выпустили через три с половиной года.

Жена развелась с ним и увезла детей. Прежняя жизнь в окруженном клумбами домике в предместье Льежа осталась в прошлом. Так же как и карьера на «Фабрик насьональ». Он снял маленькую квартирку в Брюсселе, затем приобрел дом. Источником его растущего благосостояния стала незаконная торговля оружием, которое покупала у него половина подпольных движений Западной Европы.

В начале шестидесятых годов его называли не иначе как Оружейник. Любой бельгиец мог зайти в спортивный или оружейный магазин и купить револьвер, автоматический пистолет или ружье, представив удостоверение личности, подтверждающее бельгийское гражданство. Гуссен никогда не покупал оружия на свое имя, ибо каждая продажа фиксировалась в магазине, с указанием фамилии и номера удостоверения покупателя. Он пользовался документами других людей, украденными или поддельными.

Он поддерживал тесные связи с одним из лучших карманников города, который, если не отбывал очередной срок в тюрьме, виртуозно вытаскивал бумажники из любых карманов. За украденные документы Гуссен платил наличными. Работал на него и неудачник-фальшивомонетчик, попавшийся в конце сороковых годов на крупной партии французских банкнот, пропустив букву «u» в словосочетании «Banque de France» (тогда он был молод). Отсидев срок, он переключился на изготовление поддельных документов, где достиг куда больших успехов. В последнее время, когда к Гуссену обращался клиент, жаждущий получить оружие, в оружейный магазин с поддельным удостоверением личности отправлялся безработный, недавно выпущенный из тюрьмы мелкий воришка или актер, отдыхающий между появлениями на сцене.

Из работавших на него людей только карманник и фальшивомонетчик знали, кто он такой. Клиенты Гуссена, схваченные полицией, оберегая его, никогда не признавались, каким путем попало к ним оружие, понимая, что им еще не раз придется обращаться к нему.

Поэтому, хотя бельгийская полиция была осведомлена о некоторых сторонах его деятельности, она не могла поймать Гуссена с поличным или получить свидетельские показания, достаточные для того, чтобы выйти с ними в суд и добиться обвинительного приговора. Знали в полиции и о маленькой, но превосходно оборудованной мастерской, размещенной в бывшем гараже, и, хотя полицейские неоднократно наведывались туда, они обнаруживали лишь разнообразные приспособления для изготовления медальонов и сувениров в виде уменьшенных копий памятников Брюсселя. Один из таких сувениров месье Гуссен подарил старшему инспектору в знак уважения к службе охраны правопорядка.

И утром 21 июля 1963 года Гуссен нисколько не нервничал, ожидая приезда англичанина, рекомендованного ему по телефону постоянным покупателем, бывшим наемником из Катанги. Он воевал в Африке с 1960 по 1962 год, а теперь занимался поддержанием порядка в борделях бельгийской столицы.

* * *

Гость прибыл в полдень, как и обещал, и месье Гуссен провел его в свой маленький кабинет.

— Не могли бы вы снять очки? — спросил он, когда англичанин сел, и, видя, что тот колеблется, добавил: — Видите ли, я думаю, будет лучше, если мы будем, насколько возможно, доверять друг другу, хотя бы на период нашего сотрудничества. Выпьете пива?

Мужчина, Александр Даггэн по паспорту, снял очки и вопросительно посмотрел на маленького оружейника, разливающего по кружкам пиво. Затем месье Гуссен сел за стол, отпил пива и спросил:

— Так чем я могу быть вам полезен, месье?

— Как я понимаю, Луи предупредил вас о моем приезде?

— Конечно, — месье Гуссен кивнул. — Иначе бы вы тут не сидели.

— Он сказал вам, чем я занимаюсь?

— Нет. Мне известно лишь, что он знает вас по Катанге и готов поручиться за вас. Вам нужно ружье, и вы готовы заплатить наличными, стерлингами.

Англичанин медленно кивнул.

— Ну раз я знаю, что делаете вы, будет справедливо, если я расскажу вам о себе. Мне нужно особое ружье. Я… э… специализируюсь в устранении людей, у которых есть влиятельные и богатые враги. Вам, очевидно, ясно, что эти люди также богаты и влиятельны. Выполнить задания нелегко. Эти люди могут нанять охрану. Требуется тщательная подготовка, и обычным ружьем здесь не обойтись. Одним из таких дел я сейчас занимаюсь. И приехал к вам за ружьем.

Гуссен отпил пива, кивнул.

— Прекрасно, прекрасно. Вы, — как и я, профессионал. Я чувствую, что вы приготовили мне сложную задачку. Так о каком ружье пойдет речь?

— Тип ружья не имеет значения. Важны ограничения, которые накладываютсяпорученным мне делом. Они определяют конструкцию ружья.

Глаза Гуссена блеснули от удовольствия.

— Изумительно, — промурлыкал он. — Ружье, изготовленное для одного человека, который будет стрелять по одной цели в определенное время и в определенном месте, причем второго такого случая не представится. Вы поступили правильно, обратившись ко мне. Я принимаю ваш вызов, месье. Я рад, что вы пришли.

Профессиональный энтузиазм бельгийца вызвал у англичанина легкую улыбку.

— Я тоже, месье.

— А теперь скажите мне, что это за ограничения.

— Главное из них — размеры. Не длина, но габариты рабочего механизма. Казенная часть и патронник не должны быть больше, чем… — он поднял правую руку и подушечкой среднего пальца коснулся ногтя большого. Получилась буква «о» диаметром менее двух с половиной дюймов. — Это означает, что ружье будет без магазина, так как газовая камера не впишется в такой диаметр. По той же причине не подойдет громоздкий пружинный механизм. Мне представляется, это должно быть ружье с затвором.

Месье Гуссен кивал, уставившись в потолок. Он обдумывал слова гостя, мысленно представляя себе, каким же будет ружье со столь малым поперечным сечением.

— Продолжайте, продолжайте, — пробормотал он.

— С другой стороны, оно не должно иметь затвора с рукояткой, торчащей в сторону, как у маузера или «Ли энфильда». Затвор должен скользить назад, к плечу, зажатый указательным и большим пальцами при установке патрона в казенник. Не нужно мне и кольца под спусковым крючком, а сам крючок должен быть съемным, чтобы я мог установить его непосредственно перед выстрелом.

— Почему? — спросил бельгиец.

— Потому что весь механизм при хранении и переносе должен размещаться в цилиндрическом контейнере и этот контейнер не должен привлекать внимания. Отсюда указанный мною предельный поперечный размер. Можно сделать съемный спусковой крючок?

— Вне всякого сомнения. Можно спроектировать ружье на один патрон в стволе, которое переламывается пополам и заряжается, как дробовик. Тем самым мы избавимся от затвора, но появится шарнир, так что выигрыша в размерах может и не быть. Возможно, придется начинать с нуля, начертить чертеж и изготовить казенную часть и патронник зацело, из одного куска металла. Непростая задача для маленькой мастерской, но выполнимая.

— Сколько на это уйдет времени? — спросил англичанин.

Бельгиец пожал плечами.

— Боюсь, несколько месяцев.

— Ждать так долго я не могу.

— В таком случае придется купить готовое ружье и модифицировать его в соответствии с вашими требованиями. Пожалуйста, продолжайте.

— Хорошо. Ружье должно быть легким. Большой калибр не нужен, пуля сделает свое дело. Ствол нужно укоротить до двенадцати дюймов.

— Какое расстояние до цели?

— Я еще не уверен, но, вероятно, не более чем сто тридцать метров.

— Вы будете стрелять в голову или грудь?

— Скорее всего, в голову. Возможно, я выстрелю в грудь, но в голову вернее.

— Вернее, если попадете, — кивнул бельгиец, — но в грудь попасть легче. Во всяком случае, когда стреляешь из легкого ружья с расстояния в сто тридцать метров с возможными препятствиями на линии огня. Я полагаю, — добавил он, — ваша неуверенность в выборе указывает на то, что вы опасаетесь, как бы кто-нибудь не оказался между вами и целью?

— Да, это возможно.

— Сможете ли вы выстрелить второй раз, учитывая, что вам потребуется несколько секунд, чтобы вынуть гильзу, закрыть затвор и вновь прицелиться?

— Почти наверняка мне это не удастся. Возможно, у меня будет секунда, если я воспользуюсь глушителем, а первая пуля пройдет мимо и ее никто не заметит. Но даже если я попаду в висок, глушитель понадобится, чтобы обеспечить мой отход. Пройдет две-три минуты, прежде чем кто-нибудь поймет, откуда стреляли.

Бельгиец продолжал кивать, теперь уже глядя в стол.

— В этом случае вам лучше взять разрывные пули. Вы получите их вместе с ружьем. Вы знаете, о чем я говорю?

Англичанин кивнул.

— Глицерин или ртуть?

— О, я думаю, ртуть. Она компактнее и чище. Есть ли другие особенности в конструкции вашего ружья?

— Есть. Для уменьшения поперечного сечения нужно убрать деревянную ложу под стволом. Вместе с прикладом. Для стрельбы будет использоваться треугольный каркас из верхнего и нижнего подкосов и плечевого упора, который должен разбираться на три отдельные части. И последнее, понадобятся глушитель и телескопический прицел. Они также должны быть съемными.

Бельгиец надолго задумался, изредка поднося к губам кружку с пивом, пока не осушил ее до дна. Англичанин начал проявлять нетерпение.

— Ну, вы сможете это сделать?

Месье Гуссен, казалось, вернулся из мира грез. На его лице появилась извиняющаяся улыбка.

— Пожалуйста, простите меня. Это очень сложный заказ. Но я смогу его выполнить. Я еще никогда не подводил клиента. Образно говоря, вы собрались на охоту, причем по пути вам предстоит пройти многие проверки и никто не должен догадаться о наличии у вас соответствующего снаряжения. Охота предполагает наличие охотничьего ружья, его вы и получите. Не такое маленькое, как двадцать второго калибра, с коим охотятся на кроликов и зайцев. Но и не такое большое, как «ремингтон 300», ибо мы не впишемся в указанные вами размеры. Я уже представляю себе, что это будет за ружье, его можно купить в некоторых спортивных магазинах Брюсселя. Дорогое ружье, высокой точности, и при этом легкое и небольшого поперечного сечения. С ним охотятся на косуль и других маленьких оленей, но с разрывными пулями оно годится и на более крупную дичь. Скажите мне, этот… э… джентльмен будет идти быстро, медленно или стоять на месте?

— Стоять на месте.

— Тогда никаких проблем. Каркас из трех разборных частей и съемный крючок — чисто механическая работа. Я сам могу укоротить ствол на восемь дюймов и подготовить его для установки глушителя. Правда, с укорочением ствола падает точность стрельбы. Жаль, жаль. Вы — снайпер?

Англичанин кивнул.

— Ну, тогда вы без труда поразите неподвижную цель со ста тридцати метров. Глушитель я изготовлю сам. Он прост по конструкции, но готовый купить трудно, особенно для ружей, не предназначенных для обычной охоты. Далее, месье, вы упомянули о цилиндрических контейнерах для переноски ружья в разобранном виде. Какими они должны быть?

Англичанин встал. Подошел к столу, как гора навис над маленьким бельгийцем, сунул руку во внутренний карман, и на мгновение искорка страха мелькнула в глазах месье Гуссена. Впервые он заметил, что, какое бы выражение ни появлялось на лице гостя, глаза его жили отдельной жизнью, затуманенные серой дымкой. Но англичанин достал из кармана карандаш. Повернул к себе блокнот Гуссена и быстро нарисовал четкий эскиз.

— Узнаете, что это? — спросил он, возвращая блокнот оружейнику.

— Конечно, — ответил бельгиец, коротко взглянув на эскиз.

— Хорошо. Вся конструкция состоит из тонких алюминиевых труб, соединенных между собой винтами или на резьбе. В этой, — он коснулся эскиза, — будет один из подкосов приклада, здесь — второй. Обе трубки составят верхнюю секцию. Вот это — плечевой упор ружья. Это единственный элемент, который входит в обе конструкции.

— Тут, — англичанин коснулся другого места, — в трубе наибольшего диаметра разместится казенная часть ружья с затвором. Она должна соединяться со стволом без разъема. Раз у нас есть телескопический прицел, мушка не нужна, поэтому этот узел должен свободно выскользнуть из контейнера после съема верхней секции. В этих двух секциях, здесь и здесь, будут телескопический прицел и глушитель. Наконец, пули. Их надо уложить в маленький набалдашник внизу. В собранном виде эта штука должна выглядеть так, словно используется только по прямому назначению. После разборки она распадется на семь элементов: пули, глушитель, телескопический прицел, ствол с рабочим механизмом, два подкоса и плечевой упор, образующие приклад, из которых можно быстро собрать настоящее ружье. Понятно?

Еще десять — пятнадцать секунд бельгиец смотрел на эскиз, затем встал и протянул англичанину руку.

— Месье, — в его голосе слышалось нескрываемое уважение, — это гениальная идея. Обнаружить такое ружье невозможно. И какое изящное решение. Я выполню ваш заказ.

Лицо англичанина осталось бесстрастным.

— Хорошо. Теперь о времени. Ружье потребуется мне через четырнадцать дней. Вы успеете?

— Да. Ружье я приобрету в течение трех дней. За неделю я его доработаю. Телескопический прицел я куплю без труда. Выбор, надеюсь, вы предоставите мне, тем более что теперь я знаю, с какого расстояния придется стрелять. А уж вы откалибруете его. Я изготовлю глушитель, пули, контейнеры… Да, это можно делать паралелльно. Однако будет лучше, если вы приедете за день-два, на случай, если в последний момент возникнут какие-то вопросы. Вы сможете вернуться через двенадцать дней?

— Да, в любое время между восьмым и четырнадцатым днем. Но четырнадцать дней крайний срок. Четвертого августа я должен быть в Лондоне.

— Вы получите готовое ружье утром четвертого августа, если подъедете ко мне первого августа для увязки последних деталей, месье.

— Хорошо. Теперь поговорим о ваших расходах и вознаграждении, — англичанин взглянул на оружейника. — Во сколько мне обойдется это ружье?

Месье Гуссен задумался.

— За такую работу, с учетом использования имеющегося здесь оборудования и моих специальных знаний, я должен попросить одну тысячу фунтов стерлингов. Я понимаю, что обычно за одно ружье платят меньше. Но это ружье особое. Я уверен, что во всей Европе справиться с этой работой могу только я. Как и вы, месье, в своей области я — король. А за лучшее надо и платить соответственно. Кроме того, стоимость покупного ружья, пуль, телескопического прицела, различных материалов… положим на все еще двести фунтов.

— Идет, — англичанин не стал спорить.

Сунул руку во внутренний карман и достал несколько пачек пятифунтовых банкнот, по двадцать штук в каждой. Пять пачек он положил на стол.

— В знак моих честных намерений я сразу заплачу вам пятьсот фунтов как аванс и на расходы. Остальные семьсот я привезу через одиннадцать дней. Вас это устроит?

— Месье, — бельгиец быстренько убрал деньги, — до чего же приятно иметь дело не только с профессионалом, но и с джентльменом.

— Далее, — продолжил гость, словно не услышал комплимента. — Вы не будете искать встреч с Луи и спрашивать его или кого-то еще, кто я такой и откуда. Не стоит интересоваться и тем, на кого я работаю или против кого. В случае, если вы предпримете такую попытку, я наверняка узнаю об этом. И тогда вы умрете. Если по моему возвращению сюда полиция расставит мне ловушку, вас будет ждать тот же конец. Понятно?

Месье Гуссен сжался. В глубине его души шевельнулся страх. Он часто имел дело с бандитами, приходившими к нему за ружьем особой конструкции, а то и просто за короткоствольным кольтом. Грубыми, жестокими, ни в грош не ставящими человеческую жизнь. Безжалостность чувствовалась и в этом визитере с другой стороны Ла-Манша, который собирался убить важную и хорошо охраняемую персону. Не главаря какой-то банды, но известного человека, возможно политика. Подумав, он решил, что громкие протесты и уверения в лояльности не лучший способ защиты.

— Месье, — ровным голосом ответил бельгиец, — я не хочу ничего о вас знать. На ружье, которое вы получите, не будет заводского клейма. Видите ли, для меня более важно, чтобы ниточка от вас никоим образом не потянулась ко мне, поэтому я не испытываю никакого желания узнать о вас больше, чем мне известно на сегодняшний день. До свидания, месье.

* * *

Выйдя на яркий солнечный свет. Шакал поймал такси в двух кварталах от дома месье Гуссена, которое отвезло его в центр города, к отелю «Амиго».

Шакал предполагал, что для приобретения оружия в магазинах Гуссен должен получать от кого-то поддельные документы, но решил, что лучше найти другого специалиста, не связанного с оружейником. И вновь ему помог Луи, с которым он воевал в Катанге. Впрочем, тому просьба англичанина не доставила особых хлопот. Брюссель издавна являлся центром изготовления поддельных документов, и многие иностранцы предпочитали обращаться к услугам местных умельцев. В начале шестидесятых годов Брюссель являлся также оперативной базой наемников, во всяком случае, до ухода из Конго французских, южноафриканских и английских отрядов. С падением Катанги более трехсот безработных «военных советников» бывшего режима Чомбе отирались в барах Брюсселя, многие с несколькими паспортами на разные фамилии.

Шакал нашел нужного ему человека в баре неподалеку от рю Ньев, после того как Луи договорился о встрече. Он представился, и вдвоем они заняли угловую кабинку. Шакал вытащил из кармана водительское удостоверение, выданное ему лондонским муниципалитетом двумя годами раньше и действительное еще несколько месяцев.

— Оно принадлежит человеку, который умер. Так как мне запрещено садиться за руль в Британии, необходимо заменить первую страницу, чтобы в новой было указано мое собственное имя.

И положил перед бельгийцем паспорт на фамилию Даггэн. Бельгиец посмотрел на паспорт, отметил его новизну, паспорт выдали лишь три дня назад, вопросительно взглянул на англичанина, затем раскрыл водительское удостоверение.

— Никаких проблем, месье. Английские чиновники — истинные джентльмены. Они, похоже, не представляют, что официальные документы могут быть подделаны, поэтому ограничиваются минимальными мерами предосторожности. Эту бумажку, — он поддел ногтем маленький листок, приклеенный к первой странице, с номером водительского удостоверения и полным именем владельца, — можно напечатать с помощью детского полиграфического набора. И водяные знаки — сущий пустяк. Это все, что вам нужно?

— Нет. Я хочу, чтобы вы изготовили мне еще два документа.

— Понятно. А то мне уже показалось странным ваше желание обратиться ко мне по столь простому делу. В вашем Лондоне есть люди, которые справятся с этим за несколько часов. Что это за документы?

Шакал подробно объяснил, что ему нужно. Бельгиец задумался. Достал пачку сигарет, предложил англичанину и, когда тот отказался, закурил сам.

— Дело непростое. Французское удостоверение личности — не проблема. Его можно достать. Как вы понимаете, надо работать с оригиналом, чтобы добиться наилучшего результата. Но вот второй… Должен признать, я ни разу такого не видел. Весьма необычная просьба.

Он подождал, пока официант по знаку Шакала вновь наполнил кружки. И продолжил, когда тот отошел.

— Теперь фотография. Тут тоже есть сложности. Вы сказали о различиях в возрасте, цвете и длине волос. Большинство из тех, кто желает получить поддельный документ, хочет, чтобы в нем присутствовала его собственная фотография с чужими именем и фамилией. Тут же придется использовать фотографию человека, который выглядит совсем не так, как вы сейчас.

Он выпил полкружки, не отрывая глаз от англичанина.

— Для выполнения вашей просьбы придется найти мужчину соответственного возраста, внешне отдаленно напоминающего вас, во всяком случае, лицом и головой, подстричь ему волосы до указанной вами длины. Полученная фотография будет вклеена в документы. И вам придется гримироваться под внешность этого человека, а не наоборот. Вы меня понимаете?

— Конечно, — ответил Шакал.

— На это уйдет время. Как долго вы намерены оставаться в Брюсселе?

— Я скоро уеду, но вернусь первого августа и пробуду здесь три дня. Четвертого я должен быть в Лондоне.

Бельгиец задумался, глядя на лежащий перед ним паспорт. Наконец он закрыл паспорт и передал его англичанину, предварительно записав на листке бумаги: «Александр Джеймс Квентин Даггэн». Листок и водительское удостоверение он убрал в карман.

— Ладно, я все сделаю. Но мне нужна ваша хорошая фотография в фас и профиль. Кроме того, возможны дополнительные расходы… придется обратиться к коллеге во Франции, связанному с карманниками, для того чтобы добыть комплект интересующих вас карточек. Сначала я, конечно, поспрашиваю в Брюсселе, но нельзя исключить вероятности того, что ничего здесь не найду.

— Сколько? — прервал его англичанин.

— Двадцать тысяч бельгийских франков.

Шакал мысленно перевел их в фунты.

— Примерно сто пятьдесят фунтов стерлингов. Хорошо. Я заплачу вам сто фунтов сейчас, а остальные пятьдесят — по получении документов.

Бельгиец встал.

— Тогда займемся фотографиями. У меня своя студия.

Такси доставило их к дому, примерно в миле от бара, на первом этаже которого размещалась фотографическая студия. Вывеска гласила, что указанное заведение специализируется на паспортных фотокарточках, которые клиент может получить в течение получаса. В витрине красовались, вероятно, лучшие образцы творчества владельца студии: портреты двух глупо улыбающихся девушек, отвратительно отретушированные, фотография супружеской пары, ставящая под удар весь институт семьи, и двух младенцев. Бельгиец подошел к двери, отомкнул замок и пригласил гостя войти.

Фотографирование заняло два часа, причем мастерство бельгийца не шло ни в какое сравнение с достижениями автора витринных портретов. В большом сундуке в углу оказались дорогие фотокамеры и сложное световое оборудование, а также краски для волос, парики, очки с разнообразными оправами и набор театральной косметики.

По ходу съемки бельгийцу пришла в голову блестящая идея, исключающая поиски старика, внешне похожего на Шакала. Поработав с полчаса над лицом англичанина, он нырнул в сундук и вытащил парик серо-стального цвета, «под ежик».

— Ваши волосы, если выкрасить их в этот цвет и подрезать до такой длины, будут похожи на этот парик?

Шакал взял парик, внимательно осмотрел его.

— Мы можем попробовать. Поглядим, как он будет выглядеть на фотографии.

Идея бельгийца удалась. Он шесть раз снял Шакала и полчаса спустя вернулся из темной комнаты с еще мокрыми фотоснимками.

Положил их на стол. На Шакала глянуло лицо старого, уставшего от жизни мужчины. Посеревшая кожа, черные мешки под глазами. Без бороды и усов, но седые волосы указывали, что ему уже за пятьдесят, причем здоровье он успел потерять раньше.

— Я думаю, пойдет, — после долгой паузы прервал молчание бельгиец.

— Дело в том, — заметил Шакал, — что вы полчаса накладывали на меня грим, чтобы достичь такого эффекта. Да еще парик. Я не смогу проделать все это сам. И вы фотографировали со специальным освещением, а предъявлять документы, о которых я вас попросил, мне придется под открытым небом.

— Тут вы неправы, — возразил бельгиец, — Абсолютного сходства и не требуется. Представим себе ход мыслей человека, проверяющего документы. Сначала он смотрит на лицо, живое лицо, потом спрашивает документ. Он уже запомнил образ того, кто стоит перед ним. Это влияет на его суждение. Он ищет общие черты, а не наоборот. Во-вторых, это фотография двадцать пять на двадцать сантиметров. На документе она будет три на четыре. В-третьих, полной идентичности следует избегать. Если удостоверение выдано несколько лет назад, человек не может не измениться. На фотографии у вас полосатая рубашка с расстегнутым воротником. Старайтесь не надевать именно эту рубашку, да и вообще рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Носите галстук, шарф, свитер под горло. И последнее, добиться такой внешности не так-то легко. Начнем с волос. Вы должны подстричься «под ежик» до того, как предъявите кому-либо новый документ. Волосы надо покрасить под седину, причем седины должно стать больше, чем на фотографии, но никак не меньше. Чтобы усилить впечатление старости и дряхлости, отрастите трехдневную щетину. А потом побрейтесь опасной бритвой, но побрейтесь небрежно, с двумя-тремя порезами. Пожилым людям это свойственно. А самое важное — цвет лица. Чтобы вызвать жалость и сочувствие, оно должно быть серым и усталым. Вы можете достать несколько кусочков кордита?[76]

Шакал с восхищением слушал фотографа, хотя, как обычно, на его лице не отражалось никаких эмоций. Второй раз за день он встречался с профессионалом, досконально знающим свое дело. После выполнения работы нужно поблагодарить Луи, напомнил он себе.

— Полагаю, что да, — осторожно ответил он.

— Два или три кусочка кордита, пережеванные и проглоченные, через двадцать пять-тридцать минут вызовут тошноту, дискомфорт, но ничуть не вредны для организма. Кожа тут же сереет, на лице выступает пот. Мы использовали этот трюк в армии, чтобы сказаться больными и избежать длинных и утомительных маршей.

— Благодарю за информацию. Но вернемся к документам. Вы сможете изготовить их вовремя?

— С технической точки зрения вне всяких сомнений. Единственная загвоздка — достать второй французский документ. С этим надо спешить. Но я думаю, что в начале августа они будут готовы. Вы… э… упомянули о задатке, чтобы покрыть расходы…

Шакал вытащил из кармана пачку из двадцати пятифунтовых банкнот и протянул бельгийцу.

— Как я вас найду? — спросил он.

— Так же как и сегодня.

— Слишком рискованно. Человек, который связывался с вами, может уехать из города. Тогда мне не удастся вас найти.

Бельгиец задумался.

— Я буду ждать вас в баре, где мы встретились, с шести до семи вечера, в первые три дня августа. Если вы не появитесь, я буду считать, что сделка не состоялась.

Англичанин снял парик, вытер лицо полотенцем, смоченным в жидкости для удаления грима. Затем он надел галстук и пиджак и повернулся к бельгийцу.

— Я хочу прояснить некоторые аспекты наших отношений, — дружелюбие исчезло из его голоса, а глаза стали мрачными, как туман над Ла-Маншем. — Изготовив нужные мне документы, вы придете в бар, как и обещали. Вы вернете мне водительское удостоверение и листок, который вы вырвете из него. А также все негативы и фотоснимки, сделанные вами. Вы также забудете фамилии Даггэн и настоящего владельца водительского удостоверения. Фамилию на французских документах вы подберете сами, возьмите одну из самых распространенных во Франции. Отдав мне документы, вы забудете и ее. Вы никому не скажете об этом заказе. Нарушив хоть одно условие, вы умрете. Это понятно?

Несколько мгновений бельгиец, не мигая, смотрел на него. За время, проведенное в студии, он уже успел убедить себя, что англичанин — обычный клиент, который хочет водить автомобиль в Англии и по каким-то личным целям прикинуться стариком во Франции. Может, для того, чтобы контрабандой переправить наркотики или алмазы из тихого рыбного порта Бретани в Англию.

— Я вас понял, месье.

Выйдя на улицу, англичанин отошел на приличное расстояние от фотостудии, прежде чем поймал такси. В «Амиго» он приехал уже за полночь, заказал в номер холодного цыпленка и бутылку мозельского, поужинал, помыл голову, чтобы избавиться от последних остатков грима, и лег спать.

Утром следующего дня, 22 июля, он выписался из отеля и поездом «Брабант экспресс» отправился в Париж.

* * *

Тем же утром глава Отдела противодействия сидел за рабочим столом и изучал два листа бумаги, копии донесений агентов других подразделений СДЭКЭ. В верхнем углу каждого из них значился список начальников отделов, которым направлялась копия документа. Против его фамилии темнела маленькая галочка. Обе бумаги поступили в одно утро и при нормальном положении дел полковник Роллан мельком глянул бы на них, содержащаяся в документах информация осела бы в его необъятной памяти, а они сами ушла бы в разные дела. Но полковника заинтересовала фамилия, упомянутая в донесениях.

Первое содержало краткий обзор информации, полученной бюро R3 (Западная Европа) от постоянного резидента в Риме. В нем сообщалось, что Родин, Монклер и Кассон все еще сидят на верхнем этаже отеля и их по-прежнему охраняют восемь человек. Они ни разу не выходили из здания с тех пор, как поселились там 18 июня. R3 направило в Рим дополнительных агентов, чтобы держать отель под круглосуточным наблюдением. Инструкции из Парижа оставались неизменными: следить, но не предпринимать активных действий. У главарей ОАС, засевших в отеле, установился определенный порядок общения с внешним миром (см. депешу римского резидента R3 от 30 июня). Курьером являлся Виктор Ковальски.

Полковник Роллан раскрыл толстую папку, лежащую на столе справа от него, рядом с гильзой от 105-миллиметрового снаряда, выполняющей роль пепельницы и до половины наполненной окурками. Его глаза пробежали депешу R3 от 30 июня, остановившись на искомом абзаце.

Каждый день, указывалось в нем, один из охранников покидал отель и отправлялся на главный почтамт Рима. Там одна из ячеек «до востребования» была зарезервирована на фамилию Пуатье. ОАС не взяла отдельный ящик с ключом, вероятно, из опасения, что его вскроют. Вся корреспонденция для главарей ОАС адресовалась Пуатье и оставлялась у дежурного клерка. Попытка агента R3 подкупить его провалилась. Клерк доложил начальству, и его заменил непосредственный руководитель. Существовала возможность досмотра почты Пуатье итальянской тайной полицией, но инструкции, полученные из Парижа, запрещали сотрудничество с итальянцами. Подкуп почтового клерка не удался, но продолжался поиск выхода на документацию оасовцев. Каждый день корреспонденция, поступающая ночью на почтамт, передавалась охраннику, в котором опознали Виктора Ковальски, в прошлом капрала Иностранного легиона, служившего в Индокитае под началом Родина. Ковальски предъявлял поддельные документы на фамилию Пуатье или письмо, подтверждающее его право на получение корреспонденции. Если Ковальски хотел отправить письма, он ждал у почтового ящика в главном зале, опускал их за пять минут до выемки почты, а затем дожидался, пока всю корреспонденцию, вынутую из ящика, не уносили на сортировку. Попытки вмешаться в процесс отправки или получения корреспонденции ОАС связаны с применением насилия, что запрещено Парижем. Иногда Ковальски звонит по междугородному телефону, но узнать номер, по которому он звонит, или подслушать разговор не удалось.

Полковник Роллан закрыл дело и взял второе из поступивших в то утро донесений. Полиция Метца сообщала о задержании в баре в ходе обычного рейда по проверке документов мужчины, который в завязавшейся драке чуть не убил двух полицейских. Позднее в полицейском участке по отпечаткам пальцев его опознали как дезертира Иностранного легиона, Шандора Ковача, венгра по национальности, покинувшего Будапешт в 1956 году. Как следовало из справки парижской полиции, известного оасовского головореза, разыскиваемого в связи с убийствами полицейских в Алжире в 1961 году. По этим же делам разыскивался и бывший капрал Иностранного легиона Виктор Ковальски.

Роллан нажал кнопку внутренней связи и, подождав, пока в динамике раздастся: «Слушаю, мой полковник», приказал:

— Принесите мне личное дело Виктора Ковальски. Немедленно.

Дело принесли из архива через десять минут, и полковник еще час изучал его, раз за разом возвращаясь к одному и тому же абзацу. А когда многие парижане спешили на ленч, созвал небольшое совещание, пригласив в кабинет личного секретаря, графолога из отдела документации, расположенного тремя этажами ниже, — и двух здоровяков из своей преторианской гвардии.

— Господа, — объявил он, — с помощью одного человека, хотя сейчас его нет среди нас и едва ли он добровольно согласится выполнить нашу просьбу, мы должны составить, написать и отправить письмо.

Глава 5

Поезд Шакала прибыл на Северный вокзал перед ленчем, и на такси он поехал в небольшой, но очень уютный отель на улице де Сюрен, отходящей от площади Мадлен. Хотя по классу этот отель уступал «Д'Англетеру» в Копенгагене или «Амиго» в Брюсселе, у англичанина были причины на то, чтобы остановиться в более скромных апартаментах. Во-первых, он намеревался пробыть в Париже более длительное время. Во-вторых, по сравнению с Копенгагеном и Брюсселем возрастала вероятность встречи с кем-то из тех, кто знал его в Лондоне под настоящей фамилией. На улице он чувствовал себя увереннее в черных очках, мешающих опознать его, к тому же они выглядели вполне естественно в ярком солнечном свете бульваров. Куда большей опасности подвергался он в фойе или коридорах отеля. Менее всего хотел он услышать: «О, как я рад вас видеть», — с последующим упоминанием его настоящей фамилии в присутствии портье, записавшим его в книгу регистрации под фамилией Даггэн.

Находясь в Париже, Шакал старался не привлекать внимания. Жил тихо, завтракал в номере. В гастрономическом магазине на противоположной стороне улицы он купил банку английского мармелада и попросил горничную, чтобы мармелад приносили ему на завтрак вместо каждодневного джема из черной смородины.

Вежливый с обслуживающим персоналом, при встречах он произносил лишь несколько слов по-французски с резким английским акцентом и улыбался, когда обращались к нему. На вопросы администрации он неизменно отвечал, что всем доволен и не имеет никаких претензий.

— Месье Даггэн, — как-то сказала портье хозяйка отеля, — чрезвычайно любезен, настоящий джентльмен, — и портье полностью с ней согласился.

Днем Шакал уходил из отеля, как и все туристы. Он сразу же купил карту Парижа и, сверяясь с маленькой записной книжкой, отметил на ней места, где хотел бы побывать. Туда он и отправлялся каждое утро, отдавая должное архитектурным достоинствам одних и исторической известности других.

Три дня он кружил вокруг Триумфальной арки или сидел на террасе кафе, разглядывая монумент и верхние этажи и крыши домов, окружающих площадь Звезды. Всякий, кто следовал бы за ним в те дни (никто об этом и не помышлял), не мог бы не отметить, что у месье Османа[77] появился еще один тонкий ценитель. Да и кто мог подумать, что элегантный английский турист, потягивая кофе и любуясь величественными зданиями, прикидывает в уме границы сектора обстрела, расстояния от верхних этажей до Вечного огня, мерцающего под Аркой, и шансы спуститься незамеченным по пожарной лестнице, чтобы раствориться в толпе.

Проведя три дня на площади Звезды, он посетил кладбище мучеников французского Сопротивления в Монвалерьен. Шакал прибыл туда с букетом цветов, и служитель, тронутый уважением, проявленным англичанином к его соотечественникам, участникам Сопротивления, оказал ему особое внимание. Служитель не замечал, что взгляд гостя постоянно скользит от входных ворот к высоким стенам тюрьмы, мешающим обзору двора с верхних этажей соседних домов. Два часа спустя он уехал, отблагодарив служителя щедрыми, но не чрезмерными чаевыми.

Он побывал на площади Инвалидов с возвышающимся на ее южной границе отелем Инвалидов, где находятся могила Наполеона и храм славы французского оружия. Особенно привлекла его западная часть огромной площади, и он все утро просидел в кафе на углу между улицей Фабер и миниатюрной площадью Сантьяго дю Чили. С шестого или седьмого этажа поднимающегося над его головой дома номер 146 по улице Гренель, пересекающейся с улицей Фабер под углом в девяносто градусов, в поле зрения снайпера, рассчитал он, попадут парк Инвалидов, большая часть площади Инвалидов, две или три улицы. Хорошее место для наблюдения, но не для убийства. Во-первых, расстояние от верхних этажей до усыпанной гравием дорожки, ведущей от Дома инвалидов к площадке, где останавливаются машины, превышало двести метров. Во-вторых, на линии огня оказывались ветки высоких лип, растущих на площади Сантьяго, с которых голуби роняли помет на плечи безмолвной статуи Вобана.[78] Вздохнув, Шакал расплатился и ушел.

День он провел в окрестностях кафедрального собора Нотр-Дам. Здесь, в лабиринтах Иль де ла Сите, были лестницы черного хода, аллеи и переулки, но расстояние от дверей кафедрального собора до машин, подкатывающих к самым ступеням, составляло несколько метров, а крыши площади дю Парви находились слишком далеко, в то время как крыши крошечной площади Шарлемана — слишком близко, не говоря уж об их доступности для агентов службы безопасности.

Местом его последнего визита стала площадь на южном конце улицы Рен. Он появился там 28 июля. Когда-то она называлась площадь Рен и была переименована пришедшими к власти голлистами в площадь 18 июня 1940 года. Глаза Шакала задержались на недавно повешенной табличке с новым названием. Ему вспомнились строчки, прочитанные им прошлым месяцем. 18 июня 1940 года — день, когда одинокий, но гордый изгнанник взял в Лондоне микрофон, чтобы сказать французам, что, проиграв битву, они не проиграли войну.

Что-то в этой площади с громадой вокзала Монпарнас на ее южной стороне, с которым у парижан военного поколения связано столько воспоминаний, приковало взгляд наемного убийцы. Неторопливо оглядывал он залитое асфальтом пространство, рассеченное потоками транспорта, выплескивающегося с бульвара Монпарнас, улиц д'Одесса и Рен. Он смотрел на высокие, с узкими фронтонами дома на каждой стороне улицы Рен. Затем взглянул на железнодорожные пути и вокзал, перед которым кишели частные автомобили и такси, привозящие и увозящие тысячи пассажиров. К зиме от старого здания осталась бы только тень. В 1964 году после открытия нового вокзала, построенного в пятистах ярдах, его собирались снести.

Шакал отвернулся от железнодорожных путей и вновь сосредоточил внимание на улице Рен. Он стоял лицом к площади 18 июня 1940 года, убежденный, что президент Франции выйдет на нее в определенный день. Существовала вероятность, что де Голль появится и в других местах, которые Шакал посетил в последнюю неделю, но здесь, он это чувствовал, появление президента неизбежно. Скоро не станет вокзала Монпарнас, его колонны переплавят на изгороди окраин, а привокзальная площадь, видевшая унижение Берлина, превратится в еще один кафетерий для чиновников. Но прежде чем это случится, мужчина в кепи с двумя золотыми звездами однажды придет сюда. А расстояние от верхнего этажа углового дома на западной стороне улицы Рен до центра привокзальной площади составляло примерно 130 метров.

Оба угловых дома на улице Рен, там, где она выходила на площадь, идеально подходили для целей Шакала. Первые три дома, расположенные вдоль улицы, также могли служить «окопом», но сектор огня в этом случае значительно сужался. Следующие дома не годились вовсе. Мог он стрелять и с первых трех домов бульвара Монпарнас, протянувшегося с востока на запад. С последующим удалением сектор огня становился слишком узким. Других зданий, доминирующих над привокзальной площадью, не было, за исключением самого вокзала. Но воспользоваться окнами служебных помещений вокзала он не мог, потому что они наверняка будут контролироваться агентами службы безопасности. Шакал решил поначалу изучить три первых дома на западной стороне улицы Рен и направился к кафе на восточном углу улицы, «Кафе герцогини Анны».

Сев на террасе в нескольких футах от мчащихся машин, он пил кофе и смотрел на высившиеся перед ним дома. Он провел в кафе три часа. На ленч Шакал перебрался в «Анси Брассери Альзасьен», откуда его взору предстали восточные фасады. После ленча он прогулялся по улице, приглядываясь к подъездам интересующих его жилых домов.

Затем направился на бульвар Монпарнас. Оказалось, что дома, которые он отметил для себя, построенные несколько позже, заняты под конторы.

На следующий день он вернулся, пересек улицу, сел на лавочку под деревьями и, вроде бы читая газету, осмотрел верхние этажи. Каменные фасады завершались парапетом, бегущим под крутыми, выложенными черной черепицей крышами, прорезанными окнами мансард. Раньше там жили слуги, теперь — стесненные в средствах пенсионеры. Эти крыши и, возможно, мансарды в тот день наверняка будут под наблюдением. Нельзя исключать того, что агенты службы безопасности окажутся на крышах, в тени печных труб, наводя полевые бинокли на соседние крыши. Но верхние этажи, непосредственно под чердаками, с высоким потолком, позволяли держать под наблюдением привокзальную площадь, самому оставаясь невидимым в темноте комнаты. А открытое окно в жаркое парижское лето едва ли вызовет подозрения.

Но чем дальше человек отходил от окна, тем уже становился сектор обстрела. По этой причине Шакал посчитал неприемлемыми третьи по счету дома на каждой стороне улицы Рен. Теперь он мог выбирать из четырех домов. Он полагал, что стрелять придется во второй половине дня, когда солнце покатится к западу, но будет еще достаточно высоко и его лучи будут освещать окна на восточной стороне улицы. Так его выбор сузился до двух домов на западной стороне. Для проверки собственной правоты Шакал подождал до четырех часов 29 июля и заметил, что на верхние этажи западной стороны падали лишь косые лучи, в то время как солнце яростно било в окна на востоке.

Днем позже Шакал заметил консьержку. Уже третий день он сидел или в уличном кафе, или на скамье в нескольких футах от подъездов интересующих его жилых домов. По тротуару шли и шли прохожие, а консьержка спокойно вязала у двери своего подъезда. Однажды к ней подошел поболтать официант близлежащего кафе. Он назвал консьержку «мадам Берта». Стоял теплый день, солнце, еще не достигшее зенита, освещало улицу, в тени оставалась лишь узкая полоска у дома.

Старушка щебетала: «Добрый день, месье» — людям, которые выходили или входили в подъезд, и по доброжелательному: «Здравствуйте, мадам Берта», каждый раз раздававшемуся в ответ, Шакал, сидевший в двадцати футах от нее, понял, что консьержка пользуется всеобщим уважением. Добрая женщина, с неиссякаемым состраданием к тем, кому не повезло в этом жестоком мире. Чуть позже у подъезда появился кот, и мадам Берта исчезла на несколько минут, чтобы вернуться с блюдечком молока.

Около четырех часов мадам Берта собрала вязанье, убрала спицы и нитки в один из просторных карманов передника и, шаркая, отправилась в булочную. Шакал тут же встал со скамьи и вошел в подъезд. Лестницу он предпочел лифту и взлетел по ступенькам.

Лестница обвивала шахту, и на каждом витке в тыльной части дома ступени прерывались маленькой площадкой. От каждой второй из этих площадок коридор вел к пожарной лестнице. Между пятым и шестым этажами Шакал открыл дверь в конце коридора и посмотрел вниз. Пожарная лестница спускалась во внутренний двор, куда выходили двери черного хода и других домов, образующих замкнутый квадрат. В дальнем конце двора на север уходил узкий проулок.

Шакал осторожно прикрыл дверь, задвинул засов и поднялся на шестой этаж. Отсюда более узкая лестница шла на чердак. Две двери на площадке вели в квартиры с окнами, выходящими во двор, две другие — в квартиры с окнами на улицу. Эти окна он так пристально изучал из кафе и со скамейки. Из них открывался вид на улицу Рен и привокзальную площадь.

На табличках, укрепленных рядом с кнопками звонков, Шакал прочитал «Мадемуазель Беранже» и «Месье и мадам Шарье». Он прислушался, но из квартир не доносилось ни звука. Осмотрел замки: в обоих квартирах врезаны в толщу двери. Дерево толстое, а язычки замков скорее всего металлические пластины, столь любимые французами. Понадобятся ключи, отметил он про себя, которые наверняка есть в каморке мадам Берты.

Вниз Шакал спустился также по лестнице, пробыв в подъезде менее пяти минут. Консьержка уже вернулась. Ее силуэт виднелся сквозь матовое стекло двери ее комнатки.

Выйдя из подъезда, Шакал повернул налево от площади, миновал два жилых дома, почту, расположенную на углу улиц Рен и Литр, свернул на последнюю. Стена здания почты, выходящая на улицу Литр, обрывалась узким проулком. Шакал остановился, чтобы закурить, одновременно глядя в проулок. Дверь черного хода почтового отделения, затем залитый солнцем двор, в дальнем конце которого Шакал различил нижние перекладины пожарной лестницы дома, из которого он только что вышел. Теперь он знал, как скрыться с места преступления.

Прошагав по улице Литр, он вновь повернул налево, на улицу Вожирар, и по ней вышел на бульвар Монпарнас. Он уже стоял на углу, оглядываясь в поисках свободного такси, когда на перекресток на мотоцикле выехал полицейский, поставил мотоцикл на возвышение и начал регулировать движение транспорта. Резкими свистками ему удалось остановить поток машин, выезжающих с улицы Вожирар и направляющихся по бульвару Монпарнас к вокзалу. Машины, движущиеся по бульвару в противоположном направлении, он прижимал к тротуару. Едва он добился нужного результата, со стороны перекрестка Дюрок донесся вой сирен. Шакал увидел, как в пятистах ярдах от него с бульвара Инвалидов на перекресток вырулил кортеж и повернул на бульвар Монпарнас.

Впереди ехали два мотоциклиста, затянутые в черную кожу, в белых шлемах, на рулях сверкали мигалки. За мотоциклами, в затылок друг другу, мчались акулообразные «ситроены DS 19». Полицейский на возвышении вытянулся в струнку, левой рукой указывая в сторону проспекта Мэн, а правую прижимая к груди, ладонью вниз, показывая, что никто не должен мешать движению кортежа.

Мотоциклы, затем лимузины свернули на проспект Мэн. На заднем сиденье первого из них, позади водителя и личного адъютанта, глядя прямо перед собой, сидел мужчина в темно-сером костюме. Перед Шакалом промелькнула гордо поднятая голова и безошибочно узнаваемый нос. В следующий раз, молча пообещал Шакал вслед удаляющемуся лимузину, я увижу твое лицо через перекрестье оптического прицела. Затем он остановил такси и попросил отвезти его в отель.

* * *

У станции метро «Дюрок» в президентский кортеж вглядывался еще один человек. Женщина поднялась из метро и уже ступила на мостовую, когда ее остановил свисток полицейского. Секундами позже мотоциклы, а следом и лимузины свернули с бульвара Инвалидов на бульвар Монпарнас. Женщина тоже увидела знаменитый профиль, и ее глаза вспыхнули яростью. Машины уже уехали, а она все смотрела им вслед, пока не почувствовала на себе взгляд полицейского. И торопливо перебежала улицу.

Жаклин Дюма, и без того красивая, знала, как подать себя во всем блеске, ибо работала косметичкой в дорогом салоне за Елисейскими полями. Вечером 30 июля она спешила в свою маленькую квартирку рядом с площадью Бретой, чтобы подготовиться к свиданию. Она знала, что несколько часов спустя будет лежать в объятиях любовника, которого ненавидела, и хотела, чтобы он нашел ее неотразимой.

Тремя годами раньше больше всего на свете она ждала следующего свидания. Выросла Жаклин в дружной семье,отец работал в банке, мать вела домашнее хозяйство, Жаклин училась на курсах косметичек, а Жан-Клод служил в армии. Жили они в Ле Везине, не в самой лучшей части, но в хорошем доме.

Осенью 1959 года, когда она и родители завтракали, почтальон принес телеграмму из министерства вооруженных сил. Министр, выражая безмерное сожаление, сообщал господину и мадам Арман Дюма о смерти в Алжире их сына, Жана-Клода, рядового Первой колониальной воздушно-десантной бригады. И обещал, что в ближайшее время им будут пересланы личные вещи убитого.

Мир Жаклин рухнул. Жизнь казалась бессмысленной, ей претили и спокойствие дома в Ле Везине и болтовня ее сокурсниц об обаянии Ива Монтана или последнем сумасшедшем танце, завезенном из Америки. Le Rock. Да и как жить дальше, если ее маленький Жан-Клод, любимый младший братишка, такой ранимый и нежный, ненавидевший насилие и войну, мечтавший только о том, чтобы его оставили в покое с его книгами, еще совсем мальчик, которого она так баловала, застрелен насмерть в какой-то богом забытой пустыне Алжира. Жаклин начала ненавидеть грязных трусливых арабов, погубивших ее брата.

Затем появился Франсуа. В одно воскресное утро он возник на пороге, когда ее родители уехали в гости к родственникам. Стоял декабрь, улицу и сад завалило снегом. И загорелое лицо Франсуа особенно выделялось на фоне бледности горожан. Он спросил, нельзя ли ему поговорить с мадемуазель Жаклин. Она ответила: «Это я» — и спросила, что ему нужно. Он пояснил, что командовал взводом, в котором служил Жан-Клод Дюма, ее брат, и привез от него письмо. Жаклин пригласила его в дом.

Жан-Клод написал письмо за две недели до смерти, и оно лежало во внутреннем кармане его гимнастерки, когда их патруль, преследовавший банду феллахов, вырезавших семью поселенца, напоролся на батальон регулярных войск Фронта национального освобождения. В жестокой схватке на заре пуля пробила Жану-Клоду легкое. Перед смертью он отдал письмо командиру взвода.

Прочитав письмо, Жаклин всплакнула. В нем не было ничего особенного, обычный треп о казармах в Константине, курсе боевой подготовки, дисциплине. Остальное она узнала от Франсуа: четырехмильное отступление с наседающими с флангов повстанцами, радиограммы с просьбами о поддержке с воздуха, появление в восемь утра истребителей-бомбардировщиков, ревущие двигатели, взрывы ракет. И ее брат, добровольно вступивший в бригаду, выполнявшую самые сложные задания командования, чтобы доказать, что он — мужчина, и принявший смерть, не уронив чести.

Франсуа понял ее состояние. Четыре года войны выжгли его дотла, превратив в профессионального солдата. Но он нашел теплые слова для сестры его погибшего однополчанина. Этим он понравился Жаклин, и она приняла его предложение пообедать в Париже. Кроме того, она боялась, что родители вернутся и застанут его в доме. Она не хотела, чтобы они услышали рассказ о смерти Жана-Клода, ибо и мать, и отец за два прошедших месяца сумели заглушить боль потери и кое-как вернуться к привычному образу жизни. За обедом она упросила лейтенанта не встречаться с ними.

Приезд Франсуа разжег ее любопытство. Она хотела узнать как можно больше о войне в Алжире, о происходящих там событиях и причинах, их породивших, о маневрах политиков. В январе 1959 года де Голль из премьер-министра стал президентом, ворвавшись в Елисейский дворец на волне патриотизма, пообещав избирателям, что быстро закончит войну, оставив Алжир французским. От Франсуа она впервые услышала, что человека, которого боготворил ее отец, называют предателем Франции.

Отпуск Франсуа они провели вместе, встречаясь каждый день. В декабре же она закончила курсы, и ее взяли на работу в салон. Он рассказал, как предали французскую армию, о секретных переговорах правительства с находящимся в тюрьме Ахмедом Бен Беллой, лидером ФНО, о готовящейся передаче власти в Алжире арабам. Франсуа уехал на войну во второй половине января. Потом Жаклин ездила к нему в Марсель, куда он вырвался на одну короткую неделю. Она ждала Франсуа, для нее он олицетворял доброту, честь, мужество. Она ждала осень и зиму 1960 года. Днем и вечером его фотография стояла на столице у кровати, а по ночам Жаклин прижимала ее к животу и так засыпала.

Последний раз они виделись весной 1961 года. Когда они гуляли по бульварам, он — в военной форме, она — в своем лучшем платье, ей казалось, что Франсуа — самый сильный, самый красивый мужчина в городе. Одна из работающих с ней девушек увидела их, и на следующий день весь салон только и говорил о красавце десантнике Жаклин. Ее на работе не было: она взяла отпуск, чтобы не расставаться с ним ни днем ни ночью.

Франсуа нервничал. Назревали какие-то события. Переговоры с ФНО стали достоянием общественности. Армия, настоящая армия, обещал он, скоро положит этому конец. Алжир должен остаться французским, в это свято верили и двадцатисемилетний, закаленный в сражениях офицер, и очаровательная двадцатитрехлетняя мать его будущего ребенка.

Франсуа не узнал о ребенке. В марте 1961 года он вернулся в Алжир, а 21 апреля некоторые части французской армии подняли мятеж. Первая десантная бригада восстала целиком, за исключением горстки новобранцев. Бои между мятежниками и верными правительству войсками продолжались недолго. Франсуа погиб в перестрелке в начале мая.

После апрельского мятежа Жаклин не получала писем из Алжира, и лишь в июле ей сообщили о гибели Франсуа. Она сняла дешевую квартирку на окраине Парижа и попыталась отравиться газом. Ее спасли, потому что в стенах было много щелей и утечку газа быстро обнаружили, но ребенка она потеряла. Родители увезли Жаклин с собой в ежегодный августовский отпуск, и к возвращению в Ле Везине она вроде бы пришла в себя. А в декабре уже активно работала в подпольной ячейке ОАС.

Мотивы ее были просты: Жан-Клод, после него Франсуа. За них надо отомстить любой ценой, не жалея ни себя, ни других. Ничего иного она не желала. Жаловалась она лишь на то, что задания ей поручались самые простые: передать устное сообщение, отнести записку, иногда брусок пластиковой взрывчатки, засунутый в половину батона в ее сумочке. Она считала, что способна на большее. Даже легавые на углах, обыскивающие прохожих после очередного взрыва бомбы в кафе или кинотеатре, пропускали ее, стоило ей лишь надуть губки или взметнуть густые ресницы.

После Пети-Кламар один из участников покушения провел три ночи в ее квартире у площади Бретой. Это был звездный час Жаклин, но потом он ушел. Месяцем позже его поймали, но он не выдал ее. Может, забыл. Командир ее ячейки, однако, приказал ей приостановить на несколько месяцев всякие контакты с ОАС, пока активность полиции не пойдет на спад. В январе 1963 года она вновь начала носить записки.

Так продолжалось до июля, когда к ней пришел незнакомый мужчина. Его сопровождал командир ячейки, державшийся с подчеркнутой почтительностью к гостю. Тот не представился. Готова она выполнить особое поручение Организации? Конечно. Может быть, опасное, наверняка малоприятное? Неважно.

Три дня спустя ей показали мужчину, вышедшего из подъезда многоквартирного жилого дома. Они сидели в кабине автомобиля. Ей сказали, кто он такой и где работает. И что от нее требуется.

В середине июля они встретились, вроде бы случайно, когда она села рядом с ним в ресторане и, застенчиво улыбнувшись, попросила передать ей соль. Он попытался заговорить с ней, но Жаклин вела себя очень сдержанно. Тактика оказалась правильной. Ее скромность заинтересовала мужчину. Незаметно разговор становился все оживленнее, мужчина его вел, Жаклин следовала за ним. За полмесяца у них завязался роман.

Она достаточно разбиралась в мужчинах, чтобы судить о своем новом кавалере. Тот привык к легким победам, многоопытным женщинам. Она же играла робость, даже целомудрие, лишь изредка намекая, что в глубине ее души теплится страсть, которую надо разжечь. Рыба клюнула на приманку. Для мужчины, не знавшего ни в чем отказа, победа над Жаклин стала вопросом чести.

В конце июля командир ячейки предупредил, что скоро ей придется отдаться этому человеку. 29 июля его жена и двое детей уехали в загородный домик в долине Луары, а он сам, из-за неотложной работы, остался в городе. Едва за женой и детьми закрылась дверь, он уже звонил в салон и настоял, что он и Жаклин пообедают следующим вечером в его квартире. Вдвоем.

Поднявшись к себе, Жаклин взглянула на часы. До встречи оставалось еще три часа. Она приняла душ, вытерлась полотенцем перед большим, в рост человека, зеркалом на задней стороне дверцы шкафа, приподняла руками полные груди с розовыми сосками, не чувствуя той радости, которую испытывала, предвкушая, что скоро их будут ласкать ладони Франсуа.

Она думала о предстоящей ночи, и к горлу подкатывала тошнота. Она поклялась, что пройдет через все, не откажет ему ни в чем. Из ящика комода она достала фотографию Франсуа, всмотрелась в его ироническую полуулыбку, которая появлялась на его лице, когда она летела по платформе ему навстречу. Каштановые волосы, желтовато-коричневая форма, скрывающая мускулистое тело, стальные крылья, знак принадлежности к воздушно-десантным войскам, холодящие раскрасневшуюся щеку. Они остались с ней — на бумаге. Жаклин легла на кровать и подняла фотографию Франсуа над собой, чтобы он смотрел на нее сверху вниз, как всегда в час любви, шепотом спрашивая: «Ну, малышка, ты готова?» И она отвечала: «Да, да, ты же знаешь…» А затем…

* * *

В последний день месяца Шакал отправился на рынок и долго ходил от одного ларька, торгующего подержанными вещами, к другому. Он купил замусоленный черный берет, пару стоптанных башмаков, мятые брюки и, после долгих поисков, длинное пальто, перешитое из армейской шинели. Он предпочел бы более тонкий материал, но во французской армии в разгаре лета шинели не носят, поэтому и шьют их из шерстяной байки. Но его вполне устроила длина: значительно ниже колен, даже при его росте.

Уже направляясь к выходу, он заметил лоток, заваленный старыми медалями, и купил целую коллекцию, вкупе с буклетом, подробно описывающим, за какие сражения или подвиги полагается та или иная награда. Перекусив в «Куини» на улице Руаяль, Шакал вернулся в отель, расплатился по счету и собрал вещи. Новые покупки легли на дно двух роскошных чемоданов. Из коллекции медалей он, с помощью буклета, отобрал Военную медаль «За храбрость в бою», медаль Освобождения, а также пять медалей, которыми награждались те, кто воевал в рядах «Свободной Франции» во Второй мировой войне: за участие в сражениях при Бир Хакейме, в Тунисе, Ливии, за высадку в Нормандии и марш на Париж Второй бронетанковой дивизии Филипа Леклерка.

Остальные медали, а также буклет он по отдельности выбросил в мусорные урны на бульваре Малешерб. Портье уведомил его, что очень удобный экспресс «Северная звезда» до Брюсселя отходит от Северного вокзала в четверть шестого. На нем Шакал и уехал, отлично пообедал в вагоне-ресторане и прибыл в Брюссель в последние часы июля.

Глава 6

Письмо для Виктора Ковальски прибыло в Рим на следующее утро. Здоровяк капрал шел по фойе отеля, вернувшись после ежедневного посещения почты, когда его позвал один из коридорных.

— Signor, per favore![79]

Ковальски повернулся. Итальянца он не узнал, но не нашел в этом ничего исключительного. Он их просто не замечал, и все они были для него на одно лицо. Темноглазый юноша подал ему письмо.

— Eina lettera, signer. Per un Signor Kowalski… non cognosco questo signor… E forse un fransese…[80]

Ковальски не понял ни слова, но ему хватило ума разобрать собственную фамилию, хотя и в исковерканном виде. Он выхватил письмо из руки незнакомца и уставился на написанные корявым почерком адрес и фамилию. В отеле он зарегистрировался под вымышленным именем. Читать Ковальски не любил и, естественно, не мог знать о том, что пятью днями раньше одна парижская газета сообщила на первой полосе о том, что три главаря ОАС окопались на верхнем этаже отеля в Риме.

Поэтому он полагал, что никто не мог знать о его местопребывании. Однако письмо заинтриговало его. Он их получал редко, и, как для большинства простого люда, прибытие письма являлось важным событием. Теперь он понял, что итальянец, смотревший на него преданными глазами спаниеля, словно он, Ковальски, мог разрешить его проблему, обратился к портье и ему сказали, что в этом отеле Ковальски не проживает.

Ковальски взглянул на посланца.

— Bon, je vais demander.[81]

Итальянец по-прежнему не отрывал от него глаз.

— Demander, demander,[82] — повторил Ковальски, указав вверх.

Итальянец просиял:

— Ah, si. Domandare. Prego, Signor. Tante grazie…[83]

Ковальски уже двинулся к лифту, а итальянец все продолжал благодарить его. Когда двери раскрылись на восьмом этаже, на Ковальски глянуло дуло автоматического пистолета. Охранник осмотрел кабину, убедился, что Ковальски один, поставил пистолет на предохранитель и убрал в карман. Подниматься на восьмой этаж имел право лишь Ковальски. По заведенному порядку охранник доставал пистолет, если сигнальные огоньки над дверью указывали, что лифт не остановился на седьмом этаже.

Второй охранник стоял в конце коридора, у запасного выхода, третий — у лестницы. И внутренняя, и пожарная лестницы были заминированы, хотя администрация отеля об этом не знала. Электрическая цепь, ведущая к детонаторам, прерывалась рубильником, установленным на столе в коридоре.

Четвертый охранник дневной смены дежурил на крыше над девятым этажом, где жили главари ОАС. В случае внезапного нападения им на помощь пришли бы еще три человека, отстоявшие ночную вахту и днем отсыпающиеся в своих комнатах на восьмом этаже. Для того, чтобы перейти от сна к делу, им хватило бы нескольких секунд. Сигналом общей тревоги являлся подъем лифта на девятый этаж. Такое и произошло однажды, совершенно случайно, когда коридорный с подносом напитков в руках нажал кнопку «9». Его быстро отучили от подобных ошибок.

Охранник позвонил наверх, чтобы сообщить о прибытии почты, затем указал Ковальски на лестницу. Бывший капрал засунул письмо, адресованное ему, в карман. Корреспонденция для Родина и его коллег находилась в стальном ящичке, прикованном к левой руке Ковальски. Ключи от наручника и от ящика Родин держал при себе. Три минуты спустя подполковник отомкнул оба замка, и Ковальски спустился в свою комнату. Он мог спать до полудня, когда начиналась его смена у лифта.

В комнате он наконец-то прочел письмо, начав с подписи. К его удивлению, оно пришло от Ковача, которого он не видел с год. И если Ковальски читал с трудом, то Ковач писал, как курица лапой. Ковальски пришлось чуть ли не расшифровывать письмо. К счастью, оно было коротким.

Ковач начал с того, что приятель прочел ему вслух газетную статью о Родине, Монклере и Кассоне, живущих под охраной в этом римском отеле. Он предположил, что с ними будет и его давний друг Ковальски, поэтому он и направляет туда свое письмо.

Далее речь шла о теперешней жизни во Франции, частых проверках документов, поступающих приказах о нападениях на банки и ювелирные магазины. Ковач написал, что участвовал в четырех налетах, жаловался, что чуть ли не всю добычу приходится отдавать.

В последнем абзаце говорилось о том, что несколькими неделями раньше Ковач встретил Мишеля, а тот говорил с Жожо, который сказал, что у маленькой Сильвии какая-то болезнь, кажется люка, что-то такое с кровью, но он, Ковач, надеется, что она скоро выздоровеет и Виктор может не волноваться.

Но Виктор волновался. Его очень встревожила болезнь маленькой Сильвии. За тридцать шесть прожитых лет сердце Виктора превратилось едва ли не в камень и крайне редко отзывалось на чью-то боль. Ему было двенадцать, когда немцы захватили Польшу. Еще через год его родителей увезли в черном фургоне. Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, чем занимается его сестра в большом отеле за кафедральным собором, куда часто наведывались немецкие офицеры. Родители пытались протестовать, обратились в военную комендатуру, и больше их не видели. Ковальски ушел в партизаны. Первого немца он убил в пятнадцать лет. В семнадцать пришли русские, но Виктор счел за благо покинуть Польшу. Через Чехословакию он добрался до Австрии и попал в лагерь для перемещенных лиц, высокий, худой, говоривший только по-польски и ослабевший от голода. Его приняли за обычного беженца, которого война занесла на чужбину. На американской еде он быстро окреп. Весной 1946 года, вместе с другим поляком, знавшим французский, Виктор удрал из лагеря. Они двинулись на юг, сначала в Италию, потом во Францию. В Марселе он ограбил магазин, убил хозяина, заставшего его на месте преступления, и снова ударился в бега. Его спутник расстался с ним, указав, что теперь Виктору осталась одна дорога — в Иностранный легион. Ковальски вступил в Легион на следующее утро и оказался в Сиди-Бель-Аббес до начала полицейского расследования. Разрушенный войной Марсель по-прежнему служил перевалочной базой для поступающего из Америки продовольствия, и грабежи магазинов, торгующих заморскими товарами, случались часто. Через неделю полиция закрыла дело, не утруждая себя особыми розысками. Ковальски узнал об этом, уже будучи легионером.

Ему было девятнадцать, и поначалу бывалые солдаты называли его petit bonhomme.[84] Потом он показал им, что умеет убивать, и его стали звать Ковальски.

Шесть лет в Индокитае лишили его последних человеческих чувств, а затем Ковальски послали в Алжир. Он постоянно воевал, лишь однажды его направили на учебную базу близ Марселя для прохождения шестимесячного курса специальной подготовки. Там он встретил Жюли, миниатюрную, порочную подавальщицу из портового бара, у которой возникла ссора с ее сутенером. От удара Ковальски тот пролетел шесть метров и потом оставался без сознания десять часов. Сломанная челюсть в конце концов срослась, но он уже не мог выговаривать многих букв.

Жюли понравился здоровяк легионер, и на несколько месяцев он стал ее защитником, по вечерам провожая девушку домой, в чердачную каморку во Вью Пор. Страсти в их отношениях, особенно с ее стороны, было много, любви — чуть, и стало еще меньше, когда она поняла, что беременна. Ребенок, заявила она Ковальски, его, и он поверил, потому что хотел поверить. Она также сказала, что ей ребенок не нужен и она знает старуху, которая поможет избавиться от него. Ковальски поколотил ее и пригрозил, что убьет, если она это сделает. Через три месяца он должен был вернуться в Алжир. За это время он подружился с другим поляком, экс-легионером Джозефом Гржибовски, все звали его Жожо. Тот потерял ногу в Индокитае и, вернувшись во Францию, сошелся с веселой вдовой. У нее был лоток на колесиках, который она возила вдоль платформы, предлагая пассажирам прибывающих поездов пирожки и бутерброды. После их свадьбы в 1953 году они работали вдвоем. Жожо брал деньги и отсчитывал сдачу, его жена раздавала бутерброды и пирожки. Свободные вечера Жожо проводил в барах, где собирались легионеры из близлежащих казарм. Большей частью новобранцы, вступившие в Легион после того, как его отправили во Францию, но однажды он наткнулся на Ковальски.

Именно к Жожо обратился Ковальски за советом. Жожо согласился, что ребенка надо сохранить. Они оба когда-то были католиками.

— Она хочет избавиться от ребенка, — вздохнул Виктор.

— Шлюха, — покачал головой Жожо.

— Корова, — кивнул Ковальски.

Они выпили еще, задумчиво глядя в зеркало за стойкой.

— Нечестно по отношению к ребенку, — заявил Виктор.

— Нечестно. — подтвердил Жожо.

— У меня никогда не было ребенка, — после долгой паузы вымолвил Виктор.

— У меня тоже, хотя я женат и все такое, — ответил Жожо.

Где-то за полночь, вдрызг пьяные, они нашли верное решение и отметили свой успех еще бутылкой вина. Проснувшись, Жожо вспомнил о своем обещании, но прошло еще три дня, прежде чем он решился сказать об этом жене. К его изумлению, мадам отнеслась к этой идее весьма благосклонно.

В должный срок Виктор отправился в Алжир и попал к майору Родину, тогда командиру батальона. В Марселе Жожо и его жена кнутом и пряником держали в узде беременную Жюли. К отъезду Виктора она была уже на пятом месяце, так что об аборте не могло быть и речи, о чем Жожо и сказал сутенеру со сломанной челюстью, вновь замаячившему на горизонте. Этот тип уже понял, что с легионерами лучше не связываться, даже с одноногими ветеранами, поэтому, обругав последними словами свой прежний источник дохода, он отправился искать счастья в другое место.

В конце 1955 года Жюли родила девочку, голубоглазую и золотоволосую. Жожо и его жена оформили необходимые документы на удочерение. Жюли их подписала. После официального утверждения документов Жюли вернулась к прежнему образу жизни, а в семье Жожо появилась дочка, которую назвали Сильвией. Письмом они известили об этом Виктора, немало его обрадовав. Однако о том, что у него растет дочь, он никому не говорил. Потому что у него отнимали все, что ему принадлежало, если об этом становилось известно.

Тем не менее три года спустя, — перед длительной боевой операцией в горных районах Алжира, капеллан предложил Ковальски написать завещание. Такая мысль не приходила тому в голову. Да и что он мог завещать, если жалованье он тратил в барах и борделях во время редких отпусков, а его вещи являлись собственностью Легиона. Но капеллан заверил его, что в нынешнем регионе завещание вполне уместно, и с его помощью Ковальски изложил свою волю, оставив все принадлежащее ему имущество дочери Джозефа Гржибовски, проживающего в Марселе. Вероятно, копия этого документа попала в досье Ковальски, хранившееся в архивах министерства вооруженных сил. Когда служба безопасности заинтересовалась Ковальски в связи с актами терроризма, совершенными в 1961 году в Константине, это досье, наряду со многими другими, извлекли на свет и отправили полковнику Роллану, начальнику Отдела противодействия, в Порт де Лилья. Агент посетил семью Гржибовски, и история выплыла наружу. Ковальски ничего этого не знал.

Дочь он видел дважды, в 1957 году, когда получил пулю в бедро и лечился в Марселе, и в 1960-м, когда сопровождал подполковника Родина, вызванного в суд в качестве свидетеля. Первый раз малышке было два года, второй — четыре с половиной. Ковальски приезжал с грудой подарков для Жожо и его жены и с игрушками для Сильвии. Они прекрасно ладили, маленькая девочка и ее похожий на медведя дядя Виктор. Но он никому о ней не говорил, даже Родину.

И вот она заболела какой-то люка, и Ковальски все утро не находил себе места. После ленча он поднялся наверх за стальным ящиком. Родин ждал важного письма с уточнением общей суммы, захваченной в ходе многочисленных грабежей, и хотел, чтобы Ковальски сходил на почту еще раз.

— Что такое люка? — неожиданно спросил бывший капрал.

Родин, закреплявший наручник на его левой руке, поднял голову.

— Понятия не имею.

— Это болезнь крови, — пояснил Ковальски.

В дальнем углу Кассон оторвался от иллюстрированного журнала.

— Наверное, вы имеете в виду лейкемию.

— А что это, месье?

— Это рак, — ответил Кассон. — Рак крови.

Ковальски взглянул на Родина. Он не доверял штатским.

— Его могут лечить, мой полковник?

— Нет, Ковальски, это смертельная болезнь. Лечения не существует. А зачем тебе это?

— Так, — промямлил Ковальски. — Где-то прочел.

И он ушел. Если Родин и удивился, что его телохранитель, никогда не читавший ничего, кроме приказов, нашел в книге странное слово, то не подал виду и скоро забыл о таком пустяке. Ибо с дневной почтой поступило долгожданное письмо, в котором сообщалось о наличии 250 тысяч долларов на счету ОАС в швейцарском банке.

Родин тут же сел писать поручение о переводе означенной суммы на счет наемного убийцы. О второй половине он не волновался. После устранения де Голля промышленники и банкиры правого толка, ранее, в период наибольшей популярности, финансировавшие ОАС, сами принесут деньги. Те же самые люди, которые несколькими неделями раньше жаловались на «недостаточные успехи патриотических сил» и видевшие в этом угрозу возвращению уже вложенных средств, будут спорить за честь поддержать солдат, готовящихся стать новыми властителями Франции.

Он закончил писать к вечеру, но Кассон, прочитав инструкции Родина о немедленном переводе денег, высказал свои возражения. Мы обещали англичанину, напомнил Кассон, номер телефона, по которому он будет получать самую свежую и точную информацию о передвижениях де Голля, а также о любых изменениях в заведенном порядке охраны президента. Эта информация может оказаться жизненно важной для наемного убийцы. Уведомляя его о переводе денег на этом этапе, развивал свою мысль Кассон, мы толкаем его на поспешные действия. Разумеется, место и время покушения Шакал выбирает сам, но едва ли несколько дней задержки повлияют на его планы. А вот информация, к которой получит доступ убийца, может сыграть решающую роль, и тогда ожидаемый успех не обернется очередной, очевидно, последней неудачей.

Он, Кассон, этим утром получил донесение от руководителя парижского подполья, которому удалось внедрить агента в непосредственное окружение де Голля. Через один-два дня агент начнет поставлять самые надежные сведения о местопребывании генерала и о его предстоящих поездках и выступлениях, не объявленных заранее. Поэтому хотелось бы, чтобы Родин придержал письмо к банкирам, пока он, Кассон, не отправит Шакалу телефонный номер в Париже, по которому тот сможет получить крайне необходимую ему информацию.

Родин долго раздумывал над аргументами Кассона, но в конце концов согласился, что они достаточно убедительны. Никто не мог знать о намерениях Шакала, так что задержка с переводом денег до направления в Лондон листка бумаги с телефонным номером, похоже, не имела никакого значения. Главари ОАС понятия не имели, что наемный убийца уже выбрал свой день и следовал тщательно разработанному плану с точностью швейцарского часового механизма.

В ту душную римскую ночь, сидя на крыше у вентиляционной шахты и привычно сжимая в руке кольт 45-го калибра, Ковальски думал о маленькой больной девочке в Марселе. Перед самым рассветом его осенило. Он вспомнил, что при последней встрече в 1960 году Жожо говорил о телефоне, который он хочет поставить в своей квартире.

* * *

В то утро, когда Ковальски получил письмо, Шакал вышел из отеля «Амиго» и на такси добрался до угла улицы, где жил месье Гуссен. Он позвонил оружейнику после завтрака, и тот пригласил господина Даггэна, так он представился бельгийцу, приехать к нему в одиннадцать часов. Из такси Шакал вылез в десять тридцать и полчаса оглядывал улицу, сидя на лавочке в маленьком сквере с газетой в руках.

Не заметив ничего подозрительного, он позвонил в дверь ровно в одиннадцать, и Гуссен пригласил его в дом. Как только Шакал переступил порог, он запер дверь на замок и цепочку. Они прошли в небольшой кабинет.

— Есть трудности? — спросил англичанин, взглянув на явно расстроенного оружейника.

— К сожалению, да.

Лицо англичанина окаменело.

— Вы говорили, что я смогу увезти ружье четвертого августа, если приеду к вам первого.

— Совершенно верно и, уверяю вас, с ружьем все в порядке, — ответил бельгиец. — Оно готово, и, откровенно говоря, я вижу в нем одну из вершин моего творчества. Меня беспокоит вторая часть вашего заказа, изготовление которой пришлось начинать с нуля. Позвольте, я вам все покажу.

На столе лежал плоский футляр длиной в два фута, шириной в восемнадцать и высотой в четыре дюйма. Месье Гуссен снял крышку, и Шакал взглянул на содержимое футляра.

Нижняя часть напоминала готовальню с отделениями, по форме точно соответствующими уложенным в них составным элементам ружья.

Вдоль большей стороны «готовальни» лежал ствол с казенной частью, общей длиной восемнадцать дюймов. Шакал вынул их, внимательно осмотрел. Затвор оканчивался захватом диаметром не более казенной части, в которую он устанавливался.

Англичанин взялся за захват большим и указательным пальцами правой руки и повернул его против часовой стрелки. Затвор вышел из замка и заскользил по пазу. Англичанин оттянул его назад, открыв тускло блестевший желоб для установки патрона и черную дыру в тыльной части ствола.

Он загнал затвор в казенную часть до упора и повернул по часовой стрелке.

У самого захвата в нижнюю часть затвора был аккуратно вварен диск в полдюйма толщиной и диаметром не больше дюйма. Благодаря серповидному вырыву наверху диск не мешал возвратно-поступательному движению затвора. В центре диска имелось отверстие диаметром в полдюйма, с нарезанной внутри резьбой.

— Для крепления приклада, — пояснил бельгиец.

Шакал заметил, что от деревянного приклада не осталось и следа, если не считать тонких отбортовок, которыми он фиксировался под каренником. Два отверстия под винты, которые крепили приклад к ружью, были заварены и зачищены. Шакал оглядел ружье снизу. Под казенной частью оказалась узкая щель. Сквозь нее он мог видеть часть затвора с ударником. От крючка осталось лишь основание, спиленное заподлицо со стальной поверхностью ружья.

В основании срезанного спускового крючка темнело отверстие с резьбой. Месье Гуссен молча протянул Шакалу маленький, с дюйм длиной, кусочек стального прута, изогнутый и с резьбой на одном конце. Большим и указательным пальцами Шакал ввернул его в отверстие до упора. У ружья появился новый спусковой крючок.

Бельгиец потянулся к футляру и взял стальной стержень, также с резьбой на одном конце.

— Нижний подкос приклада.

Наемный убийца ввернул подкос в отверстие диска под казенной частью. Стальной стержень смотрел вниз под углом в тридцать градусов. В двух дюймах от нарезки на стержне имелась фаска, в центре которой оружейник просверлил отверстие под углом к оси стержня. Месье Гуссен протянул Шакалу второй, более короткий стержень.

— Верхний подкос.

Шакал установил и его. Оба подкоса смотрели назад, верхний под более пологим углом, чем нижний, напоминая две стороны остроугольного треугольника, но без основания. Гуссен передал Шакалу и основание. Изогнутое, в пять или шесть дюймов длиной, с толстой подложкой из черной кожи. На концах плечевого упора, или торца приклада, виднелось по отверстию.

— Вворачивать не нужно. Просто насадите на подкосы.

Англичанин приложил упор к концам подкосов и вогнал их в отверстия. Теперь англичанин держал в руках ружье со спусковым крючком и прикладом, образованным двумя подкосами и упором. Шакал приложил ружье к плечу, левой рукой ухватил его под стволом, указательный палец правой руки лег на спусковой крючок, закрыл левый глаз, прищуренным правым взглянул вдоль ствола. Прицелился в дальнюю стену и нажал на крючок. Внутри казенника раздался глухой щелчок.

Он повернулся к бельгийцу, который держал в каждой руке по черной трубке длиной в десять дюймов.

— Глушитель, — попросил англичанин.

Взял предложенную ему трубку и оглядел свободный конец ствола, вернее, резьбу на его внешней поверхности, надел трубку широким концом на ствол и завернул до упора. Глушитель выступал над срезом ствола, как толстая сосиска. Англичанин вновь протянул руку, и месье Гуссен вложил в нее телескопический прицел.

Вдоль верхней части ствола тянулись выдолбленные в металле несколько пар пазов. В них устанавливались разжимные скобы основания прицела, обеспечивая его параллельность со стволом. Крохотные юстировочные винты с правой стороны и на прицеле позволяли регулировать положение перекрестья. Англичанин снова поднял ружье и, прищурившись, прицелился. У непосвященного могло создаться впечатление, что английский джентльмен, подтянутый и элегантный, подбирает себе новое спортивное ружье в магазине на Пикадилли. Но россыпь странного вида деталей стала не спортивным ружьем, но мощным, дальнобойным, абсолютно бесшумным орудием убийства. Шакал положил ружье на стол. Повернулся к бельгийцу и кивнул, удовлетворенный результатом проверки.

— Хорошо, очень хорошо. Я поздравляю вас. Прекрасная работа.

Месье Гуссен просиял.

— Остается вывести прицел на ноль и попрактиковаться в стрельбе. У вас есть патроны?

Бельгиец открыл ящик стола и достал распечатанную коробочку с сотней патронов. Шести патронов не хватало.

— Это вам на пристрелку. А шесть пуль я переделал в разрывные, — пояснил оружейник.

Шакал высыпал на ладонь пригоршню патронов и осмотрел их. Какими маленькими казались пули по сравнению с той задачей, которую должна была решить одна из них, но он заметил, что патрон длиннее, чем требует калибр, а дополнительный объем взрывчатого вещества придавал пуле очень высокую скорость, соответственно повышая точность и убойную силу. Вершинки пуль заостренные, в то время как у охотничьих пуль они тупые. Свинец покрыт мельхиором. То есть он держал в руке патроны для спортивных соревнований того же калибра, что и охотничьи.

— Где настоящие пули? — спросил англичанин.

Месье Гуссен вновь полез в ящик и вытащил бумажный кулек.

— Обычно я храню их в очень надежном месте, но сегодня принес сюда, зная о вашем приезде.

Он развернул кулек и высыпал его содержимое на лист белой бумаги. На первый взгляд патроны ничем не отличались от тех, что англичанин минуту назад держал в руке, а теперь положил обратно в картонную коробку. Он взял один из шести патронов и пристально рассмотрел его.

Оружейник аккуратно зачистил мельхиор у самого кончика пули, обнажив свинец. Острый кончик он притупил и просверлил в образовавшейся площадке глухое отверстие глубиной в четверть дюйма. В отверстие залил капельку ртути и закупорил его расплавленным свинцом. Когда свинец затвердел, напильником и шкуркой придал верхней части пули первозданную форму.

Шакал знал о существовании таких пуль, хотя ни разу не пользовался ими. Слишком сложные для изготовления кустарным способом, запрещенные Женевской конвенцией, пули взрывались, как гранаты, попадая в тело человека. При выстреле каплю ртути прижимало к глухому торцу отверстия, как пассажира автомобиля прижимает к сиденью при резком ускорении. При попадании в мышцу, хрящ или кость происходило мгновенное торможение пули. Капля же ртути по инерции продолжала лететь вперед с прежней скоростью и вышибала свинцовую пробку. Свинец летел во все стороны, как пальцы раскрывшегося кулака или лепестки распустившегося цветка, разрывая мышцы, нервы, сухожилия на площади с чайное блюдце. Попадая в голову, такая пуля не пробивала ее насквозь, но превращала мозг в пульпу.

Наемный убийца осторожно положил патрон на лист бумаги. Оружейник вопросительно смотрел на него, ожидая решения.

— Мне они подойдут. Вы просто кудесник, месье Гуссен. Так какие у вас трудности?

— Дело в контейнере, месье. Трубки. Изготовить их оказалось сложнее, чем я предполагал. Сначала я использовал алюминий, как вы и советовали. Но, пожалуйста, поймите меня, прежде всего я занимался ружьем. Поэтому приступил к контейнеру лишь несколько дней назад. Я надеялся, что легко справлюсь с порученным делом, имея немалый опыт и хорошо оборудованную мастерскую. Для того, чтобы сделать трубки как можно меньшего диаметра, я купил очень тонкий металл. Как выяснилось, слишком тонкий. Когда я разрезал его на куски, он прогибался, как бумага при малейшем нажатии. Для того, чтобы выдержать внутренние размеры, достаточные для размещения казенной части ружья, и обеспечить прочность контейнера при использовании алюминия, мне пришлось бы сделать неестественно толстую трубу. Поэтому я решил заменить алюминий на нержавеющую сталь. Это единственный выход. Она выглядит как алюминий, но чуть тяжелее. Более прочная, то есть стенка будет тоньше. На ней можно накатать резьбу, и она не прогнется. Конечно, обработка стали сложнее, требует больше времени. Я начал вчера…

— Хорошо, — прервал его англичанин. — Вижу, что вы приняли логичное решение. Мой заказ должен быть выполнен на высшем уровне. Когда?

Бельгиец пожал плечами.

— Трудно сказать. У меня есть все необходимые материалы, если не возникнет чего-то непредвиденного. В чем я сомневаюсь. Я уверен, что с техническими проблемами я справлюсь. Пять дней, шесть. Максимум через неделю.

Англичанин ничем не выразил неудовольствия. Лицо оставалось бесстрастным, глаза не отрывались от бельгийца. Когда тот замолчал, англичанин заговорил не сразу, что-то прикидывая в уме.

— Хорошо. Эта задержка приведет к изменению моих планов. Но, возможно, не столь серьезному, как я думал при нашей последней встрече. В определенной степени это зависит и от телефонного разговора, который должен состояться у меня сегодня. Так или иначе, мне все равно нужно привыкнуть к ружью, а попрактиковаться в стрельбе я могу и в Бельгии. Но мне понадобятся ружье и обычные пули плюс одна из препарированных вами. А также тихое и укромное местечко, где мне никто не помешает. Где я смогу опробовать ружье в условиях строгой секретности? Расстояние до цели должно быть от ста тридцати до ста пятидесяти метров.

Месье Гуссен ответил тут же:

— В Арденнском лесу. Там можно ходить несколько часов и не встретить ни единой души. Вы можете обернуться за день. Сегодня четверг, завтра начинается уик-энд и в лесах будет много отдыхающих. Я предложил бы поехать в понедельник, пятого. А во вторник, в крайнем случае в среду, я надеюсь закончить работу.

Англичанин согласно кивнул:

— Хорошо. Пожалуй, я возьму ружье и патроны прямо сейчас. И свяжусь с вами во вторник или в среду на следующей неделе.

Бельгиец было запротестовал, но покупатель прочитал его мысли.

— Я должен вам еще семьсот фунтов стерлингов. Вот пятьсот, — он выложил на стол пять пачек пятифунтовых банкнот. — Остальные двести при окончательном расчете.

— Благодарю, месье, — оружейник убрал деньги в карман.

Деталь за деталью, он разобрал ружье и положил их в соответственные углубления футляра, обшитые зеленым сукном. Единственную разрывную пулю, которую просил англичанин, он завернул в полоску бумаги и засунул ее между тряпок и щеток для чистки ружья. Закрыв футляр, оружейник протянул его и коробку с патронами англичанину. Тот убрал коробку в карман, а футляр взял в руку.

Месье Гуссен проводил Шакала до дверей.

Вернувшись в отель к ленчу, Шакал первым делом убрал футляр с ружьем в шкаф, запер его, а ключ положил в карман.

Около часу дня он неторопливо вошел в здание главного почтамта и попросил соединить его с Цюрихом по указанному им номеру. Цюрих дали через полчаса, и прошло еще пять минут, прежде чем герр Мейер взял трубку. Англичанин представился, назвав свой счет и фамилию.

Герр Мейер извинился и вернулся к телефону через две минуты. Из его тона исчезли осторожность и сдержанность. Клиенты, вклады которых в долларах и швейцарских франках постоянно увеличивались, требовали особого отношения. Мужчина из Брюсселя задал один вопрос, и вновь швейцарский банкир, извинившись, положил трубку, чтобы взять ее спустя тридцать секунд. Вероятно, досье клиента уже перекочевало из сейфа к нему на стол.

— Нет, мой господин, — раздалось в телефонной кабинке в Брюсселе. — Мы получили ваше инструктивное письмо, обязующее нас незамедлительно сообщить вам о поступлении платежей на ваш счет, но за указанный период поступлений не было.

— Я звоню вам, герр Мейер, лишь потому, что уехал из Лондона две недели назад и ваше письмо могло прийти в мое отсутствие.

— Нет, мы вам не писали. Как только вам придут деньги, вы сразу же узнаете об этом.

В потоке наилучших пожеланий герра Мейера Шакал положил трубку, заплатил и покинул почтамт.

В самом начале седьмого он пришел на встречу с другим бельгийцем, специалистом по подделке документов. Тот уже сидел в баре, и Шакал, заметив свободную кабинку, кивком головы предложил бельгийцу присоединиться к нему. Едва он сел и закурил, как бельгиец занял место напротив него.

— Закончили? — спросил англичанин.

— Да, все готово. Очень хорошая работа, я это гарантирую.

Англичанин протянул руку:

— Покажите.

Бельгиец также закурил и отрицательно покачал головой.

— Пожалуйста, поймите, месье, тут слишком людное место. К тому же, их лучше смотреть при хорошем освещении, особенно французские документы. Они в студии.

Шакал одарил его ледяным взглядом, затем кивнул:

— Ладно. Пойдемте и посмотрим на них без свидетелей.

Несколько минут спустя они вышли из бара, поймали такси и доехали до угла улицы, на которой располагалась фотостудия. Стоял теплый, ясный вечер, и, хотя узкая улочка утопала в тени, англичанин не снял темных очков, чтобы не быть узнанным. По пути им встретился лишь один старик, согнутый артритом и не отрывающий глаз от земли.

Бельгиец открыл дверь своим ключом. В приемной царил глубокий полумрак, словно за окном была ночь. Лишь редкие полоски серого света просачивались между фотографиями, развешенными на стекле. Англичанин различил очертания стула и стола. Сквозь бархатные портьеры бельгиец провел его в студию и включил верхний свет.

Из внутреннего кармана он достал конверт из плотной бумаги и выложил его содержимое на маленький столик красного дерева. Затем поднял столик и перенес его под свисающую с потолка люстру.

— Пожалуйста, месье, — он широко улыбнулся и указал на три документа, лежащих на столе.

Англичанин поднял первый и вгляделся в него. Его водительское удостоверение с новым листком, вклеенным на первой странице. Листок информировал читателя, что мистер Александр Джеймс Квентин Даггэн из Лондона, округ W.I., имеет право управлять транспортными средствами категорий 1, 1a, 2, 3, 11, 12 и 13 с 10 декабря 1960 по 9 декабря 1963 года включительно. Выше значился номер удостоверения, естественно, вымышленный, и слова «Муниципалитет Лондона» и «Закон о дорожном движении 1960 г.». Затем «Водительское удостоверение» и «Пошлина 15 шил., уплачена».

Превосходная подделка, отметил Шакал.

Вторым он взял французское удостоверение личности, выданное Андре Мартину, пятидесяти трех лет от роду, родившемуся в Кольмаре и проживающему в Париже. С фотографии в уголке удостоверения на него смотрел он сам, постаревший на двадцать лет, с волосами серо-стального цвета, подстриженными «под ежик», всклокоченными и спутанными. Само удостоверение было в пятнах, мятое, документ работающего человека.

К третьей подделке он отнесся с наибольшим вниманием. Фотография чуть отличалась от вклеенной в удостоверение личности, ибо даты выдачи этих документов разнились на тримесяца. Хотя на самом деле его фотографировали в один и тот же день, на третьем документе рубашка стала более темной, а на подбородке появилась щетина. Умелое ретуширование позволило добиться такого эффекта, создавая впечатление, что подателя документов фотографировали в разных местах и в разной одежде. В обоих случаях бельгиец продемонстрировал незаурядное мастерство. Шакал поднял голову и убрал документы в карман.

— Очень хорошо. Как раз то, что мне нужно. Поздравляю вас. Насколько я помню, вам причитается еще пятьдесят фунтов.

— Совершенно верно, месье.

Англичанин вытащил тонкую пачку из десяти пятифунтовых банкнот, но не спешил положить их на стол.

— Но это еще не все, не так ли?

Бельгиец безуспешно попытался придать лицу недоуменное выражение.

— Месье?

— Подлинный вкладыш водительского удостоверения. Я же говорил, что вы должны вернуть его мне.

Не вызывало сомнений, что бельгиец играет. Его брови изумленно взмыли вверх, словно он только что вспомнил об этом. Он повернулся, прошелся по комнате, склонив голову, словно в глубоком раздумье, заложив руки за спину. Затем взглянул на англичанина:

— Я подумал, что нам следует поговорить об этом листке бумаги, месье.

— Да? — бесстрастный тон англичанина не выдавал его чувств.

Так же как лицо и глаза, затуманенные, словно погруженные в себя.

— Дело в том, месье, что подлинника первой страницы водительского удостоверения с вашим, как я понимаю, настоящим именем здесь нет. О, пожалуйста, пожалуйста… — он словно хотел успокоить тревогу англичанина, которой тот ни в коей мере не выказывал, — он в очень надежном месте. В моем личном сейфе в банке, который не может открыть никто, кроме меня. Видите ли, месье, в моем деле необходимо принимать меры предосторожности, гарантировать, если хотите, собственную безопасность.

— Так чего вы хотите?

— Я надеялся, дорогой сэр, что вы, возможно, согласитесь обговорить условия обмена этого клочка бумаги на сумму, несколько большую ста пятидесяти фунтов, которые уже упоминались в этой комнате.

Англичанин тихо вздохнул, словно удивленный способностью своего собеседника так усложнять собственное пребывание в этом бренном мире. Ничем более он не показал, что предложение бельгийца заинтересовало его.

— Так что вы на это скажете? — вкрадчиво спросил бельгиец.

— Мне уже приходилось иметь дело с шантажистами, — ровным голосом заметил англичанин.

Бельгиец ужаснулся:

— Ах, месье, умоляю вас. Шантажист? Я? Речь идет совсем не о шантаже, ибо это повторяющийся процесс. Я предлагаю простой разовый обмен. Все имеющиеся у меня материалы на определенную сумму денег. В конце концов, в моем сейфе лежат оригинал первой страницы вашего водительского удостоверения, проявленные фотопластины, негативы ваших фотографий и, к сожалению… — он изобразил на лице сожаление, — еще одна ваша фотография, когда я заснял вас без грима. Я уверен, что эти документы, попав в руки английских и французских властей, могут доставить вам определенные неудобства. Вы же, очевидно, из тех людей, кто готов заплатить, чтобы избежать этих неудобств…

— Сколько?

— Тысячу фунтов, месье.

Англичанин обдумал предложение, кивнул, словно этот вопрос имеет для него чисто теоретическое значение.

— Имеющиеся у вас документы стоят этих денег, — признал он.

Бельгиец торжествующе улыбнулся:

— Рад это слышать, месье.

— Но платить я не буду, — продолжил англичанин.

Глаза бельгийца сузились.

— Но почему? Я не понимаю. Вы сами сказали, что они стоят тысячи фунтов. Это обычная сделка. Мы всегда платим за то, что нам нужно.

— На то есть причины, — ответил Шакал. — Первая, у меня нет доказательств того, что с негативов не сняты копии, так что за вашим первым требованием денег, возможно, последуют и другие. И второе, может статься, что вы отдали документы вашему приятелю, который, когда вы обратитесь к нему, скажет, что забыл, куда он их задевал, и его память сможет освежить лишь еще одна тысяча фунтов.

Бельгиец облегченно вздохнул:

— Если это все, что вас тревожит, то ваши опасения напрасны. В моих интересах не отдавать эти документы кому бы то ни было, потому что этот человек может потребовать деньги с меня. Мне нет смысла втягивать в это дело кого-то еще, повторяю, они в моем банковском сейфе. Что же касается повторного требования денег, то и в этом я не вижу никакого смысла. Фотокопия водительского удостоверения едва ли произведет впечатление на английские власти. И даже если вас поймают с поддельными правами это, возможно, причинит вам некоторые неприятности, но едва ли вы будете платить, чтобы избежать их. Если же говорить о французских документах, то полиция Франции может арестовать вас, если узнает, что некий англичанин хочет появиться на территории их страны под именем Андре Мартина. Но если я снова обращусь к вам за деньгами, вы, скорее всего, выбросите эти документы и закажете новые. И уже не будете бояться, что вас разоблачат во Франции, как Андре Мартина, так как Мартин просто исчезнет.

— Почему я не могу сделать это сейчас? — спросил Шакал. — Ведь новые документы обойдутся мне не дороже ста пятидесяти фунтов.

Бельгиец развел руками:

— Я делаю ставку на то, что в создавшейся ситуации время для вас стоит денег. Я думаю, что документы Андре Мартина и мое молчание нужны вам на непродолжительный период. Изготовление новых документов займет куда больше времени, и сами они будут худшего качества. К этим документам не придерешься. Поэтому вам нужны моя работа и мое молчание. Документы у вас в кармане. Мое молчание стоит тысячу фунтов.

— Очень хорошо, вы изложили вашу позицию. Но с чего вы взяли, что у меня есть тысяча фунтов здесь, в Бельгии?

Бельгиец терпеливо улыбнулся. Казалось, он знал все ответы и не видел ничего зазорного в том, чтобы растолковать их своему капризному приятелю.

— Месье, вы — английский джентльмен. Это же ясно, как божий день. И тем не менее, вы хотите сойти за француза-рабочего средних лет. По-французски вы говорите бегло и с едва уловимым акцентом. Поэтому я указал, что Андре Мартин родился в Кольмаре. Эльзасцы, знаете ли, говорят по-французски точно так же. Вас примут во Франции как Андре Мартина Совершенного. Кому придет в голову обыскивать такого старика, как Мартин? Поэтому вы будете иметь при себе что-то ценное. К примеру, наркотики. Они входят в моду в определенных английских кругах. А Марсель славится их изготовлением. Или алмазы? Я не знаю. Но дело, которым вы занимаетесь, наверняка прибыльное. Английские господа не будут тратить время, чтобы лазить по карманам на ипподромах. Пожалуйста, месье, давайте не будем дурить друг другу голову. Вы позвоните вашим друзьям в Лондон и попросите перевести нужную сумму в один из банков Брюсселя. А завтра мы обменяем деньги на имеющиеся у меня материалы и разойдемся в разные стороны.

Англичанин печально покивал, словно сожалея о допущенных в прошлом ошибках. Внезапно он поднял голову и улыбнулся бельгийцу. Впервые тот увидел улыбку Шакала и испытал огромное облегчение. Он уже не сомневался, что сопротивление сломлено. Англичанин признавал, что другого выхода нет. И бельгиец мысленно уже поздравил себя с успехом.

— Очень хорошо, — вновь кивнул англичанин, — ваша взяла. Тысяча фунтов будет у меня завтра днем. Но при одном условии.

— Условии? — бельгиец вновь насторожился.

— Мы встретимся в другом месте.

— А чем вам не нравится эта студия? — удивился бельгиец. — Здесь тихо, спокойно…

— С моей точки зрения, ваша студия абсолютно неприемлема. Вы вот сказали мне, что тайком сфотографировали меня. Я не хочу, чтобы нашу маленькую церемонию обмена прервал тихий щелчок камеры, с которой в укромном месте спрячется ваш приятель.

Бельгиец рассмеялся:

— Мой дорогой, вам нечего бояться. Это моя студия очень неприметная, и никто не приходит сюда без приглашения. В моем положении надо быть осмотрительным. Здесь я делаю фотографии, весьма популярные среди туристов, но едва ли я мог бы заниматься этим в фотостудии на Главной площади.

Он поднял левую руку, сложил большой и указательный пальцы буквой «О» и несколько раз ввел и вывел из образовавшегося колечка вытянутый указательный палец левой руки, имитируя половой акт.

Глаза англичанина блеснули. Он широко улыбнулся, затем засмеялся. Рассмеялся и бельгиец. Шакал хлопнул фотографа по предплечьям, затем его пальцы сжали бицепсы бельгийца. Тот еще смеялся, когда колено англичанина с размаху врезалось ему между ног.

Голова бельгийца дернулась вперед, руки инстинктивно потянулись к разможженной мошонке, смех перешел в хрип, стон. Он упал на колени, сжался в комок.

Шакал обошел его со спины. Правой рукой обхватил шею бельгийца, а левой схватил за волосы и резко дернул назад, вверх и в сторону.

Негромкий треск ломающегося позвоночника в тишине студии прозвучал, как пистолетный выстрел. Тело бельгийца дернулось в последний раз и обмякло, как тряпичная кукла. Еще мгновение Шакал держал его на руках, а затем отпустил. Тело соскользнуло на пол, с неестественно повернутой головой, руками, зажатыми между ног, все еще сжимающими половые органы, выглядывающим изо рта кончиком языка, открытыми глазами, уставившимися в выцветший линолеум.

Шакал подошел к двери, убедился, что портьеры плотно задернуты, затем вернулся к телу, перевернул его и ощупал карманы. Ключи он нашел в левом кармане брюк и направился к большому сундуку, из которого бельгиец доставал парики и гримировальные принадлежности. С четвертой попытки он подобрал нужный ключ, откинул крышку, вывалил на пол содержимое сундука.

Освободив сундук, убийца подхватил тело бельгийца, подтащил к сундуку и перевалил через стенку. Тело еще оставалось мягким, податливым, и Шакалу без труда удалось разместить его на дне сундука. Трупное окостенение наступало на несколько часов позже. Затем Шакал начал заполнять сундук. Парики, женское белье и прочие мелкие предметы он рассовал между телом и конечностями. Сверху легли подносы с кисточками и тюбиками. Затем баночки с кремами, два пеньюара, свитера, джинсы, черные пояса с чулками заполнили сундук доверху, полностью скрыв тело. После легкого нажима крышка закрылась, замок защелкнулся.

Все баночки и тюбики англичанин брал тряпкой, которую он бросил в сундук, перед тем как закрыть крышку. Собственным носовым платком вытер замок и крышку, убрал в карман пачку пятифунтовых банкнот, все еще лежавшую на столе, вытер его и перенес на прежнее место у стены. Затем погасил свет и сел на один из стульев в ожидании наступления темноты. Минут через пять он достал пачку сигарет, выложил оставшиеся десять штук в боковой карман пиджака и закурил, используя пустую пачку, как пепельницу. В нее же он аккуратно затушил и окурок.

Он не питал иллюзий в отношении того, что исчезновение бельгийца так и останется незамеченным, но подумал, что для человека, ведущего подобный образ жизни, нередки отлучки из города. Если его друзья и вспомнят о нем, то посчитают, что он отбыл в длительную командировку. Какое-то время спустя начнутся поиски, сначала в них примут участие люди, связанные с изготовлением поддельных документов и порнографических открыток. Кто-то, возможно, придет в студию, но едва ли сунется в нее, обнаружив, что дверь на замке. А тому, кто проникнет в помещение, придется взломать сундук и вытащить все вещи, чтобы отыскать под ними тело.

Если нашедший тело будет принадлежать к преступному миру, он не сообщит в полицию о своей находке, придя к выводу, что фотографа устранил главарь какой-то банды. Ни один маньяк-покупатель порнографии не стал бы прятать тело после импульсивного убийства. Но, вероятно, полиция все-таки узнает о покойнике. Опубликует в газетах фотографию бельгийца, и бармен, возможно, вспомнит, что вечером 1 августа тот отбыл из бара в компании высокого блондина в клетчатом костюме и черных очках. Но наверняка пройдет не один месяц, прежде чем кто-то сообразит перетряхнуть банковский сейф фотографа, даже зарегистрированный на его собственное имя.

Он не разговаривал с барменом и заказывал официанту пиво две недели назад. Официант должен обладать феноменальной памятью, чтобы вспомнить его легкий иностранный акцент. Полиция попытается найти высокого блондина, но, даже если ей удастся выяснить, что его зовут Александр Даггэн, след далеко не сразу приведет к Шакалу. Короче, по меньшей мере месяц он мог ни о чем не беспокоиться, и это его вполне устраивало. Бельгийца он убил походя, как раздавил бы таракана. Шакал расслабился, выкурил вторую сигарету и выглянул наружу. Время близилось к десяти, и узкую улочку окутали густые сумерки. Он вышел из студии, запер дверь. На улице ему никто не встретился. В полумиле от студии он бросил связку ключей в канализационный колодец и услышал, как она шлепнулась в воду, пролетев несколько футов. Вернувшись в отель, он поужинал и лег спать.

Следующее утро Шакал провел в магазинах одной из рабочих окраин Брюсселя. Он купил ботинки на толстой подошве, длинные шерстяные носки, брюки из плотной хлопчатобумажной ткани, шерстяную клетчатую рубашку, ранец-рюкзак. Приобрел он также несколько кусков тонкой губчатой резины, хозяйственную сумку, моток шпагата, охотничий нож, две кисточки для рисования, по тюбику розовой и коричневой краски. Собрался было купить большую дыню на открытом ларьке, но передумал из опасения, что к уик-энду она начнет подгнивать.

В отеле, воспользовавшись новым водительским удостоверением, выписанным на ту же фамилию, что и паспорт, он взял машину напрокат и попросил старшего портье снять ему номер с ванной или душем на уик-энд где-нибудь на морском побережье. Несмотря на наплыв отдыхающих, портье нашел ему комнату в небольшом отеле с видом на живописный рыбный порт Зебрюгге и пожелал хорошего отдыха у моря.

Глава 7

Пока Шакал ходил по магазинам Брюсселя, Виктор Ковальски пытался объяснить, что ему нужно, в справочной международной телефонной связи на главном почтамте Рима.

Итальянского он не знал, поэтому прибегнул к помощи клерков, и в конце концов выяснилось, что один из них немного говорит по-французски. Ковальски терпеливо объяснил, что хочет позвонить человеку, живущему в Марселе, но не знает номера телефона. Да, фамилия и адрес ему известны. Фамилия Гржибовски озадачила итальянца, и он попросил записать ее на листке бумаги. Ковальски выполнил его просьбу, но итальянец, не в силах поверить, что чья-то фамилия может начинаться с буквосочетания «Grzyb…», продиктовал ее телефонисту на станции международной связи, как «Crib…», подумав, что написанная Ковальски буква «Z» на самом деле — «i». Джозеф Грибовски не значился в телефонном справочнике Марселя, о чем и сообщил итальянцу телефонист, а тот в свою очередь уведомил об этом Ковальски.

Но, будучи человеком ответственным и, к тому же, имея дело с иностранцем, клерк еще раз повторил фамилию, чтобы убедиться, правильно ли он ее понял.

— Il n'existe pas, monsieur. Voyons: jay, air, e-e-e…[85]

— Non, jay, air, zed…[86] — прервал его Ковальски.

На лице клерка отразилось недоумение.

— Excusez moi, mousieur. Jay, air, zed? Jay, air, zed, eegree, bay?.[87]

— Oui,[88] — настаивал Ковальски. — G-R-Z-Y-B-O-W-S-K-I.

Итальянец пожал плечами и вновь потянулся к телефону. Десять минут спустя Ковальски получил номер Жожо, а через полчаса дозвонился до него. Помехи искажали голос бывшего легионера на другом конце провода, и он не сразу подтвердил плохие новости, которые принесло письмо Ковача. Да, он рад звонку Ковальски, он сам ищет его уже три месяца.

К сожалению, да, маленькая Сильвия заболела. Она худела, бледнела, и, когда доктор поставил диагноз, ее уже пришлось уложить в постель. Она в соседней комнате. Нет, они живут в другой квартире, большего размера. Что? Адрес? Жожо медленно продиктовал его, а Ковальски, с высунутым от напряжения языком, записал на листке бумаги.

— Сколько времени дают ей лекари? — проревел он в трубку.

Ему пришлось трижды повторить вопрос, прежде чем Жожо понял его смысл. Последовала долгая пауза.

— Алле? Алле?

— Неделю, может, две или три, — ответил, наконец, Жожо.

Не веря услышанному, Ковальски смотрел на трубку. Затем повесил ее на рычаг и вышел из кабинки. Расплатившись за телефонный разговор, он забрал почту, сложил ее в стальной ящик, прикованный к его левому запястью, защелкнул его на замок и вернулся в отель. Впервые за многие годы он не знал, как ему поступить и к кому обратиться за советом.

В своей квартире в Марселе, той самой, в которой он всегда и жил, Жожо опустил трубку, услышав гудки отбоя. Рядом сидели два агента Отдела противодействия с «кольтами» в руках. Один держал на мушке Жожо, второй — его жену.

— Мерзавцы, — прошипел Жожо. — Подонки.

— Он едет? — спросил корсиканец.

— Он не сказал. Просто повесил трубку, — ответил поляк.

Корсиканец сверлил его взглядом.

— Он должен приехать. Таков приказ.

— Ну, вы меня слышали. Я сказал все, что вы хотели. Должно быть, он потрясен известием. Он повесил трубку. Я не мог воспрепятствовать ему.

— Лучше ему приехать, для твоего же блага, Жожо, — повторил корсиканец.

— Он приедет, — вздохнул Жожо. — Если сможет, то приедет. Ради девочки.

— Хорошо. Будем считать, что задание ты выполнил.

— Если так, убирайтесь отсюда, — вскричал Жожо. — Оставьте нас.

Корсиканец встал с пистолетом в руке. Второй агент по-прежнему сидел, глядя на женщину.

— Мы уйдем, но вместе с вами. Нам не нужно, чтобы вы кому-то рассказывали о нашей встрече или перезвонили в Рим, не так ли, Жожо?

— Куда вы нас повезете?

— Устроим вас на отдых. В новом отеле в горах. Много солнца и свежего воздуха. Пойдет тебе на пользу, Жожо.

— Надолго?

— Вы пробудете там сколько потребуется.

Поляк посмотрел в окно, на живописную панораму переплетения улочек и рыбных рядов Старого порта.

— Сейчас разгар туристского сезона. Каждый день приходят полные поезда. В августе мы зарабатываем больше, чем за всю зиму. Вы разорите нас.

Корсиканец рассмеялся, словно Жожо отпустил забавную шутку.

— Думай о выгодах, а не о потерях, Жожо. В конце концов, ты делаешь это ради Франции, твоей новой родины.

Поляк развернулся к нему:

— Плевать я хотел на политику. Мне все равно, кто стоит у власти, а кто рвется к ней, круша все и вся. Но я встречался с такими, как вы. Всю жизнь мне приходилось иметь с ними дело. Вы служили бы и Гитлеру, и Муссолини, и ОАС, если б вас это устроило. Правители могут меняться, но такие подонки, как вы, остаются всегда, — он уже кричал и, хромая, двинулся на корсиканца, на черный глазок пистолетного дула.

— Жожо, — взвизгнула его жена. — Я прошу тебя… оставь его в покое.

Поляк остановился и взглянул на жену, словно только сейчас вспомнил о ее присутствии. Перевел взгляд с одного агента на второго. Они все смотрели на него, жена — умоляюще, корсиканцы — бесстрастно. Они привыкли к подобным вспышкам, которые едва ли могли что-то изменить. Старший из агентов кивнул в сторону спальни.

— Собирайтесь. Сначала ты, потом — жена.

— А как же Сильвия? Она придет из школы в четыре. И никого не застанет, — вмешалась женщина.

Корсиканец не спускал глаз с Жожо.

— Мы заберем ее по пути. Все уже обговорено. Директору сказали, что умирает бабушка и вся семья собирается у ее смертного одра. Ваш отъезд не вызовет подозрений. А теперь пошевеливайтесь.

Жожо пожал плечами, еще раз взглянул на жену и захромал в спальню. Корсиканец последовал за ним. Женщина осталась сидеть на софе, комкая в руках носовой платочек. Какое-то время спустя она подняла голову и посмотрела на второго агента, более молодого по возрасту.

— Что… что они с ним сделают?

— С Ковальски?

— С Виктором.

— Кое-кто хочет с ним побеседовать. Вот и все.

Часом позже большой «ситроен» уже мчался к маленькому, хорошо охраняемому отелю. Семья Жожо расположилась на заднем сиденье, агенты сидели впереди.

* * *

Шакал провел уик-энд у моря. В субботу, купив плавки, он загорал на пляже Зебрюгге, несколько раз окунулся в Северное море, потом погулял по портовому городку и прошелся вдоль мола, где когда-то сражались и умирали английские солдаты и матросы. Некоторые из стариков, что сидели на моле и удили рыбу, могли бы рассказать Шакалу, спроси он их о событиях сорокашестилетней давности, но такого желания у него не возникло. В тот день Англию представляли лишь несколько семей, разбросанных по пляжу, наслаждающихся теплым солнцем и наблюдающих за детьми, плещущимися в прибое.

В воскресенье утром он собрал чемоданы, сел в машину и устроил себе экскурсию по Фландрии. Походил по узким улочкам Гента и Брюгге, на ленч заглянул в ресторан «Сайфон» в Дамме, где на открытом огне жарили бесподобные бифштексы, а во второй половине дня взял курс на Брюссель. Прежде чем отойти ко сну, он попросил, чтобы рано утром ему принесли в номер завтрак и корзинку с ленчем, ибо он собирался поехать в Арденны и посетить могилу старшего брата, убитого в сражении за Балж между Бастонью и Мальмеди. Портье, предельно внимательный, заверил Шакала, что в точности выполнит его указания.

* * *

В Риме для Виктора Ковальски уик-энд прошел не так спокойно. Он регулярно заступал на вахту у лифта и лестницы на восьмом этаже или на крыше в ночь. В свободные часы спал он мало, главным образом лежал на кровати, курил и пил красное вино, которое закупалось для экс-легионеров в больших, с галлон, бутылях. Кислое итальянское вино не идет ни в какое сравнение с алжирским, думал он, но лучше что-то, чем ничего.

Как обычно, Ковальски потребовалось много времени, чтобы самостоятельно найти решение вставшей перед ним проблемы, но к понедельнику он составил план дальнейших действий.

Уехать он намеревался ненадолго, на день, может, два, это зависело от расписания авиарейсов. Поступить иначе он не мог. А потом собирался все объяснить патрону. Виктор не сомневался, что патрон его поймет, хотя и чертовски рассердится. Его подмывало рассказать обо всем Родину, попросить отпуск на сорок восемь часов, но он чувствовал, что полковник, хотя и прекрасный командир, принимающий близко к сердцу заботы своих солдат, не разрешит ему уехать. Полковник не поймет, что для него Сильвия, а Ковальски знал, что не сможет этого объяснить. Он ничего не мог объяснить на словах. В понедельник утром Виктор тяжело вздохнул, готовясь заступить на вахту. Ему не давала покоя мысль, что впервые за время службы в Иностранном легионе он решился уйти в самоволку.

* * *

Шакал поднялся одновременно с Ковальски и начал готовиться к поездке. Принял душ, побрился, позавтракал. Достал из шкафа футляр с разобранным ружьем, завернул каждый компонент в несколько слоев губчатой резины и перевязал свертки бечевкой. Затем сложил их на дно рюкзака. Туда же легли тюбики с краской, кисточки, брюки из плотной ткани, клетчатая рубашка-ковбойка, носки, башмаки. Сетчатая сумка-авоська уместилась в одном наружном кармане, коробка с патронами — в другом.

Шакал надел полосатую рубашку, черный галстук, серый костюм, черные туфли итальянского производства. Спустился к машине на автомобильную стоянку при отеле, запер рюкзак в багажник, вернулся в фойе, взял корзинку с ленчем, кивнул портье, который пожелал ему счастливого пути, и к девяти часам уже выехал из Брюсселя по автостраде Е40 на Намюр.

Равнина уже купалась в лучах солнца, обещавших жаркий день. Дорожная карта подсказала ему, что до Бастони девяносто четыре мили, и он добавил еще пяток на поиски уединенного местечка в лесах и холмах к югу от городка. Подсчитал, что до полудня без труда одолеет сотню миль, и вдавил в пол педаль газа.

Прежде чем солнце достигло зенита, Шакал проехал Намюр и Марш, приближаясь к Бастони. В маленьком городке, превращенном в руины в 1944 году пушками «королевских тигров»,[89] он свернул на юг. Леса становились гуще, дорога петляла в тени высоких буков и вязов, и все реже полосы солнечного света падали на асфальт.

В пяти милях от города Шакал нашел узкий проселок, ведущий в лес. Еще через милю от него отходил второй. Шакал свернул на него, проехал с десяток ярдов и остановил машину в густом подлеске. Выкурил сигарету, прислушиваясь к бульканью воды в остывающем двигателе, шуму ветра в вершинах деревьев, далекому воркованию голубя.

Не спеша вылез из кабины, открыл багажник, вытащил рюкзак. Снял безукоризненно сшитый серый костюм и положил на заднее сиденье. Надел брюки из плотной хлопчатобумажной ткани. Поменял рубашку и галстук на клетчатую ковбойку, дорогие туфли — на башмаки с толстой подошвой и длинные шерстяные носки, в которые заправил брючины.

Один за другим он развернул компоненты ружья и собрал его. Глушитель и оптический прицел положил в карманы брюк. Двадцать патронов из коробки высыпал в левый нагрудный карман рубашки, единственную разрывную пулю, завернутую в бумагу, осторожно опустил в правый.

Оставив собранное ружье на капоте, вновь вернулся к багажнику и достал дыню, купленную прошлым вечером на брюссельском рынке. Закрыл багажник, положил дыню в рюкзак, где остались лишь тюбики с краской, кисточки да охотничий нож, запер машину и ушел в лес. Часы показывали начало первого.

Через десять минут он нашел длинную узкую поляну. Положив ружье под деревом, он отсчитал сто пятьдесят шагов, затем нашел другое дерево, от которого мог видеть место, где осталось ружье. Выложив содержимое рюкзака на землю, он снял колпачки с обоих тюбиков и начал раскрашивать продолговатую дыню. Верхняя и нижняя части из зеленых стали коричневыми, кольцевая поверхность между ними — розовой. На еще влажной краске указательным пальцем он начертил пару глаз, нос, усы и рот.

Вонзив нож в вершину дыни, чтобы не смазать краску пальцами, Шакал опустил ее в сумку-авоську. Благодаря редкому плетению из тонкой нитки она ни в коей мере не закрывала ни контура дыни, ни нанесенного на ней рисунка.

Затем он глубоко вогнал нож в дерево на высоте семи футов от земли и повесил авоську на рукоять ножа. На фоне зеленого ствола розово-коричневая дыня напоминала парящую в воздухе человеческую голову. Отступив на пару шагов, Шакал придирчиво оглядел результат своих трудов и остался доволен увиденным.

Он навернул колпачки на тюбики с краской и зашвырнул их в лес. Кисточки втоптал в землю. Подхватил рюкзак и направился к ружью.

Установил глушитель и телескопический прицел. Оттянул затвор и вложил в казенник первый патрон. Повернулся к висящей в дальнем конце поляны дыне и прильнул к окуляру. И удивился, какая она большая и четкая. Казалось, он смотрит на голову человека с расстояния не более тридцати ярдов. Он различал нити авоськи, а также нанесенные пальцем разводы, имитирующие основные черты лица.

Шакал чуть изменил стойку, опершись спиной о дерево для большей устойчивости, и вновь прицелился. Две перпендикулярные волосинки перекрещивались не в самом центре, поэтому правой рукой он начал вращать юстировочные винты до тех пор, пока они не разделили поле окуляра на четыре равных сегмента. Лишь после этого, поймав в перекрестье середину дыни, он нажал на спусковой крючок.

Отдача оказалась слабее, чем он ожидал, а благодаря глушителю хлопок выстрела едва ли донесется до другой стороны тихой улочки. С ружьем в руке он пересек поляну и осмотрел дыню. В правой верхней части пуля содрала кожицу плода, задела веревку и впилась в ствол. Он вернулся на прежнее место и выстрелил вновь, не меняя положения перекрестья прицела.

Итог оказался тем же, но пуля прошла на полдюйма ниже. Шакал выстрелил четырежды, не касаясь юстировочных винтов, пока не убедился, что целится верно, но прицел смещен вверх и чуть вправо. Затем он повернул винты.

Следующая пуля попала в нижнюю левую половину. Он пересек поляну и внимательно оглядел дырку, аккурат в левом уголке нарисованного им рта. Еще три раза он стрелял с тем же положением перекрестья, и все пули легли в ту же зону. Тогда он чуть отвернул винты в обратном направлении.

Девятый выстрел пришелся в лоб, куда он и метил. Снова Шакал подошел к дыне, но на этот раз достал из кармана мел и обвел зоны попадания пуль, в верхней правой части, у левого уголка рта и в центре лба.

Затем он поразил каждый глаз, переносицу, верхнюю губу и подбородок. Повернув дыню «в профиль», последние шесть пуль он послал в висок, ухо, шею, щеку, челюсть и затылок, и лишь одна из них на самую малость отклонилась от цели.

Закончив пристрелку и отметив положение юстировочных винтов, Шакал достал из кармана тюбик быстросхватывающего клея и выдавил вязкую жидкость на головки винтов, бакелитовую наружную поверхность прицела. За полчаса, пока он выкурил две сигареты, клей затвердел, и теперь положение перекрестья обеспечивало точность стрельбы с расстояния 130 метров.

Из другого нагрудного кармана Шакал достал разрывную пулю, снял обертку и вставил ее в казенник. Тщательно прицелился в центр дыни и выстрелил.

Едва голубоватый дымок слетел с торца глушителя, Шакал прислонил ружье к дереву и направился к висящей на рукояти ножа сумке-авоське. Двадцать первых пуль проделали в дыне разве что дырочки. Последняя разнесла ее вдребезги. Косточки и сок выплеснулись на ствол, куски, выдавленные сквозь ячеи, разбросало по траве. Ошметки скопились в нижней части авоськи.

Шакал снял авоську с рукояти ножа и закинул в кусты. Выдернул нож из дерева и убрал в чехол. В который уж раз пересек поляну, подхватил ружье и зашагал к машине.

Разобрал ружье, аккуратно завернул каждый компонент в губчатую резину, перевязал и уложил в рюкзак. За ружьем последовали башмаки, носки, ковбойка и брюки. Он вновь, облачился в городской наряд. Положил рюкзак в багажник, закрыл его и принялся за ленч.

Закусив, Шакал выехал на шоссе и повернул налево, к Бастони, Маршу, Намюру и Брюсселю. Приехав в отель чуть позже шести, он отнес рюкзак в свой номер, затем спустился вниз, рассчитался за взятую напрокат машину. Прежде чем принять душ перед обедом, он целый час чистил ружье и смазывал движущиеся части, а затем разложил все компоненты по соответствующим отделениям футляра и убрал его в шкаф, заперев дверцу на ключ. Ночью он выбросил рюкзак, моток шпагата и губчатую резину в мусорный ящик, а двадцать одну использованную гильзу — в канал.

* * *

Утром того же понедельника, 5 августа, Виктор Ковальски, придя на главный почтамт, опять обратился к помощи клерка, понимающего по-французски. На этот раз он хотел, чтобы клерк позвонил в справочную службу авиакомпании «Алиталия» и узнал, когда на этой неделе можно улететь из Рима в Марсель и вернуться обратно. Оказалось, что на сегодняшний рейс он уже опоздал, так как до вылета оставался час и он не добрался бы до аэропорта. Следующий прямой рейс только в среду, сообщили ему. Нет, самолеты других авиакомпаний не летают из Рима в Марсель. Но, может, синьора интересуют непрямые рейсы? Нет? Тогда тот, что в среду? Да, вылет в 11.15, посадка в аэропорту Марселя вскоре после полудня. Обратный рейс на следующий день. Один билет? Туда и обратно? Конечно. Фамилия? Ковальски назвал фамилию, указанную во французском удостоверении личности, лежащем в его кармане. В пределах стран, входящих в «Общий рынок», международные паспорта не требовались.

Его попросили подойти к стойке «Алиталии» в аэропорту Фьюмичино за час до вылета. После того, как клерк положил трубку, Ковальски забрал поступившую корреспонденцию, сложил ее в стальной ящик и вернулся в отель.

* * *

На следующее утро Шакал последний раз встретился с месье Гуссеном. Он позвонил тому после завтрака, и оружейник радостно объявил, что все готово. Не сможет ли месье Даггэн зайти к нему в одиннадцать часов? И пусть не забудет все необходимое для окончательной подгонки.

Шакал вновь прибыл на полчаса раньше, футляр с компонентами ружья лежал внутри дешевого фибрового чемодана, который он купил часом раньше в комиссионном магазине. Тридцать минут он оглядывал улицу, прежде чем подойти к двери и позвонить. Когда месье Гуссен впустил его в дом, он сразу же прошел в кабинет. Оружейник присоединился к нему, предварительно заперев входную дверь на замок и цепочку. Затворил он и дверь кабинета.

— Новых сложностей не возникло? — спросил англичанин.

— Нет, теперь, я думаю, все позади, — из стола бельгиец достал несколько рулонов мешковины и развернул их.

Внутри оказались стальные трубки. Отполированные, по внешнему виду они ничем не отличались от алюминиевых. Затем он протянул руку к футляру. Шакал открыл его и передвинул поближе.

Оружейник начал укладывать компоненты ружья в трубки. Они идеально подходили друг к другу.

— Как прошла пристрелка? — осведомился он по ходу работы.

— Очень хорошо.

Опуская в соответствующую трубку телескопический прицел, Гуссе заметил, что юстировочные винты залиты застывшим клеем.

— Я сожалею, что головки винтов такие маленькие, но иначе нам не удалось бы разместить прицел в трубке нужного диаметра, — и прицел исчез в стальном цилиндре.

Все пять компонентов ружья разместились в контейнерах, на столе остались только спусковой крючок и пять разрывных пуль.

— А теперь спрячем и остальное.

Гуссен взял плечевой упор и показал Шакалу бритвенный разрез в коже. Крючок он засунул в щель и заклеил ее черной изоляционной лентой. Вынул из ящика стола резиновый цилиндр диаметром в полтора и толщиной в два дюйма. Из одного торца выступал стальной штырь с резьбой на наружной поверхности.

— Сюда наворачивается нижняя трубка, — пояснил оружейник.

Вокруг стального штыря виднелись пять глухих отверстий. В каждое он вставил по патрону. Над черным торцом виднелись лишь медные верхушки капсулей.

— Если резиновый набалдашник поставить на место, пули скроются под трубкой. К тому же резина снимает последние сомнения в том, что вся конструкция может использоваться для чего-то еще, помимо прямого назначения. — Англичанин молчал. — Что вы на это скажете? — в голосе бельгийца сквозила озабоченность.

Не говоря ни слова, англичанин взял трубки и внимательно осмотрел их. Потряс, но не услышал ни звука: разделенные двумя слоями байки, металлические поверхности не соприкасались друг с другом. В самой длинной, в двадцать дюймов, разместились казенная часть ружья и ствол. В остальных, длиной примерно с фут, два подкоса приклада, верхний и нижний, глушитель и телескопический прицел. Кроме трубок, на столе лежали плечевой упор со спрятанным в набивке спусковым крючком и резиновый набалдашник с пулями. Охотничье ружье, вернее, ружье убийцы, перестало существовать.

— Превосходно, — изрек наконец англичанин. — Именно то, что я и хотел.

Бельгиец просиял. Мастер в своем деле, он, как всякий другой человек, не был чужд лести и понимал, что перед ним специалист высшей квалификации, пусть и в несколько иной области.

Каждую трубку с компонентом ружья Шакал завернул в мешковину и уложил в фибровый чемодан. Добавив к ним плечевой упор и резиновый набалдашник, он опустил крышку и передал бельгийцу пустой футляр.

— Мне он больше не понадобится. Ружье останется в чемодане, пока не придет случай воспользоваться им, — он вытащил из кармана оставшиеся двести фунтов и положил их на стол. — Я думаю, мы в расчете, месье Гуссен?

Бельгиец убрал деньги.

— Да, месье, если только я не могу сделать для вас что-нибудь еще.

— Только одно, — ответил англичанин. — Пожалуйста, не забывайте наш разговор, состоявшийся здесь полмесяца назад, о пользе молчания.

— Я помню о нем, месье, — заверил его бельгиец.

Гуссена вновь охватил страх. Не попытается ли этот невозмутимый убийца покончить с ним прямо сейчас, чтобы гарантировать его молчание? Скорее всего, нет. Расследование выведет полицию на след высокого англичанина до того, как тому представится возможность пустить в дело ружье, лежащее в чемодане. Англичанин словно прочитал мысли оружейника и позволил себе улыбнуться.

— Вы можете не волноваться. Я не собираюсь причинять вам вреда. Кроме того, я полагаю, что такой умный человек, как вы, наверняка принял меры предосторожности на тот случай, если кто-то из клиентов попытается его убить. Возможно, вам позвонят в течение часа. И, если трубку не снимут, сюда приедет один из ваших приятелей. А может, у адвоката оставлено письмо, которое нужно вскрыть после вашей смерти. Так что мне ваше убийство принесет только лишние хлопоты.

Месье Гуссен даже вздрогнул. У адвоката действительно хранилось письмо, которое тот вскрыл бы в случае его смерти. В нем указывалось, что полиция должна заглянуть под определенный камень в саду за домом. Под камнем лежала жестяная коробка со списком клиентов, приезжавших к нему в этот день. Список менялся каждое утро. И сегодня в нем значился только один человек, высокий, не стесненный в средствах англичанин по фамилии Даггэн. По роду деятельности Гуссену приходилось страховать себя от неожиданностей.

Шакал спокойно смотрел на него.

— Я так и думал. Сейчас вы в полной безопасности. Но я убью вас, будьте уверены, если вы расскажете кому-либо о моих визитах сюда или о приобретенном у вас ружье. Вы должны забыть обо мне, как только я переступлю порог вашего дома.

— Полностью с вами согласен, месье. Это обычные деловые отношения со всеми моими клиентами. Должен сказать, того же я ожидаю и от вас. Поэтому серийный номер на стволе ружья, которое вы получили от меня, вытравлен кислотой. Я не хочу отвечать на вопросы полиции.

Англичанин вновь улыбнулся.

— Тогда мы понимаем друг друга. Прощайте, месье Гуссен.

Минутой позже за ним закрылась дверь, и бельгиец, который много знал о ружьях и вооруженных преступниках, но совсем ничего о Шакале, облегченно вздохнул и удалился в кабинет, чтобы пересчитать деньги. Шакал не хотел, чтобы его видели в отеле с дешевым фибровым чемоданом, и, поймав такси, поехал на железнодорожный вокзал, где и оставил чемодан в камере хранения, положив квитанцию во внутреннее отделение бумажника.

На ленч он зашел в один из близлежащих ресторанов, отметив шампанским завершение подготовительного этапа во Франции и Бельгии, затем прошелся до «Амиго», собрал вещи и заплатил по счету. Отель он покинул в том же безукоризненно сшитом клетчатом костюме, черных очках и с двумя дорогими кожаными чемоданами, которые коридорный поставил в багажник такси. Он стал беднее на 1600 фунтов, но ружье, упакованное в неприметный чемоданчик, дожидалось его в камере хранения, а три поддельных документа лежали во внутреннем кармане пиджака.

Самолет из Брюсселя в Лондон вылетел в начале пятого. В таможне лондонского аэропорта один из его чемоданов подвергся досмотру, но в нем, естественно, не нашли ничего предосудительного. В семь часов вечера Шакал уже принимал душ в своей квартире, перед тем как пойти пообедать в Вест-Энд.

Глава 8

К сожалению, в среду Ковальски не поручили звонить кому-либо с главпочтамта, иначе он опоздал бы на самолет. И почта ждала его в ячейке на имя Пуатье. Он получил пять конвертов, запер их в стальной ящик, прикованный к его левому запястью, и поспешил в отель. К половине десятого Родин разомкнул наручник и отпустил Ковальски отдыхать. Его следующее дежурство начиналось в семь вечера.

В комнату Ковальски заглянул лишь затем, чтобы взять кольт (Родин не разрешал ему ходить с пистолетом по улицам) и сунуть его в кобуру под левой рукой. Если бы он носил подогнанный по фигуре пиджак, выпирающая кобура была бы заметна за сотню шагов, но его костюмы, словно сшитые никудышным портным, висели на нем мешком, несмотря на его габариты. Он захватил с собой катушку лейкопластыря и берет, купленный днем раньше, а также пачку итальянских и французских банкнот, жалованье за прошедшие месяцы, и закрыл за собой дверь.

У лифта охранник в упор взглянул на него.

— Теперь они хотят, чтобы я позвонил, — Ковальски указал на девятый этаж.

Охранник ничего не ответил, но не сводил с него глаз, пока не прибыл лифт и Ковальски не вошел в кабину. Несколько секунд спустя он уже выходил из отеля, на ходу надевая черные очки.

В кафе напротив мужчина, читавший иллюстрированный журнал, чуть опустил его, чтобы лучше видеть Ковальски сквозь солнцезащитные очки. Поляк огляделся в поисках такси и направился к углу квартала. Мужчина с журналом покинул кафе и подошел к мостовой. Маленький «фиат» выскользнул из длинного ряда припаркованных вдоль тротуара машин и остановился напротив мужчины. Тот влез в кабину, и «фиат» пополз вслед за Ковальски.

На углу поляк поймал такси.

— Фьюмичино, — бросил он водителю.

И в аэропорту агент СДЭКЭ не спускал с него глаз. Ковальски нашел стойку «Алиталии», заплатил за билеты, заверил девушку, что ни чемоданов, ни ручной клади у него нет, и услышал в ответ, что посадка на рейс Рим — Марсель, время вылета 11.15, начнется через час и пять минут.

Чтобы скоротать время, экс-легионер отправился в кафетерий, взял чашечку кофе, сел лицом к огромным стеклянным панелям, выходящим на летное поле, и смотрел, как взлетают и садятся самолеты. Он любил аэропорты, хотя и не понимал, каким образом самолетам удается оторваться от земли. Большую часть жизни рев авиационных моторов означал для него приближение немецких «мессершмиттов», русских «штурмовиков», американских «летающих крепостей». Потом их сменили самолеты воздушной поддержки «В-26» или «скайрайдеры» в Индокитае, «мистери» и «фуги» в Алжире. Теперь, в гражданском аэропорту, ему нравилось наблюдать, как самолеты, словно большие серебристые птицы, плавно приближаются к земле, на мгновение зависая над посадочной полосой, как раз перед самым касанием. Застенчивый по натуре, он, однако, наслаждался суетой аэропортов. Возможно, размышлял он, если б его жизнь сложилась иначе, он работал бы в одном из них.

Мысли его вернулись к Сильвии, и густые брови озабоченно сошлись у переносицы. Это несправедливо, сказал он себе, что она должна умереть, а эти мерзавцы, засевшие в Париже, будут жить. Полковник Родин рассказывал ему о них, о том, как они предали Францию, опозорили армию, уничтожили Легион и оставили народы Индокитая и Алжира на милость террористов. От полковника Родина он не слышал ни слова лжи.

Объявили его рейс, и через стеклянные двери Ковальски вышел на залитое солнцем летное поле. Самолет стоял в сотне ярдов от здания аэропорта. С галереи два агента полковника Роллана наблюдали, как Ковальски поднялся потрапу, в черном берете и с заклеенной пластырем щекой. Один из них подтолкнул другого и усмехнулся. Едва самолет оторвался от земли, взяв курс на Марсель, они двинулись к выходу. По пути один задержался у телефона-автомата, набрал римский номер, представился по имени и доложил: «Он улетел. „Алиталия“ четыре-пять-один. Посадка в Маринане[90] в двенадцать десять. Ciao».

Десять минут спустя донесение поступило в Париж, еще через десять минут его приняли в Марселе.

Самолет «Алиталия» разворачивался над бухтой невероятно синей воды, заходя на посадку в аэропорту Маринан. Миловидная стюардесса-итальянка прошла по проходу между креслами, проверяя, застегнуты ли ремни, и села в последнем ряду. Она обратила внимание на пассажира, сидевшего перед ней, который, прильнув к окну, не отрывал взгляда от купающейся в солнечных лучах дельты Роны, словно никогда не видел ее раньше.

Это был крупный мужчина, не понимающий по-итальянски и говоривший по-французски с сильным акцентом, похоже, выходец из стран Восточной Европы. Черный берет, черные коротко стриженные волосы, черные очки, которые он ни разу не снял. Кусок пластыря на полщеки. Наверное, он сильно порезался, когда брился, подумала стюардесса.

Самолет приземлился точно по расписанию, подрулил к зданию аэропорта, и пассажиры направились в зал таможенного досмотра. Когда они один за другим проходили через стеклянные двери, низенький лысоватый мужчина, стоявший рядом с полицейским, проверяющим паспорта, легонько подтолкнул его.

— Вон тот здоровяк, черный берет, лейкопластырь на щеке, — отошел ко второму проверяющему и повторил то же самое.

Пассажиры разделились на две цепочки, чтобы пройти паспортный контроль. Два полицейских стояли за турникетами лицом друг к другу на расстоянии в десять футов, а пассажиры шли между ними, предъявляя паспорт или удостоверение личности и посадочную карточку. Синяя форма полицейских указывала на то, что они служат в ДСТ,[91] управлении, ответственном за поддержание порядка на территории Франции и проверку приезжающих иностранцев и возвращающихся французов.

Когда подошла очередь Ковальски, полицейский едва удостоил его взглядом. Поставил печать на желтую посадочную карточку, бегло просмотрел удостоверение личности и взмахом руки предложил ему пройти. Довольный столь удачным исходом проверки документов, Ковальски направился к таможенникам, с которыми уже успел побеседовать лысоватый мужчина, скрывшийся за матовой дверью кабинета начальника таможни.

— Месье, ваш багаж, — обратился к Ковальски старший таможенник, указав на ленту конвейера, у которого ожидали чемоданы другие пассажиры.

— У меня нет багажа, — ответил Ковальски, нависнув над таможенником.

— Нет багажа? Ну, может, у вас есть вещи, облагаемые пошлиной?

— Нет, у меня ничего нет.

— Очень хорошо, проходите, месье, — таможенник указал на дверь, ведущую к стоянке такси.

Ковальски кивнул и вышел в солнечный свет. Сорить деньгами он не привык, поэтому предпочел отправиться в город не на такси, а на автобусе.

Едва он скрылся из виду, несколько таможенников окружили своего старшего коллегу.

— Интересно, зачем он им нужен? — спросил один.

— Похоже, крепкий парень.

— Едва ли он останется таким, пройдя через их руки, — заметил третий, кивнув в сторону кабинета, в который зашел лысоватый.

— Хватит болтать, пора и за работу, — отрезал старший таможенник. — Сегодня мы уже послужили Франции.

— Вернее, Le Grand Шарлю, — поправил его кто-то из таможенников и, когда они разошлись, добавил тихим шепотом: — Черт бы его побрал.

* * *

Автобус остановился у марсельского отделения «Эйр Франс» в центре города. Солнце пекло даже сильнее, чем в Риме. Август в Марселе, имея несомненные достоинства, не вдохновлял на физические упражнения. Жара накрыла город, как эпидемия тяжелой болезни, проникая во все поры, высасывая силу, энергию, отбивая все желания, кроме одного: лежать в прохладной комнате с опущенными жалюзи и работающим на полную мощь вентилятором.

Затихла даже Канебьер, всегда оживленная главная улица Марселя, с наступлением темноты превращающаяся в реку огней и веселья. Редкие прохожие и машины медленно двигались по ней, словно в потоке патоки. Ковальски потребовалось полчаса, чтобы найти такси. Большинство водителей предпочло вздремнуть где-нибудь в парке под сенью деревьев.

Следуя по адресу, полученному от Жожо, они выехали на шоссе, ведущее в Касиз. На пересечении с проспектом Освобождения Ковальски попросил водителя остановить машину, сказав, что дойдет пешком. Вырвавшееся у того «как угодно» наилучшим образом показало, что он думает об иностранцах, желающих пройти несколько ярдов по такой жаре, имея в своем распоряжении машину.

Ковальски подождал, пока такси развернется и скроется из виду. Официант уличного кафе подсказал ему, как найти переулок, указанный на листе бумаги. Дом, похоже, построили недавно, и Ковальски подумал, что чета Жожо неплохо зарабатывает на пирожках и бутербродах, которые они развозили по платформе. А может, у них теперь стационарный киоск, о котором мадам Жожо мечтала с давних пор. Во всяком случае, их материальное положение значительно улучшилось. Да и Сильвии лучше расти здесь, чем рядом с портом. При мысли о дочери он остановился, как вкопанный. Что там говорил Жожо по телефону? Неделя? Может, две? Это невозможно.

По ступенькам он влетел в подъезд, на мгновение задержался перед двойным рядом почтовых ящиков. Гржибовски, значилось на одном из них, квартира 23. Второй этаж, подумал Ковальски и решил подняться по лестнице.

Дверь квартиры 23 ничем не отличалась от прочих. Звонок с кнопкой, маленькая белая табличка под ним со словом «Гржибовски». Он нажал на кнопку. Дверь приоткрылась, и толстая палка ударила ему в лоб.

Удар рассек кожу, но череп выдержал. Распахнулись двери квартир 22 и 24, и из них выскочили люди. Все это заняло не более полсекунды, но и этого времени хватило, чтобы Ковальски озверел. Соображал поляк медленно, но дрался превосходно.

В узком коридоре его масса и сила не давали никаких преимуществ. Из-за его роста конец палки не набрал максимальной скорости, снизив тем самым мощь удара. Хотя кровь заливала глаза, он сумел разглядеть, что перед ним двое мужчин и по двое с каждой стороны. Чтобы драться, ему требовался простор, и он рванулся в квартиру 23.

Мужчина, стоявший перед ним, отлетел назад, руки остальных тянулись к его шее, пиджаку. Оказавшись в комнате, он выхватил «кольт» и один раз выстрелил в дверной проем. В момент выстрела что-то тяжелое ударило его по руке, бросив ее вниз.

Пуля раздробила коленную чашечку одному из нападающих, и тот рухнул с громким воплем. От второго удара по запястью пальцы онемели и пистолет выпал у него из руки. Секундой позже все пятеро навалились на него. Потом доктор подсчитал, что Ковальски не менее двадцати раз ударили по голове дубинками, налитыми свинцом, прежде чем он потерял сознание. Ему порвали левое ухо, сломали нос, лицо превратилось в кровавую маску.

Дважды Ковальски почти дотягивался до пистолета, пока чья-то нога не отбросила его в дальний угол. Когда его все-таки свалили на пол, на ногах осталось только трое нападавших.

Наконец огромное тело застыло, и лишь струйка крови из рваной раны на лбу показывала, что Ковальски еще жив. Трое агентов стояли над ним, тяжело дыша, обливаясь потом. Мужчина с простреленным коленом, обхватив его красными от крови руками, привалился к стене у двери. Лицо его побледнело, с посеревших от боли губ непрерывным потоком срывались ругательства. Второй стоял на коленях, медленно раскачиваясь взад-вперед, прижимая руки к паху. Третий лежал на ковре лицом вниз рядом с поляком. На его левом виске, куда со всего размаху угодил кулак Ковальски, наливался синяк.

Борьба продолжалась лишь три минуты.

Командир группы перевернул Ковальски на спину, приподнял веко левого глаза. Затем подошел к телефонному аппарату, стоящему на подоконнике, и набрал местный номер.

Он все еще тяжело дышал. Трубку на другом конце провода сняли сразу же.

— Мы его взяли… — доложил старший агент. — Сопротивлялся? Еще как сопротивлялся… Он выстрелил один раз, угодил в коленную чашечку Грини. Капетти остался без яиц, а Виссар отключился… Что?.. Да, поляк жив, как приказывали… Иначе он не вывел бы из строя троих… Да, ему тоже досталось. Нет, он без сознания. Послушайте, нам не нужен «черный ворон», пришлите лучше пару машин «скорой помощи». И побыстрее.

Он швырнул трубку на рычаг. По всей комнате валялась разломанная мебель. Теперь она годилась разве что на дрова. Они-то думали, что поляк отступит к лестнице, и не позаботились о том, чтобы вынести мебель. Он сам пострадал от этого. Кресло, которое бросил поляк одной рукой, угодило ему в грудь, и каждый вздох причинял боль. Чертов поляк, подумал он, эти мерзавцы из управления не предупредили, с кем придется иметь дело.

Через пятнадцать минут к дому подъехали две машины «скорой помощи». Врач поднялся на второй этаж. Ковальски он осматривал пять минут. Затем закатал ему рукав и сделал укол. Санитары положили поляка на носилки и, сгибаясь под тяжестью тела, двинулись к лифту. Врач повернулся к раненому корсиканцу, привалившемуся к стене в луже крови.

Он решительно отвел руки корсиканца от колена, взглянул на рану и присвистнул.

— Ясно. Морфий и госпиталь. Я сделаю вам укол, и вы забудетесь. Это все, чем я могу вам сейчас помочь. А после операции вам, по всей видимости, придется менять профессию.

Грини ответил новыми ругательствами.

Виссар уже сидел, обхватив голову руками, но еще не пришел в себя. Капетти стоял у стены, его рвало. Двое агентов взяли его под руки и вывели из комнаты. Он еле передвигал ноги. Командир группы помог подняться Виссару. Санитары второй машины «скорой помощи» унесли Грини.

С порога командир шестерки агентов в последний раз оглядел комнату. Врач стоял рядом.

— Как после смерча, а?

— Местное отделение наведет порядок, — ответил корсиканец. — Это их квартира.

С этими словами он захлопнул дверь. Затем поочередно закрыл квартиры 22 и 24. Там обстановка осталась нетронутой.

— Соседей нет? — спросил врач.

— Нет. Мы сняли целый этаж.

Врач, а следом за ним и корсиканец, поддерживающий Виссара, спустились к машинам.

Двенадцать часов спустя, проехав полстраны, Ковальски оказался в подземной камере, похожей на древнюю крепость тюрьмы в окрестностях Парижа. Выкрашенные в белый цвет стены, в пятнах, с нацарапанными ругательствами и молитвами. Жарко, тесно, устоявшийся запах карболки, мочи и пота. Поляк лежал лицом вверх на узкой железной койке с ножками, вмурованными в бетонный пол. Тонкий матрац, свернутое одеяло под головой, никакого постельного белья. Толстые ремни охватывали его лодыжки, бедра, запястья. Еще один — грудь. Он все еще не пришел в сознание, дышал глубоко и неровно.

С лица Ковальски смыли кровь, рваную рану на лбу и ухо зашили, из ноздри сломанного носа торчал кончик свернутого в трубочку пластыря, сквозь приоткрытые губы виднелись корешки двух сломанных передних зубов. Лицо представляло собой сплошной синяк.

Несмотря на густые черные волосы, покрывающие грудь, плечи и живот, синяки проглядывали и на теле — результат ударов кулаками, ногами, дубинками. На правой руке белела повязка.

Мужчина в белом халате закончил осмотр, выпрямился и убрал стетоскоп в саквояж. Повернулся и кивнул второму мужчине, стоящему сзади. Тот постучал в дверь. Она распахнулась, и мужчины вышли в коридор. Тюремщик закрыл дверь и задвинул два огромных стальных засова.

— Он что, попал под грузовик? — спросил врач, пока они шли по коридору.

— Шесть человек едва справились с ним, — ответил полковник Роллан.

— Ну, они потрудились на славу. Едва не убили его. Если б он от природы не был здоров как бык…

— Другого выхода не было. Он уложил троих.

— Прямо-таки сражение.

— Совершенно верно. Так что с ним?

— Возможно, трещина в правой руке, без рентгена сказать трудно, оторванное левое ухо, рваная рана на лбу, сломанный нос. Многочисленные порезы и синяки, слабое внутреннее кровотечение, которое может усилиться, а может и прекратиться. У него феноменальное здоровье, во всяком случае, было. Меня беспокоит голова. Сотрясение мозга, это несомненно, не знаю только, легкое или сильное. Череп цел, но в этом нет вины ваших людей. Просто у него череп, как из слоновой кости. Но сотрясение мозга может привести к необратимым последствиям, если его не оставить в покое.

— Мне нужно задать ему кое-какие вопросы, — полковник разглядывал кончик сигареты.

Они остановились. Тюремный лазарет находился в одной стороне, лестница из подземелья — в другой. Во взгляде, брошенном тюремным врачом на главу Отдела противодействия, чувствовалась неприязнь.

— Это тюрьма. И в ней, естественно, находятся люди, посягнувшие на безопасность государства. По всей тюрьме, кроме этого коридора, — он имел в виду коридор, из которого они только что вышли, — выполняется любое мое указание, если речь идет о здоровье заключенных. Там — ваша вотчина. Мне ясно дали понять, что происходящее в том коридоре меня не касается и я не имею права ни во что вмешиваться. Но я должен заявить следующее. Если вы начнете «задавать вопросы» этому человеку до того, как он поправится, используя ваши методы, он умрет или станет полным идиотом.

Полковник Роллан спокойно выслушал доктора.

— Как скоро он придет в себя? — спросил он, когда тот закончил.

Врач пожал плечами.

— Точного ответа дать не могу. Может, завтра, может, через много дней. Даже если сознание вернется к нему, его нельзя допрашивать с медицинской точки зрения по меньшей мере две недели. Подчеркиваю, по меньшей мере. И это при условии, что у него легкое сотрясение мозга.

— Есть же специальные лекарства, — вставил полковник.

— Да, есть. Но я не собираюсь выписывать их. Скорее всего, вы достанете их и без меня, наверняка достанете. Но от меня вы их не получите. В любом случае, едва ли вы сможете узнать у него что-то важное. Разум его помутнен, речь будет бессмысленной. Психотропные средства могут окончательно свести его с ума. Полагаю, пройдет неделя, прежде чем он откроет глаза. Вам остается только ждать.

Он повернулся и зашагал к тюремному лазарету. Но врач ошибся. Ковальски открыл глаза через три дня, 10 августа. В тот же день состоялся его первый и единственный допрос.

* * *

После возвращения из Брюсселя Шакал три дня посвятил подготовке к отъезду во Францию.

С новым водительским удостоверением, выданным Александру Джеймсу Квентину Даггэну, он съездил в Фэнам Хауз, офис «Отэмэбил асошиэйшн», и получил международное водительское удостоверение на то же имя.

Купил в комиссионном магазине, специализирующемся на товарах для туристов и путешественников, три кожаных чемодана. В первый уложил одежду, которая в случае необходимости позволяла ему сойти за пастора Пера Иенсена из Копенгагена. Перед тем, как уложить вещи в чемодан, он спорол метки датской фирмы с трех рубашек, купленных в Копенгагене, и заменил ими английские ярлычки на рубашке, высоком воротнике и манишке, приобретенных в Лондоне. В чемодан легли также ботинки, носки, нижнее белье и темно-серый костюм, который в один миг обратили бы Шакала в пастора Иенсена. В тот же чемодан он сложил наряд американского студента Марти Шульберга: туфли из мягкой кожи, носки, джинсы, футболки и ветровку.

Взрезав подкладку чемодана, он всунул между двумя слоями кожи боковой стенки паспорта обоих иностранцев. К одежде добавились датская книга о французских кафедральных соборах, две пары очков, для датчанина и американца, соответственно в золотой и роговой оправах, два комплекта контактных линз, аккуратно завернутых в папиросную бумагу, краски для волос и кисточки.

Во второй чемодан попали ботинки, носки, рубашка и брюки французского производства, которые он купил в Париже, вместе с длиннополой шинелью и черным беретом. За подкладку этого чемодана Шакал засунул документы Андре Мартина, француза средних лет. В чемодане осталось еще достаточно места для стальных трубок, в которых находились компоненты ружья и патроны.

В третий, чуть меньший по размерам чемодан он сложил вещи Александра Даггэна: туфли, нижнее белье, рубашки, галстуки, шейные шарфы, три элегантных костюма. За подкладкой он спрятал несколько тонких пачек десятифунтовых банкнот, всего тысячу фунтов, которые снял со своего банковского счета по приезде в Лондон.

Каждый чемодан он тщательно запер, а ключи закрепил на общем кольце. Серый костюм, вычищенный и выглаженный, висел в шкафу. Во внутреннем нагрудном кармане лежали паспорт, водительские удостоверения, английское и международное, и бумажник с сотней фунтов стерлингов.

Кроме трех чемоданов он намеревался взять с собой маленький саквояж, куда положил бритвенные принадлежности, пижаму, губку и полотенце, а также последние приобретения — подвязку для протеза из тканой ленты, мешочек с двумя фунтами гипса, несколько рулонов бинта, полдюжины катушек лейкопластыря, три пачки ваты и большие ножницы с притупленными, но мощными лезвиями. Саквояж он решил носить с собой, так как по опыту знал, что таможенники в любом аэропорту менее всего обращают внимание на ручную кладь и обычно досматривают чемоданы.

Купив все необходимое и уложив вещи, Шакал завершил этап подготовки. В душе он надеялся, что ему не придется превращаться ни в пастора Иенсена, ни в Марти Шульберга. Однако хотел иметь свободу маневра на тот случай. если полиция все-таки заинтересуется Александром Даггэном.

Андре Мартин, в отличие от датчанина и американца, играл в его плане наиважнейшую роль. Поэтому чемодан с вещами студента и пастора мог навсегда остаться в камере хранения после завершения операции. В то же время он мог воспользоваться документами одного из них, чтобы покинуть Францию. Андре Мартин и ружье также не представляли для него никакой ценности после выполнения задания. Так что, въезжая во Францию с тремя чемоданами и саквояжем, он рассчитывал, что при возвращении его багаж полегчает на два чемодана.

Теперь оставалось дождаться лишь двух листков бумаги. Одного — с номером телефона в Париже, по которому он мог получать достоверную информацию, касающуюся состояния боеготовности охраны президента. Второго — с уведомлением о поступлении 250 тысяч долларов на его банковский счет, подписанным герром Мейером из Цюриха.

Чтобы не тратить время попусту, он учился ходить, прихрамывая на одну ногу. Два дня спустя он добился нужного эффекта: со стороны могло показаться, что у него действительно сломана нога или повреждена коленная чашечка.

Первое письмо прибыло утром 9 августа. На конверте стоял римский штемпель. Шакал прочел:

«Ваш друг будет ждать по телефону Молитор 5901. Представьтесь словами: „Говорит Шакал“. Вам ответят: „Говорит Вальми“. Удачи».

Письмо из Цюриха поступило через два дня, утром 11 августа. Он широко улыбнулся, вглядываясь в указанные в тексте цифры. Теперь он богат, если, конечно, останется в живых, а в успехе он не сомневался. Все продумано до мелочей, он полагался на трезвый расчет, а не на случай. А после завершения операции ему причитались еще 250 тысяч.

По телефону он заказал билеты на самолет, вылетающий утром 12 августа.

* * *

Тишину подвала нарушало лишь тяжелое, но ровное дыхание пятерых мужчин, сидящих за столом, и хрипы шестого, привязанного к массивному дубовому креслу, стоящему перед ними. Темнота не позволяла судить ни о размерах подвала, ни о цвете его стен. Единственное пятно света вырывало из тьмы кресло и заключенного. Свет падал от обычной настольной лампы, какой пользуются при чтении, но здесь она была куда большей мощности и яркости, добавляя немало тепла к удушающей жаре подвала. Лампа крепилась к левому углу стола так, что свет бил в глаза мужчины, находящегося в шести футах от нее.

Отсвет падал и на поверхность стола, выхватывая кончики пальцев, кисть руки, запястье, сигарету с поднимающимся к потолку дымком.

Столь яркий свет не позволял сидящему в кресле что-либо увидеть. Поэтому он не знал, сколько человек и кто именно его допрашивает. Он мог разглядеть их, лишь отойдя в сторону.

Но подняться с кресла он не мог. Широкие ремни с толстыми подкладками держали крепко. Ноги были привязаны к передним ножкам кресла, руки — к подлокотникам. Еще один ремень охватывал талию, второй — массивную волосатую грудь. Подкладки ремней пропитались потом. От каждой из четырех ножек кресла уходил в пол L-образный стальной кронштейн.

Стол, за которым сидели мужчины, отличался от обычного узкой щелью, окантованной медью. С одной стороны на окантовке была выгравирована шкала с цифрами. Из щели выступал медный стержень с бакелитовой рукоятью на конце. Стержень мог перемещаться по щели. Тут же был и выключатель. Рука одного из мужчин лежала рядом со стержнем. Черные волосы на ней стояли дыбом.

Два провода отходили вниз, один — от выключателя, другой — от регулятора тока, к маленькому трансформатору на полу. От него толстый, в черной изоляции кабель тянулся к большой розетке в стене.

В дальнем конце подвала, позади ведущих допрос, за деревянным столом, спиной к ним, сидел еще один мужчина. На стоящем перед ним магнитофоне над словом «включен» горел зеленый огонек, но кассеты с пленкой не вращались.

Казалось, что тишину подвала можно пощупать. Рубашки мужчин прилипли к разгоряченным телам. Воняло потом, металлом, мочой, блевотиной. Но всю эту вонь забивал еще один, более сильный, безошибочно узнаваемый запах страха и боли.

Наконец мужчина в центре заговорил:

— Мой дорогой Виктор. Вы все равно расскажете нам обо всем. Возможно, не сейчас, но расскажете. Вы — храбрый человек. Мы это знаем. Мы отдаем должное вашему мужеству. Но даже вам не выдержать. Почему не начать прямо сейчас? Вы думаете, полковник Родин не позволил бы вам открыть рот, окажись он в этом подвале? Наоборот, он приказал бы вам говорить. Он в курсе современных методов допроса. Он рассказал бы все сам, чтобы не причинять вам новых страданий. Вам хорошо известно, что в конце концов язык развязывается у всех. Не так ли, Виктор? Вам приходилось видеть, как они начинали говорить? Никто не может молчать, молчать и молчать. Расскажите нам все, и вас уложат в постель. Вы будете спать, сколько захотите. Никто не посмеет потревожить вас…

Мужчина в кресле поднял разбитое лицо, блестящее от пота. Глаза оставались закрытыми то ли из-за огромных синяков, то ли из-за яркого света. Лицо смотрело в сторону стола и темноты за ним, рот раскрылся, но вместо слов с губ сорвалась маленькая струйка блевотины и стекла в лужу, образовавшуюся у него между ног. И одновременно всклокоченные волосы качнулись из стороны в сторону.

Ведущий допрос продолжил:

— Виктор, дорогой. Ваша стойкость просто удивительна. Мы это признаем. Вы уже побили все рекорды. Но даже вам не удастся выстоять. Нам спешить некуда, Виктор. Если потребуется, мы будем держать вас здесь в течение дней, недель. Не будет ни сна, ни забытья. Теперь это возможно. Есть специальные лекарства. Допросы третьей степени канули в Лету, может, это и к лучшему. Так почему вы молчите? Мы понимаем, что такое боль. Но эти маленькие «крокодильчики»,[92] они не понимают. Они ничего не понимают, Виктор… Скажите нам, что они делают в этом отеле в Риме? Чего они ждут?

Упавшая на грудь громадная голова медленно качнулась справа налево, словно заплывшие глаза поочередно рассматривали маленькие медные «крокодильчики», вцепившиеся в соски, и еще один, побольше, на головке полового члена.

Руки говорившего, освещенные лампой, лежали перед ним, тонкие, белые, спокойные. Он подождал еще несколько секунд. Затем одна рука отделилась от другой, большой палец спрятался в ладонь, а четыре остальных, широко растопыренных подушечками коснулись стола.

Мужчина, сидевший с края, у электрического выключателя, перевел стержень от цифры два к цифре четыре и указательным и большим пальцами взялся за выключатель.

Растопыренные пальцы собрались в кулак, большой поднялся вверх, а затем, совершив полуоборот, указал в стол, давая команду: «Пошел!» Мужчина с края замкнул электрическую цепь.

Маленькие металлические «крокодильчики», соединенные проводами с выключателем, ожили, едва слышно зажужжав. Гигантское тело в кресле поднялось в воздух, словно его подбросила сзади невидимая рука. Кожаные ремни, казалось, впились не только в кожу, но и в кости. Глаза, до того полностью скрытые в распухших веках, вылезли из орбит, уставившись в потолок над головой. Рот раскрылся, и демонический крик вырвался из легких.

Виктор Ковальски сломался в четыре часа десять минут пополудни, и тут же закрутились магнитофонные кассеты.

Когда он начал говорить, вернее, бормотать что-то бессвязное, перемежаемое воплями и всхлипываниями, спокойный голос мужчины в центре раз за разом выводил Ковальски на интересующие их события.

— Почему они там, Виктор… в том отеле… Родин, Монклер и Кассон… чего они боятся… где они были, Виктор… с кем виделись… почему они никого не принимают… расскажи нам, Виктор… почему Рим… что было до Рима… почему Вена, Виктор… где в Вене… в каком отеле… почему они там оказались, Виктор…

Ковальски смолк навсегда через пятьдесят минут, но и его последние слова, сорвавшиеся с губ перед тем, как он потерял сознание, попали на магнитофонную ленту. Мужчина в центре еще две-три минуты продолжал задавать вопросы, прежде чем понял, что ответов больше не будет. Он дал знак своим подчиненным. Допрос окончился.

Кассету с записью сняли с магнитофона и на машине доставили из тюремного подвала вблизи Парижа в штаб-квартиру Отдела противодействия.

Солнечный день, согревший мостовые Парижа, перешел в золотые сумерки. В девять часов зажглись фонари. Вдоль берегов Сены, рука об руку, прогуливались парочки, неторопливо, словно смакуя никогда не повторяющийся коктейль полумрака, любви и юности. В открытых кафе у воды царило веселье, звенели бокалы, слышались приветствия и шутки, извинения и комплименты, завязывались знакомства и возникали размолвки. Велика магия Сены в августовский вечер. Даже туристов прощали за то, что они приехали в Париж вместе с их долларами.

Шум веселья не проникал в маленький кабинет в здании неподалеку от Порт де Лилья. Трое мужчин сидели вокруг магнитофона с медленно вращающимися кассетами. Они работали. Один ведал переключателями, то включая магнитофон, то перематывая пленку назад и пуская вновь, следуя командам второго мужчины. Тот, в наушниках, пытался выискать в какофонии звуков слова, имеющие хоть какой-то смысл. Зажав сигарету в зубах, со слезящимися от поднимающегося вверх табачного дыма глазами, он давал знак оператору, что хочет прослушать вновь тот или иной кусок. Иногда он полдюжины раз прокручивал один и тот же десятисекундный отрезок. Затем диктовал услышанное.

Третий мужчина, молодой блондин, сидел за пишущей машинкой и печатал под диктовку. Вопросы, заданные в подвале, разбирались легко, слышались ясно и четко. Ответы были куда более бессвязными. Блондин печатал текст, как интервью. Каждый вопрос начинался с красной строки и с заглавной буквы «В». Ответ шел строкой ниже и начинался с заглавной буквы «О». В ответах слова часто разделялись многоточиями, так как в этих местах уловить смысл услышанного не представлялось возможным.

Они закончили около полуночи. Несмотря на открытое окно, воздух посинел от сигаретного дыма. Они встали, потянулись, разминая застывшие от долгого сидения мышцы. Тот, что нажимал на клавиши магнитофона, снял телефонную трубку, попросил соединить его с городом, набрал номер. Мужчина в наушниках снял их и перекрутил пленку назад. Блондин вынул из машинки последний лист, вытащил копирку и начал раскладывать стопку листов по экземплярам. Первый предназначался полковнику Роллану, второй — в дело, третий — для размножения, если Роллан счел бы необходимым ознакомить с протоколом допроса руководителей других подразделении СДЭКЭ.

Полковника Роллана нашли в ресторане, где он обедал с друзьями. Как обычно, элегантный холостяк был остроумен и галантен и его комплименты присутствующим дамам оценивались по достоинству если не мужьями, то их женами. Когда официант попросил его к телефону, он извинился и вышел из-за стола. Взяв трубку, полковник коротко представился: «Роллан» — и подождал, пока человек на другом конце провода назовет себя и скажет пароль.

Роллан сделал то же самое, вставив в первое предложение заранее оговоренное слово. Подслушавший этот разговор узнал бы, что машина полковника, находящаяся в ремонте, починена и полковник может забрать ее в любое удобное для него время. Роллан поблагодарил человека, сообщившего приятную новость, и положил трубку. Он вернулся к столу, но через пять минут распрощался с друзьями, сославшись на то, что завтра у него трудный день и он должен выспаться. И спустя десять минут один в машине мчался по еще оживленным улицам к более тихому Порт де Лилья. В начале второго он вошел в кабинет, снял превосходно сшитый пиджак, попросил ночного дежурного принести кофе и позвал своего помощника.

Первый экземпляр показаний Ковальски и чашечку кофе принесли одновременно. Он быстро пробежал все двадцать шесть страниц, пытаясь выхватить главное из того, что сказал едва пришедший в себя легионер. Где-то в середине он зацепился за несколько фраз, заставивших его нахмуриться, но, не задерживаясь на них, дочитал досье до конца.

Второй раз он читал не спеша, более внимательно, обдумывая каждый абзац. Затем взял со стола черную ручку и, читая текст в третий раз, вычеркнул слова и предложения, касающиеся Сильвии, ее болезни, Индокитая, Алжира, Жожо, Ковача, корсиканских мерзавцев, Легиона. Все это он знал, и его это не интересовало.

Кроме Сильвии, иногда упоминалась какая-то Жюли. Раньше Роллан о ней не слышал, но вычеркнул и ее. После этого протокол допроса сократился до шести страниц. Теперь предстояло понять, что же удалось вырвать из Ковальски. Рим, три главаря ОАС в Риме. Ничего нового. Но почему они в Риме? Этот вопрос задавался восемь раз. Ответы практически не отличались. Они не хотят, чтобы их похитили, как Арго в феврале. Естественно, не хотят, подумал Роллан. Неужели он напрасно потратил время, организовав захват Ковальски? Одно слово легионер произнес, вернее, пробормотал дважды, отвечая на этот заданный восемь раз вопрос. Секрет. Или это прилагательное? Но в их пребывании в Риме не было ничего секретного. Значит, существительное. Какой секрет?

Роллан в десятый раз дочитал текст до конца, вновь вернулся к первой странице. Три оасовца в Риме. Они там, потому что не хотят, чтобы их похитили. Они не хотят, чтобы их похитили, потому что знают секрет.

Роллан иронически улыбнулся. Он не хуже генерала Гибо понимал, что не страх заставил Родина прятаться за спины телохранителей.

Значит, им известен секрет. Какой секрет? Похоже, связанный с каким-то событием в Вене. Столица Австрии упоминалась трижды, хотя сначала Роллан подумал, что Ковальски говорит о Вьене,[93] городке в двадцати километрах к югу от Лиона. Но, возможно, все-таки Вена, а не французский провинциальный городок.

Они встречались в Вене. Затем приехали в Рим и поселились в отеле под охраной, чтобы исключить похищение и последующий допрос, на котором придется выдать секрет. Секрет как-то связан с Веной.

В последовательности событий зияли прорехи. Заполнить их уже не удастся, в три часа ночи ему сообщили, что второго допроса не будет: Ковальски умер. Или из показаний можно выудить что-то еще?

И Роллан начал выписывать слова, вроде бы выпадающие из текста. Клейст, человек по фамилии Клейст. Ковальски, поляк по национальности, произнес это слово правильно, и Роллан, помнящий немецкий с военных лет, записал его как полагается, в отличие от дешифровщика, допустившего ошибку. Но человек ли? А может, место? Он позвонил на коммутатор и попросил найти в телефонном справочнике жителя Вены по фамилии Клейст или место под таким же названием. Ответ поступил через десять минут. Клейсты занимали в справочнике две колонки, все личные телефоны. Кроме того, в справочнике значились частная школа Эвальда Клейста для мальчиков и пансион Клейста на Брукнералле.

Роллан записал оба, но подчеркнул пансион Клейста. Затем продолжил чтение.

Несколько раз Ковальски упоминал какого-то иностранца, к которому питал смешанные чувства. Иногда характеризовал его, как «bon», то есть хороший, в других случаях, как «facheur», то есть зануда. В пять утра полковник Роллан приказал принести ему кассету и магнитофон и целый час вслушивался в звучащие с пленки голоса. Выключив магнитофон, он коротко выругался и, взяв ручку, внес в текст несколько изменений.

Ковальски сказал, что иностранец «blond», блондин, а не «bоn». А слово, сорвавшееся с разбитых губ и записанное как «facheur», в действительности являлось совсем другим словом — «faucheur»,[94] то есть убийца.

Дальнейшее уже не составляло особого труда. Слово «шакал», которое Роллан ранее вычеркивал отовсюду, полагая, что Ковальски называет так людей, схвативших и допрашивавших его, приобрело иной смысл. Оно стало кодовым именем убийцы со светлыми волосами, иностранца, с которым три главаря ОАС встретились в пансионе Клейста в Вене за несколько дней до того, как поселиться в Риме под усиленной охраной.

Теперь Роллан мог объяснить, чем вызвана волна ограблений банков и ювелирных магазинов, сотрясающая Францию в последние восемь недель. Услуги блондина стоили денег. И не вызывало сомнений, какое задание получил он от ОАС, раз речь шла о миллионах франков. Ради пустяка блондина звать бы не стали.

В семь утра Роллан позвонил дежурному и продиктовал срочную депешу в венское отделение СДЭКЭ, нарушив тем самым внутриведомственную договоренность о том, что все дела в Вене ведет бюро R3 (Западная Европа). Затем велел принести все копии протокола допроса Ковальски и запер их в сейф. И сел писать донесение, адресованное только одному человеку, с пометкой «Прочесть лично».

В донесении он коротко упомянул об операции, проведенной по его инициативе, результатом которой стало пленение Ковальски; о приезде экс-легионера в Марсель, куда его заманили ложным известием о болезни близкого ему человека, о действиях агентов Отдела противодействия, допросе и полученном признании. Он также отметил, что в схватке с экс-легионером два агента стали калеками, а он сам, чувствуя, что уйти не удастся, попытался покончить с собой и его пришлось срочно госпитализировать. Именно там, на смертном одре, он во всем и признался.

Далее следовало само признание и пояснения Роллана. Покончив с этим, он помедлил, прежде чем перейти к последнему абзацу, оглядел крыши домов, позолоченных восходящим солнцем. Роллан пользовался репутацией человека — и он знал об этом — который ничего не преувеличивает и никогда не сгущает краски. Поэтому он и задумался, прежде чем вновь склониться над листом бумаги.

«В настоящее время продолжается поиск доказательств существования этого заговора. Однако если расследование подтвердит, что вышесказанное соответствует действительности, приведенный выше план покушения представляет собой, с моей точки зрения, наиболее опасную идею, выношенную террористами в стремлении уничтожить президента Франции. Если таковой план имеется и наемник-иностранец, о котором мы ничего не знаем, кроме кодового имени Шакал, действительно получил задание убить президента Франции и сейчас ведет подготовку покушения, мой долг информировать вас, что, по моему убеждению, положение критическое. Нация в опасности».

Полковник Роллан сам отпечатал донесение, чего не бывало ранее, заклеил конверт, приложил к нему личную печать, надписал адрес и поставил вверху гриф наивысшей степени секретности. Затем сжег черновики и смыл пепел водой в маленькой раковине в углу кабинета.

Вымыл руки и лицо. Вытираясь полотенцем, глянул в зеркало над раковиной. Лицо, которое он увидел, к его великому сожалению, теряло былую привлекательность. Худощавое, столь энергичное в юности и столь импонирующее женщинам в более зрелые годы, оно становилось все более усталым, утомленным. Слишком многое он испытал, слишком много узнал о тех низостях, на кои способен человек в борьбе с себе подобными за выживание. Обманы, хитрости, необходимость посылать людей на смерть или на убийство, на пытки в подвалах или на добывание нужных сведений теми же пытками, раньше времени состарили главу Отдела противодействия. И сейчас он выглядел не на пятьдесят четыре, а на все шестьдесят лет. Глубокие складки от носа к уголкам рта, темные метки под глазами, совершенно белые виски, недавно еще чуть тронутые сединой.

В конце года, сказал он себе, я обязательно должен вырваться из этой круговерти. Лицо печально глянуло на него. Неверие или смирение с неизбежным? Может, лицо знало лучше, чем разум? Уйти после стольких лет просто невозможно. И придется тянуть этот воз до конца своих дней. Сопротивление, тайная полиция, служба безопасности и, наконец, Отдел противодействия. Сколько людей, сколько крови, говорил он лицу в зеркале. И все ради Франции. А помнит ли об этом Франция? Лицо смотрело на него из зеркала и молчало. Потому что они оба знали ответ.

Полковник Роллан вызвал к себе мотоциклиста-посыльного. Попросил принести в кабинет яичницу, рогалики, масло и кофе, на этот раз большую чашку с молоком, а также две таблетки аспирина, чтобы снять головную боль от бессонной ночи. Он отдал посыльному запечатанный конверт, приказав отвезти его по указанному адресу. Намазал рогалик маслом, съел его вместе с яичницей и с чашкой кофе подошел к окну, обращенному к центру Парижа. Вдали он мог различить шпили Нотр-Дам и, в жарком утреннем мареве, повисшем над Сеной, вершину Эйфелевой башни. Рабочий день, 11 августа, уже вступил в свои права, часы показывали начало десятого, и многие, возможно, успели ругнуть мотоциклиста в черном комбинезоне, в реве сирены лавирующего между автомобилями. Мчался он в Министерство внутренних дел.

Удастся ли предотвратить угрозу, о которой говорится в депеше, лежащей сейчас в кармане мотоциклиста? — думал полковник Роллан. От этого будет зависеть, сохранит ли он работу, с которой собирался уйти на пенсию в конце года.

Глава 9

Тем же утром, но чуть позже министр внутренних дел Франции сидел за своим столом и мрачно обозревал в окно залитый солнцем круглый двор и украшенные гербами Франции кованые ворота, выходящие на площадь Бово, куда вливались потоки транспорта с Фобур Сен-Оноре и проспекта Мариньи и обтекали полицейского, регулирующего их движение с возвышения в центре площади.

С двух других магистралей, проспекта Миромениль и улицы Соссэ, машины врывались на площадь по свистку регулировщика, пересекали ее и исчезали среди домов. А он, казалось, играл с пятью транспортными потоками, как матадор играет с быком, спокойно, уверенно, с достоинством и мастерством. Роже Фрей завидовал решительности, с которой регулировщик выполнял порученное ему дело.

У ворот министерства два жандарма также наблюдали, как их коллега в центре площади ловко управляется с полчищами машин. За их спинами висели автоматы, и они смотрели на мир сквозь решетку двойных ворот, защищенные от потусторонней суеты, уверенные в том, что жалованье, карьера, место работы под теплым августовским солнцем всегда останутся при них. Министр завидовал и им, простоте их жизни и незатейливости честолюбивых замыслов.

Шуршание переворачиваемой страницы заставило его повернуться лицом к столу. Мужчина, сидящий перед ним, почтительно положил папку на стол. Оба молча смотрели друг на друга, тишину нарушало лишь тиканье часов на каминной полке напротив двери да приглушенный шум транспорта на площади Бово.

— Так что вы об этом думаете?

Комиссар Жак Дюкре, возглавляющий службу личной охраны президента Франции, считался одним из лучших экспертов в вопросах безопасности, особенно в защите от покушений. По праву занимал он этот пост, и не случайно все шесть попыток убить президента Франции провалились: либо покушение оканчивалось неудачей, либо его удавалось предотвратить на стадии подготовки.

— Роллан прав, — голос Дюкре звучал ровно, бесстрастно, уверенно. — Если написанное им верно, этот план исключительно опасен. Все архивы правоохранительных служб Франции, вся сеть агентов и осведомителей, внедренных в ОАС, бессильны перед иностранцем, человеком со стороны, работающим в одиночку, без помощников. А если он еще и профессионал… Как и указал Роллан, — Дюкре вновь взял папку, открыл последнюю страницу и прочел вслух: — «…план представляет собой наиболее опасную идею, выношенную террористами в стремлении уничтожить президента Франции».

Роже Фрей пробежался пальцами по серо-стальным коротко стриженным волосам и вновь повернулся к окну. Министр был не из тех, кто легко впадает в панику, но утром 11 августа он перепугался не на шутку. Долгие годы являясь убежденным сторонником Шарля де Голля, он частенько удачно скрывал под внешней интеллигентностью и любезностью твердость характера, приведшую его в министерское кресло. Яркие синие глаза, способные не только лучиться теплом, но и метать ледяные молнии, широкие плечи и грудь, красивое, но жестокое лицо, притягивающее восхищенные взгляды женщин, жаждущих близости с власть имущими, не были просто фасадом.

В былые годы, когда голлисты боролись с американской неприязнью, английским безразличием, честолюбием приверженцев генерала Жиро, нетерпимостью коммунистов, он не прятался за чужие спины, всегда находясь на передней линии огня. В конце концов им удалось победить, и дважды за восемнадцать лет человек, за которым они шли, занимал высший пост во Франции. В последние два года развернулось новое сражение, на этот раз с теми, кто дважды возвращал генерала к власти, — с армией. Лишь несколько минут назад министр полагал, что битва подходит к концу, а враг разбит и обессилен.

Теперь он знал, что борьба не закончена. Тощий фанатик в Риме придумал коварный план, и смерть одного человека могла привести к разрушению всего здания. В некоторых странах государственные институты обладали достаточной стабильностью, чтобы пережить смерть президента или отречение короля от престола. Это подтвердила Англия двадцатьвосемь лет назад и Америка в конце этого 1963 года. Но Роже Фрей здраво судил о текущем состоянии государственной машины Франции. Смерть президента, он в этом не сомневался, стала бы прологом к путчу и гражданской войне.

— Что ж, — он все еще смотрел на залитый солнцем двор, — ему нужно сказать.

Полицейский промолчал. Одно из преимуществ специалиста состоит в том, что он должен заниматься своим делом, перекладывая принятие решений на плечи тех, кому за это платят. В добровольцы он не рвался. Во всяком случае, в этой ситуации. Министр снова развернул кресло.

— Хорошо. Благодарю, комиссар. Тогда я попытаюсь сегодня же встретиться с президентом и ввести его в курс дела. — В голосе слышалась решительность. Пришло время действовать. — Я думаю, мне не нужно просить вас никому не говорить о нашей беседе, пока мне не представится возможность обсудить создавшееся положение с президентом. А он решит, как нам поступить.

Комиссар Дюкре встал и вышел из кабинета, спустился вниз, вышел из ворот и через сотню метров свернул в другие ворота Елисейского дворца. Оставшись один, министр пододвинул к себе папку и еще раз перечитал донесение начальника Отдела противодействия. Он не сомневался в правильности вывода Роллана, да и Дюкре присоединился к мнению полковника. Опасность налицо, серьезная опасность, избежать ее не представлялось возможным, следовательно, президент должен знать о готовящемся покушении на его жизнь.

Неохотно нажал он кнопку на аппарате внутренней связи и сказал в тут же зажужжавший микрофон: «Соедините меня с Елисейским дворцом».

Минуту спустя зазвонил красный телефон. Министр снял трубку, подождал.

— Господина Фоккара, пожалуйста. — Еще пауза, и на другом конце провода послышался обманчиво приторный голос одного из самых могущественных людей Франции.

Роже Фрей коротко объяснил, что ему нужно и почему.

— Как можно скорее, Жак… Да, я понимаю, что вы должны посмотреть, какой у него распорядок дня. Я подожду. Пожалуйста, сразу же перезвоните мне.

Фоккар позвонил через сорок минут. Фрея ждали в четыре часа, сразу же после полуденного отдыха президента. Министр хотел было запротестовать, ибо дело с которым он шел к президенту, не терпело отлагательств, но передумал. Как и все приближенные президента, он знал, что перечить сладкоголосому личному помощнику де Голля нежелательно. Как-никак, он в любой момент имел доступ к президенту Франции, а кроме того, вел специальную картотеку, в которую собирал информацию о многих высокопоставленных чиновниках, в том числе и компрометирующую, которая в нужный ему момент могла оказаться на столе президента.

* * *

В тот же день, без двадцати четыре, Шакал вышел из ресторана «Каннингэм» на Керзон-стрит после отменного, хотя и очень дорогого ленча. Фирменным знаком ресторана считались блюда из морских моллюсков и крабов, и в их приготовлении тамошние повара не знали равных. В конце концов, размышлял Шакал, сворачивая на Саут Одли-стрит, когда я еще вернусь в столицу, так что у меня есть повод пошиковать.

* * *

В это же время черный «DS19» выехал из ворот министерства внутренних дел на площадь Бово. Полицейский в центре площади, предупрежденный криком коллег у чугунных ворот, остановил транспорт, затем вытянулся, отдавая честь.

Проехав сотню метров, «ситроен» свернул к портику из серого камня, построенному перед Елисейским дворцом. Здесь несущие вахту жандармы, также предупрежденные, задержав проезжающие машины, обеспечили ему возможность разворота к удивительно узкой арке. Под приветствия двух республиканских гвардейцев, в белых перчатках, с карабинами в руках стоящих с обеих сторон арки, министр въехал в передний двор.

Перегораживающая дорогу цепь остановила «ситроен», и дежурный инспектор, один из сотрудников Дюкре, заглянул в кабину, кивнув министру. Тот кивнул в ответ. По знаку инспектора цепь упала на землю, «ситроен» переехал через нее. В сотне ярдов высился фасад дворца. Робер, водитель, описал полукруг против часовой стрелки и остановил автомобиль у шести гранитных ступеней, ведущих к парадному входу.

Дверь открыл один из двух привратников, одетых в черные сюртуки. Министр вышел из машины и взбежал по ступенькам. У дверей его приветствовал старший привратник и пригласил за собой. В вестибюле они на мгновение задержались под громадной люстрой, свисающей с потолка на позолоченной цепи: привратник позвонил по телефону, стоящему на мраморном столике слева от двери. Положив трубку, он повернулся к министру, коротко улыбнулся и неторопливо повел его по устланной ковром левой лестнице. Они поднялись на широкую площадку, доминирующую над вестибюлем, и снова остановились у двери в левой стене. Привратник тихонько постучал. Изнутри донеслось приглушенное: «Войдите». Привратник открыл дверь и отступил в сторону, пропуская министра в Salon des Ordonnances.[95] Едва министр вошел, дверь беззвучно закрылась, и привратник так же неторопливо спустился в вестибюль.

Через высокие, от пола до потолка, окна в дальней стене зала врывались яркие лучи солнца. Одно из них было открыто, и из дворцового парка доносилось воркование дикого голубя. Пышная листва буков и лип полностью скрывала находящиеся в пятистах ярдах от окон Елисейские поля, а шум проезжающих там машин не заглушал даже голубиного воркования. Попадая в выходящие на юг залы Елисейского дворца, Роже Фрей, родившийся и выросший в городе, всегда представлял себе, что находится в каком-нибудь замке, затерянном среди лесов. Президент, он знал, обожал сельскую местность.

В тот день обязанности личного секретаря исполнял полковник Тесьер. Он поднялся из-за стола.

— Господин министр…

— Полковник, — месье Фрей кивнул в сторону закрытых дверей с позолоченными рукоятками. — Меня ждут?

— Конечно, господин министр, — Тесьер пересек зал, постучал, открыл одну из половинок и застыл на пороге.

— Министр внутренних дел, господин президент.

Ему что-то ответили, Тесьер отступил назад, улыбнулся министру, и Роже Фрей прошел мимо него в кабинет Шарля де Голля.

Каждый раз, попадая сюда, он ловил себя на мысли, что кабинет как нельзя лучше подходит его нынешнему хозяину. Три высоких окна, таких же, как в зале, выходили в сад. Одно было открыто, и сквозь него также доносилось голубиное воркование.

Где-то там, под липами и буками, затаились мужчины с автоматами наизготовку, из которых с двадцати шагов они могли попасть в середину пикового туза. Но горе тому, кто оказывался замеченным из окон первого этажа. Меры безопасности приводили президента в ярость, словно они мешали его уединению. Дюкре выпало нести тяжкий крест. Нет более сложного дела, как охранять человека, который почитал оскорбительными для себя любые формы его защиты.

Слева, у стены с застекленными книжными полками, стоял стол в стиле Людовика XV, а на нем часы, сработанные при Людовике XIV. Пол устилал старинный ковер, сотканный на королевской ковровой фабрике в Шайо в 1615 году. Эта фабрика, как однажды объяснили президенту, раньше выпускала мыло, поэтому такое название закрепилось за изготовляемыми там коврами.

Не было в кабинете ничего вычурного, но обстановка дышала чувством собственного достоинства, отличалась изысканностью вкуса, более того, подчеркивала величие Франции. Все это Роже Фрей в полной мере относил и к мужчине, поднявшемуся из-за стола, чтобы приветствовать его с присущей ему вежливостью.

Министр вспомнил, что Гарольд Кинг, старейшина британских журналистов и единственный из живущих в Париже англосаксов, близкий друг Шарля де Голля, как-то заметил в разговоре с ним, что своими манерами президент скорее принадлежит к восемнадцатому, чем двадцатому веку. И с тех пор, встречаясь с главой государства, Роже Фрей пытался представить себе, как будут выглядеть те же жесты, если обрядить высокую фигуру в шелк и парчу. Он видел, что слова Кинга не лишены оснований, но цельный образ ускользал от него. Возможно потому, что он не мог забыть тех редких случаев, когда величественный старик, чем-нибудь весьма рассерженный, начинал говорить с членами кабинета министров или с кем-то из приближенных грубым языком солдатских казарм. Вопросы безопасности и досада президента всегда шли рука об руку. Подумав о документе, лежащем у него в брифкейсе, и о требованиях, которые он собирался выставить де Голлю, Фрей едва не повернул назад.

— Мой дорогой Фрей.

Де Голль, в неизменном темно-сером костюме обошел стол, протягивая руку.

— Господин президент, — Фрей почтительно пожал руку де Голля.

По крайней мере, Старик в хорошем настроении, подумал Фрей. Его подвели к одному из двух стульев с высокими спинками, обитых декоративной тканью времен Первой империи, которые стояли перед столом. Шарль де Голль, сыграв роль хозяина, вернулся за стол, сел, откинулся назад, положил руки на полированную поверхность, ладонями вниз.

— Мне передали, мой дорогой Фрей, что вы хотите видеть меня по срочному делу. Так что вы можете мне сказать?

Роже Фрей глубоко вздохнул и начал. Скупо, без лишних слов он объяснил, что привело его в Елисейский дворец, ибо де Голль не любил длинных речей, кроме собственных, да и те произносил только на публике. В личных беседах он ценил краткость, в чем быстро убедились его наиболее красноречивые приближенные.

Фрей говорил, а мужчина по другую сторону стола отклонялся все дальше назад, лицо его бледнело, а во взгляде появилось изумление, словно слуга, которому он полностью доверял, внезапно принес в кабинет что-то мерзкое и противное. Роже Фрей, однако, знал, что с пяти футов его лицо для президента — расплывчатое белое пятно, так как тот стеснялся своей близорукости и надевал очки, только когда читал.

Министр внутренних дел закончил монолог, уложившись в минуту с небольшим, не забыв сослаться на мнения Роллана и Дюкре.

— Донесение Роллана у меня с собой.

Не говоря ни слова, де Голль протянул руку. Месье Фрей вытащил папку из брифкейса и передал президенту.

Из нагрудного кармана Шарль де Голль достал очки, надел их, раскрыл папку и углубился в чтение. Голубь перестал ворковать, будто понимая важность момента. Роже Фрей смотрел на деревья, затем перевел взгляд на бронзовую настольную лампу, прекрасное творение Фламбо де Вермея эпохи Реставрации, переделанную под электрическое освещение. За пять лет президентства де Голля она горела не одну тысячу часов: генерал нередко засиживался допоздна за государственными документами.

Де Голль читал быстро. Донесение Роллана он проглотил за три минуты, закрыл папку, сложил на ней руки, посмотрел на министра внутренних дел:

— Ну, мой дорогой Фрей, чего вы от меня хотите?

Вновь Роже Фрей глубоко вздохнул и изложил меры, которые он хотел бы предпринять. Дважды он вставил фразу: «…по моему мнению, господин президент, это необходимо, чтобы предотвратить угрозу». На тридцать третьей секунде он сказал: «…в интересах Франции».

На этом президент прервал его речь, зычный голос повторил последние слова так, как не мог их произнести ни один француз.

— Интересы Франции, мой дорогой Фрей, заключаются в том, что президент Франции не будет прятаться, испугавшись какого-то жалкого наемника, — он подождал, пока кабинет наполнится презрением к незнакомому убийце, — к тому же, иностранца.

Роже Фрей понял, что проиграл. Генерал не вышел из себя, чего опасался министр. Он заговорил ясно и четко, чтобы его пожелания ни в коем разе не могли быть истолкованы иначе. Отдельные фразы через открытое окно долетали до полковника Тесьера.

— Франция не может согласиться… достоинство и величие, принесенные в жертву жалким угрозам какого-то… какого-то Шакала.

Две минуты спустя Роже Фрей вышел из кабинета. Кивнул полковнику Тесьеру, направился к двери, по лестнице спустился в вестибюль.

«Вот идет человек, озадаченный очень серьезной проблемой, — подумал старший привратник, провожая министра по гранитным ступеням к ожидающему „ситроену“. — Интересно, что же такое сказал ему Старик?»

Но так как он был старшим привратником, лицо его оставалось каменным, как и фасад дворца, в котором он служил двадцать лет.

* * *

— Нет, так нельзя. Президент высказался по этому поводу совершенно определенно.

Роже Фрей отвернулся от окна и взглянул на человека к которому обращался. По возвращении из Елисейского дворца он сразу же вызвал главу министерского аппарата Александра Сангинетти, корсиканца, еще одного яростного фанатика-голлиста. Занимаясь в последние два года по поручению министра укреплением и реорганизацией органов охраны правопорядка, Сангинетти приобрел известность и неоднозначную репутацию. Французы воспринимали его по-разному, в зависимости от социальной принадлежности и политических симпатий.

Крайне левые ненавидели и боялись его за решительность, с которой он без всяких колебаний объявлял мобилизацию КРС, и жестокость, проявляемую этими полувоенными формированиями численностью в 45 тысяч человек при разгоне уличных демонстраций как левых, так и правых.

Коммунисты называли его фашистом, хотя многие из его методов поддержания общественного порядка напоминали те, что были в ходу в рабочем раю за железным занавесом. Ненавидели его и правые экстремисты, приводя те же аргументы о подавлении демократии и гражданских свобод, но более всего за ту безжалостную эффективность предложенных им мер, которые позволили предотвратить полный развал системы охраны правопорядка, что могло бы ускорить правый переворот, нацеленный якобы на восстановление того самого порядка.

И общественность в большинстве своем недолюбливала Сангинетти, так как драконовские декреты, выходящие из его кабинета, приводили к осложняющим всем жизнь заграждениям на улицах и проверкам документов на перекрестках. А газеты пестрели фотографиями молодых демонстрантов, избитых в кровь и брошенных на землю громилами из КРС. Пресса уже окрестила его «господином Анти-ОАС» и, если не считать нескольких проголлистских изданий, нещадно критиковала. А он, казалось, и не замечал всеобщей недоброжелательности. Единственный бог, которому он поклонялся, восседал в Елисейском дворце, а он, Александр Сангинетти, в рамках созданной им религии, почитал себя главой Курии.

Сангинетти потряс папкой с донесением Роллана:

— Это же невозможно. Невозможно. Почему он так себя ведет? Мы должны охранять его жизнь, а он не позволяет нам выполнять свой долг. Я мог бы схватить этого человека, этого Шакала. Но вы говорите, что мы не должны принимать никаких контрмер. Что же нам делать? Просто ждать удара? Сидеть сложа руки и ждать?

Министр вздохнул. Другой реакции он не ожидал.

И сел за стол.

— Александр, послушайте. Во-первых, на текущий момент у нас нет еще полной уверенности в том, что Роллан прав. Это его анализ бессвязной речи какого-то Ковальски, который уже умер. Возможно, Роллан ошибся. В Вене ведется расследование. Я связывался с Гибо, он рассчитывает получить результаты сегодня вечером. Но надо признать, начинать уже сейчас национальную охоту за иностранцем, известным нам лишь по кодовому имени, мягко говоря, преждевременно. Тут я не могу не согласиться с президентом. Кроме того, есть его рекомендации, нет, его официальные распоряжения. Я повторю их, чтобы потом у нас не возникло недоразумений. Абсолютная секретность, никаких облав в масштабе всей страны, никто, кроме ограниченной группы посвященных, ничего не должен знать. Президент чувствует, что, если этот секрет станет достоянием общественности, у прессы будет большой праздник, в других странах вдоволь посмеются над нами, а любые дополнительные меры предосторожности будут истолкованы внутри страны и за рубежом однозначно: президент Франции прячется от одного человека, к тому же иностранца. Этого, я повторяю, он не потерпит. Более того, — министр усилил свои слова, направив на Сангинетти указующий перст, — он ясно дал понять, если пресса даже заикнется о том, что в министерстве внутренних дел что-то затевается, покатятся головы. Поверьте мне, дорогой, я никогда не видел его столь непреклонным.

— Но программу его появлений на публике необходимо изменить, — твердо заявил Сангинетти. — Никаких выступлений, пока мы не поймаем этого человека. Он должен понимать…

— Все останется по-прежнему. Изменений не будет ни на час, ни на минуту. Мы должны действовать в обстановке строжайшей секретности.

Впервые после раскрытия февральского заговора в Военной академии и ареста его участников Александр Сангинеттн почувствовал, что снова оказался в начале пути. В последние два месяца, несмотря на многочисленные ограбления банков и ювелирных магазинов, он начал тешить себя надеждой, что худшее уже позади. Видя быстрый развал ОАС под совместными ударами агентов Отдела противодействия изнутри и подразделений полиции и КРС снаружи, он истолковал этот всплеск преступности как агонию Секретной армии, стремление ее главарей награбить побольше для безбедной жизни в изгнании.

Но последняя страница донесения начальника Отдела противодействия показала, что анонимность наемного убийцы сводила на нет любые усилия агентов Роллана, хотя некоторые из них заняли весьма важные посты в ОАС. Только три человека, засевшие в римском отеле, знали, кто он такой. Сангинетти отдавал себе отчет и в том, что бесполезными оказались все архивы и досье, заведенные на сторонников ОАС: Шакал был иностранцем.

— Если нам не разрешают действовать, то что же нам делать?

— Я не говорил, что нам не разрешают действовать, — возразил Фрей. — Я сказал, что нам не разрешают действовать открыто. Необходимо обеспечить полную секретность операции. Впрочем, путь у нас один. В глубокой тайне установить личность убийцы, выследить его, где бы он ни был, во Франции или за рубежом, и уничтожить без малейшего колебания.

* * *

— …и уничтожить без малейшего колебания. Иного, господа, нам не дано.

Роже Фрей оглядел собравшихся в зале заседаний министерства внутренних дел. Четырнадцать человек, включая его самого.

Министр сидел во главе стола. Справа от него — Александр Сангинетти, слева — префект полиции, командующий полицейскими силами Парижа.

За Сангинетти расположились генерал Гибо, начальник СДЭКЭ, полковник Роллан, возглавляющий Отдел противодействия, автор донесения, копии которого лежали перед каждым из присутствующих, комиссар Дюкре из службы охраны президента и Сен-Клер де Вийобон, полковник ВВС, сотрудник аппарата Елисейского дворца, убежденный голлист, хотя в окружении президента бытовало мнение, что свою карьеру он любит ничуть не меньше.

Слева от Мориса Папона, префекта полиции, сидели Морис Гримо, генеральный директор Сюрте Насьональ, а за ним — пять начальников управлений, составляющих Сюрте.

Хотя романисты часто пишут о том, как Сюрте Насьональ раскрывает преступление за преступлением, на самом деле это не так. Сюрте — немногочисленный координирующий орган, руководящий деятельностью пяти управлений, которые и ведут борьбу с преступностью. Сюрте занимается только административной работой, так же как и Интерпол, функции которого не всегда верно трактуются в книгах. В штате Сюрте нет ни одного детектива.

Рядом с Морисом Гримо сидел Макс Ферне, директор Полис Жюдисер (ПЖ), которому подчинялась вся полиция Франции. Помимо огромного управления на набережной Орфевр, значительно превосходящего по численности персонал Сюрте, занимающей дом 4 по улице Соссэ, за углом от министерства внутренних дел, в Полис Жюдисер входят семнадцать региональных штаб-квартир, по одной в каждом из семнадцати полицейских районов Франции. Региональные штаб-квартиры руководят подразделениями городской полиции. Всего их 453: 74 центральных комиссариата, 253 окружных комиссариата и 126 полицейских постов. Вся сеть охватывает две тысячи городов и деревень Франции. В сельской местности и на автострадах закон и порядок обеспечивают Жандармери Насьональ и дорожная полиция, Жандарм Мобиль. Во многих районах для большей эффективности жандармы и полицейские работают в одном здании. В 1963 году под командой Макса Ферне в Полис Жюдисер состояло более 20 тысяч человек.

Сидевшие по левую руку от Ферне четыре человека возглавляли следующие управления Сюрте: Бюро де Секюрите Пюблик (БСП), Рансенман Женере (РЖ), Дирексьон де ла Сюрвеянс дю Территуар (ДСТ) и Корп Репюбликен де Секгорите (КРС).

Первое из них, БСП, занималось главным образом защитой домов, коммуникаций, дорог и прочей государственной собственности от саботажа и диверсий. Второе, РЖ, или Центральное архивное управление, являлось банком памяти остальных четырех. Гигантские хранилища вобрали в себя 4 миллиона 500 тысяч досье на тех, кто попал в поле зрения полицейских сил Франции с момента их сформирования. Досье занимали полки, длина которых составляла пять или шесть миль, классифицированные как по алфавиту, так и по видам правонарушений. Досье заводились как на преступников, так и на подозреваемых. Сохранялись фамилии свидетелей на суде и подсудимых, признанных невиновными. Даже не имея компьютеров, архивариусы гордились тем, что за несколько минут могли найти подробности дела десятилетней давности, связанного с поджогом дома в маленькой деревне, или имена свидетелей малозначительного судебного процесса, которому в свое время даже не нашлось места в газете.

Помимо досье, в РЖ хранились все отпечатки пальцев, когда-либо снятые во Франции, включая те, что так и не были идентифицированы. Сюда же стекались и регистрационные бланки, общее число которых достигало 10 миллионов 500 тысяч, в том числе въездные карточки, которые заполнял каждый турист, ступая на территорию Франции, и гостевые карточки, заполняемые теми, кто останавливался во французских отелях вне Парижа. Из-за нехватки помещений эти карточки уничтожались после относительно коротких сроков хранения, чтобы освободить место для новых, поступающих каждый день.

Из регистрационных бланков, заполняемых во Франции, в РЖ не поступали только гостевые карточки из отелей Парижа. Их отправляли в префектуру полиции на бульваре Палэ.

ДСТ, руководитель которого сидел через два стула от Ферне, ведает вопросами контрразведки, а также несет охрану аэровокзалов, морских портов и границ. Прежде чем оказаться в архиве, въездные карточки прибывающих во Францию проверяются сотрудниками ДСТ на контрольно-пропускных пунктах, чтобы не допустить в страну нежелательных лиц.

Последним сидел командир КРС, полувоенных формирований общей численностью 45 тысяч человек, которые в последние два года активно использовались Сангинетти, снискав себе недобрую славу.

Командир КРС сидел на углу, в пол-оборота к министру. Между ним и Сен-Клером в торце стола стоял еще один стул. Его занимал крупный мужчина, куривший трубку, дым которой явно раздражал утонченного полковника. Это был комиссар Морис Бувье, возглавлявший бригаду сыскной полиции ПЖ. Макс Ферне привел его с собой по просьбе министра.

— Такова сложившаяся ситуация, господа, — подвел итог министр. — Вы все прочитали донесение полковника Роллана, что лежит перед вами. А теперь вы услышали от меня об условиях, которые выставил президент, руководствуясь заботой о достоинстве Франции. Мы обязаны их выполнить и предотвратить при этом попытку покушения на его жизнь. Я повторяюсь, но поиск убийцы должен проводиться в строжайшей тайне. Нет нужды напоминать, что, кроме присутствующих, вы ни с кем не должны обсуждать подробности операции, если только мы не сочтем необходимым расширить наш круг. Я собрал вас всех у себя, так как мне представляется, что, какой бы путь мы ни избрали, рано или поздно нам придется задействовать все управления, и вы, их руководители, должны осознать важность и срочность этого дела. Заниматься им должны вы сами, ничего не перекладывая на подчиненных, за исключением поручений, не раскрывающих сути операции.

Министр вновь выдержал паузу. Кто-то из сидящих за столом кивнул, другие смотрели на оратора или на копию донесения Роллана. Лишь комиссар Бувье в дальнем конце стола разглядывал потолок, выпуская из уголка рта клубы дыма. Полковник авиации морщился при каждом выдохе комиссара.

— Сейчас мне хотелось бы услышать ваши предложения. Полковник Роллан, вам удалось что-нибудь выяснить в Вене?

Начальник Отдела противодействия оторвался от своего же донесения, искоса взглянул на генерала, возглавляющего СДЭКЭ, но не увидел ни поощряющего кивка, ни нахмуренных бровей.

Генерал Гибо, помня о том, что провел полдня, успокаивая начальника бюро R3, венское отделение которого использовал Роллан для получения нужной информации, смотрел прямо перед собой.

— Да. Сегодня утром и днем наши агенты посетили пансион Клейста на Брукнералле. Они принесли с собой фотографии Марка Родина, Рене Монклера и Андре Кассона. Переправить им фотографию Виктора Ковальски, которой не было в венском отделении, мы не успели. Портье заявил, что он узнает по крайней мере двоих, но не помнит, когда они останавливались в пансионе. За деньги он согласился просмотреть книгу регистрации за период с 12 по 18 июня, то есть перед тем, как три главаря ОАС поселились в Риме. Тут он вспомнил, что на одной фотографии изображен герр Шульц. Под этой фамилией Марк Родин снял комнату в пансионе 15 июня. Портье добавил, что днем у него была деловая встреча, а утром следующего дня он уехал. Шульц прибыл в сопровождении мрачного вида здоровяка, поэтому портье его и запомнил. Утром к нему приехали двое мужчин, с которыми он совещался до позднего вечера. Возможно, Кассон и Монклер. Полной уверенности у портье нет, но вроде бы он видел одного из тех, кто изображен на двух других фотографиях. Портье говорит, что они все время оставались в комнате, лишь однажды Шульц и этот гигант, как он назвал Ковальски, отлучились на полчаса. Они не заказывали еду в номер и сами не спускались в ресторан.

— Их посетил пятый мужчина? — нетерпеливо cпросил Сангинетти.

Роллан, однако, продолжил доклад в той же неторопливой манере:

— Вечером к ним приехал еще один мужчина. Портье обратил на него внимание, потому что тот, войдя в вестибюль, быстро направился к лестнице. Портье даже не успел рассмотреть его, но решил, что это кто-то из постояльцев, не сдавших ключ. Он заметил лишь нижнюю часть пальто. Несколько секунд спустя мужчина вернулся. Портье уверен, что это был тот самый мужчина, потому что запомнил пальто. Мужчина попросил портье соединить его с комнатой Шульца, номер 64. Произнес несколько слов по-французски, положил трубку и вновь поднялся по ступенькам. Провел наверху какое-то время, затем ушел, не сказав портье ни слова. Шульц и трое других остались в отеле на ночь и уехали после завтрака. О ночном госте портье смог сказать следующее: высокий, неопределенного возраста, черты лица правильные, но глаза и скулы скрывали большие черные очки, бегло говорит по-французски, светлые, довольно длинные волосы зачесаны назад.

— Нельзя ли привезти сюда этого человека, чтобы он помог нам составить фоторобот блондина? — спросил Папон, префект полиции.

Роллан покачал головой.

— Мои… наши агенты выдавали себя за австрийских детективов. К счастью, один из них мог сойти за венца. Но этот маскарад нельзя продолжать до бесконечности. Портье пришлось допросить прямо в пансионе.

— Но мы должны получить более точные приметы, — подал голос глава архивного управления. — Никаких фамилий не упоминалось?

— Нет, — покачал головой Роллан. — Я пересказал вам все, что удалось выяснить в ходе трехчасового допроса. Каждый вопрос задавался неоднократно. Больше он ничего не вспомнил. Не так уж мало, даже без фоторобота.

— Нельзя ли выкрасть его, как Арго, чтобы он помог составить фоторобот здесь, в Париже? — осведомился полковник Сен-Клер.

— Нет, — вмешался министр, — это отпадает. Министерство иностранных дел ФРГ до сих пор в ярости из-за похищения Арго. Такое допустимо только один раз, но не более того.

— Но едва ли исчезновение портье наделает столько шума, как похищение Арго. — поддержал полковника начальник ДСТ.

— А есть ли в этом смысл? — подал голос Макс Ферне. — От фоторобота человека в очках на пол-лица едва ли будет прок. Да и как можно ручаться за память портье, который видел этого мужчину не более двадцати секунд два месяца назад? Скорее всего, такой фоторобот уведет нас в сторону.

— Значит, кроме Ковальски, который уже умер и рассказал все, что знал, а знал он самую малость, осталось только четыре человека, кому известно, кто такой Шакал, — вставил комиссар Дюкре. — Один из них — он сам, остальные трое находятся в римском отеле. Нельзя ли попытаться вытащить кого-нибудь из троих сюда?

Вновь министр покачал головой:

— На этот счет я получил самые четкие указания. Никаких похищений. Итальянское правительство обезумеет, если такое произойдет в нескольких ярдах от улицы Кондотти. Кроме того, я сомневаюсь в практической осуществимости вашего предложения. Генерал?

Генерал Гибо оглядел присутствующих:

— Согласно донесениям моих агентов, ведущих постоянное наблюдение за отелем, Родин и оба его прихвостня столь надежно защищены, что похищение едва ли возможно. При них восемь отборных экс-легионеров, семь, если Ковальски еще не нашли замену. Лифт, лестницы, включая и пожарную, крыша охраняются. Чтобы взять одного из них живым, придется применить оружие, не только пистолеты, но гранаты со слезоточивым газом и автоматы. Даже если мы справимся с охраной, шансы вывезти пленника во Францию, до границы которой пятьсот миль, с разъяренными итальянцами на хвосте близки к нулю. У нас есть превосходные, возможно, лучшие в мире специалисты по подобным делам. Они пришли к выводу, что, по существу, это будет боевая операция командос.

В комнате повисла тишина.

— Ну, господа, есть еще предложения? — настаивал министр.

— Шакала нужно найти. Это совершенно очевидно, — ответил Сен-Клер.

Некоторые из присутствующих обменялись взглядами, кое у кого удивленно поднялись брови.

— Разумеется, очевидно, — пробормотал министр. — Мы и пытаемся найти путь, который позволит нам это сделать, с учетом выставленных условий, и, исходя из этого, мы должны решить, какое из управлений, главы которых здесь присутствуют, наиболее подготовлено для выполнения этого весьма непростого задания.

— Даже если вам не удастся найти такое управление, — важно заявил Сен-Клер, — у президента всегда есть последняя надежда — его личная охрана и аппарат. Мы выполним свой долг, заверяю вас в этом.

Некоторые сидящие за столом профессионалы даже закрыли глаза. Комиссар Дюкре бросил на полковника убийственный взгляд.

— Разве он не знает, что Старик не слушает? — прошептал Гибо Роллану, не разжимая губ.

Роже Фрей поднял глаза на представителя Елисейского дворца и ответной речью доказал, что он не зря занимает министерское кресло.

— Полковник Сен-Клер абсолютно прав, — промурлыкал он. — Мы все должны выполнять свой долг. И я уверен, что полковник полностью отдает себе отчет в том, что кто-то из нас, беря на себя ответственность за предотвращение покушения и не справившись с этим или даже воспользовавшись методами, которые, вопреки желанию президента, привлекут к этой операции внимание общественности, рискует тем, что все кары обрушатся на него.

Полковник побледнел, в его глазах мелькнула тревога.

— Нам всем известны те ограниченные возможности, которыми располагает служба охраны президента, — добавил Дюкре. — Мы несем дежурство в непосредственной близости от него. Проведение такого расследования помешает нам выполнять наши прямые обязанности.

Никто ему не возразил, ибо все понимали, что Дюкре прав. Но никто и не хотел, чтобы выбор министра пал на кого-то из них.

Роже Фрей оглядел стол и остановил свой взор на комиссаре Бувье, дымящем как паровоз.

— А что вы об этом думаете, Бувье? Вы еще не выступали, не так ли?

Детектив вынул трубку изо рта, выпустив последний клуб дыма в лицо повернувшемуся к нему полковнику Сен-Клеру. Заговорил не спеша, словно излагая простые и очевидные истины:

— Мне представляется, господин министр, что СДЭКЭ не может найти этого человека через своих агентов в ОАС, потому что в ОАС не знают, кто он такой. И Отдел противодействия не может уничтожить его, потому что не знает, кого надо уничтожать. ДСТ не может остановить его на границе, потому что не знает, кого останавливать. РЖ не может дать нам необходимую информацию, потому что понятия не имеет, какие документы нам нужны. Полиция не может арестовать его, потому что не представляет, кого арестовывать. КРС не может устроить на него облаву, потому что нельзя ловить незнамо кого. Вся структура сил безопасности Франции бессильна перед человеком, у которого нет фамилии. Поэтому мне кажется, что наша первейшая задача, без решения которой все наши усилия будут тщетны, дать этому человеку фамилию. За фамилией последует лицо, за лицом — паспорт, за паспортом — арест. А выяснить фамилию, причем в условиях строжайшей секретности, может только детектив.

И замолчал, сунув чубук меж зубов. Сидящие за столом медленно переварили его слова. И не нашли изъяна в логике его рассуждений. Сангинетти даже кивнул.

— И кто, комиссар, лучший детектив Франции? — спросил министр.

Бувье задумался на несколько секунд, не выпуская трубки изо рта.

— Лучший детектив Франции, господа, мой заместитель, комиссар Клод Лебель.

— Пригласите его сюда, — приказал министр внутренних дел.

Часть вторая Анатомия охоты

Глава 10

Час спустя Клод Лебель вышел из зала заседаний, ошеломленный и озадаченный. Пятьдесят минут он слушал министра внутренних дел, который ввел его в курс дела и разъяснил, что от него требуется.

Пришедшему комиссару пришлось втиснуться между командиром КРС и своим начальником, комиссаром Бувье. В полной тишине, под взглядами четырнадцати человек, он прочитал донесение Роллана.

Едва он положил документ на стол, в его душе зародилась тревога. Зачем его позвали? И тут же заговорил министр. От него не требовалось консультации или совета. Ему просто поручили новое дело, оговорив условия работы. Он сам подбирает людей, получает доступ к любой необходимой ему информации, все ресурсы государственных учреждений, главы которых сидят за этим столом, передаются в его полное распоряжение. Ему предоставляется неограниченный денежный кредит.

Несколько раз упоминалось требование президента о сохранении тайны. Лебель слушал с упавшим сердцем. Они просят, нет, требуют невозможного. С чего начинать расследование? Преступление еще не совершено. Зацепиться не за что. Свидетелей нет, кроме троих, допросить которых нельзя. Есть только имя, кодовое имя, и весь мир, открытый для поисков.

Клод Лебель знал, что считается хорошим полицейским. Он всегда был таковым, неторопливый, аккуратный, методичный, не чурающийся кропотливой работы. Но иногда на него нисходило вдохновение, превращая хорошего полицейского в превосходного детектива. Но он не забывал о том, что в работе полиции девяносто процентов усилий затрачивается на рутинные, зачастую бесполезные расспросы, проверки и перепроверки, методичное плетение паутины из отдельных частей, пока части не станут целым, а целое — сетью, которая накроет преступника. И судебный процесс не только попадет на страницы газет, но и завершится обвинительным приговором.

В ПЖ его считали трудягой, он ненавидел рекламу и не устраивал пресс-конференции, столь любимые некоторыми из его коллег, делающих карьеру журналистскими перьями. Он же уверенно поднимался по служебной лестнице, находя преступников и добиваясь их осуждения. Когда три года назад освободилось место начальника Отдела убийств, даже другие претенденты на эту должность признали, что Лебель получил ее по заслугам. У него был прекрасный послужной список, и за три года он ни разу не арестовал человека без достаточных на то оснований, хотя однажды суд оправдал обвиняемого по формальным причинам.

Как глава Отдела убийств, он стал чаще попадаться на глаза Морису Бувье, начальнику Бригады сыскной полиции, придерживающегося тех же старомодных методов, что и Лебель. Поэтому, когда несколько недель назад внезапно скончался Ипполит Дюпуи, именно по рекомендации Бувье Клод Лебель занял место усопшего. Злые языки в ПЖ поговаривали, что Бувье, отягощенный административной работой, искал заместителя, который бы скромно вел дела, оставляя славу начальнику. Но, возможно, они просто завидовали.

После заседания все копии донесения Роллана министр запер в сейф. Лишь Лебель получил в свое распоряжение копию Бувье. К министру он обратился с единственной просьбой: разрешить ему, строго конфиденциально, связаться с руководителями полицейских служб некоторых европейских стран, в архивах которых могли храниться сведения о профессиональных убийцах. Без сотрудничества с ними, указал он, невозможно начинать поиски.

Сангинетти спросил, можно ли рассчитывать на то, что эти люди будут держать язык за зубами. Лебель ответил, что лично знает всех, к кому хочет обратиться, его запрос будет неофициальным и не попадет ни в какие бумаги. И добавил, что подобные контакты между высшими чинами полиции западноевропейских стран скорее правило, чем исключение. После некоторых колебаний министр признал, что просьба уместна, и разрешение было получено.

И теперь он стоял в холле, ожидая Бувье. Участники заседания проходили мимо, кто сухо кивал, кто сочувственно улыбался. Едва ли не последним, в зале остались только о чем-то тихо беседующие Бувье и Макс Ферне, вышел аристократического вида полковник. Лебель запомнил его имя, когда ему представляли сидевших за столом, Сен-Клер да Вийобон. Он остановился перед низкорослым толстячком-комиссаром и оглядел его с плохо скрываемой неприязнью.

— Я надеюсь, комиссар, что вы успешно завершите ваше расследование, и достаточно быстро. Мы во дворце будем пристально следить за прогрессом в ваших действиях. Если же вы не сможете найти бандита, я гарантирую вам, ждите… неприятностей.

Полковник повернулся и зашагал к лестнице. Лебель промолчал и лишь несколько раз быстро мигнул.

Одной из составляющих успеха Клода Лебеля в раскрытии преступлений, чем он занимался чуть ли не двадцать лет, с тех пор как юным детективом вступил в Нормандии в полицию Четвертой республики, являлась его способность расположить к себе людей. Простой люд, робкий и смиренный, обычно пугающийся от одного вида полицейского, делился с ним своими мыслями и подозрениями. Причина заключалась в том, что он казался им таким же беспомощным, раздавленным и растоптанным этим жестоким миром, как и они сами.

Ему недоставало могучей фигуры Бувье, традиционного символа власти и закона. Не умел он сыпать учеными словечками, как детективы нового поколения, зачастую доводившие свидетелей до слез. Но Лебель не жалел об этом.

Он хорошо усвоил, что большинство преступлений в любом обществе совершается или против маленького человека, или на его глазах: лавочника, продавца, почтальона, банковского клерка, коммивояжера. И он знал, что эти люди всегда поделятся с ним тем, что им известно.

Этому, возможно, способствовала его внешность. Небольшого роста, он более всего напоминал карикатурный образ мужа, находящегося под каблуком у жены, что и соответствовало действительности, хотя никто на службе об этом не подозревал.

Одевался он безвкусно, ходил в мятом костюме и макинтоше. Разговаривал с людьми мягко, даже с извиняющимися нотками, и его вопросы, обращенные к свидетелю, по тону столь резко отличались от задававшихся тому при первой встрече с законом, что он сразу проникался доверием к детективу и видел в нем защиту от грубости его подчиненных.

Помимо умения добиваться расположения свидетелей, Клод Лебель обладал и другими достоинствами, иначе он не возглавил бы Отдел убийств самой мощной уголовной полиции Европы. А всего он проработал на набережной Орфевр после реорганизации Полис Жюдисер десять лет. За обликом простачка скрывался острый ум и твердая решимость доводить начатое дело до конца. Ему не раз угрожали главари различных банд. Им казалось, что быстрое помаргивание, которым Лебель отвечал на их слова, указывало на то, что он внял предупреждению. Лишь потом, очутившись в тюремной камере, им приходилось признать, что они недооценили эти добрые карие глаза и усы щеточкой.

Дважды ему пришлось нарушить покой богатых и влиятельных людей. Первый раз, когда крупный промышленник решил засадить за решетку младшего бухгалтера, который не так посмотрел на аудитора, обвинив его в хищении денег. Второй, когда один из столпов светского общества убеждал его закрыть дело молодой актрисы, умершей от чрезмерной дозы наркотиков.

В первом случае расследование дел промышленника выявило куда более крупные финансовые нарушения, не имеющие никакого отношения к младшему бухгалтеру, и промышленник счел за благо выехать в Швейцарию, едва ему представилась такая возможность. Во втором — светский лев на долгий срок перешел на государственное довольствие, чтобы на досуге поразмыслить над тем, что организация сбыта наркотиков никого не доводит до добра, даже тех, кто живет в особняках на проспекте Виктора Гюго.

И на слова полковника Сен-Клера Клод Лебель отреагировал миганием нашкодившего школьника и молчанием.

Наконец из зала вышли Бувье и Макс Ферне. Последний пожелал ему удачи, пожал руку и быстро сбежал по ступеням. Бувье обнял Лебеля за плечи.

— Да, дорогой Клод, такие вот дела. Это я предложил, чтобы ПЖ взяла расследование в свои руки. Иного выхода я не вижу. Остальные до конца света ходили бы кругами. Пойдем поговорим в машине, — и он увлек Лебеля к ожидающему внизу «ситроену».

Часы показывали девять пятнадцать, и лиловые сумерки окутали город. С проспекта Мариньи машина выехала на площадь Клемансо. Лебель повернулся направо, глянул на залитые светом Елисейские поля, великолепие которых в летнюю ночь никогда не оставляло его равнодушным с тех пор, как десять лет назад он приехал в Париж из провинции.

— Вы должны сдать все текущие дела. Полностью развяжите себе руки. Я передам их Малькосту и Фавье. Вам нужен новый кабинет для работы?

— Нет, я предпочел бы остаться в прежнем.

— Хорошо. С этого момента он становится штаб-квартирой операции «Найти Шакала». Больше ничего? Точно? А может,вам нужен помощник?

— Да. Карон, — Лебель назвал одного из молодых детективов, с которым работал в Отделе убийств. Став заместителем Бувье, он взял его в свой штат.

— Хорошо. Карон ваш. Кто-нибудь еще?

— Нет, благодарю. Но Карон должен знать обо всем.

Бувье задумался.

— Пожалуй, что да. Они не должны рассчитывать на чудо. Помощник вам необходим. Но ничего не говорите ему час или два. Я позвоню Фрею и попрошу официального разрешения. Но только Карон. Иначе через два дня репортеры пронюхают о наших делах.

— Только Карон, — кивнул Лебель.

— Отлично. И последнее. Перед тем, как мы разошлись, Сангинетти предложил, чтобы все присутствующие через регулярные интервалы получали информацию о ходе расследования. Фрей согласился. Ферне и я пытались возражать, но нас не поддержали. Так что теперь каждый вечер вы будете докладывать нам о сделанном за день. Ровно в десять.

— О боже, — вырвалось у Лебеля.

— Теоретически, — с иронией продолжил Бувье, — эти встречи нужны, чтобы мы могли помочь вам советом и делом. Не волнуйтесь, Клод, мы с Ферне вам поможем, если волки начнут клацать зубами.

— И так каждый день? — спросил Лебель.

— Боюсь, что да. С этим-то ладно, мы не знаем, сколько нам отпущено времени. Вы должны поймать убийцу до того, как он доберется до Le grand Шарля. Мы не знаем, есть ли у него план и в чем его суть. Он может ударить завтра, а может и через месяц. Придется трудиться не покладая рук, пока мы не поймаем его, по крайней мере, не уясним, кто он такой и где находится. А уж потом им, я думаю, займется Отдел противодействия.

— Бандиты, — пробормотал Лебель.

— Несомненно, — легко согласился Бувье, — но у них есть свои плюсы. От того, что происходит сегодня, волосы встают дыбом. Мало нам разгула обычной преступности, так появляется преступность политическая. И решать некоторые вопросы просто необходимо. Они их и решают. А мы, мы постараемся найти этого Шакала, а?

Машина свернула на набережную Орфевр, въехала в ворота дома 36. Десять минут спустя Клод Лебель поднялся в свой кабинет. Подошел к окну, открыл его, поглядел на набережную Гранд Огюстен на левом берегу. Хотя его отделяла от набережной узкая полоска Сены, огибающей в этом месте Иль де ла Сите, он видел людей, сидящих за ресторанными столиками, слышал смех и звяканье бутылок с вином о стаканы.

Будь у него другой характер, он мог бы подумать о том, что власть, данная ему в последние пятьдесят минут, превратила его в самого могущественного полицейского Европы. Что никто, кроме президента и министра внутренних дел, не мог наложить вето на его приказы. Что он мог мобилизовать армию, если б удалось сделать это в глубокой тайне. Ему могло бы прийти в голову, что обретенное им могущество прежде всего зависит от успеха порученного ему дела. Если оно завершится удачно, его увенчают лавровым венком победителя, если нет, сотрут в порошок, как и предупреждал Сен-Клер де Вийобон.

Но в силу своего характера он думал совсем о другом: как объяснить по телефону Амелии, что он не знает, когда придет домой.

В дверь постучали.

Инспекторы Малькост и Фавье пришли, чтобы забрать четыре досье, над которыми он работал, когда его вызвали в Министерство внутренних дел. Полчаса он провел с Малькостом, которому передал два из них, полчаса — с Фавье, получившим два оставшихся.

Когда они отбыли, Лебель тяжело вздохнул. В дверь снова постучали. На этот раз — Люсьен Карон.

— Мне только что позвонил комиссар Бувье, — начал он, — И велел явиться к вам.

— Совершенно верно. До последующего распоряжения с меня сняли всю текучку к поручили провести весьма необычное расследование. Вы назначены моим помощником.

Он не стал говорить Карону, что теперь молодой инспектор будет его правой рукой. Зазвонил телефон, Лебель снял трубку, послушал, положил ее на рычаг.

— Это Бувье. Мне разрешено рассказать вам обо всем. Для начала прочтите вот это.

Пока Карон, сидя перед Лебелем, читал донесение Роллана, тот собрал все оставшиеся на столе папки и отдельные листы бумаги и уложил их на полки. Его кабинет ничем не напоминал мозговой центр крупнейшей в истории Франции охоты на человека, но кабинеты полицейских еще никого не впечатляли.

Комната двенадцать на четырнадцать футов, два окна в южной стене, выходящие на Латинский квартал у бульвара Сен-Мишель. В одно из них, открытое, вплывали звуки парижской ночи и теплый воздух. Два стола, Лебеля, который сидел спиной к окнам, и секретаря, у восточной стены. Дверь напротив окон.

Помимо двух столов и стульев за ними, еще один стул с высокой спинкой, кресло у двери, шесть серых картотечных шкафов, стоящих впритык друг к другу у западной стены, на них — своды законов и книги по юриспруденции. Полки для книг между окнами, забитые альманахами и журналами.

О доме напоминали фотографии на столе Лебеля: полной, решительного вида женщины, мадам Амелии Лебель, двух детей, девчушки в очках в железной оправе и мальчика с такими же добрыми глазами, как у отца.

Карон закрыл папку и посмотрел на Лебеля:

— Дерьмо.

— Скорее, большая куча дерьма, — ответил Лебель, который редко позволял себе подобные выражения.

Большинство старших комиссаров получали прозвища у своих сотрудников вроде Патрона или Старика. Клод Лебель, возможно потому, что никогда не пил больше одной рюмки ликера, не курил, не ругался и более всего напоминал молодым детективам их школьных учителей, удостоился у них звания Профессор. Если б не его успехи в раскрытии преступлений, он мог стать всеобщим посмешищем.

— Тем не менее, — продолжил Лебель, — дозвольте мне ввести вас в курс дела. Другого случая может и не представиться.

Тридцать минут он рассказывал Карону о событиях прошедшего дня, от визита Роже Фрея к президенту до заседания в министерстве, своем срочном вызове туда по рекомендации Бувье и принятом решении, согласно которому этот кабинет становился штаб-квартирой охоты на Шакала. Карон слушал, не прерывая комиссара.

— Мой бог, — покачал он головой, когда Лебель закончил, — они загнали вас в угол. — В его взгляде смешались сочувствие и тревога. — Мой комиссар, они поручили вам это дело, потому что за него не брался никто другой. Вы знаете, что они с вами сделают, если вы не поймаете этого человека?

Лебель кивнул:

— Да, Люсьен, знаю. Но что я могу? Мне поручили эту работу. Остается только выполнять приказ.

— Но с чего мы начнем?

— Мы начнем с осознания того, что никогда еще двое полицейских во Франции не получали таких полномочий. Воспользуемся этим. Для начала садитесь за тот стол. Возьмите блокнот и запишите следующее. Моего секретаря перевести в другое место или отправить в оплачиваемый отпуск. Никто не должен знать, чем мы занимаемся. Вы становитесь моим помощником и секретарем одновременно. Возьмите на складе раскладушку, простыни, подушки, умывальные и бритвенные принадлежности. Пусть пришлют и установят кофеварку, из столовой принесите сахар и молоко. Нам придется пить много кофе. Пойдите на коммутатор и скажите им, что десять номеров и один телефонист должны постоянно находиться в нашем распоряжении. Если возникнут возражения, сошлитесь на Бувье. Если от меня поступят другие просьбы, касающиеся технического оснащения, идите к начальнику соответствующего отдела и называйте мою фамилию. К счастью, все указания из этого кабинета будут выполняться в первую очередь. Подготовьте за моей подписью служебную записку всем начальникам управлений, присутствовавшим на совещании у министра. Отметьте в ней, что вы — мой единственный помощник и имеете право получить у них то, о чем я попросил бы сам, если б не был занят. Записали?

Карон поставил точку после последней фразы и поднял голову:

— Да, шеф, все это я успею сделать еще сегодня. С чего мне начинать?

— С коммутатора. Мне нужен хороший телефонист, лучший из тех, кто у них есть. Позвоните начальнику административного отдела домой, вновь сошлитесь на Бувье.

— Хорошо. Что они должны сделать для нас в первую очередь?

— Я хочу, чтобы они связали вас с руководителями Отделов убийств полицейских управлений семи стран. Практически всех я знаю лично по совещаниям в Интерполе. Если я не знаком с начальником, то наверняка встречался с заместителем. Так что свяжитесь с одним их них. Теперь страны: США, вам нужен начальник Офис оф Дэместик Интеллидженс (ОДИ) в Вашингтоне; Британия, заместитель комиссара по вопросам преступности, Скотленд-ярд; Бельгия, Голландия, Италия, Западная Германия, Южная Африка. Разыщите их дома или на работе. Когда вы их найдете, договоритесь с каждым о телефонном разговоре из пункта связи Интерпола. Я хочу поговорить со всеми между семью и десятью часами утра. Интервал между разговорами — двадцать минут. Говорить мы должны тет-а-тет, нас никто не должен подслушивать, придется воспользоваться УВЧ-диапазоном. Объясните им: все, что я собираюсь сказать, предназначено лишь для их ушей и очень важно не только для Франции, но и для других стран. К шести утра список должен быть у меня. Укажите последовательность и точное время каждого разговора.

Карон, слегка ошалевший, вновь поднял голову. Он исписал уже несколько страниц.

— Хорошо, шеф, я все понял. Пожалуй, пора приниматься за работу, — и он потянулся к телефону.

Клод Лебель вышел из кабинета и направился к лестнице.

В этот самый момент часы на Нотр-Дам пробили полночь. Франция вступила в утро 12 августа.

Глава 11

Полковник Рауль Сен-Клер де Вийобон приехал домой перед самой полуночью. До этого он потратил три часа, готовя отчет о вечернем заседании в министерстве внутренних дел, чтобы генеральный секретарь Елисейского дворца мог прочитать его уже утром.

Отчет он писал с особой тщательностью, разорвал два первых варианта и остановился лишь на третьем, который сам и перепечатал. Трата времени на столь неквалифицированный труд раздражала его, да и печатать он не умел, но машинистка не должна знать, о чем шла речь на совещании. Этот аспект, естественно, нашел отражение в отчете. Кроме того, он надеялся, что генеральный секретарь, найдя отчет у себя на столе в столь ранний час, обязательно отметит его оперативность. А уж при удаче отчет тем же утром мог оказаться и у президента, что также не пошло бы ему во вред.

Пристальное внимание он уделил подбору ключевых фраз. Ему хотелось создать впечатление, что автор отчета с определенным скепсисом относится к решению передать столь важное расследование, от которого зависела безопасность главы государства, в руки какого-то комиссара полиции, привыкшего иметь дело с мелкими преступниками, невеликого ума и таланта.

Но прямого недоверия он не высказывал, ибо Лебель мог и найти наемного убийцу. Если бы комиссару это не удалось, Сен-Клер мог ударить себя в грудь и заявить, что с самого начала предполагал подобный исход. Более того, ему не понравился и Лебель. Обыкновенный маленький человечек, решил он про себя. Но написал: «…безусловно, с безупречным послужным списком».

Размышляя над первыми двумя вариантами, он пришел к выводу, что в данный момент ему едва ли выгодно высказывать резко отрицательное отношение к назначению Лебеля, так как этим он противопоставил бы себя остальным участникам совещания. К тому же для несогласия требовались конкретные причины. С другой стороны, он решил пристально следить за ходом расследования, чтобы, представляя секретариат президента, первым указать на допущенные упущения, если таковые будут иметь место.

Он как раз думал о том, как получать информацию о действиях Лебеля, когда позвонил Сангинетти. Он сообщил, что министр принял решение ежедневно, в десять вечера, проводить совещание, на котором Лебель будет докладывать обо всем, что удалось сделать за день. Новость обрадовала Сен-Клера. Стоявшая перед ним проблема разрешилась сама собой. За день он мог подготовить важные вопросы, имеющие прямое отношение к расследованию, и, задав их, по крайней мере показать остальным, что секретариат президента не забывает о серьезности ситуации и ищет скорейший выход из создавшегося положения.

Лично он считал, что шансы убийцы, если таковой и существует на самом деле, невелики. Президента окружал мощнейший заслон, о чем он знал не понаслышке, так как часть его работы в секретариате состояла в организации публичных выступлений президента и определении маршрутов следования туда и обратно. Он не верил, что какой-то иностранец сможет преодолеть окружающие президента оборонительные редуты.

Он открыл входную дверь квартиры и услышал голос своей новой любовницы, донесшийся из спальни.

— Это ты, дорогой?

— Да, малышка. Разумеется, это я. Тебе одиноко?

Она выбежала из спальни в отделанной кружевами прозрачной черной ночной рубашке, не доходящей до колен. На фоне дверного проема в рассеянном свете лампы на столике у кровати четко вырисовывались контуры ее фигуры. Как обычно, при взгляде на новую любовницу Рауля Сен-Клера охватило чувство глубокой удовлетворенности. Еще бы, такая женщина принадлежит ему и так крепко его любит.

Она бросилась ему на грудь, поцеловала в губы. Сен-Клер также попытался обнять ее, не выпуская из рук брифкейса и вечерней газеты.

— Иди ложись, — улыбнулся он, едва Жаклин оторвалась от него. — Сейчас я приду к тебе, — и легонько шлепнул ее по попке.

Женщина вернулась в спальню, бросилась на кровать, разметав ноги, заложив руки за голову, выпятив грудь.

Сен-Клер, войдя следом, с удовольствием оглядел ее. Она сладострастно улыбнулась в ответ.

За полмесяца их сожительства Жаклин поняла, что ее партнера можно возбудить только откровенной вульгарностью и похотливостью. Она ненавидела Сен-Клера ничуть не меньше, чем в день их первой встречи, но успела узнать, что недостаток потенции он восполнял красноречием, особенно рассуждениями о важности той роли, которую он играет в делах Елисейского дворца.

— Скорей, — прошептала она. — Я тебя хочу.

Сен-Клер радостно улыбнулся, снял туфли, поставил их у вешалки. Повесил пиджак, выложил содержимое карманов на туалетный столик, снял брюки. Его длинные тощие ноги торчали из-под подола рубашки, словно белые вязальные спицы.

— Что тебя так задержало? — спросила Жаклин. — Я ждала целую вечность.

Сен-Клер важно покачал головой.

— Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать.

— У, какой ты злой, — она повернулась на бок, лицом от него.

Развязывая узел галстука, он не отрывал глаз от каштановых волос, рассыпавшихся по плечам, полных бедер, которые уже не скрывала задравшаяся ночная рубашка. За пять минут он умылся, принял душ, надел шелковую, с монограммой, пижаму.

Вытянулся на кровати рядом с любовницей, его рука легла на талию, поднялась на бедро, соскользнула к теплой ягодице.

— В чем дело, а?

— Ни в чем.

— Я думал, ты ждала меня.

— Ты ничего не объясняешь. Я не могу позвонить тебе на работу. Я сижу здесь час за часом и волнуюсь, не случилось ли чего с тобой. Ты никогда не приходил так поздно, не предупредив меня заранее.

Жаклин перекатилась на спину и посмотрела на него. Приподнявшись на локте, он сунул руку под ночную рубашку начал гладить одну из ее грудей.

— Послушай, дорогая, я был занят. У нас там в некотором роде кризис, поэтому пришлось кое-что уладить, прежде чем я смог уйти. Я бы позвонил, но в кабинете всегда полно людей. Некоторые знают, что моя жена уехала отдыхать. Им покажется странным, что я звоню домой через коммутатор.

— Едва ли могло произойти что-то столь значительное, чтобы ты не предупредил меня о своей задержке, дорогой. Я волновалась всю ночь.

— Ну, теперь волноваться не о чем.

Она засмеялась, подняла руку, привлекла его к себе. Дыхание полковника участилось, он начал целовать Жаклин, его рука переходила от одного соска к другому.

— Похоже, ОАС все еще охотится за президентом. Сегодня раскрыт новый заговор. Им и пришлось заниматься. Поэтому я задержался.

Жаклин приподняла голову:

— Не говори глупостей, дорогой, с ними давно покончено.

— Как бы не так. Теперь они наняли иностранца, профессионального убийцу, чтобы он застрелил президента. А-а-а, не кусайся.

Полчаса спустя Рауль Сен-Клер де Вийобон крепко спал, лежа на боку и чуть похрапывая. Рядом с ним его любовница вглядывалась в темный потолок, чуть подсвеченный там, где уличные огни прорывались сквозь щелку между портьерами.

Она все еще не могла прийти в себя от услышанного. Жаклин, естественно, понятия не имела о существовании нового плана покушения на де Голля, но могла оценить важность признания Ковальски.

Жаклин подождала до двух часов ночи, перелезла через полковника, радуясь, что он не из тех, кто любит спать, обняв любовницу. Сен-Клер все так же ровно похрапывал.

Выйдя из спальни, она плотно закрыла дверь, пересекла гостиную, прошла в холл, закрыла и вторую дверь. С телефона в холле набрала номер. Несколько минут спустя ей ответил сонный голос. Говорила она две минуты, получила ответ, что на другом конце провода ее поняли, и положила трубку. Минуту спустя она уже лежала в постели, пытаясь заснуть.

* * *

В ту же ночь звонки из Парижа разбудили или оторвали от дел начальников отделов убийств пяти европейских стран, Америки и Южной Африки. В Западной Европе, как и в Париже, была глубокая ночь. В Вашингтон Карой дозвонился в девять вечера по местному времени, и начальник отдела Дэместик Интеллидженс обедал дома с друзьями. Карону удалось связаться с ним после третьей попытки, и по ходу разговора в трубке слышался смех гостей и звон бокалов. Американец с пониманием отнесся к просьбе Карона и согласился подъехать в пункт связи в ФБР в десять минут второго по местному времени, чтобы поговорить с комиссаром Лебелем, который будет звонить ему из Интерпола в десять минут восьмого по парижскому времени.

Начальники соответствующих отделов Бельгии, Италии, Западной Германии и Голландии, будучи добропорядочными семьянинами, крепко спали. Звонки вытаскивали их из постелей, и после нескольких минут объяснений с Кароном каждый из них согласился прийти в пункт связи в точно оговоренное время, чтобы переговорить с комиссаром Лебелем по вопросу первостепенной важности.

Ван Райе из Южной Африки уехал в инспекторскую поездку, поэтому Карон связался с его помощником, Андерсоном.

Мистеру Энтони Моллинсону, заместителю комиссара по борьбе с преступностью, Скотленд-ярд, Карон позвонил домой, в Бексли, уже около четырех утра. Тот застонал, отгоняя настойчивую трель телефона на столике у кровати, но она не умолкала, и он снял трубку, пробурчав: «Моллинсон».

— Мистер Энтони Моллинсон? — спросил неэнакомый голос.

— Слушаю, — он взглянул на часы и мысленно выругался.

— Говорит инспектор Люсьен Карон из французской Сюрте Насьональ. Я звоню по просьбе комиссара Клода Лебеля.

Говорил Карон с заметным акцентом, но ясно и четко. Моллинсон нахмурился. Неужели этот француз не мог подождать до утра?

— Да?

— Как я понимаю, вы знакомы с комиссаром Лебелем?

Моллинсон задумался. Лебель? О да, такой маленький, был начальником Отдела убийств в ПЖ. Внешне ничего особенного, но преступления раскрывает быстро. Очень помог, когда два года назад убили английского туриста. Им бы досталось от прессы, если б убийцу не нашли чуть ли не на следующий день.

— Да, я знаю комиссара, Лебеля, — ответил он. — В чем дело?

Рядом с ним, потревоженная разговором, что-то недовольно пробурчала его жена Лили.

— Комиссар Лебель ведет очень важное расследование, требующее к тому же предельной деликатности. Я — его помощник. Дело необычное. Комиссар хотел бы позвонить вам в пункт связи Скотленд-ярда сегодня в девять утра. Вы можете подойти туда в это время?

Моллинсон вновь задумался.

— Вам просто требуется наша помощь? — спросил он.

В этом случае они могли бы воспользоваться обычными каналами связи. В девять утра в Скотленд-ярде самый «час пик».

— Нет, мистер Моллинсон. Это личная просьба комиссара Лебеля, который рассчитывает на ваше содействие. Она не имеет никакого отношения к Скотленд-ярду. И комиссар хотел бы обойтись без официального запроса.

Моллинсон обдумал его слова. Человек осторожный, он не хотел ввязываться в тайные операции полиции другой страны. Если же речь шла о совершенном преступлении или о преступнике, бежавшем в Британию… Но почему такая секретность? Тем не менее, Лебель просил помощи у королевской полиции, а для чего она нужна, если не помогать коллегам.

— Хорошо. Я поговорю с ним. В девять часов.

— Премного вам благодарен, мистер Моллинсон.

— Спокойной ночи. — Моллинсон положил трубку, перевел стрелку будильника с семи на половину седьмого и тут же уснул.

* * *

В ночном Париже в маленькой захламленной холостяцкой квартире учитель средних лет вышагивал из угла в угол. Книги, газеты, журналы, рукописи лежали на столе, стульях, кушетке, даже на покрывале узкой кровати, стоящей в нише в дальнем конце комнаты. В другой нише находилась раковина, заваленная грязной посудой.

Обуревающие учителя мысли не имели никакого отношения к окружающему беспорядку. С тех пор, как он потерял директорский пост в лицее Сиди-бель-Аббес, вместе с прекрасным домом и двумя слугами, и переехал в Париж, в его квартире всегда царил полный разгром. Думал он совсем о другом.

Когда же заря зарделась над восточными предместьями Парижа, он сел и взял одну из газет. Вновь открыл статью на странице иностранных новостей под заголовком: «Главари ОАС окопались в римском отеле». Прочитав ее еще раз, он наконец решился, накинул легкий макинтош, защищающий от утренней прохлады, и выбежал из квартиры.

Поймал такси и попросил отвезти его на Северный вокзал. Хотя таксист высадил его на привокзальной площади, он направился в другую сторону, как только такси скрылось из виду, и вошел в одно из круглосуточно работающих кафе.

Взял чашечку кофе и металлический жетон для телефона-автомата. Оставив кофе на стойке, прошел в глубину кафе, к телефонной будке. Справочная служба соединила его с международной справочной службой, и через пятьдесят секунд он покинул кафе, получив номер отеля в Риме.

В другом кафе, в сотне метров от первого, он узнал в Справочной службе, где находится ближайшее отделение связи, откуда он может прямо сейчас позвонить в Италию. Как он и ожидал, оно находилось рядом с вокзалом.

В почтовом отделении он дал оператору нужный ему номер, не называя отеля, и провел тревожные двадцать минут, ожидая, пока его соединят.

— Я хочу поговорить с синьором Пуатье, — сказал он снявшему трубку итальянцу.

— Signor Che?[96] — переспросил итальянец.

— Il signor francese[97] Пуатье. Пуатье.

— Che?[98] — повторил голос.

— Francese, francese… — настаивал парижанин.

— Ah, si, il signor francese. Un momento, per favore…[99]

В трубке защелкало, затем усталый голос ответил по-французски:

— Да?

— Слушайте внимательно. У меня нет времени. Возьмите карандаш и запишите, что я скажу, — затараторил парижанин. — От Вальми — Пуатье. Шакал раскрыт. Повторяю. Шакал раскрыт. Ковальски арестован. «Пел» перед смертью. Записали?

— Да, — ответил голос. — Я передам кому следует.

Вальми положил трубку, заплатил и торопливо покинул почтовое отделение. Еще минута, и он смешался с потоком пассажиров, выходящих из здания вокзала. Солнце поднялось над горизонтом, согревая мостовые и прохладный утренний воздух. Еще пахло кофе и свежевыпеченным хлебом, но оставалось лишь полчаса, чтобы им на смену пришли запахи выхлопных газов, человеческого пота, табачного дыма. Не прошло и двух минут, как Вальми растворился в толпе, когда к почтовому отделению подъехала машина и два сотрудника ДСТ вбежали в помещение. Они попытались выяснить, как выглядел звонивший в Рим мужчина, но оператор не смог сказать им ничего определенного.

* * *

В Риме в 7.55 легионер, несший ночную вахту у лифта на восьмом этаже, потряс Марка Родина за плечо. Тот проснулся мгновенно, приподнялся, схватился за пистолет под подушкой. Но расслабился и что-то пробурчал, увидев знакомое лицо. Взглянул на часы на столике у кровати и понял, что и так спал слишком долго. Годы в тропиках приучили его вставать гораздо раньше, а тут августовское солнце уже поднялось над крышами. Но недели бездействия, вечера за картами с Монклером и Кассоном, молодое красное вино, отсутствие физической нагрузки сбили ему режим.

— Донесение, мой полковник. Кто-то только что позвонил, похоже, очень торопился.

Легионер протянул лист бумаги, вырванный из блокнота, на котором записал слова Вальми. Прочитав их, Родин выпрыгнул из постели, обернул вокруг талии хлопчатобумажный саронг, еще одна привычка, приобретенная в Индокитае, перечитал записку.

— Хорошо. Свободен. — Легионер вышел из комнаты и спустился на восьмой этаж.

Родин несколько секунд ругался про себя, скомкав записку в кулаке. Чертов, чертов, чертов, чертов Ковальски.

Первые два дня после исчезновения Ковальски он думал, что тот просто дезертировал. В последнее время такое случалось, ибо в рядах ОАС крепло убеждение, что дальнейшая борьба обречена на провал и убить Шарля де Голля и свергнуть существующее правительство уже не удастся. Он всегда думал, что Ковальски будет верен до последнего. Но вот доказательство того, что он, неизвестно по какой причине, вернулся во Францию, а может, его схватили здесь, в Италии, и переправили через границу. А там он заговорил, разумеется, под пыткой.

Родин искренне скорбел о погибшем телохранителе. Его репутация солдата и боевого офицера зиждилась на той огромной заботе, которой он окружал своих подчиненных. Подобное отношение ценилось в действующей армии куда больше, чем может представить себе любой военный историк. Теперь Ковальски мертв, и Родин не питал никаких иллюзий относительно того, каким был его конец.

И сейчас он пытался вспомнить, что мог сказать Ковальски. Встреча в Вене, название пансиона. Три руководителя ОАС, собравшиеся вместе. Скорее всего, для СДЭКЭ это не новости. Но откуда он узнал о Шакале? Он не подслушивал под дверью, это несомненно. Он мог сказать о высоком блондине, иностранце, приехавшем позже. Это ничего не значило. Иностранец мог оказаться торговцем оружием или финансистом. Фамилии не упоминались. Но Вальми прямо назвал Шакала его кодовым именем. Как? Откуда его узнал Ковальски?

И тут Родин вспомнил сцену прощания. Он стоит в дверях с англичанином. Виктор — в нескольких футах от него, рассерженный тем, что англичанин обнаружил его присутствие в нише, профессионал, перехитренный другим профессионалом, ожидающий схватки, надеющийся на нее. И что сказал он, Родин? «До свидания, месье Шакал». Ну конечно, черт побери.

Вновь и вновь думая об этом, Родин понял, что Ковальски не знал истинной фамилии наемного убийцы. Она известна только троим: ему, Монклеру и Кассону. Но Вальми все равно прав. Если признание Ковальски в руках СДЭКЭ, рассчитывать на успех задуманного не приходится. Они знают о встрече, пансионе, возможно, уже поговорили с портье. Им известны приметы англичанина, его кодовое имя. Они, конечно, догадались о том, что понял Ковальски: этот блондин — наемный убийца. Охрана де Голля станет еще бдительнее, президент откажется от публичных выступлений, не будет покидать дворца до поимки убийцы. Все кончено. План провалился. Он должен отозвать Шакала, настоять, чтобы тот вернул деньги, за исключением расходов и вознаграждения за потраченное время и хлопоты.

И тянуть с этим нельзя. Шакала надо предупредить о прекращении операции. Как командир, Родин не мог посылать солдата в бой, заведомо зная, что поражение неизбежно.

Он позвал легионера, который теперь, после исчезновения Ковальски, каждый день получал на почте корреспонденцию и, если возникала такая необходимость, звонил по телефону, и дал ему точные инструкции.

В девять часов легионер пришел на почту и попросил соединить его с лондонским номером. Лондон дали через двадцать минут. Телефонистка пригласила легионера в кабинку. Тот взял трубку. Гудок… пауза… гудок… Большего он не услышал.

* * *

В то же утро Шакал поднялся рано. Содержимое трех больших чемоданов он перепроверил еще вечером, перед тем как лечь спать. В саквояж осталось положить лишь умывальные и бритвенные принадлежности. Как обычно, он выпил две чашки кофе, умылся, принял душ, побрился. Собрал саквояж, закрыл его и отнес к трем чемоданам, стоящим у двери.

Приготовил себе завтрак: два яйца вкрутую, апельсиновый сок, еще чашечка кофе. Остатки молока вылил в раковину, разбил над ней два оставшихся яйца. Допил апельсиновый сок из банки, бросил ее в мусорное ведро. Отправил туда же горбушку хлеба, скорлупу от яиц, кофейную гущу, опорожнил ведро в мусоропровод. Он любил чистоту и порядок.

Затем надел тонкую шелковую водолазку, серый костюм с документами на имя Даггэна и сотней фунтов наличными во внутреннем кармане пиджака, темно-серые носки, изящные черные туфли, неизменные черные очки.

В 9.15 он подхватил чемодан и саквояж, закрыл за собой дверь и спустился вниз. Прошел по Адам Мьюз до Саут Одли-стрит, на углу поймал такси.

— Лондонский аэропорт, здание номер два, — сказал он водителю.

Когда такси тронулось с места, у него в квартире зазвонил телефон.

* * *

Легионер вернулся в отель в десять утра и доложил Родину, что полчаса пытался дозвониться по указанному телефону, но никто не взял трубку.

— В чем дело? — спросил Кассон, когда легионер, получив разрешение, вышел из номера.

Все трое сидели в гостиной. Родин достал из кармана листок бумаги и передал Кассону.

Тот прочитал написанное и протянул листок Монклеру. Оба повернулись к Родину, ожидая объяснений. А тот молча смотрел в окно, разглядывая крыши соседних домов.

— Когда вы это получили? — спросил наконец Кассон.

— Сегодня утром.

— Вы должны его остановить, — запротестовал Монклер, — Теперь пол-Франции будет искать его.

— Пол-Франции будет искать высокого блондина-иностранца, — спокойно ответил Родин, — В августе во Франции более миллиона иностранцев. Пока им не известны ни фамилия, ни лицо, ни паспорт. Он — профессионал, так что наверняка воспользуется поддельными документами. Им придется пройти долгий путь, чтобы найти его. Он должен позвонить Вальми, так что об опасности его предупредят.

— Если он позвонит Вальми, тот должен приказать ему выйти из игры, — заявил Монклер.

Родин покачал головой.

— Таких полномочий у Вальми нет. Ему поручено получать информацию от девушки и передавать Шакалу, если тот будет звонить. Это он сделает, но не более того.

— Но Шакал должен и сам понять, что все кончено. — настаивал Монклер. — Он обязан уехать из Франции после первого же звонка Вальми.

— Теоретически да, — согласился Родин. — Если он уедет, то вернет нам деньги. Но ставки велики для всех, включая и его самого. Все зависит от того, насколько он уверен в своем плане.

— Вы думаете, у него есть шанс? — спросил Кассон. — Даже после того, что произошло?

— Честно говоря, нет. Но он — профессионал. Как мы. У нас особый ход мыслей. Не так-то легко отказаться от операции, продуманной до мелочей.

— Тогда, ради бога, отзовите, его, — присоединился к Монклеру Кассон.

— Не могу. Я бы хотел, но не могу. Он уехал. Приступил к осуществлению своего плана. Он сам поставил такие условия. Мы не должны знать, где он и что намерен делать. Я даже не могу позвонить Вальми и приказать ему передать Шакалу, что операция отменяется. Такой звонок может выдать Вальми полиции. Теперь Шакала не остановить. Слишком поздно.

Глава 12

Комиссар Клод Лебель вернулся в кабинет около шести утра. Карон, с осунувшимся от усталости лицом, сидел за столом, в рубашке с закатанными рукавами.

Перед ним лежало несколько густо исписанных листов. В кабинете произошли заметные изменения. На картотечных шкафах булькала кофеварка, распространяя нежный аромат свежесваренного кофе. Там же стояли бумажные стаканчики, банка концентрированного молока и пакет с сахарным песком. Все это принесли ночью из столовой на первом этаже.

В углу между двумя столами появилась раскладушка, уже застеленная, покрытая сверху грубым одеялом. Пустая проволочная корзинка для мусора переместилась к креслу у двери.

Во все еще открытое окно выплывал дымок от сигареты Карона. На востоке занималась заря.

Лебель обошел свой стол и плюхнулся на стул. Хотя он не спал только двадцать четыре часа, выглядел таким же усталым, как Карон.

— Ничего, — бросил он. — Мы просмотрели архивы за десять лет. Единственный политический убийца-иностранец, пытавшийся действовать в нашей стране, Дегуэльдр, и он уже умер. Кроме того, он был связан с ОАС и у нас есть его досье. Можно предположить, что Родин выбрал человека, не имеющего никакого отношения к ОАС, и поступил совершенно правильно. Четверо убийц по контрактам, не считая своих, доморощенных. Трое сидят в наших тюрьмах, четвертый сейчас где-то в Африке. Но это обычные бандиты, не тот калибр, чтобы стрелять в президента Франции. Я говорил с Баргероном из архивного управления, и сейчас они перепроверяют все документы, но подозреваю, о нашем человеке им ничего не известно. Иначе Родин не нанял бы его.

Карон закурил новую сигарету, выпустил струю дыма, вздохнул.

— Значит, все-таки придется начать с других стран?

— Совершенно верно. Где-то его готовили, где-то он уже работал. Он не может считаться одним из лучших, если за ним не тянется цепочка удачных покушений. Пусть не на президентов, но на людей известных, во всяком случае, не главарей банд. То есть где-то его должны заметить. Наверняка. Так о чем вы договорились?

Карон взял один из листков со столбиком фамилий. Против каждой стояло время.

— Все семеро готовы поговорить с вами. Вы начнете с начальника Дэместик Интеллидженс, ФБР, в десять минут восьмого. В Вашингтоне это десять минут второго. Я записал его первым, чтобы разговор не пришелся на глубокую ночь. Брюссель — в половине восьмого, Амстердам — без четверти восемь, Бонн — в восемь десять, Йоханнесбург — в восемь тридцать и Скотленд-ярд — ровно в девять, Рим — в половине десятого.

— В каждом случае начальник Отдела убийств?

— Или занимающий аналогичную должность. В Скотленд-ярде это мистер Энтони Моллинсон, заместитель комиссара по борьбе с преступностью. Похоже, в структуре полиции метрополии нет Отдела убийств. Ван Райса из Южной Африки я не нашел, так что вы будете говорить с его заместителем, Андерсеном.

Лебель кивнул:

— Это хорошо. Андерсон меня устроит. Когда-то мы с ним работали по одному делу. Теперь о языке. Трое говорят по-английски. Я полагаю, только бельгиец знает французский. Остальные наверняка могут изъясняться на английском, если возникнет такая необходимость.

— Немец, Дитрих, говорит по-французски, — вставил Карон.

— Хорошо, тогда с двумя я переговорю сам, на французском. А с остальными пятью буду использовать вас как переводчика. Пожалуй, нам пора идти.

Без десяти семь полицейская машина высадила двух детективов у зеленой двери неприметного домика на маленькой улице Поль Валери, в котором находилась штаб-квартира Интерпола.

Следующие три часа Лебель и Карон провели в подземном коммуникационном центре, ведя переговоры с ведущими специалистами по борьбе с преступностью семи стран. Сложная система антенн на крыше посылала сигналы сверхвысокой частоты, которые, отразившись от ионизированного слоя атмосферы Земли, долетали до таких же антенн на трех континентах.

Подобранный диапазон частот и специальные устройства обеспечивали тайну разговора. Пока детективы беседовали, весь мир пил утреннюю чашечку кофе или стопочку на ночь.

Каждый разговор начинался одинаково.

— Нет, комиссар, пока я не могу обращаться по официальным каналам с просьбой о вашем содействии… Разумеется, я действую с разрешения руководства. Просто на текущий момент мы еще не уверены, то ли начата практическая подготовка, то ли это беспочвенный слух… Пока мы основываемся на недостаточно проверенной информации… Ну, мы ищем человека, о котором знаем крайне мало, лишь самые общие внешние данные, нам не известна даже его фамилия…

Всякий раз он говорил, что их интересует высокий блондин. Все его зарубежные коллеги спрашивали, почему потребовалась их помощь, о каком преступлении идет речь. После этого вопроса в парижском узле связи повисала напряженная тишина.

— Скажем так, кем бы ни был этот мужчина, у него есть характерная особенность: он — профессиональный наемный убийца самого высокого класса… Нет, не гангстер, но политический убийца, успешно выполнивший не одно поручение. Нас интересует, не значится ли такой человек в ваших архивах, даже если он никогда не работал в вашей стране. А может, вы о ком-то вспомните.

Теперь уже долго молчала другая сторона. И голоса звучали спокойнее, с ноткой озабоченности. Лебель нисколько не сомневался, что его собеседники сразу же догадаются, на что он намекает, но не может сказать. Профессионального убийцу, да еще одного из лучших в мире, во Францию могла привлечь только одна цель.

Ответы он получил одинаковые. Да, разумеется, мы просмотрим архивы. Я постараюсь позвонить еще сегодня. Счастливо, Клод, желаю удачи.

В последний раз выключив микрофон, Лебель подумал о том, сколько пройдет времени, прежде чем министры иностранных дел, а то и премьер-министры семи стран узнают о происходящем. Вероятно, немного. Даже полицейский в таких случаях должен ставить в известность политиков. Но он полагал, что министры не скажут лишнего. Несмотря на различия в политических убеждениях, сильные мира сего скованы прочной цепью. Все они принадлежали к одному клубу, клубу власть имущих. Они сплачивались против общих врагов, и кто мог быть для них большим врагом, чем наемный убийца? И тем не менее, Лебель отдавал себе отчет, что на его карьере будет поставлен крест, если кто-то из них сообщит прессе о французском запросе.

Более всего его тревожили англичане. Моллинсону он доверял полностью. Но понимал, что тот должен обратиться в более высокие инстанции. Лишь семь месяцев назад Шарль де Голль грубо отказал Британии, когда та обратилась с просьбой о вступлении в «Общий рынок». И после пресс-конференции генерала 23 января министерство иностранных дел Британии развернуло столь откровенную антидеголлевскую кампанию, что это заметил даже такой аполитичный человек, как Лебель. Не захотят ли они воспользоваться подвернувшейся возможностью поквитаться со Стариком?

Лебель еще раз взглянул на умолкший динамик. Карон тихо сидел рядом.

— Пошли, — маленький комиссар поднялся и направился к двери. — Давай-ка позавтракаем и попробуем немного поспать. Делать нам пока больше нечего.

* * *

Заместитель комиссара Энтони Моллинсон положил микрофон и, нахмурившись, покинул пункт связи, даже не ответив на приветствие молодого полисмена, заступившего на утреннюю вахту. Он все еще хмурился, когда вошел в кабинет, просторный, но скромно обставленный, выходящий окнами на Темзу.

Цель проводимого Лебелем расследования и его мотивы трактовались однозначно. Французская полиция получила сигнал, что первоклассный наемный убийца вышел на охоту, и, естественно, обеспокоилась. Как и предчувствовал Лебель, не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что во Франции августа 1963 года в перекрестье оптического прицела наемного убийцы такого класса мог попасть только один человек. Опытный полицейский, Моллинсон сразу понял, в каком сложном положении оказался Лебель.

— Бедняга, — вырвалось у него.

Он стоял у окна и смотрел на неторопливо текущие вдоль набережной воды Темзы.

— Сэр? — переспросил личный помощник (ЛП), вошедший следом, чтобы положить утреннюю почту на стол орехового дерева.

— Ничего, — Моллинсон не отрывал взгляда от реки, пока ЛП не вернулся в приемную.

Но какие бы чувства ни испытывал он к Лебелю, пытающемуся защитить своего президента, не афишируя операции по поиску и захвату наемного убийцы, у него тоже были начальники. Рано или поздно он должен сообщить им о просьбе Лебеля. Через полчаса, ровно в десять, начиналось ежедневное совещание руководителей Скотленд-ярда. Стоит ли упомянуть там о разговоре с Лебелем? Пожалуй, что нет. Достаточно написать служебную записку комиссару, изложив суть просьбы Лебеля. А уж потом объяснить, почему вопрос не был вынесен на утреннее совещание. И он не видел большой беды в том, чтобы получить информацию, никому не говоря зачем она ему понадобилась.

Моллинсон сел за стол и нажал клавишу аппарата внутренней связи.

— Сэр? — раздался в динамике голос ЛП, находящегося в соседней комнате.

— Не могли бы вы зайти ко мне на минуту, Джон?

Молодой детектив-инспектор в темно-сером костюме вошел с блокнотом в руках.

— Джон, я хочу, чтобы вы сходили в Центральный архив. Обратитесь непосредственно к старшему суперинтенданту Маркхэму. Скажите ему, что это моя личная просьба, но сейчас я не могу сказать, чем она обусловлена. Попросите его подобрать материалы по всем живущим в нашей стране профессиональным убийцам…

— Убийцам, сэр? — ЛП взглянул на заместителя комиссара так, словно тот просил в очередной раз пересчитать всех живущих в Британии марсиан.

— Да, убийцам. Но только не тем бандитам, что стреляют друг в друга из-за угла. Нет, Джон, мне нужны политические убийцы, люди или человек, который может убить хорошо охраняемого политика или государственного деятеля за деньги.

— Похоже, это клиенты Особого отделения, сэр.

— Да, я знаю. Я хочу передать это дело в Особое отделение. Но сначала мы должны провести обычную проверку. О, и ответ мне нужен к полудню. Хорошо?

— Да, сэр. Я сейчас же этим займусь.

Пятнадцать минут спустя заместитель комиссара Моллинсон занял свое место на утреннем совещании.

Вернувшись в кабинет, он просмотрел утреннюю почту, сдвинул ее на угол стола и попросил ЛП принести пишущую машинку. Оставшись один, он начал печатать служебную записку комиссару полиции метрополии. В ней он упомянул о ночном телефонном звонке ему домой, утреннем разговоре по каналу связи Интерпола, изложил суть просьбы Лебеля. Не напечатав внизу своей фамилии, он вытащил листы из каретки, запер их в ящик стола и занялся обычными делами.

Около двенадцати часов дня ЛП постучал и вошел в кабинет:

— Суперинтендант Маркхэм только что позвонил из Центрального архива. Они не нашли ни одного человека, который мог бы вам подойти. Семнадцать убийц по контрактам, сэр. Десять сидят в тюрьме, семь — пока на свободе. Но все они работают на большие банды в Лондоне или других крупных городах. Супер говорит, что никто из них не станет стрелять в заезжего политика. Он также предложил обратиться в Особое отделение.

— Хорошо, Джон, благодарю вас. Это все, что мне требовалось.

Отпустив ЛП, Моллинсон достал незаконченную служебную записку, вновь вставил ее в пишущую машинку и допечатал еще один абзац.

«На мой запрос Центральный архив ответил, что, по имеющимся в их распоряжении материалам, человек, нужный комиссару Лебелю, не проходит. После этого я счел необходимым обратиться с тем же запросом к заместителю комиссара, начальнику Особого отделения».

Он подписал служебную записку, отделил первые три экземпляра, копирку бросил в корзинку для секретных бумаг, содержимое которых в конце дня собиралось и уничтожалось.

Первый экземпляр он положил в конверт и адресовал комиссару. Второй надписал «В дело секретной документации» и убрал в стенной сейф. Третий сложил и сунул в карман.

Затем взял блокнот и написал:

«Кому: Комиссару Клоду Лебелю, заместителю генерального директора Полис Жюдисер. Париж.

От кого: Заместитель комиссара Энтони Моллинсон, отделение по борьбе с преступностью, Скотленд-ярд, Лондон.

Содержание: Проведенная по вашему запросу проверка архивных материалов не выявила нужного вам человека точка Ваш запрос передан в Особое отделение для дальнейшей проверки точка Любая полезная информация будет передана вам без промедления точка Моллинсон.

Время отправления…………12.8.63».

Часы показывали половину первого, Моллинсон взял трубку и, когда телефонистка ответила, попросил соединить его с заместителем комиссара Никсоном, начальником Особого отделения.

— Алек? Добрый день. Тони Моллинсон. Можешь уделить мне минутку?.. Я бы с удовольствием, но не могу. Худею. На ленч только сэндвич и ничего более… Нет, я бы хотел переговорить с тобой до ленча… Отлично, уже иду.

В приемной он положил конверт, адресованный комиссару, на стол ЛП.

— Я иду к Диксону из О.О. Отнесите это комиссару, хорошо, Джон? Лично. И отправьте эту телеграмму по указанному адресу. Отпечатайте ее сами, как полагается.

— Да, сэр. — Моллинсон постоял у стола, пока детектив-инспектор читал телеграмму Лебелю.

Когда он закончил, его брови поползли вверх.

— Джон…

— Сэр?

— Пожалуйста, не распространяйтесь об этом.

— Да, сэр.

— Это очень важно.

— Никому не скажу ни слова, сэр.

Моллинсон коротко улыбнулся и вышел в коридор. ЛП вновь пробежал глазами телеграмму, вспомнил, с каким поручением посылали его в Центральный архив, все понял и прошептал: «Черт побери».

Моллинсон провел у Диксона двадцать минут и испортил тому предстоящий ленч. Передал ему последний экземпляр служебной записки комиссару. Уходя, уже взявшись за ручку двери, он повернулся к начальнику Особого отделения.

— Извини, Алек, но это действительно по твоему ведомству. Лично я думаю, что птиц такого полета в нашей стране нет. Так что, возможно, следует просто просмотреть архивы и отправить Лебелю телекс, что мы ничем не можем ему помочь. Откровенно говоря, положение у него незавидное.

Заместитель комиссара Диксон, которому, среди прочего, приходилось следить за теми психами Британии, что могли додуматься до покушения на приезжего политика, не говоря уж о многочисленных озлобленных и эксцентричных иностранцах, поселившихся в метрополии, острее, чем другие, чувствовал ситуацию, в которой оказался Лебель. Защищать своих и чужих государственных деятелей от неуравновешенных фанатиков трудно, но, по крайней мере, он мог надеяться, что любители не смогут взять верх над его закаленными в боях профессионалами.

Еще сложнее, думал он, уберечь главу государства от покушений организации бывших военных, но французским силам безопасности удалось раздавить ОАС. Как профессионал, Диксон восхищался их победой. Но наемный убийца — совсем другое дело. К счастью, таких специалистов — единицы, и он в общем-то не сомневался, что среди лиц, взятых на заметку Особым отделением, нет англичанина, отвечающего параметрам, указанным Лебелем.

После ухода Моллинсона Диксон прочитал копию служебной записки комиссару. Вызвал своего ЛП.

— Пожалуйста, передайте детективу-суперинтенданту Томасу, что я хотел бы увидеть его у себя… — он взглянул на часы, прикидывая, сколько продлится значительно укороченный ленч, — ровно в два.

* * *

Самолет, на котором летел Шакал, приземлился в Национальном аэропорту Брюсселя в самом начале первого. Три чемодана он оставил в автоматической камере хранения главного здания аэропорта, взяв с собой лишь саквояж с личными вещами, пакетом гипса, пачками ваты и бинтами. Такси доставило его на вокзал, и он сразу прошел в камеру хранения.

Фибровый чемодан дожидался на той самой полке, куда служитель поставил его неделю назад. Шакал отдал квитанцию, получив взамен чемодан.

Неподалеку от железнодорожного вокзала он нашел маленький и порядком запущенный отель, из тех, что можно отыскать в окрестностях вокзалов любой страны мира, где не задают гостям вопросов и верят любой лжи.

Шакал снял номер на ночь, заплатив бельгийскими франками, которые поменял в аэропорту. Чемодан он захватил с собой. Заперев дверь на ключ, налил в раковину холодной воды, достал пакет гипса, бинты и принялся за работу.

После того, как он закончил, ему пришлось подождать, пока высохнет гипсовая повязка. Это время Шакал сидел, положив «сломанную» ногу на стул, курил и разглядывал крыши соседних домов. Иногда он надавливал на гипс большим пальцем, каждый раз приходя к выводу, что надо еще немного подождать.

Фибровый чемодан, в котором хранилось ружье, опустел. Остатки бинтов и несколько унций гипса Шакал убрал в саквояж, на случай ремонта гипсовой повязки. Когда она окончательно затвердела, он сунул чемодан под кровать, убедился, что не оставил в номере ничего лишнего, выбросил окурки в окно и захромал к двери.

Спустившись по лестнице, он с облегчением отметил, что портье сидит в комнатке. Так как подошло время ленча, Шакал решил, что тот перекусывает. Впрочем, открытая дверь позволяла портье видеть всех, кто проходил мимо конторки.

Бросив взгляд на входную дверь и убедившись, что никто не собирается войти в отель, Шакал прижал саквояж к груди и, согнувшись в три погибели, пересек фойе. Из-за летней жары входную дверь держали открытой и, переступив порог, он смог выпрямиться, находясь вне поля зрения портье.

Хромая, он сошел по ступенькам на тротуар и добрел до угла, где поймал такси, доставившее его обратно в аэропорт. Там он обратился к девушке за стойкой итальянской авиакомпании «Алиталия». Девушка мило улыбнулась, взяв его паспорт:

— Чем я могу вам помочь?

— Полагаю, у вас есть билет до Милана, заказанный два дня назад на фамилию Даггэн.

Девушка проверила список заказов на дневной рейс до Милана. До отлета оставалось полтора часа.

— Да, есть, — она просияла. — Мистер Даггэн. Билет заказан, но не оплачен. Вы хотите заплатить за него?

Шакал заплатил наличными, получил билет. Девушка напомнила ему, что посадку объявят за полчаса до вылета. С помощью участливого носильщика, который сочувственно покачал головой, увидев его загипсованную ногу, Шакал извлек чемоданы из автоматической камеры хранения и перенес их к стойке «Алиталии», прошел таможенный досмотр, ограничившийся проверкой паспорта, и за оставшееся время успел поесть в ресторане, примыкавшем к залу ожидания.

Экипаж отнесся к Шакалу с предельной заботой. Ему помогли залезть в автобус, доставивший пассажиров к самолету, подняться по трапу. Миловидная итальянская стюардесса широко улыбнулась ему. Она проследила, чтобы он сел в одно из «купе» в центральном салоне, где кресла стояли лицом друг к другу. Тут больше места для ног, пояснила она.

И остальные пассажиры старались не задевать загипсованную ногу, занимая свои места. А Шакал бодро улыбался полулежа в кресле.

В 4.15 самолет оторвался от земли и, набирая высоту, взял курс на юг, на Милан.

* * *

Суперинтендант Брин Томас вышел из кабинета заместителя комиссара около трех часов дня, чувствуя себя глубоко несчастным. Затянувшаяся простуда, да и новое, только что полученное задание окончательно испортили ему настроение.

Понедельник не зря называют тяжелым днем. Сначала он узнал, что его агент потерял из виду советского представителя на проходящей в Лондоне конференции, за которым должен был следить. Потом получил служебную записку от отдела MI-5 с вежливой просьбой держаться подальше от советской делегации, так как с точки зрения MI-5 именно они должны вести наблюдение за русскими.

А уж венцом стала беседа с заместителем комиссара. Любой полицейский, Особого отделения или нет, едва ли назовет более непривлекательное занятие, чем поиски наемного убийцы. А тут ему даже не дали фамилии.

— Фамилии нет, так что придется поработать, — наставлял его Диксон. — Попытайтесь найти ответ к завтрашнему дню.

— Поработать, — фыркнул Томас, входя в свой кабинет.

Хотя список подозреваемых наверняка будет коротким, ему и его сотрудникам предстояло перелопатить груду документов, все материалы о политических смутьянах, не только осужденных, но и подозреваемых в участии в беспорядках. Все они требовали проверки, хотя Диксон и указал, что нужный ему человек — профессиональный убийца, а не один из тех мотыльков, что залетают в Британию и портят жизнь Особому отделению в преддверье и во время визитов иностранных государственных деятелей.

Он позвонил двум детективам-инспекторам, которые, как он знал, занимались не слишком срочными делами, и приказал явиться к нему, отложив их на потом. Говорил он с ними кратко, не вдаваясь в подробности, объяснил, что они должны искать. Не было нужды связывать подозрения французской полиции относительно того, что такой человек намерен убить генерала де Голля, с просмотром архивов Особого отделения Скотленд-ярда.

Все трое очистили столы от бумаг и принялись за работу.

* * *

Самолет Шакала приземлился в аэропорту Милана точно по расписанию, в шесть вечера с минутами. Сверхзаботливая стюардесса помогла ему спуститься по трапу, другая, такая же внимательная, добраться до главного здания. И в ходе таможенного досмотра выяснилось, что он не напрасно изъял компоненты ружья из чемодана и нашел более неприметное место для их транспортировки. Проверка паспорта заняла не более минуты, но когда лента конвейера вынесла чемоданы пассажиров, впервые угроза разоблачения нависла над Шакалом.

Он кликнул носильщика, который положил все три чемодана на скамью для досмотра. Дохромав до скамьи, Шакал поставил рядом с ними саквояж. Тут же к нему подошел таможенник:

— Синьор, это ваш багаж?

— Да, три чемодана и саквояж.

— У вас есть вещи, подлежащие обложению пошлиной?

— Нет, ничего нет.

— Вы прилетели по делам, синьор?

— Нет, я собирался отдохнуть, но уж так получилось, что отдых придется сочетать с выздоровлением. Я хочу поехать на озера.

Лицо таможенника осталось бесстрастным.

— Могу я взглянуть на ваш паспорт?

Получив от Шакала паспорт, итальянец внимательно просмотрел его, затем вернул, не сказав ни слова.

— Пожалуйста, откройте этот чемодан.

Он указал на один из трех больших чемоданов. Шакал вытащил кольцо с ключами, выбрал нужный и открыл чемодан. Носильщик положил его на бок. К счастью, в нем находились вещи датского пастора и американского студента. Просматривая содержимое чемодана, таможенник не придал особого значения темно-серому костюму, белью, белой рубашке, туфлям, черным ботинкам, ветровке и носкам. Не заинтересовала его и датская книга. Суперобложку украшали фотография кафедрального собора в Шартре и название хоть и написанное по-датски, но вполне могущее сойти и за английское. Он не заметил аккуратно зашитого надреза на подкладке, чего не случилось бы при тщательном досмотре. Но таможенник лишь мельком проглядывал вещи, хотя его отношение мгновенно бы изменилось, найди он что-нибудь подозрительное. Компоненты снайперского ружья находились лишь в трех футах от него, но у таможенника не возникло и мысли, что гипсовая повязка наложена на здоровую ногу. Он закрыл крышку и знаком дал понять Шакалу, что чемодан можно запирать. Затем пометил мелом все вещи приезжего. Выполнив свой долг, итальянец широко улыбнулся:

— Благодарю, синьор. Счастливого вам отдыха.

Носильщик нашел такси, получил щедрые чаевые, и скоро Шакал уже ехал в Милан по забитой машинами автостраде. Он попросил отвезти его на Центральный вокзал.

Там он подозвал другого носильщика и захромал следом за ним в камеру хранения. В такси он переложил стальные ножницы из саквояжа в карман брюк. В камеру хранения он сдал два чемодана и саквояж, оставив при себе чемодан с французской армейской шинелью, единственный, не заполненный до отказа.

Отпустив носильщика, он сам добрался до туалета. Оказалось, что единственная кабинка в левом ряду писсуаров занята. Шакал поставил чемодан на пол и, склонившись над раковиной, тщательно мыл руки, ожидая, когда она освободится. Затем закрылся в кабинке.

Минут десять пальцами и ножницами освобождал ногу от гипса и подложенной под него ваты. Надел шелковый носок и туфлю, которые крепились к внутренней стороне икры липкой лентой, пока нога была в гипсе. Клочья ваты и кусочки гипса он побросал в унитаз. Воду ему пришлось спускать дважды.

Шакал поставил чемодан на унитаз, открыл его и начал укладывать металлические трубки с компонентами ружья между складками шинели. Когда последняя из трубок легла в чемодан, он затянул внутренние ремни, чтобы трубки не дребезжали при переноске, закрыл чемодан, выглянул из кабинки. Лишь двое мужчин стояли у писсуаров. Шакал вышел из кабинки, резко метнулся к двери. И был на лестнице, ведущей в главный зал, прежде чем эти двое могли бы его заметить, даже если б у них и было такое желание.

Он не мог вернуться в камеру хранения здоровым человеком, совсем недавно покинув ее калекой, поэтому подозвал носильщика, объяснил, что торопится и хочет как можно быстрее поменять деньги, взять вещи из камеры хранения и поймать такси. Квитанцию он сунул в руку носильщику вместе с купюрой в тысячу лир и указал на камеру хранения, а сам направился к банковскому окошечку, чтобы поменять деньги.

Итальянец отправился за багажом. Шакал как раз пересчитывал лиры, полученные в обмен на последние двадцать фунтов, когда он принес два чемодана и саквояж. Две минуты спустя Шакал сидел в такси, мчащемся по площади герцога д'Аосты к отелю «Континенталь».

У регистрационной стойки в великолепном вестибюле он обратился к клерку: «Я полагаю, для меня забронирован номер на фамилию Даггэн. Его заказали из Лондона по телефону два дня назад».

В восемь вечера Шакал уже наслаждался теплым душем. Два чемодана стояли в запертом шкафу. Третий, с его собственными вещами, открытый лежал на кровати. Синий костюм из тонкой шерсти, который он собирался надеть, висел на плечиках. Серый костюм Шакал отдал горничной, чтобы его почистили и выгладили к утру. Он намеревался выпить коктейль, пообедать и рано лечь спать, ибо следующий день, 13 августа, обещал немалые хлопоты.

Глава 13

— Ничего.

Второй из молодых детективов-инспекторов, сидящих в кабинете Брина Томаса, закрыл последнюю из папок и посмотрел на суперинтенданта.

Поиски его коллеги также не дали результата. Сам Томас расправился со своими папками на пять минут раньше и теперь стоял у окна, спиной к детективам, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. В отличие от кабинета заместителя комиссара Энтони Моллинсона, окна его кабинета выходили не на Темзу, а на забитую транспортом Хосферри-роуд. Чувствовал он себя отвратительно. От каждого вздоха горло резало, как ножом. Он понимал, что при такой сильной простуде не следует так много курить, но не мог отказаться от скверной привычки. Голова болела и от табачного дыма и от бесконечных телефонных разговоров, которые пришлось вести, выясняя дополнительные подробности о людях, упомянутых в многочисленных папках. И каждый раз оказывалось, что усилия потрачены напрасно. Никто из них не мог бы решиться на убийство президента Франции.

— Хорошо, — Томас повернулся к детективам. — Мы сделали все, что могли. На островах нет человека, которого мы ищем.

— Может, такой человек и есть, — заметил один из молодых детективов, — но по нашим архивам он не проходит.

— Они все здесь, будьте уверены, — огрызнулся Томас.

Мысль о том, что в его «поместье» живет неизвестный ему профессиональный убийца, вызвала у него раздражение, усугубленное простудой и головной болью.

— В конце концов, политический убийца — редкая птица, — подал голос второй инспектор. — Возможно, в нашей стране их нет. Англичанам это несвойственно, не так ли?

Томас бросил на него злобный взгляд. Он предпочитал называть проживающих в Соединенном Королевстве британцами. Говоря «англичане», инспектор как бы намекал, что убийца мог быть валлийцем, шотландцем или ирландцем.

— Хорошо, заберите папки и сдайте их в архив. Я доложу, что наши поиски ни к чему не привели. Мы сделали все, что в наших силах.

— На кого мы работали, супер? — спросил первый детектив.

— Какая разница, юноша. У кого-то возникли трудности, к счастью, не у нас.

Молодые люди собрали папки и направились к двери. Обоих ждали дома, один со дня на день мог стать отцом. Он вышел в коридор первым. Но второй детектив остановился на пороге и оглянулся:

— Супер, когда я просматривал папки, мне пришла в голову одна мысль. Если такой человек существует и он — уроженец Британии, то вполне возможно, что он не работает там, где живет. Я хочу сказать, он должен иметь базу, убежище, куда может вернуться. Вполне возможно, что в своей стране он — уважаемый гражданин.

— Как это?

— Если где-то и есть профессиональный убийца, на след которого мы пытаемся выйти, и он представляет опасность для весьма влиятельного лица, иначе расследование не проводил бы человек вашего ранга, то этот тип — личность известная. То есть за его плечами не одно выполненное задание. Его боятся, не так ли?

— Продолжайте, — кивнул Томас.

— Вот я и подумал, что он, скорее всего, будет действовать за пределами своей страны. И не попадет в поле зрения внутренних сил безопасности, возможно, Служба что-то о нем и слышала…

Томас обдумал идею инспектора, затем медленно покачал головой:

— Идите домой, юноша. Донесение я напишу сам. И забудьте о том, чем мы сегодня занимались.

Инспектор ушел, но идея прочно засела в голове Томаса. Он мог сесть за стол и написать донесение. Ничего нет. Никаких следов. В архивах полная пустота. Но допустим, запрос из Франции оправдан? Французы не просто ударились в панику, как поначалу показалось Томасу, услышав, что кто-то хочет убить их драгоценного президента? Если им действительно известно не более того, о чем они говорят, если нет прямых доказательств, что наемный убийца — англичанин, значит, они ищут его по всему миру. Конечно, велика вероятность того, что никакого убийцы нет, а если и есть, то он — выходец из страны, где политические убийства имеют давнюю историю. Но если подозрения французов небезосновательны? И этот человек окажется англичанином, хотя бы уроженцем Британии?

Томас всегда гордился репутацией Скотленд-ярда, тем более Особого отделения. Они не допустили ни одного политического убийства. Ни один из иностранных государственных деятелей, посетивших Британию, не пострадал на ее территории. Ему лично пришлось обеспечивать охрану Ивана Серова, главы КГБ, когда тот готовил визит Хрущева и Булганина. Немало прибалтийцев и поляков хотели бы свести счеты с Серовым, но не прозвучало ни выстрела, хотя того окружала толпа телохранителей, которые, не задумываясь, пустили бы в ход оружие.

В молодости Томас отлично играл в регби, многие соперники «Глэморгана» до сих пор помнят быстрые прорывы Брина Томаса. Теперь он, конечно, не выходит на зеленое поле, но с живым интересом следит за успехами «Лондон Уолш» и в свободное от работы время частенько приходит в Старый Олений парк, чтобы поболеть за любимую команду. Он хорошо знает всех игроков, после матча обычно остается в клубе, чтобы обсудить его перипетии, и игроки всегда доброжелательно выслушивают рекомендации ветерана.

Один из них работает в министерстве иностранных дел. Так полагала вся команда, но не Томас. Он-то знал, что управление Барри Ллойда, которое взяло под свое крылышко Форин офис,[100] не входило в его структуру. Называлось оно Сикрит Интеллидженс Сэвис,[101] или СИС, или просто Служба.

Они встретились в тихом пабе у реки между восемью и девятью вечера. Поговорили о регби, пока им не принесли пива. Но Ллойд догадался, что сотрудник Особого отделения встретился с ним не для того, чтобы обсудить проблемы сезона, до начала которого оставалось чуть ли не два месяца. После того, как они выпили за здоровье друг друга, Томас предложил пройти на террасу. Она совсем опустела: парочки из Челси и Фулхэма уже отправились обедать.

— У меня возникли некоторые затруднения, юноша, — начал Томас. — Надеюсь, вы сможете мне помочь.

— Ну… если смогу.

Томас рассказал о запросе из Парижа и безрезультатных поисках в архивах Особого отделения.

— Мне пришло в голову, что такой человек, если он существует и к тому же англичанин, не станет марать руки внутри страны. Будет работать за рубежом. И если он где-то оставил след, Служба, возможно, заприметила его.

— Служба? — переспросил Ллойд.

— Перестаньте, Барри, к нам тоже попадает кое-какая информация, — говорил он чуть ли не шепотом. Со стороны могло показаться, что два одетых в темные костюмы бизнесмена любуются ночной рекой, неторопливо обсуждая финансовые проблемы. — Мы ведем проверку многих сотрудников министерства иностранных дел, о чем те даже не подозревают. Вы тоже в свое время попали в их число. Так что я знаю, где вы работаете.

— Понятно, — кивнул Ллойд.

— Я, конечно, могу быть просто вашим знакомым Брином Томасом, но я еще и суперинтендант Особого отделения. Так что не думайте, что ваше теперешнее занятие — тайна за семью печатями.

Ллойд разглядывал свою кружку.

— Это официальное расследование?

— Нет, пока еще нет. Лебель напрямую обратился к Моллинсону. Тот ничего не нашел в Центральном архиве и заручился нашей помощью по личной договоренности с Диксоном. Я проверил наши архивы. Все втихую, понимаете? Пресса ничего не должна знать. Скорее всего, мы ничем не сможем помочь Лебелю. Но я хочу, чтобы мы ничего не упустили, и поэтому решил обратиться к вам.

— Тот, кого вы ищете, собирается убить де Голля?

— Судя по всему, да. Но французы не упоминали никаких имен. Очевидно, они не хотят, чтобы об их тревоге прознали газеты.

— Очевидно, — кивнул Ллойд, — но почему они не обратились к нам напрямую?

— Запрос поступил по каналу связи Интерпола. От Лебеля — Моллинсону. Возможно, у французской службы безопасности нет закрытых каналов связи с вашим ведомством.

Если Ллойд и понял намек на издавна напряженные отношения, сложившиеся между СДЭКЭ и СИС, то не подал виду.

— О чем вы думаете? — спросил Томас какое-то время спустя.

— Вспомнил об одном забавном совпадении. Вы помните дело Филби?[102] — Ллойд смотрел на реку.

— Конечно.

— В нашем управлении это все еще больная мозоль. Он удрал из Бейрута. Разумеется, общественность узнала об этом позже, но в Службе сразу же начался переполох. Множество людей поменяли место работы. Иного выхода не было, он выдал агентуру арабского региона, да и некоторых других. В том числе пришлось срочно уезжать нашему главному резиденту в Карибском бассейне. Шестью месяцами раньше он работал с Филби в Бейруте, а затем его перевели в Америку. В том же месяце, в январе, диктатора Доминиканской Республики Трухильо убили на пустынном шоссе. Согласно официальной версии, с ним расправились партизаны, у него было много врагов. Наш резидент вернулся оттуда в Лондон, и какое-то время мы делили один кабинет, пока он не получил новое назначение. Он упомянул о слухе, будто бы машина Трухильо сначала остановилась, а уж затем партизаны подорвали ее и убили диктатора. А остановил машину один снайперский выстрел из ружья. Потрясающий выстрел — со ста пятидесяти ярдов по мчащейся на полной скорости машине. Пуля прошла через треугольное окошко в дверце водителя, единственное, изготовленное не из пуленепробиваемого стекала. Бронированным был и корпус. Попала водителю в горло. А уж потом налетели партизаны. Самое странное, что, по слухам, стрелял англичанин.

Наступила долгая пауза. Оба всматривались в потемневшие воды Темзы, а перед их мысленным взором вставала безводная равнина далекого жаркого острова. Узкая полоска асфальта, одинокий лимузин, мчащийся со скоростью семидесяти миль в час. Старик в светло-коричневом мундире с золотыми галунами, тридцать лет железной рукой правивший своим королевством. Вот его вытаскивают из разбитой машины, добивают в придорожной пыли пистолетными выстрелами.

— Этот человек… о котором говорили… Как его звали?

— Не знаю. Не помню. Просто шли такие разговоры. Нам тогда хватало забот и без Карибского диктатора.

— Ваш коллега, что работал с вами, он написал отчет?

— Скорее всего. Таков порядок. Но это же слух, понимаете? Не более чем слух. Что с него возьмешь? Мы же предпочитаем иметь дело с фактами, достоверной информацией.

— Но его отчет наверняка хранится в каком-нибудь деле?

— Пожалуй, что так. Но вот достоверность. Он услышал об этом в тамошнем баре. А чего только не наговорят после двух-трех стаканчиков рома.

— Но вы сможете заглянуть в архив? Посмотреть, нет ли у этого стрелка фамилии?

Ллойд оторвался от поручня.

— Вы поезжайте домой. Если я что-нибудь найду, обязательно позвоню.

Они вернулись в паб, поставили на стойку пустые кружки, вышли на улицу, пожали друг другу руки.

— Заранее благодарю, — сказал на прощание Томас. — Возможно, из этого ничего не выйдет. Но вдруг?

* * *

Когда Томас и Ллойд беседовали над Темзой, а Шакал допивал последние капли вина в ресторане на крыше миланского отеля, комиссар Клод Лебель принимал участие в первом ежевечернем заседании в министерстве внутренних дел Франции.

Состав остался тем же, что двадцатью четырьмя часами раньше. Министр внутренних дел во главе стола, начальники управлений — по сторонам. Клод Лебель — у противоположного торца, перед ним — маленькая папка. Коротким кивком министр открыл заседание.

Слово взял Сангинетти. За прошедшие день и ночь каждый таможенник на всех контрольно-пропускных пограничных пунктах Франции получил указание тщательно досматривать багаж высоких, со светлыми волосами иностранцев мужского пола. Сотрудники ДСТ будут более внимательно проверять паспорта, стараясь не пропустить ни одного фальшивого документа (глава ДСТ согласно кивнул). Туристы и бизнесмены, въезжающие во Францию, наверняка заметили возросшую активность таможенников, но едва ли кто из них сможет догадаться, что особый интерес проявляется в отношении высоких блондинов. Если кто-нибудь из остроглазых репортеров захочет узнать, что происходит на границе, ему ответят, что ничего особенного, обычные выборочные проверки. Но пока пресса молчит.

Доложил Сангинетти и о результатах рассмотрения операции по похищению одного из трех главарей ОАС из римского отеля. Набережная Орсей[103] категорически против по дипломатическим мотивам (они не знают о Шакале). Того же мнения и президент (он-то в курсе событий). Так что этот вариант отпадает.

Генерал Гибо сообщил, что полная проверка архивов СДЭКЭ не выявила профессионального наемного убийцы, не связанного с ОАС. Руководитель Рансенман Женерё признал, что и их поиски не только среди французов, но и иностранцев, пытавшихся совершить преступление на территории Франции, не принесли результата.

Затем выступил глава ДСТ. В половине восьмого утра был подслушан телефонный разговор между почтовым отделением у Северного вокзала и римским отелем, в котором жили три оасовца. С того момента, как они поселились в отеле, восемь недель назад, телефонисты, обслуживающие международные линии, получили указание немедленно докладывать в ДСТ, если кто-то заказал разговор по номеру этого отеля. Дежуривший в то утро оператор оказался редкостным тугодумом. Лишь соединив абонентов, он сообразил, что номер значится в его специальном списке, и тут же позвонил в местное отделение ДСТ. Однако ему хватило ума подслушать разговор. Вот что он услышал:

«От Вальми — Пуатье. Шакал раскрыт. Повторяю. Шакал раскрыт. Ковальски арестован — „Пел“ перед смертью».

Повисла тяжелая тишина.

— Как они это узнали? — подал голос Лебель с другого конца стола.

Глаза всех присутствующих повернулись к нему. Лишь полковник Роллан, глубоко задумавшись, уставился в стену.

— Черт, — вырвалось у него, и все взгляды переместилась на начальника Отдела противодействия.

— Марсель, — коротко пояснил полковник. — Чтобы вытащить Ковальски из Рима, мы использовали приманку. Его давнего приятеля Жожо Гржибовски. У него жена и дочь. Мы держали их за городом, пока не схватили Ковальски. Затем разрешили им вернуться домой. От Ковальски я хотел узнать, что делают засевшие в отеле Родин и двое его приятелей. О Шакале тогда никто не подозревал. Так что у меня не было оснований держать в тайне захват Ковальски. В те дни. Потом, естественно, обстоятельства изменились. Должно быть, поляк Жожо предупредил агента Вальми. Извините.

— Сотрудники ДСТ взяли Вальми в почтовом отделении? — спросил Лебель.

— Нет, мы разминулись на пару минут благодаря глупости телефониста, — ответил глава ДСТ.

— Потрясающая расхлябанность, — бросил полковник Сен-Клер, заработав несколько неодобрительных взглядов.

— Мы только нащупываем путь, большей частью в полной темноте, еще не зная, с кем бороться, — вставил генерал Гибо. — Если полковник желает взять на себя руководство операцией вместе со всей ответственностью…

Полковник из Елисейского дворца внимательно изучал лежащий перед ним лист бумаги, словно слова Гибо с прозвучавшей в них плохо скрытой угрозой относились не к нему. Он уже понял, что погорячился.

— Между прочим, — вмешался министр, — может, оно и к лучшему, раз они знают, что их план раскрыт. Теперь они наверняка должны дать задний ход.

— Министр совершенно прав, — Сен-Клер попытался замазать свой промах. — Продолжать подготовку покушения — просто безумие. Они должны отозвать Шакала.

— План не раскрыт, — охладил его пыл Лебель. Все уже забыли о его присутствии. — Мы все еще не знаем настоящего имени Шакала. Полученное предупреждение приведет лишь к тому, что он примет дополнительные меры предосторожности. Фальшивые документы, изменение внешности…

Оптимизм, вызванный словами министра, иссяк. Роже Фрей с уважением посмотрел на маленького комиссара.

— Я думаю, господа, нам пора дать слово комиссару Лебелю. В конце концов, он возглавляет это расследование. Мы собрались здесь, чтобы помочь ему в силу наших возможностей.

Лебель рассказал о том, что ему удалось сделать с прошлого вечера. О растущей уверенности, подкрепленной проверкой французских архивов, что убийца-иностранец, если он и существует, может быть известен полиции других стран. Просьбе о проведении расследования за рубежом. Полученном разрешении. Переговорам по каналам связи Интерпола с руководителями полиции ведущих стран западного мира.

— Их ответы поступили в течение дня, — перешел он к завершающей части. — Голландия. Ничего. Италия. Несколько известных убийц по контрактам, все на службе мафии. Удалось выяснить, что ни один из них не пойдет на политическое убийство кроме как по приказу, и на текущий момент никто не предлагал денег за ликвидацию иностранного политика. — Лебель поднял голову. — Я склонен думать, что это соответствует действительности. Британия. Пока ничего, но мой запрос передан в другое подразделение. Особое отделение, для дальнейшей проверки.

— Как всегда, тянут, — пробормотал Сен-Клер как бы про себя.

Лебель услышал его и вновь поднял голову:

— Они очень основательные, наши английские друзья. Не стоит недооценивать Скотленд-ярд, — и продолжил чтение: — Америка. Две кандидатуры. Один, правая рука международного торговца оружием, обосновавшегося в Майами, штат Флорида. Бывший морской пехотинец, потом агент ЦРУ в Карибском бассейне. Уволен со службы за убийство кубинского эмигранта, одного из противников Кастро, накануне вторжения в заливе Свиней. Кубинец был командиром одного из отрядов. Американца затем пригрел этот самый торговец оружием, чьими услугами пользовалось ЦРУ, вооружая кубинских эмигрантов. Считается, что последующая гибель при невыясненных обстоятельствах двух конкурентов торговца оружием — его работа. Похоже, борьба в этой сфере идет жесточайшая. Зовут этого человека Чарльз, Чак, Арнольд. В настоящее время ФБР выясняет его местонахождение. Вторая кандидатура, предложенная ФБР, Марко Вителлино, личный телохранитель главаря нью-йоркской мафии Альберто Анастасио. Его застрелили в кресле парикмахера в октябре 1957 года. В страхе за собственную жизнь Вителлино бежал из Америки. Обосновался в Каракасе, Венесуэла. Пытался утвердиться в тамошнем преступном мире, но без особого успеха. Местные бандиты его не приняли. ФБР полагает, что он мог бы взяться за такую работу, если его устроит цена.

Полная тишина царила в зале заседаний. Четырнадцать человек слушали, не шептались, не переговаривались между собой.

— Бельгия. Один человек. Патологический убийца, еще недавно подручный Чомбе в Катанге. В 1962 году взят в плен войсками ООН, затем выслан из страны. В Бельгию вернуться не может, так как обвиняется в совершении двух убийств. Наемник, умный и хитрый. Зовут его Жюль Беренжер. Считается, что он эмигрировал в Центральную Америку. Бельгийская полиция пытается узнать, куда именно. Западная Германия. Также один человек. Ганс-Дитер Кассель. Бывший майор СС, разыскивается как военный преступник двумя странами. После войны жил в Западной Германии под вымышленной фамилией, работал по контрактам на ODESSA,[104] подпольную организацию бывших эсэсовцев. Подозревается в убийстве двух политиков-социалистов, которые вели кампанию за активизацию участия государственных учреждений в расследовании военных преступлений. Позднее его разоблачили, но он успел сбежать в Испанию, предупрежденный высоким полицейским чином, лишившимся за это должности. Сейчас предположительно живет в Мадриде.

Лебель оторвался от папки.

— Надо отметить, он староват для такой работы. Ему пятьдесят семь лет. Южная Африка. Один человек. Профессиональный наемник. Пит Шуйпер. Также один из головорезов Чомбе. Официально против него в Южной Африке не выдвинуто никаких обвинений, но он считается нежелательной персоной. Превосходно стреляет, специализируется на индивидуальных убийствах. Последний раз о нем слышали при высылке из Конго после воссоединения Кетанги в начале этого года. Предполагают, что он все еще где-то в Западной Африке. Особое отделение южноафриканской полиции продолжает розыск.

Лебель поднял голову. Четырнадцать человек смотрели на него.

— Конечно, все это очень неопределенно. Во-первых, я обратился к полиции лишь семи стран. Шакал может быть швейцарцем, австрийцем или кем-то еще. В трех странах мне ответили, что у них никого нет. Они могут ошибиться. Шакал может быть итальянцем, голландцем или англичанином. И даже южноафриканцем, бельгийцем, немцем или американцем, но не значиться в полицейских досье. Как знать. Мы двигаемся наугад, надеясь на удачу.

— Одни надежды не продвинут нас вперед, — бросил Сен-Клер.

— Возможно, у полковника есть конкретное предложение? — вежливо осведомился Лебель.

— Лично я чувствую, что этот человек наверняка отказался от задуманного, — холодно ответил Сен-Клер. — Теперь, когда его план раскрыт, ему никогда не добраться до президента. Сколько бы ни обещали заплатить ему Родин и его шайка, они потребуют деньги назад и отменят операцию.

— Вы чувствуете, что этот человек отказался от задуманного, — мягко заметил Лебель, — но чувство не столь уж далеко от надежды. И на текущий момент я бы предпочел продолжить расследование.

— Что сейчас делается, комиссар? — спросил министр.

— Те страны, что назвали возможных кандидатов, уже начали передавать по телексу их полные досье. Я рассчитываю, что они будут у меня к полудню завтрашнего дня. По фототелеграфу передадут и фотографии. Выясняется также местопребывание подозреваемых.

— Вы думаете, они и дальше будут молчать? — спросил Сангинетти.

— А почему бы и нет? Каждый год через нас проходят сотни конфиденциальных запросов, не отраженных ни в каких бумагах. К счастью, все страны, какой бы ни была их социальная ориентация, борются с преступностью. Поэтому нам не свойственны разногласия, характерные для политических ведомств, к примеру дипломатов. Полиция многих стран работает в тесном контакте.

— Даже если речь идет о политическом убийстве? — спросил Фрей.

— Для полицейского это тоже преступление. Поэтому я предпочел связаться с моими зарубежными коллегами, а не действовать через министерство иностранных дел. Безусловно, вышестоящее начальство моих коллег обязательно узнает о моих запросах, но едва ли мне откажут в содействии. Политический убийца вне закона во всем мире.

— Но поскольку им известно, что ведется такое расследование, они смогут догадаться, чем оно вызвано, и, возможно, уже насмехаются над нашим президентом, — не унимался Сен-Клер.

— Я не вижу оснований для подобных насмешек. Когда-нибудь и они могут оказаться в такой же ситуации, — ответил Лебель.

— Не очень-то вы разбираетесь в политике, если не понимаете, сколь обрадует некоторых известие о том, что за президентом Франции охотится наемный убийца. Президент особо подчеркивал, что эта информация не должна стать достоянием общественности.

— Она и не стала, — возразил Лебель. — О существовании убийцы знает ограниченный круг лиц, привыкших хранить государственные секреты. Если бы большинство из них выплыло наружу, половина политических деятелей лишилась бы своих постов. Они должны знать секреты, чтобы надежно их охранять. Если б они не умели держать язык за зубами, им бы не доверили столь ответственную работу.

— Лучше сообщить нескольким лицам, что мы ищем убийцу, чем приглашать их на похороны президента, — пробурчал Бувье. — Мы боремся с ОАС два года. Президент указал, что проводимое нами расследование не должно стать темой для газетных заголовков и разговоров на всех углах.

— Господа, господа, — вмешался министр, — хватит об этом. Это я разрешил комиссару Лебелю навести справки у руководителей полиции других стран, после того… — он глянул на Сен-Клера, — как проконсультировался с президентом.

Последней фразой министр посадил полковника в лужу, к едва скрытой радости присутствующих.

— Кто еще хочет выступить? — спросил месье Фрей.

Роллан поднял руку:

— В Мадриде у нас постоянное бюро. Многие оасовцы обосновались в Испании, поэтому приходится за ними следить. Мы можем найти Касселя без помощи западногерманской полиции. Как я понимаю, наши отношения с министерством иностранных дел ФРГ еще далеки от идеальных.

Его намек на февральское похищение Арго и последующее возмущение Бонна вызвал несколько улыбок. Фрей взглянул на Лебеля.

— Благодарю вас, — кивнул детектив. — Вы очень поможете нам, если найдете его. Пожалуй, я сказал все, могу только попросить вас оказывать мне такое же содействие, как и в прошедшие двадцать четыре часа.

— Тогда до завтра, господа, — министр поднялся, собирая бумаги. — Заседание окончено.

Выйдя из здания министерства внутренних дел, Лебель с наслаждением вдохнул теплый воздух парижской ночи. Часы ударили двенадцать раз. Наступил вторник, 13 августа.

* * *

Уже после полуночи Барри Ллойд позвонил суперинтенданту Томасу домой, в Чизуик. Томас как раз собирался выключить лампу на столике у кровати, решив, что сотрудник СИС позвонит утром.

— Я нашел копию документа, о котором мы говорили. Обычная депеша о слухе, циркулировавшем в то время на острове. С резолюцией «Ничего не предпринимать», наложенной сразу по получении. Как я и говорил, нам тогда хватало забот.

— Упоминалось чье-либо имя? — тихо спросил Томас, чтобы не разбудить спящую рядом жену.

— Да, британского бизнесмена, который покинул остров после тех событий. Возможно, он не имеет никакого отношения к убийству Трухильо. Его зовут Чарльз Колтроп.

— Благодарю, Барри. Утром я с этим разберусь. — Томас положил трубку и уснул.

Ллойд, педантичный молодой человек, написал короткий отчет о поступившей к нему просьбе и своих действиях и передал его дежурному с пометкой «Запрос». Дежурный обратил внимание на то, что поступившая бумага имеет отношение к Парижу, и сунул ее в мешок с документацией для французского отдела министерства иностранных дел. Утром, согласно заведенному порядку, мешок лег на стол начальника отдела Франции.

Глава 14

Шакал встал, как всегда, в половине восьмого, выпил чаю, умылся, принял душ, побрился. Одевшись, он вытащил из-за подкладки чемодана тысячу фунтов, положил их во внутренний карман пиджака и спустился вниз позавтракать. В девять часов он уже вышел из отеля на улице Манзоне и отправился на поиски банков. За два часа он посетил пять, разменивая английские фунты. Двести он обменял на итальянские лиры, восемьсот — на французские франки.

Покончив с этим, он выпил в кафе чашечку кофе и перешел к следующему этапу. Спрашивая дорогу у водителей такси и официантов уличных кафе, он оказался на одной из улиц Порте Гарибальди, рабочей окраины Милана, неподалеку от станции Гарибальди. Там он нашел то, что ему требовалось: ряд закрытых гаражных боксов. За двухдневную арендубокса с него взяли десять тысяч лир, дороже обычного, но зато сразу предоставили бокс в его распоряжение.

В местном магазинчике Шакал купил комбинезон, ножницы для резки металла, несколько ярдов тонкой стальной проволоки, паяльник и припой. Все покупки он уложил в брезентовую сумку, приобретенную в том же магазине, и отнес ее в гараж. Заперев ворота и положив ключ в карман, он отправился на ленч в тратторию более респектабельного района.

После ленча, предварительно позвонив из траттории и договорившись о встрече, он на такси подъехал к зданию небольшой и не слишком процветающей фирмы по прокату автомобилей. Он выбрал себе подержанную спортивную двухместную модель «альфа ромео» 1962 года выпуска. Объяснил, что за ближайшие две недели, весь свой отпуск, хочет осмотреть достопримечательности Италии и вернет машину в конце указанного срока.

Его паспорт, британское и международное водительские удостоверения были в полном порядке, за час юридическая контора, которая вела дела фирмы, оформила страховку. Залог с него взяли приличный, в пересчете на фунты больше сотни, но к трем часам дня машина, с ключом в замке зажигания, была в полном его распоряжении, и владелец фирмы пожелал ему хорошего отдыха.

Еще в Лондоне он навел справки в «Отэмебил ассошиэйшн» и узнал, что при наличии водительского удостоверения, правильно оформленных документов на машину и страховочного полиса сможет без особых хлопот въехать во Францию на зарегистрированной в Италии машине, поскольку обе страны являются членами «Общего рынка».

В Итальянском автомобильном клубе на Корсо Венеция ему сообщили адрес почтенной страховой компании, специализирующейся на страховке автомобилей, на которых их владельцы отправлялись в путешествия по другим странам. Его заверили, что у этой компании имеется договоренность с крупной французской страховой фирмой и оформленная у них страховка не вызовет во Франции никаких вопросов. Дополнительно застраховав машину на поездку во Францию, Шакал на «альфе» вернулся в «Континенталь», поставил машину на стоянку, поднялся в номер и принес чемодан с компонентами ружья. К гаражу он подъехал в шестом часу.

Загнав машину на яму и заперев за собой ворота, Шакал вставил штепсель паяльника в розетку, включил яркую лампу, освещающую нижнюю часть машины, и принялся за работу. Два часа он осторожно впаивал трубки с компонентами ружья в выемку ребра жесткости в раме «альфы». Из всех машин итальянского производства только «альфа», он это выяснил, просматривая в Лондоне автомобильные журналы, имела мощную стальную раму с глубокой выемкой в центральном ребре жесткости. Каждую трубку, в чехле из тонкой мешковины, он притянул проволокой ко дну выемки, а концы проволоки припаял к раме.

Когда он закончил, комбинезон покрывали пятна масла и грязи, а руки болели, оттого что приходилось сильно натягивать проволоку. Теперь лишь тщательный осмотр донной части машины мог обнаружить трубки, а через пару сотен километров слой грязи и пыли вообще сделал бы их неотличимыми от рамы «альфы».

Комбинезон, паяльник и остатки проволоки Шакал засунул в брезентовую сумку и спрятал ее в дальнем углу гаража под грудой замасленного тряпья. Ножницы положил в ящичек приборного щитка.

Из гаража он выехал уже в сгущающихся сумерках. Чемодан лежал в багажнике. Шакал запер ворота и поехал в отель.

Поднявшись к себе, долго стоял под душем, смывая дневную усталость, затем оделся и отправился на обед. Прежде чем пройти в бар, остановился у регистрационной стойки и попросил подготовить счет, чтобы он мог расплатиться после обеда, а также принести ему чашку чаю в половине шестого утра следующего дня.

Второй обед в Милане по качеству ничуть не уступал первому. Затем Шакал расплатился по счету остатками лир и лег спать в начале двенадцатого.

* * *

Сэр Джаспер Куингли стоял у окна своего кабинета в министерстве иностранных дел и, заложив руки за спину, смотрел на ухоженный плац конной гвардии. Колонна гвардейской кавалерии в безупречном строю двигалась к Аннекс и Молл, в сторону Букингемского дворца.

Зрелище производило впечатление. Очень часто по утрам сэр Джаспер стоял у окна и наблюдал за этим великолепным спектаклем. Иногда ему казалось, что можно провести годы в посольствах разных стран ради того, чтобы вот так стоять и смотреть на проезжающих внизу конных гвардейцев, слышать ахи и охи многочисленных туристов, бряцанье оружия и иногда короткое ржание. И от гордости за свою страну плечи расправлялись сами собой, живот втягивался под полосатые брюки, подбородок вздымался кверху. Иной раз, заслышав цоканье подков по гравию, он поднимался из-за стола, подходил к окну и ждал, пока колонна не скроется из виду, а уж затем возвращался к государственным делам. Случалось, у него щипало глаза, когда он думал о попытках перешагнуть через море и заменить звяканье шпор на топот парижских башмаков или сапожищ из Берлина.

Но в это утро его обуревали другие мысли. В это утро он кипел, как раскаленный чайник, а плотно сжатые губы и так-то узкие, совсем исчезли. Ярость сэра Джаспера Куигли то и дело прорывалась наружу. В кабинете, естественно, кроме него, никого не было.

В министерстве иностранных дел сэр Джаспер возглавлял отдел Франции, в обязанности которого входило изучение дел, замыслов, действий и, зачастую, заговоров, которые зрели в этой неспокойной стране. Результаты работы докладывались первому заместителю министра, а в особо важных случаях и самому министру иностранных дел Ее королевского величества.

Он отвечал всем требованиям, необходимым для назначения на столь ответственный пост, иначе он бы его не получил. Длинный послужной список, в котором значились одни заслуги: он занимал дипломатические должности в разных странах, но только не во Франции. Перечень оценок политической ситуации, часто ошибочных, но никогда не расходящихся в тот момент с точкой зрения вышестоящего начальства, был предметом его гордости. Он не допускал промахов, которые стали бы достоянием общественности, не было случая, чтобы он сказал правду, когда этого не требовалось. Он никогда не отклонялся от основной политической линии, не выражал мнения, отличного от мнения руководства.

Женитьба на перезревшей дочери посла в Берлине, вскоре после этого ставшего помощником заместителя министра иностранных дел, также не повредила его карьере. Наоборот, с помощью тестя удалось замять неудачный меморандум, отправленный в 1937 году, в котором сэр Джаспер указывал, что усиленное вооружение Германии едва ли отразится на будущем Западной Европы.

Во время войны, вернувшись в Лондон, он работал в отделе Балканских стран и активно выступал за то, чтобы Британия помогала югославскому партизану Михайловичу и его четникам. Когда же тогдашний премьер-министр прислушался к совету молодого, малоизвестного капитана Фицроя Маклина, заброшенного на территорию Югославии и принимавшего непосредственное участие в боевых действиях, и начал поддерживать коммуниста Тито, Куигли перевели во французский отдел.

Тут он проявил себя решительным сторонником генерала Жиро, обосновавшегося в Алжире. Возможно, эта политика также принесла бы плоды, но его перехитрил другой, занимавший меньшую должность генерал, создавший в Лондоне организацию, названную «Свободная Франция». Почему этот человек приглянулся Уинстону,[105] так и осталось загадкой для профессиональных дипломатов.

Впрочем, он полагал, что едва ли от кого-нибудь из этих французов был бы прок. Ни у кого не возникало и мысли, что сэру Джасперу (он получил дворянское звание в 1961 году за успехи на дипломатическом поприще) недостает компетенции, для того чтобы стать хорошим начальником отдела Франции. Он глубоко презирал и Францию, и все, так или иначе связанное с этой страной. А после пресс-конференции 23 января 1963 года, когда Шарль де Голль отверг просьбу Британии о вступлении в «Общий рынок», за что сэр Джаспер получил двадцатиминутную выволочку у министра, презрение перешло в ненависть к французскому президенту.

В дверь постучали. Сэр Джаспер отпрянул от окна, взял со стола густо исписанный лист тонкой бумаги и сделал вид, что внимательно читает его.

— Войдите.

В кабинет вошел молодой человек, закрыл за собой дверь, приблизился к столу.

Сэр Джаспер смотрел на него поверх очков.

— А, Ллойд. Как раз читаю отчет, написанный вами прошлой ночью. Интересно, интересно. Неофициальный запрос комиссара французской полиции старшему полицейскому чину Британии. Переданный через суперинтенданта Особого отделения, который счел возможным проконсультироваться, естественно, неофициально, с младшим сотрудником Интеллидженс сервис. М-м-м?

— Да, сэр Джаспер.

Ллойд смотрел на тощую фигуру стоящего у окна дипломата, уставившегося в отчет, словно никогда не видел его раньше. Он ни в коей мере не сомневался, что сэр Джаспер уже выучил наизусть его содержание и теперь разыгрывал известную лишь ему одному партию.

— И этот младший сотрудник находит уместным, превысив собственные полномочия и не посоветовавшись с более компетентными коллегами, помочь офицеру Особого отделения, назвав возможную кандидатуру. Причем это предположение не подкреплено ни единым доказательством того, что британский гражданин, считающийся бизнесменом, на самом деле — хладнокровный убийца. М-м-м-м-м?

К чему клонит этот старый идиот? — подумал Ллойд.

Ответ не заставил себя ждать.

— И вот что заинтриговало меня, Ллойд. Хотя этот запрос, разумеется, неофициальный, получен вчера, проходит двадцать четыре часа, прежде чем начальник отдела, наиболее озабоченного тем, что происходит во Франции, узнает о нем. Довольно странное положение дел, не правда ли?

Ллойд наконец-то понял что к чему. Внутренние интриги. Вспомнил он и о том, что сэр Джаспер — человек влиятельный, поднаторевший в борьбе за власть, порой отнимавшей у руководства куда больше сил, чем государственные дела.

— Позволю напомнить вам, сэр Джаспер, что суперинтендант Томас обратился ко мне, как вы и отметили, неофициально, в девять часов вечера. Отчет я написал в полночь.

— Да, да. Но я также обратил внимание, что ответ вы дали еще до полуночи. Теперь скажите мне, почему?

— Я чувствовал, что эта просьба, связанная лишь с поиском направления, в котором пойдет расследование, не выходит за рамки нормального межведомственного сотрудничества, — ответил Ллойд.

— Вы это чувствовали? Чувствовали? — в голосе сэра Джаспера появились резкие нотки. — Но вероятно, не учитывая нормальное сотрудничество между вашей Службой и отделом Франции, а?

— Вы держите в руке мой отчет, сэр Джаспер.

— Поздновато, сэр. Поздновато.

Ллойд решился на ответный удар. Если он и допустил ошибку, не посоветовавшись с начальством, прежде чем помочь Томасу, то оправдываться ему следовало перед собственным шефом, а не перед сэром Джаспером Куингли. А глава СИС не позволял никому, кроме себя, распекать своих сотрудников. Этим он вызывал недовольство других грандов Форин офис, но подчиненные любили его.

— Поздновато для чего, сэр Джаспер?

Сэр Джаспер бросил на Ллойда короткий взгляд. Он не собирался попадать в ловушку, признавая, что уже невозможно помешать Томасу получить ответ на его вопрос.

— Вы понимаете, что речь идет о гражданине Британии. Нет даже намека на его вину, я уже не говорю о доказательствах. Не кажется ли вам, что, учитывая суть просьбы, это довольно странный способ объединять имя человека с возможным противозаконным родом деятельности.

— Я не думаю, что, назвав суперинтенданту Томасу имя и фамилию человека для определения одного из направлений расследования, я тем самым превратил его в преступника, о котором идет речь, сэр Джаспер.

Дипломат поджал губы, сдерживая ярость. Наглый щенок, но проницательный. С ним надо держать ухо востро. Он взял себя в руки.

— Я вижу, Ллойд. Я вижу. В свете вашего очевидного желания помочь Особому отделению, разумеется, весьма похвального, не считаете ли вы, что вам следовало с кем-либо проконсультироваться, прежде чем принимать решение?

— Вы спрашиваете, сэр Джаспер, почему я не проконсультировался с вами?

Сэр Джаспер побагровел.

— Да, сэр, да. Именно это я и спрашиваю.

— Сэр Джаспер, при всем уважении к вам, я считаю необходимым обратить ваше внимание на то обстоятельство, что я состою в штате Службы. Если вы не согласны с моими действиями, то мне представляется, что вам более уместно излагать свои претензии моему начальству, а не мне лично.

Представляется? Представляется? Неужели этот молодой выскочка собирается учить начальника отдела Франции, что уместно, а что — нет.

— И я изложу, сэр, — рявкнул сэр Джаспер, — изложу. В самом резком тоне.

Не спрашивая разрешения, Ллойд повернулся и вышел из кабинета. Он не сомневался, что шеф учинит ему разнос, а оправдаться он мог лишь тем, что Брину Томасу требовался срочный ответ. Если же шеф решит, что тому следовало обращаться по официальным каналам, тогда он, Ллойд, окажется крайним. Но лучше выслушивать упреки от шефа, чем от Куигли. О, чертов Томас.

Однако сэр Джаспер Куигли еще не решил, жаловаться ему или нет. По существу, он был прав: перед тем, как передать информацию о Колтропе, похороненную в архиве, Ллойду следовало посоветоваться с начальством, но не обязательно с ним. Будучи начальником отдела Франции, он лишь получал сведения, поставляемые СИС, но не входил в состав руководства Службы. Он мог пожаловаться этому сварливому гению (не его слова), управляющему СИС, и, возможно, обеспечить Ллойду хороший нагоняй, а может, и подпортить карьеру этому сосунку. Но, с другой стороны, глава СИС мог бы обрушиться на него самого за вызов офицера разведки без его разрешения. Эта мысль сразу охладила пыл сэра Джаспера. Не зря же поговаривают, что глава СИС близок к тем, кто находится на Самом Верху. Играет с ними в карты в Блейдсе, охотится в Йоркшире. И до 12 сентября только месяц. А он все еще надеется получить приглашение на королевские вечера. Лучше оставить все, как есть.

— Тем более что после драки кулаками не машут, — пробормотал он, вновь обратив взор на плац конной гвардии.

— Тем более что после драки кулаками не машут, — повторил он своему собеседнику за ленчем в клубе около часа дня. — Я полагаю, что теперь они свяжутся с французами и будут им помогать. Надеюсь, не слишком усердно.

Ему понравилась собственная шутка, и он громко рассмеялся. К сожалению, он не предполагал, что его собеседник также близко связан с некоторыми из тех, кто находился на Самом Верху.

Почти одновременно глаз и ушей премьер-министра достигли личное послание комиссара полиции метрополии и новость, переданная собеседником сэра Джаспера. Случилось это около четырех дня, когда премьер-министр вернулся в дом номер 10 по Даунинг-стрит после заседания парламента.

Десять минут пятого в кабинете суперинтенданта Томаса зазвонил телефон.

Утро и большую часть дня Томас занимался поисками человека, о котором он не знал ничего, кроме имени и фамилии. Как обычно, разыскивая тех, кто, без всякого сомнения, побывал за границей, он начал с Паспортного стола на Петти Франс.

Томас приехал туда к открытию, в девять утра, и получил шесть фотокопий заявлений на выдачу паспорта, поступивших в свое время от шести Чарльзов Колтропов. К сожалению, у всех были разные вторые имена, то есть ему предстояло иметь дело с шестью индивидуумами. Ему также разрешили взять с собой фотографии всех шестерых, с условием, что он перефотографирует их и сразу же вернет в архив Паспортного стола.

Одно из заявлений было заполнено после января 1961 года, то есть этот Чарльз Колтроп ранее за границу не выезжал. Если бы он находился в Доминиканской Республике под вымышленной фамилией, едва ли он фигурировал, как Колтроп, в слухах, связывающих его с убийством Трухильо. Поэтому Томас вычеркнул его из списка.

Из пяти остальных один показался ему слишком старым, к августу 1963 года ему уже стукнуло шестьдесят пять, а четверых Томас решил проверить, независимо от того, подходили ли они под описание Лебеля. Сняв с каждого подозрение в том, что он — Шакал, Томас мог с чистой совестью позвонить Лебелю.

Во всех заявлениях указывался адрес. Два Колтропа жили в Лондоне, два — в провинции. Он не мог просто позвонить, спросить мистера Чарльза Колтропа, а затем поинтересоваться, не был ли тот в Доминиканской Республике в 1961 году. Даже если кто-то из них побывал там, теперь он мог это отрицать.

Ни один из подозреваемых не назвал себя «бизнесменом», заполняя графу «Профессия». Впрочем, это ни о чем не говорило. По слухам, его считали бизнесменом, на самом деле он мог быть и врачом, и инженером.

За утро по просьбе Томаса местная полиция нашла двух провинциальных Колтропов. Один находился на работе, собираясь на следующей неделе уехать в отпуск с семьей. Во время перерыва на ленч его отвезли домой и проверили паспорт. Визы Доминиканской Республики в нем не было. Выяснилось, что весь январь 1961 года он провел в бухгалтерии фабрики суповых концентратов, где работал последние десять лет.

Второго Колтропа нашли в отеле Блэкпула. Паспорта при нем не оказалось, но его убедили разрешить полиции города, где он жил, открыть дом ключом, взятым у соседа, выдвинуть верхний ящик стола и заглянуть в паспорт. Этот человек, мастер по ремонту пишущих машинок, также никогда не бывал в Доминиканской Республике, в январе 1961 года работал, а в отпуск ушел летом. Это удалось определить по страховому полису и табелю.

Из двух лондонских Колтропов один был зеленщиком в Кэтфорде и продавал овощи в своем магазине, когда к нему пришли двое немногословных мужчин в штатском. Он жил над магазином, так что смог принести паспорт через пару минут. Он не только не был в Доминиканской Республике, но и не знал, где она находится.

С четвертым и последним Колтропом ситуация несколько осложнилась. Адрес, указанный в заявлении, привел агентов к многоквартирному жилому дому. Управляющий просмотрел картотеку квартиросъемщиков и выяснил, что Чарльз Колтроп съехал в декабре 1960 года, не оставив нового адреса.

Но, по крайней мере, Томас узнал его второе имя. Поиски по телефонному справочнику не дали результата, однако, воспользовавшись правами Особого отделения, Томас узнал на главном почтамте не внесенный в справочник номер Ч. Г. Колтропа, проживающего в Западном Лондоне. Инициалы совпадали с начальными буквами имен четвертого Колтропа — Чарльза Гарольда. Затем Томас позвонил в жилищный отдел муниципалитета, на территории которого был установлен телефон с означенным номером.

Да, ответили ему. Мистер Чарльз Гарольд Колтроп действительно проживает в квартире по этому адресу и является одним из избирателей округа.

Следующим шагом стало посещение квартиры. После многочисленных звонков дверь так и осталась закрытой. Никто из соседей не мог сказать, где сейчас Колтроп. Когда патрульная машина вернулась в Скотленд-ярд, суперинтендант Томас попытался зайти с другой стороны. Он обратился в финансовое управление и попросил проверить данные по уплате налогов мистером Чарльзом Гарольдом Колтропом, проживающим по такому-то адресу. Особенно его интересовало, где тот работал в последние три года.

Вот тут-то и зазвонил телефон. Томас взял трубку, назвался, послушал несколько секунд. Затем его брови поползли вверх.

— Меня? — переспросил он. — Что, лично?.. Да, конечно, приду. Дадите мне пять минут?.. Хорошо, до встречи.

Он вышел из здания и пересек площадь Парламента, громко сморкаясь на ходу. Несмотря на теплый летний день, его простуда не отступала.

Пройдя квартал по Уайтхоллу, он свернул налево, на Даунинг-стрит, как обычно темную и мрачную, ибо солнечные лучи никогда не проникали в неприметный тупик, где располагалась резиденция премьер-министров Великобритании. Небольшая толпа зевак собралась у дома номер 10. Два дюжих полисмена следили за тем, чтобы они не мешали череде посыльных, то и дело входивших и выходивших из дверей. Вероятно, зеваки надеялись, что в окне появится какая-нибудь важная личность.

С улицы Томас попал в маленький двор с лужком, подошел к двери черного хода дома номер 10 и нажал на кнопку звонка. Дверь тут же открыл здоровяк в форме сержанта полиции и отдал честь, узнав Томаса.

— Добрый день, сэр. Мистер Хэроуби попросил меня провести вас в его кабинет.

Позвонивший Томасу несколько минут назад Джеймс Хэроуби, симпатичный мужчина, выглядевший моложе своего сорока одного года, возглавлял службу охраны премьер-министра. Теперь он ходил в штатском, но назначению на Даунинг-стрит предшествовала блестящая карьера в полиции, где он, как и Томас, дослужился до чина суперинтенданта. Хэроуби поднялся навстречу гостю.

— Заходите, Брин. Рад вас видеть. — Он кивнул сержанту: — Благодарю, Чалмерс. — Сержант ретировался и закрыл за собой дверь.

— Что случилось? — спросил Томас.

Хэроуби удивленно взглянул на него.

— Я надеялся узнать об этом у вас. Он просто позвонил четверть часа назад, упомянул вашу фамилию и сказал, что хочет немедленно переговорить с вами лично. Чем это вы там занимаетесь?

Томас занимался только одним делом и не предполагал, что премьер-министр так скоро узнает об этом. Но, раз П-М не пожелал довериться начальнику своей службы безопасности, то и ему не следует распускать язык.

— Да вроде бы ничем особенным, — ответил Томас.

Хэроуби снял трубку и попросил соединить его с кабинетом премьер-министра. В трубке затрещало.

— Да? — донесся голос.

— Говорит Хэроуби, премьер-министр. Суперинтендант Томас у меня… Да, сэр. Конечно, — и он положил трубку. — Прямо сейчас. Немедленно. Все-таки у вас что-то произошло. В приемной ждут два министра. Пошли.

По коридору Хэроуби провел его к обитой зеленым сукном двери в дальнем конце. Из нее как раз выходил секретарь, но, увидев их, отступил назад, оставив дверь открытой. Хэроуби пропустил Томаса первым, громко представил его: «Суперинтендант Томас, премьер-министр» — и выскользнул из кабинета, плотно притворив дверь.

Томас остался в очень тихой, элегантно обставленной комнате, с высоким потолком, пахнущей трубочным табаком и деревом, заваленной книгами и бумагами, более похожей на кабинет университетского профессора, чем премьер-министра. Мужчина у окна обернулся.

— Добрый день, суперинтендант. Пожалуйста, присядьте.

— Добрый день, сэр. — Томас выбрал стул с высокой спинкой, стоящий перед столом, и примостился на краешке.

Никогда еще ему не приходилось видеть премьер-министра так близко, да к тому же один на один. На него смотрела пара усталых глаз, полуприкрытых тяжелыми веками. Такие глаза могли бы быть у ищейки, отмахавшей изрядное расстояние и не получившей от этого никакого удовольствия.

Премьер-министр молча обошел стол и сел. Томас, конечно, слышал разговоры о том, что здоровье премьер-министра уже не то и государственные дела все сильнее давят на его плечи. Но даже его удивила усталость и грусть сидящего перед ним человека.

— Суперинтендант Томас, мне стало известно, что вы в настоящее время ведете расследование, начатое по просьбе одного из высших чинов французской Полис Жюдисер, который позвонил вчера утром и попросил о содействии.

— Да, сэр… премьер-министр.

— И эта просьба вызвана тем, что, по сведениям сил безопасности Франции, существует вероятность, что профессиональный убийца, нанятый предположительно ОАС, взялся в ближайшем будущем выполнить во Франции заказ работодателей.

— Нам этого не говорили, премьер-министр. Нас лишь просили сообщить о тех профессиональных убийцах, которые нам известны. Зачем потребовались эти сведения, нам не объясняли.

— Тем не менее какой вывод сделали вы из этой просьбы, суперинтендант?

Томас чуть пожал плечами:

— Тот же, что и вы, премьер-министр.

— Вот именно. Не нужно быть гением, чтобы догадаться о той единственно возможной причине, побудившей французов разыскивать этих… людей. И кто, по-вашему, должен стать жертвой этого человека, если он действительно существует?

— Я полагаю, премьер-министр, они боятся, что он попытается убить президента.

— Именно. Это же не первая попытка покушения?

— Нет, сэр. Уже шесть закончились неудачно.

Премьер-министр разглядывал лежащие перед ним бумаги, словно они могли прояснить, что произойдет в мире за те последние месяцы, которые осталось ему провести в этом кабинете.

— Вам известно, суперинтендант, что в этой стране есть люди, причем занимающие важные посты, которые хотят, чтобы вы вели расследование не столь энергично, как могли бы?

Томас искренне удивился:

— Нет, сэр. — И кто только мог сказать это П-М?

— Не могли бы вы коротко доложить о состоянии дел на текущий момент?

Томас рассказал обо всем с самого начала, поиске в Центральном архиве и архиве Особого отделения, разговоре с Ллойдом, слухах относительно Колтропа и последующих розысках людей с этой фамилией.

Когда он закончил, премьер-министр встал и подошел к окну. Долго смотрел на залитый солнцем лужок во дворе, плечи у него опустились, словно на них лежал тяжелый мешок. Томасу оставалось только гадать, о чем он думает.

Возможно, о пустынном пляже под Алжиром, где он однажды гулял, беседуя с надменным французом, который сейчас сидел в другом кабинете, в трех сотнях миль от Даунинг-стрит, управляя делами своего государства. Оба тогда были на двадцать лет моложе и еще не знали того, что произойдет за эти годы в отношениях между ними и их странами.

Тот же француз, выступая в золоченом зале Елисейского дворца восемью месяцами раньше, несколькими звонкими фразами развеял надежды премьер-министра увенчать свою политическую карьеру вступлением Британии в «Общий рынок» и уйти в отставку с чувством выполненного долга.

А может, о последних тяжелых месяцах, когда сутенер и куртизанка едва не свалили правительство Британии.[106] Старый человек, воспитанный в обществе со своими понятиями добра и зла, он верил в эти понятия и следовал им. Но мир изменился, пришли новые люди с новыми идеями, а он так и остался в прошлом. Осознавал ли он, какой смысл вкладывается в эти понятия теперь? Если да, то он определенно ему не нравился.

Возможно, он уже знал, глядя на освещенную солнцем лужайку, что будет впереди. Хирургическая операция, которую больше нельзя откладывать, и вместе с ней уход с высокого поста. Еще немного, и его мир предстоит передать новым людям. Многое уже перешло к ним. Но можно ли передавать его альфонсам и проституткам, шпионам и… убийцам?

Со своего стула Томас увидел, как расправились плечи, старик повернулся к нему:

— Суперинтендант Томас, я хочу, чтобы вы знали, что генерал Шарль де Голль — мой друг. Если ему грозит опасность, если опасность исходит от гражданина этого острова, такого человека надо остановить. С этой минуты вы возьметесь за его поиски с беспрецедентной энергией. В течение часа ваше руководство получит мое личное указание о всемерном содействии вашим усилиям. У вас не будет недостатка ни в людях, ни в ресурсах. Вы получите право привлекать в свою команду кого пожелаете, вам будет разрешен доступ к любым документам всех государственных учреждений этой страны, какие только могут вам потребоваться. Вы сможете, по моему личному распоряжению, работать в самом тесном контакте с французскими властями. И лишь когда у вас будет полная уверенность, что человек, которого хотят найти и арестовать французы, не является британским подданным и не действует с этих берегов, только тогда вы можете прекратить расследование. И лично доложите мне о результате. Если же этот Колтроп или какой-то другой человек с британским паспортом окажется тем, кого ищут французы, вы его задержите. Кто бы он ни был, его надо остановить. Я выразился достаточно ясно?

Куда уж яснее, подумал Томас. Теперь он не сомневался, что этот поток инструкций вызвала какая-то информация, дошедшая до ушей П-М. Возможно, связанная с загадочной фразой о том, что кое-кто не хочет быстрого прогресса проводимого им расследования, но полной уверенности у него не было.

— Да, сэр.

П-М кивнул, показывая, что аудиенция окончена. Томас поднялся и направился к двери.

— Э… премьер-министр?

— Да.

— Есть одна загвоздка, сэр. Я не понял, хотите ли вы, чтобы я уже сейчас сообщил французам, что мы расследуем слух, касающийся деятельности Колтропа в Доминиканской Республике два года назад.

— У вас есть основания утверждать, что Колтроп, принимая во внимание его прошлое, подпадает под описание человека, которого ищут французы?

— Нет, премьер-министр. У нас нет ничего против любого Чарльза Колтропа, не считая слуха двухлетней давности. Мы даже не знаем, побывал ли тот Колтроп, которого мы искали весь день, в Доминиканской Республике в январе 1961 года. Если нет, мы окажемся у разбитого корыта.

Премьер-министр задумался.

— Я не хочу, чтобы вы отнимали время у ваших французских коллег предположениями, основанными на давнишних неподтвержденных слухах. Подчеркиваю, суперинтендант, неподтвержденных. Пожалуйста, продолжайте расследование. Как только вы почувствуете, что имеющейся в вашем распоряжении информации достаточно для того, чтобы говорить о причастности этого или другого Чарльза Колтропа к убийству генерала Трухильо, немедленно связывайтесь с французами и одновременно ищите этого человека, где бы он ни был.

— Я понял, премьер-министр.

— И, если вас это не затруднит, попросите мистера Хэроуби зайти ко мне. Я сейчас же отдам необходимые указания касательно вас.

Во второй половине дня события в кабинете Томаса менялись с калейдоскопической быстротой. Вокруг него сформировалась ударная группа из шести лучших детективов Особого отделения. Одного отозвали из отпуска. Двух сняли с наблюдения за домом человека, подозреваемого в передаче секретных сведений военному атташе одной восточноевропейской страны. Еще двое вчера помогали Томасу в проверке архивов Особого отделения, когда они искали убийцу без имени. У одного из них сегодня был выходной, и он работал в саду, когда его срочно вызвали в Скотленд-ярд.

Каждого Томас ввел в курс дела, подчеркнув секретность расследования. Телефон звонил, не переставая. Уже в седьмом часу вечера в финансовом управлении раскопали налоговые декларации Чарльза Гарольда Колтропа. Один из детективов поехал за ними. Четверо «висели» на телефонах, а шестой отправился на квартиру Колтропа, чтобы опросить соседей и владельцев местных магазинчиков. Кто-то из них мог знать, куда подевался этот Колтроп. В фотолаборатории с фотографии, присланной Колтропом вместе с заявлением на выдачу паспорта четыре года назад, сделали несколько копий и раздали детективам.

Из налоговых деклараций следовало, что прошлый год Колтроп числился безработным, а перед тем провел год за границей. Большую часть финансового 1960/61 года он работал в известной британской фирме, занимающей ведущее положение в производстве и экспорте легкого стрелкового оружия. В течение часа Томас узнал фамилию исполнительного директора фирмы и выяснил, что тот живет в пригороде Лондона. По телефону он договорился о встрече, и в сгущающихся сумерках полицейский «ягуар» пересек по мосту Темзу, взяв курс на Вирджиния Уотер.

Патрик Монсон ничем не напоминал торговца оружием. Он рассказал Томасу, что Колтроп работал в фирме меньше года. В декабре 1960 и январе 1961 года по поручению фирмы он находился в Доминиканской Республике, пытаясь продать шефу полиции Трухильо большую партию автоматов, уже не нужных британской армии.

Во взгляде Томаса сквозила неприязнь.

И плевать им, против кого используют эти автоматы, подумал он, но голос его остался бесстрастным. Почему Колтроп так поспешно покинул Доминиканскую Республику?

Вопрос удивил Монсона. Потому что Трухильо убили. После смерти диктатора режим развалился за несколько часов. Как может отнестись новая власть к человеку, приехавшему продавать автоматы и патроны прежней власти? Естественно, у него не было иного выхода, кроме как немедленно уехать.

Томас задумался. Вроде бы логично. По словам Монсона, Колтроп сидел в кабинете начальника полиции, обсуждая детали сделки, когда поступило сообщение, что генерала убили на пустынном шоссе неподалеку от города. Начальник полиции побледнел и тут же уехал в свое поместье, где в постоянной готовности находились самолет и пилот. А вскоре толпа запрудила улицы, вылавливая сторонников бывшего диктатора. Колтропу пришлось подкупить рыбака, чтобы тот вывез его с острова.

— Почему Колтроп покинул фирму? — спросил Томас.

Его уволили, коротко ответили ему. Почему? Монсон ответил не сразу.

— Суперинтендант, в торговле оружием чрезвычайно острая конкуренция. Борьба, можно сказать, идет не на жизнь, а на смерть. Узнать, что предлагается на продажу и по какой цене, очень важно для тех, кто хочет сбыть аналогичный товар тому же покупателю. Скажем так, нас не в полной мере устраивала верность Колтропа интересам фирмы.

В машине, по пути в Лондон, Томас обдумал разговор с Монсоном. Объяснение, данное Колтропом относительно своего быстрого отъезда, выглядело вполне правдоподобным. Оно не подтверждало, скорее опровергало слух, переданный карибским резидентом СИС, относительно причастности Колтропа к убийству Трухильо.

С другой стороны, как следовало из слов Монсона, Колтроп не чурался двойной игры. Не мог ли он прибыть на остров в качестве представителя фирмы по производству оружия, чтобы продать партию автоматов диктаторскому режиму и одновременно выполнить задание повстанцев?

Настораживало другое: Монсон упомянул, что Колтроп не так уж разбирался в оружии, когда поступил на фирму. Снайпер же обязан быть экспертом в системах оружия. Однако он мог многому научиться, работая в фирме. Но если он не был признанным снайпером, с какой стати партизанам обращаться к нему, чтобы он одним выстрелом остановил мчащийся лимузин Трухильо? Или они нанимали совсем другого человека? И объяснение Колтропа соответствует действительности?

Томас пожал плечами. Разговор с Монсоном не принес доказательств ни вины, ни невиновности Колтропа. Вновь у разбитого корыта, с горечью подумал он.

Но новости, ждущие его в кабинете, несколько изменили настроение Томаса. Вернулся инспектор, ездивший на квартиру Колтропа. Он нашел соседку, которая днем была на работе. Та сказала, что мистер Колтроп уехал несколько дней назад в Шотландию. На заднем сиденье машины женщина видела, как ей показалось, набор удилищ.

Удилищ? Суперинтендант Томас внезапно похолодел, несмотря на теплую летнюю ночь. Когда первый детектив закончил доклад, в кабинет вошел другой.

— Супер?

— Да?

— Мне пришла в голову одна мысль.

— Выкладывайте.

— Вы понимаете по-французски?

— Нет, а вы?

— Да, у меня мать француженка. Убийца, которого ищет ПЖ, проходит под кодовым именем Шакал, так?

— И что из этого?

— Ну, Шакал по-французски — Chacal. По буквам — C-H-A-C-A-L. Понимаете? Нужно быть тупым, как дерево, чтобы выбрать кодовое имя, пусть даже на французском, состоящее из первых трех букв его имени и его….[107]

— Святой Боже и ангелы небесные, — Томас громко чихнул и потянулся к телефону.

Глава 15

Третье по счету заседание в министерстве внутренних дел в Париже началось чуть позже десяти: министра, возвращавшегося с дипломатического приема, задержала транспортная пробка. Сев за стол, он дал знак, что можно начинать.

Первым взял слово генерал Гибо из СДЭКЭ. Агенты мадридского бюро Секретной службы обнаружили Касселя, бывшего эсэсовца. Спокойно живет в Мадриде, на паях с другим бывшим эсэсовцем владеет процветающей фирмой и не намерен иметь никаких дел с ОАС. Мадридское бюро тем не менее подготовило досье на этого человека, учитывая, что ранее он не был связан с ОАС.

Принимая во внимание его возраст, участившиеся приступы ревматических болей, а также пристрастие к спиртному, можно с достаточной уверенностью утверждать, что Кассель — не Шакал.

Когда генерал закончил, все взгляды скрестились на Лебеле. В его докладе не было ничего утешительного. За день в ПЖ поступили депеши из трех стран, ранее предложивших возможные кандидатуры.

Из Америки сообщили, что Чак Арнольд, работающий на торговца оружием, находится в Колумбии, пытаясь договориться с начальником штаба армии о продаже партии самоходных противотанковых орудий, снятых с вооружения в США. Он под постоянным наблюдением агентов ЦРУ в Боготе, и нет никаких признаков, что он занимается чем-то еще, помимо переговоров о продаже, несмотря на недовольство американской администрации готовящейся сделкой.

Досье Арнольда по телексу поступило в Париж вместе с досье Вителлино. Хотя обнаружить мафиози еще не удалось, едва ли он мог быть Шакалом — с ростом в пять футов четыре дюйма, непомерно широкими плечами, жгуче-черными волосами и смуглым лицом. Столь разительное несоответствие его внешности описанию Шакала, полученному от портье в венском пансионе, побудило Лебеля отмести и эту кандидатуру.

Южноафриканцы выяснили, что Пит Шуйпер в настоящее время возглавляет службу безопасности алмазодобывающей компании в одной из стран Западной Африки. В его обязанности входит охрана границ обширных территорий, отданных компании, и борьба с контрабандистами и частными старателями. Он свободен в выборе средств и методов, и работодатели очень довольны его успехами. Они же подтвердили, что он, вне всякого сомнения, находится на своем посту в Западной Африке.

Бельгийская полиция выяснила местонахождение наемника из Катанги. Они обнаружили донесение посольства в одной из стран Карибского бассейна, из которого следовало, что бывшего подручного Чомбе убили в драке в Гватемале тремя месяцами раньше.

Лебель закрыл папку и поднял голову. Четырнадцать пар глаз смотрели на него, в большинстве холодно и враждебно.

— Что еще? — полковник Роллан высказал общий вопрос.

— К сожалению, это все, — ответил Лебель. — Ни одно из предположений, похоже, не подтвердилось.

— Похоже, не подтвердилось, — эхом отозвался Сен-Клер. — Вот, значит, к чему мы пришли с вашими чисто детективными методами? Ничего, похоже, не подтвердилось? — Он злобно глянул на двух детективов, Бувье и Лебеля, чувствуя, что на этот раз большинство на его стороне.

— Создается впечатление, господа, — последним словом министр объединил обоих комиссаров полиции, — что мы вернулись к тому, с чего начали. Образно говоря, оказались у разбитого корыта.

— К сожалению, это так, — согласился Лебель.

Бувье тут же вступился за своего заместителя.

— Мой коллега ищет, практически без всяких зацепок, одного из самых неуловимых людей на земле. Профессионал такого класса не афиширует род своей деятельности или местопребывание.

— Мы это понимаем, мой дорогой комиссар, — холодно заметил министр, — но дело в том…

Его прервал стук в дверь. Министр нахмурился. Он приказал не беспокоить их, разве только в экстренном случае.

— Войдите.

В дверях показался один из секретарей, робкий и испуганный.

— Извините, господин министр. Комиссара Лебеля к телефону. Звонят из Лондона, — чувствуя враждебность сидящих за столом, он добавил, выгораживая себя: — Говорят, что срочно…

Лебель поднялся:

— С вашего разрешения, господа?

Он вернулся через пять минут, встреченный той же холодностью. Очевидно, перебранка относительно дальнейших действий продолжалась и в его отсутствие. Его приход прервал желчный монолог полковника Сен-Клера. Маленький комиссар держал в руке конверт с несколькими строчками, нацарапанными на обороте.

— Я думаю, господа, у нас есть имя человека, которого мы ищем, — объявил он.

Совещание завершилось через полчаса в атмосфере всеобщей эйфории. Когда Лебель доложил о том, что сказал ему Томас, дружный вздох облегчения пронесся по кабинету. Они знали, что теперь дело найдется каждому. За полчаса они пришли к выводу, что смогут, не привлекая внимания газет, в обстановке полной секретности, прочесать Францию в поисках человека, которого зовут Чарльз Колтроп, найти его и, при необходимости, уничтожить.

Описание внешности Колтропа обещали прислать утром, но за ночь Рансеман Женере могло проверить свои архивы и найти въездную карточку этого человека, а также карточки его регистрации в отелях по всей территории Франции. Префектура полиции параллельно выяснила бы, не остановился ли он в одном из отелей Парижа.

ДСТ могло снабдить именем и приметами Колтропа все контрольно-пропускные пограничные пункты страны, с инструкциями о немедленном задержании этого человека.

Нет особой беды и в том случае, если он еще не приехал во Францию. Его будут ждать, чтобы сразу же арестовать.

* * *

— Гнусный тип, этот Колтроп, но можно считать, что он у нас в кармане, — похвалился полковник Рауль Сен-Клер де Вийобон своей любовнице, лежа в постели.

Часы на каминной полке уже пробили двенадцать раз, когда Жаклин наконец-то выжала из него долгожданный оргазм и полковник крепко заснул. Наступило 14 августа.

* * *

После разговора с Парижем суперинтендант Томас вновь собрал шестерых инспекторов, чтобы перегруппировать свои силы. Совещание продолжалось час. Один инспектор получил задание проверить юные годы Колтропа, кто его родители, живы ли они, воспитывался он в семье или приюте, в какую ходил школу, как стрелял в организации по вневойсковой военной подготовке, чем выделялся среди сверстников.

Второму поручили выяснить, что он делал после школы, как отслужил в армии, опять же как стрелял, где работал после демобилизации до того, как поступил в фирму по производству оружия, откуда его уволили, заподозрив в двойной игре.

Третий и четвертый детективы сосредоточили свое внимание на двух последних годах жизни Колтропа, после увольнения в октябре 1961 года. Где он бывал, с кем виделся, на что жил, из каких источников получал деньги. У него не было трений с полицией, и соответственно у полиции не было отпечатков его пальцев, поэтому Томас хотел, чтобы они постарались найти более позднюю фотографию Колтропа, чем та, что прилагалась к заявлению на выдачу паспорта.

Перед двумя последними детективами была поставлена задача отыскать Колтропа. Произвести обыск квартиры, выяснить, где он купил машину, когда получил права.Узнать все выходные данные автомобиля: модель, год выпуска, цвет, номерной знак. Найти гараж, где машина готовилась к поездке. Проверить регистрационные книги всех паромов, связаться со всеми авиакомпаниями и убедиться, что он не улетел на самолете.

Все шестеро записывали каждое относящееся к ним слово суперинтенданта. Когда он закончил, они поднялись и один за другим вышли из кабинета. В коридоре двое последних переглянулись.

— Ничего себе проверочка, — заметил один.

— Самое забавное состоит в том, — ответил второй, — что старик так и не сказал нам, в чем дело. Что натворил или собирается натворить этот Колтроп.

— В одном можно не сомневаться. Такое расследование можно начать только по указанию с самого верха. Создается впечатление, что этот бедолага надумал подстрелить короля Сиама.

Потребовалось немного времени, чтобы разбудить судью и подписать у него ордер на обыск. В предрассветные часы, когда уставший Томас дремал в кресле своего кабинета, а совсем уже вымотавшийся Клод Лебель маленькими глотками пил черный кофе, два детектива Особого отделения переворачивали вверх дном квартиру Колтропа.

Оба хорошо знали свое дело. Начали они с ящиков, вываливая на простыни, а затем сортируя их содержимое. Опустошив ящики, они простучали столы и шкафы в поисках тайников. После деревянной мебели пришел черед мягкой. Когда они покончили с ней, комнаты напоминали ферму индеек в День Благодарения. Один детектив занимался спальней, второй — гостиной. На кухню и ванную они набросились вместе.

После мебели, диванных подушек, постельных принадлежностей, пальто и костюмов настала очередь полов, потолков и стен. К шести утра обыск закончился. На лестничной площадке собрались соседи, поглядывая друг на друга и на закрытую дверь квартиры Колтропа. Переговаривались они шепотом, но разом замолчали, когда оба детектива вышли из квартиры.

Один нес чемодан с личными вещами и документами Колтропа. Он сел в ожидающую у подъезда патрульную машину, которая доставила его к суперинтенданту Томасу. Второй детектив начал опрашивать соседей, так как через час-другой многие из них уезжали на работу.

Томас несколько минут смотрел на вещи Колтропа, сваленные на пол. Детектив нагнулся и извлек из кучи маленькую синюю книжицу. Подошел к окну, полистал ее, освещенный лучами восходящего солнца.

— Супер, взгляните сюда, — его палец ткнулся в одну из страниц паспорта. — Видите… Republica Dominicana, Aeroporto Ciudad Trujillo, Decembre 1960….[108] Он там побывал. Это наш человек.

Томас взял у детектива паспорт, глянул на него, затем долго смотрел в окно.

— О да, это наш человек, юноша. Но разве до вас еще не дошло, что мы держим в руках его паспорт?

— О черт… — вырвалось у инспектора.

— Совершенно верно, — воспитанный в строгих традициях англиканской церкви, Томас практически никогда не прибегал к крепким выражениям. — Если он путешествует не с этим паспортом, то с каким же? Соедините меня с Парижем.

* * *

К этому времени Шакал уже пятьдесят минут ехал по шоссе, давно миновав окраину Милана. Верх «альфы» он опустил, ибо Autostrada 7 купалась в лучах утреннего солнца. На широкой, прямой как стрела дороге, он разогнался до восьмидесяти миль в час, и стрелка тахометра подрагивала у красной черты. Холодный ветер ерошил его волосы, глаза, как обычно, скрывали черные очки.

От границы с Францией, которую он решил пересечь в Вентимилье, его отделяло 210 километров, или 130 миль, и он рассчитывал добраться туда максимум за два часа. Около Генуи поток грузовиков, направляющихся в порт, заставил его несколько сбросить скорость, но в 7.15 он уже выехал на А10, ведущую к Сан-Ремо и границе.

Когда он прибыл в один из самых тихих контрольно-пропускных пунктов на границе между Италией и Францией, машин на дороге значительно прибавилось, а солнце припекало все сильнее.

После тридцатиминутного ожидания в очереди ему предложили съехать на пандус для таможенного досмотра. Полицейский взял у него паспорт, внимательно просмотрел его, пробормотал: «Одну минуту, месье» — и скрылся в будочке. Несколько минут спустя он появился вместе с мужчиной в штатском, который держал в руке паспорт.

— Добрый день, месье.

— Здравствуйте.

— Это ваш паспорт?

— Да.

Мужчина внимательно просмотрел паспорт.

— С какой целью вы приехали во Францию?

— Как турист. Я ни разу не был на Лазурном берегу.

— Понятно. Это ваша машина?

— Нет. Я взял ее напрокат. У меня дела в Италии, но неожиданно выдалась свободная неделя. Поэтому я взял машину и решил поехать во Францию.

— Понятно. У вас есть документы на машину?

Шакал предъявил международное водительское удостоверение, контракт на прокат машины, два страховых полиса. Мужчина в штатском неторопливо просмотрел все бумаги.

— У вас есть багаж, месье?

— Да, три чемодана и ручной саквояж.

— Пожалуйста, принесите их в зал таможенного досмотра.

И ушел. Полицейский помог Шакалу выгрузить чемоданы из багажника и перенести их в зал досмотра.

Перед отъездом из Милана Шакал вытащил из чемодана шинель, старые брюки и башмаки Андре Мартина, несуществующего француза. Его документы остались за подкладкой чемодана, в который он доложил вещи из двух других. Брюки и башмаки завернул в шинель и затолкал ее в глубь багажника. Медали сунул в карман.

Два таможенника перетрясли каждый чемодан. Шакал в это время заполнял стандартную карточку для туристов, въезжающих на территорию Франции. Содержимое чемоданов не насторожило таможенников. Лишь однажды в душу Шакала закралась тревога, когда те добрались до красок для волос. Он предварительно перелил их во флаконы из-под лосьонов после бритья. В то время лосьоны еще не вошли в моду во Франции, только-только появились в магазинах, ими пользовались главным образом в Америке. Он заметил, как переглянулись таможенники, опуская флаконы в саквояж.

Краем глаза, через окно, он видел третьего таможенника, осматривающего багажник и мотор «альфа». К счастью, тот не заглянул под днище. Таможенник развернул шинель, скорчил гримасу, но решил, что шинель нужна, чтобы укрыть мотор в холодную зимнюю ночь, а старые брюки и башмаки — чтобы переодеться, если придется ремонтировать машину прямо на дороге. И захлопнул крышку багажника.

Шакал заполнил карточку, таможенники закрыли чемоданы и кивнули мужчине в штатском. Тот в свою очередь сверил записи во въездной карточке с паспортными данными, затем отдал паспорт Шакалу.

— Благодарю, месье. Счастливого пути.

Десять минут спустя Шакал подъезжал к окраине Ментоны. После ленча в кафе с видом на старый порт и яхт-клуб он поехал вдоль побережья, к Монако, Ницце, Каннам.

* * *

В Лондоне суперинтендант Томас одной рукой помешивал ложечкой черный кофе, другой поглаживал щетинистый подбородок. Два инспектора, которым поручалось найти Шакала, сидели перед ним. Все трое ожидали прибытия еще шестерых сотрудников, сержантов Особого отделения, освобожденных от привычных занятий телефонными звонками Томаса. Ничего не подозревая, они поутру пришли на службу и тут же получили приказ явиться в кабинет суперинтенданта.

Они начали подходить после девяти часов. Когда прибыл последний, Томас коротко напутствовал их:

— Значит, так, мы ищем мужчину. Мне нет нужды говорить, зачем он нам понадобился. Вам это неважно. Главное, чтобы мы его нашли и нашли быстро. Мы знаем или думаем, что знаем, о его отъезде за границу. У нас также есть уверенность в том, что он путешествует по паспорту, выданному на вымышленное имя.

— Вот так он выглядит, — Томас роздал сержантам увеличенные фотографии Колтропа, переснятые с заявления на выдачу паспорта. Детективы получили их ранее. — Учитывайте, что он может изменить внешность. Сейчас вы отправитесь в паспортный стол и составите полный список тех, кто обращался за паспортом в течение последних ста дней. Если вы ничего не найдете, придется составлять такой же список за сто предшествующих дней. Работа предстоит тяжелая.

В общих чертах он описал самый простой способ получения паспорта на вымышленное имя, которым, надо отметить, и воспользовался Шакал.

— Ни в коем случае не останавливайтесь на свидетельстве о рождении, — заключил Томас. — Обязательно проверяйте свидетельство о смерти. Поэтому, составив список в паспортном столе, вы перейдете в Сомерсет Хауз, поделите выписанные вами фамилии поровну и начнете просмотр свидетельств о смерти. Если вы обнаружите заявление на выдачу паспорта, поданное уже умершим человеком, скорее всего, окажется, что нам нужен тот, кто его написал. Можете идти.

Два инспектора и шесть детективов Особого отделения потянулись из кабинета, а Томас позвонил в паспортный стол и в отдел регистрации рождений, свадеб и смертей в Сомерсет Хауз, чтобы в обоих учреждениях им обеспечили максимальное содействие.

Два часа спустя, когда он брился позаимствованной у подчиненных электрической бритвой, позвонил старший из инспекторов. За сто дней подано 841 заявление на выдачу паспорта. Лето, объяснил инспектор. В это время заявлений всегда больше.

Брин Томас положил трубку и высморкался в платок.

— Чертово лето, — пробурчал он.

* * *

В начале двенадцатого Шакал въехал в Канны. И на этот раз он решил воспользоваться услугами одного из лучших отелей города. Несколько минут кружения по улицам, и он подъехал к «Мажестик». Проведя расческой по волосам, вошел в холл.

Народу было немного, отдыхающие уже отправились на пляж или осматривать достопримечательности. Элегантный костюм и уверенные манеры безошибочно выдавали в нем английского джентльмена, поэтому его появление в отеле не вызвало удивления коридорного, у которого Шакал поинтересовался, откуда он может позвонить в другой город. Девушка, сидевшая за коммутатором, подняла голову, когда он подошел к конторке.

— Пожалуйста, соедините меня с Парижем, — попросил Шакал. — Молитор 5901.

Через пять минут она пригласила его в кабинку. Шакал плотно притворил за собой звуконепроницаемую дверь.

— Алле, говорит Шакал.

— Алле, говорит Вальми. Слава богу, что вы позвонили. Мы уже два дня пытаемся найти вас.

Всякий, кто наблюдал за кабинкой, мог бы заметить, как напрягся и помрачнел стоящий в ней англичанин. Большую часть десятиминутного разговора он молчал и слушал. Лишь изредка его губы двигались, задавая короткий вопрос. Но никому не было дела до телефонного разговора, девушка за коммутатором и та уткнулась в романтическую историю. Она оторвалась от книги, лишь когда высокий англичанин в черных очках вновь подошел к конторке, чтобы заплатить по счету.

В ресторане Шакал заказал кофе и долго сидел на террасе, глядя на сверкающее море и загорелых людей на пляже.

С Ковальски ему все было ясно: он запомнил громадного поляка из пансиона в Вене. Не мог он понять, откуда телохранителю, все время находившемуся в коридоре, известны его кодовое имя и суть полученного им задания. Может, французская полиция дошла до этого сама? А может, Ковальски почувствовал, кто он такой, потому что был таким же убийцей, хотя больше полагался на силу рук, чем на зоркий глаз.

Шакал думал о том, что делать дальше. Вальми советовал отказаться от намеченного и вернуться домой, но признал, что не получил прямого указания Родина об отмене операции. Случившееся лишь подтвердило подозрения Шакала: в ОАС тайное тут же становилось явным. Но кое-чего не могли знать ни доносчики, ни французская полиция. Путешествовал-то он под вымышленной фамилией, по паспорту, официально выданному на эту фамилию, имея в запасе еще два иностранных паспорта и документы несуществующего француза со всеми необходимыми средствами перевоплощения.

Что известно французской полиции, комиссару Лебелю, о котором говорил Вальми? Самые общие приметы: высокий, блондин, иностранец. В августе во Франции сотни тысяч иностранцев с такой внешностью. Всех же не арестуешь.

Далее, французы, как сказал Вальми, ищут какого-то Чарльза Колтропа. Пусть ищут, можно только пожелать им удачи. Он-то Александр Даггэн и может это доказать.

А теперь, когда Ковальски мертв, уже никто, даже Родин и его приспешники, не знают, какую он носит фамилию и где находится. Он ни от кого не зависит, к чему, собственно, он и стремился с самого начала.

Опасность, конечно, возросла, сомнений тут быть не может. Охрана президента будет начеку. Вопрос в том, сможет ли он, следуя намеченному плану, нанести разящий удар, невзирая на все защитные редуты. Он полагал, что это реально.

Но вопрос оставался и требовал немедленного ответа. Возвращаться назад или продвигаться вперед? Возвращение означало спор с Родином и его головорезами из-за четверти миллиона долларов, переведенных на его счет в Цюрихе. Если он откажется вернуть деньги, они попытаются выследить его, пыткой добьются подписи на записке о переводе денег, а затем убьют. Чтобы уберечься от них, потребуются деньги, много денег, возможно, все его накопления.

Продолжить операцию — значит преодолевать все препятствия на пути к конечной цели. И с каждым днем отступить будет все сложнее.

Принесли счет. Шакал взглянул на него и внутренне вздрогнул. О боже, ну и цены. Чтобы вести такую жизнь, нужно быть богатым, иметь доллары, много долларов. Лазурное море, коричневые от загара девушки, идущие вдоль кромки воды, шипящие «кадиллаки» и рычащие «ягуары», ползущие по Круасет, их водители, одним глазом поглядывающие на дорогу, а другим — на тротуар, выискивая подругу на вечер. К этому он стремился с давних пор, еще с детства, когда целыми днями стоял у витрин туристических агентств, разглядывая рекламные плакаты, с которых на него смотрел другой мир, далекий от пригородных поездов, унылых дней в конторе, бумаг в трех экземплярах, холодного чая. За три года он почти достиг желаемого, во всяком случае, денег у него значительно прибавилось. Он привык к добротной одежде, дорогим обедам, уютной квартире, спортивному автомобилю, элегантным женщинам. Отступить — значит отказаться от всего этого.

Шакал расплатился, оставив щедрые чаевые. Сел в «альфу», выехал на шоссе, держа курс к сердцу Франции.

* * *

Комиссар Лебель сидел за столом. Ему казалось, что он никогда в жизни не спал и едва ли ляжет спать в будущем. В углу на раскладушке громко похрапывал Люсьен Карон. Всю ночь он руководил розысками в архивах. Лебель сменил его на рассвете.

Перед ним лежали донесения учреждений, осуществляющих контроль за пребыванием иностранцев во Франции. Одинакового содержания. С начала года, глубже проверка не велась, Чарльз Колтроп не пересекал границы Франции, во всяком случае, через контрольно-пропускные пункты. Не останавливался ни в одном отеле как в Париже, так и в провинции. Не значился в списке нежелательных персон. Ранее он вообще не попадал в поле зрения служб охраны правопорядка.

Когда поступало донесение, Лебель усталым голосом просил не ограничиваться началом года, чтобы определить, бывал ли Колтроп во Франции. Он надеялся ухватиться за эту ниточку, найти дом приятеля, любимый отель, куда Колтроп мог вернуться под вымышленной фамилией.

Утренний звонок суперинтенданта Томаса похоронил его надежды на скорую поимку убийцы. Вновь прозвучала фраза «у разбитого корыта», к счастью, лишь в разговоре с Кароном. Члены вечернего совета еще не знали, что Колтропа им не найти. Но к десяти часам он должен добиться хоть какого-то результата. Если он не узнает новой фамилии Колтропа, ему вновь придется выслушивать упреки Сен-Клера при молчаливом согласии остальных.

Кое-чего, конечно, удалось добиться. Во-первых, они получили полный перечень примет Колтропа и его фотографию. Возможно, он изменил внешность, если приобрел фальшивый паспорт, но все-таки лучше что-то, чем ничего. Во-вторых, никто из членов совета не предложил более эффективного средства ведения расследования — тотальной проверки всех и вся.

Карон высказал мысль, что, возможно, британская полиция спугнула Колтропа, когда тот уехал на пару часов по каким-то делам. Другого паспорта у него нет, и он просто вынужден отказаться от операции.

Лебель только вздохнул:

— Не стоит на это рассчитывать. Особое отделение сообщило, что умывальных и бритвенных принадлежностей в ванной нет. В разговоре с соседкой он упомянул, что собрался на рыбалку в Шотландию. Колтроп оставил паспорт в квартире, потому что больше в нем не нуждался. Мне представляется, что у него все продумано. Я чувствую, что он доставит нам немало хлопот, этот Шакал.

* * *

Человек, розыск которого вела полиция двух стран, решил не ехать из Кана в Марсель, а оттуда по автостраде RN7 в Париж. Он знал, что в августе обе дороги забиты машинами и движение по ним — сущий ад.

Уверенный в своих документах, он выбрал путь через Бургундию и Альпы. Он мог не спешить, до дня убийства оставалось еще немало времени, так как во Францию он прибыл загодя.

От Кана он повернул на север, и дорога RN85 привела его в живописный городок Грае и далее в Кастеллан, где неистовая река Вердон, укрощенная плотиной в нескольких милях выше по течению, уже более спокойно несла свои воды, чтобы слиться с Дюранс у Кадараша.

Оттуда он проследовал через Баррем к маленькому курортному городку Динь. Обжигающая жара равнины Прованса осталась позади, воздух холмов приятно холодил кожу. Если он останавливал машину, солнце припекало как следует, но при движении ветер напоминал холодный душ, пахнущий соснами и дымком.

После Диня он пересек Дюранс и поел в маленьком, но уютном ресторане гостиницы на ее берегу. Еще через сотню миль Дюранс превращалась в серую, липкую змею, вяло ползущую меж покрытых галькой берегов. Но здесь, в предгорьях, она была настоящей рекой, изобилующей рыбой, с зеленой травой по берегам.

RN85, проложенная по левому берегу Дюранс, привела его в Ситерон, а затем повернула на север. В спускающихся сумерках он въехал в Гап. Он мог бы доехать до Гренобля, но никуда не спешил и подумал, что в августе легче снять номер в гостинице маленького городка. Рекламный щит убедил его завернуть в отель «Серф», бывший охотничий замок герцога Савойского, обещавший покой сельской местности и отличную кухню.

Получив ключ и поднявшись в номер, он принял ванну вместо привычного душа, надел серый костюм с шелковой рубашкой и вязаным галстуком. Клетчатый костюм, в котором он ехал, Шакал отдал горничной, которая обещала, что к утру его вычистят и выгладят.

Обед подали в отделанном деревом зале с видом на заросший лесом холм. Среди сосен громко стрекотали цикады.

Стоял теплый вечер, но вскоре женщина в декольтированном платье без рукавов пожаловалась метрдотелю, что ее знобит, и попросила закрыть окна.

Шакал обернулся, когда его спросили, не будет ли он возражать, если закроют окно, и взглянул на женщину, просьбу которой выполнял метрдотель. Она обедала одна, миловидная дама лет тридцати пяти — сорока, с нежными белыми руками и высокой грудью. Шакал кивнул, разрешая закрыть окно, и женщина одарила его холодной улыбкой.

Обед был великолепен. Он выбрал речную форель, запеченную на открытом огне, и картофель, обжаренный с фенхелем и тимьяном. Вино местного производства, Коте дю Рон, крепкое, с тонким букетом, подали в бутылках без этикеток. Вероятно, его разливали из стоящих в подвале бочек.

Шакал доедал фруктовое мороженое, когда услышал низкий, властный голос сидящей позади женщины. Она сказала метрдотелю, что будет пить кофе в гостиной. Метрдотель обращался к ней не иначе, как баронесса. Несколько минут спустя Шакал также попросил принести ему кофе в гостиную.

* * *

Из Сомерсет Хауз суперинтенданту Томасу позвонили вечером, в четверть одиннадцатого. Он сидел у открытого окна кабинета и смотрел на уже затихшую улицу, на которой не было ни ресторанов, ни танцзалов. Только мрачные, без единого огонька здания контор тянулись от Миллбэнк до Смит Сквэа. Окна горели допоздна лишь в Особом отделении.

В миле отсюда, на шумной Стрэнд, горели окна и в той части Сомерсет Хауз, где хранились миллионы свидетельств о смерти граждан Британии. Там трудилась команда Томаса из шести детективов-сержантов и двух инспекторов. Каждые несколько минут кто-то из них поднимался из-за стола и в сопровождении клерка — им пришлось задержаться после окончания рабочего дня — шел вдоль длинных полок, чтобы проверить еще одну фамилию.

Звонил старший из инспекторов. В его утомленном голосе проскальзывали нотки оптимизма, так как он мог рассчитывать, что его сообщение снимет с их плеч тяжкую ношу: поиск сотен несуществующих свидетельств о смерти, ибо владельцы паспортов еще не отправились в мир иной.

— Александр Джеймс Квентин Даггэн, — объявил инспектор, когда Томас взял трубку.

— Что о нем известно? — спросил суперинтендант.

— Родился 3 апреля 1929 года в Сэмбуэн Фишли, приход Святого Марка. Подал заявление на выдачу паспорта 14 июля этого года. Паспорт выписали на следующий день и 17 июля отправили по адресу, указанному в заявлении. Скорее всего, Даггэн там не живет.

— Почему? — спросил Томас.

Он не любил, когда его заставляли ждать.

— Потому что Александр Джеймс Квентин Даггэн погиб под колесами автомобиля в своей родной деревне в возрате двух с половиной лет 18 ноября 1931 года.

Томас задумался.

— Сколько паспортов, выданных за последние сто дней, осталось проверить?

— Около трехсот, — последовал ответ.

— Пусть остальные продолжат проверку на случай, что найдется еще один вымышленный заявитель. Руководство группой передайте вашему коллеге. А вас я попрошу проверить адрес, на который выслали паспорт. Позвоните мне, как только побываете там. Если по этому адресу кто-то живет, допросите хозяина дома. Привезите мне все сведения по Даггэну и фотографию, прилагаемую к заявлению. Я хочу взглянуть на Колтропа в его новом обличье.

Второй раз инспектор позвонил около одиннадцати. Указанный в заявлении адрес привел его в маленький магазин по продаже табачных изделий и газет на Прейд-стрит в Паддингтоне, один из тех, что украшают витрины множеством визитных карточек с адресами проституток. Владелец, живущий над магазином, его пришлось разбудить, признал, что он получает почту для тех, у кого нет постоянного места жительства. И берет за услуги скромную плату. Он не мог вспомнить постоянного клиента по фамилии Даггэн, но предположил, что Даггэн заходил к нему дважды, первый раз, чтобы договориться о том, что будет получать здесь адресованные ему почтовые отправления, второй — чтобы забрать присланный конверт. Инспектор показал фотографию Колтропа, но владелец магазина его не признал. Ему показали и фотографию Даггэна с заявления на выдачу паспорта. На этот раз владелец магазина ответил, но без особой уверенности, что вроде бы видел этого человека. Возможно, добавил он, тот приходил в черных очках, как и многие из тех, кто покупает у него эротические журналы.

— Отвезите его в участок, а сами возвращайтесь сюда, — приказал Томас.

Затем взял трубку и попросил соединить его с Парижем.

Второй раз кряду ход вечернего заседания прервал телефонный звонок. Комиссар Лебель успел доложить, что Колтроп, вне всякого сомнения, не появлялся на территории Франции под настоящей фамилией, если только не проник тайком, на рыбачьей лодке или по суше в укромном месте. Лично он не думал, что профессионал пойдет на такой риск, так как при любой проверке документов его могли арестовать за отсутствие в паспорте отметки, разрешающей въезд в страну.

Не останавливался Чарльз Колтроп и в отелях Франции.

Главы Центрального архивного управления, ДСТ и префектуры Парижа подтвердили факты, изложенные Лебелем, так что никто не поставил под сомнение его слова.

Что же из этого следует, продолжал Лебель. Допустим, что этот человек, считая себя вне подозрений, не стал заботиться о фальшивом паспорте. В этом случае лондонская полиция взяла бы его на квартире. Он, Лебель, в это не верит, потому что сотрудники суперинтенданта Томаса обнаружили, что полки и вешалки шкафов полупусты, исчезли также умывальные и бритвенные принадлежности. Одна из соседок показала, что в разговоре с ней Колтроп упомянул о намерении поехать на машине в Шотландию. Ни английская, ни французская полиция не верила, что он говорил правду.

Более вероятной представлялась версия, согласно которой Колтроп получил фальшивый паспорт, и в настоящее время Особое отделение пытается выяснить, на какую фамилию. С этим паспортом он или уже въехал на территорию Франции, не вызвав подозрений, или заканчивает подготовку к покушению вне ее пределов.

Вот тут несколько участников совещания не выдержали.

— Вы хотите сказать, что он уже здесь, во Франции, может, даже в центре Парижа? — выпалил Александр Сангинетти.

— Дело в том, — пояснил Лебель, — что у него есть план, известный только ему. Мы ведем расследование лишь семьдесят два часа. Мы не можем знать, на какой стадии находится реализация его плана. В одном, правда, можно не сомневаться: убийца не только не подозревает, что нам известно о готовящемся покушении, но и не догадывается о том, что мы начали его активный поиск. Таким образом, у нас есть шанс схватить его, как только мы узнаем новую фамилию и по ней определим местопребывание убийцы.

Но присутствующих не успокоило заявление Лебеля. Мысль о том, что убийца может находиться в миле от них, что по его плану он уже завтра может попытаться убить президента, вызвала всеобщую озабоченность.

— Возможно, конечно, — подал голос полковник Роллан, — что Колтроп, узнав от Родина о раскрытии заговора, покинул квартиру, чтобы избавиться от улик, выдающих его причастность к попытке покушения. Ружье и патроны, к примеру, он может бросить в одно из озер Шотландии, и тогда к нему не придерется даже британская полиция. В этом случае едва ли его смогут в чем-то обвинить.

Предположение Роллана тут же получило поддержку.

— Скажите, полковник, — обратился к нему министр, — если бы вас наняли на такую работу и вы узнали, что ваш план раскрыт, хотя ваша личность и не установлена, в сложившейся ситуации вы бы поступили именно так?

— Конечно, господин министр, — ответил Роллан. — Будь я профессиональным убийцей, я бы понимал, что где-то меня все-таки засекли, следовательно, учитывая известность готовящегося покушения, визит полиции и последующий обыск лишь вопрос времени. Поэтому я первым делом избавился бы от всего, что связывало меня с этим заговором, и едва ли нашел для этого лучшее место, чем озера Шотландии.

Улыбки, расцветшие на лицах сидевших вокруг стола, показывали полное согласие с рассуждениями полковника.

— Однако это не значит, что мы должны допустить, чтобы он вышел сухим из воды. Наоборот, я полагаю, мы должны позаботиться о месье Колтропе.

Улыбки исчезли. Короткую паузу прервал генерал Гибо:

— Что-то я не понял вас, полковник.

— Все просто, — продолжил Роллан. — Мы получили приказ найти и уничтожить этого человека. Сегодня он, возможно, отказался от своего плана, но подготовленное снаряжение он может не уничтожить, а спрятать, для того чтобы пройти полицейскую проверку. А затем начать подготовку к новому покушению, предотвратить которое будет много труднее.

— Но британская полиция наверняка арестует его, если он все еще на территории Британии, — заметил кто-то.

— Не обязательно. Честно говоря, я в этом очень сомневаюсь. Доказательств у них нет, только подозрения. Нам всем известна чувствительность наших британских друзей к тому, что они называют «гражданскими свободами». Боюсь, что они только найдут его, допросят и отпустят из-за недостатка улик.

— Разумеется, полковник прав, — вмешался Сен-Клер, — Британская полиция наткнулась на него совершенно случайно. Им хватит ума оставить этого опасного человека на свободе. Полковник Роллан должен получить разрешение покончить с ним раз и навсегда.

Тут министр заметил, что комиссар Лебель молчит и не улыбается.

— Ну, комиссар, что вы об этом думаете? Вы согласны с полковником Ролланом в том, что этот Колтроп сейчас прячет или уничтожает свое снаряжение?

Лебель оглядел два ряда повернувшихся к нему голов:

— Я хотел бы надеяться, что полковник прав. Но боюсь, что он ошибается.

— Почему? — резко спросил министр.

— Потому что его версия, весьма логичная, если Колтроп решил свернуть операцию, основывается на допущении, что он принял такое решение. А если представить себе, что нет? Если он не получил вовремя нового приказа Родина или получил, но не стал отказываться от своего замысла?

Вопрос Лебеля никому не понравился. Лишь Роллан не присоединился к неодобрительным возгласам. Он смотрел на маленького комиссара и думал, что ума у него куда больше, чем кажется многим из присутствующих, а идеи Лебеля так же реалистичны, как его собственные.

Вот тут-то комиссара вызвали к телефону. Отсутствовал он двадцать минут. А вернувшись, в полной тишине говорил еще десять.

— Что же нам теперь делать? — спросил министр, когда тот закончил.

И Лебель в свойственной ему спокойной манере отдал приказы, как генерал, разворачивающий свои войска, и никто из сидящих за столам, все выше его по рангу, не оспорил ни единого слова.

— Мы должны, не поднимая лишнего шума, — заключил Лебель, — провести розыск Даггэна на территории всей страны. Параллельно британская полиция проверит регистрационные книги авиакомпаний и паромов. Если они найдут его первыми, то арестуют, при условии, что он в Британии, или сообщат нам, если он уже выехал за ее пределы. Если мы найдем его во Франции, то арестуем сами. Если он окажется в третьей стране, мы сможем подождать, пока он приедет к нам, и возьмем его на границе или… будем действовать иначе. Теперь я думаю, что поставленная передо мной задача — найти Шакала, будет выполнена. Однако, господа, я буду благодарен, если вы будете искать его так, как предлагаю я.

Столь смело, столь уверенно говорил Лебель, что возражений не последовало. Промолчал даже Сен-Клер де Вийобон.

И только дома после полуночи он нашел внимательного слушателя для своего полного негодования монолога. Еще бы, этот нелепый провинциальный полицейский оказался прав, а лучшие эксперты страны ошиблись.

Его любовница все понимала, всем сердцем сочувствовала ему, даже помассировала шею, пока он лежал лицом вниз на их постели. Только на заре, когда он крепко заснул, Жаклин смогла выскользнуть в прихожую и позвонить по телефону.

* * *

Суперинтендант Томас смотрел на два заявления на выдачу паспорта и две фотографии, ярко освещенные настольной лампой.

— Давайте пройдемся еще раз, — приказал он инспектору, сидящему рядом. — Готовы?

— Да, сэр.

— Колтроп: рост пять футов одиннадцать дюймов. Сходится?

— Да, сэр.

— Даггэн: рост шесть футов.

— Утолщенные каблуки, сэр. С помощью специальной обуви можно увеличить свой рост на два с половиной дюйма. Многие артисты делают это из тщеславия. Кроме того, при проверке паспорта на ноги не смотрят.

— Хорошо, — согласился Томас, — ботинки с утолщенными каблуками. Колтроп: цвет волос шатен. Конечно, под это подпадает целая гамма цветов, от светло-русого до темно-каштанового. На фотографии он — темный шатен. Даггэн — тоже шатен. Но он выглядит светло-русым блондином.

— Совершенно верно, сэр. На фотографиях волосы обычно темнее. Все зависит от освещения. Он мог их осветлить, чтобы стать Даггэном.

— Хорошо. Я это принимаю. Колтроп: цвет глаз — карие. Даггэн: цвет глаз — серые.

— Контактные линзы, сэр. Это просто.

— Пойдет. Возраст Колтропа — тридцать семь лет. Даггэну исполнилось тридцать четыре в апреле.

— Ему пришлось помолодеть, — объяснил инспектор, — потому что настоящий Даггэн, маленький мальчик, погибший в два с половиной годика, родился в апреле 1929 года. Эту дату он не мог изменить. Но никто не будет допытываться у мужчины, сколько ему на самом деле лет, если в паспорте указано тридцать четыре. Паспортным данным верят.

Томас всмотрелся в фотографии. Колтроп потяжелее, шире лицом, более крепкого сложения. Чтобы стать Даггэном, ему пришлось изменить внешность. Скорее всего, он ее изменил еще перед встречей с главарями ОАС в Вене, и с тех пор не возвращался к прежнему облику. Такие люди, должно быть, месяцами свыкаются с новым обличьем, чтобы после выполнения задания тут же сбросить его, максимально усложняя их розыск. Может, благодаря этому нехитрому маневру Колтропу и удалось избежать внимания полиции многих стран. Если бы не слух с острова в Карибском море, они никогда бы не вышли на него.

Сейчас он стал Даггэном, покрасил волосы, вставил контактные линзы, надел ботинки с высокими каблуками. Томас распорядился, чтобы приметы Даггэна вместе с номером паспорта и фотографией телексом передали в Париж. Лебель, прикинул он, получит их к двум часам утра.

— На этом наша миссия заканчивается? — спросил инспектор.

— Нет, юноша, нам еще придется потрудиться, — Томас покачал головой. — Утром начнем проверять авиакомпании и паромы. Мы должны выяснить, где он теперь находится.

Едва он произнес эти слова, из Сомерсет Хауз позвонил второй инспектор. Они закончили проверку заявлений. Остальные паспорта выдали живым людям.

— Хорошо, поблагодарите клерков и по домам. Завтра жду всех у себя в кабинете ровно в половине девятого.

Вошел сержант с копией показаний владельца табачного магазина, допрошенного в местном полицейском участке. Томас проглядел показания, полученные под присягой, но не нашел в них ничего нового для себя: они практически полностью совпадали с докладом инспектора.

— Задерживать его дальше мы не можем. Позвоните в полицейский участок Паддингтона и скажите, чтобы его отпустили, хорошо?

— Да, сэр, — сержант повернулся и вышел.

Томас уселся в кресло и попытался заснуть. А стрелки часов тем временем медленно переползли в 15 августа.

Глава 16

Баронесса де ла Шалоньер остановилась у двери своей комнаты и повернулась к провожающему ее молодому англичанину. В полумраке коридора она не могла разглядеть выражения его лица, казавшегося белым пятном.

Вечер доставил ей немалое удовольствие, и она еще не решила, закончить ли его у двери номера. Уже час она не могла найти ответа на этот вопрос.

С одной стороны, хотя раньше у нее и были любовники, она, уважаемая замужняя женщина, остановившаяся на одну ночь в провинциальном отеле, не привыкла отдаваться первым встречным. С другой — именно в этот вечер ей так недоставало мужского внимания и она не могла этого не признать.

Баронесса провела весь день в Барселонетте, высоко в Альпах; в военном училище, которое в этот день окончил ее сын, новоиспеченный второй лейтенант «Альпийских стрелков». В том же полку когда-то служил и его отец. И хотя среди зрителей выпускного парада баронесса, безусловно, была самой красивой матерью, только там, видя, как ее сын стал офицером французской армии, она полностью осознала, что через несколько месяцев ей стукнет сорок и ее сын уже взрослый.

И пусть выглядела она лет на пять моложе, а иногда чувствовала себя тридцатилетней, баронесса поневоле задумалась, как же ей жить дальше. Сыну уже двадцать, и он, возможно, спит с женщинами и больше не будет приезжать на каникулы и охотиться в лесах, окружающих фамильный замок.

Она принимала галантные ухаживания старого полковника, командира училища, видела обращенные на нее восхищенные взгляды розовощеких сокурсников сына, но чувствовала себя очень одинокой. В семейной жизни уже много лет лишь фамилия связывала ее с мужем, ибо барон слишком увлекался молоденькими парижскими проститутками и не находил времени, чтобы летом приехать в замок. Не явился он и на церемонию присвоения его сыну первого офицерского звания.

Она ехала по горной дороге к отелю «Серф» в Гапе, собираясь провести там ночь, и думала о том, что она красива, женственна и одинока. И впереди ничего, кроме ухаживаний галантных старичков, вроде командира училища, да не приносящих удовлетворения интрижек с юношами. И в то же время она еще не так стара, чтобы посвятить себя благотворительности.

Да еще этот Париж, не приносящий ничего, кроме досады и унижения, с Альфредом, бегающим за девчонками. Половина светского общества смеялась над ним, но вторая половина — над ней.

Она сидела в гостиной с чашечкой кофе, размышляла о будущем и более всего хотела, чтобы прямо сейчас ей сказали, что она не просто женщина, но красавица, когда подошел англичанин и попросил разрешения, поскольку в гостиной они вдвоем, выпить с ней кофе. Вопрос застал баронессу врасплох, и от удивления она не смогла отказать.

У нее еще была возможность уйти, но десять минут спустя она уже не сожалела о том, что приняла его предложение. По ее оценке, ему было от тридцати трех до тридцати пяти лет, лучший возраст для мужчины. Англичанин, он тем не менее бегло говорил по-французски. Красивый, умеющий развеселить женщину. Она наслаждалась потоком комплиментов, даже содействовала тому, чтобы он не иссяк. Так что лишь к полуночи она поднялась, заметив, что рано утром ей надо уехать.

Англичанин поднялся вместе с ней по ступеням и на лестничной площадке обратил внимание баронессы на купающиеся в лунном свете лесистые склоны. Они постояли несколько секунд, любуясь спящей природой, прежде чем она посмотрела на своего спутника и увидела, что его глаза прикованы не к окну, а к глубокому вырезу между ее грудей, где кожа в свете луны стала белой, как алебастр.

Англичанин улыбнулся, заметив, что его взгляд перехвачен, наклонился к ее уху и прошептал: «Лунный свет превращает в дикаря самого цивилизованного мужчину». Она повернулась и пошла вверх по лестнице, притворившись, что рассердилась, но на самом деле довольная нескрываемым восхищением незнакомца.

— Благодарю за приятный вечер, месье.

Она взялась за ручку двери, гадая, попытается ли мужчина поцеловать ее. Она надеялась, что попытается. Как ни банально это звучит, но ее охватила страсть. Возможно, сказалось вино или обжигающий коньяк, который англичанин заказал к кофе, или лунный свет, но она уже знала, что не хочет расставаться на пороге.

И тут же руки незнакомца обняли ее, а губы прижались к ее губам. Теплые и уверенные. «Это надо прекратить», — шевельнулась в ней совесть. Но в следующее мгновение она ответила на поцелуй. Закружилась голова, конечно, от вина. Руки незнакомца напряглись, сильные и мускулистые.

Ее бедро прижалось к чему-то твердому. Она было отдернула ногу, а затем вернула ее в прежнее положение. И необходимость что-то решать отпала сама собой: она хотела, нет, жаждала мужчину.

Баронесса почувствовала, как открывается позади нее дверь, вырвалась из объятий и отступила в комнату.

— Заходите, дикарь, — выдохнула она.

Англичанин вошел следом и закрыл за собой дверь.

* * *

Той ночью вновь перерывались все архивы, на этот раз в поисках Даггэна, и небезуспешно. На свет появилась карточка, свидетельствующая о том, что Александр Джеймс Квентин Даггэн въехал во Францию на экспрессе «Брабант» 22 июля сего года. Часом позже нашли другую карточку, согласно которой Даггэн покинул Францию на экспрессе «Северная звезда» 31 июля. Карточка поступила от того же контрольно-пропускного поста, группа таможенников которого ездила на поездах-экспрессах, регулярно курсирующих между Брюсселем и Парижем, на ходу осуществляя проверку документов и досмотр багажа.

Префектура полиции сообщила название отеля, в котором останавливался Даггэн, и номер его паспорта, совпадающий с номером, переданным из Лондона. В отеле, расположенном неподалеку от площади Мадлен, Дагган пробыл с 22 по 30 июля включительно.

Инспектор Карон стоял за то, чтобы немедленно провести обыск в отеле, но Лебель ограничился лишь беседой с хозяйкой, к которой они заявились под утро. Человек, которого он искал, 15 августа не значился в списках живущих в отеле, а хозяйка поблагодарила его за то, что полиция не стала будить ее гостей.

Лебель распорядился, чтобы детектив в штатском поселился в отеле на случай, если Даггэн приедет вновь. Ему тут же пошли навстречу.

— Этот июльский визит, — пояснил он Карону, когда в половине пятого они вернулись в его кабинет на набережной Орфевр, — разведка. Он уточнял план действий.

Затем Лебель откинулся на спинку стула и надолго задумался, уставившись в потолок. Почему Даггэн выбрал отель? Почему не дом одного из сторонников ОАС, как другие агенты, засылаемые во Францию? Потому что он не доверял оасовцам. И правильно делал. Итак, он работает в одиночку, не доверяя никому, сам готовит и проводит операцию, пользуясь фальшивым паспортом, в остальном, возможно, ведет себя как обычный гражданин, не вызывая подозрений. Хозяйка отеля подтвердила это предположение. «Настоящий джентльмен» — так охарактеризовала она Даггэна… Настоящий джентльмен, думал Лебель, и опасный, как кобра. Для полицейских нет преступника хуже настоящего джентльмена. Таких никогда ни в чем не подозревают.

Он взглянул на две фотографии, присланные из Лондона, Колтропа и Даггэна. Колтроп стал Даггэном, изменив рост, цвет глаз и волос и, возможно, манеру поведения. Он попытался представить себе этого человека. С кем ему предстоит вести борьбу? Уверенный, хитрый, педантичный, не оставляющий без внимания ни одной мелочи. Разумеется, вооруженный, но чем? И куда он прятал оружие, проходя таможенный досмотр? Пистолет, нож, ружье? Как он рассчитывает приблизиться к де Голлю, если на расстоянии двадцати ярдов от президента подозрение вызывают даже дамские сумочки, а мужчин с портфелями или длинными свертками бесцеремонно хватают под руки и уводят для досмотра?

Мой бог, и этот полковник из Елисейского дворца полагает, что Дагген — обычный бандит! Лебель понимал, что у него только одно преимущество: он знает имя убийцы, а тот не подозревает об этом. Это его единственный козырь, не учтенный в продуманном плане Шакала, и никто на вечернем заседании не хочет или не может этого понять.

Если Шакал почувствует, что раскрыт, и вновь изменит облик, вздохнул Лебель, одному богу известно, как удастся вновь выйти на его след, Вслух же он произнес:

— Мы должны его взять.

Карон поднял голову:

— Конечно, шеф. У него нет ни единого шанса.

Лебель резко оборвал его, чего прежде не случалось. Должно быть, начало сказываться недосыпание.

* * *

Угасающаялуна освещала мятое покрывало, лежащие на полу между дверью и кроватью платье, бюстгальтер, нейлоновые чулки. Две фигуры на кровати прятались в тени.

Колетт лежала на спине и смотрела в потолок, пальцы руки лениво перебирали светлые волосы головы, устроившейся на ее животе. Губы баронессы разошлись в улыбке, когда она подумала о прошедшей ночи.

Он был хорош, этот английский дикарь, знающий, как использовать пальцы, язык и член, чтобы пять раз привести ее на вершину блаженства. Теперь-то она понимала, как не хватало ей такой ночи.

Баронесса взглянула на маленький будильник, стоящий на столике у кровати. Четверть шестого. Она ухватила в кулак прядь волос и дернула:

— Эй!

Англичанин, еще в полусне, что-то пробормотал. Они лежали голые, на мятых простынях, но центральное отопление согревало комнату. Голова освободилась от руки и скользнула между ее бедер. Она почувствовала его горячее дыхание и кончик языка.

— Нет, хватит.

Она быстро сдвинула ноги, села и тянула его за волосы, пока он не повернулся к ней, приподнялся и начал целовать одну из ее полных грудей.

— Я сказала, нет.

Он посмотрел на баронессу.

— Достаточно, дорогой. Мне надо вставать через два часа, а тебе пора в свой номер. Сейчас, мой маленький англичанин, прямо сейчас.

Он все понял, кивнул и спрыгнул с кровати на пол, оглядываясь в поисках своей одежды. Она расправила простыню и забралась под нее, укрывшись до подбородка. Англичанин оделся, посмотрел на баронессу, и в полутьме та увидела, как сверкнули в улыбке его зубы. Сев на краешек кровати, он просунул руку под ее шею.

— Тебе понравилось?

— М-м-м-м-м. Очень. А тебе?

Он вновь улыбнулся:

— А как ты думаешь?

Она рассмеялась:

— Как тебя зовут?

Англичанин на мгновение задумался.

— Алекс, — солгал он.

— Все было хорошо, Алекс. Но теперь иди к себе.

Он наклонился и поцеловал ее в губы:

— В таком случае, спокойной ночи, Колетт.

Секундой позже он ушел, закрыв за собой дверь.

* * *

В семь утра, когда уже взошло солнце, в отель «Серф» на велосипеде приехал местный жандарм, поставил его у стены и вошел в холл. К нему поспешил владелец отеля.

— Как всегда, с утра пораньше?

— Как всегда, — кивнул жандарм. — Ехать к вам далеко, поэтому я оставляю вас напоследок.

— Дело совсем в другом, — улыбнулся владелец отеля. — Просто мы варим на завтрак лучший в округе кофе. Мари-Луиза, принесите месье кофе, и я думаю, он не будет возражать, если вы плеснете в чашку коньяка.

Жандарм просиял.

— Вот карточки, — владелец отеля протянул жандарму маленькие белые бланки, заполненные прибывшими вчера вечером гостями. — Только три.

Жандарм сунул карточки в кожаный кошель на поясе.

— Не стоило и ехать, — улыбнулся он и сел на скамейку, ожидая, пока Мари-Луиза принесет ему кофе с коньяком, а когда она пришла, еще и поболтал с девушкой.

В жандармерию и комиссариат Гапа он вернулся в начале девятого. Передал гостевые карточки из окрестных отелей инспектору. Тот лениво просмотрел их и бросил в сумку, чтобы позднее их доставили в региональное полицейское управление в Лионе, а затем — в Центральный архив в Париже. Смысла в этих манипуляциях с карточками инспектор не видел.

Пока инспектор проглядывал карточки, мадам Колетт де ла Шалоньер расплатилась по счету, села за руль своего автомобиля и поехала на запад. Шакал спал до девяти утра.

* * *

Суперинтенданта Томаса разбудил резкий звонок аппарата внутренней связи. Звонили из комнаты, где «висели» на телефонах шесть сержантов и два инспектора.

Он взглянул на часы. Ровно десять. Черт, негоже спать на работе, подумал он, но тут же вспомнил, сколько часов он спал, вернее, не спал после того, как Диксон вызвал его к себе в понедельник. А сегодня уже четверг. Интерком зазвонил вновь.

— Слушаю.

— Наш приятель Даггэн, — без вступления начал доклад старший детектив, — улетел из Лондона рейсом авиакомпании ВЕД в понедельник утром. Билет он заказал в субботу. Заплатил наличными в аэропорту перед вылетом.

— Куда? В Париж?

— Нет, супер. В Брюссель.

Томас окончательно проснулся.

— Хорошо, слушайте внимательно. Он улетел, но может и вернуться. Посмотрите, нет ли других заказов на его имя. Особенно на рейсы ближайших дней. Если он вернулся из Брюсселя, я хочу знать об этом. Хотя я в этом сомневаюсь. Боюсь, мы потеряли его, но, разумеется, он покинул Лондон до начала расследования, так что это не наша вина. Все понятно?

— Да, супер. Но что делать с розысками настоящего Колтропа на территории Соединенного Королевства? Они связаны с привлечением провинциальной полиции. Из Скотленд-ярда позвонили, чтобы сказать, что те жалуются на нехватку людей.

Томас обдумал его слова.

— Розыски прекратить, — решил он. — Я уверен, что он покинул Британию.

Он снял трубку другого телефона и попросил соединить его с комиссаром Лебелем из Полис Жюдисер.

* * *

Инспектор Карон думал о том, что еще одно такое утро и он попадет в сумасшедший дом. Сначала в 10.05 позвонили из Лондона. Трубку взял он, но суперинтендант Томас настоял на том, чтобы поговорить лично с Лебелем, который спал на раскладушке в углу кабинета. Лебель выглядел так, словно умер неделю назад. Как только он назвал себя, трубка вновь перешла к Карону, ибо Томас, как говорилось выше, не знал французского, а Лебель — английского языка, Карон переводил то, что говорил Томас, и вопросы Лебеля.

— Скажите ему, — заключил Лебель, переварив полученную информацию, — что с бельгийцами мы свяжемся сами. Передайте ему мою искреннюю благодарность за оказанное содействие. Если убийцу найдут на континенте, а не в Британии, я немедленно сообщу ему, чтобы он смог отозвать своих людей.

Трубка легла на рычаг, Лебель и Карон переглянулись.

— Соедините меня с Сюрте Брюсселя, — приказал коммисар.

* * *

Шакал встал, когда солнце высоко поднялось над холмами, обещая еще один прекрасный летний день. Он принял душ, надел клетчатый костюм, вычищенный и выглаженный, поблагодарил Мари-Луизу.

В половине одиннадцатого сел в «альфу» и поехал в город, чтобы из почтового отделения позвонить в Париж. Двадцать минут спустя он торопливо вышел на улицу. Вид у него был озабоченный.

В близлежащем магазине скобяных товаров купил большую банку темно-синей эмали и маленькую — белой краски, две кисточки, тонкую, из верблюжьего волоса, для написания букв и широкую — для окраски стен. Там же приобрел и отвертку. Банки он положил в багажник, кисточки и отвертку — в ящичек на приборном щитке, вернулся в «Серф» и попросил счет.

Поднялся в номер, запаковал чемоданы и сам снес их вниз, уложил в багажник, саквояж поставил на переднее сиденье, вновь вошел в холл и заплатил по счету. Дневной портье показал позже, что он спешил и нервничал, расплатился новенькой купюрой в сто франков.

Пока портье находился в задней комнатке, куда ушел за сдачей, светловолосый англичанин перевернул лист регистрационной книги, в которую вписывались сведения о приезжающих в отель, и нашел адрес баронессы де ла Шалоньер: От Шалоньер, Коррез.

Шакал получил сдачу, вышел из холла, несколько секунд спустя взревел мотор «альфы», и он уехал.

* * *

Перед полуднем новые сообщения поступили в кабинет комиссара Лебеля. Позвонили из Брюсселя, чтобы сказать, что Даггэн пробыл в городе лишь пять часов. Прилетев в понедельник рейсом ВЕА, он в тот же день улетел в Милан на самолете «Алиталии». За билет он заплатил наличными прямо в аэропорту, хотя заказал его в прошлую субботу по телефону из Лондона.

Лебель тут же связался с полицией Милана. Едва он положил трубку, снова зазвонил телефон. На этот раз ДСТ доложило, что при обычной проверке въездных карточек они обнаружили карточку, заполненную Александром Джеймсом Квентином Даггэном. Вчера утром он приехал во Францию из Италии через контрольно-пропускной пункт Вентимилье.

Лебель взорвался.

— Почти тридцать часов! — взревел он. — Больше суток! — И швырнул трубку на рычаг.

Брови Каропа взлетели вверх.

— Въездная карточка, — пояснил Лебель, — путешествовала из Вентимилье в Париж. Сейчас они сортируют карточки тех, кто приехал во Францию вчера утром. Говорят, что их двадцать пять тысяч. За один день. Полагаю, кричать мне не следовало. По крайней мере, теперь мы знаем, что он здесь, во Франции. Если сегодня вечером я не скажу им ничего нового, они живьем сдерут с меня шкуру. О, между прочим, позвоните суперинтенданту Томасу и еще раз поблагодарите его. Скажите, что Шакал во Франции и мы пытаемся его найти.

Когда Карон поговорил с Лондоном, позвонили из региональной штаб-квартиры ПЖ в Лионе. Лебель послушал, затем победно взглянул на Карона, прикрыл рукой микрофон:

— Он у нас в кармане. Остановился на двое суток в отеле «Серф» в Гапе, начиная со вчерашнего вечера. — Лебель убрал руку с микрофона и заговорил в трубку: — Послушайте, комиссар, я не имею права объяснять, зачем нам потребовался этот Даггэн. Поверьте мне на слово, это очень важно. Вот что я попрошу вас сделать…

Он говорил десять минут. Потом зазвонил телефон на столе Карона. ДСТ дополнительно сообщило, что Даггэн въехал во Францию на взятой напрокат двухместной «альфа ромео» белого цвета с номерным знаком М1–61741.

— Объявить общий розыск машины? — спросил Карон.

Лебель задумался.

— Нет, пока не стоит. Раз он ездит по сельской местности, его может остановить какой-нибудь полицейский, подумав, что мы ищем украденную спортивную машину. Шакал убьет любого, кто попытается помешать ему. Оружие наверняка у него при себе. Крайне важно, чтобы он задержался в отеле на две ночи. Я хочу, чтобы его окружила целая армия. Нам не нужны лишние жертвы. Пойдемте, вертолет уже ждет.

Пока он говорил с Кароном, полиция Гапа перекрывала все выезды из города и дороги, ведущие к отелю «Серф». Приказ поступил из Лиона. В Гренобле и Лионе мужчины, вооруженные автоматами и карабинами, загружались в черные автобусы. На полицейской базе Сатори под Парижем механики готовили вертолет для комиссара Лебеля, вылетающего в Гап.

* * *

Жара чувствовалась даже под сенью деревьев. Раздевшись по пояс, чтобы не запачкать одежду, Шакал уже два часа красил машину. Из Гапа он покатил на запад. Дорога петляла между горами, словно небрежно брошенная на землю лента. Он гнал «альфу» на предельной скорости, проходя повороты в визге тормозов, дважды встречные машины вылетали на обочину, чтобы избежать столкновения. После Аспра он повернул на шоссе RN93, проложенное по берегу Дромы.

Еще восемнадцать миль дорога переходила с одного берега реки на другой. Проехав Люк-ан-Диуа, он подумал, что пора съезжать с шоссе, от которого то и дело отходили проселки, ведущие к расположенным в горах деревням. Наугад он выбрал один из них, проехал по нему милю с небольшим и свернул прямо в лес.

Закончив покраску, он отступил на пару шагов. Эмаль почти везде высохла, машина блестела темной синевой. Конечно, до фабричного качества было далеко, но особых подозрений, тем более в сумерках, машина не вызывала. Обе пластины с номерными знаками лежали на траве. На обратной стороне каждой Шакал белой краской написал выдуманные им французские номера, оканчивающиеся на цифре 75, регистрационном коде Парижа. Шакал знал, что парижские машины наиболее часто встречались на дорогах Франции.

Документы на прокат и страховку машины уже не годились для синей французской «альфы», так как были выданы на белую итальянскую, и его задержали бы при первой же проверке на дороге. Поэтому, обмакнув тряпку в бензин и стирая краску с рук, он думал, ехать ему прямо сейчас, когда в ярком солнечном свете легко заметить, что машина покрашена вручную, или дожидаться сумерек.

Он понимал, что, раскрыв его вымышленное имя, полиция вскорости узнает место его въезда в страну и описание автомобиля. Во Францию он приехал загодя, до покушения оставался еще не один день, так что требовалось место, где бы он мог отсидеться. Это означало, что он должен попасть в департамент Коррез, и быстрее всего он мог доехать туда на машине. Риск, конечно, но Шакал решил, что лучшего выхода нет. А раз так, то чем скорее он проедет эти 250 миль, тем лучше, пока вся дорожная полиция Франции не начала искать «альфу ромео» со светловолосым англичанином за рулем.

Он прикрутил пластины с новыми номерными знаками, выбросил в кусты банки с остатками краски и кисточки, надел шелковую водолазку, пиджак и завел двигатель. Выехав на шоссе RN93, Шакал взглянул на часы. 3.41 пополудни.

Высоко в небе летел вертолет, держа курс на восток. До городка Ди оставалось семь миль. Даже про себя он произнес название городка по-французски, но не мог не отметить совпадения с малоприятным английским глаголом.[109] Он не был суеверен, но внутренне напрягся, въезжая в город. На центральной площади, у памятника погибшим на войне, посередине дороги стоял затянутый в черную кожу здоровяк полицейский. Жезлом он дал знак Шакалу подать вправо и остановиться. Разобранное ружье в трубках покоилось в раме машины. Ни ножа, ни пистолета у него не было. Секунду он размышлял, то ли сбить полицейского и ехать дальше, чтобы в дюжине миль от города бросить машину и попытаться без зеркала и теплой воды превратиться в пастора Иенсена с тремя чемоданами и саквояжем на руках, то ли выполнить указание.

Решение принял за него полицейский. Заметив, что «альфа» сбрасывает скорость, он отвернулся от Шакала, всматриваясь в улицу, подходящую к площади с другой стороны. Шакал отъехал вправо и заглушил мотор.

Издалека донесся вой сирен. Что бы ни случилось, уезжать было поздно. На площадь вырвался конвой из четырех патрульных машин и шести черных автобусов. Полицейский отпрыгнул в сторону и отдал честь. Конвой пронесся мимо «альфы» в том направлении, откуда приехал Шакал. Сквозь зарешеченные окна автобусов, из-за которых французы прозвали их «салатницами», он разглядел сидящих в салоне полицейских с автоматами на коленях.

Как только конвой скрылся из виду, полицейский ленивым жестом разрешил Шакалу следовать дальше и направился к мотоциклу, стоящему у памятника. Он все еще пинал педаль стартера, когда «альфа» завернула за угол, держа курс на запад.

* * *

В отель «Серф» они прибыли в 4.50 пополудни. Вертолет Клода Лебеля приземлился с другой стороны Гапа, в миле от города, и его доставили к отелю на патрульной машине. В холл он вошел в сопровождении Карона. Тот держал в правой руке автоматический карабин MAT-49, положив указательный палец на спусковой крючок. Наброшенный на руку макинтош скрывал оружие от посторонних взглядов. За исключением владельца «Серфа», в городе все знали, что готовится большая облава. Уже пять часов к отелю никого не подпускали, лишь рыбак принес форель, наловленную за день.

Вызванный дневным портье управляющий, занимавшийся банковским учетом в своем кабинете, отвечал на вопросы Карона, нервно поглядывая на макинтош. Лебель внимательно вслушивался в ответы.

Пять минут спустя отель кишел полицейскими. Они допрашивали прислугу, осматривали номер, где останавливался Шакал, подсобные помещения. Лебель вышел на подъездную дорожку и оглядел заросшие лесом холмы. К нему присоединился Карон.

— Вы думаете, он смылся, шеф?

Лебель кивнул:

— Это точно.

— Но он снял номер на двое суток. Вы думаете, владелец отеля с ним заодно?

— Нет. Ни он, ни прислуга не лгут. Утром он передумал. И уехал. Вопрос в том, куда он уехал и подозревает ли, что нам известно, кто он такой?

— Но откуда? Он не может этого знать. Это совпадение. Иначе и быть не может.

— Мой дорогой Карон, будем надеяться, что это так.

— И теперь у нас нет ничего, кроме номерного знака автомобиля.

— Да, это моя ошибка. Нам следовало объявить розыск машины. Свяжитесь с полицейским управлением Лиона по рации и прикажите им объявить розыск. Белая «альфа ромео», зарегистрированная в Италии, номерной знак М1–61741. Приближаться с осторожностью, так как водитель вооружен и опасен. Да вы сами все знаете. Вот еще что, никаких сообщений в прессе. Укажите, что подозреваемый в краже мужчина еще не знает, что мы его ищем, поэтому я сдеру шкуру со всякого, кто позволит ему услышать об этом по радио или прочитать в газете. Я попрошу заняться этим лично комиссара Геллара из Лиона. А мы возвращаемся в Париж.

* * *

Около шести часов вечера синяя «альфа» въехала в город Баланс и влилась в сплошной транспортный поток, громыхающий по проложенной вдоль Роны автостраде RN7, главной артерии, соединяющей Лион и Марсель, Париж и Лазурный берег. «Альфа» пересекла автостраду, уходящую на юг, переехала по мосту на западный берег широкой реки, неторопливо, не обращая внимания на полчища вечно спешащих стальных букашек, катящей свои воды к Средиземному морю.

По дороге RN533 Шакал погнал «альфу» все выше и выше в горы Центрального массива и провинции Овернь. После Ле-Пюи подъем стал круче, а каждый выходящий к шоссе городок, где били из скал целебные источники, именовал себя курортом. Воды излечивали язвы и экземы жителей больших городов, принося немалую прибыль хитрющим овернским крестьянам, встречающим приезжих с распростертыми объятьями.

Пока он ехал долиной Алье, сгустились сумерки и дневная жара сменилась вечерней прохладой. Ближе к полуночи он обогнул верховья Дордони, сбегающей с гор Оверни на юго-запад, чтобы, пройдя с полдюжины плотин, влиться у Бордо в Атлантический океан, и повернул на шоссе RN89, ведущее к Юселю, главному городу департамента Коррез.

* * *

— Вы болван, господин комиссар, болван. Он был у вас в руках, а вы дали ему ускользнуть. — Сен-Клер даже привстал, чтобы подчеркнуть значение своих слов, и вперился взглядом в Лебеля. Но детектив спокойно изучал лежащие перед ним бумаги, словно и не подозревал о существовании Сен-Клера.

Он решил, что по-иному вести себя с наглым полковником из Елисейского дворца нельзя, и Сен-Клер так и не понял, что означает поникшая голова комиссара — признание собственной вины или высокомерное безразличие. Он бы предпочел первый вариант. Когда же полковник высказался и сел, Лебель поднял голову.

— Если вы взглянете в лежащий перед вами отчет о проделанной за день работе, мой дорогой полковник, то заметите, что он не был в наших руках, — начал Лебель, не повышая голоса. — Донесение из Лиона о том, что человек по фамилии Даггэн остановился прошлым вечером в одном из отелей Гапа, поступило к нам сегодня, в двенадцать часов пятнадцать минут. Теперь мы знаем, что Шакал покинул отель в пять минут двенадцатого. Какие бы меры мы ни приняли, он опередил нас на час. Более того, я не могу согласиться с вашей критикой действий полиции. Хочу напомнить вам, что президент настаивал на абсолютной секретности нашего расследования. Отсюда мы не можем довести до каждого сельского жандарма, что мы ищем Даггэна, иначе пресса немедленно заинтересуется этим делом. Гостевую карточку Даггэна забрали в отеле «Серф», как обычно, в то же время, что и в любой другой день, и по заведенному порядку переслали из Гапа в региональную штаб-квартиру полиции в Лионе. Только там знали, что нам нужен Даггэн. Такая задержка неизбежна, если только мы не хотим во всеуслышание объявить о розыске этого человека, но на это у меня нет полномочий. И последнее, Даггэн намеревался задержаться в отеле на два дня. Мы не знаем, что заставило его изменить решение и уехать в одиннадцать часов утра.

— Возможно, ваша полиция, слоняющаяся вокруг, — фыркнул Сен-Клер.

— По-моему, я достаточно ясно объяснил, что до четверти первого полиции около отеля не было и в помине, а Дагган уехал на семьдесят минут раньше.

— Хорошо, с этим нам не повезло, ужасно не повезло, — вмешался министр. — Но хотелось бы знать. Почему сразу же не начался поиск машины. Комиссар?

— Я согласен, это была ошибка, в свете последующих событий. Я полагал, что Даггэн в отеле и проведет там еще одну ночь. Я опасался, что он будет ездить по окрестностям и его остановит какой-нибудь полицейский. Даггэн почти наверняка застрелил бы его. Таким образом, он бы узнал, что его, ищут, и уехал бы из отеля…

— Что он и сделал, — вставил Сен-Клер.

— Да, это так, но у нас нет доказательств того, что его заранее предупредили о наших действиях. Возможно, он просто перебрался куда-то еще. Если так, он остановится в другом отеле и нам об этом сообщат. Как и о машине, если ее заметят.

— Когда вы объявили розыск белой «альфы»? — спросил директор ПЖ, Макс Ферне.

— Я отдал приказ о розыске в четверть шестого, находясь в отеле «Серф», до отлета из Гапа. К семи часам он поступил во все подразделения дорожной полиции, так что ночная патрульная смена получит соответствующие инструкции. Учитывая, что этот человек очень опасен, я запретил останавливать машину, если полицейский будет один на дороге. Увидев ее, он должен немедленно доложить в региональное управление. Если совещание сочтет необходимым изменить мой приказ, я должен просить, чтобы оно взяло на себя и всю ответственность.

Последовала долгая пауза.

— К сожалению, жизнь полицейского — ничто по сравнению с защитой президента Франции, — пробурчал наконец полковник Галлон.

Сидящие за столом согласно закивали.

— Совершенно верно, — не стал спорить и Лебель. — При условии, что полицейский в одиночку сможет остановить этого человека. Но большинство городских и сельских полицейских — обыкновенные люди, не прошедшие специальной боевой подготовки. Шакал ее прошел. Если его попытаются задержать, он застрелит одного или двух полицейских и исчезнет. И тогда нам придется работать в новых условиях. Во-первых, убийца будет знать, что его ищут, и, возможно, изменит облик и воспользуется новыми документами, о которых нам ничего не известно. Во-вторых, убийство полицейского замолчать не удастся и газеты раскрутят всю историю с самого начала. Я буду искренне удивлен, если истинная причина появления Шакала во Франции останется тайной спустя сорок восемь часов после убийства. Пресса разнюхает, что он охотится за президентом. Если кто-то из вас хочет объяснить это генералу де Голлю, я готов сложить с себя полномочия руководителя расследования и передать их другому.

Добровольцев не нашлось. Заседание закончилось около полуночи. До пятницы, 16 августа, оставалось меньше тридцати минут.

Глава 17

Синяя «альфа» въехала на Вокзальную площадь Юселя около часу ночи. Работало только одно кафе, и лишь несколько пассажиров, ожидающих ночного поезда, пили кофе на террасе. Шакал расческой пригладил волосы и через террасу прошел к стойке бара. Он замерз, горный воздух на скорости шестьдесят миль в час пробирал до костей, болели руки и ноги, не так-то легко управлять машиной на дороге с бесчисленными поворотами, и изрядно проголодался, так как ничего не ел после обеда в «Серфе» двадцать восемь часов назад, не считая рогалика с маслом за завтраком.

В кафе он заказал длинный французский батон, разрезанный пополам, а затем вдоль и помазанный маслом, четыре яйца вкрутую из вазы на стойке и большую чашку кофе с молоком.

Пока резали хлеб и варили кофе, он огляделся в поисках телефонной будки. Ее не было, но телефонный аппарат стоял на краю стойки.

— У вас есть местный телефонный справочник? — спросил он бармена.

Тот молча кивнул на стопку справочников, лежавших на полочке за стойкой.

— Посмотрите сами.

Он быстро нашел нужную строчку: Шалоньер. Господин барон де ла… Далее следовал адрес: замок в Ла От Шалоньер. Название Шакал знал, но деревня не значилась на его дорожной карте. Телефон, однако, указывал на то, что деревня неподалеку от Эгльтона. Этот город находился в тридцати километрах от Юселя по дороге RN89. Захлопнув справочник, Шакал принялся за хлеб и яйца.

В два часа ночи он проехал указатель «Эгльтон, 6 км» и решил оставить машину в подступивших к дороге лесах. Леса были густые, возможно, принадлежали кому-то из местных дворян, здесь наверняка охотились на медведей на лошадях и с собаками. Возможно, медведи водились тут и до сих пор, потому что некоторые районы Корреза, казалось, не изменились со времен Людовика XIV.

Через несколько сотен метров Шакал заметил съезд с дороги, перегороженный установленным на стойках бревном с табличкой «Частная собственность». Он отбросил бревно, загнал машину в лес, поставил бревно на место. По проселку он проехал с полмили, в свете фар ветви отбрасывали причудливые тени, словно пытаясь остановить пришельца. Наконец он остановил машину, выключил фары, достал из ящичка на приборном щитке фонарь и ножницы для резки металла.

Под машиной он провел час, его спина взмокла от росы, выпавшей на траву. Одну за другой он извлек трубки с компонентами снайперского ружья, пропутешествовавшие в раме «альфы ромео» шестьдесят часов, и уложил их в чемодан с одеждой старика-француза. Еще раз оглядел машину, чтобы убедиться, что не оставил в ней ничего лишнего, сел за руль, включил мотор и на полной скорости въехал в заросли диких рододендронов.

Еще час ножницами для резки металла он срезал ветки растущих поблизости кустов и укладывал их на землю перед задним бампером «альфы», пока полностью не закрыл брешь, пробитую машиной в зарослях.

Концы галстука он завязал вокруг ручек двух чемоданов и повесил их себе на плечо, так что один оказался на груди, а второй — на спине, подхватил третий чемодан и саквояж и двинулся обратно к шоссе.

Каждые несколько сот ярдов он останавливался, ставил чемоданы на землю и возвращался назад, веткой заметая следы, оставленные на мху, траве и песке. До шоссе он добрался за час, нырнул под бревно и прошагал с полмили.

Его клетчатый костюм был испачкан, водолазка прилипла к спине, от усталости ныло все тело. Поставив чемоданы в ряд, он уселся на них. На востоке чуть засветилось небо. Автобусы местных линий, напомнил он себе, начинают ходить рано.

Но ему повезло еще больше. В 5.50 на дороге показался трактор, везущий прицеп с сеном.

— Сломалась машина? — спросил водитель, высунувшись из кабины.

— Нет, у меня увольнение на уик-энд из учебного лагеря, поэтому я добираюсь домой на попутных машинах. Вечером меня довезли до Юселя, но я решил попасть в Тюль. У меня там дядя, он договорился, что грузовик отвезет меня в Бордо. Но, как видите, далеко от Юселя я не ушел. — он улыбнулся, а водитель в ответ рассмеялся и пожал плечами.

— Только сумасшедший может идти ночью по этой дороге. После наступления темноты тут никто не ездит. Залезайте на сено, я отвезу вас в Эгльтон, может, там вы найдете попутку.

В маленький город они попали в 6.45, Шакал поблагодарил фермера, слез с прицепа и направился к кафе.

— Есть ли в городе такси? — спросил он бармена, получив от него чашечку кофе.

Бармен дал ему телефонный номер. Там ответили, что машина освободится через полчаса. В туалете Шакал холодной водой вымыл лицо и руки, надел чистый костюм, почистил зубы, потемневшие от сигарет и кофе.

Такси подъехало в половине восьмого, маленький, дребезжащий «рено».

— Вы знаете деревню От Шалоньер? — спросил он шофера.

— Конечно.

— Далеко?

— Восемнадцать километров, — мужчина махнул рукой в сторону гор. — Туда.

— Поехали. — Шакал поставил два чемодана и саквояж на багажник на крыше, третий чемодан взял с собой в кабину.

Он настоял, чтобы шофер высадил его у кафе на деревенской площади. Незачем городскому шоферу знать, что он едет в замок. Когда такси скрылось из виду, он втащил чемоданы и саквояж в кафе. Уже сильно припекало солнце, на площади стояла телега, запряженная двумя быками, над ними вились черные мухи.

В кафе было темно и прохладно. Он скорее услышал, чем увидел, как повернулись к нему сидящие за столиками, чтобы посмотреть на приезжего. Пожилая женщина в черном платье оставила компанию сельских рабочих и прошла за стойку.

— Что угодно, месье? — пробурчала она.

Шакал опустил чемоданы на пол и облокотился на стойку. Его глаза уже привыкли к полумраку, и он заметил, что местные жители пьют красное вино.

— Будьте любезны, мадам, стакан красного вина.

— Далеко ли до замка, мадам? — спросил он, когда женщина поставила перед ним полный стакан.

Она пристально всмотрелась в Шакала.

— Два километра, месье.

Шакал тяжело вздохнул.

— Этот дурак водитель пытался убедить меня, что никакого замка здесь нет. Поэтому он высадил меня на площади.

— Он из Эгльтона? — спросила женщина.

Шакал кивнул.

— В Эгльтоне полным-полно дураков.

— Но мне надо попасть в замок, — гнул свое Шакал.

Крестьяне, наблюдавшие за ним из-за столиков, не пошевельнулись. Никто не подсказал, как он может добраться до замка. Шакал достал из кармана новенькую стофранковую ассигнацию.

— Сколько я должен за вино, мадам?

Она уставилась на ассигнацию. За столиками зашевелились.

— У меня нет сдачи, — ответила женщина.

Шакал вздохнул:

— Если бы у кого-то был фургон, то у него, возможно, нашлась бы в сдача.

К стойке подошел мужчина.

— В деревне есть фургон, месье.

Шакал повернулся к мужчине.

— Он принадлежит вам?

— Нет, месье, но я знаю его хозяина. Он может отвезти вас к замку.

Шакал покивал, вроде бы обдумывая это предложение.

— Очень хорошо, а пока не хотите ли выпить?

По знаку крестьянина женщина налила ему большой стакан красного вина.

— А ваши друзья? Денек-то сегодня жаркий. Все время хочется пить.

Заросшее щетиной лицо расплылось в улыбке. Крестьянин вновь махнул рукой женщине, и та отнесла на стол, где сидела компания, две бутылки вина.

— Бенуа, сходи за фургоном, — приказал крестьянин, и один из мужчин поднялся из-за стола, залпом осушил стакан и вышел из кафе.

«Что мне нравится в овернских крестьянах, — размышлял Шакал, трясясь и подпрыгивая в кабине фургона, — так это их угрюмость. Они никому не скажут лишнего слова, особенно приезжим».

Колетт де ла Шалоньер сидела в постели, маленькими глотками пила кофе и перечитывала полученное утром письмо.

Злость, охватившая ее, когда она читала письмо первый раз, исчезла, уступив место брезгливости.

Думала же она о том, как жить дальше. Вчера, после возвращения из Гапа, ее тепло встретили Эрнестина, горничная, служившая в замке еще при отце Альфреда, и садовник Луизон, сын крестьянина, женившийся на Эрнестине, когда ту только взяли в замок.

Только они двое поддерживали порядок в замке, двумя из каждых трех комнат которого не пользовались уже много лет.

Она осталась хозяйкой пустого замка, в парке которого не играли дети, а хозяин не седлал лошадь, чтобы отправиться на охоту.

Колетт вновь взглянула на вырезку из парижского иллюстрированного журнала, присланную заботливой подругой, на лицо мужа, улыбающегося в объектив и косящего глазом на грудь какой-то девицы, заглядывая ей через плечо. Танцовщица кордебалета, в недавнем прошлом официантка в кафе, она, как следовало из цитаты, надеялась, что «когда-нибудь» сможет выйти замуж за барона, называя его своим «очень близким другом».

Глядя на морщинистое лицо и тощую шею стареющего барона, она спрашивала себя, куда подевался симпатичный молодой капитан из партизанского соединения, в которого она влюбилась в 1942 году. Они поженились годом позже, когда она уже ждала от него ребенка.

Девушка-подросток, она была партизанской связной, когда встретила его в горах. Худощавый, с орлиным носом, решительный, лет тридцати пяти. Пегас, как звали его партизаны, покорил ее сердце. Священник отряда тайно обвенчал их в подвальной часовне, и она родила ему сына в доме своего отца.

После войны ему вернули собственность и земли. Его отец умер от сердечного приступа, когда армии союзников катились по Франции, и он стал бароном Шалоньер. Он вернулся в замок с женой и сыном под радостные приветствия крестьян окрестных деревень. Но вскоре ему наскучила сельская жизнь. Его манил Париж, огни кабаре, и стремление наверстать упущенное за годы, проведенные в африканских пустынях и французских лесах, оказалось непреодолимым.

Теперь ему было пятьдесят семь, но выглядел он на все семьдесят.

Баронесса бросила вырезку и письмо на пол. Спрыгнула с кровати и встала перед зеркалом в рост человека, висящим на дальней стене. Развязала ленты пеньюара, стягивающие его впереди. Приподнялась на цыпочки, словно в туфлях на высоких каблуках.

Неплохо, подумала она. Могло быть гораздо хуже. Полная фигура, тело зрелой женщины. Бедра широкие, но талия узкая, сохраненная часами верховой езды и долгими прогулками по холмам. Она охватила груди руками, приподняла их. Слишком большие, слишком тяжелые, чтобы считаться красивыми, но вполне подходящие для того, чтобы возбудить мужчину в постели.

Ну, Альфред, в эту игру могут играть двое, подумала она. Тряхнула головой, черные волосы рассыпались по плечам, одна прядь упала на грудь. Она провела руками по бедрам, вспоминая мужчину, который ласкал их чуть больше двадцати четырех часов назад. Она уже сожалела, что не осталась в Гапе. Они могли бы вместе провести уик-энд, поездить по окрестностям под вымышленными именами, словно тайно встретившиеся любовники. Ради чего она вернулась сюда?

Ее внимание привлек шум мотора. Она запахнула пеньюар и подошла к окну. Во двор въехал старенький фургон из деревни, остановился, распахнулись задние дверцы. Двое мужчин начали вынимать из фургона какие-то вещи. К ним направился Луизон, поливавший лужок.

Один из мужчин появился из-за фургона, засовывая какие-то бумажки в карман брюк. Сел за руль, взялся за рукоять переключателя скоростей. Кто привез вещи в замок? Она ничего не заказывала. Фургон отъехал, и она ахнула от изумления. На гравии стояли три чемодана и саквояж, рядом с ними — мужчина. Она узнала светлые волосы и широко улыбнулась.

— Ах ты, дикарь. Прекрасный, удивительный дикарь. Ты выследил меня.

И поспешила в ванную комнату, чтобы переодеться. Когда она вышла на лестничную площадку, снизу до нее донеслись голоса. Эрнестина спрашивала, что угодно месье.

— Госпожа баронесса дома?

Эрнестина взбежала по ступенькам настолько быстро, насколько позволяли ее старые ноги.

— К вам какой-то господин, мадам.

* * *

В пятницу вечернее совещание в министерстве внутренних дел закончилось раньше обычного. Докладывать было нечего. За последние двадцать четыре часа все подразделения дорожной полиции Франции получили описание белой «альфы». Ее не нашли. Одновременно все региональные управления Полис Жюдисер отдали приказ подчиненным комиссариатам в городах и сельской местности присылать гостевые карточки не позднее восьми утра. В региональных управлениях их просматривали сразу же по получении. Из десяти тысяч карточек ни в одной не значилась фамилия Даггэн. Таким образом, в эту ночь он не останавливался в отеле, если только не сменил фамилию.

— Мы должны принять одно из двух допущений, — объяснял Лебель сидящим за столом. — Первое, он все еще верит, что его не раскрыли. Тогда его отъезд из отеля «Серф» является не мерой предосторожности, но случайностью. В этом случае он должен открыто пользоваться своей «альфой ромео» и останавливаться в отелях под фамилией Даггэн. То есть рано или поздно мы обнаружим его. Второе, он решил бросить машину, полагаясь на собственные ноги. И здесь возможны два варианта. Или у него нет других документов, и тогда ему вскорости придется остановиться в отеле или попытаться перейти границу, чтобы выбраться из Франции. Или документы у него есть и он ими воспользовался. Тогда он по-прежнему крайне опасен.

— Почему вы думаете, что у него есть другие документы? — спросил полковник Роллан.

— Мы должны исходить из того, — ответил Лебель, — что человек, которому OAC заплатила очень крупную сумму за убийство президента — профессионал высочайшего класса. Это означает, что у него есть немалый опыт. И тем не менее, он ни у кого не вызвал подозрения, не попал ни в одно полицейское досье. Он мог этого достичь, лишь пользуясь фальшивыми документами и изменяя внешность. Другими словами, он специалист и в маскировке. Сравнив две фотографии, мы увидели, что этот Колтроп увеличил рост высокими каблуками, сбросил несколько килограммов веса, изменил цвет глаз контактными линзами и перекрасил волосы, чтобы стать Даггэном. Если один раз он полностью изменил свой облик, нельзя упускать из виду возможность, что он повторит тот же маневр.

— Выходит, он предполагал, что его раскроют до того, как он подберется к президенту, — заметил Сен-Клер. — У нас нет оснований для таких допущений. Зачем ему столь тщательно продуманные меры предосторожности?

— Тем не менее, он учел и такой вариант, — стоял на своем Лебель. — Если б он этого не сделал, мы бы уже взяли его.

— В досье Колтропа, присланном британской полицией, отмечено, что он проходил военную службу после войны в воздушно-десантных войсках. Может, он воспользовался полученными навыками и прячется где-то в горах, — предположил Макс Ферне.

— Это возможно, — согласился Лебель.

— В этом случае он уже не столь опасен.

Лебель ответил не сразу.

— Я бы подождал с подобным утверждением до тех пор, пока он не окажется за решеткой.

— Или в могиле, — буркнул Роллан.

— Если у него есть капля разума, сейчас он пытается выбраться из Франции, — заявил Сен-Клер.

На этом совещание и закончилось.

— Как бы я хотел, чтобы полковник оказался прав, — признался Лебель Карону, вернувшись в кабинет. — Но пока Шакал жив, свободен и вооружен. Будем искать его и машину. У него три чемодана, с ними он далеко не уйдет. Найдем машину, а потом доберемся и до него.

* * *

Мужчина, которого они искали, лежал на чистой простыне в замке, расположенном в сердце Корреза. Он принял ванну, отдохнул, отобедал, выпил красного вина, черного кофе, коньяка. И теперь смотрел на позолоченные завитушки потолка и думал о том, как провести дни, отделяющие его от выстрела в Париже. Через неделю ему придется уехать, но просто так его отсюда не отпустят. Он должен найти вескую причину для отъезда.

Дверь открылась, и вошла баронесса. В пеньюаре, с распущенными по плечам волосами. Когда она шла, полы пеньюара распахивались, открывая обнаженное тело. Она не сняла лишь чулки, в которых была за обедом, и туфельки на высоком каблуке. Шакал приподнялся на локте, встречая ее.

Баронесса подошла к кровати и взглянула на него сверху вниз. Он поднял руку и развязал бантик на шее, стягивающий пеньюар. Он распахнулся, обнажая грудь, а затем, подчиняясь руке Шакала, соскользнул на пол.

Баронесса толкнула его в плечо, так что он повалился на спину, схватила кисти рук и прижала их к подушке за головой, а затем уселась ему на грудь, ее бедра сжали ребра Шакала. Она улыбалась, две пряди волос упали на соски.

— Ну, мой дикарь, покажи, на что ты способен.

* * *

Три дня Лебель не мог выйти на след Шакала, и с каждым вечерним заседанием среди его участников крепло убеждение, что Шакал, поджав хвост, тайком покинул пределы Франции. К вечеру 19 августа лишь один Лебель стоял на том, что убийца все еще во Франции и, затаившись, ждет своего часа.

— Чего же он ждет? — набросился в тот вечер на комиссара Сен-Клер. — Единственное, чего он может ждать, если он все еще во Франции, так это возможности перейти границу. Как только он высунется из своей норы, мы его возьмем. Против него поднята армия, ему некуда идти, не к кому обратиться, если верить вашей версии о том, что он никак не связан с ОАС и ее сторонниками.

За столом одобрительно загудели, большинство присутствующих склонялось к тому, что сыскная полиция потерпела неудачу и Бувье погорячился, утверждая, что найти Шакала может только детектив.

Лебель упрямо покачал головой. Он устал, едва держался на ногах от недосыпания, постоянного напряжения и тревоги, да еще необходимости защищать себя и своих подчиненных от постоянных нападок людей, занявших важные посты благодаря политическим интригам, а не деловым качествам. Он, конечно, понимал, что ошибка означает конец его карьеры. Кое-кто из сидящих за столом позаботится об этом. А если он прав? Если Шакал все еще охотится за президентом? Если он выскользнул из сети и подкрадывается все ближе? Он знал, что присутствующие в этом зале лихорадочно ищут козла отпущения. И, скорее всего, их выбор падет на него. Во всяком случае, детективом ему больше не быть. Если только… если только он не сможет найти и остановить этого человека. Тогда им придется признать его правоту. Но доказательств у него нет. Лишь убежденность в том, что останавливаться нельзя, что человек, которого он ищет, профессионал, стремящийся, несмотря ни на что, выполнить порученное ему дело.

За восемь дней, прошедших с той поры, как он возглавил расследование, Лебель проникся уважением к этому спокойному, непредсказуемому человеку с ружьем, который, похоже, учел все, даже непредвиденные обстоятельства. Разумеется, он не мог открыто высказать свои чувства в кругу чиновников от политики. Лишь массивная фигура комиссара Бувье, вобравшего голову в плечи и не отрывающего взгляда от стола, хоть как-то поддерживала его. По крайней мере, он тоже был детективом.

— Чего он ждет, я не знаю, — ответил Лебель. — Но ждет несомненно. Возможно, определенного дня. Я не верю, господа, что Шакал канул в Лету. Я чувствую, что мы еще услышим о нем. Тем не менее, я не могу объяснить, на чем основана моя уверенность.

— Он чувствует! — фыркнул Сен-Клер. — Определенный день! Знаете, комиссар, создается впечатление, что вы читаете слишком много романтических историй с захватывающими дух приключениями. Мы же имеем дело не с литературой, а с реальностью. Этот человек ушел, и этим все сказано. — И он сел, довольный собой.

— Я надеюсь, что вы правы, — спокойно ответил Лебель. — В этом случае я должен поставить вас в известность, господин министр, о моей готовности отказаться от ведения расследования и просить разрешения вернуться к обычным преступлениям.

Министр смотрел на него, не торопясь выносить решение.

— Вы считаете, комиссар, что расследование целесообразно продолжить? — спросил он. — Вы думаете, что реальная угроза еще существует?

— Относительно второго вопроса, господин министр, я не знаю. Что же касается первого, я твердо стою за то, что Шакала нужно искать до тех пор, пока у нас не будет доказательств его отъезда из Франции.

— Очень хорошо. Господа, я хочу, чтобыкомиссар продолжил расследование, а мы по-прежнему будем собираться каждый вечер, чтобы узнать о его успехах. На сегодня все.

* * *

Утром 20 августа Марканго Кале, лесник, отстреливал птицу во владениях его работодателя между Эгльтоном и Юселем, в департаменте Коррез. Он ранил лесного голубя, который упал в заросли диких рододендронов. Раздвинув ветви, лесник нашел голубя, бьющегося на переднем сиденье спортивного автомобиля с открытым верхом.

Поначалу, откручивая птице голову, он подумал, что машину оставили любовники, отправившиеся в лес на пикник, несмотря на предупреждающую табличку, приколоченную им к бревну, перегораживающему съезд с шоссе. Затем он заметил, что часть ветвей не растет из земли, а воткнута в нее, чтобы скрыть машину от посторонних глаз. Нашел он и пеньки срезанных ветвей. Их белые торцы аккуратно припорошили землей, чтобы они не привлекали внимания.

По птичьему помету на сиденьях он определил, что машина стоит в кустах по меньшей мере несколько дней. По пути домой, катя на велосипеде по лесной дороге с ружьем за плечами, он еще раз напомнил себе, что о машине нужно сказать деревенскому жандарму. Тем более что он собирался в деревню, чтобы купить садки для зайцев.

Только в полдень жандарм позвонил в комиссариат Юселя и доложил, что в лесу найдена брошенная машина. Белого цвета? — спросили его. Нет, синяя, ответил он, сверившись с записной книжкой. Итальянская? Нет, с французскими номерными знаками, неизвестной модели. Хорошо, в течение дня вышлем тягач, пообещали ему, но пусть он никуда не уходит и ждет, чтобы сразу отвезти их на место, потому что работы много, людей не хватает и дорога каждая минута. Все ищут белую итальянскую спортивную машину, на которую хотят посмотреть большие люди в Париже. Жандарм пообещал, что будет ждать тягач.

Уже в пятом часу «альфу» завезли во двор комиссариата Юселя, а часом позже механик, осматривающий машину, обратил внимание на качество покраски.

Он достал отвертку и царапнул одно из крыльев. Из-под синей эмали показалась белая полоска. Тут он пригляделся к пластинам с номерными знаками. Заметил, что они, похоже, перевернуты. У него ушло не больше минуты, чтобы отвернуть винты передней пластины. На обратной стороне он прочитал: М1–61741. Мгновение спустя он уже спешил к зданию комиссариата.

Клод Лебель узнал о находке около шести. Ему позвонил комиссар Валентин из региональной штаб-квартиры ПЖ в Клермон-Ферране, столице Оверни. После первых слов Валентина Лебель чуть не выпрыгнул из кресла.

— Хорошо, послушайте, это очень важно. Я не могу объяснить почему, прошу поверить мне на слово. Я знаю, что мы с вами в одном звании, мой дорогой друг, но, если вам нужно подтверждение моих полномочий, я переадресую вас генеральному директору ПЖ. Я хочу, чтобы вы немедленно направили в Юсель своих людей. Самых лучших и как можно больше. Начинайте опрашивать население от того места, где найдена машина. Нанесите эту точку на карту и проведите тотальный опрос. Зайдите на каждую ферму, допросите всех крестьян, кто обычно ездит по этой дороге, побывайте в каждом магазине и лесной сторожке. Вам нужен высокий блондин, англичанин по национальности, но бегло говорящий по-французски. У него три чемодана и саквояж. При нем много денег, он хорошо одет, но одежда, возможно, потрепана, словно последние ночи он спал на земле. Ваши люди должны спрашивать, где он был, куда пошел, что пытался купить. О, и еще, пресса ничего не должна знать… Что значит «невозможно»? Разумеется, местные газетчики что-то пронюхают. Скажите им, что была автокатастрофа и один пассажир пропал, возможно, ему отшибло память и он блуждает по лесам. Да, совершенно верно, акция милосердия. Во всяком случае, рассейте их подозрения. Скажите, что едва ли этой историей заинтересуются центральные газеты, особенно сейчас, в период отпусков, когда ежедневно случается до пятисот дорожно-транспортных происшествий. Главное, успокойте их… И последнее, если вы обнаружите этого человека, не приближайтесь к нему. Окружите его и ждите. Я буду у вас, как только смогу вылететь из Парижа.

Лебель положил трубку и повернулся к Карону:

— Свяжитесь с министром. Попросите его перенести совещание на восемь вечера. Я знаю, что это время ужина, но долго я их не задержу. Затем позвоните в Сатори. Пусть подготовят вертолет. Ночной полет, в Юсель. Попросите их заранее определить место посадки, чтобы там меня ждала машина. Вы остаетесь здесь за старшего.

Полицейские автобусы из Клермон-Феррана, в затем и Юселя запрудили площадь маленькой деревеньки, ближайшей к тому месту, где лесник обнаружил машину, еще до захода солнца. По рации Валентин руководил патрульными машинами, рассыпавшимися по окрестным деревням и фермам. Первым делом он решил допросить всех, кто проживал на территории с радиусом пять километров, а затем постепенно расширять зону поисков. Наступление ночи его не смутило. Наоборот, местных жителей легче застать дома, когда стемнеет. С другой стороны, конечно, в темноте его люди могли заблудиться или пропустить в лесу какую-нибудь сторожку, но не хотелось сидеть сложа руки.

На душе у него, правда, было тревожно, но причину своего беспокойства он не мог изложить по телефону, да и не хотел бы объяснять Лебелю при личной встрече. Кстати, его опасения полностью подтвердились той ночью, когда группа детективов допрашивала фермера, жившего в двух милях от зарослей рододендронов, в которых Шакал спрятал машину.

* * *

Крестьянин вышел на порог в ночной рубашке, явно не желая приглашать детективов в дом. Керосиновая лампа освещала их мерцающим светом.

— Слушай, Гастон, ты часто ездишь по этой дороге. В пятницу утром ты ехал в Эгльтон?

Глаза крестьянина сузились.

— Может, и ехал.

— Так ехал или нет?

— Не помню.

— Ты видел на дороге мужчину?

— Я не сую нос в чужие дела.

— Мы не об этом. Тебе встретился мужчина?

— Никого я не видел.

Допрос продолжался минут двадцать, а потом они ушли, один сделал пометку в записной книжке. Собаки охрипли от лая, пытаясь добраться до ног полицейских, и им пришлось бочком пробираться к воротам. Фермер подождал, пока они сели в машину и уехали. Затем закрыл дверь, дал пинка подвернувшейся под ногу козе и улегся рядом с женой.

— Ты же подвозил какого-то парня, — пробурчали она. — Чего они от него хотят?

— Не знаю, — ответил фермер, — но Гастон Гросжан никогда никого им не выдаст. — Он сел и плюнул в очаг. — Чертовы шпики.

Затем завернул фитиль, задул лампу и придвинулся поближе к полному телу жены. Удачи тебе, дружище, кем бы ты ни был.

* * *

Лебель оглядел собравшихся и положил папку на стол.

— Как только совещание закончится, господа, я вылечу в Юсель и возьму на себя руководство поисками Шакала.

Молчание длилось не больше минуты.

— Какой вывод следует из вашего сообщения, комиссар?

— Два вывода, господин министр. Мы знаем, что он купил краску, чтобы изменить цвет машины, и, смею предположить, расследование покажет, что из Гапа в Юсель он ехал на перекрашенной машине, скорее всего, в ночь с четверга на пятницу. В этом случае, сейчас это выясняется, он, похоже, покупал краску в Гапе. Если это подтвердится, то его предупредили о нашем налете. Кто-то позвонил ему или он позвонил в Париж или Лондон, но ему сообщили, что нам известна фамилия Даггэн. Он понял, что мы можем выйти на него или его машину, и уехал.

Лебель подумал, что потолок над ним сейчас рухнет, столь напряженной стала тишина.

— Вы с полной ответственностью заявляете, — донесся издалека чей-то голос, — что из этой комнаты идет утечка информации?

— Не могу этого утверждать, месье. Есть телефонисты, операторы телексов, средний и младший персонал, выполняющий наши распоряжения. Возможно, кто-то из них связан с ОАС. Но одно не вызывает сомнений. Ему сообщили о раскрытии плана покушения на президента Франции, но он не отказался от его реализации. Ему сообщили, что мы ищем Александра Даггэна. Все-таки у него есть связной. Я подозреваю, что это человек, известный нам под фамилией Вальми, чей разговор с Римом перехватило ДСТ.

— Черт, — выругался глава ДСТ. — Нам следовало взять этого мерзавца в почтовом отделении.

— И каков второй вывод, комиссар? — спросил министр.

— Второй вывод состоит в следующем. Узнав, что он раскрыт как Даггэн, Шакал не стал искать способа покинуть Францию. Наоборот, он двинулся в глубь страны, к Парижу. Другими словами, он по-прежнему охотится за главой государства. Он попросту бросил вызов всем нам.

Министр встал и собрал лежащие перед ним бумаги.

— Не будем вас задерживать, господин комиссар. Найдите его. Найдите его сегодня ночью. И уничтожьте, если это будет необходимо. Таков мой приказ, от имени президента.

И он вышел из зала заседаний.

Часом позже вертолет Лебеля поднялся в воздух с взлетно-посадочной площадки в Сатори и взял курс на юг.

* * *

— Наглая свинья! Как он посмел? Заявить, что мы все, высшие государственные деятели Франции, ошиблись. Я обязательно упомяну об этом в моем следующем отчете.

Жаклин сбросила с плеч бретельки комбинации, и прозрачный материал широкими складками лег на бедра. Бицепсами она чуть сжала груди, чтобы они стали торчком, ладонями коснулась головы своего любовника и привлекла его к себе.

— Расскажи мне об этом, дорогой, — проворковала она.

Глава 18

Утро 21 августа было таким же ясным и светлым, как и в предыдущие четырнадцать жарких летних дней. Окружающие замок холмы дышали покоем и тишиной, не давая и намека на суету полицейского расследования, захлестнувшую находящийся в восемнадцати километрах Эгльтон. Как и в другие три дня, проведенные в замке, Шакал стоял у окна в кабинете барона, ожидая, пока его соединят с Парижем. Баронессу он оставил спящей наверху, после еще одной страстной ночи.

Когда наконец дали Париж, он начал с обычного: «Говорит Шакал».

— Говорит Вальми, — ответил хриплый голос на другом конце провода. — Ситуация изменилась. Они нашли машину…

Он слушал еще две минуты, лишь однажды задав короткий вопрос. Произнеся завершающее «благодарю», он полез в карман за сигаретами и зажигалкой. Он уже понял, что услышанное им меняло его планы, хотел он этого или нет. Он собирался задержаться в замке еще на два дня, но должен уехать сегодня же, и чем быстрее, тем лучше. Но по ходу телефонного разговора в трубке раздался какой-то посторонний звук.

Сначала он не придал этому значения, но с первой затяжкой в голову закралась тревожная мысль. Когда же он докурил сигарету и бросил окурок в открытое окно, все стало на свои места. Теперь он знал, что означал тихий щелчок, который он услышал впервые за четыре дня. В спальне стоял параллельный телефон, но Колетт крепко спала, когда он покинул ее. Но спала ли… Он повернулся, взлетел по ступенькам и ворвался в спальню.

Телефонная трубка покоилась на рычаге. У распахнутых дверей шкафа лежали три чемодана с открытыми замками. Тут же валялось его кольцо с ключами. Баронесса, стоя на коленях среди разбросанных вещей, подняла голову, ее глаза широко раскрылись. Она уже вынула из чемодана стальные трубки, достала их из мешочков. Из одной торчал телескопический прицел, из другой — кончик глушителя. В руке она держала ствол и казенную часть ружья.

Спустя несколько секунд Шакал нарушил молчание.

— Ты подслушивала.

— Я… я хотела узнать, кому ты звонишь каждое утро.

— Я думал, ты спишь.

— Нет, я всегда просыпалась, когда ты вставал с кровати. Это… это ружье, ружье убийцы.

Полувопрос, полуутверждение, в надежде на то, что он все объяснит и содержимое трубок окажется сущей безделицей, никому не приносящей вреда. Он смотрел на нее сверху вниз, и впервые она увидела, как его глаза подернулись серым туманом, из них исчезли все чувства, словно теперь они принадлежали мертвецу или роботу.

Баронесса медленно поднялась на ноги, выпустив из руки ружейный ствол.

— Ты хочешь его убить, — прошептала она. — Ты — один из них, из OAC. Ты хочешь застрелить де Голля из этого ружья.

Ответом послужило молчание Шакала. Она метнулась к двери. Он легко настиг ее и швырнул на кровать, в три быстрых шага оказался рядом. Ее рот раскрылся в крике, но удар ребром ладони по сонной артерии заглушил его в зародыше. Затем левой рукой Шакал схватил ее за волосы и потянул к себе. Голова баронессы свесилась над краем кровати, она еще увидела рисунок ковра, и тут же ребро ладони Шакала с размаху опустилось на ее шею.

Он подошел к двери, но снаружи не доносилось ни звука. Эрнестина, должно быть, пекла рогалики и варила кофе на кухне в дальнем конце дома, а Луизон собирался на рынок. К счастью, они оба были глуховаты.

Шакал разложил компоненты ружья по трубкам и убрал их в чемодан с шинелью и поношенными вещами Андре Мартина, прощупал подкладку, чтобы убедиться, что документы на месте, запер чемодан. Второй чемодан, с вещами пастора из Дании Пера Иенсена, баронесса открыла, но не успела перетряхнуть.

Пять минут Шакал умывался и брился в ванной комнате, примыкающей к спальне. Затем достал ножницы и еще десять минут зачесывал волосы назад и подстригал на два дюйма. После чего покрасил их в серо-стальной цвет. Краска для волос смочила волосы, и он смог уложить их так, как носил пастор на фотографии в паспорте. Паспорт стоял перед ним, на полочке под зеркалом. Наконец, он вставил в глаза синие контактные линзы.

Тщательно смыл следы краски и волосы с раковины, собрал умывальные и бритвенные принадлежности и вернулся в спальню, не бросив и взгляда на обнаженное тело баронессы. Надел нижнее белье, носки, рубашку, купленные в Копенгагене. Закрепил на груди манишку, за ней последовали высокий жесткий воротник, черный костюм, недорогие туфли. Очки в золотой оправе он положил в нагрудный карман, датскую книгу о французских церквах — в саквояж. Во внутренний карман сунул паспорт датчанина и пачку денег.

Его собственная одежда вернулась в тот чемодан, где лежала раньше, после чего Шакал запер и его.

Все приготовления он завершил к восьми часам, и с минуты на минуту Эрнестина должна была принести кофе. Баронесса пыталась скрыть их отношения от преданных барону слуг, которые до безумия любили его и когда он был ребенком, и когда стал хозяином замка.

Из окна он увидел, как Луизон на велосипеде покатил к воротам, с корзинкой для покупок на багажнике. Мгновением позже Эрнестина постучала в дверь. Он не ответил. Эрнестина постучала вновь.

— Ваш кофе, мадам, — прокричала она.

Приняв решение, Шакал ответил по-французски, полусонным голосом:

— Оставьте у двери. Мы возьмем его, когда встанем.

Рот Эрнестины превратился в букву «О». Скандал! Вот до чего дошло дело. И где, в спальне господина барона. Она поспешила вниз, чтобы поделиться новостью с Луизоном, но тот уже уехал, и с длинным монологом о падении нравов в нынешнем обществе ей пришлось обратиться к раковине на кухне. Поэтому она не услышала, как три чемодана и саквояж, спущенные на петле из простыни, мягко легли на клумбу под окном спальни.

Затем Шакал запер дверь спальни изнутри, уложил тело баронессы в постель, придал ей позу спящей и укрыл простыней до подбородка, вылез на подоконник, притворил за собой окно и спрыгнул вниз.

Эрнестина услышала, как заурчал мотор «рено» мадам, стоящего в переоборудованной под гараж конюшне, увидела, как машина вырулила к воротам.

— Что это она еще задумала? — пробормотала Эрнестина и поспешила наверх.

Поднос с уже остывшим кофе остался нетронутым перед дверью. Постучав несколько раз, она толкнула дверь, но та не открывалась. Запертой оказалась и спальня приезжего господина. Она позвала. Ей никто не ответил. Она решила, что они уехали, но, никто не уезжал из замка подобным образом, разве что боши, которые долго мучили старого барона вопросами о сыне.

Оставалось только одно — посоветоваться с Луизоном. Он поехал на рынок, и кто-нибудь в кафе на площади мог найти его и подозвать к телефону. Она не понимала принципа действия телефонной связи, но знала, что стоило снять трубку, как на другом конце провода люди начинали говорить с тобой, а затем шли и искали того, кто тебе нужен. Она сняла трубку и держала ее у уха десять минут, но никто с ней не заговорил. Она, естественно, не подозревала, что провод аккуратно перерезан.

* * *

Клод Лебель, также на вертолете, вернулся в Париж после завтрака. Как он позднее объяснял Карону, Валентин добился блестящего успеха, несмотря на противодействие овернских крестьян. К утру он проследил путь Шакала до кафе в Эгльтоне, где тот позавтракал и куда за ним приехало такси. Затем он распорядился, чтобы к полудню на всех дорогах, ведущих в город, на расстоянии двадцати километров от него, были установлены заграждения и организована проверка документов пассажиров проезжающих машин. Учитывая важный пост Валентина, Лебель намекнул ему, кто такой Шакал, и комиссар Оверни обещал, что из Эгльтона не выскочит и мышка.

* * *

Миновав От Шалоньер, маленький «рено» помчался на юг, к городу Тюль. Шакал рассчитал, что полиция, с вечера начав поиски от того места, где он оставил машину, к утру должна добраться до Эгльтона. Бармен кафе заговорит, затем таксист, и в замке они будут до полудня, если только ему не улыбнется удача.

Но искать-то они будут светловолосого англичанина, ибо он позаботился о том, чтобы никто не знал, что он стал седым священником. Тем не менее, кольцо вокруг него сжималось. И он гнал «рено» по горным дорогам, пока не выскочил на шоссе RN89 в восемнадцати километрах к юго-западу от Эгльтона. До Тюля оставалось чуть больше двадцати километров. Часы показывали 9.40.

Едва он скрылся за поворотом, миновав довольно длинный прямой участок, из Эгльтона показался конвой, состоящий из патрульной машины и двух фургонов. Проехав половину прямого участка, конвой свернул на обочину, и шестеро полицейских начали устанавливать передвижное заграждение из металлических труб.

* * *

— Что значит «его нет»? — ревел Валентин, нависнув над плачущей женой таксиста в Эгльтоне. — Куда он уехал?

— Я не знаю, месье. Я не знаю. Каждое утро он ждет на привокзальной площади до прихода поезда из Юселя. Если пассажиров нет, он возвращается в гараж и возится с машинами. Раз он не приехал домой, значит, кого-то повез.

Валентин мрачно огляделся. Кричать на женщину бессмысленно. Ее муж — владелец единственного в городке такси, он же ремонтирует машины соседей.

— Он отвозил кого-нибудь в пятницу утром? — спросил комиссар, более сдержанно.

— Да, месье. Он вернулся со станции, потому что пассажиров не было, а вскоре позвонили из кафе. Кому-то понадобилось такси. А он как раз снял колесо и очень волновался, что заказчик уедет или найдет другое такси. Он ругался все двадцать минут, пока ставил колесо, а затем умчался. Пассажир никуда не делся, но муж не сказал мне, куда он его отвез, — женщина вздохнула. — Он вообще неразговорчив со мной.

Валентин похлопал ее по плечу:

— Хорошо, мадам. Не расстраивайтесь. Мы подождем, пока он вернется, — и повернулся к сержанту: — Поставьте одного человека на вокзале, а второго — на площади, у кафе. Номер такси вы знаете. Как только он появится, немедленно пришлите его ко мне.

И зашагал к своей машине.

— Комиссариат, — коротко бросил он шоферу.

Свою штаб-квартиру он перенес в Эгльтон, много лет не знавший такого нашествия полицейских.

* * *

Не доехав шести километров до Тюля, Шакал выбросил в лощину чемодан с вещами Александра Даггэна и его паспортом. Они верно послужили ему. Чемодан перевалился через парапет моста и исчез в густом подлеске, растущем на дне лощины.

В Тюле он нашел вокзал, а затем поставил машину в боковой улочке в полумиле от него и вернулся пешком с двумя чемоданами и саквояжем, прямиком направившись в кассу.

— Один билет до Парижа, второй класс, пожалуйста, — обратился он к кассиру. — Сколько с меня? — И поверх очков, через маленькое зарешеченное оконце, оглядел каморку, в которой работал кассир.

— Девяносто семь новых франков, месье.

— А не подскажете ли вы мне, когда следующий поезд?

— В двенадцать пятьдесят. Вам придется подождать почти час. В конце платформы есть ресторан. Поезда на Париж отходят с платформы номер один.

Шакал поднял чемоданы и подошел к контролеру, стоящему у барьера при входе на платформу. Тот прокомпостировал билет. Шакал вновь подхватил чемоданы, но не сделал и пяти шагов, как его остановили:

— Предъявите документы, пожалуйста.

Юноша в синей форме КРС старался выглядеть старше своих лет. За плечом у него висел автоматический карабин. Шакал снова поставил вещи на землю и протянул ему датский паспорт. Юноша пролистал его, не поняв ни слова.

— Вы датчанин?

— Простите?

— Вы датчанин? — Он постучал пальцем по корочке паспорта.

Шакал просиял, поняв, что от него хотят:

— Датчанин, да, да.

Юноша вернул паспорт и кивком головы предложил Шакалу пройти на платформу. И тут же остановил следующего пассажира, только что миновавшего контролера.

* * *

Луизон вернулся около часа дня, успев пропустить в кафе, пару стаканов красного вина. Эрнестина тут же поделилась с ним своими заботами. Решение ее муж принял быстро.

— Я должен подняться к окну и заглянуть в спальню.

Но прежде ему пришлось повоевать с лестницей. Она никак не хотела его слушаться, но в конце концов Луизон установил ее под окном спальни и с трудом забрался наверх. Пять минут спустя он спустился на землю.

— Мадам спит, — объявил он.

— Но она никогда не спит так поздно, — запротестовала Эрнестина.

— А сегодня спит, — возразил Луизон, — и никто не должен ее будить.

* * *

Парижский поезд чуть опоздал и прибыл в Тюль ровно в час дня. Среди поднявшихся в вагоны пассажиров был седовласый протестантский пастор. Он сел в уголке купе, в котором уже находились две женщины средних лет, надел очки в золотой оправе, достал из саквояжа толстую книгу о церквах и кафедральных соборах Франции и углубился в чтение. Как он выяснил ранее, поезд прибывал в Париж в 8.10 вечера.

* * *

Шарль Бобе стоял на обочине рядом со своей машиной, смотрел на часы и ругался. Половина первого, время ленча, а он застрял на пустынной дороге между Эгльтоном и деревушкой Ламазьер. Со сломанной полуосью. Не жизнь, а дерьмо, куча дерьма. Он мог бросить машину, дойти пешком до ближайшей деревни, на автобусе добраться до Эгльтона и к вечеру вернуться с тягачом. Такое путешествие обошлось бы ему в недельный заработок. Но опять же, на дверцах не было замков, а все его благополучие зиждилось на этом стареньком такси. Лучше не оставлять машину на милость деревенской ребятни, которая растащит все, что только можно. Надо набраться терпения и дождаться грузовика, который возьмет его на буксир (за вознаграждение) и дотащит до Эгльтона. Еды у него не было, но в ящичке на приборном щитке лежала початая бутылка вина. Допив ее, Бобе залез на заднее сиденье. В такую пору не приходилось рассчитывать на появление грузовика. Крестьяне отдыхали после ленча. Он устроился поудобнее и крепко заснул.

— Что значит «его все еще нет»? Где же этот подонок? — бушевал у телефона Валентин.

Он звонил из комиссариата Эгльтона и разговаривал с полицейским, оставленным в доме таксиста. На другом конце провода что-то пролепетали, и Валентин швырнул трубку на рычаг. Все утро и день в комиссариат по рации поступали доклады полицейских застав, перекрывших дороги. Никто из уехавших из Эгльтона даже отдаленно не напоминал высокого светловолосого англичанина. И в полуденную жару городок блаженно дремал, словно двести полицейских, съехавшихся из Юселя и Клермон-Феррана, и не появлялись на его улочках.

* * *

Лишь в четыре часа Эрнестине удалось добиться своего.

— Ты должен снова залезть на лестницу и разбудить мадам, — твердо заявила она.

Старик Луизон придерживался другого мнения, но по выражению лица Эрнестины понял, что спорить с ней бесполезно. Он поднялся по лестнице, на этот раз более уверенно, открыл окно и исчез в спальне. Эрнестина ждала внизу.

Несколько минут спустя голова старика появилась вновь.

— Эрнестина, — он внезапно осип, — кажется, мадам умерла.

Он уже собрался вновь спуститься по лестнице, но Эрнестина закричала, чтобы он открыл изнутри дверь спальни. Вместе они долго смотрели на глаза баронессы, уставившиеся в подушку, на укрытое до подбородка тело.

Первой пришла в себя Эрнестина.

— Луизон.

— Да, дорогая.

— Скоренько отправляйся в деревню и привези доктора Матье.

Пару минут спустя Луизон уже катил на велосипеде вниз, с силой нажимая на педали. Доктор Матье, уже сорок лет пользовавший жителей От Шалоньер от всех болезней, спал в своем саду под абрикосовым деревом. Луизон разбудил его, и старый доктор тут же согласился поехать с ним. В 4.30 его машина подъехала к замку, а еще через пятнадцать минут он разогнулся и посмотрел на двух слуг, ждущих у порога спальни.

— Мадам мертва. У нее сломана шея. — По его телу пробежала дрожь. — Мы должны вызвать полицию.

Жандарм Кебу был педантом. Он понимал, сколь серьезны обязанности слуги закона и как важно учесть весь фактический материал, особенно при расследовании тяжкого преступления. Часто слюнявя карандаш, он записал показания Эрнестины, Луизона и доктора Матье, сидящих за столом в кухне замка.

— Нет сомнений в том, что совершено убийство, — заключил он, когда доктор подписал свои показания. — Скорее всего, это дело рук светловолосого англичанина, который жил здесь несколько дней, а затем уехал на машине мадам. Я доложу о случившемся в Эгльтон.

И на велосипеде покатил в деревню.

* * *

В половине седьмого Клод Лебель позвонил в Эгльтон комиссару Валентину.

— Что нового, Валентин?

— Пока ничего, — ответил тот. — Мы перекрыли все дороги в окрестностях Эгльтона. Должно быть, он неподалеку от города, если только не успел уехать раньше. И никак не объявится этот чертов таксист, который вез его в пятницу утром. Его повсюду ищут… Подождите минуту, еще одно донесение.

До Лебеля долетали звуки разговора Валентина по другому телефону. Затем он вернулся на связь с Парижем.

— Ну и дела здесь творятся. Совершено убийство.

— Где? — оживился Лебель.

— В замке неподалеку. Позвонил местный жандарм.

— Кого убили?

— Женщину. Жену владельца замка. Одну секунду. Баронессу де ла Шалоньер.

Карон заметил, как побледнел Лебель.

— Валентин, слушайте меня, это он. Он уже уехал из замка?

Последовала пауза, Валентин спросил об этом у жандарма.

— Да, еще утром, на машине баронессы. Маленьком «рено». Садовник обнаружил тело еще в полдень, но решил, что баронесса спит. Только около четырех он залез в спальню через окно и понял, что она мертва.

— У вас есть описание и номерной знак машины? — спросил Лебель.

— Да.

— Тогда объявите общий розыск. Секретностью можно пренебречь. Теперь мы ищем убийцу баронессы де ла Шалоньер. Мы организуем поиск по всей стране, но постарайтесь взять его след с места преступления. Важно определить, куда он направился.

— Хорошо, комиссар. Теперь-то мы знаем, что нужно делать.

Лебель положил трубку.

— Мой бог, я старею. Баронесса де ла Шалоньер находилась в отеле «Серф» в ночь, когда там был Шакал.

* * *

В 7.30 полицейский, обходивший свой участок, нашел машину баронессы, стоящую у тротуара на тихой улочке Тюля. В 7.45 он вернулся в комиссариат города, в 7.55 из Тюля позвонили Валентину, чтобы сообщить о находке. В 8.05 комиссар Оверни связался с Лебелем.

— В пятистах метрах от железнодорожной станции, — доложил он.

— У вас есть расписание поездов?

— Да, где-то было.

— Скажите мне время отправления из Тюля парижского поезда и время его прибытия на Аустерлицкий вокзал. Ради бога, поторопитесь.

До него донеслись приглушенные голоса.

— Два поезда в день, — наконец ответил Валентин. — Первый отходит около часа и должен быть в Париже… ага, в десять минут девятого.

Лебель бросил трубку и метнулся к двери, на ходу крикнув Карону, чтобы тот следовал за ним.

Экспресс прибыл на Аустерлицкий вокзал точно по расписанию, в 8.10. Едва он остановился, как раскрылись двери купе. Пассажиры высыпали на платформу. Одни обнимались с встречающими друзьями и родственниками, другие сразу потянулись к стоянке такси. Среди них был и седовласый пастор. Одним из первых он достиг стоянки и поставил два чемодана и саквояж в багажник «мерседеса».

Водитель включил счетчик, и такси тронулось с места. На привокзальной площади дорога образовывала полукруг, оканчивающийся двумя воротами. Одни служили для въезда, другие — для выезда. У самых выездных ворот водитель и пассажир услышали вой полицейских сирен, приближающихся с каждой секундой. Когда они проехали ворота и водитель затормозил у поворота на улицу, ожидая просвета в транспортном потоке, к зданию вокзала подкатили три патрульные машины и два черных автобуса с решетками на окнах.

— Похоже, сегодня эти засранцы решили потрудиться, — буркнул водитель — Куда ехать, господин аббат?

Пастор дал ему адрес небольшого отеля на набережной Гранд Огюстен.

* * *

Клод Лебель вернулся в свой кабинет в девять часов. На столе лежала записка с просьбой позвонить комиссару Валентину в Тюль. Он связался с ним через пять минут. Пока Валентин говорил, Лебель делал пометки в блокноте.

— Вы сняли отпечатки пальцев в машине? — спросил Лебель.

— Конечно, и в комнате замка. Их сотни, одни и те же.

— Переправьте их в Париж как можно быстрее.

— Сделаем. Вы хотите, чтобы я прислал и того парня из КРС, что дежурил на железнодорожной платформе в Тюле?

— Нет, благодарю, едва ли он что-то добавит к тому, что уже рассказал. Спасибо за помощь, Валентин. Можете отозвать своих ребят. Он теперь на нашей территории. Тут уж мы разберемся сами.

— Вы уверены, что это датский пастор? — спросил Валентин. — Возможно, совпадение.

— Нет, — ответил Лебель, — это он. Он выбросил один из чемоданов, наверное, вы найдете его в какой-нибудь реке или ложбине между От Шалоньер и Тюлем. Но описание остальных вещей совпадает с тем, что у нас есть. Это он, можете не сомневаться, — и положил трубку.

— Пастор, — с горечью пожаловался он Карону. — Датский пастор. Фамилия неизвестна, этот парень из КРС, которому он предъявил паспорт, не запомнил ее. Человеческий фактор, всегда человеческий фактор. Водитель такси спит на обочине дороги, садовник боится побеспокоить хозяйку, которая целый день не встает с кровати, полицейский не может запомнить фамилию в паспорте. Одно я знаю наверняка, Люсьен, это мое последнее дело. Я слишком стар. Стар и медлителен. Вызовите мне машину, пожалуйста. Пора ехать на вечернюю экзекуцию.

* * *

Совещание в министерстве внутренних дел проходило напряженно. Лебель доложил о перипетиях прошедших суток: поисках, приведших в Эгльтон, пропавшем водителе такси, убийстве в замке, высоком седовласом пасторе, севшем в Тюле на парижский поезд.

— Короче говоря, — едко заметил Сен-Клер, когда Лебель закончил, — убийца уже в Париже, с новой фамилией и внешностью. Похоже, вы опять потерпели неудачу, мой дорогой комиссар.

— Давайте подождем с упреками, — вмешался министр. — Сколько в Париже датчан?

— Вероятно, несколько сот, господин министр.

— Мы можем их проверить?

— Только утром, когда гостевые карточки привезут в префектуру полиции, — ответил Лебель.

— Я могу организовать сбор карточек в полночь, в два и четыре часа утра. — подал голос префект полиции. — В графе «профессия» он должен написать «священнослужитель», иначе у портье возникнут подозрения.

Вокруг стола замелькали улыбки.

— Скорее всего, он прикроет жесткий воротник шарфом или снимет его, так что в графе «профессия» будет указано совсем другое, — эти слова Лебеля стоили ему нескольких мрачных взглядов.

— В таком случае остается только одно, — министр встал. — Я еще раз попытаюсь встретиться с президентом и попрошу его отменить все появления на публике до тех пор, пока мы не найдем и не обезвредим этого человека. А пока позаботимся о том, чтобы с утра проверили каждого датчанина, зарегистрировавшегося в отелях Парижа этим вечером и ночью. Я могу положиться в этом на вас, комиссар? Господин префект полиции?

Лебель и Карон кивнули.

— На сегодня все, господа.

— Более всего меня бесит, — жаловался Лебель Карону, вернувшись в кабинет после совещания, — их нежелание признать, что дело не только в его удачливости и нашей глупости. Да, ему везет, но он и чертовски умен. А от нас постоянно отворачивается удача, и мы допускаем ошибки. В том числе и я. Но одного обстоятельства они не учитывают. Дважды мы разминулись с ним на самую малость. Сначала он уехал из Гапа на перекрашенной машине. Затем покинул замок, убив любовницу, сразу после того, как мы нашли машину. И каждый раз это происходило утром, после того как я заявлял в министерстве, что он у нас в руках и мы надеемся схватить его в ближайшие двенадцать часов. Люсьен, мой дорогой друг, я думаю, пора воспользоваться моей неограниченной властью и организовать прослушивание телефонных разговоров.

* * *

Он стоял у окна и смотрел на другой берег лениво текущей Сены, на Латинский квартал, где ярко горели окна и громко смеялись парижане.

В трехстах ярдах от него высокий мужчина всматривался сквозь летнюю ночь в громаду здания Полис Жюдисер, слева от подсвеченных шпилей Нотр-Дам. Он был в черных брюках и ботинках, шелковая водолазка скрывала белую рубашку и манишку. Он курил длинную английскую сигарету с фильтром, и его лицо казалось слишком молодым для седых волос.

Не подозревая об этом, они смотрели друг на друга с разных берегов Сены, а в это время часы на церквах Парижа возвестили о приходе 22 августа.

Часть третья Анатомия убийства

Глава 19

Выспаться Клоду Лебелю не удалось. В 1.30, когда он едва заснул, Карон потряс его за плечо.

— Шеф, извините, пожалуйста, но меня осенило. Этот парень, Шакал, у него датский паспорт, так?

Лебель сел, сбрасывая остатки сонливости.

— Продолжайте.

— Где-то он его взял. Или подделал, или украл. Но раз паспорт потребовал изменения облика, выходит, он его украл.

— Логично. Продолжайте.

— Если не считать его разведывательной поездки в Париж в июле, остальное время он находился в Лондоне. Скорее всего, паспорт украден в одном из этих городов. А что делает датчанин, если он потерял или у него украли паспорт? Идет в свое посольство.

Лебель даже подпрыгнул.

— Иногда, мой дорогой Карон, я думаю, что вы далеко пойдете. Соедините меня с суперинтендантом Томасом, а потом с генеральным консулом Дании в Париже. В таком порядке.

Следующий час он провел у телефона и убедил обоих мужчин покинуть теплые постели и вернуться в рабочие кабинеты. Сам Лебель около трех часов снова прилег на раскладушку, но уже в четыре ему позвонили из префектуры полиции, чтобы сказать, что среди гостевых карточек, собранных в отелях Парижа в полночь и в два часа утра, датчанами заполнено более 980, и сейчас их сортируют по категориях «возможно», «вероятно» и «прочие».

В шесть часов, когда он пил кофе, позвонили технические специалисты из ДСТ, получившие его указания сразу после полуночи. Заброшенная ими сеть не осталась пустой. Лебель вызвал машину и вместе с Кароном поехал в коммуникационный центр, чтобы прослушать запись на магнитофонной ленте.

Она началась с громкого щелчка, за которым последовала серия потрескиваний, словно кто-то набирал номер. Потом долгие гудки и еще один щелчок: на другом конце провода сняли трубку.

— Алле? — произнес хриплый голос.

— Говорит Жаклин, — женский голос.

— Говорит Вальми, — мужской.

— Они знают, что он — датский пастор. Они проверяют гостевые карточки датчан по всем отелям Парижа, собирая их в полночь, в два и четыре часа утра. Потом они допросят каждого датчанина.

— Благодарю, — ответил мужчина после короткой паузы и положил трубку.

То же сделала и женщина. Лебель долго смотрел на вращающуюся бобину…

— Вы знаете номер, по которому она звонила?

— Да, мы можем определить его по времени возвращения диска в начальное положение после набора той или иной цифры, — ответил связист. — Молитор 5901.

— Адрес у вас есть?

Связист протянул Лебелю полоску бумаги. Комиссар взглянул на нее.

— Пошли, Люсьен. Пора нам побеседовать с господином Вальми.

В дверь постучали в семь часов утра. Школьный учитель варил кофе на газовой плите. Нахмурившись, он выключил газ и пересек гостиную, чтобы открыть дверь. На пороге стояли четверо. Он сразу понял, кто они и зачем пришли. Двое дюжих полицейских едва не набросились на него, но их остановил низенький мужчина в штатском.

— Мы прослушивали телефоны, — буднично объяснил он. — Вы — Вальми.

Лицо школьного учителя осталось бесстрастным. Он отступил назад и позволил им войти в квартиру.

— Я могу одеться? — спросил он.

— Да, конечно.

Оделся он быстро, под настороженными взглядами полицейских натянув рубашку и брюки прямо на пижаму. Молодой мужчина в штатском стоял у двери. Постарше возрастом прошелся по квартире, оглядывая кипы книг, журналов, газет.

— Потребуется уйма времени, чтобы все это рассортировать, Люсьен.

Мужчина у двери хмыкнул.

— Слава богу, это не по нашей части.

— Вы готовы? — спросил низенький школьного учителя.

— Да.

— Отведите его вниз, к машине.

Комиссар задержался в квартире дольше всех, чтобы просмотреть бумаги, лежащие на столе учителя, над которыми тот работал с вечера. Обычные школьные контрольные. Очевидно, учитель работал на дому, чтобы в любой момент ответить на звонок Шакала.

Телефон зазвонил в 7.10. Лебель несколько секунд смотрел на него, затем взял трубку.

— Алле?

— Говорит Шакал, — донеслось с другого конца провода.

Ровный, бесстрастный голос. Лебель лихорадочно искал ответ.

— Говорит Вальми, — и замолчал, не зная, как продолжить разговор.

— Что нового? — последовал вопрос.

— Ничего. Они потеряли след в Каррезе.

На лбу комиссара выступил пот. Если бы этот человек задержался в отеле, где он остановился, еще на два-три часа!

Раздался щелчок, затем гудки отбоя. Шакал положил трубку. Лебель последовал его примеру и сбежал вниз, к ждущей у тротуара патрульной машине.

— В управление, — бросил он шоферу.

* * *

В телефонной будке маленького отеля на берегу Сены Шакал недоуменно пожал плечами. Ничего. Странно. Этот комиссар Лебель далеко не дурак. Они наверняка нашли таксиста из Эгльтона, побывали в От Шалоньер, обнаружили тело баронессы в замке и пропажу «рено». Отыскали «рено» в Тюле и допросили персонал железнодорожной станции. Следовательно, они…

Он вышел из будки и направился к конторке портье.

— Мой счет, пожалуйста. Я спущусь вниз через пять минут.

* * *

Суперинтендант Томас позвонил в половине восьмого, когда Лебель входил в свой кабинет.

— Извините, что задержался с ответом. Не так-то легко разбудить сотрудников датского генерального консульства и упросить их прийти на работу. Вы совершенно правы. 14 июля датский пастор заявил о пропаже паспорта. Он предполагал, что его украли в номере отеля в Вест-Энде, но не мог этого доказать. Поэтому не стал подавать официальную жалобу, к облегчению управляющего отеля. Пастор Пер Иенсен из Копенгагена. Рост шесть футов, синие глаза, седые волосы.

— Это он, благодарю вас, суперинтендант. — Лебель положил трубку. — Соедините меня с префектурой, — попросил он Карона.

Четыре черных автобуса подкатили к отелю на набережной Гранд Огюстен в восемь тридцать. Комнату 37 полиция перевернула вверх дном.

— Извините, господин комиссар, — оправдывался владелец отеля перед низеньким, осунувшимся детективом, возглавлявшим рейд, — но месье Иенсен выписался час тому назад.

* * *

Поймав такси, Шакал попросил отвезти его на Аустерлицкий вокзал, куда приехал прошлым вечером, резонно рассудив, что там его будут искать в последнюю очередь. Чемодан с ружьем и одеждой вымышленного француза Андре Мартина он сдал в камеру хранения, оставив при себе чемодан с документами и одеждой Марти Шульберга и саквояж с гримировальными принадлежностями.

Все еще в темном костюме, но в водолазке, прикрывающей высокий жесткий воротник, он снял номер в захудалом отеле в двух шагах от вокзала. Портье передал ему для заполнения гостевую карточку, но от лени не удосужился сверить ее с паспортными данными, как того требовала инструкция. В результате Пера Иенсена в карточке заменили другие имя и фамилия.

Поднявшись в номер, Шакал занялся лицом и волосами. Специальный растворитель смыл седину, волосы вновь стали светлыми, а затем, под действием краски, каштановыми, как у Марти Шульберга. Синие контактные линзы он оставил на месте, но очки в золотой оправе заменил другими, в роговой, которые носил американец. Ботинки, носки, рубашка, манишка, жесткий воротник и костюм легли в чемодан вместе с паспортом Пера Иенсена из Копенгагена. Вместо них он надел туфли из мягкой кожи, носки, джинсы, тенниску и ветровку студента из Сиракуз, штат Нью-Йорк.

Часам к одиннадцати трансформация завершилась. Паспорт Шульберга лежал в одном нагрудном кармане, пачка французских франков — в другом. Чемодан с одеждой пастора он засунул в гардероб, ключ от замка спустил в биде. Отель Шакал покинул по пожарной лестнице, и больше его там не видели. Несколько минут спустя он сдал саквояж в камеру хранения, положил квитанцию в задний карман, рядом с квитанцией на чемодан, и вышел из здания вокзала. Такси отвезло его на Левый берег, он попросил остановить машину на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Юшетт и смешался с толпой студентов и молодежи, населявших Латинский квартал Парижа.

Сидя в прокуренной закусочной, он думал над тем, как провести следующую ночь. Он не сомневался, что Клод Лебель уже вычислил пастора Пера Иенсена и дал Марти Шульбергу не более двадцати четырех часов.

«Чертов Лебель», — мысленно выругался Шакал, но широко улыбнулся официантке, принесшей поднос с заказаннымленчем:

— Благодарю, дорогая.

* * *

Лебель позвонил Томасу в десять часов. Тот даже застонал, выслушав просьбу француза, но вежливо ответил, что сделает все возможное. Положив трубку, он вызвал старшего инспектора, участвовавшего в расследовании на прошлой неделе.

— Присядьте, — Томас указал на стул. — Опять объявились французы. Похоже, они снова упустили Шакала. Теперь он в центре Парижа, и они подозревают, что у него новые облик и документы. Сейчас мы начнем обзванивать все посольства в Лондоне и спрашивать фамилии иностранцев, утерявших паспорт после первого июля. Будем надеяться, что список окажется небольшим. Негры и азиаты не в счет. Нам нужны только белые. В каждом случае меня интересует рост. Тех, кто выше пяти футов восьми дюймов, выносите в отдельную колонку. Можете приступать.

* * *

Заседание в министерстве внутренних дел Франции началось не в десять часов вечера, а в два пополудни.

Первую часть отчета Лебеля встретили ледяным молчанием.

— Черт бы побрал этого подонка, — в какой-то момент не выдержал министр, — у него дьявольское везение.

— Нет, господин министр, везение здесь ни при чем. Во всяком случае, не оно сыграло главную роль. Его постоянно информировали о наших действиях. Поэтому он столь поспешно покинул Гап, поэтому успел удрать из замка, убив женщину. Каждый вечер я докладывал на совещании о нашем прогрессе. Трижды нам не хватало нескольких часов, чтобы схватить его. Этим утром арест Вальми и моя неспособность имитировать его голос позволили Шакалу скрыться из отеля, где он провел ночь, и вновь изменить внешность. Но в первых двух случаях ранним утром ему передавали все то, что я говорил вам.

Над столом повисла гнетущая тишина.

— Я припоминаю, комиссар, что вы уже высказывали подобное предположение, — холодно заметил министр. — Я надеюсь, вы можете доказать свою правоту.

Вместо ответа Лебель поставил на стол портативный магнитофон и нажал кнопку «пуск». Затаив дыхание, они прослушали телефонный разговор, записанный ночью. Он длился недолго, а затем все взгляды скрестились на маленьком магнитофоне. Полковник Сен-Клер посерел лицом, дрожащими руками начал укладывать в папку лежащие перед ним бумаги.

— Чей это голос? — наконец спросил министр.

Лебель промолчал. Сен-Клер медленно поднялся, все повернулись к нему.

— К сожалению, я должен сообщить вам… господин министр… Это голос моей… моей знакомой. В настоящее время она живет у меня… Извините.

Он вышел из зала заседаний, чтобы вернуться во дворец и написать прошение об отставке. Оставшиеся молча разглядывали свои руки.

— Очень хорошо, комиссар, — тихо проговорил министр. — Вы можете продолжать.

Лебель доложил о звонке Томасу с просьбой проследить каждый паспорт, потерянный в Лондоне за последние пятьдесят дней.

— Я надеюсь, — заключил он, — получить список сегодня вечером, и едва ли в нем будет больше одной или двух фамилий людей, внешне похожих на Шакала. Получив их, я свяжусь с полицией стран, откуда приезжали в Лондон туристы, потерявшие паспорта, чтобы нам прислали их фотографии. Потому что Шакал изменит внешность в соответствии с новыми документами. При удачном стечении обстоятельств фотографии будут у меня завтра утром.

— С моей стороны, — взял слово министр, — я хочу информировать вас о моем разговоре с президентом. Он наотрез отказался изменить что-либо в программе своих публичных выступлений, чтобы защитить себя от убийцы. Честно говоря, этого следовало ожидать. Однако я добился одного послабления. Мы можем снять завесу секретности. Шакал теперь обыкновенный убийца. Он задушил баронессу де ла Шалоньер в ее собственном доме, куда проник, чтобы украсть ее драгоценности. Предполагается, что сейчас он скрывается в Париже. С этим все ясно, господа?

Сидящие за столом закивали.

— Эти сведения мы передадим в дневные издания газет. Как только вы узнаете, кем он стал на этот раз, комиссар, я разрешаю передать его новые имя и фамилию прессе. Тем самым они попадут в утренние выпуски газет. Завтра же, получив фотографию туриста, потерявшего паспорт в Лондоне, отдайте ее на телевидение и в вечерние издания, чтобы публика была в курсе наших действий. Помимо этого, как только станет известна его новая фамилия, вся полиция и КРС должны выйти на улицы и проверять документы у каждого встречного.

Префект полиции, глава КРС и директор ПЖ склонились над блокнотами, лихорадочно записывая поручения министра.

— ДСТ проверит каждого известного нам сторонника ОАС, — продолжал министр, — опираясь на помощь Центрального архивного управления. Это ясно?

Руководители ДСТ и РЖ кивнули.

— Полис Жюдисер снимет всех своих детективов с текучки и бросит их на розыски убийцы.

Кивнул и Макс Ферне.

— Далее, вероятно, мне понадобится полный перечень намеченных выездов президента из Елисейского дворца, чтобы мы могли принять дополнительные меры предосторожности, даже если он и не будет о них знать. Если он что-то заметит, пусть лучше отругает нас. И, разумеется, я рассчитываю, что личная охрана президента будет оберегать его, как никогда раньше. Комиссар Дюкре?

Жак Дюкре, начальник личной охраны президента, согласно склонил голову.

— У бригады сыскной полиции, — министр повернулся к комиссару Бувье, — есть немало платных осведомителей в преступном мире. Я хочу, чтобы все они искали этого человека, как только мы узнаем его фамилию и внешние данные. Хорошо?

Еще один кивок головы. Для Мориса Бувье охота на человека не была в диковинку. Но тут замышлялось что-то грандиозное. Как только Лебель сообщал фамилию и номер паспорта, вкупе с внешними данными, чуть ли не сто тысяч человек, от сил охраны правопорядка до преступников, начинали поиски убийцы-одиночки на улицах, в отелях, ресторанах, барах.

— Может, я пропустил кого-то еще, кто может нам помочь? — спросил министр.

Полковник Роллан глянул на генерала Гибо, затем на комиссара Бувье. Откашлялся.

— Есть еще Корсиканский союз.

Генерал Гибо изучал свои ногти. Бувье волком посмотрел на полковника. Многие скривились. Корсиканский союз, братство корсиканцев, ведущий свою историю от Братьев Аяччо, сыновей вендетты, представлял собой крупнейший преступный синдикат Франции. Союз уже управлял Марселем и большей частью южного побережья. Некоторые полагали, что это более древняя и опасная организация, чем мафия. В отличие от итальянцев, члены союза не эмигрировали в Америку в начале двадцатого столетия и тем самым избежали известности, благодаря которой «мафия» стала столь расхожим словом.

Уже дважды голлисты обращались к союзу за содействием и оба раза получали его, но на определенных условиях. Союз требовал отступного, обычно ослабления полицейского надзора за его преступными действиями. Корсиканцы помогли союзникам при высадке на юге Франции в августе 1944 года и с тех пор хозяйничали в Марселе и Тулоне. Они приняли активное участие в борьбе с алжирскими поселенцами и ОАС после апрельского путча 1961 года, и в результате их щупальца протянулись на север, достигнув Парижа.

Как полицейский, Морис Бувье ненавидел союз лютой ненавистью, но он знал, что Отдел противодействия Роллана широко пользуется услугами корсиканцев.

— Вы думаете, они могут помочь? — спросил министр.

— Если Шакал так умен, как нам говорят, — ответил Роллан, — то найти его могут только корсиканцы и никто более.

— Сколько их в Париже? — министр все еще колебался.

— Около восьмидесяти тысяч. Часть служит в полиции, на таможне, в КРС, СДЭКЭ, многие вхожи в преступный мир. И они организованы.

— Используйте их, — решил министр.

Других предложений не последовало.

— Тогда все. Комиссар Лебель, мы ждем от вас фамилию, описание внешних данных, фотографию. После этого Шакал не пробудет на свободе и шести часов.

— Фактически на его поимку нам отпущено три дня. — Лебель смотрел в окно.

Сидящие за столом вздрогнули, как от удара электрического тока.

— Откуда вы это знаете? — спросил Макс Ферне.

Лебель несколько раз мигнул:

— Я мог бы догадаться и раньше. Уже с неделю меня не покидала уверенность в том, что у Шакала есть план и он выбрал день, когда выстрелит в президента. Почему он сразу не стал пастором Иенсеном, покинув Гап? Почему не бросил машину в Балансе, чтобы оттуда на поезде поехать в Париж? Почему прибыл во Францию, а потом провел здесь неделю, убивая время?

— Действительно, почему? — спросил кто-то.

— Потому что он заранее выбрал свой день. Он знает, когда нанесет удар. Комиссар Дюкре, президент собирается выезжать из дворца сегодня, или завтра, или в субботу?

Дюкре покачал головой.

— А в воскресенье, двадцать пятого августа?

Над столом прокатился вздох, словно порыв ветра по пшеничному полю.

— Ну конечно, — выдохнул министр, — День Освобождения. И ведь многие из нас были с ним в тот день 1944 года, когда Париж стал свободным.

— Совершенно верно, — кивнул Лебель. — Он тонкий психолог, наш Шакал. Он знает, что один день в году генерал де Голль обязательно проведет здесь, в Париже. Это, образно говоря, великий день нашего президента. Его-то и ждет убийца.

— В таком случае мы должны его взять, — отрезал министр. — Теперь, когда он лишен источника информации, когда спрятаться в Париже ему негде, когда его не пустят ни в один дом, деваться ему некуда. Комиссар Лебель, дайте нам его фамилию.

Клод Лебель встал и направился к двери. Поднялись и остальные.

— О, еще один вопрос, — возглас министра остановил Лебеля. — Как вы догадались прослушать домашний телефон полковника Сен-Клера?

Лебель повернулся и пожал плечами:

— Я ни о чем не догадывался, но распорядился поставить подслушивающие устройства на все ваши телефоны. До свидания, господа.

* * *

В пять часов пополудни, сидя на террасе кафе с кружкой пива, в черных очках, защищающих глаза от солнца, Шакал нашел выход из создавшегося весьма затруднительного положения. Идею подали ему двое мужчин, под ручку прогуливающиеся по улице. Он заплатил за пиво, поднялся из-за стола и вышел из кафе. В сотне ярдов от него Шакал нашел магазин женской косметики и купил там все, что ему требовалось.

* * *

Шестичасовые выпуски вечерних газет вышли с новыми заголовками на первой полосе: «Убийца баронессы скрывается в Париже». Ниже поместили фотографию баронессы де ла Шалоньер, сделанную пятью годами раньше. Ее отыскали в архиве крупной фотостудии. В половине седьмого, с экземпляром «Франс-суар» в руке, полковник Роллан вошел в маленькое кафе рядом с улицей Вашингтон. Смуглолицый бармен пристально посмотрел на него и кивнул другому мужчине, сидевшему в глубине зала.

Тот встал и направился к Роллану.

— Полковник Роллан?

Глава Отдела противодействия кивнул.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Он открыл дверь в дальней стене, вместе с полковником поднялся на второй этаж, постучал в другую дверь.

— Войдите, — донеслось изнутри.

Дверь за ним закрылась. Роллан пожал протянутую руку мужчины, вставшего с кресла.

— Полковник Роллан? Рад познакомиться. Я — капо Корсиканского союза. Как я понимаю, вы ищете одного человека…

* * *

Суперинтендант Томас позвонил в восемь вечера. В голосе чувствовалась усталость. Некоторые посольства тут же сообщали интересующие его данные, с другими пришлось повозиться.

Не считая негров, азиатов, женщин и низкорослых мужчин, за последние пятьдесят дней в Лондоне лишились паспортов восемь иностранцев-мужчин. Томас перечислил их имена, фамилии, номера паспортов и внешние данные.

— Теперь давайте вычислим тех, кто остался без паспорта не по воле Шакала или не мог его заинтересовать, — предложил он Лебелю. — Трое потеряли паспорт в те дни, когда Шакала, или Даггэна, в Лондоне не было. Мы проверили материалы авиакомпаний по заказу и продаже билетов вплоть до первого июля. Он улетел в Копенгаген восемнадцатого вечером и вернулся в Британию шестого августа рейсом авиакомпании ВЕД, купив билет в Брюсселе. Расплачивался он, как обычно, наличными.

— Да. Это похоже. Мы выяснили, что часть этого времени он провел в Париже, с двадцать третьего по тридцать первое июля.

— Так вот, три паспорта пропали в эти дни, — продолжил Томас. — Мы их вычеркиваем, так?

— Так, — согласился Лебель.

— Из оставшихся пяти мужчин один очень высокий, шесть футов шесть дюймов, то есть более двух метров в вашей системе измерений. Кроме того, он — итальянец и в его паспорте рост указан в метрах и сантиметрах. Поэтому любой французский таможенник сразу же заметил бы несоответствие, если только Шакал не воспользовался ходулями.

— Согласен, давайте вычеркнем и этого гиганта. Кто остальные четверо?

— Ну, один очень толстый, вес двести сорок два фунта, или более ста килограммов. Шакалу пришлось бы набить одежду подушками так, что он не смог бы переставлять ноги.

— Вычеркиваем и толстяка. Кто еще?

— Еще один слишком стар. Рост у него подходящий, но вот возраст — более семидесяти. Едва ли Шакал сможет загримироваться под такого старика, слишком уж это сложно.

— Вычеркиваем, — принял решение Лебель. — Остаются двое.

— Один — норвежец, другой — американец. По внешним данным оба подходят. Высокие, широкоплечие. И возраст: одному — двадцать, другому — пятьдесят. Но все же я не думаю, что норвежец — ваш человек. Прежде всего, он — блондин. Едва ли Шакал, раскрытый как Даггэн, вернется к своему естественному цвету волос, не так ли? Он станет слишком похож на Даггэна. И потом, норвежец заявил, что паспорт выпал из его кармана, когда он во всей одежде свалился в воду, катаясь на лодке с девушкой. Он клянется, что паспорт лежал у него в нагрудном кармане, когда он падал, но его уже не было, когда ему помогли выбраться из воды. С другой стороны, американец оставил заявление в полицейском участке лондонского аэропорта, в котором указал, что паспорт украли у него вместе с сумкой, едва он сошел с самолета. Так кто вас больше интересует?

— Пришлите мне все материалы по американцу. Фотографию я получу через паспортный стол в Вашингтоне. Позвольте еще раз поблагодарить вас за содействие.

* * *

В десять вечера в министерстве состоялось второе совещание. Очень короткое. Часом раньше каждое управление сил охраны правопорядка получило все данные по Марти Шульбергу, разыскиваемому в связи с совершением убийства. Фотография ожидалась утром, аккурат к выпуску первых вечерних газет, которые могли бы появиться на улицах в десять часов.

Министр встал.

— Господа, на нашей первой встрече мы согласились с предложением комиссара Бувье, что обнаружение наемного убийцы, известного нам под кодовым именем Шакал, чисто детективная задача. Оглядываясь назад, нельзя не признать его правоты. Нам повезло в том, что прошедшие десять дней мы могли пользоваться услугами комиссара Лебеля. Несмотря на троекратное изменение убийцей имени, фамилии, внешнего облика, от Колтропа к Даггэну, от Даггэна к Иенсену, от Иенсена к Шульбергу, он смог установить его последние имя и фамилию, сообщил нам его внешние данные и местопребывание. Мы должны поблагодарить его, — он склонил голову. Маленький комиссар смутился. — Однако теперь мы все должны активно включиться в розыск. У нас есть его фамилия, описание внешности, номер паспорта, национальность. Я уверен, что, имея в своем распоряжении такие силы, мы должны взять его через три-четыре часа. Его уже ищет каждый полицейский, каждый солдат КРС, каждый детектив Парижа. К утру, максимум к полудню спрятаться этому человеку будет негде. А теперь позвольте мне еще раз поздравить вас, комиссар Лебель, и снять с ваших плеч груз и напряжение этого расследования. В ближайшие часы нам не понадобится ваше бесценное содействие. Ваша работа закончена, и выполнили вы ее блестяще. Благодарю вас.

Министр выжидательно смотрел на Лебеля. Тот поморгал, поднялся, кивнул сидящим за столом могущественным людям, распоряжающимся тысячами подчиненных и миллионами франков. Ему ответили улыбки. Лебель повернулся и вышел из зала заседаний.

Впервые за десять дней комиссар Клод Лебель поехал спать домой. Когда он поворачивал ключ в замке, готовясь выслушивать упреки жены, часы пробили полночь. Наступило 23 августа.

Глава 20

Шакал вошел в бар за час до полуночи. Его глаза не сразу привыкли к темноте, но скоро он различил длинную стойку у левой стены с чуть подсвеченными зеркалами и бутылками за ней. Бармен с любопытством разглядывал его.

У правой стены узкого зала стояли столики на двоих. В дальнем конце помещение расширялось, и там стояли столы побольше, на четверых и шестерых. Вдоль стойки выстроился ряд высоких табуретов. Постоянные клиенты сидели и за столиками, и у стойки.

Едва он вошел, разговоры сразу стихли, атлетическая фигура Шакала приковала к себе все взгляды. Кто-то присвистнул, за каким-то столиком хихикнули. Шакал прошел к стойке и сел на свободный табурет. Сзади до него донеслось: «Ты только посмотри! Какие мускулы, дорогой, я сойду с ума!»

Тут же подошел бармен. Его накрашенные губы разошлись в кокетливой улыбке:

— Добрый вечер… месье. — За спиной захихикали. — Что будете пить?

— Двойное шотландское.

Бармен отошел, довольный услышанным. Мужчина, мужчина, мужчина. О, сегодня будет знатная драчка. Он уже видел, как эти педики у стены оттачивают свои когти. Большинство из них ожидали своих постоянных «партнеров», но некоторые были без пары, а тут такая удача. Этот новичок, думал бармен, произведет настоящий фурор.

Сидящий рядом мужчина повернулся к Шакалу и уставился на него с нескрываемым любопытством. Его волосы цвета металлического золота, тщательно уложенные, спускались на лоб заостренными завитками, как у молодого греческого бога на фреске античных времен. На этом сходство кончалось. Тушь на ресницах, алая помада на губах, пудра на щеках не могли скрыть ни морщин стареющего дегенерата, ни алчности его голодных глаз.

— Не угостите ли меня? — с девичьим пришепетыванием спросил он.

Шакал медленно покачал головой. «Голубой» пожал плечами и повернулся к своему собеседнику. Шепотом, похихикивая, они продолжили прерванный разговор.

Бармен довольно улыбнулся. «Нормальный»? Едва ли, зачем тогда приходить сюда. Но и потаскушка ему не нужна, иначе он не отбрил бы Коринн, когда та попросила, чтобы он угостил ее. Должно быть… Какая прелесть! Симпатичный юноша ищет старого педераста, чтобы тот пригласил его к себе на ночь. Да, забавный будет вечерок. Мужчины начали приходить ближе к полуночи, устраивались у дальней стены, оглядывали зал, подзывали бармена, о чем-то совещались с ним. Затем бармен возвращался за стойку и давал сигнал одной из «девочек».

— Господин Пьер зовет тебя на пару слов, дорогая. Будь с ним поласковее и, ради бога, не плачь, как в прошлый раз.

Шакал сделал выбор сразу после полуночи. Двое мужчин буквально ели его глазами. Они сидели за разными столиками и изредка злобно поглядывали друг на друга. Обоим под пятьдесят, один — толстый, с маленькими глазками, утонувшими в обрюзгших щеках, с жирными складками шеи, нависающими над воротником, второй — подтянутый, элегантный, с тощей шеей и обширной лысиной с двумя-тремя прилизанными прядями. В прекрасно сшитом костюме — узкие брюки, рукава пиджака чуть короче манжет рубашки. С шелковым шарфом на шее. Художник, модельер или парикмахер, подумал Шакал.

Толстяк подозвал бармена и что-то шепнул ему на ухо. Крупная купюра перекочевала в карман его обтягивающих брюк. Бармен вернулся за стойку.

— Месье спрашивает, не согласитесь ли вы выпить с ним бокал шампанского? — шепнул он Шакалу.

Тот поставил виски на стойку.

— Скажите месье, — подчеркнуто громко произнес он, чтобы слышали сидящие вокруг педики, — что он меня не привлекает.

Вокруг заахали, несколько молодых людей, тоненьких, как тростинки, соскользнули с табуретов и подошли поближе, чтобы не пропустить ни слова. Глаза бармена изумленно раскрылись.

— Он предлагает вам шампанское, дорогой. Мы его знаем, он очень богат. Вам просто повезло.

Не отвечая, Шакал слез с табурета, взял недопитый бокал виски и прошествовал к столику худого, элегантно одетого гомосексуалиста.

— Вы позволите мне сесть за ваш столик? — спросил он. — За стойкой нет ни минуты покоя.

«Голубой» чуть не лишился чувств от радости. Несколько минут спустя толстяк, глубоко оскорбленный, покинул бар, а его более удачливый соперник, положив костлявую руку на плечо молодого американца, жаловался новому другу на ужасные манеры некоторых посетителей этого в общем-то милого заведения.

Шакал и его спутник покинули бар в начале второго. Минут за двадцать до этого мужчина, его звали Жюль Бернар, спросил Шакала, где тот остановился. Потупившись, Шакал признался, что ночевать ему негде, деньги кончились и он не знает, что и делать. Бернар не мог поверить своему счастью. И, как только представился случай, сообщил своему юному другу, что у него прекрасная квартира, уютная и тихая. Он живет один и не поддерживает никаких отношений с соседями, потому что в прошлом они вели себя отвратительно. И он будет рад, если Мартин сможет пожить у него. Шакал с благодарностью принял это великодушное предложение. Перед тем как выйти из бара, он заглянул в единственный туалет (женского не было) и вернулся три минуты спустя с черными от туши ресницами, ярко-красными губами и напудренными щеками. Бернару это не понравилось, но он скрывал свое недовольство, пока они оставались в баре.

— Зачем ты это сделал? — запротестовал он, когда они вышли на улицу. — Теперь ты похож на этих мерзких педиков за стойкой. Ты же симпатичный парень. Все это тебе ни к чему.

— Извини, Жюль, ты, конечно, прав. Я думал, так будет лучше. Я все смою, как только мы приедем домой.

Слова Шакала успокоили Бернара, и они направились к машине. Первым делом они решили поехать на Аустерлицкий вокзал, чтобы Шакал смог забрать чемоданы, а затем на квартиру Бернара. На первом же перекрестке их остановил полицейский. Как только он наклонился к окошку водителя, Шакал зажег внутреннее освещение кабины. На лице полицейского отразилось отвращение.

— Проезжайте, — тут же скомандовал он. А когда машина отъехала, добавил: — Проклятые педеры.

Второй раз их остановили у самого вокзала, и полицейский попросил предъявить документы. Шакал хихикнул.

— Это все, что вы хотите посмотреть? — игриво спросил он.

— Проваливайте, — набычился полицейский и отошел.

— Не стоит их злить, — попросил Бернар. — Они могут нас арестовать.

Под недоброжелательными взглядами служителя Шакал забрал из камеры хранения чемодан и саквояж, отнес их к машине и уложил в багажник. По пути к дому Бернара их остановили вновь, на этот раз сержант и рядовой КРС. Это произошло на перекрестке, в нескольких сотнях ярдов от дома Бернара. Рядовой подошел к машине со стороны пассажирского сиденья, вгляделся в лицо Шакала и отпрянул.

— О боже. Куда это вы двое собрались? — прорычал он.

Шакал надул губы:

— А как ты думаешь, красавчик?

Лицо рядового перекосило от отвращения.

— От вас, педеров, меня тошнит. Проезжайте.

— Тебе следовало проверить их документы, — заметил сержант, когда задние огни машины Бернара скрылись из виду.

— О, перестаньте, сержант, — возразил рядовой. — Мы ищем парня, который три дня трахал баронессу, прежде чем задушить ее, а не двух паршивых педеров.

В два часа утра Шакал и Бернар вошли в квартиру последнего. Шакал настоял на том, что будет спать на кушетке в гостиной, и Бернару пришлось с этим смириться, хотя он и подглядывал через дверь спальни, пока американец раздевался. Он уже прикидывал, как соблазнить этого мускулистого студента из Нью-Йорка.

Ночью Шакал провел инспекцию холодильника в хорошо оборудованной и отделанной в женском вкусе кухне и решил, что еды для одного человека хватит на три дня, а для двух — нет. Утром Бернар хотел сходить за свежим молоком, но Шакал не пустил его, сказав, что предпочитает к кофе молоко консервированное. Поэтому утро они провели дома, обсуждая различные проблемы. Затем Шакал попросил включить телевизор, чтобы посмотреть дневной выпуск новостей.

Комментатор начал с охоты за убийцей баронессы де ла Шалоньер, совершившим это гнусное преступление сорок восемь часов назад. Жюль Бернар содрогнулся от ужаса.

— О, я не терплю насилия, — выдохнул он.

В следующее мгновение экран заполнило лицо, симпатичное лицо, в очках в тяжелой роговой оправе, обрамленное каштановыми волосами, принадлежащее, как объявил комментатор, убийце, американскому студенту Марти Шульбергу. Если кто-то видел этого человека или знает…

Бернар, сидевший на софе, повернулся и взглянул на стоящего рядом Шакала. Последней для него стала мысль о том, что комментатор ошибся в цвете глаз Шульберга, назвав их синими. Потому что поверх стальных пальцев, сжавших шею, на него смотрели серые глаза…

Пять минут спустя перекошенное лицо, распатланные остатки волос и вывалившийся язык Жюля Бернара исчезли за дверью встроенного платяного шкафа в прихожей. Шакал вернулся в гостиную, взял с полки иллюстрированный журнал и поудобнее уселся в кресле. Впереди были два дня ожидания.

* * *

В эти два дня Париж трясли, как никогда раньше. В каждом отеле, от самого фешенебельного до самого грязного, по существу публичного дома, проверялись списки гостей. Не остались без внимания ни один пансион, меблированные комнаты, ночлежка или студенческое общежитие. Бары, рестораны, кабаре, ночные клубы и кафе прочесывались детективами в штатском, которые показывали фотографию Марти Шульберга официантам, барменам, вышибалам. Проводились обыски в домах и квартирах всех известных полиции приверженцев ОАС. Более семидесяти молодых мужчин, отдаленно похожих на убийцу, были арестованы, допрошены, а затем отпущены с извинениями. Последнее объяснялось лишь их иностранным подданством: они требовали более вежливого обращения, чем французы.

Документы проверялись у сотен тысяч людей, на улицах, в такси, автобусах. На всех перекрестках Парижа встали полицейские кордоны, и любителям ночных прогулок приходилось предъявлять удостоверение личности по нескольку раз на каждую пройденную милю.

Не отставали от полиции и корсиканцы, обходя притоны, сутенеров, проституток, карманников, воров, бандитов и предупреждая, что сокрытие интересующих их сведений повлечет за собой гнев союза, со всеми вытекающими последствиями.

Сто тысяч сотрудников сил охраны правопорядка, от детективов высокого ранга до солдат и жандармов, вышли на розыски Шакала. Тем же занимались примерно пятьдесят тысяч человек, так или иначе связанных с преступным миром. Портье, швейцары, горничные, водители туристских автобусов вглядывались в проходившие перед ними лица. В студенческие кафе, бары, политические клубы, группы и союзы проникли молодые детективы. Агентства, специализирующиеся на размещении во французских семьях студентов-иностранцев, приехавших во Францию по программам обмена, получили соответствующие указания.

Ближе к вечеру 24 августа Клода Лебеля, который вторую половину субботы провел в саду, вызвали к телефону. Министр внутренних дел ждал его у себя в шесть часов. Машина за ним уже выехала.

Лебеля поразил вид министра. Всегда энергичный глава сил охраны правопорядка выглядел уставшим и подавленным. За прошедшие сорок восемь часов он, казалось, постарел на добрых пять лет, глаза ввалились, вокруг них чернели круги бессонницы. Жестом он предложил Лебелю сесть напротив стола, а сам опустился на вращающийся стул, на котором любил поворачиваться от стола к окну и смотреть на площадь Бово. На этот раз происходящее за окном его не интересовало.

— Мы не можем найти Шакала. Он пропал, исчез с лица земли. Сторонники ОАС, мы в этом убеждены, знают о нем не больше, чем мы. Преступники не видели и не слышали о нем. Корсиканский союз полагает, что в городе его нет.

Министр замолчал и вздохнул, не сводя глаз с маленького комиссара. Тот поморгал, но не произнес ни слова.

— Я думаю, мы не смогли полностью осознать, какого человека мы ловили в эти две недели. Как, по-вашему?

— Он где-то здесь, — ответил Лебель. — Какие церемонии намечены на завтра?

Министр скривился, как от приступа боли.

— Президент не позволяет ничего изменить — Я говорил с ним утром. Он нами недоволен. И завтрашняя программа остается такой же, как и намечалась. В десять утра он вновь зажжет Вечный огонь под Триумфальной аркой. В одиннадцать торжественная месса в Нотр-Дам. В двенадцать тридцать — посещение кладбища мучеников французского Сопротивления в Монвалерьен, затем возвращение во дворец на ленч и сиесту. Днем одна церемония — вручение медалей Освобождения десяти ветеранам Сопротивления, чьи заслуги перед страной были забыты. Она намечена на четыре часа перед вокзалом Монпарнас. Место он выбрал сам. Если план реконструкции будет выполняться, это последняя годовщина Освобождения, которую увидит старое здание.

— Как будет осуществляться надзор за публикой? — спросил Лебель.

— Мы сейчас этим занимаемся. На каждой церемонии публика будет находиться дальше, чем обычно. Стальные ограждения установят за несколько часов до начала, затем будет произведен обыск всей территории, включая канализационные сети. Будет осмотрен каждый дом и квартира. До церемонии и во время ее на крышах будут находиться снайперы, наблюдающие за другими крышами и окнами. Никто не сможет пройти внутрь ограждения, за исключением официальных лиц и участников церемоний. На этот раз нами приняты экстраординарные меры. Полицейские будут находиться на карнизах Нотр-Дам, на крыше и среди шпилей. Обыску подвергнут всех священников, участвующих в мессе, всех прислужников и хористов. Даже полицейские и солдаты КРС утром получат специальные значки, на случай если он появится в форме. За последние двадцать четыре часа мы вставили пуленепробиваемые стекла в окна президентского «ситроена». Никому не говорите об этом, даже президент ничего не знает. Иначе он разъярится. Как всегда, за руль сядет Марру, но он получил указание ехать быстрее, на случай если наш приятель решил стрелять по машине. Дюкре выставит завтра в караул особенно высоких охранников, чтобы они могли закрыть собой генерала. Будет обыскиваться каждый, кто приблизится к президенту менее чем на двести метров, без всяких исключений. Эта мера вызывает недовольство в дипломатическом корпусе, да и пресса грозится разнести нас в пух и прах. Пропуска для дипломатов и журналистов завтра неожиданно для всех поменяют на новые, так что Шакалу не удастся выдать себя ни за того, ни за другого. Разумеется, будут изыматься все длинномерные предметы. Ну, есть у вас какие-нибудь идеи?

Лебель ответил не сразу. Он сидел, зажав руки коленями, словно школьник, пытающийся объяснить свое поведение учителю. Откровенно говоря, некоторые действия бюрократической машины Пятой республики выходили за пределы понимания полицейского, который начинал простым патрульным и всю жизнь ловил преступников благодаря тому, что видел чуть больше остальных.

— Едва ли он станет рисковать жизнью. Он — наемник, то есть убивает за деньги. Он хочет остаться в живых и потратить полученное вознаграждение. И план свой он разработал заранее, в ходе разведывательной поездки в Париж в последние восемь дней июля. Если бы у него были сомнения в успехе операции или в возможности выйти из нее живым, он бы наверняка отступился от задуманного. Следовательно, он приготовил что-то про запас. Он правильно рассчитал, что в один день в году, в День Освобождения, гордость не позволит генералу де Голлю остаться во дворце, сколь бы велика ни была опасность. И он, несомненно, учел, что будут приняты, особенно после раскрытия заговора, чрезвычайные меры безопасности, о которых вы только что рассказали мне, господин министр. И тем не менее он не повернул назад.

Лебель поднялся и, нарушая этикет, заходил по кабинету.

— Он не повернул назад. И не собирается поворачивать. — Почему? Потому что он по-прежнему уверен, что может убить президента и при этом остаться в живых. То есть основное звено его плана так и осталось нераскрытым. Или это бомба с дистанционным управлением взрывателя, или ружье. Но бомбу можно обнаружить, и тогда все рухнет. Скорее всего, это ружье. Вот почему он въехал во Францию на машине. Ружье он закрепил или на раме, или под обшивкой.

— Но он не сможет приблизиться с ружьем к де Голлю! — воскликнул министр. — Никто не подойдет к нему, кроме нескольких лиц, да и тех обыщут. Как он сможет пронести ружье через заграждения?

Лебель остановился перед министром и пожал плечами:

— Я не знаю. Но думает, что сможет, и пока он ни разу не ошибся, хотя в чем-то ему везло, а в чем-то — нет. Несмотря на то, что о нем узнали, что его разыскивали две лучшие полиции мира, он здесь. С ружьем, в тайном убежище, возможно, с новыми лицом и документами. В одном можно не сомневаться, господин министр. Где бы он ни был, завтра он должен объявиться. А когда он вынырнет на поверхность, его необходимо уничтожить. И путь тут только один — смотреть во все глаза. Что касается мер безопасности, то я не могу предложить ничего нового. И так предусмотрено все, что только возможно. Если позволите, я просто похожу вокруг и посмотрю, не удастся ли мне найти его. Это все, чем я могу помочь.

Слова Лебеля разочаровали министра. Он-то надеялся на озарение, яркую идею, которая осенит лучшего, как охарактеризовал Лебеля двумя неделями раньше его непосредственный начальник, детектива Франции. А тот лишь обещал смотреть во все глаза. Министр встал.

— Разумеется, — в его голосе слышалась холодность. — Пожалуйста, попытайтесь найти его, господин комиссар.

* * *

В тот же вечер Шакал закончил последние приготовления. В спальне Жюля Бернара он выложил на кровать пару стоптанных башмаков, серые шерстяные носки, брюки, рубашку с отложным воротником, армейскую шинель с боевыми медалями и черный берет ветерана войны Андре Мартина. Рядом лежали фальшивые документы, изготовленные в Брюсселе, кожаные ремни, купленные в Лондоне, резиновый набалдашник с пятью разрывными пулями и пять стальных трубок, выглядевших как алюминиевые, в которых находились приклад, рабочий механизм со стволом, глушитель и оптический прицел ружья.

Два патрона Шакал достал из набалдашника и с помощью плоскогубцев, найденных в ящике для инструментов под мойкой в кухне, осторожно вытащил пули. Затем вынул столбики кордита. Их он оставил на столе, а ненужные гильзы бросил в мусорное ведро. Он полагал, что трех пуль хватит за глаза.

Два дня он не брился, и на подбородке золотилась щетина. Ее он собирался сбрить опасной бритвой, купленной по приезде в Париж. На полочке в ванной стояли флаконы из-под лосьона для бритья с краской «под седину», которой он уже пользовался, чтобы стать пастором Иенсеном, и жидкостью для снятия краски. Он смыл каштановый цвет волос Марти Шульберга и, сидя перед зеркалом в ванной, той же бритвой подрезал свои светлые волосы, пока они не стали торчать во все стороны.

Еще раз убедившись, что к утреннему выходу все готово, Шакал приготовил себе омлет, посмотрел по телевизору эстрадную программу и лег спать.

* * *

В воскресенье, 25 августа 1963 года, стояла палящая жара. Такая же погода была годом и тремя днями раньше, когда подполковник Жан-Мари Бастьен-Тири и его люди пытались убить Шарля де Голля у перекрестка в Пети-Кламар. И хотя никто из заговорщиков 1962 года не подозревал об этом, их неудачное покушение послужило отправной точкой цепи событий, оборвавшейся во второй половине этого жаркого летнего воскресенья.

Но если Париж намеревался праздновать девятнадцатую годовщину освобождения от нацистов, то 75 тысяч человек, обливающихся потом в рубашках из синей саржи и костюмах-двойках, пытались обеспечить какое-то подобие порядка. Широко разрекламированные газетами, радио и телевидением торжества Дня Освобождения вызвали небывалый приток зрителей. Большая их часть, однако, только мельком увидела главу государства, шагающего меж плотных рядов охранников и полицейских, чтобы положить начало той или иной церемонии.

Полицейские и чиновники, многие из которых с радостью приняли приглашение поучаствовать в празднествах, понятия не имели о том, что выбор пал на них благодаря высокому росту и каждый, помимо прочего, служил живым щитом. Кроме того, генерала окружала вся четверка его телохранителей.

К счастью, сильная близорукость и отказ носить очки на публике не позволяли ему заметить, что Роже Тесьер, Поль Комити, Раймон Сасья и Анри Джудер постоянно находятся в непосредственной близости от него.

Пресса окрестила их «гориллами», и многие полагали, что это связано с внешностью телохранителей. В действительности такой облик и походку обусловливали иные причины. Каждый был специалистом в рукопашной схватке, с могучими грудью и плечами. Напряженные мышцы груди и спины как бы отжимали руки от боков, и кисти свободно болтались из стороны в сторону. Кроме того, под левой подмышкой у каждого висел автоматический пистолет, еще более усиливая гориллоподобный вид телохранителей. Так они и ходили, широко расставив руки, готовые выхватить пистолет и открыть стрельбу при малейшем намеке на опасность.

Но в тот день не было и намека. Зажжение огня под Триумфальной аркой прошло, как и намечалось. При этом на крышах домов, окружающих площадь Звезды, сидели на корточках у печных труб сотни людей с ружьями и биноклями, настороженно оглядывая окна и другие крыши. Едва президентский кортеж покатил по Елисейским полям к собору Нотр-Дам, они, облегченно вздохнув, поспешили вниз.

Ничего неожиданного не произошло и в соборе. Кардинал архиепископ Парижа, сопровождаемый прелатами и служками, всех их обыскали до того, как они облачились в приличествующие торжеству одежды, отслужил мессу. На органных хорах примостились двое мужчин с ружьями — даже архиепископ не знал об этом — и с высоты пристально наблюдали за ходом церемонии. Среди верующих хватало детективов в штатском, которые не преклоняли колени и не закрывали глаза, но молились так же истово, как остальные, повторяя про себя: «Пожалуйста, дорогой Боже, только не сейчас, когда я на службе».

Снаружи двух зевак, хотя они находились в двухстах метрах от дверей собора, схватили, едва они сунули руку под пиджак. Один хотел почесаться, второй — достать портсигар.

Других нарушений среди публики отмечено не было. Никто не стрелял в президента с крыши, под его ногами не взрывались дистанционно управляемые бомбы. Полицейские следили и друг за другом, чтобы убедиться, что у каждого есть специальный значок. Их выдали ранним утром, чтобы Шакал никак не мог скопировать его и прикинуться стражем порядка. Одного солдата КРС, потерявшего значок, тут же схватили и затолкали в черный фургон. У него отобрали автоматический карабин и освободили только вечером. И лишь после того, как двадцать его коллег подтвердили, что он говорит правду и действительно служит в КРС.

В Монвалерьен атмосфера накалилась до предела, хотя президент, если что-то и заметил, вел себя так, словно не происходит ничего необычного. Его личная охрана полагала, что на самом кладбище генерал будет в полной безопасности. Но убийца мог попытаться найти свой шанс на узких улочках этой рабочей окраины, где лимузин президента не мог развить большой скорости.

На самом деле Шакал в это время находился совсем в другом месте.

* * *

Пьер Вальреми злился на весь свет. Его рубашка прилипла к потной спине, ремень карабина впился в плечо, хотелось пить, подошло время ленча, но он знал, что сегодня дома поесть не удастся. Он даже пожалел о том, что вступил в КРС.

А как хорошо все начиналось. После увольнения с фабрики в Руане клерк на бирже труда указал ему на висящий на стене плакат. Изображенный на нем молодой человек говорил всему миру, что у него прекрасная работа и блестящие перспективы. А форма КРС сидела на нем, как влитая. И Вальреми решил, что ему это подходит.

Но никто не сказал ему о жизни в казарме, похожей на тюрьму, собственно, не так давно старое здание таковой и являлось. Не говоря уж о муштре, ночных маршах, колючем материале рубашки, часах ожидания на перекрестках в лютый холод и адскую жару ради того, чтобы задержать правонарушителя. Но у всех прохожих документы были в полном порядке, спешили они — или не спешили — по обычным житейским делам, и осознание собственной ненужности привело к тому, что Вальреми начал пить.

И вот Париж, первая для него поездка за пределы Руана. Он-то надеялся, что сможет осмотреть достопримечательности столицы. Как бы не так, во всяком случае, с сержантом Барбишем этот номер не прошел. Все повторилось, как в Руане. Видишь это заграждение, Вальреми? Так вот, встань рядом, следи, чтобы оно не упало, никого не пропускай без соответствующих документов, ясно? Дело тебе доверено очень ответственное.

Ответственное! Похоже, они слегка тронулись умом с этим Днем Освобождения Парижа, понавезли в столицу тысячи полицейских со всех провинций. В его казарме поселились люди из десяти разных городов, поползли слухи, что ожидается какое-то важное событие, иначе к чему вся эта суета. Слухи, всегда слухи. Только проку от них ноль.

Вальреми повернулся и оглядел улицу Рен. Ограждение, которое он охранял, представляло собой цепь, натянутую поперек улицы от одного дома к другому в двухстах пятидесяти метрах от площади 18 Июня. Еще в двухстах метрах, в глубине площади, высилось здание вокзала Монпарнас, перед которым генерал де Голль собирался наградить ветеранов Сопротивления. Вдалеке он видел людей, размечавших места, где будут стоять ветераны, официальные лица, оркестр республиканской гвардии. До церемонии оставалось еще три часа. Господи, когда же все закончится?

К ограждению начала стекаться публика. У некоторых фантастическое терпение, думал Вальреми. Ждать на такой жаре столько времени, чтобы увидеть море голов в трехстах метрах отсюда, среди которого будет де Голль. Правда, люди всегда собираются там, где появляется Шарло.

У перегораживающей улицу цепи собралась уже добрая сотня зевак, когда Вальреми увидел старика. Тот еле ковылял по тротуару, и вид у него был такой, словно он вот-вот упадет. На черном берете выступилипятна пота, да еще эта длинная, ниже колен шинель. А на груди позвякивали медали. Многие из тех, кто стоял у барьера, с жалостью смотрели на старика.

И всегда эти чудаки таскают на себе медали, думал Вальреми, будто это все, что у них есть. А может, ничего другого у них и не осталось? Особенно, если тебе отрезали одну ногу. Может, думал Вальреми, наблюдая за приближающимся к нему стариком, он тоже немало побегал, когда были целы обе ноги. А теперь он выглядел как старая чайка со сломанным крылом, которую он однажды видел на морском побережье в Кермадеке.

О боже, и так до самой смерти, на одной ноге, опираясь иа алюминиевый костыль. Старик дохромал до ограждения.

— Можно мне пройти? — робко спросил он.

— Подождите, папаша, давайте взглянем на ваши документы.

Старик пошарил в кармане рубашки, которая явно нуждалась в стирке, вытащил два удостоверения и протянул их Вальреми. Андре Мартин, гражданин Франции, пятьдесят три года, родился в Кольмаре, Эльзас, проживает в Париже. Другое удостоверение принадлежало тому же человеку, но вверху добавились слова: «Инвалид войны». Уж это-то видно сразу, подумал Вальреми.

Он всмотрелся в фотографии на обоих документах. Фотографировали одного человека, но в разное время. Вальреми взглянул на старика.

— Снимите берет.

Андре Мартин тут же стянул его с головы и скомкал в руке. Вальреми сравнил лицо стоящего перед ним старика с фотографиями. Да, это, несомненно, он. Старик, правда, выглядел совсем больным. Он порезался при бритье и заклеил порезы клочками туалетной бумаги, на которых выступили, капельки засохшей крови. Посеревшая кожа блестела от пота. Седые волосы торчали во все стороны, всклокоченные снятием берета. Вальреми вернул документы.

— Зачем вам нужно туда идти?

— Я там живу, — ответил старик. — Я получаю пенсию. У меня комната на чердаке.

Вальреми вновь потянулся за документами. В удостоверении личности значился адрес: дом 154 по улице Рен. Солдат КРС взглянул на номер дома, у которого они стояли. Номер 132. Действительно, номер 154 дальше по улице. Приказа не пропускать старика домой не было.

— Хорошо, проходите. Но будьте внимательны. Шарло будет здесь через пару часов.

Старик улыбнулся, убирая удостоверения в карман, и чуть не упал, зацепившись костылем за единственную ногу, но Вальреми успел поддержать его.

— Я знаю. Один из моих давних приятелей получает сегодня медаль. Я получил свою два года назад, — он ткнул пальцем в медаль Освобождения, — но из рук министра вооруженных сил.

Вальреми вгляделся в металлический кружок. Вот, значит, она какая, медаль Освобождения. Слишком мала для того, чтобы отдать за нее ногу. Тут он вспомнил о своих обязанностях и коротко кивнул. Старик захромал вдоль улицы. Вальреми повернулся, чтобы остановить еще одного желающего проскочить ограждение.

— Все, все, дальше нельзя. Оставайтесь за барьером. — Краешком глаза он заметил, как старый солдат исчез в подъезде одного из последних домов улицы Рен.

* * *

Мадам Берта вздрогнула, когда на нее упала тень. День выдался шебутной, полиция заглядывала во все квартиры, и она не знала, как отреагировали бы жильцы, будь они дома. К счастью, все, кроме трех, уехали в отпуск.

После ухода полиции она наконец села на привычное место у порога и немного повязала. Церемония, подготовка к которой шла полным ходом в сотне ярдов от дома, на площади перед вокзалом, нисколько не интересовала ее.

— Извините, мадам… если вас не затруднит… может, стакан воды. Церемония начнется не скоро, а на улице так жарко…

Перед ней стоял старик в длиннополой шинели, такой же, какую носил ее давно умерший муж, с медалями на левой стороне груди. Он тяжело опирался на костыль, из-под шинели выступала одна нога. Изможденное лицо блестело от пота. Мадам Берта собрала вязание и сунула его в карман фартука.

— О, месье. Ходить в шинели в такую жару. И до церемонии еще два часа. Вы пришли очень рано. Входите, входите.

Она засеменила к стеклянной двери своей комнаты в конце вестибюля, чтобы налить стакан воды. Ветеран захромал следом.

За шумом воды из кухонного крана она не услышала, как закрылась дверь в вестибюль, и едва ли успела почувствовать пальцы левой руки мужчины, скользнувшие ей под подбородок. Никак не ожидала она и удара кулаком по шее чуть ниже уха. Кран, струя воды и наполняющийся стакан взорвались красными и черными звездами, и потерявшая сознание мадам Берта беззвучно опустилась на пол.

Шакал распахнул шинель, отстегнул ремни, притягивающие его правую ногу к ягодице. Когда он распрямлял ногу, его лицо перекосило от боли. Он подождал несколько минут, пока восстановится кровообращение, прежде чем наступить на нее.

Еще через пять минут ноги и руки мадам Берты стянула бельевая веревка, найденная под раковиной, большой кусок лейкопластыря заклеил ей рот. Шакал оттащил консьержку в чулан и закрыл дверь.

Связку ключей он нашел в ящике стола. Застегнув шинель, подхватил костыль, тот самый, с которым прохромал по аэропортам Брюсселя и Милана, и выглянул в вестибюль. В подъезде не было ни души. Он выскользнул из комнатки мадам Берты, запер дверь и взлетел по ступенькам.

На шестом этаже он выбрал квартиру мадемуазель Беранжер и постучал. Ответа не последовало. Он подождал и постучал вновь. Ни из этой, ни из квартиры господина и мадам Шарье не донеслось ни звука. Вынув связку ключей, он поискал ключ с фамилией Беранжер, нашел, открыл дверь, вошел в квартиру, закрыл и запер дверь за собой.

Пересек комнату и выглянул в окно. На крышах домов противоположной стороны улицы как раз появились люди в синей форме. Он успел вовремя. Вытянув руку. Шакал открыл защелку и потянул на себя обе половинки окна, пока они не распахнулись полностью. Затем отступил назад. Через оконный проем на ковер падало квадратное солнечное пятно. Остальная часть комнаты утопала в полумраке. Находясь вне светового пятна, он оставался невидимым для полицейских на крыше.

Подойдя к окну сбоку, он взглянул на привокзальную площадь, от которой его отделяли сто тридцать метров. Передвинул стол, поставив его в восьми футах от окна, не по центру, а сбоку, снял с него скатерть и вазу с искусственными цветами и заменил их диванными подушками. Они образовали бруствер его «окопа».

Скинул шинель, закатал рукава рубашки и начал разбирать костыль. Отвернул резиновый набалдашник, и на черной резиновой поверхности заблестели гильзы трех оставшихся патронов. Тошнота и потливость, вызванные разжеванным и проглоченным кордитом, извлеченным из двух других, почти прошли.

Из первой секции выскользнул глушитель, из второй появился на свет телескопический прицел. Из самой толстой, к которой крепились сверху две наклонные стойки, он достал рабочий механизм со стволом, из самих стоек — подкосы приклада. И наконец, снял подбитую кожей перекладину костыля, на которую опирался при ходьбе. Без спрятанного в ней спускового крючка она становилась плечевым упором.

Тщательно, с любовью собрал он ружье — рабочий механизм со стволом, нижний и верхний подкосы, плечевой упор, глушитель, спусковой крючок. Последним он установил телескопический прицел.

Сидя на стуле, чуть наклонился вперед, положил ружье на верхнюю диванную подушку и приник к окуляру телескопического прицела. В перекрестье попала залитая солнцем мостовая. Шакал чуть двинул ружье, наведя его на голову одного из мужчин, размечавших асфальт к предстоящей церемонии. Голову он видел ясно и четко, как дыню на лесной поляне в Арденнах.

Довольный своей позицией, Шакал рядком, как солдатиков, поставил на стол все три патрона. Указательным и большим пальцами отвел затвор, осторожно вложил первый из них в казенник. Его вполне хватало для решения поставленной задачи, но у него были еще два запасных. Он толкнул затвор до упора, затем повернул его, загоняя в замок. Положил ружье рядом с диванными подушками и полез в карман за сигаретами и спичками.

Глубоко затянувшись, он откинулся на спинку стула. Ждать осталось недолго, еще час и сорок пять минут.

Глава 21

Комиссару Лебелю казалось, что он забыл вкус воды. Горло пересохло, а язык словно прилип к нёбу. Действовала не только жара. Впервые за много-много лет он по-настоящему испугался. Что-то случится, в этом он не сомневался, но не мог предугадать, где и когда.

Утром он побывал у Триумфальной арки, в Нотр-Дам, в Монвалерьен. Никаких происшествий. За ленчем настроение некоторых членов чрезвычайного комитета, проведших последнее совещание на рассвете, начало разительно меняться: напряжение и злость сменились эйфорией. Оставалась лишь одна церемония, на площади 18 Июня, и его заверили, что уж там-то никакие эксцессы невозможны.

— Он ушел, — уверенно заявил полковник Роллан после ленча в кафе неподалеку от Елисейского дворца. — Он ушел, признав свое поражение, и правильно сделал. Но он еще появится, и тогда мои парни покончат с ним.

Слова Роллана не успокоили Лебеля, и теперь он шел вдоль ограждений, установленных поперек бульвара Монпарнас, так далеко от площади, что едва ли кто мог видеть, что там делается. Все полицейские и солдаты КРС, охраняющие проходы в ограждении, к которым он обращался, отвечали одинаково. Никто не проходил после установки ограждений в двенадцать часов.

Полиция перекрыла главные улицы, боковые улицы, переулки. На крышах засели снайперы, здание вокзала с многочисленными кабинетами и чердачными помещениями кишело детективами. Они сидели и на крышах депо, высоко над пустынными пассажирскими платформами. В этот день все поезда отправлялись и приходили на вокзал Сен-Лазар.

Здания, расположенные внутри периметра, образованного ограждениями, осматривались с подвала до чердака. Большинство квартир пустовало: жильцы уехали в отпуск — к морю или в горы.

Короче, на площадь 18 Июня незамеченной не могла проскочить даже мышка, как говаривал Валентин, комиссар Оверни. Впрочем, Лебель вспомнил его слова без особой радости: Валентин не смог остановить Шакала.

Переулками, чтобы сократить путь, то и дело показывая свой пропуск, он вышел на улицу Рен. Все то же самое. Ограждение в двухстах метрах от площади, за ним — толпа, на улице — только солдаты КРС. Он вновь начал задавать вопросы.

Кого-нибудь видели? Нет, сир. Кто-нибудь проходил? Нет, сир. Он услышал, как на привокзальной площади оркестр республиканской гвардии настраивает инструменты. Генерал должен приехать с минуты на минуту. Кто-нибудь проходил? Нет, сир. Хорошо, смотрите в оба.

С площади донеслись громкие крики приветствий. С бульвара Монпарнас выехал мотоциклетный эскорт, следом за ним — длинные черные лимузины. Кортеж свернул к воротам привокзальной площади, полицейские у ворот отдали честь. Толпа у ограждений подалась вперед, задние напирали на передних. Лебель посмотрел на крыши. Молодцы! Их не интересовало происходящее на улицах. Присев у парапетов, снайперы оглядывали крыши и окна напротив.

Вдоль ограждения он направился к западной стороне улицы Рен. Молодой солдат КРС стоял в узком проходе между столбом ограждения и стеной дома 132. Лебель показал ему удостоверение, солдат вытянулся по стойке смирно.

— Никто здесь не проходил?

— Нет, сир.

— Вы давно на посту?

— С двенадцати часов, как только перекрыли улицу.

— Никто после этого не проходил?

— Нет, сир. Ну… только один калека, он живет около площади.

— Какой калека?

— Старик, сир. Совсем больной. Он предъявил удостоверение личности и удостоверение инвалида войны. Он живет в доме 154 по улице Рен. Я не мог не пропустить его, сир. Он еле держался на ногах. Это неудивительно, в такую погоду и в шинели. С ума можно сойти.

— В шинели?

— Да, сир. В длинной армейской шинели, какую носили солдаты в войну. В августе в ней жарковато.

— Вы сказали, что он — калека. Почему вы так решили?

— Одна нога, сир. Только одна нога. Он еле хромал с костылем.

На площади грянули трубы.

— Allons, enfants de la patrie, ie jour de gloire est arrive…[110]

В толпе подхватили знакомый мотив «Марсельезы».

— С костылем? — Лебель едва услышал свой голос.

Постовой кивнул:

— С костылем, с таким ходят все одноногие мужчины. Из алюминия.

Лебель бросился к площади, на ходу крикнув солдату, чтобы он следовал за ним.

* * *

Они подкатили к вокзалу Монпарнас. Машины выстроились в затылок друг другу у фасада здания. Напротив, у ограждения привокзальной площади, стояли десять ветеранов, ожидающих, пока глава государства вручит им заслуженные награды. Дипломаты и приглашенные на награждение чиновники в строгих черных, коричневых, темно-серых костюмах, многие с красивыми розетками ордена Почетного легиона расположились в восточной части привокзальной площади.

В западной части вытянулись ряды красных плюмажей и сверкающих касок республиканских гвардейцев. Оркестранты стояли чуть впереди почетного караула.

У одного из автомобилей сгрудились организаторы церемонии и сотрудники Елисейского дворца. Оркестр продолжал играть «Марсельезу».

Шакал поднял ружье и прильнул к окуляру. Навел его на ближайшего к нему ветерана, первого в очереди на вручение медалей. Низенький, коренастый мужчина стоял навытяжку. Шакал ясно видел его профиль. Считанные минуты оставались до того, как перед ним встанет другой мужчина, на фут выше, с гордым, надменным лицом, в кепи цвета хаки с двумя золотыми звездами.

Бум-ба-бум! Последние аккорды национального гимна стихли, воцарилась глубокая тишина.

— В честь генерала… — проревел командир гвардейцев. — Оружие на караул!

Последовали три громких хлопка. Это затянутые в белые перчатки руки в унисон перехватили ружья за приклады и магазинные коробки, затем щелкнули каблуки. От группы людей у лимузинов отделилась высокая фигура и направилась к ветеранам. За де Голлем следовали лишь министр по делам ветеранов, в обязанности которого входило представление награждаемых президенту, и мужчина с подушечкой красного бархата, на которой лежали десять медалей Освобождения и десять ярких лент. Остальные сопровождающие остались у здания вокзала.

* * *

— Этот?

Лебель остановился, тяжело дыша, и махнул рукой в сторону подъезда.

— Я думаю, да, сир. Да, дом этот, второй от угла. Он вошел сюда.

Маленький детектив вбежал в подъезд, Вальреми — следом за ним, довольный, что они покинули улицу. Их странное поведение уже начало привлекать внимание, вызывая хмурые взгляды командиров КРС. Вальреми, правда, надеялся оправдаться, если ему учинят разнос. Все-таки этот забавный толстячок назвался комиссаром полиции, а он скажет, что пытался его задержать.

Когда Вальреми вошел в вестибюль, детектив тряс дверь комнаты консьержки.

— Где консьержка?

— Не знаю, сир.

Прежде чем он успел остановить детектива, тот локтем разбил стеклянную панель, просунул руку и открыл дверь.

— За мной, — позвал он и нырнул в комнату.

Ты чертовски прав, подумал Вальреми, я тебя ни на шаг не отпущу. С психами надо держать ухо востро.

Он нашел детектива у двери чулана. Заглянув через его плечо, он увидел консьержку, лежащую на полу связанной по рукам и ногам, все еще без сознания.

«Дерьмо», — внезапно Вальреми осознал, что толстячок не шут гороховый. Он действительно комиссар полиции, и они преследуют преступника. Наконец-то пришел миг его славы, но внезапно ему захотелось немедленно вернуться в казарму.

— Верхний этаж, — крикнул детектив и метнулся к лестнице.

Вальреми едва поспевал за ним, на ходу снимая с плеча карабин.

* * *

Президент Франции остановился перед первым ветераном и, чуть ссутулясь, слушал министра. Тот назвал имя и фамилию награждаемого, кратко доложил, какой подвиг совершил этот человек девятнадцать лет назад при освобождении Парижа. Когда министр закончил, де Голль кивнул, повернулся к мужчине с подушечкой, взял медаль. Оркестр заиграл «La Marjolaine». Генерал прикрепил награду к выпяченной груди ветерана, отступил назад, отдал честь.

Шестью этажами выше и в ста тридцати метрах от них Шакал, крепко держа ружье, закрыв один глаз, смотрел в окуляр телескопического прицела. Он ясно различал черты лица президента, бровь, прячущуюся в тени, отбрасываемой козырьком кепи, глаз, выступающий вперед нос. Он видел, как ушла вниз поднесенная к кепи рука, поймал в перекрестье висок. Плавно, мягко потянул спусковой крючок.

Долю секунды спустя он смотрел на привокзальную площадь, не веря своим глазам. Прежде чем пуля вылетела из ствола, президент Франции подался вперед, чтобы поцеловать стоящего перед ним мужчину сначала в одну, а потом в другую щеку. Поздравительный поцелуй, столь непонятный для англичан, традиционно сопровождал и сопровождает церемонию награждения во Франции и некоторых других странах. Из-за большой разницы в росте де Голлю пришлось наклониться.

Позднее эксперты определили, что пуля прошла в миллиметрах над головой генерала. Если он и услышал, как она впилась в асфальт, то не подал виду. Министр и мужчина с подушечкой не услышали ничего, не говоря уж о тех, кто стоял у лимузинов, в пятидесяти метрах.

От разрыва пули размягченный солнцем асфальт лишь чуть вспучился. Оркестр продолжал играть «La Marjolaine». А президент направился ко второму ветерану.

Шакал весь покрылся потом. Никогда раньше он не промахивался, стреляя по неподвижной цели с расстояния в сто пятьдесят ярдов. Но быстро успокоился. Он еще мог исправить эту досадную ошибку. Он открыл затвор. Гильза бесшумно выпала на ковер. Взяв со стола второй патрон, Шакал вложил его в казенник и загнал затвор на прежнее место.

* * *

Пыхтя как паровоз, Лебель добрался до шестого этажа. Он думал, что сердце сейчас разорвется в его груди. Две двери вели в квартиры, выходящие окнами на площадь. Он переводил взгляд с одной на другую, когда его догнал солдат КРС с автоматическим карабином наизготовку.

В этот момент из-за одной из дверей донесся едва слышный хлопок. Лебель указал на дверной замок.

— Выбейте его, — и отступил назад.

Солдат дал короткую очередь. Полетели щепки, куски металла, отстреленные гильзы. Дверь приоткрылась. Вальреми первым ворвался в квартиру. Лебель — за ним по пятам.

Вальреми узнал всклокоченные седые волосы, но не более того. У мужчины были две ноги, шинель исчезла, и руки, держащие ружье, принадлежали сильному, здоровому человеку. Мужчина не дал ему на раздумье ни секунды. Соскользнув со стула, он одним движением повернулся к нему и выстрелил с бедра. Пуля вылетела беззвучно, в ушах еще отдавалось эхо выстрелов Вальреми. Она попала в грудь и разорвалась. Вальреми пронзила дикая боль, но длилась она недолго. Свет померк в его глазах. Кусок ковра каким-то образом поднялся с пола и ударил его по щеке, хотя на самом деле он упал на ковер. Последним он запомнил ощущение соленого привкуса во рту, словно он вновь купался в море, а на него смотрела старая чайка. И все исчезло во тьме.

Стоя над его телом, Лебель смотрел в глаза другого мужчины. Учащенного биения сердца как не бывало, во всяком случае, он его не чувствовал.

— Шакал, — выдохнул он.

— Лебель, — ответил мужчина.

Он лихорадочно вытаскивал затвор. Лебель увидел, как вывалилась на ковер пустая гильза. Мужчина схватил что-то со стола и запихнул в затвор. Его серые глаза не отрывались от Лебеля.

«Он пытается загипнотизировать меня, — подумал детектив. — Он хочет застрелить меня. Он меня убьет».

С трудом ему удалось отвести взгляд. Юноша из КРС упал на бок. Карабин выскользнул из его рук и теперь лежал у ног Лебеля. Скорее инстинктивно, чем осмысленно, Лебель опустился на колени, поднял MAT-49, одной рукой направляя ствол на Шакала, а другой ища спусковой крючок. Нажимая на него, Лебель услышал, как Шакал загнал затвор в замок.

Грохот автоматной очереди наполнил маленькую комнату и вырвался наружу. Позднее на запросы прессы ответили, что причиной шума стал неисправный глушитель мотоцикла, который какой-то болван решил завести неподалеку от площади. Пол-обоймы пуль калибра девять миллиметров вонзились Шакалу в грудь, приподняли, перевернули в воздухе и отбросили в дальний угол комнаты, словно тряпичную куклу. При падении он увлек за собой торшер. А внизу оркестр заиграл «Mon Regiment et Ma Patrie».[111]

* * *

В шесть часов вечера того же дня суперинтенданту Томасу позвонили из Парижа. После разговора с Лебелем он вызвал старшего инспектора.

— Они с ним покончили. В Париже. Пожалуй, вам лучше съездить к нему на квартиру и еще раз просмотреть его вещи.

В восемь вечера, когда инспектор проводил повторный обыск, он услышал, что в прихожую кто-то вошел. Обернулся. На пороге стоял высокий, крепкого телосложения мужчина.

— Что вы здесь делаете? — спросил инспектор.

— Я могу задать вам тот же вопрос. Что, по-вашему, делаете вы?

— Ну хорошо, — вздохнул инспектор. — Позвольте узнать вашу фамилию.

— Колтроп, — ответил пришедший. — Чарльз Колтроп. И это моя квартира. Так какого черта вы здесь хозяйничаете?

Инспектор пожалел о том, что не захватил с собой пистолет.

— Не будем горячиться, — ответил он. — Я думаю, нам лучше проехать в Скотленд-ярд. Там мы во всем разберемся.

— Это уж точно. Придется вам объяснить, что к чему.

Но объясняться пришлось Колтропу. Его продержали под стражей двадцать четыре часа, пока из Парижа не поступили три независимых подтверждения смерти Шакала, а пять владельцев таверн на севере шотландского графства Сатерленд не показали, что Чарльз Колтроп действительно посвятил последние три недели рыбалке и горным прогулкам и останавливался в их заведениях.

— Если Шакал не Колтроп, — изрек Томас, когда последний вышел из его кабинета свободным человеком, — то кто же он, черт подери?

* * *

— Разумеется, не может быть и речи о том, что правительство Ее величества признает этого Шакала своим подданным, — говорил на следующий день комиссар полиции метрополии начальнику Особого отделения Диксону и суперинтенданту Томасу. — Какое-то время мы действительно подозревали англичанина. Но теперь совершенно ясно, что он невиновен. Нам также известно, что в период… э… пребывания во Франции Шакал выдавал себя за англичанина и пользовался фальшивым английским паспортом. Но он выдавал себя и за датчанина, американца, француза, причем документы первых двух он украл, а третьего — подделал. Что касается нас, то расследование показало следующее: наемный убийца путешествовал по Франции с фальшивым паспортом, выданным на фамилию Даггэн, от границы до… городка Гап. И все. Господа, дело закрыто.

* * *

В тот же день тело мужчины закопали в безымянную могилу на кладбище Пер-Лашез. В свидетельстве о смерти указывалось, что иностранный турист, фамилия осталась неизвестной, погиб в автокатастрофе на шоссе под Парижем.

Присутствовали священник, полицейский, чиновник бюро записей актов гражданского состояния и двое могильщиков. Никто из них особо не скорбел, когда простой деревянный гроб опускали в могилу, за исключением еще одного человека, низенького толстячка, принявшего участие в погребении. По завершении похорон он повернулся, отказавшись назвать себя, и в одиночестве зашагал к выходу, возвращаясь домой, к жене и детям.

День Шакала закончился.

Фредерик Форсайт Досье «ОДЕССА»

Об авторе

Стечение обстоятельств, приведшее в литературу кое-кого из будущих знаменитостей, просто поразительно. Так, Генри Райдер Хаггард, Джеймс Фенимор Купер и Агата Кристи сочинили первые книги на пари, Льюис Кэрролл – развлекая племянницу, а Фредерик Форсайт написал «День Шакала» – роман, прославивший его на весь мир, – от нечего делать.

Произошло это так. Форсайта, тридцатилетнего английского журналиста (он родился в 1938 году в Ашфорде), уволили с работы. Надо сказать, в жизни своей он перепробовал множество профессий, был даже военным пилотом, объездил весь свет, говорит на нескольких языках, включая русский. К тому времени имел он и писательский опыт – выпустил в 1969 году книгу очерков «Рассказ о Биафре», основанную на впечатлениях от работы корреспондентом Би-би-си в Нигерии во время гражданской войны. И вот теперь, когда свободного времени стало много, он решил написать роман. Сказано – сделано. Через тридцать пять дней «День Шакала» был готов. Оставалось лишь найти издателя, что оказалось не так-то просто. Двадцать семь раз отвергали рукопись редакторы (теперь, думается, они кусают локти), но на двадцать восьмой удача Форсайту улыбнулась. А может быть, она улыбнулась издательству «Вайкинг Пресс», где в августе 1971 года «День Шакала» вышел в свет и принес миллионные доходы в первую очередь ему, а уж потом автору. «Я был уверен, книга станет бестселлером, – признавался Форсайт, – но не думал, что таким удачным». И впрямь, успеху «Дня Шакала» можно только позавидовать. Книга числилась в списках бестселлеров по всему миру несколько лет, что на западном литературном рынке, где новые романы выходят ежедневно, случай неслыханный. Кстати, пытались напечатать его и у нас. Осмелился на это журнал «Простор» в 1974 году, но после второго номера оборвал публикацию многообещающим: «Продолжение следует». Продолжения пришлось ждать пятнадцать лет. Дело в том, что рукопись тогда попала М.А. Суслову, который усмотрел в ней руководство к убийству своего лучшего друга Л.И. Брежнева. Лишь в прошлом году «Простор» опубликовал роман от начала до конца.

Итак, чем же привлекла читателя книга дотоле никому неизвестного автора? Во-первых, мастерски построенным сюжетом; во-вторых, удивительно умным, находчивым и изобретательным главным героем (или антигероем, если хотите, – ведь он наемный убийца); в-третьих, скрупулезностью в деталях (если Форсайт описывает парижскую улицу, венский аэропорт или бельгийскую автоматическую винтовку, будьте уверены – такие они и есть) и, в-четвертых, искусным переплетением правды и вымысла (имена и внешность, скажем, главарей ОАС, а также методы действия этой организации совершенно реальны). Но есть еще одна, пожалуй, самая удивительная особенность. В романе Форсайт нарушил, кажется, главнейшее правило детектива: концовку надо скрывать от читателя по возможности до последней строчки. Но ведь всем известно (а тем, кто запамятовал, Форсайт спешит напомнить в самом начале книги), что Шарль де Голль умер от старости в собственной постели. Однако это неким таинственным образом лишь подогревает интерес к роману. Почему? Этого не знает никто. Это уже улыбка Джоконды, главный секрет «Дня Шакала».

Впрочем, А.И. Солженицын говаривал, что первую книгу и дурак напишет. Да и Форсайт понимал – успех надо закрепить. Поэтому уже в ноябре следующего, 1972 года выпустил новый роман «Досье „ОДЕССА“». Написанная осенью 1971 года в австрийских и западногерманских отелях по воспоминаниям о журналистской работе в Лондоне, Париже и Восточном Берлине, эта книга, если рассматривать задачи, которые поставил себе (и безукоризненно решил) автор, самая сложная у Форсайта. Ведь здесь все основано на неопровержимых фактах. Не стану раскрывать сюжет, предупрежу лишь об одном: биография Эдуарда Рошманна от рождения до 1955 года истинна.

В одном из интервью Фредерик заявил, что напишет три романа и уйдет на покой, поэтому, когда в июле 1974 года появилась книга «Псы войны», ее посчитали «лебединой песней» Форсайта. Это роман о наемниках, которым поручено свергнуть законное правительство в одной африканской стране и установить марионеточный режим. Название Форсайт взял у Шекспира, из пьесы «Юлий Цезарь». Оно оказалось столь метким, что стало нарицательным именем всяких наемных войск. А правдоподобие сюжета подтвердила сама жизнь – переворот на Сейшельских островах в 1981 году наемники пытались провести именно так, как описывалось в «Псах войны».

Потом Форсайт надолго замолк, и читатели решили, будто он и впрямь отошел от литературы. Однако в 1979 году его поклонников ждал очень приятный сюрприз – новый роман «Дьявольская альтернатива». Это, пожалуй, наиболее грандиозный замысел Форсайта, где автор впервые обратился к политической фантастике. Судите сами – действие разворачивается в 1982 году, в нем головокружительно переплелись неурожай в СССР, захват гигантского нефтеналивного танкера в Северном море, угон самолета из Киева и политический кризис общепланетного масштаба. У нас роман, конечно, посчитали антисоветским, а его автора удостоили в «Литературной газете» ругательной статьи под лихим заголовком «Прыткий Фредди и его картонная альтернатива». Статья сделала Форсайту прекрасную рекламу.

В 1982 году вышел блестящий сборник его рассказов «Никаких следов» (один из них, кстати, недавно опубликовала опять же «Литературная газета» – как меняются времена!), а в 1984 году – роман «Четвертый протокол» – и снова из области политической фантастики. И хотя сам по себе его сюжет, как всегда у Форсайта, выстроен безукоризненно, в изначальную посылку книги о том, что Советский Союз хочет установить в Англии коммунистическое правительство, а для этого собирается взорвать на ее территории небольшую атомную бомбу (!), как-то не верится.

Однако новейший боевик Форсайта «Посредник» (1989 г.) превзошел все ожидания читателей. Здесь и отменная интрига, и главный герой с интересным характером, и масса увлекательных подробностей. Словом, хочется надеяться, что этот роман и другие, еще не переведенные книги Форсайта, дойдут до вас, дорогой читатель. А пока – принимайтесь за роман «Досье „ОДЕССА“». Вас ждет, по словам английской газеты «Гардиан», «развлечение высочайшего класса».

Вячеслав Саввов

От автора

У авторов принято выражать признательность тем, кто помог им написать книгу, в особенности на трудную тему, и называть их имена. Всех, кто хотя бы немного помог мне получить нужные для «Досье „ОДЕССА“» сведения, я сердечно благодарю, но не упоминаю – по трем причинам.

Некоторые, сами бывшие члены СС, не знали, с кем разговаривают и что их слова в конце концов попадут в книгу. Другие особо просили не упоминать их в связи с информацией об СС. В остальных случаях не называть определенные имена решил я сам, но сделал это ради других, а не ради себя.

Ф. Ф.

Предисловие

Слово «ОДЕССА» в заголовке означает не город на юге СССР и не маленький городок в США. Оно составлено из шести начальных букв немецкого названия: «Organisation der ehemaligen SS – Angehörigen». По-русски это значит: «Организация бывших членов СС».

СС (от немецкого Schutzstaffeln – охранные отряды), как узнают читатели, были армией внутри армии, государством в государстве. Основал их Адольф Гитлер, возглавлял Генрих Гиммлер, нацисты во время своего правления в Германии в 1933–1945 годах поручали им особые задания. Эти задания касались, на первый взгляд, безопасности Третьего рейха, а фактически проводили в жизнь бредовый замысел Гитлера очистить Германию от всех, кого он считал «недостойными жить», поработить в конечном счете «недочеловеческие славянские расы» и стереть всех евреев – мужчин, женщин и детей – с лица Европы.

Руководствуясь этим, эсэсовцы истребили около четырнадцати миллионов человек, в том числе примерно шесть миллионов евреев, пять миллионов русских, два миллиона поляков, полмиллиона цыган и, о чем редко упоминается, почти двести тысяч немцев и австрийцев нееврейской национальности. Эти несчастные были калеки, слабоумные или так называемые «враги рейха», то есть коммунисты, социал-демократы, либералы, а также редакторы, репортеры и священники, которые высказывались против фашизма, или просто люди, сохранившие совесть и мужество. Потом к ним присовокупили офицеров, подозреваемых в недостаточной преданности Гитлеру.

СС уничтожены, но они успели сделать свое название и эмблему из сдвоенных молний символами такой жуткой бесчеловечности, какой не добилась ни одна организация ни до, ни после них. В конце войны главари СС, прекрасно понимая, как расценят их злодеяния цивилизованные люди, когда настанет время расплаты, втайне подготовились исчезнуть и начать новую жизнь, переложив позор на плечи всего немецкого народа. Для этого они нелегально вывезли из страны огромное количество золота, выправили новые паспорта, создали «окна» на границе. И когда союзники заняли Германию, большинства военных преступников там уже не было.

Однако нацисты не сдались. Они создали организацию под названием «ОДЕССА». Когда ближайшая задача – подготовить бегство убийц в более гостеприимные страны – была выполнена, в эсэсовцах заговорило тщеславие. Многие вообще не покидали Германию, предпочитая на время правления союзников оставаться под прикрытием фальшивых документов, другие вернулись в ФРГ, тоже обзаведясь новыми именами. Несколько самых высокопоставленных эсэсовцев остались за границей, чтобы руководить «ОДЕССОЙ», ведя обеспеченную и безопасную жизнь в эмиграции.

Целей у «ОДЕССЫ» было и остается пять: реабилитировать бывших эсэсовцев; устраивать их на работу в новой Федеративной республике, созданной союзниками в 1949 году; проникать хотя бы в низшие круги политических партий; нанимать лучших адвокатов для попавших под суд эсэсовских убийц и по возможности затруднять судебное разбирательство, если оно направлено против бывшего «камрада»; помогать бывшим эсэсовцам закрепляться в торговле или промышленности, чтобы пожинать плоды экономического чуда, возродившего Германию после войны, и, наконец, склонить германский народ к мысли, что члены СС были такими же патриотами, как и все немцы, выполняли приказы отечества и ни в коей мере не заслуживают нападок, которые на них обрушивают правосудие и общественное мнение.

Всех этих целей «ОДЕССА», обладающая крупными средствами, более или менее достигла. Кроме того, она сумела превратить в фарс судебные процессы над нацистскими преступниками в Западной Германии.

Несколько раз сменив свое название, «ОДЕССА» всегда отрицала собственное существование. Это убедило многих немцев в том, что «ОДЕССЫ» вообще нет. Однако уверяю вас: она существует, и «камрады» с черепом на фуражке все еще связаны с ней.

Несмотря на успехи, «ОДЕССУ» иногда постигают и неудачи. Самый сильный удар нанесли ей весной 1964 года, когда министерство юстиции в Бонне получило анонимный пакет с документами. Немногим чиновникам, видевшим список имен в присланных бумагах, этот пакет стал известен как «Досье „ОДЕССА“».

Глава 1

Над Тель-Авивом уже занималась заря – небо на востоке побледнело, по цвету стало напоминать яйцо малиновки, – когда сотрудник разведслужбы закончил печатать донесение. Он потянулся, размял затекшие мышцы плеч, закурил очередную сигарету «Тайм» с фильтром и перечитал заключительные абзацы.

Человек, со слов которого было составлено донесение, находился в тот час в восьмидесяти километрах к востоку от Тель-Авива, в местечке под названием Иад-Вашем, но службист об этом не знал. Не знал он точно, и как добывались сведения, сколько людей полегло, пока они дошли до Израиля. Его это не интересовало. Ему важно было другое: чтобы факты оказались достоверными, а сделанный по ним прогноз – разумным и логичным.

«Недавно поступившие сведения подтверждают заявление упомянутого выше агента относительно местонахождения завода. И можно с уверенностью утверждать, что после принятия соответствующих мер западногерманские власти займутся его демонтажом.

В связи с этим рекомендуется передать в руки данных властей подробный отчет о происходящем. По мнению нашей службы, это наилучший способ повлиять на правящие круги Бонна с тем, чтобы обеспечить доведение уолдорфской сделки до конца.

Таким образом, уже сейчас можно заверить глубокоуважаемых членов комитета, что проект, известный под названием „Вулкан“, находится в стадии демонтажа. А раз так, можно сделать вывод: если (когда) начнется война с Египтом, она будет вестись обычными видами оружия, а значит, победит в ней государство Израиль».

Службист расписался в конце и поставил число: 23 февраля 1964 года. Потом нажал кнопку вызова курьера, который доставит донесение в канцелярию премьер-министра.

Казалось, каждому отчетливо запомнилось, что он делал двадцать второго ноября 1963 года, в тот самый час, когда услышал об убийстве Джона Кеннеди. В президента США стреляли в 12 часов 22 минуты дня по далласскому времени, а сообщение о смерти появилось в половине второго. В Нью-Йорке тогда было 2.30 дня, в Лондоне – 7.30, а в Гамбурге – 8 часов 30 минут холодного слякотного вечера.

Петер Миллер возвращался в центр из Осдорфа, пригорода Гамбурга, от матери. Он навещал ее по пятницам, отчасти чтобы посмотреть, все ли у нее заготовлено к выходным, отчасти потому, что понимал: надо бывать у нее хотя бы раз в неделю. Будь у матери телефон, он бы звонил, но его не было, приходилось ездить. Поэтому она и не хотела ставить у себя телефон.

Приемник, как обычно, был включен, Петер слушал музыкальную передачу северо-западного немецкого радио. В половине девятого, на Осдорф-Вей, в десяти минутах езды от квартиры матери, музыку прервал напряженный голос диктора:

– Ахтунг, ахтунг. Передаем важное сообщение. Убит президент Кеннеди. Повторяю, убит президент Кеннеди.

Миллер оторвал взгляд от дороги, уставился на тускло освещенную шкалу радиоприемника, словно глаза могли опровергнуть только что услышанное собственными ушами, уверить, что он настроился на какую-то неверную станцию, ту, что передает ерунду.

«Боже», – тихонько выдохнул он, притормозил и свернул к обочине. Потом посмотрел вперед. По всей широкой, прямой автостраде из Альтоны в центр Гамбурга останавливались машины, будто ехать и одновременно слушать радио стало невозможно – так оно, видимо, и было.

Перед Миллером вспыхивали красные огоньки тормозов – водители впереди сворачивали к обочине и слушали по радио новые сообщения. Слева свет едущих из города автомобилей вдруг уходил в сторону – они тоже приставали. Две машины обогнали Миллера. Водитель первой сердито посигналил, а второй – Петер заметил в зеркале – постучал пальцем по лбу. Этот жест означает «ты чокнулся», всякий немец-водитель показывает его тому, кто его раздосадовал.

«Ничего, скоро он все поймет», – подумал Миллер.

Легкую музыку по радио сменил похоронный марш: ничего другого у ведущего под рукой, наверное, не оказалось. Поступавшие в студию сведения диктор читал прямо с телетайпной ленты.

Передали кое-какие подробности: поездка в открытом автомобиле по Далласу, человек с ружьем в окне склада учебников. Об аресте убийцы не сообщали.

Водитель автомобиля, что стоял впереди, покинул его и направился к Миллеру. Он подошел к левому окну, увидел, что руль почему-то справа, и обогнул машину.

– Вы слышали? – спросил он, нагнувшись к окну.

– Ага, – ответил Миллер.

– Прямо как в сказке, – продолжал мужчина.

По всему Гамбургу, по всей Европе незнакомцы заговаривали друг с другом, обсуждали происшедшее.

– Как вы считаете, убийца – коммунист?

– Не знаю.

– Так и до войны недалеко, скажу я вам, если это дело рук коммунистов.

– Может быть, – откликнулся Миллер.

Ему хотелось, чтобы человек поскорее ушел. Как репортер, Миллер представлял, какая неразбериха воцарилась в редакциях газет страны: всех служащих вызвали верстать специальные выпуски, что выйдут завтра утром. Нужно подготовить некролог, откорректировать и набрать сотни откликов на смерть… а телефоны звонят, не замолкая, и люди кричат, требуют новых сведений, и все лишь потому, что в техасском морге лежит человек с простреленным горлом.

Петеру почему-то вдруг захотелось вернуться работать в газету, но он был свободным журналистом, писал в основном о событиях внутри страны, связанных чаще всего с преступностью, полицией и подпольным миром. Мать его работу ненавидела, обвиняла сына в связях с «гадкими людьми», и даже то, что он стал одним из самых известных в ФРГ сыщиков-журналистов, не могло убедить ее, что профессия репортера достойна ее единственного сына.

Когда сообщение об убийстве Кеннеди прорвалось в эфир, Миллер стал лихорадочно соображать, какую такую нить к этому событию можно протянуть из ФРГ, как показать его под новым углом зрения. О реакции правительства напишут боннские корреспонденты, они же вспомнят и о визите Кеннеди в Западный Берлин в июле прошлого года. Вряд ли удастся выискать и какие-нибудь хорошие фотографии, которые заинтересовали бы один из десятков иллюстрированных журналов ФРГ – именно там охотнее всего печатали статьи Миллера.

Прильнувший к окну человек сообразил, что собеседник не обращает на него внимания, и предположил, что тот скорбит об убитом. Он быстро оставил разговоры о мировой войне и тоже принял серьезный вид.

– Да, да, да, – пробормотал он, словно все это было ему не в диковинку. – Дикари они, эти американцы. Так и тянет их к злодейству. Нам этого не понять.

– Точно, – поддакнул Миллер, размышляя совершенно о другом.

– Ну, мне пора, – сказал он и выпрямился, сообразив-таки, что с ним просто не хотят разговаривать. – Боже мой! – Он двинулся обратно к машине.

– Да, спокойной ночи, – выкрикнул ему вслед Миллер и, подняв стекло, отгородился от мокрого снега, летевшего с Эльбы.

Диктор объявил, что шлягеров сегодня вечером больше не будет, их заменят выпуски новостей и траурная музыка.

Миллер откинулся на удобную кожаную обивку сиденья своего «ягуара» и закурил «Рот-Гандль» – сигарету без фильтра с черным табаком и противным запахом, дававшую маме еще один повод поворчать о непослушном сыне.

Всегда соблазнительно поразмышлять о том, что было бы и чего не было бы, если бы… В общем, это занятие тщетное: то, что могло бы произойти, – одна из самых глубоких тайн. Однако мы, вероятно, не ошибемся, если скажем, что, не включи Миллер радио в тот вечер, он не остановился бы у дороги на полчаса. Не встретил бы машину «скорой помощи», не узнал бы о Соломоне Таубере и Эдуарде Рошманне, а сорок месяцев спустя государство Израиль перестало бы существовать.

Не выключая радио, он докурил сигарету, опустил окно и выбросил окурок. От прикосновения к кнопке стартера двигатель объемом 3,8 литра под длинным, приземистым капотом «ягуара ХК 150S» взревел, но тут же сбросил обороты до обычного успокаивающего ворчания рассерженного зверя, которыйпытается вырваться из клетки. Миллер включил все четыре фары, оглянулся и вклинил автомобиль в поток машин на Осдорф-Вей.

Едва он добрался до перекрестка с улицей Штреземанн и остановился у светофора, как позади послышался вой сирены «скорой помощи». Она вынырнула слева, промчалась мимо, вой то затихал, то усиливался. Машина притормозила у перекрестка, повернула направо под носом у Миллера и помчалась по Даймлерштрассе. Миллер положился на интуицию. Он включил скорость, «ягуар» рванулся вслед. Миллер старался удержать его метрах в двадцати от «скорой помощи».

Едва Петер отъехал, как ему захотелось домой. Впрочем, «скорая помощь» всегда означает беду, а из беды можно сделать хорошую заметку, особенно если оказаться на месте происшествия первым, а до приезда штатных журналистов его расчистят. Возможно, случилась крупная авария или пожар – дом в огне, а в нем дети. Да все, что угодно.

Миллер всегда имел при себе маленький фотоаппарат японской фирмы «Ясика» с фотовспышкой: кто знает, что может произойти прямо на твоих глазах.

Он слышал о человеке, который шестого февраля 1958 года ждал в мюнхенском аэропорту своего рейса, как вдруг в нескольких сотнях метров разбился самолет с футбольной командой «Манчестер юнайтед». Человек этот не был даже профессиональным фотографом, но быстро вынул взятую на лыжный праздник камеру и сделал первые снимки пылавшего авиалайнера. Иллюстрированные журналы заплатили за них больше пяти тысяч фунтов.

«Скорая помощь» пробиралась по лабиринту узких, грязных улочек Альтоны, оставила слева альтонский вокзал и направилась к реке. Тот, кто сидел за рулем кургузого «мерседеса» с высокой крышей, знал Гамбург и умел ездить. Не помогала даже большая приземистость и жесткая подвеска «ягуара» – Миллер чувствовал, как задние колеса пробуксовывают на мокрой от дождя мостовой.

Петер заметил промелькнувший мимо склад автозапчастей фирмы «Менк» и через два квартала получил ответ на изначальный вопрос. «Скорая» выехала на бедную, обшарпанную улицу, тускло освещенную, затуманенную мокрым снегом. Ее занимали хлипкие особнячки и обтерханные многоквартирные дома. Фургон остановился у подъезда, где уже стоял полицейский автомобиль. Фонарь на его крыше крутился, посылая пучки жуткого голубого света в горстку зевак.

Дородный сержант в плаще с капюшоном закричал, приказал им расступиться. «Мерседес» скользнул в получившийся прогал. Водитель и санитар выскочили из машины, подбежали к задней дверце и вытащили носилки. После краткого разговора с полицейским они поспешили наверх.

Миллер пристал за углом, метрах в двадцати от дома, осмотрелся и удивленно поднял брови. Ни аварии, ни пожара, ни детей в горящем доме. Наверное, просто сердечный приступ. Петер вылез из «ягуара» и не спеша направился к толпе, которая благодаря усилиям сержанта держалась полукругом поодаль от двери, так что проход от «скорой помощи» до дома был освобожден.

– Можно подняться в дом? – спросил Миллер.

– Нельзя. Вам нечего там делать.

– Я из газеты, – настаивал Миллер, протягивая гамбургскую пресс-карточку.

– А я из полиции, – проворчал в ответ сержант. – И никого не пущу. Ступеньки и так крутые и узкие. Вам с санитарами не разминуться.

Он был здоровяк, этот полицейский, как и большинство сержантов в бедняцких кварталах Гамбурга. Метр девяносто, в капюшоне, растопырив руки, удерживая толпу, стоял непроходимый, как запертые ворота.

– Тогда хоть скажите, что там такое, – попросил Миллер.

– Не имею права. Узнавайте в участке.

По ступенькам спустился мужчина в штатском. Луч света от фонаря на крыше патрульного «фольксвагена» побежал по его лицу, и Миллер узнал своего школьного товарища Карла Брандта. Тот был младшим инспектором полиции Гамбурга, работал в участке «Альтона централь».

– Эй, Карл!

Услышав свое имя, молодой инспектор обернулся и обвел взглядом толпу за сержантом. При новом обороте полицейского фонаря он заметил Миллера и помахал ему. Его лицо осветила улыбка, отчасти довольная, отчасти раздраженная. Он кивнул полицейскому: «Пропустите его, сержант. Он почти безвреден».

Сержант опустил руку. Миллер выбрался из толпы и поздоровался с Карлом Брандтом.

– Как ты здесь оказался? – спросил его инспектор.

– Ехал за «скорой».

– Стервятник чертов. Чем сейчас занимаешься?

– Все тем же. Журналистикой.

– И наверное, неплохо зарабатываешь. Я частенько вижу твое имя в журналах.

– На жизнь хватает. Слышал о Кеннеди?

– Да. Ну и дела! Сегодня вечером Даллас наизнанку вывернут. Хорошо, что он не в моем ведении.

Миллер вопросительно кивнул на тускло освещенный подъезд, где слабенькая голая лампочка бросала желтый свет на обшарпанные обои.

– Самоубийство, – объяснил Брандт, – отравление газом. Соседи почувствовали запах из-под двери и позвонили нам. Слава Богу, никто спичкой не чиркнул – дом-то весь газом пропитался.

– Не кинозвезда, случаем? – спросил Миллер.

– Держи карман шире. Только здесь им и жить. Нет, отравился старик. Выглядит, словно умер сто лет назад. Такое тут встречается на каждом шагу.

– Там, где он теперь, вряд ли хуже, чем здесь.

Инспектор улыбнулся, но тут же посерьезнел, оглянулся, увидел, как двое из «скорой помощи» преодолели последние семь ступеней скрипучей лестницы и вышли с носилками из подъезда. Брандт обернулся и обратился к толпе: «Посторонитесь. Дайте им пройти».

Сержант быстро пришел на помощь, оттеснил зевак. Санитар и водитель подошли к открытым дверям «мерседеса». Брандт последовал за ними, Миллер не отставал. Нет, Петеру не хотелось взглянуть на покойника, он и не собирался этого делать. Он просто шел за Брандтом. У двери фургона шофер поставил свой конец носилок на полозья, санитар собирался толкнуть их внутрь.

– Постойте, – попросил Брандт и откинул уголок простыни с головы покойника. Не оборачиваясь, пояснил Миллеру: – Простая формальность. В протоколе я должен написать, что сопровождал тело до «скорой помощи» и до морга.

В фургоне ярко горел свет, и Миллер краешком глаза успел разглядеть лицо самоубийцы. Казалось, он в жизни не видал никого старее и безобразнее. Даже если помнить, что делает с человеком газ, все равно испещренное морщинами конопатое лицо, синеватые губы показывали, что и при жизни старик был не красавец. Жидкие прядки длинных волос ютились на почти лысой голове. От истощения лицо удлинилось, щеки ввалились настолько, что почти касались друг друга изнутри, и старик походил на упыря из фильма ужасов. Губы едва просматривались, обе были покрыты вертикальными морщинами, что напомнило Миллеру о высохших останках головы из бассейна Амазонки, у которой губы были сшиты. Довершали картину два бледных зубчатых шрама по обеим сторонам лица, протянувшиеся – один от виска, другой от уха – к углам рта.

Мельком взглянув на покойника, Брандт задернул простыню, кивнул стоявшему позади санитару, отступил. Тот толкнул носилки в фургон, запер и пошел к водителю. «Скорая» уехала, толпа под окрики сержанта: «Уходите, все кончено. Нечего больше смотреть. Вам что, пойти некуда?» – стала рассасываться.

Миллер посмотрел на Брандта и поморщился.

– Зрелище не из приятных.

– Верно. Эх, бедняга. А для тебя здесь ничего нет, так?

– Исключено. Как ты говоришь, такое случается на каждом шагу. Люди мрут по всему миру, а никому и дела нет. Тем более, когда убили Кеннеди.

– Эх вы, журналисты, – усмехнулся Брандт.

– Давай посмотрим правде в глаза. Кеннеди – вот о чем хотят читать люди. Они и покупают газеты.

– Ага. Ладно, мне пора в участок. До встречи, Петер.

Они снова пожали друг другу руки и расстались. Миллер поехал обратно к альтонскому вокзалу, выскочил на главную дорогу к центру города и через двадцать минут поставил «ягуар» в подземный гараж на площади Ганзы, в двухстах метрах от дома, где снимал комнату под самой крышей.

Держать машину в подземном гараже всю зиму стоило недешево, но это была одна из прихотей, которые он себе позволял. Ему нравилась и довольно дорогая квартира – она была высоко и выходила окнами на суетный бульвар Штайндамм. Об одежде и пище Миллер не заботился – в двадцать девять лет при почти шестифутовом росте, с взъерошенными каштановыми волосами и карими глазами, какие нравятся женщинам, ему не нужно было дорогое платье. Один друг как-то завистливо заметил: «Ты и в монастыре найдешь себе подружку». Миллер засмеялся в ответ, но слова польстили ему – он знал, что это правда.

Настоящую его страсть составляли спортивные автомобили, журналистика и Зигрид, хотя он не раз со стыдом признавался, что, если бы ему случилось выбирать между Зиги и «ягуаром», ей бы пришлось искать другого любовника.

Он остановился, еще раз оглядел «ягуар», освещенный гаражными фонарями. Временами Петер насмотреться не мог на свою машину. Даже на улице он частенько останавливался и восхищенно разглядывал ее, а иногда к нему присоединялся какой-нибудь прохожий и, не зная, что автомобиль принадлежит Миллеру, говорил: «Неплохая штучка, а?»

Обычно молодые журналисты не ездят на «ягуарах XK 150S». Запчасти к нему в Гамбурге достать было практически невозможно, тем более что серия XK, в которой S стала последней моделью, была снята с производства в 1960 году. Миллер ремонтировал его сам, по воскресеньям часами лежал в комбинезоне под шасси или забирался в двигатель так глубоко, что из-под капота только ноги торчали. Бензин, который пожирали три карбюратора машины был при высоких ценах на горючее в ФРГ главной статьей расхода Миллера, но Петер охотно платил за него. Стоило Миллеру, нажимая на акселератор, услышать мощный рев двигателя или, вырвавшись на свободное шоссе, ощутить, как тебя вминает в сиденье на крутом повороте, и он забывал обо всем. Петер ужесточил независимую подвеску передних колес, и «ягуар», задняя подвеска которого и так была достаточно жесткой, проходил повороты без малейшего крена, оставляя других шоферов болтаться на мягких пружинах своих машин далеко позади. Едва купив «ягуар», Миллер перекрасил его в черный цвет с осино-желтыми полосами по бокам. Машину сделали в Англии, в Ковентри, она не предназначалась для экспорта, поэтому руль у нее был справа, что иногда затрудняло обгон, но позволяло переключаться левой рукой, а баранку держать правой – и со временем это Миллеру стало нравиться.

Петер не переставал дивиться своей удаче, вспоминая, как ему удалось купить «ягуар». Прошлым летом он зашел в парикмахерскую и от нечего делать, ожидая свою очередь, раскрыл лежавший на столике музыкальный журнал. Обычно он не читал сплетни о поп-звездах, но ничего другого в парикмахерской просто не нашлось. Центральный разворот был посвящен стремительному взлету к славе и международной известности четвертки нестриженых английских парней. Длинноносый юноша в правом углу фотографии был незнаком Миллеру, но трое других задели какую-то струнку в его памяти.

Названия двух первых пластинок группы – «Люби же меня» и «Пожалуйста, обрадуй меня» – тоже ничего не говорили Петеру, но три лица на фотографии не давали ему покоя еще два дня. Потом он вспомнил: два года назад, в 1961 году, эти ребята пели в маленьком кабачке на Реепербане. Еще день он вспоминал его название, потому что заглянул туда лишь раз переговорить с человеком из подпольного мира, от которого ему нужны были сведения о банде Цанкт Паули. Кабачок назывался «Стар-клуб». Петер отправился туда, просмотрел все анонсы за 1961 год и нашел все, что нужно. Тогда, в шестьдесят первом, ребят было пятеро: трое, кого он узнал, и еще Пит Бест со Стюартом Сатклиффом. Оттуда Миллер пошел к фотографу, сделавшему рекламные снимки «Битлз» для импресарио Берта Кемпферда, и купил права на все снимки, что у него были. Его очерк «Как Гамбург открыл „Битлз“» появился почти во всех поп-журналах ФРГ и многих зарубежных изданиях. На гонорары от него Миллер и купил себе «ягуар», давно приглянувшийся ему на автоярмарке. Его продавал британский офицер, беременная жена которого в нем больше не помещалась. Из чувства благодарности Петер даже купил несколько пластинок «Битлз», но слушала их только Зиги.

Миллер оставил машину, вышел на улицу, поднялся к себе. Была уже почти полночь, и, хотя в шесть вечера мама, как всегда, накормила его сытным ужином, который готовила к приезду сына, Петер проголодался вновь. Он приготовил яичницу, прослушал последние вечерние новости. Говорили только о Кеннеди, но в основном в связи с ФРГ, потому что из Далласа новостей почти не поступало. Диктор долго расписывал любовь Кеннеди к Германии, его визит в Западный Берлин прошлым летом и заявление по-немецки: «Я – берлинец».

Потом свои соболезнования выразил губернатор Западного Берлина Вилли Брандт – он задыхался от волнения. За ним выступили канцлер Людвиг Эрхард и бывший канцлер Конрад Аденауэр, подавший в отставку 15 октября прошлого года.

Петер Миллер выключил радио и пошел спать. Ему захотелось, чтобы пришла Зиги: он всегда льнул к ней, когда ему было плохо, и они занимались любовью, а потом он засыпал сном без грез, что ее очень обижало – после любви она любила поговорить о замужестве и детях. Но кабаре, где она танцевала, не закрывалось раньше четырех утра, а по пятницам – еще позже, ведь провинциалов и туристов в эти дни на Реепербане было особенно много. Они были готовы заплатить за шампанское в десять раз больше ресторанной цены, лишь бы посмотреть на пышногрудых девушек в платьях с низким вырезом, а здесь Зиги могла перещеголять всех.

Посему он выкурил еще сигарету и уснул без четверти два ночи один, и снилось ему обезображенное газом лицо отравившегося старика из трущоб Альтоны.

В то самое время, когда в Гамбурге Петер ел яичницу, пятеро мужчин сидели с бокалами в руках на террасе дома, примыкающего к зданию одной из школ верховой езды Каира. Час ночи. Все пятеро отлично поужинали и пребывали в радужном настроении, потому что четыре часа назад услышали новости из Далласа.

На террасе расположились трое немцев и двое египтян. Жена хозяина и директора школы верховой езды, излюбленного места встреч сливок каирского общества и немецкого поселения, в котором жило несколько тысяч человек, легла спать, оставив пятерых мужчин одних беседовать в предрассветные часы.

Около узорчатого окна в кожаном кресле сидел Ганс Апплер, бывший заместитель нацистского министра пропаганды доктора Йозефа Геббельса по еврейскому вопросу. Переселившись в Египет вскоре после войны, где его и убедили стать членом «ОДЕССЫ», Апплер взял египетское имя Салах Джаффар и стал заниматься еврейским вопросом в министерстве иностранных дел Египта. Он держал в руке стакан виски. Слева от него сидел еще один бывший геббельсовец, Людвиг Хайден, он тоже работал в министерстве иностранных дел. Хайден принял мусульманскую веру, совершил паломничество в Мекку и именовался теперь Эль Хадж. Из-за своей религии, запрещавшей спиртное, он потягивал апельсиновый сок. И Апплер, и Хайден были фанатичными нацистами.

Одного египтянина звали полковник Чамс Эдайн Бадран, он был личным адъютантом маршала Абделя Хакима Амира, который потом станет министром обороны Египта, но его обвинят в предательстве и казнят после Шестидневной войны 1967 года. Полковнику Бадрану суждено будет попасть в опалу вместе с ним. Другого звали Али Самир, он был главой «Мухабарата» – египетской разведки.

Обедали они вшестером: был еще один человек, почетный гость, спешно прилетевший в Каир после сообщения о смерти Кеннеди, которое передавалось в половине десятого по каирскому времени. Он был членом египетского национального собрания, соратником президента Насера, впоследствии занявшим его пост. Его звали Анвар эль Садат.

Ганс Апплер поднял стакан с вином.

– Итак, жидолюб Кеннеди мертв. Выпьем за это, джентльмены.

– Но наши стаканы пусты, – воскликнул полковник Самир.

Хозяин поспешил исправить положение, взяв из бара бутылку «Скотча».

То, что Кеннеди обозвали жидолюбом, не смутило никого из пятерых. 14 марта 1960 года, когда президентом США был еще Дуайт Эйзенхауэр, премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион и канцлер ФРГ Конрад Аденауэр тайно встретились в Нью-Йорке, в отеле «Уолдорф-Астория». Десять лет назад такая встреча была бы немыслимой. А немыслимым даже в 1960 году оказалось то, что произошло на этой встрече. Вот почему ее подробности стали известны только годы спустя, и даже в конце 1963 года Кеннеди отказался серьезно отнестись к тем сведениям, которые положили ему на стол люди «ОДЕССЫ» и «Мухабарата».

Представители двух государств заключили соглашение, по которому Западная Германия обязалась открыть для Израиля кредитный счет на 50 миллионов долларов в год без всяких оговорок. Бен-Гурион, однако, вскоре понял, что иметь деньги – одно, а обзавестись надежным поставщиком оружия – совсем другое. Через полгода соглашение в «Уолдорфе» заменили другим, подписанным министрами обороны Израиля и ФРГ Шимоном Пересом и Францем Йозефом Штраусом. По этому соглашению Израиль мог покупать на западногерманские деньги западногерманское оружие.

Аденауэр, сознающий, насколько второе соглашение щекотливее первого, на несколько месяцев, до визита в Нью-Йорк в ноябре 1961 года, отложил свою встречу с Джоном Фицджералдом Кеннеди. Кеннеди на него поднажал. Президенту не выгодно было поставлять оружие в Израиль прямо из США, но поставлять это оружие он хотел. Тель-Авиву нужны были истребители, транспортные самолеты, 105-миллиметровые гаубицы, бронетранспортеры и танки, больше всего танки.

У ФРГ все это было в основном американского производства, или купленное в США в счет содержания американских войск НАТО в ФРГ, или сделанное в Германии по американским лицензиям.

Под давлением Кеннеди сделка между Штраусом и Пересом была заключена.

Первые немецкие танки стали прибывать в Хайфу в конце июля 1963 года. Трудно было сохранить это дело в тайне надолго – с ним было связано слишком много людей. «ОДЕССА» узнала о поставках в конце 1962 года и сразу сообщила об этом египтянам.

Через год положение изменилось. 15 октября 1963 года Конрад Аденауэр по прозвищу Боннская лисица или Гранитный канцлер подал в отставку и отошел от политики. Место Аденауэра занял Людвиг Эрхард, известный среди избирателей как отец немецкого экономического чуда, но слабый и нерешительный в вопросах внешней политики.

Еще при Аденауэре одна из фракций в западногерманском правительстве выступала за замораживание военной сделки с Израилем и запрещение поставок оружия еще до их начала. Прежний канцлер несколькими резкими фразами заставил их замолчать, и так велика была его власть, что они не заговорили вовсе.

Эрхард был совершенно другим человеком – еще раньше он получил прозвище Резиновый лев. Как только он сел в кресло канцлера, люди в министерстве иностранных дел, выступавшие против сделки с Израилем и за улучшение отношений с арабским миром, поднялись вновь. Эрхард колебался. Но был и Кеннеди, решивший, что Израиль должен получить оружие через ФРГ.

И тут Кеннеди убили. Главный вопрос, обсуждавшийся в предрассветные часы двадцать третьего ноября, был прост: отступится ли новый президент США Линдон Джонсон от ФРГ и позволит ли мягкотелому боннскому канцлеру отказаться от сделки? Как показало время, он не позволил, но пока в Каире этого не знали и возлагали на него большие надежды.

Наполнив стаканы гостей, хозяин дома в пригороде Каира, где проходила «дружеская встреча», подлил виски и себе. Его звали Вольфганг Лютц, он родился в Мангейме в 1921 году. Бывший майор германской армии, якобы смертельно ненавидевший евреев, Лютц в 1961 году эмигрировал в Каир и открыл там школу верховой езды. Блондин с голубыми глазами и крючковатым носом, он слыл любимцем как влиятельных политиков Каира, так и переселенцев из Германии, в основном нацистов.

Лютц повернулся к гостям и широко улыбнулся. Если в его улыбке и было что-то наигранное, никто этого не заметил. Но улыбка-то была фальшивая. Он, еврей, родился в Мангейме, но в 1933 году эмигрировал в Палестину, двенадцатилетним мальчишкой. Тогда его звали Зе'ев, потом он получил чин рав-серена (майора) в израильской армии. Одновременно он был одним из главных агентов израильской разведки в Египте. 28 февраля 1965 года при обыске у него в ванной, в весах, обнаружили передатчик и Зе'ева арестовали. 26 июня 1965 года его осудили на пожизненные каторжные работы. В конце 1967 года его вместе с другими шпионами обменяли на несколько тысяч египетских военнопленных, и он с женой ступил на родную землю в аэропорту Род четвертого февраля 1968 года.

Но в ночь смерти Кеннеди ничего еще не было: ни ареста, ни пыток, ни группового изнасилования жены. Лютцу улыбались четверо мужчин.

Честно говоря, он не мог дождаться, когда гости уйдут, потому что за обедом один из них сказал нечто очень важное для его родины, и он отчаянно хотел остаться один, войти в ванную, вынуть из весов передатчик и отправить шифровку в Тель-Авив. Но Лютц заставлял себя улыбаться.

– Смерть жидолюбам, – воскликнул он. – Зиг хайль!

Петер Миллер проснулся около девяти, понежился на роскошной пуховой перине, покрывавшей двуспальную кровать. Еще в полусне он ощутил тепло тела спящей Зиги, привычно подвинулся поближе к ней. Зиги, проспавшая всего четыре часа, недовольно застонала и отодвинулась на край постели.

– Отстань, – пробормотала она сквозь сон.

Миллер вздохнул, перевернулся на спину и посмотрел на часы, прищурившись в полутьме. Потом выскользнул из-под одеяла, натянул банный халат и зашлепал в гостиную, раздвинул шторы. Стальной ноябрьский рассвет проник в комнату, заставил Петера зажмуриться. Миллер выглянул в окно. В субботу утром на черном мокром асфальте внизу машин почти не было. Петер зевнул и пошел в кухню варить первую из бесчисленных чашек кофе. И мать, и Зиги упрекали его в том, что он живет исключительно на кофе и сигаретах.

Запивая черным напитком первую затяжку, он прикинул, есть ли у него на сегодня важные дела, и решил, что нет. Во-первых, все газеты и журналы недели две будут писать только о президенте Кеннеди. А во-вторых, у него самого не было на примете ничего достойного его пера. К тому же в субботу и воскресенье людей на работе не застанешь, а дома их тревожить не стоит – они этого не любят. Недавно он закончил серию статей о проникновении австрийских, французских и итальянских гангстеров к золотому дну Реепербана – улицы ночных клубов, притонов и разврата длиной в полмили, – но деньги за них не получил. Со временем ему заплатят, а на сегодня он обеспечен. Ведь, согласно пришедшему из банка три дня назад отчету, у Миллера пять тысяч марок, а этого пока хватит.

– Ленив ты, братец, – сказал Петер своему отражению в одной из до блеска отполированных Зиги сковородок, споласкивая с помощью указательного пальца чашку, – вот в чем твоя беда.

Десять лет назад, в конце армейской службы, офицер, увольнявший его в запас, спросил, кем он хочет быть. «Богатым бездельником», – ответил Миллер. В двадцать девять лет он им не стал и вряд ли когда-нибудь станет, но такое желание все еще казалось ему вполне разумным.

Петер унес приемник в ванную и закрыл дверь, чтобы не разбудить Зиги. «Гвоздем» радиопередачи был арест убийцы президента. Как и предполагал Миллер, ни о чем, кроме покушения на Кеннеди, в мире не говорили.

Петер обтерся, вернулся в кухню и приготовил еще кофе, на этот раз две чашки. Перенес их в спальню, поставил на ночной столик, скинул банный халат и сел на одеяло рядом с Зиги, чьи пушистые светлые волосы рассыпались по подушке.

Ей было двадцать два года, в школе она занималась гимнастикой и, по собственным словам, могла бы стать олимпийской чемпионкой, если бы её бюст не разросся так, что не держался ни в одном спортивном костюме. После школы она устроилась учительницей физкультуры в женской гимназии. Через год Зиги стала стриптизершей в Гамбурге по одной простой причине: так она зарабатывала впятеро больше, чем в гимназии.

Несмотря на то, что Зиги каждый вечер раздевалась на виду всего кабаре, она очень стеснялась любого пошлого слова о ее теле.

– Дело в том, – откровенно призналась она однажды изумленному Миллеру, – что на сцене я ничего не вижу из-за света прожекторов, вот и не смущаюсь. Если бы я увидела всех, кто на меня смотрит, то тут же убежала бы за кулисы.

Однако это не мешало ей, одевшись, садиться за столик и ждать, не пригласит ли ее кто-нибудь из завсегдатаев на стаканчик вина. В кабаре разрешалось только шампанское в пол-литровых, а чаще в литровых бутылках. На нем Зиги зарабатывала пятнадцать процентов комиссионных. Почти все без исключения посетители, приглашавшие ее на шампанское, рассчитывали не только зачарованно поглазеть на глубокое ущелье между ее грудями, но – увы! – Зиги была приветлива и отзывчива, к волокитам из ночного клуба относилась, скорее, сочувственно, без презрительного высокомерия, которое другие танцовщицы прятали за наклеенными улыбками.

– Бедняжки, – как-то сказала она Миллеру, – им не хватает только хорошей жены и домашнего очага.

– Что значит – бедняжки?! – вспылил Миллер. – Они старые грязные мерзавцы, у которых денег куры не клюют.

– Ну, они были бы другими, если бы о них кто-нибудь заботился, – парировала Зиги с непробиваемой женской логикой.

Миллер встретил ее случайно в баре «Мадам Кокетт», что рядом с кафе «Кнезе» на Реепербане. Он заглянул туда поболтать и выпить с владельцем, старым другом. Зиги – рослая (выше 170 сантиметров), с подходящей фигурой, которая девушку пониже только обезобразила бы, – раздевалась под музыку привычно, якобы чувственно, с подобающим «постельным» выражением лица. Миллер видел подобное не раз, поэтому потягивал пиво совершенно равнодушно.

Но когда она сняла бюстгальтер, обалдел даже он, стакан застыл у него в руках на полпути ко рту. Владелец кабаре насмешливо оглядел Петера.

– Ничего фигурка, а? – спросил он.

Миллеру пришлось признаться, что по сравнению с ней лучшие девушки месяца из журнала «Плейбой» казались досками. А мышцы Зиги были такие крепкие, что ее бюст выпирал вперед и вверх без всякой поддержки.

В конце номера, когда зал зааплодировал, девушка сбросила маску профессиональной танцовщицы, застенчиво и даже стыдливо поклонилась зрителям, подарила им широкую, простоватую улыбку, стала похожа на не совсем выдрессированную собачку, которая вопреки ожиданиям только что принесла сбитую куропатку.

И Миллера подкупили не танец и не фигура, а именно эта улыбка. Он попросил узнать, не хочет ли Зиги выпить с ним, и за ней послали. Миллер сидел за одним столиком с хозяином, поэтому Зиги отказалась от шампанского, попросила джин с тоником. К удивлению Миллера, с ней оказалось очень легко беседовать, и он вызвался отвезти ее домой после закрытия клуба.

Она согласилась, но с очевидными оговорками. Миллер решил действовать хладнокровно и не домогался ее в тот вечер. Дело было ранней весной, Зиги вышла из кабаре в самом заурядном байковом пальто. Миллер подумал, что она надела его нарочно.

Они поговорили за чашкой кофе, Зиги оттаяла и весело болтала. Петер узнал, что ей нравится поп-музыка, искусство, она любит гулять по набережной Альстера, содержать дом и возиться с детьми. Потом, раз в неделю, в ее выходной, они стали встречаться, ходили в кино или ресторан, но вместе не спали.

Через три месяца Миллер все-таки положил ее к себе в постель, а потом предложил переехать к нему. Зиги, которая серьезно относилась к важным событиям своей жизни, уже решила, что любит Петера и выйдет за него замуж, оставалось решить только одно: как добиться Миллера – тем, что не спать с ним, или наоборот. Заметив, что ему, если захочется, ничего не стоит положить на вторую половину матраса любую другую девушку, Зиги решила переехать к Петеру и облегчить ему жизнь настолько, чтобы он захотел на ней жениться. К концу ноября они уже полгода жили вместе.

Даже почти не привыкший к дому Миллер вынужден был признать, что она хорошо управляется с хозяйством и занимается любовью со здоровым, энергичным наслаждением. Зиги никогда не говорила о замужестве прямо, но частенько на него намекала. Миллер притворялся, будто не замечает. Прогуливаясь под солнцем по берегу озера Альстер, она вдруг заговаривала с каким-нибудь малышом под благосклонными взглядами мам.

– Петер, посмотри, какая прелесть, – вздыхала она.

– Ага, очаровательно, – бормотал Миллер.

После этого она по целому часу не разговаривала с ним, потому что он не пожелал понять намек. Но вместе они были счастливы, особенно Миллер, которого все преимущества жизни с женщиной, все очарование любви без брака, устраивали как нельзя лучше.

Выпив полчашки кофе, он скользнул под одеяло и обнял Зиги сзади, прошелся рукой по ее телу, зная, что от этого она проснется. Через пару минут Зиги застонала от удовольствия и перевернулась на спину. Миллер нагнул голову и поцеловал Зиги в грудь. Все еще не пробуждаясь, она несколько раз вздохнула и обвила его руками. Через десять минут они, дрожа от удовольствия, занялись любовью.

– Ничего себе способ меня разбудить, – проворчала она потом.

– Бывает и хуже, – ответил Миллер.

– Который час?

– Почти двенадцать, – солгал Миллер, понимая, что Зиги запустит в него чем-нибудь, если узнает, что сейчас только десять и проспала она всего пять часов. – Но если хочешь спать – спи.

– М-м-м-м-м. Спасибо, дорогой, ты так добр, – ответила Зиги и заснула.

Когда зазвонил телефон, Миллер уже выпил кофе и стоял на пороге ванной. Он унес аппарат и снял трубку.

– Петер?

– Да, кто это?

– Карл, – в голосе звучало нетерпение. – Карл Брандт. Что с тобой? Еще не проснулся?

В голове у Миллера прояснилось.

– Да, да. Конечно, Карл. Прости, я только что встал. В чем дело?

– Послушай, я звоню насчет того еврея-самоубийцы. Мне бы хотелось с тобой поговорить.

– Какого самоубийцы? – спросил сбитый с толку Миллер.

– Который вчера ночью отравился газом в Альтоне. Вспомнил или нет?

– Да, конечно, вспомнил, – ответил Миллер. – Я и не знал, что он еврей. Что там такое?

– Я бы хотел с тобой поговорить, – повторил полицейский инспектор. – Но не по телефону. Мы сможем встретиться?

Репортерский нюх Миллера проснулся мгновенно. Тот, кто хочет что-то рассказать, но не решается говорить об этом по телефону, должен считать свои сведения важными. А Брандт, Миллер был уверен, не станет осторожничать по пустякам.

– Договорились, – сказал он в трубку. – К обеду освободишься?

– Освобожусь, – согласился Брандт.

– Хорошо. Я угощаю, если принесешь что-нибудь стоящее. – Миллер назвал небольшой ресторанчик на Гусином рынке, условился встретиться с Брандтом в час дня и повесил трубку. Он все еще недоумевал, потому что ничего стоящего в самоубийстве старика, еврея или нет, из трущоб Альтоны не находил.

За обедом молодой инспектор поначалу, казалось, избегал говорить о том, зачем пригласил Миллера, но, когда подали кофе, сказал: «Так вот об этом старике».

– Да, – откликнулся Миллер, – что ты хотел мне сказать?

– Ты, конечно, как и все мы, слышал, что творили с евреями нацисты во время войны и даже до нее?

– Конечно. Нам в школе об этом все уши прожужжали, верно?

Миллер был смущен и озадачен. Ему, как и большинству молодых немцев, с восьми или девяти лет втолковывали в школе, что он и все его сограждане повинны в ужасных военных преступлениях. Тогда он впитывал эти слова, не понимая даже, о чем шла речь.

Да и трудно было выяснить, что же имели в виду учителя в первые послевоенные годы. Некого было спросить, никто и говорить об этом не хотел – ни учителя, ни родители. Только повзрослев, Миллер сумел прочитать немного о происшедшем, и, хотя прочитанное вызвало у него омерзение, виноватым себя он не почувствовал. То было другое время, и время это ушло. Какой-то внутренний голос убеждал Миллера, что война не имеет к нему никакого отношения, поэтому он не пытался узнать имена, даты, подробности. И теперь недоумевал, зачем Брандт заговорил об этом. Карл тоже смутился, помешивал кофе, не зная, как начать.

– Тот старик, – продолжил он наконец, – был немецкий еврей. Узник концлагеря.

Миллер вспомнил лицо мертвеца на носилках. Его разобрало любопытство. Значит, старика освободили союзники восемнадцать лет назад. А ведь он мог бы еще жить.

Впервые Петер столкнулся с узником концлагеря. Не встречал он и эсэсовских убийц, он был в этом уверен. Миллер узнал бы в них военных преступников. Такие люди должны отличаться от других.

В голове журналиста всплыли подробности суда над Эйхманом, проходившего два года назад в Иерусалиме. Сообщения о нем неделями не сходили с первых полос газет. Он восстановил в памяти лицо за стеклом будки, вспомнил, что больше всего его поразила заурядность этого лица, его удручающая обыденность. Только прочитав материалы суда, Петер узнал немного о том, чем занимались войска СС и как им удалось избежать наказания. Но в отчетах речь шла только о Польше, СССР, Венгрии, Чехословакии – делах далеких и давних. Он не чувствовал себя к ним причастным.

Миллер мысленно вернулся в настоящее, и ему опять стало неловко от слов Брандта.

– Рассказывай, – попросил он инспектора.

Вместо ответа Брандт вынул из «дипломата» пакет в коричневой бумаге и передал его журналисту.

– У старика остался дневник. Собственно, самоубийца был не так уж стар. Пятьдесят четыре года. По-видимому, он начал записи еще в войну, хранил в портянках, а потом перепечатал. Так и получился дневник.

Миллер оглядел пакет почти равнодушно.

– Где ты его нашел?

– Он лежал рядом с телом. Я взял его с собой. Вчера вечером прочел.

Миллер вопросительно посмотрел на школьного друга:

– Старику было плохо там, в концлагере?

– Ужасно. Я и представить себе не мог, что над людьми могли так издеваться.

– Зачем ты принес дневник мне?

Брандт смутился окончательно. Пожал плечами и сказал:

– Думал, ты захочешь об этом написать.

– Кому теперь принадлежит дневник?

– По закону – наследникам Таубера. Но нам их никогда не найти. Так что теперь им владеет полицейское управление. Но там его подошьют к делу, и все. Если хочешь – забирай его. Только не говори, что дневник тебе отдал я. Мне бы не хотелось неприятностей на службе.

Миллер расплатился, они вышли на улицу.

– Хорошо, я его прочитаю. Но ничего не обещаю. Возможно, из него получится статья для журнала.

Брандт повернулся к Петеру, улыбаясь лишь уголками рта, и сказал:

– Ты бессовестный циник.

– Нет, – ответил Миллер. – Просто меня, как и большинство людей, заботит насущное… А я-то думал, десятилетняя служба в полиции тебя закалила. Значит, дневник тебя взволновал, так?

Брандт посерьезнел, взглянул на пакет под мышкой у Миллера и печально кивнул.

– Да, взволновал. Никогда не думал, что такой кошмар мог быть на самом деле. Кстати, там не только прошлое. Эта история закончилась в Гамбурге лишь вчера. Прощай, Петер.

Инспектор повернулся и ушел, не подозревая, что встретится с Миллером очень скоро.

Глава 2

Домой Петер вернулся в начале четвертого. Он бросил пакет на стол в гостиной и перед тем, как взяться за него, пошел в кухню сварить кофе. Наконец уселся в любимое кресло с сигаретой и чашкой кофе под рукой.

Дневник оказался черной папкой из искусственной кожи с держателями у корешка, чтобы можно было легко вынимать и вставлять страницы.

В папке было сто пятьдесят страниц, отпечатанных, видимо, на старой машинке: буквы в строчках плясали, некоторые пробивались криво или очень слабо. Большую часть дневника старик написал давно – множество страниц, в общем, чистых и нерастрепанных, пожелтело от времени. Но в начале и конце лежали свежие листы, отпечатанные, вероятно, совсем недавно. Из них состояло предисловие и нечто вроде эпилога. Проверив даты, Миллер обнаружил, что они написаны двадцать первого ноября, то есть два дня назад.

Миллер пробежал взглядом по первым абзацам дневника. Его удивил грамотный язык, слог культурного, образованного человека.

На обложку старик наклеил квадрат из белой бумаги, крупными печатными буквами вывел на нем «Дневник Саломона Таубера», чтобы надпись не затерлась, накрыл ее большим куском целлофана.

Петер забрался в кресло поглубже и начал читать…

ДНЕВНИК САЛОМОНА ТАУБЕРА

Предисловие

Мое имя Саломон Таубер. Я еврей. И скоро умру. Я решил покончить с собой, потому что нет больше смысла жить. Дело, которому я посвятил себя, так и не сделано, все усилия оказались тщетны. Зло, с которым я в свое время столкнулся, выжило и благоденствует, а добро лежит в пыли и насмешках. Все мои друзья – мученики и жертвы – погибли, вокруг одни лишь мучители. Днем я вижу их на улицах, а по ночам ко мне приходит давно умершая Эстер.

Я прожил столько потому, что хотел сделать, увидеть лишь одно – то, что, как я понял, мне уже не удастся.

Во мне нет ни ненависти, ни презрения к немцам, ведь они – хорошие люди. Зло заложено не в народе, оно – в отдельных людях. Английский философ Бёрк был прав, когда сказал: «Я не знаю случая, когда можно обвинить целую нацию». Общей вины нет. Даже в Библии, когда Бог решил разрушить Содом и Гоморру за зло, таившееся во всех жителях этих городов, он разыскал среди них одного праведника и спас его. А потому вина, как и спасение, – дело личное.

Я прошел концлагеря в Риге и Штутгофе, пережил марш Смерти до Магдебурга, и, когда в апреле 1945 года британские солдаты освободили мое тело, оставив душу в оковах, я ненавидел все – и людей, и деревья, и камни. А больше всего – немцев. «Почему, – думал я, – Бог не покарал их всех до единого, не стер с лица земли их города?» А потом стал ненавидеть за это и самого Бога, посчитав, что Он оставил меня и мой народ, который когда-то называл своим избранником. Я заявлял даже, что Бога нет вовсе.

Но прошли годы, и я вновь научился любить – камни и деревья; небо над головой и реку, что течет прочь из города; травинки меж булыжников мостовой; детей, которые шарахались от меня на улице, потому что я такой безобразный. Они не виноваты. Есть французская пословица: «Кто все поймет, тот все простит». Когда познаешь людей, их доверчивость и страхи, их алчность и стремление к власти, их невежество и покорность тому, кто кричит громче всех, начинаешь прощать. Да, все можно простить. Нельзя только забыть.

Но есть люди, чьи преступления перешли границу понимания, а значит, и прощения. Вот здесь-то и кроется настоящая несправедливость. Ведь они все еще среди нас – ходят по земле, работают в конторах, обедают в ресторанах, смеются, жмут руки честным людям и называют их товарищами. Они будут и дальше жить не как изгнанники, а как уважаемые граждане и своим злом навсегда втопчут в грязь целый народ. Вот в чем главная несправедливость.

Прошло время, и наконец я вновь возлюбил Бога и прошу его простить меня за все сделанное мной вопреки его воле, а это немало.

На первых двадцати страницах Таубер описывал свое детство. Отца – рабочего, ветерана первой мировой войны, смерть родителей вскоре после прихода Гитлера к власти.

В 1938 году Таубер женился на девушке по имени Эстер. До сорок первого года благодаря вмешательству начальника Саломона не трогали. Но в конце концов его взяли в Берлине, куда он поехал по делам. После лагеря для перемещенных лиц Таубера вместе с другими евреями запихнули в вагон товарного поезда, шедшего на восток.

Я не могу точно вспомнить, когда поезд остановился. Кажется, мы ехали шесть дней и семь ночей. Поезд вдруг встал, полоски света из щелей подсказали мне, что на воле день. Голова кружилась от усталости и вони. Снаружи кто-то закричал, лязгнули засовы, двери вагона отворились. Хорошо, что я, еще недавно одетый в белую рубашку и отглаженные брюки, не мог видеть самого себя. Достаточно было взглянуть на других.

Яркий солнечный свет хлынул в вагон. Люди закрыли глаза руками и закричали от боли. Под напором сзади на станцию высыпало полвагона – смердящая толпа спотыкавшихся людей. Я стоял сбоку от двери, потому не вывалился наружу, спустился одним из последних, по-человечески.

Двери вагона открыли охранники из СС. Злые, жестокие, они переговаривались и кричали на непонятном языке или стояли поодаль, презрительно смотрели на нас. В вагоне на полу осталось лежать человек тридцать – побитых, затоптанных. Остальные, голодные, полуослепшие, потные, в вонючих лохмотьях, кое-как держались на ногах. От жажды мой язык присох к нёбу, опух и почернел, губы запеклись и потрескались.

На платформе разгружались еще сорок таких же вагонов из Берлина и восемнадцать – из Вены. Около половины «груза» составляли женщины и дети. Охранники бегали по платформе, дубинками строили вывезенных в некие подобия колонн, чтобы отвести в город. Но в какой? И на каком языке они говорили? Потом я узнал, что город называется Рига, а эсэсовские охранники были набраны из местных подонков.

Позади них стояла горстка людей в потертых рубахах и штанах с большими буквами J (от немецкого JUDE – еврей) на груди и спине. Это была особая команда из гетто, ее привезли вынести из вагонов трупы и похоронить мертвецов за городом. Команду охраняли десятка полтора человек тоже с буквами J на груди и спине, но подпоясанных армейскими ремнями, с дубинками в руках. А назывались они еврейскими «капо», их кормили лучше остальных заключенных.

Под вокзальным навесом, в тени стояли и офицеры СС. Один самодовольно возвышался на каком-то ящике и с презрительной ухмылкой рассматривал несколько тысяч ходячих скелетов, заполнявших перрон. Эсэсовец постукивал по сапогу хлыстом из плетеной кожи. Зеленая форма с серебряными сдвоенными молниями на правой петлице сидела на нем как влитая. На левой был обозначен его чин. Капитан.

Он был высок и строен, со светлыми волосами и блеклыми голубыми глазами. Потом я узнал, что он отъявленный садист, уже известный под именем, которым его впоследствии станут называть союзники: Рижский мясник. Так я повстречался с капитаном СС Эдуардом Рошманном.[112]

Рижское гетто располагалось прямо в городе. Раньше там было еврейское поселение. Когда привезли нас, коренных евреев там осталось всего несколько сотен: меньше чем за три недели Рошманн и его заместитель Краузе уничтожили их почти полностью.

Гетто находилось на северной окраине Риги, за ним начинался пустырь. С юга концлагерь окружала стена, а остальные три стороны были забраны колючей проволокой. Единственные ворота стояли насеверной стороне, а около них – две сторожевые башни с эсэсовцами из латышей. От ворот прямо к середке гетто шла «Масе калну иела», или Маленькая холмистая улица. Справа от нее (если смотреть с севера на юг, встав лицом к воротам) лежала «Блех пляц», то есть Оловянная площадь, где заключенным объявляли наказания, проводили переклички, выбирали, кого послать на тяжелые работы, а кого повесить. Посреди площади стояла виселица о восьми стальных крюках. Она никогда не пустовала. Каждый вечер вешали по меньшей мере шестерых, но часто крюков не хватало, и людей казнили в несколько заходов, пока Рошманн не оставался доволен своей работой.

Гетто занимало не больше трех квадратных километров. Раньше в этом районе жили двенадцать-пятнадцать тысяч человек, поэтому для нашей партии в пять тысяч места было предостаточно. Но после нас эшелоны с людьми стали приходить ежедневно, пока население гетто не увеличилось до тридцати или сорока тысяч, и с прибытием каждого нового поезда кого-то из заключенных уничтожали, чтобы освободить место для новичков, иначе скученность стала бы угрожать жизни всех, а этого Рошманн допустить не мог.

С наступлением осени, потом зимы жизнь в гетто становилась все хуже. Каждое утро обитателей лагеря, а это были в основном мужчины – женщин и детей убивали гораздо чаще, – собирали на Оловянной площади тычками прикладов в спину. Начиналась перекличка. Имен не называли, просто пересчитывали и делили на рабочие группы. Изо дня в день почти всех мужчин, женщин и детей строили и гнали в построенные неподалеку мастерские на двенадцать часов подневольного труда.

Еще вначале я сказал, что раньше работал плотником. Я солгал, но, будучи архитектором, видел, как работают они, и справился бы. Я рассчитал верно: плотники нужны везде, и меня отправили на ближайшую лесопилку, где из местных сосен делали сборные блиндажи для солдат.

Работали мы до изнеможения. Случалось, падали даже самые крепкие – лесопилка стояла в низине, на холодном сыром ветру, дующем с побережья.

Утром до марша на работу нам давали пол-литра так называемого супа – воды, в которой изредка попадались картофелины, – и еще пол-литра его же с куском черного хлеба по вечерам, когда мы возвращались в гетто.

Если кто-то приносил в лагерь еду, его на вечерней перекличке вешали на глазах у всех. И все-таки выжить можно было, только подкармливаясь на стороне.

Когда по вечерам заключенные возвращались в лагерь, Рошманн и кое-кто из его холуев вставали у входа и обыскивали некоторых. Они наугад вызывали мужчину, женщину или ребенка, заставляли его раздеться у ворот. Если у несчастного находилась картофелина или ломоть хлеба, его оставляли там же ждать, когда остальные дойдут до Оловянной площади. После подходил Рошманн с охранниками и обреченными. Мужчины взбирались на эшафот и с веревками на шее ждали конца переклички. Потом Рошманн проходил мимо виселицы и, улыбаясь каждому смертнику, вышибал у него из-под ног табуретку. Иногда он только притворялся: в последний миг останавливал ногу и раскатисто хохотал, увидев, как трепещет, ощутив под собой опору, осужденный, которому казалось, что он уже болтается в петле.

Иногда приговоренный к смерти молился, иногда просил пощады. Рошманн любил послушать такого. Он притворялся, что глуховат, склонял голову поближе и просил: «Говорите погромче. Что вы сказали?»

А выбив из-под него табуретку – вообще-то она больше напоминала ящик, – он поворачивался к своим холуям и говорил: «Черт возьми, мне, пожалуй, придется купить слуховой аппарат…»

Через несколько месяцев Рошманн стал для заключенных сущим дьяволом. Его изуверским выдумкам не было конца.

Когда обнаруживалось, что пищу в лагерь принесла женщина, ее сначала заставляли смотреть, как вешают мужчин, особенно если среди них был ее муж или брат. Потом Рошманн приказывал ей стать на колени перед нами, и ее налысо остригал лагерный парикмахер. После переклички несчастную вели за ворота, заставляли копать неглубокую могилу. Затем она становилась перед ней на колени, и Рошманн или кто-то другой стрелял ей прямо в затылок. Смотреть на эти казни запрещалось, но охранники-латыши поговаривали, будто Рошманн часто стрелял над ухом, чтобы оглушенная женщина падала в могилу, карабкалась наверх и вновь становилась на колени. В другой раз он стрелял из незаряженного пистолета, так что женщина, уже приготовившаяся умирать, слышала только щелчок затвора. Словом, Рошманн изумлял даже подонков-охранников…

Жила в Риге одна девушка, на свой страх и риск помогавшая заключенным. Ее звали Олли Адлер, привезли, по-моему, из Мюнхена. Она была необычайно красива и понравилась Рошманну. Он сделал ее любовницей – официально она именовалась домоправительницей, потому что связи между эсэсовцами и еврейками запрещались. Когда ей разрешали приходить в лагерь, она приносила лекарства, украденные со складов СС. В последний раз я видел ее в рижском порту, когда нас сажали на корабль…

К концу зимы я понял, что долго не протяну. Голод, холод, каторжный труд и ежедневные зверства превратили мое некогда сильное тело в мешок костей. Из осколка зеркала на меня смотрел изможденный, небритый старик с воспаленными глазами и впалыми щеками. Недавно мне исполнилось тридцать три, но выглядел я вдвое старше. Как и все остальные.

Я видел, как полегли в могилы десятки тысяч людей, как сотнями узники умирали от холода и непосильной работы, как их расстреливали, пороли или избивали до смерти. Протянуть даже пять месяцев, что удалось мне, считалось чудом. Жажда жизни, вначале одолевавшая меня, постепенно исчезла, осталась лишь привычка к существованию, которое рано или поздно оборвется. Но в марте произошел случай, давший мне силы прожить еще год.

Я прекрасно помню тот день. Это случилось третьего марта 1942 года, в день второй отправки в Дюнамюнде. Месяц назад мы впервые увидели тот необычный фургон. Размером он не уступал большому автобусу, но без окон, выкрашен был в стальной цвет. Он остановился у самых ворот гетто, а на утренней перекличке Рошманн объявил, что в Дюнамюнде, в восьмидесяти километрах от Риги, открылся рыбоконсервный завод. Работать там легко, сказал он, кормят хорошо и вообще живется вольготно. Работа не тяжелая, посему поедут туда только старики, женщины, больные, слабые и дети.

Естественно, отведать такой жизни захотелось многим. Рошманн шел мимо строя, выбирал тех, кто поедет, и на сей раз старые и слабые не хоронились за спинами сильных, не кричали и не сопротивлялись, как бывало, когда их тащили на экзекуцию, а, наоборот, всячески старались себя показать. В конце концов набралось больше ста человек, их посадили в фургон. Когда его двери закрылись, мы заметили, как плотно они прилегали к кузову. Фургон поехал, но выхлопных газов не было. Потом мы все-таки узнали, что это за машина. Не было в Дюнамюнде никакого завода. Тот фургон был душегубкой. И с тех пор «отправка в Дюнамюнде» стала означать верную смерть.

Третьего марта по лагерю прошел слух, что ожидается еще один такой рейс, и точно, на утренней перекличке Рошманн объявил о нем. Но теперь никто уже не рвался вперед, потому Рошманн, широко улыбаясь, сам пошел вдоль строя, толкая рукоятью плети в грудь того, кого назначал ехать. Внимательно разглядывал он последние ряды, где обычно стояли слабые, старые и неспособные работать.

Одна старушка предугадала это и стала в первый ряд. Ей было не менее шестидесяти пяти, но, чтобы выглядеть моложе, она напялила туфли на высоких каблуках, черные шелковые чулки, юбку выше колен и игривую шляпку, нарумянила щеки, напудрила лицо, накрасила губы.

Дойдя до нее, Рошманн остановился, пригляделся. Потом лицо эсэсовца расплылось в довольной улыбке.

– Вот это да! – воскликнул он и, плетью указав на старуху, привлек внимание своих приспешников, охранявших тех, кого уже приговорили к смерти. – Не хотите ли вы, юная леди, прокатиться в Дюнамюнде?

– Нет, господин офицер, – задрожав от страха, ответила старуха.

– И сколько же вам лет? – громко спросил Рошманн под смешки своих холуев. – Семнадцать, двадцать?

– Да, господин офицер, – пролепетала старуха.

– Очаровательно, – вскричал Рошманн. – Ну что ж, мне всегда нравились красивые девушки. Выйди, выйди, чтобы мы все могли полюбоваться твоей молодостью.

Сказав это, он схватил ее за руку и выволок на середину Оловянной площади. Поставил на виду у всех и сказал: «Ну-с, юная леди, не станцуете ли вы нам, раз уж вы такая молодая и красивая?»

Старуха стояла на площади, ежилась от холода, дрожала от страха. Она что-то прошептала.

– Как?! – закричал Рошманн. – Не хочешь? Неужели такая юная милашка, как ты, не умеет танцевать?

Его дружки из СС надрывались от смеха. Старуха покачала головой. Улыбка исчезла с лица Рошманна.

– Пляши, – зарычал он.

Она сделала несколько суетливых движений и остановилась. Рошманн вытащил «люгер» и выстрелил в песок у самых ног старухи. От страха она подскочила почти на полметра.

– Пляши… пляши… пляши, старая жидовка! – заорал он и стал всаживать в песок у ног старухи пулю за пулей, приговаривая: «Пляши!»

Расстреляв одну за другой три обоймы, Рошманн заставил старуху скакать целых полчаса. Наконец она в изнеможении упала наземь, лежала, не в силах подняться даже под страхом смерти. Рошманн выпустил три последние пули около лица старухи, запорошив ей глаза песком. После каждого выстрела она всхлипывала на всю площадь.

Когда патроны кончились, Рошманн вновь заорал: «Пляши!» – и пнул старуху сапогом в живот. Мы молчали. Но вдруг мой сосед начал вслух молиться. Он принадлежал к секте хасидов, был невысок, с бородкой, в длинном черном пальто, свисавшем лохмотьями. Несмотря на холод, заставлявший нас опускать уши на шапках, он носил широкополую шляпу своей секты. И вот он начал декламировать из священной книги Шема, все громче повторял дрожащим голосом бессмертные строки. Зная, что Рошманн рассвирепел окончательно, я тоже стал молиться, но молча, просил Бога заставить старика замолчать. «Слушай, о Израиль…» – пел он.

– Заткнись, – прошипел я, не поворачивая головы.

«Адонай елохену (Бог нам господь)…»

– Замолчи же. Всех погубишь.

«Адонай еха-а-ад (Господь единственный)», – вытянул он последний слог, как принято у иудейских канторов, не обращая на меня внимания. В тот самый миг Рошманн перестал кричать на старуху. Он поднял голову и, словно зверь на запах, повернулся к нам. Я был выше соседа на целую голову, поэтому Рошманн поглядел на меня.

– Кто это говорил? – заорал он, вышагивая ко мне по песку. – Ты? Выходи. – Сомнений не было, он указывал на меня. «Вот и конец, – подумал я. – Ну и что? Рано или поздно это должно было случиться». Когда Рошманн оказался передо мной, я вышел из строя.

Эсэсовец молчал, но лицо у него дергалось, словно в припадке. Наконец он овладел собой и улыбнулся той спокойной волчьей улыбкой, которая вселяла ужас во всех обитателей гетто, вплоть до охранников.

Его рука двинулась так стремительно, что никто ничего не заметил. Я почувствовал лишь, как что-то негромко шлепнуло по моей левой щеке, и тут же меня оглушило, словно над ухом взорвалась бомба. Потом я отчетливо, но как-то отрешенно ощутил, что щека разошлась от виска до губы, словно гнилая тряпка. Еще не успела выступить на ней кровь, как Рошманн ударил меня вновь. На сей раз плеть располосовала правую щеку. Это был полуметровый арапник с гибкой стальной рукоятью и усеянным кожаными шипами наконечником, способным разрезать кожу, как бумагу.

По моей робе и за шиворот потекла кровь. Рошманн поглядел в сторону, потом снова на меня, указал на старуху, которая все еще лежала посреди улицы, обливаясь слезами.

– Возьми эту старую каргу и посади в фургон, – рявкнул он.

И вот, обливаясь кровью, я поднял старуху и понес по маленькой холмистой улице. Я опустил ее на пол фургона и уже собрался уходить, как вдруг она лихорадочно вцепилась мне в руку. Старуха уселась на корточки, притянула меня к себе и видавшим виды батистовым платочком вытерла мне кровь с лица. Обратив ко мне заплаканное, запорошенное песком лицо с подтеками туши и румян, на котором глаза блистали словно звезды, она прошептала: «Сынок мой, ты должен жить. Поклянись что выживешь. Что вырвешься отсюда и расскажешь им, тем, кто на свободе, что случилось с нами. Обещай мне именем Господа».

И я поклялся выжить во что бы то ни стало. Я поплелся в гетто, но на полпути лишился чувств…

Вскоре после возвращения к работе я решил, во-первых тайно завести дневник, по ночам выкалывать имена и даты на коже ног, чтобы когда-нибудь можно было восстановить все, происшедшее в Риге, и выдвинуть против изуверов точные обвинения; во-вторых, стать «капо», охранником.

Решиться на такое было нелегко – «капо» гнали заключенных на работу и обратно, а нередко и на казнь. Мало того, они были вооружены дубинками и зачастую на виду у эсэсовцев били своих же бывших товарищей, чтобы те работали еще усерднее. И все же первого апреля 1942 года я обратился к шефу «капо» с просьбой взять меня к себе на службу. В «капо» всегда не хватало людей, потому что, несмотря на лучший паек, менее скотскую жизнь и освобождение от каторжной работы, туда шли очень немногие…

Сейчас я опишу, как расправлялись с неспособными больше работать людьми, ведь таких в Риге по приказу Рошманна уничтожили тысяч семьдесят. Из каждых пяти тысяч узников, прибывавших к нам в одном товарном эшелоне, около тысячи приезжали уже умершими. Редко когда в пятидесяти вагонах оказывалось всего двести – триста трупов.

Потом новичков выстраивали на Оловянной площади и выбирали, кого казнить, причем не только из них, но и из нас тоже. Вот поэтому нас и пересчитывали каждое утро и вечер. Из вновь прибывших отбирали хилых и слабых, большинство женщин и почти всех детей. Их строили в стороне. Остальных пересчитывали. Если таких набиралось две тысячи, то и из старожилов отбирали две тысячи смертников. Так исключалось перенаселение гетто. Заключенный здесь мог выдержать полгода или чуть больше, но рано или поздно, когда его здоровье было подорвано, плеть Рошманна тыкалась ему в грудь, и он присоединялся к обреченным…

Таких сперва строем вели к лесу на окраине города. Латыши называли его Журчащий лес, немцы переименовали в Хохвальд, или Высокий лес. Здесь, под высокими соснами, рижских евреев перед смертью заставляли рыть огромные ямы. Здесь эсэсовцы по приказу и на глазах Рошманна расстреливали людей, ставя их так, чтобы они падали в ямы. Потом оставшиеся в живых засыпали трупы землей. Так, слой за слоем, ямы доверху наполнялись телами.

Каждый раз, когда уничтожали новую партию, мы в лагере слышали стрекот пулеметов, потом видели, как в гетто на открытой машине возвращается Рошманн.

В июле 1942 года из Вены прибыл новый большой транспорт с евреями. По-видимому, они все без исключения предназначались для «особого обращения», потому что до гетто так и не дошли. Мы и не видели этих людей: их прямо со станции отвели в Высокий лес и расстреляли. В тот же вечер из леса на четырех грузовиках привезли пожитки и вывалили их на Оловянной площади для сортировки. Получилась целая гора имущества. Ее разложили на кучи. Все складывали отдельно – обувь, носки, белье, брюки, платья, пиджаки, помазки, очки, вставные челюсти, обручальные кольца, перстни, шапки и прочее.

Так делалось всегда. Перед самой казнью всех приговоренных к смерти раздевали донага, их вещи собирали, сортировали и отправляли обратно в Германию. Золото, серебро и драгоценные камни собирал лично Рошманн…

Став «капо», я потерял все связи с узниками. Стоило ли объяснять им, почему я завербовался в охранку, что одним «капо» больше, одним меньше – от этого число убитых не изменится, а лишний выживший свидетель может если не спасти немецких евреев, то хотя бы отомстить за них. Так я успокаивал самого себя, но в этом ли крылась истинная причина моего поступка? Может быть, я просто страшился умереть? Как бы то ни было, страх вскоре прошел, потому что в августе случилось нечто, убившее во мне душу…

В тот месяц 1942 года из Терезинштадта, концлагеря в Богемии, где томились, пока их не выслали на восток, десятки тысяч немецких и австрийских евреев, пришел еще один транспорт. Я стоял на краю Оловянной площади, смотрел, как Рошманн выбирает, кого расстрелять сразу же. Каждый был обрит наголо, потому трудно было отличить мужчин от женщин – разве что по робе, какую обычно носили женщины. Одна из них на другом конце площади привлекла мое внимание. Что-то в ее облике показалось мне знакомым, хотя женщина была истощена, высохла, словно щепка, и не переставая кашляла.

Рошманн подошел, ткнул ей в грудь плетью и двинулся дальше. Охранники тут же схватили ее за руки и выволокли из строя к уже стоявшим посреди площади. Многие из того транспорта не годились для работы. Это означало, что меньше наших узников казнят сегодня, чтобы соблюсти норму в населении лагеря. Впрочем, на мне это отразиться не могло. Рошманн видел мои шрамы, но, кажется, не узнал их. Он бил по лицам столь многих, что рубцы на щеках не привлекали его внимания.

Почти всех отобранных в тот вечер построили в колонну и повели в лес на расстрел. Но у ворот стояла и душегубка, посему из колонны вывели человек сто самых слабых. Мне с четверыми или пятью другими «капо» и выпало подвести их к фургону. Была среди них и та женщина, ее грудь сотрясалась от туберкулезного кашля. Она знала, куда идет – они все знали, – но, как и остальные, покорно брела к фургону. Женщина оказалась слишком слаба, чтобы подняться на высокую подножку, и повернулась ко мне за помощью. Мы ошеломленно уставились друг на друга.

За спиной послышались чьи-то шаги, а двое «капо» рядом вытянулись, сорвали с голов фуражки. Понимая, что подходит эсэсовец, я проделал то же самое. Женщина по-прежнему смотрела на меня не мигая. Эсэсовец вышел вперед. Это был капитан Рошманн. Он приказал двум «капо» продолжать и выцветшими голубыми глазами взглянул на меня. Я посчитал, что его взгляд означает только одно: вечером меня высекут – я не слишком проворно снял фуражку.

– Как тебя зовут? – тихо спросил Рошманн.

– Таубер, господин капитан, – ответил я, вытянувшись в струнку.

– Что-то ты не спешишь, Таубер. Не оживить ли тебя немного сегодня вечером?

Отвечать было бессмысленно. К порке меня уже приговорили. Рошманн бросил взгляд на женщину, заподозрил что-то, прищурился и расплылся в хищной улыбке.

– Ты знаком с ней? – спросил он.

– Да, господин капитан, – ответил я.

– Кто она?

Я не мог говорить. Губы словно склеились.

– Может, это твоя жена? – продолжил эсэсовец.

У меня хватило сил лишь кивнуть. Рошманн улыбнулся еще шире.

– Ну, дорогой мой Таубер, куда подевалось твое воспитание? Помоги даме сесть в фургон.

Я стоял не в силах двинуться с места. Рошманн подвинулся ближе и прошептал: «Даю тебе десять секунд. А потом пойдешь туда сам».

Я медленно протянул руку, Эстер оперлась на нее. С моей помощью она забралась-таки в фургон. Поднявшись, Эстер взглянула на меня, и две слезинки, по одной из каждого глаза, скатились у нее по щекам. Она так ничего и не успела сказать. Двери захлопнулись, фургон уехал. Последнее, что я увидел, были ее глаза.

Двенадцать лет я пытался понять тот взгляд. Что было в нем: любовь или ненависть, презрение или сочувствие, неприятие или понимание? Этого я уже не узнаю.

Когда душегубка уехала, Рошманн, все еще улыбаясь, повернулся ко мне.

– Ты можешь жить, покуда будешь нужен нам, Таубер, – сказал он. – Но отныне ты не человек.

И он был прав. В тот день моя душа умерла. Это случилось двадцать девятого августа 1942 года. Я стал роботом. Ничто больше меня не волновало. Я не чувствовал ни холода, ни боли. Равнодушно смотрел на зверства Рошманна и его холуев. До меня не доходило ничто, способное затронуть душу. Я просто запоминал все до мельчайших черточек, а даты выкалывал на коже ног. Приходили новые транспорты, людей отправляли на казнь в лес или в душегубку, они гибли, их хоронили. Иногда я, сопровождая смертников к воротам гетто с дубинкой в руке, заглядывал им в глаза. И мне вспоминалось стихотворение английского поэта, где описывалось, как старый моряк, которому суждено было выжить, заглядывал в глаза своих умиравших от жажды товарищей по команде и видел в них проклятие. Но для меня этого проклятия не существовало – я даже не чувствовал себя виноватым. Это пришло позже. А тогда была лишь пустота, словно у живого мертвеца…

Петер Миллер зачитался далеко за полночь. Описание ужасов концлагеря казалось однообразным, но вместе с тем завораживало. Несколько раз он даже откидывался на спинку кресла и переводил дух, чтобы успокоиться. Потом читал дальше.

Около полуночи Петер отложил дневник и сварил еще кофе. Потом подошел к окну, выглянул на улицу… Яркая неоновая реклама кафе «Шери» освещала Штайндамм, выхватывала из тьмы проститутку – одну из многих, что стоят на площади в надежде облегчить карманы какого-нибудь бизнесмена. Подцепив клиента, она ушла бы с ним в ближайший отель и через полчаса заработала бы сто марок.

Миллер задернул шторы, допил кофе и вернулся к дневнику Саломона Таубера.

Осенью 1943 года из Берлина пришел приказ выкопать тысячи трупов из могил в лесу и уничтожить их – сжечь или вытравить негашеной известью. Приказать такое было гораздо легче, чем сделать; надвигалась зима, и земля уже подмерзла. Рошманн целыми днями ходил мрачный, из-за хлопот с выполнением приказа ему было не до нас.

Изо дня в день специально созданные бригады шли в лес с кирками и лопатами, изо дня в день клубился над соснами черный дым. Полуразложившиеся трупы горели плохо, работа шла медленно. В конце концов переключились на известь. Ею пересыпали тела, а весной 1944 года, когда земля размякла, известь сделала свое дело.[113]

На эти работы из гетто людей не брали. Те, кто трудился в лесу, не имели никакой связи с внешним миром, а жили в одном из самых ужасных лагерей – Саласпилсе. Потом их уморили голодом – не помогло даже то, что одни стали есть других…

К весне 1944 года все или почти все трупы уничтожили и наше гетто ликвидировали. Узников – а их было около тридцати тысяч – вывели в лес, почти всех расстреляли: их трупы легли на последние костры из сосновых дров. Около пяти тысяч оставленных в живых перегнали в концлагерь Кайзервальд, а наше гетто сожгли, руины сравняли бульдозерами. И от концлагеря, когда-то бывшего здесь, осталось только несколько гектаров посыпанной пеплом земли.[114]

На следующих двадцати страницах Таубер описывал, как боролся с голодом, болезнями, каторжным трудом и зверствами охранников в Кайзервальде. Капитан СС Рошманн не упоминался вообще. Видимо, он остался в Риге.

Затем Таубер принялся за рассказ о том, как в начале 1945 года эсэсовцы, теперь уже до смерти напуганные возможностью попасть в плен к русским, отчаянно готовились к бегству из Риги с горсткой последних выживших узников, которые служили им пропуском в рейх.

После начала наступления русских эсэсовцы, возглавлявшие концлагеря, прибегали к такой тактике довольно часто. Ведь пока они могли заявить, что выполняют важное правительственное задание, им были обеспечены преимущество перед вермахтом и возможность избегнуть встречи со сталинскими дивизиями на поле боя. А «задание», которое, кстати, они придумали себе сами, заключалось в доставке в центр Германии, где пока было безопасно, остатков своих «подопечных». Иногда дело доходило до того, что эсэсовцев бывало больше, чем узников, которых они сопровождали, раз в десять.

Одиннадцатого октября днем мы вернулись из Кайзервальда в Ригу и пошли прямо в порт. Нас едва набралось четыре тысячи. Повсюду слышалось какое-то странное, похожее на далекий гром, уханье. Это по пригородам Риги била русская артиллерия.

Причал кишел офицерами вермахта и эсэсовцами. Впервые в жизни я увидел такое скопище военных. Их было, наверное, больше, чем нас. Нас построили у пакгауза, и почти каждому пришла в голову мысль о расстреле. Но случилось иначе. Очевидно, эсэсовцы решили взять нас, чтобы избежать русского плена и беспрепятственно добраться до рейха. Уплыть мы должны были на грузовом судне, стоявшем у шестого причала, – последнем корабле. Но вдруг на него стали грузить раненых немецких солдат – они сотнями лежали на носилках в двух пакгаузах у причала.

Уже почти стемнело, когда приехал Рошманн. Увидев, кого грузят на корабль, он остановился, как вкопанный. Потом повернулся и заорал на санитаров с носилками: «Прекратить!» Прошагав через весь причал, он подошел к санитарам и ударил одного по лицу. Резко обернулся и заорал нам, узникам: «Эй вы, мерзавцы! Идите на корабль и выгружайте раненых. Несите их обратно. Этот корабль наш!»

Под дулами автоматов охранников из СС мы двинулись к трапу. Сотни офицеров, солдат и просто беженцев, которые раньше стояли поодаль и смотрели, как идет погрузка, теперь бросились вслед за нами. Мы уже собирались стаскивать носилки на причал, как чей-то голос остановил нас. Когда он раздался, я стоял у трапа, хотел подняться на палубу, но теперь решил посмотреть, что происходит.

По причалу пробежал капитан вермахта и остановился у самого трапа. Взглянув на палубу, где заключенные собирались сносить раненых с корабля, он крикнул: «Кто приказал выгружать их?»

Рошманн подошел к нему сзади и ответил: «Я. Это судно наше». Капитан стремительно обернулся и вытащил из кармана какой-то документ, сказал: «Этот корабль – для раненых. Раненых он и повезет». С этими словами он повернулся к армейским санитарам и приказал им продолжать погрузку.

Я взглянул на Рошманна. Эсэсовец дрожал, как мне сначала показалось, от негодования. Потом я понял, что он просто струсил. Боялся остаться и столкнуться с русскими. Они не мы, они были вооружены.

– Оставьте их! – заорал он санитарам. – Именем рейха, этим судном командую я!

Санитары не обратили на него внимания, они подчинялись капитану вермахта. Он стоял всего в двух метрах от меня, и я хорошенько его разглядел. Лицо капитана было серым от усталости, под глазами лежали темные круги. Увидев, что погрузка возобновилась, он отошел от Рошманна. Но тот вдруг схватил его за руку, развернул и ударил наотмашь по лицу рукой в перчатке. Сотни раз видел я, как он бил людей, но сдачи ему дали впервые. Капитан принял удар, сжал кулаки и двинул Рошманна справа в челюсть. Эсэсовец отлетел на целый метр, упал спиной в снег, тонкая струйка крови потекла из угла рта. Капитан двинулся к санитарам.

Между тем Рошманн вынул из кобуры «люгер» – неизменную принадлежность каждого офицера СС, – навел его между лопаток капитана и выстрелил. Все замерли. Капитан зашатался, повернулся. Рошманн выстрелил вновь, пуля попала офицеру в горло. Он упал на спину, умер, еще не долетев до земли. Вторая пуля отстрелила что-то надетое на шею капитана, и, когда нам приказали отнести тело и сбросить его в воду, я заметил, что это медаль «Рыцарский крест с дубовой ветвью»…

Миллер читал эту страницу, а его изумление росло и росло. Постепенно оно превратилось в сомнение, веру и, наконец, в глубокую ярость. Чтобы убедить себя окончательно, он перечитал страницу раз десять и лишь потом двинулся дальше.

Затем нам приказали выносить с корабля раненых и складывать их прямо на снег. В конце их ссадили всех, на их место загрузились мы, узники. Нас разместили в трюмах на носу и корме, теснота была ужасная. Потом люки задраили и на палубу стали подниматься эсэсовцы. Корабль отчалил еще до полуночи – капитан явно хотел поскорее выйти из Балтийского залива, чтобы не нарваться на русские штурмовики…

До Данцига, в глубокий тыл, мы добирались трое суток. За это время без пищи и воды в аду под палубой, где нас швыряло и качало, из четырех тысяч узников умер каждый четвертый. Нечем было тошнить, и все же нас мутило от морской болезни. Многие умерли от изнеможения, другие задохнулись, а третьи погибли, потому что потеряли волю к жизни. Наконец корабль причалил, люки открылись и ледяной зимний ветер ворвался в загаженные, зловонные отсеки.

Когда нас выгружали на пристань в Данциге, мертвых складывали вперемешку с живыми, чтобы нас оказалось столько же, сколько село в Риге. Эсэсовцы всегда отличались педантичностью. Потом мы узнали, что Советская Армия заняла Ригу четырнадцатого октября, когда мы были еще в море…

Исполненная страданий одиссея Таубера близилась к концу. Из Данцига большинство заключенных отправили в Штутгоф, что был неподалеку. До начала 1945 года они днем ремонтировали подводные лодки в Бургграбене, а ночевали в Штутгофе. Еще не одна тысяча их погибла от голода. Таубер видел, как умирали другие, а сам как-то жил.

В январе 1945 года, когда наступавшая Советская Армия подошла к Данцигу, узников Штутгофа погнали на Запад – начался печально известный марш Смерти до Берлина. По всей Восточной Германии протянулись колонны призраков, которые эсэсовские охранники использовали как проходной билет на безопасный Запад. По пути истощенные узники умирали от холода, как мухи.

И это пережил Таубер. Наконец остатки его колонны дошли до Магдебурга, что восточнее Берлина. Здесь охранники их бросили – теперь их интересовало только, как спасти собственные шкуры. Горстку узников, в которой был и Таубер, заключили в магдебургскую тюрьму – отдали в распоряжение сбитых с толку, беспомощных стариков из народного ополчения. Неспособные даже прокормить их, до смерти напуганные грядущим возмездием наступавших союзников, они самых здоровых заключенных выпускали в город на поиски пищи.

В последний раз я увидел Рошманна третьего апреля 1945 года. В тот день мы ходили в Гарделеген, деревушку восточнее Магдебурга, и втроем насобирали маленький мешочек картошки. На обратном пути нас обогнал направлявшийся на Запад автомобиль. В нем сидело четверо эсэсовцев. Рядом с водителем натягивал на себя мундир капрала вермахта Эдуард Рошманн.

Он не узнал меня – мое лицо защищал от холодного весеннего ветра и почти скрывал капюшон из мешковины. Зато я узнал его. Узнал точно.

Когда машина уже исчезала за поворотом, из окна вылетел китель и порхнул в снег. На нем были сдвоенные молнии и капитанские петлицы. Эсэсовца Рошманна не стало…

А через двадцать четыре дня пришло освобождение. К тому времени мы перестали выходить в город, предпочитая голод рысканью по улицам, на которых царила полнейшая неразбериха. Однако утром двадцать седьмого апреля 1945 года все стихло. Около полудня я стоял на тюремном дворе, разговаривал со стариком охранником, который, казалось, обезумел от страха и добрых полчаса втолковывал нам, что ни он, ни его товарищи не имеют ничего общего с Адольфом Гитлером, а тем более – с уничтожением евреев.

Вдруг я услышал, что к ограде подъехала машина. В ворота тюрьмы забарабанили. Старик открыл, и к нам вошел человек с пистолетом в руке в незнакомой военной форме. Он был, видимо, офицер, потому что его сопровождал солдат с ружьем и в каске. Они остановились, молча оглядывая тюремный двор. В одном углу было сложено не меньше пятидесяти трупов тех, кто умер в последние дни. У нас не осталось сил хоронить их. Другие узники, полуживые, со смердящими гнойными язвами, лежали вдоль стен, пытаясь ухватить хоть немного весеннего солнца.

Вошедшие переглянулись, посмотрели на надзирателя. Он пристыженно глядел на них. Наконец произнес слова, которые помнил, наверное, со времен первой мировой войны. Он сказал: «Хэлло, Томми».

Офицер снова обвел взглядом двор и отчетливо ответил по-английски: «Ты, сраная гансовская свинья…» И тут я заплакал…

Не помню, как мне удалось добраться до Гамбурга. Но я дошел. Видимо, мне хотелось узнать, осталось ли что-нибудь от старой жизни. Но увы! Улицы, где я вырос, поглотил огненный смерч бомбардировок союзников, контора, где я когда-то работал, мой дом – все сгорело дотла.

Тут я совершенно пал духом. Год провалялся в госпитале вместе с теми, кто вышел из лагеря Берген-Бельзен, и еще год проработал там же санитаром, ухаживал за теми, кому было хуже меня. Наконец я ушел и оттуда, решил найти пристанище на родине, в Гамбурге, и здесь провести остаток дней…

Дневник заканчивался двумя еще не пожелтевшими страницами, напечатанными, очевидно, совсем недавно. Они составляли эпилог.

С 1947 года я живу в этой комнате в Альтоне. О том, что случилось со мной и другими в Риге, я начал писать вскоре после ухода из госпиталя. Но еще задолго до окончания дневника мне стало предельно ясно, что выжили и другие, лучше осведомленные и более меня способные дать свидетельские показания. О немецкой трагедии появились сотни книг, поэтому моя повесть никого не заинтересовала бы, и я никому не давал ее читать.

Если хорошенько поразмыслить, я потерял силы и время, борясь, чтобы выжить и написать свое свидетельство, напрасно. Другие сделали это, и гораздо лучше меня. Я жалею теперь, что не умер тогда в Риге вместе с Эстер. Ведь даже последнее мое желание увидеть Рошманна на суде и выступить на нем обвинителем никогда не исполнится. Теперь я это понял.

Иногда я брожу по улицам, вспоминаю старые времена, но они ушли безвозвратно. Когда я пытаюсь подружиться с детишками, они хохочут и разбегаются. Однажды я заговорил с маленькой девочкой, которая не убежала. Но тут же с криками подскочила мать, схватила малышку и утащила прочь. Теперь я вообще редко разговариваю.

Однажды ко мне пришла женщина. Сказала, что из отдела репараций и что мне полагаются деньги. Я ответил, что мне никакие деньги не нужны. Она изумилась, настаивала, что это мое право получить компенсацию за причиненные страдания. Но я все равно отказался. Я чувствовал, она боялась, что я испорчу им отчеты. Но я уже получил от них все сполна.

В госпитале один врач спросил, почему бы мне не уехать в Израиль, который скоро должен был получить независимость. Как я мог объяснить ему, что после содеянного мною с Эстер дорога в священную землю мне закрыта?

И все же, если эти строки прочтут в Израиле (я до этого уже не доживу), прошу, пусть кто-нибудь прочтет за меня Кадеш.

Саломон Таубер

Альтона, Гамбург

21 ноября 1963 г.

Петер Миллер отложил дневник и откинулся на спинку кресла. Еще долго он смотрел в потолок и курил. Было почти пять утра, когда Зиги вернулась с работы. Увидев, что Петер не спит, она изумленно спросила:

– Отчего ты засиделся допоздна?

– Зачитался просто.

Потом, в постели, когда первый отблеск зари осветил шпиль собора Святого Михаила, а Зиги подремывала, как всякая молодая женщина после любви, Миллер молчал, озабоченно уставясь в потолок.

– О чем ты задумался? – вдруг спросила Зиги.

– Так, ни о чем.

– А все-таки?

– О новом очерке, которым хочу заняться.

Зиги повернулась и искоса поглядела на Петера.

– И что ты собираешься делать?

Миллер потянулся к пепельнице, затушил сигарету.

– Выследить одного человека, – произнес он в ответ.

Глава 3

Пока Петер Миллер спал в объятиях Зиги в Гамбурге, огромный лайнер аргентинской авиакомпании развернулся над укрытыми тьмой холмами Кастилии и пошел на посадку в мадридском аэропорту «Барахас».

В салоне первого класса в третьем ряду у окна сидел мужчина шестидесяти с лишним лет, седовласый, с подстриженными усиками.

В архивах Интерпола хранится лишь один снимок этого человека, тогда сорокалетнего, с коротко подстриженной шевелюрой, расчесанной слева на прямой, словно по линейке, пробор; тонкие губы еще не скрывали усики. Но и те немногие, кто видел фотографию, вряд ли узнали бы мужчину в самолете – он облысел, а остатки волос зачесал назад, без пробора. Фото в паспорте соответствовало его новой внешности.

Паспорт был выдан сеньору Рикардо Суэртесу, гражданину Аргентины. Уже само это имя бросало миру вызов. Ведь «suerte» по-испански означает «счастье», а «счастье» по-немецки «Glück». Подлинное имя пассажира было Рихард Глюкс. В прошлом он был генералом СС, руководил Главным отделом имперской экономической администрации, занимал должность Верховного инспектора концентрационных лагерей. В израильских и западногерманских списках разыскивающихся военных преступников его имя стояло третьим после Мартина Бормана и бывшего шефа гестапо Генриха Мюллера, выше даже Йозефа Менгеле, «доктора-дьявола» из Аушвица. В «ОДЕССЕ» это был второй человек – прямой преемник Мартина Бормана, получившего в 1945 году мантию фюрера.

В преступлениях СС Рихард Глюкс играл роль особую, по изощренности действий сравнимую лишь с тем, как ему удалось организовать в начале мая 1945 года собственное исчезновение. По жестокости он превзошел самого Адольфа Эйхмана, хотя лично не уничтожил никого.

Между тем, если бы его соседу в самолете сказали, кто сидит рядом, он, наверное, полюбопытствовал бы, почему глава экономической администрации стоит в списке разыскиваемых нацистов так высоко. И в ответ услышал бы, что девяносто пять процентов преступлений, совершенных фашистами с 1933 по 1945 год, – дело рук эсэсовцев. Из них подавляющее большинство инспирировано главными отделами имперской безопасности и экономической администрации. И если ему покажется странным, что экономическое ведомство занималось убийствами, значит, он не понимает сути происходившего в фашистской Германии. Ведь нацисты хотели не просто стереть с лица Европы всех евреев и славян, но и заставить жертв заплатить за сию «честь».

Евреи расплачивались за смерть в три этапа. Сначала они лишались имущества – домов, лавок, заводов, фабрик, автомобилей, одежды, денег. Их высылали на восток страны в концлагеря якобы для освоения новых земель (чему они зачастую верили) с одной лишь ручной кладью. На лагерной площади у обреченных отбирали и ее.

Так вот, из клади шести миллионов человек было извлечено ценностей на миллиарды долларов – европейские, и особенно польские, евреи того времени держали свои богатства при себе. И потянулись в закрома СС целые эшелоны золотых украшений, бриллиантов, сапфиров, рубинов, серебряных слитков, луидоров, золотых долларов и всевозможных банкнот. Словом, с первого до последнего дня своего существования СС только и делали, что грабили. Часть награбленного в виде золотых слитков перекочевала в конце войны в банки Швейцарии, Лихтенштейна, Танжера и Бейрута и стала финансовой основой «ОДЕССЫ». А немалая толика этого золота до сих пор лежит в подземных бункерах Цюриха, охраняемая любезными, но непреклонными банкирами.

Второй этап состоял в использовании тел узников. Скрытые в них калории тоже можно было пустить в дело. На этом этапе евреи уже ничем не отличались от русских, которых немцы захватывали нищими. Не способных работать уничтожали, а способных угоняли на фабрики, принадлежавшие или самим СС, или концернам Тиссена и Опеля.

СС были государством в государстве: обладали собственными фабриками, мастерскими, инженерным и конструкторским отделами, ремонтными станциями и даже пошивочными ателье. Почти все необходимое для себя они создавали сами, используя труд рабов, которых Гитлер особым законом сделал собственностью СС.

Третий этап заключался в использовании тел мертвецов. Узники шли на гибель голыми, оставляя за собой горы обуви и одежды. А еще волосы – их отправляли в рейх и перерабатывали в валенки; золотые коронки – их вырывали у трупов клещами и переплавляли в золотые слитки. Немцы пытались даже кости превратить в удобрение, а плоть – в мыло, но это оказалось экономически невыгодным.

Во главе этой грабительской службы стоял Главный отдел имперской экономической администрации, которым в свое время и руководил мужчина, летевший в ту ночь в Мадрид.

В Германию Глюкс предпочитал не возвращаться, дабы не рисковать головой или свободой. Ему это было и не нужно. Черпая из тайных источников солидные средства, он в полном достатке доживал свои дни в Южной Америке. Нацистским идеалам он был предан так же, как в тридцать третьем, что вкупе с былыми заслугами обеспечило ему почетное место в рядах укрывшихся в Аргентине фашистов.

Самолет приземлился без происшествий, пассажиры быстро прошли таможенный досмотр. Слушая отменный испанский Глюкса, таможенники приняли его за выходца из Южной Америки безоговорочно.

У здания аэропорта он взял такси и по старой привычке попросил остановиться за квартал до отеля «Сурбуран». Расплатившись, дошел до гостиницы пешком. Устроился в заказанном по телексу номере, принял душ и побрился. Ровно в девять в дверь к нему тихо постучали трижды и после краткой паузы еще дважды. Он открыл сам и, узнав гостя, отступил от порога.

Вновь прибывший притворил дверь, щелкнул каблуками, выбросил правую руку вперед и вверх в фашистском приветствии.

– Зиг хайль!

Генерал Глюкс одобрительно кивнул и отсалютовал в ответ так же. Потом пригласил гостя сесть.

Мужчина, глядевший на него, тоже был немцем, бывшим офицером СС, а теперь шефом западногерманского отдела «ОДЕССЫ».

Генерал Глюкс налил себе и собеседнику кофе из серебряного кофейника на подносе и раскурил гаванскую сигару.

– Вы, наверное, уже поняли, отчего я решился на это неожиданное и рискованное путешествие, – сказал он. – Мне ни к чему оставаться в Европе дольше, чем необходимо, посему я буду краток.

Подчиненный из ФРГ весь обратился в слух. Приглашение в Мадрид на личную беседу с руководителем столь высокого ранга польстило ему. Он чувствовал, встреча связана с происшедшим тридцать шесть часов назад убийством президента Кеннеди. И не ошибся.

– Теперь Кеннеди мертв. Это для нас удача невероятная, – продолжил генерал. – И нужно во что бы то ни стало извлечь из нее наибольшую пользу. Вы меня понимаете?

– В общем, да, генерал, – с готовностью ответил подчиненный. – А в частности?

– Я имею в виду тайную сделку на поставку оружия между кучкой предателей из Бонна и свиньями из Тель-Авива. Вы знаете о ней? О танках, пушках и другом вооружении, что уже теперь поставляет Израилю ФРГ?

– Да, конечно.

– И вам известно также, что наша организация делает все возможное для поддержки египтян, дабы в будущей войне с евреями они победили.

– Известно. В помощь им мы уже завербовали немало немецких ученых.

Генерал Глюкс кивнул.

– О них мы еще поговорим. Пока же речь пойдет о нашей тактике держать арабских друзей в курсе всех подробностей предательской сделки, чтобы они как можно сильнее «давили» на Бонн подипломатическим каналам. Протесты арабов привели в ФРГ к формированию группы политиков, резко настроенных против сделки, потому что она противоречит арабским интересам. Эта группа, сама того не подозревая, играет на руку нам, оказывая давление на дурачка канцлера через его министров с тем, чтобы он отменил сделку.

– Да. Мне все ясно, генерал.

– Хорошо. Пока что Эрхард поставки оружия не прекратил, но колебаться уже начал. А главный козырь сторонников сделки до сих пор состоял в том, что ее поддерживал Кеннеди, а Эрхард всегда шел у него на поводу.

– Верно.

– Но теперь Кеннеди мертв.

Приехавший из ФРГ откинулся на спинку кресла, глаза его разгорелись – новый поворот событий сулил блестящие перспективы. Генерал СС стряхнул в чашку из-под кофе пепел с сигары и ткнул ее горящим концом в сторону собеседника.

– Таким образом, весь этот год нашим друзьям и сторонникам в Германии нужно будет как можно активнее настраивать общественное мнение против сделки с Израилем и за наших верных и старых друзей на Ближнем Востоке – арабов.

– Да, да, это вполне реально, – подчиненный уже широко улыбался.

– А мы через своих людей в египетском правительстве обеспечим постоянный поток официальных протестов от АРЕ и прочих стран, – продолжил генерал. – Другие арабские друзья организуют в ФРГ выступления арабских студентов и сочувствующих им немцев. Ваша задача – пропагандировать нужные идеи посредством разнообразных листовок и брошюр, которые мы вам тайно поставим, статей в самых влиятельных газетах и журналах страны с соответствующими призывами к тем политическим деятелям, которых мы хотели привлечь на свою сторону.

Приехавший из ФРГ внезапно нахмурился.

– Теперь не так-то легко посеять в Германии антиизраильские настроения.

– А это и ни к чему, – отрезал генерал. – Проповедуемая мысль будет очень простой: из чисто практических соображений Германии не стоит отталкивать восемьдесят миллионов арабов ради какой-то безрассудной сделки. Многие немцы, особенно дипломаты, к этой мысли прислушиваются. К ее распространению можно подключить и наших друзей из министерства иностранных дел. А за финансовой поддержкой дело не станет. Главное вот в чем: теперь, когда Кеннеди нет, а Джонсон вряд ли станет придерживаться такого же интернационалистского, проеврейского подхода, на Эрхарда нужно постоянно давить со всех сторон, включая и его кабинет министров, с тем чтобы он отменил сделку. И если мы докажем Каиру, что способны повлиять на внешнюю политику Бонна, наш авторитет в Египте, безусловно, резко повысится.

Прибывший из ФРГ несколько раз кивнул – в мыслях у него уже вырисовывался план пропагандистской кампании.

– Все будет сделано, – сказал он наконец.

– Превосходно, – ответил генерал Глюкс.

Собеседник взглянул ему в глаза:

– Генерал, вы обмолвились о немецких ученых, которые теперь работают в Египте.

– Да, да. И обещал вернуться к ним позже. Так вот, они помогают сделать явью вторую часть нашего замысла – уничтожить евреев раз и навсегда. Вы, конечно, слышали о хелуанских ракетах?

– Да. В общих чертах, по крайней мере.

– А для чего они предназначены, вы знаете?

– Ну, я предполагал…

– Что они сбросят на Израиль несколько тонн мощной взрывчатки? – Тут генерал Глюкс широко улыбнулся. – Нет ничего более далекого от истины. Однако, по-моему, настало время рассказать вам, почему эти ракеты и люди, их создающие, нам столь необходимы.

Генерал Глюкс развалился в кресле, уставился в потолок и открыл подчиненному правду о хелуанских ракетах.

В первые послевоенные годы, когда Египтом еще правил король Фарук, тысячи нацистов, в том числе и бывших членов СС, бежали из Европы на песчаные берега Нила, где их гостеприимно принимали. Среди беженцев были и ученые. И еще до военного переворота, в результате которого свергли Фарука, двое немецких специалистов по заданию короля начали разработки, приведшие в конце концов к созданию завода по производству ракет. Это было в 1952 году. Ученых звали Поль Герке и Рольф Эндель.

После прихода к власти Нагила и потом Насера работы на несколько лет приостановились, однако, потерпев поражение от израильских войск в синайской кампании 1956 года, новый правитель АРЕ поклялся стереть еврейское государство с лица земли.

В 1961 году, когда Москва наотрез отказалась поставить ему тяжелые баллистические ракеты, проект Гёрке-Энделя по созданию в Египте собственного ракетного производства – с целью отомстить Израилю – был возрожден, и уже через год лихорадочной работы, когда главной целью была быстрота, а в средствах ученых никто не ограничивал, в Хелуане, неподалеку от Каира, египтяне под руководством немецких специалистов построили завод № 333. Но открыть завод – одно, а разработать и наладить производство ракет – совсем другое. Поэтому самые влиятельные сторонники Насера, в основном пронацисты, сотрудничавшие с немцами во время второй мировой войны, заблаговременно провели серьезные переговоры с представителями «ОДЕССЫ» в Египте. С их помощью египтянам удалось решить главную задачу – найти ученых, способных рассчитать конструкцию ракет.

Дело в том, что ни СССР, ни США, ни Великобритания или Франция не желали помогать арабам в этом деле. И планы Египта, несомненно, рухнули бы, не приди люди «ОДЕССЫ» к выводу, что Насеру нужны ракеты, по размеру и дальности действия поразительно похожие на «Фау-2», которые строили в Пенемюнде с расчетом на Лондон Вернер фон Браун и его люди. Со многими из них можно было запросто связаться.

И в конце 1961 года началась их вербовка. Большинство ученых работало в Западногерманском институте аэрокосмических исследований в Штутгарте. Однако Парижский договор 1954 года, по которому немцам запрещалось заниматься определенными видами исследований, особенно в области ядерного распада и ракетостроения, не давал им развернуться. Да и денег не хватало. Поэтому для многих предложение проектировать настоящие ракеты в условиях неограниченных средств, живя в прекрасном климате, показалось очень соблазнительным.

Главным вербовщиком «ОДЕССА» назначила бывшего майора СС доктора Фердинанда Бранднера, который, в свою очередь, сделал «мальчиком на побегушках» бывшего сержанта СС Хайнца Крюга. И они вдвоем начали колесить по Германии в поисках людей, готовых ехать в Египет строить ракеты для Насера.

Плату за работу они предлагали очень высокую, поэтому от желающих просто отбоя не было. Среди завербованных стоит отметить профессора Вольфганга Пильца, которым впоследствии воспользовались французы – он стал отцом ракеты «Вероника», основателем аэрокосмической программы де Голля. В Египет он выехал в начале 1962 года. Отправились туда и д-р Юген Зангер с женой Ирмой (оба раньше работали у фон Брауна), д-р Йозеф Айзик и д-р Кирмайер. Все они были специалистами по ракетному горючему и реактивной технике.

Первые результаты их работы мир увидел 23 июля 1962 года во время парада по улицам Каира в честь восьмой годовщины провозглашения Египетской республики. Сквозь ревущую толпу по мостовой прогрохотали тягачи с двумя ракетами «Эль Кахира» и «Эль Зафира», имевшими дальность соответственно 500 и 300 километров. Пока это были всего-навсего пустышки без боеголовок и горючего, однако им суждено было стать первыми из 400 аналогичных ракет, которые планировалось запустить на Израиль.

Генерал Глюкс перевел дух, затянулся сигарой и перешел от прошлого к настоящему.

– Беда вот в чем. Хотя мы решили проблему изготовления корпусов, боеголовок и топлива, ключ к производству управляемого снаряда – система теленаведения. – Он ткнул сигарой в сторону западного немца и продолжил: – Именно ее мы и не можем создать в самом Египте. В силу неблагоприятных обстоятельств нам не удалось уговорить ни одного толкового специалиста по системам наведения, хотя такие есть и в Штутгарте, и в других местах, переехать в Египет. Все, кто у нас там работает, разбираются лишь в аэродинамике, реактивных двигателях и боеголовках. Между тем мы обещали египтянам, что ракеты у них будут, и слово сдержим. Президент Насер уверен – новая война между Египтом и Израилем неизбежна, и он прав. Однако Гамаль считает, будто ее можно выиграть одними танками и пехотой. По нашим сведениям, этого мало, несмотря на численный перевес египтян. К тому же представьте такую картину: все купленное за миллиарды долларов обычное оружие против евреев окажется бессильным, лишь ракеты, созданные завербованными через нашу сеть учеными, обеспечат Насеру победу. Тогда наше положение на Ближнем Востоке не поколеблет ничто. И вообще мы убьем сразу двух зайцев: во-первых, заручившись вечной благодарностью арабов, обеспечим надежный приют нашим людям на все времена, а во-вторых, раз и навсегда покончим с жидовским государством и тем самым выполним последнюю волю покойного фюрера. Это великая честь, и мы должны быть и будем достойны ее.

Подчиненный глядел на шагавшего по комнате старшего офицера завороженно и слегка озадаченно.

– Простите, генерал, – решился он наконец, – но неужели всего четырехсот боеголовок хватит, чтобы уничтожить евреев в Израиле всех до единого? Нанести стране большой урон – да, но стереть с лица земли?

Глюкс повернутся и взглянул на молодого человека, торжествующе улыбаясь.

– Да знаете ли вы, что это за боеголовки?! – воскликнул он. – Неужели вы полагаете, что для этих свиней мы начиним их простой взрывчаткой? Насер с готовностью принял наше предложение установить на «Кахирах» и «Зафирах» особые боеголовки. В одни мы поместим концентрированные штаммы бубонной чумы, другие взорвутся высоко над землей, осыпав весь Израиль радиоактивным кобальтом-60. Уже через несколько часов люди начнут умирать от лучевой болезни. Вот что мы им припасли.

Собеседник глядел на него, разинув рот.

– Невероятно, – выдохнул он. – Теперь я припоминаю – читал где-то о суде в Швейцарии прошлым летом, но тогда мне показалось, все это слухи: улики были слишком неубедительны. А это все-таки правда. Но тогда, генерал, ваш замысел великолепен.

– Да, великолепен и вполне осуществим, если только «ОДЕССЕ» удастся оснастить ракеты системами теленаведения, которые не просто направят их в нужном направлении, а приведут точно к цели. Человек, руководящий всеми связанными с разработкой систем теленаведения исследованиями, находится в Германии. Его прозвище Вулкан. Вы, наверное, помните: в греческой мифологии Вулкан – это кузнец, делавший для богов молнии.

– Он что, тоже ученый? – изумленно спросил западный немец.

– Нет, конечно, нет. Когда в 1955 году его вынудили исчезнуть, он должен был вернуться в Аргентину. Но мы попросили вашего представителя немедленно достать ему новый паспорт, с которым он мог бы остаться в ФРГ. Затем один из швейцарских банков выдал ему с нашего счета один миллион американских долларов – на открытие завода в Германии. Сперва его планировалось использовать как базу для других интересовавших нас исследований, но ради теленавигационных систем для ракет Хелуана их пришлось отложить. Завод, руководимый Вулканом, производит транзисторные радиоприемники. Но это лишь прикрытие. В его научно-исследовательском отделе группа ученых разрабатывает системы наведения для ракет Насера.

– А почему не заняться этим прямо в Египте? – спросил собеседник Глюкса.

Генерал улыбнулся и вновь зашагал по номеру.

– Именно здесь и проявился гений «ОДЕССЫ». Как я уже говорил, в ФРГ есть люди, способные создать системы наведения для ракет, но никто из них не согласился переехать в Египет. А работающие в исследовательском отделе на заводе у Вулкана считают, что выполняют секретный заказ министерства обороны ФРГ.

Новость была столь ошеломляющей, что подчиненный вскочил, выплеснув кофе на ковер.

– Боже мой! – воскликнул он. – Как вам это удалось?

– В общем-то, очень просто. Парижский договор запрещает Германии заниматься ракетами. И с работающих под руководством Вулкана людей взял подписку о неразглашении наш человек в министерстве обороны ФРГ. Его сопровождал генерал, чье лицо ученые помнят со времен войны. Эти люди готовы трудиться на благо Германии даже вопреки Парижскому договору, но вряд ли станут работать на Египет. А так они верят, что и впрямь служат Германии. Конечно, проект стоит огромных денег. Обычно такое дело под силу поднять лишь крупному государству. Естественно, эта программа сильно поуменьшила наши фонды. Так что вы, надеюсь, понимаете, насколько важен Вулкан?

– Еще бы, – ответил шеф «ОДЕССЫ» в ФРГ. – Значит, если Вулканом что-нибудь случится, весь проект сорвется?

– Да. И заводом, и компанией владеет он один. Он – ее председатель и главный инженер, обладатель всех фондов и акций. Лишь он может выплачивать жалованье ученым, выписывать огромные суммы на исследования. Ни один из ученых никогда не имел дела ни с кем в фирме, кроме него, никто другой не знает, чем занимается ее гигантский научно-исследовательский отдел. Считается, что его служащие занимаются высокочастотными приборами, в надежде выйти с новыми разработками на рынок транзисторных радиоприемников. Секретность считается мерой предосторожности против промышленного шпионажа. Вулкан – единственное связующее звено между научно-исследовательским отделом и основным производством. Если он исчезнет, рухнет весь проект.

– Вы можете сообщить мне название завода?

Генерал подумал немного, потом назвал его. Подопечный изумленно взглянул на шефа.

– Я знаю эти радиоприемники! – воскликнул он.

– Еще бы. Ведь это настоящая фирма, действительно выпускающая транзисторы.

– А ее директор – он и есть?..

– Да. Это Вулкан. И теперь вам должно быть ясно, зачем его нужно беречь, как зеницу ока. А потому – вот вам главный документ. – Генерал Глюкс вынул из нагрудного кармана фотографию и передал ее собеседнику.

Тот долго не отрывал изумленный взгляд от лица на снимке, потом прочел фамилию на обороте и прошептал:

– Боже мой, а я думал, он в Южной Америке.

Глюкс покачал головой:

– Ничего подобного. Он и есть Вулкан. Сейчас его работа находится в критической стадии. Так что если вы вдруг услышите, что кто-то излишне интересуется Вулканом, его нужно будет проучить. Сначала предупредить, а если не отступится, то и уничтожить. Вы все уяснили, камрад? Никто, повторяю, никто, кроме нас, не должен знать, какую роль играет теперь в нашей организации Вулкан.

Генерал СС встал. Поднялся и гость.

– Вот и все, – сказал Глюкс. – А теперь – за дело.

Глава 4

– Но ты даже не знаешь, жив ли он!

Петер Миллер и Карл Брандт сидели бок о бок в «ягуаре» у дома инспектора – Петер застал Карла за завтраком.

– Да, не знаю. Именно это и нужно выяснить в первую очередь. Если Рошманн умер, значит, и делу конец. Поможешь?

Брандт обдумал просьбу и медленно покачал головой.

– Прости, нет.

– Отчего же?

– Послушай, я отдал тебе дневник только потому, что он потряс меня и я подумал, ты напишешь о Таубере. Но мне и в голову не приходило, что ты вздумаешь выслеживать Рошманна. Почему бы тебе просто не написать о дневнике?

– А что тут напишешь? «В один прекрасный день я нашел папку, где какой-то старик-самоубийца описывает пережитое во время войны»? Думаешь, мой редактор это примет? Признаюсь, на меня дневник Таубера произвел жуткое впечатление, но лишь на меня. О войне написаны уже сотни мемуаров. Они начинают надоедать. Посему одним лишь дневником никого в прессе не заинтересуешь.

– К чему ты клонишь? – спросил Брандт.

– А вот к чему. Если на основе дневника организовать розыск Рошманна по всей стране, из этого можно будет сделать хороший очерк.

Брандт не спеша стряхнул пепел с сигареты в пепельницу на приборной доске «ягуара».

– Никто его разыскивать не станет. Послушай, Петер, полицию я знаю лучше. Мы освобождаем город от сегодняшних преступников. И никто не станет отвлекать перегруженных сыщиков на поиски человека из-за содеянного в Риге двадцать лет назад.

– Но можешь ты хотя бы поднять этот вопрос у себя в полиции?

– Нет, – покачал головой Брандт. – Не могу.

– Почему? В чем дело?

– Потому что не желаю с этим связываться. Тебе легко говорить – ты холост, ничем не обременен. А у меня жена, двое детей, посему я не хочу ставить под удар карьеру.

– Но разве это ей повредит? Разве Рошманн не преступник?

Брандт раздавил окурок.

– Не так-то легко объяснить. Просто в полиции существует к этому особое отношение, некий неписаный закон. И заключается он в том, что, если начать копаться в преступлениях эсэсовцев, карьера только пострадает. Да и толку все равно не будет. Запрос положат под сукно, и точка. Так что, если хочешь раздуть это дело, на меня не рассчитывай.

Миллер помолчал, глядя в ветровое стекло, потом сказал:

– Раз так, ладно, оставлю тебя в покое. Но надо же мне с чего-то начать… Завещание Таубер оставил?

– Только краткую записку, где говорится, что он завещает все другу, некоему господину Марксу. Я подшил ее в дело.

– Хоть какая-то зацепка. Где найти этого Маркса?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Брандт.

– Разве в записке не было адреса?

– Нет, – ответил Карл. – Только имя.

– Думаю, Маркс живет где-то рядом. Ты его не искал?

– Да пойми наконец, – вздохнул Брандт. – У нас в полиции ни одной свободной минуты нет. А знаешь, сколько в Гамбурге Марксов? Сотни только в телефонном справочнике. Я не могу тратить недели на поиски одного из них. Тем более, что наследство Таубера не стоит ломаного гроша.

– Значит, все? – спросил Миллер. – Ничего больше?

– Ничего. Если хочешь разыскать Маркса – ищи на здоровье.

– Спасибо. Попробую.

Они пожали друг другу руки, и Брандт вернулся к семье и завтраку.

Другое утро Миллер начал с того, что зашел в дом, где жил Таубер. Дверь открыл небритый пожилой мужчина в засаленных брюках, подвязанных веревочкой, и расстегнутой на груди рубашке без ворота.

– Доброе утро. Вы хозяин дома?

Мужчина оглядел Миллера и кивнул. От него пахло капустой.

– Несколько дней назад здесь отравился газом один старик, – начал Миллер.

– Вы из полиции?

– Нет, я журналист. – Миллер протянул мужчине свою пресс-карточку.

– Мне нечего вам рассказать.

Без особого труда вложив в руку хозяина дома банкноту в десять марок, Миллер попросил:

– Нельзя ли взглянуть на его комнату?

– Я ее уже сдал.

– А где его пожитки?

– На заднем дворе. Они никуда не годятся.

Под мелким дождем мокла куча хлама. От нее все еще пахло газом. В ней валялись побитая пишущая машинка, две пары поношенных башмаков, старая одежда, связка книг и обветшавший шарф из белого шелка, который, решил Миллер, был связан, видимо, с иудаизмом. Миллер перерыл все, но ни записной книжки, ни писем от Маркса с его адресом не нашел.

– Это все? – спросил он.

– Да, – угрюмо ответил хозяин дома, стоявший у двери под навесом.

– Некий Маркс у вас не живет?

– Нет.

– И вы никакого Маркса не знаете?

– Нет.

– Таубер дружил с кем-нибудь?

– По-моему, нет. Вечно был один. Приходил и уходил, когда ему вздумается. Наверно, он был чокнутый. Но за квартиру платил исправно. И не скандалил никогда.

– Вы видели его в компании? На улице с кем-нибудь?

– Никогда. По-моему, у него не было друзей. И неудивительно – он вечно что-нибудь бормотал. Словом, чокнутый.

Миллер стал расспрашивать жителей близлежащих домов. Многие признавались, что встречали старика, который брел, повесив голову, укутанный в длинное пальто, шерстяную шапку и старые дырявые перчатки.

Три дня блуждал Миллер у дома Таубера, побеседовал с молочником, бакалейщиком, мясником и почтальоном, заглянул в бар, табачную и скобяную лавку – все напрасно. Лишь в среду он наткнулся на ватагу мальчишек, игравших в футбол у стены сарая.

– Значит, вас интересует тот старый еврей? Безумец Солли? – переспросил вожак.

Мальчишки окружили Миллера.

– Да, да. Вы его с кем-нибудь видели? С каким-нибудь другим стариком?

– А зачем вам это знать? – подозрительно спросил старший. – Мы его не обижали.

Миллер повертел в руке монету в пять марок. Восемь пар глаз зачарованно впились в нее.

– Мистер, – набрался смелости, самый младший из ватаги. Однажды я видел его с другим. Они разговаривали. Сидели и разговаривали.

– Где?

– У реки. На набережной. Там скамейки стоят. Вот на скамейке они и сидели, разговаривали.

– А собеседник Таубера был старик?

– Да. У него длинные седые волосы.

Миллер бросил мальчишке монету, убежденный, что сделал это зря. Но все же прогулялся к реке, оглядел набережную. Там стояло полдесятка скамеек, теперь пустых. Хотя летом, наверно, многие приходили сюда посидеть, посмотреть, как ходят по Эльбе пароходы.

Слева от Миллера на ближнем берегу располагался рыбацкий порт – у причала стояло несколько траулеров. Одни пришли из Северного моря с уловом сельди и макрели и теперь разгружались, другие готовились к отплытию.

Петер вернулся в разрушенный Гамбург из деревни, куда они с матерью переехали, спасаясь от бомбежек, еще мальчишкой; он вырос среди камней и развалин. Его излюбленным местом для игр был рыбацкий порт в Альтоне. Ему нравились рыбаки – грубоватые, но добрые, пропахшие смолой, солью и крепким табаком.

Миллер вернулся мыслями к Тауберу. Где Саломон мог познакомиться с Марксом? Журналист понимал, что упускает какую-то деталь, но не мог понять, что именно. Ответ пришел лишь тогда, когда он уселся в машину и доехал до заправочной станции у вокзала. Как нередко бывает, на мысль навела случайно сказанная фраза. Заправщик объявил, что высокооктановый бензин подорожал, и добавил, пытаясь завязать разговор, что деньги все больше обесцениваются. Потом ушел за сдачей, а Миллер уставился на раскрытый кошелек.

Деньги. Где Таубер брал деньги? Он не работал. Государственную компенсацию принять отказался. Между тем за квартиру платил исправно, а ведь нужно было еще на какие-то средства питаться! Ему было пятьдесят четыре года, значит, пенсию по возрасту он получать не мог. Очевидно, он получал пенсию по инвалидности.

Дождавшись сдачи, Миллер поехал на почту района Альтона. Там разыскал окошечко с табличкой «Пенсии».

– Скажите, когда пенсионеры получают деньги? – спросил он толстуху за решетчатым окошком.

– В последний день месяца.

– Значит, в субботу?

– Нет, на сей раз в пятницу, послезавтра.

– И те, у кого пенсии по инвалидности?

– Да. Все, кому причитается пенсия, получают ее в последний день каждого месяца.

– В какое время?

– С самого открытия.

– Спасибо.

Миллер в пятницу снова пришел на почту, оглядел стоявших очереди, стариков и старух, которые пришли еще до открытия и выстроились на улице. У многих были седые волосы, но чаще всего они скрывались под шляпами или шапками – день стоял солнечный, но морозный. Около одиннадцати часов на почту зашел старик с копной седых волос, похожих на сахарную вату. Вскоре он вышел, пересчитал деньги, сунул их в карман и огляделся, поискал кого-то взглядом. Постояв так несколько минут, он повернулся и медленно двинулся прочь. На углу он снова посмотрел по сторонам и направился к набережной. Петер последовал за ним.

Полкилометра до реки старик прошел не меньше чем за двадцать минут, уселся на скамейку. Миллер не спеша приблизился к нему сзади.

– Герр Маркс?

Старик повернул голову на голос. Миллер обошел скамью и встал рядом. Старик не удивился, вел себя так, словно незнакомцы заговаривали с ним поминутно.

– Да, – сухо ответил он. – Я Маркс.

– Меня зовут Миллер.

Маркс сдержанно кивнул, принял имя к сведению.

– Вы случаем не герра Таубера ждете?

– Да, его. – Старик вновь не удивился.

– Можно присесть?

– Пожалуйста.

Миллер уселся бок о бок со стариком, тоже лицом к Эльбе.

– К несчастью, герр Таубер скончался.

Старик не оторвал глаз от огромного японского сухогруза «Кота Мару» из Йокогамы, что плыл по реке. Не выказал ни скорби, ни изумления, словно подобные вести приходили к нему часто. Возможно, так оно и было.

– Понятно, – только и выдохнул он в ответ.

Миллер вкратце пересказал события прошлой пятницы и добавил:

– Вас, кажется, не удивляет, что он покончил с собой.

– Верно, – согласился старик. – Таубер был весьма несчастен.

– Знаете, он ведь дневник оставил.

– Да, как-то раз он упомянул о нем.

– Вы его читали?

– Нет, он никому его не показывал.

– В дневнике Таубер описал годы, проведенные во время войны в Риге.

– Да, он говорил, что был в рижском гетто.

– А вы тоже там сидели?

Старик повернул голову и оглядел Миллера печальными глазами.

– Нет, я был в Дахау.

– Послушайте, герр Маркс. Мне нужна ваша помощь. В дневнике ваш друг упоминал офицера СС по имени Рошманн. Капитана Эдуарда Рошманна. Он не рассказывал о нем вам?

– Рассказывал. Ведь силу жить ему давало только одно – надежда однажды выступить на суде, дать показания против Рошманна.

– Он и в дневнике об этом писал. Я читал его после смерти Таубера. Я журналист и хочу найти Рошманна. Отдать его в руки правосудия. Понимаете?

– Да.

– Но если Рошманн уже умер, тогда моя затея бессмысленна. Может быть, Таубер сообщил вам что-нибудь на этот счет?

Несколько минут Маркс безмолвно следил, как исчезает за поворотом реки огромный «Кота Мару». Наконец сказал:

– Рошманн жив и разгуливает на свободе.

Миллер нетерпеливо подался вперед:

– Откуда вы знаете?

– Таубер его видел.

– Да, я читал. Это было в апреле сорок пятого.

– Нет, – покачал головой Маркс, – в прошлом месяце. – Он вздохнул и повернулся к Миллеру. – Да, да. Однажды поздно ночью Таубер вышел прогуляться. Так он часто делал, когда его мучила бессонница. Проходя мимо оперного театра, он увидел высыпавшую толпу зрителей и остановился пропустить ее. Говорил, там были богачи – мужчины во фраках и женщины в мехах, увешанные драгоценностями. На углу их ждали три таксомотора. Театральный швейцар открывал двери машин одну за другой. Тут Таубер и заметил Рошманна. Тот сел в такси вместе с остальными и уехал.

– Скажите, герр Маркс, Таубер был совершенно уверен, что это Рошманн?

– Да.

– Но ведь в последний раз он видел его девятнадцать лет назад. И за эти годы Рошманн мог сильно измениться. Откуда такая уверенность?

– Таубер говорил, что Рошманн улыбнулся.

– Что?

– Улыбнулся.

– А это важно?

Маркс несколько раз кивнул:

– Таубер говорил, если хоть раз увидишь улыбку Рошманна, не забудешь ее до конца дней. Он не мог ее описать, но поручился, что узнает из миллиона других.

– Понятно. Вы ему поверили?

– Да.

– Хорошо. Предположим, я тоже этому верю. А номер такси он не запомнил?

– Сказал, что растерялся и упустил это из виду.

– Черт возьми, – выругался Миллер. – Рошманн поехал, скорее всего, в гостиницу. Зная номер машины, я бы нашел водителя и выведал у него, куда он отвез Рошманна. Когда герр Таубер поделился с вами этой новостью?

– В прошлом месяце, когда мы получили пенсию. Здесь, на этой самой скамейке.

Миллер встал и со вздохом произнес:

– Вы понимаете, что этому никто не поверит?

Маркс перевел взгляд с реки на журналиста.

– Конечно, – тихо ответил он. – Таубер тоже это понимал. Потому и покончил с собой.

В тот вечер Петер Миллер заехал к матери, и она, как всегда, суетливо выспрашивала, сколько он ест, ругала за сигареты и давно не стиранную рубашку. Эта невысокая, полная женщина пятидесяти лет никак не могла смириться с тем, что ее единственный сын хотел быть лишь репортером.

За сытным ужином она спросила, чем он теперь занимается. Петер кратко рассказал обо всем, упомянул о намерении выследить Эдуарда Рошманна. Мать пришла в ужас.

Петер терпеливо слушал и ел.

– Ты и так пишешь лишь о преступниках да мерзавцах, – причитала она. – Только нацистов тебе не хватало. Даже не знаю, что бы сказал на это твой дорогой отец. Просто не знаю.

Миллера вдруг осенило.

– Мама!

– Да, сынок?

– А во время войны – то, что делали с людьми эсэсовцы в лагерях. Ты об этом догадывалась?

Несколько секунд она молчала, что-то энергично переставляя на столе, потом ответила:

– Ужас. Кошмар. Англичане сделали об этом фильмы и после войны заставляли нас смотреть их. Не хочу больше о них вспоминать.

Она вышла из комнаты. Петер прошел за ней на кухню.

– Ты помнишь, – спросил он, – как в пятидесятом году я поехал с одноклассником во Францию?

Она помолчала, наполнила раковину водой, собираясь мыть посуду, и вздохнула:

– Да, помню.

– Нас тогда привезли в церковь, где шла служба в память о человеке по имени Жан Мулен. Потом мы вышли на улицу, и, когда французы услышали, как я обратился к другому мальчику по-немецки, они начали плевать в меня. Не могу забыть, как слюна текла по моей курточке. Вернувшись, я рассказал тебе обо всем. И знаешь, что ты ответила?

Госпожа Миллер изо всех сил терла блюдо.

– Ты сказала: «Ничего не поделаешь, такие уж у французов дурные привычки».

– Верно. Мне французы никогда не нравились.

– Послушай, мама, да знаешь ли ты, что мы сделали с Жаном Муленом перед смертью? Нет, не ты сама, не отец и не я. А все мы, немцы, точнее, гестапо, что для миллионов иностранцев одно и то же.

– Не хочу ничего слышать! Хватит!

– Да я и сам не знаю. Впрочем, все где-нибудь записано. Но дело в другом – меня оплевали не за то, что я служу в гестапо, а за то, что я немец.

– И гордись этим.

– Я и горжусь. Поверь, горжусь. Однако это не значит, что я должен гордиться нацистами, СС и гестапо.

– А разве кто-то гордится ими? И вообще, зачем мы завели этот разговор?

Спор с сыном, как всегда, расстроил мать. Она устало вытерла руки и вернулась в гостиную. Петер не отставал.

– Попробуй понять, мама. Пока я не прочитал тот дневник, я и не спрашивал себя, в чем же нас всех обвиняют. А теперь, по крайней мере, начинаю понимать. Потому и хочу выследить Рошманна. Его обязательно нужно отдать под суд.

Мать опустилась на кушетку и со слезами в голосе сказала: «Ради бога, сынок, оставь его в покое. До добра это не доведет. Все давно кончено. И прошлое лучше не ворошить. Забудем о нем».

Петер Миллер сидел лицом к каминной полке, где стояли часы и фотографии его погибшего отца. На снимке отец был в форме капитана вермахта, улыбался доброжелательно и чуть печально. Таким его Миллер и помнил. Отец сфотографировался перед отъездом на фронт из последнего отпуска.

Петер на всю жизнь запомнил, как он водил его, пятилетнего мальчишку, в зоопарк, рассказывал обо всех его обитателях, терпеливо читал таблички перед клетками, старался ответить на бесчисленные вопросы сына.

Помнил Петер, как в сороковом отца взяли в армию: мать плакала, а он думал, почему женщины такие глупые – ревут по такому замечательному поводу, как иметь мужей в форме. Помнил он и холодный день сорок четвертого, когда какой-то офицер пришел и сообщил матери, что ее муж «пал смертью героя на Восточном фронте».

– К тому же, – продолжала мать, – эти ужасные разоблачения больше никому не нужны. И жуткие суды, что никак не прекратятся… и грязь, которую на них разгребают. Знай: даже если ты разыщешь его, спасибо тебе не скажут. Наоборот, на тебя начнут показывать пальцем. Словом, никто больше не хочет судов. Теперь уже слишком поздно. Брось свою затею, Петер. Ради меня.

А Петеру врезалась в память обведенная траурной каймой колонка имен в газете. Она всегда была одной длины, но в тот октябрьский день казалась нескончаемой, потому что где-то в середине была и такая строка: «Погиб за фюрера и отечество. Миллер Эрвин. 11 октября в Остляндии».

И все. Ничего больше. Ни причины гибели, ни точного ее места. Имя отца стало лишь одним из десятков тысяч, что печатали в газетах, пока правительство не запретило, посчитав, будто это деморализует нацию.

– Послушай, – сказала вдруг мать. – Ты бы хоть о памяти отца подумал. Неужели ты считаешь, ему пришлось бы по душе, что сын копается в прошлом, хочет вытащить на свет еще одного военного преступника? Неужели ты считаешь, что он бы тебя поддержал?

Миллер встал из-за стола, подошел к матери, положил руки ей на плечи и заглянул в ее испуганные глаза. Склонил голову, легонько поцеловал мать в лоб и сказал:

– Да, матушка. По-моему, он хотел бы именно этого.

Он распрощался с матерью, сел в машину и поехал обратно в Гамбург, кипя от негодования.

Все знавшие Ганса Гоффманна и многие незнакомые с ним признавали, что внешне он подходил к своей должности как нельзя лучше. Хотя ему было уже около пятидесяти, он оставался моложавым и красивым – ухоженные серебристые волосы, постриженные по последней моде, отполированные ногти, серый костюм английского покроя, широкий шелковый галстук от Кардена.

Словом, Гоффманн обладал тем отменным вкусом, следовать которому может лишь богач.

Впрочем, если бы, кроме внешности, у Гоффманна ничего не было, он не стал бы одним из самых богатых и влиятельных в Западной Германии газетчиков. Начинал он после войны тем, что печатал на ручном прессе плакаты для британских оккупационных властей, а в 1949 году основал один из первых в ФРГ иллюстрированных еженедельников. Девиз его был прост: «Пиши, чтобы шокировать, а снимки давай такие, чтобы конкуренты имели бледный вид». И он оправдался. Восемь журналов – от сборников любовных историй для девушек до красочных брошюр о скабрезных похождениях богачей – сделали Гоффманна мультимиллионером. Но любимым его детищем оставалась «Комета» – общественно-политический еженедельник.

Нажитое позволило Гоффманну обзавестись роскошным особняком в Гамбурге, замком в горах, виллой на море, «роллс-ройсом» и «феррари», а еще красавицей женой, платья которой проектировали лучшие модельеры Парижа, и двумя сыновьями, которых он почти не видел. Единственным немецким миллионером, портреты молодых любовниц которого, довольно часто сменяемых, никогда не появлялись на страницах журналов, был Гоффманн. Кроме того, он обладал необычайной проницательностью.

И вот в среду утром он, прочитав начало дневника Саймона Таубера, захлопнул папку, оглядел сидевшего напротив молодого журналиста и сказал:

– Остальное можно домыслить. Так чего же ты хочешь?

– По-моему, это потрясающий документ, – начал Миллер. – В дневнике упоминается некий Эдуард Рошманн. Комендант концлагеря в Риге. Уничтожил восемьдесят тысяч человек. У меня есть основания считать, что он жив и находится здесь, в Западной Германии. Я хочу выследить его.

– Откуда ты знаешь, что он не умер?

Миллер вкратце все объяснил.

Гоффманн надул губы:

– Не очень-то веское доказательство.

– Верно. И все же заняться этим делом стоит. Случалось, я раскапывал интересный материал, начиная с еще меньшего.

Гоффманн улыбнулся, вспомнив о способности Миллера вынюхивать скандальные истории. Проверив достоверность, Гоффманн печатал их с радостью. И тираж «Кометы» подскакивал.

– Но этот Рошманн явно есть в списке разыскиваемых военных преступников. И если полиция не в состоянии найти его, почему это сможешь ты?

– А полиция и впрямь его ищет?

Гоффманн пожал плечами:

– Должна по крайней мере. Иначе зачем мы платим налоги?

– Но почему бы ей не помочь? Проверить, жив Рошманн или мертв, ловили его когда-нибудь или нет.

– Так что же ты хочешь лично от меня? – спросил Гоффманн.

– Отправить меня в командировку по этому делу. Если ничего не получится, я его брошу, да и все.

Гоффманн повернулся на крутящемся стуле к окнам, выходящим на гамбургский порт, оглядел растянувшиеся на километры доки.

– А ведь бывшие фашисты не в твоем вкусе, Миллер. Откуда такой интерес?

Миллер глубоко задумался. Самым сложным и важным в работе свободного журналиста было протолкнуть замысел издателю.

– Во-первых, материал просто-напросто заманчивый. Если «Комета» разыщет преступника, которого не в силах найти полиция, это станет сенсацией.

– Ты не прав, – покачал головой Гоффманн, взглянув на декабрьское небо за окном. – Публику это не заинтересует. И в командировку я тебя не отправлю.

– Но послушайте, герр Гоффманн. Ведь Рошманн убивал не поляков или русских, а немцев. Хорошо, немецких евреев, но все же немецких. Почему никто не захочет узнать об этом?

Гоффманн отвернулся от окна, положил локти на стол и опустил подбородок на костяшки пальцев.

– Миллер, – сказал он, – ты отличный журналист. Мне нравится, как ты подаешь материал – у тебя есть свой стиль. К тому же ты – прирожденная ищейка. Ведь я без труда могу нанять двадцать, пятьдесят или даже сто человек, которые выполнят все, что им предпишут, сделают статьи о том, на что им укажут. Однако сами материал не раздобудут никогда. В отличие от тебя. Именно поэтому я не раз посылал тебя в командировки в прошлом, пошлю и в будущем. Но не теперь.

– Почему? Это же отличная тема.

– Ты еще молод, а поэтому позволь мне объяснить тебе суть журналистики. Написать хорошую статью – только полдела. Ее еще нужно уметь продать читателю. Первым занимаешься ты, вторым – я. Именно поэтому мы и сидим на своих местах. Ты считаешь, будто твою статью станут читать потому, что в рижском концлагере сидели немецкие евреи. Так знай, именно поэтому ее никто читать и не будет. Близко к ней не подойдет. И до тех пор, пока у нас в стране не примут закон, предписывающий, что людям читать и какие журналы покупать, они будут читать то, что им хочется. Именно такие статьи я в «Комете» и печатаю. Статьи, какие хочет читатель.

– Но почему же он не пожелает прочесть о Рошманне?

– А вот почему. Перед войной почти все немцы были связаны или хотя бы знакомы с евреями. В Германии к ним относились лучше, чем в любой другой европейской стране. А потом к власти пришел Гитлер. И свалил на евреев вину и за поражение в первой мировой войне, и за безработицу, и за бедность – словом, за все, что в стране было плохо. Люди не знали, чему верить. Почти каждый был знаком с евреями и не без оснований считал их порядочными людьми. Они не нарушали законы, никому не вредили. Между тем Гитлер обвинил их во всех смертных грехах, поэтому, когда евреев стали хватать и увозить, немцы умыли руки, не вмешались, не запротестовали. И даже поверили тому, кто кричал громче всех. Уж так устроены люди, особенно наши соотечественники. Мы – очень послушный народ. В этом наша величайшая сила и огромнейшая слабость. Это позволяет нам создавать в новой Германии экономическое чудо или идти за таким человеком, как Гитлер, в одну братскую могилу. Долгие годы никто не решался спросить, что стало с немецкими евреями. Они просто исчезли. Неприятно читать даже о том, что случилось с безымянными евреями из Белостока, Варшавы и Люблина. А ты черным по белому хочешь описать, до чего своим малодушием мы довели собственных соседей, знакомых, друзей. Думаешь, об этом кто-то захочет прочесть? Не обольщайся.

Закончив, Гоффманн развалился в кресле, достал из серебряной шкатулки на столе сигару и поджег ее от золотой зажигалки. Миллер переваривал сказанное. Наконец произнес:

– Вот что имела в виду моя мать.

– Наверняка, – хмыкнул Гоффманн.

– И все же надо разыскать этого мерзавца.

– Оставь свою затею, Миллер. За нее тебя по головке не погладят.

– И дело здесь не только в читателях, так? Есть и другая причина, верно?

Гоффманн хитро взглянул на Миллера сквозь сигарный дым и бросил:

– Да.

– Вы их… до сих пор боитесь? – спросил Миллер.

– Нет, – покачал головой Гоффманн. – Просто не хочу иметь неприятностей.

– Каких?

– Ты слышал о человеке по имени Ганс Габе?

– О романисте? Да, а что?

– Раньше, в начале пятидесятых, в Мюнхене у него был свой журнал, «Эхо недели». Габе ненавидел нацистов и опубликовал в нем серию статей о бывших эсэсовцах, которые жили и не тужили в Мюнхене.

– И что же с ним случилось?

– С самим Габе – ничего. Просто однажды он получил больше писем, чем обычно. Часть их была от рекламодателей, отказывавшихся от услуг журнала. А одно письмо пришло из банка. С требованием погасить накопившийся долг немедленно. Словом, через неделю журнал пришлось закрыть. Теперь Габе пишет романы. Хорошие. Но журнала у него больше нет.

– А как прикажете быть нам с вами? Дрожать от страха?

Гоффманн обиженно взмахнул сигарой:

– Я этого не заслужил, Миллер. Я раньше ненавидел этих сволочей, ненавижу и теперь. Но знаю и читателей. Им до Рошманна нет никакого дела.

– Ладно. Простите, но я всё же займусь им.

– Послушай, Миллер. Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что тобой движет какое-то личное чувство. А в журналистике это недопустимо. Кстати, на что ты собираешься жить во время поисков Рошманна?

– У меня есть кое-какие сбережения. – Миллер поднялся, собираясь уходить.

Гоффманн встал и вышел из-за стола:

– Вот что я тебе скажу. Как только Рошманна арестуют, я твой материал возьму. Если не стану его печатать, то заплачу из собственного кармана. Это все, что я смогу сделать. Но пока будешь выслеживать эсэсовца, не смей пользоваться моим журналом как прикрытием.

Миллер согласно кивнул и сказал:

– Я вернусь.

Глава 5

Каждую среду по утрам на еженедельное совещание собираются главы всех пяти ведомств, занимающихся в Израиле разведкой.

В большинстве стран соперничество между отдельными разведывательными службами уже вошло в пословицу. В СССР Комитет государственной безопасности не жалует Главное разведывательное управление министерства обороны; в Штатах ФБР сторонится ЦРУ. Британская служба безопасности считает служащих особого отдела Скотланд-Ярда сборищем плоскостопых фараонов, а во французской СДЕКЕ столько жуликов, что специалисты не знают точно, кто заправляет французской разведкой – преступники или государство.

А Израилю в этом смысле повезло. Раз в неделю шефы пяти разведслужб собираются на дружественную беседу, не омрачаемую межведомственными трениями. (Это вызвано, видимо, тем, что Израиль воюет почти со всеми окружающими его странами.) Во время таких встреч участников обносят кофе и лимонадом, все обращаются друг к другу по именам, царит дух сотрудничества, а пользы бывает больше, чем от многомесячной служебной переписки.

Именно на такую встречу и направлялся четвертого декабря инспектор «Моссада» и шеф всех пяти израильских разведслужб генерал Мейр Амит. За окнамидлинного черного лимузина, которым управлял личный шофер генерала, проносились освещенные утренним солнцем дома Тель-Авива. Несмотря на чудесную погоду, настроение у Амита было скверное. Его одолевало беспокойство.

А вызвала его информация, полученная в предрассветные часы. Это была небольшая, но очень важная сводка – она касалась хелуанских ракет.

Когда автомобиль обогнул центральную площадь Тель-Авива и направился в северные пригороды столицы, лицо сорокадвухлетнего генерала по-прежнему оставалось бесстрастным. Откинувшись на подушки, он размышлял об истории тех ракет, что строились неподалеку от Каира. Ведь они погубили нескольких агентов «Моссада» и лишили работы предшественника Амита, генерала Иссара Хареля…

В 1961 году, задолго до того, как ракеты Насера провезли по улицам Каира, об их существовании узнала израильская разведка «Моссад». И едва из Египта в Тель-Авив пришло первое донесение, она начала пристально следить за заводом № 333.

Ей было прекрасно известно о вербовке через «Одессу» немецких ученых для работы над ракетами. Уже тогда дело принимало серьезный оборот, но весной 1962 года положение стало просто угрожающим.

В мае того года Хайнц Крюг, вербовщик, впервые связался с доктором Отто Йокклеком. Произошло это в Вене. Вместо согласия работать на египтян австрийский профессор сообщил о случившемся израильтянам. Его слова привели Тель-Авив в ужас: он рассказал, что ракеты планировалось начинить радиоактивными отходами и штаммами бубонной чумы.

Эти сведения были столь важны, что глава «Моссада» генерал Иссар Харель, человек, лично препровождавший в Тель-Авив захваченного в Буэнос-Айресе Адольфа Эйхмана, вылетел в Вену побеседовать с Йокклеком. Профессор убедил его. Подтверждала слова австрийца и недавняя закупка Египтом через известную швейцарскую фирму партии радиоактивного кобальта, в 25 раз превышающей годовую потребность в нем медицины страны.

Возвратившись из Вены, Иссар Харель пошел к премьеру Давиду Бен-Гуриону за разрешением начать преследования ученых, которые уже работали или намеревались работать в Египте. Старик премьер оказался между молотом и наковальней. С одной стороны, он прекрасно понимал, какую опасность для его народа таят эти ракеты и их рассчитанная на геноцид начинка; с другой – нельзя было сбрасывать со счетов танки и вооружение, которые должны были вот-вот прибыть из ФРГ. Действий «Моссада» на улицах Германии могло оказаться как раз достаточно, чтобы заставить канцлера Аденауэра прислушаться к голосам из министерства иностранных дел и свернуть поставки.

По вопросу преследований мнения в израильском правительстве разделились – произошло примерно то же, что и в Бонне относительно сделки с Израилем. Иссар Харель и министр иностранных дел Голда Меир стояли за крутые меры против немецких ученых; Шимона Переса и армию приводила в ужас мысль о том, что они могут потерять драгоценные немецкие танки. Бен-Гурион метался между двух огней.

И наконец сообразил, как ублажить всех. Он приказал Харелю тихо и неназойливо отговорить немецких ученых ехать в Каир помогать Насеру строить ракеты. Однако Харель, сжигаемый ненавистью к Германии, пошел гораздо дальше.

11 сентября 1962 года пропал Хайнц Крюг. За день до этого он поужинал вместе с д-ром Кляйнвахтером, специалистом по ракетным двигателям, и египтянином, личность которого установить не удалось. Утром одиннадцатого числа машину Крюга обнаружили брошенной у его дома в пригороде Мюнхена. Жена Хайнца сразу же заявила, что его захватили израильские агенты, однако мюнхенская полиция не нашла следов ни Крюга, ни тех, кто его похитил. А на самом деле его взяла группа террористов, руководил которой некий Леон (личность загадочная), труп Хайнца сбросили в Штарнбергер-Зее, обвязав якорной цепью.

Потеряли покой и переселившиеся в Египет немецкие ученые. 27 ноября из Гамбурга на имя профессора Вольфганга Пильца пришла заказная бандероль. Ее вскрыла секретарша, мисс Ганнелора Венда. Бандероль взорвалась, искалечила и ослепила девушку.

28 ноября еще одна посылка, тоже из Гамбурга, прибыла на завод № 333. Там всю почту, адресованную немецким ученым, вскрывали египетские чиновники. И когда веревочку на этой посылке один из них перерезал, раздался взрыв, который убил пятерых и десятерых ранил. Третью смертоносную посылку удалось обезвредить. Она пришла 29 ноября.

К 20 февраля 1963 года агенты Хареля снова занялись ФРГ. Д-р Хайнц Кляйнвахтер, еще не решивший, перебираться в Каир или нет, возвращался на машине домой с работы в лаборатории в Лёррахе, городке неподалеку от швейцарской границы, как вдруг дорогу перегородил черный «мерседес». Сидевший в нем выпустил всю обойму своего автоматического пистолета в ветровое стекло машины Кляйнвахтера, но тот успел нырнуть под приборную доску. Вскоре полиция разыскала «мерседес». Как оказалось, за день до покушения машину украли у истинного владельца. В перчаточном ящике лежало удостоверение личности на имя полковника Али Самира. Так звали главу египетской тайной полиции. Агенты Иссара Хареля ясно, да еще и с явной долей черного юмора, сообщили то, что хотели.

К тому времени о действиях израильских террористов стали писать газеты ФРГ. Разразился скандал. А второго марта молоденькой Хайди Гёрке, дочери профессора Поля Гёрке, зачинателя производства насеровских ракет, жившей в ФРГ, позвонили в ее фрайбургскую квартиру, предложили встретиться в швейцарском отеле «Три короля» у самой границы с Германией.

Хайди сообщила обо всем полиции ФРГ, те предупредили швейцарцев, которые установили в номере, где должна была состояться встреча, подслушивающее устройство. На встречу пришли двое мужчин в черных очках, они настоятельно просили Хайди и ее младшего брата уговорить отца вернуться из Египта в Германию, если ему дорога жизнь. За мужчинами установили слежку и в тот же вечер их в Цюрихе арестовали, а 10 июня 1963 года в Базеле они предстали перед судом, который вскоре превратился в международный скандал: главным из двух агентов оказался Йозеф Бен-Гал, гражданин Израиля.

Суд прошел хорошо. Профессор Йокклек, выступавший свидетелем, рассказал о боеголовках с бубонной чумой и радиоактивными отходами, и джинн был выпущен из бутылки. Пытаясь спасти положение, израильское правительство воспользовалось судебным процессом, чтобы разоблачить планы египтян совершить геноцид. Судьи пришли в ужас и оправдали обвиняемых.

Изменилось положение и в израильском правительстве. Хотя канцлер Аденаэур лично обещал Бен-Гуриону приложить все силы, чтобы воспрепятствовать участию немецких ученых в постройке египетских ракет, скандал унизил израильского премьера. Он гневно отчитал Иссара Хареля за превышение данных ему полномочий. Харель тут же подал в отставку. К удивлению генерала, Бен-Гурион принял ее, еще раз подтвердив, что в Израиле незаменимых нет, включая самого шефа разведки.

В тот вечер, 20 июня 1963 года, у Иссара Хареля был долгий разговор с близким другом, генералом Мейром Амитом, тогдашним главой военной разведки. Генералу Амиту врезалось в память и содержание разговора, и напряженное, гневное лицо родившегося в России бойца по прозвищу Иссар Грозный.

– Должен сообщить тебе, мой дорогой Мейр, что отныне Израиль мщением не занимается. Его заменила дипломатия. Я подал в отставку, и ее приняли. Я просил назначить своим преемником тебя, и, по-видимому, они согласятся.

Министерский комитет, наблюдающий в Израиле за действиями разведки, и впрямь согласился. В конце июня генерал Мейр стал главой «Моссада».

Однако пробил и час Бен-Гуриона. «Ястребы» в правительстве страны, возглавляемые Леви Эшколом и министром иностранных дел Голдой Мейр, заставили его подать в отставку, и 26 июня 1963 года премьером Израиля стал Эшкол. А Бен-Гурион, качая от негодования головой, отправился в родной киббуц. Впрочем, членом кнессета он остался.

Новое правительство выжило Бен-Гуриона, однако Иссара Хареля не вернуло. Очевидно, там посчитали, что Мейр Амит будет послушнее вспыльчивого Хареля, который к тому же пользовался в израильском народе любовью почти легендарной и гордился этим.

Не отменило новое руководство и последние распоряжения Бен-Гуриона. Установка генералу Амиту оставалась прежней – избегать в ФРГ скандалов, связанных с немецкими учеными-ракетчиками. Потому за неимением лучшего Амит набросился на тех, кто уже переехал в Египет.

Их поселили в Меади, в десяти километрах от Каира, на берегу Нила. В маленьком городке, совершенно очаровательном, если бы не бесчисленная охрана, превращавшая жизнь немцев почти что в тюремное заключение. Подобраться к ним Амит решил через своего главного человека в Каире, владельца школы верховой езды Вольфганга Лютца, который с сентября 1963 года рисковал головой ежедневно и через шестнадцать месяцев попался.

А для немецких ученых, уже и так сильно напуганных взрывающимися посылками из ФРГ, осень 1963 года стала просто кошмаром. Живя в Меади в окружении египетской охраны, они стали получать из Каира послания с угрозами.

Д-ру Йозефу Айзику, например, пришло письмо, где удивительно точно описывались его дети, жена и работа, а потом предлагалось вернуться в ФРГ. Подобные послания получили и остальные ученые. 27 сентября пришедшее д-ру Кирмайеру письмо взорвалось у него в руках. Для многих ученых это стало последней каплей. В конце месяца д-р Пильц покинул Каир, взяв с собой и несчастную фройляйн Венду.

За ним последовали другие, и взбешенные египтяне были не в силах их удержать – ведь им не удалось защитить немцев от писем с угрозами.

Человек, ехавший на заднем сиденье лимузина в то чудесное зимнее утро 1963 года, знал, кто автор этих писем. Их отправил его агент Лютц, якобы пронацистски настроенный немец, живший в Египте. Но знал Харель и нечто другое, подтвержденное сведениями, полученными несколько часов назад. Генерал вновь пробежал взглядом по раскодированному донесению. В нем бесстрастно сообщалось, что в лаборатории инфекционных болезней Каирского медицинского института выделен крупный штамм возбудителей бубонной чумы, а бюджет лаборатории увеличен в десять раз. Сомневаться не приходилось: несмотря на то, что суд в Базеле подмочил международный престиж Каира, египтяне от своего замысла уничтожить Израиль не отказались.

Если бы Гоффманн проследил за Миллером, то поставил бы ему высший балл за нахальство. Прямо из кабинета главного редактора Петер спустился на пятый этаж и заглянул к Максу Дорну, корреспонденту, освещавшему в «Комете» судебные процессы.

– Я только что беседовал с Гоффманном, – заявил он, усевшись перед Дорном, – и теперь хочу выяснить кое-какие подробности. Поможешь?

– Конечно, – согласился Дорн, уверенный, что Миллер договорился о новой работе.

– Кто у нас в стране расследует военные преступления?

– Военные преступления? – Вопрос застал Дорна врасплох.

– Да. Какая организация выясняет, что происходило в занятых нами во время войны странах, разыскивает и наказывает виновных в массовых убийствах?

– Теперь ясно. В принципе этим занимаются федеральные отделы генеральной прокуратуры.

– Значит, специального ведомства нет?

Дорн развалился в кресле, с удовольствием заговорил о деле, на котором уже собаку съел:

– Западная Германия делится на шестнадцать земель. В каждой есть столица и федеральная прокуратура, а в ней – отдел, занимающийся расследованием преступлений, совершенных во времена фашизма, так называемый ОГП. За каждой землей закреплена для расследования своя территория бывшего рейха или завоеванных стран.

– Например?

– Скажем, все преступления, совершенные фашистами в Италии, Греции и Польской Галиции, расследуются в Штутгарте. Крупнейший лагерь смерти Аушвиц – юрисдикция Франкфурта. В Дюссельдорфе занимаются концлагерями Треблинка, Хелмно, Собибор и Майданек, а в Мюнхене – Бельзеном и Флоссенбургом. И так далее.

Миллер записал все это и спросил:

– А где должны расследовать преступления, совершенные в Прибалтике?

– В Гамбурге, – быстро ответил Дорн. – Вместе с преступлениями в Данциге и Варшаве.

– В Гамбурге? – изумился Миллер. – Прямо здесь, у нас?

– Да, а что?

– Просто меня интересует Рига.

– Понятно. – Дорн поморщился. – Немецкие евреи. Да, за них отвечает ОГП здешней федеральной прокуратуры.

– Если бы арестовали и судили виновного в преступлениях в Риге, это произошло бы здесь, в Гамбурге?

– Судили бы здесь, – пояснил Дорн. – А арестовать могли бы где угодно.

– Как происходят аресты?

– Существует так называемая Книга розыска. Там записаны полные имена и даты рождения всех разыскиваемых военных преступников. Сначала ОГП собирает материалы для ареста, на что нередко уходят годы. Потом запрашивает у полиции той земли или того государства, где живет преступник, разрешение на его арест и высылает за ним пару своих служащих. Крупного нацистского преступника полиция может арестовать и по собственной инициативе. Тогда она сообщает об этом в соответствующий ОГП, и оттуда за бывшим фашистом высылают конвой. Но, к сожалению, большинство главарей СС живет под чужими именами.

– Точно, – согласился Миллер. – Был ли когда-нибудь в Гамбурге суд над виновными в преступлениях, совершенных в рижском гетто?

– Что-то не припомню, – ответил Дорн.

– А в библиотеке вырезки об этом есть?

– Конечно. Если только процесс не прошел до пятидесятого года, когда мы еще не вели учет.

– Может, заглянем туда?

– Пожалуйста.

Библиотека располагалась в подвале, заведовали ею пять архивариусов в серых халатах. Почти полгектара ее площади занимали сотни полок со всевозможными справочниками. По стенам от пола до потолка тянулись стальные шкафы, на ящиках которых было указано содержание хранившихся в них папок.

– Кто тебя интересует? – спросил Дорн, увидев невдалеке главного библиотекаря.

– Рошманн Эдуард.

– Значит, вам нужна поименная картотека. Пойдемте со мной.

Библиотекарь прошел вдоль стены, разыскал ящик с табличкой «ROA-ROZ», порылся в нем и сказал.

– Об Эдуарде Рошманне у нас ничего нет.

Миллер призадумался, потом спросил:

– А если поискать в секции военных преступлений?

– Можно, – согласился библиотекарь.

Они подошли к другой стене.

– Посмотрите под заголовком «Рига».

Библиотекарь взобрался на стремянку, порылся в ящике и спустился с красной папкой в руках. На ней было написано «Рига – суды над военными преступниками». Миллер раскрыл ее и выронил две вырезки размером с крупные марки. Поднял их и прочел. Обе статьи были напечатаны летом пятидесятого года. В одной сообщалось, что трое рядовых эсэсовцев были преданы суду за зверства, совершенные в Риге, а в другой говорилось, что всех троих приговорили к длительным срокам тюремного заключения. Впрочем, не столь уж длительным – к концу 1963 года осужденные должны были выйти на свободу.

– И все? – спросил Миллер.

– Все, – ответил библиотекарь.

– То есть получается, – Миллер обратился к Дорну, – что наш ОГП пятнадцать лет валяет дурака?

Дорн, предпочитавший занимать сторону правительства, сухо сказал:

– Уверен, они стараются изо всех сил.

– Неужели? – ехидно заметил Миллер.

Здание в северном пригороде Тель-Авива, где обосновался «Моссад», не вызывает любопытства даже у ближайших соседей. По обе стороны въезда в его подземный гараж расположены самые обычные лавки. На первом этаже находится банк; в холле, перед стеклянными дверями к кассирам, есть лифт, табличка с названиями фирм, разместившихся выше, а под ней – дежурный за столиком.

Судя по табличке, здание занимают несколько торговых компаний, две страховые конторы, архитектор, консультант по инженерным вопросам и – на верхнем этаже – экспортно-импортная фирма. Если поинтересоваться у дежурного об учреждениях на нижних этажах, он с удовольствием все расскажет. Однако отвечать на вопросы о фирме на верхнем вежливо откажется. За этой фирмой и скрывался «Моссад».

Обстановку комнаты, где собрались главы израильской разведки, составлял лишь длинный стол да стулья у стен, стены и потолок были выкрашены в белый цвет, отчего в комнате царила прохлада. За столом расположились пятеро мужчин, возглавлявшие израильские разведслужбы. Позади них, у стены, сидели секретари и стенографисты. Иногда на встречу приглашали и посторонних, но это случалось редко. Ведь беседы, которые здесь велись, считались совершенно секретными.

Во главе стола может сидеть лишь управляющий «Моссадом». Основанный в 1937 году и называемый полностью «Моссад Алия Бет», то есть организация второй эмиграции, «Моссад» стал первым израильским разведорганом. А свою деятельность начал, помогая евреям из Европы закрепиться в Палестине.

После основания в 1948 году Израиля он стал главной из пяти разведывательных служб страны, а его управляющий – автоматически главой всех этих служб.

Справа от управляющего сидит шеф военной разведки «Аман», задача которой – сообщать правительству о готовности врагов Израиля к войне. В то время им был генерал Аарон Яарив.

Слева от управляющего находится место главы ведомства «Шабак», которое часто ошибочно именуют «Шин Бет». Это первые буквы фразы на иврите, означающей «Служба безопасности». Полное правильное название организации, занимающейся вопросами безопасности исключительно внутри страны, – «Шерут Биташон Клали». От этих слов и образовано сокращение «Шабак».

Рядом с ними сидят еще двое: генеральный директор исследовательского отдела МИД, занятого оценкой политического положения в столицах арабских государств, что для Израиля жизненно важно, и руководитель ведомства, занимающегося судьбами евреев в странах гонений, то есть арабских и тоталитарных. Чтобы не происходило накладок, на еженедельные встречах главы спецслужб оповещают друг друга о том, чем занимаются их ведомства.

Есть на встречах и два наблюдателя – генеральный комиссар полиции и управляющий Особым отделом. Это главы исполнительных органов «Шабака», предназначенных для борьбы с терроризмом внутри страны.

В тот день встреча началась как обычно. Амит занял место во главе стола, и беседа завязалась. «Бомбу» генерал оставил напоследок. А когда рассказал о только что полученном донесении, в комнате воцарилась тишина – все, даже стенографисты у стен, онемели от ужаса, представив, как их родина гибнет от радиации и чумы.

– Главное, – наконец обрел речь руководитель «Шабака», – не допустить, чтобы эти ракеты взлетели. Воспрепятствовать производству боеголовок для них мы не можем, поэтому все усилия надо направить на то, чтобы предотвратить их запуск.

– Согласен, – как всегда язвительно сказал Амит, – но как это сделать?

– Обстрелять их, – буркнул Яарив, – обстрелять всем, чем можно. Бомбардировщики ВВС нашего Эзера Вайзмана уничтожат их в один заход.

– И начать войну безоружным? – прервал его Амит. – Нам нужно больше самолетов, танков и пушек. Только тогда можно воевать с Египтом. По-моему, никто из нас в неизбежности войны с ним не сомневается, хотя Насер к ней тоже пока еще не готов. Однако если сейчас ее развяжем мы, он со всем своим закупленным у русских оружием окажется сильней.

Снова наступила тишина. Потом заговорил глава арабского отдела МИД:

– Согласно нашим источникам, Египет будет полностью готов, включая и ракеты, к началу шестьдесят седьмого года.

– К тому времени мы уже получим и танки, и пушки, и новые французские истребители, – заметил Яарив.

– Да, а они построят ракеты. Когда мы подготовимся к войне, ракетные установки уже будут разбросаны по всему Египту. Тогда их не уничтожить: ведь придется накрыть каждую шахту. А это не под силу даже бомбардировщикам Эзера Вайзмана.

– Значит, уничтожить их необходимо еще на заводе в Хелуане, – не терпящим возражений тоном заявил Яарив.

– Верно, – согласился Амит. – Однако сделать это нужно, не развязывая войну. Попытаемся вынудить немецких ученых покинуть Каир, не закончив работу. Помните, проектирование ракет уже почти завершено. У нас всего полгода. Потом охотиться за немцами станет бесполезно: по готовым чертежам египтяне построят ракеты и без них. Поэтому я сам возьмусь за немецких ученых в Каире и буду держать вас в курсе предпринимаемых мер.

На несколько секунд все снова смолкли, обдумывая вопрос, который никто не решался задать. Наконец смелости набрался представитель МИД.

– А нельзя ли снова надавить на тех, кто только собирается переехать из ФРГ в Египет?

– Нет, – генерал Амит покачал головой. – В теперешней политической обстановке об этом и речи быть не может. Приказ правительства не изменился: в ФРГ – никакого терроризма. Отныне путь к хелуансхим ракетам для нас пролегает через Египет.

Генерал Мейр Амит, управляющий «Моссадом», ошибался редко. Но на этот раз он оказался неправ. Путь к ракетам в Хелуане пролегал через завод в Западной Германии.

Глава 6

Только через неделю Миллеру удалось попасть к начальнику гамбургского ОГП. Тот встретил Петера неохотно: по-видимому, Дорн догадался, что Миллер действует без согласия Гоффманна, и предупредил об этом главу ОГП.

– Поймите, – начал тот. – Я согласился на встречу, лишь уступив вашим настойчивым просьбам.

– И на том спасибо, – невозмутимо отозвался Миллер. – Меня интересует человек, которого ваш отдел, безусловно, разыскивает. Его имя Эдуард Рошманн.

– Рошманн?

– Да. Капитан СС. Комендант рижского гетто с сорок первого по сорок четвертый год. – Я хочу узнать, жив ли он, а если умер, где похоронен. Расскажите, может быть, вам удалось его арестовать, привлечь к суду. А если нет, знаете ли вы, где он живет сейчас?..

Адвокат был ошеломлен.

– Я не могу вам этого сказать! – воскликнул он.

– Отчего же? Это интересует наших читателей. И очень сильно.

– Сомневаюсь, – адвокат взял себя в руки, заговорил спокойно. – Иначе мы получали бы письма с подобными вопросами. А из читателей вы первый, кто проявил к нам интерес.

– Вообще-то я не читатель, а журналист.

– Возможно, возможно. Тем не менее я могу сообщить вам не больше, чем рядовому читателю.

– Так сколько же?

– Боюсь, мы не вправе разглашать сведения, касающиеся наших поисков.

– Глупости!

– Позвольте, господин Миллер, ведь не требуете же вы, чтобы полицейские докладывали, насколько продвинулось их расследование какого-нибудь уголовного дела.

– Отнюдь. Часто бывает как раз наоборот. Обычно полиция с удовольствием сообщает, что вскоре арестует преступника. И уж конечно, расскажет журналисту, жив главный подозреваемый или мертв. Это поднимает ее престиж в глазах народа.

Адвокат улыбнулся одними губами:

– Мы не полиция. Поймите, если разыскиваемый узнает, что его вот-вот возьмут, он скроется.

– Возможно, – согласился Миллер. – Хотя, судя по газетам, вы предали суду лишь трех рядовых эсэсовцев, бывших охранников рижского гетто. Да и произошло это в пятидесятом году, так что вам их, видимо, англичане прямо из лагеря для военнопленных передали. Похоже, военным преступникам вашего ведомства опасаться не стоит.

– Вы глубоко заблуждаетесь.

– Хорошо. Допустим, вы заняты расследованием всерьез. И все же никому не повредит, если вы скажете, ищете Рошманна или нет и где он теперь обитает.

– Скажу лишь, что все вопросы, находящиеся в нашем ведении, постоянно прорабатываются. Постоянно. Больше ничем помочь не могу.

Он встал. Миллер тоже.

– Только не надорвитесь от чрезмерного усердия, – бросил Петер и вышел.

Еще неделю Миллер готовился: сидел дома, читал книги о войне на Восточном фронте и преступлениях в концлагерях. О «Комиссии Z» он узнал случайно, от библиотекаря.

– Находится она в Людвигсбурге, – сказал он Миллеру. – Я читал о ней в журнале. Полностью она именуется так: «Центральное федеральное агентство по расследованию преступлений, совершенных во время фашистской диктатуры». Название громоздкое, поэтому для краткости службу окрестили «Централь Штелле», или «Комиссия Z». Это единственная организация, охотящаяся за нацистами в национальном и даже международном масштабе.

– Спасибо, – поблагодарил библиотекаря Миллер, уходя. – Пожалуй, туда стоит заглянуть.

На другое утро Петер пошел в банк, перевел хозяйке квартиры плату за три месяца вперед, снял со счета почти все деньги – пять тысяч, оставил лишь десять марок, чтобы не закрывать его. Вернулся домой и предупредил Зиги, что уезжает, возможно, на неделю или чуть дольше, поцеловал ее на прощание. Потом вывел из гаража «ягуар», по первому снегу миновал Бремен и двинулся на юг, в Рейнляндию.

Начался один из первых в том году снегопадов, пронизывающий ветер с Северного моря гнал снежинки вдоль широкого шоссе, идущего от Бремена на юг в равнины Южной Саксонии.

Через два часа Миллер остановился выпить кофе, а затем вновь помчался по земле Северный Рейн-Вестфалия. Несмотря на ветер и сгущавшиеся сумерки, ехать по автобану в плохую погоду Петеру нравилось. Сидя в «ягуаре», он воображал себя в рубке самолета; тускло светились огоньки на приборной доске; наступала зимняя ночь, леденящий ветер бросал снег в свет фар, а потом уносил назад, в пустоту.

Как всегда, Миллер ехал в крайнем левом ряду, выжимал из «ягуара» около ста шестидесяти километров в час, смотрел, как остаются позади обгоняемые грузовики.

К шести вечера он миновал поворот на Гамм, справа замелькали тусклые огоньки заводов Рура. Рур – растянувшийся на километры промышленный район ФРГ из нескончаемых предприятий с дымящими трубами и рабочих поселков, расположенных столь тесно, что все это казалось одним гигантским городом длиной сто пятьдесят и шириной сто километров, – не переставал изумлять Петера. Когда шоссе поднялось на виадук, Миллер не мог оторвать взгляд от тысяч и тысяч гектаров, озаряемых светом бесчисленных вагранок, где выплавляется сталь, из которой выковано экономическое чудо ФРГ. Пятнадцать лет назад, когда маленький Петер проезжал мимо на поезде, направляясь на каникулы во Францию, кругом были одни развалины – промышленное сердце Германии тогда едва билось. И не гордиться созданным соотечественниками за эти годы Миллер просто не мог.

«А все-таки здорово, – думал он, подъезжая к Колонской кольцевой, – что я не живу в этом чаду». В Колонье Петер повернул на юго-запад, проехал Висбаден и Франкфурт, Мангейм и Хайльсбронн и, наконец, поздно ночью остановился у отеля в Штутгарте, ближайшем к Людвигсбургу городе, где и заночевал.

Людвигсбург – небольшой торговый городок, затерянный среди живописных холмов земли Баден-Вюртемберг, в двадцати километрах от ее столицы, Штутгарта. Там, в маленьком переулке, недалеко от Хохштрассе, к необычайному смущению бюргеров расположилась «Комиссия Z» – крошечное ведомство, где за гроши трудились люди, преданные одной цели – поиску фашистов, виновных в преступлениях против человечества. До того, как специальный «Статут ограничений» признал таковыми только единичные и массовые убийства, к преступлениям против человечества причисляли вымогательство, грабеж, пытки и прочее.

Но и после всех ограничений в списках «Комиссии Z» значилось не менее ста семидесяти тысяч человек, поэтому понятно, почему основной упор делался на поиски нескольких тысяч, виновных в массовых убийствах.

Лишенная права арестовывать, комиссия имела возможность лишь ходатайствовать в полицию об аресте, когда обвинительный материал собран, а преступник опознан. Способная выжать из федерального правительства лишь гроши, она существовала только потому, что работали в ней самоотверженные люди.

В ее штате было пятьдесят следователей и восемьдесят юристов. Все следователи были молоды – не старше тридцати пяти, дабы не иметь ничего общего с расследуемыми делами. Адвокаты были старше, но тщательно отбирались из людей, в преступлениях фашистов не замешанных.

Привыкшие к официальным отказам, пропаже одолженных другим ведомствам документов, исчезновению предупрежденных «доброжелателями» подозреваемых, служащие «Комиссии Z» трудились в поте лица, понимая, что действуют вопреки желаниям большинства соотечественников. Ведь даже обычно улыбающиеся жители Людвигсбурга мрачнели, увидев работника этой печально известной организации.

Петер Миллер разыскал ее по адресу Шорндорферштрассе, 58, в большом, некогда жилом доме за трехметровой высоты забором. Въезд закрывали массивные стальные ворота. Поодаль от них Миллер заметил кнопку звонка и нажал ее. Отворилось окошечко, появилось лицо привратника.

– Слушаю вас.

– Я хотел бы поговорить с одним из ваших следователей.

– С кем именно?

– Я здесь никого не знаю, – признался Миллер. – Посему подойдет любой. Вот моя визитка.

Он протянул в окошко карточку, заставил привратника взять ее. Так она по крайней мере попала бы внутрь. Привратник захлопнул окошко и ушел. А вернувшись, открыл ворота и проводил Миллера в здание, где оказалось душно – батареи жарили вовсю. Из стеклянной будки вынырнул вахтер, отвел Петера в небольшую приемную, сказал: «Сейчас к вам придут» – и исчез.

Через три минуты в приемную вошел человек лет пятидесяти, обходительный и любезный. Вернув Миллеру визитку, он спросил:

– Чем могу служить?

Петер рассказал обо всем. Адвокат внимательно выслушал его и произнес:

– Потрясающе.

– Так можете вы мне помочь или нет?

– Если бы, – вздохнул адвокат, и Миллер понял, что впервые встретил человека, искренне желавшего помочь ему разыскать Рошманна. – Дело вот в чем. Я готов признать, что вы в своих намерениях совершенно искренни, но меня по рукам и ногам связывают законы здешней работы. В частности, запрет разглашать сведения о разыскиваемых эсэсовцах всем, кто не имеет специального допуска.

– Иными словами, вы ничего не вправе мне говорить?

– Поймите, – взмолился юрист. – Нас хотят задушить. Нет, не в открытую, а исподволь – режут бюджет, сужают права. И попробуй нарушить какое-нибудь пустяковое распоряжение – голову снимут. Лично я не прочь призвать в союзники немецких журналистов, но это запрещено.

– Ясно, – вздохнул Миллер и спросил: – У вас есть библиотека газетных вырезок?

– Нет.

– А в ФРГ есть хоть одна такая открытая библиотека?

– Нет. Они существуют только при крупных газетах и журналах. Лучшая, по слухам, принадлежит «Шпигелю». У «Кометы» тоже неплохая.

– Странно, – пробормотал Миллер. – А где в Западной Германии можно запросто осведомиться о ходе расследования военных преступлений или разыскиваемых эсэсовцах?

Юрист беспокойно заерзал на стуле:

– Без особого разрешения, боюсь, нигде.

– Понятно. Тогда скажите, где находятся архивы СС.

– Один здесь, в подвале. Собран из светокопий. Оригиналы в сорок пятом году захватили американцы. В последнюю минуту горстка фашистов, оставшаяся при архиве, который хранился в одном из баварских замков, решила сжечь документы. Десятую часть им удалось уничтожить, но тут ворвались американские солдаты. Все в архиве было перепутано. Чтобы навести порядок, понадобилось два года. За это время главным нацистским преступникам удалось улизнуть. Потом архив перевезли в Западный Берлин, где он находится и по сей день под пятой американцев. Даже нам ничего не выдают оттуда без их разрешения. Впрочем, пожаловаться не могу – отказа не было ли разу.

– И только? – изумился Миллер. – Два архива на всю страну?

– Да, – ответил юрист. – Повторяю, хотел бы вам помочь, но не имею права. Кстати, если узнаете что-нибудь о Рошманне, поделитесь с нами. Будем рады.

Миллер призадумался, потом спросил:

– Значит, найди я Рошманна, разрешение на его арест можно будет выхлопотать только в двух ведомствах – гамбургском отделе генеральной прокуратуры и здесь? Верно?

Юрист уставился в потолок и произнес:

– Ничто поистине ценное не попадает у нас в долгий ящик.

– Все ясно. – Миллер встал. – Но признайтесь честно, ищете вы Рошманна или нет?

– Между нами говоря, ищем, и очень усердно.

– То есть если его поймать, трудностей с осуждением не будет?

– Никаких, – заверил его юрист. – Следствие по его делу уже закончено. Он, безусловно, получит пожизненную каторгу.

– Дайте мне ваш телефон.

Юрист записал что-то на листке и протянул Миллеру.

– Здесь мое имя и два телефона – рабочий и домашний. Звоните в любое время, днем или ночью, все равно. В полиции всех земель ФРГ есть верные мне люди. Но встречаются и такие, кого следует опасаться. Так что звоните сначала мне, хорошо?

Миллер взял листок, заверил юриста, что все понял, и ушел, услышав на прощание: «Желаю удачи».

От Штутгарта до Берлина далеко, поездка заняла у Миллера целый день. К счастью, было солнечно и сухо. «Ягуар» вожделенно пожирал километры пути на север по равнинам Франкфурта через Кассель и Готтингем на Ганновер, где Миллер повернул на восток, перекочевал с автобана Е4 на Е8 и двинулся к границе ГДР.

В пограничном пункте Мариенборн он целый час заполнял таможенную декларацию, чтобы получить транзитную визу, разрешавшую проезд по территории Восточной Германии в Западный Берлин, а тем временем одетые в теплые меховые шапки таможенник в голубой форме и представитель Народной полиции в зеленой форме тщательно осматривали «ягуар». Таможенник был молод и, казалось, разрывался между необходимостью быть холодно-вежливым (так полагалось относиться ко всем жителям ФРГ, ведь пропаганда называла их не иначе, как реваншистами) и желанием поглазеть на дорогую спортивную машину.

В тридцати километрах от границы дорога пошла по гигантскому мосту через Эльбу, где в 1945 году английские войска, свято соблюдая Ялтинские договоренности, остановили свое наступление на Берлин. Справа от Миллера распластался Магдебург. «Интересно, – подумал Петер, – сохранилась ли там старая тюрьма?» При въезде в Западный Берлин его снова задержали – пришлось опорожнить сумку таможенникам на стол и открыть кошелек – видимо, чтобы чиновники убедились: проезжая по ГДР, этому «раю для рабочих», он не спустил все свои западногерманские марки. Наконец Миллера пропустили, «ягуар» миновал кольцевую дорогу «Авус» и выскочил на сверкавшую рождественскими огнями ленту Курфюрстендамма. Это был вечер семнадцатого декабря.

Миллер решил в Американский центр документов напролом не лезть, понимая: без официальной поддержки в архивы СС не попасть.

На другое утро он с Главпочтамта позвонил Карлу Брандту. Просьба Петера привела инспектора в ужас.

– Не могу, – отрезал он. – Я никого в Берлине не знаю!

– Подумай хорошенько. Ты же не раз туда ездил. Мне нужен человек, способный за меня поручиться.

– Я же предупреждал, что не хочу впутываться в эту историю.

– Ты уже в нее впутался. – Миллер помолчал немного и разыграл свой главный козырь. – Или я попадаю в архив как официальное лицо, или иду и говорю, что послан тобой.

– Не посмеешь!

– Запросто. Мне надоело попусту обивать пороги. Так что найди человека, способного выхлопотать мне разрешение на вход в архив. Послушай, ведь через час после того, как я взгляну на досье, об этом забудут.

– Надо подумать, – упрямился Брандт, стараясь выиграть время.

– Даю тебе час, – сказал Миллер. – Потом звоню вновь.

Через час оказалось, что Брандт не только разгневан, но и напуган.

– Есть один человек. Я учился вместе с ним в полицейской академии, – затравленным тоном произнес инспектор. – Я его плохо знаю, но помню, что он работает в первом бюро западноберлинской полиции. А оно занимается как раз военными преступниками.

– Как его зовут?

– Шиллер. Фолькмар Шиллер, полицейский инспектор.

– Я свяжусь с ним…

– Нет, предоставь это мне. Я позвоню ему сегодня сам, представлю тебя. Если он захочет с тобой встретиться – ради Бога, если нет, меня не вини. Больше я в Берлине никого не знаю.

Через два часа Миллер позвонил Брандту и узнал, что Шиллер уезжает в командировку и сможет принять Петера только в понедельник.

Четыре дня Миллер бесцельно шатался по Западному Берлину, который в приближении нового, 1964 года жил одной радостной вестью – разрешением правительства ГДР после воздвижения в августе 1961 года Берлинской стены выдавать западным берлинцам пропуска на въезд в Восточную Германию для посещения родственников.

В понедельник утром Петер отправился на встречу с полицейским инспектором Фолькмаром Шиллером. Тот, к счастью, оказался ровесником журналиста и, что совсем несвойственно немецкому чиновнику, с презрением относился к бюрократическим препонам. «Далеко он не пойдет», – подумал Миллер и вкратце объяснил суть дела.

– Почему бы и нет? – отозвался Шиллер. – Американцы нашему бюро частенько помогают. Дело в том, что Вилли Брандт заставил нас расследовать военные преступления и нам приходится ходить в архив почти ежедневно.

Они сели в «ягуар», поехали в предместье и вскоре оказались на улице Вассеркаферштиг, у дома номер один, в пригороде Целендорф, Берлин 37.

За деревьями скрывалось приземистое одноэтажное здание.

– Это и есть архив? – не веря глазам, спросил Миллер.

– Он самый, – ответил Фолькмар. – Что, неказист с виду? Так знай, у него еще восемь подземных этажей. Там, в огнестойких бункерах, и хранятся документы.

Через парадное молодые люди прошли в маленькую приемную с традиционной будкой вахтера в правом углу. Инспектор предъявил свое удостоверение. Ему выдали бланк запроса. Фолькмар уселся вместе с Петером за стол и начал заполнять бумагу. Вписал свое имя и чин, а потом спросил:

– Как звать того, кого ты ищешь?

– Рошманн. Эдуард Рошманн.

Инспектор вписал и эту фамилию в бланк, отдал его служащему в главном зале. Вернувшись к Миллеру, сказал:

– Поиски займут минут десять. Пойдем.

Они перешли в большой зал, уставленный рядами столов и стульев. Через четверть часа другой служащий положил перед ними папку сантиметра в три толщиной. На ее обложке было напечатано: «Рошманн, Эдуард».

Фолькмар Шиллер встал:

– Если не возражаешь, я пойду. Доберусь сам. У меня полно дел. Если захочешь снять светокопии, попроси у служащего.

Миллер поднялся и пожал ему руку:

– Большое спасибо.

– Не за что. – С этими словами инспектор ушел.

Не обращая внимания на сидевших поодаль немногочисленных посетителей, Миллер обхватил голову руками и углубился в чтение досье на Эдуарда Рошманна.

Там было все. Номер билета национал-социалистической партии, номер члена СС, заявления о вступлении в эти организации, написанные Рошманном собственноручно, результаты медицинского освидетельствования и подготовки в тренировочном лагере, автобиография, послужной список вплоть до апреля 1945 года и два фотоснимка – в фас и профиль. На Миллера угрюмо смотрел человек с коротко подстриженными и зачесанными справа на пробор волосами, острым носом и узким, почти безгубым ртом.

Эдуард Рошманн родился 25 августа 1908 года в австрийском городе Граце, в семье зажиточного пивовара. Ходил в местные детский сад и школу. Поступал на юридический факультет университета, но провалился. В 1931 году в возрасте двадцати трех лет устроился на пивоварню к отцу, и в 1937 году его перевели в административный отдел. В том же году он вступил в нацистскую партию и в СС, организации, в нейтральной тогда еще Австрии запрещенные. Через год Гитлер ее аннексировал и обеспечил местным фашистам быстрое продвижение по службе.

В 1939 году, перед самой войной, Рошманн вступил в войска СС, прошел зимой этого же года курс спецподготовки и весной 1940 года был отправлен служить во Францию. В декабре 1940 года его вернули в Берлин (здесь кто-то написал на полях: «Струсил?») и в январе 1941 года перевели в СД, третий отдел РСХА. В июле 1941 года он возглавил первый пост СД в Риге, а в следующем месяце стал комендантом рижского гетто. В 1944 году вернулся в Германию морем и после сдачи оставшихся в живых евреев данцигскому СД поехал в Берлин, в штаб СС, ждать дальнейших указаний.

Последний документ в досье так и остался неоконченным: видимо, штабной писарь благоразумно смылся в мае 1945 года. К нему был подколот лист с надписью: «Британские оккупационные власти запрашивали это досье в декабре 1947 года».

Миллер вынул из папки автобиографию Рошманна, его фотоснимки и последний лист, подошел к служащему в конце зала и попросил снять с них светокопии. Тот кивнул и положил досье Рошманна к себе на стол, чтобы потом вернуть недостающие страницы. Тут подошел еще один человек с просьбой снять копии с двух страниц другого досье. Служащий взял их и передал вместе с материалами на Рошманна в окошечко.

– Подождите десять минут, – сказал он Миллеру и второму мужчине.

Они уселись на прежние места. Петеру очень хотелось курить, но в архиве это было запрещено.

Через десять минут окошечко позади служащего открылось, и чья-то невидимая рука протянула ему два конверта. Миллер и пожилой мужчина отправились за светокопиями.

Служащий скользнул взглядом по одному из конвертов.

– Досье на Эдуарда Рошманна?

– Это мне, – отозвался Миллер.

– Значит, второй конверт вам. – Служащий протянул его пожилому мужчине, который искоса поглядывал на Миллера. Потом взял свой конверт и вышел из архива бок о бок с журналистом.

Оказавшись на улице, Петер сбежал по ступенькам, сел в «ягуар» и поехал в центр города. Через час он позвонил Зиги и сообщил: «На рождество я приеду».

Через два часа он выехал из Западного Берлина. Когда его машина остановилась у первого проверочного пункта на Драй Линден, пожилой человек сел к телефону в своей уютной квартире неподалеку от Савиньи-плац, набрал западногерманский номер, коротко представился собеседнику и доложил:

– Сегодня я был в Центре документов, хотел, как обычно, порыться в папках. И встретил человека, который интересовался Эдуардом Рошманном. После полученного недавно сообщения я решил рассказать об этом вам.

Собеседник засыпал его вопросами.

– Нет, его имя мне выяснить не удалось, – отвечал пожилой мужчина. – Потом он уехал в длинной черной спортивной машине. Да, да, номер я заметил. Гамбургский, – мужчина продиктовал его в трубку. – Я решил перестраховаться… Очень хорошо. Это на ваше усмотрение… Веселого рождества, камрад.

Глава 7

Западному немцу, получившему из Берлина сведения о Миллере, удалось передать их своему начальнику лишь после рождества.

Тотпоблагодарил подчиненного, повесил трубку служебного телефона, откинулся на спинку удобного кожаного кресла и оглядел покрытые снегом крыши Старого города за окном.

– Фердаммт унд фердаммт,[115] – прошипел, он – Но почему именно теперь? Почему?

Для большинства горожан он был проницательным частным адвокатом, достигшим на своем поприще необычайных успехов. А для немногочисленных исполнителей, разбросанных по ФРГ и Западному Берлину, – шефом немецкой сети «ОДЕССЫ». Номер его телефона не значился ни в одном справочнике. И обращались к нему бывшие эсэсовцы не по имени, а по кличке Вервольф (Оборотень).

В отличие от созданного голливудскими фильмами ужасов существа, немецкий Вервольф не тот, кто превращается в полнолуние в волка, а герой народного эпоса, защищавший родину во времена, когда тевтонским рыцарям приходилось отступать перед чужеземными захватчиками. Он вдохновлял народ на борьбу с врагом, нападал по ночам из лесной чащи, а к утру бесследно исчезал, оставляя на снегу лишь волчий след…

В конце второй мировой войны горстка офицеров СС, убежденных в победе Третьего рейха, создала из фанатично настроенных подростков специальные подразделения и обучила их методам партизанской войны. Они сражались в Баварии, но вскоре их разгромили американские войска. Это и были первые вервольфы.

Когда в конце сороковых годов «ОДЕССА» начала прорастать в Западной Германии, первым ее руководителем стал один из тех, кто обучал в 1945 году будущих вервольфов. Он и взял себе это имя. Оно подходило ему как нельзя лучше – скрывало его истинное лицо, было достаточно символичным и мелодраматичным, чтобы утолить извечную жажду немцев к театральности. Однако в том, как расправлялась «ОДЕССА» со всяким, ставшим у нее на пути, ничего театрального не было.

Вервольф конца 1963 года был уже третьим по счету. Фанатичный и упрямый, в постоянной связи с аргентинскими боссами, он ревностно защищал интересы всех живших в ФРГ бывших эсэсовцев, но особенно тех, чей чин в СС был высок или кого разыскивали наиболее упорно.

Он смотрел в окно кабинета и вспоминал, как всего месяц назад ездил в Мадрид на встречу с генералом Глюксом, где его категорические предупредили о необходимости сохранить жизнь Вулкана. Между тем Вервольфу – единственному в ФРГ – было известно, что первые тридцать семь лет Вулкан прожил под своим настоящим именем – Эдуард Рошманн.

Взглянув на страницу блокнота с номером машины Миллера, Вервольф нажал кнопку интеркома, спросил секретаршу:

– Хильда, как зовут частного сыщика, которого мы нанимали в прошлом месяце для дела о разводе?

– Минуточку. – Из динамика послышался шелест бумаг. – Меммерс, Хайнц Меммерс.

– Дайте мне, пожалуйста, номер его телефона… Нет, нет, я позвоню ему сам.

Записав телефон на той же странице блокнота, он отключил интерком. Встал, подошел к вделанному в стену сейфу, вынул оттуда толстую книгу и вернулся за стол. Нашел в книге нужную страницу. Там было только два Меммерса – Генрих и Вальтер. Вервольф провел пальцем по строке напротив Генриха – человека с таким именем обычно называют Хайнцем, – посмотрел дату рождения, прикинул, сколько лет должно быть Меммерсу, и восстановил в памяти облик частного сыщика. Возраст совпал. Вервольф выписал из той же строки два других числа и попросил Хильду соединить его с городом, услышав гудок, набрал полученный от нее номер.

Ответил женский голос: «Сыскное бюро Меммерса».

– Попросите к телефону самого господина Меммерса.

– Можно узнать, кто это говорит? – осведомилась секретарша.

– Нет, нельзя. Позовите его к телефону, и поживее.

Приказной тон Вервольфа подействовал.

– Сию минуту, господин, – послушно сказала секретарша. Вскоре в трубке раздался неприветливый голос: «Меммерс слушает».

– Это господин Хайнц Меммерс?

– Да, а кто вы такой?

– Неважно. Скажите, число 245.718 вам знакомо?

Меммерс молчал. Тяжело дыша, он пытался сообразить, кто мог знать его эсэсовский номер. Между тем лежавшая на столе Вервольфа книга содержала список всех бывших эсэсовцев. Наконец Меммерс с опаской прохрипел:

– Почему я должен его знать?

– А если я скажу, что мой номер имеет всего пять цифр… камрад?

Меммерса словно подменили. Пятизначные номера давались только высшим офицерам СС.

– Понял вас.

– Вот и отлично, – отозвался Вервольф. – Хочу поручить вам небольшое дело. За одним из наших камрадов охотится какой-то соглядатай. Нужно узнать, кто он.

– К вашим услугам, – рявкнул в трубку Меммерс по-военному.

– Превосходно. Но давайте называть друг друга камрадами. В конце концов, мы товарищи по оружию.

– Да, камрад, – ответил Меммерс, явно польщенный.

– Вам лучше поехать в Гамбург самому. Я хочу знать имя и адрес соглядатая, его ремесло, положение в обществе, семью, привязанности. Словом, все. Сколько на это уйдет времени?

– Около сорока восьми часов.

– Хорошо, перезвоню ровно через двое суток. И последнее. Он не должен догадаться, что за ним следят. Понятно?

– Конечно. Постараюсь не попадаться ему на глаза.

– Когда закончите, подготовьте отчет. Прочтете его мне по телефону. Деньги за работу я вышлю почтой.

– Не нужно денег, – заявил вдруг Меммерс. – Ведь дело касается нашего братства.

– Тем лучше. Через два дня я вам перезвоню.

В тот же вечер Миллер выехал из Гамбурга. На этот раз в Бонн, маленький скучный городишко на берегу Рейна, который Конрад Аденауэр сделал столицей ФРГ лишь потому, что сам был его уроженцем.

Неподалеку от Бремена «ягуар» Миллера пронесся мимо «опеля» Меммерса, спешившего на север в Гамбург. Не заметив друг друга, Хайнц и Петер помчались каждый к своей цели.

Когда Миллер въехал на главную улицу Бонна, уже стемнело. Увидев белый верх фуражки дорожного полицейского, Петер приблизился к нему и спросил:

– Как добраться до британского посольства?

– Через час его закроют, – предупредил тот, как истинный рейнляндец.

– Тем более нужно поспешить, – настаивал Миллер. – Как туда проехать?

– Держитесь трамвайных путей. – Полицейский указал на юг. – Посольство будет слева на самом выезде из Бонна. Узнаете его по британскому флагу над входом.

Миллер кивнул в знак благодарности и уехал. Посольство оказалось там, где и говорил полицейский. Это было длинное низкое здание из серого бетона, которое английские корреспонденты в Бонне окрестили почему-то «фабрикой пылесосов». Миллер съехал с дороги и оставил машину на маленькой стоянке для гостей.

Миновав отделанные деревом стеклянные двери, он очутился в небольшой приемной, где слева за столом сидела пожилая секретарша. За ней в крошечном закутке расположились двое мужчин в голубых сержевых костюмах, явно бывшие армейские сержанты.

– Мне бы хотелось побеседовать с атташе по делам прессы, – сказал Миллер на ломаном английском.

Секретарша беспокойно взглянула на него и ответила:

– Не знаю, на месте ли он. Ведь сегодня пятница.

– И все же попробуйте его найти, – попросил Миллер и протянул ей журналистское удостоверение.

Взглянув на документ, секретарша сняла трубку внутреннего телефона. Миллеру повезло. Атташе по делам прессы еще не ушел. Петера провели в небольшую приемную, украшенную гравюрами Роналда Хилдера с осенними английскими пейзажами. На столе лежало несколько старых номеров журнала «Татлер» и хвастливых брошюр о британской промышленности. Впрочем, прочесть их Миллер не успел – один из бывших сержантов тут же пригласил его подняться по лестнице в кабинет атташе.

Его обитателю, как с радостью заметил Миллер, было не больше сорока лет.

– Чем могу служить? – спросил он с искренней заботой в голосе.

Миллер решил сразу перейти к делу.

– Я работаю над журнальным очерком, – соврал он, – о бывшем капитане СС, одном из главных нацистских преступников. Власти ФРГ разыскивают его до сих пор. Насколько я знаю, искали его и английские спецслужбы, когда эта часть Германии входила в британскую оккупационную зону. Не подскажете ли, как узнать, поймали они его или нет, и, если поймали, что с ним сталось?

– Боже мой, – изумился молодой дипломат. – Ни о чем таком я понятия не имею. В 1949 году мы передали вашему правительству все документы, касавшиеся периода оккупации. Посему искать надо у вас в ФРГ, а не в Великобритании.

Миллеру не хотелось признаваться, что западногерманские власти помочь отказались, и он лишь подтвердил:

– Совершенно верно. Однако пока все говорит о том, что в Федеративной республике после сорок девятого года суда над ним не было. Значит, поймать его не удалось. Между тем в его досье в Американском центре документов указано, что англичане запрашивали это досье в сорок седьмом году. Неспроста же они это сделали, верно?

– Конечно, конечно, – согласился атташе и задумчиво нахмурился. Упоминание о том, что Миллер заручился поддержкой американских властей в Западном Берлине, явно произвело на него впечатление.

– Какая британская служба занималась в период оккупации расследованием преступлений нацистов?

– Во-первых, служба начальника военной полиции. Помимо Нюрнберга, где прошли главные процессы над военными преступниками, в каждой зоне оккупации союзники вели самостоятельные расследования и организовывали зональные суды. Понятно?

– Да, да.

– Но в сорок девятом все документы по этим делам были переданы правительству ФРГ.

– Неужели их копий у вас не сохранилось?

– Возможно, сохранились, – сказал атташе. – Но теперь они находятся, скорее всего, в армейских архивах.

– Можно ли с ними ознакомиться?

– Вряд ли, – вздохнул дипломат, – вряд ли. Вероятно, историкам разрешение на доступ в архивы дают, но получить его сложно даже им. А журналисту, пожалуй, и вовсе невозможно. Понимаете?

– Понимаю.

– Дело в том, – озабоченно продолжил атташе, – что вы – лицо, так сказать, не совсем официальное, верно? А нам не хотелось бы огорчать власти ФРГ.

– Безусловно.

Дипломат встал и сказал:

– Боюсь, посольство вам больше ничем помочь не сможет.

– Да, конечно. И последний вопрос. Остался ли в посольстве кто-нибудь со времени оккупации?

– У нас здесь? О, нет, нет. Люди уже много раз менялись. – Атташе проводил Миллера до двери и вдруг воскликнул: – Постойте! Есть у нас некий Кэдбери. По-моему, он был тогда здесь. По крайней мере, я знаю точно – он живет в ФРГ давным-давно.

– Кэдбери, вы говорите?

– Энтони Кэдбери. Международный обозреватель. Его можно назвать главным представителем британской прессы в Западной Германии. Он женат на немке. Кажется, приехал сюда сразу после войны. Обратитесь к нему.

– Хорошо, – согласился Миллер. – Попробую. Где его найти?

– Сегодня пятница. Значит, вскоре он появится в своем излюбленном месте – в «Серкль Франсэ».

– Что это?

– Французский ресторан. Там отлично готовят. Это недалеко, в Бад-Годесберге.

Миллер нашел ресторан в ста метрах от реки, на улице Анн Швиммбад. Бармен хорошо знал Кэдбери, но в тот вечер его не видел. Он заверил Миллера, что если главный представитель британской прессы не приходит к ним в пятницу вечером, то неизменно появляется в субботу утром.

Миллер снял номер в близлежащем отеле «Дрезен» – огромном здании начала века, в прошлом излюбленной гостинице Адольфа Гитлера – именно здесь в 1938 году он встречался с Невиллом Чемберленом.

На другое утро почти в одиннадцать Кэдбери вошел в бар ресторана «Серкль Франсэ», поздоровался с завсегдатаями и уселся на любимый стул в углу стойки. Когда он сделал первый глоток, Миллер встал из-за столика у окна и подошел к корреспонденту.

– Мистер Кэдбери?

Англичанин обернулся и оглядел Миллера. Побелевшие волосы Кэдбери были зачесаны назад. В молодости он был, видимо, очень красив. Кожа его до сих пор сохранила свежесть, хотя на щеках паутиной проступали вены. Из-под седых кустистых бровей на Миллера смотрели ярко-голубые глаза.

– Да, это я, – ответил Кэдбери настороженно.

– Меня зовут Миллер. Петер Миллер. Я журналист из Гамбурга. Нельзя ли немного побеседовать с вами?

Энтони Кэдбери указал на соседний стул, сказал:

– Думаю, нам лучше разговаривать по-немецки, – перейдя, к большой радости Миллера, на его родной язык. – Чем могу служить?

Миллер заглянул в проницательные глаза англичанина и рассказал ему все, начиная со смерти Саломона Таубера. Оказалось, Петер закончил, Энтони попросил бармена наполнить его рюмку «Рикаром», а собеседнику принести пиво.

– За ваше здоровье, – сказал Кэдбери, когда его просьба была выполнена. – Задача у вас не из легких. Признаюсь, ваше мужество меня восхищает.

– Мужество? – изумился Миллер.

– Теперешнее настроение ваших соотечественников таково, что они вряд ли станут вам помогать, – произнес Кэдбери. – В чем вы скоро, без сомнения, убедитесь.

– Уже убедился, – буркнул Миллер.

– Так я и думал, – вздохнул англичанин и вдруг улыбнулся. – Пообедать здесь не хотите? Моя жена уехала на весь день.

За обедом Миллер поинтересовался, был ли Кэдбери в Германии в конце войны.

– Да, я работал здесь военным корреспондентом. Пришел с армией Монтгомери. Но не в Бонн, конечно. Тогда о нем и не слышал никто. Наш штаб располагался в Люнебурге. Я сделал несколько материалов об окончании войны, о подписании капитуляции и прочем, и моя газета попросила меня остаться здесь.

– О зональных процессах над военными преступниками вы тоже писали?

Кэдбери отправил в рот кусок антрекота и кивнул.

– Да, – сказал он, не переставая жевать. – Обо всех, что прошли в британской зоне. Основными были суды над Йозефом Крамером и Ирмой Грезе. Слышали о них?

– Нет, не доводилось.

– Так вот, их называли Бес и Бестия из Бельзена. Это я дал им такие прозвища. И они прижились. А о Бельзене вы что-нибудь знаете?

– Почти ничего, – признался Миллер. – Нашему поколению об этом не рассказывают.

Кэдбери бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:

– А сами вы хотите знать об этом?

– Рано или поздно в глаза правде взглянуть придется. Скажите-ка мне вот что. Вы ненавидите немцев?

Несколько минут Кэдбери жевал молча, тщательно обдумывая ответ.

– Сразу после обнаружения концлагеря в Бельзене туда направили группу английских военных корреспондентов. В их числе был и я. За войну мне случилось повидать немало ужасного, но открывшееся в Бельзене возмутило меня до глубины души. И тогда я, признаюсь, ненавидел всех немцев.

– А теперь?

– Теперь нет. В сорок восьмом я женился на немке и остался жить здесь. Это говорит само за себя. Время и сознание того, что не все немцы были Йозефами Крамерами и Рошманнами, сделали свое дело.

– А как вы относитесь к нашему поколению? – Миллер повертел в руках бокал с вином, разглядывая красную жидкость на свет.

– По-моему, вы лучше, – сказал Кэдбери. – Да и разве можно быть хуже нацистов?

– Вы поможете найти Рошманна? Поймите, мне не к кому больше обратиться.

– Если сумею, – ответил Кэдбери. – Что вы хотите узнать?

– Скажите, судили его в британской зоне или нет?

Кэдбери покачал головой:

– Нет, не судили. Но вы сказали, что он австриец, а Австрия в то время тоже делилась на четыре зоны оккупации. Может быть, его судили в одной из них. Ведь я уверен – в британской зоне суда над Рошманном не было. Я бы помнил.

– Тогда зачем англичане запрашивали в Западном Берлине копию его досье?

Кэдбери поразмыслил:

– Очевидно, Рошманн чем-то привлек их внимание. О рижском гетто тогда никто не знал. Сталин не дал Западу никаких сведений о зверствах фашистов на Восточном фронте. Мы оказались в неловком положении: восемьдесят процентов преступлений против человечества нацисты совершили за так называемым «железным занавесом», а девять десятых виновных в них бежали в три западные оккупационные зоны. Сотни преступников просочились сквозь пальцы только потому, что мы ничего не знали об их деяниях. Но Рошманн, видимо, чем-то себя выдал.

– Я тоже так считаю, – согласился Миллер. – Но где начать поиски? В архиве Великобритании?

– Нет, в моем личном архиве. Он у меня дома. Пойдемте, это в двух шагах отсюда.

К счастью, Кэдбери оказался человеком последовательным, кроме того, он хранил все свои сообщения в редакцию еще со времен окончания войны. Две стены у него в кабинете занимали ящики папками, а в углу стояли два серых шкафа для досье.

– Люблю, чтобы все было под рукой, – сказал он Миллеру, вводя его в кабинет. – Материалы разложены по особой системе, в которой почти никто, кроме меня, не разбирается. Давайте объясню. В одном. – Кэдбери указал на шкафы, – досье на людей, разложенные по фамилиям в алфавитном порядке. Другой – тематическая картотека; темы тоже идут по алфавиту. Начнем с первого. Поищем под фамилией Рошманн.

Поиск закончился быстро… и безрезультатно. Досье на Рошманна у Кэдбери не было.

– Ну что ж, – сказал Энтони. – Тогда поглядим в тематической картотеке. В четырех разделах. Это, во-первых, «нацисты», во-вторых, «СС». Потом посмотрим в «правосудии» – раздел очень большой, но имеет подразделы, в одном из которых собраны материалы о состоявшихся судебных процессах. Впрочем, это в основном суды уголовные, прошедшие в Западной Германии после сорок девятого года. И наконец, последний раздел, полезный нам, – это «военные преступления». Итак, начнем.

Миллер читал быстро, Кэдбери – еще быстрее, но перебрать несколько сотен газетных вырезок во всех четырех разделах удалось только к сумеркам. Наконец, Энтони со вздохом поднялся, захлопнул папку, озаглавленную «Военные преступления», и вернул ее в шкаф.

– Пожалуй, придется прервать наши поиски и сходить куда-нибудь поужинать, – сказал он, – а потом, – Кэдбери указал на стоявшие вдоль двух стен ящики с папками, – взяться за них.

Миллер закрыл досье, которое читал, и спросил:

– А что там?

– Там, – ответил англичанин, – собраны мои сообщения в редакцию за последние девятнадцать лет. Это верхний ряд. Под ними – вырезки из нашей газеты о ФРГ и Австрии. Естественно, немало материалов из первого ряда повторяется во втором – это мои напечатанные статьи. Но есть в нем и статьи других авторов. Ведь не я один писал в нашей газете об Австрии и Западной Германии. С другой стороны, не все мои сообщения газета печатала. Материалы за каждый год составляют шесть ящиков, так что работы будет немало. К счастью, завтра воскресенье, можно заниматься поисками весь день.

– Как здорово, что ради меня вы идете на такие хлопоты, – сказал Миллер.

– Мне в эти выходные просто делать больше нечего, – Кэдбери пожал плечами. – К тому же декабрьские воскресенья в Бонне очень скучны, а жена вернется только завтра под вечер. Итак встретимся в «Серкль Франсэ» в половине двенадцатого.

Удача улыбнулась им лишь вечером следующего дня. Энтони Кэдбери заканчивал просмотр досье, помеченного ноябрем-декабрем 1947 года, где лежали его не принятые газетой статьи, и вдруг воскликнул: «Эврика», – вынул из папки лист выцветшей бумаги с отпечатанным на машинке текстом, озаглавленным: «23 декабря 1947 г.».

– Теперь понятно, почему это не опубликовали, – сказал он. – Кому захочется на рождество читать о поимке эсэсовца?

Он положил лист на стол и включил лампу. Миллер прочитал:

«Британское военное правительство, Ганновер, 23 декабря.

В Граце (Австрия) британскими властями арестован бывший капитан СС ЭДУАРД РОШМАНН.

Его узнал на улице австрийского города бывший узник концентрационного лагеря в Латвии, утверждавший, что Рошманн был комендантом этого лагеря. После опознания Рошманна арестовали представители Британской полевой службы безопасности в Граце. В штаб советской зоны оккупации в Потсдам отослан запрос о концентрационном лагере в Риге. Между тем личность Эдуарда Рошманна была окончательно установлена посредством досье на него, хранящегося у американских властей в Берлине».

– Боже мой, – выдохнул Миллер, перечитав краткое сообщение несколько раз. – Мы все-таки нашли его.

– За это стоит выпить, – заметил Кэдбери.

Когда Вервольф обещал перезвонить Меммерсу через двое суток, он упустил из виду, что тогда будет воскресенье и в конторе частного сыщика никого не окажется. Однако в понедельник ровно в девять утра Меммерс уже был на работе. Вервольф позвонил в половине десятого.

– Рад слышать вас, камрад, – сказал сыщик. – Я вернулся из Гамбурга только вчера вечером.

– Отчет готов?

– Конечно. Записывайте. – Меммерс откашлялся и начал читать: – Владелец автомобиля – независимый журналист по имени Петер Миллер. Ему двадцать девять лет, у него каштановые волосы, карие глаза, рост около ста восьмидесяти сантиметров. Мать – вдова, живет в Осдорфе, под Гамбургом. Сам Миллер снимает квартиру в центре Гамбурга. – Меммерс продиктовал Вервольфу адрес и телефон Миллера. – Живет с танцовщицей из кабаре, Зигрид Ран. Работает в основном на иллюстрированные журналы, и, по-видимому, преуспевает. Специализируется на скандальных очерках, сведения для которых добывает сам. Словом, камрад, вы были правы, назвав его соглядатаем.

– А кто командировал его на последнее расследование?

– В том-то и штука, что никому не известно, чем он сейчас занимается. Я позвонил его девушке и спросил об этом, представившись сотрудником одного крупного журнала. Она даже не знала, где Меллер, сказала лишь, что он обещал с ней связаться.

– Что еще?

– Его машина. Она очень заметная. Черный «ягуар» с желтыми полосами на боках. Модель XK 150. Это двухместной спортивное купе «хардтоп». Я справился о нем в гараже.

Вервольф призадумался, потом сказал:

– Надо выяснить, где теперь этот журналист.

– В Гамбурге Миллера нет, – спешно заверил его Меммерс. – Он уехал в пятницу днем, сразу после рождества. Впрочем, можно узнать, что за статью он собирается писать. Я еще не занимался вплотную – не хотел спугнуть его.

– Я знаю, что он готовит. Хочет выдать одного из наших товарищей. – Вервольф помолчал, потом спросил: – Так можете вы узнать, где он теперь, или нет?

– Пожалуй, – отозвался Меммерс. – Позвоню его девушке, снова назовусь сотрудником крупного журнала и скажу, что мне нужно срочно связаться с Миллером. Судя по первому разговору, она простушка и купится на это.

– Хорошо, так и сделайте, – одобрил план Вервольф. – Я перезвоню вам в четыре.

В то утро Кэдбери отправился в Бонн на пресс-конференцию, что давал один из министров. А в половине одиннадцатого позвонил Миллеру в отель.

– Рад, что застал вас, – начал он. – У меня возникла одна интересная мысль. Давайте встретимся в «Сёркль Франсэ» в четыре часа.

Когда они встретились, Кэдбери заказал чай и без обиняков начал:

– Вот о чем я подумал. Если Рошманна арестовали и опознали как преступника, его дело должно было попасть на глаза британским юристам, работавшим в зоне оккупации. Вам не доводилось слышать о лорде Расселе из Ливерпуля?

– Нет, никогда, – ответил Миллер.

– Во время оккупации он был главным юрисконсультом британской зоны. Потом написал книгу «Под бичом свастики». О чем эта книга, ясно из названия. В Германии его за нее невзлюбили, но зверства фашизма описаны там точно.

– Он юрист?

– Да, и в прошлом первоклассный. Но теперь он отошел от дел и живет в Уимблдоне. Не знаю, помнит ли он меня, но могу вам дать рекомендательное письмо.

– Неужели он не забыл события пятнадцатилетней давности?

– У него феноменальная память. Если он сталкивался с делом Рошманна, то помнит его до мелочей. Я в этом уверен.

Миллер кивнули хлебнул чая:

– Что ж, я не прочь слетать в Лондон и побеседовать с ним.

Кэдбери вынул из кармана конверт и протянул Миллеру:

– Рекомендательное письмо я уже написал. Желаю удачи.

К звонку Вервольфа у Меммерса все было готово. Миллер звонил Зигрид и сказал, что остановился в Бад-Годесберге, в отеле «Дрезен».

Вервольф положил трубку и раскрыл телефонную книгу. Нашел нужное имя и набрал код района Бонн-Бад-Годесберг.

Миллер вернулся в отель позвонить в аэропорт и заказать билет на самолет в Лондон на следующий день, вторник, тридцать первое декабря. Когда он вошел в фойе, девушка-администратор с улыбкой указала ему на сидевшего у окна пожилого человека в черном зимнем пальто, со шляпой и зонтиком в руках:

– Этот господин хочет побеседовать с вами, герр Миллер.

Петер подошел к нему, удивленно размышляя, кто мог знать, что он остановился именно в этом отеле.

– Вы хотели меня видеть?

Мужчина поспешно встал:

– Герр Миллер?

– Да.

Мужчина резко, по-старомодному кивнул головой и представился:

– Меня зовут Шмидт. Доктор Шмидт.

– Что я могу для вас сделать?

Доктор Шмидт обезоруживающе улыбнулся и произнес:

– Видите ли, мне сказали, вы журналист. Независимый журналист, и очень толковый. Говорят, вы готовите свои материалы очень тщательно.

Миллер молча ждал, когда собеседник перейдет к делу.

– Моим друзьям, – продолжал Шмидт, – стало известно, будто вы наводите справки о происшедшем… давно, так скажем. Давным-давно.

Миллер замер, лихорадочно соображая, что это за друзья и кто им обо всем рассказал. И понял – он сам расспрашивал о Рошманне по всей стране.

– Верно, я навожу справки об Эдуарде Рошманне, – сухо подтвердил он. – А что?

– Да, да, о капитане Рошманне. И я подумал, что могу вам помочь. – Мужчина заглянул Миллеру прямо в глаза и тихо произнес: – Капитан Рошманн погиб.

– Неужели? – изумился Миллер. – А я и не знал.

– Еще бы. – Доктор Шмидт, казалось, обрадовался. – Откуда вам знать? И все же это так. Вы напрасно тратите время.

– Когда же он погиб? – разочарованно спросил Миллер. – В последний раз он упоминается в документах в апреле 1945 года.

– Да, конечно. – Шмидта, казалось, распирало от желания помочь Миллеру. – Его убили вскоре после этого. Он вернулся в свою родную Австрию и пал от американской пули весной сорок пятого. Тело опознали несколько его старых друзей.

– Он, видимо, был удивительным человеком, – заметил Миллер.

Шмидт согласно кивнул:

– Сказать по правде, многие из нас тоже так считали.

– Я имею в виду, – продолжил Миллер, словно его и не прерывали, – что он оказался вторым после Иисуса Христа, восставшим из мертвых. Ведь двадцатого декабря 1947 года британцы захватили его в Граце живым.

В глазах доктора отразился сверкавший за окнами отеля снег.

– Вы глупец, Миллер. Большой глупец. Позвольте мне, как человеку гораздо старше вас, дать вам совет. Бросьте это дело.

Миллер оглядел его и презрительно буркнул:

– По-видимому, я должен вас поблагодарить.

– Если воспользуетесь моим советом.

– Вы опять меня не поняли. По неподтвержденным данным, Рошманна видели еще раз – в Гамбурге в середине октября нынешнего года. Вы их только что подтвердили.

– Повторяю, вы поступите очень неразумно, если не бросите свою затею. – Помимо холода, в глазах «доктора» появился страх. Было время, когда его приказам подчинялись беспрекословно, и он никак не мог отвыкнуть от этого.

Миллер покраснел от гнева:

– Меня от вас тошнит, герр доктор, – выплюнул он. – От вас и всей вашей вонючей шайки. Сверху на вас лоск, а внутри – гниль. Вы – позор нашей нации. И я буду искать Рошманна, пока не найду.

Он направился прочь, но Шмидт схватил его за руку. Стоя лицом к лицу, они оглядели друг друга.

– Вы же не еврей, Миллер. Вы ариец. Один из нас. Что мы вам такого сделали?

Миллер высвободил руку и ответил:

– Если не уразумели до сих пор, то уже не поймете.

– Эх, молодежь, молодежь. Все вы одинаковы. Почему вы никого не слушаетесь?

– Потому что мы такие по духу. Я, во всяком случае.

Шмидт прищурился:

– Вы же не дурак, Миллер. А ведете себя глупо, как те жалкие создания, кого постоянно мучит совесть. Но теперь я начинаю спрашивать себя, нет ли здесь личного интереса?

– Может быть, и есть, – бросил Миллер, уходя.

Глава 8

Приехав в Уимблдон, Миллер без труда нашел нужный дом. Он стоял на тихой уютной улице. На звонок Петера дверь открыл сам лорд Рассел – крепкий шестидесятилетний старик. Миллер представился.

– Вчера я был в Бонне, – сказал он Расселу. – Обедал с мистером Энтони Кэдбери. Он дал мне ваш адрес и рекомендательное письмо. Мне бы хотелось побеседовать с вами.

Лорд Рассел удивленно оглядел Миллера.

– Кэдбери? Энтони Кэдбери? Что-то не припомню…

– Он международный обозреватель, – подсказал Миллер. – Работал в Германии сразу после войны. Освещал суды над нацистами. Процессы по делам Йозефа Крамера и других. Вы должны их помнить.

– Конечно, конечно. Да, да, Кэдбери. Журналист. Я вспомнил. Давненько мы с ним не виделись. Ну что же мы стоим? Здесь холодно, а я уже не молод. Проходите в дом.

Не дожидаясь ответа, Рассел пошел в прихожую. Миллер последовал за ним, закрыл дверь, преградив путь леденящему ветру последнего дня 1963 года. Подчинившись жесту хозяина дома, Петер повесил плащ на крючок и прошел в гостиную, где весело пылал камин, а там протянул Расселу письмо от Кэдбери. Тот взял его, быстро прочел и удивленно поднял брови.

– Помочь в поисках нациста? Вы приехали сюда за этим? – Он оглядел Миллера исподлобья. Не успел Петер ответить, как Рассел продолжил: – Присядем. В ногах правды нет.

Они расположились в покрытых цветастыми чехлами креслах у камина.

– Как случилось, что молодой немецкий журналист разыскивает бывшего фашиста? – без обиняков спросил лорд Рассел.

Миллера его суровая прямота несколько обескуражила.

– Расскажу обо всем по порядку, – начал он.

– Да уж, пожалуйста, – произнес англичанин и наклонился, чтобы выбить трубку о каминную полку.

Пока Петер рассказывал, он не спеша набил ее вновь, раскурил и, когда Петер закончил, довольно попыхивал ею.

– Надеюсь, вы поняли мой ломаный английский? – спросил наконец Петер.

Лорд Рассел, казалось, пробудился от грез.

– Да, конечно. Он лучше моего немецкого. Все забывается, знаете ли. Значит, вы хотите найти Рошманна. Зачем?

– На то есть причины, – сухо ответил Миллер. – Я считаю, его нужно разыскать и предать суду.

– Ага. Я тоже. Вопрос в том, дойдет ли дело до суда?

– Если я найду его, – дойдет, – не моргнув глазом, ответил Миллер. – Даю слово.

Но англичанин и бровью не повел. Он тихонько попыхивал трубкой, пускал к потолку колечки дыма. Молчание затянулось.

– Сэр, – сказал наконец Миллер. – Помните ли вы его?

– Помню ли я? Конечно, помню. По крайней мере, имя. А вот лицо забыл. Память с годами, знаете ли, тускнеет.

– Ваша военная полиция арестовала его двадцатого декабря 1947 года в Граце, – подсказал Миллер и вынул из нагрудного кармана две фотографии Рошманна.

Рассел осмотрел их и рассеянно заходил по гостиной, погрузился в размышления.

– Да, – сказал он наконец. – Я его вспомнил. Мне в Ганновер даже его досье из Граца выслали. На основании нашего отчета Кэдбери, видимо, и составил свою заметку. – Рассел повернулся к Миллеру. – Значит, этот ваш Таубер утверждал, что видел, как третьего апреля 1945 года Рошманн выезжал из Магдебурга на Запад?

– Да, так записано у него в дневнике.

– А мы взяли его через два с половиной года. И знаете где?

– Нет.

– В британском лагере для военнопленных. Да, нахальства Рошманну не занимать… Хорошо, Миллер, я расскажу вам все, что знаю.

…Машина, в которой ехали Рошманн и его дружки-эсэсовцы, миновала Магдебург и повернула на юг к Баварии и Австрии. К концу апреля беглецы добрались до Мюнхена и разделились. К тому времени Рошманн обзавелся формой капрала германской армии и документами на собственное имя, в которых он значился как служащий в вермахте.

К югу от Мюнхена наступали американцы, озабоченные не столько положением гражданского населения – им занимались одни армейские бюрократы, – сколько слухами о том, что высшие военные чиновники рейха собирались укрыться в Баварских Альпах – в горной крепости неподалеку от Берхтесгардена, резиденции Гитлера, – и сражаться до последнего патрона. На сотни бродивших по дорогам безоружных немецких солдат войска Паттона внимания почти не обращали.

Передвигаясь по ночам, скрываясь днем в лесных хижинах или на сеновалах, Рошманн пересек исчезнувшую в тридцать восьмом году после аннексии границу с Австрией и направился на юг, к родному Грацу. Там он знал людей, способных его приютить.

Ему удалось пройти всю Австрию, и лишь шестого мая у самого Граца его остановил английский патруль. Самообладание Рошманну изменило – он попытался бежать в лес. Вслед раздалась автоматная очередь, одна пуля пробила ему легкое. Небрежно обыскав заросли в темноте, англичане ушли, не заметив Рошманна. А ему удалось проползти полкилометра до ближайшего дома фермера, теряя сознание, прошептать имя известного ему в Граце врача. Тем же часом фермер выехал за врачом на велосипеде. Три месяца за Рошманном ухаживали друзья – сначала в доме у фермера, а потом в другом доме, в Граце. Когда он встал на ноги, война уже кончилась, Австрию разделили на четыре оккупационные зоны. Грац был в самом сердце английской.

В то время всем немецким солдатам надлежало отбыть два года в лагере для военнопленных, и Рошманн, решив, что там он будет в безопасности, сдался властям. С августа 1945 по август 1947 года, пока не прошла самая ожесточенная охота на убийц из СС, Рошманн жил в лагере, ни в чем особенно не нуждаясь. Дело в том, что сдался он под именем своего бывшего друга, офицера вермахта, убитого в Северной Африке.

Тогда по дорогам Германии бродило столько немецких солдат без документов, что любые имена, которыми они себя называли, принимались союзниками за истинные. У оккупационных властей не было ни времени, ни возможности их проверить. Словом, летом 1947 года Рошманна выпустили, и он решил, что может без опаски вернуться домой. Но ошибся.

Один из прошедших ад рижского концлагеря, уроженец Вены, поклялся отомстить Рошманну. Он колесил по улицам Граца, ждал, когда тот возвратится к родителям, которых покинул в 1939 году, к жене Хелле, которую не видел с 1943 года.

После освобождения Рошманн устроился на ферму под Грацем, а двадцатого декабря 1947 года отправился домой на рождество. Мститель уже ждал его. Спрятавшись за колонной, он узнал Рошманна в высоком голубоглазом блондине, который подошел к дому своей жены Хеллы, воровато огляделся и постучал.

А через час, ведомые бывшим узником рижского концлагеря, в дверь к Хелле постучали два заинтригованных сержанта Британской полевой службы безопасности (ПСБ). Вскоре они обнаружили Рошманна – он спрятался под кроватью. Будь Рошманн посмелее, он бы сблефовал и убедил англичан, что узник ошибся. Но от страха он залез под кровать, чем себя и выдал. Его отвели к майору ПСБ, который, не церемонясь, запер его в камеру и послал запрос в Берлин американцам.

Подтверждение пришло через двое суток, и каша заварилась. Американцы попросили перевезти Рошманна в Мюнхен, где бы он выступил свидетелем на суде по делам других эсэсовцев, бесчинствовавших в нескольких концлагерях неподалеку от Риги. Англичане согласились.

В шесть часов утра восьмого января 1948 года Рошманна в сопровождении сержантов королевской военной полиции и ПСБ посадили в Граце на поезд, шедший в Мюнхен через Зальцбург.

Лорд Рассел остановился у камина и выбил трубку.

– А что было потом? – спросил Миллер.

– Он сбежал.

– Что?!

– Сбежал. Выпрыгнул на ходу из окна уборной и ушел по снегу. Погоня успехом не увенчалась, а через шестнадцать месяцев, в мае сорок девятого года, образовалась ФРГ, и мы сдали дела в Бонн.

Миллер закончил свои заметки и закрыл блокнот.

– Так куда же теперь обратиться? – спросил он.

– Наверное, к властям вашей страны. – Лорд Рассел надул щеки. – Вы уже знаете биографию Рошманна от рождения до января сорок восьмого года. Остальным должны поделиться с вами ведомства ФРГ.

– Какие именно? – спросил Петер и услышал ответ, которого опасался.

– Что касается Риги, то ей занимается гамбургский отдел генеральной прокуратуры.

– Там я уже был.

– И вам не помогли?

– Ничуть.

– И неудивительно, – улыбнулся лорд Рассел. – В Людвигсбург ездили?

– Да. Там обошлись со мной любезно, а помочь все равно не смогли. Такие у них порядки.

– Что ж, официально больше обратиться некуда. Но выход есть. Вы слышали о Симоне Визентале?

– Визентале? Да, краем уха.

– Он живет в Вене. Еврей, уроженец Польской Галиции. Четыре года провел в двадцати концлагерях. Чудом выжил и решил посвятить остаток жизни поиску нацистских преступников. Но суда над ними он не вершит, лишь собирает всевозможные сведения, а когда окончательно убеждается, что нашел нужного человека, сообщает в полицию. Если та ничего не предпринимает, он устраивает пресс-конференцию. Не стоит говорить, что власти ФРГ и Австрии его не жалуют. Ведь он считает, что они сидят сложа руки: не только скрывающихся нацистов не разыскивают, но и известных не арестовывают. Бывшие эсэсовцы ненавидят Визенталя – они дважды пытались убить его, бюрократам хочется, чтобы он оставил их в покое. Впрочем, многие простые люди считают его героем и всячески ему помогают.

– Теперь я вспомнил. Не он ли выследил Адольфа Эйхмана?

Лорд Рассел кивнул:

– Он узнал, что тот скрывался под именем Рикардо Клемента и жил в Буэнос-Айресе. Израильтяне сумели вывезти его из Аргентины. Визенталь – единственный, кто может знать о Рошманне что-нибудь новое.

– Вы с ним знакомы? – спросил Миллер.

Лорд Рассел вновь кивнул:

– Пожалуй, я напишу для вас рекомендательное письмо. К Симону, желая получить сведения, приходят многие. Так что моя рекомендация не помешает.

Он подошел к письменному столу, набросал на листе гербовой бумаги несколько строк и запечатал его в конверт.

– Желаю удачи. Она вам понадобится, – сказал он и проводил Миллера до дверей.

На другое утро Петер самолетом английской авиакомпании ВЕА вернулся в Бонн, взял свою машину и отправился в Вену через Штутгарт, Мюнхен, Зальцбург и Линц.

Переночевал он в Мюнхене. Петер решил не торопиться: был гололед, проезжую часть то и дело сужали до одной полосы, а на другие пускали грейдеры или песочницы, которые тщетно пытались совладать с непрекращавшимся снегом. На другое утро Миллер поднялся рано и добрался бы до Вены к обеду, если бы не пришлось стоять у Бад-Тёльца, что на самом выезде из Мюнхена.

Шоссе шло по густому сосновому лесу, как вдруг несколько знаков «сбавить ход» остановили движение. У обочины была запаркована полицейская машина с включенной мигалкой, поперек дороги, сдерживая поток, стояли двое патрульных в белых шинелях. На противоположной стороне творилось то же самое. В этом месте на шоссе выходила прорубленная в лесу грунтовая дорога, там, где она пересекала автобан, стояли по два солдата, в зимней форме, с подсвеченными жезлами в руках, ждали, когда из леса покажется то, что пока скрывалось там.

Сгорая от нетерпения, Миллер опустил стекло и обратился к одному из полисменов:

– В чем дело, отчего такая задержка?

Патрульный не торопясь подошел к «ягуару» и улыбнулся:

– Из-за маневров. Скоро из леса пойдут танки.

И впрямь, через пятнадцать минут появился первый из них, между деревьев показалась длинная пушка, похожая на хобот принюхивающегося слона, потом с глухим гулом бронированное чудовище перекатилось через автобан.

Старший сержант Ульрик Франк был счастлив. В тридцать лет он осуществил свою заветную мечту – командовать танком. Он даже помнил, когда эта мечта в нем зародилась. Дело было так. В январе 1945 года, его, мальчугана из Мангейма, в первый раз повели в кино. Перед фильмом крутили журнал, в котором захватывающе показывалось, как «тигры» Гассо фон Мантейфеля шли на американцев и англичан.

Ульрик, как завороженный, смотрел на командиров в стальных касках и защитных очках, бесстрашно возвышавшихся над открытыми люками. С той минуты жизнь одиннадцатилетнего мальчика круто переменилась. Выходя из кинотеатра, он поклялся, что рано или поздно станет командиром танка.

На это у него ушло девятнадцать лет. И вот на зимних учениях 1964 года в лесах вокруг Бад-Тёльца он возглавлял экипаж своей первой машины – американского М-48 «паттон».

А для «паттона» эти учения были последними. В лагере танкистов уже ждали новенькие французские АМХ-13 – ими перевооружали армию ФРГ. И через неделю Ульрик получил в свое распоряжение более маневренную и лучше вооруженную машину.

Франк оглядел черный крест новой немецкой армии на башне, а под ним – собственное имя танка, и ему стало грустно. Хотя Ульрик командовал «паттоном» всего полгода, этот танк навсегда останется его первенцем, любимчиком. Франк окрестил его «Драхенфельс» – «Скала дракона» – по названию утеса на Рейне, где Мартин Лютер, переводя Библию на немецкий, увидел дьявола и запустил в него чернильницей. «По-видимому, танк после учений демонтируют и пустят в переплавку», – подумал Ульрик.

Переезжая шоссе, дивизион ненадолго остановился, но вскоре двинулся вновь и быстро скрылся в лесу.

До столицы Австрии Миллер добрался к вечеру третьего января. Дом номер семь на площади Рудольфа он нашел без труда. В перечне у подъезда напротив третьего этажа стояла карточка с надписью «Центр документации». Петер поднялся туда и постучал в покрашенную палевой краской деревянную дверь. Сначала Миллера оглядели в глазок, потом дверь отворилась. За ней стояла симпатичная блондинка.

– Слушаю вас.

– Меня зовут Миллер. Петер Миллер. Я бы хотел побеседовать с господином Визенталем. У меня есть рекомендательное письмо.

Он вынул его и передал девушке. Та нерешительно взглянула на конверт; улыбнулась и попросила Петера подождать.

Через несколько минут она появилась вновь, но на этот раз в конце коридора, куда выходила дверь приемной, и позвала Петера. Тот прошел по коридору, увидел слева открытую дверь и переступил порог. Из-за письменного стола поднялся и сказал: «Проходите» – плотный мужчина под два метра ростом, в пиджаке из толстого сукна. Он сутулился, словно все время искал какой-то пропавший со стола документ.

Это и был Симон Визенталь. В руке он держал письмо лорда Рассела.

Кабинет Визенталя был мал до тесноты. Одну сторону занимали забитые книгами полки. На другой, той, к которой Миллер стоял лицом, виселимногочисленные рукописи – свидетельства жертв злодеяний эсэсовцев. У противоположной стоял диван, тоже заваленный книгами, слева от двери было небольшое окно во двор, а под ним – письменный стол Визенталя. Миллер уселся на поставленный рядом стул для посетителей.

– Мой друг лорд Рассел пишет, что вы собираетесь выследить бывшего эсэсовца-убийцу, – начал Визенталь.

– Совершенно верно.

– Как его имя?

– Рошманн. Капитан Эдуард Рошманн.

От изумления Визенталь поднял брови и присвистнул.

– Вы знаете о нем? – осведомился Миллер.

– О Рижском мяснике? Еще бы! Он находится среди тех пятидесяти преступников, поисками которых я занимаюсь в первую очередь, – ответил Визенталь. – Позвольте спросить, почему вы взялись именно за него?

Миллер попытался объяснить все вкратце.

– Начните сначала, – перебил его Визенталь. – Что это за дневник такой?

Миллеру пришлось пересказать свою историю в четвертый раз. Она становилась все длиннее – к известному о жизни Рошманна добавлялись новые подробности.

– И теперь мне бы хотелось узнать, – закончил Петер, – куда делся Рошманн, спрыгнув с поезда.

Симон Визенталь глядел, как за окном на землю ложились снежные хлопья.

– Дневник при вас? – спросил он наконец. Миллер вынул его из папки и положил на стол. Визенталь пролистал его, пробормотал: «Потрясающе» – и подняв глаза на Петера, сказал:

– Хорошо, я вам верю.

– А раньше сомневались? – удивился Миллер.

Симон Визенталь хитро взглянул на него:

– Сомнения есть всегда, герр Миллер. Слишком уж странную историю вы рассказали. К тому же я так и не понял, зачем вам понадобилось выслеживать Рошманна.

Миллер пожал плечами:

– Я журналист. А это хороший материал для прессы.

– Вряд ли найдется газета, которая согласится его напечатать. А тем более хорошо оплатить. Неужели здесь нет личной заинтересованности?

Миллер уклонился от прямого ответа.

– С чего вы это взяли? Мне всего двадцать девять лет. Во времена рижского гетто я был совсем ребенком.

– Конечно, конечно. – Визенталь взглянул на часы и встал. – Уже пять, и мне бы хотелось вернуться к жене. Можно взять дневник Таубера на выходные?

– Ради Бога, – ответил Миллер.

– Хорошо. Тогда приходите в понедельник утром, я расскажу вам все, что знаю о Рошманне.

Миллер приехал в понедельник в десять утра. Симон Визенталь вскрывал почту. Увидев журналиста, он жестом пригласил его сесть и продолжал аккуратно – ножницами – отрезать краешки конвертов.

– Я собираю марки, – пояснил он, – поэтому не хочу портить конверты, – и, закончив, продолжил: – Вчера вечером я дочитал дневник. Это замечательный документ.

– Он вас удивил?

– Если что и удивило, то отнюдь не содержание. Ведь подобное пережил я сам. Меня поразила точность. Из Таубера вышел бы замечательный свидетель. Он подмечал даже пустяки. И все записывал – по горячим следам. А это очень важно, если хочешь, чтобы австрийский или западногерманский суд вынес обвинительный приговор. Как жаль, что Таубера нет в живых.

Миллер поразмыслил немного и спросил:

– Герр Визенталь. Впервые я разговариваю с человеком, прошедшим концлагерь. Больше всего меня в дневнике Таубера поразило, что Саломон отрицал общую вину. Между тем нам, немцам, вот уже двадцать лет твердят, что виноваты мы все до единого. Вы тоже так считаете?

– Нет, – ответил Визенталь. – Прав Таубер.

– Но ведь мы уничтожили в концлагерях четырнадцать миллионов неарийцев!

– Разве вы лично кого-нибудь убили? Нет, трагедия в том, что в руки правосудия не попали истинные преступники.

– Тогда кто же уничтожил эти четырнадцать миллионов?

Симон Визенталь пристально посмотрел на Миллера:

– Известно ли вам о структуре СС? Об отделах этого ведомства, которые и повинны в массовых убийствах?

– Нет.

– Тогда я расскажу о них. Вы слышали о главном отделе имперской экономической администрации, обвиненном в эксплуатации узников концлагерей?

– Да, я что-то об этом читал.

– Так знайте, это лишь среднее звено цепи, – начал Симон Визенталь. – Ведь еще нужно было отсеять будущих жертв от остального населения, согнать их в одно место, развезти по концлагерям, а потом, когда из них выжмут все соки, и убить. Этим занималось РСХА, главное отделение имперской безопасности, силами которого и были уничтожены эти четырнадцать миллионов человек. Странное на первый взгляд место для слова «безопасность», правда? Но дело в том, что нацисты считали, будто эти несчастные представляли угрозу рейху и его от них надо было обезопасить. Также в функции РСХА входило выслеживать, допрашивать и отправлять в концлагеря других врагов рейха: коммунистов, социал-демократов, либералов, журналистов и священников, которые высказывались против фашизма, борцов Сопротивления в оккупированных странах, а потом и собственных военачальников, таких, как фельдмаршал Эрвин Роммель и адмирал Вильгельм Канарис, расстрелянных по подозрению в пособничестве антифашистам.

РСХА делилось на шесть отделов. В первом занимались управлением и кадрами; во втором – обеспечением и финансами. В третьем отделе находились печально известные служба имперской безопасности и полиция безопасности, которые возглавлял сначала Райнхард Гейдрих, а потом, после его убийства в Праге в 1942 году, Эрнст Кальтенбруннер, впоследствии казненный союзниками. В этих ведомствах, чтобы развязать языки допрашиваемым, запросто применяли пытки.

Четвертым отделом было гестапо, возглавлявшееся до сих пор не найденным Генрихом Мюллером. Во главе еврейской секции гестапо (Б-4) стоял Адольф Эйхман, которого агенты «Моссада» вывезли из Аргентины в Иерусалим, где его судили и расстреляли. Пятым отделом считалась криминальная полиция, шестым – разведслужба.

Шеф третьего отдела являлся одновременно и главой всего РСХА, а шеф первого – его заместителем. Последним был генерал-лейтенант Бруно Штрекенбах, который теперь живет в Фегельвайде, а работает в одном из гамбургских магазинов.

Если искать виновных в преступлениях против человечества, большинство окажется из этих двух отделов. Это тысячи, а не миллионы людей, живущих сейчас в ФРГ. Теория общей вины шестидесяти миллионов немцев, включая детей, женщин, солдат, моряков и летчиков, которые ничего общего с преступлениями фашистов не имели, была придумана союзниками, но больше всего оказалась на руку бывшим эсэсовцам. Она – их лучшее подспорье: они понимают в отличие, по-видимому, от большинства немцев, что до тех пор, пока эта теория останется в силе, конкретных убийц искать никто не станет – по крайней мере достаточно ревностно. За ней бывшие эсэсовцы скрываются и по сей день.

Миллер осмысливал сказанное. Но оно не укладывалось у него в голове. Трудно было представить четырнадцать миллионов человек. Легче думалось об одном, чей труп лежал на носилках под гамбургским дождем.

– Как вы считаете, отчего Таубер покончил с собой?

Визенталь ответил, не отрывая глаз от двух очаровательных африканских марок на одном из конвертов:

– Думаю, он был прав, решив, что никто не поверит, будто он видел Рошманна у оперного театра.

– Но почему он не обратился в полицию?

Симон Визенталь отрезал край еще у одного конверта и пробежал глазами письмо. Потом произнес:

– Это вряд ли бы помогло. В Гамбурге, во всяком случае.

– А при чем тут Гамбург?

– Вы были в тамошнем отделе генеральной прокуратуры?

– Да. Но без толку.

Визенталь поднял глаза на Миллера:

– В моих глазах гамбургский отдел генеральной прокуратуры пользуется дурной репутацией. Возьмем, к примеру, человека, о котором я только что упоминал. Бывшего генерала СС Бруно Штрекенбаха.

– Ну и что? – спросил Миллер.

Вместо ответа Симон Визенталь порылся в бумагах на столе, вытащил один из документов.

– Вот, – сказал он. – Эта бумага известна в юридических кругах ФРГ как «Документ 141JS 747/61». Хотите узнать о нем подробнее?

– Да. Я не тороплюсь.

– Хорошо. Итак, до войны Штрекенбах был шефом гамбургского гестапо. С этого поста он быстро возвысился до главы третьего отдела РСХА. В 1939 году возглавил карательные части в оккупированной Польше. К концу 1940 года стал генерал-губернатором всей Польши с резиденцией в Кракове. При нем там были уничтожены десятки тысяч человек. В начале 1941 года он вернулся в Берлин, стал начальником отдела кадров СД, третьего отдела РСХА, заместителем самого Гейдриха. Помогал организовывать карательные отряды, которые вслед за вермахтом были брошены на Советский Союз. Потом его повысили еще раз, сделали главой отдела кадров всего РСХА. Таким образом, Штрекенбах отвечал за подбор людей для карательных отрядов СС в оккупированных странах вплоть до конца войны.

– И его арестовали?

– Кто?

– Гамбургская полиция, конечно.

Вместо ответа Визенталь вынул из ящика еще один документ. Согнул его пополам и положил перед Миллером.

– Узнаете эти имена?

Миллер внимательно прочитал список из десяти фамилий и ответил:

– Конечно. Это руководители гамбургской полиции.

– Теперь расправьте лист.

Петер послушался. Полностью документ выглядел так:

– Боже мой! – только и сказал Миллер.

– Теперь вы понимаете, почему генерал-лейтенант СС спокойно разгуливает по Гамбургу. Они не могут его арестовать. Он когда-то был их начальником.

Миллер смотрел на список и не верил своим глазам.

– Так вот что имел в виду Брандт, когда заявил, что к расследованиям, связанным с нацистами, в гамбургской полиции существует особое отношение.

– Вероятно, – ответил Визенталь. – То же положение и в гамбургском отделе генеральной прокуратуры. Есть там один юрист, который пытается сделать хоть что-нибудь, но у него сильные недруги.

В дверях появилась симпатичная секретарша.

– Чай или кофе? – спросила она.

После обеда Миллер вернулся к Симону Визенталю. На столе у того лежали несколько листков из собственного досье на Эдуарда Рошманна. Петер сел рядом, вынул блокнот, приготовился слушать. Визенталь начал рассказывать о том, что Рошманн делал с восьмого января 1945 года.

По договоренности между американскими и английскими властями Рошманна после выступления на суде в Дахау должны были переправить в британскую зону оккупации, скорее всего, в Ганновер, где бы он ждал суда и, без сомнения, смертного приговора.

К тому времени он связался с укрывавшей нацистов организацией «Шестиконечная звезда». Ничего общего с символом еврейской веры она не имела, а названа была так потому, что запустила щупальца в шесть главных городов Австрии, расположенных по большей части в британской зоне оккупации.

В шесть утра восьмого января Рошманна разбудили и препроводили в поезд, стоявший на вокзале в Граце. Едва его отвели в купе, как между сержантом военной полиции, который хотел держать Рошманна в наручниках всю дорогу, и сержантом полевой службы безопасности (он намеревался их снять) разгорелся спор.

Рошманн повлиял на его исход, сказал, что у него от тюремной пищи несварение желудка и ему надо в туалет. Его туда отвели, наручники сняли, один из сержантов остался караулить у двери. Трюк с туалетом Рошманн повторил трижды, пока ему не удалось разомкнуть запоры на окне в кабинке и оно стало подниматься без труда.

Эсэсовец понимал: сбежать нужно до прибытия в Зальцбург, где его передадут американцам, которые на машине доставят его в Мюнхен, в свою тюрьму. Но поезд миновал станцию за станцией, не сбавляя ход. Однако в Халлайне остановился, а один из сержантов побежал на вокзал купить что-нибудь поесть. Рошманн снова запросился в уборную. На сей раз его сопровождал сержант полевой службы безопасности, не столь строгий, как его коллега из военной полиции. Когда состав начал медленно отходить от Халлайна, Рошманн выпрыгнул из уборной в снег. Охранники выбили дверь лишь через десять минут. К тому времени эсэсовец уже стремглав бежал по горным склонам к Зальцбургу.

По снегу он добрался до ближайшего селения и там заночевал… На другое утро перешел границу Верхней Австрии недалеко от Зальцбурга и дал о себе знать людям из «Шестиконечной звезды». Они устроили его на кирпичную фабрику, где он работал, пока шли переговоры с «Одессой» о его переброске на юг Италии.

В то время «ОДЕССА» была тесно связана с французским иностранным легионом, где укрылись многие бывшие эсэсовцы. Через четыре дня переговоров автомобиль с французскими номерами остановился у города Остермитинг и взял Рошманна с еще пятью беглецами-нацистами. Водителя машины снабдили документами, по которым можно было пересекать границу без таможенного досмотра. Он привез шестерых эсэсовцев в итальянский город Мерано и получил от тамошнего представителя «ОДЕССЫ» солидный куш.

Из Мерано Рошманна переправили в лагерь для переселенцев в Римини. Там в госпитале ему ампутировали пальцы правой ноги, отмороженные во время блужданий по снегу после прыжка из поезда. С тех пор он носит ортопедический ботинок.

В октябре 1948 года Рошманн написал из Римини письмо жене в Грац и впервые подписался фальшивым именем Фриц Бернд Вегенер.

Вскоре его перевели в римский францисканский монастырь, а когда все документы были готовы. Рошманн отплыл из Неаполя в Буэнос-Айрес. В монастыре Рошманн жил среди своих дружков-эсэсовцев под покровительством епископа Алуа Гюдаля, который исправно заботился, чтобы они не нуждались ни в чем.

В аргентинской столице «ОДЕССА» устроила его в дом немецкой семьи Фидмаров на улице Иполито Иригойена. В начале 1949 года ему из фонда Бормана выделили пятьдесят тысяч американских долларов, и он занялся экспортом ценных пород древесины из Южной Америки в Западную Европу. Его фирма называлась «Штеммлер и Вегенер», потому что документы у Рошманна были на имя Фрица Берида Вегенера, немца, родившегося в итальянской провинции Южный Тироль.

В начале 1955 года он женился на своей секретарше Ирмтрауд Зигрид Мюллер, не разводясь с первой женой Хеллой. Но времена для Рошманна наступали трудные. В июле 1952 года Ева Перон, жена аргентинского диктатора и истинная правительница страны, умерла от рака. Через три года Рошманн понял – дни режима Перона сочтены, а значит, скоро нацисты, живущие в Аргентине, лишатся поддержки правительства. Прихватив новую жену, Рошманн убрался в Египет.

Там он провел лето 1955 года, а к осени вернулся в ФРГ. Ему бы сошло с рук и это, если бы не гнев женщины, которую он предал. Его первая жена Хелла написала ему письмо в Буэнос-Айрес на адрес Фидмаров. Те, не зная, куда переслать письмо, вскрыли его, прочитали и ответили Хелле, что он возвратился в Германию, женившись на секретарше.

Хелла пришла в ярость, сообщила полиции новое имя мужа и потребовала арестовать его за двоеженство. В ФРГ немедленно объявили розыск человека по имени Фриц Бернд Вегенер.

– Его поймали? – спросил Миллер.

– Нет, – покачал головой Визенталь. – Он опять исчез. Раздобыл новые документы и наверняка остался в Германии. Вот почему я верю, что Таубер его видел.

– А где его первая жена, Хелла Рошманн?

– По-прежнему живет в Граце.

– Стоит ли говорить с ней?

– Вряд ли, – вновь покачал головой Симон. – Узнав об измене мужа, она рассказала полиции все. Теперь Хелла ненавидит его, так что он едва ли станет с ней связываться. Ведь, рассказав полиции, кто такой Вегенер, она застала Рошманна врасплох, и ему пришлось доставать новые документы в чертовской спешке.

– Кто их ему выхлопотал?

– «ОДЕССА», конечно.

– Что это за «ОДЕССА» такая? Вы уже не раз о ней упоминали.

– Разве вы не слышали об этой организации?

– Нет. До вас никогда.

Симон Визенталь посмотрел на часы:

– Тогда приходите завтра. Я расскажу о ней.

Глава 9

На другой день Петер вернулся к Симону Визенталю и описал ему встречу с доктором Шмидтом, о которой забыл упомянуть сразу. Выслушав его, Визенталь надул губы и кивнул: «Да, это, конечно, „ОДЕССА“. Хотя она почти никогда никого не предупреждает, особенно если расследование только началось. Интересно, какой пост занимает там Рошманн? Почему камрады так пекутся о нем?»

А потом Визенталь два часа рассказывал Миллеру о самой «ОДЕССЕ». О том, как она зародилась, чтобы помочь разыскиваемым нацистским преступникам бежать от суда, и в конце концов превратилась в мощную секту, объединяющую всех, кто носил в петлице сдвоенные молнии.

Когда в 1945 году союзники вошли в Германию и обнаружили концлагеря с их чудовищным содержимым, они, естественно, потребовали у немецкого народа ответа на вопрос, кто сотворил эти злодеяния. Ответ на него был один – СС, но сами эсэсовцы словно сквозь землю провалились.

Куда же исчезли эти люди? Они или ушли в подполье, оставшись в Германии и Австрии, или бежали за рубеж. И в том, и в другом случае их решения были приняты не в одночасье. Слишком поздно союзники сообразили, что преступники продумали пути к отступлению заранее.

Это, кстати, опровергает теорию о так называемом патриотизме СС – каждый в этой организации, начиная с ее главаря Генриха Гиммлера, спасал свою шкуру ценой страданий немецкого народа. Еще в ноябре 1944 года Гиммлер вел переговоры со швейцарским отделением Красного Креста о бегстве из Германии. Но ему отказали. Так что пока лидеры фашистской партии и СС призывали народ воевать до последней капли крови, сами они готовили себе безбедную жизнь за границей. Они-то понимали, что крах Третьего рейха неизбежен.

На Восточном фронте вермахт ценой колоссальных потерь сдерживал наступление Красной Армии лишь затем, чтобы дать эсэсовцам время претворить в жизнь планы побега. Позади немецкой армии стояли те же эсэсовцы, стрелявшие и вешавшие тех, кто решался отступать, не выдержав натиска русских. Так под дулами пистолетов СС погибли тысячи солдат и офицеров вермахта. А перед самой капитуляцией главари СС исчезли. Один за другим бросали они свои посты, переодевались в гражданское, рассовывали по карманам заранее (и прекрасно) изготовленные фальшивые документы и окунались в неразбериху, что царила в Германии в мае 1945 года, оставляли стариков из народного ополчения встречать американцев и англичан у ворот концлагерей, обрекали измученных немецких солдат на жалкое существование в лагерях для военнопленных, а женщин и детей – на страдания на оккупированной союзниками родине.

Те из эсэсовцев, кого узнал бы каждый, давно смотались за рубеж. Там и вступила в действие «ОДЕССА», созданная в конце войны для переброски нацистов из Германии. Ее люди давно завязали тесную дружбу с аргентинским режимом Хуана Перона, получили от него семь тысяч чистых аргентинских паспортов, так что преступникам оставалось лишь вписать в них фальшивые имена, вклеить свои фотографии, поставить печать в аргентинском консульстве в Берлине и сесть на пароход, направляющийся в Буэнос-Айрес.

Тысячи других эсэсовцев двинулись на юг через Австрию в итальянскую провинцию Южный Тироль, а оттуда – в Геную или Римини и Рим. Заботилось о них несколько организаций, в основном благотворительные, руководители которых почему-то решили, будто эсэсовцы спасались от чрезмерно жестоких преследований союзников. Особенно усердствовал Алуа Гюдаль, немецкий епископ в Риме. Главным пристанищем эсэсовских убийц стал римский францисканский монастырь, где они получали кров и еду в ожидании новых документов и возможности уехать в Южную Америку. Иногда эсэсовцы путешествовали под видом сотрудников Красного Креста. Ходатайствовал за них Ватикан, а издержки оплачивала благотворительная организация «Каритас».

Такова была первая цель «ОДЕССЫ», и в основном осуществить ее удалось. Около восьмидесяти процентов приговоренных к смертной казни эсэсовцев сумели благодаря «ОДЕССЕ» избежать кары правосудия.

Живя в свое удовольствие на средства, вырученные от массовых убийств, люди «ОДЕССЫ» наблюдали за обострением отношений между союзниками. Надежды на скорое восстановление рейха не оправдались, но с основанием в мае 1949 года Федеративной Республики Германии «ОДЕССА» поставила перед собой пять новых задач.

Во-первых, она решила внедрить бывших эсэсовцев во все звенья жизни в новой Германии. В конце сороковых и в пятидесятые годы они проникли в государственные службы, оказались в банках, юридических конторах, полиции, среди местных властей. Здесь они могли защищать друг друга от расследований и арестов, помогать друг другу во всем.

Во-вторых, бывшие эсэсовцы пробрались и к политической власти. Высоких постов они не занимали, рассредоточились по низшим и средним эшелонам. Дело в том, что в ФРГ не было закона, запрещавшего бывшему фашисту участвовать в политической борьбе. Показательно, что ни один кандидат ХДС или ХСС, рьяно выступавший за расследование военных преступлений, не был избран ни в бундестаг, ни даже в ландтаг. Кто-то из политиков объяснил это очень просто: «Все дело в математике, – заявил он. – Шесть миллионов мертвых евреев не могут голосовать. А пять миллионов живых нацистов могут и голосуют».

Главная цель обеих программ была проста: замедлить и по возможности остановить расследование преступлений бывших эсэсовцев. Большим подспорьем здесь оказалось тайное сознание у сотен тысяч немцев того, что они были вольными или невольными пособниками СС.

В-третьих, люди СС закрепились в промышленности и торговле. На деньги, заранее отложенные в швейцарские банки, они в пятидесятые годы открыли собственные предприятия, которые в начале шестидесятых уже процветали. Часть вырученных средств использовалась на финансирование проэсэсовских листовок, наводнивших одно время ФРГ, поддержку ультраправых издательств, помощь попавшим в беду камрадам.

В-четвертых, «ОДЕССА» всегда находит попавшему в руки правосудия эсэсовцу первоклассного адвоката и, если нужно, оплачивает судебные издержки.

В-пятых, «ОДЕССА» активно занимается пропагандой в самых различных формах, начиная от распространения экстремистской литературы и кончая проталкиванием в бундестаге закона, устанавливающего срок давности за преступления против человечества. Делаются попытки уверить новое поколение немцев, что цифры убитых евреев, русских и поляков во много раз преувеличены – обычно говорится, будто погибло всего сто тысяч евреев, – и что «холодная война» между Западом и Советским Союзом якобы подтвердила правоту Гитлера.

Но главная цель пропаганды «ОДЕССЫ» – убедить семьдесят миллионов жителей ФРГ, что эсэсовцы на самом деле были такими же солдатами-патриотами, как вермахт, и что дружба между старыми «товарищами по оружию» священна. Ничего более далекого от истины придумать нельзя.

Во время войны вермахт к СС близко не подходил. Солдаты считали эсэсовцев подонками, а те их презирали. В конце войны миллионы мальчишек из вермахта были брошены под русские танки лишь для того, чтобы эсэсовцы спасли свои шкуры. После июля 1944 года, когда был раскрыт заговор против Гитлера, эсэсовцы уничтожили пять тысяч солдат и офицеров, хотя в самом заговоре участвовало не больше пятидесяти человек. Так с какой стати германская армия, ВМФ и ВВС станут считать себя «товарищами по оружию» с СС?

Тем не менее «ОДЕССЕ» удалось стреножить тех, кто пытался разыскать и предать суду военных преступников. Здесь она не гнушалась ничем, даже убийствами своих членов, если подозревала, что в ходе следствия они могут выболтать лишнее. Кроме того, своими победами она во многом обязана ошибкам союзников в 1945–1949 годах, «холодной войне» и характерной немецкой трусости при столкновении с моральной проблемой, что совершенно не вяжется с мужеством немцев на войне или в годы восстановления Германии.

Когда Визенталь закончил, Миллер положил карандаш, которым записал многое из рассказа Симона, и откинулся на спинку кресла.

– Я понятия обо всем этом не имел, – сказал он наконец.

– Как и большинство немцев, – заметил Визенталь в ответ. – Сказать по правде, об «ОДЕССЕ» вообще мало кто знает. О ней в ФРГ почти не упоминают. Как американские гангстеры отрицают существование мафии, так бывшие эсэсовцы отрицают существование «ОДЕССЫ». Признаться, теперь это слово заменили на «товарищество», так же как в США мафию переименовали в «Коза Ностра». Ну и что? «ОДЕССА» не отомрет, пока остаются в живых нуждающиеся в защите преступники-эсэсовцы.

– Думаете, я столкнулся именно с ними? – спросил Миллер.

– Уверен в этом. Предупреждение, полученное вами в бадгодесбергском отеле, могло исходить только от них. Будьте осторожны – эти люди миндальничать не станут.

Но мысли Миллера были заняты другим.

– Перед тем, как Рошманн исчез, узнав, что его выдала жена, он, по вашим словам, обзавелся новым паспортом, так?

– Конечно.

– Почему именно паспортом?

Симон Визенталь уселся поудобнее и кивнул:

– Ваше недоумение мне понятно. Попробую его рассеять. После войны по Германии, да и здесь, по Австрии, скитались десятки тысяч людей без документов. Некоторые и впрямь лишились их волею судьбы, а некоторые намеренно выбросили.

Чтобы получить новое удостоверение личности, полагалось представить свидетельство о рождении. Но миллионы людей война сорвала с насиженных мест. Например, кто мог подтвердить правоту человека, утверждавшего, что он родился в маленькой деревушке в Восточной Пруссии, которая теперь оказалась за «железным занавесом»? А случалось, дом, где хранились документы, сгорел или пострадал от бомбежки. Посему порядок получения удостоверения личности был очень прост. Нужно было лишь привести двух свидетелей, которые поклялись бы, что знают вас и что вы назвались подлинным именем.

У военнопленных тоже не было никаких документов. Выпуская их из лагеря, английские или американские оккупационные власти выдавали им свидетельство об освобождении, где удостоверялось, что, скажем, Иоганн Шуманн отбыл свой срок в лагере для военнопленных. Этот документ представитель военной администрации передавал гражданскому коллеге, который выписывал бывшему заключенному удостоверение личности на имя Иоганна Шуманна. Но зачастую этот военнопленный просто назвался Иоганном Шуманном, а на самом деле имя у него было иное. Это никто не проверял. Так преступник мог запросто сменить все данные о себе.

Однако этим методом можно было воспользоваться только сразу после войны. К нему и прибегло большинство бывших эсэсовцев. А что делать человеку, настоящее имя которого раскрыли в 1955 году, как случилось с Рошманном? Тогда уже нельзя было просто пойти к властям и сказать: «Я потерял все документы во время войны». Его спросили бы, как он жил без них целых десять лет. Итак, ему нужен был новый паспорт.

– Пока мне все ясно, – сказал Миллер. – Но почему именно паспорт? Почему не водительские права или удостоверение личности?

– Потому что вскоре после основания ФРГ западногерманское правительство поняло, что в стране под чужими именами живут тысячи людей. И решило ввести документ, столь авторитетный, чтобы по нему можно было обзавестись всеми остальными. Сошлись на паспорте. В ФРГ для его получения нужно предъявить свидетельство о рождении, несколько справок и гору других документов, которые будут тщательно проверять. Зато получив паспорт, другими документами по нему можно обзавестись без труда. Уж такова бюрократия. Предъявление паспорта убеждает чиновника в том, что личность предъявителя подвергать сомнению не нужно – ведь другие бюрократы, выдавая паспорт, уже основательно ее проверили. Итак, с новым паспортом Рошманн быстро получил все необходимое: водительские права и кредитные карточки, открыл счет в банке. Паспорт в сегодняшней ФРГ – волшебная палочка, открывающая доступ к любым другим документам.

– Где его раздобыл Рошманн?

– У «ОДЕССЫ». Она, видимо, имеет в своем штате человека, умеющего их фабриковать.

Миллер призадумался:

– Найти его – значит отыскать того, кто способен опознать Рошманна, верно?

Визенталь пожал плечами:

– Возможно. Однако вы замахнулись на слишком многое. Чтобы его найти, надо проникнуть в «Одессу». Но это под силу лишь бывшему эсэсовцу.

– А что могу сделать я?

– Вам лучше всего связаться с теми, кто прошел рижское гетто. Не знаю, сумеют ли они вам помочь, но уверен, что захотят. Все мы жаждем изловить Рошманна. Начните вот с чего. – Визенталь пролистал дневник Таубера. – Здесь Саломон пишет о некой Олли Адлер из Мюнхена, любовнице Рошманна. Возможно, она осталась жива и вернулась в родной город.

Миллер согласно кивнул и спросил:

– Если вы правы, то где ее искать?

– В Центре еврейской общины. Там содержатся сведения и о мюнхенских евреях. Другие архивы уничтожены.

– Адрес центра у вас есть?

Симон Визенталь порылся в телефонной книге.

– Райхенбахштрассе, 27, Мюнхен, – сообщил он. – Дневник Таубера, я полагаю, вы заберете?

– К сожалению, да.

– Какая жалость. Я бы хотел оставить его у себя. Это – удивительное свидетельство.

Он встал и проводил Миллера до двери со словами: «Желаю удачи. И дайте мне знать, как у вас дела».

В тот вечер Миллер ужинал в «Доме золотого дракона», пивном баре и ресторане на Штайшдельгассе, открытом еще в 1566 году, и размышлял над советом Визенталя. Петер понимал, что из рижского гетто живыми вышли единицы, и почти не уповал на то, что кто-нибудь из них знает о жизни Рошманна после 1955 года. Но другого выхода просто не было.

На следующее утро он двинулся в Мюнхен.

Глава 10

В столицу Баварии Миллер въехал в полдень девятого января и, купив в киоске карту города, нашел с ее помощью дом по адресу Райхенбакштрассе, 27. Остановив машину невдалеке от здания, он осмотрел его. Это был невзрачный пятиэтажный дом с фасадом первого этажа из неоштукатуренных камней. Остальные этажи были сложены из силикатного кирпича. На первом этаже у левого края располагались двойные стеклянные двери.

В здании был единственный на весь огромный Мюнхен кошерный ресторан (тоже на первом этаже). Над ним размещались комнаты отдыха дома для престарелых, занимавшего четвертый и пятый этажи. Со двора можно было войти в синагогу. На третьем находился административный отдел, куда Миллер и направился.

Остановившись у столика дежурного, он огляделся. У стен стояли шкафы с книгами послевоенных изданий (старую библиотеку сожгли фашисты).

На стенах висели портреты видных деятелей еврейской общины с незапамятных времен – проповедники и раввины с роскошными бородами, похожие на пророков Ветхого завета, который Миллеру преподавали в школе. У многих на лбу были филактерии – повязки с изречениями из Торы, все были в шляпах. Был там и стенд с газетами на немецком языке и иврите. Последние, очевидно, авиапочтой поставлялись из Израиля. Черноволосый, невысокого роста человек разглядывал их заголовки.

– Что вам угодно? – вдруг послышался голос.

Миллер вновь поглядел на столик дежурного. Теперь за ним сидела темноглазая женщина лет сорока пяти. На лоб ей так и норовила упасть прядь волос, которую она время от времени откидывала.

Петер ответил, что его интересует Олли Адлер, которая, возможно, вернулась в Мюнхен после войны.

– А откуда? – осведомилась женщина.

– Из Магдебурга. До этого она была в Штутгарте, а еще раньше – в Риге.

– Боже мой, в Риге! По-моему, в наших списках нет ни одного, кто вышел бы оттуда. Они, знаете ли, все исчезли. Но я поищу все равно.

Женщина ушла в архив, Миллер через открытую дверь видел, как она просматривала список. Тот оказался невелик – уже через пять минут она вернулась.

– Извините, но никто под таким именем у нас не зарегистрирован, хотя оно распространенное.

– Понятно, – вздохнул Миллер. – Это был мой последний шанс. Извините за беспокойство.

– Попробуйте связаться с Международной службой поиска, – посоветовала женщина. – Искать пропавших во время войны – их прямая обязанность. У них есть общегосударственные списки, а у нас лишь списки тех, кто родился в Мюнхене и сюда же вернулся.

– А где находится служба поиска?

– В Арользене-на-Вальдеке. Недалеко от Ганновера, в Нижней Саксонии. Содержит ее Красный Крест.

Подумав немного, Миллер спросил:

– Есть ли в Мюнхене кто-нибудь из сосланных в Ригу? Дело в том, что я пытаюсь разыскать бывшего коменданта рижского концлагеря.

Наступила тишина. Миллер понял, что человек у стенда с газетами повернулся и разглядывает Петера. Женщина посуровела.

– Возможно, такие найдутся. До войны в Мюнхене жили двадцать пять тысяч евреев. Вернулся лишь каждый десятый. Теперь нас около пяти тысяч, половина – дети, родившиеся после войны. Но чтобы найти тех, кто побывал в Риге, придется просмотреть все списки. Против фамилии каждого мы ставим название концлагеря, где он был. Приходите завтра.

Миллер подумал, не бросить ли все и не вернуться ли домой. Поиски явно зашли в тупик.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я приду завтра.

Он вышел на улицу, достал ключи от машины, но тут услышал за спиной шаги.

– Извините, – раздался голос. Миллер обернулся и увидел того самого мужчину, который разглядывал заголовки газет.

– Вы собираете сведения о рижском гетто? – спросил тот. – О его коменданте? Это капитан Рошманн, так?

– Да, он, – подтвердил Миллер. – А что?

– Я сам был в Риге, – сказал мужчина. – И знавал Рошманна. Возможно, я смогу вам помочь.

Он был невысокий, жилистый, лет сорока пяти, с ясными карими глазами, взъерошенный, словно воробей.

– Мое имя Мордекай, – представился он. – Но обычно меня зовут Мотти. Может быть, сядем и поговорим за чашкой кофе?

Они зашли в ближайшее кафе. Миллер, несколько растаявший от обходительности собеседника, вскоре разговорился, рассказал о своих поисках от закоулков Альтоны до Центра общины в Мюнхене.

Мотти все внимательно выслушал и пробормотал:

– М-да. Вы сил не жалели. Но почему вам, немцу, взбрело в голову гоняться за Рошманном?

– Не все ли равно? Меня так часто об этом спрашивали, что я уже устал отвечать. Разве не понятен гнев немца по поводу случившегося во времена фашизма?

– Понятен, – согласился Мотти. – Не ясно, почему этот немец решился на столь активные поиски. Ну, хватит об этом. Вы и впрямь считаете, что новый паспорт Рошманну выхлопотала «ОДЕССА»?

– Так меня уверяли, – ответил Миллер. – И найти человека, который его подделал, можно, лишь проникнув туда.

Мотти внимательно оглядел сидевшего перед ним молодого немца и спросил:

– В какой гостинице вы остановились?

Миллер сказал, что приехал в Мюнхен всего несколько часов назад и еще нигде не устроился. Но знал один отель, где останавливался раньше. По просьбе Мотти он пошел позвонить туда и заказать себе номер. А когда вернулся к столику, Мотти уже ушел, оставив под чашкой записку: «Независимо от того, устроитесь вы в этот отель или нет, будьте в его вестибюле сегодня в восемь вечера».

Миллер заплатил за кофе и ушел.

Тем временем Вервольф, сидя у себя в кабинете, перечитал отчет своего коллеги из Бонна, человека, который разговаривал с Миллером неделю назад, назвавшись доктором Шмидтом. Отчет пришел к Вервольфу пять дней назад, но, от природы, осторожный, глава «ОДЕССЫ» в ФРГ действовать не спешил, предпочитал сначала все досконально обдумать. Генерал Глюкс при встрече с ним в Мадриде дал ясное и четкое указание, но, как все привыкшие работать за столом, Вервольф находил успокоение в том, что откладывал неизбежное. А ведь начальник однозначно приказал уничтожать всех, кто станет чрезмерно интересоваться Вулканом. Да и характеристика, данная Миллеру «доктором Шмидтом», не давала Вервольфу покоя.

«Это напористый молодой человек, – писал Шмидт, – язвительный и своевольный, возможно, упрямый, движимый, очевидно, искренней личной неприязнью к Эдуарду Рошманну, объяснить которую я не в силах. Он вряд ли прислушается к голосу разума даже перед лицом смертельной опасности…» Вервольф перечитал резюме «доктора» еще раз и вздохнул. Потом снял телефонную трубку и попросил Хильду соединить его с городом. Затем набрал дюссельдорфский номер.

После нескольких гудков в трубке послышалось обычное: «Да?»

– Мне бы хотелось поговорить с господином Маккензеном, – сказал Вервольф.

– А кто его спрашивает?

Вместо прямого ответа Вервольф назвал пароль:

– Кто был величественнее Фридриха Великого?

– Барбаросса, – ответил голос в трубке и добавил: – Маккензен слушает.

– С вами говорит Вервольф. Ваши каникулы, к сожалению, кончились. Есть работа. Приезжайте ко мне завтра же.

– Когда?

– Будьте в конторе к десяти утра, – уточнил Вервольф. – Секретарше назовитесь Келлером. Я запишу вас к себе на прием в тот час.

Он положил трубку.

В Дюссельдорфе Маккензен встал и пошел в ванную помыться и побриться. Это был высокий, крепкий мужчина – бывший сержант дивизии СС «Дас райх», – убивать научился, вешая французских заложников в Тюле и Лиможе в 1944 году.

После войны он начал работать на «Одессу» – сначала водителем, возил беглых эсэсовцев из Германии через Австрию в Южный Тироль. В 1946 году, когда его остановили чересчур усердные патрульные-американцы, он убил всех четверых из патрульного джипа и с тех пор сам оказался в бегах.

Потом его приставили телохранителем к высшим чинам «ОДЕССЫ». Приобретая все большее их уважение, он к середине пятидесятых годов стал палачом «ОДЕССЫ» – человеком, без излишнего шума расправлявшимся с теми, кто сумел слишком близко подобраться к главарям организации или собирался предать своих «товарищей». К январю 1964 года он выполнил уже двенадцать заданий такого рода.

Звонок раздался ровно в восемь. Трубку сняла дежурная и позвала к телефону Миллера, который сидел в вестибюле у телевизора. Он узнал голос в трубке.

– Герр Миллер? Это я, Мотти. Я, пожалуй, смогу вам помочь. Вернее, не я сам, а мои друзья. Хотите с ними встретиться?

– Я встречусь со всеми, кто желает помочь мне, – ответил Миллер, заинтригованный уловками Мотти.

– Хорошо. Выходите из отеля и поверните налево по Шиллерштрассе. Через два квартала увидите кафе «Линдеманн». Ждите меня там.

– Когда идти? Прямо сейчас?

– Да. Я бы сам к вам пришел, но друзья не позволяют. Так что не мешкайте.

Мотти повесил трубку. Миллер надел пальто и вышел из гостиницы. Повернув налево, прошел полквартала. Тут что-то твердое впилось ему сзади в ребра. Из-за угла вывернула машина.

– Садитесь на заднее сиденье, герр Миллер, – сказал Петеру кто-то прямо в ухо.

Дверь машины открылась, Миллера снова ткнули под ребра чем-то твердым. Он нагнулся и забрался в машину. Помимо водителя, там был еще один человек, на заднем сиденье. Он подвинулся, освободил место Миллеру. Петер почувствовал, как в машину залез и тот, кто остановил его на улице. Потом дверь захлопнулась, и автомобиль отъехал от тротуара.

Сердце у Миллера бешено колотилось. Он оглядел сидевших рядом, но никого не узнал. Мужчина справа, тот, что открыл Миллеру дверь, негромко сказал: «Я завяжу вам глаза», – вынул нечто похожее на большой черный носок и пояснил: «Вам ни к чему видеть, куда мы едем».

Носок натянули Миллеру на голову до самого носа. Петер вспомнил холодные голубые глаза человека в отеле «Дрезен» и слова Визенталя: «Будьте осторожны – эти люди миндальничать не станут». Потом он вернулся мыслями к Мотти и подумал, как могло получиться, что один из них читал газету на иврите в Центре еврейской общины.

Машина ехала минут двадцать, потом затормозила и остановилась. Миллер услышал, как открылись ворота. Автомобиль вновь рванулся вперед, но тут же остановился. Миллеру помогли выйти и провели по двору в дом – он почувствовал на лице сначала холодный ветер улицы, а потом теплый воздух помещения. За спиной захлопнулась дверь, Миллера заставили спуститься на несколько ступенек, видимо, в подвал, хотя там было тепло, а кресло, в которое его усадили, покрывал хороший чехол.

Чей-то голос сказал: «Снимите повязку», – и носок убрали. Миллер заморгал – глаза отвыкли от света.

Помещение, куда он попал, располагалось явно под землей – окон не было. Но под потолком гудел вентилятор. Подвал был обставлен удобной и дорогой мебелью. Он, по-видимому, предназначался для собраний: у дальней стены стоял длинный стол с восемью стульями. Посреди, на круглом коврике, располагался кофейный столик. Больше в подвале, кроме пяти кресел, ничего не было.

У длинного стола, светясь извиняющейся улыбкой, стоял Мотти, а те двое, что привезли Миллера – оба крепкие мужчины средних лет, – облокотились на спинки кресел справа и слева от Петера. Напротив сидел четвертый мужчина. Водитель остался наверху, у входной двери, решил Миллер.

Четвертый мужчина был, очевидно, за главного. Он устроился в кресле, а трое его подчиненных стояли. На вид ему было около шестидесяти. Он был тощий, костлявый, с впалыми щеками и крючковатым носом. Но больше всего беспокоили Миллера его глубоко запавшие пронзительные глаза. Глаза фанатика.

– Добро пожаловать, герр Миллер, – произнес старик. – Извините за то, каким странным способом вы попали сюда. Мы воспользовались им, чтобы безболезненно вернуть вас в отель, если вы откажетесь от моего предложения. Мой друг, – он указал на Мотти, – сообщил, что вы разыскиваете некоего Эдуарда Рошманна. И чтобы подобраться к нему, готовы проникнуть в «Одессу». Но одному вам это не удастся. А нам выгодно иметь в «ОДЕССЕ» такого человека, как вы. Поэтому мы согласны вам помочь. Понятно?

– Значит, вы не из «ОДЕССЫ»?

Старик поднял брови:

– Боже мой, вы поставили все с ног на голову. – Он закатал левый рукав рубашки. На плече синими чернилами был вытатуирован номер. – Аушвиц, – пояснил старик. – А они, – он указал на стоявших рядом, – отведали Бухенвальда и Дахау, – он расправил рукав и продолжил: – Герр Миллер, кое-кто считает, что убийц нашего народа нужно отдавать в руки правосудия. Мы с этим не согласны. Сразу после войны я разговаривал с английским офицером и одну его мысль пронес через всю жизнь. Он сказал: «Если бы они убили шесть миллионов англичан, я тоже сотворил бы памятник из черепов. Но не тех, кто погиб в концлагерях, а тех, кто загнал туда людей». Это простая, но убедительная логика, герр Миллер. Я и мои люди решили после войны остаться в Германии лишь с одной целью – мстить. Мы фашистов не арестовываем. Мы убиваем их как крыс. А звать меня Леон.

Четыре часа Леон допрашивал Миллера, пока не убедился, что намерения журналиста искренни. Как и многие до него, Леон не понял, чтодвигало Петером, и вынужден был признать, что журналиста толкало отвращение к злодеяниям фашистов. Покончив с вопросами, Леон откинулся на спинку кресла и долго разглядывал молодого человека.

– А вы понимаете, сколь рискованно пытаться проникнуть в «Одессу», герр Миллер? – спросил он наконец.

– Могу себе представить, – сказал Миллер. – Ведь я слишком молод.

Леон покачал головой:

– Внедрять вас туда под вашим собственным именем бессмысленно. Во-первых, у них есть списки всех бывших эсэсовцев, и Петер Миллер там не значится. Во-вторых, вы должны постареть по крайней мере на десять лет. Словом, надо превратить вас в другого человека, некогда на самом деле бывшего эсэсовцем. На поиски такого уйдет много времени и хлопот.

– Неужели такой вообще найдется?

Леон пожал плечами:

– Это должен быть человек, смерть которого нельзя проверить. Прежде чем принять кого-нибудь в свои ряды, «ОДЕССА» тщательно его экзаменует. И экзамены эти не из легких. Чтобы успешно их сдать, вам придется несколько недель прожить с настоящим офицером СС, который научит вас обращению и поведению, расскажет обо всех тонкостях. К счастью, такой человек у нас есть.

– Но почему он этим занимается? – изумился Миллер.

– Тот, о ком я говорю, – странная птица. Это бывший капитан СС, искренне раскаявшийся в содеянном. Его замучила совесть, и он вступил в «Одессу», чтобы сообщать властям о местонахождении разыскиваемых военных преступников. Он и теперь занимался бы этим, если бы его не разоблачили в «ОДЕССЕ». Чудом ему удалось спастись, и сейчас он живет под чужим именем неподалеку от Байройта.

– Что мне еще придется выучить?

– Все о том, в кого вы перевоплотитесь. Где и когда он родился, как попал в СС, где обучался и служил, номер части, фамилию командира и прочее. Кроме того, за вас должен поручиться кто-то, чьему слову в «ОДЕССЕ» поверят. Устроить все это непросто. На вас, герр Миллер, мы потратим много времени и хлопот.

– Но ради чего?

Леон поднялся и прошелся по ковру.

– Мы хотим мстить. Поэтому нам нужен не только Рошманн, но и другие скрывающиеся от властей фашисты. Их имена вы нам и добудете.

Миллер понимающе кивнул и спросил:

– А вы пытались внедрить своих людей в «Одессу» раньше?

– Дважды, – ответил Леон.

– Ну и как?

– Труп первого выловили потом из канала. При пытках у него вырвали все ногти. Второй просто исчез. Ну что, не передумали?

Миллер пропустил вопрос мимо ушей:

– Если вы столь тщательно работаете, почему их разоблачили?

– Они оба были евреи из концлагерей, – объяснил Леон. – Мы попытались свести татуировку с их рук, но шрамы остались. Кроме того, они подвергались обрезанию. Вот почему, когда Мотти сообщил, что нашел немца, настроенного против СС, я этим заинтересовался. Кстати, вы обрезаны?

– Нет, разумеется.

Леон удовлетворенно кивнул:

– Значит, ваши шансы улучшаются. Остается лишь изменить вашу внешность и обучить вас очень опасной роли.

Было далеко за полночь. Леон взглянул на часы и спросил:

– Вы ужинали?

Журналист покачал головой.

– Мотти, – произнес Леон, – нашего гостя следует покормить.

Мотти улыбнулся, кивнул и вышел.

– Вам придется переночевать у нас, – оказал Леон Миллеру. – И не пытайтесь уйти. На двери три замка, и все закрываются снаружи. Дайте мне ключи от машины, и ее пригонят сюда. Лучше на несколько недель убрать «ягуар» подальше от людских глаз. По счету в отеле заплатим мы, а ваши вещи перенесем сюда. Утром вы напишете письма родителям и девушке, если она у вас есть, объясните, что в ближайшие несколько недель, а может быть, и месяцев они вас не увидят. Понятно?

Миллер кивнул и вынул ключи от машины. Леон передал их одному из мужчин, тот сразу же ушел.

– Утром мы отвезем вас в Байройт к нашему офицеру СС. Его зовут Альфред Остер. У него вы и поселитесь. Я с ним договорюсь. А пока извините, мне надо идти. Искать человека, в которого вы перевоплотитесь.

Он встал и вышел. Вскоре вернулся Мотти, неся поднос с ужином и несколько одеял. Он оставил Миллера в компании холодного цыпленка, картофельного салата и растущих сомнений.

На севере от Мюнхена в Главном госпитале Бремена дежурный ранним утром обходил вверенных ему больных. Кровать в дальнем конце палаты была отгорожена высокой ширмой. Дежурный, пожилой мужчина по фамилии Гартштейн, заглянул поверх ширмы. За ней на кровати неподвижно лежал человек. Дежурный зашел за ширму и взял больного за запястье. Пульса не было. Он взглянул на обезображенное лицо ракового больного, вспомнил слова, которые тот бормотал в бреду, и приподнял его левую руку. Под мышкой был вытатуирован номер с группой крови – явный признак того, что пациент служил когда-то в СС. Эсэсовцев татуировали, так как они считались ценнее обычных солдат и при ранениях первыми получали нужную плазму.

Гартштейн закрыл лицо умершего простыней и заглянул в ящик его тумбочки. Вынул оттуда водительские права – их положили в тумбочку вместе со всем, что обнаружили у больного, когда его привезли в госпиталь после приступа, случившегося прямо на улице.

Права были выписаны на имя Рольфа Гюнтера Кольба, родившегося восемнадцатого июня 1925 года. Дежурный сунул их в карман халата и пошел докладывать врачу о смерти пациента.

Глава 11

Под внимательным взглядом Мотти Миллер написал письмо матери и Зиги. Закончил к полудню. Багаж из отеля уже доставили, по счету заплатили, и в начале третьего Петер и Мотти выехали в Байройт. Машину вел все тот же шофер.

По журналистской привычке Петер бросил взгляд на номер голубого «опеля», сменившего вчерашний «мерседес». Мотти заметил это и улыбнулся.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Эту машину мы взяли напрокат на вымышленное имя.

– Что ж, приятно находиться в окружении профессионалов, – сознался Миллер.

Когда он забрался в «опель», глаза ему вновь завязали и заставили лечь на пол. Повязку Мотти снял только тогда, когда машина выехала из Мюнхена на автобан Е6, ведущий в Нюрнберг и Байройт.

Оглядевшись, Миллер понял, что ночью вновь шел сильный снег. Поросшие лесами холмы на границе Баварии и Франконии укрылись белоснежной пеленой, сбросившие листву березы вдоль дороги надели молочно-белые шапки. Шофер вел машину медленно и осторожно, «дворники» едва успевали смахивать со стекла снежные хлопья и слякоть, вылетавшую из-под колес грузовиков. Миллер и остальные позавтракали в придорожном кабачке Ингольштадте и обогнув Нюрнберг с запада, через час въехали в Байройт.

Лежащий посреди красивейшей части ФРГ, прозванной Баварской Швейцарией, маленький городок Байройт может похвастаться только одним – ежегодным фестивалем музыки Вагнера. В прежние времена жители с гордостью принимали у себя нацистскую верхушку, исправно приезжавшую на фестиваль вместе с Гитлером, большим любителем Вагнера, почти в полном составе.

Но сейчас, в январе, город мирно спал под снегом, отдыхая после новогодних празднеств. Коттедж Альфреда Остера стоял в тихом переулке на окраине города. Перед домом не было ни одной машины.

Бывший офицер СС уже ждал гостей. Это был высокий грубовато-добродушный мужчина с голубыми глазами и рыжими пушистыми волосами на макушке. Несмотря на зиму, его лицо покрывал загар, каким обладают люди, проводящие много времени в горах на солнце и чистом воздухе.

Мотти представил Миллера и передал ему письмо от Леона. Баварец прочел его и кивнул, бросив на Миллера проницательный взгляд.

– Что ж, попытка не пытка, – сказал он. – Сколько я могу с ним работать?

– Еще не известно, – ответил Мотти. – Очевидно, до тех пор, пока вы его не подготовите. К тому же нам нужно найти ему новое имя. В общем, мы дадим вам знать.

Вскоре Мотти ушел. Остер провел Миллера в гостиную и, прежде чем включить свет, задернул шторы.

– Итак, вы хотите перевоплотиться в бывшего эсэсовца? – спросил он, не оборачиваясь.

Миллер ответил утвердительно. Остер повернулся к нему лицом.

– Тогда начнем с главного. Не знаю, где вы получали военную специальность, но думаю, что это было в разболтанной слюнявой конторе для сосунков, именующей себя бундесвером. Так зарубите себе на носу: подразделение бундесвера продержалось бы против отборной американской, английской или советской части не больше десяти секунд. А служивший в войсках СС мог в одиночку расправиться с пятью солдатами любой союзной армии. Это во-первых. А во-вторых, эсэсовцы были самыми выносливыми, наилучшим образом обученными, дисциплинированными, сметливыми солдатами всех времен и народов. Этого у них не отнять. Так что тебе, Миллер, придется многому научиться. Пока живешь у меня, порядок будет такой: когда я вхожу в комнату, ты должен вскакивать по стойке «смирно». Именно вскакивать. Когда я прохожу мимо, ты обязан щелкать каблуками и оставаться вытянутым в струнку, пока я не отойду на пять шагов. В ответ на мои приказания ты должен говорить: «Яволь, герр гауптштурмфюрер», – а если я позову тебя, ты должен явиться и сказать: «Цю бефель, герр гауптштурмфюрер». Понятно?

Миллер изумленно кивнул.

– Пятки вместе! – заорал вдруг Остер. – Чтоб щелкнули каблуки! – И добавил смягчившись: – У нас мало времени, так что начнем немедленно. До ужина нужно пройти названия чинов, соответствующие им обращения и знаки отличия всех чинов в СС. Потом мы разберемся в видах военной формы и чинах СС, разнице в знаках их отличия, я расскажу, когда надевалась парадная форма, полная, маршевая или полевая. Потом преподам полный курс политико-идеологической подготовки, который ты якобы прошел в учебной части СС в Дахау. Затем ты выучишь походные, застольные и разные войсковые песни. Я расскажу тебе все до момента окончания учебы. Потом Леон должен сообщить, где ты якобы служил, кто тобой командовал, что с тобой произошло после войны, чем ты в последнее время занимался. Но и первая часть курса займет у нас не меньше двух-трех недель. Отнесись ко всему очень серьезно. Если ты попадешь в «Одессу», узнаешь имена ее главарей и чем-нибудь себя выдашь, то быстренько окажешься в могиле. Поверь, я не слюнтяй, но боюсь «Одессу» до сих пор. Поэтому я и взял себе новое имя.

Впервые с начала охоты на Рошманна Петер засомневался, стоит ли игра свеч.

Маккензен прибыл в контору к Вервольфу ровно в десять. Когда дверь кабинета плотно закрылась за ним, Вервольф усадил его на гостевой стул и закурил сигару.

– Дело вот в чем. Некий журналист хочет узнать, где и под чьим именем живет один из наших товарищей, – начал он.

Убийца понимающе кивнул. Ему приходилось выслушивать нечто подобное уже не раз.

– В обычных обстоятельствах, – подвел итог Вервольф, – мы не стали бы ничего предпринимать, убежденные, что в конце концов журналист прекратит поиски – зайдет в тупик или поймет, что разыскиваемый не стоит затрачиваемых усилий.

– Но сейчас… все не так? – тихо спросил Маккензен.

Вервольф кивнул, казалось, с искренним сожалением:

– Да. Увы, журналиста придется убрать. Во-первых, потому, что человек, которого он разыскивает, для нас незаменим. Во-вторых, сам журналист слишком умен, гибок, находчив и предан желанию найти нашего товарища.

– Что движет им? – спросил Маккензен.

Вервольф растерянно нахмурился, сбросил пепел с сигары и ответил:

– Мы не знаем. Но, по-видимому, здесь замешаны какие-то личные чувства, – пробормотал он. – Человек, которого разыскивает журналист, способен, конечно, возбудить недовольство, скажем, у евреев. Он возглавлял гетто в Остляндии. Многие, в основном иностранцы, не хотят признать, что мы действовали там правильно. Загадка в том, что этот журналист не еврей, не иностранец, не коммунист – и не радикал – словом, не из тех, кого мучит совесть за дела родителей. Он из другого племени. Молодой немец арийского происхождения, сын фронтовика. Ничто в его биографии не объясняет его ненависти к нам и навязчивого стремления выследить одного из наших камрадов, даже несмотря на четкое и ясное предупреждение. Жаль, но придется его убрать. Другого выхода нет.

– Вы поручаете убить его мне?

– Да.

– Где он теперь?

– Неизвестно. – Вервольф протянул через стол два листа писчей бумаги, заполненные отпечатанным на машинке текстом. – Здесь все о нем. Это Петер Миллер, независимый журналист. В последний раз его видели в отеле «Дрезен» в Бад-Годесберге. Он, конечно, оттуда уже уехал, но начать поиски следует именно там. Или в его собственной квартире – расспросить девушку, с которой он живет. Представьтесь сотрудником одного из крупных журналов, на которые он обычно работает, и она расскажет вам все, что знает. Кроме этого, Миллер ездит на необычном автомобиле. Подробности прочтете.

– Мне понадобятся деньги, – заметил Маккензен.

Вервольф это предвидел. Он подтолкнул к убийце пачку банкнот, где было десять тысяч марок.

Тринадцатого января весть о кончине Рольфа Гюнтера Кольба дошла до Леона. В письме от представителя его организации в Северной Германии лежали и водительские права умершего. Леон сверил чин и номер по своему списку бывших эсэсовцев, посмотрел, не значится ли Кольб среди разыскиваемых военных преступников, и не нашел его там, подумал некоторое время, глядя в пустоту, и наконец решился.

Он позвонил Мотти на работу – на телефонную станцию – и попросил его зайти после смены.

Когда он пришел, Леон показал ему водительские права Кольба и произнес:

– Вот человек, который нам нужен. В самом конце войны его произвели в сержанты СС, хотя ему едва исполнилось девятнадцать. У них явно не хватало людей. Миллера не сделаешь похожим на Кольба, даже загримировав, да и грим вблизи легко заметен. Но рост и телосложение Кольба такие же, как у Миллера. Значит, для прав нужна лишь новая фотография. Но это не к спеху. Прежде всего надо найти печать Бременского отдела дорожной полиции. Позаботьтесь об этом.

Когда Мотти ушел, Леон позвонил в Бремен и отдал еще несколько приказов.

– Ладно, – сказал Остер подопечному. – Теперь займемся песнями. Ты слышал о «Песне Хорста Весселя»?

– Конечно, – отозвался Миллер. – Это же фашистский марш. Но слов я не знаю.

– Я научу тебя десятку песен. На всякий случай. Но эта – главная. Возможно, тебе даже придется ее подхватить, если вдруг «камрады» запоют. Не знать ее равносильно смерти. А теперь повторяй за мной:

Наступило восемнадцатое января. Маккензен сидел в баре мюнхенского отеля «Швейцергоф», потягивал коктейль и рассуждал о своем подопечном Миллере, журналисте, чьи анкетные данные палач уже вызубрил. Будучи человеком скрупулезным, Маккензен связался с фирмой, продававшей «ягуары» в ФРГ, и получил от нее несколько рекламных снимков спортивной модели ХК150, чтобы точно знать, какую машину искать. Трудность заключалась в том, что он никак не мог ее найти.

Расспросы привели Маккензена из Бад-Годесберга в дюссельдорфский аэропорт, где ему сказали, что перед самым новым годом Миллер летал в Лондон, вернулся через полутора суток. Потом и он и его машина исчезли.

Говорил Маккензен и с Зиги, но она лишь показала ему отправленное из Мюнхена письмо, где Миллер сообщал, что на некоторое время останется там. И поиски зашли в тупик. Маккензен обзвонил все мюнхенские отели, автостоянки, гаражи и бензозаправочные станции. Миллер как сквозь землю провалился.

Допив коктейль, Маккензен пошел к телефону – докладывать Вервольфу, не подозревая, что находился лишь в километре от черного «ягуара», стоявшего в обнесенном бетонным забором дворе дома, где жил Леон.

К регистратуре Главного госпиталя Бремена подошел человек в белом халате. На шее у него висел стетоскоп – неотъемлемая принадлежность дежурного врача.

– Мне нужно взглянуть на историю болезни одного из наших пациентов, Рольфа Гюнтера Кольба.

Регистраторша врача не узнала, но не нашла в этом ничего необычного. Их в госпитале работали десятки. Она прошлась взглядом по картотеке, вынула папку с именем Кольба и протянула ее врачу. Тут зазвонил телефон, она пошла ответить.

Врач сел в кресло и прочитал историю болезни. В ней сообщалось, что с Кольбом на улице случился приступ и его в машине «скорой помощи» доставили в больницу. Обследование показало, что у Кольба рак желудка в последней стадии. Было принято решение не оперировать. Сначала пациенту давали лекарства, но безуспешно, а потом лишь болеутоляющее. На последней странице стояла одна-единственная фраза: «В ночь с восьмого на девятое января пациент скончался. Причина смерти – карцинома желудка. Ближайших родственников у больного нет. Тело доставлено в городской морг девятого января». Ниже стояла подпись лечащего врача.

Прочитавший историю болезни вынул из папки последнюю страницу и заменил ее новой, где было написано: «Несмотря на серьезное состояние больного при поступлении в госпиталь, карцинома поддалась лечению и перешла в состояние ремиссии. Шестнадцатого января пациента выписали из госпиталя и по его просьбе направили для окончательного выздоровления в клинику „Аркадия“, в Дельменхорст». Вместо подписи стояла затейливая закорючка.

Врач вернул историю болезни регистраторше, поблагодарил ее с улыбкой и ушел. Это произошло двадцать второго января.

Через три дня Леон получил сведения, заполнившие последнюю брешь в его плане. Служащий туристского агентства в Северной Германии послал ему телеграмму, где сообщалось, что некий пекарь из Бремерхавена выкупил заказанные ранее билеты на зимний круиз по Карибскому морю, в который он отправится вместе с женой в субботу, шестнадцатого февраля. Леон знал, что этот человек во время войны дослужился до полковника СС, а потом вступил в «Одессу». Леон приказал Мотти купить книгу по хлебопекарному делу.

Вервольф терялся в догадках. Вот уже почти три недели его агенты в главных городах ФРГ разыскивали человека по имени Миллер и черный спортивный автомобиль марки «ягуар». За квартирой и гаражом Миллера в Гамбурге следили, к его матери в Осдорф съездили, девушке по имени Зиги несколько раз звонили, представляясь работниками крупных журналов, с предложениями срочной и денежной работы для Петера, но она лишь отвечала, что не знает, где ее друг.

Справлялись и в банке, где Миллер держал деньги, но оказалось, он не заглядывал туда с ноября. Словом, все было безрезультатно. Наступило тридцатое января, и Вервольфу, скрепя сердце, пришлось еще раз позвонить по телефону.

Через полчаса в доме, стоявшем высоко в горах, пожилой мужчина положил трубку и смачно выругался. Был вечер пятницы, он только что приехал к себе в загородный дом на выходные, и вдруг такая неприятная весть.

Мужчина подошел к окну элегантно обставленного кабинета. Свет из дома падал на высокие сугробы, на сосны, занимавшие почти всю землю вокруг дома.

Ему всегда хотелось жить именно так, в хорошем горном коттедже – еще мальчишкой он катался с гор вокруг Граца и видел стоявшие по склонам дома богачей. Теперь он сам жил в таком же, и это ему нравилось. Здесь было гораздо лучше, чем в доме пивовара, где он вырос; чем в рижском особняке, где он провел четыре года; чем в меблированных комнатах Буэнос-Айреса или в гостиничном номере Каира. Всю жизнь он стремился именно к этому. И вдруг такая неприятность. Он сказал звонившему, что никого не заметил ни у дома, ни у фирмы, которую возглавлял, никто о нем не выспрашивал. Но все же встревожился. Миллер? Что за Миллер, черт возьми? Заверения по телефону, что о журналисте «позаботятся», беспокойства не рассеяли. Слишком серьезно принимали звонивший и его коллеги угрозу, исходившую от Миллера, – они даже решили послать к хозяину загородного дома телохранителя. Он приедет завтра и останется здесь под видом шофера.

Мужчина задернул шторы, отрезал себя от зимнего пейзажа. Тяжелая дверь в кабинет преграждала путь звукам из других комнат. Слышалось лишь, как потрескивали в очаге свежие сосновые дрова. Обрамляла его кованая решетка в виде виноградной лозы и гроздьев. Купив дом, новый владелец многое переоборудовал, но камин решил не трогать.

Дверь отворилась, в кабинет заглянула жена.

– Ужин готов, – сказала она.

– Иду, дорогая, – ответил Эдуард Рошманн.

На другое утро, в субботу, Остера и Миллера потревожили гости из Мюнхена – Леон, Мотти, водитель и еще один мужчина с черной сумкой в руках. Когда они вошли в гостиную, Леон сказал ему:

– Поднимитесь в ванную и установите аппаратуру.

Мужчина кивнул и пошел наверх. Водитель остался в машине. Леон сел за стол, пригласил Остера и Миллера занять свои места. Мотти остался у двери с фотоаппаратурой и вспышкой.

Леон передал Миллеру водительские права. Фотографии в них не было.

– Вот кем вы станете, – сказал Леон. – Рольфом Гюнтером Кольбом, который родился восемнадцатого июня 1925 года. Значит, в конце войны ему было девятнадцать, почти двадцать. Он вырос в Бремене. В тридцать пятом году в десятилетнем возрасте вступил в «Гитлерюгенд», а в сорок четвертом, когда ему исполнилось восемнадцать, – в СС. Его родители погибли в сорок четвертом во время бомбежки Бремена, а сам он недавно умер от рака.

– А его карьера в СС? – спросил Остер. – Должен же я Миллеру о ней рассказать.

– Кстати, как его успехи? – поинтересовался Леон, словно Петера в комнате не было.

– Неплохо. Вчера я устроил ему двухчасовой допрос, и он его выдержал. Но о собственной карьере в СС ничего не знает. А о ней его спросят обязательно.

Леон согласно закивал, перелистывая вынутые из портфеля документы, и сказал:

– О ней мы тоже понятия не имеем. Да и какая у Кольба могла быть карьера, если его взяли в СС мальчишкой в самом конце войны и в списках разыскиваемых нацистов он не значится? С одной стороны, это хорошо – в «ОДЕССЕ» о его существовании, скорее всего, и не подозревают. С другой, плохо – ему незачем искать у них защиты и помощи, ведь его никто не станет преследовать. Посему мы сами придумали ему послужной список. Вот он.

Леон передал свои листки Остеру, тот сразу же начал их читать. Закончив, кивнул:

– Неплохо. И общеизвестному соответствует. За такое и впрямь могут посадить, если узнают.

Леон удовлетворенно крякнул:

– Вы расскажете ему все, что нужно. Кстати, мы нашли ему поручителя. Это бывший полковник СС, живет в Бремене, шестнадцатого февраля отправляется с женой в круиз. Когда Миллер пойдет в «Одессу», а это должно случиться после шестнадцатого февраля, он получит от нас письмо за подписью этого человека с заверениями, что Кольб, работавший у него в пекарне, действительно бывший эсэсовец и нуждается в помощи. К тому времени с владельцем пекарни связаться будет невозможно. Кстати, – он повернулся к Миллеру и передал ему книгу, – вам не помешает почитать о том, как пекут хлеб. Ведь этим вы занимались с сорок пятого года.

Леон не упомянул, что круиз продлится всего месяц и после возвращения владельца пекарни жизнь Миллера повиснет на волоске.

– Теперь мой друг парикмахер немного изменит вашу внешность, – сказал Петеру Леон. – А потом мы сфотографируем вас для водительских прав.

В ванной парикмахер постриг Миллера очень коротко. Когда он закончил, волосы Петера стали похожи на недельную щетину, сквозь них просвечивала кожа головы. Миллер перестал выглядеть взъерошенным и, казалось, постарел. Слева Петеру сделали прямой, как по линейке, пробор. Брови ему выщипали почти без остатка.

– Голые надбровные дуги не старят человека, – разоткровенничался парикмахер, – но его возраст становится невозможно определить точно. И последнее, – добавил он. – Отрастите усы. Тонкие, в ширину рта. Двух недель вам на это хватит?

Миллер, зная, как растут волосы у него на верхней губе, сказал:

– Конечно, хватит.

Взглянув в зеркало, он увидел в нем мужчину лет тридцати пяти. Усы добавят еще года четыре.

Когда они с парикмахером спустились в гостиную, Миллера поставили у простыни, которую держали Остер и Леон, и Мотти несколько раз его сфотографировал.

– Права будут готовы через три дня, – сказал он.

Гости ушли. Остер повернулся к Миллеру.

– Ладно, Кольб, – теперь он обращался к Петеру только так. – Значит, тебя обучали в учебной части СС в Дахау, в июле сорок четвертого приписали к концлагерю во Флоссенбурге, и в апреле сорок пятого ты участвовал в расстреле адмирала Канариса, главы абвера. Посему неудивительно, что власти жаждут арестовать тебя. Адмирал Канарис и его люди – это тебе не евреи, не забывай. Так что за работу, сержант.

Очередная встреча глав израильских разведслужб подходила к концу, как вдруг генерал Амит поднял руку и сказал:

– Хочу сделать еще одно сообщение, хотя важным его не считаю. Леон только что доложил из Мюнхена, что готовит молодого немца арийского происхождения, по каким-то личным причинам ненавидящего эсэсовцев, для внедрения в «Одессу».

– С какой целью этот немец хочет проникнуть туда? – подозрительно спросил один из присутствовавших. Генерал Амит пожал плечами:

– Ему зачем-то нужно выследить одного бывшего капитана СС, некоего Рошманна.

Глава разведслужбы, занимавшейся судьбами евреев в «странах гонений», уроженец Польши, вскинул голову и воскликнул:

– Эдуарда Рошманна? Рижского мясника?

– Именно.

– А ведь у нас с ним давние счеты. Эх, если бы поймать его…

Генерал Амит покачал головой:

– Повторяю, Израиль мщением больше не занимается. Это приказ, который обсуждению не подлежит. Даже если тот человек разыщет Рошманна, казнить фашиста нельзя – после суда в Базеле это может оказаться последней соломинкой, которая сломает спину Эрхарду. Дело и так дошло до того, что, если в ФРГ насильственной смертью умирает бывший нацист, в этом сразу же винят Израиль.

– Тогда как быть с этим молодым немцем? – спросил шеф «Шабака».

– Я хочу использовать его для добычи сведений об ученых, которые в этом году собираются в Каир. Они – наша главная забота. Предлагаю послать в ФРГ человека следить за немцем. Присматривать за ним, и все.

– У вас есть на примете такой человек?

– Да, – ответил генерал Амит. – Он опытный и надежный. Будет следовать за немцем повсюду и держать в курсе событий меня лично. Кстати, он сам родом из Германии, из Карлсруэ.

– А что же Леон? – спросил кто-то. – Разве он не попытается расправиться с Рошманном на свой страх и риск?

– Леон будет делать то, что ему прикажут, – огрызнулся Амит. – А время сводить счеты прошло.

В то утро Остер устроил Миллеру еще один экзамен.

– Какие слова выгравированы на рукоятке эсэсовского кортика?

– Кровь и честь, – ответил Миллер.

– Верно. Когда эсэсовцу его вручают?

– Во время парада в честь окончания учебной части.

– Верно. Повтори клятву преданности людям Адольфа Гитлера.

Миллер сделал это, ни разу не запнувшись.

– Повтори кровавую клятву СС.

Миллер не сбился и тут.

– В чем символика эмблемы с черепом?

Петер закрыл глаза и повторил вызубренное:

– Его история уходит корнями в германскую мифологию. Это был символ тех групп тевтонских рыцарей, которые поклялись в преданности своим вожакам и друг другу до самой смерти и даже в загробном мире, Валгалле. Отсюда знак с черепом и перекрещенными костями, обозначающий потусторонний мир.

– Правильно. Все ли эсэсовцы становились членами частей «Мертвая голова»?

– Нет.

Остер встал и потянулся:

– Неплохо, – сказал он. – Думаю, других общих вопросов тебе не зададут. А теперь перейдем к тонкостям. О концлагере во Флоссенбурге тебе нужно знать вот что…

Человеку, молча сидевшему у окна самолета компании «Олимпик Эрвейз», что летел из Афин в Мюнхен, хотелось, по-видимому, только одного – чтобы его оставили в покое.

Его сосед, немецкий промышленник, понял это после нескольких безуспешных попыток завести разговор и взялся за «Плейбой». А расположившийся у иллюминатора бесстрастно смотрел, как авиалайнер пересек Эгейское море, как весенний, залитый солнцем пейзаж Средиземноморья сменили покрытые снегом Баварские Альпы.

Промышленнику удалось установить о соседе лишь одно: что тот немец – говорит на языке Германии без малейшего акцента, страну знает прекрасно, – потому бизнесмен, возвращавшийся из деловой поездки в столицу Греции, не сомневался, что сидит рядом с соотечественником.

Как жестоко он ошибался! Его сосед и впрямь родился в Германии. Это было тридцать пять лет назад, в Карлсруэ, в семье еврея-портного Каплана. Ребенка нарекли Йозефом. Через три года к власти пришел Гитлер, еще через четыре родителей Йозефа увезли в «черном воронке», а в сороковом году, когда мальчику исполнилось десять лет, схватили и его. Остаток детства он провел в концлагерях, дожил благодаря лишь природной выносливости и сообразительности до того памятного дня 1945 года, когда с быстротой и подозрительностью зверька он выхватил шоколадку из протянутой руки человека, говорившего в нос на незнакомом языке, и тут же съел ее в углу камеры, чтобы не успели отобрать другие.

А через два года, поправившись на несколько фунтов, но сохранив подозрительность ко всем и вся, он, голодный как волк семнадцатилетний юноша, сошел с корабля «Президент Уорфилд», более известного под названием «Исход», на берег новой страны, лежавшей вдали от Карлсруэ и Дахау.

С годами он подобрел и повзрослел, многому научился, обзавелся женой и двумя детьми, отслужил в армии, но так и не избавился от ненависти к стране, куда сегодня возвращался. Он согласился поехать туда вновь, как уже дважды за последние десять лет, спрятать истинные чувства под личиной доброжелательности и радушия, необходимых для убедительного перевоплощения в немца, лгать по долгу службы.

А ведомство, на которое он работал, предоставило остальное: паспорт, рекомендательные письма, кредитные карточки и другие документы гражданина западноевропейской страны, а также белье, обувь, одежду европейского производства и образцы тканей – ему придется играть роль торгового представителя немецкой текстильной фирмы.

Когда самолет окутали тяжелые зимние облака континентальной Европы, он вновь обдумал свое задание. Его по дням и часам расписал негромко говоривший полковник из киббуца, где выращивали не столько фрукты, сколько агентов «Моссада». Придется, не спуская глаз, следить за молодым немцем, который попытается сделать то, на чем уже погорели многие, – внедриться в «Одессу». Нужно будет наблюдать за ним, оценивать его успехи, подмечать, с кем он встречается и к кому его направляют, а главное, узнать, сможет ли он вывести «Моссад» на вербовщика новой партии немецких ученых для работы над египетскими ракетами. При этом необходимо оставаться в тени, инициативу в свои руки не брать ни в коем случае. А потом сообщить в Тель-Авив о достигнутом немцем, пока тот не «погорит», что рано или поздно должно случиться.

Он сделает все, а если такое задание и не принесет ему радости, так это никого не интересует. К счастью, ему не придется становиться немцем полностью, то есть с довольной миной на лице общаться с ними на их языке. Если бы его попросили именно об этом, он бы отказался. Ведь он ненавидит их всех, включая и журналиста, за которым ему приказано следить. И уже ничто – он был в этом уверен – не изменит его отношения к немцам.

На другой день к Остеру с Миллером в последний раз приезжали гости. С Леоном и Мотти был еще мужчина – загорелый, подтянутый, молодой, – Миллер дал ему не больше тридцати пяти. Его представили как Йозефа. За встречу он не проронил ни слова.

– Кстати, – обратился к Миллеру Мотти, – я пригнал сюда вашу машину. Оставил на стоянке у рыночной площади, – он бросил Миллеру ключи со словами: – В «Одессу» на ней не ездите. Во-первых, она слишком заметна, во-вторых, вы должны будете играть роль пекаря, скрывающегося от тех, кто узнал в нем бывшего охранника в концлагере. У такого «ягуара» быть не может, так что поезжайте на поезде.

Миллер кивнул, но в душе пожалел, что ему придется расстаться с любимым автомобилем.

– Вот права с вашей новой фотографией, – продолжил Леон. – Всем, кто спросит, говорите, что у вас есть «фольксваген», но вы оставили его в Бремене – по номеру машины вас может найти полиция.

Миллер раскрыл права. На них он был снят с короткой стрижкой, но без усов, и Петер решил: если спросят, зачем он их отрастил, отвечать, что это мера предосторожности.

– Человек, который якобы поручился за вас, отплыл сегодня в круиз. Это бывший полковник СС, владелец пекарни и работодатель Кольба. Звать его Иоахим Эберхардт. Вот письмо от него человеку, к которому вы обратитесь. Гербовая бумага настоящая, украдена у Эберхардта в конторе. Подпись подделана идеально. В письме говорится, что вы хороший солдат, надежный, но, к несчастью, вас опознали и вам нужно выхлопотать новые документы.

Леон передал Миллеру незапечатанное письмо. Тот прочел его, заклеил конверт, положил в карман и спросил:

– Так к кому я должен обратиться?

– А вот к кому. – Леон вынул лист бумаги с фамилией и адресом. – Этот человек живет в Нюрнберге. Он один из руководителей «ОДЕССЫ» и, видимо, встречался с Эберхардтом, крупной фигурой в северогерманском отделе «ОДЕССЫ». А это фото Эберхардта. Рассмотрите его хорошенько на случай, если вас заставят его описать. Поняли?

Миллер поглядел на снимок владельца пекарни и кивнул.

– После того, как вы окончательно подготовитесь, я советую подождать еще несколько дней, пока корабль Эберхардта не выйдет из зоны радиотелефонной связи. Думаю, вам надо ехать в Нюрнберг в следующий четверг.

– В четверг так в четверг, – кивнул Миллер.

– И последнее, – сказал Леон. – И вы, и мы желаем выследить Рошманна, но нам, помимо этого, нужно получить через вас еще кое-какие сведения. Необходимо узнать, кто вербует ученых для работы в Египте над ракетами для Насера. Мы уверены, этим занимается «ОДЕССА», причем здесь, в ФРГ. Выясните для нас, кто главный вербовщик. И не исчезайте. Звоните нам из таксофонов вот по этому номеру. – Он протянул Миллеру еще лист бумаги. – У телефона всегда кто-нибудь есть. Звоните, как только что-нибудь узнаете.

Через двадцать минут гости ушли.

В Мюнхен Леон и Йозеф ехали бок о бок на заднем сидении автомобиля. Израильский агент притулился в углу, молчал. Когда огни Байройта остались позади, Леон тронул Йозефа за плечо и спросил:

– Почему вы столь мрачны?

Йозеф взглянул на старика и ответил вопросом на вопрос:

– Можно ли доверять этому Миллеру?

– Доверять? Да он наш лучший провокатор. Разве вы не слышали, что сказал Остер? Миллер вполне сойдет за бывшего эсэсовца, если не растеряется.

– Мне было приказано не спускать с него глаз ни на минуту, – проворчал Йозеф с прежним сомнением в голосе, – следить за каждым его шагом и докладывать обо всех, с кем он встретится, указывая их положение в «ОДЕССЕ». Зря я согласился отпустить его и позволил ему связываться с нами, лишь когда посчитает нужным. А вдруг он не позвонит вообще?

Леон едва сдерживал гнев. Они возвращались к этому вопросу и раньше.

– Объясняю еще раз, – сказал он. – Этого человека нашел я. И внедрить его в «Одессу» задумал тоже я. Он мой агент. Долгие годы я мечтал внедрить в «Одессу» не еврея. И не хочу, чтобы дело провалилось из-за человека, который станет ходить за ним по пятам.

– Но он дилетант, а я профи, – буркнул Йозеф.

– Не забывайте, что он ариец, – парировал Леон. – Надеюсь, до своего разоблачения Миллер успеет составить и передать мне список руководителей «ОДЕССЫ» в ФРГ. И мы начнем уничтожать их одного за другим. А в списке явно окажется и главный вербовщик ученых в Египет. Не беспокойтесь, мы добудем и его, и имена ученых, которых он намеревается отправить в Каир. А к тому времени жизнь Миллера не будет стоить ни гроша.

Между тем в Байройте Миллер стоял у окна, смотрел, как падает снег. Он не собирался ни звонить Леону, ни выслеживать ученых-ракетчиков. Цель у него по-прежнему была одна – добраться до Эдуарда Рошманна.

Глава 12

Лишь вечером девятнадцатого февраля Миллер попрощался наконец с Остером и выехал из Байройта в Нюрнберг. Бывший офицер СС пожал журналисту руку и на прощание сказал: «Желаю удачи, Кольб. Я научил тебя всему, что знаю сам. Вот тебе мой последний совет. Я не знаю, сколько продержится твоя легенда, но если посчитаешь, что тебя раскусили, беги, не раздумывая, возвращайся к настоящему имени». А когда Миллер спускался к машине, Остер пробормотал: «Более сумасбродной затеи я не знаю».

До станции Миллер прошел пешком. Там, в маленькой кассе, он купил билет до Нюрнберга. А выйдя на платформу, услышал от кондуктора: «Боюсь, вам придется подождать. Нюрнбергский поезд сегодня опаздывает».

Миллер удивился – немецкие железнодорожники считают делом чести водить поезда по расписанию – и спросил: «Что случилось?»

Кондуктор, кивнув на рельсы, уходившие в покрытые свежим снегом холмы и долины, объяснил: «Вчера был сильный снегопад. А недавно нам сообщили, что снегоочиститель на этой ветке вышел из строя. Сейчас его чинят».

Годы работы в журналистике отвратили Миллера от залов ожидания. Слишком много времени провел он там в холоде, усталости и неудобствах. Теперь, сидя в станционном буфете, он пил кофе, разглядывал билет, уже прокомпостированный, и размышлял о своей машине, запаркованной неподалеку.

А что, если оставить ее на другом конце Нюрнберга, в нескольких километрах от дома эсэсовца?.. Если после встречи с ним Миллера пошлют куда-нибудь еще, «ягуар» можно запарковать в Мюнхене. В гараже, вдали от любопытных глаз. Никто его не найдет. К тому же, решил Миллер, совсем неплохо иметь возможность быстро убраться из Нюрнберга, если потребуется. Да и кто в Баварии знает о нем и его автомобиле?

Петер вспомнил, как Мотти предупреждал, что машина слишком заметная, но тут же подумал о последнем совете Остера. Конечно, воспользоваться «ягуаром» – дело рискованное, но, с другой стороны, без него Петер окажется стреноженным. Миллер поразмышлял еще минут пять, потом оставил свой кофе, вышел из станции и вернулся в город. Через, четверть часа он сидел за рулем «ягуара».

До Нюрнберга было рукой подать. Приехав, Миллер устроился в небольшой гостинице у вокзала, машину оставил неподалеку в переулке и прошел через Королевские ворота крепостной стены в средневековую часть города, родину Альбрехта Дюрера.

Было уже темно, но свет из окон и уличные фонари освещали остроконечные крыши и узорчатые карнизы. Миллеру показалось, будто он перенесся в средние века, когда короли Франконии правили Нюрнбергом, одним из богатейших купеческих городов германских княжеств. Трудно было поверить, что все вокруг построено после 1945 года, тщательно восстановлено по старинным архитектурным планам после бомбежек союзной авиации, оставивших на месте Нюрнберга лишь развалины.

Миллер нашел нужный дом в двух кварталах от главной рыночной площади, под двойным шпилем собора Святого Зебальда. Фамилия на дверной табличке совпала с напечатанной на листке, который Петеру дал Леон.

Петер вернулся на рыночную площадь, поискал, где можно поужинать, заметил поднимавшийся в морозное небо дымок над черепичной крышей маленькой сосисочной у самого собора. Это было уютное заведение с террасой, обсаженной кустами боярышника, с которых предусмотрительный хозяин стряхнул снег.

Внутри тепло и радушие окатили Миллера волной. Почти все деревянные столики были заняты, но одна парочка уходила, и Петер поспешил на их место. Он заказал фирменное блюдо – маленькие нюрнбергские сосиски, по дюжине на порцию, острые на вкус – и бутылку местного вина.

Поев, он развалился на стуле, не спеша выпил кофе и две рюмки коньяка. Спать не хотелось – уж очень приятно было сидеть и смотреть, как потрескивают дрова в очаге, как компания в углу громко распевает франконскую застольную: люди, взявшись за руки, раскачиваются в такт музыке, в конце каждого куплета голоса усиливаются и высоко поднимаются бокалы с вином.

Миллер долго размышлял, почему, рискуя жизнью, разыскивает человека, преступившего закон двадцать лет назад. Он уже почти решил бросить эту затею, сбрить усы и вернуться в согретую Зиги постель. Но тут подошел официант и с радушным «битте шён» положил на столик счет. Миллер полез за кошельком и нащупал в кармане фотографию. Вынул ее и оглядел. Со снимка смотрел человек с воспаленными светлыми глазами и узким безгубым ртом, одетый в черный мундир со сдвоенными серебряными молниями в петлице. Пробормотав: «Ах, ты сволочь», – Миллер поднес краешек фотографии к пламени свечи, что стояла на столе. Больше снимок не понадобится. Миллер узнает Рошманна, как только увидит.

Оставив деньги на столе, Петер застегнул пальто и направился в гостиницу.

В это самое время Маккензен высушивал раздраженного и обеспокоенного Вервольфа.

– Что значит «пропал»? – рявкнул шеф «ОДЕССЫ». – Не мог же он сквозь землю провалиться. У него один из самых заметных в ФРГ автомобилей, а вы не можете его найти целых полтора месяца!

Маккензен подождал, когда взрыв негодования утих, и продолжил:

– Тем не менее это так. Ни мать, ни любовница, ни коллеги Миллера не знают, где он. Машина его стоит в каком-нибудь частном гараже. Он, видимо, ушел в подполье. После возвращения из Лондона о нем ничего не слышно.

– Его надо найти во что бы то ни стало, – произнес Вервольф. – Нельзя допустить, чтобы он добрался до нашего товарища, ни в коем случае.

– Никуда он не денется, – убедительно проговорил Маккензен. – Рано или поздно ему придется всплыть. Тогда мы его и возьмем.

Логика и выдержка профессионального убийцы пришлись Вервольфу по душе. Он не спеша кивнул:

– Хорошо. И держитесь поближе ко мне. Устройтесь в местную гостиницу, и будем ждать. Нужно, чтобы вы всегда были у меня под рукой.

– Слушаюсь. Позвоню, как только решу вопрос с жильем. Чтобы вы знали, где меня искать.

Маккензен пожелал начальнику спокойной ночи и ушел.

На другое утро около девяти часов Миллер подошел к дому бывшего эсэсовца и нажал начищенную до блеска кнопку звонка. Дверь открыла горничная. Она проводила Миллера в гостиную и позвала хозяина.

Через десять минут туда вошел человек лет пятидесяти пяти с рыжеватыми волосами и сединой на висках, подтянутый и уверенный в себе.

Взглянув без любопытства на нежданного гостя, он сразу заметил его недорогой костюм простого работяги и спокойно спросил:

– Чем могуслужить?

Гость, явно смущенный шикарной обстановкой, проговорил, запинаясь:

– Видите ли, герр доктор, я надеялся, вы мне поможете.

– Послушайте, – сказал человек «ОДЕССЫ». – Я уверен, вы знаете, что моя контора здесь неподалеку. Почему бы вам не прийти туда и не записаться ко мне на прием?

– Дело в том, что я пришел по личному вопросу. – Миллер перешел на гортанный диалект простолюдина из Бремена и Гамбурга. Он сделал вид, что растерялся, и молча вытащил из нагрудного кармана конверт. – Я привез рекомендательное письмо от человека, который и посоветовал обратиться к вам.

Адвокат ни слова не говоря взял конверт, вскрыл и быстро пробежал его взглядом. Потом нахмурился и подозрительно посмотрел на Миллера.

– Понятно, герр Кольб. Пожалуй, вам лучше сесть.

Он указал на стул, а сам уселся в кресло. Несколько минут молча разглядывал гостя и вдруг резко спросил:

– Как вы сказали, вас зовут?

– Кольб, господин.

– А имя?

– Рольф Гюнтер.

– Документы у вас какие-нибудь есть?

– Только водительские права, – быстро ответил Миллер. Адвокат протянул руку, заставил Миллера встать и положить права прямо на ладонь. Пролистав их, он взглянул на Миллера, сравнил его лицо с фотографией на правах.

– Когда вы родились? – снова столь же неожиданно спросил он.

– Родился? А-а, восемнадцатого июня, господин.

– Какого года, Кольб?

– Тысяча девятьсот двадцать пятого.

Адвокат оглядел права еще раз, вдруг встал, бросил через плечо: «Подождите здесь» – и ушел. Пройдя дом насквозь, он оказался у себя в кабинете – для клиентов туда был отдельный вход, – открыл сейф, вынул, толстую книгу.

Понаслышке он Иоахима Эберхардта знал, но никогда с ним не встречался и точно не был уверен, какой чин тот занимал в СС. Книга написанное в письме подтвердила. Эберхардт стал полковником войск СС десятого января 1945 года. Перевернув еще несколько страниц, он нашел и Кольба. Все данные о нем совпали со словами Миллера. Адвокат закрыл книгу, вернул ее на место и запер сейф. Потом возвратился в гостиную. Кольб по-прежнему ютился на краешке стула.

Адвокат вновь уселся в кресло.

– Может статься, я не смогу вам помочь. Вы это понимаете?

Миллер прикусил губу и кивнул.

– Мне больше идти некуда. Когда меня начали искать, я обратился за помощью к герру Эберхардту, а он написал письмо и отправил меня к вам, сказав, что если вы не поможете, значит, не поможет никто.

Адвокат откинулся на спинку кресла и посмотрел в потолок, поинтересовался:

– Почему же он мне не позвонил?

– Может, ему не хотелось говорить о таких вещах по телефону? – с надеждой в голосе предположил Миллер.

– Возможно, – отрезал адвокат, бросив на Петера презрительный взгляд. – А теперь расскажите, как случилось, что вас начали искать.

– Да, да. Так вот значит. Меня узнал один человек, а потом мне сказали, меня скоро арестуют. И я убежал. А что оставалось делать?

– Начните сначала, – вздохнул адвокат и устало спросил: – Кто узнал вас?

– Дело было в Бремене. Я там живу и работаю, то есть работал, пока все это не стряслось, у господина Эберхардта. В пекарне. Так вот, месяца четыре назад я шел по улице, и вдруг мне стало плохо. Ужасно заболел живот. И я потерял сознание. Отключился прямо на тротуаре. Меня увезли в больницу.

– В какую?

– Главный госпиталь Бремена. Там взяли анализы и сказали, что у меня рак. Рак желудка. Я уж думал, мне крышка. Но рак был в ранней стадии. Оперировать меня не стали, кололи лекарствами, и вскоре наступила, как это называется…

– Ремиссия? – подсказал адвокат.

– Вот, вот.

– Что же, вам повезло. А кто вас опознал?

– Санитар. Он был евреем и все время на меня смотрел. Как выйдет на дежурство, так и смотрит. Странно так смотрел, пристально. Я и забеспокоился. Он глядел так, будто хотел сказать: «А я тебя узнал». С месяц назад мне сказали, что меня переводят в оздоровительную клинику. Я, слава богу, застраховался на случай болезни, так что с деньгами хлопот не возникло. А перед самой выпиской вспомнил, кто такой этот санитар. Он был одним из заключенных во Флоссенбурге.

– Так вы были во Флоссенбурге? – адвокат даже привстал от изумления.

– Да, да, я только хотел вам об этом рассказать. Санитар был из тех заключенных-евреев, которых привезли, чтобы сжечь тела адмирала Канариса и других офицеров, повешенных нами за участие в заговоре против фюрера.

Адвокат впился в Миллера глазами.

– Вы были среди тех, кто казнил Канариса?

Миллер пожал плечами:

– Я руководил казнью, – признался он. – Ведь он был предатель, правда? Он хотел убить фюрера.

– Дорогой мой, – улыбнулся адвокат. – Я вас не осуждаю. Конечно, все они были изменниками. Канарис даже передавал союзникам военные тайны. Они в армии продались все, от генералов до солдат. Я просто не думал встретить человека, который их уничтожал.

– Но теперь меня разыскивает полиция, – напомнил Миллер и беспомощно улыбнулся. – Убивать евреев – это одно, и совсем другое – повесить Канариса, которого теперь считают чуть ли не героем.

– Да, конечно, – кивнул адвокат, – у вас могут быть крупные неприятности с нынешними властями в ФРГ. Но продолжайте.

– Меня перевели в клинику, и больше я того еврея не видел. А в прошлую пятницу мне туда кто-то позвонил. Я думал, это из пекарни, но он не представился. Просто сказал, что по долгу службы узнал, как на меня донесли этим свиньям в Людвигсбурге. И приказ о моем аресте уже подписан.

Адвокат понимающе кивнул.

– Это, наверное, был один из наших друзей в бременской полиции. И что вы предприняли?

– Убежал, а что еще? Быстренько выписался из больницы. Я просто не знал, что делать. Домой не пошел, побоялся, что там меня уже ищут. Даже «фольксваген» свой бросил. Потом мне пришла в голову мысль сходить к герру Эберхардту. Адрес его я нашел в телефонной книге. Он радушно меня встретил. Сказал, что уезжает с фрау Эберхардт на следующий день в круиз, но все равно попытается помочь. Написал это письмо и послал меня к вам.

– Почему вы решили обратиться именно к господину Эберхардту?

– Я точно не знал, кем он был в войну, но он всегда очень хорошо ко мне относился. А два года назад мы в пекарне отмечали какой-то праздник. Все немного выпили, и я пошел в туалет. Там стоял герр Эберхардт и пел. Он пел «Хорста Весселя». Я начал ему подпевать. Так мы и допели ее до конца прямо в туалете. Потом он хлопнул меня по плечу и сказал: «Никому ни слова, Кольб». Я не вспоминал о том случае, пока не попал в беду. Тогда-то я и подумал, а что если он тоже был в СС? И пошел просить у него помощи.

– Как фамилия санитара-еврея?

– Гартштейн.

– А название оздоровительной клиники, куда вас перевели?

– «Аркадия» в Дельменхорсте, под самым Бременом.

Адвокат вновь кивнул, записал что-то на взятом со стола листке бумаги и поднялся.

– Оставайтесь здесь, – сказал он и ушел.

Адвокат вновь прошел в кабинет и по справочной узнал телефоны пекарни Эберхардта, Главного госпиталя Бремена и клиники «Аркадия» в Дельменхорсте. Сначала он позвонил в пекарню.

Секретарша Эберхардта оказалась очень доброжелательной: «К сожалению, герр Эберхардт уехал, – сказала она. – Нет, связаться с ним нельзя, он путешествует по Карибскому морю вместе с женой. Вернется через месяц. Может быть, я смогу вам помочь?»

Адвокат заверил ее в обратном и повесил трубку. Набрал номер Главного госпиталя Бремена и попросил отдел кадров.

– Это звонят из отдела соцобеспечения, – солгал он, не моргнув глазом. – Я бы хотел узнать, есть ли среди ваших работников санитар по фамилии Гартштейн.

Девушка на другом конце провода полистала списки и ответила:

– Да, есть.

– Спасибо, – произнес нюрнбергский адвокат, нажал на рычаг, вновь набрал тот же номер, попросил регистратуру.

– Звонит секретарь хлебопекарной компании Эберхардта. Мне бы хотелось узнать, как дела у одного из наших работников – его доставили к вам с болезнью желудка. Его зовут Рольф Гюнтер Кольб.

Адвокату вновь пришлось подождать. Наконец регистраторша нашла историю болезни Кольба и, посмотрев на последнюю страницу, сообщила:

– Он выписался. Его состояние улучшилось настолько, что его перевели в оздоровительную клинику.

– Куда именно?

– В клинику «Аркадия», в Дельменхорсте.

Адвокат снова нажал на рычаг и позвонил в «Аркадию». Ответила женщина. Выслушав просьбу, она повернулась к стоявшему рядом врачу, прикрыла микрофон ладонью и сказала: «Интересуются человеком, о котором вы говорили, Кольбом».

Врач взял трубку.

– Да, – сказал он. – Я главный врач. Доктор Браун. Чем могу служить?

Услышав фамилию Браун, секретарша бросила на шефа изумленный взгляд. Доктор выслушал голос из Нюрнберга и без запинки ответил:

– К сожалению, герр Кольб выписался в прошлую пятницу, не закончив лечения. Дело неслыханное, но я помешать ему не смог. Да, его перевели сюда из госпиталя в Бремене. С раком желудка в стадии ремиссии, – еще несколько секунд он слушал, потом проговорил: – Нет, что вы! Рад помочь.

Врач, настоящая фамилия которого была Розмайер, повесил трубку и тут же позвонил в Мюнхен, сообщил: «Интересовались Кольбом. Видимо, проверка началась».

А в Нюрнберге адвокат вернулся в гостиную со словами:

– Хорошо. Вы, Кольб, видимо, тот, за кого себя выдаете. Но я бы хотел вам задать еще несколько вопросов. Не возражаете?

«Изумленный» Миллер безмолвно кивнул.

– Хорошо, – повторил адвокат. – Вы подвергались обрезанию?

– Нет, – пробормотал совершенно сбитый с толку Миллер.

– Покажите, – негромко приказал адвокат.

Петер не пошевелился.

– Покажите, сержант! – рявкнул адвокат.

Миллер вскочил со стула, стал по стойке «смирно».

– Цю бефель, – сказал он, простоял три секунды, держа руки по швам, потом расстегнул брюки.

Адвокат взглянул и кивком разрешил застегнуться.

– Ладно, значит, вы не еврей, – сказал он примирительно.

Усевшись на стул, Миллер растерянно пробормотал:

– Конечно, не еврей.

– Дело в том, – улыбнулся адвокат, – что евреи, случалось, хотели выдать себя за наших товарищей. Но таких мы быстро раскусывали. А теперь я начну задавать вам вопросы. Проверю, тот ли вы, за кого себя выдаете. Где вы родились?

– В Бремене.

– Верно. Место вашего рождения указано в списке членов СС. Я с ним только что сверился. В «Гитлерюгенде» состояли?

– Да. Вступил в тридцать пятом, в десять лет.

– Ваши родители были убежденными национал-социалистами?

– Да, и отец, и мать.

– Что с ними стало?

– Погибли при бомбежках Бремена.

– Когда вы подали заявление в СС?

– Весной сорок четвертого года. В восемнадцать лет.

– Где обучались?

– В учебном лагере в Дахау.

– Вытатуирована ли у вас на левой подмышке группа крови?

– Нет. Да и выкалывали ее не на левой, а на правой подмышке.

– Почему же вас не татуировали?

– Видите ли, обучение в лагере заканчивалось в августе сорок четвертого года, и нас должны были направить служить в войска СС. Однако в июле во флоссенбургский концлагерь пригнали офицеров, замешанных в заговоре против Гитлера, и тамошнее начальство попросило для усиления охраны направить к ним людей из нашей части. Вот меня с десятком других самых прилежных курсантов туда и послали. Так что мы пропустили и выпускной парад, и татуировку. Однако комендант сказал, она не понадобится, ведь на фронт мы уже не попадем.

Адвокат кивнул. Комендант, без сомнения, понимал, что в июле 1944 года, когда союзники продвинулись уже в глубь Франции, война близилась к концу.

– А кортик вы получили?

– Получил. Из рук коменданта.

– Что было на нем написано?

– Слова «Кровь и честь».

– Чему вас учили в Дахау?

– Мы прошли полный курс военной подготовки и политико-идеологический курс в дополнение к уже изученному в «Гитлерюгенде».

– Песни разучивали?

– Да.

– Как называется сборник маршей, в котором есть «Песня Хорста Весселя»?

– Это альбом «Время борьбы за нацию».

– Где расположен учебный лагерь Дахау?

– В пятнадцати километрах от Мюнхена. И в пяти от одноименного концлагеря.

– Какую форму вы носили?

– Серо-зеленые брюки и такого же цвета китель с черными петлицами – на левой стоял чин; сапоги и ремень из черной кожи с вороненой пряжкой.

– Что было на ней изображено?

– По центру – свастика, а вокруг девиз «Честь в преданности».

Адвокат встал и потянулся. Закурил сигару, подошел к окну сказал:

– А теперь, сержант Кольб, расскажите о концлагере во Флоссенбурге. Где это?

– На границе Баварии и Тюрингии.

– Когда он открылся?

– В тридцать четвертом году. Это одно из первых заведений для тех сволочей, что предали фюрера.

– Каковы были его размеры?

– В мою бытность – триста на триста метров. По границе стояли девятнадцать сторожевых вышек с легкими пулеметами. Переклички проводились на площадке размером двадцать один на сорок один метр. Эх, как мы забавлялись там с жидами…

– Не отвлекайтесь, – буркнул адвокат. – Расскажите лучше, какие там были службы и сколько.

– Двадцать четыре барака, кухня, баня, больница и множество мастерских.

– А для охраны?

– Две казармы, магазин и бордель.

– Как избавлялись от трупов?

– За территорией лагеря был крематорий, к нему вел подземный ход.

– Чем в основном занимались заключенные?

– Работали в каменоломне. Она располагалась вне лагеря, ее окружал забор из колючей проволоки со своими сторожевыми вышками.

– Каково было население лагеря в сорок четвертом году?

– Около тысячи шестисот человек.

– Где находилась контора коменданта?

– За территорией, в доме на склоне холма.

– Назовите комендантов.

– До меня их было два. Майор СС Карл Кунслер, которого сменил капитан СС Карл Фрич. А при мне лагерем командовал подполковник Макс Кегель.

– Номер вашего политотдела?

– Второй.

– Где он размещался?

– В конторе коменданта.

– Чем там занимались?

– Следили за исполнением приказов правительства о применении к некоторым заключенным особых мер воздействия.

– В число таковых входили Канарис и другие заговорщики?

– Да, майн герр. Их всех ждали особые меры.

– Когда привели приговор в исполнение?

– Двадцатого апреля сорок пятого года. Американцы уже вошли в Баварию, поэтому из Берлина, пришел приказ казнить всех заговорщиков. Это поручили мне и моим товарищам. К тому времени я получил чин сержанта, хотя в лагерь прибыл рядовым, поэтому и был в нашей группе главным. А закопать тела мы поручили заключенным. Среди них оказался и тот глазастый Гартштейн, черт его побери! Потом нам приказали гнать узников на юг. А в пути мы узнали, что фюрер покончил с собой. Тогда офицеры нас покинули, а заключенные стали разбегаться в леса. Кое-кого из них мы, сержанты, постреляли, но потом поняли: идти дальше нет смысла. Ведь все кругом заняли янки.

– И последний вопрос о Флоссенбурге, сержант. Если там поднять голову, что видно?

– Небо, наверное, – озадаченно проговорил Миллер.

– Да нет, глупец вы этакий, не вверху, а на горизонте!

– А-а, вы, наверное, имеете в виду развалины замка на холме, так?

Адвокат кивнул и улыбнулся.

– Кстати, его построили в четырнадцатом веке, – заметил он и подвел итог. – Хорошо, Кольб, допустим, во Флоссенбурге вы служили. А как вам удалось спастись?

– Дело было так. Распустив заключенных, мы пошли кто куда. Я наткнулся на рядового из вермахта, стукнул его по голове и снял с него форму. А через два дня меня схватили янки. Я оттрубил два года в лагере для военнопленных, но на всякий случай сказал, что служил в армии, а не в СС. Ведь тогда, знаете ли, ходили слухи, будто янки расстреливают эсэсовцев на месте. Потому я и соврал.

Адвокат выдохнул сигарный дым и сказал:

– Так поступали многие, – а потом спросил: – Имя вы не изменили?

– Нет. Хотя документы выбросил – в них значилось, что я служил в СС. А вот фамилию менять не стал. Решил, простого сержанта искать не будут. А казнь Канариса в то время казалась всем пустяком. Это уж потом его сделали героем, а то место в Берлине, где казнили главных участников заговора, превратили в мемориал. Но к тому времени Федеративная республика уже выдала мне документы на имя Кольба. Впрочем, не опознай меня этот санитар, ничего не случилось бы, а раз он меня узнал, никакое ложное имя не спасет.

– Верно. А теперь повторим кое-что из пройденного вами в Дахау. Начните с клятвы преданности фюреру.

Допрос продолжался еще три часа, и Миллер мысленно поблагодарил Остера за требовательность. Петер даже вспотел, но отговорился тем, что недавно перенес тяжелую болезнь и весь день не ел. Наконец, когда уже близился вечер, подозрения адвоката рассеялись.

– Так чего же вы хотите? – спросил он Миллера.

– Мне нужны документы на новое имя. Я изменю внешность – отращу волосы, усы подлиннее – и устроюсь на работу где-нибудь в Баварии. Я же искусный пекарь, а людям нужен хлеб, верно?

Впервые за время разговора адвокат расхохотался.

– Да, мой дорогой Кольб, людям нужен хлеб. Итак, слушайте. Обычно на таких, как вы, мы время и деньги не тратим. Но раз уж вы попали в беду не по своей вине, раз вы казнили предателей рейха, я постараюсь вам помочь. Но мало переменить имя в ваших водительских правах. Вам нужен новый паспорт. Деньги у вас есть?

– Ни гроша. Я даже к вам добирался на перекладных.

Адвокат протянул ему банкноту в сто марок.

– У меня вам оставаться нельзя, а новый паспорт придет не раньше, чем через неделю. Я отошлю вас к своему другу. Он и выхлопочет вам паспорт. Живет он в Штутгарте. Вы сначала устройтесь там в гостиницу, а потом идите к нему. Я ему позвоню, он будет вас ждать.

Адвокат написал на листке несколько слов и передал его Меллеру, сказав:

– Его зовут Франц Байер. Здесь его адрес. Если вам понадобятся еще деньги, Байер поможет. Но не транжирьте. Сидите тихо и ждите, когда Байер выправит вам новый паспорт. Потом мы устроим вас на работу в Южной Германии, где вас никто не найдет.

Миллер взял деньги и записку.

– Спасибо вам, герр доктор, большое спасибо, – смущенно пробормотал он, прощаясь.

Горничная проводила его до дверей. Через час он уже мчался в «ягуаре» в Штутгарт, а адвокат позвонил Байеру и приказал ему ждать у себя к вечеру некоего Рольфа Гюнтера Кольба, скрывающегося от полиции.

В те дни Нюрнберг и Штутгарт еще не соединялись прямым автобаном, и в ясный солнечный день шоссе, что вилось по франконской равнине и меж лесистых холмов и долин Вюртемберга, бывало очень живописным. Но туманным февральским вечером, в гололед езда по этой асфальтовой ленте едва не стоила Миллеру жизни. Дважды тяжелый «ягуар» чуть-чуть не слетел в кювет, дважды Петер приказывал себе не торопиться. Ведь Байер – человек, знавший, как раздобыть поддельный паспорт, – никуда не денется.

Миллер приехал в Штутгарт засветло и устроился в небольшой гостинице на окраине. У портье он взял план города и нашел дом Байера в фешенебельном районе рядом с виллой Берг, где былыми летними ночами развлекались когда-то герцог Вюртембергский и его свита.

Следуя карте, он проехал холмистый центр Штутгарта и остановил машину в километре от дома Байера. Запирая дверцу, он не заметил пожилую женщину, выходившую из соседнего дома с еженедельной встречи членов Общества помощи больницам.

Франц Байер был полненьким и по характеру очень радушным мужчиной. Предупрежденный Вервольфом, он встретил Миллера на пороге, представил его жене, которая тут же скрылась в кухне, и спросил:

– Ну, Кольб, а раньше ты бывал в Штутгарте?

– Признаться, нет.

– Так вот, местные жители славятся гостеприимством. А ты, конечно, голоден. Когда ел в последний раз?

Миллер признался, что не завтракал и не обедал, весь день провел в пути.

– Боже мой, какой ужас. – Байер, казалось, искренне расстроился. – Тебе надо поесть. Знаешь что? Мы сейчас поедем в город и хорошенько поужинаем… И не смей отказываться, обидишь.

Он проковылял на кухню, сказал жене, что едет с гостем в ресторан, и через десять минут на своей машине устремился вместе с Миллером в центр Штутгарта.

В тот же вечер адвокат из Нюрнберга решил позвонить Байеру еще раз, узнать, добрался ли Кольб. Трубку сняла жена Франца.

– Да, да, приезжал молодой человек. Они с мужем уехали в ресторан. Такой приятный молодой человек. Я столкнулась с ним, когда он запирал машину. Я шла с собрания членов Общества помощи больницам. Это очень далеко от моего дома. Он, наверное, заблудился. В Штутгарте, знаете ли, это очень просто. Здесь столько тупиков и переулков…

– Постойте, фрау Байер, – перебил ее адвокат. – «Фольксвагена» у него быть не могло. Он должен был приехать на поезде.

– Нет, нет, – заверила его фрау Байер, желая козырнуть своей осведомленностью. – Он приехал в автомобиле. Такой приятный молодой человек и такая красивая машина. У него, наверно, от девушек отбоя нет.

– Послушайте меня внимательно. Какой марки у него машина?

– Этого я, конечно, не знаю. Она спортивная. Длинная, черная, с желтой полосой на боку.

Адвокат бросил трубку, вновь поднял ее и набрал нюрнбергский номер. Дозвонившись до гостиницы, попросил соединить с одним из номеров. Наконец знакомый голос произнес: «Алло».

– Маккензен, – рявкнул Вервольф. – Быстро ко мне. Миллер нашелся.

Глава 13

От Нюрнберга до Штутгарта быстрее, чем за два часа, не добраться. Маккензен гнал машину безбожно и в половине одиннадцатого доехал до дома Байера.

Фрау Байер, встревоженная вторым звонком Вервольфа и сообщением, что Кольб совсем не тот, за кого себя выдает, открыла Маккензену дверь, дрожа от страха, а его резкие вопросы испугали ее еще сильнее.

– Когда они уехали?

– Около четверти девятого, – пролепетала она.

– Сказали, куда собираются?

– Нет. Франц просто узнал, что молодой человек весь день не ел, и повез его в ресторан. Я предложила что-нибудь приготовить сама, но Франц не любит ужинать дома. Только и ждет, как бы…

– А этот Кольб. Вы сказали, что видели, как он ставил машину. Где это было?

Она описала улицу, где стоял «ягуар», объяснила, как туда добраться. Маккензен глубоко задумался, потом спросил:

– В какой ресторан, по-вашему, они могли поехать?

Поразмыслив, жена ответила:

– Его излюбленное место – «Три якоря» на Фридрихштрассе. Думаю, сначала они поедут именно туда.

Маккензен вышел из дома и проехал к «ягуару». Внимательно оглядел его, чтобы при случае не перепутать. Он долго не мог решить, остаться здесь и подождать Миллера, или нет. Дело в том, что Вервольф приказал выследить Байера и Миллера, предупредить Франца и отослать его домой, а потом расправиться с Петером. Но предупредить Байера теперь означало спугнуть Миллера, дать ему возможность уйти, поэтому звонить в «Три якоря» Маккензен не стал.

Он взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. Он сел в свой «мерседес» и направился к центру города.

Йозеф бодрствовал на кровати в номере заштатной гостиницы на окраине Мюнхена, как вдруг из фойе позвонили и сказали, что ему пришла телеграмма. Йозеф спустился и забрал ее.

Вернувшись к себе, он вскрыл желто-коричневый конверт и пробежал взглядом внушительное содержимое. Телеграмма начиналась так:

Сельдерей: 481 марка 53 пфеннига

Дыни: 362 марки 17 пфеннигов

Апельсины: 627 марок 24 пфеннига

Грейпфруты: 313 марок 88 пфеннигов.

Список был длинный, однако все входившие в него фрукты и овощи обычно экспортировал в Европу Израиль, так что телеграмма читалась как ответ какого-нибудь представителя торговой фирмы о ценах на продукты. Пользоваться международным телеграфом для передачи шифровок – дело рискованное, однако в ФРГ из-за границы приходит ежедневно столько деловых телеграмм, что для проверки их всех потребовалась бы целая армия криптографов.

Не обращая внимания на слова, Йозеф выписал все цифры впритык друг к дружке. Таким образом, трех– и двухзначные числа, обозначавшие цены в марках и пфеннигах, исчезли, из них образовалось одно число, столь многозначное, что оно занимало несколько строк. Йозеф разбил его на группы по шесть цифр, вычел из каждой тогдашнюю дату – 20 февраля 1964 года. Получились новые шестизначные числа.

Для шифровки использовался простейший книжный код, основанный на Уэбстеровском толковом словаре английского языка, изданном в Нью-Йорке в серии «Популярная библиотека». Первые три цифры шестизначного числа указывали номер его страницы, в четвертой учитывалась лишь четность. Если цифра была нечетной, это означало, что искать нужно в левом столбце на странице словаря, если четной – в правом. Последние две соответствовали номеру слова в столбце, если считать сверху. Йозеф трудился не покладая рук полчаса, наконец раскодировал телеграмму, прочел ее… и горестно схватился за голову.

Еще через полчаса он сидел у Леона. Прочитав шифровку, руководитель группы мстителей выругался, а потом сказал:

– Какая жалость. Но такое я предвидеть не мог.

Ни Леон, ни Йозеф не знали, что за последние шесть дней в «Моссад» поступили три коротких сообщения. Одно послал резидент в Буэнос-Айресе. Он передал, что некто в Аргентине санкционировал выплату суммы, эквивалентной миллиону западногерманских марок, некоему Вулкану, чтобы тот смог «закончить очередную стадию исследовательских разработок».

Второе сообщение пришло от сотрудника одного из швейцарских банков, через который средства из разбросанных по всему миру нацистских фондов обычно переводились на счета живших в ФРГ людей «ОДЕССЫ». В нем говорилось, что из банка в Бейруте в банк в Западной Германии переслали один миллион марок, которые получил наличными человек, десять лет назад имевший там счет на имя Фрица Вегенера.

Третье исходило от египетского полковника, занимавшего высокий пост в том отделе службы безопасности АРЕ, которому было поручено охранять завод № 333. За вознаграждение, достаточное для безбедной жизни в отставке, он согласился несколько часов побеседовать с агентом «Моссада» в одной из гостиниц Рима. Во время этой беседы полковник сообщил, что ракетам в Хелуане не хватает лишь надежной системы теленаведения, а разрабатывают ее в Западной Германии, и вся затея обойдется «ОДЕССЕ» в миллион марок.

Данные сообщения вместе с тысячами других обработали компьютеры профессора Ювеля Неймана, израильского гения, впервые применившего ЭВМ для информационного анализа (впоследствии Нейман стал отцом израильской атомной бомбы). И если человеческая смекалка могла подвести, машинный разум безошибочно связал три сообщения в логическую цепочку, «вспомнив», что до скандала с женой в 1955 году под именем Фрица Вегенера назывался Эдуард Рошманн.

А в подвале у Леона Йозеф безапелляционно заявил:

– Я остаюсь здесь. Ни на шаг не отойду от телефона, по которому должен звонить Миллер. Достаньте мне мощный мотоцикл и бронежилет. Даю вам на это час. Если немец вдруг позвонит, я должен быть готов приехать за ним немедленно.

– Если его разоблачили, вы все равно не успеете.

– Теперь понимаю, зачем они его предупреждали. Стоит ему на милю подойти к Рошманну, как его убьют.

Когда Леон ушел из подвала, Йозеф перечитал шифровку снова. В ней говорилось: «Согласно последним сведениям, успех разработки системы теленаведения для ракет Египта зависит от западногерманского промышленника по прозвищу Вулкан. Его настоящее имя Рошманн. Немедленно задействуйте Миллера, чтобы выследить и уничтожить Рошманна. Баклан».

Йозеф уселся за стол и начал заряжать свой «Вальтер ППК», время от времени поглядывая на молчавший телефон.

За ужином Байер вел себя как радушный хозяин – рассказывал свои любимые анекдоты и сам же над ними хохотал. Не раз Миллер пытался перевести разговор на тему о новом паспорте. Но Байер лишь хлопал его по плечу, просил не волноваться и добавлял: «Предоставь это мне, старик, предоставь это дяде Байеру».

Проработав восемь лет в журналистике, Миллер знал, как споить собеседника и остаться трезвым самому. Для этого лучше всего заказать белое вино – его подают как шампанское, в ведерках со льдом, куда при случае можно опорожнить свой стакан. Такую уловку Петеру, пока Байер глядел в другую сторону, удалось проделать трижды.

На десерт они распили две бутылки превосходного рейнвейна, и с Байера, одетого в тесный, наглухо застегнутый костюм, градом покатился пот. Толстяку вновь захотелось пить, и он заказал третью бутылку.

Миллер притворился, будто не верит, что ему всерьез хотят помочь с новым паспортом, поэтому за содеянное в сорок пятом во Флоссенбурге он угодит в тюрьму.

– Разве вам не понадобятся мои фотографии? – озабоченно спросил он.

– Да, пара штук, – Байер захохотал. – Не беда. Сфотографируешься в автомате на вокзале. Подождем, пока волосы у тебя отрастут подлиннее, а усы станут погуще.

– И что потом?

Байер придвинулся и обнял его за плечи пухлой рукой. Дыша перегаром в ухо журналисту, толстяк прошептал:

– Потом я отошлю их одному моему приятелю, и через неделю придет паспорт. По нему ты получишь права – придется, конечно, опять сдавать экзамен – и карточку социального страхования. А властям скажешь, будто пятнадцать лет прожил за границей и только что вернулся. Словом, старик, не переживай, все это пустяки.

Хотя Байер опьянел, он не сказал ни одного лишнего слова, а Петер не пытался чересчур давить на него, боясь, что тот заподозрит неладное и замолчит вообще.

Миллеру очень хотелось кофе, но он от него отказался, опасаясь, как бы Байер от него не протрезвел. Толстяк заплатил за ужин из туго набитого кошелька и направился к гардеробу. Была половина одиннадцатого.

– Какой прекрасный ужин, герр Байер, – пролепетал Миллер. – Большое вам спасибо.

– Зови меня просто Франц, – просипел толстяк, с трудом залезая в пальто.

– Думаю, большего из ночной жизни Штутгарт предложить не может, – размышлял Миллер, одеваясь.

– Эх, глупыш! Ты еще ничего не видел. У нас классный город. Полдюжины хороших кабаре. Хочешь туда прокатиться?

– Вы намекаете, что у вас тут и стриптиз есть? – спросил Миллер изумленно.

Байер даже засопел от радости:

– Ты что, смеешься? Кстати, может, сходим посмотрим? Я иногда не прочь поглядеть, как раздеваются девочки.

Он дал гардеробщице хорошие чаевые и вышел на улицу.

– А какие ночные клубы есть в Штутгарте? – невинно спросил Миллер.

– Сейчас вспомню. «Мулен Руж», «Бальзак», «Империал» и «Зайонара». Потом есть еще «Мадлен» на Эберхардтштрассе…

– Эберхардт? Боже, какое совпадение! Так звали моего начальника, это он вытащил меня из беды и направил к адвокату в Нюрнберг! – выпалил Миллер.

– Хорошо. Хорошо. Отлично. Туда и поедем, – заявил Байер и пошел к машине.

Маккензен подъехал к «Трем якорям» в четверть двенадцатого. С вопросами он обратился к метрдотелю.

– Герр Байер? – переспросил тот. – Да, он заходил к нам сегодня. Уехал около часа назад.

– Был ли с ним высокий мужчина с короткими каштановыми волосами?

– Да. Они сидели вон за тем угловым столиком.

Маккензен с легкостью вложил в руку метрдотеля банкноту в двадцать марок и сказал:

– Мне позарез нужно его найти. Дело серьезное. С его женой плохо…

– Боже, – с искренним беспокойством пробормотал метрдотель, – какой кошмар!

– Вы знаете, куда они поехали?

– Увы, нет, – метрдотель подозвал одного их официантов. – Ганс, вы обслуживали герра Байера и его гостя. Они не говорили, куда поедут отсюда?

– Нет, – ответил Ганс. – По-моему, они вообще никуда не собирались.

– Поговорите с гардеробщицей, – предложил метрдотель. – Может быть, она что-нибудь слышала.

Маккензен так и сделал. Потом попросил туристский буклет «Что есть в Штутгарте». В разделе «кабаре» значились шесть заведений. На развороте буклета была карта центра города. Маккензен вернулся в машину и поехал в ближайшее кабаре.

Миллер и Байер сидели за столиком для двоих в ночном клубе «Мадлен». Франц, потягивая уже вторую порцию виски, остекленевшими глазами глядел, как фигуристая молодая женщина на сцене, вращая бедрами, расстегивала лифчик. Когда она его, наконец, сняла, Байер, трясясь от похоти, ткнул Миллера под ребра и хохотнул: «Какой бюст, а, какой бюст!» Было уже за полночь, и Франц здорово накачался.

– Послушайте, герр Байер, я себе места не нахожу, – прошептал Миллер. – Ведь это за мной охотится полиция, а не за вами. Когда же вы достанете мне паспорт?

Толстяк снова обнял его за плечи:

– Послушай, Рольф, старик, я тебе уже все объяснил. Не волнуйся, ладно? Предоставь это дело мне, – он подмигнул Миллеру. – Да ведь я и не делаю паспорта сам. Просто отсылаю фотографию парню, который их фабрикует, и через неделю они приходят ко мне уже готовенькие. Словом, осечки быть не может. А теперь выпьем за старого доброго Франца, – он помахал пухлой рукой, вскричал: – Официант, еще бутылку.

Миллер отодвинулся от Байера и задумался. Во-первых, если перед тем, как сфотографироваться, надо ждать, пока отрастут волосы, значит, паспорт он получит только через несколько недель. Во-вторых, хитростью из толстяка адрес «паспортиста» не вытянешь. Сколько его ни пои, он держит язык за зубами.

Когда первое шоу закончилось, он вывел Байера из кабаре. Тот едва держался на ногах.

– Пора домой, – сказал Миллер, подводя толстяка к оставленной на углу машине, вынул у него из кармана ключи, усадил его на заднее сиденье, а сам сел за руль.

Тут из-за угла вывернул серый «мерседес» и затормозил в двадцати метрах. Сидевший в нем Маккензен объехал уже пять ночных клубов. Взглянув на номер отъезжавшего от «Мадлен» автомобиля – именно о таком говорила фрау Байер, – он осторожно поехал следом.

Миллер вел машину медленно, превозмогая собственное опьянение. Меньше всего ему хотелось попасться на глаза полиции и пройти проверку на трезвость. Он ехал не к дому Байера, а к своей гостинице. В пути толстяк задремал. У отеля Миллер разбудил его, сказал:

– Вставай, Франц, вставай, старик, пойдем ко мне, выпьем на посошок.

Толстяк огляделся и пробормотал:

– Мне домой надо. Жена ждет.

– Пойдем, пойдем. Посидим, поговорим, вспомним старые времена.

– Старые времена, – пьяно улыбнулся Байер. – А какое великое время тогда было, Рольф!

– Да, великое. – Миллер помог Байеру выйти из машины. – Пойдем.

Маккензен остановил «мерседес» неподалеку и потушил фары. Машина утонула в темноте.

Ключ от номера был у Миллера в кармане. Ночной портье дремал за конторкой. Байер что-то забормотал.

– Т-с-с-с, – сказал Миллер. – Тихо.

– Тихо, – повторил Байер, топая как слон, и засмеялся над собственным притворством.

К счастью, далеко идти не пришлось, номер Миллера был на втором этаже. Петер открыл дверь, зажег свет и помог Байеру усесться в единственное кресло – жесткое, с высокой прямой спинкой.

Тем временем Маккензен вышел из «мерседеса», стал напротив отеля, оглядел окна. В два часа ночи ни в одном из них не горел свет. Когда он вспыхнул в комнате Миллера, Маккензен четко заметил расположение окна.

Он подумал, не пойти ли туда и покончить с Миллером немедленно. Его остановили два соображения. Во-первых, через стеклянные двери гостиницы виднелся разбуженный тяжелой поступью Байера ночной портье. Он, конечно, заметит постороннего, поднимающегося по лестнице в два часа ночи, и потом опишет его полиции. Во-вторых, Байер сильно пьян. Маккензен видел, как Миллер помогал ему идти, и понял, что не сможет быстро вывести толстяка из гостиницы после убийства. А если полиция доберется до Байера, Вервольф намылит ему, Маккензену, шею. Несмотря на невзрачную внешность, Байер был крупным военным преступником и незаменимым для «ОДЕССЫ» человеком.

А еще одно обстоятельство привело Маккензена к мысли о выстреле в окно. Напротив гостиницы стоял недостроенный дом. Стены и полы были уже сделаны, на второй и третий этажи вела бетонная лестница. Время есть. Миллер никуда не денется. Маккензен не спеша вернулся к машине с запертой в багажнике винтовкой.

Удар застал Байера врасплох. Его реакция, замедленная выпитым, не позволила увернуться. Миллеру ни разу не случалось пользоваться приемами, которым его научили десять лет назад в армии, и он не знал, насколько они действенны. Толстенная шея Байера, возвышавшаяся над плечами, как розовый холм, навела Миллера на мысль, что бить придется изо всей силы.

Байер даже сознания не потерял: его шею защитил слой жира, а нетренированная ладонь Миллера была мягкой. Но все равно, пока толстяк избавлялся от головокружения, Петер успел накрепко привязать его к подлокотникам кресла двумя галстуками.

– Какого черта, – хрипло рявкнул Байер.

Между тем Миллер прихватил длинным телефонным проводом ноги толстяка к креслу.

Байер уставился на Петера, как сыч. Он начинал соображать, что происходило. Как и всех ему подобных, Байера всю жизнь мучила мысль о возможном возмездии.

– Тебе отсюда не уйти, – сказал он Миллеру. – И до Израиля не добраться. Ты ничего не докажешь. Я ваших не убивал.

Миллер прервал эту речь, засунув Байеру в рот скатанные носки и обвязав его лицо шарфом – подарком заботливой матери. Байер злобно уставился на журналиста поверх вывязанного на шарфе узора.

Петер придвинул к себе стул спинкой вперед, сел на него верхом. Лицо Миллера оказалось в полуметре от лица Байера.

– Слушай, жирная скотина. Во-первых, я не израильский агент. Во-вторых, я никуда тебя не повезу. Ты все расскажешь мне здесь. Понял?

Вместо ответа Байер молча сверкнул глазами. Они налились кровью, как у кабана, попавшего в засаду.

– Я хочу узнать, и до рассвета узнаю, имя и адрес человека, который делает паспорта для «ОДЕССЫ».

Миллер огляделся, заметил на столе лампу и взял ее, вынув вилку из розетки.

– А теперь, Байер, или как тебя там, я вытащу кляп и ты заговоришь. Но если вздумаешь закричать, получишь лампой по мозгам. И знай – я не побоюсь проломить тебе голову. Ясно?

Миллер говорил неправду. Он никогда никого не убивал, и желания теперь стать убийцей у него не было. Петер осторожно развязал шарф и вынул изо рта Байера носки, держа лампу в правой руке, над головой толстяка.

– Сволочь, – пробормотал Байер. – Шпион. Ничего ты от меня не добьешься.

Едва он это выговорил, как носки вновь оказались у него во рту.

– Ничего? – переспросил Миллер. – Посмотрим. А что, если я сейчас выкручу из светильника лампу, включу его и засуну в патрон твой член, а?

Байер зажмурился. Пот полился с него градом. Миллер вынул кляп.

– Нет, только не электроды! Только не член! – взмолился толстяк.

– Ты видел, как это бывает, верно? – спросил Миллер, говоря в самое ухо Байера.

Тот закрыл глаза и тихо застонал в ответ. Двадцать лет назад он был одним из тех, кто допрашивал участников Сопротивления в парижской тюрьме Фресне. Он прекрасно знал, как это бывает. Но с другими людьми.

– Говори, – прошептал Миллер. – Имя и адрес того, кто делает паспорта.

Байер судорожно глотнул, не открывая глаз.

– Винцер. – произнес он.

– Кто?

– Винцер. Клаус Винцер.

– Он профессиональный гравер?

– Он печатник.

– Где живет?

– Они меня убьют…

– А если не скажешь, тебя убью я. В каком городе?

– В Оснабрюке.

Миллер сунул Байеру кляп в рот и задумался. Значит, Клаус Винцер из Оснабрюка. Петер вынул из «дипломата», где лежал дневник Саломона Таубера и разные карты, карту автодорог ФРГ.

Шоссе в Оснабрюк лежало на самом севере земли Северный Рейн-Вестфалия, проходило через Маннгейм, Франкфурт, Дортмунд и Мюнстер. Раньше чем за четыре-пять часов до Оснабрюка не добраться. А было уже почти три часа утра двадцать первого февраля.

На другой стороне улицы, на третьем этаже недостроенного дома, с ноги на ногу переминался Маккензен. Свет в окне второго этажа гостиницы все еще горел. Убийца то и дело бросал взгляды на вестибюль. Если бы только Байер вышел, размышлял он, я бы взял Миллера в номере. Или если бы вышел Миллер, я бы настиг его на улице. А если бы кто-нибудь из них распахнул окно… Маккензен поежился и крепче взялся за приклад тяжелой винтовки «ремингтон». На расстоянии десяти метров из нее не промахнешься. Маккензен стал ждать – он был терпелив.

Миллер собирался в дорогу. Он решил вывести Байера из игры хотя бы на шесть часов. Впрочем, вполне возможно, толстяк побоится сообщить своим шефам, что выдал печатника, но рассчитывать на такое было рискованно.

Петер туже затянул путы, удерживавшие Байера в кресле, потом положил кресло набок, чтобы толстяк не мог с шумом завалить его и привлечь к себе внимание. Телефонный провод Миллер оборвал еще раньше. В последний раз журналист оглядел комнату и ушел, заперев за собой дверь.

На лестнице его вдруг осенило: ночной портье, вероятно, заметил, как Миллер с Байером поднимались на второй этаж. Что он подумает, если теперь один Миллер спустится в вестибюль, заплатит по счету и уедет?

Петер вернулся и пошел в глубь гостиницы. Окно в конце коридора выходило на пожарную лестницу. Миллер поднял задвижку и стал на железную ступеньку. Через несколько секунд он очутился на заднем дворе у гаража, оттуда прошел в узкий переулок за гостиницей.

Вскоре он уже плелся к «ягуару», стоявшему в трех километрах от гостиницы. Бессонная ночь и выпитое вино оставили Петера почти без сил. Ему очень хотелось спать, но он понимал: до Винцера надо добраться раньше, чем поднимут тревогу фашисты.

Когда он сел за руль «ягуара», было почти четыре утра. А через полчаса выехал на шоссе, ведущее на север.

Едва Миллер ушел, как Байер, совершенно протрезвевший, стал пробовать освободиться. Он пытался зубами сквозь кляп и шарф развязать руки, но ожиревшая шея не давала низко склонить голову, а носки во рту мешали сжать зубы. И тут Франц заметил лежавший на полу светильник, подумал: «Если удастся разбить лампочку, можно разрезать путы осколками стекла».

Не меньше часа понадобилось Байеру, чтобы доползти до светильника вместе со стулом и разбить лампу.

Разрезать материю стеклом кажется простым делом лишь на первый взгляд. С рук Байера лил пот, галстуки промокли и впились в кожу еще сильнее. Только в семь утра, когда уже начало светать, первые нити материи стали расходиться. А полностью Байер освободил левую руку еще через час. Но дальше стало легче. Свободной рукой он снял с головы шарф,вынул изо рта кляп и несколько минут пролежал неподвижно, пытаясь отдышаться. Потом развязал правую руку и ноги.

Сперва он ткнулся в дверь, но она оказалась запертой. Тогда он проковылял на онемевших от пут ногах к телефону – аппарат не работал – и наконец подошел к окну, отдернул шторы и распахнул створки.

Маккензен к тому времени подремывал, несмотря на холод. Увидев, что кто-то раздвигает шторы, он вскинул ружье и, когда окно открыли, выстрелил прямо в лицо тому, кто это сделал.

Пуля попала Байеру в шею, и он умер еще до того, как его грузное тело качнулось назад и упало на пол.

Звук выстрела можно принять за автомобильный выхлоп, но только в первое мгновение. Маккензен понимал: даже в такой неурочный час кто-нибудь с минуту на минуту попытается выяснить, в чем дело.

Не взглянув больше на открытое окно гостиницы, он скользнул по бетонной лестнице, выскочил во двор, обежал две бетономешалки и кучу гравия. Не прошло и минуты после выстрела, как он сунул винтовку в багажник «мерседеса» и уехал.

Но еще вставляя ключ в замок зажигания, Маккензен понял, что дело неладно – он, видимо, ошибся. Человек, которого приказал убить Вервольф, высокий и тощий. А у окна, как показалось Маккензену, стоял толстяк. Из увиденного вчера вечером палач сделал вывод, что убил Байера.

Впрочем, ничего страшного не произошло. Увидев на ковре мертвеца, Миллер побежит из гостиницы что есть сил. И вернется к оставленному в трех километрах «ягуару». Туда и поехал Маккензен. А по-настоящему забеспокоился, не найдя между «опелем» и грузовым «бенцем» «ягуара» Миллера.

Но Маккензен не стал бы главным палачом «ОДЕССЫ», если бы терялся в подобных обстоятельствах. В переделки он попадал не раз. Несколько минут Маккензен просидел за рулем «мерседеса», смирился с мыслью, что упустил Миллера, и стал размышлять, куда тот делся.

Если он ушел еще до смерти Байера, рассуждал палач, он поступил так потому, что или ничего от толстяка не добился, или, наоборот, что-то у него выпытал. Если справедливо первое, все в порядке, Миллера можно будет обезвредить и позже. Если же верно второе, один Вервольф может знать, какие сведения выудил у Байера журналист, – значит, несмотря на страх перед Вервольфом, придется ему звонить.

Поиски таксофона заняли у Маккензена десять минут. А монеты по одной марке для междугородных переговоров он всегда носил с собой.

Услышав неприятные вести, Вервольф долго осыпал Маккензена проклятиями. Наконец успокоился и скомандовал:

– Найди его как можно скорее! Бог знает, где он теперь!

Маккензен объяснил шефу, что ему надо знать, какие сведения Миллер мог выпытать у Байера.

Вервольф призадумался и вдруг испуганно выдохнул:

– Печатник! Он узнал имя печатника!

– Какого печатника, шеф?

Вервольф взял себя в руки.

– Я свяжусь с ним и предупрежу, – твердо сказал он. – Вот куда поехал Миллер. – Вервольф продиктовал адрес. – Отправляйтесь туда немедленно. Миллер будет или у печатника дома, или где-нибудь в городе. Если не найдете самого Миллера, разыщите его машину и не отходите от нее ни на шаг. К ней он возвращается всегда.

Вервольф бросил трубку, тут же поднял ее и попросил справочную. Узнав нужный номер, позвонил в Оснабрюк.

В Штутгарте Маккензен пожал плечами, повесил трубку и вернулся к машине. Мысль о предстоящей дальней поездке и новом убийстве его не радовала. Он устал не меньше Миллера, приближавшегося теперь к Оснабрюку. И Миллер, и Маккензен уже сутки не спали, а палач к тому же не ел со вчерашнего утра.

Продрогший до костей, сгоравший от желания выпить чашку горячего кофе с коньяком, он забрался в «мерседес» и тронулся к шоссе на Вестфалию.

Глава 14

На первый взгляд Клаус Винцер на эсэсовца совсем не походил. Во-первых, он был гораздо ниже нужного для СС роста в 180 см, во-вторых, страдал близорукостью. Сейчас, в возрасте сорока лет, он был располневшим, невзрачным, робким человеком с пушистыми светлыми волосами.

И впрямь, не было среди носивших форму СС людей с более странной карьерой. Он родился в 1924 году в семье некоего Иоганна Винцера, мясника из Висбадена, крупного громогласного человека, с двадцатых годов преданного сторонника Адольфа Гитлера и национал-социалистов. С детства помнил Клаус, как отец приходил домой после уличных боев с коммунистами и социалистами.

Клаус пошел в мать, и отец с отвращением смотрел на невысокого, слабого, близорукого сына-тихоню. Тому претили насилие, спорт и «Гитлерюгенд». Лишь в одном Клаус преуспевал: еще мальчишкой он загорелся любовью к искусству каллиграфии и изготовления красочных рукописей, что отец считал занятием для девиц.

Когда нацисты пришли к власти, дела отца здорово поправились: за свою преданность партии он получил исключительное право снабжать мясом местное подразделение СС. Молодые парни в мундирах со сдвоенными молниями в петлицах ему очень нравились, и он тайно мечтал однажды увидеть в черно-серебряной форме и сына.

Клаус склонности к этому не выказывал, предпочитая корпеть над рукописями, экспериментировать с цветными чернилами и красивыми шрифтами.

Началась война, а весной 1942 года Клаус достиг восемнадцати лет – призывного возраста, но в армию его не взяли даже писарем – он не прошел медкомиссию.

Иоганн Винцер поехал в Берлин к старому товарищу по уличным боям, который теперь занимал видный пост в СС, в надежде, что тот вступится за сына и сумеет устроить его на службу империи. Эсэсовец, изо всех сил стараясь помочь, спросил, что у Клауса получается лучше всего. Покраснев от стыда, отец признался, что сын красиво оформляет рукописи.

Эсэсовец пообещал сделать все, что сможет, и спросил, сумеет ли Клаус изготовить на пергаменте красочную грамоту в честь некоего майора СС Фрица Зурена.

Клаус выполнил просьбу, и через несколько дней на торжественной встрече в Берлине эту грамоту Зурену преподнесли коллеги. Его, бывшего коменданта зловещего концлагеря Заксенхаузен, переводили в еще более зловещий лагерь – Равенсбрюк. В 1945 году Зурена казнили французы.

Красиво оформленная грамота понравилась всем на встрече в берлинском штабе РСХА, в том числе и лейтенанту СС Альфреду Найоксу, тому самому, что организовал в августе 1939 года провокационное «нападение» на радиостанцию в Глейвице на польско-германской границе, оставив там трупы двух переодетых в немецкую форму заключенных из концлагеря как «доказательство» агрессии Польши, ставшее предлогом для начала второй мировой войны. По его просьбе Винцера направили в Берлин.

Не успевшего опомниться Клауса приняли в СС без всякого предварительного обучения и послали работать над совершенно секретным проектом. Ошеломленный мясник из Висбадена был на седьмом небе.

За выполнение проекта отвечала секция «Ф» шестого отдела РСХА. В берлинской мастерской на Дельбрюкштрассе эсэсовцы занимались изготовлением поддельных купюр по пять фунтов и сто долларов. Бумагу делали на имперской денежной фабрике в Шпехтхаузене, что неподалеку от Берлина, а задача работавших на Дельбрюкштрассе состояла в нанесении на нее водяных знаков. Клаус Винцер понадобился там из-за знания красок и бумаги.

Смысл этой затеи состоял в том, чтобы наводнить Великобританию и США фальшивыми деньгами и таким образом подорвать экономику этих стран. В начале 1943 года, когда немцы разгадали секрет водяных знаков на английских пятерках, группу по изготовлению клише перевели в девятнадцатый блок концлагеря Заксекхаузеи, где каллиграфы и граверы из заключенных работали под руководством СС над изготовлением клише для долларов и фунтов. Винцер проверял качество этих клише: эсэсовцы считали, что заключенные могут нарочно в чем-нибудь ошибиться.

За два года подчиненные обучили Винцера всему, что знали сами, и он стал блестящим фальшивомонетчиком. К концу 1944 года в девятнадцатом блоке изготовляли и поддельные удостоверения личности, которые пригодились бы эсэсовцам после падения Третьего рейха.

Ранней весной 1945 года маленькому мирку девятнадцатого блока, жившему по сравнению с опустошенной Германией в относительном благополучии, пришел конец. Всей группе во главе с капитаном Бернхардом Крюгером приказали покинуть Заксенхаузен и переехать для продолжения работ в дальний горный район Австрии. Фальшивомонетчики перебрались в заброшенную пивоварню Редль-Ципф в Верхней Австрии. За несколько дней до окончания войны Винцер стоял на берегу озера и плакал, глядя, как тонут миллионы идеально подделанных фунтов и долларов.

Он вернулся домой в Висбаден и с изумлением обнаружил, что мирное население страны голодало. Висбаден был в зоне американской оккупации, и, хотя сами янки кормились до отвала, немцам оставались крохи. В лавке отца на месте окороков с блестящих крюков свешивалась лишь жалкая нитка сосисок. Мать объяснила Клаусу, что продукты теперь выдаются по карточкам, которые печатают американцы. Клаус с недоумением поглядел на карточки, сообразил, что сделаны они кустарно и на дешевой бумаге, взял пригоршню и на несколько дней заперся у себя в комнате. А когда вышел, то протянул ошеломленной матери столько карточек, что их хватило бы семье на полгода.

– Но они же фальшивые! – ахнула мать.

Клаус терпеливо объяснил ей то, во что свято верил сам: они не фальшивые, просто отпечатаны на другой машине. Да и отец заступился за сына, рявкнул: «Ты хочешь сказать, глупая женщина, что карточки нашего сына хуже американских?» С таким доводом трудно было спорить, если учесть, что уже в тот же день семья Винцеров съела обед из четырех блюд.

Через месяц Клаус познакомился с Отто Клопсом, «королем» висбаденского «черного рынка», и они стали работать вместе. Винцер безотказно снабжал Клопса продовольственными карточками, талонами на бензин, капроновые чулки, мыло, одежду и косметику, пропусками в чужие оккупационные зоны, водительскими правами; Клопс их отоваривал. За тридцать месяцев, к лету 1948 года, Клаус Винцер разбогател. На его счету в банке лежало пять миллионов рейхсмарок.

Насмерть перепуганной матери он внушал: «Документы не бывают настоящими или поддельными. Они бывают действующие или не действующие. Если пропуск позволяет пройти туда, куда „посторонним вход воспрещен“, это хороший документ».

В октябре 1948 года судьба сыграла с Клаусом Винцером вторую злую шутку. Власти Германии провели денежную реформу, заменили рейхсмарку новой дойчмаркой. Но вместо того чтобы поменять их один к одному, правительство просто отменило рейхсмарки и выдало всем по тысяче новых марок. Винцер прогорел. Вновь его состояние исчезло.

С появлением товаров в магазинах «черный рынок» стал не нужен. На Клопса кто-то донес, и Винцеру пришлось бежать. Прихватив изготовленный для себя зональный пропуск, он поехал в штаб британской зоны в Ганновере и устроился на работу в паспортном столе Британского военного правительства. Его рекомендательное письмо от оккупационных властей США в Висбадене за подписью полковника ВВС характеризовало Винцера превосходно. Еще бы, ведь Винцер написал его сам.

Удача нашла Винцера через два месяца. К нему в пивном баре подсел человек, представившийся Гербертом Мольдерсом. Он признался Клаусу, что скрывался от англичан, разыскивавших его за военные преступления, и ему нужно было бежать из Германии. А без паспорта, который можно было выхлопотать опять-таки только у англичан, далеко не уйдешь. Винцер пробормотал, что сможет ему помочь, но не бесплатно. К его изумлению, Мольдерс вытащил бриллиантовое ожерелье и сказал, что служил в концлагере; где один из заключенных – еврей – пытался выкупить себя и семью за фамильные драгоценности. Мольдерс драгоценности взял, проследил, чтобы еврей попал в газовую камеру с первой же партией, а добро прикарманил.

Через неделю, вооруженный фотографией Мольдерса, Винцер выправил ему паспорт. Его даже подделывать не пришлось.

Порядок работы в паспортном столе был прост. Написав прошение на получение паспорта, просители приходили в Первое отделение со всеми необходимыми бумагами и оставляли их для изучения. Во Втором отделении их свидетельство о рождении, водительские права, удостоверения личности и прочее проверялись на подлинность, фамилии просителей сверялись со списками разыскиваемых военных преступников, и, если разрешение на выдачу паспорта давалось, документы вместе с письменным распоряжением начальника службы перекочевывали в Третье отделение. Там из сейфа вынимались чистые паспорта, заполнялись и передавались просителю, который приходил через неделю.

Винцер добился перевода в Третье отделение. Он заполнил бланк прошения для получения паспорта на новое имя Мольдерса, почерком главы Второго отделения написал положительную резолюцию. Потом пошел во Второе отделение, взял девятнадцать накопившихся за день «разрешенных» прошений, вложил между ними свое и принес их начальнику. Тот пересчитал прошения, вынул из сейфа двадцать чистых паспортов и отдал Винцеру. Клаус заполнил их и девятнадцать отдал просителям, а двадцатый положил в карман. В тот же вечер он передал его Мольдерсу, а взамен получил бриллиантовое ожерелье. Так Клаус Винцер нашел новую кормушку.

В мае 1949 года была основана ФРГ, и паспортный стол передали правительству земли Нижняя Саксония. Клиентов у Винцера больше не было, да он в них и не нуждался. Каждую неделю, запасшись купленным у фотографа портретом в фас какого-нибудь никому не известного человека, он заполнял прошение, прикладывал к нему снимок, подделывал резолюцию начальника Второго отделения и шел к своему шефу получать бланки паспортов. «Лишние» он прикарманивал. Кроме этого, Винцеру нужна была официальная печать. Украсть ее значило навлечь подозрения, поэтому он однажды взял ее на ночь и к утру изготовил превосходный дубликат.

За шестьдесят недель Винцер обзавелся шестьюдесятью паспортами и попросил отставки. Краснея, он выслушал благодарность начальства за хорошую работу, уехал из Ганновера, продал ожерелье и открыл небольшую печатню в Оснабрюке.

Если бы Мольдерс держал язык за зубами, Винцер никогда не связался бы с «Одессой». Но, приехав в Мадрид, Герберт разболтал дружкам, что знает человека, способного выхлопотать западногерманский паспорт любому, кто попросит.

В пятидесятом году к Винцеру в Оснабрюк приехал «друг». Клаусу ничего не оставалось, кроме как принять его предложение. И с тех пор, если человек «ОДЕССЫ» попадал в беду, Винцер снабжал его новым паспортом.

Система была чрезвычайно надежна. Винцеру нужно было лишь знать возраст человека и иметь его фото. Копии хранившихся в Ганновере прошений, написанных в свое время Винцером для получения чистых паспортов, Клаус хранил у себя. Он брал бланк паспорта, вписывал в него из такой копии вымышленное имя, фамилию, дату и место рождения, ставил печать паспортного стола Нижней Саксонии. Получателю оставалось лишь расписаться в паспорте своей новой фамилией. Продлить паспорт тоже было несложно. Следовало лишь зайти в паспортный стол любой земли, кроме Нижней Саксонии. И паспортист, скажем в Баварии, звонил в Ганновер с вопросом: «Был ли в сорок девятом году вами выдан Вальтеру Гуману, родившемуся тогда-то и там-то, паспорт номер такой-то?» В Ганновере другой паспортист, порывшись в архивах, отвечал утвердительно. Клерк из Баварии, уверенный, что паспорт настоящий, продлевал его.

Конечно, стоило сравнить приложенную к прошению фотографию со снимком на паспорте, и обман сразу же раскрылся бы. Но бюрократы больше полагаются на правильно составленные документы и совпадающие номера, чем на портретное сходство.

Словом, в 1964 году из шестидесяти паспортов Винцера сорок восемь перекочевало к бывшим эсэсовцам. Но хитрый Клаус решил обезопасить и себя. Понимая, что в один прекрасный день «ОДЕССА», возможно, пожелает избавиться как от его услуг, так и от него самого, он завел досье, куда вклеивал копии каждой присланной ему для паспорта фотографии, под которой писал новое имя, адрес и номер нового паспорта. Это досье было пожизненной страховкой Клауса. Один экземпляр хранился у него дома, а второй – у адвоката в Цюрихе. Если бы «ОДЕССА» начала угрожать Винцеру, он рассказал бы фашистам о досье и предупредил, что запросто может отправить его властям. А те сравнят фотографии со снимками разыскиваемых военных преступников и по номерам паспортов быстро их разыщут. Так Винцер думал оградить себя от неприятностей.

Таков был человек, который сидел, не спеша пил кофе с бутербродом, просматривая первую страницу «Оснабрюк цайтунг», когда зазвонил телефон. Зазвучавший из трубки голос сначала приказал, а потом стал успокаивать: «Не подумайте, что в этом виноваты мы, – заверял Вервольф. – Все дело в журналисте. Меня предупредили, что он направляется к вам. За ним следует наш человек и не позже чем через сутки все уладит. Но вы должны немедленно уехать».

Через полчаса перепуганный Клаус собрал чемодан, бросил нерешительный взгляд на сейф, где хранилось досье, решил, что оно не понадобится, и объяснил ошеломленной домработнице Барбаре, что на работу не пойдет, а на несколько дней уедет в Баварские Альпы подышать свежим воздухом.

Барбара стояла на пороге, провожала «опель-кадет» Винцера изумленным взглядом. В десять минут десятого Клаус доехал до развилки в шести километрах западнее города, где шоссе вливается в автобан. В тот самый миг, когда «кадет» выезжал на автостраду, на нее свернул, направляясь в Оснабрюк, черный «ягуар» Миллера.

Миллер остановил машину у бензозаправки на Заар-плац, что на западном въезде в Оснабрюк, и вышел. Мышцы ныли, шея затекла, во рту стоял поганый привкус выпитого с Байером вина.

– Залейте в бак «супер», – сказал он заправщику и спросил: – Телефон здесь есть?

– На углу.

По пути Миллер заметил кофейный автомат, купил стаканчик обжигающего напитка и взял с собой в будку. Пролистав лежавшую там телефонную книгу, он нашел в ней нескольких Винцеров, лишь одного Клауса, его рабочий и домашний телефоны. Взглянув на часы, Миллер позвонил в печатню. Ответил, видимо, дежурный.

– Извините, его нет. Обычно он приходит к девяти. Скоро, думаю, будет. Перезвоните через полчаса.

Миллер поблагодарил его и подумал, не позвонить ли Винцеру домой, но решил, что не стоит. Лучше сразу заехать. Петер запомнил указанный в книге адрес и вышел из будки.

Дом печатника был ухоженный, да и все окружение говорило, что здесь жили те, кто в деньгах не нуждался. Миллер оставил «ягуар» у аллеи и подошел к парадному.

Домработница, открывшая дверь, была красивой, совсем молоденькой девушкой. Она широко улыбнулась Миллеру.

– Доброе утро, – сказал Петер. – Мне бы хотелось видеть господина Винцера.

– А он уехал, – вздохнула девушка. – Вы с ним на двадцать минут разминулись.

– Как жаль. А я надеялся застать его до того, как он уедет на службу.

– Он не на службу поехал. Он уехал отдыхать.

– Отдыхать? – Миллер унял поднимавшуюся внутри волну страха. – Странное время он выбрал. Кроме того, – быстро присочинил журналист, – мы договаривались встретиться именно сегодня.

– Как нехорошо получилось. – Девушка явно встревожилась. – Он уехал так неожиданно. Ему позвонили, он поднялся на второй этаж и сказал: «Барбара – это меня так зовут – Барбара, я уезжаю в отпуск в Австрию. Вернусь через неделю». Я и не знала, что он собирался в отпуск. Он попросил меня позвонить в печатню и сказать, что его неделю не будет. И сразу уехал. Очень все это на него не похоже. Он обычно такой тихоня.

Теряя последнюю надежду, Миллер спросил:

– А он не сказал, куда именно поедет?

– Нет. Только пробормотал что-то об Австрийских Альпах.

– Значит, адреса он не оставил и связаться с ним нельзя?

– В том-то и загвоздка, что не оставил. Как же без него печатня будет работать? Я туда только что звонила, и там очень озабочены его поспешным отъездом.

Миллер быстро прикинул в уме. Винцер отбыл полчаса назад. За это время можно проехать километров сорок. Значит, раньше чем через два часа его даже на «ягуаре» не догнать. А за два часа Винцер может уехать куда угодно. К тому же Миллер совершенно не был уверен, что Клаус двинулся на юг, в Австрию.

– Тогда нельзя ли поговорить с фрау Винцер? – спросил Петер.

– Ее нет и никогда не было, – усмехнулась Барбара и лукаво посмотрела на журналиста. – Вы что, совсем господина Клауса не знаете?

– Нет, мы с ним никогда не встречались.

– Он холостяк. Очень хороший человек, но женщинами не интересуется.

– Значит, он живет один?

– Да, если не считать меня. Я тоже здесь живу. И совершенно спокойна. В известном смысле, конечно. – Она хихикнула.

– Понятно. Спасибо, – сказал Миллер и пошел.

– Пожалуйста, – ответила горничная, глядя, как он сел в «ягуар» – машину, которая уже привлекает внимание.

«Может быть, – подумала Барбара, – сейчас, когда хозяина нет, стоило пригласить этого приятного молодого мужчину на чашку кофе, а после…» Она посмотрела, как «ягуар», зарычав, рванулся с места, вздохнула о том, что могло быть «после», и закрыла дверь.

Миллер чувствовал, как на него наваливается усталость, усиленная последним и, видимо, окончательным разочарованием. Очевидно, думал Петер, Байер освободился и позвонил Винцеру прямо из гостиницы. А он, Миллер, был почти у цели…

Петер миновал старую крепостную стену, проехал, следуя купленной на бензозаправке карте, до Теодор Гойсс-плац, оставил машину у вокзала и зашел в отель «Гогенцоллерн» на другой стороне площади. Ему повезло – свободный номер нашелся сразу. Петер тут же прошел к себе, разделся и лег. В голове свербила какая-то мысль, пустяк, им не учтенный, вопрос, им незаданный. Так и не додумав ее до, конца, журналист в половине девятого уснул.

В половине первого до Оснабрюка добрался Маккензен. Проехал мимо дома Винцера, но «ягуара» не заметил. Потом решил позвонить Вервольфу, узнать, нет ли новостей.

А почтамт в Оснабрюке выходит как раз на Теодор Гойсс-плац. Вторую сторону площади занимает вокзал, а третью – отель «Гогенцоллерн». Когда Маккензен остановился у почтамта, его губы расплылись в улыбке – у вокзала стоял черный «ягуар» с желтой полосой.

Настроение поднялось и у Вервольфа.

– Все в порядке, – сказал он убийце. – Нам повезло. Я успел предупредить печатника, и он убрался из города. Только что я звонил ему еще раз. Горничная сказала, что через двадцать минут после отъезда хозяина приезжал молодой мужчина на черной спортивной машине.

– У меня тоже хорошие новости, – заявил Маккензен. – «Ягуар» стоит на площади, совсем рядом. Миллер, видимо, отсыпается в отеле. Можно ликвидировать его прямо в номере. Застрелить из пистолета с глушителем.

– Не торопитесь, – осадил его Вервольф. – Вот что я подумал. Лучше убрать Миллера за городом. Ведь его и «ягуар» видела горничная, и при случае она может заявить в полицию. Это привлечет внимание к нашему печатнику, а он из тех, кто легко паникует. Не стоит впутывать его в это дело. Показания горничной могут бросить на него подозрения. Посудите сами: сначала ему звонят, и он исчезает, потом к нему приезжает молодой человек, которого вскоре убивают. Это чересчур.

Маккензен нахмурился.

– Вы правы. Я возьму его, когда он будет уезжать.

– Думаю, Миллер пошатается по городу еще несколько часов в поисках следов печатника. Но ничего не обнаружит. И еще одно. Есть ли у Миллера чемоданчик с документами?

– Да, – ответил Маккензен. – Вчера, когда он выходил из кабаре, был. Миллер даже брал его с собой в гостиницу.

– А почему он не оставил его в багажнике? Или в номере отеля? Потому что он для него очень важен. Понимаете?

– Да.

– Дело в том, что Миллер видел меня, знает мое имя и адрес. Кроме того, ему известно о связи Байера с печатником. А журналисты имеют обыкновение все записывать. Словом, если Миллер погибнет, чемоданчик не должен попасть в полицию. Нужно выкрасть его или уничтожить вместе с журналистом.

Маккензен призадумался.

– Тогда, – сказал он наконец, – лучше всего заложить в «ягуар» бомбу. Соединить ее с подвеской, чтобы она взорвалась, когда машина на большой скорости попадет в колдобину на шоссе.

– Превосходно, – согласился Вервольф. – А чемоданчик?

– Я сделаю такую бомбу, взрыв которой уничтожит и Миллера, и машину, и чемодан. Кроме того, на шоссе это будет выглядеть как несчастный случай. Свидетели покажут, что у «ягуара» взорвался бензобак.

– А вы сможете это организовать?

Маккензен усмехнулся. В багажнике его «мерседеса» лежал саквояж, о котором профессиональный убийца может только мечтать. В нем было около полукилограмма пластиковой взрывчатки и два детонатора.

– Конечно. Без труда. Но придется подождать до темноты.

Маккензен вдруг замолк, выглянул из окна почтамта, буркнул: «Я перезвоню» – и бросил трубку. Объявился он уже через пять минут: «Извините, но я увидел, как Миллер с „дипломатом“ в руках садится в машину. Он уехал, но из гостиницы не выписался – я проверил у дежурного. Да и чемоданы он не взял, так что вернется. Словом, не беспокойтесь, бомбу я подложу сегодня же вечером».

Миллер проснулся около часа посвежевшим и несколько взбудораженным. Во сне он понял, что за мысль его мучила. Петер оделся и поехал обратно к Винцеру.

Горничная ему явно обрадовалась.

– Привет, – радостно улыбнулась она. – Это опять вы?

– Я просто мимо проезжал, – объяснил Миллер, – и решил зайти узнать, давно ли вы здесь служите?

– Около года. А что?

– Раз герр Винцер закоренелый холостяк, а вы так молоды, я подумал – кто же ухаживал за ним раньше?

– Ах, вот вы о чем! За ним ухаживала его домоправительница, фройляйн Вендель.

– Где она теперь?

– В больнице, – вздохнула Барбара, – и, наверное, скоро умрет. У нее, знаете, рак груди. Какой ужас! Тем более странно, что герр Винцер уехал в такой спешке. Он во фройляйн Вендель души не чаял, навещал ее каждый день. Не то чтобы между ними – ну, знаете, – что-то такое было, просто она служила у него, по-моему, с пятидесятого года, и он ее очень уважает. Не раз он поучал меня словами: «А вот фройляйн Вендель делала это не так».

– В какую больницу ее положили? – спросил Миллер.

– Забыла. Хотя погодите. Ее название записано в блокноте у телефона. Я сейчас.

Через две минуты Барбара назвала Петеру больницу, где лежала бывшая домоправительница Клауса. Это оказалась дорогая частная клиника на окраине города.

Разобравшись по карте, как туда проехать, Миллер добрался до больницы в четвертом часу дня.

Глава 15

Врач оглядел посетителя неодобрительно. Миллер презирал людей в костюмах и галстуках, сам так не одевался никогда, в больницу приехал в черном пуловере, из-под которого выглядывала белая нейлоновая водолазка.

– Племянник? – удивленно повторил врач. – А я и не знал, что у фройляйн Вендель есть племянник.

– По-моему, я ее единственный родственник, – «пояснил» Миллер. – Я бы, конечно, приехал раньше, если бы знал о состоянии, тети, но герр Винцер позвонил мне лишь сегодня, попросил навестить ее.

– Насколько я знаю, он в это время приходит к ней сам, – заметил врач.

– Увы, ему пришлось срочно уехать, – вежливо проговорил Петер. – По крайней мере так он сам сообщил мне сегодня утром по телефону. Сказал, что несколько дней его не будет, и просил побыть с фройляйн Вендель меня.

– Уехал? Невероятно. И как странно, – врач призадумался, потом сказал: – Простите, я на минутку, – и прошел из вестибюля, где беседовал с Миллером, в небольшой кабинет, дверь не прикрыл, потому Петер услышал, как он разговаривает по телефону, видимо, с Барбарой.

– Неужели и впрямь уехал?.. Сегодня утром?.. На несколько дней?.. Нет, нет, ничего, фройляйн. Я просто хотел узнать, почему он не был у нас сегодня.

Врач повесил трубку, вернулся в вестибюль и пробормотал:

– Странно. С тех пор, как фройляйн Вендель положили к нам, герр Винцер приезжал сюда каждый день обязательно. Очевидно, он к ней очень привязан. Что ж, если он хочет застать ее в живых, ему с возвращением надо, знаете ли, поспешить.

– Это же он мне и по телефону сказал, – с грустью произнес Миллер. – Бедная тетушка!

– На правах родственника вы, конечно, можете побыть с ней немного. Но предупреждаю, она очень слаба, так что не утомляйте ее. Пойдемте.

Доктор провел Миллера по коридорам здания, которое когда-то давно было жилым домом, и остановился, по-видимому, у бывшей спальни.

– Она здесь. – Он ввел Петера в палату и ушел, притворив дверь. Миллер услышал, как затихают в коридоре его шаги.

В палате царил полумрак. Наконец глаза Петера освоились с тусклым светом пасмурного зимнего дня: струившимся между неплотно задернутыми шторами, и журналист различил иссохшую женщину. Она полусидела в кровати на подушках. Ее белый халат и бледное лицо почти сливались с постельным бельем. Глаза женщины были закрыты. Миллер понял – она вряд ли сможет рассказать, куда исчез печатник.

– Фройляйн Вендель, – прошептал Петер.

Веки больной затрепетали и разомкнулись. Она взглянула на посетителя столь бесстрастно, что Миллер засомневался, видит ли она его вообще. Тут женщина вновь закрыла глаза и забормотала. Миллер склонился к ней, пытаясь расслышать слова, что срывались с ее посеревших губ.

Смысла в них почти не было. Фройляйн Вендель пробормотала что-то о Розенхайме – деревушке в Баварии («Возможно, – подумал Миллер, – она там родилась»), еще о ком-то «в белых одеждах, красивых, очень красивых». Потом ее речь стала совсем бессвязной.

Миллер склонился над умирающей еще ниже, спросил:

– Фройляйн Вендель, вы меня слышите?

Та, не обращая внимания, пробормотала: «…у каждой в руках был молитвенник и цветы, все в белом, такие еще невинные».

Наконец Миллер понял. В бреду женщина вспомнила свое первое причастие. Очевидно, умирающая, как и сам Миллер, была католичкой.

– Вы слышите меня, фройляйн Вендель? – спросил Миллер вновь уже без всякой надежды. Она вдруг открыла глаза и уставилась на его белую водолазку под черным пуловером. А потом, к изумлению Миллера, закрыла их опять и вся как-то вздрогнула. Петер забеспокоился. Он уже хотел позвать врача, как две слезы – по одной из каждого глаза – скатились на увядшие щеки фройляйн Вендель. Ее рука двинулась по покрывалу к запястью Миллера и ухватилась за него с силой отчаяния. Петер хотел освободиться и уйти, уверенный, что больная ему ничего о Клаусе Винцере не расскажет, как вдруг она вполне внятно произнесла: «Благословите меня, святой отец, ведь я согрешила».

Поначалу Миллер не понял, в чем дело, но, взглянув на собственную одежду, сообразил, какую ошибку совершила женщина в полумраке. Пару минут он решал, то ли бросить все и вернуться в Гамбург, то ли, рискуя своей бессмертной душой, в последний раз попытаться через печатника разыскать Эдуарда Рошманна.

Наконец вновь склонился над умирающей и сказал: «Я готов выслушать твою исповедь, дитя мое».

И фройляйн Вендель заговорила. Усталым, монотонным голосом рассказала о своей жизни. Родилась она в 1910 году в Баварии. Там и выросла, среди полей и лесов. Помнила, как в четырнадцатом отец ушел на войну, а через три с лишним года, в восемнадцатом, вернулся, затаив злобу на тех, кто довел Германию до поражения.

Помнила она и политическую кутерьму начала двадцатых, попытку фашистского путча в соседнем Мюнхене, когда толпа, возглавляемая тамошним возмутителем спокойствия Адольфом Гитлером, попыталась свергнуть правительство. Впоследствии отец присоединился к его партии, а когда дочери исполнилось двадцать три, эта партия во главе с «возмутителем спокойствия» стала управлять Германией. Юная фройляйн Вендель вступила в Союз молодых немок, стала секретаршей гауляйтера Баварии, часто ходила на танцы, где бывали молодцеватые блондины в черной военной форме.

Но увы, фройляйн Вендель была очень некрасивой – крупной, неуклюжей и костлявой, с волосами на верхней губе, – а потому к тридцати годам поняла, что замуж ее никто не возьмет. В тридцать девятом она, переполняемая ненавистью ко всему миру, пошла работать охранницей в концлагерь Равенсбрюк.

И вот теперь она со слезами на глазах рассказывала Миллеру о людях, которых избивала; говорила, сжимая его руку изо всех сил – она, видимо, боялась, что «святой отец» не сможет справиться с отвращением и уйдет, не дослушав.

– А после войны? – тихо спросил Петер.

После войны начались скитания. Брошенная эсэсовцами, разыскиваемая союзниками, она работала посудомойкой, жила в приютах Армии спасения. А в пятидесятом году, будучи официанткой в оснабрюкской гостинице, встретила Винцера, который поселился там, подыскивая себе дом в этом городе. Наконец он его купил, а ей предложил место домоправительницы.

– И все? – осведомился Петер, когда она смолкла.

– Да, святой отец.

– Дитя мое, я не смогу дать вам отпущение, пока вы не признаетесь во всех грехах.

– Мне нечего больше сказать, святой отец.

– А как же поддельные паспорта? Те, что ваш хозяин фабриковал для разыскиваемых эсэсовцев.

Фройляйн Вендель молчала, и Петер испугался, что она лишись чувств. Но вдруг она спросила:

– Вам известно и о них, святой отец?

– Известно.

– Я к этим паспортам и не прикасалась.

– Однако вы знали о них, знали, чем занимается Клаус Винцер.

– Да, – едва слышно прошептала она.

– Его в городе нет. Он уехал, – сказал Миллер.

– Уехал? – простонала умирающая. – Не может быть. Только не Клаус. Он меня не бросит. Он вернется.

– Вы знаете, куда он уехал?

– Нет, святой отец.

– Вы уверены? Подумайте, дитя мое. Его вынудили уехать. Куда он мог податься?

Фройляйн Вендель медленно покачала иссохшей головой:

– Не знаю, святой отец. Если ему станут угрожать, он воспользуется досье. Так он мне сам сказал.

Миллер вздрогнул. Взглянув на женщину, которая опять закрыла глаза и лежала словно спящая, он спросил:

– Какое досье, дитя мое?

Они разговаривали еще пять минут. Потом в дверь тихо постучали. Миллер снял руку женщины со своей и поднялся, собираясь уходить.

– Отец, – вдруг жалобно позвала фройляйн Вендель. Петер обернулся. Она смотрела на него широко открытыми глазами. – Благословите меня.

Отказать было невозможно. Миллер вздохнул. Благословить ее означало совершить смертный грех, но журналист решил уповать на милость божью. Подняв правую руку, он осенил умирающую крестным знамением и произнес по-латыни: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа отпускаются тебе грехи твои».

Женщина глубоко вздохнула, закрыла глаза и потеряла сознание.

В коридоре Петера ждал врач.

– По-моему, на сегодня хватит, – сказал он.

Миллер согласно кивнул и заметил:

– Да, она уже уснула.

Врач заглянул в комнату, а потом проводил Миллера обратно в вестибюль.

– Как, по-вашему, сколько ей осталось? – спросил Петер.

– Трудно сказать. Дня два-три, но не больше. Очень сожалею.

– Что ж, спасибо, что дали возможность взглянуть на нее, – сказал Миллер. Врач открыл входную дверь.

– И еще одна просьба, доктор. Все в нашей семье католики. Тетя просила священника. Хочет исповедаться. Вы понимаете?

– Да, конечно.

– Позаботьтесь об этом, пожалуйста.

– Конечно, – заверил его врач. – Сегодня же. Хорошо, что сказали. До свидания.

После обеда Маккензен поехал покупать все необходимое для бомбы. «Секрет нашей профессии в том, – как-то сказал ему инструктор, – чтобы пользоваться самыми обыденными вещами, которые продаются в любом магазине».

В хозяйственном Маккензен купил паяльник, кислоту и немного припоя, моток черной изоленты, метр тонкого провода, кусачки, ножовочное полотно и тюбик быстро застывающего клея. В электротоварах – девятивольтовую батарейку для приемника, лампочку с диаметром колбы два сантиметра и два куска одножильного изолированного кабеля длиной по три метра каждый. Изоляция на одном была красная, а на другом – синяя. Маккензен был человеком аккуратным, любил, чтобы положительный и отрицательный контакты четко различались. В канцтоварах ему продали пять больших стирательных резинок длиной пять сантиметров, шириной два с половиной сантиметра и высотой полсантиметра. В отделе игрушек он купил шесть воздушных шариков, а в продовольственном – жестяную банку чая с плотной крышкой: Маккензен терпеть не мог, когда взрывчатка намокала.

Запасшись всем необходимым, он снял в отеле «Гогенцоллерн» номер, окнами выходящий на площадь, дабы легче было наблюдать за автостоянкой, куда, палач был уверен, Миллер рано или поздно вернется, так как знал, что журналист снимал комнату в этом же отеле.

Кроме покупок, он захватил в номер вынутые из «мерседеса» взрывчатку – вязкое вещество, похожее на пластилин, – и детонатор.

Палач уселся перед окном, поставил рядом чашку крепкого кофе и, поглядывая на площадь, принялся за работу.

Он высыпал чай в унитаз, оставил одну банку. Проткнул ручкой от бокорезов дырку в ее крышке и откусил от красного провода кусок сантиметров двадцать пять длиной. Один его конец он припаял к «плюсу» батарейки, а к ее «минусу» припаял весь синий провод. Чтобы провода не соприкасались, он провел их вдоль разных стенок батарейки и примотал к ней изолентой.

Второй конец короткого красного провода Маккензен соединил с одним из контактов детонатора, а ко второму контакту подвел длинный красный провод. Потом положил батарейку вместе с детонатором в банку и заполнил оставшееся место взрывчаткой.

Электрическая цепь была почти готова. Один полюс батарейки соединялся с контактом детонатора. Провод от второго полюса пока болтался в воздухе. Но стоило замкнуть его с проводом, отходившим от второго контакта детонатора, и по цепи пошел бы ток, детонатор сработал бы с глухим треском, который утонул бы в грохоте взрыва такой силы, что два или даже три номера отеля оказались бы в руинах.

Оставалось изготовить взрыватель. Обмотав руки платками, Маккензен переломил ножовочное полотно пополам, получил две металлические пластинки по пятнадцать сантиметров длиной, с дырками, на одном конце. Он положил стирательные резинки друг на друга, а половинки ножовки установил по бокам получившегося резинового блока и примотал их к нему изолентой. Получилось нечто, отдаленно напоминавшее крокодилью пасть: резинки стояли ближе к продырявленным концам половинок ножовочного полотна. Чтобы противоположные концы сломанной ножовки самопроизвольно не соединились, Маккензен вклеил между ними лампочку. Стекло, как известно, ток не проводит.

Он закрыл банку крышкой, пропустив в ее отверстие выставлявшиеся из взрывчатки провода – красный и синий, – и припаял их к половинкам ножовочного полотна. Бомба была готова.

Стоило надавить на взрыватель, как лампочка разбилась бы, половинки ножовки соединились, и ток пошел бы к детонатору. Но Маккензен предпринял еще одну предосторожность. Чтобы обе половинки не коснулись одного куска металла – это тоже замкнуло бы цепь, – он надел на взрыватель воздушные шарики, защитил его снаружи шестью слоями резины. Теперь бомба случайно взорваться уже не могла.

Закончив работу, он спрятал бомбу в гардероб вместе с тонкой проволокой, кусачками и остатком изоленты. Все это еще понадобится, чтобы установить ее в машине Миллера. Потом, дабы не уснуть, он заказал еще кофе и уселся у окна, стал дожидаться возвращения «ягуара».

Когда Петер вернул машину на Теодор Гойсс-плац, сгущались сумерки. Он перешел площадь, поднялся к себе в номер. Маккензен сидел двумя этажами выше. Убедившись, что Миллер никуда больше ехать не собирается, он положил бомбу в чемодан, заплатил по счету, объявил, что уедет завтра рано утром, и пошел к своей машине. Переставив ее так, чтобы следить одновременно и за «ягуаром», и за парадным отеля, он стал ждать.

Начинать копаться в машине Миллера было рановато – слишком многолюдно было на площади, да и Петер в любую минуту мог выйти из отеля. Если он поедет куда-нибудь без бомбы, Маккензен перехватит его за городом, убьет, а чемоданчик унесет с собой. Если же Миллер останется в отеле, Маккензен заминирует «ягуар» поздно ночью, когда улицы опустеют.

Сидя у себя в номере, Петер отчаянно пытался вспомнить одно имя. Лицо нужного ему человека он не забыл, но то, как его звали, вылетело из головы.

Дело было зимой 1961 года. Миллер сидел в гамбургском федеральном суде в ложе прессы, ждал начала интересовавшего его дела и застал конец предыдущего. На скамье подсудимых сидел плюгавый, похожий на хорька человечек, а адвокат просил для него снисхождения, ссылаясь на то, что у подзащитного пятеро детей.

Миллер вспомнил, как оглядел тогда зал и увидел усталое, изможденное лицо жены обвиняемого. Когда судья начал читать приговор, она в отчаянии закрыла лицо руками. Мужа осудили на восемнадцать месяцев тюрьмы за ограбление. Он оказался одним из самых искусных «медвежатников» Гамбурга.

Через две недели Миллер сидел в баре в двухстах метрах от Реепербана. Денег у него было много: он только что получил крупный гонорар. В углу уборщица мыла пол, и Миллер вдруг узнал в ней жену осужденного полмесяца назад «медвежатника». В приступе щедрости, о которой Миллер на другое утро пожалел, он сунул в карман ее фартука банкноту в сто марок и ушел. А вскоре из гамбургской тюрьмы ему пришло безграмотное письмо. Уборщица, очевидно, разузнала у бармена фамилию Миллера и рассказала обо всем мужу, а тот послал письмо на адрес журнала, где Петер иногда печатался.

В письме «медвежатник» благодарил за помощь и обещал не остаться в долгу. Но как его звали? Коппель, кажется так. Да, да, Виктор Коппель. Уповая на то, что «медвежатник» вновь не угодил в тюрьму, Миллер вынул записную книжку и стал обзванивать всех знакомых гамбургских жуликов.

Коппеля он нашел в половине восьмого, в баре.

Была пятница, в баре было полно народу: в трубке слышались их голоса и песня «Битлз» «Я хочу взять тебя за руку», которая в ту зиму чуть не свела Миллера с ума – так часто ее крутили.

Коппель быстро вспомнил Миллера и вновь начал его благодарить.

– Послушайте, – перебил его Петер. – В письме вы обещали сделать для меня все. Помните?

– Да, – настороженно ответил Коппель, – помню.

– Мне нужна помощь. Небольшая. Только вы сможете меня выручить.

В голосе «медвежатника» по-прежнему звучала настороженность:

– У меня при себе почти ничего нет, герр Миллер.

– Да не деньги мне нужны, а ваша профессиональная помощь.

– Ах, вот оно что, – с явным облегчениемпроизнес Коппель. – Это другое дело.

– Поезжайте на вокзал и садитесь на поезд в Оснабрюк. Я встречу вас на станции. И не забудьте свой инструмент.

– Послушайте, герр Миллер, – взмолился Коппель. – Я же не гастролер. И Оснабрюка не знаю.

Миллер перешел на воровской жаргон:

– Дело верное, Коппель. Хаза пустая, владельца нет, барахло в сейфе. Наводчик – я сам, так что все будет о'кей. Вернетесь в Гамбург к завтраку уже с барахлом, и все шито-крыто. Хозяин приедет только через неделю. К тому времени вы уже успеете все загнать, а лягавые подумают, это дело местных.

– А кто заплатит мне за билет?

– Я, когда приедете. Из Гамбурга на Оснабрюк ближайший поезд отходит в девять. У вас всего час. Так что пошевеливайтесь.

– Ладно, договорились, – вздохнул Коппель.

Миллер позвонил телефонисту отеля, попросил разбудить его в одиннадцать и уснул.

На улице Маккензен по-прежнему не смыкал глаз. Он решил заняться «ягуаром» в полночь, если Миллер не покажется. Но в четверть двенадцатого Петер вышел из гостиницы и прошел в здание вокзала. Изумленный Маккензен покинул «мерседес» и последовал за журналистом. Тот остановился на перроне и спросил носильщика:

– Какой поезд уходит с этой платформы?

– На Мюнстер. Отправление в одиннадцать тридцать семь, – был ответ.

Маккензен вяло размышлял; зачем Миллеру поезд, если у него есть машина, и, не найдя ответа, вернулся к «мерседесу».

В одиннадцать тридцать пять его недоумение разрешилось. Миллер вышел из вокзала вместе с низеньким потертым человеком с черным кожаным саквояжем в руке. Они были поглощены разговором. Маккензен выругался. Не хватало еще, чтобы Миллер уехал в «ягуаре» вместе с собеседником. Тогда дело усложнится. На счастье Маккензена, мужчины сели в такси. Палач решил подождать еще двадцать минут.

К полуночи площадь почти опустела. Маккензен выскользнул из «мерседеса», взяв фонарик и три небольших инструмента, подошел к «ягуару», огляделся и залез под машину.

Он понимал – пальто моментально промокнет и измажется. Но это заботило его меньше всего. Включив фонарик, он нашел запорную тягу багажника. Чтобы его открыть, ему понадобилось двадцать минут. Наконец, крышка капота подскочила на дюйм. Закрыть ее можно будет просто надавив снаружи.

Маккензен вернулся к «мерседесу», достал бомбу и перенес ее к «ягуару». Человек, копающийся в моторе, обычно подозрений не вызывает. Прохожие думают, что он возится с собственной машиной.

Маккензен проволокой укрепил наполненную взрывчаткой банку на задней стенке моторного отсека прямо напротив руля. Она должна была взорваться всего в метре от груди Миллера. Взрыватель, соединенный с зарядом двумя трехметровыми проводами, он пропустил под лонжероном на землю.

Вновь скользнув под машину, Маккензен при свете фонарика осмотрел переднюю подвеску. Через пять минут он нашел нужное место – крепко примотал задний конец взрывателя к рулевой тяге. А передний конец – тот, что с лампочкой, – сунул между витками пружины передней подвески.

Когда взрыватель прочно стал на место, Маккензен вылез из-под машины. Расчет убийцы был прост: стоит автомобилю на большой скорости наехать на какой-нибудь бугор, как пружина подвески сожмется, лампочка между половинками пилы разобьется, они сомкнутся и закоротят электрическую цепь. «Ягуар» вместе с Миллером и разоблачительными документами разлетится на куски.

Маккензен смотал излишек провода от бомбы к взрывателю и прикрепил его изолентой к хомуту на стенке моторного отсека, чтобы провода не болтались по земле и не перетерлись об асфальт. Сделав это, он захлопнул багажник. Потом вернулся к «мерседесу», свернулся калачиком на заднем сиденьи и уснул с мыслью о том, что неплохо потрудился.

Миллер попросил таксиста остановить машину на Заар-плац расплатился. Коппель всю дорогу помалкивал и заговорил лишь, когда такси скрылось за поворотом.

– Надеюсь, вы понимаете, на что решились, герр Миллер. Не пойму все-таки, зачем вам, репортеру, становиться преступником.

– Не волнуйтесь, Коппель. Мне нужны лишь документы из сейфа. Я возьму их, а вы – все, что попадется под руку ценного. О'кей?

– Ладно, только ради вас. Давайте начнем поскорее.

– И последнее. В доме есть горничная, – сказал Миллер.

– Но вы же сказали, что там пусто! – запротестовал Коппель. – Если она спустится, я смоюсь. На мокрое дело не пойду.

– Подождем до двух часов ночи. К тому времени она уснет.

Они подошли к дому Винцера, огляделись и шмыгнули за калитку, пошли по траве вдоль дорожки, чтобы не шуршать гравием. Потом спрятались за кустами рододендрона у окна кабинета.

Коппель проворно, словно кот, прокрался по кустам, обошел дом, оставив Миллера караулить саквояж с инструментами. Вернувшись, прошептал: «Свет в комнате горничной все еще горит».

Не решаясь закурить, они, ежась от холода, целый час просидели под мясистыми листьями вечнозеленого рододендрона. В час ночи Коппель обошел дом еще раз и сказал, что света в комнате Барбары нет.

Они подождали еще двадцать минут, потом Коппель сжал руку Миллера, взял саквояж и подошёл к окну кабинета. Где-то вдали залаяла собака, а еще дальше взвизгнули шины автомобиля.

К счастью, окна кабинета были в тени, луна освещала другую сторону дома. Коппель включил фонарик, провел лучом по раме, по перекладине, разделявшей окно на две неравные половины. Сигнализации не было. Он раскрыл саквояж и вынул моток липкой ленты, присоску с ручкой, похожий на авторучку, алмазный стеклорез и резиновый молоток.

Искусной рукой «медвежатник» очертил «алмазом» почти идеальный круг на стекле у самого запора. Потом наклеил на него два куска липкой ленты так, чтобы их концы выходили за круг. Послюнявив присоску, он прижал ее между ними к вырезанному кругу.

Держа ручку присоски в левой руке, он взял в правую резиновый молоток и резко ударил по кругу. Стекло хрустнуло, очерченный диск выломился. Мужчины прислушались, но в доме по-прежнему было тихо. Не выпуская из рук присоски со стеклянным диском, Коппель оторвал куски липкой ленты. Заглянув в окно, он увидел на полу кабинета толстый ковер и ловко бросил на него присоску вместе со стеклом. Она упала бесшумно. Сунув руку в отверстие, он поднял защелку, открыл нижнюю половину окна и в мгновение ока очутился в кабинете. Миллер осторожно последовал за ним. Хотя в доме по сравнению с освещенной луной лужайкой царила кромешная тьма, Коппель, казалось, видел все.

– Стой, – прошептал он Миллеру, и тот замер.

«Медвежатник» бесшумно прикрыл окно и задернул шторы, потом прошел через кабинет, инстинктивно огибая мебель, закрыл дверь в прихожую и только потом включил фонарик. Его луч высветил письменный стол, телефон, книжный шкаф и, наконец, остановился на красивом камине, окруженном кирпичной кладкой.

– Здесь?

– Если верить бывшей домоправительнице, да.

– А где рычаг, открывающий потайную дверь?

– Не знаю, – проговорил Миллер, подражая глухому бормотанию вора, который знал, что человек бормочет гораздо тише, чем шепчет. – Вам самому придется его найти.

– Черт! С этим можно до утра провозиться, – буркнул Коппель.

Он усадил Миллера в кресло и попросил не снимать перчатки. Взяв саквояж, подошел к камину, надел на голову обруч, вставил в его крепление фонарик и миллиметр за миллиметром начал ощупывать кладку, кончиками пальцев ища необычные бугорки или углубления. Пройдясь так по всем кирпичам, он вынул мастихин и стал пробовать им трещины. Его усилия увенчались успехом лишь в половине третьего.

Мастихин провалился в щель между кирпичами. Что-то щелкнуло, и часть стены повернулась наружу. Тайник был сделан столь искусно, что даже днем заметить его было практически невозможно.

Коппель распахнул дверцу пошире. За ней блеснула сталь небольшого сейфа. Коппель надел стетоскоп. Минут пять оглядывал он кодовый замок с четырьмя дисками, наконец сообразил, где находятся стаканчики, и взялся за первый диск.

Миллер, сидя в кресле в трех метрах от Коппеля, нервничал все сильнее. «Медвежатник», напротив, был совершенно спокоен, поглощен работой. Он знал, что, пока они не шумят, в кабинет вряд ли кто-нибудь войдет. Самое опасное в его профессии – это проникнуть в дом и выбраться оттуда.

Прошло сорок минут, прежде чем последний стаканчик стал на место. Коппель осторожно открыл дверцу и повернулся к Миллеру, навел луч фонаря на серебряные подсвечники и старинную табакерку.

Не говоря ни слова, Петер подошел к «медвежатнику», вынул фонарик из обруча на лбу у Виктора и осветил сейф. Там лежало несколько пачек с деньгами. Он отдал их благодарному вору, который едва слышно присвистнул от удовольствия.

На верхней полке сейфа лежало лишь одно – кожаная папка. Миллер раскрыл ее и пролистал. В ней было около сорока страниц. На каждой – фотография и короткий машинописный текст. Дойдя до восемнадцатой, Миллер остановился и воскликнул:

– Боже мой!

– Тише, – прошипел Коппель.

Миллер захлопнул папку, вернул «медвежатнику» фонарик и сказал:

– Закройте сейф.

Коппель затворил дверцу и вернул диски замка в изначальное положение. Сделав это, он прикрыл дверцу тайника и нажал на нее. С легким щелчком она стала на место.

Положив деньги в карман, а подсвечники и табакерку в саквояж, он выключил фонарь, за руку подвел Миллера к окну, раздвинул шторы и внимательно осмотрел лужайку. Она была пуста, и луна ушла за тучу. Коппель поднял окно, перемахнул через подоконник и подождал Миллера. Потом закрыл окно и направился в кусты. Журналист следовал за ним, пряча папку под свитером.

Кустами пробрались они к калитке, потом вышли на дорогу. Миллера так и подмывало побежать.

– Идите спокойно, – обычным голосом сказал Коппель. – Делайте вид, что мы возвращаемся с вечеринки.

До вокзала было километра четыре. Шел шестой час утра, и улицах, несмотря на субботний день, стали оживать – в ФРГ рабочий люд встает рано. Тем не менее до вокзала Миллер и Коппель добрались без приключений.

Первый поезд на Гамбург уходил в семь, и «медвежатник» сказал, что с радостью подождет его в ресторане, согреется чашечкой кофе с коньяком.

– Отличная работа, герр Миллер, – заявил он. – Надеюсь, вы тоже получили все, что хотели.

– И даже больше, – признался Миллер.

«Медвежатник» кивнул на прощание и побрел к ресторану. Миллер пересек площадь и вошел в отель, не подозревая, что за ним из «мерседеса» следят воспаленные от бессонницы глаза палача.

Наводить справки было еще рано, и Миллер решил часа три поспать, попросил телефониста разбудить его в половине десятого.

Телефон зазвонил в точно назначенное время, Миллер заказал себе кофе с булочками. Завтрак прибыл, едва он закончил принимать горячий душ. Сидя за чашкой кофе, Петер изучал досье. Пять-шесть лиц на снимках он узнал, но имена были ему незнакомы. Они, сказал он себе, никакого значения не имеют.

Больше всего Миллера интересовала восемнадцатая страница. Человек на фотографии постарел, изменил прическу, прикрыл верхнюю губу усиками. Но уши – самая неизменная примета, о чем часто забывают, остались прежними. Не изменились и нос, глаза, посадка головы.

Фамилия его Миллеру ни о чем не говорила, а вот адрес привлек: квартира, судя по индексу, в центре города.

Около десяти часов он позвонил в справочную службу города, указанного на восемнадцатой странице досье, поправил номер телефона привратника многоквартирного дома, расположенного по указанному адресу – это в самом деле был дом, где сдавались дорогие квартиры.

Потом Миллер позвонил привратнику и сказал, что никак не может дозвониться до такого-то жильца, хотя предварительно с ним договорился. Может быть, испорчен телефон?

Привратник с готовностью сообщил, что «герр директор» или у себя на заводе, или в загородном доме.

– На каком заводе? – спросил Миллер и, получив ответ, от души поблагодарил привратника.

Узнав в справочной телефон этого завода, он позвонил директору. Секретарша сообщила, что ее начальник проводит выходные в загородном доме и вернется в понедельник. Адрес его она давать была не вправе. Миллер настаивать не стал.

Он узнал местонахождение загородного дома через старого знакомого – специализировавшегося на промышленных и финансовых делах корреспондента гамбургской газеты.

Потом Петер уселся в кресло, вгляделся в фотографию Рошманна, перечитал его новое имя и адрес. Вынув карту ФРГ, Миллер нашел на ней деревушку, где стоял его загородный дом.

Когда Миллер собрал чемодан, спустился в вестибюль и заплатил по счету, пошел уже первый час дня. Петер проголодался и, прихватив с собой лишь чемоданчик с документами, зашел в ресторан отеля, заказал хороший бифштекс.

Петер решил поехать к Рошманну тем же вечером, а встретиться с ним на другое утро. Бумажка с телефоном адвоката из «Комиссии Z» по-прежнему лежала у него в кармане. Можно было звонить ему сразу же, но Миллер хотел сначала заглянуть Рошманну в глаза. К тому же вечером адвокату вряд ли удалось бы собрать за полчаса взвод полицейских для ареста. Утром сделать это гораздо легче.

Было уже почти два, когда Миллер вышел из отеля, погрузил чемоданы в багажник «ягуара», бросил «дипломат» с документами на переднее сиденье и сел за руль.

«Мерседес», который сопровождал его до выезда из города, а потом свернул к телефонной будке, он не заметил.

– Он уехал, – доложил Маккензен Вервольфу из придорожной телефонной будки. – Я только что проследил, как он помчался из города на юг.

– Ваше устройство с ним?

– Да, да, – улыбнулся Маккензен. – Стоит на передней подвеске. Километров через пятьдесят от Миллера живого места не останется.

– Превосходно, – проворковал адвокат из Нюрнберга. – Вы, наверное, устали, мой дорогой камрад. Вернитесь в город и отдохните.

Маккензен не заставил себя упрашивать. Ведь он со среды по-настоящему не спал.

Между тем Миллер проехал и пятьдесят километров, и еще сто пятьдесят. Дело в том, что Маккензен не учел одно обстоятельство. Его взрыватель давно бы уже сработал, будь он установлен на любом западногерманском автомобиле. Но «ягуар» – это английская спортивная машина с гораздо более жесткой подвеской. Когда Миллер мчался во Франкфурт, неровности дороги заставляли пружины над передними колесами лишь слегка сжиматься. Лампочка разбилась, но половинки ножовочного полотна не смыкались и не закорачивали цепь. Даже на самых крупных колдобинах между ними оставался небольшой зазор.

Не подозревая, что жизнь висит на волоске, Миллер за три часа проехал Мюнстер, Дортмунд, Вецлар и добрался до Гамбурга, а там повернул на кольцевую дорогу, ведущую в Кенингштейн и густые, занесенные снегом леса горного хребта Таунус.

Глава 16

Уже стемнело, когда «ягуар» въехал в небольшой курортный городок у восточных отрогов горного хребта. Взглянув на карту, Миллер понял, что до виллы Рошманна не больше двадцати километров. Он решил дальше не ехать, остановиться на ночлег в ближайшем отеле.

К северу лежали горы, пересеченные шоссе на Лимбург, теперь пустынным под толстым снежным ковром, что смягчил очертания хребта и укрыл бесконечные сосновые леса. На главной улице городка переливались огни фонарей, в их неровном свете можно было различить на холме развалины замка-крепости, некогда принадлежавшего лордам Фалькенштейнским. Небо было чистое, но, судя по леденящему ветру, надвигался новый буран.

На углу Гауптштрассе и Франкфуртштрассе Миллер заметил гостиницу под названием «Парк» и спросил, нет ли свободной комнаты. В курортный городок, главная достопримечательность которого – минеральный источник, мало кто ездит зимой, потому незанятых номеров в гостинице было хоть отбавляй.

Швейцар объяснил Петеру, что лучше всего поставить машину на заднем дворе – на стоянке, окруженной деревьями и кустарниками. Петер принял ванну и поужинал в старинном трактире под названием «Грюне баум». Подобных в городке было больше десятка.

За едой беспокойство дало о себе знать. Поднося к губам бокал с вином, Миллер заметил, что рука дрожит. Отчасти это объяснялось изнеможением и бессонными ночами, отчасти – запоздалым откликом на «дело», которое Миллер провернул вместе с Коппелем, а отчасти – изумлением по поводу того, какой удачей увенчалось его решение спросить у горничной, кто заботился о печатнике до нее.

Но главное, конечно, состояло в сознании, что грядет завершение столь трудных и опасных поисков, встреча с ненавистным человеком. К этому примешивался и страх из-за того, что дело может сорваться.

Петеру вспомнился «доктор» в бадгодесбергском отеле, предупреждавший держаться подальше от людей из «товарищества», охотник за нацистами из Вены, который сказал: «Будьте осторожны. Эти люди миндальничать не станут». Вспоминая прошлое, Миллер размышлял, почему они с ним ничего не сделали. Они явно знали его настоящее имя (встреча с «доктором» в отеле «Дрезден» это подтвердила) и вымышленное – Кольб – тоже: Петер раскрыл свои карты, избив Байера в Штутгарте. И все же Миллер ничего подозрительного не заметил.

Единственное, что не было известно людям «ОДЕССЫ», – это насколько Петер преуспел в поисках Рошмана. Возможно, они просто потеряли Миллера или оставили его в покое, уверенные: пока печатник скрывается, Петер будет ходить кругами.

Между тем досье с тайными записями Винцера, которые могли бы послужить материалом для самой сенсационной за последнее десятилетие статьи в западногерманской прессе, было у него. Петер улыбнулся самому себе, а проходившая мимо официантка подумала, будто он оказывает знаки внимания ей, кокетливо на него посмотрела, и Миллер вспомнил о Зиги. В последний раз он звонил ей из Вены и уже шесть недель не писал. Петер ощутил, что соскучился по ней, как никогда.

Странно, подумал он, но мужчине больше всего бывает нужна женщина, когда он чего-то боится. А Миллер и впрямь испугался: отчасти уже сделанного, а отчасти нацистского преступника, будто нарочно затаившегося в горах.

Он отогнал дурные мысли и заказал еще полбутылки вина. Потягивая его, вновь обдумал свой план. Сначала встреча с Рошманном, потом звонок адвокату из Людвигсбурга, прибытие полиции, суд над эсэсовцем, пожизненное заключение. Был бы Миллер человеком покрепче, он убил бы Рошманна собственноручно.

Подумав об этом, Миллер вдруг вспомнил, что у него нет оружия. А вдруг Рошманн имеет телохранителя? Неужели он живет в загородном доме совершенно один, уверенный, что под новым именем его никому не найти?

Когда Миллер служил в армии, один из его друзей украл из отделения военной полиции наручники. Потом, побоявшись, что их найдут у него в подсумке, подарил наручники Миллеру. Петер сохранил их как память о службе. Они лежали на дне сундука в его гамбургской квартире.

Был у него и пистолет – небольшой автоматический «зауэр», купленный совершенно законно: в 1960 году Миллер писал об арестах гамбургских сутенеров и обзавелся им для защиты от угроз банды Маленького Паули. Пистолет был заперт в ящике стола, тоже в Гамбурге.

Немного обалдевший от бутылки вина, двойного виски и усталости, Петер расплатился и вернулся в гостиницу. Он уже собирался позвонить из вестибюля, но заметил на улице два телефона-автомата и решил, что воспользоваться одним из них будет безопаснее.

Было почти десять вечера, и он застал Зиги в клубе, где она работала. Чтобы Зиги расслышала его в шуме оркестра, Петеру пришлось почти кричать.

Прервав поток ее вопросов о том, где был Петер, почему не позвонил раньше, Миллер сказал, что ему от нее нужно. Зиги начала было отнекиваться, но нечто в голосе Петера ее остановило.

– С тобой все в порядке? – прокричала она в трубку.

– Да. Но мне нужна твоя помощь. Ради Бога, дорогая, не подведи меня.

– Ладно, я приеду, – помолчав, сказала Зиги. – Скажу, случилось несчастье. Что-нибудь с близкими родственниками.

– У тебя хватит денег взять напрокат машину?

– Наверное. В крайнем случае займу у подруг.

Миллер дал ей адрес круглосуточного прокатного пункта, которым раньше пользовался сам.

– Далеко ехать?

– Пятьсот километров от Гамбурга. Доберешься за пять часов. Буду ждать тебя к пяти утра. И не забудь привезти то, о чем я прошу.

– Хорошо, хорошо, жди, – она смолкла, потом пролепетала: – Петер, милый…

– Что?

– Ты напуган?

В трубке запикало: очередная минута истекала, а у Петера не осталось больше монет.

– Да, – ответил он, и их разъединили.

В вестибюле гостиницы Миллер попросил у портье большой конверт и марки – столько, чтобы послать заказную бандероль в любой город ФРГ.

Вернувшись к себе, он раскрыл «дипломат», вынул дневник Саломона Таубера, бумаги из сейфа Винцера и две фотографии. Потом перечитал страницы дневника, которые толкнули его на поиски Рошманна, и вгляделся в снимки. Наконец взял лист чистой бумаги, набросал несколько сток, лаконично объяснив, что за документы лежат в бандероли, вложил записку вместе с досье из сейфа Винцера и одним фотоснимком в конверт, адресовал и наклеил на него все купленные марки.

Вторую фотографию Миллер спрятал в нагрудный карман пиджака. Запечатанный конверт он положил в «дипломат», а его запихнул под кровать.

Из чемодана Петер достал фляжку с коньяком, отхлебнул немного, унял волнение, лег и уснул.

Йозеф мерил шагами подвал, сгорая от гнева и нетерпения. За столом, опустив голову, сидели Мотти и Леон. С тех пор, как пришла шифровка из Тель-Авива, прошло уже сорок восемь часов.

Люди Леона сами попытались разыскать Миллера, но безуспешно. Они позвонили Альфреду Остеру, попросили его съездить на автостоянку в Байройт и вскоре узнали, что машины Миллера там нет.

– Если они засекут его на «ягуаре», то сразу догадаются, что он не пекарь из Бремена, – проворчал Йозеф, поговорив с Остером.

Затем один из штутгатских друзей Леона сообщил, что местная полиция разыскивает молодого человека в связи с убийством в номере гостиницы некоего гражданина Байера. Описание разыскиваемого совпадало с обликом Миллера полностью, но, к счастью, он в гостевой книге отеля не значился ни Кольбом, ни Миллером, и о чёрном спортивном автомобиле не упоминалось.

– По крайней мере у него хватило ума назваться в гостинице чужим именем, – заметил Леон.

– Именно так поступил бы наш Кольб, – добавил Мотти. – Ведь он должен скрываться от бременской полиции, которая разыскивает его за военные преступления.

Но все это не утешало. Если уж полиция Штутгарта не может разыскать Миллера, значит, не найти его и людям Леона, которому оставалось только одно – опасаться, что до Петера уже добралась «ОДЕССА».

– После убийства Байера он должен был сообразить, что погорел, и вернуться к своему настоящему имени, – рассуждал Леон. – Значит, он или оставил поиски Рошманна, или сумел выудить из Байера такое, что привело его прямо к бывшему капитану СС…

– Тогда почему же он не связался с нами? – оборвал его Йозеф. – Неужели этот дурак считает, что сможет взять Рошманна сам?

Мотти негромко кашлянул и пояснил:

– Он же не знает, что Рошманн в «ОДЕССЕ» незаменим.

– Что же, узнает, как только приблизится к нему, – сказал Леон.

– И его тут же убьют, а нам все придется начинать сначала, – подвел итог Йозеф и в сердцах воскликнул: – Ну почему же этот идиот не звонит?!

В ту ночь, однако, зазвонил другой телефон. Это Клаус Винцер связался с Вервольфом из маленького горного коттеджа неподалеку от Регенсбурга. Сказанное шефом «ОДЕССЫ» обнадеживало.

– Думаю, вам уже можно вернуться домой, – ответил Вервольф на вопрос печатника. – О человеке, который хотел допросить вас, мы позаботились.

Печатник поблагодарил его, расплатился с гостиницей и поехал на север, к уютной постели у себя в Оснабрюке. Он рассчитывал успеть к завтраку, потом принять ванну и поспать. А в понедельник вернуться на работу.

Миллера разбудил стук в дверь. Он протер глаза, сообразил, что уснул, не погасив свет, и открыл номер. На пороге стоял дежурный, а за ним – Зиги.

Петер успокоил портье, сказав, что эта женщина – его жена, она должна была привезти ему нужные для завтрашней деловой встречи документы. Дежурный, простой деревенский парень, говоривший на немыслимом местном диалекте, взял чаевые и ушел.

Едва Миллер закрыл дверь, Зиги бросилась ему на шею, засыпала вопросами типа: «Где ты пропадал? Что делаешь здесь?»

Петер остановил этот поток древнейшим способом, и, когда его губы расстались наконец с губами Зиги, ее щеки пылали, а Миллер ощущал себя бойцовым петухом.

Он снял с Зиги пальто, повесил на крючок у двери. Зиги хотела спросить что-то еще, но Петер сказал: «Сначала самое главное» – и уложил ее в постель.

Через час они, удовлетворенные и счастливые, решили отдохнуть. Миллер наполнил стакан водой с коньяком. Зиги отхлебнула лишь чуть-чуть – она, несмотря на профессию, пила мало, и Питер прикончил остальное.

– Итак, – насмешливо сказала Зиги, – с главным покончено.

– Но не надолго, – вмешался Миллер.

– Да, не надолго, – рассмеялась Зиги. – А теперь, может быть, расскажешь, зачем понадобилось писать то таинственное письмо, исчезать на полтора месяца, так чудовищно постригаться и снимать номер в этой занюханной гостинице?

Миллер посерьезнел, достал из-под кровати «дипломат» и сел.

– Скоро ты все равно узнаешь, чего я добиваюсь, – начал он, – поэтому нет смысла ничего скрывать и теперь.

Он говорил почти час. Начал с находки дневника, показал его ей и закончил кражей досье из сейфа Винцера. Чем дальше рассказывал Петер, тем в больший ужас приходила Зиги.

– Ты спятил! – воскликнула она, когда он закончил. – Просто сдурел. Чокнулся! Тебя же могли убить или посадить в тюрьму. Да мало ли что еще!

– Я должен был это сделать, – буркнул он, не находя объяснения поступкам, которые теперь казались безумными и ему самому.

– И все ради какого-то нациста?! Нет, ты рехнулся. Хватит, Петер, хватит. Зачем тратить на него время? – Зиги ошеломленно уставилась на него.

– Значит, надо, – упрямо повторил Миллер.

Зиги тяжело вздохнула и покачала головой в знак того, что ничего не понимает.

– Ладно, – наконец сказала она. – Теперь ты знаешь, кто он и где живет. Вернись в Гамбург и позвони в полицию. Остальное сделают они сами. Им за это деньги платят.

– Все не так просто. Сегодня утром я поеду к Рошманну.

– Зачем?! – Ее глаза расширились от ужаса. – Неужели ты собираешься с ним встретиться?

– Да. Не спрашивай почему, я все равно не смогу ответить. Я просто должен это сделать.

К изумлению Миллера, Зиги встала на колени и со злостью посмотрела на Миллера.

– Так вот зачем тебе пистолет. Ты хочешь его убить.

– Ничего подобного.

– Ну, тогда тебя прикончит он. Ты в одиночку собираешься сражаться с целой бандой! Сволочь ты, грязная, вонючая…

Миллер не верил своим ушам:

– Чего это ты так завелась? Из-за Рошманна, что ли?

– Наплевать мне на него! Я о себе пекусь. И о тебе. О нас, олух ты этакий! Он, видите ли, собирается рисковать жизнью ради какой-то дурацкой статьи в журнале, а обо мне вовсе не думает!

Она заплакала. Слезы оставляли на щеках черные дорожки туши с ресниц.

– Неужели ты считаешь меня лишь хорошей подстилкой? Неужели ты думаешь, что я согласна отдаваться какому-то заштатному репортеру лишь затем, чтобы он нравился сам себе, разыскивая материалы для идиотских очерков? Так слушай, бестолочь. Я хочу выйти замуж. Стать фрау Миллер. Иметь детей. А ты рискуешь жизнью. О Боже…

Она соскочила с кровати, убежала в ванную и заперлась там. Миллер лежал, открыв рот, сигарета тлела в пальцах. Никогда еще не видел он Зиги столь разгневанной, и это потрясло его. Слушая, как шумит душ, он обдумывал сказанное ею. Потом затушил сигарету, встал и подошел к двери ванной.

– Зиги?

Ответа не было.

– Зиги!

Душ смолк, из-за двери послышалось:

– Уходи.

– Зиги, открой, пожалуйста, дверь. Я хочу с тобой поговорить.

Дверь не сразу, но все же отворилась. За ней с угрюмым видом стояла Зиги. Потеки туши она с лица уже смыла.

– Что тебе нужно?

– Пойдем в комнату, поговорим. Здесь ты замерзнешь.

– Нет, ты опять начнешь заниматься любовью.

– Не начну. Обещаю. Просто поговорим.

Он взял ее за руку, подвел к постели.

Зиги легла, укрылась одеялом и с опаской спросила:

– О чем ты хочешь поговорить?

Миллер сел рядом и прошептал ей прямо в ухо:

– Зигрид Ран, вы хотите выйти за меня замуж?

– Ты серьезно? – спросила она, повернувшись к нему.

– Да. Раньше я об этом не задумывался. Но и ты никогда так не гневалась.

– Ничего себе! Значит, нужно злиться на тебя почаще.

– Так ответишь ты мне или нет?

– Да, Петер, хочу. Нам будет так хорошо вместе…

Миллер выключил свет и вновь начал ласкать Зиги. Было без десяти семь утра воскресенья двадцать третьего февраля. Но на часы Петер не взглянул.

В двадцать минут восьмого Клаус Винцер подкатил к своему дому, остановился у гаража и вышел. Он устал и был рад вернуться к себе.

Барбара еще не вставала. Пользуясь отсутствием хозяина, она спала дольше обычного. Когда Винцер вошел в дом и позвал ее, она спустилась в такой ночной рубашке, от которой у всякого мужчины сердце бы зашлось. Но не у Винцера. Он попросил лишь приготовить яичницу, тосты, варенье, кофе и напустить в ванну воды погорячее.

Но Барбара накормила его рассказом об ограблении. Когда утром в субботу она пошла подмести в кабинете, то увидела отверстие в окне и исчезнувшее серебро. Она вызвала полицейских, и они сказали, что в доме побывал профессиональный грабитель.

Винцер выслушал ее в полном молчании. Он побледнел, на виске запульсировала жилка. Отправив Барбару на кухню готовить кофе, Клаус прошел в кабинет и запер за собой дверь. Полминуты он отчаянно рылся в сейфе, пока не убедился, что досье на сорок преступников «ОДЕССЫ» исчезло. Тут позвонил врач из клиники и сообщил, что фройляйн Вендель только что скончалась.

Целых два часа просидел Винцер перед холодным камином, не обращая внимания на сквозняк из неплотно прикрытого газетой отверстия в окне, размышлял, что делать, и не находил ответа. Не раз Барбара тщетно звала его завтракать. Приложив ухо к замочной скважине, она разобрала, как он бормочет: «Я не виноват. Ни в чем не виноват».

Миллер забыл отменить заказанный раньше телефонный звонок. Аппарат заверещал в девять. Петер с трудом снял трубку, поблагодарил телефониста и встал. Он понимал: если не поднимется сейчас, уснет снова. А Зиги, истомленная поездкой, любовью и обрадованная тем, что стала наконец невестой, крепко спала.

Миллер принял душ – сначала горячий, потом холодный, – обтерся полотенцем, всю ночь провисевшим на батарее, и почувствовал себя на миллион долларов. Страхи и сомнения вчерашнего вечера исчезли. Петер ощущал бодрость и уверенность в себе.

Он надел брюки, сапоги, толстый пуловер с глухим воротом, поверх него – двубортный пиджак из синей байки и «йоппе» – немецкую верхнюю зимнюю одежду, нечто среднее между курткой и пальто. На ней были два глубоких боковых кармана, куда свободно вошли пистолет и наручники, и внутренний нагрудный – туда отправилась фотография. Прежде чем положить наручники в «йоппе», Петер повертел их в руках. Ключа у него не было, но браслеты защелкивались автоматически. Словом, наручники годились лишь на то, чтобы заковать человека, а освободить его могла только полиция или пила по металлу.

Пистолет Петер тоже внимательно осмотрел. Стрелять из него ему пока не доводилось. В стволе даже осталась фабричная смазка. Чтобы освоиться с ним, Миллер несколько раз взвел курок, посмотрел, в каком положении срабатывает предохранитель, вставил обойму в рукоятку, дослал патрон в патронник и поставил «зауэр» на предохранитель.

Номер телефона адвоката из Людвигсбурга он положил в карман брюк, потом вынул из-под кровати «дипломат» и на чистом листе написал для Зиги:

«Дорогая моя. Ухожу на встречу с человеком, которого так долго разыскивал. Мне нужно заглянуть ему в глаза и присутствовать при его аресте. Это не прихоть. Сегодня вечером я надеюсь тебе обо всем рассказать, но на всякий случай сделай вот что…»

Требования Миллера были кратки и точны. Он сообщил номер телефона в Мюнхене, куда Зиги надо будет позвонить, и слова, которые ей надлежало передать. В конце Петер подписал:

«Ни в коем случае не езди за мной в горы. Ты только все испортишь. Если к полудню я не вернусь или не позвоню сюда, связывайся с Мюнхеном, уезжай из гостиницы, брось бандероль в любой почтовый ящик и возвращайся в Гамбург. И не выходи пока замуж ни за кого другого.

С любовью, Петер».

Он положил записку на столик у телефона вместе с конвертом и тремя банкнотами по пятьдесят марок. Взял под мышку дневник Таубера, вышел из номера, спустился в вестибюль и попросил портье позвонить ему в номер в половине двенадцатого.

В девять тридцать Петер покинул отель и с удивлением обнаружил, что за ночь выпало очень много снега. Журналист забрался в «ягуар», вытянул подсос до отказа и нажал на кнопку стартера. Двигатель завелся, хотя и не сразу. Пока он прогревался, Миллер взятой из багажника щеткой смахнул снег со стекол, капота и крыши. Потом вернулся за руль и выехал на шоссе. Толстый слой снега на асфальте смягчал езду. Взглянув на купленную вчера крупномасштабную карту, Миллер двинулся на Лимбург.

Глава 17

Вскоре после рассвета, который Миллер проспал, небо затянули серые тучи. На деревьях серебрился снег, в горах гулял ветер.

Дорога шла на подъем. Едва выехав из города, Миллер попал в море деревьев, называемое Ромбергским лесом. Вскоре Петер повернул на Гласгюттен, объехал гору Фельдберг и двинулся по дороге, которая вела, судя по указателю, в Шмиттен. В соснах, росших на склонах горы, хозяйничал ветер: выл, почти кричал в ветвях.

Миллер вспомнил из истории, что именно из таких сосновых и березовых океанов вышли древние германские племена, которые войска Цезаря остановили у Рейна. Потом, обращенные в христианство, германцы притворно молились «владыке мира», мечтая лишь о возрождении своих языческих богов власти, силы и похоти. Как раз эти пережитки прошлого, тайное поклонение лесным духам и сумел пробудить в немцах Гитлер.

Проехав еще минут двадцать, Миллер вновь сверился с картой и стал искать ответвление к загородному дому. Он нашел его перекрытым воротами, запертыми на стальную задвижку. Сбоку висела табличка с надписью: «Частная собственность. Въезд запрещен».

Не заглушив мотор, Петер вышел из машины и открыл ворота. Въехал на землю поместья и направился по дорожке, укрытой нетронутым снегом. Метров через двести Миллер заметил сук, который под тяжестью снега отломился от высокого дуба и упал в кювет так, что несколько ветвей оказались на дороге. Попутно сук повалил и стоявший под дубом высокий черный столб, который лежал теперь поперек дороги.

Миллер поленился его убрать, проехал прямо по столбу, почувствовав толчки сначала в передней, а потом в задней подвеске. Вскоре Петеру открылась поляна, где стоял дом с садом. Остановив машину у подъезда, Миллер вышел и позвонил в дверь.

Когда Миллер вылезал из «ягуара», Клаус Винцер решился позвонить Верфольфу. Шеф «ОДЕССЫ» разговаривал с ним отрывисто и раздраженно: сообщения о взорвавшемся к югу от Оснабрюка спортивном автомобиле все не было. А выслушав Винцера, пришел в ярость.

– Что ты натворил! Ты круглый дурак, кретин! Ты понимаешь, что произойдет, если досье вовремя не найти?!

Звонивший из кабинета Клаус Винцер положил трубку и подошел к письменному столу. Он был совершенно спокоен. Уже дважды судьба играла с ним злые шутки – в сорок пятом, когда пришлось утопить миллионы долларов, и в сорок седьмом, из-за денежной реформы. А теперь вот это. Вынув из нижнего ящика стола старый, но безотказный «люгер», он вставил дуло в рот и нажал курок. Пуля, пробившая ему голову, была отнюдь не поддельной.

Вервольф сидел и смотрел на молчавший телефон с чувством, близким к ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми паспортами через Винцера. Всех их разыскивали как военных преступников. Если досье попадет в полицию, по стране прокатится волна арестов, способная возбудить у населения интерес к проблеме поиска бывших эсэсовцев, подхлестнуть занимающиеся этим делом организации… Словом, последствия будут ужасными.

Но главное теперь было защитить Рошманна, который, насколько помнил Вервольф, тоже пользовался «услугами» Винцера. Трижды шеф «ОДЕССЫ» набирал франкфуртский код, но в трубке каждый раз звучали короткие гудки. Наконец он связался с телефонисткой, и она сказала, что линия, видимо, испортилась. Тогда он позвонил в отель «Гогенцоллерн» и едва успел застать Маккензена. Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до Рошманна.

– Видимо, ваша бомба не сработала, – закончил он. – Так что садитесь в машину и гоните к нему вовсю. Спрячьте автомобиль у виллы и не отходите от Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер передаст материалы в полицию сразу – все пропало. Но если он пойдет к Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он должен рассказать, где документы.

Дверь открылась после второго звонка, в лицо Миллеру ударил теплый воздух прихожей. Человек, стоявший перед Петером, пришел, видимо, из кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь.

За годы сытой жизни некогда костлявый эсэсовец пополнел. Его лицо румянилось или от выпитого вина, или от горного воздуха, волосы на висках поседели. Он выглядел как всякий здоровый выходец из верхушки среднего класса. Но в остальном на Миллера смотрело то же лицо, которое видел и описал Таубер.

– Да? – спросил человек, равнодушно оглядев журналиста.

Только через десять секунд Петер обрел дар речи. Все отрепетированное заранее словно улетучилось из головы.

– Меня зовут Миллер, – сказал он. – А вас – Эдуард Рошманн.

Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь на миг.

– Глупости, – заявил он. – Я понятия не имею, о ком вы говорите.

Несмотря на внешнее спокойствие, мозг бывшего эсэсовца заработал лихорадочно. Не раз с 1945 года его спасала находчивость. Именно о Миллере недавно говорил по телефону Вервольф. Первой мыслью было захлопнуть перед журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался.

– Вы в доме один? – спросил Миллер.

– Да, – честно признался Рошманн.

– Пойдемте в кабинет, – приказал Миллер.

Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать в доме, пока…

Он повернулся и пошел по коридору. Миллер захлопнул за собой входную дверь и проследовал за Рошманном в кабинет. Это была уютная комната с толстой, обшитой кожей дверью, которую Петер тоже закрыл, и камином, где весело пылали дрова.

Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру.

– Где ваша жена? – спросил Петер.

– Уехала на выходные к родственникам, – ответил Рошманн и вновь не солгал. Не упомянул он, хотя и помнил, о мускулистом, налысо обритом шофере-телохранителе Оскаре, который полчаса назад уехал на велосипеде в деревню сообщить, что нарушилась телефонная связь. Бывший эсэсовец вдруг увидел в руке Миллера пистолет, нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл это, сказав с бравадой:

– Вы угрожаете мне в моем собственном доме?

– Тогда звоните в полицию. – Петер кивнул в сторону телефона на столе.

Рошманн до него не дотронулся.

– Я вижу, вы прихрамываете, – продолжил Миллер. – Ортопедическая подошва заменяет ампутированные в Римини пальцы, хотя и не совсем. Вы отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно?

Рошманн слегка прищурился, но ничего не ответил.

– Словом, – подвел итог Миллер, – полиция без труда опознает вас, герр директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам под мышкой, где когда-то была вытатуированы ваша группа крови, остались. Видимо, потому вы и не звоните в полицию.

Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.

– Чего вы хотите, Миллер?

– Садитесь, – приказал журналист. – Нет, не за стол, а в кресло, где будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.

Рошманн опустился в кресло, не сводя глаз с пистолета. Миллер уперся бедром в кромку письменного стола и сказал:

– А теперь поговорим.

– О чем?

– О Риге. О восьмидесяти тысячах мужчин, женщин и детей, которых вы уничтожили.

Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо его уже не было таким бледным. Он взглянул в глаза стоявшего перед ним молодого человека.

– Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.

– Семьдесят тысяч? Шестьдесят? – насмешливо спросил Миллер. – Вы думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?

– Верно, – живо подтвердил Рошманн. – Не имеет и не имело ни тогда, ни теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко мне, но догадываюсь. Вам забили голову сенсационной болтовней о так называемых военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Значит, в армии вы служили.

– Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел в форме.

– Тогда вам известно, что такое армия. Солдату отдают приказы, и он должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.

– Во-первых, вы не были солдатом, – тихо возразил Миллер. – Вы были палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте сравнивать себя с солдатом.

– Чепуха, – воскликнул Рошманн. – Все это чепуха. Мы были такими же солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела в те времена.

– Ну так объясните.

Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.

– Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы, немцы, действительно повелевали им. Мы разбили все брошенные против нас армии. Десятилетиями на нас, бедных немцев, смотрели свысока, и вот мы доказали всем, что мы – великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец. Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весьмир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы – править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы – немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев?

Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету.

– Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим. И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины – чем строже, тем лучше – и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы!

Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил.

– И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени?

Миллер покачал головой:

– Нет, не думаю.

– Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю «возможно» потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии – и тогда, и теперь – в руках таких патриотов, как мы!

Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:

– Вы слышали о человеке по имени Таубер?

– О ком?

– О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца.

– Не помню, – пожал плечами Рошманн. – Ведь это было так давно. А что?

– Сядьте, – приказал Миллер. – И больше не вставайте.

Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее.

– Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете? После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. Но главным образом в Риге. После войны он вернулся на родину, в Гамбург, и прожил там восемнадцать лет, уверенный, что вы живы и никогда не пойдете под суд. Его дневник попал ко мне. С этого и начались мои поиски.

– Дневник умершего не доказательство.

– В суде – может быть, но не для меня.

– И вы пришли поговорить со мной о записках мертвого еврея?

– Нет, что вы! Но в них есть страница, которую вам нужно прочесть. – Миллер протянул бывшему эсэсовцу заранее вынутый из дневника листок. Там было рассказано, как Рошманн убил безымянного офицера, награжденного «Рыцарским крестом с дубовой ветвью».

Рошманн дочитал абзац и взглянул на Миллера.

– Ну и что? – недоуменно спросил он. – Ведь тот человек меня ударил. К тому же он не подчинился приказу. Я имел право выгрузить раненых на берег.

Миллер бросил Рошманну на колени фотографию.

– Его вы убили?

Рошманн взглянул на снимок и пожал плечами:

– Откуда мне знать. Ведь с тех пор прошло двадцать лет.

Миллер взвел курок пистолета и прицелился бывшему эсэсовцу в голову.

– Его или нет?

Рошманн вновь посмотрел на фото.

– Ну хорошо, его. Что дальше?

– Это был мой отец.

Рошманн побледнел так, словно из него выкачали всю кровь. Челюсть отвисла, эсэсовец уставился на пистолет, который всего в метре от его лица твердой рукой сжимал Миллер.

– Боже мой, – прошептал он. – Значит, вы пришли сюда не ради евреев?

– Нет. Мне жалко их, но не настолько, чтобы лезть в петлю.

– Но откуда, как вы догадались, что это именно ваш отец? Ни я, ни написавший дневник еврей его имени не знали.

– Мой отец погиб одиннадцатого октября 1944 года в Остляндии, – ответил Миллер. – Двадцать лет я больше ничего не знал. А потом прочел дневник. Дата, место и звание совпадали. Кроме того, моему отцу тоже был присвоен «Рыцарский крест с дубовой ветвью» – высшая награда за боевую доблесть. Его кавалеров в армии было не так много, а капитанов – просто единицы. Шанс, что два столь похожих офицера погибли в одном месте, в один день, ничтожен.

Рошманн понял, что столкнулся с человеком, против которого слова бессильны. Он, как зачарованный, глядел на пистолет.

– Вы хотите меня убить, – пробормотал он. – Но не делайте этого. Пощадите меня, Миллер. Я хочу жить.

Петер склонился к Рошманну и заговорил.

– А теперь послушай меня ты, кусок собачьего дерьма. Я внимал твоим завиральным речам до тошноты. У тебя хватило наглости заявить, что вы, эсэсовцы, были патриотами. На самом деле вы были чудовищной мразью, дорвавшейся до власти. За двенадцать лет вы смешали Германию с грязью так, как не удавалось никому за всю историю. От ваших деяний цивилизованный мир пришел в ужас, а моему поколению в наследство вы оставили такой позор, от которого нам до конца жизни не отмыться. Вы, сволочи, пользовались Германией и немецким народом до самого последнего дня, а потом позорно бежали. В вас даже смелости не было. Больших трусов, чем вы, не производили на свет Германия и Австрия. Ради собственной выгоды и безудержной жажды власти вы уничтожили миллионы людей, а потом скрылись и оставили нас гнить в грязи. Вы первыми побежали от русских, вы расстреливали и вешали тех, кто отказывался гибнуть за вас. Вы разглагольствуете о патриотизме, даже не представляя, что он означает. Вы опошлили святое слово «камрад», именоваться которым имеют право лишь истинные товарищи по оружию. И еще одно скажу я вам от имени молодого поколения немцев, которое вы, очевидно, презираете. Успехи ФРГ к вам никакого отношения не имеют. Благополучием она обязана тем, кто работает с утра до ночи и в жизни своей никого не убил. А насчет процветания скажу так: мое поколение согласно даже отчасти поступиться им, лишь бы таких убийц, как вы, среди нас не стало. Впрочем, вас-то и впрямь скоро не станет.

– Значит, вы все-таки хотите меня убить, – пролепетал Рошманн.

– Сказать по правде, нет. – Миллер пошарил за спиной, нащупал телефон и притянул его к себе.

Потом, не сводя пистолета с Рошманна, снял трубку, положил ее на стол и набрал номер. Затем со словами: «Есть в Людвигсбурге один человек, который желает побеседовать с вами» – поднес трубку к уху. Но ничего не услышал. Тогда он нажал на рычаг, но гудок не появился.

– Что, отключили телефон?

Рошманн покачал головой.

– Слушайте, если в этом виноваты вы, я пристрелю вас на месте.

– Нет, нет. Я не трогал телефон все утро. Клянусь.

Миллер вспомнил о лежавшем поперек дороги столбе и тихо выругался. Рошманн ехидно улыбнулся:

– Видимо, линия повреждена. Вам придется идти звонить в деревню.

– Мне придется пустить вам пулю в лоб, – бросил в ответ Миллер, – если вы не послушаетесь. – Он вынул наручники, которые по первоначальному замыслу Петера предназначались для телохранителя, и бросил их Рошманну.

– Идите к камину, – приказал он и сам последовал за бывшим эсэсовцем.

– Что вы собираетесь делать?

– Приковать вас к решетке, а потом пойти звонить.

Пока Миллер искал в окружавших очаг кованых завитушках подходящее место, Рошманн выронил наручники. Нагнулся за ними и едва не застал Миллера врасплох, схватив вместо них тяжелую кочергу. Он ударил ею, метя по коленям Миллера, но журналист успел отскочить, кочерга просвистела мимо, и Рошманн потерял равновесие. Миллер шагнул вперед, стукнул рукоятью пистолета по склоненной голове бывшего эсэсовца и, отступив, сказал:

– Еще один такой фокус – я вас убью.

Рошманн выпрямился, морщась от боли.

– Наденьте один браслет на руку, – приказал Миллер, и Рошманн повиновался. – Видите вон ту виноградную лозу? Ветвь рядом с ней образует петлю. За нее и зацепите второй браслет.

Когда Рошманн выполнил приказание, Миллер подошел к камину и убрал из-под рук эсэсовца кочергу и щипцы. Приставив дуло пистолета к сердцу Рошманна и обыскав его, вынул из карманов все, что эсэсовец мог кинуть в окно.

Тем временем к дому на велосипеде подъехал Оскар, вернувшийся из деревни. Увидев «ягуар», он удивился – Рошманн заверил его, что никого не ждет.

Оскар прислонил велосипед к стене и бесшумно вошел в дом, остановился перед дверью кабинета в нерешительности. Он ничего не услышал, как, впрочем, не услышали его и Миллер с Рошманном.

Петер в последний раз оглядел эсэсовца и остался доволен.

– Кстати, – сказал он. – Если бы вы оглушили меня кочергой, вам бы это все равно не помогло. Дело в том, что я оставил у сообщника досье на вас и попросил отправить его властям, если не вернусь к полудню. Сейчас около одиннадцати, съездить позвонить я успею за двадцать минут. За это время вы не освободитесь, даже имея под руками пилу. А полиция прибудет сюда через полчаса после звонка.

Слушая его, Рошманн впадал в уныние. Он теперь надеялся только на одно: что Оскар вернется и успеет выпытать у Миллера все необходимое до того, как сообщник журналиста переправит бумаги в полицию.

Миллер распахнул дверь и вышел в коридор. Тут он лицом к лицу столкнулся с человеком в водолазке, который был выше его на целую голову. Увидев Оскара, Рошманн крикнул: «Хватай его!»

Петер отступил в кабинет и вскинул пистолет, который положил было в карман. Но опоздал. Ударом левой руки Оскар выбил его из рук журналиста. Тут телохранителю показалось, будто Рошманн крикнул: «Бей его», – и он ударил Миллера в челюсть. Журналист весил немало, но удар был столь силен, что сбил его с ног. Петер перелетел через низенький журнальный столик и стукнулся головой о край книжного шкафа. Он тут же лишился чувств, упал на ковер, как сломанная кукла.

Наступила недолгая тишина. Оскар оглядел прикованного к камину Рошманна, а тот не сводил глаз с неподвижного Миллера, из раны на голове у которого капала на ковер кровь.

– Идиот! – заорал Рошманн, сообразив, что произошло.

Оскар недоуменно глядел на хозяина.

– Иди сюда, – рявкнул Рошманн.

Верзила подошел к камину и остановился, ожидая приказаний. Рошманн быстро все обдумал и сказал:

– Попробуй освободить меня от наручников. Возьми кочергу.

Но наручники не поддались. Оскар лишь кочергу изогнул.

– Тогда тащи сюда его, – Рошманн указал на Миллера.

Оскар подхватил журналиста под мышки и поднес к эсэсовцу. Тот пощупал пульс и сказал:

– Он жив, но без сознания. Ему нужен врач. Дай мне бумагу и карандаш.

Пока Оскар искал ножовку в шкафу под лестницей, Рошманн левой рукой накарябал на листке два телефона. Когда телохранитель вернулся, он передал ему бумагу.

– Позвонишь по этому номеру в Нюрнберг и расскажешь, что здесь произошло. А это телефон врача. Пусть едет сюда как можно скорее. И сам поторопись, понял?

Кивнув, Оскар выбежал из комнаты. Рошманн взглянул на часы. Без десяти одиннадцать. «Если Оскар доберется до телефона к одиннадцати и привезет сюда врача около четверти двенадцатого, – подумал он, – Миллера, возможно, удастся вовремя привести в сознание и заставить задержать сообщника». Рошманн спешно принялся пилить наручники.

Выйдя из дома, Оскар еще раз обругал испортившийся автомобиль хозяина, который сиротливо стоял в гараже, схватился было за велосипед, но остановился, посмотрел на «ягуар». Подошел к нему, заглянул в салон, увидел торчавшие в замке зажигания ключи. Хозяин просил поторопиться, посему Оскар бросил велосипед, сел за руль «ягуара» и, описав широкий полукруг по устланной гравием лужайке, поехал к воротам.

Он уже разогнал машину, переключился на третью передачу, когда наехал на лежавший поперек дороги и отчасти занесенный снегом столб.

Сильный взрыв, от которого задрожали стекла в доме, заставил Рошманна забыть о наручниках, которые он перепиливал. Вытянувшись к окну, эсэсовец увидел, что «ягуара» на месте нет, а из-за сосен к небу поднимается столб дыма. Он вспомнил заверения Вервольфа, что о Миллере «позаботятся». Но журналист лежал у его ног, значит, погиб телохранитель. Надежда на освобождение угасла. Рошманн уронил голову на холодный металл, закрыл глаза и в отчаянии пробормотал: «Все кончено».

Через несколько минут он вновь взялся за ножовку. Больше часа он потратил на то, чтобы перепилить закаленную сталь наручников, совершенно затупив пилу. Когда эсэсовец освободился – лишь один браслет остался у него на руке, – часы пробили полдень.

Если бы у Рошманна было время, он бы пнул хорошенько лежавшего рядом Миллера, но эсэсовец очень торопился. Он вынул из сейфа в стене паспорт, несколько толстых пачек крупных купюр и через двадцать минут, сложив все это в чемоданчик, проехал на велосипеде мимо развороченного взрывом «ягуара» и останков Оскара неподалеку.

Добравшись до деревни, он заказал такси в международный аэропорт Франкфурта. Там подошел к справочной и поинтересовался: «Когда вылетает ближайший самолет в Аргентину? Если раньше часа ничего нет, дайте билет до Мадрида».

Глава 18

В десять минут второго «мерседес» Маккензена проехал в ворота усадьбы Рошманна. А через несколько метров остановился – дальше двигаться было нельзя.

«Ягуар» взорвался, но его шасси осталось на дороге и загораживало ее. Капот и багажник сохранились, так же как и лонжероны, но центральной части автомобиля, включая кабину, не было. Ее куски разметало далеко по снегу.

Маккензен с хмурой улыбкой осмотрел скелет машины и подошел к лежавшей метрах в пяти куче обгоревшей одежды, в которой угадывались контуры человеческого тела. Что-то в ней привлекло его внимание, и он нагнулся, внимательно оглядел труп. Потом выпрямился и побежал к дому.

Звонить Маккензен не стал, сразу дернул за ручку. Дверь отворилась, он вошел в прихожую. Прислушался, как почуявший опасность хищник у водопоя. В доме было тихо. Маккензен вытащил из кобуры под мышкой «люгер», снял его с предохранителя и стал одну за другой открывать выходившие в прихожую двери.

Первой оказалась дверь гостиной, второй – кабинета. Лежавшего у камина человека он заметил сразу, но вошел, лишь внимательно все оглядев. Он знавал двоих, попавшихся на трюк с явной приманкой и скрытой засадой. Перед тем, как войти, он заглянул даже в щель между дверными петлями.

Миллер лежал на спине, склонив голову набок. Несколько секунд Маккензен всматривался в его белое, как мел, лицо, прислушивался к неровному дыханию. Запекшаяся кровь на затылке журналиста почти все ему объяснила.

Маккензен обыскал дом, приметил выдвинутые в спальне ящики комода, исчезновение из ванной бритвенного прибора.

Возвратившись в кабинет, он заглянул в распахнутую створку стенного сейфа – там было пусто. Сел за письменный стол и решил позвонить.

Не услышав в трубке гудка, Маккензен чертыхнулся и положил ее на место. Ящик с инструментами он нашел без труда, заметив открытую дверь шкафа под лестницей. Взяв все необходимое, он еще раз заглянул в кабинет, посмотрел, не очнулся ли Миллер, и вышел из дома через стеклянные двери.

Лишь через час он нашел разрыв в проводах, соединил их, вернулся в дом и взялся за телефон. Гудок появился. Маккензен позвонил в Нюрнберг.

Он считал, что шеф «ОДЕССЫ» ждет вестей с нетерпением, но Вервольф заговорил устало и равнодушно. Маккензен, как исправный службист, доложил о происшедшем – взорванном «ягуаре», браслете от наручников, висевшем над камином, затупленной ножовке на ковре, Миллере, лежавшем без сознания, и закончил тем, что хозяин дома исчез.

– Он прихватил с собой немного, шеф. Белье и, наверное, деньги из сейфа. Я тут все приберу, и он может возвращаться.

– Нет, он не вернется, – вздохнул Вервольф. – Он только что звонил мне из франкфуртского аэропорта, сказал, что через десять минут улетает в Мадрид, а оттуда – в Буэнос-Айрес.

– Но зачем все это? Я выпытаю у Миллера, куда он дел бумаги. «Дипломата» среди остатков «ягуара» нет. Нет его и в доме. Но он явно где-то рядом.

– Увы, он уже далеко. На пути в полицию.

Вервольф устало рассказал Маккензену, какие документы Миллер похитил у печатника и что сообщил по телефону Рошманн.

– Сегодня вечером или в крайнем случае завтра утром бумаги попадут к властям. После этого дни тех, кто есть в досье, будут сочтены. Это относится к Рошманну, да и ко мне тоже. С утра я обзваниваю всех, советую им поскорее убираться из ФРГ.

– Так что же теперь делать?

– Вам лучше исчезнуть. Вас в том списке нет. А я есть, так что мне придется уехать. Вы живите спокойно и ждите, когда с вами свяжется мой преемник. Вулкан бежал и не вернется. И весь проект развалится.

– Какой Вулкан? Что за проект?

– Теперь это уже не имеет значения, и вам можно все рассказать… – в нескольких словах Вервольф объяснил палачу, почему так важно было спасти Рошманна.

Выслушав его, Маккензен присвистнул и посмотрел на лежавшего поодаль Миллера.

– Значит, этот сукин сын спутал все карты? – спросил он.

Вервольф заговорил с прежней твердостью, казалось, он взял себя в руки.

– Камрад, вы должны уничтожить следы происшедшего. Помните ли вы «уборщиков», услугами которых мы однажды пользовались?

– Да, конечно. Эти люди здесь, недалеко.

– Позвоните им, и пусть займутся делом немедленно. Сегодня вечером в дом вернется жена Рошманна. Она ни о чем не должна догадаться. Понятно?

– Сделаем, – пообещал Маккензен.

– А потом ложитесь на дно. И последнее. Покончите с этим мерзавцем Миллером. Раз и навсегда.

Маккензен бросил на бесчувственного журналиста взгляд прищуренных глаз и проскрипел в трубку:

– С удовольствием.

– Тогда всего доброго и прощайте.

Маккензен порылся в записной книжке и вновь позвонил. Напомнил собеседнику об услуге, которую тот оказал «ОДЕССЕ». Потом распорядился, куда ехать и что делать.

– Машину и труп, что лежит рядом с ней, бросьте в ущелье. Облейте бензином и подожгите. У мертвеца предварительно выньте из карманов все, способное указать, кто он.

– Понял, – произнес голос в трубке. – Возьму с собой тягач и кран.

– Последнее. В кабинете на залитом кровью коврике у камина будет еще один труп. Избавьтесь и от него. Лучше всего заверните в коврик, привяжите к нему хороший груз и бросьте в какое-нибудь озеро. И чтоб не наследить. Ясно?

– Сделаем. Приедем к пяти, а закончим к семи. Лучше всего везти такой груз незаметно.

– Прекрасно, – сказал Маккензен. – Меня к тому времени здесь уже не будет. Но вы найдете все, о чем я сказал.

Маккензен повесил трубку, встал из-за стола и подошел к Миллеру. Вынул «люгер», машинально проверил, снят ли он с предохранителя, хотя помнил, что сделал это совсем недавно, нацелил пистолет в лоб журналисту…

Годы, которые Маккензен прожил словно хищный зверь, наделили его чутьем леопарда. Он еще не заметил упавшую на ковер тень человека, стоявшего на пороге меж стеклянных дверей, но ощутил ее и резко обернулся, готовый стрелять. Однако гость был безоружен.

– Кто вы? – прорычал Маккензен, держа его на мушке.

Пришелец шагнул в кабинет. На нем были черные кожаные сапоги, брюки и куртка мотоциклиста. Левой рукой он прижимал к животу шлем. Бросив взгляд на пистолет в руке Маккензена, на тело у камина, он бесстрастно сказал:

– Меня сюда послали.

– Кто?

– Мой камрад, Рошманн.

Маккензен хмыкнул, опустил пистолет и произнес:

– А он уже уехал.

– Уехал?

– Да, отвалил в Южную Америку. И все из-за этого мерзавца журналиста. – Он указал дулом пистолета на Миллера.

– Вы собираетесь его прикончить?

– Конечно. Он нам все карты спутал. Разыскал Рошманна, послал в полицию материалы на многих наших товарищей. Если вы есть в его досье, вам тоже надо сматываться.

– В каком досье?

– Досье «ОДЕССА».

– Меня там нет, – заверил его незнакомец.

– Меня тоже, – буркнул Маккензен. – Но Вервольф есть. Он приказал убрать журналиста.

– Вервольф?

Маккензен насторожился. Человек, знавший Рошманна, не мог не знать Вервольфа. Палач прищурился и спросил:

– Разве вы не из Буэнос-Айреса?

– Нет.

– А откуда?

– Из Иерусалима.

Всего на полсекунды Маккензен замешкался, пытаясь понять, причем тут Иерусалим, а потом вскинул пистолет. Но полсекунды вполне достаточно, чтобы умереть.

Пуля из «Вальтера», спрятанного под шлемом, пробила фиберглас и вонзилась Маккензену под ключицу. Шлем упал, обнажив правую руку пришельца, из которой вновь выстрелил окутанный голубым дымом «Вальтер ППК».

Маккензен был человеком крупным и сильным. Несмотря на ранение в грудь, он сумел бы выстрелить, но вторая пуля, вошедшая ему в голову на два пальца выше правой брови, сбила его с прицела. К тому же она его прикончила.

Миллер очнулся в понедельник утром в отдельной палате Главного госпиталя Франкфурта. Полчаса он пролежал, привыкая к бинтам на голове и грохоту двух артиллерийских батарей внутри нее. Найдя кнопку, он позвонил, но вошедшая медсестра приказала лежать тихо, объяснив, что у него сильное сотрясение мозга.

Постепенно Петер вспомнил все, приключившееся с ним вчера до середины утра. Больше ничего в памяти восстановить не удалось. В конце концов Миллер задремал, а когда проснулся, оказалось, что за окном уже стемнело, а у постели сидит и улыбается какой-то мужчина. Миллер вгляделся в его лицо и сказал:

– Я вас не помню.

– Зато я вас помню хорошо, – сказал гость.

Петер призадумался и вдруг проговорил:

– По-моему, я вас где-то видел. Вы приезжали к Остеру, верно? Вместе с Леоном и Мотти.

– Да. Что вы еще помните?

– Почти все. Память возвращается ко мне.

– А о Рошманне?

– Тоже. Я говорил с ним. И собирался идти в полицию.

– Рошманн скрылся. Очевидно, бежал в Южную Америку. Дело сделано. Все кончено. Понимаете?

– Не совсем, – Миллер осторожно покачал головой. – У меня есть материал для классного очерка. И я его напишу.

Улыбка сползла с лица гостя. Он подвинулся к Петеру и сказал:

– Послушайте, Миллер. Вы паршивый дилетант и остались в живых только чудом. Ничего вы не напишете. Мы увезем дневник Таубера в Израиль. У вас в пиджаке был снимок капитана вермахта. Это ваш отец?

– Да.

– Ради него вы все это и затевали? – спросил Йозеф.

– Да.

– Что ж, примите мои соболезнования. А теперь о досье. Что было в нем?

Миллер все рассказал.

– Тогда почему вы не отдали его нам? – разгневался Йозеф. – Вы неблагодарный человек, Миллер. Мы столько сделали, чтобы внедрить вас в «Одессу», а вы все отдали немцам. Мы могли бы использовать те сведения с большей пользой.

– Я мог послать их только почтой. А вы так перестраховались, что не дали мне адрес Леона.

– Верно, – пришлось согласиться Йозефу. – И все же вам не о чем писать. Дневника у вас нет, досье тоже. Остаются лишь ваши голые слова. Если вы заговорите, вам никто не поверит, кроме «ОДЕССЫ», и бывшие эсэсовцы вновь начнут охотиться за вами. А может быть, за вашей матерью или Зиги. И церемониться не станут.

– А что с моей машиной? – вдруг поинтересовался Миллер.

– Черт, я и забыл, что вы не в курсе дела.

Йозеф рассказал о бомбе в «ягуаре» и о том, как она взорвалась.

– Говорю, они не церемонятся, – закончил он. – Мы нашли обгоревшие остатки «ягуара» в ущелье. Там был и чей-то труп. Так что придерживайтесь такой легенды: вы взяли попутчика, он оглушил вас обрезком водопроводной трубы, вывалил на дорогу и угнал машину. В госпитале подтвердят, что «скорую помощь» вызвал проезжавший мимо мотоциклист, заметив вас лежавшим у обочины. Они меня не узнают – я был в шлеме и очках. Два часа назад я от имени работника госпиталя позвонил в Немецкое информационное агентство и рассказал эту историю. Словом, вы – жертва бандита, который потом попал в аварию и разбился насмерть.

Йозеф встал, собираясь уходить, но передумал, посмотрел на Миллера и сказал:

– Вы даже не представляете, как вам повезло. Зиги позвонила мне ровно в полдень, за два с половиной часа лихорадочной езды я добрался от Мюнхена до виллы Рошманна и едва успел спасти вас от смерти. – Он подошел к двери, взялся за ручку. – Мой вам совет: получите страховку за «ягуара», купите «фольксваген», женитесь на Зиги и занимайтесь журналистикой. Не лезьте больше в дела профессионалов.

Через полчаса пришла медсестра и сказала: «Вам звонят, герр Миллер. Снимите трубочку».

Это была Зиги. Она смеялась сквозь слезы. Недавно ей самой кто-то позвонил и сказал, что ее Петер попал в Главный госпиталь Франкфурта.

– Я сейчас же выезжаю, – пообещала она и повесила трубку.

Телефон тут же зазвонил вновь.

– Миллер? Это Гоффманн. Я только что прочитал о тебе в сводке последние новостей. Как твоя голова?

– В порядке, герр Гоффманн, – заверил Миллер.

– Отлично. Когда поднимешься?

– Через несколько дней. А что?

– У меня есть заманчивое предложение. Немало дочерей богатых немецких папаш ездят в Альпы и спят там с молодыми симпатичными инструкторами, которые учат их езде на горных лыжах. А в Баварии есть клиника, которая выручает девочек из беды. За хорошую мзду и гарантию того, что папаша ничего не узнает. Из этого можно сделать отличную статью. Секс на снегу, оргии в Альпах. Когда сможешь ею заняться?

– На будущей неделе, – поразмыслив, ответил Миллер.

– Отлично. Кстати, как твоя охота на Рошманна? Поймал его? Добыл материал?

– Нет, герр Гоффманн, – медленно проговорил Миллер. – Ничего не получилось.

– Так я и знал. Ну, поправляйся. До встречи в Гамбурге.

Самолет, на котором Йозеф возвратился в Израиль рейсом из Франкфурта с остановкой в Лондоне, приземлился в тель-авивском аэропорту «Род» вечером во вторник. Агента «Моссада» встретили двое мужчин, посадили в машину и отвезли к полковнику, который подписал шифровку псевдонимом «Баклан». Йозеф беседовал с ним до двух часов ночи, каждое его слово фиксировал стенограф. Когда разговор закончился, полковник откинулся на спинку кресла, улыбнулся и предложил подчиненному сигару.

– Вы молодец, – похвалил он Йозефа. – Мы проверили, чем занимаются на том заводе в ФРГ, и обо всем сообщим властям – анонимно, разумеется. Его исследовательский отдел распустят. Если этим не займутся немцы, позаботимся мы сами. Ученые, по-видимому, просто не знают, на кого работают. Так что мы побеседуем с каждым лично, и большинство, я уверен, согласится уничтожить свои деловые записи. Ведь они понимают – настроение в ФРГ царит произраильское, потому, если дело получит огласку, им не поздоровится. А так они просто сменят работу и станут держать язык за зубами. Как правительство ФРГ и мы. А Миллер?

– Он тоже не проболтается. Что будет с ракетами?

Полковник выпустил столбик дыма и взглянул в окно на ночное небо.

– По-моему, они уже не взлетят, – сказал он. – Насеру надо доделать их к лету шестьдесят седьмого года, а, если исследовательские работы на заводе Вулкана остановить, египтяне к этому сроку ни за что не успеют.

– Значит, опасности больше нет, – сказал Йозеф.

– Опасность есть всегда, – улыбнулся в ответ полковник. – Она просто меняет облик. Эта, может быть, и миновала. Но главная остается. Чтобы избавиться от нее, придется воевать еще и, наверное, еще раз. Впрочем, вы явно устали. Идите домой, отдохните.

Он вынул из ящика полиэтиленовый пакет с личными вещами подчиненного. Йозеф положил на стол поддельный западногерманский паспорт, деньги, кошелек и ключи. Взял пакет, прошел в соседнюю комнату, переоделся там, оставив начальнику свое немецкое платье.

Когда он вернулся, полковник одобрительно оглядел его с ног до головы, пожал ему руку и сказал:

– Добро пожаловать в отечество, майор Ури Бен-Шауль.

Услышав имя, которое Йозеф взял себе, приехав в Израиль в 1947 году, он почувствовал себя дома.

До своей квартиры в пригороде Тель-Авива он добрался на такси, дверь открыл ключом, вынутым из полиэтиленового пакета.

В темноте спальни едва просматривалась его спящая жена Ривва, легкое одеяло мерно поднималось и опускалось от ее дыхания. Он заглянул в детскую, посмотрел на сыновей – шестилетнего Шломо и двухлетнего Дова.

Ему очень хотелось лечь рядом с женой и проспать несколько суток подряд, но нужно было сделать еще одно дело. Поставив чемодан, он бесшумно разделся, снял даже исподнее, облачился в чистое белье, взятое из комода. Жена так и не проснулась.

Потом он вынул из гардероба форменные брюки, выстиранные и выглаженные, как всегда, к его приезду, надел их, упрятал концы штанин под до блеска начищенные черные сапоги со шнуровкой. Его рубашки цвета хаки висели там же, где всегда, горячий утюг оставил на рукавах острые, как бритва, стрелки. Он надел одну из них, галстук, а поверх – китель со стальными крылышками офицера воздушно-десантных войск на груди и пятью нашивками за Синай и операции в тылу противника.

Последним он надел красный берет. Потом сложил в сумку несколько нужных ему вещей. Когда он вышел из дома к автомобилю, оставленному месяц назад у подъезда, на востоке уже занималась заря.

Хотя зима еще не кончилась – было двадцать шестое февраля – в воздухе уже чувствовалось нежное дыхание, обещавшее чудесную весну.

Он выехал из Тель-Авива с северо-восточной стороны и двинулся по шоссе на Иерусалим. Предрассветный воздух, как всегда, был тихий, чистый и умиротворяющий, что не переставало удивлять майора. Тысячи раз, стоя в карауле, встречал он в пустыне рассвет, прохладный и прекрасный, совсем не предвещавший изнурительно жаркий день, который солдату вполне может оборвать смерть в бою. Это лучшее время суток.

Дорога шла по плодородной приморской равнине к рыжим холмам Иудеи, через деревушку Рамлех, в тот час уже проснувшуюся. За ней в те дни стояли иорданские войска; чтобы объехать их, пришлось дать крюк километров в семь. Совсем рядом варили завтрак для солдат Арабского легиона, ввысь поднимались столбы голубого дыма от полевых кухонь.

Арабы из деревни Абу-Гош еще не встали, майор беспрепятственно миновал последние перед Иерусалимом холмы, а тут и солнце взошло, осветило минареты в арабской части разделенного города.

Майор остановил машину в полукилометре от цели своего путешествия, мавзолея «Иад Вашем», оставшуюся часть пути прошел пешком, по аллее, посаженной в честь иноверцев, которые пытались помочь Израилю, к огромным бронзовым дверям, охранявшим усыпальницу шести миллионов евреев, погибших во время второй мировой войны.

Старик привратник сказал было, что мавзолей еще закрыт, но узнав, зачем приехал майор, впустил его. Ури вошел в Зал памяти и огляделся. Он не раз бывал здесь, поминал родителей, но тяжелые гранитные глыбы, из которых была сложена усыпальница, по-прежнему внушали благоговейный страх.

Майор приблизился к поручню и вгляделся в имена, написанные на иврите и по-латыни черным на сером граните. Усыпальница освещалась лишь Вечным огнем, плясавшим над черной неглубокой чашей. Он стал разглядывать выгравированные на полу столбцы, один за другим: Аушвиц, Треблинка, Бельзен, Равенсбрюк, Бухенвальд – все не перечесть. Наконец, он нашел нужное название – Рига.

Ермолка ему не понадобилась – сошел и берет, который он так и не снял. Майор вынул из сумки талис – белую шелковую шаль с бахромой – такую же нашел Миллер в пожитках старика из Альтоны и не понял, зачем она нужна. Ури накинул ее на плечи.

Потом достал из сумки книгу, нашел нужную страницу. Подошел к поручню, делящему усыпальницу надвое, взялся за него одной рукой и взглянул на пламя. Он не был набожным, поэтому часто сверялся с книгой, читая молитву пятитысячелетней давности:

Вот так, через двадцать один год после того, как душа Саломона Таубера умерла в рижском гетто, майор военно-воздушных сил израильской армии прочитал по ней Кадеш, стоя на холме земли обетованной.

Эпилог

Как хорошо жилось бы на свете, если бы все кончалось без неувязок. Увы, так бывает редко. Люди живут и умирают, не подчиняясь законам романов. И вот что к ноябрю 1972 года, когда вышла в свет эта книга, удалось установить о ее главных героях.

Петер Миллер вернулся в Гамбург, женился и стал писать очерки, какие лучше всего читаются за завтраком или у парикмахера. Осенью 1970 года Зиги родила ему третьего сына.

Члены «ОДЕССЫ» разбежались. Жена Эдуарда Рошманна вернулась в загородный дом, стала жить там одна, а вскоре получила от мужа телеграмму, где сообщалось, что он поселился в Аргентине. Летом 1965 года она написала ему на старый адрес, виллу Хербаль, попросила развод. Письмо переслали Рошманну на новое место жительства, и в 1966 году жена получила от него официальное свидетельство о расторжении брака. Она осталась в ФРГ, но вернулась к девичьей фамилии Мюллер, в Германии очень распространенной. Первая жена Рошманна по-прежнему жила в Австрии.

Вервольфу удалось вымолить прощение у своих разъяренных шефов из Аргентины, и он поселился на испанском острове Форментера, в небольшом поместье.

Радиозавод Вулкана закрылся. Ученые, работавшие над системами наведения для египетских ракет, занялись другой работой или в промышленности, или в науке. Проект, которым они, сами того не зная, занимались, застопорился.

Ракеты Насера так и не взлетели, хотя корпуса и топливо для них были уже готовы, а боеголовки – запущены в производство. Тот, кто сомневается в этой истории, может ознакомиться со свидетельскими показаниями профессора Отто Йоклека на суде в Базеле во время процесса над Бен-Галом, проходившего с десятого по двадцать шестое июня 1963 года. Сорок ракет – почти готовых, но беспомощных без систем, способных навести их на цели в Израиле, – стояли у заброшенного завода в Хелуане до самой Шестидневной войны 1967 года, когда их бомбили израильтяне. К тому времени все немецкие ученые вернулись из Египта в ФРГ.

Попавшее к властям досье Клауса Винцера основательно пошатнуло дела «ОДЕССЫ». Год, так прекрасно начавшийся, закончился для нее плачевно. И настолько, что несколько лет спустя адвокат «Комиссии Z» в Людвигсбурге заявил: «Шестьдесят четвертый был для нас удачным, очень удачным годом».

В конце этого года канцлер Эрхард, потрясенный разоблачениями, призвал немецкий народ и все мировое сообщество всеми силами содействовать поимке преступников из СС. Многие откликнулись на этот призыв, и служба в Людвигсбурге несколько лет получала значительную помощь.

Теперь о политиках, стоявших за сделкой по продаже западногерманского оружия. Канцлер Аденауэр умер на своей вилле в Рондорфе у любимого Рейна, неподалеку от Бонна, девятнадцатого апреля 1967 года. Израильский премьер Давид Бен-Гурион оставался членом кнессета (парламента) до 1970 года, потом отошел от политической деятельности, жил в киббуце Седе-Бокер, посреди охряных холмов Негера, у дороги из Беершебы в Эшат. Любил гостей, увлеченно беседовал с ними обо всем, кроме египетских ракет и террористической кампании против немецких ученых, которые работали над ними.

Генерал Амит оставался управляющим «Моссада» до сентября 1968 года, на его плечи во время Шестидневной войны легла тяжелейшая обязанность своевременно обеспечивать правительство надежными сведениями. Как показала история, он справился с ней блестяще.

После отставки Амит возглавил концерн «Коон индастриз оф Израэл», жил по-прежнему очень скромно, а его очаровательная жена Йона так и не наняла горничную, предпочитая всю домашнюю работу делать сама.

Его преемником на посту управляющего «Моссада» стал генерал Цви Цамир.

Майор Ури Бен-Шауль пал от пули солдата из Арабского легиона в четырехстах метрах к востоку от Ворот Мандельбаума в среду 6 июня 1966 года, когда во главе отряда воздушных десантников пробивался к Старому Иерусалиму.

Симон Визенталь по-прежнему жил и работал в Вене, по крохам собирал сведения о местонахождении эсэсовских палачей и добивался на этом поприще немалых успехов.

Леон умер в 1968 году, после чего группка мстителей, которую он возглавлял, распалась.

И наконец, о старшем сержанте Ульрике Франке, командире танка, задержавшего Миллера по дороге в Вену. Насчет будущего своего «паттона» он ошибся. Танк в металлолом не попал. Его увезли на тягаче, и больше Франк его не видел. А через три с лишним года он бы его и не узнал.

Танк из серо-зеленого превратился в ржаво-коричневый, под цвет пустыни. Черный крест немецкой армии на его башне заменила голубая шестиконечная звезда. Имя он тоже сменил – стал называться «Дух Моссады».

Командовал им уже другой старший сержант – Натан Леви, с орлиным носом и черной бородой. 5 июня 1967 года М-48 вступил в первую (и последнюю) неделю боевых действий за все десять лет со дня выхода из ворот завода в Детройте. Он попал в число тех танков, которые генерал Израиль Таль направил в сражение за Мильта-Пасс 10 июня, и в воскресный полдень старый «паттон», покрытый пылью и маслом, иззубренный пулями, с гусеницами, истертыми почти до катков, остановился на восточном берегу Суэцкого канала.

Фредерик Форсайт Дьявольская альтернатива

Фредерику Стюарту, который пока еще не знает почему.

Пролог

Потерпевший кораблекрушение был бы мертв еще до захода солнца, если бы не острые глаза итальянского моряка, которого звали Марио. Даже когда его заметили, он уже был погружен в глубокое бессознательное состояние; безжалостное солнце поджарило открытые участки его практически обнаженного тела до ожогов второй степени, а те части тела, которые были погружены в морскую воду, были мягкими и белыми (там, где на них не было разъеденных солью язв), напоминая собой мясо мертвого, гниющего гуся.

Марио Курчио служил коком-стюардом на «Гарибальди» – не самой плохой, хоть и покрытой ржавчиной, старой калоше, приписанной к порту Бриндизи, которая потихоньку шлепала себе в этот момент на восток по направлению к мысу Инче и далее на Трабзон в самом дальнем восточном углу на северном побережье Турции. Корабль должен был принять там на борт груз миндаля, выращенного в Анатолии.

Почему вдруг Марио пришло в голову именно этим утром в последней декаде апреля 1982 года опорожнить корзину с картофельными очистками через фальшборт, вместо того чтобы воспользоваться сделанным на полуюте мусоропроводом, он никогда не мог позднее объяснить, впрочем его никто и не спрашивал. Вероятнее всего, он просто захотел сделать глоток свежего черноморского воздуха и скрасить хоть немного монотонность своей работы в парящей духоте крошечного камбуза, поэтому выбрался на палубу, подошел к перилам по правому борту и вывалил через них свой кухонный хлам в невозмутимый и спокойный океан. Он совсем было уже повернулся и собирался отправиться вновь исполнять свои обязанности, но, сделав два шага, вдруг остановился, нахмурился, потом повернулся и вновь подошел к ограждению, чем-то озабоченный и переполняемый сомнениями.

Судно шло курсом ист-норд-ист, чтобы обойти мыс Инче, поэтому, когда он сощурил глаза и посмотрел позади траверза, полуденное солнце светило ему почти прямо в лицо. Но он был уверен, что увидел нечто на сине-зеленых перекатывающихся волнах между кораблем и берегом Турции в двадцати милях к югу. Теперь он не мог разглядеть, что же это было; он перешел на ют, поднялся по трапу на бортовой коридор капитанского мостика и вновь стал вглядываться вдаль. И вот он заметил это – вполне ясно, в течение примерно полсекунды, – между тихо колыхавшимися барашками волн. Он повернулся к открытому дверному проему позади себя, который вел в рубку, и закричал: «Капитан!».

Капитану понадобилось полчаса, чтобы повернуть «Гарибальди» и возвратиться на то место, которое указал Марио, и здесь он также заметил небольшое судно.

Ялик имел в длину всего двенадцать футов и был не очень широк. Легкая посудина того типа, которая вполне могла бы служить на каком-нибудь корабле четырехвесельным ялом. Немного впереди в средней части этого суденышка была единственная банка, в которой было проделано отверстие для установки в него мачты. Но либо у этой лодки вообще не было мачты, либо она была плохо закреплена и свалилась за борт. «Гарибальди» остановился и заколыхался на волнах, капитан Инграо облокотился о поручень бортового коридора и стал наблюдать, как Марио и боцман Паоло Лонги отчалили на моторной спасательной шлюпке, чтобы пришвартовать найденный ялик к кораблю. Со своей высоты он мог заглянуть прямо ему внутрь, когда его отбуксировали поближе.

Находившийся в нем человек лежал на спине в нескольких дюймах морской воды, скопившейся на дне. Он был изможден, зарос бородой и был в бессознательном состоянии, голова у него откинулась в сторону, дыхание вырывалось короткими толчками. Когда его поднимали на борт, руки матросов касались его плеч и груди, и он издал несколько стонов.

На «Гарибальди» была каюта, которая постоянно оставалась свободной и использовалась в случае необходимости как лазарет, поэтому потерпевшего кораблекрушение перенесли туда. Попросьбе Марио, ему предоставили время для того, чтобы он мог ухаживать за этим человеком, которого он вскоре стал считать почти что своей собственностью, как какой-нибудь мальчуган с особой заботой относится к щенку, которого он самолично спас от смерти. Боцман Лонги сделал мужчине укол морфия, – ампулу которого он достал из корабельной аптечки, – чтобы уменьшить ему боль, после чего они вдвоем с Марио принялись заниматься солнечными ожогами пострадавшего.

Эти люди были уроженцами Калабрии, поэтому немного разбирались в солнечных ожогах. Они стали готовить самую лучшую в мире мазь для лечения солнечных ожогов. Марио принес из камбуза в кастрюле пятидесятипроцентную смесь свежего лимонного сока и винного уксуса, легкую хлопковую ткань, вырванную из наволочки, и вазу с кубиками льда. Обмакнув ткань в смеси и обернув ее вокруг дюжины ледяных кубиков, он осторожно прижал этот компресс к наиболее сильно пораженным участкам кожи, – там, где ультрафиолетовые лучи смогли проникнуть почти до кости. От тела находившегося в бессознательном состоянии человека вверх поднялись облака пара, когда замораживающее и вяжущее вещество стало оттягивать жар из его обожженного тела. Человек передернулся.

– Лучше небольшая лихорадка, чем смерть от ожогового шока, – заметил ему по-итальянски Марио.

Человек не мог ничего слышать, да если бы и смог, то ничего бы не понял.

Лонги присоединился к своему шкиперу на юте, куда подняли ялик.

– Есть что-нибудь? – спросил он.

Капитан Инграо покачал отрицательно головой.

– На парне тоже ничего нет. Ни часов, ни браслета с его именем и фамилией. На нем лишь пара дешевых трусов без этикетки. А его бороде всего десять дней от роду.

– Здесь не лучше, – сказал Инграо. – Ни мачты, ни паруса, ни весел. Нет ни пищи, ни бака с водой. Даже на самой шлюпке нет названия. Правда, его могли счистить.

– Какой-нибудь турист с курортного пляжа, которого вынесло в море?

Инграо пожал плечами.

– Или спасшийся с какого-нибудь небольшого грузовоза, – произнес он. – Через два дня мы будем в Трабзоне. Турецкие власти смогут решить эту загадку, когда он очнется и заговорит. А пока пускай все идет своим чередом. Да, нам надо послать телеграмму нашему агенту с сообщением о том, что случилось. Когда мы пришвартуемся, на пристани нам понадобится карета скорой помощи.

Два дня спустя потерпевший кораблекрушение, который все еще был без сознания, лежал между белыми простынями в отделении интенсивной терапии небольшого муниципального госпиталя Трабзона.

Моряк Марио сопровождал своего протеже в машине скорой помощи от набережной до больницы вместе с агентом судовладельца и портовым врачом, который настоял, чтобы незнакомца проверили на заразные заболевания. Пробыв возле его койки примерно с час, он кивнул на прощание своему не приходящему в сознание другу и возвратился на «Гарибальди» готовить завтрак для команды. В тот же вечер старый итальянский пароход отправился в следующий рейс.

На другой день возле постели больного стоял уже другой человек, рядом с ним были офицер полиции и врач в коротком больничном халате. Все трое были турками, но коренастый, кургузый человек в штатском немного говорил по-английски.

– Он выкарабкается, – сказал врач, – но в данный момент он все еще очень болен. Тепловой удар, солнечные ожоги второй степени, а кроме того, судя по его виду, он не ел много дней подряд. К тому же общая слабость.

– А это что? – спросил штатский, указывая на отходившие от капельницы трубки, подведенные к обеим рукам человека.

– Концентрированная глюкоза в одной капельнице – для подкармливания, соляная капельница – для того, чтобы преодолеть шок, – ответил доктор. – Моряки, вероятно, спасли ему жизнь, отведя жар от его ран, а мы сделали ему ванну в успокаивающем средстве, чтобы способствовать процессу заживления. Теперь все зависит только от него и Аллаха.

Умит Эрдал, компаньон судоходной и торговой компании «Эрдал и Сермит» выступал субагентом Ллойда в порту Трабзона, поэтому агент судовладельца «Гарибальди» с радостью передал в его ведение потерпевшего кораблекрушение. Веки больного дернулись несколько раз на его землисто-коричневом, окаймленном бородой лице. Господин Эрдал прокашлялся, нагнулся над кроватью и заговорил на своем самом лучшем английском языке:

– Как… есть… вы… имя? – спросил он, медленно и ясно выговаривая слова.

Человек застонал и несколько раз мотнул головой из стороны в сторону по подушке. Человек Ллойда приблизил к нему свою голову, чтобы лучше слышать.

– Зрадженый, – пробормотал больной. – Зрадженый.

Эрдал выпрямился.

– Он не турок, – уверенно произнес он, – но, кажется, он называет себя Зрадженый. Интересно, из какой он страны?

Оба сопровождающих его пожали в недоумении плечами.

– Я проинформирую контору Ллойда в Лондоне, – сказал Эрдал. – Может быть, у них есть известия о каком-нибудь пропавшем судне где-нибудь в Черном море.

Для всемирного братства торговых моряков ежедневной библией является «Ллойдс Лист», который выходит из печати каждый день с понедельника по субботу, и содержит новости и статьи только по одной тематике – судоходству. Его двойником является «Ллойдс Шиппинг Индекс», в котором указаны маршруты 30 000 действующих торговых судов со всего мира: название корабля, его владелец, флаг страны регистрации, год постройки, тоннаж, откуда в последний раз поступило сообщение об отбытии, и куда должно прибыть данное судно.

Оба печатных органа публикуются и выходят из одного комплекса зданий по адресу: Шипен Плейс, Колчестер в графстве Эссекс. Именно в это здание Умит Эрдал отправлял по телексу сообщения о прибытии (отбытии) кораблей в (из) порта Трабзон; в этот раз он добавил крошечный довесок, предназначенный для находящегося в том же здании информационного отдела компании Ллойд.

Этот отдел проверил по своим данным сведения о зарегистрированных крушениях судов: нет ли свежих сообщений о пропавших, затонувших или просто выбившихся из графика судах в Черном море, после чего передал этот параграф в редакцию первого печатного издания. Там один из редакторов сделал упоминание об этом событии среди кратких новостей на передней странице, включая имя потерпевшего кораблекрушение, которое тот назвал. Сообщение появилось на следующее утро.

Большинство из тех, кто читали «Ллойдс Лист» в этот день в конце апреля пропустили мимо глаз тот параграф, в котором описывался незнакомец из Трабзона.

Но эта информация привлекла внимание острых глаз одного человека, которому едва исполнилось тридцать и который работал старшим клерком в одной фирме зарегистрированных судовых маклеров, расположенной на небольшой улочке Кратчид Фрайерс в самом центре лондонского Сити. Коллеги по фирме знали его как Эндрю Дрейка.

Осознав содержание этого параграфа, Дрейк вышел из-за своего стола и отправился в приемную директора фирмы, где он внимательно изучил висевшую на стене в раме карту мира с изображением направления ветров и океанских течений. В течение весны и лета ветры в Черном море дуют в основном с севера, а течения поворачиваются против часовой стрелки в этом небольшом море с южного побережья Украины в дальней северо-западной части моря, вниз мимо берегов Румынии и Болгарии, и затем – резко на восток, попадая на оживленный морской путь между Стамбулом и мысом Инче.

Дрейк проделал кое-какие подсчеты в своем отрывном блокноте. Небольшой ялик, отчаливший из заболоченной дельты Днестра к югу от Одессы мог делать от четырех до пяти узлов при попутном ветре и благоприятном течении, двигаясь на юг мимо Румынии и Болгарии по направлению к Турции. Но после третьих суток его все больше должно было относить на восток, прочь от Босфора в направлении восточной части Черного моря.

Раздел «Погода и навигационные условия» в «Ллойдс Лист» подтвердил, что девять дней назад в этом районе были плохие погодные условия. Такие условия, подумал Дрейк, вполне могли, учитывая неопытность морехода, перевернуть ялик; тот мог потерять мачту и все свое содержимое, оставив находившегося в нем человека, – даже если бы тот смог вновь в него вскарабкаться, – на волю солнца и ветра.

Два часа спустя Эндрю Дрейк испросил неделю из полагавшегося ему отпуска, и ему разрешили, но только начиная со следующего понедельника – 3 мая.

Он находился в слегка взбудораженном состоянии, ожидая пока закончится эта неделя, но успел купить в ближайшем агентстве билет туда и обратно из Лондона до Стамбула. Дрейк решил приобрести билет для пересадки из Стамбула в Трабзон за наличные прямо на месте, в Стамбуле. Он также проверил, что владельцы британских паспортов не нуждаются во въездной визе в Турцию, но после окончания работы в один из вечеров он получил требуемый сертификат о сделанной прививке против оспы в медицинском центре Бритиш Эйруэйс на площади Виктории.

Эндрю был взволнован потому, что наконец после стольких лет ожидания, как ему казалось, он нашел того человека, которого искал все это время. В отличие от троих людей, которые стояли возле постели потерпевшего кораблекрушение два дня назад, он знал точно, из какой страны прибыл человек, сказавший слово «здраженый». Ему также было известно, что это не было именем. Лежавший на больничной койке человек бормотал слово «преданный» на своем родном языке, и этим языком был украинский. Что могло означать: этот человек – беглый украинский партизан.

Эндрю Дрейк, несмотря на свое англифицированное имя, также был украинцем и фанатиком.

После прибытия в Трабзон Дрейк прежде всего навестил офис господина Эрдала, имя которого он узнал от одного из своих друзей в конторе Ллойда на том основании, что он собирался провести отпуск на турецком побережье и, поскольку не говорит ни слова по-турецки, ему может понадобиться какая-нибудь помощь. Увидев рекомендательное письмо, которое смог представить Эндрю Дрейк, Умит Эрдал не стал задавать никаких вопросов относительно того, почему это вдруг его посетитель решил навестить лежащего в местном госпитале потерпевшего кораблекрушение. Он собственноручно написал рекомендательное письмо начальнику госпиталя, и вскоре после ленча Дрейка провели в небольшую одноместную палату, где на койке лежал нужный ему человек.

Местный агент Ллойда уже успел сообщить ему, что хотя тот и пришел в сознание, но большую часть времени проводит во сне, а за то время, когда его видели бодрствующим, он пока не вымолвил ни слова. Когда Дрейк вошел в палату, больной лежал на спине с закрытыми глазами. Дрейк придвинул стул и присел возле койки. Некоторое время он разглядывал его изможденное лицо. Спустя несколько минут, проведенных в молчании, веки у него задрожали, он приоткрыл и тут же закрыл глаза снова. Дрейк не смог разобрать, успел ли он заметить посетителя, который столь внимательно его рассматривал. Но он точно знал, что человек вот-вот должен был проснуться.

Медленно он наклонился вперед и очень четко произнес прямо в ухо больного: «Ще не вмерла Украина».

Буквально эти слова означали: «Украина еще не мертва», более вольный перевод этого высказывания – «Украина продолжает жить». Это – первые слова украинского национального гимна, запрещенного русскими правителями, и его мгновенно узнают имеющие национальное сознание украинцы.

Больной широко раскрыл глаза и внимательно посмотрел на Дрейка. Через несколько секунд он спросил его:

– Кто вы?

– Украинец, как и вы, – ответил Дрейк.

Глаза его собеседника затуманились подозрением.

– Квислинг, – прошептал он.

Дрейк покачал отрицательно головой.

– Нет, – тихо заметил он. – Я – британский гражданин, там родился и вырос, мой отец – украинец, а мать – англичанка. Но в своем сердце я – такой же украинец, как и вы.

Лежавший на койке человек не сводил глаз с потолка.

– Я могу показать вам мой паспорт, он выдан в Лондоне, хотя вас это не убедит ни в чем. Чекисты вполне могли бы сделать такой, если бы хотели попытаться обмануть вас… – Дрейк использовал жаргонное выражение, которым обозначаются агенты КГБ и работники советской секретной полиции.

– Но вы сейчас далеко от Украины, и здесь нет никаких чекистов, – продолжал Дрейк. – Вас не выбросило на берег Крыма, также как на побережье юга России или Грузии. Вы не высадились в Румынии или Болгарии. Вас подобрал итальянский пароход и высадил здесь, в Трабзоне. Вы находитесь в Турции. Вы – на Западе. Вы добрались.

Теперь человек не сводил с него своих глаз, в них попеременно сменяли друг друга тревога и желание поверить.

– Вы можете двигаться? – спросил его Дрейк.

– Я не знаю, – ответил человек.

Дрейк кивком головы указал на окно в конце небольшой палаты, за которым раздавался шум городского транспорта.

– Сотрудники КГБ могут переодеть персонал госпиталя, чтобы они выглядели как турки, – сказал он, – но они не могут изменить целый город для одного человека, из которого, если бы они только этого захотели, вполне могли бы выбить требуемое признание под пыткой. Вы можете подойти к окну?

При помощи Дрейка потерпевший кораблекрушение, превозмогая боль, доковылял до окна и выглянул на улицу.

– Машины – это «остины» и «моррисы», импортированные из Англии, – комментировал ему Дрейк, – «пежо» из Франции, а «фольксвагены» – из Западной Германии. Слова на рекламном щите напротив нас написаны по-турецки. А вон там висит реклама кока-колы.

Человек прижал тыльную сторону ладони ко рту и впился зубами в костяшки пальцев. Быстро-быстро он моргнул несколько раз.

– Я добрался, – сказал он.

– Да, – согласился Дрейк, – каким-то чудом вы добрались.

– Меня зовут, – произнес потерпевший кораблекрушение, когда вновь оказался в своей постели, – меня зовут Мирослав Каминский. Я из Тернополя. Я был вожаком группы семи украинских партизан.

В течение следующего часа он рассказывал свою историю. Каминский, как и шесть других людей вроде него, – все они были из Тернопольского района, который когда-то являлся центром украинского национализма, и где до сих пор продолжают тлеть его угли, – решили бороться с программой бесцеремонной русификации их земли, которая интенсифицировалась в шестидесятых и приняла форму «окончательного решения» в семидесятые и начале восьмидесятых в отношении всего украинского национального искусства, поэзии, литературы, языка и самосознания. За шесть месяцев своей деятельности они организовали засады и убили двух партийных секретарей низшего ранга – русских, которых Москва насадила в Тернополе, – и одного агента КГБ в штатском. Затем их предали.

Кто бы ни проболтался, он также погиб в море огня, когда специальные части КГБ с зелеными петлицами окружили хутор, где собралась их группа для того, чтобы спланировать следующую операцию. Только Каминскому удалось сбежать, он, словно дикий зверь, пробившись через кустарник, днем прячась в амбарах и зарослях, передвигаясь по ночам, направлялся на юг в сторону побережья со смутной надеждой проникнуть на какой-нибудь западный корабль.

Подобраться к докам в Одессе оказалось невозможно. Он питался картофелем и тыквами с полей и прятался в болотистой местности поймы Днестра к юго-западу от Одессы, ближе к румынской границе. Наконец, однажды ночью он натолкнулся на небольшую рыбачью деревушку возле бухты, там он угнал ялик с установленной мачтой и маленьким парусом. Он никогда раньше не ходил на парусных судах и ничего не знал о море. Стараясь справиться с парусом и румпелем, точнее, держась за них и молясь, он повел ялик по ветру, ориентируясь на юг по звездам и солнцу.

Ему необыкновенно повезло, что он не столкнулся с патрульными катерами, которые бороздят прибрежные воды Советского Союза, и флотилиями рыбаков. Маленькая деревянная щепка, в которой он находился, смогла проскользнуть мимо береговых радиолокационных постов, и наконец он оказался вне пределов их досягаемости. Затем он затерялся в просторах моря где-то между Крымом и Румынией, двигаясь на юг и стараясь держаться подальше от оживленных морских путей, хотя и не знал в точности, где они проходили. Шторм застал его врасплох. Он не знал, как нужно укоротить парус, в результате шлюпку перевернуло вверх дном, и он провел ночь, из последних сил удерживаясь за ее корпус. К утру ему удалось выровнять ялик и взобраться внутрь. Его одежда, которую он снял, чтобы ночной ветерок охладил ему тело, пропала. Также как небольшой запас еды, парус и румпель. Боль наступила вскоре после рассвета, по мере того, как увеличивался жар дня. На третий день после шторма наступило забвение.

Когда сознание вернулось к нему, он лежал в постели, стараясь молча превозмочь боль ожогов, прислушиваясь к голосам людей, которые говорили, как ему почудилось, на болгарском. В течение шести дней он старался поменьше открывать глаза и рот.

Эндрю Дрейк слушал его, а в душе у него гремели торжественные марши. Он обнаружил человека, которого ожидал многие годы.

– Я отправлюсь повидать швейцарского консула в Стамбуле, чтобы попытаться получить для вас временные проездные документы от Красного Креста, – произнес он, когда на лице у Каминского появились признаки усталости. – Если мне удастся это сделать, я, вероятно, провезу вас в Англию, по крайней мере по временной визе. А там мы сможем попытаться получить политическое убежище. Я вернусь через несколько дней.

Возле двери он задержался и обратился к Каминскому:

– Вы не можете вернуться обратно, вам это известно. Но с вашей помощью это смогу сделать я. Именно этого я и хочу. И всегда этого хотел.

Эндрю Дрейку пришлось провести в Стамбуле больше времени, чем он рассчитывал, и только 16 мая он был готов лететь обратно в Трабзон с проездными документами для Каминского. После долгого телефонного разговора с Лондоном и перебранки с младшим компаньоном своей маклерской фирмы ему удалось продлить свой отпуск, но дело стоило того. Поскольку при помощи Каминского, он был уверен, сможет осуществить единственное желание в своей жизни, которое огнем жгло ему грудь.

Царская, а позднее советская империя, несмотря на свою внешнюю несокрушимость, имела две ахиллесовы пяты. Одна из них – как прокормить 250 миллионов человек своего населения. Другая эвфемистически называется «национальным вопросом». В четырнадцати республиках, которыми управляет Российская республика, проживает множество нерусских наций, и самой крупной из них, – и вероятно, с наиболее развитым национальным самосознанием, – является Украина. К 1982 году Великорусское государство насчитывало всего 120 миллионов из 250, проживающих во всей стране; следующей, самой многочисленной и самой богатой со своими 70 миллионами населения, республикой является Украина, – именно по этой причине цари и Политбюро всегда уделяли Украине особое внимание и подвергали особенно жестокой русификации.

Вторая причина заключается в ее истории. Украина всегда традиционно разделялась на две части – на Восточную и Западную Украину. Западная Украина простирается от Киева на запад до польской границы. Восточная часть более русифицирована, поскольку находилась под царским владычеством многие столетия; на протяжении тех же столетий Западная Украина была частью прекратившей ныне существование Австро-Венгерской империи. По своей духовной и культурной ориентации она была и остается более ориентированной на запад, чем остальные народы, за исключением, разве, трех прибалтийских государств, которые слишком малы, чтобы сопротивляться. Украинцы пишут и читают при помощи латиницы, а не кириллицы, в громадном большинстве своем они – униаты-католики, а не приверженцы русской православной церкви. Их язык, поэзия, литература, искусство и традиции предшествуют возвышению русских завоевателей, которые обрушились на них с севера.

В 1918 году после развала Австро-Венгрии западные украинцы лихорадочно пытались создать собственную республику на обломках империи, но в отличие от чехов, словаков и мадьяр им это не удалось, и в 1919 году их территория была аннексирована Польшей в качестве провинции Галиция.

Когда в 1939 году Гитлер вторгся в западную часть Польши, Сталин послал в нее с востока Красную Армию и занял Галицию. В 1941 году ее захватили немцы. Вслед за этим последовало жестокое и яростное столкновение надежд, страхов, сомнений и лояльности. Некоторые надеялись добиться от Москвы уступок, если они будут сражаться с немцами, другие ошибочно полагали, что Свободная Украина родится в случае поражения Москвы Берлином, поэтому вступили в ряды Украинской дивизии, которая воевала против Красной Армии в немецкой форме. Другие, как, к примеру, отец Каминского, ушли в Карпатские горы, стали партизанами и боролись сначала с одним неприятелем, потом с другим, а затем вновь с первым. Все они проиграли: Сталин победил и продвинул свою империю на запад до реки Буг, которая стала новой границей с Польшей. Западная Украина попала под власть новых царей – Политбюро, но старые мечты сохранялись в их сердцах. Кроме проблеска надежды в последние дни правления Хрущева, программа их окончательного подавления постоянно усиливалась.

Степан Драч, студент из Ровно, вступил в ряды Украинской дивизии. Он был одним из немногих счастливчиков: пережил войну и был захвачен в плен англичанами в Австрии в 1945 году. Его послали в Норфолк в качестве сельскохозяйственного рабочего и без всякого сомнения отослали бы обратно на казнь от рук НКВД в 1946 году, поскольку британский Форин офис[116] и американский государственный департамент втихую сговорились вернуть два миллиона «жертв Ялты» на милость Сталина. Но ему вновь повезло. Где-то в Норфолке он опрокинул на стог девчушку, посланную на сельскохозяйственные работы для замены ушедших на войну мужчин, и обрюхатил ее. Естественным решением проблемы была женитьба, и шесть месяцев спустя из гуманных соображений его избавили от репатриации и позволили остаться. Когда его освободили от сельскохозяйственной повинности, он основал небольшую ремонтную мастерскую в Бердфорде, ставшем центром для 30 000 проживающих в Великобритании украинцев. Первый ребенок умер, когда еще был младенцем, второй сын, которого окрестили Андрием, родился в 1950 году.

Андрий учил украинский, сидя на коленях у своего отца, и это было еще не все. Он узнал также о земле своего отца, о крутых склонах Карпат и Рутении. С детских лет он впитал в себя ненависть, которую испытывал его отец по отношению к русским. Но отец погиб в дорожной аварии, когда мальчику было двенадцать лет, жена, уставшая от бесконечных вечеринок своего мужа с приятелями-эмигрантами возле камина в их гостиной, англизировала их фамилию в Дрейк, а Андрию дала имя Эндрю. В среднюю школу и университет ходил уже Эндрю Дрейк, как Эндрю Дрейк он получил и первый свой паспорт.

Перерождение произошло в самом конце его юношества, когда он учился в университете. Там было много других украинцев, и он вновь стал свободно говорить на языке своего отца. Это было в конце шестидесятых, в этот же период короткий ренессанс украинской литературы и поэзии на самой Украине пришел и ушел, а самые яркие его представители в большинстве своем к тому времени выполняли рабскую работу в лагерях Гулага. Он впитывал в себя все эти события со знанием того, что случилось с этими писателями. Он читал все, что попадалось ему в руки по этому предмету, читал классические произведения Тараса Шевченко и тех, кто писал в короткий период расцвета при Ленине, а затем был посажен и ликвидирован при Сталине. Но больше всего он читал работы так называемых «шестидесятников», которые расцвели на несколько коротких лет, пока Брежнев вновь не стукнул кулаком, чтобы подавить национальную гордость, к которой они призывали. Он читал и болел душой за Чорновила, Мороза и Дзюбу, а когда он прочитал поэмы и тайные дневники Павла Симоненко – молодого смутьяна, который умер от рака в возрасте двадцати восьми лет и был предметом поклонения для украинского студенчества в СССР, сердце у него защемило по земле, которую он никогда не видел.

Но с любовью к земле его мертвого отца пришла и соответственная ненависть к тем, кого он считал ее угнетателями; он жадно поглощал памфлеты, которые изготавливались в подполье и тайно вывозились за рубеж движением сопротивления. Они составляли «Украинский вестник», в котором описывалось, что произошло с сотнями неизвестных людей, не получивших такого же громкого резонанса, какой достался крупным московским процессам Даниеля, Синявского, Орлова, Щаранского, – с несчастными, забытыми людьми. С каждой новой подробностью его ненависть возрастала, до тех пор пока Эндрю Дрейк, когда-то Андрий Драч, осознал, что все зло мира персонифицируется одной организацией, которая называется КГБ.

У него было достаточно чувства реальности, чтобы преодолеть ярый национализм старых эмигрантов и их разделение на западных и восточных украинцев. Он отверг также их глубоко укорененный антисемитизм, предпочитая считать работы Глузмана – одновременно и сиониста, и украинского националиста, – словами брата-украинца. Он проанализировал эмигрантское сообщество в Великобритании и Европе и пришел к выводу, что в нем было четыре уровня: языковые националисты, для которых достаточно было просто разговаривать, читать и писать на языке своих отцов; «дебатирующие» националисты, которые готовы были вечно что-то обсуждать, но ничего не делать; любители настенных надписей, раздражающих обывателей страны, которая приняла их в свое лоно, но ничем не задевающих советское чудище; наконец, активисты, которых демонстрировали перед прибывающими на запад московскими официальными делегациями, – их тщательно фотографировали и заносили в архивы Специального управления, – кроме того, они получали кратковременную рекламу.

Дрейк отверг их всех. Он оставался в тени, примерно себя вел и держался от них в стороне. Он отправился в местечко к югу от Лондона и начал работать клерком. Есть много людей, выполняющих подобную работу, у которых есть одна тайная страсть, неизвестная коллегам по работе, поглощающая все сбережения, свободное время и ежегодный отпуск без остатка. Дрейк был как раз таким человеком. Он без шума собрал небольшую группку людей, которые испытывали такие же чувства, как и он: он выследил их, встретился с ними, подружился, поклялся вместе с ними вести борьбу и попрощался, веля сохранять терпение. Все это объяснялось тем, что у Андрия Драча была тайная мечта, и, как когда-то заметил Т. Е. Лоуренс, он был опасен, потому что «мечтал с открытыми глазами». Его мечтой было нанести в один прекрасный день один-единственный, но мощный удар по парням из Москвы, – такой удар, который потрясет их так, как ничто и никогда до этого. Он мечтал проникнуть за стены неприятельской крепости и поразить ее в самое сердце.

Мирослав Каминский нерешительно посмотрел на Дрейка.

– Я не знаю, Андрий, – наконец выговорил он, – я просто не знаю. Несмотря на все, что ты сделал, я просто не знаю, могу ли я настолько доверять тебе. Прости, но так мне приходилось жить всю мою жизнь.

– Мирослав, ты мог бы узнавать меня еще двадцать лет, но не узнать больше того, что ты уже знаешь. Все, что я говорил тебе, – правда. Если ты не можешь вернуться обратно, тогда дай мне возможность сделать это вместо тебя. Но мне необходима будет там связь. Если тебе известен кто-нибудь, хоть кто-то…

Наконец Каминский согласился.

– Есть два человека, – в конце концов сказал он. – Их не уничтожили вместе с остальными из моей группы, и никто о них ничего не знает. Я встретился с ними всего несколько месяцев назад.

– Но они – украинцы, они – партизаны? – страстно спросил Дрейк.

– Да, они – украинцы. Но не это их основная мотивация. Их народ также пострадал. Их отцы, как и мой, провели десять лет в трудовых лагерях, но по другой причине. Они – евреи.

– Но они ненавидят Москву? – задал вопрос Дрейк. – Они тоже хотят ударить по Кремлю?

– Да, они ненавидят Москву, – ответил Каминский. – Так же как ты или я. Их вдохновляет, по-моему, так называемая Лига защиты евреев. Они услышали об этой организации по радио. Кажется, и их философией, как и у нас, является готовность наносить ответный удар, а не склонять больше раболепно головы перед хлыстом.

– Тогда дай мне возможность связаться с ними, – настаивал Дрейк.

На следующий день Дрейк вылетел в Лондон, имея имена и адреса во Львове двух молодых еврейских партизан. В течение следующих двух недель он записался в туристическую группу, которая под патронажем Интуриста должна была в начале июля посетить Киев, Тернополь и Львов. Он, кроме того, уволился со своей работы и снял со своего счета в банке все свои сбережения наличными.

Не замеченный никем, Эндрю Дрейк, иначе известный как Андрий Драч, собирался на свою личную войну – войну против Кремля.

Глава 1

В этот день в середине мая не слишком жаркое солнце светило сверху на Вашингтон, вызвав появление на улицах первых прохожих в рубашках с коротким рукавом и – в саду снаружи двустворчатых, доходящих до пола окон, которые вели в Овальный кабинет Белого дома, – первых пышных, ярко-красных роз. Но хотя окна и были открыты, и свежий запах травы и цветов попадал вместе с дуновением ветра внутрь этой святая святых наиболее влиятельного правителя во всем мире, внимание четырех людей, которые находились в этот момент в кабинете, было сфокусировано на других растениях в далекой, чужой стране.

Президент Уильям Мэтьюз сидел там, где всегда сидели и сидят американские президенты, – спиной к южной стене этой комнаты, лицом на север, упираясь взглядом через всю ширину старинного стола в классический камин из мрамора, который занимает большую часть северной стены. В отличие от большинства своих предшественников, которые предпочитали сделанные на заказ и подогнанные под их фигуру стулья, его стул был обычного фабричного производства, – вращающийся, с высокой спинкой, – того типа, который мог стоять в кабинете любого представителя высшего эшелона какой-нибудь корпорации. Это объяснялось тем, что «Билл» Мэтьюз, так он сам настоял, чтобы его называли специалисты по рекламе, – во всех своих последовательных и успешных предвыборных кампаниях подчеркивал свои самые обычные, даже старомодные предпочтения в одежде, пище и обстановке. Соответственно, и стул, который могли видеть многочисленные делегации, посещающие по его личному приглашению Овальный кабинет, не отличался излишней роскошью. Прекрасный старинный стол ему всегда было неудобно показывать с этой точки зрения, но он унаследовал его от своих предшественников, и на протяжении многих поколений обитателей этого кабинета он успел стать частью драгоценных традиций Белого дома. Поэтому с ним пришлось смириться.

Но в остальном Билл Мэтьюз четко проводил границу: когда он находился наедине со своими ближайшими советниками, словцо «Билл», которое мог произнести ему прямо в лицо любой из его избирателей, независимо от его ранга, было совершенно исключено. Здесь он не заботился об интонации «своего парня» в голосе и не пользовался широкозубой улыбкой, которая и увлекла первоначально избирателей избрать этого простого малого в Белый дом. Он был далеко не простым малым, и его советникам это было прекрасно известно, – он был человеком, который находился на самой вершине власти.

Напротив президента, через стол, в креслах с прямыми спинками сидели три человека, которые попросили его этим утром об аудиенции. Самым близким к нему, если говорить о личных отношениях, был председатель Совета национальной безопасности – его личный советник по вопросам безопасности и доверенное лицо по проблемам внешней политики. В коридорах западного крыла Белого дома и в здании, где размещались президентские службы, его называли по-разному: «док» или «этот чертов поляк», – остролицего Станислава Поклевского иногда недолюбливали, но никто не осмеливался недооценивать его.

Они представляли собой странную пару, находясь рядом друг с другом: блондин, белый, англосакс, протестант, выходец с глубокого юга и темный, молчаливый, набожный приверженец римско-католической церкви, приехавший маленьким мальчиком из Кракова. Однако, того, что недоставало Биллу Мэтьюзу в понимании убийственной психологии европейцев вообще и славян в частности, вполне восполняла воспитанная иезуитами счетная машина, к которой он всегда был готов прислушаться. Были и еще две причины, по которым он приблизил к себе Поклевского: тот был без остатка предан ему и не имел политических амбиций, – был готов работать в тени Билла Мэтьюза. Но было одно ограничение: Мэтьюзу всегда приходилось балансировать подозрительность и маниакальную ненависть доктора по отношению к людям из Москвы более учтивыми оценками своего получившего образование в Бостоне государственного секретаря.

Госсекретарь отсутствовал в это утро на заседании, о котором персонально попросил президента Поклевский. Остальные два человека, сидевшие в креслах напротив стола, были Роберт Бенсон, директор Центрального разведывательного управления, и Карл Тейлор.

В прессе часто указывается, что американское Агентство национальной безопасности является организацией, ответственной за ведение всей электронной разведки. Это весьма распространенное заблуждение. АНБ несет ответственность за ту часть электронного наблюдения и разведки, проводимой за пределами Соединенных Штатов, которая касается прослушивания телефонных переговоров, радиоперехвата, но прежде всего вылавливания из эфира буквально миллиардов слов в день на сотнях диалектов и языков для записи, расшифровки, перевода и анализа. Но не за разведывательные спутники. Визуальное наблюдение за территорией всего земного шара при помощи фотокамер, установленных на самолетах и, что более важно, – на искусственных спутниках земли, всегда находилось в ведении Национального разведывательного управления – совместной структуры военно-воздушных сил США и ЦРУ. Карл Тейлор был директором этого управления, двухзвездным генералом из разведки военно-воздушных сил.

Президент сложил в одну кучу фотографии, полученные при помощи аппаратов с высокой разрешающей способностью, положил их на стол и затем передвинул обратно к Карлу Тейлору, который поднялся со своего места, чтобы принять их и положить вновь в свой портфель.

– Ну ладно, джентльмены, – медленно промолвил он, – итак, вы показали мне, что посадки пшеницы на небольшом участке территории Советского Союза, – может быть, всего лишь на нескольких акрах, показанных на этих фото, – оказываются дефектными. Ну и что это доказывает?

Поклевский переглянулся с Тейлором и утвердительно кивнул. Тейлор прокашлялся.

– Господин президент, я взял на себя смелость вывести на экран то, что попадает прямо сейчас в поле зрения одного из наших спутников типа «кондор». Не желаете посмотреть?

Мэтьюз кивнул и стал наблюдать за Тейлором, который подошел к одному из телевизионных мониторов, установленных в закругленной западной стене пониже книжных полок, специально укороченных, чтобы туда можно было установить консоль с телевизорами. Когда в кабинет заходили гражданские депутации, новые телевизионные мониторы прикрывались отодвигаемыми дверями из тикового дерева. Тейлор включил самый левый монитор и возвратился за президентский стол. Он поднял трубку одного из шести телефонных аппаратов, набрал какой-то номер и просто сказал:

– Покажите это.

Президенту Мэтьюзу было известно о спутниках серии «кондор». Они выводились на более высокую орбиту, чем прежние аппараты, и в них использовались такие совершенные камеры, которые могли с высоты двухсот миль рассмотреть участок размером с человеческий ноготь сквозь туман, снег, град, дождь, тучи, в ночное время, – «кондоры» были самыми последними и самыми лучшими.

В 70-е годы фотографическое наблюдение было вполне удовлетворительным, но исключительно медленным, главным образом потому, что каждую катушку с использованной пленкой приходилось выбрасывать со спутника, когда он находился в определенной точке небесной сферы, и затем в специальной упаковке она совершала свободное падение на землю, где ее обнаруживали при помощи встроенных в ее корпус излучателей специальных сигналов и устройств слежения, отправляли по воздуху в центральную лабораторию НРУ, где пленку проявляли и просматривали. Только когда спутник находился в зоне прямой видимости с территории США или одной из американских станций слежения, можно было осуществлять одновременную передачу телевизионного изображения. Если же спутник проходил над территорией Советского Союза, кривизна поверхности Земли закрывала прямой прием, поэтому зрителям приходилось ждать, пока аппарат вновь попадал в зону видимости.

Затем в 1978 году, летом, ученые разрешили эту проблему при помощи «игры парабол». Их компьютеры разработали сложную систему траекторий полета полдюжины космических аппаратов вокруг поверхности земли, в результате: какого бы «небесного шпиона» не захотели включить в Белом доме в данный момент, ему при помощи специального сигнала можно было послать команду на передачу изображения, которое он должен был отправить при помощи малой параболической антенны на другой спутник, в зоне его видимости. Второй аппарат затем передает изображение третьему спутнику и так далее, наподобие того, как баскетболисты перебрасывают друг другу мяч кончиками пальцев, когда стремительно бегут к корзине противника. Когда требуемое изображение попадает на спутник, летящий над территорией США, его можно начать передавать в штаб-квартиру НРУ, а оттуда при помощи кабельной системы его можно отправить для приема в Овальном кабинете.

Спутники двигались со скоростью более 40 000 миль в час, земной шар вращался, и вместе с ним шли часы и минуты, наклонялся – и менялись времена года. Число сочетаний и перестановок было астрономически велико, но компьютеры смогли их все подсчитать. К 1980 году президент США обладал круглосуточным доступом к любому квадратному дюйму на поверхности земли, ему было достаточно нажать на кнопку и перед его глазами представала синхронно передаваемая картинка. Иногда это ставило его в тупик. Поклевского же никогда – он просто привык к идее объявления всех тайных мыслей и действий еще в исповедальне. «Кондоры» тоже были словно исповедальни, а он сам – священник, которым он когда-то почти что стал.

Когда на экране мелькнули признаки жизни, генерал Тейлор расстелил на президентском столе карту Советского Союза и указал на нее своим пальцем.

– То, что вы видите, господин президент, поступает сюда с «кондора-пять», который ведет наблюдение вот здесь – между Саратовом и Пермью, через целину и черноземье.

Мэтьюз поднял взгляд на экран: сверху вниз медленно разворачивались огромные пространства земли – захваченный объективом участок составлял в ширину примерно двадцать миль. Земля казалась совершенно пустой, как это бывает осенью после уборки урожая. Тейлор проговорил в телефонную трубку несколько слов, через несколько секунд изображение на мониторе стало более концентрированным, а ширина захвата сузилась всего до пяти миль. С левой стороны экрана мелькнули и исчезли несколько крестьянских халуп – без сомнения, деревянные избы, затерянные в бесконечной степи. На экране появилась линия дороги, оставалась в центре несколько мгновений, и затем снова ушла в сторону. Тейлор вновь произнес какую-то команду, и картинка сузилась до участка земли шириной около сотни ярдов. Четкость изображения стала гораздо лучше. Появился было и тут же исчез человек, ведущий лошадь по огромным пространствам степи.

– Замедлите изображение, – проинструктировал кого-то Тейлор по телефону.

Земля, захватываемая телеобъективом, стала проноситься мимо менее быстро. Высоко в небе «кондор» по-прежнему оставался на своей космической орбите – на той же высоте и двигался с той же скоростью, – но в лаборатории ЦРУ при помощи специальной техники изображение было замедлено. Картинка приблизилась и стала перемещаться с меньшей скоростью. Возле ствола одинокого дерева русский крестьянин медленно расстегнул ширинку. Президент Мэтьюз был далек от техники, поэтому не уставал удивляться ее прогрессу. Он напомнил себе, что сидит ранним летним утром в своем теплом кабинете в Вашингтоне и наблюдает, как какой-то человек мочится в тени Уральской горной гряды. Крестьянин медленно сместился в нижнюю часть экрана и исчез из поля зрения. Появилось пшеничное поле шириной в многие сотни акров.

– А теперь остановите, – отдал команду в телефонную трубку Тейлор.

Картинка медленно остановилась и замерла.

– Приблизьте-ка ее, – сказал Тейлор.

Картинка стала приближаться до тех пор, пока весь экран площадью примерно в квадратный ярд не был заполнен изображением двадцати отдельно стоящих стеблей ранней пшеницы. Все стебли выглядели болезненными, недоразвитыми и чем-то запачканными. Мэтьюз видел что-то подобное в ранней юности пятьдесят лет назад на свалках Среднего Запада.

– Стан, – обратился президент к Поклевскому, который попросил его о встрече и организовал просмотр.

Тот заговорил, тщательно подбирая слова:

– Господин президент, в Советском Союзе планируется убрать в этом году всего двести сорок миллионов метрических тонн зерна. Это разбивается следующим образом: сто двадцать миллионов тонн пшеницы, шестьдесят миллионов тонн ячменя, четырнадцать – овса, четырнадцать же – кукурузы, двенадцать – ржи и оставшиеся двадцать миллионов – это смесь риса, проса, гречихи и других колосовых культур. Основными культурами являются пшеница и ячмень.

Он поднялся и, обогнув стол, подошел к карте Советского Союза, которая все еще была на нем расстелена. Тейлор выключил телевизор и вернулся на свое место.

– Примерно сорок процентов советского годового производства зерна или около ста миллионов тонн поступает с Украины и Кубани, расположенной в южной части Российской республики. – Поклевский продолжил свой доклад, указывая регионы на карте. – И все это – озимая пшеница. То есть, ее высевают в сентябре и октябре. К ноябрю, когда выпадает первый снег, она достигает стадии молодых ростков. Снег покрывает эти ростки и защищает их от жестоких морозов декабря и января.

Поклевский повернулся и мимо стола прошел к возвышающимся от пола до потолка за президентским креслом окнам. У него была привычка прохаживаться, когда он рассказывал что-нибудь.

Прохожий с ПенсильванияАвеню вообще-то не смог бы увидеть Овальный кабинет, который находится в самом конце небольшого западного крыла, но из-за того, что самую верхушку этих выходящих на юг высоких окон кабинета президента можно заметить, стоя возле памятника Вашингтону, который расположен примерно в тысяче ярдов от них, они давным-давно были оснащены пуленепробиваемыми стеклами с зеленым отсветом толщиной шесть дюймов, – просто мера предосторожности на случай, если бы какой-нибудь снайпер, стоя рядом с памятником, отважился бы на столь дальний выстрел. Когда Поклевский подошел к окнам, падающий сквозь них свет с аквамариновым оттенком придал дополнительную бледность его и без того бледному лицу.

Он развернулся и зашагал обратно, как раз тогда, когда Мэтьюз уже собирался повернуться на своем стуле, чтобы не терять его из поля зрения.

– В начале прошлого декабря на всей Украине и Кубани на несколько дней наступила короткая оттепель. Такие дни бывали и раньше, но никогда они не были такими теплыми. Огромная волна южного воздуха с Черного моря и Босфора прошла на северо-восток над Украиной и Кубанью. Это продолжалось с неделю, в результате первый снежный покров стаял, а он был примерно шесть дюймов. Молодые ростки пшеницы и ячменя оказались открыты. Десять дней спустя, по закону подлости, по всему этому региону ударили морозы, доходившие до пятнадцати, даже двадцати градусов.

– Что свело на нет всю силу этой пшеницы, – предположил президент.

– Господин президент, – вмешался в разговор Роберт Бенсон из ЦРУ, – наши лучшие сельскохозяйственные эксперты полагают, что Советам сильно повезет, если им удастся спасти хотя бы пятьдесят процентов украинского и кубанского зерна. Урон был нанесен огромный и невосполнимый.

– Значит, это вы мне и показывали? – спросил Мэтьюз.

– Нет, сэр, – сказал Поклевский, – но все это прямым образом связано с целью нашего заседания. Оставшиеся шестьдесят процентов советского урожая, то есть почти сто сорок миллионов тонн, поступают с необъятных просторов целинных земель, которые впервые были распаханы при Хрущеве в начале шестидесятых годов, и из Черноземной зоны, которая граничит с Уралом. Небольшое количество поступает из районов, расположенных за этими горами, в Сибири. Вот это мы и показали вам.

– Ну и что здесь происходит? – задал вопрос Мэтьюз.

– Что-то странное, сэр. Что-то непонятное происходит с зерновыми посадками у Советов. Все оставшиеся шестьдесят процентов – это яровая пшеница, которая высевается в марте-апреле. Сейчас она должна была бы вовсю зеленеть, а она кажется увядшей, недоразвитой, словно ее поразила какая-то болезнь.

– Может, опять погода? – поинтересовался Мэтьюз.

– Нет. Зима и весна были влажными в этом регионе, но ничего серьезного не отмечалось. А теперь солнце пригревает вовсю, погодные условия оптимальны: стоит сухая и теплая погода.

– И насколько распространена эта… болезнь?

В разговор вновь вступил Бенсон:

– Нам неизвестно, господин президент. У нас есть, думаю, около пятидесяти пленок, на которых показана эта конкретная проблема. Мы стремимся, само собой разумеется, уделять основное внимание военной активности: передвижению войск, новым ракетным базам, заводам по производству вооружений. Все, что мы имеем, указывает на то, что эта штука должна быть весьма здорово распространена.

– Ну, и к чему вы ведете?

– Мы хотели бы, – резюмировал Поклевский, – чтобы вы дали добро на то, чтобы мы потратили еще некоторое время на изучение этой проблемы: необходимо выяснить, насколько она важна для Советов. Это будет означать, что нам надо будет попытаться послать к ним делегации бизнесменов. Отвлечь силы космической разведки от выполнения неприоритетных задач. Мы полагаем, что выяснить совершенно точно, с чем придется столкнуться Москве, было бы в жизненных интересах Америки.

Мэтьюз поразмыслил несколько секунд, потом посмотрел на часы. Через десять минут ему предстояла беседа с группой экологов, собиравшихся «обрадовать» его какой-то очередной катастрофой. Затем перед ленчем он должен был встретиться с генеральным прокурором по поводу нового трудового законодательства. Он поднялся.

– Хорошо, джентльмены, разрешаю. В силу данных мне полномочий. Думаю, это нам обязательно нужно знать. Но я хочу получить ответ в течение тридцати дней.

Спустя десять дней генерал Карл Тейлор сидел в расположенном на восьмом этаже кабинете Роберта Бенсона, директора Центрального разведывательного управления, и поглядывал на свой собственный доклад, к которому скрепками была прикреплена целая кипа фотографий; доклад лежал прямо перед ним на низеньком кофейном столике.

– Смешная штука, Боб. Я не могу в этом разобраться, – сказал он.

Бенсон отвернулся от громадных панорамных стекол, которые занимали всю стену в кабинете директора ЦРУ в Лэнгли и выходили на север и северо-запад, на огромную перспективу леса, простиравшегося к невидимой из окна реке Потомак. Как и его предшественнику, Бенсону нравилась эта панорама, особенно поздней весной и ранним летом, когда росшие внизу деревья были покрыты нежно-зелеными листочками. Он присел на низкую кушетку, стоявшую с другой стороны стола, напротив Тейлора.

– Также как и мои специалисты по зерновым, Карл. В министерство сельского хозяйства я обращаться не хочу. Чтобы там в России не происходило, только рекламы нам не хватало, а если я привлеку к этому делу людей со стороны, не пройдет и недели – все это будет в газетах. Ну, что там у тебя?

– Смотри, на фотографиях видно, что болезнь, – или что там это такое, – не приняла характера эпидемии, – начал Тейлор. – Она даже не ограничивается каким-нибудь одним регионом. Вот в чем загвоздка. Если бы причиной этому были бы какие-нибудь климатические воздействия, тогда мы бы зафиксировали какие-то погодные неполадки. Но этого же нет. Если бы это действительно было заболевание растений, тогда оно, по крайней мере, было бы региональным. Если виной тому вредители, они также должны были бы поразить определенный регион. Но все как-то случайно: стебли сильной, здоровой пшеницы растут бок о бок с пораженными растениями. На сделанных «кондорами» фотографиях не видно какого-нибудь логического рисунка. А что ты думаешь?

Бенсон кивнул головой в знак согласия.

– Полнейшая алогичность. Я задействовал двух агентов, которые работают на месте, но они пока еще не успели ничего сообщить. В советской прессе не появилось никаких сообщений. Мои ребята-агрономы вертели твои фотографии и туда и сюда, чуть ли не насквозь просматривали. И все, чем они смогли разродиться, – какая-то болезнь семян или вирус прямо в почве. Но они также не могут никак объяснить случайный разброс, характерный для этой болезни. Никакие известные случаи не подпадают под эту картину. Но для меня важно то, что мне надо представить президенту прогноз относительно вероятного общего урожая Советов в следующем сентябре-октябре. И мне надо представить этот прогноз уже скоро – сроки поджимают.

– Даже если я разорвусь, все равно не смогу сфотографировать каждый стебель пшеницы и ячменя в Советском Союзе, даже если задействую «кондоры», – заметил Тейлор. – На это уйдут месяцы. Ты можешь мне их дать?

– Разумеется, нет, – сказал Бенсон. – Мне нужна информация о перемещениях войск возле китайской границы, о наращивании войсковых соединений против Турции и Ирана. Необходимо постоянно наблюдать за размещением частей Красной Армии в Восточной Германии, также как за местонахождением новых «СС-20» за Уралом.

– Тогда я могу дать тебе только цифру в процентах, основываясь на том, что мы успели сфотографировать к этому моменту, а затем экстраполировать ее на территорию всего Союза, – предложил Тейлор.

– Это должен быть точный подсчет, – заметил Бенсон. – Я не хочу повторения 1977 года.

Тейлор поморщился при этом напоминании, хотя он и не был тогда директором ЦРУ. В 1977 году американская разведывательная машина была обведена Советами вокруг пальца. Летом того года все эксперты ЦРУ и министерства сельского хозяйства уверяли президента, что советский урожай зерновых составит примерно 215 миллионов метрических тонн. Сельскохозяйственным делегациям, которые посещали Россию, показывали поля, на которых колосилась здоровая пшеница. На самом деле такие поля были исключением. Анализ фотографий, полученных со спутников, также оказался ошибочным. Осенью тогдашний советский президент Леонид Брежнев спокойно объявил, что урожай у Советов составит всего 194 миллиона тонн.

В результате цена пшеницы на рынке США, которая превышала по своему количеству объемы потребления внутри страны, резко подскочила, так как все были уверены, что русским в конце концов придется купить около 20 000 000 тонн. Слишком поздно. На протяжении всего лета, действуя через подставные фирмы на французской территории, Москва успела закупить фьючерсные контракты на такое количество пшеницы, которого вполне хватало, чтобы ликвидировать дефицит, – причем делала это по старой, низкой цене. Они даже умудрились зафрахтовать через посредников свободные сухогрузы, и когда суда двигались уже якобы в Западную Европу, их перенацелили в советские порты. Эта операция была известна в Лэнгли под названием «Жало».

Карл Тейлор поднялся и сказал:

– О'кей, Боб, продолжу делать эти чертовы фотографии.

– Карл, – оклик директора ЦРУ остановил его уже возле двери. – Забавных картинок недостаточно. Я хочу, чтобы к 1 июля «кондоры» вновь продолжили наблюдение за военной активностью. Дай мне самую точную оценку урожая зерна к концу месяца. Ошибайся, если без этого нельзя, но только в их пользу. И если будет хоть что-то, найденное твоими ребятами, что смогло бы объяснить эту загадку, возвращайся на это место и сделай новую фотографию. Так или иначе, но мы должны выяснить, что же, черт побери, происходит у Советов с пшеницей.

Спутники типа «кондор», информировавшие президента Мэтьюза, могли увидеть практически все в Советском Союзе, но они не могли наблюдать Гарольда Лессинга, – одного из трех первых секретарей в торговом представительстве посольства Великобритании в Москве, – когда он сидел за своим столом на следующее утро. Может быть, это было и к лучшему, так как он первым бы признал, что в данный момент его вид вряд ли бы ласкал чей-то взгляд. Он был бледен как мел и чувствовал себя исключительно плохо.

Главное здание британского посольства в советской столице – это прекрасный старый, построенный до революции особняк, который северной стороной выходит на набережную имени Мориса Тореза и смотрит прямо на южный фасад Кремля, чьи стены виднеются через реку. При царе дом принадлежат одному миллионеру-торговцу сахаром, а вскоре после революции его поторопились занять британцы. С тех пор советское правительство всяческими уловками пыталось выкурить их оттуда. Сталин ненавидел это место: каждое утро, когда он вставал с постели, прямо перед его глазами, – напротив, через реку, – развевался на утреннем ветру Юнион Джек, и это его страшно бесило.

Но торговому представительству не так повезло: оно расположено не в этом элегантном кремово-золотом особняке. Оно функционирует в грязновато-желто-коричневом комплексе административных зданий, сляпанных на скорую руку после войны примерно в двух милях от посольства на Кутузовском проспекте, почти напротив напоминающей свадебный торт гостиницы «Украина». В этот же комплекс, единственные ворота которого охраняются несколькими бдительными милиционерами, входит еще несколько таких же жилых зданий с квартирами для дипломатического персонала из разных иностранных посольств. Все это вместе называется «Дипломатическим кварталом».

Кабинет Гарольда Лессинга находился на верхнем этаже здания торгового представительства. Когда, в конце концов, он потерял сознание в десять тридцать этого яркого майского утра, сидевшую в соседнем кабинете секретаршу встревожил звук упавшего телефонного аппарата, который он увлек за собой на ковер. Сохраняя самообладание, она вызвала торгового советника, который поручил двум молодым атташе помочь Лессингу, – к этому моменту он пришел в сознание, но нетвердо держался на ногах, – они вывели его наружу, пересекли автостоянку и доставили Лессинга в его собственную квартиру на седьмом этаже в корпусе 6, расположенном примерно в сотне ярдов от представительства.

Одновременно с этим советник позвонил в главное здание посольства на набережной Мориса Тореза, проинформировал начальника канцелярии и попросил, чтобы к ним послали посольского врача. К полудню, обследовав Лессинга в его собственной постели, доктор вышел из комнаты, чтобы сообщить свой предварительный диагноз торговому советнику. К его удивлению, этот высокопоставленный человек остановил его и предложил проехаться в посольство, чтобы совместно проконсультироваться с главой канцелярии. Только позднее доктор – обычный британский врач общей практики, посланный в трехлетнюю командировку и приданный посольству с рангом первого секретаря, – понял, почему это было необходимо. Начальник канцелярии провел их всех в специальную комнату в здании посольства, защищенную от прослушивания, – чего явно было лишено торговое представительство.

– У него открытая язва, – сказал двум дипломатам медик. – По всей видимости, он страдал, как он сам думал, от расстройства пищеварения в результате избытка кислоты в течение нескольких недель, а может и месяцев. Добавьте сюда напряжение от работы и те дозы таблеток антацида, которые он принял. Ведь глупо – ему надо было просто подойти ко мне.

– Ему потребуется госпитализация? – спросил начальник канцелярии, посмотрев в потолок.

– О, да, конечно, – ответил врач, – Я думаю, что смогу за несколько часов организовать его размещение здесь, в больнице. Местный советский медицинский персонал вполне подготовлен для лечения такого рода больных.

Последовало короткое молчание, в течение которого оба дипломата обменялись взглядами. Торговый советник покачал головой. Они оба подумали об одном: по своей должности они обязаны были знать, поэтому они были в курсе настоящих обязанностей Лессинга в посольстве. Доктор же не был в это посвящен. Советник без слов дал понять, что полагается на решение начальника канцелярии.

– Это невозможно, – мягко заметил он. – Во всяком случае, только не с Лессингом. Его придется отправить в Хельсинки первым же дневным рейсом. Вы можете принять меры, чтобы он выдержал перелет?

– Ну да, конечно… – начал было доктор, но затем остановился. Он понял, почему им пришлось проехать две мили, чтобы вести беседу на эту тему. Лессинг, должно быть, является главой резидентуры Интеллидженс Сервис в Москве. – О, да. Да, хорошо. У него – шок, и он потерял, вероятно, почти пинту крови. Я дал ему в качестве транквилизатора сотню миллиграммов пефидина. Я могу сделать ему еще один укол в три часа дня. Если его отвезут в аэропорт, и все это время за ним будет надлежащий уход, – то, да, он сможет выдержать полет в Хельсинки. Но ему нужно будет сразу же после прибытия немедленно попасть в госпиталь. Я бы предпочел отправиться с ним лично, чтобы удостовериться, что все будет в порядке. Завтра я могу вернуться.

– Отлично, – подвел черту начальник канцелярии, вставая. – Можете оставаться там два дня. Кстати, у моей жены есть список кое-каких вещичек, которые необходимы для хозяйства, не были бы вы так добры… Да? Очень вас благодарю. Я позабочусь о всех формальностях прямо отсюда.

В течение многих лет в газетах, журналах и книгах было принято указывать адресом местонахождения штаб-квартиры британской секретной разведывательной службы, иначе называемой СИС или МИ-6, некое административное здание в районе Лэмбет в Лондоне. Эта привычка вызывает легкое подтрунивание кадровых сотрудников фирмы, поскольку адрес в Лэмбете – не более чем тщательно сохраняемое прикрытие.

Почти таким же образом подобный подставной адрес сохраняется в Леконфилд Хаус по Керзон-стрит, который все еще считается местонахождением контрразведки – МИ-5, чтобы отвлекать внимание праздных ротозеев. На самом деле эти неутомимые охотники за шпионами не проживают рядом с Плейбой-клубом вот уже много лет.

Настоящим домом для самой секретной в мире Секретной разведывательной службы является современное здание из бетона и стали, которое было выделено министерством по защите окружающей среды на расстоянии полета камня от одного из главных железнодорожных вокзалов столицы, откуда поезда отправляются в южные районы; оно было занято в начале 70-х годов.

Именно в расположенной на верхнем этаже этого здания анфиладе комнат с затененными стеклами, которые выходят прямо на шпиль Биг Бена и на расположенное на противоположной стороне реки здание Парламента, – именно здесь генеральный директор СИС получил известие о болезни Лессинга, которое довели до него сразу же после ленча. Ему позвонил по внутреннему телефону начальник отдела кадров, который получил это сообщение из комнаты шифровальщиков, расположенной в цокольном этаже. Он внимательно выслушал сообщение.

– Сколько времени он будет отсутствовать? – наконец спросил он.

– По меньшей мере несколько месяцев, – ответил кадровик. – Он проведет пару недель в госпитале в Хельсинки, а затем еще некоторое время дома. Вероятно, потребуется еще несколько недель для полного выздоровления.

– Жаль, – произнес в нос генеральный директор. – Нам придется спешно подыскивать ему замену.

Его тренированная память быстро сообщила ему, что Лессинг вел двух русских агентов – сотрудников нижнего звена в Красной Армии и в министерстве иностранных дел; конечно, они звезд с неба не хватали, но были полезны. Наконец он произнес: – Дайте мне знать, когда Лессингу ничего не будет угрожать в Хельсинки, – я имею в виду, когда его заштопают. И дайте мне кандидатов для замены. Постарайтесь, чтобы это было самое позднее к полуночи.

Сэр Найджел Ирвин был третьим подряд профессиональным разведчиком, который от самых низов поднялся до поста генерального директора СИС или «фирмы», как ее чаще называли среди сотрудников подобных организаций.

Значительно более крупное американское ЦРУ, которое было создано и приведено к пику своего могущества Алленом Даллесом, подорвало свои силы в начале семидесятых, неразумно действуя в одиночку, – в результате в конце концов к рулю управления был поставлен человек со стороны – адмирал Стенсфилд Тернер. Самое смешное заключалось в том, что в это же самое время британское правительство наконец-то решилось как раз на противоположное: разорвало с традицией ставить во главе фирмы какого-нибудь дипломата из высшего эшелона Форин офиса, дав дорогу профессионалам.

Риск себя полностью оправдал. Фирме пришлось долго расплачиваться за дела Берджесса, Маклина и Филби, поэтому сэр Найджел Ирвин собирался сделать все возможное, чтобы традиция ставить профессионала во главе фирмы сохранилась и после него. Он также собирался приложить все свои силы, как и его предшественники, чтобы предотвратить появление какого-нибудь «Одинокого Странника».

– Это – учреждение, а не аттракцион на трапеции, – часто повторял он новичкам в Биконсфильде. – Мы здесь – не для аплодисментов.

Было уже темно, когда на стол сэра Найджела Ирвина положили три папки с личными делами, но он хотел покончить с процедурой выбора, поэтому был готов задержаться. Он целый час внимательно просматривал личные дела, но выбор представлялся довольно очевидным. Наконец, он поднял телефонную трубку, чтобы попросить начальника отдела кадров, который все еще оставался в здании, подняться к нему. Две минуты спустя секретарша провела его в кабинет.

Сэр Найджел Ирвин налил ему в бокал виски с содовой – ровно столько, сколько и себе. Он не видел причин, по которым он не мог позволить себе несколько мелких радостей жизни, поэтому великолепно обставил свой кабинет, возможно, чтобы компенсировать зловоние боевых действий в 1944 и 1945 годах, а также грязные номера в гостиницах Вены в конце сороковых, когда он работал младшим агентом фирмы и пытался подкупить советский персонал в русской зоне оккупации Австрии. Двое из его рекрутов того периода, которые после этого надолго погрузились в «спячку», до сих пор еще работали, и у него были все основания поздравить себя с этим. Хотя внешняя отделка здания СИС была выполнена из современных бетона, стали и хрома, в обрамлении кабинета генерального директора на верхнем этаже господствовал более старый и элегантный лейтмотив. Обои были цвета cafe au lait[117] что успокаивало взгляд; протянувшийся же от стены до стены ковер был цвета темного апельсина. Стол, высокий стул позади и два стула с прямыми спинками перед ним, также как широкий кожаный мягкий диван, – все это было настоящим антиквариатом.

Из запаса картин министерства по защите окружающей среды, – к которым имеют доступ мандарины британской государственной службы для украшения стен в своих кабинетах, – сэр Найджел выбрал по одной картине Дюфи, Фламинка и слегка подозрительного Брейгеля. Он положил было глаз на небольшого, но выразительного Фрагонара, но какой-то гранд из министерства финансов его опередил.

В отличие от министерства иностранных дел и по делам содружества, чьи стены были увешаны написанными масляными красками картинами прежних министров иностранных дел, начиная с Каннинга и Грея, в фирме всегда избегали фамильных портретов. Да и то: сменявшие друг друга главы британской шпионской службы всегда стремились к тени, и вдруг они станут наслаждаться лицезрением лика себе подобных в самом центре своей сети, – разве можно это себе представить? Не пользовались особой популярностью и портреты королевы в полном облачении, в отличие от Белого дома и Лэнгли, где на каждом шагу висели подписанные фотографии президента, который в данный момент находился в положенном ему кресле.

– Наше рвение на службе королеве и стране в этом здании не требует особой рекламы, – однажды заметили одному огорошенному посетителю из Лэнгли, – если бы у кого-то возникла подобная идея, он в любом случае не смог бы здесь работать.

Сэр Найджел отвернулся от окна, возле которого он только что занимался изучением огней Уэст-Энда, расположенного на противоположной стороне реки.

– Лучшей кандидатурой будет Монро, как вы думаете? – спросил он.

– По-моему, тоже, – ответил кадровик.

– Что он из себя представляет? Я читал его дело, немного знаю и его самого. Но хотелось бы услышать от вас какой-нибудь личный нюанс.

– Скрытный.

– Хорошо.

– Довольно одинок.

– Проклятие.

– Но особенно отличает его знание русского, – сказал кадровик. – Двое других также хорошо им владеют, но Монро может сам сойти за русского. Правда, обычно он этого не делает. Говорит на нем с сильным акцентом. Если же перестает притворяться, то вполне может сойти за своего. Работать накоротке с «Кряквой» и «Крохалем» и знать при этом великолепно русский язык – это преимущество.

«Кряква» и «Крохаль» были кличками двух незначительных агентов, которых завербовал и пас Лессинг. Русских, с которыми проводится агентурная работа внутри Советского Союза, в фирме обычно обозначают именами птиц в алфавитном порядке в соответствии с датой их вербовки. Оба «К» были из последних приобретений.

Сэр Найджел довольно хмыкнул:

– Отлично. Пусть будет Монро. Где он сейчас?

– На учебе. В Биконсфильде.

– Доставьте его ко мне завтра днем. Поскольку он не женат, он, вероятно, сможет отбыть к месту службы, не задерживаясь. Нечего тут прохлаждаться. Утром я позвоню в Форин офис и договорюсь о его назначении на замену Лессинга в торговое представительство.

Биконсфильд, до которого легко добраться из центра Лондона, много лет назад был любимым местом для строительства элегантных загородных домов тех, кто наслаждался богатством и высоким статусом в столице. К началу семидесятых годов этого века[118] большинство из них стало использоваться как место для проведения различных семинаров, размещения курсов по менеджменту и маркетингу для руководителей фирм, в качестве пансионов и даже мест религиозной медитации. В одном из них размещалась Объединенная школа русского языка для государственных служащих, в которой не было ничего секретного, в другом – меньшем по размеру домике – находились курсы для сотрудников СИС, которые, напротив, отличались полнейшей секретностью.

Курс по специальности, который вел Адам Монро, пользовался популярностью, – в немалой степени потому, что разрывал утомительную рутину шифровки-дешифровки. Внимание класса было сосредоточено на нем, и он знал это.

– Так, – сказал Монро в это утро в один из дней последней недели месяца. – А теперь поговорим о некоторых заковыках, и как из них выбираться.

Класс замер в ожидании. Рутинная процедура – это одно дело, кусочек реального опыта – совсем другое.

– Вам надо забрать у связного пакет, – сказал Монро, – но у вас на хвосте сидит местный шпик. В случае ареста вас спасет дипломатическая неприкосновенность, но у вашего-то связного ее нет. Он – гражданин этой страны, и для него опасность очень велика. Он вот-вот должен подойти к месту встречи, и вы не можете его остановить. Он знает, что если будет болтаться возле условленного места слишком долго, то может привлечь к себе внимание, поэтому подождет ровно десять минут. Итак, что вы будете делать?

– Стряхнуть «хвоста», – предложил кто-то.

Монро покачал головой.

– Во-первых, предполагается, что вы – обычный дипломат, а не какой-нибудь там Гудини. Если вы избавитесь от хвоста, вы раскроете себя, как подготовленного агента. Во-вторых, вам это может не удаться. Если вы будете иметь дело с КГБ, и они пустят в ход своих первых номеров, вы не сможете это проделать, если только вновь не заскочите в посольство. Ну, попытайтесь еще.

– Отказаться, – предложил другой обучаемый, – не показываться на место встречи. Безопасность незащищенного от ареста осведомителя имеет ключевое значение.

– Верно, – согласился Монро. – Но в этом случае ваш связной остается с пакетом на руках, который не может оставаться у него вечно, и, вдобавок, нет никакой процедуры для альтернативной встречи. – Он помедлил несколько секунд, после чего спросил: – Или, может, есть?…

– Существует договоренность о второй, дополнительной процедуре, которая начинает действовать в случае отказа от первой, – сделал предположение третий студент.

– Хорошо, – сказал Монро. – Когда вы беседовали с ним один на один в те добрые старые времена, когда за вами еще не устанавливалась обычная контрольная слежка, вы должны были проинформировать его о целом ряде дополнительных мест встречи, которые задействуются при отказе от контакта. Итак, он ждет десять минут, вы не показываетесь, он спокойно уходит и как ни в чем ни бывало приходит на второе условленное место встречи. Как называется эта процедура?

– Отступление, – осмелился на попытку франт, который до этого предлагал избавиться от хвоста.

– Первое отступление, – поправил его Монро. – Мы будем проделывать все это на улицах Лондона где-то через пару месяцев, поэтому будьте внимательны. – Студенты заскрипели перьями. – О'кей. У вас есть еще одно подготовленное место встречи в городе, но за вами по-прежнему следят. Что произойдет в этом случае?

Последовало всеобщее молчание. Монро дал им для обдумывания тридцать секунд.

– Вы не станете встречаться и в этом месте, – проинструктировал он. – Согласно процедуре, которую вы довели своему связному, второе место встречи всегда должно быть в точке, откуда он может наблюдать за вами, но быть на достаточном отдалении при этом. Когда вы убедитесь, что он за вами наблюдает, – с какой-нибудь террасы, или, может быть, из кафе, подадите ему сигнал. Это может быть что угодно: можете уронить газету и вновь ее подобрать, почесать ухо, высморкаться, – но для связного это что-то означает. Что именно?

– Что встреча произойдет в третьем месте в соответствии с предварительно разработанным планом, – сказал «франт».

– Совершенно верно. Но за вами все еще следят. Где произойдет третья встреча? И каким образом?

На этот раз никаких предложений не последовало.

– В любом здании – баре, клубе, ресторане, – где хотите, но в этом месте обязательно должен быть закрытый фасад, чтобы после того как дверь закроется, никто не смог заглянуть с улицы внутрь помещения. А теперь подумайте, почему именно в этом месте произойдет встреча?

В этот момент в дверь коротко постучали, и в проеме показалась голова начальника курса. Он сделал Монро знак, тот вышел из-за стола и пересек комнату по направлению к двери. Начальник вывел его в коридор.

– Вас вызывают, – сказал он коротко. – Хозяин хочет вас видеть. В своем кабинете в три часа. Уедете отсюда в обеденный перерыв. Занятия после обеда будет вести Бейли.

Монро возвратился в класс несколько озадаченный. «Хозяин» – это наполовину нежная, наполовину уважительная кличка любого, кто занимал в фирме кресло генерального директора.

Один из учащихся был готов высказать предположение:

– Потому что вы можете подойти к столику связного и незаметно взять у него пакет?

Монро отрицательно покачал головой и поправил:

– Не совсем. Когда вы уйдете оттуда, руководитель слежки может оставить одного из своих людей для того, чтобы тот опросил обслугу. Если вы напрямую подойдете к своему связному, его лицо могут заметить и вычислить потом по словесному портрету. Ну, кто еще попробует?

– Надо воспользоваться тайником внутри ресторана, – сделал очередную попытку «франт».

Последовал очередной отрицательный кивок головой.

– У вас не будет на это времени, – пояснил он. – Хвост войдет следом за вами буквально через несколько секунд. Может быть, связному, который, согласно договоренности, должен быть там раньше вас, не удастся найти свободную кабинку в туалете. Или именно тот столик, который вам нужен, будет занят. Это слишком ненадежно. Нет, на этот раз мы используем мимолетный контакт – «мазок кисти». Запишите, это делается следующим образом.

Когда связной получит от вас сигнал о первом отступлении, означающий, что вы находитесь под наблюдением, он начнет действовать в соответствии с обговоренной заранее процедурой. Он с точностью до секунды подведет свои часы, ориентируясь по каким-нибудь надежным общественным часам, или, – что гораздо лучше, – проверит их по службе точного времени, позвонив по определенному телефонному номеру. В другом месте вы сделаете то же самое.

В обговоренный час он уже сидит в согласованном баре, или каком-то другом месте, о котором вы условились. Вы приближаетесь к дверям точно в требуемое время – секунда в секунду. Если вы видите, что придете немного раньше, чуть-чуть задержитесь: подвяжите шнурки, остановитесь у какой-нибудь витрины. Не смотрите на часы так, чтобы было заметно со стороны.

Войдите в бар с точностью до секунды, и дверь за вами закроется. Теперь следите: в ту же самую секунду связной поднимается, заплатив по счету заранее, и направляется к дверям. Пройдет по меньшей мере пять секунд, прежде чем дверь откроется снова и в нее войдет «хвост». Вы пропускаете связного мимо себя, все еще оставаясь в пределах примерно двух футов от двери, чтобы закрыть собой обзор. И когда проходите мимо него, быстро передаете или получаете пакет, проходите в помещение и садитесь за свободный столик или на табуретку возле бара. Несколько секунд спустя в баре появится противник. Когда он или они проходят мимо связного, он выходит наружу и исчезает. Позднее персонал бара подтвердит, что вы ни с кем не заговаривали и ни с кем не вступали в контакт. Вы посидите некоторое время за столиком – пакет давно уже лежит у вас во внутреннем кармане – наконец, вы заканчиваете заказанный вами напиток, поднимаетесь и направляетесь обратно в посольство.

Противнику, по всей видимости, придется доложить, что за все время вашей прогулки вы ни с кем не контактировали.

Это называется «мазок кистью»… а вот и звонок на обед. Очень хорошо, на этом и закончим.

Во второй половине дня Адам Монро сидел в надежно защищенной библиотеке, устроенной под зданием штаб-квартиры фирмы, и начинал знакомиться с целой кипой толстых папок. У него оставалось всего пять дней для того, чтобы ознакомиться и запомнить весь материал, который даст ему возможность занять место Гарольда Лессинга в качестве «официального резидента» фирмы в Москве.

31 мая он вылетел из Лондона в Москву, полностью готовый к своей новой работе.

Монро провел первую неделю, обустраиваясь на месте. Для всего персонала посольства, за исключением немногих осведомленных о его настоящем статусе, он был просто профессиональным дипломатом, который спешно был переброшен для того, чтобы заменить Гарольда Лессинга. Посол, начальник канцелярии, главный шифровальщик и торговый советник знали, в чем заключается его настоящая работа. Тот факт, что в свои сорок шесть лет он был уже несколько староват для должности всего лишь первого секретаря в торговом представительстве, был объяснен тем, что он поздно поступил на дипломатическую службу.

Торговый советник позаботился о том, чтобы коммерческие бумаги, которыми он должен был заниматься, были бы как можно менее обременительными. Монро имел короткую и весьма официальную встречу с послом у него в кабинете, а затем выпил пару рюмок с начальником канцелярии в несколько более расслабленной атмосфере. Он познакомился с большинством сотрудников посольства и побывал на целом ряде дипломатических раутов, где имел возможность встретиться с другими дипломатами из посольств западных стран. Кроме того, он побеседовал накоротке в деловой атмосфере со своим коллегой из американского посольства. «Бизнес», по сообщению этого работника ЦРУ, развивался вяло.

Хотя любой, кто не умел разговаривать по-русски среди персонала британского посольства в Москве, выглядел по меньшей мере неловко, Монро как перед своими коллегами, так и во время официальных переговоров с русскими при своем представлении в новой должности, не показывал, что в совершенстве владеет языком, и ограничивался его весьма приблизительным вариантом, к тому же говорил он на нем с сильным акцентом. На одном из дипломатических приемов стоявшие в нескольких футах от него двое сотрудников советского министерства иностранных дел обменялись между собой парой быстрых разговорных фраз по-русски. Он понял их совершенно четко, а поскольку разговор этот представлял определенный интерес, он сообщил его содержание в Лондон.

На десятый день своей работы он сидел один на скамейке в парке на огромной советской Выставке достижений народного хозяйства, расположенной на северной окраине русской столицы. Здесь должна была состояться его первая встреча с их агентом в Красной Армии, которого он получил по наследству от Лессинга.

Монро родился в 1936 году, он был сыном эдинбургского врача, поэтому все его детство в годы войны было ничем не потревоженным и счастливым детством обычного ребенка из среднего класса. До тех пор, пока ему не исполнилось тринадцать лет, он посещал одну местную школу, а затем провел пять лет в Феттес Колледже – одной из лучших школ во всей Шотландии. Именно здесь преподаватель иностранного языка обнаружил у него необыкновенные способности в изучении языков.

В 1954 году, когда служба в армии еще была обязательной, он после базовой подготовки получил назначение в старый полк своего отца – Первый шотландский гордонский. Затем он был переведен для прохождения дальнейшей службы на Кипр, где в конце лета принимал участие в операциях против действовавших в Трудоемких горах партизан от ЭОКА.

Сидя теперь в московском парке, он в своей памяти, словно перед глазами, представлял крестьянскую хижину. Они полночи пробирались тогда ползком через поросшее вереском болото, чтобы окружить это место, действуя на основании информации, полученной от какого-то доносчика. Когда наступил рассвет, Монро занимал позицию внизу крутого откоса, ведущего от вершины холма, на котором стоял дом, – он был совершенно один. Главные силы его взвода бросились на штурм хижины с фронта сразу же, как только рассвело: поднимающееся солнце светило им в спину, когда они бежали вверх по менее крутому склону.

Над ним, с другой стороны холма, тишину рассвета разорвало стрекотание «стенов». В первых лучах солнца он увидел, как из задних окон хижины выбрались две человеческие фигуры, остававшиеся в тени, пока стремительный бег по склону не вывел их из-под защиты дома. Они бежали прямо на него, махая руками, чтобы сохранить равновесие на крутизне; он спрятался за упавшим оливковым деревом в тени рощи. Они приблизились, и один из них держал в правой руке нечто, напоминающее короткую черную палку. Даже если бы он сделал им предупредительный окрик, говорил он себе позднее, они все равно не смогли бы остановиться, продолжая бежать по инерции. Но тогда он об этом даже не подумал: верх взял доведенный до автоматизма рефлекс. Когда они приблизились к нему на расстояние пятидесяти футов, он поднялся и выпустил две короткие смертельные очереди из автомата.

Пули ударили с такой силой, что их подбросило в воздух, одного за другим, мгновенно погасив инерцию их бега, и бросило затем с силой на откос в самом низу холма. Когда голубая струйка порохового дыма улетела прочь от дула его «стена», он двинулся в их сторону, чтобы посмотреть на трупы. Он думал, что его может стошнить или он даже может упасть в обморок. Но ничего этого не было: он смотрел на мертвецов с холодным любопытством. Он взглянул на их лица. Они были еще совсем мальчишками – моложе, чем он, а ему в то время было всего восемнадцать.

Раздвигая в сторону ветки, вскоре через оливковую рощу к нему с треском пробрался его сержант.

– Отлично сработано, мальчик, – закричал он. – Ты их здорово отделал.

Монро взглянул вниз на тела ребят, которые никогда теперь не женятся и не будут иметь детей, никогда не станцуют «бузуки» и не будут радоваться теплому солнцу или глотку доброго вина. Один из них все еще цепко держал в руке черную палку – это была колбаса. Кусок ее свисал и изо рта мертвого тела. Они просто завтракали. Монро повернулся к сержанту.

– Я не принадлежу тебе, – закричал он, – проклятие, я не принадлежу тебе. Никто не может владеть мной, кроме меня самого.

Сержант счел этот взрыв проявлением нервозности, свойственной тем, кто только что в первый раз убил человека, и ничего не доложил об этом по команде. Может быть, это было ошибкой. Потому что начальство не заметило, что Адам Монро не был теперь послушным ему полностью, во всяком случае, не на всю сотню процентов. Именно с этого момента.

Шесть месяцев спустя ему настоятельно посоветовали подумать о себе, как о потенциальном будущем офицере и продлить службу в армии до трех лет, чтобы эти годы ему зачли при аттестации. Устав от Кипра, он с радостью ухватился за эту возможность, чтобы его направили в Англию, в Итон Холл, где располагались Курсы подготовки младших офицеров. Три месяца спустя он получил погоны младшего лейтенанта.

Во время заполнения анкет в Итон Холле он упомянул, что свободно владеет немецким и французским языками. Однажды его как бы случайно проэкзаменовали на знание обоих этих языков, и результаты подтвердили его слова. Вскоре после присвоения офицерского звания ему предложили подать заявление для поступления в Объединенную школу русского языка для государственных служащих, которая в то время располагалась в лагере, называемом «Маленькая Россия», в местечке Бодмин в графстве Корнуолл. Альтернативой этому были полковые будни в казармах где-нибудь в Шотландии, поэтому он согласился. Через шесть месяцев он закончил эту школу свободно владея русским языком, и почти мог сойти за русского.

В 1957 году, несмотря на довольно мощное давление со стороны полкового начальства, которое хотело, чтобы он продолжил службу, он вышел в отставку, так как ему пришло в голову, что его призвание – профессия иностранного корреспондента. Ему приходилось видеть некоторых из них на Кипре, и он подумал, что для него такая работа подойдет лучше, чем просиживание штанов в какой-нибудь конторе. В возрасте двадцати одного года он поступил в штат своего родного эдинбургского «Скотсмэна» в качестве репортера-стажера, а два года спустя переехал в Лондон, где его взяли на работу в Рейтер – международное агентство новостей, чья штаб-квартира расположена в доме номер 85 по Флит Стрит. Летом 1960 года знание языков вновь пришло ему на выручку: в возрасте двадцати четырех лет его откомандировали в отделение Рейтер в Западном Берлине в качестве помощника шефа этого бюро, ныне покойного Альфреда Клюэ. Это лето предшествовало тому, в которое была возведена берлинская стена; через три месяца пребывания в новой должности он встретил Валентину – единственную женщину, которую, как он теперь понимал, он любил по-настоящему.

Рядом с ним присел человек и негромко кашлянул. Монро мгновенно освободился от своих воспоминаний. Вдалбливать азы специальности курсантам и забыть основные правила конспирации всего две недели спустя. А ведь перед встречей никогда нельзя расслабляться.

Русский недоумевающе посмотрел на него, но на Монро был надет нужный крапчатый галстук. Медленно, не сводя глаз с Монро, русский засунул в уголок рта сигарету. Избитый прием, но все еще находится в ходу. Монро вытащил зажигалку и поднес пламя к кончику сигареты.

– Рональд потерял сознание в своем кабинете две недели назад, – тихо и спокойно произнес он. – Боюсь, что у него язва. Меня зовут Майкл. Меня попросили принять у него эстафету. О, вероятно, вы можете мне помочь: правда, что Останкинская телевизионная башня – самое высокое сооружение в Москве?

Переодетый в штатское русский офицер выдохнул дым и расслабился. Пароль был именно тот, о котором они договорились с Лессингом, которого он знал только под псевдонимом Рональд.

– Да, – ответил он. – Ее высота – пятьсот сорок метров.

В руках у него была сложенная газета, которую он теперь положил на скамейку рядом с ними. Лежавший у Монро на коленях плащ неожиданно соскользнул на землю. Он подобрал его, отряхнул и, вновь сложив, уместил на скамейку поверх газеты. Оба не обращали друг на друга ни малейшего внимания примерно десять минут, пока русский не докурил свою сигарету. Наконец он поднялся и нагнулся, чтобы погасить о землю окурок.

– Через двенедели, – пробормотал Монро. – В мужском туалете под блоком Г в новом государственном цирке. Во время выступления клоуна Попова. Представление начинается в семь тридцать.

Русский отошел от скамейки и неспешно стал удаляться. Монро спокойно высидел еще десяток минут. Никто не проявил к нему ни малейшего интереса. Он поднял макинтош, газету и спрятанный внутри нее конверт и вернулся на метро в свой офис на Кутузовском проспекте. В конверте находился список с самыми последними номерами частей Красной Армии.

Глава 2

В то время как Адам Монро делал пересадку на «Площади Революции» около 11 часов утра 10 июня, колонна из двенадцати блестящих черных лимузинов «ЗИЛ» поворачивала для заезда в Боровицкие ворота Кремля примерно в сотне футов над его головой и в одной тысяче трехстах футах на юго-запад от него. Советское Политбюро вот-вот должно было начать заседание, способное изменить ход истории.

Кремль представляет из себя треугольник, чья вершина, – доминантой которой является Собакинская башня, – нацелена точно на север. Со всех сторон он защищен стенами высотой около пятидесяти футов, которые укреплены восемнадцатью башнями и в которых проделано четверо ворот.

Южные две трети этого треугольника отданы на откуп туристам, чьи безмятежные группки фланируют туда-сюда, любуясь соборами и дворцами давно уже почивших царей. В средней части имеется широкая асфальтированная площадка, которая охраняется часовыми и представляет из себя невидимую разделительную линию, через которую нельзя переступать туристам. Но кавалькада лимузинов ручной сборки прошелестела через эту площадку по направлению к трем зданиям в северной части Кремля.

Самым малым из этих зданий является расположенный с восточной стороны кремлевский театр. Сзади этого театра, наполовину прикрытое им, стоит здание Совета Министров, которое, казалось бы, должно являться местонахождением правительства, поскольку именно здесь проходят заседания министров. Но настоящее правительство СССР – это не кабинет министров, а Политбюро, небольшая группа людей, составляющих самую верхушку Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, или КПСС.

Третье здание является самым крупным. Оно расположено вдоль западного фасада сразу же за зубцами стены и выходит окнами на расположенный внизу Александровский сад. По форме оно представляет из себя длинный-предлинный прямоугольник, который тянется на север. Южная сторона этой старой Оружейной палаты отдана под музей древнего вооружения. Но сразу же за Оружейной палатой сделаны глухие внутренние стены. Для того, чтобы попасть в верхнюю часть здания, необходимо подойти снаружи и пройти сквозь высокие железные ворота, которые разделяют здания Совета министров и Оружейной палаты. Лимузины проехали этим утром через ворота из кованого железа и остановились возле невидимого остальному миру входа в это здание.

По своей форме эта часть Оружейной палаты напоминает прямоугольник; внутри здания имеется небольшой дворик, который протянулся с севера на юг и разделяет весь комплекс на два узких блока с квартирами и административными помещениями. В здании – четыре этажа, включая чердачные помещения. Посередине восточного корпуса, на третьем этаже, окна которого выходят только во двор, что полностью исключает возможность подглядывания для любопытных глаз, – так вот, здесь расположена комната, в которой по утрам в каждый четверг проходят заседания Политбюро, осуществляющего управление свыше 250 миллионами советских граждан и многими миллионами других людей, которые наивно полагают, что проживают за пределами границ Российской империи.

А это именно империя. Хотя в теории Российская республика является одной из пятнадцати республик, составляющих Советский Союз, на практике Россия царей, – неважно, старые они или современные, – управляет остальными четырнадцатью нерусскими республиками при помощи железного прута. Тремя органами, которые жизненно необходимы России, и которыми она пользуется для осуществления своей власти, являются Красная Армия, которая включает с самого своего основания также Военно-Морской Флот и Военно-Воздушные Силы; Комитет государственной безопасности, или КГБ, в котором работает 100 000 штатных сотрудников, войсковые части которого насчитывают 300 000 человек, и к услугам которого всегда готовы 600 000 осведомителей; и, наконец, Отдел партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, который контролирует партийные кадры на каждом рабочем месте, следит за каждой их мыслью и поведением во время работы, учебы, отдыха, начиная с Арктического побережья и кончая горами на границе с Персией, от западной оконечности Брансуика до берегов Японского моря. И это только внутри самой империи.

Комната в Оружейной палате Кремля, в которой заседает Политбюро, имеет в длину приблизительно пятьдесят футов, в ширину – двадцать пять футов, – совсем немного для мощи, которая исходит из нее. Она украшена тяжелым орнаментом под мрамор, который предпочитают партийные боссы, в помещении доминирует длинный Т-образный стол, обитый сверху зеленым сукном.

В это утро, 10 июня 1982 года, заседание было необычным, потому что собравшиеся не получили повестки дня, а лишь приглашение. Поэтому все люди, которые расселись по своим местам возле этого стола, за версту чуяли опасность и знали, что она действительно велика, раз их собрали на столь важное заседание.

На своем обычном месте во главе стола сидел самый главный из них – Максим Рудин. Его главенство заключалось якобы в его титуле президента СССР. Но в России ничего нельзя принимать по его внешнему виду, разве что погоду. Его реальная власть заключалась в должности Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза. Будучи им, он председательствовал на пленумах Центрального Комитета, а также на заседаниях Политбюро.

Дожив до семидесяти одного года, этот человек-скала прошел огонь и воду и отличался необыкновенным коварством, – в противном случае ему бы никогда не удалось занять кресло, в котором до него сидели Сталин (этот редко когда созывал заседания Политбюро), Маленков, Хрущев и Брежнев. Слева и справа от него вдоль вершины Т-образного стола сидели четыре секретаря из его личного секретариата – их отличала главным образом необыкновенная преданность ему лично. За его спиной, в каждом углу северной стены этой палаты, стояло по небольшому столу. За одним сидели два стенографиста – мужчина и женщина, которые от руки записывали каждое слово. В противоположном углу, для контроля, двое мужчин склонились над медленно поворачивающимися катушками магнитофона. Рядом стоял запасной магнитофон, на котором должна была производиться запись во время замены катушек на первом.

Остальные двенадцать членов Политбюро сидели по шесть с каждой стороны вдоль ножки Т-образного стола, перед ними стояли графины с водой, пепельницы, лежала бумага для записей. В дальнем конце этого стола было одно-единственное кресло. Члены Политбюро быстро оглядели друг друга, проверяя, все ли на месте. Потому что пустой стул предназначался для провинившегося, на нем сидел человек, который в последний раз появлялся в этой комнате, – человек, который обязан был лишь выслушать формальный приговор от своих бывших коллег; человек, которому предстояло бесславие, крушение всего, а затем и смерть возле Черной стены на Лубянке. Традиционно приговоренного задерживали в коридоре до тех пор, пока он, войдя, наконец, в комнату, обнаруживал, что все места заняты и свободным оставался лишь этот стул. Тогда он понимал, что с ним все кончено. Но в это утро он был пустым. И все члены Политбюро сидели на своих местах.

Рудин откинулся назад и сквозь полуприкрытые веки оглядел двенадцать остальных, куря неизбежную в таких случаях папиросу, дым от которой поднимался мимо его лица. Он по-прежнему предпочитал старомодные русские папиросы, наполовину наполненные табаком и представляющие из себя трубку из тонкого картона, которую надо было дважды смять между большим и указательным пальцами для фильтрации дыма. Его помощники были обучены передавать ему сразу же следующую, едва он успевал докурить одну, а врачам было велено помалкивать на эту тему.

Слева от него вдоль ножки стола сидел Василий Петров, сорокадевятилетний протеже самого Рудина на должность главы Отдела партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, которого многие считали слишком молодым для подобной должности. Рудин мог полностью рассчитывать на Петрова при решении той проблемы, которая возникала. Рядом с Петровым расположился многолетний министр иностранных дел Дмитрий Рыков, который встанет на сторону Рудина только потому, что ему больше некуда податься. За ним сидел Юрий Иваненко, пятидесятитрехлетний, стройный, совершенно безжалостный человек, который словно бельмо на глазу выделялся своим элегантным костюмом лондонского покроя среди группы людей, которые люто ненавидели все западное. Рудин персонально выдвинул его на должность председателя КГБ, поэтому Иваненко придется встать на его сторону, да к тому же оппозиция к нему может прийти только из тех кругов, которые ненавидят самого Иваненко и желают его уничтожить.

С другой стороны стола сидел Ефрем Вишняев, также довольно молодой для своей должности, как и половина из членов Политбюро пост-брежневской эры. В свои сорок пять он был официальным теоретиком партии – худощавый аскет-фанатик, гроза диссидентов и уклонистов, охранитель чистоты марксистского учения, который был поглощен патологической ненавистью к капиталистическому Западу. Рудин знал, что оппозиция появится отсюда. Рядом с ним устроился маршал Николай Керенский, шестидесятитрехлетний министр обороны и глава Красной Армии. Он пойдет за теми, кто будет, по его мнению, выражать интересы Красной Армии.

Оставалось еще семеро, включая Комарова, который был ответственным за сельское хозяйство. Он сидел на своем месте белый как мел, потому что пока только он, Рудин и Иваненко знали, что должно было произойти. Шеф КГБ ничем не выдавал своих эмоций, остальные ни о чем не догадывались.

Момент настал, когда Рудин сделал знак одному из кремлевских охранников-преторианцев, стоявшему возле двери в дальней стороне комнаты, впустить в нее человека, который, дрожа от страха, ожидал снаружи.

– Товарищи, позвольте мне представить вам профессора Ивана Ивановича Яковлева, – ворчливым голосом произнес Рудин, когда человек боязливо подошел к краю стола и остался стоять, сжимая потными ладонями свой доклад. – Профессор является главным агрономом и специалистом по зерну в министерстве сельского хозяйства, он, кроме того, – член Академии наук. Он собирается предложить нашему вниманию некий доклад. Начинайте, профессор.

Рудин, который прочитал доклад еще несколько дней назад в тишине своего кабинета, откинулся теперь назад и уставился в какую-то точку над головой докладчика. Иваненко тщательно прикурил несколько больше обычной сигарету одной из западных фирм. Комаров вытер пот со лба и начал изучать свои ладони. Профессор прочистил горло и начал:

– Товарищи, – произнес он нерешительно. Никто не выразил ему в этом несогласия. Глубоко вздохнув, ученый посмотрел на свои бумаги и начал доклад. – В прошлом декабре и январе наши метеорологические спутники дальнего действия дали нам прогноз о необычно влажных зиме и начале весны. Как результат этого и в полном соответствии с обычной научной практикой нами в министерстве сельского хозяйства было принято решение, что яровые семена зерновых необходимо защитить профилактической оболочкой, которая смогла бы противостоять фунгоидным инфекциям, вполне возможным при избытке влажности. Мы уже много раз проделывали это ранее. С этой целью была выбрана оболочка двойного назначения: ртутно-органический состав, предназначенный для борьбы с грибковыми заболеваниями зерна на стадии проращивания, а также пестицид и одновременно средство для отпугивания птиц, которое называется «линдан». На научном комитете пришли к заключению, что СССР из-за гибели в результате заморозков озимых посевов потребуется урожай яровых культур в размере по крайней мере ста сорока миллионов тонн, то есть необходимо было посеять шесть с четвертью миллионов тонн семенного зерна.

Все взгляды теперь скрестились на нем, всякое движение стихло. Члены Политбюро могли за версту почуять опасность. Только Комаров, который нес прямую ответственность за сельское хозяйство, виновато опустив голову, не сводил глаз с поверхности стола. Некоторые искоса бросали на него взгляды, чувствуя запах крови.

Профессор сглотнул слюну и продолжил:

– При дозе в две унции ртутно-органической оболочки семян на тонну зерна нам было необходимо триста пятьдесят тонн этого материала, идущего для изготовления оболочки. В запасе у нас было всего семьдесят тонн. Был немедленно отослан заказ в Куйбышев на завод по производству подобных оболочек с требованием немедленно запустить производство, чтобы восполнить недостающие двести восемьдесят тонн.

– А что, у нас только один такой завод? – спросил Петров.

– Да, товарищ… Потребное общее количество в тоннах не оправдывает с экономической точки зрения строительства других подобных заводов. Куйбышевский завод – наше основное предприятие химической промышленности, которое выпускает многие виды инсектицидов, гербицидов, минеральных удобрений и тому подобное. На производство двухсот восьмидесяти тонн этого химиката им потребовалось бы не больше сорока часов.

– Продолжайте, – приказал Рудин.

– Из-за какого-то недоразумения завод в это время занимался ежегодным техническим обслуживанием оборудования, а у нас времени было в обрез, потому что оболочку необходимо было доставить на сто двадцать семь станций, где эта оболочка должна была наноситься на семена, – станции разбросаны по всему Союзу, – а после обработки семена необходимо было поставить тысячам колхозов и совхозов, чтобы они успели вовремя произвести сев. Поэтому из Москвы послали энергичного молодого сотрудника, члена партии, который должен был на месте ускорить решение вопроса. По всей видимости, он приказал рабочим закончить то, что они делали в этот момент, вновь ввести завод в эксплуатационное состояние и начать производство.

– Он не смог добиться выполнения этого в срок? – резко спросил маршал Керенский.

– Нет, товарищ маршал, завод вновь начал работать, хотя инженеры не успели закончить проведение технического обслуживания. И какая-то деталь вышла из строя. Бункерный клапан. Линдан – это очень сильнодействующее химическое вещество, поэтому дозировка линдана в остальном ртутно-органическом составе оболочки должна была поддерживаться в строго определенных пределах. А клапан на бункере с линданом заклинило, и хотя на панели управления было видно, что он был открыт на требуемую одну треть, на самом деле его заклинило, и он был полностью закрыт. В результате все двести восемьдесят тон были загублены.

– А куда смотрела служба контроля качества? – спросил один из членов Политбюро, который родился на ферме.

Профессор вновь сглотнул слюну, желая в этот момент лучше отправиться в ссылку в Сибирь, чем продолжать далее эту пытку.

– Произошло невероятное совпадение случайностей и ошибок, – признал он. – Главный специалист по химическому анализу и контролю качества продукции на время остановки производства поехал в отпуск в Сочи. Его вызвали обратно телеграммой. Но из-за того, что в районе Куйбышева был туман, ему пришлось отказаться от самолета и возвращаться поездом. Когда он вернулся, все уже было закончено.

– Оболочку не проверили? – думая, что он ослышался, спросил Петров.

Профессор в этот момент выглядел еще более неважно, чем до этого.

– Химик настаивал на том, чтобы провести контроль качества. Но молодой функционер из Москвы хотел, чтобы всю произведенную продукцию отгрузили немедленно. У них возник спор. В конце концов они согласились на компромисс. Химик требовал проверки каждого десятого мешка с материалом для оболочки, то есть всего двадцати восьми мешков. Функционер же не давал разрешения больше, чем на один. Здесь произошла третья ошибка. Новые мешки хранились на складе рядом с семидесятитонным запасом, который остался с прошлого года. Один из складских грузчиков, получив приказ отправить один-единственный мешок в лабораторию для проверки, выбрал один из старых мешков. Исследования показали, что качество материала было удовлетворительным, и вся партия была отгружена.

Доклад был закончен, больше можно было ничего не говорить. Конечно, он мог попытаться объяснить, что наложение трех ошибок – механической неисправности, неправильного решения, принятого двумя людьми, которые находились под грузом тяжелой ответственности в случае несвоевременного исполнения задания, наконец, небрежность складского рабочего – все эти звенья соединились в одну цепочку, которая привела к катастрофе. Но это было уже не его делом, и он совершенно не собирался лепетать что-то в защиту других людей. Тишина в комнате была совершенно убийственной.

Ее разорвал Вишняев, холодно и четко сформулировавший свой вопрос:

– Каково в точности влияние избыточной дозы «линдана» в этом ртутно-органическом соединении? – спросил он.

– Товарищ… вместо защитного действия он начинает оказывать токсическое воздействие на прорастающие семена. Если ростки вообще появляются из земли, то выглядят искривленными, больными и окрашенными в пестро-коричневый цвет. На таких стеблях практически нет зерна.

– И сколько же яровых было поражено? – холодно поинтересовался Вишняев.

– Примерно четыре пятых, товарищ. Семьдесят тонн, оставшихся из запаса, – совершенно нормальны. А двести восемьдесят тонн нового материала были все погублены из-за заклинившего клапана в бункере.

– Значит, этим токсичным материалом было обработано все семенное зерно, которое затем было высажено?

– Да, товарищ.

Две минуты спустя профессора отпустили восвояси. Вишняев повернулся к Комарову.

– Простите мне мое невежество, товарищ секретарь, но мне так кажется, что вы знали кое-что заранее об этом деле. Что случилось с тем функционером, который заварил эту… кашу? – Он использовал грубое русское выражение, которое относится к куче собачьего дерьма на мостовой.

В разговор вмешался Иваненко, заявивший:

– Он у нас в руках, также как и химик-аналитик, нарушивший свои обязанности, складской рабочий, единственной бедой которого является недостаток ума, и вся команда инженерных специалистов, занимавшихся техническим обслуживанием оборудования, – эти, правда, заявляют, что потребовали и получили письменный приказ закругляться со своей работой до того, как она была завершена.

– Этот функционер… он сказал что-нибудь? – спросил Вишняев.

Перед глазами Иваненко предстал образ совершенно сломленного человека, находившегося в подземных камерах Лубянки.

– Довольно много, – пробормотал он.

– Он что, – саботажник, фашистский агент?

– Нет, – со вздохом произнес Иваненко. – Просто идиот, амбициозный партаппаратчик, из кожи лезший вон, чтобы сделать даже больше, чем ему было приказано. В этом вы на меня можете положиться. К этому моменту нам известно все, что у этого парня творится под черепной коробкой.

– Ну и последний вопрос – просто для того, чтобы все мы полностью осознали размеры этого дела. – Вишняев быстро повернулся к невезучему Комарову. – Нам известно уже, что из ожидаемых ста миллионов тонн озимых мы получим всего пятьдесят миллионов тонн пшеницы. Сколько же мы теперь получим в текущем октябре яровой?

Комаров метнул на Рудина взгляд. Тот неприметно кивнул.

– Из ста сорока миллионов тонн яровой пшеницы и других зерновых культур, на которые мы рассчитывали, теперь сможем получить не больше пятидесяти, – тихо выговорил он.

В комнате воцарилось ошеломленное, ужасающее молчание.

– Это означает, что полный урожай составит сто миллионов тонн, – выдохнул Петров. – Для обеспечения потребностей страны недостает порядка ста сорока миллионов тонн. Мы смогли бы справиться с дефицитом в пятьдесят, даже – семьдесят миллионов тонн. Мы проделывали уже такое раньше: перебивались кое-как, были, конечно, нехватки, да прикупали сколько могли на стороне. Но это…

Рудин закрыл заседание.

– Мы столкнулись с самой серьезной проблемой, с какой нам когда-либо приходилось иметь дело, включая китайский и американский империализм. Предлагаю теперь отложить это дело, а между тем каждый пусть подготовит свои соображения. Само собой разумеется, что это сообщение не должно стать известным никому за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю.

Когда тринадцать человек и четверо референтов поднялись со своих мест, Петров повернулся к невозмутимому Иваненко и негромко пробормотал:

– Это уже не нехватки, это – голод.

Члены советского Политбюро спустились к своим управляемым личными шоферами лимузинам «ЗИЛ», все еще переваривая сообщение, которое донес до них хилый профессор агрономии, – практически это была бомба с часовым механизмом, подложенная под одну из двух мировых сверхдержав.

Неделю спустя мысли Адама Монро занимали отнюдь не сельскохозяйственные проблемы, а любовные; причем они не имели ни малейшего отношения к сидевшей рядом с ним в партере Большого театра на проспекте Карла Маркса возбужденной посольской секретарше, которая так наседала на него, что он вынужден был пойти с ней на балет.

Он не был балетоманом, хотя ему нравились некоторые музыкальные номера. Однако грация entrechats и fouettes,[119] или, как он сам их называл, – прыжков вокруг да около, – оставляла его равнодушной. Ко второму акту «Жизели», которую давали в этот вечер, его мысли невольно вновь перенеслись в Берлин.

Это был великолепный роман – любовь на всю жизнь. Ему вот-вот должно было исполниться двадцать пять, ей же было девятнадцать, она была темноволосой и совершенно необыкновенной. Из-за ее работы им приходилось держать свою связь в секрете, встречаться украдкой по темным переулкам, чтобы он мог посадить ее в свою машину и отвезти к себе на квартиру в западной части Шарлоттенбурга, стараясь, чтобы их никто не заметил. Они занимались любовью и говорили, она готовила ему ужин, потом они снова занимались любовью.

Вначале подпольный характер их романа, словно они были женаты и старались скрыться от остального мира и своих супругов, – придавал пикантность их любовным встречам. Но летом 61-го, когда берлинские леса были переполнены листвой и цветами, когда озера бороздили прогулочные лодки, а с берегов ныряли купальщики, это стало досаждать. Тогда-то он и попросил ее выйти за него замуж, и она почти уже согласилась. Она, вполне возможно, согласилась бы и полностью, но тут возникла «Стена». Ее завершили 14 августа 1961 года, но уже за неделю до этого было очевидно, что ее возводят.

Именно тогда она приняла свое решение и они в последний раз любили друг друга. Она сказала ему, что не может бросить своих родителей, зная, что с ними произойдет: бесчестье, отец потеряет любимую работу, мать – отличную квартиру, которую она ждала столько тяжелых лет. Она не могла погубить карьеру своего младшего брата, который не получил бы хорошего образования, наконец, она не могла смириться с тем, что никогда больше не увидит своей любимой Родины.

Она ушла, а он наблюдал, стоя в тени, как она проскользнула на Восток сквозь последний незаделанный проем в стене. Она была такой печальной, такой одинокой и необыкновенно красивой.

Он никогда ее больше не видел, никогда не рассказывал о ней никому, охраняя ее память в уголке своего скрытного шотландского сердца. Он никогда не докладывал, что любил и все еще продолжает любить русскую девушку по имени Валентина, которая работала тогда секретарем-стенографисткой при советской делегации на конференции четырех держав-победительниц в Берлине. А это, и он это прекрасно знал, было грубейшим нарушением правил.

После исчезновения Валентины Берлин ему опостылел. Год спустя его перевели в отделение Рейтер в Париже, а еще через два года он вернулся в Лондон, и стал было вновь стаптывать башмаки в штаб-квартире агентства на Флит стрит, когда знакомый по Берлину, – штатский, работавший в штабе британских войск, расположенном в помещениях построенного при Гитлере Олимпийского стадиона, – предложил встретиться и возобновить знакомство. Они встретились в ресторане и во время обеда к ним присоединился еще один человек. Приятель из стадиона извинился и после кофе удалился. Новый знакомый был дружелюбен и вел ни к чему не обязывающую беседу. Но после второй рюмки бренди он наконец приступил к делу.

– Некоторые из моих коллег в фирме, – заявил он с обезоруживающей застенчивостью, – интересуются, не смогли бы вы оказать нам маленькую услугу.

Тогда впервые Монро пришлось услышать это словцо – «фирма». Позднее он привык к этой терминологии. Теми, кто работал в англо-американском альянсе разведывательных служб, – странном и сдержанном, но все же жизненно важном альянсе, – СИС всегда обозначалась как «фирма». Для ее сотрудников те, кто работал в контрразведывательном органе – МИ-5, были «коллегами». ЦРУ, чья штаб-квартира располагалась в Лэнгли, штат Вирджиния, была «компанией», а ее сотрудники – «кузенами». На противоположной стороне работал «противник», чья штаб-квартира, расположенная по адресу: Москва, площадь Дзержинского, дом номер 2, всегда называлась «центром», а территория к востоку от железного занавеса – «блоком». Площадь, на которой расположился «центр», получила свое наименование в честь Феликса Дзержинского, главы секретной полиции Ленина.

Встреча в лондонском ресторане состоялась в декабре 1964 года, а предложение, которое затем подтвердили в небольшой квартирке в Челси, заключалось в том, чтобы «сделать небольшой забег в блок». Он совершил его весной 1965-го, когда якобы занимался составлением статьи о Лейпцигской ярмарке в Восточной Германии. Он надолго запомнил эту поездку.

Монро выехал из Лейпцига в точно назначенное время и отправился на встречу в Дрезден, которая должна была состояться рядом с музеем Альбертиниум. Ему казалось, что засунутый во внутренний карман пакет оттопыривается, словно там было целых пять библий, и каждый встречный пялится на него. Офицер восточно-германской армии, которому было известно, где русские расположили в Саксонских холмах свои тактические ракеты, запоздал на полчаса, и к этому моменту он уже не сомневался, что два народных полицейских не сводят с него глаз. Обмен пакетами произошел благополучно где-то среди кустов в ближайшем парке. Затем он вернулся к своему автомобилю и поехал на юго-запад в направлении перекрестка на Геру и пограничного поста на границе с Баварией. На окраине Дрездена местный водитель врезался ему в перед, хотя Монро двигался по главной магистрали и у него был приоритет. У него даже не было времени засунуть пакет в тайник между сиденьем и задней панелью машины: он все еще оставался у него в блейзере, во внутреннем кармане.

Он провел в местном полицейском участке два часа, которые показались вечностью, каждую секунду ожидая команды: «Пожалуйста, выверните карманы, mein herr». В кармане у него было достаточно материала, чтобы заработать двадцать пять лет в исправительном лагере в Потьме. Наконец его отпустили. Тогда оказалось, что у него разрядился аккумулятор, и четырем народным полицейским пришлось подтолкнуть ему машину, чтобы запустить двигатель.

Переднее колесо неимоверно скрипело, так как при ударе внутри ступицы был поврежден роликовый подшипник; ему предложили заночевать здесь, чтобы за это время починить колесо. Он взмолился, что его виза истекает сегодня в полночь, – так и было на самом деле, – и вновь отправился в путь. Он прошел пограничный контроль на реке Сааль между Плауэном в Восточной Германии и Хофом в Западной в без десяти двенадцать ночи, проковыляв всю дорогу на скорости двадцать миль в час, разрывая тишину ночи душераздирающим скрежетом. Когда он миновал баварских пограничников на другой стороне реки, он был весь мокрый от пота.

Год спустя он уволился из Рейтер и принял предложение сдать экзамен для поступления на государственную службу в качестве позднего кандидата. Тогда ему было двадцать девять.

Вступительные экзамены неизбежны для любого, кто желает посвятить себя государственной службе. Основываясь на результатах, первыми имеют право делать выбор сотрудников люди из министерства финансов, поэтому приходится удивляться, как со столь непогрешимыми академическими дипломами этому департаменту удалось столь запутать британскую экономику. Затем право выбора имеет министерство иностранных дел и по делам содружества, а поскольку Монро получил великолепные оценки, ему не составило труда поступить на дипломатическую службу, которая всегда служила прикрытием для кадровых сотрудников фирмы.

В течение следующих шестнадцати лет он специализировался на вопросах экономической разведки в Советском Союзе, хотя до этого он никогда не бывал там. Он занимал дипломатические должности в Турции, Австрии и Мексике. В 1967 году он женился, когда ему едва исполнилось тридцать один. Но вскоре после медового месяца они оба все больше стали осознавать, что их союз был ошибкой; спустя шесть лет он тихо закончился. С тех пор у него, само собой разумеется, были любовные связи, которые все до одной становились известны фирме, но он оставался одиноким.

Была одна связь, о которой он ничего не докладывал фирме; если бы о ней и о том, что он утаил это, узнали, его бы уволили в течение нескольких секунд. Вступая на службу, он, как и все остальные, должен был написать подробную автобиографию, вслед за которой следовала проверка a viva voce[120] со стороны старшего офицера.

Эта процедура повторяется каждые пять лет. Среди интересующих пунктов неизбежны любые связи, как эмоциональные, так и социальные, с лицами из-за железного занавеса, а также с любыми другими, кто может представлять интерес.

В первый раз, когда его спросили об этом, что-то внутри него восстало, – так, как с ним произошло в оливковой роще на Кипре. Он знал, что сохраняет полную лояльность, что его никогда не попытаются склонить к измене на основе связи с Валентиной, даже если бы противнику удалось узнать об этом, хотя он был уверен в обратном. Если бы его когда-либо попытались шантажировать, он был готов просто сознаться и выйти в отставку, но никогда не уступил бы противнику. Он просто не хотел, чтобы пальцы других людей, – не говоря уже о клерках, ведущих архивные дела, – касались самой чувствительной струны его души. Никто не владеет мною, кроме меня самого, так он подумал, и ответил «нет» на этот вопрос, нарушив таким образом правила. Попав однажды в сети лжи, ему приходилось постоянно придерживаться ее. Он повторил ее трижды на протяжении прошедших шестнадцати лет. Но в результате мир не перевернулся, также как с ним будет все в порядке и дальше. В этом он был уверен. Его связь была тайной – умершей и похороненной. Такой она и останется.

Если бы он меньше был погружен в свои раздумья, так же, как и сидевшая рядом с ним девушка, которая была очарована балетом, он, возможно, и заметил бы кое-что. Из левой ложи, высоко сверху, за ним наблюдали. Но до того как зажглись огни, возвещая entre'acte,[121] наблюдатель успел исчезнуть.

Тринадцать человек, которые расселись на следующий день вокруг стола для заседаний Политбюро, вели себя исключительно осторожно, нюхом чувствуя, что доклад профессора агрономии может спровоцировать фракционную борьбу, какой не было со времени падения Хрущева.

Рудин, как обычно, наблюдал за ними сквозь завесу папиросного дыма. Петров из отдела партийных организаций сидел на своем обычном месте слева от него, сразу за ним расположился шеф КГБ Иваненко. Министр иностранных дел Рыков шелестел бумагами, теоретик Вишняев и глава Красной Армии Керенский хранили ледяное молчание. Рудин бросил взгляд на оставшихся семерых, мысленно определяя, на какую сторону они перейдут в случае драки.

Из этой семерки трое были нерусскими: Витаутас – прибалт из столицы Литвы Вильнюса, грузин Чавадзе из Тбилиси и Мухамед – таджик, который родился на востоке и был мусульманином. Присутствие каждого из них служило подачкой национальным меньшинствам, но на самом деле каждый из них заплатил высокую цену, чтобы присутствовать здесь. Рудин знал, что каждый из них был полностью русифицирован; да, цена была велика, гораздо выше, чем пришлось бы заплатить великороссу. Каждый из них был раньше, – а двое оставались и сейчас – первыми секретарями в своих республиках. Каждый возглавлял программы жестокого подавления своих же земляков: диссидентов, националистов, поэтов, писателей, артистов, рабочих и интеллигенции, – всех, кто хоть на йоту усомнился во власти Великой России над ними. Каждый из них не смог бы вернуться назад без защиты Москвы, и каждый встанет на сторону той фракции, которая обеспечит их выживание, то есть на сторону победителя. Рудина ничуть не привлекала перспектива фракционной борьбы, но он постоянно думал о такой возможности, после того как в первый раз прочитал доклад профессора Яковлева в тишине своего кабинета.

Оставались четверо – все русские. Среди них был Комаров, ответственный за дела в сельском хозяйстве, который все еще чувствовал себя исключительно неуютно; Степанов, глава профсоюзов; Шушкин, ответственный за связь с зарубежными коммунистическими партиями по всему миру и, наконец, Петрянов, который занимался вопросами экономики и планирования.

– Товарищи, – медленно начал Рудин, – у всех вас было время, чтобы спокойно изучить доклад Яковлева. Все вы ознакомились с отдельным докладом товарища Комарова в отношении того, что в сентябре-октябре наш общий урожай зерновых не дотянет до плановых показателей примерно на сто сорок миллионов тонн. Теперь давайте ответим на главное: сможет Советский Союз прожить целый год, имея не больше ста миллионов тонн зерна?

Дискуссия продолжалась целый час – горькая, с обидными заявлениями, но все были практически единодушны: подобная нехватка зерна приведет к лишениям, которых страна не переживала со времен Второй мировой войны. Если государство даже купит совершенно необходимый минимум для изготовления хлеба в городах, сельскому населению не останется практически ничего. Когда зимой снега покроют пастбища и скот останется без фуража и кормового зерна, начнется забой скота, в результате в Советском Союзе не останется ни одного животного. Потребуется несколько поколений, чтобы восстановить поголовье крупного рогатого скота. Если же оставить даже минимум зерна деревне, начнет голодать город.

Наконец Рудин суммировал:

– Превосходно. Если мы готовы смириться с голодом, как в отношении зерна, так и мяса, что является совершенно неизбежным следствием несколько месяцев спустя, то чего мы можем ожидать в отношении дисциплины населения?

Петров прервал начавшее было затягиваться молчание. Он сообщил, что среди широких масс накапливается усталость, которая проявляется в произошедших недавно незначительных выражениях недовольства и выходами из партии, о чем ему незамедлительно докладывается прямо в Центральный Комитет через миллионы ячеек партийной машины. Если наступит настоящий голод, многие члены партии могут встать на сторону пролетариата.

Нерусские согласно закивали головой. В их республиках жесткая рука центра всегда ощущалась в несколько меньшей степени, чем в самой России.

– Мы можем раздеть шесть наших восточноевропейских сателлитов, – предложил Петрянов, ничуть не обеспокоенный тем, как другие отнесутся к подобному отношению к «братьям».

– В Польше и Румынии все сразу же заполыхает, – отпарировал Шушкин, занимавшийся поддержанием связей с Восточной Европой. – Возможно, вслед за ними последует и Венгрия.

– Красная Армия справится с ними, – прорычал маршал Керенский.

– Но не сразу же с тремя, и не в наше время, – заметил Рудин.

– Мы по-прежнему говорим всего лишь о десяти миллионах тонн, которые сможем получить там, – этого явно недостаточно, – присовокупил Комаров.

– Что думает товарищ Степанов? – спросил Рудин.

Глава контролируемых государством профсоюзов очень тщательно подбирал слова.

– В случае широкомасштабного голода этой зимой, весной и на протяжении следующего лета, – произнес он, вертя перед глазами карандаш, – нельзя будет гарантировать отсутствие актов возмущения, возможно, и весьма крупных.

Иваненко, спокойно сидевший на своем стуле и наблюдавший, как от зажатой между его большим и указательным пальцами западной сигареты с фильтром вверх подымается спираль дыма, почуял вдруг не только дым, который щекотал ему ноздри. Ему множество раз приходилось чувствовать страх других людей: во время арестов, в комнатах для допросов, в коридорах его заведения. Он чувствовал его и теперь. И он, и сидевшие рядом с ним люди были всемогущи и привилегированны, всех их надежно охраняли. Но он знал их всех, как облупленных – на каждого у него было отдельное досье. И он, который не ощущал сам ни малейшего страха, поскольку у мертвых душ нет страха, – он знал, что все они боятся кое-чего даже больше, чем войны. А вдруг советский пролетариат – покорный, страдающий столь долгое время, спокойно несущий свое ярмо, – вдруг он однажды возмутится…

Все взгляды скрестились теперь на нем. Народные «акты возмущения» и способы их подавления были его епархией.

– Я мог бы справиться, – откровенно сказал он, – мог бы справиться с одним Новочеркасском.

За столом послышалось посвистывание втягиваемого в легкие воздуха.

– Мог бы справиться с десятью и даже с двадцатью. Но даже если объединить все ресурсы КГБ, то с пятьюдесятью нам не совладать.

Упоминание о Новочеркасске сразу же оживило, казалось бы, давным-давно забытый призрак, – и он знал, что так оно и будет. Почти тютелька в тютельку двадцать лет назад, 2 июня 1962 года, в крупном промышленном городе Новочеркасске произошли волнения рабочих. И даже эти двадцать лет не смогли заглушить воспоминание о них.

Волнения начались, когда по глупому совпадению одно министерство повысило цены на масло и мясные продукты, а другое урезало зарплату работников гигантского завода по производству локомотивов НЕВЗ на тридцать процентов. Разгневанные рабочие на три дня захватили весь город – неслыханное дело в Советском Союзе. Никогда раньше не бывало, чтобы дрожавших от страха местных партийных боссов загоняли под домашний арест в их собственной штаб-квартире, чтобы сгоняли с трибуны генерала армии, бросались на шеренги вооруженных солдат и забивали смотровые щели танков грязью, чтобы водители не могли ничего видеть и вынуждены были остановить свои боевые машины.

Москва ответила мгновенно и бросила в дело огромные силы. Все дороги, тропы, линии телефонной и телеграфной связи в и из Новочеркасска были надежно перекрыты. Город оказался словно в вакууме – ни одна новость не могла вырваться из него наружу. Для подавления выступления пришлось задействовать две дивизии специальных частей КГБ. На улицах города было застрелено восемьдесят шесть гражданских лиц, больше трехсот было ранено. Ни один из них не вернулся домой, ни один из убитых не был похоронен на местном кладбище. Не только раненых депортировали в лагеря Гулага, но также поступили с членами семей убитых и раненых, если только они продолжали интересоваться судьбой своих близких, – мужчин, женщин, детей, – и поддерживали таким образом воспоминания о произошедших событиях. Постарались уничтожить все следы, всякое упоминание, но двадцать лет спустя это дело все еще было свежо в памяти обитателей Кремля.

Когда Иваненко включил детонатор своей бомбы, вокруг стола воцарилось молчание. Его разорвал Рудин.

– Ну что ж, прекрасно, в таком случае решение представляется неизбежным. Нам придется осуществить за рубежом закупки в таких масштабах, каких до сих пор не было. Товарищ Комаров, каков необходимый минимум, который требуется закупить за границей, чтобы избежать катастрофы?

– Товарищ Генеральный секретарь, если мы оставим самое минимальное количество селу и используем до последнего зернышка все тридцать миллионов тонн национального резерва, нам надо будет завезти из-за границы пятьдесят пять миллионов тонн. Это означает, что надо будет закупить весь излишек зерна в год рекордного урожая как в США, так и в Канаде, – доложил Комаров.

– Они никогда не продадут нам его, – закричал Керенский.

– Они ведь не дураки, товарищ маршал, – спокойно перебил его Иваненко. – Их спутники типа «кондор» наверняка уже предупредили их, что с нашей яровой пшеницей происходит что-то неладное. Но они не могут знать, что именно, и в каких размерах. Во всяком случае сейчас, но к осени у них сложится вполне определенное представление. А они жадны, бесконечно жадны, когда дело касается больших денег. Я могу поднять объемы производства на золотых рудниках Сибири и Колымы, отправить туда дополнительную рабочую силу из лагерей в Мордовии. Деньги для таких закупок мы сможем собрать.

– Я согласен с вами по одному пункту, – заметил Рудин, – но не по другому, товарищ Иваненко. Может быть, у них будет пшеница, а у нас – золото, но есть возможность, – всего лишь возможность, – что на этот раз они потребуют уступок.

При слове «уступки» все замерли.

– Уступки какого рода? – подозрительно спросил маршал Керенский.

– Никогда не знаешь, пока не начнешь переговоры, – сказал Рудин, – но нам надо ясно представлять, что такая возможность существует. Они могут потребовать уступок в военной области…

– Никогда, – взорвался Керенский, вскочив на ноги с побагровевшим лицом.

– Наши варианты довольно-таки ограничены, – отпарировал Рудин. – Мы ведь уже согласились, что широкомасштабный голод на территории всей страны недопустим. Он отбросит поступательное развитие Советского Союза, а следовательно, всемирную победу марксизма-ленинизма на десятилетие назад, а может быть и больше. Нам нужно это зерно, никаких других вариантов не существует. Если империалисты потребуют уступок в военной сфере, мы, скрепя сердце, можем смириться с этой помехой, которая продлится два или три года, но только для того, чтобы ещебыстрее рвануть вперед после этого.

Послышался общий гул одобрения. Рудин был на пороге того, чтобы повернуть заседание в нужное русло.

Но тут встрял Вишняев; он медленно поднялся с места, по мере того, как гул затихал.

– Мы рассматриваем, товарищи, – веско начал он, – исключительно важные вопросы, грозящие последствиями, которые трудно даже вообразить. Я полагаю, что пока еще слишком рано принимать какое-либо окончательное решение. Предлагаю отложить его на две недели, а мы между тем обдумаем, что нам было сказано и предложено.

Уловка сработала. Ему удалось выиграть время, чего и опасался Рудин в глубине души. Собравшиеся согласились десятью голосами против трех отложить вопрос, не принимая резолюции.

Юрий Иваненко уже спустился на первый этаж и собирался было забраться в поджидавший его лимузин, когда почувствовал, что кто-то легко дотронулся до его локтя. Рядом с ним стоял высокий майор из кремлевской охраны, одетый в великолепно пошитый мундир.

– Товарищ председатель, товарищ Генеральный секретарь хотел бы переговорить с вами в своем кабинете, – негромко произнес он.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и направился по коридору, который отходил от главного входа и был расположен вдоль здания. Когда он следовал за одетым в плотно сидящий китель из батареи, желтовато-коричневые габардиновые брюки и начищенные до блеска сапоги майором, ему внезапно пришло в голову, что если бы кому-нибудь из членов Политбюро довелось усесться однажды в штрафное кресло, последующий арест проводили бы его собственные парни из спецчастей КГБ – пограничники в фуражках с зеленым околышем и такими же зелеными погонами, с эмблемой КГБ – изображением щита и меча, – на петлицах.

Но если бы потребовалось арестовать самого Иваненко, ребятам из КГБ никогда бы не доверили этой работы, точно так же, как тридцать лет назад им не могли доверить проведение ареста Лаврентия Берии. Нет, эту работу будут выполнять все эти элегантные, надменные кремлевские охранники – элита, преторианцы, находящиеся рядом с местопребыванием высшей власти. Вполне возможно, что им будет вот этот уверенный в своих силах майор, идущий впереди него, у которого не будет никаких терзаний по этому поводу.

Они подошли к отдельному лифту, вновь поднялись на третий этаж, после чего Иваненко пропустили в кабинет Максима Рудина.

Когда-то в самом центре Кремля в уединении проживал Сталин, но Маленков и Хрущев прервали эту традицию, предпочитая поселиться самим и поселить рядом своих любимцев в шикарных квартирах, расположенных в ничем не примечательном квартале в самом конце Кутузовского проспекта. Но после того, как за два года до этого у Рудина умерла жена, он вновь переехал в Кремль.

Этот один из самых могущественных людей в мире проживал в относительно скромной для его возможностей квартире: в ней было шесть комнат, включая встроенную кухню, отделанную мрамором ванную, кабинет, гостиную, столовую и спальню. Рудин проживал один, отказался от большинства предметов роскоши, обедал в одиночестве, допуская к себе только пожилую уборщицу и вездесущего Мишу, массивного, но бесшумно передвигавшегося бывшего солдата, который не говорил ни слова, но всегда был под рукой. Когда после беззвучного жеста Миши Иваненко вошел в кабинет, он увидел там Максима Рудина и Василия Петрова.

Рудин указал ему взмахом руки на свободное кресло и без всяких предисловий приступил к делу:

– Я пригласил вас обоих сюда, потому что назревает беда, и мы все понимаем это. Я стар, – произнес он ворчливым тоном, – и слишком много курю. Две недели назад я отправился, чтобы навестить в Кунцево этих шарлатанов. Они сделали кое-какие анализы. Теперь они хотят, чтобы я опять поехал туда.

Петров бросил на Иваненко резкий взгляд. Шеф КГБ хранил невозмутимое молчание. Он знал об этом визите в сверхзакрытую клинику, расположенную в лесах на юго-западе Москвы, – его проинформировал один из врачей.

– Вопрос о наследнике висит в воздухе, и все знают это, – продолжил Рудин. – Мы также знаем, или, по крайней мере, должны знать, что Вишняев мечтает об этом кресле.

Рудин повернулся к Иваненко и сказал:

– Если он его получит, Юрий Александрович, а он достаточно молод, для вас это будет конец. Он никогда не был в восторге от того, что во главе КГБ встал профессионал. Он поставит своего собственного человека, Кривого, на ваше место.

Иваненко сцепил вместе пальцы рук и посмотрел в свою очередь на Рудина. Три года назад Рудин нарушил многолетнюю традицию в Советской России ставить кого-то из высшего политического руководства партии в качестве председателя и шефа КГБ. И Шелепин, и Семичастный, и Андропов, – все они были партийными кадрами, спущенными сверху для работы в КГБ. Только одному профессионалу – Ивану Серову едва-едва удалось вскарабкаться на самую вершину, пробравшись при этом через реки крови. Затем Рудин выделил Иваненко среди первых заместителей Андропова, и замолвил за него слово при назначении на должность нового шефа.

И это было не единственным нарушением традиции: Иваненко был слишком молод для должности самого могущественного полицейского и шпиона в мире. Затем, опять-таки, он двадцать лет назад работал в Вашингтоне агентом, а это всегда давало повод для подозрений ксенофобам из Политбюро. В личной жизни он отдавал предпочтение западной изысканности. Кроме того, подозревали, хотя и не осмеливались ничего говорить об этом, что у него было не все в порядке с марксистскими догмами. А это, по крайней мере для Вишняева, было совершенно непростительным.

– Если он победит, сейчас или потом, он побьет и твои карты, Василий Александрович, – заметил Рудин, обращаясь к Петрову.

При личных встречах он называл обоих своих протеже по имени-отчеству, при посторонних он этого не допускал никогда.

Петров молча кивнул головой в знак того, что он понял. Он и Анатолий Кривой работали вместе в секторе партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета. Кривой был старше по возрасту, к тому же занимал более высокую должность. Он сам хотел занять это высокое место, но когда оно освободилось, Рудин предпочел Петрова для должности, которая рано или поздно должна была привести к акколаде[122] – месту во всесильном Политбюро. Обойденный Кривой принял покровительство Вишняева и занял должность главы референтуры этого главного теоретика партии, став его правой рукой. Но Кривой по-прежнему имел виды на кресло, которое занимал Петров.

Ни Иваненко, ни Петров никогда не забывали, что именно предшественник Вишняева в должности партийного теоретика – Михаил Суслов, организовал большинство, которое свергло в 1963 году Хрущева.

Рудин словно гвозди забивал словами:

– Юрий, ты знаешь, что ты не можешь занять мое место, твое прошлое тебе не позволит.

Иваненко наклонил голову в знак согласия – у него не было никаких иллюзий на этот счет.

– Но вместе, – резюмировал Рудин, – ты и Василий, можете держать страну на правильном курсе, но только если будете держаться вместе. В следующем году я, без сомнения, умру. И когда это случится, я хочу, чтобы в этом кресле сидел ты, Василий.

Молчание, в которое погрузились оба более молодых человека, было словно пронизано электричеством. Никто из них не мог вспомнить, чтобы кто-либо из предшественников Рудина хотя бы чуточку был столь откровенен. У Сталина произошел сердечный приступ, и его прикончило собственное Политбюро, поскольку он собирался ликвидировать их всех. Берия попытался захватить власть, был арестован и застрелен своими же коллегами, которые его боялись. Маленков был с бесчестием отправлен в отставку, так же как и Хрущев. Брежнев заставлял их всех гадать на кофейной гуще до последней минуты.

Рудин поднялся, как бы сигнализируя о том, что прием закончен.

– И напоследок, – сказал он. – Вишняев что-то готовит. Он собирается сделать попытку в духе Суслова и скинуть меня из-за пикового положения, в которое мы попали с пшеницей. Если ему это удастся, с нами будет покончено, а может быть, и с Россией тоже. Потому что он – экстремист, в теории к нему не подкопаешься, но когда дело касается практики, с ним невозможно иметь дело. Я должен знать, что он собирается предпринять, какую змею вытащит из-за пазухи, кого сможет поставить под ружье. Выясните это для меня. На все про все у вас четырнадцать дней.

Штаб-квартира КГБ, или «центр», представляет из себя комплекс административных зданий из камня, который занимает всю северо-восточную сторону площади Дзержинского в самом конце проспекта Карла Маркса. Весь комплекс напоминает как бы голый квадрат, передняя часть которого и оба крыла заняты собственно КГБ, а тыльная часть – тюрьмой и центром для допросов на Лубянке. Близость всех их друг к другу, когда их разделяет только внутренний двор, дает возможность следователям успешно выполнять свою работу.

Кабинет председателя находится на третьем этаже, слева от главного входа. Но он всегда прибывает на лимузине с шофером и телохранителем через боковые ворота. Кабинет представляет из себя большую, изысканно украшенную комнату со стенами, отделанными красным деревом, и полом под роскошными восточными коврами. На одной стене висит неизбежный портрет Ленина, на другой – фотография Феликса Дзержинского. Через четыре высоких, пуленепробиваемых, прикрытых занавесками окна, которые выходят на площадь, можно видеть еще одно изображение основателя ЧК, – стоящую в центре площади бронзовую статую высотой двадцать футов, чьи невидящие глаза смотрят вдоль проспекта Маркса по направлению к площади Революции.

Иваненко не любил тяжеловесное и напыщенное оформление советских учреждений с их неизбежным избытком обстановки и парчи, но здесь он уж ничего не мог поделать. Из наследства, которое ему досталось от его предшественника Андропова, ему нравился только письменный стол. Стол был огромных размеров, его украшало семь телефонов. Самым важным из них была «кремлевка», при помощи этой линии он мог напрямую связаться с Кремлем и с Рудиным. Рядом стояла «вертушка», окрашенная в зеленый цвет КГБ, которая связывала его с другими членами Политбюро и Центральным Комитетом. Другие соединяли его через высокочастотные коммутаторы с руководителями отделений КГБ по всему Советскому Союзу и его представителями у восточноевропейских сателлитов. Остальные напрямую связывали его с министерством обороны и его разведывательной службой – ГРУ. Все эти линии проходили через отдельные коммутаторы. В этот день за три дня до конца июня он получил по последнему телефону звонок, которого ждал уже десять дней.

Разговор длился недолго – звонил некий Аркадий. Иваненко проинструктировал дежурных по коммутатору немедленно переключить Аркадия на его телефон, как только тот позвонит. Беседа также была короткой.

– Лучше наедине, – коротко сказал Иваненко. – Только не теперь, и не здесь. Сегодня вечером у меня дома. – Он положил телефонную трубку.

Большинство высших советских руководителей никогда не берут работу на дом. По правде говоря, почти все русские совмещают в себе как бы двух разных людей: у них есть их официальная и частная жизни, которые они стараются по возможности не смешивать друг с другом. Чем выше человек поднимается по служебной лестнице, тем глубже это различие. Как и у боссов мафии, которых члены Политбюро удивительно напоминают, жены и семьи не должны вовлекаться в их дела, не должны даже случайно подслушать какие-нибудь деловые разговоры, чтобы не оказаться в курсе довольно неприглядных дел, составляющих официальную жизнь.

Иваненко был другим, и в этом заключалась основная причина, по которой ему не доверяли возвысившиеся аппаратчики из Политбюро. По самой старой причине в этом мире у него не было ни жены, ни семьи. Он также не проявлял особого желания поселиться поблизости от остальных, большинство из которых были вполне удовлетворены своим проживанием щека к щеке в квартирах по соседству в западной части Кутузовского проспекта по будним дням, и в расположенных рядом друг с другом виллах, сгруппированных вокруг Жуковки и Усово, по выходным. Члены советской элиты всегда предпочитают держаться вместе.

Вскоре после того, как Юрий Иваненко возглавил КГБ, он нашел красивый старый дом на Арбате, который когда-то был одним из самых красивых жилых кварталов в центре Москвы, – до революции там любили селиться купцы. Через полгода выделенные КГБ бригады строителей, маляров и декораторов восстановили его, – совершенно немыслимые в Советской России темпы, если бы речь шла не о члене Политбюро.

Восстановив здание до уровня его прежнего великолепия, хотя и со всеми современными устройствами безопасности и сигнализации, у Иваненко не было никаких проблем и в его меблировке западной обстановкой – высший шик в советских условиях. Кухня была последним криком моды со всеми калифорнийскими излишествами, вся она целиком была доставлена фирмой Сирс в запечатанном виде в Москву самолетом. Гостиная и спальня были отделаны панелями из шведской сосны, доставленной из Финляндии, а ванная вся сверкала мрамором и медью. Сам Иваненко занимал только верхний этаж, который представлял из себя независимую от остальных анфиладу комнат, в которую входили, кроме выше перечисленных, также его кабинет – музыкальная комната, всю стену которой занимала стереодека фирмы Филлипс, а также библиотека, составленная из иностранных и запретных для простых смертных книг на английском, французском и немецком, – на всех них он мог говорить. Рядом с гостиной была столовая, а возле спальной – сауна, которая завершала собой верхний этаж.

Обслуживающий персонал – личный шофер, телохранитель и слуга, – все работники КГБ, проживали на первом этаже, в котором также имелся встроенный гараж. Вот таким был дом, куда он возвращался после работы и где дожидался теперь позвонившего ему человека.

Наконец появился Аркадий, это был плотно сложенный, краснолицый человек, одетый в гражданскую одежду, хотя он несомненно чувствовал себя более привычно в форме генерал-майора Генерального штаба Красной Армии. Он был одним из агентов Иваненко внутри армии. Сидя на стуле в гостиной у Иваненко, он качался из стороны в сторону, по мере того как развивался его рассказ. Шеф КГБ вальяжно откинулся на спинку кресла, задал несколько вопросов, временами делал какие-то пометки в своем блокноте. Когда генерал закончил, Иваненко поблагодарил его и поднялся, чтобы нажать на звонок. Через несколько секунд дверь отворилась и в нее вошел слуга, – молодой, белокурый охранник необыкновенно привлекательной внешности, – чтобы проводить посетителя через боковой выход.

Иваненко довольно долго обдумывал принесенные известия, чувствуя себя необыкновенно усталым и опустошенным. Итак, вот что замыслил Вишняев. Утром он все расскажет Максиму Рудину.

Он долго плескался в ванне, сдобренной дорогим лондонским экстрактом, после чего завернулся в шелковый халат и отхлебнул старого доброго французского коньяку. Наконец он возвратился в спальную, выключил все освещение за исключением небольшого, стоявшего в углу ночника, и растянулся на постели под широким одеялом. Подняв телефонную трубку стоявшего возле кровати аппарата, он нажал одну из кнопок вызова. Ответ прозвучал мгновенно.

– Володя, – тихо проговорил он, используя уменьшительно-ласкательное от имени Владимир, – поднимись сюда, пожалуйста.

Глава 3

Двухмоторный самолет польской авиакомпании пролетел над широкой излучиной Днепра и сделал разворот на последний заход по направлению к аэропорту «Борисполь», расположенному в окрестностях Киева – столицы Украины. Сидевший возле иллюминатора Эндрю Дрейк пожирал глазами пролегавший далеко внизу город. Его переполняло радостное возбуждение.

Вместе с остальными туристами из их лондонской группы численностью чуть больше ста человек, которые еще этим утром бродили по Варшаве, он битый час простоял в очереди для прохождения паспортного и таможенного контроля. Дойдя до окошка иммиграционного контроля, он просунул под стекло свой паспорт и стал ждать. За окошком сидел человек в форме, в фуражке с зеленым околышем и эмблемой КГБ – щитом и мечом – на ней.

Он посмотрел сначала на фотографию в паспорте, затем – внимательно на Дрейка.

– Ан-древ… Драк? – спросил он.

Дрейк улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

– Эндрю Дрейк, – ненавязчиво поправил он.

Иммиграционный чиновник вновь стал осматривать паспорт. Он внимательно изучил выписанную в Лондоне визу, оторвал ее въездную половину и прикрепил скрепкой листок с выездной визой. После этого он возвратил паспорт Дрейку – тот был допущен внутрь страны.

В автобусе, выделенном «Интуристом», который принял их на борт в аэропорту и отвез до семнадцатиэтажной гостиницы «Лебедь», он вновь принялся изучать своих спутников. Примерно половина из них имела украинские корни – эти отправились навестить землю своих предков и были переполнены радостным волнением. Другая половина состояла из коренных англичан, которые были обычными любопытствующими туристами. Все они, по всей видимости, были обладателями британских паспортов. Дрейк со своей английской фамилией оказался во второй группе. Он ничем не показывал, что свободно говорит по-украински и сносно изъясняется на русском.

Во время этой поездки на автобусе они познакомились с Людмилой – интуристовским гидом, выделенным им для сопровождения. Она была русской и по-русски же разговаривала с водителем, который также отвечал ей по-русски, хотя и был украинцем. Когда их автобус выехал из аэропорта, она улыбнулась и на довольно приличном английском начала описывать предстоящую им поездку.

Дрейк бросил взгляд на описание их маршрута: два дня в Киеве, где они будут бродить вокруг собора Святой Софии («Прекрасный образец архитектуры Киевской Руси, именно там похоронен князь Ярослав Мудрый», – прощебетала с переднего сиденья Людмила); посетят Золотые ворота десятого века и Владимирскую горку, не говоря уже о государственном университете, Академии наук и Ботаническом саде. Не сомневаюсь, подумал Дрейк, что при этом никакого упоминания не будет о случившемся в 1964 году пожаре в библиотеке академии, когда погибли бесценные манускрипты, книги и архивы, посвященные украинской национальной литературе, как и о том, что пожарная бригада опоздала на целых три часа, и о том, что пожар устроили спецы КГБ в качестве ответа на националистические писания «шестидесятников».

После Киева они потратят один день на путешествие на судне на подводных крыльях до Канева, затем проведут день в Тернополе, где о таком человеке как Мирослав Каминский, конечно же, не соизволят упомянуть, и наконец отправятся во Львов. Как он и ожидал, на улицах столицы – интенсивно русифицируемого Киева он слышал исключительно русскую речь. Только когда они добрались до Канева и Тернополя, стал широко звучать и украинский язык. Сердце у него запело, когда он услышал, сколько людей на нем говорят, и как широко он используется; единственное, что его огорчало, так это то, что ему приходилось повторять: «Простите, ду ю спик инглиш?». Но он мог подождать до тех пор, пока не придет время навестить два адреса, которые он запомнил так хорошо, что был способен повторить их задом наперед.

За пять тысяч миль от этого места президент Соединенных Штатов собрал в узком кругу своего советника по национальной безопасности Поклевского, Роберта Бенсона из ЦРУ и третьего – Майрона Флетчера, главного специалиста по зерновым вопросам в Советском Союзе из министерства сельского хозяйства.

– Боб, вы действительно полностью убеждены, что разведданные с «кондоров» генерала Тейлора и ваша собственная наземная разведка приводят именно к этим цифрам? – спросил он, пробегая вновь глазами колонки цифр, разложенных перед ним.

Доклад, который пять дней ранее представил ему через Станислава Поклевского шеф разведки, содержал разбивку всего Советского Союза на сотню зернопроизводящих зон. В каждой из этих зон был выбран в качестве образца квадратный участок местности размером десять на десять миль, сделано его приближение и увеличение, после чего проанализированы зерновые проблемы. На основе этих ста образцов его эксперты составили цельную картину и спрогнозировали урожай зерна во всей стране.

– Господин президент, если мы и ошибаемся, то только проявляя более осторожный подход, так как показываем Советам такой урожай, которого они вряд ли могут ожидать, – ответил Бенсон.

Президент посмотрел на сидевшего напротив специалиста по сельскому хозяйству.

– Доктор Флетчер, вы сможете это объяснить так, чтобы даже неспециалист понял?

– М-да, сэр… господин президент, для начала надо вычесть по крайней мере десять процентов из общего урожая, чтобы получить цифру полезного зерна. По некоторым подсчетам, надо вычитать все двадцать процентов. Эта весьма скромная цифра – десять процентов – учитывает уровень влажности, присутствие посторонних примесей вроде камней и пыли, земли и гравия, кроме того, потери при транспортировке и во время хранения, так как нам известно, что им здорово не хватает мощностей для хранения. После этого необходимо вычесть то зерно, которое Советам придется оставить селу, т. е. до того, как они смогут произвести государственные поставки, предназначенные для питания промышленного населения. На второй странице моего доклада имеется таблица.

Президент Мэтьюз перевернул разложенные перед ним листки и проглядел эту таблицу. Она выглядела следующим образом:

1. Семенное зерно. Количество, которое Советы обязаны сохранить для посадки на следующий год (как озимая, так и яровая пшеница) … 10 миллионов тонн.

2. Продовольственное зерно. Количество, которое необходимо выделить для питания населения, проживающего в сельской местности, работников совхозов и колхозов, а также всех жителей негородских населенных пунктов, начиная с деревушек, деревень и кончая поселками с населением менее 5000 человек … 28 миллионов тонн.

3. Кормовое зерно. Количество, которое необходимо выделить в качестве корма для скота на зимний период вплоть до наступления весенних оттепелей и схода снега … 52 миллиона тонн.

4. Минимально необходимое количество … 90 миллионов тонн.

5. Что составляет в сумме, если принять в расчет неизбежные потери в размере примерно десяти процентов … 100 миллионов тонн.

– Я хотел бы подчеркнуть, господин президент, – продолжил Флетчер, – что эти цифры – абсолютный минимум, который им необходим до того, как они начнут кормить свои города. Если они урежут рационирование продовольствия для людей, тогда крестьяне начнут просто резать скот, независимо от того, получат они или нет разрешение на это. Если попытаются сэкономить на кормах для животных, тогда убой скота примет всеобщий характер: зимой у них будет избыток мяса, а затем в течение трех-четырех лет они будут испытывать мясной голод.

– О'кей, доктор, с этим я согласен. А как у них с резервами?

– По нашим оценкам их национальный резерв равен тридцати миллионам тонн. Никогда такого не бывало, чтобы его использовали полностью, но даже если они выскребут все до последнего зернышка, они получат эти дополнительные тридцать миллионов тонн. И у них по всем прикидкам должно было остаться двадцать миллионов тонн с прошлогоднего урожая, которые они также могут использовать для того, чтобы прокормить города, – таким образом, в сумме мы получаем пятьдесят миллионов тонн зерна для городов.

Президент повернулся к Бенсону.

– Боб, сколько им нужно получить, использовав систему государственных поставок, чтобы прокормить миллионы жителей городов?

– Господин президент, 1977-й был для них не самым плохим годом за долгое время, – это в тот год они провернули против нас операцию «Жало». Их полный урожай составил тогда сто девяносто четыре миллиона тонн. И им все равно пришлось, использовав различные уловки, закупить у нас двадцать миллионов. Даже в 1975-м – самом неудачном для них за целых пятнадцать лет, – им надо было семьдесят миллионов тонн для городского населения. Тогда им пришлось испытать серьезные нехватки. Сейчас, когда их население возросло, им никак не обойтись меньше чем восемьюдесятью пятью миллионами тонн госзакупок.

– Значит, – сделал вывод президент, – по вашим подсчетам выходит, что даже если они используют полностью свой национальный резерв, им все равно надо будет купить за границей от тридцати до тридцати пяти миллионов тонн зерна?

– Совершенно верно, господин президент, – вмешался в разговор Поклевский. – А может, и еще больше. И только мы, да еще канадцы, можем его дать. Так, доктор Флетчер?

Представитель министерства сельского хозяйства утвердительно кивнул.

– По всему выходит, что в Северной Америке в этом году будет отличный урожай. Может быть, если сложить и нас, и канадцев, то получится пятьдесят миллионов тонн сверх потребностей наших стран.

Несколько минут спустя доктора Флетчера отпустили, и обсуждение возобновилось. Поклевский упрямо гнул свою линию.

– Господин президент, теперь мы обязаны действовать. В этот раз мы можем потребовать от них quid pro quo.

– Увязывание? – подозрительно спросил президент. – Мне известно твое мнение на этот счет, Стан. В прошлый раз эта штука не сработала, а только ухудшила все дело. Мне больше не нужно повторения истории с поправкой Джексона.

Все трое испытали мало радости, когда вспомнили этот приснопамятный законопроект. В конце 1974-го американцы приняли поправку Джексона, в которой указывалось, что если Советы не упростят процедуру эмиграции русских евреев в Израиль, они не получат от США торговых кредитов для закупки технологий и промышленных товаров. Политбюро во главе с Брежневым с гневом отвергло это давление, организовало серию показательных процессов антисемитской направленности, и в конце концов смогло получить торговые кредиты на закупку нужной продукции у Великобритании, Германии и Японии.

«Для того, чтобы шутка с шантажом сработала, – сообщил Бобу Бенсону в 1975 году сэр Найджел Ирвин, когда гостил в Вашингтоне, – необходимо быть полностью уверенным, что жертве просто никуда не деться без того, что есть у вас, и она не сможет получить это где-нибудь еще.»

Поклевский усвоил это изречение Бенсона и повторил его теперь президенту Мэтьюзу, не упомянув, правда, слово «шантаж».

– Господин президент, в этот раз они не смогут получить пшеницу нигде больше. Наш излишек зерна превратился не просто в вопрос коммерции. Это стало нашим стратегическим оружием. Он стоит теперь десяти эскадрилий ядерных бомбардировщиков. Мы никогда бы не стали продавать ядерную технологию Москве за деньги. Я настаиваю, чтобы вы задействовали закон Шэннона.

На волне операции «Жало», проведенной в 1977-м, администрация США наконец запоздало пропустила через Конгресс в 1980-м закон Шэннона. В этом законе указывалось, что в любой год федеральное правительство имеет право купить преимущественное право на покупку всего излишка зерна в США по текущей рыночной цене за тонну, установившейся в тот момент, когда Вашингтон объявит о своем желании осуществить это преимущественное право.

Спекулянты зерном сразу же возненавидели этот закон, но для фермеров он оказался в самый раз. Он смог сгладить некоторые из наиболее резких колебаний цен на мировом рынке зерна. В годы перепроизводства фермеры получали слишком низкую цену за свое зерно, в неурожайные же годы цены взлетали до небес. При вступлении закона Шэннона в действие фермеры получали справедливую цену за свою продукцию, а спекулянты вынуждены были прекратить свои операции. Этот же закон предоставил администрации новое мощное оружие для ведения дел со странами-покупателями, – как агрессивными, так и смиренными и бедными.

– Очень хорошо, – сказал президент Мэтьюз, – я приведу в действие закон Шэннона. Я дам разрешение на использование федеральных средств для закупки фьючерсных контрактов на весь ожидаемый излишек зерна в размере пятидесяти миллионов тонн.

Поклевский весь сиял от радости и чувствовал себя триумфатором.

– Вы не пожалеете, господин президент. На этот раз Советам придется иметь дело непосредственно с вами, а не с посредниками. Мы загоним их в угол. У них не останется выбора.

Ефрем Вишняев думал совершенно иначе. Сразу же после открытия заседания Политбюро он попросил слова и получил его.

– Ни один из сидящих здесь, товарищи, не станет отрицать, что ожидающий нас голод совершенно недопустим. Никто также не станет отрицать, что на загнивающем капиталистическом Западе имеются излишки продовольствия. Здесь нам говорили, что единственное, что мы можем предпринять, – это смиренно согнуться: согласиться на возможное сокращение нашей военной мощи и, следовательно, на замедление поступательного движения марксизма-ленинизма с тем, чтобы купить эти излишки и получить возможность кое-как перебиться.

Товарищи, я с этим не согласен и призываю вас присоединиться ко мне в отрицании курса на уступки шантажу и предательство дела Ленина – вдохновителя наших побед. Есть другой способ, иной путь, при помощи которого мы сможем добиться принятия всем советским народом жесткого рационирования выдачи продуктов питания на самом минимальном уровне, обеспечить подъем патриотизма по всей стране, готовность идти на жертвы, а также установить такую дисциплину, без которой мы не сможем пережить предстоящий нам голод.

Есть способ, при помощи которого мы сможем использовать тот малый урожай, который соберем этой осенью, сможем растянуть до следующей весны наш национальный резерв, заменить зерно мясом скота и птицы, а затем, – после того как все резервы будут исчерпаны, – мы повернемся лицом к Западной Европе, где горы мяса и масла, где молочные реки, где находятся национальные резервы десяти самых богатых стран.

– И что же, мы их купим? – иронично спросил министр иностранных дел Рыков.

– Нет, товарищ министр, – спокойно ответил Вишняев, – мы их отнимем. Я даю возможность высказаться товарищу маршалу Керенскому. У него подготовлены папки с документами, с которыми он хотел бы, чтобы мы все ознакомились.

Двенадцать толстых папок были разложены по всей поверхности стола. Керенский взял свою в руки и начал читать, заглядывая в лежащие в ней бумаги. Рудин положил свою папку перед собой не открывая и закурил. Иваненко также оставил свою на столе и стал наблюдать за Керенским. И он, и Рудин уже за целых пять дней знали, что будет находиться в этих папках. На основе соглашения с Вишняевым Керенский извлек из сейфа Генерального штаба папку с планом «Борис», который получил свое название в честь Бориса Годунова – великого русского правителя. Теперь он оказался как нельзя более кстати.

И он производил весьма и весьма внушительное впечатление, по мере того, как на протяжении следующих двух часов Керенский излагал его содержание. В мае следующего года обычные крупные весенние маневры Красной Армии в Восточной Германии будут больше, чем когда-либо раньше. Причем будет существенная разница: это будут не маневры, а реальная боевая операция. По команде все 30 000 танков и бронетранспортеров, самоходных гаубиц и понтонов на мехтяге рванутся на запад, форсируют Эльбу и как нож сквозь масло пройдут через Западную Германию в направлении Франции и портов на берегу Ла-Манша.

Перед этим с воздуха в более чем пятьдесят точек будет сброшено 50 000 парашютистов с задачей захватить главные центры тактического ядерного оружия французов во Франции и англо-американцев на территории Германии. Еще 100 000 человек будут десантированы на четыре скандинавских страны, чтобы захватить их столицы и перерезать основные коммуникации при массированной поддержке со стороны моря, оказываемой Военно-Морским Флотом.

Наступление на Италию и Иберийский полуостров не будет производиться, так как их правительства (партнеры с евро-коммунистами, входящими в состав кабинета) получат от советского посла приказ не встревать в конфликт, в противном случае их будет ожидать полное уничтожение. Не пройдет и десяти лет, и они сами упадут, как перезрелые сливы. Также как Греция, Турция и Югославия. Наступление пройдет мимо Югославии, а Австрия будет использована только для прохода. Обе эти страны окажутся потом островками среди советского моря и долго не продержатся.

Главными целями для нападения и оккупации будут три страны, входящие в Бенилюкс, Франция и Западная Германия. В качестве прелюдии Великобритания будет парализована забастовками и выступлениями крайне левых, которые по команде поднимут вой по поводу невмешательства. Лондон будет проинформирован, что в случае задействования их ядерного оружия к востоку от Эльбы, Англия будет стерта с географической карты.

На протяжении всего периода проведения операции Советский Союз будет жестко требовать немедленного заключения соглашения о прекращении огня, заявляя об этом как во всех столицах мира, так и с трибуны Организации объединенных наций, непрерывно повторяя, что военные действия носят временный характер, ограничиваются территорией Западной Германии и объясняются исключительно превентивным ударом, нанесенным западными немцами по Берлину, – этому с охотой поверит большинство ненемецких европейских левых и окажут ему поддержку.

– А Соединенные Штаты, что они будут делать в это время? – перебил его Петров.

Лицо Керенского приняло раздраженное выражение: надо же, после девяноста минут его так бесцеремонно прерывают на самом интересном месте.

– Нельзя полностью исключить возможность применения тактического ядерного оружия на территории Германии, – продолжил Керенский, – но большая его часть заденет только Западную Германию, Восточную Германию и Польшу; само собой разумеется, что Советский Союз не понесет никакого ущерба. Спасибо слабакам из Вашингтона, что они не разместили ни крылатые ракеты, ни нейтронные бомбы. Советские военные потери оцениваются максимум где-то от ста до двухсот тысяч. Но поскольку во всех трех родах войск будет задействовано два миллиона человек, такое процентное соотношение вполне допустимо.

– Длительность операции? – задал вопрос Иваненко.

– Передовые отряды наступающих механизированных армий достигнут французских портов на берегу Ла-Манша через сто часов после форсирования Эльбы. После этого можно действительно допустить введение в действие соглашения о прекращении огня. Уничтожение остаточных групп противника можно будет производить после того, как оно начнет действовать.

– Насколько реалистичен этот график? – поинтересовался Петрянов.

На этот раз в разговор вмешался Рудин.

– О, да, он вполне реалистичен, – не повышая голоса произнес он.

Вишняев бросил на него подозрительный взгляд.

– Я все еще не получил ответа на мой вопрос, – продолжал настаивать Петров. – Как насчет США? Что будет с их ударными ядерными силами – не тактическими, а стратегическими? С ядерными боеголовками на их межконтинентальных баллистических ракетах, с водородными бомбами на их бомбардировщиках, с их ядерными подводными лодками?

Все сидевшие за столом люди скрестили свои взгляды на Вишняеве. Тот вновь поднялся со своего места.

– Американскому президенту необходимо с самого начала дать твердые заверения – в абсолютно надежной форме, – по трем вопросам, – заявил он. – Во-первых, что Советский Союз ни в коем случае не будет первым применять термоядерное оружие. Во-вторых, если триста тысяч американских военнослужащих в Западной Европе собираются сражаться, пусть они ведут боевые действия с нами только с использованием обычного или тактического ядерного оружия. Наконец, в-третьих, в том случае, если США осмелятся воспользоваться баллистическими ракетами, нацеленными на Советский Союз, сто крупнейших городов США перестанут существовать.

– Товарищи, президент Мэтьюз не станет рисковать Нью-Йорком из-за загнивающего Парижа, или Лос-Анджелесом – из-за Франкфурта. Американского ответного термоядерного удара не будет.

В комнате воцарилось тяжелое молчание, по мере того как присутствующие оценивали перспективы. Огромные склады с продовольствием и зерном, с потребительскими товарами, а также новейшие технологии, которыми располагает Западная Европа. Падение через какие-то жалкие несколько лет Италии, Испании, Португалии, Австрии, Греции и Югославии. Наполненные золотом подвалы под улицами городов Швейцарии. Полная изоляция Великобритании и Ирландии, расположенных теперь возле нового советского побережья. Возможность, не сделав ни единого выстрела, приобрести решающее влияние на все арабские страны и на государства третьего мира. От таких перспектив дух захватывало.

– Прекрасный сценарий, – наконец промолвил Рудин, – но все в нем базируется на одном предположении: что США не обрушат на Советский Союз свои боеголовки, если мы пообещаем им не использовать против них свои. Я был бы весьма признателен, если бы товарищ Вишняев просветил нас: имеются ли у него какие-нибудь основания для подобного заявления. Короче говоря, это – установленный факт или надежда на журавля в небе?

– Больше чем надежда, – резко ответил Вишняев. – Это реалистический расчет. Как капиталисты и буржуазные националисты, американцы подумают прежде всего о самих себе. Они – всего лишь «бумажные тигры», – слабые и нерешительные. Когда они сталкиваются с перспективой потерять свою собственную жизнь, то сразу становятся трусами.

– Да что вы говорите? – задумчиво пробормотал Рудин. – Ну ладно, товарищи, а теперь позвольте мне попытаться суммировать высказанное. Представленный товарищем Вишняевым сценарий реалистичен во всех отношениях, но все в нем привязано к его надежде, – прошу прощения, – к его расчету на то, что американцы не станут отвечать всем своим термоядерным оружием. Если бы у нас была подобная уверенность в прошлом, мы бы уже давно завершили процесс освобождения угнетенных масс Западной Европы от ига фашизма и капитализма и водрузили бы там знамя марксизма-ленинизма. Лично я не вижу никаких новых моментов, которые могли бы подтвердить расчет товарища Вишняева. Но, по правде говоря, ни он, ни товарищ маршал никогда не имели дела с американцами, и даже не были на Западе. А вот я там был, и потому высказываюсь против. Давайте послушаем, что нам скажет товарищ Рыков.

Лицо стареющего министра иностранных дел, который много лет провел на своем посту, было бело как мел.

– Все это сильно попахивает хрущевизмом, точно также было тогда с Кубой. Я уже тридцать лет занимаюсь дипломатической работой. Послы по всему миру посылают свои сообщения мне, а не товарищу Вишняеву. И никто из них, ни один человек, – никто из аналитиков в моем министерстве, ни я сам, – никто не имеет ни малейшего сомнения в том, что президент США нанесет ответный термоядерный удар по Советскому Союзу. Здесь уже не о судьбе городов идет речь. Он также прекрасно поймет, что результатом такой войны будет доминирование Советского Союза по всему миру. А это будет означать конец Америки как сверхдержавы, вообще как государства, превратит ее просто в ничто. Они уничтожат СССР прежде, чем мы сможем завладеть Западной Европой, а следовательно, и миром.

– Хотел бы только добавить, что если они поступят таким образом, – заметил Рудин, – мы не сможем пока что им помешать. Наши размещенные на спутниках лазеры, способные испускать высокоэнергетические пучки элементарных частиц, пока еще не функционируют в полную силу. В один прекрасный день мы, несомненно, сможем превращать в пар летящие в нашем направлении ракеты прямо в космосе, еще до того, как они достигнут нашей территории. Но не сейчас. По последним оценкам наших экспертов – наших экспертов, товарищ Вишняев, а не наших оптимистов, – полномасштабный ядерный удар, нанесенный англо-американцами по нашей территории, унесет сто миллионов жизней наших сограждан, в большинстве своем великороссов, и полностью уничтожит все на шестидесяти процентах Союза от границы с Польшей до Урала. Но давайте продолжим: товарищ Иваненко, у вас большой опыт работы на Западе. Что вы скажете?

– В отличие от товарищей Вишняева и Керенского, – поделился своими соображениями Иваненко, – я руковожу работой сотен агентов, разбросанных по всему капиталистическому Западу. Мы постоянно получаем их донесения. У меня также нет никаких сомнений, что американцы нанесут ответный удар.

– Тогда позвольте мне резюмировать, – властно произнес Рудин. Время для препирательств прошло. – Если мы вступим в переговоры с американцами по поводу пшеницы, нам, возможно, придется согласиться на их требования, которые отбросят нас на пять лет назад. Если мы допустим голод, то вполне вероятно, что будем отброшены на десять лет. Если же развяжем европейскую войну, то можем быть уничтожены и уж точно отброшены назад на двадцать- сорок лет. Я не теоретик, которым, без сомнения, является товарищ Вишняев. Но мне помнится, что по одному пункту марксистско-ленинское учение твердо, как кремень: хотя надо стремиться к победе марксизма по всему миру, используя для этого любые средства, его поступательное движение не должно быть поставлено под угрозу неоправданно рискованными попытками. Мне кажется, что этот план базируется на подобном непродуманном и неоправданном риске. Поэтому я вношу предложение, чтобы мы…

– Я предлагаю голосовать, – спокойно сказал Вишняев.

Итак, вот как дело-то повернулось. Не вотум недоверия ему лично, – подумал Рудин, – его очередь придет позднее, если он проиграет этот раунд. Фракционная борьба приняла отныне открытую форму. Никогда до этого, за многие годы, у него не было столь ясного ощущения, что ему предстоит бороться за свою жизнь. Если он проиграет, то не будет ни почетного ухода на заслуженный отдых, ни сохранения привилегий и вилл, что было позволено Микояну. Его ожидает гибель, ссылка, а может и пуля в затылок. Но он ничем не выдал своих чувств, полностью сохраняя самообладание. Сначала он поставил на голосование свое предложение. Одна за другой вверх стали подниматься руки.

Рыков, Иваненко и Петров, – все проголосовали за него и политику переговоров. Дальше возникла некоторая заминка. К кому Вишняеву удалось найти подход? Что он пообещал им?

Степанов и Шушкин подняли руки. Последним медленно поднял руку грузин Чавадзе. Рудин поставил на голосование предложение о ведении весной следующегогода войны. Само собой разумеется, Вишняев и Керенский были за. Комаров, секретарь по сельскому хозяйству, присоединился к ним. «Вот ублюдок, – подумал Рудин, – это же твое проклятое министерство втянуло нас в это дерьмо.» По всей видимости, Вишняев убедил его, что Рудин в любом случае его уничтожит, и он, наверное, решил, что ему все равно нечего терять. «Ты ошибся, приятель», – подумалось Рудину, сидевшему с каменным выражением лица. «Я из тебя всю душу за это вытрясу». Поднял руку и Петрянов. Ему пообещали пост премьер-министра, решил Рудин. Прибалт Витаутас и таджик Мухамед также присоединились к Вишняеву и отдали голоса за войну. Таджик, очевидно, полагал, что на обломках ядерной войны миром будут править азиаты. Литовца же просто купили.

– Шесть голосов за каждое предложение, – спокойно произнес Рудин. – И мой собственный голос я отдаю за переговоры.

«Слишком шатко, – подумал он, – необыкновенно шатко».

Заседание закончилось уже после захода солнца. Но все понимали, что фракционная борьба только начинается и будет идти до победы одной из сторон: никто теперь не сможет отойти в сторону, никто не сможет остаться нейтральным.

Только на пятый день поездки туристическая группа прибыла во Львов и остановилась в гостинице «Интурист». До этого Дрейк исправно ходил вместе со всеми по маршрутам, которые значились у них в программе, но в этот раз он извинился и, сославшись на головную боль, пожелал остаться у себя в номере. Как только его группа отбыла на автобусе к церкви Св. Николая, он переоделся в неброскую одежду и выскользнул из отеля.

Каминский рассказал ему, какая одежда не привлечет к себе внимания: сандалии, обычные брюки и рубашка с открытым воротом, – самые дешевые и немодные. Ориентируясь по карте города, он отправился в Левандивку – рабочий пригородный район с бедными, обшарпанными домами. У него не было никаких сомнений в том, что двое мужчин, которых он искал, отнесутся к нему необыкновенно подозрительно после того, как он доберется до них. Едва ли можно этому удивляться, если подумать о том, какие обстоятельства и какое семейное окружение выковывало их характер. Он вспомнил, что рассказал ему Мирослав Каминский, когда лежал на больничной койке в Турции.

29 сентября 1966 года неподалеку от Киева, возле разверстой пасти Бабьего Яра, где во время оккупации нацистами Украины в 1941–1942 годах СС было уничтожено более 50 000 евреев, самый яркий из современных поэтов Украины, Иван Дзюба, произнес поминальную речь, что было совершенно удивительно, поскольку украинский католик яростно выступил против антисемитизма. Антисемитизм всегда расцветал пышным цветом на Украине, причем сменявшие друг друга правители – цари, сталинисты, нацисты, опять сталинисты, потом их последователи, – изо всех сил его подпитывали.

Длинная речь Дзюбы началась, казалось бы, призывом не забывать об умерщвленных евреях Бабьего Яра – прямым обвинением фашизму и нацизму. Но по мере ее развития он направил свой гнев против всех видов деспотизма, которые несмотря на все их технологические достижения коверкают человеческий дух, стремясь при этом убедить свою жертву, что это-то и является нормой.

«Поэтому мы должны судить всякое общество, – заявил он, – не по его внешним техническим достижениям, но по тому положению и тому смыслу, которые приобретает в нем человек, по тому весу, которое оно придает человеческому достоинству и сознанию человека».

К тому времени, когда он добрался до этого места в своей речи, чекисты, проникшие в молчаливую толпу, осознали, что поэт говорит совсем не о гитлеровской Германии, – он говорит о Политбюро Советского Союза. Вскоре после окончания речи он был арестован.

В застенках местного отделения КГБ старшим следователем работал человек, каждое приказание которого готовы были выполнить два громилы с зажатыми в руках метровыми шлангами. Этим быстро поднимавшимся по служебной лестнице молодым полковником из Второго Главного управления был посланный сюда из Москвы Юрий Иваненко.

А во время поминальной речи, произнесенной в Бабьем Яру, в переднем ряду рядом со своими отцами стояли два десятилетних мальчика небольшого роста. Они не знали тогда друг друга, их встреча и дружба началась шесть лет спустя на строительной площадке. Одного из них звали Лев Мишкин, другого – Давид Лазарев.

Присутствие отцов и Мишкина, и Лазарева на этом митинге также было отмечено, и когда годы спустя они подали заявление на эмиграцию в Израиль, обоих по обвинению в антисоветской деятельности приговорили к длительным срокам заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Их семьи потеряли свои квартиры, а сыновья – всякую надежду учиться в университете. Хотя они и обладали необыкновенными умственными способностями, но были обречены всю жизнь заниматься черной работой. Теперь им было по двадцать шесть лет, и именно этих молодых людей искал Эндрю Дрейк по душным, запыленным проулкам Левандивки.

Только по второму имевшемуся у него адресу ему удалось найти Давида Лазарева, который после первых приветствий отнесся к нему с крайней подозрительностью. Но он согласился пригласить на встречу своего друга Мишкина, так как Дрейк в любом случае знал имена их обоих.

В этот же вечер он встретился также со Львом Мишкиным, и оба молодых человека держались с ним при этом почти враждебно. Он рассказал им всю историю побега и спасения Мирослава Каминского, а также основные сведения о себе. Единственным доказательством, которое он мог им представить, была фотография, на которой Каминский и он были сняты вместе в госпитальной палате в Трабзоне, – об этом они попросили во время обхода медсестру, и она сделала ее при помощи камеры «поляроид», мгновенно выдающей снимки. Кроме того, они держали в руках выпущенную в тот же день местную турецкую газету. Дрейк провез эту газету в качестве прокладки на дне своего чемодана и показал теперь ее в подтверждение своего рассказа.

– Послушайте, – сказал он наконец, – если бы Мирослава выбросило на советской территории и он попал бы в руки КГБ, если бы он заговорил и назвал ваши имена, а я был бы из КГБ, – я вряд ли бы стал просить вас о помощи.

Оба еврейских рабочих согласились обдумать его просьбу за ночь. Хотя они и не знали Дрейка до этого, но долгое время их умом владела весьма похожая идея – нанести один мощный удар в отместку за все свои беды в самое сердце кремлевских властителей. Но они готовы были уже почти опустить руки, поскольку ощущали безнадежность своего предприятия без помощи из-за рубежа.

Побуждаемые страстным желанием найти союзника вне территории СССР, ранним утром они наконец пожали друг другу руки и согласились довериться англо-украинцу. Их вторая встреча состоялась в тот же день, для этого Дрейку пришлось пропустить еще одну поездку со своей группой. В целях предосторожности они неспешно прогуливались по широким немощеным дорожкам на окраине города, тихо переговариваясь по-украински. Они сообщили Дрейку о том, что их также переполняет желание нанести Москве один мощный, смертоносный удар.

– Вопрос только в том, какой именно? – заметил Дрейк.

Лазарев, который был более молчаливым и доминирующим лицом в их паре, сказал:

– Иваненко – человек, которого более всего ненавидят на Украине.

– Ну и что с ним делать? – спросил Дрейк.

– Надо его убить.

Дрейк остановился и внимательно посмотрел на смуглого, напряженно замершего молодого человека.

– Вам никогда не удастся близко подобраться к нему, – наконец заявил он.

– В прошлом году, – ответил Лазарев, – я работал здесь во Львове на одной работе. Я ведь маляр, понятно? Мы ремонтировали квартиру одной партийной шишке. Там была одна маленькая старая женщина. Из Киева. После того, как она ушла, жена партбосса проговорилась, кто она такая. Позже я вытащил из почтового ящика письмо с киевским адресом. Оно было от той старухи.

– Ну и кто же она такая? – поинтересовался Дрейк.

– Его мать.

Дрейк внимательно обдумал эту информацию.

– Подумать только, у таких людей еще есть матери, – заметил он. – Но вам придется долгое время наблюдать за ее квартирой, прежде чем ему придет в голову навестить ее.

Лазарев отрицательно покачал головой.

– Она будет приманкой, – сказал он и пояснил свою мысль.

Дрейк пытался оценить возможные последствия этой затеи.

До того, как он приехал на Украину, он мечтал о мощном ударе, который смог бы уменьшить силу Кремля, но об этом – никогда. Убить шефа КГБ означало нанести удар по самому сердцу Политбюро, от которого по всей структуре власти разбегутся микроскопические трещины.

– Пожалуй, это может сработать, – наконец признал он.

Если затея удастся, подумал он, будет сделано все, чтобы об этом ничего не было известно. Но если известию удастся просочиться наружу, оно окажет громадное воздействие на общественное мнение, особенно на Украине.

– Это сможет послужить детонатором к самому мощному выступлению, какое здесь когда-либо было, – сказал он.

Лазарев кивнул. Вместе со своим напарником Мишкиным, без всякой посторонней помощи, он, очевидно, посвятил долгие часы обдумыванию этого плана.

– Верно, – пробормотал он.

– Какое снаряжение вам понадобится? – задал вопрос Дрейк.

Лазарев рассказал ему.

Дрейк кивнул в знак согласия.

– Все это можно достать на Западе, – признал он, – но как это доставить сюда?

– Через Одессу, – вмешался в их разговор Мишкин. – Я работал там в порту некоторое время. Это совершенно коррумпированное место. Процветает черный рынок. На каждом приходящем западном судне полно матросов, которые производят товарообмен с местными фарцовщиками. Они поставляют им турецкие кожаные куртки, замшевые пиджаки и хлопчатобумажные джинсы. Мы встретим вас там. Это внутри Украины, и нам не потребуются паспорта.

Прежде чем расстаться, они согласовали все детали их плана, Дрейк должен был достать снаряжение и доставить его морем в Одессу. Ему надо было предупредить об этом Мишкина и Лазарева при помощи письма, которое должно было быть опущено внутри Советского Союза задолго до его прибытия. Содержание письма будет совершенно невинным. Местом встречи в Одессе будет одно кафе, которое Мишкин помнит еще с тех времен, когда юношей отправился в этот город на заработки.

– Еще пара вопросов, – сказал Дрейк. – Когда дело будет сделано, жизненно важное значение приобретает оповещение, распространение по всему миру известия о том, что оно действительно имело место. Это почти также важно, как и сама операция. А это означает, что вы лично должны известить мир об этом. Только вы будете знать детали, которые смогут убедить мировое сообщество в правоте ваших слов. Но это означает, что вам надо будет бежать отсюда на Запад.

– Это само собой разумеется, – пробормотал Лазарев. – Мы оба – отказники. Мы пытались эмигрировать в Израиль, как до этого пробовали сделать наши отцы, но нам отказали. На этот раз мы уедем, независимо от того, получим разрешение или нет. После завершения операции мы обязаны попасть в Израиль. Это единственное место на земле, где мы сможем чувствовать себя в безопасности. Как только мы там окажемся, мы расскажем миру, что мы совершили, и оставим этих кремлевских ублюдков дискредитированными даже в глазах их собственного народа.

– Далее, это вытекает из предыдущего, – заметил Дрейк. – Когда все будет кончено, вы должны сообщить мне при помощи закодированного письма или почтовой открытки, – на тот случай, если выйдут какие-либо неполадки с вашим побегом. Я тогда попытаюсь известить об этом событии мир.

Они договорились, что из Львова будет отправлена до востребования в Лондон открытка с невинным содержанием. После того, как они уточнили и запомнили все детали, они расстались, и Дрейк присоединился к своей группе.

Спустя два дня Дрейк возвратился в Лондон. Первое, что он проделал после своего прибытия, – приобрел самую полную, какую ему удалось найти, книгу об огнестрельном оружии. Вслед за тем он отправил телеграмму своему другу в Канаду, – одному из лучших, среди того личного списка эмигрантов, составленного им за многие годы, который также как и он готов был выплеснуть свою ненависть на врагов. Наконец, надо было начинать приготовления к давно уже ожидавшему своего часа плану ограбления банка с целью сбора необходимых средств.

Если какой-нибудь водитель повернет в конце Кутузовского проспекта, расположенного на юго-восточной окраине Москвы, направо на Рублевское шоссе, то через двадцать минут он подъедет к небольшой деревне Успенское, которая находится в самом центре дачного края. В огромных сосновых и березовых лесах, которые окружают Успенское, разбросаны деревушки Усово и Жуковка, в которых построены загородные резиденции советской элиты. Сразу же за ведущим в Успенское мостом через Москву-реку устроен пляж, где в летний период отдыхают менее привилегированные, но тем не менее достаточно зажиточные люди (у них есть личные автомобили), прибывающие сюда из Москвы, чтобы позагорать на песчаном берегу.

Западные дипломаты также приезжают сюда, и это одно из редких мест, где иностранец может оказаться рядом с обычными московскими семьями. Даже привычная слежка КГБ за западными дипломатами как-то стихает по воскресеньям в жаркий летний день.

Адам Монро приехал сюда с группой сотрудников британского посольства воскресным днем 11 июля 1982 года. Некоторые из его спутников были семейными парами, некоторые одинокими и более молодыми, чем он. Незадолго до трех часов пополудни вся их группа оставила полотенца и корзинки с припасами для пикника среди деревьев, сбежала с невысокого холма на песчаный пляж и бросилась в воду. Когда он вернулся, Монро поднял свое скатанное полотенце и начал вытираться. Вдруг из полотенца что-то выпало.

Он нагнулся, чтобы поднять это. Вещица оказалась небольшой картонной карточкой, белой с обеих сторон, размером с половину почтовой открытки. На одной стороне печатными буквами было написано по-русски:

«В трех километрах на север в лесу стоит заброшенная часовня. Встретимся там через тридцать минут. Пожалуйста. Это – срочное дело».

Он как ни в чем ни бывало улыбнулся, когда к нему подошла, смеясь, одна из посольских секретарш, чтобы попросить сигарету. Когда он давал ей прикурить, мозг его лихорадочно просчитывал все варианты, о каких он только мог подумать. Какой-нибудь диссидент, желающий передать подпольную литературу? С этим потом хлопот не оберешься. Или религиозная группа, которая хочет получить в посольстве убежище? Американцы согласились на подобное в 1978-м, и имели потом кучу неприятностей. Может, ловушка, организованная КГБ, чтобы выявить человека СИС внутри посольства? Вполне возможно. Ни один обычный торговый атташе не принял бы подобное приглашение, засунутое в свернутое полотенце кем-то, кто, очевидно, проследил за ним и наблюдает теперь из окружающего леса. Правда, для КГБ – это довольно грубая уловка. Они бы скорее организовали встречу где-нибудь в центре Москвы с «перебежчиком», который должен был бы передать секретную информацию, и засняли бы всю процедуру на пленку в точке обмена. Кто же тогда автор этой таинственной записки?

Он быстро оделся, все еще не приняв окончательного решения. Когда он натянул ботинки, окончательное решение он наконец принял. Если это была ловушка, он не получал никакой записки и просто прогуливается по лесу. К разочарованию все еще питающей надежды секретарши, он отправился на прогулку в одиночку. Пройдя метров сто, он остановился, вытащил зажигалку и сжег записку, тщательно затоптав пепел в ковер из сосновых иголок.

По солнцу и своим часам он сориентировался точно на север, и двинулся в направлении, противоположном берегу реки, который был обращен на юг. Через десять минут он обогнул макушку холма и увидел в двух километрах впереди через долину похожую на луковицу верхушку часовни. Через несколько секунд он вновь углубился в лес.

По лесам вокруг Москвы разбросаны десятки таких часовен, которые когда-то служили деревенским жителям местом для молений, а теперь стоят заброшенные, заколоченные досками. Та, к которой он теперь приближался, стояла посреди лужайки, окруженной деревьями. На опушке поляны он остановился и внимательно осмотрел церквушку. Вокруг никого не было видно. Осторожно он вышел на открытое место. Он был всего в нескольких метрах от забитой наглухо передней двери, когда заметил фигуру, стоящую в глубокой тени под аркой. Он замер, и в течение нескольких минут, которые показались вечностью, они не сводили друг с друга глаз.

Словами в данном случае выразить что-то было невозможно, поэтому он просто произнес ее имя: «Валентина».

Она вышла из тени и ответила: «Адам».

«Двадцать один год», – подумал он пораженно. «Ей, должно быть, около сорока». Но выглядела она не больше чем на тридцать, волосы у нее по-прежнему были цвета воронова крыла, она была красива и необыкновенно грустна.

Они присели на одно из надгробий и тихо заговорили о прошлых временах. Она рассказала ему, как спустя несколько месяцев после их последней встречи она вернулась из Берлина в Москву и продолжила работать стенографисткой в партийном аппарате. В двадцать три она вышла замуж за молодого офицера вооруженных сил, которого ожидала блестящая карьера. После семи лет замужества у них был ребенок, и они были счастливы, – все трое. Ее муж успешно продвигался по службе, так как его дядя занимал высокий пост в Красной Армии, покровительство своим близким столь же распространено в Советском Союзе, как и в остальном мире. Мальчику теперь было десять.

Пять лет назад ее муж, который, несмотря на свою молодость, успел стать полковником, погиб, разбившись в вертолете, который наблюдал за размещением китайских войск вдоль реки Уссури на Дальнем Востоке. Чтобы заглушить горе, она вновь поступила на работу. Дядя ее мужа использовал свое влияние, чтобы обеспечить ей хорошее, высокопоставленное место, заняв которое она получила определенные привилегии в форме специализированных продуктовых магазинов, спецресторанов, квартиры с улучшенной планировкой, личного автомобиля, – все эти вещи человек получает, если продвигается до достаточно высокой должности в партийном аппарате.

Наконец, два года назад после специальной проверки ей предложили работу в небольшой группе стенографисток и машинисток – подотделе Общего Отдела Центрального Комитета, который называется Секретариатом Политбюро.

Монро глубоко вздохнул. Это была должность на самом верху, только самые доверенные люди могли получить ее.

– А кто, – спросил он, – дядя твоего покойного мужа?

– Керенский, – пробормотала она.

– Маршал Керенский? – переспросил он.

Она утвердительно кивнула. Теперь Монро медленно выдохнул. Керенский, ультра-ястреб. Когда он вновь посмотрел на ее лицо, на глазах у нее наворачивались слезы. Она быстро моргала, чтобы не расплакаться. Повинуясь порыву, он обнял ее за плечи, а она прильнула к нему. Он почувствовал запах ее волос, все тот же терпкий запах, который двадцать лет назад, во времена его молодости, вызывал у него одновременно нежность и возбуждение.

– Что случилось? – мягко спросил он.

– О, Адам, я так несчастна.

– Но, Боже мой, почему? В том обществе, где ты живешь, у тебя есть все.

Она медленно покачала головой, а затем отодвинулась от него. Она избегала смотреть ему в глаза, глядя через лужайку на деревья.

– Адам, всю мою жизнь, с самого раннего детства я верила. Я действительно верила. Даже тогда, когда мы любили друг друга, я верила в правоту и победу социализма. Даже в самые тяжелые времена для моей страны, когда на Западе были все потребительские блага, а у нас не было ничего, я верила в справедливость коммунистических идеалов, которые мы из России в один прекрасный момент донесем до всего мира. Это был идеал, который дал бы нам всем мир без фашизма, без жажды денег, без эксплуатации, без войны. Меня этому учили, и я действительно этому верила. Это имело более важное значение, чем ты, чем наша любовь, чем мой муж и ребенок. Такое же значение, как моя страна, Россия, которая – часть моей души.

Монро было известно о том патриотизме и любви к своей стране, которые испытывают русские, – горячее пламя, которое заставляет их выдерживать любые страдания, любые лишения, идти на жертвы и которое, – если им должным образом манипулировать, – заставляет их беспрекословно повиноваться своим кремлевским правителям.

– Что произошло? – тихо спросил он.

– Они предали их. И сейчас предают. Мои идеалы, моих сограждан, так же, как и мою страну.

– Они?… – осведомился он.

Она так сжала пальцы, что, казалось, еще немного и они вылетят из суставов.

– Партийные вожди, – ответила она с горечью и добавила жаргонное словцо, которое означает «жирные коты». – Начальство.

Монро дважды пришлось наблюдать, как люди отрекаются от своих убеждений. Когда действительно верующий человек теряет свою веру, его оборачивающийся в противоположную сторону фанатизм доходит до самых причудливых крайностей.

– Я боготворила их, Адам. Я уважала их, поклонялась им. Но теперь, когда я прожила столько лет бок о бок с ними… когда я принимала их подарки, когда меня осыпали привилегиями, когда, находясь в их тени, я столько повидала: я видела их, как сейчас тебя, в приватной обстановке, слышала их разговоры о людях, которых они презирают. У них гнилое нутро, Адам, они продажны и жестоки. Все, к чему они прикасаются, превращается в прах.

Монро перекинул одну ногу через надгробье, чтобы оказаться к ней лицом и взять ее в объятия. Она между тем начала негромко всхлипывать.

– Я не могу больше, Адам, не могу больше, – прошептала она, прижимаясь к его плечу.

– Успокойся, дорогая, хочешь, я попытаюсь вытащить тебя отсюда?

Он понимал, что это будет стоить ему карьеры, но на этот раз он не собирался так просто упустить ее. Наплевать на карьеру – только бы она была рядом, и больше ничего не нужно.

Она отодвинулась от него, вытирая заплаканное лицо.

– Я не могу уехать, мне надо думать о Саше.

Он притянул ее к себе и нежно держал так несколько мгновений, пока лихорадочно размышлял.

– Как ты узнала, что я – в Москве? – осторожно спросил он.

Она ничуть не удивилась его вопросу. Не было ничего необычного в том, что он его задал.

– В прошлом месяце, – заговорила она, прерываясь из-за всхлипывания, – коллега по работе пригласил меня на балет. Мы сидели в ложе. Пока освещение было выключено, я думала, что, должно быть, ошибаюсь. Но когда в антракте его включили, я поняла, что это действительно ты. После этого я не могла больше там оставаться. Сослалась на головную боль и быстро ушла из театра.

Она промокнула глаза, перестав плакать.

– Адам, – спросила она в конце концов, – ты женился?

– Да, – ответил он. – Но после Берлина прошло много времени, и брак не сложился. Мы уже много лет как разошлись.

На ее губах появилась легкая улыбка.

– Я рада, – сказала она. – Я рада, что у тебя никого нет. Это так нелогично, правда?

Он широко улыбнулся ей в ответ.

– Нет, – пробормотал он, – совсем нет. Но мне приятно это слышать. Мы сможем видеться с тобой? В будущем?

Улыбка исчезла, в глазах появилось загнанное выражение. Она отрицательно покачала головой.

– Нет, не часто, Адам, – вымолвила она. – Мне доверяют, я пользуюсь огромными привилегиями, но если в мою квартиру придет иностранец, вскоре на это обратят внимание и донесут. То же самое относится и к твоей квартире. За дипломатами следят – тебе это должно быть известно. За гостиницами также наблюдают, квартиры здесь не сдаются. Это невозможно, Адам, это невозможно.

– Валентина, ты сама хотела этой встречи. Инициатива принадлежала тебе. Ты это сделала только в память о нашем прошлом? Если тебе не нравится твоя теперешняя жизнь, если тебе не нравятся люди, на которых ты работаешь… Но если ты не можешь уехать из-за Саши, тогда что же ты хочешь?

Она взяла себя в руки и, казалось, обдумывала что-то несколько секунд. Когда она наконец заговорила, то произносила слова совершенно спокойно.

– Адам, я хочу попытаться остановить их. Я хочу попытаться остановить то, что они делают. Мне кажется, я уже несколько лет подсознательно размышляла об этом, но когда я увидела тебя в «Большом» и вспомнила все те свободы, которыми мы с тобой пользовались в Берлине, я стала думать об этом все больше и больше. Теперь я совершенно уверена. Скажи мне, если ты можешь: есть ли в твоем посольстве резидент разведслужбы?

Монро был потрясен. Ему приходилось иметь дело с двумя перебежчиками – один был из советского посольства в Мехико, со вторым он работал в Вене. Одному мотивацией служил переворот в сознании – от обожествления к ненависти по отношению к своему собственному режиму, как это произошло и с Валентиной, другой был обижен, что его затирают на службе. С первым работать было труднее.

– Думаю, да, – ответил он осторожно. – Думаю, что должен быть.

Валентина порылась в своей сумочке, которая лежала возле ее ног на куче сосновых иголок. Приняв наконец окончательное решение, она, по всей видимости, решительно настроилась идти по пути предательства. Она вытащила из сумки запечатанный толстый пакет.

– Я хочу, чтобы ты передал это ему, Адам. Обещай, что ты не расскажешь ему, от кого ты его получил. Пожалуйста, Адам, я так боюсь того, что я делаю. Я никому не могу доверять – никому, кроме тебя.

– Обещаю тебе, – заверил ее он. – Но мне надо увидеть тебя снова. Я просто не смогу больше выдержать этой сцены: ты уходишь через пролом в стене, чтобы никогда больше не вернуться.

– Да, я тоже не могу выдержать это во второй раз. Но не пытайся связаться со мной в моей квартире. Она находится в огороженном квартале для высших функционеров, там всего лишь одни ворота, возле которых дежурит милиционер. Не звони мне. Все телефонные звонки записываются. И я не пойду на встречу ни с кем другим из вашего посольства, даже если это будет сам резидент.

– Согласен, – сказал Монро. – Но когда же мы сможем встретиться снова?

Она поразмыслила немного и затем ответила:

– Мне редко удается освободиться. Саша занимает практически все мое свободное время. Но у меня есть собственная машина, и за мной не следят. Завтра я должна уехать на две недели, но ровно через месяц мы сможем встретиться на этом же месте в воскресенье. – Она посмотрела на часы. – Я должна идти, Адам. Мне надо быть на вечеринке в одной из дач в нескольких километрах отсюда.

Он поцеловал ее в губы – так, как они делали когда-то. Губы у нее казались еще более сладкими, чем это было раньше. Она поднялась и пошла через поляну в сторону деревьев. На самой опушке она остановилась, так как он окликнул ее.

– Валентина, а что здесь? – Он поднял пакет вверх.

Она замерла и повернулась.

– Моя работа заключается в том, чтобы расшифровывать стенограммы заседаний Политбюро и представлять затем по экземпляру каждому члену, и резюме – каждому кандидату в члены Политбюро. Это делается на основе магнитофонных записей. Это – копия заседания от 10 июня.

Сказала и исчезла среди деревьев. Монро, не поднимаясь с надгробья, посмотрел на пакет.

– Вот ведь дьявол, – пробормотал он.

Глава 4

Адам Монро сидел в запертой комнате в главном здании британского посольства на набережной Мориса Тореза и слушал последние предложения, записанные на пленке, которую прокручивал стоявший перед ним аппарат. Комната была полностью защищена от возможного электронного подслушивания со стороны русских, именно поэтому он позаимствовал ее на несколько часов у начальника канцелярии.

«…само собой разумеется, что эта новость не должна стать известной кому-либо за пределами этой комнаты. Наша следующая встреча состоится ровно через неделю».

Голос Максима Рудина исчез, пленка зашипела в аппарате и затем остановилась. Монро выключил магнитофон. Он откинулся на спинку стула и издал длинный свистящий звук.

Если все это правда, то это превосходит все, что двадцать лет назад передал им Олег Пеньковский. История с Пеньковским стала уже фольклором в коридорах СИС, ЦРУ, но больше всего в горьких воспоминаниях руководства КГБ. Он был бригадным генералом и работал в ГРУ, имел доступ к самой секретной информации; после разочарования в кремлевских верхах он обратился сначала к американцам, а затем к англичанам с предложением поставлять информацию.

Американцы отказались от его услуг, заподозрив ловушку. Англичане же приняли на службу и «работали» с ним два с половиной года, пока КГБ, разоблачив, его не арестовало. Его судили и приговорили к расстрелу. В свое время он передал им совершенно бесценную информацию, но особенно важной она была в октябре 1962-го во время Кубинского ракетного кризиса. На протяжении всего этого месяца весь мир аплодировал необыкновенно умелому ведению президентом Кеннеди дел при лобовом столкновении с Никитой Хрущевым по вопросу размещения советских ракет на Кубе. Миру только не было известно, что точная информация о сильных и слабых сторонах русского лидера уже находилась в руках американцев благодаря Пеньковскому.

Когда наконец все закончилось: советские ракеты вывели с Кубы, Хрущев был унижен, Кеннеди стал настоящим героем, – Пеньковский попал под подозрение. В ноябре его арестовали. Не прошло и года, как организовали показательный процесс, и он был мертв. Еще через год свергли Хрущева – это проделали его собственные коллеги: на поверхности это объяснялось его промахами в зерновой политике, на самом же деле они по горло были сыты его авантюризмом. А зимой 1963-го погиб и президент Кеннеди – всего через тринадцать месяцев после своего триумфа. И демократ, и деспот, и шпион, – все они сошли со сцены. Но даже Пеньковскому не удавалось проникнуть внутрь Политбюро.

Монро извлек катушку с пленкой из магнитофона и осторожно вновь ее завернул. Голос профессора Яковлева, само собой разумеется, был ему незнаком, а большую часть пленки занимал как раз он, читающий бесконечный доклад. Но в обсуждении, которое последовало вслед за этим, звучало десять голосов, причем по крайней мере три из них можно было идентифицировать. Низкий бас Рудина был хорошо известен, высокий голос Вишняева ему приходилось слышать ранее во время транслируемых по телевидению партийных съездов; резкий, лающий голос маршала Керенского он также уже слышал на торжественных церемониях, посвященных Первому Мая.

Теперь, когда он обязан был отвезти пленку в Лондон для проверки идентичности голосов, проблема заключалась в том, как прикрыть источник информации. Он знал, что если признается в тайной встрече в лесу после получения записки в свернутом полотенце, ему непременно зададут вопрос: «Почему именно вы, Монро? Откуда она вас знает?» Избежать этого вопроса не удастся никак, также как совершенно невозможно на него ответить. Единственным решением было придумать фиктивный источник – надежный и такой, который невозможно проверить.

Он пробыл в Москве всего шесть недель, но то, что никто не подозревал в нем знатока даже жаргонного русского языка, уже пару раз сослужило ему службу. Две недели назад на дипломатическом приеме в чешском посольстве он беседовал с одним индийским атташе, когда услышал, как позади него негромко переговариваются двое русских. Один из них сказал: «Горюет, ублюдок. Думает, что это он должен был забраться в самое высокое кресло».

Он проследил за взглядом этой чересчур разговорившейся пары и отметил, что они наблюдали и, предположительно, говорили об одном русском, который стоял в противоположном конце комнаты. Ознакомившись позднее со списком приглашенных, он узнал, что этим человеком был Анатолий Кривой – личный секретарь и правая рука главного теоретика партии Вишняева. О чем бы это ему горевать? Монро порылся в своих архивах и раскопал там кое-что об истории Кривого. Он работал в отделе партийных организаций Центрального Комитета, а вскоре после назначения Петрова на высшую должность, Кривой вдруг появился у Вишняева в штате. Ушел из-за раздражения? Не сработался с Петровым? Злится на то, что его обошли? Все эти варианты были вполне вероятными, и все могли заинтересовать резидента в столице иностранного государства.

«Кривой», – задумался он. Ну что ж, может быть. Он тоже имеет доступ к стенограмме заседаний, по крайней мере к Вишняевской копии, а может быть, даже и к пленке. Да, и он вполне мог быть в это время в Москве, – уж его босс точно там был. Когда неделю назад приезжал восточногерманский премьер, Вишняев был на месте.

«Извини, Анатолий, ты только что перешел на другую сторону», – прошептал он и положил толстый конверт во внутренний карман, после чего отправился навестить начальника канцелярии.

– Боюсь мне придется отправиться в Лондон с очередной диппочтой в среду, – известил он дипломата. – Дело, не терпящее отлагательства.

Начальник канцелярии не стал задавать никаких вопросов. Он знал, в чем заключается работа Монро, и пообещал все устроить. Дипломатическая почта, которая обычно размещается в сумке или в нескольких брезентовых мешках, отправляется из Москвы в Лондон каждую среду, причем для этого всегда используется рейс Бритиш Эйрвейс и никогда – Аэрофлот. Для того, чтобы забрать эту почту, из Лондона прибывает королевский дипкурьер – один из группы людей, которые постоянно летают из Лондона по всему миру, забирая в разных посольствах мешки с диппочтой; все они защищены знаками на их форме, которые представляют из себя изображения короны и борзой. Наиболее секретные материалы перевозятся в чемоданчике, который приковывается к левому запястью курьера, обычная почта – в брезентовых мешках, которые курьер лично проверяет при погрузке в самолет. Но так обстоит дело только на британской территории. В Москве же курьера обязательно должен сопровождать один из сотрудников посольства.

Существует настоящее соревнование, чтобы получить эту работу, так как она позволяет совершить блиц-вояж в Лондон, закупить кое-какие товары и приятно провести вечер-другой. Второй секретарь, который потерял эту возможность, был раздражен, но не стал задавать никаких вопросов.

В следующую среду Аэробус-300-В «Бритиш Эйрвейс» оторвался от летного поля нового, построенного после Олимпиады 1980 года аэропорта «Шереметьево», и взял курс на Лондон. Сидевший рядом с Монро курьер, невысокий, юркий экс-майор британской армии сразу же погрузился в свое хобби – составление кроссвордов для одной из крупных газет.

– Надо чем-то занять себя, когда совершаешь эти бесконечные авиаперелеты, – сообщил он Монро. – Мы все имеем какое-нибудь хобби, когда находимся в воздухе.

Монро молча кивнул головой и посмотрел сквозь иллюминатор на удаляющуюся Москву. Где-то внизу, на залитых солнечным светом улицах, двигалась сейчас на работу женщина, которую он любил, и которая собиралась предать людей, среди которых она сейчас находилась. Она действовала по своей собственной инициативе и подвергала себя огромной опасности.

Если посмотреть на Норвегию в отрыве от граничащей с ней Швеции, то она выглядит так, словно огромная рука доисторического человека, окаменевшая за миллионы лет, протянулась вниз от Арктики по направлению к Дании и Британским островам. Это – правая рука, ладонь которой повернута к океану, а повернутый на восток, похожий на обрубок большой палец сцепился с указательным. Прямо посередине между этими пальцами лежит Осло – столица страны.

На север раздробленными костями предплечья вытянулись куски земли по направлению к Тромсе и Хаммерфесту, расположившимся далеко за Полярным кругом, – эти куски так узки, что временами полоска суши от моря до шведской границы составляет всего сорок миль. На рельефной карте эта рука выглядит так, словно боги раздробили ее гигантским молотом, расщепив кости и костяшки пальцев на тысячи мельчайших частей. Но нигде эта раздробленность не проявляется более ярко, чем на западном побережье, где должен был бы располагаться край обрубка.

Здесь суша разделена на тысячи фрагментов, между которыми проникло море, сформировавшее миллионы проливов, ущелий и пропастей, изгибающихся узких ущелий, в которых горы отвесно подступают к самой воде. Это – фиорды, и именно отсюда появилась раса людей, которые 1500 лет назад оказались лучшими мореходами в мире, когда-либо поднимавшими парус и бороздившими килем просторы морей. До того, как закончилась их эпоха, они доплывали до Гренландии и Америки, покорили Ирландию, поселились в Британии и Нормандии, совершали набеги вплоть до Марокко и Испании и плавали от Средиземноморья до Исландии. Они были викингами, а их потомки все еще живут и ловят рыбу вдоль узких фиордов Норвегии.

Таким человеком был и Тор Ларсен, капитан дальнего плавания и шкипер, который прогуливался в один из июльских дней мимо королевского дворца в столице Швеции Стокгольме, направляясь из головного офиса своей компании к себе в гостиницу. Встречные всякий раз норовили отойти в сторону и уступить ему дорогу – он был шести футов трех дюймов ростом, а по ширине равнялся ширине тротуара в старой части города, он был голубоглаз и носил бороду. Так как он находился на берегу, то был одет в штатский костюм, но чувствовал себя счастливым человеком, потому что после посещения головного офиса «Нордиа Лайн», оставшегося у него за спиной дальше по Корабельной пристани, у него были все основания полагать, что он вскоре сможет возглавить новую команду.

После шестимесячной учебы на курсах, оплаченных его фирмой, где он познавал премудрости навигации с использованием компьютеров, конструкцию супертанкеров и методы работы с радаром, он просто умирал от желания поскорее возвратиться на море. Причиной вызова в головной офис было получение из рук личного секретаря владельца, председателя правления и генерального директора «Нордиа Лайн» приглашения на ужин, который должен был состояться сегодня вечером. Приглашение относилось и к жене Ларсена, которую проинформировали по телефону и которая летела теперь сюда из Норвегии по билету, оплаченному фирмой. Старик слегка разгорячился, подумал Ларсен. Должно быть, задул попутный ветер.

Он забрал с гостиничной стоянки напротив моста Нюбрюкен взятый в аренду автомобиль и отправился в аэропорт, находящийся в тридцати семи километрах от города. Когда в главном зале аэропорта появилась Лиза Ларсен со своей сумкой, он приветствовал ее с нежностью возбужденного сенбернара, подхватив ее на руки словно девчонку. Она была маленькой и стройной, у нее были темные блестящие глаза, мягкие каштановые кудри, – никто бы не дал ей тридцати восьми. Он просто обожал ее.

Двадцать лет назад, когда он был неуклюжим двадцатипятилетним вторым помощником капитана, он встретился с ней в Осло в один из морозных зимних дней. Она поскользнулась на льду, он но успел подхватить ее, поднял, словно куклу, и вновь поставил на ноги. На ней тогда был отороченный мехом капюшон, который почти скрывал ее маленькое лицо с покрасневшим от мороза носиком, и когда она поблагодарила его, он смог разглядеть только глаза, выглядывавшие из массы снега и меха, наподобие арктической мыши в зимнем лесу. С тех самых пор – во время ухаживания и за все те годы, когда они были женаты, – он называл ее своей арктической мышью.

Он отвез ее в центр Стокгольма, расспрашивая по пути о их доме в Алезунде, расположенном далеко на западном побережье Норвегии, и о том, как продвигается учеба у их двоих детей. К югу от них высоко в небе сделал круговой разворот, поворачивая на курс из Москвы в Лондон, аэробус компании «Бритиш Эйрвейс». Тор Ларсен не знал об этом, да ему было и наплевать.

Ужин, который предстоял им в этот вечер, должен был состояться в знаменитом «Подвале Авроры» – переделанных подземных винных погребах одного из старинных дворцов в средневековом квартале столицы. Когда Тор и Лиза прибыли на место и их проводили вниз по узким ступенькам в подвал, владелец ресторана Леонард уже поджидал их.

– Господин Веннерстрем уже здесь, – сообщил он, показывая дорогу в один из отдельных кабинетов – небольшой уютный грот со сводчатым потолком, сложенным из 500-летнего кирпича, перегороженный мощным столом из великолепного старинного дерева, на котором в чугунных подсвечниках горели свечи, освещавшие эту миниатюрную пещеру. Когда они вошли внутрь, хозяин Ларсена Харальд Веннерстрем с трудом поднялся на ноги, обнял Лизу и пожал руку ее мужу.

Харальд, «Гарри», Веннерстрем еще при своей жизни успел превратиться в легенду среди связанных с морем людей в Скандинавии. Теперь ему было семьдесят пять лет, он был весь седой и испещрен морщинами, на лице у него выделялись колючие, щетинистые брови. Сразу же после окончания второй мировой войны, возвратившись в свой родной Стокгольм, он унаследовал от своего отца полдюжины небольших сухогрузов. За тридцать пять последующих лет он сумел создать самый крупный танкерный флот, принадлежащий одному человеку, если не считать греков и гонконгских китайцев. «Нордиа Лайн» была его детищем, которую он перенацелил в середине пятидесятых с сухогрузов на танкеры, после этого он вложил деньги в строительство новых судов, подгадав под нефтяной бум шестидесятых, при этом он всегда основывался на своем собственном чутье и часто шел против течения.

Они ужинали и негромко переговаривались, Веннерстрем говорил о чем-то малозначащем, расспрашивал их о семейных делах. Его собственная сорокалетняя супружеская жизнь прервалась за четыре года до этого смертью его жены – детей у них не было. Но если бы у него был сын, ему бы хотелось, чтобы он был таким, как огромный норвежец, сидевший напротив – моряк и сын моряка, но особенно он был без ума от Лизы.

Копченый лосось, замоченный в маринаде, с укропом по-скандинавски, был неподражаем, утка, подстреленная на соляных болотах возле Стокгольма, – великолепна. Только после того, как они выпили вино, – Веннерстрем в это время со вздохом потягивал минеральную воду («все, что мне теперь дозволяют эти проклятые доктора»), – он наконец приступил к делу.

– Три года назад, Тор, еще в 1979-м, я сам для себя сделал три прогноза. Один состоял в том, что к концу 1982 года солидарность членов Организации стран-экспортеров нефти – ОПЕК – перестанет существовать. Второй – политика президента США, направленная на ограничение потребления нефти и нефтепродуктов в Америке провалится. И третий заключался в том, что Советский Союз превратится изнетто-экспортера нефти в нетто-импортера. Мне говорили тогда, что я сошел с ума, но я оказался прав.

Тор Ларсен кивнул головой. Создание ОПЕК и поднятие ею в четыре раза цен на нефть зимой 1973 года привело к всемирному кризису и едва не уничтожило экономику западного мира. Это же привело к сокращению деловой активности при использовании нефтяных танкеров на протяжении целых семи лет, при этом прекратились работы над окончанием строительства танкеров водоизмещением миллионы тонн, которые стояли теперь грудой бесполезного металла, приносящего лишь убытки. Надо было обладать немалым мужеством, чтобы осмелиться три года назад предсказать тот ход событий, который развернулся между 1979–1982 годами: раскол ОПЕК, после того как арабский мир разбился на враждующие фракции, вторая революция в Иране, распад Нигерии, лихорадочное стремление радикальных стран-производителей нефти продать ее по любой цене, чтобы финансировать покупку вооружений; резкое увеличение потребления нефти в США, основанное на убеждении рядового американца в его, данном ему Богом, праве грабить ресурсы всего мира, лишь бы ему было удобно; наконец, из-за некачественных технологий добычи советское производство нефти резко упало, что вынудило Россию вновь стать импортером нефти. Все эти три фактора привели к буму на рынке танкерного флота, и теперь, летом 1982 года, им надо было действовать соответственно этому.

– Как вам известно, – резюмировал Веннерстрем, – в прошлом сентябре я подписал контракт с японцами на строительство нового супертанкера. Все эти ребята, работающие в нашем бизнесе, сказали, что я сошел с ума, – половина моего флота стоит на приколе в Стромстад Зунде, а я заказываю новый корабль. Вам известна история «Ист Шор Ойл Компани»?

Ларсен вновь кивнул головой. Небольшая, базировавшаяся в Луизиане нефтяная компания десять лет назад перешла в руки динамичного Клинта Блейка. За эти десять лет она так разрослась и расширила свою деятельность, что вот-вот должна была присоединиться к «семи сестрам» – мастодонтам мировых нефтяных картелей.

– Летом следующего, 1983 года Клинт Блейк собирается вторгнуться в Европу. Это – весьма сложный, переполненный рынок, но он думает, что сможет с ним справиться. Он разместит несколько тысяч заправочных станций вдоль европейских дорог, которые станут продавать бензин и автомобильное масло его собственной марки. Но для этого ему потребуется соответствующий танкерный тоннаж. И я добился своего: семилетний контракт на перевозку нефти с Ближнего Востока в Западную Европу – у меня в руках. Он уже строит нефтеперерабатывающий завод в Роттердаме рядом с «Эссо», «Мобилом» и «Шевроном». Вот для чего потребуется новый танкер. Это – огромный, ультрасовременный и исключительно дорогой корабль, но он окупит себя. Он сможет делать от пяти до шести переходов из Персидского залива в Роттердам в год, и за пять лет полностью себя окупит. Но не по этой причине я строю его: он будем самым большим и самым лучшим кораблем в мире – моим флагманом, памятью обо мне после моей смерти. А вы будете его капитаном.

Ларсен сидел в молчании. Лиза протянула под столом руку, положила поверх его ладони свою и нежно ее сжала. Ларсен знал, что еще два года назад он, будучи норвежцем, не смог бы управлять судном, ходящим под шведским флагом. Но после заключения в прошлом году Готенбургского соглашения, которое интенсивно проталкивал Веннерстрем, шведский судовладелец мог подать прошение о пожаловании почетного шведского гражданства офицерам-нешведам на его судах (но только гражданам других скандинавских стран), чтобы им можно было предложить должность капитана. Он успел уже с успехом проделать подобную операцию с Ларсеном.

Принесли кофе и они с удовольствием принялись за него.

– Его строят для меня в доках Ишикаваима-Харима в Японии, – сказал Веннерстрем. – Это – единственное место в мире, где его смогли бы построить. Там есть сухой док.

Оба помнили те времена, когда корабли строили на стапелях, и затем спускали их оттуда на воду. Они давно миновали: размеры и масса судов стали слишком большими. Гигантов теперь строили в еще больших сухих доках, и когда они были готовы к спуску на воду, море проходило через шлюзы и корабль, как поплавок, поднимался со своих опор, чтобы самому выйти из дока по воде.

– Работа над ним началась в прошлом году 4 ноября, – сообщил им Веннерстрем. – Киль был закончен к 30 января, теперь он приобретает форму. Он отправится в плавание 1 ноября следующего года, чтобы после трехмесячных испытаний и доводок наконец 2 февраля отправиться в рейс. С тобой на капитанском мостике, Тор.

– Спасибо, – произнес Ларсен. – Как вы назовете его?

– А, верно. Я думал об этом. Ты помнишь Саги? Мы назовем его так, чтобы ублажить Ниорн – богиню моря, – известил Веннерстрем. Он перекатывал в руках стакан с водой, смотря прямо на пламя свечи, стоявшей перед ним в чугунном подсвечнике. – Потому что Ниорн управляет стихиями огня и воды, – двумя главными врагами капитана танкера. Возможностью взрыва и самим морем.

Вода, плескавшаяся в его стакане, и пламя свечи отражались в его глазах, также как тогда отражались огонь и вода, когда он беспомощно сидел в шлюпке где-то посреди Атлантики в 1942-ом в четырех кабельтовых от своего пылающего танкера – первого из всех, которые были под его управлением, и наблюдал, как его команда колышется в море вокруг него.

Тор Ларсен внимательно посмотрел на своего патрона, сомневаясь, что старик действительно мог верить в эту мифологию, Лиза же своим женским чутьем поняла, что он именно это и имел в виду. Наконец Веннерстрем откинулся назад, отодвинул в сторону свой стакан и нетерпеливо наполнил пустой стакан красным вином.

– Итак, мы назовем корабль в честь дочери Ниорн – Фреи, самой красивой из всех богинь. Да, мы назовем корабль «Фрея». – Он поднял свой бокал вверх. – За «Фрею»!

Они все выпили.

– Когда корабль отправится в плавание, – торжественно произнес Веннерстрем, – мир поймет, что никогда не видел ничего подобного, а когда он отплавает свое, то мир никогда больше не увидит ничего подобного.

Ларсен знал, что самыми крупными танкерами в мире были принадлежавшие французскому отделению «Шелл» танкеры «Белламайа» и «Батиллус» – оба водоизмещением слегка больше 500 000 тонн.

– Какой дедвейт[123] будет у «Фреи»? – спросил Ларсен. – Сколько нефти она сможет перевозить?

– Ах, да, я забыл упомянуть об этом, – проказливо проговорил старый судовладелец. – Она сможет перевозить один миллион тонн сырой нефти.

Тор Ларсен услышал, как сидевшая рядом жена с присвистом втянула воздух.

– Это много, – наконец проговорил он, – это очень много.

– Самый крупный корабль, который когда-либо видел мир, – сказал Веннерстрем.

Два дня спустя из Торонто в аэропорт Хитроу прибыл большегрузный реактивный самолет. Среди его пассажиров был некий Азамат Крим, родившийся в Канаде сын эмигранта, который, также как и Эндрю Дрейк, англизировал свое имя и фамилию, после чего превратился в Артура Кримминса. Он был одним из тех, кого много лет назад Дрейк отметил как человека, полностью разделявшего его убеждения.

Дрейк уже поджидал его, когда он вышел из зоны таможенного контроля, и они вместе отправились на квартиру Дрейка на Бейсуотер Роуд.

Азамат Крим был крымским татарином, коренастым, смуглым и жилистым. Его отец, в отличие от отца Дрейка, воевал во время второй мировой войны на стороне Красной Армии, а не против нее. Но его верность России ничего ему не принесла. Он попал в плен к немцам во время боя и был обвинен Сталиным, как и его соплеменники, в сотрудничестве с немцами, – совершенно необоснованное обвинение, которое, однако, позволило Сталину депортировать весь татарский народ на восток навстречу опасностям. Десятки тысяч людей погибали в неотапливаемых вагонах для скота, и еще тысячи – в морозных просторах Казахстана и Сибири без пищи и одежды.

В немецком концлагере Чингиз Крим узнал о смерти всей своей семьи. Когда в 1945-ом его освободили канадцы, ему повезло, что его не отправили обратно к Сталину на смерть или каторжный труд. Он подружился с одним канадским офицером – бывшим участником родео из Калгари, – который как-то заприметил татарского солдата на австрийской ферме по разведению лошадей и восхитился его великолепной верховой ездой и умением обращаться с лошадьми. Канадец помог Криму получить разрешение на эмиграцию в Канаду, где тот женился и обзавелся сыном. Теперь Азамату было тридцать лет, но когда он был еще мальчиком, так же как и Дрейк, он воспылал ненавистью к Кремлю за страдания, причиненные народу, к которому принадлежал его отец.

В своей квартире Эндрю Дрейк объяснил свой план, и татарин согласился присоединиться к нему. Вместе они придали последние штрихи плану ограбления банка в Северной Англии, которое было нужно для того, чтобы собрать необходимые средства.

В своей штаб-квартире Адам Монро представил доклад своему непосредственному начальнику Барри Ферндэйлу, который был главой советского отдела. Много лет назад Ферндэйл сам немало времени провел на оперативной работе; он принимал участие в изнурительных расспросах Олега Пеньковского, когда этот русский отступник посетил Англию в составе советской торговой делегации.

Это был небольшого роста, веселый человек с розовыми щеками, несколько полноватый. Свой острый ум и глубокое знание советских реалий он прятал за кажущейся наивностью и экзальтированной веселостью.

Сидя в своем кабинете на четвертом этаже в штаб-квартире фирмы, он прослушал привезенную из Москвы пленку от начала и до конца. Когда она закончилась, он начал энергично протирать свои очки, едва не подпрыгивая от возбуждения.

– Мой дорогой, прямо не верится. Дорогой Адам. Какое экстраординарное событие. Это ведь не имеет цены.

– Если все это правда, – осторожно заметил Монро.

Ферндэйл отреагировал так, словно самому ему это в голову не приходило:

– Ах, да, конечно. Если это правда. Ну, а теперь, тебе надо просто рассказать мне, как ты раздобыл это.

Монро выдал свою историю, осторожно подбирая слова. Все в ней было правдой, за исключением того, что, по его заявлению, источником, откуда он получил пленку, был Анатолий Кривой.

– Кривой, да-да, конечно, я знаю его, – сказал Ферндэйл. – Хорошо, теперь надо будет перевести все это на английский и показать потом хозяину. Это действительно может оказаться крупным делом. Да, знаешь, завтра тебе не придется возвращаться в Москву. У тебя есть где остановиться? В твоем клубе? Прекрасно. Высший класс. Ну ладно, погуляй теперь немного, пообедай по-настоящему и побудь пару деньков в своем клубе.

Ферндэйл позвонил жене и известил ее, что в этот вечер не придет в их скромный дом в Пиннере, а заночует в городе. Жена знала о характере его работы и привыкла уже к подобным отлучкам.

Он провел целую ночь, корпя над переводом, сидя в одиночку в своем кабинете. Он свободно владел русским языком, хотя и не обладал столь острым ухом, как Монро, на разницу в тональностях и голосовые модуляции, что отличает человека, действительно свободно говорящего на двух языках. Но тем не менее, знал он его достаточно хорошо. Он ничего не пропустил в докладе Яковлева, также как в коротком, но страстном обсуждении, которое последовало вслед за ним между членами Политбюро.

На следующее утро ровно в десять ноль-ноль невыспавшийся, но великолепно выбритый, позавтракавший и выглядевший таким же розовым и свежим, как обычно, Ферндэйл позвонил по внутреннему телефону секретарю сэра Найджела Ирвина и попросил об аудиенции. Через десять минут он был у генерального директора.

Сэр Найджел Ирвин молча прочитал перевод, положил его на стол и посмотрел на магнитофонную пленку, лежавшую там же.

– Можно быть уверенным в подлинности этого? – спросил он первым делом.

Барри Ферндэйл сбросил маску манерного весельчака: он работал с Найджелом Ирвином рука об руку много лет, и возвышение его друга на самый высокий пост в их системе, а также пожалованное ему дворянство ничего не изменили в их отношениях.

– Не знаю, – задумчиво протянул он. – Надо будет многое проверить. Это возможно. Адам рассказал мне, что мимолетно встретился с этим Кривым на приеме в чешском посольстве примерно две недели тому назад. Если Кривой подумывал уже в течение некоторого времени о том, чтобы переметнуться, он вполне мог воспользоваться такой возможностью. Пеньковский поступил аналогичным образом: встретился с дипломатом на нейтральной территории и договорился о секретной встрече позднее. Разумеется, к нему отнеслись тогда с подозрением, до тех пор пока его информация не была проверена. Именно это я и хочу сейчас проделать.

– Ну, давай, выкладывай, – обратился к нему сэр Найджел.

Ферндэйл принялся снова за протирку стекол своих очков. За глаза говорили, что интенсивность круговых движений его носового платка по линзам находилась в прямой зависимости от того, какие умственные усилия он прилагал в данный момент, – сейчас он крутил платок с каким-то бешеным остервенением.

– Во-первых, Монро, – начал он. – На тот случай, если это – ловушка, и во время его второй встречи она захлопнется, я хотел бы, чтобы ему предоставили отпуск, который он должен будет проводить здесь, пока мы не покончим с этой пленкой. Противник, может быть, это только предположение, – пытается столкнуть наши правительства лбами.

– А ему положен отпуск? – поинтересовался сэр Найджел.

– Вообще-то, да. В конце мая его так быстро перебросили в Москву, что он не успел отгулять положенные ему две недели летнего отпуска.

– Тогда пусть он возьмет его сейчас, – заключил сэр Найджел. – Но он должен постоянно поддерживать с нами контакт. И пусть он проводит его на Британских островах, Барри. Никаких поездок за границу, до тех пор, пока все это не будет проверено.

– Теперь, что касается самой пленки, – продолжил Ферндэйл. – Она четко разбивается на две части: доклад Яковлева и голоса Политбюро. Насколько я знаю, мы никогда не слышали голоса Яковлева. Поэтому проверить его соответствие нам не удастся. Но все, о чем он говорил, касается исключительно технических вопросов. Я хочу переговорить по этому поводу с кое-какими специалистами в области химических технологий обработки семян. В министерстве сельского хозяйства есть специальный отдел, который занимается подобными вопросами. Разумеется, нет никакой нужды информировать их, зачем нам это нужно, но я хочу быть полностью уверенным, что существует техническая возможность подобной неисправности клапана на бункере с «линданом».

– Ты помнишь ту папку, которую месяц назад нам одолжили кузены? – спросил сэр Найджел. – С теми фотографиями, сделанными при помощи спутников «кондор»?

– Конечно.

– Проверь соответствие симптомов объяснению, представляющимся самоочевидным. Так, еще что-нибудь?

– Вторую часть пленки можно подвергнуть голосовому анализу, – сообщил Ферндэйл. – Я хочу разбить ее на мельчайшие частицы, чтобы никто не узнал, о чем идет речь. Языковая лаборатория в Биконсфильде может, конечно, проверить фразеологию, синтаксис, диалектизмы, жаргон и тому подобное. Но решающее значение будет иметь сравнение голосовых «отпечатков».

Сэр Найджел молча кивнул. Им обоим было известно, что человеческие голоса, преобразованные в серию электронных импульсов и сигналов, настолько же индивидуальны, как и отпечатки пальцев. Так же, как отпечатки пальцев разнятся между собой, так же нет и совершенно одинаковых голосов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Но, вот что, Барри. Я хочу подчеркнуть две вещи. Пока об этом деле не должен знать никто, кроме меня, тебя и Монро. Если это – фальшивка, нам нет нужды пробуждать ложные надежды, если же нет, тогда это – взрывной материал. Никто из технических специалистов не должен знать всего положения вещей. И второе: никогда впредь имя Анатолия Кривого не должно нигде упоминаться. Придумай какой-нибудь псевдоним для этого источника, чтобы с ним затем работали.

Два часа спустя телефонный звонок Барри Ферндэйла оторвал Монро от второго завтрака в его клубе. Это была обычная телефонная линия, поэтому они использовали для прикрытия ничего не значащую деловую беседу.

– Генеральный директор ужасно доволен сообщением об объеме продаж, – известил Ферндэйл. – Он настоятельно рекомендует вам взять двухнедельный отпуск, чтобы мы смогли внимательно рассмотреть это сообщение и подумали, какие действия предпринять далее. Есть какие-нибудь идеи насчет того, куда вы хотели бы поехать?

Монро не думал об этом, но сейчас быстро принял решение. Это была не просьба, а приказ.

– Я хотел бы на какое-то время вернуться в Шотландию, – сказал он. – Я всегда желал совершить летний переход от Лочабера вверх по побережью до Сазерленда.

Ферндэйл отозвался восторженным словоизвержением:

– Горы и лощины нашей доброй Шотландии. Там здорово в это время года. Сам я никогда не любил физические упражнения, но вам, я уверен, там понравится. Только звоните мне, скажем, через день. У вас есть мой домашний телефон, не так ли?

Спустя неделю в Англию по бумагам Красного Креста приехал Мирослав Каминский. Он проехал поездом через всю Европу, проезд ему оплатил Дрейк, финансовые возможности которого теперь приближались к нулю.

Каминский и Крим были представлены друг другу, после чего Каминскому были даны указания.

– Ты будешь учить английский, – приказал ему Дрейк, – утром, днем и ночью. По книгам и граммофонным пластинкам, – так, как никогда до этого. А я тем временем постараюсь раздобыть для тебя какие-нибудь более приличные документы. Ты не сможешь вечно передвигаться по документам Красного Креста. До тех пор, пока я их не добуду и до тех пор, пока ты не сможешь прилично изъясняться по-английски, не выходи из этой квартиры.

Адам Монро бродил в течение десяти дней в гористой местности графств Инвернесс, Росс и Кромарти, пока наконец не спустился в графство Сазерленд. Он добрался до небольшого городка Лохинвер, от которого воды Северного Минча простираются на запад до островов Льюиса. Отсюда он позвонил в шестой раз в дом Барри Ферндэйлу, проживавшему на окраине Лондона.

– Очень рад, что вы позвонили, – прощебетал по телефону Ферндэйл. – Вы можете возвратиться в офис? С вами хотел бы переговорить генеральный директор.

Монро пообещал выехать через час, чтобы как можно скорее добраться до Инвернесса. Оттуда он мог вылететь в Лондон самолетом.

В своем доме на окраине Шеффилда – крупного города в Йоркшире, центре сталеплавильной промышленности, – мистер Норман Пикеринг поцеловал на прощание жену и дочку и отправился на работу в банк, директором которого он являлся. Было превосходное июльское утро.

Через двадцать минут к его дому подъехал небольшой пикап с эмблемой электрической компании на борту, из которого выпорхнули два человека в белых халатах. Они подошли к передней двери: впереди человек с блокнотом в руках, сзади – его напарник с большой картонной коробкой. Миссис Пикеринг открыла им дверь, и служащие вошли внутрь. Никто из соседей не обратил на это ни малейшего внимания.

Еще через десять минут человек с блокнотом вышел наружу и уехал. Напарник по всей видимости остался установить и настроить электроаппаратуру, которую они доставили.

Тридцать минут спустя пикап был припаркован примерно в двух кварталах от банка, а его водитель, уже без белого халата и одетый в деловой костюм серого цвета, неся в руках «атташе-кейс» вместо блокнота, вошел в банк. Он протянул конверт одной из служащих банка, которая, увидев, что он был адресован лично мистеру Пикерингу, отнесла его к нему. Бизнесмен терпеливо ждал.

Не прошло и двух минут, как директор открыл дверь своего кабинета и выглянул наружу. Он нашел глазами поджидавшего его бизнесмена.

– Мистер Партингтон? – спросил он. – Пожалуйста, входите.

Эндрю Дрейк не сказал ни слова до тех пор, пока за ним не закрылась дверь. Когда он заговорил, в его речи не было и следа от его родного йоркширского диалекта, вместо этого в ней чувствовался сильный гортанный акцент, словно он приехал из Европы. Волосы у него были выкрашены в ярко-рыжий цвет, а затененные стекла широких очков до некоторой степени скрывали глаза.

– Я хотел бы открыть здесь счет, – заявил он, – а также снять с него некоторую сумму наличными.

Пикеринг был несколько сбит с толку: старший клерк его банка вполне мог выполнить эту операцию.

– Большой счет и крупная сумма, – сказал Дрейк.

Он протянул через стол чек. Это был банковский чек, из тех, которые выдаются через прилавок. Чек был выписан в Лондоне «Холборном» – отделением банка Пикеринга, – на сумму 30 000 фунтов стерлингов.

– Ясно, – пробормотал Пикеринг. Такие деньги, конечно же, относились к компетенции управляющего. – А сколько вы хотите снять?

– Двадцать тысяч фунтов наличными.

– Двадцать тысяч фунтов наличными? – переспросил Пикеринг и протянул руку к телефонной трубке. – Вы знаете, мне придется позвонить в наш филиал – банк «Холборн», чтобы…

– Не думаю, что это потребуется, – заявил Дрейк и протянул ему через стол утренний выпуск лондонской «Таймс».

Пикеринг уставился в недоумении на газету. Но то, что Дрейк протянул ему затем, заставило его всмотреться еще более внимательно: это была мгновенная фотография, сделанная камерой «поляроид». Он узнал свою жену, которую оставил в целости и невредимости всего полтора часа назад; теперь она сидела с круглыми от ужаса глазами в кресле возле его камина. Он мог разглядеть часть своей гостиной на снимке. Жена прижимала одной рукой их ребенка. На ее коленях лежал тот же самый выпуск «Таймс».

– Снято шестьдесят минут назад, – заметил Дрейк.

В животе у Пикеринга все окаменело. Фотография не смогла бы завоевать никаких призов за качество снимка, но руку человека и направленный на его семью дробовик с обрезанным стволом различить можно было очень четко.

– Если вы поднимите тревогу, – тихо известил его Дрейк, – полиция нагрянет сюда, а не к вам на дом. Прежде чем они успеют ворваться сюда, вы будете мертвы. А ровно через час – если только я не позвоню и не сообщу, что нахожусь в безопасном месте вместе с деньгами, этот человек спустит курок ружья. Прошу вас не думать, что мы шутим: мы готовы умереть, если потребуется. Мы – из фракции Красной Армии.

Пикеринг тяжело сглотнул. Под столом, всего лишь в футе от его колена, была кнопка бесшумной сигнализации. Он опять посмотрел на фотографию и отодвинул колено.

– Вызовите своего старшего клерка, – велел Дрейк, – и проинструктируйте его открыть счет, занести на него средства с этого чека и затем снять со счета двадцать тысяч фунтов стерлингов. Скажите ему, что вы позвонили в Лондон и что все в порядке. Если он выразит недоумение, скажете, что средства нужны для крупной рекламной компании, в которой призовые деньги будут выдаваться наличными. Давайте, соберитесь и сделайте все, как надо.

Старший клерк и вправду был удивлен, но управляющий казался совершенно спокойным, может, слегка подавлен, но в остальном был совершенно нормальным. А человек в темном костюме, сидевший перед ним, казался расслабленным и дружелюбным. Перед каждым из них даже стоял бокал с хересом, хотя при этом бизнесмен не снимал с рук легких перчаток, что было несколько странно для такой теплой погоды. Через тридцать минут старший клерк принес из сейфа деньги, положил их на стол перед управляющим и вышел. Дрейк не спеша упаковал их в «атташе-кейс».

– Осталось тридцать минут, – обратился он к Пикерингу. – Через двадцать пять я сделаю телефонный звонок. Мой напарник уйдет, и даже волоска не упадет с головы вашей жены и ребенка. Если вы подымете тревогу раньше этого срока, он сначала застрелит их, а потом уже будет разбираться с полицией.

Когда он ушел, мистер Пикеринг сидел еще целых полчаса, замерев на месте. Дрейк же позвонил в его дом из телефона-автомата через пять минут после того, как вышел из банка. Крим выслушал его, улыбнулся сидевшей на полу со связанными руками и лодыжками женщине и вышел. Пикапом, который они угнали за день до этого, никто из них больше не пользовался. Крим уехал на мотоцикле, который припарковал в полной готовности дальше по дороге. Дрейк забрал из пикапа мотоциклетный шлем, чтобы прикрыть свои бросающиеся в глаза рыжие волосы, и воспользовался вторым мотоциклом, припаркованным рядом с пикапом. Через тридцать минут их уже не было в Шеффилде. Они бросили свои мотоциклы к северу от Лондона и встретились снова на квартире у Дрейка, где тот смыл с волос красный краситель и разбил на мельчайшие части свои очки.

На следующее утро Монро вылетел первым рейсом на юг из Инвернесса. Когда пластиковые подносы для еды были убраны, стюардесса предложила пассажирам свежие газеты из Лондона. Так как Монро сидел в хвосте самолета, «Таймс» и «Телеграф» ему не достались, но ему хватило «Дейли Экспресс». Новостью дня было ограбление банка в Шеффилде, где два неустановленных человека, предположительно немцы из фракции Красной Армии, похитили 20 000 фунтов стерлингов.

– Проклятые ублюдки, – пробормотал сидевший рядом с Монро английский нефтяник, возвращавшийся с нефтяной платформы в Северном море. Он ткнул ногтем в кричащий заголовок «Экспресс». – Проклятые комми. Я бы их всех подвесил.

Монро согласился, что подвешиванию, несомненно, следует уделить в перспективе внимание.

После прилета в Хитроу он взял такси и поехал к своему заведению, где его сразу же провели в кабинет Барри Ферндэйла.

– Адам, дорогой друг, вы выглядите как совсем другой человек.

Он усадил Монро и предложил ему кофе.

– Так, а теперь о пленке. Вы, должно быть, умираете от желания узнать. Дело в том, мой дорогой, что она подлинная. В этом не может быть никаких сомнений. Все совпадает. В советском министерстве сельского хозяйства была произведена страшная чистка. Выгнали шесть или семь высших функционеров, включая того, как нам кажется, несчастного парня, который сидит сейчас на Лубянке. Это дополнительно подтверждает ее. Но и голоса также подлинные. Как сказали парни из лаборатории, в этом можно не сомневаться. А теперь еще об одной важной вещи: один из наших агентов, работающих в Ленинграде, выехал за город. Там у них на севере они не так много выращивают пшеницы, но тем не менее она там есть. Он остановил машину, чтобы справить малую нужду, и сорвал стебель пораженной пшеницы. Ее доставили три дня назад сюда вместе с диппочтой. Исследования подтвердили, что в корнях повышено содержание этого «линдана». Вот такие дела. Вам удалось раскопать, как изящно выражаются наши американские кузены, изумруд в навозной куче. Такой на двадцать каратов потянет. Кстати, хозяин хочет вас видеть. Сегодня вечером вы возвращаетесь в Москву.

Встреча Монро с сэром Найджелом Ирвином была дружеской, но короткой.

– Хорошо сработано, – сказал хозяин. – Я так понял, что ваша следующая встреча состоится через две недели.

Монро утвердительно кивнул.

– Это может оказаться весьма долговременной операцией, – сделал заключение сэр Найджел, – поэтому может оказаться весьма выгодным, что вы – новый человек в Москве. Никто не станет удивленно поднимать брови, если вы останетесь в Москве еще на пару лет. Но на тот случай, если этот парень вдруг переменит свое решение, – решит пойти на попятную, – надо, чтобы вы его дожали, вытянули из него все, что возможно. Вам нужна какая-нибудь помощь, кто-нибудь для поддержки?

– Нет, благодарю вас, – ответил Монро. – Приняв это решение, агент настаивал, чтобы только я вступал с ним в контакт. Мне кажется, что не стоит вводить других на столь ранней стадии – можем спугнуть. Я также не думаю, что он может свободно разъезжать, как это проделывал Пеньковский. Вишняев никуда не выезжает, поэтому не стоит и Кривому высовываться. Мне придется самому вести его.

Сэр Найджел утвердительно кивнул. «Хорошо, согласен».

Когда Монро ушел, сэр Найджел Ирвин перевернул лицевой стороной вверх папку, которая лежала у него на столе, – это было личное дело Монро. У него были какие-то смутные опасения. Парень был одиноким, он неважно себя чувствовал, работая в коллективе. Представить себе – человек для отдыха путешествует в одиночку в горах Шотландии.

Среди сотрудников фирмы ходила старая поговорка: «Есть старые агенты и есть смелые агенты, но нет старых смелых агентов». Сэр Найджел был старым агентом, и он предпочитал осторожность. Это дело возникло из ничего, совершенно неподготовленное, когда его никто не ожидал. И развивалось оно стремительно. Но с другой стороны, пленка-то подлинная, в этом нет никаких сомнений. Также как в приглашении от премьер-министра навестить ее сегодня вечером на Даунинг Стрит, которое лежало у него на столе. Он, само собой разумеется, проинформировал министра иностранных дел после того, как пленка была проверена, результатом чего и явилось это приглашение.

Задняя дверь дома по Даунинг Стрит, 10 – резиденции премьер-министра Великобритании, – вполне возможно является одной из самых известных дверей во всем мире. Она расположена справа, примерно в двух третях расстояния небольшого тупикового ответвления от Уайтхолла – улицы, словно втиснутой между нависающими громадами зданий правительства и министерства иностранных дел.

Перед этой дверью, – на которой изображены простые белые цифры 10 и висит медный молоток, которую охраняет один невооруженный полицейский констебль, – кучкуются туристы, снимающиеся на память на ее фоне и наблюдающие, как через нее входят и выходят посыльные и разные известные личности.

Вообще говоря, через переднюю дверь проходят обычно общественные деятели, влиятельные лица стараются воспользоваться задней. Дом, называемый в просторечьи «номер 10», расположен под углом в девяносто градусов к зданию правительства, и их задние края почти касаются друг друга, здесь за черной оградой разбит небольшой газон. А там, где края, кажется, уже совсем касаются друг друга, сделан проход к небольшой боковой двери. Именно через эту дверь этим поздним июльским вечером прошел генеральный директор СИС в сопровождении сэра Джулиана Флэннери, секретаря Кабинета. Эту пару сразу же провели на второй этаж, они миновали официальные помещения, где проходили заседания Кабинета, и прошли в личный кабинет премьер-министра.

Премьер-министр прочитала перевод пленки с записью заседания Политбюро, который ей передал министр иностранных дел.

– Вы уже проинформировали американцев об этом деле? – напрямую спросила она.

– Пока нет, мэм, – ответил сэр Найджел. – Мы всего три дня назад окончательно подтвердили ее подлинность.

– Я бы хотела, чтобы вы сделали это лично, – обратилась премьер-министр к сэру Найджелу. Тот, соглашаясь, наклонил голову. – Политические последствия ожидающего Советский Союз зернового голода совершенно безграничны, и США, как самый крупный производитель избыточного зерна в мире, должны быть включены в операцию с самого начала.

– Мне бы не хотелось, чтобы кузены перехватили у нас этого агента, – заметил сэр Найджел. – Ведение этого агента может оказаться исключительно тонким делом. Мне кажется, что нам надо работать с ним самим по себе, в одиночку.

– А они постараются его перехватить? – поинтересовалась премьер-министр.

– Вполне, мэм. Вполне. Мы совместно вели Пеньковского, хотя именно мы завербовали его. Но тогда к этому были свои причины. На этот раз, по-моему, мы должны действовать самостоятельно.

Премьер-министр мгновенно оценила политические преимущества владения таким агентом, который имел доступ к стенограммам заседаний Политбюро.

– Если на вас окажут давление, – заявила она, – обращайтесь сразу ко мне, и я лично переговорю с президентом Мэтьюзом об этом. А тем временем надо, чтобы завтра вы вылетели в Вашингтон и передали им эту пленку или, по крайней мере, ее письменную копию. В любом случае, сегодня вечером я собираюсь переговорить по этому поводу с президентом Мэтьюзом.

Сэр Найджел и сэр Джулиан поднялись было, чтобы уходить, но премьер-министр их задержала.

– Еще одно, – сказала она, – я, естественно, понимаю, что не имею права знать, кто на самом деле этот агент. А Роберту Бенсону вы скажете об этом?

– Конечно, нет, мэм. – Генеральный директор СИС не только бы наотрез отказался раскрыть имя русского агента своему собственному премьер-министру или министру иностранных дел, но даже не собирался ничего сообщать им о Монро, который вел этого агента. Американцы будут проинформированы о Монро, но не о том, с кем он работает. Также как не может быть и речи ни о какой слежке со стороны кузенов за Монро в Москве, – об этом он также позаботится.

– Тогда, полагаю, этот русский отступник получил какой-то псевдоним. Могу я узнать его? – поинтересовалась она.

– Конечно, мэм. Теперь агент проходит во всех архивах просто как «Соловей».

Так получилось, что «Соловей» оказался первой певчей птицей в списке птиц под буквой «С», начиная с которой теперь давали псевдонимы советским агентам, но премьер-министру об этом было неизвестно. Она улыбнулась в первый раз за время их разговора.

– Как точно подобрано.

Глава 5

Дождливым и промозглым утром 1 августа, почти ровно в десять часов, несколько староватый, но комфортабельный четырехмоторный реактивный «Ви-Си-10», приписанный к стратегическому ударному командованию Королевских ВВС, оторвался от летного поля авиабазы Лайнхэм в Уилтшире и взял курс на Ирландию и в сторону Атлантики. Пассажиров было немного: один главный маршал авиации, которому накануне вечером сообщили, что именно этот день наиболее подходит для того, чтобы навестить в Вашингтоне Пентагон и обсудить предстоящие тактические учебные бомбометания, проводимые совместно ВВС США и Королевскими ВВС, – да еще какой-то штатский, одетый в поношенный плащ.

Главный маршал авиации представился этому нежданному штатскому попутчику и узнал в ответ, что с ним летит некий мистер Баррет из Форин офиса, у которого были дела в британском посольстве на Массачусетс Авеню и которого проинструктировали воспользоваться подвернувшейся возможностью лететь на Ви-Си-10, чтобы сэкономить налогоплательщикам стоимость билета на самолет туда и обратно на коммерческой линии. Офицер ВВС никогда так и не узнал, что на самом деле все обстояло совсем наоборот, и самолет Королевских ВВС предназначался для его штатского попутчика.

По другому воздушному коридору к югу от Ви-Си-10 в сторону Нью-Йорка направлялся громадный реактивный «боинг» компании «Бритиш Эйрвейс», взлетевший из аэропорта Хитроу. Среди его 300, и даже более, пассажиров был и Азамат Крим, или Артур Кримминс, канадский гражданин, который двигался на запад с карманами, полными денег для проведения определенных закупок.

Через восемь часов Ви-Си-10 мягко приземлился на военно-воздушной базе Эндрюс в Мэриленде, в десяти милях на юго-восток от Вашингтона. Как только он заглушил двигатели, прямо к трапу подкатил штабной автомобиль Пентагона, из которого выскочил двухзвездный генерал ВВС США. Два солдата военной полиции замерли по стойке «смирно», когда главный маршал авиации спускался по ступенькам к встречавшим его официальным лицам. Через пять минут все было закончено: лимузин Пентагона отъехал в Вашингтон, полицейские в своих белых шлемах, – за что их прозвали «подснежниками», – пошли прочь, а праздные и любопытные вернулись к своим прерванным занятиям.

Никто не обратил внимания на недорогой «седан» с обычными, негосударственными номерами, который спустя десять минут подъехал к припаркованному Ви-Си-10, хотя если бы кто-то обладал достаточной наблюдательностью, он бы обязательно отметил странной формы антенну на его крыше, которая выдает автомобили ЦРУ. Никто не удивился помятому штатскому, который сбежал по трапу и заскочил в машину, и никто не заметил, как машина выехала с территории авиабазы.

Работавший в посольстве США на Гросвенор сквер человек компании был потревожен предыдущей ночью, а его закодированный сигнал в Лэнгли попал в нужные руки, поэтому-то и была послана эта машина. Ее водитель был одет в штатский костюм, он был из младших сотрудников управления, зато на заднем сиденье гостя из Лондона приветствовал глава отдела по Западной Европе – один из подчиненных заместителя директора по операциям. Его выбрали для встречи англичанина, поскольку он когда-то руководил работой ЦРУ в Лондоне и прекрасно поэтому знал его. Никому не нравятся подмены.

– Найджел, как я рад снова вас видеть, – расплылся он в улыбке, после того, как убедился в том, что прибывший, действительно, тот человек, который им нужен.

– Как приятно, что вы приехали меня встретить, Лэнс, – ответил сэр Найджел Ирвин, прекрасно понимая, что в этом не было ничего особенного, это было его работой.

Сидя в автомобиле, они беседовали о Лондоне, семье, погоде. Вопрос о том «что ты здесь делаешь», не поднимался. Машина проехала по окружной дороге столицы к мосту Вудро Вильсона над Потомаком и двинулась на запад в сторону Вирджинии.

На окраине Александрии водитель проехал непосредственно возле засаженной деревьями аллеи мемориала Джорджа Вашингтона, который занимает практически весь западный берег реки. Когда они проехали мимо Национального аэропорта и Арлингтонского кладбища, сэр Найджел Ирвин бросил взгляд направо на скрывающийся за линией горизонта Вашингтон, в котором много лет назад он работал в британском посольстве офицером по связи между СИС и ЦРУ. Тяжелые были тогда дни – сразу же после дела Филби, и даже информация о погоде считалась секретной, если о ней могли узнать англичане. Он подумал о том, что лежало у него в портфеле, и позволил себе легкую усмешку.

Через тридцать минут езды они съехали с главного шоссе, через некоторое время вновь выехали на него и направились в сторону леса. Он вспомнил небольшой щит с незамысловатой надписью «ЦРУ» и вновь подивился, зачем им потребовалось обозначать свое местоположение. Вы либо знаете где, либо – нет, а если не знаете, то в любом случае вас сюда не пригласят.

Они остановились возле ворот в сетчатой ограде высотой семь футов, Лэнс показал пропуск, они въехали и повернули налево мимо ужасного здания для проведения конференций, известного под названием «Иглу», поскольку именно его оно и напоминает.

Штаб-квартира компании состоит из пяти зданий: одно посередине и еще четыре по углам от него, наподобие Андреевского креста. «Иглу» приткнулось сбоку от здания, которое расположено ближе всего к главному входу. Проезжая мимо центрального блока, сэр Найджел посмотрел на массивные двери главного входа, перед которыми в полу сделано изображение государственного герба США. Но ему было известно, что передний вход предназначался для конгрессменов, сенаторов и прочей не слишком жалуемой публики. Автомобиль повернул направо, мимо комплекса и затем подъехал к нему с тыла.

Здесь имеется небольшой скат со стальным ограждением, который спускается на уровень цокольного этажа, здесь в самом низу сделана специальная стоянка, которая может вместить не больше десяти машин. Черный «седан» остановился, затем человек по имени Лэнс передал попечение над сэром Найджелом своему начальнику Чарльзу Аллену, «Чипу», заместителю директора по операциям. Они также прекрасно знали друг друга.

В заднюю стену автостоянки встроен маленький лифт, доступ к которому заграждают стальные двери и два вооруженных человека. Чип Аллен представил своего гостя и воспользовался пластиковой карточкой, чтобы открыть двери лифта. Тихо жужжа, лифт поднял их вверх на семь этажей к помещениям директора. Другая магнитная карточка выпустила их из лифта, они оказались в коридоре перед тремя дверьми. Чип постучал по центральной, и на пороге британского визитера встретил сам Боб Бенсон, которого предупредили снизу.

Бенсон провел его мимо огромного стола к креслам, стоявшим возле камина из бежевого мрамора. Зимой Бенсон любил потрескивание горящих поленьев в нем, но в августе в Вашингтоне не место для каминов, в это время кондиционерам приходится трудиться сверхурочно. Бенсон раздвинул ширму из рисовой бумаги, чтобы отделить это место для отдыха от остального кабинета, и присел напротив своего гостя. Он велел принести кофе и, когда наконец они остались наедине, Бенсон спросил:

– Что привело вас в Лэнгли, Найджел?

Сэр Найджел отхлебнул немного кофе и тоже откинулся на спинку кресла.

– Мы смогли, – начал он без всяких мелодраматических декламаций, – приобрести новый источник.

Он рассказывал почти десять минут, прежде чем директор ЦРУ перебил его.

– Внутри Политбюро? – недоверчиво осведомился он. – Неужели, прямо внутри?

– Скажем, просто с доступом к стенограммам заседаний Политбюро, – ответил сэр Найджел.

– Вы не будете возражать, если я приглашу поучаствовать Чипа Аллена и Бена Кана?

– Вовсе нет, Боб. Все равно им придется сообщить об этом в течение часа. А так мы избежим повторений.

Боб Бенсон поднялся с кресла, подошел к телефону, стоявшему на кофейном столике, и переговорил со своим личным секретарем. Когда он закончил, то смотрел несколько мгновений из окна на расстилающуюся перед ним панораму леса. «Святой Боже, Иисус», – прошептал он.

Сэр Найджел Ирвин абсолютно не был расстроен тем, что его старые партнеры по ЦРУ будут участвовать с самого начала в этом разговоре. Во всех чисто разведывательных организациях, в отличие от одновременно разведывательных и полицейских органов вроде КГБ, имеется два основных направления деятельности. Одно называется «Операции» – целью этого подразделения является сам процесс добывания информации, другое – «Информация», чья задача состоит в сравнении, сличении, переводе и анализе огромной массы сырого, необработанного материала, поступающего для обработки.

Обоим подразделениям необходимо быть на должной высоте в своей области деятельности. Если информация некачественная, лучшие аналитики во всем мире смогут выдать лишь какую-нибудь чепуху, если же некомпетентны аналитики, все усилия людей, занятых сбором информации, пойдут насмарку. Государственным деятелям необходимо знать, что делают, – а по возможности, и что собираются сделать, – другие страны, независимо от того, дружественные они или потенциальные противники. Что они делают в данный момент, в наши дни в большинстве случаев можно определить путем наблюдения, а вот что онинамереваются совершить – нет. Вот почему все космические системы наблюдения не смогут предоставить аналитикам материал, добытый изнутри секретных совещаний противной стороны.

В ЦРУ два человека руководят всеми делами, подчиняясь директору управления (который вполне может быть политическим назначенцем), – это заместитель директора (Операции) и заместитель директора (Информация). Именно отделение оперативной работы разжигает воображение авторов приключенческих романов, отделение информации занято незаметной, медленной, кропотливой, часто утомительной работой, которую, однако, невозможно переоценить.

Это практически трудноразделимые вещи, и двум замам приходится работать рука об руку; соответственно, им необходимо доверять друг другу. Бенсону, как политическому выдвиженцу, повезло в этом отношении: его заместителем по оперативной работе был Чип Аллен, бывший игрок в футбол, а замом по информационным вопросам – Бен Кан, еврей, в прошлом шахматный гроссмейстер – оба подходили друг другу, как пара перчаток. Через пять минут оба сидели перед Бенсоном и Ирвином в креслах перед камином, о кофе все забыли.

Руководитель британской шпионской сети рассказывал почти целый час. Никто не перебил его ни словом на протяжении всего этого времени. Затем американцы прочитали сообщение «Соловья» и посмотрели на магнитофонную пленку, лежавшую в пластиковом пакете, словно собирались съесть ее. Когда Ирвин закончил, некоторое время царило молчание, его нарушил Чип Аллен.

– Пеньковский перевернется в гробу, – заметил он.

– Вы наверняка захотите проверить все, – ровным голосом сказал сэр Найджел. Никто не возразил против этого. Дружба дружбой, но… – Нам на это потребовалось десять дней, но надо было быть в полной уверенности. Голосовые «отпечатки» совпали – все до одного. Мы уже обменивались с вами телеграммами о разгоне, учиненном Советами в министерстве сельского хозяйства. Ну и конечно, вы располагаете фотографиями со своих «кондоров». Да, и напоследок…

Из своего пластикового пакета он достал небольшой полиэтиленовый мешок с молодым пшеничным стеблем внутри.

– Один из наших парней сорвал его с поля за Ленинградом.

– Я привлеку наше министерство сельского хозяйства для его проверки, – сообщил Бенсон. – Что-нибудь еще, Найджел?

– Да вообще-то нет… – протянул сэр Найджел. – Разве что пара незначительных вопросов…

– Давай, выкладывай.

Сэр Найджел глубоко вздохнул и продолжил:

– Наращивание русскими сил в Афганистане. По нашему мнению, они могут вести подготовку к броску по направлению к Пакистану и Индии через перевалы. Мы считаем их нашим участком. Если бы вы могли направить «кондоры» на это место…

– Можешь считать, что фотографии у тебя уже в кармане, – без колебания отрезал Бенсон.

– Ну, и еще, – резюмировал сэр Найджел, – тот русский перебежчик, которого вы вывезли из Женевы две недели назад. Кажется, ему кое-что известно о советских агентах в наших профсоюзах.

– Мы переслали вам стенограммы допросов, касающиеся этого, – быстро встрял Аллен.

– Нам бы хотелось получить прямой доступ к нему, – сказал сэр Найджел.

Аллен посмотрел на Кана, тот пожал плечами.

– О'кей, – заявил Бенсон. – А мы сможем получить доступ к «Соловью»?

– Сожалею, нет, – ответил сэр Найджел. – Тут совсем другое дело. С «Соловьем» все обстоит гораздо сложнее, он подвергается прямой опасности. Я не хочу, чтобы эта рыбка сорвалась с крючка просто из-за перемены настроения. Но вы будете получать все материалы, как только мы сами их получим. Но о вашем прямом подключении речи быть не может. Я стараюсь ускорить доставку и количество материалов, но это займет определенное время, и тут нужна особая осторожность.

– Когда планируется следующая доставка? – спросил Аллен.

– Ровно через неделю. По крайней мере, на этот день назначена встреча. Надеюсь, передача материала состоится.

Сэр Найджел Ирвин переночевал в специальном охраняемом доме ЦРУ, расположенном в сельской местности где-то в Вирджинии; на следующее утро «мистер Баррет» вылетел обратно в Лондон со своим главным маршалом авиации.

Три дня спустя Азамат Крим отбыл с пирса № 49 в Нью-Йоркской гавани на борту старушки «Королева Елизавета II» в направлении Саутгемптона. Он решил ехать морем, а не лететь самолетом, потому что на море его багаж не требовалось проверять при помощи рентгеновских лучей.

Он закупил все, что нужно. Одним из предметов его багажа была стандартная алюминиевая сумка, наподобие тех, которыми пользуются профессиональные фотографы для защиты своих камер и линз. Из-за своего назначения сумку нельзя было проверять в рентгеновском аппарате, но ее могли осмотреть и вскрыть. Для того, чтобы камеры и линзы не ударялись друг о друга, они были разложены в соответствующих отделениях из литого пластика внутри сумки, – пластик был приклеен к дну сумки, но не доходил до самого днища примерно на два дюйма. В этом промежутке лежало два пистолета с обоймами.

Другим предметом багажа, спрятанным глубоко внутри чемодана с одеждой, была алюминиевая труба с завинчивающейся крышкой, в которой лежало нечто напоминающее длинный, цилиндрический прицел для фотоаппарата диаметром примерно четыре дюйма. Он рассчитал заранее, что в глазах всех – за исключением разве уж самых подозрительных таможенников, – он сойдет за приспособление, которым фотоманы пользуются для съемок на дальнем расстоянии. Набор фотоальбомов с изображениями птиц и диких ландшафтов, лежавших рядом с этим оптическим приспособлением, должен был подтвердить это объяснение.

На самом деле это был усилитель яркости изображения, который также называют ночным прицелом, – того типа, который можно приобрести без специального разрешения в обычном магазине в США, но не в Англии.

В воскресенье, 8 августа, над Москвой стояло кипящее марево, и те, кто не мог добраться до пляжа, стекались в многочисленные плавательные бассейны, особенно много народа направлялось в новый комплекс, построенный к Олимпийским играм 1980 года. Но сотрудники британского посольства наравне с персоналом еще десятка посольств находились в этот день на берегу Москвы-реки, вверх по течению от Успенского моста. Среди них был и Адам Монро.

Он пытался напустить на себя выражение беззаботности, чтобы походить этим на других, но это давалось ему с трудом. Он слишком часто сверялся с часами и в конце концов поднялся и оделся.

– Эй, Адам, ты ведь не собираешься обратно в такую рань? До заката у нас уйма времени, – окликнула его одна из секретарш.

Он выдавил из себя подобие улыбки.

– Долг зовет, а точнее, мне должны позвонить по поводу планируемого визита делегации торговой палаты Манчестера, – прокричал он в ответ.

Он прошел через лесонасаждения к своей машине, забросил внутрь свои купальные принадлежности, огляделся украдкой – не наблюдает ли кто-либо за ним, и запер автомобиль. Кругом было так много людей в сандалиях, летних брюках и рубашках с короткими рукавами, что еще на одного такого же никто не обращал ни малейшего внимания. Он мысленно поблагодарил небеса за то, что люди из КГБ, по-видимому, вообше никогда не снимают свои официальные костюмы. В пределах прямой видимости не было никого, кто хотя бы в самой малости напоминал противника. Он еще раз огляделся и, свернув с дорожки, двинулся сквозь лес на север.

Валентина уже поджидала его, стоя в тени деревьев. Он почувствовал, как мышцы живота сжимаются в комок, несмотря на то, что он был рад видеть ее. Ее не обучали обнаруживать слежку, и за ней вполне мог увязаться хвост. В этом случае дипломатический статус избавит его от неприятностей более крупных, чем высылка, – но последствия этого будут огромными. Но даже не это заботило его больше всего: что они сделают с ней, если поймают, – только это и имело значение. Независимо от ее мотивов, то, что она делала, можно было назвать только государственной изменой, и никак иначе.

Он крепко обнял ее и поцеловал. Она вернула ему поцелуй, вся дрожа в его объятиях.

– Ты боишься? – спросил он.

– Немного, – кивнула она в ответ. – Ты прослушал магнитофонную запись?

– Да. Перед тем, как передать ее кому следует. Наверно, мне не надо было этого делать, но я сделал.

– Тогда ты знаешь о голоде, который нас ожидает. Адам, когда я была еще девочкой, я видела голод в нашей стране, – это было сразу же после войны. Это было страшно, но он был вызван войной, его виновниками были немцы. Мы могли тогда справиться с ним. Наши вожди были на нашей стороне, мы были уверены, что они в конце концов добьются улучшения.

– Может, им удастся справиться с этой бедой и сейчас, – запинаясь пробормотал Монро.

Валентина сердито покачала головой.

– Они даже не пытаются, – вырвалось у нее, – я сидела рядом с ними, вслушиваясь в их голоса, ведя протокол. Они просто пререкаются друг с другом, стараются спасти свою шкуру.

– А дядя твоего мужа, маршал Керенский? – осторожно спросил он.

– Он ничем не лучше остальных. Когда я выходила замуж, дядя Николай был у нас на свадьбе. Мне казалось, что он такой веселый, такой добрый. Правда, это была его личная жизнь. А теперь мне удалось послушать, как он ведет себя в жизни общественной: он такой же, как они – циничный и беспощадный. Каждый из них старается подсидеть другого, чтобы добиться еще большей власти, а что будет с людьми – на это им наплевать. Наверное, я должна была бы быть такой же, как они, но я не могу. Я больше не могу этого вынести.

Монро посмотрел через поляну на росшие там сосны, но перед глазами у него были оливковые деревья и мальчишка в форме, который кричал: «Я вам не принадлежу». Как странно, подумалось ему, государственные структуры со всей своей властью иногда заходят слишком далеко и теряют контроль за своими собственными слугами из-за того, что слишком перегибают палку. Это случается не часто, но бывает.

– Я могу вывезти тебя отсюда, Валентина, – сказал он. – Мне придется оставить дипломатическую службу, но такое уже бывало. Саша еще достаточно молод, чтобы вырасти в каком-нибудь другом месте.

– Нет, Адам, это страшно соблазнительно, но я не могу. Несмотря ни на что, я – частица России, я должна остаться. Может быть, когда-нибудь… я не знаю.

Они сидели некоторое время не говоря ни слова, держа друг друга за руки. Наконец она прервала затянувшееся молчание.

– Твои… люди из разведки передали пленку в Лондон?

– Наверно, да. Я передал ее человеку, который, по-моему, является резидентом секретной службы в нашем посольстве. Он спросил меня, будет ли какое-нибудь продолжение.

Она указала кивком на свою сумочку.

– Это всего лишь стенограмма. Я больше не могу приносить магнитофонные записи. После сверки со стенограммами их запирают в сейф, а у меня нет ключей. Здесь у меня листы с записью следующего заседания Политбюро.

– Валентина, как ты их выносишь оттуда? – спросил он.

– После заседаний, – рассказала она, – магнитофонные записи и рукописные стенограммы приносят под охраной в здание Центрального Комитета. Там, в закрытой на замок комнате, работаю я и еще пять женщин. Начальником над нами поставлен один мужчина. После того, как стенограммы переписываются набело, пленки запирают в сейф.

– Как же ты тогда достала первую?

Она пожала плечами.

– У нас новый начальник, его поставили всего месяц назад. Тот, что был до него, вел дела более небрежно. Рядом с нами расположена студия, где перед тем, как их запереть, с пленок делают одну-единственную копию. В один из дней в прошлом месяце я оказалась там одна и это продолжалось достаточно долго, чтобы я успела подменить вторую пленку пустой.

– Пустой? – вскрикнул Монро. – Они же заметят подмену, если им придет вдруг в голову проиграть эти пленки.

– Вряд ли, – протянула она. – Стенограммы после сверки их с магнитофонными записями направляются в архив. Мне повезло с этой пленкой: я вынесла ее в хозяйственной сумке под овощами, которые я приобрела в распределителе Центрального Комитета.

– Тебя не обыскивали?

– Нас вообще никогда не обыскивают. Нам доверяют, Адам, мы – элита новой России. С бумагами легче. На работе я ношу вышедший из моды пояс. Я скопировала стенограмму прошлого июньского заседания, но заложила при этом в машину одну лишнюю копию, после окончания процедуры я перевела регулятор количества копий на одну цифру назад. Лишнюю копию я спрятала внутри своего пояса. Снаружи на нем не было заметно никаких утолщений.

Монро вновь почувствовал, как напрягаются мышцы у него на животе при мысли о том риске, которому она себя подвергала.

– А о чем они говорили на этом заседании? – спросил он, указывая на ее сумочку.

– О последствиях, – ответила она. – Что произойдет, если разразится голод. Что народ России с ними сделает. Но Адам… после этого заседания в начале июля было еще одно. Я не смогла скопировать его, так как была в отпуске. Я не могла отказаться идти в отпуск, это было бы слишком заметным. Но когда я вернулась, то встретилась с одной из женщин, стенографировавших это заседание. Она побледнела, когда я спросила ее о нем, и отказалась что-нибудь говорить.

– А ты сможешь достать эту стенограмму? – поинтересовался Монро.

– Попытаюсь. Придется подождать, пока в отделе никого не останется, тогда я смогу воспользоваться копировальной машиной. После этого я переставлю регулятор, и никто не узнает, что ею пользовались. Но я смогу сделать это не раньше следующего месяца, тогда я буду работать в вечернюю смену и смогу улучить момент, когда останусь одна.

– Нам не следует больше встречаться в этом месте, – сообщил Монро. – Повторение одного и того же слишком опасно.

Следующий час он посвятил описанию некоторых профессиональных премудростей, которые ей необходимо было знать, собираясь и отправляясь на встречу. Наконец он протянул ей пачку листков, покрытых мелким шрифтом, которые до этого были спрятаны у него под рубашкой навыпуск.

– Здесь все записано, дорогая. Запомни это и сожги. Пепел спусти в канализацию.

Пять минут спустя она отдала ему пачку грязноватых листков, покрытых рукописными записями, сделанными прекрасным почерком кириллицей, которые она достала из своей сумочки, и растворилась в лесу, двигаясь по направлению к своей машине, оставленной на песчаной лесной дорожке примерно в полумиле от них.

Монро спрятался в тени арки над утопленной в стену боковой дверью часовни. Там он вытащил из кармана моток клейкой ленты, спустил до колен свои брюки и прикрепил переданные ему листки к бедру. Когда он подтянул брюки, подпоясался и двинулся обратно, он чувствовал, как бумаги мерно колыхались в такт его движениям, но под его широкими, сделанными в России брюками это было совсем не заметно.

К полуночи, сидя в тишине своего кабинета, он успел перечитать их десяток раз. В следующую среду в портфеле, прикованном к руке курьера, они были отправлены в Лондон, кроме того, они были запечатаны в конверт с сургучной печатью и предназначались для передачи исключительно в руки связного СИС в Форин офисе.

Стеклянные двери, за которыми расположился розовый сад, были плотно закрыты и только жужжание кондиционера нарушало молчание в Овальном кабинете Белого дома. Прекрасные июньские дни давно миновали, а жаркая духота вашингтонского августа совершенно исключала всякую возможность открыть двери или окна.

Вокруг фасада здания, выходящего на Пенсильвания авеню, сгрудились толпы разопревших на жаре туристов, восхищенных видом знакомого фронтона Белого дома – всеми его колоннами, флагами и искривленной подъездной дорожкой, другие терпеливо стояли в очереди на экскурсию по этой самой главной из всех американских святынь. Но никому из них не удалось бы проникнуть в небольшое западное крыло президентских апартаментов, где уединился президент Мэтьюз со своими советниками.

Перед его столом сидели Станислав Поклевский и Роберт Бенсон. К ним присоединились государственный секретарь Дэвид Лоуренс – бостонский юрист и столп истеблишмента восточного побережья.

Президент Мэтьюз закрыл защелку на лежавшей перед ним папке. К этому времени он уже не раз успел перечитать первую стенограмму заседания Политбюро, переведенную на английский язык; сейчас же он только что закончил читать результаты оценки его экспертами этой стенограммы.

– Боб, ваша оценка их нехватки в тридцать миллионов тонн была удивительно близка к действительности, – сказал он. – А теперь представляется, что им не хватит от пятидесяти до пятидесяти пяти миллионов этой осенью. И у вас нет никаких сомнений, что эта стенограмма поступила прямо изнутри Политбюро?

– Господин президент, мы проверили запись всеми возможными способами. Голоса – подлинные, следы избыточной дозы линдана в корнях пшеницы – подлинные, разгон в министерстве сельского хозяйства у Советов действительно имел место. Мы полагаем, что не может быть достаточных оснований сомневаться в том, что на магнитофонной записи действительно заседание Политбюро.

– Надо будет воспользоваться этим должным образом, – протянул президент. – Мы не должны допустить никакого просчета в этом деле. Никогда прежде у нас не было подобной возможности.

– Господин президент, – вмешался Поклевский, – это означает, что Советы ожидают не просто серьезные нехватки, как мы предполагали в то время, когда в прошлом месяце вы задействовали закон Шэннона. Их ожидает голод.

Сам того не подозревая, он слово в слово повторил слова Петрова, сказанные им в Кремле два месяца назад на ухо своему соседу, Иваненко, – на пленке их не было. Президент Мэтьюз медленно наклонил голову.

– С этим невозможно спорить, Стан. Вопрос состоит в том, что мы теперь будем делать.

– Пусть они получат свой голод, – заявил Поклевский. – Это их самая большая ошибка с тех пор, когда Сталин отказался поверить предупреждениям с Запада о наращивании нацистами своих сил вдоль его границ в 1941 году. На этот раз их враг находится внутри. Так пусть теперь сами с этим и разбираются: заварили кашу – пусть расхлебывают.

– Твое мнение, Дэвид? – спросил президент своего госсекретаря.

Госсекретарь Лоуренс отрицательно покачал головой. Разница мнений архи-ястреба Поклевского и осторожного бостонца была широко известной и приобрела анекдотический оттенок.

– Я не согласен, господин президент, – произнес он внушительно. – Во-первых, я не думаю, что мы достаточно основательно изучили возможные варианты того, что произойдет, если следующей весной Советский Союз погрузится в хаос. Насколько мне представляется, здесь речь не только о том, чтобы дать им вариться в собственном соку. Последствиями всего этого могут быть огромные потрясения по всему миру.

– Боб? – поинтересовался президент.

Директор его разведывательных органов был погружен в задумчивость.

– У нас есть время, господин президент, – проговорил он наконец. – Они знают, что в прошлом месяце вы задействовали закон Шэннона. Знают и то, что если захотят получить зерно, им придется обратиться к вам. Как правильно заметил госсекретарь Лоуренс, мы должны с полной ответственностью отнестись к возможным последствиям голода на территории всего Советского Союза. Мы можем заняться этим прямо с этого момента. Рано или поздно, Кремлю придется раскрыть карты. Когда они сделают это, все козыри будут у нас в руках. Мы знаем, насколько плохи у них дела, им же неизвестно, что мы знаем об этом. У нас есть пшеница, есть «кондоры», есть «Соловей», и мы располагаем запасом времени. На этот раз все тузы в наших руках. Пока мы можем обождать и отложить принятие окончательного решения о том, по каким правилам играть с ними.

Лоуренс утвердительно кивнул и с еще большим уважением посмотрел на Бенсона. Поклевский пожал плечами. Президент Мэтьюз принял между тем решение.

– Стан, я хочу, чтобы в рамках Совета национальной безопасности вы собрали специальную группу. Надо, чтобы она была небольшой и работала в абсолютной тайне. Там будете вы, Боб и Дэвид. Далее председатель Объединенного комитета начальников штабов, министры обороны, финансов и сельского хозяйства. Мне надо знать, что произойдет во всем мире, если Советский Союз начнет голодать. Я должен это знать, и как можно скорее.

В этот момент зазвенел один из телефонов, стоявших на его столе. Это был телефон прямой связи с Государственным департаментом. Президент Мэтьюз вопросительно посмотрел на Дэвида Лоуренса.

– Это ты мне звонишь, Дэвид? – улыбаясь, спросил он.

Госсекретарь поднялся со своего места и снял телефонную трубку. Он безмолвно держал ее у уха несколько минут, затем положил на место.

– Господин президент, события ускоряются. Два часа назад в Москве министр иностранных дел Рыков вызвал к себе посла Дональдсона. От имени советского правительства он предложил Соединенным Штатам продать весной следующего года Советскому Союзу пятьдесят пять миллионов тонн зерна.

В течение нескольких секунд в Овальном кабинете можно было услышать только тиканье изысканных часов из позолоченной бронзы, стоявших над отделанным мрамором камином.

– Что ответил посол Дональдсон? – спросил президент.

– Конечно же, что эта просьба будет передана в Вашингтон для рассмотрения, – ответил Лоуренс, – и что, без сомнения, ваш ответ последует в должное время.

– Господа, – сказал президент, – мне нужны ответы на поставленные здесь вопросы и я должен получить их очень быстро. Я могу задержать мой ответ самое позднее на месяц, но к 15 сентября я во что бы то ни стало должен иметь ответ. К этому времени я должен знать, что может получиться в результате. Все возможные последствия.

– Господин президент, в течение ближайших нескольких дней мы должны, вероятно, получить второй пакет информации от «Соловья». Там, может быть, будет представлено, как видят эту проблему в Кремле.

Президент Мэтьюз кивнул в знак согласия и обратился к Бенсону:

– Боб, как только эта информация поступит, надо чтобы ее немедленно перевели на английский и представили мне.

Когда в Вашингтоне, в сумерки, закончилось заседание в президентском кабинете, в Англии уже давно было темно. В течение ночи с 11 на 12 августа полицией было зарегистрировано множество ограблений и краж со взломом, но полицию графства Сомерсет больше всего обеспокоила кража из охотничьего магазина в тихом городке Таунтоне, расположенном в прелестной сельской местности.

Воры, по всей видимости, навестили магазин в дневные часы за день или за два до ограбления, – об этом можно было судить по тому, как ловко был перерезан кабель сигнализации: преступники наверняка заранее высмотрели, где он проходит. После отключения сигнализации воры мощными кусачками проделали отверстие в декоративной металлической решетке на окне, выходившем в переулок позади магазина.

В магазине не было явных следов ограбления, и обычное оснащение банковских налетчиков – дробовики – также оказалось нетронутым. Владелец магазина обнаружил, что пропало одно-единственное охотничье ружье, причем одно из самых лучших – высокоточное ружье финского производства, Сако Хорнет 22-го калибра. Кроме того, пропали две коробки патронов для этой винтовки – «ремингтоны» весом 45 гран с пулями из мягкого металла и впадинами на кончике, способные лететь с высокой скоростью и наносить серьезные раны при попадании в цель.

Эндрю Дрейк сидел в своей квартире в Бейсуотере вместе с Мирославом Каминским и Азаматом Кримом и рассматривал оснащение, разложенное на столе в гостиной; оно включало в себя два пистолета, к каждому из которых имелось два заряженных магазина, винтовку с двумя коробками патронов и усилитель изображения.

Существует два основных вида приборов ночного видения: инфракрасный прибор и усилитель изображения. Люди, которым приходилось стрелять по ночам, предпочитают последний, и Крим, который провел три года в канадских парашютно-десантных войсках и много охотился в Западной Канаде, сделал правильный выбор.

Принцип действия инфракрасного прицела заключается в излучении пучка инфракрасных лучей вдоль линии прицеливания, чтобы осветить мишень, которая отображается на прицеле как зеленоватый контур. Но поскольку этот прицел излучает свет – хотя бы он и невидим для невооруженного глаза, – ему необходим источник энергии. Усилитель же изображения работает по принципу сбора всех мельчайших частиц света, которые присутствуют в окружающей «тьме» с последующей их концентрацией, наподобие того, как гигантская радужная оболочка совы может концентрировать свет и видеть благодаря этому двигающуюся мышь в такой темноте, где человеческий глаз не заметил бы ничего. Этому прицелу не требуется источник энергии.

Вначале небольшие по размерам ручные усилители изображения были разработаны для военного применения, но в конце семидесятых ими заинтересовались многочисленные американские фирмы, работающие в сфере безопасности, их стали использовать охранники на предприятиях и другие. Вскоре они поступили в торговую сеть. В начале восьмидесятых годов в Америке за наличные в обычных магазинах стало возможным купить и более крупные варианты таких приборов, которые можно было установить в качестве прицела на стволе винтовки. Именно такой прицел и купил Азамат Крим.

На винтовке в верхней части ее ствола уже имелись пазы для установки телескопического прицела для спортивной стрельбы по мишеням. При помощи напильника и тисков, прикрепленных к краю кухонного стола, Крим начал подгонять захваты усилителя изображения, чтобы они могли войти в эти пазы.

В то время, как Крим занимался своей работой, в миле от него на Гросвенор Сквер Барри Ферндэйл посетил посольство США. По предварительной договоренности он должен был навестить резидента ЦРУ в Лондоне, который на первый взгляд был обычным дипломатом, включенным в штат посольства своей страны.

Встреча была короткой и дружественной. Ферндэйл извлек из своего портфеля стопку листков и протянул их своему коллеге.

– Только что из печати, дорогой друг, – известил он американца. – Слегка многовато, правда. Эти русские так говорливы, не так ли? Но в любом случае, желаю удачи.

Эти бумаги были вторым сообщением «Соловья», которое уже перевели на английский. Американец знал, что ему придется самому зашифровать его и самому же отправить. Никто другой не увидит этих бумаг. Он поблагодарил Ферндэйла и приступил без промедления к работе, которая должна была занять у него целую ночь.

Но не только он мало спал в эту ночь. Далеко от него в городке Тернополь на Украине сотрудник КГБ в штатском вышел из клуба для сержантского состава, – который одновременно служил и распределителем, – расположенного возле казарм КГБ, и двинулся пешком домой. Его должность не позволяла ему иметь служебную машину, а его личная была припаркована возле его дома. Его это не смущало: была теплая, прекрасная ночь, а перед этим он провел весьма приятный вечер со своими коллегами в клубе.

По этой причине он, вероятно, и не заметил двух людей, притаившихся в подъезде напротив, которые, казалось, наблюдали за входом в клуб и которые кивнули друг другу.

Было далеко за полночь, и Тернополь, несмотря на теплую августовскую ночь, был совершенно безжизнен. Дорога секретного агента лежала в стороне от главных улиц города, вскоре он оказался в обширном парке Шевченко, где склонившиеся деревья своей листвой почти полностью скрывали узкие дорожки. Он хотел спрямить себе путь, но тот оказался самым длинным из всех, какие он когда-либо делал. Когда он дошел до середины парка, позади послышался шум торопливых шагов; он успел полуобернуться, но получил удар свинчаткой по голове и безжизненной массой упал на землю.

Он очнулся, когда уже был близок рассвет. Его оттащили в кусты, где из карманов у него вытащили бумажник, деньги, ключи, удостоверение личности и карточку на получение довольствия. Милиция и КГБ пытались на протяжении нескольких недель расследовать это совершенно необычное разбойное нападение, но виновников обнаружить не удалось. Вообще говоря, первым же поездом они выехали из Тернополя и вскоре были у себя дома во Львове.

Президент Мэтьюз лично председательствовал на заседании специального комитета, который рассматривал второе сообщение «Соловья»; заседание шло весьма спокойно.

– Мои аналитики уже высказали несколько идей о возможных последствиях голода в Советском Союзе зимой-весной следующего года, – сообщил восьми мужчинам, собравшимся в Овальном кабинете, Бенсон, – но никто из них, по-моему, не осмелился бы зайти так далеко, как это сделало само Политбюро в своем прогнозе широкомасштабного взрыва недовольства и нарушений закона. Ничего подобного в Советском Союзе слышать не приходилось.

– То же самое можно сказать и о моих людях, – согласился госсекретарь Дэвид Лоуренс. – Политбюро говорит здесь о том, что КГБ не сможет удержать ситуацию под контролем. Не думаю, что мы смогли зайти столь далеко в наших прогнозах.

– Итак, какой ответ я дам Максиму Рудину на его запрос о покупке пятидесяти пяти миллионов тонн зерна? – задал вопрос президент.

– Господин президент, скажите ему нет, – настаивал Поклевский. – У нас сейчас есть возможность, какой никогда не было раньше и какой больше может не быть. Вы держите Максима Рудина и все его Политбюро в кулаке. В течение двух десятилетий сменявшие друг друга администрации США вытягивали Советы из беды всякий раз, когда у них возникали проблемы в экономике. И всякий раз они, справившись со своими трудностями, становились еще более агрессивными. Всякий раз они отвечали еще большим увеличением своего участия в Африке, Азии, Латинской Америке. Всякий раз третий мир получал повод думать, что Советы выбрались из своих затруднений своими собственными усилиями, что марксистская экономическая система работает.

На этот раз мир сможет окончательно убедиться, что марксистская экономическая система не работает и никогда работать не будет. На этот раз я настоятельно прошу вас затянуть гайки, по-настоящему затянуть. Вы сможете потребовать уступок за каждую тонну пшеницы. Вы сможете заставить их убраться из Азии, Африки и Америки. А если они откажутся, вы сможете сместить Рудина.

– И что, – президент Мэтьюз похлопал по докладу «Соловья», лежавшему перед ним, – это позволит сместить Рудина?

Ему ответил Дэвид Лоуренс, и никто не выразил несогласия с ним.

– Если то, о чем говорят здесь сами члены Политбюро, действительно произойдет внутри Советского Союза, – да. Рудин действительно бесславно падет, как пал Хрущев, – сказал он.

– Так используйте же силу, – продолжал настаивать Поклевский. – Воспользуйтесь ею. Рудин исчерпал все свои варианты. У него нет другой альтернативы, кроме как согласиться на все ваши условия. Если он откажется, скиньте его.

– А его преемник… – начал было президент.

– Увидит, что произойдет с Рудиным, и получит благодаря этому наглядный урок. Любой его преемник будет вынужден согласиться на условия, которые мы представим.

Президент Мэтьюз попросил высказаться остальных участников заседания. Все, кроме Лоуренса и Бенсона, согласились с Поклевским. Президент Мэтьюз принял решение – ястребы победили.

Советское министерство иностранных дел расположено в одном из семи практически идентичных зданий, сделанных в архитектурном стиле, который предпочитал Сталин; они напоминают свадебный пирог, словно их неоготическую конструкцию создавал какой-то сумасшедший кондитер. Здание министерства, отделанное коричневым песчаником, стоит на углу Арбата, на Смоленском бульваре.

В предпоследний день месяца кадиллак с кузовом типа «брогам» американского посла в Москве подкатил к парадным дверям, оттуда господина Мортона Дональдсона провели в шикарный кабинет Дмитрия Рыкова на четвертом этаже. Дмитрий Рыков уже много лет был советским министром иностранных дел. Они великолепно знали друг друга: до своего прибытия в Москву посол Дональдсон много проработал в ООН, где Рыков был весьма заметной фигурой. Им не раз довелось поднимать там тосты за здоровье друг друга, впрочем, как и в Москве. Но в этот день их встреча носила официальный характер. Дональдсона сопровождал его начальник канцелярии, рядом с Рыковым стояли пять высших официальных лиц его министерства.

Дональдсон слово в слово, медленно зачитал свое послание по-английски, как оно и было написано. Рыков хорошо понимал и говорил по-английски, но несмотря на это стоявший рядом помощник быстро шептал ему в правое ухо синхронный перевод.

В послании президента Мэтьюза не было и намека на его знание катастрофы, которая постигла советский урожай пшеницы, также как не выражалось малейшего удивления по поводу сделанного ранее в этом месяце советского запроса на закупку сногсшибательного количества зерна – пятьдесят пять миллионов тонн. В тщательно подобранных выражениях в нем сообщалось, что, к сожалению, Соединенные Штаты Америки не смогут продать Союзу Советских Социалистических Республик запрашиваемое количество пшеницы.

Почти без паузы посол Дональдсон продолжил чтение второй части послания. Здесь, казалось бы, без всякой связи с предыдущим, но без какого-либо перерыва выражалось сожаление по поводу отсутствия продвижения на переговорах по ограничению стратегических вооружений, известных как ОСВ-3, которые завершились зимой 1980 года, а также, что они не смогли уменьшить международную напряженность. Там же выражалась надежда, что ОСВ-4, предварительные дискуссии по которым должны были начаться этой осенью и зимой, будут более успешными и позволят миру действительно продвинуться вперед по дороге к справедливому и длительному миру. На этом послание заканчивалось.

Посол Дональдсон положил полный текст послания на стол Рыкова, выслушал официальные изъявления благодарности от седовласого советского министра иностранных дел, стоявшего с непроницаемым выражением на лице, и откланялся.

Эндрю Дрейк провел большую часть дня, роясь в книгах. Азамат Крим, как ему было известно, находился в это время где-то среди уэльских холмов, пристреливая охотничью винтовку с новым прицелом, установленным у нее на стволе. Мирослав Каминский по-прежнему работал над своим английским, в котором отмечались постепенные улучшения. Дрейка же сейчас интересовал только южноукраинский порт Одесса.

Прежде всего он обратился за справкой в «Ллойдс лоадинг лист» (Грузовой перечень Ллойда) в красной обложке – еженедельный бюллетень информации о судах, стоящих под погрузкой в европейских портах и отправляющихся в разные стороны земного шара. Из него он узнал, что между Северной Европой и Одессой отсутствует регулярное сообщение, но имеется небольшая независимая, действующая в Средиземноморье, служба, суда которой заходят в некоторые черноморские порты. Компания называлась «Салоника Лайн», к ней было приписано два корабля.

После этого он обратился к «Ллойдс шиппинг индекс» («Судоходный индекс Ллойда») в голубой обложке и просматривал его колонки до тех пор, пока не нашел требовавшиеся ему суда. На губах у него появилась улыбка: предполагаемые владельцы каждого судна, зафрахтованного «Салоника Лайн», были так называемыми «однокорабельными» компаниями, зарегистрированными в Панаме, что позволяло практически с полной уверенностью думать: «компания»-владелец в каждом случае – не более чем медная дощечка на стене в кабинете какого-нибудь адвоката в Панама-Сити.

Из своего третьего справочника – книги в коричневом переплете «Справочник судовладельцев Греции» он узнал, что агенты-распорядители этих судов были зарегистрированы как греческая фирма, что их офисы располагались в Пирее – порту Афин. Он прекрасно знал, что это означает. В девяносто девяти случаях из ста, если судно плавает под панамским флагом, а агенты-распорядители его – греки, на самом деле они являются его владельцами. Они маскируются как «агенты» только потому, что агенты не могут нести ответственность за грехи хозяев, – в этом их преимущество. Некоторых из этих грехов включают в себя менее выгодные условия оплаты труда и условия работы команды; суда, которым давно место на свалке; недостаточно ясно определенные меры техники безопасности, но зато великолепно подсчитанные суммы полного страхового возмещения, а также иногда весьма либеральный подход при сбрасывании за борт нефтеналивных грузов.

Несмотря на все это, Дрейк начал испытывать к «Салоника Лайн» симпатию, и по одной простой причине: зарегистрированному в Греции кораблю, без сомнения, будет позволено нанимать на должности офицеров только греков, но зато команда на таких судах бывает самой разношерстной, при этом никто не заботится о наличии у матросов документов, подтверждающих службу на других кораблях, – обычно достаточно и паспорта. Корабли этой судоходной линии регулярно навещали Одессу.

Максим Рудин потянулся вперед и положил русский перевод негативного ответа президента Мэтьюза, доставленного послом Дональдсоном, на свой кофейный столик, после чего внимательно посмотрел на своих трех гостей. Снаружи было совершенно темно, и ему также нравилось слабое освещение в его частном кабинете в северном конце здания Оружейной палаты Кремля.

– Это – шантаж, – гневно произнес Петров. – Низкий шантаж.

– Конечно, – спокойно заметил Рудин. – А ты чего ожидал? Проявления симпатии?

– За всем этим стоит этот проклятый Поклевский, – сказал Рыков. – Но это не может быть окончательным ответом Мэтьюза. Их «кондоры» и наш запрос на закупку пятидесяти пяти миллионов тонн зерна, должно быть, подсказали им, в каком положении мы находимся.

– Пойдут они в конце концов на переговоры, станут договариваться? – поинтересовался Иваненко.

– О, да, в конце концов они пойдут на переговоры, – ответил Рыков. – Но они будут максимально тянуть время, будут выкручиваться, выжидая, пока голод действительно покажет себя, а затем станут выторговывать зерно за унизительные уступки.

– Надеюсь, не слишком унизительные, – пробормотал Иваненко. – Мы имеем в Политбюро большинство всего в семь голосов против шести, и нам надо будет удержать его.

– Это уж моя проблема, – ворчливо произнес Рудин. – Рано или поздно, но мне придется послать Дмитрия Рыкова за стол переговоров, чтобы он поборолся там за нас, но у меня нет никакого оружия, которое я мог бы дать ему.

В последний день месяца Эндрю Дрейк вылетел из Лондона в Афины, чтобы начать поиски судна, отбывающего в Одессу.

В тот же день из Лондона в направлении Дувра на побережье Ла-Манша и далее через Францию в сторону Афин выехал небольшой пикап, переоборудованный в двухкоечный мобильный дом, наподобие тех, какими любят путешествовать студенты во время своих каникул на континенте. Под полом было спрятано оружие, боеприпасы и усилитель изображения. К счастью, большая часть поставок наркотиков движется в обратном направлении – со стороны Балкан во Францию и на Британские острова, поэтому таможенный досмотр и в Дувре, и в Кале был весьма поверхностным.

За рулем сидел Азамат Крим, у которого был канадский паспорт и международные водительские права. Рядом с ним, со своими новыми, хотя и не совсем обычными английскими документами, сидел Мирослав Каминский.

Глава 6

Рядом с мостом через Москву-реку возле Успенского есть ресторан, который называется «Русская изба». Он построен в стиле бревенчатых домов русских крестьян, которые называются «избами». Как внутри, так и снаружи стены сложены из сосновых бревен, прибитых гвоздями к деревянным стойкам. Щели между бревнами традиционно заделываются речным илом, наподобие того, как это делается в канадских бревенчатых хижинах.

Со стороны эти избы могут казаться примитивными и с точки зрения санитарии, так часто и бывает, – но они значительно лучше удерживают тепло на протяжении морозных русских зим, чем кирпич или бетон. Ресторан «Изба» очень уютен, внутри него всегда тепло, он разделен на десяток небольших отдельных кабинок, многие из которых резервируются для отдельных вечеринок. В отличие от ресторанов в центре Москвы зарплата персонала здесь зависит от прибыльности предприятия, поэтому здесь всегда, – что резко контрастирует с обычным обращением в русских закусочных, – можно найти вкусную пишу, а обслуживание осуществляется быстро и предупредительно.

Именно в этом месте Адам Монро назначил следующую встречу с Валентиной, которая по плану должна была состояться в субботу, 4 сентября. Она условилась об обеде со своим знакомым и убедила его поехать именно в этот ресторан. Монро в свою очередь пригласил пообедать одну из посольских секретарш и заказал столик не на свое, а на ее имя. Соответственно, в книге регистрации заказов не окажется никакого упоминания о том, что Монро или Валентина были там в этот вечер.

Они обедали в разных комнатах, ровно в девять ноль ноль каждый из них извинился и под предлогом необходимости зайти в туалет вышел из-за стола. Они встретились на автостоянке, где Монро последовал за Валентиной к ее личным «жигулям», так как его собственный автомобиль с посольскими номерами был слишком заметен. Она была подавлена, то и дело нервно затягивалась сигаретой.

Монро, который уже приобрел достаточный опыт общения с русскими агентами, знал о том всё возрастающем напряжении, которое начинает сказываться на нервах после нескольких недель постоянных уловок и секретности.

– Мне повезло, – наконец сказала она. – Три дня назад. Я узнала о заседании в начале июля. Но меня едва не поймали.

Монро напрягся: что бы она там ни думала о том доверии, которым она пользуется внутри партийного аппарата, на самом деле в московской политике никому по-настоящему не доверяют. Ей постоянно приходится идти по натянутому канату, да и ему тоже. С той только разницей, что у него есть страховочная сетка – его дипломатический иммунитет.

– Что случилось? – спросил он.

– Вошел посторонний. Охранник. А я только-только отключила копировальную машину и вернулась к моей пишущей машинке. Он вел себя совершенно дружелюбно, но облокотился о машину, а она все еще была теплой. Мне кажется, он ничего не заметил, но я испугалась. Я не могла прочитать стенограмму до тех пор, пока не добралась до дома. Слишком была поглощена подачей листов в копировальную установку. Адам, это ужасно.

Она взяла ключи, открыла отделение для перчаток и вытащила оттуда толстый конверт, которыйпротянула Монро. Мгновение передачи – обычно именно тогда вдруг ниоткуда появляются люди, следившие до этого за этой сценой, – если они, конечно, есть; в этот момент по асфальту слышится топот ног, двери с треском раскрываются, и сидящих внутри грубо вытаскивают наружу. Но сейчас ничего не случилось.

Монро посмотрел на часы: прошло почти десять минут. Слишком долго. Он положил конверт во внутренний нагрудный карман.

– Я собираюсь добиться разрешения на то, чтобы вывезти тебя отсюда, – сказал он. – Ты не сможешь продолжать эту игру вечно. И не сможешь просто вернуться к твоей прежней жизни, во всяком случае, не сейчас. Зная то, что тебе известно. И я тоже не смогу выдержать это, зная, что ты – здесь, в этом городе, зная, что мы любим друг друга. В следующем месяце мне положен отпуск. Тогда я поговорю об этом деле в Лондоне.

На этот раз она не возражала – явный признак того, что нервы у нее были на пределе.

– Хорошо, – прошептала она.

Через несколько секунд она растворилась во тьме, окружавшей автостоянку. Он увидел, как она на мгновение появилась в освещенном проеме открытой двери ресторана и вновь скрылась внутри. Он подождал две минуты и вернулся к своей начинающей уже проявлять нетерпение спутнице.

Когда Монро закончил чтение плана «Борис» – сценария маршала Николая Керенского по завоеванию Западной Европы, было уже три часа ночи. Он налил себе двойную порцию бренди и присел, уставившись на бумаги, разложенные на столе. Вот он каков, этот веселый, добрый Валентинин дядя Николай, подумалось ему. Он потратил еще два часа, внимательно изучая карту Европы, и к восходу солнца был так же уверен, как и сам Керенский, что при ведении боевых действий исключительно обычными средствами этот план вполне работоспособен. И еще он был убежден, что Рыков также был прав: следствием этого будет термоядерная война. Наконец, в-третьих, у него не было сомнений, что отколовшуюся фракцию в Политбюро никоим образом нельзя будет убедить в этом, если только действительно не разразится эта всепожирающая война.

Он поднялся и подошел к окну: на востоке с первыми лучами начинался новый день, прямо над шпилями Кремля; для москвичей начиналось обычное воскресенье, также как через два часа – для жителей Лондона, а через пять – для нью-йоркцев.

Всю его взрослую жизнь гарантией того, что летние воскресенья останутся обычными днями отдыха, было весьма шаткое основание: надежда на мощь и силу разума противостоящих друг другу сверхдержав, надежда на баланс доверия, баланс страха, но все же баланс. Он поежился, частично от утреннего холодка, но больше от осознания того, что лежавшие у него за спиной бумаги неопровержимо доказывали: в конце концов явью становится старый кошмар – баланс рассыпался на части.

На рассвете этого же воскресного утра Эндрю Дрейк пребывал в значительно лучшем расположении духа, так как субботним вечером он получил информацию иного толка.

В каждой области человеческих знаний, какова бы незначительна или таинственна она ни была, имеются свои знатоки и приверженцы. И каждая группа подобных людей имеет определенное место, где они могут собираться, чтобы беседовать, спорить, обмениваться информацией и делиться последними сплетнями.

Перемещения судов в восточной части Средиземноморья едва ли могут предоставить тему, по которой можно защитить докторскую диссертацию, но сами по себе они представляют огромный интерес для безработных моряков, каким в данный момент притворялся Эндрю Дрейк. Информационным центром о подобных передвижениях служит небольшая гостиница, называемая «Каю д'Оро», расположенная рядом с гаванью для яхт в Пирейском порту.

Дрейк уже успел понаблюдать за офисами агентов и, вероятно, владельцев «Салоника Лайн», но прекрасно отдавал себе отчет в том, что о их посещении не может быть и речи. Вместо этого он плотно уселся в гостинице «Каво д'Оро» и проводил свое время возле стойки бара, где сидели капитаны, помощники, боцманы, агенты, портовые всезнайки и моряки, ищущие работу, – все они попивали горячительные напитки и обменивались крупицами информации, которыми располагали. В субботу вечером Дрейк нашел нужного ему человека: боцмана, который когда-то работал на «Салоника Лайн». Понадобилось полбутылки вина, чтобы получить требуемую информацию.

– Чаще всего Одессу навещает «Санандрия», – просветил он Дрейка. – Старая калоша. Капитаном на ней – Никос Танос. По-моему, он сейчас здесь, в порту.

Корабль действительно оказался в порту, утром Дрейк нашел его – поржавевший и не слишком чистый средиземноморский сухогруз водоизмещением 5000 тонн, с твиндеком.[124] Его внешний вид не слишком нравился Дрейку, но если в следующий рейс он направлялся в Черное море и далее в Одессу, Дрейк готов был смириться с чем угодно: пусть у него даже будет весь корпус в дырах.

К закату он нашел и его капитана, узнав предварительно, что и Танос, и все его помощники были родом с греческого острова Хиос. Большинство управляемых греками торговых судов представляют из себя практически семейное предприятие, капитан и его ближайшие помощники обычно выходцы с одного и того же острова, а часто, кроме того, связаны семейными узами. Дрейк не знал ни слова по-гречески, но, к счастью, английский – lingua franca[125] международного морского сообщества даже в Пирее. Итак, непосредственно перед заходом солнца ему удалось найти капитана Таноса.

Жители Северной Европы после окончания рабочего дня направляются домой, к своей жене и семье. Обитатели же Восточного Средиземноморья прямым ходом двигаются в кофейню – к друзьям и разговорам. Меккой завсегдатаев кофеен в Пирее является улица, идущая вдоль гавани, которая называется Ахти Миаули; вблизи нее нет ничего, кроме офисов судоходных компаний и кофеен.

У каждого любителя этого напитка есть свое любимое заведение, и они всегда переполнены. Когда капитан Танос бывал на берегу, он предпочитал открытое кафе, называемое «Микис», здесь и нашел его Дрейк: тот сидел перед непременной чашкой густого черного кофе, стаканом холодной воды и бокалом «узу». Это был коренастый, широкоплечий, почерневший на солнце человек с кудрявыми черными волосами и недельной щетиной на щеках.

– Капитан Танос? – осведомился Дрейк.

Человек подозрительно посмотрел на англичанина снизу вверх и молча кивнул.

– Никос Танос, с «Санадрии»? – Моряк вновь кивнул.

Три его компаньона, не говоря ни слова, наблюдали за ними.

Дрейк широко улыбнулся и сказал:

– Меня зовут Эндрю Дрейк. Могу я предложить вам выпить?

Капитан Танос указательным пальцем показал на свой стакан и стаканы своих компаньонов. Дрейк, все еще стоя на ногах, подозвал официанта и заказал пять бокалов для всех. Танос молча кивнул ему на свободное место – своеобразное приглашение присоединяться к ним. Дрейк знал, что дело будет двигаться медленно, может быть, на это уйдут дни. Но теперь он не собирался спешить: он нашел свой корабль.

Заседание, которое состоялось пять дней спустя в Овальном кабинете, было значительно менее спокойным. Все семь членов специального комитета Совета национальной безопасности присутствовали на нем, председательствовал президент Мэтьюз. Все они не спали половину ночи, читая стенограмму заседания Политбюро, на котором маршал Керенский выдвинул свою программу войны, а Вишняев сделал заявку на власть. Все восемь человек были глубоко потрясены. Теперь их внимание было сосредоточено на генерале Мартине Крейге, председателе Объединенного комитета начальников штабов.

– Вот такой вопрос, генерал, – поинтересовался президент Мэтьюз, – возможно ли все это?

– Если говорить в терминах войны с применением обычного оружия на территории Западной Европы, начиная от железного занавеса и кончая портами на побережье Ла-Манша, – даже допуская использование тактических ядерных снарядов и ракет, – да, господин президент, это возможно.

– Сможет Запад до следующей весны повысить свою обороноспособность до такого уровня, чтобы этот план нельзя было осуществить?

– Это труднее, господин президент. Конечно, мы могли бы отправить отсюда из Штатов больше людей и вооружений в Европу. Это даст Советам предлог увеличить свои войска вдоль линии противостояния, если им вообще когда-либо нужны были предлоги. Но что касается наших европейских союзников, у них нет тех резервов, какими располагаем мы: уже на протяжении десятилетия они постоянно сокращали свои армии, количество вооружения и уровень готовности, пока, наконец, не дошли до такой степени, когда разница между людскими ресурсами и боевым оснащением для ведения войны с применением обычных средств между силами НАТО и Варшавского Договора в пользу последнего не достигла такого уровня, который невозможно будет устранить всего лишь за девять месяцев. Подготовка, которая потребуется личному составу, даже если призвать его на военную службу немедленно; производство нового, достаточно сложного оружия, – всего этого нельзя добиться за девять месяцев.

– Итак, они вновь оказались в положении, в каком были в 1939 году, – мрачно заметил министр финансов.

– Ну а как насчет ядерного варианта? – тихо спросил Билл Мэтьюз.

Генерал Крейг пожал плечами.

– Если Советы пойдут в наступление всеми силами, он неизбежен. Конечно, кто предупрежден, тот вооружен, но в наше время программы перевооружения и подготовки личного состава занимают слишком много времени. Мы предупреждены и сможем теперь замедлить советское наступление на запад, сорвав тем самым график Керенского с его ста часами. Но сможем ли мы полностью остановить их – все чертовы виды советских вооруженных сил: армию, ВМФ и ВВС, – это уже другой вопрос. К тому времени, когда мы узнаем на него ответ, может быть уже слишком поздно. Вот почему использование нашего ядерного оружия становится неизбежным. Если только, естественно, сэр, мы не оставим Европу и триста тысяч наших парней там на произвол судьбы.

– Дэвид? – спросил президент.

Госсекретарь Лоуренс похлопал по лежавшей перед ним папке.

– Возможно, в первый раз в жизни я соглашаюсь с Дмитрием Рыковым: речь идет не только о Западной Европе. Если Европа падет, то не удержатся и Балканы, Восточное Средиземноморье, Турция, Иран и арабские государства. Десять лет назад мы импортировали пять процентов нашей нефти, пять лет назад эта доля возросла до пятидесяти процентов. Теперь это шестьдесят два процента, и это соотношение постоянно растет. Даже весь американский континент – и север, и юг, – смогут обеспечить всего лишь пятьдесят пять процентов наших потребностей при максимальных темпах добычи. Нам нужна арабская нефть. Без нее нам – конец, также как и Европе, и при этом не будет сделано ни единого выстрела.

– Какие-нибудь предложения, господа? – продолжил президент.

– «Соловей», конечно, весьма ценен, но всему есть свои пределы, особенно теперь, – выдал Станислав Поклевский. – Почему бы не встретиться с Рудиным и выложить карты на стол? Мы теперь знаем о плане «Борис», знаем их намерения. И мы предпримем меры, чтобы воспрепятствовать им, сделать так, чтобы они не работали. Когда он проинформирует об этом свое Политбюро, они осознают, что элемент внезапности потерян, что военный вариант теперь не сработает. Это будет концом «Соловья», но и план «Борис» прекратит существование.

Директор ЦРУ Боб Бенсон энергично покачал головой в знак своего несогласия.

– Не думаю, что все так просто, господин президент. Как я понял из прочитанного, дело не в том, что нужно в чем-то убеждать Рудина или Рыкова. Внутри Политбюро, как нам известно, разгорается яростная фракционная борьба. И ставкой в ней вопрос – кто будет преемником Рудина. И ко всему – над ними теперь нависает голод. Вишняев и Керенский сделали предложение о ведении ограниченной войны как с целью получения излишков продовольствия в Западной Европе, так и для того, чтобы заставить советский народ подчиняться жесткой военной дисциплине. Если мы раскроем то, что знаем, Рудину, – это ничего не изменит. Это, напротив, может способствовать его падению. Вишняев и его фракция победят: они совершенно невежественны в отношении того, что творится здесь, на Западе, а также, как мы, американцы, будем реагировать в случае нападения. Даже если элемент внезапности будет утерян, но зерновой-то голод по-прежнему будет висеть над ними дамокловым мечом, и они все равно могут попытаться использовать военный вариант.

– Я согласен с Бобом, – заявил Дэвид Лоуренс. – Здесь можно найти параллель с положением японцев сорок лет назад. Нефтяное эмбарго вызвало падение умеренной фракции Коноэ. А вместо него мы получили генерала Тодзио, и впоследствии – Пирл Харбор. Если сейчас Максим Рудин будет устранен от власти, на его месте может оказаться Ефрем Вишняев. И, основываясь на этих документах, можно сделать вывод, что это приведет к войне.

– Тогда Максим Рудин не должен быть свергнут, – сделал заключение президент Мэтьюз.

– Господин президент, я протестую, – горячо вступился Поклевский. – Должен я так понимать, что теперь усилия Соединенных Штатов будут направлены на то, чтобы волосок не упал с головы Максима Рудина? Неужели мы забудем, что он сделал, сколько людей было уничтожено при его режиме, и сами возведем его на вершину власти в Советской России?

– Стан, извини, – веско резюмировал президент Мэтьюз. – В прошлом месяце я санкционировал отказ Соединенными Штатами в поставке Советскому Союзу зерна, в котором тот нуждается, чтобы избежать голода. Но только до тех пор, пока я не узнал, что может принести в перспективе этот голод. Я не могу далее продолжать политику отказа, так как теперь мы точно знаем, какова эта перспектива. Господа, я собираюсь набросать вчерне сегодня вечером личное письмо президенту Рудину с предложением о встрече Дэвида Лоуренса и Дмитрия Рыкова на нейтральной территории, где они должны будут начать переговоры о новом соглашении об ограничении вооружений ОСВ-4 и любых других проблемах, представляющих взаимный интерес.

Когда Эндрю Дрейк возвратился в «Каво д'Оро» после второй встречи с капитаном Таносом, там его уже ожидала записка. Она была написана Азаматом Кримом, и в ней сообщалось, что он и Каминский только что поселились в известном ему отеле.

Час спустя Дрейк присоединился к ним. Пикап добрался до места без всяких приключений. Ночью оружие и боеприпасы поштучно перенесли в комнату Дрейка в «Каво д'Оро», для этого Каминский и Крим нанесли к нему поодиночке визиты. Когда все снаряжение было надежно спрятано, он повел их всех ужинать. На следующее утро Крим вылетел обратно в Лондон, там он должен был поселиться на квартире у Дрейка и ожидать его телефонного звонка. Каминский остановился в небольшом пансионате где-то на задворках Пирея. Там было довольно неудобно, но зато не надо было сообщать свое имя.

В то время, когда они ужинали, госсекретарь США уединился для беседы с глазу на глаз с послом Ирландии в Вашингтоне.

– Для того, чтобы моя встреча с министром иностранных дел Рыковым закончилась успехом, – сообщил ему Дэвид Лоуренс, – нам никто не должен мешать. Необходимо добиться полного уединения. Мы должны проявлять особую осторожность. Рейкьявик в Исландии для этого не годится: он слишком заметен, у нас там база в Кефлавике, и мы там будем словно на территории США. В Женеве полно любопытных глаз, то же самое можно сказать о Стокгольме и Вене. Хельсинки, как и Исландия, будут чересчур близко. Ирландия расположена на полпути между Москвой и Вашингтоном, и у вас все еще можно найти уединенные места.

В эту ночь отмечался интенсивный обмен закодированными посланиями между Вашингтоном и Дублином. Не прошло и суток, как правительство в Дублине согласилось принять у себя встречу и предложило расписание полетов для обеих сторон. Еще через несколько часов личное послание президента Мэтьюза президенту Максиму Рудину было на пути в Москву к послу Дональдсону.

Эндрю Дрейк с третьей попытки добился беседы наедине с капитаном Никосом Таносом. К тому времени у старого грека уже не было сомнений, что молодому англичанину что-то от него было надо, но он не показывал ни малейших признаков любопытства. Как обычно, Дрейк заказал кофе и «узу».

– Капитан, – начал Дрейк, – у меня есть одна проблема, и я думаю, что вы можете мне помочь.

Танос приподнял одну бровь, но, не сказав ни слова, продолжал смотреть на свой кофе.

– Где-то в конце месяца «Санандрия» отправится в рейс из Пирея в Стамбул и далее в Черное море. Мне кажется, что вы должны будете зайти там в Одессу.

Танос молча кивнул.

– Мы должны отчалить 30-го, – сообщил он, – и, верно, мы зайдем для разгрузки в Одессу.

– Я хочу поехать в Одессу, – заявил Дрейк, – я должен добраться до Одессы.

– Вы англичанин, – заметил Танос. – В Одессу организуются турпоездки группами. Вы можете долететь туда самолетом. Советские теплоходы совершают круизы прямо из Одессы, и вы можете присоединиться к одному из них.

Дрейк отрицательно покачал головой.

– Не все так просто, – сказал он, – капитан Танос, мне не дадут визу для поездки в Одессу. Мое заявление будут рассматривать в Москве и там мне обязательно откажут.

– А причина, по которой вы должны ехать? – подозрительно спросил Танос.

– У меня есть девушка в Одессе, – сказал Дрейк. – Моя невеста. Я хочу вывезти ее оттуда.

Капитан Танос решительно покачал головой из стороны в сторону. Он, как и его предки с Хиоса, занимались контрабандой разнообразного товара по всему Восточному Средиземноморью еще с тех времен, когда Гомер учил свои первые слова в младенчестве, и ему было прекрасно известно, насколько оживленными были контрабандные тропы как в Одессу, так и из нее, а также его собственная команда имела неплохой побочный заработок, завозя такие предметы роскоши, как нейлоновые чулки, парфюмерию и кожаные пальто на черный рынок, процветавший в этом украинском порту. Но контрабандный вывоз людей – это совсем другое дело, и у него не было ни малейшего желания ввязываться в него.

– Мне кажется, вы не понимаете, – поспешил уточнить Дрейк. – И речи не может быть о том, чтобы вывезти ее на «Санандрии». Позвольте, я объясню.

Он достал фотографию, на которой были изображены он сам и необыкновенно красивая девушка, – они сидели на балюстраде Потемкинской лестницы, которая соединяет город с портом. Танос мгновенно вновь проявил недюжинный интерес, поскольку девушка действительно стоила того, чтобы на нее посмотреть.

– Я закончил факультет исследования российских проблем в университете Брэдфорда, – продолжал Дрейк. – В прошлом году меня послали на полгода по обмену студентами, и я провел эти шесть месяцев в университете Одессы. Там я и встретил Ларису. Мы полюбили друг друга и хотели пожениться.

Как и большинство греков, Никос Танос гордился своей сентиментальной натурой. Дрейку удалось затронуть нужную струну.

– И почему же не женились? – спросил он.

– Нам не позволили советские власти, – сказал Дрейк. – Конечно же, я хотел привезти Ларису в Англию, жениться и остаться там жить. Она подала заявление на выезд, но ей отказали. Я несколько раз пытался делать то же самое в отношении нее из Лондона. Но никакого результата. Тогда в июле я попытался сделать так, как вы только что предложили: поехал с туристической группой на Украину – в Киев, Тернополь и Львов.

Он достал свой паспорт и показал Таносу отметки, сделанные в киевском аэропорту.

– Она приехала в Киев, чтобы повидаться со мной. Мы занимались любовью. Недавно я получил от нее письмо, где она пишет, что у нее будет наш ребенок. Поэтому теперь я в еще большей степени обязан жениться на ней.

Капитану Таносу также были известны правила: они действовали среди его соплеменников с незапамятных времен. Он вновь посмотрел на фотографию, – Дрейк не собирался ему объяснять, что девушка на самом деле проживала в Лондоне и позировала для фотографии в студии недалеко от станции метро Кинг Кросс, а также что использованная в качестве фона Потемкинская лестница была всего лишь увеличенной деталью с рекламного плаката, купленного в Лондоне же, в конторе «Интуриста».

– Ну и как же вы собираетесь вывезти ее? – спросил он.

– В следующем месяце, – сказал Дрейк, – из Одессы отойдет в круиз по Средиземноморью советский теплоход «Литва» с большой группой на борту, посланной советской молодежной организацией – комсомолом.

Танос кивнул, он хорошо знал «Литву».

– Поскольку я поднимал слишком много шума по поводу Ларисы, власти теперь не пустят меня в страну. Ларисе никогда бы не удалось попасть в состав этой тургруппы, но в местном отделении министерства внутренних дел есть один служащий, которому нравится жить лучше, чем позволяют его доходы. Он даст ей возможность попасть в состав этого круиза и подготовит все необходимые документы, а когда корабль прибудет в Венецию, там уже буду я. Но этот служащий хочет получить десять тысяч американских долларов. Они у меня есть, но я должен передать пакет с ними Ларисе.

Это уже имело смысл для капитана Таноса: он знал, насколько была коррумпирована бюрократия на южном побережье Украины, в Крыму и Грузии, – коммунизм там, или не коммунизм. То, что какой-то служащий готов был «организовать» несколько документов в обмен на достаточную сумму в западной валюте, чтобы значительно улучшить свое материальное положение, было совершенно нормальным.

Через час они пришли к соглашению: за 5000 долларов Танос возьмет Дрейка на борт в качестве палубного матроса на время этого рейса.

– Мы отходим 30-го, – сообщил он, – а в Одессе будем где-то 9-го или 10-го. Ты должен быть на причале, где пришвартована «Санандрия», в шесть часов вечера 30-го. Подожди, пока на берег не сойдет представитель агента, и сразу же поднимайся на борт, пока не прибыли иммиграционные чиновники.

Через четыре часа в квартире Дрейка в Лондоне зазвенел телефон: Азамат Крим получил сообщение от Дрейка, который по-прежнему находился в Пирее, – о дате, которую должны были знать Мишкин и Лазарев.

Президент Мэтьюз получил ответ от Максима Рудина 20-го. Это было личное послание, такое же, какое было послано советскому лидеру. В этом письме Рудин давал согласие на секретную встречу Дэвида Лоуренса и Дмитрия Рыкова в Ирландии, запланированную на 24-е.

Президент Мэтьюз перекинул письмо через стол Лоуренсу.

– Он не теряет времени, – заметил он.

– У него нет времени, которое он мог бы терять, – отпарировал госсекретарь. – Все уже готово. В Дублине у меня уже сидят два человека, проверяя, как все подготовлено к встрече. Завтра наш посол в Дублине должен встретиться с советским послом, чтобы окончательно договориться о деталях.

– Прекрасно, Дэвид, ты знаешь, что тебе надо делать, – заявил американский президент.

Азамату Криму надо было опустить письмо или открытку Мишкину изнутри Советского Союза, чтобы на нем были русские марки, – написано оно также должно было быть по-русски. Ему надо было провернуть это как можно скорее, – он не мог дожидаться, пока советское консульство в Лондоне выдаст ему визу на посещение страны, так как на это могло уйти до четырех недель. С помощью Дрейка он довольно легко разрешил эту проблему.

Вплоть до 1980 года главный аэропорт города Москвы – Шереметьево представлял из себя довольно неприглядное, небольшое и запущенное заведение. Но к Олимпийским играм советское правительство построило здесь прекрасное, современное здание аэропорта, о котором Дрейк навел некоторые справки.

Все службы в этом новом аэропорту, из которого осуществляется руководство всеми полетами на дальнее расстояние из Москвы, были великолепны. По всей территории аэропорта были развешаны многочисленные красочные щиты, на которых превозносились достижения советской науки и техники, – странно, правда, что нигде на них не было малейшего упоминания, что все строительные работы выполнялись по контракту одной западногерманской фирмой, так как ни одна советская строительная организация не могла обеспечить должного уровня качества и завершения строительства в требуемые сроки. Западным немцам заплатили кругленькую сумму в твердой валюте, но в контракте были предусмотрены и жесткие санкции в случае, если аэропорт не был бы готов к началу Олимпиады 1980 года. По этой причине немцы использовали во время строительства только два русских ингредиента – воду и песок. Все остальное завозилось большегрузными грузовиками из Западной Германии с тем, чтобы быть полностью уверенным в том, что поставки будут произведены точно в срок.

В огромных залах для транзитных и отбывающих пассажиров они установили почтовые ящики для тех, кто хотел отправить перед отлетом из Москвы свои почтовые открытки. КГБ проверяет все письма, открытки, телеграммы и телефонные звонки, как поступающие, так и отправляемые из Советского Союза. Хотя для этого требуются огромные усилия, тем не менее это так. Но новые залы для отбывающих пассажиров использовались в Шереметьево как для международных, так и для внутренних рейсов на дальние расстояния в Советском Союзе.

Крим купил свою почтовую открытку в представительстве Аэрофлота в Лондоне. Негашеные советские марки, которые можно было наклеить на открытку (так, чтобы это соответствовало внутренним почтовым тарифам), были запросто куплены в специализированном филателистическом магазине Стенли Гиббонса. На открытке, представляющей из себя изображение сверхзвукового, пассажирского реактивного самолета Ту-144, было написано по-русски:

«Я только что выехал в командировку в Хабаровск с партийной группой нашего завода. Был так взволнован, что едва не забыл написать тебе. Поздравляю тебя с днем рождения 10-го числа. Твой двоюродный брат Иван».

Хабаровск расположен в дальневосточной части Сибири, рядом с Японским морем, – группа, которая должна была бы вылететь в этот город рейсом Аэрофлота, обязательно должна была воспользоваться тем же залом для отправляющихся пассажиров, что и транзитные пассажиры с рейса на Японию. Письмо было адресовано Давиду Мишкину по его Львовскому адресу.

Азамат Крим вылетел рейсом Аэрофлота из Лондона в Москву, чтобы пересесть там на рейс Аэрофлота в токийский аэропорт Нарита. У него был билет в один конец. Ему пришлось прождать около двух часов в зале для транзитных пассажиров в Москве. Здесь он опустил подготовленную открытку в почтовый ящик и вылетел в Токио. Сразу же по прибытии он пересел на рейс Джапэн Эйрлайнз и вернулся в Лондон.

Служащие КГБ в почтовом отделении московского аэропорта проверили открытку и, предположив, что она была отправлена каким-то русским своему украинскому кузену, – оба из которых проживали и работали внутри СССР, – отправили ее по адресу. Три дня спустя она прибыла во Львов.

В то время, как уставший и по горло сытый перелетами на реактивных самолетах крымский татарин возвращался по воздуху из Японии, меньший по размеру реактивный самолет внутренней норвежской авиалинии Бротхенс-САФЕ все еще парил высоко над рыбацким городком Алезундом, вскоре он начал снижаться по направлению к муниципальному аэропорту, расположенному на плоском острове через залив. Сидевший возле иллюминатора Тор Ларсен посмотрел вниз с внезапным приливом возбуждения, которое всегда охватывало его при возвращении в небольшой город, в котором он вырос и который навсегда останется для него родным домом.

Он появился на свет в 1935 году в доме рыбака, стоявшем в старом квартале Бугольмен, который уже давно был снесен, чтобы освободить место под строительство шоссе. Перед войной Бугольмен был рыбацким кварталом – масса деревянных домиков, выкрашенных в серый, голубой и ярко-красный цвета. Как и у всех других домов в их ряду, от небольшой веранды в задней части дома начинался двор, спускавшийся прямо к фиорду. Там была построена шаткая деревянная пристань, возле которой его отец, как и другие независимые рыбаки, швартовали свои небольшие суда после возвращения с моря; здесь с самого раннего детства его ноздри щекотал запах смолы, краски, соли и рыбы.

Еще ребенком он часто сидел на пристани своего отца, наблюдая, как мимо проходят большие корабли для швартовки в Сторнескее, и воображая те страны, которые они, должно быть, посетили там, – далеко за западным океаном. Едва ему исполнилось семь лет, как он уже мог управлять своим собственным маленьким яликом в нескольких сотнях ярдах от берега Бугольмена, направляя его туда, где стоявшая напротив, через фиорд, старая гора Сула отбрасывала свою тень на блестевшую на солнце воду.

«Он будет моряком, – заявил его отец, с удовлетворением наблюдая за ним со своей пристани, – не рыбаком, который останется вблизи этих берегов, а настоящим моряком».

Ему было пять, когда в Алезунд пришли немцы – огромные люди в серых шинелях, топавшие по мостовым подкованными сапогами. Настоящую войну он увидел, когда ему исполнилось семь. Стояло лето, и, поскольку в школе Норвой были каникулы, отец разрешил ему поехать с ним на рыбалку. Вместе с остальной рыболовной флотилией из Алезунда лодка отца вышла далеко в море под охраной немецкой лодки класса «Е». Ночью он проснулся оттого, что вокруг него двигалось множество людей. Вдалеке на западе мигали огоньки на мачтах флотилии с Оркнейских островов.

Рядом с суденышком его отца на волнах колыхалась весельная шлюпка, а на палубе команда лихорадочно переставляла ящики с селедкой. Прямо перед его изумленными глазами из тайника под этими ящиками появился бледный и изможденный молодой человек, которому помогли забраться в шлюпку. Через несколько минут она растворилась во тьме, двигаясь к оркнейской флотилии, – очередной радист из Сопротивления отправился в Англию для подготовки. Отец взял с него обещание никогда не упоминать о том, что он увидел. Неделю спустя вечером в Алезунде послышались щелчки ружейных выстрелов, и мать велела ему особенно усердно молиться, потому что его школьный учитель отправился на небеса.

К тому времени, когда он превратился в подростка, растущего не по дням, а по часам, – но уж точно быстрее, чем его мать успевала подгонять одежду, из которой он вырастал, – он увлекся радио и через два года сконструировал свой собственный приемопередатчик. Отец смотрел на созданный им аппарат с восхищением, – это было выше его понимания. Тору было уже шестнадцать, когда на следующий день после Рождества 1951 года он поймал «СОС» с терпящего бедствие посреди Атлантики корабля. Это был «Флаинг Энтерпрайз», чей груз сместился в трюме и теперь, во время шторма, показал себя.

В течение шестнадцати дней весь мир и норвежский подросток с замиранием сердца следили за тем, как американский капитан датского происхождения Курт Карлсен, отказавшись покинуть свое тонущее судно, кабельтов за кабельтовым постепенно продвигал его через бурю к южному побережью Англии. Тор Ларсен часами просиживал на чердаке, не снимая наушников и наблюдая сквозь слуховое окошко за разбушевавшимся океаном, начинавшимся сразу же за входом в фиорд, – он страстно желал старенькому сухогрузу благополучно добраться до порта. Но в конце концов 10 января 1952 года корабль затонул, не дойдя всего пятидесяти семи миль до гавани Фалмута.

Ларсен слышал по своему радио все перипетии этой борьбы, – последние, затухающие свистки, извещавшие о гибели судна и известие о спасении его бесстрашного капитана. После этого он снял наушники, отложил их в сторону и спустился вниз к родителям, которые сидели за столом.

– Я принял решение, – известил он, – относительно того, кем собираюсь стать. Я буду капитаном дальнего плавания.

Спустя месяц он поступил на службу в торговый флот.

Самолет коснулся взлетной полосы и покатил на остановку возле небольшого уютного здания аэропорта, возле автостоянки которого в пруду плавали гуси. Его жена Лиза ожидала его с шестнадцатилетней дочерью Кристиной и четырнадцатилетним сыном Куртом. Эта парочка верещала, словно сороки – и во время короткой поездки через остров до парома, и на пароме, который перевез их через фиорд до Алезунда, и всю дорогу до дома, – их комфортабельного дома в стиле ранчо в стоявшем на отшибе пригороде Боунсете.

Как хорошо быть дома, подумалось ему. Он повезет Курта на рыбалку в Боргунд Фьорд, как и его отец брал его, когда он был юношей, – они устроят пикник в эти последние оставшиеся от лета деньки прямо в их небольшом катере с каютой или на каком-нибудь одном из крошечных зеленых островков, разбросанных по всему фиорду. Впереди его ждал трехнедельный отпуск, – потом Япония, а в феврале – капитанский мостик на самом крупном корабле, который когда-либо видел мир. Он проделал огромный путь от деревянного домика в Бугольмене, но Алезунд по-прежнему был его домом, и ни одно место во всем мире не могло с ним сравниться для этого потомка викингов.

Ночью 23 сентября «Гольфстрим», изготовленный корпорацией Грумман, окрашенный в цвета известной гражданской авиакомпании, поднялся в воздух с военно-воздушной базы Эндрюс и направился на восток через Атлантику, имея на борту дополнительные баки с топливом, чтобы совершить длительный перелет до аэропорта Шэннон. В ирландской системе контроля за воздушным сообщением он проходил как обычный чартерный рейс. Когда самолет приземлился в Шэнноне, его сразу же передвинули подальше в темноту, – в ту сторону взлетного поля, которая находилась вдалеке от здания этого международного аэропорта, и где самолет был окружен пятью черными лимузинами с задернутыми занавесками. Госсекретарь Дэвид Лоуренс и шесть сопровождавших его официальных лиц были встречены послом США и главой канцелярии посольства, после чего все пять лимузинов покинули территорию аэропорта сквозь боковые ворота в проволочном ограждении. Машины двигались через погруженную в сон сельскую местность в направлении графства Мит.

В ту же ночь двухмоторный реактивный Ту-134 Аэрофлота дозаправился в аэропорту Шенефельд Восточного Берлина и направился на запад над территориями Германии и Нидерландов в сторону Британских островов и Ирландии. О нем сообщалось, как о специальном рейсе Аэрофлота, который должен был привезти в Дублин торговую делегацию. Именно в таком качестве английские воздушные диспетчеры передали этот рейс своим ирландским коллегам после того, как самолет пересек побережье Уэльса. В Ирландии рейс перехватили военные диспетчеры, и за два часа до рассвета самолет приземлился на базе ирландских ВВС Балдонелл рядом с Дублином.

Здесь «Ту» поставили между двумя ангарами, чтобы его нельзя было увидеть из остальных зданий аэропорта, где его встречал советский посол, ирландский замминистра иностранных дел и шесть лимузинов. Министр иностранных дел Рыков и сопровождающие его лица быстро заскочили в машины, занавески на которых были задернуты, и покинули территорию авиабазы.

На высоких берегах реки Бойн, среди необыкновенно красивого ландшафта, недалеко от торгового города Слейн в графстве Мит стоит замок Слейн – наследственное владение семейства Конингэм, графов Маунт Чарльз. Молодого графа конфиденциально попросили от имени ирландского правительства провести недельный отпуск вместе со своей необыкновенно красивой графиней в каком-нибудь фешенебельном отеле на западе страны, а свой замок сдать на несколько дней в аренду правительству. Граф согласился. На ресторан, который стоял рядом с замком, повесили объявление «Закрыто на ремонт», его персоналу дали недельный отпуск; вместо них там появилась правительственная обслуга, а вокруг замка в самых разных местах расположились ирландские полицейские в штатском. Как только обе кавалькады лимузинов проехали внутрь, ворота сразу же были плотно закрыты. Если местные жители и заметили что-то, у них хватило ума никому не упоминать об этом.

Оба государственных деятеля встретились для краткого завтрака в столовой времен одного из королей Георгов возле отделанного мрамором камина, приписываемого Адаму.

– Дмитрий, как я рад видеть вас снова, – сказал Лоуренс, протягивая руку для рукопожатия.

Рыков энергично потряс ее. Он посмотрел вокруг себя на серебро, подаренное Георгом IV и портреты рода Конингэмов, развешанные на стенах.

– Вот, значит, как вы живете, декадентствующая буржуазия, – протянул он.

– Хотелось бы, чтобы так было, Дмитрий, очень хотелось бы, – расхохотался Лоуренс.

Ровно в одиннадцать, в окружении своих помощников, оба уселись за стол переговоров в великолепной готической круговой библиотеке, спроектированной Джонсоном. Время для шуток прошло – надо было заниматься делом.

– Господин министр иностранных дел, – обратился Лоуренс, – мне кажется, что и у вас, и у нас есть кое-какие проблемы. Нас беспокоит продолжающаяся гонка вооружений в наших двух странах, которую, кажется, ничто не способно не только остановить, но даже замедлить, – нас это очень сильно беспокоит. Вас же, по-видимому, заботит предстоящий урожай в Советском Союзе. Надеюсь, что совместными усилиями мы сможем найти способы разрешить стоящие перед нами проблемы.

– Я также надеюсь на это, господин государственный секретарь, – осторожно ответил Рыков. – Что вы задумали?

Имеется всего один авиарейс в неделю из Афин в Стамбул, его совершают по вторникам самолеты компании Сабена, вылетающие из афинского аэропорта Элленикон в 14.00 и приземляющиеся в Стамбуле в 16.45. Во вторник, 28 сентября, этим рейсом вылетел Мирослав Каминский, проинструктированный Эндрю Дрейком закупить для него замшевые и кожаные пиджаки, которыми он собирался торговать в Одессе.

В тот же день госсекретарь Лоуренс закончил докладывать специальному комитету Совета национальной безопасности, собравшемуся в Овальном кабинете.

– Господин президент, господа, мне кажется, дело у нас в кармане. При условии, что Максим Рудин сумеет удержать контроль за Политбюро и заключит этот договор. Предложение заключается в следующем: мы и Советы посылаем каждые по две команды на возобновляемые переговоры по ограничению стратегических вооружений. Предполагаемое место – вновь Ирландия. Ирландское правительство подготовит подходящий конференц-зал и места для проживания членов делегаций при условии, что и мы и Советы дадут на это согласие. Одна делегация с каждой стороны усядется друг против друга за стол, чтобы обсудить широкий круг вопросов по ограничению стратегических вооружений. Здесь действительно многое можно будет обсудить: я добился от Дмитрия Рыкова уступки в отношении того, что предмет переговоров не должен исключать термоядерные вооружения, стратегическое оружие, международные инспекции, тактическое ядерное оружие, обычное оружие, количество войск, а также вопрос их разъединения вдоль линии железного занавеса.

Послышался единый возглас одобрения и удивления со стороны остальных семи человек, присутствующих на совещании. Ни одна предыдущая американо-советская конференция по ограничению вооружений не затрагивала столь широкого крута вопросов. Если по всем этим вопросам удастся добиться продвижения в сторону реальной и контролируемой разрядки международной напряженности, это, действительно, окажет положительное воздействие на дело мира.

– На этих переговорах будет обсуждаться то, чему, как подразумевается, и посвящена эта конференция, и поскольку весь мир заинтересован в ее успехе, необходимо будет организовать предоставление обычных бюллетеней для прессы, – резюмировал госсекретарь Лоуренс. – И еще одно: в тени основной конференции будет проходить вторая конференция технических экспертов, предметом переговоров которых будет продажа Советам, – условия этого еще надо будет обговорить, но, вероятно, по меньшим, чем мировые, ценам, – итак, продажа до пятидесяти пяти миллионов тонн зерна, технологий для производства потребительских товаров, добычи нефти и компьютеров. На каждой стадии переговоров будет существовать прямая связь между первой и второй делегациями с каждой стороны. Скажем, они делают уступку по вооружениям, мы – скидываем цену с наших товаров.

– Когда планируется начать переговоры? – осведомился Поклевский.

– Это несколько удивительно, – ответил Лоуренс. – Обычно русские предпочитают работать очень медленно. А теперь, похоже, спешат: они хотят начать через две недели.

– Боже, не можем же мы с колес подготовиться за две недели! – воскликнул министр обороны, чье министерство в данном случае было вовлечено напрямую.

– Надо подготовиться, – веско заметил президент Мэтьюз. – У нас может просто больше не быть такого шанса. Кроме того, наша делегация по ОСВ уже готова и получила необходимые указания. По правде сказать, они были готовы уже много месяцев назад. Надо будет привлечь сюда министерства сельского хозяйства, торговли и технологий, – и как можно скорее. Нам надо собрать делегацию, которая будет вести переговоры по оборотной стороне этого дела: торговле и технологиям. Господа, пожалуйста, позаботьтесь об этом. Займитесь этим немедленно.

На следующий день Максим Рудин представил этот же вопрос несколько иначе своему Политбюро.

– Они ухватили наживку, – заявил он, сидя во главе стола. – Как только они сделают уступку по пшенице или технологиям в одном зале для переговоров, мы сделаем минимально возможную уступку в другом зале. Мы получим наше зерно, товарищи, мы накормим народ, отодвинем угрозу голода, – и все это по минимальной цене. В конце концов, американцам никогда не удавалось переиграть русских на переговорах.

Послышался всеобщий гул одобрения.

– Какие уступки? – рявкнул Вишняев. – Как далеко отбросят эти уступки Советский Союз и триумф марксизма-ленинизма во всем мире?

– Что касается вашего первого вопроса, – отпарировал Рыков, – мы не сможем узнать, пока не закончим переговоры. Что же до второго – значительно меньше, чем отбросил бы нас голод.

– Необходимо прояснить два пункта, прежде чем мы примем решение: вести нам переговоры или нет, – заявил Рудин. – Первое, Политбюро будет постоянно информироваться на каждом этапе, поэтому если наступит момент, когда цена окажется слишком высокой, мы всегда будем иметь возможность на нашем заседании прервать переговоры, тогда я вынужден буду уступить товарищу Вишняеву и обратиться к его плану ведения войны весной следующего года. Второе, любые уступки, которые мы вынуждены будем сделать, чтобы получить пшеницу, не обязательно должны действовать в течение длительного времени после того, как будут произведеныпоставки.

На лицах некоторых людей, сидящих вокруг стола, появились широкие улыбки. Это был тот тип реальной политики, к которому члены Политбюро более привыкли, примером этому может служить то, как они превратили старые хельсинкские соглашения о разрядке в фарс.

– Очень хорошо, – сказал Вишняев, – но я думаю, что мы должны установить точные границы для наших делегаций на переговорах, за которые они не должны переступать в своих уступках.

– На это у меня нет никаких возражений, – сообщил Рудин.

Собравшиеся обсуждали этот вопрос примерно еще в течение часа с половиной. Рудин получил необходимые голоса за ведение переговоров, но опять с тем же незначительным преимуществом в семь голосов против шести.

В последний день месяца Эндрю Дрейк стоял в тени, отбрасываемой портовым краном, и наблюдал, как на «Санандрии» задраивают люки. На палубе в глаза бросались «вакуваторы», предназначенные для Одессы, – мощные всасывающие машины, которые, действуя наподобие пылесоса, должны были всасывать зерно из трюма корабля и сразу же подавать его в элеватор. Советский Союз, должно быть, хочет повысить свои возможности для перевалки зерновых грузов, подумалось ему, хотя и неизвестно почему. Под верхней открытой палубой располагались вилочные погрузчики для выгрузки в Стамбуле и сельскохозяйственная техника для Варны, в Болгарию, – часть перегруженных товаров, поставленных в Пирей аж из Америки.

Он увидел, как представитель агента сошел с корабля, пожав на прощание руку капитану Таносу. Танос оглядел пирс и заметил фигуру Дрейка, направляющуюся к нему, – в одной руке он держал чемодан, другая была занята сумкой, заброшенной на плечо.

Оказавшись в кабине капитана, Дрейк протянул ему свой паспорт и справки о проведенной вакцинации. Он расписался в судовом контракте и стал после этого членом команды. Пока он возился в кубрике, распихивая по углам свое снаряжение, капитан Танос внес его фамилию в список команды, успев проделать это до того, как на борт поднялся чиновник греческой иммиграционной службы. В каюте капитана они пропустили, как это водится, пару рюмок.

– У меня на борту еще один матрос, – сказал Танос как бы между прочим.

Иммиграционный чиновник проглядел список и кучу матросских книжек и паспортов, разложенных перед них. Большая часть их была греческими, но было и шесть иностранцев. Британский паспорт Дрейка резко выделялся на их фоне. Иммиграционный чиновник выудил именно его и стал шелестеть его страницами. Изнутри выпала пятидесятидолларовая банкнота.

– Безработный, – заметил Танос, – пытается добраться до Турции и дальше на Восток. Думает, что вы будете рады, если избавитесь от него.

Пять минут спустя удостоверения личности команды возвратились в деревянный ящик, а судовые документы были проштампованы, получив таким образом разрешение на выход из порта. Уже начинало темнеть, когда отдали швартовы, и «Санандрия», отойдя от пристани, сначала двинулась на юг, прежде чем повернуть на северо-восток в сторону Дарданелл.

Внутри корабля члены команды собрались за грязным обеденным столом. Один из них страстно надеялся, что никто из других матросов не заглянет под матрас на его койке, где была спрятана винтовка типа «Сако Хорнет». В Москве предназначенная для нее мишень сидела в это время за великолепным ужином.

Глава 7

В то время, как высокопоставленные лица в полной тайне были погружены в бешеную деятельность в Вашингтоне и Москве, старушка «Санандрия» потихоньку шлепала себе на северо-восток в сторону Дарданелл и Стамбула.

На второй день Дрейк заметил, как мимо проплыли голые и коричневые холмы Галлиполи, а пролив, разделявший европейскую и азиатскую части Турции, расширился в Мраморное море. Капитан Танос, который знал эти воды так же хорошо, как двор у себя дома на Хиосе, сам вел корабль, отказавшись от лоцмана.

Мимо них вихрем промчались два советских крейсера, направляющиеся из Севастополя в Средиземное море для наблюдения за маневрами шестого флота США. Сразу же после захода солнца показались огоньки Стамбула и моста Галатея, соединяющего два берега Босфора. На ночь «Санандрия» встала на якорь, а утром вошла в стамбульский порт.

Пока с корабля выгружали вилочные погрузчики, Эндрю Дрейк получил от капитана Таноса свой паспорт и соскользнул на берег. В обусловленном месте в центре Стамбула он встретился с Мирославом Каминским, где получил от него огромный тюк с пиджаками и пальто из кожи и замши. Когда он вернулся на корабль, капитан Танос удивленно приподнял бровь.

– Вы что, боитесь, что ваша девушка замерзнет? – спросил он.

Дрейк отрицательно покачал головой и рассмеялся.

– Матросы сказали мне, что половина команды берет их с собой на берег в Одессе, – сообщил он. – Мне показалось, что так мне легче всего удастся пронести мой груз.

Греческий капитан ничуть не удивился этому. Для него отнюдь не было тайной, что полдюжины его матросов также принесут подобный груз, когда вернутся на борт, чтобы продать эти модные пальто и джинсы спекулянтам на черном рынке Одессы в пять раз дороже их первоначальной цены.

Через тридцать часов «Санандрия» миновала Босфор, за кормой у нее остался Золотой Рог, – корабль держал курс на Болгарию, чтобы разгрузить там свои трактора.

Точно на запад от Дублина раскинулось графство Килдэр, знаменитое местечком Каррэ, где в Ирландии проводятся скачки, и тихим торговым городком Селбридж. На окраине Селбриджа возвышается самое большое и красивое в стране здание со статуей Афины Паллады на фронтоне – величественный Каслтаун Хаус. С согласия американского и советского послов правительство Ирландии предложил Каслтаун как место проведения конференции по разоружению.

В течение недели бригады маляров, штукатуров, электриков и садовников работали день и ночь, придавая последние штрихи двум залам, предназначенным для работы двух связанных между собой конференций, хотя никто не понимал причины, по которой вдруг возникла необходимость во второй конференции.

Фасад только главного здания имеет в длину 142 фута, а от каждого его угла заведенные под крышу коридоры с колоннами ведут в другие постройки. В одном из этих крыльев размещаются кухня и помещения для обслуживающего персонала, – здесь будет квартировать и американская служба безопасности, в другом крыле устроена конюшня, над которой размещаются также вспомогательные помещения, предназначенные для русских телохранителей.

Главное здание должно было служить одновременно как место для проведения конференции, а также жилищем для второстепенных дипломатов, которых собирались разместить в многочисленных комнатах для гостей на верхнем этаже. Только оба главы соответствующих делегаций и их ближайшие помощники должны были каждую ночь возвращаться в свои посольства, так как там имелось соответствующее оборудование для шифросвязи с Вашингтоном и Москвой.

На этот раз не было нужды в особой секретности, за исключением, разве, второй конференции. Освещаемые фотовспышками корреспондентов, собравшихся со всего мира, в Дублин прибыли оба министра иностранных дел, Дэвид Лоуренс и Дмитрий Рыков, которых встречали президент и премьер-министр Ирландии. После традиционных рукопожатий перед телекамерами и тостов, поднятых за здоровье друг друга, они оставили Дублин и двумя колоннами автомобилей отправились в Каслтаун.

В полдень 8 октября оба государственных деятеля и сопровождавшие их двадцать советников вошли в огромную Лонг Гэллери, отделанную изделиями из фарфора «веджвуд» голубого цвета в стиле Помпей, – этот зал имеет в длину 140 футов. Почти вся середина этого зала была занята сверкающим столом в стиле одного из Георгов, с каждой стороны которого и расселись делегации. По сторонам каждого министра сидели эксперты по оборонным вопросам, системам вооружений, ядерной технологии, космосу и ведению боевых действий с использованием танковых соединений.

Оба государственных деятеля прекрасно отдавали себе отчет, что их присутствие здесь необходимо только для того, чтобы формально возвестить об открытии конференции. После официальной церемонии открытия и договоренности о повестке дня они должны были вылететь домой, оставив переговоры на попечение глав делегаций – профессора Ивана И. Соколова со стороны Советов и бывшего заместителя министра обороны Эдвина Дж. Кэмпбелла со стороны американцев.

Оставшиеся помещения на этом этаже были отданы в распоряжение стенографистов, машинисток и аналитиков.

На один этаж ниже (на первом этаже) в огромной столовой Каслтауна, окна которой были задернуты занавесями, чтобы приглушить падающие на юго-восточный фасад усадьбы солнечные лучи, – не поднимая шумихи, занимали места члены делегации на второй конференции. Главным образом это были специалисты по технологиям, эксперты по зерну, нефти, компьютерам и промышленности.

На втором этаже Дмитрий Рыков и Дэвид Лоуренс по очереди произнесли краткую приветственную речь, в которой выразили надежду и уверенность, что конференции удастся преуспеть в решении проблем, стоящих перед миром. После этого они сделали перерыв на обед.

После обеда профессор Соколов имел беседу наедине с Рыковым перед его отлетом в Москву.

– Вам известно наше положение, товарищ профессор, – сказал Рыков. – По чести сказать, незавидное. Американцы будут стараться получить все, что только смогут. Ваша задача заключается в том, чтобы держаться до последнего и свести к минимуму наши уступки. Но мы должны получить это зерно; несмотря на это, каждая уступка по уровням вооружений и размещению войсковых соединений в Восточной Европе должна немедленно сообщаться в Москву. Это должно быть сделано потому, что Политбюро хочет быть вовлечено в процесс одобрения или забраковывания уступок в чувствительных областях.

Он воздержался от того, чтобы сообщить о том, что под чувствительными областями понимаются те, которые могли бы воспрепятствовать будущему советскому наступлению в Западной Европе, а также о том, что политическая карьера Максима Рудина висит на волоске.

В другой гостиной на противоположной стороне Каслтауна, – эта комната, как и у Рыкова, была предварительно проверена его собственными специалистами по электронике на предмет обнаружения возможных «жучков», – Дэвид Лоуренс совещался с Эдвином Кэмпбеллом.

– Теперь все в твоих руках, Эд. Здесь будет все по-другому, чем в Женеве. Проблемы, стоящие перед Советами, не позволят им постоянно затягивать переговоры, делать перерывы и поминутно сноситься с Москвой, что тянулось бы неделями. По моему подсчету, они должны заключить соглашение с нами не позднее чем через шесть месяцев. Либо они сделают это, либо не получат зерна. С другой стороны, Соколов будет драться за каждый дюйм на этом пути. Нам известно, что каждая уступка по вооружениям должна немедленно сообщаться Москве, но и Москве придется на этот раз быстро принимать решение: согласиться или отказать, – иначе их время истечет. И последнее, мы знаем, что нельзя загонять Максима Рудина слишком далеко в угол. Если мы сделаем это, его скинут. Но если он не получит пшеницу, его все равно свергнут. Проблема заключается в том, чтобы найти необходимый баланс: получить максимальные уступки, не доводя до восстания в Политбюро.

Кэмпбелл снял очки и сжал пальцами переносицу. Он провел четыре года, мотаясь между Вашингтоном и Женевой, на безуспешные до сих пор переговоры по ОСВ и не был новичком в вопросах ведения переговоров с русскими.

– Черт побери, Дэвид. Звучит здорово. Но ты знаешь, что они никогда не отказываются от принятых заранее решений. Было бы чертовски здорово и сильно помогло бы нам, если бы мы знали, насколько далеко их можно загонять и где находится граница.

Дэвид Лоуренс открыл свой «атташе-кейс» и достал оттуда кипу бумаг. Он протянул их Кэмпбеллу.

– Что это такое? – спросил Кэмпбелл.

Лоуренс ответил, тщательно подбирая слова:

– Одиннадцать дней назад в Москве на заседании Политбюро Максим Рудин и Дмитрий Рыков получили добро на ведение этих переговоров. Но большинством всего в семь голосов против шести. Внутри Политбюро есть фракция, которая хочет прекратить переговоры и свергнуть Рудина. На этом заседании Политбюро установило точные параметры того, что профессор Соколов может или не может уступить, – того, что Политбюро позволит или нет отдать нам. Если превысить эти параметры, Рудина могут скинуть. Если это действительно случится, перед нами раскрываются весьма и весьма печальные перспективы.

– Итак, что же это за бумаги? – спросил Кэмпбелл, держа в руках кипу листов.

– Они поступили из Лондона прошлой ночью, – ответил Лоуренс. – Это стенограмма того, что происходило на заседании Политбюро.

Кэмпбелл в изумлении посмотрел на бумаги.

– Боже, – протянул он, – мы можем теперь диктовать наши собственные условия.

– Не совсем, – поправил его Лоуренс. – Мы можем потребовать максимум того, на что может пойти умеренная фракция внутри Политбюро. Стоит чуть-чуть перегнуть палку, и можно потерять все.

Визит британского премьер-министра и ее министра иностранных дел в Вашингтон два дня спустя описывался в прессе как неофициальный. Очевидной причиной для посещения первой женщины-премьера в Великобритании было выступление с приветственной речью на конференции союза англоговорящих стран с последующим визитом вежливости к президенту Соединенных Штатов.

Но большая часть последнего проходила в Овальном кабинете, где президент Билл Мэтьюз, по бокам которого сидели его советник по национальной безопасности Станислав Поклевский и госсекретарь Дэвид Лоуренс, подробно просветил своих английских гостей о многообещающем начале конференции в Каслтауне. Повестка, сообщил президент Мэтьюз, была согласована с необыкновенной живостью. По меньшей мере, три главных направления для последующего обсуждения были определены двумя делегациями с минимальными придирками со стороны Советов, хотя обычно они возражают по каждой точке и запятой.

Президент Мэтьюз выразил надежду, что после многих лет бесплодных переговоров Каслтаун наконец может привести к всестороннему соглашению о сокращении вооружений и численности войск, размещенных вдоль железного занавеса от Балтийского до Эгейского морей. Решающий момент наступил, когда встреча двух глав правительств подходила к концу.

– Мы считаем жизненно необходимым, мэм, чтобы та информация, которой мы располагаем сейчас и без которой конференция вполне способна закончиться неудачей, – чтобы эта информация продолжала к нам поступать.

– Вы имеете в виду «Соловья», – решительно уточнила британский премьер-министр.

– Именно его, мэм, – подтвердил Мэтьюз. – По нашему мнению, «Соловей» должен продолжать свою работу.

– Я вас поняла, господин президент, – спокойно ответила она. – Но мне известно, что уровень риска в этой операции очень велик. Я не даю прямых указаний сэру Найджелу Ирвину в отношении того, как он должен или не должен вести себя в руководстве его службой. Я полностью доверяю ему в этом отношении. Но я сделаю все, что смогу.

Только после того, как перед главным фасадом Белого дома закончилась традиционная церемония проводов английских гостей, – с не менее традиционным подходом к лимузинам и улыбками перед телекамерами, – Станислав Поклевский дал волю своим чувствам:

– В этом мире нет такой опасности для этого русского агента, которую можно сравнить с успехом или провалом переговоров в Каслтауне.

– Согласен, – сказал Билл Мэтьюз, – но Боб Бенсон сказал мне, что на данной стадии опасность заключается и в самом разоблачении «Соловья». Если это произойдет и его поймают, Политбюро узнает, что он успел передать нам. В этом случае их реакцию в Каслтауне вполне можно предвидеть: ничего хорошего для нас, во всяком случае. Поэтому «Соловья» надо будет либо заставить замолчать, либо вывезти, но только после того, как договор будет готов и подписан. А на это вполне может уйти еще шесть месяцев.

В этот же вечер, когда в Вашингтоне вовсю еще сияло солнце, в Одессе оно уже садилось, – в это время на рейде отдала якорь «Санандрия». Когда замолк стук якорной цепи, на сухогрузе воцарилось молчание, прерываемое только слабым жужжанием генераторов и посвистыванием стравливаемого пара. Эндрю Дрейк стоял на полубаке, оперевшись о перила, и смотрел на мигавшие в порту и городе огоньки.

К западу от корабля, в северной оконечности порта, был расположен нефтяной терминал, огороженный цепным заграждением. К югу порт был защищен выходящим далеко в море молом. В десяти милях за этим молом в море впадает река Днестр, в болотистой дельте которого за пять месяцев до этого Мирослав Каминский похитил ялик и сделал свой отчаянный рывок к свободе. А теперь благодаря ему Эндрю Дрейк, или точнее Андрий Драч, возвратился на землю своих предков. И в этот раз он прибыл вооруженным.

В этот же вечер капитану Таносу сообщили, что он будет допущен в порт для швартовки на следующее утро. Портовые санитарные и таможенные власти поднялись на борт «Санандрии», но весь час, пока оставались там, провели вместе с капитаном Таносом в его каюте, дегустируя марочное шотландское виски, которое тот приберегал для подобных случаев. Никакого обыска корабля не производилось. Наблюдая за катером, который отчалил от борта судна, Дрейк размышлял: предал или нет его капитан Танос. Это было нетрудно проделать: Дрейка арестуют на берегу, а Танос поплывет дальше с его 5000 долларов США.

Все зависит от того, – подумал он – поверил Танос или нет его истории о провозе денег для невесты. Если да, тогда у него не было причин для того, чтобы предавать его, поскольку это было не такое уж большое преступление, да и случалось сплошь и рядом: его собственные матросы привозили в Одессу контрабандные товары с каждым рейсом, а долларовые банкноты – это всего лишь еще одна разновидность контрабанды. С другой стороны, если бы винтовка и пистолеты были обнаружены, проще всего было бы выбросить их все в море, а самого Дрейка ссадить с корабля по возвращении в Пирей. Но несмотря на эти успокаивающие мысли, в эту ночь он не мог ни есть, ни спать.

Сразу после рассвета на борт поднялся лоцман. На «Санандрии» подняли якорь и при помощи буксира начали медленно проводить корабль между волноломов к его стоянке. Дрейку было известно, что судам часто приходилось подолгу ждать своего места на стоянке в этом самом оживленном из незамерзающих портов Советского Союза. Должно быть, им здорово нужны эти «Вакуваторы», пришло ему на ум. Он не знал, насколько они были нужны в действительности. После того, как береговые краны стали разгружать сухогруз, свободной от вахты команде разрешили сойти на берег.

За время рейса Дрейк успел подружиться с судовым плотником, греческим матросом средних лет, которому довелось побывать в Ливерпуле и который теперь охоч был попрактиковаться в двадцати известных ему английских словах. Он постоянно повторял их всякий раз при встрече Дрейка во время этого рейса, – причем с необыкновенной радостью – и всякий раз Дрейк кивал ему энергично в ответ в знак одобрения. На языке жестов и по-английски он объяснил Константину, что в Одессе у него есть девушка, которой он везет подарки. Константин одобрил это.

Вместе с примерно десятком других моряков они сошли по трапу и направились к воротам, ведущим из порта. Дрейк нес с собой одну из своих лучших дубленок, хотя день был довольно теплым. Константин нес в полотняной сумке, заброшенной на плечо, набор бутылок шотландского виски в экспортном исполнении.

Весь район Одесского порта огражден от города и его жителей высоким проволочным забором с колючей проволокой наверху. В дневное время главные ворота в порт обычно стоят открытыми и проезд загораживает только окрашенный в красно-белый цвет шлагбаум. Здесь проезжают грузовые автомобили; охрану несут один таможенник и два вооруженных милиционера.

Рядом с воротами построено длинное, узкое здание барачного типа, в котором одна дверь находится на территории порта, а другая – снаружи. Группа моряков с «Санандрии» во главе с Константином вошла в первую дверь. Внутри был длинный прилавок, возле которого стоял таможенник, и паспортный стол, за которым сидели иммиграционный чиновник и милиционер. Все трое выглядели неряшливо и исключительно утомленно. Константин приблизился к таможеннику и опустил на прилавок свою сумку, тот открыл ее и извлек бутылку виски. Константин показал жестом, что это – подарок от него. Таможенник изобразил дружелюбную улыбку, кивнул и засунул бутылку под прилавок.

Константин обхватил своей мускулистой рукой Дрейка и указав на него, сказал по-русски: «Друг». Таможенник кивнул в знак того, что он понял, что новичок – друг греческого плотника и с ним нужно обращаться соответственно. Дрейк широко улыбнулся, отступил назад и посмотрел на таможенника так, как обычно смотрят на клиента продавцы галантерейных товаров. Затем он сделал шаг вперед, скинул дубленку и показал ее на вытянутых руках, указывая, что у него и таможенника был примерно одинаковый размер. Чиновник и не подумал примеривать ее: дубленка была великолепной и стоила по крайней мере его месячную зарплату. Он улыбнулся в знак благодарности, запихнул пальто под стол и сделал знак, что вся группа может проходить.

Ни иммиграционный служащий, ни милиционер ничуть не удивились: вторая бутылка виски предназначалась им на двоих. Моряки с «Санандрии» оставили у иммиграционного чиновника свои матросские книжки (Дрейк оставил свой паспорт) и получили взамен пропуска на берег, которые тот доставал из кожаной сумки, висевшей у него на плече. Через несколько минут группа с «Санандрии» выплеснулась из барака на освещенную солнцем площадь.

Местом встречи Дрейку было назначено небольшое кафе, расположившееся в припортовой зоне на одной из старинных, мощенных булыжником улочек, недалеко от памятника Пушкину, где от доков местность резко повышается к основной части города. Он нашел его через тридцать минут блуждания по улицам, перед этим он избавился от своих приятелей-матросов под предлогом того, что ему необходимо встретиться с его мифической девушкой. Константин не выразил на это ни малейшего возражения: ему в свою очередь надо было встретиться со своими друзьями из теневой экономики, чтобы договориться о поставке рюкзака, набитого хлопчатобумажными джинсами.

Сразу после полудня в кафе пришел Лев Мишкин. Он вел себя очень осторожно, сел за отдельный столик, ничем не показав, что узнал Дрейка. После того, как он закончил пить свой кофе, он поднялся и вышел из кафе. Немного погодя Дрейк последовал за ним. Только после того, как они дошли до широкого Приморского бульвара, он дал Дрейку возможность нагнать себя. Они переговаривались, не замедляя шага.

Дрейк согласился с тем, чтобы в этот же вечер совершить первую ходку: он засунет пистолеты за пояс, а усилитель изображения – в спортивную сумку с двумя звенящими при соприкосновении друг с другом бутылками виски. В это же время через таможню будет проходить много членов команд с других западных судов, чтобы провести вечерок в припортовых барах. Он наденет другую дубленку, чтобы прикрыть пистолеты, засунутые за пояс, а поскольку вечером довольно прохладно, застегнутая на все пуговицы дубленка не привлечет внимания. Мишкин и его друг Давид Лазарев должны будут встретить Дрейка в темноте возле памятника Пушкину, где и заберут снаряжение.

Сразу же после восьми часов в этот вечер Дрейк вынес первую партию снаряжения. Он приветственно помахал таможеннику, который помахал в ответ и прокричал что-то своему коллеге, сидевшему на паспортном контроле. Служащий иммиграционного управления протянул ему береговой пропуск в обмен на его паспорт и движением подбородка указал на открытую дверь в город Одесса, которой Дрейк и воспользовался. Он почти уже дошел до подножия памятника Пушкину и видел гордо поднятую к звездам голову этого писателя, когда из темноты под каштанами, которые заполняют в Одессе все свободные места, появились две фигуры и присоединились к нему.

– Какие-нибудь проблемы? – поинтересовался Лазарев.

– Никаких, – ответил Дрейк.

– Давайте закончим с этим делом, – поторопил Мишкин.

В руках у обоих были портфели, без которых в Советском Союзе, кажется, не обходится никто. В этих портфелях носят не документы, как можно было бы подумать, – они представляют из себя всего лишь мужской вариант сеток, которые носят с собой женщины и которые называются «авоськами». Они получили это название, потому что люди, которые берут их с собой, хранят надежду на то, что наткнутся на стоящий потребительский товар и купят его до того, как его успеют продать или сформируется очередь. Мишкин забрал усилитель изображения и засунул его в больший по размеру портфель, Лазарев взял себе оба пистолета, запасные обоймы и коробки с патронами для винтовки и засунул все это в свой портфель.

– Мы отходим завтра вечером, – сообщил Дрейк. – Мне придется принести винтовку завтра утром.

– Черт, – вырвалось у Мишкина, – в дневное время… Давид, ты лучше знаешь район порта. Где мы проделаем это?

Лазарев подумал немного и, наконец, сказал:

– Есть один проулок между двумя мастерскими для ремонта портовых кранов.

Он дал описание окрашенным в тусклые цвета мастерским, расположенным недалеко от порта.

– Это – короткий, узкий переулок. Одним концом он выходит к морю, другой заканчивается тупиком. Ты должен зайти в проулок со стороны моря ровно в одиннадцать ноль-ноль. Я войду с другой стороны, если там будет кто-то еще, не останавливайся, обойди вокруг мастерской и попытайся вновь. Если же в проулке никого не будет, мы сразу же произведем обмен.

– Как ты пронесешь ее? – спросил Мишкин.

– Обмотаю вокруг дубленки, – заявил Дрейк, – и засуну в мешок, – он очень длинный, в нем почти три фута.

– Давайте разбегаться, – предложил Лазарев, – кто-то идет сюда.

Когда Дрейк возвратился на «Санандрию», знакомый таможенник успел смениться, и его обыскали. У него ничего не было. На следующее утро он попросил капитана Таноса об еще одном увольнении на берег под тем предлогом, что он хочет как можно дольше побыть со своей невестой. Танос освободил его от дежурства на палубе и позволил сойти на берег. В таможне наступил момент, когда все повисло на волоске, – его попросили вывернуть карманы. Положив свой мешок на пол, он подчинился: из кармана выпало четыре десятидолларовых бумажки. Таможенник, который, казалось, был не в настроении, предостерегающе помахал Дрейку указательным пальцем и конфисковал доллары. На мешок он даже не взглянул. Дубленки, по всей видимости, считались нормальной контрабандой, доллары же – нет.

В проулке никого не было, кроме Лазарева и Мишкина, двигающихся с одной стороны, и Дрейка, приближающегося к ним с другой. Мишкин внимательно смотрел за спину Дрейку в сторону моря, где был вход в проулок. Когда они поравнялись, он сказал: «Давай», – и Дрейк взгромоздил мешок на плечо Лазарева. Не останавливаясь, он пошел мимо, произнеся на прощание:

– Удачи. Встретимся в Израиле.

Сэр Найджел Ирвин сохранял членство в трех клубах в лондонском Уэст-Энде, но для встречи и обеда с Барри Ферндэйлом и Адамом Монро он предпочел «Брукс». По установившейся давным-давно традиции серьезные дела, предстоявшие им в этот вечер, не обсуждались, пока они не вышли из обеденного зала и не удалились в другую комнату, где им подали кофе, портвейн и сигары.

Сэр Найджел предварительно побеспокоился, чтобы метрдотель зарезервировал для него любимый уголок возле окон, выходящих на Сент-Джеймс стрит, и когда они направились туда, их уже поджидали четыре глубоких кожаных клубных кресла. Монро предпочел заказать бренди и воду, в то время как Ферндэйл и сэр Найджел – графин отборного портвейна, которым славился этот клуб, его поставили на столике между собой. Пока зажигались сигары и отхлебывался кофе, царило ничем не нарушаемое молчание. Со стен на них смотрели картины кисти «дилетантов»: группа прохаживающихся по городу людей восемнадцатого века.

– А теперь, дорогой Адам, что же за проблема? – спросил наконец сэр Найджел.

Монро бросил взгляд на ближайший столик, где о чем-то тихо беседовали два высокопоставленных государственных служащих. Если у них уши на месте, они вполне в состоянии подслушать их разговор. Сэр Найджел перехватил его взгляд.

– Если только мы не станем кричать, – спокойно произнес он, – никто нас не услышит. Джентльмены не слушают разговоры других джентльменов.

Монро обдумал это.

– Мы-то слушаем, – заметил он.

– Мы – другое дело, – вмешался Ферндэйл, – это – наша работа.

– Хорошо, – сказал Монро, – я хочу вывезти «Соловья».

Сэр Найджел внимательно начал изучать кончик своей сигары.

– Вот как, – протянул он, – и есть какая-нибудь особая причина?

– Частично из-за напряжения, – ответил Монро. – Первая пленка, которую мы получили в июле, – ее пришлось украсть и заменить пустой. Это могут обнаружить, поэтому это постоянно камнем висит на душе у «Соловья». Во-вторых, возрастает опасность обнаружения. Добывание каждой следующей стенограммы заседаний Политбюро увеличивает ее. Мы теперь знаем, что Максим Рудин борется за свое политическое выживание и какими будут его преемники, если он уйдет со своего поста. Если «Соловей» проявит небрежность – да даже ему просто не повезет, – его могут схватить.

– Адам, это один из рисков, который связан с переходом на другую сторону, – отпарировал Ферндэйл. – Наша работа связана с ним. Пеньковского тоже поймали.

– В этом-то и дело, – настаивал Монро. – Пеньковский успел передать почти все, что мог. Кубинский ракетный кризис закончился. Русские ничего не могли поделать с тем уроном, который им нанес Пеньковский.

– Я бы полагал разумным подержать еще «Соловья» на его месте, – изрек сэр Найджел. – Он еще и половины того не сделал для нас, чего мог бы добиться.

– Или наоборот, – сказал Монро. – Если «Соловья» вывезти, Кремль никогда не узнает, что он нам передал. Если его поймают, они заставят его говорить. То, что он сообщит им сейчас, вполне хватит для того, чтобы скинуть Рудина. А сейчас, по-моему, как раз тот момент, когда Западу меньше всего нужно свержение Рудина.

– Совершенно верно, – согласился сэр Найджел. – Я принимаю ваше соображение. Но здесь все дело в балансе этих возможностей. Если мы вывезем «Соловья», КГБ будет еще много месяцев проверять, что он успел передать. Предположим, отсутствующую пленку обнаружат, тогда вполне можно подумать, что и после этого осуществлялась утечка информации, – вплоть до того, как он сбежал. Если его поймают, дело еще хуже: из него вытянут все о том, что он успел передать. В результате Рудин вполне может быть свергнут. Даже если предположить, что в этом случае пострадает и Вишняев, переговоры в Каслтауне будут прекращены. Наконец, третий вариант: мы оставляем «Соловья» на месте до тех пор, пока переговоры в Каслтауне не закончатся и не будет подписано соглашение об ограничении вооружений. К тому времени военная фракция внутри Политбюро уже ничего не сможет сделать. Довольно трудный выбор.

– Я бы хотел вывезти его, – заявил Монро, – или, по крайней мере, пусть он заморозит свою активность, перестанет давать информацию.

– А я бы хотел, чтобы он продолжал работать, – известил Ферндэйл, – по крайней мере, до конца переговоров в Каслтауне.

Сэр Найджел обдумывал некоторое время эти альтернативные предложения.

– Сегодняшнее утро я провел у премьер-министра, – наконец веско сказал он. – Премьер высказала просьбу, настоятельную просьбу, от своего имени и от имени президента США. В данный момент я не могу отвергнуть эту просьбу, если только не получу действительно веские доказательства того, что «Соловей» находится на грани провала. Американцы полагают жизненно важным, – для того, чтобы быть в полной уверенности в заключении всеобъемлющего соглашения в Каслтауне, – чтобы «Соловей» постоянно, загодя, их информировал о советских позициях на переговорах. По крайней мере, до Нового года. Итак, вот что я вам скажу. Барри, подготовь план для вывоза «Соловья». Что-нибудь такое, что можно будет провернуть очень быстро. Адам, если фитиль под хвостом у «Соловья» станет догорать, мы его вывезем. Быстро. Но в данный момент для нас приоритетное значение имеет успех переговоров в Каслтауне и то, как бы ненароком не разъярить вишняевскую клику. До того, как каслтаунские переговоры войдут в заключительную стадию, мы должны получить еще три-четыре передачи. Советы не могут затягивать заключение того или иного зернового соглашения позднее февраля или марта. После этого «Соловей» может отправляться на Запад, и я уверен, что американцы выкажут ему благодарность в своей обычной манере.

Обед в личных апартаментах Максима Рудина, – в святая святых Кремля, – отличался значительно большей закрытостью, чем ему подобный в лондонском клубе «Брукс». Кремлевским властителям никогда бы и в голову не пришло доверяться порядочности других джентльменов, присутствующих при беседе других, – им просто не позволила бы их врожденная осторожность. Когда Рудин занял свое любимое кресло и знаком указал Иваненко и Петрову их места, никого, кроме молчаливого Миши, поблизости не было.

– Ну и что ты извлек из сегодняшнего заседания? – без всяких вступлений задал Петрову вопрос Рудин.

Руководитель партийных организаций Советского Союза пожал плечами и сказал:

– Нам это удалось. Рыков мастерски сделал доклад. Но нам все равно придется пойти на значительные уступки, если мы хотим получить это зерно, а Вишняев все еще хочет воевать.

Рудин хмыкнул.

– Вишняев хочет получить мое кресло, – заявил он. – Вот, что ему нужно. Это Керенскому нужна война. Хочется использовать войска, пока он еще не слишком стар.

– Ну это, в принципе, одно и то же, – заметил Иваненко. – Если Вишняеву удастся свалить вас, он будет настолько завязан с Керенским, что и не сможет и, самое главное, не захочет отвергнуть рецепт Керенского для разрешения всех стоящих перед Союзом проблем. Он даст Керенскому повоевать следующей весной или в начале лета. Эти двое разрушат все, на что ушли труды двух поколений.

– Что нового из вчерашних бесед? – спросил Рудин.

Ему было известно, что Иваненко вызвал для личных консультаций двух своих главных спецов по операциям в третьем мире. Один был главой подрывных операций во всех африканских странах, другой занимался такими же делами на Среднем Востоке.

– Весьма оптимистические новости, – сообщил Иваненко. – Капиталисты так долго сворачивали свои дела в Африке, что теперь им практически невозможно восстановить свои позиции. И в Вашингтоне, и в Лондоне по-прежнему правят либералы, – по крайней мере, во внешних делах. Они кажутся столь поглощенными Южной Африкой, что, по-моему, просто не замечают Нигерию и Кению. А обе эти страны – на грани того, чтобы упасть к нам в руки. С французами в Сенегале нам труднее работать. На Ближнем Востоке, как я думаю, можно рассчитывать на то, что через три года Саудовская Аравия падет. Они теперь почти окружены.

– А как насчет графика? – поинтересовался Рудин.

– Через несколько лет, самое позднее к 1990 году, мы сможем эффективно контролировать нефть и морские пути. Кампания по разжиганию эйфории в Вашингтоне и Лондоне постоянно расширяется, и она работает.

Рудин выдохнул струю дыма и загасил папиросу в пепельнице, мгновенно поднесенной Мишей.

– Я это уже не увижу, – сказал он, – но вам двоим это удастся. Через десять лет Запад вымрет от недоедания, а нам не придется сделать ни единого выстрела. Вот еще одна причина, по которой надо, пока еще есть время, остановить Вишняева.

В четырех километрах на юго-запад от Кремля, внутри петли, которую делает здесь Москва-река, и не очень далеко от стадиона им. Ленина возвышается старинный Новодевичий монастырь. Его главный вход расположен как раз напротив магазина «Березка», где богатые и привилегированные либо иностранцы могут покупать за твердую валюту предметы роскоши, недоступные для обычных людей.

На территории монастыря имеется три пруда и кладбище, на которое разрешен доступ пешеходам. Привратник редко когда останавливает тех, кто идет туда с букетами цветов.

Адам Монро припарковал свою машину на стоянке возле «Березки» рядом с другими автомобилями, чьи номера раскрывали их принадлежность к привилегированной касте.

«Где вы спрячете дерево?» – любил повторять его инструктор во время обучения. И сам отвечал: «В лесу. А где вы спрячете гальку? На пляже. Всегда и везде стремитесь к естественности».

Монро пересек дорогу, прошел через все кладбище, неся в руках букет гвоздик, и увидел Валентину, которая уже поджидала его возле самого маленького из прудов. Был уже поздний октябрь, и с лежащих к востоку степей налетели первые холодные ветры и серые, хмурые тучи, заполнившие собой все небо. Поверхность воды была покрыта рябью, словно мурашками на холодном ветру.

– Я попросил их там, в Лондоне, – осторожно начал он. – Но они ответили, что пока это слишком рискованно. Сказали, что если вывезти тебя сейчас, сразу же обнаружат пропавшую пленку, а следовательно, что ты передавала стенограммы. По их мнению, в этом случае Политбюро откажется от ведения переговоров в Ирландии и вновь обратится к плану Вишняева.

Ее слегка передернуло, непонятно – то ли от исходившей от пруда прохлады, то ли от страха перед своими хозяевами. Он притянул ее к себе и осторожно обнял.

– Может быть, они и правы, – тихо сказала она. – По крайней мере, сейчас Политбюро ведет переговоры о продовольствии и мире, а не готовится к войне.

– Рудин и его группа, кажется, искренне стремятся к этому, – предположил он.

Она хмыкнула и пробормотала:

– Они такие же негодяи, как и остальные. Если бы на них не оказывали давление, они бы и не подумали поехать туда.

– Ну что ж, давление на них оказывается, – сказал Монро. – Без зерна им никак не обойтись. Мне кажется, мировое сообщество получит этот мирный договор.

– Если это удастся, тогда то, что я проделала, действительно, было не напрасно, – встрепенулась Валентина. – Я не хочу, чтобы Саша рос среди развалин, как пришлось мне, или чтобы он жил с пистолетом в руке. А это то, что они для него готовят, – там, в Кремле.

– Он не будет так жить, – взволнованно сказал Монро. – Поверь мне, дорогая, он вырастет в свободном обществе, на Западе, с тобой – его матерью, и со мной, его отчимом. Мое начальство дало согласие на то, чтобы вывезти тебя следующей весной.

Она посмотрела на него снизу вверх, в глазах у нее заблестела надежда.

– Весной? Ах, Адам, когда же весной?

– Переговоры не могут продолжаться вечно. Кремлю необходимо получить зерно самое позднее к апрелю. К тому времени у них должны будут кончиться запасы. Когда они придут к соглашению на переговорах, – может быть, даже раньше заключения самого договора, – тебя и Сашу вывезут отсюда. Тем временем сократи до минимума тот риск, которому ты подвергаешь себя. Приноси только самый важный материал, который касается мирных переговоров в Каслтауне.

– У меня есть кое-что с собой, – заметила она, качнув сумкой, которая висела у нее на плече. – Это с заседания, состоявшегося десять дней назад. Большая его часть касается технических деталей, которые мне непонятны. Там говорится о допустимых уровнях сокращения мобильных «СС-20».

Монро мрачно кивнул.

– Оперативно-тактические ракеты с ядерными боеголовками, высокоточные и высокомобильные, – их перемещают на гусеничных машинах и прячут в рощах деревьев и под маскировочными сетками по всей Восточной Европе.

Спустя сутки пакет с информацией был на пути в Лондон.

До конца месяца оставалось три дня: по улице Свердлова в центре Киева в сторону своего многоквартирного дома тихо двигалась старушка. Хотя ей был положен автомобиль с личным шофером, она все еще предпочитала ходить пешком на короткие расстояния, – а ведь ей уже было около семидесяти пяти. Но она родилась и выросла в деревне, и у нее были крепкие крестьянские корни. В этот вечер она решила навестить свою подругу, проживавшую в двух кварталах от нее, – расстояние было невелико, и она отпустила шофера до утра. Когда она пересекала дорогу, чтобы подойти к своему подъезду, едва успело пробить десять.

Автомобиль она не успела заметить – он ехал слишком быстро. Примерно минуту она стояла одна посреди дороги: вокруг никого не было, за исключением двух пешеходов, двигавшихся примерно в двухстах ярдах от нее, затем прямо на нее вдруг полетела машина, сверкая фарами и визжа шинами. Она замерла. Водитель, казалось, целил точно в нее, но в последний момент он отвернул немного в сторону. Крыло автомобиля ударило ее в бедро, перебросив через радиатор. Водитель и не подумал остановиться, на полной скорости удаляясь в сторону Крещатика, видневшегося в конце улицы Свердлова. Она едва ли слышала топот ног пешеходов, которые поспешили ей на помощь.

В этот вечер Эдвин Дж. Кемпбелл, глава делегации США на переговорах в Каслтауне, вернулся в резиденцию посла в Феникс парке расстроенным и усталым. Америка обеспечила своему посланнику элегантную усадьбу: со всеми современными приспособлениями, с прекрасными гостевыми апартаментами, – лучшую из всех, где довелось проживать Эдвину Кэмпбеллу. Сейчас у него было только одно желание, вернее два: принять долгую, горячую ванну и после этого лечь спать.

Когда он сбросил пальто и ответил на приветствие своего хозяина, один из посольских курьеров протянул толстый пакет из плотной бумаги. В результате спать ему в эту ночь не пришлось, но, прочитав содержимое пакета, он ничуть не жалел об этом.

На следующий день, заняв свое место в зале Лонг Гэллери Каслтауна, он с непроницаемым выражением лица посмотрел через стол на сидевшего напротив профессора Ивана И. Соколова.

«Ну хорошо, профессор, – подумал он, – теперь мне известно, что ты можешь уступить, а что не можешь. Давай, теперь продолжим».

Советскому посланнику потребовалось сорок восемь часов на то, чтобы согласиться на сокращение Варшавским Договором количества оперативно-тактических мобильных ядерных ракет в Восточной Европе наполовину. Еще через шесть часов в столовой был согласован протокол, согласно которому США должны были продать СССР на 200 000 000 долларов технологий бурения идобычи нефти по сниженным ценам.

Старушка была без сознания, когда машина скорой помощи отвезла ее в обычную киевскую больницу – Октябрьскую, расположенную по адресу: улица Карла Либкнехта, 39. Она оставалась в таком состоянии до следующего утра. Как только она смогла объяснить, кто она такая, перепуганное больничное начальство лихорадочно организовало ее перевод из общей палаты в отдельную, которую на скорую руку украсили цветами. В этот же день самый лучший хирург – специалист по ортопедии в Киеве – прооперировал ее, чтобы установить на место сломанные кости бедра.

В Москве Иваненко поднял телефонную трубку и внимательно выслушал сообщение личного секретаря.

– Понятно, – ответил он без колебания. – Проинформируйте власти, что я выезжаю немедленно. Что? Ладно, тогда тотчас, как ее выведут из анестезии. Завтра вечером? Прекрасно, подготовьте все.

Вечером в последний календарный день октября было очень холодно. На улице Розы Люксембург – на которую выходит тыльной стороной Октябрьская больница, – не было заметно ни малейшего движения. Два длинных черных лимузина притаились на обочине возле заднего входа в больницу, которым предпочел воспользоваться шеф КГБ, вместо того, чтобы подъехать к огромному портику центрального входа.

Весь этот район расположен на небольшой возвышенности, покрытой деревьями; ниже по улице, на противоположной ее стороне, осуществлялось строительство еще одного больничного корпуса, чьи незаконченные верхние этажи возвышались над кронами деревьев. Наблюдатели, спрятавшиеся за замерзшими мешками с цементом, потирали руки, чтобы поддерживать циркуляцию крови в сосудах, и не спускали глаз с двух машин возле входа в больницу, тускло освещенных единственной лампочкой над входной аркой.

Когда он сошел по ступенькам, на человеке, – которому оставалось жить всего семь секунд, – было надето длинное пальто с меховым воротником, хотя до натопленного салона автомобиля ему надо было проделать всего несколько шагов по тротуару. Он провел два часа у своей матери, успокаивая ее, что все обойдется, а виновные будут найдены, как уже удалось найти брошенный ими автомобиль.

Перед ним шел помощник, который проворно отключил освещение в больничном подъезде. И дверной проем, и тротуар погрузились во тьму. Только тогда Иваненко прошел наружу, дверь ему предупредительно держал один из его шести телохранителей. Плотная группа из четырех остальных раздвинулась, чтобы пропустить его, – всего лишь еще одна тень среди других теней.

Он быстро подошел к «ЗИЛу», двигатель которого работал на холостом ходу, остановился на секунду, ожидая, пока ему откроют дверь в пассажирский салон, и умер, – пуля из охотничьей винтовки попала ему прямо в лоб, пробив теменную кость, она вошла через тыльную часть черепа и глубоко засела в плече у его помощника.

Хлопок ружейного выстрела, звук попадания пули и первый крик полковника Евгения Кукушкина, начальника его охраны, – все это не заняло и секунды. Тело убитого не успело даже упасть на тротуар, – полковник в штатском подхватил его и резким движением затащил на заднее сиденье «ЗИЛа». Еще не успели захлопнуть дверцу, а полковник уже кричал: «Езжай, езжай!» – обращаясь к потрясенному водителю.

Завизжав колесами, «ЗИЛ» рванул с обочины – полковник Кукушкин держал истекающую кровью голову своего начальника на коленях. Он лихорадочно соображал: для такого человека не годился обычный госпиталь. Когда «ЗИЛ» в конце Розы Люксембург повернул, полковник включил внутреннее освещение. Представшая его глазам картина – а ему немало пришлось повидать подобных сцен в своей жизни, – показала, что его шефу не помог бы теперь никакой госпиталь. Его следующая реакция была запрограммирована в его мозгу всей его предыдущей работой: никто не должен знать. Непостижимое произошло, но никто не должен узнать об этом, за исключением тех, кому это положено. Он добился продвижения по служебной лестнице, постоянно сохраняя присутствие духа. Посмотрев на второй лимузин – «чайку» охраны, которая как раз выворачивала за ним с улицы Розы Люксембург, – он приказал водителю выбрать тихую и темную улочку не ближе двух миль от этого места и остановиться там.

Оставив замерший на обочине «ЗИЛ», все занавески которого были плотно задернуты, он расставил вокруг охрану, снял пропитанное кровью пальто и быстро пошел пешком. В конце концов ему удаюсь позвонить из отделения милиции, где его удостоверение личности и высокое звание обеспечили мгновенный доступ в личный кабинет начальника, где стоял телефон. Его соединили через пятнадцать минут.

– Мне надо переговорить с товарищем Генеральным секретарем Рудиным, срочно, – заявил он телефонистке на кремлевском коммутаторе.

Женщина знала от своих коллег по линии, что в этом требовании не было ни розыгрыша, ни нахальства. Она сразу же соединилась с помощником в здании Оружейной палаты, который задержал звонок и переговорил с Максимом Рудиным по внутреннему телефону. Рудин дал разрешение пропустить звонок.

– Да, – хрюкнул он в трубку. – Рудин слушает.

Кукушкину никогда не доводилось до этого разговаривать с ним, но ему множество раз приходилось слышать и видеть его вблизи, поэтому он был уверен, что это действительно Рудин. Он тяжело сглотнул, сделал глубокий вдох и заговорил.

На другом конце телефонной линии Рудин внимательно слушал, затем задал два коротких вопроса и дал целый ряд указаний, после чего положил трубку на место. Он повернулся к Василию Петрову, который был в это время у него, – на всем протяжении телефонного разговора он сидел, подавшись вперед, чувствуя сильную обеспокоенность.

– Он мертв, – протянул Рудин, словно бы не веря. – И не от разрыва сердца. Застрелен. Юрий Иваненко. Кто-то только что убил председателя КГБ.

За окнами часы на Спасской башне пробили полночь, а погруженный в сон мир начал медленно сползать к войне.

Глава 8

КГБ формально подчинялся Совету Министров, на самом же деле он всегда выполнял поручения Политбюро.

Ежедневная работа КГБ: назначение офицеров на новую должность, любое продвижение и политпросвещение всего личного состава, – над всем этим держит контроль Политбюро через Отдел партийных организаций Центрального Комитета. На каждой стадии продвижения по служебной лестнице за всеми сотрудниками КГБ осуществляется наблюдение, о них постоянно собирается информация, – даже сторожевые псы Советского Союза всегда находятся под присмотром. Таким образом, едва ли эта всепроникающая властная структура когда-либо способна выйти из-под контроля.

Сразу же после известия об убийстве Юрия Иваненко тайную операцию по сокрытию этого факта возглавил Василий Петров, – он получил на это прямой и недвусмысленный приказ от Максима Рудина.

По телефону Рудин приказал полковнику Кукушкину привезти оба автомобиля прямо в Москву, не останавливаться ни для того, чтобы поесть, ни для того, чтобы поспать или попить, – ехать день и ночь, заправлять «ЗИЛ» с трупом Иваненко из канистр, которые должна будет подвозить «чайка», причем это всегда должно производиться в таких местах, где никто не смог бы ничего увидеть, – даже случайный прохожий.

По прибытии на окраину Москвы обе машины сразу же направили в прикрепленную к Политбюро клинику в Кунцево, где труп с раздробленной головой втихую захоронили в сосновом лесу на территории больницы в ничем не отмеченной могиле. Похоронную команду составляла собственная охрана Иваненко, сразу же после этого всех их поместили под домашний арест в одной из разбросанных в лесу кремлевских вилл. Охрана этих людей была поручена не сотрудникам КГБ, а кремлевской службе безопасности. Только полковнику Кукушкину позволили остаться на свободе. Его вызвали в кабинет к Петрову в здание Центрального Комитета.

Идя туда, полковник страшно трусил; когда, наконец, он вышел из кабинета Петрова, чувствовал он себя не намного лучше. Петров дал ему единственный шанс спасти карьеру и жизнь: он должен был возглавить операцию по прикрытию.

В кунцевской больнице он приказал закрыть целое отделение, для охраны которого привлек сотрудников КГБ с площади Дзержинского. На работу в Кунцево перевели двух врачей КГБ, которым была поручена опека над «пациентом» в закрытом отделении, – «пациентом», который на самом деле был всего лишь пустой больничной койкой. Никого кроме этих двух врачей внутрь не допускали, – никакой дополнительной информации им не дали, но и того, что они видели перед глазами, было достаточно, чтобы запугать кого угодно, – туда было доставлено оборудование и медикаменты, которые бы потребовались при лечении сердечного приступа. Не прошло и суток, как Юрий Иваненко перестал существовать, – за исключением закрытого отделения в секретной клинике, расположенной в стороне от шоссе Москва–Минск.

На этой ранней стадии секретом поделились только еще с одним человеком. Среди шести заместителей Иваненко, кабинеты которых располагались рядом с его кабинетом на третьем этаже здания КГБ, один зам официально должен был замещать председателя КГБ в его отсутствие. Петров вызвал генерала Константина Абрасова к себе в кабинет и проинформировал о происшедшем. Новость потрясла генерала как ничто другое за его тридцатилетнюю службу в тайной полиции. Волей-неволей ему пришлось согласиться на продолжение этого маскарада.

В Октябрьской больнице в Киеве мать мертвеца окружили местные сотрудники КГБ, ежедневно она продолжала получать записки, якобы написанные ее сыном.

Наконец, три строителя, которые работали на стройплощадке, где возводился корпус Октябрьской больницы, и которые, придя на работу на следующий после выстрела день, нашли охотничью винтовку и ночной прицел, вместе со своими семьями были отправлены в один из лагерей в Мордовии. Из Москвы самолетом срочно отправили двух детективов, специализировавшихся на уголовных делах, которые должны были расследовать, как им было сказано, хулиганские действия. Полковник Кукушкин вылетел вместе с ними. Для следователей придумали такую историю: будто по двигающемуся автомобилю одного местного члена партийного руководства был произведен выстрел, пуля пробила ветровое стекло и была извлечена из обивки. Им представили настоящую пулю, извлеченную из плеча охранника и тщательно промытую. Им было приказано найти хулиганов, соблюдая при этом полную тайну. Они были сильно удивлены всем этим, но приступили к работе. Всякая работа на строящемся корпусе была прекращена, возведенное до половины здание закрыто для посещения, а следователям предоставили все необходимое оснащение для проведения их работы.

Когда в ребус, созданный, чтобы скрыть правду, был внесен последний элемент, Петров лично доложил обо всем Рудину. Теперь стареющему властителю предстояла самая трудная задача: проинформировать Политбюро о том, что же произошло на самом деле.

Личный доклад доктора Майрона Флетчера из министерства сельского хозяйства президенту Уильяму Мэтьюзу, сделанный два дня спустя, превышал все ожидания специального комитета, созданного по поручению президента. Благоприятные погодные условия не только дали возможность собрать в Северной Америке избыточный урожай зерновых, но он побил все рекорды. Даже при учете внутренних потребностей и поддержании на существующем уровне помощи бедным странам излишек урожая составит у США и Канады, вместе взятых, 60 000 000 тонн.

– Господин президент, вот оно, – обратился к нему Станислав Поклевский. – Вы можете купить этот излишек в любое время по вашему выбору по июльской цене. Учитывая продвижение на переговорах в Каслтауне, комитет по ассигнованиям палаты представителей не станет ставить вам палки в колеса.

– Надеюсь, что нет, – ответил президент. – Если мы добьемся успеха в Каслтауне, сокращения расходов на оборону более чем компенсируют расходы на зерно. А что с советским урожаем?

– Мы работаем над его подсчетом, – сообщил Боб Бенсон. – «Кондоры» висят над территорией Советского Союза, и наши аналитики подсчитывают собранный урожай регион за регионом. Мы подготовим для вас доклад через неделю. Мы сможем сравнить эти данные с информацией от наших людей, работающих там, на месте, и дать довольно точную цифру, – в любом случае, ошибка не превысит пяти процентов.

– Сделайте это как можно скорее, – попросил президент Мэтьюз. – Мне необходима точная информация о позициях Советов в каждой области, включая сюда и реакцию Политбюро на их урожай. Я должен знать их слабые и сильные места. Пожалуйста, Боб, дайте мне эту возможность.

Никто из тех, кто проживал в эту зиму на Украине, не забудет ту облаву, устроенную совместно милицией и КГБ, против всех, в ком был замечен хотя бы намек на националистические чувства.

В то время, как двое следователей полковника Кукушкина расспрашивали во всех подробностях людей, проходивших по улице Свердлова в ту ночь, когда была сбита мать Иваненко, разбирали на части угнанный автомобиль, который совершил наезд на старушку, и внимательно изучали винтовку, усилитель изображения, а также все окрестности больничного комплекса, генерал Абрасов принялся за националистов.

Их задерживали сотнями в Киеве, Тернополе, Львове, Каневе, Ровно, Житомире и Виннице. Местные отделения КГБ, усиленные командами из Москвы, проводили допросы, интересуясь, казалось, лишь спорадическими всплесками хулиганских проявлений, вроде избиения сотрудника КГБ в штатском, совершенного в августе в Тернополе. Некоторым из высшего звена, проводившим допросы, сообщили также, что шум поднят в связи с выстрелом, произведенным в конце октября в Киеве, но не более.

В одну из редких встреч, которые они позволяли себе в этом ноябре, по заснеженным улицам обшарпанного рабочего пригорода Львова – Левандивке прогуливались Давид Лазарев и Лев Мишкин. Так как отцы обоих были посажены в лагеря, они знали, что, в конце концов, придет и их черед. В удостоверении личности обоих было пропечатано слово «еврей», как и в паспортах остальных 3 000 000 евреев в Советском Союзе. Рано или поздно, но прожектор КГБ обязательно повернется от националистов в сторону евреев. Если в Советском Союзе что-то и меняется, то лишь на поверхности.

– Вчера я отправил открытку Андрию Драчу, подтверждая успех в выполнении нашей первой задачи, – сказал Мишкин. – А как у тебя дела?

– Так себе, – ответил Лазарев. – Может быть, вскоре все утихнет.

– На этот раз, не думаю, – заметил Мишкин. – Мы должны совершить побег в ближайшем времени, если мы вообще собираемся это сделать. Порты исключены. Остается только по воздуху. Встретимся на этом же месте через неделю. Постараюсь что-нибудь выяснить за это время о аэропорте.

Вдалеке от них, на севере, гигантский реактивный самолет компании САС с ревом раздирал небеса, продвигаясь по своему полярному маршруту из Стокгольма в Токио. Среди пассажиров первого класса находился и Тор Ларсен, направлявшийся к новому месту службы.

Максим Рудин сделал доклад на заседании Политбюро обычным для него серьезным тоном, без всяких цветистых выражений во время выступления. Но ни одно театральное представление в мире не смогло бы так завладеть вниманием слушателей, а также поразить их до такой степени. С тех пор, как армейский офицер разрядил свой пистолет в лимузин Леонида Брежнева во время его проезда через Боровицкие ворота Кремля около десятка лет назад, призрак одиночки с пистолетом, прорывающегося сквозь охрану, постоянно возникал в их воображении. Теперь он словно материализовался из их грез, чтобы усесться и нагло уставиться на них за их же собственным столом с обивкой из зеленого сукна.

На этот раз в комнате не было секретарей, на угловом столике замерли магнитофоны. Не было ни помощников, ни секретарей. Как только он закончил свое сообщение, Рудин предоставил слово Петрову, рассказавшему о тех изощренных мерах, которые пришлось предпринять, чтобы скрыть это безобразие, а также секретных шагах по обнаружению и ликвидации убийц после того, как они раскроют всех своих сообщников.

– Но пока вы не нашли их? – набросился на него Степанов.

– С момента нападения прошло всего пять дней, – не повышая голоса ответил Петров. – Нет, пока нет. Конечно, в конце концов их поймают. Им не удастся сбежать, кто бы они ни были. Когда они будут пойманы, они раскроют имена всех тех, кто помогал им. Об этом побеспокоится генерал Абрасов. После этого все, кому известно о том, что произошло той ночью на улице Розы Люксембург, – где бы они ни скрывались, – будут ликвидированы. Не останется никаких следов.

– Ну а пока что? – спросил Комаров.

– А пока что, – вмешался Рудин, – мы все, как один, должны придерживаться той линии, что товарищ Юрий Иваненко пережил страшный инфаркт и находится в данный момент на лечении. Давайте уговоримся об одном: Советский Союз не может пережить то унижение перед всем миром, если узнают, что произошло на улице Розы Люксембург, и не будет этого делать. В России нет и не будет Ли Харви Освальдов.

Послышался общий гул одобрения: с этой оценкой Рудина никто спорить не собирался.

– Извините, что перебиваю вас, товарищ Генеральный секретарь, – сказал Петров, – конечно, катастрофические последствия утечки подобной новости за рубеж трудно переоценить, но у этой проблемы есть и другой, не менее серьезный аспект. Если произойдет утечка, среди нашего народа также станут ходить слухи. Пройдет не так уж много времени, и они станут больше чем слухами. Последствия этого внутри страны нетрудно представить.

Все они прекрасно понимали, какая тесная связь существовала между поддержанием общественного порядка и верой во всемогущество и неуязвимость КГБ.

– Если произойдет утечка, – вступил в разговор грузин Чавадзе, медленно подбирая слова, – и еще хуже, – если покушавшимся удастся бежать, последствия могут быть такими же плачевными, как и зерновой голод.

– Они не смогут сбежать, – гневно заявил Петров. – Не должны и не убегут.

– Так кто же они? – брюзгливо спросил Керенский.

– Пока не знаем, товарищ маршал, – ответил Петров, – но узнаем обязательно.

– Но ведь оружие было западным? – настаивал Шушкин. – Есть ли вероятность того, что за этим стоит Запад?

– Думаю, что это исключено, – сказал министр иностранных дел Рыков. – Ни одно западное правительство, ни одно правительство страны третьего мира не потеряло бы рассудок до такой степени, чтобы поддерживать подобное безобразие, точно так же как мы сами никоим образом не завязаны с убийством Кеннеди. Эмигранты – возможно. Антисоветские фанатики – возможно. Но не правительства.

– Производится изучение и зарубежных групп эмигрантов, – известил Петров, – но не подымая шума. В большинстве из них у нас есть свои люди. Винтовка, боеприпасы и ночной прицел, – все это западного производства. Все это снаряжение можно найти в торговой сети на Западе. То, что его ввезли сюда контрабандой, – в этом нет сомнений, а это означает, что либо его ввезли те, кто воспользовался им, либо у них была поддержка извне. Генерал Абрасов согласился со мной, что первым делом необходимо найти тех, кто стрелял, а уж затем они раскроют своих поставщиков. После этого в дело вступит Пятое Управление.

Ефрем Вишняев заинтересованно наблюдал за происходящим, но принимал мало участия. Вместо него возмущение преступлением группы диссидентов выразил Керенский. Но вопрос о переголосовании выбора между переговорами в Каслтауне или войной в 1983 году не поднимался. И тот, и другой понимали, что в случае равенства голосов голос председательствующего перевесит. Рудин стал на один шаг ближе к падению, но с ним далеко еще не было покончено.

Собравшиеся согласились, что необходимо объявить, но только внутри КГБ и высшему эшелону партийной машины, – что у Юрия Иваненко был инфаркт и теперь он находится в госпитале. После обнаружения убийц и устранения их и их соучастников Иваненко тихо скончается.

Рудин уже было собрался пригласить в комнату секретарей, чтобы возобновить обычное заседание Политбюро, когда неожиданно поднял руку Степанов, который первоначально голосовал за Рудина и переговоры с США.

– Товарищи, я считаю, будет страшным поражением для нашей страны, если убийцам Юрия Иваненко удастся скрыться и известить мир о содеянном ими. В этом случае я не смогу, как прежде, поддерживать политику переговоров и уступок в области вооружений в обмен на американское зерно. Вместо этого я отдам свой голос в поддержку предложения партийного теоретика, товарища Вишняева.

В комнате наступило мертвое молчание.

– И я тоже, – заявил Шушкин.

Восемь против четырех, подумал Рудин, бесстрастно наблюдая за остальными. Восемь против четырех, если два этих куска дерьма перейдут на другую сторону.

– Я вас понял, товарищи, – ничем не проявляя своих эмоций, промолвил Рудин. – Содеянное никогда не станет достоянием гласности. Никогда.

Спустя десять минут заседание возобновилось в присутствии стенографисток единодушным выражением сожаления по поводу внезапной болезни товарища Иваненко. Затем внимание собравшихся сосредоточилось на только что представленных цифрах урожая пшеницы и других зерновых.

Лимузин марки «ЗИЛ» Ефрема Вишняева выскочил из Боровицких ворот в юго-западном углу Кремля и стремительно полетел через Манежную площадь. Милиционер, дежуривший на этой площади, остановил все движение, предупрежденный по рации, что из Кремля выезжает кавалькада машин членов Политбюро. Через несколько секунд длинные черные автомобили ручной сборки с бешеной скоростью промчались по улице Фрунзе мимо министерства обороны в сторону домов привилегированной публики на Кутузовском проспекте.

Рядом с Вишняевым в машине последнего сидел маршал Керенский, принявший приглашение присоединиться к своему партнеру. Перегородка между вместительным задним отделением и шофером была поднята, ни один звук не мог прорваться за нее. Занавески были задернуты, чтобы пешеходы ничего не могли рассмотреть.

– Он вот-вот падет, – брюзгливо заметил Керенский.

– Нет, – отпарировал Вишняев, – он стал на один шаг ближе к этому и намного слабее без Иваненко, но о падении пока не может быть и речи. Не следует недооценивать Максима Рудина. Он будет драться, как загнанный в тайге медведь, прежде чем его удастся скинуть, но он в конце концов падет, потому что должен пасть.

– Согласен, но у нас не так много времени, – сказал Керенский.

– Меньше, чем ты думаешь, – пробормотал Вишняев. – На прошлой неделе в Вильнюсе были продовольственные бунты. Наш друг Витаутас, голосовавший в июле за наше предложение, начинает нервничать. Он едва не перешел на другую сторону, несмотря на весьма привлекательную виллу, которую я предложил ему рядом со своей в Сочи. Теперь он вновь на нашей стороне, и вдобавок могут присоединиться Шушкин и Степанов.

– Но только в том случае, если убийцы ускользнут или правда о происшедшем будет опубликована за рубежом, – напомнил Керенский.

– Совершенно верно. Значит, это и должно произойти.

Керенский повернулся к нему, поерзав на заднем сиденье, его лицо с нездоровым румянцем приняло кирпичный оттенок под массой седых волос.

– Раскрыть правду? Всему миру? Мы не можем этого сделать, – взорвался он.

– Естественно. Круг людей, которым известна правда, слишком ограничен, а простых сплетен будет недостаточно. Их легко можно будет опровергнуть: можно будет подыскать актера, похожего на Иваненко, прорепетировать с ним и потом показать на публике. Значит, за нас это должны сделать другие. Причем абсолютно убедительно. Телохранители, которые присутствовали при убийстве в ту ночь, сейчас недоступны, – они в руках у кремлевской охраны. Остаются, следовательно, сами убийцы.

– Но мы вряд ли сможем до них добраться, – выдохнул Керенский. – КГБ сделает это прежде нас.

– Возможно, но мы обязаны попытаться, – сказал Вишняев. – Давай говорить начистоту, Николай. Теперь мы боремся уже не за власть над Советским Союзом – мы сражаемся за нашу жизнь, так же как и Рудин, и Петров. Сначала была пшеница, теперь вот Иваненко. Еще один скандал, Николай, – всего один, независимо от того, кто за него будет нести ответственность, пойми это, независимо от того, кто будет ответственен, – и Рудин свалится. Значит, должен быть еще один скандал. И мы должны побеспокоиться об этом.

Тор Ларсен, одетый в комбинезон и защитную каску, стоял на портальном кране, зависшем высоко над сухим доком в самом центре верфей Ишикаваима-Харима, и смотрел вниз на огромную массу корабля, который в один прекрасный момент станет «Фреей».

Хотя прошло уже три дня с того момента, когда он впервые увидел ее, размер корабля все равно заставлял затаить дыхание. В дни его ученичества тоннаж танкеров никогда не превышал 30 000 тонн, и только в 1956 году впервые в мире на воду было спущено судно большего водоизмещения. Для этих кораблей был выделен новый класс, а их самих стали называть супертанкерами. Когда кому-то удалось превзойти порог в 50 000 тонн, изобрели новый класс VLCC, – по первым буквам английских слов «сверхкрупный корабль для перевозки нефти». Когда в конце шестидесятых превзошли барьер в 200 000 тонн, появился класс ULCC – «ультравместительный корабль для перевозки нефти».

Как-то, когда Ларсен был в море, ему пришлось видеть прохождение мимо него одного из французских левиафанов водоизмещением 550 тысяч тонн. Команда его корабля высыпала на палубу, чтобы посмотреть на него. Сейчас же под ним лежала громада, в два раза превышавшая тот танкер. Как верно заметил Веннерстрем, мир никогда не видел и больше не увидит ничего подобного.

Корабль имел в длину 515 метров или 1689 футов, как десять городских многоквартирных домов. В ширину, от шпигата до шпигата, он имел 90 метров или 295 футов, только надпалубные сооружения возвышались на высоту пятиэтажного дома. Далеко внизу, к полу сухого дока, отходил киль размером 36 метров или 118 футов. Каждая из его шестидесяти емкостей была больше, чем расположенный поблизости кинотеатр. Глубоко в его корпусе, ниже надпалубных построек, уже были установлены четыре паровые турбины, способные вместе развивать 90 000 л.с. в полной готовности привести в действие сдвоенный винт, чьи бронзовые пропеллеры диаметром сорок футов едва можно было разглядеть, – они слабо блистали за кормой.

На всем протяжении его корпуса суетились напоминающие муравьев фигурки – это рабочие готовились уйти с корабля на некоторое время, пока док будет заполняться водой. В течение двенадцати месяцев – почти точка в точку – они резали и сваривали, крепили болтами, пилили, клепали и что только еще ни делали, собирая его корпус. Огромные модули из высокопрочной стали подвешивали при помощи подведенных портальных кранов, чтобы опустить затем точно на место, придавая кораблю его форму. Постепенно люди убирали канаты и цепи, провода и проволоку, открыв наконец полностью его бока, покрытые в двадцать слоев стойкой к коррозии краской, – корабль в нетерпении ожидал, когда же к нему подведут воду.

Наконец остались только подпорки, на которых покоился корпус. Люди, которые создали в расположенном на заливе Изе, возле Нагой, местечке Чита самый крупный в мире сухой док, никогда и не помышляли, что их творение будет использовано таким образом. Только тот сухой док и мог вместить миллионник; а теперь этот корабль, по всей видимости, будет первым и последним судном таких размеров в этом доке. Для того, чтобы посмотреть на церемонию спуска на воду, в док пришли некоторые ветераны, которые вглядывались теперь через барьеры.

Религиозная церемония заняла полчаса: синтоистский священник призвал милость богов на тех, кто построил корабль, тех, кто продолжит работать над ним и тех, кто однажды выйдет на нем в море, – чтобы у одних не было на работе никаких несчастий, а других ожидало счастливое плавание. Тор Ларсен присутствовал при этом, босой, как и все остальные: его главный инженер и старший помощник, главный управляющий владельца по кораблестроению, который присутствовал при строительстве с самого начала, и, наконец, управляющий верфи, коллега последнего. Вообще-то именно два этих человека и спроектировали, а также построили корабль.

Незадолго до полудня открыли шлюзы, после чего воды западной части Тихого океана с ревом стали поступать в помещение.

В кабинете президента состоялся официальный обед, но сразу же после его окончания Тор Ларсен возвратился в док. К нему присоединился его первый помощник, Стиг Лундквист, и главный инженер, Бьерн Эриксон, оба – уроженцы Швеции.

– Да, это действительно что-то, – протянул Лундквист, по мере того, как вода поднималась вдоль бортов судна.

Незадолго до захода солнца «Фрея» простонала, словно пробуждающийся гигант, – подвинулась на дюйм, затем вновь простонала и, наконец, освободившись от своих подводных опор, закачалась на волнах. Собравшиеся вокруг дока 4000 японских рабочих нарушили свое напряженное молчание, разразившись бурными криками радости. В воздух полетело множество белых шлемов, к ним присоединились несколько европейцев из скандинавских стран, хлопая друг друга по спинам. Под ними гигант терпеливо ждал, зная, что теперь в свое время придет и его очередь.

На следующий день его отбуксировали из дока в специальную гавань, где еще в течение трех месяцев над ним должны были работать вновь тысячи маленьких фигурок, подготавливая корабль к выходу в море.

Сэр Найджел прочитал последние строчки стенограммы, посланной «Соловьем», закрыл папку и откинулся на спинку стула.

– Ну, Барри, что ты об этом думаешь?

Барри Ферндэйл провел большую часть своей сознательной жизни, изучая Советский Союз, его хозяев и структуру власти. Он в очередной раз подышал на стекла своих очков и протер их в последний раз.

– Это еще один удар, который надо будет пережить Рудину, – наконец сказал он. – Иваненко был одним из его ближайших соратников. Причем, исключительно умным. После того, как его поместили в госпиталь, Рудин потерял одного из самых способных своих советников.

– Иваненко сохранит свой голос в Политбюро? – спросил сэр Найджел.

– Может быть, он сможет попросить учесть его голос, если это потребуется, – ответил Ферндэйл, – но даже не в этом дело. Даже при равенстве голосов, скажем шесть на шесть, по какому-нибудь важному политическому вопросу на уровне Политбюро голос председателя имеет решающее значение. Опасность в том, что один или два из колеблющихся могут встать на другую сторону. Живой и здоровый Иваненко вызывал жуткий страх, даже на столь высоком уровне. Когда Иваненко находится с кислородной маской на лице – это совсем другое дело.

Сэр Найджел протянул папку через стол Ферндэйлу.

– Барри, отправляйся с этим в Вашингтон. Само собой разумеется, под предлогом обычного визита вежливости. Но постарайся пообедать наедине с Беном Каном и сравни ваши впечатления. Черт побери, в этом деле все, похоже, висит на волоске.

– Нам представляется, Бен, – заявил спустя два дня Ферндэйл после обеда у Кана в доме последнего в Джорджтауне, – что Максим Рудин висит на волоске перед лицом на пятьдесят процентов враждебного по отношению к нему Политбюро, и этот волосок все утончается.

Заместитель директора ЦРУ по разведке протянул ноги к горевшему в камине из красного кирпича бревну и посмотрел на бокал бренди, который вертел в руках.

– Не могу с тобой не согласиться по этому поводу, Барри, – осторожно сказал он.

– Мы придерживаемся того мнения, что если Рудину не удастся убедить Политбюро продолжать политику уступок, которую он проводит по отношению к вам в Каслтауне, он падет. В этом случае вопрос о его преемнике будет решаться всем Центральным Комитетом. А там, увы, Ефрем Вишняев пользуется значительным влиянием и у него много друзей.

– Справедливо, – согласился Кан. – Но это же можно сказать и о Василии Петрове. Может быть, даже в большей степени, чем о Вишняеве.

– Без сомнения, – присоединился к его мнению Ферндэйл, – и Петров бы обеспечил место преемника себе, если бы за ним была поддержка Рудина, который вышел бы на пенсию в положенное время и на его условиях, а также его бы подпирал Иваненко, чье КГБ смогло бы противодействовать влиянию маршала Керенского в Красной Армии.

Кан широко улыбнулся и заметил своему гостю:

– Ты передвигаешь вперед много пешек, Барри. Какой гамбит ты разыгрываешь?

– Всего лишь пытаюсь сравнить наши впечатления, – ответил Ферндэйл.

– Хорошо, значит ты всего лишь пытаешься сравнить наши впечатления. По правде говоря, мы в Лэнгли придерживаемся во многом аналогичного мнения. Дэвид Лоуренс в госдепе также согласен с нами. С другой стороны, Стан Поклевский хочет держаться с Советами в Каслтауне жесткой линии. Президент – где-то посередине, как обычно.

– Но Каслтаун имеет для него ведь важное значение? – предположил Ферндэйл.

– Не то слово. В следующем году будет последний год его правления. Через тринадцать месяцев у нас будет новый президент. Билл Мэтьюз хотел бы уйти достойно, оставив после себя всесторонний договор по ограничению вооружений.

– Мы вообще-то полагали…

– Ага, – перебил его Кан, – мне кажется, ты собираешься продвинуть вперед своего слона.

Ферндэйл улыбнулся подобному сравнению генерального директора его службы.

– …что Каслтаунские переговоры наверняка будут прерваны, если Рудин будет свергнут сейчас. А также, что он мог бы воспользоваться какими-то результатами в Каслтауне – с вашей стороны, чтобы убедить колеблющихся в своем лагере: он добивается дела, и он именно тот человек, которого следует поддерживать.

– Значит, уступки? – спросил Кан. – На прошлой неделе мы сделали окончательный анализ урожая зерна у Советов: они загнаны в угол. По крайней мере, так выражается Поклевский.

– И он прав, – сказал Ферндэйл. – Но только в этом углу скоро начнут рушиться стены, а снаружи поджидает дорогой товарищ Вишняев со своим военным планом. Мы-то прекрасно знаем, к чему это может привести.

– Я тебя понял, – задумчиво промолвил Кан. – Честно говоря, прочитав все сообщения «Соловья», я во многом пришел к таким же выводам. Сейчас у меня готовится одна бумага, предназначенная только для президента. На следующей неделе, когда он и Бенсон встретятся с Лоуренсом и Поклевским, она будет у него.

– Эти цифры, – спросил президент Мэтьюз, – они что, показывают полный урожай зерна, который Советы убрали в прошлом месяце в закрома?

Он бросил взгляд на четырех человек, сидевших перед его столом. В дальнем углу в камине потрескивало горящее полено, добавляя последний видимый мазок к и без того теплой атмосфере, обеспечиваемой центральным отоплением. За выходящими на юг пуленепробиваемыми стеклами газоны были покрыты первой ноябрьской утренней изморосью. Будучи выходцем с Юга, президент Уильям Мэтьюз обожал тепло.

Роберт Бенсон и доктор Майрон Флетчер одновременно утвердительно кивнули. Дэвид Лоуренс и Станислав Поклевский продолжали внимательно изучать доклад.

– Для того, чтобы получить эти цифры, мы задействовали все наши источники информации, после чего все представленные данные были тщательно проверены и скоррелированы, – сообщил Бенсон. – Мы можем допустить ошибку в пять процентов, плюс-минус, но не больше.

– Если судить по сообщению «Соловья», даже Политбюро согласно с нами, – добавил госсекретарь.

– Всего лишь сто миллионов тонн, – размышлял вслух президент. – Этого им хватит до конца марта, да и то если они подтянут пояса.

– К январю они начнут резать скот, – сказал Поклевский. – Им придется пойти в следующем месяце в Каслтауне на небывалые уступки, если они хотят выжить.

Президент отложил в сторону доклад о состоянии зернового хозяйства у Советов и взял в руки меморандум, подготовленный для него Беном Каном и представленный директором ЦРУ. И он, и четверо его советников, которые находились в данный момент в кабинете, уже прочитали этот документ. Бенсон и Лоуренс выразили согласие, мнение доктора Флетчера в данном случае было не нужно, ястреб Поклевский выразил несогласие.

– И нам, и им известно, что они попали в безнадежное положение, – сказал Мэтьюз. – Теперь вопрос: как далеко мы зайдем в давлении на них?

– Как вы сказали уже несколько недель назад, господин президент, – выразил свое мнение Лоуренс, – если мы будем давить недостаточно сильно, мы не получим наилучшего результата, которого могли бы добиться для Америки и всего свободного мира. Надави чуть-чуть сильнее – и мы заставим Рудина уйти с переговоров, чтобы спасти себя от своих собственных ястребов. Здесь проблема в балансе интересов. По-моему, на этой стадии нам следует сделать жест в их сторону.

– Пшеница?

– Кормовое зерно, чтобы помочь им сохранить хотя бы часть их поголовья, – предложил Бенсон.

– Ваше мнение, доктор Флетчер? – спросил президент.

Специалист из министерства сельского хозяйства пожал плечами.

– Оно у нас есть, господин президент, – заявил он. – Советы держат наготове значительную часть их торгового флота, входящего в «Совфрахт». Мы знаем это, поскольку их тарифы на грузоперевозки субсидируются государством, и все эти корабли могли бы сейчас вовсю работать, а они стоят. Эти корабли рассредоточены в незамерзающих портах в Черном море и вдоль их тихоокеанского побережья. Они могут отправиться в США, как только получат приказ из Москвы.

– Самое позднее, когда мы должны принять решение по этому вопросу? – поинтересовался президент Мэтьюз.

– К Новому году, – сказал Бенсон. – Если они будут знать, что помощь на подходе, они смогут отложить убой скота.

– Я настоятельно прошу: не прекращайте на них давления, – взмолился Поклевский. – К марту они будут в отчаянном положении.

– Достаточно отчаянном, чтобы согласиться на уступки, способные обеспечить мир на десятилетия, или чтобы решиться на войну? – задал риторический вопрос Мэтьюз. – Господа, к Рождеству я сообщу вам мое решение. В отличие от вас, мне придется переговорить по этому вопросу с пятью председателями подкомитетов сената: по обороне, сельскому хозяйству, международным делам, торговле и ассигнованиям. И я не могу им даже намекнуть о «Соловье», так ведь, Боб?

Шеф ЦРУ энергично закачал головой из стороны в сторону.

– Конечно, нет, господин президент. Только не о «Соловье». У сенаторов слишком много помощников, – слишком много возможностей для утечки информации. Последствия утечки сведений о том, что нам действительно известно, на данной стадии могут быть катастрофическими.

– Ну что ж, прекрасно. Значит, условимся до Рождества.

15 декабря в зале Каслтауна, где проходили переговоры, со своего места поднялся профессор Иван Соколов и начал зачитывать заранее подготовленную бумагу. Советский Союз, заявил он, верный своим традициям борьбы за дело мира во всем мире и приверженный мирному сосуществованию…

Напротив него за столом сидел Эдвин Дж. Кэмпбелл, который наблюдал за своим коллегой с чувством, близким к симпатии. За два месяца, работая не покладая рук, он установил довольно теплые отношения с московским представителем, – по крайней мере, насколько позволяло их положение и обязанности.

В перерывах между переговорами каждый из них навещал другого в комнате отдыха противоположной делегации. В советской гостиной, где присутствовала вся московская делегация с неизбежным довеском агентов КГБ, беседа носила дружеский, но официальный характер. В кабинете у американца, куда Соколов приходил в одиночку, он расслаблялся до такой степени, что показывал Кэмпбеллу фотографии внуков, отдыхавших на черноморском побережье. Как действительный член Академии наук, профессор был вознагражден за свою верность партии и государству лимузином, шофером, городской квартирой, дачей, коттеджем на берегу моря и доступом к распределителю Академии. У Кэмпбелла не было никаких иллюзий в отношении того, что Соколову платили за его лояльность, за его способность посвятить свои таланты службе режиму, который отправил десятки тысяч его сограждан в мордовские лагеря, – как и в том, что он был одним из «жирных котов», одним из начальства. Но даже у начальства есть внуки.

Он сидел и слушал русского со все возраставшим изумлением. «Бедный старик, – подумал он. – Чего это, должно быть, тебе стоит».

Когда заявление было зачитано, Эдвин Кэмпбелл также поднялся и выразил профессору благодарность за сообщение, которое он от имени Соединенных Штатов Америки выслушал с наивысшим вниманием. Он предложил сделать перерыв, пока правительство США рассмотрит это предложение. Не прошло и часа, как он уже сидел в своем посольстве в Дублине, передавая необыкновенную речь Соколова Дэвиду Лоуренсу.

Несколько часов спустя в Вашингтоне Дэвид Лоуренс поднял телефонную трубку и по прямой связи позвонил президенту Мэтьюзу.

– Господин президент, я хочу сообщить вам, что шесть часов назад в Ирландии Советский Союз сделал уступки по шести важнейшим пунктам: в отношении общего числа межконтинентальных баллистических ракет с термоядерными боеголовками, далее – количества танков и вплоть до разделения войск вдоль Эльбы.

– Благодарю, Дэвид, – сказал Мэтьюз. – Это – великолепная новость. Ты был прав, я думаю, нам действительно следует что-нибудь дать им взамен.

Лежащий к юго-западу от Москвы лиственично-березовый лес, в котором возвышаются дачи советской элиты, покрывает площадь примерно в сто квадратных миль. Эти люди любят лепиться друг к другу. Дороги в этой местности миля за милей огорожены окрашенными зеленой краской стальными ограждениями, закрывающими доступ к усадьбам людей, пробравшихся на самый верх. И заборы, и ворота в них кажутся покинутыми, но стоит попытаться перелезть через первые или проехать через вторые, как моментально из кустов материализуется охрана.

Центром этой местности, раскинувшейся за Успенским мостом, является деревня, которую так и называют – деревня Жуковка. Это делается потому, что рядом есть два других, более новых поселения: Совмин-Жуковка и Академик-Жуковка. В первом построены дачи партийных иерархов, во втором кучкуются писатели, артисты, музыканты и ученые, которые смогли добиться расположения партийного руководства.

Но за рекой расположился еще один поселок – Усово, который отличается еще большей закрытостью. Поблизости от него расположено шикарное поместье, раскинувшееся на сотняхакров строго охраняемого леса, куда приезжает на отдых Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Президиума Верховного Совета и глава Политбюро.

Здесь в ночь перед Рождеством – праздником, который он не отмечал вот уже пятьдесят лет, – в своем любимом стеганом кожаном кресле сидел Максим Рудин, вытянув ноги к громадному камину из грубо обтесанного гранита, в котором потрескивали метровые сосновые поленья. Этот же самый камин согревал до него Леонида Брежнева и Никиту Хрущева.

Ярко-желтые языки пламени отражались от обшивки стен и освещали лицо Василия Петрова, который сидел напротив. Возле кресла Рудина стоял небольшой кофейный столик, на котором была пепельница и бутылка армянского коньяка, в сторону которого искоса поглядывал Петров. Он знал, что его стареющий покровитель не был особенно расположен к спиртному. Неизбежная папироса дымилась у Рудина между большим и указательным пальцами.

– Что нового в расследовании? – поинтересовался Рудин.

– Движется медленно, – ответил Петров. – То, что была помощь извне, – никакого сомнения. Теперь мы знаем, что ночной прицел купили в Нью-Йорке в торговой сети. Финское ружье входило в партию, которая была экспортирована из Хельсинки в Англию. Нам неизвестно, из какого магазина конкретно, но экспортный заказ был на охотничьи ружья, следовательно, его делала какая-то частная фирма, а не государственные органы. Следы обуви на строительной площадке сравнили с отпечатками всех рабочих, но нашли две пары следов, которые не подошли никому. В тот вечер воздух был влажным, а там кругом полно цементной пыли, поэтому отпечатки получились четкими. Можно уверенно утверждать, что их было двое.

– Диссиденты? – спросил Рудин.

– Почти наверняка, и наверняка сумасшедшие.

– Не надо, Василий, прибереги это для партийных собраний. Сумасшедшие стреляют наобум или приносят себя в жертву. Эта операция планировалась кем-то месяцами – кем-то внутри или снаружи России, кому раз и навсегда надо заткнуть глотку, чтобы он не смог раскрыть эту тайну. На ком ты сконцентрировал внимание?

– На украинцах, – проинформировал Петров. – Во все их группы в Германии, Англии и Америке проникли наши люди. Но никто не слышал даже слуха о подобном плане. Лично я думаю, что они все еще находятся на Украине. То, что мать Иваненко использовали как приманку, – неоспоримо. Но кто же знал, что она была его матерью? Какой-нибудь демонстрант в Нью-Йорке этого знать не мог. То же самое можно сказать о каком-нибудь просиживающем кресло националисте во Франкфурте или о памфлетисте из Лондона. Это – кто-то местный, у которого есть контакты, связь за рубежом. Мы сконцентрировались на Киеве: допрашиваем несколько сот бывших заключенных, которые были освобождены и возвратились в Киевскую область.

– Найди их, Василий, найди их и заткни им глотку. – Внезапно Максим Рудин, как обычно не меняя тона, переменил тему: – Что-нибудь новенькое из Ирландии?

– Американцы возобновили переговоры, но никак не ответили на нашу инициативу, – сказал Петров.

Рудин хмыкнул.

– Этот Мэтьюз – круглый дурак. Сколько еще, он думает, мы сможем продолжать это, прежде чем нам придется прервать переговоры?

– Ему надо убедить антисоветски настроенных сенаторов, – пробормотал Петров, – и еще этот католик-фашист Поклевский. Кроме того, он ведь не знает, насколько все в Политбюро висит на волоске.

Рудин издал непонятный звук и заметил:

– Если он не предложит нам хоть что-то к Новому году, после первой недели января мы не сможем сдержать Политбюро…

Он протянул руку и взял рюмку с коньяком, издав при этом довольный горловой звук.

– Вы уверены, что вам стоит пить? – спросил Петров. – Врачи запретили вам это еще пять лет назад.

– Да пошли они, эти доктора, – заявил Рудин. – Вообще-то именно для этого я пригласил тебя сюда. Могу практически с полной уверенностью проинформировать тебя, что умру я не от алкоголизма или цирроза печени.

– Рад это слышать, – сказал Петров.

– Подожди немного. 30 апреля я собираюсь выйти на пенсию. Это тебя удивляет?

Петров сидел без движения: ему дважды пришлось наблюдать, как с Олимпа сходили властители – Хрущева выгнали, он потерял все, стал ничем. Брежнев сделал это на своих собственных условиях. Он достаточно близко приблизился к вершине, чтобы не замечать раскаты приближающейся грозы, которая разражается, когда один из всемогущих правителей в мире уступает свой пост другому. Но никогда еще он не был столь близко к этому. На этот раз мантию должен был унаследовать он, если только у него из-под носа ее не уведут другие.

– Да, – осторожно протянул он, – очень удивляет.

– В апреле я созову Пленум Центрального Комитета, – сообщил Рудин, – чтобы проинформировать о том, что 30 апреля я ухожу. Первого Мая на трибуне Мавзолея будет стоять новый вождь. Я хочу, чтобы им был ты. В июне должен состояться съезд партии, на котором лидеру надо будет определить политику партии – я хочу, чтобы это был ты. Я говорил тебе это несколько недель назад.

Петров знал, что Рудин выбрал его в качестве своего преемника еще с того памятного вечера в личном кабинете старого властителя в Кремле, когда рядом сидел покойный Иваненко, как всегда все замечающий и циничный. Но ему и в голову не могло прийти, что это будет так скоро.

– Я не смогу заставить ЦК принять твое назначение, если только не смогу дать им в зубы что-то, чего они жаждут. Зерно – вот наш шанс. Все они давно знают расстановку сил. Если в Каслтауне будет провал, Вишняев победит.

– Но почему так скоро? – не утерпел Петров.

Рудин подержал на весу свой бокал. Из тени безмолвно появился Миша и наполнил его.

– Вчера я получил результаты анализов из Кунцева, – ответил Рудин. – Они работали над ними несколько месяцев. Теперь у них нет сомнений: не от сигарет, и не от коньяка. Это – лейкемия. Осталось от шести до двенадцати месяцев. Скажем так: в следующий раз я уже не увижу Рождества. А если разразится ядерная война, и ты тоже.

– В оставшиеся сто дней мы должны добиться от американцев соглашения о зерне и раз и навсегда похоронить дело Иваненко. Песочные часы пустеют – и с чертовской скоростью. Карты – на стол, и у нас больше нет тузов, с которых мы могли бы пойти.

28 декабря Соединенные Штаты официально предложили Советскому Союзу продажу с немедленной поставкой по коммерческим ценам десяти миллионов тонн зерна на корм скоту, которые должны были рассматриваться вне увязки с любыми условиями, о которых в данное время шли переговоры.

В канун Нового года из Львовского аэропорта в воздух поднялся двухмоторный Ту-134 Аэрофлота, совершавший внутренний рейс в Минск. К северу от границы между Украиной и Белоруссией, высоко в небе над Припятскими болотами, со своего кресла поднялся нервный молодой человек и приблизился к стюардессе, находившейся в нескольких креслах от него и от стальной двери, ведущей в кабину пилотов, – стюардесса переговаривалась с другим пассажиром.

Зная, что туалеты были расположены в другом конце салона, она выпрямилась, когда молодой человек приблизился к ней. Неожиданно тот обхватил ее, повернул спиной к себе и, притянув левым предплечьем за горло, засунул под ребро дуло пистолета. Она вскрикнула. Пассажиры закричали вразнобой, угонщик стал задом тянуть девушку к закрытой двери, которая вела в кабину летчиков. На панели рядом с дверью было переговорное устройство, по которому стюардессы переговаривались с экипажем. Экипаж имел приказ ни в коем случае не открывать дверь при попытке угона самолета.

С кресла, расположенного посередине салона, поднялся один из пассажиров, в руке у которого был автоматический пистолет. Он быстро присел на корточки в проходе и, сжав обеими руками рукоятку пистолета, вытянул его вперед, нацелив в сторону стюардессы и спрятавшегося за ней налетчика.

– Брось оружие, – закричал он. – КГБ. Брось сейчас же.

– Скажи им, чтобы они открыли дверь, – провизжал нападавший.

– Еще чего, – прокричал в ответ вооруженный охранник, назначенный КГБ на этот рейс.

– Если они не откроют, я убью ее, – дурным голосом завопил человек, обхвативший стюардессу.

Стюардесса была бесстрашной девушкой: она проворно двинула угонщика по ноге каблуком – попала по лодыжке, вырвалась и побежала к полицейскому агенту. Преступник бросился за ней, проскочив три ряда кресел – это была ошибка. С одного из сидений возле прохода поднялся один из пассажиров, повернулся и ударил нападавшего по затылку. Тот мешком упал в проход лицом вниз, – прежде чем он успел пошевелиться, противник подхватил его собственный пистолет и нацелил на него. Угонщик повернулся на спину, присел, посмотрел на нацеленный пистолет, закрыл лицо руками и стал тихо всхлипывать.

По проходу мимо стюардессы к своему нежданному помощнику приблизился сотрудник КГБ, который, однако, держал оружие наготове.

– Ты кто такой? – спросил он.

Вместо ответа спаситель засунул руку во внутренний карман, достал удостоверение и открыл его.

Агент смотрел на удостоверение сотрудника КГБ.

– Ты – не из Львова, – сказал он.

– Из Тернополя, – ответил другой. – Ехал в отпуск домой, в Минск, поэтому у меня не было с собой оружия, но удар правой у меня отработан. – Он широко улыбнулся.

Агент из Львова кивнул.

– Спасибо, товарищ. Держи его под прицелом. – Он сделал шаг в сторону переговорного устройства и быстро рассказал в него, что произошло в салоне, а также попросил, чтобы в Минске милиция подготовила соответствующую встречу.

– Ничего, если я посмотрю, безопасно будет? – раздался из-за двери металлический голос.

– Конечно, – сказал агент КГБ. – Теперь он стреножен.

За дверью послышался щелчок, она приоткрылась, и из нее показалась голова бортинженера с испуганным и любопытным одновременно выражением лица. В этот момент агент из Тернополя повел себя исключительно странно: от отвернулся от сидевшего в проходе человека и хрястнул револьвером своего коллегу по затылку. Затем отшвырнул его в сторону и просунул в проход ногу, чтобы бортинженер не успел закрыть дверь. Через секунду он был внутри, подталкивая впереди себя любопытного члена экипажа. Угонщик, сидевший до этого на полу, поднялся, схватил автоматический пистолет охранника – стандартный «Токарев» калибра 9 мм, выдаваемый сотрудникам КГБ, прошел вслед за своим напарником внутрь кабины и с треском захлопнул за собой дверь, которая автоматически закрылась на замок.

Две минуты спустя под дулами пистолетов Давида Лазарева и Льва Мишкина, «Ту» повернул точно на запад, в направлении Варшавы и Берлина, – Берлин был последним пунктом, до которого у самолета хватило бы топлива. Капитан Руденко сидел за штурвалом, побелев от негодования; рядом с ним его второй пилот Ватутин медленно отвечал на торопливые запросы Минска в отношении изменения курса.

К тому времени, когда авиалайнер пересек границу воздушного пространства Польши, авиадиспетчеры в Минске и четыре другие самолета, которые работали на той же радиочастоте, знали, что «Ту» попал в руки угонщиков. Когда он беспрепятственно пролетел по варшавскому воздушному коридору, об этом знали в Москве. В сотне миль к западу от Варшавы эскадрилья из шести советских МИГ-23, базировавшихся в Польше, зашла к «Ту» с правого борта. Командир эскадрильи быстро говорил что-то в надетую на лицо кислородную маску.

Маршал Николай Керенский сидел в своем кабинете в министерстве обороны на улице Фрунзе, когда ему срочно позвонили по прямой линии, связывающей его со штабом ВВС.

– Где? – рявкнул он в трубку.

– Летит над Познанью, – получил он в ответ. – До Берлина осталось триста километров, всего пятьдесят минут лета.

Маршал погрузился в раздумье: это мог быть как раз тот скандал, которого требовал Вишняев. Двух мнений в отношении того, что он обязан был предпринять в соответствии с распорядком, быть не могло: «Ту» должен был быть сбит вместе со всеми пассажирами и экипажем. Впоследствии изобрели бы версию о том, что кто-то из угонщиков выстрелил и пуля попала в топливный бак. На протяжении последнего десятилетия произошло два таких случая.

Он отдал приказ. Летевший в ста метрах от авиалайнера командир эскадрильи «МИГов» выслушал его пять минут спустя.

– Если вы приказываете, товарищ полковник, – ответил он своему начальнику на авиабазе.

Через двадцать минут авиалайнер пересек линию Одер-Нейсе и начал снижаться в сторону Берлина. По мере того, как он продолжал снижение, «МИГи» отвалили в сторону и исчезли в небесах, возвращаясь на базу.

– Я должен сообщить Берлину, что мы прибываем, – воззвал к Мишкину капитан Руденко. – Если на взлетной полосе окажется самолет, мы превратимся в огненный шар.

Мишкин сосредоточенно смотрел вперед на суровые очертания зимних серо-стальных туч. Никогда раньше ему не доводилось летать самолетами, но слова капитана явно имели смысл.

– Хорошо, – сказал он, – нарушьте молчание и сообщите Темпельгофу, что готовитесь приземлиться. Никаких запросов, только это заявление.

Капитан Руденко попытался использовать свой последний козырь: он подался вперед, отрегулировал настройку каналов на передатчике и начал говорить в микрофон:

– Темпельгоф, Западный Берлин. Темпельгоф, Западный Берлин. Это – рейс Аэрофлота 351…

Он говорил по-английски – международном языке воздушных диспетчеров. Ни Мишкин, ни Лазарев почти не знали его, за исключением тех нескольких слов, которых они нахватались в радиопередачах западных станций на украинском языке. Мишкин глубоко вдавил дуло пистолета в шею Руденко.

– Только без всяких штук, – предупредил он по-украински.

В башне управления воздушным движением восточно-берлинского аэропорта Шенефельд между собой удивленно переглянулись два воздушных диспетчера: их вызывали на их собственной частоте, но обращались как к Темпельгофу. Ни один самолет Аэрофлота и не подумал бы садиться в Западном Берлине, не говоря уже о том, что уже десять лет Темпельгоф не использовался в Западном Берлине как гражданский аэропорт. Он был преобразован в военно-воздушную базу США, а роль гражданского аэропорта взял на себя Тегель.

Один из восточных немцев, который соображал быстрее, чем его коллега, быстро переключил микрофон: «Темпельгоф вызывает борт Аэрофлота 351. Даю вам разрешение на посадку. Заходите так, как идете».

Капитан Руденко сглотнул слюну, после чего выпустил шасси и открыл закрылки. «Туполев» стал быстро снижаться к главному аэропорту коммунистической Восточной Германии. На высоте тысячи футов они пробили облачность и увидели впереди себя посадочные огни. На высоте пятисот футов Мишкин стал подозрительно всматриваться сквозь стекло. Он слышал о Западном Берлине: там полно сверкающих огней, запруженные народом улицы, нескончаемые толпы покупателей, снующих по Курфюрстендам, а аэропорт Темпельгоф должен был располагаться прямо посередине всего этого. Этот аэропорт был расположен в сельской местности.

– Это обман, – провизжал он Лазареву. – Это – Восток. – Он с силой вдавил дуло в затылок капитану Руденко. – Выворачивай, – заорал он, – выворачивай или я застрелю тебя.

Капитан-украинец стиснул зубы и, сжав штурвал, продолжал держать курс последние несколько сот метров. Мишкин наклонился над его плечом и попытался вытянуть рулевую колонку на себя. Когда раздались звуки двух ударов, они так наложились друг на друга, что было невозможно распознать, что предшествовало чему. Мишкин заявлял, что удар колес по посадочной полосе был так силен, что у него невольно дернулась рука, и пистолет выстрелил; второй пилот Ватутин настаивал, что первым выстрелил Мишкин. Однако все было так перепутано, что окончательно так никогда и не удалось установить.

Пуля проделала в затылке капитана Руденко ужасную рану – он умер мгновенно. Вся кабина была заполнена голубым дымом, Ватутин изо всех сил тянул на себя штурвал, крича бортинженеру, чтобы тот помог ему. Реактивные двигатели взревели едва ли не громче, чем пассажиры в салоне «Ту», когда самолет, словно размороженный ломоть мяса, шлепнулся еще два раза о покрытие взлетной полосы, перед тем как тяжело подняться в воздух. Ватутин изо всех сил удерживал штурвал, по мере того как самолет, высоко задрав нос и покачиваясь из стороны в сторону, – с двигателями, работающими на пределе, миновал пригороды Восточного Берлина и затем Берлинскую стену. Когда «Туполев» появился над периметром Темпельгофа, он пролетел от ближайших домов всего в каких-то шести футах.

Белый как мел, молодой второй пилот с грохотом посадил самолет на главную посадочную полосу, чувствуя, как в спину ему упирается пистолет Лазарева. Мишкин придерживал окровавленное тело капитана Руденко, чтобы оно не упало на штурвал; проехав три четверти посадочной полосы, «Ту» наконец остановился.

Старший сержант Лерой Коукер был патриотом, в этот день он сидел, съежившись от холода, за рулем джипа полиции ВВС, – капюшон его отороченной мехом парки был плотно затянут. Он с тоской вспоминал жару в своей родной Алабаме, но он был на дежурстве и относился к нему с полной серьезностью.

Когда заходивший на посадку пассажирский самолет едва не зацепил дома, стоявшие сразу же за забором, огораживавшим периметр аэропорта, он подскочил на сиденье и издал возглас: «Что за дерьмо-о…» Он никогда не был ни в России, ни вообще где-нибудь на востоке, но много читал о них всякого «добра»; его не очень заботила холодная война, однако он был убежден, что коммунисты в любой момент смогут напасть на них, если только такие люди, как он, Лерой Коукер, постоянно не будут настороже. Он, кроме того, сразу же узнал красную звезду и серп с молотом.

Как только самолет, наконец, остановился, он отстегнул свой карабин, тщательно прицелился и привел в полную негодность передние колеса.

Мишкин и Лазарев сдались через три часа. Они хотели было взять экипаж в заложники, освободить пассажиров, взять на борт трех западноберлинских представителей и вылететь в Тель-Авив. Но о том, чтобы достать для «Туполева» новые передние колеса не могло быть и речи: русские никогда бы их не дали. А когда командованию базы ВВС США стало известно об убийстве Руденко, они наотрез отказались установить на самолет свои колеса. «Туполев» окружили снайперы – для двух угонщиков не осталось никакой возможности провести взятых в заложники людей, – даже держа их под прицелом, – к другому самолету. Снайперы мгновенно срезали бы их. После переговоров в течение часа с командующим авиабазой они вышли наружу, держа руки высоко над головой.

В ту же ночь они были официально переданы властям Западного Берлина, которые должны были посадить их под арест и предать суду.

Глава 9

Советский посол в Вашингтоне был бледен от гнева, когда встретился 2 января в государственном департаменте с Дэвидом Лоуренсом.

Американский госсекретарь принимал посла по его просьбе, хотя в данном случае больше бы подошло слово «требование».

Посол монотонно зачитал свой официальный протест. Как только он закончил чтение, сразу же положил текст заявления на стол перед американцем. Лоуренс, который предполагал заранее, о чем будет идти речь, не замедлил с ответом, который подготовили для него юридические советники – трое из них выстроились на всякий случай сзади его кресла.

Он выразил согласие с тем, что Западный Берлин действительно не является суверенной территорией, а находится под оккупацией четырех держав-победительниц. Однако западные союзники давным-давно согласились, что в вопросах юриспруденции западноберлинские власти будут заниматься всеми уголовными и гражданскими делами, за исключением тех, которые попадают исключительно в сферу компетенции военного законодательства западных союзников. Угон авиалайнера – хотя и является тягчайшим преступлением – но был совершен не гражданами США, не против граждан США, а также не на территории авиабазы США в Темпельгофе. Следовательно, это дело попадало в сферу компетенции гражданского законодательства. Соответственно, правительство США заявляет, что у него не было юридических оснований для задержания неамериканских граждан на территории Западного Берлина, даже учитывая тот факт, что самолет приземлился на базе ВВС США. Поэтому он вынужден отказать в принятии протеста советской стороны.

Посол выслушал его, храня ледяное молчание. Он вновь повторил, что не может принять объяснение американской стороны, отвергает его, и он, соответственно, доложит своему правительству. Закончив на этой ноте, он повернулся и направился в свое посольство, чтобы проинформировать Москву.

Собравшиеся в этот день в маленькой квартирке в лондонском районе Бейсуотер трое человек смотрели на кучу газет, раскиданных по всему полу.

– Это – катастрофа, – горестно выдохнул Эндрю Дрейк, – черт побери, какая катастрофа. Сейчас они уже должны были быть в Израиле. Через какой-то месяц их бы освободили, и они могли бы сразу же собрать пресс-конференцию. Какого черта им надо было убивать этого капитана?

– Учти, что он садился в Шёнефельде и отказался лететь в Западный Берлин, так что с ними в любом случае покончили бы, – высказал соображение Азамат Крим.

– Они могли оглушить его, – фыркнул Дрейк.

– В горячке момента, – заметил Каминский. – Ну что теперь будем делать?

– Эти пистолеты можно будет проследить? – спросил Дрейк Крима.

Маленький татарин отрицательно покачал головой и ответил:

– До того магазина, где я купил их, – возможно. Но не до меня. Когда я покупал их, удостоверения личности у меня никто не спрашивал.

Дрейк стал мерить шагами ковер, погрузившись в раздумье.

– Я не думаю, что их выдадут обратно, – наконец произнес он. – Советы хотят получить их обратно за угон самолета, убийство Руденко, нападение на сотрудника КГБ на борту и, конечно, на того, другого, – у кого они забрали удостоверение личности. Но самое серьезное – это убийство капитана. И все же мне кажется, что западногерманское правительство не отправит двух евреев назад на верную казнь. С другой стороны, они предстанут перед судом и будут осуждены. Может быть, даже пожизненно. Мирослав, как ты думаешь, они раскроют рот насчет Иваненко?

Украинский беглец отрицательно покачал головой.

– Только не в самом центре Западного Берлина. Немцы ведь, в конце концов, могут передумать и выслать их обратно. Это в том случае, если они поверят им – что вряд ли, поскольку Москва будет отрицать смерть Иваненко и вполне может представить его двойника. Но Москва-то им поверит и ликвидирует их. Немцы, поскольку не поверят им, не станут ставить вокруг них специальную охрану. Они не станут рисковать и будут хранить молчание.

– Для нас от этого никакой пользы, – указал на очевидное Крим. – Весь смысл нашей операции – всего, через что нам пришлось пройти, – заключался в нанесении страшного унижения всему советскому государственному аппарату. Мы не можем дать эту пресс-конференцию, так как не знаем тех деталей, которые могли бы убедить мир. Это могут сделать только Мишкин и Лазарев.

– Значит, их надо вытащить оттуда, – твердо заявил Дрейк. – Мы обязаны разработать вторую операцию, чтобы доставить их в Тель-Авив, где они получат гарантии своей свободы и жизни. В противном случае, все это не имело смысла.

– И что теперь? – повторил Каминский.

– Будем думать, – сказал Дрейк. – Разработаем способ, какой-нибудь план и претворим его в жизнь. Они не будут сидеть и гнить всю жизнь в Берлине, имея в голове такую тайну. Кроме того, у нас не так много времени: Москва не замедлит сопоставить факты. Ниточка у них теперь есть, и вскоре они узнают, кто проделал в Киеве эту работу. Тогда они станут планировать, как отомстить им. Нам надо опередить их.

Холодный гнев советского посла в Вашингтоне не шел ни в какое сравнение с бешенством его коллеги в Бонне, когда два дня спустя русский дипломат встретился с западногерманским министром иностранных дел. Он настойчиво повторял, что отказ правительства Федеративной Республики выдать двух преступников и убийц советским, либо восточно-германским властям, является беспардонным ударом по их до того дружественным отношениям и может быть воспринят только как враждебный акт, и никак иначе.

Западногерманский министр чувствовал себя, как уж на сковородке. В глубине души он сам хотел, чтобы «Туполев» остался на посадочной полосе в Восточной Германии. Не стал он указывать и на тот факт, что русские всегда сами настаивали, что Западный Берлин не является частью Западной Германии, и значит, им следовало бы обратиться к Сенату в Западном Берлине.

Посол в третий раз затянул прежнюю песню: преступники – советские граждане, потерпевшие – также советские граждане, самолет – территория Советского Союза, преступление произошло в советском воздушном пространстве, а убийство – либо на самой, либо в нескольких футах над посадочной полосой в главном аэропорту Восточной Германии. Преступники, следовательно, должны предстать перед советским, или, по крайней мере, перед восточногерманским судом.

Министр иностранных дел попытался как можно вежливее объяснить, что все прецеденты указывают на то, что угонщиков можно судить и по законам страны, куда они прибыли, если эта страна решит использовать свое право на это. Никоим образом, по его мнению, это не должно рассматриваться, как недоверие к справедливости советского правосудия…

Черт побери, подумалось ему: ни один разумный человек в Западной Германии, начиная с правительства и кончая прессой и общественностью, ни секунды не сомневался в том, что выслав Мишкина и Лазарева обратно, их передадут прямо в руки КГБ. После чего их ждет допрос, трибунал и немедленный расстрел. Кроме того, они были евреями, и здесь также заключалась проблема.

В первые дни января существует огромный голод на новости, и западногерманская пресса создавала теперь из истории с угоном сенсацию. Консервативные и влиятельные газеты, входившие в концерн Акселя Шпрингера, настаивали, чтобы несмотря на все, что они там совершили, оба угонщика должны предстать перед справедливым судом, который мог быть гарантирован только в Западной Германии. Баварская ХСС, на поддержке которой и держалась правительственная коалиция, дула в ту же дуду. Некоторые источники давали прессе огромный объем точной информации и самые живописные детали о последних акциях КГБ в Львовской области, уроженцами которой были угонщики, делая на этой основе предположение: бегство от террора вполне допустимо, правда, способ этого бегства нельзя оправдать. Наконец, недавнее обнаружение очередного коммунистического агента, пробравшегося на высокую государственную должность, отнюдь не прибавит популярности правительству, готовому пойти на примирительные шаги по отношению к Москве. А ведь скоро земельные выборы…

Министр получил прямые указания от канцлера: Мишкин и Лазарев, начал он передавать их содержание послу, получат возможность предстать перед судом в Западном Берлине, и если, – а точнее, когда, – будут осуждены, получат такие сроки заключения, которые окажут на них благотворное воздействие.

Заседание Политбюро, состоявшееся в конце этой недели, было бурным. Вновь в комнате не было стенографисток, молчали магнитофоны.

– Это – неслыханное безобразие, – взорвался Вишняев. – Вот вам еще один скандал, который унижает Советский Союз в глазах всего мира. Это не должно было случиться.

Он подразумевал, что произошло это только потому, что во главе их стоит все слабеющий Максим Рудин.

– Этого бы не случилось, – отпарировал Петров, – если бы, как положено, истребители, подчиняющиеся товарищу маршалу, сбили этот самолет над Польшей.

– Была какая-то неполадка в связи между управлением на земле и командиром эскадрильи, – заявил Керенский. – Один шанс из тысячи.

– Весьма странный шанс, – холодно отреагировал Рыков.

От своих послов ему было известно, что суд над Мишкиным и Лазаревым будет открытым и на нем будет обнародовано, как угонщики вначале напали в парке на сотрудника КГБ, чтобы завладеть его удостоверением, а затем, воспользовавшись им для прикрытия, проникли в кабину пилотов.

– Есть какая-нибудь вероятность того, – спросил Петрянов, сторонник Вишняева, – что эти двое и убили Иваненко?

Атмосфера в комнате была наэлектризована до предела.

– Ни малейшей, – твердо заверил Петров. – Нам известно что эти двое проживали во Львове, а не в Киеве. Они – евреи, которым отказано в выдаче разрешения на эмиграцию. Мы, естественно, проводим расследование, но пока что никакой связи не установлено.

– В том случае, если такая связь будет установлена, нас, естественно, проинформируют? – едко спросил Вишняев.

– Само собой разумеется, товарищи, – ворчливо произнес Рудин.

В комнату впустили стенографисток, и заседание продолжилось обсуждением вопросов продвижения на переговорах в Каслтауне и покупки 10 000 000 тонн кормового зерна. Вишняев не стал сильно давить в этом вопросе. Рыков из кожи лез, чтобы показать, как Советскому Союзу удается, благодаря его политике, получить то количество пшеницы, которое позволит пережить зиму и весну, причем с весьма незначительными уступками по уровням вооружений, – по этому пункту с ним вступил в спор маршал Керенский. Но Комарова вынудили признать, что ожидаемое прибытие 10 миллионов тонн зерна для зимнего корма скота даст ему возможность выдать немедленно такое же количество из неприкосновенного запаса, предотвратив таким образом массовый забой скота. Число сторонников Максима Рудина, с их висящим на волоске преимуществом, осталось неизменным.

После окончания заседания старый советский вождь отвел в сторону Василия Петрова.

– Есть ли на самом деле какая-нибудь связь между этими двумя жидами и убийством Иваненко? – задал он вопрос.

– Может быть, – признал Петров. – Нам известно, что это они напали в Тернополе, то есть они были готовы далеко выезжать из Львова, чтобы подготовить свой побег. У нас есть их отпечатки пальцев, снятые в самолете, – они совпадают с отпечатками в их квартирах во Львове. Мы не нашли обуви, которая бы совпала с отпечатками на месте убийства в Киеве, но мы по-прежнему ищем их. И последнее: у нас есть часть отпечатка ладони, снятого в машине, которая сбила мать Иваненко. Сейчас мы стараемся получить отпечатки ладоней обоих этих типов из Берлина. Если они совпадут…

– Подготовь план на тот случай, – указал Рудин, – если их придется ликвидировать внутри их тюрьмы в Западном Берлине. На всякий случай. И еще одно: если подтвердится, что они действительно убийцы Иваненко, сообщи мне, а не Политбюро. Мы сначала сотрем их с лица земли и лишь затем проинформируем наших товарищей.

Петров тяжело сглотнул. Обман Политбюро был самой рискованной игрой в Советской России. Одно неверное движение – и конец, под тобой не окажется страховочной сетки. Он вспомнил, что сообщил ему две недели назад Рудин, сидя возле камина в Усово. При равенстве голосов в Политбюро, мертвом Иваненко и двух из поддерживающей их шестерки, готовых вот-вот переметнуться, – у них больше не было козырей.

– Хорошо, – сказал он.

Канцлер Западной Германии Дитрих Буш принял министра юстиции в своем личном кабинете в резиденции канцлера рядом со старым дворцом Шомберг в день, который начинал вторую половину месяца. Глава западногерманского правительства стоял возле панорамного окна и смотрел на замерзший снег. Внутри нового, современного здания правительства, которое выходило на площадь Федерального Канцлера, было достаточно тепло, чтобы ходить в рубашке с коротким рукавом, – ни один порыв холодного январского ветра с реки не долетал сюда.

– Ну, как дела с делом Мишкина и Лазарева? – спросил Буш.

– Странно, но они проявляют больше желания сотрудничать, чем это можно было ожидать. Они вроде как сами хотят поскорее предстать перед судом, – сообщил министр юстиции Людвиг Фишер.

– Великолепно, – сказал канцлер. – Именно этого хотим и мы. Быстрее покончить со всем этим. Так, и каким же образом они сотрудничают?

– Им предложили одного адвоката-звезду из правого лагеря. Гонорар ему должны были собрать то ли по подписке, – может быть, это были бы германские взносы, а может и американская Лига защиты евреев позаботилась. Но они от него отказались: он хотел сделать из их суда огромный спектакль, на котором приводилось бы множество деталей о терроре КГБ против евреев на Украине.

– И правый адвокат хотел всего этого?

– Все, что льет воду на их мельницу, – благо. Дать русским по зубам и тому подобное, – ответил Фишер. – Во всяком случае, Мишкин и Лазарев хотят признать себя виновными и привести смягчающие обстоятельства. Они настаивают на этом. Если они не отступят от этой линии и будут продолжать настаивать на том, что пистолет выстрелил случайно, когда самолет ударился о посадочную полосу в Шенефельде, они частично защитят себя таким образом. Новый адвокат собирается бороться за то, чтобы умышленное убийство было изменено на непредумышленное, если они по-прежнему будут держаться этого.

– Думаю, это мы можем им дать, – протянул канцлер. – Сколько они получат?

– Если приплюсовать сюда угон самолета, от пятнадцати до двадцати лет. Правда, после того как они пробудут треть срока, они могут быть выпущены на поруки. Они молоды, сейчас им лет двадцать пять, то есть к тридцати они могут оказаться на свободе.

– Таким образом, пять лет, – проворчал Буш. – Но меня больше беспокоят следующие пять месяцев. Люди постепенно все забывают, через пять лет о них надо будет узнавать в архивах.

– Н-да, они признают все, но настаивают на том, что пистолет выстрелил случайно. Заявляют, что они просто хотели добраться до Израиля, и это был единственный способ, который им пришел в голову. Они с охотой признают себя виновными в этом непредумышленном убийстве.

– Ну и пусть получат его, – заключил канцлер. – Русским это не понравится, но, как ни крути, вышло бы одно и то же. Вообще-то за убийство они заслужили пожизненное, но в наши дни оно на самом деле равно двадцати годам.

– Еще одно. Они хотят, чтобы после суда их перевели в тюрьму где-нибудь в Западной Германии.

– Почему?

– По-моему, они боятся мести со стороны КГБ. Им кажется, что в Западной Германии они будут в большей безопасности, чем в Западном Берлине.

– Чепуха, – фыркнул Буш, – предстанут перед судом и будут сидеть в Западном Берлине. Русские не осмелятся сводить счеты внутри Берлина, да еще в тюрьме. Они не осмелятся. Да и потом, мы сможем переместить их из одной тюрьмы в другую где-нибудь через год. Но не сейчас. Действуй, Людвиг. Потише и побыстрей, если они сами готовы к сотрудничеству. Но пусть пресса слезет у меня с загривка в связи с этим делом до наступления выборов, как и русский посол.

В местечке Чита утреннее солнце отражалось от палубы «Фреи», стоявшей на рейде в испытательной гавани, как и два с половиной месяца назад. За эти семьдесят пять дней корабль был преобразован: день и ночь он стоял неподвижно, в то время как маленькие существа, которые создали его, словно муравьи сновали по всем его углам. На всем его протяжении – в длину и в ширину – были протянуты сотни миль проводов, кабелей, труб и шлангов. Напоминающая лабиринт электропроводка соединялась с контактами и проверялась после этого, наконец, была установлена исключительно сложная насосная система, которую также проверили после этого.

На положенные места установили соединенные с компьютером приборы, которые будут заполнять и опорожнять танки корабля, двигать его вперед на полной скорости или резко останавливать, удерживать его по тому курсу, куда указывает стрелка компаса в течение многих недель, причем без всякого постороннего вмешательства, – установили и оборудование для наблюдения за звездами и морским дном.

Смонтировали холодильники и кладовые для хранения продовольствия, которое должно было поддерживать команду в жизнеспособном состоянии в течение долгих месяцев, – также как мебель, дверные ручки, лампочки, туалеты, кухонные плиты, центральное отопление, кондиционеры, кинозал, сауну, три бара, два обеденных зала, кровати, койки, ковры, – не забыли даже вешалки для одежды.

Пятиэтажная надпалубная конструкция была преобразована из пустой оболочки в шикарный отель; капитанский мостик, радиорубка и компьютерный зал из откликающихся гулким эхом галерей – в тихо жужжащий комплекс, наполненный системами сбора, анализа и управления.

Когда последние рабочие подхватили свои инструменты и оставили танкер наконец в покое, он представлял собой сплошное совершенство во всем: в размерах, мощности, вместимости, комфорте и техническом совершенстве, – такое созданное человеком чудо еще никогда не плавало по волнам.

Остальные тридцать членов экипажа танкера прибыли самолетом за две недели до этого момента, чтобы освоиться и осмотреть корабль до последнего дюйма. В команду корабля входили капитан Тор Ларсен, его первый помощник, второй и третий помощники, главный инженер, первый и второй инженеры, а также инженер-электрик, который приравнивался к «первому», наконец, начальник радиорубки и главный стюард, которые также входили в офицерский состав. Двадцать остальных дополняли их, вместе они составляли полную команду. В двадцатку входили: первый кок, четыре стюарда, трое пожарных-механиков, один ремонтник-механик, десять матросов и один специалист по насосам.

За две недели до того, как танкер должен был выйти в море, буксиры отвели его из гавани в центр залива Изе. Здесь ее огромные сдвоенные винты буруном взвихрили воду, чтобы вывести «Фрею» в западную часть Тихого океана на морские испытания. Для офицерского состава и команды, а также для дюжины японских техников, которые вышли вместе с ними в море, эти две недели означали тяжелую, нудную работу, во время которой они должны были проверить все системы корабля, а также испытать, как он будет себя вести в возможных аварийных ситуациях.

В это утро к устью залива продвигалась громада стоимостью 170 000 000 долларов США – мелкие суденышки, стоявшие на рейде возле Нагой, смотрели на нее с благоговейным восхищением.

В двадцати километрах от Москвы расположены привлекающие туристов деревенька и усадьба Архангельское, в состав которых также входит музей и весьма приличный ресторан, славящийся своими отличными бифштексами. В последнюю неделю этого морозного января Адам Монро зарезервировал для себя и своей сопровождающей (одной из многочисленных секретарш, работавших в британском посольстве) столик.

Он всегда менял своих партнерш, чтобы ни одна из девушек не смогла заметить слишком много; вот и сейчас, если питающая надежды на этот вечер девушка и удивилась, зачем это он вздумал ехать такое расстояние по покрытым льдом дорогам при температуре минус пятнадцать, то ничем не показала этого.

Во всяком случае, в ресторане было тепло и уютно, и когда он извинился, что ему надо взять в машине забытую пачку сигарет, она восприняла это совершенно естественно. Выйдя на автостоянку, он поежился, так как на него сразу же обрушился ледяной порыв ветра. Он поспешил в ту сторону, где на мгновение в темноте мигнули фары.

Он забрался в машину рядом с Валентиной, притянул ее к себе, обнял и поцеловал.

– Мне ненавистна мысль, что ты здесь сейчас с другой женщиной, Адам, – прошептала она, прижавшись к его горлу.

– Это – ничего, – пробормотал он, – ничего важного. Просто причина для того, чтобы поехать сюда пообедать, не вызывая подозрений. У меня есть для тебя новость.

– О нас? – затаила она дыхание.

– Да, о нас. Я спросил свое начальство: помогут ли они тебе выбраться отсюда, и они ответили утвердительно. Есть один план. Тебе знаком порт Констанца на румынском побережье?

Она покачала головой.

– Я слышала о нем, но никогда не бывала там. Я всегда провожу отпуск на советском побережье Черного моря.

– А ты можешь сделать так, что в свой отпуск вместе с Сашей ты поедешь туда?

– Думаю, да, – ответила она. – Я могу проводить отпуск практически в любом месте, где только захочу. Румыния входит в социалистический блок, поэтому никто не станет удивленно поднимать брови.

– Когда у Саши весенние каникулы?

– В последние несколько дней марта, по-моему. Это так важно?

– Надо, чтобы ты приехала туда в середине апреля, – сообщил он. – Мое руководство полагает, что тебя можно будет забрать с пляжа на моторной лодке и отвезти на проходящий мимо сухогруз. Ты сможешь организовать отпуск весной вместе с Сашей в Констанце или на ближайшем к ней пляже Мамайя в апреле?

– Попытаюсь, – сказала она. – Попытаюсь. Значит, апрель. Ох, Адам, кажется, так близко.

– Близко, любовь моя. Меньше девяноста дней. Потерпи немного еще, как приходится мне, и мы будем вместе. Начнем совершенно другую жизнь.

Пять минут спустя она передала ему стенограмму состоявшегося в начале января заседания Политбюро и растворилась вместе с машиной в ночи. Он засунул бумажные листы под рубашку за пояс, застегнул пиджак и возвратился в дышащий теплом ресторан «Архангельское».

Пока он вел приятную беседу с секретаршей, он поклялся себе, что на этот раз он не допустит ошибки, не даст ей уйти, как это произошло в 1961-м. На этот раз они останутся вместе навсегда.

Эдвин Кэмпбелл откинулся на спинку стула и, отодвинувшись немного от стола в стиле одного из королей Георгов, стоявшего в зале Лонг Гэллери дворца Каслтаун Хаус, посмотрел на сидевшего напротив профессора Соколова. Они закончили последний пункт в повестке дня – была выжата последняя уступка. Из расположенного на один этаж ниже обеденного зала посыльный принес ему сообщение, что в точном соответствии с выигранными в верхнем зале уступками Соединенные Штаты заключили с Советским Союзом на второй конференции торговые сделки.

– По-моему, мы сделали это, мой друг Иван, – сказал Кэмпбелл. – Не думаю, что на данном этапе можно сделать что-нибудь еще.

Русский поднял взгляд от исписанных кириллицей листов, лежавших перед ним – его собственных записей. Больше ста дней он зубами и ногтями дрался за то, чтобы добиться для своей страны того количества зерна, которое могло бы спасти ее от катастрофы, и одновременно сохранить как можно больше оружия, начиная с космоса и кончая Восточной Европой. Он знал, что он должен был сделать уступки, о которых еще четыре года назад вЖеневе страшно было даже подумать, но в те сжатые сроки, в которые он был поставлен, он сделал все, что мог.

– Думаю, вы правы, Эдвин, – ответил он. – Давайте подготовим для наших правительств проект соглашения о сокращении вооружений.

– А также торговый протокол, – прибавил Кэмпбелл. – Думаю, они захотят получить и его.

Соколов позволил себе кривую ухмылку.

– Уверен, что они очень хотят получить его, – заметил он.

Всю следующую неделю команды-близнецы переводчиков и стенографистов работали над подготовкой соглашения и торгового протокола. Иногда требовалось участие двух глав делегаций для прояснения того или иного пункта, но в большинстве случаев работа по составлению и переводу была оставлена на попечение помощников. Когда два объемистых документа, каждый в двух экземплярах, были наконец подготовлены, оба руководителя делегаций отправились в столицы своих стран для того, чтобы представить их своим хозяевам.

Эндрю Дрейк откинулся на спинку стула, отшвырнул в сторону иллюстрированный журнал и прошептал:

– Интересно.

– Что? – спросил его Крим, входя в комнату с тремя чашками кофе.

Дрейк перекинул журнал татарину.

– Прочитай-ка первую статью. – велел он.

Крим в полном молчании читал статью, пока Дрейк попивал кофе. Каминский в это время бросал взгляды то на одного, то на другого.

– Ты – сумасшедший, – наконец сказал Крим.

– Ничуть, – ответил Дрейк. – Мы еще десять лет будем здесь сидеть, если не проявим некоторой дерзости, я бы сказал. Это может сработать. Послушай, через две недели Мишкин и Лазарев предстанут перед судом. Его вердикт можно предсказать заранее. Мы же можем начать подготовку прямо сейчас. В конце концов, нам все равно придется сделать это, если мы хотим вытащить их из тюрьмы. Так давай начнем подготовку – спланируем все. Азамат, ты ведь служил в парашютно-десантных войсках в Канаде?

– Верно, – сказал Крим. – Пять лет.

– Тебя обучали там обращаться со взрывчаткой?

– Да. Курс назывался «Саботаж и диверсии». Мы три месяца проходили практику в саперном подразделении.

– А я много лет назад увлекался электроникой и радио, – заявил Дрейк. – Может, потому что перед самой смертью мой отец владел мастерской по ремонту радиоаппаратуры. Мы сможем провернуть это дело. Нам понадобится помощь, но мы вполне способны на это.

– Сколько еще людей нам потребуется? – поинтересовался Крим.

– Нам нужен будет один снаружи – просто для того, чтобы узнать Мишкина и Лазарева после их освобождения. Придется заняться этим тебе, Мирослав. Для самой же работы нужны будем мы двое плюс еще пятеро для того, чтобы стоять на стреме.

– Такую штуку еще никто не проворачивал, – недоверчиво заметил Крим.

– Еще один довод в пользу того, что никто этого не ожидает, а следовательно, и не готовится.

– После завершения дела нас поймают, – настаивал Крим.

– Не обязательно. Я прикрою отход, если потребуется. В любом случае, если дело дойдет до суда, он станет самой главной сенсацией за все десятилетие. Если Мишкин и Лазарев окажутся на свободе в Израиле, половина западного мира будет нам аплодировать. А проблема свободной Украины займет ведущее место во всех газетах и журналах, выходящих за пределами советского блока.

– У тебя есть эти пятеро, которые готовы будут принять участие в этом?

– Я многие годы коллекционировал имена, – сообщил Дрейк. – Имена людей, которые по горло сыты говорильней. Если они узнают, что мы уже успели проделать, – да, к концу месяца я смогу представить еще пятерых.

– Хорошо, – сказал Крим, – если решаем заняться этим делом, давай приступать. Куда, по-твоему, мне надо отправиться?

– В Бельгию, – сказал Дрейк. – Нам потребуется большая квартира в Брюсселе. Я привезу туда людей и мы сделаем из этой квартиры центр нашей группы.

На противоположном конце земного шара, пока Дрейк сообщал свой план, над местечком Чита и верфями Ишикаваима-Харима подымалось солнце. «Фрея» стояла на якоре в испытательной гавани, ее двигатели тихо урчали.

В предыдущий вечер в кабинете генерального директора верфей состоялось долгое совещание, на котором присутствовали управляющие верфей, компании, бухгалтеры, Гарри Веннерстрем и Тор Ларсен. Оба технических эксперта пришли к согласию, что все до единой системы гигантского танкера были в полном порядке и готовы к работе. Веннерстрем подписал окончательный документ о приемке, признавая тем самым, что «Фрея» – именно то, за что он уплатил свои деньги.

Вообще-то, пока он уплатил всего пять процентов ее полной стоимости – это состоялось при подписании контракта о ее строительстве, затем еще пять процентов – при закладке корабля, пять процентов после спуска на воду и пять процентов были уплачены сейчас при подписании официального акта приемки. Оставшиеся восемьдесят процентов плюс проценты должны были быть выплачены в ближайшие восемь лет. Но несмотря на все эти формальности, корабль теперь принадлежал ему. Прошла церемония спуска флага компании, построившей корабль, после чего рассветный бриз заколыхал серебряную эмблему «Нордиа Лайн», вышитую на голубом фоне, – шлем викингов с крыльями по бокам.

Гарри Веннерстрем стоял высоко на мостике, возвышавшимся над простиравшейся далеко вперед палубой; посмотрев на Тора Ларсена, который стоял рядом, он взял его под руку и увлек в радиорубку, где плотно прикрыл за собой дверь. При задраенной двери рубка становилась полностью звуконепроницаемой.

– Теперь она твоя, Тор, – сказал он. – Кстати, есть небольшое изменение в плане – относительно ее прибытия в Европу. Мы не будем разгружать ее в море – во всяком случае, не в ее первом рейсе. В первый и последний раз, Тор, – надо будет провести корабль при полной загрузке в Европорт в Роттердаме.

Ларсен уставился на своего хозяина, думая, что ослышался. Они оба прекрасно знали, что полностью загруженные танкеры класса ULCC никогда не заходили в порты: они останавливались далеко в море и разгружались в другие, меньшие по размеру, танкеры, чтобы легче проходить потом по мелким глубинам. Либо они могли причаливать к «морским островам» – сети трубопроводов, установленных на опоры и выведенных далеко в море, откуда нефть можно было перекачивать на берег. Среди команд супертанкеров даже выработался своеобразный черный юмор – подшучивать над кем-нибудь, говоря о его девушке в каком-нибудь порту: на самом деле они могли целый год плавать вдали от городов, а в очередной отпуск их отправляли на берег по воздуху. Вот почему жилые помещения для команды должны были быть настоящим домом для них.

– «Фрея» никогда не пройдет через Ла-Манш, – возразил Ларсен.

– Вы не пойдете через Ла-Манш, – заявил Веннерстрем. – Пойдете к западу от Ирландии, затем на запад от Гебридских островов, к северу от пролива Пентленд-Ферт, пройдете между Оркнейскими и Шетландскими островами, потом на юг по Северному морю, следуя фарватеру, где глубина равна двадцати саженям, и встанете на якорь вдали от берега. Оттуда лоцманы проведут вас по главному фарватеру к устью Мааса. От Хук-ван-Холланда до Европорта вас доведут буксирами.

– При полной загрузке танкер застрянет во внутреннем канале от Ки Бой до Мааса, – попытался протестовать Ларсен.

– Ничего подобного, – спокойно отпарировал Веннерстрем. – За последние четыре года они прокопали этот канал до ста пятнадцати футов. Ты же будешь идти при девяносто восьми футах. Тор, если кто-то и сможет провести миллионник в Европорт, так это ты – и никто больше во всем мире. Это будет чертовски тяжелым делом, но дай мне возможность пережить этот последний триумф. Я хочу, чтобы весь мир увидел ее, Тор. Мою «Фрею». Я соберу их всех для встречи – голландское правительство, мировую прессу. Они будут моими гостями, и они все обалдеют. Другого такого случая, чтобы ее увидели, не будет: она проведет всю свою жизнь вдали от берегов.

– Хорошо, – медленно согласился Ларсен. – Но только в этом рейсе. Когда он закончится, я буду на десять лет старше.

Веннерстрем рассмеялся, словно маленький мальчик.

– Подожди, вот они увидят ее, – сказал он. – Первого апреля. Встретимся в Роттердаме, Тор Ларсен.

Десять минут спустя он уехал. Ровно в полдень громадная «Фрея» стала медленно двигаться к выходу из залива, японские рабочие выстроились по берегам гавани, чтобы поприветствовать ее на прощание. В 2 часа пополудни 2 февраля танкер вновь вышел в Тихий океан и повернул носом на юг, в сторону Филиппин, Борнео и Суматры, начав двигаться в свой первый рейс.

10 февраля в Москве состоялось заседание Политбюро, которое должно было решить: одобрить или отвергнуть проект договора и сопутствующий торговый протокол, согласованные в Каслтауне. Рудин и его сторонники понимали, что если им удастся отстоять положения договора на этом заседании, тогда – без учета возможных последующих непредвиденных обстоятельств – он будет подписан и ратифицирован. В ничуть не меньшей степени отдавали себе в этом отчет Ефрем Вишняев и его стая ястребов. Заседание было длительным и исключительно упорным.

Обычно подразумевается, что государственные деятели мирового уровня, собравшиеся даже в узком кругу, не пользуются грубыми выражениями и обращаются вежливо со своими коллегами и советниками. Этого нельзя сказать о нескольких последних американских президентах, и совершенно не верно в отношении Политбюро, собравшегося на закрытое заседание. В этот раз также вовсю звучал русский мат, только привередливый Вишняев воздерживался от него, хотя говорил ледяным тоном и дрался, так же как и его союзники, за каждую строчку документа.

В этот раз наступление умеренной фракции вел Дмитрий Рыков.

– Нам удалось выторговать, – заявил он, – продажу по установившимся в июле прошлого года весьма разумным ценам пятидесяти пяти миллионов тонн зерна. Без него нас ожидала бы национальная катастрофа. Кроме того, мы заполучили на почти три миллиарда долларов современных технологий в промышленности по производству потребительских товаров, в области добычи нефти и компьютерных технологий. При помощи этих технологий мы сможем справиться с проблемами, которые преследуют нас последние двадцать лет и победить их за какие-то пять лет. Разумеется, против этого мы вынуждены согласиться на минимальные уступки по уровням вооружений и степени боеготовности, хотя, – и я хочу это подчеркнуть, – это никоим образом не воспрепятствует нам доминировать в странах третьего мира и над их сырьевыми ресурсами в пределах тех же пяти лет. Мы смогли выбраться из угрожавшей нам в прошлом мае катастрофы победителями, благодаря руководящим указаниям товарища Максима Рудина. Если сейчас мы отвергнем этот договор, то отбросим себя к тому, что мы имели в прошлом мае, даже хуже: через шестьдесят дней у нас закончится последнее зерно урожая 1982 года.

Когда состоялось голосование в пользу принятия условий договора, которое на практике было голосованием о продолжении руководства Максима Рудина, прежнее соотношение – шесть на шесть – осталось неизменным. Голос председательствующего, следовательно, имел решающее значение.

– Теперь его можно свалить только одним способом, – с твердой убежденностью высказал Вишняев маршалу Керенскому, сидя в салоне своего лимузина, когда их везли домой в этот же вечер. – Если произойдет что-то настолько серьезное, что повлияет на одного-двух из его фракции до того, как договор будет ратифицирован. Если же нет – Центральный Комитет утвердит по рекомендации Политбюро договор и ничего уже нельзя будет сделать. Если бы только удалось доказать, что те два поганых жида, которые сидят в Берлине, убили Иваненко…

Керенский был далеко не тем человеком, как можно было бы подумать по его задиристому виду. В глубине души он уже начал сомневаться в том, что выбрал правильную сторону в конфликте: три месяца назад казалось, что Рудина наверняка американцам удастся подтолкнуть слишком далеко и слишком быстро, что он потеряет столь необходимую поддержку за столом, обитым зеленым сукном. Но теперь Керенский был связан с Вишняевым одной веревкой: через два месяца в Восточной Германии не состоятся массированные советские маневры, и ему пришлось проглотить это.

– И еще одно, – довершил Вишняев. – Если бы мы знали это полгода назад, сейчас бы никакой борьбы за власть не было. Я получил сообщение от своего агента в Кунцевской клинике. Максим Рудин умирает.

– Что? Умирает? – переспросил министр обороны. – Когда?

– Не так скоро, – ответил партийный теоретик. – Он доживет до того дня, когда договор будет подписан, мой друг. Наше время истекает, и мы ничего не можем с этим поделать. Если только дело Иваненко опять не всплывет на поверхность.

В то время, как они вели беседу, «Фрея» проходила через Зондский пролив. По левому борту лежал Яванский мыс, а по правому борту, вдалеке, высоко в небе терялась громада вулкана Кракатау. На затемненном капитанском мостике батарея тускло освещенных приборов дала всю необходимую информацию Тору Ларсену, старшему вахтенному офицеру и младшему офицеру. Три отдельные навигационные системы направляли свои данные в компьютер, расположенный в небольшой комнатке сзади от мостика, после обработки эти данные становились безукоризненно точными. Показания компаса, точные до полусотой градуса, перепроверялись по звездам, неизменно сиявшим в небесах. Запрашивалась информация и с созданных человеком искусственных звезд – всепогодных спутников, которые сообщали свои наблюдения компьютеру. Его память поглощала показатели скорости волн, ветра, течений, уровня влажности и температуры. После обработки компьютер непрерывно отдавал команды, которые автоматически передавались к гигантскому румпелю, который далеко внизу кормового транца реагировал на них с чувствительностью хвоста небольшой рыбки.

Высоко над мостиком непрестанно кружились два радарных сканера, выхватывая очертания берегов и гор, кораблей и бакенов, – направляя информацию о них в компьютер, который обрабатывал ее и был в полной готовности включить при малейшем признаке опасности сигнал тревоги. Под водой дно постоянно прощупывали эхолоты, рисовавшие его карту в трех измерениях, а в передней части сонар просматривал темные воды вперед и вглубь на три мили. Для того, чтобы «Фрея» могла с полного хода резко остановиться, должно было пройти тридцать минут, за которые она могла пройти две-две с половиной мили, – настолько она была велика.

Перед рассветом она прошла сквозь узкий Зондский пролив и при помощи компьютеров повернула на северо-запад вдоль фарватера с глубиной в сто саженей, чтобы обойти Цейлон с юга и выйти в Аравийское море.

Два дня спустя, двенадцатого, в квартире, которую Азамат Крим нанял в пригороде Брюсселя, собралось восемь человек. Пять новичков были приглашены Эндрю Дрейком, который задолго до этого приметил, встретился и переговорил обстоятельно с каждым, прежде чем решил, что они действительно разделяют его мечту о нанесении удара по Москве. Двое из этой пятерки были родившиеся в Германии украинцы – отпрыски огромной украинской диаспоры в Федеративной Республике. Один был американцем из Нью-Йорка, у которого отец также был украинцем, и двое были английскими украинцами.

Когда они услышали, что Мишкин и Лазарев сделали с шефом КГБ, послышался гул возбужденного одобрения. Когда Дрейк сделал заход насчет того, что операцию нельзя считать завершенной до тех пор, пока оба партизана не окажутся на свободе и в безопасности, никто не выразил несогласия. Они проговорили всю ночь и к рассвету разбились на четыре команды по два человека в каждой.

Дрейк и Каминский должны были возвратиться в Англию, чтобы купить там необходимое электронное оборудование, которое, по мнению Дрейка, ему потребуется. Один из немцев возьмет в напарники одного англичанина, вернется в Германию, чтобы найти взрывчатку, которая так была им нужна. Другой немец, у которого были кое-какие связи в Париже, должен был взять с собой другого англичанина, чтобы купить, а если потребуется, украсть оружие. Азамат Крим взял с собой земляка американца на поиски моторной лодки. Американец, которому довелось работать на пристани для прогулочных катеров в штате Нью-Йорк, уверял, что он знает, что им подойдет.

Восемь дней спустя в строго охраняемом зале, примыкающем к тюрьме Моабит в Западном Берлине, начался процесс над Мишкиным и Лазаревым. Оба сидели молчаливо и подавленно за барьером, вокруг которого было устроено несколько сужавшихся кругов безопасности, начиная с колючей проволоки поверх стен тюрьмы и кончая вооруженной охраной по всему залу суда, – сидели и слушали предъявленные им обвинения. На их зачитывание ушло десять минут. Со стороны забитых до отказа скамеек прессы послышался непонятный шум, когда оба признали себя виновными по всем предъявленным обвинениям. Со своего места поднялся государственный обвинитель для того, чтобы рассказать судьям о событиях, состоявшихся перед Новым годом. Как только он закончил свою речь, судьи удалились для обсуждения приговора.

«Фрея» медленно и осторожно пробиралась через Ормузский пролив в Персидский залив. После восхода солнца легкий ветерок посвежел и превратился в холодящий шамал, дующий в нос кораблю с северо-востока; ветер нес с собой песок, благодаря которому линия горизонта приобрела смутные очертания и терялась в дымке. Все члены экипажа достаточно хорошо знали окружавший их ландшафт, совершив множество ходок за сырой нефтью в этот залив. Все они были опытными моряками танкерного флота.

С одной стороны «Фреи», всего в двухстах кабельтовых, проплыли мимо голые, безжизненные острова Куоин, с другой – офицеры, стоявшие на мостике, могли различить лунный пейзаж полуострова Мусандам с возвышающимися на нем отвесными скалистыми горами. В данный момент у «Фреи» была небольшая осадка, поэтому глубина фарватера не представляла для нее особой проблемы. На обратном пути, загруженная под завязку сырой нефтью, она будет двигаться совсем по-другому: медленно, все глаза будут прикованы к эхолоту, видя как на экране всего в нескольких футах от ее киля проходит морское дно, – от киля до ватерлинии было девяносто восемь футов.

Танкер все еще был загружен балластом, как и все время на пути от Читы. На нем имелось шестьдесят гигантских танков или резервуаров – по три в ряд, – всего двадцать рядов с носа до кормы. Один из этих резервуаров предназначался для сбора сливов из пятидесяти танков для перевозки нефти. Девять были предназначены для балласта, их использовали для заполнения морской водой и придания кораблю остойчивости при движении с пустыми нефтяными танками. Нефть в этих резервуарах никогда не перевозилась.

Но и оставшихся пятидесяти нефтяных танков было более чем достаточно: каждый вмещал 20 000 тонн сырой нефти. Все было сделано для того, чтобы предотвратить случайную утечку нефти, – в этой уверенности корабль двигался к Абу Даби, чтобы встать под свою первую загрузку.

На рю Миоллэн в Париже есть скромный бар, в котором имеет обыкновение собираться всякая мелкая сошка из мира наемников и торговцев оружием. Именно сюда привел немецкого украинца и его английского партнера один из французских знакомых немца.

Француз присел к столику другого француза и несколько часов тихо переговаривался с ним о чем-то. Наконец связной подошел к столику, за которым сидели два украинца.

– Мой друг говорит, что это возможно, – обратился он к украинцу из Германии – Пятьсот долларов за штуку наличными – доллары американские. В комплект входит один магазин.

– Скажи ему, что мы возьмем, если он прибавит к этому один пистолет с полной обоймой, – сказал немецкий украинец.

Через три часа в гараже одного частного домика возле Нейи они обмотали в одеяла и положили в багажник своего автомобиля шесть автоматов и один автоматический девятимиллиметровый пистолет системы МЛБ. Из рук в руки перешли деньги. Спустя двенадцать часов, незадолго до полуночи 24 февраля, они оба прибыли в свою штаб-квартиру в Брюсселе, где спрятали оружие в стенном шкафу.

Когда 25 февраля взошло солнце, «Фрея» уже потихоньку пробиралась через Ормузский пролив, вскоре на капитанском мостике офицеры издали вздох облегчения, когда на экране эхолота увидели, как морское дно резко отступило. На цифровом дисплее цифры быстро изменялись от двадцати до сотни морских саженей. Когда «Фрея» повернула на юго-восток, двигаясь по Оманскому заливу, она постепенно возвратилась к своей обычной скорости при полной нагрузке – пятнадцати узлам.

Танкер был полностью загружен – он делал то, для чего и был предназначен: нес 1 000 000 тонн сырой нефти на жадно ожидавшие его нефтеперерабатывающие заводы Европы, чтобы затем они могли насытить миллионы семейных автомобилей. Он осел на проектные девяносто восемь футов; сигнальные устройства, установленные на его борту, знали, что предпринять, если морское дно слишком приблизится.

Теперь девять балластных танков были пусты, обеспечивая кораблю дополнительную плавучесть. Далеко впереди в передней части судна в самом первом ряду из трех танков два резервуара – один по правому борту, а другой по левому были наполнены нефтью, тот, что посередине, был предназначен для сливов. Через ряд от них были три первых балластных танка. Второй ряд из трех балластных танков был расположен посередине корабля, а третий – в основании надпалубной конструкции, на пятом этаже которого капитан Тор Ларсен сдал вахту своему первому помощнику и отправился в свою уютную кабину, чтобы позавтракать и немного поспать.

Утром 26 февраля после перерыва в несколько дней главный судья стал зачитывать в судебном зале Моабита в Западном Берлине приговор, вынесенный им и двумя его коллегами. Зачитывание заняло несколько часов.

Сидя в своем огороженном закутке, Мишкин и Лазарев безмятежно прислушивались к нему. Время от времени то один, то другой потягивал минеральную воду из стоявших перед ними на столике стаканов. С заполненных битком скамеек, предназначенных для международной прессы, за ними, так же как и за судьями, все время, пока зачитывался приговор, непрерывно наблюдали. Однако один журналист, представлявший немецкий левый ежемесячный журнал, казалось, был больше заинтересован их стаканами, чем самими подсудимыми.

Суд объявил перерыв на обед, а после того, как заседание возобновилось, левого журналиста на его месте уже не было: он звонил из одного из расположенных снаружи телефонов-автоматов. Вскоре после трех пополудни судья огласил приговор: обоих обвиняемых заставили встать, чтобы огласить вердикт – пятнадцать лет тюремного заключения каждому.

Их вывели из зала суда отбывать свое наказание в тюрьме Тегель, расположенной в северной части города; спустя всего несколько минут здание суда опустело. В зале появились уборщицы, занявшиеся опорожнением корзин для бумаг, уборкой графинов и стаканов. Одна из женщин средних лет принялась убираться внутри огороженного пространства, где сидели подсудимые. Незаметно для своих коллег она тихо обмотала стаканы, из которых пили обвиняемые, в тряпки и спрятала их на дно своей сумки под пустую упаковку из-под сандвичей. Никто не обратил на это ни малейшего внимания.

В один из последних дней месяца Василий Петров испросил и получил личную аудиенцию в кремлевских апартаментах Максима Рудина.

– Мишкин и Лазарев, – без всяких предисловий сообщил он.

– Что с ними? Они получили по пятнадцать лет, хотя их надо бы расстрелять.

– Один из наших людей в Западном Берлине достал стаканы, из которых во время суда они пили воду. Отпечаток ладони на одном из них совпадает с отпечатком из автомобиля, который был использован для наезда в октябре в Киеве.

– Значит, это они, – мрачно выговорил Рудин. – Будь они прокляты. Василий, сотри их с лица земли. Ликвидируй, как можно быстрее. Поручи это отделу «мокрых дел».

КГБ – огромный и сложный по своим задачам и структуре – включает в свой состав четыре Главных Управления, семь Управлений и шесть Отделов.

Однако большую часть КГБ составляют четыре Главных Управления. Одно из них, Первое, занимается исключительно подпольной деятельностью за границей СССР. Глубоко внутри его структуры сокрыт отдел, называемый просто Отдел «В» (как в имени Виктор) или Отдел по экстремальным ситуациям. Этот отдел КГБ желает скрыть от остального мира – как внутри, так и снаружи СССР – больше всего, поскольку в сферу его компетенции входят саботаж, диверсии, похищения людей и убийства. Сотрудники КГБ между собой называют его на своем жаргоне «отдел мокрых дел», поскольку в результате его деятельности зачастую жертва становится мокрой от крови. Именно Отделу «В» Первого Главного Управления КГБ Максим Рудин велел Петрову поручить устранение Мишкина и Лазарева.

– Я уже позаботился об этом, – сообщил Петров. – Думаю, надо поручить эту операцию полковнику Кукушкину, начальнику охраны Иваненко. У него есть и личный мотив для того, чтобы преуспеть в этом деле: спасти свою собственную шкуру, не говоря уж об отмщении за Иваненко и свое собственное унижение. Он уже работал в «мокрых делах» десять лет назад. Кроме того, для него не тайна то, что случилось на улице Розы Люксембург. И он говорит по-немецки. Он будет докладывать непосредственно генералу Абрасову или мне.

Рудин мрачно кивнул.

– Ладно, пусть делает свое дело. Пусть собирает в свою команду, кого хочет, а Абрасов пусть даст ему все необходимое. Всем остальным должно сообщаться, что причина – месть за командира корабля Руденко. И вот еще что, Василий: лучше ему преуспеть в этом деле с первого раза. Если его попытка провалится, Мишкин и Лазарев могут раскрыть пасть. После провала чьей-то попытки убить их, им могут поверить. Во всяком случае, Вишняев-то поверит, а ты понимаешь, к чему это может привести.

– Знаю, – еле слышно ответил Петров. – Он не промахнется. Он сам выполнит работу.

Глава 10

– Это лучшее, что мы могли получить, господин президент, – высказал свое мнение госсекретарь Дэвид Лоуренс. – Лично я думаю, что Эдвин Кэмпбелл поработал как нельзя лучше в Каслтауне.

Перед столом президента в Овальном кабинете сидел госсекретарь, министры обороны и финансов, а также Станислав Поклевский и Роберт Бенсон от ЦРУ. За стеклами окон, которые подымались от самого пола, было видно, как по пустому розовому саду гуляет холодный ветер. Снег уже стаял, но 1 марта было хмурым и не располагало к выходу на улицу.

Президент Уильям Мэтьюз положил ладонь на пухлую папку, лежавшую перед ним, – проект соглашения, ценой многих усилий выжатого на переговорах в Каслтауне.

– Большая часть этой штуки слишком сложна для меня с технической точки, – признался он, – но та выжимка, которую мне дали из Министерства обороны, действительно впечатляет. Значит, смотрите, как мне это видится: если мы отвергнем это теперь, после того, как Политбюро одобрило это соглашение, речи о новых переговорах уже не может быть. В любом случае, через три месяца вопрос зерновых поставок будет иметь для русских лишь академический интерес. К тому времени они начнут голодать, и Рудина не станет. Ефрем Вишняев получит свою войну, верно?

– Думается, что здесь двух мнений быть не может, – согласился Дэвид Лоуренс.

– Как насчет другой стороны этой проблемы – тех уступок, которые сделали мы? – спросил президент.

– Тайный торговый протокол – отдельный документ, – сказал министр финансов, – согласно ему мы обязаны поставить пятьдесят миллионов тонн разных видов зерна по себестоимости и почти на три миллиарда долларов технологий для добычи нефти, компьютеры и потребительские товары, также довольно сильно субсидированные. Полные затраты Соединенных Штатов составят почти три миллиарда долларов. С другой стороны, резкие сокращения вооружений должны позволить нам сэкономить столько же и даже больше на сокращении оборонных расходов.

– Если, конечно, Советы будут соблюдать свои обязательства, – проворно вставил министр обороны.

– Но если они станут их соблюдать, а мы вынуждены полагать, что они будут соблюдать, – вмешался Лоуренс, – то по оценкам наших экспертов, они не смогут развязать в Европе успешную обычную или тактическую ядерную войну, по крайней мере, в ближайшие пять лет.

Президент Мэтьюз знал, что ему не быть кандидатом на предстоящих в ноябре выборах. Но если бы он смог уйти в отставку, оставив после себя обеспеченный по крайней мере на полдесятилетия мир, остановив обременительную гонку вооружений, разразившуюся в семидесятых, он займет достойное место среди величайших президентов США. Этой весной 1983 года он желал этого больше, чем чего-либо еще.

– Господа, – заявил он, – нам придется одобрить этот договор в том виде, как он составлен. Дэвид, проинформируй Москву, что мы присоединяемся к ним в согласии на подписание договора и сделай предложение, чтобы наши главы делегаций вновь встретились в Каслтауне, чтобы подготовить для подписания официальный договор. Пока будет происходить все это, мы позволим производить загрузку зерновозов, которые смогут выйти в море в день подписания договора. На этом все.

3 марта Азамат Крим и его американо-украинский коллега заключили сделку, в результате которой они приобрели прочную и мощную моторную лодку. Она была из тех суденышек, которые предпочитают морские рыболовы как с британских, так и европейских берегов Северного моря: оно имело стальной корпус, прочную конструкцию, уже побывало в эксплуатации, и было сорока футов длины. Лодка была зарегистрирована в Бельгии, нашли они ее в Остенде.

Впереди эта лодка – а точнее катер – имел кабину, которая равнялась одной трети его длины. Трап вел в покоробленый кубрик с четырьмя койками, малюсеньким туалетом и газовой плитой. За задним шпангоутом, в кормовой части, он был открыт, а под палубой был установлен мощный двигатель, способный провести его сквозь бурное Северное море до места лова и обратно.

Крим и его напарник перевели катер из Остенде в Бланкенберге, расположенный выше по бельгийскому побережью. Когда его пришвартовали в гавани для прогулочных судов, он не привлек ничьего внимания. Весна всегда пробуждает от зимней спячки множество заядлых морских рыболовов, которые выползают на побережье со своими лодками и снастями. Американец предпочел поселиться на борту суденышка, чтобы поработать над его двигателем. Крим возвратился в Брюссель, где обнаружил, что Эндрю Дрейк преобразовал кухонный стол в верстак, над которым теперь колдовал, занятый своими собственными приготовлениями.

В третий раз за время своего первого рейса «Фрея» пересекла экватор, 7 марта она прошла Мозамбикским проливом, двигаясь курсом юг-юго-восток в направлении Мыса Доброй Надежды. Она по-прежнему следовала фарватером с глубиной сто морских саженей, оставляя под килем 600 футов воды, – в результате этот курс увел ее в сторону от проторенных морских путей. С тех пор, как они прошли Оманский залив, они не видели земли, но днем 7 марта она прошла мимо Коморских островов, расположенных к северу от Мозамбикского пролива. По правому борту свободные члены команды, которые пользовались возможностью, предоставленной благоприятным ветром и морем, чтобы пройтись четверть мили по палубе или отдыхали возле застекленного плавательного бассейна на палубе «С», – эти члены команды смогли рассмотреть остров Гранд Комор – спрятанную в облаках верхушку заросшей лесом горы, дым от горевшей поросли, который носило над зеленой водой. Когда стемнело, небо заволокло серыми тучами, ветер усилился. Впереди лежали бурные воды Мыса Доброй Надежды и последний поворот на север в сторону Европы и торжественной встречи.

На следующий день Москва дала официальный ответ на предложение президента США, приветствуя его согласие с положениями проекта договора и соглашаясь на то, чтобы главы делегаций снова встретились в Каслтауне для составления официального договора, оставаясь в постоянном контакте со своими правительствами.

Большая часть советского торгового флота, входящего в систему Совфрахта, а также многочисленные суда, зафрахтованные Советским Союзом, к этому моменту уже направились по американскому приглашению в порты на восточном побережье Северной Америки, чтобы встать под загрузку зерном. В Москву стали поступать первые сообщения об избыточном количестве мяса, которое вдруг появилось на крестьянских рынках, сигнализируя о том, что забой скота стал производиться даже в колхозах и совхозах, где это было строжайше запрещено. Чувствовалось, что доскребают последние остатки кормов для животных и продовольствия для людей.

В личном послании к президенту Мэтьюзу Максим Рудин выразил сожаление по поводу того, что ввиду состояния здоровья он не сможет лично участвовать в подписании договора от имени Советского Союза, если только церемония подписания не будет проводиться в Москве, поэтому он сделал предложение о том, чтобы договор подписали министры иностранных дел 10 апреля в Дублине.

Возле Мыса Доброй Надежды дули совершенно адские ветры: южноафриканское лето уже закончилось, и осенние шквалы, долетавшие из Антарктики, с силой обрушивались на Столовую гору. К 12 марта «Фрея» оказалась в самом центре подводного течения, идущего мимо мыса Игольный, пробиваясь на запад сквозь напоминающие горы зеленые водяные валы, принимая в левый борт дующие с юго-запада ветры.

На палубе было страшно холодно, но там никого и не было. За двойным остеклением капитанского мостика Тор Ларсен, два вахтенных офицера, радист, рулевой и еще двое моряков стояли в рубашках с коротким рукавом. Стоя в тепле и полной безопасности, защищенные со всех сторон аурой несокрушимых корабельных технологий, они всматривались вперед, где волны высотой в сорок футов под действием юго-западного ветра с ревом накатывались на левый борт «Фреи»; перевалив через поручень, они на мгновение зависали, чтобы потом с шумом обрушиться вниз, закрывая гигантскую палубу и мириады клапанов и труб в кипящем водовороте белой пены. В этот момент вдалеке можно было разобрать лишь полубак, возвышавшийся как нечто отдельное. После того, как потерпевшая поражение пена уходила через шпигаты, «Фрея» отряхивалась и вновь всем корпусом погружалась в набегавший вал. В сотне футов под людьми, стоявшими на мостике, 90 000 л.с. продвигали корабль с его 1 000 000 тонн сырой нефти еще на несколько ярдов в сторону Роттердама. Высоко в небе парили альбатросы, но их криков не было слышно за плексигласом. Один из стюардов наливал морякам кофе.

Два дня спустя, в понедельник 14-го, Адам Монро выехал из двора Торгового представительства британского посольства и повернул направо на Кутузовском проспекте в направлении центра города. Он ехал в главное здание посольства, вызванный туда начальником канцелярии. В телефонном разговоре, который, без сомнения, был подслушан КГБ, говорилось о необходимости прояснить мелкие детали, связанные с предстоящим визитом торговой делегации из Лондона. На самом деле это сообщение означало, что в комнате шифровальщика его ожидает послание.

Комната шифровальщика в здании посольства на набережной Мориса Тореза расположена в подвале. Она полностью защищена и ее регулярно проверяют «чистильщики», которых интересует не пыль, а подслушивающие устройства. Шифровальщики входят в состав дипломатического персонала, для получения этой должности они обязаны пройти строжайшую проверку. Тем не менее, иногда приходят шифрограммы со специальным кодированным заголовком, который сообщает, что их нельзя расшифровывать при помощи обычных дешифровальных машин. Специальная метка на этих сообщениях извещает, что они должны быть переданы особому шифровальщику, который имеет право знать, кому предназначено послание. Иногда приходили такие шифрограммы и для Адама Монро, как было и в этот день. Специальный шифровальщик знал, чем Монро занимается на самом деле, так как ему это было нужно: по крайней мере для того, чтобы об этом не знали другие.

Монро вошел в шифровальную комнату, где его сразу же заметил шифровальщик. Они удалились в отдельный угол, где шифровальщик – весьма пунктуальный и методичный человек с бифокальными стеклами в очках – открыл специальную дешифровальную машину, достав ключ из кармана на поясе. Он вставил в аппарат послание из Лондона, и машина тотчас выплюнула перевод. Шифровальщик деликатно отвел глаза, в то время как Монро отошел в сторону.

Монро прочитал сообщение и улыбнулся. Он запомнил его за несколько секунд, после чего запустил в измельчающее устройство, из которого тонкий лист бумаги вышел фрагментами едва ли большими по размеру, чем пыль. Он поблагодарил шифровальщика и направился к выходу, чувствуя, как вся душа его поет. Барри Ферндэйл информировал его, что поскольку русско-американское соглашение вот-вот должно быть подписано, «Соловья» можно будет вывезти с побережья Румынии возле Констанцы между 16 и 23 апреля для того, чтобы конфиденциально, но весьма радушно встретить его. Приводились подробности того, как должна была быть проведена эта операция. Его просили проконсультироваться с «Соловьем» и подтвердить согласие на предложенный план.

После получения личного послания Максима Рудина президент Мэтьюз заметил Дэвиду Лоуренсу: «Так как это все-таки нечто большее, чем просто соглашение об ограничении вооружений, думаю, мы можем назвать это договором. А поскольку он, видимо, будет подписан в Дублине, история несомненно назовет его Дублинским договором».

Лоуренс провел консультации с правительством Ирландской республики, которое выразило согласие, – при этом ему едва удалось скрыть восхищение, – на то, чтобы выступить принимающей стороной в официальной церемонии подписания договора между Дэвидом Лоуренсом от имени и по поручению Соединенных Штатов и Дмитрием Рыковым от лица СССР 10 апреля в зале Святого Патрика в Дублинском замке.

16 марта президент Мэтьюз направил Максиму Рудину ответное послание, в котором давал согласие на предложенные место и время.

В Баварии за Ингольштадтом, в горах, есть два относительно крупных карьера. Ночью 18 марта на сторожа, дежурившего на одном из них, было произведено нападение: его связали четверо людей в масках, причем по крайней мере один из них был вооружен пистолетом, как он позднее сообщил полиции. Нападавшие, которые, по-видимому, прекрасно знали, где нужно искать то, что им было нужно, проникли в склад с динамитом, открыв его ключами сторожа, и похитили 250 килограммов тринитротолуола, использовавшегося в карьере для проведения взрывных работ, а также несколько электрических детонаторов. Задолго до наступления утра они исчезли, а ввиду того, что следующий день был воскресеньем 19-го, обмотанного веревками сторожа освободили, когда был уже почти поддень. Тогда же, естественно, обнаружили и кражу. Полиция провела тщательное расследование: учитывая неоспоримый факт того, что преступники прекрасно ориентировались в карьере, они сконцентрировали внимание на бывших его работниках. Однако они искали левых экстремистов, поэтому фамилия Климчук, который работал за три года до этого на карьере, не привлекла особого внимания: подразумевалось, что это – поляк. На самом деле это украинская фамилия. К вечеру того же воскресенья два автомобиля, наполненные взрывчаткой, благополучно возвратились в Брюссель, проехав через германо-бельгийскую границу по шоссе Аахен-Льеж. Их никто не остановил, так как движение транспорта в воскресный день было особенно плотным.

К вечеру 20-го «Фрея» прошла мимо Сенегала, не встретив особых затруднений с тех пор, как она миновала Мыс Доброй Надежды, так как постоянно дул благоприятный юго-восточный ветер и она попала в попутное подводное течение. Хотя в Северной Европе царила зима, на пляжах Канарских островов было полно отдыхающих.

«Фрея» шла далеко к западу от этих островов, но сразу же после рассвета 21-го стоявшие на мостике офицеры смогли различить вулканический пик Монте Теиде на Тенерифе – первые очертания земли с тех пор, как на глаза им попалось изрезанное побережье мыса Провиденс. Когда Канарские горы растворились на горизонте, они знали, что теперь, – если только случайно они не увидят вершины Мадейры, – их ждут лишь сигнальные огни, которые предупреждают мореходов о том, чтобы они держались подальше от диких берегов Майо и Донегала.

Адам Монро едва смог вытерпеть неделю, которая оставалась до встречи с женщиной, которую он любил, но не было никакого способа, при помощи которого он мог бы связаться с ней до предварительно согласованной встречи в понедельник 21-го. Местом встречи он вновь выбрал Выставку Достижений Народного Хозяйства, чьи 238 гектаров парков и газонов сливаются с Ботаническим садом Академии Наук СССР. Здесь в загороженном древесном питомнике, расположенном под открытым небом, он и встретился с ней в полдень. Она уже поджидала его. Так как случайный прохожий мог заметить их, он не мог рисковать, поэтому отказался от поцелуя, хотя страстно желал его. Вместо этого, едва сдерживая возбуждение, он рассказал ей о новостях из Лондона. Она едва не запрыгала от радости.

– У меня тоже есть для тебя новость, – сообщила она. – В первой половине апреля Центральный Комитет пошлет делегацию на съезд румынской партии, и меня попросили сопровождать ее. 29-го у Саши начинаются каникулы, в Бухарест мы отправляемся 5-го. Будет вполне естественно, если через десять дней после этого я возьму капризного маленькою мальчика на курорт на недельку.

– Тогда давай уговоримся о ночи в понедельник 18 апреля. У тебя будет несколько дней, чтобы познакомиться с окрестностями Констанцы. Тебе надо будет взять в аренду или занять у кого-нибудь автомобиль и купить мощный фонарь. А теперь, Валентина, любовь моя, запомни детали, потому что нельзя допустить ошибки. К северу от Констанцы расположен курорт Мамайя, где отдыхают западные туристические группы. Вечером 18-го поезжай на север от Констанцы через Мамайю. Ровно в шести милях к северу от Мамайи от берегового шоссе прямо на пляж ответвляется дорога. Возле перекрестка ты увидишь маленькую каменную башню, у которой нижняя половина выкрашена в белый цвет. Это – береговой ориентир для рыбаков. Отгони машину в сторону от дороги и спускайся с откоса на пляж. В два часа ночи ты увидишь свет с моря: три длинных вспышки и три коротких. Ты должна заранее прикрепить к своему фонарю сделанную изкартона трубу, чтобы тебя могли увидеть только с моря. Значит, ты направляешь фонарь в сторону моря и сигналишь в ответ: три коротких вспышки и три длинных. С моря подойдет за тобой и Сашей быстроходный катер. На нем будут два матроса и один человек, который будет говорить по-русски. Ты должна будешь сказать пароль: «Соловей поет на Беркли Сквер». Ты поняла?

– Да, Адам. А где расположена Беркли Сквер?

– В Лондоне. Она очень красива, так же, как и ты. На ней много деревьев.

– И что, там поют соловьи?

– Согласно словам этой песни, один, наверное, когда-то пел. Дорогая, осталось немного – всего четыре недели, если считать с сегодняшнего дня. Когда мы доберемся до Лондона, я покажу тебе Беркли Сквер.

– Адам, скажи мне, я предала моих соотечественников – русский народ?

– Нет, – уверенно ответил он, – ничего подобного. Это ваши вожди едва не предали его. Если бы ты не сделала того, что ты сделала, Вишняев и твой дядюшка могли бы развязать войну. После нее Россия была бы уничтожена, так же как большая часть Америки, моя страна и вся Западная Европа. Нет, ты не предавала народ своей страны.

– Но они никогда не поймут, не простят меня, – сказала она. Казалось, она была готова расплакаться. – Они будут считать меня предательницей. Я буду изгоем.

– Может быть, когда-нибудь это сумасшествие закончится. В один прекрасный день ты, может быть, сможешь вернуться. Послушай, любовь моя, мы не можем здесь дольше оставаться – это слишком рискованно. Теперь последнее: мне нужен номер твоего телефона, домашнего телефона. Да, я знаю, что мы договорились о том, что я никогда не буду звонить тебе. Но я больше не увижу тебя до тех пор, пока ты не окажешься в безопасности на Западе. Может ведь существовать – хотя бы самая малейшая – вероятность того, что план или дата будут изменены, поэтому мне может понадобиться срочно связаться с тобой. В этом случае я притворюсь твоим другом по имени Григорий и извинюсь, что не могу прийти на обед. Если я позвоню, немедленно выходи из дома и следуй до автостоянки возле гостиницы «Можайская» в конце Кутузовского проспекта.

Она нерешительно кивнула и дала ему номер своего телефона. Он поцеловал ее на прощание в щеку.

– Встретимся в Лондоне, дорогая, – сказал он и скрылся за деревьями.

Он знал, что ему придется выйти в отставку и выдержать приступ бешенства со стороны сэра Найджела Ирвина, когда станет ясно, что «Соловей» – это не Анатолий Кривой, а женщина, которая будет его женой. Но к тому моменту будет слишком поздно, и даже служба уже ничего не сможет поделать.

Людвиг Ян со все возрастающим страхом смотрел на двух мужчин, которые оккупировали все свободные стулья в его холостяцкой квартире в рабочем пригороде Западного Берлина – Веддинге. Они выглядели в точности так же, как тот тип людей, которых он уже видел давным-давно, и надеялся, что никогда больше не увидит.

Тот, что вел беседу, был, безусловно, немцем, – в этом он не сомневался. Он не знал только, что человек был майором Шульцем из восточногерманской секретной полиции – ужасной Штаатсзихерхайтсдинст, которую называли просто «ССД». Имя ему могло быть неизвестно, но он догадывался, к какой организации принадлежал его гость.

Он также догадывался, что ССД имеет объемистое досье на всех восточных немцев, которые сбежали на запад, и именно в этом заключалась его проблема. Тридцать лет назад восемнадцатилетний Ян принял участие в выступлениях строительных рабочих в Восточном Берлине, которые переросли в Восточногерманское восстание. Ему повезло. Хотя во время одной из чисток, проводимых русской полицией и ее восточногерманскими приспешниками, его схватили, но задерживать не стали. Однако он хорошо запомнил запах камер, в которых его держали, и тот тип людей, у которых на лбу словно бы была проставлена одинаковая печать, – настолько они были узнаваемы, – которые были там хозяевами. Навестившие его спустя три десятилетия, 22 марта, гости были из того же теста.

Он старался не высовываться в течение восьми лет после памятных выступлений 1953 года, затем в 1961-ом, до того, как успели закончить берлинскую стену, он спокойно перешел на Запад. Последние пятнадцать лет он работал в системе государственной службы Западного Берлина, где получил отличное место: он начал как простой надзиратель в тюремной охране, но теперь поднялся до должности обер-вахмистра – старшего офицера – блока номер два в тюрьме Тегель.

Другой мужчина, который сидел в этот вечер в его комнате, хранил молчание. Ян так никогда и не узнал, что это был советский полковник Кукушкин, посланный для выполнения работы отдела «мокрых дел» КГБ.

Ян в ужасе уставился на фотографии, которые немец извлек из пухлого конверта и медленно, одна за другой, разложил перед ним веером. На фотографиях была снята его мать-вдова, которая сидела в тюремной камере, пораженная ужасом, – сейчас ей было около восьмидесяти, она послушно смотрела в объектив камеры, надеясь на освобождение. Были фотографии двух его младших братьев с наручниками на руках, сидевших в отдельных камерах – на снимках высокой четкости ясно можно было разобрать кирпичную кладку.

– Кроме того, есть еще ваши невестки и три очаровательные маленькие племянницы. О, да, нам известно о ваших рождественских подарках. Как они называют вас? Дядя Людо? Как трогательно. Скажи-ка, а такие места тебе когда-нибудь приходилось видеть?

Он выложил на стол еще множество снимков, которые заставили здорового, пухлощекого Яна зажмуриться на несколько секунд. На фотографиях были сняты странные, напоминающие зомби, фигуры людей, обритых наголо, одетых в какое-то тряпье, чьи похожие на черепа лица смотрели невидящими глазами в объектив. Они кутались, ежились, их скрюченные ноги были также обмотаны тряпьем, чтобы хоть немного смягчить арктический холод. Они были так искривлены, что уже не походили на людей. Это были некоторые из обитателей каторжных лагерей Колымы – в дальней восточной части Сибири, к северу от полуострова Камчатка, где далеко за Полярным кругом в шахтах добывают золото.

– Пожизненное заключение в этих… курортах…, господин Ян, – к нему приговариваются только самые опасные государственные преступники. Но мой коллега, который сидит здесь, может позаботиться о том, чтобы вся ваша семейка получила такие сроки – да-да, и ваша дорогая старая матушка тоже, – для этого потребуется всего лишь один телефонный звонок. А теперь скажите-ка, вы хотите, чтобы он сделал этот звонок?

Ян посмотрел в глаза сидевшего напротив человека – они были такими же суровым, как колымские лагеря.

– Nein, – прошептал он, – нет, пожалуйста, нет. Что вы хотите от меня?

Ему ответил немец.

– В тюрьме Тегель сидят дна угонщика, Мишкин и Лазарев. Вы их знаете?

Ян тупо кивнул.

– Да. Они поступили четыре недели назад. По этому поводу еще много шумела пресса.

– Где конкретно они сидят?

– В блоке номер два. На верхнем этаже, в восточном крыле. Одиночное заключение – по их собственной просьбе. Они боятся других заключенных, по крайней мере, так они говорят. У них нет причин для этого. Если бы они насиловали детей, тогда бы у них была причина, – но не для этих двух. Хотя они настаивали.

– Но вы-то можете их навещать, господин Ян? У вас есть к ним доступ?

Ян ничего не ответил. Он начал бояться того, что хотели сотворить с угонщиками его гости. Они прибыли с Востока, а угонщики сбежали оттуда. Эти двое приехали уж конечно не за тем, чтобы вручить им подарки по случаю дня рождения.

– Посмотри-ка еще раз на снимки, Ян. Хорошенько посмотри, прежде чем тебе захочется встать у нас на пути.

– Да, я могу посещать их. Во время моих обходов. Но только ночью. В дневную смену в этом коридоре находятся трое надзирателей. Если бы я захотел посетить их, один или двое из них обязательно пошли бы за мной. Да днем нет и причин, по которым я должен был бы их проверять. Другое дело в ночную смену: тут нужны проверки.

– В данный момент вы работаете в ночную смену?

– Нет. В дневную.

– Какие часы работы ночной смены?

– С полуночи до восьми утра. В десять вечера выключают освещение. В полночь происходит смена. Затем в восемь утра повторная смена. В ночную смену я обязан трижды совершить обход этого блока в сопровождении начальника смены, который дежурит на каждом этаже.

Не представившийся немец немного поразмыслил.

– Мой друг хочет нанести им визит. Когда вы возвращаетесь на ночное дежурство?

– В понедельник, 4 апреля, – сказал Ян.

– Отлично, – пробормотал восточный немец. – Вам надо будет сделать следующее.

Ян получил указание позаимствовать из шкафчика свободного от дежурства коллеги его форму и пропуск. В 2 часа ночи в понедельник, 4 апреля, он должен будет спуститься на первый этаж и впустить через служебный вход русского, который будет ждать на улице. Затем он должен будет сопроводить его на верхний этаж и спрятать в комнате, где днем отдыхают надзиратели, от которой ему надо будет достать дубликат ключей. Затем под каким-нибудь благовидным предлогом он должен будет отослать начальника смены, дежурившего на этаже, и подменить его на время его отсутствия. Пока тот будет ходить, он позволит русскому пройти в коридор с камерами одиночного заключения, отдав ключи от обеих камер. После того, как русский нанесет «визит» к Мишкину и Лазареву, процедура повторится в обратном порядке. Русский вновь спрячется, пока не возвратится дежурный офицер. После этого Ян должен будет провести его обратно до служебного входа и выпустить наружу.

– Это не сработает, – прошептал Ян, прекрасно понимая, что, напротив, это может сработать.

Наконец заговорил и русский, твердо сказавший по-немецки:

– Для тебя будет лучше, если сработает. Если нет, я лично позабочусь о том, чтобы вся твоя семья получила на Колыме такой режим заключения, что «сверхсуровый» режим, который вы применяете здесь, покажется медовым месяцем в роскошном отеле.

Ян почувствовал, как холод прошиб ему внутренности – они словно заледенели. Никто из самых грубых надзирателей в их карцере не шел ни в какое сравнение с этим человеком. Он с усилием сглотнул.

– Я сделаю это, – прошептал он.

– Мой друг вернется сюда в шесть часов вечера в воскресенье, 3 апреля, – сказал восточный немец. – Только не надо никаких комитетов по встрече, пожалуйста, полиции, там… Ничего хорошего от этого не будет. У нас обоих есть дипломатические паспорта на чужое имя. Мы будем все отрицать и вскоре нас вынуждены будут отпустить. Так что подготовьте форму и пропуск.

Через две минуты они ушли, забрав с собой фотографии.

Никаких доказательств не осталось, но это не имело значения: в своих кошмарах Ян четко видел каждую деталь.

К 23 марта в тридцати портах: от залива Святого Лаврентия в Канаде и далее вниз по североамериканскому побережью вплоть до Каролины скопилось более 250 судов – всего лишь первая волна ожидающих своей очереди стать под погрузку кораблей. На заливе Св. Лаврентия все еще стоял лед, но его на мельчайшие частицы разбили ледоколы, и по проложенным ими проходам двинулись на швартовку зерновозы.

Многие из этих судов входили в состав флота Совфрахта, следующую по численности группу составляли корабли под американским флагом, так как одним из условий продажи было то, что американские судовладельцы получат контракты на перевозку зерна в первую очередь.

Через какие-то десять дней они должны были начать двигаться на восток через Атлантику в направлении Архангельска и Мурманска в советской Арктике, Ленинграда – в самом конце Балтийского моря, и незамерзающих портов Одессы, Симферополя и Новороссийска на Черном море. Для того, чтобы осуществить самую крупную перевозку сухих грузов со времен второй мировой войны, привлекли суда десяти других стран, от флагов которых рябило в глазах. Из сотни элеваторов, разбросанных от Виннипега до Чарльстона, в трюмы кораблей потекла сплошная золотая волна пшеницы, ячменя, ржи, кукурузы и овса, которая через месяц должна будет пойти на пропитание голодных миллионов в России.

26-го числа того же месяца Эндрю Дрейк поднял голову над кухонным столом в их штаб-квартире в одном из пригородов Брюсселя, и объявил о том, что он полностью готов.

Взрывчатку упаковали в десять чемоданчиков, автоматы обмотали в полотенца и засунули в рюкзаки. Азамат Крим положил детонаторы в коробку из-под сигар, обложил их со всех сторон ватой, и никогда не расставался с ними. Когда стемнело, они снесли свое снаряжение в несколько заходов вниз в подержанный пикап с бельгийским регистрационным номером и отправились в Бланкенберге.

В маленьком курортном местечке, притулившемся возле Северного моря, было тихо, гавань была практически пустой, когда под покровом темноты они перенесли свой груз на дно своего рыболовного катера. Была суббота, и хотя один прохожий, который выгуливал по набережной свою собаку, заметил их работу, он не придал этому значения: всего лишь группа любителей морской рыбалки готовится к воскресному отдыху – правда, несколько рановато, да и погода пока стоит холодная.

В воскресенье, 27-го, Мирослав Каминский попрощался с ними, уселся в пикап и поехал обратно в Брюссель. Его задача теперь заключалась в том, чтобы вычистить их брюссельское убежище от пола до потолка и из конца в конец, после этого бросить его и отвезти пикап в предварительно согласованное место в голландских польдерах. Здесь он должен был оставить его с ключом в зажигании в обусловленном месте, вернуться на пароме из Хук-ван-Холланда в Харвич, и оттуда отправиться в Лондон. Он несколько раз повторил свой маршрут и был твердо убежден, что успешно выполнит свою часть плана.

Оставшаяся семерка вышла из порта и не торопясь отправилась вверх по побережью, чтобы затеряться между островами Валькерен и Северный Бевеланд, расположенными на голландской стороне возле бельгийской границы. Здесь они выставили напоказ свои удочки, легли в дрейф и стали ждать. Эндрю Дрейк обосновался в каюте возле мощного радиоприемника, и, сгорбившись, прослушивал волну службы контроля за движением судов в дельте Мааса, а также бесконечные вызовы кораблей, покидающих или идущих в Европорт и Роттердам.

– Полковник Кукушкин пройдет в тюрьму Тегель, чтобы выполнить работу, в ночь с 3-го на 4-е апреля, – сообщил в то же воскресное утро Максиму Рудину в Кремле Василий Петров. – Там есть старший надзиратель, который пропустит его и проведет в камеры к Мишкину и Лазареву. После окончания операции он выпустит его из тюрьмы через служебный вход.

– Надзиратель надежный, он – один из наших людей? – спросил Рудин.

– Нет, но у него осталась в Восточной Германии семья. Его убедили поступить так, как ему велели. Кукушкин доложил, что он не станет обращаться в полицию. Он слишком испуган.

– Значит, он уже знает, на кого он работает. А это означает, что он знает слишком много.

– Кукушкин успокоит и его, как только выйдет за пределы тюрьмы. Никаких следов не останется, – заверил Петров.

– Восемь дней, – хмыкнул Рудин. – Ему лучше постараться как следует.

– Он сделает все, как надо, – заверил вновь Петров. – У него тоже есть семья. Ровно через неделю Мишкин и Лазарев будут мертвы, унеся с собой в могилу свою тайну. Те, кто оказывал им помощь, также будут молчать, чтобы сохранить свои собственные жизни. Даже если они попытаются раскрыть рот, им никто не поверит – расценят как истерические и голословные утверждения. Нет, никто им не поверит.

Когда утром 29-го взошло солнце, его первые лучи выхватили из сумерек огромную массу «Фреи», находившейся в этот момент в двадцати милях к западу от Ирландии, двигаясь курсом норд-норд-ост одиннадцати градусов долготы, чтобы обойти стороной Внешние Гебриды.

Еще за час до этого ее мощные радары выхватили из темноты рыбацкую флотилию, что спокойно отметил вахтенный офицер. Ближайшее судно было расположено на достаточном удалении на восток и ближе к берегу.

Солнце осветило скалы Донегала – всего лишь тонкую полоску на восточном горизонте для стоявших на мостике людей, хотя у них и было преимущество в восемьдесят футов высоты. Затем оно выхватило из темноты маленькие смэки[126] рыбаков из Киллибегса, которые дрейфовали на запад в поисках макрели, селедки и хека. Оно осветило и весь корпус «Фреи», словно гигантская гора двигавшейся с южной стороны мимо рыбаков и их нежно покачиваемых волнами сетей.

Кристи О'Бирн был в этот момент в малюсенькой рубке «Бернадет» – смэка, который принадлежал ему и его брату. Он моргнул несколько раз, протер хорошенько глаза, отставил в сторону чашку с какао, и отступил на три фута от рубки к лееру. Его судно было расположено ближе всего к проходившему мимо танкеру.

Нестройный хор тонких гудков потревожил рассветную тишину – это на других судах, заметив «Фрею», рыбаки потянули за тросовые талрепы. Стоявший на мостике «Фреи» Тор Ларсен кивнул своему помощнику, через несколько секунд флотилии из Киллибегса ответило трубное приветствие.

Кристи О'Бирн оперся о леер и смотрел, как «Фрея» заполняет собой весь горизонт, вскоре он услышал мощный шум ее движения по морю, и почувствовал, как «Бернадет» начинает все сильнее покачиваться на волне, поднятой танкером.

– Святая Мария, – прошептал он, – вы только посмотрите на нее – какие размеры.

На восточном побережье Ирландии земляки Кристи О'Бирна были заняты в это утро работой в Дублинском замке, который в течение 700 лет был центром владычества англичан. Еще маленьким мальчиком, пристроясь на плече у своего отца, Мартин Донахью видел, как из замка походным маршем навсегда уходят последние английские солдаты, – это произошло вскоре после подписания мирного договора. Шестьдесят три года спустя, вот-вот готовясь уйти на пенсию с государственной службы, он, уборщик, водил взад-вперед пылесос марки «Гувер» по ярко-голубому ковру, расстеленному в зале Св. Патрика.

Ему не довелось присутствовать ни на одной церемонии приведения к присяге сменявших друг друга президентов Ирландии, которые проходили под великолепным потолком, расписанным в 1778 году Винсентом Валдре, так же как он не рассчитывал побывать в этом зале спустя двенадцать дней, когда две супердержавы должны были подписать Дублинский договор под бесстрастными гербами давно почивших рыцарей ордена Св. Патрика. В течение сорока лет изо дня в день он занимался уборкой этого зала для других.

В Роттердаме также готовились, но к другой церемонии. Гарри Веннерстрем прибыл 30-го и поселился в самых лучших апартаментах отеля «Хилтон».

Он прилетел на своем личном реактивном самолете, который был припаркован теперь в аэропорту Скидам, расположенном на окраине города. Весь день вокруг него суетились четыре секретаря, готовясь к беседам с голландскими и скандинавскими официальными лицами, нефтяными и судоходными магнатами, а также множеством репортеров, которые должны были присутствовать на церемонии встречи вечером 1 апреля капитана Тора Ларсена и его офицеров.

Тщательно подобранная группа влиятельных персон и представителей прессы будет его гостями на плоской крыше современного здания управления движением судов в дельте Мааса – «Маас Контрол», расположенного на самом краю песчаного берега в Хук-ван-Холланде. Хорошо защищенные от прохладного весеннего ветра, они будут наблюдать с северного берега дельты Мааса за тем, как шесть буксиров будут тянуть несколько последних миль «Фрею» из дельты в канал Каланд, затем в канал Беер, чтобы наконец поставить под швартовку возле нового нефтеперерабатывающего завода Клинта Блейка в самом центре Европорта.

Пока на «Фрее» в послеобеденное время будут заниматься проверкой всех ее систем, их группа возвратится в кавалькаде лимузинов в центр Роттердама, который расположен в двадцати пяти милях вверх по реке, чтобы принять участие в вечернем приеме. Перед этим состоится пресс-конференция, на которой Веннерстрем должен будет представить Тора Ларсена мировой прессе.

Он знал, что телевизионщики и газетные репортеры взяли в аренду вертолеты, чтобы не пропустить ничего из последних миль пути и швартовки «Фреи».

Гарри Виннерстрем чувствовал себя довольным жизнью старым человеком.

Днем 30 марта «Фрея» продвинулась далеко по проливу между Оркнейскими и Шетландскими островами. Вскоре она повернула на юг, направляясь вниз по Северному морю. Как только танкер зашел в зону оживленного судоходства в Северном море, с него сразу же связались с береговой службой контроля за судоходством в Уике на побережье Кейтнесса в дальнем северном углу Шотландии.

Из-за его размеров и осадки ему было необходимо особое обращение. Корабль снизил скорость до десяти узлов и строго следовал указаниям, передаваемым из Уика по радиотелефону. Все ближайшие невидимые для него центры контроля за движением судов отметили местоположение танкера на своих радарах с высокой разрешающей способностью, которые обслуживали высококвалифицированные операторы. Все эти центры оснащены компьютеризованными вспомогательными системами, способными быстро оценить разнообразные параметры: метеорологические, скорости волн, плотности движения судов.

По мере того, как «Фрея» пробиралась осторожно в южном направлении, все мелкие суда, которые могли попасться ей по пути, поспешно информировали о том, что они должны убраться с ее курса. В полночь она миновала мыс Фламборо-Хед на побережье Йоркшира, двигаясь теперь на восток, прочь от английского побережья в сторону Голландии. Все время она шла глубоким фарватером, минимальная глубина в котором равнялась двадцати саженям. Стоя на мостике, несмотря на постоянно поступавшую с берега информацию, вахтенные офицеры постоянно следили за экраном эхолота, изучая песчаные банки и отмели, составляющие дно Северного моря, которые проходили мимо них то с одного, то с другого борта.

Незадолго до захода солнца 31 марта в точке, которая была расположена ровно в пятнадцати морских милях к востоку от внешнего Габбардского маяка, двигаясь с минимально возможной скоростью в пять узлов, гигант осторожно повернул на восток и лег на ночь в дрейф. Место его якорной стоянки находилось в точке пятидесяти двух градусов северной широты. Теперь «Фрея» была всего в двадцати семи морских милях к западу от дельты Мааса, – всего в двадцати семи милях от своего дома и славы.

В Москве была полночь. Адам Монро решил пройтись до дома пешком: он возвращался с дипломатического приема в посольстве. Туда его отвез торговый советник, поэтому его собственный автомобиль остался на стоянке возле квартиры на Кутузовском проспекте.

Пройдя до половины Серафимовский мост, он остановился и посмотрел вниз на Москву-реку. С правой стороны он мог видеть освещенный фасад посольства – его кремово-белую штукатурку, с левой – темно-красные стены Кремля, вздымавшиеся высоко вверх, а еще выше над ними – купол Большого Царского дворца.

Прошло всего десять месяцев с тех пор, как его срочно перебросили сюда, чтобы занять новую должность. За это время он умудрился раскрутить самую крупную шпионскую операцию за многие десятилетия, ведя единственного агента, которого Западу удалось заполучить в самом сердце Кремля за все это время. Да они его в порошок сотрут за то, что он пренебрег всем, чему его учили, за то, что он не рассказал им, кто она была на самом деле, но им не удастся приуменьшить ценность той информации, которую он им дал.

Еще три недели и она выберется из этого места, будет в Лондоне, в полной безопасности. Он тоже уедет отсюда, выйдет в отставку, чтобы начать новую жизнь где-то еще с единственным человеком в мире, которого он когда-либо любил, любит и будет любить.

Да, он будет рад оставить Москву – со всей ее секретностью, бесконечными увертками, отупляющей скукой. Через десять дней американцы получат свой договор о сокращении вооружений, Кремль – зерно и технологии, а служба – благодарность и поздравления как с Даунинг Стрит, так и от Белого дома. А еще через неделю он будет вместе со своей будущей женой, которая получит свободу. Он поплотнее запахнул пальто с меховым воротником и двинулся дальше по мосту.

Когда в Москве полночь, в Северном море – десять вечера. К 22.00 «Фрея» наконец полностью встала. Она прошла 7085 миль из Читы до Абу Даби и еще 12 015 миль до того места, где сейчас лежала в дрейфе. Она бесшумно колыхалась на волнах; из корпуса отходила единственная якорная цепь, которая терялась в воде и шла до самого дна. Для того, чтобы якорная цепь могла удержать ее, каждое ее звено имело длину почти целый ярд, а сталь была толще мужского бедра.

Из-за сложности управления таким танкером в этих водах капитан Ларсен лично довел его до этой точки от Оркнейских островов, в этом ему помогали два вахтенных офицера и рулевой. Несмотря на то, что на ночь корабль был поставлен на якорь, он оставил на ночную вахту своего первого помощника Стига Лундквиста, третьего помощника Тома Келлера – одного из американских датчан, а также одного опытного матроса. Офицеры должны были постоянно наблюдать за якорем, а матросу поручено проводить периодические проверки на палубе.

Хотя двигатели «Фреи» были выключены, ее турбины и генераторы ритмично урчали, вырабатывая энергию, необходимую для функционирования остальных систем корабля. Среди этих систем была и та, которая постоянно давала информацию о погоде и скорости волн, – последние сообщения были весьма обнадеживающими. Они вполне могли заполучить мартовские шквалы вместо странной для этого времени года области высокого давления, которая прочно установилась над Северным морем и Ла-Маншем, и принесла с собой на побережье мягкую раннюю весну. На море была едва заметная рябь, на северо-восток от танкера в сторону Фризских островов со скоростью примерно в один узел катилась созданная им волна. Весь день небо было ярко-голубым, на нем не было почти ни облачка, и несмотря на легкий морозец в эту ночь можно было надеяться на то, что на следующий день погода сохранится такой же.

Пожелав своим офицерам спокойной ночи, капитан Ларсен спустился на один «этаж» ниже, на палубу «Д». Здесь, в дальнем конце по правому борту была его каюта. Просторная и прекрасно обставленная гостиная имела четыре иллюминатора, выходящие вперед и смотревшие вдоль судна, а также еще два, которые были проделаны по правому борту. Сзади гостиной была его спальня, рядом с которой была ванная. В спальной также было два иллюминатора, которые выходили наружу по правому борту. Все иллюминаторы – за исключением одного в гостиной, у которого вручную можно было открутить винтовые задвижки, – были герметично закрыты.

Снаружи герметично закрытых иллюминаторов, которые выходили вперед, вниз, отвесно до самой палубы спускалась надпалубная постройка; по правому борту иллюминаторы выходили на стальную площадку размером в десять футов, за которой был леер, а далее за ним, внизу, – море. Пять пролетов стальных лестниц поднимались вверх на пять этажей от нижней палубы «А» до находившегося у него над головой капитанского мостика. Каждый лестничный пролет заканчивался стальной площадкой. Весь этот комплекс лестниц и площадок располагался под открытым небом, был открыт всем ветрам, но ими редко пользовались, предпочитая ходить по внутренним лестницам, которые отапливались и где было тепло.

Тор Ларсен поднял салфетку с тарелки, на которой лежали принесенные главным стюардом цыпленок и салат, вожделенно посмотрел на бутылку шотландского виски, стоявшую в его шкафчике с напитками, и ограничился кофе, который выдала ему кофеварка. Поев, он решил посвятить весь остаток ночи просмотру карт, готовясь к завтрашнему походу через каналы. Задача предстояла исключительно сложная и он хотел знать канал так же хорошо, как два голландских лоцмана, которые должны были быть доставлены из амстердамского аэропорта Скипхол в 7.30 утра. Кроме того, как ему было известно, в 7.00 с берега должна была прибыть на катере команда из десяти человек – специалистов по проведению швартовки.

Когда часы пробили полночь, он расстелил на столе в гостиной карты и погрузился в работу.

В без десяти три ночи снаружи было морозно, но воздух был чист. Висевший над морем месяц заставлял блестеть легкие барашки волн. Стиг Лундквист и Том Келлер попивали на пару кофе на капитанском мостике. Матрос внимательно смотрел на экраны приборов на панели управления.

– Сэр, – окликнул он, – к нам приближается катер.

Том Келлер поднялся и подошел к экрану радара, на который указывал матрос. На нем было несколько мигающих точек, некоторые из них замерли на месте, другие двигались, но все находились вдалеке от «Фреи». Лишь одна маленькая мигающая точка, казалось, приближалась к ним с юго-востока.

– Должно быть, рыбацкая лодка, которая хочет добраться до места лова к рассвету, – предположил Келлер.

Лундквист смотрел на экран, перевесившись через его плечо. Он щелкнул тумблером, переключив прибор на другой диапазон.

– Он подходит к нам довольно близко, – заметил он.

Шедший в море катер не мог не заметить громадную массу «Фреи». На танкере ярко горели стояночные огни, включенные на полубаке и на корме. Кроме того, палуба также была освещена, а надпалубные постройки сверкали огнями так, словно это была новогодняя елка. Однако катер вместо того, чтобы отвернуть в сторону, сделал поворот к корме «Фреи».

– Он ведет себя так, словно собирается причалить к нам, – сказал Келлер.

– Не может быть, чтобы это была команда швартовиков, – пробормотал Лундквист. – Они не должны появиться раньше семи.

– Может быть, они не могли заснуть, и решили прибыть заранее, – высказал предположение Келлер.

– Спустись вниз к основанию лестницы, – велел матросу Лундквист, – и скажи мне, что ты там увидишь. Когда доберешься туда, надень наушники и поддерживай с нами постоянную связь.

Спускной трап был сделан на танкере точно по центру. На больших судах трап так тяжел, что для его опускания до уровня моря, а также для подъема в обычное положение, когда он лежит параллельно лееру, используют стальные канаты, которые приводятся в движение при помощи электромотора. На «Фрее» – даже при полной нагрузке – леер расположен в тридцати футах от поверхности воды, на такую высоту не запрыгнешь, а трап был полностью поднят.

Через несколько секунд оба офицера увидели, как матрос вышел из надпалубной постройки на палубу, лежавшую далеко внизу под ними, и пошел по ней. Когда он дошел до основания трапа, то взобрался на небольшую платформу, которая нависала над морем, и посмотрел вниз. После этого он достал из герметично закрытого и защищенного от непогоды шкафчика переговорное устройство, наушники которого надел на голову. Стоявший на мостике Лундквист нажал кнопку, включился мощный прожектор, осветивший стоявшего вдалеке матроса, который всматривался в чернеющее внизу море. Катер исчез с экрана радара – он был слишком близко, чтобы его можно было различить.

– Что ты видишь? – спросил в микрофон Лундквист.

На капитанском мостике раздался голос матроса: «Ничего, сэр».

Тем временем катер обошел кругом «Фреи», пройдя впритирку под корму. На корме ограждение на палубе «А» располагалось ближе всего к поверхности воды – всего девятнадцать с половиной футов. Два человека, вскарабкавшиеся на крышу катера, сократили это расстояние до десяти футов. Как только катер выбрался из тени транца, оба мужчины забросили вверх кошки с тремя остриями, которые до этого держали в руках, – крючья были покрыты сверху черным резиновым шлангом.

Обе кошки, к которым были привязаны канаты, взвились в воздух на двенадцать футов, упали за леер и прочно зацепились там. Катер пошел дальше, обоих мужчин смело с крыши каюты, и они остались висеть на веревках с ногами, погруженными в воду. Не теряя ни секунды, они стали, быстро перебирая руками, карабкаться вверх, не обращая внимания на автоматы, прикрепленные ремнями к спинам. Через две секунды катер вышел на освещенное место и стал двигаться вдоль борта «Фреи» к торжественному трапу.

– Теперь я его вижу, – сообщил стоявший высоко над ним матрос. – Он похож на рыболовный катер.

– Не опускай трап, пока не скажут, кто они, – приказал Лундквист с капитанского мостика.

Далеко внизу и сзади него двое мужчин перелезли через леер. Каждый отцепил свою кошку и зашвырнул ее далеко в море, где они затонули, утянув за собой и веревки. Затем оба побежали вприпрыжку вдоль правого борта прямиком к стальным лестницам. Добравшись до них, они стали бесшумно взбегать вверх – в этом им помогали башмаки с резиновой подошвой.

Катер остановился прямо под трапом, до которого от покоробленой каюты было ровно двадцать шесть футов. Рулевой, стоявший за штурвалом катера, молча смотрел на матроса, который в свою очередь разглядывал его сверху.

– Кто вы такие? – закричал матрос. – Назовитесь.

Ответа не последовало. Далеко внизу, освещенный светом прожектора, человек, голову которого покрывала черная вязаная шапка, продолжал упорно смотреть вверх.

– Он не отвечает, – известил по переговорному устройству матрос.

– Продолжай держать их в свете прожектора, – приказал Лундквист. – Я иду к тебе, чтобы посмотреть на них.

За все время этого разговора внимание как Лундквиста, так и Келлера было сосредоточено на том, что творилось слева по борту и впереди от надпалубной постройки. Внезапно резко раскрылась, неся с собой поток ледяного воздуха, дверь, которая вела из мостика на правый борт. Оба офицера резко повернулись. Дверь закрылась. Перед ними стояли двое мужчин в черных вязаных шлемах, черных свитерах, черных же штанах и башмаках на резиновой подошве. В руках у них были автоматы, нацеленные на офицеров.

– Прикажите вашему матросу опустить трап, – велел один из них по-английски.

Оба офицера недоумевающе посмотрели на них – этого не могло быть.

Бандит поднял свое оружие и, прищурившись, посмотрел сквозь прицел на Келлера.

– Даю вам три секунды, – заявил он Лундквисту, – после чего я размозжу голову вашему коллеге.

Красный от возмущения Лундквист взял в руки микрофон.

– Опусти трап, – приказал он матросу.

На мостике раздался пораженный голос матроса: «Но, сэр…»

– Все в порядке, парень, – успокоил его Лундквист. – Делай, как тебе говорят.

Пожав плечами, моряк нажал кнопку на небольшой панели, смонтированной в основании трапа. Послышалось слабое жужжание моторов, после чего трап медленно спустился к морю. Две минуты спустя четыре человека в черном отправились по палубе к надпалубной постройке, подталкивая перед собой матроса, в то время как пятый привязывал катер. Прошло еще две минуты, и вся шестерка ввалилась в рулевую рубку на мостике, зайдя с левого борта, – у матроса глаза были готовы выскочить из орбит от страха. Когда он вошел в рубку, то увидел, что два других бандита захватили его офицеров.

– Как же это?… – спросил матрос.

– Успокойся, – велел Лундквист и обратился к тому бандиту, который говорил с ними до этого по-английски: – Что вам нужно?

– Мы хотим переговорить с вашим капитаном, – сказал человек в маске. – Где он?

Неожиданно открылась дверь в рубку, которая вела на внутреннюю лестницу, и в помещение вошел Тор Ларсен. Он увидел троих членов своего экипажа, стоявших с руками за головой, и семь одетых в черное террористов. Когда он повернулся к человеку, который задал вопрос, глаза у него были совершенно голубые, как покрытый трещинами ледник, и такие же дружелюбные.

– Я – капитан Тор Ларсен, шкипер «Фреи», – медленно произнес он, – а кто такие вы, черт вас побери?

– Неважно, кто мы, – заявил командир террористов. – Мы только что захватили ваш корабль. Если члены вашей команды не будут строго следовать нашим указаниям, мы начнем с того, что продемонстрируем нашу решимость на примере одного из ваших людей. Ну, и с кого нам начать?

Ларсен медленно обвел глазами рубку: три автомата были нацелены прямо на восемнадцатилетнего матроса. Тот стоял белый, как мел.

– Господин Лундквист, – официально обратился Ларсен, – делайте так, как велят эти люди. – Вновь повернувшись к командиру, он спросил: – Что конкретно вы собираетесь сделать с «Фреей»?

– Это очень просто, – без колебаний ответил террорист. – Лично вам мы не желаем зла, но если наши требования не будут полностью удовлетворены, мы без колебаний сделаем то, что обязаны сделать, чтобы добиться их выполнения.

– Чего конкретно? – спросил Лундквист.

– В течение тридцати часов правительство Западной Германии должно освободить из тюрьмы в Западном Берлине двух наших друзей, после чего отправить их самолетом в безопасное место. Если оно откажется, я прикончу вас, всю вашу команду, танкер и выпущу миллион тонн сырой нефти по всему Северному морю.

Глава 11

С 03.00 до 09.00

Командир семи одетых в маски террористов отдал своим подчиненным указания для дальнейших действий с методической точностью, которая неоспоримо свидетельствовала о том, что он множество раз на протяжении многих часов проигрывал их в своей голове. Он выдал быстрый поток приказаний на языке, который был непонятен как для капитана Ларсена, так и для его помощников и молодого матроса.

Пятеро бандитов, которые по-прежнему не снимали масок, отвели под конвоем обоих офицеров и матроса в угол рубки – подальше от панели управления – и окружили их там.

Их командир рывком нацелил пистолет на капитана Ларсена и велел по-английски:

– Давайте-ка в вашу каюту, капитан.

Следуя гуськом – впереди Ларсен, за ним командир террористов, и один из его подручных сзади, прикрывая их с тыла автоматом, – трое мужчин спустились по лестнице с мостика на один этаж ниже, на палубу «Д». Спустившись до половины лестницы, на повороте Ларсен резко повернулся и посмотрел на своих пленителей, мысленно измеряя расстояние между ними и подсчитывая: сможет он или нет справиться с двумя одновременно.

– Даже не думайте об этом, – произнес человек в маске, чья голова была на уровне плеча Ларсена. – Ни один человек в здравом уме не станет бросаться на автомат с расстояния в десять футов.

Ларсен повел их дальше вниз по ступеням. На палубе «А» размещались жилые помещения офицерского состава. Капитанская каюта располагалась в дальнем углу надпалубной постройки по правому борту. Если перейти от нее на левый борт, то сразу же за ней размещалась небольшая каюта, за открытой дверью которой можно видеть многочисленные шкафы, где лежали морские карты высокого качества, справляясь по которым можно было смело идти в любой океан, любой залив, на любую якорную стоянку, какие только ни попались бы им в любом уголке земного шара. Все эти карты были копиями с оригиналов, сделанных Британским Адмиралтейством, – лучшие карты в мире.

Далее располагался конференц-зал – просторная каюта, в которой капитан или владелец корабля смогли бы при необходимости принять множество гостей. Рядом с ним была каюта, которая была зарезервирована для судовладельца на тот случай, если бы он пожелал отправиться в рейс, – сейчас она была заперта и пустынна. В дальнем левом углу надпалубной постройки размещалась каюта, во всем аналогичная капитанской, только с противоположным расположением комнат. В ней жил главный инженер.

Сзади капитанской располагалась несколько меньшая по размеру каюта, выделенная для старшего помощника, за каютой главного инженера проживал главный стюард. Весь этот комплекс представлял из себя полый куб, в центре которого располагалась лестничная клетка, с которой на три этажа вниз до палубы «А» спускались лестничные пролеты.

Тор Ларсен прошел впереди террористов в свою каюту. Он остановился посреди своей гостиной, командир террористов вошел следом за ним. Оглядевшись кругом, он быстро обошел остальные комнаты – спальню и ванную. Кроме них, в каюте никого не было.

– Присаживайтесь, капитан, – приказал он голосом, который был слегка приглушен маской. – Вы останетесь здесь, пока я не вернусь. Пожалуйста, не делайте резких движений, положите руки на стол ладонями вниз и не шевелите ими.

Последовал еще один поток команд на чужом языке, после чего автоматчик занял позицию спиной к переборке каюты, прямо против Ларсена, в двенадцати футах от него, нацелив дуло прямо в белый свитер капитана. Командир проверил, все ли занавески задернуты, после чего вышел из каюты, тщательно заперев за собой дверь. Два других члена экипажа, которые проживали на этой палубе, крепко спали и ничего не слышали.

Через несколько минут командир группы возвратился на мостик.

– Эй, ты, – махнул он пистолетом в сторону мальчишки матроса, – следуй за мной.

Парень посмотрел умоляюще на первого помощника Стига Лундквиста.

– Если ты хоть мизинцем тронешь парня, я лично повешу тебя сушить на солнышке, – с сильным американским акцентом заявил Том Келлер.

В руках людей, которые окружили их, слегка шевельнулись дула двух автоматов.

– Вашим рыцарством можно только восхищаться, а вот с чувством реальности плоховато, – произнес голос из-за маски, скрывавшей лицо вожака. – Ни у кого волоска с головы не упадет, если только вы не попытаетесь выкинуть какую-нибудь глупость. В этом случае здесь будет кровавая баня, и вы будете стоять прямо возле кранов.

Лундквист кивнул матросу.

– Следуй за ним, – велел он, – и делай все, что он тебе велит.

Матрос под конвоем отправился вниз по лестнице. На палубе «Д» террорист остановил его.

– Кто, кроме капитана, проживает на этой палубе? – спросил он.

– Вон там – главный инженер, – ответил матрос – Там – старший помощник, но он сейчас на мостике. А вот здесь – главный стюард.

За всеми показанными им дверями не было ни малейшего признака жизни.

– Где рундук с красками? – спросил террорист.

Не говоря ни слова, матрос повернулся и стал спускаться по ступеням. Они миновали палубы «С» и «В». На одной из них из-за закрытой двери матросской кают-компании до них донесся шум голосов, – четыре матроса, которым, по всей видимости, было не до сна, играли в карты за чашкой кофе.

На палубе «А» они спустились до основания надпалубной постройки. Матрос открыл входную дверь и вышел наружу, террорист последовал за ним. После тепла внутренних помещений холодный ночной воздух заставил их обоих поежиться. Они оказались на корме сзади надпалубной постройки. С одной стороны двери, из которой они только что вышли, вверх к звездам вздымалась громада трубы.

Матрос направился через полуют ктому месту, где стояла одиноко какая-то стальная конструкция. Она была шесть на шесть по своим размерам, и примерно такой же высоты. С одной стороны в ней имелась стальная дверца, закрытая двумя большими болтами с выведенными наружу крыльчатыми гайками.

– Вот здесь, внизу, – известил матрос.

– Пошли вниз, – велел террорист.

Мальчишка отвернул гайки и вытянул болты. Потянув за рукоятку, он открыл дверь. Внутри горел свет, освещавший небольшую платформу и стальную лестницу, которая спускалась внутрь «Фреи». Взмахнув пистолетом, матрос ступил внутрь и начал спускаться вниз, слыша за собой дыхание террориста.

Лестница спускалась вниз на семьдесят футов. Во время спуска они миновали несколько галерей, с которых наружу вели стальные двери. Когда они оказались в основании лестницы, то были значительно ниже ватерлинии, ниже них теперь остался только киль, прикрытый плоскостью пола. Они находились в замкнутом помещении с четырьмя стальными дверьми. Террорист кивком указал на одну из них, которая была в задней стене.

– Куда она ведет?

– Система рулевого управления.

– Давай посмотрим.

Когда они открыли дверь, внутри оказался огромный сводчатый зал, весь сделанный из металла и выкрашенный в бледно-зеленый цвет. Он был хорошо освещен. Почти весь центр помещения занимала громадина заключенной в кожух машины, которая должна была по сигналу находящихся на мостике компьютеров приводить в движение руль. Стены этой пещеры были вогнуты до самой нижней части корпуса судна. Сзади этой камеры, за стальным бортом, в черных водах Северного моря замер огромный руль «Фреи». Террорист приказал закрыть дверь и накрепко закрепить ее болтами.

По левому и правому борту от камеры рулевого управления располагались соответственно склад химических препаратов и склад для лаков и красок. Химический склад террорист проигнорировал: он не собирался сажать своих пленников под замок в такое место, где была кислота, с которой неизвестно что они могли выкинуть. Склад для красок подходил значительно лучше: он был довольно большим, там была хорошая вентиляция и его внешней стеной был борт корабля.

– Для чего четвертая дверь? – спросил террорист.

Четвертая дверь была единственной, на которой не было рукояток.

– Она ведет в заднюю часть моторного отделения, – сообщил матрос. – Она закрыта на болты с противоположной стороны.

Террорист толкнул стальную дверь – она даже не дрогнула. Казалось, он был доволен.

– Сколько человек в команде корабля? – спросил он. – Мужчин и женщин. Только давай без фокусов: если окажется хотя бы на одного человека больше, чем ты сейчас скажешь, всех лишних мы расстреляем.

Парень провел языком по пересохшим губам.

– Здесь нет женщин, – сказал он. – Может быть в следующий раз сюда и допустят жен, но только не в первый рейс. Всего нас тридцать человек, включая капитана Ларсена.

Узнав, что ему было нужно, террорист столкнул перепуганного молодого человека в склад, закрыл дверь и задвинул один из болтов в запор. Затем он вернулся к лестнице.

Как только он появился на полуюте, то вместо того, чтобы воспользоваться внутренними лестницами, он проворно стал взбираться на мостик по внешней лестнице. Добравшись наверх, он сделал знак пяти своим подручным, которые по-прежнему держали двух офицеров под прицелом, и выдал порцию очередных указаний. Спустя несколько минут оба находившихся на мостике офицера в компании с главными инженером и стюардом, которых бесцеремонно подняли с постелей в их каютах на палубе «Д», были отконвоированы вниз в склад для красок. Большая часть команды спала на палубе «В», где располагалась и большая часть кают – значительно меньших по размеру, чем каюты офицеров над их головами на палубах «С» и «Д».

Было множество ругани, возгласов, протестов, когда членов команды вытаскивали из кают и конвоировали вниз. Но лидер террористов всякий раз напоминал им по-английски – он единственный из всей банды вел беседы, – что их капитан удерживается в своей каюте и будет убит при малейшей попытке сопротивления. И офицеры и матросы повиновались всем их приказам.

Внизу в рундуке для красок команда была наконец пересчитана – двадцать девять. Коку и двум из четырех стюардов позволили возвратиться в камбуз, расположенный на палубе «А», и снести вниз корзины с выпечкой, а также коробки с бутылками лимонада и банками пива. Вместо туалета были приспособлены два чана.

– Устраивайтесь поудобнее, – посоветовал главарь банды двадцати девяти разъяренным мужчинам, которые с ненавистью смотрели на него изнутри склада. – Вам недолго здесь оставаться. Самое позднее – тридцать часов. И последнее: вашему капитану понадобился ваш спец по насосам. Кто он?

Швед по фамилии Мартинссон вышел вперед.

– Я – спец по насосам, – сказал он.

– Пошли со мной. – В это время было четыре тридцать утра.

Палуба «А», которая служила основанием для надпалубной постройки, целиком была выделена под рубки, служившие вспомогательными помещениями морского гиганта. Здесь был главный камбуз, морозильная камера, кладовая для охлажденных продуктов, кладовые под разные виды продовольствия, склад напитков, рубка для грязного белья, автоматическая прачечная, рубка наблюдения за грузом, включающая систему управления уровнем инертного газа, а также противопожарная рубка, называемая также «пенной» рубкой.

Выше расположена палуба «В», где находятся жилые помещения для матросов, кинотеатр, библиотека, четыре комнаты отдыха и три бара.

На палубе «С» размещены каюты офицеров, – за исключением четырех высших, которые находятся на одну палубу выше, – плюс офицерская столовая, каюта для курения, кают-компания, плавательный бассейн, сауна и гимнастический зал.

Но террориста интересовала только рубка наблюдения за грузом, расположенная на палубе «А», и он приказал спецу по насосам отвести его туда. В рубке не было иллюминаторов: в ней было автономное освещение, система кондиционирования воздуха, центральное отопление, кроме того, она была звукоизолирована. Сверкавшие за прорезями маски глаза главаря террористов бегали по многочисленным переключателям, пока не остановились наконец на задней переборке. Здесь за панелью управления, возле которой сидел теперь спец по насосам, всю стену занимал щит шириной девять футов и высотой четыре. На нем в графической форме было изображено расположение нефтяных танков «Фреи».

– Если ты попытаешься обмануть меня, – сказал бандит, – мне это может стоить жизни одного из моих людей, но в конце концов я узнаю, что мне нужно. В этом случае я расстреляю не тебя, дружок. Я расстреляю твоего капитана Ларсена. А теперь давай показывай, где расположены грузовые танки, а где балластные.

Мартинссон не собирался рисковать жизнью своего капитана. Ему было лет двадцать пять, а Тор Ларсен был на целое поколение старше. Ему уже довелось два раза плавать с Ларсеном до этого, включая и его первый рейс в качестве спеца по насосам. Он, как и вся остальная команда, испытывал огромное уважение и приязнь к могучему норвежцу, который пользовался репутацией человека, неустанно заботящегося о своей команде, а также считался лучшим мореходом во всей флотилии судов «Нордии». Он указал на висевший перед ним график.

Шестьдесят танков были изображены по три вдоль бимса «Фреи» – всего двадцать таких блоков.

– Вот здесь, в передней части, – сказал Мартинссон. – расположенные по правому и левому борту танки полны нефтью. В центре между ними – танк для сливов, сейчас он пуст и служит как балластный танк, потому что мы еще не разгружались, а значит у нас не было необходимости промывать грузовые танки и размещать сливы в этой емкости. На один ряд назад – все танки пусты, они – балластные; когда мы шли из Японии в Персидский залив, они были заполнены морской водой, а теперь – воздухом.

– Открой клапаны, – приказал террорист, – между всеми тремя балластными танками и емкостью для сливов. – Мартинссон поколебался. – Делай, делай, как тебе велят.

Мартинссон нажал на три квадратные пластиковые кнопки на панели управления. Изнутри послышалось жужжание приборов. В четверти мили от них, внизу, глубоко под стальной палубой открылись огромные клапаны – размером с гаражную дверь, соединив четыре танка, каждый из которых был способен вместить 20 000 тонн жидкости, в единое целое. Теперь не только воздух, но любая жидкость, которая начала бы поступать в один из танков, стала бы свободно перетекать в остальные три.

– Где остальные балластные танки? – спросил террорист.

Мартинссон показал пальцем в середину судна.

– Вот здесь, посередине, три в ряд – один возле другого, – ответил он.

– Пусть так и остаются, – велел террорист. – Где остальные?

– Всего девять танков для балласта, – сказал Мартинссон, – последние три находятся здесь, также рядом друг с другом, прямо возле надпалубной постройки.

– Открой клапаны, чтобы они сообщались друг с другом.

Мартинссон сделал так, как ему было приказано.

– Молодец, – похвалил террорист. – Так, теперь скажи-ка, могут ли балластные танки соединяться прямо через грузовые резервуары?

– Нет, – ответил Мартинссон, – это невозможно. Балластные танки постоянно предназначены только под балласт, то есть в них может быть воздух или морская вода, но нефть туда не загружается. Аналогично действуют и грузовые танки, они не соединяются – я имею в виду две системы – друг с другом.

– Прекрасно, – сказал человек в маске. – В наших силах это изменить. Так, теперь последнее: открой все клапаны между всеми грузовыми танками как вдоль, так и поперек, чтобы все пятьдесят емкостей сообщались друг с другом.

Потребовалось пятнадцать секунд для того, чтобы нажать на все необходимые кнопки. Глубоко внизу в вязкой темноте сырой нефти открылись многочисленные гигантские клапаны, создав таким образом один единственный резервуар, вмещавший 1 000 000 тонн нефти. Мартинссон в ужасе смотрел на дело своих рук.

– Если корабль затонет, и хотя бы один танк будет поврежден, – прошептал он, – наружу вытечет весь миллион.

– Тогда властям лучше побеспокоиться о том, чтобы он не затонул, – заявил террорист. – Где расположен главный источник электропитания от этой панели управления до гидравлических насосов, которые приводят в действие клапаны?

Мартинссон указал на распределительный щит на стене возле потолка. Террорист подошел к нему, открыл и опустил вниз ручку переключателя. После отключения электрощита он вытащил десять предохранительных пробок и положил их в карман. Моряк наблюдал за ним с испугом: теперь закрыть клапаны обратно было невозможно. Конечно, были запасные пробки, и он знал, где они спрятаны, но его запрут в складе для красок. Никто другой, кто стал бы искать их в его святая святых, не смог бы найти их вовремя, чтобы успеть закрыть эти жизненно важные клапаны.

Бенгту Мартинссону было известно – потому что это была его работа – что танкеры нельзя загружать или разгружать, как бог на душу положит. Если, скажем, заполнить все танки на правом борту, оставив левый борт пустым, корабль перевернется вверх дном и затонет. Наоборот, если будут заполнены танки на левом борту, он перевернется в противоположном направлении. Если заполнить передние емкости, но не сбалансировать их на корме, то танкер нырнет носом, задрав корму высоко в воздух; соответственно, произойдет обратное, если загрузить нос и оставить пустой корму.

Но если заполнить водой носовые и кормовые балластные танки, в то время как в центральной секции будет воздух, корабль просто выгнется дугой, как акробат в цирке, – только вот танкеры не рассчитаны на такие нагрузки: массивный позвоночник «Фреи» просто переломится посередине.

– И последнее, – сказал террорист. – Что произойдет, если мы откроем все пятьдесят инспекционных люков в грузовых танках?

Мартинссон испытал страшное искушение – дать им попытаться проделать эту штуку. Но он подумал о капитане Ларсене, который сидел в это время высоко над ним под дулом нацеленного на него автомата. Он тяжело сглотнул и сказал:

– Вы погибнете, если только на вас не будут надеты респираторы.

Он объяснил одетому в маску человеку, что в случае полного заполнения резервуаров танкера жидкая нефть никогда не заполняет емкости под завязку – не подходит впритык к потолку. В промежутке между поверхностью нефти и потолком емкости формируются газы, испускаемые нефтью. Это – летучие, исключительно взрывоопасные газы. Если их не стравить, они могут превратить танкер в настоящую плавучую бомбу.

Много лет назад для стравливания этих газов использовались газоотводы с установленными на них клапанами давления, чтобы газы могли уходить в атмосферу над палубой, а поскольку они были очень летучи, то быстро уходили высоко в небо. Не так давно разработали значительно более безопасную систему: в танки стали нагнетать инертные газы из вытяжной трубы главного двигателя, которые должны были вытеснять кислород и как бы запечатывать поверхность сырой нефти. В качестве инертного газа использовалась главным образом окись углерода.

Создавая совершенно свободную от кислорода атмосферу, эти газы полностью устраняли опасность пожара или образования искры, для которых требуется кислород. Но в каждом танке имелся круглый инспекционный люк размером примерно один ярд, который выходил на основную палубу; если бы один из таких люков открыл кто-нибудь непосвященный, его бы мгновенно охватило со всех сторон покрывало из инертных газов, поднимающееся выше его головы. Этот человек погиб бы, задыхаясь, в атмосфере, в которой отсутствует кислород.

– Спасибо, – поблагодарил террорист. – Кто отвечает за респираторы?

– Старший помощник, – ответил Мартинссон. – Но мы все подготовлены для их использования.

Через две минуты он вновь присоединился к остальной команде в складе для красок. Было пять часов утра.

Пока главарь одетых в маски бандитов беседовал в грузовой диспетчерской с Мартинссоном, а другой его подручный охранял взятого в плен Тора Ларсена в его собственной каюте, оставшиеся пятеро разгружали катер. Десять чемоданчиков с взрывчаткой они поставили на палубе в центре танкера прямо возле основания трапа, ожидая приказа своего вожака о ее установке. Вскоре они его получили – четко, ничего не забывая, он дал им необходимые инструкции. Далеко впереди на фордеке отвинтили и открыли инспекционные люки на балластных танках, расположенных на левом и правом бортах – внутри оказались стальные лесенки, спускавшиеся на восемь футов вниз в темноту затхлого воздуха.

Азамат Крим стянул с лица респиратор, засунул его в карман, взял в руку фонарь и спустился в первый люк. На длинных веревках ему опустили вниз два чемоданчика. Работая в трюме в свете фонаря, он прикрепил один чемоданчик к внешнему корпусу «Фреи», привязав его к вертикальному шпангоуту веревкой. Другой чемоданчик он раскрыл и разделил его содержимое на две равные части. Одну половину он положил возле передней переборки, за которой было 20 000 тонн нефти, другую – возле задней переборки, за которой также находилось 20 000 тонн нефти. Вокруг зарядов для создания направленной ударной волны он плотно разложил мешки с песком, также принесенные с катера. Когда Крим убедился, что детонаторы на месте и соединены с пусковым устройством, он вернулся, полностью удовлетворенный, на залитую светом звезд палубу.

Затем он повторил ту же самую операцию на другом борту «Фреи», а затем дважды в балластных танках возле надпалубной постройки – по правому и левому борту. Для минирования четырех балластных танков он использовал восемь своих чемоданчиков. Девятый он установил в центральный балластный танк посередине судна – не для того, чтобы проделать дыру, в которую бы устремилось только и ждавшее этого море, а чтобы помочь переломить хребет корабля.

Десятый чемоданчик он снес в моторный отсек, где установил в закруглении корпуса «Фреи» и в достаточной близи к переборке, за которой располагался склад для красок. Заряд обладал достаточной мощностью для того, чтобы одновременно пробить и борт и переборку. Он подсоединил его и привел в боевое положение. Теперь после взрыва пережившие его за стальной переборкой толщиной в полдюйма люди, находившиеся в рундуке для красок, утонули бы в море, которое бы стало поступать внутрь с невероятным давлением – давили бы все восемьдесят футов воды от поверхности волн.

Было уже пятнадцать минут седьмого, над молчаливыми палубами «Фреи» начал заниматься рассвет, когда он доложил о выполненной работе Эндрю Дрейку.

– Заряды установлены и приведены в готовность, Андрий, – сказал он. – Молюсь Богу, чтобы нам не потребовалось их использовать.

– Не потребуется, – ответил Дрейк. – Но мне надо убедить капитана Ларсена. Только после того, как он увидит все сам и поверит в нашу серьезность, он сможет убедить власти. Тогда они сделают так, как нам нужно. У них не будет другого выбора.

Из склада для красок привели двух матросов, заставили их надеть защитную одежду, респираторы и баллоны с кислородом, после чего велели им отправляться на палубу, чтобы открыть все пятьдесят инспекционных люков в нефтяные танки. После того, как они выполнили это задание, их под конвоем вновь отправили в их тюрьму. Стальная дверь захлопнулась, и снаружи были плотно завернуты два винта, чтобы больше не открывать их до тех пор, пока два других пленника не окажутся в безопасности в Израиле.

В шесть тридцать Эндрю Дрейк, по-прежнему не снимавший маску, вернулся в каюту капитана. Он устало присел, внимательно посмотрел на Тора Ларсена, после чего рассказал ему подробно, что они успели проделать. Норвежец спокойно сидел и смотрел на него, удерживаемый от непродуманных действий автоматом, который был нацелен на него из угла комнаты.

Когда он закончил свой рассказ, Дрейк вытащил черный прибор в пластиковом кожухе и показал его Ларсену. По своим размерам он был не больше двух пачек сигарет, положенных рядом друг с другом, на его лицевой стороне была единственная красная кнопка, а сверху отходила четырехдюймовая антенна.

– Вы знаете, что это такое, капитан? – спросил одетый в маску Дрейк.

Ларсен молча пожал плечами. Он достаточно разбирался в радио, чтобы распознать небольшой транзисторный передатчик.

– Это – генератор радиочастоты, – сказал Дрейк. – Если нажать на эту красную кнопку, он начнет испускать один-единственный тон сверхвысокой частоты, который будет постепенно повышаться до такого уровня, который не смогут распознать наши уши. Но к каждому заряду на этом судне подсоединено приемное устройство, которое, может, и услышит эту частоту. По мере того, как тональность сигнала будет повышаться, соответственно будут изменяться показания циферблатов на приемных устройствах, их стрелки будут двигаться по шкале до упора. После этого у них перегорят плавкие предохранители и ток будет отключен. А отключение тока в каждом приемном устройстве пошлет сигнал детонаторам, которые будут приведены в действие. Вы понимаете, что это означает?

Тор Ларсен посмотрел на скрытое за маской лицо человека, сидевшего через стол от него. Его корабль – его возлюбленную «Фрею» – насиловали, а он ничего не мог поделать с этим. Его команду согнали в стальной гроб, в нескольких дюймах за стальной переборкой которого был размещен заряд, способный уничтожить их всех, покрыв через несколько секунд ледяной морской водой.

Он представил себе мысленно эту адскую картину: если заряды взорвутся, в четырех его балластных танках по правому и левому борту будут проделаны огромные дыры. Внутрь ворвутся ревущие потоки воды, заполнив собой как внешние, так и центральный балластные танки за несколько минут. Так как вода тяжелее, чем нефть, она оказывает большее давление: она прорвется через дыры в переборках в соседние танки с нефтью, выплевывая нефть вверх через инспекционные люки, в результате водой заполнятся еще шесть танков. И это прямо в форпике, прямо под его ногами. Спустя несколько минут моторный отсек заполнится десятками тысяч тонн зеленой воды. Корма и нос опустятся по крайней мере на десять футов, но плавучая средняя часть с нетронутыми балластными танками останется высоко вверху. «Фрея» – названная в честь самой красивой из всех скандинавских богинь – всего один раз, страдая от невыносимой боли, выгнет свою спину и переломится пополам. Обе половины, как топор уйдут на морское дно, находящееся всего в двадцати пяти футах от киля, и останутся там, смотря вверх пятьюдесятью открытыми люками. Целый миллион тонн сырой нефти бурля пойдет на поверхность Северного моря.

Боже, подумал он, могущественной богине может потребоваться целый час, чтобы полностью погрузиться на дно, но этот процесс уже нельзя будет остановить. На таком мелководье часть ее мостика, может быть, даже окажется на поверхности воды, но ее никогда не удастся вновь заставить плавать. Для того, чтобы последние остатки груза достигли поверхности, может уйти целых три дня, но ни один водолаз не сможет вести работу среди пятидесяти поднимающихся вертикально вверх колонн нефти. Никому не удастся закрыть люки обратно: выброс нефти нельзя будет остановить, также как восстановить его разрушенный корабль.

Он вновь посмотрел на покрытое маской лицо, но ничего не ответил. Он чувствовал, как внутри него с каждой минутой все больше разгорается пожар всепоглощающей ярости, но он ничем не выдавал ее на поверхности.

– Что вам нужно? – прохрипел он. Террорист бросил взгляд на электронные часы, висевшие на стене. Они показывали без четверти семь.

– Сейчас мы пойдем с вами в радиорубку, – сказал он. – Оттуда мы поговорим с Роттердамом, точнее, вы поговорите с Роттердамом.

Заходившее в двадцати шести милях на восток от них солнце затмило высокие желтые языки пламени, которые день и ночь извергали нефтеперерабатывающие заводы Европорта. Ночью с мостика «Фреи» можно было видеть эти факелы над колоннами Шеврон, Шелл, Бритиш Петролеум, и даже вдалеке за ними холодные голубые огни уличного освещения Роттердама.

Нефтеперерабатывающие заводы, и вообще весь напоминающий лабиринт комплекс Европорта – самого крупного нефтяного терминала в мире – лежит на южном берегу дельты Мааса. На северном берегу расположен Хук-ван-Холланд со своей паромной переправой и зданием «Маас Контрол», над которым постоянно кружилась антенна радара.

Здесь в 6 часов 45 минут утра 1-го апреля дежурный офицер Бернхард Дийкстра зевнул и потянулся. Через пятнадцать минут он должен был пойти домой, чтобы приняться за заслуженный им завтрак. Потом, хорошенько выспавшись, он собирался проехаться на машине из своего дома в Гравезанде, чтобы посмотреть на новый танкер-супергигант, который должен был пройти через дельту. Да, день предстоял совершенно особый.

Словно отвечая его мыслям, перед ним ожил громкоговоритель:

– Вызываю лоцманскую станцию Мааса, вызываю лоцманскую станцию Мааса. Говорит «Фрея».

Супертанкер вызывал на двадцатой волне – обычной волне для танкера, который находился в море и вызывал по радиотелефону Маас Контрол. Дийкстра подался вперед и щелкнул переключателем.

– «Фрея», с вами говорит лоцманская станция Мааса. Слушаю вас.

– Лоцманская станция Мааса, с вами говорит «Фрея». Это капитан Тор Ларсен. Где сейчас находится катер с командой швартовиков?

Дийкстра бросил взгляд на блокнот, который лежал с левой стороны от приборной доски.

– «Фрея», это лоцманская станция Мааса. Они вышли из Хука больше часа назад. Будут у вас примерно через двадцать минут.

То, что он услышал затем, заставило Дийкстру подскочить на месте.

– «Фрея» – лоцманской станции Мааса. Немедленно свяжитесь с катером и прикажите им возвращаться в порт. Мы не можем принять их на борт. Проинформируйте лоцманов, чтобы они не взлетали, повторяю: не взлетали. Мы не можем принять их на борт. У нас сложилась непредвиденная ситуация. Повторяю: у нас непредвиденная ситуация.

Дийкстра прикрыл микрофон ладонью и рявкнул своему напарнику, чтобы тот включил магнитофон. Когда катушка на нем начала крутиться, записывая разговор, Дийкстра убрал ладонь и осторожно сказал:

– «Фрея», это – лоцманский центр Мааса. Повторяю: вы не хотите, чтобы команда швартовиков причаливала к вам. Повторяю: вы не хотите, чтобы лоцманы взлетали. Пожалуйста, подтвердите.

– Лоцманская станция Мааса, с вами говорит «Фрея». Даю подтверждение. Даю подтверждение.

Последовало молчание примерно на десять секунд, словно на мостике «Фреи», стоявшей далеко в море, проходила консультация. Затем в диспетчерской вновь загремел голос Ларсена.

– Лоцманская станция Мааса, это – «Фрея». Я не могу сообщить характер непредвиденной ситуации. Но если хоть кто-нибудь предпримет попытку приблизиться к «Фрее», будут убиты люди. Пожалуйста, держитесь подальше. Не предпринимайте попыток связаться с «Фреей» по радио или телефону. Далее: «Фрея» свяжется с вами ровно в девять ноль-ноль. В диспетчерской должен будет присутствовать начальник Роттердамского порта. Все.

Голос замолчал, послышался громкий щелчок. Дийкстра попытался связаться вновь два или три раза. Затем он посмотрел на своего коллегу.

– Что, черт подери, все это означает?

Офицер Схиппер пожал плечами.

– Мне это не понравилось, – заявил он, – голос у капитана Ларсена звучал так, словно ему угрожает опасность.

– Он говорил о людях, которые могут быть убиты, – сказал Дийкстра. – Как убиты? Что у него там – мятеж что ли? Кто-то разбушевался?

– Нам лучше сделать так, как он сказал – пока все не будет расставлено по полочкам, – предложил Схкппер.

– Верно, – согласился Дийкстра. – Свяжись с начальником порта, а я – с катером и двумя лоцманами в Схипхоле.

Катер с командой швартовиков двигался по спокойной глади моря в сторону «Фреи» со скоростью в десять узлов, им оставалось пройти всего три мили. Начиналось прекрасное весеннее утро, довольно теплое для этого времени года. В трех милях от них уже начала вырисовываться громада танкера, и десять голландцев, которым предстояло помочь ему пришвартоваться, но которые до этого никогда не видели ничего подобного, начали вытягивать шеи, по мере того, как они приближались к нему.

У них не было никаких предчувствий, когда сбоку от рулевого затрещало и проснулось радио. Рулевой поднял с упора аппарат и поднес его к уху. Нахмурившись, он поставил двигатель на холостой ход и попросил повторить. Когда он получил ответ, то резко заложил штурвал вправо и, сделав полукруг, повернул назад.

– Мы идем назад, – сообщил он остальным, которые пораженно смотрели на него. – Что-то у них не так. Капитан Ларсен пока не готов вас встретить.

Сзади них «Фрея» постепенно растворилась на горизонте, пока они двигались в сторону Хука.

В аэропорту Схипхол к югу от Амстердама два лоцмана, занимавшихся проводкой судов по устью реки, двигались к вертолету портовой службы, который должен был доставить их на танкер. Для них это было рутинной процедурой – они всегда отправлялись на ожидавшие их суда на «вертушке».

Старший лоцман, седой ветеран с двадцатилетним опытом работы в море, имевший диплом капитана и проработавший уже пятнадцать лет лоцманом на Маасе, нес с собой «коричневую коробку» – инструмент, который должен был помочь ему в проводке судна с точностью до ярда, если бы ему потребовалось. Поскольку под днищем «Фреи» должно было быть не менее двадцати футов, а ширина Внутреннего канала была всего на пятьдесят футов больше ширины «Фреи», этот прибор действительно был ему необходим в это утро.

Когда они нырнули под вращавшиеся лопасти, летчик выглянул наружу и предупреждающе помахал им пальцем.

– Кажется, что-то не так, – прокричал он, стараясь перекрыть рев двигателя. – Надо подождать, сейчас я заглушу мотор.

Двигатель замолчал, провернувшись несколько раз, лопасти также замерли.

– Что за черт? – спросил второй лоцман.

Пилот вертолета пожал плечами.

– Спрашивай не меня, – сказал он, – мне только что сообщили из службы контроля за судоходством на Маасе. Корабль пока не готов вас принять.

Дирк ван Гелдер, начальник порта, завтракал в своем красивом загородном доме на окраине Влардингена, когда зазвонил телефон, – было без нескольких минут восемь.

Трубку подняла его жена. «Это тебя», – позвала она и вернулась обратно на кухню, где варился кофе. Ван Гелдер поднялся из-за стола, откинул на кресло газету и зашелестел через комнату тапочками.

– Ван Гелдер, – произнес он в телефонную трубку.

По мере того, как он слушал, лицо у него каменело, брови хмурились.

– Что он имел в виду под словом «убиты»? – спросил он.

В ухо полился очередной поток слов.

– Верно, – сказал ван Гелдер, – оставайся на месте. Я буду у вас через пятнадцать минут.

Он с треском опустил телефонную трубку, отшвырнул в сторону домашние тапочки, натянул пиджак и ботинки. Не прошло и двух минут, как он уже стоял возле дверей гаража. Взбираясь на сиденье своего «мерседеса» и выезжая на посыпанную гравием дорожку, он безуспешно пытался отогнать мысли, которые и раньше частенько его посещали.

– Боже, спаси и сохрани от захвата. Пожалуйста, только не захват.

После того, как капитан Тор Ларсен положил на мостике «Фреи» на место радиотелефон, его под конвоем повели на экскурсию по его собственному кораблю: осветив фонарем передние балластные танки, ему показали большие упаковки, которые были привязаны веревками значительно ниже ватерлинии.

Возвратившись на палубу, он увидел, что катер с командой швартовиков, находившийся в трех милях от них, повернул обратно на берег. Со стороны моря мимо них прошел небольшой сухогруз, направлявшийся на юг, который приветствовал стоявшего на якоре левиафана веселым гудком. Ответа он не получил.

Ему показали одиночный заряд в центральном балластном танке посередине корабля, а также остальные заряды в балластных танках, расположенных рядом с надпалубной постройкой. Ему не требовалось показывать склад для красок: он прекрасно знал, где он был расположен и мог ясно представить, насколько близко были установлены заряды.

В половине девятого, пока Дирк ван Гелдер взбегал по ступенькам здания контроля за судоходством в дельте Мааса, чтобы поскорее прослушать магнитофонную запись, Тора Ларсена под дулом автомата отвели обратно в его каюту. Он отметил для себя, что один из террористов, хорошенько закутавшись от холода, уселся на фальстем на юте «Фреи», словно на насест, и наблюдал за морем впереди танкера. Другой забрался высоко вверх на трубу, обеспечив себе круговой обзор с высоты примерно в сотню футов. Третий расположился на мостике, следя за экранами радаров, приобретя благодаря установленной на «Фрее» технике способность видеть все, что происходило в круговой зоне с радиусом в сорок восемь миль вокруг нее, причем не только на воде, но и под водой.

Из оставшейся четверки двое – командир и еще один – были с ним, еще двое, по-видимому, находились где-то на нижних палубах.

Главарь террористов заставил его усесться за его собственный стол в его собственной каюте. Он похлопал по генератору радиочастоты, который защелкой был прикреплен к его поясу.

– Капитан, пожалуйста, не заставляйте меня нажать на эту красную кнопку. И еще: я хочу, чтобы вы зарубили себе на носу, что я обязательно нажму ее, если здесь, на корабле, будет предпринята какая-нибудь героическая выходка, или если мои требования не будут удовлетворены. А теперь прочитайте-ка вот это.

Он протянул капитану Ларсену три листка бумаги с отпечатанным по-английски на пишущей машинке текстом. Ларсен быстро пробежал его глазами.

– В девять ноль-ноль вы зачитаете это сообщение по радио начальнику порта в Роттердаме. Только это, не больше и не меньше. Никаких попыток перейти на норвежский или голландский. Никаких дополнительных вопросов – только это сообщение. Понятно?

Ларсен мрачно кивнул. В этот момент отворилась дверь и в каюту вошел одетый в маску террорист, который, по всей видимости, только что побывал в камбузе. Он принес поднос с вареными яйцами, маслом, джемом и кофе, – все это он расставил на столе между ними.

– Ваш завтрак, – сказал главарь и пригласил жестом Ларсена. – Несмотря ни на что, поесть не мешает.

Ларсен отрицательно покачал головой, но кофе выпил. Он не спал всю ночь, а за день до этого поднялся в семь утра. Он был на ногах уже целых двадцать шесть часов, и кто знает, сколько еще бессонных часов ему предстояло. Ему надо было быть постоянно настороже, и он думал, что черный кофе мог помочь ему в этом. Он сделал мысленно подсчет и пришел к выводу, что сидевший напротив террорист, наверное, не спал столько же, сколько и он.

Террорист сделал охраннику с автоматом знак о том, что тот может уходить. Когда дверь захлопнулась, они остались одни, но широкий стол оставлял главаря вне досягаемости Ларсена. К тому же пистолет лежал всего в нескольких дюймах от его правой руки, а на поясе был генератор.

– Я не думаю, что мы будем злоупотреблять вашим гостеприимством больше тридцати – максимум сорока часов, – известил человек в маске. – Однако, если я буду носить эту маску все это время, я просто задохнусь. В конце концов, никогда раньше вы меня не видели, а после завтрашнего дня никогда не увидите вновь.

Левой рукой он стянул с головы черный вязаный шлем. Перед Ларсеном сидел человек лет тридцати, с карими глазами и темно-коричневыми волосами средней длины. Все это ставило Ларсена в тупик: он и вел себя, и говорил, как стопроцентный англичанин. Но англичане не захватывают танкеры, уж в этом можно было не сомневаться. Может, ирландец? ИРА?[127] В Германии в тюрьме сидят палестинские террористы. И еще этот странный язык, на котором он изъяснялся со своими подчиненными. На слух это был не арабский, хотя в арабском языке множество диалектов, а Ларсену хорошо были знакомы только арабы из Персидского залива. Да, скорее всего, ирландцы.

– Как мне вас называть? – обратился он к человеку, который никогда не будет известен для него как Андрий Драч или Эндрю Дрейк.

Человек поразмышлял пару секунд, пока дожевывал что-то.

– Вы можете называть меня «Свобода», – наконец ответил он. – Это широко распространенное имя в моей стране, но оно также слово, означающее «свобода».

– Это – неарабское слово, – сказал Ларсен.

Впервые за все время человек улыбнулся.

– Конечно, нет. Мы – не арабы. Мы – украинские борцы за свободу и гордимся этим.

– Значит, вы думаете, что власти освободят ваших друзей, которые сидят в тюрьме? – спросил Ларсен.

– Им придется, – уверенно ответил Дрейк. – У них нет иного выбора. Идемте, уже почти девять.

Глава 12

С 9.00 до 13.00

– Лоцманская станция Мааса, лоцманская станция Мааса. Говорит «Фрея».

Баритон капитана Тора Ларсена эхом отдался в главной диспетчерской приземистого здания, примостившегося в самом дальнем углу Хук-ван-Холланда, в кабинете на втором этаже, из окон которого открывалась необъятная перспектива Северного моря. Сейчас они были прикрыты от яркого утреннего солнца, чтобы лучше видеть экраны радаров. Пять человек, собравшихся там, терпеливо ждали.

Дийкстра и Схиппер по-прежнему не сменялись с дежурства, оставив всякие мысли о завтраке. За спиной Дийкстры стоял Дирк ван Гелдер, готовый перехватить у него инициативу, когда поступит запрос. Возле другой панели управления сидел дежурный из дневной смены, занимавшийся всеми другими передвижениями судов в дельте реки, давая разрешение на выход и заход, но удерживая их все время вдали от «Фреи», чей мигающий сигнал находился в самом краю экрана, но все равно превышал по размеру все остальные. В диспетчерской присутствовал также старший офицер по безопасности морского судоходства.

Как только последовал вызов, Дийкстра соскользнул со своего стула возле микрофона, уступив место ван Гелдеру. Тот взялся за микрофон, прочистил горло и переключил тумблер «передача».

– «Фрея», с вами говорит лоцманская станция Мааса. Продолжайте, пожалуйста.

Далеко от этого здания, которое со стороны казалось укороченной башней контроля за взлетом и посадкой самолетов, почему-то построенной на песке, разговор внимательно слушали другие уши. Во время первой передачи часть разговора перехватили радисты пары других судов, и за прошедшие девяносто минут они подробно обсудили его со своими коллегами на других кораблях. Теперь на волну, горя любопытством, настроился еще десяток человек.

На «Фрее» капитан Ларсен знал, что он мог переключиться на шестнадцатый канал, переговорить с радиоцентром в Схевенингене и попросить, чтобы его переключили на станцию наблюдения за судоходством в дельте Мааса, чтобы уменьшить количество любопытных ушей, но те вскоре догадаются и перейдут также на этот канал. Поэтому он остался на двадцатом.

– «Фрея» – лоцманской станции Мааса. Я должен переговорить лично с начальником порта.

– Лоцманская станция Мааса. Говорит Дирк ван Гелдер. Я – начальник порта.

– Говорит капитан Тор Ларсен, шкипер «Фреи».

– Слушаю, капитан Ларсен, здесь узнали ваш голос. Что у вас случилось?

На мостике «Фреи» Дрейк указал дулом пистолета на исписанные листки в руке Ларсена. Ларсен молча кивнул, щелкнул переключателем и начал зачитывать по радиотелефону сообщение:

– Я зачитываю подготовленное заявление. Пожалуйста, не перебивайте меня и не задавайте вопросов. Вот текст сообщения:

«Сегодня в три часа утра „Фрея“ была захвачена вооруженными людьми. У меня есть все основания полагать, что они настроены самым решительным образом и готовы выполнить все свои угрозы в случае невыполнения их требований.»

В башне контроля за движением судов из-за плеча ван Гелдера послышался присвист. Он устало прикрыл веки: много лет он настоятельно требовал, чтобы были предприняты хоть какие-то меры безопасности с целью предотвращения захвата этих плавучих бомб. Его увещевания остались гласом вопиющего в пустыне, и вот теперь это наконец случилось. Из микрофона равномерно продолжал звучать голос, который тут же записывался на магнитофон.

«В данный момент вся моя команда заперта в самой глубине трюма за стальными дверями, откуда невозможно убежать. Пока им не причинили никакого вреда. Меня держат под прицелом на капитанском мостике.

Ночью в стратегических точках внутри корпуса „Фреи“ установили заряды взрывчатки. Я лично осмотрел их и могу утверждать, что в случае их взрыва они расколют „Фрею“ на части, уничтожат членов команды, а также выбросят в Северное море один миллион тонн сырой нефти.»

– О, Боже, – произнес из-за спины ван Гелдера голос.

Он раздраженно махнул рукой, чтобы говоривший немедленно заткнулся.

«Вот требования захвативших „Фрею“ людей, которые должны быть выполнены немедленно. Во-первых, всякое морское судоходство внутри дуги, начинающейся с линии сорок пять градусов на юг от восточного азимута, и соответственно сорок пять градусов строго на север от этого же азимута, то есть внутри дуги в девяносто градусов между „Фреей“ и голландским побережьем. Во-вторых, ни один корабль – как надводный, так и подводный – не должен пытаться приблизиться к „Фрее“ с любой другой стороны ближе, чем на пять миль. В-третьих, в круге с радиусом в пять миль от „Фреи“ не должен появляться ни один самолет, который бы летел ниже десяти тысяч футов. Вы понимаете? Можете ответить».

Ван Гелдер крепко ухватился за микрофон.

– «Фрея», говорит лоцманская станция Мааса. Это – Дрик ван Гелдер. Да, все понятно. Я прикажу прекратить всякое движение судов в зоне, находящейся внутри девяностоградусной дуги между «Фреей» и голландским побережьем, а также из зоны, ограниченной расстоянием в пять морских миль со всех остальных сторон от «Фреи». Я проинструктирую диспетчерскую службу аэропорта Схипхол запретить все полеты в зоне с радиусом пять миль ниже десяти тысяч футов. Прием.

Возникла пауза, после которой вновь послышался голос Ларсена.

– Мне велено передать, что в случае любой попытки нарушить эти указания последует немедленное возмездие без проведения каких-либо дополнительных консультаций. Или с «Фреи» немедленно будет сброшено за борт двадцать тысяч тонн нефти, или будет… казнен один из моряков. Вы понимаете? Отвечайте.

Дирк ван Гелдер повернулся к подчиненным ему диспетчерам.

– Боже, быстро прекратите всякое движение судов в этой зоне. Свяжитесь с Схипхолом и известите их, что там не должно быть никаких частных самолетов, вертолетов, делающих фотографии, чтобы не было никаких чартерных рейсов, вообще ничего. Давайте, действуйте.

В микрофон он ответил:

– Все понятно, капитан Ларсен. Что-нибудь еще?

– Да, – ответил бесстрастный голос. – Следующая радиосвязь с «Фреей» будет ровно в двенадцать, до этого – никаких контактов. В это время «Фрея» снова вас вызовет. Я хочу, чтобы вы лично переговорили с премьер-министром Нидерландов и западногерманским послом. Оба должны присутствовать на следующем сеансе связи. На этом все.

Послышался щелчок и микрофон отключился. На мостике «Фреи» Дрейк взял из рук Ларсена микрофон и положил его на место. Затем он пригласил жестом норвежца вернуться в его каюту. Когда они уселись напротив за разделявший их стол шириной в семь футов, Дрейк положил свой пистолет и откинулся на спинку стула. Свитер задрался кверху и Ларсен увидел смертоносный генератор, прикрепленный к поясному ремню.

– Что мы будем делать теперь? – спросил Ларсен.

– Будем ждать, – ответил Дрейк. – Пока Европа будет потихоньку сходить с ума.

– Они убьют вас, вы должны это понимать, – сказал Ларсен. – Вам удалось попасть на борт, но уйти с него целыми и невредимыми вы не сможете. Может быть, они и сделают то, что вы им приказываете, но после выполнения ваших требований они будут ожидать вас.

– Я понимаю, – заметил Дрейк. – Но видите ли в чем дело: мне наплевать, убьют меня или нет. Само собой разумеется, я буду драться за то, чтобы остаться в живых, но если мне придется погибнуть, я уничтожу все, что смогу, прежде чем они уничтожат мой план.

– Вы настолько хотите освободить тех двух в Германии? – спросил Ларсен.

– Да, настолько. Я не могу объяснить почему, а если бы и попытался, вы бы все равно не поняли: в течение многих лет моя родина и мой народ оккупированы, людейубивают, сажают в тюрьмы, и никому до этого нет дела. А теперь увидите: я пригрожу убить одного-единственного человека или ударить Западную Европу по карману, – и вы увидите, что последует. Внезапно они окажутся перед лицом катастрофы. Но для меня катастрофа – это порабощение моей родины.

– Эта ваша мечта, в чем она конкретно заключается? – спросил Ларсен.

– Свободная Украина, – просто ответил Дрейк. – Чего нельзя добиться без народного выступления миллионов людей.

– В Советском Союзе? – сказал Ларсен. – Это невозможно, и не будет никогда.

– Нет, возможно. – отрезал Дрейк. – Возможно. Это происходило в Восточной Германии, Венгрии, Чехословакии. Но прежде всего необходимо снять шоры с глаз этих миллионов – они должны перестать считать, что они не смогут победить, что их поработители неуязвимы. Только бы добиться этого, а дальше поток сметет все на своем пути.

– В это невозможно поверить, – заявил Ларсен.

– Да, здесь на Западе, – согласен. Но знаете, в этом есть что-то странное: здесь на Западе люди скажут, что я ошибся в своих расчетах, но те, в Кремле, знают, что я прав.

– И вы готовы – для победы этого народного выступления, – вы готовы умереть? – поинтересовался Ларсен.

– Если потребуется. Вот – моя мечта. Эта земля, эти люди, которых я люблю больше самой жизни. И в этом мое преимущество: в радиусе ста миль от нас нет никого, кто любит что-то больше, чем свою жизнь.

Днем раньше Тор Ларсен, возможно, и согласился бы с этим фанатиком. Но внутри огромного, медлительного норвежца происходило нечто, что удивляло его самого. Впервые в жизни он настолько ненавидел другого человека, что был готов убить его. Внутренний голос сказал: «Мне плевать на твою украинскую мечту, мистер Свобода. Тебе не удастся уничтожить мою команду и мой корабль».

В местечке Феликсстоув на побережье Суффолка офицер английской береговой охраны быстро отошел от радиоприемника и подскочил к телефону.

– Соедините меня с министерством окружающей среды в Лондоне, – велел он телефонистке.

– Черт побери, у голлашек теперь на загривке висит настоящая проблема, – заявил его помощник, который также слышал переговоры между «Фреей» и службой контроля за судоходством в дельте Мааса.

– И не только у них, – ответил начальник. – Посмотри-ка на карту.

На стене висела карта всей южной части Северного моря и северной части Ла-Манша. Побережье Суффолка было как раз напротив дельты Мааса. Офицер отметил чернилами местоположение «Фреи» – как раз посередине между побережьями двух стран.

– Если эта штуковина взлетит на воздух, наш берег от Гулля до Саутгемптона также на фут будет покрыт нефтью. Вот так-то, парень.

Через несколько минут он разговаривал с чиновником в Лондоне – одним из людей в том отделе, который занимался борьбой с утечками нефти. Его сообщение отнюдь не прибавило ему оптимизма – первая утренняя чашка чая пошла не в то горло.

Дирку ван Гелдеру удалось перехватить премьер-министра в его резиденции в тот момент, когда тот вот-вот собирался отправиться на службу. Настойчивость начальника порта в конце концов убедила молодого помощника из канцелярии кабинета министров соединить ван Гелдера с премьером.

– Ян Трейдинг, – произнес тот в телефонную трубку. По мере того, как он выслушивал сообщение ван Гелдера, лицо у него вытягивалось.

– Кто они? – спросил он.

– Нам неизвестно, – ответил ван Гелдер. – Капитан Ларсен зачитывал подготовленное заявление. Ему не разрешили отклоняться от него, так же как отвечать на вопросы.

– Если на него оказали нажим, возможно, у него не было иного выбора, кроме того, чтобы подтвердить установку зарядов взрывчатки. Возможно, это – всего лишь блеф, – сказал Трейдинг.

– Я так не думаю, сэр, – высказал свое мнение ван Гелдер. – Может быть, мне стоит привезти вам магнитофонную запись?

– Да, и побыстрее, поезжайте на своей машине, – велел премьер. – Поезжайте прямо к зданию кабинета министров.

Он положил телефонную трубку и направился к своему лимузину, пытаясь собраться с мыслями. Если услышанное было не пустыми угрозами, то яркое весеннее утро принесло с собой самый тяжелый кризис из всех, с какими ему приходилось сталкиваться за время пребывания в должности главы правительства. Когда его машина отъехала от обочины в сопровождении неизбежного полицейского автомобиля, он откинулся на спинку сиденья и стал продумывать некоторые первоочередные мероприятия: само собой разумеется, немедленное чрезвычайное заседание кабинета, далее – пресса, эти не задержатся с появлением. Должно быть, переговоры танкера с берегом подслушивало множество ушей, до полудня кто-нибудь наверняка предупредит прессу.

Надо будет, кроме того, проинформировать через посольства правительства нескольких сопредельных стран. Да, и дать указание создать немедленно комитет экспертов по действиям в этой чрезвычайной ситуации. К счастью, у него были на примете несколько таких экспертов, которых он запомнил после серии нападений, совершенных несколько лет назад выходцами с Южных Моллукских островов. Когда он подъехал к зданию кабинета министров, то посмотрел на часы: была половина десятого.

Словосочетание «комитет по чрезвычайной ситуации» хотя еще и не произносилось вслух, однако уже стало прокручиваться в мозгу у многих в Лондоне. Сэр Руперт Моссбэнк, несменяемый помощник министра окружающей среды, говорил по телефону с начальником канцелярии премьер-министра сэром Джулианом Флэннери.

– Конечно, еще слишком рано о чем-либо говорить, – сказал сэр Руперт. – Нам неизвестно ни кто они такие, ни сколько их, насколько они серьезны, или сколько в действительности у них на борту находится бомб. Но если действительно произойдет утечка такого количества нефти, это грозит страшными неприятностями.

Сэр Джулиан поразмыслил секунду, смотря через окна второго этажа на Уайтхолл.

– Вы правильно сделали, что сразу же позвонили, Руперт, – сказал он. – Думаю, будет лучше, если я проинформирую премьер-министра немедленно. Между тем – в качестве меры предосторожности – не могли бы вы попросить пару ваших лучших умов подготовить меморандум о возможных последствиях взрыва этого танкера? Указав там, сколько выльется нефти, какая площадь океана будет ею покрыта, волнение моря, скорость волн, какой участок нашего побережья будет поражен, ну и так далее. Уверен, она немедленно запросит эти данные.

– Они уже у меня в руках, старина.

– Отлично, – сказал сэр Джулиан, – даже прекрасно. Лучше делать такие веши как можно скорее. У меня есть подозрение, что она захочет знать. Она всегда так поступает.

Ему довелось работать уже с тремя премьер-министрами, и последняя была самой требовательной и решительной из всех них. Уже много лет среди членов правящей партии ходила избитая шутка о том, что в их партии полно старых баб обоего пола, но, к счастью, у руля стоит настоящий мужик. Мужика звали миссис Джоан Карпентер. Начальник канцелярии получил разрешение на аудиенцию через несколько минут, после чего направился через освещенный ярким утренним солнцем газон в «номер 10» – целеустремленно, но не спеша, по своему обыкновению.

Когда он вошел в личный кабинет премьер-министра, где она находилась с восьми часов утра, она сидела за письменным столом. Рядом на столике стоял кофейный сервиз, на полу валялись три открытые красные коробки с корреспонденцией. Сэр Джулиан не уставал удивляться: эта женщина просматривала документацию, как автомат, успевая закончить с бумагами к десяти утра: утвердив, отвергнув, либо приписав краткий запрос на дополнительную информацию.

– Доброе утро, премьер-министр.

– Доброе утро, сэр Джулиан, какой прекрасный день.

– Совершенно справедливо, мэм. К сожалению, он несет с собой и кое-что неприятное.

Присев по ее знаку, он подробно изложил информацию о происшествии в Северном море, которой они располагали к данному моменту. Она внимательно его слушала, тщательно впитывая в себя малейшие нюансы.

– Если это – правда, тогда этот корабль, эта «Фрея», может вызвать экологическую катастрофу, – прямо заявила она.

– Конечно, хотя мы пока не знаем в точности, возможно ли затопить такое гигантское судно при помощи, как мы думаем, промышленной взрывчатки. Хотя, разумеется, есть люди, которые могут оценить все последствия.

– В том случае, если это правда, – сказала премьер-министр, – по-моему, нам надо сформировать комитет по чрезвычайной ситуации, который бы рассмотрел возможные последствия. Если же это блеф, мы приобретаем прекрасную возможность для тренировки в условиях, приближенных к реальности.

Сэр Джулиан приподнял бровь: идея засунуть взрывпакет в штаны чиновников в дюжине министерств в качестве тренировки, не приходила ему в голову. Хотя он и находил в этом определенное очарование.

В течение тридцати минут премьер-министр и начальник ее канцелярии обсуждали список областей, в которых им потребуются профессиональные консультации, если они хотят получать точную информацию о тех вариантах, которые можно предпринять при этом небывалом захвате танкера в Северном море.

Что касается самого супертанкера, то он был застрахован Ллойдом, следовательно, там можно будет найти подробные чертежи его конструкции. Далее, в управлении морских перевозок Бритиш Петролеум наверняка есть эксперт по конструкциям танкеров, который сможет изучить эти чертежи и дать заключение о технической осуществимости его разрушения.

В отношении борьбы с выбросом нефти они договорились о том, чтобы пригласить старшего научного сотрудника из лаборатории Уоррен Спрингс, которой руководили совместно министерство торговли и промышленности и министерство сельского хозяйства, рыбных ресурсов и продовольствия. Эта лаборатория располагалась рядом с Лондоном в Стивендже.

Министерство обороны должно будет прислать опытного офицера из Королевской саперной службы – эксперта по взрывчатым веществам, который должен будет рассмотреть эту сторону проблемы, а в министерстве окружающей среды есть достаточно людей, которые смогут подсчитать размер экологической катастрофы в Северном море. Кроме того, они пришли к выводу, что надо было сделать запрос в Тринити Хаус – главную лоцманскую службу, осуществлявшую предоставление своих услуг на всем британском побережье, чтобы эта служба предоставила информацию о скорости и направлении движения волн. Отношения и связь с правительствами зарубежных стран – сфера компетенции Форин офиса, которому надо будет направить своего наблюдателя в создаваемый комитет. К десяти тридцати список, казалось, был подготовлен, и сэр Джулиан уже было собрался раскланяться.

– Как вы думаете, голландское правительство сможет справиться с этой проблемой? – задала вопрос премьер-министр.

– Слишком рано выносить суждение об этом, мэм. В данный момент мы знаем, что террористы хотят лично высказать свои требования господину Трейдингу ровно в полдень, то есть через девяносто минут. У меня нет сомнений, что они в Гааге считают себя готовыми справиться с этой ситуацией. Но если они не смогут удовлетворить их требования, или если корабль все равно так или иначе взорвется, тогда как прибрежное государство мы в любом случае вовлечены в это дело. Кроме того, мы располагаем самыми передовыми технологиями и возможностями для того, чтобы справиться с утечкой нефти, – в этом нам нет равных в Европе, – поэтому нас могут попросить об этом наши союзники с того берега Северного моря.

– Значит, чем скорее мы будем готовы, тем лучше, – сделала заключение премьер-министр. – Еще вот что, сэр Джулиан. Возможно, до этого просто не дойдет, но если их требования невозможно будет удовлетворить, надо рассмотреть вариант чрезвычайных действий – штурма судна для освобождения команды и обезвреживания зарядов.

В первый раз за все время разговора сэр Джулиан почувствовал себя неуютно. Он был профессиональным государственным служащим с тех самых пор, как с отличием закончил Оксфорд. Он свято верил в то, что слово – писаное или высказанное устно – может разрешить большинство проблем, надо только дать достаточное время. Он ненавидел насилие.

– Ах, да, премьер-министр. На это мы пойдем в крайнем случае. Кажется, это называется «жестким выбором».

– Израильтяне штурмом взяли самолет в Энтеббе, – размышляла вслух премьер-министр. – Немцы – самолет в Могадишо, голландцы – поезд в Ассене, – во всех этих случаях у них не осталось другого выбора. Предположим, такое случится и в данном случае.

– Что ж, мэм, может быть и так.

– Смогут голландские морские пехотинцы выполнить это задание?

Сэр Джулиан старался тщательно подбирать слова: мысленно он представил себе квадратных морских пехотинцев, топающих тяжелыми ножищами по всему Уайтхоллу. Он предпочитал, чтобы эти парни играли в свои смертоносные игры где-нибудь подальше, хотя бы и в своем Эксмуре.

– Если дойдет до штурма корабля с моря, – сказал он, – то, по-моему, высадка с вертолета отменяется. Его заметит дежурящий на палубе часовой, а кроме того, на танкере есть радар. Соответственно, движение надводного корабля также будет обнаружено. Это – не пассажирский самолет на бетонной взлетно-посадочной полосе, и не загнанный в тупик поезд, мэм. Это – корабль, который стоит на якоре в двадцати пяти милях от берега.

Он надеялся, что это немного охладит ее.

– Что вы думаете о подходе к кораблю при помощи вооруженных аквалангистов? – спросила она.

Сэр Джулиан устало прикрыл глаза: черт побери, вооруженные аквалангисты, – он был убежден, что чтение политиками слишком большого количества романов не доведет до добра.

– Вооруженные аквалангисты, премьер-министр?

Сидя напротив, она не сводила с него своих голубых глаз.

– По-моему, – твердо заявила она, – наши возможности в этом отношении довольно велики: одни из самых лучших в Европе.

– Да, думаю, что так вполне можно сказать, мэм.

– И кто же эти эксперты по операциям под водой?

– Это Специальная корабельная служба, премьер-министр.

– Кто здесь у нас в Уайтхолле отвечает за связь с нашими специальными службами? – спросила она.

– Есть один полковник в министерстве обороны из Королевского корпуса морской пехоты, – признал он, – его зовут Холмс.

Это не должно было закончиться добром, он это нюхом чувствовал. Они уже пользовались наземными коллегами Специальной корабельной службы – из более известной широкой публике Специальной военно-воздушной службы, САС, – для того, чтобы помочь немцам в Могадишо, а также для разблокирования здания на Валкомб-стрит. Гарольду Вильсону всегда не терпелось услышать все подробности тех смертельных игр, в которые его головорезы играли со своими противниками. Теперь они вновь собирались ввязаться в очередную авантюру в стиле Джеймса Бонда.

– Пусть полковник Холмс также присутствует на заседаниях чрезвычайного комитета, – разумеется, только с совещательными функциями.

– Разумеется, мэм.

– И подготовьте заседание ЮНИКОРНа. Надо, чтобы все было готово к полудню, когда станут известны требования террористов.

В трехстах милях от них через Северное море в Голландии уже с самого утра была развита бурная деятельность.

Из своего офиса в расположенной на берегу моря столице страны – Гааге премьер Ян Трейдинг и его подчиненные занимались созданием такого же комитета по чрезвычайной ситуации, о котором в Лондоне подумывала миссис Карпентер. Первое, что необходимо было выяснить, – все возможные последствия: человеческие жертвы и экологическая катастрофа, которые могут произойти в результате загрязнения моря нефтью с такого судна как «Фрея», а также варианты действий, которые могло предпринять голландское правительство.

Для получения этой информации были призваны соответствующие специалисты: по кораблестроению, нефтяным утечкам, направлению, скорости волн, прогнозу погоды, и даже по возможному военному решению проблемы.

Дирк ван Гелдер, который доставил магнитофонную запись послания, полученного с «Фреи» в девять часов, выехал обратно в диспетчерскую «Маас Контрол», получив от Яна Трейдинга указания сидеть, никуда не отходя, возле радиотелефона, работающего на сверхвысоких частотах, чтобы оказаться на месте, если «Фрея» вдруг выйдет на связь раньше полудня.

В 10.30 ему позвонил Гарри Веннерстрем. Позавтракав в своих шикарных апартаментах на верхнем этаже роттердамского «Хилтона», стареющий корабельный магнат все еще ничего не подозревал о той катастрофе, которая произошла с его судном. Все объяснялось очень просто: никто даже не подумал ему позвонить.

Веннерстрем звонил, чтобы узнать о том, как идет «Фрея», которая к этому времени, по его подсчетам, должна была уже далеко зайти во Внешний канал, осторожно продвигаясь к Внутреннему каналу. Она должна была уже на несколько миль отойти от Евробуя номер один, строго придерживаясь курса восемьдесят два с половиной градуса. Он собирался выехать из Роттердама вместе с колонной важных персон примерно в обеденное время, чтобы лично увидеть продвижение «Фреи».

Ван Гелдер извинился за то, что не позвонил ему в «Хилтон», и осторожно проинформировал о событиях между 07.30 и 9.00. С другой стороны линии связи, в отеле «Хилтон», последовало тяжелое молчание. Возможно, первой реакцией Веннерстрема было вскричать о том, что там, за западным горизонтом, захватили корабль стоимостью 170 000 000 долларов, а также о том, что на нем – нефти на 140 000 000 американских долларов. То, что в конце концов он сказал следующие слова, также весьма и весьма характеризовало этого человека:

– Там находятся тридцать моих моряков, господин ван Гелдер. И хочу, чтобы вам было понятно с самого начала, что если хоть с одним из них что-нибудь случится из-за того, что требования террористов не будут выполнены, я буду считать ответственным за это лично голландское правительство.

– Господин Веннерстрем, – сказал ван Гелдер, которому на протяжении своей карьеры также довелось командовать судном, – мы делаем все, что в наших силах. Все требования террористов в отношении свободного пространства вокруг «Фреи» выполнены – все до одного. О своих основных требованиях они пока не сообщали. Премьер-министр сейчас находится у себя в Гааге, делая все возможное, и он приедет сюда к полудню, когда должно поступить следующее сообщение с «Фреи».

Гарри Веннерстрем положил телефонную трубку на место, и, не видя ничего, уставился сквозь панорамные окна на небо, где далеко на западе в открытом море стоял на якоре его корабль-мечта с вооруженными террористами на борту.

– Отмените поездку в диспетчерскую контроля за движением судов на Маасе, – внезапно велел он одному из своих секретарей. – Отменить обед с шампанским. Отменить прием, назначенный сегодня вечером. Отменить пресс-конференцию. Я уезжаю.

– Куда, господин Веннерстрем? – спросила пораженная молодая женщина.

– В диспетчерскую «Маас Контрол». Один. Я спускаюсь в гараж, пусть меня там ждет автомобиль.

С этими словами старик тяжелой поступью вышел из номера и направился к лифту.

Море вокруг «Фреи» постепенно пустело. Работая в тесном контакте со своими британскими коллегами в Фламборо-Хед и Феликсстоув, офицеры голландской диспетчерской службы направляли суда по маршрутам, проходившим к западу от «Фреи», самый ближний из них был в пяти милях от нее.

К востоку от замершего корабля всем судам было приказано остановиться или повернуть обратно, а всякое движение как в Европорт и Роттердам, так и оттуда, было прекращено. Разгневанным капитанам, которые поминутно названивали в диспетчерскую «Маас Контрол», не мудрствуя лукаво, отвечали, что создалась чрезвычайная ситуация, поэтому они ни в коем случае не должны заходить в зону с координатами, которые им тут же сообщались.

Оказалось, что прессу держать в неведении невозможно. В Роттердаме уже скопилось множество журналистов из технических и морских журналов, а также специальные корреспонденты по морским вопросам из крупных ежедневных газет из всех соседних стран, – все они прибыли на прием, который был назначен в честь триумфального входа «Фреи». К одиннадцати часам утра их любопытство было частично разожжено известием об отмене поездки в Хук, чтобы понаблюдать за тем, как на горизонте во Внутренний канал заходит «Фрея», а частично – слухами, которые стали доходить до их головных контор от многочисленных радиолюбителей, которым нравится подслушивать переговоры на море.

Вскоре после одиннадцати в апартаменты их хозяина, Гарри Веннерстрема, стали поступать многочисленные звонки, но он отсутствовал, а секретарь ничего не знала. Пытались делать звонки в здание диспетчерской службы Мааса, но там им велели обращаться за разъяснениями в Гаагу. В голландской столице телефонистки на коммутаторе переводили звонки прямо на личного пресс-секретаря премьер-министра, но затюканный молодой человек по мере сил отбивался от них.

Однако отсутствие информации еще больше заинтриговало журналистов, поэтому они без промедления проинформировали своих редакторов, что с «Фреей» происходит что-то серьезное. Редакторы немедленно отправили других репортеров, которые постепенно собирались целое утро снаружи здания диспетчерской службы Мааса в Хук-ван-Холланде; их не пускали дальше проволочного забора, который окружает здание со всех сторон. Другие скопились в Гааге, где наводнили разнообразные министерства, но больше всего офис премьер-министра.

Редактор газеты «Де Телеграф» получил информацию от одного из радиолюбителей, что на борту «Фреи» находятся террористы, и что они выдвинут свои требования в поддень. Он немедленно приказал настроить радиоприемник на двадцатую волну, и подсоединить к нему магнитофон, чтобы ничего не упустить из сообщения.

Ян Трейдинг лично позвонил западногерманскому послу Конраду Фоссу, и сообщил ему о том, что произошло. Фосс немедленно связался с Бонном, а через полчаса ответил голландскому премьеру, что, само собой разумеется, он будет сопровождать его в Хук для того, чтобы присутствовать на сеансе связи, как того требуют террористы. Он заверил голландца, что федеральное правительство Германии сделает все возможное для того, чтобы помочь в данной ситуации.

Голландское министерство иностранных дел в качестве жеста доброй воли проинформировало послов всех государств, которые хотя бы отдаленно имели отношение к этому делу: Швецию, чей флаг несла «Фрея» и чьи моряки находились на борту; Норвегию, Финляндию и Данию, так как их граждане также находились на судне; США, поскольку четыре члена экипажа были американцами скандинавского происхождения, они имели американские паспорта, но пользовались двойным гражданством; Великобританию как прибрежное государство, а также потому, что подпадающая под ее юрисдикцию фирма Ллойд застраховала и судно, и груз; наконец, Бельгию, Францию и Западную Германию – всех как прибрежные государства.

В девяти европейских столицах не смолкая трезвонили телефоны – в министерствах и департаментах, в кабинетах главных редакторов и страховых компаниях, в конторах судовых агентов и частных квартирах. Для всех них – правительственных чиновников, служащих банков, страховых и судоходных компаний, военных и прессы – перспектива спокойного уик-энда, которую можно было предвкушать этим утром в пятницу, провалилась в тартарары посреди гладкой голубой поверхности океана, где на теплом весеннем солнышке замерла бомба мощностью в 1 000 000 тонн, называемая «Фреей».

Гарри Веннерстрем был уже на полпути от Роттердама в Хук, когда в голову ему неожиданно пришла идея. Его лимузин выезжал из Схидама на шоссе, которое вело в сторону Влардингена, когда он вдруг вспомнил, что в муниципальном аэропорту Схидам стоял наготове его личный реактивный самолет. Он протянул руку к телефону и вызвал своего личного секретаря, которая по-прежнему безуспешно пыталась отбить наскоки репортеров в его хилтонских апартаментах. Наконец на третий раз ему удалось до нее дозвониться: он отдал ей целую серию распоряжений, которые она должна была передать его пилоту.

– И последнее, – сказал он в телефонную трубку, – мне нужны фамилия и номер служебного телефона начальника полиции в Алезунде. Да, в Алезунде – это в Норвегии. Как только вы выясните это, немедленно позвоните ему и скажите, чтобы он оставался на месте и ожидал, пока я свяжусь с ним.

Информационная служба Ллойда получила сведения о происшедшем вскоре после десяти часов утра. Направлявшийся в Роттердам английский сухогруз собирался входить в дельту Мааса, когда было сделано девятичасовое сообщение с «Фреи» диспетчерской службе Мааса. Судовой радист перехватил весь разговор, быстро записал его от руки и показал капитану. Несколько минут спустя он диктовал его содержание судовому агенту в Роттердаме, который передал его дальше в головную контору в Лондоне. Из конторы связались с Колчестером в графстве Эссекс и повторили известие для Ллойда. Немедленно позвонили и проинформировали президента одной из двадцати пяти страховых фирм. Консорциум фирм, способный собрать 170 000 000 долларов страховки за судно, по необходимости должен был быть большим, впрочем, как и группа компаний, застраховавших груз – 1 000 000 тонн для Клинта Блейка в его офисе в Техасе. Однако несмотря на размеры «Фреи» и ее объемный груз самым крупным страховым полисом была страховка жизни членов команды и компенсация за загрязнение окружающей среды. Если бы «Фрея» взлетела на воздух, именно по этому полису надо было выплачивать самые крупные деньги.

Незадолго до полудня президент Ллойда, сидя в своем кабинете, из которого можно было сверху обозревать Сити, закончил делать подсчеты в блокноте.

– Речь пойдет о целом миллиарде долларов, если произойдет самое худшее, – констатировал он своему помощнику. – Кто же, черт бы их побрал, эти люди?

Командир этих людей сидел в эпицентре разрастающегося шторма напротив бородатого норвежского капитана в каюте на правом борту «Фреи», прямо над капитанским мостиком. Шторы раздвинули в стороны, и солнце наполняло помещение теплом. Из иллюминаторов открывалась панорама фордека, который простирался на четверть мили вплоть до крошечного полуюта.

Высоко на фальстеме над форштевнем виднелась малюсенькая фигурка человека, который обозревал раскинувшееся перед ним голубое море. С обеих сторон корабля лежали такие же спокойные голубые воды с легкой рябью на поверхности. Утренний бриз уже успел далеко унести невидимые облака ядовитых инертных газов, которые поднялись из открытых инспекционных люков, – теперь на палубе можно было спокойно ходить, ничего не опасаясь, иначе бы человека, который сейчас сидел на полуюте, давно бы не было в живых.

Температура в каюте поддерживалась на прежнем уровне: инициативу от центрального отопления после того, как сквозь двойное остекление стало прогревать солнце, перехватил кондиционер.

Тор Ларсен все утро неподвижно сидел на одном месте – на одном конце стола, а Эндрю Дрейк – напротив.

После спора, который возник у них между девятичасовой радиосвязью и десятью часами утра, они в основном молчали. Постепенно начинало чувствоваться напряжение, которое всегда сопровождает ожидание. Каждый из них прекрасно понимал, что вокруг них разворачивается сейчас лихорадочная деятельность: во-первых, постараться точно оценить, что в точности произошло на борту «Фреи» этой ночью, и во-вторых, подумать о том, что можно предпринять.

Ларсен знал, что никто не станет ничего предпринимать, не возьмет на себя инициативу, пока не прозвучат в полдень основные требования. В этом отношении сидевший напротив него напряженный молодой человек был далеко не глуп. Он предпочел, чтобы власти терялись в догадках. Заставив говорить вместо себя Ларсена, он не оставил им никакого ключа для того, чтобы они могли узнать: кто он такой и откуда родом. Даже его мотивы пока не были никому известны за пределами каюты, в которой они сидели. Власти, конечно же, хотели узнать побольше, проанализировав магнитофонные записи радиопереговоров, выяснив особенности речи и на основе этого – этническое происхождение террористов, прежде чем принять окончательное решение о дальнейших действиях. Но человек, который называл себя Свободой, отказал им в этой информации, лишив уверенности людей, которым он противостоял.

Он, кроме того, давал прессе достаточно времени, чтобы она успела узнать о катастрофе, но не о своих условиях, давая таким образом возможность оценить последствия взрыва «Фреи», соответственно повышая их давление на власти еще до того, как будут оглашены сами требования. Когда они наконец будут представлены, то покажутся весьма скромными по сравнению с возможной альтернативой, подвергая таким образом власти двойному нажиму со стороны прессы.

Ларсен, который теперь знал, в чем состояли требования, не видел способа, при помощи которого властям удалось бы отвертеться от их выполнения. Альтернатива была слишком ужасной для всех. Если бы Свобода просто похитил какого-нибудь политика, как люди Баадера-Майнхоф похитили Ганса-Мартина Шлейера, или «красные бригады» – Альдо Моро, ему бы еще могли отказать в освобождении его друзей. Но он предпочел угрожать уничтожением поверхности целого моря, побережья пяти стран, тридцати человек и целого миллиарда долларов.

– Почему эти два человека так важны для вас? – внезапно спросил Ларсен.

Молодой человек внимательно посмотрел на него.

– Они – мои друзья, – сказал он.

– Нет, – возразил Ларсен. – Я вспоминаю, что читал о них в январских газетах: они два еврея из Львова, которым отказали в выдаче разрешения на эмиграцию, тогда они угнали русский авиалайнер и заставили его приземлиться в Западном Берлине. Как же это поможет возникновению вашего народного выступления?

– Неважно, – заявил пленитель. – Сейчас – без пяти двенадцать. Нам надо идти на мостик.

На мостике все осталось без изменения – разве что появился еще один террорист, который свернулся калачиком в углу и спал, сжимая в руке оружие. На нем по-прежнему была маска, как и на другом, который осуществлял наблюдение за экранами радара и сонара. Свобода спросил его о чем-то на языке, о котором Ларсену теперь было известно, что это – украинский. Человек отрицательно покачал головой и ответил на том же языке. По знаку Свободы одетый в маску бандит навел свой автомат на Ларсена.

Свобода подошел к сканерам и стал изучать их показания. Вокруг «Фреи» было кольцо чистой воды – по крайней мере на пять миль к западу, югу и северу. С восточной стороны море было чисто вплоть до голландского побережья. Он вышел из рубки через дверь, которая вела на мостик, и прокричал что-то наверх. Ларсен услышал, как сидевший высоко вверху на трубе террорист прокричал ему в ответ.

Возвратившись в рубку, Свобода обратился к капитану:

– Давайте, публика заждалась. Помните: попытаетесь выкинуть какой-нибудь фокус, и я расстреляю, как и обещал, одного из вашей команды.

Ларсен взял в руку трубку радиотелефона и нажал клавишу передачи.

– Диспетчерская служба Мааса, диспетчерская служба Мааса, вас вызывает «Фрея».

Хотя он и не знал этого, но его вызов внимательно слушали в этот момент по крайней мере в пятидесяти разных кабинетах. Его слушали пять крупнейших разведывательных служб, выхватив двадцатый канал из эфира при помощи своих совершенных приборов. Его слова услышали и почти одновременно передали в Агентство национальной безопасности в Вашингтоне, в СИС, во французскую СДЕСЕ, западногерманскую БНД, в Советский Союз и разнообразные службы Голландии. Бельгии и Швеции. Его слушали в радиорубках на кораблях, радиолюбители и журналисты.

Из Хук-ван-Холланда до него донесся ответ:

– «Фрея», говорит диспетчерская служба Мааса. Пожалуйста, продолжайте.

Тор Ларсен прочитал с листка бумаги:

– Это – капитан Тор Ларсен. Я хочу говорить лично с премьер-министром Нидерландов.

Из Хука по радио донесся новый голос, говоривший по-английски:

– Капитан Ларсен, это – Ян Трейдинг. Я – премьер-министр Королевства Нидерланды. С вами все в порядке?

На «Фрее» Свобода проворно прикрыл рукой микрофон.

– Никаких вопросов, – прошипел он Ларсену. – Сейчас же спросите, на месте ли западногерманский посол, и узнайте его имя.

– Будьте добры, не задавайте вопросов, премьер-министр. Мне нельзя на них отвечать. На месте ли западногерманский посол?

В диспетчерской службе Мааса микрофон передали Конраду Фоссу.

– Говорит посол Федеративной Республики Германии, – сказал он. – Меня зовут Конрад Фосс.

На мостике «Фреи» Свобода кивнул Ларсену.

– Все правильно, – сказал он, – продолжайте, зачитайте им текст.

Семь человек, сгрудившихся возле приборной панели в диспетчерской службе Мааса, молча слушали – один премьер, один посол, один психиатр, радиоинженер, приглашенный на случай разрыва связи, ван Гелдер, представлявший портовые власти, и дежурный офицер. Все переговоры о движении судов были передвинуты на запасной канал, молча вращались катушки двух магнитофонов. Уровень звука был включен на максимум, голос Тора Ларсена эхом отдавался в комнате.

– Повторяю то, что я говорил сегодня утром в девять часов. «Фрея» находится в руках партизан. Установлены взрывные заряды, которые при детонации разломят ее на части. Эти заряды могут быть приведены в действие простым нажатием на кнопку. Повторяю, простым нажатием на кнопку. Не должно предприниматься никаких попыток приблизиться к кораблю, взобраться к нему на борт или предпринять на него нападение каким-либо другим способом. В случае подобных попыток сразу же нажмут на кнопку. Захватившие корабль люди убедили меня, что готовы скорее пойти на смерть, чем сдаться.

Продолжаю, если кто-нибудь приблизится к кораблю с другими целями – как на корабле, так и на легком самолете, – будет либо казнен один из членов моей команды, либо за борт будет сброшено двадцать тысяч тонн нефти, либо будут предприняты оба этих шага. Вот каковы требования партизан:

Два узника совести – Давид Лазарев и Лев Мишкин, которые содержатся в данный момент в Западном Берлине в тюрьме Тегель, должны быть освобождены. Они должны быть отправлены западногерманским гражданским самолетом из Западного Берлина в Израиль. До этого премьер Государства Израиль должен дать в присутствии общественности гарантию того, что они не будут репатриированы в Советский Союз, а также не будут высланы обратно в Западную Германию, так же как не будут заключены вновь в тюрьму в Израиле.

Их освобождение должно состояться завтра на рассвете. Израиль должен дать гарантию их свободы и безопасности сегодня в полночь. В случае отказа вся полнота ответственности ложится на плечи правительств Западной Германии и Израиля. На этом все. До тех пор, пока не будут удовлетворены эти требования, никаких контактов больше не будет.

Радиотелефон щелкнул и замолчал. В здании диспетчерской службы воцарилось тяжелое молчание. Ян Трейдинг посмотрел на Конрада Фосса. Западногерманский посол пожал плечами.

– Я должен немедленно связаться с Бонном, – сказал он.

– Могу доложить вам, что капитан Ларсен держится несколько напряженно, – сказал психиатр.

– Большое спасибо, – поблагодарил Трейдинг. – Я также чувствую себя «несколько напряженно». Господа, то, что мы с вами только что прослушали, несомненно, в течение часа станет известно широкой общественности. Мое предложение: надо возвратиться на наши рабочие места. Я подготовлю заявление к часовому выпуску новостей. Господин посол, боюсь, что теперь давление переместится на Бонн.

– Без всякого сомнения, – сказал Фосс. – Мне необходимо как можно скорее оказаться в посольстве.

– Тогда присоединяйтесь ко мне до Гааги, – предложил Трейдинг. – У меня есть полицейское сопровождение, а кроме того, мы сможем переговорить в машине.

Референты забрали обе магнитофонные пленки, и вся группа отправилась в Гаагу, которая находилась всего в пятнадцати минутах езды вверх по побережью. Когда они отбыли, Дирк ван Гелдер поднялся на плоскую крышу, где Гарри Веннерстрем с согласия Гелдера собирался провести обед: в перерыве между шампанским и бутербродами с лососем гости смогли бы бросать нетерпеливые взоры в сторону моря, горя желанием поймать первые, неясные очертания левиафана.

Теперь же корабль, возможно, вообще никогда не придет сюда, подумал ван Гелдер, смотря на голубую воду. До того, как ему предложили спокойную работу на берегу, где он мог чаще общаться с женой и детьми, он также был капитаном дальнего плавания голландского торгового флота. Как бывший моряк, он вполне мог понять чувства членов команды «Фреи», запертых глубоко в трюме, ниже ватерлинии, беспомощно ожидающих, что им выпадет – спасение или смерть.

Но по этой же причине переговорами будет руководить не он. Теперь дело перешло в другие руки: им займутся более изощренные в увертках люди – люди, привыкшие думать прежде всего о политических последствиях, и уж потом о людях.

Он подумал о громадном норвежском шкипере, с которым ему не довелось встретиться, но чьи фотографии он видел. Теперь он находится лицом к лицу с сумасшедшими, вооруженными пистолетами и динамитом, – интересно, а как бы он сам повел себя на его месте. Он ведь предупреждал, что в один прекрасный момент такое может случиться: танкеры не имеют никакой защиты и слишком опасны. Но деньги говорили значительно громче, чем он: самым «убийственным» аргументом были дополнительные издержки на установку специальных устройств, которые превратили бы танкеры в что-то наподобие банка или склада с взрывчаткой, чем кстати они в какой-то мере и являлись. Но никто не желал его слушать. Людей же заботили авиалайнеры, потому что они могли упасть на их дома, но не танкеры, которых они никогда не видели. Итак, политики не желали слушать, а торговцы не спешили проявлять инициативу. А теперь, поскольку супертанкеры захватить не сложнее, чем разбить детскую копилку, капитан и двадцать девять его моряков могут как крысы погибнуть в водовороте нефти и воды.

Он притоптал сигарету о покрытую гудроном крышу и вновь посмотрел на горизонт.

– Проклятые ублюдки, – прошептал он, – эх, проклятые ублюдки, если бы вы только послушали.

Глава 13

С 13.00 до 19.00

Если на девятичасовой сеанс связи пресса отреагировала несколько вяло – из-за опасения в отношении надежности информаторов, – то после полуденного сообщения она развила бурную деятельность.

Начиная с 12.00 уже не было никаких сомнений в отношении того, что произошло с «Фреей», а также в отношении содержания слов, произнесенных капитаном Ларсеном по радиотелефону во время переговоров с диспетчерской службой Мааса: слишком много ушей слышали все.

Кричащие заголовки, которые подготовили для полуденных выпусков вечерних газет в 10.00, спешно заменяли на новые. Те, которые пошли в печать в 12.30, отличались значительно более крепкими выражениями и были больше по размеру. В конце предложений больше не было вопросительных знаков. Спешно готовили редакционные статьи, выискивали специалистов по судовождению и окружающей среде, которые смогли бы в течение часа дать первые оценки.

По всей Европе в обеденное время были прерваны радио- и телевизионные программы, чтобы проинформировать о сенсационной новости слушателей и зрителей.

Ровно в пять минут первого в холл здания по адресу Флит-стрит, 85 спокойно зашел человек в мотоциклетном шлеме с закрывающими половину лица очками, нижняя половина была прикрыта шарфом. Человек зарегистрировал в рассыльной службе конверт, адресованный редактору новостей агентства Пресс Ассосиэйшн. Никто позднее не смог хоть как-то описать этого человека: в этот холл каждый день заходят десятки таких посыльных.

В пятнадцать минут первого редактор новостей открыл конверт. В нем находилась отпечатанная копия заявления, зачитанного пятнадцатью минутами ранее капитаном Ларсеном, хотя было ясно, что подготовлено оно было заранее. Редактор новостей немедленно известил своего главного редактора, который связался с городской полицией. Правда, это не помешало немедленно отослать весь текст по телеграфу как в системе ПА, так и в системе родственной службы Рейтера, которая располагалась ниже этажом. Новость мгновенно разнеслась по всему миру.

Уйдя с Флит-стрит, Мирослав Каминский засунул шлем, очки и шарф в мусорный ящик, добрался на такси до аэропорта Хитроу, где зарегистрировался на рейс в Тель-Авив в 14.15.

К двум часам дня давление прессы на голландское и западногерманское правительства резко возросло. Ни тому, ни другому не удалось спокойно обдумать свою реакцию на требования террористов. Оба правительства были буквально завалены многочисленными телефонными звонками, в которых их убеждали согласиться на освобождение Мишкина и Лазарева вместо того, чтобы подвергнуться катастрофе, которая ожидает побережье после разрушения «Фреи».

В час дня германский посол в Гааге разговаривал по прямой линии связи со своим министром иностранных дел в Бонне Клаусом Хаговитцем, который затем оторвал от обеда канцлера. Текст двенадцатичасового заявления уже был в Бонне, полученный почти одновременно разведывательной службой БНД и с телетайпа Рейтера. В штаб-квартирах всех газет в Германии также получили текст Рейтера, после чего линии телефонной связи в пресс-службу федерального правительства стали работать с перегрузкой.

В час сорок пять пресс-служба выдала заявление для журналистов о том, что в три часа дня планируется экстренное заседание кабинета, чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию. Министрам пришлось отменить планы по выезду из Бонна на уик-энд, съеденное за обедом не пошло впрок.

В две минуты третьего начальник тюрьмы Тегель несколько растерянно положил на рычаг телефонную трубку. Федеральный министр юстиции не часто нарушал протокол, согласно которому он должен был сначала связаться с правящим бургомистром Западного Берлина и лишь потом обращаться к нему, – сейчас же он позвонил ему лично.

Он поднял трубку внутреннего телефона и сделал указание своему секретарю. Без сомнения, с берлинским сенатом свяжутся в свое время с той же самой просьбой, но он не станет отказывать министру из Бонна только потому, что правящий бургомистр уехал куда-то на обед и с ним невозможно связаться.

Не прошло и трех минут, как кнему в кабинет зашел один из старших офицеров тюремной службы.

– Вы слышали новости в два часа? – спросил начальник тюрьмы.

Было всего пять минут третьего. Офицер указал, что он совершал обход, когда в его нагрудном кармане ожило сигнальное устройство, требуя от него подойти к настенному телефону и выяснить, в чем дело. Нет, он не слышал новостей. Начальник тюрьмы рассказал ему о требовании террористов, захвативших «Фрею», – у офицера отвалилась челюсть.

– Сюжет для романа, не так ли? – заметил начальник. – По-моему, через несколько минут о нас также станут сообщать в новостях. Поэтому, давайте-ка, задраим люки. Я уже отдал распоряжения дежурным на главном входе: никого не пускать, кроме работников тюрьмы. Пресса должна обращаться со всеми запросами в Городскую Ратушу. Так, теперь что касается Мишкина и Лазарева. Отменить все отгулы, чтобы собрать достаточно людей. Перевести всех заключенных в этом коридоре в другие камеры или на другие этажи. Запечатать весь этот участок, чтобы мышь не проскочила. Сюда из Бонна летит группа ребят из разведки, которые собираются задать им вопросы о том, кто их друзья в Северном море. Вопросы есть?

Офицер отрицательно покачал головой.

– Так, – резюмировал начальник тюрьмы, – нам не известно, сколько времени будет длиться эта вакханалия. Когда вы должны были смениться с дежурства?

– Сегодня в шесть часов вечера, господин начальник.

– Возвратиться вы должны были утром в понедельник, в восемь часов?

– Никак нет. В воскресенье в полночь. На следующей неделе я заступаю в ночное дежурство.

– Я вынужден вас попросить заступить в ночную смену прямо с сегодняшнего дня, – сказал начальник тюрьмы. – Само собой разумеется, позднее мы выделим вам отгулы с соответствующим возмещением. Но надо, чтобы вы приступили к работе прямо сейчас. Договорились?

– Так точно. Как прикажете, господин начальник. Я приступаю прямо сейчас.

Начальник тюрьмы, которому нравилось вести себя запросто со своими подчиненными, обошел вокруг стола и похлопал собеседника по плечу.

– Ты – хороший парень, Ян. Не знаю, что бы мы без тебя делали.

Командир эскадрильи Марк Лэтхэм смотрел прямо вперед вдоль взлетной полосы; услышав разрешение на взлет из башни управления, он кивнул своему второму пилоту. Тот осторожно нажал на рычаг одетой в перчатку рукой, медленно открывая четыре дроссельные заслонки; под крыльями резко взревели четыре двигателя типа «Спей» фирмы Роллс-Ройс, развивая тягу в 45 000 фунтов, давая возможность «Нимроду» взлететь с базы Королевских ВВС в Кинлоссе и взять курс на юго-восток из Шотландии в сторону Северного моря и Ла-Манша.

Командир эскадрильи, входящей в Командование обороны побережья, которому был тридцать один год, знал, что он управляет самым лучшим в мире самолетом для наблюдения за подводными лодками и надводными кораблями. В экипаж самолета входили двенадцать человек, он был оснащен мощными двигательными установками, совершенной аппаратурой наблюдения. «Нимрод» мог как на низкой высоте парить над волнами, прослушивая электронными ушами звуки движения под водой, так и подниматься высоко вверх, чтобы потом час за часом летать там с отключенными для экономии топлива двумя двигателями, охватывая зоной своего наблюдения огромный участок океана, раскинувшегося под ним.

Его радары могли выхватить малейшее движение металлической субстанции на поверхности воды, а камеры – вести съемку как ночью, так и днем, ему нипочем были буря и снег, град и дождь, туман и ветер, свет или тьма. Его компьютеры, включенные в систему Дейталинк, могли обрабатывать полученную информацию, идентифицировать цели и передавать всю картинку как в виде визуальных образов, так и электронными сигналами назад на базу или на какой-нибудь корабль Королевских ВМС, который входил в систему Дейталинк.

Этим солнечным весенним днем в пятницу командиру «Нимрода» дали приказ занять позицию в 15 000 футах над «Фреей» и непрерывно кружиться над ней до тех пор, пока его не сменят.

– Она появляется на экране, командир, – сообщил по внутренней системе связи Лэтхэму оператор радарной установки.

Внутри корпуса «Нимрода» оператор смотрел на экран своего сканера, выхватив свободную от судоходства зону с северной стороны «Фреи» и наблюдая, как большое световое пятно на экране постепенно, мигая, смещается по мере их приближения с периферии в центр дисплея.

– Включить камеры, – спокойно приказал Лэтхэм.

В подбрюшье «Нимрода», словно пушка, зашевелилась камера для дневной съемки типа Ф-126, обнаружила «Фрею» и намертво ее зацепила. Автоматически она отрегулировала расстояние и фокус для получения большей четкости изображения. Зажатые словно кроты в норе, члены экипажа могли видеть, как на экране монитора появляется изображение «Фреи». С этого момента самолет мог летать сколько угодно по небу, камеры все равно не сводили бы глаз с «Фреи», постоянно внося коррекцию на изменение расстояния и освещения, поворачиваясь в своем корпусе, пока «Нимрод» будет совершать свои круги. Даже если бы «Фрея» вдруг начала двигаться, они бы все равно продолжали не сводить с нее своих немигающих «глаз» до тех пор, пока не получили бы новых указаний.

– Теперь передачу, – велел Лэтхэм.

Система Дейталинк начала отсылать картинки на базу в Великобритании, а оттуда – в Лондон. Когда «Нимрод» оказался точно над «Фреей», он наклонился на левый борт, и со своего левого сиденья командир эскадрильи Лэтхэм смог увидеть ее визуально. Расположенная сзади и под ним камера сделала увеличенное изображение, превзойдя человеческий глаз. Она выхватила одинокую фигурку террориста на форпике, который поднял вверх скрытое маской лицо, смотря на серебряную ласточку, зависшую над ним на высоте три мили. Она выхватила и второго террориста на верхушке трубы, приближая его до тех пор, пока весь экран не заполнил черный вязаный шлем. Греющийся на солнышке далеко под ними человек поигрывал автоматом, зажатым в руках.

– Вот они, ублюдки, – вырвалось у оператора, следившего за работой камеры.

«Нимрод» перевели на режим постоянного облета «Фреи»: включили автопилот, выключили два двигателя, уменьшили до максимально возможного уровня мощность двух других и начали выполнять свою работу. Самолет кружился в воздухе, осуществляя непрерывное наблюдение и сообщая все увиденное на базу. Марк Лэтхэм приказал второму пилоту взять управление на себя, отстегнул привязной ремень и вышел из летной кабины. Он прошел в тыльную часть, где была устроена «столовая» для четырех человек, посетил туалет, вымыл руки и уселся за обед, который ему подогрели в вакуумной установке. Так можно воевать, – отметил он для себя.

Сверкающий «вольво» начальника полиции Алезунда с шуршанием подкатил по посыпанной гравием дорожке к бревенчатому дому в Боунсете, который располагался в двадцати минутах езды от центра города, и остановился возле крыльца, сделанного из валунов.

Триув Даль был ровесником Тора Ларсена. Они вместе выросли в Алезунде, и Даль начал свою карьеру в качестве обычного постового примерно в то же время, когда Ларсен поступил на службу в торговый флот. Он знал Лизу Ларсен с тех самых пор, как его друг привез свою молодую супругу сразу же после свадьбы из Осло. Его собственные дети дружили с Куртом и Кристиной, они вместе играли в школе, ходили под парусами в долгие летние каникулы.

«Черт бы их побрал, – подумал он, вылезая из „вольво“, – что же я буду ей, интересно, говорить?»

Он не смог дозвониться по телефону, что свидетельствовало о том, что Лиза куда-то вышла. Ребята, должно быть, в школе. Если она отправилась за покупками, то, возможно, уже встретила кого-нибудь, кто успел ей все рассказать. Он нажал на дверной звонок, и когда никакого ответа не последовало, обошел вокруг дома.

Лиза Ларсен любила копаться в своем большом огороде, вот и сейчас он нашел ее за скармливанием морковной зелени кролику, которого завела Кристина. Она подняла голову и улыбнулась, когда заметила его.

«Она ничего не знает», – подумал он. Лиза протолкнула остаток моркови сквозь проволочную сетку и подошла к нему, стягивая на ходу садовые рукавицы.

– Триув, как я рада тебя видеть. Что привело тебя сюда?

– Лиза, ты слышала сегодня новости по радио?

Она обдумала его вопрос.

– Я слушала восьмичасовые за завтраком, а потом я все время была здесь, в саду.

– Ты не отвечаешь на телефонные звонки?

В первый раз в ее сияющих карих глазах появилась какая-то тень. Улыбка исчезла.

– Нет, я просто не слышала. А что, звенел телефон?

– Послушай, Лиза, только успокойся. Кое-что случилось – нет-нет, не с детьми. С Тором.

Она так побледнела, что совершенно исчез полученный на открытом воздухе загар. Триув Даль осторожно рассказал ей все, что произошло в это утро далеко от них возле Роттердама.

– Пока нам только известно, что с ним все в порядке. С ним ничего не случилось и не случится. Немцы обязательно освободят тех двух человек, и все обойдется.

Она не заплакала, и довольно спокойно стояла посреди грядок с весенним салатом. Выслушав все, она сказала:

– Я хочу поехать поближе к нему.

Начальник полиции почувствовал облегчение: он мог ожидать от нее такой реакции, но все равно у него словно камень с души свалился. Теперь можно было заняться организационными вопросами – в этом ему не было равных.

– Через двадцать минут на аэродром должен приземлиться личный самолет Гарри Веннерстрема, – сообщил он. – Я отвезу тебя туда. Он позвонил мне час назад и сказал, что, может быть, ты захочешь поехать в Роттердам, ну, чтобы быть поближе. О детях не беспокойся: я велел забрать их из школы до того, как они успеют узнать от учителей. Мы за ними присмотрим – само собой разумеется, они останутся у нас.

Двадцать минут спустя она была на заднем сиденье в машине Даля, которая быстро двигалась к Алезунду. Начальник полиции воспользовался своим радиопередатчиком, чтобы задержать паром, который ходил через фиорд к аэропорту. Вскоре после половины второго «Джетстрим», окрашенный в серебряно-голубые тона «Нордиа Лайн», с ревом промчался по взлетной полосе, сделал круг над заливом и, двигаясь на юг, стал набирать высоту.

Начиная с шестидесятых – и особенно на протяжении семидесятых годов – все возраставшие проявления терроризма привели к выработке британским правительством стандартной процедуры, при помощи которой оно должно было бороться с ними. В центре этой процедуры находится комитет по чрезвычайным ситуациям.

В случае возникновения достаточно серьезного кризиса, в определенном месте, расположенном поблизости от правительственного офиса, сразу же собирается этот комитет, в работе которого принимают участие представители многочисленных правительственных органов: их задачей является сведение воедино всей имеющейся информации, а также корректировка принимаемых решений. Этим определенным местом является хорошо защищенная комната, расположенная двумя этажами ниже паркетного пола зала заседаний кабинета министров в Уайтхолле, а также всего в двух шагах от Даунинг-стрит, 10. В этой комнате проходят заседания Объединенной аналитической группы при правительстве (по ЧП национального масштаба) или ЮНИКОРНа.[128]

Рядом с основным залом заседаний расположены меньшие по размеру кабинеты, там есть отдельный телефонный коммутатор, связывающий ЮНИКОРН с любым государственным учреждением по прямым линиям связи, к которым невозможно подключиться; есть там и телетайпный зал, заполненный машинами, выдающими информацию всех главных агентств новостей, телексный зал и комната радиосвязи, не говоря уже о комнате для секретарей с пишущими машинками и копировальными установками. Здесь есть даже небольшая кухонька, где надежный человек, бывший военнослужащий, готовит кофе и легкие закуски.

Люди, собравшиеся в эту пятницу вскоре после полудня под председательством начальника канцелярии премьер-министра сэра Джулиана Флэннери, представляли все ведомства, которые, по его разумению, могли иметь отношение к возникшей проблеме.

На этой стадии члены кабинета пока отсутствовали, хотя каждый из них послал на заседание своего представителя рангом не ниже помощника заместителя министра. Здесь были представители министерств: иностранных дел, внутренних дел, обороны, торговли и промышленности, окружающей среды, энергетики, сельского и рыбного хозяйства.

Им помогал целый рой экспертов в различных областях, включая трех специалистов по взрывчатым веществам, кораблестроению и загрязнению окружающей среды; здесь был заместитель начальника генерального штаба (вице-адмирал), некто из военной разведки, представители из МИ-5 и СИС, полковник Королевских ВВС и полковник из Королевского корпуса морской пехоты, которого звали Тим Холмс.

– Итак, господа, – начал сэр Джулиан Флэннери, – у всех нас было время прочитать запись полуденного сообщения капитана Ларсена. Во-первых, думаю, нам следует начать с некоторых неоспоримых фактов. Давайте начнем с этого корабля, с… да… с «Фреи». Что нам о нем известно?

Эксперт по кораблестроению, который прибыл вместе с сотрудниками министерства торговли и промышленности, почувствовал себя в центре всеобщего внимания.

– Я зашел сегодня утром в контору Ллойда и получил там план «Фреи», – коротко ответил он. – Он здесь со мной. Там приведены все детали, вплоть до последней гайки с болтом.

Он продолжил рассказ в течение десяти минут, разложив чертеж на столе, описывая размеры, грузоподъемность и конструкцию «Фреи» простым, доходчивым языком.

Когда он закончил, попросили высказаться эксперта из министерства энергетики. Тот призвал на помощь своего референта и водрузил посреди стола модель супертанкера длиной около пяти футов.

– Я позаимствовал ее сегодня утром, – сказал он, – у ребят из Бритиш Петролеум. Это – модель их супертанкера «Принцесса», плавающего под британским флагом, водоизмещением четверть миллиона тонн, но разница в конструкции невелика – просто «Фрея» значительно больше, вот и все.

Показывая на модели, он стал рассказывать, где расположен капитанский мостик, где должна быть капитанская каюта, где, по всей видимости, находятся грузовые и балластные танки, прибавив, что точное расположение этих емкостей можно будет выяснить, когда в Лондон поступит сообщение от «Нордиа Лайн».

Собравшиеся вокруг стола люди с интересом рассматривали модель и прислушивались к нему. Но никто не слушал его с большим вниманием, чем полковник Холмс: из всех присутствующих он был единственным, чьим подчиненным, морским пехотинцам, возможно, придется брать танкер штурмом, чтобы уничтожить захвативших его бандитов. Он знал, что его люди захотят знать, где у настоящей «Фреи» расположены все выступы и закоулки, прежде чем взбираться к ней на борт.

– И последнее, – заявил ученый из министерства энергетики, – танкер до краев заполнен «мубараком».

– Боже, – вырвалось у одного из сидевших за столом.

Сэр Джулиан милостиво посмотрел на говорившего.

– Да, доктор Хендерсон?

Человек, у которого вырвалось невольное восклицание, был ученым из лаборатории Уоррен Спрингс, – он пришел на заседание вместе с представителем министерства сельского и рыбного хозяйства.

– Я просто хотел сказать, – произнес доктор с сильным шотландским акцентом, – что «мубарак» – так называется сорт сырой нефти, добываемой в Абу-Даби, – имеет некоторые свойства дизельного топлива.

Он продолжил объяснять, что когда сырая нефть выливается на морскую поверхность, в ней содержатся как «легкие фракции», которые испаряются в воздух, так и «более тяжелые», которые не могут испариться и которые затем можно видеть на пляжах, куда они выплескиваются в виде плотной черной слизи.

– Вот я и хотел сказать, – закончил он, – что эта чертова нефть разольется по всему побережью, прежде чем легкие фракции успеют испариться. Она на многие недели отравит все Северное море, отняв у морской фауны необходимый для ее жизни кислород.

– Ясно, – мрачно произнес сэр Джулиан. – Спасибо вам, доктор.

Затем высказались другие эксперты. Специалист по взрывчатым веществам из королевского саперного корпуса объяснил, что если разместить заряды в правильных местах, промышленный динамит вполне может уничтожить судно таких размеров.

– Здесь все дело в огромной потенциальной энергии, которая скрыта в массе, равной целому миллиону тонн, неважно, что это будет: нефть или что-то другое. Если проделать дырки в нужных местах, несбалансированная масса корабля разорвет его на части. И еще одно: в сообщении, зачитанном капитаном Ларсеном, говорилось: «простым нажатием кнопки». Затем он повторил эту фразу вновь. По моему мнению, должно быть установлено около десятка зарядов, а фраза «нажатием кнопки» должна указывать на то, что в действие они будут приведены при помощи радиоимпульса.

– И это возможно? – спросил сэр Джулиан.

– Вполне возможно. – ответил сапер, объяснив затем принцип работы генератора радиочастоты.

– Но они могли также подвести к каждому заряду провода, подсоединенные к замыкающему устройству, – вопросительно заметил сэр Джулиан.

– Здесь опять-таки все дело в весе, – объяснил сапер. – Провода должны быть влагонепроницаемыми, с пластиковым покрытием. Масса гибкого провода длиной многие мили потопила бы катер, на котором прибыли террористы.

Последовало еще несколько сообщений о катастрофических последствиях в случае загрязнения нефтью, несколько вероятных способах по спасению запертых членов команды, после чего человек из СИС признал, что у его службы нет никакой информации, которая бы помогла раскрыть личность террористов путем проведения розысков среди зарубежных групп людей этого сорта.

Представитель МИ-5, который занимал должность заместителя начальника отдела СИ-4 в этой службе – этот отдел занимался исключительно проблемами терроризма, которые имели малейшее касательство к Великобритании, – подчеркнул странный характер требований людей, которые захватили «Фрею».

– Эти двое, Мишкин и Лазарев, – привлек он их внимание, – евреи. Они – угонщики, которые пытались сбежать из СССР и застрелили при этом командира экипажа самолета. Следовало бы, казалось, предположить, что те, кто стремится их освободить, – либо их друзья, либо поклонники. А это указывает на их соотечественников-евреев. Среди них под эту категорию подпадают только члены Лиги защиты евреев. Однако вплоть до недавнего времени они только демонстрировали и бросали всякие предметы. В наших архивах со времен банд «Иргун» и «Штерн» нет ни одного еврея, который бы угрожал поднять людей на воздух, чтобы освободить своих дружков.

– Друг мой, будем надеяться, что они не занялись этим вновь, – пробормотал сэр Джулиан. – Но если не они, тогда кто?

Человек из отдела СИ-4 пожал плечами.

– Мы не знаем, – признался он. – Мы не смогли найти в наших архивах никого, кто бы вызвал подозрение своим отсутствием, также как не смогли ничего выудить из сообщения капитана Ларсена, – что бы смогло указать на их происхождение. В это утро я думал об арабах, даже – ирландцах. Но никто из них не пошевелил бы и пальцем ради сидящих в тюрьме евреев. Мы оказались в тупике.

Принесли сделанные за час до этого с «Нимрода» фотографии, на некоторых из которых хорошо были видны стоявшие на часах люди в масках. Все с интересом стали изучать снимки.

– МАТ-49, - негромко заметил полковник Холмс, увидев автомат, который держал в руках один из бандитов. – Это – французский.

– Ага, – сказал сэр Джулиан, – теперь, возможно, у нас кое-что есть. Эти негодяи могут быть французами?

– Не обязательно, – ответил Холмс. – Эти штучки вполне можно приобрести у представителей преступного мира. Парижский преступный мир как раз славится своей любовью к автоматам.

В половине четвертого сэр Джулиан решил подводить черту под заседанием. Все согласились с тем, чтобы «Нимрод» продолжал кружиться над «Фреей» до дальнейших указаний. Заместитель начальника генштаба предложил и получил одобрение на направление военного корабля на границу пятимильной зоны к западу от «Фреи» для наблюдения за ней, а также на тот случай, если террористы попытаются покинуть «Фрею» под покровом темноты. «Нимрод» сразу же обнаружит их и сообщит их местоположение военным морякам. Военный корабль легко сможет справиться с рыболовным катером, все еще пришвартованным к «Фрее».

Представитель министерства иностранных дел согласился связаться с коллегами в Западной Германии и Израиле, чтобы они проинформировали о любых своих решениях в отношении террористов.

– В конце концов, мне кажется, что правительство Ее Величества в данный момент может предпринять не так уж и много, – указал сэр Джулиан. – Решать – премьер-министру Израиля и западногерманскому канцлеру. Лично я не вижу для них никакого другого выхода, кроме согласия на то, чтобы эти гнусные молодцы отправились в Израиль, как бы отвратительна ни была сама мысль о том, чтобы поддаваться шантажу.

Когда все вышли из комнаты, в ней остался только полковник Холмс из морской пехоты. Постояв немного, он снова присел возле стола и внимательно стал смотреть на модель танкера компании «Бритиш Петролеум» водоизмещением четверть миллиона тонн, которая стояла перед ним.

«Предположим, они не согласятся», – сказал он сам себе.

Тщательно он стал подсчитывать расстояние в футах от поверхности моря до кормового гакаборта.

Шведский летчик, управлявший «Джетстримом», вел самолет на высоте 15 000 футов над Западно-Фризскими островами, готовясь заходить на посадку в аэропорту Схидам на окраине Роттердама. Он повернулся на сиденье и крикнул что-то миниатюрной женщине, которая была его единственным пассажиром. Она отстегнула привязной ремень и прошла вперед к тому месту, где он сидел.

– Я спросил: не хотите ли увидеть «Фрею», – повторил пилот.

Женщина молча кивнула.

«Джетстрим» повернул в сторону моря, через несколько минут он слегка наклонился на одно крыло. Прижав лицо к крохотному иллюминатору, Лиза Ларсен посмотрела вниз. Далеко под ней, на просторе голубого моря, стояла на якоре «Фрея», словно серая сардина, пришпиленная к воде. Вокруг нее не было ни одного другого корабля – она была одинока в своем пленении.

Даже с высоты в 15 000 футов сквозь прозрачный весенний воздух Лиза могла догадаться, где должен был располагаться капитанский мостик, где была его правая сторона; она догадывалась, что под ней далеко внизу сейчас находится ее муж – лицом к лицу против человека, который нацелил прямо на него дуло пистолета, с динамитом под ногами. Она не знала, был ли человек с пистолетом безумным или жестоким. То, что он был фанатиком, в этом она была убеждена.

Из уголков глаз выскользнули две слезинки и покатились по щекам. Когда она прошептала, ее дыхание покрыло легким туманом плексиглас иллюминатора:

– Тор, дорогой мой, пожалуйста, возвратись оттуда живым.

«Джетстрим» вновь отвернул в сторону и начал постепенно снижаться в сторону Схидама.

Висевший в нескольких милях над ним «Нимрод» наблюдал, как он удалялся.

– Кто это был? – спросил оператор радарной установки, ни к кому, собственно, не обращаясь.

– Что кто? – переспросил оператор сонара, которому нечего было делать.

– Небольшой частный самолет только что пролетел над «Фреей», посмотрел и полетел в Роттердам, – сказал спец по радарам.

– Наверно, владелец решил проверить, на месте ли его собственность, – отозвался со своего места возле радиопередатчика всезнайка-радист.

На борту «Фреи» двое часовых, прищурив глаза, наблюдали за удалявшейся серебряной точкой, которая высоко над их головами двигалась на восток в сторону голландского побережья. Они не стали докладывать об этом своему командиру: самолет летел значительно выше 10 000 футов.

Заседание западногерманского кабинета министров началось вскоре после трех часов пополудни в резиденции канцлера, председательствовал, как обычно, Дитрих Буш. Он сразу же по своему обыкновению приступил к делу.

– Давайте проясним для себя с самого начала: на этот раз мы имеем дело не с Могадишо. Перед нами не немецкий самолет с немецким экипажем и немецкими в основной своей массе пассажирами на борту, который бы стоял на взлетно-посадочной полосе в месте, чьи власти были бы готовы сотрудничать с нами. Это – шведское судно с норвежским капитаном и находится оно в международных водах; на нем – команда из пяти стран, включая граждан США, принадлежащий американцу груз, застрахованный британской компанией, а уничтожение судна поразит побережье по крайней мере пяти прибрежных государств, включая и нас. Итак, министр иностранных дел?

Хаговитц проинформировал своих коллег о том, что он уже получил вежливые запросы от Финляндии, Норвегии, Швеции, Дании, Голландии, Бельгии, Франции и Великобритании в отношении того, какое решение примет федеральное правительство: в конце концов, именно они держали в своих руках Мишкина и Лазарева.

– Они были достаточно тактичны, чтобы не оказывать давление на принимаемое нами решение, но у меня нет ни малейших сомнений, что они самым негативным образом воспримут наш отказ отослать Мишкина и Лазарева в Израиль, – заявил он.

– Только начни уступать шантажу террористов, и этому не будет конца, – встрял министр обороны.

– Дитрих, много лет назад мы уступили в деле Петера Лоренца и поплатились потом за это. Те же самые террористы, которых мы освободили, потом вернулись и вновь развернули здесь свою деятельность. В Могадишо мы приняли их вызов и победили, после похищения Шлеера мы вновь приняли их вызов, в результате получили на руки труп. Но это-то были, по крайней мере, чисто немецкие дела. А это – нет. Ставкой в игре служат жизни не немецких граждан, собственность – также не немецкая. Более того, угонщики, сидящие теперь в Берлине, не из немецкой террористической группы. Они – евреи, которые пытались сбежать из России единственным способом, который им был известен. Честно говоря, мы стоим перед чертовски трудной дилеммой, – резюмировал Хаговитц.

– А есть вероятность того, что это – просто блеф, попытка обвести вокруг пальца: что на самом деле они не могут уничтожить «Фрею» и убить ее экипаж? – поинтересовался кто-то.

Министр внутренних дел отрицательно покачал головой.

– Мы не можем делать на это ставку. Фотографии, которые нам только что доставили англичане, изображают вооруженных и одетых в маски людей, которые выглядят достаточно убедительно. Я передал их главе ГСГ-9, чтобы получить его мнение на этот счет. Однако проблема заключается в том, что у них нет опыта в подходе к кораблю, обеспеченному круговой – как под водой, так и над водой, – защитой при помощи радаров и сонаров. В данном случае потребуются аквалангисты.

Под ГСГ-9 он имел в виду отлично подготовленных западногерманских коммандос, набранных из пограничной охраны, которые за пять лет до этого штурмом взяли в Могадишо угнанный самолет.

В течение часа продолжался спор: то ли уступить требованиям террористов ввиду международного резонанса в случае отказа и каких-либо последующих жертв, получив в результате неизбежный шквал протестов от Москвы, то ли отказаться и проконсультироваться с английскими союзниками относительно возможности штурма «Фреи». Казалось, начала превалировать компромиссная точка зрения: принять тактику затягивания, выигрывая время и проверяя решимость террористов. В пятнадцать минут пятого в дверь тихо постучали. Канцлер Буш нахмурился – он не любил, когда его перебивали.

– Herein,[129] – позвал он.

В комнату зашел референт и что-то настойчиво зашептал канцлеру на ухо. Глава федерального правительства посерел.

– Du lieber Gott[130] – прошептал он.

Когда легкомоторный самолет – позднее выяснили, что это была частная «Сессна», зафрахтованная в аэропорту Ле Туке на северном побережье Франции, – начал приближаться к цели, его одновременно заметили в трех разных зонах контроля за движением самолетов: в Хитроу, Брюсселе и Амстердаме. Он летел строго на север по направлению к «Фрее» на высоте 5000 футов, когда его обнаружили радары. Эфир заполнился торопливой скороговоркой:

– Неопознанный легкомоторный самолет с координатами… дайте свое обозначение и поворачивайте обратно. Вы приближаетесь к запретной зоне…

С ним пытались связаться по-французски и по-английски, потом перешли на голландский. Никакого эффекта. Пилот либо отключил рацию, либо пользовался другой волной. Радисты в наземных диспетчерских службах стали лихорадочно накручивать тумблеры настройки, пытаясь поймать нужную частоту.

Кружившийся в небесах «Нимрод» захватил самолет на экране своего радара и попытался связаться с ним.

На борту «Сессны» пилот в отчаянии повернулся к своему пассажиру:

– Они отберут у меня лицензию, – проревел он. – Они там, внизу, словно с ума спятили.

– Отключись, – прокричал ему в ответ пассажир. – Не беспокойся, ничего не случится. Ты их просто не слышал, о'кей?

Пассажир крепче сжал фотокамеру и отрегулировал телеобъектив. После этого он стал наводить аппарат на приближавшийся танкер.

На форпике корабля напрягся часовой в маске: он прищурился, защищая себя от солнечных лучей, которые светили теперь с юго-запада. Самолет приближался с юга. Посмотрев на него в течение нескольких секунд, он вытащил переносную рацию из своей куртки и возбужденно произнес в нее несколько слов.

На мостике сообщение выслушал один из его коллег, который всмотрелся сквозь панорамное стекло, после чего поспешил выскочить наружу. Здесь он также мог слышать звук приближающегося самолета. Он вновь заскочил в рубку, разбудил спящего напарника, прокричав ему по-украински несколько команд. Тот сломя голову помчался вниз по лестнице к каюте капитана. Добежав до нее, он постучал несколько раз.

Внутри каюты Тор Ларсен и Андрий Драч, которые выглядели теперь, спустя двенадцать часов после начала событий, несколько неряшливо и небрито, по-прежнему сидели за разделявшим их столом, а украинец, как и раньше, держал пистолет вблизи своей правой руки. Всего в каком-то футе от него был мощный транзисторный приемник, сообщавший последние новости. По его команде в каюту зашел подчиненный в маске, который заговорил по-украински. Командир нахмурился и приказал заменить его в каюте.

Дрейк быстро вышел из каюты и поспешил на мостик. Пока он бежал, он успел натянуть свою черную маску. С мостика он посмотрел вверх на «Сессну», которая на высоте 1000 футов облетела «Фрею» один раз и вновь повернула на юг, постепенно набирая высоту. Когда самолет совершал поворот, на солнце блеснул телескопический объектив, нацеленный на него.

Внутри самолета фотограф, работавший по договору с разными издательствами, не смог сдержать восторга:

– Это просто фантастика, – прокричал он пилоту. – Такая сенсация. Парни из журналов отдадут все, даже правую руку, чтобы заполучить эти снимки.

Андрий Драч возвратился в рубку, где быстро отдал несколько приказаний. По «уоки-токи» он приказал часовому, находившемуся на носу корабля, оставаться на месте. Того, который дежурил на мостике, он послал вниз, чтобы тот привел двух человек, которые пользовались моментом, чтобы немного поспать. Когда все трое вернулись на мостик, он отдал еще несколько команд. Когда он вернулся в каюту, то не стал отпускать своего подручного.

– По-моему, пришло время показать этим глупым ублюдкам, засевшим там, в Европе, что я не шучу, – сообщил он Тору Ларсену.

Пять минут спустя оператор фотооборудования на «Нимроде» вызвал по внутренней связи своего капитана.

– Там внизу что-то происходит, командир.

Командир эскадрильи Лэтхэм оставил свое место в носовой части самолета и перешел в центр, где на дисплее появлялось изображение того, что фотографировали камеры. По палубе «Фреи» шли два человека, оставляя позади себя огромную стену надпалубной постройки, – впереди была только длинная пустынная палуба. Тот, что шел сзади, был одет во все черное с ног до головы и держал в руках автомат. Шедший впереди был одет в теннисные туфли, брюки и нейлоновую куртку с капюшоном, на спине которой были три поперечные полосы черного цвета. Капюшон он надел на голову, защищаясь от прохладного ветра, гулявшего по палубе.

– Похоже, сзади – террорист, а впереди – моряк, – заметил оператор фотооборудования.

Лэтхэм кивнул. Он не мог видеть изображение в цвете – его дисплей был черно-белым.

– Приблизь-ка их, – велел он, – и передавай.

Камера увеличивала изображение до тех пор, пока на дисплее в рамке не оказалось сорок футов фордека, – прямо в центре шли оба человека.

Капитан Тор Ларсен мог все это видеть в цвете. Не веря глазам, он всматривался через широкие передние окна своей каюты. Сзади него, на значительном удалении, держался часовой с нацеленным прямо ему в спину автоматом.

Пройдя половину фордека, второй, одетый в черное человек, который на расстоянии казался не больше спички, поднял автомат и направил его на шедшего впереди. Даже сквозь остекление можно было услышать короткую очередь. Одетая в красную утепленную куртку фигура выгнулась, словно ее ударили в спину, и, раскинув руки, упала, перекатившись один раз через спину, прежде чем замереть, неестественно согнувшись и наполовину скрывшись за смотровой площадкой.

Тор Ларсен медленно прикрыл глаза. Когда бандиты захватили танкер, в желтовато-коричневые брюки и ярко-красную ветровку с тремя черными полосами на спине был одет его третий помощник, американец датского происхождения Том Келлер. Ларсен прижал голову к тыльной стороне ладони, которой он оперся о стекло. Потом он выпрямился, повернулся к человеку, которого он знал под именем Свобода, и пристально посмотрел на него.

Андрий Драч не стал отводить глаза.

– Я их предупреждал, – гневно заявил он. – Я сказал им очень четко, что произойдет, а они думали, что могут играть с нами в игры. Теперь они понимают, что не могут.

Через двадцать минут фотографии, на которых была изображена последовательность событий, произошедших на палубе «Фреи», стали выходить из специальной машины в самом центре Лондона. Еще через двадцать минут словесные подробности происшедшего стали поступать по телетайпу в резиденцию федерального канцлера в Бонне. Было 4.30 пополудни.

Канцлер Буш устало посмотрел на свой кабинет.

– С сожалением вынужден вас проинформировать, – сказал он, – что час назад какой-то частный самолет, который, по всей видимости, хотел сделать снимки «Фреи» с близкого расстояния, подлетел к танкеру на высоте около тысячи футов. Десять минут спустя террористы вывели до середины палубы одного из членов команды и, прямо под камерами английского «Нимрода», который кружится над ними, казнили его. Его тело сейчас лежит наполовину скрытое смотровой площадкой, наполовину открытое всем ветрам.

В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Можно установить его личность? – тихо спросил один из министров.

– Кет, его лицо было скрыто капюшоном куртки.

– Ублюдки, – вырвалось у министра обороны. – Теперь по всей Скандинавии сердца будут сжиматься в тридцати семьях, вместо одной. Они прямо нож к горлу подставляют.

– После того, что произошло, также будут вести себя и четыре правительства скандинавских стран, и мне придется что-то отвечать их послам, – сказал Хаговитц. – По-моему, у нас просто не осталось иного выбора.

Когда подсчитали голоса, большинство оказалось за предложение Хаговитца: он проинструктирует германского посла в Израиле, чтобы тот добился немедленной аудиенции у израильского премьера и попросил его от имени немецкого правительства дать гарантию, которую добиваются террористы. После этого – если она будет дана, – федеральное правительство объявит, что оно сожалеет, но у него нет иного выбора: чтобы избавить от дальнейших страданий невинных мужчин и женщин за пределами Западной Германии, оно вынуждено освободить Мишкина и Лазарева и отправить их в Израиль.

– Террористы дали израильскому премьеру время только до полуночи, чтобы он объявил о своей гарантии, – сказал канцлер Буш. – А нам – до рассвета, чтобы мы посадили угонщиков в самолет. Мы придержим наше объявление до тех пор, пока не согласится Иерусалим. В любом случае, без него нам не обойтись.

В 5 часов пополудни сменили часовых. Людям, которые провели на верхушке трубы и полубаке целых десять часов, теперь позволили, совершенно продрогшим, вернуться в тепло, чтобы принять пищу и поспать. На ночной вахте их сменили другие, оснащенные переносными рациями и мощными электрическими фонарями.

Согласно договоренности, достигнутой между затронутыми странами-союзницами по НАТО, «Нимрод» Королевских ВВС остался единственным самолетом, который завис высоко в небе над «Фреей», совершая бесконечное кружение, наблюдая и отмечая все изменения, отсылая снимки к себе на базу всякий раз, когда было что показать. С базы фотографии неизменно отправляли в Лондон, а оттуда – в столицы соответствующих государств.

Соглашение союзников о «Нимроде» не касалось надводных кораблей. Каждое прибрежное государство пожелало иметь непосредственно на месте событий собственного наблюдателя из военно-морского флота. Когда заканчивался день и начинался вечер, с юга осторожно подкрался и встал на якорь ровно в пяти морских милях от «Фреи» французский легкий крейсер «Монкальм». С севера от Фризских островов подошел голландский ракетный фрегат «Бреда», остановившийся в шести морских милях к северу от беспомощного танкера. Вскоре к нему присоединился германский ракетный фрегат «Бруннер», легший в дрейф в пяти кабельтовых от своего коллеги. Колыхаясь на легкой волне, с обоих кораблей наблюдали за смутным силуэтом, просматривавшимся на самом краю южного горизонта.

Из шотландского порта Лита, в котором он находился с визитом вежливости, в море вышел корабль Ее Величества «Аргайлл», который встал на якорь к западу от «Фреи», когда на небе появилась первая звезда. Это был легкий крейсер класса ДЛГ (водоизмещением менее 6000 тонн), вооруженный несколькими батареями самонаводящихся ракет «корабль-корабль» Экосет. Установленные на нем современные газотурбинные и паровые двигатели давали возможность кораблю выйти в море по первому приказу; глубоко под его корпусом был скрыт компьютер, соединенный в системе «Дейталинк» с компьютером «Нимрода», который кружился над ними на высоте 15 000 футов в постепенно темневшем небе. Ближе к корме была возвышавшаяся на полметра площадка для вертолета «Уэстлэнд Уэссекс».

Военные корабли, окружившие «Фрею» с трех сторон, стали проводить непрерывное прослушивание при помощи сонаров подводного пространства вокруг нее, над водой океан стали обшаривать радарами. Прибавив к этому «Нимрод», зависший высоко в небе, «Фрея» была заключена в невидимое покрывало электронного наблюдения. В то время, как над английским побережьем готовилось зайти солнце, она по-прежнему безмолвно и неподвижно качалась на волнах.

В Западной Европе было пять часов, а в Израиле – семь, когда западногерманский посол запросил личную аудиенцию у премьера Беньямина Голена. Ему сразу же резонно заметили, что за час до этого начался священный день отдохновения – суббота и что, как набожный еврей, премьер отдыхает теперь у себя дома. Тем не менее, просьба была доведена до сведения премьера, так как и канцелярия премьер-министра, и он сам знали о том, что происходило в Северном море. Уже с 9.00, сразу же после сеанса связи с Тором Ларсеном, израильская разведслужба Моссад постоянно подпитывала Иерусалим информацией, а после предъявленных в полдень требований, которые непосредственно касались Израиля, было подготовлено несколько вариантов действий. Прежде чем в шесть часов вечера официально началась иудейская суббота, премьер Голен внимательно изучил представленные ему в виде документов варианты.

– Я не собираюсь прерывать Shabbat и ехать в официальную резиденцию, – известил он референта, который позвонил ему по телефону, сообщая о просьбе посла, – хотя и отвечаю сейчас по телефону. Кстати, до него мне тоже пришлось довольно-таки долго идти. Попросите посла, чтобы он навестил меня здесь.

Через десять минут автомобиль германского посольства подкатил к аскетически скромному домику премьера в пригороде Иерусалима. Когда посла провели внутрь, он сразу же выразил свои извинения.

После традиционного приветствия «Shabbat Shalom» посол сказал:

– Премьер-министр, я не стал бы ни за что беспокоить вас в день священного отдохновения субботу, но, по-моему, согласно канонам, дозволяется прерывать субботний отдых, если на карту поставлена жизнь человека.

Премьер Голен молча наклонил голову.

– Дозволяется, если жизнь человека находится в опасности, – признал он.

– В данном случае, как раз существует такая опасность, – сказал посол. – Вам, наверно, известно, что происходило в последние двенадцать часов на борту супертанкера «Фрея» в Северном море.

Премьеру это было более чем известно: он был серьезно озабочен, так как после полуденного объявления о требованиях террористов стало совершенно ясно, что они не могут быть палестинцами, а, напротив, могут оказаться еврейскими фанатиками. Однако его спецслужбам – внешней разведке Моссад и контрразведке Шерут Битахон, называемой по инициалам Шин Бет, – не удалось обнаружить ни малейших следов таких фанатиков: все известные находились на своих местах.

– Мне это известно, посол, и я присоединяюсь к соболезнованиям по поводу убитого моряка. Итак, чего хочет правительство Федеральной республики от Израиля?

– Премьер-министр, кабинет моей страны рассматривал данную проблему в течение нескольких часов. Хотя он и относится с отвращением к перспективе уступки на шантаж террористов, – и, должен заметить, если бы дело шло о чисто немецких делах, правительство было бы готово принять вызов, – но в данной ситуации оно полагает необходимым согласиться на выдвигаемые требования. Таким образом, просьба моего правительства заключается в том, чтобы Государство Израиль согласилось принять Льва Мишкина и Давида Лазарева, дав им гарантию, как того требуют террористы, что их не посадят под стражу и не вышлют.

Премьер Голен уже в течение многих часов обдумывал свой ответ на подобную просьбу, поэтому самапросьба его ничуть не удивила. В данном вопросе у него была прочная позиция. Его правительство представляло из себя прекрасно сбалансированную коалицию, и в глубине души он отдавал себе отчет в том, что многие – если не сказать, большинство, – из его народа были настолько разъярены продолжающимся преследованием евреев и их религии в СССР, что для них Мишкин и Лазарев не попадали в тот же класс террористов, что, скажем, банда Баадера-Майнхоф или ООП. Многие симпатизировали им в их желании сбежать, использовав для этого угон советского авиалайнера, и соглашались, что пистолет выстрелил в кабине самолета случайно.

– Вы должны понять две вещи, посол. Во-первых, хотя Мишкин и Лазарев, возможно, и являются евреями, но Государство Израиль ничего не имеет общего с их первоначальными преступлениями, а также с требованиями об их освобождении, которые теперь предъявляются.

«А если и террористы окажутся евреями, – подумал он, – кто же, интересно, этому поверит».

– Во-вторых, Государство Израиль непосредственно не затронуто возможной судьбой команды «Фреи», так же как и возможными последствиями в случае ее уничтожения. Шантажу и давлению подвергается сейчас не Государство Израиль.

– Мы это понимаем, премьер-министр, – согласился немец.

– Следовательно, если Израиль дает согласие принять двух этих людей, необходимо, чтобы всем было совершенно ясно, что он делает это по прямой просьбе федерального правительства.

Через пятнадцать минут детали были согласованы: Западная Германия публично оповестит о том, что она высказала просьбу Израилю по своей собственной инициативе. Сразу же после этого Израиль объявит, что он с неохотой дает согласие на эту просьбу. Вслед за этим Западная Германия сможет объявить об освобождении заключенных в 8.00 на следующее утро по среднеевропейскому времени. Объявления будут сделаны в Бонне и Израиле и синхронизированы с десятиминутным интервалом. Сделаны они должны были быть ровно через час. В Израиле в этот момент было семь тридцать, в Европе – половина шестого.

По всему континенту на улицы выплеснулись последние выпуски дневных газет, которые жадно расхватывались публикой численностью 300 000 000 человек, которая с самого утра с нетерпением ожидала последних известий о разыгравшейся драме. Кричащие заголовки сообщали об убийстве неизвестного моряка и аресте французского независимого фотографа и пилота сразу же после их приземления в Ле Туке.

В бюллетенях последних известий, переданных по радио, сообщалось, что западногерманский посол в Израиле посетил премьера Голена в его частном доме во время священной субботы и после двадцати минут пребывания там вышел. Никаких сведений о встрече не приводилось, что давало обильную почву для спекуляций на этот счет. Телевизионщики из кожи лезли, снимая всех, кто был готов позировать им, и тех немногих, кто предпочитал оставаться в тени. Последние были теми, кто знал, что происходит. Никаких фотографий тела погибшего моряка, сделанных с «Нимрода», в прессе не появилось, – власти об этом позаботились.

Ежедневные газеты, готовя гранки, которые должны были быть запущены в печать в полночь, держали первые страницы в резерве на тот случай, если последует какое-нибудь заявление из Иерусалима или Бонна, либо на случай еще одного сеанса связи с «Фреей». Внутренние страницы были заполнены глубокомысленными рассуждениями о самой «Фрее», ее грузе, последствиях утечки нефти, спекуляциями на тему личности террористов, а также редакционными статьями, в которых настоятельно убеждали в необходимости освобождения обоих угонщиков.

Спокойные и благоухающие ароматами сумерки завершали великолепный весенний день, когда сэр Джулиан Флэннери завершил свой доклад премьер-министру в ее резиденции на Даунинг-стрит, 10. Несмотря на свою сжатую форму, он давал полное представление о проблеме и был образцом составления подобных документов.

– Итак, сэр Джулиан, мы обязаны признать, – сказала она наконец, – что они действительно существуют, что они, несомненно, полностью овладели «Фреей», что они в состоянии ее разрушить и затопить, что они ни перед чем не остановятся, наконец, что финансовые, экологические и человеческие потери представляют из себя катастрофу небывалых масштабов.

– Да, мэм, хотя это и может казаться наиболее пессимистичным из всех возможных выводов, но мы в комитете по чрезвычайным ситуациям полагаем, что было бы опрометчиво рассматривать ее с большим спокойствием, – ответил ее начальник канцелярии.

– Были замечены всего четверо: двое часовых и их замена. Мы полагаем, что еще один должен быть на мостике, один для наблюдения за пленниками и, наконец, командир, – таким образом, получаем минимум семь человек. Их может оказаться недостаточно, чтобы остановить вооруженную группу захвата, но мы не можем на это рассчитывать. У них может не оказаться на борту динамита, его может быть слишком мало или они разместили его не в тех местах, но на это мы также не можем рассчитывать. Их детонатор может не сработать, возможно, у них нет дублирующего устройства, но на это мы не можем рассчитывать. Возможно, они не готовы пойти на смерть других моряков, но и на это мы не можем рассчитывать. Наконец, они могут быть не готовы на самом деле взорвать «Фрею» и погибнуть вместе с ней, но на это мы также не можем рассчитывать. Ваш комитет полагает неверным предполагать что-то, что менее вероятно, а следовательно, ошибочно.

На столе зазвенел телефон, связывающий ее с личным секретарем, и она подняла трубку. Когда она положила ее на место, у нее на губах появилась широкая улыбка.

– Кажется, в конце концов мы сможем избежать катастрофы, – сообщила она сэру Джулиану. – Западногерманское правительство только что объявило о том, что оно обратилось с просьбой к правительству Израиля. Израиль ответил, что он дает согласие на немецкую просьбу. Бонн сразу же отреагировал сообщением о том, что завтра утром в восемь часов они освободят этих двух человек.

В этот момент было без двадцати семь.

Та же самая новость прозвучала по транзисторному приемнику, стоявшему на столе в каюте капитана Тора Ларсена. Постоянно держа его в поле зрения, Дрейк за час до этого включил освещение и задернул занавески. Каюта была прекрасно освещена, в ней было тепло и, казалось бы, почти весело. Кофейный агрегат опорожнялся и заполнялся уже пять раз. Вот и сейчас вода в нем по-прежнему пузырилась. Оба – и моряк, и фанатик – были покрыты щетиной и чертовски устали. Но один из них был переполнен горем, оплакивая смерть друга, а второй чувствовал себя триумфатором.

– Они согласились, – сказал Дрейк. – Я так и знал. Ставка была чересчур высока, последствия – слишком печальны.

Казалось бы, Тор Ларсен мог почувствовать облегчение при известии о скором освобождении своего корабля, но внутри него бушевала такая ненависть, что даже это не могло его смягчить.

– Пока еще ничего не закончилось, – проворчал он.

– Закончится – и скоро. Если моих друзей освободят в восемь, в Тель-Авиве они будут где-то к часу дня – самое позднее к двум. Приплюсуем сюда еще час для подтверждения их личности и оповещения об этом по радио: значит, завтра к трем-четырем часам мы будем об этом знать. Когда стемнеет, мы вас оставим в целости и сохранности.

– За исключением Тома Келлера, который лежит вон там, – взорвался норвежец.

– Я сожалею об этом. Но демонстрация серьезности наших намерений была необходима. Они не оставили мне выбора.

Просьба советского посла была совершенно необычна, более того, ее настоятельно повторили. Представляя вроде бы революционную страну, советские послы обычно тщательно соблюдают дипломатический этикет, разработанный первоначально на Западе капиталистическими странами.

Дэвид Лоуренс дважды переспросил по телефону, не сможет ли посол Константин Киров переговорить с ним, государственным секретарем США. Киров ответил, что его сообщение предназначено для президента Мэтьюза лично, что оно имеет чрезвычайно срочный характер, и наконец, в нем содержатся вопросы, которые Председатель Верховного Совета Максим Рудин хотел бы довести до сведения президента Мэтьюза.

Президент Мэтьюз согласился принять Кирова, и вскоре, когда наступило обеденное время, на территорию Белого дома въехал длинный черный лимузин с эмблемой серпа и молота.

В Европе в этот момент было без пятнадцати семь, а в Вашингтоне – только без четверти два. Посла сразу же проводили в Овальный кабинет, где его встретил заинтригованный президент. Началось с соблюдения положенных формальностей, но мысли всех присутствующих были сосредоточены не на этом.

– Господин президент, – заявил Киров, – я получил личное указание от Председателя Максима Рудина попросить вас об этой срочной встрече. Я должен сообщить вам без каких-либо изменений его личное послание. Вот оно:

«В том случае, если угонщики и убийцы Лев Мишкин и Давид Лазарев будут освобождены из тюрьмы и отпущены на свободу, СССР не сможет подписать после этого и вообще никогда Дублинский договор. Советский Союз откажется от этого договора наотрез».

Президент Мэтьюз пораженно уставился на советского посланца. Прошло несколько секунд, прежде чем он наконец заговорил.

– Вы имеете в виду, что Максим Рудин вот так просто порвет его на клочки?

Киров стоял, словно аршин проглотил: он принял самую официальную позу, на какую только был способен.

– Господин президент, это – первая часть послания, которую мне велели передать вам. Во второй части говорится, что, в случае обнародования его содержания, со стороны Советского Союза последует та же самая реакция.

Когда он ушел, Уильям Мэтьюз беспомощно повернулся к Лоуренсу.

– Дэвид, что, черт подери, происходит? Мы не сможем вот так запросто, угрозами заставить немецкое правительство изменить свое решение, не сообщив им причину.

– Господин президент, мне кажется, что вам придется поступить именно так. В этом отношении Максим Рудин только что не оставил вам иного выбора.

Глава 14

С 19.00 до утра

Президент Мэтьюз сидел совершенно уничтоженный внезапностью и жестокостью советской реакции. Он ожидал прихода директора ЦРУ Роберта Бенсона и своего советника по вопросам национальной безопасности Станислава Поклевского, за которыми срочно послали.

Когда оба присоединились к нему и госсекретарю в Овальном кабинете, Мэтьюз объяснил, какая ноша свалилась ему на плечи после визита посла Кирова.

– Что, дьявол бы их побрал, они замышляют? – взорвался президент.

Никто из его трех главных советников не мог сразу же ответить. Было сделано несколько предположений, в частности: Максим Рудин встретился с отпором внутри Политбюро и не может продолжать идти в направлении, предусмотренном Дублинским договором, а дело «Фреи» – всего лишь предлог для того, чтобы отказаться от подписания.

Эта идея быта единодушно отвергнута: без договора Советский Союз не получит ни грамма зерна, а оно у них быстро подходило к концу. Кто-то предположил, что мертвый пилот Аэрофлота, капитан Руденко, – что-то вроде потери лица, что не сможет переварить Кремль. От этого также отказались: международные договоры не кидают псу под хвост из-за каких-то мертвых пилотов.

Через час директор ЦРУ суммировал чувства всех собравшихся в кабинете.

– Все это просто не имеет смысла, но тем не менее какой-то смысл в этом обязательно должен быть. Максим Рудин не стал бы вести себя как сумасшедший, если бы у него не было какой-то веской причины – причины, которая нам неизвестна.

– Это все равно не уводит нас от этих двух ужасных альтернатив, – сказал президент Мэтьюз. – Мы либо позволяем освобождению Мишкина и Лазарева идти своим чередом, забросив на свалку самый важный договор по разоружению, который у нас был за целое поколение, с перспективой войны в этом же году, либо мы используем наше влияние для того, чтобы заблокировать их освобождение, подвергнув Западную Европу самой страшной экологической катастрофе, какую они когда-либо переживали.

– Нам надо найти третий вариант, – предложил Дэвид Лоуренс. – Но, разрази меня гром, где?

– Есть только одно место, где мы сможем что-то найти, – ответил Поклевский. – В Москве. Ответ лежит где-то в самой Москве. Я не думаю, что мы сможем грамотно сформулировать нашу политику, направленную на то, чтобы избежать обеих этих катастроф, если только не узнаем, почему Максим Рудин отреагировал таким образом.

– То есть, вы намекаете на «Соловья», – перебил его Бенсон. – Но у нас просто нет времени. Здесь речь идет не о неделях, и даже не о днях. В нашем распоряжении какие-то часы. По-моему, господин президент, вам надо попытаться переговорить лично с Максимом Рудиным по прямой линии связи. Спросите его напрямую, как президент президента, почему он занимает такую позицию в связи с какими-то двумя еврейскими угонщиками.

– А если он откажется назвать свою причину? – возразил Лоуренс. – Он мог бы сообщить свою причину через Кирова. Или послать личное письмо…

Президент Мэтьюз решился.

– Я вызываю Максима Рудина, – сообщил он. – Но если он не ответит на мой звонок или откажется дать мне какое-нибудь объяснение, нам придется предположить, что он сам находится под невыносимым давлением от людей из его собственного окружения. Поэтому, пока я ожидаю этого звонка, я собираюсь посвятить миссис Карпентер в тайну того, что здесь только что произошло, и попросить ее о помощи, использовав сэра Найджела Ирвина и «Соловья». В качестве последнего средства я позвоню канцлеру Бушу в Бонн и попрошу его дать мне дополнительное время.

Когда звонивший попросил Людвига Яна лично, телефонистка на коммутаторе в тюрьме Тегель уже собиралась было отключить звонившего: было множество звонков от журналистов, которые пытались переговорить с офицерами тюремной службы, чтобы выудить у них хоть какие-то детали о Мишкине и Лазареве. Поэтому телефонистка получила строгое указание: никаких звонков.

Но когда звонивший представился как двоюродный брат Яна и сообщил, что на следующий день Ян должен был присутствовать на свадьбе его дочери, телефонистка смягчилась. Семейные дела – это совсем другое дело. Она соединила звонившего с кабинетом Яна.

– Думаю, вы меня помните, – известил Яна голос.

Офицер помнил его великолепно – русский с глазами лагерного надзирателя.

– Вы не должны были звонить мне сюда, – хрипло прошептал он. – Я ничем не могу вам помочь. Стража утроена, смены поменялись. Я теперь нахожусь на постоянном дежурстве, прямо здесь и сплю, у себя в кабинете. До дальнейших указаний – такой мы получили приказ. К тем двоим сейчас не приблизиться.

– Вам лучше придумать какой-нибудь предлог для того, чтобы выйти к нам на часок, – холодно сказал полковник Кукушкин. – В четырехстах метрах от служебного входа есть один бар. – Он сообщил название и адрес этого бара. Яну он не был известен, но он знал эту улицу. – Через час, – произнес голос в телефонной трубке, – иначе… – Послышался щелчок.

В Берлине было восемь вечера, и уже довольно темно.

Английский премьер-министр ужинала вдвоем с мужем в личных апартаментах на Даунинг-стрит, 10, когда ее известили, что с ней хочет переговорить по телефону президент Мэтьюз. Она едва успела вернуться к себе в кабинет, когда поступил звонок. Оба главы правительства знали друг друга превосходно и успели встретиться с десяток раз с тех пор, как первая английская женщина-премьер пришла к власти. Лицом к лицу они обращались друг к другу по имени, но через Атлантику, – хотя линия связи и была сверхзащищена от подслушивания, но осуществлялась официальная запись для стенограммы, – итак, через Атлантику они обращались друг к другу официально.

Тщательно подбирая слова, президент Мэтьюз рассказал о послании, полученном от Максима Рудина в Вашингтоне при посредничестве советского посла.

Джоан Карпентер была ошеломлена.

– Но, Боже мой, почему? – только и смогла она вымолвить.

– В том-то и проблема, мэм, – донесся через Атлантику южный гнусавый выговор. – Этому нет объяснения. Никакого. И еще две вещи. Посол Киров известил меня, что, в случае обнародования содержания рудинского послания, к Дублинскому договору будут применены те же самые меры. Могу я рассчитывать на ваше благоразумие?

– Безусловно, – ответила она. – И второе?

– Я попытался связаться с Максимом Рудиным по «горячей линии». Но до него невозможно добраться. Из этого я вынужден сделать вывод о том, что у него проблемы прямо в сердце Кремля, и он не может говорить о них. Честно говоря, это ставит меня в совершенно невозможное положение. Но в одном я непоколебимо убежден: я не могу допустить, чтобы договор был уничтожен. Он имеет слишком важное значение для всего западного мира. Я обязан драться за него. Я не могу допустить, чтобы двое угонщиков, которые сидят в берлинской тюрьме, превратили его в клочок бумаги, так же как не могу позволить, чтобы банда террористов на танкере в Северном море развязала между Востоком и Западом вооруженный конфликт, который неминуем после всего этого.

– Я с вами полностью согласна, господин президент, – заявила, сидя за своим письменным столом в Лондоне, британский премьер. – Что вы хотите от меня? По-моему, вы обладаете большим влиянием на канцлера Буша, чем я.

– Дело не в этом, мэм. Меня интересуют две вещи. У нас есть кое-какая информация о тех последствиях, которые ожидают Европу, если «Фрея» взлетит на воздух, но у вас, по всей видимости, ее значительно больше. Мне необходимо знать все возможные последствия и варианты на тот случай, если террористы на борту пойдут на самое худшее.

– Да, – сказала миссис Карпентер, – сегодня наши люди весь день проводили тщательное изучение конструкции корабля, его груза, шансов на ограничение ущерба в случае утечки нефти и так далее. Пока что мы не рассматривали идею его штурма, но теперь придется. Вся информация, которой мы располагаем по данному вопросу, будет отправлена вам в течение часа. Что-нибудь еще?

– Теперь самое трудное, и я даже не знаю, как попросить об этом, – сказал Уильям Мэтьюз. – По нашему мнению, должно быть какое-то объяснение поведения Рудина, и пока мы его не узнаем, мы так и будем блуждать в потемках. Если я собираюсь успешно справиться с этим кризисом, мне необходимо увидеть хоть какой-то просвет. Мне необходимо знать, чем это объясняется. Я должен знать, существует ли третий вариант. Я хотел бы, чтобы вы попросили ваших людей в последний раз задействовать «Соловья», чтобы получить для меня этот ответ.

Джоан Карпентер погрузилась в раздумья: ее политика всегда заключалась в том, чтобы не вмешиваться в то, как сэр Найджел Ирвин руководит своей службой. В отличие от нескольких своих предшественников она сразу же отказалась копаться в делах разведывательного ведомства для удовлетворения своего любопытства. После прихода к власти она удвоила бюджеты, которыми располагали оба директора спецслужб, – и СИС, и МИ-5, назначила на эти должности профессионалов и не ошиблась: она была вознаграждена их непоколебимой лояльностью. Полностью полагаясь на эту лояльность, она надеялась, что ей не придется в них разочароваться. И ни один из них ее не подвел.

– Сделаю, что смогу, – наконец ответила она. – Но мы с вами говорим о том, что находится в самом центре Кремля, и дело должно быть решено в течение каких-то часов. Если это возможно, все будет сделано. Даю вам в этом мое слово.

Когда телефонная трубка возвратилась на рычаг аппарата, она зашла к своему мужу, чтобы сообщить о том, чтобы он ее не ждал: она будет работать в своем кабинете всю ночь. Она попросила, чтобы из кухни ей принесли чашку кофе. Когда практическая сторона дела была решена, она вызвала к себе на дом сэра Джулиана Флэннери, сообщив ему по открытой линии связи только то, что возник еще один кризис, поэтому ему необходимо срочно возвратиться в резиденцию премьера. Следующий звонок был сделан уже по линии спецсвязи: она позвонила дежурному офицеру в штаб-квартире «фирмы». Она попросила немедленно, независимо от того, где он находился, связаться с сэром Найджелом Ирвином и велеть ему сразу же явиться на Даунинг-стрит, 10. Чтобы скоротать время, ожидая своих помощников, она включила стоявший в кабинете телевизор и как раз попала на начало девятичасового выпуска новостей Би-Би-Си – длинная ночь началась.

Людвиг Ян проскользнул в кабинку и присел, стирая со лба легкую испарину. Русский, сидевший напротив за столом, холодно посмотрел на него. Пухлощекий надзиратель не знал, что бесстрашный русский борется в этот момент за свою собственную жизнь – тот не собирался рассказывать об этом на каждом углу.

Он бесстрастно выслушал Яна, который торопливо рассказал о новой процедуре, введенной сегодня в два часа пополудни. Вообще говоря, у него не было никакого дипломатического прикрытия: он скрывался на одной из западноберлинских конспиративных квартир ССД в качестве гостя своих восточногерманских коллег.

– Итак, вы видите, – заключил Ян, – что я ничего не могу поделать. Я никак не смогу провести вас в этот коридор. Там все время – и днем и ночью – находятся на дежурстве три человека как минимум. Каждый раз, когда кто-нибудь входит в этот коридор, необходимо показывать пропуск, даже мне, а ведь мы все знаем друг друга в лицо. Мы работаем друг с другом в течение многих лет. Ни одному новому человеку не удастся пройти туда без предварительной проверки по телефону у начальника тюрьмы.

Кукушкин медленно кивнул. Ян почувствовал, как в груди у него постепенно отпускает: они отпустят его, оставят его в покое и ничем не повредят его семье. Для него все закончено.

– Но вы-то, конечно, заходите в этот коридор, – сказал русский. – И можете зайти в камеры.

– Да, конечно, я ведь обервахмистр. Через определенные промежутки времени мне надо проверять, все ли с ними в порядке.

– Ночью они спят?

– Может быть. Они услышали об этом деле в Северном море. Вскоре после полуденных новостей у них отобрали их радиоприемники, но один из заключенных, сидевших в одиночке в этом же коридоре, успел крикнуть им об этом, прежде чем весь коридор успели освободить от всех остальных заключенных. Может быть, они будут спать, а может и нет.

Русский мрачно кивнул.

– Тогда, – сказал он, – тебе придется сделать эту работу самому.

У Яна отвалилась челюсть.

– Нет, нет, – залепетал он. – Вы не понимаете. Я не могу воспользоваться пистолетом. Я не смогу убить их.

Вместо ответа русский выложил на стол две гладкие трубки, напоминающие авторучки.

– Никакого пистолета, – ответил он. – Вот эти штуки. Поднесете вот этим открытым концом на несколько сантиметров ко рту или носу спящего. На этой стороне нажмете на кнопку – вот здесь. Смерть наступит через три секунды. Вдыхание паров цианистого калия вызывает мгновенную смерть. Через какой-то час симптомы идентичны обычному инфаркту. Когда сделаете дело, закроете камеры, возвратитесь в служебное помещение, тщательно протрете трубки и засунете их в шкафчик к какому-нибудь надзирателю, который также имеет доступ к этим камерам. Все очень просто – и никаких следов. Вас никто даже не заподозрит.

Кукушкин выложил на стол перед окаменевшим от ужаса старшим надзирателем современную модификацию тех же самых газовых пистолетов, при помощи которых отдел «мокрых дел» КГБ ликвидировал двух лидеров украинских националистов – Степана Бандеру и Льва Ребета за два десятилетия до этого в Германии. Принцип действия остался таким же простым, но эффективность поражения увеличилась благодаря проведению дальнейших исследований. Внутри трубок помещались стеклянные ампулы с синильной кислотой. Спускное устройство нажимало на пружину, приводящую в действие боек, который разбивал стекло. Одновременно кислота начинала испаряться под действием сжатого воздуха, находившегося во втором отделении трубки, который начинал поступать также после нажатия на кнопку. Подталкиваемый сжатым воздухом газ выстреливался из трубки и окутывал дыхательные пути жертвы невидимым облаком. Час спустя предательский запах миндаля, который характерен для синильной кислоты, исчезал, мышцы у трупа вновь расслаблялись, и оставались все видимые симптомы сердечного приступа.

Конечно, никто бы не поверил двум инфарктам, случившимся одновременно у двух здоровых молодых людей, – поэтому наверняка будет проведено расследование. Газовые пистолеты, обнаруженные в шкафчике другого надзирателя, почти полностью изобличили бы его.

– Я… я не могу этого сделать, – прошептал Ян.

– А вот я смогу – и обязательно упеку всю твою семейку в лагерь куда-нибудь в Арктику до конца жизни, – прошипел русский. – Перед вами – простой выбор, герр Ян. Либо вы забудете на какие-то паршивые десять минут ваши колебания, либо всю жизнь будете казнить себя за то, что не спасли их. Подумайте об этом.

Кукушкин взял вялую ладонь Яна, положил на трубки и сжал ее в кулак.

– Подумайте об этом, – повторил он, – но только не слишком долго. После этого идите в камеры и делайте свое дело. И больше ничего.

Он выскользнул из кабинки и быстро удалился. Просидев как истукан несколько минут, Ян засунул трубки в карман плаща и возвратился в тюрьму Тегель. В полночь, которая должна была наступить через три часа, он должен был сменить начальника дневной смены. Ровно в час ночи он войдет к ним в камеры и сделает это – он знал, что у него не было иного выбора.

Когда небо оставили последние солнечные лучи, «Нимрод», круживший над «Фреей», перешел с дневной камеры типа Ф.126 на ночную Ф.135. В остальном все осталось по-прежнему: камера ночного видения, всматриваясь вниз своим инфракрасным объективом, могла различить почти все, что происходило внизу на расстоянии 15 000 футов. Если бы капитан «Нимрода» пожелал, он мог бы делать фотографии при помощи электронной вспышки, установленной на Ф.135, или включить самолетный прожектор мощностью в миллион свечей.

Камера ночного видения не смогла различить, что лежавшая навзничь почти целый день фигура в просторной куртке начала медленно двигаться, отползая под смотровую площадку, а под ее прикрытием – в сторону надпалубной постройки. Когда человек наконец перекинул тело через порог полуоткрытой двери и встал внутри, никто этого не заметил. На рассвете было сделано предположение, что тело сбросили в море.

Человек в анораке спустился вниз на кормовой балкон, потирая ладони и непроизвольно вздрагивая. В камбузе он нашел одного из своих коллег и взбодрил себя чашкой горячего кофе. После этого он поднялся на мостик, где переоделся в свою собственную одежду – черный комбинезон и свитер, в которых поднялся на борт.

– Черт, – бросил он с сильным американским акцентом человеку, стоявшему на мостике, – ты бы точно не промазал. Я чувствовал, как набивка холостых патронов стучала мне в спину по ветровке.

Дежуривший на мостике ухмыльнулся.

– Андрий велел сделать все, как надо, – ответил он. – Как видишь, сработало. Мишкин и Лазарев выходят из тюряги завтра утром в восемь утра. К полудню они будут в Тель-Авиве.

– Здорово, – присвистнул украинский американец. – Будем надеяться, что план Андрия по вывозу нас с этого корыта сработает так же, как и все остальное.

– Сработает, не волнуйся, – сказал второй. – Ты лучше одень-ка свою маску и снеси эту одежду назад тому янки из склада для красок. После этого немного можешь поспать. Ты заступаешь на вахту сегодня в шесть утра.

Не прошло и часа после того, как сэр Джулиан Флэннери переговорил наедине с премьер-министром, как он уже собирал вновь комитет по чрезвычайным ситуациям. Она объяснила ему причину, по которой изменилась ситуация, но об этом она сообщила только ему и сэру Найджелу Ирвину, а они будут молчать. Членам комитета достаточно было сообщить, что в соответствии с государственными интересами назначенное на рассвет освобождение Мишкина и Лазарева может быть отсрочено или отменено – это зависит от реакции немецкого канцлера.

Где-то в другом помещении Уайтхолла в это время по фототелеграфу прямо в Вашингтон страница за страницей передавали информацию о «Фрее», ее команде, грузе и опасностях, которыми грозило ее разрушение.

Сэру Джулиану везло: большая часть главных экспертов проживала в пределах часа езды от Уайтхолла. Большинство поймали в тот момент, когда они ужинали дома; ни одному не пришло в голову отправиться за город, двух вычислили в ресторанах, одного – в театре. К половине десятого вечера почти все вновь собрались в зале заседаний ЮНИКОРНа.

Сэр Джулиан объяснил, что теперь они обязаны предположить: ситуация переросла в нечто большее, чем просто тренировка, и превратилась действительно в серьезный кризис.

– Мы обязаны сделать предположение о том, что канцлер Буш согласится отсрочить их освобождение вплоть до прояснения кое-каких вопросов. В этом случае мы обязаны предусмотреть вероятность того, что террористы выполнят, по меньшей мере, первую свою угрозу – сбросить в море с «Фреи» часть нефти. Так, во-первых, нам необходимо решить, как мы сможем справиться с возможным выбросом двадцати тысяч тонн нефти, и, во-вторых, что мы будем делать, если эту цифру умножить в пятьдесят раз.

Картина, раскрывшаяся их глазам, была весьма мрачной: годы равнодушия со стороны общественности привели к недосмотру со стороны политиков, однако количество эмульгатора сырой нефти, находившегося в руках англичан, а также число специальных автомобилей для его доставки к месту загрязнения нефтью по-прежнему превышали соединенные усилия всех остальных европейских стран, взятых вместе.

– Нам придется также предположить, что большая часть этой ноши – ликвидации экологической катастрофы – падает на нас, – сказал специалист из лаборатории Уоррен Спрингс. – После катастрофы «Амоко Кадис» в 1976 году французы отказались принять нашу помощь, хотя наши эмульгаторы и средства были лучше их. Их рыбакам пришлось дорого заплатить за эту глупость. Старомодные средства очистки, которыми они пользовались вместо наших эмульгирующих концентратов, нанесли почти такое же токсическое загрязнение, как сама нефть. Вдобавок у них не было ни достаточного количества этих веществ, ни пригодных средств доставки. Они действовали так, словно собирались поразить спрута из игрушечного ружья.

– Не сомневаюсь, что в данном случае у немцев, голландцев и бельгийцев не будет никаких сомнений в отношении совместной операции, – сделал предположение представитель министерства иностранных дел.

– Тогда нам надо быть готовыми, – высказал свое мнение сэр Джулиан. – Какое количество у нас есть?

Доктор Хендерсон из Уоррен Спрингс продолжил свой рассказ:

– Самый лучший эмульгатор, находящийся в виде концентрата, сможет эмульгировать, то есть, разложить нефть на микроскопические шарики, что даст возможность бактериям, находящимся в окружающей среде, довершить ее уничтожение, – так вот, он сможет эмульгировать количество нефти, которое в двадцать раз превышает его собственный объем. Один галлон эмульгатора идет на двадцать галлонов сырой нефти. На складах у нас находится одна тысяча тонн.

– Хватит на ликвидацию нефтяного пятна при сбросе двадцати тысяч тонн, – констатировал сэр Джулиан. – Так, а как насчет миллиона тонн?

– Ни единого шанса, – мрачно заметил Хендерсон. – Ни малейшего шанса. Если мы запустим производство прямо сейчас, то сможем производить каждые четыре дня еще тысячу тонн эмульгатора. Для того, чтобы справиться с целым миллионом, нам потребуется пятьдесят тысяч тонн эмульгатора. И по правде говоря, эти маньяки в черных масках могут уничтожить всю морскую фауну в Северном море и Ла-Манше, а также загрязнить пляжи от Гулля до Корнуолла на нашем побережье и от Бремена до Шербура на противоположном берегу.

На некоторое время последовало всеобщее молчание.

– Давайте подумаем о первом выбросе, – тихо предложил сэр Джулиан. – О другом даже думать не хочется.

Комитет принял решение издать немедленное распоряжение о том, чтобы этой же ночью со склада в Гемпшире забрали весь эмульгатор до последнего остатка, реквизировали через министерство энергетики у нефтяных компаний автоцистерны, при помощи которых можно перевезти весь эмульгатор на восточное побережье, на открытую автостоянку в Лоустофте. Между тем собрать и направить туда же в Лоустофт все имеющиеся в распоряжении морские буксиры с распыляющими устройствами, включая сюда противопожарные корабли в Лондонском порту и аналогичные суда из Королевских ВМС. Была надежда, что к началу следующего дня вся флотилия будет стоять наготове в порту Лоустофта, загруженная эмульгатором.

– Если море останется спокойным, – сказал доктор Хендерсон, – пятно будет потихоньку дрейфовать на северо-восток от «Фреи», двигаясь в сторону Северной Голландии со скоростью около двух узлов. То есть у нас есть время. Когда направление волн сменится, пятно вновь станет дрейфовать обратно. Но если ветер усилится, оно сможет двигаться с большей скоростью в любом направлении, подталкиваемое им. Думаю, мы сможем справиться с выбросом двадцати тысяч тонн.

– Мы не можем двинуть суда за границу пятимильной зоны с трех сторон «Фреи», а также между ней и голландским побережьем, – привлек внимание собравшихся замначальника генштаба.

– Но мы сможем наблюдать за пятном с «Нимрода», – отпарировал полковник из Королевских ВВС. – Если оно выйдет за границу зоны, установленной вокруг «Фреи», ваши морячки смогут начать крутиться.

– Ну ладно, с угрозой загрязнения двадцатью тысячью тонн мы разобрались, – сказал представитель Форин Офиса. – А что после этого?

– Ничего, – ответил доктор Хендерсон. – После этого у нас ничего не останется, будем выпотрошены до конца.

– Хорошо, на этом и остановимся. Нас ожидает огромная административная операция, – заключил сэр Найджел.

– Есть еще один вариант, – вмешался полковник Холмс из Королевского корпуса морской пехоты. – Жесткий вариант.

Воцарилось неловкое молчание. Только вице-адмирал и полковник ВВС не разделяли этой обшей неловкости – напротив, они были заинтересованы. Ученые и бюрократы привыкли к решению технических и административных проблем: к мерам и контрмерам. У всех на уме была одна мысль: сухопарый полковник в штатском предлагает начать дырявить тех, на танкере, пулями.

– Может, этот вариант вам и не нравится, – резонно заметил Холмс, – но эти террористы уже хладнокровно убили одного моряка. С такой же легкостью они могут убить и остальных двадцать девять. Корабль стоит сто семьдесят миллионов долларов, груз – сто сорок миллионов, да операция по очистке потребует в три раза больших затрат. Если по какой-либо причине канцлер Буш не отпустит тех парней из Берлина, у нас может не остаться иного выбора, кроме попытки взять корабль штурмом, чтобы покончить с человеком с детонатором, прежде чем он сумеет им воспользоваться.

– Что конкретно вы предлагаете, полковник Холмс? – осведомился сэр Джулиан.

– Я предлагаю, чтобы мы вызвали сюда из Дорсета майора Фэллона и выслушали его, – предложил Холмс.

Последовало всеобщее согласие, и на этом собрание разошлось до трех часов ночи. В этот момент было 9.50 вечера.

Пока проходило заседание, недалеко от него в своей резиденции премьер-министр принимала сэра Найджела Ирвина.

– Вот такое у нас положение, сэр Найджел, – закончила она свой рассказ о произошедших событиях. – Если мы не сможем найти какое-то третье решение, то либо эти двое выходят на свободу, а Максим Рудин рвет на клочки Дублинский договор, либо они остаются в тюрьме, а их друзья поднимают «Фрею» на воздух. Во втором случае они, возможно, и не сделают этого, но нам на это надеяться незачем. Есть вариант штурма корабля, но шансы на успех минимальны. Для того, чтобы понять, что может представлять из себя третий вариант, мы обязательно должны знать, почему Максим Рудин занял такую позицию. Например, он, может, просто пытается таким образом перехитрить нас? Не пытается ли он нанести Западу огромный экономический ущерб, чтобы таким образом уравновесить свои собственные зерновые проблемы? Пойдет ли он действительно на выполнение своей угрозы? Мы обязаны это знать.

– Сколько времени у вас есть, премьер-министр? Сколько времени осталось у президента Мэтьюза? – спросил генеральный директор СИС.

– Если на рассвете террористы не будут освобождены, значит, нам, видимо, придется как-то ублажать террористов, выигрывая время. Но я бы хотела, чтобы у меня было хоть что-то для президента к завтрашнему дню, – скажем, после обеда.

– Я долго проработал в этой службе, мэм, и, по-моему, это невозможно. В Москве сейчас середина ночи. С «Соловьем» практически невозможно связаться – за исключением запланированных загодя встреч. Если попытаться добиться немедленной встречи, мы можем таким образом сами провалить нашего агента.

– Я знаю ваши правила, сэр Найджел, и уважаю их. Безопасность агента, который действует там, в той стране, имеет важнейшее значение. Но и вопросы государства имеют не меньшее значение. Возьмем конец договора или конец «Фреи» – все это вопросы государственной безопасности. Первое может на многие годы поставить под угрозу судьбу мира во всем мире: к власти вполне может прийти Вишняев со всеми сопутствующими последствиями. С другой стороны, подумайте всего лишь о финансовых потерях, которые понесет Ллойд, а соответственно и экономика Великобритании, если «Фрея» разломится и Северное море будет загрязнено, не говоря уже о смерти тридцати моряков. Я не могу вам приказывать, сэр Найджел, просто прошу вас сравнить некоторые возможные варианты с предполагаемым риском для всего лишь одного русского агента.

– Мэм, сделаю, что смогу. Даю вам слово, – сказал сэр Найджел и вышел, направляясь к себе на службу.

Из своего кабинета в министерстве обороны полковник Холмс звонил по телефону в Пул, графство Дорсет, где располагался штаб другой спецслужбы – СБС. Майора Саймона Фэллона оторвали от пинты пива, с которой он коротал время в офицерской столовой, и вызвали к телефону. Оба морских пехотинца прекрасно знали друг друга.

– Ты следишь за делом «Фреи»? – спросил Холмс из Лондона.

На другом конце провода послышался смех.

– Я так и знал, что ты в конце концов обратишься ко мне. Чего они хотят? – спросил Фэллон.

– Дела развиваются кисло, – сообщил Холмс. – Немцы могут передумать и не выпустить тех двух шутников из Берлина. Я только что битый час заседал на вновь созванном комитете по чрезвычайным ситуациям. Им это не нравится, но, возможно, им придется подумать и о нашем варианте. Есть какие-нибудь идеи?

– Естественно, – рассмеялся Фэллон. – Думал об этом весь день. Но все равно понадобится модель и план расположения помещений. Да, и еще снаряжение.

– Верно, – сказал Холмс. – План у меня есть, а также довольно приличная модель судна аналогичной конструкции. Давай, собирай ребят. Забери со склада все снаряжение: подводное, магниты, все виды спецоборудования, оглушающие гранаты, ну да ты знаешь. Короче, все. Что не понадобится, можно будет потом вернуть. Я попрошу военных моряков, чтобы они зашли за вами и снаряжением из Портленда. Когда все подготовишь, оставь вместо себя толкового заместителя и дуй в Лондон. Будь у меня в кабинете, как можно скорее.

– Не беспокойся, – сказал Фэллон. – Я уже подготовил и упаковал снаряжение. Давай сюда транспорт – у нас все готово. Я выезжаю прямо сейчас.

Когда плотный коренастый майор возвратился в бар, все молча воззрились на него. Его люди знали, что ему только что звонили из Лондона. Через несколько минут они уже возбужденно перекликались в казарме, быстро переодеваясь из штатской одежды в черную форму и зеленые береты их части. Еще не наступила полночь, а они уже ждали на неприметной каменной пристани, засунутой в самый дальний, огороженный конец базы морской пехоты, – они ждали прибытия военных моряков, которые должны были отвезти их снаряжение туда, где оно было нужно.

К западу от них, над Портлендским мысом, вставала яркая луна, когда три быстроходных патрульных катера «Сейбр», «Катлес» и «Симитар» вышли из гавани, двигаясь на восток в сторону Пула. Когда открыли дроссельные заслонки, носы катеров резко вздернулись, корма опустилась в пенящуюся воду, и над заливом эхом отдался громовой раскат моторов.

Та же самая луна освещала Темпширское шоссе, на котором «ровер» майора Фэллона пожирал с бешеной скоростью оставшиеся до Лондона мили.

– Так, а что, черт подери, я теперь скажу канцлеру Бушу? – спросил у своих советников президент Мэтьюз.

В Вашингтоне было пять часов вечера, хотя в Европе давно уже воцарилась ночь. Садившееся солнце все еще освещало розовый сад за высокими окнами – начинали распускаться первые бутоны, отвечавшие взаимностью на весеннее тепло.

– По-моему, вам не следует раскрывать ему содержание послания, переданного Кировым, – высказал свое мнение Роберт Бенсон.

– Почему же, черт подери? Я сказал об этом Джоан Карпентер, а она, несомненно, скажет об этом Найджелу Ирвину.

– Здесь есть некоторая разница, – настаивал шеф ЦРУ. – Англичане могут предпринять все меры предосторожности, чтобы справиться с экологической катастрофой возле их берегов, вызвав своих технических экспертов. Это – техническая проблема, и Джоан Карпентер нет нужды собирать для этого весь свой кабинет. Буша же надо будет просить задержать Мишкина и Лазарева с риском вызвать катастрофу для европейских соседей. Поэтому он почти наверняка созовет заседание кабинета…

– Он – благородный человек, – перебил его Лоуренс. – Если он узнает, что цена этому – Дублинский договор, он будет чувствовать себя обязанным поделиться этой информацией с кабинетом.

– Вот в этом-то и проблема, – закончил свою мысль Бенсон. – Еще как минимум пятнадцать человек узнают об этом. Некоторые поделятся с женами, некоторые – с помощниками. Вспомните дело Гюнтера Гильома. В Бонне чертовски много возможностей для утечки информации. Если это случится, с Дублинским договором будет все равно покончено – независимо от того, что произойдет в Северном море.

– Через минуту меня соединят с ним. Что же, черт подери, мне ему говорить? – повторил Мэтьюз.

– Скажите ему, что у вас есть такая информация, которую просто нельзя доверять телефонной линии – любой, даже сверхнадежной трансатлантической, – предложилПоклевский. – Скажите ему, что освобождение Мишкина и Лазарева спровоцирует еще большую катастрофу, чем расстройство на какие-то несколько часов засевших на «Фрее» террористов. Попросите его на данном этапе просто дать вам немного времени.

– И как немного? – поинтересовался президент.

– Столько, сколько возможно, – сказал Бенсон.

– А когда время истечет? – спросил президент.

В этот момент соединили с Бонном. Канцлер Буш был у себя дома. Защищенный от подслушивания звонок был переведен ему прямо туда. В данном случае можно было обойтись без переводчиков: Дитрих Буш свободно говорил по-английски. Президент Мэтьюз разговаривал с ним в течение десяти минут, по мере того, как текло время, лицо у канцлера все больше вытягивалось.

– Но почему? – наконец спросил он. – Ведь эта проблема едва ли затрагивает Соединенные Штаты?

Мэтьюз почувствовал сильнейшее искушение, но сидевший рядом Бенсон предостерегающе поднял палец.

– Дитрих, пожалуйста. Поверьте мне. Прошу вас, доверяйте мне. По этой линии, по любой линии через Атлантику я не могу быть настолько откровенен, как бы хотел. Кое-что прояснилось – нечто огромных размеров. Вот, я скажу вам так откровенно, как только могу. Мы здесь открыли кое-что об этой парочке: их освобождение на этой стадии будет иметь катастрофические последствия, прямо в ближайшие несколько часов. Дитрих, друг мой, прошу у вас всего лишь немного времени. Отсрочку – до тех пор, пока мы не позаботимся о кое-каких вещах.

Немецкий канцлер стоял в кабинете, а сквозь полуотворенную дверь до него долетали струнные аккорды бетховенского концерта, который он слушал до этого в гостиной, наслаждаясь сигарой. Сказать, что он испытывал сильнейшие подозрения, значит, ничего не сказать. У него не было никаких сомнений в полной надежности трансатлантической линии связи, установленной много лет назад для связи глав правительств стран – членов НАТО. Кроме того, подумалось ему, у Штатов превосходная связь с их посольством в Бонне, и они вполне могли бы послать ему сообщение этим путем, если бы захотели. Ему даже не могло прийти в голову, что в Вашингтоне просто не доверяли тайну такой важности его кабинету после повторяющегося разоблачения восточногерманских агентов, пробравшихся к самому подножию власти на Рейне.

С другой стороны, президент Соединенных Штатов не был расположен к полуночным телефонным разговорам или сумасшедшим выходкам. Буш понимал, что у него должны были быть какие-то причины. Но то, о чем его только что попросили, он не мог решить без проведения дополнительных консультаций.

– У нас здесь начало одиннадцатого, – сообщил он Мэтьюзу. – У нас есть время до рассвета для того, чтобы принять решение. Ничего нового до той поры произойти не должно. Ночью я вновь соберу мой кабинет и проконсультируюсь с ним. Больше ничего не могу вам обещать.

Президенту Уильяму Мэтьюзу пришлось довольствоваться этим. Когда телефон замолчал, Дитрих Буш надолго задумался. Он понимал, что в этот момент что-то происходило: что-то, что напрямую затрагивало Мишкина и Лазарева, сидевших в отдельных камерах в тюрьме Тегель в Западном Берлине. Если с ними что-то случится, на федеральное правительство обрушится град ругани как со стороны прессы, так и оппозиции. А ведь приближаются земельные выборы…

Первым делом он позвонил Людвигу Фишеру, своему министру юстиции, который также в это время был у себя дома в столице страны. По предварительной договоренности никто из членов кабинета не должен был выезжать за город на уик-энд до окончания кризиса. Министр мгновенно согласился на его предложение: перевести парочку из устаревшей тюрьмы Тегель в значительно более новый и сверхнадежный Моабит. Это было вполне разумной мерой предосторожности. Ни одному оперативнику ЦРУ никогда не удастся проникнуть внутрь Моабита. Фишер немедленно передал указание в Берлин.

Есть такие невинные с виду фразы, сообщаемые старшим шифровальщиком в английском посольстве в Москве человеку, который известен ему как резидент СИС среди посольского персонала, на самом деле означающие: «Бросайте все и немедленно приезжайте в посольство, – для вас есть срочное послание из Лондона». Именно такая фраза подняла Адама Монро с постели в полночь по московскому времени (в Лондоне в это время было десять вечера). Быстро собравшись, он отправился на набережную Мориса Тореза.

Когда сэр Найджел Ирвин ехал на машине от Даунинг-стрит до своей штаб-квартиры, он осознал, что премьер-министр была совершенно права. Сравнив конец Дублинского договора с одной стороны, и уничтожение «Фреи», ее груза и команды, с другой, с риском разоблачения русского агента, он понял, что последнее – меньшее зло. То, о чем ему надо было просить, а при необходимости, и требовать, от Монро в Москве, ничуть не радовало его. Но еще до того, как он приехал к зданию СИС, он знал, что он обязан это сделать.

Глубоко в подвале, в комнате связи занимались передачей обычных сообщений, когда он вошел туда, несказанно удивив ночную смену. Однако по телексу-скремблеру с Москвой связались меньше чем за пять минут. Никто и не подумал оспаривать право «хозяина» разговаривать напрямую с московским резидентом посреди ночи. Через полчаса телекс, установленный в комнате шифровальщика в Москве, отстучал обратное послание о том, что Монро на месте и ждет.

Операторы на обоих концах линии связи были умудренными жизнью людьми, которым при необходимости можно было доверить тайну местонахождения останков Иисуса Христа: им приходилось доверять до такой степени, так как они ежедневно отправляли, как нечто совершенно обыкновенное, послания, которые могли смещать целые правительства. Из Лондона телекс отсылал зашифрованное послание к целому лесу антенн на окраине Челтенхэма, более известного своими скачками и женским колледжем. Здесь слова разбивались автоматически на нераскрываемый двоичный код и отсылались через всю спящую Европу на антенну, установленную на крыше посольства. Через четыре секунды после того, как их отпечатали в Лондоне, они выходили из телексного аппарата, установленного в особняке бывшего сахарозаводчика в Москве.

Там к стоявшему возле аппарата Монро повернулся шифровальщик.

– Это – сам «хозяин», – сказал он, прочитав заголовок на поступившем послании. – Должно быть, что-то серьезное.

Сэр Найджел обязан был сообщить Монро о той ноше, которую взвалил всего тремя часами ранее на президента Мэтьюза своим сообщением Киров. Не зная этого, Монро не смог бы и спросить «Соловья» о том, что ожидал услышать Мэтьюз: почему.

Телекс неслышно стрекотал в течение нескольких минут. Монро прочитал сообщение, чувствуя как его переполняет ужас.

– Я не могу это сделать, – сказал он невозмутимому шифровальщику, через плечо которого он читал послание. Когда сообщение из Лондона закончилось, он велел клерку: – Отвечай так: «Невозможно, повторяю: невозможно получить эту информацию в указанное время». Передавай.

Переговоры между сэром Найджелом и Адамом Монро продолжались в течение пятнадцати минут. Лондон высказал предположение, что с «С» можно быстро связаться. Монро ответил, что – да, возможно, но только в случае какого-то уж совершенно невероятного ЧП. Аппарат бесстрастно отстучал из Лондона, что эту ситуацию можно рассматривать как стократное ЧП. Но «С» не сможет ничего узнать раньше, чем через несколько дней, указал Монро. Следующее заседание Политбюро должно согласно графику состояться только в четверг. «А как насчет прошлого заседания?» – поинтересовался Лондон. Но «Фрею»-то захватили не в прошлый четверг, отпарировал Монро. В конце концов, сэру Найджелу пришлось пойти на то, что, как он надеялся, ему удастся избежать.

«Сожалею, – отстучала машина, – приказ премьер-министра не обсуждается. Если не будет предпринята попытка избежать известной катастрофы, операция по вывозу „С“ на Запад не сможет состояться».

Монро беспомощно смотрел на ворох бумаги, выходивший из телетайпного аппарата. В первый раз за все время, пока он вел этого агента, он попал в собственные сети, которые расставил для того, чтобы уберечь свою любовь от начальства в Лондоне. Сэр Найджел Ирвин ведь думал, что «Соловьем» был обиженный русский перебежчик Анатолий Кривой – правая рука «ястреба» Вишняева.

– Передай в Лондон, – безжизненным голосом велел он шифровальщику, – следующее: «Постараюсь сегодня ночью, точка, отказываюсь взять на себя ответственность, если „С“ откажется или будет раскрыт во время этой попытки, точка».

Ответ «хозяина» был коротким: «Согласен. Действуйте». В Москве была половина второго ночи, очень холодно и неуютно.

В Вашингтоне была половина шестого вечера и за пуленепробиваемыми стеклами, выходящими из кабинета президента на просторные лужайки, начинало смеркаться: пришлось включить освещение. Группа, собравшаяся в Овальном кабинете, ожидала ответа канцлера Буша, ответа неизвестного агента в Москве, ожидала, что выкинет одетый в маску террорист непонятно какой национальности, захвативший далеко от них, в Европе, бомбу мощностью 1 000 000 тонн, детонатор от которой был у него на поясе. Ожидала, что появится на счастье какой-нибудь третий вариант.

Зазвонил телефон – вызывали Станислава Поклевского. Он выслушал сообщение, закрыл трубку ладонью и известил президента, что звонили из министерства ВМС, чтобы ответить на его запрос, сделанный еще час назад.

Недалеко от «Фреи» находился один корабль ВМС США, который нанес визит вежливости в датский прибрежный городок Эсбьерг и теперь возвращался, чтобы присоединиться к Атлантической эскадре. После этого он должен был начать патрулирование к западу от Норвегии. В этот момент он уже далеко отошел от датских берегов, двигаясь на северо-запад на соединение со своими союзниками по НАТО.

– Пусть изменит курс, – приказал президент.

Поклевский передал приказ верховного главнокомандующего в министерство военно-морских сил, которое вскоре через компьютерную систему связи отправило его американскому военному кораблю.

В начале второго ночи военный корабль США «Моран», который находился в это время на полпути от Дании до Оркнейских островов, по команде переложил руль, включил двигатели на полную мощность и полетел по залитому лунным светом морю на юг в сторону Ла-Манша. Это был корабль водоизмещением 8000 тонн с управляемыми ракетами на борту, хотя он и был больше, чем английский легкий крейсер «Аргайлл», тем не менее он считался эсминцем и входил в класс кораблей «ДД». Двигаясь на пределе мощности своих двигателей, корабль развивал на спокойном море около тридцати узлов, что позволило ему занять позицию возле пятимильной зоны, установленной вокруг «Фреи», в 8 часов утра.

На автостоянке возле гостиницы «Можайская» в самом конце Кутузовского проспекта было всего несколько машин, да и те – темные и пустые, за исключением двух.

Монро увидел, как мигнули и сразу же погасли фары одного автомобиля, сразу же вылез из своего и направился к нему. Когда он забрался на сиденье справа от водителя, Валентина вся дрожала от волнения.

– В чем дело, Адам? Почему ты позвонил мне на квартиру? Звонок наверняка записали.

Он обнял ее, чувствуя сквозь пальто, как она дрожит.

– Я звонил из автомата, – сказал он, – и сказал только о том, что Григорий не сможет прийти к тебе в гости. Никто ничего не заподозрит.

– Это в два-то часа ночи, – запротестовала она. – Никто не звонит по такому поводу в два часа ночи. Кроме того, ночной дежурный видел, как я выходила из дома, и он доложит об этом.

– Дорогая, прости меня. Выслушай, пожалуйста.

Он рассказал ей о визите посла Кирова к президенту Мэтьюзу прошедшим вечером, о том, что эта новость была передана в Лондон, о том, что от него потребовали выяснить, почему Кремль занимает такую позицию в отношении Мишкина и Лазарева.

– Я не знаю, – покачала она головой. – Не имею ни малейшего представления. Может быть, потому что эти животные убили капитана Руденко, у которого остались жена и дети.

– Валентина, мы за последние несколько месяцев вдоволь начитались записей заседаний Политбюро. Дублинский договор имеет жизненно важное значение для этих людей. С чего это вдруг Рудин станет отбрасывать его ради этих двух людей?

– Он этого не делал, – ответила Валентина. – Запад вполне сможет справиться с нефтяным загрязнением, если судно взлетит на воздух. Запад богат и может позволить себе такие расходы.

– Дорогая, на борту этого корабля находится тридцать человек. У них тоже есть дети и жены. Жизнь тридцати человек против тюремного заключения двух. Должна быть какая-то другая и более серьезная причина.

– Я не знаю, – повторила она. – Об этом не было никакого упоминания на заседаниях Политбюро. Ты же знаешь об этом.

Монро горестно уставился, не видя ничего, сквозь ветровое стекло: у него все-таки теплилась надежда, что у нее был ответ для Вашингтона – что-то, что она слышала из разговоров в здании Центрального Комитета. Наконец, он понял, что ему придется сказать ей.

Когда он закончил, она, ничего не говоря, стала смотреть в темноту. В тусклом свете луны он заметил слезинки в уголках ее глаз.

– Они ведь обещали, – прошептала она, – обещали, что вывезут меня и Сашу через две недели из Румынии.

– Да, они забрали назад свое слово, – признал он. – Хотят, чтобы ты послужила им в последний раз.

Она крепко сжала одетыми в перчатки руками руль и положила на него голову.

– Они поймают меня, – вырвалось у нее. – Я боюсь.

– Не поймают, – попытался утешить он. – КГБ действует значительно более медленно, чем привыкли думать, а чем выше по служебной лестнице продвинулся подозреваемый, тем медленнее они действуют. Если ты сможешь добыть хоть какую-то информацию для президента Мэтьюза, думаю, мне удастся вывезти и тебя, и Сашу не через две недели, а через несколько дней, – я смогу убедить их в этом. Пожалуйста, попытайся, любовь моя. Это – наш единственный шанс, чтобы быть вместе.

Валентина посмотрела сквозь стекло.

– Сегодня вечером было заседание Политбюро, – наконец сказала она. – Меня там не было. Это было чрезвычайное заседание, созванное вне графика. Обычно вечером в пятницу они все отправляются за город. Расшифровка стенограммы начнется завтра – то есть сегодня, в десять часов утра. Персоналу придется пожертвовать выходными, чтобы подготовить все к понедельнику. Может быть, там было какое-то упоминание.

– Ты сможешь пройти туда, чтобы посмотреть записи, прослушать эти пленки? – спросил он.

– Посреди ночи? Начнут ведь задавать вопросы.

– Придумай что-нибудь, дорогая. Какой-нибудь предлог. Скажем, хочешь начать работу пораньше, чтобы поскорее закончить ее – тебе надо куда-нибудь ехать.

– Постараюсь, – согласилась она в конце концов. – Постараюсь ради тебя, Адам, а не ради тех, в Лондоне.

– Я знаю «тех» в Лондоне, – сказал Адам Монро. – Они вывезут тебя и Сашу, если ты теперь поможешь им. Тебе придется рисковать в последний раз. Правда, в последний.

Казалось, она не слышала его, стараясь преодолеть глубоко укоренившийся страх перед КГБ, разоблачением как шпионки, перед всеми ужасными последствиями, которые ее ожидают, если она не сумеет вовремя убежать и ее поймают. Когда она заговорила, голос у нее звучал совершенно спокойно.

– Ты знаешь «Детский Мир»? Там есть отдел мягких игрушек. Завтра возле него в десять часов утра.

Он стоял на черном асфальте и смотрел, как вдали исчезают красные габаритные огни ее машины. Дело было сделано: они попросили – нет, потребовали, – чтобы он сделал это, и он сделал. У него был дипломатический иммунитет, который спасет от любой Лубянки. Самое худшее, что могло случиться: его посла вызвали бы в понедельник утром в министерство иностранных дел, чтобы выразить ледяным тоном протест и потребовать его высылки из страны, – может быть, это сделал бы сам Дмитрий Рыков. Но Валентина шла прямо сейчас в секретные архивы, и у нее даже не было такого непрочного прикрытия, как привычное и объяснимое поведение. Он посмотрел на часы: оставалось семь часов – целых семь часов напряженных до предела нервов и сжатых в комок мускулов живота. Он повернулся и пошел к своему автомобилю.

Людвиг Ян стоял перед открытыми воротами тюрьмы Тегель и смотрел, как вдаль уезжают габаритные огни бронированного фургона, в котором увозили Мишкина и Лазарева.

Но в отличие от Монро ему нечего было ждать – для него ожидание закончилось.

Он осторожно поднялся в свой кабинет на втором этаже и закрыл за собою дверь. Несколько секунд постоял возле открытого окна, затем вытащил из-за пазухи и запустил далеко в ночь один из пистолетов с цианидом. Он – толстый, у него излишек веса, спортом он не занимается: сердечный приступ все воспримут совершенно нормально, при условии, что не найдут никаких вещественных доказательств противного.

Высунувшись далеко из окна, он подумал о своих племянницах – там, далеко за «стеной», на востоке, – о их смеющихся лицах, когда дядя Людо привез им четыре месяца назад подарки на Рождество. Он закрыл глаза, подставил другую трубку себе под ноздри и нажал на спусковую кнопку.

Его грудь пронизала такая боль, словно по ней ударили гигантским молотом. Ослабевшие пальцы выронили трубку, которая шмякнулась вниз на улицу. Ян оступился, ударился о подоконник и опрокинулся назад, упав на пол уже мертвым. Когда его найдут, запланировал он заранее, то подумают, что он открыл окно, когда почувствовал первые приступы боли, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Кукушкину не удастся пережить свой триумф. Бой часов, отбивающих полночь, был заглушён ревом грузовика, который раздробил колесами валявшуюся на проезжей части трубку на мельчайшие фрагменты.

Захват «Фреи» привел к первой человеческой жертве.

Глава 15

С полуночи до 08.00

Возобновленное заседание западногерманского кабинета состоялось в резиденции канцлера в 1 час ночи, причем настроение министров, после того, как Дитрих Буш рассказал им о мольбе из Вашингтона, варьировалось от отчаяния до язвительности.

– Ладно, почему же, черт побери, он не сообщил причину? – спросил министр обороны. – Он что, нам не доверяет?

– Он заявил, что причина – необыкновенной важности, но ее нельзя сообщить даже по «горячей линии», – ответил канцлер Буш. – Нам остается либо поверить ему, либо назвать его в лицо лжецом. На данном этапе последнее я сделать не могу.

– А он хоть понимает, что сделают террористы, когда узнают о том, что Мишкин и Лазарев не будут освобождены на рассвете? – поинтересовался другой.

– Да, думаю, что понимает. По крайней мере, текст всех переговоров между «Фреей» и диспетчерской службой Мааса у него есть. Как нам всем известно, они пригрозили либо убить еще одного моряка, либо спустить двадцать тысяч тонн нефти, либо пойти на оба этих варианта.

– Ну, так пусть и несет ответственность, – предложил министр внутренних дел. – Почему это мы должны брать на себя вину, если это случится?

– У меня нет никакого желания брать ее на себя, – ответил Буш, – но это не отвечает на главный вопрос. Удовлетворяем мы просьбу президента Мэтьюза или нет?

На некоторое время возникла пауза, которую нарушил министр иностранных дел:

– Сколько времени ему нужно?

– Как можно дольше, – сказал канцлер. – Кажется, у него есть какой-то план по решению этой проблемы – некий третий вариант. Но что это за план, что это за вариант – знает только он, да еще несколько людей, которым он, по всей видимости, доверяет эту тайну, – добавил он с некоторой горечью. – Мы, правда, в эту категорию пока не попадаем.

– Ну что ж, лично я думаю, что в данном случае они чересчур испытывают нашу дружбу, – заметил министр иностранных дел, – но полагаю, нам следует дать им какую-то отсрочку, хотя и дав ясно понять, по крайней мере, по неофициальным каналам, что это делается по их просьбе, а не по нашей инициативе.

– Может быть, у него возникла мысль взять «Фрею» штурмом, – высказал предположение министр обороны.

– Наши специалисты считают, что это будет исключительно рискованным делом, – ответил министр внутренних дел. – Последние две мили придется приближаться под водой – это как минимум, – затем взбираться по отвесной, гладкой стальной стене на палубу, надо будет пробраться в надпалубную постройку так, чтобы не заметил часовой на трубе, а кроме того, найти именно ту каюту, в которой укрылся командир группы террористов. Если, как мы подозреваем, у этого человека в руках находится прибор дистанционного управления зарядами, его надо застрелить раньше, чем он успеет нажать на кнопку.

– В любом случае, слишком поздно проводить такую операцию сейчас – близко рассвет, – сказал министр обороны. – Ее надо проводить в полной темноте, то есть самое раннее в десять часов вечера – а до них еще двадцать один час.

В без четверти три германский кабинет наконец пришел к согласию относительно удовлетворения просьбы президента Мэтьюза: отложить на неопределенное время освобождение Мишкина и Лазарева, оставив за собой право пересмотреть это решение в том случае, если в Западной Европе сложится общее мнение относительно невозможности дальнейшего удержания известной парочки в тюрьме.

Одновременно правительственного пресс-секретаря конфиденциально попросили проинформировать пару-тройку из наиболее надежных журналистов, что перемена линии в Бонне объясняется исключительно сильнейшим нажимом со стороны Вашингтона.

В Европе было 4 часа утра, а в Вашингтоне – 11 часов вечера, когда известие из Бонна поступило к президенту Мэтьюзу. Он, чувствуя небывалое облегчение, сердечно поблагодарил канцлера Буша, и тут же спросил Дэвида Лоуренса:

– Есть какие-нибудь новости из Иерусалима?

– Никаких, – ответил Лоуренс. – Знаю только, что нашему послу дали возможность лично встретиться с Беньямином Голеном.

Когда израильского премьера побеспокоили во второй раз в ночь священной субботы, его негодованию не было предела. Он принял американского посла в домашнем халате и вел беседу ледяным тоном. В Европе было три часа ночи, а в Иерусалиме – 5 часов утра, и первые слабые солнечные лучи, возвещавшие о субботнем утре, осветили холмы Иудеи.

Он выслушал просьбу президента Мэтьюза, переданную послом, не дрогнув и мускулом. В глубине души он больше всего боялся того, что будет раскрыто происхождение террористов, захвативших «Фрею». Со времен его молодости, когда он сражался на той же самой земле, где он стоял теперь, не предпринималось никаких террористических акций по вызволению евреев из тюремной камеры. Тогда им приходилось освобождать приговоренных еврейских партизан из английской тюрьмы в Акре, и он сам принимал в этом участие. Однако прошло целых тридцать пять лет, и ориентиры изменились: теперь уже Израиль отвергал терроризм – захват заложников, шантаж правительств. И тем не менее…

И тем не менее сотни тысяч его соплеменников втайне симпатизировали двум юношам, которые пытались скрыться от террора КГБ и воспользовались для этого единственным возможным для них способом. Избиратели не станут восхвалять их, как героев, но не будут и пригвождать к позорному столбу, как убийц. Что касается одетых в маски людей на борту «Фреи», то существовала вероятность того, что они также были евреями, а возможно, – избави Бог, – израильтянами. Вечером он надеялся, что все дело закончится к утру в священную субботу: берлинские узники будут в Израиле, террористов, захвативших «Фрею», возьмут в плен или уничтожат. Будет, конечно, определенная шумиха, но в конце концов она бы улеглась.

А теперь ему сообщали, – что никакого освобождения не будет. Уже это известие едва ли способствовало выполнению просьбы американцев, которая и так-то была совершенно невыполнимой. Когда он выслушал посла, то отрицательно покачал головой.

– Пожалуйста, передайте моему доброму другу Уильяму Мэтьюзу мое искреннее желание, чтобы это ужасное происшествие закончилось без дальнейших человеческих жертв, – сказал он. – Но в отношении Мишкина и Лазарева моя позиция такова: если от имени народа и правительства Израиля и по настоятельной просьбе Западной Германии я даю публично обещание не заключать их в тюрьму и не возвращать в Берлин, – значит, я обязан выполнить это обещание. Сожалею, но я не могу поступить так, как вы просите, и возвратить их в тюрьму в Германию, как только «Фрея» будет освобождена.

Ему не требовалось объяснять то, что американский посол и так прекрасно понимал: не говоря уже о национальной гордости, даже такой предлог, что обещания, вырванные под принуждением, можно не выполнять, в данном случае не сработает. Стоит только представить взрыв возмущения со стороны национально-религиозной партии, экстремистов из Гуш Эмуним, ребят из Лиги защиты евреев и 100 000 израильских избирателей, которые прибыли за прошедшее десятилетие из СССР, – и сразу станет ясно, что одно это не дало бы возможности любому израильскому премьеру нарушить данное на весь мир обещание не преследовать угонщиков.

– Что ж, попытаться стоило, – промолвил президент Мэтьюз, когда час спустя в Вашингтон пришла телеграмма.

– Теперь одним возможным третьим вариантом стало меньше, – бросил Дэвид Лоуренс, – даже если бы Максим Рудин согласился с ним, хотя я лично и сомневаюсь.

Оставался всего час до полуночи, но в пяти правительственных учреждениях, разбросанных по всей столице, горел свет, также как в Овальном кабинете и множестве других помещений в Белом доме, где мужчины и женщины ждали возле телефонов и телетайпов последние новости из Европы. Четверо мужчин уселись поудобнее в Овальном кабинете, приготовившись ждать реакции людей, захвативших «Фрею».

По мнению докторов, в три часа утра человеческий организм чувствует себя хуже всего, это – час наивысшей усталости, замедленной реакции и мрачной подавленности. Этот же час отметил прохождение полного солнечного и лунного циклов для двух людей, которые сидели напротив друг друга в капитанской каюте «Фреи». Оба не спали и эту, и предыдущую ночь, оба провели без отдыха уже сорок четыре часа, оба были основательно вымотаны, и у обоих глаза налились кровью.

Тор Ларсен, оказавшийся в эпицентре бурной международной активности правительств и комитетов, посольств, заседаний, консультаций всякого толка, которые не позволяли тушить в кабинетах на трех континентах – от Иерусалима до Вашингтона, – свет, вел теперь свою собственную игру. Он противопоставил свою способность бодрствовать воле фанатика, сидевшего напротив, зная, что ставкой в случае проигрыша будет его корабль и команда.

Ларсен знал, что человек, который называл себя Свободой, – значительно более молодой и поглощенный горевшим внутри него внутренним огнем, нервы которого были натянуты до предела комбинацией действия черного кофе и напряжением игры, которую он вел против всего мира, – вполне мог приказать связать норвежского капитана на время своего отдыха. Поэтому бородатый моряк сидел под дулом пистолета и играл на гордости своего пленителя, надеясь, что тот примет его вызов и откажется признать себя побежденным в борьбе со сном.

Именно Ларсен предложил приготовление бесконечных чашек сильнейшего черного кофе – напитка, который до этого он потреблял исключительно с сахаром и молоком всего два-три раза в день. Именно он вел бесконечные разговоры – и днем, и ночью – провоцируя украинца возможностью неудачи, и тут же подавая назад, когда противник казался слишком раздраженным. Проплавав долгие годы капитаном дальнего плавания, он приобрел огромный опыт по подавлению сна, когда так и тянет зевнуть – но он только скрипел зубами и оставался начеку долгими ночными вахтами, когда его матросы невольно дремали.

Итак, он вел свою собственную одиночную игру – игру без оружия и боеприпасов, без телетайпов и камер ночного видения, без поддержки и в совершенном одиночестве. Все совершенные технологии, которые японцы использовали при строительстве корабля, значили для него теперь не больше кучки ржавых гвоздей. Если он перегнет палку и слишком сильно рассердит сидевшего напротив человека, тот может потерять над собой контроль и выстрелить в него. Или если действовать ему на нервы слишком часто, он возьмет да прикажет казнить еще одного моряка. Он может оставить вместо себя другого, более свежего террориста, если почувствует себя уж слишком плохо: пойдет спать, и все, что Ларсен пытался проделать, будет напрасно. Так размышлял Ларсен, и еще он думал о том, что на рассвете Мишкин и Лазарев будут освобождены.

После того, как они окажутся в безопасности в Тель-Авиве, террористы оставят «Фрею». Но оставят ли? Смогут ли? Дадут ли им проделать это окружившие их военные корабли? Даже находясь вдали от «Фреи», в случае атаки со стороны военно-морских сил НАТО Свобода вполне был способен нажать на кнопку, взорвав «Фрею».

И не только это занимало его ум. Человек в черном убил одного члена его команды. И теперь всеми фибрами души Тор Ларсен хотел увидеть этого человека мертвым. Поэтому он беседовал с ним ночь напролет, не давая им обоим уснуть.

В Уайтхолле также не спали: комитет по чрезвычайным ситуациям заседал с 3 часов утра. Примерно через час работы стали поступать первые доклады о выполненных поручениях.

В южной части Англии, в Гемпширских складах, под погрузку встали автоцистерны, реквизированные у «Шелл», «Бритиш Петролеум» и десятка других фирм. Невыспавшиеся водители всю ночь гнали машины: пустые – в сторону Гемпшира, полные – в сторону Лоустофта, перевозя сотни тонн концентрата эмульгатора в этот находящийся в графстве Суффолк порт. К 4 часам утра склады опустели: вся 1000 тонн, имевшаяся в национальном резерве, была на пути к восточному побережью.

Туда же везли надувные боновые заграждения, которые должны были удерживать вылившуюся нефть вдали от берега, пока химические вещества делали бы свою работу. Заводу, производящему эмульгатор, приказали запустить его на полную мощность до получения дальнейших указаний.

В 3.30 утра пришло сообщение из Вашингтона, что боннский кабинет дал согласие отсрочить освобождение Мишкина с Лазаревым.

– Мэтьюз хоть понимает, что он делает? – спросил кто-то.

Сэр Джулиан Флэннери по-прежнему сохранял невозмутимое выражение на лице.

– Будем надеяться, что понимает, – дипломатично сказал он. – Надо думать также, что с «Фреи» все-таки будет слита нефть. Таким образом, наши усилия этой ночью были не напрасны, по крайней мере, мы сейчас почти готовы к этому.

– Надо также думать, – заметил служащий из министерства иностранных дел, – что когда это известие станет достоянием общественности, Франция, Бельгия и Голландия попросят нас о помощи в борьбе с возможным нефтяным загрязнением.

– Значит, надо быть готовыми к тому, что мы сможем сделать, – заявил сэр Джулиан. – Так, теперь, что можно сказать о самолете с распылительным оборудованием и противопожарных буксирах?

Сообщение в зале заседаний ЮНИКОРНа зеркально отражало то, что в этот момент происходило на море. Из устья Хамбера на юг в сторону гавани Лоустофта пыхтели буксиры, – также как из Темзы, и даже из военно-морской базы Ли, – все буксиры, способные распылять жидкость на поверхность моря, двигались в обусловленное место встречи на побережье Суффолка.

Но не только они шли этой ночью вдоль южного побережья: от скалистых утесов мыса Бичи-Хед, повернув носы на северо-восток, двигались мимо побережья графств Суссекс и Кент катера «Катлес», «Симитар» и «Сейбр», которые несли на борту отборное смертоносное оснащение самой лучшей в мире команды военных водолазов. Они направлялись к крейсеру «Аргайлл», стоявшему на якоре в Северном море.

Рев их двигателей эхом откликался от иззубренных меловых скал южного побережья, а те, кому в эту ночь не спалось в Истборне, также могли слышать доносившийся с моря неясный шум.

Двенадцать морских пехотинцев из Специальной корабельной службы прильнули к гакаборту, присматривая за своими бесценными байдарками и ящиками с подводным оборудованием, оружием и необычными взрывными приспособлениями. Без всего этого они не могли обойтись в своей профессии, и теперь это перевозилось, как простой палубный груз.

– Надеюсь, – прокричал молодой лейтенант, командир «Катлеса», стоявшему рядом с ним морскому пехотинцу, который был в этот момент старшим по команде, – надеюсь, что эти штуковины, которые лежат у вас там, не взорвутся.

– Не взорвутся, – успокоил его капитан морской пехоты. – До тех пор, пока мы их не взорвем.

Их командир находился в это время в комнате рядом с главным залом заседаний в здании правительства, склонив голову над фотографиями «Фреи», сделанными как днем, так и ночью. Он сравнивал очертания, изображенные на сделанных с «Нимрода» фотографиях с масштабным планом, предоставленным Ллойдом, а также моделью английского супертанкера «Принцесса», взятой взаймы у «Бритиш Петролеум».

– Господа, – обратился к собравшимся в соседнем помещении полковник Холмс, – думаю, самое время рассмотреть не самый приятный вариант, с которым нам, возможно, придется иметь дело.

– Ах, да, – неодобрительно протянул сэр Джулиан, – этот «жесткий» вариант.

– Если, – продолжал Холмс, – президент Мэтьюз по-прежнему будет противиться освобождению Мишкина и Лазарева, а Западная Германия по-прежнему будет уступать этому требованию, вполне может наступить момент, когда террористы поймут, что игра закончена и что их шантаж не сработает. Тогда они вполне могут пойти на крайние меры и взорвать «Фрею». Лично я думаю, что этого не случится до наступления темноты, то есть у нас есть около шестнадцати часов.

– Почему вы думаете, что это не произойдет до наступления темноты, полковник? – спросил сэр Джулиан.

– Потому что, сэр, если они не самоубийцы – хотя вполне могут быть и ими, – то надо думать, что они попытаются скрыться во время суматохи. То есть, если они хотят остаться в живых, им надо покинуть корабль и привести в действие свой детонатор дистанционного управления на некотором расстоянии от корабля.

– И что же вы предлагаете, полковник?

– У меня два предложения, сэр: во-первых, – их катер. Он все еще пришвартован возле трапа. Как только наступит темнота, к катеру сможет незаметно приблизиться водолаз и прикрепить к нему взрывное устройство замедленного действия. Если «Фрея» взлетит на воздух, то все, оказавшееся в радиусе полумили от нее, будет уничтожено. Потому я предлагаю установить заряд, приводимый в действие от давления воды: когда катер отойдет от борта танкера, вода, с силой отбрасываемая назад во время его движения, приведет в действие спускной механизм, и шестьдесят секунд спустя катер взорвется, прежде чем террористы успеют отойти на полмили от «Фреи» и, следовательно, успеют взорвать свой заряд.

Вокруг стола послышался всеобщий гул одобрения.

– А не смогут сдетонировать заряды на «Фрее» от взрыва катера? – спросил кто-то.

– Нет. Если у них детонатор дистанционного управления, он должен быть приведен в действие электронным сигналом. Наш заряд разнесет катер вместе с террористами на мелкие кусочки. После такого взрыва никто не выживет.

– А если детонатор затонет, не сможет давление воды нажать кнопку? – спросил один из ученых.

– Нет. Как только детонатор дистанционного управления окажется под водой, он не будет представлять никакой опасности: он не сможет передать радиосигнал зарядам на борту корабля.

– Великолепно, – сказал сэр Джулиан. – А нельзя этот план задействовать до наступления темноты?

– Нет, нельзя, – ответил Холмс. – Аквалангист оставляет на поверхности воды след в виде пузырьков. В штормовую погоду его могут и не заметить, но на гладкой поверхности моря он будет слишком виден. Один из часовых сможет заметить поднимающиеся из-под воды пузырьки. Тогда это только спровоцирует то, чего мы хотим избежать.

– Ну что ж, тогда после наступления темноты, – констатировал сэр Джулиан.

– Есть еще кое-что, почему, по-моему, нельзя ограничиться только минированием их катера. Если, скажем, – а такое вполне может случиться, – командир террористов готов умереть вместе с «Фреей», он может не уйти с корабля вместе с остальными из своей команды. Поэтому, как я думаю, мы вынуждены пойти на ночной штурм танкера, чтобы справиться с ним до того, как он использует свое устройство.

Начальник канцелярии премьер-министра тяжело вздохнул.

– Ясно. Без сомнения, у вас подготовлен план и на этот случай?

– Лично у меня его нет. Но я бы хотел, чтобы вы выслушали майора Саймона Фэллона, командира Специальной корабельной службы.

Именно таким это виделось сэру Джулиану в ночных кошмарах: майор из морской пехоты был всего лишь пяти футов и восьми дюймов ростом, но его плечи были почти такой же ширины, как казалось со стороны; кроме того, он, по всей видимости, был из той породы людей, которые говорят о разложении других живых существ на составные части с такой же легкостью, с какой леди Флэннери говорила о шинковке овощей для салата «провансаль», которым она славилась.

Миролюбивый начальник канцелярии имел случай трижды беседовать с офицерами из САС, но с командиром другой, меньшей по размеру, специальной диверсионной службы СБС он разговаривал впервые.

СБС первоначально была создана на случай ведения обычной войны с целью проведения диверсий на побережье противника, высаживаясь на него с моря. По этой причине их подобрали из коммандос, входивших в состав морской пехоты. Непременным требованием для включения в отряд была великолепная физическая подготовка, они обязаны были быть отличными пловцами, ныряльщиками, скалолазами, мастерами рукопашного боя, гребли и марш-бросков на большие расстояния.

На этой основе они продолжили тренировки, чтобы освоить парашютно-десантное мастерство, стать на «ты» с разнообразными взрывными приспособлениями и методами проведения диверсий, не говоря уже о бесчисленных способах, при помощи которых они должны были ломать шеи и перерезать горло своим противникам, используя ножи, веревочные петли или делать это голыми руками. В этих вопросах, а также в способности к выживанию вдали от населенных пунктов на протяжении длительного времени, не оставляя при этом никаких следов своего присутствия, они ничем не отличались от своих «двоюродных братьев» из САС.

Парни из СБС отличались своей водолазной подготовкой: они могли длительное время двигаться под водой с аквалангами, чтобы установить в нужном месте взрывчатку, или, сбросив там свои дыхательные аппараты, плыть дальше под водой без малейшего пузырька воздуха на поверхности, чтобы вынырнуть затем из моря с целым арсеналом специальных видов оружия, плотно привязанных к телу.

Некоторые виды оружия, которыми они были оснащены, не представляли из себя ничего особенного, например – ножи и кинжалы. Однако после резкого взрыва деятельности террористов в конце шестидесятых они получили новые «игрушки», с которыми теперь забавлялись. Каждый из них был превосходным стрелком из норвежских винтовок «Финлянда» ручной сборки, которые считаются одними из лучших в мире. На этой винтовке были приспособления для установки усилителя изображения, снайперского прицела длиной с целую базуку, а также эффективные глушитель и пламегаситель.

Для того, чтобы за полсекунды взламывать двери, они, как и их коллеги из САС, предпочитали короткоствольные дробовики, стрелявшие, правда, цельными зарядами. Они никогда не направляли их в замок, так как за ним вполне могли оказаться другие запоры, а стреляли одновременно из двух по дверным петлям, сваливали дверь на пол и сразу же открывали огонь из автоматов «Ингрэм» с глушителями.

В их арсенале были также гранаты ослепляющего и оглушающего действия – усовершенствованная модификация «оглушающих» гранат, – этими гранатами САС сильно помогла немцам во время операции в Могадишо. Эти гранаты не только оглушали, но и парализовали противника на некоторое время. Они срабатывали с полсекундной задержкой после того, как выдергивали кольцо; их можно было спокойно бросать в замкнутое пространство, в котором находились как заложники, так и террористы. Такая граната обладала тремя функциями: вспышка ослепляла любого, кто смотрел в ее направлении, по крайней мере на тридцать секунд; удар действовал на барабанные перепонки, вызывая мгновенную боль и некоторую потерю ориентации; наконец, сам взрыв производил звуковую волну такого тона, которая, проникая в область среднего уха, приводила к десятисекундному параличу всех мускулов.

Во время тренировки один из них попытался спустить курок пистолета, прижатого к боку своего напарника в момент взрыва гранаты: оказалось, что это невозможно. И террористы, и заложники теряли барабанные перепонки, но они могли восстановиться. У мертвых заложников такая процедура невозможна.

Пока длится паралич, спасатели поливают пулями пространство на четыре дюйма выше голов, пока их коллеги ныряют к заложникам, хватают их за ноги и сваливают на пол. После этого автоматные очереди опускаются на шесть дюймов вниз – такова механика освобождения заложников.

Точное положение заложника и террориста в закрытом помещении можно было определить при помощи электронного стетоскопа, прижимаемого снаружи к двери: речь здесь не нужна, достаточно дыхания, которое ясно различается. Спасатели переговариваются между собой при помощи языка жестов, так что никак не могут спутать друг друга с противником.

Майор Фэллон поставил модель «Принцессы» на стол в зале заседаний, ясно ощущая, что находится в центре всеобщего внимания.

– Я предлагаю, – начал он, – чтобы крейсер «Аргайлл» повернулся бортом к «Фрее». Тогда еще до рассвета штурмовые лодки с моими людьми и снаряжением смогут встать у него с подветренной стороны – там их не сможет заметить часовой вот здесь, на трубе «Фреи», даже если воспользуется биноклем. Это даст нам возможность вести незамеченными днем наши приготовления. Надо, чтобы там не крутились всякие аэропланы, нанятые прессой, кроме того, хочу попросить, чтобы все буксиры с распылительным оборудованием, которые окажутся в зоне прямой видимости, хранили молчание.

Никто не выразил несогласия по этому поводу. Сэр Джулиан сделал для себя две отметки.

– Я приближусь к «Фрее» на четырех двухместных байдарках в темноте на расстояние три мили, прежде чем взойдет луна. Установленные на ее бортурадары не смогут различить байдарки: они слишком малы и слишком низко сидят в воде, кроме того, они сделаны из дерева и брезента, а эти материалы плохо отражаются на экране радаров. Весла будут из каучука, на нас кожа, шерстяные фуфайки и тому подобное, все застежки – из пластика. На экране радаров «Фреи» ничего не должно отразиться. На задних сиденьях байдарок будут аквалангисты; разумеется, их акваланги будут металлическими, но на расстоянии трех миль они будут выглядеть не больше пустой бочки из-под нефти, что не должно вызвать тревоги на мостике «Фреи». На расстоянии трех миль ныряльщики заметят азимут по компасу на корму «Фреи», которую они смогут видеть, так как она будет освещена, и спустятся под воду. У всех аквалангистов будут люминисцентные наручные компасы, по которым они будут сверяться.

– Почему не подплыть к носу? – спросил полковник из военно-воздушных сил. – Там ведь темнее.

– Частично из-за того, что в этом случае потребуется ликвидировать часового вот здесь, на полубаке, а он может поддерживать постоянную связь по переносной рации с мостиком, – объяснил Фэллон. – Частично, потому что по этой палубе чертовски долго надо идти, а у них на мостике есть прожектор, которым они могут осветить ее из конца в конец. Частично из-за того, что надпалубная постройка, если приблизиться к ней спереди, представляет из себя стальную стену высотой в пять этажей. Мы смогли бы, разумеется, по ней вскарабкаться, но там есть иллюминаторы, ведущие в каюты, в некоторых из которых кто-нибудь может вполне оказаться.

Так, четверо водолазов, одним из которых буду я, встретятся возле кормы «Фреи». Там должен быть небольшой выступ в несколько футов. Так, теперь вот здесь – на верхушке трубы, на высоте в сотню футов, – у них есть часовой. Но люди на высоте в сотню футов обычно смотрят по сторонам, а не прямо себе под ноги. Для того, чтобы еще больше отвлечь его, надо, чтобы «Аргайлл» начал мигать прожектором, посылая любые сигналы ближайшему кораблю, – своеобразный спектакль для одного зрителя. Мы вынырнем из воды возле кормы, скинув ласты, маски, акваланги и пояса с грузом. Мы будем босыми, с открытой головой, – только в прорезиненных костюмах для подводного плавания. Все оружие будет в широких прорезиненных поясах вокруг талии.

– Как вы взберетесь вверх на борт «Фреи» с металлом весом в сорок футов после того, как проплывете три мили? – спросил один из министерских служащих.

Фэллон ухмыльнулся и сказал:

– Самое большее до гакаборта – тридцать футов. Когда мы тренировались на нефтяных платформах в Северном море, то взбирались на вертикальную стальную стену высотой в сто шестьдесят футов за четыре минуты.

Он не видел необходимости объяснять в деталях, какая степень физической подготовки, а также какое снаряжение требовались для этого. Ученые уже давно разработали специально для СБС великолепное снаряжение для взбирания на отвесные стены. В него входили и магнитные зажимы, которые напоминали столовые тарелки с покрытием из резины, чтобы их можно было беззвучно крепить к металлу. По ободу тарелки под резиной было стальное кольцо, которое можно было намагнитить до необыкновенной удерживающей силы. Магнитную силу можно было включать и отключать при помощи кнопки, расположенной рядом с большим пальцем человека, держащегося за захват с задней стороны тарелки. Электрический заряд поступал от небольшой, но надежной никель-кадмиевой батареи, размещенной внутри тарелки.

Водолазы путем долгих тренировок научились выскакивать из моря, подпрыгивать вверх и крепить первую тарелку, сразу же включая ток. Магнит накрепко прижимал тарелку к стальной поверхности. Повиснув на этой тарелке, водолаз протягивал руку выше и крепил вторую тарелку. Только когда она надежно прижималась к стали, он отпускал первый диск, подтягивал его еще выше и вновь крепил. Так, перебирая руками, удерживаясь только за счет силы кисти и запястья рук, они взбирались из моря вверх, в то время как тело и ноги висели свободно, ничем не помогая рукам.

Насколько сильны были магниты – настолько сильны были и руки водолазов, – что коммандос могли преодолеть в случае необходимости свес крутизной в сорок пять градусов.

– Первый ныряльщик поднимется вверх при помощи специальных зажимов, – сказал Фэллон, – за ним будет раскручиваться веревка. Если на кормовой палубе все будет тихо, он закрепит веревку, после чего остальные трое могут оказаться на палубе в пределах десяти секунд. Так, теперь – вот здесь, возле трубы, корпус турбины должен отбрасывать тень. Его должна освещать лампа над дверью в надпалубную постройку на уровне палубы «А». Мы спрячемся в этой тени: на нас будут черные костюмы для подводного плавания, лицо, руки и ноги вымазаны черной краской. Первая крупная опасность подстерегает вот тут – на освещенном участке юта между корпусом турбины и надпалубной постройкой со всеми ее жилыми помещениями.

– Ну и как вы его пройдете? – спросил вице-адмирал, захваченный этим возвращением из века новых технологий во времена Нельсона.

– А мы не станем его проходить, – ответил Фэллон. – Мы будем находиться с противоположной стороны трубы по отношению к «Аргайллу». Надеюсь, что часовой на верхушке трубы будет смотреть на «Аргайлл», а не на нас. Мы пойдем вот здесь, в тени корпуса турбины, обойдем надпалубную постройку, обогнем угол и подойдем к месту, где расположено окно склада грязного белья. Мы бесшумно вырежем пластиковое окошко при помощи миниатюрной горелки, работающей от маленького газового баллона, и проникнем внутрь сквозь это окно. Вероятность того, что этот склад будет закрыт снаружи, очень мала: никому не придет в голову запирать дверь в такое помещение, так как никому не придет в голову красть грязное белье. Итак, мы окажемся внутри надпалубной постройки, выйдя в коридор в нескольких ярдах от главной лестницы, которая ведет на палубы «В», «С» и «Д», а также на капитанский мостик.

– А где вы думаете найти командира террористов, – спросил сэр Джулиан Флэннери, – того человека с детонатором?

– На пути вверх по лестнице мы будем прослушивать все двери на звуки голосов, – сказал Фэллок. – Если там кто-нибудь будет, мы открываем дверь и ликвидируем всех, кто бы там ни был, при помощи автоматов с глушителем. Двое входят в каюту, двое остаются снаружи на страже. И так – все время вверх по надпалубной постройке. Любого, кто встретится на лестнице, ждет такая же участь. Так, незамеченными, мы должны подняться на палубу «Д». Здесь придется пойти на оправданный риск: один из вариантов – каюта капитана, ей займется один из нас. Откроет дверь, войдет внутрь и сразу же откроет огонь. Другой из моих людей займется каютой главного инженера, которая расположена на этой же палубе, но только на другой стороне корабля. Здесь последует та же процедура. Остальные двое займутся мостиком: один из них забросает его гранатами, второй откроет огонь из «ингрэма». На мостике слишком много места, чтобы там можно было выбирать цель. Нам придется прочесать весь мостик из «ингрэмов», пока все, кто будет находится там, не придут в себя после взрыва парализующей гранаты.

– А что если одним из них окажется капитан Ларсен? – спросил какой-то министерский служащий.

Фэллон молча уставился на поверхность стола, затем просто ответил:

– Простите, но нет никакого способа различить цели в тех условиях.

– Предположим, что ни в этих двух каютах, ни на мостике командира не окажется? Предположим, что человек с детонатором дистанционного управления находится где-то еще? Вышел, скажем, на палубу воздухом подышать? Или в туалет? А может, спит в соседней каюте?

– Тогда взорвемся, – пожав плечами, ответил майор Фэллон, – взлетим на воздух.

– Там внизу заперты двадцать девять членов команды, – запротестовал один из ученых. – Вы можете их вывести оттуда? Или, по крайней мере, на палубу, где у них будет шанс отплыть подальше?

– Нет, сэр. Я так и этак ломал голову, пытаясь найти способ пробраться к складу красок, – если они действительно там. Попытаться проникнуть туда через люк на палубе – значит пустить насмарку всю операцию: болты там заскрипят, или из открытой дверцы на палубу вырвется свет – неважно. Если попытаться спуститься через главную надпалубную постройку в моторную рубку, чтобы вывести их этим путем, я распылю мои силы. Кроме того, моторная рубка имеет огромные размеры, там целых три уровня, своды – как в кафедральном соборе. Там достаточно одного человека, который успеет связаться со своим командиром до того, как мы его успокоим, и все будет потеряно. По-моему, ликвидация человека с детонатором – наш лучший шанс.

– Но если танкер взорвется в то время, когда вы и ваши люди будут находиться на палубе, я думаю, вы успеете спрыгнуть за борт и доплыть до «Аргайлла»? – предположил один из служащих какого-то министерства.

Майор Фэллон с гневом повернул к говорившему загорелое лицо.

– Сэр, если корабль взлетит на воздух, любого пловца, который будет находиться в радиусе двухсот ярдов от него, засосет водоворотами, которые станут устремляться в пробоины.

– Простите, майор Фэллон, – поспешил сгладить неловкость начальник канцелярии. – Я уверен, что мой коллега просто заботился о вашей безопасности. Ладно, вопрос заключается в следующем: процентная вероятность того, что вы устраните человека с детонатором – весьма и весьма малая величина. А если не остановить этого человека, то мы как раз и спровоцируем катастрофу, которую пытаемся избежать…

– При всем моем уважении к вам, сэр Джулиан, – перебил его полковник Холмс, – если террористы станут днем угрожать, что взорвут сегодня вечером «Фрею» в определенное время, а канцлер Буш не изменит свою позицию по поводу освобождения Мишкина и Лазарева, мы обязаны будем попытаться воспользоваться планом майора Фэллона. У нас просто не останется иного выбора.

Послышался гул одобрения со стороны собравшихся, и сэр Джулиан сдался.

– Хорошо. Министерство обороны, будьте добры, доведите до сведения «Аргайлла»: он должен повернуться бортом к «Фрее», чтобы обеспечить с подветренной стороны прикрытие для прибывающих штурмовых лодок майора Фэллона. Министерство окружающей среды должно будет связаться с воздушными диспетчерами, чтобы они поворачивали назад все самолеты, которые попытаются приблизиться к «Аргайллу» на любой высоте; далее, все соответствующие министерства и управления проинструктируют буксиры и остальные суда рядом с «Аргайллом», чтобы они не выдали случайно кому-нибудь приготовления майора Фэллона. У вас есть какие-нибудь личные просьбы, майор Фэллон?

Морской пехотинец бросил взгляд на наручные часы: было пятнадцать минут шестого.

– ВМС готовы одолжить мне вертолет, который доставит меня из Бэттерси на ют «Аргайлла», – сообщил он. – Я был бы там как раз тогда, когда мои люди прибудут морем, если бы отправился прямо сейчас…

– Тогда отправляйтесь, и счастливого вам пути, молодой человек.

Собравшиеся поднялись с мест, провожая несколько смущенного майора, который забрал модель танкера, планы и фотографии и вышел вместе с полковником Холмсом, направляясь на вертолетную стоянку, расположенную рядом на набережной Темзы.

Усталый сэр Джулиан Флэннери вышел из накуренной комнаты, чтобы глотнуть немного прохлады наступающего весеннего дня и отправиться на доклад к премьер-министру.

В 6 часов утра в Бонне было предано гласности сообщение о том, что после надлежащего обсуждения всех связанных с рассматриваемым делом обстоятельств правительство Федеративной Республики Германия пришло к заключению о недопустимости потакания шантажу и, следовательно, изменяет свое решение об освобождении в 8 часов утра Мишкина и Лазарева.

Далее в заявлении говорилось, что вместо этого федеральное правительство сделает все, что в его власти, чтобы вступить в переговоры с захватившими «Фрею» лицами с целью добиться освобождения корабля и его команды на иных условиях.

Европейские союзники Западной Германии узнали о заявлении всего за час до его опубликования. Все премьеры задали один и тот же вопрос, обращаясь сами к себе: «Что же, черт подери, замышляет Бонн?»

Исключение составлял Лондон, где обо всем уже знали. Неофициально все правительства были проинформированы о том, что изменение позиции вызвано сильным давлением со стороны американцев на Бонн, кроме того, им сообщили, что Бонн согласился только на отсрочку освобождения, ожидая дальнейших и, возможно, более оптимистических событий.

Сразу же после опубликования этой новости правительственный пресс-секретарь имел в Бонне две кратких и исключительно конфиденциальных встречи за завтраком с влиятельными немецкими журналистами, во время которых, ходя вокруг да около, он все же дал им понять, что изменение политики было вызвано исключительно грубым нажимом со стороны Вашингтона.

Первые выпуски радионовостей сообщали слушателям о свежем заявлении из Бонна как раз в то время, когда те раскрывали газеты, в которых объявлялось о предстоящем этим утром освобождении обоих угонщиков. Редакторов утренних газет эта новость ни в малой степени не позабавила, и они сразу же схватились за телефоны, бомбардируя правительственную пресс-службу, пытаясь добиться объяснения. Такого объяснения, которое хоть в самой малой степени могло их удовлетворить, не последовало. Воскресные издания, которые готовились в эту субботу, начали готовить взрывные заголовки на следующее утро.

На «Фрею» известие из Бонна поступило по всемирной службе Би-Би-Си, на волну которой настроил свой портативный приемник Дрейк, в 6.30 утра. Как и многие заинтересованные лица, которые выслушали эту новость утром в Европе, украинец прослушал ее молча, взорвавшись после этого:

– Черт подери, с кем, они думают, они имеют дело?

– Что-то пошло не так, – спокойно заявил Тор Ларсен. – Они передумали. Ваша штука не сработает.

Вместо ответа Дрейк наклонился над столом и направил свой пистолет прямо в лицо норвежца.

– Не радуйся раньше времени, – закричал он. – Они играют в свои дурацкие игры не только с моими друзьями, которые сидят в Берлине, и не только со мной. Они играют с твоим драгоценным кораблем и командой. И не забывай об этом.

На несколько минут он погрузился в глубокие раздумья, после чего воспользовался системой внутренней связи, чтобы вызвать с мостика одного из своих людей. Когда тот спустился в каюту, он, как и раньше, был одет в маску и говорил со своим главарем по-украински, но голос у него звучал озабоченно. Дрейк оставил его охранять капитана Ларсена, а сам вышел из каюты на пятнадцать минут. Когда он вернулся, то грубым жестом приказал капитану «Фреи» сопровождать его на мостик.

Вызов поступил в диспетчерскую службу Мааса в без одной кинуты семь. Двадцатый канал был по-прежнему зарезервирован только для «Фреи», и дежурный оператор уже ожидал чего-то подобного, так как и он слышал известие из Бонна. Когда прозвучали позывные «Фреи», катушки магнитофона уже крутились.

Голос Ларсена звучал устало, но он зачитал заявление, подготовленное его пленителями, совершенно спокойно:

«Вслед за глупым решением боннского правительства отменить свое согласие на освобождение Льва Мишкина и Давида Лазарева ровно в восемь ноль-ноль сегодня утром, те, кто в данный момент удерживает „Фрею“, объявляют о следующем: в том случае, если Мишкин и Лазарев не будут освобождены и отправлены самолетом в Тель-Авив сегодня к полудню, ровно в полдень с „Фреи“ будет сброшено в Северное море двадцать тысяч тонн сырой нефти. Любая попытка предотвратить это или помешать этому процессу, а также любая попытка самолетов или судов войти в запретную зону вокруг „Фреи“, приведет к немедленному уничтожению корабля, его команды и груза».

Передача прервалась и на волне воцарилось молчание. Не успели задать никаких вопросов. Почти сотня постов прослушивания слышала эту новость, а через пятнадцать минут слушатели по всей Европе могли слышать ее, сидя за завтраком.

К раннему утру Овальный кабинет президента Мэтьюза начал принимать необыкновенное сходство с военным советом. Все четверо сняли пиджаки и ослабили узлы галстуков. В кабинет туда-сюда сновали ассистенты, принося то для одного, то для другого помощника президента сообщения из комнаты связи. Соответствующие комнаты связи в Лэнгли и государственном департаменте были напрямую соединены с Белым домом. В Европе было 7.15 утра, а в Вашингтоне – 2.15 ночи, когда в кабинет внесли и протянули Бенсону сообщение об ультиматуме Дрейка. Не сказав ни слова, он передал его президенту Мэтьюзу.

– Да, этого можно было ожидать, – устало заметил президент, – однако, от этого не легче.

– Вы думаете, что он действительно сделает это, – этот, кто бы он ни был? – спросил госсекретарь Дэвид Лоуренс.

– Он выполнил все свои обещания, которые давал до этого момента, черт бы его побрал, – ответил Станислав Поклевский.

– По-видимому, Мишкин с Лазаревым сейчас сидят в Тегеле под усиленной охраной, – сказал Лоуренс.

– Их больше нет в Тегеле, – ответил Бенсон. – Их перевели незадолго до полуночи по берлинскому времени в Моабит. Это – более современная и надежная тюрьма.

– Откуда ты знаешь, Боб? – спросил Поклевский.

– Я приказал взять под наблюдение и Тегель, и Моабит сразу же после полуденного сеанса связи с «Фреей», – сказал Бенсон.

Лоуренс, дипломат старой школы, выглядел обескураженным.

– Это что – новая политика: шпионить даже за своими союзниками? – вырвалось у него.

– Не совсем, – отпарировал Бенсон. – Мы всегда занимались этим.

– Для чего нужна перемена тюрьмы, Боб? – спросил Мэтьюз. – Неужели Дитрих Буш думает, что русские попытаются добраться до Мишкина и Лазарева?

– Нет, господин президент, он думает, что это сделаю я, – ответил Бенсон.

– Мне только что пришла на ум одна возможность, о которой мы не думали, – переменил тему Поклевский. – Если террористы на «Фрее» осуществят свою угрозу и спустят двадцать тысяч тонн сырой нефти, а затем пригрозят вылить, скажем, еще пятьдесят тысяч тонн, то на Буша станут оказывать со всех сторон неимоверное давление…

– Без сомнения, станут, – бросил реплику Лоуренс.

– Вот я и думаю, что Буш возьмет, да и решит действовать самостоятельно: освободит воздушных пиратов без дальнейших консультаций с нами. Вспомните, он ведь не знает о цене подобного поступка – уничтожении Дублинского договора.

На несколько секунд последовало всеобщее молчание.

– Я никак не могу остановить его. – тихо произнес президент Мэтьюз.

– Вообще-то есть способ, – сказал Бенсон, чем мгновенно привлек внимание остальных трех. Когда он рассказал им, что имел в виду, на лицах его собеседников – и Мэтьюза, и Лоуренса, и Поклевского – можно было прочитать явное отвращение.

– Я не могу отдать такой приказ, – пробормотал президент.

– Действительно, это – ужасная вещь, – согласился Бенсон, – но и единственный способ опередить канцлера Буша. Мы заранее узнаем, если он попытается разработать секретный план по освобождению обоих бандитов до того, как известит нас об этом. Неважно как – мы узнаем. Давайте смотреть правде в глаза: альтернативой этому будет уничтожение договора, а соответственно – возобновление гонки вооружений. Если договор будет пущен под откос, мы, следовательно, не станем продолжать наши поставки зерна в Россию. В этом случае Рудина могут свергнуть и …

– И поэтому он реагирует на данную ситуацию, как сумасшедший, – заключил Лоуренс.

– Может быть и так, но это – его реакция, а пока мы не узнаем, почему он так реагирует, мы не можем и судить, насколько он сумасшедший, – резюмировал Бенсон. – А если дать понять канцлеру Бушу о предложении, которое я только что сделал, это вполне может удержать его в узде еще некоторое время.

– Вы имеете в виду, что мы можем использовать это, как что-то вроде дамоклова меча над головой Буша? – с надеждой спросил Мэтьюз. – В действительности мы можем не прибегнуть к этой мере?

В этот момент из Лондона от премьер-министра Карпентер прибыло личное послание для президента.

– Вот это женщина, – протянул он, прочитав его. – Англичане полагают, что они смогут справиться с первым выбросом нефти в двадцать тысяч тонн, но не больше. Они готовят план по штурму «Фреи» после захода солнца, использовав специальных водолазов для того, чтобы покончить с человеком с детонатором. Они считают, что у них есть хорошие шансы на это.

– Значит, нам надо подержать германского канцлера на привязи еще двенадцать часов, – констатировал Бенсон. – Господин президент, я настоятельно прошу вас отдать приказ о том, что я только что предложил вам. Есть все шансы на то, что этот план никогда не будет задействован.

– Но если его надо будет задействовать? Если надо, Боб?

– Надо – значит, надо.

Уильям Мэтьюз закрыл лицо ладонями и потер усталые глаза пальцами.

– Боже мой, ни одному человеку не пожелал бы, чтобы ему пришлось отдавать такой приказ, – промолвил он. – Но я должен… Боб, отдайте этот приказ.

Вдали над горизонтом, на востоке возле голландского побережья вставало солнце. На юте крейсера «Аргайлл», повернувшегося бортом в сторону «Фреи», стоял майор Фэллон, который смотрел вниз на три быстроходные штурмовые лодки, пришвартованные к кораблю с подветренной стороны. Часовой, сидевший на верхушке трубы «Фреи», не смог бы их разглядеть. Невидима для него была и суета на палубах крейсера, где морские пехотинцы из команды Фэллона готовили байдарки и распаковывали свое необычное снаряжение. Начинало ярко светить солнце, обещая еще один теплый денек. Море было совершенно спокойным. К Фэллону подошел капитан «Аргайлла» Ричард Престон.

Они стояли рядом друг с другом и смотрели на три узконосых быстроходных катера, которые всего за восемь часов доставили людей и снаряжение из Пула. Лодки покачивались на волне, поднятой военным кораблем, прошедшим в нескольких кабельтовых на запад от них. Фэллон поднял голову и спросил, кивнув в сторону корабля серого цвета со звездно-полосатым флагом, шедшего на юг:

– Кто это?

– ВМС США решили послать своего наблюдателя, – ответил капитан Престон. – Военный корабль «Моран». Он встанет на якорь между нами и «Монкальмом». – Затем он посмотрел на часы и заметил: – Семь тридцать. В кают-компании готов завтрак, не хотите ли присоединиться к нам?

В семь пятьдесят в дверь каюты капитана Майка Мэннинга, командира «Морана», постучали.

После ночной гонки корабль стоял на якоре, а Мэннинг, который провел на мостике всю ночь, теперь старательно сбривал щетину в своей каюте. Вошедший телеграфист протянул ему сообщение, Мэннинг взял его в руку и, не прерывая бритье, посмотрел на бланк. Вдруг он остановился и повернулся к рядовому-специалисту.

– Оно же зашифровано, – сказал он.

– Да, сэр. Но там есть метка, что его можете прочитать только вы.

Мэннинг отпустил телеграфиста, подошел к стенному сейфу и вытащил оттуда свой личный дешифратор. Конечно, это было несколько необычно, но ничего сверхъестественного здесь не было. Он начал водить карандашом по колонкам цифр, сравнивая их с соответствующими комбинациями букв. Когда он закончил расшифровывать сообщение, то сидел несколько мгновений без движения, думая, что произошла какая-то ошибка. Он проверил начало шифрограммы, надеясь, что пропустил что-нибудь. Напрасно – никакой ошибки. Сообщение предназначалось ему и было отправлено по компьютерной системе связи из министерства ВМС в Вашингтоне. Это был приказ президента – приказ лично ему от Верховного главнокомандующего вооруженными силами США из Белого дома в Вашингтоне.

– Он не может приказывать мне это, – прошептал он, обращаясь сам к себе. – Никто не может давать простому моряку такой приказ.

Однако в сообщении содержался именно такой приказ – в этом не было ни малейшего сомнения:

«В случае односторонних действий западногерманского правительства по освобождению в Берлине воздушных пиратов, военный корабль США „Моран“ должен потопить супертанкер „Фрею“ артиллерийским огнем, использовав все возможные меры для того, чтобы поджечь его груз и свести к минимуму ущерб для окружающей среды. Эти действия должны быть предприняты военным кораблем США „Моран“ после получения сигнала „МОЛНИЯ“. Повторяю „МОЛНИЯ“. Шифрограмму уничтожить».

Майку Мэннингу было сорок три года, он был женат и у него было четверо детей, которые жили вместе с его женой на окраине Норфолка в штате Вирджиния. Он прослужил двадцать один год в военно-морских силах США и никогда до этого ему не приходило в голову ставить под сомнение полученный приказ.

Он подошел к иллюминатору на левом борту и посмотрел на низкий силуэт в пяти милях от него, едва видимый на фоне поднимающегося солнца. Он подумал о том, как его начиненные магнием зажигательные снаряды пробьют незащищенный корпус танкера, попадут в емкости с нефтью; подумал о двадцати девяти членах команды, запертых в стальном гробу на восемьдесят футов ниже ватерлинии, ожидающих спасения, тоскующих по своим собственным семьям в лесах Скандинавии. Он судорожно сжал лист бумаги.

– Господин президент, – прошептал он, – не знаю, смогу ли я это сделать.

Глава 16

С 08.00 до 15.00

«Детский Мир» – это главный магазин игрушек в Москве, его четыре этажа заполнены куклами, играми и другими детскими товарами. В сравнении со своими западными аналогами оснащение магазина довольно невзрачно, но это лучшее, чем располагает советская столица, за исключением торгующих за твердую валюту магазинов «Березка», куда ходят в основном иностранцы.

По иронии судьбы он расположен на площади Дзержинского – напротив штаб-квартиры КГБ, о котором уж точно не скажешь, что там играют в детские игры. Адам Монро подошел к расположенному на первом этаже отделу мягких игрушек почти ровно в 10 утра по московскому времени, которое на два часа опережало время в Северном море. Приблизившись к прилавку, он стал внимательно изучать плюшевого медвежонка, как бы раздумывая: купить его или нет для своих отпрысков.

В две минуты одиннадцатого кто-то встал рядом с ним возле прилавка. Уголком глаза он заметил, что она выглядела страшно бледно, губы были натянуты и приобрели серый, пепельный цвет.

Она кивнула ему и заговорила негромким, небрежным голосом.

– Я смогла увидеть стенограмму, Адам. Это очень серьезно.

Она взяла в руки мягкую игрушку, похожую на маленькую обезьянку из искусственного меха, повертела ее в руках и вполголоса рассказала ему, что ей удалось обнаружить.

– Это невозможно, – пробормотал он. – Он сейчас находится на излечении после инфаркта.

– Нет. Его застрелили 31 октября прошлого года вечером посреди улицы в Киеве.

Две продавщицы, подпиравшие стену в двадцати футах от них, небрежно бросили на них взгляд и продолжили свою болтовню. Одним из немногих преимуществ посещения магазинов в Москве является то, что вам гарантируется полная уединенность со стороны торгового персонала.

– Значит, те двое в Берлине и были этими…? – спросил Монро.

– Кажется, да, – сказала она тусклым тоном. – Они боятся, что в случае их бегства в Израиль они соберут пресс-конференцию и нанесут несмываемое унижение всему Советскому Союзу.

– Вызвав падение Максима Рудина, – выдохнул Монро. – Понятно теперь, почему он меньше всего жаждет их освобождения – он просто не может. У него тоже нет иного выбора. А ты – ты-то хоть в безопасности, дорогая?

– Не знаю – не думаю. Были кое-какие подозрения. Конечно, вслух они не высказывались, но чувствовались. Вскоре человек, дежуривший на коммутаторе, доложит о твоем звонке, привратник сообщит о том, что я выезжала поздно ночью. Они сопоставят все это и придут к соответствующим выводам.

– Послушай, Валентина, я вывезу тебя отсюда. Очень скоро, всего через несколько дней.

В первый раз за все время встречи она повернулась к нему лицом. Он увидел, что ее глаза были полны слез.

– Все кончено, Адам. Я сделала то, о чем ты просил, и теперь слишком поздно. – Она приподнялась на цыпочках и быстро поцеловала его, прежде чем пораженные продавщицы смогли сообразить, что же там происходит. – Прощай, Адам, любовь моя, и прости.

Она повернулась, остановилась на мгновение, чтобы привести себя в порядок, и пошла прочь, открыв стеклянные наружные двери, – вновь уходя сквозь проход в «стене» на восток. Со своего места, держа в руках пластмассовую куклу, он увидел, как она спустилась на тротуар и скрылась из глаз. Человек в серой шинели, протиравший до этого ветровое стекло своего автомобиля, выпрямился, кивнул своему коллеге, сидевшему в салоне автомобиля, и пошел следом за ней.

Адам Монро почувствовал, как в горле у него застрял какой-то ледяной ком: его переполняли ненависть и горе. Звуки магазинной суеты стихли в его ушах, перекрытые страшным ревом, он сжал голову куклы, крутя и ломая смеющееся розовое личико под кружевным чепчиком.

Возле него мгновенно выросла продавщица:

– Вы сломали ее, – сообщила она, – вам это обойдется в четыре рубля.

В сравнении с вихрем озабоченности со стороны публики и прессы, который сконцентрировался предыдущим днем на западногерманском канцлере, град упреков, обрушившийся на Бонн субботним утром, был характерен скорее для урагана.

Министерство иностранных дел было завалено непрерывными срочными запросами от посольств Финляндии, Норвегии, Швеции, Дании, Франции, Голландии и Бельгии, в каждом из которых содержалось требование о немедленном приеме соответствующего посла. Все они были удовлетворены, и каждый посол задал, используя характерные для дипломатов вежливые выражения, один и тот же вопрос – «Что, черт подери, происходит?»

Газеты, радиостанции и телестудии отозвали из воскресного отдыха всех своих сотрудников, чтобы обеспечить максимальное информационное обеспечение, хотя это и было нелегко. С момента захвата «Фреи» не было сделано ни одной фотографии, за исключением снимков французского независимого репортера, который сидел теперь под арестом, а фотографии были конфискованы. Вообще-то говоря, эти снимки сейчас изучались в Париже, но фотографии, передаваемые со сменявших друг друга «Нимродов», были такого же качества, и они регулярно пересылались французскому правительству.

Из-за отсутствия достоверной информации газеты готовы были ухватиться за что угодно: двое предприимчивых англичан подкупили служащих в роттердамском «Хилтоне», получили от них форменную одежду и попытались добраться до верхнего этажа, где в своих апартаментах выдерживали осаду Гарри Веннерстрем и Лиза Ларсен.

Другие пытались выловить бывших премьер-министров, действующих членов кабинетов и капитанов танкеров для получения их мнения о происшедшем. Перед лицами жен членов команды – местонахождение большинства из них было установлено, – размахивали огромными суммами денег, добиваясь разрешения на опубликование их фотографий.

Один бывший наемник предложил в одиночку взять «Фрею» штурмом за вознаграждение в размере 1 000 000 долларов; четыре архиепископа и семнадцать парламентариев различных политических взглядов и устремлений предложили себя в качестве заложников в обмен на капитана Ларсена и его команду.

– Поодиночке или группами? – взорвался Дитрих Буш, когда его проинформировали об этом. – Хотел бы я, чтобы Уильям Мэтьюз оказался там, на борту, вместо тридцати отличных моряков. Я бы тогда до Рождества держался.

К позднему утру начали сказываться утечки информации, доведенные до сведения двух немецких звезд журналистики и радио. Комментарии, сделанные ими по немецкому радио и телевидению, были сразу же подхвачены информационными агентствами и корреспондентами зарубежных газет. После этого начала утверждаться точка зрения, что Дитрих Буш действительно подвергся незадолго до рассвета массированному давлению со стороны американцев.

Бонн отказался подтвердить это, но и не стал отклонять. Чудеса увертливости, которые продемонстрировал правительственный пресс-секретарь, еще больше подтвердили уже сложившееся мнение прессы.

Когда на пять часов позже Европы в Вашингтоне начал заниматься рассвет, внимание переключилось на Белый дом. К 6 часам утра по вашингтонскому времени аккредитованные при Белом доме журналисты уже собрались, чтобы громогласно потребовать интервью у самого президента. Их попытался удовлетворить, но не смог, увертливый и вместе с тем растерянный официальный представитель. Он увиливал от ответов просто потому, что не знал, что сказать: на его беспрестанные запросы в Овальный кабинет ему отвечали одно и то же: сообщайте газетчикам, что это – чисто европейское дело, и расхлебывать его должны в Европе. Что вновь переключило всеобщий интерес на все больше терявшего равновесие германского канцлера.

– Черт побери, сколько еще это может продолжаться? – закричал своим советникам тщательно выбритый Уильям Мэтьюз, оттолкнув в сторону тарелку с яичницей вскоре после 6 утра по вашингтонскому времени.

Этот же вопрос задавался в множестве иных учреждений по всей Америке и Европе в этот далекий от спокойствия субботний день, но ответа никто не получал.

Из своего офиса в Техасе владелец одного миллиона тонн нефти сорта «мубарак», грозно плескавшегося в трюмах «Фреи», позвонил в Вашингтон.

– Мне плевать на то, что сейчас раннее утро, – наорал он на секретаря руководителя предвыборной кампании правящей партии. – Ты сейчас же свяжешься с ним и скажешь, что звонит Клинт Блейк – ты понял?

Когда руководитель предвыборной кампании партии, к которой принадлежал и президент, наконец подошел к телефону, его вряд ли можно было назвать счастливцем. Когда же он положил телефонную трубку на место, то был уже совершенно мрачен: 1 000 000 долларов на предвыборную кампанию – далеко не мелочь в любой стране мира, поэтому ему было не до смеха, когда Клинт Блейк пригрозил изъять свое пожертвование и передать его в кассу их соперников.

Его, казалось, не волновало, что груз был полностью застрахован Ллойдом – в то утро это был всего лишь сильно разгневанный техасец.

Гарри Веннерстрем все утро не слезал с телефона, звоня из Роттердама в Стокгольм, переговариваясь со всеми своими друзьями и знакомыми в правительственных кругах, банковской сфере и судоходных компаниях, чтобы они оказали давление на шведского премьера. Давление оказалось весьма эффективным и вскоре было перенесено уже на Бонн.

В Лондоне председатель правления «Ллойда» сэр Марри Келсо нашел несменяемого заместителя министра окружающей среды в его кабинете на Уайтхолле. Обычно по субботам высших английских государственных служащих вряд ли кто увидел бы на их рабочих местах, но это не была обычная суббота. Сэр Руперт Моссбэнк торопливо выехал из своего загородного коттеджа еще до рассвета, когда ему сообщили с Даунинг-стрит об отмене освобождения Мишкина и Лазарева. Он пригласил своего посетителя присаживаться.

– Чертова работа, – проворчал сэр Марри.

– Совершенно верно, – согласился сэр Руперт.

Он предложил сигары и оба пэра слегка притронулись к чашкам с чаем.

– Проблема в том, – наконец начал сэр Марри, – что вовлечены действительно огромные суммы. Почти миллиард долларов. Даже если страны, которые пострадают в случае взрыва «Фреи» от загрязнения их побережья нефтью, – даже если они обратятся за возмещением ущерба к Западной Германии, а не к нам, мы все равно обязаны возместить потерю корабля, груза и гибель команды. В сумме – это примерно четыреста миллионов долларов.

– Ну, с этим-то вы справитесь, – беспокойно заметил сэр Руперт.

«Ллойд» был больше, чем просто коммерческая фирма, это был институт государства, который, как и министерство сэра Руперта, занимался вопросами морского судоходства.

– О, разумеется, мы покроем эти убытки – нам не остается ничего другого. – сказал сэр Марри. – Но дело в том, что это такая сумма, что ее придется отразить в платежном балансе страны за этот год. И она-то и может свести его с дефицитом. А мы как раз обратились за очередным заемом в МВФ…

– Но это немецкий вопрос, вы же знаете, – сказал Моссбэнк. – Мы не связаны с ним напрямую.

– Однако можно ведь немного надавить на немцев по этому поводу. Конечно, воздушные пираты – это ублюдки, но почему бы в данном случае не дать этим двум мерзавцам в Берлине возможность убраться подальше. Хоть так избавиться от них.

– Можете положиться на меня, – сказал Моссбэнк. – Сделаю, что смогу.

В глубине души он знал, что ничего не может поделать: у него в сейфе была заперта папка с секретными документами, в которых говорилось о том, что через одиннадцать часов майор Фэллон отправится на своей байдарке в путь, а до тех пор премьер-министр приказала придерживаться общей линии поведения.

Канцлер Дитрих Буш узнал о предполагаемом подводном нападении поздним утром во время встречи тет-а-тет с английским послом. Он слегка смягчился.

– Значит, вот в чем дело, – протянул он, когда внимательно изучил представленный ему план. – Почему же вы не могли сказать мне об этом раньше?

– Раньше мы не были уверены, что этот план сработает, – дипломатично ответил посол. Таковы были его инструкции. – Мы работали над ним весь прошлый день и сегодняшнюю ночь. К рассвету мы убедились, что он вполне осуществим.

– Каковы, по вашему, шансы на успех? – поинтересовался Дитрих Буш.

Посол прочистил горло и сказал:

– Мы полагаем, что шансы три против одного в нашу пользу. Солнце садится в семь тридцать. К девяти наступит полная темнота. Наши люди выходят ровно в десять сегодня ночью.

Канцлер посмотрел на часы: оставалось двенадцать часов. Если англичане сделают попытку и преуспеют в ней, большая часть успеха будет приписана их водолазам-убийцам, однако и ему перепадет за то, что он крепко держался. Если же они потерпят неудачу, всю ответственность возложат на него.

– Значит, все теперь зависит от этого майора Фэллона. Хорошо, посол, я продолжу играть мою роль до десяти вечера.

Кроме батарей управляемых ракет, военный корабль США «Моран» был вооружен двумя четырехдюймовыми морскими орудиями типа «Марк-45» – одно спереди и одно сзади. Это были самые совершенные из всех существовавших в то время орудий – с радарным наведением и компьютерным управлением. Каждое орудие могло вести огонь, использовав без дозарядки комплект из двадцати снарядов, стрельба могла производиться в быстрой последовательности, а тип снарядов мог выбираться и устанавливаться заранее при помощи компьютера.

Прежние времена, когда снаряды для морских орудий приходилось вручную вытаскивать из оружейного склада, подавать их затем на паровых лебедках в орудийную башню, где истекавшие по́том канониры заталкивали их в казенную часть орудия, – давно миновали. На «Моране» снаряды выбирались по типу и поражающему действию еще на складе при помощи компьютера, после чего они автоматически подавались в орудийную башню: четырехдюймовые орудия производили выстрелы, выбрасывали гильзы, перезаряжались и вновь стреляли без всякого применения человеческих рук.

Наведение производилось при помощи радара: невидимые глаза корабля искали цель в соответствии с введенной программой, внося поправки на ветер, расстояние, перемещение как цели, так и платформы, с которой производилась стрельба, – наконец, зацепив какую-либо цель, они непрерывно держали ее до получения новых указаний. Компьютер, сопряженный с радаром, в неуловимую долю секунды подсчитывал малейшие движения самого «Морана», цели, а также изменения в направлении ветра. После введения данных для стрельбы цель могла начать движение, да и сам «Моран» мог двигаться куда угодно, орудия все равно продолжали бы направлять свои смертоносные жерла, передвигающиеся на бесшумных подшипниках, туда, куда должны были отправиться снаряды. Штормовое море могло заставить «Моран» плясать на волнах, цель могла также то взлетать на гребень волны, то глубоко проваливаться, – это ничего не меняло, так как компьютер делал необходимые поправки. Можно было даже установить, куда конкретно должны были попасть снаряды.

В качестве подстраховки офицер-артиллерист мог визуально вести наблюдение за целью при помощи камеры, установленной высоко на марсе, давая поправки как радару, так и компьютеру, если желал изменить цель.

Капитан Майк Мэннинг стоял возле гакаборта и с мрачной сосредоточенностью наблюдал за «Фреей». Кто бы ни посоветовал президенту, он здорово все продумал: главная опасность для окружающей среды после гибели «Фреи» заключалась в выбросе сырой нефти из ее трюмов вместимостью один миллион тонн. Но если бы этот груз удалось воспламенить, пока он все еще находился в емкостях или через несколько секунд после того, как корабль развалился бы на куски, он просто сгорел бы. Даже больше, чем сгорел, – он взорвался бы.

Обычно сырую нефть исключительно трудно поджечь, но если ее нагреть до достаточной степени, она в конце концов достигнет своей точки воспламенения и загорится. «Мубарак», которым была загружена «Фрея», был самым легким из всех сортов нефти, поэтому если в трюмы бы попал горящий магний (а температура его горения превышает 1000 °C), он надежно бы выполнил свое дело. До девяноста процентов груза танкера никогда бы не попало в океан в виде сырой нефти – он просто сгорел бы в виде огненного шара высотой более 10 000 футов.

После этого от груза остался бы только черный столб дыма такой же величины, который когда-то завис над Хиросимой, да ошметки, болтающиеся на поверхности моря. От самого корабля ничего не останется, но экологическая катастрофа будет уменьшена до таких пропорций, с которыми вполне можно будет справиться.

Майк Мэннинг вызвал к себе своего офицера-артиллериста – лейтенанта Чака Ольсена, который вскоре присоединился к нему возле гакаборта.

– Приказываю вам зарядить и направить на цель переднее орудие, – четко отдал он указание.

Ольсен стал записывать его распоряжение в свой блокнот.

– Материальная часть: три подкалиберных бронебойных снаряда, пять магниевых зажигательных, два фугасных – всего десять. Затем повторите эту последовательность. Всего – двадцать снарядов.

– Слушаюсь, сэр. Три бронебойных, пять зажигательных, два фугасных. Распределение попаданий?

– Первый снаряд – точно в цель, следующий в двухстах метрахвперед от него, третий – еще в двухстах метрах. После этого назад с интервалом в сорок метров, ведя огонь пятью зажигательными, и потом – опять вперед фугасными с промежутком между каждыми в сто метров.

Лейтенант Ольсен записал распределение попаданий, которое требовал его командир. Мэннинг по-прежнему внимательно смотрел через гакаборт. В пяти милях от них нос «Фреи» был нацелен прямо на «Моран». В результате распределения попаданий, которое он только что продиктовал, снаряды должны были пробить корпус «Фреи» от носа до основания надпалубной постройки, после этого вновь возвратиться к носу, и наконец опять пройтись фугасными по направлению к надпалубной постройке. Бронебойные снаряды вскроют корпус танкера, также как скальпель взрезает кожу, затем вдоль этих пробоин в линию упадут пять зажигательных снарядов, а завершат дело фугасные, которые должны были протолкнуть пылающую нефть в оставшиеся незатронутыми емкости по левому и правому борту.

– Ясно, капитан. Точка попадания первого снаряда?

– В десяти метрах от носа «Фреи».

Карандаш Ольсена завис над блокнотом: он посмотрел на то, что только что записал, затем поднял глаза на стоявшую в пяти милях «Фрею».

– Капитан, – медленно сказал он, – если вы сделаете это, она не просто утонет, сгорит или взорвется: она испарится.

– Это – мой приказ, господин Ольсен, – ледяным тоном произнес Мэннинг.

Молодой американец шведского происхождения стоял бледен, как смерть.

– Ради Бога, ведь на этом корабле – тридцать скандинавских моряков.

– Господин Ольсен, я отдаю себе в этом отчет. А вы либо выполняете мой приказ и заряжаете орудие, либо объявляете мне о своем отказе.

Артиллерист напрягся и вытянулся в струну.

– Я заряжу и направлю орудие в цель, капитан Мэннинг, – сказал он, – но я не стану стрелять из него. Если надо будет нажать на кнопку, нажимайте ее сами.

Он подчеркнуто четко отдал честь и строевым шагом замаршировал в рубку управления орудийным огнем, которая располагалась под палубой.

«Тебе не придется, – подумал Мэннинг, стоя возле гакаборта. – Если сам президент приказывает мне, я открою огонь. Затем я подам рапорт об отставке».

Час спустя над «Мораном» завис «Уэстланд Уэссекс», взлетевший с «Аргайлла», с которого на палубу на канате спустили офицера Королевских ВМС. Он попросил разрешения поговорить с капитаном Мэннингом наедине, и его сразу же провели в каюту американца.

– Передаю вам наилучшие пожелания от капитана Престона, сэр, – сказал лейтенант и протянул Мэннингу письмо от Престона.

Когда он закончил чтение, Мэннинг почувствовал такое же облегчение, как человек, которого только что освободили от казни на виселице. В письме говорилось о том, что англичане собираются послать сегодня в десять вечера группу вооруженных аквалангистов, а также, что все правительства заинтересованных стран согласились не предпринимать до этого никаких односторонних действий.

Пока на борту «Морана» вели беседу два морских офицера, самолет, на котором Адам Монро возвращался на Запад, пересек польско-советскую границу.

Из магазина игрушек на площади Дзержинского Монро направился к ближайшему телефону-автомату, откуда позвонил начальнику канцелярии в своем посольстве. Условными фразами он сообщил пораженному дипломату, что ему удалось узнать то, что требовало от него руководство, но он не станет возвращаться в посольство. Вместо этого он направляется сразу же в аэропорт, чтобы успеть на полуденный рейс.

К тому времени, когда дипломат проинформировал Форин офис, а тот известил СИС, посылать обратно телеграмму о том, чтобы Монро передал сообщение по телексу, было слишком поздно: он уже садился в самолет.

– Что, дьявол бы его побрал, он делает? – спросил в штаб-квартире СИС в Лондоне сэр Найджел Ирвин у Барри Ферндэйла, когда узнал о том, что «Буревестник» возвращается домой.

– Без малейшего понятия, – ответил начальник советского отдела. – Может быть, «Соловей» провален, и ему необходимо срочно возвратиться до того, как разразится дипломатический скандал. Мне встретить его?

– Когда приземлится самолет?

– В час сорок пять по лондонскому времени, – сказал Ферндэйл. – Мне кажется, я должен встретить его. По всей видимости, у него есть ответ на вопрос президента Мэтьюза. Честно говоря, мне не терпится узнать, что же, черт побери, это может быть.

– Также как и мне, – пробормотал сэр Найджел и велел: – Возьми машину с телефоном спецсвязи и сразу же позвони мне лично.

В без четверти двенадцать Дрейк послал одного из своих людей, чтобы тот снова привел специалиста по насосам в рубку наблюдения за грузом на палубе «А». Оставив Тора Ларсена под охраной другого террориста, Дрейк также спустился в эту рубку, вынул из кармана предохранители и установил их на место: к насосам для перекачки нефти вновь была подведена энергия.

– Когда вы начинаете разгружать груз, что вы делаете? – спросил он члена команды корабля. – Ваш капитан по-прежнему сидит под дулом автомата, и я прикажу воспользоваться им, если ты выкинешь какой-нибудь трюк.

– Система трубопроводов танкера сходится в одну точку – пучок труб, который мы называем коллектором, – сообщил моряк, – С берегового терминала к этому коллектору подводятся шланги, после этого открываются перепускные клапаны на коллекторе, и корабль начинает разгружаться.

– Какова скорость разгрузки?

– Двадцать тысяч тонн в час, – ответил спец по насосам. – Во время разгрузки балансировка танкера поддерживается при помощи одновременной перекачки из нескольких танков, расположенных в разных частях судна.

Дрейк отметил для себя, что на северо-восток от «Фреи» в сторону голландских Фризских островов двигалось несильное – всего в один узел – течение. Он указал на танк в средней части «Фреи» по левому борту.

– Открой запорный клапан у этого танка, – приказал он.

Моряк поколебался секунду, после чего повиновался.

– Молодец, – похвалил Дрейк, – когда я дам команду, включай перекачивающие насосы и опорожняй весь танк.

– Прямо в море? – думая, что ослышался, спросил моряк.

– Прямо в море, – мрачно сказал Дрейк. – Канцлеру Бушу пора понять, каким в действительности бывает международное давление.

Пока часы отсчитывали минуты, остававшиеся до полудня субботы, 2-го апреля, Европа затаила дыхание. Все знали, что террористы уже казнили одного моряка за нарушение запретного воздушного пространства вокруг корабля, а теперь пригрозили вновь повторить это или вылить ровно в полдень в море нефть.

«Нимрод», который заменил самолет командира эскадрильи Лэтхэма прошедшей ночью, к 11 утра исчерпал свой запас топлива, поэтому Лэтхэм вновь заступил на дежурство: фотокамеры самолета негромко жужжали, а минуты неумолимо неслись.

На высоте многих миль над ним завис спутник-шпион «кондор», непрерывно отсылавший снимки на другую сторону земного шара, где изможденный президент США сидел у себя в Овальном кабинете, смотря на экран телевизора. На экране «Фрея» появилась из нижней рамки и двинулась в центр как указующий перст.

В Лондоне все высокопоставленные лица сгрудились вокруг дисплея, установленного в здании кабинета министров в зале для проведения брифингов, и смотрели на то, что в этот момент видел «Нимрод».

Начиная с без пяти двенадцать «Нимрод» производил непрерывную съемку, передавая фотографии на систему «Дейталинк», установленную на «Аргайлле», откуда они отправлялись на Уайтхолл.

На волне всемирной службы Би-Би-Си часы Биг-Бена пробили полдень. В двухстах ярдах от Биг-Бена и в двух этажах от уровня мостовой в здании правительства кто-то вскрикнул: «Боже, течет нефть». На удалении в три тысячи миль от них четыре американца с закатанными рукавами, рассевшиеся в Овальном кабинете, наблюдали за тем же спектаклем.

С левой стороны «Фреи» – прямо посередине – вырвалась колонна липкой красновато-коричневой нефти.

Струя была толщиной с туловище мужчины: под действием мощных насосов «Фреи» она падала вниз на двадцать пять футов и с ревом уходила в море. Через несколько секунд голубовато-зеленая вода обесцветилась. По мере того, как нефть, пузырясь, стала всплывать на поверхность, пятно все больше расширялось, двигаясь прочь от корпуса корабля под действием течения.

Сброс нефти продолжался в течение часа, пока не был опустошен один танк. Огромное пятно приобрело форму яйца, расширявшегося ближе к голландскому побережью и сужавшегося возле танкера. Наконец нефтяная масса отдалилась от «Фреи» и начала дрейфовать. Так как море было спокойным, нефтяное пятно не разделялось на части, но оно все больше стало расплываться по поверхности воды. К двум часам дня – через час после окончания сброса – пятно протянулось на десять миль в длину и семь миль в ширину.

В Вашингтоне «кондор» полетел дальше, а пятно исчезло с экрана. Станислав Поклевский выключил телевизор.

– А ведь это всего лишь пятидесятая часть того, что имеется, – сказал он. – Да, этим европейцам сейчас не позавидуешь. Есть от чего сойти с ума.

Роберт Бенсон закончил говорить по телефону и повернулся к президенту Мэтьюзу.

– С Лэнгли только что связался Лондон, – известил он. – Их человек в Москве протелеграфировал, что у него есть ответ на наш вопрос. Он заявил, что знает, почему Максим Рудин угрожает покончить с Дублинским договором в случае освобождения Мишкина и Лазарева. Он летит сейчас лично с этим известием из Москвы в Лондон и должен приземлиться через час.

Мэтьюз пожал плечами.

– Так как этот майор Фэллон отправляется со своими водолазами через девять часов на штурм, может быть, теперь это не имеет большого значения, – сказал он, – но я все равно горю желанием узнать.

– Он доложит сэру Найджелу Ирвину, который известит миссис Карпентер. Может быть, вам стоит попросить ее воспользоваться «горячей линией» сразу же, как она узнает причину, – предложил Бенсон.

– Я так и сделаю, – ответил президент.

В Вашингтоне едва миновало 8 часов утра, но в Европе уже было больше 1 часа дня, когда Эндрю Дрейк, который все время, пока сбрасывалась нефть, пребывал в глубокой задумчивости, решил вновь пойти на сеанс связи с берегом.

В двадцать минут второго капитан Тор Ларсен вновь говорил с диспетчерской службой Мааса, сразу же попросив, чтобы его соединили напрямую с голландским премьером, господином Яном Трейдингом. Его мгновенно соединили с Гаагой: вероятность того, что рано или поздно премьер получит возможность лично переговорить с лидером террористической группы и призвать его к переговорам от имени голландского и немецкого правительств, – была предусмотрена заранее.

– Слушаю вас, капитан Ларсен, – обратился по-английски голландец к норвежцу. – Говорит Ян Трейдинг.

– Премьер-министр, вы видели, как с борта моего корабля сбросили двадцать тысяч тонн сырой нефти? – спросил Ларсен, чувствуя в дюйме от своего уха дуло пистолета.

– К глубокому сожалению, да, – ответил Трейдинг.

– Командир партизанского отряда предлагает провести конференцию.

Голос капитана гулко отдавался в кабинете премьера в Гааге. Трейдинг бросил недовольный взгляд на двух высших правительственных служащих, которые присоединились к нему. Магнитофон бесстрастно записывал.

– Ясно, – сказал Трейдинг, которому ничего не было ясно, но старясь выиграть время. – Конференцию какого рода?

– Конференцию с глазу на глаз с представителями береговых стран и других заинтересованных сторон, – ответил Ларсен, читая по лежащей перед ним бумажке.

Ян Трейдинг поспешно ухватился за микрофон, прикрывая его ладонью.

– Ублюдок хочет говорить, – возбужденно сказал он и затем уже в телефон произнес:

– От имени голландского правительства я заявляю, что готов выступить принимающей стороной для такой конференции. Пожалуйста, проинформируйте об этом командира партизан.

На мостике «Фреи» Дрейк отрицательно покачал головой и также положил ладонь на микрофон, после чего вступил в торопливую дискуссию с Ларсеном.

– Не на земле, – сказал в микрофон Ларсен. – Здесь, на море. Как называется тот английский крейсер?

– Он называется «Аргайлл» – ответил Трейдинг.

– На нем есть вертолет, – сказал Ларсен, повторяя за Дрейком. – Конференция состоится на борту «Аргайлла». Ровно в три часа дня. Там должны присутствовать вы сами, немецкий посол и капитаны пяти военных кораблей НАТО – и никого больше.

– Понятно, – сказал Трейдинг. – Командир партизан будет присутствовать лично? Мне в этом случае необходимо проконсультироваться с англичанами относительно гарантий его безопасности.

Последовало молчание, пока на мостике «Фреи» проходила другая «конференция». Наконец капитан Ларсен ответил:

– Нет, командир не приедет. Он пошлет представителя. В без пяти минут три вертолету с «Аргайлла» будет позволено зависнуть над вертолетной площадкой «Фреи». На нем не должно быть ни солдат, ни морских пехотинцев – только пилот и один человек на подъемном устройстве, оба невооруженные. За процедурой будут наблюдать с мостика. Никаких фотокамер. Вертолет не должен опускаться ниже двадцати футов. Лебедочник спустит подвесную систему, после чего поднимет с палубы эмиссара, которого затем доставят на «Аргайлл». Вы понимаете?

– Разумеется, – ответил Трейдинг. – Могу я спросить, кто будет представителем?

– Одну секунду, – сказал Ларсен, и линия замолчала.

На «Фрее» Ларсен повернулся к Дрейку и спросил:

– Итак, господин Свобода, если не вы сами, то кого же вы посылаете?

Дрейк чуть заметно улыбнулся.

– Вас, – сказал он. – Вы будете представлять меня. Лучше вас мне никого не найти, кто сумел бы убедить их, что я не шучу ни в отношении судна, ни груза, ни команды. А также довести до их сведения, что мое терпение на пределе.

Телефон в руке премьера Трейдинга ожил.

– Меня проинформировали, что этим представителем буду я сам, – сказал Ларсен, после чего линия окончательно отключилась.

Ян Трейдинг посмотрел на часы.

– Час сорок пять, – пробормотал он. – Осталось семьдесят пять минут. Свяжитесь с Конрадом Фоссом, приготовьте вертолет – он должен взлететь с точки, которая расположена максимально близко отсюда. Так, и мне необходима прямая связь с миссис Карпентер в Лондоне.

Он едва успел отдать эти распоряжения, как его личный секретарь известил, что с ним хочет поговорить по телефону Гарри Веннерстрем. Старый миллионер еще вечером приобрел радиоприемник, который установил в своих апартаментах на верхнем этаже «Хилтона» в Роттердаме и непрерывно гонял с тех пор на двадцатом канале.

– Вы отправляетесь на вертолете на «Аргайлл», – без предисловий сообщил он голландскому премьеру. – Я был бы вам весьма признателен, если бы вы взяли с собой госпожу Лизу Ларсен.

– Ну, я не знаю… – начал было Трейдинг.

– Имейте же жалость, – загремел швед в телефонную трубку, – террористы об этом никогда не узнают. А если все это закончится не так, как надо, это может быть последний раз, когда она его увидит.

– Доставьте ее сюда в пределах сорока минут, – велел Трейдинг. – Мы вылетаем в половине третьего.

Переговоры на двадцатом канале слышали все разведывательные станции и большая часть средств массовой информации. Между Роттердамом и девятью европейскими столицами вовсю зазвенели телефоны. Агентство национальной безопасности в Вашингтоне сразу же передало содержание разговора по телетайпу в Белый дом для президента Мэтьюза. Через газон в это время вприпрыжку от здания правительства к миссис Карпентер на Даунинг-стрит, 10 бежал помощник. Израильский посол в Бонне срочно связался с канцлером Бушем, настоятельно прося узнать у капитана Ларсена для премьер-министра Голена, кем были террористы – евреями или нет, – глава немецкого правительства обещал сделать это.

Газеты, радио- и телевизионные передачи по всей Европе заготовили соответствующие заголовки для выпусков новостей в 5 часов вечера, секретари пяти морских министерств устали отвечать на бесчисленные телефонные звонки, в которых их просили дать немедленную информацию о конференции, если она состоится.

Когда Ян Трейдинг положил на рычаг телефонную трубку, переговорив с Тором Ларсеном, реактивный авиалайнер с Адамом Монро на борту, вылетевший из Москвы, коснулся бетонированной посадочной полосы номер один в лондонском аэропорту Хитроу.

Барри Ферндэйл показал пропуск сотрудника министерства иностранных дел и проехал прямо к трапу самолета, где усадил своего унылого московского коллегу на заднее сиденье автомобиля. Эта машина была лучше многих, какими приходилось пользоваться «фирме»: между водителем и пассажирами имелся экран, кроме того, там был телефон прямой связи с головной конторой.

Когда они вынырнули из туннеля, ведущего из аэропорта на шоссе «М4», Ферндэйл нарушил молчание.

– Тяжелый путь, старина. – Он имел в виду совсем не перелет на самолете.

– Ужасный, – огрызнулся Монро. – По-моему, «Соловей» провален. Во всяком случае, противник наверняка за ним следил. Сейчас его, наверно, уже взяли.

Ферндэйл вздохнул, изображая сочувствие.

– Чертовски не повезло, – заметил он. – Всегда так тяжело терять агента. Дьявольски расстраивает. Знаете, мне самому довелось потерять двух. Одному пришлось довольно неприятным образом умирать. Но такова наша профессия, Адам. Это – часть того, что Киплинг называл «большой игрой».

– Только это-то не игра, – сказал Монро, – и в КГБ «Соловью» будет не до шуток.

– Это уж точно. Простите, мне не стоило это говорить. – Ферндэйл замолчал, желая переменить тему, пока их машина вливалась в поток транспорта на «М4». – Но вы получили ответ на наши вопросы? Почему Рудин так патологически настроен против освобождения Мишкина и Лазарева?

– Ответ на вопрос миссис Карпентер, – мрачно произнес Монро, – да, он у меня есть.

– И каков же он?

– Она задала его, – заявил Монро, – она его и получит. Надеюсь, он ей понравится. Для того, чтобы его получить, пришлось пожертвовать жизнью человека.

– Это неразумно, Адам, старина, – поспешил Ферндэйл. – Вы не можете вот так навестить премьера. Даже «хозяину» и тому приходится договариваться о встрече заранее.

– Тогда попросите его добиться аудиенции, – сказал Монро, указывая жестом на телефон.

– Боюсь, что мне придется, – тихо пробормотал Ферндэйл.

Всегда тяжело наблюдать, как талантливый человек своими собственными руками рушит свою карьеру, но Монро, несомненно, дошел уже до предела, – да просто сорвался с цепи. Ферндэйл не собирался вставать у него на пути: «хозяин» велел ему оставаться на связи – именно это он и сделает.

Десять минут спустя миссис Джоан Карпентер внимательно вслушивалась в интонации голоса сэра Найджела Ирвина, звонившего ей по телефону спецсвязи.

– Дать ответ мне лично, сэр Найджел? – спросила она. – Вам не кажется, что это слегка необычно?

– Совершенно необычно, мэм. По правде говоря, это неслыханно. Боюсь, это означает, что у мистера Монро и службы отныне разные дороги. Мне едва ли удастся убедить его рассказать, в чем дело, если только не попросить кое-каких специалистов, которые бы смогли выудить у него информацию. Видите ли, он потерял агента, который, по всей видимости, стал его личным другом за последние несколько месяцев, и после всего он сорвался – или готов сорваться с цепи.

Джоан Карпентер подумала несколько мгновений, после чего сказала:

– Я страшно сожалею, что явилась причиной такого горя. Я бы хотела извиниться перед вашим господином Монро за то, о чем мне пришлось попросить его. Попросите водителя привезти его в мою резиденцию на Даунинг-стрит и сами немедленно отправляйтесь сюда.

Линия замолчала. Сэр Найджел Ирвин некоторое время еще держал трубку в руке. «Эта женщина не устает меня удивлять, – подумал он, – Ладно, Адам, ты хочешь почувствовать, что такое слава, – идет, сынок. Но это будет твоей последней выходкой: придется тебе искать другие пастбища. Мне не нужны примадонны в разведслужбе».

Пока он спускался к своему автомобилю, сэр Найджел отметил для себя, что каким бы интересным ни было это объяснение, теперь оно имеет, – или скоро будет иметь, – лишь академический интерес. Через семь часов майор Фэллон должен был прокрасться на борт «Фреи» со своими тремя бойцами и ликвидировать террористов. После этого Мишкин и Лазарев останутся там, где и были, еще пятнадцать лет.

В два часа дня, вновь вернувшись в капитанскую каюту, Дрейк наклонился вперед по направлению к Тору Ларсену и сказал:

– Вы, вероятно, гадаете, почему это я решил провести эту конференцию на «Аргайлле». Я знаю, что пока вы будете у них, вы сообщите им, кто мы такие и сколько нас. Чем мы вооружены и где расположены заряды. А теперь слушайте внимательно, потому что и это вам надо будет сообщить им, если вы хотите сохранить свою команду и корабль от мгновенного уничтожения.

Он говорил более тридцати минут. Тор Ларсен бесстрастно слушал, впитывая в себя слова и то, что они означали. Когда он закончил, норвежский капитан сказал:

– Я передам, господин Свобода. Не потому, что хочу спасти вашу шкуру, а из-за того, что вы не убьете мою команду и не уничтожите мой корабль.

В звуконепроницаемой каюте особенно резко зазвенел звонок внутренней связи. Дрейк ответил, после чего посмотрел через иллюминатор на видневшийся вдалеке полубак. К нему очень медленно и осторожно приближался со стороны моря посланный с «Аргайлла» вертолет «Уэссекс», на хвосту которого ясно можно было различить эмблемы Королевских ВВС.

Пять минут спустя прямо под невидимые глаза камер, отправлявших изображение по всему миру, где в сотнях и даже тысячах миль от этого места в подземных бункерах за этой процедурой напряженно наблюдали мужчины и женщины, из надпалубной постройки на открытый воздух вышел капитан Тор Ларсен, шкипер самого большого корабля, который когда-либо бороздил моря. Он настоял на том, что должен быть одет в черные форменные брюки и застегнутый на все пуговицы китель с четырьмя золотыми кольцами капитана дальнего плавания поверх белого свитера. На его голове была фуражка с эмблемой «Нордиа Лайн» – шлемом викингов. На нем была форма, которую он надел бы в предыдущий вечер для того, чтобы в первый раз в своей жизни приветствовать представителей всемирной прессы. Расправив и без того широкие плечи, он двинулся в долгое, одинокое путешествие по своему огромному кораблю к тому месту, где над палубой болталась на канате подвесная система, спущенная с вертолета, зависшего на расстоянии трети мили от него.

Глава 17

С 15.00 до 21.00

Лимузин сэра Найджела Ирвина, в котором находились Барри Ферндэйл и Адам Монро, прибыл на Даунинг-стрит, 10 за несколько секунд до того, как часы пробили три. Когда обоих пропустили в приемную перед кабинетом премьер-министра, сэр Найджел уже был там. Он холодно поздоровался с Монро.

– Я очень надеюсь, что та настойчивость, которую вы проявили для того, чтобы лично доложить премьер-министру, действительно стоила подобных усилий, Монро, – сказал он.

– Думаю, я был прав, сэр Найджел, – ответил Монро.

Генеральный директор СИС подозрительно посмотрел на своего сотрудника: тот был явно измотан и пережил сильный удар в последней стадии операции «Соловей». Однако это не причина, чтобы нарушать дисциплину. Дверь в кабинет отворилась, и в проеме появился сэр Джулиан Флэннери.

– Входите, господа, – велел он.

Адаму Монро никогда до этого не доводилось лично встречаться с премьер-министром. Несмотря на то, что она не спала два дня, она выглядела необыкновенно собранно и свежо. Сначала она приветствовала сэра Найджела, затем пожала руки двум его спутникам, с которыми она до этого не встречалась – с Барри Ферндэйлом и Адамом Монро.

– Господин Монро, – сказала она, – позвольте мне с самого начала выразить вам мое искреннее сожаление о том, что мне пришлось просить вас о деле, чреватом для вас риском, а для вашего агента в Москве – возможным разоблачением. Лично у меня не было ни малейшего желания поступать таким образом, но ответ на вопрос, поставленный президентом Мэтьюзом, действительно имеет международное значение, а должна сказать, что я не часто пользуюсь такими выражениями.

– Благодарю вас за то, что вы так сказали, мэм, – ответил Монро.

Она продолжила объяснять, что в тот самый момент, когда они ведут беседу, капитан «Фреи» Тор Ларсен высаживается на юте крейсера «Аргайлл» для участия в конференции, а также, что этим вечером на десять часов назначен штурм «Фреи» командой водолазов из СБС, которые должны были попытаться уничтожить террористов и детонатор.

При этом известии лицо Монро стало выглядеть словно гранитная маска.

– Мэм, – четко произнося слова, сказал он, – если этим коммандос будет сопутствовать успех, тогда с бандитами будет покончено, оба заключенных в Берлине останутся там же, где и были, а значит, вероятный провал моего агента не имел смысла.

У нее хватило мужества, чтобы принять удар на себя:

– Я могу только повторить мое извинение, господин Монро. План штурма «Фреи» был разработан глубоко ночью – спустя восемь часов после того, как Максим Рудин доставил президенту Мэтьюзу свой ультиматум. В это время вы уже вели консультации с «Соловьем», и было невозможно повернуть назад и не задействовать этого агента.

В комнату зашел сэр Джулиан, который сообщил премьеру:

– Они сейчас начинают, мэм.

Премьер-министр попросила своих трех гостей присаживаться. В углу кабинета стоял громкоговоритель, от которого отходили провода, скрывавшиеся в соседней комнате.

– Господа, начинается конференция на «Аргайлле». Давайте послушаем ее, а затем узнаем от господина Монро причину необыкновенного ультиматума, выдвинутого Максимом Рудиным.

Когда после вызывающей головокружение болтанки под брюхом «Уэссекса» все пять миль до британского крейсера Тор Ларсен наконец ступил на его палубу и освободился от подвесной системы, к реву двигателей над его головой присоединился приветственный свист боцманских дудок.

Вперед выступил капитан «Аргайлла», который отдал честь и протянул руку для рукопожатия.

– Ричард Престон, – представился капитан военно-морских сил.

Ларсен отсалютовал в ответ и пожал ему руку.

– Приветствую на борту моего корабля, капитан, – сказал Престон.

– Спасибо, – поблагодарил Ларсен.

Оба капитана спустились с открытой палубы в самую вместительную каюту на судне – в офицерскую кают-компанию. Здесь капитан Престон официально представил собравшихся:

– Его превосходительство Ян Трейдинг, премьер-министр Нидерландов. Вы уже, по-моему, говорили с ним по телефону… Его превосходительство Конрад Фосс, посол Федеративной Республики Германия… Капитаны: Демулен из французских ВМС, де Йонг – из голландских, Хассельман – из немецких и капитан Мэннинг, представляющий ВМС США.

Майк Мэннинг протянул руку и внимательно посмотрел прямо в глаза бородатого норвежца.

– Рад познакомиться с вами, капитан. – Слова застряли у него в горле.

Тор Ларсен задержал свой взгляд на нем немного дольше, чем на остальных военных моряках, прежде чем обратить внимание на других.

– Наконец, – продолжил капитан Престон, – позвольте представить вам майора Саймона Фэллона, представляющего коммандос Королевской морской пехоты.

Ларсен посмотрел сверху вниз на коренастого, почти квадратного головореза и почувствовал железное рукопожатие на своей ладони. «Итак, – подумал он, – Свобода все-таки был прав».

По приглашению капитана Престона все расселись вокруг огромного обеденного стола.

– Капитан Ларсен, хочу проинформировать вас с самого начала, что наша беседа будет записываться и передаваться в недоступной для перехвата форме напрямую из этой каюты в Уайтхолл, где нас будет слушать английский премьер-министр.

Ларсен кивнул, невольно он то и дело обращал взор на американца: все остальные с интересом смотрели на него, один военный моряк США, опустив голову, изучал поверхность стола из красного дерева.

– Прежде, чем мы начнем, могу я предложить вам что-нибудь? – спросил Престон. – Какой-нибудь напиток? Что-нибудь поесть? Чай или кофе?

– Кофе, если можно. Черный, без сахара.

Капитан Престон кивнул стюарду, который дежурил возле двери, – тот мгновенно исчез.

– Мы договорились, что начнем с того, что зададим вопросы, которые интересуют и заботят все наши правительства, – продолжил капитан Престон. – Господа Трейдинг и Фосс также любезно дали согласие на то, чтобы эти вопросы задавал я. Естественно, любой может задать вопрос, если я что-то пропущу. Во-первых, не могли бы вы ответить, капитан Ларсен, что произошло вчера поздней ночью.

«Неужели это было только вчера, – подумал Ларсен. – Да, три часа ночи в пятницу; а сейчас – пять минут четвертого субботнего дня. Всего тридцать шесть часов, а казались как целая неделя».

Кратко и ясно он описал, как во время ночной вахты произошел захват «Фреи», как бандитам удалось без всяких затруднений подняться на борт и согнать беззащитную команду в склад для красок.

– Значит, их всего семеро? – спросил майор из морской пехоты. – Вы совершенно уверены, что нет никого еще?

– Абсолютно уверен, – ответил Ларсен. – Их всего семь человек.

– А вы знаете, кто они такие? – спросил Престон. – Евреи? Арабы? Может, «красные бригады»?

Ларсен удивленно посмотрел на собравшихся: он совсем забыл, что за пределами «Фреи» никто не знал, кем были террористы.

– Нет, – сказал он. – Они – украинцы, украинские националисты. Их командир называет себя просто «Свобода» и заявляет, что по-украински это означает «свобода». Они все время разговаривают друг с другом на языке, который наверно и есть украинский. Во всяком случае, это язык славянской группы.

– Тогда какого же черта они требуют освободить из Берлина двух русских евреев? – растерянно спросил Ян Трейдинг.

– Я не знаю, – ответил Ларсен. – Их командир заявил, что они его друзья.

– Минуту, – сказал посол Фосс. – Нас всех загипнотизировал тот факт, что Мишкин и Лазарев – евреи, которые хотели выехать в Израиль. Но они ведь оба – выходцы с Украины, из города Львова. Моему правительству даже в голову не могло прийти, что они также могли быть украинскими партизанами.

– Почему они полагают, что освобождение Мишкина и Лазарева поможет делу украинских националистов? – спросил Престон.

– Я не знаю, – ответил Ларсен. – Свобода не говорил об этом. Я спросил его – и он почти уже ответил, но вдруг замолчал. Сказал только, что освобождение двух этих людей нанесет такой удар по Кремлю, что в результате может начаться широкомасштабное народное восстание.

На лицах людей, которые сидели вокруг него, отразилось полнейшее непонимание. Ответ на заданные затем вопросы о расположении помещений на судне, месте, где находились Свобода и Ларсен, размещении террористов занял еще десять минут. Наконец капитан Престон оглядел других капитанов и представителей Голландии и Германии; получив от них утвердительный кивок, он подался вперед.

– А теперь, капитан Ларсен, думаю, пришло время сообщить вам: сегодня ночью майор Фэллон с группой своих коллег собираются приблизиться к «Фрее» под водой, забраться на борт и уничтожить Свободу и его людей.

Он откинулся назад, чтобы понаблюдать за эффектом своих слов.

– Нет, – медленно промолвил Тор Ларсен, – они не сделают этого.

– Простите?

– Не будет никакого нападения водолазов, если только вы не хотите, чтобы «Фрея» взорвалась и затонула. Именно для этого послал меня сюда Свобода – для того, чтобы я объяснил вам.

Капитан Ларсен тщательно воспроизвел послание Свободы, которое тот намеревался передать Западу. Незадолго до захода солнца на «Фрее» включат все до одного прожектора. Часового с полубака уберут; весь фордек от носа до основания надпалубной постройки будет залит светом.

Все двери, ведущие наружу, будут закрыты изнутри на болты, закроют и все внутренние двери для того, чтобы предотвратить проникновение через какое-нибудь окно. Сам Свобода со своим детонатором останется внутри надпалубной постройки, но выберет одну из пятидесяти возможных кают. Во всех каютах включат свет, а занавески задернут.

Один террорист останется на мостике, переговариваясь по рации с часовым на верхушке трубы. Еще четверо будут беспрестанно патрулировать вдоль гакаборта по всей корме «Фреи» с мощными фонарями, освещая поверхность моря. Если они заметят поток пузырей, выходящих на поверхность, или кого-нибудь, карабкающегося вверх на корабль, сразу же будет произведет сигнальный выстрел. Часовой на трубе известит дежурящего на мостике, а тот сообщит по внутренней связи в каюту, в которой будет скрываться Свобода. Связь с этой каютой будет поддерживаться всю ночь. При первом сигнале тревоги Свобода нажмет на красную кнопку.

Когда он закончил свой рассказ, воцарилось тяжелое молчание.

– Ублюдок, – с чувством сказал капитан Престон.

Взгляды собравшихся скрестились на майоре Фэллоне, который, не мигая, смотрел на Ларсена.

– Ну, майор Фэллон? – спросил Трейдинг.

– Мы можем тогда подняться на борт в носовой части, – заявил Фэллон.

Ларсен отрицательно покачал головой и сказал:

– Дежурящий на мостике заметит вас в свете прожекторов, вы и половины фордека не сможете пройти.

– Нам ведь все равно надо будет заминировать катер, на котором они собираются сбежать, – сказал Фэллон.

– Свобода и об этом подумал, – сообщил Ларсен. – Они собираются подтянуть его к корме, где он будет освещен падающим с палубы светом.

Фэллон пожал плечами и сказал:

– Тогда нам остается только открытый штурм. Используем больше людей, выскочим из воды и сразу откроем огонь, ворвемся на борт, преодолев сопротивление, подорвем дверь и станем одну за другой прочесывать каюты.

– Не получится, – прямо заявил Ларсен. – Вы еще через леер не успеете перелезть, как Свобода вас услышит и взорвет нас всех к чертовой матери.

– Боюсь, я вынужден согласиться с капитаном Ларсеном, – со вздохом признал Ян Трейдинг. – Я не думаю, что голландское правительство даст согласие на самоубийственную миссию.

– Также как и западногерманское правительство, – заметил Фосс.

Фэллон предпринял последнюю попытку:

– Вы большую часть времени находитесь с ним наедине, капитан Ларсен. Смогли бы вы убить его?

– С охотой, – ответил Ларсен, – но если вы думаете о том, чтобы дать мне с собой оружие, то забудьте об этом. Когда я вернусь, меня обыщут с ног до головы. Свобода при этом будет держаться от меня подальше. Если они обнаружат хоть что-то, напоминающее оружие, то сразу же казнят еще одного члена моей команды. Нет – и оружие и яд исключены.

– Боюсь, что с этим покончено, майор Фэллон, – мягко произнес капитан Престон. – «Жесткий» вариант не сработает.

Он поднялся из-за стола.

– Ну что ж, господа, исключая дополнительные вопросы капитану Ларсену, по-моему, мы вряд ли что сможем теперь сделать. Проблема вновь возвращается для разрешения в руки затронутых правительств. Благодарю вас, капитан Ларсен, за потраченное вами время и ваше терпение. В моей каюте вас кое-кто поджидает, кто хотел бы поговорить с вами.

Из кают-компании Тора Ларсена проводил стюард. Майк Мэннинг провожал его полными тоски глазами. Крушение плана майора Фэллона по штурму танкера вновь ставило его перед ужасной необходимостью исполнять приказ, отданный ему этим утром из Вашингтона.

Стюард провел норвежского капитана в дверь личной каюты Престона. С края койки, где она сидела, не сводя глаз со смутных очертаний «Фреи», видимых сквозь иллюминатор на левом борту, поднялась Лиза Ларсен.

– Тор, – прошептала она. – Ларсен отпихнул дверь назад ногой и захлопнул ее. Он раскрыл объятия и поймал в них бросившуюся к нему женщину.

– Привет, моя маленькая снежная мышка.

В кабинете премьер-министра на Даунинг-стрит отключили громкоговоритель, по которому они слушали трансляцию с «Аргайлла».

– Проклятие, – вырвалось у сэра Найджела, который выразил таким образом чувства всех собравшихся.

Премьер-министр повернулась к Монро.

– Видите, господин Монро, ваша новость в конце концов, оказывается, представляет не просто академический интерес. Если объяснение сможет каким-то образом вывести нас из этого тупика, ваши труды были не напрасны. Итак, вкратце, почему же Максим Рудин ведет себя таким образом?

– Потому что, мэм, как нам известно, он имеет минимальный перевес в Политбюро, уже много месяцев висит на волоске…

– Ну, по вопросу уступок в военной области американцам – согласна, – сказала миссис Карпентер. – Основываясь именно на этом, Вишняев хочет свергнуть его.

– Мэм, Ефрем Вишняев сделал заявку в высшую власть в Советском Союзе и не может теперь повернуть назад. Он постарается скинуть Рудина любым возможным способом, если же номер у него не пройдет, в течение недели после подписания Дублинского договора Рудин уничтожит его. Эти два человека в Берлине могут дать Вишняеву в руки инструмент, при помощи которого он склонит на свою сторону одного-двух членов Политбюро, которые присоединятся к его фракции «ястребов».

– Каким образом? – спросил сэр Найджел.

– Раскрыв рот – сказав то, что им известно. Прилетев в Израиль живыми и собрав международную пресс-конференцию. Нанеся Советскому Союзу огромное общественное и международное унижение.

– Но не убийством же капитана гражданской авиации, о котором никто никогда не слышал? – спросила премьер.

– Нет, не из-за этого. Убийство капитана Руденко в кабине самолета действительно было случайностью. Побег на Запад был необходим, если они хотели обеспечить всемирную рекламу настоящему достижению, которого они добивались. Видите ли, мэм, 31-го октября прошлого года на одной из улиц Киева Мишкин и Лазарев убили Юрия Иваненко, шефа КГБ.

Сэр Найджел Ирвин и Барри Ферндэйл подскочили так, словно их ужалили.

– Значит, вот что с ним случилось, – выдохнул Ферндэйл – эксперт по советским делам. – Я думал, что он попал в опалу.

– Не в опалу, а в могилу, – поправил Монро. – Политбюро это, разумеется, известно, и по крайней мере один, а может, и два члена рудинской фракции пригрозили, что перейдут на другую сторону, если убийцам удастся остаться невредимыми и нанести Советскому Союзу унижение.

– Это имеет какой-то смысл с точки зрения русской психологии, господин Ферндэйл? – спросила премьер-министр.

Носовой платок Ферндэйла бешено полировал линзы его очков.

– Еще какой, мэм, – возбужденно сказал он. – Как для внутреннего потребления, так и за пределами страны. Во времена кризисов – как сейчас, при нехватке продовольствия – жизненно необходимо, чтобы КГБ внушало страх людям, особенно нерусским национальностям, чтобы держать их в узде. Если этот страх испарится, если всемогущий КГБ превратится в посмешище, последствия этого могут быть совершенно ужасающими, разумеется, с точки зрения Кремля. За пределами страны – и особенно в странах третьего мира – впечатление о том, что власть Кремля в поддержании его господства и продвижении его влияния. Да, эти двое – словно бомба с часовым механизмом, подложенная под Максима Рудина. Запал задействован делом «Фреи», а время катастрофически быстро истекает.

– Тогда почему нельзя сообщить канцлеру Бушу об ультиматуме Рудина? – спросил Монро. – Он поймет, что Дублинский договор, который окажет громадное влияние на его страну, имеет более важное значение, чем «Фрея».

– Потому, – встрял сэр Найджел, – что даже известие о том, что Рудин выдвинул этот ультиматум, является тайной. Если эта новость просочится, мир поймет, что в этом деле замешано нечто большее, чем просто мертвый капитан воздушного флота.

– Хорошо, джентльмены, все это очень интересно, – заявила миссис Карпентер, – даже завлекательно. Но ничуть не помогает разрешить эту проблему. Перед президентом Мэтьюзом есть два выбора: позволить канцлеру Бушу отпустить Мишкина и Лазарева и потерять договор, или продолжать требовать удерживать этих двух в тюрьме и потерять «Фрею», подвергаясь ежеминутным проклятиям со стороны дюжины европейских столиц и осуждению всего мира. Пока что он попытался использовать вот какой третий вариант: попросить премьер-министра Голена вернуть обоих в немецкую тюрьму после освобождения «Фреи». Идея, по-видимому, заключалась в том, чтобы удовлетворить Максима Рудина: могло выйти, а могло и нет. Но это не имеет значения теперь: Беньямин Голен отказал. Вот как обстоят теперь дела. Тогда мы попытались предложить иной путь: взять «Фрею» штурмом. Это также сорвалось. Боюсь, у нас больше нет вариантов, за исключением того, что, как мы подозреваем, задумали американцы.

– И что же это? – спросил Монро.

– Взорвать танкер орудийным огнем, – ответил сэр Найджел Ирвин. – У нас нет доказательств, но орудия «Морана» направлены прямо на «Фрею».

– Вообще-то говоря, все-таки есть третий вариант. Он может удовлетворить Максима Рудина и должен сработать.

– Тогда, пожалуйста, объясните, – скомандовала премьер-министр.

Монро так и поступил, у него ушло на это пять минут. Последовало молчание.

– Я нахожу это в высшей степени отвратительным, – наконец сказала миссис Карпентер.

– Мэм, при всем моем уважении к вам, также чувствовал себя и я, предавая своего агента КГБ, – ледяным тоном ответил Монро. – Ферндэйл бросил ему предостерегающий взгляд.

– Есть у нас подобное дьявольское оборудование? – спросила миссис Карпентер у сэра Найджела.

Тот внимательно изучал свои ногти.

– Думаю, в нашем специальном отделе смогут найти что-то подобное, – тихо ответил он.

Джоан Карпентер глубоко вздохнула.

– Слава Богу, это решение принимать не мне, а президенту Мэтьюзу. Думаю, его следует предложить ему. Но это надо сделать с глазу на глаз. Скажите, господин Монро, вы готовы выполнить этот план?

Монро подумал о Валентине – как она удалялась от него по улице по направлению к поджидавшим ее людям в серых шинелях.

– Да, – ответил он, – без малейшего колебания.

– У нас мало времени, – быстро сказала она, – вам надо добраться до Вашингтона еще сегодня вечером. Сэр Найджел, есть у вас какие-нибудь мысли на этот счет?

– В пять часов вылетает «Конкорд» – это новая линия до Бостона, – ответил он. – Его можнобудет перенацелить на Вашингтон, если президент только пожелает.

– Отправляйтесь, господин Монро. – велела она. – Я проинформирую президента Мэтьюза о той новости, которую вы привезли из Москвы, и попрошу о том, чтобы он принял вас. Вы сможете объяснить ему лично ваше несколько жутковатое предложение. Если, разумеется, он примет вас так быстро.

Пять минут спустя после того, как ее муж вошел в каюту, Лиза Ларсен все еще не выпускала его из объятий. Он спросил ее о доме и детях. Она разговаривала с ними по телефону два часа назад: в субботу в школе не было занятий, поэтому они были дома вместе с семьей Даль. Она сказала, что с ними все в порядке: только что вернулись из Боунсета, куда они ездили, чтобы покормить кроликов. Беседа о том, что на самом деле их волновало, наконец началась:

– Тор, что произойдет?

– Не знаю. Я не понимаю, почему немцы не отпускают тех двух людей. Не понимаю, почему американцы не позволяют им это. Я сижу с премьер-министрами и послами, но и они ничего не могут мне сказать.

– Если они не отпустят тех двух, террористы… сделают это? – спросила она.

– Могут, – задумчиво сказал Ларсен. – Думаю, их главарь сделает такую попытку. В этом случае я постараюсь остановить его. Я обязан это сделать.

– Эти пять капитанов, которые сидят там, почему они не помогут тебе?

– Они не могут, мышка. Никто не может помочь мне. Я должен сделать это сам, и никто не может заменить меня.

– Я не доверяю этому американскому капитану, – прошептала она. – Я видела его, когда прибыла на борт вместе с господином Трейдингом. Он старался не смотреть мне в лицо.

– Да, он не мог, также как и на меня. Видишь ли, он получил приказ поднять «Фрею» на воздух.

– Он не смеет, – вырвалось у нее. Она отстранилась от него и посмотрела широко открытыми глазами. – Ни один человек не сможет сделать такое с другими людьми.

– Сделает, если ему придется. Я точно не уверен, но подозреваю. Пушки его корабля нацелены на нас. Если американцы решат, что они должны сделать это – сделают. Сжечь груз – значит уменьшить экологический ущерб и уничтожить оружие шантажа.

Она поежилась и вновь прильнула к нему, начав всхлипывать.

– Я ненавижу его.

Тор Ларсен погладил ее по волосам, почти закрыв своей громадной ладонью ее маленькую головку.

– Не стоит его ненавидеть, – пробормотал он. – Ему дали приказ. У всех есть свои приказы, и они сделают все, что им велят люди, засевшие далеко отсюда в кабинетах по всей Европе и Америке.

– Мне плевать на это. Я всех их ненавижу.

Он засмеялся и вновь нежно погладил.

– Сделай для меня кое-что, мышка.

– Все что угодно.

– Возвращайся домой, возвращайся в Алезунд. Уезжай из этого места, присматривай за Куртом и Кристиной. Приготовь дом к моему приезду. Когда все закончится, я приеду домой. Можешь мне в этом поверить.

– Поедем со мной. Прямо сейчас.

– Ты знаешь, что я должен отправляться туда – время истекает.

– Не возвращайся на корабль, – взмолилась она. – Они убьют тебя.

Ноздри у нее широко раздувались, она изо всех сил стремилась не заплакать, чтобы не причинить ему боль.

– Это мой корабль – мягко сказал он. – Это моя команда. Ты ведь знаешь, что я должен идти.

Он вышел, оставив ее сидеть в кресле капитана Престона.

В этот самый момент автомобиль с Адамом Монро вывернул из Даунинг-стрит, проехал мимо толпы зевак, надеявшихся хоть на миг увидеть великих и могущественных в момент кризиса, проехал через площадь Парламента и завернул на Кромвель-роуд, двигаясь в направлении шоссе, ведущего к аэропорту.

Пять минут спустя Тору Ларсену помогли застегнуться в подвесную систему два матроса Королевских ВМС, волосы которых развевались на ветру, поднятом пропеллерами зависшего вверху «Уэссекса».

В нескольких ярдах от него выстроились в шеренгу капитан Престон с шестью своими офицерами и четырьмя капитанами военных кораблей НАТО. «Уэссекс» начал подниматься.

– Джентльмены, – произнес капитан Престон.

Пять ладоней одновременно взметнулись к форменным фуражкам, отдавая честь.

Майк Мэннинг наблюдал, как зависший в «люльке» бородатый норвежец уносился от него по воздуху. Даже с высоты в сотню футов норвежец, казалось, смотрел прямо на него.

«Он знает, – ужаснувшись, подумал Мэннинг. – О, Боже и Святая Мария, он знает».

Тор Ларсен спустился в свою собственную капитанскую каюту на «Фрее», подталкиваемый в спину дулом автомата. Свобода занимал свое обычное место на стуле возле стола. Ларсена подвели к другому, напротив.

– Они поверили вам? – спросил украинец.

– Да, – ответил Ларсен. – Они мне поверили, и вы были правы: они готовили нападение водолазов после наступления темноты. Теперь его отменили.

Дрейк фыркнул.

– Ну и хорошо, – сказал он. – Если бы они попытались, я бы без колебания нажал на эту кнопку – самоубийство там или не самоубийство. Они бы не оставили мне другого выбора.

За десять минут до полудня президент Уильям Мэтьюз положил телефонную трубку, при помощи которой до этого в течение пятнадцати минут разговаривал с английским премьером в Лондоне, и посмотрел на трех своих советников. Все они слышали разговор по громкоговорителю.

– Вот так, – сказал он. – Англичане отменяют ночное нападение. Еще один из наших вариантов лопнул: остается только план по обстрелу «Фреи». Наш корабль готов?

– Стоит в полной готовности, орудия нацелены и заряжены, – подтвердил Поклевский.

– Если только у этого парня, Монро, нет такой идеи, которая могла бы сработать, – предположил Роберт Бенсон. – Вы дадите согласие принять его, господин президент?

– Боб, я бы сейчас с самим дьяволом встретился, лишь бы он снял меня с этого крючка, – ответил Мэтьюз.

– По крайней мере в одном мы теперь можем быть уверены, – заметил Дэвид Лоуренс. – Максим Рудин не переигрывал: в конце концов, ему не оставалось ничего другого, кроме того, что он сделал. В его схватке с Ефремом Вишняевым у него также вышли все козыри. Как, черт побери, тем двум в Моабите удалось подстрелить Юрия Иваненко?

– Придется предположить, что им помог тот, кто возглавляет ту группу на «Фрее», – сказал Бенсон. – Да, хотел бы я, чтобы этот Свобода оказался у меня в руках!

– Без сомнения, чтобы убить его, – неприязненно произнес Лоуренс.

– А вот и нет, – сказал Бенсон. – Я бы принял его к себе на службу. Он ловок, изобретателен и безжалостен. Он заставил плясать под свою дудку правительства десяти европейских стран, а это что-то значит.

В Вашингтоне был полдень, а в Лондоне 5 часов вечера, когда «Конкорд» оторвался от взлетной полосы, распростер свои похожие на ходули ноги над взлетной полосой Хитроу, поднял кверху в сторону запада свой нос с изменяемой геометрией и пересек звуковой барьер, двигаясь в сторону заката.

Действовавшая процедура по преодолению этого барьера исключительно над морем, чтобы не создавать звуковой ударной волны, была отменена специальным приказом с Даунинг-стрит. Напоминавший по своей форме дротик, самолет включил на полную мощность четыре победно взревевших двигателя марки «Олимпус» сразу же после взлета, и 150 000 фунтов мощным толчком запустили его в стратосферу.

Капитан подсчитал, что до Вашингтона они долетят за три часа, на два часа обогнав солнце. На полпути через Атлантику он сообщил своим направляющимся в Бостон пассажирам, что он глубоко сожалеет, но самолету придется сделать на несколько мгновений вынужденную остановку в международном аэропорту Даллеса в Вашингтоне, прежде чем возобновить полет в Бостон, из-за «технических причин», которыми обычно отделываются в таких случаях.

В Западной Европе было семь часов вечера, а в Москве – девять, когда Ефрему Вишняеву наконец удалось добиться личной и совершенно необычной для субботнего вечера аудиенции у Максима Рудина, которой он добивался целый день.

Престарелый властитель Советской России согласился встретиться с теоретиком партии в зале заседаний Политбюро на третьем этаже в здании Оружейной палаты.

По прибытии – а бок о бок с ним был маршал Николай Керенский – Вишняев обнаружил, что и Рудин в свою очередь побеспокоился о поддержке в лице своих союзников Дмитрия Рыкова и Василия Петрова.

– Вижу, немногие наслаждаются этим прекрасным весенним уик-эндом за городом, – мрачно сострил он.

Рудин пожал плечами и отпарировал:

– Я всего лишь наслаждался обедом в обществе своих друзей, когда меня оторвали. Что же привело вас, товарищи Вишняев и Керенский, в столь поздний час в Кремль?

В комнате не было ни секретарей, ни охраны – лишь пять самых влиятельных людей страны, сошедшихся для схватки под сверкавшими высоко на потолке люстрами.

– Измена, – рявкнул Вишняев. – Измена, товарищ Генеральный секретарь.

Молчание было зловещим, полным скрытой угрозы.

– Что за измена такая? – спросил Рудин.

Вишняев наклонился над столом и прошипел в двух футах от лица Рудина:

– Измена, совершенная двумя погаными жидами из Львова. Измена двух людей, которые сидят сейчас в берлинской тюрьме. Двое, чьего освобождения требует теперь банда убийц, захвативших в Северном море танкер. Измена Мишкина и Лазарева.

– Это верно, – осторожно подбирая слова, начал Рудин, – убийство этой парочкой в прошлом декабре капитана «Аэрофлота» Руденко – настоящая государственная изме…

– А разве неверно, – угрожающе произнес Вишняев, – что двое этих убийц умертвили и Юрия Иваненко?

Максим Рудин многое бы отдал, чтобы бросить в этот момент искоса взгляд на стоявшего рядом Василия Петрова: что-то пошло не так, где-то была утечка.

Петров сжал губы; он также, поскольку через генерала Абрасова контролировал теперь КГБ, знал, что круг людей, которые знали правду, был очень и очень узок. Он был убежден, что раскрыл пасть несомненно полковник Кукушкин, который сначала не смог уберечь своего хозяина, а затем провалил ликвидацию его убийц. Теперь он пытался купить себе карьеру – а кто знает, может, и жизнь, – переметнувшись и раскрыв все Вишняеву.

– Разумеется, это можно подозревать, – осторожно ответил Рудин. – Но это – не доказанный факт.

– А по-моему, это – доказанный факт, – отрезал Вишняев. – Эти двое были стопроцентно идентифицированы, как убийцы нашего дорогого коллеги Юрия Иваненко.

Рудину вспомнилось в этот момент, насколько Вишняев ненавидел Иваненко и желал его смерти.

– Наш спор носит чисто академический характер, – заметил Рудин. – Даже за убийство капитана Руденко оба мерзавца обязательно будут ликвидированы в берлинской тюрьме.

– А может и не будут, – заявил с хорошо разыгранным гневом Вишняев. – Судя по всему, западные немцы их освободят и отправят в Израиль. Запад слаб, он не сможет долго выстоять против террористов на «Фрее». Если эта парочка доберется до Израиля живой, они раскроют свою пасть. Думаю, друзья мои, да, думаю, мы все знаем, что они там скажут.

– Чего вы просите? – спросил Рудин.

Вишняев поднялся с места, следуя его примеру поднялся и Керенский.

– Я требую, – заявил Вишняев, – внеочередного заседания Политбюро в полном составе завтра вечером в это же время – в девять часов. По вопросу чрезвычайной государственной важности. Это ведь мое право, товарищ Генеральный секретарь?

Рудин медленно кивнул гривой своих седых волос и посмотрел из-под густых бровей на Вишняева.

– Да, – проворчал он, – это ваше право.

– Тогда встретимся завтра в это же время, – рявкнул теоретик и выскочил из комнаты.

Рудин повернулся к Петрову.

– Полковник Кукушкин? – спросил он.

– Выходит, что так. В любом случае, Вишняев знает.

– Есть какая-нибудь возможность ликвидировать Мишкина с Лазаревым в Моабите?

Петров отрицательно покачал головой.

– Только не к завтрашнему дню. Нет ни единого шанса на успешную операцию под руководством нового человека за столь короткое время. Есть хоть какой-нибудь способ оказать на Запад давление, чтобы их вообще не выпускали?

– Нет, – коротко отрезал Рудин, – я задействовал на Мэтьюза все давление, какое только было в моем распоряжении. Нет больше ничего, чем бы я мог воздействовать на него. Сейчас все зависит от него и этого чертова немецкого канцлера в Бонне.

– Завтра, – грустно промолвил Рыков, – Вишняев и его людишки представят Кукушкина и потребуют, чтобы мы его выслушали. А если к тому времени Мишкин с Лазаревым окажутся в Израиле…

В 8 часов вечера по европейскому времени Эндрю Дрейк через капитана Ларсена передал с «Фреи» свой последний ультиматум. В 9.00 на следующее утро, то есть через тринадцать часов, с «Фреи» в Северное море будут сброшены еще 100 000 тонн нефти, если Мишкин с Лазаревым не будут посажены на самолет и отправлены в Тель-Авив. А в 20.00, если они не прибудут в Израиль и не будет подтверждено, что это действительно они, «Фрея» будет взорвана.

– Черт подери, это уж последняя капля! – закричал Дитрих Буш, когда ему сообщили об ультиматуме через десять минут после сеанса связи с «Фреей». – Кем он себя воображает, этот Уильям Мэтьюз? Никто не сможет заставить канцлера Германии продолжать это безумие – все кончено.

В двадцать минут девятого правительство федеральной республики объявило, что оно безоговорочно идет на освобождение Мишкина и Лазарева на следующее утро в 8 часов.

В 8 часов 30 минут вечера на военный корабль США «Моран» лично для капитана Майка Мэннинга поступило закодированное сообщение. После его расшифровки оно выглядело следующим образом:

«Подготовьтесь по приказу открыть огонь завтра в 07.00».

Он свернул листок в комок, сжав его в кулаке, и посмотрел через иллюминатор на «Фрею». Она была залита огнем, словно рождественская елка: прожектора и фонари освещали возвышавшуюся, как башня, надпалубную постройку ослепительно белым светом. Она бессильно и обреченно стояла в пяти милях от него, ожидая, кто же из двух палачей прикончит ее.

Пока Тор Ларсен разговаривал по радиотелефону с диспетчерской службой Мааса, «Конкорд» с Адамом Монро на борту пронесся над забором, огораживающим периметр аэропорта Даллеса, его закрылки и шасси были выпущены, нос задран высоко вверх – настоящая дельтообразная хищная птица, готовая вот-вот вцепиться в посадочную полосу.

Пораженные пассажиры, словно золотые рыбки в аквариуме, сгрудившиеся возле маленьких иллюминаторов, увидели только, что самолет не стал подъезжать к зданию аэропорта, а просто откатил в сторону от посадочной полосы, не заглушая двигатели. Там его уже поджидал трап и черный лимузин.

Один-единственный пассажир поднялся с переднего сиденья, прошел в дверной проем и быстро сбежал по ступенькам, в руках у него не было ни багажа, ни плаща. Спустя какие-то секунды трап был убран, дверь задраена, и поминутно извинявшийся капитан объявил, что они сразу же отправляются в Бостон.

Адам Монро забрался в лимузин, где его поджидали два плотных сопровождающих, которые мгновенно завладели его паспортом. Два агента службы охраны президента внимательно изучали его, пока автомобиль катился по аэродрому к небольшому вертолету с крутящимися лопастями, притаившемуся в тени ангара.

Агенты вели себя вежливо-официально: они выполняли соответствующий приказ. Перед тем, как взойти на борт вертолета, его тщательно обыскали, ища спрятанное оружие. Когда они наконец были удовлетворены, то провели его на борт, и «вертушка» взлетела, направляясь через Потомак в Вашингтон, чтобы приземлиться на просторной лужайке перед Белым домом. Через полчаса после приземления в аэропорту Даллеса, когда в Вашингтоне было три часа тридцать минут теплого весеннего дня, они совершили посадку всего в сотне ярдов от окон Овального кабинета.

Два агента повели Монро через лужайку к узенькому проулку между огромным серым зданием правительственной резиденции, построенным в викторианском стиле с избытком портиков и колонн, перемешанных с множеством окон разного типа и размера, от которых рябило в глазах, и значительно меньшим по размеру белым Западным крылом, представлявшим из себя приземистую коробку, частично «утонувшую» в земле.

Агенты провели Монро к небольшой дверце в цокольном этаже. Оказавшись внутри, они показали свои удостоверения и представили своего спутника полицейскому в форме, который сидел за маленьким столиком. Монро был несколько удивлен: все это было совсем непохоже на шикарный фасад парадного входа в президентскую резиденцию с Пенсильвания-авеню, столь известного туристам и любимого американцами.

Полицейский позвонил кому-то по внутреннему телефону, и несколько минут спустя из лифта выпорхнула секретарша, которая повела всех троих мимо полицейского по коридору, в конце которого они обнаружили узенькую лестницу. Поднявшись на один этаж и оказавшись на уровне земли, они прошли через дверь в холл, на полу которого был расстелен толстый ковер, там их поджидал помощник в сером костюме с блестками; он слегка приподнял брови при виде небритого и помятого англичанина.

– Вас велено сразу же пропустить, мистер Монро, – сообщил он и пошел впереди.

Оба агента секретной службы остались вместе с девушкой.

Монро провели по коридору мимо небольшого бюста Авраама Линкольна. Мимо них в полном молчании проследовали два сотрудника аппарата президента. Сопровождавший его помощник повернул налево и подошел к еще одному полицейскому в форме, сидевшему за столом возле белой, утопленной в стену двери. Полицейский вновь внимательно изучил паспорт Монро, после чего явно неодобрительно оглядел его внешность, наконец он протянул руку под стол и нажал на кнопку. Прозвенел звонок, и помощник толкнул дверь. Когда она отворилась, он отступил в сторону и жестом предложил Монро войти. Монро сделал два шага вперед и оказался в Овальном кабинете, сзади послышался щелчок закрываемой двери.

Четверо мужчин, находившихся в комнате, по всей видимости, ожидали его; во всяком случае, все четверо смотрели в его сторону. Он сразу же узнал президента Уильяма Мэтьюза, но это был президент, которого никогда не доводитесь видеть избирателям: усталый, изможденный, выглядевший на десять лет старше, чем улыбающийся, уверенный в себе, энергичный, хоть и в летах, человек, которого изображали на рекламных плакатах.

Роберт Бенсон поднялся с места и приблизился к нему.

– Я – Боб Бенсон, – сказал он.

Он подвел Монро к столу. Уильям Мэтьюз приподнялся и пожал ему руку. Монро представили Дэвиду Лоуренсу и Станиславу Поклевскому, которых он сразу же узнал по газетным фотографиям.

– Значит, – начал президент Мэтьюз, с любопытством смотря на английского разведчика, сидевшего напротив, – вы и есть тот человек, который ведет «Соловья».

– Вел «Соловья», господин президент, – поправил Монро. – Не далее, как двенадцать часов назад, полагаю, этот агент попался в руки КГБ.

– Простите, – сказал Мэтьюз. – Вы знаете о том проклятом ультиматуме, который выдвинул мне Максим Рудин по этому делу с танкером? Я должен был знать, почему он так поступил.

– Теперь мы знаем, – сказал Поклевский, – но это немногое меняет, разве только мы убедились, что Рудина загнали в угол, как и нас здесь. Объяснение – совершенно фантастическое: подумать только, Юрия Иваненко убили на киевской улочке два дилетанта. Однако мы по-прежнему на крючке…

– Нам не нужно объяснять господину Монро важность Дублинского договора или вероятность войны, если к власти придет Ефрем Вишняев, – обратился к собравшимся Дэвид Лоуренс. – Вы читали те доклады с заседаний Политбюро, которые передавал вам «Соловей», господин Монро?

– Да, господин госсекретарь, – ответил Монро. – Я читал их в оригинале на русском сразу же после того, как мне их передавали. Я знаю, что поставлено на карту с обеих сторон.

– Тогда как же, черт подери, нам выбраться из этого? – спросил президент Мэтьюз. – Ваш премьер-министр попросила, чтобы я принял вас, так как у вас есть некое предложение, которое она была не готова обсуждать по телефону. Ведь вы здесь для этого, так?

– Так, господин президент.

В этот момент зазвенел телефон, Бенсон слушал в течение нескольких секунд, затем положил телефонную трубку на место.

– Мы приближаемся к финалу, – сообщил он. – Этот парень на «Фрее», Свобода, только что объявил о том, что завтра утром в девять часов по европейскому времени, то есть в четыре утра по-нашему, он спустит в море сто тысяч тонн нефти. Осталось немногим больше двенадцати часов.

– Итак, в чем же заключается ваше предложение, мистер Монро? – спросил президент Мэтьюз.

– Господин президент, есть два основных варианта действий. Либо Мишкин и Лазарев выпускаются на свободу и им дают возможность улететь в Израиль, в этом случае по прибытии они начинают говорить и уничтожают Максима Рудина и Дублинский договор, либо они остаются, где и были, в этом случае «Фрея» или сама уничтожает себя, или ее придется уничтожить вместе со всем экипажем на борту.

Он не стал упоминать об английских подозрениях в отношении настоящей задачи «Морана», однако Поклевский бросил острый взгляд на безмятежно раскинувшегося Бенсона.

– Нам это известно, мистер Монро, – сказал президент.

– Но Максим Рудин боится и обеспокоен вовсе не географическим положением Мишкина и Лазарева. Его заботит только, смогут они или нет обратиться к миру с сообщением о том, что они сотворили в Киеве пять месяцев назад.

Уильям Мэтьюз устало вздохнул.

– Мы думали об этом, – сказал он. – Мы попросили премьер-министра Голена принять Мишкина и Лазарева и держать их где-нибудь взаперти, пока «Фрея» не будет освобождена, после чего возвратить вновь в Моабит или даже засадить где-нибудь в полнейшей изоляции на десять лет в израильскую тюрьму, но он отказался. Сказал, что если публично дает обещание, которого требовали террористы, то не станет от него отказываться. Нет, он на это не пошел. Простите, ваша поездка была напрасна, мистер Монро.

– Я придумал вовсе не это, – ответил Монро. – Пока я летел, я записал свое предложение в виде меморандума на бумаге для заметок, которую нашел в самолете.

Он вытащил из внутреннего кармана пачку листков и положил ее на столе перед президентом.

Президент Соединенных Штатов читал меморандум со все возраставшим ужасом, который ясно отражался у него на лице.

– Это ужасно, – сказал он, когда закончил. – У меня здесь нет никакого выбора – точнее, какой бы вариант я ни выбрал, погибнут люди.

Адам Монро посмотрел на него без малейшей симпатии. Он уже давно убедился, что политики, в принципе, не имеют серьезных возражений против человеческих жертв при условии, что достоянием общественности не станет их личное соучастие в этом.

– Это уже случалось раньше, господин президент, – прямо заявил он, – и без сомнения будет иметь место и в будущем. В «фирме» мы называем это «дьявольской альтернативой».

Не говоря ни слова, президент передал меморандум Роберту Бенсону, который быстро проглядел его.

– Весьма изобретательно, – сказал он. – И вполне может сработать. Это можно будет провернуть в нужное время?

– У нас есть необходимое оборудование, – ответил Монро. – Время поджимает, но его вполне достаточно. Я должен возвратиться в Берлин к семи утра по берлинскому времени, то есть до истечения десяти часов с этого момента.

– Но даже если мы дадим согласие, пойдет ли на это Максим Рудин? – спросил президент. – Без его согласия на это Дублинский договор все равно будет обречен.

– Есть только один способ – спросить его самого, – предложил Поклевский, который закончил чтение меморандума и передал его Лоуренсу.

Госсекретарь отшвырнул листки в сторону так, словно они могли запачкать ему пальцы.

– Я нахожу это чрезвычайно жестоким и омерзительным, – сказал он. – Правительство Соединенных Штатов не должно давать санкцию на подобное.

– А что, лучше сидеть и смотреть, как тридцать ни в чем не виноватых моряков сгорят на «Фрее» живьем? – спросил Монро.

Вновь зазвенел телефон; когда Бенсон закончил разговор, он повернулся к президенту.

– По-моему, у нас не осталось иного выбора, как попытаться добиться согласия Максима Рудина, – сказал он. – Канцлер Буш только что объявил о том, что в восемь часов по европейскому времени Мишкин и Лазарев будут освобождены.

– Тогда мы должны попытаться, – решился Мэтьюз. – Но я не возьму на себя единоличную ответственность: Максим Рудин должен дать свое согласие на осуществление этого плана. Его необходимо предупредить, и я лично позвоню ему.

– Господин президент, – сказал Монро, – Максим Рудин не стал использовать «горячую линию» для того, чтобы сообщить вам свой ультиматум. По-видимому, он не уверен в надежности кое-кого из своего кремлевского персонала. Во время фракционной борьбы даже мелкая рыбешка может перебежать на другую сторону и сообщить противной стороне секретную информацию. Думаю, это сообщение надо будет довести до него лично, иначе он будет чувствовать себя вынужденным отказаться от него.

– Но ведь вы не успеете слетать за одну ночь в Москву и обернуться до рассвета в Берлин? – возразил Поклевский.

– Есть один способ, – заметил Бенсон. – На авиабазе Эндрюс стоит «блэкберд», который сможет преодолеть это расстояние в нужное время.

Президент Мэтьюз принял решение.

– Боб, отвези мистера Монро на авиабазу Эндрюс лично. Предупреди экипаж «блэкберда» подготовиться к взлету через час. Я лично свяжусь с Максимом Рудиным и попрошу его дать разрешение на пролет нашего самолета сквозь советское воздушное пространство, а также принять Адама Монро в качестве моего личного посланника. Что-нибудь еще, мистер Монро?

Монро вытащил из кармана листок бумаги.

– Я хотел бы, чтобы «компания» довела срочно это сообщение до сведения сэра Найджела Ирвина, чтобы он мог позаботиться о подготовке всего необходимого в Лондоне и Берлине, – попросил он.

– Будет сделано, – заверил президент. – Отправляйтесь, мистер Монро. Удачи вам.

Глава 18

С 21.00 до 06.00

Когда вертолет оторвался от лужайки перед Белым домом, агенты секретной службы остались на земле. Пораженный пилот увидел, что таинственного англичанина в помятой одежде сопровождает сам директор ЦРУ. Когда они поднялись над Вашингтоном, справа от них в последних лучах заходящего солнца блестела река Потомак. Пилот взял курс на юго-восток в направлении авиабазы Эндрюс.

В Овальном кабинете Станислав Поклевский от имени президента Мэтьюза разговаривал по телефону с начальником этой базы. Попытавшийся было протестовать офицер быстро замолк. В конце концов советник по вопросам национальной безопасности протянул трубку Уильяму Мэтьюзу.

– Да, генерал, говорит Уильям Мэтьюз, и это именно я приказываю. Проинформируйте полковника О'Салливана, что он должен немедленно подготовить план полета по полярному маршруту по прямой линии от Вашингтона до Москвы. Разрешение на безопасный заход в советское воздушное пространство будет передано ему по радио еще до того, как он успеет пересечь Гренландию.

Президент перешел к другому телефону – аппарату красного цвета, по которому он пытался связаться напрямую с Максимом Рудиным в Москве.

На авиабазе Эндрюс ее начальник лично встретил вертолет, когда тот коснулся земли. Если бы в нем не сидел Роберт Бенсон, которого он знал в лицо, генерал ВВС вряд ли признал бы неизвестного ему англичанина в качестве достойного пассажира для самого быстрого в мире разведывательного самолета, не говоря уже о приказе дать разрешение этому самолету на взлет в сторону Москвы. Даже через десять лет, после того как этот самолет поступил на вооружение, он по-прежнему был включен в секретные списки, – настолько совершенными были все его компоненты и системы.

– Отлично, господин директор, – сказал он в конце концов, – однако должен вам заметить, что в лице полковника О'Салливана мы имеем дело с весьма разгневанным аризонцем.

И он был прав. Адама Монро увели в раздевалку летчиков, где ему помогли облачиться в защищающий от перегрузок костюм, специальные башмаки и кислородный шлем. Роберт Бенсон нашел в навигационном зале полковника Джорджа Т. О'Салливана, который с сигарой в уголке рта корпел над картами Арктики и Восточной Балтии. Директор ЦРУ мог быть выше по должности, но он не собирался вести себя из-за этого хоть на йоту вежливее.

– Вы что, серьезно предлагаете мне лететь на этой птичке через Гренландию и Скандинавию прямо в сердце к русским? – драчливо начал он.

– Нет, полковник – увещевающе ответил Бенсон, – это приказывает вам президент Соединенных Штатов.

– Без моего штурмана-оператора систем самолета? С каким-то чертовым англикашкой, который будет сидеть у меня за спиной?

– Так получилось, что «чертов англикашка» везет с собой личное послание от президента Мэтьюза к президенту СССР Рудину, которое должно быть доведено до его сведения сегодня вечером и которое нельзя доставить никаким другим способом.

Полковник ВВС на мгновение взглянул на него.

– Ладно, – сдался он, – должно быть, действительно что-то чертовски важное.

В без двадцати минут шесть Адама Монро провели в ангар, где стоял самолет, облепленный со всех сторон техниками, которые готовили его к полету.

Ему приходилось слышать о «Локхиде Эс-Эр-71», получившем обозначение «блэкберд»[131] из-за своего цвета, он видел и его фотографии, но никогда не видел его вблизи. Увиденное действительно впечатляло: вперед, словно пуля, выдавалась носовая часть, вдали в самом конце фюзеляжа вбок отходили тонюсенькие крылья дельтаобразной формы, служившие одновременно и хвостовыми рулями.

Почти на концах крыльев располагались подвесные обтекаемые контейнеры, вмещавшие турбовентиляторные двигатели «Пратт и Уитни Джей-Ти-П-Ди», оснащенные системой дожигания топлива и способные развивать тягу в 32 000 фунтов. Два ножевидных руля поворота возвышались поверх каждого двигателя. И корпус и двигатели напоминали скорее шприцы для внутрикожного вливания, соединенные лишь крыльями.

Маленькие белые звезды в белых кругах указывали на принадлежность самолета; в остальном от носа до хвоста СР-71 был совершенно черным.

Техники помогли Монро взобраться на узкое заднее сиденье. Он почувствовал, как все глубже и глубже утопает в нем, пока стенки кабины не оказались выше его ушей. После того, как опустят крышку, она почти полностью сольется с фюзеляжем, что должно было уменьшить трение. Если бы он захотел выглянуть из кабины, то смог бы смотреть только вверх, на звезды.

Человек, который должен был бы по идее занимать это место, смог бы разобраться в множестве экранов радаров, в системах электронного противодействия и управления фотокамерами, поскольку СР-71 был вообще-то самолетом-шпионом, предназначенным для полетов на высоте, которая недоступна для большинства истребителей-перехватчиков и зенитных ракет, и фотографирования того, что он видел внизу.

Чьи-то руки подсоединили шланги, отходившие от его костюма, к системам самолета: радио, кислорода, уменьшения перегрузок. Он увидел, как впереди него в свое сиденье привычно погрузился полковник О'Салливан, который сам начал подсоединять системы жизнеобеспечения. Когда он подсоединил радио, в ушах Монро загремел голос аризонца:

– Вы – шотландец, мистер Монро?

– Шотландец, да, – произнес Монро в свой шлем.

– А я – ирландец, – прозвучал в его ушах голос. – Вы католик?

– Что?

– Католик, боже мой?!

Монро поразмыслил секунду, вообще-то говоря, он был далек от религии.

– Нет, – ответил он, – я принадлежу к шотландской епархии англиканской церкви.

Спереди раздался звук явного неудовольствия.

– Боже, двадцать лет прослужить в ВВС США и стать шофером у шотландского протестанта!

Над ними закрыли фонарь из трехслойного прозрачного материала, способного выдерживать страшное давление воздуха на той огромной высоте полета, которая была выбрана для них. Шипение указало на то, что кабина стала полностью герметизированной. Вытягиваемый тягачом, который двигался где-то впереди носового шасси, СР-71 появился из ангара, заливаемый вечерним светом.

После запуска двигателей они производили внутри лишь легкий свист, в то время как снаружи технический персонал ощутил их силу даже в наушниках, когда в ангарах ревом ответило эхо.

Полковник О'Салливан получил немедленное разрешение на взлет еще тогда, когда занимался проверкой перед полетом своих бесчисленных приборов. В начале главной взлетно-посадочной полосы «блэкберд» замер на мгновение, пока полковник выравнивал его, затем Монро услышал его голос:

– Какому бы богу вы ни молились, начинайте прямо сейчас и держитесь покрепче.

Монро глубже вжался в заднее сиденье. В это мгновение прямо ему в спину ударило так, словно на него наскочил пассажирский поезд, – это было всего лишь отформованное сиденье, к которому он был пристегнут. Он не видел никаких пробегавших мимо домов, по которым можно было бы определить скорость, – только бледно-голубое небо над головой. Когда реактивный самолет достиг скорости в 150 узлов, его нос оторвался от бетона, через какую-то долю секунды это же случилось с основным шасси, после чего О'Салливан убрал его внутрь самолета.

Освободившись от этой обузы, СР-71 стал клониться назад, пока след выхлопа не был направлен точно вниз на Мэриленд, взбираясь все выше и выше. Он взбирался почти вертикально вверх, пробивая себе дорогу на небеса почти как ракета, чем, в принципе, он и являлся. Монро лежал на спине, задрав ноги к небу, чувствуя только все возраставшую нагрузку на позвоночник по мере того, как «блэкберд» взлетал к небесам, постепенно становившимся темно-голубыми, фиолетовыми и наконец совершенно черными.

На переднем сиденье полковник О'Салливан сам выполнял обязанности штурмана, а точнее – следовал инструкциям, которые высвечивались перед ним на цифровом дисплее бортовым компьютером. Он сообщал ему высоту, скорость, темп подъема, курс, температуру снаружи и внутри самолета, температуру двигателей и выхлопной системы, расход кислорода и момент приближения к скорости звука.

Где-то далеко внизу мимо, словно игрушечные города, проскочили Филадельфия и Нью-Йорк; над северной частью штата Нью-Йорк они преодолели звуковой барьер, по-прежнему поднимаясь вверх и ускоряя движение. На высоте 80 000 футов – на пять миль выше высоты подъема «Конкорда» полковник О'Салливан отключил «форсаж» и выровнял самолет.

Хотя солнце еще не садилось, небо было совершенно черным, так как на таких высотах слишком мало молекул воздуха, от которых могли бы отражаться солнечные лучи. Тем не менее этих молекул вполне достаточно, чтобы вызвать трение о поверхность такого самолета, как «блэкберд». Еще до того, как под ними проскочили штат Мэн и канадская граница, они вышли на крейсерскую скорость, которая в три раза превышала скорость звука. Прямо перед расширившимися от изумления глазами Монро черный корпус СР-71, сделанный из чистейшего титана, раскалился до вишневого цвета.

Внутри кабины система охлаждения поддерживала приемлемую для пассажиров температуру.

– Могу я говорить? – спросил Монро.

– Конечно, – послышался лаконичный ответ пилота.

– Где мы находимся?

– Над заливом Святого Лаврентия, – сказал О'Салливан, – двигаемся в направлении Ньюфаундленда.

– Сколько миль осталось до Москвы?

– От авиабазы Эндрюс – четыре тысячи восемьсот пятьдесят шесть миль.

– Сколько времени займет полет?

– Три часа пятьдесят минут.

Монро сделал быстрый подсчет: они взлетели в 6 часов вечера по вашингтонскому времени или в 11 часов вечера по европейскому. В Москве же – воскресенье, 3 апреля и 1 час ночи, приземлятся они примерно в 5 часов утра по московскому времени. Если Рудин согласится с его планом и «блэкберд» доставит его в Берлин, они смогут выиграть целых два часа, поскольку будут лететь против движения Земли. Они вполне могли успеть в Берлин к рассвету.

Они были в полете немного менее часа, когда далеко внизу проскочил последний кусочек канадской суши – мыс Гаррисона, а они летели высоко над суровой Северной Атлантикой, приближаясь к южной оконечности Гренландии – мысу Фэруэлл.

– Президент Рудин, будьте добры, выслушайте меня, – попросил Уильям Мэтьюз.

Он говорил в небольшой микрофон, установленный на его столе, это так называемая «горячая линия», которая на самом деле совсем не похожа на телефонную. Из усилителя, подсоединенного к одной стороне микрофона, собравшиеся в Белом доме могли слышать бормотание синхронного переводчика, который доводил по-русски содержание слов президента Максиму Рудину в Москве.

– Максим Андреевич, по-моему, мы слишком долго были с вами в этом бизнесе, успели постареть за это время и слишком долго и упорно боролись за то, чтобы добиться мира для наших народов, чтобы теперь на заключительной стадии нас смогла обвести вокруг пальца и пустила все прахом какая-то банда убийц на танкере в Северном море.

На несколько секунд последовало молчание, затем послышался грубый голос Рудина, говорившего по-русски. Сидевший возле президента молодой помощник из государственного департамента негромко затараторил перевод.

– Тогда Уильям, друг мой, вам придется уничтожить этот танкер: выбить у них из рук орудие шантажа, так как я не могу сделать ничего иного, кроме того, что уже сделал.

Боб Бенсон быстро метнул на президента предостерегающий взгляд: не было никакой нужды информировать Рудина о том, что Западу известна правда об Иваненко.

– Мне это известно, – произнес в микрофон Мэтьюз. – Но я не могу уничтожить танкер. Если я это сделаю, одновременно я уничтожу и себя. Есть кое-какой другой способ. От всей души прошу вас принять у себя человека, который летит сейчас в направлении Москвы. Он везет предложение, которое может оказаться выходом из данного положения для нас обоих.

– Кто этот американец? – спросил Рудин.

– Он не американец, а англичанин, – ответил президент Мэтьюз. – Его зовут Адам Монро.

С другой стороны линии на несколько мгновений последовало молчание, наконец вновь загремел грубый голос из России.

– Дайте моим сотрудникам подробную информацию о его полетном плане – высоте, скорости, курсе. Я дам команду, чтобы этот самолет пропустили, и приму его лично, когда он приземлится. Спокойной ночи, Уильям.

– Он желает вам спокойной ночи, господин президент, – перевел его последние слова помощник.

– Он, должно быть, шутит, – сказал президент. – Сообщите его людям план полета «блэкберда» и проинформируйте «блэкберд», что он может двигаться по указанному курсу.

На борту «Фреи» часы пробили полночь: и пленники, и их пленители вступили в третью и заключительную ночь. Прежде чем наступит следующая полночь, Мишкин с Лазаревым окажутся в Израиле, либо «Фрея» со всеми, кто находится на борту, будет уничтожена.

Несмотря на свою угрозу выбрать какую-то другую каюту, Дрейк в полной уверенности, что ночной атаки морских пехотинцев не будет, остался там, где и был.

Тор Ларсен мрачно следил за ним, сидя за столом напротив. Оба были измотаны до предела. Ларсен, борясь с усталостью, клонившей его голову на сложенные руки, продолжал свою партию «соло», не давая заснуть и Свободе, постоянно поддразнивая украинца и заставляя его отвечать.

Как он успел обнаружить, самым надежным способом спровоцировать Свободу использовать его немногие оставшиеся резервы нервной энергии, был перевод беседы на русских.

– Я не верю в ваше народное восстание, господин Свобода, – сказал он. – Я не верю, что русские вообще когда-нибудь восстанут против своих кремлевских властителей. Они могут быть жестокими, плохими и неэффективными руководителями, но им достаточно погрозить призраком чужестранца и они могут полностью положиться на безграничный русский патриотизм.

На мгновение могло показаться, что норвежец зашел слишком далеко в своей игре: Свобода побелел от гнева и схватился за рукоятку своего пистолета.

– Будь проклят их патриотизм, – заорал он, вскакивая на ноги. – Я сыт по горло, слыша как западные писатели и либералы повторяют избитую песню о так называемом великолепном русском патриотизме. Что же это за патриотизм такой, который может подпитываться только подавлением любви других народов к своей родине? А как же мой патриотизм, Ларсен? Как насчет любви украинцев к их порабощенной родине? Как насчет грузин, армян, литовцев, эстонцев, латышей? Им что, патриотизм запрещен? Должен быть принесен в жертву во имя бесконечной и тошнотворной любви к России? Я ненавижу их проклятый патриотизм, который на самом деле – всего лишь шовинизм, и всегда был со времен царей Петра и Ивана. Он может существовать только за счет завоевания и порабощения других, проживающих рядом, народов.

Он нависал над Ларсеном, обойдя стол наполовину, размахивая своим пистолетом, запыхавшись от истошного крика. Он взял себя в руки и возвратился на место. Направив дуло пистолета, словно указующий палец, в сторону Тора Ларсена, он сказал:

– В один прекрасный момент, которого, возможно, не так уж и долго ждать, Российская империя начнет трещать по швам. В один прекрасный день румыны вспомнят о своем патриотизме, поляки и чехи – о своем. За ними последуют немцы и венгры. Затем – прибалты и украинцы, грузины и армяне. Русская империя затрещит и развалится, также как развалились римская и британская империи, потому что в конце концов невежество мандаринов станет непереносимым. Не пройдет и суток, как я сам забью в мортиру ядро – причем ги-га-а-антским шомполом. А если вы или кто-нибудь еще встанете у меня на пути, вы умрете. И вам лучше осознать это.

Он положил пистолет на стол и заговорил более спокойным тоном.

– В любом случае, Буш согласился на мои требования и на этот раз уже не пойдет на попятную. На этот раз Мишкин и Лазарев уж точно доберутся до Израиля.

Тор Ларсен наблюдал за молодым человеком с клиническим любопытством: игра была рискованной, тот едва не воспользовался пистолетом, но едва и не потерял над собой контроль, – еще чуть-чуть и он бы подошел к нему на нужное расстояние. Нужна еще одна попытка в самое тяжелое, предрассветное время…

Срочные закодированные сообщения сновали всю ночь между Вашингтоном и Омахой, а оттуда – в множество радиолокационных станций, составлявших глаза и уши альянса западных союзников, окруживших Советский Союзэлектронным кольцом. Невидимые глаза следили за «блэкбердом», двигавшимся на восток от Исландии в сторону Скандинавии по своему маршруту к Москве; его изображение, словно падающая звезда, стремительно проскакивало по экранам. Получившие предварительно уведомление, наблюдатели возле экранов радаров не стали поднимать тревоги.

На другой стороне «железного занавеса» сообщения, посланные из Москвы, предупредили советских наблюдателей о приближавшемся самолете. Подразумевалось, что ни один истребитель не будет поднят на его перехват: воздушный коридор от Ботнического залива до Москвы был расчищен, и «блэкберд» продолжил полет по проложенному маршруту.

Но на одной базе противовоздушной обороны, по-видимому, не слышали предупреждения; или, услышав, не обратили внимания, а может быть, и получили секретный приказ от какого-то высокопоставленного лица в министерстве обороны, противопоставившего себя Кремлю.

В самом сердце Арктики к востоку от Киркенеса с заснеженной взлетной полосы оторвались два МИГа-25 и стали взбираться на перехват в стратосферу. Это были самолеты модификации «25Е» – более современные, лучше оснащенные и обладавшие большей мощностью, чем более ранние модели 70-х годов – «25-А».

Эти самолеты были способны лететь со скоростью в 2,8 раза больше скорости звука, взбираясь на максимальную высоту в 80 000 футов. Но шесть ракет класса «воздух-воздух», висевшие у них под крыльями, увеличивали эту высоту еще на 20 000 футов. Они взбирались вверх на пределе мощности, используя «форсаж» и покрывая в минуту больше 10 000 футов.

«Блэкберд» летел над Финляндией, направляясь в сторону Ладоги и Ленинграда, когда полковник О'Салливан хмыкнул в микрофон:

– У нас появились сопровождающие.

Монро стряхнул мечтания: хотя он и мало что понимал в технологиях, которыми был напичкан СР-71, но небольшой экран радара перед ним давал ясное представление о происходящем. Две маленькие сверкающие точки на нем быстро приближались.

– Кто они такие? – спросил он и почувствовал на мгновение, как низ живота сковала спазма страха.

«Ведь Максим Рудин дал лично разрешение. Ведь он не станет?… А что если кто-то другой?» – пронеслось у него в голове.

У сидевшего впереди полковника О'Салливана был собственный, точно такой же экран радара. Он несколько секунд подсчитывал скорость приближавшихся самолетов.

– Двадцать пятые «миги», – сказал он. – Летят на высоте шестидесяти тысяч футов и быстро набирают высоту. Чертовы русские, так и знал, что им нельзя доверять.

– Вы поворачиваете назад к Швеции? – спросил Монро.

– Черта с два, – ответил полковник. – Президент США велел доставить тебя в Москву, англикашка, и ты поедешь в Москву.

Полковник О'Салливан включил «форсаж» – обе свои системы – и Монро почувствовал, как его будто мул лягнул по позвоночнику. Счетчик чисел Маха начал резко идти вверх в сторону отметки, показывавшей скорость в три раза выше скорости звука, и наконец перевалил через нее. На экране радара приближение мигавших огоньков замедлилось и наконец остановилось.

Нос «блэкберда» слегка приподнялся; стремясь хоть на что-то опереться в разреженной атмосфере, самолет преодолел высоту в 80 000 футов и продолжал идти вверх.

Далеко под ними майор Петр Кузнецов, командир звена из двух перехватчиков, включил до отказа два своих реактивных двигателя марки «Туманский». Советская технология была хороша – лучшая из того, что имелось, но два его двигателя производили на 5000 фунтов меньше тяги, чем сдвоенные американские реактивные двигатели самолета, летевшего над ним. Кроме того, на нем было навешено внешнее вооружение, которое создавало дополнительное трение и служило тормозом набору скорости.

Тем не менее, оба «МИГа» перевалили через отметку в 70 000 футов и приблизились на расстояние пуска ракет. Майор Кузнецов привел в боевое положение все шесть своих ракет и рявкнул своему ведомому, чтобы тот сделал то же самое.

«Блэкберд» взобрался на высоту 90 000 футов, и экран радара перед полковником О'Салливаном сообщил ему, что преследователи летели на высоте больше 75 000 футов и почти приблизились на расстояние пуска ракет. Если бы они догоняли его, то не справились бы с ним из-за разницы в скорости и высоте, но они летели по курсу перехвата, сокращая угол полета.

– Если бы я думал, что это – эскорт, – известил он Монро, – я бы дал этим ублюдкам подойти поближе, но я никогда не доверял русским.

Монро почувствовал, как весь буквально взмок от пота под своим специальным гермокостюмом. Он читал доклады «Соловья», полковник же нет.

– Это – не сопровождение, – сказал он. – Они получили приказ убить меня.

– Да что ты? – послышался в ушах гнусавый выговор. – Чертовы ублюдки. Президент США хочет, чтобы ты, англикашка, был в Москве живым.

Пилот «блэкберда» включил всю свою систему мер электронного противодействия. От ускоряющей свой полет черной стрелы стали отходить во все стороны кольца невидимых помех, наполняющих атмосферу на многие мили вокруг радарным эквивалентом пригоршни песка, запущенной в глаза противнику.

Небольшой экран перед майором Кузнецовым превратился в сплошную снежную рябь, как бывает в телевизоре, у которого не в порядке трубка. Цифровой дисплей, который показывал, что он сближался со своей жертвой и информировал о времени, когда можно было производить стрельбу, сообщал о том, что до этого момента осталось еще пятнадцать секунд. Медленно временной разрыв стал увеличиваться, сообщая о том, что цель затерялась где-то в верхних слоях стратосферы.

Еще через тридцать секунд оба «охотника» сделали разворот и стали снижаться в направлении своей арктической базы.

Из пяти аэропортов, окружающих Москву, один – Внуково-II – никогда не видели глаза иностранца: он зарезервирован для партийной элиты и обслуживающего ее флота реактивных самолетов, поддерживаемого в готовности военно-воздушными силами. Именно здесь в 5 часов утра по местному времени полковник О'Салливан посадил «блэкберда» на русскую землю.

Когда охладившийся самолет замер на стоянке, его окружила группа офицеров, одетых в шинели и меховые шапки, – в начале апреля в Москве все еще очень холодно по утрам. Аризонец поднял колпак кабины на гидравлические опоры и с ужасом уставился на окружившую толпу.

– Русские, – выдохнул он. – Которые крутятся вокруг моей «птички». – Он отстегнулся и встал с сиденья. – Эй, вы, уберите-ка свои шаловливые ручонки от моей машины, эй, слышите?

Адам Монро оставил безутешного полковника сражаться с техниками русских ВВС, пытавшихся найти сделанные заподлицо колпачки, ведущие к клапанам заправки топливом; его в сопровождении двух телохранителей из кремлевской охраны подвели к ожидавшему лимузину. В машине ему позволили освободиться от скафандра и вновь облачиться в свой обычный костюм; и костюм, и брюки он скатал в рулон и всю дорогу держал их между коленями, неудивительно, что теперь они выглядели так, словно их только что постирали.

Через сорок пять минут «ЗИЛ», перед которым всю дорогу до Москвы ехал эскорт из двух мотоциклистов, проскочил в Боровицкие ворота Кремля, обогнул Большой дворец и направился к боковой двери в здании Оружейной палаты. Без двух минут шесть Адама Монро провели в личные апартаменты властителя СССР, где он увидел старика в халате, покачивавшего в руке стакан с теплым молоком. Его подвели к стулу с прямой спинкой, дверь закрылась.

– Значит, это вы – Адам Монро, – начал Максим Рудин. – Итак, в чем же заключается предложение президента Мэтьюза?

Монро присел на стул и посмотрел через стол на Максима Рудина. Ему довелось видеть его несколько раз на государственных мероприятиях, но никогда – так близко. Старик выглядел измотанным.

Переводчика в комнате не было, Рудин не говорил по-английски. Монро понял, что пока он находился в воздухе, Рудин навел о нем справки и выяснил, что он – дипломат из британского посольства, который говорит по-русски.

– Предложение, господин генеральный секретарь, – на отличном русском обратился Монро, – заключается в том, чтобы убедить захвативших супертанкер «Фрея» террористов уйти с него, не добившись того, за чем они туда прибыли.

– Давайте договоримся с самого начала, господин Монро, что не может быть и речи об освобождении Мишкина и Лазарева.

– Разумеется, нет, сэр. Вообще-то, я надеялся, что мы поговорим о Юрии Иваненко.

Без всяких эмоций на лице Рудин посмотрел на него, затем медленно поднял стакан с молоком и отхлебнул немного.

– Видите ли в чем дело, сэр, один из них уже успел кое-что разболтать, – сказал Монро.

Он был вынужден в качестве дополнительной аргументации дать понять Рудину, что и он знал о том, что произошло с Иваненко, но он не собирался сообщать о том, что выяснил это от человека из кремлевской иерархии, – а вдруг Валентина все еще на свободе.

– К счастью, – продолжил он – это был один из наших людей, и этому вопросу уделили должное внимание.

– Ваших людей? – переспросил Рудин. – Ах, да! Думаю, я знаю, кто эти «ваши люди». Кто еще знает об этом?

– Генеральный директор моей организации, английский премьер-министр, президент Мэтьюз и три из его высших советников. Никто из тех, кому известно об этом, не собирается ничего сообщать публично. Нет ни малейшего желания.

Казалось, Рудин мысленно обсасывал это сообщение некоторое время.

– А можно то же самое сказать о Мишкине с Лазаревым? – спросил он.

– В этом-то и проблема, – сказал Монро. – И эта проблема родилась тогда, когда эти террористы, – кстати, это украинские эмигранты, – взошли на борт «Фреи».

– Я высказал Уильяму Мэтьюзу свое мнение о том, что единственным выходом является уничтожение «Фреи». При этом погибнет сколько-то людей, но избавит нас от более тяжелых неприятностей.

– Мы бы избавились от этих неприятностей, если бы авиалайнер, на котором сбежали два этих молодых убийцы, был вовремя сбит, – в том же духе высказался и Монро.

Рудин с любопытством взглянул на него из-под густых бровей.

– Это была ошибка, – прямо заявил он.

– Сегодня вечером тоже была ошибка, когда два двадцать пятых «МИГа» едва не сбили самолет, на котором я летел?

У старого русского аж голова дернулась при этом известии.

– Я не знал, – выдохнул он.

В первый раз за все время разговора Монро поверил ему.

– Я хочу убедить вас, сэр, что уничтожение «Фреи» ничего не даст. Точнее, это не решит проблему: три дня назад Мишкин и Лазарев были двумя обычными угонщиками и беглецами, отбывавшими положенные им пятнадцать лет тюрьмы. А теперь они уже знаменитости, хотя и подразумевается, что их освобождения добиваются ради них самих. Но мы-то знаем, что это не так.

– Если «Фрея» будет уничтожена, – продолжал Монро, – весь мир задастся вопросом: отчего это так важно было держать их в тюрьме? Пока никто не понял, что важно не их нахождение в тюрьме, а их молчание. После того, как «Фрея», ее груз и команда будут уничтожены для того, чтобы оставить их в тюрьме, у них больше не будет причин хранить молчание. И именно из-за «Фреи» весь мир сразу же им поверит, когда они расскажут о том, что они сделали. Поэтому просто оставить их в тюрьме – уже не имеет никакого смысла.

Рудин медленно кивнул.

– Вы правы, молодой человек, – сказал он. – Немцы тогда уж обеспечат им публику – они наверняка получат пресс-конференцию.

– Совершенно верно, – сказал Монро. – Так вот в чем заключается мое предложение.

Он рассказал о той же последовательности событий, которые довел ранее до сведения миссис Карпентер и президента Мэтьюза. Русский не высказал ни удивления, ни ужаса, – всего лишь интерес.

– А это сработает? – спросил он наконец.

– Обязано сработать, – ответил Монро. – Это – наш последний шанс: им надо позволить выехать в Израиль.

Рудин взглянул на стенные часы: было 6.45 утра московского времени. Через четырнадцать часов ему предстояло лицом к лицу встретиться с Вишняевым и остальными членами Политбюро. На этот раз не будет подхода издалека – на этот раз партийный теоретик сразу предложит вотум недоверия. Он медленно кивнул седой гривой и сказал:

– Давайте, господин Монро. Давайте, и пусть у вас получится. Потому что если не выйдет, то не будет ни Дублинского договора, ни «Фреи».

Он нажал на кнопку звонка – сразу же распахнулась дверь. В проеме в безукоризненной форме стоял майор из кремлевской гвардии преторианцев.

– Мне надо передать два сигнала: один – американцам, а другой своим, – сообщил Монро. – Представители из обоих посольств ждут снаружи кремлевских стен.

Рудин отдал приказания майору охраны, который кивнул и проэскортировал Монро на выход. Когда они подошли к двери, Максим Рудин неожиданно окликнул:

– Господин Монро.

Монро повернулся. Старик, как и вначале, держал обеими руками стакан молока.

– Если вам когда-нибудь потребуется работа, господин Монро, – мрачно сказал он, – приходите прямо ко мне. Здесь всегда найдется место талантливым людям.

Когда «ЗИЛ» выезжал в 7 часов утра из Боровицких ворот Кремля, первые лучи солнца едва цепляли за макушку собора Василия Блаженного. Возле обочины ждали два черных автомобиля. Монро вышел из «ЗИЛа» и по очереди приблизился к каждому. Он передал одно сообщение американскому дипломату, а второе – английскому. Еще до того, как он поднимется в воздух, его инструкции должны были передать в Лондон и Вашингтон.

Ровно в восемь часов пулевидный нос CP-71 оторвался от бетона аэропорта Внуково-II; взлетев, самолет повернул на запад, в сторону Берлина, лежавшего за тысячи миль от них. Управлявший самолетом полковник О'Салливан был страшно раздражен: целых три часа перед его глазами мелькали механики из обслуживающего персонала советских ВВС, которые дозаправляли его драгоценную «птичку».

– Ну, куда вы теперь хотите отправиться? – спросил он по внутренней связи. – Я не могу посадить эту штучку в Темпельгофе, знаете ли. Там слишком мало места.

– Совершите посадку на английской базе в Гатове, – сказал Монро.

– Сначала – русаки, теперь – англикашки, – проворчал аризонец. – Не понимаю, почему мы не выставляем эту «птичку» на ярмарках. Кажется, теперь всякий, кому не лень, может смотреть на нее.

– Если эта миссия закончится успешно, – сообщил Монро, – миру может вообще больше не понадобиться этот «блэкберд», также как и другие.

Полковника О'Салливана такая перспектива далеко не радовала.

– Знаете, что я собираюсь делать, если это случится? – окликнул он. – Я стану водить эти чертовы такси. Опыта мне не занимать – это уж точно.

Далеко внизу проскочил литовский Вильнюс. Обгоняя в два раза встающее солнце, они должны были прибыть в Берлин в 7 часов утра по местному времени.

В половине пятого на «Фрее» – Адам Монро в это время ехал на автомобиле из Кремля в аэропорт, – в капитанской каюте раздался звонок внутренней связи.

Человек по имени Свобода выслушал сообщение с мостика, затем ответил что-то по-украински. Сидя через стол от него, Тор Ларсен наблюдал сквозь прищуренные веки.

Каков бы ни был этот звонок, он явно озаботил командира террористов: он сидел, склонив голову и нахмурившись, пока не пришел для смены другой террорист, взявший на охрану норвежца.

Свобода оставил капитана под дулом автомата, который нацелил его одетый в маску подчиненный, и поднялся на мостик. Когда десять минут спустя он вернулся, то казался страшно разгневанным.

– Что случилось? – спросил Ларсен. – Что-то опять не так?

– Немецкий посол вышел на связь из Гааги, – сообщил Свобода. – Русские, кажется, отказались дать разрешение на вылет любого западногерманского самолета – как государственного, так и частного, – по воздушному коридору из Западного Берлина.

– Это логично, – заметил Ларсен. – Едва ли можно ожидать от них помощи в побеге двух человек, которые умертвили командира их авиалайнера.

Свобода отпустил своего коллегу, который закрыл за собой дверь и вернулся на мостик. Украинец вновь занял свое место.

– Англичане предложили помочь канцлеру Бушу, выделив связной реактивный самолет Королевских ВВС для того, чтобы на нем могли отправить из Берлина в Тель-Авив Мишкина и Лазарева.

– Я бы согласился, – протянул Ларсен. – В, конце концов, русские всегда смогли бы увести в сторону немецкий самолет – даже сбить бы его смогли, – а потом заявили бы, что произошел несчастный случай. Но они никогда не осмелятся открыть огонь по военному самолету Королевских ВВС, летящему по воздушному коридору. Вы на волосок от победы, так не отбрасывайте ее теперь из-за каких-то технических деталей. Принимайте предложение.

Свобода посмотрел на норвежца – с кругами усталости под глазами, медлительного от недосыпа.

– Вы правы, – признал он, – они бы действительно могли сбить немецкий самолет. И по правде говоря, я дал согласие.

– Тогда уже можно кричать от радости, – сказал Ларсен, выдавливая из себя улыбку. – Давайте праздновать.

Перед ним стояло две чашки кофе, которые он наполнил, ожидая возвращения Свободы. Он протолкнул одну из них по столу, и она остановилась на полпути; украинец протянул за ней руку – в отлично спланированной операции это была его первая ошибка…

Тор Ларсен бросился на него, выплеснув всю ярость, которая накопилась в нем за последние пятьдесят часов, вложив ее всю в порыв взбесившегося медведя.

Партизан отшатнулся, схватился за пистолет и уже был готов нажать на спусковой крючок, но в это мгновение в левый висок ему угодил, словно еловое полено, громадный кулак: он перевалился через спинку стула и спиной пролетел через всю комнату.

Если бы он был хоть чуть менее подготовлен, он тут же потерял бы сознание, – но он был очень хорошо развит физически и моложе, чем моряк. Когда он приземлился на пол, пистолет выскользнул у него из руки и откатился в сторону. Он вскочил на ноги и вступил врукопашную с норвежцем: во все стороны полетели обломки разлетевшегося вдребезги стула и осколки кофейных чашек, – не замечая ничего, вцепившись друг в друга ногами и руками, они покатились по полу.

Ларсен пытался воспользоваться своим преимуществом в весе и силе, украинец – своей быстротой и молодостью. Последнее победило: ускользнув из медвежьих объятий своего соперника, Свобода вырвался и бросился к двери. Ему это почти удалось: он уже касался кончиками пальцев рукоятки двери, когда Ларсен оттолкнулся как следует от ковра и прыгнул на него, ударив ногами по лодыжкам.

Оба тут же вскочили на ноги – в ярде друг от друга; норвежец – между Свободой и дверью. Украинец проворно двинул противника ногой в промежность – великан согнулся вдвое от боли. Но Ларсен сразу же распрямился и, преодолевая боль, бросился на человека, который собирался уничтожить его судно.

Свобода, должно быть, вспомнил, что каюта была практически полностью звукоизолирована: он сражался молча – боролся, кусался, царапался, наносил удары ногами и руками. Пара вновь стала кататься по ковру среди разгромленной мебели и разбитой посуды. Где-то под ними валялся пистолет, который был способен поставить точку в этой схватке; на поясе Свободы болтался генератор частоты, при нажатии на красную кнопку которого уж точно бы все закончилось.

Борьба завершилась примерно через две минуты: Тору Ларсену удалось освободить одну руку, он схватил ею шею вывертывавшегося украинца и стукнул его головой о ножку стола. Свобода отключился примерно на полсекунды и вдруг совершенно обмяк. Из-под волос по его лбу потекла тоненькая струйка крови.

Задыхаясь от усталости, Тор Ларсен поднялся с пола и посмотрел на лежавшего без сознания человека. Осторожно он отцепил генератор радиочастоты от пояса украинца, взял его в левую руку и подошел к иллюминатору на правом борту, который был завинчен крыльчатыми болтами. Действуя одной рукой, он стал отвинчивать их. Покончив с первым, он приступил ко второму. Еще несколько секунд – и генератор вылетел бы через открытый иллюминатор, пронесся через десять футов стальной палубы и упал бы в воды Северного моря.

Рядом с ним на полу рука молодого террориста скользнула по ковру к забытому пистолету. Ларсен отвинтил второй болт и уже открывал внутрь иллюминатор в медной рамке, когда Свобода приподнялся на предплечье, прополз, преодолевая боль, вокруг стола и выстрелил.

Звук выстрела в закрытом помещении раздался словно удар грома. Тор Ларсен откинулся назад, прислонился к стене возле открытого иллюминатора и посмотрел прежде всего на свою левую руку, а уж потом – на Свободу. Сидя на полу, украинец, не веря глазам, посмотрел на него.

Выстрел поразил норвежского капитана в ладонь левой руки – руки, которая держала генератор, вдавив осколки пластика и стекла в рану. В течение десяти секунд оба не дыша смотрели друг на друга, ожидая звуков серии грохочущих взрывов, которые будут означать конец «Фреи».

Но их не последовало: пуля в мягкой оболочке разбила детонатор на мельчайшие частицы, благодаря чему времени, чтобы сигнал достиг того пика частоты, который бы привел в действие детонаторы на бомбах, установленных под палубой, было недостаточно.

Украинец медленно поднялся на ноги, уцепившись для опоры за стол. Тор Ларсен смотрел на ровный поток крови, который пульсировал из его раздробленной руки и струйкой стекал на ковер. Затем он взглянул на тяжело дышавшего террориста.

– Я победил, господин Свобода. Я победил. Вы не можете уничтожить мой корабль и мою команду.

– Об этом знаете вы, капитан Ларсен, – сказал человек с пистолетом, – да я. Но они… – и он жестом указал на открытый иллюминатор и огни военных кораблей НАТО, качавшихся на волне в предрассветных сумерках, – …но они об этом не знают. Игра продолжается, а Мишкин и Лазарев все-таки прибудут в Израиль.

Глава 19

С 06.00 до 16.00

Тюрьма Моабит в Западном Берлине разделена на две части: более старая помнит еще период до второй мировой войны, но в шестидесятые и в начале семидесятых, когда банда Баадера-Майнхоф погрузила Германию в пучину террора, построили новую секцию. В ней были смонтированы суперсовременные системы безопасности: бетон и сталь, телевизионные сканеры, управляемые электроникой решетки и двери.

В 6 часов утра в воскресенье 3-го апреля 1983 года на верхнем этаже этой секции в своих отдельных камерах лично начальником тюрьмы были разбужены Давид Лазарев и Лев Мишкин.

– Вы освобождаетесь, – сообщил он им недовольно. – Этим утром вас отправят самолетом в Израиль. Взлет назначен на восемь часов. Подготовьтесь к отбытию, мы выезжаем в аэропорт в семь тридцать.

Через десять минут с правящим бургомистром города связался по телефону военный комендант английского сектора.

– Мне очень жаль, господин бургомистр, – сообщил он берлинцу, – но о взлете из гражданского аэропорта Тегель не может быть и речи. Во-первых, самолет, согласно договоренности наших правительств, будет реактивным самолетом Королевских ВВС, а условия для заправки топливом и проведения технического обслуживания для нашего самолета, без сомнения, лучше на нашей базе в Гатове. И во-вторых, нам совершенно не нужно вторжение прессы и хаос, который возникнет в этом случае, – в Гатове мы легко сможем избежать этого. В аэропорту Тегель вам едва ли это удастся.

В глубине души правящий бургомистр был страшно доволен: если англичане возьмут на себя проведение всей операции, они будут нести и ответственность за возможную катастрофу, а учитывая региональные выборы, которые касались и Берлина, это имело огромное значение.

– Что же вы хотите, чтобы мы сделали, генерал? – спросил он.

– Лондон велел мне предложить вам следующее: посадить этих мерзавцев в Моабите в бронированный автомобиль и отвезти прямо в Гатов. Ваши ребята могут там в спокойной обстановке передать их нам на территории базы, за проволочным ограждением, и, само собой разумеется, мы дадим расписку в получении.

Пресса, напротив, была далека от того, чтобы радоваться: свыше четырехсот репортеров и фотографов сгрудились возле стен Моабита сразу же после объявления предыдущим вечером из Бонна о том, что освобождение состоится в восемь часов. Одни жаждали получить фотографии обоих перед тем, как их отвезут в аэропорт. Другие команды журналистов поставили на гражданский аэропорт Тегель, борясь за наиболее выгодные места для телеобъективов на смотровых террасах здания аэропорта. Всем им предстояло вскоре испытать горькое разочарование.

Преимуществом английской военной базы в Гатове является то, что она расположена в одном из наиболее удаленных и изолированных мест внутри огороженного проволочным забором периметра Западного Берлина – на западном берегу широкой реки Гавел рядом с границей с коммунистической Восточной Германией, которая со всех сторон окружает город.

На территории авиабазы в предрассветные часы царило необычное оживление. Между тремя и четырьмя часами ночи из Англии прилетел самолет военной модификации для высокопоставленных лиц модели «Эйч-Эс-125», который в военно-воздушных силах называют «Домини». Он был оснащен дополнительными топливными баками, способными значительно увеличить дальность его полета и дать ему возможность долететь от Берлина до Тель-Авива над Мюнхеном, Венецией и Афинами, не заходя в воздушное пространство коммунистических стран. Его крейсерская скорость в 500 миль в час позволила бы ему преодолеть расстояние предстоящего маршрута в 2200 миль за четыре часа с небольшим.

Сразу же после приземления «Домини» отбуксировали в свободный ангар, где его дозаправили и занялись техническим обслуживанием.

Пресса настолько была поглощена наблюдением за Моабитом и аэропортом в Тегеле, что никто не заметил, как стройный, черный СР-71 пролетел в дальнем углу города над границей Восточной Германии с Западным Берлином и приземлился на главной взлетно-посадочной полосе в Гатове в три минуты восьмого утра. Его также сразу же отбуксировали в пустой ангар, где команда механиков, посланная с базы ВВС США в Темпельгофе, торопливо закрыла двери от любопытных глаз и приступила к работе. СР-71 выполнил свою задачу. Обрадованный полковник О'Салливан обнаружил себя в окружении соотечественников, вскоре ему предстояло возвращение в свои любимые Штаты.

Его пассажир вышел из ангара, где его приветствовал юный командир эскадрильи, поджидавший рядом с «лендровером».

– Мистер Монро?

– Да, – Монро показал свое удостоверение, которое офицер ВВС внимательно изучил.

– В клубе-столовой вас поджидают два джентльмена, сэр.

Два джентльмена могли бы, если бы их попросили об этом, предъявить доказательства того, что они – одни из гражданских служащих низшего ранга, прикомандированные к министерству обороны. Правда, ни тот, ни другой ни за что бы не признались, что занимались некой экспериментальной работой в уединенной лаборатории, и все найденное ими в процессе работы сразу же подпало под гриф «совершенно секретно».

Оба мужчины были опрятно одеты и держали в руках «атташе-кейсы». Один из них, в очках без оправы, был медиком – или, по крайней мере, был таковым до тех пор, пока ему не пришлось выбирать между своей новой профессией и клятвой Гиппократа. Второй был его помощником – в прошлом медбратом.

– У вас есть оборудование, о котором я просил? – сразу же взял быка за рога Монро.

Вместо ответа старший по должности открыл свой чемоданчик и вытащил оттуда плоскую коробку, не превышавшую по размеру коробку из-под сигар. Он открыл ее и показал Монро, что лежало в ней на подложке из ваты.

– Десять часов, – сказал он, – не более.

– В обрез, – заметил Монро.

«Нимрод» командования береговой обороны по-прежнему кружился на высоте 15 000 футов над «Фреей». Кроме наблюдения за танкером, в его задачу входило и отслеживание нефтяного пятна после сброса, произведенного в предыдущий полдень. Гигантское пятно все еще колыхалось на поверхности воды на значительном удалении от буксиров, предназначенных для распыления эмульгирующего состава, которым не дозволяли заходить в запретную зону вокруг «Фреи».

Пятно после сброса начало потихоньку дрейфовать на северо-восток от танкера к северному побережью Голландии со скоростью одного узда. Однако ночью пятно остановилось, так как наступил отлив и несколько усилился дувший в противоположном направлении ветер. Перед рассветом пятно вернулось, обогнуло «Фрею» и плескалось теперь к югу от нее, всего в двух милях от ее корпуса в направлении берегов Голландии и Бельгии.

На буксирах и судах противопожарной обороны, каждый из которых был загружен под завязку концентратом эмульгатора, призванные из лаборатории Уоррен Спрингс ученые молили бога, чтобы море оставалось спокойным, а ветер не усиливался, дав им возможность наконец начать работу. Внезапное изменение направления ветра, малейшее ухудшение погоды – и гигантское пятно могло разбиться на части, которые выплеснутся затем во время шторма на побережье Европы или Британских островов.

Метеорологи и в Англии и в Европе с опасением наблюдали за приближением холодного фронта, подступавшего из Датского пролива, который нес с собой прохладный воздух. Этот воздух должен был прогнать необычное для этого времени года тепло, а также, возможно, нес с собой ветер и дождь. Всего лишь сутки сильного ветра – и спокойное море покроется волнами, сделав невозможной борьбу с пятном. Экологи молили небо, чтобы приближавшийся холод принес с собой только сильный туман над морем.

На «Фрее», пока бесстрастные часы отсчитывали минуты, оставшиеся до восьми, нервы напряглись в еще большей степени. Эндрю Дрейк, возле которого теперь постоянно находились два вооруженных автоматами человека, – для предотвращения еще одного нападения со стороны норвежского капитана, – позволил Ларсену воспользоваться аптечкой и перебинтовать свою руку. Посерев от боли, капитан вытащил из вздувшегося мяса своей ладони те кусочки стекла и пластика, которые смог, после чего забинтовал ее и подвесил на перевязи, перекинутой через шею. Свобода наблюдал за ним из противоположного угла каюты, порез на его лбу прикрывал небольшой пластырь.

– Вы – смелый человек, Тор Ларсен, вынужден это признать, – сказал он. – Но ничего не изменилось. Я по-прежнему могу спустить всю нефть, которая есть на этом судне, до последнего остатка, использовав его собственные насосы; но военные корабли не дадут мне это сделать, – они откроют огонь и выполнят ту работу, которую должны были бы сделать заряды. Если немцы снова откажутся от своего обещания, именно это я и проделаю в девять часов.

Ровно в семь часов тридцать минут журналисты, собравшиеся вокруг тюрьмы Моабит, были вознаграждены за свое терпение: открылись выходившие на Кляйн Моабит-штрассе двойные ворота, и оттуда показался тупорылый нос бронированного фургона. Из окон расположенного напротив жилого дома фотографы сделали те снимки, которые смогли, – что, разумеется, их не удовлетворило; после чего кортеж автомобилей прессы двинулся в путь, собираясь следовать за фургоном, куда бы он ни поехал.

Одновременно с этим развернули свои камеры операторы из разных телевизионных студий, а радиорепортеры возбужденно затараторили в свои микрофоны, ведя прямые репортажи в столицы разных стран, откуда они разносились по волнам эфира, – это же касалось и репортера Би-Би-Си. Его голос гулким эхом отдавался в капитанской каюте «Фреи», где сидел затеявший все это Эндрю Дрейк, внимательно слушавший радио.

– Они отправились в путь, – сказал он удовлетворенно. – Теперь осталось ждать не так долго. Самое время сообщить им детали того, как их должны встречать в Тель-Авиве.

Он отправился на мостик, двое его подчиненных остались охранять капитана «Фреи», который скрючился на своем стуле, борясь всеми резервами истощенного мозга с волнами боли, исходившими от раздробленной и кровоточащей руки.

Бронированный фургон, перед которым ехал эскорт мотоциклистов с завывающими сиренами, вкатил на территорию английской базы в Гатове через ворота в заборе из стальной сетки высотой двенадцать футов. Прежде чем за ними успел проскочить первый автомобиль, набитый до отказа журналистами, дорогу преградил шлагбаум. Автомобиль затормозил так резко, что завизжали шины. Двойные ворота захлопнулись. Через несколько минут перед ними собралась толпа гомонящих журналистов и фотографов, требовавших, чтобы их пропустили внутрь.

Но Гатов – это не только военно-воздушная база, там размещается и военный гарнизон, а комендант был бригадным генералом сухопутных войск. Охрану ворот несли парни из военной полиции – четверо гигантов в фуражках с красным околышем, чьи козырьки спускались им до переносиц; они бесстрастно наблюдали за происходившим вокруг.

– Вы не можете так поступать, – визжал разгневанный фотограф из «Шпигеля». – Мы требуем, чтобы нам дали возможность увидеть взлет самолета с заключенными.

– Успокойся, Фриц, – спокойно заметил штаб-сержант Фэрроу, – я получил приказ.

Репортеры бросились к телефонам-автоматам, чтобы пожаловаться своим редакторам. Они пожаловались и правящему бургомистру, который от всей души посочувствовал им и пообещал связаться немедленно с начальником базы в Гатове. Когда телефон наконец успокоился, он откинулся на спинку кресла и закурил сигару.

Адам Монро прошел в ангар, где стоял «Домини», его сопровождал начальник технической службы, который нес ответственность за техобслуживание самолетов.

– Как он? – спросил Монро уорент-офицера технической службы, непосредственно руководившего работой механиков.

– Готов на сто процентов, сэр, – ответил механик-ветеран.

– Нет, не готов, – поправил Монро. – Думаю, если вы заглянете под капот одного из двигателей, то увидите, что в электросети есть какая-то неполадка, для устранения которой потребуется некоторое время.

Уорент-офицер удивленно посмотрел на незнакомца, затем на своего непосредственного начальника.

– Делайте, как он говорит, мистер Баркер, – велел начальник технической службы. – Должна быть задержка по технической причине, необходимо, чтобы «Домини» не был готов для взлета в течение некоторого времени. Но немецкие власти должны быть уверены, что дело именно в этом, поэтому давайте-ка, открывайте капот – и за работу.

Уорент-офицер Баркер провел тридцать лет, занимаясь техническим обслуживанием самолетов Королевских ВВС. Приказы начальника технической службы не обсуждаются, даже если на самом деле они исходят от неряшливого штатского, которому должно было быть стыдно за то, как он одет, не говоря уже о том, что он небрит.

Начальник тюрьмы Алоис Брюкнер прибыл на своей личной машине, чтобы засвидетельствовать передачу заключенных англичанам и взлет самолета с ними в направлении Израиля. Когда он услышал, что самолет пока еще не готов к полету, он рассердился и потребовал, чтобы ему дали возможность лично в этом убедиться.

Он прибыл в ангар в сопровождении начальника базы Королевских ВВС и обнаружил там уорент-офицера Баркера, погруженного до плеч в чрево первого двигателя «Домини».

– В чем дело? – едва сдерживаясь, выдавил он из себя.

Уорент-офицер Баркер оторвался на секунду от работы и вытащил наружу голову.

– Короткое замыкание в электросети, сэр, – сообщил он. – Заметил его во время испытательного прогона двигателей прямо вот сию минуту. Это не должно занять много времени.

– Эти люди должны взлететь ровно в восемь ноль-ноль, то есть через десять минут, – сказал немец. – В девять часов террористы на «Фрее» собираются спустить за борт сто тысяч тонн нефти.

– Делаю все, что могу, сэр. А теперь разрешите, я продолжу работу, – попросил уорент-офицер.

Начальник авиабазы провел герра Брюкнера на выход из ангара. Он также не имел ни малейшего понятия о том, что означал приказ из Лондона, но приказ есть приказ, и он собирался его безоговорочно выполнить.

– Почему бы нам не зайти в офицерский клуб и не выпить чашечку чая? – предложил он.

– Мне не нужна чашечка чая, – ответил разъяренный герр Брюкнер. – Мне нужно, чтобы эти двое отправились в полетик в Тель-Авив. Но сначала я должен позвонить правящему бургомистру.

– Тогда офицерский клуб – именно то место, которое нам нужно, – сказал начальник базы. – Кстати, поскольку нельзя же было неизвестно сколько держать заключенных в этом фургоне, я приказал посадить их в камеры участка военной полиции в казармах Александер. Им там будет удобно.

Без пяти минут восемь начальник базы Королевских ВВС лично проинформировал корреспондента радио Би-Би-Си о технической неполадке в «Домини», и сообщение об этом как раз успело в восьмичасовые новости, для этого семь минут спустя специально прервали передачу. На «Фрее» также слышали это сообщение.

– Им бы лучше поторопиться, – пробормотал Свобода.

Адам Монро и двое штатских вошли в камеры участка военной полиции почти ровно в восемь. Участок был небольшой, он использовался для редких армейских заключенных: было всего четыре камеры, расположенных в ряд. Мишкин сидел в первой, Лазарев – в четвертой. Младший из штатских пропустил Монро и своего коллегу в коридор, ведущий к камерам, затем закрыл дверь и встал к ней спиной.

– Всего лишь формальный допрос напоследок, – проинформировал он разъяренного сержанта военной полиции, дежурившего в участке. – Ребята из разведки. – Он почесал кончик носа, сержант пожал плечами и удалился в дежурку.

Монро вошел в первую камеру. Лев Мишкин, одетый в штатский костюм, сидел на краю койки и курил сигарету. Его известили, что в конце концов его отправляют в Израиль, однако он все еще был исключительно нервен и не знал о том, что творилось вокруг последние три дня.

Монро внимательно посмотрел на него; он почти боялся этой встречи, но из-за этого человека и его сумасшедшего плана по умертвлению Юрия Иваненко для достижения какой-то непонятной и далекой мечты была растоптана его собственная мечта; а ведь в этот момент его возлюбленная Валентина могла бы упаковывать чемоданы, готовясь выехать на партийный съезд в Румынию, – к пляжу в Мамайе и к катеру, который увез бы ее к свободе. Он вновь вспомнил спину любимой женщины, проходившей сквозь стеклянные двери на московскую улицу и человека в шинели, который последовал за ней.

– Я врач, – сказал он по-русски. – Ваши украинские друзья, которые потребовали освободить вас, настаивали также, чтобы вы были годны для этого путешествия с медицинской точки зрения.

Мишкин поднялся с койки и пожал плечами: он не был готов к тычку кулаком в солнечное сплетение и к тому, что пока он, задыхаясь, будет ловить ртом воздух, к его носу поднесут маленький баллончик, и он невольно заглотнет пары аэрозоля, выстреленные из его сопла. Когда усыпляющий газ попал в легкие, ноги у него самопроизвольно подогнулись и он упал бы на пол, если бы Монро не подхватил его под мышки. Осторожно и не поднимая шума его положили на койку.

– Газ действует в течение пяти минут – не больше, – сообщил штатский из министерства, – после этого он очнется, у него будет немного кружиться голова, но никаких болезненных эффектов не будет. Но вам лучше поторопиться.

Монро открыл чемоданчик и вытащил оттуда футляр со шприцем для подкожного впрыскивания, вату и маленькую бутылочку с эфиром. Обмакнув вату в эфире, он протер часть правого предплечья заключенного, чтобы простерилизовать кожу, затем поднес шприц к свету и нажал на рычаг, – на кончике иглы появилась маленькая капелька жидкости, вытесняя последние пузырьки воздуха.

Сама инъекция заняла меньше трех секунд, но ее последствия Лев Мишкин должен был ощущать на протяжении почти двух часов – дольше, чем было нужно, но этот срок никак нельзя было сократить.

Два человека вышли из камеры и, закрыв за собой дверь, отправились к Давиду Лазареву, который ничего не слышал и, полный нервной энергии, мерил теперь шагами свою камеру.

Струя аэрозоля оказала такое же мгновенное действие, а через две минуты и ему была сделана соответствующая инъекция.

Сопровождавший Монро штатский засунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда плоскую металлическую коробочку. Протянув ее Монро, он холодно сказал:

– Теперь я вас оставлю. Это – не то, за что мне платят.

Ни один из угонщиков так никогда и не узнал, какой препарат им впрыснули: это была смесь двух наркотиков, которые англичане называют петиденом и гиацином, а американцы – меперидином и скополамином. В сочетании друг с другом они оказывали необыкновенное действие: пациент вроде бы и бодрствовал, однако он был слегка сонным и охотно исполнял все команды. Кроме того, они замедляли время: освободившийся от их воздействия почти через два часа пациент имел ощущение забытья всего лишь на несколько секунд. Наконец, они вызывали полнейшую амнезию, поэтому после окончания их действия пациент не имел ни малейшего понятия в отношении того, что произошло за прошедший период времени. О том, что прошло столько-то времени, ему могли напомнить только часы.

Монро вновь зашел в камеру к Мишкину. Он помог молодому человеку присесть на койке и прислониться спиной к стене.

– Хелло, – сказал он.

– Хелло, – ответил Мишкин и улыбнулся.

Они разговаривали по-русски, но Мишкин никогда не вспомнит больше об этом.

Монро открыл небольшую плоскую металлическую коробку, вытащил оттуда две половинки длинной капсулы в форме торпеды, наподобие тех, которые прописывают от простуды, и навинтил два конца друг на друга.

– Я хочу, чтобы вы приняли эту пилюлю, – велел он, протягивая ее и стакан воды.

– Конечно, – ответил Мишкин и без колебания проглотил ее.

Из своего чемоданчика Монро достал работающие от батарейки стенные часы и отрегулировал таймер на их задней крышке. После этого он повесил их на стену. Стрелки показывали восемь часов, но не двигались. Он оставил Мишкина сидеть на койке, а сам возвратился в другую камеру. Пять минут спустя работа была закончена, он упаковал чемоданчик и вышел в коридор.

– Они должны оставаться в полной изоляции до тех пор, пока для них не будет подготовлен самолет, – велел он сержанту военной полиции, когда проходил мимо его стола в дежурке. – Не пускать к ним никого – это приказ начальника базы.

В первый раз Эндрю Дрейк разговаривал с голландским премьером Яном Трейдингом лично. Позднее английские эксперты-лингвисты определили, что записанный на магнитной пленке голос принадлежал человеку,который родился в радиусе двадцати миль от городка Бредфорд в Англии, но к тому времени это уже было слишком поздно.

– Вот условия, которые должны быть выполнены по прибытии Мишкина и Лазарева в Израиль, – сказал Дрейк. – Не позднее часа после отлета из Берлина премьер Голен должен дать заверение, что они будут выполнены. Если этого сделано не будет, освобождение моих друзей будет считаться недействительным.

Первое: их обоих должны медленно провести пешком от трапа самолета мимо смотровой террасы на крыше главного здания аэропорта Бен Гурион. Второе: должен быть открыт доступ на эту террасу для всех желающих. Не должно быть никакой проверки удостоверений личности или осмотра публики со стороны израильских служб безопасности. Третье: если произойдет подмена заключенных – скажем, вместо них подошлют похожих актеров, – я узнаю об этом в течение нескольких часов. Четвертое: за три часа до приземления самолета в аэропорту Бен Гурион по израильскому радио должны объявить время его прибытия, а также приглашение всем желающим встретить их ехать в аэропорт. Объявление об этом должно быть сделано на иврите, по-английски, французски и немецки. На этом все.

– Господин Свобода, – поспешил сообщить Ян Трейдинг, – все эти требования приняты к сведению и будут немедленно доведены до израильского правительства. Я уверен, что оно даст согласие. Но будьте добры, оставайтесь на связи: я получил срочную информацию от англичан из Западного Берлина.

– Продолжайте, – коротко приказал Дрейк.

– Техники Королевских ВВС, которые готовили к полету в ангаре аэродрома Гатов реактивный самолет, сообщили о серьезной неполадке в его электросети, которая была обнаружена сегодня утром во время проверочного прогона одного из двигателей. Я настоятельно прошу вас поверить, что здесь нет никакого подвоха: они сейчас бешено стараются исправить эту неполадку, но будет задержка на час-два.

– Если это все же подвох, это будет стоить вашему побережью выброса на него ста тысяч тонн сырой нефти, – рявкнул Дрейк.

– Нет, это не подвох, – настойчиво повторил Трейдинг. – У всех самолетов иногда бывают технические поломки. Ужасно, что это случилось с этим английским самолетом именно сейчас. Но это – так, и его сейчас чинят, даже когда мы говорим с вами.

Пока Дрейк думал, линия некоторое время молчала.

– Я хочу, чтобы отлет был засвидетельствован репортерами из радиостанций четырех разных стран, каждый из них должен вести репортаж живьем. Они должны представлять «Голос Америки», «Голос Германии», «Би-Би-Си» и французскую «ОРТФ». Они должны вести репортаж по-английски и не позднее пяти минут после взлета самолета.

Ян Трейдинг вздохнул с облегчением.

– Я добьюсь того, чтобы персонал Королевских ВВС в Гатове позволит этим четырем репортерам засвидетельствовать отлет, – сказал он.

– Да уж лучше им засвидетельствовать, – заявил Дрейк. – Я даю отсрочку на спуск нефти на три часа. Ровно в полдень мы начнем сброс ста тысяч тонн нефти в море.

Послышался щелчок и линия отключилась.

Премьер Беньямин Голен сидел этим воскресным утром за столом у себя в кабинете. Священная суббота закончилась, и для него это был обычный рабочий день: в этот момент было десять часов утра – на два часа позже, чем к Западной Европе.

Голландский премьер-министр едва успел закончить разговор по телефону, как содержание переговоров с «Фреей» уже сообщалось в Израиль небольшой группой агентов «Моссад», которые расположились в одной роттердамской квартире. Они смогли опередить дипломатические каналы больше чем на час.

Личный советник премьера по вопросам безопасности принес запись сеанса связи с «Фреей» и молча положил ее на стол. Голен взял ее в руки и быстро прочитал.

– Что им нужно? – спросил он.

– Они предпринимают меры предосторожности против возможной подмены заключенных, – сообщил советник. – Это – очевидное решение: загримировать двух молодых людей под Мишкина и Лазарева и произвести подмену.

– И кто же должен узнать, настоящие или нет Мишкин и Лазарев прибыли в Израиль?

Советник по вопросам безопасности пожал плечами и сказал:

– Кто-то, кто будет на этой смотровой площадке. У них есть коллега здесь в Израиле, который может узнать их, а скорее – кто-то, кого могут узнать Мишкин и Лазарев.

– А после того как узнают?

– Предположительно, для прессы будет передано какое-то сообщение или сигнал, которые должны будут подтвердить захватившим «Фрею», что их друзья достигли Израиля и находятся в безопасности. Без этого сообщения они будут думать, что их обманули и будут продолжать свои действия.

– Кто-то еще? Здесь, в Израиле? Мне это не нравится, – сказал Беньямин Голен. – Может быть, мы и обязаны оказать гостеприимство Мишкину с Лазаревым, но больше никому. Приказываю установить негласное наблюдение за этой смотровой площадкой. Если кто-нибудь на этой террасе получит сигнал от тех двоих по прибытии, проследите за ним. Позвольте ему передать его сообщение, а затем арестуйте.

На «Фрее» утро тянулось умертвляюще медленно: Эндрю Дрейк искал каждые пятнадцать минут на волнах своего портативного приемника выпуски новостей на английском языке, выбирая «Голос Америки» или Всемирную службу Би-Би-Си. Но они сообщали одно и то же: взлета пока не было, механики по-прежнему работали над починкой дефектного двигателя «Домини».

Вскоре после девяти утра на территорию авиабазы Гатов допустили четырех радиожурналистов, выбранных Дрейком в качестве свидетелей отлета самолета; в сопровождении военной полиции их провели в офицерский клуб, где предложили кофе и сухое печенье. Оттуда установили прямую телефонную связь с их берлинскими агентствами, где имелись условия для поддержания постоянной радиосвязи с их странами. Никто из них не встретился с Адамом Монро, который занял личный кабинет начальника базы и разговаривал оттуда с Лондоном.

В тени крейсера «Аргайлл» ожидали своего часа стоявшие на привязи быстроходные катера «Катлес», «Сейбр» и «Симитар». На «Катлесе» майор Фэллон собрал свою группу из двенадцати отборных коммандос Специальной корабельной службы.

– По-видимому, начальство собирается отпустить тех ублюдков, – сообщил он. – Где-то через пару часов они вылетят из Западного Берлина в Израиль. Они должны прибыть туда примерно через четыре с половиной часа. Поэтому сегодня вечером или ночью – если они, конечно, сдержат свое слово, – террористы оставят «Фрею». Мы не знаем пока, куда они отправятся, но, по всей видимости, в сторону Голландии. С той стороны море свободно от кораблей. Когда они отойдут от «Фреи» на три мили и выйдут из зоны действия маломощного маленького передатчика-детонатора, при помощи которого могли бы взорвать заряды, эксперты Королевских ВМС заберутся на борт «Фреи» и разминируют заряды. Но это уже не наше дело. Мы обязаны взять этих ублюдков, и этот Свобода – мой. Мой, понятно?

В ответ последовало несколько согласных кивков и улыбок: их непрерывно готовили к активным действиям и именно их у них отобрали. Охотничий инстинкт был у них на высоте.

– Их катер имеет значительно меньшую скорость, чем наши, – резюмировал Фэллон. – У них будет преимущество в восемь миль после старта, но, по моим подсчетам, мы сможем догнать их за три-четыре мили до берега. У нас над головой болтается «Нимрод», который поддерживает постоянную связь с «Аргайллом». С «Аргайлла» нам укажут направление их движения. Когда мы приблизимся к ним, включим наши прожектора. А когда заметим их – ликвидируем всех. Лондон сказал, что никто не заинтересован в пленных. Не спрашивайте меня, почему; может быть, их хотят заставить замолчать по причинам, которые нам не известны. Нам дали работу и мы обязаны ее выполнить.

В нескольких милях от них капитан Майк Мэннинг также следил за томительным ходом минут: он также ожидал известия из Берлина о том, что механики закончили ремонтировать двигатель «Домини». Пришедшая поздно ночью новость, когда он сидел без сна в своей каюте, ожидая страшного приказа открыть огонь и уничтожить «Фрею», поразила его. Совершенно неожиданно правительство Соединенных Штатов изменило свое мнение, которого придерживалось с предыдущего захода солнца: оно не протестовало теперь против освобождения тех двоих из Моабита и не собиралось, судя по всему, превращать «Фрею» в пар, чтобы предотвратить их освобождение, – напротив, Вашингтон не имел теперь никаких возражений. Однако в этот момент он чувствовал больше всего огромное облегчение – облегчение от того, что убийственный приказ отменен, если только… Если только опять что-нибудь не сорвется. И он знал, что сможет быть полностью спокоен только тогда, когда оба украинских еврея приземлятся в аэропорту Бен Гурион; только тогда он сможет забыть о приказе обстрелять «Фрею» и превратить ее в погребальный костер; только тогда этот приказ станет частью истории.

В без четверти десять в камерах, расположенных в подвалах казарм Александер авиабазы в Гатове, Мишкин и Лазарев стали отходить от воздействия наркотиков, которые им ввели в восемь часов утра. Почти одновременно с этим часы, которые Адам Монро повесил на стены в их камерах, ожили: стрелки начали двигаться по циферблату.

Мишкин покачал головой и протер глаза. Он чувствовал сонливость, голова немного кружилась. Он отнес это на возбуждение и бессонную ночь. Он бросил взгляд на часы, висевшие на стене: они показывали две минуты девятого. Он знал, что когда его и Давида Лазарева вели через дежурку в камеры, висевшие там часы показывали ровно восемь. Он потянулся, спрыгнул с койки и стал мерять шагами камеру. Пять минут спустя то же самое стал делать Лазарев, сидевший в дальнем конце коридора.

Адам Монро прошел в ангар, где уорент-офицер Баркер все еще возился с правым двигателем «Домини».

– Как дела, мистер Баркер? – спросил Монро.

Многоопытный механик высунул голову из чрева двигателя и, доведенный до белого каления, осведомился у стоявшего внизу штатского:

– Могу я спросить, сэр, сколько еще я буду играть эту комедию? Двигатель в полном порядке.

Монро бросил взгляд на свои часы.

– Сейчас десять тридцать, – сказал он. – Я хочу, чтобы ровно через час вы позвонили в комнату, где собираются экипажи самолетов, и в офицерский клуб и сообщили, что самолет готов к вылету.

– Значит, в одиннадцать тридцать, сэр, – сказал уорент-офицер Баркер.

В своей камере Давид Лазарев вновь посмотрел на стенные часы. Ему казалось, что он шагал по камере не больше получаса, но часы показывали девять. Час пролетел – и показался очень коротким. Правда, посиди в полной изоляции в камере, и время станет играть с тобой странные шутки. Часы, в конце концов, должны идти правильно. Ни ему, ни Мишкину не пришло в голову, что часы шли с удвоенной скоростью, чтобы восполнить потерянные сто минут их жизни, а также чтобы их показания полностью соответствовали другим часам ровно в одиннадцать тридцать.

В одиннадцать премьер Ян Трейдинг позвонил из Гааги правящему бургомистру Западного Берлина.

– Что, черт побери, происходит, герр бургомистр?

– Не знаю, – вскричал доведенный до предела берлинский чиновник. – Англичане сказали, что они почти закончили ремонтировать свой проклятый двигатель. Почему, дьявол бы их побрал, они не могут воспользоваться авиалайнером Бритиш Эйрвэйс из гражданского аэропорта, я не могу понять. Мы бы возместили им убытки по отвлечению одного такого самолета от регулярных полетов, чтобы он отправился в Израиль всего с двумя пассажирами.

– Ладно, информирую вас, что через час эти сумасшедшие на «Фрее» собираются сбросить за борт сто тысяч тонн нефти, – сказал Ян Трейдинг, – и мое правительство возлагает всю ответственность на англичан.

– Полностью с вами согласен, – сказал голос из Берлина. – Все это – полное сумасшествие.

В одиннадцать тридцать уорент-офицер Баркер закрыл крышку двигателя и спустился вниз по лесенке. Он подошел к висевшему на стене телефону и позвонил в офицерский клуб-столовую. К телефону подошел начальник авиабазы.

– Самолет готов к вылету, сэр, – сообщил механик.

Офицер Королевских ВВС повернулся к собравшимся вокруг него людям, среди которых был и начальник тюрьмы Моабит и четверо радиожурналистов, поддерживавших связь по телефону со своими агентствами.

– Неисправность устранена, – сказал он. – Самолет взлетит через пятнадцать минут.

Из окон столовой они увидели, как маленький реактивный самолет буксировали наружу под солнечные лучи. Пилот и второй пилот забрались внутрь и запустили двигатели.

Начальник тюрьмы зашел в камеры к заключенным и проинформировал их, что они вот-вот отправятся в полет. Его часы показывали 11.35. Такое же время было и на стенных часах.

Храня молчание, обоих заключенных подвели к «лендроверу» военной полиции и повезли вместе с немецким тюремным начальником по аэродрому к поджидавшему самолету. В сопровождении сержанта интендантской службы ВВС, который должен был быть единственным, кроме них, пассажиром на борту «Домини» во время полета в аэропорт Бен Гурион, они поднялись вверх по трапу, не бросив даже взгляда на прощание, и расселись по своим местам.

В 11.45 подполковник Джарвис открыл обе дроссельные заслонки, и «Домини» оторвался от взлетной полосы аэродрома Гатов. По команде авиадиспетчера он зашел в южный воздушный коридор, ведущий из Западного Берлина в Мюнхен, и растворился в голубом небе.

Не прошло и двух минут, как все четверо радиожурналистов уже «живьем» информировали своих слушателей, ведя репортаж из офицерской столовой в Гатове. Их голоса разносились по всему миру, сообщая о том, что спустя сорок восемь часов после того, как с борта «Фреи» были впервые высказаны требования, Мишкин и Лазарев находятся в воздухе на пути к Израилю и свободе.

Сообщение слышали в домах тридцати офицеров и матросов с «Фреи» – в тридцати домах в четырех скандинавских странах матери и жены наконец сломались, а испуганные дети спрашивали, почему же их мамочки плачут.

Новость услышали и на небольшой флотилии буксиров и других судов с распылительным оборудованием, лежавших в дрейфе к западу от «Аргайлла», здесь также ее восприняли со вздохом облегчения. Ни ученые, ни моряки не сомневались ни на минуту, что они не смогут справиться со 100 000 тонн нефти, расплывшейся по морю.

В Техасе нефтяной магнат Клинт Блейк услышал это известие в выпуске новостей Эн-Би-Си, когда завтракал на открытом воздухе в это солнечное воскресное утро: он сразу же заорал: «Как раз вовремя, черт побери».

Гарри Веннерстрем услышал его по новостям Би-Би-Си в своих апартаментах на верхнем этаже высоко над Роттердамом и улыбнулся удовлетворенно.

В редакциях газет от Ирландии до «железного занавеса» готовили утренние выпуски на понедельник. Команды писателей описывали всю историю, начиная с захвата «Фреи» и кончая последними известиями; оставлялось место для описания прибытия Мишкина и Лазарева в Израиль и освобождения «Фреи». До того, как газеты должны были быть запущены в печать в 10 часов вечера, оставалось достаточно времени: вполне можно было успеть включить туда окончание этой истории.

В двадцать минут первого по европейскому времени Государство Израиль дало согласие соблюдать требования террористов с «Фреи» в отношении публичного приема Мишкина с Лазаревым в аэропорту Бен Гурион через четыре часа, для того, чтобы их можно было узнать.

На шестом этаже в номере гостиницы «Авиа», расположенной в трех милях от аэропорта Бен Гурион, эту новость по радиотрансляционной сети услышал и Мирослав Каминский. Он откинулся на спинку дивана со вздохом облегчения: прибыв в Израиль поздним днем в пятницу, он ожидал встретить своих старых друзей-партизан в субботу. Вместо этого ему пришлось узнать о перемене решения немецкого правительства поздней ночью в пятницу, прождать всю субботу и узнать о сбросе за борт нефти. Он грыз ногти, не будучи в силах хоть что-то предпринять, он не мог заснуть, – и вот, наконец, известие о их освобождении. Но и теперь ему предстояли томительные минуты ожидания до тех пор, пока в четыре часа пятнадцать минут по европейскому времени – или в шесть пятнадцать по тель-авивскому – «Домини» не коснется посадочной полосы.

На борту «Фреи» Эндрю Дрейк выслушал известие о взлете самолета с глубоким удовлетворением, которое можно было заметить даже несмотря на его страшную усталость. Согласие на его требования, высказанное тридцать пять минут спустя Государством Израиль, было уже простой формальностью.

– Они в пути, – сообщил он Ларсену. – Еще четыре часа лета до Тель-Авива, и они будут в безопасности. Потом еще четыре часа – а может и меньше, если опустится туман, – и мы тоже уйдем. На борт взойдут военные моряки и освободят вас. Ваша рука получит соответствующий медицинский уход, и вы получите назад свой корабль и свою команду… Вы должны быть довольны.

Норвежский капитан сидел, откинувшись на спинку стула, под глазами у него были черные круги, но он не желал дать своему более молодому сопернику удовольствие увидеть, как он заснет. Для него еще ничего не закончилось – не кончится до тех пор, пока из трюмов не будет извлечен последний заряд взрывчатки, а также пока на борту останется хоть один террорист. Он знал, что был близок к тому, чтобы потерять сознание. Боль, которая огнем жгла ему руку, теперь превратилась в тупую, изматывающую пульсацию, отдающуюся из руки в плечо, – она, да еще то и дело накатывающиеся волны усталости заставляли его видеть все, словно в полусне, но он все равно упрямо не закрывал глаз. Он презрительно бросил взгляд на украинца и спросил:

– А как же Том Келлер?

– Кто?

– Мой третий помощник – офицер, которого вы расстреляли на палубе утром в пятницу.

Дрейк рассмеялся и сказал:

– Том Келлер сидит внизу в трюме вместе с остальными. Расстрел был всего лишь притворством. В одежде Тома Келлера был один из моих людей, а патроны были холостые.

Норвежец хмыкнул, а Дрейк с интересом посмотрел на него из своего утла.

– Я могу позволить себе быть великодушным, – сказал он, – потому что я выиграл. Я показал всей Западной Европе угрозу, которой все они не осмелились противостоять, и обмен, от которого они не смогли отказаться. Короче говоря, я не оставил им иного выбора. Однако вы едва не перехитрили меня, вы были в каком-то сантиметре от этого. Начиная с шести часов этого утра, когда вы уничтожили мой детонатор, те коммандос могли в любой момент взять корабль штурмом. К счастью, они не знают об этом. Но они могли пойти на это, если бы вы дали им соответствующий сигнал. Вы смелый человек, Тор Ларсен. Скажите, может, вы хотите что-нибудь?

– Хочу, чтобы вы убрались с моего корабля, – ответил Ларсен.

– Теперь скоро, очень скоро, капитан.

Высоко над Венецией подполковник Джарвис слегка повернул штурвал, и летевший с огромной скоростью в небесах серебряный дротик отклонился на несколько градусов на юго-восток, готовясь к длительному полету через Адриатику.

– Как там клиенты? – спросил он сержанта интендантской службы.

– Сидят спокойно, любуются панорамой, – проговорил над его плечом сержант.

– Пусть так и сидят. В прошлый раз, когда им вздумалось полетать, они в конце пути пристрелили командира самолета, – пошутил он.

Сержант засмеялся и пообещал:

– Я за ними присмотрю.

Второй пилот свернул карту, которую рассматривал до этого на своих коленях.

– До посадки осталось три часа, – сказал он.

Новости из Гатова слышали во всех уголках мира. В Москве сообщение перевели на русский язык и принесли на дом в привилегированном конце Кутузовского проспекта, где в личных апартаментах за обеденным столом вскоре после 2 часов дня по местному времени сидели два человека.

Маршал Николай Керенский прочитал сообщение и пристукнул по столу мясистой ладонью.

– Они позволили им уйти, – заорал он. – Сдались. Немцы и англичане поддались, теперь эти два жида летят в Тель-Авив.

Ефрем Вишняев молча взял отпечатанное сообщение из рук своего компаньона и прочитал его, после чего позволил себе ледяную ухмылку.

– Тогда сегодня вечером, когда мы представим перед Политбюро полковника Кукушкина с его доказательствами, с Максимом Рудиным будет покончено, – сказал он. – Голосование будет единодушным, в этом не может быть сомнения. К полуночи, Николай, Советский Союз будет нашим. А через год – и вся Европа.

Маршал Красной Армии налил до краев два стакана «Столичной». Подтолкнув один из них к партийному теоретику, он поднял свой и предложил тост:

– За триумфальные победы Красной Армии.

Вишняев поднял свой бокал, хотя и редко притрагивался к спиртному, – однако, из любого правила есть исключения.

– За победу коммунизма во всем мире.

Глава 20

С 16.00 до 20.00

Когда маленький «Домини» пересек линию побережья к югу от Хайфы, он сделал последний разворот и начал постепенно снижаться, летя по прямому курсу к главной взлетно-посадочной полосе аэропорта Бен Гурион, расположенного вглубь страны от Тель-Авива.

Он приземлился точно после четырех с половиной часов полета в четыре пятнадцать по европейскому времени. В Израиле в этот момент было шесть часов пятнадцать минут.

Верхняя терраса здания аэровокзала аэропорта Бен Гурион была до отказа заполнена зеваками, которые были удивлены тому, что в стране с маниакальной приверженностью к вопросам собственной безопасности им разрешили свободный доступ на подобный спектакль.

Несмотря на требование террористов на «Фрее», чтобы вокруг не было полицейских, сотрудники израильской спецслужбы там были. Некоторые переоделись в форму сотрудников «Эл Ал», другие продавали прохладительные напитки или занимались уборкой пола, или сидели за рулем такси. Детектив-инспектор Авраам Хирш сидел в фургоне для рассылки газет, не зная, что делать с тюками вечерних газет, которые ему могли велеть доставить в киоск в зале для пассажиров.

Сразу же после приземления самолет Королевских ВВС отвели при помощи едущего впереди и показывающего дорогу джипа наземной службы аэродрома на бетонную площадку перед зданием аэровокзала. Здесь уже поджидала небольшая группа официальных лиц, которые должны были взять на себя заботу о двух пассажирах из Берлина.

Невдалеке стоял самолет израильской авиакомпании «Эл Ал», иллюминаторы которого были затянуты шторами, однако сквозь прорези в них два человека с биноклями напряженно всматривались в лица людей, собравшихся на террасе. У каждого в руке была переносная рация.

Где-то среди нескольких сот человек на этой террасе был и Мирослав Каминский, совершенно неотличимый от невинных зевак.

Один из израильских чиновников поднялся на несколько ступенек к «Домини» и вошел внутрь. Через пару минут он вышел оттуда в сопровождении Давида Лазарева и Льва Мишкина. Два юнца из Лиги защиты евреев, стоявшие на террасе, развернули пронесенный тайком, под пальто, транспарант. На нем было написано на иврите: «Добро пожаловать». Юнцы стали энергично хлопать в ладоши, пока кто-то из их соседей не велел им заткнуться.

Мишкин и Лазарев взглянули на собравшуюся над ними на террасе толпу и продолжали смотреть, пока их вели вдоль здания аэровокзала с несколькими чиновниками впереди и двумя полицейскими в форме позади. Несколько человек из зевак махали руками, большинство же смотрело на них в молчании.

Сидевшие внутри авиалайнера сотрудники спецслужбы напряженно всматривались, стараясь уловить малейший признак узнавания на лицах беглецов кого-то на террасе.

Лев Мишкин первым увидел Каминского и быстро пробормотал что-то по-украински, скривив рот. Его слова были мгновенно уловлены направленным микрофоном, который нацелили на них из припаркованного в сотне ярдов торгового автофургона. Человек, который, прищурившись, наблюдал за ними сквозь прорезь напоминавшего винтовку микрофона, не слышал этой фразы, зато сидевший рядом с ним сотрудник с одетыми наушниками – слышал. Его выбрали для этого задания из-за его знания украинского языка. Он быстро затараторил в переносную рацию:

– Мишкин только что сказал Лазареву следующее, цитирую: вот он, ближе к концу, в голубом галстуке, конец цитаты.

Внутри замершего на стоянке авиалайнера оба наблюдателя быстро повернули свои бинокли в сторону дальнего края террасы. Между ними и аэропортом группа официальных лиц продолжала свой торжественный парад мимо собравшихся зевак.

Мишкин, заметив своего земляка-украинца, сразу же отвел глаза, Лазарев же пробежал глазами по ряду лиц, заметил Мирослава Каминского и моргнул в знак узнавания. Только это и нужно было Каминскому: подмены заключенных не было.

Один из мужчин, сидевших возле зашторенных иллюминаторов авиалайнера, произнес:

– Засек его, – и быстро стал сообщать по рации приметы: – Среднего роста, лет тридцати, брюнет, карие глаза, одет в серые брюки, спортивный пиджак из твида и галстук голубого цвета. Стоит седьмым или восьмым от дальнего края смотровой террасы, ближе к башне управления.

Мишкин и Лазарев скрылись в здании аэровокзала. Спектакль закончился, и толпа на крыше стала рассасываться. Люди рекой повалили вниз по лестнице в главный зал ожидания. У основания лестницы седовласый мужчина сгребал в урну окурки. Когда колонна почти вся прошла мимо него, он заметил человека в твидовом пиджаке и голубом галстуке, который направился через зал на выход.

Уборщик засунул руку в свою тележку, вытащил оттуда маленькую черную коробочку и сообщил в нее:

– Подозреваемый идет к пятому подъезду.

Авраам Хирш вытащил из фургона связку вечерних газет и плюхнул ее на тележку, которую держал один из его коллег. Человек в голубом галстуке прошел всего в нескольких футах от них, он не смотрел ни направо, ни налево, а целеустремленно шагал к автостоянке. Он подошел к взятому в аренду автомобилю и сел в него.

Детектив-инспектор Хирш захлопнул задние двери фургона, подошел к кабине с противоположной от водителя стороны и забрался внутрь.

– «Фольксваген-гольф» – вон там, на автостоянке, – сказал он водителю – детективу-констеблю Бенцуру.

Когда взятый в аренду автомобиль выехал с автостоянки, направляясь к главному выезду с территории аэропорта, газетный фургон двигался в двухстах ярдах от него.

Через десять минут Авраам Хирш предупредил другие полицейские машины, которые следовали за ними:

– Подозреваемый заезжает на автостоянку гостиницы «Авиа».

Ключи от номера были у Мирослава Каминского в кармане, он быстро прошел через фойе и поднялся на лифте на седьмой этаж. Сидя на краю кровати, он поднял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить его с городом. Когда его соединили, он стал набирать номер.

– Он только что попросил соединить его с городом, – сообщила дежурная на коммутаторе стоявшему возле нее Аврааму Хиршу.

– Вы можете определить номер, по которому он звонит?

– Нет, для местной связи набор производится автоматически.

– Черт, – пробормотал Хирш. – Идем. – Он и Бенцур побежали к лифту.

Телефон в иерусалимском отделении Би-Би-Си отозвался на третий звонок.

– Вы говорите по-английски? – спросил Каминский.

– Да, конечно, – ответила на другом конце линии израильская секретарша.

– Тогда слушайте, – велел Каминский. – Я скажу вам это только один раз. Для того, чтобы супертанкер «Фрея» был освобожден в целости и невредимости, в шестичасовых новостях Всемирной службы Би-Би-Си по европейскому времени в первое сообщение должна быть включена фраза – «нет альтернативы». Если эта фраза не будет включена в первое сообщение выпуска новостей, судно будет уничтожено. Вы поняли?

Последовало молчание на несколько секунд, пока молодая секретарша корреспондента в Иерусалиме торопливо записывала в блокнот.

– Да, думаю, что да. Кто говорит? – спросила она.

Возле наружной двери в номер гостиницы «Авиа» к Аврааму Хиршу присоединились два других сотрудника. У одного из них в руках был короткоствольный дробовик, оба были одеты в форму служащих аэропорта. Хирш все еще был одет в форму компании по доставке газет: в зеленые брюки, зеленую рубашку и зеленую шапку с козырьком. Он вслушивался в раздававшиеся из-за двери звуки до тех пор, пока не раздалось легкое позвякивание, свидетельствовавшее о том, что телефонную трубку положили на место. Он отступил назад, вытащил служебный револьвер и кивнул человеку с дробовиком.

Тот тщательно прицелился в дверной замок и выбил его целиком вместе с куском дерева из двери. Авраам Хирш быстро проскочил мимо него внутрь комнаты, сделал три шага, после чего опустился на одно колено, вытянул вперед двумя руками револьвер, который направил точно в цель и закричал обитателю комнаты, чтобы тот не двигался.

Хирш был уроженцем Израиля: он родился там тридцатью четырьмя годами раньше в семье двух иммигрантов, переживших лагеря смерти третьего рейха. В детстве дома всегда говорили либо на идише, либо по-русски, так как его родители были русскими евреями.

Он думал, что стоявший перед ним человек был русским – у него не было никаких причин думать иначе. Поэтому он крикнул ему по-русски: «Стой…» Его голос эхом прокатился по маленькой спальне.

Мирослав Каминский стоял возле кровати, держа в руке телефонный справочник. Когда дверь с грохотом распахнулась, он уронил книгу, которая захлопнулась на полу, – любой, кто бы теперь захотел узнать, какую страницу он смотрел или по какому номеру звонил, не смог бы этого сделать.

Когда раздался окрик, номер тельавивской гостиницы неожиданно поплыл у него перед глазами; он увидел маленький хутор у подножья Карпат, вновь услышал крики людей в зеленой форме, окружавших схрон его группы. Он посмотрел на Авраама Хирша, и в глаза ему бросилась его зеленая униформа и шапка с козырьком. Он стал продвигаться к открытому окну.

Он опять слышал, как они пробирались к нему сквозь кусты, непрестанно крича: «Стой… стой… стой…» Ему ничего не оставалось кроме того, чтобы бежать, – бежать как лисица, спасающаяся от борзых; кроме того, чтобы нырнуть в заднюю дверь хаты и спрятаться в поросли.

Он пятился сквозь открытую стеклянную дверь на крохотный балкон, как вдруг перила балкона ударили его в поясницу, – он перевалился через них и полетел вниз. Когда он стукнулся о бетон автостоянки, лежавшей внизу в пятидесяти футах, то пробил себе череп и сломал таз и позвоночник. Перегнувшись через перила, Авраам Хирш осторожно посмотрел вниз на распростертое тело и, повернувшись к констеблю Хиршу, пробормотал:

– Какого черта он сделал это?

Служебный самолет, который доставил в предыдущий вечер в Гатов из Англии двух специалистов, полетел в обратную дорогу в западном направлении вскоре после отлета «Домини» в Тель-Авив. Адам Монро также был среди его пассажиров, но он воспользовался данными ему правительством полномочиями для того, чтобы потребовать посадки самолета в Амстердаме, прежде чем он отправится дальше на Британские острова.

Он также добился того, чтобы посланный с «Аргайлла» вертолет «уэссекс» поджидал его в аэропорту Схипхол. Была половина пятого, когда «уэссекс» возвратился на палубу ракетного крейсера. Офицер, который встретил его на борту, с явным неудовольствием посмотрел на его внешний вид, но повел на встречу к капитану Престону.

Офицеру военно-морских сил было известно лишь, что этот посетитель был служащим Форин офиса, который занимался в Берлине отправкой двух угонщиков в Израиль.

– Может быть, хотите помыться и привести себя в порядок? – спросил он.

– Было бы здорово, – ответил Монро. – Есть какие-нибудь известия о «Домини»?

– Приземлился пятнадцать минут тому назад в Бен Гурионе, – сказал капитан Престон. – Мой стюарт может погладить вам костюм, и, думаю, мы сможем найти вам подходящую рубашку.

– Я бы предпочел вместо нее толстый свитер, – проронил Монро. – Снаружи становится чертовски холодно.

– Да, это серьезное замечание, – сказал капитан Престон. – От Норвегии идет пояс холода. Вечером может установиться туман.

Туман, который появился сразу же после пяти часов вечера, представлял из себя сплошную пелену, которая шла с севера вместе с холодным воздухом, образуясь в результате его столкновения с более теплой поверхностью моря и суши.

Когда вымытый, выбритый и одетый в одолженный толстый белый свитер и черные брюки из саржи Адам Монро присоединился на капитанском мостике к Престону, пелена тумана становилась все гуще.

– Гром и молния, – проворчал Престон. – Этим террористам, кажется, везет во всем.

К половине шестого туман полностью скрыл «Фрею» и, крутясь, стал охватывать военные корабли, которые не могли теперь видеть друг друга, – разве что на экране радаров. Круживший в вышине «Нимрод» мог видеть их всех, включая и «Фрею», при помощи своих радаров, он по-прежнему летал на высоте 15 000 футов в свободном от облаков небе. Но море было скрыто под сплошным покрывалом из серой ваты. Вскоре после пяти направление волн вновь изменилось, и течение опять стало сносить нефтяное пятно на северо-восток между «Фреей» и голландским побережьем.

Корреспондент Би-Би-Си в Иерусалиме имел огромный опыт работы в израильской столице и у него было множество полезных связей. Как только он узнал о телефонном звонке, который записала его секретарша, он немедленно позвонил одному из своих друзей, работавшему в секретной службе.

– Вот такое сообщение, – сказал он, – и я собираюсь прямо сейчас передать его в Лондон, Но я не имею ни малейшего понятия, кто звонил.

На другом конце провода послышался смешок.

– Посылай сообщение, – сказал сотрудник спецслужбы. – Что же касается человека, который звонил, то мы знаем. И спасибо.

Вскоре после четырех тридцати на «Фрее» услышали сообщение о том, что Мишкин и Лазарев приземлились в аэропорту Бен Гурион.

Эндрю Дрейк чуть не упал со стула, когда подпрыгнул на нем и заорал Тору Ларсену:

– Мы победили. Они в Израиле.

Ларсен медленно кивнул, он старался не думать о нервирующей боли, которая терзала его руку.

– Поздравляю, – вымолвил он сардоническим тоном. – Теперь-то, думаю, вы можете оставить мое судно и отправиться к дьяволу.

Раздался телефонный звонок с капитанского мостика: последовал быстро обмен по-украински, и Ларсен услышал, как на другом конце раздался крик радости.

– Скорее, чем вы думаете, – обратился вновь к нему Дрейк. – Часовой на верхушке трубы докладывает, что с севера движется толстая полоса тумана. Если нам повезет, то мы, возможно, даже не станем ждать темноты: туман для нас даже лучше. Но когда мы уйдем, боюсь, мне придется приковать вас к ножке стола. Военные моряки освободят вас через пару часов.

В пять последовал главный выпуск новостей, в котором из Тель-Авива сообщалось, что все требования захвативших «Фрею» террористов в отношении приема Мишкина и Лазарева в аэропорту Бен Гурион были скрупулезно выполнены. Тем временем до полного освобождения «Фреи» израильское правительство будет держать берлинскую пару под стражей. В том случае, если с «Фреей» хоть что-то случится, израильское правительство будет считать данные террористам обещания недействительными и вновь вернет Мишкина и Лазарева в тюрьму.

Сидя в капитанской каюте «Фреи», Дрейк расхохотался.

– Им не потребуется, – заявил он Ларсену. – Теперь мне плевать на то, что со мной случится. Через двадцать четыре часа эти двое созовут международную пресс-конференцию. А после этого – после этого, капитан Ларсен, они проделают в стенах Кремля такую брешь, какой там никогда не было.

Ларсен посмотрел сквозь иллюминатор на усиливавшийся туман.

– Коммандос могут воспользоваться этим туманом для того, чтобы взять «Фрею» штурмом, – заметил он. – Ваши прожектора будут бесполезны. Через несколько секунд вы не сможете увидеть пузырьки, поднимающиеся из-под воды от аквалангов.

– Теперь это не имеет значения, – сказал Дрейк. – Вообще ничего не имеет значения. Важно только то, что Мишкин и Лазарев получат шанс рассказать, что им известно. Только для этого все и затевалось. Только это и имеет значение.

Обоих украинских евреев отвезли из аэропорта Бен Гурион в полицейском фургоне в центральный полицейский участок Тель-Авива, где разместили в отдельные камеры. Премьер-министр Голен собирался выполнить свою часть сделки: обменять обоих на безопасность «Фреи», ее команды и груза. Но он не собирался терпеть никаких выходок со стороны неизвестного ему Свободы.

Для Мишкина и Лазарева это была уже третья по счету камера за этот день, но они оба понимали, что эта будет последней. Когда их развели в разные концы коридора, Мишкин подмигнул своему другу и сказал по-украински: «Не в следующем году в Иерусалиме, а завтра».

Из расположенного вверх по лестнице кабинета начальник участка сделал полагавшийся в таких случаях звонок полицейскому врачу на предмет того, чтобы тот осмотрел обоих, и врач пообещал немедленно явиться. В Тель-Авиве в это время была половина восьмого по местному времени.

Последние тридцать минут, оставшиеся до шести часов, тянулись на «Фрее» утомительно медленно – словно улитки двигались. Сидя в капитанской каюте, Дрейк настроил приемник на волну Всемирной службы Би-Би-Си и нетерпеливо ждал шестичасового выпуска новостей.

«Говорит Всемирная служба Би-Би-Си. В Лондоне сейчас шесть часов, в эфире новости, которые прочитает Питер Чалмерс».

Зазвучал новый голос. Его слышали и в кают-компании «Аргайлла», где вокруг приемника собрались капитан Престон и большинство его офицеров. Капитан Майк Мэннинг настроился на волну на военном корабле США «Моран»; эти же самые новости слышали в этот момент на Даунинг-стрит, в Гааге, Вашингтоне, Париже, Брюсселе, Бонне и Иерусалиме. На «Фрее» Эндрю Дрейк сидел, не двигаясь, и, не мигая, смотрел на шкалу приемника.

«Сегодня в Иерусалиме премьер-министр Беньямин Голен заявил, что после прибытия ранее из Западного Берлина двух заключенных – Давида Лазарева и Льва Мишкина – у него нет альтернативы, кроме выполнения своего обещания освободить их обоих, если супертанкер „Фрея“ будет освобожден в целости и невредимости со своим экипажем…»

– Нет альтернативы, – закричал Дрейк. – Вот она – фраза, Мирослав сделал это.

– Сделал что? – спросил Ларсен.

– Узнал их. Это действительно они, и не было никакой подмены.

Он вновь плюхнулся на стул и удовлетворенно вздохнул.

– Все кончено, капитан Ларсен. Мы уходим, думаю, вы рады будете это услышать.

В личном сейфе капитана имелись наручники с ключами, их держали на случай необходимости приструнить кого-нибудь на борту: случаи помешательства на судах дальнего плавания были известны. Дрейк защелкнул один наручник вокруг правого запястья Ларсена, второй он прикрепил к ножке стола. Стол был привинчен к полу. В дверном проеме Дрейк задержался и положил ключи от наручников на верхнюю полку.

– До свидания, капитан Ларсен. Можете этому не верить, но мне жаль, что пришлось пойти на загрязнение нефтью. Этого не потребовалось бы, если бы те болваны не попытались меня провести. Извините за вашу руку, но и вам не стоило делать ту попытку. Мы никогда не увидим друг друга больше, поэтому прощайте.

Он закрыл и запер на замок дверь, после чего сбежал на три этажа вниз на палубу «А», где снаружи на юте собрались его люди. Свой транзисторный приемник он взял с собой.

– Все готово? – спросил он крымского татарина.

– Как и всегда, – ответил Азамат Крим.

– Все о'кей? – спросил он у американского украинца, который был специалистом по маломерным судам.

Тот кивнул и сказал:

– Все системы работают нормально.

Дрейк бросил взгляд на часы: было двадцать минут седьмого.

– Хорошо. В шесть сорок пять Азамат включит корабельную сирену, после чего одновременно отчалит катер и первая группа. Азамат и я двинемся десять минут спустя. У всех вас есть документы и одежда. После того, как доберетесь до голландского берега, рассыпайтесь в разные стороны: теперь – каждый за себя.

Он перевесился через леер: внизу рядом с рыболовным катером на едва видимой из-за тумана воде покачивались две надувные высокоскоростные лодки типа «зодиак». За час до этого их достали из трюма катера и надули. Одна из них имела в длину четырнадцать футов и могла вместить пятерых человек. В меньшей десятифутовой модели вполне могли поместиться два человека. На них были установлены подвесные моторы мощностью сорок лошадиных сил, благодаря которым по спокойному морю они могли развивать тридцать пять узлов.

– Теперь они не заставят себя ждать, – сказал майор Саймон Фэллон, стоя возле носового леера «Катлеса».

Три быстроходных патрульных катера, которые все это время прятали от «Фреи», теперь вытянули из-за западной стороны «Аргайлла» и пришвартовали возле его кормы с носами, нацеленными в сторону лежавшей в пяти милях «Фреи», которая была скрыта туманом.

Морские пехотинцы из СБС рассредоточились по катерам – по четыре на каждый, все они были вооружены автоматами, гранатами и ножами. На «Сейбре» также находились четыре специалиста по взрывчатым веществам из Королевских ВМС, этот катер должен был идти прямо к «Фрее», чтобы освободить ее, как только с кружащегося в вышине «Нимрода» засекут, что от борта супертанкера отвалил катер с террористами, а также, что он удалился на расстояние в три мили. «Катлес» и «Симитар» должны были преследовать террористов и выловить их, пока они не успели скрыться среди путаницы небольших островков и бухт, изрезавших голландское побережье к югу от Мааса.

Майор Фэллон должен был возглавлять группу преследования на «Катлесе». Рядом с ним, к его явному неудовольствию, стоял человек из Форин офиса – некий мистер Монро.

– Вы держитесь подальше, когда мы сблизимся с ними, – сказал Фэллон. – Мы знаем, что они вооружены автоматами и пистолетами, а может, и еще чем-нибудь. Лично я вообще не понимаю, почему вы настояли поехать с нами.

– Скажем, у меня есть личный интерес к этим мерзавцам, – ответил Монро, – в особенности к господину Свободе.

– Также как и у меня, – проворчал Фэллон. – И Свобода – мой.

На борту военного корабля США «Моран» Майк Мэннинг выслушал известие о благополучном прибытии Мишкина с Лазаревым в Израиль почти с тем же чувствомоблегчения, что и Дрейк на «Фрее». Для него, также как и для Тора Ларсена, это было концом страшного кошмара: теперь не будет никакого обстрела «Фреи». Единственное, о чем он сожалел, так это о том, что все удовольствие от охоты за террористами, когда они попытаются скрыться, получат быстроходные патрульные катера Королевских ВМС. У Мэннинга агония, которую он переживал в эти полтора дня, переросла в яростный гнев.

– Хотел бы я, чтобы мне попался этот Свобода, – сообщил он лейтенанту Ольсену. – Я бы с радостью скрутил ему башку.

Как и на «Аргайлле», «Бруннере», «Бреде» и «Монкальме», радары его корабля непрерывно обшаривали океан, ища признаки того, что катер отваливает от борта «Фреи». Часы отбили четверть седьмого, но не было ни малейшего признака этого.

Передняя орудийная башня «Морана», чье орудие по-прежнему было заряжено, отвернула в сторону от «Фреи» и смотрела теперь в пустынное море в трех милях на юг от нее.

В десять минут девятого по тельавивскому времени Лев Мишкин стоял посреди своей подземной камеры, устроенной под улицами израильской столицы, как вдруг почувствовал резкую боль в груди. Что-то страшно тяжелое, словно камень, набухало у него внутри. Он открыл рот, чтобы закричать, но у него перехватило дыхание; он упал вперед, лицом вниз и умер на полу камеры.

Снаружи двери в эту камеру находился израильский полицейский, который получил команду заглядывать внутрь каждые две-три минуты. Меньше чем через шестьдесят секунд после того, как Мишкин скончался, он прижал глаз к смотровому глазку. Увиденное заставило его издать тревожный крик, и он суетливо стал тыкать ключ в замок, чтобы поскорее открыть дверь. Дальше по коридору дежуривший возле камеры Лазарева его коллега услышал крик и бросился к нему на помощь. Вместе они ворвались в камеру к Мишкину и нагнулись над распростертым телом.

– Он мертв, – прошептал один из них.

Другой выскочил в коридор и нажал на кнопку сигнализации. Затем он поспешил к камере Лазарева и стал торопливо открывать дверь.

Второй узник сидел на своей кровати, согнувшись вдвое, обхватив себя руками, когда его застал пароксизм боли.

– В чем дело? – заорал один из охранников, но он выкрикнул это на иврите, а Лазарев не понимал этого языка.

Умиравший смог выдавить из себя три русских слова. Оба охранника отчетливо слышали, что он сказал, и позднее повторили эту фразу своим начальникам, которые смогли ее перевести.

– Шеф… КГБ… мертв…

Это были его последние слова, рот у него раскрылся, и он скрючился в углу кровати, уставившись невидящими глазами на синюю форму стоявших перед ним полицейских.

На звон сигнализации примчались начальник участка, дюжина других офицеров полиции и врач, который угощался кофе в кабинете у начальника полиции.

Врач быстро осмотрел обоих, проверил им рты, глотки и глаза, прощупал пульс и грудь. Когда он закончил эту процедуру, то молча вышел из второй камеры. Начальник участка последовал за ним, он был страшно встревожен.

– Что, черт побери, произошло? – спросил он врача.

– Я сделаю позднее полную аутопсию, – ответил доктор, – хотя, может быть, мне это не доверят. Что же касается того, что произошло, то их отравили – вот что произошло.

– Но они же ничего не ели, – запротестовал полицейский. – Ничего не пили. Им только-только собирались принести ужин. Может быть, в аэропорту… на самолете…?

– Нет, – ответил врач, – медленно действующий яд не сработал бы с такой быстротой и так одновременно. У обоих разное телосложение. Либо они сами приняли, либо им ввели лошадиную дозу яда мгновенного действия, – как я подозреваю, цианистого калия, – за пять-десять секунд до смерти.

– Это невозможно, – закричал полицейский начальник. – Мои люди все время дежурили снаружи их камер. Прежде чем ввести их в камеры, обоих с ног до головы обыскали: рты, задние проходы – короче, все. Кроме того, зачем это им совершать самоубийство? Они только что прибыли в свободную страну.

– Не знаю, – сказал доктор, – но они оба умерли через несколько секунд после того, как их поразил этот яд.

– Я немедленно звоню в резиденцию премьер-министра, – мрачно промолвил старший полицейский офицер, и отправился в свой кабинет.

Личный советник премьер-министра по вопросам безопасности, как и почти все остальные в Израиле, был в прошлом солдатом. Но человек, которого все в радиусе пяти миль от кнессета называли просто – «Барак», никогда не был обычным солдатом. Он начал свою карьеру в качестве солдата парашютно-десантных войск под командованием Рафаэля Эйтана – легендарного Рафула. Позднее он перешел в другое подразделение: служил майором в элитном 101-ом дивизионе генерала Арика Шарона, пока не получил во время предрассветного рейда в палестинский квартал в Бейруте пулю в коленную чашечку.

С тех пор он специализировался на технической подготовке специальных операций, используя свои знания и представляя, что бы он сделал для того, чтобы убить израильского премьера, имея в виду на самом деле защиту своего хозяина. Именно он переговорил по телефону с Тель-Авивом, после чего зашел в кабинет к Беньямину Голену, чтобы проинформировать его о происшедшем.

– Прямо в камере? – переспросил пораженный премьер. – Тогда они, должно быть, сами приняли яд.

– Не думаю, – сказал Барак, – у них были все причины для того, чтобы хотеть жить.

– Тогда, выходит, их убили другие?

– Выходит, что так, премьер-министр.

– Тогда кому же нужно, чтобы они были мертвы?

– Естественно, КГБ. Один из них пробормотал что-то по-русски о КГБ перед смертью. Кажется, он хотел сказать, что шеф КГБ хотел их умертвить.

– Но они же были не у КГБ в руках – еще двенадцать часов назад они были в тюрьме Моабит. Потом восемь часов они были у англичан, потом еще два часа у нас. Когда они были у нас, то ничего не ели и не пили. Так как же они приняли внутрь яд мгновенного действия?

Барак почесал подбородок, в глазах у него мелькнул зловещий огонек.

– Есть один способ, премьер-министр: капсула замедленного действия.

Он взял листок бумаги и нарисовал чертеж.

– Такую капсулу вполне можно изготовить: в ней – две части, на одной есть винтовая резьба, при помощи которой ее навинчивают на другую половину, прежде чем она проглатывается.

Премьер-министр смотрел на чертеж со все возраставшим гневом.

– Продолжайте, – велел он.

– Одна половина этой капсулы изготавливается из чего-то наподобие керамики, стойкой к кислотному действию желудочного сока человека, а также к действию значительно более сильной кислоты, содержащейся внутри нее. Кроме того, эта капсула имеет достаточную прочность, чтобы не быть разрушенной горловыми мускулами во время глотания. Другая половина изготавливается из пластика, который способен выдержать действие желудочного сока, но не действие кислоты. Во второй половине находится цианид. Между этими половинками делается мембрана из меди; когда их навинчивают друг на друга, кислота начинает разъедать мембрану. Итак, капсулу проглатывают, а через несколько часов – в зависимости от толщины медной стенки – кислота разъедает ее. Принцип аналогичен тому, который используется в некоторых детонаторах кислотного действия. Когда кислота проникает сквозь медную мембрану, она быстро проедает пластик второй капсулы, после чего цианид попадает в кровеносную систему. По-моему, действие такой капсулы можно замедлить до десяти часов: к этому времени капсула попадает в кишечник, там яд мгновенно всасывается в кровь и переносится к сердцу.

Бараку доводилось видеть своего премьера раздраженным, даже разгневанным, но он никогда не видел, как тот буквально белеет от ярости.

– Они послали мне двух человек, имевших внутри ампулы с ядом, – прошептал он, – две ходячих бомбы с часовым механизмом, которые должны были умереть, когда попадут к нам в руки? Ну нет, Израиль никто не сможет обвинить в этой мерзости. Немедленно оповестите о их смерти – вы понимаете? Немедленно! Укажите в сообщении, что прямо в этот момент проводится патологическое обследование. Это – мой приказ.

– Если террористы еще не ушли с борта «Фреи», – высказал предположение Барак, – эта новость может изменить их планы.

– Люди, ответственные за отравление Мишкина и Лазарева, обязаны были об этом подумать, – рявкнул премьер Голен. – Если мы хоть чуть-чуть задержимся с опубликованием этой новости, в их убийстве обвинят Израиль. Я этого не допущу.

Туман накатывался волнами, он становился все гуще и плотней. Он покрыл море сплошной пеленой от побережья Восточной Англии до Валкеренса на противоположном берегу. Он со всех сторон охватил флотилию буксирных судов, дрейфовавшую к западу от боевых кораблей, также как и их. Его хлопья кружились вокруг «Катлеса», «Сейбра» и «Самитара», пришвартованных возле кормы «Аргайлла», их двигатели нежно урчали в полной готовности помчаться в погоню за добычей. Туман прикрыл и самый крупный танкер в мире, стоявший на якоре между военными кораблями и голландским побережьем.

В шесть сорок пять все террористы, кроме двух, спустились в большую из надувных лодок. Один из них – американец украинского происхождения – запрыгнул в старый рыболовный катер, который доставил их всех почти в центр Северного моря, и посмотрел наверх.

Стоявший на борту возле леера Эндрю Дрейк кивнул, тогда тот нажал на кнопку запуска двигателя, и он запыхтел, набирая обороты. Нос катера был нацелен точно на запад, для того, чтобы он строго следовал этому курсу, его штурвал закрепили веревкой. Террорист постепенно увеличивал мощность двигателя, удерживая его на нейтральной передаче.

Вдали от них острые уши – как человеческие, так и электронные, – услышали звук мотора: сразу же отдали срочные команды, с одного корабля на другой стали порхать вопросы, с «Аргайлла» их задали кружившему у них над головой «Нимроду». Самолет-наблюдатель справился по своему радару, но не заметил никакого движения на поверхности моря.

Дрейк быстро проговорил что-то в свою портативную рацию, и стоявший на мостике Азамат Крим включил сирену «Фреи». Воздух наполнился страшным ревом – это сирена рушила молчание накатывающегося тумана и плескавшейся воды.

На капитанском мостике «Аргайлла» капитан Престон нетерпеливо фыркнул.

– Они пытаются заглушить звук работающего на катере двигателя, – проронил он. – Неважно: мы увидим их на экране радара, как только они отвалят от «Фреи».

Через несколько секунд стоявший в катере террорист переключил передачу, двигатель катера взревел, и катер молнией полетел вперед. Террорист повис на веревке, закрепленной на корме «Фреи», а пустая лодка выпорхнула из-под него. Не прошло и двух секунд, как она растворилась в тумане, пробивая себе дорогу на запад в сторону стоявших там военных судов.

Террорист качнулся несколько раз на болтавшейся веревке и наконец опустился в надувную лодку, где его ждали четверо его компаньонов. Один из них дернул за шнур запуска двигателя: навесной мотор закашлял и заработал. Все пятеро ухватились покрепче за борта, а рулевой прибавил мощности. Винт взвихрил воду, и лодка отчалила от кормы «Фреи», подняв кверху свой тупой нос и двигаясь по спокойной воде в сторону Голландии.

Оператор радарной установки на «Нимроде» мгновенно заметил стальной корпус рыболовного катера, а вот резина надувной лодки не давала никакого отражающегося сигнала.

– Катер начал движение, – сообщил он на стоявший внизу «Аргайлл». – Черт, они идут прямо на вас.

Капитан Престон посмотрел на дисплей своего радара.

– Вижу их, – сказал он, заметив, как от огромного белого пятна, представлявшего на экране «Фрею», отделилась мигающая точка.

– Он прав: они двигаются прямо на нас. Что, черт подери, они собираются делать?

На полной мощности пустой катер делал пятнадцать узлов. Через двадцать минут он был бы уже среди военных кораблей, затем прошел дальше и оказался бы среди флотилии буксиров, стоявших за ними.

– Они, должно быть, думают, что смогут невредимыми прорваться сквозь сито военных кораблей, а потом затеряться в тумане среди буксиров, – высказал предположение стоявший рядом с капитаном Престоном офицер. – Послать им наперехват «Катлес»?

– Я не собираюсь рисковать хорошими людьми, сколь бы ни хотелось майору Фэллону сквитать с ними счеты, – ответил Престон. – Эти ублюдки уже убили одного моряка на «Фрее», и мы получили весьма недвусмысленный приказ из Адмиралтейства. Воспользуемся орудиями.

Процедура, которая была после этого задействована на «Аргайлле», была отработана до мелочей. Остальные боевые корабли из четырех стран НАТО вежливо попросили не открывать огонь, оставив эту неприятную обязанность «Аргайллу». И носовые и кормовые пятидюймовые орудия навели на цель, после чего открыли огонь.

Даже на расстоянии в три мили цель была очень мала: каким-то образом она смогла пережить первый залп, хотя море вокруг вскипело от разрывов снарядов. Ни наблюдатели на «Аргайлле», ни те, кто скрючился на трех патрульных катерах, пришвартованных возле него, не могли видеть этого спектакля: из-за тумана вся картина была невидима для глаз, только на экране радара можно было наблюдать за падением каждого снаряда и безумной пляской катера-мишени на взбесившихся волнах. Но радар не мог сообщить им, что там не было ни рулевого возле штурвала, ни остальных, спрятавшихся в ужасе на корме.

Эндрю Дрейк и Азамат Крим спокойно выжидали в своей двухместной быстроходной лодке возле «Фреи». Дрейк держался за веревку, которая свисала с едва видимого в вышине леера. Сквозь туман они оба услышали первый приглушенный гул орудий с «Аргайлла». Дрейк кивнул Криму, который запустил навесной мотор. Дрейк отпустил веревку, и надувная лодка полетела прочь, легкая, как перышко, скользя по поверхности моря со все возраставшей скоростью; звук ее мотора был заглушён ревом сирены с «Фреи».

Крим посмотрел на левое запястье, где был прикреплен компас в водонепроницаемом корпусе, и изменил курс на несколько градусов к югу. Он подсчитал, что им потребуется сорок пять минут для того, чтобы добраться на полной скорости от «Фреи» до лабиринта островков, составлявших Северный и Южный Бевеланд.

Без пяти минут семь шестой снаряд с «Аргайлла» наконец поразил катер, попав точно в него. Взрыв разорвал его наполовину, корма и нос приподнялись из воды и перевернулись, топливный бак взорвался, после чего останки катера ушли камнем на дно.

– Прямое попадание, – доложил артиллерийский специалист, сидевший в глубине «Аргайлла», где он и его комендоры наблюдали на экране радара за неравной дуэлью. – Он затонул.

Мигающий огонек исчез с экрана, освещенная штриховая линия продолжала обшаривать экран, но показывала только неподвижно застывшую в пяти милях «Фрею». На капитанском мостике четыре морских офицера видели эту же картинку: на некоторое время последовало молчание. Все они впервые присутствовали при том, что их корабль уничтожил не макет, а реальную цель.

– Пусть «Сейбр» отчаливает, – тихо велел капитан Престон. – Теперь они могут подняться на борт и освободить «Фрею».

Оператор радарной установки в затемненном фюзеляже «Нимрода» по-прежнему внимательно смотрел на экран. Он мог видеть все боевые корабли, все буксиры и «Фрею», застывшую к востоку от них, но не только это: за «Фреей», защищенная массой танкера от военных судов, казалось, на юго-восток двигалась малюсенькая искорка. Она была настолько мала, что ее вполне можно было пропустить: мигающий сигнал, испускаемый ею, не превышал тот, который, наверно, испускала бы жестяная канистра средних размеров. Но это была металлическая оболочка навесного мотора скоростной надувной лодки. Жестяные банки не двигаются по поверхности океана на скорости в тридцать узлов.

– «Нимрод» вызывает «Аргайлл», «Нимрод» вызывает «Аргайлл»…

Офицеры, находившиеся на капитанском мостике ракетного крейсера, выслушали это известие, едва-едва сумев справиться с потрясением. Один из них выскочил с мостика и прокричал его вниз морякам из Портленда, ожидавшим приказа на своих патрульных катерах.

Через две секунды и «Катлес» и «Симитар» уже неслись вперед, наполняя ревом сдвоенных дизельных двигателей простиравшийся кругом туман. Их носы все выше и выше вздымались вверх, поднимая при этом тучу мелкой водяной пыли, корма каждого все глубже погружалась, а бронзовые винты оставляли после себя вспененный след.

– Чтоб они провалились, – проорал майор Фэллон командиру корабля, стоявшему рядом с ним в маленькой рубке «Катлеса». – Как быстро мы можем идти?

– По такой воде – свыше сорока узлов, – прокричал ему в ответ лейтенант военно-морских сил.

«Недостаточно», – подумал Адам Монро, крепко держась за пиллерс, в то время как их корабль, словно взбесившийся конь, рыскал туда-сюда сквозь туман. «Фрея» по-прежнему была от них в пяти милях, и еще в пяти милях от нее – лодка с террористами. Несмотря на то, что они шли на десять узлов быстрее, им понадобился бы целый час для того, чтобы сравняться с надувной лодкой Свободы, которая несла его к бухтам голландского берега, где он смог бы легко затеряться; и ему оставалось всего сорок минут хода, а может и меньше.

«Катлес» и «Симитар» неслись вслепую, разрывая туман в клочья, которые сразу же снова сливались за ними в непроницаемую пелену. В других условиях было бы безумием идти на такой скорости в условиях нулевой видимости, однако сейчас море было пустынным. В рубках каждого катера внимательно вслушивались в непрерывный поток информации, сообщаемой им с «Нимрода» через «Аргайлл»: их собственное положение и положение другого патрульного катера, положение самой «Фреи», скрытой от них в тумане, положение «Сейбра», двигавшегося слева от них прямо на «Фрею» со значительно более медленной скоростью, наконец, положение и скорость мигающей на экране искорки, которая показывала направление бегства Свободы.

Надувной лодке, которая ушла далеко на восток от «Фреи» и в которой Эндрю Дрейк и Азамат Крим неслись к спасению, казалось, везло. Почти невидимое из-за тумана море успокоилось еще больше, и ровная, как лист бумаги, поверхность воды дала им возможность еще больше увеличить скорость. Почти все их суденышко возвышалось над водой, только завывавший на полных оборотах двигатель глубоко погрузился в нее. В нескольких футах от них, едва различимые сквозь туман, Дрейк заметил последние остатки волны, поднятой их компаньонами, которые отправились в путь на десять минут раньше. Странно, подумал он, что эти следы столь долго остаются на поверхности моря.

На мостике военного корабля США «Моран», лежавшего к югу от «Фреи», капитан Майк Мэннинг также внимательно изучал экран своего радара. Он видел «Аргайлл», стоявший на якоре к северо-западу от него, и «Фрею» – немного на восток к северу.

Между ними можно было видеть быстро сокращающие разрыв «Катлес» и «Симитар», а вдалеке на востоке он видел также малюсенькую сверкающую точку быстро летящей надувной лодки – настолько маленькую, что она почти терялась на матовой поверхности экрана. Однако она была там. Мэннинг оценил расстояние между преследуемыми и преследователями.

– Им никогда их не догнать, – пробормотал он и отдал приказ своему старшему помощнику.

Пятидюймовое орудие «Морана» начало медленно поворачиваться вправо, высматривая затерявшуюся в тумане цель.

Рядом с капитаном Престоном вырос матрос. Капитан, не замечая его, продолжал смотреть на свой сканер, полностью поглощенный погоней сквозь туман. Он знал, что его пушки были бесполезны в данном случае, так как «Фрея» лежала между ним и целью, – открыть огонь поэтому было слишком рискованно. Кроме того, масса «Фреи» скрывала цель от его собственного радара, следовательно, он не мог сообщить верную информацию для наводки орудиям.

– Простите, сэр, – обратился к нему матрос.

– Чего тебе?

– Только что поступило известие, сэр. О тех двоих, кого отвезли сегодня в Израиль, сэр. Они мертвы – умерли в своих камерах.

– Мертвы? – переспросил капитан Престон, думая, что ослышался. – Значит, вся эта дьявольщина была псу под хвост. Интересно, кто же, черт побери, провернул это? Надо будет сказать об этом тому парню из Форин офиса, когда он вернется. Ему будет интересно.

Море по-прежнему казалось Эндрю Дрейку совершенно спокойным: было в этом спокойствии что-то маслянисто вязкое – необычное для Северного моря. Он и Крим были почти на полпути к голландскому побережью, когда их двигатель кашлянул в первый раз. Он кашлянул еще раз несколько секунд спустя, а затем непрерывно закашлялся. Скорость уменьшилась, мощность упала.

Азамат Крим срочно прибавил оборотов, двигатель стрельнул, снова кашлянул и вновь заработал с прежней мощностью, но на этот раз с каким-то надрывным звуком.

– Он перегрелся, – прокричал он Дрейку.

– Этого не может быть, – прокричал в ответ Дрейк. – Он должен работать на полной мощности по крайней мере час.

Крим наклонился и зачерпнул ладонью воду за бортом лодки, затем посмотрел на ладонь и показал ее Дрейку: рука до кисти была вымазана потеками вязкой коричневой нефти.

– Она забивает систему охлаждения, – сообщил Крим.

– Они, кажется, замедляют ход, – проинформировал «Аргайлл» оператор с «Нимрода»; информацию сразу же сообщили на «Катлес».

– Давай-давай, – закричал майор Фэллон, – мы еще успеем поймать этих мерзавцев.

Расстояние между ними стало быстро сокращаться: скорость надувной лодки упала до десяти узлов. Фэллон только не знал, также как не догадывался об этом молодой лейтенант, стоявший за штурвалом бешено летящего «Катлеса», что они на полной скорости приближались к краю гигантского нефтяного озера, расплывшегося по поверхности океана, – не знали и о том, что их жертва теперь с трудом пробирается в самом его центре.

Прошло еще десять секунд, и двигатель, возле которого колдовал Азамат Крим, отключился. Наступило леденящее душу молчание, прерываемое гулом двигателей «Катлеса» и «Симитара», пробивавшихся к ним сквозь туман.

Крим обеими руками зачерпнул пригоршню с поверхности моря и поднес ее к лицу Дрейка.

– Это наша нефть, Эндрю, – нефть, которую мы спустили. Мы теперь сидим прямо посередине ее.

– Они остановились, – сообщил командир Катлеса стоявшему рядом Фэллону. – С «Аргайлла» говорят, что они остановились. Бог знает почему.

– Мы возьмем их, – радостно завопил Фэллон и снял с перевязи свой автомат типа «ингрэм».

На военном корабле США «Моран» офицер-артиллерист Чак Ольсен доложил Мэннингу:

– Мы установили наводку.

– Открыть огонь, – спокойно приказал Мэннинг.

Лежавший в семи милях к югу от «Катлеса» «Моран» начал вести стрельбу из своего носового орудия, посылая снаряды в постоянной ритмичной последовательности. Командир «Катлеса» не мог слышать выстрелов, но на «Аргайлле» их слышали и велели им замедлить ход. Лейтенант шел прямо туда, где на экране радаров замерла маленькая искорка, в эту же точку открыл огонь и «Моран». Лейтенант закрыл дроссели, катер замедлил ход, двигаясь теперь только по инерции.

– Ты что, с ума сошел – ты что делаешь? – закричал майор Фэллон. – Они теперь от нас всего в какой-то миле.

Ответ пришел с небес: сверху и впереди послышался звук, словно приближался скорый поезд, – это первые снаряды, посланные «Мораном», падали в цель.

Три подкалиберных бронебойных снаряда попали в воду, подняв вверх фонтаны пены, но не долетев до надувной лодки, которая качалась теперь на поднятой ими волне в сотне ярдах от них. На зажигательных снарядах были установлены взрыватели, приводимые в действие при приближении к цели: они взорвались ослепительно белым светом в нескольких футах над поверхностью океана, разбрызгивая вокруг мягкие куски горящего магния.

Люди на «Катлесе» замерли, видя, как впереди осветился туман. В четырех кабельтовых от них по правому борту замер «Симитар», едва не залезший в нефтяное пятно.

Магний упал на сырую нефть, мгновенно подняв ее температуру выше точки воспламенения, маленькие кусочки горящего металла были так легки, что не могли пробить нефтяную пленку, они оседали на ее поверхности и горели.

Прямо перед глазами пораженных моряков и морских пехотинцев море воспламенилось: гигантская равнина, вытянувшаяся на многие мили в длину и в ширину, начала мерцать – вначале ярко-красным огнем, затем все ярче и горячее.

Все это длилось не больше пятнадцати секунд – именно столько времени пылало море. Больше половины из 20 000 тонн нефти воспламенилось и сгорело. За несколько секунд температура достигла 5000 °C. За десяток секунд эта ужасная жара превратила в ничто туман на многие мили вокруг; пламя подымалось от поверхности воды на пять футов в вышину.

В полном молчании смотрели моряки и морские пехотинцы на полыхавший в какой-то сотне ярдов от них ад, некоторые прикрывали лицо, иначе бы оно обгорело.

В самой середине этого моря огня вверх взвилась огненная свеча – наверное, взорвался топливный бак. Горевшая нефть не издавала никаких звуков, лишь сверкала и блистала на протяжении своей короткой пламенной жизни.

Из самой середины этой адской топки по воде ушей моряков достиг человеческий вопль:

– Ще не вмерла Украина…

Затем все замерло, пламя угасло – все снова заволок туман.

– Что, черт побери, это означало? – прошептал лейтенант – командир «Катлеса».

Майор Фэллон пожал плечами.

– Не спрашивай меня. Наверно, какой-нибудь иностранный язык.

Стоявший рядом с ними Адам Монро смотрел на последние блестки затухавшего пламени.

– В грубом переводе, – сказал он, – это означает: «Украина будет жить».

Эпилог

В Западной Европе было 8 часов вечера, а в Москве – десять, и уже целый час заседало Политбюро.

Ефрем Вишняев и его сторонники начинали проявлять нетерпение: партийный теоретик знал, что его позиции достаточно сильны, и не видел необходимости откладывать схватку и далее. Он зловеще поднялся.

– Товарищи, общая дискуссия – это, конечно, замечательно, но она нас никуда не ведет. Я попросил созвать специальное заседание Президиума Верховного Совета по вполне определенной причине: увидеть, выразит ли и дальше наш Президиум доверие руководству нашего многоуважаемого Генерального секретаря – Максима Рудина. Все мы слышали аргументы и за и против так называемого Дублинского договора: все относительно поставок зерна, которые пообещали нам Соединенные Штаты, а также цены по-моему, несоразмерно высокой цены, которую от нас потребовали в обмен. Наконец, мы слышали о бегстве в Израиль убийц Мишкина и Лазарева – людей, в отношении которых вы получили неопровержимые доказательства: именно они несут ответственность за убийство нашего дорогого товарища Юрия Иваненко. Мое предложение заключается в следующем: Президиум Верховного Совета не может более доверять руководство нашей великой страной товарищу Рудину. Товарищ Генеральный секретарь, я требую провести голосование по моему предложению.

Он сел на место, воцарилось молчание: даже для участников, не говоря уже о присутствовавшей мелкой рыбешке, падение кремлевского гиганта было ужасным моментом.

– Итак, кто за эту резолюцию… – сказал Максим Рудин.

Ефрем Вишняев поднял руку, следом – Николай Керенский, маршал Советского Союза. Так же поступил литовец Витаутас. Последовала пауза на несколько секунд: руку поднял Мухамед-таджик. В этот момент зазвонил телефон. Рудин выслушал сообщение и положил телефонную трубку на место.

– Конечно, – бесстрастно продолжил он, – не следовало бы прерывать голосование, но только что полученная новость имеет некоторый интерес. Два часа назад Мишкин и Лазарев умерли – оба, мгновенно, в своих камерах в центральном полицейском управлении Тель-Авива. Их коллега насмерть разбился, выпав с балкона загородного отеля. Час назад террористы, которые захватили с целью освобождения этих двоих в Северном море «Фрею», погибли в море горящего бензина. Никто из них не открыл рта, а теперь и не откроет. Мы ведь, кажется, голосовали за резолюцию, предложенную товарищем Вишняевым…

Все старательно избегали встречаться глазами, смотря на обитый сукном стол.

– Кто против? – пробормотал Рудин негромко.

Руки подняли Василий Петров и Дмитрий Рыков, за ними последовали грузин Чавадзе, Шушкин и Степанов. Петрянов, который раньше голосовал за вишняевскую фракцию, теперь, держа нос по ветру, также поднял руку.

– Могу я, – льстиво сказал ответственный за сельское хозяйство Комаров, – выразить свое удовольствие в отношении того, что без колебания голосую за нашего Генерального секретаря. – Он также поднял руку.

«Слизняк, – подумал Рудин, добродушно улыбаясь, – я лично с удовольствием растопчу тебя».

– Значит, учитывая мой собственный голос, эта резолюция отклоняется большинством в восемь голосов против четырех, – констатировал Рудин. – Думаю, у нас больше нет никаких вопросов?

Вопросов не было.

Спустя двенадцать часов капитан Тор Ларсен вновь стоял на своем мостике и обозревал простиравшееся кругом море.

Прошедшая ночь была переполнена событиями: двенадцатью часами раньше его нашли и освободили английские морские пехотинцы, когда он уже был близок к тому, чтобы потерять сознание. Военно-морские эксперты по взрывным делам осторожно спустились в грузовые трюмы супертанкера, отсоединили взрыватели от зарядов динамита и осторожно подняли заряды из чрева корабля на палубу, откуда их сразу же унесли.

Мускулистые руки открыли стальные запоры двери, за которой шестьдесят четыре часа томились члены команды, и освобожденные моряки стали прыгать и скакать, как дети, от радости. Всю ночь по очереди они звонили своим женам и родителям.

Нежные руки военно-морского врача уложили Тора Ларсена на собственную постель и обработали рану – насколько это было возможно в тех условиях.

– Само собой, вам потребуется хирургическая операция, – известил норвежца врач. – Ее проведут сразу же, когда вертолет доставит вас в Роттердам, о'кей?

– Нет, – ответил Ларсен, едва не теряя сознания. – Я приду в Роттердам, но я приду туда на «Фрее».

Врач прочистил рану и соединил кости сломанной руки, продезинфицировал ее и ввел морфин для успокоения боли. Еще до того, как он закончил, Тор Ларсен спал глубоким сном.

Уверенные руки направляли поток вертолетов, которые поднимались и опускались на палубу «Фреи» всю ночь; вертолеты доставили Гарри Веннерстрема, который хотел проинспектировать свой корабль, а также команду швартовиков. Оператор насосных установок нашел запасные предохранители и восстановил работоспособность своего оборудования. Нефть перекачали из одного полного танка в тот, из которого она была слита за борт, для того, чтобы восстановить равновесие, все клапаны были закрыты.

Пока капитан спал, первый и второй помощники обследовали каждый дюйм «Фреи» от носа до кормы. Главный механик облазил все свои двигатели, проверил все их системы для того, чтобы убедиться, что ничего не повреждено.

Ночью буксиры и корабли противопожарной службы начали распылять раствор эмульгатора на том участке моря, где все еще плавали остатки разлитой нефти, хотя большая часть нефтяного пятна сгорела в быстром адском пламени, созданном магниевыми снарядами капитана Мэннинга.

Незадолго до рассвета капитан Тор Ларсен проснулся, главный стюард помог ему одеться в полную форму капитана дальнего плавания «Нордил Лайн» – на этом настоял сам Ларсен. Он осторожно засунул забинтованную руку в рукав кителя с четырьмя золотыми кольцами, затем вновь повесил ее на перевязи.

В 8 часов утра он стоял рядом со своими первым и вторым помощниками на капитанском мостике. Здесь же были оба лоцмана из диспетчерской службы Мааса, старший лоцман держал в руках свою собственную навигационную систему – «коричневую коробочку».

К удивлению Тора Ларсена, море к северу, югу и западу от него было заполнено кораблями. Там были траулеры, пришедшие из Хамбера и Шельды, рыбаки, добравшиеся из Сент-Мало, Лорента, Остенде и от берегов Кента. Флаги дюжины торговых судов перемешались со штандартами боевых кораблей пяти стран НАТО, все они стояли теперь в радиусе трех миль и далее от «Фреи».

В две минуты девятого гигантские винты «Фреи» взвихрили воду, а массивная цепь подняла со дна якорь. Позади кормы появились водовороты вспененной воды.

В небе над ними кружили четыре самолета с телевизионными камерами на борту, которые показывали всему миру, как морская богиня отправляется в путь.

Волна, создаваемая танкером, становилась все больше, на нок-рее порывом ветра расправился флаг с изображенным на нем шлемом викинга, и в этот момент, приветствуя начало его движения, Северное море взорвалось разнообразными звуками. Раздались слабые свистки, оглушительный рев и леденящее душу уханье, которые эхом отдавались, проносясь над поверхностью моря, когда капитаны сотни маленьких и больших судов – от безобидных до несущих смерть – отдали «Фрее» традиционное морское приветствие.

Тор Ларсен посмотрел сначала на запруженное судами море, затем на пустой фарватер, ведший к Евробую номер 1, повернулся к ожидавшему указания голландскому лоцману и сказал:

– Господин лоцман, пожалуйста, прокладывайте курс в Роттердам.

В воскресенье 10-го апреля в зале Св. Патрика Дублинского замка к огромному трапезному столу из мореного дуба, который специально доставили для этой церемонии, одновременно приблизились два человека, сразу же занявшие свои места. Установленные на галерее менестрелей телекамеры фиксировали все происходившее за залитым ярко-белым светом софитов столом и отправляли изображение по всему миру.

Дмитрий Рыков тщательно нацарапал свою подпись от имени Советского Союза на обеих копиях Дублинского договора и передал обе папки, обтянутые красной марокканской кожей, Дэвиду Лоуренсу, который поставил подпись за Соединенные Штаты.

Через несколько часов первые зерновозы, стоявшие на рейдах Мурманска и Ленинграда, Севастополя и Одессы, двинулись в рейс через океан, а неделю спустя первые боевые подразделения, расквартированные вдоль «железного занавеса», стали оттягивать свои вооружения от отмеченной колючей проволокой линии соприкосновения.

В четверг 14-го обычное заседание Политбюро, проходившее в здании Оружейной палаты Кремля, оказалось далеко не обычным.

Последний человек (им был Ефрем Вишняев), который собирался войти в зал заседаний, был ненадолго задержан майором кремлевской охраны. Когда он прошел сквозь дверной проем, то отметил, что лица всех одиннадцати собравшихся были повернуты к нему. Максим Рудин сидел, как и всегда, в центре Т-образного стола, вдоль его продольной части с каждой стороны стояли пять стульев и все они были заняты. Свободен был только один стул в дальнем конце – в торце стола, лицом ко всем остальным.

Ефрем Вишняев апатично подошел к этому месту, выделенному для штрафников: это было его последнее заседание Политбюро.

18-го апреля на несильной черноморской волне в десяти милях от побережья Румынии покачивалось небольшое грузовое судно. Незадолго до 2 часов ночи от его борта отвалила быстроходная лодка, направившаяся к берегу. В трех милях от него она остановилась, сидевший в ней морской пехотинец вынул мощный фонарь и, направив его в сторону невидимых песков, мигнул несколько раз условный сигнал: три длинных и три коротких вспышки. С берега никакого ответа не последовало. Человек повторил свой сигнал четыре раза – никакого ответа.

Лодка повернула назад и возвратилась на корабль. Час спустя ее спрятали под палубой, а в Лондон была отправлена срочная депеша.

Из Лондона отправили другое закодированное послание в британское посольство в Москве. В нем говорилось:

«Сожалеем. Соловей на встречу не вышел. Предлагаем вам возвратиться в Лондон».

25-го апреля во Дворце съездов в Кремле состоялся Пленум Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Делегаты прибыли со всего Союза, некоторым из них пришлось преодолеть тысячи километров.

Стоя на подиуме под несоразмерно огромной головой Ленина, Максим Рудин выступил с прощальной речью.

Он начал с того, что в общих чертах описал кризис, с которым год назад столкнулась их страна, он нарисовал картину голода, от которой у них волосы встали дыбом. Он продолжил свой рассказ, описав дипломатический подвиг, на который наставило Дмитрия Рыкова Политбюро: как он встретился с американцами в Дублине и выторговал у них беспрецедентные поставки зерна, а также поставки импортных технологий и компьютеров – все по минимальным ценам. Никакого упоминания об уступках по уровню вооружений не было. После этого сообщения последовала десятиминутная овация всего зала, вскочившего на ноги.

Обратив внимание присутствовавших на вопросы мира во всем мире, он напомнил об опасности для дела мира, которую постоянно представляют территориальные и империалистические амбиции капиталистического Запада, которому иногда играют на руку враги дела мира внутри Советского Союза. Достаточно было и этого: все буквально оцепенели от страха. Но он продолжил, покачивая гневно указующим перстом, и рассказал, что тайные заговорщики, спевшиеся с империалистами, были раскрыты и вырваны с корнем благодаря неустанной бдительности товарища Юрия Иваненко, который, к сожалению, скончался неделей ранее в санатории после продолжительной болезни от сердечной недостаточности.

Раздались крики ужаса и соболезнования по поводу безвременно ушедшего товарища, спасшего их всех. Рудин поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Он сообщил, что еще до сердечного приступа, случившегося у Иваненко в прошлом октябре, и потом – после развития его болезни, ему помогал и подхватил инициативу его верный товарищ по оружию Василий Петров, который довершил дело защиты интересов Советского Союза, как несокрушимый борец за дело мира. Последовала овация в честь Василия Петрова.

Из-за того, что заговор врагов дела мира как внутри, так и за пределами Советского Союза был сорван, продолжил свой рассказ Рудин, для СССР, который неустанно борется за мир и разрядку международной напряженности, оказалось впервые за многие годы возможным сократить программы наращивания вооружения. Следовательно, больше внимания можно будет уделить производству потребительских товаров и улучшению социального обеспечения советских людей – и все это благодаря бдительности Политбюро, которое своевременно разоблачило фракцию врагов дела мира.

И в этот раз овация продолжалась не меньше десяти минут. Максим Рудин выждал, пока рукоплескания почти совсем не затихли, прежде чем поднять руку и, немного сбавив тон, заговорить вновь.

Что касается его, сказал он, то он сделал все, что мог, но сейчас для него пришло время уходить.

Последовало недоуменное молчание.

Он долго – возможно, слишком долго, – выдерживал на своих плечах неимоверные нагрузки, которые подточили его силы и здоровье.

Казалось, его стоявшая на подиуме фигура словно подломилась под тяжестью всего этого. Послышались крики: «Нет… нет…»

Он – старый человек, гнул свою линию Рудин. Что ему нужно? Ничего более того, что требуется старику: посидеть возле печи зимней ночкой, да поиграть со своими внуками…

Сидевший на выделенной для дипломатов галерее начальник канцелярии английского посольства прошептал своему послу:

– По-моему, он немного переигрывает: за свою жизнь он дал больше приказов о расстреле, чем я – горячих обедов.

Посол приподнял бровь и пробормотал в ответ:

– Считайте, что вам повезло. Если бы это происходило в Америке, он бы сейчас вывел на сцену своих ублюдков-внуков.

Итак, заключил Рудин, для него пришло время, когда он должен открыто проинформировать своих товарищей и друзей о том, что врачи дают ему всего несколько месяцев жизни. С разрешения собравшихся он хотел бы сложить с своих плеч тяжкий груз ответственности и провести остаток дней в сельской местности, которую он так любит, со своей семьей, заменяющей ему и солнце и луну.

К этому моменту некоторые из женщин-делегатов в открытую начали плакать.

Остается последний вопрос, заявил Рудин. Он хотел бы уйти в отставку через пять дней – в последний день месяца. В следующий понедельник будет праздник 1 Мая, и на трибуне Мавзолея Ленина будет стоять новый человек, который будет принимать грандиозный парад. Кто же должен быть этот человек?

Это должен быть человек, полный жизни и энергии, – человек необыкновенного ума и безграничного патриотизма, человек, который доказал свои способности, работая на высших должностях в нашей стране, не согнутый, однако, годами. И такого человека, торжественно заключил Рудин, народы пятнадцати социалистических республик к счастью имеют в лице Василия Петрова…

Выборы Петрова, который должен был заменить Рудина, прошли воодушевленно: сторонников альтернативных кандидатов, если бы они осмелились их предложить, просто зашикали бы, но никому и в голову не пришла подобная глупость.

Вслед за благополучным разрешением кризиса в Северном море сэр Найджел Ирвин высказал пожелание, чтобы Адам Монро оставался в Лондоне или, по крайней мере, не возвращался в Москву. Монро обратился с апелляцией лично к премьер-министру: он просил, чтобы ему дали последний шанс убедиться в том, что его агент – «Соловей», возможно, находится в безопасности. В связи с его ролью в благополучном разрешении кризиса его желание было удовлетворено.

С момента встречи рано утром 3-го апреля с Максимом Рудиным стало очевидно, что его прикрытие разлетелось вдребезги и что отныне он не может работать в качестве московского резидента.

И посол, и начальник канцелярии явно неодобрительно восприняли его возвращение, поэтому неудивительно, что его имя было вычеркнуто из всех приглашений на дипломатические приемы, не говоря уже о том, что его не мог принять ни один сотрудник советского министерства внешней торговли. Он болтался по посольству, как нежеланный гость на какой-нибудь вечеринке, цепляясь за соломинку надежды, что Валентина, в конце концов, свяжется с ним, указав, что находится в безопасности.

Однажды он попытался позвонить ей по домашнему телефону, но никто не ответил. Ее могло просто не быть дома, но он не рискнул повторить попытку. Вслед за падением вишняевскойфракции его проинформировали, что его оставят до конца месяца, затем его отзовут в Лондон, где с благодарностью воспримут прошение об отставке.

Прощальная речь Максима Рудина вызвала фурор в дипломатических миссиях, они поспешили проинформировать свои правительства о его предстоящей отставке и готовили справки о его преемнике – Василии Петрове. Монро был полностью исключен из этой суеты.

Тем более было удивительно, что вслед за объявлением о приеме в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца, намеченном на 30 апреля, в английское посольство прибыли приглашения для посла, начальника канцелярии и Адама Монро. По телефону из советского министерства иностранных дел даже намекнули, что Монро ожидают особенно.

Государственный прием в честь прощания с Максимом Рудиным был блистателен. Свыше сотни представителей высшей элиты Советского Союза смешались с превышавшими их в четыре раза иностранными дипломатами из социалистических, западных и развивающихся стран. Здесь же были и братские делегации коммунистических партий из стран вне советского блока, которые чувствовали себя довольно неловко среди вечерних костюмов, военных мундиров, звезд, орденов и медалей. Все это напоминало скорее церемонию отречения царя, чем вождя бесклассового рабочего рая.

Иностранцы смешались с русскими под шестью огромными люстрами с тремя тысячами ламп, обмениваясь сплетнями и поздравлениями в нишах, где были отмечены заслуги великих героев царской эпохи вместе с другими георгиевскими кавалерами. Максим Рудин расхаживал среди них, как старый лев, принимая как нечто само собой разумеющееся пожелания благополучия от представителей более 150 стран мира.

Монро заметил его еще издали, но его не включили в список тех, кого должны были представить лично, да и неразумно было приближаться к уходящему Генеральному секретарю. Незадолго до полуночи Рудин, сославшись на усталость, извинился и оставил своих гостей на попечение Петрова и остальных членов Политбюро.

Спустя двадцать минут Адам Монро почувствовал, как до его локтя кто-то дотронулся; рядом с ним стоял безукоризненно выглядевший майор из преторианской гвардии Кремля. Бесстрастно, как и всегда, майор обратился к нему по-русски:

– Господин Монро, следуйте за мной.

Его тон не допускал возражений. Монро не был удивлен: по всей видимости, включение в список гостей было ошибкой, это заметили и теперь его вежливо выпроваживают на выход.

Но майор двинулся не в сторону главного входа, а прошел в высокий восьмиугольный Владимирский зал, затем вверх по деревянной лестнице, огражденной бронзовой решеткой и наконец вышел на освещенную светом звезд Верхоспасскую площадь. Провожатый уверенно шел по проходам и сквозь двери, хорошо известные ему, но неизвестные большинству.

Следуя за ним, Монро пересек площадь и вошел в Теремной дворец. Возле каждой двери стояли молчаливые часовые, открывавшие их при приближении майора и сразу же закрывавшие за ними. Они миновали Проходные сени и прошли в конец Крестовой палаты. Здесь, возле двери в дальней стене, майор остановился и постучал. Изнутри последовало ворчливое разрешение войти. Майор открыл дверь, отступил в сторону и показал жестом, что Монро надо войти.

Третья палата в Теремном дворце – Золотая царицына палата, бывшая святая святых царей, куда постороннему было попасть труднее всего. Это – великолепная палата, отделанная красными, золотыми и мозаичными изразцами, с паркетным полом, покрытым толстым ковром. Она несколько меньше и уютней, чем остальные помещения. В этой палате цари работали и в полной конфиденциальности принимали послов. Возле окна для подачи челобитных стоял и смотрел наружу Максим Рудин. Когда Монро вошел внутрь, он повернулся к нему.

– Значит, насколько мне известно, вы покидаете нас, господин Монро.

Прошло двадцать семь дней с того момента, когда Монро видел его вблизи – в домашнем халате, покачивавшего в руках стакан молока в его личных апартаментах в Арсенале. Теперь он был одет в великолепно скроенный темно-серый костюм, почти наверняка сшитый лондонской фирмой Сэвайл Роу. На груди у него блестели два ордена Ленина и звезда Героя Советского Союза. Подобное одеяние несомненно более подходило для Царицыных палат.

– Да, господин президент, – ответил Монро.

Максим Рудин посмотрел на свои часы.

– Через десять минут – уже экс-президент, – небрежно бросил он. – В полночь я официально выхожу в отставку. Вы также, вроде бы, выходите?

Старая лиса отлично знает, что мое прикрытие нарушено в ту ночь, когда я встретился с ним, подумал Монро, и что поэтому я также обязан выйти в отставку.

– Да, господин президент, завтра я возвращаюсь в Лондон, чтобы выйти в отставку.

Рудин не стал приближаться к нему или протягивать руку для рукопожатия: он по-прежнему стоял в конце комнаты – там, где когда-то стояли цари, – в палате, где находился центр Российской империи. Он кивнул и сказал:

– Тогда желаю вам счастливого пути, господин Монро.

Он нажал на маленькую кнопку на столе, и сзади Монро открылась дверь.

– Прощайте, сэр, – сказал Монро.

Он почти уже повернулся, чтобы уйти, когда Рудин заговорил вновь:

– Скажите, господин Монро, что вы думаете о нашей Красной площади?

Монро замер, не зная, что сказать: это был необычный вопрос для человека, который только что пожелал вам доброго пути. Монро подумал и осторожно ответил:

– Она очень впечатляет.

– Да, впечатляет, – пробормотал Рудин, как бы взвешивая его слова. – Возможно, она не так элегантна, как ваша Беркли-сквер, но иногда и здесь вы можете услышать, как поют соловьи.

В Монро в этот момент было не больше жизни, чем в нарисованных над его головой на потолке святых. Он почувствовал, как к горлу подступает приступ тошноты. Они взяли ее и выпотрошили все: не имея возможности сопротивляться, она рассказала им все, даже свой псевдоним и пароль – старую песню о соловье, который поет на Беркли-сквер.

– Вы расстреляете ее? – глухо спросил он.

Казалось, Рудин был по-настоящему удивлен.

– Расстреляем ее? С чего это мы станем ее расстреливать?

Значит, ее сошлют в лагерь на жизнь, которая не сильно отличается от смерти, – женщину, которую он любил, которая была так близка к тому, чтобы выйти за него замуж в его родной Шотландии.

– Тогда что же вы с ней сделаете?

Престарелый русский в шутливом удивлении приподнял бровь.

– Сделаем? Да ничего! Она – верная женщина, настоящий патриот. Она восхищена вами, молодой человек. Не в любовном смысле – вы понимаете, – но вообще восхищена…

– Я не понимаю, – сказал Монро. – Как вы узнали?

– Она попросила, чтобы я рассказал вам, – ответил Рудин. – Она не будет домохозяйкой в Эдинбурге, не будет миссис Монро. Она никогда не сможет больше увидеться с вами. Она не хотела, чтобы вы беспокоились или боялись за нее. С ней все в порядке, она пользуется уважением, находится среди своего народа. Она попросила меня передать вам, чтобы вы не беспокоились.

Внезапное осознание правды было почти так же ужасно, как и терзавший до этого страх. Монро смотрел на Рудина и чувствовал, как неверие постепенно покидает его.

– Она была вашей, – наконец сказал он, – была вашим агентом с самого начала. С самой нашей первой встречи в лесу, сразу же после того, как Вишняев сделал предложение о начале войны в Европе. Она работала на вас…

Поседевший на кремлевских интригах старый лис пожал плечами.

– Господин Монро, – ворчливым голосом произнес старый русский, – как же еще мог я донести мои послания президенту Мэтьюзу, чтобы быть в полной уверенности, что им поверят?

Бесстрастный майор с холодными глазами, стоявший у него за спиной, тронул его за локоть, он вышел из Царицыных палат, и дверь за ним плотно закрылась. Через пять минут его выпустили наружу сквозь маленькую дверь в воротах Спасской башни на Красную площадь. Распорядители парадного действа репетировали свои роли, готовясь к Первомаю. Часы над ним пробили полночь.

Он повернул налево в сторону гостиницы «Националь», надеясь поймать такси. Пройдя сотню ярдов, когда он был напротив Мавзолея Ленина, к удивлению и гневу дежурного милиционера, он согнулся вдвое и неудержимо расхохотался.

Фредерик Форсайт Икона

Предисловие

Перу современного английского писателя Фредерика Форсайта принадлежит более десятка книг: «Псы войны», «Альтернатива дьявола», «Досье Одесса» и другие. В России Форсайт хорошо известен благодаря кинофильму «Час Шакала», поставленному по его одноимённому произведению.

«Икона» на первый взгляд — блестяще написанный шпионский роман с главным персонажем Джейсоном Монком, и его имя отнюдь не случайно созвучно имени героя Флеминга — агента 007, Джеймса Бонда. Этот американский шпион так же находчив, умён, изобретателен и удачлив, как и его английский коллега.

По динамичности развития событий, происходящих в разных уголках мира, от Америки и России до Йемена и Арабских Эмиратов, по захватывающему авантюрному сюжету этот роман можно отнести к триллерам.

Но по сути своей «Икона» — это роман-предупреждение, фантазия писателя на тему о том, как развернутся события, если в России победят силы национализма и фашизма.

Стремление автора показать широкую панораму политической и экономической ситуации в России вызывает уважение. Форсайт не оставляет вне поля зрения практически ни одного аспекта современного состояния страны и её недавнего прошлого: развал экономики, распродажу природных ресурсов, коррупцию и некомпетентность чиновников, обнищание народа, мафию.

Однако, как и многие зарубежные романисты, пишущие о нашей стране, Фредерик Форсайт порой теряет чувство меры, хороший вкус изменяет ему. Наивность и непонимание автором «Иконы» характера, условий жизни и быта простых русских людей, искажение географии Москвы и всей страны не раз вызовут у вас недоумение или улыбку.

Возможно, в своём романе писатель и старался выразить симпатию и сочувствие к русскому народу, но в целом ему это не удалось. Россияне выступают в «Иконе» как пассивная, угнетённая и тёмная масса, увлекаемая своими безответственными лидерами в бездну фашизма. Спасение может прийти только с Запада, и оно приходит…

Книга может быть воспринята по-разному. Одни отнесутся к ней как к увлекательному шпионскому роману, другие — как к необычной и вызывающей размышления фантастике, кто-то посчитает «Икону» пасквилем на русский народ и Россию. Но бесспорно одно: все будут читать её с интересом.

А. Ананич

Действующие лица

Сквозные персонажи

Джейсон Монк, бывший агент Центрального разведывательного управления США (ЦРУ).

Сэр Найджел Ирвин, бывший шеф Британской секретной разведывательной службы (СИС).

Игорь Комаров, лидер ультраправой партии «Союз патриотических сил» (СПС), Россия.

Полковник Анатолий Гришин, бывший сотрудник КГБ, начальник службы безопасности СПС.

Иван Марков, исполняющий обязанности Президента России после июля 1999 года.

Умар Гунаев, сотрудник КГБ в Омане. Позднее — глава чеченской мафии в Москве.

Первая часть

Русские

Геннадий Зюганов, лидер неокоммунистической партии, Россия.

Иосиф Черкасов, Президент России до июля 1999 года.

Борис Кузнецов, начальник отдела пропаганды СПС.

Леонид Зайцев, уборщик служебных помещений в штаб-квартире СПС.

Никита Акопов, личный секретарь и доверенное лицо Игоря Комарова.

Николай Туркин, сотрудник КГБ, завербованный Джейсоном Монком.

Полковник Станислав Андросов, резидент КГБ в советском посольстве в Вашингтоне.

Олег Гордиевский, полковник КГБ, завербованный СИС в 1985 году.

Вадим Чернов, старший инспектор отдела ограблений Московского уголовного розыска (МУР).

Михаил Горбачёв, Президент СССР в 1985-1991 годах.

Генерал Виктор Чебриков, председатель КГБ в 1985 году.

Генерал Владимир Крючков, начальник Первого главного управления КГБ в 1985 году.

Генерал Виталий Бояров, начальник Второго главного управления КГБ в 1985 году.

Пётр Соломин, офицер ГРУ, завербованный Джейсоном Монком.

Профессор Георгий Кузьмин, судебный патологоанатом, Москва.

Павел Вольский, инспектор отдела убийств МУРа.

Евгений Новиков, инспектор отдела убийств МУРа.

Полковник Владимир Мечулаев, сотрудник КГБ, куратор Эймса во время его работы в Риме и после.

Валерий Круглов, советский дипломат, завербованный Джейсоном Монком.

Василий Лопатин, инспектор отдела убийств МУРа.

Профессор Иван Блинов, физик-ядерщик, завербованный Джейсоном Монком.

Британцы

Селия Стоун, помощник пресс-атташе британского посольства в Москве.

Хьюго Грей, сотрудник СИС в британском посольстве в Москве.

Джок Макдоналд, глава отделения СИС в британском посольстве в Москве.

Брюс «Грейси» Филдс, сотрудник СИС в британском посольстве в Москве.

Джеффри Марчбэнкс, начальник русского отдела в штаб-квартире СИС, Лондон.

Сэр Генри Кумс, шеф СИС, Лондон. Маргарет Тэтчер, британский премьер-министр в 1985 году.

Брайан Уортинг, редактор газеты «Дейли телеграф», Лондон.

Марк Джефферсон, обозреватель газеты «Дейли телеграф».

Леди Пенелопа Ирвин, жена сэра Найджела Ирвина. Кайрэн, бывший солдат спецназа.

Митч, бывший солдат спецназа.

Сэр Уильям Палмер, постоянный заместитель министра иностранных дел.

Американцы

Кэри Джордан, бывший заместитель директора ЦРУ по оперативной работе, Лэнгли.

Олдрич Эймс, бывший сотрудник ЦРУ, предатель.

Кен Малгрю, бывший руководящий сотрудник ЦРУ.

Гарри Гонт, бывший начальник советского отдела ЦРУ, Лэнгли.

Сол Натансон, финансист, Вашингтон и Вайоминг.

Вторая часть

Алексий Второй, Патриарх Московский и Всея Руси.

Отец Максим Климовский, слуга и буфетчик патриарха.

Дмитрий Бородин, инспектор отдела убийств МУРа.

Брайан Винсент (Маркс), бывший солдат спецназа.

Николай Николаев, отставной генерал советских танковых войск.

Доктор Ланселот Проубин, специалист по генеалогии Геральдической палаты, Лондон.

Отец Григорий Русаков, бродячий проповедник, «возрожденец».

Делан, Магомед и Шариф, чеченские бандиты, телохранители.

Генерал Юрий Дроздов, бывший профессиональный разведчик, КГБ.

Леонид Бернштейн, председатель Московского федерального банка.

Антон Гуров, главный продюсер коммерческого телевидения, Москва.

Генерал-майор Валентин Петровский, начальник управления по борьбе с организованной преступностью г. Москвы.

Генерал-майор Михаил Андреев, командир Таманской дивизии.

Генерал Вячеслав Бутов, заместитель министра обороны, Москва.

Генерал Сергей Корин, начальник президентской охраны, Кремль.

Часть I

Глава 1

Это было лето, когда цена буханки хлеба поднялась до миллиона рублей.

Это было лето, когда третий год подряд не уродилась пшеница и второй год продолжалась гиперинфляция.

Это было лето, когда в тёмных переулках далёких российских провинциальных городов начали умирать от недоедания люди.

Это было лето, когда в своём лимузине потерял сознание президент, находясь слишком далеко от места, где ему могли бы оказать помощь и спасти, и когда старый конторский уборщик украл некий документ.

После этого уже ничто не могло оставаться неизменным.

Это было лето 1999 года.

В тот день стояла гнетущая жара, и водителю пришлось несколько раз посигналить, прежде чем охранник распахнул огромные ворота Боровицкой башни Кремля.

Когда длинный чёрный «Мерседес-600», замедлив под аркой ход, выезжал на Красную площадь, телохранитель президента опустил стекло и прикрикнул на солдата охраны. И когда мимо проезжала вторая машина с ещё четырьмя телохранителями, бедняга застыл, вскинув руку, в надежде, что это сойдёт за отдание чести. Машины проехали.

На заднем сиденье «мерседеса», погрузившись в раздумье, сидел президент Черкасов. Впереди находились водитель и личный телохранитель.

За окном последние унылые окраины Москвы сменил сельский пейзаж с полями и рощами, но настроение Президента России оставалось подавленно-мрачным, и на то имелись основания. Прошло три года, с тех пор как он занял этот пост, сменив больного Бориса Ельцина[132], и всё это время он оставался свидетелем, как его страна катится вниз, к разрухе. Эти три года были самыми несчастливыми в его жизни.

Зимой 1995 года, когда, слывший прагматиком-технократом, способным укрепить экономику, он был назначен Ельциным на пост премьер-министра, россияне пошли к избирательным урнам, чтобы голосовать за депутатов нижней палаты нового парламента — Государственной думы.

Выборы в Думе имели определённое значение, но не являлись жизненно важным событием. В течение предыдущих лет власть всё больше и больше переходила от парламента в руки президента, и главную роль в этом процессе сыграл Борис Ельцин. К зиме 1995 года Большой Сибиряк, который четыре года назад, в августе 1991 года, при попытке государственного переворота взобрался на танк, чтобы отстоять демократию, вызвав тем самым восхищение не только России, но и Запада, превратился в «трость, ветром колеблемую».

Выздоравливая после второго за три месяца сердечного приступа, опухший и обрюзгший, он наблюдал за парламентскими выборами из клинической больницы на юго-западе Москвы, на Воробьёвых горах, прежде носивших название Ленинских, и видел, как его политические сторонники оттесняются на третье место. Впрочем, это не могло иметь решающего значения, как это произошло бы на Западе. Ельцин, будучи президентом, сосредоточил в своих руках огромную реальную власть. В отличие от Соединённых Штатов системы сдержек и противовесов, с помощью которой конгресс мог влиять на Белый дом, в России не существовало. Ельцин имел возможность реально управлять страной посредством собственных указов, не слишком обращая внимание на парламент.

Но парламентские выборы по крайней мере показали, куда дует ветер, и выявили тенденции в отношении более важных президентских выборов, намеченных на июнь 1996 года.

Новой силой на политическом горизонте зимой 1995 года по иронии судьбы оказались коммунисты. После пяти лет реформ Горбачёва и пяти лет правления Ельцина, сменивших безраздельную тиранию коммунистов, русский народ начала охватывать ностальгия по старым временам.

Коммунисты под руководством Геннадия Зюганова рисовали картины прошлого в розовом свете: гарантированная работа, твёрдая зарплата, доступные цены, законность и порядок. Деспотия КГБ, «архипелаг ГУЛАГ» с его лагерями рабского труда, подавление свободы в любом её проявлении не упоминались.

Российские избиратели уже успели испытать глубокое разочарование и в демократии, и в капитализме, призванных спасти человечество. Причём слово «демократия» произносилось с особым презрением. Для многих русских, видящих вокруг всеобщую коррупцию и стремительно растущую преступность, это слово означало большую ложь. Когда подсчитали голоса на парламентских выборах, то оказалось, что коммунисты получили возможность сформировать самую крупную фракцию депутатов в Думе и право выдвижения спикера.

Другую крайнюю позицию занимали диаметрально противоположные им неофашисты Владимира Жириновского, возглавлявшего партию, как бы в насмешку названную либерально-демократической. На выборах 1991 года этот грубый демагог, отличавшийся эксцентричным поведением и пристрастием к весьма резким выражениям, имел поразительный успех, но сейчас его звезда уже заходила. Тем не менее это не помешало ему сформировать вторую по величине депутатскую фракцию.

Центристские партии, придерживавшиеся курса экономических и социальных реформ, которые уже начали осуществляться, заняли третье место.

Однако реальным результатом этих выборов стала подготовка почвы для президентской предвыборной гонки 1996 года. В выборах в Думу приняли участие сорок три политические партии, и лидеры наиболее крупных из них понимали, что самым выгодным стало бы объединение в коалиции.

Уже к лету коммунисты объединились со своими фактическими единомышленниками аграриями, образовав Социалистический союз. Лидером оставался Зюганов.

Среди ультраправых также проявилось стремление к объединению, но оно было резко пресечено Жириновским. Влад Бешеный рассчитывал занять президентский пост без помощи других правых.

В России президентские выборы могут проходить в два этапа. В первом туре участвуют все кандидаты. Если ни один из них не наберёт необходимого для того, чтобы стать президентом, числа голосов, проводится второй тур. В нём участвуют только кандидаты, занявшие первое и второе места. Жириновский занял третье и этим привёл в ярость хитроумных политических теоретиков из ультраправых.

Несколько центристских партий представляли собой в некотором роде демократический союз, основной проблемой которого в течение всей весны оставался вопрос, будет ли Борис Ельцин достаточно здоров, чтобы принять участие в президентских выборах и снова победить.

Позднее его падение историки объяснят одним только словом: Чечня.

За двадцать месяцев до выборов озлобленный и доведённый до крайности Ельцин бросил значительную мощь российской армии и авиации против малочисленного воинственного горского племени, чей самозваный вождь требовал полной независимости от Москвы. В волнениях в Чечне не было ничего нового, чеченцы оказывали сопротивление центральной власти с давних времён. Они сумели выжить после погромов, учинявшихся против них царями и Иосифом Сталиным. Они пережили даже проведённую этим самым жестоким из тиранов депортацию и продолжали бороться за свою крошечную родину.

Нанесение Чечне такого мощного удара было необдуманным решением, приведшим не к скорой и славной победе, а к полному разрушению — как это было видно из телевизионных репортажей — столицы Чечни Грозного и к огромным жертвам среди солдат и мирного населения.

Их столица лежала в руинах, но чеченцы, по-прежнему вооружённые до зубов купленным у продажных российских генералов оружием, ушли в хорошо знакомые им горы и не позволяли выбить себя оттуда. Та самая российская армия, получившая свой собственный Вьетнам при попытке оккупировать и удержать Афганистан, теперь вновь оказалась в той же ситуации у подножия Кавказского хребта.

Борис Ельцин начал чеченскую кампанию, пытаясь доказать, что он сильный человек с исконно русским характером, но на самом деле эта попытка обернулась его провалом. В течение всего 1995 года он жаждал окончательной победы, но она постоянно ускользала от него. Когда русские увидели, как их сыновья возвращаются с Кавказа в цинковых гробах, их сердца ожесточились против чеченцев. Как ожесточились они и против человека, который не смог обеспечить им победу.

В начале лета ценой неимоверных усилий Ельцин сумел-таки победить в последнем туре президентских выборов. Но через год он ушёл с поста. Власть перешла к технократу Иосифу Черкасову, лидеру партии «Наш дом Россия», к тому времени ставшей частью объединённого Демократического союза.

Казалось, Черкасов хорошо начал. Он пользовался благосклонностью Запада и, что более важно, его кредитами для поддержания российской экономики в более или менее приличном состоянии. Прислушиваясь к советам Запада, он наконец заключил мир с Чечнёй, и хотя мстительным русским была ненавистна мысль о безнаказанности чеченцев, они радовались возвращению своих солдат домой.

Но не прошло и полутора лет, как положение стало ухудшаться. Это объяснялось двумя причинами: первая — экономика страны больше не могла выносить слишком тяжёлое бремя грабительской российской мафии, и вторая — была осуществлена ещё одна глупая военная авантюра. В конце 1997 года Сибирь, в которой находится девяносто процентов природных богатств России, пригрозила выйти из её состава.

Сибирь — наименее освоенная часть России. Но под её вечной мерзлотой почти неразработанными лежали такие гигантские запасы нефти и газа, в сравнение с которыми не могла идти даже Саудовская Аравия. К этому следует добавить золото, алмазы, бокситы, магний, вольфрам, никель и платину. К концу девяностых годов Сибирь всё ещё оставалась последней неосвоенной территорией планеты.

Проблема возникла, когда в Москву стали поступать сообщения о том, что японские и в особенно большом числе южнокорейские тайные эмиссары разъезжают по Сибири и агитируют за её отделение от России. Президент Черкасов, окружённый льстецами, не получая от них никаких дельных советов и явно забыв об ошибках своего предшественника в Чечне, послал на восток армию. Этот шаг повлёк за собой двойную катастрофу. Через двенадцать месяцев, не разрешив конфликта военным путём, он был вынужден пойти на переговоры и предоставить сибирякам столько автономии и такую долю в доходах от их собственных богатств, каких они никогда не имели. К тому же эта авантюра вызвала гиперинфляцию.

Правительство попыталось спасти положение, включив печатный станок. Соотношение, как это было в середине девяностых годов, одного доллара к пяти тысячам рублей летом 1999 года стало далёким воспоминанием. Плодородные земли Кубани дважды пострадали от неурожая пшеницы, в 1997 и 1998 годах, а урожай в Сибири оставался на полях неубранным, пока не сгнил, потому что партизаны взрывали железные дороги. В городах росли цены на хлеб.

В сельской местности, где население должно было бы иметь достаточно продуктов, чтобы прокормить самих себя, положение сложилось хуже некуда. При отсутствии денежных средств, недостатке рабочей силы и в условиях распадающейся инфраструктуры фермы не давали продукции, на их плодородных почвах росли сорняки. Когда на полустанках останавливались поезда, их осаждали крестьяне, в основном старики, подносившие к окнам вагонов мебель, одежду и разные поделки и просившие за них денег или чаше еду. Покупателей находилось немного.

В Москве, столице и витрине нации, нищие спали на набережных Москвы-реки и на задворках домов. Полиция — в России она называется милицией, — фактически отказавшись от борьбы с преступностью, пыталась собирать их и заталкивать в поезда, идущие туда, откуда они приехали. Но они все приезжали и приезжали в поисках работы, пищи и пособий. Многие из них были обречены просить милостыню и умирать на улицах Москвы.

Президент Черкасов все ещё удерживал свой пост, нереальную власть уже потерял.

В начале 1999 года Запад в конце концов отказался вливать средства в бездонную российскую бочку и иностранные инвесторы, даже те, которые были связаны с мафией, отвернулись от России. Российская экономика, как изнасилованная беженка военного времени, лежала на обочине и умирала от безысходности.

Над этой мрачной перспективой и размышлял президент Черкасов, направляясь на дачу, где собирался провести выходные.

Водитель знал дорогу на дачу, расположенную неподалёку от Усова, на живописном берегу Москвы-реки. Несколько лет назад дачи, построенные в лесу вдоль излучины реки, принадлежали жирным котам советского Политбюро. Многое изменилось в России, но дачи остались.

Из-за дороговизны бензина движение на дороге было небольшим; грузовики, которые они обгоняли, выбрасывали клубы густого чёрного дыма. Они проехали мост и повернули на дорогу, идущую вдоль берега реки, неторопливо текущей в летней дымке по направлению к городу, оставшемуся у них за спиной.

Минут через пять президент Черкасов почувствовал, что ему не хватает воздуха. Несмотря на то что кондиционер работал на полную мощность, он, нажав кнопку, опустил стекло и подставил лицо под струю ветра. Дышать стало немного легче. Ни шофёр, ни телохранитель ничего не заметили. При очередном повороте Президент России наклонился влево и боком повалился на сиденье.

Водитель увидел, что из зеркала заднего обзора исчезла голова президента. Он что-то сказал телохранителю, и тот повернулся назад. Через секунду «мерседес» свернул на обочину. Позади остановилась машина охраны. Командир отряда службы безопасности, бывший полковник спецназа, выпрыгнул из машины и побежал вперёд. Остальные, выйдя с оружием в руках, образовали круг для обороны. Они не знали, что произошло. Полковник подбежал к «мерседесу», телохранитель заглядывал внутрь, открыв заднюю дверцу. Полковник оттолкнул его, чтобы рассмотреть, что произошло. Президент полулежал с закрытыми глазами, прижимая обе руки к груди; дыхание его было прерывистым.

Ближайшая больница, где было реанимационное оборудование, находилась далеко. Полковник сел рядом с потерявшим сознание Черкасовым и приказал водителю машины развернуться и возвращаться в Москву. Побледневший водитель повиновался. По своему телефону полковник вызвал больницу и приказал, чтобы машина «скорой помощи» вышла им навстречу.

Они встретились через полчаса на разделительной полосе шоссе. Медики перенесли находившегося в бессознательном состоянии человека из лимузина в машину «скорой помощи» и приступили к работе, а кортеж из трёх машин помчался к больнице.

Там дежурный кардиолог осмотрел президента и его сразу же поместили в реанимационное отделение. Врачи делали всё, что было в их силах, используя новейшие достижения медицины, но, увы, они опоздали. Линия на экране монитора отказывалась колебаться, оставаясь длинной, прямой, и сопровождалась пронзительным ровным звуком. В четыре часа десять минут врач выпрямился и покачал головой. Человек с дефибриллятором отошёл от стола.

Полковник набрал несколько цифр на своём мобильном телефоне. После третьего звонка кто-то взял трубку. Полковник произнёс: «Соедините меня с премьер-министром».

* * *

Шестью часами позднее ушедшая далеко по волнам Карибского моря «Фокси леди» повернула назад. На корме матрос Джулиус смотал лески и разобрал удилища. Судно было арендовано на полный день, и потому день этот можно было считать весьма удачным. Пока Джулиус возился со снастями и складывал их в специальный ящик, американская пара, открыв по банке пива, сидела под тентом, умиротворённо утоляя жажду.

В холодильнике лежали две крупные ваху[133], каждая около сорока фунтов весом, и полдюжины больших дорадо[134], всего лишь несколько часов назад прятавшихся под плавающими почти на поверхности водорослями в десяти милях отсюда.

На верхней палубе шкипер проверил курс на острова и перевёл двигатель на полный ход, поскольку рыбалка окончилась. Он рассчитывал, что войдёт в Черепашью бухту менее чем через час. «Фокси леди», казалось, понимала, что работа почти окончена и привычное место на причале уютной гавани неподалёку от «Тики-хат» ждёт её. Она подобрала корму, задрала нос и острым килем начала рассекать голубую воду. Джулиус опустил ведро за борт и ещё раз обмыл корму.

* * *

В период, когда лидером либерально-демократической партии был Жириновский, штаб партии находился в старом ободранном здании в Рыбниковом переулке, примыкающем к Сретенке. Посетители, не знавшие странностей Влада Бешеного, поражались при виде этого здания. Штукатурка осыпалась, в окнах выставлены два засиженных мухами плаката с портретом демагога, полов неделями не касалась мокрая тряпка. Через облупившуюся чёрную дверь посетители попадали в мрачный коридор с киоском, в котором продавались майки с портретом лидера, и вешалкой для посетителей с висящими на ней обязательными чёрными кожаными куртками его сторонников.

Поднявшись по голой, выкрашенной в грязно-коричневый цвет лестнице, посетители оказывались на площадке между этажами с зарешечённым окном, где грубый охранник спрашивал их, по какому делу они пришли. И только если ответ его удовлетворял, разрешалось подняться в убогие комнаты, где сидел, когда находился в городе, Жириновский. Тяжёлый рок сотрясал здание. Эксцентричный фашист предпочитал содержать свою штаб-квартиру именно в таком виде, считая, что это наиболее подходит человеку из народа, а не какому-то жирному коту. Но Жириновского уже давно не было, а либерально-демократическая партия объединилась с другими ультраправыми и неофашистскими партиями в Союз патриотических сил, СПС.

Бесспорным лидером Союза был Игорь Комаров, человек совершенно иного, чем Жириновский, склада. Вполне обоснованно рассчитывая в первую очередь на голоса неимущих, он сохранил непритязательное здание в Рыбниковом переулке, но его личный офис находился в другом месте.

Инженер по образованию, Комаров работал по специальности, пока почти в середине правления Ельцина не решил уйти в политику. Он выбрал либерально-демократическую партию, и, хотя в душе презирал Жириновского за чрезмерное пьянство и постоянные сексуальные намёки, тихая работа в тени привела его в политбюро — «внутренний совет» партии. Затем, проведя ряд тайных встреч с лидерами других ультраправых партий, он сколотил альянс всех правых сил в России под эгидой СПС. Поставленный перед свершившимся фактом, Жириновский неохотно признал его существование и попал в ловушку, согласившись председательствовать на первом пленуме.

Пленум принял резолюцию, требовавшую его отставки. Тогда Комаров отклонил предложение возглавить Союз и постарался сделать так, чтобы лидером стал этот ничтожный человек, не обладавший ни харизмой, ни каким-либо организаторским талантом. Через год ему ничего не стоило, играя на чувстве разочарования в среде правящего совета, взять руководство в свои руки. Карьера Владимира Жириновского завершилась.

В течение двух лет после выборов 1996 года коммунисты постепенно утратили своё влияние. Их сторонниками всегда были люди среднего и преклонного возраста, испытывавшие материальные затруднения. Без поддержки крупных банкиров одними членскими взносами обойтись было невозможно. Деньги Социалистического союза, а вместе с ними и его привлекательность таяли.

К 1998 году Комаров стал бесспорным лидером ультраправых и успешно использовал в своих целях растущее недовольство народа, поводов для которого хватало повсюду. К тому же оно усиливалось из-за выставляемого напоказ богатства немногих, резко контрастировавшего с царившими повсюду нищетой и бедностью. Те, кто имел деньги, имели их горы, большей частью в иностранной валюте. Эти люди проносились по улицам в длинных лимузинах, американских или германских, часто их сопровождали мотоциклисты, освобождавшие путь, и обычно ещё одна машина с охраной.

Их можно было видеть в фойе Большого театра, в барах и банкетных залах «Метрополя» и «Националя», их сопровождали проститутки в соболях, норке, сверкавшие бриллиантами и распространявшие вокруг себя аромат французских духов. Эти жирные коты были жирнее партийных бонз прежних, советских времён.

В Думе депутаты кричали, размахивали документами и принимали постановления. «Это напоминает мне, — заметил один английский корреспондент, — то, что я слышал о последних днях Веймарской республики».

Единственным человеком, который, казалось, мог дать надежду, был Игорь Комаров. За два года, прошедших с тех пор, как он возглавил партию правых, Комаров привлёк внимание наблюдателей как внутри России, так и за её пределами. Если бы его удовлетворяло положение просто политического лидера высшего ранга, он оставался бы всего лишь ещё одним аппаратчиком. Но похоже, он рассчитывал на большее. По крайней мере так считали наблюдатели; по их мнению, он обладал талантом, который предпочитал не афишировать.

Комаров прославился как популярный, страстный, обладающий харизмой оратор. Когда он выходил на трибуну, все, кто знал его как спокойного, требовательного и скрытного человека с тихим голосом, испытывали потрясение. Он преображался, голос становился сильнее и гуще, звучал раскатистым баритоном. Используя образные выражения и нюансы русского языка, Комаров достигал огромного эффекта. Он мог понизить голос почти до шёпота так, что, несмотря на микрофоны, аудитории приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, а затем повысить его до звенящих нот, заставлявших толпу вскакивать с криками одобрения, к которым невольно присоединялись даже скептики.

Он быстро овладел искусством живого общения с толпой. Он избегал телевизионных бесед у камина или телевизионных интервью, сознавая, что далеко не всё, что срабатывает на Западе, годится для России.

Он избегал ситуаций, в которых можно попасть в затруднительное положение из-за неприятных вопросов. Каждое его появление на публике тщательно готовилось. Он выступал только на митингах верных сторонников партии; съёмки велись его собственной телевизионной группой под руководством блестящего молодого продюсера Литвинова. Отредактированные им фильмы передавались национальному телевидению на определённых условиях: они должны были идти в эфир полностью, без сокращений. Это он мог делать, покупая телевизионное время, что позволяло не зависеть от капризов ведущих.

Тема его выступлений оставалась неизменной и была всегда популярной: Россия, Россиян ещё раз Россия. Он яростно выступал против иностранного влияния, разоблачал международные заговоры, которые поставили Россию на колени. Он требовал изгнания всех «чёрных» — армян, грузин, азербайджанцев и прочих лиц кавказской национальности, многие из которых были известны как самые богатые представители преступного мира. Он призывал к справедливости для бедных и угнетённых русских людей, которые однажды поднимутся вместе с ним, чтобы восстановить былую славу своей отчизны и отмыть её от грязи.

Он обещал все и всем. Безработным — работу, хорошую зарплату, еду на столе и достойную жизнь. Тем, кто потерял свои сбережения, — вернуть их, чтобы позволить обеспечить спокойную старость. Тем, кто носит военную форму, — возвратить гордость за то, что они являются защитниками своего древнего отечества, смыть все те унижения, которым подвергли их трусы, получившие высокие чины из рук иностранного капитала.

И его слушали, — слушали по радио и телевидению солдаты когда-то великой армии России, слушали, скорчившись от холода в брезентовых палатках, изгнанные из Афганистана, Восточной Германии, Чехословакии, Венгрии, Польши, Латвии, Литвы и Эстонии.

Его слушали крестьяне в избах, разбросанных по всей стране. Обнищавший средний класс слушал его, сидя среди жалких остатков своей мебели, которую ещё не успели обменять на еду и несколько поленьев дров для печи. Его слушали даже промышленные боссы, мечтавшие о том, как однажды в домнах их заводов снова взревёт пламя. И когда он обещал им, что на мошенников и гангстеров, изнасиловавших их любимую Россию-матушку, опустится ангел смерти, они обожали его.

Весной 1999 года Игорь Комаров, последовав совету своего помощника по связям с общественностью, очень умного молодого человека, окончившего один из престижных американских колледжей, согласился дать несколько интервью. Молодой Борис Кузнецов подобрал подходящих кандидатов, главным образом законодателей и журналистов консервативного направления из Америки и Западной Европы. Целью этих встреч было успокоить их страхи.

Как политическое мероприятие это сработало блестяще. Многие прибывшие ожидали увидеть ультраправого демагога с дикими глазами, некий гибрид расиста и неофашиста. Однако они обнаружили, что их принимает думающий человек с хорошими манерами, одетый в строгий костюм. Поскольку Комаров не говорил по-английски, рядом с ним сидел его помощник по связям с общественностью, одновременно направляя беседу в нужное русло и делая перевод. Каждый раз, когда его обожаемый вождь говорил что-то, что на Западе могло быть, по его мнению, неправильно истолковано, Кузнецов старался переводить так, чтобы это звучало более приемлемо. Никто этого не замечал, ибо он предусмотрительно отбирал гостей, не понимавших по-русски.

Таким образом Комаров смог объяснить, что, как у всех действующих политиков, у него есть свои избиратели и он не может оскорблять их чувства, если хочет быть избранным. Поэтому в отдельных случаях ему приходится говорить то, что они хотят услышать, даже если выполнить свои обещания ему будет значительно сложнее, чем давать их. И сенаторы понимающе кивали.

Он объяснял, что в странах старой демократии на Западе люди понимают, что дисциплина в обществе начинается с самих себя, а обязательства, которые они берут на себя сами, более строги, чем те обязательства, которые налагает на граждан государство. Нотам, где разрушены все формы самодисциплины, государство, вероятно, должно проявить твёрдость, неприемлемую на Западе. И парламентарии понимающе кивали.

Консервативным журналистам он объяснял, что восстановление твёрдой валюты просто невозможно, если не принять срочных драконовских мер против преступности и коррупции. Журналисты писали, что Игорь Комаров является тем человеком, который руководствуется разумом в том, что касается экономического и политического сотрудничества с Западом. Возможно, он занимает слишком правые позиции, чтобы быть приемлемым для европейской или американской демократии, а его напористая демагогия кажется на западный вкус слишком устрашающей, но он может оказаться вполне приемлемым для России в её настоящем тяжёлом положении. В любом случае можно уверенно говорить, что он победит на выборах в июне 2000 года. Об этом свидетельствуют социологические опросы. Поэтому дальновидным политикам на Западе следовало бы выступить в его поддержку.

На Западе повсюду — в посольских и министерских кабинетах и залах заседаний, в которых к потолку поднимался сигарный дым, — согласно кивали.

* * *

В северной части Центрального округа Москвы, внутри Бульварного кольца, где-то от середины Кисельного бульвара отходит короткая улочка. На ней с западной стороны есть небольшой сквер, приблизительно с акр величиной; с трёх сторон его окружает здание без окон, а с четвёртой стороны он защищён выкрашенным в зелёный цвет забором из железных щитов трёхметровой высоты, с едва виднеющимися из-за них верхушками посаженных в ряд елей. В железной стене — двойные ворота, тоже из металла.

Этот небольшой сквер до революции был садом при великолепном особняке, отреставрированном в середине 80-х годов. Фасад, украшенный белой лепниной, по-старинному выкрашен в пастельные тона, но интерьер — вполне современный ифункциональный. Здесь находится настоящая штаб-квартира Игоря Комарова.

Стоя перед воротами, посетитель полностью попадает в поле зрения телекамеры, вмонтированной в стену, и по домофону сообщает о своём прибытии. Он разговаривает с охранником, сидящим в будке у ворот, а тот, в свою очередь, связывается со службой безопасности внутри дома. Если ворота открываются, машина может проехать только десять метров и останавливается перед рядом шипов, перегораживающих дорогу. Раздвижные ворота, скользя на роликах, автоматически закрываются позади неё. Тогда выходит охранник, чтобы проверить документы. Если они в порядке, он возвращается в будку и нажимает кнопку — шипы опускаются, и машина проезжает дальше в посыпанный гравием двор, где её ожидают другие охранники.

Внутри территория обнесена сеткой, натянутой на некотором расстоянии от ограды. Между ней и забором бегают собаки. Они делятся на две группы, каждая из которых подчиняется только своему проводнику. Проводники работают через ночь. После наступления темноты собаки свободно бегают по всей территории. Ночью охранник у ворот из своей будки не выходит, а если появляется поздний посетитель, он вызывает проводника, чтобы тот отозвал собак.

Сотрудники же в это время пользуются туннелем позади дома, выходящим на узенькую дорожку, которая, в свою очередь, ведёт к Кисельному бульвару. Туннель перекрывается тремя запирающимися дверями: внутри дома, у выхода на улицу и посередине.

В ночное время, когда политические деятели уходили и собаки рыскали вокруг дома, в нём оставались на посту двое охранников. Им предоставлялась комната, где они могли посмотреть телевизор и перекусить, но не было кроватей, поскольку спать им не полагалось. Охранники поочерёдно проверяли все три этажа дома, пока не приходила утром дневная смена и не отпускала их. Господин Комаров появлялся позднее.

Но поскольку пыль и паутина не считаются даже с большим начальством, каждый вечер, кроме воскресенья, в подземном ходе позади дома раздаётся звонок и один из охранников впускает уборщика.

В Москве уборкой занимаются в основном женщины, но Комаров предпочитал чисто мужское окружение. Поэтому уборщиком служил безобидный пожилой человек Леонид Зайцев. Охранники прозвали его Зайцем не только из-за его фамилии, но и за его беззащитность и особенно за три торчащих во рту стальных зуба — стоматология в России отличалась основательностью. И зимой и летом Заяц носил протёртую до дыр старую шинель, сохранившуюся ещё со времён его солдатской службы.

В тот вечер, когда умер президент, его впустили, как обычно, в десять часов. В час ночи с ведром и тряпкой, волоча за собой пылесос. Заяц вошёл в кабинет Н.И. Акопова, личного секретаря господина Комарова. Он видел этого человека только однажды, год назад, когда, придя на работу, обнаружил, что старшие сотрудники работали допоздна. Секретарь обошёлся с ним исключительно грубо, сопроводив приказание убираться вон потоком брани. С тех пор Заяц иногда мстил господину Акопову, усаживаясь в его мягкое вращающееся кресло.

Зная, что охранники находятся внизу, Заяц и на этот раз расположился в кресле и наслаждался его удобством и мягкостью кожи. У него никогда не было такого кресла и никогда не будет. На столе лежали бумаги, около сорока страниц печатного текста, переплетённые в чёрный картон и скреплённые сбоку спиралью.

Заяц удивился: почему документ не убрали? Обычно господин Акопов все прятал в свой стенной сейф. Никогда раньше Заяц не видел, чтобы какой-нибудь документ лежал на столе, и все ящики стола всегда запирались. Он перевернул чёрную обложку и прочитал заглавие. Затем наугад раскрыл документ.

Заяц не был любителем чтения. Когда-то давным-давно его учила грамоте приёмная мать, затем учителя в школе, и, наконец, во время службы в армии нашёлся добрый офицер, который занялся его образованием.

То, что он увидел, обеспокоило его. Он несколько раз перечитал кусок текста; некоторые слова оказались слишком длинными и непонятными, но суть он понял. Изуродованные артритом руки дрожали, когда он переворачивал страницы. Зачем понадобилось господину Комарову писать такие вещи? Да ещё о таких людях, какой была его приёмная мать, которую он любил? Он чего-то не понимал, и это взволновало его. Может быть, посоветоваться с охранниками внизу? Но они стукнут его по голове и велят работать дальше.

Прошёл час. Охранники должны были идти в обход, но не могли оторваться от телевизора, по которому в расширенной программе новостей сообщалось народу, что, согласно статье 59 Конституции России, премьер-министр принял на себя исполнение обязанностей президента, временно, на предусмотренные законом три месяца.

Заяц вновь и вновь перечитывал одни и те же строки, пока наконец не понял их смысла. Но он не мог уловить всей значимости прочитанного. Господин Комаров — великий человек. Он собирается стать новым Президентом России, ведь так? Так почему же он пишет такое о приёмной матери Зайца и подобных ей людях, тем более что она давно умерла?

В два часа Заяц закончил работу, сунул папку под рубашку и попросил, чтобы его выпустили. Охранники неохотно оторвались от телевизора, открыли вход в туннель, и Заяц ушёл в ночь. Он вышел немного раньше, чем обычно, но охранники не обратили на это внимания.

Зайцев собирался было пойти домой, но решил, что ещё слишком рано. Автобусы и трамваи ещё не ходят, метро не работает. Он всегда возвращался домой пешком, иногда даже под дождём, но ему надо на что-то жить, поэтому он намерен работать. До дома ему идти час. Если он отправится сейчас, то разбудит дочь и её сына. Ей это не понравится. Поэтому Зайцев решил побродить по улицам и подумать, как ему поступить.

К половине четвёртого он оказался у южных стен Кремля. Вдоль Кремлёвской набережной на скамьях спали бомжи, но он нашёл место, сел и стал смотреть на противоположный берег.

* * *

Когда они приблизились к острову, море, как всегда после полудня, успокоилось, словно говоря рыбакам и морякам, что борьба на сегодня закончена и водная стихия объявляет перемирие до завтра. Справа и слева шкипер видел другие суда, направляющиеся в Виланд-Кат, узкий проход в рифах на северо-западе, через который можно войти в тихую лагуну. Справа промчался Артур Дин, делая на своей «Силвер дип» на восемь узлов больше, чем «Фокси леди». Островитянин приветственно помахал рукой, и американец ответил тем же. Он заметил двоих ныряльщиков на корме «Силвер дип» и подумал, что они обследовали коралловые рифы у северо-восточного мыса. Вечером на столе в доме Динов будет омар.

Вводя «Фокси леди» в пролив, он замедлил ход, ибо по обе стороны всего лишь в нескольких дюймах от поверхности торчали острые как бритва верхушки кораллов. После того как яхта пройдёт через пролив, она за какие-нибудь десять минут доберётся до Черепашьей бухты.

Шкипер обожал свою яхту, она была для него одновременно и средством к существованию, и возлюбленной. Она имела в длину тридцать один фут и называлась прежде «Бертрам Морри» — в честь жены конструктора Дика Бертрама, и, не будучи самым большим или самым роскошным рыболовным судном, которое можно было зафрахтовать в Черепашьей бухте, она, по убеждению своего хозяина, могла справиться с любым морем и с любой рыбой. Судно было уже подержанным, когда он купил его пять лет назад на одной из верфей Южной Флориды. Тогда он только что перебрался на острова, увидев коротенькое объявление в «Боут трейдер», и с тех пор возился с яхтой день и ночь, пока она не превратилась в самую дерзкую девицу всех островов, хотя этой барышне было уже десять лет от роду. Он не жалел на неё денег, несмотря на то что всё еще продолжал выплачивать долг финансовой компании.

Войдя в гавань, он поставил яхту на её стоянку через несколько мест от «Сакитуми», принадлежащей тоже американцу. Бобу Коллинсу, выключил мотор и спустился на нижнюю палубу спросить своих клиентов, хорошо ли они провели время. Те оказались довольными и заплатили, добавив щедрые чаевые для него и Джулиуса. Когда они ушли, шкипер подмигнул Джулиусу, оставил ему все чаевые и рыбу и, сняв фуражку, запустил пальцы в спутанные волосы.

Затем он оставил улыбающегося островитянина прибирать яхту, мыть чистой водой удочки и катушки, чтобы «Фокси леди» отошла ко сну в полном порядке. Перед тем как идти домой, он вернётся сюда, чтобы запереть её. А пока, предвкушая крепкий дайкири, он зашагал по широкому тротуару к «Банановой лодке», здороваясь с каждым встречным, и каждый встречный здоровался с ним.

(обратно)

Глава 2

Прошло два часа, а Леонид Зайцев всё ещё сидел на скамье у реки, так и не решив свою проблему. Теперь он жалел о том, что взял этот документ. Он не мог объяснить себе, почему он это сделал. Если они узнают, то его накажут, а жизнь и без того постоянно наказывала его, и он не понимал за что.

Родился Заяц в маленькой бедной деревушке к западу от Смоленска в 1936 году. Деревня ничем не выделялась среди других и походила на десятки тысяч деревень, разбросанных по стране. Единственная с глубокими колеями улица: летом — пыльная, осенью — утопавшая в грязи, а зимой — твёрдая от мороза, как камень. Тридцать или чуть больше домов, сараи и бывшие крестьяне, загнанные, как стадо, в сталинские колхозы. Его отец тоже был колхозником. Жили они в лачуге чуть в стороне от дороги.

Дальше по дороге, в квартирке над маленькой лавочкой, жил деревенский пекарь. Отец говорил ему, что не следует водить знакомство с пекарем, потому что тот — еврей. Мальчик не понимал, что это значит, но, очевидно, быть «евреем» нехорошо. Однако мать покупала у него хлеб, и хлеб этот был очень вкусным.

Он недоумевал, почему нельзя разговаривать с пекарем, ведь этот весёлый человек иногда стоял в дверях своей лавки и, увидев Леонида, подмигивал ему и бросал булочку, горячую булочку только что из печи. Опасаясь недовольства отца, Леонид убегал за коровник и там съедал эту булку. Пекарь жил с женой и двумя дочерьми, которых Леонид иногда видел, когда они выглядывали из дверей лавки; казалось, они никогда не выходили из дома и не играли на улице.

Однажды, в конце июля 1941 года, в деревню пришла смерть. Но мальчик тогда ещё не знал, что это смерть. Услышав грохот и скрежет металла, он выбежал из амбара. Громадные железные чудовища двигались к деревне со стороны большой дороги. Первое резко остановилось как раз посередине деревни. Леонид вышел на улицу, чтобы лучше его рассмотреть.

Оно казалось огромным, не меньше дома, и двигалось на гусеницах: впереди торчала длинная пушка. На самом верху, над пушкой, высунувшись наполовину из люка, стоял человек. Он снял толстый стёганый шлем и положил его рядом с собой. В тот день было очень жарко. Затем человек повернулся и посмотрел вниз на Леонида.

Ребёнок увидел, что у человека светлые, почти белые волосы, а глаза такие бледно-голубые, что казалось, сквозь его череп просвечивает светлое летнее небо. Эти глаза ничего не выражали, в них не было ни любви, ни ненависти, просто какая-то скука. Не спеша человек опустил руку и вытащил из кармана пистолет.

Какое-то чувство подсказало Леониду: происходит что-то нехорошее. Он услышал взрывы гранат, брошенных в окна, и крики ужаса. Ему стало страшно, он повернулся и бросился бежать. Раздался щелчок, и что-то просвистело, коснувшись его волос. Завернув за коровник, он расплакался, но не остановился. Позади он слышал непрерывный треск и чувствовал запах гари, уже доносившийся от охваченных пламенем домов. Впереди виднелся лес, и мальчик побежал туда.

Очутившись в лесу, Леонид не знал, что ему делать дальше. Он продолжал плакать и звать родителей. Но они не пришли. Он вообще их больше никогда не видел.

Он набрёл на женщину, оплакивавшую мужа и дочерей, и узнал в ней жену пекаря, Давыдову. Женщина прижала его к груди, а он не понимал, почему она обнимает его, и что бы подумал, увидев это, его отец, ведь она была «еврейка»!

Деревня была полностью стёрта с лица земли, и танковое подразделение СС развернулось и покинуло это место. В лесу спаслись ещё несколько человек. Потом они встретили партизан, суровых бородатых людей с ружьями. Один из них указал им дорогу, и они долго шли на восток.

Когда Леонид уставал, Давыдова несла его, пока наконец через несколько недель они не добрались до Москвы. У Давыдовой, оказалось, были там знакомые, которые приютили, обогрели и накормили их. Эти люди были добры к нему и походили на пекаря Давыдова своими вьющимися от висков длинными, до подбородка, прядями волос и широкополыми шляпами. Несмотря на то что он не был «евреем», Давыдова усыновила его и растила несколько лет.

После войны власти обнаружили, что он ей не родной сын, и разлучили их, отправив мальчика в детский дом. Расставаясь, они оба горько плакали. Леонид больше никогда её не видел. В детском доме ему объяснили, что «еврей» означает национальность.

Заяц сидел на скамье и думал о документе, спрятанном под рубашкой. Он не могло конца понять значение таких слов, как «тотальное уничтожение» или «полная аннигиляция», но он не думал, что это хорошие слова. Он не понимал, почему господин Комаров хочет так поступить с людьми одной национальности с его приёмной матерью.

На востоке засветилась чуть заметная розовая полоска. На противоположном берегу реки, на Софийской набережной, в большом особняке морской пехотинец с флагом в руках стал подниматься по лестнице на крышу.

* * *

Шкипер взял свой стакан с дайкири, встал из-за стола и подошёл к деревянному поручню. Он посмотрел вниз, на воду, затем перевёл взгляд на другую сторону потемневшей бухты.

«Сорок девять, — думал он, — сорок девять, и все ещё заложник в резерве своей конторы. Джейсон Монк, ты стареешь и уже никуда не годишься. — Он сделал большой глоток и почувствовал, как ром „лёг“ на отведённое ему в желудке место. — Чёрт возьми, это всё же была неплохая жизнь. Во всяком случае, не скучная».

Но не так всё начиналось. Начало было положено в маленьком деревянном домике в небольшом городке Крозете на юге Центральной Виргинии, чуть к востоку от Шенандоа, в пяти милях от шоссе, идущего от Уинсборо к Шарлотсвиллу.

Округ Олбемарль — земля фермеров, вошедшая в летопись войны между штатами[135], ибо восемьдесят процентов сражений происходили на полях Виргинии, и каждый виргинец помнил об этом.

В местной начальной школе, где он учился, у большинства детей отцы занимались разведением и выращиванием табака, соевых бобов или свиней.

Отец Джейсона Монка в отличие от других был лесником в Национальном парке Шенандоа. Никто ещё не стал миллионером, работая в лесничестве, но для мальчика это была хорошая жизнь, даже если долларов не хватало. В каникулы не приходилось слоняться без дела — надо было браться за любую работу, чтобы помочь семье.

Он помнил, как ещё ребёнком ездил с отцом в парк, расположенный в горах Блу-Маунтин, и тот объяснял ему различие между елью, берёзой, пихтой, дубом и ладанной сосной. Иногда они встречали егерей, и тогда он с широко раскрытыми глазами слушал их рассказы о чёрном медведе и оленях, об охоте на диких индеек, тетеревов и фазанов.

Позднее Джейсон научился стрелять со снайперской точностью, читать следы и выслеживать по ним зверя, разбивать стоянку и наутро собирать её так, чтобы не осталось никаких примет, а когда он вырос достаточно большим и сильным, то в каникулы стал работать в лагерях лесорубов.

Джейсон посещал местную начальную школу с пяти до двенадцати лет, но, как только ему исполнилось тринадцать, записался в окружную среднюю школу в Шарлотсвилле, и ему приходилось каждое утро вставать до рассвета, чтобы добраться из Крозета в город. И в этой средней школе произошло то, что изменило его жизнь.

В далёком 1944 году некоего сержанта американской армии с тысячами других переправили с Омаха-Бич в глубину Нормандии. Где-то в окрестностях Сент-Ло, отставший от своего отряда, он попал в прицел немецкого снайпера. Ему повезло: пуля лишь оцарапала плечо. Двадцатитрехлетний американец добрался до ближайшего дома, где его перевязали и приютили. Когда шестнадцатилетняя дочка хозяев приложила к ране холодный компресс, а он посмотрел ей в глаза, то понял, что получил удар, не сравнимый ни с какой немецкой пулей.

Год спустя он вернулся в Нормандию из Берлина, сделал предложение, и в саду, возле дома её отца, их обвенчал капеллан армии Соединённых Штатов. Затем, поскольку у французов не принято венчаться в садах, то же самое проделал и местный католический священник уже в деревенской церкви. После этого сержант увёз молодую жену в Виргинию.

Двадцать лет спустя он был помощником директора окружной средней школы в Шарлотсвилле, к этому времени их дети уже выросли, и жена стала преподавать в школе французский язык. Миссис Жозефина Брейди отличалась красотой, обаянием, к тому же была француженкой, и благодаря всему этому её уроки очень скоро стали пользоваться большим успехом.

Осенью 1965 года в её классе для начинающих появился новый ученик, несколько стеснительный подросток с буйной копной белокурых волос и обезоруживающей улыбкой. Его звали Джейсон Монк. Через год Жозефина могла утверждать, что никогда не слышала, чтобы иностранец говорил по-французски так хорошо, как Джейсон. Такой дар мог быть дан только природой. Тем более что мальчик не только прекрасно владел грамматикой и синтаксисом, но и в совершенстве воспроизводил произношение.

Когда Джейсон учился в последнем классе, он часто бывал у неё дома и они читали Мальро, Пруста, Жида и Сартра, который считался в те времена невероятно эротичным, однако предпочтение оба отдавали ранней романтической поэзии Рембо, Малларме, Верлену и де Виньи. Этого не должно было случиться, но случилось. Возможно, виноваты поэты, но, несмотря на разницу в возрасте, у них завязался короткий роман.

К восемнадцати годам Джейсон Монк умел делать две вещи, несвойственные подросткам Южной Виргинии: он мог говорить по-французски и заниматься любовью, причём и то и другое делал с большим искусством. В восемнадцать лет он пошёл в армию.

В 1968 году война во Вьетнаме была в самом разгаре. Многие молодые американцы старались избежать военной службы, чтобы не попасть туда. И тех, кто приходил как доброволец и подписывал контракт на три года, принимали с раскрытыми объятиями.

Монк проходил основной курс обучения и где-то в середине занятий заполнил анкету. В графе «иностранные языки» он написал «французский». Его вызвали к начальнику отдела по личному составу.

— Вы в самом деле говорите по-французски? — спросил офицер.

Монк объяснил. Начальник позвонил в среднюю школу Шарлотсвилла и поговорил со школьным секретарём. Та связалась с миссис Брейди, затем перезвонила. На это ушёл день. Монку приказали явиться снова. На этот раз присутствовал майор из Джи-2 — армейской разведки.

Кроме вьетнамского, в этой бывшей колонии многие говорили по-французски. Монка на самолёте отправили в Сайгон. Он летал туда дважды, в промежутке побывав в Штатах.

В день увольнения его вызвали к начальству. В кабинете сидели два человека в штатском. Полковник вышел.

— Садитесь, пожалуйста, сержант, — сказал старший и более симпатичный из них.

Он вертел в руках трубку, в то время как второй, более серьёзный, разразился потоком французской речи. Монк отвечал без запинки. Разговор продолжался десять минут. Потом говоривший по-французски широко улыбнулся и обратился к своему коллеге:

— Хорошо, Кэри, чертовски хорошо, — и тоже ушёл.

— Итак, что вы думаете о Вьетнаме? — спросил оставшийся. Тогда он выглядел лет на сорок, а лицо с глубокими морщинами выражало любопытство. Шёл 1971 год.

— Это карточный домик, сэр, — ответил Монк. — И он разваливается. Ещё два года, и мы будем вынуждены уйти оттуда.

Кэри, казалось, соглашался с ним — он несколько раз кивнул.

— Вы правы, но не говорите этого в армии. Что вы теперь собираетесь делать?

— Я ещё не решил, сэр.

— Ну, я не могу решать за вас. Но у вас есть дар. Даже у меня такого нет. Мой друг, что вышел, такой же американец, как вы и я, но он двадцать лет жил и учился во Франции. Если он сказал, что вы говорите хорошо, то для меня этого достаточно. Так почему бы не продолжить?

— Вы имеете в виду колледж, сэр?

— Да. По закону о военнослужащих правительство большую часть платы за обучение берёт на себя. Дядя Сэм считает, что вы заслужили это. Воспользуйтесь случаем.

Во время службы в армии Монк посылал остававшиеся у него деньги матери, чтобы помочь ей растить детей.

— Даже по закону о военнослужащих требуется тысяча долларов наличными, — сказал он.

Кэри пожал плечами:

— Думаю, тысяча долларов найдётся. Если вы будете специализироваться по русскому языку.

— И если я решу…

— Тогда позвоните мне. Контора, на которую я работаю, может быть, сумеет кое-что вам предложить.

— На это может уйти четыре года, сэр.

— О, там, где я работаю, люди очень терпеливы.

— Как вы узнали обо мне, сэр?

— Наши люди, работавшие во Вьетнаме по программе «Феникс», обратили внимание на вас и вашу работу. Вы добыли ценные сведения о Вьетконге. Им это понравилось.

— Так это Лэнгли, не так ли, сэр? Вы из ЦРУ?

— О, не совсем… Так, мелкая сошка.

В действительности Кэри Джордан был далеко не «мелкой сошкой». Он дойдёт до поста заместителя директора по оперативной работе, то есть главы целой шпионской ветви ЦРУ.

Монк прислушался к совету и поступил в университет в Виргинии, снова оказавшись в Шарлотсвилле. Они с миссис Брейди опять вместе пили чай, но на этот раз только как друзья. Он изучал славянские языки, главным образом русский, и достиг в этом таких успехов, что его старший куратор, русский по происхождению, называл его «двуязычным». Он окончил университет в 1975 году, когда ему исполнилось двадцать пять лет, и сразу после своего дня рождения был принят на работу в ЦРУ. После обычной подготовки в Форте-Пэри, который называли в управлении просто «Ферма», его назначили в Лэнгли, потом перевели в Нью-Йорк, а затем опять в Лэнгли.

И прошло ещё пять лет, заполненных множеством различных спецкурсов, прежде чем он получил своё первое назначение за границу. Тогда его направили в Найроби, в Кению.

* * *

В то ясное июльское утро, шестнадцатого числа, дежурил капрал Мидоуз из королевской морской пехоты. Он прикрепил флаг к шнуру и подтянул полотнище к верхушке шеста. Развернувшийся флаг подхватил утренний ветерок, и он затрепетал, сообщая всему миру, над чьим домом установлен.

Британское правительство купило этот красивый старинный особняк ещё до революции у его тогдашнего владельца, сахарного магната, заняло его под посольство и с тех пор упорно сохраняло это здание.

Иосиф Сталин, последний диктатор, живший в правительственных апартаментах Кремля, просыпаясь по утрам, обычно отдёргивал занавеску и видел развевающийся напротив, за рекой, британский флаг. Это его чрезвычайно сердило. Сотрудники МИДа неоднократно пытались оказать давление на англичан и заставить их переехать. Британцы отказывались.

Со временем особняк стал тесен для всех отделов, необходимых для выполнения миссии в Москве, поэтому отделы посольства оказались разбросаны по всему городу. Но несмотря на предложения русских объединить все службы в одном здании, Лондон вежливо отвечал, что дипломаты предпочитают оставаться на Софийской набережной. Поскольку здание являлось суверенной британской территорией, приходилось мириться с этим фактом.

Леонид Зайцев сидел на противоположном берегу и смотрел, как в первых лучах зари, осветивших холмы на востоке, развевается флаг Великобритании. Вид этого флага пробудил далёкие воспоминания.

В восемнадцать лет Зайца призвали в Красную Армию и после обычного — как правило, короткого — обучения зачислили в танковые войска и отправили в Восточную Германию. Он служил рядовым. Инструкторы считали, что из него и ефрейтора не получится.

Это случилось в 1955 году. Во время учебного марша в окрестностях Потсдама в густом лесу он отстал от своих. Растерянный и испуганный, он брёл по лесу, пока не наткнулся на песчаную дорогу. Парализованный страхом, он остановился и застыл на месте. В десяти метрах от него стоял джип с открытым верхом. Очевидно, патруль из четырёх солдат остановился отдохнуть.

Двое сидели в машине, двое других стояли рядом, курили. В руках у каждого было по бутылке с пивом. Заяц сразу понял, что это не русские. Это действительно были иностранцы, европейцы из союзнической миссии в Потсдаме, учреждённой соглашением четырёх держав, заключённым в 1945 году. Однако об этом он ничего не знал. Он знал только то, что ему говорили: это — враги, пришедшие, чтобы уничтожить социализм и, если удастся, убить и его.

Солдаты замолчали и уставились на него. Один из них произнёс:

— Эй, что это? Никак истекающий кровью русский. Привет, Иван!

Заяц не понимал ни слова. На плече у него висел автомат, но они, похоже, совсем не боятся его. Двое были в чёрных беретах с блестящей медной кокардой, из-под которой торчал пучок красно-белых перьев. Он понятия не имел, что это эмблема полка королевских стрелков.

Один из солдат отошёл от машины и неторопливо направился к нему. Заяц подумал, что сейчас обмочится. Солдат оказался тоже молодым, рыжим, с веснушчатым лицом. Он улыбнулся Зайцеву и протянул бутылку пива.

— Давай, приятель. Выпей пива.

Леонид ощутил в руке прохладное стекло. Чужой солдат ободряюще кивнул. А вдруг пиво отравленное? Он поднёс горлышко бутылки к губам и запрокинул голову. Холодный напиток обжёг ему горло. Пиво оказалось крепким и вкусным, лучше русского, но он всё-таки поперхнулся. Рыжий рассмеялся.

— Давай, давай, пей, — сказал он.

Для Зайцева чужая речь была набором непонятных звуков. К его изумлению, рыжий солдат повернулся и не спеша пошёл к машине. Этот человек совсем его не боялся! А ведь он вооружён, он — Советская Армия, но иностранцам было всё равно, они смеялись и шутили.

Он стоял среди деревьев, пил холодное пиво и размышлял о том, что подумает капитан Николаев. Капитан командовал его ротой. Ему было около тридцати, он прошёл всю войну, дошёл до Берлина, и грудь его украшали боевые награды. Однажды капитан остановил Зайцева и спросил о семье, откуда он родом. Солдат ответил: «Из детского дома». Капитан похлопал его по спине и сказал, что теперь у него есть настоящий дом. Он боготворил капитана Николаева.

Заяц был слишком испуган, чтобы выбросить их пиво, к тому же оно оказалось вкусным, даже если и было отравлено. Поэтому он выпил все. Минут через десять солдаты, стоявшие у машины, забрались в кузов, водитель включил мотор, и они уехали. Никакой спешки, никакого страха. Тот, с рыжими волосами, обернулся и помахал ему рукой. Они были врагами, они собирались захватить Россию, но они оказались приветливыми парнями.

Когда они исчезли из виду, Зайцев забросил пустую бутылку как можно дальше и побежал через лес, пока наконец не увидел знакомую дорогу, которая привела его в лагерь. Сержант за то, что Леонид заблудился, отправил его на неделю во внеочередной наряд на кухню, но он никому и никогда не рассказал ни об иностранцах, ни об их пиве.

Ещё до того, как иностранный джип уехал, Зайцев заметил на правом его крыле что-то вроде полковой эмблемы и тонкую антенну сзади над кузовом. К антенне был прикреплён флажок, квадратик небольшого размера. Его пересекали кресты: под прямым углом и по диагонали, красно-белые. На синем фоне. Забавный флажок: красно-бело-синий.

Спустя сорок четыре года он был снова перед глазами, развевался над зданием на другом берегу реки. Теперь Заяц знал, как ему поступить. Конечно, не следовало брать папку со стола господина Акопова, но вернуть её он уже не мог. Может, никто и не заметит, что она пропала. Итак, он отдаст папку людям, у которых этот смешной флаг и которые угощали его когда-то пивом. Они, наверное, знают, что с ней делать.

Зайцев встал со скамьи и направился к Большому Каменному мосту через Москву-реку, чтобы выйти на Софийскую набережную.

Найроби, 1983

Когда мальчик стал жаловаться на головную боль и у него слегка поднялась температура, мать было подумала, что это летняя простуда. Но к ночи пятилетний ребёнок стал кричать от боли в груди. Родители не спали всю ночь. Не спали также и их соседи из-за тонких стен в доме для советских дипломатов и открытых в такую жару окон.

Мать повела сына к врачу. Доктор Свобода из чешского посольства оказывал помощь сотрудникам всех коммунистических миссий. Он был хорошим и добросовестным врачом и через несколько минут заверил мать, что у её ребёнка всего лишь лёгкий приступ малярии. Он сделал мальчику инъекцию и дал ещё таблеток для ежедневного приёма.

Лекарство не подействовало. За два дня состояние ребёнка ухудшилось. Температура поднялась, озноб усилился, он кричал от головной боли. Посол разрешил обратиться в главный госпиталь Найроби. Поскольку мать не говорила по-английски, с ней поехал муж, второй секретарь посольства Николай Ильич Туркин.

Доктор Уинстон Муа тоже был превосходным врачом и, вероятно, знал тропические болезни лучше чешского доктора. Он тщательно осмотрел мальчика и, выпрямившись, улыбнулся.

— Плазмодиум фальципарум, — объявил он. Отец озадаченно нахмурился. Он хорошо владел английским, но это была латынь. — Это разновидность малярии, к сожалению, не поддающаяся лечению препаратами с хлоро-хинной основой, которые прописал мой уважаемый коллега доктор Свобода.

Доктор Муа сделал внутривенную инъекцию сильного антибиотика. Казалось, это помогло. Но через неделю состояние мальчика стало прежним. Мать была на грани истерики. Обвиняя во всём иностранную медицину, она требовала, чтобы её с сыном отправили в Москву, и посол согласился.

В Москве мальчика сразу же поместили в закрытую клиническую больницу КГБ. Это оказалось возможным, поскольку второй секретарь посольства Николай Туркин в действительности был майором из Первого главного управления КГБ.

В хорошо оборудованной клинике были и специалисты по тропической медицине — ведь сотрудники КГБ работали во всех уголках земного шара. Поскольку состояние мальчика внушало опасения, его медицинская карта попала сразу же к главному врачу отделения профессору Глазунову. Он прочитал присланные из Найроби заключения и распорядился провести компьютерные томографические и ультразвуковые исследования, которые являлись тогда последними достижениями диагностической техники и потому были практически недоступны в СССР.

Результаты его встревожили. Они показали наличие воспалительных процессов в различных внутренних органах. Профессор был мрачен, когда пригласил госпожу Туркину к себе в кабинет.

— Я знаю, что это за болезнь, по крайней мере я уверен, что знаю, но она неизлечима. При помощи сильных антибиотиков ваш мальчик сможет продержаться ещё месяц. Дольше — маловероятно. Я сожалею…

Рыдающую мать вывели из кабинета. Полный сочувствия ассистент объяснил ей, что было обнаружено. Это редкая болезнь, фактически нехарактерная для Африки, обычно она встречается в Юго-Восточной Азии. Эту, как правило, смертельную болезнь обнаружили американцы во время вьетнамской войны. Впервые её симптомы проявились у пилотов американского вертолёта. Расследование показало, что, когда машина зависала над покрытыми водой рисовыми полями, лопасти винта, вращаясь, поднимали в воздух мелкие капли воды и пилоты вдыхали их, а вместе с ними и микроб, устойчивый против всех известных антибиотиков. Русские знали об этом, потому что хотя сами в то время и не делились своими открытиями, но, подобно губке, впитывали все познания Запада. Профессор Глазунов получал все материалы по своей специальности, опубликованные на Западе.

В долгом телефонном разговоре, прерываемом рыданиями, госпожа Туркина сообщила мужу, что их сын скоро умрёт. От мелиоидозиса… Майор Туркин записал название. И пошёл к своему начальнику, возглавлявшему резидентуру КГБ, полковнику Кулиеву. Тот проявил сочувствие, но на просьбу подчинённого отреагировал резко отрицательно:

— Обратиться к американцам?! Ты с ума сошёл!

— Товарищ полковник, если янки выявили эту болезнь, да ещё семь лет назад, у них может что-то быть против неё.

— Но мы не можем просить их об этом, — возразил полковник. — Следует помнить о национальном престиже.

— Речь идёт о жизни моего сына! — воскликнул майор.

— Довольно! Можешь идти.

Махнув рукой на свою карьеру, Туркин отправился к послу. Дипломат не отличался жестокостью, но растрогать не удалось и его.

— Контакты между нашим МИДом и госдепартаментом редки и ограничиваются лишь государственными вопросами, — сказал он офицеру. — Между прочим, полковник Кулиев знает, что вы здесь?

— Нет, товарищ посол.

— Тогда ради вашего дальнейшего продвижения по службе я не стану говорить ему об этом. И вам тоже лучше промолчать. Но ответ: нет.

— Если бы я был членом Политбюро… — начал было Туркин.

— Но вы не член Политбюро. Вы — майор, тридцати двух лет, служите своей стране в Кении. Мне очень жаль вашего мальчика, но я ничем не могу помочь.

Спускаясь вниз по лестнице, Николай Туркин с горечью думал о том, как ежедневно из Лондона в Москву доставляют самолётами лекарства для поддержания жизни в теле генсека Юрия Андропова. Майор вышел на улицу с определённым намерением где-нибудь выпить.

* * *

Попасть в британское посольство было не так легко. Стоя напротив набережной, Зайцев видел не только большое коричневато-жёлтое здание, но и верхнюю часть колоннады портика, прикрывающей огромные резные деревянные двери. Но войти туда было невозможно. Вдоль здания с ещё закрытыми ставнями шла железная стена с двумя широкими воротами для машин: одни — «въезд», другие — «выезд». Они тоже были сделаны из гофрированного железа, автоматически открывались и закрывались. Справа имелся вход для пешеходов, но его перегораживала двойная решётка. На тротуаре стояли на посту два русских милиционера, проверявших каждого, кто пытался войти. Зайцеву и в голову не приходило подойти к ним. Да и за первой решёткой шёл проход, упиравшийся во вторые зарешечённые ворота. Между ними стояла будка службы безопасности посольства, в которой сидели русские охранники. Они спрашивали входящих, по какому делу те пришли, сообщали о них в здание посольства. Слишком много жаждущих получить визу пыталось пробраться в здание через эти ворота.

Бесцельно бродя вокруг посольства, Зайцев вышел на узкую улочку позади него, где находился вход в отдел выдачи виз. Было семь утра, и оставалось ещё три часа до того момента, когда откроются двери, а очередь уже растянулась на сотню метров. Было очевидно, что многие простояли всю ночь. Зайцев медленно направился обратно. На этот раз милиционеры окинули его долгим и внимательным взглядом. Испугавшись, Зайцев, шаркая ногами, побрёл по набережной, чтобы переждать, пока не откроется для посетителей посольство и не приедут дипломаты.

Около десяти начали появляться первые англичане. Их машины притормаживали перед воротами «въезд», ожидая, когда ворота с грохотом распахнутся, чтобы снова закрыться, после того как машина проедет во двор. Зайцев наблюдал, стоя в стороне. У него мелькнула мысль подойти к какой-нибудь машине, но у всех стекла были подняты, а милиционеры находились совсем близко. Люди, сидящие в автомобилях, примут его за просителя и не опустят стекла. А его арестуют. Милиция обнаружит у него документ и сообщит господину Акопову.

Леонид Зайцев не привык сталкиваться со столь сложными проблемами. Он не знал, как поступить, и в то же время находился во власти навязчивой идеи. Ему хотелось отдать эти листы бумаги людям со смешным флагом. Поэтому все длинное жаркое утро он наблюдал, выжидая.

Найроби, 1983 год

Как и все советские дипломаты, Николай Туркин имел ограниченные средства в иностранной валюте. «Ибис гриль», «Бистро» Алана Бовва и «Карнивор» из-за высоких цен были ему не по карману. Он направился в кафе «Торн три» на открытом воздухе при отеле «Нью-Стэнли», что на улице Кимати, выбрал столик под большой старой акацией и, заказав водку и пиво, сел и стал ожидать официанта, при этом все глубже погружаясь в отчаяние.

Спустя полчаса мужчина приблизительно его возраста, покончив со своим пивом, которое он пил у стойки бара, слез со стула и направился к столику. Туркин услышал, как тот произнёс по-английски:

— Эй, веселей, приятель, может, ничего и не случится.

Русский поднял голову. Он немного знал этого американца. Кто-то из посольства США. Туркин работал в управлении "К", принадлежавшем Первому главному управлению, в контрразведке. Его работа заключалась не только в слежке за советскими дипломатами, но и в том, чтобы не спускать глаз с западных дипломатов в поисках человека, подходящего для вербовки. Поэтому он имел возможность свободно общаться с дипломатами других стран, включая и западных, — свобода, недоступная для любого рядового сотрудника посольства.

Но именно поэтому ЦРУ заподозрило, кем являлся Туркин в действительности, и завело на него тоненькое досье. Однако ухватиться было не за что. Этот человек являл собой истинное порождение советского режима.

Со своей стороны, Туркин подозревал, что этот американец — из ЦРУ, ибо его учили, что практически все американские дипломаты служат в ЦРУ. Американец сел и протянул руку:

— Джейсон Монк. Вы Ник Туркин, верно? Видел вас на прошлой неделе на приёме в саду британского посольства. У вас такой вид, словно вам только что сказали, что вас переводят в Гренландию.

Туркин изучающе смотрел на американца. Густые волосы цвета спелой кукурузы падали ему на лоб, и он обаятельно улыбался. В глазах его не было заметно хитрости; может, он вовсе и не агент ЦРУ? У него вид человека, с которым можно поговорить. В другое время Туркин, помня всё, чему его научили в течение многих лет, вёл бы себя по-другому — вежливо, но сдержанно. Сейчас же ему было просто необходимо с кем-нибудь поговорить. Он открыл рот и излил, что было у него на душе. Американец проявил не только интерес, но и сочувствие, даже записал название «мелиоидозис» на картонной подставке для пива. Они расстались далеко за полночь. Русский вернулся на охраняемую территорию посольства, а Монк — в свою квартиру на Гарри-Туку-роуд.

* * *

Селии Стоун, тоненькой, темноволосой и хорошенькой девушке, было двадцать шесть лет. Она занимала пост помощника пресс-атташе в британском посольстве в Москве — её первый пост за границей, который она получила через два года после окончания Гиртон-колледжа в Оксфорде, где специализировалась по русскому языку. И она считала, что имеет все основания наслаждаться жизнью.

В тот день, 16 июля, она вышла из огромных дверей главного подъезда и посмотрела в сторону автостоянки, где стоял её маленький «ровер». Находясь внутри территории посольства, она видела то, чего Зайцев не мог увидеть из-за железной стены. Селия стояла на верхней из пяти ступеней, ведущих вниз к стоянке, асфальт перемежался лужайками с небольшими деревьями и кустами, а также клумбами с яркими цветами. Глядя поверх железной ограды, она видела на другом берегу возвышающуюся громаду Кремля, его пастельные краски: жёлтый, красноватый, кремовый и белый тона, сияющие золотом луковицы куполов многочисленных соборов, возвышающихся над зубцами красно-кирпичных стен, окружавших крепость. Это было величественное зрелище. По обе стороны от крыльца, на ступенях которого стояла Селия, спускались пандусы, по которым имел право подъезжать только один посол. Простые смертные парковались ниже и поднимались пешком. Однажды молодой дипломат испортил себе карьеру: в проливной дождь он въехал на своём «жуке»-"фольксвагене" по пандусу и оставил его под крышей портика. Через несколько минут приехал посол и, увидев, что подъезд заблокирован, вышел из своего «роллс-ройса» внизу и прошёл остаток пути под дождём. Он промок, и это его совсем не забавляло.

Селия Стоун сбежала вниз по ступеням, кивнула охраннику у ворот, забралась в свой ярко-красный «ровер» и включила мотор. Когда машина подъехала к воротам «выезд», они уже раздвигались. Она выехала на Софийскую набережную и свернула налево к Большому Каменному мосту, направляясь на ленч с репортёром из газеты «Сегодня». Она не заметила оборванного старика, который, с трудом волоча ноги, бросился было вслед за её машиной. Она также не знала, что её «ровер» был первым автомобилем, выехавшим в то утро из посольства.

Большой Каменный мост — самый старый мост через Москву-реку. В старину пользовались наводными понтонными мостами, их строили весной и разбирали зимой, когда лёд становился достаточно прочным, чтобы по нему можно было ездить.

Мост так велик, что перекрывает не только реку, но и Софийскую набережную. Чтобы подняться на него с набережной, водитель должен повернуть ещё раз налево и проехать с сотню метров до того места, где мост сравнивается с берегом, а затем, сделав полный разворот, въехать на наклонную часть моста. Но пешеход может подняться по лестнице с набережной прямо на мост. Так Заяц и сделал.

Он уже стоял на пешеходной части моста, когда мимо проехал красный «ровер». Заяц замахал руками. Сидевшая в машине женщина удивлённо посмотрела на него и проехала дальше. Заяц отправился на безнадёжные поиски. Но он помнил номерной знак и видел, как на северной стороне моста «ровер», повернув влево, влился в поток машин на Боровицкой площади.

Селия Стоун направлялась в паб «Рози О'Грейди» на Знаменке. Эта совершенно немосковская таверна действительно была ирландской, и здесь можно было подчас обнаружить в канун Нового года ирландского посла, если ему удавалось сбежать с официальных дипломатических приёмов. В этом пабе также можно и пообедать. Селия Стоун предпочла встретиться с русским репортёром именно здесь.

Она без труда нашла место для парковки сразу же за углом: всё меньше и меньше русских могли позволить себе иметь машину и покупать для неё бензин. Поставив машину, Селия пошла пешком. Как всегда, когда около ресторана появляется явный иностранец, бездомные и нищие сбегаются со всех сторон, чтобы попросить на хлеб.

Перед отъездом в Москву она, как молодой дипломат, получила инструкции в министерстве иностранных дел в Лондоне, но реальность все равно каждый раз потрясала её. Она видела нищих в лондонском метро и на улицах Нью-Йорка, бродяг, которыенепонятным образом опустились на низшую ступень социальной лестницы. Но в Москве, столице государства, на которое наступал настоящий голод, эти несчастные с протянутыми руками, просящие денег или хлеба, ещё не так давно были крестьянами, солдатами, служащими и торговцами. Ей вспоминались документальные кадры телевидения из стран третьего мира.

Вадим, огромного роста швейцар из «Рози ОТрейди», увидел её издалека и бросился вперёд, с силой оттолкнув нескольких нищих соотечественников, чтобы важный валютный клиент мог свободно войти в частный ресторан.

Возмущённая зрелищем унижения несчастных своим же соотечественником. Селия пыталась протестовать, но Вадим, отгородив её своей большой мускулистой рукой от протянутых к ней ладоней, распахнул дверь ресторана и втолкнул её внутрь.

Контраст между пыльной улицей с голодными нищими и пятьюдесятью посетителями, дружески беседующими между собой за ленчем с мясом и рыбой, потрясал Селию. Имея доброе сердце, молодая женщина всегда ощущала неловкость, когда завтракала или обедала в ресторанах. Царящий на улицах голод лишал её аппетита. Перед симпатичным русским репортёром такой проблемы не стояло. Он изучил меню с закусками и остановился на креветках.

Заяц, все ещё упорно продолжая свои поиски, обошёл Боровицкую площадь, надеясь увидеть красный «ровер». Он заглядывал во все улочки справа и слева, не мелькнёт ли там красное пятно, но ничего не увидел. В конце концов он вышел на большую улицу, примыкавшую к дальней стороне площади. К его изумлению и радости, он обнаружил автомашину всего в двухстах метрах, за углом, недалеко от паба.

Ничем не отличающийся от терпеливой толпы нищих, Зайцев занял позицию недалеко от «ровера» и стал ждать.

Найроби, 1983 год

Прошло десять лет с тех пор, когда Джейсон Монк был студентом Виргинского университета, и хотя утратил связь со многими, кого тогда знал, он всё ещё помнил Нормана Стайна. Их связывала странная дружба — невысокого, но крепко сбитого футболиста из фермерского округа и совсем неатлетического сына доктора-еврея из Фредериксберга. Свойственные обоим чувство юмора и склонность к иронии сделали их друзьями. И если Монк обладал способностями к языкам, то Стайн был почти гением в области биологии. Он блестяще окончил университет на год раньше Монка и сразу поступил на медицинский факультет. Они поддерживали отношения, лишь посылая друг другу поздравления к Рождеству. Года за два до того, как Монк получил назначение в Кению, он случайно встретил в Вашингтоне своего друга, который в одиночестве сидел за столиком в ресторане, кого-то, видимо, поджидая. Им удалось поговорить полчаса, пока не появился компаньон Стайна. За это время они сумели обменяться новостями, хотя Монку пришлось солгать, сказав, что он работает на госдепартамент.

Стайн стал врачом, специализировался по тропической медицине, получил учёную степень и теперь радовался новому назначению с большими возможностями для исследовательской работы в армейском госпитале Уолтера Рида.

Полистав телефонный справочник, Джейсон Монк из своей квартиры в Найроби позвонил ему. На десятый звонок ответил заспанный голос:

— Да?

— Привет, Норман. Это Джейсон Монк.

Последовала пауза.

— Прекрасно. Где ты?

— В Найроби.

— Прекрасно. Найроби. Конечно. И который там теперь час?

— Середина дня.

— Ну а здесь пять этого чертового утра, и мой будильник поставлен на семь. Я полночи не спал из-за ребёнка. Зубы режутся. Ради Бога, ты не мог выбрать другое время, приятель?

— Успокойся, Норм. Скажи мне кое-что. Ты когда-нибудь слышал такое слово — «мелиоидозис»?

Опять наступила пауза. В голосе Нормана, когда он заговорил снова, не было и следа сонливости.

— Почему ты спрашиваешь?

Монк рассказал ему. Но не о русском дипломате. Он сказал, что есть мальчик пяти лет, сын одного знакомого. Кажется, мальчик обречён. Он слышал что-то о том, что у дяди Сэма имеется некоторый опыт в изучении именно такой болезни.

— Оставь мне твой номер телефона, — сказал Стайн. — Я поговорю кое с кем и перезвоню тебе.

Телефон Монка зазвонил только в пять часов дня.

— Если… может быть… что-то, — путался в словах врач. — Это нечто совершенно новое, ещё в экспериментальной стадии. Мы сделали несколько тестов, результаты кажутся положительными. Пока. Но препарат ещё даже не показывали ФДА[136]. Не говоря уже о разрешении на производство. Мы ещё не закончили его испытания.

То, что описывал Стайн, очевидно, был самый первый антибиотик — сефалоспорин. В конце восьмидесятых он будет выпускаться под названием «сефтазидим». А в то время его обозначали как С3-1. Сегодня это обычно применяемое при мелиоидозисе лекарство.

— Он может дать побочный эффект, — продолжал Стайн. — Мы пока мало что знаем.

— А как скоро проявится этот побочный эффект? — спросил Монк.

— Понятия не имею.

— Послушай, Норм, если ребёнок обречён умереть через три недели, то что мы теряем?

Стайн тяжело вздохнул:

— Не знаю. Это против всех правил.

— Клянусь, никто не узнает. Давай, Норм, ради тех девочек, которых я знакомил с тобой.

Он услышал хохот, донёсшийся из далёкого Чеви-Чейза в штате Мэриленд.

— Попробуй только расскажи Бекки, и я убью тебя, — сказал Стайн, и в трубке наступила тишина.

Спустя сорок восемь часов в посольство на имя Монка прибыла посылка. Её доставили через международную компанию срочных перевозок. В посылке был термос с сухим льдом. В короткой записке без подписи говорилось, что во льду находятся две ампулы. Монк позвонил в советское посольство и попросил передать второму секретарю Туркину следующее: «Не забудьте, сегодня в шесть мы пьём пиво». Об этом доложили полковнику Кулиеву.

— Кто такой этот Монк? — спросил он у Туркина.

— Американский дипломат. Он, кажется, разочарован во внешней политике США в Африке. Я пытаюсь разработать его как источник информации.

Кулиев удовлетворённо кивнул. Хорошая работа, такие вещи отлично выглядят в отчётах, идущих в Ясенево.

В кафе «Торн три» Монк передал посылку. Туркин выглядел испуганным, опасаясь, что кто-то из своих увидит его. В свёртке могли быть деньги.

— Что это? — спросил он.

Монк объяснил.

— Может быть, это не поможет, но вреда не будет. Это всё, что у нас есть.

Русский застыл, холодно глядя на Монка.

— А что вы хотите за этот… подарок? — Ему было ясно, что нужно будет заплатить.

— Вы говорили правду о своём ребёнке? Или играли?

— Не играл. На этот раз не играл. Мы всегда играем, такие, как вы и я. Но не сейчас.

По правде говоря, Монк уже навёл справки в главном госпитале Найроби. Доктор Уинстон Муа в основном подтвердил все факты. «Трудный человек, но и жить трудно в этом мире», — подумал Монк и встал из-за стола. По правилам он должен был выжать из этого человека какую-то информацию, что-нибудь секретное. Но он знал, что история маленького сына не была обманом. Если бы пришлось воспользоваться этой ситуацией, лучше уж мести улицы в Бронксе.

— Берите, приятель. Надеюсь, это поможет. Никакой платы.

Монк направился к двери, но не успел пройти и полдороги, как его окликнули:

— Мистер Монк, вы понимаете по-русски?

Монк кивнул:

— Немного.

— Я так и думал. Тогда вы поймёте слово «спасибо».

* * *

Было около двух часов, когда, выйдя из «Рози О'Грейди», Селия подошла к машине. «Ровер» имел общую систему замков. Когда она отперла дверцу водителя, сработал замок и на дверце со стороны пассажира. Она пристегнула ремень, включила зажигание и почти тронулась с места, как дверца с другой стороны открылась. Она удивлённо повернулась. Он стоял рядом, наклонившись к открытой дверце. Потёртая армейская шинель, четыре медали на засаленных лентах, прикреплённые к лацкану пиджака, заросший щетиной подбородок. Когда он открыл рот, в нём блеснули три стальных зуба. Он бросил ей на колени папку. Она достаточно хорошо понимала по-русски, чтобы потом повторить его слова:

— Пожалуйста, отдайте это господину послу. За пиво.

Его вид испугал Селию. Явно это ненормальный — вероятно, шизофреник. Такие люди могут быть опасны. Побледневшая Селия Стоун выехала на улицу, открытая дверца болталась, пока от движения автомобиля не захлопнулась сама. Она сбросила это нелепое прошение — или что это было — с колен на пол к пассажирскому сиденью и поехала в сторону посольства.

(обратно)

Глава 3

Около полудня того самого дня, 16 июля, сидевший в своём кабинете на втором этаже особняка неподалёку от Кисельного бульвара Игорь Комаров связался по внутреннему телефону со своим личным секретарём.

— Документ, который я дал вам вчера, вы успели прочитать? — спросил он.

— Конечно, господин президент. Блестяще, если мне будет позволено так сказать, — ответил Акопов. Все сотрудники Комарова обращались к нему «господин президент», подразумевая его должность председателя исполнительного комитета Союза патриотических сил. Они были уверены, что и через двенадцать месяцев будут обращаться к нему так же, но с ещё большим основанием.

— Спасибо, — сказал Комаров. — Теперь верните его мне, пожалуйста.

В трубке стало тихо. Акопов встал и подошёл к своему вмурованному в стену сейфу. Он знал комбинацию цифр на память и, не задумываясь, повернул диск замка нужные шесть раз. Когда дверка распахнулась, он протянул руку, чтобы взять папку в чёрном переплёте. Но её там не было.

Озадаченный, он стал выкладывать из сейфа документ за документом, папку за папкой. Акопов похолодел от страха, охваченный паникой и одновременно не желая поверить в то, что, очевидно, случилось. Взяв себя в руки, он проделал все сначала. Папки, сваленные на ковре у его ног, он рассортировал и перебрал листок за листком. Чёрной папки не было. На лбу выступили капельки пота. Он спокойно работал все утро в своём кабинете, убеждённый, что накануне, перед тем как уйти, убрал все секретные документы в надёжное место. Акопов делал так всегда, он был человеком привычки.

От сейфа он перешёл к ящикам стола. Ничего. Он осмотрел пол под столом, затем все шкафы и полки. Около часа дня он постучал в дверь кабинета Игоря Комарова, вошёл и признался, что не смог найти папку.

Человек, который, как считали почти во всём мире, будет следующим Президентом России, личность очень сложная. Невозможно было представить большую противоположность его свергнутому предшественнику Жириновскому, которого он открыто называл шутом.

Комаров был среднего роста и телосложения, всегда гладко выбрит, серо-стального цвета волосы аккуратно подстрижены. Наиболее заметные пристрастия: чрезмерная чистоплотность и глубокое отвращение к физическим контактам. В отличие от большинства русских политиков, любящих пить водку, произносить тосты, похлопывать по спине, панибратски обниматься, Комаров требовал от своего окружения соблюдения строгости в одежде и обращении. Он очень редко надевал форму «чёрной гвардии», и обычно его можно было видеть в двубортном сером костюме и рубашке с галстуком.

После нескольких лет политической активности Комарова очень немногие могли сказать, что хорошо с ним знакомы, и никто не осмеливался даже делать вид, что дружит с ним. Никита Иванович Акопов в течение десяти лет состоял при нём в должности личного секретаря, но их отношения остались отношениями хозяина и рабски преданного слуги.

И если Ельцин даровал некоторым своим сотрудникам статус дружков по выпивке и теннису, то Комаров, насколько было известно, только одному человеку позволял обращаться к нему по имени и отчеству. Этим человеком был начальник службы безопасности его партии полковник Анатолий Гришин.

Как и многие преуспевающие политики, Комаров мог, подобно хамелеону, менять личину, если было нужно. В глазах прессы, в тех редких случаях, когда он удостаивал журналистов личной встречи, он выглядел серьёзным государственным деятелем. Перед своими же сторонниками он так преображался, что Акопов не переставал удивляться и восхищаться им. Когда он стоял на трибуне, то бывший педантичный инженер исчезал куда-то, будто его никогда и не было. На его месте появлялся блестящий оратор, фонтан страсти, чародей слова, человек, с безошибочной точностью выражавший надежды, страхи и желания всех людей, их гнев и их фанатизм. Для них он был человеком, олицетворявшим доброту с лёгким налётом простонародности.

Но под этими двумя личинами скрывалась третья, которая и пугала Акопова. Даже слуха о существовании этого третьего человека было достаточно, чтобы держать в страхе окружение — сотрудников, коллег и охранников, что ему и требовалось.

Только дважды за десять лет Никита Акопов видел, как дьявольский гнев, кипевший внутри этого человека, вырвался наружу. В других случаях он оказывался свидетелем внутренней борьбы с этим гневом и видел, как вождю удавалось сдерживать его. В тех двух случаях, когда хозяин терял контроль, Акопов видел, как человек, который властвовал над ним, очаровывал его и руководил им, за которым он шёл и которого боготворил, превращался в визжащего от ярости истеричного дьявола.

Он швырял телефонные аппараты, вазы и всё, что попадалось под руку, в дрожащего подчинённого, вызвавшего его недовольство; однажды он довёл таким образом одного старшего офицера «чёрной гвардии» до состояния полного идиотизма. Он изрыгал ругательства, грязнее которых Акопов никогда не слышал, ломал мебель, и был случай, когда его пришлось удерживать, чтобы, избивая жертву, он не совершил убийство.

Акопов знал признаки приближения приступа такого гнева у председателя СПС. Лицо Комарова покрывалось смертельной бледностью, его поведение становилось ещё более официальным и вежливым, а на скулах вспыхивали ярко-красные пятна.

— И вы говорите, что потеряли её, Никита Иванович?

— Не потерял, господин президент. Очевидно, не туда положил.

— Этот документ более секретного характера, чем всё, с чем вы раньше имели дело. Вы прочитали его и должны понимать почему.

— Очень хорошо понимаю, господин президент.

— Существует всего три экземпляра. Два — в моём сейфе. Никому, кроме немногих, самых близких мне людей, не будет разрешено увидеть его. Его написал и даже напечатал я сам. Я, Игорь Комаров, действительно напечатал каждую страницу сам, не доверяя секретарю. Вот насколько он секретен.

— Очень мудрое решение, господин президент.

— И поскольку я считаю…считал вас одним из этих людей, я позволил вам прочитать его. А теперь вы говорите мне, что он потерялся.

— Где-то лежит, не туда положил, уверяю вас, господин президент.

Комаров не сводил с него своего гипнотизирующего взгляда, способного обратить неверующих в свою веру и нагнать страху на отступников. На скулах побледневшего лица горели два красных пятна.

— Когда вы в последний раз видели документ?

— Вчера вечером, господин президент. Я задержался, чтобы прочитать его без посторонних. Ушёл в восемь часов.

Комаров кивнул. Записи в журнале ночной охраны подтвердят или опровергнут слова секретаря.

— Вы унесли его с собой. Вопреки моему приказу.

— Нет, господин президент, клянусь вам. Я запер его в сейфе. Я никогда бы не оставил секретный документ на столе, а тем более не взял бы с собой.

— И сейчас его в сейфе нет?

Акопов хотел сглотнуть слюну, но во рту пересохло.

— Сколько раз вы подходили к сейфу до того, как я позвонил?

— Ни разу, господин президент. Когда вы позвонили, я первый раз подошёл к сейфу.

— Он был заперт?

— Да, как обычно.

— Его пытались открыть?

— По всей видимости, нет, господин президент.

— Вы обыскали комнату?

— Сверху донизу, от угла до угла. Не могу понять.

Комаров задумался на несколько минут. За его ничего не выражавшим лицом скрывалась всевозрастающая паника. Наконец он позвонил в службу безопасности на первом этаже.

— Заприте здание. Никого не впускать и не выпускать. Свяжитесь с полковником Гришиным. Передайте, чтобы он немедленно явился в мой кабинет. Немедленно. Где бы он ни был, что бы ни делал. В течение часа он должен быть здесь.

Он снял палец с кнопки селектора и посмотрел на своего бледного, дрожащего помощника.

— Идите в свой кабинет. Ни с кем не разговаривайте. Ждите там дальнейших распоряжений.

* * *

Будучи разумной незамужней и вполне современной молодой женщиной, Селия Стоун уже давно пришла к выводу, что имеет полное право получать удовольствие где и с кем ей нравится. В данный момент ей нравились молодые твёрдые мускулы Хьюго Грея, приехавшего из Лондона два месяца назад, на полгода позже её самой. Он занимал должность помощника атташе по культуре, того же ранга, что и она, но был на два года старше её и тоже свободен.

Оба они занимали по маленькой, но удобной квартирке в жилом доме на Кутузовском проспекте, предоставленном британскому посольству для проживания его сотрудников. Квадратное здание имело двор, удобный для стоянки машин, у въезда в который был установлен шлагбаум и пост милиции. Даже в современной России каждый понимал, что все приезды и отъезды регистрируются, но по крайней мере никто не калечил машины.

После ленча она вернулась под надёжное крылышко посольства на Софийской набережной и написала отчёт о своей встрече с журналистом. Большую часть времени они обсуждали смерть президента Черкасова и её возможные последствия. Она заверила русского журналиста в том, что английский народ испытывает постоянный глубокий интерес к событиям в России, и надеялась, что он ей поверил. Она удостоверится в этом, когда появится его статья.

В пять она вернулась в свою квартиру принять ванну и немного отдохнуть. Они договорились с Хьюго пообедать в восемь, после чего она намеревалась вернуться вместе с ним к себе домой. Ей не хотелось долго спать в эту ночь.

К четырём часам дня полковник Анатолий Гришин убедился, что пропавшего документа в здании нет. Он сидел в кабинете Игоря Комарова и докладывал ему об этом.

* * *

За четыре года эти два человека стали взаимозависимы. В 1994 году Гришин завершил свою карьеру во Втором главном управлении КГБ, выйдя в отставку в чине полковника. Он полностью утратил всяческие иллюзии. С тех пор как в 1991 году кончилось правление коммунистов, бывший КГБ, по его мнению, превратился в гроб повапленный[137]. И ещё раньше, в сентябре 1991 года, Михаил Горбачёв разрушил крупнейший в мире аппарат службы безопасности и раздал его многочисленные подразделения в разные ведомства.

Отделение внешней разведки, Первое главное управление, осталось в своей старой штаб-квартире в Ясенево, у самой кольцевой дороги, но было переименовано в Службу внешней разведки, или СВР. Что уже было плохо.

Хуже всего было то, что собственное подразделение Гришина, Второе главное управление, до тех пор ответственное за всю внутреннюю безопасность — разоблачение шпионов и подавление диссидентов, — было ослаблено, переименовано в ФСБ, сократило свою численность и превратилось в пародию на прежнюю организацию.

Гришин наблюдал за всем этим с омерзением. Русскому народу нужна дисциплина, твёрдая, а иногда и жестокая дисциплина, и поэтому существовало Второе главное управление, которое её обеспечивало. Три года он делал вид, что поддерживает реформы, в надежде получить звание генерал-майора, но потом бросил. Через год он возглавил личную охрану Игоря Комарова, а затем стал ещё одним членом политбюро старой либерально-демократической партии.

Они вместе достигли известности и власти, и впереди их ожидало многое, очень многое. За эти годы Гришин создал для Комарова собственный, исключительно преданный отряд обороны. «чёрную гвардию», сейчас насчитывающий пять тысяч крепких молодых людей, под его личным командованием.

В поддержку гвардии создавалась лига молодых боевиков в количестве двадцати тысяч, подростковое крыло СПС из молодых людей с привитой правильной идеологией, фанатически преданных, и тоже под его командованием. Он был одним из немногих, кто обращался к Комарову по имени и отчеству.

— Ты уверен, что здесь, в здании, папки нет? — спросил Комаров.

— Не может её здесь быть, Игорь Алексеевич. За два часа мы практически все разобрали на части. Каждый шкаф, каждый ящик, каждый стол, каждый сейф. Все окна и подоконники проверены, каждый метр территории. Взлома не было. Эксперт из фирмы, изготовившей сейф, только что закончил работу. Сейф не пытались открыть. Или его открыл кто-то, кто знал комбинацию, или папки в нём никогда не было. Вчерашний мусор задержали и проверили. Ничего. Собаки бегали на свободе с семи часов вечера. После семи никто не входил в здание — ночная охрана сменила дневную в шесть, и дневная ушла через десять минут. Акопов находился в своём кабинете до восьми. Вызвали собаковода, дежурившего прошлой ночью. Он клянётся, что вчера вечером он придерживал собак три раза, чтобы припозднившиеся сотрудники могли покинуть территорию, и Акопов уехал последним. Записи в журнале подтверждают это.

— Итак? — спросил Комаров.

— Ошибка либо злой умысел. Обоих ночных охранников вот-вот привезут. Они отвечали за здание после восьми часов, когда уехал Акопов, до прихода дневной смены сегодня утром в шесть. Затем, в течение двух часов, пока не стали около восьми прибывать сотрудники, здесь оставалась только дневная смена охраны. Но они клянутся, что, когда делали первый обход, двери всех кабинетов на этом этаже были заперты. И все работающие здесь сотрудники подтверждают это, включая Акопова.

— Твои предположения, Анатолий?

— Или Акопов взял папку с собой, случайно или умышленно, или он не запирал её в сейф и кто-то из ночной смены взял её. У них есть ключи от всех дверей.

— Итак, это Акопов?

— Первый подозреваемый — несомненно. Его квартиру обыскали. В его присутствии. Ничего. Я подумал, он мог взять папку с собой, а потом потерять атташе-кейс. Так случилось однажды в министерстве обороны. Я вёл расследование. Это не был шпионаж — обычная халатность. Виновного отправили в лагерь. Но у Акопова тот же портфель, с которым он всегда ходит. Это подтвердили три человека.

— Так что же, он сделал это умышленно?

— Возможно. Но здесь есть проблема. У него было двенадцать часов, чтобы сбежать, а он пришёл утром сюда. Почему? Я бы хотел… э-э… подопрашивать его подольше.

— Разрешение дано.

— А что потом?

Игорь Комаров повернулся во вращающемся кресле лицом к окну. Некоторое время он раздумывал.

— Акопов был очень хорошим личным секретарём, — наконец произнёс он. — Но теперь его необходимо заменить. Меня беспокоит, что он видел документ, содержание которого чрезвычайно секретно. Если его понизить в должности или уволить совсем, он будет чувствовать себя обиженным, а это может ввести его в искушение разгласить то, что ему стало известно. Это было бы огорчительно, очень огорчительно.

— Я всё понял, — сказал полковник Гришин.

В этот момент привезли ничего не понимающих ночных охранников, и Гришин ушёл вниз, чтобы допросить их.

К девяти вечера помещение охранников в казармах «чёрной гвардии» за городом обыскали, но не нашли ничего, кроме туалетных принадлежностей, как и ожидалось, и порнографических журналов.

В особняке охранников разделили и допрашивали в разных комнатах. Допрос вёл лично Гришин. Они явно боялись его, и не без оснований. Репутация его была известна.

Гришин орал прямо в ухо допрашиваемому матерщину. Но не это было самым страшным для двух покрывшихся потом людей. Ужас охватил каждого из них, когда он сел рядом и шёпотом стал описывать, что ожидает того, кого он уличит во лжи. К восьми у Гришина сложилась полная картина их дежурства накануне ночью. Он узнал, что охранники делали обходы небрежно и нерегулярно; они не отрывались от телевизора — им хотелось узнать подробности смерти президента. И он впервые услышал о присутствии уборщика служебных помещений.

Этого человека впустили в десять часов. Как обычно. Через подземный ход. Никто не сопровождал его. Чтобы открыть три двери, требовались оба охранника, потому что один знал комбинацию замка к двери на улицу, второй — к внутренней, и только код замка в двери посередине был известен им обоим.

Он узнал, что старик начал уборку с верхнего этажа. Как обычно. Охранники оторвались от телевизора, чтобы открыть кабинеты начальства на втором этаже. Один охранник стоял в дверях личного кабинета господина Комарова, пока уборщик не закончил там свою работу, и снова запер дверь, но когда Зайцев убирал остальные кабинеты второго этажа, оба охранника находились внизу. Как обычно. Итак… уборщик оставался один в кабинете Акопова. И он ушёл раньше обычного, перед рассветом.

В девять господина Акопова, страшно бледного, увезли из здания. Его увезли на собственной машине, только за рулём сидел малый из «чёрной гвардии». Другой расположился на заднем сиденье рядом с теперь уже опальным секретарём. Они не поехали к Акопову домой. Машина направилась за город в один из расположенных там лагерей молодых боевиков.

К девяти полковник Гришин закончил изучать взятое из отдела кадров личное дело некоего Зайцева Леонида, шестидесяти лет, уборщика служебных помещений. Имелся домашний адрес, но человека ведь могло и не быть дома. Он должен прийти на работу в особняк в десять часов вечера.

Он не пришёл. В полночь Гришин с тремя черногвардейцами поехал к старику домой.

* * *

В это время Селия Стоун со счастливой улыбкой скатилась со своего любовника и потянулась за сигаретой. Вообще-то она курила мало, но это был тот самый особый случай. Хьюго Грей, лёжа на спине в её постели, все ещё тяжело дышал. Он был крепким молодым человеком, державшим себя в форме при помощи тенниса и плавания, но в предыдущие два часа ему пришлось выложиться как следует.

Он не в первый раз задумался, почему Бог устроил так, что аппетит жаждущей любви женщины всегда превосходит возможности мужчины. Это крайне несправедливо.

В темноте Селия Стоун с удовольствием затянулась: никотин — это то что надо. Склонившись над любовником, она растрепала его тёмно-каштановые кудри.

— Как, чёрт побери, ты можешь быть атташе по культуре? — насмешливо спросила она. — Ты не отличишь Тургенева от Лермонтова.

— А мне и не надо, — проворчал Грей. — Предполагается, что я должен рассказывать русским о нашей культуре — Шекспире, Бронте и всё такое.

— И поэтому ты должен ходить на совещания к начальнику отдела?

Грей рывком приподнялся и, схватив её за плечо, прошипел в ухо:

— Замолчи, Селия. Здесь могут прослушивать.

Обиженная Селия встала с постели и пошла на кухню сварить кофе. Она не понимала, почему Хьюго так задевают её шутки. Ведь то, чем он занимался в посольстве на самом деле, не было для большинства коллег секретом. И они не ошибались в своих догадках, конечно. В прошлом месяце Хьюго Грей стал третьим и младшим членом московского отделения Интеллидженс сервис. Когда-то, в старое доброе время, в разгар «холодной войны», оно было значительно больше. Но времена меняются, а бюджет сокращается. Находящаяся в состоянии разрухи Россия не представляла теперь значительной угрозы для Запада.

Более важным было то, что девяносто процентов секретов стали доступны, и подчас за минимальную плату. Даже в бывшем КГБ появился офицер по связям с прессой. А на другой стороне центра города, в посольстве США, работников ЦРУ едва хватило бы на футбольную команду.

Но Хьюго Грей был молод, полон энтузиазма и убеждён, что квартиры дипломатов до сих пор прослушиваются. Коммунизм, может быть, и ушёл, но рождённая им паранойя процветала. Конечно, он был прав, но агенты ФСБ уже вычислили его и были вполне счастливы.

* * *

Неизвестно почему названный так, бульвар Энтузиастов[138] — самая ветхая, неприглядная и нищая часть Москвы. Эта улица расположена таким образом, что на неё стекают потоки загрязнённого воздуха из цехов химического комбината, на трубах которого установлены фильтры, больше похожие на сетку теннисной ракетки. Поэтому энтузиазм был заметён только среди тех жителей, которым предстояло уехать отсюда.

Согласно личному делу, Леонид Зайцев жил со своей дочерью, её мужем, водителем грузовика, и их ребёнком. В половине первого по-летнему тёплой ночи, когда к дому подъехала блестящая чёрная «чайка», её водитель высунул голову наружу, пытаясь разглядеть грязные таблички с названиями улиц.

У зятя, конечно, была другая фамилия, и им пришлось потратить время, чтобы узнать у разбуженного соседа на первом этаже, что нужная семья живёт на пятом. Лифт отсутствовал. Четыре человека тяжёлым шагом поднялись по лестнице и забарабанили в облупившуюся дверь.

Открывшая им женщина, заспанная, с тупым взглядом опухших глаз, выглядела лет на десять старше своих тридцати пяти. Гришин действовал вежливо, но настойчиво. Его люди, оттолкнув женщину, вошли в квартиру и начали обыск. Обыскивать было почти нечего — квартирка была крошечной: две комнаты, вонючая уборная и кухонная ниша за занавеской.

Женщина спала на двуспальной кровати со своим шестилетним сыном в одной из комнат. Ребёнок проснулся и начал хныкать, а затем, когда кровать перевернули, чтобы убедиться, что под ней никто не прячется, громко заплакал. Открыли и обыскали два жалких фанерных шкафа.

В соседней комнате дочь Зайцева беспомощно показала на стоящую у стены раскладушку, на которой обычно спал её отец, и объяснила, что её муж уже два дня как уехал в Минск. Разрыдавшись (ребёнок последовал её примеру), она сообщила, что отец накануне не вернулся утром с работы. Она беспокоилась, но не заявила о его исчезновении. Подумала — может быть, заснул где-нибудь на скамейке в парке.

Оказалось достаточно десяти минут, чтобы убедиться, что в квартире никто не прячется. Гришину было ясно, что женщина слишком напугана и к тому же глупа, чтобы лгать. Через полчаса они уехали.

Гришин приказал не возвращаться в центр Москвы, а ехать за город, где в лагере, в сорока километрах от Москвы, держали Акопова. И до утра он сам допрашивал несчастного секретаря. Перед рассветом тот, рыдая, признался, что мог оставить этот важный документ на столе. Такого с ним никогда не случалось. Он никак не мог понять, как он забыл запереть его в сейфе. Акопов молил о прощении. Гришин кивал и похлопывал его по спине.

Выйдя из казармы, он подозвал одного из своих самых верных помощников.

— День будет душным и жарким. Наш друг сильно расстроен. Думаю, купание на восходе солнца ему не повредит. — И поехал обратно в город.

Если роковая папка осталась на столе Акопова, рассуждал Гришин, то её мог по ошибке выбросить уборщик. Или взять с собой. Первое не подходит. Мусор из штаб-квартиры партии всегда сохраняется несколько дней, до тех пор пока его не сожгут при свидетелях. Бумаги из мусора за прошлый вечер тщательно перебрали, лист за листом. Ничего. Итак, унёс с собой уборщик. Почему полуграмотный старик сделал это, зачем ему могла понадобиться эта папка, Гришин не мог себе представить. Только старик может это объяснить. И он объяснит.

Прежде чем нормальные люди сели завтракать, он отправил своих людей, всех в штатской одежде, на улицы Москвы на поиски старика в потёртой солдатской шинели. У него не нашлось фотографии, но словесный портрет был подробным и точным.

Однако задача оказалась непростой даже для сыщиков полковника Гришина. Если, как подозревал Гришин, Зайцев теперь живёт на улице, придётся проверять каждого бродягу, которых великое множество. Но лишь у одного из них три стальных зуба и папка в чёрном переплёте. И он, и папка нужны немедленно. Озадаченные, но послушные гвардейцы, несмотря на жаркий день, тщательно прочёсывали Москву.

Лэнглн, декабрь 1983 года

Джейсон Монк встал из-за стола, потянулся и решил спуститься в буфет. Месяц назад, когда он вернулся из Найроби, ему сообщили, что его служебные донесения оценены как хорошие, а в некоторых случаях — как в высшей степени хорошие. Повышение по службе рассматривается, а начальник африканского отдела доволен, но сожалеет, что потеряет его.

По прибытии Монк узнал, что записан на курс испанского языка, который начнётся сразу после рождественских каникул. Испанский будет его третьим языком, но он откроет перед Монком двери латиноамериканского отдела.

Южная Америка представляла собой обширную территорию, имеющую большое значение не только потому, что находилась по соседству и под влиянием США, как предписывала «доктрина Монро», но и потому, что являлась наипервейшей целью советского блока, который нацелился на неё как на плацдарм для восстаний, подрывной деятельности и коммунистической революции. КГБ проводил большую операцию к югу от Рио-Гранде, которую ЦРУ решительно намеревалось пресечь. В тридцать три года для Монка Южная Америка была хорошей ступенькой в его карьере.

Он помешивал кофе, когда почувствовал, что кто-то остановился у его столика.

— Великолепный загар, — произнёс голос.

Монк поднял глаза. Он узнал человека, который, улыбаясь, смотрел на него. Он поднялся, но человек жестом удержал его — милость аристократа к простолюдину.

Монк удивился. Он знал, что заговоривший с ним был одним из главных людей в оперативном управлении, потому что кто-то показал на него Монку в коридоре как на вновь назначенного начальника советского отдела группы контрразведки в советско-восточноевропейском отделении. Что поразило Монка, так это его невзрачная внешность. Они были почти одного роста, на два дюйма ниже шести футов, но человек, подошедший к Монку, будучи старше всего на девять лет, выглядел очень плохо. Монк заметил сальные, зализанные назад волосы, густые усы, закрывающие верхнюю губу слабого, тщеславного рта, совиные близорукие глаза.

— Три года в Кении, — сказал Монк, чтобы объяснить свой загар.

— Снова в продуваемый ветрами Вашингтон, а? — произнёс человек.

Внутренняя антенна Монка улавливала недобрые флюиды. В глазах собеседника таилась насмешка. Казалось, они говорили: «А я намного умнее тебя. Я и в самом деле очень умный».

— Да, сэр, — ответил Монк.

К нему протянулась рука с потемневшими от никотина пальцами. Монк заметил это, а также красные прожилки на кончике носа, что часто выдаёт большого пьяницу. Он встал и одарил собеседника улыбкой, которую девушки из машбюро называли между собой «сумасшедшей».

— А вы, должно быть… — начал человек.

— Монк. Джейсон Монк.

— Приятно познакомиться, Джейсон. Я — Олдрич Эймс.

* * *

Обычно сотрудники посольства не работали в субботу, тем более в жаркий летний день, когда могли бы провести уик-энд за городом, но смерть Президента России создала кучу лишней работы, и пришлось потрудиться в выходной.

Если бы машина Хьюго Грея завелась в то утро, многие люди, умершие вскоре, остались бы живы, а мир пошёл бы другой дорогой. Но свечи зажигания подчиняются своим законам. После отчаянных попыток завести мотор Грей побежал за подъезжавшим к барьеру красным «ровером» и постучал по стеклу. Селия Стоун распахнула дверцу.

Он сел рядом, машина выехала на Кутузовский проспект и направилась мимо гостиницы «Украина» в сторону Арбата и Кремля. На полу под ногами у него что-то зашуршало. Он нагнулся и опустил руку.

— Твой договор на акции «Известий»? — спросил он.

Она скосила глаза и узнала папку, которую он держал в руках.

— О Господи, я собиралась выбросить её вчера. Какой-то сумасшедший старик бросил её в машину. Напугал меня до смерти.

— Ещё одно прошение, — заметил Грей. — Конца им нет. Обычно просят визу, конечно. — Он раскрыл чёрную обложку и посмотрел на титульный лист. — Нет, это больше о политике.

— Прекрасно. Я — мистер Псих, а вот мой план спасения мира. Просто передайте его послу.

— Он так сказал? «Передайте его послу»?

— Ага, так, и ещё — «спасибо за пиво».

— Какое пиво?

— Откуда я знаю? Это был псих.

Грей прочитал первую страницу и перелистал ещё несколько. Он становился все серьёзнее.

— Это политика, — сказал он. — Своего рода манифест.

— Ты его хочешь — ты его имеешь, — сказала Селия.

Позади остался Александровский сад, и они повернули на Большой Каменный мост.

Хьюго Грей собирался бегло просмотреть неожиданный подарок и затем спокойно выбросить его в мусорную корзину. Но, прочитав десяток страниц, Грей решил попросить о встрече с начальником отделения — проницательным шотландцем с острым умом.

Кабинет начальника ежедневно проверялся на наличие «жучков», но действительно секретные совещания проводились всегда в «пузыре». Это странное сооружение представляло собой помещение для совещаний, подвешенное на прочных балках таким образом, что его со всех сторон окружало пустое пространство. Регулярно проверяемый внутри и снаружи, «пузырь» считался недосягаемым для вражеской разведки. Грей не чувствовал достаточной уверенности, чтобы просить о встрече в «пузыре».

— Ну что, парень? — сказал начальник.

— Послушайте, Джок. Не знаю, не отнимаю ли я у вас напрасно время… Скорее всего именно так. Прошу прощения. Но вчера произошло нечто странное. Какой-то старик бросил это в машину Селии Стоун. Вы её знаете? Эта девушка — помощник пресс-атташе. Может быть, тут ничего нет…

Он замялся. Начальник разглядывал его поверх полусфер своих очков.

— Бросил ей в машину? — тихо повторил он.

— Она так говорит. Просто распахнул дверцу, бросил это внутрь, попросил передать послу и ушёл.

Начальник отделения протянул руку за чёрной папкой, на которой отпечатались подошвы Грея.

— Что за человек? — спросил он.

— Старый, оборванный, заросший щетиной. Похож на бродягу. Напугал её до смерти.

— Возможно, прошение?…

— Она так и подумала. Собиралась выбросить. Но сегодня утром она подвозила меня. И я прочитал кое-что по дороге. Это больше похоже на политику. Внутри на титульном листе стоит печать с логотипом СПС. Воспринимается так, словно написано Игорем Комаровым.

— Будущим президентом? Странно. Ладно, оставь её мне.

— Спасибо, Джок, — сказал, поднимаясь, Грей. В британской Интеллидженс сервис поощрялось дружеское обращение по именам между младшими и старшими чиновниками. Считалось, что это создаёт чувство товарищества, принадлежности к одной семье, укрепляя понятие «мы и они», психологию, свойственную всем профессионалам этого странного ремесла. И только к одному шефу обращались «шеф» или «сэр».

Грей уже подошёл к выходу и взялся за ручку двери, когда начальник остановил его.

— Маленькое дельце, парень. В советские времена дома строили халтурно, и стены делали тонкие. Они и теперь тонкие. Сегодня наш третий секретарь торгового представителя явился с красными от бессонницы глазами. К счастью, его благородная жена сейчас в Англии. В следующий раз не могли бы вы с восхитительной мисс Стоун вести себя капельку потише?

Хьюго Грей, красный, как кремлёвские стены, вышел из комнаты. Начальник отделения отложил чёрную папку в сторону. Ему предстоял тяжёлый день, и к одиннадцати его ожидал посол. Его превосходительство был занятым человеком и не желал, чтобы у него отнимали время на какие-то бумажки, подброшенные бродягами в служебную машину. И только ночью, задержавшись допоздна в своём кабинете, старший разведчик прочитал документ, который впоследствии станет известен под названием «Чёрный манифест».

Мадрид, август 1984 года

До ноября 1986 года индийское посольство в Мадриде располагалось в красивом здании начала века, на Калье-Веласкес, 93. В День независимости в 1984 году индийский посол по традиции давал большой приём для ведущих членов испанского правительства и дипломатического корпуса. Как всегда, 15 августа.

Из-за страшной жары, царившей в Мадриде в этом месяце, а также потому, что август обычно является временем правительственных, парламентских и дипломатических каникул, многие важные персоны находились далеко от столицы и их представляли чиновники рангом пониже.

С точки зрения посла, это было достойно сожаления, но индусы едва ли могли изменить дату своего Дня независимости.

Американцев представлял поверенный в делах и сопровождавший его второй торговый секретарь, некий Джейсон Монк. Начальник отделения ЦРУ посольства отсутствовал, и Монк, заменивший его в отделении, замещал его и здесь.

Это был удачный для Монка год. Он с отличием окончил курсы испанского языка и получил повышение с Джи-эс-12 до Джи-эс-13. Государственный правительственный реестр должностей (Джи-эс) мало что значил для частного сектора, потому что это были тарифы для государственных служащих, но внутри ЦРУ это указывало не только на зарплату, но и на ранг, престижность и успехи в продвижении по службе.

Более того, при перетасовке высших чинов директор ЦРУ Уильям Кейси назначил нового заместителя директора по оперативной работе вместо Джона Стайна. Заместитель директора по оперативной работе является руководителем всей разведывательной деятельности управления, и ему подчиняется каждый действующий агент. Этим новым заместителем оказался человек, открывший и завербовавший Монка, — Кэри Джордан.

И наконец, по окончании испанского курса Монк получил назначение не в отдел Латинской Америки, а в отдел Западной Европы, где имелась всего одна испаноговорящая страна — Испания.

Не то чтобы Испания была враждебной территорией — совсем наоборот. Но для холостого тридцатичетырехлетнего офицера ЦРУ великолепие испанской столицы затмевало Тегусигальпу[139].

Благодаря добрым отношениям между Соединёнными Штатами и их испанским союзником большая часть работы агентов ЦРУ состояла не из шпионажа в Испании, а из сотрудничества с местной контрразведкой и слежки за большими советскими и восточноевропейскими колониями дипломатов, в которых засело множество агентов противника. Всего за два месяца Монк сумел завязать дружеские отношения с испанским управлением внутренних дел, большинство старших офицеров которого служили ещё во времена Франке и были ярыми антикоммунистами. Испытывая трудности с произношением имени «Джейсон», которое звучало по-испански как «Хасон», они прозвали молодого американца Эль Рубио, «рыжий», и полюбили его. Монк умел нравиться людям.

Было жарко, приём проходил по заведённому порядку; группы людей медленно перемещались по саду, пили шампанское, купленное на деньги индийскогоправительства, уже через десять секунд нагревавшееся в руке, и вели вежливые, но бессодержательные беседы, говоря совсем не то, что думали. Монк, сочтя, что он выполнил свой долг перед дядей Сэмом, уже собирался уходить, когда заметил знакомое лицо.

Пробравшись через толпу, он оказался позади этого человека и подождал, пока тёмно-серый костюм не закончит беседу с дамой в сари и не останется на секунду один. Стоя у него за спиной, Монк произнёс по-русски:

— Итак, друг мой, что произошло с вашим сыном?

Человек замер, затем повернулся. И на его лице появилась улыбка.

— Спасибо, — сказал Николай Туркин, — он поправился. Он здоров и чувствует себя хорошо.

— Я рад, — ответил Монк. — И судя по всему, ваша карьера не пострадала.

Туркин кивнул. Принять от врага подарок считалось серьёзным проступком, и если бы он доложил об этом, он никогда бы больше не выехал за пределы СССР. Но он был вынужден отдать себя на милость профессору Глазунову. У старого доктора тоже был сын, и в душе он считал, что его страна должна сотрудничать в вопросах медицины с лучшими научно-исследовательскими центрами всего мира. Он решил не доносить на молодого офицера и со скромным видом принимал восторженные поздравления коллег по случаю чудесного излечения мальчика.

— Слава Богу, нет, но висела на волоске, — ответил Туркин.

— Давайте поужинаем вместе, — предложил Монк. Русский насторожился. Монк шутливо поднял руки, как бы сдаваясь. — Никакой «ямы», обещаю.

Туркин расслабился. Они оба прекрасно понимали друг друга. То, что Монк говорит на безупречном русском языке, доказывало, что он, по всей видимости, только числится в торговом отделе американского посольства. А Монк знал, что Туркин работает в КГБ, вероятно, в зарубежной контрразведке, на что указывало его свободное общение с американцами. Слово, произнесённое Монком, раскрывало карты, но то, что он произнёс его как шутку, указывало на предложение перемирия в «холодной войне». «Яма», или «холодная яма», — термин, обычно применяемый, когда агент одной разведки предлагает агенту другой стороны сменить команду.

Через три дня вечером они пришли, каждый отдельно, на узкую улочку в старом квартале Мадрида — Калле-де-лос-Чучилльерос, улицу Точильщиков ножей. Посередине этой улочки, скорее переулка, находится тёмная деревянная дверь, за которой ступени ведут вниз, в подвал с кирпичными арками, где когда-то, ещё в средние века, был винный склад. Уже много лет здесь подавали традиционные испанские блюда. Старинные арки образовывали ниши, в каждой из которых стоял стол, и в одной из них и расположился со своим гостем Монк.

Еда была превосходной. Монк заказал бутылку «Маркес де Рискаль». Соблюдая вежливость, они не говорили о деле, а обсуждали жён и детей. Монк признался, что у него нет семьи. Маленький Юрий уже ходил в школу, а сейчас остался с бабушкой и дедушкой на каникулы. Вино выпили. Принесли вторую бутылку.

Монк сначала не понимал, что за учтивыми манерами Туркина кипит гнев: не против американцев, а против системы, которая чуть не убила его сына. Вторая бутылка «Маркеса» была выпита почти до дна, когда он неожиданно спросил:

— Вы довольны, что работаете на ЦРУ?

«Яма»? — подумал Монк. — Неужели этот идиот пытается завербовать меня ?"

— Вполне доволен, — небрежно сказал он. Разливая вино, он смотрел на бутылку, а не на русского.

— Если у вас возникают проблемы, вам помогают ваши люди?

Монк продолжал смотреть на льющееся вино, его рука не дрогнула.

— Конечно. Наши люди сделают всё возможное ради вас, если вам требуется помощь. Это входит в наш кодекс.

— Должно быть, хорошо работать на людей, которые так свободны, — заметил Туркин.

Монк наконец поставил бутылку и посмотрел на Туркина. Он обещал ему, что «ямы» не будет, но русский устроил её для себя сам.

— Почему бы и нет? Послушайте, друг мой, система, на которую работаете вы, изменится. И теперь уже скоро. Мы поможем ей измениться быстрее. Юрий вырастет и будет жить как свободный человек.

Андропов умер, несмотря на медикаменты из Лондона. Его сменил другой старец — Константин Черненко, которого приходилось поддерживать под мышки. Но шли слухи, что в Кремле пахнуло свежим ветром, появился более молодой Горбачёв. Когда принесли кофе, Туркин был завербован: он остаётся «на месте», в самом сердце КГБ, но работать будет на ЦРУ.

Монку повезло, что его начальник, шеф отделения, уехал в отпуск. Будь он на месте, Монку пришлось бы передать Туркина в другие руки. Вместо этого ему самому выпало зашифровывать сверхсекретное сообщение в Лэнгли о состоявшейся вербовке. Безусловно, вначале оно было встречено со скептицизмом.

Майор контрразведки, из самого центра КГБ, представлял собой ценную добычу. До конца лета, тайно встречаясь в разных концах Мадрида, Монк многое узнал о своём русском сверстнике.

Родился в Омске, Западная Сибирь, в 1951 году, сын инженера, работавшего в военной промышленности. В восемнадцать лет Туркин не сумел поступить в университет, как ему хотелось, и пошёл в армию. Его зачислили в пограничные войска, номинально находившиеся в ведении КГБ. Там его заметили и направили в училище имени Дзержинского на факультет контрразведки, где он выучил английский. Учился он блестяще.

В составе небольшой группы его перевели в подготовительный центр внешней разведки КГБ, престижный институт. Как и Монк по другую сторону земного шара, он был отмечен как в высшей степени перспективный курсант. По окончании с отличием Туркину разрешили работать в управлении "К" Первого главного управления — контрразведке — в рамках службы сбора информации.

Когда Туркину исполнилось двадцать семь лет, в 1978 году, он женился, и в том же году у него родился сын Юрий. В 1982 году он получил своё первое назначение за границу, в Найроби; его основным заданием было попытаться проникнуть в отделение ЦРУ в Кении и вербовать агентов. Его работа там завершилась раньше срока из-за болезни сына.

В октябре 1984 года Туркин передал свой первый пакет для ЦРУ. Зная, что введена совершенно новая система связи, Монк доставил пакет в Лэнгли сам. Это оказался настоящий динамит. Туркин взорвал почти всю оперативную сеть КГБ в Испании. Чтобы не «засветить» свой источник информации, американцы передавали материал испанцам по частям, стараясь, чтобы каждый арест агентов, шпионивших для Москвы, казался случайной удачей или результатом хорошей работы испанских сыщиков. И каждый раз КГБ получал возможность узнать через Туркина, что агент сам допустил глупую ошибку, приведшую к провалу. Москва ничего не подозревала, хотя потеряла всю иберийскую оперативную сеть.

За три года пребывания в Мадриде Туркин вырос до помощника резидента и, таким образом, получил доступ почти ко всем материалам. В 1987 году его перевели в Москву, через год он возглавил отделение управления "К" — части огромного аппарата КГБ в Восточной Германии и оставался там до окончательного ухода советских войск в 1990 году после паления Берлинской стены. И всё это время, несмотря на то что он передавал сотни записок и пакетов через тайники и условные места, он всегда настаивал, что будет иметь дело только с одним человеком, его другом за Берлинской стеной, — Джейсоном Монком. Такая договорённость была необычной. За шесть лет работы большинство шпионов меняют по нескольку руководителей, или «кураторов», но Туркин настаивал, и Лэнгли пришлось примириться.

Когда осенью 1986 года Монк вернулся в Лэнгли, его вызвал к себе в кабинет Кэри Джордан.

— Я видел материалы, — сказал новый заместитель директора по оперативной работе. — Хорошо. Мы думали, он может оказаться двойным агентом, но все испанские агенты, выданные им, — класса А. Твой человек на уровне. Хорошая работа. — Монк кивнул в знак признательности. — Есть ещё один вопрос, — продолжал Джордан. — Я начал играть в эти игры не пять минут назад. Твой доклад о вербовке вполне удовлетворителен, но тут есть что-то ещё, не так ли? Каковы истинные причины его добровольного перехода?

Монк рассказал заместителю директора то, чего не было в его докладной, — о болезни сына Туркина в Найроби и лекарствах из госпиталя Уолтера Рида.

— Мне следует выгнать тебя, — произнёс наконец Джордан. Он встал и подошёл к окну. В лесу по берегам Потомака сияли красные и золотые, готовые упасть на землю листья буковых деревьев и берёз. — Господи, — сказал он через несколько минут, — я не знаю ни одного человека в управлении, который бы дал ему уйти, не требуя услуги за эти медикаменты. Ты мог бы и не увидеть его никогда больше. Мадрид — счастливая случайность. Знаешь, что говорил Наполеон о генералах?

— Нет, сэр.

— Он сказал: «Меня не интересует, хорошие ли они генералы, мне нужны генералы удачливые». Ты ведёшь себя не по правилам, но тебе везёт. Знаешь, нам придётся перевести твоего человека в отдел СВ.

На самом верху ЦРУ стоял директор. Ему подчинялись два основных управления — разведывательное и оперативное. Первое, возглавляемое заместителем директора, занималось сбором и анализом огромного количества необработанной информации, поступающей к ним, и переработкой её в информационные обзоры, которые рассылались в Белый дом, Совет национальной безопасности, Государственный департамент и Пентагон.

Сбор информации осуществлялся оперативным управлением во главе с другим заместителем директора. Оперативное управление подразделялось на отделы по географическому признаку — Латинской Америки, Ближнего Востока, Юго-Восточной Азии и так далее. Но в течение сорока лет «холодной войны» и до падения коммунизма ключевым отделом считался Советско-Восточноевропейский, известный как СВ.

Сотрудники других отделов часто возмущались, поскольку, несмотря на то что они вели и завербовывали ценного советского информатора, к примеру, в Боготе или Джакарте, после вербовки его забирали под контроль отдела СВ, который занимался им и далее. Логика начальства заключалась в предположении, что завербованного всё равно рано или поздно переведут из Боготы или Джакарты обратно в СССР.

Поскольку Советский Союз являлся главным противником, отдел СВ занимал в оперативном управлении положение звезды экрана. В него старались попасть. И даже Монк, специализировавшийся по России в колледже и в течение нескольких лет изучавший советские публикации в секретных помещениях, работал всё равно не в СВ, а в африканском отделе и даже после этого был направлен в Западную Европу.

— Да, сэр.

— Хочешь перейти вместе с ним?

Монк воспрянул духом.

— Да, сэр. Пожалуйста.

— О'кей, ты его нашёл, ты его завербовал — ты его ведёшь.

В течение недели Монка перевели в отдел СВ. Ему поручили вести майора Николая Ильича Туркина из КГБ. Он больше не жил в Мадриде, но приезжал, тайно встречаясь с Туркиным на пикниках высоко в горах Сьерра-де-Гвадаррамы, где они могли говорить обо всём: о пришедшем к власти Горбачёве и двойной программе перестройки, о том, что гласность начала ослаблять ограничения. Монк был этому рад, так как видел в Туркине не только агента, но и друга.

Ещё до 1984 года ЦРУ начало превращаться — а некоторые говорили, что уже превратилось, — в огромную скрипучую бюрократическую машину, занимавшуюся больше бумажной работой, чем чистым сбором информации. Монк ненавидел бюрократию и с презрением относился к бумажной работе, он был убеждён: то, что записано, всегда можно украсть или скопировать. В сверхсекретном центре отдела СВ хранились файлы 301, в которых содержались данные о каждом советском агенте, работающем на дядю Сэма. В ту осень Монк «забыл» внести данные на майора Туркина, имеющего кодовое имя «Лайсандер», в файлы 301.

* * *

Джок Макдоналд, шеф отделения британской разведки в Москве, 17 июля присутствовал на обеде, от которого нельзя было отказаться. Он на минуту вернулся в свой кабинет, чтобы оставить заметки, сделанные за обедом, — Макдоналд никогда не верил, что в его квартиру не смогут забраться воры, — и ему на глаза попалась папка в чёрном переплёте. Он рассеянно открыл её и начал читать. Текст был напечатан на машинке и, конечно, по-русски, но Макдоналд владел русским, как родным.

Он так и не вернулся домой в ту ночь. В полночь он позвонил жене и предупредил её, а потом снова занялся чтением. Там было страниц сорок, текст разделён на двадцать глав.

Он прочитал главы, посвящённые восстановлению однопартийного государства и реконсервации сети трудовых лагерей для диссидентов и прочих нежелательных элементов.

Он внимательно прочитал те части, в которых говорилось об окончательном решении проблемы, в частности, еврейского сообщества, чеченцев и прочих расовых меньшинств.

Он изучал страницы, посвящённые пакту о ненападении с Польшей как с буферным государством на западной границе и новому покорению Белоруссии, прибалтийских государств, а также южных республик бывшего Советского Союза — Украины, Грузии, Армении и Молдовы.

Он торопливо проглатывал параграфы о восстановлении ядерного арсенала и нацеливании его на окружающих врагов.

Он сосредоточенно изучал страницы, описывающие участь Русской Православной Церкви и всех остальных религиозных конфессий.

Согласно этому манифесту, опозоренная и униженная армия, сейчас предающаяся мрачным раздумьям в своих палатках, будет перевооружена и оснащена, но не для обороны, а для новых завоеваний. Население возвращённых республик будет работать как при крепостном праве, производя продукты для русских хозяев. Контроль над ними будет осуществляться этническими русскими, проживающими на этих территориях, под эгидой главного правителя из Москвы. Государственная дисциплина будет обеспечиваться «чёрной гвардией», численность которой возрастёт до двухсот тысяч человек. Они также будут подвергать специальной обработке антиобщественные элементы — либералов, журналистов, священников, геев и евреев.

Документ также обещал дать ответ на загадку, мучившую Макдоналда и других людей: где кроется источник неограниченных финансовых средств Союза патриотических сил?

После событий 1990 года криминальный мир России представлял собой огромную сеть различных банд, которые поначалу вели жестокие войны за сферы влияния, оставляя на улицах десятки убитых бандитов. С 1995 года началась тенденция к объединению. К. 1999 году территория от западной границы России до Урала принадлежала четырём крупным криминальным консорциумам; самый мощный из них назывался «Долгорукий» и обосновался в Москве. Если можно было верить документу, лежащему перед Макдоналдом, то именно эти криминальные группировки финансировали СПС, рассчитывая в будущем на вознаграждение, уничтожение всех остальных банд и поддержание собственного главенствующего положения.

В пять часов утра, перечитав документ в пятый раз, Джок Макдоналд закрыл «Чёрный манифест». Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Он давно отказался от курения, но сейчас ему хотелось затянуться.

Наконец он поднялся, запер документ в сейф и вышел из посольства. В полутьме, стоя на набережной, он смотрел через реку на кремлёвские стены, в тени которых сорок восемь часов назад, глядя на посольство, сидел старик в потёртой шинели.

Считается, что шпионы не религиозные люди, но внешность и профессия могут быть обманчивы. В горной Шотландии у аристократии существует древняя традиция глубокой приверженности к католической вере. В 1745 году эрлы и бароны вместе с членами своих кланов встали под знамёна Красавчика, принца Чарли, католика, чтобы через год быть разбитыми на поле брани под Каллоденом.

Шеф отделения происходил из мест, где придерживались этой традиции. Его отец был Макдоналдом из Фассфернов, а мать, отпрыск дома Фрейзера Ловатского, воспитала его в этой вере. Он двинулся вперёд. Вниз по набережной к Большому Каменному мосту, через него к собору Василия Блаженного. Он обогнул здание с луковками-куполами и направился через просыпающийся центр города к Новой площади.

Проходя Новую площадь, он заметил, как начали образовываться первые ранние очереди у кухонь с бесплатным супом. Одна стояла как раз за площадью, где когда-то царствовал Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.

Несколько иностранных благотворительных организаций участвовали в оказании помощи России, как и Организация Объединённых Наций, но на менее официальной основе; Запад жертвовал России так же щедро, как ранее румынским приютам и боснийским беженцам. Но задача оказалась трудновыполнимой, потому что обездоленные шли в столицу со всей страны, их хватала, изгоняла милиция, но они появлялись снова, к ним присоединялись всё новые и новые несчастные.

Они стояли в предрассветной полутьме, старые и оборванные, женщины с младенцами на руках, крестьяне, не изменившиеся с времён Потёмкина — столь же покорные и терпеливые. В конце июля погода достаточно тёплая, чтобы выжить. Но когда наступала зима, эти русские жгучие морозы… В предыдущем январе было плохо, а что касается будущего… Подумав об этом, Джок Макдоналд покачал головой и пошёл дальше.

Его путь привёл к Лубянской площади, которая раньше называлась площадью Дзержинского. Здесь многие десятилетия простояла статуя Железного Феликса, ленинского сподвижника, впервые раскрутившего маховик террора ЧК. В дальнем конце площади располагалась громадная серо-коричневая глыба здания, известного просто как КГБ.

Позади здания КГБ находится пресловутая Лубянская тюрьма, где выбивалось бессчётное множество признаний и совершались казни. Позади тюрьмы есть две улицы. Большая Лубянка и Малая. Макдоналд направился на последнюю. На Малой Лубянке находится церковь Святого Людовика, куда ходят молиться многие дипломаты и немногочисленные русские католики.

В двухстах метрах отсюда, невидимые за зданием КГБ, на широких ступенях гигантского магазина «Детский мир», спали несколько бродяг.

Двое крепких мужчин, одетых в джинсы и кожаные куртки, подошли к входу в магазин и начали переворачивать спящих. На одном бездомном была старая военная шинель с несколькими медалями, прикреплёнными к отвороту. Мужчины насторожились и снова наклонились над ним, чтобы, тряхнув, разбудить.

— Тебя зовут Зайцев? — резко спросил один из них. Старик кивнул. Другой, выхватив из кармана радиотелефон, нажал несколько цифр и что-то сказал. Через пять минут к тротуару подкатил «москвич». Два человека подтащили старика к автомобилю и бросили его на заднее сиденье, затем забрались в машину сами. Прежде чем его затолкали на сиденье, старик попытался что-то сказать, и во рту у него блеснули стальные зубы.

Машина помчалась вокруг площади, обогнула прекрасное здание, которое, прежде чем стать домом ужасов, было Всероссийской страховой компанией, и с рёвом пронеслась по Малой Лубянке мимо стоявшего на тротуаре британского дипломата.

Макдоналд, которого впустил в церковь заспанный ризничий, прошёл вдоль прохода и опустился на колени перед алтарем. Он взглянул вверх, а фигура распятого Христа смотрела вниз на него.

Молитва человека — очень личная вещь, но вот о чём молился Джок Макдоналд: «Дорогой Бог, я прошу тебя, пусть это будет фальшивкой. Ибо, если это не фальшивка, огромное чёрное зло снизойдёт на нас».

(обратно)

Глава 4

Джок Макдоналд уже сидел за своим столом, когда начали появляться сотрудники посольства. Он не спал ночь, но по нему это трудно было заметить. Будучи щепетильным в отношении внешнего вида, он умылся и побрился в ванной для сотрудников на первом этаже и надел чистую рубашку, лежавшую в его столе.

Помощника Макдоналда Брюса «Грейси» Филдса разбудил телефонный звонок: ему велели явиться на работу к девяти часам. Хьюго Грей, спавший уже в своей постели, получил такой же приказ. В восемь Макдоналд попросил сотрудников службы безопасности, бывших старших армейских сержантов, подготовить «пузырь» для совещания в девять пятнадцать.

— Дело заключается в том, — объяснил Макдоналд своим коллегам, после того как они собрались в назначенное время, — что вчера ко мне поступил документ. Нет необходимости знакомить вас с его содержанием. Достаточно сказать, что, если это фальшивка или розыгрыш, мы просто теряем время. Если он подлинный, а я этого пока не знаю, то может оказаться важной информацией. Хьюго, расскажи «Грейси», с чего всё началось.

Грей выложил всё, что знал из рассказа Селии Стоун.

— Если б я жил в совершенном мире, — сказал Макдоналд, употребив своё любимое выражение, вызвавшее у молодых людей улыбку, которую они постарались скрыть, — я бы захотел выяснить: кто этот старик, каким образом к нему попал документ, который, возможно, является в высшей степени засекреченным, и почему он выбрал эту машину, чтобы положить его туда? Знал ли он Селию Стоун? Знал ли он, что это машина из посольства? А если знал, то почему нам? Между прочим, есть в посольстве кто-нибудь, умеющий рисовать?

— Рисовать? — переспросил Филдс.

— Чтобы создать картинку, портрет.

— Кажется, чья-то жена даёт уроки рисования, — сказал Филдс. — Раньше работала в Лондоне иллюстратором детских книг. Замужем за кем-то из канцелярии.

— Проверить. Если это так, сведи эту женщину с Селией Стоун. А пока я поговорю с Селией сам. Ещё два вопроса. Наш приятель может появиться снова, попытаться заговорить с кем-то из нас, болтаться около посольства. Я попрошу капрала Мидоуза и сержанта Рейнолдса следить за главными воротами. Если они заметят его, то обратятся к вам. Постарайтесь завести его в дом на чашку чая. И второе: он может попытаться повторить свои фокусы ещё где-нибудь, и его арестуют. «Грейси», нет ли у тебя кого-нибудь в милиции?

Филдс кивнул. Из них троих он дольше всех работал в Москве и по приезде получил в наследство ряд незначительных информаторов в разных концах города, а нескольких нашёл сам.

— Инспектор Новиков. Он работает в отделе убийств в главном здании МУРа на Петровке. Иногда бывает полезен.

— Поговори с ним, — сказал Макдоналд. — Ни слова о документах, брошенных в машину. Просто скажи, какой-то старый чудак пристаёт к нашим сотрудникам на улице, требуя, чтобы его принял посол. Нас это не очень беспокоит, но нам бы хотелось попросить его оставить нас в покое. Покажи ему портрет, если он у нас будет, но не отдавай насовсем. Когда ваша следующая встреча?

— У нас нет расписания, — ответил Филдс. — Я звоню ему из уличного автомата.

— О'кей, посмотри, не сможет ли он помочь. А я тем временем слетаю в Лондон на пару дней. «Грейси», ты остаёшься на посту.

Приехавшую Селию Стоун встретили в холле, и она несколько удивилась, когда её попросили пройти к Макдоналду, но не в его кабинет, а в конференц-зал "А". Она не знала, что эта комната защищена от прослушивания.

Макдоналд был очень любезен и проговорил с ней около часа. Он замечал каждую деталь, а она поверила его рассказу о том, что старик преследовал и других сотрудников своими требованиями встречи с послом. Не согласится ли она помочь составить портрет этого старого бродяги? Конечно, она попробует.

В сопровождении Хьюго Грея она провела весь обеденный перерыв с женой помощника начальника канцелярии, которая сделала портрет бродяги углём и карандашом, подчеркнув серебряным маркировочным фломастером три стальных зуба. Когда набросок был закончен, Селия кивнула и сказала:

— Это он.

После ленча Джок Макдоналд велел капралу Мидоузу взять оружие и ехать с ним в аэропорт Шереметьево. Он не думал, что его остановят по дороге, но всё же существовала вероятность, что законные владельцы документа, лежащего в его кейсе, пожелают вернуть свою собственность. И из предосторожности он прикрепил кейс цепочкой к своему запястью и прикрыл блестящий металл лёгким летним плащом.

В любом случае внутри посольского «ягуара», выехавшего за ворота, ничего нельзя было рассмотреть. Он заметил неподалёку на Софийской набережной чёрную «чайку», но она явно не намеревалась следовать за «ягуаром», и он больше о ней не думал. А «чайка» ждала, когда появится маленький красный «ровер».

В аэропорту капрал Мидоуз проводил его до стойки, где дипломатический паспорт освобождал от всех проверок. Немного подождав в зале ожидания, Макдоналд сел в самолёт британских авиалиний, вылетавший в Хитроу, и после того как аэробус оторвался от земли, он, с облегчением вздохнув, заказал джин с тоником.

Вашингтон, апрель 1985 года

Если бы архангел Гавриил спустился на Вашингтон, чтобы спросить резидента КГБ в советском посольстве, кого из сотрудников ЦРУ он хотел бы превратить в предателя и шпиона, полковник Станислав Андросов не медлил бы с ответом.

Он бы сказал: «Я хочу, чтобы это был шеф группы контрразведки, находящейся в ведении советского отдела оперативного управления».

Все разведывательные службы имеют группу контрразведчиков, работающих внутри их системы. Работа контрразведчиков, не прибавляющая им популярности среди коллег, заключается в слежке за всеми остальными. В неё входят три функции.

Контрразведка играет ведущую роль в работе с перебежчиками с вражеской стороны, стараясь определить, настоящий это перебежчик или внедряемый агент. Ложный перебежчик может принести какую-то правдивую информацию, но его основное задание — распространять дезинформацию или убеждать своих новых хозяев в том, что в их среде предателя нет, в то время как он есть, или любым способом вводить их в запутанные ситуации и загонять в тупик. Результатом работы умелой подсадной утки могут быть годы напрасной траты времени и труда.

Контрразведка проверяет также и тех из лагеря противника, кто соглашается на вербовку, но в действительности может оказаться двойным агентом. Двойной агент — это тот, кто делает вид, что завербован, но на самом деле сохраняет верность своей команде и действует по её приказам. Он будет доставлять крупицы правдивой информации, чтобы укрепить доверие к себе, а затем подкинет настоящий яд, фальшивку от начала и до конца, и может вызвать панику среди людей, на которых, как предполагается, он работает.

И последнее: контрразведка должна следить, чтобы шпион не проник в её собственные ряды.

Для выполнения этих задач контрразведчики должны иметь неограниченный доступ во все подразделения спецслужбы. Они могут потребовать досье на всех перебежчиков и их донесения за многие годы. Они могут изучать работу и то, как проходила вербовка любого агента, действующего в глубине территории противника. Контрразведка также вправе затребовать личное дело каждого сотрудника своего ведомства. И все это во имя проверки преданности и честности.

Благодаря строгому разделению и принципу «знать только то, что нужно» офицер разведки, ведущий одну или две «связи», может их выдать, но, как правило, он и понятия не имеет, чем заняты его коллеги. Только контрразведка имеет доступ ко всему. Вот почему полковник Андросов, если бы его спросили, выбрал бы шефа контрразведки в советском отделе. Контрразведчики должны быть самыми преданными из преданных.

В июле 1983 года шефом группы контрразведки в отделе СВ был назначен Олдрич Хейзен Эймс. В качестве такового он имел неограниченный доступ к двум вспомогательным службам: сектору СССР, ведавшему всеми агентами, работающими на США, но находящимися на территории СССР, и сектору внешних операций, ведавшему всеми агентами за пределами СССР.

16 апреля 1985 года, нуждаясь в деньгах, он вошёл в советское посольство на Шестнадцатой улице в Вашингтоне, попросил, чтобы его принял полковник Андросов, и предложил свои услуги в качестве шпиона в пользу России. За пятьдесят тысяч долларов.

Он принёс с собой некоторые вещественные доказательства своей искренности. Во-первых, он сообщил имена трёх русских, обратившихся в ЦРУ с предложением работать на США. Впоследствии он скажет, что они, вероятно, были двойными агентами, то есть ненастоящими. Как бы там ни было, об этих джентльменах никто больше не слышал. Он также принёс список персонала ЦРУ для внутреннего пользования, где подчеркнул собственное имя в доказательство того, что он именно тот, за кого себя выдаёт. Затем он вышел и второй раз прошёл перед камерами ФБР, снимающими въезд во двор. Плёнку так никто и не просмотрел.

Через два дня он получил свои пятьдесят тысяч долларов. Это было только начало.

Самый опасный предатель за всю историю Америки со времён Бенедикта Арнольда начал свою деятельность.

Впоследствии аналитики будут ломать голову над двумя загадками. Первая: каким образом такой явно несоответствующий, не справляющийся с работой, злоупотребляющий алкоголем неудачник сумел подняться по служебной лестнице до положения, подразумевающего полное доверие? Вторая: каким образом, когда уже в декабре этого года старшие чины подозревали, что где-то среди них скрывается предатель, он сумел избежать разоблачения в течение следующих — драматических для ЦРУ — восьми лет?

Ответ на второй вопрос имеет десяток аспектов. Некомпетентность, апатия и самодовольство внутри ЦРУ, удачливость предателя, искусная дезинформационная кампания, проводимая КГБ для прикрытия своего «крота», ещё большая апатия, щепетильность и леность в Лэнгли, прикрытие, дальнейшее везение предателя и, наконец, память о Джеймсе Энглтоне.

Одно время Энглтон возглавлял разведку в управлении; продвигаясь по службе, он стал легендой, а закончил свои дни душевнобольным, параноиком. Этим странным человеком, не имевшим ни личной жизни, ни чувства юмора, овладело убеждение, что в Лэнгли пробрался «крот» из КГБ под кодовым именем Саша. В фанатичных поисках этого несуществующего предателя он калечил карьеру офицерам, одному за другим, пока наконец не поставил на колени оперативное управление. Те, кто его пережил и занял к 1985 году высокие посты, приходили в ужас от мысли, что надо делать то, что необходимо делать, — тщательно искать настоящего «крота».

Что касается первой загадки, то ответ может быть найден в двух словах: Кен Малгрю.

За двадцать лет работы в ЦРУ, до того как он стал предателем, Эймс трижды получал назначения за пределы Лэнгли. В Турции шеф отделения считал его пустым местом, ветеран Дьюи Кларидж не выносил и презирал его с самого начала.

В Нью-Йорке же подвернулся счастливый случай, принёсший ему славу. Хотя заместитель Генерального секретаря Организации Объединённых Наций Аркадий Шевченко работал на ЦРУ ещё до приезда Эймса и его окончательный переход на сторону США в апреле 1978 года был организован другим офицером, Эймс курировал Шевченко перед этим. Уже к тому времени Эймс становился запойным пьяницей.

Его третье назначение, в Мексику, потерпело фиаско. Он постоянно был пьян, оскорблял коллег и иностранцев, падал на улице и его доставляла домой мексиканская полиция, всячески нарушал существующий порядок работы и никого не завербовал.

Доклады о работе Эймса на этих заграничных постах были ужасны. В одном из анализов большого спектра деятельности ЦРУ он занимал 198-е место в списке из 200 человек.

В нормальных условиях такая карьера никогда бы не привела к высокому посту. В начале восьмидесятых все старшие чины иерархии — Кэри Джордан, Дьюи Кларидж, Милтон Беарден, Гас Хатауэй и Пол Редмонд — считали его бесполезным. Но только не Кен Малгрю, ставший его другом и покровителем.

Именно он подчистил рабочие и аналитические доклады, подровнял дорожку и обеспечил своему протеже продвижение. В качестве начальника Эймса он не посчитался с возражениями и, возглавляя отдел служебных назначений, всунул Эймса в группу контрразведки.

Они были собутыльниками, запойными пьяницами. Подчас, приканчивая очередную бутылку, они начинали испытывать жалость к себе, а причину своих неудач оба видели в том, что управление всегда поступало с ними страшно несправедливо. Этот вывод, сделанный в пьяном угаре, стоил ЦРУ множества потерь.

* * *

Леонид Зайцев, Заяц, умирал, но не чувствовал этого. Он испытывал страшную боль. Её он чувствовал.

Полковник Гришин верил в боль. Он верил в боль как в средство убеждения, в боль как пример для свидетеля и в боль как наказание. Зайцев согрешил, и полковник приказал, чтобы он полностью осознал значение боли, перед тем как умрёт.

Допрос длился целый день, и необходимость применить силу не возникала, потому что он рассказал всё, о чём его спрашивали. Большую часть времени Гришин оставался с ним наедине, не желая, чтобы охранники узнали, что именно было украдено.

Полковник попросил его — очень мягко — начать сначала, что он и сделал. Его заставляли повторять свой рассказ снова и снова, пока Гришин не убедился, что не пропущено ни одной детали. Да и рассказывать было почти нечего.

Только когда Зайцев объяснил, почему он это сделал, лицо полковника выразило недоверие.

— Пиво? Англичане дали тебе пиво?

К полудню Гришин убедился, что узнал все. Есть шанс, размышлял он, что, столкнувшись с этим пугалом, молодая англичанка выбросит папку, но он не мог быть в этом уверен. Он отправил машину с четырьмя верными людьми к посольству ждать маленький красный автомобиль, затем следовать за ним до места, где живёт хозяйка, а затем доложить.

В три часа он отдал последние приказания своим гвардейцам и уехал. В тот момент, когда он выезжал, аэробус «А-300» с эмблемой британских авиалиний на хвостовой части развернулся над северным районом Москвы и взял курс на запад. Гришин не обратил на это внимания. Он приказал водителю отвезти его в особняк около Кисельного бульвара.

Их оставалось четверо. У Зайца подгибались ноги, поэтому двое держали старика, впиваясь пальцами несчастному в плечи. Третий стоял перед ним, а четвёртый сзади. Они работали медленно, с усердием нанося удары.

На пальцах блестели тяжёлые медные кастеты. Их удары отбили ему почки, разорвали печень и селезёнку. Удар ногой превратил в месиво его старческие яички. Стоявший спереди бил по животу, затем перешёл к груди. Старик дважды терял сознание, но ведро холодной воды снова приводило его в чувство, и боль возвращалась. Ноги отказали, и они поддерживали его лёгкое тело на цыпочках.

Дело шло к концу, ребра в костлявой груди треснули и разошлись, два из них глубоко впились в лёгкие. Что-то тёплое, сладкое и липкое поднималось вверх по горлу, не давая ему дышать.

Поле зрения сузилось до узкого туннеля, и он видел не серые бетонные стены комнаты позади лагерного арсенала, а яркий солнечный день, песчаную дорогу и сосны. Он не видел говорящего, но голос звучал у него в ушах: «Давай, приятель, выпей пива… пей пиво».

Свет потускнел, но он всё ещё слышал голос, повторявший: «Выпей пива, пей пиво…» И свет погас навсегда.

Вашингтон, июнь 1985 года

Через два месяца, сразу после того как получил оплату в пятьдесят тысяч долларов наличными, Олдрич Эймс за один-единственный день почти разрушил весь Советско-Восточноевропейский отдел оперативного управления ЦРУ.

Прежде чем уйти на обеденный перерыв, заполучив совершенно секретные файлы 301, он смахнул со своего стола семь фунтов секретных документов и телеграфных сообщений в два магазинных пластиковых пакета. Прихватив их с собой, он прошёл по извилистым коридорам к лифту, спустился на первый этаж и, опустив в турникет свою пластиковую карточку с отметкой «отдел разведки», вышел из здания. Ни один из охранников не остановил его, чтобы спросить, что у него в пакетах. Сев в машину на огромной парковочной площадке, он за двадцать минут добрался до Джорджтауна — фешенебельного района Вашингтона, знаменитого своими ресторанами европейской кухни.

Войдя в бар-ресторан «Чадвик», расположенный у набережной, он встретился со связным, выбранным для него полковником Андросовым, который как резидент КГБ знал, что за ним самим будут следить сыщики ФБР. Связным был рядовой советский дипломат по фамилии Чувакин.

И всё, что принёс, Эймс передал русскому. Он даже не назвал цену. Когда наступит время говорить о ней, сумма будет огромной. Это всего лишь начало. Последующие выплаты сделают его миллионером, рассчитывал Эймс. И не ошибся. Русские, обычно прижимистые, когда дело касалось ценной твёрдой валюты — долларов, никогда не торговались с ним. Они знали, что напали на золотую жилу.

Из «Чадвика» пакеты отправились в посольство, а оттуда в Ясенево, в штаб-квартиру Первого главного управления. Там аналитики не поверили своим глазам.

Удача вознесла Андросова к небесам, а Эймса сделала звездой на этом небосводе. Глава ПГУ генерал Владимир Крючков, которого не доверявший никому Андропов использовал в качестве своего осведомителя и который постепенно добрался до верхов, тотчас же приказал сформировать сверхсекретную группу. Это подразделение освобождалось от всех прочих заданий и должно было заниматься исключительно информацией, поступавшей от Эймса. Эймсу присвоили кодовое имя «Колокол», и так же стала именоваться эта оперативная группа.

В пакетах, переданных Чувакину, находились описания четырнадцати агентов — почти всех агентов отдела СВ, работающих на территории СССР. Их настоящие имена не указывались, но в этом и не было нужды.

Любой контрразведчик, знающий, что внутри его собственной сети завёлся «крот», быстро вычислит, кто этот человек, если ему скажут, что этого человека завербовали в Боготе, затем он работал в Москве, а теперь служит в Лаосе. Для этого достаточно проверить послужные списки коллег.

Позднее один из старших офицеров ЦРУ подсчитал, что сорок пять операций против КГБ провалились после лета 1985 года. Ни один агент высокого класса, работавший на ЦРУ, чьё имя содержалось в файлах 301, после весны 1986 года не действовал.

* * *

Прибыв в аэропорт Хитроу к вечеру, Джок Макдоналд отправился прежде всего в главное здание Интеллидженс сервис на Воксхолл-кросс. Он устал, хотя и рискнул немного подремать в самолёте, и мысль поехать в свой клуб, чтобы принять там ванну и как следует выспаться, соблазняла его. Он не мог поехать домой, потому что свою квартиру в Челси они с женой сдали на время командировки в Москву.

Но он хотел, чтобы папка, лежавшая в его прикованном к запястью кейсе, оказалась в здании штаб-квартиры. Только после этого он сможет расслабиться. Служебная машина, встретившая его в Хитроу, доставила его к громадине из песчаника и зелёного стекла на южном берегу Темзы, где теперь находилась Интеллидженс сервис, с тех пор как восемь лет назад переехала из ветхого старого Сенчури-Хауса.

Пройдя с помощью молодого и энергичного стажёра, сопровождавшего его от аэропорта, через системы безопасности при входе, он наконец положил папку в сейф шефа русского отдела. Коллега тепло принял Макдоналда, хотя и не скрывал любопытства.

— Выпьете? — спросил Джеффри Марчбэнкс, кивая в сторону отделанного деревянными панелями канцелярского шкафа, в котором, как обоим было известно, находился бар.

— Хорошая идея. День выдался длинным и тяжёлым. Скотч.

Марчбэнкс открыл дверцу шкафа и окинул взглядом его содержимое. Мавдоналд, будучи шотландцем, употреблял напиток своих предков в чистом виде. Начальник отдела налил двойную порцию «Макаллана» и, не добавляя льда, протянул Макдоналду.

— Знал, конечно, что вы приезжаете, но не знал зачем. Расскажите.

Макдоналд изложил всю историю с самого начала.

— Это, должно быть, шутка, — наконец сказал Марчбэнкс.

— На первый взгляд — да, — согласился Макдоналд. — Но тогда это самая чертовски грубая шутка из всех, с которыми я сталкивался. И кто шутник?

— Политические противники Комарова, надо полагать.

— Их у него достаточно, — сказал Макдоналд. — Но способ передачи… Словно нарочно напрашивались на то, чтобы документ выбросили не читая. Просто повезло, что молодой Грей нашёл его.

— Ладно, теперь надо прочитать его. Полагаю, вы уже прочитали?

— Занимался этим всю вчерашнюю ночь. Как политический манифест он… неприятен.

— Конечно, на русском?

— Да.

— М-м-м… Боюсь, мой русский недостаточно хорош для этого. Нам потребуется перевод.

— Я предпочёл бы перевести сам, — сказал Макдоналд. — На тот случай, если это не шутка. Вы поймёте почему, когда прочитаете.

— Хорошо, Джок. Ваше право. Что вам нужно?

— Сначала в клуб. Ванна, бритьё, ужин и сон. Затем, около полуночи, возвращаюсь сюда и работаю до утра, пока не начнётся рабочий день. И тогда мы встречаемся снова.

Марчбэнкс кивнул:

— Ладно. Вам лучше занять этот кабинет. Я предупрежу службу безопасности.

Когда на следующее утро около десяти часов Джеффри Марчбэнкс вошёл в свой кабинет, он застал Джока Макдоналда лежащим, вытянувшись во весь рост, на диване, в ботинках, но без пиджака и с развязанным галстуком. На столе рядом с чёрной папкой лежала стопка белых листов.

— Вот, — сказал он. — На языке Шекспира. Между прочим, дискета все ещё в компьютере, её надо вынуть и надёжно закодировать.

Марчбэнкс кивнул, приказал принести кофе, надел очки и погрузился в чтение. Через некоторое время он взглянул на Макдоналда.

— Этот человек, бесспорно, сумасшедший.

— Если это написано Комаровым, то да. Или очень плохой. Или то и другое. В любом случае он потенциально опасен. Читайте дальше.

Марчбэнкс продолжил чтение. Закончив, он раздул щеки и с силой выпустил воздух.

— Это наверняка шутка. Никто, кто серьёзно так думает, никогда бы не записал это.

— Если только он не собирался ограничиться самым узким кругом своих фанатических соратников, — предположил Макдоналд.

— Значит, украли?

— Возможно. Возможно, подделка. Фальшивка. Но кто этот бродяга, к которому попал документ? Мы не знаем.

Марчбэнкс задумался. Он понимал, что манифест может оказаться фальшивкой. Если они примут его всерьёз, это принесёт СИС большие неприятности. А вдруг он всё-таки подлинный? Тогда неприятности будут ещё больше, если они не примут его всерьёз.

— Я думаю, — произнёс он наконец, — что нужно показать его куратору и, может быть, даже шефу.

Куратор Восточного полушария Дейвид Браунлоу принял их в двенадцать часов, а шеф пригласил всех троих на ленч в его отделанной деревом столовой на последнем этаже с широким видом на Темзу и Воксхолл-Бридж в тринадцать пятнадцать.

Сэру Генри Кумсу было около шестидесяти, и шёл последний год его пребывания на посту шефа Интеллидженс сервис. Как и его предшественники, он прошёл все ступени служебной лестницы и получил награды за заслуги в период «холодной войны», закончившейся десять лет назад.В отличие от ЦРУ, чьи директора назначались по политическим мотивам и не всегда оказывались способными людьми, Интеллидженс сервис за тридцать лет сумела убедить премьер-министров назначать им шефа, прошедшего огонь, воду и медные трубы.

И это оправдало себя. После 1985 года три сменявших друг друга директора ЦРУ признавались, что им почти ничего не было известно об истинном масштабе дела Эймса, пока они не прочитали о нём в газетах. Генри Куме пользовался доверием своих подчинённых и знал о них всё, что ему было нужно. А им было известно, что он знает все.

Он читал документ, медленно отпивая из стакана минеральную воду. Но читал он быстро и сразу схватывал суть.

— Тебе, наверное, ужасно надоело, Джок, но расскажи ещё раз.

Он внимательно выслушал, задал два коротких вопроса и кивнул.

— Твоя точка зрения, Джеффри?

После начальника русского отдела он спросил Браунлоу, куратора. Все высказались примерно одинаково. Правда ли это? Необходимо это узнать.

— Меня удивляет вот что, — сказал Браунлоу. — Если это действительно политическая программа Комарова, почему он её записал? Всем известно, что даже самые совершенно секретные документы могут быть украдены.

Обманчиво кроткие глаза сэра Генри Кумса устремились на московского резидента.

— Какие-нибудь соображения, Джок?

Макдоналд пожал плечами:

— Почему люди записывают свои самые потаённые мысли и планы? Почему люди признаются в том, о чём нельзя сказать и на исповеди, в своих личных дневниках? Почему люди ведут записи невероятно интимного характера? Почему такие серьёзные службы, как наша, хранят сверхсекретный материал? Возможно, он предназначается для инструктажа своего очень узкого круга. Или, возможно, это фальшивка, имеющая целью навредить данному человеку. Не знаю.

— А, вот вы и сказали, — произнёс сэр Генри. — Не знаем. Но, прочитав, я подумал, что мы все согласимся, что должны узнать. Вопросов так много. Как, чёрт побери, получилось, что это записано? Действительно ли это работа Игоря Комарова? Является ли этот ужасающий поток безумия тем, что он намерен осуществить, когда придёт к власти? Если все так, то как документ украли, кто украл и почему подбросили нам? Или это фальшивка? — Он помешал свой кофе и с глубоким отвращением посмотрел на документы — манифест и перевод Макдоналда. — Сожалею, Джок, но мы должны получить ответы на эти вопросы. Я не могу отвезти его вверх по реке[140], пока мы все не узнаем. Возможно, даже и тогда не смогу. Ответы в Москве, Джок. Не знаю, как ты собираешься сделать это, но у нас должна быть полная ясность.

Перед шефом CMC, как и перед его предшественниками, стояли две задачи. Первая — профессиональная: руководить секретной разведывательной службой на благо своей нации, что он делал весьма умело. Вторая — политическая: согласовывать свои действия с объединённым разведывательным комитетом, высшей кастой главных клиентов СИС, с министерством иностранных дел, что не всегда было легко, сражаться за бюджет с кабинетом министров и находить друзей в среде политиков, составлявших правительство. Задача была многосторонней и не для слабых или глупых.

И Генри Кумсу меньше всего на свете хотелось выступать с несколько сомнительным рассказом о бродяге, бросившем в машину дипломата самого низкого ранга какую-то папку, да ещё с отпечатками чьих-то подошв на ней, в которой содержалась сомнительной подлинности программа психопатически-жестоких действий. Он сгорит в ярком пламени — он знал это.

— Я отправлюсь сегодня, шеф.

— Глупости, Джок, у тебя было две ужасных ночи подряд. Сходи куда-нибудь развлекись, поспи часов восемь. Завтра улетишь первым же рейсом обратно в страну казаков. — Он взглянул на часы. — А сейчас, с вашего позволения…

Трое гуськом вышли из столовой. Макдоналд так и не попал ни в театр, ни на восемь часов в постель. В кабинете Марчбэнкса его ожидало сообщение, только что принесённое от шифровальщиков. Квартиру Селии Стоун взломали и все перевернули вверх дном. Она вернулась домой после ужина и застала двоих мужчин в масках, они ударили её ножкой стула. Она сейчас в госпитале, но жизнь её вне опасности.

Марчбэнкс молча протянул полоску бумаги Макдоналду.

— О черт, — произнёс он, прочитав.

Вашингтон, июль 1985 года

Поступившая информация, как часто происходит в мире шпионажа, на первый взгляд была косвенной, получена из третьих рук, и казалось, что на неё не стоит тратить время.

Американец, добровольно работавший по программе ЮНИСЕФ[141] в марксистско-ленинской Республике Южный Йемен, приехал в Нью-Йорк в отпуск и ужинал вместе со своим школьным товарищем, который работал в ФБР.

Обсуждая обширную программу военной помощи, предложенную Южному Йемену Москвой, сотрудник ООН рассказал о том, как однажды вечером в баре «Рок-отеля» в Адене он разговорился с майором русской армии.

Как и большинство русских в Йемене, тот совершенно не говорил по-арабски, а с гражданами бывшей британской колонии общался на английском. Американец, сознавая непопулярность Соединённых Штатов в Южном Йемене, обычно выдавал себя за швейцарца. Так он и сказал русскому.

Русский всё больше и больше пьянел и внезапно разразился обличительной речью против руководства своей страны. Майор обвинял его во всеобщей коррупции, преступной бесхозяйственности и в полном пренебрежении к интересам своего народа при оказании материальной помощи странам третьего мира.

Рассказав эту историю как застольный анекдот, добровольный помощник мог бы забыть о ней, если бы сотрудник ФБР не упомянул об их встрече в беседе с другом из нью-йоркского отделения ЦРУ.

Человек из ЦРУ, проконсультировавшись со своим шефом, устроил ещё один ужин, на котором щедро лилось вино. Провоцируя, человек из ЦРУ выразил сожаление, что русские делают большие успехи в укреплении дружбы с народами стран третьего мира, особенно на Ближнем Востоке.

Стремясь показать, что он знает ситуацию лучше, сотрудник ЮНИСЕФ заявил, что это совсем не так; он лично убедился, что у русских появляется ненависть к арабам и что у них опускаются руки от неспособности арабов овладеть самой простой техникой. Русских раздражает, что арабы ломают и крушат всё, что им дают.

— Примером может быть страна, откуда я только что вернулся… — добавил сотрудник ЮНИСЕФ.

Когда ужин закончился, человек из ЦРУ имел полное представление о большой группе советских военных советников, с ума сходивших от неудовлетворённости и не видевших смысла в своём присутствии в Южном Йемене. Он также получил подробное описание майора, которому до смерти все надоело: высокий, мускулистый, с несколько восточным типом лица. И его фамилию: Соломин.

Донесение ушло в Лэнгли и легло на стол начальника отдела СВ, который обсудил его с Кэри Джорданом.

— Может быть бесполезно и может быть опасно, — три дня спустя говорил заместитель директора по оперативной работе Джейсону Монку. — Но как ты думаешь, не стоит ли тебе слетать в Южный Йемен и поговорить с майором Соломиным?

Монк провёл долгие консультации с секретными экспертами по Ближнему Востоку и скоро понял, что Йемен — твёрдый орешек. Соединённые Штаты находились в глубокой немилости у коммунистического правительства, которое ревностно обхаживала Москва. Несмотря на это, там, кроме русских, существовала удивительно большая иностранная колония. В неё входили сотрудники трёх организаций: ФАО, помогавшей сельскому хозяйству, ЮНИСЕФ — бездомным детям и ВОЗ, занимавшейся охраной здоровья.

Как бы хорошо человек ни владел иностранным языком, опасно выдавать себя за представителя другой нации — всегда можно столкнуться с тем, для кого этот язык родной. Монк тоже решил не прикидываться англичанином, потому что любой британец через пару минут почувствует разницу. То же и с французским языком.

Но Соединённые Штаты являлись главным казначеем ООН и имели влияние, как скрытое, так и явное, в ряде её организаций. Поиски показали, что в Адене в миссии ООН по продовольствию и сельскому хозяйству не было ни одного испанца. Создали новую должность и решили, что Монк поедет в Аден в октябре с визой сроком на один месяц в качестве проверяющего инспектора из штаб-квартиры ФАО в Риме. Согласно документам, его имя будет Эстебан Мартинес Лорка. В Мадриде признательное испанское правительство выдало ему подлинные бумаги.

* * *

Джок Макдоналд прибыл в Москву слишком поздно, чтобы сразу навестить Селию Стоун в больнице, но он появился там на следующее утро. Помощник пресс-атташе была в бинтах, слаба, но могла говорить.

Она вернулась домой в обычное время, слежки за собой не заметила. Но ведь её к этому не готовили. Проведя дома три часа, она отправилась поужинать с подружкой из канадского посольства. Возвратилась приблизительно в 23.30. Воры, должно быть, услышали, как она отпирает замок, потому что, когда она вошла, было тихо. Она включила свет в передней и заметила, что дверь в гостиную открыта, а в комнате темно. Ей показалось это странным, потому что она оставила горевшую лампу. Окна гостиной выходят в центральный двор, и свет за занавесками означал, что кто-то дома. Она подумала, что перегорела лампочка.

Она подошла к двери в гостиную, и из темноты на неё набросились две фигуры. Одна взмахнула чем-то и ударила её по голове. Падая на пол, она полууслышала, полупочувствовала, как двое мужчин перескочили через неё и побежали к входной двери. Она потеряла сознание. Когда пришла в себя — Селия не знала, сколько прошло времени, — она подползла к телефону и позвонила соседу. Затем снова потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Больше ничего она рассказать не могла.

Посол выразил свой протест Министерству иностранных дел, там подняли шум и нажаловались в Министерство внутренних дел. Те приказали Московской прокуратуре прислать лучшего следователя. Полный отчёт будет подготовлен очень скоро, насколько это возможно. В Москве это означало: не переводя дыхания.

В сообщении в Лондон была одна ошибка. Селию ударили не ножкой стула, а небольшой фарфоровой статуэткой. Она разбилась. Будь она металлической, Селии не было бы в живых.

Макдоналд отправился на квартиру к Селии. Там находились русские детективы, и они охотно отвечали на вопросы британского дипломата. Два милиционера, дежуривших у въезда во двор, не пропускали ни одной русской машины, так что злоумышленники, должно быть, пришли пешком. Милиционеры не видели никого, кто бы прошёл мимо них. Они бы так сказали в любом случае, подумал Макдоналд.

Дверь не была взломана, так что, вероятно, действовали отмычкой, если только у воров не было ключей, что маловероятно. Похоже, в эти трудные времена они искали валюту. Все это очень прискорбно. Макдоналд кивнул.

Про себя он думал, что незваными гостями могли оказаться черногвардейцы, но скорее всего это были уголовники, выполнявшие заказную работу. Или наёмники из бывших кагэбешников. Московские домушники едва ли тронут дипломатические резиденции: слишком много осложнений. Автомобили, оставленные на улицах, — стоящая добыча, но отнюдь не охраняемые квартиры. Обыск произвели тщательно и профессионально, но ничего не пропало, даже бижутерия, лежавшая в спальне. Профессиональная работа — и ради только одной вещи, так и не обнаруженной. Макдоналд опасался худшего.

Когда он вернулся в посольство, ему пришла в голову одна мысль. Он позвонил в прокуратуру и спросил, не будет ли детектив, которому поручено это дело, так любезен зайти к нему. Инспектор Чернов пришёл в три часа.

— Я, может быть, смогу вам помочь, — сказал Макдоналд.

Инспектор вопросительно поднял брови.

— Был бы весьма благодарен.

— Наша молодая леди, мисс Стоун, сегодня утром чувствует себя лучше. Намного лучше.

— Очень рад.

— Настолько лучше, что сможет дать более или менее верное описание одного из напавших на неё. Она увидела его в свете, падающем из холла, чуточку раньше, чем он ударил её.

— В её первом показании говорится, что она не видела ни одного из них, — сказал Чернов.

— Память иногда возвращается в случаях, подобных этому. Вы видели её вчера днём, инспектор?

— Да, в четыре часа. Она была в сознании.

— Но все ещё в затуманенном сознании, полагаю. Сегодня утром её сознание значительно прояснилось. Так вот, жена одного из наших сотрудников неплохо рисует. С помощью мисс Стоун она сумела сделать портрет.

Он через стол протянул нарисованный углём и карандашом портрет. Лицо инспектора просияло.

— Это исключительно важно, — сказал он. — Я распространю его в отделе по квартирным кражам. У человека такого возраста должно быть криминальное прошлое.

Он поднялся, чтобы идти. Макдоналд тоже встал.

— Очень приятно, что мог быть полезен, — сказал он.

Они пожали руки, и детектив ушёл.

Во время ленча Селия и художница получили новые инструкции: они должны были рассказать другую историю. Не понимая причины, обе всё же согласились подтвердить её в случае, если инспектор Чернов обратится к ним с вопросами. Но он так и не обратился.

И ни в одном из отделов по квартирным кражам, разбросанных по всей Москве, никто не узнал лица на портрете. Но на всякий случай многие сотрудники милиции повесили его на стенах своих служебных помещений.

Москва, июнь 1985 года

Сразу же после получения щедрого дара Олдрича Эймса КГБ сотворил что-то совершенно невероятное.

Существует нерушимое правило в Большой игре: если служба неожиданно получает бесценного предателя в самом центре организации противника, то этого предателя должно оберегать. Так, если он раскрывает целую армию перебежчиков, то получившая информацию служба будет отлавливать этих перевёртышей осторожно и не спеша, в каждом отдельном случае придумывая новый повод для ареста.

И только когда этот источник информации оказывается в безопасности и надёжно защищён границей, выданных им агентов можно забрать всех сразу. Поступить иначе было бы равносильно помещению в «Нью-Йорк таймс» объявления во всю страницу: «Мы только что приобрели очень важного „крота“ прямо в центре вашей организации, и посмотрите, что он нам подарил».

Поскольку Эймс работал по-прежнему в самом центре ЦРУ, с перспективой прослужить ещё добрый десяток лет, Первое главное управление предпочло бы не нарушать этих правил и арестовывать четырнадцать раскрытых перевёртышей постепенно и осторожно. Но несмотря на слёзные протесты, сотрудникам КГБ пришлось полностью подчиниться Михаилу Горбачёву.

Разбираясь в подарке из Вашингтона, группа «Колокол» сделала вывод, что в нескольких случаях по полученным данным легко можно опознать человека, в то время как в других для этого необходима долгая и тщательная проверка. Из тех, кого разоблачили сразу, многие все ещё работали за границей, и их следовало осторожно заманить обратно домой, действуя так искусно, чтобы они ничего не заподозрили. На это могли уйти месяцы.

Один из четырнадцати долгое время был британским шпионом. Американцы не знали его имени, но Лондон передал Лэнгли его информацию, по которой ЦРУ могло кое-что вычислить. В действительности это был полковник КГБ, в начале семидесятых завербованный в Дании и двенадцать лет проработавший на британскую разведку. Хотя он находился под некоторым подозрением, тем не менее с поста резидента в советском посольстве в Лондоне он сам в последний раз приехал в Москву. Предательство Эймса только подтвердило подозрения русских.

Но полковнику Олегу Гордиевскому повезло. В июле, убедившись, что находится под тотальной слежкой, кольцо вокруг него сужается и арест неизбежен, он послал, как заранее было договорено, сигнал о помощи. Британская СИС организовала молниеносную операцию похищения — спортивного полковника подхватили прямо на улице, во время пробежки трусцой, и переправили в Финляндию. Позднее он отчитается на явочной квартире ЦРУ перед Олдричем Эймсом.

* * *

Джеффри Марчбэнкс раздумывал, нет ли способа помочь его коллеге в Москве в попытках определить подлинность «Чёрного манифеста».

Одной из трудностей задачи, стоящей перед Макдоналдом, было отсутствие подходов к Игорю Комарову лично. Марчбэнкс пришёл к выводу, что тщательно подготовленное интервью с лидером Союза патриотических сил могло бы дать какой-то намёк, не прячет ли человек, изображающий себя умеренным правым консерватором и националистом, под этой маской амбиции распоясавшегося нациста.

Он перебирал в памяти всех, кто сумел бы взять такое интервью. Прошлой зимой его пригласили на фазанью охоту, и среди гостей он видел вновь назначенного редактора ведущей британской ежедневной консервативной газеты. 21 июля Марчбэнкс позвонил редактору, напомнил об охоте на фазанов и договорился о ленче на следующий день в его клубе на Сент-ДжеЙмс-стрит.

Москва, июнь 1985 года

Бегство Гордиевского вызвало шумный скандал в Москве. Он произошёл в последний день месяца в личном кабинете самого председателя КГБ на четвёртом этаже главного здания на плошали Дзержинского.

В своё время этот мрачный кабинет был берлогой самых кровавых монстров из всех, что существовали когда-нибудь на планете. Здесь за Т-образным столом подписывались приказы, заставлявшие людей кричать под пытками, умирать от жары в пустынях или становиться на колени в холодном дворе и ожидать пистолетную пулю в голову.

Генерал Виктор Чебриков не обладал больше такой властью. Ситуация изменилась, и смертные приговоры теперь утверждались самим президентом. Но для предателей они будут подписаны, а сегодняшнее совещание подтвердит, что их будет ещё немало.

Перед столом председателя КГБ в роли обвиняемого сидел начальник Первого главного управления Владимир Крючков. Это его люди покрыли себя позором. Обвинителем выступал начальник Второго главного управления, низенький, коренастый, с широкими плечами генерал Виталий Бояров, кипящий от ярости.

— Все это полный бардак! — гремел он. Даже среди генералов площадная брань служила доказательством солдатской неотёсанности и рабоче-крестьянского происхождения.

— Такого больше не случится, — проворчал Крючков в свою защиту.

— Тогда давайте установим порядок, — сказал председатель. — которого будем придерживаться. На суверенной территории СССР предателей будет арестовывать и допрашивать Второе главное управление. Если ещё выявят каких-то предателей, то так и сделаем. Понятно?

— Будут ещё, — тихо сказал Крючков. — Ещё тринадцать.

В комнате на некоторое время воцарилось молчание.

— Вы хотите нам что-то сообщить, Владимир Александрович? — тихо спросил председатель.

И тогда Крючков рассказал, что произошло шесть недель назад в ресторане «Чадвик» в Вашингтоне. Бояров присвистнул.

На той же неделе генерал Чебриков, возбуждённый успехами своего ведомства, рассказал все Михаилу Горбачёву.

Тем временем генерал Бояров готовил свою комиссию «крысоловов» — группу, которая займётся допросами предателей, как только они будут установлены при помощи полученных данных и арестованы. Возглавить группу, по его мнению, должен был особый человек. Его личное дело уже лежало на столе: полковник, всего сорок лет, но с опытом, специалист по допросам, никогда не терпевший неудачи.

Родился в 1945 году в Молотове, бывшей Перми, а теперь снова Перми — после 1957 года, когда соратник Сталина Молотов впал в немилость. Сын солдата, выжившего и с наградами вернувшегося с войны.

Маленький Толя вырос в северном невзрачном городе под строгим контролем официальной идеологии. В записях указывалось, что его фанатик-отец ненавидел Хрущёва за разоблачение Сталина, своего героя, и что сын унаследовал и сохранил все отцовские убеждения.

В 1963 году, восемнадцати лет, его призвали в армию и направили в войска Министерства внутренних дел. Эти войска предназначались для охраны тюрем, лагерей и исправительных учреждений и использовались для подавления волнений, восстаний. Молодой солдат чувствовал себя на этой службе как рыба в воде.

Во внутренних войсках господствовал дух репрессий и тотальной слежки. И юноша так хорошо проявил себя, что получил редкую награду — направление в Ленинградский военный институт иностранных языков. Это была «крыша» для училища КГБ, известного в управлении как «Кормушка», потому что из неё постоянно подпитывались кадры. Выпускники «Кормушки» прославились своей жестокостью, профессионализмом и преданностью. Молодой человек снова прекрасно себя проявил и опять получил вознаграждение.

На сей раз это было назначение в Московское областное отделение Второго главного управления, где он провёл четыре года, приобретя прекрасную репутацию как толковый референт, добросовестный следователь и жёсткий специалист по ведению допросов. И действительно, он настолько преуспел в этом деле, что написал работу, получившую высокую оценку и обеспечившую ему перевод в штаб-квартиру Второго главного управления.

С тех пор он не выезжал из Москвы, покидая штаб-квартиру только при работе против ненавистных американцев, держа под наблюдением их посольство и устраивая слежку за дипломатическим персоналом. Одно время он целый год проработал в следственном отделе, прежде чем перейти обратно во Второе главное управление. Старшие офицеры и инструкторы не поленились отметить в его личном деле его страстную ненависть к англоамериканцам, евреям, шпионам и предателям, а также необъяснимую, но в рамках допустимого, жестокость при допросах.

Генерал закрыл досье и улыбнулся. Он нашёл своего человека. Если требуются быстрые результаты, то полковник Анатолий Гришин — именно тот, кто ему нужен.

Из оставшихся тринадцати повезло одному — или он оказался достаточно ловок. Сергей Бохан был офицером советской военной разведки, работавшим в Афинах. Ему срочно приказали вернуться в Москву на основании того, что у сына сложности с экзаменами в военной академии, где тот учился. Однако через друзей он узнал, что сын учится прекрасно. Нарочно опоздав на заказанный рейс домой, он обратился в отделение ЦРУ в Афинах, и его поспешно вывезли оттуда.

Остальные двенадцать были схвачены. Некоторые на территории СССР, другие за границей. Последним приказали вернуться под различными предлогами, которые все были ложными. Всех арестовали сразу же по прибытии.

Бояров сделал правильный выбор: все двенадцать были добросовестно допрошены, и все двенадцать сознались. Альтернативой для них был только ещё более добросовестный допрос. Двое через несколько лет бежали из лагеря и теперь живут в Америке. Остальные десять прошли через пытки и были расстреляны.

(обратно)

Глава 5

Примерно посередине Сент-Джеймс, небольшой, с односторонним движением улицы, ведущей к северу, находится ничем не отличающийся от других серый каменный дом с синей дверью. На доме нет вывески. Для тех, кто знает, что это за дом, найти его не составляет труда; те же, кто не знает, не испытывают побуждения войти в него и проходят мимо. «Брукс клаб» не афиширует себя.

Однако это любимое местечко, куда заходят промочить горло чиновники из Уайтхолла, находящегося неподалёку. И здесь 22 июля Джеффри Марчбэнкс встретился за ленчем с редактором «Дейли телеграф».

Брайану Уортингу было сорок восемь, и два года назад, проработав журналистом более двадцати лет, он получил предложение канадского владельца Конрада Блэка уйти из «Таймс» и занять освободившееся редакторское кресло. Его биография была биографией иностранного и военного корреспондента. В молодости он участвовал в освещении кампании на Фолклендах, его первой настоящей войны, а позднее в Персидском заливе, в 1990-1991 годах.

Марчбэнкс заказал столик в углу, достаточно далеко от других, чтобы его не подслушали. Не то чтобы кто-то мог даже и помыслить об этом — в «Бруксе» никому и в голову не придёт подслушивать чей-то разговор, — но от старых привычек трудно отказаться.

— Кажется, я говорил у Спурнула, что работаю в министерстве иностранных дел, — сказал Марчбэнкс, когда они приступили к креветкам в горшочках.

— Да, что-то вспоминаю, — подтвердил Уортинг. Он испытывал большие сомнения в том, стоило ли вообще принимать это приглашение. Его день, как всегда, начался в десять и закончится после захода солнца, и трата двух часов на ленч — а всего трёх, если считать дорогу от Кэнари-Варф до Вест-Энда и обратно, — должна была окупиться.

— Так вот, по правде говоря, я работаю в другом здании, чуть дальше по набережной, если идти от Кинг-Чарльз-стрит, и на другой стороне, — объяснил Марчбэнкс.

— А-а, — произнёс редактор. Он знал все о Воксхолл-кросс, хотя никогда там не был. Возможно, ленч кое-что всё-таки даст.

— Объект моего особого интереса — Россия.

— Не завидую вам, — сказал Уортинг, уничтожая последнюю креветку на тонком ломтике чёрного хлеба. Крупный мужчина, отличающийся большим аппетитом. — Катится к чёрту от нищеты, я полагаю.

— Что-то в этом роде. После смерти Черкасова следующим событием, кажется, станут приближающиеся президентские выборы.

Оба помолчали, пока молодая официантка ставила на стол бараньи котлеты с овощным гарниром и графин кларета — клиентам от ресторана. Марчбэнкс разлил вино.

— Это ясно само собой, — заметил Уортинг.

— Именно такова наша точка зрения. Коммунисты выдохлись за эти годы, чтобы вернуться к власти, а реформаторы дезорганизованы. И кажется, ничто не помешает Комарову стать президентом.

— А что, это так плохо? — спросил редактор. — Последний раз, когда я видел его, он, казалось, говорил разумные вещи. Исправить положение с валютой, остановить сползание к хаосу, прижать мафию. Все в таком роде.

Уортинг гордился прямотой своих высказываний, и порой его речь звучала резко.

— Вы абсолютно правы, звучит прекрасно. Но в нём все ещё много загадочного. Что в действительности он намеревается делать? Каким именно образом он намерен это делать? Он заявляет, что презирает иностранные кредиты, но как он собирается обойтись без них? Точнее, не попытается ли он ликвидировать долги России, расплатившись ничего не стоящими рублями?

— Не посмеет, — сказал Уортинг. Он знал, что «Телеграф» имеет своего постоянного корреспондента в Москве; правда, в течение некоторого времени он не получал ни строчки о Комарове. Вполне возможно, что этот ленч не будет пустой тратой времени.

— Думаете, не посмеет? — возразил Марчбэнкс. — Мы не уверены. Некоторые его выступления звучат довольно экстремистски, в то время как в частных беседах он убеждает своих собеседников, что он вовсе не такой страшный. Какой же он на самом деле?

— Я мог бы попросить нашего человека в Москве взять у него интервью.

— Боюсь, едва ли ему предоставят такую возможность, — предположил разведчик. — Думаю, почти каждый аккредитованный в Москве корреспондент регулярно обращается к нему с такой просьбой. Он даёт интервью исключительно редко, и подразумевается, что он ненавидит иностранную прессу.

— Послушайте, я вижу, у них есть паточный пирог, — сказал Уортинг. — Я закажу себе. — Британцы среднего возраста испытывают большое удовольствие, когда им удаётся поесть что-нибудь из того, чем их кормили в детском саду. Официантка принесла паточный пирог для них обоих. — Итак, как же подобраться к этому человеку? — спросил Уортинг.

— У него есть молодой советник по связям с общественностью, к чьим советам он, кажется, прислушивается. Борис Кузнецов. Очень умён, получил образование в одном из американских колледжей Айви Лиг[142]. И если существует ключ к Комарову, то это он. Нам известно, что он читает западную прессу каждый день и особенно любит статьи вашего Джефферсона.

Марк Джефферсон был сотрудником и постоянным автором статей на развороте «Телеграфа». Он писал о политике, внутренней и внешней, выступал как прекрасный полемист и ярый консерватор.

Уортинг медленно жевал кусок своего паточного пирога.

— Это мысль, — наконец произнёс он.

— Видите ли, — сказал, оживляясь от удачи, Марчбэнкс, — постоянных корреспондентов в Москве на пенс пара. Но известный очеркист, приезжающий для создания настоящего портрета будущего вождя, человека будущего и прочая чушь, — это может их заинтересовать.

Уортинг задумался.

— Может быть, нам следует подумать о статьях-портретах всех троих кандидатов? Так сказать, для баланса.

— Прекрасная идея, — подхватил Марчбэнкс, который вовсе так не думал. — Но Комаров — это тот, кто привлекает людей тем или иным образом. Другие два — ничтожества. Послушайте, а не подняться ли нам выпить кофе?

— Да, неплохая идея, — согласился Уортинг, когда они уселись в верхней гостиной под старинным портретом. — Очень тронут вашей заботой о тираже нашей газеты. Так какие вопросы, по вашему мнению, ему следует задать?

Марчбэнкс улыбнулся, взглянув на редактора.

— Ладно. Да, мы действительно хотели бы получить ответы на некоторые вопросы, чтобы доложить нашему начальству. Но мы бы предпочли, чтобы этого в статье не было. В России тоже, вероятно, читают «Телеграф». Каковы истинные намерения этого человека? Что будет с национальными этническими меньшинствами? В России их десять миллионов, а Комаров — русский националист. Как он на деле собирается возродить былую славу России? Одним словом, этот человек — маска. А что прячется под этой маской? Нет ли секретной программы?

— А если и есть, — задумчиво произнёс Уортинг, — зачем ему говорить об этом Джефферсону?

— Никогда не знаешь наверняка. Люди увлекаются.

— А как добраться до этого Кузнецова?

— Ваш человек в Москве должен его знать. Личное письмо от Джефферсона будет, вероятно, воспринято благосклонно.

— Хорошо, — сказал Уортинг, спускаясь с Марчбэнксом по широкой лестнице в нижний зал. — Я уже мысленно вижу этот разворот. Неплохо. Если этому человеку есть что сказать. Я свяжусь с нашим корпунктом в Москве.

— Если получится, я бы потом хотел поговорить с Джефферсоном.

— Выслушать отчёт? Ха! Он, знаете ли, весьма колючий.

— Я постараюсь его умаслить.

На улице они расстались. Водитель Уортинга, заметив его, выехал с запрещённой парковки напротив Сантори и повёз его назад к Кэнари-Варф. Разведчик после паточного пирога решил пройтись пешком.

Вашингтон, сентябрь 1985 года

Ещё до того, как Эймс стал работать на КГБ, он просил назначить его шефом советской линии резидентуры ЦРУ в Риме. В сентябре 1985 года он узнал, что получил этот пост.

Это ставило его в затруднительное положение. Тогда он не знал, что КГБ собирается невольно подвергнуть его смертельной опасности, арестовав всех, кого он выдавал с такой поспешностью.

Назначение в Рим удалит его от Лэнгли, лишит доступа к файлам 301 и советскому отделу группы контрразведки, приданной к отделу СВ. С другой стороны, Рим считался приятным местом для проживания, а работа там — важной. Он посоветовался с русскими.

Они одобрили. Во-первых, их ожидали месяцы расследований, арестов и допросов. Объём сведений, предоставленных Эймсом, был настолько велик, что малочисленная группа «Колокол», работавшая над этими материалами в Москве, не могла обработать их быстро.

Тем временем Эймс подбросил ещё кое-что. В пакетах, переданных связному Чувакину во второй и третий раз, содержались сведения буквально о каждом сотруднике в Лэнгли. Там были не только полные данные о должностях и успехах, но и их фотографии. Теперь КГБ мог найти этих сотрудников ЦРУ в любое время и в любом месте.

Русские также рассчитывали, что в Риме, в одной из ключевых групп отдела СВ, Эймс получит доступ ко всем операциям ЦРУ, включая совместные операции с союзниками по всему Средиземноморскому побережью от Испании до Греции.

К тому же в Риме сотрудникам КГБ будет намного проще связаться с Эймсом, чем в Вашингтоне, где всегда существовала опасность, что ФБР раскроет их связь. И они настаивали, чтобы он занял этот пост.

Итак, в сентябре Эймса отправили на курсы учить итальянский язык.

В Лэнгли полного значения катастрофы, надвигавшейся на управление, ещё никто не сознавал. Да, потеряли контакт с двумя или тремя самыми лучшими агентами в России. Это беспокоило, но ещё не пугало.

Среди личных дел, переданных КГБ Эймсом, находилось досье на молодого человека, только что переведённого в отдел СВ, которого Эймс характеризовал, поскольку новости распространялись подобно лесному пожару, как восходящую звезду. Его звали Джейсон Монк.

* * *

В этих лесах старик Геннадий собирал грибы уже много лет. Выйдя на пенсию, он пользовался бесплатными дарами природы как подспорьем к своей пенсии: свежие грибы он продавал лучшим ресторанам Москвы, а высушенные, в связках, — в немногие продолжавшие работать магазины деликатесов.

Главное в сборе грибов — встать рано утром, до восхода солнца, если можно. Они растут ночью, а после рассвета на них нападают мыши-полёвки, белки и, что ещё хуже, другие грибники. Русские любят грибы.

Утром 24 июля Геннадий взял велосипед, собаку и поехал из своей маленькой деревушки в лес, где, как ему было известно, грибы растут в изобилии. Он надеялся, пока не высохла роса, набрать полную корзину.

Лес, в который он отправился, находился рядом с Минским шоссе, по которому с рёвом неслись грузовики на запад, к столице Белоруссии. Он въехал на опушку, оставил велосипед под деревом, взял плетёную корзину и углубился в лес. Прошло полчаса, корзина была уже наполовину наполнена, когда показалось солнце. И тут его собака, заскулив, бросилась к зарослям кустарника. Геннадий обучил дворнягу находить грибы по запаху — вероятно, пёс почуял что-то стоящее. Приблизившись к месту, Геннадий почувствовал сладкий тошнотворный запах. Он сразу узнал этот запах. Разве не нанюхался он его за те годы, когда молодым солдатом, почти мальчишкой, прошёл долгий путь от Вислы до Берлина?

Это был труп тощего старика, сплошь покрытый кровоподтёками. Глаза выклевали птицы. В каплях росы блестели три стальных зуба. Тело было обнажено до пояса, старая шинель валялась рядом. Геннадий снова принюхался. Должно быть, его бросили сюда несколько дней назад, подумал он.

Некоторое время Геннадий раздумывал. Он принадлежал к поколению, которое чтило гражданский долг, но грибы оставались грибами, а несчастному он уже ничем не мог помочь. В ста метрах за лесом по дороге с рёвом проносились грузовики.

Он наполнил корзину и на велосипеде вернулся в деревню. Там он разложил свою добычу сушиться на солнце и отправился в сельсовет. Это была жалкая контора, но в ней имелся телефон.

Он набрал 02, и ему ответили с дежурного пульта управления милиции.

— Я нашёл труп, — сказал он.

— Имя? — ответил голос.

— Откуда я знаю? Он мёртвый.

— Не его, идиот, а твоё.

— Вы хотите, чтобы я повесил трубку? — спросил Геннадий.

В ответ послышался вздох:

— Нет, не вешай. Просто скажи своё имя и где ты находишься.

Геннадий сказал. Дежурный быстро нашёл место на карте. Оно находилось в Московской области, на самом западном её краю, но всё же под юрисдикцией Москвы.

— Подожди в сельсовете. К тебе выезжает офицер.

Прошло полчаса. Приехавший оказался молодым инспектором из военизированной группы. С ним в жёлто-синем джипе приехали ещё двое милиционеров.

— Это ты нашёл тело? — спросил лейтенант.

— Я, — ответил Геннадий.

— Ладно, пошли. Где это?

— В лесу.

Геннадий чувствовал свою значимость, сидя в милицейском джипе. Они вылезли из машины там, где, как сказал Геннадий, надо идти через лес гуськом. Грибник узнал берёзу, под которой оставлял велосипед. Вскоре они почувствовали запах.

— Он там, — сказал Геннадий, указывая на заросли. — Давно лежит.

Три милиционера подошли к телу и оглядели его.

— Посмотри, нет ли чего в карманах брюк, — приказал офицер одному из своих людей. И другому: — Проверь шинель.

Тот, кому досталась короткая соломинка, зажав одной рукой нос, пошарил другой в карманах брюк. Ничего. Носком сапога он перевернул тело. Под ним были черви. Милиционер проверил задние карманы и отступил в сторону. Отрицательно покачал головой. Второй, отшвырнув шинель, сделал то же самое.

— Ничего? Никакого удостоверения личности? — спросил лейтенант.

— Ничего. Ни денег, ни носового платка, ни ключей, ни документов.

— Сбил и скрылся? — предположил один из милиционеров.

Они прислушались к шуму, доносившемуся с шоссе.

— Далеко дорога? — спросил офицер.

— Примерно метров сто, — ответил Геннадий.

— Водители обычно спешат. Они не станут тащить пострадавшего целых сто метров. Да здесь, в этих зарослях, и десяти метров достаточно. — Одному из милиционеров лейтенант приказал: — Дойди до дороги. Посмотри на обочине, нет ли покорёженного велосипеда или разбитой машины. Он мог оказаться под обломками и доползти сюда. Оставайся там, останови машину и вызови «Скорую помощь».

Офицер по мобильному телефону вызвал следователя, фотографа и медэксперта. То, что он увидел, исключало естественные причины смерти. Он вызвал «Скорую» только для того, чтобы подтвердить, что человек мёртв. Один милиционер ушёл на дорогу. Оставшиеся двое ждали, отойдя подальше от зловония.

Первыми прибыли трое в штатском на жёлтом джипе без опознавательных знаков. Их остановил поджидавший милиционер, они оставили машину на обочине и остальную часть пути прошли пешком. Следователь кивнул лейтенанту:

— Что мы имеем?

— Труп неподалёку. Я вас вызвал потому, что смерть явно была насильственной. Жертва избита, лежит в ста метрах от дорога.

— Кто его нашёл?

— Вон тот грибник.

Следователь подошёл к Геннадию:

— Расскажи мне все сначала.

Фотограф сделал снимки, затем доктор, надев марлевую маску, быстро осмотрел тело. Выпрямился и начал стягивать резиновые перчатки.

— Ставлю гривенник против хорошей бутылки «Московской», это — убийство. Лаборатория скажет нам больше, но кто-то отбил ему все печёнки, прежде чем он умер. Вероятно, не здесь. Поздравляю, Володя, получил сегодня своего первого «жмурика».

Он употребил жаргонное слово милиции и преступников, означающее «труп». Сквозь лес пробрались два санитара «Скорой помощи» с носилками. Доктор кивнул, и санитары, задёрнув молнию на мешке с трупом, ушли обратно на дорогу.

— Вы закончили со мной? — спросил Геннадий.

— Ни в коем случае, — ответил следователь, — мне нужно заявление в отделении.

Милиционеры повезли Геннадия к Москве в районное отделение Западного округа, находящееся в трёх километрах от места происшествия. А тело отправили в центр города, в морг Второго медицинского института. Там его поместили в холодильную камеру. Судебных патологоанатомов было мало, и редко в каком учреждении они имелись, работы же для них более чем хватало.

Йемен, октябрь 1985 года

Джейсон Монк проник в Южный Йемен в середине октября. Несмотря на то что эта страна была маленькой и бедной, она имела первоклассный аэропорт — бывшую военную базу королевских военно-воздушных сил. Здесь могли приземляться тяжёлые реактивные самолёты.

Испанский паспорт и сопроводительные документы ООН, предъявленные Монком, вызвали в иммиграционной службе живой интерес, но отнюдь не подозрения, и через полчаса, сжимая свой универсальный чемодан, Монк вышел из здания аэропорта.

Рим сообщил главе программы ФАО о приезде сеньора Мартинеса, но указал дату на неделю позднее действительного прибытия Монка. Йеменским офицерам в аэропорту это не было известно. Поэтому его не встречала машина. Он взял такси и остановился в новом французском отеле «Фронтель», на узкой косе, соединяющей Аден с материком.

Несмотря на то что его документы были безупречны и он не опасался встречи с настоящими испанцами, он знал, что его миссия опасна. Чёрная миссия, очень чёрная.

Основной шпионаж ведётся сотрудниками, работающими в посольстве и формально занимающими должности в штате. Таким образом, они прикрываются дипломатическим статусом, если что-то случается. Некоторые из них — «открытые», то есть не скрывающие, чем они занимаются, и местные контрразведчики знают и мирятся с этим, хотя об их подлинной работе тактично не упоминается. Большая резидентура на территории противника всегда старается сохранить несколько «закрытых» офицеров, чьё прикрытие в виде работы в торговых, культурных, финансовых или пресс-отделах остаётся нераскрытым. Причина этого ясна.

Скрытые сотрудники имеют больше шансов избежать слежки на улицах, и поэтому им легче посещать тайники или тайные встречи, чем тем, за которыми всегда следят.

Но шпион, работающий без дипломатического прикрытия, не подпадает под действие Венской конвенции. Если разоблачают дипломата, его могут объявить персоной нон грата и выдворить из страны. Противоположная сторона обычно выступает с заявлением о невиновности своего гражданина и в ответ высылает одного из дипломатов страны-обидчицы. Происходит обмен «око за око, зуб за зуб», и игра продолжается, как и прежде.

Но шпион, работающий «по-чёрному», — нелегал. Для него, в зависимости от характера места, где его поймали, разоблачение грозит страшными пытками, долгим сроком в лагере или смертью. Даже те, кто послал его, редко могут помочь.

В демократических странах его ждут справедливый суд и человеческие условия в тюрьме. В странах диктатуры не существует гражданских прав. В некоторых о них вообще никогда не слышали. Такое положение было и в Южном Йемене — Соединённые Штаты в 1985 году не имели там даже посольства.

В октябре все ещё свирепствовала жара, а пятница — выходной. Что, подумал Монк, будет делать в такой жаркий день здоровый русский офицер? Пойдёт купаться, подсказывал здравый смысл.

Из соображений безопасности с человеком, давшим первоначальную информацию, и сотрудником ФБР в контакт он больше не вступал.

Найти русских не составляло проблемы. Они были повсюду и, очевидно, получили разрешение довольно свободно общаться с представителями Запада, что было неслыханным у них на родине. Может быть, повлияла жара или просто оказалось невозможным удержать группу советских военных советников в четырёх стенах и днём и ночью.

Два отеля — «Рок» и новый «Фронтель» — привлекали своими плавательными бассейнами. И ещё была широкая полоса песка и волнорезы пляжа Эбайян, на котором представители всех национальностейимели обыкновение проводить свободное время и выходные. И наконец, в центре города располагался русский магазин типа военторга, где могли делать покупки не только русские — СССР нуждался в иностранной валюте.

Сразу становилось ясно, что русские, которых можно было встретить, — офицеры. Очень мало русских знали хоть несколько слов по-арабски, и немногие говорили по-английски. Те, кто владел иностранными языками, были офицерами или готовились к офицерской службе. Рядовые и младшие чины едва ли могли знать какой-то из этих языков и поэтому не могли общаться с йеменцами. Таким образом, младшие чины, вероятнее всего, служили механиками или поварами. Грязную работу выполняли нанятые местные йеменцы. Рядовым русским были недоступны цены аденских кабаков. Офицеры же получали содержание в твёрдой валюте.

Американец из ООН обнаружил русского пьющим в одиночестве в баре отеля «Рок». Русские любят выпить, но они также предпочитают держаться компанией, и те, что расположились в «Фронтеле» у бассейна, представляли собой сплочённую группу. Почему Соломин пил в одиночку? Просто счастливая случайность? Или он нелюдим, который предпочитает общество собственной персоны?

Возможно, здесь и разгадка. Американец описал его как высокого, мускулистого, с чёрными волосами, но с миндалевидным разрезом глаз. Похож на азиата, но без плоского носа. Лингвисты в Лэнгли определили, что фамилия происходит из какого-то места на советском Дальнем Востоке. Монк знал, что русские — неисправимые расисты и открыто презирают «чёрных», под которыми подразумеваются все не являющиеся чисто русскими. Возможно, Соломину надоели насмешки над его азиатской внешностью, поэтому он держался особняком.

На третий день, прогуливаясь в шортах и с полотенцем на плече по пляжу Эбайян, Монк увидел мужчину, выходившего из воды. Около шести футов ростом, с тяжёлыми мускулистыми руками и широкими плечами; не юношу, но крепкого человека чуть старше сорока. Когда он поднял руки, чтобы стряхнуть воду с чёрных как вороново крыло волос, Монк заметил, что на его теле почти не было волос. У восточных народов на теле, как правило, очень мало растительности, в то время как у кавказцев тело волосатое.

Мужчина прошёл по пляжу, нашёл своё полотенце, тяжело опустился на песок лицом к морю. Он надел тёмные очки и вскоре погрузился в свои думы.

Монк стянул с себя рубашку и направился к морю с таким видом, словно собирается впервые войти в воду. На пляже было довольно многолюдно, и казалось вполне естественным выбрать свободное место в метре от русского. Монк вынул бумажник и завернул его в свою рубашку, а затем в полотенце. Сбросил сандалии и собрал все вещи в кучку. Потом опасливо огляделся вокруг. Наконец он посмотрел на русского.

— Простите, — сказал Монк. Русский взглянул на него. — Вы побудете здесь ещё несколько минут? — Мужчина кивнул. — Арабы не украдут мои вещи, о'кей?

Русский снова кивнул и, отвернувшись, опять стал смотреть на море. Монк сбежал вниз к воде и плавал минут десять. Вернувшись, весь мокрый, со стекающими с него каплями воды, он улыбнулся черноволосому русскому.

— Спасибо. — Тот кивнул в третий раз. Монк вытерся полотенцем и сел. — Приятное море. Приятный пляж. Жаль, что это принадлежит таким людям.

Русский впервые заговорил, по-английски:

— Каким людям?

— Арабам. Йеменцам. Я пробыл здесь недолго, но уже терпеть их не могу. Бесполезный народ. — Сквозь тёмные очки русский устремил взгляд на собеседника, но Монк не мог рассмотреть за тёмными линзами выражение его глаз. Через пару минут Монк продолжил: — Я хочу сказать, что стараюсь научить их пользоваться простейшими орудиями и тракторами. С помощью этой техники они могли бы увеличить количество продовольствия, накормить себя. Никакого толка. Они все портят или ломают. Я просто трачу напрасно своё время и деньги ООН.

Монк говорил на хорошем английском, но с испанским акцентом.

— Вы англичанин? — наконец произнёс русский, впервые поддерживая разговор.

— Нет, испанец. Работаю в программе ФАО Объединённых Наций. А вы? Тоже ООН?

Русский отрицательно хмыкнул.

— Из СССР, — сказал он.

— А, хорошо, здесь более жарко, чем у вас дома. А для меня? Почти так же. Жду не дождусь, когда вернусь домой.

— И я тоже, — сказал русский. — Предпочитаю холод.

— Вы здесь давно?

— Уже два года. Остался ещё один.

Монк рассмеялся:

— Господи Боже, наша программа рассчитана на год, но я не останусь здесь так надолго. Эта работа бессмысленна. Нет, лучше уехать. Скажите, за два года вы должны были узнать, нет ли здесь поблизости хорошего местечка, где можно выпить после обеда? Какие-нибудь ночные клубы?

Русский сардонически рассмеялся:

— Нет. Никаких дискотек. Бар в «Роке» — тихое место.

— Благодарю. Между прочим, меня зовут Эстебан. Эстебан Мартинес. — Он протянул руку.

Поколебавшись, русский всё же пожал её.

— Пётр, — сказал он. — Или Питер. Питер Соломин.

На второй вечер русский майор появился в баре «Рок-отеля». Эта бывшая колониальная гостиница буквально встроена в скалу, с улицы в её маленький холл ведут ступени, а на верхнем этаже находится бар, из которого открывается широкий вид на гавань. Монк занял столик у окна и сидел, глядя на море. Он увидел в отражении зеркального стекла окна, как вошёл Соломин, но подождал, пока тот не выпьет свой стакан, прежде чем повернуться.

— А, сеньор Соломин, вот мы и встретились! Присоединяйтесь!

Он указал на второй стул. Русский, поколебавшись, сел. Поднял своё пиво:

— За ваше здоровье.

Монк сделал то же.

— Pesetas, faena у amor. — Соломин нахмурился. Монк усмехнулся: — Деньги, работа и любовь — в любом порядке, как вам нравится.

Русский впервые улыбнулся. Это была хорошая улыбка.

Они разговорились. О том о сём. О невозможности работать с йеменцами, о разочаровании при виде того, как их оборудование ломают, о выполнении задания, в которое ни тот ни другой совершенно не верили. И они разговаривали, как разговаривают мужчины, находясь далеко от дома.

Монк рассказывал о своей, родной Андалузии, где он может кататься на лыжах на вершинах Сьерра-Невады и купаться в тёплых водах Сотогранде, и все это в один и тот же день. Соломин рассказывал об утонувших в снегах лесах, где до сих пор бродят уссурийские тигры, водятся лисы, волки и олепи и только ждут опытного охотника.

Они встречались четыре вечера подряд, получая удовольствие от общения друг с другом. На третий день Монк должен был представиться голландцу, возглавлявшему программу ФАО, и совершить инспекционную поездку. Резидентура ЦРУ в Риме достала краткое изложение этой программы, и Монк выучил её. Ему помогло его фермерское прошлое, и он весь рассыпался в похвалах. На голландца это произвело огромное впечатление.

За долгие вечера, переходящие в ночь, Монк узнал многое о майоре Петре Васильевиче Соломине, и то, что он услышал, понравилось ему.

Этот человек родился в 1945 году на узкой полосе советской земли между северо-восточной Маньчжурией и морем, а на юге она граничила с Северной Кореей. Эта полоса называлась Приморским краем, а город, в котором он родился, — Уссурийском. Его отец приехал из деревни в городе поисках работы, но воспитал сына так, что тот говорил на языке своего народа — удэгейцев. При первой возможности он брал подрастающего мальчика в леса, и тот рос в тесной близости с родной природой.

В девятнадцатом веке, ещё до окончательного покорения удэгейцев русскими, эту землю посетил писатель Арсеньев и написал книгу об этих людях, до сих пор пользующуюся популярностью в России.

В отличие от азиатов, живущих к западу и к югу, удэгейцы высоки ростом, с орлиными чертами лица. Много веков назад часть их предков ушла на север, переправилась через Берингов пролив и оказалась на теперешней Аляске, а затем повернула на юг, расселившись по Канаде и образовав племена сузов и шайенов.

Глядя на сидящего напротив него крупного сибиряка, Монк видел перед собой лица давно умерших охотников за бизонами в долинах рек Платт и Паудер.

Перед молодым Соломиным был выбор: или завод, или армия. Он предпочёл второе. Все юноши обязаны были отслужить три года в армии, а после двух лет службы лучшие отбирались в сержанты. Его навыки пригодились на манёврах, его направили в офицерскую школу, и ещё через два года он получил звание лейтенанта.

Семь лет он служил в чине лейтенанта и старшего лейтенанта, прежде чем в возрасте тридцати трёх лет его сделали майором. К этому времени он женился и обзавёлся двумя детьми. Он сделал карьеру, не пользуясь ничьим покровительством или влиянием, перенося расистские насмешки. Несколько раз он прибегал к кулакам в качестве аргумента.

Назначение в 1983 году в Йемен было его первой заграничной командировкой. Он знал, что большинству коллег там очень нравилось, несмотря на тяжёлые природные условия, жару, раскалённые камни, отсутствие развлечений. Зато они имели просторные квартиры, весьма отличавшиеся от советских — в старых бараках. Очень много еды, бараньи и рыбные шашлыки на берегу моря. Они могли купаться и, пользуясь каталогом, заказывать себе одежду, видео — и музыкальные кассеты в Европе.

Все это, особенно неожиданное приобщение к незнакомым ранее удовольствиям западной потребительской культуры, Соломин оценил. Но существовало что-то такое, что вызывало у него горькое разочарование в режиме, которому он служил. Монк улавливал это, но боялся слишком торопить события.

Они пили и разговаривали уже четвёртый вечер, когда это произошло. Кипящий внутри Соломина гнев выплеснулся через край.

В 1982 году, за год до назначения в Йемен, когда Андропов ещё был генсеком, Соломина перевели в административный отдел Министерства обороны.

Там он приглянулся заместителю министра обороны и получил секретное задание. На бюджетные деньги, предназначавшиеся на оборону, министр строил себе роскошную дачу на берегу реки рядом с Переделкино.

Вопреки партийным правилам, советскому закону и всем вообще правилам морали министр направил более сотни солдат на строительство своего великолепного особняка в лесу. Командовал строительством Соломин. Он видел, как из Финляндии, купленное за валюту, доставлялось кухонное оборудование, за которое любая офицерская жена была бы готова отдать свою правую руку. Он видел японские «хай-фай» — системы, установленные в каждой комнате, золочёную сантехнику из Стокгольма и бар с шотландским виски, выдержанным в дубовых бочках. Все это настроило его против партии и режима. Он был далеко не первым честным советским офицером, взбунтовавшимся против откровенной всеобщей коррупции советского руководства.

По ночам он учил английский, затем настраивался на программу всемирного вещания Би-би-си или «Голос Америки». Обе станции вели передачи и на русском языке, но он хотел слушать и понимать их непосредственно. Он узнал, что вопреки тому, чему его всегда учили. Запад не хочет войны с Россией.

И последней каплей, переполнившей чашу его терпения, оказалась командировка в Йемен.

— Там, дома, наши люди теснятся в крохотных квартирках, но начальство живёт в особняках. Они живут словно короли на наши деньги. Моя жена не может достать хороший фен или туфли, которые бы тут же не развалились, в то время как миллионы тратятся на бессмысленные иностранные миссии, чтобы произвести впечатление… на кого? На этих людей?

— Всё меняется, — ободряюще сказал Монк.

Сибиряк покачал головой. У власти находился Горбачёв, но вводимые им неохотно и в большинстве случаев неразумно реформы ещё не дали плодов. Более того, Соломин не был на родине два года.

— Не меняется. Это дерьмо наверху… Скажу тебе, Эстебан, с тех пор как я переехал в Москву, я видел такое расточительство и распутство, что ты мне не поверишь.

— Но новый человек, Горбачёв… может быть, он что-то изменит. — сказал Монк. — Я не столь пессимистичен. Настанет день, и русские освободятся от диктатуры. У них будет право голоса, настоящее право. Не так уж долго ждать…

— Слишком долго.

Монк глубоко вдохнул. Вербовка — опасная работа. Советский офицер, находящийся на Западе, получив предложение сотрудничать с иностранной разведкой, может поставить об этом в известность своего посла. В результате — дипломатический инцидент. В странах мрачной тирании результаты такой попытки сотрудника западных спецслужб непредсказуемы — его могут обречь на мучительную одинокую смерть. Совершенно неожиданно Монк перешёл на безупречный русский язык:

— Ты сам мог бы помочь переменить все, друг мой. Вместе мы смогли бы. Так, как тебе этого хочется.

Добрых тридцать секунд Соломин пристально смотрел на него. Монк отвечал таким же пристальным взглядом. Наконец русский спросил на родном языке:

— Кто ты, чёрт побери?

— Думаю, ты это уже знаешь, Пётр Васильевич. Теперь вопрос в том, выдашь ли ты меня, зная, что эти люди сделают со мной, перед тем как я умру. И как сможешь ты сам жить после этого.

Соломин посмотрел ему прямо в глаза. Потом сказал:

— Я бы не выдал этим обезьянам даже своего злейшего врага. Ну и выдержка у тебя. То, что ты предлагаешь, — немыслимо. Безумие. Я должен послать тебя куда подальше.

— Возможно, и должен. И я пойду. Быстро, ради своего спасения. Но сидеть сложа руки, все понимать, ненавидеть — и ничего не делать! Разве это тоже не безумие?

Русский поднялся, так и не притронувшись к пиву.

— Я должен подумать, — произнёс он.

— Завтра вечером, — сказал Монк по-прежнему по-русски. — Здесь. Приходишь один — мы поговорим. Приходишь с охраной — считай, я умер. Не приходишь совсем — я улетаю ближайшим рейсом.

Майор Соломин ушёл.

Все правила поведения в оперативной работе предписывали Монку убираться из Йемена, и немедля. Он не получил отказа, но и не выиграл ни одного очка. Человек в таком возбуждённом состоянии может передумать, а подвалы тайной полиции Йемена — страшное место.

Монк подождал двадцать четыре часа. Майор вернулся — один. Остальное заняло ещё два дня. Монк принёс спрятанное в туалетных принадлежностях самое необходимое для установления связи: чернила для тайнописи, надёжные адреса, список безобидных фраз, скрывающих своё тайное значение. Из Йемена Соломин мало что мог сообщить, но через год он вернётся в Москву. И если у него не пропадёт желание, он сможет что-то передать.

При расставании их руки застыли в долгом пожатии.

— Удачи тебе, друг, — пожелал Монк.

— Удачной охоты, как мы говорим у нас дома, — ответил сибиряк.

На случай чтобы их не увидели выходящими из отеля вместе, Монк остался сидеть за столом. Новому агенту надо было дать кодовое имя. Высоко над головой сияли звёзды такой поразительной яркости, какую можно увидеть только в тропиках.

Среди них Монк нашёл пояс Великого Охотника. Агент «Орион» родился.

* * *

Второго августа Борис Кузнецов получил личное письмо от британского обозревателя Марка Джефферсона. Написанное на бланке «Дейли телеграф» в Лондоне и переданное по факсу в московское бюро газеты, оно тем не менее было доставлено в штаб-квартиру СПС курьером.

Из письма Джефферсона Кузнецов понял, что журналист выражает своё личное восхищение планами борьбы Игоря Комарова против хаоса, коррупции и преступности и сообщает, что он изучил речи партийного лидера за последние месяцы.

После недавней кончины русского президента, продолжал журналист, вопрос о будущем одной из самых крупных мировых держав снова находится в фокусе мирового внимания. Он лично желает посетить Москву в первой половике августа. Проявляя тактичность, он, без сомнения, должен будет взять интервью у кандидатов в президенты от левых и от центра. Однако это будет пустая формальность.

Совершенно очевидно, что истинный интерес западный мир будет проявлять к будущему победителю этого конкурса — Игорю Комарову. Он, Джефферсон, будет весьма признателен Кузнецову, если тот сможет найти способ рекомендовать мистеру Комарову принять его. Он может обещать разворот, где обычно публикуется главный материал «Дейли телеграф», и перепечатку статьи в Европе и Северной Америке.

Несмотря на то что Кузнецов, будучи сыном дипломата, проработавшего многие годы в Организации Объединённых Наций и обеспечившего своему сыну диплом Корнелла, знал Соединённые Штаты лучше, чем Европу, он, безусловно, знал Лондон.

Он также знал, что большая часть американской прессы склонна к либерализму и проявляет враждебное отношение к его хозяину, когда предоставляется возможность взять у него интервью. Последний раз это случилось год назад, тогда вопросы задавались весьма нелицеприятные. Комаров запретил допускать к нему американских журналистов.

Лондон — другое дело. Несколько ведущих газет и два общенациональных журнала придерживались твёрдого консерватизма, хотя и не настолько правого, как в публичных заявлениях Игоря Комарова.

— Я бы рекомендовал сделать исключение для Марка Джефферсона, господин президент, — сказал Кузнецов на следующий день во время еженедельной встречи с Комаровым.

— Что это за человек? — спросил Комаров, не любивший всех журналистов, включая и русских. Когда последние в ходе интервью задавали вопросы, он даже не считал нужным отвечать.

— Я подготовил на него досье, господин президент. — ответил Кузнецов, подавая тоненькую папку. — Как вы увидите, он выступает в поддержку восстановления смертной казни за убийство в своей стране. А также энергично протестует против членства Британии в разваливающемся Европейском Союзе. Убеждённый консерватор. Последний раз, упоминая ваше имя, он заявил, что вы — лидер такого типа, которого Лондон поддержит и будет иметь с ним дело.

Комаров поворчал и затем согласился. Его ответ был доставлен курьером в московское бюро «Дейли телеграф» в тот же день. В нём говорилось, что мистер Джефферсон должен прибыть в Москву для интервью 9 августа.

Йемен, январь 1986 года

Ни Соломин, ни Монк не могли предвидеть, что миссия майора в Адене закончится на девять месяцев раньше срока. Но 13 января разразилась жестокая гражданская война между двумя соперничающими фракциями внутри правящей группировки. Положение становилось настолько опасным, что пришлось принять решение об эвакуации всех иностранцев, включая русских. Это заняло начиная с 15 января более шести дней. Пётр Соломин находился среди тех, кто направился к морю.

Аэропорт был охвачен огнём, оставался только морской путь. По счастливому стечению обстоятельств британская королевская яхта «Британия» как раз проходила по Красному морю, направляясь в Австралию для подготовки к турне королевы Елизаветы.

Получив сообщение из британского посольства в Адене, лондонское Адмиралтейство подняло тревогу и проконсультировалось с личным секретарём королевы. Тот доложил монарху, и Елизавета приказала направить королевскую яхту «Британия», чтобы помочь.

Спустя два дня майор Соломин с группой других русских офицеров сделал бросок от укрытия на пляже Эбайян к морю, где на волнах качались шлюпки с «Британии». Английские матросы забирали их с мелководья, и через час ошеломлённые русские уже расстилали выданные им спальные мешки на освобождённом от мебели полуличной гостиной королевы.

В первом рейсе «Британия» имела на борту 431 беженца, а за последующие она сняла с берега в обшей сложности 1068 человек. Свой груз она отвозила в Джибути. Соломина и его товарищей отправили самолётом в Москву через Дамаск.

Тогда никто не знал, что если Соломин и испытывал какие-то сомнения относительно своего будущего, то их сильно поколебал контраст между свободным, дружеским общением англичан, французов и итальянцев с моряками королевского флота и мрачными параноидальными инструкциями, полученными в Москве.

В ЦРУ знали только то, что человек, которого они считали завербованным три месяца назад, снова исчез во всепоглощающей пасти СССР. Может, он даст о себе знать, а может, и нет.

В течение той зимы оперативная часть советского отдела буквально разваливалась по частям. Один за другим агенты, работающие на ЦРУ за границей, потихоньку отзывались домой под благовидными предлогами: заболела мать, сын плохо учится и нуждается в помощи отца, в кадрах рассматривается повышение по службе. Один за другим они попадались на удочку и возвращались в СССР. По приезде их сразу же арестовывали и доставляли на новую базу полковника Гришина, в отдельное крыло, изолированное от остальной мрачной крепости Лефортовской тюрьмы. В Лэнгли ничего не знали об арестах, кроме того, что люди исчезают один за другим.

Что касается агентов, внедрённых внутри СССР, то они просто прекратили подавать «признаки жизни».

На территории СССР нельзя даже было и подумать, чтобы позвонить иностранцу в офис и сказать: «Пойдём выпьем кофе». Все телефоны прослушивались, за всеми дипломатами следили. Контакты должны были быть чрезвычайно осторожными и случались редко.

В этих редких случаях они осуществлялись через тайники. Этот способ кажется примитивным, но почти всегда даёт нужные результаты. Олдрич Эймс пользовался тайниками до конца. Тайник — это маленькое незаметное или замаскированное местечко, например, в старой сточной трубе, в перилах мостика над канавой, в дупле.

Агент может положить в тайник письмо или контейнер с микропленкой, затем известить об этом своих хозяев, сделав знак мелом на стене или фонарном столбе. Появление знака означает: тайник такой-то, в нём есть что-то для вас. Проезжая мимо на машине посольства, даже с местными контрразведчиками на хвосте, можно заметить знак и проследовать дальше не останавливаясь.

Через некоторое время «нераскрытый» офицер постарается ускользнуть от слежки и взять пакет, возможно, положив вместо него деньги. Или дальнейшие инструкции. Затем уже он где-нибудь поставит знак мелом. Агент, проезжая мимо, заметит его и будет знать, что его пакет получен и что-то оставлено там для него. Глубокой ночью он возьмёт ответное послание.

В тех случаях, когда шпион находится далеко от столицы, куда дипломаты не могут поехать, или даже в городе, но ему нечего передать, существует правило, что он должен через определённые промежутки времени подавать «признаки жизни». В столице, где дипломаты могут разъезжать по улицам, используется большее число меловых знаков, которые в зависимости от формы и местонахождения означают: я в порядке, но ничего для вас нет. Или: беспокоюсь, думаю, за мной следят.

Там, где такие тайные послания невозможны — а провинции СССР всегда оставались недоступными для американских дипломатов, — маленькие объявления в газетах очень удобны для подачи «признаков жизни». Среди других, например, может появиться такое: «Борис продаёт очаровательного щенка Лабрадора. Звонить…». В посольстве куратор агента расшифрует сообщение. Важно каждое слово. «Лабрадор» может означать «я в порядке», в то время как «спаниель» следует понимать как «я в беде». «Очаровательный» может значить «буду в Москве на следующей неделе и оставлю что-то в своём тайнике». «Восхитительный», к примеру, надо расшифровывать как «не смогу приехать в Москву по крайней мере ещё месяц».

Смысл в том, что агенты должны подавать «признаки жизни» постоянно. Когда известия прекращают поступать, это может означать возникновение трудностей — с агентом приключился сердечный приступ или произошло дорожное происшествие, и он находится в госпитале. Отсутствие сигнала — это всегда большая проблема.

Так и случилось осенью и зимой 1985-1986 годов. Всё прекратилось. Гордиевский послал свой отчаянный сигнал «я в большой беде» и был вывезен англичанами. В Афинах майор Бохан почувствовал запах «жареного» и, спасаясь, сбежал в Соединённые Штаты. Остальные двенадцать словно испарились.

Каждый куратор в Лэнгли или за границей узнает о своём исчезнувшем агенте и докладывает об этом. Таким образом Кэри Джордан и шеф отдела СВ имеют общую картину. И они поняли на этот раз, что произошло нечто очень серьёзное.

По иронии судьбы именно «некорректность» действий КГБ спасла Эймса. ЦРУ посчитало, что никому и в голову не придёт произвести такой блиц с агентами, если предатель всё ещё находится в самом центре Лэнгли. Таким образом, ЦРУ убедило себя в том, чему оно так хотело верить: среди его сотрудников, в элите из элит, не мог существовать предатель. Тем не менее было решено провести тщательные поиски, но только не у себя.

Первым подозреваемым стал Эдвард Ли Хауард — действующее лицо в ранее произошедшем скандале, — к данному моменту благополучно спрятанный в Москве. Хауард был сотрудником ЦРУ, работал в отделе СВ, и его готовили к назначению в посольство в Москве. Его даже посвятили в некоторые детали работы. Но перед отъездом обнаружились его нечистоплотность в финансовых делах и пристрастие к наркотикам.

Забыв золотое правило Макиавелли, ЦРУ уволило его, но два года он оставался на свободе. Наконец ЦРУ поручило ФБР, которое страшно этим возмутилось, взять Хауарда под своё наблюдение — и совершило ошибку. Его потеряли, но он следил за ними. Не прошло и двух дней, как Хауард оказался в советском посольстве в Мехико, откуда через Гавану его переправили в Москву.

Проверка показала, что Хауард мог бы выдать троих из пропавших агентов, на худой конец шестерых. В действительности он рассекретил только тех троих, о которых знал, но их Эймс сдал ещё в июне. Таким образом, эти трое были выданы дважды.

Другое направление было подсказано самими русскими. Изо всех сил стараясь прикрыть своего «крота», КГБ готовил широкую отвлекающую и дезинформационную кампанию: всё что угодно, только толкнуть ЦРУ в ложном направлении. Это им удалось. Выглядевшая естественной утечка информации в Восточном Берлине указала на раскрытие некоторых кодов и перехват в службах связи.

Эти коды использовались в основном тайном передатчике ЦРУ в Уоррентоне, штат Виргиния. Целый год сотрудники в Уоррентоне проходили через мелкое сито проверок. Ничего. Никаких намёков на раскрытие кодов. Если бы коды были раскрыты, то, совершенно очевидно, КГБ узнал бы ещё о многом, но пика со стороны русских не последовало никакой реакции. Следовательно, коды не тронуты.

К тому же КГБ упорно твердил о том, что была проделана блестящая работа по расследованию. Это заявление было встречено в Лэнгли с поразительным спокойствием, и в одном из докладов высказывалось предположение, что «каждая операция таит в себе зерно собственного уничтожения». Другими словами, четырнадцать агентов неожиданно решили вести себя как полные идиоты.

Но несколько человек в Лэнгли не успокоились. Одним из них был Кэри Джордан, другим — Гас Хатауэй. На более низком уровне третьим, узнавшим по разговорам сотрудников о проблемах, раздирающих его отдел, стал Джейсон Монк.

Произвели проверку файлов 301, где хранились все материалы. Результаты оказались ужасающими: по крайней мере 198 человек имели доступ к этим файлам. Огромная цифра! Если вы находитесь в СССР и ваша жизнь висит на волоске, единственное, чего вам не хватает, так это 198 человек, имеющих доступ к вашему досье.

(обратно)

Глава 6

Профессор Кузьмин мыл руки в прозекторской морга в подвале Второго медицинского института в предвкушении сомнительного удовольствия составить третье за этот день заключение о причинах смерти.

— Кто следующий? — обратился он к ассистенту, вытирая руки малоподходящим для этого бумажным полотенцем.

— Номер один пять восемь, — ответил помощник.

— Подробнее.

— Кавказец мужского пола, старше среднего возраста. Причина смерти не установлена, личность не установлена.

Кузьмин тяжело вздохнул. «Чего я беспокоюсь?» — спросил он себя. Ещё один бездомный, бродяга, нищий, чьи останки, после того как он закончит, вероятно, помогут студентам-медикам там, на трёх учебных этажах, понять, что может сделать с человеческими органами медленное убийство, и чей скелет, возможно, найдёт своё место в анатомическом театре.

Москва, как и всякий крупный город, еженощно, еженедельно и ежемесячно снимала свою жатву трупов, но, к счастью, только меньшей их части требовалось заключение о причинах смерти, иначе профессор и его коллеги по судебной медицине не смогли бы справиться с работой.

Большинство смертей в любом городе происходит по «естественным причинам» — люди умирают дома или в больнице от старости или от сотен неизлечимых и предсказуемых болезней. В таких случаях заключения составляют лечащие врачи. Затем идут «естественные причины, непредвиденные» — обычно сердечный приступ со смертельным исходом, и опять-таки больницы, куда доставляют несчастных, могут выполнить весьма элементарные бюрократические формальности.

Люди также гибнут в результате несчастных случаев: дома, на производстве или в дорожных происшествиях. В Москве, кроме того, значительно возросло число умерших от переохлаждения и добровольно расставшихся с жизнью. Количество самоубийц исчислялось тысячами.

Тела, извлечённые из реки, опознанные или неопознанные, делились на три группы. Полностью одетые, без алкоголя в организме — самоубийство; одетые, но сильно пьяные — несчастный случай; в плавках — несчастный случай на воде во время купания.

И затем шли убийства. Дела об убийствах поступали в милицию, в следственный отдел, который передавал их Кузьмину. Даже здесь заключение о смерти было только формальностью. Подавляющее большинство убийств, как и во всех городах, составляли «бытовые». Восемьдесят процентов из них происходили дома или преступником оказывался член семьи. Обычно милиция ловила их через несколько часов, и судебные медики просто подтверждали то, что уже стало известным, — Иван всадил нож в свою жену — и помогали суду быстро вынести приговор.

Далее — пьяные драки и гангстерские разборки; в последнем случае Кузьмин знал: количество осуждённых едва достигало трёх процентов. Причина смерти, однако, не являлась проблемой: пуля в голове остаётся пулей в голове. Найдут ли следователи убийцу (вероятно, нет), не являлось проблемой профессора.

Во всех тысячах и тысячах случаев одно оставалось определённым: власти знали, кем был убитый человек. Изредка попадался Джон Доу[143]. Труп номер 158 был таким Джоном Доу. Профессор Кузьмин надел марлевую маску, натянул резиновые перчатки и, когда ассистент откинул простыню, подошёл и с промелькнувшей искоркой интереса взглянул на труп.

О, подумал он, странно. Даже интересно. Смрад, вызвавший бы у непрофессионала тошноту, на него не действовал. Он привык. Со скальпелем в руке он обошёл длинный стол, разглядывая повреждения на трупе. Очень странно.

Голова не тронута, если не считать пустых глазниц, но он видел, что это поработали птицы. Человек пролежал около шести дней, прежде чем его нашли в лесу неподалёку от Минского шоссе. Ниже таза ноги казались потемневшими, как от возраста, так и от разложения, но повреждений на них не было. Между грудной клеткой и гениталиями не нашлось и квадратного дюйма, не почерневшего от сплошных синяков.

Отложив скальпель, он перевернул тело. То же самое на спине. Снова перевернув труп, он взял скальпель и начал вскрытие, одновременно диктуя свои комментарии на включённый магнитофон. Потом эта плёнка поможет ему написать отчёт для тупиц в отделе убийств на Петровке. Он начал с даты: август, второе, 1999 год.

Вашингтон, февраль 1986 года

В середине месяца, к радости Джейсона Монка и к большому удивлению его начальства в отделе СВ, майор Пётр Соломин вышел на связь. Он написал письмо.

Вполне разумно он даже не пытался вступить в контакт с кем-нибудь с Запада, находившимся в Москве, тем более с американским посольством. Он написал в Восточный Берлин по адресу, который дал ему Монк.

Вообще давать адрес было рискованным, но рассчитанным шагом. Если бы Соломин пошёл в КГБ, ему пришлось бы ответить на несколько каверзных вопросов. Ведущие допрос сразу поняли бы, что ему никогда не дали бы этого адреса, не получив предварительного согласия работать на ЦРУ. Если, отрицая, он стал бы говорить, что только притворялся, что работает на ЦРУ, то было бы ещё хуже.

Почему, спросили бы его, вы не доложили о предложении немедленно, при первом же контакте, командующему полковнику ГРУ в Адене и почему вы позволили американцу, с которым имели контакт, уйти? На эти вопросы ответов не было.

Итак, Соломин не собирался никому говорить об этом, а возможно, даже вступил в команду. Письмо указывало на последнее.

В СССР вся почта, поступающая из-за границы или посылаемая туда, перлюстрировалась. Это относилось также к телефонным разговорам, телеграммам, факсам и телексам. Но почта внутри Советского Союза и коммунистического блока благодаря её объёму не проверялась, за исключением тех случаев, когда получатель или отправитель находились под наблюдением.

Адрес в Восточном Берлине принадлежал машинисту метро, работавшему на управление в качестве почтальона, за что ему хорошо платили. Письма, приходящие в его квартиру в полуразвалившемся здании в районе Фридрихшайн, всегда были адресованы Францу Веберу.

Вебер действительно раньше жил в этой квартире, но благополучно умер некоторое время назад. Если бы машиниста метро когда-либо спросили, он мог бы, не кривя душой, поклясться, что письма пришли на имя Вебера, а Вебер умер, сам же он ни слова не понимает по-русски, поэтому он их выбросил. Вины на нём нет.

На письмах никогда не было ни обратного адреса, ни подписи. Текст самый обычный и неинтересный: «Надеюсь, ты здоров… дела здесь идут хорошо… как твои успехи в изучении русского… надеюсь когда-нибудь возобновить наше знакомство… с наилучшими пожеланиями, твой друг по переписке Иван».

Даже тайная полиция Восточного Берлина — штази могла выжать из такого текста только то, что Вебер познакомился с русским на каком-то фестивале в рамках культурного сотрудничества и они стали переписываться. Такие вещи даже поощрялись.

Даже если бы штази обнаружила тайное послание, написанное невидимыми чернилами между строк, то это указывало бы только на то, что Вебер был предателем, оставшимся безнаказанным.

В Москве, бросив послание в почтовый ящик, отправитель не оставлял следов.

Получив письмо из России, машинист Генрих пересылал его за Стену в Западный Берлин. Объяснение, как он это делал, звучит фантастично, но в разделённом городе Берлине во времена «холодной войны» происходило вообще много странного. «Холодная война» закончилась, Германия воссоединилась, и Генрих ушёл на пенсию, чтобы провести старость в благополучии и комфорте.

До того как в 1961 году Берлин разделили Стеной, чтобы помешать бегству восточных немцев, в нём существовала единая система подземки. После возведения Стены многие туннели между Востоком и Западом заблокировали. Но был один участок, где восточная подземка проходила поверх путей, принадлежащих Западному Берлину.

Из-за этого переезда через маленький участок Запада все окна и двери запирались. Пассажиры из Восточного Берлина могли лишь сидеть и смотреть вниз на кусочек Западного Берлина.

В своей высокой кабине, совершенно один, Генрих опускал стекло и в определённый момент, используя катапульту, бросал что-то похожее на небольшой мяч для гольфа в направлении пустыря, образовавшегося на месте разорвавшейся бомбы. Зная рабочее расписание Генриха, там выгуливал свою собаку пожилой человек. Когда поезд с грохотом исчезал из виду, он подбирал мячик и относил его своим коллегам в обширное отделение ЦРУ в Западном Берлине. Мяч развинчивали и извлекали плотно скрученное наподобие луковицы письмо.

У Соломина были новости, и все неплохие. После возвращения домой его строго допрашивали, а затем предоставили недельный отпуск. Он обратился в Министерство обороны за новым назначением. В коридоре его заметил заместитель министра обороны, которому три года назад он строил дачу. Его за это время повысили в должности до первого заместителя министра.

Хотя человек этот носил форму генерал-полковника с таким количеством медалей, что от их веса могла затонуть канонерская лодка, в действительности он являлся типичным продуктом аппарата. Ему доставляло удовольствие иметь в своей свите грубого солдата-боевика из Сибири. Ему очень нравилась его дача, законченная к сроку, а его адъютант только что уволился по состоянию здоровья (злоупотребление водкой). Он дал Соломину звание подполковника и назначил на освободившийся пост.

В конце письма, с большим риском, Соломин сообщил свой домашний адрес в Москве и просил указаний. Если бы КГБ перехватил и расшифровал это письмо, с Соломиным было бы покончено. Но поскольку он не мог обращаться в посольство США, требовалось сообщить Лэнгли, каким образом можно связаться с ним. Его следовало бы снабдить более сложными средствами связи ещё до отъезда из Йемена, но помешала война.

Десять дней спустя он получил извещение о штрафе за нарушение правил уличного движения. На конверте был штамп Государственной автоинспекции. Отправлено из Москвы. Никто его не просматривал. Извещение и конверт были настолько хорошо подделаны, что он чуть не позвонил в автоинспекцию, чтобы заявить, что никогда не проезжал на красный свет. И тут он заметил, что из конверта высыпается песок.

Он поцеловал жену, уходившую встретить из школы детей, и, оставшись один, нанёс на извещение проявитель из маленького флакона, который он вывез из Адена, спрятав среди принадлежностей для бритья. Послание оказалось коротким. Следующее воскресенье. Утром. Кафе на Ленинском проспекте.

Он пил вторую чашку кофе, когда мимо прошёл незнакомый человек, пытаясь на ходу надеть пальто, перед тем как выйти на холод. Из пустого рукава на стол Соломина выпала пачка русского «Мальборо». Тот сразу прикрыл её газетой. Мужчина же, не оглядываясь, вышел из кафе.

Пачка казалась полной сигарет, но двадцать гильз, склеенных вместе в один блок, не имели внутри табака. В пустотах находились крошечный фотоаппарат, десять роликов плёнки, листочек рисовой бумаги с описанием трёх тайников и указаниями, как их найти, шесть типов меловых знаков и их местонахождение для сообщения, когда тайники пусты или из них надо что-то взять. А также тёплое личное письмо от Монка, начинающееся словами: «Итак, друг мой охотник, начинаем переделывать мир».

Месяц спустя «Орион» передал первое сообщение и забрал ещё несколько роликов плёнки. Его информация шла из самого центра советского военно-промышленного комплекса и оказалась бесценной.

* * *

Профессор Кузьмин просмотрел запись своих пояснений к заключению о смерти человека, превратившегося в «труп номер 158», и от руки сделал несколько примечаний. Он не собирался просить своего перегруженного работой секретаря перепечатать его; пусть бараны в отделе убийств разберутся сами.

Он не сомневался, что материал должен попасть именно в отдел убийств. Он старался щадить следователей и, если возникала хоть малейшая возможность, всегда определял умершего в «несчастные случаи» или «естественные причины». Тогда родственники могли забрать тело и делать с ним что захотят. Если труп был неопознан, он оставался в морге на установленное законом время, а потом отправлялся в могилу для нищих за счёт мэрии Москвы или в анатомичку.

Но на 158-м были явно следы насилия, от этого никуда не деться. За исключением пешехода, сбитого мчащимся на полной скорости грузовиком, он редко встречал такие внутренние повреждения. Один-единственный удар, даже грузовика, не мог объяснить всего этого. Кузьмин полагал, что только стадо бизонов, прошедшее по телу, могло достичь такого результата, но в Москве было маловато бизонов, да и в любом случае они бы раздавили ему и голову, и ноги. Труп номер 158 били долгое время тупым предметом по участкам тела между шеей и бёдрами — и спереди, и сзади.

Просмотрев ещё раз записи, он поставил подпись и дату «3 августа» внизу страницы и положил их на край стола.

— Убийство? — оживлённо поинтересовалась секретарша.

— Убийство, отдел неопознанных, — подтвердил он.

Она напечатала на жёлтом конверте адрес, вложила в него бумаги и положила рядом. Вечером по пути домой она отдаст его сторожу, живущему в каморке на первом этаже, а он, в свою очередь, передаст водителю, который развозит документы по разным учреждениям Москвы.

Тем временем труп номер 158 лежал в ледяной темноте, лишённый глаз и большей части своих внутренностей.

Лэнгли, март 1986 года

Кэри Джордан стоял у окна и любовался чудесным ландшафтом. Шёл конец месяца, и первая лёгкая зелёная дымка окутывала леса между главным зданием ЦРУ и рекой Потомак. Скоро блеск воды, пробивающийся зимой между оголёнными ветвями, исчезнет из виду. Джордану всегда нравился Вашингтон; в нём было больше зелени, чем в любом городе, который он знал, а весна была его любимым временем года.

По крайней мере он любил её раньше. Весна 1986 года оказалась кошмаром. Сергей Бохан, офицер ГРУ, работавший на ЦРУ в Афинах, во время неоднократных допросов в Америке объяснил; он убеждён, что если бы вернулся в Москву, то оказался бы перед расстрельным взводом. Бохан не мог это доказать, но предлог, под которым его отзывали — неуспеваемость сына в военной академии, — был ложным. Следовательно, он провален. Сам он не совершил ни одной ошибки, поэтому не сомневался, что его выдали.

Поскольку Бохан являлся одним из трёх агентов, у кого возникли проблемы, ЦРУ сначала отнеслось к нему скептически. Теперь они стали менее недоверчивыми. Ещё пятеро в разных концах света были по неизвестным причинам отозваны раньше срока и исчезли, не оставив следа.

Итак, шесть провалов. С Гордиевским — семь. Ещё пять агентов, находившихся на территории СССР, также исчезли. Не осталось ни одного значительного источника информации, а ведь в них были вложены годы тяжёлого труда и немало долларов налогоплательщиков.

Позади Джордана сидел, погрузившись в раздумья, Гарри Гонт, шеф отдела СВ, который оказался главной — и более того, в данный момент единственной — жертвой вируса. Гонт был одного возраста с заместителем директора, и они вместе прошли через трудные годы службы в иностранных отделениях, вербуя агентов и играя в Большую игру против враждебного КГБ. Они верили друг другу, как братья.

В этом и заключалась беда: внутри отдела СВ все верили друг другу. Они вынуждены были верить. Они составляли сердцевину, самыйзакрытый клуб, передний край тайной войны. И всё же каждый вынашивал страшное подозрение. Хауард, расшифрованные коды, мастерская работа контрразведки КГБ могли объяснить пять, шесть, даже семь провалов агентов. Но четырнадцать?! Чёрт побери, вся команда?!

И все равно предателя не могло быть. Не должно быть. Только не в Советско-Восточноевропейском отделе. В дверь постучали. На душе стало легче. За дверями ожидало разрешения войти последнее уцелевшее воплощение прошлых успехов.

— Садись, Джейсон, — предложил заместитель директора. — Мы с Гарри просто хотели сказать: «Хорошая работа». Твой «Орион» напал на настоящую золотую жилу. У ребят в аналитическом отделе сегодня рабочий день. И мы считаем, что агент, завербовавший его, достоин Джи-эс-15. — Джейсон кивком поблагодарил. — А как твой «Лайсандер» в Мадриде?

— Прекрасно, сэр. Он постоянно выходит на связь. Ничего особенного, но полезен. Его командировка почти закончилась. Вскоре он возвращается в Москву.

— Его не отзывают преждевременно?

— Нет, сэр. А разве должны?

— Нет… нет причин, Джейсон.

— Хотите откровенно?

— Давай.

— В отделе ходят слухи, что последние три месяца у нас большие неприятности.

— В самом деле? — произнёс Гонт. — Ну, люди любят сплетничать.

До этого момента все значение катастрофы осознавали только десять высших чинов, занимающих самую вершину иерархии управления. Всего в оперативном управлении насчитывалось шесть тысяч служащих, тысяча из них работали в отделе СВ, и только сто человек имели уровень Монка. Это равнялось населению деревни, а в деревне слухи расползаются быстро. Монк набрал в лёгкие воздуха и решился:

— Говорят, мы теряем агентов. Я даже слышал, что цифра доходит до десяти.

— Тебе известно правило «знай только то, что нужно», Джейсон?

— Да, сэр.

— Ладно, допустим, у нас есть проблемы. Это случается во всех службах. То везёт, то не везёт. А что ты думаешь?

— Даже если цифра преувеличена, существует только одно место, где вся информация сосредоточена целиком, — файлы 301.

— Полагаю, нам известно, как работает управление, солдатик, — проворчал Гонт.

— А как же получается, что «Лайсандер» и «Орион» до сих пор на свободе? — спросил Монк.

— Послушай, Джейсон, — спокойно произнёс заместитель директора. — Однажды я сказал тебе, что ты любимец судьбы. Нетрадиционного поведения, нарушитель правил. Но тебе везло. О'кей, мы понесли некоторые потери, но не забывай, что данные о твоих агентах тоже были внесены в эти файлы.

— Нет, их там не было. — В наступившей тишине можно было услышать, как пролетает муха. Гарри Гонт застыл с трубкой в руке, которую он никогда не курил в помещении, а пользовался ею как актёр реквизитом. — Я никогда не подавал сведения о них в центральный отдел регистрации. Это было упущение. Очень сожалею.

— Так где же оригиналы докладов? Ваших собственных докладов о вербовке, местах, времени встреч? — наконец спросил Гонт.

— В моём сейфе. Они всегда оставались там.

— А все детали проводимых операций?

— В моей голове.

Повисла ещё одна долгая пауза.

— Спасибо, Джейсон, — сказал наконец заместитель директора. — Когда понадобишься, мы с тобой свяжемся.

Две недели спустя в верхних сферах оперативного управления развернулась широкая стратегическая кампания. Кэри Джордан, работавший всего лишь с двумя аналитиками, свёл список из 198 человек, предположительно имевших доступ за прошедшие двенадцать месяцев к файлам 301, до сорока одного. Олдрич Эймс, в это время проходивший курс обучения итальянскому, оказался в коротком списке.

Джордан, Гонт, Гас Хатауэй и ещё двое их коллег спорили, следует ли, чтобы действовать наверняка, подвергнуть людей из этого списка, как бы болезненно это ни оказалось, серьёзному экзамену — тестированию на полиграфе и проверке личных финансов.

Полиграф, или «детектор лжи», был американским изобретением, и на него возлагали огромные надежды. И только исследования, проводимые в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, показали, насколько он может оказаться ненадёжным.

Во-первых, опытный лжец может обмануть его, а шпионаж основан на том, что обмануть можно только врага. Во-вторых, ведущий допрос должен быть прекрасно подготовлен, чтобы задавать правильные вопросы. А этого нельзя сделать, если предмет допроса не проверен. Чтобы выявить лжеца, надо заставить виновного думать: «Боже мой, они знают, они знают», — и его пульс участится. Если лжец поймёт по вопросам, что проверяющие ничего не знают, он успокоится и сможет обмануть умный прибор. В этом различие между тестами для врагов и для друзей. Дружеская версия — пустая трата бумаги, если объект ловок и приготовился лгать.

Ключом к расследованию, которого требовал заместитель директора, стала бы проверка финансового положения. Если бы им только было известно, что Олдрич Эймс, разорившийся и впавший в отчаяние после скандального развода и вновь женившийся год назад, купается в деньгах, а деньги положены в банк после апреля 1985 года!…

Во главе группы, возражающей Джордану, стоял Кен Малгрю. Он напомнил об ужасающем вреде, который нанёс Джеймс Энглтон, постоянно проверявший верных офицеров, и указал на то, что проверка личных финансов является грубым вторжением в частную жизнь и нарушением гражданских прав.

Гонт возражал, что никогда во времена Энглтона управление не теряло одновременно дюжину агентов всего лишь за шесть месяцев. Расследования Энглтона были вызваны паранойей, а в 1986 году ЦРУ стоит перед убедительным фактом, что происходит что-то трагичное.

«Ястребы» проиграли. Гражданские права победили. На «жёсткую» проверку сорока одного сотрудника было наложено вето.

* * *

Инспектор Павел Вольский тяжело вздохнул, когда на его стол шлёпнулось ещё одно дело.

Год назад он чувствовал себя совершенно счастливым в отделе по борьбе с организованной преступностью в чине старшего сержанта. По крайней мере там случалось совершать налёты на склады преступников и конфисковывать их неправедно добытые веши. Ловкий сержант мог жить совсем неплохо, когда с конфискованного добра снимали жирную пенку, прежде чем передать его государству.

Так нет, его жена захотела стать супругой инспектора, поэтому, когда подвернулся случай, он ушёл на учёбу, получил повышение и был переведён в отдел убийств. Он не мог предполагать, что ему придётся заниматься исключительно «неопознанными трупами». Когда он смотрел на поток папок с материалами, проходящий перед его глазами, ему часто хотелось вернуться на Шаболовку.

В лучшем случае к заключению о смерти неопознанного убитого прилагалась бумага с предполагаемым мотивом убийства. Ограбление, бесспорно. Вместе с бумажником жертва утрачивала деньги, кредитные карточки, семейные фотографии и самое важное — паспорт, принятое в России удостоверение личности с фотографией и всеми необходимыми данными.

В случае, если это был порядочный гражданин с бумажником, который стоило красть, обычно появлялись родственники. Они обращались в милицию с заявлением о пропавшем без вести, и Вольский каждую неделю получал целую галерею семейных фотографий; часто удавалось идентифицировать личность. Затем рыдающей семье сообщали, где можно опознать и забрать тело пропавшего родственника.

Когда же мотивом убийства было не ограбление и вместе с телом находили паспорт, такое дело не попадало к Вольскому вообще.

Конечно, все те бродяги, которые выбросили свои документы, указывавшие, кто они и откуда, потому что не хотели, чтобы милиция выслала их обратно, тоже не попадали к нему. Вольский разбирался с убийствами определённого типа — когда неизвестное лицо убито неизвестными лицами. Он считал своё занятие особым, но довольно бесполезным.

Дело, лежавшее перед ним 4 августа, отличалось от других. Ограбление как мотив преступления исключалось. Из описания места преступления он узнал, что труп нашёл грибник в лесу около Минского шоссе, на границе Московской области. Сто метров от дороги указывали на то, что это не случай «сбил — и сбежал».

Список личных вещей выглядел печально. Жертва была одета (снизу вверх): башмаки из искусственной кожи, дешёвые, потрескавшиеся, со скошенными каблуками; носки дешёвые, грязные, рваные; трусы тоже; брюки тонкие, чёрные, засаленные; ремень пластиковый, потрескавшийся. И все. Ни рубашки, ни галстука, ни пиджака. Только шинель, найденная неподалёку, по описи — армейская, выпуска пятидесятых годов, очень потёртая.

В конце добавлено несколько строк: содержание карманов — ноль, повторный осмотр — ноль. Ни часов, ни кольца, никаких личных вещей.

Вольский взглянул на фотографию, сделанную на месте. Кто-то добросердечный закрыл ему глаза. Худое небритое лицо, лет шестьдесят с чем-нибудь, выглядит на десять лет старше. Измождённый — подходящее слово для него ещё до того, как он умер.

«Несчастный старый бедолага, — подумал Вольский. — Спорю, что убили тебя не из-за счета в швейцарском банке». Он взял заключение о смерти. Прочитав несколько абзацев, затушил сигарету и выругался. «Почему эти типы не могут писать на русском языке? — спросил он, обращаясь, и не в первый раз, к стене. — Все о разрывах тканей и контузиях; если вы имеете в виду порезы и синяки, так и говорите». Когда он продрался сквозь медицинский жаргон, некоторые заключения озадачили его. Он нашёл печать морга при Втором медицинском институте и набрал номер. Ему повезло. Профессор Кузьмин оказался на месте.

— Профессор Кузьмин? — спросил он.

— Да. Кто спрашивает?

— Инспектор Вольский. Отдел убийств. Передо мной ваше заключение.

— Вам повезло.

— Могу я говорить с вами откровенно, профессор?

— В наши времена это большая честь.

— Дело в том, что язык немного сложный. Вы указываете на большие синяки на предплечьях. Вы можете сказать, от чего они?

— Как патологоанатом — нет, просто тяжёлая контузия. Но между нами, это следы человеческих пальцев.

— Кто-то держал его?

— Я хочу сказать, его держали в вертикальном положении, дорогой мой инспектор, держали, поддерживали два сильных человека, в то время как его били.

— Значит, все это сделали люди? И никаких машин?

— Если бы его голова и ноги находились в таком же состоянии, я бы сказал, что он свалился с вертолёта на бетон. И вертолёт летел высоко. Но нет, любой удар о землю или удар грузовиком обязательно повредил бы голову и ноги. Нет, его долго били по груди и животу, а также по спине тяжёлыми тупыми орудиями.

— Причина смерти… асфиксия?

— Да, так я написал, инспектор.

— Простите, я что-то не понимаю. Его измолотили в кашу, но умер он от асфиксии?

Кузьмин вздохнул:

— Ему сломали все ребра, кроме одного. Некоторые в нескольких местах. Два вбили ему в лёгкие. Лёгочная кровь хлынула в трахею, вызвав асфиксию.

— Вы хотите сказать, он задохнулся от крови в горле?

— Как раз это я и пытаюсь объяснить.

— Извините, я здесь новичок.

— А я здесь голоден, — сказал профессор. — Время обеда. Всего вам доброго, инспектор.

Вольский ещё раз перечитал заключение. Итак, старика били. Всё указывало на бандитскую разборку. Но бандиты обычно помоложе. Он, должно быть, действительно насолил кому-то из мафии. Если б он не умер от асфиксии, то скончался бы от травм.

Так чего же они хотели, убийцы? Информации? Да он наверняка сказал бы им все, чего они хотели, и без всего этого. Наказание? Для примера? Садизм? Возможно, всего понемножку. Но что, чёрт побери, могло быть у старика, похожего на бродягу, что так было нужно главарю банды? Или что он мог такое сделать их главарю, чтобы заслужить то, что с ним учинили?

Вольский заметил примечание в графе «Приметы». Профессор записал: «На теле никаких, ко во рту два передних резца и клык, все из нержавеющей стали, явно наследство какой-то примитивной военной зубной клиники». Это означало, что у человека было три стальных передних зуба.

Последнее замечание патологоанатома напомнило кое-что Вольскому. Было время обеда, и он собирался встретиться с другом, тоже из отдела убийств. Он встал, запер свой обшарпанный кабинет и вышел.

Лэнгли, июль 1986 года

Письмо от полковника Соломина создало большую проблему. Он передал три пакета через тайник в Москве, а сейчас хотел вновь встретиться со своим куратором Джейсоном Монком. Поскольку у него не было возможности выехать из СССР, то встреча должна произойти на советской территории.

Первой реакцией любой службы на получение такого предложения явилось бы подозрение, что их человек пойман и пишет это по принуждению.

Монк был убеждён, что Соломин не дурак и не трус. Если бы он писал по принуждению, то было одно слово, которого он должен был избегать любой ценой, и ещё другое, которое он постарался бы вставить. Даже под давлением он сумел бы выполнить одно из этих условий. В его письме из Москвы имелось нужное слово и отсутствовало другое. Другими словами, письмо казалось подлинным.

Гарри Гонт давно согласился с Монком, что Москва, наводнённая агентами КГБ и сыщиками, представляет слишком большой риск. Вне зависимости от срока дипломатической поездки советское Министерство иностранных дел все равно потребует данные, которые затем передаст во Второе главное управление. Даже переодетый, Монк будет находиться пол непрерывным наблюдением весь срок своего пребывания, и тайная встреча с адъютантом заместителя министра обороны просто невозможна. В любом случае Соломин не предлагал этого.

Он сообщил, что ему дали отпуск на конец сентября и премию — путёвку в дом отдыха на курорте Гурзуф на Чёрном море.

Монк проверил. Небольшой городок на побережье Крымского полуострова, известный курорт для военных и филиал главного госпиталя Министерства обороны, где на солнышке раненые и выздоравливающие офицеры могли восстанавливать свои силы.

Проконсультировались у двоих бывших советских офицеров, теперь проживавших в Соединённых Штатах. Оба признались, что никогда там не были, но о Гурзуфе знают — красивое место, в прошлом рыбацкая деревушка. Неподалёку, в Ялте, в домике у моря жил и умер Чехов. От Гурзуфа до Ялты — пятьдесят минут на автобусе или двадцать пять на такси.

Монк переключился на Ялту. СССР все ещё, по существу, во многих отношениях оставался закрытой страной, и лететь обычным рейсом туда было невозможно. Воздушный маршрут пролегал до Москвы, оттуда в Киев, там пересадка на Одессу и только оттуда — в Ялту. Иностранному туристу никак нельзя было проделать такой путь, и не существовало никакой убедительной причины, по которой иностранный турист мог пожелать поехать в Ялту. Может быть, это и курорт, но одинокий иностранец будет выделяться там, как белая ворона. Он просмотрел морские маршруты, и его осенило.

Вечно нуждающееся в твёрдой валюте Московское правительство разрешило Черноморскому пароходству организовать морские круизы по Средиземному морю. Хотя все команды состояли из советских моряков, среди которых было немало агентов КГБ (что само собой подразумевалось), основную массу пассажиров составляли иностранцы.

Благодаря дешевизне таких круизов для иностранцев в группы пассажиров входили студенты, преподаватели, пожилые люди. Летом 1986 года этот маршрут обслуживали три лайнера: «Литва», «Латвия» и «Армения». Для сентября подходила «Армения».

По словам агента Черноморского пароходства в Лондоне, лайнер направится из Одессы до греческого порта Пирей почти пустым. Из Греции он пойдёт в Барселону, затем через Марсель, Неаполь, Мальту вернётся в Чёрное море, в Варну на побережье Болгарии, зайдёт в Ялту и, наконец, в Одессу. Основную массу иностранных пассажиров он заберёт в Барселоне, Марселе или Неаполе.

В конце июля сотрудники британской службы безопасности очень умело проникли в офис лондонского агентства пароходства. Не оставив и следа своего пребывания, они сфотографировали списки пассажиров, заказавших в Лондоне билеты на «Армению».

Изучение списка показало, что шесть билетов заказаны для шести членов Общества американо-советской дружбы. В США их проверили. Все они оказались среднего возраста, искренние, наивные и преданные делу улучшения американо-советских отношений. К тому же они жили или в северо-восточных штатах США, или неподалёку.

В начале августа в Общество вступил профессор Норман Келсон из Сан-Антонио и попросил литературу, издаваемую Обществом. Из неё он узнал о предстоящем путешествии на «Армении» с посадкой в Марселе и захотел присоединиться как седьмой член группы. Советская организация «Интурист» не нашла никаких препятствий, и ещё один билет был заказан.

Настоящий Норман Келсон, ранее работавший архивариусом в ЦРУ, по выходе в отставку поселившийся в Сан-Антонио, внешне чем-то напоминал Джейсона Монка, хотя и был пятнадцатью годами старше, но различие можно было скрыть искусственной сединой и дымчатыми очками.

В середине августа Монк сообщил Соломину, что его друг будет ждать его у турникета Никитского ботанического сада в Ялте. Сад — известное место в Ялте, расположенное за городом на расстоянии одной трети пути до Гурзуфа, если идти по берегу. Друг будет там в полдень 27 и 28 сентября.

* * *

Инспектор Вольский опаздывал на встречу с другом, с которым договорился вместе пообедать, и торопливо прошёл по коридорам большого серого здания, где разместился МУР. Друга не оказалось на месте, поэтому он заглянул в дежурную комнату и увидел, что он там, разговаривает с коллегами.

— Извини, я опоздал, — сказал он.

— Нет проблем, пошли.

Не могло быть и речи о том, чтобы при их доходах отправиться пообедать в ресторан, но милиция имела очень дешёвую столовую, где неплохо готовили. Оба друга направились к двери. Рядом с ней находилась доска объявлений. Взглянув на неё, Вольский остолбенел.

— Пойдём, — поторопил его друг, — а то займут все столы.

— Скажи мне, — обратился к нему Вольский, когда они сели за стол с тушёным мясом и бутылкой пива для каждого. — В дежурной…

— А что там?

— Доска объявлений. Сразу за дверью. Там рисунок. Что-то похожее на карандашный рисунок. Старик со смешными зубами. В чём тут дело?

— А, этот, — ответил инспектор Новиков. — Наш таинственный незнакомец. По-видимому, к какой-то женщине из британского посольства влезли воры. Двое. Ничего не украли, но разгромили квартиру. Она спугнула их, поэтому они её оглушили. Но она успела разглядеть одного из них.

— Когда это случилось?

— Недели две назад, а может, три. Во всяком случае, посольство пожаловалось в Министерство иностранных дел. Они подняли шум и обратились в Министерство внутренних дел. Те взвились, как ракета, и приказали отделу квартирных краж найти преступника. Кто-то сделал рисунок. Знаешь Чернова? Нет? Ну, он важный следователь в этом отделе; так вот, он бегает везде, словно у него задница горит, потому что карьера висит на волоске, и всё без толку. Даже к нам прибежал и приклеил свою картинку.

— Какие-нибудь зацепки?

— Никаких. Чернов не знает, кто этот человек и где он… В этом жарком с каждым разом становится всё больше жира и меньше мяса.

— Я не знаю, кто он, но знаю где, — сказал Вольский.

Новиков застыл, не донеся кружку пива до рта.

— Черт, где же?

— Он в морге Второго медицинского. Его дело пришло сегодня утром. Неопознанный труп. Найден в лесу, западнее Москвы, приблизительно неделю назад. Забит до смерти. Никаких документов.

— Так тебе лучше пойти к Чернову. Он будет рад-радёшенек.

Пережёвывая остатки жаркого, инспектор Новиков становился всё более задумчивым.

Рим, август 1986 года

Олдрич Эймс с женой прибыл в Вечный город 22 июля, чтобы занять новый пост. Даже после восьми месяцев пребывания на языковых курсах его итальянский оставался лишь приемлемым для работы, но далеко не совершенным. В отличие от Монка он не обладал способностями к языкам.

С новоприобретённым состоянием он мог позволить себе жить в более роскошных условиях, чем когда-либо раньше, но в Риме никто не заметил разницы, потому что никто не знал, как он жил до апреля предыдущего года.

Довольно скоро стало ясно, что Эймс — запойный пьяница и плохой специалист. Что, казалось, совсем не беспокоило его коллег и ещё меньше русских. Как и в Лэнгли, он начал сваливать со стола массу секретных материалов в хозяйственные сумки, с которыми выходил из посольства, и передавал их КГБ.

В августе из Москвы прибыл его новый куратор для встречи. В отличие от Андросова в Вашингтоне он не жил на месте, а прилетал из Москвы, как только возникала необходимость. В Риме проблем было намного меньше, чем в Штатах. Новый куратор, Влад, в действительности полковник Владимир Мечулаев, работал в управлении "К" Первого главного управления.

При их первой встрече Эймс собирался выразить свой протест против той быстроты, с которой КГБ забрал всех, кого он выдал, таким образом подвергнув его опасности. Но Влад опередил его, извинившись за непродуманность и объяснив, что на этом настоял лично Михаил Горбачёв. Затем он перешёл к делу, которое привело его в Рим.

— У нас проблема, мой дорогой Рик, — сказал он. — Объём материала, который ты нам передал, огромен, и он представляет большую ценность. Особую ценность имеют карандашные наброски и приложенные тобой фотографии офицеров высокого ранга, курирующих шпионов внутри СССР.

Эймс был озадачен и пытался пробиться сквозь алкогольный туман.

— Да, но что-нибудь не так? — спросил он.

— Все так, просто непонятно, — ответил Мечулаев и положил на кофейный столик фотографию. — Вот этот. Некий Джейсон Монк. Правильно?

— Да, это он.

— В своих донесениях ты написал, что у него в отделе СВ репутация «восходящей звезды». Как мы понимаем, это значит, что он ведёт одного, а может быть, и двух агентов внутри Советского Союза.

— Такова точка зрения в отделе, или по крайней мере была таковой, когда я заглядывал туда в последний раз. Но вы должны взять их.

— Вот, дорогой Рик, в этом-то и проблема. Все предатели, которых ты любезно выдал нам, опознаны, арестованы и… с ними поговорили. И каждый был, как бы это сказать… — Русский вспомнил дрожащие фигуры, которые он видел на допросах, после того как Гришин познакомил арестованных со своей, лично разработанной системой давления на человека, заставлявшей его заговорить. — Они все были очень откровенны, честны, услужливы. Каждый назвал своих курирующих офицеров, некоторые — нескольких. Но никакого Джейсона Монка. Ни один. Конечно, могли использоваться фальшивые имена, как обычно. Но картинка, Рик. Никто не узнал фотографию. Теперь видишь, какая у меня проблема? Кого курирует Монк и где они?

— Не знаю. Не могу понять. Они должны быть в файлах 301.

— Дорогой Рик, и мы не можем, потому что их там не было.

Перед расставанием Эймс получил большую сумму денег и список заданий. Он оставался в Риме три года и выдал всё, что мог: огромное количество секретных и сверхсекретных материалов. Среди прочего оказались ещё четыре агента, но все не русские, а из стран коммунистического блока. Однако задание номер один было ясным и простым: по возвращении в Вашингтон или, если можно, ранее выяснить, кого курирует Монк в СССР.

* * *

В то время когда инспектора Новиков и Вольский обедали в столовой милицейского управления, заседание Думы было в полном разгаре.

На то, чтобы собрать после летних каникул российский парламент, ушло много времени. Из-за огромных размеров территории многим депутатам пришлось преодолеть тысячи километров, чтобы присутствовать на обсуждении конституционных вопросов. Тем не менее дебаты считались исключительно важными, потому что решался вопрос об изменении Конституции.

После непредвиденной смерти президента Черкасова, согласно статье 59, предусматривалось, чтобы пост президента временно занимал премьер-министр. Период этого заместительства определялся тремя месяцами.

Премьер-министр Иван Марков действительно исполнял обязанности президента, но, проконсультировавшись со специалистами, пришёл к выводу: поскольку новые президентские выборы согласно Конституции должны проводиться в июне 2000 года, устанавливать другой, более ранний срок — октябрь 1999 года — значило вызвать серьёзные беспорядки и даже хаос. Голосование в Думе, следовательно, проходило по вопросу внесения единственной поправки, по которой временное исполнение обязанностей президента продлевалось ещё на три месяца, а выборы 2000 года переносились с июня на январь.

Слово «дума» происходит от глагола «думать», то есть мыслить, размышлять; таким образом. Дума — это «место, где думают». Но многие считали, что Дума — скорее место, где кричат и шумят, чем место зрелых размышлений. В этот жаркий летний день она полностью оправдывала такую характеристику.

Дебаты длились целый день, достигая такого накала страстей, что спикер потратил много времени, громко, изо всех сил призывая к порядку и даже угрожая перенести заседание на другой срок.

Двое депутатов вели себя настолько безобразно, что спикер приказал удалить их из зала. Удаление, сопровождавшееся бурной потасовкой, снимала телевизионная камера, пока изгнанные не оказались на улице. Там оба депутата, с пеной у рта спорившие друг с другом, устроили импровизированную пресс-конференцию, которая переросла в уличную драку, в конце концов прекращённую милицией.

В зале, где от перегрузки отказала система кондиционирования воздуха и потные депутаты третьего по величине демократического государства кричали и оскорбляли друг друга, прояснилась расстановка сил.

Фашистский Союз патриотических сил по распоряжению Игоря Комарова настаивал на проведении президентских выборов в октябре, через три месяца после смерти Черкасова и согласно статье 59. Их тактика была очевидна: СПС далеко опережал всех по рейтингу, и его приход к высшей власти произошёл бы на девять месяцев раньше.

Неокоммунисты и реформаторы «Демократического блока» на этот раз оказались единомышленниками. Они отставали в рейтинге и нуждались в как можно более долгой отсрочке, чтобы успеть восстановить свои позиции. Другими словами, они оказались не готовы к более ранним выборам.

Дебаты, или состязания крикунов, бушевали до захода солнца, когда усталый и охрипший спикер наконец объявил, что было выслушано достаточно выступлений и можно переходить к голосованию. Левое крыло и центристы голосовали дружно, чтобы одолеть ультраправых, и предложение прошло. Президентские выборы с июня 2000 года переносились на 16 января 2000 года.

В течение часа результат голосования, переданный программой «Время», стал известен стране. По всей столице в посольствах не гасли огни, там работали до позднего времени, шифруя телеграммы от послов, потоком хлынувшие в их государства.

И так как британское посольство тоже работало в полном составе, «Грейси» Филдс оказался на рабочем месте, когда раздался звонок инспектора Новикова.

Ялта, сентябрь 1986 года

День был жаркий, а такси, дребезжа катившееся по дороге вдоль морского берега на северо-восток Ялты, не было оборудовано кондиционером. Американец открыл окошко, чтобы впустить прохладный черноморский воздух. Наклонившись к окну, он мог также видеть зеркало заднего обзора над головой водителя. Кажется, за ним не следовала машина местной ЧК.

Длинный путь из Марселя через Неаполь, Мальту и Стамбул оказался утомительным, но терпимым. Монк играл свою роль так, что не вызвал никаких подозрений. Седовласый, в дымчатых очках, преувеличенно любезный, он выглядел обыкновенным учёным на пенсии, совершающим свой летний круиз.

Его спутники американцы не сомневались — он разделяет их убеждение, что единственная надежда сохранить мир на земле заключается в том, чтобы народы Соединённых Штатов и Союза Советских Социалистических Республик лучше узнали друг друга. Одна из них, старая дева, учительница из Коннектикута, была совершенно очарована утончёнными манерами техасца, который подавал ей стул и приподнимал свою шляпу с низкой тульёй каждый раз при встрече на палубе.

В Варне он не сошёл на берег, сославшись на то, что перегрелся на солнце. Но во всех остальных портах, куда они заходили, он сопровождал туристов пяти западноевропейских национальностей к руинам, руинам и ещё раз к руинам.

В Ялте он впервые в жизни ступил на землю России. Прошедший тяжёлую подготовку и обучение, он встретил меньше затруднений, чем предполагал. Прежде всего, хотя «Армения» оказалась единственным совершающим круизы лайнером в порту, там находилось с десяток грузовых судов из других стран, и их команды свободно сходили на берег.

Туристы с лайнера, которых не выпускали на берег после Варны, сбежали по трапу, как стая птиц, и двое русских из иммиграционной службы, стоявшие внизу, бросали беглый взгляд на их паспорта и кивали, разрешая пройти. Профессор Келсон привлёк к себе несколько взглядов своей манерой одеваться, но это были одобрительные и дружелюбные взгляды.

Вместо того чтобы стараться быть незаметным, Монк предпочёл другой метод — прятаться, оставаясь на виду. На нём была кремовая рубашка с узким галстуком, заколотым серебряной булавкой, лёгкий костюм светло-коричневого цвета, широкополая шляпа и, конечно, ковбойские сапоги.

— Боже мой, профессор, вы великолепно выглядите! — ахнула учительница. — Пойдёте с нами к подъёмнику? Мы собираемся подняться на вершину.

— Нет, мэм, — сказал Монк. — Думаю прогуляться вдоль доков и, может быть, выпить кофе.

Гиды «Интуриста» разобрали свои группы и повели их в разных направлениях, оставив его одного. Он же ушёл с причала, миновал здание морского вокзала и оказался в городе. Некоторые прохожие смотрели на него, но большинство с улыбкой. Какой-то мальчик остановился, сунул обе руки за пояс и мгновенно вытащил воображаемые «кольты». Монк потрепал его по волосам.

Он знал, что развлечения в Крыму довольно однообразны. Телевидение смертельно скучно, а самое большое удовольствие — это кино. Самыми любимыми были ковбойские фильмы, разрешённые режимом, а тут появился настоящий ковбой. Даже милиционер, сонный от жары, уставился на него, но, когда Монк приподнял шляпу, он улыбнулся и отдал честь. Погуляв с час и выпив кофе в открытом кафе, он убедился, что слежки за ним нет, выбрал одно из ожидавших такси и попросил отвезти его в Никитский ботанический сад. По его путеводителю, карте и ломаному русскому было ясно, что он турист с одного из судов. Таксист кивнул, и они поехали. Кроме того, знаменитый ялтинский сад посещали тысячи людей.

Монк вышел у главных ворот и расплатился с шофёром. Он заплатил в рублях, но, подмигнув, добавил пять долларов на чай. Таксист ухмыльнулся, кивнул и уехал.

Перед входом у турникетов собралась большая толпа, в основном русские дети в сопровождении учителей, приехавшие на школьную экскурсию. Монк встал в очередь, высматривая мужчин в потёртых костюмах. Таких не было. Он заплатил за вход, прошёл за барьер и заметил киоск, в котором продавали мороженое. Купив большую трубочку ванильного мороженого, он отыскал уединённую скамью в парке, сел и приступил к еде.

Через несколько минут на другой конец скамьи опустился человек и углубился в изучение плана огромного сада. Скрытые картой, его шевелящиеся губы не были видны. Губы Монка шевелились потому, что он облизывал свою трубочку с мороженым.

— Итак, друг мой, как вы? — спросил Пётр Соломин.

— Хорошо, потому что вижу вас, приятель, — пробормотал Монк. — Скажите мне, за нами не следят?

— Нет. Я здесь уже час. За вами не следили. За мной тоже.

— Мои люди очень довольны вами, Пётр. Ваш материал поможет ускорить конец «холодной войны».

— Я хочу покончить с этими ублюдками, — сказал сибиряк. — У вас растаяло мороженое. Бросьте его. Я куплю ещё.

Монк бросил капающую трубочку в ближайшую урну. Соломин подошёл к киоску и купил две порции мороженого. Когда он вернулся, у него был предлог сесть поближе.

— У меня есть кое-что для вас. Плёнка. Внутри обложки моего плана. Я оставлю его на скамье.

— Спасибо. Но почему не передать в Москве? У моих людей возникли небольшие подозрения, — сказал Монк.

— Потому что дело в большем, но это можно только на словах. Он начал рассказывать о том, что происходило летом 1986 года в Политбюро и Министерстве обороны. Монк сидел с каменным лицом, боясь, что непроизвольно присвистнет. Соломин проговорил полчаса.

— Это правда. Пётр? Неужели наконец это происходит?

— Такая же правда, как я сижу здесь. Я слышал, сам министр обороны подтвердил это.

— Многое изменится. — сказал Монк. — Спасибо вам, охотник. Но я должен идти.

Монк протянул руку. Соломин с изумлением спросил:

— Что это?

Это было кольцо. Обычно Монк не носил колец, но оно шло к образу человека из Техаса. Кольцо индейцев навахо из бирюзы и необработанного серебра, какие носят в Техасе и Нью-Мексико. Он заметил, что удэгейцу из Приморского края оно понравилось. Мгновенно Монк снял его с пальца и протянул сибиряку.

— Мне? — спросил. Соломин.

Он никогда не просил денег, и Монк догадывался, что оскорбит его, если предложит их. По выражению лица сибиряка Монк понял, что кольцо для него — нечто большее, чем вознаграждение за работу. Стоило оно сотню долларов, бирюза и серебро, найденное в горах Нью-Мексико, и изготовлено мастерами индейского племени навахо.

Понимая, что обняться на людях невозможно, Монк повернулся и пошёл. Он оглянулся. Пётр Соломин надел кольцо на мизинец левой руки и любовался им. Таким Монк видел охотника с Дальнего Востока в последний раз.

«Армения» прибыла в Одессу и выгрузила своих пассажиров. Таможенники просматривали каждый чемодан, но они искали только антисоветскую литературу. Монку говорили, что они никогда не обыскивают иностранных туристов, если только не вмешивается КГБ, да и то лишь в особых случаях.

Монк вёз свою микропленку между двумя слоями пластыря, приклеенного к ягодице. Он закрыл чемодан, и его вместе с другими американцами гиды из «Интуриста» провели через все формальности и усадили в поезд, идущий в Москву.

На следующий день в столице Монк забросил свой груз в посольство, откуда его переправят домой в Лэнгли диппочтой, и улетел обратно в Штаты. Ему предстояло написать очень длинный доклад.

(обратно)

Глава 7

— Good evening, British Embassy, — произнёс оператор на Софийской набережной.

— Што? — отозвался озадаченный голос на другом конце линии.

— Добрый вечер, это английское посольство, — повторил оператор по-русски.

— Мне нужна касса Большого театра, — сказал голос.

— Боюсь, вы неверно набрали номер, — сказал оператор и отключился.

Операторы, сидевшие у мониторов в штабе ФАПСИ — русском электронном подслушивающем центре, — зарегистрировали звонок, но более им не интересовались. Ошибочных звонков было на копейку пара.

В посольстве оператор, игнорируя вспыхивающие сигналы ещё двух звонков, сверился с маленькой записной книжкой и набрал внутренний номер.

— Мистер Филдс?

— Да.

— Это коммутатор. Только что кто-то позвонил и спросил кассу Большого театра.

— Хорошо. Благодарю вас.

«Грейси» Филдс позвонил Джоку Макдоналду. Внутренняя связь регулярно проверялась специалистом из службы безопасности и считалась надёжной.

— Только что звонил мой друг из московской милиции, — сообщил он. — Он использовал код срочной связи. Ему надо перезвонить.

— Держи меня в курсе, — попросил резидент.

Филдс посмотрел на часы. Один час между звонками, и пять минут уже прошло. У телефона-автомата в вестибюле банка, в двух кварталах от здания милиции, инспектор Новиков тоже посмотрел на часы и решил выпить кофе, чтобы заполнить оставшиеся пятьдесят минут. Затем он пойдёт к другому телефону, ещё на квартал дальше, и подождёт.

Спустя десять минут Филдс выехал из посольства и медленно направился к гостинице «Космос» на проспекте Мира. Построенный в 1979 году «Космос» считался современным — по московским стандартам, конечно, — и там, рядом с вестибюлем, был целый ряд кабин с телефонами-автоматами.

Через час после звонка в посольство Новиков достал из кармана пиджака блокнот и, сверившись с ним, набрал номер. Звонки из телефонов-автоматов — настоящий кошмар для контрразведчиков, практически их нельзя проконтролировать просто из-за огромного количества.

— Борис? — Новикова звали Евгений, но когда он слышал «Борис», то знал, что на линии Филдс.

— Да. Тот рисунок, что вы мне дали… Кое-что появилось. Думаю, надо встретиться.

— Хорошо. Поужинаем вместе в «России».

Ни один из них не собирался идти в громадный отель «Россия». Они имели в виду бар «Карусель» на Тверской. Там было прохладно и достаточно темно, чтобы остаться незамеченными. Снова промежуток времени длился час.

* * *

Как и многие крупные британские посольства, московское представительство имеет в своём штате сотрудника британской внутренней службы безопасности, известной как МИ5. Это параллельная служба Интеллидженс сервис, часто ошибочно упоминаемая как МИ6.

Задачей сотрудника МИ5 является не сбор информации о вражеской стране, а обеспечение безопасности посольства, работы его отделов и сотрудников.

Сотрудники не склонны считать себя заключёнными и в Москве в летнее время часто выезжают купаться за город, туда, где Москва-река делает крутой поворот, образуя небольшой песчаный пляж.

До того как Евгения Новикова повысили в чине, сделали инспектором и перевели в отдел убийств, он служил участковым милиционером и отвечал за этот район, включая и зону отдыха, известную как Серебряный бор.

Там он и познакомился с тогдашним британским офицером службы безопасности, который, в свою очередь, познакомил его с вновь прибывшим «Грейси» Филдсом.

Филдс поддерживал дружбу с молодым милиционером и в конце концов предложил небольшую ежемесячную сумму в твёрдой валюте, которая могла бы облегчить жизнь человеку, получающему фиксированную зарплату во времена инфляции. Инспектор Новиков стал информатором, правда, низкого уровня, но иногда полезным. На этой неделе инспектор намеревался отработать за все.

— Найден труп, — сообщил он Филдсу, когда они сидели в полутьме «Карусели», потягивая холодное пиво. — Я убеждён — это тот человек, что изображён на рисунке, который вы мне дали. Старый, стальные зубы…

Он рассказал о событиях, о которых узнал от своего коллеги Вольского, работающего с неопознанными трупами.

— Почти три недели при такой погоде — слишком долго для покойника. Лицо, должно быть, ужасно, — заметил Филдс. — Может оказаться, что это не тот человек.

— Он пролежал в лесу только неделю. Затем девять дней в холодильной камере. Его можно будет узнать.

— Мне потребуется фотография, Борис. Можете достать?

— Не знаю. Они все у Вольского. Вы слышали об инспекторе Чернове?

— Да, он появлялся в посольстве. Ему я тоже дал один рисунок.

— Знаю, — сказал Новиков. — Сейчас они кругом развешаны. В любом случае он придёт опять. Вольский уже сообщил ему, наверное. У него, несомненно, будет фотография этого трупа.

— У него, но не у нас.

— Достать снимок будет трудно.

— Тем не менее постарайтесь, Борис, постарайтесь. Вы ведь работаете в отделе убийств, не так ли? Скажите, что хотите показать его своим людям в криминальной среде. Найдите любой предлог. Ведь это убийство. А именно этим вы и занимаетесь? Раскрываете убийства?

— Считается, что так, — мрачно согласился Новиков. Он подумал, что не стоит говорить англичанину о результатах своей работы — раскрываемость убийств, к которым причастны организованные преступные группировки, составляет всего три процента.

— Можете рассчитывать на премию, — сказал Филдс. — Когда нападают на наших сотрудников, мы не остаёмся неблагодарными.

— Ладно, — согласился Новиков. — Постараюсь достать одну фотографию.

Случилось так, что ему не пришлось беспокоиться. Досье на таинственного мужчину пришло в отдел убийств через два дня, и он смог вытащить из стопки фотографий, сделанных в лесу около Минского шоссе, снимок лица жертвы.

Лэнгли, ноябрь 1986 года

Кэри Джордан пребывал в исключительно благоприятном расположении духа. В таком настроении он редко бывал в конце 1986 года, ибо в Вашингтоне разгорался скандал вокруг «Иран-контрас» и Джордан больше других знал, насколько глубоко в этом было замешано ЦРУ.

Но его только что вызывали в кабинет директора Уильяма Кейси, где он выслушал наивысшие похвалы. Причиной такой непривычной благосклонности со стороны старого директора явилось получение в высших сферах информации, привезённой из Ялты Джейсоном Монком.

В самом начале восьмидесятых годов СССР провёл ряд мероприятий крайне агрессивного характера против Запада, предпринял последнюю отчаянную попытку сломить волю НАТО посредством запугивания. В это время Белый дом занимал Рональд Рейган, адом номер 10 на Даунинг-стрит — Маргарет Тетчер. Эти два западных лидера решили, что не склонятся перед угрозами.

Президент Андропов умер, Черненко ушёл вслед за ним, к власти пришёл Горбачёв, но противостояние воли и промышленного потенциала противников продолжалось.

Михаил Горбачёв стал Генеральным секретарём партии в марте 1985 года. Он родился и воспитывался как убеждённый коммунист и отличался от своих предшественников лишь тем, что был прагматиком и отказывался верить вранью, которое проглатывали те. Он настоял, чтобы ему представили истинные факты и цифры о состоянии советской промышленности и сельского хозяйства. Увидев их, он пришёл в ужас.

К лету 1986 года верхам в Кремле и Министерстве обороны стало ясно, что военно-промышленный комплекс и программа роста вооружения составляют шестьдесят процентов всего объёма производимой советской продукции. Невероятная цифра. Люди испытывали лишения и стали проявлять недовольство.

Летом был сделан всесторонний анализ экономики и общественно-политической ситуации для выяснения, сколько ещё может просуществовать Советский Союз. В докладе рисовалась картина, мрачнее которой нельзя было представить. В промышленном отношении капиталистический Запал опережал российского динозавра на всех уровнях. Микропленку с этим докладом и оставил на скамье в парке Соломин.

То, о чём там говорилось и что подтвердилСоломин на словах, заключалось в следующем: если Запад продержится ещё два года, то советская экономика развалится по швам и Кремлю придётся уступить и разоружиться. Словно при игре в покер, сибиряк раскрыл Западу, какие карты на руках у Кремля.

Информация поступила сразу же в Белый дом и через Атлантику к миссис Тэтчер. Оба лидера, обеспокоенные враждебным отношением внутри своих стран, с облегчением вздохнули. Овальный кабинет поздравил Билла Кейси и передал благодарность Кэри Джордану. Последний вызвал Джейсона Монка и поделился с ним поздравлениями. В конце их беседы Джордан снова поставил поднимавшийся ранее вопрос:

— У меня настоящая проблема с твоими чёртовыми досье, Джейсон. Ты не можешь держать их в своём сейфе. Если с тобой что-нибудь случится, мы просто не будем знать, где искать этих двух агентов, «Лайсандера» и «Ориона». Ты должен зарегистрировать их, как и всех остальных.

Прошло более года со времени первого предательства Олдрича Эймса и шесть месяцев с тех пор, как стал известен страшный факт исчезновения агентов. Преступник к тому времени уже находился в Риме. Официально поиски «крота» продолжались, но стали менее интенсивными.

— Если они целы, не регистрируйте их, — попросил Монк. — Жизнь этих ребят висит на волоске. Они знают меня, а я знаю их. Мы доверяем друг другу. Пусть так и остаётся.

Джордан знал и раньше, что между агентом и завербовавшим его офицером может возникнуть странная привязанность. К таким отношениям управление относилось неодобрительно по двум причинам. Офицер, курирующий агента, может быть переведён на другую должность, может уйти в отставку или умереть. Связь только между двумя означает, что агент, находящийся в глубине России, способен принять самостоятельное решение, работать ли дальше с новым человеком или уйти в сторону. Во-вторых, если что-то случится с агентом, человек из управления может быть слишком расстроен случившимся, что скажется на его работоспособности. За своё долгое существование агент может иметь несколько кураторов. Связь Монка «один на один» с двумя агентами беспокоила Джордана. Это было… не по правилам.

С другой стороны, Монк все делал не по правилам, такой уж он был человек. Кроме того, Джордан не знал, что Монк нарушал ещё одну инструкцию: каждый его агент в Москве (Туркин покинул Мадрид и вернулся домой, передав потрясающий материал с самого верха управления "К" ПГУ) получал вместе со списком заданий длинное личное письмо от него, Монка.

Джордан согласился на компромисс. Досье с информацией об этих людях, когда и где они были завербованы, как с ними поддерживалась связь, какие посты занимали — все, кроме их имён, чего тем не менее было достаточно, чтобы идентифицировать их, — будет перенесено в личный сейф заместителя директора по оперативной работе. Если кто-то захочет получить эти данные, должен будет обратиться к самому заместителю директора и объяснить, зачем это нужно. Монк согласился, и перемещение было произведено.

* * *

Инспектор Новиков оказался прав в одном: Чернов действительно вновь появился в посольстве. Он пришёл на следующее утро, 5 августа. Джок Макдоналд попросил, чтобы инспектора провели в его кабинет, который он занимал в качестве атташе финансового отдела.

— Мы полагаем, что, возможно, нашли человека, который забрался в квартиру вашей коллеги, — заявил Чернов.

— Примите мои поздравления, инспектор.

— К сожалению, он мёртв.

— Вот как? Но у вас есть фотография?

— Да. Тела и лица. И… — он похлопал по сумке на боку, — я принёс шинель, которая, вероятно, была на нём.

Он положил глянцевую фотографию на стол перед Макдоналдом. Убитый на снимке выглядел отталкивающе, но очень походил на карандашный рисунок.

— Позвольте мне вызвать мисс Стоун и выяснить, не сможет ли она узнать этого несчастного.

Селия Стоун явилась в сопровождении Филдса, который остался в кабинете. Макдоналд предупредил, что ей предстоит увидеть нечто весьма неприятное, но он будет ей очень благодарен за помощь. Она взглянула на фото и зажала рот рукой. Чернов вынул потёртую армейскую шинель и показал ей. Селия испуганно посмотрела на Макдоналда и кивнула.

— Это он. Тот человек, который…

— Выбежал из вашей квартиры. Конечно. Да, воры явно вырождаются, инспектор. Уверен, то же происходит во всём мире. — Селия Стоун вышла. — Позвольте мне, инспектор, от имени правительства Великобритании сказать вам, что вы проделали замечательную работу. Возможно, мы никогда не узнаем имени этого человека, но теперь это не имеет большого значения. Негодяй мёртв. Будьте уверены, начальнику московской милиции будет отправлен самый благоприятный отчёт, — заверил Макдоналд обрадованного русского.

Выйдя из посольства и усаживаясь в машину, Чернов сиял от удовольствия. Сразу же по прибытии на Петровку он отправил все дело из отдела краж в отдел убийств. Предположение, что может существовать связь с другим ограблением, исключалось. Без описания второго вора или без показаний этого старика искать его — всё равно что пытаться нащупать иголку в стоге сена.

После ухода инспектора Филдс вернулся в кабинет Макдоналда. Шеф наливал себе кофе.

— Мой информатор говорит, что старика забили до смерти. У него есть приятель, занимающийся неопознанными трупами. Он заметил на стене рисунок и сделал сравнение. В заключении о смерти говорится, что старик около недели пролежал в лесу, прежде чем его нашли.

— И когда это было?

Филдс просмотрел записи, которые он сделал сразу же после разговора в баре «Карусель».

— Двадцать четвёртого июля.

— Итак, убит приблизительно семнадцатого или восемнадцатого. На следующий день после того, когда он бросил папку в машину Селии Стоун. В тот день, когда я вылетел в Лондон. Эти парни не теряют попусту время.

— Какие парни?

— Такие! Ставлю миллион фунтов против пинты жидкого пива, что убийцы — из команды этого мерзавца Гришина.

— Шефа личной службы безопасности Комарова?

— Можно и так сказать, — заметил Макдоналд. — Ты видел когда-нибудь его досье?

— Нет.

— А надо бы… Бывший следователь Второго главного управления. По уши в крови.

— Если его избивали в наказание и в конце концов убили, то кто же этот человек? — спросил Филдс.

Макдоналд смотрел в окно, где на другом берегу реки стоял Кремль.

— Вероятно, он и есть вор.

— Но как же такой старый бродяга получил эту папку?

— Могу только предположить, что он был каким-то незаметным служащим, которому повезло. Правда, если учесть, как обернулось дело, то ему страшно не повезло. Знаешь, я действительно думаю, что твоему другу из милиции предстоит заработать очень жирный кусок.

Буэнос-Айрес, июнь 1987 года

Первым, кто заподозрил, что у Валерия Юрьевича Круглова из советского посольства может найтись слабое место, оказался способный молодой агент резидентуры ЦРУ в аргентинской столице. Шеф американского отделения проконсультировался в Лэнгли.

В латиноамериканском отделе имелось на него досье, заведённое, когда в середине семидесятых годов Круглов получил назначение в Мехико. О нём было известно, что он русский эксперт по Латинской Америке, за двадцать лет работы в Министерстве иностранных дел имел три подобных назначения. Из-за его внешнего дружелюбия и общительности в досье включили сведения о его карьере.

Валерий Круглов родился в 1944 году. Сын дипломата, тоже специалиста по Латинской Америке. Под влиянием отца поступил в престижный институт международных отношений, МГИ МО, где изучал испанский и английский языки. Учился там с 1961 по 1966 год. После окончания его дважды назначали на работу в Южную Америку: в Колумбию, ещё совсем молодым, затем в Мехико, через десять лет, а после этого он вновь появился в Буэнос-Айресе в должности первого секретаря.

ЦРУ было убеждено, что он не сотрудник КГБ, а «чистый» дипломат. Его биография была биографией довольно либерального, возможно, прозападного русского, а не стандартного твердолобого «хомо советикус». Причиной внимания к нему летом 1987 года послужил разговор с аргентинским чиновником, переданный американцам, в котором Круглов рассказал, что скоро возвращается в Москву, никогда больше не выедет за границу и его образ жизни резко изменится.

Поскольку он был русским, сигнал также касался и отдела СВ, н Гарри Гонт предложил, чтобы с Кругловым встретилось новое лицо, например, Джейсон Монк, поскольку он говорит по-испански и по-русски.

Задание оказалось довольно лёгким. У Круглова оставался всего один месяц. Как говорится, или сейчас, или никогда.

После фолклендской войны прошло пять лет, в Аргентине была восстановлена демократия, и Буэнос-Айрес стал свободным городом, в котором американскому «бизнесмену», ухаживающему за девушкой из американского посольства, было нетрудно встретиться с Кругловым на приёме. Монк постарался, чтобы они понравились друг другу, и предложил пообедать вместе.

Русскому, который, будучи первым секретарём, пользовался почти полной независимостью от своего посла и КГБ, идея пообедать с кем-то не из дипломатического круга понравилась. За обедом Монк воспользовался некоторыми фактами из действительной истории жизни его бывшей учительницы французского языка миссис Брейди. Он рассказал, что его мать работала переводчицей во время войны, после паления Берлина встретила молодого американского офицера и влюбилась в него. Нарушив все законы, они сбежали и поженились на Западе. Таким образом, в родном доме Монк научился говорить по-английски и по-русски одинаково хорошо. После этого они перешли на русский. Это обрадовало Круглова. Его испанский был превосходен, но по-английски он говорил с трудом.

Через две недели выяснилась главная проблема Круглова. В свои сорок три года, разведённый, но с двумя детьми-подростками, он всё ещё жил в одной квартире со своими родителями. Если бы у него была сумма, близкая к двадцати тысячам долларов, он смог бы купить маленькую квартирку для себя. В качестве богатого игрока в поло, приехавшего в Аргентину присмотреть новых пони, Монк был бы рад одолжить эти деньги своему новому другу.

Шеф отделения предложил сфотографировать передачу денег, но Монк возражал.

— Шантаж здесь не годится. Он или придёт добровольно, или не придёт вообще.

Дальнейшую разработку Круглова Монк стал вести под флагом сбора информации против поджигателей войны. Михаил Горбачёв, отметил он, пользуется огромной популярностью в Штатах. Это Круглов уже знал, и ему это было приятно. Во многом он являлся человеком Горбачёва.

Горби, предположил Монк, искренне старается остановить производство вооружения и установить мир и доверие между их народами. Беда в том, что до сих пор и на той и на другой стороне существуют окопавшиеся приверженцы «холодной войны», они есть даже в Министерстве иностранных дел СССР. Эти люди постараются саботировать процесс. Было бы необычайно полезно, если бы Круглов мог сообщать своему новому приятелю о том, что в действительности происходит в Москве, в Министерстве иностранных дел. К этому времени Круглов уже понял, с кем разговаривает, но ничем не выдал удивления.

Для Монка, у которого давно развилась страсть к спортивной рыбалке, это походило на вытягивание тунца, уже примирившегося с неизбежным. Круглов получил свои доллары и пакет со средствами связи. Подробные личные планы, положение и возможности должны сообщаться при помощи невидимых чернил в безобидных письмах, направляемых живому «почтовому ящику» в Восточном Берлине. Вещественные материалы — документы — должны фотографироваться и передаваться ЦРУ в Москве через один или два тайника, находящихся в городе.

Прощаясь, они обнялись.

— Не забудьте, Валерий, — сказал Монк. — Мы… нам… мы, хорошие ребята, выигрываем. Скоро все это глупое противостояние закончится, и мы поможем этому. Если когда-нибудь я буду вам нужен, позовите — и я приду.

Круглов улетел домой в Москву, а Монк вернулся в Лэнгли.

* * *

— Это Борис. Я достал!

— Достал что?

— Фотографию. Снимок, который вы просили. Досье пришло обратно в отдел убийств. Я выбрал один из лучших в пачке. Глаза закрыты, так что выглядит не так уж страшно.

— Хорошо, Борис. Сейчас у меня в кармане конверт с пятьюстами фунтами. Но я попрошу вас сделать ещё кое-что. Тогда конверт станет толще. В нём будет тысяча английских фунтов.

В телефонной будке у инспектора Новикова перехватило дыхание. Он не мог даже сосчитать, сколько сотен миллионов рублей стоит такой конверт. Уж конечно, побольше годовой зарплаты.

— Продолжайте.

— Я хочу, чтобы вы пошли к начальнику, отвечающему за весь персонал и всех сотрудников в штаб-квартире СПС, и показали ему фотографию.

— СПС?

— Я имею в виду Союз патриотических сил.

— Разве они могут иметь к этому отношение?

— Не знаю. Просто идея. Может быть, он видел этого человека раньше.

— С какой стати?

— Не знаю, Борис. Он мог бы видеть. Пришла такая идея.

— Под каким предлогом я приду?

— Вы — следователь отдела убийств. Вы ведёте дело. Идёте по следу. Может быть, кто-то видел, как этот человек бродил около штаб-квартиры. Возможно, он пытался проникнуть внутрь. Не заметил ли кто из охраны, как он что-то высматривал на улице? Ну, вы сами знаете, как это делается.

— Хорошо. Но они серьёзные ребята. Если я провалюсь, вина будет ваша.

— А почему вы должны провалиться? Вы скромный мент, делающий свою работу. Этого головореза видели недалеко от особняка Комарова на Кисельном бульваре. Ваш долг — привлечь к этому их внимание, даже если он мёртв. Он может оказаться членом банды. Он мог высматривать способ ограбления. Сделайте это — и тысяча фунтов ваша.

Евгений Новиков поворчал ещё немного и повесил трубку. Эти англичане, подумал он, совершенно ненормальные. В конце концов старый дурак всего лишь забрался в одну из их квартир. Но за тысячу фунтов стоило потрудиться и узнать, что их интересует.

Москва, октябрь 1987 года

Полковником Анатолием Гришиным владело чувство неудовлетворения, как это случается, когда пройдена вершина успехов и достижений и больше ничего не надо делать.

Последние допросы выданных Эймсом агентов давно закончены, последняя капля информации выдавлена из памяти дрожащих людей. В мрачных подвалах Лефортова находились двенадцать из них. По требованию их приводили на допрос к мастерам этого дела из Первого и Второго главных управлений или в особую комнату Гришина — в случае упорствования или потери памяти.

Двое вопреки протестам Гришина получили только долгие сроки каторжных работ вместо смертного приговора. Это объяснялось тем, что они работали на ЦРУ очень короткое время или были слишком незначительными, чтобы нанести большой вред. Остальных приговорили к смерти. Девятерых доставили в посыпанный гравием внутренний двор тюрьмы, в его изолированную часть, и поставили на колени в ожидании пули в затылок. В качестве старшего офицера Гришин присутствовал при всех расстрелах.

По настоянию Гришина одного оставили в живых — он был старше остальных. Генерал Дмитрий Поляков успел проработать на Америку в течение двадцати лет, прежде чем его выдали. Фактически после возвращения в Москву в 1980 году он навсегда ушёл в отставку.

Он никогда не брал денег; передавал ЦРУ информацию потому, что ненавидел советский режим и то, что при нём творилось. И он так и сказал на допросе. Выпрямившись, он сидел перед ними и говорил, что он о них думает и что он сделал за двадцать лет. В нём было больше достоинства и смелости, чем во всех остальных. Он никогда не умолял. Из-за того, что он был так стар, ничего из сказанного им уже не имело значения в данное время. Он не знал о проводимых операциях, не знал никаких имён, кроме тех сотрудников ЦРУ, которые тоже ушли в отставку.

Когда следствие закончилось, Гришин ненавидел старого генерала настолько яростно, что оставил его в живых для особых пыток. Теперь заключённый лежал в собственных экскрементах на голом цементном полу и рыдал. Время от времени Гришин заглядывал к нему, желая убедиться, что тот ещё жив. И только в марте 1988 года, по настоянию генерала Боярова, с ним было наконец покончено.

— Дело в том, дорогой коллега, — обратился тогда Бояров к Гришину, — что больше нечего делать. Комитет «крысоловов» должен быть распущен.

— Но ведь остаётся ещё человек, о котором говорят в Первом главном управлении, тот, который руководит предателями здесь…

— А, тот самый, которого не могут поймать. У нас появляются только косвенные улики, а ни один из предателей даже не слышал о нём.

— А если мы схватим его людей?

— Значит, схватим и заставим их заплатить за все, — сказал Бояров. — Если это получится и если кто-то из наших в Вашингтоне сможет передать сведения о них в Москву, ты сможешь снова собрать своих людей и начать сначала. Ты можешь даже переименоваться. Можешь называться «Комитетом Монаха».

Гришин не понял юмора, но Бояров раскатисто расхохотался. «Монк» в переводе на русский означает «монах».

* * *

Если Павел Вольский полагал, что больше не услышит о судебном патологоанатоме из морга, то он заблуждался. В то самое утро, 7 августа, когда его друг Новиков тайно беседовал с офицером британской разведки, у Вольского зазвонил телефон.

— Это Кузьмин, — произнёс голос. Вольский удивился. — Профессор Кузьмин из Второго медицинского института. Мы разговаривали несколько дней назад о заключении о смерти, которое я написал.

— О да, профессор, могу чем-нибудь помочь?

— Думаю, совсем наоборот. Возможно, у меня есть кое-что для вас.

— А, спасибо, и что же?

— На прошлой неделе из Москвы-реки у Лыткарина вытащили тело.

— Ну уж это их дело, а не наше…

— И было бы, Вольский, если бы какой-то осел, там у них, не сообразил, что тело пробыло в воде около двух недель — честно говоря, он оказался прав — и что за это время его, вероятно, снесло течением из Москвы. Так эти ублюдки отправили его сюда. Я только что с ним закончил.

Вольский прикинул: две недели в воде жарким летом. У профессора, должно быть, железобетонный желудок.

— Убит? — спросил он.

— Напротив. Только в плавках. Почти наверняка в такую жару пошёл купаться. Что-то случилось, и он утонул.

— Но это несчастный случай. Гражданское дело. А у меня убийства, — возразил Вольский.

— Молодой человек, наберитесь терпения и просто выслушайте. Обычно опознание невозможно. Но эти дураки в Лыткарине кое-чего не заметили. Пальцы настолько распухли, что они ничего не увидели. В складках кожи — обручальное кольцо. Золотое. Я его снял — пришлось отрезать палец. На внутренней стороне гравировка: «Н.И. Акопову от Лидии». Неплохо, правда?

— Очень неплохо, профессор, но если это не убийство…

— Послушайте, вы имеете дело с отделом пропавших без вести?

— Конечно. Они присылают каждую неделю альбомы фотографий, чтобы я проверил, нет ли у нас этих людей.

— Так вот, у человека с золотым кольцом может быть семья. И если он пропал три недели назад, они могли туда обратиться. Я просто подумал, что вы воспользуетесь моим детективным гением и получите благодарность от ваших друзей в отделе пропавших без вести. Я никого не знаю там, поэтому позвонил вам.

Вольский оживился. От него в этом отделе всегда ожидали услуг. И вот сейчас он может помочь им закрыть дело и заработать премию. Он записал детали, поблагодарил профессора и повесил трубку.

Человек, с которым обычно Вольский имел дело, подошёл к телефону через десять минут.

— У вас числится в пропавших некто по имени Н.И. Акопов? — спросил Вольский.

Отвечавший проверил записи и вернулся к телефону.

— Да, есть такой. А что?

— Расскажите подробнее.

— Заявлен как пропавший семнадцатого июля. Не вернулся с работы накануне вечером, и с тех пор его не видели. Заявлявшая сторона — гражданка Акопова.

— Лидия Акопова?

— Откуда, чёрт побери, вы знаете? Она заходила четыре раза узнать, нет ли известий. Где он?

— На столе в морге Второго медицинского. Пошёл купаться и утонул. Вытащили из реки на прошлой неделе в Лыткарине.

— Прекрасно. Старая дама будет довольна. Я хочу сказать, что тайна раскрыта. Вы не знаете, кто он?… Вернее — кем он был?

— Не имею представления, — ответил Вольский.

— Всего лишь личным секретарём Игоря Комарова.

— Политика?

— Нашего будущего президента, не меньше. Спасибо, Павел. Я ваш должник.

Без сомнения, должник, подумал Вольский, возвращаясь к работе.

Оман, ноябрь 1987 года

Кэри Джордан в ноябре был вынужден уйти в отставку. И дело заключалось не в пропавших агентах, а в «Иран-контрас». Ещё несколько лет назад ЦРУ тайно продавало оружие Ирану, чтобы финансировать мятежников в Никарагуа. Приказ поступил от президента Рейгана через покойного директора ЦРУ Билла Кейси. Кэри Джордан выполнил распоряжения своего президента и своего директора. Теперь один страдал амнезией, а другой умер.

Вебстер назначил новым заместителем директора по оперативной работе ушедшего в отставку ветерана ЦРУ Ричарда Штольца, отсутствовавшего шесть лет. Именно поэтому он не мог быть замешан в деле «Ирак-контрас». Он также ничего не знал о потерях, которые понёс отдел С В двумя годами ранее. Пока он становился на ноги, власть забрали бюрократы. Из сейфа ушедшего заместителя директора забрали три досье и объединили их с другими файлами 301 — или с тем, что от них осталось. В этих досье находились данные об агентах под кодовыми именами «Лайсандер», «Орион» и о новом под именем «Делфи».

Джейсон Монк об этом ничего не знал. Он проводил отпуск в Омане. Разыскивая в журналах о морской рыбалке новые интересные сведения, он читал об огромных косяках желтопёрого тунца, проходящих в ноябре и декабре мимо берегов Омана, совсем рядом со столицей Маскатом.

Из вежливости он отметился в крошечном, состоявшем из одного человека отделении ЦРУ в посольстве, в центре Старого Маската, рядом с дворцом султана. Он совершенно не рассчитывал увидеть своего коллегу из ЦРУ ещё раз, после того как они по-дружески вместе выпили.

На третий день, перегревшись, накануне на солнце в открытом море, он предпочёл остаться на берегу и пройтись по магазинам. Он встречался с очаровательной блондинкой из госдепартамента и сейчас, взяв такси, поехал в Мина-Кабус посмотреть, не найдётся ли в лавочках с благовониями, специями, тканями, серебром и антиквариатом чего-нибудь для неё.

Он остановил свой выбор на изящном серебряном кофейнике с длинным носиком, изготовленном много лет назад каким-то ювелиром высоко в горах Хаджара. Хозяин антикварной лавки завернул покупку и положил в пластиковый пакет.

Совершенно запутавшись в лабиринте переулков и дворов, Монк в конце концов очутился не на береговой части, а где-то на задних улицах. Выйдя из переулка, чуть не касаясь его стен плечами, он оказался в небольшом дворе с узким входом в одном углу и выходом в другом. Двор пересекал человек. По виду — европеец. За ним следовали два араба. Выйдя во двор, оба вытащили из-за пояса кривые кинжалы и бросились мимо Монка за своей жертвой.

Монк действовал не раздумывая. Он с силой взмахнул пакетом и ударил одного из нападавших по голове. Несколько фунтов металла, с силой обрушившиеся сверху, заставили араба рухнуть на землю.

Другой убийца, поначалу растерявшись, остановился, затем замахнулся на Монка. Монк увидел блеснувшее в воздухе лезвие, поймал поднятую руку, крепко сжал её и кулаком ударил нападавшего в солнечное сплетение.

Человек оказался крепким. Крякнув, он удержал нож в руке и решил спастись бегством. Его компаньон поднялся на ноги и последовал за ним, оставив свой нож на земле.

Европеец обернулся и молча смотрел на происходящее. Он явно понимал, что был бы убит, если бы не вмешательство светловолосого человека, стоящего в десяти ярдах от него. Монк увидел стройного молодого человека в белой рубашке и тёмном костюме, с оливковой кожей и чёрными глазами, но не местного араба. Монк собирался заговорить с ним, но незнакомец, коротко кивнув в знак благодарности, исчез.

Монк наклонился, чтобы поднять кинжал. Он совсем не был похож на оманскую кунджу, и уличный грабёж был в Омане неслыханным делом. Это была йеменская гамбия, с более простой и прямой рукояткой. Монк подумал, что знает, откуда эти убийцы. Они из племени аудхали, или аулаки, из внутренних районов Йемена. Какого чёрта делали они, подумал он, так далеко от родных мест, на побережье Омана, и за что они так ненавидели молодого европейца?

Повинуясь интуиции, он отправился в своё посольство и отыскал там сотрудника ЦРУ.

— У вас, случайно, нет фотографий наших друзей из советского посольства? — спросил он.

После поражения в гражданской войне в Йемене в январе 1986 года СССР окончательно ушёл из этой страны, оставив промосковское правительство в нищете и озлоблении. Пылая гневом от унижения, Аден обратился к Западу за кредитами, чтобы хоть как-то продержаться. С этого времени жизнь русского в Йемене висела на волоске. Небу известно, что нет сильнее гнева, чем любовь, превратившаяся в ненависть…

В конце 1987 года СССР открыл посольство в антикоммунистическом Омане и обхаживал пробританского султана.

— У меня нет, — ответил коллега, — но спорю, у англичан есть.

Всего лишь один шаг в сторону отделял лабиринт узких и сырых коридоров американского посольства от более шикарного британского. Они вошли через огромные резные деревянные двери, кивнули привратнику и пересекли двор.

Когда-то это было имение богатого торговца, и от всего здесь веяло историей. Во дворе на одной из стен находилась табличка, оставленная римским легионом, который ушёл в пустыню и больше его не видели. В центре стоял британский флагшток, который в давние времена служил столбом, дававшим рабу свободу, если только тот мог добраться до его вершины. Они свернули влево к зданию посольства, где старший сотрудник Интеллидженс сервис ожидал их. Они пожали друг другу руки.

— В чём проб, старина? — спросил англичанин.

— Проб, — ответил Монк, — состоит в том, что я только что видел на базаре парня, который, как я думаю, может оказаться русским.

— Ну что же, посмотрим книгу с физиономиями, — предложил англичанин.

Он провёл их через стальные, надёжно запирающиеся двери с филигранной отделкой, прохладный холл с колоннами, вверх по лестнице. Британская резидентура располагалась на верхнем этаже.

Сотрудник СИС достал из сейфа альбом, и они бегло просмотрели его. В нём были представлены недавно прибывшие сотрудники советского посольства — их снимали в аэропорту, на улице или на открытой веранде кафе. Молодой человек с чёрными глазами оказался последним, его сфотографировали в зале аэропорта по прибытии.

— Местные ребята оказывают нам полное содействие в таких вещах, — пояснил разведчик. — Русские заранее обращаются в здешнее министерство иностранных дел за аккредитацией, так что мы узнаем о них все. Затем, когда они приезжают, нас предупреждают, и мы оказываемся в нужном месте с телескопическими объективами. Это он?

— Да. Что-нибудь о нём известно?

Разведчик проверил одну из стопки карточек.

— Вот он. Если все это не враньё, то он третий секретарь, возраст — двадцать восемь. Имя — Умар Гунаев. Похоже, татарин.

— Нет, — задумчиво произнёс Монк, — он чеченец. И мусульманин.

— Думаете, он из КГБ? — спросил англичанин.

— О да, тот ещё шпион.

— Хорошо, спасибо за информацию. Хотите, чтобы мы что-нибудь предприняли в отношении его? Пожаловались правительству?

— Нет, — сказал Монк. — Мы все должны зарабатывать себе на жизнь. Лучше уж знать, кто он. Они же пришлют замену.

Когда они возвращались, сотрудник ЦРУ спросил Монка:

— Как вы узнали?

— Просто интуиция.

Но сработала не просто интуиция. Год назад Гунаев пил апельсиновый сок в баре отеля «Фронтель» в Адене. Монк оказался не единственным, кто узнал его в тот день. Два араба заметили его и решили отомстить за оскорбление, нанесённое их стране.

* * *

Марк Джефферсон прибыл 8 августа дневным рейсом в аэропорт Шереметьево в Москве, где его встретил шеф местного бюро «Дейли телеграф». Политический обозреватель, звезда британской прессы, был худощавым, подвижным человеком средних лет, с поредевшими рыжеватыми волосами и короткой, такого же оттенка бородкой. Как говорили, его темперамент соответствовал длине его тела и бороды.

Он отклонил приглашение коллеги поужинать с ним и его женой и попросил только отвезти его в престижный отель «Националь» на Манежной площади.

Приехав туда, он заявил, что предпочитает взять интервью у мистера Комарова без сопровождающих, и, если возникнет необходимость, он наймёт лимузин с шофёром через хорошее агентство в самом отеле. Шеф, от которого столь решительным образом избавились, уехал.

Джефферсон зарегистрировался, причём этим занимался лично управляющий — высокий и любезный швед. Его паспорт остался у администратора, списанные с него данные следовало передать в ОВИР. Перед отъездом из Лондона Джефферсон поручил своему секретарю сообщить в «Националь» о том, кто он и какая он важная персона.

В своём номере Джефферсон набрал номер телефона, который передал ему Борис Кузнецов при их обмене факсами.

— Добро пожаловать в Москву, мистер Джефферсон, — сказал Кузнецов на безупречном английском с лёгким американским акцентом. — Мистер Комаров ждёт встречи с вами.

Это было неправдой, но Джефферсон, во всяком случае, этому поверил. Встреча была назначена на следующий вечер на семь часов, потому что Комарова не будет в городе весь день. За Джефферсоном к «Националю» пришлют машину с шофёром.

Довольный Джефферсон пообедал в одиночестве и лёг спать.

На следующее утро после завтрака, состоявшего из яичницы с беконом, Марк Джефферсон решил осуществить то, что считал неотъемлемым правилом англичанина в любой части света, а именно прогуляться.

— Прогуляться? — с сомнением переспросил управляющий, вопросительно нахмурив брови. — Где вы хотите прогуляться?

— Где-нибудь. Подышать воздухом. Размять ноги. Возможно, пойти в Кремль и осмотреть его.

— Мы можем предоставить наш лимузин, — предложил управляющий. — Так будет намного удобнее. И безопаснее.

Джефферсон этого не хотел. Он хотел прогуляться, и он прогуляется. Управляющему лишь удалось уговорить его оставить часы и всю иностранную валюту в отеле, а взять с собой только пачку банкнот для нищих. Этого хватит, чтобы удовлетворить неимущих, но недостаточно, чтобы спровоцировать ограбление. Если повезёт.

Британский журналист, сделавший карьеру в столичной прессе, никогда не посещал «горячих точек» планеты в качестве иностранного корреспондента. Вернулся он через два часа. Вид у него был несколько растерянный.

Он дважды приезжал в Москву — один раз при коммунистах и через восемь лет во второй раз, когда к власти только что пришёл Ельцин. Каждый раз его впечатления ограничивались поездкой на такси от аэропорта до одного из лучших отелей и общением в британских дипломатических кругах. Он всегда считал Москву скучным и грязным городом, но совершенно не был готов к тому, с чем столкнулся в это утро.

Внешний вид настолько выдавал в нём иностранца, что уже на набережной и около Александровского сада его окружили бездомные, которых, казалось, тут было пруд пруди. Два раза ему почудилось, что за ним следуют банды молодёжи. Единственными машинами, проезжавшими мимо, были военные и милицейские или лимузины богатых и привилегированных. Ничего, думал он, теперь у него есть несколько серьёзных вопросов, которые он задаст сегодня вечером мистеру Комарову.

Зайдя в бар выпить перед ленчем — Джефферсон решил не выходить из отеля, пока мистер Комаров не пришлёт за ним, — он оказался там в одиночестве, если не считать усталого и равнодушного ко всему канадского бизнесмена. Как обычно случается в баре, у них завязался разговор.

— Вы давно в Москве? — спросил человек из Торонто.

— Вчера приехал, — ответил Джефферсон.

— Надолго?

— Завтра обратно в Лондон.

— Э, счастливчик. Я здесь три недели пытаюсь заняться бизнесом. И могу вас заверить, это странное место.

— Безуспешно?

— О нет, конечно, у меня есть контракты. Офис. И у меня есть партнёры. Знаете, что случилось? — Канадец придвинулся к Джефферсону и объяснил: — Я приехал сюда со всеми рекомендациями по лесному бизнесу, которые мне нужны или я думал, что нужны. Я арендовал офис в высотном здании. Через два дня в дверь постучали. Входит парень, чистенький, аккуратный, в костюме с галстуком. «Доброе утро, мистер Уайэт, — говорит он. — Я ваш новый партнёр».

— Вы знали его? — спросил Джефферсон.

— Да никогда в жизни. Он представитель местной мафии. И это — сделка. Он и его люди берут пятьдесят процентов со всего. За это они покупают или подделывают любое разрешение, ассигнование, бланк или листок бумаги, если мне надо. Они по телефону все уладят с бюрократией, обеспечат доставку в срок, и никаких споров с рабочими. За пятьдесят процентов.

— Вы велели ему убираться вон? — предположил Джефферсон.

— И не подумал. Я быстро выучился. Это называется «крыша». Что означает «защита», «охрана». Без «крыши» вы пропадёте, и быстро. В основном потому, что, если вы им откажете, вы лишитесь ног. Вам их оторвут.

Джефферсон с недоверием уставился на него.

— Боже милосердный, я слышал, что преступность здесь велика! Но не настолько же?…

— Говорю вам, вы такого и представить не можете.

Одним из феноменов, изумлявших западных наблюдателей после падения коммунизма, явилось молниеносное появление русского криминального подполья, называемого, за неимением подходящего слова, «мафией». Даже русские стали употреблять слово «мафия». Некоторые иностранцы считали, что это новое явление, родившееся только после падения коммунизма. Это чепуха.

Огромный криминальный мир существовал в России в течение веков. В отличие от сицилийской мафии в нём не было единой иерархии и он никогда не экспортировался в другие страны. Но он существовал, огромное расползшееся по стране братство с местными главарями, главарями банд и людьми, преданными своей банде до самой смерти и украшенными соответствующей татуировкой, подтверждающей это.

Сталин пытался уничтожить криминальный мир, отправляя его представителей в лагеря десятками тысяч. Но единственным результатом стало то, что зеки фактически управляли лагерями при молчаливом согласии охранников, которые дорожили спокойной жизнью и не хотели подвергать свои семьи преследованию. Во многих случаях «воры в законе», те, что в мафии называются «донами», руководили своими предприятиями за пределами лагеря из своих лагерных бараков.

По иронии судьбы коммунизм, вероятно, развалился бы и без «холодной войны» ещё десять лет назад, если бы не преступный мир. Даже партийные боссы заключали с ним тайные пакты.

Причина была проста. В СССР только его деятельность велась с какой-то долей эффективности. Директор завода, производящего жизненно важную продукцию, мог обнаружить, что его основное оборудование — станки — встало из-за поломки единственного клапана. Если бы он пошёл по бюрократическому пути, ему пришлось бы ждать своего клапана от шести до двенадцати месяцев, а его завод всё это время стоял бы.

Или он мог перемолвиться словечком со своим зятем, знающим человека со связями. Клапан появился бы на той же неделе. Через некоторое время директор завода закроет глаза на исчезновение у себя партии стального листа, которая окажется на другом заводе. Затем оба директора состряпают отчёты, которые покажут, что они выполнили свои «нормы».

В любом обществе, где сочетание склеротичного бюрократизма с грубой некомпетентностью не даёт винтикам и колёсикам крутиться, единственным смазочным материалом является «чёрный рынок». СССР всю свою жизнь двигался на этой смазке и последние десять лет полностью зависел от неё.

Мафия только контролировала «чёрный рынок». Всё, что она сделала после 1991 года, — вышла из тени и стала процветать и расширяться. Она именно расширялась, быстро распространяясь из обычных сфер — рэкета, алкоголя, наркотиков, вымогательства, проституции — в каждую отдельную сферу жизни.

Что поражало — так это быстрота и жестокость, с которыми осуществлялся практически захват экономики. Этому помогли три фактора. Первый: способность к быстрому и массовому насилию, которую демонстрировала мафия в случаях недовольства чем-либо, насилию, при сравнении с которым американская «Коза ностра» выглядела явно слабонервной. Любой русский или иностранец, возражающий против вмешательства мафии в его дела, получал предупреждение — обычно избиение или поджог, — а затем его убивали. Это относилось ко всем, включая директоров крупных банков.

Вторым фактором явилась беспомощность милиции, которая, недофинансированная, недоукомплектованная, не имеющая никакого опыта или подготовки, с такой вспышкой преступности и насилия, угрожавшей поглотить её, просто не могла справиться.

Третьим фактором была русская традиция всеобщей коррупции. Этому способствовала последовавшая за 1991 годом тяжёлая инфляция, остановившаяся только к 1995 году.

При коммунистической власти валютный курс равнялся двум долларам США за один рубль — смешной и искусственный курс по отношению к стоимости и покупательной способности, но введённый властью в СССР, где проблемой являлось не отсутствие денег, а отсутствие товаров, которые можно было бы купить на эти деньги. Инфляция смела все сбережения и ввергла служащих с фиксированной зарплатой в нищету.

Когда регулировщик, стоящий в потоке машин, получает в неделю меньше, чем стоят его носки, то его трудно убедить не брать банкноту, воженную в явно фальшивые водительские права.

Но это все мелочи. Русская мафия управляет системой, включающей высших государственных чиновников, завербовав себе в союзники почти всю бюрократию. А бюрократия в России управляет всем. Так, разрешения, лицензии, недвижимость, концессии — все можно быстро купить у выдающего их чиновника. В результате мафия получает астрономические прибыли.

Ещё одна способность русской мафии, поражающая наблюдателей, — это быстрота, с которой она перешла от обычного рэкета (но продолжая твёрдо держать его в руках) к легитимному бизнесу. Американской «Коза ностра» потребовалось целое поколение, чтобы понять, что легитимный бизнес, основанный на доходах от рэкета, помогает увеличивать доходы и отмывать заработанные преступным путём деньги. Русские сделали это за пять лет, и к 1995 году им принадлежало сорок процентов национальной экономики. К этому времени они стали международной мафией, специализируясь на оружии, наркотиках и присвоении чужих денег, подкрепляя свою деятельность насилием и нацеливаясь на Западную Европу и Северную Америку.

Но к 1998 году они перестарались. Безграничная жадность разрушила экономику, на которой они паразитировали. К 1996 году богатства России стоимостью в пятьдесят миллиардов долларов, в основном в золоте, алмазах, драгоценных металлах, нефти, газе и лесе, были расхищены и незаконно вывезены за границу. Товары покупались за практически ничего не стоящие рубли у бюрократов, работающих в государственных органах, а продавались за границу за доллары. Часть долларов реконвертировалась в огромные массы рублей и ввозилась обратно для финансирования новых взяток и новых преступлений.

— Беда в том. — мрачно говорил Уайэт, отпивая своё пиво, — что кровопускание становится непомерным. Эти коррумпированные политики, ещё более коррумпированные бюрократы и бандиты — они все вместе убили золотого гуся, который их сделал богатыми. Вы читали «Взлёт и падение Третьего рейха»?

— Да, давно. А что?

— Вы помните там описание последних дней Веймарской республики? Очереди безработных, уличная преступность, утрата всех сбережений, кухни с бесплатным супом, свара, устроенная вопящими ничтожествами в рейхстаге, в то время как страна катилась к банкротству… Так вот здесь мы видим то же самое. Всё повторяется. Чёрт, мне пора — встреча внизу за ленчем. Приятно было поговорить с вами, мистер…

— Джефферсон.

Имя не вызвало реакции. Очевидно, мистер Уайэт не читал лондонскую «Дейли телеграф».

Интересно, подумал журналист, когда канадец ушёл. Все его сведения, почерпнутые из архивных вырезок, указывали на то, что человек, с которым он встречается вечером, может быть, сумеет спасти нацию.

В половине седьмого за Джефферсоном прибыла длинная чёрная «чайка», и он уже ждал её в дверях. Он неизменно оставался пунктуальным и от других ожидал того же. Он был одет в тёмно-серые брюки, блейзер, хрустящую полотняную белую рубашку с галстуком «Гарри-клуба». Он выглядел элегантно, хорошо и со вкусом одетым — и англичанином.с ног до головы.

Прокладывая себе путь среди вечернего потока машин, «чайка» направилась на север, к Кисельному бульвару, и, не доезжая до Садового кольца, свернула на боковую улицу. Когда они подъехали к зелёным стальным воротам, водитель вынул из кармана передатчик и включил его.

Камеры на стене нацелились на приближающуюся «чайку», и охранник у ворот увидел на телевизионном мониторе машину и номерной знак. Номер соответствовал тому, который он ожидал, и ворота раздвинулись.

Пропустив машину, они снова закрылись, и охранник подошёл к окошку водителя. Он проверил документы, заглянул на заднее сиденье, кивнул и опустил металлические шипы.

Господин Кузнецов, предупреждённый охранником, вышел к дверям, чтобы встретить своего гостя. Он провёл британского журналиста в хорошо обставленную приёмную на втором этаже, примыкающую к кабинету Комарова и расположенную по другую сторону от кабинета, который раньше занимал покойный Н.И. Акопов.

Игорь Комаров не разрешал в своём присутствии ни пить, ни курить, чего не знал и никогда не узнал Джефферсон, потому что об этом не упоминалось. Непьющий русский — редкость в стране, где пьянство является признаком мужчины. Джефферсон, просмотревший несколько видеофильмов о Комарове, где он показан в образе «человека народа», видел его с неизбежным стаканом в руке, произносящим по русскому обычаю многочисленные тосты и не проявляющим никаких признаков опьянения. Он не знал, что Комарову всегда подают родниковую воду. В этот вечерДжефферсону предложили только кофе, от которого тот отказался.

Через пять минут вошёл Комаров — внушительная фигура, около пятидесяти лет, седой, чуть ниже шести футов, с пристальным взглядом светло-карих глаз, которые его поклонники описывали как «гипнотизирующие».

Кузнецов вскочил на ноги, и Джефферсон, несколько медленнее, последовал его примеру. Советник по связям с общественностью представил собеседников, и мужчины пожали друг другу руки. Комаров сел первым в кожаное кресло, немного возвышавшееся над остальными, которые занимали двое других.

Из внутреннего нагрудного кармана Джефферсон достал портативный магнитофон и спросил, не будет ли возражений против записи. Комаров наклонил голову в знак того, что понимает неспособность большинства западных журналистов пользоваться стенографией. Кузнецов ободряюще кивнул Джефферсону, чтобы тот начинал.

— Господин Комаров, последней новостью является недавнее решение Думы продлить временное исполнение обязанностей президента на три месяца и при этом перенести срок выборов в будущем году на январь. Какова ваша точка зрения на это решение?

Кузнецов быстро перевёл и выслушал Комарова, отвечавшего на звучном русском языке.

— Понятно, что я и Союз патриотических сил были разочарованы таким решением, но как демократы мы принимаем его. Для вас не будет секретом, мистер Джефферсон, что дела в стране, к которой я питаю глубокую любовь, идут плохо. Слишком долго некомпетентное правительство мирилось с бесхозяйственностью, коррупцией и преступностью. Наш народ страдает. Чем дольше это продолжается, тем становится хуже. Таким образом, можно лишь сожалеть об отсрочке. Я уверен, что мы бы выиграли президентские выборы в октябре этого года, но если их перенесут на январь — мы выиграем в январе.

Марк Джефферсон уже брал не одно интервью и по опыту знал, что ответ заготовлен заранее, хорошо отрепетирован, словно высказан политиком, которому много раз задают один и тот же вопрос и который без запинки отвечает выученное наизусть. В Великобритании и Америке установился обычай более свободного общения политических деятелей с представителями прессы, многих из которых они звали просто по имени. Джефферсон гордился своей способностью рисовать в газетной статье точный портрет, используя как высказывания интервьюируемого, так и свои впечатления, а не давать скучный перечень политических клише. Но сейчас перед ним был не человек, а автомат.

Репортёрский опыт уже показал Джефферсону, что западноевропейские политики привыкли к значительно большему уважению прессы, чем английские или американские, но здесь было другое. Русский держался замкнуто и официально, словно портновский манекен.

Задавая свой третий вопрос, Джефферсон понял почему: Комаров явно ненавидел средства массовой информации и сам процесс интервьюирования. Англичанин попробовал менее серьёзный подход, но у русского не промелькнуло и тени улыбки. В том, что политик воспринимал себя очень серьёзно, не было ничего нового, но этот человек фанатично упивался своей значимостью. Ответы продолжали звучать как заученные наизусть.

Он удивлённо посмотрел на Кузнецова. Молодой переводчик, получивший образование в Америке, владеющий двумя языками в совершенстве, светский и развитой, относился к Игорю Комарову с собачьей преданностью. Джефферсон сделал новую попытку:

— Вам хорошо известно, сэр, что в России реальная власть находится в руках президента, а это значительно больше, чем у президента Соединённых Штатов или премьер-министра Великобритании. Если бы эта власть была в ваших руках, то что бы вы сделали за первые шесть месяцев, какие бы изменения заметил объективный наблюдатель? Другими словами, каковы приоритеты?

И по-прежнему ответ прозвучал как политический трактат. Обычное упоминание о необходимости уничтожить организованную преступность, реформировать обременительную бюрократию, восстановить сельскохозяйственное производство и провести денежную реформу. На дальнейшие вопросы, каким именно образом можно достигнуть этого, следовали ничего не значащие клише. Ни один политический деятель на Западе не смог бы отделаться такими ответами, но здесь стало ясно: Комаров ожидает, что Джефферсон будет полностью удовлетворён.

Вспомнив инструкции, полученные от своего редактора, Джефферсон спросил Комарова, как он намерен осуществить возрождение былой славы русского народа. И впервые увидел реакцию на свой вопрос.

Что-то в его словах, казалось, ударило Комарова, словно электрический ток. Русский застыл, глядя на него своими немигающими светло-карими глазами. Джефферсон, не выдержав этого взгляда, отвёл глаза и посмотрел на магнитофон. Ни он, ни Кузнецов не обратили внимания на то, что лицо президента СП С покрылось смертельной бледностью и на скулах вспыхнули небольшие ярко-красные пятна. Не говоря ни слова, Комаров неожиданно поднялся, прошёл в свой кабинет и закрыл за собой дверь. Вопросительно подняв бровь, Джефферсон взглянул на Кузнецова. Молодой человек тоже казался удивлённым, но свойственная ему любезность взяла верх.

— Я уверен, господин Комаров скоро вернётся. Очевидно, он только что вспомнил о чём-то очень срочном, чего нельзя отложить. Он вернётся, как только освободится.

Джефферсон наклонился и выключил магнитофон. Через три минуты, коротко поговорив по телефону, Комаров вернулся, сел и сдержанно ответил на вопрос. Когда он заговорил, Джефферсон опять включил магнитофон.

Час спустя Комаров сделал знак, что интервью окончено. Он встал, с усилием кивнул Джефферсону и направился в свой кабинет. На пороге он подал знак Кузнецову следовать за ним.

Через две минуты советник вышел с явно смущённым видом.

— Боюсь, у нас проблема с транспортом, — сказал он, провожая Джефферсона вниз по лестнице в холл. — Машина, на которой вы приехали, срочно потребовалась, а другие принадлежат сотрудникам, но они работают до позднего времени. Не могли бы вы доехать до «Националя» на такси?

— О да, полагаю, что смогу, — произнёс Джефферсон, который теперь жалел, что не взял для себя машину в отеле и не приказал ожидать его. — Может быть, вы закажете для меня такси?

— По телефону больше не принимают заказов, — сказал Кузнецов, — но я покажу вам, как это делается.

Он провёл заинтригованного обозревателя от дверей к стальным воротам, которые, раздвинувшись, пропустили их. В переулке Кузнецов указал на находившийся в сотне метров Кисельный бульвар.

— Сразу же на бульваре вы за считанные секунды остановите проезжающее такси и доберётесь до отеля за пятнадцать минут. Надеюсь, вы понимаете? Было приятно, действительно приятно познакомиться с вами.

С этими словами он исчез. Крайне расстроенный, Марк Джефферсон направился по узкой улочке к главной дороге. На ходу он вертел в руках свой магнитофон. Дойдя наконец до Кисельного бульвара, он положил его обратно во внутренний карман блейзера. Он посмотрел по сторонам в поисках такси. Как и следовало ожидать, не было видно ни одного. Раздражённо хмурясь, он повернул налево к центру Москвы, время от времени оглядываясь назад.

Два человека в чёрных кожаных куртках наблюдали, как он вышел из переулка и направился в их сторону. Один из них открыл заднюю дверцу машины и выскользнул из неё. Когда англичанин оказался в десяти метрах от них, оба сунули руки в карманы и вытащили автоматические пистолеты с глушителями. Никто не произнёс ни слова, только раздалось два выстрела. Обе пули ударили журналисту в грудь.

Сила удара остановила идущего, ноги у него подломились, и он опустился на землю. Тело начало опрокидываться, но убийцы подбежали к нему. Один поддерживал его, а второй, сунув руку под пиджак, быстро вытащил магнитофон из одного кармана и бумажник из другого.

К ним подъехала машина, и они быстро забрались в неё. Когда машина с рёвом унеслась прочь, проходившая женщина посмотрела на тело, думая, что это пьяный, но, увидев струйку крови, громко закричала. Никто не записал номер машины. Впрочем, он наверняка был фальшивый.

(обратно)

Глава 8

В ресторане, находившемся недалеко от места убийства, кто-то из посетителей услышал крики женщины, выглянул на улицу и, воспользовавшись телефоном администратора, вызвал «Скорую помощь».

Поначалу медики думали, что имеют дело с остановкой сердца, пока не увидели отверстия от пуль на двубортном синем блейзере и не заметили кровь. По дороге в ближайшую больницу они вызвали милицию.

Час спустя инспектор Василий Лопатин из отдела убийств стоял в травматологическом отделении Боткинской больницы и мрачно смотрел на труп, лежавший перед ним на каталке, в то время как дежуривший этой ночью хирург снимал резиновые перчатки.

— У него не было ни единого шанса, — сказал хирург. — Единственная пуля, прямо сквозь сердце, с близкого расстояния. Она ещё там, внутри. При вскрытии её достанут для вас.

Лопатин кивнул. Большое спасибо. В Москве столько оружия, что хватило бы перевооружить целую армию, и его шансы найти пистолет, из которого выпущена эта пуля, не говоря уж о владельце оружия, почти равны нулю, и он знал это. Отправившись на Кисельный бульвар, он установил, что женщина, которая, по всей видимости, оказалась свидетельницей убийства, исчезла. Кажется, она видела двух убийц и машину. Никаких примет.

Над бледным, все ещё выражавшим удивление веснушчатым лицом сердито торчала рыжая бородка. Санитар накрыл тело зелёной простыней, чтобы яркий свет висевших над ним ламп не падал на глаза, которые уже ничего не могли увидеть.

Тело было обнажено. Рядом на столике в овальном металлическом лотке лежали одежда и личные вещи. Следователь подошёл и, взяв пиджак, посмотрел на ярлык с внутренней стороны воротника. Сердце у него упало.

— Можете прочитать? — спросил он у хирурга.

Доктор пригляделся к вышитому ярлыку на пиджаке.

— "Лан-дау", — медленно прочитал он, затем, ниже имени производителя: — «Бонд-стрит».

— А это? — Лопатин указал на рубашку.

— "Маркс энд Спенсер", — прочитал хирург. — Это в Лондоне, — стараясь помочь, добавил он. — Думаю, и Бонд-стрит тоже.

В русском языке имеется более двадцати слов, означающих человеческие экскременты и части мужских и женских гениталий. Мысленно Лопатин перебрал их все. Английский турист, о Господи! Неудачное ограбление — и надо же этому случиться с английским туристом!

Он перешёл к личным вещам. Их было немного. Никаких монет, разумеется; русские монеты уже давно обесценились. Аккуратно сложенный белый носовой платок, маленький пластиковый прозрачный пакетик, кольцо с печаткой и часы. Он подумал, что крики женщины помешали грабителям снять с левого запястья часы и кольцо с пальца.

При убитом не оказалось никаких документов. Хуже того, не было и бумажника. Лопатин снова стал просматривать одежду. Внутри ботинок он увидел слово «Чёрч». Гладкие чёрные ботинки со шнурками. На тёмно-серых носках никаких меток не было, а на нижнем белье повторялись слова «Маркс энд Спенсер». Судя по этикетке, галстук куплен в магазине или салоне, который назывался «Тернбул энд Эссер», на Джермин-стрит; без сомнения, тоже в Лондоне.

С чувством скорее безнадёжности, чем надежды Лопатин снова взял блейзер. Санитары явно недоглядели: какой-то твёрдый предмет прощупывался в верхнем кармане, где обычно держат очки. Лопатин вынул его — карточка из твёрдого пластика, перфорированная. '

Это оказался ключ к номеру в отеле — не старомодный ключ, а нового, компьютерного типа. Ради безопасности на карточке не было номера комнаты — это делалось с целью охраны от воров, — но имелся фирменный знак отеля «Националь».

— Где у вас телефон? — спросил Лопатин.

Если бы дело не происходило в августе, то Бенни Свенсон, управляющий «Националом», находился бы в это время дома. Но туристов приезжало много, а двое сотрудников слегли с летней простудой. Поздно вечером Свенсон всё ещё работал у себя в кабинете, когда позвонили с коммутатора отеля.

— Звонят из милиции, мистер Свенсон.

Он нажал на кнопку «связь», и его соединили с Лопатиным.

— Да?

— Это управляющий?

— Да. Свенсон слушает. Кто это?

— Инспектор Лопатин, отдел убийств, МУР.

У Свенсона сжалось сердце. Этот человек сказал «убийств».

— У вас остановился английский турист?

— Конечно. Несколько. По крайней мере дюжина. А в чём дело?

— Вы узнаете человека по такому описанию? Рост метр семьдесят, короткие рыжеватые волосы, рыжеватая борода, тёмно-синий двубортный пиджак, галстук с яркими полосками.

Свенсон закрыл глаза и проглотил подступивший к горлу комок. О Господи, это мог быть только мистер Джефферсон. Журналист прошёл мимо него в холле в этот самый вечер. Джефферсон ожидал машину.

— Почему вы спрашиваете?

— Его ограбили. Он находится в Боткинской больнице. Вы знаете, где это? Около ипподрома.

— Да, конечно. Но вы сказали — убийство.

— Боюсь, он мёртв. Его бумажник и документы, по-видимому, украли, но оставили пластиковый ключ с вашим логотипом.

— Подождите, инспектор. Я сейчас.

Несколько минут охваченный ужасом Бенни Свенсон неподвижно сидел за своим столом. За двадцать лет работы в гостиничном бизнесе он ни разу не слышал, чтобы гостя убили.

Его единственной страстью, которой он предавался в свободное время, была игра в бридж, и он вспомнил, что его партнёром обычно бывал один из сотрудников британского посольства. Найдя в своей записной книжке номер домашнего телефона этого дипломата, Свенсон позвонил ему. Было без десяти двенадцать, и приятель уже спал, но сон быстро слетел с него, когда он услышал о случившемся.

— Боже мой, Бенни, тот журналист? Пишет для «Телеграф»? Не знал, что он здесь. Но всё равно спасибо.

Поднимется страшный шум, подумал дипломат, положив трубку. Британскими гражданами, живыми или мёртвыми, попавшими в беду в чужих землях, конечно, занимается консульский отдел, но он должен сообщить кому-нибудь ещё до наступления утра. Он позвонил Джоку Макдоналду.

Москва, июнь 1988 года

Прошло десять месяцев после возвращения Валерия Круглова домой. Всегда существует риск, что агент, завербованный за границей, вернувшись домой, может передумать, не выйти на связь и уничтожить все коды, чернила и бумаги, которые ему дали.

Завербовавшая его служба ничего не может сделать в таком случае, кроме как разоблачить этого человека, но это бессмысленно и жестоко и не принесёт никакой пользы. Чтобы работать против тирании, находясь внутри страны, требуются выдержка и мужество, и некоторые люди не обладают ими.

Как и все в Лэнгли, Монк никогда не сравнивал тех, кто работал против Московского режима, с предателем-американцем. Последний предавал весь американский народ и его демократически избранное правительство. И всё же если он попадётся, то с ним будут обращаться по-человечески: его ждёт справедливый суд и он получит самого лучшего адвоката, какого только сможет нанять.

А русский работает против жестокого деспотизма, отражающего интересы не более десяти процентов населения и держащего остальные девяносто в порабощении. Если его поймают, то будут зверски бить, а потом расстреляют без суда или сошлют в лагеря.

Но Круглов сдержал слово. Три раза он передавал через тайники интересные и связанные с высокой политикой документы из Министерства иностранных дел. Соответственным образом обработанные, чтобы нельзя было проследить источник, они давали возможность государственному департаменту знать позицию Советов ещё до того, как сесть за стол переговоров. В период 1987 — 1988 годов восточноевропейские сателлиты готовились к открытому бунту — Польша уже была потеряна. Румынию, Венгрию и Чехословакию охватывали волнения, — и знать, как собирается действовать в этой ситуации Москва, являлось насущной необходимостью. Знать, насколько слабой и деморализованной осознавала себя Москва, было очень важно. Круглов дал эти сведения.

Но в мае агент «Делфи» сообщил, что ему нужна встреча. У него есть нечто важное, и он хотел бы встретиться со своим другом Джейсоном. Гарри Гонт вышел из себя.

— Достаточно Ялты! Мы здесь ночей не спали! Тебе сошло с рук. А могла быть и ловушка. Может быть и на этот раз. Хорошо, коды показывают, что он в порядке. Но его могли и поймать. Он мог бы многое рассказать. И ты сам знаешь слишком много.

— Гарри, тысячи американских туристов ежедневно посещают Москву. Теперь не старые времена. КГБ не может следить за каждым. Если «крыша» надёжна, то это просто один человек из сотни тысяч. Да ещё надо, чтобы взяли с поличным. Будут они пытать гражданина Соединённых Штатов? В наше время? «Крыша» будет надёжной. Я осторожен. Говорю по-русски, но притворяюсь, что не знаю русского. Я всего лишь безобидный американский кретин с путеводителем. Поверьте мне.

Америка обладает огромной сетью организаций и культурных фондов, интересующихся искусством во всех его видах и разновидностях. Один из таких фондов занимался подготовкой студенческих групп к поездкам в Москву с целью посещения различных музеев, в том числе и знаменитого Музея искусства народов Востока на улице Обуха. Монк записался в группу старшекурсников.

Когда студенты в середине июня прилетели в аэропорт в Москве, биография и документы доктора Филипа Питерса были не только в полном порядке — они были настоящими. Круглова предупредили.

Неизбежный гид из «Интуриста» встретил их и разместил в ужасном отеле «Россия», таком же примерно по величине, как тюрьма «Алкатрац», но без удобств. На третий день они отправились в музей. Монк ещё дома подробно изучил его. Между витринами с экспонатами оставалось большое открытое пространство, где, как он был уверен, он сможет обнаружить слежку, если она установлена за Кругловым.

Монк увидел его минут через двадцать. Он послушно шёл за гидом, а Круглов следовал за ним в отдалении. Хвоста не было. Уверенный в этом. Монк направился в кафетерий.

Как и в большинстве московских музеев, в Музее искусства народов Востока есть большое кафе, а при кафе — туалеты. Кофе они пили за разными столиками, но Монк перехватил взгляд Круглова. Если бы тот побывал в КГБ и подвергся пыткам, это отразилось бы в его взгляде. Страх. Отчаяние. Предупреждение. Глаза Круглова щурились от радости. Или Монк видел перед собой величайшего в мире двойного агента, или Круглов был чист. Монк поднялся и направился в туалет. Круглов пошёл за ним. Они подождали, пока последний посетитель вымоет руки и уйдёт, и тогда обнялись.

— Как вы, друг мой?

— Хорошо. У меня теперь своя квартира. Так чудесно иметь личную жизнь. Дети могут навещать меня, и я могу оставить их ночевать.

— Ни у кого нет подозрений? Я имею в виду деньги?

— Нет, я пробыл за границей слишком долго. Сейчас каждый хватает сколько может. Все старшие дипломаты привозят много вещей из-за границы. Я был слишком наивен.

— Значит, положение действительно меняется, и мы помогаем этому, — заметил Монк. — Скоро с диктатурой будет покончено и вы заживёте свободной жизнью. Теперь уже недолго ждать.

Вошли несколько школьников, шумно сделали «по-маленькому» и вышли. Пока они не ушли, мужчины старательно мыли руки. Монк на всякий случай не закрывал кран. Это был старый трюк, но если поблизости находился микрофон или говорящий повышал голос, звук льющейся воды обычно помогал.

Они поговорили ещё минут десять, и Круглов передал принесённый им пакет. Подлинные документы, точные копии, полученные из кабинета министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе.

Они ещё раз обнялись и поодиночке вышли. Монк присоединился к своей группе и вместе с ней через два дня улетел домой. Перед тем как улететь, он передал пакет отделению ЦРУ в посольстве.

Полученные в США документы свидетельствовали о том, что СССР отказывается выполнять программу помощи странам третьего мира почти везде, включая Кубу. Экономика разваливалась, и конец был виден. Третьим миром больше нельзя стало пользоваться как рычагом для шантажа Запада. Государственному департаменту это страшно понравилось.

Итак, Монк совершил свою вторую нелегальную поездку в СССР. Вернувшись, он узнал, что получил очередное повышение, а также что Николай Туркин, агент по кличке «Лайсандер», переводится в Восточный Берлин на должность главы управления "К", входящего в структуру КГБ. Это была важнейшая должность, единственная дающая возможность знать каждого советского шпиона в Западной Германии.

* * *

Управляющий отелем и глава британской разведки прибыли в Боткинскую больницу с разницей в несколько секунд. Их провели в небольшую палату, где находились накрытое тело мёртвого человека и рядом с ним инспектор Лопатин. Макдоналд представился просто: «Из посольства».

Лопатина прежде всего беспокоила правильность идентификации. Но это не представило трудностей. Свенсон привёз паспорт убитого, и фотография в нём полностью соответствовала внешности убитого.

— Причина смерти? — спросил Макдоналд.

— Одна пуля в сердце, — ответил Лопатин.

Макдоналд осмотрел пиджак.

— Здесь два пулевых отверстия, — мягко заметил он.

На блейзере действительно были две дырки от пуль. Но только одна — в рубашке. Лопатин второй раз осмотрел тело. В груди только одно отверстие.

— Вторая пуля, должно быть, попала в бумажник и застряла в нём, — предположил Лопатин и мрачно усмехнулся: — По крайней мере эти подонки не смогут воспользоваться всеми кредитными карточками.

— Я должен вернуться в отель, — сказал Свенсон. Было видно, как сильно он потрясён. Если бы этот англичанин взял предложенный лимузин в отеле…

Макдоналд проводил его до дверей.

— Это, должно быть, ужасно для вас, — сочувственно сказал он. Швед кивнул. — Давайте покончим со всеми вопросами как можно быстрее. Полагаю, в Лондоне у убитого жена. Вероятно, вы сможете освободить его номер, упаковать вещи? Утром я пришлю за ними машину. Очень вам благодарен.

Вернувшись в палату, Макдоналд обернулся к Лопатину:

— У нас проблема, мой друг. Скверное дело. Этот человек был знаменитостью в своей сфере. Известный обозреватель. Все газеты будут писать о его гибели. У его газеты в Москве есть бюро. Они раздуют эту историю. Так же поступят и другие газеты за границей. Почему бы не разрешить посольству взять эту сторону дела в свои руки? Факты ясны, не так ли? Неудавшееся ограбление закончилось трагически. Почти наверняка грабители кричали на него по-русски, но он их не понял. Думая, что он собирается сопротивляться, они выстрелили. Настоящая трагедия. Но ведь так, должно быть, и случилось, как вы думаете?

Лопатин ухватился за эту мысль.

— Конечно, ограбление привело к несчастью.

— Итак, вы будете стараться найти убийц, хотя мы, как профессионалы, понимаем, что перед вами стоит трудная задача. Предоставьте организацию отправки тела на родину нашему консульству. Контакты с британской прессой мы тоже возьмём на себя. Согласны?

— Да, это кажется разумным.

— Мне только нужны его личные веши. Они всё равно не имеют отношения к делу. Разгадкой мог послужить бумажник, если бы нашёлся. И кредитные карточки, если бы кто-то попытался ими воспользоваться, в чём я сомневаюсь.

Лопатин взглянул на овальное блюдо с жалкой кучкой вещей.

— Вам придётся расписаться за них, — сказал он.

— Конечно. Приготовьте форму расписки.

В больнице нашёлся конверт, и в него положили один перстень с печаткой, одни золотые часы на ремешке из крокодиловой кожи, один сложенный носовой платок и маленький пластиковый пакет с его содержимым. Макдоналд расписался и увёз конверт в посольство.

Ни один из них не знал, что убийцы выполнили инструкции, но допустили две невольные ошибки. Им приказали забрать бумажник со всеми документами, включая удостоверение личности, то есть паспорт, и любой ценой завладеть магнитофоном.

Убийцы не знали, что англичанам на родине не требуется постоянно носить при себе удостоверение личности и паспортом они пользуются только при поездках за границу. Старомодный британский паспорт представляет собой книжечку в твёрдой синей обложке, которая с трудом входит во внутренний карман, и Джефферсон оставил его у администратора в отеле. Они также не заметили тоненький пластиковый ключ от номера, лежавший в верхнем кармане. А ведь именно паспорт и ключ обеспечили полную идентификацию тела в течение двух часов после убийства.

За вторую ошибку их нельзя было винить. Вторая пуля попала не в бумажник. Она угодила в магнитофон, висевший у Джефферсона под пиджаком. Пуля разрушила хрупкий механизм и разорвала узенькую плёнку на кусочки так, что прослушать её стало невозможно.

* * *

Инспектор Новиков договорился, что начальник отдела кадров примет его в штаб-квартире партии 10 августа в десять часов утра. Он немного нервничал, ожидая, что его встретят с холодным удивлением и короткой отповедью.

Господин Жилин носил тёмно-серые костюмы-тройки, подчёркивающие его любовь к пунктуальности. Усы щёточкой и очки без оправы только подчёркивали внешний вид бюрократа прошлого века, каковым он в действительности и являлся.

— У меня мало времени, инспектор. Пожалуйста, переходите к делу.

— Безусловно. Я расследую смерть человека, который, как мы думаем, мог быть преступником. Квартирным вором. Одна из наших свидетельниц считает, что видела этого человека, бродившего неподалёку от вашего здания. Естественно, я обеспокоен, не намеревался ли он проникнуть внутрь ночью.

Жилин ответил тонкой улыбкой:

— Сомневаюсь. Времена тревожные, инспектор, и охрана этого здания очень надёжна.

— Рад слышать. Вы когда-нибудь видели этого человека?

Жилин смотрел на фотографию не дольше секунды.

— Боже мой, Зайцев…

— Кто?

— Зайцев, старый уборщик. Вор, говорите? Не может быть.

— Расскажите о Зайцеве, пожалуйста.

— Нечего рассказывать. Нанялся на работу около года назад. Казался надёжным. Приходил каждый вечер, с понедельника по пятницу, убирать служебные помещения.

— А в последнее время?

— Нет, не появился. Прошло два дня, и я вынужден был найти замену. Вдова. Очень старательная.

— А когда это случилось. Когда он не вышел на работу?

Жилин подошёл к шкафу и вынул папку… Создавалось впечатление, что у него есть папка по каждому вопросу.

— Вот здесь. Учётные листки. Он пришёл, как обычно, вечером пятнадцатого. Убирал как обычно. Ушёл, как обычно, ещё до рассвета. На следующий вечер не появился, и с тех пор его не видели. Эта ваша свидетельница, должно быть, видела, как он уходил рано утром. Ничего необычного. Он не воровал, а занимался уборкой.

— Это всё объясняет, — сказал Новиков.

— Не совсем, — отрезал Жилин. — Вы сказали, что он вор.

— Через два дня после того, как он ушёл отсюда, он оказался замешанным в ограблении квартиры на Кутузовском проспекте. Хозяйка узнала его. А через неделю его нашли мёртвым.

— Позор! — сказал Жилин. — Эта преступная волна переходит все границы. Вы должны что-то предпринимать.

Новиков пожал плечами:

— Мы стараемся. Но их много, а нас мало. Мы хотим выполнять свою работу, но нас не поддерживают наверху.

— Это изменится, инспектор, это изменится. — У Жилина в глазах загорелся огонёк проповедника. — Через шесть месяцев господин Комаров станет нашим президентом. И тогда вы увидите, какие будут перемены. Вы читали его речи? Раздавить преступность — вот к чему он призывает всё время. Великий человек. Надеюсь, мы можем рассчитывать на ваш голос?

— Само собой разумеется. Э-э… а у вас нет адреса этого уборщика?

Жилин черкнул что-то на клочке бумаги и протянул Новикову.

* * *

Дочка плакала, но старалась сдерживаться. Она посмотрела на фотографию и кивнула. Затем перевела взгляд на раскладушку у стены. По крайней мере теперь в квартире будет больше места.

Новиков ушёл. Он скажет Вольскому, что, по-видимому, в этом доме нет денег на похороны. Пусть лучше об этом позаботится администрация Москвы. Как и в этой квартире, в морге тоже не хватало места.

Теперь Вольский сможет закрыть дело. Что касается отдела убийств, то убийство Зайцева войдёт в остальные девяносто семь процентов нераскрытых.

Лэнгли, сентябрь 1988 года

По заведённому порядку государственный департамент передал ЦРУ список членов советской делегации. Когда впервые обсуждался вопрос о проведении в Силиконовой долине конференции по теоретической физике и было высказано мнение, что надо пригласить учёных из СССР, мало кто думал, что приглашение будет принято. Но в конце 1987 года начал ощущаться результат реформ Горбачёва и заметная напряжённость в отношениях с Москвой стала ослабевать. К удивлению организаторов семинара, Москва согласилась прислать небольшую группу участников.

Имена и данные пришли в иммиграционную службу, которая попросила госдепартамент их проверить. Научные работы в СССР были настолько засекречены, что на Западе знали лишь горсточку знаменитостей.

Когда список пришёл в Лэнгли, его передали в отдел СВ, а там его вручили Монку. Он случайно оказался свободен. Два его агента в Москве вносили неплохой вклад через тайники, а полковник Туркин в Восточном Берлине обеспечивал полный провал деятельности КГБ в Западной Германии.

Монк, как обычно, проверил список фамилий восьми советских учёных, собиравшихся принять участие в ноябрьской конференции в Калифорнии, и обнаружил, что о них нет никаких данных. Ни об одном учёном из списка в ЦРУ даже не слышали, не говоря уже о том, чтобы познакомиться или завербовать.

Когда перед Монком вставала проблема, он становился похож на ищейку и поэтому пробовал пойти по единственно возможному пути. Несмотря на то что отношения между ЦРУ и ФБР, занимающимся внутренними делами, всегда оставались напряжёнными, а после дела Хауарда тем более, он всё же решил обратиться в ФБР.

Это было только предположение, но он знал, что в бюро имеется значительно более полный, чем в ЦРУ, список советских граждан, которые просили или получили политическое убежище в Соединённых Штатах. Цель заключалась не в том, чтобы узнать, поможет ли ФБР, а в том, позволят ли Советы учёному, имеющему родственников за границей, выехать за пределы СССР. Шанса на то, что позволят, не было, потому что семья, находящаяся в Штатах, рассматривалась КГБ как главная угроза безопасности. Из восьми фамилий списка две нашлись в картотеке ФБР. Проверка установила, что одна фамилия оказалась совпадением: семья в Балтиморе не имела никакого отношения к приезжающему русскому учёному.

Другая фамилия показалась странной. Российско-еврейская беженка, обратившаяся с просьбой о политическом убежище через посольство США в Вене, где она находилась в австрийском транзитном лагере, и получившая его, в Америке родила ребёнка, по зарегистрировала своего сына под другой фамилией.

Мисс Евгения Розина, проживающая в данное время в Нью-Йорке, зарегистрировала своего сына как Ивана Ивановича Блинова. Монк знал, что это значит «Иван, сын Ивана». Очевидно, ребёнок родился вне брака. Является ли он плодом бурного романа в Штатах, в транзитном лагере в Австрии или был зачат ещё раньше? Одним из восьми в списке советских учёных значился доктор физико-математических наук профессор Иван Е. Блинов. Фамилия была необычной, Монк никогда не встречал её раньше. Он поехал в Нью-Йорк и нашёл мисс Розину.

* * *

Инспектор Новиков решил, что сообщит своему коллеге Вольскому хорошие новости после работы, за кружкой пива. Снова встретились в столовой; пиво было дёшево.

— Догадайся, где я был сегодня утром?

— В постели у балерины-нимфоманки.

— Это было бы здорово! В штаб-квартире СПС.

— Что, в этой навозной куче в Рыбниковом переулке?

— Нет, там — только напоказ. У Комарова настоящий штаб на очень приятной вилле недалеко от Бульварного кольца. Между прочим, пиво за твой счёт. Я закрыл одно твоё дело.

— Которое?

— Старик, найденный в лесу у Минского шоссе. Он работал уборщиком в особняке СПС, пока не занялся воровством, чтобы подработать на стороне. Вот, тут подробности.

Вольский пробежал глазами единственный лист, который дал ему Новиков.

— Что-то не везёт им в СПС в последнее время.

— А что такое?

— Месяц назад личный секретарь Комарова утонул.

— Самоубийство?

— Нет. Ничего похожего. Пошёл купаться и не вернулся. Ну, не совсем «не вернулся». На прошлой неделе его выловили ниже по течению. У нас патологоанатом — умница. Обнаружил обручальное кольцо с именем на внутренней стороне.

— И когда же, говорит умница патологоанатом, этот человек утонул?

— Где-то в середине июля.

Новиков задумался. Ему бы следовало заплатить за пиво. Ведь это ему предстоит получить тысячу фунтов стерлингов от англичанина. А сейчас британец мог бы дать и побольше. За счёт фирмы.

Нью-Йорк, сентябрь 1988 года

Ей было около сорока лет, смуглая, энергичная и красивая. Монк ждал в холле многоквартирного дома, где она жила, пока она вернётся с сыном из школы. Сын оказался жизнерадостным мальчиком лет семи.

Весёлое выражение исчезло с её лица, когда он представился чиновником иммиграционной службы. У любого родившегося не в Америке иммигранта, даже если его бумаги в полном порядке, одно только слово «иммиграция» вызывает беспокойство, если не страх. Ей ничего не оставалось делать, кроме как впустить его в квартиру.

Пока мальчик делал домашнее задание за кухонным столом в её маленькой, но исключительно чистой квартире, они разговаривали в гостиной. Она заняла оборонительную позицию и насторожилась.

Но Монк не походил на резких, суровых чиновников, с которыми она сталкивалась во время борьбы за местожительство в США восемь лет назад. Он умел очаровывать и обладал обаятельной улыбкой, и она начала успокаиваться.

— Знаете, как это у нас, государственных служащих, мисс Розина… Документы, документы, всё время документы. И если они все на месте — босс счастлив. И что потом? Ничего. Они пылятся в каком-нибудь архиве. Но когда чего-то не хватает, босс раздражается. Тогда мелкая сошка вроде меня отправляется собирать недостающее.

— Что вы хотите узнать? — спросила она. — Мои документы в порядке. Я работаю экономистом и переводчиком. Я сама обеспечиваю своё существование и плачу налоги. Я ничего не стою Америке.

— Нам это известно, мэм. Вопрос не стоит о незаконности ваших бумаг. Вы получили гражданство. Всё в порядке. Дело только в том, что вы зарегистрировали маленького Ивана под другой фамилией. Почему вы так поступили?

— Я дала ему фамилию его отца.

— Конечно. Послушайте, сейчас 1988 год. Ребёнок, родители которого не женаты, для нас не проблема. Но документы есть документы. Не могли бы вы сказать мне, как звали его отца? Пожалуйста.

— Иван Евдокимович Блинов, — ответила она.

Попал. Этот человек есть в списке.

— Вы его очень любили, да?

Взгляд женщины затуманился, словно она смотрела куда-то в далёкое прошлое.

— Да, — прошептала она.

— Пожалуйста, расскажите мне об Иване.

Одним из величайших талантов Джейсона Монка было умение разговорить людей. Более двух часов, пока мальчик не принёс прекрасно выполненную работу по арифметике, Розина рассказывала ему об отце своего сына.

Иван Блинов родился в Ленинграде в 1938 году, его отец преподавал физику в университете, мать была учительницей математики в школе. Отец чудом уцелел во время сталинских чисток перед войной, но умер во время блокады в 1942 году. Мать с четырёхлетним Ваней на руках спаслась, переправившись из голодающего города с колонной грузовиков по льду Ладожского озера зимой 1942 года. Они поселились в маленьком городке на Урале, где мальчик и вырос. Его мать лелеяла мысль, что когда-нибудь он станет таким же блестящим учёным, как его отец.

Восемнадцати лет он отправился в Москву поступать в самый престижный в СССР технический вуз, в Физико-технический институт. К его изумлению, его приняли. Вопреки стеснённому материальному положению слава отца, преданность матери, возможно, гены и, безусловно, его личные усилия решили дело. За скромным названием института скрывалась кузница самых талантливых конструкторов ядерного оружия.

Спустя шесть лет Блинову, ещё молодому человеку, предложили работу в научном городке, настолько засекреченном, что прошли годы, прежде чем о нём услышали на Западе. Арзамас-16 стал для молодого вундеркинда привилегированным домом и тюрьмой одновременно.

По советским стандартам, условия там предоставлялись роскошные. Небольшая, но отдельная квартирка, магазины богаче, чем в любом другом городе, более высокая заработная плата и безграничные возможности для исследовательской работы — и все это для него. Чего у него не было — так это права уехать.

Раз в год предоставлялась возможность провести отпуск на рекомендованном курорте за более низкую плату, чем для других. Затем обратно за колючую проволоку, к перлюстрированной почте, прослушиваемым телефонам и дружбе по разрешению.

Ему ещё не было тридцати, когда он встретил в Арзамасе-16 Валю, молодую учительницу английского языка, и женился на ней. Она выучила его языку, так что он мог читать массу получаемых с Запада технических публикаций в оригинале. Первое время они были счастливы, но постепенно в браке появилась трещина: они очень хотели ребёнка, но не могли его иметь.

Осенью 1977 года, отдыхая в Кисловодске на Северном Кавказе, он встретил Женю Розину. Как это часто делалось в золотой клетке, его жене предоставили отпуск в другое время.

Женя, двадцати девяти лет, то есть на десять лет его моложе, была из Минска, разведена и тоже бездетна; жизнерадостная, насмешливая, постоянная слушательница «голосов» — «Голоса Америки» и Би-би-си — и читающая смелые журналы, такие, как «Польша», издававшийся в Варшаве и отличающийся от скучных догматических советских изданий широким охватом тем и смешными публикациями. Засекреченный учёный был околдован ею.

Они договорились переписываться, но поскольку Блинов знал, что его почта просматривается (он владел секретными сведениями), то он попросил её писать на имя его друга в Арзамасе-16, чью почту не перлюстрировали.

В 1978 году они снова встретились, заранее договорившись, — на этот раз на курорте в Сочи на Чёрном море. От брака Блинова ничего не осталось, кроме названия. Их дружба перешла в бурный роман. В третий и последний раз они увиделись в 1979 году в Ялте и поняли, что по-прежнему любят друг друга и что их любовь безнадёжна.

Он чувствовал, что не сможет развестись со своей женой. Если бы у неё тоже появился кто-то, тогда другое дело. Однако такового не было: красотой она не отличалась. Но Валя сохраняла верность ему в течение пятнадцати лет, и если любовь умерла — а так случается в жизни, — они всё же остались друзьями, ион не мог опозорить её разводом, особенно в таком замкнутом мирке, в котором они жили.

Женя не спорила, но по другой причине. Она сказала ему то, чего не говорила раньше. Если бы они поженились, это испортило бы ему карьеру. Она была еврейкой, и этого достаточно. Она уже подала заявление в ОВИР, Отдел виз и регистраций, об эмиграции в Израиль. При Брежневе это уже можно было сделать. Они целовались, занимались любовью и расстались, чтобы больше никогда не увидеться.

— Остальное вы знаете, — закончила она.

— Транзитный лагерь в Австрии, обращение в наше посольство?

— Да.

— А Иван Иванович?

— Через шесть недель после отпуска в Ялте я поняла, что ношу ребёнка Блинова. Иван родился здесь, он — гражданин США. Хотя бы он вырастет здесь свободным.

— Вы когда-нибудь писали Блинову? Он знает?

— А какой смысл? — с горечью спросила она. — Он женат. Живёт в позолоченной тюрьме, такой же пленник, как и любой зек в лагере. Что я могла сделать? Напомнить обо всём? Заставить его тосковать по тому, что для него недосягаемо?

— А вы рассказывали своему сыну об отце?

— Да. Что он замечательный человек. Добрый. Но он далеко.

— Ситуация меняется, — сказал осторожно Монк. — Вероятно, он мог бы теперь выехать, хотя бы в Москву. У меня есть друг. Он часто бывает в Москве. Бизнесмен. Вы могли бы написать тому человеку в Арзамасе-16, чью почту не проверяют. Попросите отца вашего ребёнка приехать в Москву.

— Зачем? Что ему сказать?

— Он должен знать о сыне, — сказал Монк. — Пусть мальчик напишет. А я позабочусь, чтобы отец получил его письмо.

Прежде чем лечь спать, мальчик написал на хорошем русском языке, но с трогательными ошибками письмо на двух страницах, которое начиналось словами «Дорогой папа…».

* * *

11 августа «Грейси» Филдс вернулся в посольство около полудня. Постучав в дверь Макдоналда, он застал шефа разведки погруженным в мрачные размышления.

— "Пузырь"? — спросил шеф. Филдс кивнул.

Когда они укрылись в конференц-зале "А", Филдс выложил на стол снимок мёртвого старика.

Фотография была одной из пачки сделанных в лесу, такая же, как и та, которую приносил в посольство инспектор Чернов.

— Встречался со своим человеком? — спросил Макдоналд.

— Да. И довольно страшные сведения. Он работал уборщиком в штаб-квартире СПС.

— Уборщиком?

— Правильно. Убирал служебные помещения. Как человек-невидимка Честертона. Приходил каждый вечер, и никто не обращал на него внимания. Приходил с понедельника по пятницу каждый вечер, около десяти, делал уборку во всех помещениях и уходил до рассвета. Вот почему у него был такой жалкий вид. Жил в нищете. Зарабатывал гроши. Есть и кое-что ещё.

Филдс рассказал историю Н.И. Акопова, покойного личного секретаря Игоря Комарова, который в середине июля принял необдуманное и, как оказалось, фатальное решение выкупаться в реке.

Макдоналд встал и прошёлся по комнате.

— Считается, что мы в нашей работе должны полагаться на факты, и только на факты, — сказал он. — Но давай сделаем маленькое предположение. Акопов оставил этот проклятый документ на столе. Старик уборщик увидел его, бегло просмотрел, ему не понравилось то, что он увидел, и он украл его. Разумно?

— Не могу возразить, Джок. Пропажа документа обнаружилась на следующий день. Акопов уволен, но он видел документ, и его нельзя оставлять в живых. Он идёт купаться с двумя дюжими парнями, которые помогают ему утонуть.

— Возможно, утопили в бочке с водой. А в реку кинули потом, — проворчалМакдоналд. — Уборщик не вышел на работу, и всё стало ясно. Началась охота за ним. Но он уже успел бросить папку в машину Селии Стоун.

— Почему? Джок, почему в её машину?

— Этого мы никогда не узнаем. Должно быть, ему было известно, что она из посольства. Он сказал что-то о том, чтобы она отдала господину послу за пиво. Какое, чёрт побери, пиво?

— Как бы то ни было, они его нашли, — продолжал Филдс. — Поработали над ним, и он все рассказал. Тогда его прикончили и выбросили. А как они нашли квартиру Селии?

— Вероятно, следили за её машиной. Она не заметила. Выяснили, где она живёт, подкупили охранников у ворот, обыскали её машину. Никакой папки не нашли, тогда забрались в её квартиру. Тут она и вошла.

— Итак, Комаров знает, что его драгоценная папка пропала, — сказал Филдс. — Он знает, кто её взял, он знает, куда её бросили. Но он не знает, обратил ли кто-нибудь на неё внимание. Селия могла выбросить её. В России любой чудак посылает петиции сильным мира сего. Их много, как опавших листьев осенью. Возможно, он не знает, какую это вызвало реакцию.

— Теперь знает, — сказал Макдоналд.

Он вынул из кармана миниатюрный магнитофон, взятый на время у одной из женщин в машинописном бюро. Затем достал миниатюрную магнитофонную ленту и вставил её.

— Что это? — спросил Филдс.

— Это, дружок, полная запись интервью Игоря Комарова. По часу на каждой стороне.

— Но я думал, убийцы забрали магнитофон.

— Забрали. Они также умудрились всадить в него пулю. Я нашёл кусочки пластика и металла на дне правого внутреннего кармана Джефферсона. Они попали не в бумажник, а в магнитофон. Так что плёнка не сохранилась.

— Но…

— Но бедняга был аккуратен; должно быть, он остановился на улице, вынул плёнку с драгоценным интервью и заменил её на чистую. А эту нашли в пластиковом пакете в кармане его брюк. Думаю, по ней понятно, почему он умер. Слушай.

Он включил магнитофон. Комнату заполнил голос покойного журналиста:

«Господин Комаров, в вопросах международных отношений, особенно с другими республиками бывшего СССР, каким образом вы намерены осуществить возрождение былой славы русского народа?»

Последовала короткая пауза, затем Кузнецов начал переводить. Когда он закончил, наступила более долгая пауза и послышались шаги по ковру. Магнитофон Джефферсона со щелчком выключился.

— Кто-то встал и вышел из комнаты, — прокомментировал Макдоналд. Магнитофон включился, и они услышали голос Комарова, отвечающего на вопрос. Сколько времени магнитофон Джефферсона оставался выключенным, они не могли определить. Но непосредственно перед щелчком они услышали, как Кузнецов начал говорить:

«Я уверен, что господин Комаров не…»

— Я не понимаю, — сказал Филдс.

— До смешного просто, Грейси. Я переводил «Чёрный манифест» сам. Всю ночь, когда был на Воксхолл-кросс. Это я перевёл фразу «возрождение во славу отечества» как «возрождение былой славы русского народа». Потому что именно это она и означает. Марчбэнкс прочёл перевод. И должно быть, употребил эту фразу в разговоре с редактором Джефферсона, а тот, в свою очередь, в разговоре с Джефферсоном. Обозревателю понравилось выражение, и он использовал его вчера при интервью с Комаровым. Получилось, что мерзавец услышал свою собственную фразу. А я не встречался с таким высказыванием прежде никогда.

Филдс включил магнитофон и снова прослушал отрывок. Когда Джефферсон закончил, Кузнецов начал переводить на русский. «Возрождение былой славы» он перевёл на русский как «возрождение во славу».

— Господи! — прошептал Филдс. — Комаров, должно быть, подумал, что Джефферсон видел весь документ, читал его на русском языке. Он, должно быть, решил, что Джефферсон — один из нас и пришёл проверить его. Ты думаешь, журналиста убила «чёрная гвардия»?

— Нет. Я думаю, что Гришин нанял убийц из преступного мира. Очень быстрая работа. Если бы у них было время, они бы схватили его на улице и допрашивали не спеша. Убийцам приказали заставить его замолчать и забрать плёнку.

— Итак. Джок, что ты собираешься делать теперь?

— Вернусь в Лондон. Начинается борьба в открытую. Мы знаем, и Комаров знает, что мы знаем. Шеф хотел доказательств, что это не фальшивка. Ну вот, трое уже умерли из-за этого дьявольского документа. Не представляю, сколько ещё кровавых доказательств ему требуется.

Сан-Хосе, ноябрь 1988 года

Силиконовая долина расположена между горами Санта-Крус на западе и горой Гамильтон на востоке; она тянется от Санта-Клары до Менлоу-Парка. Таковы были её границы в 1988 году. С тех пор она стала больше. Название это она получила благодаря колоссальной концентрации, что-то между тысячью и двумя тысячами, промышленных и исследовательских предприятий, занимающихся самой высокой из всех высоких технологий.

Международная научная конференция проводилась в ноябре 1988 года в главном городе долины, Сан-Хосе, когда-то бывшем маленьким городком при испанской миссии, а теперь разросшемся в город сверкающих небоскрёбов. Членов советской делегации разместили в отеле «Сан-Хосе фиэрмонт». Монк сидел в холле, когда они прибыли.

За восемью учёными следовала намного превышающая их по численности группа сопровождающих: несколько человек из советской миссии при ООН в Нью-Йорке, один — из консульства в Сан-Франциско, а четверо были из Москвы. Монк в твидовом пиджаке сидел за чашкой чая со льдом, перед ним лежал «Нью сайентист», и он играл в «угадайку». Явных телохранителей из КГБ он насчитал пять.

До приезда сюда Монк имел длинную беседу с главным физиком-ядерщиком из лаборатории Лоренса. Учёный выразил свой восторг по случаю предстоящей встречи с советским физиком, профессором Блиновым.

— Вы должны понять, этот человек — загадка. За последние десять лет он действительно стал выдающимся учёным, — сказал ему физик из Ливермура. — Приблизительно в те годы в научных кругах появились о нём слухи. Он ещё раньше стал знаменитостью в СССР, но ему не разрешали публиковать свои труды за границей. Мы знаем, что он удостоен Ленинской премии, а также множества других наград. Он, должно быть, получал кучу приглашений выступить за границей — чёрт возьми, мы отправляли ему два, — но мы вынуждены были посылать их в президиум Академии наук. Они всегда отвечали: «Забудьте об этом». Его вклад в науку огромен, и я думаю, ему хочется получить международное признание — все мы люди, — так что, вероятно, это Академия отказывалась от приглашений. И вот он приезжает. Он будет читать лекцию о новейших достижениях в физике элементарных частиц. Я буду там.

«Я тоже», — подумал Монк.

Он подождал, пока учёный закончит своё выступление. Ему горячо аплодировали. В аудитории Монк слушал доклады, а во время перерывов бродил среди участников и думал, что они все с таким же успехом могли бы говорить по-марсиански. Он не понимал ни слова.

Присутствие в холле человека в твидовом пиджаке, с очками, висящими на шнурке на шее, и пачкой научных журналов стало привычным. Даже четверо из КГБ и один из ГРУ перестали присматриваться к нему.

В последнюю ночь перед отъездом советской делегации домой Монк, дождавшись, когда профессор Блинов удалится в свой номер, постучал в его дверь.

— Да? — спросили по-английски.

— Бюро обслуживания, — сказал Монк.

Дверь приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Профессор Блинов посмотрел в щель. Он увидел человека в костюме, держащего блюдо с различными фруктами и розовым бантом наверху.

— Я не обращался в бюро обслуживания.

— Нет, сэр. Я ночной управляющий. Это вам — с наилучшими пожеланиями от управляющего.

После пяти дней пребывания в США профессор Блинов так и не понял это странное общество неограниченных потребительских возможностей. Единственное, что ему было знакомо, — это научные дискуссии и секретность. Но бесплатное блюдо фруктов явилось чем-то новым. Не желая показаться невежливым, он снял цепочку, чего КГБ велел ему не делать. Они лучше других знали, что такое ночной стук в дверь.

Монк вошёл, поставил фрукты на стол, повернулся и запер дверь. В глазах учёного мелькнула тревога.

— Я знаю, кто вы. Уходите немедленно, или я позвоню своим.

Монк улыбнулся и перешёл на русский.

— Конечно, профессор, как вам будет угодно. Но у меня есть кое-что для вас. Сначала прочитайте, а потом позвоните.

Озадаченный профессор взял письмо мальчика и взглянул на первую строчку.

— Что за чепуха? — возмутился он. — Вы врываетесь ко мне и…

— Давайте поговорим всего пять минут. И я уйду. Очень тихо. Без шума. Но сначала, пожалуйста, выслушайте меня.

— Вы ничего не сможете мне сказать, что бы я хотел услышать. Меня предупреждали о вас и ваших людях…

— Женя в Нью-Йорке, — сказал Монк.

Профессор замолчал и застыл с открытым ртом. В пятьдесят лет он был седым и выглядел старше. Он сутулился, носил очки, и сейчас они сидели у него на носу. Не отрывая взгляда от Монка, он медленно опустился на кровать.

— Женя? Здесь? В Америке?

— После того как вы провели отпуск вместе в Ялте, она получила разрешение уехать в Израиль. Находясь в транзитном лагере в Австрии, она обратилась в наше посольство, и мы дали ей визу на въезд в США. В лагере она поняла, что носит вашего ребёнка. А теперь, пожалуйста, прочитайте это письмо.

Профессор, в полной растерянности, медленно читал. Закончив, он сложил два кремовых листочка бумаги и, не шевелясь, смотрел на стену напротив себя. Он снял очки. Две слезы медленно скатились по его щекам.

— У меня есть сын, — прошептал он. — Боже мой, у меня есть сын.

Монк вынул из кармана фотографию и протянул ему. У мальчика на затылок была сдвинута бейсбольная шапочка, и он широко улыбался. Были заметны веснушки и щербинка в зубах.

— Иван Иванович Блинов, — представил Монк. — Он никогда вас не видел. Только выцветшую фотографию из Сочи. Но он любит вас.

— У меня есть сын, — повторял человек, может быть, создавший водородную бомбу.

— У вас также есть и жена, — тихо произнёс Монк.

Блинов покачал головой:

— Валя умерла от рака в прошлом году.

У Монка упало сердце. Этот человек был свободен. Он захочет остаться в Штатах. План был задуман иначе. Блинов опередил его:

— Что вы хотите?

— Через два года после нашего разговора вы должны принять приглашение приехать на Запад с курсом лекций и остаться там. Мы переправим вас в Штаты, где бы вы ни оказались. Жить будете очень хорошо. Звание старшего преподавателя в одном из главных университетов, большой загородный дом, две машины. И с вами Женя и Иван. Навсегда. Они оба любят вас, и я думаю, вы любите их.

— Два года?

— Да, ещё два года в Арзамасе-16. Мы должны знать все. Понимаете?

До наступления рассвета Блинов заучил адрес в Восточном Берлине и получил флакон крема для бритья, где в аэрозоле плавала маленькая капсула с невидимыми чернилами, которыми он должен будет написать единственное письмо. Не могло быть и речи о том, чтобы пробраться в Арзамас-16. Состоится одна встреча и передача, а через год — побег со всем, что он сможет захватить.

Выходя в холл, Джейсон Монк услышал, как тихий голос внутри его произнёс: «А ты первоклассный подонок, Джейсон. Тебе следовало оставить его здесь сейчас». А другой голос сказал: «Ты не из благотворительного общества по воссоединению семей. Ты поганый шпион. Вот чем ты занимаешься, и это все, чем ты когда-либо будешь заниматься». И реальный Джейсон Монк поклялся, что наступит день, когда Иван Евдокимович Блинов будет жить с женой и сыном в Штатах, а дядя Сэм возместит ему сторицей каждую минуту риска в течение этих двух лет.

* * *

Совещание состоялось двумя днями позже в кабинете сэра Генри Кумса на верхнем этаже здания на Воксхолл-кросс, известного под шуточным названием Дворец света и культуры. Такое название когда-то дал ему старый вояка по имени Ронни Блум. Будучи востоковедом, он однажды обнаружил в Пекине здание с таким названием. В нём оказалось очень мало света и не очень много культуры, чем оно и напомнило ему собственную штаб-квартиру в Сенчури-Хаус. Название пристало.

Кроме сэра Кумса, присутствовали два инспектора, курирующие Восточное и Западное полушария, — Марчбэнкс как глава русского отдела и Макдоналд. Макдоналд докладывал почти целый час, временами прерываемый вопросами начальства.

— Итак, джентльмены? — наконец произнёс шеф. Каждый высказал своё мнение. Оно оказалось единодушным. Следует предположить, что «Чёрный манифест» действительно был украден и представляет собой истинную программу того, что Комаров намерен осуществить, когда придёт к власти: создать однопартийную тиранию для проведения внешней агрессии и внутреннего геноцида. — Вы представите всё, что рассказали нам, в письменной форме, Джок? К вечеру, пожалуйста. Тогда я передам отчёт наверх. И я полагаю, нам следует проинформировать наших коллег в Лэнгли. Шон, ты займёшься этим?

Куратор Западного полушария кивнул. Шеф поднялся.

— Ужасное дело. Его следует остановить, бесспорно. Политики должны дать нам зелёный свет, чтобы мы обезвредили этого человека.

Но произошло нечто совершенно иное. В конце августа сэра Генри Кумса попросили навестить очень важного чиновника министерства иностранных дел на Кинг-Чарльз-стрит.

Как постоянный заместитель министра, сэр Реджинальд Парфитт являлся не только коллегой шефа СИС, но и одним из так называемых Пяти Мудрецов, которые с соответствующими по рангу чиновниками из казначейства, министерства обороны, секретариата Кабинета министров и министерства внутренних дел дают свои предложения премьер-министру относительно того, кого назначить новым шефом разведки. Они оба прошли большой путь, оба имели дружеские связи, и оба чётко понимали, что управляют в совершенно различных областях.

— Этот проклятый документ, который твои ребята привезли из России в прошлом месяце… — начал Парфитт.

— "Чёрный манифест"?

— Да. Хорошее название. Твоя идея, Генри?

— Моего резидента в Москве. Кажется, очень подходящее.

— Абсолютно. Чёрный, другого слова нет. Ну, мы проинформировали американцев, но больше никого. И показали на самом верху. Наш собственный бог и хозяин, — он имел в виду британского министра иностранных дел, — видел его перед отъездом на отдых в прелестную Тоскану. Также и американский государственный секретарь. Не стоит и говорить, какое отвращение он у обоих вызвал.

— Мы собираемся отреагировать, Реджи?

— Отреагировать… А, да, но тут есть проблема. Правительства реагируют официально на действия других правительств, но не политических оппозиционеров. Официально этот документ, — он постучал копией манифеста, принадлежащей министерству иностранных дел, по столу, — почти определённо не существует, хотя мы оба знаем, что он есть. Официально мы едва ли можем его иметь, поскольку, без сомнения, он был украден. Боюсь, здравый смысл подсказывает, что в этом случае ни одно правительство ничего не может предпринять официально.

— Это официально, — проворчал Генри Куме. — Но наше правительство по своей — несомненно, безграничной — мудрости содержит мою службу именно для того, чтобы иметь возможность действовать, если потребуется, неофициально.

— Конечно, Генри, конечно. Ты, без сомнения, имеешь в виду какую-то форму тайной деятельности?…

При этих последних словах выражение лица сэра Реджинальда стало таким, словно какой-то недоумок открыл окно и впустил в помещение уличный смрад.

— Злобных маньяков обезвреживали и раньше, Реджи. Очень тихо. Этим мы и занимаемся, как ты знаешь.

— Но редко когда с успехом, Генри. И в этом проблема. Все наши политические хозяева по обе стороны Атлантики, кажется, охвачены страхом, что, каким бы засекреченным дело ни выглядело в данный момент, позднее всегда происходит утечка информации. К их великому неудовольствию. Наши американские друзья имеют бесконечную череду «гейтов», не дающих им спать по ночам. Уотергейт, Ирангейт, Иракгейт. И наши люди помнят все эти утечки, за которыми следуют расследования, комиссии и проклятые донесения. Взятки в парламенте, поставки оружия Ираку… Чувствуешь, куда я клоню, Генри?

— Ты хочешь сказать, что они слабаки?

— Грубо, но, как обычно, точно. Ты всегда отличался талантом деликатно выражаться. Не думаю, что обоим правительствам придёт в голову продолжать торговать или предоставлять льготные кредиты этому человеку, если — или когда — он придёт к власти. Но это все. Что касается активных действий — ответ отрицательный.

Постоянный заместитель министра проводил Кумса до дверей. Во взгляде его поблёскивающих голубых глаз шеф разведки не заметил и намёка на шутку.

— И, Генри, это серьёзно.

Пока водитель вёз его обратно по набережной сонной Темзы по направлению к Воксхолл-кросс, сэр Генри Куме раздумывал над проблемой. Он не видел другого выхода, кроме как примириться с реальностью межправительственного решения. Когда-то достаточно было рукопожатия, чтобы обе стороны считали себя обязанными сохранять тайну и сохраняли её. За последнее десятилетие, когда утечка информации стала характерной чертой времени, требовались подписи. А они имеют привычку сохраняться. Ни в Лондоне, ни в Вашингтоне никто не готов, поставив свою подпись, связать своё имя с приказом секретным службам «принять активные меры», чтобы предотвратить достижение Комаровым Игорем Алексеевичем его цели.

Владимир, июль 1989 года

Американский учёный доктор Филип Питерс однажды уже посещал СССР под предлогом безобидного увлечения восточным искусством и русской стариной. Ничего не произошло, никто и глазом не моргнул.

Год спустя ещё большее число туристов приезжало в Москву и контроль становился все менее строгим. Монку предстояло решить, стоит ли использовать документы доктора Питерса ещё раз. И он решил, что стоит.

В письме Блинова всё было сказано ясно. Он собрал обширный материал по всем научным вопросам, ответы на которые нужны были Соединённым Штатам. Этот список вопросов составили после бурных дискуссий самые выдающиеся американские исследователи ещё до того, как Монк встретился с профессором в его номере в «Сан-Хосе фиэрмонт». Теперь он был готов дать ответы. Трудность состояла в том, что ему было сложно совершить поездку в Москву, не вызвав подозрений.

Но поскольку Горький тоже являлся городом, напичканным научными учреждениями, и находился всего в девяноста минутах езды от Арзамаса-16, Блинов мог поехать туда. После личных обращений КГБ снял постоянную слежку, без которой он не мог выехать за пределы научной зоны. В конце концов, рассуждал он, ездил же он в Калифорнию. Почему нельзя в Горький? В этом его поддержал парторг. Освобождённый от «хвоста», он смог сесть на более дальний поезд — до Владимира, города с многочисленными старинными церквами. Но к ночи он должен был вернуться домой. Он выбрал день 19 июля, а место встречи назначил в подземной часовне Успенского собора в полдень.

Две недели Монк занимался изучением Владимира. Этот средневековый город славился двумя величественными соборами, богатыми иконами Рублёва. Успенский собор был самым большим, а другой, не менее известный и почти такой же роскошный, назывался собором Святого Димитрия.

В Лэнгли не сумели найти туристическую группу, которая в день встречи оказалась бы поблизости от Владимира. Поехать туда в одиночку было рискованно; в группах безопаснее. Наконец они отыскали группу энтузиастов по изучению русской церковной архитектуры, отправляющуюся в Москву в середине июля с заездом на автобусе в сказочный монастырь в Загорске именно 19 июля. Доктор Питерс присоединился к этой группе.

С ореолом густых кудрявых седых волос, уткнувшись носом в путеводители, доктор Питерс три дня осматривал великолепные соборы Кремля. На третий день вечером гид из «Интуриста» объявил, что в 7.30 утра на следующий день они соберутся в холле отеля, чтобы на автобусе ехать в Загорск.

В 7.15 утра доктор Питерс передал записку, что страдает сильным расстройством желудка и предпочитает остаться в постели и принимать лекарства. В 8.00 он тихо вышел из «Метрополя» и пошёл на Казанский вокзал, где сел на поезд, идущий во Владимир. Ещё не было одиннадцати, когда он приехал в этот город.

Как он и рассчитывал, там уже бродили несколько групп туристов, их никто не «пас», поскольку во Владимире не было ничего засекреченного. Питере купил путеводитель по городу и долго бродил вокруг собора Святого Димитрия, восхищаясь его красотой, — стены собора украшали многочисленные барельефы, изображающие зверей, птиц, цветы, грифонов, святых и пророков. Без десяти двенадцать он прошёл триста метров, оказался у Успенского собора и, незамеченный, спустился в часовню под хорами и алтарём. Он с восхищением любовался иконами Рублёва, когда за спинойкто-то кашлянул. «Если за ним следили, я пропал», — подумал он.

— Привет, профессор, как поживаете? — спокойно произнёс Монк, не отводя глаз от сияющей иконы.

— Хорошо, только нервничаю, — сказал Блинов.

— А мы не нервничаем?

— Я принёс кое-что для вас.

— И у меня есть что-то для вас. Длинное письмо от Жени. Другое — от маленького Ивана, с рисунками, которые он сделал в школе. Между прочим, он, должно быть, унаследовал ваши способности. Учитель математики говорит, что он обогнал весь класс. — Учёный, у которого от страха на лбу выступили капельки пота, просиял от удовольствия. — Медленно идите за мной, — сказал Монк, — и смотрите на иконы.

Он двинулся с места, но таким образом, чтобы иметь возможность оглядеть всю часовню. Группа французских туристов ушла, и они остались одни. Он отдал профессору письма, привезённые из Америки, и второй список заданий, подготовленный американскими физиками-ядерщиками. Пакет вошёл в карман пиджака Блинова. То, что он приготовил для Монка, было намного толще — пачка документов толщиной примерно в дюйм, которые он скопировал в Арзамасе-16.

Монку это не понравилось, но делать было нечего, он засунул её под рубашку и протолкнул за спину. Затем пожал руку учёному и улыбнулся:

— Смелее, Иван Евдокимович, теперь недолго. Ещё год.

Они расстались. Блинов вернулся в Горький, а оттуда в свою золотую клетку; Монк успел на поезд, отправляющийся в Москву. Он улёгся в постель, оставив свой пакет в посольстве США, ещё до того, как автобус вернулся из Загорска. Все ему сочувствовали и говорили, что он пропустил удивительную поездку.

Двадцатого июля группа улетела из Москвы в Нью-Йорк. В тот же вечер в аэропорту Кеннеди приземлился ещё один самолёт, но он прилетел из Рима. Он привёз Олдрича Эймса, возвратившегося после трёхлетнего пребывания в Италии, чтобы продолжать шпионить на КГБ в Лэнгли. Он стал богаче ещё на два миллиона долларов.

Перед отъездом из Рима он выучил и сжёг длинное, на девяти страницах, письмо из Москвы. Главным в нём был лист с заданием по разоблачению каких-либо ещё агентов, засланных ЦРУ в СССР, а упор делался на сотрудников КГБ, ГРУ, старших гражданских чиновников или учёных. В конце была приписка:

«Сконцентрируйте внимание на человеке, который нам известен как Джейсон Монк».

(обратно)

Глава 9

Август не самый удачный месяц для мужских клубов, расположенных в районе Сент-Джеймс-стрит, Пиккадилли и Пэлл-Мэлл. Это месяц отпусков, и большая часть персонала желает провести его вместе с семьёй где-нибудь подальше от города, а половина членов клуба находится либо в своих поместьях, либо за границей.

Многие клубы закрываются, и те члены, которые по различным причинам остаются в столице, вынуждены мириться с незнакомой обстановкой; разного рода двусторонние договорённости между клубами позволяют членам закрывающихся клубов есть и пить в тех, которые остались открытыми.

Но в последний день августа «Уайтс» снова открылся, и сэр Генри Куме пригласил туда на ленч человека на пятнадцать лет старше себя, одного из своих предшественников на посту шефа Интеллидженс сервис.

Семидесятичетырехлетний сэр Найджел Ирвин уже пятнадцать лет как освободился от служебного ярма. Первые десять лет он провёл, «занимаясь кое-чем в Сити». Это означало, что, как и другие до и после него, он, умело используя свой богатый опыт, знание коридоров власти и врождённую проницательность, входил во многие советы директоров, что позволило ему отложить кое-что на старость.

Четыре года назад он окончательно отошёл отдел и поселился около Суониджа на острове Пурбек в графстве Дорсет, где занимался чтением, писал, гулял по пустынному берегу Ла-Манша и временами ездил на поезде в Лондон повидать старых друзей. Эти самые друзья считали, что он всё ещё в прекрасной форме, поскольку за мягким выражением его голубых глаз скрывался острый как бритва ум.

Те, кто хорошо его знал, понимали, что старомодная любезность, которую он проявлял по отношению ко всем, таит под собой железную волю, готовую при необходимости превратиться в крайнюю жестокость. Генри Кумсу, невзирая на разницу в возрасте, это было прекрасно известно.

Они оба были специалистами по России. После отставки Ирвина шефом СИС поочерёдно побывали два востоковеда и арабист, пока приход Генри Кумса не ознаменовал возврат к тем, кто отточил зубы в борьбе против Советского Союза. Когда шефом был Найджел Ирвин, Куме проявил себя как блестящий оператор, используя всю свою хитрость против шпионской сети КГБ в Восточном Берлине и восточногерманского главного агента Маркуса Вольфа.

Ирвин мог удовлетвориться разговором на уровне светской беседы в заполненном посетителями баре на нижнем этаже клуба, но он не лишился своих человеческих слабостей, и ему было любопытно, зачем его бывший протеже попросил его предпринять поездку из Дорсета в жаркий Лондон ради одного ленча. И только когда они возобновили разговор наверху, устроившись за столиком у окна, выходящего на Сент-Джеймс-стрит, Кумс коснулся цели своего приглашения.

— В России что-то происходит, — начал он.

— Много чего, и ничего хорошего, как я вижу из газет, — заметил Ирвин.

Кумс улыбнулся. Он знал, что у старика есть источники информации получше утренних газет.

— Я не буду углубляться в эту тему, — сказал он. — Не здесь, не сейчас. Только в общих чертах.

— Безусловно, — согласился Ирвин.

Кумс вкратце изложил развитие событий за последние шесть недель в Москве и в Лондоне. Особенно в Лондоне.

— Они не собираются ничего предпринимать, и решение окончательное, — сказал он. — События должны развиваться своим путём, как бы прискорбны они ни были. Так по крайней мере наш уважаемый министр иностранных дел высказался по этому вопросу пару дней назад в моём присутствии.

— Боюсь, вы слишком переоцениваете меня, если полагаете, что я могу что-то сделать, чтобы оживить мандаринов с Кинг-Чарльз-стрит, — ответил сэр Найджел. — Я стар и нахожусь в отставке. Как говорят поэты, жизнь прожита, страсти утихли.

— Я хотел бы, чтобы вы взглянули на два документа, — сказал Куме. — Один представляет собой полный отчёт событий, происшедших, насколько мы можем установить, с того момента, когда смелый, хотя и неумный, старик украл папку со стола личного секретаря Комарова. Думайте сами, можете ли вы согласиться с нашим решением считать «Чёрный манифест» подлинным.

— А второй?

— Сам манифест.

— Благодарю вас за доверие. И что я должен с ними делать?

— Возьмите их домой, прочитайте оба, составьте о них мнение.

Когда унесли пустые глубокие блюда из-под рисового пудинга с вареньем, сэр Генри Куме заказал кофе и два бокала марочного портвейна «Фонеска», особо тонкого вкуса, из коллекции клуба.

— И даже если я соглашусь со всем, что вы говорите, с чудовищностью манифеста, поверю в его подлинность, что потом?

— Я подумал, Найджел… те люди, которых, как я полагаю, вы собираетесь повидать в Америке на будущей неделе…

— Бог мой, Генри, предполагалось, что даже вы не должны знать об этом.

Кумс слегка пожал плечами, но в душе обрадовался, что его догадка подтвердилась. Совет соберётся, и Ирвин примет в нём участие.

— По старинной поговорке — «везде мои шпионы».

— Тогда я рад, что мало что изменилось после моего ухода, — сказал Ирвин. — Ну ладно, предположим, я встречаюсь с некоторыми людьми в Америке. И что из того?

— Предоставляю решить вам. Если вы посчитаете, что документы следует выбросить, — сожгите их, пожалуйста, дотла. Если вы сочтёте нужным переправить их через Атлантику — действуйте.

— Боже мой, как интригующе!

Кумс вынул из портфеля запечатанный конверт и протянул его Ирвину. Тот положил его в свой, рядом с покупками, сделанными у «Джона Люиса», — несколькими кусками канвы для леди Ирвин, которая любила вышивать зимними вечерами.

В холле они попрощались, и сэр Найджел взял такси до вокзала, чтобы успеть на поезд в Дороет.

Лэнгли, сентябрь 1989 года

Когда Олдрич Эймс вернулся в Вашингтон, из девяти лет его шпионажа на КГБ оставалось, как это ни было удивительно, ещё четыре с половиной года. Купаясь в деньгах, он начал новую жизнь с покупки дома за полмиллиона долларов наличными и с появления на парковке в новеньком «ягуаре». И все это при зарплате пятьдесят тысяч долларов в год. Однако никто не усмотрел в этом ничего странного.

Эймс благодаря тому, что работал в Римской миссии по советской тематике, и вопреки тому, что Рим входил в компетенцию отдела Западной Европы, оставался сотрудником ключевого отдела СВ. С точки зрения КГБ было очень важно, чтобы он оставался там, где имел доступ к файлам 301 и смог бы заглянуть в них ещё раз. Но здесь он столкнулся с большими трудностями. Милтон Беарден тоже только что вернулся в Лэнгли из Афганистана, где руководил тайной деятельностью против Советов. Первое, что он попытался сделать как вновь назначенный начальник отдела СВ, — это избавиться от Эймса. Однако в этом, как и другие раньше его, он потерпел поражение.

Кен Малгрю, бюрократ до мозга костей, высидел должность, позволявшую ему решать кадровые вопросы. На этом посту он имел огромное влияние на перемещения и назначения. Они с Эймсом возобновили свои дружеские попойки, причём Эймс мог себе позволить самые дорогие вина. И именно Малгрю явился причиной недовольства Беардена, когда оставил Эймса в отделе СВ.

Тем временем ЦРУ компьютеризировало огромное количество секретных документов, доверив свои сокровенные тайны самому ненадёжному инструменту, когда-либо изобретённому человеком. В Риме Эймс поставил перед собой задачу освоить компьютер. Всё, что ему теперь требовалось, — это коды доступа, чтобы войти в файлы 301, не вставая из-за своего стола. Больше не нужны будут пластиковые мешки, набитые документами. Больше от него не потребуется брать самые секретные файлы и расписываться за них.

Первой щелью, в которую Малгрю удалось засунуть своего приятеля, была должность европейского шефа группы советского отдела по внешним операциям. Но отдел внешних операций ведал только теми советскими агентами, которые находились за пределами СССР или советского блока. В число этих агентов не входили «Лайсандер», спартанский воин, руководящий в Восточном Берлине управлением "К" в составе КГБ; «Орион», охотник, из Министерства обороны в Москве; «Делфи», оракул, в самых верхах Министерства иностранных дел, и четвёртый, тот, кто хотел улететь за океан и под кодовым именем «Пегас» сидел в закрытом научном центре между Москвой и Уралом. Когда Эймс, пользуясь своим положением, торопливо проверял Джейсона Монка, который теперь был выше рангом — Джи-эс-15, в то время как Эймс застрял на Джи-эс-14, он ничего не обнаружил. Но отсутствие информации по Монку в отделе внешних операций говорило только об одном: агенты Монка находились внутри СССР. Скаттлбат и Малгрю рассказали ему остальное.

В управлении говорили, что Джейсон Монк — самый лучший, последняя надежда отдела, разгромленного предыдущим предательством Эймса. Говорили также, что он одиночка, индивидуалист, работающий по-своему, рискующий по-своему, и его давно бы выжили, если бы не одно обстоятельство: он добивался результатов в организации, которая неуклонно становилась всё меньше и меньше.

Как любого бумажного карьериста, Малгрю возмущал Монк. Возмущал своей независимостью, отказом заполнять формы в трёх экземплярах, а больше всего своим явным иммунитетом на жалобы людей, подобных Малгрю. Эймс воспользовался его возмущением. Из них двоих у Эймса голова оказалась крепче. Под винными парами он сохранял способность соображать, в то время как Малгрю становился хвастливым и распускал язык.

Как-то поздно вечером в сентябре 1989 года, когда разговор снова коснулся Монка, Малгрю выболтал, что слышал об агенте Монка, который был важной «шишкой». Говорили, что Монк завербовал его пару лет назад в Аргентине.

Он не узнал ни имени, ни кодовой клички. Но КГБ сможет выяснить всё остальное. «Шишка» указывала на человека в ранге второго секретаря или выше. «Пару лет» определили в период от полутора лет до трёх. Проверка назначений Министерства иностранных дел СССР в посольство в Буэнос-Айресе дала список из восемнадцати человек. Подсказка Эймса, что этот человек больше за границу не назначался, сократила список до двенадцати.

В отличие от ЦРУ контрразведка КГБ не отличалась щепетильностью. Она начала приглядываться к неожиданному появлению денег, повышению уровня жизни, даже покупке маленькой квартирки…

* * *

День был прекрасный, этот первый день сентября, с Ла-Манша дул лёгкий ветерок, и ничто не разделяло утёсы и далёкий берег Нормандии, кроме подгоняемых ветром барашков волн.

Сэр Найджел шагал по тропе, проложенной между утёсов от вершины Дэрлстон-Хед до Сент-Элбан-Хед, и упивался пахнувшим солью воздухом. Это была его любимая прогулка в течение многих лет, и она действовала на него после прокуренных залов заседаний или ночной работы с секретными документами как тонизирующее средство. Он считал, что она проясняет голову, помогает сосредоточиться, отогнать все ненужное и умышленно ложное, выявить самую сущность проблемы.

Он провёл ночь над двумя документами, которые ему дал Генри Кумс, и был потрясён тем, что прочитал. Детективная работа, проделанная после того, как бродяга бросил что-то в машину Селии Стоун, заслужила его одобрение. Именно так он бы проделал её сам.

Он плохо помнил Джока Макдоналда, молодого стажёра, бегавшего с поручениями по Сенчури-Хаус. Очевидно, он много поработал. И Куме поддерживал заключение: «Чёрный манифест» — не фальшивка, не шутка.

Его мысли обратились к самому манифесту. Если этот русский демагог действительно собирается выполнять свою программу, случится нечто ужасное, подобное тому, о чём он помнил с юности.

В 1943 году, когда ему исполнилось восемнадцать лет, его наконец взяли в британскую армию и отправили в Италию. Раненного в большом наступлении при Монте-Касино, его поместили в госпиталь в Англии, а после выздоровления, несмотря на просьбы вернуться в действующую армию, направили в военную разведку.

Лейтенантом, которому только что исполнилосьдвадцать, он вместе с Восьмой армией перешёл Рейн и увидел то, чего никому лучше бы не видеть никогда. Потрясённый пехотный майор попросил Ирвина прийти и посмотреть, что на своём пути обнаружили его солдаты. То, что он увидел в концентрационном лагере Берген-Белзен, было кошмаром, который преследовал не только его, но и людей постарше всю жизнь.

Ирвин повернул обратно в глубь острова у Сент-Элбан-Хед, следуя по тропе, ведущей к деревне Эктон, где, ещё раз повернув, направился в Лэнггон-Мэтреверс. Что делать? И есть ли надежда на успех? Сжечь документы сейчас же и забыть о них? Соблазн, большой соблазн. Или взять их в Америку и, вероятно, стать предметом насмешек патриархов, с которыми он собирается провести неделю? Немыслимо!

Он открыл калитку сада и прошёл через небольшой участок, который Пенни отвела под фруктовый сад, а летом ещё и выращивала там овощи. В костре дымились срезанные ветки, но внутри ещё ярко краснели угольки. Так легко положить сюда документы, и они сразу же вспыхнут.

Генри Кумс, он знал, никогда не заведёт разговора об этом, никогда не спросит, что он сделал, не будет добиваться отчёта, что из этого получилось. Никто никогда не узнает, откуда появились эти документы, потому что ни один из них не проговорится. Это входит в кодекс. Из окна кухни его окликнула жена.

— Вот ты где! Чай в гостиной. Я ходила в деревню и принесла сдобные булочки с джемом.

— Прекрасно, люблю булочки.

— Да, пора мне это запомнить.

Пенелопа Ирвин, которая была на пять лет моложе своего мужа, когда-то славилась необычайной красотой, и за ней ухаживали несколько богатых мужчин. По причинам, известным только ей, Пенелопа выбрала молодого офицера разведки без средств, который читал ей стихи и скрывал под своим застенчивым видом ум, сравнимый только с компьютером.

У них был сын — единственный ребёнок, который погиб на Фолклендах в 1982 году. Они старались не думать об утрате слишком часто, разве только в его день рождения и в день смерти.

Все тридцать лет его службы в Сикрет сервис она терпеливо ждала его, когда он работал с агентами, находящимися в СССР, или на холодном ветру в тени Берлинской стены с каким-нибудь смелым, но напуганным человеком, который пробирался через контрольно-пропускной пункт к огням Западного Берлина. Когда он возвращался домой, его всегда ожидал горящий камин и булочки. Ирвин всё ещё считал, что и в семьдесят лет жена красива, и очень любил её.

Он сидел, жуя булочку, и смотрел на огонь.

— Ты опять уезжаешь, — тихо сказала она.

— Думаю, я должен.

— Надолго?

— О, несколько дней в Лондоне, чтобы подготовиться, затем неделя в Америке. А потом я не знаю. Вероятно, больше не поеду.

— Хорошо, со мной всё будет в порядке. В саду много работы. Ты будешь звонить, когда сможешь?

— Конечно. — Затем он произнёс: — Этого не должно случиться снова, ты знаешь.

— Конечно, не должно. А теперь допивай свой чай.

Лэнгли, март 1990 года

Первый тревожный сигнал пришёл из отделения ЦРУ в Москве. Агент «Делфи» отключился. Тишина — с прошлого декабря. Джейсон Монк сидел за столом, углубившись в изучение сообщения с телетайпа, поступавшего к нему по мере расшифровки ленты. Сначала он встревожился, позднее впал в отчаяние.

Если с Кругловым по-прежнему всё в порядке, то он нарушал все правила. Почему? Дважды сотрудники ЦРУ в Москве оставляли соответствующие знаки мелом в обусловленных местах, указывая, что в тайник положено что-то для оракула и он должен посетить это место. Дважды сигналы остались без ответа. Его не было в городе. Неожиданно послали за границу?

Если так, то он должен был передать стандартный «признак жизни»: «Я в порядке». Они тщательно просматривали журналы, в которых обычно печатали по предварительной договорённости объявления, в поисках нескольких строчек, означающих «Я в порядке» или, наоборот, «Я в беде, помогите». Но ничего не находили.

К марту создалось впечатление, что оракул стал совершенно недееспособен из-за инфаркта, или другой какой-то болезни, или тяжёлого несчастного случая. Или умер. Или его «взяли».

Перед Монком с его подозрительностью стоял вопрос, на который он не находил ответа. Если Круглова взяли и допрашивали, он должен был рассказать все. Сопротивление оказалось бы бесполезным, оно только бы продлило муки.

Следовательно, он должен выдать местонахождение тайников и зашифрованные знаки мелом, извещавшие ЦРУ, что пора забирать пакет с информацией. Почему в этом случае КГБ не воспользовался этими меловыми значками, чтобы поймать американского дипломата с поличным? Совершенно очевидно, что так и следовало поступить. Это был бы триумф для Москвы, в котором она так нуждалась, потому что в остальном всё шло так, как хотели американцы.

Империя Советов в Восточной Европе разваливалась на части. Румыния казнила диктатора Чаушеску; ушла Польша; Чехословакию и Венгрию охватили открытые восстания; в ноябре предыдущего года рухнула Берлинская стена. Поймать американца во время шпионской акции в Москве означало бы в какой-то степени уравновесить тот поток унижений, которым подвергался КГБ. Однако ничего не происходило.

Монк мог сделать только два вывода. Или бесследное исчезновение Круглова — несчастный случай и это прояснится позднее, или КГБ прикрывает своего информатора.

* * *

Соединённые Штаты — страна изобилия, в ней не последнее место занимают неправительственные организации, или НПО. Их тысячи. Сюда входит множество организаций, начиная от трестов и кончая фондами для исследовательских работ по самой различной тематике, иногда труднодоступной для понимания. Существуют центры политических исследований, «мозговые центры», группы содействия тому и этому, советы для распространения чего-то и фонды, которые почти невозможно перечислить.

Деятельность некоторых связана с исследовательскими работами, других — с благотворительностью; третьи занимаются индивидуальной пропагандой, лоббированием, рекламой, расширением знаний общества в одной области или контролем за их ограничением в другой.

В одном только Вашингтоне находится до тысячи двухсот НПО, а в Нью-Йорке — на тысячу больше. И у всех у них есть фонды. Некоторые финансируются, по крайней мере частично, деньгами налогоплательщиков, другие — за счёт завещанного им имущества давно умерших людей, третьи — частной промышленностью и торговлей, четвёртые — донкихотствующими, покровительствующими или просто ненормальными миллионерами.

Эти организации дают приют учёным, политикам, бывшим послам, филантропам, бездельникам, а иногда и маньякам. Но у всех есть две общие черты: они признают своё существование и где-нибудь имеют собственное помещение. Все, кроме одной.

Вероятно, благодаря своей малочисленности и закрытости, достоинствам его членов и абсолютной невидимости летом 1999 года совет Линкольна обладал исключительным влиянием.

При демократии власть — это влияние. Только при диктатуре грубая власть может существовать в рамках закона. Неизбранная власть в демократическом обществе, следовательно, заключается в способности влиять на механизм выборов. Этого можно достичь, мобилизуя общественное мнение проведением кампаний в средствах массовойинформации, настойчивым лоббированием или прямыми финансовыми вложениями. Но в чистейшей форме такое влияние может заключаться просто в тихом совете, полученном в избирательном органе от неоспоримых опыта, честности и мудрости. Это называется «тихое слово».

Совет Линкольна, отрицая своё существование и оставаясь незаметным благодаря своей малочисленности, являлся самостоятельной группой, занимавшейся размышлениями над текущими проблемами, оценками, обсуждением этих проблем и вынесением окончательного — с общего согласия — решения. Основанный на достоинствах своих членов и их возможности иметь доступ к самой верхушке избирательного органа, совет, вероятно, имел более реальное влияние, чем любые другие НПО или все они, вместе взятые.

По характеру он был англо-американским и возник на основе глубокого чувства партнёрства в трудные времена ещё в первую мировую войну, хотя как совет он организовался в начале восьмидесятых, за обедом в клубе для избранных в Вашингтоне, сразу же после Фолклендской войны.

В совет принимали по приглашению, и число его членов ограничивалось только теми, кто, по мнению других участников, обладал определёнными качествами. К последним относились большой опыт, безукоризненная честность, проницательность, полная ответственность за свои поступки и доказанный на деле патриотизм.

Кроме того, те, кто занимал государственные должности, должны были уйти в отставку, чтобы исключить всякую предвзятость, в то время как в частном секторе они могли оставаться во главе своих корпораций. Не все члены обладали личным богатством, но по крайней мере двое из частного сектора оценивались в миллиард долларов.

Частный сектор включал в себя опыт в торговле, промышленности, банковском деле, финансах и науке, а в общественный сектор входили управление государственными делами, дипломатия и государственная служба.

Летом 1999 года на совет собрались шестеро англичан, включая одну женщину, и тридцать четыре американца, включая пять женщин.

По характеру мировых проблем, которые они, как предполагалось, вынесут на общее обсуждение, это были люди среднего возраста и несколько старше. Мало кто имел за плечами опыт менее чем шестидесятилетней жизни, а самому старшему, очень крепкому старику, исполнился восемьдесят один год.

Цель образования совета следовало искать в словах Линкольна, что «народное правительство, состоящее из народа, правящее ради народа, не должно исчезнуть с лица земли». Он собирался в тщательно скрываемых местах один раз в год, о чём договаривались по телефону, ведя невинно звучащие разговоры. В каждом случае хозяином оказывался один из богатых членов, и никто никогда не уклонялся от этой чести. Члены совета оплачивали проезд до места встречи, после чего становились гостями хозяина.

На северо-западе штата Вайоминг протянулась долина, известная как Нора Джексона, названная так в честь первого траппера, имевшего мужество перезимовать в ней. Ограниченная с запада высокими Тетонами, а с востока грядой Грос-Вентре, долина на севере граничит с Йеллоустонским парком. К югу горы сходятся, и река Снейк прорывается белой струёй между ними в каньон.

К северу от маленького горнолыжного городка Джексон проходит шоссе номер 191 — мимо аэропорта к Моран-Джанкшн, а затем далее, к Иеллоустонскому национальному парку. Сразу за аэропортом, у деревушки Мус, от него ответвляется дорога, по которой туристы попадают к озеру Дженни.

К западу от этого шоссе, у самого подножия Тетонских гор, есть два озера: озеро Брэдди, в которое вода поступает из каньона Гарнет, и озеро Таггарт, питаемое каньоном Аваланш. К этим озёрам можно добраться только пешком. На участке между озёрами, на узкой полосе, примыкающей к отвесной стене Южного Тетона, финансист из Вашингтона по имени Сол Натансон разбил ранчо для отдыха площадью в сотню акров.

Его расположение гарантировало полное уединение владельцу и его гостям. Ранчо протянулось между двумя озёрами, позади — сплошная каменная стена. Спереди тропа, по которой ходили люди, пролегала ниже уровня ранчо, расположенного на возвышенном плато.

Седьмого сентября, согласно договорённости, первые гости прибыли в Денвер, где их встретили на личном самолёте «Грамман» Натансона и переправили через горы в аэропорт Джексона. Вдалеке от аэровокзала они пересели на вертолёт хозяина и через пять минут оказались на ранчо. Британский контингент прошёл через иммиграционную службу на Восточном побережье, и поэтому они могли миновать авиатерминал и пересесть на вертолёт вдалеке от посторонних глаз.

На ранчо имелось двадцать домиков с двумя спальнями и общей гостиной в каждом. Поскольку погода стояла тёплая и солнечная и прохладно становилось лишь после захода солнца, многие гости охотно сидели на верандах перед домиками.

Еда, весьма изысканная, подавалась в единственном большом коттедже в центре комплекса. После еды со столов все убиралось, и их расставляли по-другому для проведения конференций.

Обслуживающий персонал работал только на Натансона, был не болтлив, его привозили специально на время конференции. Для полной безопасности частные охранники, выдавая себя за туристов в палатках, охраняли нижние склоны от заблудившихся следопытов.

Конференция совета Линкольна 1999 года длилась пять дней, и, когда она окончилась, никто не узнал, что сюда приезжали гости, пробыли какое-то время и уехали.

В первый день сэр Найджел Ирвин распаковал свои вещи, принял душ, переоделся в лёгкие брюки и твидовую рубашку и вышел посидеть на деревянную веранду перед домиком, который отделил с бывшим госсекретарём США.

С этого места он мог видеть других гостей, вышедших размять ноги. Среди елей, берёз и сосен вились тропинки для приятных прогулок, а к каждому озеру спускалась дорожка.

Он заметил бывшего британского министра иностранных дел и бывшего генерального секретаря НАТО лорда Каррингтона, прогуливающегося с банкиром Чарльзом Прайсом — одним из самых популярных и удачливых американских послов, когда-либо аккредитованных при Сент-Джеймсском дворе. Ирвин был шефом СИС, когда Питер Каррингтон трудился в министерстве иностранных дел, и, следовательно, являлся его боссом. Прайс, ростом шесть футов четыре дюйма, возвышался над британским пэром. Чуть дальше их хозяин Сол Натансон сидел на солнышке на скамье с американским банкиром, специалистом по капиталовложениям, и бывшим генеральным прокурором Эллиотом Ричардсоном.

В стороне лорд Армстронг, секретарь кабинета министров и глава Хоум сивил сервис, стучал в дверь домика, в котором все ещё распаковывала чемоданы леди Тэтчер.

Ещё один вертолёт прострекотал к посадочной площадке, чтобы высадить бывшего президента Джорджа Буша, которого встречал бывший госсекретарь Генри Киссинджер. На один из столиков около центрального коттеджа официанты в униформе поставили чайник перед другим бывшим послом, англичанином сэром Николасом Гендерсоном, который сидел и пил чай с лондонским финансистом и банкиром сэром Эвелином Ротшильдом.

Найджел Ирвин взглянул на программу пятидневной конференции. Сегодня вечером — отдых. На следующий день члены совета разобьются, как обычно, на три комитета — геополитический, стратегический и экономический. Они будут работать раздельно два дня. Третий будет посвящён слушанию результатов их размышлений и дискуссий. День четвёртый отводится для пленарного заседания. Ирвину предоставили по его просьбе час в конце этого дня. Последний день предназначался для дальнейших действий и рекомендаций.

В густых лесах на склоне Тетона одинокий олень, чувствуя приближение брачной поры, звучно призывал подругу. Над рекой Снейк на крыльях с белыми перьями парила скопа[144], мяукающими криками выражая возмущение вторжением лысого орла на её рыболовную территорию. Идиллическое место, подумал старый шпион, омрачённое только черным злом, которое он привёз в документах, пришедших к нему из России.

Вена, июнь 1990 года

В декабре предыдущего года работа Эймса в группе внешних операций советского отдела подошла к концу. Он снова оказался незанятым и ещё дальше от файлов 301. Затем он получил свою третью со времени возвращения из Рима должность начальника сектора по чешским операциям. Но она не давала права на доступ к кодам, открывающим самую засекреченную часть файлов 301 с описанием агентов ЦРУ, работающих внутри советского блока.

Эймс пожаловался Малгрю. Это неразумно, убеждал он. Он уже однажды возглавлял всю контрразведку в этой самой секции. Более того, ему необходимо перепроверить агентов ЦРУ, русских по национальности, направленных на работу в Чехословакию. Малгрю обещал помочь, если это ему удастся. Наконец в мае Малгрю предоставил своему другу код доступа. С этого момента, сидя за столом в своём чешском секторе, Эймс мог просматривать файлы, пока не натолкнулся на директорию «Монк — агенты».

В июне 1990 года Эймс полетел в Вену для очередной встречи со споим давним куратором Владом — полковником Владимиром Мечулаевым. Со времени возвращения Эймса в Вашингтон считалось, что из-за слежки ФБР для него небезопасно встречаться с советскими дипломатами на родине. Поэтому выбрали Вену.

Он оставался трезвым некоторое время, достаточное для того, чтобы получить огромную сумму наличными и вызвать восхищение Мечулаева. Он принёс сведения о трёх агентах.

Один служил в армии, полковник, вероятно, из ГРУ, в данное время работает в Москве в Министерстве обороны, но завербован на Ближнем Востоке в конце 1985 года. Другой был учёным, который жил в засекреченном закрытом городе, но завербован в Калифорнии. Третьим оказался полковник КГБ, завербованный внутри советского блока, но не в СССР, говоривший по-испански.

Через три дня в здании Первого главного управления в Ясенево была объявлена охота.

* * *

"Разве вы не слышите её голос в ночном ветерке, мои братья и сёстры? Разве вы не слышите, как она зовёт вас? Как вы, её дети, можете не слышать голоса нашей любимой матери России?

Я слышу её, друзья мои. Я слышу в лесах, как она вздыхает, я слышу в снегах её рыдания. Почему вы так поступаете со мной, спрашивает она. Разве мало предавали меня? Разве я недостаточно истекала кровью ради вас? Разве я недостаточно страдала, чтобы вы сотворили со мной такое?

Почему вы продаёте меня, как уличную девку, в руки иностранцев и чужаков, которые терзают моё страдающее тело, словно чёрные вороны?…"

Экран, установленный в зале большого коттеджа, был самым большим из всех найденных. У задней стены зала стоял проектор.

Сорок пар глаз не отрываясь смотрели на изображение человека, обращавшегося к массовому митингу в Тучкове в начале этого лета. Выразительно, то поднимаясь, то понижаясь, звучал по-русски голос оратора, а записанный на звуковой дорожке перевод в противоположность ему был приглушён.

«Да, братья, да, сестры, мы можем услышать её. Люди в Москве, в своих шубах и со своей верой, не могут слышать её. Иностранцы и преступный сброд, пирующие на её теле, не слышат её. Но мы слышим, как наша мать зовёт нас в своих страданиях, потому что мы — люди великой страны».

Молодой режиссёр Литвинов выполнил свою работу блестяще. В фильм были вставлены трогательные кадры: молодая светловолосая мать, прижимающая ребёнка к груди, с обожанием поднявшая глаза к подиуму; невероятно красивый солдат с бегущими по щекам слезами; морщинистый крестьянин с серпом — годы тяжёлого труда отпечатались на его лице.

Никто не мог знать, что вставленные кадры снимались отдельно с участием актёров. Но толпа не была поддельной: съёмка с высоты запечатлела на плёнке тысяч десять сторонников, ряд за рядом; по бокам стояли одетые в форму молодые боевики-черногвардейцы, дирижирующие приветственными и прочими криками толпы.

Игорь Комаров перешёл от громкого рыка почти к шёпоту, но микрофоны уловили его и голос разнесли по стадиону.

"Неужели никто не отзовётся? Неужели никто не сделает шаг вперёд, чтобы сказать: довольно, больше этого не будет? Терпение, мои русские братья, подождите совсем немного, дочери Родины…

— Его голос снова взлетел от шёпота до крика. —

Потому что я иду, дорогая мать, да, я, Игорь, твой сын, иду…"

Последние слова почти утонули в разученном дружном скандировании: «КО-МА-РОВ! КО-МА-РОВ!»

Проектор выключили, и изображение исчезло. Наступило молчание, а затем все разом выдохнули.

Когда вспыхнул свет, Найджел Ирвин подошёл к торцу длинного обеденного прямоугольного стола из вайомингской сосны.

— Думаю, вы поняли, кого только что видели, — тихо произнёс он. — Да, это был Игорь Алексеевич Комаров, лидер Союза патриотических сил — партии, которая, весьма вероятно, победит на выборах в январе и выдвинет Комарова в президенты. Как вы могли видеть, он оратор редкой силы и страстности, обладающий громадной харизмой. Вам известно, что в России восемьдесят процентов реальной власти находится в руках президента. Со времён Ельцина контроль и ограничения этой власти, существующие в нашем обществе, отменены. Сегодня русский президент может управлять более или менее так, как ему хочется, и вводить посредством указов любой закон, который ему нравится. Сюда может входить и восстановление однопартийного государства.

— Но при том состоянии, в котором они находятся в данный момент, разве это так уж плохо? — спросила бывший посол при Организации Объединённых Наций.

— Может быть, и нет, мэм, — сказал Ирвин. — Однако я не просил ставить на обсуждение возможное развитие событий после избрания Игоря Комарова, а предпочёл ознакомить совет с теми материалами, которые убедительно показывают, каким будет это развитие. Из Англии я привёз два доклада и здесь, в Вайоминге, сделал тридцать девять копий каждого.

— А я удивлялся, зачем мне надо было привозить так много бумаги, — заметил с улыбкой их хозяин, Сол Натансон.

— Простите, что злоупотребил вашей машиной, Сол. Я просто не хотел везти сорок копий каждого документа через Атлантику. Я не прошу вас читать сейчас, но возьмите по одному экземпляру и ознакомьтесь с документами каждый у себя в комнате. Пожалуйста, сначала прочитайте доклад с пометкой «подлинность подтверждена», а затем «Чёрный манифест». И последнее: я должен сообщить вам, что три человека уже погибли из-за того, что вы прочитаете сегодня вечером. Оба документа являются настолько глубоко засекреченными, что я вынужден просить вас вернуть их, чтобы они были сожжены, прежде чем я уеду отсюда.

Хорошее настроение покинуло членов совета Линкольна, когда они, взяв доклады, удалились в свои комнаты. К удивлению поваров, на ужин никто не явился. Все попросили, чтобы еду им принесли в домики.

Лэнгли, август 1990 года

Информация, поступавшая из отделений ЦРУ внутри советского блока, была плохой и становилась всё хуже. В июле стало ясно, что с «Орионом», охотником, что-то случилось. На предыдущей неделе полковник Соломин не явился на обычную «короткую встречу», чего никогда не допускал ранее.

Короткая встреча — это простая уловка, которая в обычных условиях никого не компрометирует. В определённый, заранее обусловленный момент один из участников идёт по улице. За ним могут следить, но могут и не следить. Неожиданно он сворачивает в сторону и входит в кафе или ресторан. Любое место, где много народа, годится. Как раз перед его приходом другой человек платит по счёту, встаёт и направляется к двери. Даже не взглянув друг на друга, они проходят, почти не коснувшись. Рука опускает пакетик не более спичечной коробки в боковой карман партнёра. Каждый идёт в своём направлении — один в ресторан, а другой из него. Если был хвост, то к тому времени, когда следящие входят в дверь, смотреть уже не на что.

Кроме того, «Орион» не заглянул в тайники, невзирая на чёткие метки мелом, предупреждающие, что для него там что-то есть. Единственным выводом отсюда было, что он вышел из игры или его кто-то вывел. Но опять сигнал тревоги по системе «признаки жизни» не использовался. Что-то произошло неожиданно, без предупреждения. Сердечный приступ, автокатастрофа или арест.

Более того, из Западного Берлина пришло известие, что обязательное ежемесячное письмо в надёжный дом в Восточном Берлине от «Пегаса» не поступило. Ничего не появилось и в русском журнале по собаководству, как было условлено.

В связи с возросшей возможностью ездить по России, особенно не удаляясь от Арзамаса-16. Монк предложил Блинову посылать раз в месяц письмо абсолютно невинного содержания по адресу в Восточном Берлине. В нём не было никакого тайного текста, смысловую нагрузку несла лишь подпись «Юрий». Блинову достаточно было опустить письмо в любой почтовый ящик за пределами закрытого города, и никто уже не мог проследить, откуда оно. Поскольку Берлинская стена лежала в руинах, в старом способе пересылки писем на Запад теперь не было необходимости.

Плюс к этому Блинову посоветовали приобрести пару спаниелей. Это получило полное одобрение в Арзамасе-16, потому как что могло быть безобиднее для вдовствующего профессора, чем разведение спаниелей? Каждый месяц, имея на то основание, он мог посылать коротенькое объявление в московский еженедельник по собаководству с извещением, что продаются щенки, отъёмыши, новорождённые или ожидаемые. Обычное ежемесячное объявление не появилось.

К этому времени Монк пребывал в полной растерянности. Он сообщил руководству о своих подозрениях, но ему сказали, что он слишком быстро поддался панике. Ему следует набраться терпения — контакт, без сомнения, будет восстановлен. Но Монк не мог оставаться невозмутимым. Он начал посылать докладные записки, утверждая, что, по его мнению, глубоко, в самом центре Лэнгли, происходит утечка информации.

Два человека, которые приняли бы его всерьёз, Кэри Джордан и Гас Хатауэй, ушли в отставку. Новое руководство, пришедшее со стороны после зимы 1985 года, Монк просто раздражал. В другой части здания официальная охота на «кротов», начатая ещё весной 1986 года, потихоньку продолжилась.

* * *

— Мне трудно в это поверить, — заявил бывший генеральный прокурор США, когда после завтрака на пленарном заседании началась дискуссия.

— А у меня проблема в том, что мне трудно не поверить, — ответил экс-госсекретарь Джеймс Бейкер. — Это направлено обоим правительствам, Найджел?

— Да.

— И они ничего не собираются предпринять?

Остальные тридцать девять членов совета, столпившиеся вокруг стола заседаний, не сводили глаз с бывшего шефа британской разведки, словно ожидая от него заверения, что неё.по ночной кошмар, мрачный плод воображения, который исчезнет сам собой.

— Здравый смысл, — сказал Ирвин, — считают они, в том, что официально сделать ничего нельзя. Половина того, что содержится в «Чёрном манифесте», может получить поддержку едва ли не большинства русских. Предполагается, что Запад вообще не может о нём знать. Комаров объявит его фальшивкой. Результат может даже усилить его позиции.

Последовало мрачное молчание.

— Можно мне сказать? — спросил Сол Натансон. — Не как вашему хозяину, а как рядовому члену совета. Когда-то у меня был сын. Он погиб на войне в Персидском заливе. — Несколько человек с мрачным видом кивнули. Двенадцать из присутствующих играли ведущую роль в создании многонациональной коалиции, которая сражалась в Персидском заливе. С противоположного края стола генерал Колин Пауэлл пристально смотрел на финансиста. Благодаря известности отца он лично получил извещение о том, что лейтенант Тим Натансон, ВВС США, сбит в последние часы сражения. — И если я могу хоть как-то смириться с этой потерей, — сказал Натансон, — то лишь потому, что знаю: он умер, сражаясь против истинного зла. — Сол замолчал, подыскивая слова. — Я достаточно стар, чтобы поверить в концепцию зла. И в то, что зло иногда может воплощаться в человеке. Я не участвовал во второй мировой войне. Мне было восемь, когда она закончилась. Мне известно, что некоторые из присутствующих здесь были на той войне. Но конечно, позднее я много узнал о ней. Я уверен, что Адольф Гитлер — это зло, и то, что он делал, — тоже зло. — Стояла полная тишина. Государственные деятели, политики, промышленники, банкиры, финансисты, дипломаты, администраторы, привыкшие иметь дело с практической стороной жизни, понимали, что слушают глубоко личное признание. Сол Натансон, наклонившись, постучал пальцем по «Чёрному манифесту». — Этот документ — тоже зло. Человек, написавший его, — зло. Неужели мы позволим этому случиться снова?

Ничто не нарушало тишину, царящую в комнате. Все понимали, что под «этим» он подразумевал второй Холокост, и не только против евреев в России, но и против многих других этнических меньшинств.

Молчание нарушила бывший премьер Великобритании.

— Я согласна. Не время колебаться.

Ральф Брук, глава гигантской межконтинентальной телекоммуникационной корпорации, известной на каждой фондовой бирже мира как «Интелкор», выступил вперёд.

— О'кей, так что мы могли бы сделать? — спросил он.

— Дипломатическим путём… уведомить каждое правительство в НАТО и заставить их заявить протест, — предложил бывший дипломат.

— Тогда Комаров объявит манифест грубой подделкой, и большинство в России поверят ему. Ксенофобия русских не новость, — сказал другой.

Джеймс Бейкер повернулся в сторону Найджела Ирвина.

— Вы привезли этот ужасный документ, — сказал он. — Что вы посоветуете?

— Я ничего не предлагаю, — сказал Ирвин. — Но я хочу сделать предупреждение. Если совет решит санкционировать — не предпринять, а только санкционировать — какую-либо инициативу, она должна быть предельно засекреченной, чтобы не повредить репутации любого в этой комнате.

Тридцать девять членов совета прекрасно понимали, о чём он говорит. Каждый из них принимал участие или являлся свидетелем провала правительственной операции, как предполагалось, хранившейся в секрете и полностью разоблачённой сверху донизу.

Суровый, с немецким акцентом голос раздался за столом, где сидел бывший госсекретарь США:

— Может Найджел провести операцию такой секретности?

Два голоса прозвучали в унисон: «Да». Когда Ирвин был шефом британской разведки, он служил и Маргарет Тэтчер, и её министру иностранных дел лорду Каррингтону.

Совет Линкольна никогда не принимал формальных резолюций в письменной форме. Он приходил к соглашению, и на его основе каждый член использовал своё влияние для достижения целей этого соглашения в коридорах власти в своих странах.

В деле с «Черным манифестом» соглашение состояло только в передаче членам небольшого рабочего комитета пожелания совета, чтобы комитет выбрал наилучшее решение. Весь же совет пришёл к согласию ничего не санкционировать, не запрещать и даже не интересоваться возможными последствиями.

Москва, сентябрь 1990 года

Полковник Анатолий Гришин сидел за столом в своём кабинете в Лефортовской тюрьме, просматривая три только что доставленных ему документа. Его охватывал целый вихрь эмоций.

Самым сильным чувством было торжество. В течение лета контрразведка как Первого, так и Второго главных управлений доставила ему одного за другим троих предателей.

Первым доставили дипломата Круглова, разоблачённого при сопоставлении его поста первого секретаря посольства в Буэнос-Айресе и покупки вскоре после возвращения квартиры за двадцать тысяч долларов.

Он без колебаний признался во всём сидящим за столом офицерам. Через шесть недель ему больше нечего было сказать, и его отправили в одну из подземных камер, где температура даже летом редко поднималась выше одного градуса тепла. Там он и сидел, дрожа и ожидая решения своей судьбы. Эта судьба заключалась в одном листке бумаги на столе полковника.

В июле в камере оказался профессор ядерной физики. В России было очень немного учёных его ранга, когда-либо делавших доклады в Калифорнии, и список быстро сократился до четырёх. Обыск в квартире Блинова в Арзамасе-16 дал результат в виде маленькой ампулы чернил для тайнописи, неумело спрятанной среди носков в шкафу.

Он тоже признался быстро и во всём; одного только вида Гришина и его команды с орудиями их работы оказалось достаточно, чтобы развязать ему язык. Блинов даже указал адрес в Восточном Берлине, по которому он отправлял свои тайные письма.

Рейд по этому адресу поручили полковнику управления "К" в Восточном Берлине, но необъяснимым образом жилец сбежал за час до рейда, уйдя через вновь открытый город на Запад.

Последним в конце июля появился солдат-сибиряк, выявленный наконец по своему положению в ГРУ, назначению в Министерство обороны, работе в Адене, а также в результате интенсивной слежки, во время которой, вторгшись в его квартиру, агенты узнали, что однажды один из детей в поисках новогодних подарков обнаружил в вещах отца миниатюрный фотоаппарат.

Пётр Соломин отличался от остальных тем, что он переносил страшную боль и в муках пытался показать своё презрение. Гришин в конце концов сломал его; ему всегда это удавалось. Он пригрозил отправить жену и детей Соломина в самый страшный лагерь строгого режима.

Каждый из арестованных описывал, как с ним знакомился улыбающийся американец, так охотно слушавший об их проблемах, так рассудительно делавший свои предложения. Это вызвало у Гришина другое чувство — слепой гнев против этого неуловимого человека, которого, как он теперь знал, звали Джейсон Монк.

Трижды этот нахальный ублюдок запросто приезжал в СССР, беседовал со своими шпионами и снова исчезал. Прямо под носом у КГБ. Чем больше Гришин узнавал об этом человеке, тем больше ненавидел его.

Конечно, произвели проверки. Изучили список пассажиров «Армении», но ни одно имя не напоминало псевдоним. Команда смутно помнила американца из Техаса, одетого в техасскую одежду того же типа, что описал Соломин по встрече в Ботаническом саду. Вероятно, Монк был Норманом Келсоном, но это не доказано.

В Москве сыщикам повезло больше. Каждый американский турист, находившийся в тот день в столице, был проверен по регистрации обращений за визой и по интуристовским групповым турне. В конце концов они вышли на «Метрополь» и на человека, у которого по счастливой случайности заболел живот, что заставило его отказаться от поездки в Загорский монастырь в тот самый день, когда Монк встретился с профессором Блиновым во Владимирском соборе. Доктор Филип Питерс. Гришин запомнит это имя.

Когда трое предателей выложили перед комиссией следователей весь объём того, что этот один-единственный американец убедил их передать ему, офицеры КГБ побледнели от шока.

Гришин сложил три листка вместе и позвонил по служебному номеру. Он всегда высоко ценил наказание в финале.

Генерала Владимира Крючкова повысили в должности до председателя всего КГБ. Именно он принёс в то утро три смертных приговора в кабинет президента на верхнем этаже шипя Центрального Комитета на Новой площади и положил их на стол Михаила Горбачёва на подпись, и именно он отослал их, соответственно подписанные, с пометкой «срочно», в Лефортовскую тюрьму.

Полковник продержал приговорённых на заднем дворе тридцать минут, чтобы они успели осознать то, что с ними произойдёт. Слишком неожиданно — и тогда нет времени для осознания, как он часто повторял своим ученикам. Когда он вышел, трое стояли на коленях в посыпанном гравием дворе с высокими стенами, куда никогда не заглядывало солнце.

Первым был дипломат. Он казался потрясённым, бормоча «нет, нет», когда почувствовал, как старший сержант приложил 9-миллиметровый пистолет Макарова к его затылку. Гришин кивнул, и солдат нажал на курок. Вспышка, струя крови, осколки кости — и Валерий Юрьевич Круглов упал лицом вниз на гравий.

Учёный, воспитанный как идейный атеист, молился, прося всемогущего Бога спасти его душу. Он, казалось, почти не замечал, что произошло в двух метрах от него, и упал лицом вниз, как и дипломат.

Полковник Пётр Соломин был последним. Он смотрел в небо, возможно, видя в последний раз леса и воды, богатые дичью и рыбой, его родной земли. Когда он почувствовал прикосновение холодной стали к затылку, он выставил назад левую руку в сторону Гришина, стоявшего у стены. Средний палец твёрдо указывал вверх.

«Огонь!» — крикнул Гришин, и всё было кончено. Он распорядился похоронить их этой же ночью в безымянных могилах в подмосковном лесу. У семей никогда не будет места, куда они могли бы положить цветы.

Полковник Гришин подошёл к телу сибиряка, наклонился над ним на несколько секунд и, выпрямившись, ушёл прочь.

Когда он вернулся в свой кабинет, чтобы составить отчёт, на телефоне мигал красный огонёк. Звонил его коллега, с которым он был знаком, из следовательской группы Второго главного управления.

— Думаю, мы заканчиваем с четвёртым, — сказал знакомый. — Список ограничивается двоими. Оба полковники, оба в контрразведке, оба в Восточном Берлине. Мы следим за ними. Рано или поздно нам повезёт. Когда мы поймаем его, хотите, чтобы вам сообщили? Хотите присутствовать при аресте?

— Дайте мне двенадцать часов, — сказал Гришин, — всего двенадцать часов, и я буду там. Этот мне нужен; с этим личные счёты.

И следователь, и специалист по допросам знали, что закалённого офицера контрразведки труднее всего расколоть. После нескольких лет в управлении "К" он знает, как распознать контрразведку, когда она работает против него. Уж он не оставит невидимые чернила в свёрнутых носках, не купит квартиру на шальные деньги.

Раньше всё было просто. Если человека подозревали, его арестовывали и «поджаривали» до тех пор, пока не получали признание или доказательство ошибки. К 1990 году власти настояли на доказательстве виновности или по крайней мере на серьёзных уликах, прежде чем прибегнуть к допросу третьей степени. «Лайсандер» улик не оставит; его надо схватить на месте преступления. Для этого требуются осторожность и время.

Более того, Берлин — открытый город. Восточная зона практически оставалась советским сектором. Но Стена рухнула. Если спугнуть, виновный может легко сбежать — быстро промчаться по улицам к яркому свету Западного Берлина и спасению. Тогда будет слишком поздно.

(обратно)

Глава 10

Состав рабочего комитета ограничивался пятью членами. В него входили председатель геополитической группы, председатель стратегического комитета и председатель экономической группы. Плюс Сол Натансон — по его личной просьбе — и Найджел Ирвин. В основном председательствовал Ирвин, а остальные задавали вопросы.

— Давайте с самого начала выясним одну вещь, — начал Ральф Брук из экономического комитета. — Вы рассматриваете вопрос об убийстве этого Комарова?

— Нет.

— Почему нет?

— Потому что такие убийства редко удаются, а в данном случае, даже если оно совершится, это проблему не решит.

— Почему этого нельзя сделать, Найджел?

— Я не сказал «нельзя». Просто чрезвычайно трудно. Этого человека исключительно хорошо охраняют. Его личный телохранитель и командир охраны не дурак.

— Но даже если это получится, это не поможет?

— Нет. Из него сделают мученика. Другой займёт его место и уничтожит страну. Вероятно, будет осуществлять ту же программу — наследие погибшего лидера.

— Тогда что же?

— Все действующие политики подвержены дестабилизации. Американская идея, по-моему.

На нескольких лицах промелькнули грустные улыбки. В своё время государственный департамент и ЦРУ пытались дестабилизировать нескольких левых лидеров других стран.

— Что для этого потребуется?

— Финансы.

— Нет проблемы, — сказал Соя Натансон. — Назовите сколько.

— Благодарю вас. Потом.

— И?…

— Некоторая техническая поддержка. В основном это можно купить. И человек.

— Что за человек?

— Человек, который поедет в Россию, чтобы сделать определённую работу. Очень хороший человек.

— Это ваша область. Если — и я говорю «если» в порядке обсуждения — Комарова можно дискредитировать, он потеряет народную поддержку. И что тогда, Найджел?

— Честно говоря, — ответил Ирвин, — в этом вся проблема. Комаров не просто шарлатан. Он обладает ловкостью, страстностью и харизмой. Он понимает и импонирует инстинктам русского народа. Он — икона.

— Он… что?

— Икона. Не религиозная картина, а символ. Он занимает нишу. Все нации нуждаются в чём-то, в какой-то личности или символе, в который они могли бы верить, который дал бы отчаявшимся массам людей чувство самосознания и отсюда — единства. Без объединяющего символа люди вовлекаются в межнациональные войны. Россия огромна, в ней много различных этнических групп. Коммунизм при всей своей жестокости обеспечивал единство. Единство по принуждению. Точно так же, как в Югославии. Мы видели, что произошло, когда отменили единство по принуждению. Для достижения единства по доброй воле необходим символ. У вас есть ваш государственный флаг, ваша слава, у нас — наша монархия. В настоящее время Игорь Комаров — их икона, и только нам известно, насколько она порочна и фальшива.

— И какова его стратегия?

— Как все демагоги, он будет играть на надеждах людей, их чаяниях, любви и ненависти, но главным образом на их страхе. Так он завоюет их сердца. Затем он сможет использовать свою власть для создания машины, которая осуществит цели «Чёрного манифеста».

— Но если его уничтожить? Возврат к хаосу? Даже к гражданской войне?

— Вероятно. Если только не ввести в это уравнение ещё одну, более привлекательную, икону. Достойную преданности русских людей.

— Такого человека нет, И никогда не было.

— О, такой был, — возразил Найджел Ирвин. — Когда-то давно. Он назывался царём Всея Руси.

Лэнгли, сентябрь 1990 года

Полковник Туркин, агент «Лайсандер», прислал срочное сообщение лично Джейсону Монку. Картинка на открытке изображала открытую террасу «Опера-кафе» в Восточном Берлине. Сообщение было коротким и невинным: «Надеюсь на новую встречу, с наилучшими пожеланиями, Хосе Мария». Открытка пришла в особый почтовый ящик ЦРУ в Бонне, а штамп указывал, что её опустили в Западном Берлине.

В Бонне сотрудники ЦРУ знали только то, что она предназначена Джейсону Монку, который находится в Лэнгли. Туда её и переслали. То, что она отправлена из Западного Берлина, ни о чём не говорило. Туркин просто бросил открытку со штампами в окно машины с западноберлинским номером, возвращавшейся на Запад. Он пробормотал «битте» удивлённому водителю и пошёл дальше. Когда его «хвост» завернул за угол, они ничего не увидели. Любезный берлинец отослал открытку из своей части города.

Небрежно написанная над текстом открытки дата казалась странной. Какая-то ошибка. Открытка отправлена восьмого сентября, и немец или испанец написали бы так: 8/9/90 — сначала день, затем месяц и гол. Но дата на открытке была написана по-американски: 9/23/90. Для Джейсона это значило: мне нужна встреча в 9.00 в сентябре 23-го числа. Цифры следовало читать наоборот. А подпись с испанским именем говорила: это важно и срочно.

Местом встречи, совершенно очевидно, назначалось «Опера-кафе» в Восточном Берлине.

На третье октября было назначено воссоединение секторов Берлина и всей Германии. Власти СССР придёт конец: на территорию бывшего социалистического города войдёт полиция Западного Берлина и возьмёт все в свои руки. Деятельность КГБ должна ограничиться намного меньшим отделом внутри советского посольства на Унтер-ден-Линден. Некоторым крупным оперативным отделам придётся вернуться в Москву. Туркин может уехать с ними. Если он хотел сбежать, то это время настало, но его жена и сын находились в Москве. В школах только что начался учебный год.

Ему надо было что-то передать, и он хотел сказать это лично своему другу. Срочно. В отличие от Туркина Монк знал об исчезновении «Делфи», «Ориона» и «Пегаса». И пока тянулись эти дни, Монк чувствовал себя больным от беспокойства.

* * *

Когда уехали все гости, кроме одного, копии всех документов, за исключением экземпляров, принадлежащих лично сэру Найджелу, сожгли под строгим наблюдением, пока не остался только пепел, разносимый ветром.

Ирвин улетел вместе с Натансоном, признательный последнему за полёт на его «Граммане» до Вашингтона. По непрослушиваемой системе телефонной связи он с самолёта позвонил в O.K. — округ Колумбия и договорился со старым другом позавтракать вместе, после чего удобно устроился в глубоком кожаном кресле напротив хозяина ранчо.

— Знаю, мы не должны задавать больше вопросов, — произнёс Сол Натансон, разливая по бокалам превосходное «Шардоннэ». — Но можно задать личный вопрос?

— Дорогой мой, конечно. Хотя не могу гарантировать, что отвечу на него.

— Я все равно спрошу. Вы приехали в Вайоминг с надеждой, что совет санкционирует какое-то действие, не так ли?

— Да, полагаю, что да. Но я думал, что вы все сказали лучше, чем я сам мог бы это сказать.

— Мы все были в шоке. Искренне. Но за столом сидели семь евреев. Почему вы?

Найджел Ирвин смотрел на проплывавшие внизу облака. Где-то под ними раскинулись огромные поля пшеницы, и там ещё шла уборка. Столько пищи! Перед его мысленным взором возникла другая картина из далёкого времени: британские томми не в силах сдержать рвоту; водители бульдозеров в масках, защищающих от зловония, сталкивают горы трупов в зияющие рвы; живые скелеты, протягивающие руки с вонючих нар, молча просящие пищи.

— Право, не знаю. Прошёл через это однажды. Не хочу увидеть такое снова. Старомоден, полагаю.

Натансон рассмеялся.

— Старомоден? О'кей, я выпью за это. Вы собираетесь сами поехать в Россию?

— О, не вижу, как можно этого избежать.

— Только берегите себя, друг мой.

— Сол, в нашей службе часто можно было услышать поговорку: есть старые агенты и есть смелые агенты, но нет старых смелых агентов. Я буду осторожен.

* * *

Ирвин остановился в Джорджтауне, и поэтому его друг предложил встретиться в небольшом ресторанчике во французском стиле, который назывался «Ля Шомье», всего в сотне ярдов от отеля «Четыре времени года».

Ирвин пришёл первым, нашёл неподалёку скамью и сел в ожидании друга — старый человек с серебряной сединой, вокруг которого носились лихие молодые роллеры.

Шеф СИС долгое время чаще занимался практической работой, чем директор ЦРУ, и когда ему приходилось бывать в Лэнгли, он находил больше общего со своими коллегами — профессионалами разведки и заместителем директора по оперативной работе. Их связывали простые человеческие отношения, что не всегда оказывалось возможным с политическим ставленником Белого дома.

Подъехало такси, из которого вылез белоголовый американец такого же, как и он, возраста и заплатил шофёру. Ирвин перешёл улицу и похлопал его по плечу.

— Давно не виделись. Как живёшь, Кэри?

По лицу Кэри Джордана расплылась улыбка.

— Найджел, какого чёрта ты тут делаешь? И зачем этот ленч?

— Ты недоволен?

— Ну что ты! Приятно тебя видеть.

— Тогда я все расскажу тебе в ресторане.

Они пришли довольно рано, и ресторан ещё не был заполнен людьми, приходящими в обеденный перерыв. Официант осведомился, какой они предпочитают столик — для курящих или некурящих. Для курящих, сказал Джордан. Ирвин удивлённо поднял бровь: ни один из них не курил.

Но Джордан знал, что делал. Их провели в отдельный кабинет в глубине зала, где их разговор никто не мог услышать.

Официант принёс меню и прейскурант вин. Оба выбрали закуски и мясное блюдо. Ирвин, взглянув на вина Бордо, выбрал превосходное «Бейшевель». Официант просиял: вино было не из дешёвых и довольно долго считалось фирменным в этом ресторане. Через несколько минутой вернулся, показал этикетку, получил знак одобрения, откупорил и разлил.

— Итак, — сказал Кэри Джордан, когда они остались одни, — что привело тебя в эти места? Ностальгия?

— Не совсем. Полагаю, что проблема.

— Что-нибудь связанное с теми сильными мира сего, с которыми ты беседовал в Вайоминге?

— Ах, Кэри, дорогой Кэри, им вообще никогда не следовало увольнять тебя.

— Знаю. Что за проблема?

— В России происходит что-то серьёзное и Очень скверное.

— А что ещё нового?

— Это новое. И хуже, чем обычно. Официальные органы наших стран получили предупреждение — держаться подальше.

— Почему?

— Официальная застенчивость, полагаю.

Джордан фыркнул:

— Ну так что ещё нового?

— В любом случае… на прошлой неделе создалось мнение, что, возможно, кто-то должен поехать и посмотреть.

— Кто-то? Вопреки предупреждению?

— Таково общее мнение.

— Так почему ты обращаешься ко мне? Я в этом не участвую. Все последние двенадцать лет.

— Ты всё ещё разговариваешь с Лэнгли?

— Никто больше не разговаривает с Лэнгли.

— Именно поэтому я обращаюсь к тебе, Кэри. Дело в том, что мне нужен человек, который может поехать в Россию, не привлекая внимания.

— Нелегально?

— Боюсь, что так.

— Против ФСБ?

Когда Горбачёв, накануне своего смещения, расформировал КГБ, Первое главное управление переименовали в Службу внешней разведки (СВР), но оно по-прежнему работало в Ясенево. Второе главное управление, обеспечивающее внутреннюю безопасность, получило название Федеральная служба безопасности (ФСБ).

— Возможно, против ещё более опасного врага…

Кэри Джордан, пережёвывая рыбу, задумался, затем покачал головой:

— Нет, он не поедет. Больше никогда.

— Кто, скажи, пожалуйста? Кто не поедет?

— Парень, о котором я думал. Тоже за бортом, как и я. Но не так стар. Он был хорош! Железные нервы, ловкость, не похож на других, создан для этой работы. Уволен пять лет назад.

— Он ещё жив?

— Насколько я знаю, да. Послушай, а вино хорошее. Не часто я пью такое.

Ирвин отпил из своего бокала.

— А как его звали, этого парня, который не поедет?

— Монк. Джейсон Монк. Говорит по-русски, словно это его родной язык. Лучший вербовщик агентов, какого я когда-либо встречал.

— Ладно, хотя он и не поедет, все равно расскажи мне о Джейсоне Монке.

И старый бывший заместитель директора ЦРУ по оперативной работе рассказал.

Восточный Берлин, сентябрь 1990 года

В этоттёплый осенний вечер на террасе кафе было многолюдно. Полковник Туркин в лёгком костюме немецкого покроя и из немецкой ткани не привлёк к себе внимания, когда сел за маленький столик у прохода, как только его освободила пара влюблённых подростков.

После того как официант убрал со стола, полковник заказал кофе, развернул газету и углубился в чтение.

Именно потому, что он работал в контрразведке с её неизбежными слежками, его считали экспертом по уходу от «хвоста». Наблюдатели из КГБ держались на расстоянии. Но они там были: мужчина и женщина, сидевшие на скамье напротив, на площади Оперы, молодые, беззаботные, оба в наушниках как от портативного плейера.

Они могли в любой момент связаться с двумя машинами, стоявшими за углом, передавать свои наблюдения и получать инструкции. В машинах сидела группа захвата, ибо ордер на арест наконец был подписан.

Два факта склонили весы не в пользу Туркина. В своём описании Эймс указал, что «Лайсандер» завербован за пределами СССР и говорит по-испански. Этот факт указывал группе расследования на всю Латинскую Америку плюс Испанию. Альтернативный подозреваемый, как недавно выяснилось, получил своё первое назначение в Южную Америку, в Эквадор, пять лет назад. А Эймс говорил, что вербовка «Лайсандера» состоялась шесть лет назад.

Второе и заключительное доказательство возникло из блестящей идеи проверить все телефонные записи, сделанные в штабе КГБ в Восточном Берлине в ночь неудачного налёта на квартиру, служившую почтовым ящиком ЦРУ, в ту ночь, когда жилец этой квартиры покинул её за час до рейда.

Записи показали, что звонили из автомата в холле по номеру телефона указанной квартиры. Другой подозреваемый в ту ночь находился в Потсдаме, а группой неудавшегося налёта руководил полковник Туркин. Арест мог бы быть произведён раньше, но ожидали прибытия из Москвы очень важного начальника. Он настаивал на своём присутствии при аресте и хотел лично препроводить подозреваемого в СССР.

Совершенно неожиданно подозреваемый вышел из столовой, и наблюдателям ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Чистильщик обуви из испанского Марокко шаркающей походкой шёл по тротуару вдоль кафе, жестом спрашивая у сидящих в крайнем ряду, не желают ли они почистить свою обувь. Ему отвечали, отрицательно качая головой. Жители Восточного Берлина не привыкли видеть бродячих чистильщиков в своих кафе, а большинство сидящих среди них жителей Западного Берлина считали, что в их богатом городе развелось слишком много иммигрантов из стран третьего мира.

Наконец кто-то кивнул чистильщику, тот быстро достал маленький стульчик, присел перед клиентом, ловкими движениями накладывая на ботинки чёрный крем. Официант направился к ним, чтобы отогнать чистильщика.

— Раз уж он начал, пусть и закончит, — сказал посетитель по-немецки с лёгким акцентом. Официант пожал плечами и отошёл.

— Много времени прошло, Коля, — пробормотал чистильщик по-испански. — Как живёшь?

Русский наклонился, чтобы показать, где надо ещё почистить.

— Не очень хорошо. Думаю, возникли проблемы.

— Расскажи.

— Два месяца назад мне пришлось руководить налётом на квартиру, раскрытую как почтовый ящик ЦРУ. Мне удалось сделать один звонок; у человека было время скрыться. Но как они узнали? Кого-то арестовали и он заговорил?

— Возможно. Почему ты так думаешь?

— Есть ещё кое-что, и гораздо хуже. Две недели назад, как раз перед тем, как я отправил открытку, из Москвы приехал офицер. Я знаю, что он работает в аналитическом отделе. Его жена родом из Восточной Германии, они приезжали в гости. Собрались на вечеринку, он напился. Хвастался, что в Москве произведены аресты. Кого-то в Министерстве обороны, кого-то в Министерстве иностранных дел. — На Монка эта новость подействовала как удар в лицо тем самым ботинком, на который он наводил окончательный глянец. — Один из гостей за столом сказал что-то вроде: «У вас, должно быть, есть хороший информатор во вражеском лагере». Тот постучал по кончику носа и подмигнул.

— Тебе надо уходить, Коля. Сейчас, сегодня вечером. Уходи.

— Я не могу оставить Людмилу и Юрия. Они в Москве.

— Вызови их сюда, дружище. Под любым предлогом. Эта территория останется советской ещё в течение десяти дней. Потом она будет западногерманской. Тогда они не смогут сюда приехать.

— Ты прав. Через десять дней мы уйдём, всей семьёй. Ты позаботишься о нас?

— Я лично займусь этим. Не откладывай.

Туркин протянул чистильщику пачку восточных марок, которые через десять дней можно будет обменять на дорогие немецкие марки. Чистильщик, кивнув в знак благодарности, поднялся и, забрав свои инструменты, поплёлся дальше.

Двое наблюдателей напротив кафе услышали в наушниках голос: «Все, закончили. Арестовываем. Пошли, пошли, пошли».

Две серые чешские «татры» выехали из-за угла на площадь Оперы и остановились у края тротуара рядом с кафе. Из первой выскочили три человека и, оттолкнув двух прохожих, бросились в проход между столиками и схватили одного из посетителей, сидевшего с краю. Выпрыгнувшие из второй машины ещё двое распахнули заднюю дверцу и стояли наготове.

Несколько посетителей испуганно закричали, увидев, как человека схватили и швырнули на заднее сиденье автомобиля. Дверь захлопнулась, и «татра», заскрежетав шинами, с рёвом умчалась. Группа захвата быстро села в свою машину и последовала за ней. Вся операция заняла семь секунд.

В конце квартала с расстояния в сотню ярдов за происходящим наблюдал Монк, бессильный что-либо сделать.

* * *

— Что произошло после Берлина? — спросил сэр Найджел Ирвин.

Некоторые посетители, забрав свои кредитные карточки, уходили, чтобы вернуться на работу или к отдыху. Англичанин взял бутылку «Бейшевеля» и, увидев, что она пуста, жестом попросил официанта принести ещё.

— Пытаешься напоить меня, Найджел? — с хитрой улыбкой спросил Джордан.

— Вот ещё. Боюсь, мы оба достаточно стары и некрасивы, чтобы пить как джентльмены.

— Полагаю, что так. В любом случае сейчас мне не часто предлагают «Шато Бейшевель».

Официант принёс новую бутылку, получил одобрение сэра Найджела, откупорил её и разлил вино по бокалам.

— Итак, за что будем пить? — спросил Джордан. — За Большую игру? А может быть, за Большую ошибку? — с горечью добавил он.

— Нет, за старые времена. И за чистоту. Вот о чём, думаю, я больше всего сожалею, чего нет у нашей молодёжи. Абсолютной моральной чистоты.

— За это я выпью. Итак, Берлин… Ну, Монк вернулся разъярённый, как горный лев, которому задницу прижгли. Меня там, конечно, не было, но я всё ещё поддерживал связь с такими ребятами, как Милт Беарден. Я хочу сказать, это было давно. Итак, я имел представление о том, что произошло. Монк ходил по всему зданию и всем, кто хотел его слушать, рассказывал, что в советском отделе, в самом его центре, завёлся высокопоставленный «крот». Естественно, этого никто не желал слушать. «В письменном виде», — сказали они. Он так и сделал. От его бумаги прямо волосы вставали дыбом. Он почти всех обвинял в полнейшей некомпетентности. Милту Беардену в конце концов удалось выпихнуть Эймса из своего советского отдела. Но этот тип присосался как пиявка. В это время директор сформировал новый Центр контрразведки. В него вошла аналитическая группа из отделения СССР. Центру требовался сотрудник, имеющий опыт работы в оперативном управлении. Малгрю предложил Эймса, и с Божьей помощью тот получил назначение. Можешь догадаться, к кому обратился Монк со своими жалобами? К Олдричу Эймсу.

— Это, должно быть, слегка потрясло систему, — заметил Ирвин.

— Говорят, дьявол бережёт себе подобных, Найджел. С точки зрения Эймса, ему очень повезло, что он имел дело с Монком. Он мог выбросить его доклад и сделал это. И даже пошёл дальше. Он обвинил Монка в распространении безосновательной паники. Этим все и объясняется, сказал он. Результатом было внутреннее расследование. Но не в отношении существования «крота», а в отношении Монка.

— Вроде трибунала?

Кэри Джордан с горечью кивнул:

— Да, думаю, что так. Я бы заступился за Джейсона, но в то время я сам был в немилости. Во всяком случае, председательствовал Кен Малгрю. Кончилось тем, что они решили, будто Монк придумал эту встречу в Берлине, желая поддержать свою пошатнувшуюся репутацию.

— Мило с их стороны.

— Очень мило. К тому времени в оперативном управлении сидели от стены до стены бюрократы, за исключением нескольких старых вояк, дослуживающих последние дни. После сорока лет мы наконец победили в «холодной войне»; советская империя разваливалась на куски. Пришло время расплаты, а всё кончилось перебранкой и перекладыванием бумаг.

— А Монк, что произошло с ним?

— Они чуть не выгнали его. Вместо этого затолкали его вниз. Засунули в какую-то щель в архивах или где-то ещё. Выезд нежелателен. Ему следовало уволиться, получить пенсию и исчезнуть. Но он всегда отличался упрямством. Он выстоял, убеждённый, что наступит день, когда будет доказано, что он прав. Он сидел и гнил на этой работе три долгих года. В конце концов так оно и произошло.

— Он оказался прав?

— Конечно. Но слишком поздно.

Москва, январь 1991 года

Полковник Анатолий Гришин в ярости вышел из комнаты допросов и ушёл в свой кабинет.

Комиссия, проводившая допрос, считала, что они получили все. «Комитет Монаха» больше не соберётся на совещания. Всё записано на плёнке, вся история, начиная с маленького мальчика, заболевшего в Найроби в 1983 году, и кончая арестом в «Опера-кафе» в сентябре прошлого года.

Каким-то образом люди из Первого главного управления знали, что Монк впал в немилость у своих коллег, разжалован, сломлен. Это могло означать только одно: у него больше нет агентов. Их всего было четверо, но какая четвёрка! Сейчас в живых оставался один, но и то ненадолго, в этом Гришин был уверен.

Таким образом, «Комитет Монаха» прекратил своё существование, был распущен. Он сделал своё дело. Можно было бы торжествовать. Но то, что выяснилось на последнем заседании, привело Гришина в ярость. Сто метров. Сто несчастных метров…

Доклад группы наблюдателей не вызывал сомнений. В свой последний день на свободе Николай Туркин не входил в контакт с вражескими агентами. Он провёл день в здании штаб-квартиры, поужинал в столовой, затем неожиданно вышел, за ним пошли наблюдатели до большого кафе, где он заказал кофе и где ему почистили ботинки.

Проговорился Туркин. Двое наблюдателей напротив кафе видели, как чистильщик закончил свою работу и побрёл прочь. Через несколько секунд машины КГБ с Гришиным, сидящим рядом с водителем в одной из них, выехали из-за угла. В этот момент он находился всего в сотне метров от самого Джейсона Монка на советской территории.

Каждая пара глаз в комнате допросов была устремлена на него. Он руководил захватом, казалось, говорили эти глаза, и он упустил самую крупную добычу.

Конечно, будут муки боли. Не как средство убеждения, а как наказание. В этом он поклялся. Но ему помешали. Генерал Бояров лично сказал ему, что председатель КГБ требует немедленной казни, опасаясь, что в это непредсказуемое время её могут не разрешить. Он отвезёт распоряжение сегодня на подпись президенту, и казнь должна свершиться на следующее утро.

А времена действительно менялись с непонятной быстротой. Со всех сторон его служба подвергалась нападкам подонков новой свободной прессы, подонков, с которыми он знал как обращаться.

Тогда он ещё не знал, что в августе его собственный председатель, генерал Крючков, возглавит переворот против Горбачёва, закончившийся неудачей, и Горбачёв отомстит, разбив КГБ на несколько кусков; и что сам Советский Союз окончательно развалится в декабре.

В то время, когда Гришин в этот январский день сидел, погруженный в мрачные раздумья, в своём кабинете, генерал Крючков положил распоряжение о казни бывшего полковника КГБ Туркина на стол президента. Горбачёв взял ручку, застыл на минуту и положил её на стол.

В августе предыдущего года Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Теперь американские реактивные самолёты бомбили Ирак, уничтожая все живое. Наземное вторжение было неминуемо. Многие известные государственные деятели стремились предотвратить войну и предлагали себя в качестве международных миротворцев. Это была привлекательная роль. И Горбачёву она тоже нравилась.

— Я понимаю, что сделал этот человек, и знаю, он заслуживает смерти, — сказал президент.

— Таков закон, — подтвердил Крючков.

— Да, но в данный момент… я думаю, это будет нецелесообразно. — Он принял решение и протянул распоряжение Крючкову неподписанным. — Я имею право смягчить наказание. Так я и поступлю. Семь лет в лагере.

Генерал Крючков в гневе ушёл. Такое разложение не может продолжаться, поклялся он. Рано или поздно он и другие, думающие так же, вынуждены будут выступить и навести порядок.

Для Гришина эта новость явилась последним ударом в тот несчастный день. Всё, что он мог сделать, — это выбрать лагерь, в который пошлют Туркина. В конце концов можно было направить его туда, где невозможно выжить.

В начале восьмидесятых годов лагеря для политических заключённых перевели из слишком доступной Мордовии дальше на север, в район Перми, родину Гришина. Около дюжины таких лагерей было разбросано вокруг города Всесвятское. Самые известные из них — Пермь-35, Пермь-36 и Пермь-37. Но существовал один специальный лагерь для предателей. Он располагался в Нижнем Тагиле, и, слыша это название, вздрагивали даже сотрудники КГБ.

Однако, как бы грубы ни были охранники, они жили вне лагеря. Их жестокость проявлялась время от времени и была лагерной: уменьшение нормы питания, увеличение работы. И чтобы обеспечить «образованным» заключённым знакомство с реальностью бытия, в Нижнем Тагиле они жили вперемежку с отбросами самых порочных и злобных зеков, собранных со всех лагерей.

Гришин позаботился, чтобы Николая Туркина отправили в Нижний Тагил, и в графе «режим» на приговоре написал: «Особый — сверхстрогий».

* * *

— Как бы то ни было, — вздохнул Кэри Джордан, — полагаю, ты помнишь конец этой неприглядной истории.

— Большую часть. Но напомни мне. — Ирвин поднял руку и, подозвав официанта, сказал: — Два эспрессо, будьте добры.

— Так вот, в 1993 году сотрудники ФБР поймали наконец «крота» с восьмилетним стажем. Потом они заявляли, что «раскололи» все сами за восемнадцать месяцев, но огромная работа по методу исключения уже была проделана, хотя и слишком медленно. Надо отдать федералам должное: они сделали то, что должны были сделать мы. Они наплевали на частную жизнь и получили секретные судебные ордера на просмотр банковских счётов немногих оставшихся подозреваемых. Они заставили банки все выложить. И у них получилось. 21 февраля 1994 года — Господи, Найджел, неужели я всю жизнь буду помнить этот день? — они взяли его всего в нескольких кварталах от его дома в Арлингтоне. А потом всё раскрылось.

— Ты знал заранее?

— Нет. Думаю, бюро сделало очень умно, что не рассказало мне. Если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, то я опередил бы их и сам убил его. И сел бы на электрический стул счастливым человеком. — Старый заместитель директора по оперативной работе смотрел в глубь ресторана, но видел перед собой список имён и лица, все уже давно ушедшие. — Сорок пять операций сорвано, двадцать два человека преданы — восемнадцать русских и четверо из стран-сателлитов. Четырнадцать из них казнено. И все из-за того, что этому мелкому ублюдочному серийному убийце захотелось иметь большой дом и «ягуар».

Найджел Ирвин не хотел вторгаться в личную печаль собеседника, но пробормотал:

— Тебе следовало сделать это самому, внутри фирмы.

— Знаю, знаю. Теперь мы все знаем.

— А Монк? — спросил Ирвин.

Кэри Джордан коротко рассмеялся. Официант, желавший убрать с последнего столика в пустом ресторане, проскользнул мимо, размахивая счётом. Ирвин жестом указал, чтобы официант положил счёт перед ним. Официант замешкался у стола, пока на нём не появилась кредитная карточка, после чего умчался в кассу.

— Да, Монк… Ну, он тоже не знал. В тот день был федеральный праздник. Поэтому он оставался дома, полагаю. И в новостях не передавали ничего до следующего утра. И тут как раз пришло это проклятое письмо.

Вашингтон, февраль 1994 года

Письмо пришло 22-го, на следующий после праздника день, когда снова стали доставлять почту.

По штампу на белом хрустящем конверте Монк понял, что оно отправлено из Лэнгли и адресовано ему домой, а не в офис.

Внутри находился другой конверт с гербом американского посольства. На лицевой стороне было напечатано:

«Мистеру Джейсону Монку, через центральную экспедицию ЦРУ, главное здание, Лэнгли, Виргиния».

И кто-то приписал:

«Смотри на обороте».

Монк перевернул письмо и прочитал:

«Доставлено посыльным в наше посольство, Вильнюс, Литва. Думаем, вы знаете от кого».

Поскольку на втором конверте отсутствовала марка, можно было предположить, что он прибыл в Соединённые Штаты с дипломатической почтой.

Внутри него был третий конверт из бумаги очень низкого качества с видимыми кусочками древесной пульпы. Адрес написан на странном английском:

«Пожалуйста (подчёркнуто три раза), передайте мистеру Джейсону Монку в ЦРУ. От друга».

Само письмо лежало внутри этого конверта. Написанное на такой непрочной бумаге, что листочки почти разваливались от прикосновения. Туалетная бумага? Форзацные листы старой дешёвой книжки без переплёта? Может быть.

Письмо было на русском языке, написанное дрожащей рукой разболтанной шариковой ручкой с чёрной пастой.

Нижний Тагил, сентябрь, 1994 год

Дорогой друг Джейсон!

Если вы когда-нибудь получите это письмо, то к этому времени меня уже не будет в живых. Понимаете, у меня тиф. Его разносят блохи и вши. Сейчас этот лагерь закрывают, сносят, чтобы стереть с лица земли, словно его и не было, но так делать нельзя.

Человек десять среди политзаключённых амнистировали; в Москве сейчас кто-то по имени Ельцин. Среди освобождаемых мой друг, литовец, писатель и интеллигент. Думаю, что могу доверять ему. Он обещает, что спрячет письмо и отошлёт, когда доберётся до дома.

А я поеду в другом эшелоне, в вагоне для скота, на новое место, но я никогда его не увижу. Поэтому шлю вам последнее прости и расскажу о том, что было.

В письме описывалось, что произошло после ареста в Восточном Берлине три с половиной года назад. Туркин писал о том, как его били в подвале Лефортова, и о том, что он не видел смысла что-либо скрывать. Он описывал вонючую, покрытую экскрементами камеру, по стенам которой стекала вода, и вечный холод, яркий свет в глаза, грубо выкрикиваемые вопросы, синяки и выбитые зубы, если ответ следовал недостаточно быстро.

Он рассказал о полковнике Анатолии Гришине. Полковник был убеждён, что Туркин умрёт, и ему доставляло удовольствие хвалиться своими успехами. Туркину он подробно рассказал о людях, о которых тот никогда не слышал, — Круглове, Блинове и Соломине. О том, что Гришин сделал с сибиряком-охотником, чтобы заставить его говорить.

Когда это кончилось, я просил у Бога смерти и впоследствии молил о ней не раз. В этом лагере самоубийства случались часто, но я сохранял веру в то, что если я продержусь, то, может быть, придёт день, когда я буду свободен. Вы бы не узнали меня, как не узнала бы Людмила или мой мальчик Юрий. У меня не осталось волос на голове, нет зубов, и мало что осталось от моего тела, да и оно истерзано ранами и лихорадкой. Я не сожалею о том, что сделал, потому что это был гнусный режим. Может быть, теперь мой народ получит свободу. Где-то живёт моя жена, надеюсь, она счастлива. И мой сын Юрий, который обязан своей жизнью вам. Спасибо вам за это. Прощайте, мой друг.

Николай Ильич.

Джейсон Монк сложил письмо, положил его рядом на стол и, обхватив голову руками, разрыдался как ребёнок. В этот день он не пошёл на работу. Он не позвонил и не объяснил своё отсутствие. Не отвечал на телефонные звонки. В шесть вечера, когда уже стемнело, он нашёл нужный адрес в телефонной книге, сел в машину и направился в Арлингтон.

Он очень вежливо постучал в дверь дома, который разыскал, и, когда она открылась, бросив на ходу впустившей его женщине «Добрый вечер, миссис Малгрю», прошёл мимо неё, от изумления лишившейся речи.

Кен Малгрю сидел в гостиной без пиджака, с большим стаканом виски в руке. Повернувшись и увидев вошедшего, он сказал: «Эй, какого чёрта? Вы врываетесь…»

Это были последние слова, которые он произнёс не шепелявя, чем так неприятно отличалась его речь в последующие несколько недель. Монк ударил его в челюсть — ударил со всей силой.

Малгрю был крупнее, но он находился не в форме и все ещё под влиянием ленча с обилием напитков. В тот день он ходил в офис, но там все только и обсуждали взволнованным шёпотом новость, распространившуюся по всему зданию подобно лесному пожару.

Монк нанёс ему всего четыре удара, по одному за каждого погибшего агента. Не ограничившись сломанной челюстью, он поставил Малгрю синяки под оба глаза и сломал ему нос. После чего ушёл.

* * *

— Выглядит как довольно активная мера наказания, — заметил Найджел Ирвин.

— Активнее некуда, — согласился Джордан.

— И что дальше?

— Ну, к счастью, миссис Малгрю не позвонила в полицию, она позвонила в управление. Они прислали нескольких парней, которые прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как Малгрю укладывают в «скорую помощь», отправлявшуюся в ближайшее травматологическое отделение. Они успокоили жену Малгрю, и она описала Монка. Так что ребята отправились к нему домой. Он уже вернулся, и они спросили его, соображает ли он, что наделал. Тогда он указал на письмо, лежащее на столе. Они, конечно, не смогли прочитать его, но забрали с собой.

— Его выгнали? Монка? — спросил англичанин.

— Точно. На этот раз его выгнали навсегда. Конечно, ему страшно сочувствовали, когда на слушании зачитали то письмо в переводе. Они даже разрешили мне заступиться за него, как будто от этого была польза. Но исход дела был предрешён. Даже после ареста Эймса они не могли позволить бродить по зданию призракам, выражающим недовольство и превращающим начальство в котлету. Они уволили его сразу же.

С грустным видом опять появился официант. Собеседники встали и направились к двери. Обрадованный официант кивнул им и улыбнулся.

— А что с Малгрю?

— По иронии судьбы его с позором уволили через год, когда полная мера того, что сделал Эймс, стала более широко известна.

— А Монк?

— Он уехал. Он жил с девушкой в то время, но она уезжала на семинар, а когда вернулась, они расстались. Я слышал, что Монк забрал свою пенсию единовременно, но в любом случае из Вашингтона он уехал.

— Имеете представление куда?

— Я слышал, будто он находится в ваших краях.

— В Лондоне? В Британии?

— Не совсем. В одной из колоний её величества.

— Зависимые территории — они больше не называются колониями. В которой?

— Острова Теркс и Кайкос. Помните, я упоминал, что он любит глубоководную рыбалку? Говорят, у него там есть яхта, он работает шкипером и сдаёт судно по чартеру.

Они стояли на тротуаре перед «Ля Шомье», ожидая такси для Кэри Джордана. Джорджтаун в этот солнечный осенний день выглядел весьма привлекательно.

— Ты действительно хочешь, чтобы он опять поехал в Россию, Найджел?

— Таково было общее мнение.

— Он не поедет. Он дал клятву, что никогда туда не вернётся. Мне очень понравились ленч и вино, но это пустая трата времени. Тебе всё равно спасибо, но он не поедет. Ни за деньги, ни под угрозами, ни за что на свете.

Подъехало такси. Они пожали друг другу руки, Джордан сел в машину, и такси тронулось. Сэр Найджел Ирвин перешёл улицу и направился в отель «Четыре времени года». Ему надо было сделать несколько телефонных звонков.

(обратно)

Глава 11

«Фокси леди» стояла у причала, запертая на ночь. Джейсон Монк попрощался со своими тремя клиентами-итальянцами, которые, несмотря на то что поймали совсем немного, казалось, получили большое удовольствие от прогулки, не меньше чем от вина, которое взяли с собой.

Джулиус стоял у разделочного стола рядом с доком, отрезая головы и вынимая потроха у двух скромных по размеру дорадо. В заднем кармане его брюк лежал дневной заработок плюс доля из чаевых, оставленных итальянцами.

Монк миновал «Тики-хат» и вошёл в «Банановую лодку». На открытой, с деревянным полом площадке с баром и столиками уже собрались первые любители выпить. Он подошёл к бару и кивком поздоровался с Роки.

— Как обычно? — улыбнулся бармен.

— Почему нет? Я из тех, кто не меняет привычек.

Он уже несколько лет был постоянным клиентом, и существовала договорённость, что «Банановая лодка» принимает телефонные звонки для него, когда он уходит в море. Её номер телефона был указан на карточках, которые он оставил во всех отелях на острове Провиденсия, чтобы привлечь клиентов на морские прогулки с рыбной ловлей.

Мейбл, жена Роки, окликнула его:

— Звонили из клуба «Грейс-Бей».

— Угу. Что-нибудь передали?

— Нет, только просили позвонить им.

Она вытащила из-под стойки телефон и подвинула к Монку. Он набрал номер. Ответившая оператор узнала его по голосу:

— Привет, Джейсон, удачный был лень?

— Неплохой, Люси. Бывают и хуже. Ты звонила?

— Да. Что ты делаешь завтра?

— Скверная девчонка, что у тебя на уме?

Крупная весёлая женщина в отеле в трёх милях от него залилась звонким смехом.

Постоянные жители острова Провиденсия составляли не очень большую группу, и внутри этой общины, обслуживающей туристов, являвшихся единственным источником долларовых поступлений на остров, почти все знали друг друга, островитяне или поселенцы, и добродушное подшучивание друг над другом скрашивало жизнь. Теркс и Кайкос оставались карибскими островами, какими были и раньше: дружелюбными, беззаботными и не слишком торопливыми.

— Перестань, Джейсон Монк. Ты завтра свободен для клиента?

Он подумал. Он собирался потратить день на ремонт яхты — дело, не имеющее конца для владельцев, но чартер есть чартер, а финансовая компания в Майами, все ещё владевшая половиной «Фокси леди», не уставала требовать выплаты долга.

— Думаю, свободен. Целый день или полдня?

— Полдня. Утро. Скажем, часов в девять…

— О'кей. Объясни группе, где меня найти. Я буду готов.

— Это не группа, Джейсон. Всего один человек, некий мистер Ирвин. Я передам ему. Пока.

Джейсон положил трубку. Обычно никто не отправлялся на рыбную ловлю в одиночку; как правило, туристов бывало двое или больше. Возможно, на сей раз на отдых прибыл человек, чья жена не захотела поехать; что тоже вполне нормально. Монк допил дайкири и вернулся к яхте сказать Джулиусу, что они встретятся в семь, чтобы заправиться и взять наживку.

Клиент, явившийся на следующее утро без четверти девять, казался старше, чем обычные рыболовы. По правде говоря, он был совсем старым, в бежевых брюках, хлопчатобумажной рубашке и белой панаме. Он окликнул:

— Капитан Монк?

Джейсон спустился с мостика и подошёл к нему поздороваться. Судя по акценту, клиент, очевидно, англичанин. Джулиус помог ему подняться на борт.

— Вы раньше так ловили рыбу, мистер Ирвин? — спросил Джейсон.

— Честно говоря, нет. Первый раз. Новичок в некотором роде.

— Не беспокойтесь об этом, сэр. Мы поможем вам. Море довольно спокойное, но если вам будет трудно, скажите.

Он не переставал удивляться, как много туристов отправляются в плавание с убеждением, что океан будет спокоен, как вода в лагуне. Туристские проспекты никогда не изображали белые барашки на волнах Карибского моря, но и на нём бывает сильное волнение.

Он вывел «Фокси леди» из Черепашьей бухты и сделал полповорота вправо в направлении пролива Селларс. За северо-западным мысом море неспокойно, наверное, слишком неспокойно для старого человека, но он знал место от Пайн-Ки в другом направлении, где море спокойнее, и, согласно сообщениям, там видели дорадо.

Он прошёл весь путь за сорок минут и увидел большое пятно плавающих водорослей; в таких местах дорадо, называемые здесь дельфинами, имели обыкновение лежать в тени, чуть ниже поверхности.

Когда яхта замедлила ход, Джулиус установил четыре удилища, и они начали кружить вокруг плавающих водорослей. На третьем круге рыба клюнула.

Одно из удилищ ушло под воду, и из катушки «Пенн сенатор» со скрипом стала разматываться леска. Англичанин вышел из-под тента и с невозмутимым видом сел в закреплённое на корме специальное кресло. Джулиус передал ему удилище, конец которого клиент зажал между коленями, а сам начал вытягивать три остальные лески.

Монк развернул «Фокси леди» кормой к водорослям, включил мотор на минимальную мощность и спустился на корму. Рыба перестала тянуть леску, но удилище оставалось согнутым.

— Слегка отпустите, — мягко посоветовал Монк. — Отпускайте, пока удилище не выпрямится, потом потяните и сматывайте понемногу.

Англичанин попытался последовать совету Монка, но минут через десять сказал:

— Думаю, это трудновато для меня, знаете ли. Сильные существа — рыбы.

— Хорошо, я возьму его, если хотите.

— Буду очень вам благодарен.

Монк сел на его место, а клиент возвратился в тень под тентом. Было половина одиннадцатого, и жара становилась невыносимой. Солнце стояло против кормы, и лучи, отражённые от воды, резали глаза как бритва.

Пришлось минут десять попотеть, чтобы подвести рыбу к корме. Тут она увидела киль и сделала новую попытку вырваться на свободу, утащив ещё тридцать ярдов лески.

— Что это? — спросил клиент.

— Большой самец дельфина, — ответил Монк.

— О Боже. Мне очень симпатичны дельфины.

— Это не млекопитающее, а рыба, бутылконос. Её называют здесь иногда дельфином или дорадо. Это промысловая рыба, очень вкусная.

Джулиус приготовил багор, и когда дорадо оказалась у борта, он мастерски размахнулся и перебросил сорокафунтовую рыбу на палубу.

— Хорошая рыба, мистер, — сказал он.

— Я думаю, это рыба мистера Монка, а не моя.

Монк слез с кресла, вытащил крючок изо рта дорадо и отсоединил стальную удочку от лески. Джулиус, собиравшийся положить улов в холодильный ящик на корме, с удивлением посмотрел на него. Имея одну дорадо на борту, по заведённому порядку следовало снова опустить все четыре удочки, а не убирать их.

— Иди наверх и встань у штурвала, — тихо сказал ему Монк. — Курс домой, скорость — как при блеснении.

Джулиус, ничего не понимая, кивнул, и его худое чёрное тело взлетело по лестнице в верхнюю рубку. Монк наклонился к холодильному ящику, достал две банки пивай, открыв обе, протянул одну своему клиенту. Затем он сел на ящик и взглянул на сидевшего в тени англичанина.

— Вы ведь не хотели заниматься рыбной ловлей, правда, мистер Ирвин. — Это звучало не вопросом, а утверждением.

— Это не моя страсть… действительно.

— Нет. И не сэра Найджела Ирвина, верно? Что-то всё время беспокоило меня. Посещение Лэнгли очень важной персоной, давным-давно, большим человеком из Сикрет интеллидженс сервис.

— Какая память, мистер Монк.

— Имя сэра Найджела, кажется, попадает в точку. О'кей, сэр Найджел Ирвин, мы можем перестать валять дурака. К чему всё это?

— Извините за обман. Просто хотел взглянуть. И поговорить. Наедине. Мало существует мест, таких уединённых, как открытое море.

— Так… мы разговариваем. О чём?

— Боюсь, о России.

— Угу. Большая страна. Мне не нравится. Кто послал вас сюда?

— О, никто не посылал меня. О вас мне рассказал Кэри Джордан. Мы с ним завтракали в Джорджтауне пару дней назад. Он желает вам всего наилучшего.

— Мило с его стороны. Поблагодарите его, если ещё раз увидите. Но вы, должно быть, заметили, что он не у дел в наше время. Знаете, что я хочу этим сказать? Вне игры. Вот и я тоже. За чем бы вы ни приехали, сэр, вы приехали напрасно.

— А, да, Кэри говорил то же самое. Не пытайся, сказал он. Но я все равно приехал. Длинный путь. Не возражаете, если я устрою мою «яму»? Вы ведь так выражаетесь? Сделаю «яму», сделаю предложение?

— Есть такое выражение. Ладно, сегодня райский день, жаркий, солнечный. У вас осталось два часа из четырёх чартерных. Говорите, если желаете, но ответ будет прежний — нет.

— Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Игорь Комаров?

— Мы здесь получаем газеты двухдневной давности, но получаем. И мы слушаем радио. Лично у меня нет спутниковой тарелки, поэтому я не смотрю телевидение. Да, я слышал о нём. Человек с будущим, не так ли?

— Так говорят. А что вы слышали о нём?

— Он возглавляет правых. Националист, постоянно призывает к патриотизму. И тому подобное. Привлекает массы.

— Как вы думаете, насколько он правый?

Монк пожал плечами:

— Не знаю. Думаю, что очень правый. Почти настолько же, как и эти ультраконсервативные сенаторы с далёкого Юга в нашей стране.

— Боюсь, несколько больше. Он настолько правый, что вынужден скрывать это.

— Что же, сэр Найджел, это ужасно грустно. Но в данный момент моя главная забота состоит в том, чтобы завтра у меня был чартер и чтобы в пятнадцати милях от северо-западного мыса было достаточно ваху. Политика неприятного мистера Комарова меня не волнует.

— Боюсь, что взволнует. Придёт такой день. Я… мы… несколько моих друзей и коллег считаем, что его обязательно надо остановить. Нам нужен человек, который поехал бы в Россию. Кэри сказал, вы работали хорошо… одно время. Сказал, что вы были самым лучшим… одно время.

— Да, ну это только одно время. — Монк некоторое время молча пристально смотрел на сэра Найджела. — Вы говорите, что это даже неофициально. Что это не политика правительства, моего или вашего.

— Хорошо сказано. Оба наши правительства придерживаются точки зрения, что они ничего сделать не могут. Официально.

— И вы полагаете, что я снимусь с якоря, поеду на другой конец света и проберусь в Россию, чтобы сражаться с этим пугалом по просьбе какой-то группы донкихотов, которых правительство даже не поддерживает?

Он встал, смял в кулаке пустую пивную банку и швырнул её в мусорное ведро.

— Сожалею, сэр Найджел. Вы действительно напрасно потратили деньги на билет. Давайте вернёмся в гавань. Эта поездка — за счёт фирмы.

Он вернулся на мостик, встал у штурвала и направился к проливу. Через десять минут они вошли в бухту, и «Фокси леди» заняла своё место у причала.

— Вы не правы в отношении поездки, — сказал англичанин. — Я нанял вас с нечестными намерениями, но вы отнеслись к этому честно. Сколько стоит полдня?

— Три пятьдесят.

— С чаевыми для вашего молодого друга. — Ирвин отсчитал четыре стодолларовые купюры. — Между прочим, у вас есть заказ на послеобеденное время?

— Нет.

— И вы отправитесь домой?

— Да.

— Я тоже. Боюсь, в моём возрасте в такую жару требуется немножко поспать после ленча. Но пока вы будете сидеть в тени, ожидая, когда спадёт жара, не сделаете ли вы кое-что?

— Больше никакой рыбной ловли, — предупредил Монк.

— О Боже мой, нет. — Ирвин открыл сумку, которую принёс с собой, и вынул коричневый конверт. — Вот здесь папка. Это не шутка. Просто прочитайте её. Никто не должен увидеть её, не спускайте с неё глаз. Это в высшей степени засекреченный материал, такого вам не приносили ни «Лайсандер», ни «Орион», ни «Делфи», ни «Пегас».

С таким же результатом он мог бы ударить Джейсона Монка в солнечное сплетение. Пока бывший шеф неторопливо поднимался на причал, чтобы отыскать свою взятую напрокат машину, Монк стоял с открытым от изумления ртом. Наконец, тряхнув головой, он засунул конверт под рубашку и направился в «Тики-хат» перекусить.

* * *

Когда Монк приехал на острова, у него было мало денег, а цены на северном берегу, где стояли фешенебельные отели, были высокими. Монк рассчитал свой бюджет, и с портовыми сборами, топливом, ремонтом, лицензией на чартер и лицензией на рыбную ловлю средств оставалось совсем немного. За невысокую плату он смог снять обшитое деревом бунгало на менее модном побережье Саподилла-Бей, к югу от аэропорта и с окнами на блестящее полотно отмели, куда отваживались заплывать только мелкосидящие в воде лодки. Бунгало и побитый пикап «шевроле» составляли все его земное имущество.

Он сидел на террасе, наблюдая, как солнце передвигается вправо, когда позади его домика послышался звук мотора и на песчаной дороге остановилась машина. Худощавая фигура старого англичанина показалась из-за угла. На этот раз в тон панаме на нём был мятый тропический пиджак из альпаки.

— Мне сказали, что я найду вас здесь, — радостно произнёс он.

— Кто сказал?

— Та приятная молодая девушка в «Банановой лодке».

Мейбл было далеко за сорок. Ирвин тяжело поднялся по ступеням и кивнул в сторону пустого кресла-качалки.

— Не возражаете, если я сяду?

Монк улыбнулся.

— Будьте моим гостем. Пива?

— Не сейчас, спасибо.

— Тогда слабый дайкири. Никаких фруктов, кроме свежего лайма.

— А мне так больше нравится.

Монк приготовил два дайкири с лаймом и вынес на террасу. Они сидели и неторопливо, наслаждаясь, пили его.

— Успели прочитать?

— Да.

— И?

— Омерзительно. Но может быть и фальшивкой.

Ирвин понимающе кивнул. Солнце осветило вершины невысоких гор на противоположном берегу. Отмель засветилась красным цветом.

— Мы так думали. Такой вывод напрашивался. Но стоило проверить. И вот что выяснили наши люди в Москве… Просто проверили.

Сэр Найджел не показал Монку отчёт. Он пересказал его, эпизод за эпизодом. Джейсон против воли заинтересовался.

— Трое, и все умерли? — переспросил он наконец.

— Боюсь, что так. Создаётся впечатление, что мистер Комаров хочет получить свою папку обратно. Но не потому, что это фальшивка. Он бы никогда не узнал о ней, если бы её написала чужая рука. Это все правда. Это то, что он намеревается делать.

— И вы считаете, что его можно ликвидировать? С полнейшей беспристрастностью? Уничтожить?

— Нет, я сказал «остановить». Это не одно и то же. Ликвидация, если использовать вашу изящную цэрэушную фразеологию, не поможет.

Он объяснил почему.

— Но вы полагаете, что его можно остановить, дискредитировать и уничтожить как силу?

— Да, я так и думаю. — Ирвин искоса острым взглядом наблюдал за ним. — Это никогда не покидает вас, не правда ли? Влечение к охоте. Вы думаете, оно пройдёт, но оно остаётся внутри, прячется.

Монк мысленно перенёсся в прошлое — на много лет назад и на много миль вдаль. Затем отогнал эти мысли, поднялся и наполнил стаканы.

— Хорошая попытка, сэр Найджел. Может быть, вы правы. Может быть, его можно остановить. Но не я. Вам придётся найти другого парня.

— Мои патроны не скупые люди. Безусловно, будет гонорар. Работник, достойный своих нанимателей, и всё такое. Полмиллиона долларов. Американских, конечно. Вполне приличная сумма даже в наше время.

Монк прикинул, что можно сделать на такие деньги. Расплатиться с долгом за «Фокси леди», купить бунгало, приличный грузовик. А оставшуюся половину поместить с умом под десять процентов годовых. Он отрицательно покачал головой.

— Я выбрался из этой проклятой страны, когда был почти на волосок от смерти. И я дал клятву, что никогда больше не поеду туда. Соблазн велик, но — нет.

— Гм, сожалею об этом, но необходимость заставляет… Вот это лежало вместе с моими ключами в отеле у портье сегодня.

Он запустил руку в карман пиджака и вынул два тонких белых конверта. Монк вытряхнул из каждого конверта письма на фирменных бланках.

Первое было от финансовой компании во Флориде. В нём говорилось, что в связи с изменением политики долгосрочные займы на некоторых территориях рассматриваются теперь как неоправданный риск. Долг по «Фокси леди» поэтому должен быть погашен в течение одного месяца; в случае неуплаты компании остаётся только лишение должника права выкупа и изъятие за неуплату. В письме содержалось много обычных уклончивых выражений, но смысл был достаточно ясен.

Второе письмо украшала эмблема губернатора её величества на островах Теркс и Кайкос. В нём высказывалось сожаление по поводу того, что его превосходительство, которому не положено давать объяснения, намерен ограничить действие вида на жительство и лицензии на чартер, выданных Джейсону Монку, гражданину США, одним месяцем после даты этого письма. Автор письма подписался как «покорный слуга мистера Монка».

Монк сложил оба письма и положил их на стол.

— Это грязный заговор, — тихо сказал он.

— Боюсь, что так, — ответил Найджел Ирвин, глядя на поверхность воды. — Но таков выбор.

— Вы не можете найти никого другого? — спросил Монк.

— Я не хочу никого другого. Мне нужны вы.

— Ладно, выгоняйте меня. Не первый раз. Я выжил. И опять выживу. Но я не поеду снова в Россию.

Ирвин вздохнул. Взял «Чёрный манифест».

— Так Кэри и говорил. Сказал мне: он не поедет за деньги, и он не поедет, если ему будут угрожать. Вот что он сказал.

— Ладно хоть Кэри не превратился в дурака на старости лет. — Монк встал. — Не могу сказать, что мне было приятно. Но не думаю, что мы можем сказать друг другу что-то иное.

Сэр Найджел Ирвин тоже поднялся. Он был опечален.

— Думаю, нет. Жаль, очень жаль. О, последнее… Когда Комаров придёт к власти, он будет править не один. Рядом с ним стоит его личный телохранитель и командующий «чёрной гвардией». Когда начнётся геноцид, он будет руководить всем как палач нации.

Он протянул фотографию. Монк посмотрел на холодное лицо человека лет на пять старше его самого. Англичанин шёл по песчаной дороге к месту, где за домом он оставил свою машину.

— Кто это, чёрт побери? — крикнул ему вслед Монк.

Из сгущавшейся темноты послышался голос старого шефа разведки.

— О, он? Это полковник Анатолий Гришин.

* * *

Аэропорт острова Провиденсия не самый большой авиационный вокзал в мире, но благодаря этому быстро обслуживает пассажиров. На следующий день сэр Найджел Ирвин предоставил для осмотра свой единственный чемодан, быстро прошёлчерез паспортный контроль и вышел в секцию для отбывающих. Самолёт американских авиалиний, отправлявшийся в Майами, в ожидании стоял на солнце.

Из-за жары большинство зданий было открыто с одной стороны, и только ограждение из сетки вместо забора отделяло их отлётного поля. Кто-то, бродивший вокруг здания, остановился у ограждения, заглядывая внутрь. Ирвин направился к нему. В этот момент объявили посадку, и поток пассажиров устремился к самолёту.

— Ладно, — сказал сквозь сетку Джейсон Монк. — Когда и где?

Ирвин вытащил из нагрудного кармана авиабилет и просунул его через сетку.

— Провиденсия — Майами — Лондон. Первый класс, конечно. Через пять дней. Хватит, чтобы закончить дела здесь. Будете отсутствовать около трёх месяцев. Если выборы в январе состоятся, мы опоздали. Если вы будете на борту самолёта в Хитроу, вас встретят.

— Вы?

— Сомневаюсь. Кто-нибудь другой.

— Как они меня узнают?

— Это не должно вас беспокоить.

Служащая аэропорта, молодая женщина, потянула его за пиджак:

— Пассажир Ирвин, пожалуйста, посадка началась.

Он повернулся, чтобы идти к самолёту.

— Между прочим, долларовое предложение остаётся в силе.

Монк вытащил два официальных извещения и поднял их вверх.

— А как с этими?

— О, сожги их, дорогой мой. Папка не была фальшивкой, а они фальшивые. Нам не нужен парень, которого легко сломать, разве не понял?

Он был уже на полпути к самолёту, сопровождаемый служащей, семенившей рядом с ним, когда сзади послышался крик:

— Вы, сэр, старый хитрый мошенник!

Женщина, поражённая, посмотрела на него. Он улыбнулся.

— Будем надеяться, что это так, — сказал он.

* * *

Возвратившись в Лондон, сэр Найджел Ирвин на целую неделю углубился в исключительно напряжённую работу.

Что касается Джейсона Монка, ему понравилось то, что он увидел, а рассказ его бывшего босса Кэри Джордана произвёл на него большое впечатление. Но десять лет — долгий срок для пребывания вне игры.

Россия неузнаваемо изменилась по сравнению со старым СССР, который Монк немного знал и обманывал. Появились новые здания, почти каждой улице вернули дореволюционное название. Заброшенный в современную Москву без интенсивной подготовки, Монк мог растеряться от всех этих преобразований. Не могло быть и речи о его контакте с британским или американским посольствами в случае необходимости. Они были недоступны. Но ему нужны места, где бы он мог спрятаться, и какой-то друг в трудную минуту.

Остальное в России осталось почти таким же. В стране всё ещё существовала огромная служба внутренней безопасности, ФСБ, — подкладка старого Второго главного управления КГБ. Анатолий Гришин мог уйти с этой службы, но наверняка сохранил с ней связи.

И даже не в этом состояла главная опасность. Хуже всего был уровень всеобщей коррупции. Имея практически безграничные средства, которые Комаров, а следовательно, и Гришин, по всей видимости, получали от долгоруковской мафии, поддерживающей их в борьбе за власть, для них не существовало границ коррупции в государственных органах, которые они могли просто подкупить взятками.

Дело заключалось в том, что гиперинфляция заставляла каждого служащего центрального государственного аппарата выбирать, кто даст больше. За достаточную сумму можно было купить полное содействие любой государственной службы безопасности или солдат спецназа.

Прибавьте к этому личную «чёрную гвардию» Гришина, тысячи фанатичных молодых боевиков и невидимую уличную армию преступников — и сторонники Комарова составили бы легион, способный затоптать человека, который бросит ему вызов.

В одном только был уверен старый шеф: Анатолий Гришин недолго будет оставаться в неведении относительно возвращения Джейсона Монка на его личную территорию, и наверняка ему это не понравится.

Первое, что сделал Ирвин, — это собрал маленькую, но надёжную и высокопрофессиональную команду из бывших солдат британского спецназа.

После десятилетий борьбы с терроризмом ИРА в Соединённом Королевстве, объявленных войн на Фолклендах и в Персидском заливе, десятков необъявленных войн от Борнео до Омана, от Африки до Колумбии и глубоких рейдов в дюжину других «спорных территорий» в Британии образовался резерв из самых опытных солдат «невидимого фронта».

Многие из них уволились из армии или какой-то другой службы и использовали свои таланты, чтобы заработать себе на жизнь. Привычные места, где можно было их найти, — это работа телохранителя, охрана собственности, промышленный контршпионаж и консультации по безопасности.

Сол Натансон, верный своему слову, организовал депозит, который нельзя было проследить, в принадлежащем Британии оффшорном банке, надёжно хранившем тайну вкладов. По требованию, переданному кодовым словом в невинном телефонном разговоре, Ирвин мог перевести сколько ему требовалось в лондонское отделение для немедленного получения. В течение сорока восьми часов он получил в своё полное распоряжение шестерых молодых людей, из них двое свободно говорили по-русски.

Кое-что в рассказе Джордана заинтересовало Ирвина, и, следуя в этом направлении, он отправил одного из говорящих по-русски в Москву с толстой пачкой твёрдой валюты. Посланный отсутствовал две недели, но, вернувшись, привёз обнадёживающие сведения.

Остальные разъехались с разными поручениями. Один поехал в Америку с рекомендательным письмом к Ральфу Бруку, председателю и президенту «Интелкор». Остальные отправились на розыски различных экспертов в самых разнообразных секретных областях, которые, по мнению Ирвина, будут необходимы. Когда все они занялись выполнением его заданий, он обратился к проблеме, которую хотел решить сам.

Пятьдесят пять лет назад, во время второй мировой войны, когда он возвратился после лечения в Европу, его направили в разведку при штабе генерала Хоррокса, командующего войсками XXX, которые пробивались по Неймегенской дороге в Голландии, отчаянно пытаясь помочь британским десантникам удержать мост в Арнхеме.

В состав войск XXX входила гвардия гренадеров. Одного из молодых офицеров, служивших в ней, звали майор Питер Каррингтон, другого, с которым Ирвин часто имел дело, — майор Найджел Форбс.

После смерти своего отца майор Форбс наследовал титул первого лорда Шотландии. После нескольких звонков в разные графства Ирвин наконец нашёл его в клубе «Арми и Нейви», на Пиккадилли в Лондоне.

— Понимаю, это смелая попытка, — сказал он, представившись, — но мне необходимо провести небольшой семинар. Тайный, пожалуй, если быть честным. Очень тайный.

— О, такой семинар?…

— Именно. И нужно место, где-нибудь подальше, в стороне от проторённых дорог, где можно было бы разместить около дюжины людей. Вы знаете горную Шотландию. Вам ничего не приходит на ум?

— Когда оно вам нужно? — спросил пэр Шотландии.

— Завтра.

— А, вот так… Моё собственное имение не годится, маловато. А мой замок я уже давно передал своему парню. Но кажется, он в отъезде. Дайте мне время проверить.

Он перезвонил через час. Его «парню», сыну и наследнику Малколму, обладавшему правом называться главой Форбсов, было пятьдесят три года; он подтвердил, что на следующий день уезжает на месяц на острова в Грецию.

— Полагаю, вам стоит воспользоваться его замком, — сказал лорд Форбс. — Но никакого беспорядка, пожалуйста.

— Конечно, — ответил Ирвин. — Только лекции, показ слайдов и все в таком роде. Все расходы будут оплачены.

— В таком случае всё в порядке. Я позвоню миссис Мак-Гилливрей и предупрежу о вашем приезде. Она позаботится о вас.

На этом лорд Форбс закончил разговор и вернулся к прерванному ленчу.

Через шесть дней на рассвете самолёт британских авиалиний, прибывший ночным рейсом из Майами, приземлился на четвёртой полосе Хитроу и высадившийся среди четырёхсот пассажиров Джейсон Монк вошёл в самый загруженный аэропорт мира. Даже в этот час там находились тысячи пассажиров с разных концов света, направлявшихся к паспортному контролю. Монк летел первым классом и подошёл к барьеру одним из первых.

— Бизнес или развлечения, сэр? — спросил чиновник на паспортном контроле.

— Туризм, — ответил Монк.

— Приятного пребывания.

Монк положил паспорт в карман и подошёл к багажному конвейеру. Пришлось ждать десять минут, пока не появился багаж. Его веши оказались в числе первых на ленте транспортёра. Он прошёл по «зелёному коридору», никем не остановленный. На выходе он взглянул на толпу встречающих, большую часть её составляли шофёры с табличками, на которых значились имена отдельных людей или названия компаний. Ни на одной он не увидел слова «Монк».

Сзади шли люди, и ему приходилось двигаться вперёд. По-прежнему никого. Он двигался мимо двойной линии барьеров, образовывавших проход в главный зал, и как только он вошёл туда, рядом кто-то произнёс:

— Мистер Монк?

Человеку, который обратился к Монку, было лет тридцать, он был в джинсах и коричневой кожаной куртке, с коротко подстриженными волосами и исключительно крепкий на вид.

— Это я.

— Ваш паспорт, сэр, будьте добры. — Монк достал паспорт, и человек сверил фотографию. То, что он был бывшим солдатом, не вызывало сомнений, и, глядя на его руки с твёрдыми, тяжёлыми суставами, державшие паспорт, Монк мог бы поспорить на что угодно, что военная служба этого человека не прошла в бухгалтерии. Он вернул паспорт. — Меня зовут Кайрэн. Пожалуйста, идите за мной.

Вместо того чтобы направиться к парковке, сопровождающий взял чемодан Монка и пошёл к бесплатному автобусу, ходившему между зданиями аэропорта. Они молча доехали до терминала номер 1.

— Разве мы не едем в Лондон? — спросил Монк.

— Нет, сэр. Мы едем в Шотландию.

Билеты были у Кайрэна. Час спустя самолёт бизнес-рейса Лондон — Абердин вылетел на север Шотландии. Кайрэн углубился в чтение своего журнала «Арми квортери энд дифенс ривью». Ему больше ничего не оставалось делать, поскольку светская беседа не являлась его сильной стороной. Монк вторично позавтракал в воздухе и наверстал сон, потерянный при перелёте через Атлантику.

В аэропорту Абердина их ожидал транспорт в виде длинною «лендровера-дискавери» с ещё одним неразговорчивым бывшим солдатом за рулём. Они с Кайрэном обменялись примерно восемью словами, что, очевидно, предполагало довольно долгий разговор.

Монк никогда не видел гор Северной Шотландии, по которым они проезжали, после того как выехали из аэропорта, расположенного на окраине прибрежного города Абердина. Безымянный водитель выбрал дорогу А96, ведущую в Инвернесс, а через семь миль повернул налево. На указателе стояло только: «Кемни». Они проехали деревню Монимаск, чтобы попасть на дорогу Абердин — Алфорд. Через три мили «лендровер» свернул вправо и, проехав Уайтхаус, направился к Кейгу.

Справа текла река. Монк подумал, не водится ли в ней лосось или форель. Не доезжая до Кейга, «лендровер» неожиданно свернул с дороги, переехал через реку и стал подниматься по аллее. Повернув пару раз, они увидели каменное строение древнего замка, стоявшего на чуть возвышенном плато, с которого открывался вид на окружавшие его холмы. Водитель повернулся к Монку и произнёс:

— Добро пожаловать в замок Форбс, мистер Монк.

Тощая фигура сэра Найджела Ирвина с плоской матерчатой кепочкой на голове, из-под которой торчали белые пряди волос, спустилась с каменного крыльца.

— Хорошо доехали? — спросил он.

— Прекрасно.

— Все равно утомительно. Кайрэн отведёт вас в вашу комнату. Примите ванну и поспите. Ленч через два часа. У нас полно работы.

— Вы знали, что я приезжаю, — заметил Монк.

— Да.

— Кайрэн никуда не звонил.

— Ах да, понимаю, что вы имеете в виду. Вот Митч, — он показал на водителя, вынимавшего чемодан, — он тоже был в Хитроу. И в самолёте на Абердин. Сидел позади. Прошёл паспортный контроль раньше вас: ему не надо было ждать багажа. Добрался до «лендровера» за пять минут до вас.

Монк вздохнул. Он не приметил Митча ни в Хитроу, ни в самолёте. Плохая новость заключалась в том, что Ирвин оказался прав: работу предстояло проделать очень большую. Хорошая новость — что он оказался с неплохой профессиональной командой.

— Эти ребята поедут туда, куда и я?

— Нет, боюсь, что нет. Там, куда вы приедете, вы будете предоставлены самому себе. Чем мы намерены заниматься в течение следующих трёх недель — это постараться помочь вам выжить.

Ленч состоял из какого-то бараньего фарша, прикрытого картофельной коркой. Хозяева называли его пастушьим пирогом и щедро поливали острым черным соусом. За столом сидело пятеро: сэр Найджел Ирвин в качестве хозяина, Монк, Кайрэн и Митч, которые всегда обращались и к Монку, и к Ирвину — «босс», и низенький насторожённый человек с седыми волосами, хорошо говоривший по-английски, но с акцентом, который Монк определил как русский.

— Конечно, мы будем говорить и по-английски, — сказал Ирвин, — потому что не многие из нас знают русский. Но четыре часа вдень как минимум вы будете говорить по-русски. Вот — с Олегом. Вы должны вернуться на тот уровень, при котором вы по-настоящему сойдёте за русского. — Монк кивнул. Прошли годы с тех пор, когда он говорил на этом языке, и ему предстояло узнать, насколько он забыл его. Но прирождённый лингвист никогда полностью не забывает того, чему учился, а стоит хорошенько попрактиковаться, и, как правило, владение иностранным языком восстанавливается. — Итак, — продолжал хозяин, — Олег, Кайрэн и Митч будут жить здесь постоянно. Другие будут приезжать и уезжать. Это касается и меня. Через несколько дней, когда все у вас наладится, я отправлюсь на юг и займусь… другими делами.

Если Монк предполагал, что перемену времени в связи с перелётом можно было бы принять во внимание, то он ошибался. После ленча он провёл четыре часа с Олегом.

Русский разыгрывал целую серию сценариев. В один момент он изображал милиционера на улице, остановившего Монка для проверку документов, спрашивал, откуда тот приехал, куда он идёт и зачем. В другой раз он становился официантом, расспрашивающим о деталях сложного обеденного заказа, или приезжим русским, спрашивающим дорогу у москвича. Уже через час Монк ощутил, как чувство языка возвращается к нему.

Вытаскивая удочки с уловом на Карибах, Монк считал, что он в неплохой форме, несмотря на увеличившуюся талию. Он ошибался. На следующее утро до рассвета он впервые побежки по пересечённой местности с Кайрэном и Митчем.

— Мы начнём с лёгкого, босс, — сказал Митч.

Поэтому они пробежали всего пять миль через заросли вереска высотой выше колен. Сначала Монк подумал, что умирает. Затем он уже желал умереть.

Весь штат прислуги состоял из двух человек. Экономка, грозная миссис Мак-Гилливрей, вдова иомена, готовила и убирала, встречая группы приезжающих и уезжающих экспертов неодобрительным хмыканьем за их английский акцент. Гектор следил за территорией имения и огородом, ездил по утрам в Уайтхаус за продуктами. Миссис Мак-Ги, как мужчины называли её, и Гектор жили в двух небольших коттеджах около замка.

Приехал фотограф и сделал множество фотографий Монка для различных удостоверений, которые готовили для него где-то в другом месте. Появился парикмахер-стилист, он же гримёр; искусно меняя внешность Монка, он показал, как это можно сделать снова с минимальным количеством материала, причём его легко было купить или носить с собой, не вызывая ни у кого подозрений о его истинном назначении.

Когда внешность изменили, фотограф сделал ещё партию снимков уже для другого паспорта. Откуда-то Ирвин достал настоящие документы и пригласил гравера-художника и каллиграфа, чтобы изменить их на другое имя.

Монк провёл долгие часы, изучая огромную карту Москвы, запоминая план города и сотни новых названий — новых для него по крайней мере. Набережной Мориса Тореза, названной в честь покойного лидера Французской компартии, вернули старое название — Софийская набережная. Все упоминания о Марксе, Энгельсе, Ленине, Дзержинском и других коммунистических знаменитостях прошлого исчезли.

Он запомнил сотню самых выдающихся зданий и их расположение, как пользоваться новой телефонной системой и как останавливать на улице такси, махнув рукой с долларовой бумажкой, в любое время и в любом месте.

Долгие часы проводил он в комнате с экраном, вместе с человеком из Лондона, тоже говорившим по-русски, но англичанином, глядя на лица, лица и опять лица.

Надо было читать книги, речи Комарова, русские газеты и журналы. Тяжелее всего было запоминать частные номера телефонов, не ошибаясь ни на цифру, и наконец пятьдесят номеров остались у него в голове. В цифрах он никогда не был силён.

Через неделю вернулся сэр Найджел Ирвин. Он выглядел усталым, но довольным и не сказал, где был. Он привёз одну вещь, которую член его команды после долгих поисков купил в антикварном магазине в Лондоне. Монк повертел предмет в руках.

— Как, чёрт побери, вы узнали об этом? — спросил он.

— Не имеет значения. У меня длинные уши. Тот же самый?

— В точности. Насколько я помню.

— Хорошо, тогда это поможет.

Он также привёз чемодан, сделанный искусным мастером. Потребовался бы таможенник-ас, чтобы обнаружить внутреннее отделение, в которое Монк спрячет две папки: «Чёрный манифест» в оригинале на русском языке и документ, подтверждающий подлинность манифеста, переведённый на русский.

К концу второй недели Джейсон Монк был в превосходной форме, таким здоровым он не чувствовал себя последние десять лет. Его мускулы окрепли, и его выносливость возросла, хотя он знал, что ему не сравниться с Кайрэном и Митчем, которые могли идти час за часом, преодолевая боль и усталость, доходя до состояния, близкого к смерти, когда только воля заставляет тело двигаться.

В середине этой же недели прибыл Джордж Симс. Ему было приблизительно столько же лет, сколько и Монку; бывший младший офицер из полка СВДС — Специальной воздушно-десантной службы. На следующее утро он вывел Монка на лужайку. Оба были в спортивных костюмах.

— А теперь, сэр, — произнёс он с певучим шотландским акцентом, — я буду очень вам признателен, если вы попробуете убить меня. — Монк поднял вопросительно бровь. — Но не беспокойтесь, вам это не удастся. — Он оказался прав. Монк приблизился, подготовился и сделал выпад. Горы перевернулись вверх ногами, а он оказался лежащим на спине. — Чуть-чуть не успел заблокировать меня, — сказал Симс.

Гектор, принёсший свежевыдернутую морковь к ленчу на кухню, увидел в окне промелькнувшего вверх ногами Монка.

— Что это они такое делают? — спросил он.

— Да ну тебя, — сказала миссис Мак-Ги. — Просто джентльмены, друзья молодого лорда, забавляются.

Уйдя в лес, Симс познакомил Монка с «зауэром» — 9-миллиметровым автоматическим пистолетом.

— Я полагал, что вы, ребята, пользуетесь тринадцатизарядным браунингом, — заметил Монк, надеясь показать, что и он что-то знает.

— Раньше пользовались, но это было давно. Перешли на этот десять лет назад. А вам знакома позиция с пистолетами в обеих руках с припаданием к земле?

Когда-то на «Ферме», в Форт-Пэри, штат Виргиния, будучи стажёром ЦРУ, Монк прошёл обучение стрельбе из ручного оружия. Он был первым в группе — сказывались навыки, полученные на охоте с отцом в горах Блю-Ридж в детстве.

Шотландец установил мишень, изображающую присевшего человека, отошёл пятнадцать шагов и выпустил пять пуль в сердце фигуры. Монк отстрелил у неё левое ухо и задел бедро. В течение трёх дней они делали по сотне выстрелов дважды вдень, пока наконец Монк не стал попадать тремя из пяти в голову мишени.

— Обычно это сбавляет им прыти, — заметил Симс тоном человека, не рассчитывающего добиться большего.

— Если повезёт, мне не придётся прибегать к этому проклятому оружию, — сказал Монк.

— Ах, сэр, все так говорят. А потом везение кончается. Лучше уж уметь это делать, если потребуется.

В начале третьей недели Монка познакомили с его специалистом по связи. Из Лондона приехал удививший Монка своей молодостью человек по имени Денни.

— Это совершенно обычный портативный компьютер, — объяснил он, показав папку по размеру не больше обычной книги. Когда он раскрыл её, на внутренней стороне оказался экран, а на другой — собранная клавиатура, которую можно было легко превратить в клавиатуру обычного размера. — Теперь такой компьютер носят в своих кейсах каждые восемь из десяти бизнесменов. Флоппи-диск, гибкая дискета, — Денни показал что-то похожее на кредитную карточку и, помахав ею перед носом Монка, вставил её сбоку в компьютер, — содержит обычный объём информации, необходимой бизнесмену того класса, каким будете вы. Если кто-то воспользуется ею, всё, что они узнают, — это коммерческая информация, представляющая нулевой интерес для всякого, кроме её владельца.

— Итак? — спросил Монк. Он понял, что этот обезоруживающий своей молодостью юноша — один из тех, кто родился совсем в другое время, вырос на компьютерах и разбирался в их устройстве легче, чем в египетских иероглифах. Монк предпочёл бы иероглифы.

— Теперь вот, — сказал Денни, показывая другую карточку. — Что это?

— Это кредитка «Виза», — сказал Монк.

— Взгляните ещё раз.

Монк внимательно осмотрел кусочек тонкого пластика с магнитной полоской «смарт» на оборотной стороне.

— Ладно, она выглядит как «Виза».

— Она даже действует как «Виза», — сказал Денни, — но не пользуйтесь ею как кредитной карточкой. На всякий случай, чтобы какая-нибудь техническая ошибка не стёрла её. Берегите её, где бы вы ни находились, прячьте от любопытных глаз и используйте только в случае необходимости.

— Что она делает? — спросил Монк.

— Очень многое. Зашифровывает всё, что вы захотите напечатать. В её памяти сто одноразовых шифроблокнотов, любых. Это не моя область, но, насколько я понимаю, их нельзя расшифровать.

— Нельзя, — повторил Монк, обрадованный, что услышал хоть одну знакомую фразу. Ему стало легче.

Денни извлёк первый гибкий диск и вместо него вставил «Визу».

— Так вот, компьютер питается от литиево-ионной батареи с мощностью, позволяющей достигнуть спутника. Даже если у вас будет постоянный источник тока, пользуйтесь батарейкой — на случай, если напряжение упадёт или возрастёт в местном электроснабжении. Пользуйтесь им для зарядки батарейки. Теперь включите. — Он указал на переключатель энергии, и Монк повернул его. — Напечатайте послание сэру Найджелу на экране открытым текстом. — Монк напечатал сообщение из двадцати слов, подтверждая своё благополучное прибытие и первый контакт. — Теперь нажмите на эту клавишу, вот здесь. На ней написано совсем другое, но она отдаёт приказание зашифровать. — Монк дотронулся до клавиши. Ничего не произошло. Слова оставались на экране. — Теперь выключите компьютер. — Слова исчезли. — Они исчезли навсегда, — сказал Денни. — Они полностью стёрты из памяти компьютера. Закодированные в одноразовом шифроблокноте, они готовы к передаче модемом. Теперь снова включите компьютер. — Монк включил. Экран засветился, но остался пустым. — Нажмите эту клавишу. На ней написано другое, но, когда в компьютере есть молем, это означает «передача/приём». Оставьте клавишу нажатой. Спутник проходит над горизонтом два раза в день. Когда окажется над местом, где вы находитесь в это время, согласно программе он передаст на Землю: «Ты здесь, малыш?» Сигнал его имеет ту же частоту, что и модем. Модем слышит сигнал, узнает «свой» спутник, подтверждает получение сигнала и передаёт ваше сообщение. Мы это называем рукопожатием.

— Это все?

— Не совсем. Если у спутника есть сообщение для модема, передаёт он. Модем принимает его, все это закодировано в шифроблокноте. Затем спутник уплывает за горизонт и исчезает. Он к этому времени уже передаст ваше сообщение на базу приёма, где бы она ни находилась. Я о ней не знаю, и мне не надо знать.

— Должен ли я оставаться рядом с машиной, пока она это всё проделывает? — спросил Монк.

— Конечно, нет. Вы можете уйти. Когда вернётесь, вы увидите, что экран ещё светится. Нажмите вот эту кнопку. На ней нет надписи «декодирование», но именно это она и делает, если вставлен модем. А модем расшифрует сообщение из дома. Выучите его, выключите компьютер, и вы сотрёте его. Навсегда. И последнее. Если вы действительно захотите разбить маленький мозг модема вдребезги, надо нажать вот эти четыре клавиши по порядку. — Он показал Монку четыре цифры, написанные на узкой полоске. — Но никогда не вводите эти цифры для других целей.

Два дня они снова и снова повторяли операцию, пока Монк не достиг совершенства. Затем Денни вернулся в свой компьютерный мир, где обычно обитал.

В конце третьей недели в замке Форбс все инструкторы заявили, что удовлетворены результатами подготовки. Монк проводил их взглядом.

— Здесь есть телефон, по которому я мог бы поговорить? — спросил Монк вечером этого дня, когда он, Кайрэн и Митч сидели после ужина в гостиной.

Митч поднял голову от шахматной доски, на которой он проигрывал Кайрэну, и кивнул в сторону телефона в углу.

— Для личного разговора, — сказал Монк.

Кайрэн тоже поднял голову, и оба солдата посмотрели на него.

— Конечно, — сказал Кайрэн, — позвоните из кабинета.

Монк сел в кабинете лорда Форбса, среди книг и охотничьих гравюр, и набрал заокеанский номер. Телефон зазвонил в маленьком каркасном домике в Крозете, штат Виргиния, где на пять часов позднее, чем в Шотландии, солнце опускалось за горы Блю-Ридж. На десятом звонке трубку сняли, и женский голос произнёс:

— Алло?

Он представил маленькую, но уютную гостиную, где зимой в камине горели поленья, а свет всегда ярко отражался в поверхности заботливо оберегаемой, натёртой до блеска мебели, приобретённой к свадьбе.

— Привет, мам, это Джейсон.

Слабый голос от радости зазвучал громче.

— Джейсон! Где ты, сынок?

— Я путешествую, мам. Как отец?

После того как с ним случился удар, его отец проводил большую часть времени на веранде в кресле-качалке, глядя на небольшой городок и покрытые лесом горы вдали, куда сорок лет назад, когда он мог ходить целый день, он брал своего первенца на охоту и рыбную ловлю.

— Он чувствует себя прекрасно. Сейчас он дремлет на веранде. Лето у нас было длинным и жарким. Я скажу, что ты звонил. Он будет рад. Ты не собираешься в ближайшее время навестить нас? Так давно не виделись.

У него были два брата и сестра, много лет назад покинувшие маленький дом. Один брат работал страховым оценщиком, второй был брокером по недвижимости в районе Чезапикского залива, сестра вышла замуж за сельского врача и растила детей. Все жили в Виргинии. Они приезжали домой часто. Не было только его, Джейсона.

— Скоро, как только сумею, мам. Обещаю.

— Ты ведь опять уезжаешь далеко, да, сын?

Он понял, что она имела в виду под «далеко». Она узнала о Вьетнаме, прежде чем ему сообщили об отправке, и обычно звонила в Вашингтон накануне его отъездов за границу, словно чувствовала то, чего не могла знать. Что-то есть в матерях… за три тысячи миль она ощущала опасность.

— Я вернусь. И тогда я приеду к вам.

— Береги себя, Джейсон.

Держа в руке телефонную трубку, он смотрел за окно на звёзды, сиявшие над Шотландией. Ему следовало приезжать домой чаше. Родители уже стары. Надо восполнить потерянное время. Если он вернётся из России, он сделает это.

— Со мной всё будет хорошо, мам, всё будет хорошо. — Они замолчали, словно ни один из них не знал, что сказать. — Я люблю тебя, мам. Скажи отцу, я люблю вас обоих.

Он положил трубку. Два часа спустя в своём доме в Дороете сэр Найджел Ирвин прочитал запись разговора. На следующее утро Кайрэн и Митч отвезли Монка в абердинский аэропорт и посадили на самолёт, вылетающий на юг.

Он провёл в Лондоне пять дней; они с сэром Найджелом Ирвином остановились в «Монколме», тихом и незаметном отеле, прятавшемся на Нэш-Террас, позади Мраморной арки. За эти дни мастер шпионажа подробно объяснил, что должен будет сделать Монк. Наконец больше ничего не оставалось, кроме как попрощаться. Ирвин сунул ему листочек бумаги.

— Если вдруг эта удивительная система связи откажет, то там есть парень, который, может быть, сумеет передать сообщение. Конечно, это самый крайний случай. Ну что ж, прощай, Джейсон. Я не поеду в Хитроу. Ненавижу аэропорты. Знаешь, я думаю, ты сумеешь сделать это. Да, чёрт побери, я действительно считаю, что ты сможешь.

Кайрэн и Митч отвезли его в Хитроу и дошли вместе с ним до паспортного контроля. Здесь каждый протянул ему руку.

— Удачи, босс, — сказали они.

Полет прошёл спокойно. Никто не знал, что он совершенно не похож на Джейсона Монка, прилетевшего в Хитроу месяц назад. Никто не знал, что он не тот человек, имя которого стояло в паспорте. Его везде пропускали.

Через пять часов, переведя часы на три деления вперёд, он подходил к паспортному контролю в аэропорте Шереметьево в Москве. Его виза была в порядке, запрошена и получена в российском посольстве в Вашингтоне. Монка пропустили.

На таможне он заполнил длинную декларацию о наличии валюты и водрузил свой единственный чемодан, на стол для осмотра. Таможенник посмотрел на него и указал на атташе-кейс.

— Откройте, — сказал он по-английски.

Кивая и улыбаясь, любезный американский бизнесмен Монк повиновался. Таможенник просмотрел его документы и взял компьютер. Одобрительно осмотрел его и, сказав «хорошо», положил обратно. Быстро поставив мелом знак на каждой веши, он повернулся к следующему пассажиру.

Монк, взяв свой багаж, прошёл через стеклянные двери и очутился в стране, куда поклялся больше не возвращаться.

(обратно) (обратно)

Часть II

Глава 12

Гостиница «Метрополь», большой куб из жёлтого камня, насколько помнил Монк, находилась на прежнем месте, напротив сквера у Большого театра.

В холле Монк подошёл к портье и, представившись, предъявил свой американский паспорт. Портье сверился с экраном компьютера, набирая цифры и буквы, пока на нём не появилось подтверждение, затем взглянул на паспорт, перевёл взгляд на Монка, кивнул и заученно улыбнулся.

Номер Монка оказался именно таким, какой он заказывал, следуя совету курьера сэра Найджела Ирвина, говорившего по-русски и посланного в Москву на разведку четыре недели назад. Это была угловая комната на восьмом этаже, с видом на Кремль и, что более важно, выходившая на балкон, который огибал здание по всей его длине.

Из-за разницы во времени, когда он устроился здесь, вечер только начинался, а октябрьские сумерки были достаточно холодными даже для тех, кто имел пальто. В этот вечер Монк поужинал в гостинице и рано лёг спать.

На следующий день дежурил другой портье.

— У меня проблема, — обратился к нему Монк. — Я должен пойти в посольство США, чтобы они сделали отметку в паспорте. Это мелочь, как вы понимаете, бюрократизм…

— К сожалению, сэр, паспорта постояльцев хранятся у нас всё время проживания, — сказал портье.

Монк перегнулся через стойку, и стодолларовая купюра захрустела у него в руке.

— Я понимаю, — с серьёзным видом сказал он, — но, видите ли, проблема вот в чём. После Москвы мне придётся попутешествовать по Европе, а срок моего паспорта скоро истекает, поэтому в консульском отделе посольства необходимо подготовить новый. Я буду отсутствовать всего пару часов…

Портье был молод, недавно женат, и они с женой ждали ребёнка. Он прикинул, сколько рублей по курсу «чёрного рынка» может получить за стодолларовую купюру, и оглянулся по сторонам.

— Извините, — произнёс молодой человек и исчез за стеклянной перегородкой, отделявшей стойку портье от служебных помещений. Через пять минут он вернулся. С паспортом. — По правилам его возвращают только при выезде, — предупредил портье. — Вы должны вернуть его мне, если остаётесь.

— Послушайте, я уже сказал: как только в посольстве покончат со всеми формальностями, я принесу его сюда. Когда заканчивается ваше дежурство?

— В два часа дня.

— Хорошо, если я не успею к этому времени, ваш коллега получит его к пяти часам.

Паспорт и стодолларовая купюра поменялись местами. Теперь Монк и портье стали заговорщиками. Кивнув друг другу, они с улыбкой расстались.

Вернувшись в свой номер, Монк вывесил табличку «Прошу не беспокоить» и запер дверь. В ванной он вынул из туалетного прибора растворитель во флаконе с наклейкой, указывающей, что это жидкость для промывания глаз, и наполнил раковину тёплой водой. Шапка густых седых кудрей доктора Филипа Питерса исчезла, её заменили белокурые волосы Джейсона Монка. Усы исчезли от прикосновения бритвы, а дымчатые очки, скрывавшие слабые глаза учёного, отправились в мусорную урну внизу в холле.

Паспорт, который он достал из атташе-кейса, был на его имя, с его собственной фотографией, на нём стояла отметка о въезде, поставленная на паспортном контроле аэропорта, скопированная с паспорта, привезённого курьером Ирвина из более ранней поездки, но с соответствующей датой. Внутри паспорта лежал дубликат декларации о валюте, тоже с поддельным штампом валютного контроля.

Через некоторое время Монк спустился на первый этаж, пересёк главный, со сводчатым потолком, холл и вышел через дверь, не видную со стороны портье. Перед «Метрополем» стояла вереница такси, и Монк сел в одно из них.

— "Олимпик-Пента", — сказал он.

Водитель, знавший этот отель, кивнул, и они поехали.

Олимпийский комплекс, построенный к Играм 1980 года, был расположен к северу от центра города, сразу же за Садовой-Спасской, или Садовым кольцом. Стадион возвышался над окружающими зданиями, и в его тени находился построенный немцами отель «Пента». Монк вышел у козырька подъезда, заплатил таксисту и прошёл в холл. Когда такси уехало, он вышел из отеля и остальную часть пути прошёл пешком. Пройти надо было всего четверть мили.

К югу от стадиона царила атмосфера унылой запущенности, возникающая, когда поддержание порядка и ремонт становятся не по силам. Построенные в коммунистическую эпоху здания с находящимися в них десятками посольств, офисов и ресторанов покрылись патиной летней пыли, превращающейся зимой в твёрдую корку. Ветер шевелил клочки бумаги и полиэтилена на тротуарах.

Рядом с улицей Дурова находилась огороженная территория, внутри которой здания и садики имели совершенно другой, ухоженный вид. Основные постройки состояли из гостиницы для приезжающих из провинции, очень красивой школы, построенной в середине девяностых годов, и самого культового здания.

Главная мечеть Москвы, построенная в 1905 году, носила отпечаток дореволюционного изящества. В течение семидесяти лет коммунистического режима она влачила жалкое существование, подвергаясь, как и христианские церкви, преследованиям по законам атеистического государства. После падения коммунизма щедрый дар Саудовской Аравии позволил осуществить пятилетнюю программу восстановления и строительства. Гостиница и школа входили в эту программу середины девяностых годов.

Размеры мечети не изменились, она оставалась небольшим бело-голубым зданием с крошечными оконцами и покрытыми старинной резьбой дубовыми входными дверями. Монк снял ботинки, поставив их в отделение для обуви при входе, и вошёл внутрь.

Внутреннее помещение, как и во всех мечетях, оставалось совершенно свободным — ни стульев, ни скамеек. Толстые ковры, тоже дар Саудовской Аравии, покрывали пол; колонны поддерживали галерею, опоясывающую все здание.

По законам веры там не было ни скульптурных, ни рисованных изображений. Настенные панно украшали многочисленные изречения из Корана.

Мечеть удовлетворяла духовные потребности мусульманской общины, проживающей в Москве, за исключением дипломатов, которые в основном молились в посольстве Саудовской Аравии. Но Россию населяют десятки миллионов мусульман, и в столице находятся две мечети. День был не праздничный, не пятница, и число молящихся ограничивалось несколькими десятками.

Монк, устроившийся у стены недалеко от входа, сидел, скрестив ноги, и наблюдал. В основном это были старики: азербайджанцы, татары, ингуши, осетины[145]. На всех костюмы, поношенные, но чистые.

Полчаса спустя старик, сидевший впереди Монка, поднялся и направился к двери. Он заметил Монка, и на его лице промелькнуло любопытство. Загорелое лицо, светлые волосы, в руках нет чёток. Поколебавшись, он сел спиной к стене.

Ему, должно быть, было далеко за семьдесят, и три медали, полученные во вторую мировую войну, висели на его пиджаке.

— Мир тебе, — тихо проговорил он.

— И тебе мир, — ответил Монк.

— Ты нашей веры? — спросил старик.

— Увы, нет, я пришёл в поисках друга.

— А-а. Близкого друга?

— Да. Я надеялся найти его здесь. Или кого-нибудь, кто, может быть, знает о нём.

Старик кивнул.

— Наша община маленькая. Здесь много малочисленных общин. К которой он принадлежал?

— Он чеченец, — ответил Монк.

Старик снова кивнул и с трудом поднялся на ноги.

— Подожди, — сказал он.

Старик вернулся через десять минут, приведя кого-то с улицы. Кивком указав на Монка, он улыбнулся и ушёл. Вошедший был моложе, но не намного.

— Мне сказали, ты ищешь одного из моих братьев, — произнёс чеченец. — Тебе надо помочь?

— Хорошо бы, — сказал Монк. — Я был бы благодарен. Мы виделись много лет назад. Сейчас, когда я приехал в гости в ваш город, я был бы счастлив повидаться с ним.

— А как его зовут, друг?

— Умар Гунаев.

Что-то блеснуло в глазах старика.

— Не знаю такого, — пожал плечами он.

— А, тогда я буду очень огорчён, — сказал Монк, — потому что я привёз ему подарок.

— Сколько времени ты пробудешь у нас?

— Мне бы хотелось посидеть здесь подольше и полюбоваться вашей прекрасной мечетью, — ответил Монк.

Чеченец встал.

— Я спрошу, не слышал ли кто-нибудь о нём, — сказал он.

— Спасибо, — поблагодарил Монк. — Я подожду. Терпения у меня хватит.

— Терпение — добродетель.

Прошло два часа, прежде чем они пришли. Их было трое, все молодые. Они двигались тихо, бесшумно ступая ногами в одних носках по густому ворсу персидских ковров. Один из них, оставшийся у двери, опустился на колени и, откинувшись назад, сел на пятки, положив ладони на бёдра. Могло показаться, что человек молится, но Монк понимал, что он перекрыл вход и не пропустит в мечеть никого.

Двое других подошли и сели по обе стороны от Монка. Если они прятали что-то под одеждой, этого не было заметно. Монк смотрел перед собой. Вопросы задавались шёпотом, чтобы не мешать молящимся.

— Ты говоришь по-русски?

— Да.

— И ты спрашивал об одном из наших братьев?

— Да.

— Русский шпион.

— Я американец. В пиджаке у меня паспорт.

— Достань незаметно, — сказал один.

Монк вытащил свой американский паспорт и уронил его на ковёр. Чеченец наклонился и, подняв документ, перелистал. Кивнув, он возвратил его. Он заговорил с чеченцем, сидевшим по другую сторону от Монка. Американец подозревал, что суть сказанного чеченцем сводилась к тому, что у любого может оказаться фальшивый американский паспорт. Человек справа кивнул и снова обратился к Монку:

— Зачем ты ищешь нашего брата?

— Мы встречались, давно. В далёкой стране. Он кое-что забыл там. Я дал себе слово, что, если когда-нибудь попаду в Москву, я верну это ему.

— У тебя это с собой?

— В кейсе.

— Открой.

Монк щёлкнул замками и поднял крышку. Внутри лежала плоская картонная коробка.

— Ты хочешь, чтобы мы отнесли это ему?

— Буду благодарен.

Сидевший слева сказал что-то другому по-чеченски.

— Нет, это не бомба, — по-русски произнёс Монк. — Если бы это была бомба и её сейчас открыли, то я бы тоже погиб. Так что открывайте.

Чеченцы переглянулись, затем один наклонился и поднял крышку картонной коробки. Они уставились на предмет, лежащий внутри.

— Что это?

— То самое. Что он забыл взять.

Сидевший слева закрыл коробку и вынул её из кейса. Затем поднялся.

— Подожди, — сказал он.

Человек у двери следил, как тот уходит, но не пошевелился. Монк и двое его стражей сидели ещё два часа. Началось и закончилось время ленча. Монк почувствовал тоску по большому гамбургеру. За окнами уже темнело, когда вернулся посланный. Он ничего не сказал, а только кивнул в сторону двери.

— Пошли, — проговорил чеченец, сидевший на корточках справа.

Все трое направились к двери. У выхода они надели обувь. Оба сопровождающих заняли свои позиции по сторонам от Монка; тот, что сидел у двери, шёл сзади. Монка вывели с территории мечети на улицу Дурова, где у тротуара их ожидал большой «БМВ». Прежде чем посадить в машину, Монка профессионально обыскали.

Его поместили сзади между двух его стражей. Третий сел впереди рядом с водителем. «БМВ» тронулся и направился к Садовому кольцу.

Монк понимал, что чеченцы никогда не осквернят мечеть, совершив в ней насилие, но собственная машина — совсем иное дело, и он знал таких людей достаточно хорошо, чтобы осознавать, как они опасны.

После того как они проехали около мили, сидевший впереди чеченец открыл «бардачок» и вынул мотоциклетные тёмные очки. Он жестом велел Монку надеть их. Они оказались не хуже повязки, потому что линзы были закрашены черным. Монк завершил поездку в темноте.

В самом центре Москвы, в переулке, куда лучше не соваться, есть маленькое кафе под названием «Каштан».

Любого туриста, который случайно забредёт туда, у дверей встретит молодой человек крепкого сложения и объяснит чужаку, что утренний кофе ему следует выпить в другом месте. Милиция даже не показывается вблизи этого кафе.

Монку помогли выйти из машины, а когда провели внутрь помещения, сняли с него тёмные очки. При его появлении говор чеченских голосов затих и два десятка пар глаз в молчании следили, как его провели в отдельную комнату позади бара. Если бы он никогда не вышел из неё, свидетелей бы не нашлось.

В комнате стояли стол, четыре стула, а на стене висело зеркало. Из находящейся по соседству кухни доносились запахи чеснока, пряностей и кофе. Главный из пришедших с ним чеченцев, тот, что сидел у входа в мечети, пока его подчинённые расспрашивали Монка, впервые заговорил.

— Садись, — сказал он. — Кофе?

— Спасибо. Чёрный. С сахаром.

Кофе принесли, и это былхороший кофе. Монк пил обжигающую жидкость и старался не смотреть в зеркало, убеждённый, что это устройство одностороннего видения и что за ним наблюдают с той стороны. Когда он опустил пустую чашку, дверь открылась и вошёл Умар Гунаев.

Он изменился. Воротничок рубашки больше не лежал поверх пиджака, и костюм не выглядел дешёвым. С этикеткой итальянского модельера, а галстук из тяжёлого шелка — явно с улицы Жермен, или Пятой авеню.

За двенадцать лет Умар стал зрелым человеком, но и в сорок лет он оставался красив своей смуглой красотой, выглядел городским жителем, и весьма элегантным. С лёгкой улыбкой он несколько раз кивнул Монку и, сев за стол, положил перед собой плоскую картонную коробку.

— Я получил твой подарок, — сказал он, быстрым движением снял крышку и, вынув из коробки йеменский кинжал гамбию, поднёс его к свету и провёл кончиком пальца по острому лезвию. — Это он?

— Один из них оставил его на мостовой, — ответил Монк. — Я подумал, вы можете пользоваться им для вскрытия писем.

На этот раз Гунаев улыбнулся с искренним удивлением.

— А как вы узнали моё имя?

Монк рассказал ему об альбоме фотографий, которые делали англичане в Омане, снимая всех прибывающих русских.

— А с тех пор что вы слышали?

— Многое.

— Хорошее или плохое?

— Интересное.

— Расскажите мне.

— Я слышал, что капитан Гунаев после десяти лет службы в Первом главном управлении в конце концов устал от расистских шуток и бесперспективной карьеры. Я слышал, что он ушёл из КГБ, чтобы заняться другой работой. Тоже тайной, но совсем другой.

Гунаев рассмеялся. И в этот момент, казалось, трое стражей расслабились. Хозяин показал пример, в каком настроении им следует пребывать.

— Тайная, но совсем другая. Да, это правда. Что дальше?

— Дальше я слышал, что Умар Гунаев поднялся в своей новой жизни до положения полного хозяина всего чеченского преступного мира к западу от Урала.

— Возможно. Что-нибудь ещё?

— Я слышал, что этот Гунаев — человек традиций, хотя и не стар. Что он до сих пор придерживается древних обычаев чеченского народа.

— Вы слышали много, мой американский друг. А что это за обычаи чеченского народа?

— Мне говорили, что в этом вырождающемся мире чеченцы по-прежнему верны законам чести. Они платят свои долги за добро и за зло.

Монк почувствовал, как — позади него напряглись трое его стражей. Этот американец смеётся над ними? Они смотрели на своего вождя. Наконец Гунаев кивнул:

— Вам правильно говорили. Что вы хотите от меня?

— Крова. Места для житья.

— В Москве есть гостиницы.

— В них небезопасно.

— Кто-то пытается вас убить?

— Пока нет, но скоро.

— Кто?

— Полковник Анатолий Гришин.

Гунаев равнодушно пожал плечами.

— Вы его знаете? — спросил Монк.

— Слышал кое-что. — Гунаев снова пожал плечами. — Он делает то, что он делает. Я делаю то, что я делаю.

— В Америке, — сказал Монк, — если бы вы хотели исчезнуть, я мог сделать так, чтобы вы исчезли. Но здесь не мой город, не моя страна. Можете вы помочь мне исчезнуть в Москве?

— На время или насовсем?

Монк рассмеялся:

— Я предпочёл бы на время.

— В таком случае, конечно, я могу. И это всё, что вы хотите?

— Если я останусь в живых — да. А я бы предпочёл остаться в живых.

Гунаев встал и обратился к троим своим бандитам:

— Этот человек спас мне жизнь. Теперь он мой гость. Никто не тронет его. Пока он здесь, он станет одним из нас.

Чеченцы окружили Монка, протягивая ему руки, улыбаясь, называя свои имена: Аслан, Магомед, Шариф.

— Охота на вас уже началась? — спросил Гунаев.

— Нет, не думаю.

— Вы, должно быть, голодны. Пища здесь ужасная. Мы поедем в мой офис.

Как и все вожди мафии, глава чеченского клана имел два лица, две личины. Более известная — это лицо преуспевающего бизнесмена, контролирующего десятки процветающих компаний. Здесь Гунаев избрал своей специальностью сделки с недвижимостью.

В первые годы он просто приобретал лучшие участки для застройки по всей Москве, покупая чиновников, которые после падения коммунизма распоряжались бывшей государственной собственностью. Если бюрократы проявляли неуступчивость, он их просто убивал.

Приобретя право на участки для застройки, Гунаев смог воспользоваться нахлынувшими совместными проектно-строительными предприятиями, образованными русскими богачами и их западными партнёрами. Гунаев предоставлял строительные площадки, гарантировал рабочую силу и никаких забастовок, а американцы и западноевропейцы воздвигали свои офисные здания и небоскрёбы. Недвижимость переходила в совместную собственность, как и прибыль и арендная плата.

Подобным же образом Гунаев получил контроль над шестью самыми лучшими отелями города, одновременно расширяя поле деятельности, занимаясь сталью, бетоном, древесиной, кирпичом и стеклом. Если кто-то хотел восстановить, переоборудовать или построить, он имел дело с дочерними компаниями, принадлежащими и управляемыми Умаром Гунаевым. Таково было открытое лицо мафии. Менее заметная сторона деятельности, как и во всём бандитском мире Москвы, состояла из операций на «чёрном рынке» и хищений.

Государственные ресурсы России, такие как золото, алмазы, газ и нефть, продавались на местах за рубли по официальному курсу — и даже при этом по бросовым ценам. «Продавцы», будучи чиновниками, могли быть куплены без труда. Экспортируемое за границу государственное имущество продавалось за доллары, фунты стерлингов или немецкие марки по ценам мирового рынка.

Часть полученных денег могла ввозиться обратно, конвертироваться по неофициальному курсу в огромное количество рублей и использоваться для покупки следующей партии товара и для дачи неизбежных взяток. Остаток, около восьмидесяти процентов от заграничных продаж, составлял прибыль.

Поначалу, до того как некоторые государственные деятели и банкиры разобрались в этом деле, кое-кто отказывался сотрудничать. Первое предупреждение делали на словах, после второго несговорчивым требовалась помощь хирургов, а третье приводило к летальному исходу. Преемник чиновника, не избежавшего печальной участи, обычно быстро усваивал правила игры.

В конце 1990-х годов насилие по отношению к официальным лицам или законным профессиям утратило свою актуальность, но возросшее к этому времени количество крупных вооружённых группировок означало, что каждый криминальный вождь был вынужден не отставать от своих соперников в случае необходимости. Среди всех бандитов не было равных чеченцам по быстроте и жестокости, когда они считали, что их предали.

В конце зимы 1994 года равновесие нарушил новый фактор. В тот год, как раз перед Рождеством, Борис Ельцин начал свою невероятно глупую войну против Чечни, под предлогом изгнания отколовшегося президента Дудаева, который требовал независимости своей республики. Если бы войну провели как быструю хирургическую операцию, то она могла бы оказаться успешной. Но на деле считавшаяся могучей российская армия потерпела поражение от легковооружённых чеченских партизан, которые просто ушли в горы Кавказа и оттуда наносили удары.

В Москве даже намёки на колебания в отношении Российского государства у чеченской мафии исчезли. А для законопослушных чеченцев нормальная жизнь стала невозможной. Когда против них настроились едва ли не все русские и любой видел в них врагов, чеченцы сплотились в тесный и неистово преданный общей цели клан внутри российской столицы, более неприступный, чем грузинская, армянская или даже русская криминальные общины. В этом сообществе глава мафии стал героем и вождём сопротивления. Поздней осенью 1999 года им был бывший капитан КГБ Умар Гунаев.

А в качестве бизнесмена Гунаев мог везде свободно появляться и жить как мультимиллионер, каковым он и являлся. Его офис занимал весь верхний этаж в одном из отелей, совместном с американской системой отелей предприятии, расположенном около станции метро «Хельсинкская».

До отеля они доехали в бронированном «мерседесе» Умара Гунаева. При нём были личный шофёр и телохранитель, а троица из кафе следовала за ними в «БМВ». Обе машины въехали в подземный гараж под отелем, и после того как вся площадь подвала была осмотрена троицей из «БМВ», Гунаев с Монком подошли к скоростному лифту, который их поднял на последний, десятый, этаж. После этого лифт отключили.

В холле десятого этажа также находилась охрана, но наконец они остались одни в личных апартаментах чеченского лидера. По приказанию Гунаева официант в белой форменной куртке принёс еду и напитки.

— Я должен вам что-то показать, — сказал Монк. — Надеюсь, вы найдёте это интересным и даже поучительным.

Он раскрыл свой атташе-кейс и, нажав на две кнопки, раздвинул фальшивое дно. Гунаев с интересом наблюдал за ним. Кейс и его скрытые качества явно произвели на него впечатление.

Сначала Монк передал ему русский перевод заверенного отчёта. Внутри жёсткого серого бумажного переплёта лежали тридцать три страницы. Гунаев вопросительно поднял брови.

— Я должен это прочитать?

— Ваше терпение будет вознаграждено. Пожалуйста.

Вздохнув, Гунаев принялся за чтение. Углубляясь всё более и более, он забыл про кофе и сосредоточился на тексте. Прошло двадцать минут. Наконец он положил отчёт на стол между ними.

— Так. Судя по всему, этот манифест не шутка. Так что же?

— Это то, что говорит ваш будущий президент, — сказал Монк. — То, что он намеревается сделать, когда у него будет для этого власть. И очень скоро.

Он подвинул к Гунаеву манифест в чёрном переплёте.

— Ещё тридцать страниц?

— По правде говоря, сорок. Но ещё интереснее. Пожалуйста. Прошу вас.

Гунаев быстро пробежал глазами первые десять страниц, отмечая про себя планы однопартийного государства, восстановление ядерного арсенала, завоевание утраченных республик н новый архипелаг ГУЛАГ. Затем его глаза сузились и он стал читать медленнее.

Монк знал, до какого места он дошёл. Он мог представить эти мессианские фразы, которые он прочёл, сидя у сверкающих вод Саподилла-Бей.

«Полное и окончательное истребление до последнего чеченца… с лица земли русской… уничтожение этих людей-крыс, так чтобы они не смогли никогда подняться… сократить их территорию до размеров горного пастбища… не оставить и камня на камне… навеки… пусть живущие вокруг них осетины, дагестанцы и ингуши смотрят и учатся тому, как должно уважать и бояться их новых русских хозяев…»

Гунаев прочитал до конца и отложил манифест в сторону.

— Это пытались сделать и раньше, — сказал он. — Цари пытались, Сталин пытался, Ельцин пытался. Мечами, пулемётами, ракетами. А как насчёт гамма-излучений, чумы, нервно-паралитических газов? Наука уничтожения стала более современной.

Гунаев встал, сняв пиджак, повесил его на спинку стула и подошёл к панорамному окну с видом на московские крыши.

— Вы хотите, чтобы его уничтожили? Убрали? — спросил он.

— Нет.

— Почему нет? Это можно сделать.

— Не поможет.

— Обычно помогает.

Монк объяснил. Нация, уже погруженная в хаос, полетит в бездну, вероятно, гражданской войны. Или второй Комаров, возможно, его нынешняя правая рука, Гришин, придёт к власти на волне возмущения.

— Они — две стороны одной монеты, — сказал он. — Один думает и говорит, второй действует. Убей одного — и его заменит другой. Уничтожение вашего народа будет продолжаться.

Гунаев отошёл от окна. Он наклонился к Монку, его лицо окаменело.

— Что вы хотите от меня, американец? Вы являетесь сюда как незнакомый человек, когда-то спасший мне жизнь. Затем вы показываете мне эту мерзость. Да, я ваш должник. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Никакого, если вы не решите иначе. Вы владеете многим, Умар Гунаев. Вы владеете огромным богатством, неограниченной властью, даже властью над жизнью и смертью любого человека. Вы властны отойти в сторону, и пусть случится то, что случится. — А почему я не должен отойти?

— Потому что когда-то жил мальчик. Маленький оборванный мальчик, росший в бедной деревне на Северном Кавказе, окружённый семьёй, друзьями и соседями, которые устроили складчину, чтобы послать его в университет, в Москву, чтобы он стал великим человеком. Вопрос таков: не умер ли мальчик где-нибудь по пути, не превратился ли в автомат, которым движет только богатство? Или мальчик все ещё не забыл свой народ?

— Вы и отвечайте.

— Нет. Это ваш выбор.

— А какой выбор у вас, американец?

— Намного проще. Я могу выйти отсюда, взять такси до Шереметьево и улететь домой. Там тепло, уютно, безопасно. Я могу сказать им: не беспокойтесь, это не имеет значения, больше никому ни до чего нет дела, все куплено и оплачено. Пусть будет ночь.

Чеченец сел. Перед ним проходило его далёкое прошлое. Наконец он произнёс:

— Вы думаете, что сможете остановить его?

— Есть шанс.

— А что потом?

Монк объяснил, что имели в виду сэр Найджел и его коллеги.

— Вы с ума сошли! — отрезал Гунаев.

— Может быть. Что ещё ожидает вас? Комаров и геноцид, устроенный его зверьём, хаос и гражданская война, или то и другое.

— А если я соглашусь помочь, то что вам нужно?

— Спрятаться. Но остаться видимым. Двигаться, но не быть узнанным. Встречаться с людьми, повидаться с которыми я приехал.

— Вы полагаете, Комаров узнает, что вы здесь?

— Очень скоро. В этом городе миллионы доносчиков. Вы это знаете. Сами используете многих. Все покупается. Этот человек не глуп.

— Он может купить все органы государства. Даже я никогда не смогу купить все государство.

— Как вы читали, Комаров обещал своим партнёрам и финансовым спонсорам — долгоруковской мафии весь мир со всем содержимым. Скоро они и станут государством. Что произойдёт с вами?

— Хорошо. Я могу спрятать вас. Хотя не могу сказать, на сколько. Внутри нашей общины никто не найдёт вас, пока я не скажу. Но здесь вы жить не можете. Слишком заметно. У меня много безопасных мест. Вы будете переходить из одного в другое.

— Надёжные дома — это прекрасно, — сказал Монк. — Чтобы в них спать. Но чтобы передвигаться, мне нужны документы. Безупречно подделанные.

Гунаев покачал головой:

— Мы не подделываем документы. Мы покупаем настоящие.

— Я забыл. За деньги можно все.

— Что ещё вам нужно?

— Для начала — это.

Монк написал несколько строк на листке бумаги и протянул Гунаеву. Тот быстро просмотрел список. Ничто не представляло трудности. Он дошёл до последней записи.

— А это ещё вам зачем?

Монк объяснил.

— Знаете, мне принадлежит половина «Метрополя», — вздохнул Гунаев.

— Я попытаюсь использовать другую половину.

Чеченец не оценил шутку.

— Сколько времени Гришин не будет знать, что вы в городе?

— Это зависит от многих причин. Около двух дней, может быть, трёх. Когда я начну передвигаться по городу, останутся какие-то следы. Люди заговорят.

— Ладно. Даю вам четырёх человек. Они будут подстраховывать вас, перевозить с места на место. Одного из них вы уже встречали. Сидел в «БМВ» впереди, Магомед. Он надёжный. Давайте ему время от времени список того, что вам нужно. Все доставят. Но я все равно думаю, что вы сумасшедший.

Около полуночи Монк вернулся в свой номер в «Метрополе». В конце коридора у лифтов оставалась свободная площадка. Там стояли четыре мягких кожаных кресла. Два занимали молчаливые люди, читавшие газеты и не покидавшие свой пост всю ночь. Рано утром в номер Монка доставили два чемодана.

* * *

Большинство москвичей и, конечно, все иностранцы не сомневались, что Патриарх Русской Православной Церкви живёт в роскошных апартаментах в центре старинного Даниловского монастыря, окружённого церквами и соборами с белыми зубчатыми стенами.

Такое создавалось впечатление, и оно всячески поддерживалось. В монастыре, в большом служебном здании, охраняемом преданными казаками, действительно находились кабинет и канцелярия патриарха, сердце и центр Патриархии Московской и Всея Руси. Но живёт он не там.

Он живёт в очень скромном доме под номером пять в Чистом переулке, узкой улочке недалеко от центра города.

Здесь его обслуживает штат священнослужителей, в состав которого входят личный секретарь, слуга — он же буфетчик, — двое слуг-мужчин и три монахини, которые готовят пищу и убирают. Есть ещё водитель, которого можно вызывать, и два казака-охранника. Большего контраста с великолепием Ватикана или роскошью дворца предстоятеля Греческой православной церкви быть не может.

Зимой 1999 года этот пост все ещё занимал его святейшество Алексий Второй, избранный десять лет назад, как раз перед падением коммунизма. Ему было всего пятьдесят с небольшим лет, когда он наследовал Церковь, деморализованную, поруганную, преследуемую и коррумпированную.

Ленин, ненавидевший духовенство, понял, что коммунизма сердцах и умах крестьянства имеет лишь одного соперника, и решил его уничтожить. Путём систематических преследований он и его последователи добились почти полного успеха.

Однако и Ленин, и Сталин воздерживались от полного истребления священнослужителей и церквей — из страха, что это вызовет такую бурную реакцию, что даже НКВД не сможет справиться с ней. Поэтому после первого разгрома, когда церкви сжигались, сокровища разворовывались, а священников вешали, Политбюро старалось разрушить Церковь, дискредитируя её.

Меры принимались самые разнообразные. Людям с высоким интеллектуальным уровнем запрещалось поступать в семинарии, находившиеся под контролем НКВД, а позднее КГБ. В семинарии принимали только малоразвитых тружеников, приезжавших с далёкой периферии СССР, с запада — из Молдавии, и с востока — из Сибири. Уровень образования сохраняли очень низким, и качество подготовки священнослужителей снижалось.

Большинство церквей просто закрыли и оставили разрушаться. Немногие оставшиеся посещались в основном пожилыми или очень старыми людьми, то есть безвредными. От совершавших богослужения священников требовали, чтобы они регулярно отчитывались в КГБ, и, выполняя это требование, они превращались в доносчиков.

На молодого человека, пожелавшего креститься, доносил тот самый священник, к которому он обращался. После чего юношу исключали из средней школы и он терял возможность поступить в университет, а его родителей могли выселить из квартиры. Фактически не существовало ничего, о чём бы не доносили КГБ. Почти все духовенство, даже ни в чём не замешанное, было запятнано всеобщим подозрением.

Коммунисты пользовались методом кнута и пряника — калечащего кнута и отравленного пряника.

Защитники Церкви указывают, что альтернативой было полное истребление, и, таким образом, сохранение Церкви в любом виде являлось фактором, перевешивающим унижение.

Итак, в наследство мягкому, скромному и застенчивому Алексию Второму достался епископат, сотрудничающий с атеистическим государством, и сельское духовенство, потерявшее доверие народа.

Встречались исключения — странствующие священники, проповедовавшие и избегавшие ареста или схваченные и отправленные в лагеря. Попадались аскеты, уходившие в монастыри, чтобы поддержать веру своим самоотречением и молитвой, но их едва ли знали многие.

После краха коммунистической системы появилась возможность великого ренессанса, возрождения, которое вернуло бы Церковь и слово Божие в центр жизни традиционно глубоко верующих русских людей.

Вместо этого поворот к религиозности осуществили новые Церкви — энергичные, полные жизни, убеждённые и готовые идти со своим учением к людям, туда, где те живут и работают. Число пятидесятников множилось, потоком хлынули американские проповедники: баптисты, мормоны, адвентисты седьмого дня. В ответ руководство Русской Православной Церкви обратилось к властям с просьбой запретить деятельность иностранных проповедников.

Сторонники православной Церкви утверждали, что радикальные реформы в иерархии невозможны из-за полной профнепригодности низшего духовенства. Окончившие семинарию священники были серыми личностями, говорившими на архаичном языке, их проповеди отличались педантичностью и излишней поучительностью. Их слушали неохотно, и то очень немногие, преимущественно пожилые люди.

Диалектический материализм оказался фальшивым богом, а демократия и капитализм не смогли удовлетворить телесные потребности, не говоря уже о духовных. Жажда хорошей жизни глубоко проникла и широко распространилась во всей нации, и она в основном не была утолена. Вместо того чтобы посылать своих лучших молодых священников миссионерами, обращать в свою веру и нести слово Божие, православная Церковь сидела в своих епархиях, монастырях и семинариях, ожидая народ. Пришли немногие.

Если после падения коммунизма требовался сильный, умеющий вдохновлять людей лидер, то тихий учёный Алексий Второй не обладал этими качествами. Его избрание представляло собой компромисс различных фракций недееспособного духовенства, которое надеялось, что этот человек не нарушит спокойствия.

Харизмы у Алексия Второго не было, зато была интуиция реформатора. Он сделал три важных дела.

Его первая реформа заключалась в том, что он разделил землю России на сто епархий, каждая намного меньше, чем раньше. Это позволило ему назначить новых и молодых настоятелей, выбрав их из самых лучших и убеждённых священнослужителей, наименее запятнанных сотрудничеством с покойным КГБ. Затем он посетил каждую епархию, сделав себя более доступным народу, чем все другие патриархи.

Во-вторых, он заставил замолчать митрополита Санкт-Петербургского Иоанна, с его яростными антисемитскими выступлениями, и дал понять, что любой епископ, ставящий в своих обращениях к верующим ненависть человеческую выше любви Божией, расстанется со своей должностью. Иоанн скончался в 1995 году, до самой смерти потихоньку понося евреев и Алексия Второго.

И наконец, преодолев значительное сопротивление, он дал личное разрешение вести проповеди отцу Григорию Русакову — харизматическому молодому священнику, упорно отказывавшемуся принять приход или подчиниться епископам, через чью территорию он проходил со своей пастырской миссией. Многие патриархи осудили бы странного монаха, запретив ему проповедовать, но Алексий Второй предпочёл пойти на риск и поручиться за странствующего священника. Страстные речи отца Григория проникали в души молодых и неверующих, что не удавалось епископам.

Однажды в начале ноября 1999 года, около полуночи, молитва кроткого патриарха была прервана известием, что у дверей стоит эмиссар из Лондона и просит аудиенции.

На патриархе была простая серая ряса. Он поднялся с колен и подошёл к дверям своей маленькой домашней часовни, чтобы взять у секретаря письмо.

Послание было на бланке лондонской епархии, находящейся в Кенсингтоне, и он узнал подпись своего друга митрополита Антония. Тем не менее он нахмурился, удивляясь, почему его коллега избрал такой необычный способ передачи письма.

Послание было на русском языке, на котором епископ Антоний говорил и писал. В нём спрашивалось, не может ли его брат во Христе срочно принять человека, принёсшего известия, касающиеся Церкви, — известия чрезвычайно секретные и очень тревожные.

Патриарх сложил письмо и взглянул на секретаря.

— Где он?

— На улице, ваше святейшество. Он приехал на такси.

— Это священник?

— Да, ваше святейшество.

Патриарх вздохнул:

— Пусть его впустят. Вы можете идти спать. Я приму его в кабинете. Через десять минут.

Дежуривший ночью казак-охранник выслушал произнесённое шёпотом распоряжение секретаря и открыл входную дверь. Он посмотрел на серую машину из центральной городской службы такси и на одетого в чёрное священника, стоявшего рядом.

— Его святейшество примет вас, отец, — сказал он. Священник заплатил шофёру.

Его проводили в маленькую приёмную. Через десять минут вошёл пухлый священник и тихо произнёс: «Пойдёмте со мной, пожалуйста».

Посетителя ввели в комнату, явно бывшую кабинетом учёного. Кроме великолепной иконы работы Рублёва на белой оштукатуренной стене, комнату украшали только полки с рядами древних книг, поблёскивающих в свете настольной лампы. За столом сидел патриарх Алексий. Жестом он указал на стул.

— Отец Максим, не принесёте ли вы нам чего-нибудь? Кофе. Да, два кофе и печенье. Вы примете причастие завтра утром, отец? Да? Тогда самое время съесть печенье до полуночи.

Пухлый слуга, он же буфетчик, вышел.

— Итак, сын мой, как поживает мой друг Антоний Лондонский?

Ничего неестественного не было в чёрной рясе посетителя и даже в высокой чёрной шапке, которую он снял со светловолосой головы. Единственная странность заключалась в том, что у него не было бороды. Большинство православных священников носят бороды, но у английских бывают исключения.

— Боюсь, что не смогу ответить, ваше святейшество, потому что я его не видел.

Алексий с недоумением посмотрел на Монка. Показал на лежавшее перед ним письмо.

— А это? Не понимаю.

Монк набрал в лёгкие воздуха.

— Прежде всего, ваше святейшество, я должен сознаться, что я не священник православной Церкви. И это письмо не от епископа Антония, хотя бланк подлинный; подпись искусно подделана. Причина этой дерзкой затеи заключается в том, что я должен был увидеть вас, вас лично, наедине и в полной тайне.

В глазах патриарха промелькнул страх. Неужели этот человек сумасшедший? Убийца? Внизу есть вооружённый охранник, но успеет ли он позвать его? Лицо патриарха оставалось спокойным. Слуга вернётся через несколько минут. Возможно, тогда удастся спастись.

— Объясните, пожалуйста, — сказал он.

— Во-первых, сэр, я по происхождению американец, а не русский. Во-вторых, меня прислала группа людей на Западе, незаметных, но могущественных, которые хотят помочь России и Церкви, не причиняя им вреда. В-третьих, я пришёл только потому, что у меня в руках информация, и, как считают мои хозяева, вы можете поверить в её значимость и опасность. И последнее — я пришёл к вам за помощью, а не за кровью. Телефон у вас под рукой. Вы можете позвонить и позвать на помощь. Я не остановлю вас. Но прежде чем вы выдадите меня, умоляю вас прочитать то, что я принёс.

Алексий нахмурился. Безусловно, этот человек не похож на маньяка, и у него хватило бы времени убить его. Где же этот Максим со своим кофе?

— Очень хорошо. Что же вы принесли мне?

Монк запустил руку под рясу и, вынув две тонкие папки, положил их на стол. Патриарх посмотрел на переплёт — один серый, второй чёрный.

— Что в них?

— Первой следует читать серую. Это отчёт, который доказывает, не оставляя ни малейших сомнений, что чёрная папка не фальшивка, не шутка, не розыгрыш, не обман.

— А чёрная?

— Это тайный пличный манифест некоего Игоря Алексеевича Комарова, который, видимо, скоро станет Президентом России.

В дверь постучали. Вошёл отец Максим с подносом, кофе, чашками и печеньем. Каминные часы пробили двенадцать

— Опоздал, — вздохнул патриарх. — Максим, ты лишил меня моего печенья.

— Виноват, сожалею, ваше святейшество. Кофе… мне пришлось намолоть свежего… я…

— Я пошутил, Максим. — Он взглянул на Монка. Человек выглядел крепким и здоровым. Если он собирается совершить убийство, он мог бы, вероятно, убить обоих. — Иди спать. Максим. Пошли тебе Бог хорошего отдыха.

Слуга, шаркая, направился к двери.

— Ну, — сказал патриарх, — что же говорит нам манифест господина Комарова?

Отец Максим закрыл за собой дверь, надеясь, что никто не заметил, как он вздрогнул при упоминании Комарова. В коридоре он посмотрел по сторонам. Секретарь уже в постели, богомольные сестры теперь долго не появятся, казак сидит внизу. Отец Максим опустился на колени около двери и приложил ухо к замочной скважине.

Сначала, как его и попросили, Алексий Второй читал отчёт. Монк неторопливо пил кофе. Наконец патриарх закончил.

— Впечатляющая история. Зачем он это сделал?

— Старик?

— Да.

— Этого мы никогда не узнаем. Как вы видите, он умер. Убит, без сомнения. Заключение профессора Кузьмина утверждает это.

— Несчастный. Я помяну его в своих молитвах.

— Мы можем предположить, что он увидел на этих страницах нечто настолько взволновавшее его, что он рискнул, а потом и жизнь отдал за то, чтобы раскрыть тайные намерения Игоря Комарова. А теперь не прочтёт ли ваше святейшество «Чёрный манифест»?

Через час Патриарх Московский и Всея Руси оторвался от чтения и, подняв глаза, смотрел куда-то поверх головы Монка.

— Он не может действительно так думать, — сказал он наконец. — Он не может иметь такие намерения. Это — от лукавого. Россия на пороге третьего тысячелетия. Мы вне таких вещей.

— Как Божий человек вы должны верить в силы зла, ваше святейшество.

— Конечно.

— И в то, что иногда эти силы принимают человеческий облик. Гитлер, Сталин…

— Вы христианин, мистер…

— Монк. Полагаю, да. Правда, плохой.

— А разве не все мы такие? Недостойные. Но тогда вам известна христианская точка зрения на зло. Вам нет нужды спрашивать.

— Ваше святейшество, кроме глав, касающихся евреев, чеченцев и других этнических меньшинств, эти планы отбросят вашу святую Церковь в средневековье — или как послушное орудие и соучастника, или как жертву фашистского государства, такого же безбожного, как и коммунистическое.

— Если все это правда.

— Это правда. За людьми не охотятся и их не убивают из-за фальшивки. Реакция полковника Гришина не была бы такой быстрой, если бы документ не исчез со стола секретаря Акопова. Они бы просто не знали о фальшивке. А они за несколько часов узнали об исчезновении чего-то очень ценного и важного.

— А зачем вы пришли ко мне, мистер Монк?

— За ответом. Будет ли Русская Православная Церковь выступать против этого человека?

— Я буду молиться. И да направит меня Господь…

— А если ответить надо не патриарху, а христианину, человеку и русскому? У вас нет выбора. Что тогда?

— Тогда у меня не будет выбора. Но как бороться против него? Считается, что результат президентских выборов в январе предрешён.

Монк встал, взяв обе папки, засунул их под рясу. Протянув руку за шапкой, он сказал:

— Ваше святейшество, скоро придёт человек, тоже с Запада. Вот его имя. Пожалуйста, примите его. Он скажет, что можно сделать.

Он протянул маленькую ламинированную карточку.

— Вам нужна машина? — спросил Алексий.

— Нет, спасибо. Я пойду пешком.

— Да хранит вас Бог.

Монк вышел, оставив глубоко взволнованного патриарха стоящим рядом с иконой Рублёва. Когда Монк подошёл к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то торопливые шаги по ковру в коридоре, но, открыв дверь, никого там не увидел. Внизу его встретил казак и проводил до выхода. Дул резкий ветер. Монк плотнее натянул свою скуфью, наклонился навстречу ветру и зашагал обратно к «Метрополю».

Солнце ещё не взошло, когда толстенькая фигура выскользнула из дома патриарха и, поспешно пройдя по улицам, вошла в вестибюль «России». Хотя под тёмным пальто у него был спрятан сотовый телефон, он знал, что звонки из телефонов-автоматов более надёжны.

Человек, ответивший ему в особняке около Кисельного бульвара, оказался одним из ночных охранников, но он согласился передать то, о чём его просили.

— Скажите полковнику, что меня зовут отец Максим Климовский. Понятно? Да, Климовский. Скажите ему, я работаю в личной резиденции патриарха. Мне нужно поговорить с полковником. Срочно. Я перезвоню по этому телефону в десять, сегодня утром.

В назначенный час его соединили с полковником. Голос на другом конце звучал тихо, но властно:

— Да, батюшка, это полковник Гришин.

В телефонной кабине священник сжал в мокрой ладони трубку, капли пота выступили на лбу.

— Послушайте, полковник, вы меня не знаете. Но я преданный поклонник господина Комарова. Прошлой ночью к патриарху приходил человек. Он принёс документы. Один из них он называл «Черным манифестом»… Алло! Алло! Вы слушаете?

— Дорогой отец Климовский, я думаю, нам надо встретиться, — сказал голос.

(обратно)

Глава 13

В дальнем юго-восточном углу Старой площади есть Славянская площадь, на которой стоит одна из самых маленьких, самых древних и самых красивых московских церквей. Церковь Всех Святых на Кулишках первоначально была построена из дерева в тринадцатом веке, когда столица Руси состояла из Кремля и нескольких прилегающих к нему участков. После пожара в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века её восстановили вновь в камне, и она оставалась действующей до 1918 года.

Москва тогда славилась как город «сорока сороков», потому что церквей в ней было более четырёхсот. Коммунисты закрыли девяносто процентов из них и разрушили три четверти. Среди тех, что оставались заброшенными, но целыми, была и церковь Всех Святых на Кулишках.

В 1991 году, после падения коммунизма, маленькую церквушку в течение четырёх лет скрупулёзно восстанавливала группа мастеров, после чего она вновь открылась для богослужений. Сюда пришёл отец Максим Климовский на следующий день после своего звонка. В своей обычной длиннополой чёрной рясе и скуфье православного священника он не привлекал внимания. Он взял церковную свечу, зажёг её и отошёл к стене справа от входа, где и встал, рассматривая реставрированные иконы и делая вид, что молится.

В центральной части церкви, сверкающей золотом и красками, местный священник стоял у алтаря, читая литанию перед небольшой группой прихожан в будничных одеждах, которые ответствовали ему. Но у правой стены за арками никого не было, кроме единственного священнослужителя.

Нервничая, отец Максим взглянул на часы. После назначенного времени прошло пять минут. Он не знал, что его видели из машины, припаркованной на противоположной стороне маленькой площади, как и не заметил, входя в церковь, что из неё вышли трое. Он не знал, что они проверяли, нет ли за ним слежки. Он не знал ни о таких вещах, ни о том, как они делаются.

Он услышал позади себя лёгкое шарканье ботинок по каменному полу и почувствовал, как человек встал рядом с ним.

— Отец Климовский?

— Да.

— Я полковник Гришин. Кажется, вы хотели что-то мне сказать?

Отец Максим скосил глаза. Выше его, худой, в тёмном зимнем пальто. Человек повернулся и сверху вниз посмотрел на отца Максима. Священник встретился с ним взглядом, и ему стало страшно. Он надеялся, что поступает правильно и ему не придётся пожалеть об этом. Он кивнул и сглотнул слюну.

— Сначала скажите мне почему, батюшка. Почему вы позвонили?

— Вы должны понять, полковник, что я уже давно горячий поклонник господина Комарова. Его политика, его планы для России — все восхищает.

— Отрадно слышать. И что же случилось позавчера ночью?

— К патриарху пришёл человек. Он был одет как священник нашей Церкви, но без бороды. По-русски говорил как русский, но он вполне мог быть и иностранцем.

— Его ожидали, этого иностранца?

— Нет. Вот что было странно — он пришёл без предупреждения в середине ночи. Я спал. Мне велели встать и приготовить кофе.

— Так, значит, незнакомца всё-таки приняли?

— Да, и это тоже странно. Западная внешность человека, час его прихода… Секретарь должен был сказать ему, что надо заранее договориться, чтобы его приняли. Никто не входит просто так к патриарху посреди ночи. Но у него, кажется, было рекомендательное письмо.

— Итак, вы принесли им кофе…

— Да, и когда я уходил, то услышал, как его святейшество сказал: «Что же говорит нам манифест господина Комарова?»

— И вы заинтересовались?

— Да, поэтому я слушал у замочной скважины.

— Очень умно. И что они говорили?

— Не много. Подолгу было тихо. Я посмотрел в скважину и увидел, что его святейшество что-то читает. Это длилось почти час.

— А потом?

— Патриарх казался очень встревоженным. Я услышал, как он что-то сказал, а затем слово «сатанинский». Потом он сказал: «Мы вне таких вещей». Иностранец говорил очень тихо, я едва слышал его. Но я уловил слова «Чёрный манифест». Это сказал иностранец. Как раз перед тем, как его святейшество читал целый час.

— Ещё что-нибудь?

Этот человек, думал Гришин, болтун; нервничает, потеет в тёплой церкви, но не от тепла. Но то, что он говорит, достаточно убедительно, хотя сам он не понимает важности сказанного.

— Немного. Я слышал слово «фальшивка» и затем ваше имя.

— Моё?

— Да, иностранец сказал что-то о том, что ваша реакция была слишком быстрой. Потом они говорили о старике, и патриарх сказал, что будет молиться за него. Они несколько раз повторили «зло», и иностранец встал, чтобы уйти. Мне пришлось быстро убежать из коридора, поэтому я не видел, как он уходил. Я слышал, как хлопнула входная дверь, и все.

— Машину не видели?

— Нет. Я посмотрел из окна — он ушёл пешком. На следующий день, увидев патриарха, я подумал, что никогда он не выглядел таким расстроенным. Он был бледен и долго не выходил из часовни. Вот поэтому я смог уйти и позвонить вам. Надеюсь, я поступил правильно…

— Друг мой, вы поступили абсолютно правильно. Антипатриотические силы стараются распространять клевету против великого государственного деятеля, который скоро станет Президентом России. А вы — русский патриот, отец Максим?

— Я с нетерпением жду того дня, когда мы сможем очистить Россию от этого мусора и отбросов, как провозглашает господин Комаров. Эта иностранная грязь… Вот почему я всем сердцем поддерживаю господина Комарова.

— Отлично, отец. Поверьте мне, вы один из тех, на кого должна рассчитывать Россия-матушка. Думаю, вас ждёт большое будущее. Ещё только один вопрос. Этот иностранец… вы не знаете, откуда он приехал?

Свеча почти догорела. В нескольких метрах слева от них теперь стояли двое верующих, смотревших на святые лики и молившихся.

— Нет. Но хотя он ушёл пешком, охранник-казак сказал мне потом, что он приехал на такси. Центральная городская служба, серые машины.

Священник в полночь едет в Чистый переулок. Это должно регистрироваться. И место посадки. Полковник Гришин сжал обтянутое рясой плечо так, что почувствовал, как пальцы впиваются в мягкую плоть, заставляя священника вздрогнуть. Он повернул отца Климовского лицом к себе.

— А теперь слушайте, батюшка. Вы хорошо поступили и в своё время будете вознаграждены. Но нужно ещё кое-что, понимаете? — Отец Климовский кивнул. — Я хочу, чтобы вы записывали всё, что происходит в этом доме. Кто приходит, кто уходит. Особенно духовные лица высокого ранга или иностранцы. Когда что-то узнаете, звоните мне. Просто говорите: «Звонит Максим», — и называйте время. Это все. Встречи будут здесь, в назначенное время. Если вы мне будете нужны, я пришлю вам письмо с курьером. Открытку и на ней время. Если случится так, что вы не сможете уйти, не вызывая подозрений, просто звоните и указывайте другое время. Вы меня поняли?

— Да. Сделаю для вас что могу.

— Уверен, что сделаете. Я предвижу день, когда у нас будет новый епископ в этой стране. А теперь вам лучше уйти. Я выйду позднее.

* * *

Полковник Гришин не отводил глаза от образов, вызывавших у него презрение, и думал о только что услышанном. В том, что «Чёрный манифест» возвратился в Россию, он не сомневался. Этот дурак в рясе не понимал, о чём говорит, но переданные им слова были, безусловно, точными.

Итак, кто-то вернулся после нескольких месяцев молчания и потихоньку встречается с людьми, показывая им документ, но не оставляя никому ни одного экземпляра. Разумеется, чтобы плодить врагов. Чтобы влиять на события.

Кто бы он ни был, он просчитался с первосвятителем. У Церкви нет власти. Гришин с удовольствием вспомнил сталинскую усмешку: сколько у папы дивизий? Но этот «кто-то» тем не менее мог создать неприятности.

Раз этот человек не отдал манифеста, можно было предположить, что у него только один или два экземпляра документа. Задача выглядела предельно ясной — найти его и уничтожить, так уничтожить, чтобы и следа не осталось от иностранца и его документа.

Гришин не мог и надеяться, что дело так обернётся и задача будет простой.

Относительно нового информатора он не испытывал сомнений. Годы работы в контрразведке научили его понимать и оценивать доносчиков. Он знал, что священник — трус, способный, чтобы выслужиться, продать мать родную. Гришин заметил, как жадно заблестели у него глаза при упоминании о епархии.

И ещё, думал он, удаляясь от икон и проходя между двумя мужчинами, которых он оставил у дверей, ему обязательно следует поискать среди молодых боевиков красивого друга для предателя-священника.

Четыре человека в чёрных вязаных масках произвели налёт быстро и профессионально. Когда он закончился, директор центрального городского таксопарка подумал, что сообщать в милицию не стоит. При царящем в Москве беззаконии даже самый лучший следователь ничего не мог бы сделать, чтобы найти налётчиков, да и не стал бы серьёзно пытаться это делать. Заявление, что ничего не украдено и никто не пострадал, вызовет целый поток бумаг, которые придётся заполнять, и он потеряет несколько дней на оформление заявлений, которые останутся пылиться в шкафах.

Четверо просто вошли в контору на первом этаже, заперли дверь, опустили жалюзи и потребовали управляющего. Поскольку у всех было оружие, никто не спорил, считая, что это налёт с целью грабежа. Но нет, всё, что они потребовали, приставив пистолет к лицу управляющего, — это наряды за три предыдущие ночи.

Главный из них просматривал бумаги, пока не дошёл до записи, заинтересовавшей его. Управляющий не мог видеть страницы, потому что он в это время стоял на коленях лицом в угол; запись же касалась места посадки и высадки пассажира около полуночи.

— Кто водитель номер пятьдесят два? — грубо спросил главарь.

— Не знаю, — жалобно произнёс управляющий. За это его наградили ударом пистолета по голове. — Это в списках сотрудников! — выкрикнул он.

Они заставили его достать список. Водителем номер пятьдесят два оказался Василий. Там же указывался адрес — на окраине города.

Пригрозив управляющему, что если у него хоть на секунду мелькнёт мысль позвонить и предупредить Василия, то он быстренько переместится отсюда в длинный деревянный ящик, главарь оторвал клочок от наряда, и они ушли.

Управляющий осторожно ощупал голову, принял аспирин и подумал о Василии. Если этот дурак оказался настолько глуп, чтобы обмануть таких людей, то он заслужил этих гостей. Явно водитель недодал сдачу кому-то очень вспыльчивому или нагрубил его подружке. Это Москва, 1999 год, подумал он: вы выживете, если не причините неприятностей людям с оружием. Управляющий хотел выжить. Он открыл контору и вернулся к работе.

Василий завтракал поздно; он ел колбасу с черным хлебом, когда в дверь позвонили. Через несколько секунд вошла его жена с побелевшим лицом, а за ней — двое мужчин. Оба в чёрных масках и с оружием. У Василия отвисла челюсть и изо рта вывалился кусок колбасы.

— Слушайте, я бедный человек, у меня нет… — начал он.

— Заткнись! — сказал один из вошедших, в то время как другой грубо толкнул его дрожащую жену на стул. Василию сунули в лицо оторванный клочок бумаги.

— Ты водитель номер пятьдесят два центрального таксопарка? — спросил первый.

— Да, но честно, ребята…

Палец в чёрной перчатке ткнул в строчку наряда.

— Две ночи назад, поездка в Чистый переулок. Около полуночи. Кто это был?

— Откуда я могу знать?

— Не умничай, приятель, или я вышибу тебе мозги. Подумай.

Василий подумал. Ничего не приходило на ум.

— Священник, — подсказал спрашивающий.

Вот что! В голове просветлело.

— Правильно, теперь я вспомнил. Чистый переулок, маленькая улочка. Мне пришлось сверяться по карте. Должен был подождать минут десять, пока его впустили. Потом он рассчитался, и я уехал.

— Опиши.

— Среднего роста, среднего телосложения. Около пятидесяти лет. Священники, понимаете, они все на одно лицо. Нет, минутку, он был без бороды.

— Иностранец?

— Не думаю. По-русски говорил как русский.

— Видел его раньше?

— Никогда.

— А потом?

— Нет. Я предложил заехать за ним, но он сказал, что не знает, сколько он там пробудет. Послушайте, если с ним что-то случилось, я тут ни при чём. Только вёз его десять минут.

— И последнее. Откуда?

— Из «Метрополя», конечно. Здесья работаю. Ночная смена на стоянке у «Метрополя».

— Он шёл по тротуару или вышел из дверей?

— Из дверей.

— Откуда ты знаешь?

— Я стоял первым. Вышел из машины. Тут надо быть внимательным, или будешь ждать целый час, а какой-нибудь нахал перехватит пассажира. Поэтому я следил за дверью, не выйдет ли ещё один турист. А он и выходит. Чёрная ряса, высокая скуфья. Помню, я подумал: что священник делает в таком месте? Он посмотрел на стоянку и пошёл прямо ко мне.

— Один? С ним был кто-нибудь?

— Нет. Один.

— Он назвал фамилию?

— Нет, только адрес, куда ему надо. Заплатил наличными рублями.

— Разговаривали?

— Нет. Он только сказал, куда ему надо, и больше ни слова. Когда мы приехали, он попросил: «Подождите здесь». Когда вернулся от дверей, то спросил: «Сколько?» Вот и всё. Послушайте, ребята, клянусь, я и пальцем его не тронул…

— Приятного аппетита, — произнёс допрашивающий и ткнул Василия лицом в колбасу. И они ушли.

Полковник Гришин бесстрастно выслушал доклад. Всё это могло не иметь никакого значения. Человек вышел из дверей «Метрополя» в половине двенадцатого. Он мог жить там, мог приходить в гости, мог пройти через вестибюль из другого входа. Но стоит проверить.

В МУРе Гришин имел нескольких информаторов. Старший из них — генерал-майор из президиума управления. Следующим и самым нужным был чиновник-делопроизводитель. Для этой работы первый не подходил из-за своего высокого положения, а второго нельзя было оторвать от его полок с документами. Подходящим казался следователь из отдела убийств Дмитрий Бородин.

Следователь пришёл в отель вечером, показал своё милицейское удостоверение и сказал, что ему нужен главный управляющий.

— Убийство? — встревоженно спросил управляющий — австриец, проработавший в Москве восемь лет. — Надеюсь, ни с кем из наших гостей ничего не случилось?

— Насколько мне известно, нет. Просто проверка, — ответил Бородин. — Покажите мне полный список постояльцев за три последних дня.

Управляющий сел к компьютеру и вызвал необходимую информацию.

— Вам нужна распечатка? — спросил он.

— Да, я хочу получить списки на бумаге.

Бородин приступил к работе, просматривая списки. Если судить по именам, то среди шестисот гостей только десять были русскими. Остальные — из разных стран Западной Европы плюс Соединённые Штаты и Канада. «Метрополь» был дорогим отелем, обслуживал приезжих туристов и бизнесменов. Бородин получил указание искать слово «отец» перед именем гостя. Он такого не нашёл.

— У вас проживают какие-нибудь священники Православной Церкви? — спросил он.

Управляющий удивился.

— Нет, насколько я знаю… я хочу сказать, что никто не регистрировался как священник.

Бородин просмотрел список имён ещё раз.

— Я возьму список, — наконец сказал он. Управляющий был только рад избавиться от него.

И лишь на следующее утро полковник Гришин получил возможность ознакомиться с этим списком. Когда в десять часов один из двоих служащих, находящихся в особняке, принёс в его кабинет кофе, он застал начальника службы безопасности СПС бледным и трясущимся от гнева.

Он робко справился о здоровье, но начальник раздражённо отмахнулся. Когда служащий вышел, Гришин взглянул на свои руки, лежавшие на бюваре, и попытался остановить дрожь. Ему были знакомы припадки гнева, и когда они случались, он почти терял над собой контроль.

Имя стояло в середине списка на третьей странице распечатки: доктор Филип Питерс, американский учёный.

Десять лет он подкарауливал это имя. Дважды десять лет назад он прочёсывал архивы иммиграционного отдела старого Второго главного управления, куда Министерство иностранных дел передавало копии каждого обращения за визой на въезд в СССР. Дважды он наталкивался и пристально рассматривал фотографию, приложенную к обращению: густые седые кудри, дымчатые очки, прячущие слабые глаза, которые были далеко не слабыми.

В лефортовских подвалах он тряс этими фотографиями перед лицом Круглова и профессора Блинова, и они подтвердили, что именно с этим человеком они встречались в туалете Музея искусств народов Востока и в часовне Успенского собора во Владимире.

Но не дважды, а много раз он клялся, что, если человек, которому принадлежит этот псевдоним, когда-нибудь вернётся в Россию, он сведёт с ним счёты.

И вот он вернулся. После прошедших десяти лет он, должно быть, думает, что ему сойдёт с рук его оскорбительная самонадеянность и неслыханная наглость — возвратиться на территорию, которой правит Анатолий Гришин.

Он встал и, подойдя к шкафу, стал искать старое досье. Найдя его, он достал оттуда другую фотографию, увеличенную копию маленькой, ещё в давние времена присланную Олдричем Эймсом. После окончания работы «Комитета Монаха» связник из Первого главного управления передал её Гришину в качестве сувенира. Сувенир-насмешка. Но он берёг её как драгоценность.

Лицо выглядело моложе, чем оно было бы теперь, но взгляд такой же прямой. Волосы светлые, небрежно причёсанные, седые усы и дымчатые очки отсутствовали. Но лицо оставалось таким же — лицом молодого Джейсона Монка.

Гришин сделал два телефонных звонка, не оставив у ответивших ему сомнений относительно того, что он не потерпит промедления. От связника в отделе иммиграции аэропорта он хотел узнать, когда прибыл этот человек и откуда и не покинул ли он страну.

Бородину он приказал вернуться в «Метрополь» и узнать, когда прибыл доктор Питере, выехал ли он, и если нет, то какой номер занимает.

К середине дня он получил все ответы. Доктор Питере прибыл рейсом из Лондона на самолёте британских авиалиний семь дней назад, и если он покинул страну, то не через Шереметьево. От Бородина он узнал, что доктор Питере вселился по брони, сделанной известной туристической фирмой в Лондоне, в тот же день, когда он прибыл в аэропорт, но не выехал и находится в номере 841.

Одно только странно, сказал Бородин. Нигде не могут найти паспорта доктора Питерса. Он должен оставаться у администратора, но его кто-то взял. Все служащие отрицают, что им что-либо известно о том, как это произошло.

Это не удивило Гришина. Он знал, как сильно действие стодолларовой купюры. Паспорт для въезда, вероятно, будет уничтожен. Монк станет другой личностью, но среди шестисот иностранцев в «Метрополе» этого никто не заметит. Когда он пожелает уехать, он просто уйдёт, не заплатив; испарится, исчезнет. Управляющий отеля пожмёт плечами и спишет убыток.

— Сделай-ка вот что, — сказал он Бородину, который всё ещё оставался в отеле. — Достань запасной ключ и скажи управляющему, что если он хоть полслова скажет доктору Питерсу, то его не уволят, а на десять лет сошлют в соляные копи. Придумай для него какую-нибудь историю.

Гришин решил, что эта работа не для его черногвардейцев. Их слишком легко узнать, а дело может кончиться заявлением протеста со стороны американского посольства. Лучше пусть это сделают обычные преступники и примут вину на себя. В долгоруковской мафии существовала группа, специализирующаяся на высокопрофессиональных взломах.

Вечером, позвонив несколько раз в номер 841 и убедившись, что там никого нет, туда вошли два человека с ключом. Третий остался у кожаных кресел в конце холла на случай, если вернётся постоялец.

Произвели тщательный обыск. Ничего интересного не обнаружили. Ни паспорта, ни папок, ни атташе-кейса, ни каких-либо личных бумаг. Где бы он ни находился, у Монка должны были быть удостоверения личности на другого человека. Комнату оставили в точности такой, какой она была до появления взломщиков.

На другой стороне коридора чеченец приоткрыл дверь своего номера и в узкую шёлку наблюдал, как взломщики вошли и вышли, а затем доложил по сотовому телефону.

Ровно в десять вечера Джейсон Монк вошёл в вестибюль отеля с видом человека, только что поужинавшего и желающего лечь спать. Он не подошёл к стойке портье, имея пластиковый ключ при себе. Оба входа находились под наблюдением, у каждого стояли по два наблюдателя, и когда он вошёл в один из лифтов, двое из них неторопливо направились к другому. Другая пара пошла к лестнице.

Монк прошёл по коридору до своего номера, постучал в дверь напротив, из которой ему передали чемодан, и вошёл в номер 841.

Первая пара бандитов, поднявшись на другом лифте, появилась в конце коридора как раз в тот момент, когда закрылась дверь. Вскоре прибыла и вторая пара, поднявшаяся по лестнице. Они коротко поговорили. Двое устроились в креслах, откуда они могли видеть коридор, в то время как их компаньоны отправились вниз докладывать.

В половине одиннадцатого они увидели, как из комнаты напротив номера 841 вышел человек, прошёл мимо них и направился к лифту. Они не обратили на него внимания. Не из той комнаты.

В 22.45 телефон в номере Монка зазвонил. Звонили из бюро обслуживания, спрашивая, не нужно ли ему ещё полотенец. Он ответил «нет», поблагодарил и положил трубку.

Воспользовавшись тем, что находилось у него в чемодане, Монк сделал последние приготовления. В одиннадцать он вышел на узкий балкон и плотно закрыл за собой стеклянные двери. Он не мог запереть их снаружи, поэтому скрепил плотной клейкой лентой.

Обвязав талию куском крепкой верёвки, он спустился на один этаж на балкон номера 741, находившегося как раз под его комнатой. Оттуда, перелезая через четыре разделявших балконы ограждения, он добрался до окна номера 733.

В 23.10 неожиданный стук в окно напугал шведского бизнесмена, который лежал голый на постели и, сжимая рукой пенис, смотрел порнографический фильм.

Охваченный паникой, швед некоторое время не мог решить, надеть ему махровый халат или сначала нажать на кнопку «стоп»: наконец он выбрал халат. Прикрывшись, он встал и подошёл к окну. Человек снаружи показывал жестами, что просит разрешения войти. Окончательно заинтригованный швед отпер балконную дверь. Незнакомец обратился к нему с вязко-неторопливым акцентом южноамериканской глубинки:

— Очень по-соседски, друг, да, сэр. Полагаю, вы удивляетесь, что я делал на вашем балконе…

Здесь он был прав. Швед не имел об этом ни малейшего представления.

— Ладно, я скажу вам. Чёрт знает, что случилось. Я тут рядом, в соседнем номере, и вышел выкурить сигару, не желая дымить в комнате и всё такое, и вы не поверите, эту чёртову дверь захлопнул ветер! Тут я сообразил, что у меня нет выбора, кроме как перелезть через перегородки и попросить у вас позволения пройти через вашу комнату.

На улице было холодно, курильщик сигар был полностью одет и в руке держал атташе-кейс; ветра не было заметно, а балконные двери не защёлкивались автоматически, но бизнесмена это совершенно не интересовало.

Его незваный гость, все ещё бормоча слова благодарности и извинения, открыл входную дверь и, пожелав шведу прекрасного вечера, удалился.

Бизнесмен, занимающийся торговлей туалетными принадлежностями, запер балконную дверь, задёрнул шторы, снял халат, снова включил видео и вернулся к не наносящему урона его бюджету времяпрепровождению перед экраном.

Не замеченный никем, Монк прошёл по коридору седьмого этажа, спустился по лестнице и сел в ожидавший у тротуара «БМВ» Магомеда.

В полночь в номер 741, воспользовавшись запасным ключом, вошли три человека с небольшим чемоданчиком. Поработав там двадцать минут, они удалились.

В четыре утра устройство, как выяснилось позднее, содержавшее три фунта пластиковой взрывчатки в твёрдой оболочке, взорвалось под потолком комнаты 741. Судебные эксперты могли бы установить, что устройство поместили наверху сложенной на кровати пирамидой мебели и оно взорвалось точно под серединой кровати в аналогичной комнате этажом выше.

Комната 841 выгорела полностью. Матрас и пуховое одеяло на кровати превратились в слои ткани и пуха, большей частью обуглившихся, и все вокруг покрывал слой сажи. Внизу лежали обломки дерева от кровати, шкафа и другой мебели, осколки стекла от зеркал и ламп и многочисленные раздроблённые человеческие кости.

Прибыли четыре машины «скорой помощи». Медики вскоре уехали, потому что оказывать помощь было некому, кроме впавших в истерику жильцов из трёх соседних номеров. Однако возбуждённые постояльцы не говорили по-русски, а медики не знали никакого другого языка. Видя, что люди физически не пострадали, они предоставили ночному дежурному успокаивать своих гостей и уехали.

Приехали пожарные, но, несмотря на то что все в комнатах, где бушевал пожар — обуглилось от высокой температуры, ничего в данный момент не горело. Бригаде судебных экспертов пришлось много поработать, собирая в пакеты все до последней крошки останки, в том числе и человеческие, для последующего анализа.

Отдел убийств представлял по приказу генерал-майора следователь Бородин. С первого взгляда он увидел, что в комнате не осталось ничего крупнее кисти человеческой руки, а также страшную дыру диаметром более метра в полу, но кое-что нашлось в ванной.

Дверь, по всей видимости, была закрыта, потому что она развалилась на куски и щепки долетели до раковины. Стена, в которой находилась дверь, тоже рухнула внутрь ванной под давлением взрывной волны.

Но под кучей штукатурки лежал атташе-кейс, покорёженный, покрытый сажей и глубокими царапинами. Его содержимое, однако, сохранилось. Очевидно, в момент взрыва кейс стоял в самом укромном уголке ванной, у стены между унитазом и биде. Вода из разбитой сантехники намочила кейс, но не испортила того, что лежало внутри. Бородин, проверив, что за ним никто не наблюдает, сунул оба документа под пиджак.

Полковник Гришин собирался пить кофе, когда ему принесли документы. Он с удовлетворением посмотрел на оба. Один был в папке, на русском языке, и Гришин узнал «Чёрный манифест». Другим документом был американский паспорт на имя Джейсона Монка.

«Два раза ты приходил, — подумал полковник, — и уходил. Но теперь, друг мой, ты не уйдёшь».

* * *

В тот же день произошло ещё два события, ни одно из которых не привлекло к себе ни малейшего внимания. Англичанин, чьё имя в паспорте было указано как Брайан Маркс, прибыл в аэропорт Шереметьево дневным рейсом из Лондона, а «вольво»-седан с двумя англичанами пересёк финско-российскую границу.

С точки зрения чиновников в аэропорту, новоприбывший ничем не отличался от сотен других и, по-видимому, не говорил по-русски. Но как и все остальные, он прошёл через различные контрольные пункты и наконец, выйдя на улицу, подозвал такси и попросил отвезти его в центр города.

Отпустив такси на углу, он удостоверился, что за ним не следят, и пешком направился в маленькую второклассную гостиницу, где снял одноместный номер.

Его декларация о наличии валюты показывала, что он имеет при себе скромную сумму английских фунтов стерлингов, которые он должен предъявить при выезде или представить вместо них официальные обменные чеки и несколько так называемых дорожных чеков, к которым тоже относилось это правило. Но в декларации не упоминались пачки стодолларовых купюр, приклеенных к тыльной стороне его бёдер.

Его настоящая фамилия была другой, не Маркс, но сходство «Маркс» с Карлом Марксом (хотя при разном написании) забавляло гравера, готовившего его паспорт. Выбирая имя, он предпочёл оставить своё настоящее — Брайан. Это был тот самый говорящий по-русски бывший солдат войск особого назначения, которого сэр Найджел Ирвин посылал на разведку в сентябре.

Заняв номер, он приступил к выполнению различных заданий и приобретениям. Он взял в агентстве в аренду небольшую машину и объездил Воронцове на юго-западе столицы.

В течение двух дней, в разное время, чтобы не привлекать внимания, он кружил, наблюдая, вокруг одного большого здания складского типа — строения без окон, к которому в дневное время непрерывно подъезжали тяжёлые грузовые машины.

Ночью он вёл наблюдения, гуляя пешком, проходя мимо него много раз, всегда с зажатой в руке бутылкой водки. В тех редких случаях, когда ему встречался прохожий, он просто начинал пошатываться из стороны в сторону, словно обыкновенный пьяный, и на него не обращали внимания.

То, что он видел, ему нравилось. Ограждение из сетки не будет препятствием. Отсек, где происходила погрузка и разгрузка машин, запирался на ночь, но с противоположной стороны здания имелась небольшая дверь с висячим замком, и единственный сторож время от времени обходил территорию после наступления темноты. Иными словами, здание представляло уязвимую цель.

На старом рынке подержанных автомобилей в Южном порту, где можно купить за наличные все, от немыслимой развалюхи до почти нового лимузина, только что украденного на Западе, он приобрёл комплект московских номеров и набор инструментов, включая пару мощных кусачек.

В центре города он купил дюжину дешёвых, но надёжных наручных часов и много батареек, мотки электрического провода и клейкой ленты. Когда он убедился, что может найти склад с абсолютной точностью в любое время дня или ночи и добраться до центра города несколькими различными маршрутами, он вернулся в гостиницу и стал ждать «вольво», направлявшуюся из Санкт-Петербурга.

Встреча с Кайрэном и Митчем была назначена в «Макдоналдсе» на Тверской улице. Эти два бойца из войск особого назначения медленно, но без осложнений доехали до Москвы.

В гараже в южной части Лондона в «вольво» заложили необычный груз. Оба передних колеса сняли и заменили на старомодные шины с камерами внутри. Перед этим каждую камеру разрезали и заполнили сотнями шариков величиной с палец из пластиковой взрывчатки «Семтекс». Затем камеры заклеили, вставили в шины и накачали.

При вращении колёс порошкообразная взрывчатка чрезвычайно устойчива, если только не соприкасается с ртутно-фульминантным детонатором. Вот с этим грузом после отправления на пароме Стокгольм — Хельсинки «вольво» спокойно прошла тысячу километров до Москвы. Детонаторы доехали на дне коробки гаванских сигар, якобы купленных на пароме, но в действительности изготовленных в Лондоне.

Кайрэн и Митч остановились в другой гостинице. Брайан сопровождал их, когда они на «вольво» приехали на заброшенный пустырь около Южного порта и, подняв домкратом автомобиль, заменили два передних колеса на новые, которые эти «туристы» предусмотрительно привезли с собой. Никто не обратил на них внимания: московские автомобильные воры всегда потрошили машины вокруг Южного порта. Ещё несколько минут ушло на то, чтобы выпустить воздух из камер и вынуть их, затем, затолкав их в сумку, вернуться в гостиницу и отодрать прилипший к изнанке «Семтекс».

Пока Кайрэн и Митч разбирались со своим добром в гостинице, Брайан забрал разрезанные на полоски резиновые камеры и прошёл по улице, бросая их в мусорные урны и баки.

Три фунта пластиковой взрывчатки разделили на двенадцать небольших частей, величиной приблизительно с картонную пачку сигарет. К каждой добавили по детонатору, батарейке и часы, а ещё провода для соединения компонентов в нужных местах. И наконец, бомбы обвязали прочной клейкой лентой.

— Слава Богу, — заметил во время работы Митч, — нам не надо возиться с этой вонючей селёдкой.

«Семтекс-Х», самая популярная пластиковая взрывчатка из всех РУЗ (радиоуправляемых зарядов), издавна производилась в Чехословакии, и при коммунистическом режиме её готовили совершенно лишённой запаха, что делало её очень популярной среди террористов. Однако после падения коммунизма новый чешский президент Вацлав Гавел быстро пошёл навстречу просьбе Запада изменить формулу и добавить особо неприятный запах, чтобы легче было обнаружить взрывчатку при перевозке. Запах весьма напоминал запах гнилой рыбы, вот почему Митч упомянул селёдку.

К середине девяностых годов детекторные приборы настолько усовершенствовались, что могли определять взрывчатку при полном отсутствии запаха. Но нагретая резина обладает собственным, очень похожим запахом, почему и использовались шины как средство транспортировки. «Вольво» не подлежала такому виду проверки, но сэр Найджел предпочитал чрезвычайную осторожность — качество, полностью одобряемое Кайрэном и Митчем.

Налёт на завод был произведён через шесть дней после того, как полковник Гришин получил «Чёрный манифест» и паспорт Джейсона Монка.

Верной автомашиной «вольво» с новыми передними колёсами и такими же новыми и фальшивыми московскими номерами управлял Брайан. Если бы их остановили, то он мог объясниться по-русски.

Они оставили машину в трёх кварталах от объекта и остальную часть пути прошли пешком. Сетка ограждения позади здания не устояла перед мощными кусачками. Все трое, пригнувшись, пробежали пятьдесят футов по бетонной площадке, отделявшей их от здания, и скрылись в тени, отбрасываемой грудой бочек с краской.

Пятнадцать минут спустя единственный ночной сторож начал свой обход. Он услышал, как кто-то громко рыгнул в тени, обернулся и посветил фонарём в направлении звука. Он увидел пьяного, свалившегося у стены склада, с зажатой в руке бутылкой водки.

У него не хватило времени сообразить, как этот человек проник на закрытую территорию, потому что, повернувшись спиной к бочкам, он не увидел, как из-за них выскочил кто-то в чёрном комбинезоне и ударил его по затылку обрезком стальной трубы. У сторожа перед глазами вспыхнул яркий свет, а затем наступила темнота.

Брайан склеил лодыжки, запястья и рот сторожа плотной клейкой лентой, а в это время Кайрэн и Митч сбили с двери замок. Они втащили бесчувственного сторожа внутрь и, положив его у стены, закрыли дверь.

Внутри производственное помещение освещалось рядами тусклых лампочек, висевших на балках потолочных перекрытий. Большую часть помещения занимали гигантские рулоны газетной бумаги и бочки с типографской краской. Но в центре стояло то, ради чего эти три человека пришли туда: три огромные офсетные печатные машины.

Пришедшие знали, что где-то у главного входа находится второй сторож, уютно устроившийся в своей стеклянной будке перед телевизором или с газетой в руках. Брайан тихо проскользнул между машинами, чтобы позаботиться и о нём. После этого, вернувшись, он прошёл к задней стене и встал на страже у выхода.

Кайрэн и Митч не были невеждами в отношении трёх агрегатов, стоящих перед ними. Изготовленные в Соединённых Штатах фирмой «Бейкер-Перкинс», они не имели аналогов в России, и заменить их было невозможно. Новые поставки потребуют длительной морской транспортировки из Балтимора в Санкт-Петербург. Если нарушить технологическую схему, то даже «Боинг-747» не сможет доставить по воздуху недостающие компоненты.

Выдавая себя за финских газетных издателей, намеревающихся переоборудовать свою типографию машинами «Бейкер-Перкинс», Кайрэн и Митч воспользовались экскурсией по типографии в Норвиче в Англии, любезно организованной для них фирмой, использующей такие машины. После чего ушедший на пенсию инженер за очень хорошее вознаграждение завершил их образование.

Они выбрали объекты четырёх типов. В каждую машину вводились гигантские рулоны бумаги, и их подача отличалась сложной технологией, обеспечивающей замену закончившегося рулона новым без образования шва. Эти подающие установки были первым объектом. Кайрэн начал размещать свои небольшие бомбы точно в тех местах, где взрыв гарантировал, что установка по подаче бумаги никогда больше не заработает.

Митч занялся механизмами, подающими краску. Эти машины были предназначены для четырёхцветной печати, и подача точного количества каждой из четырёх красок в нужный момент зависела от смесителя, с которым сообщались четыре большие цистерны. Покончив с этими образцами техники, два диверсанта перешли к самим прессам.

Местами, выбранными для размещения остальных бомб, были печатные рамы и опоры печатных валов.

Они провели в типографии двадцать минут. Затем Митч постучал по ручным часам и кивнул Кайрэну. Был час ночи, а часовые механизмы поставлены на половину второго. Спустя пять минут они покинули помещение, волоча за собой сторожа, пришедшего в себя, но все ещё беспомощного. Ему будет холодно на улице, зато он не пострадает от обломков. Сторож у главного входа, лежащий на полу в своей будке, находился слишком далеко и был в безопасности.

В час десять они сидели в «вольво», удалявшейся от типографии. В половине второго они находились уже слишком далеко, чтобы слышать почти одновременные взрывы и треск, с которым печатные рамы, подающие установки и смесители рушились на бетонный пол.

Взрывы раздавались совсем негромко и вряд ли могли разбудить спящих обитателей Воронцова. Только когда сторож, лежавший снаружи, с трудом проковылял вокруг здания к главному входу и локтем нажал на сигнал тревоги, прибыла милиция.

Освобождённые сторожа обнаружили, что телефоны работают, и позвонили старшему мастеру. Тот приехал в половине четвёртого и с ужасом осмотрел разрушения. Затем мастер позвонил Борису Кузнецову.

Шеф пропагандистской службы Союза патриотических сил прибыл около пяти и выслушал рассказ управляющего о случившемся. В семь он позвонил Гришину.

Несколько ранее взятая напрокат машина и «вольво» были брошены неподалёку от Манежной площади, где машину из проката могли бы скоро обнаружить и вернуть агентству. «Вольво», незапертая и с вставленными ключами зажигания, могла быть украдена ещё раньше, что и имело место в действительности.

Три бывших солдата позавтракали в неприглядном кафе аэропорта и час спустя улетели первым утренним рейсом в Хельсинки.

В то время, когда они покидали Россию, полковник Гришин, чёрный от гнева, осматривал руины типографии. Будет проведено дознание; он сам проведёт его, и горе тому, кто сотрудничал с врагом. Но своим профессиональным взглядом он определил, что преступники были специалистами высокого класса, и он сомневался, что найдёт их.

Кузнецов растерялся. В течение последних двух лет каждую неделю субботняя газета небольшого формата «Пробудись!» несла политические призывы Игоря Комарова в пять миллионов домов по всей стране. Идея создания всероссийской газеты СПС и ежемесячного журнала «Родина» принадлежала ему.

Эти два проводника его идей представляли собой издания, где кроссворды и обещания больших призов перемежались с сексуальными откровениями и расовой пропагандой. Они доносили слова вождя до каждого уголка России и вносили огромный вклад в его предвыборную борьбу.

— Когда вы сможете возобновить работу? — спросил Кузнецов старшего мастера.

Тот пожал плечами.

— Когда у нас будут две новые машины, — ответил он. — Эти нельзя отремонтировать. Возможно, через пару месяцев.

Потрясённый Кузнецов побледнел. Он ещё не докладывал самому вождю. Это вина Гришина, убеждал он себя, типографию следовало лучше охранять. Но одно оставалось очевидным: в эту субботу не выйдет «Пробудись!» и через две недели не появится специальный выпуск «Родины». И даже через восемь недель. А президентские выборы — через шесть недель.

Это утро оказалось недобрым и для инспектора Бородина, хотя он пришёл в отдел убийств МУРа в хорошем настроении. На предыдущей неделе коллеги заметили его довольный вид, но не знали, что послужило тому причиной. В действительности все объяснялось просто: он доставил два ценных документа полковнику Гришину после загадочного взрыва бомбы в «Метрополе», а это принесло ему значительную прибавку к месячной зарплате.

В душе Бородин сознавал, что продолжать расследование преступления в отеле не имело смысла. Восстановительные работы уже начались, страховые компании, без сомнения, иностранные, возьмут на себя расходы, американец мёртв, и тайна оставалась тайной. Если он и подозревал, что его собственные расследования в отношении американца, проводимые по приказу самого Гришина, имели какую-то связь с мгновенной смертью гостя «Метрополя», то не собирался затрагивать этот вопрос.

Игорь Комаров наверняка станет новым Президентом Российской Федерации меньше чем через два месяца, тогда полковник Гришин вознесётся на небывалую высоту. Те же, кто хорошо служил ему, получат награды и тоже приобретут влияние.

Управление гудело, взбудораженное известием о ночных взрывах в типографии СПС. Бородин приписывал это коммунистам Зюганова или хулиганам, нанятым кем-то в одной из мафиозных банд; мотивы преступления неясны. Он как раз излагал свои теории, когда зазвонил телефон.

— Инспектор Бородин слушает.

— Это Кузьмин.

Бородин покопался в памяти, но не вспомнил.

— Кто?

— Профессор Кузьмин, лаборатория судебной патологоанатомии, Второй медицинский институт. Вы посылали мне образцы, найденные в «Метрополе» после взрыва? На документах ваша фамилия.

— Да, я веду это дело.

— Тогда вы полнейший идиот.

— Не понимаю.

— Я только что закончил исследование останков человека, найденных в номере отеля. Как и масса осколков дерева и стекла, они не имеют отношения к моей работе, — сказал раздражённый патологоанатом.

— В чём дело, профессор? Он же мёртв, не так ли?

В голосе в телефонной трубке зазвучали визгливые нотки гнева.

— Конечно, он мёртв, глупец вы эдакий. Его останки не оказались бы в моей лаборатории, если б он бегал по улицам.

— В таком случае не вижу, в чём проблема. Я давно работаю в отделе убийств и никогда не видел ничего более мёртвого.

Голос из Второго медицинского «взял себя в руки» и понизился до вкрадчивого тона, словно разговаривал с маленьким и довольно тупым ребёнком.

— Вопрос, дорогой мой Бородин, в том, кто мёртв.

— Ну, американский турист, конечно. У вас там его кости.

— Да, у меня кости, инспектор Бородин. — Голос выделил слово «инспектор», намекая, что этот мильтон не сумеет найти дорогу в туалет без собаки-поводыря. — Я должен бы получить фрагменты ткани, мышцы, хряща, сухожилия, кожи, волос, ногтей, внутренностей, даже пару граммов костного мозга. А что я имею? Кости, только кости, ничего, кроме костей.

— Не понимаю вас. Что не в порядке с этими костями?

Профессор в конце концов не выдержал. Бородину пришлось держать трубку на расстоянии.

— Всё в порядке с этими проклятыми костями! Это очень славные кости! И они были славными костями уже около двадцати лет назад — такой срок, по моей оценке, прошёл со времени смерти владельца костей. И я пытаюсь вбить в ваш микроскопический мозг то, что кто-то не поленился разнести вдребезги анатомический скелет. Знаете, такие стоят в углу комнаты у каждого студента-медика.

Бородин, как рыба без воды, беззвучно открыл и закрыл рот.

— Выходит, американца не было в той комнате? — спросил он.

— Не было, когда взорвалась бомба, — ответил Кузьмин. — Между прочим, кто это был? Или, если он жив до сих пор, кто он?

— Не знаю. Какой-то учёный-янки.

— А, понятно, ещё один интеллектуал. Вроде меня. Ладно, можете сказать ему, что мне нравится его чувство юмора. Куда мне отослать моё заключение?

Меньше всего Бородин хотел видеть эту бумагу на своём столе. Он назвал имя некоего генерал-майора из милицейского начальства.

Генерал-майор получил заключение в тот же день. Он позвонил полковнику Гришину и сообщил ему новость. Награды он не получил.

К ночи Анатолий Гришин мобилизовал свою личную армию информаторов, и это была устрашающая сила. Тысячи копий фотографии Джейсона Монка, переснятые с его паспорта, раздали черногвардейцам и молодым боевикам, которые сотнями выплёскивались на улицы столицы, чтобы найти этого человека.

Часть фотографий передало долгоруковской мафии с приказанием найти и задержать. Информаторы, служившие в милиции и иммиграционной службе, были предупреждены. Награда за скрывающегося составляла сто миллиардов рублей — сумма, от которой дух захватывало.

Эта несметная стая саранчи с глазами и ушами непременно обнаружит место, где мог бы спрятаться американец, заверил Гришин Игоря Комарова. Сеть шпионов сможет проникнуть в каждую щель, каждый уголок Москвы, каждое укромное местечко и лазейку, каждый закоулок и каждую ямку. Если он не запрётся в своём посольстве, где он больше не сможет причинять вред, то его найдут.

Гришин оказался почти прав. Оставалось единственное место, куда не могли проникнуть русские шпионы: плотно закрытая для посторонних чеченская община.

Монк укрылся внутри этого мира, в безопасной квартире над лавкой пряностей, под защитой Магомеда, Делана и Шарифа, а кроме того, под защитой внешне неприметных людей на улице, которые за милю видели приближающегося русского и переговаривались между собой на языке, непонятном для других.

В любом случае Монк уже имел свой второй контакт.

(обратно)

Глава 14

Среди всех солдат России, служивших или вышедших в отставку, по степени заслуженного уважения выделялся генерал армии Николай Николаев, стоивший десятка других военачальников.

В свои семьдесят три года (ему оставалось несколько дней до семидесятичетырехлетия) он отличался внушительной внешностью. Имея рост метр восемьдесят, он держался совершенно прямо, а грива седых волос, красное лицо) загрубевшее на холодных ветрах, и усы, вызывающе торчащие в стороны и являющиеся его характерной чертой, делали его заметным повсюду.

Он был танкистом, командовал механизированной пехотой, участвовал в многочисленных войнах, и для тех, кто служил под его командованием, а их число к 1999 году достигало нескольких миллионов, он стал легендой.

По общему мнению, он бы должен был выйти в отставку в звании маршала, если бы не его привычка говорить то, что он думает, политикам и приспособленцам.

Как и Леонид Зайцев — Заяц, которого он, конечно, не помнил, но однажды в лагере под Потсдамом похлопал по плечу, — генерал родился недалеко от Смоленска, к западу от Москвы. Но на двадцать лет раньше, в семье инженера.

Он до сих пор помнил день, когда они с отцом проходили мимо церкви и отец, забывшись, перекрестился. Сын спросил, что он делает. Очнувшись, испуганный отец велел ему никому не рассказывать об этом.

Это произошло в те дни, когда другого советского юношу официально объявили героем за то, что он выдал НКВД своих родителей, обронивших несколько слов против партии. Обоих родителей отправили в лагеря, где они умерли, а сына сделали образцом для советской молодёжи.

Но маленький Коля любил отца и не проговорился. Позднее он узнал значение отцовского жеста, но верил своим учителям, говорившим, что всё это ерунда.

Ему исполнилось пятнадцать, когда 22 июня 1941 года с запада пришла война. Спустя месяц Смоленск пал под натиском немецких танков, и вместе с тысячами других жителей мальчик бежал. Родителям уйти не удалось, и он больше никогда их не видел.

Будучи сильным юношей, он помогал своей десятилетней сестре пройти сотню километров, пока как-то ночью они не забрались в поезд, идущий на восток. Как и другие, этот поезд вывозил демонтированный танковый завод из опасной зоны на далёкий от войны Урал.

Замёрзшие и голодные, дети прижимались к крыше вагона, пока поезд не остановился в Челябинске, у подножия Уральских гор. Там восстановили завод и назвали его Танкоградом.

Учиться не было времени. Галину определили в детский дом, Колю — на работу на завод. Он проработал там почти два года.

Зимой 1942 года Советы несли ужасающие потери людей и техники в районах Харькова и Сталинграда. Тактика ведения войны оставалась устаревшей. Для военного искусства не находилось ни времени, ни талантов; людей и танки бросали под огонь немецких орудий, не думая и не беспокоясь о потерях. Согласно российской военной истории, происходило то, что происходило всегда.

От Танкограда требовали всё больше и больше продукции, люди работали по шестнадцать часов в смену и спали около станков. Они делали танки «КВ-1», которые получили название по имени маршала Климента Ворошилова, бесполезного в военном отношении деятеля, одного из сталинских любимцев. «КВ-1» — это тяжёлый танк, основной боевой советский танк в то время.

Весной 1943 года советское командование укрепило оборонительный вал вокруг города Курска, окружавший территорию в 240 километров с севера на юг, вдававшуюся на сто шестьдесят километров в глубь немецких линий обороны. В июне семнадцатилетнего юношу назначили сопровождать эшелон «KB-1» на запад, на передний край фронта. Там, на конечной станции, он должен был проследить за разгрузкой эшелона, передать технику по назначению и вернуться в Челябинск. Он выполнил все, кроме последнего.

Новые танки стояли у дороги, когда подошёл командир полка, которому эти танки предназначались. Он казался удивительно юным, моложе двадцати пяти, но уже был полковником, с бородой. Вид у него был измождённый и усталый.

— Нет у меня этих… водителей! — закричал он на заводского представителя, отвечавшего за доставку. Затем повернулся к рослому парню с льняными волосами. — Умеешь водить эту чёртову штуковину?

— Да, товарищ полковник, но я должен вернуться в Танкоград.

— Не выйдет. Умеешь водить — призван в армию.

Поезд ушёл на восток. Рядовой Николай Николаев, в грубой хлопчатобумажной гимнастёрке, оказался в самом низу танка «КБ-1», держащего путь на городок Прохоровка. Через три недели началась Курская битва.

Хотя она и называется битвой, на самом деле это были многочисленные яростные и кровавые схватки, длившиеся два месяца. К тому времени как всё закончилось, битва на Курской дуге стала величайшим танковым сражением в мире, какого не видели ни до, ни после. В ней принимали участие 6000 танков с обеих сторон, 2 миллиона солдат и 4000 самолётов. Именно эта битва окончательно опровергла миф о непобедимости немецких танков. Но счёт был почти равный.

Германская армия начала осваивать своё новое чудо-оружие, «тигр», с орудийной башней, оснащённой страшной 88-миллиметровой пушкой, которая бронебойными снарядами сметала все со своего пути. «KB-1» имел 76-миллиметровое орудие, намного меньше немецкого. Правда, доставленная Николаем новая модель была укомплектована усовершенствованной пушкой «ЗИС-5» с более широким диапазоном возможностей.

12 июля 1943 года русские начали контратаку, и её ключевой позицией был сектор Прохоровки. В полку, в который вступил Николай, оставалось шесть «КВ-1», когда командир увидел то, что принял за пять «пантер», и решил атаковать их. Русские шли все в ряд; перейдя через гребень холма, они съехали вниз в неглубокую долину; немцы находились на её противоположном возвышенном крае.

Молодой полковник ошибся: это были не «пантеры», а «тигры». Один за другим они подбили шесть «КВ-1» бронебойными снарядами.

Танк Николая обстреляли дважды. Первый снаряд сорвал с одного бока гусеницы и обнажил корпус. Внутри, на своём месте водителя, Николай почувствовал, как танк вздрогнул и остановился. Второй снаряд нанёс скользящий удар по башне и боком врезался в склон. Но силы удара хватило, чтобы убить экипаж.

В «КВ-1» их было пятеро, четверо были убиты. Николай, оглушённый, весь в синяках, трясущийся, выполз из железной могилы, двигаясь на запах дизельного топлива, стекавшего по горячему металлу. Тела убитых загораживали ему дорогу; он отодвинул их в сторону.

Командир орудия и стрелок лежали у орудия, кровь сочилась изо рта, носа и ушей. Через отверстие в корпусе Николай видел сквозь дым горящих «КВ-1», как уходят «тигры».

К своему удивлению, он обнаружил, что орудийная башня ещё действует. Он вытащил из ящика снаряд и, вставив его в казённик, закрыл механизм. Он никогда раньше не стрелял, но видел, как это делали другие. Обычно для этого требовались два человека. Преодолевая тошноту от удара по голове, полученного там, внизу, и от тяжёлого запаха горючего, он повернул башню, приложил глаз к перископическому прицелу и, обнаружив всего в трёхстах метрах от себя «тигра», выстрелил.

Так случилось, что выбранный им один из пяти танков шёл последним. И четыре, идущие впереди, ничего не заметили. Он перезарядил орудие и снова выстрелил. Второй танк получил пробоину в участок брони между башней и корпусом и взорвался. Где-то под ногами Николая раздался негромкий взрыв, и по траве побежали огоньки, растекаясь все шире, находя новые лужицы горючего. После второго выстрела оставшиеся три «тигра» заметили, что их атакуют сзади, и развернулись. Он подбил третий «тигр» выстрелом в бок, когда тот делал разворот. Два остальных развернулись и пошли на него. В этот момент Николай понял, что он — покойник.

Он бросился на пол и вывалился наружу через проем в корпусе за несколько секунд до того, как ответный выстрел «тигров» снёс башню, в которой он только что стоял. Начали взрываться снаряды, он почувствовал, как на нём тлеет гимнастёрка. Он перекатился в высокую траву и перекатывался так всё дальше и дальше от разбитого танка.

Затем произошло что-то, чего он не ожидал и не видел. Над склоном холма показались десять «СУ-152», и «тигры» решили, что с них довольно. Из пяти осталось два. Они на скорости поднялись до гребня холма на противоположной стороне. Один перевалил через него и исчез.

Николай почувствовал, что кто-то поднимает его и ставит на ноги. Человек в форме полковника. Долина была полна разбитых танков — шесть русских и четыре немецких. Его танк стоял в окружении трёх подбитых «тигров».

— Это сделал ты? — спросил полковник.

Николай почти не слышал его. В ушах звенело; подступала тошнота. Он кивнул.

— Пойдём со мной, — приказал полковник. За холмом стоял маленький «газик». Полковник вёз Николая восемь километров. Они приехали в ставку. Перед большой главной палаткой стоял длинный стол, на нём лежали карты, которые изучали несколько офицеров высокого ранга. Полковник остановил машину, прошёл вперёд и отдал честь. Старший генерал взглянул на него.

Николай сидел на переднем пассажирском сиденье «газика». Ему было видно, что полковник что-то рассказывает, а офицеры с интересом смотрят на него. Потом старший из них поднял руку и поманил Николая пальцем. Со страхом думая о том, что он дал уйти двум «тиграм», Николай вылез из машины и подошёл. Его хлопчатобумажная гимнастёрка обгорела, лицо почернело, и от него пахло горючим и порохом.

— Три «тигра»? — переспросил генерал Павел Ротмистров, командующий Первой гвардейской танковой армией. — С тыла? Из подбитого «КВ-1»?

Николай стоял и молчал как идиот.

Генерал улыбнулся и обратился к низенькому толстому человеку с поросячьими глазками и знаками отличия политработника.

— Думаю, Звезду заслужил?

Толстый комиссар кивнул. Товарищ Сталин одобрит. Из палатки принесли коробочку. Ротмистров приколол Звезду Героя Советского Союза к гимнастёрке семнадцатилетнего солдата. Комиссар — а это был Никита Хрущёв — снова кивал.

Николаю Николаеву приказали обратиться в полевой госпиталь, где его обожжённые руки и лицо обмазали вонючей мазью, а затем вернуться обратно в штаб. Там ему присвоили звание лейтенанта и дали взвод из трёх «КБ-1». После чего он вернулся на фронт.

В ту же зиму, когда Курский плацдарм остался позади и немецкие танки отступали, он получил звание капитана и группу новеньких, с иголочки, тяжёлых танков, только что с завода. Это были"ИС-2", названные так в честь Иосифа Сталина. Оснащённые 122-миллиметровой пушкой и более толстой броней, они прославились как убийцы «тигров».

За операцию «Багратион» он получил вторую Звезду Героя Советского Союза, за выдающуюся личную храбрость, и третью Звезду — за сражения на подступах к Берлину, где он воевал под командованием маршала Чуйкова.

Почти через пятьдесят пять лет к этому человеку приехал Джейсон Монк.

Если бы старый генерал вёл себя более тактично с Политбюро, он получил бы звание маршала и по выходе в отставку — большую дачу в Переделкине, на берегу реки, рядом с остальными жирными котами, которым все предоставлялось бесплатно, как дар государства. Но он всегда говорил то) что он действительно думал, а им это не нравилось.

Поэтому он построил собственный, более скромный дом, чтобы провести в нём свой век, по Минскому шоссе, в сторону Тучкова — местности с большим количеством воинских частей, где он по крайней мере находился рядом с тем, что осталось от его любимой армии.

Он никогда не был женат — «это не жизнь для молодой женщины», говорил он, отправляясь в очередной раз на окраину советской империи, — и в свои семьдесят с лишним лет жил с верным ординарцем, старшим сержантом в отставке, лишившимся ноги, и ирландским волкодавом.

Монк разыскал его довольно скромное жилище, спрашивая жителей окрестных деревень, где живёт «дядя Коля». Много лет назад, когда он вступил в средний возраст, его так прозвали молодые офицеры, и прозвище сохранилось. Благодаря преждевременной седине он выглядел достаточно старым, чтобы быть для них дядей. «Генерал армии Николаев» — это годилось для газет, но все бывшие танкисты знали его как «дядю Колю».

Поскольку в этот вечер Монк ехал на служебной машине Министерства обороны в форме полковника Генерального штаба, жители не видели оснований скрывать, что «дядя Коля» живёт там-то и там-то.

В полной темноте, поёживаясь от холода, около девяти вечера Монк постучал в дверь. Открыл одноногий ординарец и, увидев военную форму, впустил его в дом.

Генерал Николаев не ожидал посетителей, но форма полковника Генерального штаба и атташе-кейс не вызвали у него заметного удивления. Он сидел в своём любимом кресле у камина с пылающими поленьями, читая военные мемуары более молодого генерала и время от времени насмешливо пофыркивая. Он знал их всех, знал, что они сделали, и, к их стыду, знал, чего они никогда не делали, что бы они теперь ни заявляли, когда появилась возможность получать деньги за свои придуманные воспоминания.

Он поднял голову, когда Володя объявил, что приехал человек из Москвы.

— Кто вы? — ворчливо спросил генерал.

— Тот, кому необходимо поговорить с вами, генерал.

— Из Москвы?

— Сейчас — да.

— Ладно, раз уж вы приехали, переходите к делу. — Генерал кивнул в сторону кейса. — Бумаги из министерства?

— Не совсем так. Бумаги. Но из другого места.

— Похолодало. Вы лучше сядьте. Ну, выкладывайте. Что у вас за дело?

— Позвольте мне быть совершенно откровенным. Эта форма потребовалась для того, чтобы убедить вас принять меня. Я не служу в российской армии, я не полковник и, конечно уж, не из штаба какого-нибудь генерала. По правде говоря, я американец.

Сидящий напротив русский, словно не веря своим ушам, несколько секунд не отрывал от Монка глаз. Затем кончики ощетинившихся усов задёргались от гнева.

— Вы самозванец! — сердито сказал он. — Вы грязный шпион! Я не потерплю в своём доме самозванцев и шпионов! Убирайтесь!

Монк не двинулся с места.

— Хорошо, я уйду. Но шесть тысяч миль — долгий путь ради тридцати секунд; не ответите ли вы на мой один-единственный вопрос?

Генерал Николаев, нахмурившись, смотрел на него.

— Один вопрос… Какой?

— Пять лет назад Борис Ельцин попросил вас вернуться в армию и принять командование при нападении на Чечню и разрушении Грозного. Ходят слухи, что, поглядев на планы, вы сказали тогдашнему министру обороны Павлу Грачеву: «Я командую солдатами, а не мясниками. Эта работа для палачей». Это правда?

— Ну и что из этого?

— Это правда? Вы обещали мне ответить на вопрос.

— Хорошо, да. И я был прав.

— Почему вы так сказали?

— Это уже второй вопрос.

— Мне нужно проехать ещё шесть тысяч миль, чтобы добраться до дома.

— Хорошо. Потому что я не считаю геноцид работой для солдата. А теперь уходите.

— Вы знаете, какую грязную книгу вы читаете?

— А откуда вы знаете?

— Я прочитал её. Вздор.

— Верно. Так что же?

Монк запустил руку в кейс и извлёк «Чёрный манифест». Открыл его на заранее отмеченной странице и протянул генералу.

— Если у вас есть время читать всякую дрянь, почему бы не взглянуть на кое-что действительно неприятное?

Генеральский гнев боролся с любопытством.

— Американская пропаганда?

— Нет, российское будущее. Взгляните. На эту страницу и следующую.

Генерал Николаев, что-то проворчав, взял протянутую папку. Он быстро прочитал отмеченные две страницы. Его лицо покрылось красными пятнами.

— Чёрт знает какая чепуха! — воскликнул он. — Кто написал эту чушь?

— Вы слышали об Игоре Комарове?

— Конечно. Станет президентом в январе.

— Хорошим или плохим?

— Откуда я могу знать? Все они, что называется, «куда ветер дует».

— Значит, он не лучше и не хуже других? — Примерно так.

Монк описал события, происшедшие 15 июля, стараясь изложить все как можно быстрее, опасаясь не удержать внимание старого человека или, ещё хуже, истощить его терпение.

— Не верю! — отрезал генерал. — Вы явились сюда с какой-то фантастической историей…

— Если это фантастическая история, то три человека не умерли бы из-за того, что владелец пытался её вернуть себе. Но они погибли. Вы идёте куда-нибудь сегодня вечером?

— Нет. А что?

— Тогда почему бы не отложить мемуары Павла Грачева и не почитать планы Игоря Комарова? Некоторые главы вам понравятся. Восстановление мощи армии. Но не для того, чтобы защищать Родину. Для Родины не существует внешней угрозы. А чтобы осуществить геноцид. Вы, может быть, не любите евреев, чеченцев, грузин, украинцев, армян, но они тоже были в тех танках, помните? Были под Курском и участвовали в операции «Багратион», в Берлине и Кабуле. Они сражались рядом с вами. Почему бы не уделить несколько минут и не посмотреть, что приготовил им господин Комаров?

Генерал Николаев пристально смотрел на американца, который был на четверть века моложе его, потом ворчливо спросил:

— Американцы пьют водку?

— Пьют, морозными ночами в глубине России.

— Бутылка вон там. Налейте себе.

Пока старик читал, Монк угощался крепкой «Московской» и думал о подготовке, которую прошёл в замке Форбс.

Николаев, вероятно, последний из русских генералов со старомодным чувством юмора. Он неглуп и бесстрашен. Существуют десятки миллионов ветеранов, все ещё готовых слушать «дядю Колю», говорил ему русский инструктор Олег.

После падения Берлина и года, проведённого в оккупационных войсках, молодого майора Николаева послали в Москву в Бронетанковую академию. Летом 1950 года его назначили командиром одного из танковых полков на Дальнем Востоке.

Война в Корее была в самом разгаре, и северокорейцы откатывались назад под напором американцев. Сталин серьёзно подумывал, не помочь ли корейцам спасти свою шкуру, бросив туда собственные новые танки против американцев. Но его остановили мудрые советники и собственная паранойя. Танки «ИС-4» засекретили настолько, что о каких-либо деталях никогда даже не упоминали, и Сталин боялся, что один неповреждённый танк может достаться врагу. В 1951 году Николаев получил звание подполковника и назначение в Потсдам. Ему было всего двадцать пять лет.

В тридцать лет он командовал танковым полком специального назначения, принимавшим участие в подавлении венгерского восстания. И там он впервые огорчил советского посла Юрия Андропова, который потом стал председателем КГБ на пятнадцать лет и позднее — Генеральным секретарём ЦК КПСС. Полковник Николаев отказался применить пулемёты со своих танков для расстрела толпы протестующих венгров на улицах Будапешта.

— Там семьдесят процентов женщин и детей, — сказал он послу и инициатору подавления восстания. — Они бросают камни. Камни не могут повредить танки.

— Их надо проучить! — кричал Андропов. — Стреляйте!

Николаев уже видел, во что превращают тяжёлые пулемёты массы гражданских людей в замкнутых пространствах. В Смоленске, в 1941-м. Там, среди других, были и его родители.

— Вам это нужно — вы и делайте, — ответил он Андропову.

Кто-то из генералов замял скандал, но карьера Николаева висела на волоске: Андропов не относился к тем, кто умеет прощать.

В шестидесятые годы он несколько лет прослужил на берегах Амура и Уссури, пограничных с Китаем рек, в то время как Хрущёв обдумывал, не следует ли преподать Мао Цзэдуну урок в танковой войне.

Хрущёва сместили, его заменил Брежнев, кризис миновал. Николаев с радостью покинул холодные, бесплодные пустыни на маньчжурской границе и вернулся в Москву.

В 1968 году, во время Пражского восстания, он, сорокадвухлетний генерал-майор, командовал прекрасно обученной дивизией. Он заслужил глубокую благодарность десантников, когда спас один из их отрядов, попавших в безвыходное положение. Слишком малочисленную группу, сброшенную в центре Праги, окружили чехи, и тогда Николаев лично ввёл в город танки, чтобы спасти десантников.

Четыре года он читал лекции по применению в военных действиях танков в Академии имени Фрунзе, подготовив совершенно новое поколение офицеров танковых войск, обожавших его, а в 1973 году его назначили советником при бронетанковых войсках Сирии. Этот год вошёл в историю как год войны — Иом Кипур — Искупления.

Хотя и предполагалось, что Николаев должен оставаться в тени, он настолько хорошо знал присланные советские танки, что разработал и возглавил наступление на израильскую Седьмую бронетанковую бригаду с Голанских высот. Сирийцы не могли сравниться с ней, но план и тактика генерала были блестящи. Израильская Седьмая бронетанковая бригада уцелела, но некоторое время сирийцы держали её в большом напряжении; это был один из немногих случаев, когда арабские танки доставляли израильтянам беспокойство.

Учитывая сирийский опыт Николаева, его пригласили в Генеральный штаб, разрабатывавший наступательные операции против НАТО. Затем был Афганистан. Николаеву тогда исполнилось пятьдесят три года, и ему предложили командование Сороковой армией, на которую возлагалось выполнение этого задания. Назначение приносило с собой повышение с генерал-лейтенанта до генерал-полковника.

Генерал Николаев изучил планы, природные условия, этнический состав населения и написал рапорт, в котором заявил, что операция и оккупация приведут к напрасным потерям, бессмысленны и превратят Афганистан в советский Вьетнам. И во второй раз выступил против Андропова.

Его снова послали в глушь — обучать новобранцев. Генералы, отправившиеся в Афганистан, получали свои награды — до поры до времени. Они, кроме этого, получали чёрные мешки, десятки тысяч чёрных мешков с телами убитых солдат…

— Это враньё! Не верю в эту чепуху! — Старый генерал отшвырнул чёрную папку, и она упала Монку на колени. — Вы нахал, янки. Вы пробрались в мою страну, в мой дом… пытаетесь заморочить мне голову этим зловредным враньём…

— Скажите мне, генерал, что вы думаете о нас?

— О вас?

— Да, о нас. Об американцах, людях с Запада. Меня послали сюда. Я действую не по своей воле. Зачем меня послали? Если Комаров — прекрасный человек и великий будущий вождь, то какого… надо нам беспокоиться?

Старик смотрел на него не столько шокированный грубым выражением, которое он слышал на каждом шагу, сколько поражённый настойчивостью этого человека.

— Я знаю, что всю жизнь я сражался с вами.

— Нет, генерал, вы всю жизнь были настроены против нас. Этого требовало служение режиму, который, как вы знаете, творил чудовищные вещи…

— Это моя страна. Оскорбляйте её, если посмеете.

Монк подался вперёд и постучал пальцем по «Чёрному манифесту».

— Но не творилось ничего подобного. Ни Хрущёв, ни Брежнев, ни Андропов не делали ничего, подобного этому…

— Если это правда, если правда! — воскликнул старый солдат. — Любой мог это написать.

— Тогда почитайте. Это история о том, как к нам попала эта бумага. Старый солдат отдал свою жизнь, чтобы вынести её и отдать людям.

Он протянул заверенный доклад генералу и щедро налил ему водки. Генерал по-русски, одним глотком, осушил стакан.

…И только летом 1987 года кто-то добрался до верхней полки, снял с неё рапорт Николаева, написанный в 1979 году, стряхнул с него пыль и отнёс в Министерство иностранных дел. В январе 1988 года министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе заявил всему миру: «Мы уходим».

Николаеву наконец присвоили звание генерал-полковника и назначили руководить выводом войск. Последним командующим Сороковой армией был генерал Громов, но ему сообщили, что вывод будет проводиться по плану Николаева. Удивительно, но вся Сороковая армия вышла, почти не понеся потерь, несмотря на то что моджахеды буквально хватали её за пятки.

Последняя советская колонна перешла мост через Амударью 15 февраля 1989 года. Николай Николаев замыкал колонну. Он мог бы улететь на штабном самолёте, но он уходил вместе с солдатами.

Он в одиночестве сидел на заднем сиденье «газика» с шофёром впереди. Больше никого не было. Он никогда раньше не отступал. Он сидел выпрямившись, в полевой командирской форме без погон, указывающих на его звание. Но солдаты узнавали седую гриву волос и кончики колючих усов.

Они устали от ненавистного Афганистана и, несмотря на поражение, радовались, что возвращаются домой. Сразу же за мостом на северной стороне раздались приветственные крики. Солдаты остановились на обочине, увидев седого генерала, высыпали из машин и приветствовали его. Среди них были и солдаты ВДВ, слышавшие о пражском инциденте, — и тоже приветствовали его. За рулём бронетранспортёров в основном сидели бывшие танкисты — они махали ему и кричали.

Тогда ему было шестьдесят три, он ехал на север, в отставку, начинать жизнь, заполненную лекциями, мемуарами и старыми друзьями. Но всё равно он оставался для них «дядей Колей», и он вёл их домой.

За сорок пять лет службы в танковых войсках он совершил три поступка, сделавших из него легенду. Он запретил «дедовщину» — систематическое издевательство солдат, прослуживших больше года, над новобранцами, что приводило к сотням самоубийств, — в каждом подразделении, находящемся под его командованием, заставляя других генералов следовать его примеру. Генерал зубами и когтями вырывал у политической верхушки лучшие условия и лучшее питание для своих солдат. И ещё Николаев настойчиво воспитывал в каждом подопечном чувство гордости за то, чем он занимался, и требовал интенсивной подготовки, до тех пор пока каждое подразделение, находившееся под его командованием, от взвода до дивизии, не становилось самым лучшим.

Горбачёв присвоил ему звание генерала армии, ко вскоре лишился власти. Если бы Николаев согласился устроить избиение Чечни для Ельцина, то получил бы маршальскую звезду и бесплатную дачу.

— Чего вы ждёте от меня, американец? — Генерал уронил заверенный доклад на пол и не отрываясь смотрел на огонь. — Если всё это правда, тогда этот человек всё-таки дерьмо. А что я могу сделать? Я стар, одиннадцать лет в отставке, время моё прошло, жизнь катится под горку…

— Они ещё живы, — сказал Монк, вставая и убирая папки в кейс. — Их миллионы. Ветеранов. Некоторые служили под вашим командованием, другие помнят вас, большинство слышали о вас. Они будут слушать вас, если вы заговорите.

— Послушайте, мистер американец, моя страна страдала больше, чем вы можете себе вообразить. Моя родная земля пропитана кровью своих сыновей и дочерей. А теперь вы говорите мне, что грядут новые страдания. Я скорблю, если это правда, но я ничего не могу сделать.

— А армия, которую заставят совершать все это? Как же с армией, вашей армией?

— Это больше не моя армия.

— Это настолько же ваша армия, как и всякого другого.

— Это побеждённая армия.

— Нет, не побеждённая. Побеждён коммунистический режим. А не солдаты, не ваши солдаты. Их распустили по домам. Теперь появился человек, который снова хочет поставить их в строй. Но для другой цели. Агрессия, оккупация, порабощение, убийства.

— Почему вы обратились именно ко мне?

— У вас есть машина, генерал?

Старик, удивлённый, отвернулся от огня.

— Конечно. Небольшая. Возит меня по окрестностям.

— Поезжайте в Москву. В Александровский сад. К большому полированному камню из красного гранита. К Вечному огню. Спросите их, чего они хотят от вас. Не меня. Их.

Монк уехал. К рассвету он уже находился в безопасном месте под охраной чеченских телохранителей. В эту ночь взорвали типографию.

* * *

В Великобритании среди многих исторических учреждений мало найдётся таких старинных и таинственных, как Геральдическая палата, возникновение которой относится к правлению Ричарда III. Главными лицами в палате являются герольдмейстеры и герольды.

В средние века, как указывает их название, герольды передавали послания воюющих полководцев друг другу, пересекая поле брани под белым флагом. В промежутках между войнами они занимались другим делом.

В мирное время у королей и знати существовал обычай устраивать шуточные сражения на турнирах и поединках. Тело рыцаря было закрыто панцирем, а забрало часто опущено, и поэтому герольды, чьей обязанностью было объявление следующего участника турнира, испытывали затруднения при определении личности, скрытой под забралом. Чтобы решить эту проблему, рыцари стали носить щиты с эмблемой или рисунком. Таким образом, видя щит, например, с изображением медведя и скрытую под железом фигуру, герольд знал, что где-то внутри находится герцог Уорвик.

Эта работа превратила герольдов в экспертов и арбитров при определении «кто есть кто» и, что более важно, кто кем имеет право себя называть. Они прослеживали и записывали все родственные связи аристократии в течение многих поколений.

Дело заключалось не просто в снобизме. К титулам прилагались огромные имения, замки, фермы и особняки. Говоря современным языком, это соответствовало доказательству права на законное владение большинством акций «Дженерал моторс». Речь шла о больших состояниях и власти.

Аристократы имели привычку оставлять целую кучу потомков, некоторых законных, а многих незаконных, поэтому споры о законном наследнике возникали очень часто. Между соперниками разгорались настоящие войны. Герольды, как хранители архивов, выступали в качестве высших судей, определяющих родословную, а также право «носить оружие», что означало не вооружение, а герб, в картинках показывающий происхождение владельца.

Даже в наше время палата разрешит спор соперников, придумает герб для вновь получившего титул банкира или промышленника или за плату составит любому его генеалогическое древо, начиная со времён первых записей.

И нет ничего удивительного в том, что герольды занимались своей странной наукой, погружаясь в изучение загадочного норманно-французского языка и гербов; овладение этими знаниями требует многих лет. Некоторые из них специализируются на происхождении знатных семей Европы, связанных с английской аристократией путём постоянно заключаемых браков между ними.

Путём тихих, но упорных расспросов сэр Найджел Ирвин узнал, что нужный ему человек — один из ведущих мировых экспертов по династии Романовых. О докторе Ланселоте Проубине говорили, что он знал больше фактов о Романовых, чем сами Романовы о себе. Позвонив по телефону и представившись дипломатом в отставке, подготавливающим для министерства иностранных дел документ о возможных монархических тенденциях в России, сэр Найджел пригласил его на чай в «Ритц».

Доктор Проубин оказался невысоким приятным человеком, склонным обсуждать свою науку с добродушным юмором и без напыщенности. Он напоминал старому разведчику иллюстрации к роману Диккенса, изображающие мистера Пиквика.

— Интересно, — произнёс сэр Найджел, когда на столе появились сандвичи с огурцами и чай «Эрл Грей», — не могли бы мы рассмотреть вопрос о престолонаследии Романовых?

Пост одного из пяти герольдмейстеров, кларенского, давал доктору Проубину пышный титул, но не очень щедро оплачивался, и маленький толстенький учёный не привык пить чай в «Ритце». Он с удовольствием уплетал сандвичи.

— Знаете ли, линия Романовых — это только моё хобби. А не основная работа.

— Тем не менее я считаю вас автором выдающейся работы в этой области.

— Очень любезно с вашей стороны. Чем могу быть полезен?

— Как обстоят дела с престолонаследием Романовых? Там всё ясно?

Доктор Проубин прикончил последний сандвич и с вожделением посмотрел на пирожные.

— Напротив. Путаница, сплошная путаница. Среди выживших немногочисленных потомков старой семьи царит полная неразбериха. Претендентов множество. А почему вы спрашиваете?

— Предположим, — осторожно начал сэр Найджел, — что по каким-то причинам русские пожелают восстановить конституционную монархию, то есть царя.

— Ну, они не смогут этого сделать, потому что у них никогда не было конституционной монархии. Последний император — между прочим, таков правильный титул, и он существовал с 1721 года, но все до сих пор говорят «царь» — Николай Второй являлся абсолютным монархом. У них никогда не было конституционной монархии.

— Просветите меня.

Доктор Проубин положил в рот последний кусочек эклера и запил чаем.

— Вкусные пирожные, — заметил он.

— Рад слышать.

— Так вот, если это совершенно невероятное событие произойдёт когда-нибудь, они столкнутся с проблемой. Как вы знаете, Николай вместе с императрицей Александрой и их пятеро детей были убиты в Екатеринбурге вскоре после революции. Прямая линия оборвалась. Все сегодняшние претенденты происходят от побочной линии, предком которых был ещё дед Николая.

— Значит, не существует прямого неоспоримого наследника?

— Нет. Я мог бы предоставить вам более убедительные факты в своём кабинете. Есть все документы. Я не мог бы разложить их все здесь. Они очень большого формата, множество имён, родственные связи повсюду.

— Но теоретически могли бы русские восстановить монархию?

— Вы это серьёзно, сэр Найджел?

— Мы только рассуждаем теоретически.

— Ну, теоретически всё возможно. Любая монархия может захотеть стать республикой, изгнав своего короля. Или королеву. Так сделала Греция. И любая республика может захотеть восстановить конституционную монархию. Так сделала Испания. И обе в течение последних тридцати лет. Так что — да, это можно сделать.

— Тогда проблемой станет кандидат?

— Абсолютно верно. Генерал Франке издал закон, восстанавливающий монархию после его смерти. Он выбрал внука Алонсо XIII, принца Хуана Карлоса, который правит и сейчас. Но там не было других претендентов. Родословная была чёткой. Претенденты создают неприятности.

— А есть претенденты по линии Романовых?

— Повсюду. Их достаточно много.

— Кто-нибудь выделяется среди них?

— Никто не приходит на ум. Нужно как следует поискать. Уж очень давно никто серьёзно этим не интересовался.

— Может быть, вы поищете? — попросил сэр Найджел. — Я должен уехать. Скажем, когда я вернусь? Я зайду к вам в Геральдическую палату.

* * *

В те времена, когда КГБ представлял собой единую огромную организацию, занимающуюся шпионажем, подавлением и контролем, с одним председателем во главе, его задачи были настолько разнообразны, что комитет пришлось разделить на главные управления, просто управления и отделения.

Среди них образовали Восьмое главное управление и Шестнадцатое управление; оба занимались надзором за электронными средствами связи, радиоперехватами, прослушиванием телефонов и спутниками-шпионами. Таким образом, они являлись эквивалентом американскому управлению по национальной безопасности и национальной разведывательной службе или британской штаб-квартире правительственной связи.

Для такого ветерана КГБ, как председатель Андропов, получение информации через электронные средства связи было высокой технологией, едва ли ему понятной, но по крайней мере важность электроники он признавал. В обществе, где технология на годы отставала от Запада, за исключением случаев, когда дело касалось вооружений или шпионажа, новейшие и наилучшие высокие технологии приобретались для Восьмого главного управления.

После того как Горбачёв в 1991 году расколол монолит КГБ, Восьмое и Шестнадцатое управления были объединены и переименованы в Федеральное агентство правительственной связи и информации, ФАПСИ.

ФАПСИ уже имело в своём распоряжении самые современные компьютеры, лучших в стране математиков и шифровальщиков и любую технику для шпионажа, какую только можно было купить за деньги. Но после падения коммунистического режима это дорогостоящее отделение столкнулось с общей проблемой — финансированием.

С введением приватизации ФАПСИ в поисках денег буквально пошло на рынок. Оно предложило возникшему русскому бизнесу возможность перехватывать, то есть воровать, коммерческие сведения у своих конкурентов внутри страны и за границей. В течение последних четырёх лет, до 1999 года, предоставлялась полная возможность при коммерческой деятельности в России нанимать это правительственное управление для слежки за иностранцем, находящимся в России, каждый раз, когда этот коммерсант звонил по телефону, посылал факс, телеграмму, телекс или использовал радио.

Полковник Гришин считал, что, где бы Джейсон Монк ни находился, есть шанс, что он каким-то способом связывается с теми, кто его послал. Это не может быть посольство, за которым ведётся наблюдение. Если бы Монк звонил по телефону, его можно было бы прослушать и выявить местонахождение.

Следовательно, рассуждал Гришин, он привёз с собой или достал в Москве какой-то передатчик.

— Я бы на его месте, — сказал высокопоставленный учёный из ФАПСИ, у которого за значительную плату консультировался Гришин, — воспользовался компьютером. Им всегда пользуются бизнесмены.

— Передающий и принимающий компьютер? — спросил Гришин.

— Конечно. Компьютер связывается со спутником, и через спутник компьютеры разговаривают друг с другом. Это информационная сверхвысокая связь — то, что называется Интернетом.

— Должно быть, через неё проходит огромное количество информации.

— Именно так. Но мы имеем соответствующие компьютеры. Вопрос в фильтрации. Девяносто процентов выдаваемой компьютерами информации состоит из болтовни и идиотской переписки друг с другом. Девять процентов — это коммерческая информация, компании обсуждают продукцию, цены, состояние дел, контракты, даты поставок. Один процент — правительственный. И этот один процент раньше составлял половину всей информации, летающей там, в высоте.

— Сколько закодированной?

— Вся правительственная и приблизительно половина коммерческой. Но мы можем расшифровать большинство коммерческих кодов.

— И где можно найти сообщения моего американского друга?

Сотрудник ФАПСИ, всю жизнь проработавший в засекреченном мире, знал, что не стоит задавать дополнительных вопросов.

— Вероятно, среди коммерческих сообщений, — сказал он. — Если это правительственные сообщения, всегда можно определить их источник. Конечно, не всегда удаётся расшифровать их, но мы знаем: они передаются из того или иного посольства, представительства, консульства. Ваш человек один из них?

— Нет.

— Тогда, вероятно, он пользуется коммерческими спутниками. Американское правительственное оборудование используется главным образом для того, чтобы следить за нами и прослушивать нас. Через него идут и дипломатические сообщения. Но сейчас там, наверху, крутятся десятки коммерческих спутников; компании арендуют время и связываются со своими филиалами во всех частях света.

— Я думаю, что мой человек передаёт из Москвы. Вероятно, и принимает тоже.

— Приём нам не поможет. Сообщение со спутника над нашей головой может быть принято в любом месте от Архангельска до Крыма. Мы можем засечь его только во время передачи.

— Итак, если бы русская коммерческая фирма захотела нанять вас для того, чтобы обнаружить источник, вы могли бы взяться за это?

— Может быть. Стоимость услуг будет высокой. Она зависит от количества людей, компьютерного времени, которые потребуются, и от того, сколько часов в день будет вестись наблюдение.

— Двадцать четыре часа в сутки, — сказал Гришин, — и должны быть задействованы все люди, какие у вас есть.

Сотрудник ФАПСИ посмотрел на него. Этот человек говорил о миллионах американских долларов.

— Вот это заказ!

— Я говорю серьёзно.

— Вам нужны сообщения?

— Нет, местонахождение источника.

— Это труднее. Сообщение, если его удалось перехватить, мы можем изучать не спеша, имея время на расшифровку. Источник подключается на какую-то долю секунды.

На следующий день после беседы Монка с Николаевым ФАПСИ поймало сигнал. Сотрудник позвонил Гришину в особняк рядом с Кисельным бульваром.

— Он выходил на связь, — сообщил он.

— Вы перехватили сообщение?

— Да, и оно не коммерческое. Он пользуется одноразовым шифроблокнотом. Это не расшифровывается.

— Откуда он передавал?

— Большая Москва.

— Прекрасно! Такое маленькое местечко! Мне нужно знать, из какого здания.

— Наберитесь терпения. Кажется, мы знаем, каким спутником он пользуется. Это, вероятно, один из двух спутников «Интелкор», пролетающих над нами ежедневно. Над горизонтом они появляются по одному. Мы сосредоточим на них внимание.

— Так действуйте, — сказал Гришин.

В течение шести дней армия сыщиков Гришина, наводнившая улицы, не могла обнаружить Монка. Начальник службы безопасности СПС был озадачен. Человек должен быть в Москве. Или он зарылся в норку и боится пошевелиться, и в этом случае он почти не опасен; или он ходит по улицам, выдавая себя за русского, изменив свою внешность, но это скоро раскроется; или он ускользнул после безрезультатного контакта с патриархом. Или его укрывают: кормят, дают ночлег, переодетым перевозят с места на место, защищают, охраняют. Но кто? У Гришина на эту загадку не находилось ответа.

Через два дня после разговора с доктором Проубином в «Ритце» сэр Найджел Ирвин прилетел в Москву. Его сопровождал переводчик, потому что, хотя Ирвин и владел немного русским, теперь он настолько забыл его, что не решался вести на нём сложные переговоры.

Человеком, которого сэр Найджел привёз с собой, оказался бывший солдат Брайан Маркс, только на этот раз он имел свой собственный паспорт на имя Брайана Винсента. В иммиграционном зале офицер паспортного контроля ввёл их имена в компьютер, но ни один из них не оказался недавним или частым визитёром.

— Вы вместе? — спросил он. Один из прибывших был явно старшим, худой, седоволосый и, как указывалось в паспорте, старше семидесяти; другой — в тёмном костюме, в возрасте около сорока, но крепкий на вид.

— Я переводчик этого джентльмена, — сказал Винсент.

— Мой русский нехорош, — любезно пояснил сэр Найджел на плохом русском языке.

Офицер потерял к ним всякий интерес. Иностранным бизнесменам часто требовались переводчики. Некоторые нанимали их в бюро переводов в Москве; другие магнаты привозили их с собой. Нормальное явление. Он махнул рукой, показав, что можно пройти.

Они остановились в «Национале», где до них останавливался несчастный Джефферсон. Сэра Найджела ожидал у портье конверт, оставленный для него двадцать четыре часа назад смуглым человеком, чеченцем, которого никто не запомнил. Письмо передали вместе с ключом от номера.

В конверте лежал листочек чистой бумаги. Если бы его перехватили или потеряли, то особого вреда это не нанесло бы. Сообщение было написано не на бумаге, а лимонным соком на внутренней стороне конверта.

Открыв и положив конверт на стол, Брайан Винсент взял из фирменного коробка, лежавшего на тумбочке, спичку, зажёг и осторожно нагрел бумагу. На ней выступили бледно-коричневые цифры — номер частного телефона. Запомнив его, сэр Найджел велел Винсенту сжечь бумагу дотла, а пепел спустить в туалет. После чего они спокойно пообедали в отеле и подождали до десяти часов.

Когда телефон зазвонил, трубку снял сам патриарх Алексий Второй, потому что номер этого личного телефона, стоявшего на столе в его кабинете, знали немногие, и все они были ему известны.

— Да? — осторожно произнёс он.

Голос ответившего был ему не знаком; человек хорошо говорил по-русски, но не был русским.

— Патриарх Алексий?

— Кто говорит?

— Ваше святейшество, мы не знакомы. Я всего лишь переводчик джентльмена, приехавшего со мной. Несколько дней назад вы были так добры, что приняли священника из Лондона.

— Помню.

— Он предупредил вас, что приедет другой человек, более значительный, для частной беседы с вами, чтобы обсудить дело чрезвычайной важности. Этот человек рядом со мной. Он спрашивает, не примете ли вы его.

— Сейчас, сегодня вечером?

— Быстрота — самое главное, ваше святейшество.

— Почему?

— В Москве есть силы, которые скоро узнают этого джентльмена. За ним установят слежку. Важна осторожность во всём.

Этот аргумент определённо напомнил о чём-то нервничавшему патриарху.

— Понятно. Где вы сейчас?

— В нескольких минутах езды. Мы готовы.

— Тогда через полчаса.

На этот раз заранее предупреждённый казак, не задавая вопросов, открыл дверь, а снедаемый любопытством отец Максим провёл посетителей в личный кабинет патриарха. Сэр Найджел воспользовался лимузином, предоставленным «Националем», и попросил шофёра подождать его у тротуара.

Как и в прошлый раз, патриарх Алексий был в светло-серой рясе с простым наперсным крестом. Он поздоровался с пришедшими и пригласил их сесть.

— Позвольте мне сначала извиниться за то, что моё знание русского настолько слабо, что мне приходится разговаривать через переводчика, — сказал сэр Найджел.

Винсент быстро перевёл. Патриарх кивнул и улыбнулся.

— А я, увы, не говорю по-английски, — ответил он. — А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.

Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания — провести переговоры.

Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Чёрный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.

— Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.

Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.

— Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за её пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все — части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падёт под рукой жестокого диктатора ещё раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.

— Я не сомневаюсь в ваших словах, — сказал патриарх, — но Церковь не может вмешиваться в политику.

— Открыто — нет. И всё же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?

— Конечно.

— И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить её и её миссию на земле?

— Без сомнения.

— Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?

— Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он всё равно станет президентом, Церковь завершит своё разрушение, — сказал Алексий Второй. — Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побеждён.

— Но есть другой возможный путь, — сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.

— Вы не можете говорить это серьёзно, сэр Найджел, — наконец произнёс он. — Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.

— Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, — предложил Ирвин. — Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой — стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, её обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна ещё не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?

— Я не могу, — сказал патриарх. — И то и другое ужасно.

— Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжёлые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.

— Но проповедовать восстановление… — возразил патриарх.

— Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, — доказывал англичанин. — Это будет проповедь стабильности — икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…

Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всём её блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлёвскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.

— То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моём сердце, — сказал Алексий Второй, подумав. — Но я видел «Чёрный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе — собор духовенства, епископы — его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его — и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.

— Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?

Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.

В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушёл в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придётся, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.

Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного емуадвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.

Освобождённый, как и другие священники, по амнистии Горбачёва, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решётку.

Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошёл послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.

Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодёжи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.

В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.

Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.

К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но ещё и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своём роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.

Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:

— Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.

(обратно)

Глава 15

В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.

Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошёл в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.

За ним снова следили из припаркованной неподалёку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привёл за собой «хвост», полковник Гришин вошёл в церковь.

— Вы звонили, — сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.

— Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.

— А не из Америки? Уверены, что не из Америки?

— Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провёл в кабинет. Затем я принёс кофе.

— Что они говорили?

— Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.

— Подслушивали у двери?

— Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришёл казак с обходом, и мне пришлось уйти.

— Он назвал своё имя, этот старый англичанин?

— Пока я был в комнате — нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, — бессмыслица.

— Расскажите мне, отец Максим.

— Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.

Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощёчину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.

При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.

— Как он выглядит? — спокойно спросил он.

— Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.

— Не знаете, откуда он приехал?

— А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина всё ещё стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.

Он передал листок бумаги полковнику.

— Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.

Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию — и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».

Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:

— Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?

— Да, сэр, говорю.

— Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушёл, он забыл на столе вот это.

Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.

— Да, сэр?

— Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном чёрном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.

Он протянул консьержу листок.

— А, да, сэр. Один из наших. Извините… — Портье проверил записи за предыдущий вечер. — Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?

— Не беспокойтесь. Я оставлю её у портье, а он положит её вместе с его ключами.

Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.

— Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?

Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:

— Одну минутку, сэр. — Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. — Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.

— О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?

Она набрала ещё несколько цифр.

— Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.

Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всём, что узнал. Когда Кузнецов ушёл, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.

— Увеличьте это фото, — приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чём ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.

* * *

В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.

Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».

«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, учёных, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.

Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.

Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.

— Вы встречали раньше этого человека? — спросил он.

К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.

— Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моём возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?

— Нет. Иначе я не пришёл бы сюда.

— Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.

— Шпион?

— Начальник шпионов, учитель шпионов, — поправил его Дроздов. — Это не одно и то же. И он всегда оставался одним из самых лучших. Почему он вас интересует?

— Вчера он приезжал в Москву.

— Боже мой! А знаете зачем?

— Нет, — солгал Гришин.

Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.

— Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?

— Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, — холодно заметил Гришин.

— Без разницы, — проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. — Если он приедет опять, передайте ему — пусть зайдёт выпить! — крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.

Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет ещё раз посетить Москву.

На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.

Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.

Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.

— У меня собственные зубы, — громко говорил он. — Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чём не уступлю любому молокососу вашего возраста.

Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.

Разговор перешёл на положение в стране.

— Плачевное, — отрезал «дядя Коля». — Бардак.

— Полагаю, — предположил журналист, — вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?

— За него — никогда! — резко заявил генерал. — Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.

— Не понимаю, — дрожащим голосом произнёс журналист, — я бы предположил…

— Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и враньё.

— Понимаю, — сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. — Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…

— Его планы для России — кровавая бойня! — гневно прорычал «дядя Коля». — Неужели мы ещё недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек — фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чёртовом бункере. Немец или русский — фашист есть фашист, и все они…

Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».

— Но действительно, — возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, — Россию необходимо очистить от грязи?

— О, грязи хватает. Но большая её часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчёт нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?

— Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.

— Неужели вы не видите, что господин, чёрт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то её раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший её с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.

— Тогда что же нам делать?

Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.

— Ты видел вчера выступление этого священника?

— Отца Григория, проповедника? Нет, а что?

— Я думаю, может быть, он всё понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.

Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.

Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошёлся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.

В особняке неподалёку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:

— Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашёлся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.

Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.

Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, — это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.

Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и ещё ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только ещё отплывали из Балтимора.

Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.

— Он видел мой манифест, правда?

— Я так думаю, — ответил Гришин.

— Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, чёрт возьми?

— Нас саботируют, господин президент.

Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шёпота:

— Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?

— Англичанина Ирвина и американца Монка.

— Этих двоих? И все?

— Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.

Комаров встал из-за стола и, взяв тяжёлую линейку из чёрного дерева, начал постукивать ею по ладони левой руки. Когда он заговорил, его голос стал повышаться:

— Так найди и задави их, Анатолий. Узнай, что они собираются предпринять, и предотврати. Теперь слушай меня внимательно. Шестнадцатого января, всего через несколько коротких недель, сто десять миллионов российских избирателей получат право отдать свой голос будущему Президенту России. Я предполагаю, что они проголосуют за меня. При необходимых семидесяти процентах, принимающих участие, это составляет семьдесят семь миллионов голосов. Из них я хочу получить сорок миллионов. Мне нужна победа в первом, а не во втором туре. Неделю назад я мог рассчитывать на шестьдесят миллионов. Этот дурак генерал обошёлся мне по крайней мере в десять.

Слово «десять» он почти прокричал. Линейка поднималась и опускалась, но Комаров теперь стучал уже по столу. Неожиданно свою злость на преследователей он стал вымещать, перейдя на визг и колотя линейкой, на собственном телефоне, пока тот с треском не развалился. Гришин стоял не шевелясь; в коридоре царила полная тишина, сотрудники буквально примёрзли к своим местам.

— Теперь какой-то сумасшедший священник затеял новую глупую кампанию, призывая вернуть царя. Не будет на этой земле никакого царя, кроме меня, и во время моего правления они узнают значение слова «дисциплина», да так, что Иван Грозный покажется ребёнком.

Крича, он снова и снова обрушивал линейку на разбитый телефон, глядя на его осколки так, словно перед ним были непослушные русские люди, которых надо научить понимать, что такое дисциплина, с помощью кнута.

Последний выкрик замолк, и Комаров бросил линейку на стол. Он несколько раз глубоко вдохнул и взял себя в руки. Голос его пришёл в норму, но руки продолжали дрожать, и он должен был упереться кончиками пальцев в крышку стола.

— Сегодня я выступлю на митинге во Владимире, самом большом за всю предвыборную кампанию. Завтра его передадут по всем станциям. Потом я буду обращаться к народу каждый вечер до самых выборов. Средства найдутся. Это моё дело. Пропагандистские вопросы — в ведении Кузнецова.

Он протянул руку и ткнул указательным пальцем прямо в лицо Гришина.

— Твоё дело, Анатолий, — одно, и только одно. Останови саботаж!

Комаров тяжело опустился в кресло и жестом отпустил Гришина. Не говоря ни слова, Гришин проследовал по ковру к двери и вышел.

* * *

В коммунистические времена был только один банк — сберегательный. После падения коммунизма и с появлением капитализма банки стали появляться как грибы после дождя, пока их количество не перевалило за восемь тысяч. Многие действовали по принципу «кто не успел, тот опоздал»; аферисты быстро сворачивали свою «деятельность», и деньги вкладчиков бесследно исчезали. Устоявшие учились банковскому делу на ходу, потому что в коммунистическом государстве такого опыта почти не имелось.

И банковское дело не было безопасным занятием. За десять лет убили более четырёхсот банкиров, обычно из-за того, что они не приходили к соглашению с бандитами в вопросах необеспеченных займов или других форм незаконного сотрудничества.

К концу девяностых годов ситуация стабилизировалась, остановившись на четырёх сотнях относительно надёжных банков. С пятьюдесятью главными из них Запад выражал готовность иметь дело.

Банки концентрировались в Санкт-Петербурге и Москве, главным образом в последней. Словно копируя систему организованной преступности, банки тоже объединились в так называемую первую десятку, которая держала в своих руках восемьдесят процентов бизнеса. В некоторых случаях размер инвестиций был так велик, что это было под силу только консорциуму двух или трёх банков, работающих вместе.

Зимой 1999 года главными среди крупных банков считались «Мост-банк», «Смоленский» и самый крупный из всех — Московский федеральный.

В главный офис Московского банка в начале декабря и обратился Джейсон Монк. Охрана выглядела не хуже, чем в Форт-Ноксе[146].

Из-за угрозы их жизни и здоровью председатели крупных банков имели собственные службы охраны, по сравнению с которыми личная охрана президента США выглядела жалкой. К этому времени многие перевезли свои семьи кто в Лондон, кто в Париж, а кто в Вену и летали на работу в Москву на личных самолётах. Когда они находились в России, их личная охрана насчитывала сотни человек. И ещё тысячи требовались для охраны филиалов их банков,

Получить интервью лично у самого председателя Московского федерального банка, не договорившись об этом заранее за несколько дней, было неслыханным делом. Но Монк добился этого. Он принёс с собой нечто, тоже совершенно неслыханное.

После того как его обыскали и содержимое его кожаного портфеля проверили на первом этаже высотного здания, Монка сопроводили в приёмную управляющего, находившуюся тремя этажами ниже личных апартаментов председателя.

Там принесённое им письмо внимательно изучил приятный молодой человек, безупречно говоривший по-английски. Он попросил Монка подождать и исчез за тяжёлой деревянной дверью с кодовым замком. Потянулись минуты ожидания, два вооружённых охранника не спускали с Монка глаз. К удивлению секретаря, сидевшего за столом, личный помощник вернулся и попросил Монка следовать за ним. За дверью его снова обыскали и с ног до головы проверили электронным сканером; приятный русский извинился.

— Понимаю, — сказал Монк. — Трудные времена.

Двумя этажами выше его ввели ещё в одну приёмную, а затем в личный кабинет Леонида Григорьевича Бернштейна.

Письмо, принесённое Монком, лежало на столе. Банкир, невысокий, широкоплечий, с вьющимися седыми волосами, острым проницательным взглядом, в тёмно-сером, прекрасного покроя костюме, сшитом на Сэйвил-Роу, поднялся и протянул руку. Затем он указал Монку на стул. Монк заметил, что у приятного молодого человека, сидевшего у задней стены, что-то выпирает под левой подмышкой. Он, возможно, и учился в Оксфордском университете, но Бернштейн позаботился и о том, чтобы тот закончил своё обучение на стрельбище в Квонтико.

Банкир указал на письмо.

— Итак, как же обстоят дела в Лондоне? Вы только что приехали, мистер Монк?

— Несколько дней назад, — ответил Монк.

Письмо, написанное на очень дорогой кремовой бумаге, сверху украшали пять расходившихся веером стрел, символизирующих пятерых сыновей Мейра Амшела Ротшильда. Бумага была подлинной. А вот подпись сэра Эвелина де Ротшильда под текстом — фальшивой. Но редкий банкир не принял бы личного представителя, присланного председателем «Н.М.Ротшильд», Сент-Свитин-лейн, Сити, Лондон.

— Как здоровье сэра Эвелина? — спросил Бернштейн.

— Хорошо, насколько мне известно, — сказал Монк по-русски, — но он не подписывал этого письма. — И услышал за спиной шорох. — Я буду очень признателен, если ваш молодой друг не всадит пулю мне в спину. На мне нет бронежилета, и я предпочитаю остаться в живых. Кроме того, у меня нет с собой ничего опасного, и сюда я пришёл не для того, чтобы попытаться нанести вам вред.

— Тогда зачем вы пришли?

Монк изложил все события начиная с 15 июля.

— Чепуха, — сказал Бернштейн. — Никогда в жизни не слыхал такой чепухи. Я знаю о Комарове. По крайней мере считаю, что знаю. На мой вкус, он чересчур правый, но если выдумаете, что оскорбление евреев — что-то новое, то вы ничего не знаете о России. Они все это делают, но им всем нужны банки.

— Оскорбления — это одно, мистер Бернштейн. То, что у меня в этом портфеле, — больше чем оскорбления.

Бернштейн долго и пристально смотрел на него.

— Этот манифест — вы принесли его?

— Да.

— Если бы Комаров и его бандиты узнали, что вы здесь, что бы они сделали?

— Убили бы меня. В городе повсюду его люди, сейчас они ищут меня.

— Вы мужественный человек.

— Я взялся за эту работу. Прочитав манифест, я понял, что стоит согласиться.

Бернштейн протянул руку:

— Покажите мне.

Сначала Монк дал ему заверенный доклад. Банкир привык читать сложные документы с огромной скоростью. Он закончи чтение примерно через десять минут.

— Три человека, э-э…

— Старик уборщик, секретарь Акопов, так глупо оставивший документ на столе, где его легко украсть, и Джефферсон, журналист, в случае с которым Комаров заблуждался, думая, что он прочитал манифест.

Бернштейн нажал кнопку интеркома.

— Людмила, достаньте в бюро файлы за конец июля и начало августа. Посмотрите, нет ли в местных газетах чего-нибудь о Акопове, русском, и об английском обозревателе по фамилии Джефферсон. О первом также поищите некрологи.

Он быстро просмотрел на экране компьютера список имён. Затем проворчал:

— Они мертвы, точно. А теперь ваша очередь, мистер Монк, если вас поймают.

— Надеюсь, не поймают.

— Хорошо, раз вы идёте на риск, я посмотрю, что приготовил господин Комаров для всех нас.

Он снова протянул руку. Монк дал ему тонкую чёрную папку. Бернштейн начал читать. Одну страницу он перечитал несколько раз, то и дело возвращаясь к уже прочитанному. Не отрывая глаз от документа, он произнёс:

— Илья, оставь нас. Всё в порядке, иди. — Монк услышал, как за помощником закрылась дверь. Банкир наконец оторвался от текста и посмотрел на Монка. — Он не может так думать.

— Полное истребление? Это уже пытались сделать.

— В России миллион евреев, мистер Монк.

— Знаю. Десять процентов могут позволить себе уехать.

Бернштейн встал и подошёл к окну, за которым виднелись заснеженные крыши Москвы. Стекло имело зеленоватый оттенок; при толщине в пять дюймов его не мог пробить и бронебойный снаряд.

— Он не может в действительности так думать.

— Мы убеждены, что может.

— Мы?

— Люди, которые послали меня, обладают властью и влиянием. Но их пугает этот человек.

— Вы еврей, мистер Монк?

— Нет, сэр.

— Вам повезло. Он ведь победит, не так ли? Опросы показывают, что его невозможно остановить.

— Положение может измениться. На днях его разоблачил генерал Николаев. Это должно повлиять. Надеюсь, что и Православная Церковь сыграет свою роль. Может быть, его удастся остановить.

— Хм, Церковь. Она недруг евреям, мистер Монк.

— Нет, но его планы касаются и Церкви.

— Так вы ищете союзников?

— Что-то в этом роде. Церковь, армия, банки, этнические меньшинства. От всех помощи, понемногу. Вы видели репортажи о бродячем проповеднике? Призывающем вернуть царя?

— Да. Глупость, по моему личному мнению. Но лучше царь, чем наци. Чего вы хотите от меня, мистер Монк?

— Я? Ничего. Выбор ваш. Вы председатель консорциума четырёх банков, контролирующего два независимых канала телевидения. Ваш «Грамман» стоит в аэропорту?

— Да.

— До Киева всего два часа лета.

— Почему до Киева?

— Вы могли бы посетить Бабий Яр.

Леонид Бернштейн резко отвернулся от окна.

— Теперь вы можете идти, мистер Монк.

Монк взял со стола свои папки и положил их обратно в портфель.

Он знал, что зашёл слишком далеко. Бабий Яр — это овраг на окраине Киева. В период между 1941 и 1943 годами сто тысяч мирных жителей были расстреляны из пулемётов на краю этого оврага, с тем чтобы трупы падали в него. Среди расстрелянных было несколько комиссаров и видных коммунистов, но девяносто пять процентов составляли украинские евреи. Монк подошёл к двери, когда Леонид Бернштейн сказал:

— А вы там были, мистер Монк?

— Нет, сэр.

— А что вы о нём слышали?

— Слышал, что это страшное место.

— Я был в Бабьем Яре. Это ужасное место. До свидания, мистер Монк.

Маленький кабинет доктора Ланселота Проубина в Геральдической палате на улице королевы Виктории был весь завален бумагами. Каждый кусочек горизонтального пространства занимали стопки бумаг, которые, казалось, лежали в беспорядке, и всё же специалист по генеалогии отлично ориентировался в этой неразберихе.

Когда вошёл сэр Найджел Ирвин, доктор Проубин вскочил на ноги и, смахнув на пол весь Дом Гримальди, предложил гостю освободившийся стул.

— Итак, как идут наши дела? — спросил Ирвин.

— С престолонаследием Романовых? Не очень хорошо. Как я и думал. Есть один, кто мог бы претендовать, но не хочет; другой жаждет трона, но по двум пунктам исключается, и американец, к которому не обращались, да и все равно у него нет шансов.

— Так плохо? — сказал Ирвин.

Доктор Проубин просто светился. Он окунулся в свою стихию — мир родословных, браков между дальними родственниками и странных правил.

— Давайте начнём с обманщиков, — сказал он. — Помните Анну Андерсен? Ту, что всю жизнь утверждала, что она великая княжна Анастасия, которая спаслась после убийства в Екатеринбурге. Все ложь. Она уже умерла, но тесты на ДНК окончательно доказали, что она была самозванкой. Несколько лет назад в Мадриде умер ещё один самозванец, выдававший себя за царевича Алексея. Он оказался бывшим заключённым из Люксембурга. Остаются трое, о которых иногда упоминают в прессе, обычно неправильно. Слышали о князе Георгии?

— Простите меня, доктор Проубин, не слышал.

— Ладно, не важно. Это молодой человек, которого несколько лет возит по Европе и России его властная честолюбивая мать, великая княгиня Мария, дочь покойного великого князя Владимира. Владимир сам мог бы быть претендентом на престол, как правнук правившего императора, хотя и на слабом основании, потому что мать Владимира во время его рождения не была православной христианкой, а это очень важное условие. В любом случае его дочь Мария не имеет права наследования ему, хотя он всегда утверждал, что имеет. Закон Павла, знаете ли.

— А что это?…

— Его издал царь Павел Первый. Наследовать престол, кроме исключительных случаев, можно только по мужской линии. Дочери не в счёт. Это дискриминирующий женщин закон, но так было и есть. Так что великая княгиня Мария в действительности просто княгиня Мария, а её сын Георгий не наследник по мужской линии. Закон Павла особо указывает, что даже сыновья дочерей не имеют права наследования.

— Так что, они просто надеются на лучшее?

— Именно так. Очень честолюбивый, но незаконный претендент.

— Вы упомянули американца, доктор Проубин…

— А, это странная история. До революции у царя Николая был дядя, великий князь Павел, самый младший брат его отца. Когда большевики пришли к власти, они убили царя, его брата и дядю Павла. Но у Павла был сын, двоюродный брат царя. Так случилось, что этот сумасбродный молодой человек, великий князь Димитрий, оказался замешан в убийстве Распутина. Из-за этого он находился в ссылке в Сибири, когда большевики казнили царя. Это спасло Димитрию жизнь. Он сбежал и через Шанхай добрался до Америки.

— Никогда не слышал об этом, — заметил Ирвин. — Продолжайте.

— Так вот, Димитрий жил, женился, у него родился сын, тоже Павел, который в чине майора армии США сражался в Корее. Он женился и имел двоих сыновей.

— Мне кажется, это прямая мужская линия. Вы хотите сказать, что настоящим царём может быть американец? — спросил Ирвин.

— Некоторые так считают, но они заблуждаются, — ответил Проубин. — Видите ли, Димитрий женился на простой американке, его сын Павел — тоже. Согласно правилу 188 Императорского дома, вы не можете жениться на ком-то ниже вас и можно ожидать, что ваше потомство будет иметь право наследования. Позднее это правило сделали менее строгим, но не для великих князей. Поэтому брак Димитрия — морганатический. Его сын, сражавшийся в Корее, не может быть наследником, как и ни один из внуков, тем более от брака опять-таки с простой женщиной.

— Следовательно, они выбывают?

— Боюсь, что так. Да они никогда и не проявляли большого интереса, по правде говоря. Живут во Флориде, кажется.

— И кто же остаётся?

— Последний, самый сильный претендент по крови. Князь Семён Романов.

— Он родственник убитого царя? Никаких дочерей, никого незнатного происхождения? — спросил Ирвин.

— Совершенно верно. Но начало очень далеко. Вам надо представить себе четырёх царей. Николай Второй наследовал своему отцу Александру Третьему. Тот правил после своего отца Александра Второго, отцом которого был Николай Первый. Так вот, у Николая Первого был младший сын, великий князь Николай, которому, конечно, не пришлось стать царём. У него был сын Пётр, у Петра — сын Кирилл, а у Кирилла — сын Семён.

— Так что от убитого царя нужно вернуться на три поколения назад, к прадеду, затем свернуть в сторону к младшему сыну и обратно на четыре поколения, и так добраться до Семена?…

— Именно так.

— На мой взгляд, очень натянуто, доктор Проубин.

— Далеко, но вот фамильное дерево. Согласно родословной, Семён ближе всех по прямой линии. Однако это наука. Существуют практические трудности.

— Например?

— Во-первых, ему больше семидесяти. Даже если он станет царём, то ненадолго. Во-вторых, у него нет детей, так что род им и закончится, а Россия должна будет опять решать эту проблему. В-третьих, он неоднократно говорил, что трон его не интересует и он бы отказался, если бы ему его предложили.

— Не очень обнадёживает, — заметил сэр Найджел.

— Есть кое-что похуже. Он всегда был повесой, увлекался автомобильными гонками, Ривьерой и развлекался с молодыми девушками, обычно прислугой. Такая привычка привела к трём распавшимся бракам. И хуже всего — я слышал, как шептались, что он плутует при игре в триктрак.

— Бог мой! — Сэр Найджел Ирвин был искренне потрясён. Спать с прислугой — на это ещё можно закрыть глаза, но мошенничать в карточной игре… — Где он живёт?

— В Нормандии, на ферме. Выращивает яблоки и делает кальвадос.

Сэр Найджел на некоторое время погрузился в размышления. Доктор Проубин с сочувствием смотрел на него.

— Если Семён публично заявит, что отказывается принимать какое-либо участие в реставрации, то это будет считаться законным отречением?

Доктор Проубин с важностью надул щёки.

— Я бы считал так. Если только реставрация не произойдёт на самом деле. Тогда он может передумать. Сами понимаете, сколько у него в этом случае будет гоночных машин и доступных служанок.

— Но какова картина без Семена? Как говорят наши друзья-американцы, что мы имеем в итоге?

— Мой дорогой друг, в итоге, если русские захотят царя, они могут выбрать любого человека и сделать его своим монархом. Все очень просто.

— Были ли прецеденты, когда выбирали иностранца?

— О, сплошь и рядом. Случается время от времени. Посмотрите, мы, англичане, делали это три раза. Когда Елизавета Первая умерла незамужней, если и не девственницей, мы позвали Якова Шестого Шотландского и сделали его Яковом Первым Английским. Пережив четырёх королей, мы выгнали Якова Второго и пригласили на трон голландца Вильгельма Оранского. Когда умерла королева Анна, не оставив наследника, мы попросили Георга Ганноверского стать Георгом Первым. А он почти и слова не знал по-английски.

— А где-нибудь в Европе так поступали?

— Конечно. Греки — дважды. В 1833 году, освободившись от турецкого ига, они пригласили Оттона Баварского стать королём Греции. Он не оправдал ожиданий, и поэтому они его сместили и посадили на трон принца Вильгельма из Дании. Он стал королём Георгом Первым. Затем, в 1924 году, они провозгласили республику, в 1935-м восстановили монархию и опять отказались от неё в 1973 году. Никак не могли принять окончательное решение. Шведы лет двести назад оказались в затруднительном положении; тогда они посмотрели по сторонам и пригласили наполеоновского генерала Бернадотта на королевский трон. Получилось очень удачно: его потомки до сих пор сидят на нём. И наконец, в 1905 году принца Карла из Дании попросили быть Хоконом Седьмым Норвежским, и его потомки тоже до сих пор там правят. Если у вас пустует трон и вам нужен монарх, то не всегда плохо выбрать хорошего человека со стороны, чем бесполезного местного парня.

Глубоко задумавшись, сэр Найджел молчал. Теперь доктор Проубин уже заподозрил, что расспросы гостя носят не только научный характер.

— Могу я кое о чём спросить? — нарушил молчание герольд.

— Конечно.

— Если в России когда-нибудь встанет вопрос о реставрации, какова будет реакция американцев? Я имею в виду, что деньги в их руках, они единственная оставшаяся супердержава.

— Традиционно американцы — антимонархисты, — ответил Ирвин, — но они и не дураки. В 1918 году Америка послужила орудием для изгнания германского кайзера. Что привело к хаосу и вакууму Веймарской республики, и этот вакуум заполнил Адольф Гитлер. Результат нам всем известен. В 1945 году дядя Сэм специально сохранил императорский дом Японии. А результат? В течение пятидесяти лет Япония оставалась самой стабильней демократией в Азии, антикоммунистической и дружественной к Америке. Я думаю, Вашингтон будет придерживаться точки зрения, что, если русские хотят идти по такому пути, это их дело.

— Но это должен быть весь русский народ. Значит, плебисцит?

Сэр Найджел кивнул:

— Да, полагаю, что плебисцит. Одной Думы недостаточно. Слишком много поводов для коррупции. Это должно быть решением всей нации.

— Так кого же вы имеете в виду?

— В том-то и проблема, доктор Проубин. Никого. Из того, что вы мне рассказали, повеса или странствующий жулик не годятся. Послушайте, давайте подумаем, какими качествами должен обладать вернувшийся царь. Не возражаете?

Глаза герольда загорелись.

— Намного интереснее, чем моя обычная работа. Как насчёт возраста?

— От сорока до шестидесяти, согласны? Работа не для подростка и не для старика. Зрелый, но не старый. Что дальше?

— Должен быть урождённым принцем правящего дома, выглядеть и вести себя соответственно, — ответил Проубин.

— Европейский дом?

— О да, конечно. Не думаю, что русские захотят африканца, араба или азиата.

— Прибавьте кавказца, доктор.

— Он должен иметь живого законнорождённого сына, и они оба должны быть православной веры.

— Это преодолимое препятствие.

— Но есть ещё кое-что, — сказал Проубин. — Его мать должна быть православной христианкой в момент его рождения.

— Ох! Что-нибудь ещё?

— Королевская кровь у обоих родителей, предпочтительно русская хотя бы у одного из них.

— И старший или по крайней мере бывший армейский офицер. Поддержка со стороны российского офицерского корпуса сыграла бы решающую роль. Не знаю, как бы они отнеслись к бухгалтеру.

— Вы забыли об одном, — заметил Проубин. — Он должен бегло говорить по-русски. Георг Первый прибыл в Англию, владея только немецким, а Бернадотт говорил только по-французски. Но те дни давно миновали. В наше время монарх должен уметь обращаться к своему народу. Русским не понравится, скажем, выступление на итальянском.

Сэр Найджел встал и достал из нагрудного кармана листочек бумаги. Это был чек, и весьма щедрый.

— Послушайте, это страшно мило с вашей стороны, — сказал герольд.

— Я уверен, у палаты есть свои расходы, дорогой мой доктор. А не окажете ли вы мне услугу?

— Если смогу.

— Оглянитесь по сторонам. Посмотрите все правящие дома Европы. Посмотрите, не найдётся ли там человека, отвечающего всем этим требованиям…

* * *

К северу от Кремля, милях в пяти, находится Кашенкин Луг, где расположен комплекс телевизионных станций, передающих все телевизионные программы на всю Россию.

На одной стороне улицы Академика Королева расположен центр Российского телевидения, а на другой — так называемым Международный телецентр. В трёхстах метрах от них уходит и небо шпиль Останкинской телевизионной башни, самого высокого сооружения столицы. Отсюда ведутся передачи государственного ТВ, находящегося под ощутимым контролем правительства, а также двух независимых, или коммерческих, телекомпаний, передающих в целях своей окупаемости рекламу. Они делят между собой здание, занимая разные этажи.

Борис Кузнецов вышел из принадлежащего СПС «мерседеса» перед Телецентром. Он привёз видеокассету с записью потрясающего митинга во Владимире, проведённого накануне Игорем Комаровым.

Смонтированный и отредактированный молодым талантливым режиссёром Литвиновым, видеофильм демонстрировал полный триумф. Под крики бурно приветствовавшей его толпы Комаров разгромил бродячего проповедника, призывающего вернуться к Богу и царю, и с плохо скрытым сарказмом высказал сожаление по поводу пустой болтовни старого генерала.

— Люди вчерашнего дня питают вчерашние надежды, — гремел его голос над толпой сторонников, — но мы, мои друзья, вы и я, должны думать о завтрашнем дне, потому что завтра принадлежит нам.

На митинг собралось пять тысяч человек, но искусная камера Литвинова запечатлела их так, что казалось, будто их втрое больше. Несмотря на огромную стоимость эфирного времени, митинг собирались показать по коммерческому телеканалу, и его должны были увидеть пятьдесят миллионов российских граждан, то есть треть всего населения.

Кузнецова сразу же провели в кабинет продюсера, ответственного за составление программ крупной коммерческой телестудии, которого он считал личным другом и который, как ему было известно, являлся сторонником Игоря Комарова и СПС. Он положил кассету на стол перед Антоном Гуровым.

— Этобыло удивительно! — с восхищением произнёс Кузнецов. — Я присутствовал. Тебе понравится. — Гуров крутил в руках авторучку. — А лично для тебя у меня есть новости и получше. Большой контракт, деньги сразу на бочку. Президент Комаров желает обращаться к народу каждый вечер, начиная с сегодняшнего дня до дня выборов. Подумай, Антон, такого выгодного коммерческого контракта у твоей станции никогда не было. И кредит тебе, а?

— Борис, я рад, что ты пришёл сам. Боюсь, возникли затруднения.

— Надеюсь, не технические помехи? Разве ты не можешь с ними разобраться наконец?

— Нет, не совсем технические. Слушай, ты знаешь, я полностью поддерживаю президента Комарова, правильно?

Будучи ответственным за телепрограммы, Гуров прекрасно знал, как влияет телевидение, самое убедительное уникальное средство массовой информации в современном обществе, на гонки перед выборами.

Только Великобритания со своей Би-би-си пыталась беспристрастно освещать политические события, используя государственные телевизионные каналы. Во всех других странах Западной и Восточной Европы находящиеся у власти правительства использовали национальное телевидение для поддержки существующего режима в течение многих лет.

В России государственное телевидение передавало полностью все материалы предвыборной кампании исполняющего обязанности президента Ивана Маркова, только вскользь упоминая в сухом перечне новостей имена двух других кандидатов.

Этими другими кандидатами — мелочь отсеялась по дороге — являлись Геннадий Зюганов от неокоммунистической партии России и Игорь Комаров от Союза патриотических сил.

У первого явно возникли проблемы с финансированием кампании; на второго деньги, казалось, сыпались как из рога изобилия. С такими средствами Комаров мог бы купить рекламу в американском духе, оплатив часы телевизионного времени на двух коммерческих каналах. Купив это время, он мог не беспокоиться, что его выступления вырежут, изменят или подвергнут цензуре. Гуров долгое время с радостью вставлял в самые лучшие часы, «прайм-тайм», полнометражные фильмы с речами и митингами Комарова. Он был не дурак. И понимал, что если Комаров победит, то произойдёт много увольнений в штате ТВ. Много «шишек» уйдёт — Комаров позаботится об этом. А те, кто отдал своё сердце кому следует, будут получать новые должности и большие деньги.

Но теперь что-то произошло. Кузнецов в недоумении смотрел на Гурова.

— Дело в том, Борис, что произошла своего рода смена курса, на уровне правления. Ко мне это не имеет никакого отношения, как ты понимаешь. Я ведь всего лишь мальчик на побегушках. Это высоко надо мной, в стратосфере.

— Какая смена курса, Антон? О чём ты говоришь?

Гуров беспокойно поёрзал, проклиная директора, переложившего на него это дело.

— Ты, вероятно, знаешь, Борис, что, как и все крупные организации, мы очень много задолжали банкам. Когда надо на кого-то нажать, они имеют массу возможностей. Они правят. Обычно они нас не трогают. Прибыли большие. Но сейчас… они… перекрывают кислород…

Кузнецов ужаснулся.

— Черт, Антон, сожалею! Это, должно быть, ужасно для тебя.

— Не только для меня, Борис.

— Но ведь если станция разорится, вылетит в трубу…

— Да, но, видишь ли, кажется, они заявили не совсем так. Станция выживет, но за определённую плату.

— Какую плату?

— Вот послушай, друг, я не имею к этому никакого отношения. Будь моя воля, я бы показывал Игоря Комарова двадцать четыре часа в сутки, но…

— Что «но»? Выкладывай.

— Ладно. Станция больше не будет транслировать митинги и речи господина Комарова. Таков приказ.

Кузнецов, покраснев от гнева, вскочил на ноги.

— Ты совсем тронулся?! Мы покупаем это время, не забывай! Мы платим! Это коммерческая станция. Вы не можете отказываться от денег.

— Очевидно, можем.

— Но это время было оплачено вперёд!

— По-видимому, эти деньги возвратят.

— Я пойду к твоим соседям. Вы не единственный коммерческий канал в этом городе. Я всегда хорошо к тебе относился, Антон, но больше не буду.

— Борис, их хозяева — те же банки.

Кузнецов снова сел. У него дрожали колени.

— Что, чёрт побери, происходит?

— Всё, что я могу сказать, Борис, — это то, что на кого-то нажали. Я тут понимаю не больше, чем ты. Но вчера правление вынесло такое решение: или мы прекращаем показывать господина Комарова следующие тридцать дней, или банки отказывают нам.

Кузнецов смотрел на него.

— Вы теряете массу экранного времени. Что вы собираетесь показывать взамен? Казачьи пляски?

— Нет, и это очень странно. Канал собирается сделать программу репортажей с проповедями этого священника.

— Какого священника?

— Ты знаешь, проповедника-"возрожденца". Всё время призывает людей обратиться к Богу.

— Бог и царь, — тихо произнёс Кузнецов.

— Вот-вот.

— Отец Григорий.

— Тот самый. Я сам этого не понимаю, но…

— Ты с ума сошёл! У него и двух рублей не найдётся!

— В том-то и дело. Деньги, кажется, уже заплачены. Так что мы показываем его в новостях и ещё вводим в «особые события». Он занимает массу времени в сетке передач. Хочешь посмотреть?

— Нет, ни к чему мне смотреть на эту чёртову сетку.

С этими словами Кузнецов выбежал из кабинета. Как он предстанет перед лицом своего идола с такими вестями? Но подозрение, таившееся в его душе последние три недели, превратилось в твёрдое убеждение. Как переглядывались Комаров с Гришиным, когда он принёс известие о печатных машинах, а затем о генерале Николаеве… Они знали что-то, чего не знал он. Но одно он знал хорошо: происходило что-то неожиданное и ужасное.

* * *

В этот вечер на другом конце Европы сэра Найджела Ирвина, ужинавшего в своём клубе, вызвали по телефону. Слуга протянул ему телефонный аппарат.

— Некий доктор Проубин, сэр Найджел.

В трубке послышался весёлый голос герольда, явно засидевшегося допоздна в своём кабинете.

— Думаю, я нашёл нужного вам человека.

— Встречаемся у вас в кабинете завтра в десять? Великолепно!

Сэр Найджел отдал телефон ожидавшему стюарду.

— Полагаю, ради этого стоит выпить, Трабшо. Марочное, пожалуйста, из клубной коллекции.

(обратно)

Глава 16

То, что на Западе называется полицией, в России носит название «милиция» и находится в ведении Министерства внутренних дел, МВД.

Как и почти везде, милиция разделяется на федеральную и местную, или региональную.

Регионы в России называются областями. Одна из самых крупных — Московская область, кусок территории, включающий в себя столицу федеративной республики и окружающую её сельскую местность. Это как бы округ Колумбия, к которому присоединили треть Виргинии и Мэриленда.

Поэтому в Москве находятся, хотя и в разных зданиях, и федеральная милиция, и московская. В отличие от западных полицейских учреждений российское Министерство внутренних дел располагает также своей собственной армией — ста тридцатью тысячами тяжеловооружённых войск МВД, — почти равной армии Министерства обороны.

Вскоре после падения коммунистического режима молниеносный рост организованной преступности стал настолько, явным, настолько извращённым и скандальным, что Борис Ельцин был вынужден издать распоряжение об образовании целых дивизий в рамках федеральной и московской областной милиции для борьбы с мафией.

Задачей федералов была борьба с преступностью во всей стране, но в Москве образовалась такая концентрация организованной преступности, в основном в сфере экономики, что московское управление по борьбе с организованной преступностью, ГУВД, стало почти таким же большим, как и его федеральный аналог.

ГУВД до середины девяностых работало со скромным успехом, пока туда не назначили генерала Валентина Петровского. Петровский стал самым старшим по званию офицером коллегии ГУВД. Его назначили «со стороны», переведя из промышленного Нижнего Новгорода, где он приобрёл репутацию неподкупного «крепкого орешка». Как Эллиот Несс, он получил в наследство ситуацию, напоминающую Чикаго во времена Аль Каноне. Только в отличие от руководителя «борцов с мафией» у него было намного больше вооружённых людей, а у людей — намного меньше гражданских прав, которые могли бы мешать ему.

Своё правление Петровский начал с того, что уволил дюжину старших офицеров, которых посчитал «слишком близкими» к объекту их работы — организованной преступности. «Слишком близки?' — воскликнул офицер связи ФБР в американском посольстве. — Да они были на содержании у преступников!»

Затем Петровский провёл серию тайных проверок некоторых старших следователей. Те, кто послал взяткодателей подальше, получили повышения и значительные доплаты к жалованью. Создав таким образом надёжные и честные подразделения, он объявил войну организованной преступности. Его отрядов в преступном мире боялись, как никого раньше, и он получил прозвище Молотов, но не в честь давно умершего министра иностранных дел и подручного Сталина, а от слова «молот».

Но, даже будучи кристально честным человеком, он не мог перетянуть на свою сторону всех. Коррупция, словно рак, слишком глубоко проникла внутрь. Представители организованной преступности имели друзей повсюду, вплоть до самых верхних эшелонов власти.

В ответ Петровский не старался быть слишком разборчивым при арестах. Для защиты и поддержки своих следователей и федеральная, и городская милиция по борьбе с организованной преступностью имела вооружённые отряды. Принадлежавшие федеральной милиции назывались ОМОНом, а подразделения быстрого реагирования Петровского — СОБРом.

В начале своей деятельности Петровский возглавлял рейды лично, и, чтобы предотвратить утечку информации, они проводились без предварительного обсуждения. Если при налёте бандиты сдавались тихо, их ожидал суд; если же один из них хватался за оружие, пытался уничтожить улики или сбежать, Петровский дожидался конца операции, произносил своё знаменитое «так-так» и приказывал принести пластиковые мешки для покойников.

К 1998 году ему стало ясно, что самая большая мафиозная группа и, как кажется, самая неуязвимая — это банда Долгорукова, контролирующая большую часть России к западу от Урала, страшно богатая и пользующаяся при таком богатстве устрашающим влиянием. К зиме 1999 года Петровский лично руководил борьбой с долгоруковской группировкой, и та ненавидела его за это.

* * *

При первой встрече Умар Гунаев сказал Монку, что в России нет необходимости подделывать документы — можно просто купить настоящие за деньги. В начале декабря Монк проверил его слова.

Он намеревался в четвёртый раз добиться встречи с видным российским деятелем, выдавая себя за другого человека. Но поддельное письмо митрополита Русской православной церкви в Лондоне там и было составлено. Как и письмо, которое, как подразумевалось, пришло из Дома Ротшильдов. Генерал Николаев не спрашивал удостоверения личности, ему хватило мундира офицера Генерального штаба. Генерала Валентина Петровского, жившего под постоянной угрозой покушения, охраняли день и ночь.

Где чеченский вождь достал документы, Монк никогда не спрашивал. Но выглядели они убедительно. На них была фотография Монка с коротко подстриженными светлыми волосами, и они указывали, что он — полковник милиции из аппарата первого заместителя начальника управления по борьбе с организованной преступностью Министерства внутренних дел. В таком звании он не мог быть известен Петровскому, но являлся его коллегой из федеральной милиции.

Одно не изменилось после падения коммунизма — это российская привычка отводить целые многоквартирные дома для проживания высокопоставленных чиновников. В то время как на Западе политические деятели, гражданские чиновники и старшие офицеры обычно живут в собственных домах, разбросанных по пригородам, в Москве они, стремятся жить в бесплатных, квартирах огромных домов, принадлежащих государству.

Это объясняется в основном тем, что посткоммунистическое государство отобрало эти дома у старого Центрального Комитета и сделало квартиры бесплатными. Многие из этих домов тянутся вдоль северной стороны Кутузовского проспекта, где когда-то жили Брежнев и большинство членов Политбюро. Петровский жил на предпоследнем, восьмом, этаже здания на Кутузовском проспекте. В этом доме находилось ещё с десяток квартир старших офицеров милиции. Размещение рядом всех этих людей одной профессии имело своё преимущество. Простых граждан раздражало бы постоянное присутствие охраны, но милицейские генералы прекрасно понимали её необходимость.

Машина, на которой в этот вечер ехал Монк, чудодейственным образом приобретённая или «взятая взаймы» Гунаевым, была подлинной милицейской чёрной «чайкой», принадлежавшей МВД. Монк остановился перед шлагбаумом у въезда во двор жилого дома. Один из омоновцев жестом велел опустить заднее стекло, в то время как второй держал машину под дулом автомата.

Монк предъявил удостоверение личности, объяснил, к кому едет, и затаил дыхание. Охранник посмотрел на пропуск, кивнул и отошёл в будку, чтобы позвонить. Затем он вернулся.

— Генерал Петровский спрашивает, по какому делу вы приехали.

— Скажите генералу, что я привёз документы от генерала Чеботарёва, дело срочное, — ответил Монк. Он назвал имя человека старше Петровского по званию.

Состоялся второй телефонный разговор, после чего омоновец кивнул своему коллеге, и шлагбаум поднялся. Монк оставил машину на парковке и вошёл в здание.

За столом консьержа на первом этаже сидел ещё один охранник; он кивнул, разрешая Монку пройти. На восьмом этаже у лифта его ожидали ещё двое. Они обыскали Монка, проверили атташе-кейс и внимательно осмотрели его удостоверение. После чего один из них что-то передал по интеркому. Секунд через десять дверь открылась. Монк знал, что его разглядывали в «глазок».

Дверь открыл ординарец в белой куртке, чьё телосложение и манера поведения наводили на мысль, что он способен на большее, чем разносить бутерброды, если потребуют обстоятельства, а затем Монк очутился в чисто семейной атмосфере. Из гостиной выбежала маленькая девочка, посмотрела на него и сказала:

— Вот моя кукла. — Она показала белокурую куклу в ночной рубашке.

Монк улыбнулся:

— Какая красивая. А как тебя зовут?

— Татьяна.

Вышедшей вслед за ребёнком женщине было около сорока; она улыбнулась, как бы извиняясь за девочку, и увела ребёнка. Затем появился мужчина без пиджака, вытиравший губы, как любой человек, которого оторвали от обеда.

— Полковник Сорокин?

— Так точно.

— Странное время для визита.

— Прошу прощения. Возникло срочное дело. Я могу подождать, пока вы закончите обед.

— Не надо. Уже закончил. Всё равно сейчас время мультиков по телевидению, так что это не для меня. Проходите сюда.

Он провёл гостя в кабинет. При более ярком свете Монк рассмотрел, что борец с преступностью не старше его самого и такой же крепкий.

Три раза — у патриарха, генерала и банкира — он начинал с признания, что воспользовался чужим именем, и ему это сходило с рук. В данном случае Монк предполагал, что он вполне может умереть раньше, чем успеет извиниться. Он раскрыл атташе-кейс. Охранники проверили его, но увидели только две папки с документами на русском языке и не прочитали ни слова. Монк протянул генералу серую папку, заверенный доклад.

— Вот, генерал. Мы пришли к выводу, что это вызывает тревогу.

— Могу я прочитать это позже?

— Но это дело может потребовать немедленного действия.

— О черт. Вы пьёте?

— Не на службе.

— Значит, они там, в МВД, делают успехи. Кофе?

— С удовольствием, день был длинным.

Генерал Петровский улыбнулся:

— А когда он бывает коротким?

Он позвал ординарца и велел приготовить кофе для двоих. Затем начал читать. Ординарец принёс кофе и вышел. Монк налил себе сам. Наконец генерал Петровский поднял голову.

— Откуда, чёрт побери, это пришло?

— От британской разведки.

— Что?

— Но это не провокация. Все проверено. Вы можете перепроверить утром: Акопов, секретарь, оставивший на столе манифест, мёртв. Как и старый уборщик Зайцев. Как и британский журналист, который в действительности ничего не знал.

— Я помню его, — задумчиво произнёс Петровский. — Выглядело как бандитское нападение с убийством, но никакого мотива. Чтобы убить иностранного журналиста?… Вы думаете, это была «чёрная гвардия» Комарова?

— Или долгоруковские киллеры, нанятые для этой работы.

— Так где же этот таинственный «Чёрный манифест»?

— Здесь, генерал. — Монк постучал пальцем по кейсу.

— У вас есть экземпляр? Вы принесли его с собой?

— Да.

— Но согласно этому докладу, его передали в британское посольство. Оттуда в Лондон. Как он попал к вам?

— Мне его дали.

Генерал Петровский смотрел на Монка, не скрывая подозрений.

— И как, чёрт возьми, МВД получило экземпляр?… Вы не из МВД. Откуда вы? СВР? ФСБ?

Две названные им организации являлись российскими Службой внешней разведки и Федеральной службой безопасности — преемниками Первого и Второго главных управлений бывшего КГБ.

— Нет, сэр, я из Америки.

Генерал Петровский ничем не проявил испуга. Он только смотрел пристально на своего посетителя, ища признаки угрозы, ибо его семья находилась в соседней комнате, а этот человек мог оказаться наёмным убийцей. Но он смог определить, что у самозванца не было ни бомбы, ни оружия.

Монк заговорил, объясняя, как чёрная папка, лежащая в его кейсе, попала в посольство, оттуда в Лондон, затем в Вашингтон. Как манифест прочитали не менее сотни людей, входящих в оба правительства. Он не упомянул о совете Линкольна: если генерал Петровский предпочитает думать, что Монк представляет правительство США, то в этом нет вреда.

— Как ваше настоящее имя?

— Джейсон Монк.

— Вы действительно американец?

— Да, сэр.

— Ну, ваш русский чертовски хорош. Итак, что же в этом «Чёрном манифесте»?

— Среди всего прочего Игорь Комаров вынес смертный приговор вам и большинству ваших людей.

В наступившей тишине Монк расслышал произнесённые за стеной по-русски слова: «Вот хороший мальчик». По телевизору показывали «Тома и Джерри». Татьяна заливалась смехом. Петровский протянул руку.

— Покажите, — сказал он.

В течение тридцати минут он читал сорок страниц, разделённых заголовками на двадцать глав. Прочитав, он отшвырнул манифест.

— Чепуха.

— Почему?

— У него ничего не выйдет.

— До сих пор выходило. Личная армия черногвардейцев, превосходно вооружённых и получающих хорошую оплату. Большие по численности, но менее обученные части молодых боевиков. И достаточно денег. «Крёстные отцы» долгоруковской мафии заключили с ним два года назад сделку: средства на проведение предвыборной кампании в размере четверти миллиарда американских долларов за полную власть над этой землёй.

— У вас нет доказательств.

— Доказательство — сам манифест. В нём упоминается о вознаграждении тем, кто предоставлял средства. Долгоруковская мафия захочет получить «свой фунт мяса»[147]. После истребления чеченцев и изгнания армян, грузин и украинцев в этом проблемы не будет. Но они не удовлетворятся этим. Захотят отомстить тем, кто преследовал их. Начиная с коллегии, в ведении которой находится управление по борьбе с организованной преступностью. Им потребуются рабы для новых трудовых лагерей, для добычи золота, соли и свинца. Кто лучше годится для этого, как не молодые люди, которыми вы командуете, СОБР и ОМОН? Конечно, вы не доживёте и не увидите этого.

— Он может и не победить.

— Верно, генерал, он может и не победить. Его звезда начинает заходить. Несколько дней назад его разоблачил генерал Николаев.

— Я видел. Подумал: чертовски неожиданно. Имеет это отношение к вам?

— Возможно.

— Здорово!

— Теперь коммерческие телевизионные станции прекратили трансляцию выступлений Комарова. Его журналы не выходят. Последний опрос показал, что его рейтинг составил шестьдесят процентов против семидесяти в прошлом месяце.

— Да, его рейтинг падает, мистер Монк. Может быть, он не победит.

— А если победит?

— Я не могу выступить против самих президентских выборов. Хоть я и генерал, но я всего лишь служу в милиции. Вам следует обратиться к исполняющему обязанности президента.

— Парализован от страха.

— Я всё равно не могу помочь.

— Если он посчитает, что не сумеет победить, он может напасть на государство.

— Если кто-то нападёт на государство, мистер Монк, государство защитит себя.

— Вы когда-либо слышали слово sippenschaft[148], генерал?

— Я не говорю по-английски.

— Это по-немецки. Можно записать ваш домашний номер телефона?

Петровский указал на телефон, стоявший рядом. Монк запомнил номер. Он собрал свои папки и положил их в кейс.

— Это немецкое слово, что оно значит?

— Когда группа немецких офицеров организовала заговор против Гитлера, их повесили на струнах от рояля. По закону «sippenschaft» их жены и дети были брошены в лагеря.

— Даже коммунисты не были столь жестоки, — сердито сказал Петровский. — Семьи лишались квартир, возможности учиться, но только не лагеря.

— Он же, вы знаете, помешанный. Под личиной культурного и воспитанного человека скрывается безумец. Но Гришин выполнит все его приказания. Я могу идти?

— Лучше идите, пока я не арестовал вас.

Монк подошёл к двери.

— На вашем месте я бы принял некоторые меры предосторожности. Если он победит или увидит, что проигрывает, вам, может быть, придётся сражаться за вашу жену и ребёнка.

И он ушёл.

* * *

Доктор Проубин напоминал маленького возбуждённого школьника. С гордостью он подвёл сэра Найджела к схеме размером три фута на три, приколотой к стене. Было очевидно, что он создал её сам.

— Что вы об этом думаете? — спросил он.

Сэр Найджел смотрел на схему, ничего в ней не понимая. Имена, десятки имён, соединённых горизонтальными и вертикальными линиями.

— План монгольского метрополитена без перевода? — предположил он.

Проубин ухмыльнулся:

— Остроумно. Вы смотрите на пересекающиеся линии родословных четырёх королевских династий Европы. Датской, греческой, британской и российской. Две из них существуют до сих пор, одна лишилась трона, а одна прекратила своё существование.

— Объясните, — попросил Ирвин.

Доктор Проубин взял большие красные, синие и чёрные карандаши.

— Начнём сверху. Датчане. Они — ключ ко всему этому.

— Датчане? Почему датчане?

— Позвольте мне рассказать вам правдивую историю, сэр Найджел. Сто шестьдесят лет назад в Дании правил король, имевший нескольких детей. Вот они. — Он указал на верх схемы, где стояло имя короля Дании, а под ним на горизонтальной линии располагались имена его потомков. — Итак, старший мальчик стал наследным принцем и наследовал трон своего отца. Больше он не представляет интереса для нас. А вот младший…

— Принц Вильгельм был приглашён стать королём Георгом Первым в Греции. Вы упомянули об этом, когда я был у вас прошлый раз.

— Великолепно! — восхитился Проубин. — Какая память! Так вот, он здесь снова. Его отправляют в Афины, и он становится королём Греции. Что он делает дальше? Он женится на великой княгине Ольге из России, и они производят на свет принца Николая — принца греческого, но этнически полудатчанина-полурусского, то есть Романова. Теперь оставим на время принца Николая, все ещё холостяка. — Он отметил имя Николая синим карандашом и указал снова на датчан вверху. — У старого короля имелись и дочери, две из которых очень хорошо устроились. Дагмар поехала в Москву, чтобы стать российской императрицей, сменила имя на Марию, перешла в православную веру и родила Николая Второго, царя Всея Руси.

— Убитого вместе со всей семьёй в Екатеринбурге.

— Именно так. Но посмотрите на другую. Александра Датская приехала в Англию и вышла замуж за нашего принца, который стал Эдуардом Седьмым. Они произвели на свет сына, ставшего впоследствии Георгом Пятым. Понятно?

— Так царь Николай и король Георг были двоюродными братьями?

— Точно. Их матери — родные сестры. Итак, когда во время первой мировой войны король Георг обращался к царю «кузен Ники», он был абсолютно точен.

— Кроме того, что всё закончилось в 1917 году.

— Да, так случилось. Но теперь посмотрим на британскую линию. — Доктор Проубин привстал и обвёл красным имена короля Эдуарда и королевы Александры. Затем красный карандаш опустился и обвёл имя короля Георга Пятого. — Так вот, у него было пятеро сыновей. Джон умер ребёнком, остальные выросли. Вот они здесь: Дэвид, Альберт, Генри и Георг. Вот этот последний нас и интересует, принц Георг. — Красный карандаш обвёл имя четвёртого сына Георга Пятого, принца Георга Виндзорского. — Далее. Он погиб в авиакатастрофе во время второй мировой войны, но оставил двух сыновей, которые живы до сих пор. Вот они. Мы должны сконцентрировать внимание на младшем. — Красный карандаш спустился на нижнюю линию, чтобы заключить в кружок имя второго английского принца. — А теперь проследите линию в обратном направлении, — сказал доктор Проубин. — Его отцом был принц Георг, дедом — король Георг, но его прабабушка была сестрой матери царя. Две датские принцессы, Дагмар и Александра. Этот человек связан с династией Романовых через брак.

— М-м-м. Очень давно, — сказал сэр Найджел.

— А, есть ещё кое-что. Посмотрите сюда. — Он бросил на стол пару фотографий. Два бородатых серьёзных лица смотрели прямо в камеру. — И что вы об этом думаете?

— Они могли бы быть братьями.

— Ну, они не братья. Между ними восемьдесят лет. Этот — убитый царь Николай Второй; другой — живой английский принц. Посмотрите на эти лица, сэр Найджел. Это не типично английские лица — ведь царь был наполовину русским, наполовину датчанином. Но это и не типично русские лица. В них сказывается кровь двух датских сестёр.

— Так. Связь через брак?

— Далеко не так. Самое хорошее ещё впереди. Помните принца Николая?

— Того, которого отложили в сторону на время? Греческого принца, но в действительности полудатчанина-полурусского?

— Того самого. Так вот, у царя Николая была кузина, великая княгиня Елена. Что она сделала? Отправилась в Афины и вышла замуж за Николая. Таким образом, он наполовину Романов, а она — на сто процентов. Их ребёнок, следовательно, на три четверти русский и Романов. Это была принцесса Марина.

— Которая приехала сюда…

— И вышла замуж за принца Георга Виндзорского. Таким образом, два его сына, живущие до сих пор, на три восьмых Романовы. Это не означает прямого престолонаследия — в этой линии слишком много женщин, что по закону Павла не допускается. Но связь идёт через браки по отцовской линии и по крови материнской линии.

— Это относится к обоим братьям?

— Да, и вот ещё что. Их мать, Марина, когда родились оба сына, была православной. Это решающее условие для признания претендента высшим духовенством Православной Церкви, и этому требованию удовлетворяют очень немногие.

— Это тоже относится к обоим братьям?

— Да, конечно. И они оба служили в британской армии, дослужившись до звания майора.

— Так почему не подходит старший брат?

— Вы упомянули возраст, сэр Найджел. Старшему — шестьдесят четыре, выше установленного вами ограничения. Младшему в этом году исполнилось пятьдесят семь. Это почти то, что вам требуется. Он принц правящей династии, двоюродный брат королевы, один брак, имеет сына двадцати лет, женатого на австрийской графине, знаком со всеми дворцовыми церемониями, полный сил, бывший военный. Но самый потрясающий факт заключается в том, что он служил в армейской разведке и прошёл полный курс изучения русского языка и, чёрт возьми, почти двуязычен.

Сияющий доктор Проубин отошёл от своей разноцветной схемы. Сэр Найджел вглядывался в лицо на фотографии.

— Где он живёт?

— В будни здесь, в Лондоне. На уик-энды уезжает в своё загородное поместье. Оно указано в «Дебретте»[149].

— Возможно, мне следует поговорить с ним, — задумчиво произнёс сэр Найджел. — Последний вопрос, доктор Проубин. Есть ли ещё человек, настолько же полно удовлетворяющий всем требованиям?

— Только не на нашей планете, — ответил герольд.

В тот уик-энд, договорившись, что его примут, сэр Найджел Ирвин отправился в западную часть Англии, чтобы встретиться с младшим из принцев в его загородном доме. Его любезно приняли и выслушали с большим вниманием. В конце встречи принц проводил его до машины.

— Если хотя бы половина того, что вы сказали, сэр Найджел, правда, я считаю это совершенно невероятным. Безусловно, я слежу за событиями в России в средствах массовой информации. Но такое… Я должен очень внимательно все рассмотреть, проконсультироваться со всеми членами моей семьи и, конечно, попросить о неофициальной встрече её величество.

— Может быть, сэр, этого никогда не произойдёт. Может быть, не будет никакого плебисцита. Или ответ народа может быть отрицательным.

— В таком случае нам придётся подождать этого дня. Счастливого пути, сэр Найджел.

* * *

На третьем этаже отеля «Метрополь» находится один из самых лучших ресторанов Москвы, оформленный в традиционно русском стиле. Название «Боярский зал» происходит от слова «бояре». Это была группа аристократов, окружавшая в давние времена царя, а если он оказывался слабым правителем, правившая за него. Со сводчатым потолком, деревянными панелями и превосходной росписью, зал переносит посетителей в давно прошедшие времена. Прекрасные вина соперничают с охлаждённой на льду водкой; форель, сёмга и осетры доставляются прямо из рек, а зайцы, олени и кабаны — из российских лесов.

В этот ресторан 12 декабря вечером привёл Николая Николаева его единственный оставшийся в живых родственник, чтобы отпраздновать семьдесят четвёртый день рождения генерала.

Галина, маленькая сестрёнка, которую он когда-то вынес на своих плечах из горящего Смоленска, выросла и стала учительницей, а в 1956 году, когда ей исполнилось двадцать пять лет, вышла замуж за своего коллегу-учителя по фамилии Андреев. Их сын Миша родился в конце этого года.

В 1963 году они с мужем погибли в автомобильной катастрофе; нелепая случайность — в них врезался напившийся водки идиот.

Полковник Николаев прилетел на похороны с Дальнего Востока. Его ожидало письмо, написанное сестрой два года назад.

«Если со мной и Иваном что-нибудь случится, — писала она, — прошу тебя, позаботься о маленьком Мише». Николаев стоял у могилы рядом с серьёзным маленьким мальчиком, которому только что исполнилось семь лет и который старался не плакать.

Из-за того, что родители были государственными служащими — при коммунизме каждый был государственным служащим, — их квартиру отобрали. Полковник танковых войск, которому исполнилось тогда тридцать семь, не имел квартиры в Москве. Когда он приезжал домой в отпуск, он жил в общежитии Академии имени Фрунзе. Комендант общежития разрешил ему оставить мальчика при себе, но только на короткое время.

После похорон Николаев привёл мальчика в столовую пообедать, но у обоих не было аппетита.

— Что же мне с тобой делать, Миша? — скорее себя, а не мальчика спросил он.

Потом он уложил мальчика на свою узкую кровать и бросил несколько одеял на диван для себя. Через какое-то время он услышал, как за стеной заплакал мальчик. Чтобы отогнать тяжёлые мысли, он включил радио и узнал, что в Далласе только что стреляли в Кеннеди.

Одним из преимуществ человека, имеющего звание трижды Героя, являлось то, что Звезды Героя придавали ему вес в обществе. Обычно мальчики поступают в престижное нахимовское военное училище в возрасте десяти лет, но в данном случае руководство согласилось сделать исключение. Очень маленького и очень испуганного семилетку облачили в форму и приняли в нахимовское училище, А его дядя вернулся на Дальний Восток заканчивать инспекционную поездку.

В последующие годы генерал Николаев делал для мальчика всё, что мог: приезжая домой в отпуск или в командировку в Генеральный штаб, всегда навещал его; он получил собственную квартиру в Москве, чтобы подрастающему юноше было где проводить каникулы.

В восемнадцать лет Миша Андреев окончил училище в звании лейтенанта, и ничего удивительного, что он выбрал танки. Двадцать пять лет спустя ему было сорок три года, он был генерал-майором и командовал элитной танковой дивизией под Москвой.

Мужчины вошли в ресторан около восьми, столик, уже заказанный, ожидал их. Виктор, старший официант, бывший танкист, бросился им навстречу.

— Рад вас видеть, товарищ генерал. Вы меня не помните? Я был стрелком в 131-й Майкопской дивизии в Праге, в 1968 году. Ваш столик вон там, у галереи.

Посетители обернулись, чтобы посмотреть, из-за чего такая суета. Американские, швейцарские и японские бизнесмены смотрели на генерала с любопытством. Среди немногочисленных русских слышалось: «Это Коля Николаев».

Виктор приготовил два полных до краёв бокала охлаждённой «Московской», за счёт заведения. Миша Андреев поднял бокал, чтобы выпить за здоровье своего дяди и единственного отца, которого он по-настоящему знал.

— За твоё здоровье. За следующие семьдесят четыре.

— Чепуха. За твоё здоровье.

Оба опрокинули бокалы и, выпив одним глотком, замерли и удовлетворённо крякнули, почувствовав разлившееся внутри тепло.

Над баром в Боярском зале расположена галерея, с которой слух обедающих услаждают традиционными русскими песнями. В этот вечер пели статная блондинка в старинном бальном платье и мужчина в смокинге, обладавший прекрасным баритоном.

Когда они закончили балладу, которую пели дуэтом, вперёд выступил мужчина. Оркестр позади него примолк, и глубокий бархатный голос запел песню о любви к девушке, которую солдат оставил дома, затем зазвучала «Калинка».

Русские прекратили разговоры и слушали молча; иностранцы последовали их примеру. Голос заполнял весь зал… «Калинка, калинка, калинка моя…»

Когда замерли последние звуки, русские поднялись, чтобы приветствовать человека с седыми усами, сидевшего спиной к стене. Певец поклонился, и его наградили аплодисментами. Виктор стоял неподалёку от группы японских бизнесменов.

— Кто этот старик? — спросил один из них по-английски.

— Герой войны, Великой Отечественной войны, — ответил Виктор.

Говоривший по-английски перевёл остальным.

— О-о! — Они подняли свои бокалы, приветствуя генерала.

Дядя Коля кивал, и, сияя улыбкой, поднимал свой бокал, поворачиваясь к залу и к певцу, и пил,

Это был хороший ужин: форель и утка с армянским красным вином и кофе на десерт. Сумма в счёте будет не меньше месячного жалованья генерал-майора, но Михаил не огорчался из-за расходов.

Вероятно, только когда ему исполнилось тридцать и он повидал по-настоящему скверных служак, которых немало среди высокопоставленных офицеров, он понял, почему его дядя стал легендой среди танкистов. Дядя Коля всегда искренне заботился о людях, служивших под его командованием. К тому времени, когда генерал-майор Андреев получил первую дивизию и свои первые красные лампасы, он, оглядываясь вокруг во время бойни в Чечне, уже понимал, как повезло бы России, если бы нашёлся ещё один «дядя Коля».

Племянник никогда не забывал того, что произошло, когда ему было десять лет. Между 1945 и 1965 годами ни Сталин, ни Хрущёв не считали нужным создать мемориал погибшим воинам в Москве. Культ собственной персоны имел большее значение, а ведь ни один из них не поднялся бы на Мавзолей принимать майский парад, если бы не миллионы погибших в 1941-1945 годах.

Затем, в 1966 году, после ухода Хрущёва, Политбюро наконец распорядилось поставить памятник и зажечь Вечный огонь у мемориала Неизвестного солдата.

И всё равно его не поставили на видном месте, а запрятали за деревья Александровского сада, поближе к Кремлёвской стене, так, что он не попадал на глаза людям, стоявшим в бесконечной очереди, чтобы взглянуть на набальзамированные останки Ленина.

В том году после майского парада, когда десятилетний кадет широко раскрытыми глазами смотрел на движущиеся мимо танки, орудия и ракеты, проходящие парадным шагом войска и выбежавших на Красную площадь танцующих гимнастов, дядя взял его за руку и повёл по дорожке между садом и Манежем.

Под деревом лежала плоская глыба полированного красного гранита. Рядом горело пламя в бронзовой чаше.

На камне высечены слова: «Имя твоё неизвестно, подвиг твой бессмертен».

— Я хочу, чтобы ты дал мне обещание, мальчик, — сказал полковник.

— Хорошо, дядя.

— Их миллионы там, между Москвой и Берлином. Мы не знаем, где они лежат, во многих случаях не знаем, кто они. Но они сражались рядом со мной, и это были хорошие люди. Понимаешь?

— Да, дядя.

— Что бы тебе ни обещали, какие бы деньги, повышение или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты когда-либо предал этих людей.

— Обещаю, дядя.

Полковник медленно поднёс руку к козырьку. Кадет последовал его примеру. Проходящая мимо толпа приехавших из провинции туристов, облизывавших мороженое, с любопытством наблюдала за ними. Их экскурсовод, в обязанности которого входило рассказывать о величии Ленина, явно растерялся и погнал людей за угол, к Мавзолею.

— Читал на днях твоё интервью в «Известиях», — сказал Миша Андреев. — Вызвало шум на базе.

Генерал с острым интересом посмотрел на него.

— Не понравилось?

— Удивились, и все.

— Знаешь ли, я говорил это серьёзно.

— Да, думаю, что серьёзно. Ты обычно говоришь серьёзно.

— Он дерьмо, мальчик.

— Раз ты так говоришь, дядя. А ведь, похоже, он победит. Может, тебе лучше бы помолчать?

— Я слишком стар для этого. Говорю, что думаю.

Старик, казалось, глубоко задумался, глядя на «княжну Романову», поющую наверху на галерее. Иностранцы узнали «Дорогой длинною, да ночью лунною», которая была старинным русским романсом, а вовсе не западной песней. Генерал протянул руку через стол и сжал плечо племянника.

— Послушай, сынок, если со мной что-нибудь случится…

— Не говори глупостей, ты ещё всех нас переживёшь.

— Не перебивай! Если что-то случится, я хочу, чтобы ты похоронил меня на Новодевичьем. Ладно? Я не хочу убогих гражданских похорон, я хочу священника и всё что положено, весь ритуал. Понимаешь?

— Тебе — священника? Вот уж не думал, что ты веришь во всё это.

— Не будь дураком. Ни один человек, в двух метрах от которого упал немецкий снаряд восемьдесят восьмого калибра и не взорвался, не откажется верить, что там, наверху, должно быть, кто-то есть. Конечно, мне приходилось притворяться. Все мы притворялись. Членство в партии, лекции — всё это входило в работу, и всё было враньём. Поэтому я так и хочу. А теперь допьём кофе и пойдём. Машина у тебя служебная?

— Да.

— Хорошо, а то мы оба пьяненькие. Можешь отвезти меня домой.

* * *

Ночной поезд из Киева, столицы независимой Украины, с грохотом сквозь морозную мглу шёл на Москву.

В купе шестого вагона сидели два англичанина и играли в карты. Брайан Винсент взглянул на часы.

— До границы полчаса, сэр Найджел. Пора готовиться ко сну.

— Наверное, пора, — согласился Найджел Ирвин.

Не раздеваясь, он забрался на верхнюю полку и до подбородка натянул на себя одеяло.

— Выгляжу как надо? — спросил он.

Бывший солдат кивнул.

— Остальное предоставьте мне, сэр.

На границе поезд остановился на короткое время. Украинские пограничники, находившиеся в поезде, уже проверили их паспорта. Русские сели в поезд во время остановки.

Спустя десять минут в спальное купе постучали. Винсент открыл дверь.

— Да?

— Паспорт, пожалуйста.

В купе горела только тусклая синяя лампочка, и, хотя в коридоре жёлтый свет был ярче, русскому контролёру пришлось напрячь зрение.

— Нет визы, — сказал он.

— Конечно, нет. Это дипломатические паспорта. Визы не требуется.

Украинец указал на английское слово на обложке каждого паспорта.

— Дипломат, — сказал он.

Русский, слегка растерявшись, кивнул. Он получил инструкции из ФСБ, из Москвы, обращать особое внимание при пересечении границы на фамилию и лицо или на то и другое сразу.

— А где этот человек? — спросил он, указывая на второй паспорт.

— Он там, наверху, — ответил молодой дипломат. — Дело в том, что, как вы видите, он очень стар. И ему нездоровится. Вам необходимо беспокоить его?

— А кто он?

— Ну, это отец нашего посла в Москве. Вот почему я сопровождаю его. Едет повидать сына.

Украинец показал на лежавшего на верхней полке.

— Отец посла, — повторил он.

— Спасибо, я понимаю по-русски, — сказал русский.

Он был сбит с толку. Круглолицый лысый человек на фотографии в паспорте ничем не напоминал полученное им описание внешности. И фамилией тоже. Ни Трабшо, ни Ирвин. Просто лорд Асквит.

— В коридоре, должно быть, холодно, — заметил Винсент. — Достаёт до костей. Пожалуйста. В знак дружбы. Из специальных запасов нашего посольства в Киеве.

Литр водки исключительного качества, такую теперь не достать. Украинец кивнул, улыбнулся и толкнул локтем своего русского коллегу. Русский проворчал что-то, поставил штамп на обоих паспортах и пошёл дальше.

— Не мог расслышать всего под этими одеялами, но получилось хорошо, — сказал сэр Найджел, после того как дверь закрылась. Он спустился.

— Давайте скажем просто: чем их меньше, тем лучше, — заявил Винсент и принялся за уничтожение двух фальшивых паспортов в умывальной раковине. Кусочки вывалятся из отверстия туалета и разлетятся по снегу Южной России. Один паспорт для въезда, а другой для выезда. Те, что для выезда, с прекрасно изготовленными въездными штампами, были спрятаны.

Винсент с любопытством взглянул на сэра Найджела. В свои тридцать три года он понимал, что Ирвин по возрасту мог бы быть не только его отцом, но и дедом. Как бывший солдат войск специального назначения он побывал в нескольких «горячих точках», не исключая пустыни в Западном Ираке, где, лёжа на песке, готовился сбить ракету «Скад». Но с ним всегда были товарищи по оружию, автомат, граната, возможность отвечать врагу тем же.

Мир, в который ввёл его сэр Найджел Ирвин, хотя и за оченьвысокую плату, мир притворства и дезинформации, стратегии бесконечных обманов и прикрытий, вселял в него ошущение необходимости выпить двойную порцию водки. К счастью, у него в сумке нашлась вторая бутылка особого сорта. Он налил себе.

— Не хотите, сэр Найджел?

— Это не для меня, — сказал Ирвин. — Вызывает расстройство желудка, жжёт горло. Но я выпью с вами кое-чего другого.

Он отвинтил прикреплённую к внутренней стороне атташе-кейса серебряную фляжку и налил жидкость в серебряный стаканчик. Приподняв его, как бы присоединяясь к Винсенту, он с видом знатока пригубил. Это был выдержанный портвейн мистера Трабшо с Сент-Джеймс-стрит.

— У меня такое впечатление, что вы получаете удовольствие от всего происходящего, — заметил экс-сержант Винсент.

— Дорогой мой, уж много лет прошло с тех пор, когда я так забавлялся.

Поезд доставил их на вокзал в Москве перед рассветом Температура была пятнадцать градусов ниже нуля. Какими бы холодными ни казались вокзалы зимой тем, кто спешит домой, к пылающему очагу, в них всё же теплее, чем на улице. Когда сэр Найджел с Винсентом сошли с киевского ночного экспресса, перрон встретил их холодом и толпой голодающих бедняков.

Те старались держаться как можно ближе к тёплым двигателям локомотивов, попасть в случайную волну тёплого воздуха, вырывающегося временами из дверей кафе, или просто лежали на бетонном полу, надеясь пережить ещё одну ночь.

— Держитесь поближе ко мне, сэр, — тихо предупредил Винсент, когда они направились к барьеру, где проверяли билеты и за которым открывалась привокзальная площадь.

На пути к стоянке такси они были атакованы целым полчищем нищих. Головы обездоленных были обмотаны шарфами, лица покрывала щетина, глаза запали. Все протягивали к ним руки.

— Боже мой, это ужасно, — прошептал сэр Найджел.

— Не вздумайте доставать деньги — начнётся давка, — быстро произнёс телохранитель.

Несмотря на почтенный возраст, сэр Найджел сам нёс саквояж и атташе-кейс, чтобы у Винсента одна рука оставалась свободной. Бывший солдат спецназа держал её у подмышки, давая понять, что у него есть оружие и он, если потребуется, пустит его в ход.

Таким образом он провёл сэра Найджела, оберегая сзади, сквозь толпу к краю тротуара, где в надежде на пассажиров ожидали несколько такси.

В тот момент, когда Винсент оттолкнул чью-то просящую руку, сэр Найджел услышал, как нищий закричал ему вслед:

— Иностранец! Проклятый иностранец!

— Это потому, что они думают, мы богатые, — сказал ему на ухо Винсент. — Раз мы иностранцы, значит, богатые.

Крики провожали их до стоянки. «Поганые иностранцы! Подождите, вот придёт Комаров!»

Когда они благополучно уселись в дребезжащее такси, Ирвин откинулся на спинку сиденья.

— Я даже не представлял себе, что все так плохо, — негромко сказал он. — Прошлый раз я только проехал от аэропорта до «Националя» и обратно.

— Сейчас зима, сэр Найджел. Зимой всегда хуже.

Когда они отъезжали от вокзальной площади, их обогнал милицейский грузовик. Двое милиционеров с каменными лицами в тяжёлых полушубках и меховых шапках сидели в тёплой кабине. Грузовик, вильнув в сторону, пошёл перед ними, и они увидели заднюю часть кузова.

При повороте приоткрылся брезент, и на секунду стали видны ряды ног — завёрнутых в тряпьё человеческих ступнёй. Тела. Замёрзшие как камень тела, сложенные, словно вязанки дров, одно на другое.

— Фургон для трупов, — коротко объяснил Винсент. — Утренняя смена. Каждую ночь умирает по пятьсот человек, в подворотнях, на набережной.

У них были зарезервированы номера в «Национале», но они не хотели появляться там до самого конца дня. Поэтому такси доставило их к «Палас-отелю», и весь день они провели в глубоких кожаных креслах в холле.

* * *

Двумя днями ранее Джейсон Монк провёл закодированную передачу со своего специально оборудованного портативного компьютера. Передача была короткой и точной. Он встречался с генералом Петровским, и все, кажется, в порядке. Он всё ещё передвигается по городу с помощью чеченцев, часто под видом священника, армейского или милицейского офицера или бродяги. Патриарх готов принять английского гостя второй раз.

Это было сообщение, которое через весь мир достигло штаб-квартиры «Интелкор» и в том же закодированном виде было передано в Лондон сэру Найджелу. Только у него имелся дубликат одноразового шифроблокнота, дававший возможность расшифровать информацию.

Это именно сообщение и привело его из лондонского аэропорта Хитроу в Киев, а оттуда на поезде в Москву.

Но это же сообщение перехватило ФАПСИ, теперь почти всё время работающее на полковника Гришина. Директор ФАПСИ совещался с Гришиным в то самое время, когда поезд Киев — Москва сквозь ночь продвигался к столице России.

— Мы почти засекли его, — сказал директор. — Он передавал из района Арбата, а прошлый раз — из места недалеко от Сокольников. Так что он передвигается.

— Арбата? — сердито переспросил Гришин. Арбат расположен в полумиле от кремлёвских стен.

— Существует ещё одна опасность, о которой я должен вас предупредить, полковник. Если он пользуется, как мы предполагаем, компьютером определённого типа, то ему нет необходимости присутствовать во время передачи или приёма. Он можете заранее настроить его и уйти.

— Тогда найдите прибор, — приказал Гришин. — Он вернётся к нему, и там я буду его поджидать.

— Если он проведёт ещё две передачи или даже одну, длящуюся полсекунды, мы определим источник. С точностью до квартала, а может быть, и здания.

И ни один из них не знал, что, согласно плану сэра Найджела Ирвина, Монку требовалось отправить на Запад ещё три coобщения.

* * *

— Он вернулся, полковник Гришин!

Голос отца Максима от волнения срывался на визг. Было шесть часов вечера, на улице царили крепкий мороз и кромешная тьма. Гришин всё ещё сидел за столом в особняке неподалёку от Кисельного бульвара. Он собирался уходить, когда зазвонил телефон. Согласно инструкции, оператор коммутатора, услышав имя «Максим», сразу переключил его на телефон начальника службы безопасности.

— Успокойтесь, отец Максим. Кто вернулся?

— Англичанин. Старый англичанин. Он пробыл у его святейшества целый час.

— Не может быть! — Гришин заплатил крупную сумму сотрудникам иммиграционного отдела Министерства внутренних дел и офицерам контрразведки ФСБ, чтобы они заранее предупредили его, и вот предупреждения не поступило. — Знаете, где он остановился?

— Нет, но он приехал на том же лимузине.

«Националь», подумал Гришин. Старый дурак остановился в том же отеле. Он с горечью сознавал, что упустил старого аса-шпиона прошлый раз из-за того, что мистер Трабшо оказался слишком быстр для него. На этот раз ошибки не будет.

— Где вы сейчас?

— Говорю по мобильному телефону с улицы.

— Это небезопасно. Идите на обычное место и ждите меня там.

— Я должен вернуться. Меня хватятся.

— Слушайте, идиот, позвоните в резиденцию и скажите, что заболели. Скажите, что пошли в аптеку за лекарством. Но будьте на месте и ждите.

Он бросил трубку, но тут же поднял её снова и приказал своему заместителю, бывшему майору из управления пограничных войск КГБ, немедленно явиться к нему в кабинет.

— Возьмите с собой десять человек, самых лучших, в гражданской одежде, и три машины. — Он положил перед заместителем фотографию сэра Найджела Ирвина. — Вот он. Вероятно, его сопровождает человек — моложе его, черноволосый, крепкий на вид. Они в «Национале». Мне нужны двое в холле, чтобы держать под наблюдением лифты, стол администратора и двери, двое — в кафе на нижнем этаже, двое — на улице, четверо — в двух машинах. Если он появится, проследите, когда он войдёт, и сообщите мне. Если он там, я не хочу, чтобы он ушёл незаметно. Я должен знать.

— Если он уедет на машине?

— Следуйте за ним, пока не станет ясно, что он едет в аэропорт. Тогда организуйте автокатастрофу. Он не должен доехать до аэропорта.

— Есть, полковник.

Когда заместитель ушёл, чтобы проинструктировать свою команду, Гришин позвонил другому специалисту, состоявшему у него на службе, — бывшему вору, специализировавшемуся на отелях; считалось, что он может открыть любую дверь в Москве.

— Возьми свой набор инструментов, отправляйся в гостиницу «Интурист», садись в холле и держи телефон включённым. Ты должен открыть дверь номера, мне это нужно сегодня вечером, время пока не знаю. Позвоню, когда ты потребуешься.

Гостиница «Интурист» расположена в ста метрах от «Националя», за углом на Тверской улице.

Спустя полчаса полковник Гришин появился в церкви Всех Святых на Кулишках. Обеспокоенный отец Максим, покрытый потом, ожидал его.

— Когда он приезжал?

— Без предупреждения, около четырёх часов. Но его святейшество, должно быть, ожидал его. Мне велели сразу же ею проводить. С переводчиком.

— Сколько времени они пробыли вместе?

— Около часа. Я принёс им самовар, но они молчали, пока я был в комнате.

— Слушали за дверью?

— Я пытался, полковник. Это непросто. Там делали уборку те две монахини. И ещё архидьякон, личный секретарь ею святейшества.

— Что вы слышали?

— Немного. Они говорили о каком-то принце. Англичанин предлагал патриарху иностранного принца для какой-то цели. Я слышал только обрывки фраз — «кровь Романовых» и «в высшей степени подходит». Старик говорил тихо, но это не имело значения, я не понимаю по-английски. К счастью, голос переводчика звучал громче. Большей частью говорил англичанин; его святейшество в основном слушал. Один раз я увидел, как он рассматривает какой-то план. Потом мне пришлось как-то оправдать своё присутствие поблизости. Я постучал и вошёл, спрашивая, не надо ли подогреть самовар. Они в это время молчали, потому что его святейшество писал письмо. Он сказал мне «нет» и махнул рукой, чтобы я вышел.

Гришин задумался. Слово «принц» имело для него чёткий смысл, не то что для отца Максима.

— Что-нибудь ещё?

— Да, последнее. Когда они уходили, дверь приоткрылась. Я был снаружи, с их пальто. Я услышал, как патриарх сказал: «Я поговорю с исполняющим обязанности президента в первый же удобный момент». Это было отчётливо слышно, единственное целое предложение.

Полковник Гришин посмотрел на отца Максима и улыбнулся.

— Боюсь, что патриарх вступает в заговор в пользу иностранных интересов против нашего будущего президента. Очень печально, очень прискорбно, потому что ничего из этого не получится. Я уверен, у его святейшества добрые намерения, но он делает глупости. После выборов всю эту чепуху можно будет забыть. Но вы, мой друг, не будете забыты. Работая в своё время в КГБ, я научился распознавать разницу между предателем и патриотом. Предатели при определённых обстоятельствах могут быть прощены. Его святейшество, например. Но истинный патриот всегда получит награду.

— Благодарю вас, полковник.

— У вас бывает свободное время?

— Один вечер в неделю.

— После выборов вы должны прийти и пообедать в одном из наших лагерей молодых боевиков. Они неотёсанные грубияны, но сердца у них добрые. И конечно, чрезвычайно крепкие. Всем от пятнадцати до девятнадцати. Лучших из них мы берём в «чёрную гвардию».

— Это было бы очень… приятно.

— И конечно, после выборов я предложу президенту Комарову, чтобы гвардия и боевики имели почтенного капеллана. Безусловно, для этого будет необходимо стать епископом.

— Вы очень добры, полковник.

— Вы узнаете, что я могу быть добрым, отец Максим. А теперь возвращайтесь в резиденцию. Держите меня в курсе.

Когда информатор ушёл, Гришин приказал водителю везти его к «Националю». Пришло время, думал он, когда назойливый англичанин и его американский возмутитель спокойствия узнают кое-что о современной Москве.

(обратно)

Глава 17

Полковник Гришин приказал проехать метров сто по Охотному ряду, образующему северо-западную сторону Манежной площади, где находится «Националь», и остановить машину.

Из машины он увидел два автомобиля своих наблюдателей, припаркованные у торговой галереи напротив отеля.

— Подожди здесь, — сказал он водителю и вышел из машины. На улице в семь часов вечера было почти двадцать градусов ниже нуля. Несколько съёжившихся фигур брели по тротуару.

Он перешёл улицу и постучал по стеклу машины со стороны водителя. Стекло, опускавшееся автоматически, скрипнуло на морозе.

— Слушаю, полковник.

— Где он?

— Должно быть, внутри, если он пришёл до нашего приезда. Никто даже слегка напоминающий его не выходил.

— Позвони господину Кузнецову. Скажи: он нужен мне здесь.

Начальник отдела пропаганды появился через двадцать минут.

— Надо, чтобы ты изобразил американского туриста ещё раз, — сказал Гришин. Он вытащил из кармана фотографию и показал Кузнецову. — Вот человек, которого я ищу, — сказал он. — Попробуй фамилии Трабшо или Ирвин.

Кузнецов вернулся через десять минут.

— Он там, под фамилией Ирвин. В своей комнате.

— Номер?

— Два пять два. Это все?

— Всё, что мне нужно.

Гришин вернулся в свою машину и по мобильному телефону позвонил профессиональному вору, сидевшему в холле гостиницы «Интурист» за углом.

— Ты готов?

— Да, полковник.

— Оставайся наготове. Когда я дам команду, надо будет обыскать комнату два пять два. Один из моих людей в холле. Он пойдёт с тобой.

— Понял.

В семь часов один из двух людей Гришина оставил свой наблюдательный пост в холле и вышел на улицу. Он кивнул своим коллегам на противоположной стороне, находившимся в ближайшей к нему машине, и ушёл. Через пару минут показались две фигуры в тяжёлых зимних пальто и меховых шапках. Гришин разглядел седые пряди, выбившиеся у одного из-под шапки. Мужчины повернули налево и пошли в направлении Большого театра.

Гришин позвонил вору:

— Он вышел из отеля. Комната пуста.

Одна из машин Гришина медленно поползла за идущими. Ещё двое наблюдателей, которые сидели в кафе нижнего этажа «Националя», вышли на улицу и пошли за англичанами. Четверо наблюдателей шли по улице, другая четвёрка сидела в двух машинах. Водитель Гришина спросил:

— Мы возьмём их, полковник?

— Нет, я хочу посмотреть, куда они пойдут.

Не исключено, что Ирвин встретится с американцем, Монком. Если это произойдёт, Гришин возьмёт их всех.

Двое англичан дошли до угла Тверской, подождали зелёного света и перешли улицу. Тут же из-за угла Тверской появился вор.

Это был человек с большим опытом. Он всегда старался выглядеть как иностранный менеджер — почти единственная категория людей, которые теперь могли позволить себе останавливаться в лучших отелях Москвы. Его пальто и костюм, сшитые в Лондоне, были украдены, а его самоуверенная, свободная манера могла обмануть любого служащего отеля.

Гришин наблюдал, как он толкнул вращающуюся дверь отеля и исчез внутри. Найджел Ирвин, как с радостью заметил полковник, не взял атташе-кейс с собой. Если он у Ирвина был, значит, он остался в номере.

— Поехали, — велел Гришин водителю. Машина медленно отъехала от тротуара и притормозила в сотне метров от идущих мужчин.

— Вы знаете, что за нами следят? — небрежно спросил Винсент.

— Двое идут впереди, двое сзади, на противоположной стороне медленно движется машина, — сказал сэр Найджел.

— Впечатляет, сэр.

— Дорогой мой мальчик, может быть, я стар и сед, но, надеюсь, я ещё могу разглядеть «хвост», когда он такой большой и неуклюжий.

Обладая огромной властью, сотрудники бывшего Второго главного управления редко давали себе труд придерживаться правил конспирации, чтобы оставаться незаметными на улицах Москвы. В отличие от ФБР в Вашингтоне или МИ5 в Лондоне умение вести слежку никогда не являлось отличительной особенностью КГБ.

Пройдя мимо ярко освещённого великолепия Большою театра, а затем Малого, англичане подошли к узкой боковой улочке — Театральному проезду. На углу перед поворотом туда был подъезд, где закутанный в тряпьё человек пытался устроиться на ночлег, невзирая на жгучий мороз. Сэр Найджел остановился.

Черногвардейцы впереди и позади него попытались притвориться, будто рассматривают пустые витрины.

В подъезде, тускло освещённом уличным фонарём, тряпичный свёрток зашевелился и посмотрел вверх. Он был не пьян, но стар; усталое лицо, прикрытое шерстяным шарфом, худое, изборождённое морщинами от многих лет труда и лишений. На потёртом пальто виднелось много выцветших орденских планок. Глубоко запавшие измученные глаза смотрели на иностранца.

Найджел Ирвин, когда работал в Москве, находил время для изучения российских медалей. Среди грязных ленточек была одна, которую он узнал.

— Сталинград? — тихо спросил он по-русски. — Вы были в Сталинграде?

Голова старика, обмотанная шерстяным шарфом, медленно покачнулась.

— Сталинград, — прохрипел старик.

Ему, должно быть, не было и двадцати, когда в моренную зиму 1942 года он сражался за каждый кирпич и подвал города на Волге, против Шестой армии фон Паулюса.

Сэр Найджел опустил руку в карман брюк и достал банкноту. Пятьдесят миллионов рублей, приблизительно тридцать долларов США.

— Еда, — сказал он. — Горячий суп. Глоток водки. За Сталинград. — Он распрямился и пошёл дальше, прямой и гневный. Винсент шёл рядом. Преследователи отошли от витрин и возобновили свою работу. — Боже милосердный, до чего они дошли?! — сказал Ирвин, ни к кому не обращаясь, и свернул в боковую улицу.

В машине Гришина захрипело радио, когда один из пеших сыщиков воспользовался своим переговорным устройством.

— Они повернули. Входят в ресторан.

«Серебряный век» — ещё один русский ресторан, отделанный под старину, — располагался в узком переулке позади театров. Раньше там находилась русская баня, и стены ресторана были облицованы керамической плиткой и украшены мозаикой, изображающей сценки из старинной сельской жизни. Войдя с мороза в ресторан, посетители окунулись в тёплую атмосферу заведения.

Ресторан был полон, почти все столики заняты. Метрдотель поспешил им навстречу.

— Боюсь, господа, у нас нет мест, — сказал он по-русски. — Большой частный вечер. Мне очень жаль.

— Я вижу, один столик не занят, — ответил Винсент на том же языке. — Посмотрите, вон там.

Действительно, у задней стены был виден свободный столик на четверых. У метрдотеля был обеспокоенный вид. Он понимал, что эти двое — иностранцы, а значит, будут платить долларами.

— Я должен спросить хозяина вечера, — сказал он и поспешно ушёл. Он обратился к красивому смуглому человеку, сидящему в окружении гостей за самым большим столом в зале. Человек внимательно посмотрел на двоих иностранцев у дверей и кивнул.

Метрдотель вернулся.

— Он разрешил. Пожалуйста, пойдёмте со мной.

Сэр Найджел и Винсент сели рядом на банкетку, стоявшую у стены, Ирвин посмотрел через зал и кивнул в знак благодарности хозяину вечера. Тот кивнул ему в ответ.

Они заказали утку под соусом из морошки, а официант предложил им крымского красного вина, которое, как оказалось, напоминало «Бычью кровь».

Снаружи четверо пеших солдат Гришина перекрыли переулок с обоих концов. Подъехал «мерседес» полковника. Гришин вышел из машины и коротко посовещался со своими людьми. Затем вернулся в машину и позвонил.

— Как идут дела? — спросил он.

Он услышал, как голос на втором этаже «Националя» сказал: «Все ещё работает с замком».

Из четырёх человек, находившихся в отеле, там оставались двое. Один сейчас прохаживался в конце коридора, поближе к лифтам. В его задачу входило следить, не выйдет ли кто из лифта на втором этаже и не направится ли в номер 252. Если кто-то появится, он должен обогнать этого человека и, насвистывая какой-то мотивчик, предупредить вора, чтобы он ушёл.

Его коллега находился вместе с вором, который, склонившись над замком номера 252, занимался своим любимым делом.

— Сообщите мне, когда войдёте, — приказал Гришин.

Минут через десять замок звякнул и открылся. Гришину сообщили.

— Каждую бумагу, каждый документ и фотографию положить на место, — приказал он.

В номере сэра Найджела шёл обыск, быстрый и тщательный. Вор пробыл в ванной минут десять, затем вышел и отрицательно покачал головой. В ящиках комода оказались только те вещи, которые там и должны были находиться: набор галстуков, рубашки, нижнее бельё, носовые платки. Ящики в прикроватной тумбочке оказались пустыми. Как и маленький чемоданчик, стоявший на платяном шкафу, и карманы двух костюмов, висевших в нём.

Вор опустился на колени и издал негромкое удовлетворённое «а-а-а». Атташе-кейс лежал под кроватью, придвинутый к самой стене, где его почти не было видно. Вор вытащил его с помощью одёжной вешалки. Цифровые замки заняли три минуты.

Открыв крышку, он почувствовал разочарование. Там лежал пластиковый конверт с «дорожными» чеками, которые он взял бы, как обычно, если б не приказ. Бумажник с несколькими кредитными карточками и счёт из бара «Уайт-клуба» в Лондоне. Серебряная дорожная фляжка с жидкостью, запах которой ему не был знаком.

Во внутренних отделениях крышки находились обратный билет из Москвы до Лондона и план улиц Москвы. Он внимательно рассмотрел план, не отмечены ли какие-нибудь места, но не обнаружил никаких отметок.

Он сфотографировал все небольшим фотоаппаратом. Находившийся с ним черногвардеец сообщил о находках полковнику Гришину.

— Там должно быть письмо, — донёсся до них металлический голос полковника с улицы, расположенной в пятистах метрах.

Вор, предупреждённый таким образом, обнаружил фальшивое дно. Под ним лежал длинный, кремового цвета конверт с единственным листком бумаги внутри, того же цвета, что и конверт с тиснёным логотипом Московской Патриархии. Письмо он сфотографировал три раза, на всякий случай.

— Забирай инструменты и уходи, — приказал Гришин.

Вор и напарник привели все в порядок, точно как было раньше, письмо вложили в конверт, а конверт — в тайник на дне кейса. Сам же атташе-кейс заперли, установив цифры замка в том же порядке, как и ранее, и затолкали под кровать. Когда комната приобрела такой вид, словно в неё никто не входил с тех пор, как ушёл сэр Найджел, оба удалились.

* * *

Дверь в «Серебряный век» открылась и закрылась с тихим шипением. Гришин и четверо сопровождающих прошли через небольшой вестибюль и раздвинули драпировки, отделяющие его от зала. Старший официант поспешил к ним.

— Очень сожалею, господа…

— Прочь с дороги! — не глядя на него, сказал Гришин.

Официанта оттолкнули, он посмотрел на четверых мужчин за спиной высокого человека в чёрном пальто и отошёл подальше. Он имел достаточно опыта, чтобы узнавать большую беду, когда она приходила. Четверо телохранителей могли быть и в гражданской одежде, но все отличались могучим телосложением и лицами, побывавшими не в одной драке. Даже без формы пожилой официант узнал в них «чёрную гвардию». Он видел их в форме по телевизору, с самодовольным видом шагающих в батальонах, выбрасывающих вперёд руки, чтобы приветствовать своего вождя, стоящего на трибуне, и ему вполне хватало ума понимать, что не официанту связываться с черногвардейцами.

Главный из пришедших осматривал зал, пока его взгляд не остановился на двух иностранцах, ужинающих у дальней стены. Он знаком приказал одному из своих людей следовать за ним, а остальным троим оставаться у дверей и быть наготове, если потребуется. Нет, подумал Гришин, не потребуется. Младший из англичан мог бы поднять шум, но его хватит всего лишь на несколько секунд.

— Ваши друзья? — тихо спросил Винсент. Он чувствовал себя совершенно безоружным и думал, сколько времени поможет ему продержаться зазубренный нож для стейка, лежащий рядом с тарелкой. Не очень долго, подсказывал ему разум.

— Думаю, это те джентльмены, чьи печатные машины вы разбили несколько недель назад, — сказал Ирвин.

Он вытер салфеткой рот. Утка была великолепна. Человек в чёрном пальто подошёл к ним и остановился, глядя на них сверху вниз. Позади него стоял черногвардеец.

— Вы сэр Ирвин? — Гришин говорил только по-русски. Винсент перевёл.

— Сэр Найджел, вы хотите сказать. С кем я имею удовольствие говорить?

— Прекратите игру. Как вы попали в нашу страну?

— Через аэропорт.

— Ложь.

— Уверяю вас, полковник, — вы ведь полковник Гришин, не так ли? — мои документы в абсолютном порядке. Правда, они у администратора отеля, иначе я показал бы их вам.

На мгновение Гришиным овладела нерешительность. Когда он отдавал приказания государственным органам, подкрепляя их взятками, эти приказания исполнялись. Но где-то могло не сработать. Кто-то другой заплатил.

— Вы вмешиваетесь во внутренние дела России, англичанин. И мне это не нравится. Вашего американского щенка Монка скоро поймают, и я лично сведу с ним счёты.

— Вы закончили, полковник? Если да, то, раз уж мы расположены к откровенности, позвольте и мне быть настолько же откровенным с вами. — Винсент, торопясь, переводил. Гришин не верил своим ушам. Никто так с ним не разговаривал, тем более беспомощный старый человек. Найджел Ирвин перевёл взгляд со своего бокала с вином и посмотрел прямо в глаза Гришину. — Ваша личность вызывает глубокое отвращение, а человек, которому вы служите, ещё более отвратителен, если только это возможно.

Винсент открыл рот, снова закрыл и тихонько сказал по-английски:

— Босс, а это разумно?

— Ты переводи, будь хорошим мальчиком. — Винсент перевёл. На лбу Гришина вздулась и ритмично пульсировала вена. Бандит, стоявший за его спиной, выглядел так, словно его воротник вот-вот лопнет от раздувшейся шеи. — Русские люди, — продолжал невозмутимо, словно беседуя, Ирвин, — возможно, совершили много ошибок, но они, как и ни одна другая нация, не заслуживают, чтобы ими распоряжался такой подонок, как вы. — Винсент запнулся на слове «подонок», проглотил слюну и воспользовался русским словом «говнюк». Вена на лбу Гришина забилась ещё быстрее. — Короче, полковник Гришин, шансы, что вы и ваш сутенёр-хозяин никогда не будете править этой страной, пятьдесят на пятьдесят. Постепенно люди начинают понимать, что скрывается за вашими личинами, и через месяц вы обнаружите, что они изменили своё мнение. Так что же вы собираетесь делать в таком случае?

— Я думаю, — сдерживаясь, сказал Гришин, — что для начала я убью вас. Будьте уверены, вы не покинете Россию живым.

Винсент перевёл и добавил по-английски: «Думаю, что и он тоже».

В зале стояла тишина, и люди за столиками по обе стороны зала слышали перевод Винсента. Гришина это не беспокоило. Москвичи, пришедшие поужинать, не собирались вмешиваться или потом вспоминать увиденное. Отдел убийств МУРа все ещё бесцельно занимался поисками убийц лондонского журналиста.

— Не самое мудрое решение, — заметил Ирвин.

Гришин презрительно ухмыльнулся:

— А кто, вы думаете, поможет вам? Эти свиньи?

«Свиньи» было ошибкой. Слева от Гришина раздался удар. Он обернулся. Блестящее лезвие пружинного ножа вонзилось в стол и все ещё слегка дрожало. Это мог быть нож для стейка из прибора ужинающего, но он оставался около тарелки. Ещё левее другой посетитель снял со стола свою белую салфетку. Под ней оказался 9-миллиметровый «стейр».

Гришин тихо спросил через плечо черногвардейца:

— Кто это?

— Чеченцы, — прошипел телохранитель.

— Все?

— Боюсь, что все, — заметил Ирвин, а Винсент перевёл. — И им очень не нравится, когда их называют свиньями. Мусульмане, знаете ли. И память у них длинная. Они, возможно, не забыли даже о Грозном.

При упоминании о разрушенной столице Чечни в зале послышались щелчки снимаемого с предохранителей оружия полусотни посетителей. Семь пистолетов взяли на прицел троих черногвардейцев, стоявших у дверной драпировки. Метрдотель, скорчившись, присел за кассой, моля Бога, чтобы тот позволил ему ещё раз увидеть внуков.

Гришин посмотрел на сэра Найджела.

— Я недооценил тебя, англичанин. Но это последний раз. Убирайся из России и держись от неё подальше. Прекрати вмешиваться в её внутренние дела. Откажись от новых встреч со своим американским другом.

Он повернулся на каблуках и пошёл к двери. Гвардейцы последовали за ним.

Винсент медленно и с облегчением вздохнул.

— Вы знали, какие люди сидели вокруг нас, правда?

— Да, я надеялся, что моё сообщение дошло. Пойдём? — Обратясь к залу, он поднял бокал с остатками крепкого красного вина: — Джентльмены, за ваше здоровье и примите мою благодарность.

Винсент перевёл, и они ушли. Ушли и остальные. Чеченцы наблюдали за отелем весь остаток ночи, а утром проводили гостей в Шереметьево, где те сели в самолёт, отправляющийся в Лондон.

— Мне наплевать, сколько заплатят, сэр Найджел, — сказал Винсент, когда самолёт британских авиалиний поднялся над Москвой и взял курс на запад, — но я никогда — повторяю, никогда — не вернусь в Москву.

— Вот и прекрасно, потому что и я тоже.

— А кто этот американец?

— А, боюсь, что он всё ещё где-то там, внизу. Живёт на грани. Буквально на грани. Он совершенно особый человек.

* * *

Умар Гунаев вошёл без стука. Монк сидел за столом, изучая крупномасштабную карту Москвы. Он взглянул на вошедшего.

— Нам надо поговорить, — начал чеченский лидер.

— Вы недовольны, — заметил Монк. — Очень сожалею.

— Ваши друзья уехали. Живыми. Но то, что произошло в «Серебряном веке» вчера вечером, — просто безумие. Я согласился, потому что я ваш должник с давних пор, а долги мы всегда выплачиваем. Но этот долг — мой личный долг. Мои люди не должны подвергаться опасности из-за того, что ваши друзья желают играть в безумные игры.

— Я сожалею. Старый человек приехал в Москву. У него была встреча, очень важная встреча. Никто другой, кроме него, не мог этого сделать. Поэтому он приехал. Гришин узнал, что он здесь.

— Тогда ему следовало ужинать в отеле. Он был бы там в относительной безопасности.

— Видимо, ему было необходимо увидеть Гришина, поговорить с ним.

— Поговорить так, как он поговорил? Я сидел за третьим столиком от него. Он буквально напрашивался, чтобы его убили.

— Я сам этого не понимаю, Умар.

— Джейсон, в этой стране существует две с половиной тысячи частных охранных фирм, и восемьсот из них — в Москве. Он мог бы нанять полсотни людей в любой из них.

Рост бандитизма вызвал быстрое и широкое развитие ещё одного бизнеса — частной охраны. Цифры, приведённые Гунаевым, были достаточно точными. Фирмы службы безопасности набирали своих сотрудников из числа бывших милиционеров, а также уволившихся в запас военнослужащих, морских пехотинцев, спецназовцев, десантников, сотрудников КГБ — всех их можно было нанять.

К 1999 году число частных охранников составило восемьсот тысяч на все население России, треть из них приходилась на Москву. Теоретически милиция, выдававшая лицензии таким агентствам, должна была проверять всех кандидатов на частную службу, их криминальное прошлое, если таковое имелось, соответствие работе, чувство ответственности, выдаваемое им оружие, в каком количестве, какой марки и с какой целью.

Такова была теория. На практике достаточно толстый конверт мог обеспечить любую лицензию. Крыша «агентства службы безопасности» оказалась настолько удобной, что банды создавали и регистрировали собственные агентства, так что каждый городской хулиган мог предъявить документ, удостоверяющий, что он охранник из службы безопасности, которому разрешается носить под мышкой то, что он и носит.

— Беда в том, Умар, что их всех можно купить. Они увидят Гришина, поймут, что могут заработать вдвое больше, и тут же перейдут на другую сторону и выполнят работу сами.

— И вы использовали моих людей, потому что знали, что они не предадут вас?

— У меня не было выбора.

— Вы понимаете, что Гришину теперь прекрасно известно, кто вас прикрывает? Если он не мог догадаться раньше, то теперь он знает. С этого часа наша жизнь станет очень трудной. Уже ходят слухи, что долгоруковским велели готовиться к большой войне между бандами. Вот чего мне совершенно не нужно — так это такой войны.

— Если Комаров придёт к власти, долгоруковские станут самой мелкой из ваших проблем.

— Какую заваруху вы устроили здесь, вы и ваша проклятая чёрная папка!

— Что бы мы ни устроили, мы не можем это остановить, Умар.

— Мы? Что значит «мы»? Вы обратились ко мне за помощью. Вам требовалось укрытие. Я предложил вам своё гостеприимство. Таков обычай моего народа. А теперь мне грозят открытой войной.

— Я могу попытаться помешать этому.

— Каким образом?

— Поговорю с генерал-майором Петровским.

— С этим чекистом? Вы знаете, сколько моих операций сорвали он и его ГУВД? Вы знаете, сколько налётов он устраивал на мои клубы, публичные дома, казино?

— Он ненавидит долгоруковских сильнее, чем вас. А ещё мне надо встретиться с патриархом. Последний раз.

— Зачем?

— Есть вещи, которые необходимо сообщить ему. Но на этот раз мне потребуется помощь, чтобы уйти.

— Никто не подозревает его. Оденьтесь священником и идите.

— Это сложнее, чем кажется. Я думаю, что англичанин воспользовался лимузином из отеля. Если Гришин проверит журнал вызовов машин — а он это, вероятно, сделает, — то станет ясно, что англичанин ездил к патриарху. Дом в Чистом переулке, возможно, находится под наблюдением.

Умар в изумлении покачал головой.

— Знаете, мой друг, этот ваш англичанин — старый дурень.

* * *

Полковник Гришин, сидя за столом в особняке, рассматривал увеличенную фотографию с нескрываемым удовлетворением. Наконец он нажал кнопку интеркома.

— Господин президент, мне нужно с вами поговорить.

— Заходи.

Игорь Комаров посмотрел на фотографию, сделанную с письма, найденного в атташе-кейсе сэра Найджела Ирвина. Было ясно, что это официальный документ Патриархии, и начинался он словами: «Ваше королевское высочество». Под текстом стояла подпись и печать его святейшества Алексия Второго.

— Что это?

— Господин президент, совершенно ясно, что против вас создаётся за границей заговор. Он состоит из двух частей. Внутри России — это подрыв вашей избирательной кампании, распространение страхов и мрачных прогнозов, основанных на вашем секретном манифесте, который показывают отдельным избранным лицам. Результат — разрушение печатных машин, давление банков на телевидение, прекратившее широкую трансляцию ваших выступлений, и разоблачения этого старого дурака-генерала. Все это повредило, но не может помешать вам победить на выборах. Вторая часть заговора по-своему даже более опасна. Она предполагает заменить вас российским троном. Ради своих интересов патриарх клюнул на это. То, что лежит перед вами, — это его личное письмо к некоему принцу, живущему на Западе, в поддержку восстановления монархии и с согласием, в случае принятия такого решения Церковью, прислать ему приглашение.

— Твои предложения, полковник?

— Очень простые, господин президент. Без наличия кандидата заговор развалится.

— И ты знаешь человека, который может… разубедить благородного джентльмена?

— Навсегда. Он вполне подходит. Привык работать на Западе. Он работает на долгоруковских, но его можно нанять. Его последний контракт касался двоих изменников, которым поручили положить двадцать миллионов долларов в банк в Лондоне, а они решили присвоить эти денежки. Две недели назад их нашли в квартире в Уимблдоне, пригороде Лондона.

— Думаю, нам требуются услуги этого человека, полковник.

— Предоставьте это мне, господин президент. В течение десяти дней кандидат исчезнет.

И тогда, думал Гришин, возвратясь в свой кабинет, когда драгоценный принц сэра Найджела будет лежать под мраморной плитой, а Джейсон Монк, выслеженный ФАПСИ, — висеть в камере, мы пошлём сэру Найджелу Ирвину целый пакет фотографий в качестве подарка к Рождеству.

* * *

Когда зазвонил телефон, начальник ГУВД сидел с маленькой дочерью на коленях и смотрел её любимый мультфильм. Трубку сняла жена.

— Это тебя.

— Кто?

— Он только сказал: «Американец».

Генерал поставил дочь на пол и поднялся.

— Я возьму трубку в кабинете.

Когда он, закрыв за собой дверь, снял трубку, то услышал щелчок, означавший, что жена повесила трубку параллельного аппарата.

— Слушаю.

— Генерал Петровский?

— Да.

— Мы разговаривали на днях.

— Да.

— У меня есть информация, которая может оказаться для вас полезной. У вас есть ручка и бумага?

— Откуда вы говорите?

— Из телефонной будки. У меня мало времени. Пожалуйста, побыстрее.

— Продолжайте.

— Комаров с Гришиным убедили своих друзей из долгоруковской мафии начать войну между бандами. Они собираются послать вызов чеченской мафии.

— Итак, волк против волка? Очень мне нужно беспокоиться!

— Если бы не один факт. Делегация Всемирного банка ведёт в Москве переговоры об очередном предоставлении кредитов на развитие экономики. Может получиться, что, если на улицах будут свистеть пули, исполняющий обязанности президента Марков, старающийся хорошо выглядеть в глазах всего мира и ввиду предстоящих выборов, будет весьма огорчён. Он может заинтересоваться, почему это должно было случиться именно сейчас.

— Дальше.

— Шесть адресов. Пожалуйста, запишите.

Монк перечислял их, а генерал-майор Петровский записывал.

— Что это за адреса?

— Первые два — арсеналы, забитые оружием долгоруковских. Третий — казино; в подвале хранится большинство их финансовых документов. Последние три — склады. Там на двадцать миллионов долларов контрабандных товаров.

— Откуда вы это знаете?

— У меня есть друзья в разных местах. Вы знаете этих офицеров? — Монк назвал два имени.

— Конечно. Один — мой заместитель, а другой — командир подразделения войск СОБРа. А в чём дело?

— Они оба на службе долгоруковской мафии.

— Вам бы лучше знать это наверняка, американец.

— Это абсолютно верно. Если вы хотите произвести какие-то рейды, я бы не говорил о них заранее и держал этих двоих в неведении.

— Я знаю, как делать свою работу.

Линия разъединилась. Генерал Петровский задумчиво положил трубку. Если этот странный американец прав, то его информации нет цены. У генерала был выбор. Допустить, чтобы началась война между бандами, или нанести ряд ударов по главному синдикату мафии атакой момент, когда велика вероятность получения поздравлений от президентской власти.

В его распоряжении находились три тысячи человек отрядов быстрого реагирования — СОБР, в основном состоявших из молодых и энергичных солдат. Если американец только наполовину прав в отношении Комарова и его планов захвата власти, то в новой России для Петровского не будет места, как и для его борцов с преступностью или его войск. Он вернулся в гостиную.

Мультфильм закончился. Теперь он никогда не узнает, получил Уайли-койот на ужин Бегуна или нет.

— Я должен вернуться на работу, — сказал он жене. — Пробуду там ночь и весь завтрашний день.

* * *

Зимой городские власти обычно заливают дорожки и аллеи парка Горького водой, которая, быстро замерзая, превращается в самый большой ледяной каток в стране. Он тянется на несколько километров и пользуется популярностью у москвичей всех возрастов, приходящих на каток с коньками и хорошим запасом водки, чтобы на ледяном просторе забыть на время о своих бедах и заботах.

Некоторые дорожки не заливают, и в конце их расположены небольшие парковочные площадки. На одной из таких площадок за десять дней до Рождества встретились два замотанных в шарфы, в меховых шапках человека. Каждый вышел из своей машины, и они поодиночке подошли к деревьям, окаймлявшим небольшой каток, по которому скользили и кружились конькобежцы.

Одним из приехавших был полковник Анатолий Гришин, вторым — человек, известный в криминальном мире под кличкой Механик.

В то время как наёмных убийц в России имелось на копейку пара, некоторые мафиозные банды, и главным образом долгоруковская, считали Механика профессионалом.

По национальности украинец, бывший армейский майор, он когда-то служил в спецназе, а затем в отделении военной разведки, ГРУ. После окончания языковых курсов он имел два хороших назначения в Западную Европу. Уйдя из армии, он понял, что может выгодно использовать своё хорошее владение английским и французским языками, умение свободно вращаться в обществе, которое большинство русских считали враждебным и странным, и полное отсутствие у себя каких-либо сдерживающих начал при убийстве другого человеческого существа.

— Я понял, что вы хотели меня видеть, — сказал он.

Он знал, кто такой полковник Гришин и что в пределах России начальник службы безопасности Союза патриотических сил не нуждается в его услугах. В среде «чёрной гвардии», не говоря уже о союзниках партии — долгоруковской мафии, имелось достаточно убийц, готовых выполнить заказ. Но для работы за границей требовался специалист.

Гришин дал ему фотографию. Механик посмотрел на неё и перевернул. На обороте были напечатаны имя и адрес загородного дома в западной части страны.

— Принц, — усмехнулся он. — Я иду в высшие сферы.

— Держите свой юмор при себе, — сказал Гришин. — Задача несложная. Никакой личной охраны, заслуживающей внимания. К Рождеству.

Механик задумался. Слишком быстро. Ему необходимо подготовиться. Он оставался живым и на свободе, потому что тщательно готовился, а для этого требовалось время.

— К Новому году, — сказал он.

— Хорошо. Цену назначайте сами.

Механик назвал.

— Договорились.

Изо рта говорящих на морозе вырывались облачка пара. Механик вспомнил, что видел по телевизору выступление религиозного проповедника-"возрожденца", молодого священника, призывавшего к возвращению к Богу и царю. Так вот в чём состояла игра Гришина. Он пожалел, что не запросил вдвое больше.

— Дело в этом? — спросил он.

— Если только вы не хотите узнать больше, чем вам следует.

Убийца положил фотографию во внутренний карман пальто.

— Нет, — ответил он, — полагаю, я знаю всё, что мне необходимо. Приятно иметь с вами дело, полковник.

Гришин повернулся и сжал его руку выше локтя. Механиксмотрел на затянутую в перчатку руку, пока Гришин не отпустил его. Механик не любил, когда до него дотрагивались.

— Ошибки не должно быть — ни в объекте, ни во времени.

— Я не допускаю ошибок, полковник. Иначе вы бы не обратились ко мне. Я пришлю вам номер моего счета в Лихтенштейне. Прощайте.

* * *

Рано утром, на следующий день после встречи на катке в парке Горького, генерал Петровский произвёл одновременно шесть рейдов.

Двоих предателей пригласили в офицерский клуб в казармах СОБРа на обед с таким количеством водки, чтобы напоить их до бесчувствия, а затем им отвели помещения, где они могли бы проспаться. На всякий случай у каждой двери поставили охранника.

Тактические «учения», проводившиеся днём, к полуночи перешли в реальную операцию. К этому времени машины с солдатами находились в нескольких закрытых гаражах. В два часа ночи водители и командиры получили задания и адреса. Впервые за многие месяцы рейды были действительно неожиданностью.

Со складами проблем не возникло. Четверо охранников пытались оказать сопротивление и были убиты. Восемь Остальных вовремя сдались. В складах оказалось десять тысяч ящиков с водкой, завезённой в течение двух предыдущих месяцев из Финляндии и Польши без таможенной пошлины. Неурожай пшеницы заставил самую большую потребляющую водку страну ввозить алкоголь по цене, втрое превышающей цены в производящих её странах.

Там ещё находились партии посудомоечных и стиральных машин, телевизоров, видеомагнитофонов и компьютеров — всё было привезено с Запада контрабандным путём.

В двух арсеналах находилось столько оружия, что им можно было бы полностью вооружить пехотный полк: оружие самого разного типа — от обычных армейских винтовок до ранцевых противотанковых ракет и огнемётов.

Петровский возглавлял налёт на казино, где оставалось ещё много игроков, которые с криками разбежались. Управляющий всё время твердил, что его дело совершенно законное и у него есть лицензия, пока в его кабинете не отодвинули стол и, подняв ковёр, не обнаружили люк, ведущий в подвал. Тогда он упал в обморок.

Когда рассвело, солдаты СОБРа все ещё выносили ящик за ящиком финансовые документы, укладывали в грузовики и отвозили в штаб-квартиру ГУВД, Шаболовка, 6, для изучения.

Днём два генерала из Министерства внутренних дел, находящегося в пятистах метрах на Житной площади, позвонили, чтобы высказать свои поздравления.

Ещё до полудня радио передало сообщение об операции, а в полдень появился довольно полный репортаж в телевизионных новостях. Убито шестнадцать бандитов, подчёркивал диктор последних новостей, в то время как в отрядах быстрого реагирования потери состояли из одного тяжело раненного пулей в живот и одного с лёгким непроникающим ранением. Двадцать семь мафиози взяты живыми, из них семь находятся в больнице, а двое дают подробные показания в ГУВД.

Более позднее заявление не соответствовало действительности, но Петровский сделал его, чтобы посеять ещё большую панику среди главарей долгоруковского клана.

Последние, собравшись на роскошной, строго охраняемой даче за городом, в полутора километрах от Архангельского моста через Москву-реку, действительно находились в состоянии шока. Единственным чувством, превалирующим над паникой, была злоба. Большинство выражало уверенность, что виной всему — двойная жизнь их информаторов из окружения Петровского.

Как раз когда они это обсуждали, пришло сообщение от их людей на улицах, что ходят слухи, будто утечка информации произошла благодаря одному болтливому старшему офицеру из «чёрной гвардии». Принимая во внимание миллионы долларов, которые долгоруковские вложили в предвыборную кампанию Игоря Комарова, новость не вызвала у них восторга.

Они никогда не узнали, что слухи распускали чеченцы по совету Джейсона Монка. Главари клана приняли решение не перечислять деньги на счета СПС до тех пор, пока не получат соответствующие объяснения.

* * *

Вскоре после трёх часов в сопровождении сильной охраны Умар Гунаев посетил Монка. В это время Монк жил в чеченской семье в маленькой квартирке к северу от Выставочного центра в Сокольниках.

— Не знаю, как вам это удалось, мой друг, но вчера взорвалась очень большая бомба.

— Дело в личной заинтересованности, — ответил Монк. — Петровский весьма заинтересован в одобрении своего начальства, включая исполняющего обязанности президента, за его действия во время пребывания здесь делегации Всемирного банка. Вот и все.

— Прекрасно. Теперь долгоруковские не в состоянии начать войну против меня. Уйдут недели, пока они оправятся.

— И найдут утечку в рядах «чёрной гвардии», — напомнил ему Монк.

Умар Гунаев бросил ему на колени номер газеты «Сегодня».

— Взгляните на третью страницу, — предложил он. Там был опубликован доклад одного из ведущих российских институтов по опросу общественного мнения, в котором указывалось, что электорат СПС составил пятьдесят пять процентов и понижается дальше.

— Эти опросы проводятся в основном в городах, — сказал Монк, — так легче и проще. Комаров сильнее в городах. Решающая роль будет принадлежать многочисленным сельским жителям, которыми сейчас пренебрегают.

— Вы действительно думаете, что Комаров может потерпеть поражение на выборах? — спросил Гунаев. — Полтора месяца назад не было ни малейшего шанса.

— Не знаю, — ответил Монк.

Сейчас было не время рассказывать чеченскому главарю, что поражение на выборах — именно то, что имеет в виду сэр Найджел Ирвин. Он вспомнил аса-разведчика, до сих пор почитаемого в мире Большой игры как непревзойдённого организатора обманов с помощью дезинформации, сидящим в библиотеке замка Форбс с раскрытой семейной Библией. "Главное — это, мой мальчик, — говорил он. — Ты должен думать, как Гедеон[150]".

— Вы где-то далеко, — сказал Гунаев. Монк стряхнул с себя воспоминания.

— Простите, вы правы. Сегодня я должен снова посетить патриарха. Последний раз. Мне потребуется ваша помощь.

— Чтобы войти?

— Полагаю, чтобы выйти. Вполне возможно, Гришин держит дом под наблюдением, как я уже говорил. Одного человека хватит, но он Должен вызвать других, после того как я войду.

— Нам лучше разработать план, — предложил чеченец.

* * *

В своей квартире полковник Анатолий Гришин собирался ложиться спать, когда зазвонил его мобильный телефон. Он сразу же узнал голос.

— Он здесь. Он опять здесь.

— Кто?

— Американец. Он вернулся. Сейчас он у его святейшества.

— Он что-нибудь подозревает?

— Не думаю. Он пришёл один.

— Под видом священника?

— Нет. Весь в чёрном, но одежда мирская. Кажется, патриарх ожидал его.

— Где вы?

— В буфетной, готовлю кофе. Мне надо идти.

Связь прервалась. Гришин старался сдержать своё ликование. Ненавистный американец почти в его руках. На этот раз Восточного Берлина не будет. Он позвонил руководителю специальной группы «чёрной гвардии».

— Мне нужны десять человек, три машины, мини-"узи", сейчас же. Перекройте въезд и выезд в Чистом переулке. Я встречу вас там через полчаса.

Было половина первого.

В десять минут второго Монк встал и пожелал патриарху спокойной ночи.

— Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите.

Алексий Второй поднялся и проводил его до дверей.

— С Божьей помощью, я постараюсь. Прощайте, сын мой. Да хранит вас Господь.

В данный момент, подумал Монк, спускаясь по лестнице, ему бы вполне хватило для охраны нескольких воинов с Северного Кавказа.

Как всегда, внизу его ожидал толстый буфетчик, державший в руках пальто гостя.

— Не надо пальто, спасибо, — сказал Монк. Меньше всего он нуждался в чём-то, что связывало бы его движения. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Ответили сразу же.

— Монах, — произнёс Монк.

— Пятнадцать секунд, — ответил голос. Монк узнал Магомеда, старшего из его телохранителей, назначенных Гунаевым.

Монк приоткрыл на несколько дюймов дверь и выглянул наружу. На узкой улочке неподалёку от тусклого фонаря стоял одинокий «мерседес». В нём сидели четверо: один за рулём, а трое с автоматическими пистолетами мини-"узи". Белый пар, выходящий сзади из-под машины, указывал на то, что мотор не выключен.

С другой стороны Чистый переулок заканчивался небольшой площадью. На ней в тени стояли ещё два чёрных автомобиля. Любой двигавшийся пешком или на машине, покидая переулок, не мог миновать засады.

В том конце, где ожидал «мерседес», появилась ещё одна машина, на ветровом стекле которой горел зелёный огонёк «такси». Наблюдающие позволили ей поравняться с ними. Они поняли, что машина пришла за их объектом. Не повезло водителю такси, ему тоже придётся умереть.

Такси поравнялось с «мерседесом», и раздался двойной звонкий удар, когда два металлических шара величиной с грейпфрут ударились о покрытую льдом мостовую и закатились под автомобиль. Едва такси успело отъехать, как Монк за приоткрытой на дюйм дверью услышал двойной «бум» взорвавшихся гранат.

Одновременно на площадь в другом конце переулка выехал огромный товарный фургон, с грохотом пересёк въезд в переулок и остановился. Водитель выскочил из кабины на дорогу и помчался по переулку.

Монк кивнул священнику, широко распахнул дверь и вышел на улицу. Такси стояло почти напротив него, с открытой задней дверцей. Он рывком забросил своё тело в машину. С переднего сиденья протянулась сильная рука и втащила его всего целиком. За ним последовал и подбежавший водитель грузовика.

Включив задний ход, такси с рёвом понеслось в обратном направлении, откуда и появилось. Из-за неподвижного фургона брызнул фонтан пуль, когда кто-то лежащий на земле открыл огонь из автомата. Затем под шасси фургона раздались два взрыва, и стрельба прекратилась.

Одному человеку удалось выбраться из «мерседеса», и он, пошатываясь, стоял у задней дверцы, пытаясь поднять пистолет. Такси ударило его задним бампером по ногам, и он свалился.

Выезжая из переулка, такси опасно накренилось, скользя на льду, затем восстановило равновесие, водитель переключил передачу, и машина умчалась прочь. В «мерседесе» взорвался бензобак, что завершило разрушение.

Сидевший впереди Магомед обернулся, и Монк увидел, как блеснули его белые зубы под чёрными сапатовскими[151] усами.

— Ты умеешь делать жизнь интересной, американец.

На маленькой площади в дальнем конце переулка стоял полковник Гришин, глядя на обломки фургона, заблокировавшего въезд. Под ним лежали двое убитых его людей, погибших при взрыве небольших мин, прикреплённых снизу к шасси и приведённых в действие из кабины. Глядя поверх обломков грузовика, он видел, как на другом конце узкой улочки горела его вторая машина.

Он вынул мобильный телефон и нажал семь цифр. Прозвучало два длинных гудка. Затем испуганный голос прошептал:

— Да?

— Он ушёл. У вас есть то, что мне нужно?

— Да.

— В обычном месте. В десять утра сегодня.

* * *

В этот час небольшая церковь Всех Святых на Кулишках была почти пуста. Церковный служка чем-то занимался в алтаре, а две старушки уборщицы вытирали пыль. Вошёл молодой священник, преклонил колени перед алтарем, перекрестился и через дверку в стене исчез в ризнице.

Отец Максим стоял у правой стены, держа оплывавшую свечу, купленную у главного входа, когда рядом с ним появился Гришин.

— Американец ушёл, — тихо произнёс он.

— Как жаль. Я старался…

— Как он догадался?

— Кажется, он подозревал, что за домом ведётся какое-то наблюдение. — Как всегда, священник обильно потел. — Он вытащил из-за пояса мобильный телефон и кому-то позвонил.

— Расскажите сначала.

— Он пришёл около десяти минут первого. Я собирался ложиться спать. Его святейшество ещё не ложился, а работал в своём кабинете. Он всегда работает в этот час. В дверь позвонили, но я не слышал звонка. Был у себя в комнате. Казак, дежуривший ночью, открыл дверь. Потом я услышал голоса. Я вышел из комнаты и увидел его, стоящего в холле. Я услышал, как его святейшество сказал сверху: «Проводите господина наверх»… Затем он перегнулся через перила, увидел меня и попросил принести кофе. Я пошёл в буфетную и позвонил вам.

— Сколько прошло времени до того, как вы вошли в комнату?

— Немного. Несколько минут. Я очень торопился, чтобы пропустить как можно меньше. Я вошёл минут через пять.

— А магнитофон, который я вам дал?

— Я включил его, перед тем как внести кофе. Они замолчали, когда я постучал. Я уронил несколько кусочков сахара на пол и опустился на колени, чтобы подобрать их. Его святейшество сказал, чтобы я не беспокоился, ноя не послушался и в это время сунул магнитофон под стол. И ушёл.

— А что было в конце?

— Он спустился вниз один. Я ожидал его с пальто в руках, но он не надел его. Казак сидел в комнате рядом с дверью. Американец, казалось, нервничал. Он вынул мобильный телефон и набрал номер. Кто-то ответил, а он сказал только одно слово: «Монах».

— Больше ничего?

— Нет, полковник, только «монах». Он просто слушал. Я не слышал ответа, потому что он прижал телефон к уху. Затем он немного подождал. Приоткрыл чуть-чуть дверь и выглянул. Я всё ещё держал его пальто.

Гришин соображал. Старый англичанин мог предупредить Монка, что его выследили по лимузину, взятому в отеле. Этого было достаточно, чтобы американец понял, что за резиденцией патриарха следят.

— Продолжайте, отец Максим.

— Я услышал шум мотора, а затем два взрыва. Американец распахнул дверь и выбежал. Потом я услышал стрельбу и отскочил от двери.

Гришин кивнул. Американец был умён, но его догадка оказалась верной по другой причине. Он, Гришин, действительно держал резиденцию патриарха под наблюдением, но изнутри, используя предателя священника.

— А плёнка?

— Когда раздались взрывы, казак выхватил пистолет и выбежал из комнаты. Американец оставил дверь открытой. Казак выглянул на улицу, крикнул: «Бандиты!» — и захлопнул дверь. Я побежал наверх. В это время его святейшество вышел из библиотеки и перегнулся через перила, чтобы спросить, что случилось. Пока он стоял там, я забрал чашки и магнитофон. — Гришин молча протянул руку. Отец Максим порылся в боковом кармане своей рясы и достал миниатюрную ленту. — Надеюсь, я всё сделал правильно? — спросил он дрожащим голосом.

Порой Гришина охватывало жгучее желание задушить эту жабу голыми руками. Возможно, когда-нибудь он так и поступит.

— Вы сделали все точно так, как было нужно, — сказал он. — Вы все сделали превосходно.

В машине по дороге в свой офис полковник Гришин снова посмотрел на плёнку. Сегодня ночью он потерял шестерых хороших людей и упустил свою добычу. Но он держал в руках плёнку с точной записью того, что назойливый американец сказал патриарху и что тот сказал американцу. Настанет день, поклялся он, когда эти оба заплатят за свои преступления. На данный момент, насколько дело касалось его, день, безусловно, закончится лучше, чем начался.

(обратно)

Глава 18

Полковник Гришин провёл все оставшееся утро, обеденный перерыв и часть дня, запершись в своём кабинете и слушая запись разговора патриархи Алексия Второго с Джейсоном Монком.

Временами слышались неразборчивое бормотание или звук передвигаемых чашек, но в основном запись оказалась достаточно чёткой.

Запись начиналась со звука открываемой двери — отец Максим входил в комнату, неся поднос с кофейными принадлежностями. Звуки были приглушёнными, потому что в этот момент магнитофон находился в боковом кармане рясы.

Гришин услышал, как поднос поставили на стол, затем приглушённый голос произнёс: «Не беспокойся».

Ответ прозвучал тоже глухо: отец Максим наклонился, якобы собирая рассыпавшийся сахар.

Качество звука улучшилось, когда магнитофон оказался под столом. Голос патриарха звучал достаточно отчётливо, когда он сказал отцу Максиму: «Спасибо, сын мой, это все».

Последовала пауза, пока за шпионом не закрылась дверь. Затем патриарх спросил: «А теперь, может быть, вы скажете, что привело вас ко мне?»

Монк заговорил. Гришин мог заметить лёгкий носовой выговор американца, свободно говорившего по-русски.

Он прослушал сорокаминутный разговор трижды, прежде чем приступил к дословной записи. Эта работа была не для секретаря, каким бы доверием он ни пользовался.

Страница за страницей покрывались его аккуратным почерком. Иногда он прокручивал плёнку ещё раз, наклоняясь, чтобы расслышать отдельные слова, и затем продолжал записывать. Он остановился только тогда, когда убедился, что не пропустил ни слова.

Там, в записи, был звук отодвигаемого стула и голос Монка: «Не думаю, что мы ещё встретимся, ваше святейшество. Я знаю, что вы сделаете всё, что сможете, для этой страны и людей, которых вы так любите».

Стали слышны шаги двух человек. Более слабо, поскольку они подошли к двери, Гришин расслышал ответ Алексия: «С Божьей помощью, я постараюсь».

Дверь закрылась — очевидно, за Монком. Гришин услышал, как патриарх вернулся за свой стол. Через десять секунд плёнка кончилась.

Гришин выпрямился и задумался над тем, что услышал. Сселения оказались плохими, хуже нельзя было и придумать. Как один человек, думал он, сумел причинить столько вреда, просто необъяснимо. Всё началось, конечно, с ужасно глупого поступка покойного Н.И. Акопова, оставившего манифест на столе, словно специально для того, чтобы его украли. И это единственное упущение принесло огромный вред, не поддающийся определению.

В беседе с патриархом в основном говорил Монк. Вначале ответы Алексия Второго указывали на то, что он понимает своего собеседника и согласен с ним. Его собственное высказывание прозвучало в конце.

Американец не терял времени даром. Он сообщил, что сразу же после Нового года начнётся массовая кампания по всей стране с целью свести на нет шансы Игоря Комарова победить на выборах путём постоянной дискредитации его в средствах массовой информации.

Генерал Николай Николаев, кажется, собирается возобновить свои интервью по радио, телевидению и в газетах, в которых он будет разоблачать СПС, призывая каждого военнослужащего или ветерана отвергнуть эту партию и голосовать за других. Среди 110 миллионов населения, имеющих право голоса, ветераны составляли 20 миллионов. И ущерб, нанесённый этим одним человеком, едва ли поддаётся оценке.

Отказ от предоставления Игорю Комарову экранного времени на обоих коммерческих каналах являлся результатом давления банкиров, трое из которых были евреями, а глава и вдохновитель заговора — Леонид Бернштейн из Московского федерального банка. Это составило два очка не в пользу Комарова, и их следовало отыграть.

Третий удар, нанесённый Монком, касался долгоруковской мафии. Гришин давно считал их подонками, материалом для концентрационных лагерей будущего. Но в данный момент вопрос финансов являлся решающим.

Ни один политический деятель в России не может надеяться занять кресло президента без проведения общенациональной предвыборной кампании по всей стране, стоящей триллионы рублей. Тайная сделка с самым могущественным и богатым мафиозным кланом предоставила такие финансовые возможности, с которыми нельзя было даже сравнить то, что имели в своём распоряжении другие кандидаты. Некоторые уже отказались от ведения предвыборной кампании, будучи не в состоянии соперничать с СПС.

Шесть проведённых накануне ночью рейдов оказались разрушительными для долгоруковцев, но они не шли ни в каков сравнение с захватом финансовых документов. Существовало несколько источников, из которых ГУВД могло бы узнать такие подробности. Конкурирующий клан являлся одним из них, но в замкнутом мире мафии, невзирая на междоусобную вражду, никто из бандитов не станет доносчиком ненавистного ГУВД. И вот Монк сообщает патриарху, от кого поступила информация — от гнусного перевёртыша-офицера из «чёрной гвардии» Гришина.

Если долгоруковские когда-нибудь убедятся в этом — Гришин знал о распространяющихся слухах и яростно их опровергал, — сотрудничество закончится.

Дела обстояли ещё хуже: запись раскрывала тот факт, что бригада опытных ревизоров уже приступила к работе над документами, найденными в подвале казино, и члены бригады высказали уверенность, что к Новому году они смогут доказать существование связи между мафией и СПС. Результаты этой работы будут представлены непосредственно исполняющему обязанности президента Маркову. В течение этого периода генерал-майор Петровский, которого нельзя ни подкупить, ни испугать, будет продолжать свои рейды на долгоруковскую банду.

Если рейды будут продолжаться, размышлял Гришин, то мало надежды, что долгоруковские и дальше будут верить его утверждению, что информатором ГУВД не является офицер «чёрной гвардии».

Высказывание патриарха, записанное в самом конце плёнки, казалось самым потенциально опасным из всего разговора.

Исполняющий обязанности президента будет встречать Новый год со своей семьёй далеко от Москвы. Вернётся он третьего января. В этот день он примет патриарха, который собирается обратиться к нему с личным ходатайством исключить кандидатуру Игоря Комарова как «недостойной личности» на основе приведённых доказательств.

Имея доказательства связи с мафией, представленные Петровским, и личное ходатайство Патриарха Московского и Всея Руси, Марков, вполне вероятно, так и сделает. Кроме всего прочего, он сам является кандидатом и ему не хочется соперничать с Комаровым на выборах.

Четыре предателя, мрачно размышлял Гришин. Четыре предателя против Новой России, которой предназначено родиться после 16 января, когда он возглавит элитные части «чёрной гвардии», насчитывающей двести тысяч бойцов, готовых выполнить приказы своего вождя. Ничего, он всю жизнь занимался искоренением и наказанием предателей. Он знал, как обращаться с ними.

Он собственноручно перепечатал запись на машинке и попросил президента Комарова уделить ему вечером два часа — и чтобы их не прерывали.

* * *

Джейсон Монк покинул квартиру в Сокольниках и переехал в другую: из её окон он видел полумесяц над мечетью, где когда-то встретил Магомеда — человека, который сегодня помялся защищать его, а завтра может спокойно убить.

Он должен был передать сообщение в Лондон сэру Найджелу Ирвину — предпоследнее по программе, в случае если всё пойдёт согласно его плану.

Монк аккуратно напечатал текст сообщения на своём портативном компьютере, как он делал и перед этим. Закончив, он) нажал кнопку «кодирование», и сообщение исчезло с экрана, надёжно зашифрованное в беспорядочные блоки чисел на одноразовом шифроблокноте и записанное на гибкой дискете, ожидающей следующего прохождения спутника «Интелкор».

Ему не надо было следить за компьютером. Батарейки были полностью заряжены, и он оставался включённым в ожидании контакта со спутником связи, вращающимся в космосе.

Монк никогда не слышал о Рики Тейлоре из Колумбуса в штате Огайо, никогда не встречался с ним и никогда не встретится. Но этот прыщавый подросток, вероятно, спас ему жизнь. Рики было семнадцать лет, и он был помешан на компьютерах. Он принадлежал к тем одержимым молодым людям, взращённым компьютерным веком, которые большую часть жизни проводят, уставившись в светящийся экран.

Получив в возрасте семи лет свой первый персональный компьютер, он прошёл через различные стадии овладения прибором, пока законные решения проблем не иссякли и только незаконные вызывали то необходимое возбуждение, в котором периодически нуждается истинный наркоман. Для Рики не существовало ни смены времён года за окном, ни общества приятелей и даже девушек. Рики имел навязчивую идею войти в самые засекреченные данные банков.

К 1999 году «Интелкор» стал не только основным поставщиком всемирных средств связи для стратегического, дипломатического и коммерческого применения; он также играл выдающуюся роль в создании самых сложных компьютерных игр и рынка для их распространения. Рики рыскал по «Интернету», пока ему не надоело. Он овладел всеми известными и всем доступными играми и теперь горел желанием посостязаться с ультрапрограммами «Интелкора». Проблема состояла в том, чтобы участвовать в них на законном основании, но для этого требовалось внести плату. Карманных денег Рики для этого было недостаточно. Поэтому в течение многих недель он пытался войти в главный процессор «Интелкора» через чёрный ход. После больших усилий он посчитал, что ему это почти удалось.

На расстоянии восьми часовых поясов от Москвы на экране у Рики в тысячный раз появились слова: «Введите код допуска, пожалуйста». Он набирал то, что, он считал, могло подойти. И снова экран отвечал ему: «Вход не разрешён».

Где-то южнее гор Анатолии в космосе проплывал спутник связи «Интелкора», направляясь на север, к Москве.

Когда инженеры транснационального центра создавали закодированный передатчик Монка, они, действуя по инструкции, включили код, состоящий из четырёх цифр, стирающий всю информацию. Те самые четыре цифры, которые Денни заставлял Монка запомнить в замке Форбс и которые предназначались для защиты Монка в случае ареста при условии, что он успеет использовать код, прежде чем его возьмут.

Но если компьютер захватят с нестертой информацией, как рассуждал главный шифровальщик, бывший специалист по криптографии из ЦРУ, то враги смогут использовать компьютер для передачи ложных сообщений.

Поэтому, чтобы доказать свою аутентичность, Монк должен был включать несколько безобидных слов, в определённом порядке. Если при передаче эти слова отсутствовали, то экс-шифровальщик ЦРУ знал бы, что, кто бы ни передавал, он у них не числится. В таком случае он мог ввести сервисную команду и компьютер Монка через спутник и, используя те же четыре цифры, стереть его память, оставив врагов с бесполезной жестянкой.

Рики Тейлор уже вошёл в центральный процессор «Интелкора», когда набрал эти четыре цифры. Спутник появился над Москвой и послал вниз свой сигнал: «Ты здесь, малыш?» Портативный компьютер Монка ответил «да», и спутник, следуя инструкции, разрушил его.

Монк узнал об этом, когда, вернувшись, чтобы промерить компьютер, обнаружил своё сообщение на экране, незашифрованное. Это означало, что оно не принято. Он стёр сообщение, догадавшись, что по причинам выше его понимания что-то случилось и он лишился контакта.

Оставался адрес, который сэр Найджел Ирвиндал ему перед самым отъездом из Лондона. Он не знал, где это и кто там живёт. Но это было всё, что у него осталось. Ради экономии он может сжать два сообщения в одно, только самое необходимое разведчику-асу. Может быть, его удастся передать. О получении ответа не могло идти и речи. Впервые он оказался полностью предоставлен самому себе. Больше не будет донесений о развитии событий, подтверждений о проведённых операциях, и не будет больше никаких инструкций.

Стоящая миллиард долларов техника отказала, он будет теперь полагаться на своих старых союзников в Большой игре: инстинкт, выдержку и удачу. Он просил Бога, чтобы они не подвели ею.

* * *

Игорь Комаров дочитал последнюю страницу записей и откинулся на спинку кресла. Он никогда не отличался здоровым цветом лица, но сейчас, как заметил Гришин, его лицо было белым как бумага.

— Плохо, — сказал Комаров.

— Очень плохо, господин президент.

— Тебе бы давно следовало его поймать.

— Его укрывает чеченская мафия. Мы теперь знаем об этом. Они живут как крысы в своём подземном мире.

— Крыс можно истребить.

— Да, господин президент. И их истребят. Когда вы станете абсолютным лидером этой страны.

— Они должны заплатить.

— Они заплатят. Всё до последнего.

Комаров не сводил с него своих светло-карих глаз, но взгляд был отсутствующим — Комаров видел перед собой другое время и другое место. Время в будущем и место сведения счётов со своими врагами. На его скулах загорелись два ярких красных пятна.

— Возмездие. Я хочу возмездия. Они напали на меня, они напали на Россию, напали на Родину. Нет пощады таким подонкам…

Голос его все повышался, руки начали дрожать, гнев преодолевал его обычный самоконтроль. Гришин знал, что если он умело представит собственную точку зрения, то может добиться своего. Он перегнулся через стол, заставляя Комарова смотреть ему в глаза. Постепенно гнев утих, и Гришин понял, что можно говорить.

— Выслушайте меня, господин президент. Пожалуйста, выслушайте. То, что мы теперь знаем, позволяет нам действовать по-другому. Вы получите возможность отыграться.

— Что ты хочешь этим сказать, Анатолий Гришин?

— Главное в работе контрразведки, господин президент, — это выведать планы врага. Их мы теперь знаем. Отсюда ясны превентивные меры. Они уже принимаются. Через несколько дней не станет избранного кандидата на всероссийский трон. Теперь мы узнали ещё об одном из их намерений. И я снова предлагаю и предотвращение, и возмездие. Сразу и то и другое.

— Всех четверых?

— Выбора не может быть.

— Не должно остаться никаких следов. Ещё не время. Ещё слишком рано для этого.

— Никаких следов не найдут. Банкир? Сколько банкиров убили за последние десять лет? Пятьдесят? Самое меньшее. Вооружённые люди в масках, разборка. Это происходит то и дело. Милиционер? Долгоруковские будут счастливы получить такой заказ. Сколько ментов уничтожили? Опять же это случается каждый день. Что касается этого дурака генерала — неудавшееся ограбление. Самая обычная вещь. Что до священника, так секретаря застали ночью в кабинете, искал там что-то. Застрелен казаком, которого, в свою очередь, убил, умирая, вор.

— И ты думаешь, кто-нибудь этому поверит?

— У меня есть человек в резиденции, который поклянётся, что всё так и было.

Комаров взглянул на бумаги, которые он прочитал, и на кассету, лежащую рядом. Он слабо улыбнулся.

— Ну хорошо. Мне больше ничего не надо знать об этом. Я утверждаю, что не знаю об этом больше ничего.

— Но вы желаете, чтобы четыре человека, решившие вас уничтожить, прекратили своё существование?

— Конечно.

— Благодарю вас, господин президент. Это всё, что я хотел узнать.

* * *

Комната в гостинице «Спартак» была зарезервирована на имя господина Кузичкина, и человек, носящий эту фамилию, там зарегистрировался. После чего покинул гостиницу, при выходе сунув ключ от своей комнаты Джейсону Монку. Монк направился наверх, а тем временем чеченцы заняли позиции в холле, на лестничной клетке и около лифтов. Нужно было сделать несколько коротких звонков; это не представляло большой опасности, ибо если номер выследят, то обнаружат комнату в гостинице, не принадлежащей чеченцам, далеко от центра города.

— Генерал Петровский?

— Опять вы?

— Вы, кажется, разорили осиное гнездо.

— Не знаю, откуда вы получаете информацию, американец, но она оказывается чрезвычайно полезной.

— Спасибо. Но Комаров и Гришин так этого не оставят.

— А как насчёт долгоруковских?

— Слабые игроки. Главная опасность — Гришин и его «чёрная гвардия».

— Это вы распустили слух, что их предал старший офицер из «чёрной гвардии»?

— Мои друзья.

— Хитро. Но опасно.

— Слабое место Гришина — это те бумаги, что вы захватили. Думаю, они доказывают, что мафия финансировала Комарова всю дорогу.

— Над ними работают.

— Как и над вами, генерал.

— Что вы хотите сказать?

— Ваша жена и дочь ещё здесь?

— Да.

— Я бы хотел, чтобы вы увезли их из города. Сейчас же, сегодня вечером. Куда-нибудь подальше, в безопасное место. И вы тоже уезжайте. Перебирайтесь в казармы СОБРа. Прошу вас.

Наступила пауза.

— Вы что-то знаете, американец?

— Пожалуйста, генерал, уезжайте. Пока есть время.

Он положил трубку и, подождав немного, набрал другой номер. Телефон зазвонил на столе у Леонида Бернштейна в Московском федеральном банке. Была уже ночь, и включился автоответчик. Не имея номера домашнего телефона банкира, Монк мог только желать, чтобы Бернштейн проверил автоответчик в ближайшие несколько часов.

— Господин Бернштейн, это тот, кто напомнил вам о Бабьем Яре. Пожалуйста, не ходите в банк, какими бы срочными ни были дела. Я уверен, что в штаб-квартире СПС уже знают, кто стоит за решением не давать Комарову возможности показываться на телеэкранах. Ваша семья находится за пределами страны; поезжайте к ним и не возвращайтесь, пока здесь не будет безопасно.

Он снова положил трубку. Хотя он не узнал этого, но на пульте компьютера в прекрасно охраняемом доме вспыхнул огонёк и Леонид Беркштейн, не проронив ни слова, выслушал послание Монка.

Третий звонок был в резиденцию патриарха.

— Слушаю.

— Ваше святейшество?

— Да.

— Узнаете мой голос?

— Конечно.

— Вам следует уехать в Загорский монастырь. Оставайтесь там некоторое время и никуда не выходите.

— Почему?

— Я боюсь за вас. Вчерашний вечер доказал, что положение становится опасным.

— У меня завтра торжественная литургия в Данилевском.

— Митрополит сможет заменить вас.

— Я подумаю над тем, что вы сказали.

Он снова положил трубку. На четвёртый звонок ответили после десятого сигнала, и грубый голос произнёс: «Да?»

— Генерал Николаев?

— Кто это… подождите минутку, я узнал вас! Вы тот самый чёртов янки…

— Да, это я.

— Больше никаких интервью. Сделал, что вы хотели, высказался. Больше не буду. Вот так. Слышите?

— Я буду краток. Вам следует уехать и пожить с вашим племянником на военной базе.

— Почему?

— Некоторым бандитам не понравилось то, что вы сказали. Я думаю, они могут навестить вас.

— Головорезы, э? Ладно, чепуха это. Ну их на… В жизни не отступал, мой мальчик. А теперь слишком поздно.

Трубка замолчала. Монк вздохнул и опустил свою. Посмотрел на часы. Двадцать пять минут. Пора идти. Обратно и лабиринт чеченского, скрытого от глаз мира.

* * *

Спустя двое суток, 21 декабря, четыре группы убийц совершили четыре налёта.

Самая большая и лучше всех вооружённая группа совершила нападение на дачу Леонида Бернштейна. Там дежурила дюжина охранников, и четверо из них погибли в перестрелке. Двое черногвардейцев тоже были убиты. Входную дверь взорвали, и люди в чёрной полевой форме, с лицами, закрытыми такого же цвета масками, ворвались в дом.

Уцелевших охранников и обслуживающий персонал окружили и согнали в кухню. Начальника охраны сильно избили, но он продолжал утверждать, что его хозяин улетел в Париж два дня назад. Остальные сотрудники, стараясь перекричать плачущих и визжащих женщин, подтвердили его слова. Наконец люди в чёрном вернулись к машинам и, забрав убитых, уехали.

Второе нападение было произведено на жилой дом на Кутузовском проспекте. Чёрный «мерседес» проехал под аркой и остановился у шлагбаума. Один из омоновцев вышел из тёплой будки, чтобы проверить документы. Два человека, прятавшиеся за автомобилем с автоматами с глушителем, убили его выстрелом в шею чуть выше бронежилета. Второго охранника застрелили, прежде чем он успел выйти из будки.

В вестибюле первого этажа консьержа постигла та же участь. Четверо черногвардейцев, вбежавших с улицы, остались в вестибюле, а шестеро направились к лифту. На этот раз в коридоре никого не было.

Дверь в квартиру, несмотря на то что она была обита стальными листами, развалилась на части от двухсот граммов пластиковой взрывчатки, и шестёрка ворвалась внутрь. Ординарец в белой куртке, прежде чем его убили, ранил одного из черногвардейцев в плечо. Тщательный обыск квартиры показал, что в ней больше никого нет, и разочарованная группа удалилась.

На первом этаже они обменялись выстрелами с двумя омоновцами, появившимися из глубины здания, одного застрелили и потеряли одного из своих. Под огнём второго омоновца они выбрались в переулок и, сев в три ожидавших их джипа, уехали с пустыми руками.

В резиденции патриарха они действовали более тонко. Один человек постучал во входную дверь, в то время как шестеро других, скорчившись, прятались по обе стороны от него, чтобы их не было видно через «глазок».

Казак посмотрел в «глазок» и через домофон спросил, кто это. Человек у двери вынул подлинное милицейское удостоверение и произнёс: «Милиция».

Обманутый видом удостоверения, казак открыл дверь. В ту же минуту он был расстрелян, а его тело отнесли наверх.

План состоял в том, чтобы застрелить личного секретаря из оружия казака и убить патриарха тем же оружием, что и казака. Затем пистолет вложить в руку убитого секретаря, которого потом найдут лежащим позади стола.

Потом отца Максима заставят поклясться, что казак и патриарх застали секретаря роющимся в ящиках стола и в последующей перестрелке все трое погибли. Произойдёт большой скандал в среде духовенства, а милиция закроет дело.

Но убийцы обнаружили только толстого священника в засаленной рясе, который, стоя на верхней площадке лестницы, кричал: «Что выделаете?»

— Где Алексий? — с угрозой спросил один из людей в чёрном.

— Он уехал, — пролепетал священник. — Уехал в Загорск.

Обыск личных покоев показал, что там не было ни патриарха, ни двух монахинь. Бросив тело казака, убийцы уехали.

В маленький домик у Минского шоссе послали всего четверых. Они вышли из машины, один направился к двери, а остальные трое ждали в тени деревьев.

Дверь открыл Володя, ординарец. Его убили выстрелом в грудь, и все четверо вошли в дом. Через гостиную промчался волкодав, нацелившийся на горло руководителя налёта; тот, защищаясь, поднял руку, и зубы пса глубоко вонзились в неё. Другой черногвардеец выстрелил собаке в голову.

При свете угасающего огня они увидели старика с торчащими белыми усами, направившего на них пистолет Макарова; он успел выстрелить дважды. Одна пуля попала в дверной косяк, а другая — в убийцу, застрелившего волкодава.

Затем три пули подряд ударили старика в грудь.

* * *

Утром сразу после десяти позвонил Умар Гунаев.

— Я только что приехал в офис. Там творится чёрт знает что.

— В каком смысле?

— Кутузовский проспект перекрыт. Повсюду милиция.

— В чём дело?

— Вчера произведено какое-то нападение на здание, где живут старшие офицеры милиции.

— Быстро же они! Мне будет нужен надёжный телефон.

— А тот… там, где вы находитесь?

— Его можно проследить.

— Дайте мне полчаса. Я пришлю вам людей.

К одиннадцати Монк расположился в маленькой конторке склада, забитого контрабандным вином. Телефонный мастер как раз заканчивал работу.

— Он соединён с двумя розетками, — сказал он Монку, указывая на телефон. — Если кто-то захочет узнать, откуда сделан звонок, они придут в кафе, в двух километрах отсюда. Это одно из подсоединений. Если они пойдут по второму, то окажутся в телефонной будке на улице. Но к этому времени мы уже будем о них знать.

Монк начал с домашнего телефона генерала Николаева. Ответил мужской голос.

— Попросите генерала Николаева, — сказал Монк.

— Кто спрашивает?

— Я мог бы задать тот же вопрос.

— Генерал подойти не может. Кто вы?

— Генерал Маленков, Министерство обороны. Что случилось?

— Простите, генерал. Это инспектор Новиков из отдела убийств МУРа. Боюсь, генерал Николаев мёртв.

— Что? О чём вы говорите?

— Нападение. Вчера ночью. Похоже, квартирные воры. Убиты генерал и его ординарец. И ещё собака. Уборщица обнаружила их часов в восемь.

— Не знаю, что и сказать… Он был моим другом.

— Сочувствую, генерал Маленков. Времена, в которые мы живём…

— Продолжайте свою работу, инспектор. Я передам министру.

Монк положил трубку. Итак, в конце концов Гришин потерял голову. Именно к этому и стремился Монк, но он проклинал упрямство старого генерала. Затем он позвонил в штаб-квартиру ГУВД на Шаболовке.

— Соедините меня с генерал-майором Петровским.

— Он занят. Кто его спрашивает? — спросил оператор.

— Вмешайтесь. Скажите ему, что дело касается Татьяны.

Петровский подошёл к телефону через десять секунд. В голосе его можно было расслышать нотку страха.

— Петровский.

— Это ваш недавний посетитель.

— Чёрт вас побери, я подумал, что-то случилось с моим ребёнком.

— Они обе за городом, ваши жена и дочь?

— Да, далеко отсюда.

— Я слышал, было нападение.

— Их было десять, все в масках и вооружены до зубов. Они убили четверых омоновцев и моего ординарца.

— Они искали вас.

— Разумеется. Я послушался вашего совета. Живу в казарме. Кто они, чёрт побери? Бандиты?

— Они не бандиты. Они — «чёрная гвардия».

— Гришинские молодчики. Почему?

— Я полагаю, это из-за бумаг, которые вы конфисковали. Они, вероятно, боятся, что вы докажете, что долгоруковская мафия и СПС связаны между собой.

— Ну, это не так. Бумаги эти — мусор, в основном расписки из казино.

— Гришин не знает этого, генерал. Он опасается худшего. Вы слышали о дяде Коле?

— Генерал-танкист. А что с ним?

— Они добрались до него. Такая же группа убийц. Вчера ночью.

— Черт. За что?

— Он разоблачал Комарова. Помните?

— Конечно. Никогда бы не подумал, что они зайдут так далеко. Ублюдки. Слава Богу, политика не моя область. Я занимаюсь бандитами.

— Знаю. У вас есть связи в коллегии?

— Конечно.

— Почему бы не рассказать им? Сведения получены из криминального мира.

Монк положил трубку и затем позвонил в Московский федеральный банк.

— Илью. Личного помощника господина Бернштейна. Он там?

— Одну минуту.

К телефону подошёл Илья.

— Кто это?

— Скажем так: на днях вы чуть не всадили пулю мне в спину, — сказал по-английски Монк.

Илья тихо рассмеялся.

— Да, было дело.

— Ваш босс в безопасности?

— Очень далеко.

— Посоветуйте ему пока не уезжать оттуда.

— Нет вопроса. Вчера ночью совершено нападение на его дом.

— Пострадавшие есть?

— Погибли четыре наших человека и двое их, мы думаем. Они обыскали весь дом.

— Знаете, кто они?

— Думаем, что да.

— "Чёрная гвардия" Гришина. А причина совершенно ясна — возмездие. За запрещение пропагандистских передач Комарова.

— Они за это заплатят. У босса огромное влияние.

— Главное —использовать коммерческие телекомпании. Их репортёры должны побеседовать со старшими милицейскими чинами. Спросить их, не намерены ли они допросить полковника Гришина в связи с распространившимися слухами, и так далее, и так далее.

— Им потребовались бы доказательства.

— Для этого и существуют журналистские ищейки. Они разнюхивают, раскапывают. Вы можете связаться с боссом?

— Если нужно.

— Почему бы не сказать ему об этом?

Следующий звонок он сделал в редакцию газеты «Известия».

— Отдел новостей.

Монк заговорил грубым хрипловатым голосом:

— Позовите завотделом Репина.

— Кто его спрашивает?

— Скажите, что генерал армии Николаев хочет поговорить с ним по срочному делу. Он должен помнить.

Репин был одним из организаторов интервью генерала в Академии имени Фрунзе. Он подошёл к телефону.

— Да, генерал. Репин слушает.

— Это не генерал Николаев, — сказал Монк. — Генерал мёртв. Его убили вчера ночью.

— Что? Кто вы?

— Просто бывший танкист.

— Откуда вы знаете?

— Это не имеет значения. Вы знаете, где он жил?

— Нет.

— У него был дом недалеко от Минского шоссе. Около деревни Кобяково. Почему бы вам не взять фотографа и не поехать туда? Спросите инспектора Новикова.

Он положил трубку. Другой крупной газетой являлась «Правда», бывший орган КПСС. Это издание поддерживало политику возрождавшейся партии «Неокоммунистический социалистический союз». Но, демонстрируя новую, некоммунистическую ориентацию, партия пыталась заигрывать и с Православной Церковью. Монк в своё время изучил эту газету достаточно хорошо, чтобы вспомнить имя заведующего отделом криминальной хроники.

— Соедините меня с господином Памфиловым, пожалуйста.

— Его сейчас нет.

Естественно. Он наверняка на Кутузовском проспекте с остальной репортёрской братией, выспрашивает подробности нападения на квартиру Петровского.

— У него есть мобильный?

— Конечно. Но я не могу дать вам его номер. Вы ещё позвоните?

— Нет. Свяжитесь с ним и скажите, что один из его знакомых из милиции очень хочет с ним переговорить. Срочно. Важная информация. Мне нужен номер его мобильного. Перезвоню через пять минут.

В следующий раз он получил номер мобильного телефона Памфилова и позвонил ему в машину, стоявшую у здания, где жили высокопоставленные офицеры милиции.

— Господин Памфилов?

— Да. Кто это?

— Мне пришлось солгать, чтобы получить номер вашего телефона. Мы не знакомы. Но у меня есть кое-что для вас. Вчера было совершено ещё одно нападение. На резиденцию патриарха. Попытка покушения на его святейшество.

— Вы с ума сошли! Покушение на патриарха? Чепуха! Нет никаких причин.

— Ни у кого, кроме мафии, ни у кого. Почему бы не съездить туда?

— В Данилевский монастырь?

— Он не живёт там. Он живёт в Чистом переулке, дом пять.

Панфилов сидел в машине и слушал сигналы, звучащие в отключённом телефоне. Он был потрясён. Ничего подобного никогда не случалось за всё время его карьеры. Если только половина из сказанного правда, у него в руках самая громкая история из всех, написанных им.

Прибыв к переулку, он обнаружил, что въезд в него перекрыт. Обычно он доставал свой пропуск представителя прессы и проходил через кордон. Но не в этот раз. К счастью, он заметил инспектора МУРа, с которым был лично знаком, и окликнул его.

— Что происходит? — спросил репортёр.

— Воры.

— Но вы же отдел убийств.

— Убили ночного сторожа.

— А патриарх Алексий не пострадал?

— Откуда, чёрт побери, вы знаете, что он живёт здесь?

— Не важно. Он не пострадал?

— Нет, он уехал в Загорск. Послушайте, это просто неудавшееся ограбление.

— А мне сказали, что они охотились за патриархом.

— Ерунда. Просто грабители.

— А что тут грабить?

Следователь обеспокоился.

— Откуда вы все знаете?

— Не имеет значения. Это правда? Они украли что-нибудь?

— Нет. Только застрелили сторожа, обыскали весь дом и скрылись.

— Значит, они искали кого-то. А его здесь не оказалось. Боже, какой материал!

— А вы, чёрт вас побери, будьте осторожнее, — предупредил инспектор. — Доказательств нет.

Но он начал тревожиться по-настоящему. И встревожился ещё больше, когда один из милиционеров позвал его к своей машине. На линии был генерал из президиума. После нескольких фраз генерал начал намекать на то же, о чём говорил репортёр.

* * *

21 декабря милиция была взбудоражена. В утренних выпусках каждой газеты находился особый материал, к которому Монк привлёк внимание общественности. Среди журналистов, прочитавших статьи своих коллег, были такие, кто нашёл связь между этими четырьмя нападениями.

В утренних телевизионных новостях передали общий обзор четырёх отдельных попыток покушения, из которых одно удалось. В остальных случаях, сообщалось в новостях, только исключительное везение спасло намеченные жертвы.

Версия о неудавшемся ограблении не вызывала доверия. Аналитики изо всех сил старались доказать, что не было никакого смысла в ограблении дома старого генерала-пенсионера, как и в ограблении одной квартиры офицера милиции, выбранной среди остальных квартир в этом доме, или в ограблении патриарха.

Ограбление могло бы послужить объяснением налёта на дом баснословно богатого банкира Леонида Бернштейна, но оставшиеся в живых охранники утверждали, что, по всем признакам, нападение совершили военные. Более того, заявляли они, налётчики искали их хозяина. Существовала также версия похищения или убийства. Но в двух случаях похищение было бессмысленно, а в случае со старым генералом даже не было такой попытки.

Большинство знатоков высказывали предположение, что это, должно быть, были всюду проникающие бандиты, на счету которых имелись сотни убийств и похищений. Однако двое комментаторов пошли дальше, указывая, что организованная преступность имела все основания ненавидеть генерал-майора Петровского, возглавляющего борьбу с бандитами, а у некоторых могли быть счёты с банкиром Бернштейном. Но кому мог помешать старый генерал, да ещё трижды Герой в придачу, или Патриарх Московский и Всея Руси?

Передовые статьи газет в тысячный раз писали об астрономически высоком уровне преступности в стране, а две из них буквально призывали исполняющего обязанности президента Маркова нарушить закон и приказать провести решающие выборы через двадцать четыре часа.

Второй день своих анонимных звонков Монк начал ближе к полудню, когда журналисты, уставшие от трудов предыдущего дня, начали собираться в редакциях.

Бумажные шарики за обеими щеками изменяли его голос в достаточной степени, чтобы по нему могли узнать человека, звонившего накануне. Каждому, чья подпись стояла под главными статьями в семи утренних и вечерних газетах и кто писал о четырёх покушениях, Монк передал одно и то же, начав с Памфилова в «Правде» и Репина в «Известиях».

— Вы меня не знаете, и я не могу назвать себя. Это может стоить мне жизни. Но, как русский русского, я прошу вас поверить мне. Я занимаю очень высокий офицерский пост в «чёрной гвардии». Но я ещё и верующий христианин. В течение многих месяцев я испытываю страдания оттого, что всё больше и больше антихристианских и антирелигиозных высказываний слышу в самом центре СПС, главным образом от Комарова и Гришина. За их выступлениями перед людьми скрывается ненависть к Церкви и демократии, стремление создать однопартийное государство и установить нацистское правление. Но с меня хватит. Я должен высказаться. Это полковник Гришин приговорил старого генерала к смерти за то, что «дядя Коля» разглядел, что скрывается под маской, и разоблачил Комарова. Банкира — тоже за то, что его нельзя было обмануть. Может быть, вам не известно, но он использовал своё влияние, чтобы запретить на телевизионных каналах пропагандистские выступления Комарова. Патриарха — за то, что тот боялся СПС и собирался высказаться открыто. А генерала ГУВД — за то, что тот совершал рейды против долгоруковской мафии, которая финансировала СПС. Если вы мне не верите, проверьте мои слова. Все четыре покушения организовала «чёрная гвардия».

С этими словами он вешал трубку, оставляя журналистов в шоке. Придя в себя, они начали своё расследование.

Леонида Бернштейна не было в стране, но два коммерческих телевизионных канала признались, что изменение редакционной политики произошло под влиянием банковского консорциума, у которого они были в долгу.

Генерал Николаев умер, но «Известия» напечатали выдержки из его старого интервью под крупным заголовком «ЕГО УБИЛИ ЗА ЭТО?».

О шести ночных рейдах ГУВД на склады, в арсеналы и казино долгоруковской мафии стало известно всем. Только патриарх оставался в Загорском монастыре и не мог подтвердить, что он тоже стал объектом нападения как враг СПС.

К середине дня штаб-квартира Игоря Комарова оказалась в осаде. Внутри царила атмосфера, близкая к панике.

В своём кабинете Борис Кузнецов, без пиджака, с тёмными кругами пота под мышками, куря непрерывно сигареты, от которых он отказался два года назад, пытался справиться с целым валом звонков, не прекращавшихся ни на минуту.

— Нет, это неправда! — кричал он, отвечая на звонок за звонком. — Это грязная ложь, клевета, и мы подадим в суд на каждого, кто будет её распространять. Нет, не существует никакой связи между нашей партией и какой-либо мафией, ни финансовой, ни любой другой. Господин Комаров заявлял неоднократно, что как человек, собирающийся очистить Россию от… Какие документы сейчас изучает ГУВД?… Нам нечего бояться… Да, генерал Николаев в самом деле высказывал свои сомнения по поводу нашей политики, но ведь он был очень стар. Его смерть — это огромная трагедия, но совершенно не связана… Вы не можете так говорить; любое сравнение господина Комарова с Гитлером будет встречено немедленным обращением в суд… Какой старший офицер «чёрной гвардии»?…

В своём кабинете полковник Гришин решал собственную проблему. В качестве офицера Второго главного управления КГБ он всю жизнь занимался охотой на шпионов. Этот Монк нанёс ущерб, огромный ущерб, тут он не сомневался. Но эти новые заявления оказались куда хуже: старший офицер его собственной элитной, суперпреданной, фанатично верной ему «чёрной гвардии» стал предателем? Он отбирал каждого из них, все шесть тысяч. Он лично назначал старших офицеров. И один из них — верующий христианин, слизняк с совестью, и в тот момент, когда уже видна вершина власти? Невозможно!

И тут он вспомнил, как однажды читал древнее высказывание: «Дайте мне мальчика в возрасте до семи лет, и я верну вам мужчину». Не мог ли один из его лучших людей превратиться снова в мальчика при алтаре, каким он был много лет назад? Нужно будет проверить. Каждая анкета каждого старшего офицера должна быть прочесана частым гребнем.

А что означает «старший»? Насколько старший? На два ранга ниже его самого — десять человек. На три ранга — сорок. На пять рангов — почти сотня. Решение этой задачи займёт много времени, а времени не было. За короткое время можно только провести чистку всего верхнего эшелона, изолировать их всех в надёжном месте и, стало быть, лишиться своих самых опытных командиров. Но ничего, наступит день, обещал он сам себе, когда все виновные в катастрофе заплатят, и уточнял, каким образом они заплатят. Начиная с Джейсона Монка. При мысли об этом американском агенте его кулаки сжимались так, что белели суставы.

Около пяти часов Бориса Кузнецова принял Комаров. Кузнецов просил уделить ему два часа, чтобы увидеть человека, которого боготворил как героя, и высказать ему свои соображения относительно того, что, по его мнению, следовало сделать.

В своё время, будучи студентом в Америке, Кузнецов изучал проблему связей с общественностью и был глубоко потрясён той силой, с которой общепринятые и умелые приёмы обеспечивают массовую поддержку любой глупости, прикрытой мишурным блеском. Кроме своего идола Игоря Комарова, он поклонялся силе слова и искусству создания образа для обмана, уговоров, чтобы в результате преодолевать всякое сопротивление. То, что идея была фальшивой, не имело к делу никакого отношения.

Подобно политикам и адвокатам, он был убеждён, что не существует проблемы, которую нельзя разрешить словами. Мысль о том, что может наступить день, когда слова иссякнут и перестанут убеждать; когда другие слова, лучше его собственных, могут превзойти и перечеркнуть их; когда ни ему, ни его вождю больше не будут верить, — никогда не приходила ему в голову.

Связи с общественностью — так это называется в Америке — индустрия, стоящая много миллиардов долларов; она может превратить бесталанного тупицу в знаменитость, дурака — в мудреца и убеждённого оппортуниста — в государственного деятеля. В России это называется пропагандой, но это тот же инструмент.

При помощи этого инструмента и блестящего таланта Литвинова, умеющего снимать и редактировать фильмы, он помог бывшему инженеру с ораторскими способностями превратиться в колосса, стоящего на пороге величайшей победы — стать самим Президентом России.

Российские средства массовой информации привыкли со времён своей коммунистической молодости к лобовой, обыденной пропаганде и оказались доверчивыми детьми, когда столкнулись с выверенными, убедительными выступлениями, которые Кузнецов составлял для Игоря Комарова. А теперь что-то изменилось, и в очень плохую сторону.

Звучал другой голос, голос неистового проповедника, призывающий к вере в Бога и возвращению другой иконы; звучал по всей России по радио и телевидению, на которые Кузнецов смотрел как на свою вотчину.

За проповедником стоял человек, ведущий телефонные разговоры — Кузнецову рассказали о целой серии анонимных звонков, — нашёптывающий ложь — но такую убедительную ложь! — в уши главных редакторов и комментаторов, тех самых, о которых Кузнецов думал, что знает их и они у него в кармане.

Для Бориса Кузнецова выход по-прежнему мог быть только в словах Игоря Комарова — словах, которые неизбежно убеждают и убеждали всегда.

Войдя в кабинет своего вождя, он был поражён происшедшей в нём переменой. Комаров выглядел ошеломлённым. Вокруг него на полу валялись ежедневные газеты, бросались в глаза набранные крупным шрифтом яркие заголовки-обвинения. Кузнецов уже видел эти сообщения о генерале Николаеве, покушениях и рейдах, бандитах и мафиозных деньгах. Ещё никто никогда не осмеливался так говорить об Игоре Комарове.

К счастью, Кузнецов знал, что надо делать. Игорь Комаров должен выступить, и всё будет хорошо.

— Господин президент, я должен убедительно просить вас созвать завтра большую пресс-конференцию.

Комаров смотрел на него несколько секунд, словно пытаясь понять, что он говорит. За всю свою политическую карьеру и с одобрения Кузнецова он избегал пресс-конференций. Из-за их непредсказуемости. Он предпочитал отрепетированное интервью с заранее представленными вопросами, заготовленными речами или обращениями, митинги с криками одобрения.

— Я не провожу пресс-конференций, — резко ответил он.

— Господин президент, это единственный способ прекратить эти грязные слухи. Обсуждение их в печати выходит за всякие рамки. Я больше не могу их сдерживать. Никто не смог бы. Слухи появляются сами собой.

— Послушайте, Кузнецов, я ненавижу пресс-конференции, и вам это известно.

— Но вы умеете обращаться с прессой, господин президент. Говорить логично, спокойно, убедительно. Они будут вас слушать. Только вы один можете разоблачить эти ложь и слухи.

— А что говорят опросы общественного мнения?

— Вас поддерживают сорок пять процентов — против семидесяти, которые вы имели два месяца назад. Зюганов из неокоммунистической партии имеет тридцать три, и его рейтинг растёт. Марков, исполняющий обязанности президента, от блока демократических сил, — двадцать два, и его рейтинг слегка возрастает. Сюда не входят ещё не определившиеся. Я вынужден сказать, что последние два дня обошлись нам ещё в десять процентов, а может, будет и больше, когда последние события повлияют на рейтинг.

— Почему я должен проводить пресс-конференцию?

— Это пойдёт на всю страну, господин президент. Все главные телецентры ухватятся за каждое произнесённое вами слово. Вы знаете, когда вы говорите, никто не может устоять.

Наконец Игорь Комаров кивнул:

— Хорошо, организуйте. Обращения я напишу сам.

* * *

Пресс-конференция состоялась на следующий день в одиннадцать часов утра в банкетном зале отеля «Метрополь». Кузнецов начал с приветственного обращения к представителям российской и зарубежной прессы и не теряя времени перешёл к опровержениям определённых, неслыханно грубых заявлений, прозвучавших в предшествующие дни относительно политики и деятельности Союза патриотических сил. Ему предоставлена честь после сделанных полных и убедительных опровержений этой подлой стряпни пригласить на трибуну «следующего Президента России Игоря Комарова».

Лидер СПС, раздвинув занавеси у задней стены сцены, направился к трибуне. Как всегда, как и на митингах, обращаясь к своим приверженцам, он начал говорить о великой России, которую он собирается создать, как только народ окажет ему доверие и изберёт президентом. Через пять минут тишина в зале привела его в замешательство. Почему не вспыхнула искра отклика на его слова? Где аплодисменты? Где партийные клакёры? Он поднял глаза к небу и перешёл к славной истории своего народа, сейчас находящегося в тисках иностранных банкиров, спекулянтов и преступников. Его заключительные слова эхом отдались в зале, но никто не вскочил с места, вытягивая руку в фашистском приветствии СПС. Когда он закончил, никто не нарушил тишину.

— Возможно, есть вопросы? — предложил Кузнецов.

Ошибка. По крайней мере на треть аудитория состояла из иностранных журналистов. Представитель «Нью-Йорк таймс» свободно говорил по-русски, как и корреспонденты лондонской «Таймс», «Дейли телеграф», «Вашингтон пост», Си-эн-эн и большая часть остальных.

— Мистер Комаров, — крикнул корреспондент «Лос-Анджелес тайме», — я понял, что вы истратили на свою предвыборную кампанию на сегодняшний день двести миллионов долларов. Это, должно быть, мировой рекорд. Откуда взялись эти деньги?

Комаров злобно посмотрел на него. Кузнецов зашептал вождю на ухо.

— Общественные взносы великого народа России, — ответил лидер СПС.

— Это приблизительно годовая зарплата всего российского народа, сэр. Откуда на самом деле появились эти деньги?

К нему присоединились другие журналисты.

— Это правда, что вы намерены запретить все оппозиционные партии и установить однопартийную диктатуру?

— Вам известно, почему генерала Николаева убили через три недели после того, как он разоблачил вас?

— Вы отрицаете причастность «чёрной гвардии» к недавним покушениям?

Камеры и микрофоны государственного телевидения и двух коммерческих каналов переносились по залу, ловя вопросы нахальных иностранцев и запинающиеся ответы Комарова.

Корреспондент «Дейли телеграф», чей коллега Марк Джефферсон был убит в июле прошлого года, встал, и камеры направились на него.

— Мистер Комаров, вы когда-нибудь слышали о секретном документе под названием «Чёрный манифест»?

Наступила мёртвая тишина. Ни российские, ни иностранные представители прессы не знали, о чём идёт речь. По правде говоря, корреспондент тоже не знал. Игорь Комаров, ухватившись за трибуну и пытаясь сохранить остатки самообладания, побледнел.

— Какой манифест?

Ещё одна ошибка.

— Согласно имеющейся у меня информации, сэр, подразумевается, что в нём содержатся ваши планы создания однопартийного государства, восстановления ГУЛАГа для ваших политических оппонентов, установления в стране власти двухсот тысяч черногвардейцев и вторжения в соседние республики.

В зале стояла напряжённая тишина. Сорок из находившихся в зале корреспондентов приехали из Украины, Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, Грузии и Армении. Половина русских журналистов поддерживала партии, подлежащие запрету, а их руководителей ждали лагеря, и прессу тоже. Если англичанин говорит правду… Все присутствующие смотрели на Комарова.

Вот в этот момент всё и произошло. Он сделал третью ошибку. Он вышел из себя.

— Я не буду больше стоять здесь и слушать все это дерьмо! — выкрикнул он и ушёл со сцены, сопровождаемый расстроенным Кузнецовым.

В глубине зала, в тени опущенных драпировок, стоял полковник Гришин и смотрел на журналистов с нескрываемой ненавистью. «Недолго, — говорил он себе, — осталось недолго».

(обратно)

Глава 19

На юго-западе Москвы, на небольшом возвышении в излучине Москвы-реки, стоит средневековый женский монастырь, у стен которого располагается большое кладбище.

На восьми гектарах земли в тени берёз, сосен и ив нашли приют в двадцати двух тысячах могил выдающиеся граждане России, которых хоронили здесь в течение двух столетий.

Кладбище делится на одиннадцать основных участков. Участки с первого по четвёртый относятся к девятнадцатому веку, с одной стороны они ограничиваются монастырскими стенами, а с другой — внутренней, разделяющей стеной.

Участки с пятого по восьмой находятся между этой стеной и границей кладбища, за которым по Хамовническому валу с рёвом проносятся машины. Здесь лежат великие и не очень великие личности коммунистической эпохи. Маршалы, политические деятели, учёные, исследователи, писатели и космонавты — всех можно найти по обе стороны дорожек и аллей, их надгробия — самые разные, от скромных стел до монументов, хвастающихся своей грандиозностью.

Космонавт Гагарин, погибший во время полёта на новом экспериментальном самолёте, лежит здесь, в нескольких метрах от круглоголового каменного изображения Никиты Хрущёва. Модели самолётов, ракет и оружия указывают на то, чем занимались эти люди при жизни. Другие фигуры с героическим видом смотрят в никуда, грудь их украшают гранитные ордена.

Если идти по центральной аллее, то можно увидеть ещё одну стену, с узкими воротами, ведущими к трём небольшим участкам — номер девять, десять и одиннадцать. Места на кладбище были в цене, и едва ли осталось бы там свободное место к зиме 1999 года, если бы оно не было зарезервировано для генерала армии Николая Николаева. И здесь 26 декабря его племянник похоронил дядю Колю.

Он старался сделать все так, как просил старик, когда они последний раз обедали вместе. Присутствовали двадцать генералов, включая министра обороны, и один из двух митрополитов Москвы отслужил панихиду.

Полный ритуал, просил старый солдат, поэтому священнослужители махали кадилами, и ароматный дымок поднимался вверх в морозном воздухе.

Памятник поставили в виде креста, высеченного из гранита, но без изображения умершего — только имя, а под ним слова: «Русский солдат».

Генерал-майор Андреев произнёс надгробное слово. Он был краток — дядя Коля ненавидел пустословие. Закончив свою речь, в то время когда священник произносил слова прощания, Андреев положил красные ленточки и Золотые Звёзды Героя Советского Союза на гроб. Восемь его солдат из Таманской дивизии, нёсшие гроб, опустили его в землю. Андреев отступил назад и отсалютовал. Два министра и восемь генералов последовали его примеру.

Когда они шли по центральной аллее обратно к воротам, за которыми их ожидал кортеж лимузинов, заместитель министра обороны генерал Бутов положил руку ему на плечо.

— Ужасно, — произнёс он. — Ужасно так погибнуть.

— Когда-нибудь, — ответил Андреев, — я найду их, и они мне заплатят.

Бутов явно почувствовал себя неловко. Он, назначенный по политическим мотивам, был канцелярист, никогда не командовавший боевыми частями.

— Да, конечно, я уверен, милиция делает всё возможное, — сказал он.

У машин генералы с подобающим видом по очереди пожали ему руку, сели в служебные машины и умчались прочь. Андреев отыскал свою машину и поехал на базу.

* * *

В пяти километрах от кладбища в слабом свете приближающегося зимнего вечера низкорослый священник в выглядывающей из-под пальто рясе и высокой шапке торопливо пробрался через сугробы и юркнул в златоглавую церквушку на Славянской площади. Минут через пять к нему присоединился полковник Анатолий Гришин.

— Вы, кажется, чем-то взволнованы, — тихо заметил полковник.

— Я так испугался, — ответил священник.

— Не бойтесь, отец Максим. Произошла неудача, но ничего такого, что я не мог бы исправить. Скажите мне, почему патриарх уехал так неожиданно?

— Не знаю. Утром двадцать первого ему позвонили из Загорска. Я об этом ничего не знал. Отвечал на звонок его личный секретарь. Впервые я узнал об этом, когда мне велели собрать чемодан.

— Почему в Загорск?

— Я узнал об этом позже. Монастырь пригласил проповедника отца Григория прочитать там проповедь. Патриарх решил, что ему тоже нужно послушать.

— И таким образом дать личное разрешение Григорию на его жалкую проповедь, — зло сказал Гришин. — Даже ничего не говоря. Одного его присутствия было бы достаточно.

— Я всё же спросил, ехать ли и мне тоже. Секретарь сказал «нет»: его святейшество возьмёт личного секретаря и одного из казаков в качестве водителя. Двух монахинь отпустили навестить родственников.

— Вы не известили меня, батюшка.

— Откуда же я мог знать, что кто-то придёт в ту ночь? — жалобно оправдывался священник.

— Дальше.

— Ну, мне потом пришлось позвонить в милицию. Тело казака лежало на верхней площадке. Утром я позвонил в монастырь и разговаривал с секретарём. Я сказал — были вооружённые грабители и стрельба, больше ничего. Но потом милиция заявила по-другому. Они сказали, что нападение планировалось на его святейшество.

— А что дальше?

— Секретарь мне перезвонил. Он сказал, что его святейшество очень расстроен. Он выразился «потрясён», главным образом убийством казака. Он оставался с монахами в Загорске все Рождество и вернулся только вчера. Главная причина — отслужить панихиду по убитому казаку, прежде чем тело увезут родственники на Дон.

— Итак, он вернулся. Вы звонили мне сюда, чтобы сообщить об этом?

— Конечно, нет. Скоро выборы.

— Вам не следует беспокоиться по поводу выборов, отец Максим. Несмотря на неудачи, исполняющий обязанности президента не пройдёт первого тура. А во втором Игорь Комаров все равно победит коммуниста Зюганова.

— В том-то и дело, полковник. Сегодня утром его святейшество ездил на Старую площадь на личную встречу с исполняющим обязанности президента, по его просьбе. Там, кажется, присутствовали два генерала из милиции и ещё кто-то.

— Откуда вы знаете?

— Он вернулся домой к обеду. Обедал в кабинете один — только с секретарём. Я их обслуживал, они не обращали на меня внимания. Обсуждали решение, которое окончательно принял Иван Марков.

— И какое же? — Отец Максим трясся как осиновый лист. Пламя свечи в его руках трепетало так, что слабый свет играл на лицах Богоматери и младенца. — Успокойтесь, батюшка.

— Не могу, полковник, вы должны понять моё положение. Я сделал все, чтобы помочь вам, потому что я верил в ту Новую Россию, которую рисовал господин Комаров. Но я больше не могу. Нападение на резиденцию, сегодняшняя встреча… всё это становится слишком опасным.

Он поморщился, когда стальная рука сжала его плечо.

— Вы слишком глубоко увязли, чтобы теперь выйти из игры, отец Максим. Возвращайтесь-ка к своим обязанностям и прислуживайте за столом. А через двадцать один день, после победы Игоря Комарова и моей, вы подниметесь на такую высоту, какая вам и не снилась. Так что же они говорили на встрече с исполняющим обязанности?

— Выборов не будет.

— Что-о?!

— Да нет, выборы будут. Но без господина Комарова.

— Он не посмеет, — прошептал Гришин. — Он не посмеет объявить Игоря Комарова недостойной личностью. Больше половины страны поддерживает нас.

— Дело зашло дальше, полковник. Генералы явно проявили настойчивость. Убийство старого генерала, попытки покушения на милиционера, банкира и главным образом на его святейшество, кажется, возмутили и спровоцировали их.

— На что?

— Первое января. Новый год. Они полагают, что все, как обычно, будут праздновать до такой степени, что окажутся не способны предпринять согласованные действия.

— Кто это «все»? Какие действия? Объясните.

— Все ваши. Все, которыми вы командуете. Действия — защитить себя. Они собирают силы в количестве сорока тысяч человек. Президентская служба безопасности, части быстрого реагирования СОБР и ОМОН, несколько отрядов спецназа, лучшие войска Министерства внутренних дел, базирующиеся в городе.

— С какой целью?

— Арестовать вас всех. Обвинить в заговоре против государства. Сокрушить «чёрную гвардию», арестовать или уничтожить в их же казармах.

— Они не могут. У них нет доказательств.

— По-видимому, есть, и есть офицер «чёрной гвардии», готовый дать показания. Я слышал, как секретарь сказал то же, что и вы, и вот так ответил патриарх.

Полковник Гришин стоял словно поражённый электрическим током. Половина его сознания говорила ему, что эти слабаки не решатся на такое. Другая половина возражала, что это возможно. Игорь Комаров не удостаивал своим присутствием думский зоопарк. Он оставался лидером, но не был депутатом Думы и поэтому не пользовался депутатской неприкосновенностью. Как и сам Анатолий Гришин.

Если старший офицер «чёрной гвардии» действительно существовал и собирался давать показания, то прокурор Москвы мог выписать ордера на арест и продержать их под стражей по крайней мере до выборов.

Как специалист по допросам, Гришин знал, на что способен человек, впавший в панику: выброситься из окна, выбежать на рельсы перед поездом, броситься на колючую проволоку с пропущенным электрическим током.

Если исполняющий обязанности президента, его окружение, его преторианская гвардия[152], генералы управления по борьбе с организованной преступностью, офицеры милиции — если все они поймут, что ожидает их в случае победы Комарова, они действительно могут впасть в панику.

— Возвращайтесь в резиденцию, отец Максим, — наконец произнёс он, — и помните о том, что я сказал. Вы зашли слишком далеко, чтобы надеяться, что останетесь на свободе при существующем режиме. Ради вашего спасения СПС должен победить, и я хочу знать обо всём, что происходит, что вы услышите, о каждой встрече, каждом совещании. С сегодняшнею дня и до Нового года.

Напуганный священник с радостью поспешил уйти. Через шесть часов его престарелая мать заболела тяжёлой формой воспаления лёгких. Он получил от своего доброго патриарха отпуск до её выздоровления и ночью покинул Москву в поезде, направлявшемся в Житомир. Он сделал все что мог, рассуждал отец Максим. Он сделал всё, о чём его просили, и даже больше. Но святой Михаил и его архангелы не допустят, чтобы он оставался в Москве хотя бы минутой дольше.

В тот вечер Джейсон Монк составлял своё последнее сообщение на Запад. Лишившись компьютера, он писал его медленно и аккуратно, печатными буквами, пока не заполнил два листа бумаги большого формата. Затем с помощью настольной лампы и миниатюрного фотоаппарата, который дал ему Умар Гунаев, он сфотографировал обе страницы несколько раз, прежде чем сжечь их и пепел спустить в унитаз.

В темноте он вынул непроявленную плёнку и вставил её в крошечную кассету величиной с кончик мизинца.

В половине десятого Магомед и двое других телохранителей привезли его по указанному им адресу. Незаметное строение, отдельный домик в далёком юго-восточном микрорайоне Москвы, в Нагатине.

Старик, открывший дверь, был небрит; шерстяной джемпер болтался на тощем теле. Монку ни к чему было знать, что когда-то этот человек был уважаемым профессором Московского университета, пока не порвал с коммунистическим режимом и не опубликовал статью для студентов с призывом бороться за демократическое правление.

Это произошло задолго до реформ. Реабилитация пришла потом, слишком поздно, чтобы что-то изменить, и ему дали небольшую государственную пенсию. В то время ему повезло — он не попал в лагеря. Конечно, он лишился работы и квартиры. Ему пришлось подметать улицы.

Если он вообще сумел выжить, то благодаря человеку одного с ним возраста, который однажды остановился рядом с ним на улице, заговорив на неплохом, но с английским акцентом русском языке. Он никогда не узнал имя Найджела Ирвина; он называл его Лисом. Лис. Ничего особенного не сказал шпион из посольства. Просто время от времени оказывал небольшую помощь. Мелочи, почти без риска. Он предложил русскому профессору занятие, хобби и несколько сотенных долларовых купюр, чтобы сохранить душу в теле.

Прошло двадцать лет, и вот он смотрел на человека на пороге.

— Да? — спросил он.

— У меня известие для Лиса, — сказал Монк.

Старик кивнул и протянул руку. Монк положил ему на ладонь маленький цилиндр, старик отступил назад и закрыл дверь. Монк повернулся и пошёл обратно к машине.

В полночь маленький Мартти с привязанным к лапке цилиндриком был выпущен на свободу. Несколько недель назад его привезли в Москву, совершив длинное путешествие, Митч и Кайрэн из Финляндии, а принёс в незаметный домик Брайан Винсент, умевший разбираться в плане улиц Москвы.

Мартти на мгновение застыл, затем расправил крылья и кругами взвился в холодное небо над Москвой. Он поднялся на высоту в триста метров, где мороз превратил бы человеческое существо в кусок льда.

Так случилось, что в это время один из спутников «Интелкора» начал свой полёт над скованными морозом просторами России. Следуя инструкции, он послал зашифрованный сигнал «Ты здесь, малыш?» вниз, в город, не ведая, что уже в прошлый раз разрушил своё электронное дитя.

На окраине столицы специалисты из ФАПСИ подготовили свои компьютеры для принятия сигнала, который бы означал, что иностранный агент, разыскиваемый Гришиным, произвёл передачу информации, и тогда триангуляторы могли бы вычислить его нахождение с точностью до отдельного здания.

Спутник прошёл мимо, а сигнала не было.

Что-то в крошечной головке Мартти подсказало ему, что его дом, место, где три года назад он вылупился слепым и беспомощным птенцом, находится на севере. И он повернул на север, навстречу обжигающему ветру; час за часом сквозь холод и темноту летел он, движимый только одним желанием — вернуться туда, где его дом.

Никто не увидел его. Никто не увидел, как он покинул город или как он миновал берег, оставив справа огни Санкт-Петербурга. Он летел дальше и дальше, неся своё сообщение, и через шестнадцать часов после того, как покинул Москву, замёрзший и обессиленный, добрался до голубятни на окраине Хельсинки. Тёплые руки сняли цилиндрик с его лапки, а три часа спустя в Лондоне сэр Найджел Ирвин читал сообщение.

Взглянув на текст, он улыбнулся. Дело зашло так далеко, что дальше некуда. Для Монка оставалось одно последнее задание, после которого он должен снова уйти на дно до тех пор, пока его благополучно не вытащат оттуда. Но даже Ирвин не мог предвидеть того, что было на уме у непредсказуемого Монка.

* * *

В то время, когда над их головами пролетал Мартти, Игорь Комаров совещался с Гришиным в кабинете партийного лидера. В остальной части небольшого здания, где располагалась штаб-квартира, никого не было, за исключением охранников, сидевших в своей комнате на первом этаже. Снаружи в темноте бегали на свободе собаки-убийцы.

Сидевший за столом Комаров казался в свете лампы побледневшим. Гришин только что закончил докладывать вождю Союза патриотических сил о том, что узнал от предателя-священника.

По мере того как он говорил, Комаров как бы начал съёживаться. Свойственное ему ледяное спокойствие покидало его, непоколебимая решительность, словно кровь, вытекала из его тела. Гришин встречался с этим явлением.

Это происходит с самыми грозными диктаторами, когда неожиданно они лишаются власти. В 1944 году Муссолини, чванливый дуче, за одну ночь превратился в растрёпанного испуганного человечка.

Магнаты-бизнесмены, когда их банковские счета аннулированы, самолёт конфискован, лимузины изъяты, кредитные карточки отозваны, сотрудники увольняются и карточный домик рушится, в самом деле становятся меньше ростом, а их прежняя резкость превращается в пустые угрозы.

Гришин знал это, потому что видел генералов и министров, скорчившихся от страха в своих камерах: когда-то могущественные хозяева из «аппарата» ожидали безжалостного приговора партии.

Все разваливалось, дни болтовни окончились. Пришёл его час. Он всегда презирал Кузнецова, вращающегося в своём мире слов и лозунгов, притворяясь, что власть держится на официальных коммюнике. В России власть держится на дуле пистолета; так было и будет всегда. По иронии судьбы потребовался человек, которого он ненавидел больше всех на свете, эта американская поганка, чтобы вызвать такое положение дел, когда президент СПС, утративший, кажется, всю свою волю, почти готов следовать советам Гришина.

Потому что Анатолий Гришин не допускал, что потерпит поражение от руки исполняющего обязанности президента Маркова. Он не мог отстранить Игоря Комарова, но он мог спасти свою шкуру и затем занять место, о котором не смел и мечтать.

Погрузившись в себя, Игорь Комаров сидел подобно Ричарду Второму, раздумывая о катастрофе, разразившейся так неожиданно.

В начале ноября казалось, что ничто на свете не может помешать ему победить на январских выборах. Его политическая организация была вдвое сильнее любой другой в этой стране; его ораторское искусство гипнотизировало массы. Опросы общественного мнения показывали, что он получит семьдесят процентов голосов — более чем достаточно для убедительной победы в первом же раунде.

Он совершенно не мог постигнуть происшедших перемен, хотя мог проследить шаг за шагом, как развивались события.

— Четыре попытки уничтожения наших врагов были ошибкой, — наконец произнёс он.

— Но, господин президент, тактически это было правильно. Только страшно не повезло, что троих в это время не оказалось на месте.

Комаров что-то проворчал. Невезение? Возможно, но реакция оказалась хуже всего. Каким образом прессе пришло в голову, что за всем этим стоит он? Кто проговорился? Средства массовой информации всегда ловили каждое его слово; теперь они оскорбляли его, пресс-конференция окончилась провалом. Эти иностранцы, выкрикивающие наглые вопросы. Он никогда не встречал такого оскорбительного отношения. Об этом заботился Кузнецов. Допускались лишь личные интервью, где к нему проявляли уважение, его мнение выслушивали со вниманием, кивали в знак согласия.

— Ты уверен в своём шпионе, полковник?

— Да, господин президент.

— Доверяешь ему?

— Конечно, нет. Я доверяю его аппетиту. Он корыстен и подкупен, но он жаждет высокого положения и сладкой жизни. И то и другое ему обещано. Он рассказал об обоих посещениях патриарха английским шпионом и о посещениях американского агента. Вы читали текст магнитофонной записи, сделанной во время второго визита Монка, на основании которой я решил заставить противника замолчать навечно.

— Но на этот раз… неужели они действительно решатся напасть на нас?

— Не думаю, что мы можем игнорировать это. Как говорят в боксе, перчатки в бой. Этот дурак, исполняющий обязанности, знает, что проиграет вам, но может выиграть против Зюганова. Влиятельные генералы МВД вовремя осознали, какую чистку вы им готовите. Используя заявления о финансовой связи между СПС и мафией, они могут состряпать обвинение. Да, думаю, они попытаются.

— Если бы ты был на их месте, как составитель плана, что бы ты сделал, полковник?

— То же самое. Когда я услышал рассказ священника о том, что обсуждал за обедом патриарх, я подумал: этого не может быть. Но чем больше я думал, тем больше находил в этом смысла. На рассвете первого января — превосходно выбранное время. Кто не страдает от похмелья после новогодней ночи? Какая охрана бодрствует? Кто сумеет прореагировать быстро и решительно? Большинство русских утром после Нового года не могут и глаза продрать — если только их не держали в казармах и не давали ни капли водки. Да, в этом есть смысл.

— Что ты говоришь? Что нам конец? Что все, сделанное нами, оказалось напрасным, великая мечта никогда не осуществится из-за каких-то испуганных и амбициозных политиков, выдумщика-священника и нескольких незаслуженно получивших чины милиционеров?

Гришин поднялся и перегнулся к нему через стол.

— Нет, господин президент. Ключ к успеху — знать заранее планы противника. А мы их знаем. Они не оставляют нам иного выхода, кроме одного. Упреждающее нападение.

— Нападение? На кого?

— Захватить Москву, господин президент. Захватить Россию. Обе станут вашими в течение пары недель. В канун Нового года наши враги будут праздновать завтрашнюю победу, их войска останутся запертыми в казармах всю ночь. Я могу собрать восемьдесят тысяч и взять Москву за одну ночь. За Москвой последует Россия.

— Государственный переворот?

— Такое случалось и раньше, господин президент. Вся история России и Европы — это история людей с даром предвидения и решительностью, которые ловили момент и захватывали государство. Муссолини захватил Рим и всю Италию. Греческие полковники захватили Афины и всю Грецию. Никакой гражданской войны. Просто быстро нанесённый удар. Побеждённые бегут, их сторонники впадают в панику и ищут сотрудничества. К Новому году Россия может быть вашей.

Комаров размышлял. Он захватит телевизионные студии и обратится к народу. Он объявит, что он поступил так, чтобы помешать антинародному заговору отменить выборы. Ему поверят. Генералов арестуют; полковники, рассчитывая на повышение, перейдут на его сторону.

— И ты мог бы осуществить это?

— Господин президент, в этой стране все продаётся. Вот почему Родине нужен Игорь Комаров, чтобы очистить этот свинарник. Имея деньги, я могу купить столько солдат, сколько мне нужно. Прикажите мне — и я посажу вас в правительственных апартаментах Кремля в первый же день нового года.

Игорь Комаров опёрся подбородком на сложенные руки и уставился в крышку стола. Через несколько минут он поднял голову и встретился взглядом сполковником Гришиным.

— Приступай, — сказал он.

* * *

Если бы полковнику Гришину потребовалось подготовить вооружённые силы для захвата Москвы и сделать это начиная с нуля и в течение четырёх дней, он не смог бы этого сделать.

Но он начинал не на пустом месте. Он давно знал, что после победы Игоря Комарова на президентских выборах начнётся выполнение программы по передаче всей государственной власти в руки СПС.

Политической стороной, формальным запрещением оппозиционных партий займётся Комаров. Его же задачей будет подчинение или разоружение и расформирование всех государственных вооружённых сил.

Готовясь к выполнению этой задачи, он уже решил, кто будет его естественными союзниками, а кто — явными врагами. Среди последних была президентская служба безопасности, насчитывающая тридцать тысяч вооружённых людей, шесть тысяч из которых расквартированы в самой Москве и тысяча внутри Кремля. Командовал ими генерал Корин, сменивший пресловутого ельцинского Александра Коржакова, а офицерский состав был укомплектован выдвиженцами покойного президента Черкасова. Они будут сражаться за законную власть и против путча.

Затем следовало Министерство внутренних дел со своей армией из 150 тысяч человек. К счастью для Гришинаольшая часть этой огромной силы была разбросана по разным регионам России и только пять тысяч находились в столице или около неё. Генералы президиума МВД очень скоро поймут, что окажутся в числе первых, кто отправится в вагонах-телятниках в лагеря ГУЛАГа, поскольку им, как и президентским офицерам, в Новой России не останется места рядом с «чёрной гвардией» Гришина.

Третьими по счёту — и по безоговорочному требованию долгоруковской мафии — были арест и интернирование двух подразделений по борьбе с организованной преступностью — федерального, находящегося в ведении штаб-квартиры МВД на Житной площади, и московского городского ГУВД на Шаболовке, в подчинении генерал-майора Петровского. Для обоих подразделений и их отрядов быстрого реагирования, ОМОНа и СОБРа, без сомнения, существовало в России, принадлежащей Гришину, только одно место — или лагерь, или двор, в котором расстреливают.

А вот в куче ведомственных армий или частных боевых подразделений, которых в разваливающейся России в 1999 году насчитывалось огромное количество, Гришин имел союзников по убеждениям или тех, кого можно купить. Главное условие для победы заключалось в том, чтобы держать армию в неведении, растерянности, внутренних раздорах и в результате сделать её обессиленной.

Его собственные имеющиеся в наличии силы состояли из шести тысяч черногвардейцев и двадцати тысяч молодых боевиков.

Первые были элитным войском, которое он создавал годами. Офицерский корпус состоял целиком из имеющих боевой опыт бывших спецназовцев, десантников, морских пехотинцев и сотрудников МВД, от которых требовалось в обрядах посвящения доказывать свою жестокость и преданность делу ультраправых.

И всё же где-то среди высших сорока офицеров прятался предатель. Совершенно очевидно, что кто-то сообщил о готовящихся акциях властям и средствам массовой информации, иначе те не смогли бы разоблачить четыре попытки убийства, совершенные 21 декабря, как дело рук «чёрной гвардии». Такие выводы не могли быть сделаны так быстро без подсказки.

У Гришина не оставалось выбора, кроме как задержать и изолировать этих сорок высших офицеров, что и было сделано 28 декабря. Интенсивны допросы и выявление предателя ещё впереди. Чтобы не подрывать боевой дух и заполнить образовавшиеся дыры, молодых офицеров просто повысили в чине и объяснили, что их командиры направлены в другое место на учёбу.

Склонившись над крупномасштабной картой Московского региона, Гришин готовил план боевых операций, намеченных на канун Нового года. Он имел большое преимущество в том, что улицы будут почти пусты.

Днём в канун Нового года фактически невозможна никакая работа, потому что москвичи, запасшись спиртными напитками, расходятся по домам или собираются группами там, где намерены провести эту ночь. В 16.30 наступает темнота, и в это время только самые отчаянные, испытывая острую необходимость пополнить недостаточные запасы спиртных напитков, решаются выйти на мороз.

Празднуют все, включая невезучих ночных сторожей и дежурных, которым запрещено покидать пост и уходить домой. Они приносят угощение на работу.

К шести часам, рассчитывал Гришин, улицы будут в его полном распоряжении. К шести часам главные здания министерств и правительства опустеют, останутся лишь ночные дежурные, а к десяти и они, и солдаты в казармах будут не в состоянии оказать сопротивление.

Первоочередным шагом, поскольку его атакующие силы находятся в городе, будет закрытие въезда в Москву. Эту работу он намечал для молодых боевиков. В Москву вели пятьдесят две главные и второстепенные дороги, и, чтобы заблокировать их все, ему требовалось 104 тяжёлых грузовика, гружённых цементом.

Он разделил молодых боевиков на сто четыре группы, каждой командовал опытный солдат из «чёрной гвардии». Грузовики достали, одолжив их у транспортных фирм, или угнали, пригрозив оружием, утром, в канун Нового года. В определённый час каждая пара грузовиков должна выехать навстречу друг другу на перекрёстки, встать нос к носу и оставаться в таком положении, блокируя дорогу.

На каждой из главных дорог, ведущих в Москву, граница между Московской и соседней областями отмечена милицейским постом — небольшой будкой с несколькими скучающими солдатами, телефоном и припаркованным бронетранспортёром (БТР). В канун Нового года на БТР никого не будет, пока экипаж отмечает праздник в будке. В случае если Гришину потребуется одна дорога для въезда в город, пост будет подавлен. Что же касается всех остальных, то боевики введут свои грузовики-блокаторы в город и поставят на первых от въезда перекрёстках, оставив милицию за границей города, где та будет пьянствовать, как обычно. Затем боевики, по двести человек в группе, устроят засады у грузовиков со стороны города и не пропустят в Москву идущие на помощь колонны.

Внутри города ему необходимо овладеть семью объектами — пятью второстепенными и двумя первоочередной важности. Поскольку его «чёрная гвардия» находилась на пяти базах вне Москвы и только небольшая казарма, откуда брали охрану для особняка Комарова, была внутри города, то проще всего было бы двигаться по пяти направлениям. Но чтобы координировать их движение, пришлось бы загружать эфир. Гришин предпочёл ввести всех сразу без использования радиосвязи. Поэтому он собрал одну автоколонку.

Его основная база и штаб находились на северо-востоке, поэтому он решил собрать на этой базе все войска численностью; шесть тысяч человек, с вооружением и техникой, 30 декабря и войти в Москву по главной дороге, которая начинается как Ярославское шоссе и переходит в проспект Мира в черте города.

Один из двух главных объектов, огромный телевизионный комплекс в Останкино, находился всего в полукилометре от этого шоссе, и для взятия его он собирался выделить две тысячи бойцов из своих шести тысяч.

С остальными четырьмя тысячами, под его личным командованием, он пойдёт на юг, мимо Олимпийского комплекса, в самое сердце Москвы, чтобы захватить главный приз — Кремль. Слово «кремль» означает «крепость», и каждый древний русский город имеет свою крепость внутри когда-то существовавших стен. Московский Кремль уже с давних пор стал символом высшей власти в России и видимым доказательством обладания этой властью. Кремль он должен захватить к рассвету, подавить его гарнизон, разрушить радиостанцию, чтобы нельзя было вызвать помощь, иначе маятник может качнуться в другую сторону.

Пять второстепенных объектов Гришин планировал передать четырём вооружённым соединениям, с которыми он надеялся заключить союз, несмотря на то что у него оставалось очень мало времени.

Этими объектами были: мэрия на Тверской, где имелся пункт связи, откуда можно было бы посылать просьбы о помощи: Министерство внутренних дел на Житной площади с его системой связи с армией МВД, находящейся в разных концах России, и прилегающие к зданию казармы ОМОНа; комплекс президентских и министерских зданий на Старой площади и вокруг неё; Ходынский аэродром, где находятся казармы ГРУ, прекрасное место для приёма десантников, если их позовут на помощь государству; и здание парламента, Дума.

В 1993 году, когда Борис Ельцин направил пушки своих танков на парламент, чтобы заставить взбунтовавшихся парламентариев выйти с поднятыми руками, здание получило значительные повреждения. Четыре года Дума провела в бывшем Госплане на Манежной площади, но потом здание отремонтировали и российский парламент вернулся в «Белый дом» на берегу реки, в конце Нового Арбата.

В канун Нового года мэрия, Дума и министерства на Старой площади будут пустыми коробками, и, взорвав двери, занять их будет довольно просто. Бой может разгореться у казарм ОМОНа и на Ходынской базе, если группы по борьбе с преступностью или горстка десантников с офицерами армейской разведки окажут сопротивление. На эти объекты он намеревался направить отряды спецназа, которые ему предстояло купить.

Восьмым и одним из самых важных объектов, как при любом путче, станет Министерство обороны. Это огромное здание из белого камня на Арбатской площади будет тоже почти пустым, но в нём находится центр связи, откуда можно связаться с любой армейской, военно-морской или военно-воздушной базой на территории России. Гришин не выделил никаких войск для штурма здания — относительно Министерства обороны у него имелись особые планы.

Настоящих союзников любого экстремистского путча правых сил в России найти нетрудно. Первым из них является Федеральная служба безопасности, или ФСБ, — наследница когда-то всемогущего Второго главного управления КГБ, огромной организации, проводившей репрессии в СССР в масштабах, требуемых Политбюро. С переходом к строительству общества, банально называемого демократическим, её прежняя власть утратила силу.

ФСБ, со штаб-квартирой в знаменитом здании КГБ на Дзержинской площади, теперь переименованной в Лубянскую, и с такой же знаменитой и внушающей страх лубянской тюрьмой позади здания, все ещё вела контрразведку и имела подразделение для борьбы с организованной преступностью. Но работа последнего и наполовину не была столь эффективной, как управление генерала Петровского, и не вызвала настойчивых требований мести со стороны долгоруковской мафии.

Для повышения эффективности своей деятельности ФСБ получила в своё распоряжение две группы быстрого реагирования — «Альфу» и «Вымпел».

Эти две группы когда-то были самыми элитными и грозными отрядами спецназа в России, иногда даже их оптимистично сравнивали с британской СВС (Специальная военно-воздушная служба). Их недостатком стал вопрос верности.

В 1991 году министр обороны Язов и председатель КГБ Крючков возглавили заговор против Горбачёва. Хотя переворот не удался, Горбачёва сместили и власть перешла к Ельцину. Первоначально группа «Альфа» поддерживала переворот, но в разгар событий передумала, позволив Ельцину выйти из «Белого дома», забраться на танк и предстать героем перед всем миром. К этому моменту потрясённого Горбачёва освободили из-под домашнего ареста и привезли в Москву, где его старый враг Ельцин взял все в свои руки, а над группой «Альфа» повис вопросительный знак. То же относилось и к «Вымпелу».

К 1999 году обе группы, хорошо вооружённые и крепкие, все ещё не пользовались доверием. Но в глазах Гришина они обладали двумя преимуществами. Как во многих специальных подразделениях, в них преобладали офицеры и сержанты при незначительном числе неопытных рядовых. Ветераны в политическом отношении склонялись к крайне правым: антисемитам, противникам этнических меньшинств и демократии. И ещё: им не платили уже шесть месяцев.

Гришин уговаривал их, как сладкоголосая сирена: восстановление былой мощи КГБ, особое положение, достойное истинной элиты, двойное жалованье сразу после комаровского переворота.

В ночь накануне Нового года группа «Вымпел» должна вооружиться, выйти из казармы, направиться на Ходынский аэродром и военную базу и захватить оба объекта. Группе «Альфа» Поручили Министерство внутренних дел и примыкающие к нему казармы ОМОНа, совместно с группой, которая должна захватить казармы СОБРа на Шаболовке.

29 декабря полковник Гришин присутствовал на собрании долгоруковской мафии, проводимом на роскошной даче под Москвой. Здесь он встретился и выступил перед «сходом» — высшим советом, правящим мафией. Для него эта встреча имела решающее значение.

Поскольку дело касалось мафии, ему пришлось представить много объяснений. Рейды, произведённые генералом Петровским, ещё не забылись. Как хозяева денег, они требовали объяснения. Но по мере того как Гришин говорил, настроение менялось. Когда он рассказал, что принят план объявить Комарова недостойным участия в предстоящих выборах, тревога преодолела их агрессивность. Они все сделали большие ставки на его успех на выборах.

Сокрушительный удар Гришин нанёс, объявив им о том, что от этой мысли не отказались: власти намерены арестовать Комарова и сокрушить «чёрную гвардию». Не прошло и часа, как мафиози стали просить совета. Когда он объявил о своих намерениях, они были в шоке. Бандитизм, мошенничество, «чёрный рынок», вымогательство, наркотики, проституция и убийство — таковы их специальности, но государственный переворот был действительно крупной ставкой.

— Это всего лишь самая крупная кража, кража республики, — уговаривал их Гришин. — Откажетесь — и вас опять будут преследовать МВД, ФСБ, все. Согласитесь — и земля ваша.

Он употребил слово «земля», которое означает землю, страну, планету и всё, что на ней есть.

Сидевший во главе стола самый главный из них, «вор в законе», который, как и его отец и все члены его клана, родился в криминальном мире и больше всех в долгоруковской мафии напоминал сицилийского «дона всех донов», долго, пристально смотрел на Гришина. Остальные ждали. Наконец он закивал, его сморщенная голова, напоминавшая голову старой ящерицы, опускалась и поднималась в знак согласия. Обговорили и последние финансовые вопросы.

Гришину также предоставили третью вооружённую силу. Двести из восьмисот частных фирм, занимающихся охранным бизнесом в Москве, принадлежали долгоруковской мафии. Они предоставят две тысячи человек, полностью вооружённых бывших солдат или громил КГБ: восемьсот для того, чтобы штурмом взять безлюдный «Белый дом» и здание Думы, а тысяча двести направятся брать президентские и министерские здания, сосредоточенные на Старой площади и тоже пустые в канун Нового года.

* * *

В тот самый день Монк позвонил генерал-майору Петровскому. Тот всё ещё жил в казармах СОБРа.

— Слушаю.

— Это опять я. Чем вы занимаетесь?

— А почему вас это интересует?

— Собираетесь уезжать?

— Откуда вы знаете?

— Все русские хотят встретить Новый год со своими семьями.

— Послушайте, мой самолёт вылетает через час.

— Я думаю, вам следует отменить вылет. Будут ещё другие встречи Нового года.

— О чём вы говорите, американец?

— Вы видели утренние газеты?

— Кое-какие видел. А что?

— Последние опросы общественного мнения. Те, на которые повлияли разоблачения СПС и Комарова на пресс-конференции. Они показывают сорок процентов, и рейтинг продолжает падать.

— Да, он проигрывает выборы. Вместо него мы получим Зюганова, неокоммунистов. И какое это имеет ко мне отношение?

— Вы думаете. Комаров примирится с этим? Я как-то говорил вам: этот человек — ненормальный.

— Ему придётся примириться. Если он проиграет через две недели, с ним кончено. Вот и все.

— В тот же самый вечер вы мне сказали кое-что.

— Что?

— Вы сказали: если на российское государство нападут, оно будет защищаться.

— Что такое, чёрт вас возьми, вы знаете, чего не знаю я?

— Я не знаю ничего. Я подозреваю. Разве вам не известно, что подозревать — это российская профессия?

Петровский посмотрел на телефонную трубку и перевёл взгляд на раскрытый чемодан, лежавший на узкой койке в его комнате в казарме.

— Он не посмеет, — заявил он. — Никто не посмел бы.

— Язов и Крючков посмели.

— Был 1991 год. Другое время.

— Только потому, что они провалили все дело. Почему бы вам не остаться в городе на праздник? На всякий случай.

Генерал-майор Петровский положил трубку и начал вынимать вещи из чемодана.

* * *

30 декабря в пивном баре Гришин заключил сделку со своим последним союзником. Его собеседником был кретин с круглым животом любителя пива, но он являлся ближайшим соратником главаря уличных бандитов из движения «Новая Россия».

Вопреки напыщенному названию ДНР мало чем отличалось от неорганизованных группировок татуированных бритоголовых бандитов с ультраправыми лозунгами, которые существовали и развлекались за счёт грабежей на улицах и преследования евреев или того и другого вместе, по привычке выкрикивая лозунги во славу России.

На столе между ними лежала пачка долларов, принесённая Гришиным, и представитель ДНР с жадностью на неё поглядывал.

— Могу предоставить пятьсот хороших парней в любую минуту, когда захочу, — сказал он. — Какая работа?

— Я пришлю к вам пять своих черногвардейцев. Вы подчиняетесь их боевым приказам — или сделка отменяется.

«Боевые приказы» — это звучало хорошо. По-военному. Члены ДНР гордились, называя себя солдатами Новой России, хотя никогда не присоединялись к СПС. Они не очень любили дисциплину.

— Что надо делать?

— Накануне Нового года, между десятью и полуночью, взять штурмом и удержать мэрию. И соблюдать указание: до утра никакого спиртного.

Главарь ДНР задумался. Каким бы тупым он ни был, он сумел сообразить, что СПС затевает большое дело. Да и пора уже. Он наклонился над столом, и его рука сжала пачку долларов.

— Когда всё закончится, мы доберёмся до жидов.

Гришин улыбнулся.

— Мой личный подарок.

— Отлично.

Они договорились о деталях сбора ДНР в сквере на Пушкинской площади, в трёхстах метрах от которой находится особняк, где размещается правительство Москвы. Это не привлечёт особого внимания: здесь всегда полно народу, поскольку рядом находится очень популярный в этом городе «Макдоналдс».

Придёт время, думал Гришин по дороге, и о московских евреях позаботятся по-настоящему, да и об этих подонках из ДНР тоже. Вот будет смешно, когда и тех и других посадят в одни и те же эшелоны и отправят на восток, в Воркуту.

* * *

Утром 31 декабря Джейсон Монк снова позвонил генерал-майору Петровскому. Тот находился в своём кабинете в штаб-квартире на Шаболовке, где оставалась лишь половина сотрудников.

— Все ещё на посту?

— Да, чёрт бы вас побрал.

— У ГУВД есть вертолёт?

— Конечно.

— Он может вылететь в такую погоду?

Петровский посмотрел через зарешечённое окно на низкие, свинцово-серые тучи.

— Не в такой облачности. Но ниже может, полагаю.

— Вам известно расположение лагерей «чёрной гвардии» Гришина под Москвой?

— Нет, но я могу узнать. А в чём дело?

— Почему бы вам не полетать над всеми лагерями?

— Зачем мне это нужно?

— Ну, если они миролюбивые граждане, во всех казармах должен гореть свет, все должны сидеть в тепле, принимая стаканчик перед обедом и готовясь к безобидному празднованию вечером. Взгляните. Я перезвоню через четыре часа.

Когда он позвонил, Петровский был в подавленном настроении.

— Четыре лагеря кажутся пустыми. В его личном лагере, к северо-востоку отсюда, царит оживление, как в муравейнике. Заправляются сотни — грузовиков. Кажется, он собрал все свои силы в одном месте.

— Зачем он это сделал, генерал?

— Может, вы скажете?

— Не знаю. Но мне это не нравится. Это пахнет ночными учениями.

— В Новый год? Не говорите ерунду. Все русские под Новый год напиваются.

— Именно так я и думаю. Все до единого солдаты в Москве будут пьяны к полуночи. Если только они не получат приказа не пить. Непопулярный приказ, но, как я уже сказал, будут и другие встречи Нового года. Вы знаете командира полка ОМОНа?

— Конечно. Генерал Козловский.

— А начальника президентской службы безопасности?

— Да, генерал Корин.

— Они оба сейчас дома, с семьями?

— Полагаю, что так.

— Послушайте, поговорим как мужчина с мужчиной. Если произойдёт худшее, если Комаров всё-таки победит, что будет с вами, вашей женой и Татьяной? Неужели они не стоят одной бессонной ночи? Нескольких телефонных звонков?

Положив трубку, Джейсон Монк взял карту Москвы и Подмосковья. Его палец остановился на участке на северо-востоке от столицы. Здесь, как сказал Петровский, надо искать главную базу СПС и «чёрной гвардии».

С северо-востока шло Ярославское шоссе, переходящее в проспект Мира. Это была главная артерия города, и она проходила рядом с телевизионным комплексом Останкино. Монк снова взялся за телефон.

— Умар, друг мой, прошу тебя о последней услуге. Да, клянусь, что последней. Машину с телефоном и номер твоего мобильного на сегодняшнюю ночь… Нет, мне не нужны Магомед и телохранители. Это испортит им новогодний праздник. Только машина и телефон. О, и ещё ручное оружие. Если это не доставит лишних хлопот.

Он услышал в трубке смех.

— Какой именно марки? Вот, есть…

Монк вспомнил замок Форбс.

— Ты не мог бы достать швейцарский «зауэр»? Пожалуйста…

(обратно)

Глава 20

На расстоянии двух часовых поясов к западу от Москвы погода была совершенно другой, небо — ярко-голубым, а температура — всего лишь два градуса ниже нуля, и Механик тихонько пробирался сквозь лес к загородному дому.

Он, как всегда, тщательно подготовился к путешествию через Европу и не встретил на пути никаких препятствий. Он предпочёл путешествовать на машине. Оружие и авиалайнеры плохо сочетаются, а в машине есть много тайников.

В Белоруссии и Польше его «вольво» с московскими номерами не привлекла к себе внимания, а в его документах говорилось, что он обычный русский бизнесмен, направляющийся на конференцию в Германию. Обыск его машины не опроверг этого.

В Германии, где неплохо обосновалась русская мафия, он поменял «вольво» на «мерседес» с германскими номерами и, перед тем как продолжить путь, свободно приобрёл охотничье ружьё с оптическим прицелом. По новым правилам Европейского Сообщества границы практически не существовало, и он пересёк её в колонне других автомобилей, которым таможенник устало махнул рукой.

Он приобрёл крупномасштабную дорожную карту нужного ему района, нашёл ближайшую к объекту деревню и затем само имение. Проезжая через деревню, он следил за дорожными указателями, приведшими его к въезду в короткую подъездную аллею, заметил надпись, подтверждающую, что адрес правильный, и поехал дальше.

Проведя почти всю ночь в мотеле, в пятидесяти милях от имения, он выехал перед рассветом и, оставив машину в двух милях от дома, остальную часть пути прошёл через лес, выйдя на опушку позади него. Когда поднялось тусклое зимнее солнце, он устроился, прижавшись к стволу, на крепком суку большого бука и приготовился ждать. С этой позиции он мог видеть дом и двор в трёхстах метрах от него, оставаясь сам невидимым за стволом дерева.

Ландшафт начал оживать, мимо прошествовал фазан, всего в нескольких метрах от Механика, сердито посмотрел на него и поспешно удалился. Две серенькие белки играли в ветвях у него над головой.

В девять часов во двор вышел человек. Механик поднял бинокль и слегка поправил фокус так, что казалось, человек находится всего в десятке футов от него. Это оказался не объект; слуга набрал корзину дров в сарае у ограды и вернулся в дом.

По одну сторону двора располагались конюшни. Два стойла были заняты. Через открытую верхнюю половинку двери выглядывали две большие лошадиные головы, гнедая и рыжая. В десять часов их ожидание было вознаграждено: вышла девушка и принесла им свежего сена. Затем она вернулась в дом.

Около полудня появился старый мужчина; перейдя двор, он потрепал лошадей по морде. Механик разглядывал его лицо в бинокль, сравнивая с лежащей рядом фотографией. Все правильно.

Он поднял охотничье ружьё, посмотрел через прицел. Окуляр заполнил твидовый пиджак. Человек стоял лицом к лошадям и спиной к холмам. Предохранитель снят. Теперь спокойно, нажимай не спеша.

Эхо выстрела разнеслось по долине. Во дворе человека в твидовом пиджаке словно вдавило в дверь конюшни. Отверстие в спине на уровне сердца не было заметно на фоне твида, а выходное отверстие оказалось прижатым к белой двери. Его колени подогнулись, и тело сползло вниз, оставляя кровавый след. Второй выстрел снёс половину головы.

Механик распрямился, сунул ружьё в чехол и, перекинув его через плечо, побежал. Он бежал быстро, потому что хорошо запомнил дорогу к своей машине, когда шёл по ней шесть часов назад.

Два выстрела, раздавшиеся зимним утром в сельской местности, не вызовут особого удивления. Наверное, какой-нибудь фермер стреляет в кролика или ворону. Потом кто-нибудь выглянет из окна и выбежит во двор. Будут крики, отчаяние, попытки оживить тело — все пустая трата времени. Затем кто-то побежит в дом, вызовет по телефону полицию, последуют путаные объяснения, нудные полицейские вопросы. Затем приедет полицейская машина, и, наконец, может быть, перекроют дороги.

Но слишком поздно. Пятнадцать минут спустя он добрался до машины, а через двадцать уже мчался по дороге. Через двадцать пять минут после выстрелов он был уже на шоссе, влившись в поток сотен других машин. К этому времени местный полицейский снимет показания и по радио попросит прислать детективов.

Спустя шестьдесят минут после выстрелов Механик перебросил чехол с ружьём через парапет моста, выбранного им заранее, и смотрел, как он исчезает в чёрной воде. Затем он отправился в долгую дорогу домой.

* * *

Первые огни автомобильных фар появились вскоре после семи вечера; они медленно двигались в темноте в направлении ярко освещённых зданий, составляющих Останкинский телецентр. Джейсон Монк сидел за рулём своей машины с работающим двигателем, чтобы не замёрзнуть.

Его машина стояла в переулке, выходящем на улицу Академика Королева, и Монк видел через переднее стекло главное здание на другой стороне улицы, а за ним шпиль Останкинской телебашни. Когда он увидел, что на этот раз приближаются огни целой колонны грузовиков, он выключил двигатель, и выдававшая его струйка дыма исчезла.

Грузовиков было около тридцати, но только три въехали на парковку перед главным зданием. Оно представляло собой огромное сооружение, с основанием в пять этажей, шириной в триста метров, с двумя подъездами; верхняя часть, шириной в сто метров, насчитывала восемнадцать этажей. Обычно в нём работали восемь тысяч человек, но на Новый год там оставалось менее пятисот, которые обеспечивали непрерывную трансляцию на всю ночь.

Вооружённые, одетые в чёрное люди соскочили с трёх грузовиков и побежали сразу же в вестибюли. В считанные секунды находившиеся в вестибюлях сотрудники были поставлены в ряд у стены под дулами автоматов; всё это было прекрасно видно из темноты. Затем Монк увидел, как их куда-то увели.

Внутри главного здания охваченный страхом швейцар провёл передовую группу прямо в коммутационный зал, приведя в изумление операторов, а один из пришедших, бывший телефонист, отключал все линии связи.

Один из черногвардейцев выбежал из здания и фонариком посигналил остальной автоколонне; и они заполнили всю парковку и окружили главное здание кольцом, готовым к обороне. Ещё сотни черногвардейцев выскочили из машин и ворвались внутрь.

Несмотря на то что Монк мог рассмотреть только расплывчатые силуэты в окнах верхних этажей, он понимал, что черногвардейцы обыскивают этаж за этажом, отбирая мобильные телефоны у испуганных ночных дежурных и бросая их в брезентовые мешки.

Слева от Монка располагалось небольшое служебное здание, тоже входящее в ТВ-комплекс, где находились бухгалтерия, отдел планирования, хозяйственный отдел, все сотрудники которых ушли домой встречать Новый год. Здание было абсолютно тёмным.

Монк взял телефон и набрал номер, который уже знал наизусть.

— Петровский слушает.

— Это я.

— Где вы?

— Сижу в ледяной машине около «Останкино».

— Ну а я — в относительно тёплой казарме с тысячью молодых людей, которые вот-вот взбунтуются.

— Успокойте их. Я смотрю, как «чёрная гвардия» захватывает весь телекомплекс.

Наступило молчание.

— Не будьте полным идиотом. Вы, должно быть, ошибаетесь.

— Ладно. Итак, тысяча вооружённых людей в чёрной форме, прибывших на тридцати грузовиках с повёрнутыми вниз фарами, имели задачу захватить «Останкино» и держать сотрудников под дулом автомата. Именно такие их действия я и наблюдаю из машины.

— Господи Иисусе! Он действительно пошёл на это?!

— Я говорил вам, что он безумен. Но он может победить. Найдётся в Москве сегодня кто-нибудь достаточно трезвый, чтобы защитить государство?

— Дайте мне свой номер, американец, и отключите телефон.

Монк дал ему номер. Силы законности и правопорядка будут слишком заняты, чтобы выслеживать движущиеся машины.

— И последнее, генерал. Они не прервали запланированные передачи — пока. Они позволят прокручивать записанный материал как обычно, пока не будут готовы.

— Я вижу. Сейчас я смотрю первый канал. Казачий ансамбль песни и пляски.

— Запись. Все передачи идут в записи. Теперь, полагаю, вам нужен телефон.

Но генерал-майор Петровский уже положил трубку. Он ещё не знал, что через шестьдесят минут его казармы будут атакованы.

Было слишком тихо. Кто бы ни планировал штурм «Останкино», он составил прекрасный план. По обе стороны улицы стояли жилые дома, почти во всех окнах горели огни, жильцы, сняв пиджаки, с бокалами в руках смотрели передачи того самого ТВ, которое было тихо захвачено всего в нескольких сотнях метров от них.

Монк в это время изучал дорожную карту района Останкина. Выехать сейчас на улицу означало бы нарваться на неприятности. Но позади него раскинулась целая сеть проулков между строительными площадками, по которым в конце концов можно было, двигаясь в южном направлении, добраться до центра города.

Логично было бы сократить путь, следуя по проспекту Мира, главной дороге к центру, но он подозревал, что эта дорога сегодня также не место для Джейсона Монка. Не включая фар, он развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел из машины и, присев за капотом, выпустил всю обойму своего «зауэра» по грузовикам и зданию Телецентра.

В двухстах метрах от него выстрелы прозвучали не громче выстрелов ракетниц, но зато пули преодолели это расстояние успешно. Три окна в здании разлетелись вдребезги, ветровое стекло грузовика раскололось, а удачный выстрел поразил черногвардейца в ухо. Один из его сослуживцев не выдержал и осветил ночь веером пуль из своего штурмового «Калашникова».

Из-за сильных морозов в Москве совершенно необходимы двойные рамы на окнах, и поэтому за шумом телевизора многие жители ничего не услышали. Но «Калашников» разнёс три окна в жилом доме, и из домов начали выглядывать испуганные лица. Некоторые тут же исчезали, чтобы позвонить и вызвать милицию.

Несколько черногвардейцев направились к тому месту, где находился Монк. Он быстро сел в машину и помчался прочь. Он не включал фары, но боевики услышали шум мотора и несколько раз выстрелили ему вслед.

В штаб-квартире МВД на Житной площади старшим дежурным офицером был командир полка ОМОНа генерал Иван Козловский, который сидел в своём кабинете в казарме с тремя тысячами хмурых людей, чьи увольнительные он отменил утром вопреки собственному желанию. Человек, убедивший его сделать это, находился в четырёхстах метрах, на Шаболовке. Сейчас он был на телефоне опять, и Козловский кричал на него:

— Какая чепуха! Я смотрю это е…ное телевидение сейчас! Ну кто сказал? Что это значит — «вас информировали»? Подождите, подождите…

Замигала лампочка на другом аппарате. Схватив трубку, он крикнул:

— Слушаю!

Звонил встревоженный оператор.

— Простите, что беспокою вас, генерал, но вы сейчас самый старший в здании. Звонит человек, который говорит, что живёт в Останкино и у них там стрельба на улицах. Пуля разбила у него окно.

Тон генерала изменился. Он заговорил чётко и спокойно:

— Узнайте у него все подробности и перезвоните.

В другой аппарат он сказал:

— Валентин, ты, возможно, прав. Только что звонил гражданин, у них стреляют. Я собираюсь объявить тревогу.

— Я тоже. Между прочим, я уже звонил генералу Корину. Он согласился держать президентскую охрану в боевой готовности.

— Очень правильно. Я позвоню ему.

Ещё восемь звонков поступило из Останкина с сообщениями о стрельбе на улицах, а затем позвонил инженер, живущий на последнем этаже здания напротив Телецентра, с более точными и подробными сведениями. Его соединили с генералом Козловским.

— Мне отсюда все видно, — сказал инженер, который, как и всякий русский мужчина, прошёл военную службу. — Около тысячи человек, все вооружены, колонна более чем из двадцати грузовиков. Два бронетранспортёра на парковке повёрнуты к улице Королева. «БТР-80А», мне кажется.

Слава Богу, подумал Козловский, благодаря этого бывшего военного. Если у генерала были какие-то сомнения, теперь они исчезли. «БТР-80А» — это восьмиколесный бронетранспортёр, вооружённый 30-миллиметровым орудием и вмещающий командира, водителя, стрелка и шестерых десантников.

Если нападающие одеты в чёрное, то это не армия. Его омоновцы тоже в чёрном, но они здесь, внизу. Он позвонил своим командирам.

— По машинам н выезжать! — приказал он. — Мне нужны две тысячи на улицах и тысяча здесь, для обороны этого места.

При любом государственном перевороте нападающие должны нейтрализовать Министерство внутренних дел и его казармы. К счастью, последние были построены как крепость.

По улицам уже двигались другие войска, но они не подчинялись Козловскому. Ударная группа «Альфа» приближалась к министерству.

Главной проблемой Гришина был выбор времени. Не нарушая радиомолчания, ему требовалось координировать атаки. Напасть слишком рано — противник может ещё недостаточно увлечься празднованием; слишком поздно — и он потеряет несколько часов тёмного времени суток. Он приказал группе «Альфа» нанести удар в девять вечера.

В половине девятого две тысячи бойцов ОМОНа выехали из казарм на машинах и бронетранспортёрах. Как только они уехали, оставшиеся закрылись в своей крепости и заняли оборону. В девять они оказались под огнём, но нападавшие утратили преимущество внезапности.

Ответный огонь покрывал улицы вокруг министерства, и пули летели через Житную площадь. Бойцам «Альфы» пришлось искать укрытия, им не хватало артиллерии. Но артиллерии у них не было.

* * *

— Американец?

— Так точно.

— Где вы сейчас?

— Пытаюсь остаться живым. Еду к югу от Телецентра, избегаю проспекта Мира.

— Туда идут войска. Тысяча моих и две тысячи ОМОНа.

— Можно мне предложить кое-что?

— Если вам очень нужно.

— Останкино — только часть плана. Если бы вы были на месте Гришина, куда бы вы направились?

— МВД, Лубянка.

— МВД — да. Лубянка — нет. Не думаю, что он ждёт неприятностей от своих старых друзей из Второго главного управления.

— Может, вы и правы. Куда ещё?

— Наверняка в правительственные здания на Старой площади и в Думу. Ради видимости законности. И в места, где ему могут оказать сопротивление. К вам, в ГУВД, к десантникам на Ходынском аэродроме. И к Министерству обороны. Но самое главное — Кремль. Он должен завладеть Кремлём.

— Это под защитой. Генерала Корина информировали, и он начеку. Мы не знаем, сколько сил у Гришина.

— Около тридцати, может быть, сорока тысяч.

— Бог мой, у нас нет и половины!

— Но качество лучше. И он потерял пятьдесят процентов.

— Каких пятьдесят процентов?

— Элемент внезапности. Как насчёт подкреплений?

— Генерал Корин должен уже связаться с Министерством обороны.

Генерал-полковник Корин, командующий президентской службой безопасности, добрался до казарм внутри кремлёвских стен и закрыл укреплённые ворота Кутафьей башни как раз перед тем, как главная колонна Гришина вышла на Манежную площадь. Немного дальше находится большая по размеру Троицкая башня, а за ней внутри Кремля — казармы президентской гвардии. Генерал Корин звонил из своего кабинета в Министерство обороны.

— Дайте мне дежурного старшего офицера! — кричал он.

Наступила пауза, и он услышал знакомый голос:

— Заместитель министра обороны Бутов слушает.

— Слава Богу, вы на месте! У нас критическое положение. Происходит государственный переворот. «Останкино» захвачено. МВД атакуют. Около Кремля — колонна бронированных машин и грузовиков. Мы нуждаемся в помощи.

— Вы её получите. Что вам нужно?

— Всё, что есть. Как насчёт дивизии Дзержинского?

Он имел в виду Особую механизированную пехотную дивизию, созданную специально после путча 1991 года как сила обороны в случае государственного переворота.

— Она в Рязани. Я могу вызвать её через час, будет у вас в три.

— Как можно скорее. А ВДВ?

Он знал, что элитная парашютно-десантная бригада находится всего лишь в часе лёта и её можно сбросить на Ходынский аэродром, если указать им место приземления.

— Вы получите всё, что я могу вам предоставить. Только держитесь.

Группа черногвардейцев бросилась вперёд под прикрытием огня своих тяжёлых пулемётов и укрылась под Боровицкими воротами. Под каждую из четырёх петель ворот подложили пластиковую взрывчатку. Когда группа отбегала обратно, двоих настигли пули, выпущенные со стен. Секундами позднее прогремел взрыв. Двадцатитонные деревянные створки ворот содрогнулись, когда из них взрывом вырвало петли, затем зашатались и рухнули на землю.

Неуязвимый для ручного оружия БМП подъехал к воротам и укрылся под аркой. За деревянными воротами находилась толстая стальная решётка. За ней на большой площадке, где обычно бродили туристы, был виден солдат, пытавшийся сквозь решётку навести противотанковое орудие на БМП. Прежде чем он успел это сделать, выстрел с БМП разнёс его на куски.

Черногвардейцы выскочили из машины и прикрепили взрывные устройства к стальной решётке. Нападающие вернулись к БМП, и машина отъехала на безопасное расстояние, пока не сработали заряды и решётка беспомощно не повисла на одной петле. Тогда машина двинулась вперёд и свалила решётку на землю.

Несмотря на огонь, черногвардейцы врывались внутрь Кремля, превосходя президентское войско по численности в соотношении четыре к одному. Часть обороняющихся отступила в различные бастионы и редуты кремлёвских стен. Другая — рассыпалась по трёмстам тысячам квадратных метров дворцов, арсеналов, соборов, садов и площадей Кремля, и в некоторых местах бой переходил в рукопашный. Постепенно черногвардейцы начали брать верх.

* * *

— Джейсон, что, чёрт возьми, происходит? — Это звонил по радиотелефону Умар Гунаев.

— Гришин пытается захватить Москву, да и всю Россию, друг мой.

— У вас всё в порядке?

— Пока да.

— Где вы?

— Еду из Останкина, пытаюсь объехать стороной Лубянскую площадь. А что?

— Один из моих людей ехал по Тверской. Там огромная толпа громил из движения «Новая Россия» пробивается в резиденцию мэра.

— А вам известно, что ДНР думает о вас и вашем народе?

— Конечно.

— Почему бы не позволить вашим парням свести с ними счёты? Сейчас никто не помешает вам.

Спустя час три сотни вооружённых чеченцев прибыли на Тверскую, где уличные банды ДНР буйствовали в здании правительства Москвы. На противоположной стороне улицы каменная статуя Юрия Долгорукого, основателя Москвы, сидящего верхом на своём коне, с презрением смотрела на происходящее. Входная дверь в мэрию была разнесена в щепки, вход — широко открыт.

Чеченцы, вынув длинные кавказские кинжалы, пистолеты и мини-"узи", вошли в здание. Каждый из них помнил о разрушении Грозного в 1995 году и насилии над Чечнёй в последующие два года. Прошло десять минут, и сражаться было уже не с кем.

Здание Думы, «Белый дом», пало под натиском наёмников из охранных агентств почти без борьбы, потому что там находились лишь несколько привратников и ночных сторожей. Но на Старой площади тысяча бойцов СОБРа сошлась в бою за каждую улицу, каждое помещение с долгоруковской бандой, собранной из двухсот принадлежавших им охранных агентств, и мощь тяжёлого оружия сил быстрого реагирования из московской милиции уравновешивалась численным превосходством противника.

На Ходынском аэродроме спецназовцы «Вымпела» неожиданно встретили сопротивление нескольких десантников и офицеров разведки ГРУ, которые, получив вовремя предупреждение, забаррикадировались внутри казарм.

Монк свернул на Арбатскую площадь и в изумлении остановился. На восточной стороне треугольной площади белый гранитный куб Министерства обороны стоял в молчаливом одиночестве. Никаких черногвардейцев, никакой стрельбы, никаких следов нападения. Из всех объектов тот, кто планировал государственный переворот в Москве или любой другой столице, на первое место поставил бы Министерство обороны. В пятистах метрах, со стороны Знаменки и за Боровицкой площадью, он слышал стрельбу разгоравшегося боя за Кремль.

Почему Министерство обороны не взято в осаду? Из целого леса антенн на крыше, должно быть, разлетались по всей стране призывы к армии прийти на помощь Москве. Монк сверился со своей тоненькой записной книжкой и набрал номер на радиотелефоне.

У себя дома, в двухстах метрах от главного въезда на базу в Кобякове, генерал-майор Михаил Андреев перед уходом завязывал галстук. Он часто удивлялся, зачем он надевает форму на встречу Нового года в офицерском клубе. К утру она будет вся в пятнах, и её придётся отдавать в чистку. Когда наступало время праздновать встречу Нового года, танкисты гордились, что тут им никто не указ.

Зазвонил телефон. Это, должно быть, заместитель хочет поторопить его,жалуясь, что ребята собрались и хочется начать; сначала водка с бесконечными тостами, затем закуски и шампанское в полночь.

— Иду, иду, — сказал он, обращаясь к пустой комнате, и снял трубку.

— Генерал Андреев? — Голос был ему не знаком.

— Да.

— Вы меня не знаете. Я был в некотором роде другом вашего покойного дяди.

— Вот как?

— Это был хороший человек.

— Я тоже так думаю.

— Он сделал всё, что смог. Разоблачил Комарова в своём интервью.

— Кем бы вы ни были, что вам нужно?

— Игорь Комаров организовал государственный переворот в Москве. Сегодня. Командует его пёс, полковник Гришин. «Чёрная гвардия» захватывает Москву, а с ней и Россию.

— Ладно, шутка затянулась. Возвращайтесь к своей водке и не звоните сюда.

— Генерал, если вы мне не верите, почему бы вам не позвонить кому-нибудь, кто находится в центре Москвы?

— Зачем мне звонить?

— Кругом стреляют. Половина города слышит стрельбу. И последнее. Дядю Колю убили черногвардейцы. По приказу полковника Гришина.

Миша Андреев смотрел на аппарат и слушал гудки в трубке — его собеседник отсоединился. Он разозлился. Он был зол на то, что вторглись в его личную жизнь, позвонили по его личному телефону и оскорбили его дядю. Если что-то серьёзное происходит в Москве, Министерство обороны немедленно поднимет по тревоге армейские части в радиусе ста километров от столицы.

Военная база Кобяково, занимавшая площадь в восемьсот тысяч квадратных метров, находилась всего в сорока шести километрах от Кремля; он знал это, потому что однажды проверил по спидометру. База была местом постоянной дислокации Тамайской дивизии — элитной дивизии, известной как Таманская гвардейская, и он испытывал гордость оттого, что командует ею.

Он положил трубку. Телефон тотчас же зазвонил.

— Давай, Миша, без тебя мы не начнём. — Это был его заместитель из клуба.

— Иду, Костя. Вот только сделаю пару звонков.

— Ладно, но не задерживайся, а то начнём без тебя.

Андреев набрал номер.

— Министерство обороны, — ответили ему.

— Позовите дежурного офицера.

Довольно быстро включился другой голос:

— Кто это?

— Генерал-майор Андреев, командующий Таманской дивизией.

— А это заместитель министра обороны Бутов.

— Простите, что беспокою вас. В Москве всё в порядке?

— Конечно. А в чём дело?

— Ни в чём. Я только что слышал… что-то странное. Я мог бы мобилизовать…

— Оставайтесь на месте, генерал. Это приказ. Все части остаются на базах. Возвращайтесь в свой клуб.

— Слушаюсь.

Он снова положил трубку. Заместитель министра обороны? В коммутационном зале, в десять часов в новогодний вечер? Почему он, чёрт бы его побрал, не со своей семьёй или с любовницей где-нибудь за городом? Он поискал в глубине памяти имя своего товарища ещё по военному училищу, который попал в разведку ГРУ. Наконец он сверился с секретным военным телефонным справочником и позвонил.

К телефону никто не подходил, и он посмотрел на часы. Без десяти одиннадцать. Конечно, все уже напились. На Ходынском аэродроме кто-то снял трубку. Прежде чем он успел что-либо сказать, голос в трубке закричал: «Алло! Алло!»

В трубке был слышен треск и стрекот.

— Кто у телефона? — спросил он. — Полковник Демидов там?

— Как я, б…, могу знать? — прокричал голос. — Я лежу на полу, увёртываюсь от пуль. А вы из Министерства обороны?

— Нет.

— Тогда слушай, друг, позвони им и скажи, чтобы поторапливались с помощью. Мы не сможем продержаться долго.

— С какой помощью?

— Пусть министерство присылает войска из-за города. Здесь у нас настоящий ад!…

Говоривший бросил трубку и, очевидно, отполз в сторону.

Генерал Андреев стоял с замолкшей трубкой в руке. Нет, они не пришлют, думал он, они и не собираются кого-либо присылать.

Он получил приказ официально, для беспрекословного исполнения. Он получил его от генерала с четырьмя звёздами и заместителя министра. Оставаться на базе. Он может подчиниться приказу, и его карьера останется незапятнанной.

Он смотрел на засыпанные снегом дорожки и ярко освещённые окна офицерского клуба метрах в сорока от него, откуда доносились весёлые голоса и смех.

Но видел на снегу высокую прямую фигуру и рядом маленького нахимовца. «Что бы они ни обещали тебе, — говорил высокий человек, — какие бы деньги, повышения или почести ни предлагали, я не хочу, чтобы ты предал погибших солдат».

Он нажал на рычаг и отключился от линии, затем набрал две цифры. Его заместитель взял трубку, в которой слышались раскаты хохота.

— Костя, не важно, сколько «Т-80» готовы к походу или сколько БТРов, я хочу, чтобы все, имеющееся на базе и способное двигаться, через час было готово к выступлению, а каждый солдат, способный стоять на ногах, был полностью вооружён.

Несколько секунд длилось молчание.

— Хозяин, ты это серьёзно? — спросил Костя.

— Серьёзно, Костя. Таманская идёт на Москву.

* * *

Прошла всего одна минута нового «лета Господня 2000», как первые танки Таманской гвардейской дивизии выехали за ворота базы и, повернув на Минское шоссе, взяли курс на Кремль.

Узкая подъездная дорога от базы до шоссе была всего три километра длиной, но колонна из двадцати шести боевых танков «Т-80» и сорока одного «БТР-80» была вынуждена идти в один ряд, что снижало скорость движения.

На главной дороге с разделительными полосами генерал Андреев приказал занять все полосы и увеличить скорость до максимума. Облака, закрывавшие днём небо, рассеялись, и между ними сверкали яркие звёзды. По обе стороны ревущей танковой колонны на обочинах потрескивали от мороза сосновые леса. Колонна шла со скоростью шестьдесят километров. Если навстречу попадался одинокий водитель, то, увидев в свете фар надвигающуюся на него массу серого металла, он съезжал с дороги прямо в лес.

В десяти километрах от Москвы колонна подошла к милицейскому посту на границе области. Из своей металлической будки выглянули в окно четыре милиционера; увидев колонну, они присели, поддерживая друг друга и бутылки с водкой, потому что будка затряслась от вибрации.

Андреев сидел в головном танке и первым увидел грузовики, заблокировавшие дорогу. Несколько частных машин подъезжали в течение ночи к блокировке и, прождав некоторое время, разворачивались и уезжали обратно. Колонна слишком спешила, чтобы останавливаться.

— Одиночный огонь! — скомандовал Андреев.

Его стрелок прищурился и выпустил один снаряд из башенного 125-миллиметрового орудия. На расстоянии четырёхсот метров снаряд, все ещё не потерявший начальной скорости, ударил в один из грузовиков и разнёс его на куски. Заместитель Андреева, находившийся в танке на другой стороне дороги, последовал его примеру и уничтожил второй грузовик. В стороне от грузовиков из засады раздались беспорядочные выстрелы.

Внутри стального купола башни стрелок Андреева прочесал обочину из своего 12,7-миллиметрового тяжёлого пулемёта, и стрельба прекратилась.

Колонна пошла дальше, а молодые боевики, не веря своим глазам, смотрели на обломки грузовиков и разбитую засаду, затем потихоньку начали исчезать в темноте.

Через шесть километров Андреев снизил скорость движения колонны до тридцати километров и дал распоряжения двум подразделениями пять танков и десять БМП он отправил направо, на помощь гарнизону, осаждённому в казармах Ходынского аэродрома, и, интуитивно, другие пять танков и десять машин — налево, чтобы они добрались на северо-восток и прикрыли телевизионный комплекс «Останкино».

На Садовом кольце он приказал оставшимся шестнадцати «Т-80» и двадцати одному БМП двигаться направо до Кудринской площади, а там повернуть налево, к Министерству обороны.

Теперь танки снова шли, снизив скорость до двадцати километров в час и круша гусеницами асфальт; они выстроились в линию и направились к Кремлю.

В подвале, в коммутационном зале Министерства обороны, заместитель министра услышал над головой шум и узнал то единственное творение рук человеческих, которое может производить такой глухой гул на улицах города, охваченного войной.

Колонна прогрохотала по Арбатской площади, направляясь теперь прямо к Боровицкой площади и стенам Кремля. Никто из сидящих в танках и БМП не заметил автомобиль, стоящий вместе с другими совсем рядом с площадью, как и человека в стёганой куртке и сапогах, вылезшего из машины и теперь следовавшего за колонной.

В пабе «Рози О'Грейди» ирландский контингент, проживающий в российской столице, делал все, чтобы отпраздновать Новый год по-настоящему, включая непрерывный фейерверк, звук которого доносился со стороны Кремля и площади, когда мимо окон прогрохотал первый «Т-80».

Ирландский атташе по культуре поднял голову от кружки «Гиннесса», выглянула окно и заметил, обращаясь к бармену: «Боже мой, Пэт, это был е… танк?»

Перед Боровицкими воротами стоял «БТР-80», принадлежавший «чёрной гвардии», и из своего орудия обстреливал стены, на которых укрылись последние защитники из президентской гвардии. В течение четырёх часов они пробивались через территорию Кремля, ожидая подкреплений и не зная, что остальные силы генерала Корина попали в засаду на окраине города.

К часу ночи черногвардейцы захватили все, кроме стен, растянувшихся на 2 235 метров и настолько широких вверху, что по ним могли пройти пять человек в ряд. Здесь закрепились несколько сотен президентских гвардейцев, обороняя узкие каменные лестницы, ведущие наверх, и не давая Гришину одержать полную победу.

С западной стороны Боровицкой площади появился головной танк таманцев. Андреев увидел БТР. Единственный снаряд, выпущенный в упор, уничтожил машину. Когда танки проходили по разбитой машине, то лишь обломки едва ли больше колёсных колпаков разлетались из-под гусениц.

Около часа ночи генерал Андреев на своём «Т-80» спустился к трехполосному въезду в башню с воротами, проехал под аркой с разбитыми створками ворот и решёткой и въехал в Кремль.

Как и его дядя когда-то, Андреев считал ниже своего достоинства прятаться в закрытой башне, глядя в перископ. Крышка башни его танка была откинута, и он стоял, возвышаясь по пояс, в стёганом шлеме и защитных очках, скрывающих его лицо.

Один за другим «Т-80» проезжали мимо Кремлёвского Дворца съездов и покрытых пулевыми отметинами Благовещенского и Архангельского соборов, мимо Царь-колокола, направляясь на Ивановскую площадь, где когда-то городской глашатай объявлял императорские указы.

Два БМП черногвардейцев попытались задержать танк Андреева. Оба превратились в груды раскалённого металла.

Рядом с ним 7,62-миллиметровый пулемёт и его более тяжёлый собрат вели непрерывную стрельбу по бегущим путчистам, попадавшим в свет танковых фар.

На огромной, в несколько сотен тысяч квадратных метров, территории Кремля оставалось ещё более трёх тысяч боеспособных черногвардейцев, и было бесполезно высаживать десантников из машин. Находясь в равных с противником условиях, десантники, едва насчитывавшие двести человек, ничего бы не изменили. Но, оставаясь внутри бронированных машин, они имели превосходство.

Гришин не предвидел появления танков и бронетранспортёров и не приготовил противотанковой артиллерии. Более лёгкие и манёвренные, БМП таманцев проникали в узкие проходы, куда не могли войти танки. Танки со своими орудиями стояли открыто, неуязвимые для ручного оружия.

Но решающим оказался психологический эффект. Для пешего солдата танк является настоящим чудовищем; его экипаж, невидимый снаружи, выискивает врага сквозь бронированное стекло, а дула его пулемётов движутся в поисках беззащитной цели.

Через пятьдесят минут черногвардейцы дрогнули и, выбежав из укрытий, бросились искать спасения в церквах, дворцах и соборах. Некоторым это удалось, другие попали под огонь орудий БТР и танковых пулемётов.

В других местах города отдельные бои развивались по-разному. Группа «Альфа» уже приготовилась штурмовать казармы ОМОНа у Министерства внутренних дел, когда один из них по радиотелефону услышал крик человека, находившегося в Кремле. Это охваченный паникой черногвардеец просил помощи. Но он допустил ошибку, упомянув о появлении танков «Т-80». Слово «танки» услышали все в группе и решили: с них довольно. Такого они не ожидали. Гришин с уверенностью обещал им полную внезапность, превосходство в вооружении и беспомощного врага. Ни одно из обещаний не оправдалось. Они отступили и предпочли спасти себе жизнь.

В мэрии уличные бандиты из движения «Новая Россия» уже были разгромлены чеченцами.

На Старой площади ОМОН при поддержке бойцов СОБРа Петровского начал вытеснять долгоруковских наёмников из правительственных зданий.

На Ходынском аэродроме положение круто изменилось. Пять танков и десять БТР ударили по группе «Вымпел» с фланга и преследовали более легковооружённых бойцов по лабиринту ангаров и складов базы.

Дума оставалась в руках частных охранников, но им некуда было идти и нечего делать, кроме как слушать по радио сообщения, поступающие из других мест. Они тоже услышали крик о помощи, раздавшийся из Кремля, признали могущество танков и начали уходить, каждый из них убеждал себя, что, если повезёт, его никто не узнает.

«Останкино» все ещё находилось во власти Гришина, неторжественное сообщение о победе, предназначенное для утренних новостей, оказалось преждевременным, когда две тысячи черногвардейцев, наблюдавших из окон, увидели танки, медленно движущиеся по бульвару, и собственные машины, вспыхивающие одна за другой.

Кремль построен на возвышенности над рекой, склоны этого холма заросли деревьями и кустарником, большей частью вечнозелёным. У западной стены Кремля расположен Александровский сад. Дорожки, проложенные между деревьями, ведут к Боровицким воротам. Никто из сражающихся на стенах не заметил одинокой фигуры, пробирающейся сквозь деревья к открытым воротам, никто также не заметил, как человек взобрался по склону к въездной дороге и проскользнул внутрь.

Когда он вышел из-под арки, свет проходящего мимо танка Андреева скользнул по нему, но экипаж принял его за одного из своих. Его стёганая куртка походила на их собственные безрукавки, а круглая меховая шапка была больше похожа на их головные уборы, чем на чёрные стальные шлемы гришинской гвардии. Тот, кто увидел его в свете фар, предположил, что это водитель подбитого БМП, пытающийся укрыться под аркой.

Свет скользнул по нему и ушёл в сторону. Оказавшись в темноте, Монк выбежал из-под арки и укрылся под елями справа от ворот. Из темноты он наблюдал за происходящим и ждал.

По периметру Кремля расположены девятнадцать башен, но используются ворота только трёх из них. Туристы входят и уходят через Боровицкие или Троицкие ворота, войска — через Спасские, — и Монк находился рядом с ними.

Человек, решивший спастись, должен был бы уйти из обнесённого стенами пространства. Наступит рассвет, правительственные войска начнут выгонять прячущихся побеждённых, вытаскивая их из каждой подворотни и ризницы, кладовой и шкафа, даже из тайных помещений командного поста. Каждый, кто хотел остаться в живых и не попасть в тюрьму, понял бы, что он должен уйти как можно скорее через единственные открытые ворота.

Напротив того места, где он стоял, Монк видел разбитую в щепки корпусом разворачивавшегося танка дверь Оружейной палаты, где хранились сокровища, накопленные за тысячелетие российской истории. Колеблющееся пламя горящего БМП черногвардейцев бликами освещало фасад здания.

Сражение передвинулось от ворот к Арсеналу в северо-восточной части крепости. Пламя горящей машины потрескивало.

Около двух часов ночи он заметил какое-то движение у стены Кремлёвского Дворца съездов; оттуда выбежал человек в чёрном и, согнувшись, быстро побежал вдоль фасада Оружейной палаты. Пробегая мимо горящего БМП, он задержался, чтобы оглянуться назад и проверить, не преследуют ли его. Вспыхнула и загорелась шина, заставив бегущего быстро оглянуться вокруг. В жёлтом свете пламени Монк увидел его лицо. Он видел это лицо только однажды. На фотографии, на берегу Саподилла-Бей. Он вышел из-за дерева.

— Гришин!

Человек поднял голову, вглядываясь в темноту под деревьями. Затем он увидел, кто позвал его. В руках Гришин держал автомат Калашникова «АК-74» со складным прикладом. Монк увидел, как поднялся ствол автомата, и отступил за ель. Прозвучала автоматная очередь. От ствола дерева отлетали щепки. Затем всё смолкло.

Монк посмотрел сквозь ветви. Гришина не было. От ворот его отделяли пятьдесят метров, а Монка — только десять. Гришин их ещё не прошёл.

Монк вовремя заметил, как из-за разломанной двери высунулось дуло «АК-74». Он снова отступил за деревья, и пули ударяли по стволу, за которым он стоял. Стрельба опять прекратилась. Два раза по половине обоймы, прикинул он и, выскочив из-за дерева, перебежал дорогу и прижался к жёлтой стене музея. Свой «зауэр» он держал на уровне груди.

Из-за двери снова показалось дуло автомата — его хозяин искал свою цель на противоположной стороне дороги. Не в состоянии что-либо рассмотреть, Гришин сделал шаг вперёд.

Пуля, выпущенная Монком, ударила в ствол «АК» с такой силой, что вырвала его из рук полковника. Он упал на тротуар и откатился в сторону, полковник не мог до него дотянуться. Монк услышал, как он побежал по каменному полу внутри здания. Не прошло и нескольких секунд, как Монк, минуя свет от горящей машины, вбежал в Оружейную палату и в полной темноте опустился на корточки в вестибюле.

Музей расположен на двух этажах и состоит из девяти огромных залов, заполненных пятьюдесятью пятью витринами. В них выставлены стоящие буквально миллиарды долларов произведения искусства, имеющие ещё и историческую ценность. Все принадлежащее царям — их короны, троны, оружие, одежда, включая сюда ещё и лошадиную упряжь, — было расшито серебром, золотом, бриллиантами, изумрудами, рубинами, сапфирами и жемчугом.

Когда глаза привыкли к темноте, Монк разглядел перед собой туманное очертание лестницы, ведущей на верхний этаж. Слева от него виднелась сводчатая арка, через которую можно было пройти в залы, находящиеся на первом этаже. Оттуда послышался слабый звук удара, как будто кто-то натолкнулся на одну из витрин.

Набрав побольше воздуха, Монк бросился сквозь арку и, используя приём парашютистов, покатился по полу, пока не упёрся в стену. Когда он был в дверях, то краем глаза увидел, как мелькнуло голубоватое пламя, вылетевшее из дула, и почувствовал, как его засыпало осколками стекла от разбитой пулей витрины.

Он не мог видеть всего, так как находился в длинном узком зале с длинными стеклянными ящиками вдоль стен и единственной витриной, тоже целиком из стекла, в центре. Внутри витрины в ожидании яркого электрического света и глазеющих туристов были выставлены бесценные русские, турецкие и персидские одежды, в которых короновались все цари — от Рюрика до Романовых. Один лоскуток любого из этих нарядов, с нашитыми на него драгоценными камнями, мог прокормить рабочего человека в течение долгих лет.

Наконец звякнул кусочек стекла. Монк напряг слух и уловил прерывистое дыхание, как будто кто-то старался дышать бесшумно. Взяв осколок разбитой витрины, он швырнул его в темноту, откуда слышался этот звук.

Осколок упал на стеклянный ящик, раздались ещё выстрелы наугад и между выстрелами — звук шагов бегущего человека. Монк поднялся и, пригнувшись, побежал вперёд, держась за витрину в центре зала; затем он понял, что Гришин перебрался в следующий зал и там поджидает его.

Монк приблизился к соединяющей залы арке, держа в руке осколок стекла. Приготовившись, он бросил его далеко в глубь зала, прошёл через арку и сразу же, шагнув в сторону, спрятался за шкафом. На этот раз выстрелов не последовало.

Когда глаза Монка привыкли к темноте, он увидел, что находится в меньшем зале, где стояли троны, украшенные драгоценными камнями и слоновой костью. Трон, на котором короновался Иван Грозный, стоял в нескольких футах слева от него, а за ним — трон Бориса Годунова. Монк, конечно, этого не знал.

Человек, находящийся в зале, явно долго бежал, потому что после остановки под деревьями, где он отдохнул, Монк дышал ровно и размеренно, а где-то впереди слышалось хриплое дыхание Гришина, жадно хватавшего воздух.

Высоко подняв над головой руку, Монк постучал стволом своего пистолета по стеклу. Он увидел в темноте яркую вспышку и тотчас же выстрелил в ответ. Над его головой зазвенело разбитое стекло, а с трона царя Алексея, в который попала пуля Гришина, посыпались бриллианты.

Очевидно, пуля Монка почти попала в цель, потому что Гришин повернулся и побежал в следующий зал, который — Монк этого не знал, а Гришин, должно быть, забыл — был последним, тупиковым. В этом зале стояли старинные кареты.

Услышав шаги впереди себя, Монк быстро побежал за Гришиным, чтобы тот не успел найти удобную позицию. Вбежав в последний зал, Монк нырнул за богато украшенную карету семнадцатого века, на четырёх колёсах и с позолоченным орнаментом. Наконец-то кареты давали возможность укрыться, но они прятали и Гришина. Каждая карета стояла на возвышении, отгороженная от публики не стеклом, а шнурами, протянутыми между вертикальными стойками.

Он выглянул из-за кареты, подаренной в 1600 году Елизаветой Первой Английской Борису Годунову, и попытался обнаружить местонахождение своего врага, но зал был погружён в полный мрак, и очертания карет едва можно было различить.

Пока он наблюдал, облака за узкими окнами разошлись и в зал проскользнул луч лунного света. Окна были зарешечены, к тому же с двойными рамами, поэтому проникший луч оказался очень слабым.

И всё же что-то блеснуло. Крошечная точка в темноте где-то позади резного позолоченного колеса кареты королевы Елизаветы.

Монк постарался вспомнить, чему учил его мистер Симс в замке Форбс: «Двумя руками, парень, и держи крепко. Забудь героев вестернов. Сказки!»

Монк, держа «зауэр» двумя руками, поднял его и навёл мушку на точку на четыре дюйма выше светлого блика. «Дыши медленно, держи крепко, стреляй».

Пуля прошла между спицами колеса и попала во что-то позади него. Когда замерло эхо выстрела и в ушах перестало звенеть, он услышал, как что-то тяжёлое со стуком свалилось на пол.

Это могло быть уловкой. Он подождал пять минут и затем увидел, что тёмный контур на полу у кареты не шевелится. Передвигаясь с большой осторожностью за старинными экипажами, он подбирался все ближе, пока не увидел туловище и голову человека, лежащего на полу лицом вниз. Только теперь он подошёл с пистолетом наготове и перевернул тело.

Полковник Анатолий Гришин получил единственную пулю в голову, чуть выше левого глаза. Как бы сказал мистер Симс, «это задержало их немного». Джейсон Монк смотрел на человека, которого ненавидел, но ничего не чувствовал. Это сделано, потому что должно было быть сделано.

Опустив в карман свой пистолет, он наклонился, взял левую руку убитого и что-то снял с его пальца.

Маленький предмет лежал на ладони Монка; необработанное американское серебро, которое когда-то блестело при лунном свете, светящаяся бирюза, добытая в горах индейцами навахо. Кольцо, привезённое с гор его собственной страны, подаренное на скамье в Ялте смелому человеку и сорванное с пальца трупа во дворе Лефортовской тюрьмы.

Положив кольцо в карман, он повернулся и пошёл к своей машине. Битва за Москву завершилась.

(обратно) (обратно)

Эпилог

Проснувшись утром первого января, Москва и вся Россия узнали о страшных событиях, происшедших в столице. Телевизионные камеры передавали репортажи c места событий в каждый уголок огромной страны. Люди были подавлены увиденным.

За стенами Кремля перед ними предстала картина разрушений. Изрешечённые пулями фасады Успенского, Благовещенского и Архангельского соборов. Осколки разбитых стёкол блестели на снегу.

Чёрные пятна копоти от горевших машин обезобразили Теремной дворец и Грановитую палату, а стены Сената и Кремлёвского Дворца съездов пострадали от пулемётного обстрела.

Два скорченных тела лежали около Царь-пушки, и специальные бригады выносили из Оружейной палаты и Дворца съездов тех, кто искал там спасения в последние минуты жизни.

В других местах, догорая, дымились видимые в утреннем свете боевые машины и грузовики, принадлежавшие «чёрной гвардии». Расплавленный огнём асфальт, деформировавшись, снова застыл на морозе, вздыбившись, как морские волны.

Исполняющий обязанности президента Иван Марков, сразу же вылетевший в Москву с места своего отдыха, прибыл вскоре после полудня. Позднее он принял для частной беседы Патриарха Московского и Всея Руси.

Алексий Второй в первый и последний раз ступил на политическую арену. Он настаивал на том, что провести новые президентские выборы 16 января невозможно, а следует на этот день назначить всенародный референдум по вопросу о реставрации монархии.

Как ни странно, Марков отнёсся к этой идее с одобрением. Прежде всего он был неглуп. Четыре года назад покойный президент Черкасов назначил его на пост премьера как умелого администратора, чиновника с опытом работы в нефтяной промышленности. Но со временем он вошёл во вкус власти, даже при системе, где большая часть власти принадлежит президенту и намного меньшая — премьеру. За шесть месяцев, прошедших со времени фатального сердечного приступа Черкасова, он ещё больше оценил обладание высшей властью. Теперь, с точки зрения выборов, Союз патриотических сил более не существовал, и он знал, что выбор будет между ним и неокоммунистами. Он также знал, что, вероятнее всего, окажется вторым. Но конституционному монарху прежде всего потребуется опытный политик и администратор для формирования правительства национального единства. «Кто более всего подходит, — размышлял он, — как не я?»

Вечером Иван Марков президентским указом призвал всех депутатов Думы вернуться в Москву на чрезвычайную сессию.

Весь день третьего января прибывали депутаты из разных областей России, из самых отдалённых уголков Сибири и Севера.

Чрезвычайная сессия Думы открылась четвёртого января в «Белом доме», который почти не пострадал. Настроение депутатов было мрачным, особенно у представителей Союза патриотических сил, которые изо всех сил старались убедить тех, кто желал их слушать, что они лично и понятия не имели о безумной выходке Игоря Комарова под Новый год.

К депутатам обратился исполняющий обязанности президента Марков, внёсший предложение о том, что 16 января народ всё же должен будет высказать свою волю, но только по другому вопросу — в отношении реставрации монархии. Поскольку он не являлся членом Думы, формально он не мог поставить своё предложение на голосование. Это сделал спикер, член блока «Демократический союз».

Неокоммунисты, видя, как президентская власть ускользает из их рук, дружно, всем блоком, выступили против. Но Марков проделал большую подготовительную работу.

С членами СПС, опасавшимися за свою безопасность, в это утро конфиденциально, с каждым отдельно, провели беседу. На каждого из них сильное впечатление произвело условие, что если они поддержат Маркова, то вопрос о снятии с них парламентского иммунитета не будет подниматься. Это означало, что они сохранят свои кресла.

Голоса «Демократического союза» вместе с голосами Союза патриотических сил перевесили неокоммунистов. Решение было принято.

С технической стороны изменение не вызвало больших трудностей. Кабины для голосования уже были подготовлены. Единственной задачей оставалось напечатать и разослать ещё сто пять миллионов бюллетеней с одним вопросом и двумя квадратиками: один для «да», а второй для «нет».

* * *

Пятого января в небольшом северном порту России Выборге милиционер по фамилии Пётр Громов сделал маленькое примечание к истории. Рано утром он наблюдал за шведским грузовым судном «Ингрид Б», готовящимся к отплытию в Гётеборг.

Он уже собирался уйти и вернуться в свою будку, чтобы позавтракать, когда из-за груды ящиков выскочили две фигуры в матросских куртках и побежали к трапу, который вот-вот должны были поднять. Что-то заставило его крикнуть, чтобы они остановились.

Мужчины о чём-то коротко и тихо переговорили и бросились к трапу. Громов вынул пистолет и сделал предупредительный выстрел в воздух. За все три года работы в порту ему впервые довелось воспользоваться оружием, и это доставило ему огромное удовольствие. Матросы остановились.

Документы указывали, что они шведы. Младший говорил по-английски, Громов знал всего несколько английских слов. Но он достаточно проработал в порту, чтобы неплохо понимать шведский. Он обратился к старшему: «Что за спешка?»

Человек не произнёс ни слова. Ни один из них не понял его. Громов протянул руку и сорвал со старшего круглую меховую шапку. Что-то знакомое было в этом лице. Он видел его раньше. Милиционер и русский беглец смотрели друг на друга. Это лицо… по телевидению… трибуна… кричит перед приветствующей его толпой…

— Я вас узнал, — сказал он. — Вы — Игорь Комаров.

Комарова и Кузнецова арестовали и на самолёте отправили в Москву. Бывшему лидеру СПС сразу же было предъявлено обвинение в государственной измене, и он оставался под следствием в ожидании суда. По иронии судьбы его поместили в Лефортовскую тюрьму.

* * *

В течение десяти дней в газетах, журналах, по радио и телевидению продолжалось всенародное обсуждение, и один за другим знатоки и учёные высказывали своё мнение.

Днём в пятницу, 14 января, отец Григорий Русаков проводил собрание «возрожденцев» в спортивном комплексе «Олимпийский» в Москве. Как и при Комарове, когда тот выступал здесь, обращение отца Григория разнеслось по всей стране; его слушали, как подсчитали позднее, восемьдесят миллионов русских людей.

Речь его была простой и ясной. В течение семидесяти лет российские люди поклонялись двум богам — диалектическому материализму и коммунизму — и были преданы обоими. Пятнадцать лет они посещали храм республиканского капитализма и видели, как осмеивались их надежды. Священник призывал своих слушателей завтра вернуться к Богу своих отцов, пойти в церковь и молиться, чтобы Бог указал им путь.

Иностранные обозреватели долго придерживались мнения, что после семидесяти лет коммунистической индустриализации русские в основном стали городскими жителями. Это было ошибочным убеждением. Даже зимой 1999 года более пятидесяти процентов россиян все ещё жили в основном тихо и незаметно в маленьких городах и деревнях в сельской местности, раскинувшейся от Белоруссии до Владивостока, занимая десять тысяч километров в длину и охватывая девять часовых поясов.

И на этой земле существовало сто тысяч церковных приходов, входящих в сотню епархий православной церкви, и каждый имел свою большую или маленькую, с луковкой-куполом, приходскую церковь.

И в эти церкви морозным утром в воскресенье, шестнадцатого января, устремились семьдесят процентов русских людей, а с амвона приходский священник читал письмо патриарха. Ставшее позднее известным как «Великая энциклика», это письмо было самым ярким и впечатляющим посланием Алексия Второго. Оно было одобрено закрытым совещанием митрополитов на предыдущей неделе; хотя голосование и не было единогласным, но зато убедительным.

После утренней службы русские отправились на избирательные участки. Из-за огромных расстояний и отсутствия электронной техники в сельских районах на подсчёт голосов ушло два дня. Из действительных бюллетеней шестьдесят процентов были «за», тридцать пять — «против».

20 января Дума приняла и утвердила результат выборов и внесла два предложения. Первое: продлить временные полномочия Ивана Маркова на период до 31 марта. Второе: образовать конституционный комитет для выработки закона на основании результатов референдума.

20 февраля исполняющий обязанности президента и Российская Дума направили предложение принцу, проживающему вне России, принять титул и обязанности, в рамках конституционной монархии, царя Всея Руси.

Через десять дней российский авиалайнер после долгого полёта приземлился в аэропорту Внуково.

Зима отступала. Температура поднялась до семи градусов выше нуля, и сияло солнце. Из берёзовых рощ и сосновых лесов, окружавших маленький аэродром, предназначенный для специальных рейсов, веяло влажной землёй и пробуждающейся природой.

Перед зданием аэропорта ожидала большая делегация во главе с Марковым, в неё входили спикер Думы, лидеры всех крупных партий, начальники штабов и патриарх Алексий Второй.

Из самолёта вышел призванный Думой пятидесятисемилетний принц английского дома Виндзоров.

* * *

Далеко на Западе, поблизости от местечка Лэнгтон-Мэтраверс, сэр Найджел Ирвин, расположившись в бывшем каретном сарае, наблюдал за церемонией по телевизору.

На кухне леди Ирвин мыла посуду после завтрака, что делала всегда до прихода миссис Мойр, убиравшей в доме.

— В чём дело, Найджел? — спросила она, выливая мыльную воду в раковину. — Ты никогда не смотришь телевизор по утрам.

— Кое-что происходит в России, дорогая.

Это было, подумал он, невероятно. Он руководствовался своими собственными принципами в борьбе против врага более богатого, более сильного и более многочисленного, используя минимальные силы; уничтожить такого врага могли только хитрость и обман.

На первой стадии он поручил Джейсону Монку завязать отношения с теми, у кого имелись основания бояться или ненавидеть Игоря Комарова, после того как они заглянули в «Чёрный манифест». К первой категории относились те, кто подлежал уничтожению русскими нацистами, — чеченцы, евреи и милиция, преследовавшая союзника Комарова, долгоруковскую мафию. Ко второй — церковь и армия, представителями которых были патриарх и самый почитаемый из живых героев генерал Николай Николаев.

Второй задачей было внедрить шпиона в лагерь врага — не для того, чтобы добывать информацию, а чтобы давать дезинформацию.

В то время, когда Монк все ещё обучался в замке Форбс, старый шпион нанёс свой первый тайный визит в Москву с целью включить в работу двух старых незначительных агентов, не использовавшихся долгое время, которых он завербовал много лет назад. Одним из них был бывший профессор Московского университета, чьё давнее увлечение разведением голубей теперь оказалось полезным.

Но когда профессор потерял работу за предложение провести демократические реформы при коммунистах, его сына также исключили из средней школы, лишив шанса поступить в университет. Молодого человека привлекала церковь, и после нескольких незначительных назначений в разные приходы его наконец взяли в качестве слуги и буфетчика в резиденцию патриарха Алексия.

Отцу Максиму Климовскому поручили совершить предательство в отношении Монка и Ирвина, выдать их полковнику Гришину. Доказать свою надёжность как шпиона черногвардейскому полковнику, главной фигуре в лагере врага, оказалось нетрудно.

Дважды Ирвину и Монку позволяли уйти до появления Гришина, но в двух последних случаях им пришлось пробиваться.

Третья задача Ирвина состояла в том, чтобы убедить врага, что опасность исходит из другого источника и, подави они его, опасность перестанет существовать.

Посещая во второй раз резиденцию, Ирвин должен был пробыть какое-то время там, чтобы дать возможность Гришину и его бандитам в его отсутствие обыскать номер, найти атташе-кейс и сфотографировать компрометирующее письмо.

Письмо подделали в Лондоне, используя настоящую писчую бумагу патриарха и образцы его почерка, добытые отцом Максимом и переданные Ирвину во время его предыдущего визита.

В письме патриарх открыто сообщал адресату, что он горячо поддерживает идею реставрации монархии в России (что не было правдой, поскольку он только согласился подумать) и хотел бы, чтобы адресат оказался человеком, выбранным для этого.

К несчастью для принца Семена, жившего на ферме в Нормандии со своими лошадьми и подругой, письмо было адресовано ему. В случае необходимости им можно было бы и пожертвовать.

Второе посещение патриарха Джейсоном Монком стало началом четвёртой стадии — спровоцировать противника на бурную реакцию в ответ на «видимую», но несуществующую угрозу. Угроза заключалась в магнитофонной плёнке, на которой якобы был записан разговор между Монком и Алексием Вторым.

Записи голоса патриарха были сделаны во время первого визита Ирвина его переводчиком Брайаном Винсентом. А Монк, ещё находясь в замке Форбс, наговорил несколько часов на плёнку.

В Лондоне русский актёр озвучил слова, которые Алексий Второй должен был произносить в записи. Она, включая позвякивание кофейных чашек и прочие посторонние звуки, была синтезирована на компьютере. Отец Максим, которому в холле, проходя мимо, Ирвин передал плёнку, просто переписал её с одного магнитофона на другой, который ему дал Гришин.

На плёнке была сплошная ложь. Генерал-майор Петровский не мог бы продолжать свои рейды на долгоруковскую мафию, потому что всю информацию, которую Монк получил от чеченцев, он уже передал генералу. Более того, документы, захваченные в подвале казино, не содержали никаких доказательств финансирования предвыборной кампании СПС долгоруковской мафией.

Генерал Николаев не собирался продолжать серию своих разоблачающих Комарова интервью после Нового года. Он своё сказал, одного раза достаточно.

И самое главное, патриарх не имел ни малейшего намерения встречаться с исполняющим обязанности президента и убеждать его объявить Комарова недостойным участвовать в выборах. Патриарх ясно заявил, что он не вмешивается в политику.

Но ни Гришин, ни Комаров не знали этого. Поверив, что до них донесли истинные планы противника и им грозит большая опасность, они перестарались и совершили четыре попытки покушений. Подозревая, что они так поступят, Монк смог предупредить всех четверых. Только один пренебрёг предупреждением. До ночных событий 21 декабря, а возможно, даже и позднее, у Комарова были шансы выиграть выборы с неплохим результатом.

После 21 декабря наступила пятая стадия. Монк использовал гиперактивность верхушки СПС для возбуждения ещё большей враждебности к Комарову — начиная от тех немногих, кто видел «Чёрный манифест», до яростного потока критики в средствах массовой информации. К этому Монк добавил дезинформацию о том, что причиной всевозрастающей дискредитации Комарова является один из старших офицеров «чёрной гвардии».

В политике, как и во многих других делах, успех рождает успех, но и неудача тоже порождает неудачу. Критика Комарова возрастала, а с ней и паранойя, свойственная всем тиранам. В последней партии Найджел Ирвин ставил на эту паранойю и на чудо, которое не позволит «слабому существу», отцу Максиму, подвести его.

Когда патриарх вернулся из Загорска, он и в мыслях не имел обращаться к президенту. За четыре дня до Нового года государственные органы России не имели ни малейших намерений обрушиться на «чёрную гвардию» в новогодний праздник и арестовать Комарова.

Посредством отца Максима Ирвин применил старую уловку убедить противника, что его враги более многочисленны, сильны и решительны, чем на самом деле. Убеждённый этим вторым «ударом», Комаров решил выступить первым. Предупреждённое Монком Российское государство защитило себя.

Не будучи прилежным прихожанином, сэр Найджел Ирвин уже давно усердно читал Библию, и из всех её героев его любимым был израильский воин Гедеон.

Как он объяснял Монку, когда они были в Шотландии, Гедеон был первым командующим войсками особого назначения и первым стратегом, применившим внезапную ночную атаку.

Из десяти тысяч добровольцев Гедеон отобрал только триста самых крепких и отважных. В ночной атаке на лагерь мадианитян, расположенный в Изреельской долине, он использовал три приёма: нападение на спящего врага, яркий огонь и грохот, сбивающие с толку и сеющие панику среди превосходящих сил противника.

«Что он сделал, дорогой мой? Он заставил поверить сонных мадианитян, что на них напало многочисленное и грозное войско. Они впали в панику и бежали».

Они не только бежали, но в темноте начали разить друг друга. Посредством несколько иной дезинформации Гришина убедили арестовать все его высшее командование.

Вошла леди Ирвин и выключила телевизор.

— Пойдём, Найджел, такая прекрасная погода, и нам надо посадить ранний картофель.

Старый разведчик поднялся с места.

— Конечно, — сказал он, — ранний. Я надену сапоги.

Он ненавидел копать землю, но очень любил Пенни Ирвин.

* * *

На Карибах наступил полдень, когда «Фокси леди» вышла из Черепашьей бухты и направилась к проливу.

На полпути к рифу мимо прошёл Артур Дин на «Силвер дип». Два туриста-аквалангиста сидели на корме.

— Эй, Джейсон, куда-то ездил?

— Да, покатался по Европе немного.

— И как там?

Монк подумал, прежде чем ответить.

— Интересно, — наконец сказал он.

— Рад тебя снова видеть. — Дин взглянул на ют «Фокси леди». — Без клиентов?

— Да. В десяти милях от мыса видели ваху. Хочу поймать несколько штук для себя.

Артур Дин улыбнулся, ему было знакомо это чувство.

— Хорошего улова, старина.

«Силвер дип» прибавила скорость и скоро исчезла из виду. «Фокси леди» прошла через пролив, и Монк ощутил под ногами плещущиеся волны открытого моря и сладкий запах солёного ветра.

Прибавив скорость, он направил «Фокси леди» прочь от островов, навстречу пустынному морю и небу.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт История Биафры

(обратно)

Предисловие

Это книга не является беспристрастным отчетом; ее цель — объяснить, что такое Биафра, почему ее народ решил отделиться от Нигерии, и как они реагировали на то, что было им навязано. Меня могут обвинить в том, что я защищаю только биафрцев, и в чем-то это будет справедливо. Это история Биафры, и рассказана она с точки зрения Биафры. Тем не менее, везде, где возможно, я старался найти свидетельства других очевидцев, в частности тех иностранцев (главным образом британцев), которые находились в Биафре, когда началась война; а также тех, ктооставался там все время, таких, например, как группа замечательных ирландских священников из Ордена Святого Духа в Дублине; или тех, кто приехал позднее — таких как журналисты, добровольцы или работники Красного Креста.

Там, где приводится какое-либо мнение, либо цитируется источник, либо мнение это принадлежит мне, и я не буду пытаться скрыть его пристрастный характер. Я убежден, что дезинтеграция Нигерии — не случайный поворот истории, а ее неизбежное следствие. Войну, в которой теперь 14 миллионов биафрцев противостоят 34 миллионам нигерийцев, нельзя назвать благородной борьбой, это — бесплодные усилия, и политика лейбористского правительства Великобритании, направленная на поддержку власти военной клики в Лагосе, это не воплощение всех тех норм, которые Британия должна защищать, а полное их отрицание.

История Биафры не является детальной историей нынешней войны, до сих пор еще многое неизвестно, слишком много такого, о чем нельзя пока еще рассказать, и поэтому любая попытка написать историю войны была бы ничем иным, как созданием обрывочной структуры.

Было бы просто нереально предположить, что 30 мая 1967 года Биафра возникла просто так, на пустом месте, поэтому я начал с краткого рассказа об истории Нигерии до раскола. Необходимо понять, каким образом Британия создала Нигерию, собрав вместе несовместимые народы; как эти народы осознали, что разногласия, существовавшие между ними, не только не исчезли за время британского правления, но стали еще более глубокими; и как та структура, которую оставили им в наследство британцы, оказалась в конце концов не способна сдержать взрывные силы, запертые в ней.

январь 1969 года

Фредерик Форсайт

Умуахья, Биафра.

(обратно)

Часть первая

ИСТОРИЯ ВОПРОСА

Одна из основных претензий к политике Биафры, являющаяся в то же время и доводом в поддержку нигерийской политики войны, поставившей своей целью раздавить биафрцев, состоит в том, что отделяясь, Биафра разрушает единство счастливого и гармонического государства, которое теперь и старается восстановить нигерийский генерал Говон. Однако же за все доколониальное время Нигерия никогда не была единой страной, да и за 60 лет колониализма и 63 месяца Первой Республики только тонкая оболочка скрывала коренные разногласия.

К 30 мая 1967 года, когда Биафра отделилась, Нигерия не только не была счастливым или гармоничным государством, но и за предшествующие пять лет все время переходила от кризиса к кризису, и уже раза три была на грани распада. И хотя в каждом случае непосредственный повод носил политический характер, глубинной причиной была племенная вражда, укоренившаяся в этом огромном, искусственно созданном государстве. Ибо Нигерия всегда была ничем иным, как сплавом народов, объединенных в интересах и в пользу европейского государства.

Первыми европейцами, появившимися в нынешней Нигерии, были исследователи-путешественники, вслед за которыми, привлеченные их рассказами, пришли работорговцы. Первыми были — примерно с 1450 года — португальцы, пестрая коллекция пиратов, которые на побережье у вождей местных племен покупали здоровых молодых рабов с целью перепродажи. Сперва их меняли на золото на Золотом Берегу, позднее переправляли на кораблях в Новый Свет, получая от этого большие доходы.

За португальцами пришли французы, голландцы, датчане, шведы, немцы, испанцы и англичане.

Пока европейские работорговцы наживали состояния, в африканском обществе возникли целые династии, которые процветали на деньги, полученные от посредничества, особенно на острове Лагос и острове Бонни. Проникновению европейцев вглубь континента эти прибрежные царьки всячески препятствовали. Постепенно к торговле рабами добавилась и торговля другими товарами, главным образом пальмовым маслом, древесиной и слоновой костью. В 1807 году британцы запретили работорговлю, и до конца первой половины этого века британские военные моряки наблюдали за прибрежной торговлей, чтобы быть уверенными в эффективности этого запрета.

Столкнувшись с решением Хобсона заняться исключительно торговлей другими товарами, торговцы не видели особых причин, по которым они должны были по-прежнему продолжать платить деньги местным вождям, и настаивали на том, чтобы их допустили во внутренние области, где они могли бы вести дела непосредственно с производителями. Это послужило причиной крупных разногласий с вождями прибрежных племен. К 1850 году на побережье уже было несколько британских консулов и началось проникновение в области к северу от Лагоса, в тот район, который сейчас известен как Западная Нигерия.

Самым замечательным из этих торговцев был сэр Джордж Голди. К 1879 году этому импозантному пионеру удалось объединить всех британских торговцев побережья в единый боевой фронт, но не против африканцев, а против французов, которые были их непосредственными соперниками.

Голди, а также местный консул Хьювет хотели, чтобы британское правительство вмешалось и объявило район Масляных Рек и Нижнего Нигера британской колонией. Либеральное британское правительство, однако, колебалось, полагая, что заводить в подобных местах колонии — это дорогостоящая и напрасная трата времени. Хотя правительство и отклонило рекомендации Королевской Комиссии, касающиеся Западной Африки (в 1875 году), которая призывала к отказу от уже существующих колоний, оно, по-видимому, не испытывало желания заводить новые колонии. Так что в течение пяти лет Голди вел войну на два фронта: с одной стороны — против французских торговцев, от которых он в конце концов в 1884 году откупился, а с другой стороны — против равнодушия Уайтхолла.

Но в 1884 году настроения в Европе изменились. Германский Канцлер Бисмарк, который до этого относился к идее колоний в Западной Африке так же прохладно, как и Гладстоун, созвал Берлинскую конференцию. В этом же году Германия аннексировала Камерун, расположенный к востоку от сегодняшней Биафры. Конференция собиралась, по-видимому, для того, чтобы дать Бисмарку повод поддержать французские и бельгийские требования о прекращении британской активности в бассейне Конго: деятельности баптистских миссионеров и торговцев из Манчестера и Ливерпуля. В этом он своего добился; конференция провозгласила, что бельгийская компания «Свободное государство Конго» получает право на административное управление территорией Конго. Не желая слишком уж способствовать франко-германскому сближению, Конференция почти без колебаний закрепила за британцами реку Нигер. Голди присутствовал на Конференции в качестве наблюдателя.

В результате всего этого появился на свет Генеральный Акт Берлинской Конференции, по которому любое европейское государство, которое сможет доказать наличие у него заинтересованности в любом районе Африки, будет принято в качестве Управляющей Державы в этом районе, если только сможет подтвердить, что его управление осуществляется на деле.

Однако британцы все еще не хотели посадить себе на шею еще одну колонию. Поэтому в 1886 году компании Голди была предоставлена «Королевская Хартия на Управление». В течение последующих десяти лет Голди продвинулся на север, устанавливая по мере продвижения монополию на торговлю. На правом фланге он граничил с германцами в Камеруне, и на левом — с французами в Дагомее. Голди больше опасался французов, возглавляемых энергичным Федербом, которого Голди подозревал в желании прорваться из Дагомеи к озеру Чад, чтобы таким образом влиться в общий поток французской экспансии, шедшей в северном направлении из Габона. В 1893 году, в основном благодаря своим собственным усилиям, Голди удалось убедить германцев в Камеруне продвинуться в северном направлении к озеру Чад, сорвав таким образом соединение французов и создав буферное прикрытие на своем восточном фланге. К этому времени французы, руководимые Федербом, завоевали всю Дагомею и продвигались на восток в сегодняшнюю Нигерию. Голди, у которого не было ни людей, ни средств для того, чтобы противостоять французам, слал прочувствованные послания в Лондон. В 1897 году Британское правительство отправило к нему сэра Фредерика Лугарда, солдата и администратора, ранее служившего в Уганде и Ньясаленде. За один год Лугард изгнал французов из Нигерии, в результате чего создалась угроза войны с Францией. Питерский кризис был урегулирован в результате англо-французского соглашения, подписанного в июне 1898 года, по которому устанавливались основные принципы определения границ новой страны.

Британия получила новую колонию, которая не была завоевана или даже толком исследована. У нее даже названия не было, так что потом леди Лугард дала ей имя — Нигерия.

Это была земля очень разнообразная в территориальном, климатическом и этническом отношении. От четырехсотмильного побережья, покрытого переплетением болот и мангровых зарослей, густая полоса влажных тропических лесов шла примерно на 100–150 миль в глубь материка. Эта земля, которая потом станет Южной Нигерией, была разделена на восточную и западную части рекой Нигер, которая текла с юга, от места слияния с рекой Бенуэ в Локодже. В западной части южных земель главной этнической группой были Йоруба, народ с долгой историей высокоразвитых королевств. Из-за того, что британское проникновение шло через Лагос, западная культура раньше всего дошла до Йоруба и других племен Запада.

В восточной части южных земель жили разные народы, среди которых преобладали ибо, хотя и селившиеся по обоим берегам Нигера, но главным образом к востоку от него. Зная о дальнейшем быстром развитии и успехах, которые в конце концов позволили ибо обогнать другие этнические группы Нигерии в том, что касалось усвоения европейской культуры, странно сейчас вспоминать о том, что ибо и другие народы Востока в 1900 году считались гораздо более отсталыми, чем все остальные народы Нигерии.

Дальше к северу вечнозеленые леса сменяет лесистая местность, переходящая в высокотравную саванну, потом в типичную саванну и наконец в полупустынные саванны и заросли колючих кустарников. Вдоль южного края этого огромного района тянется так называемый Средний Пояс, населенный многочисленными народами, не принадлежащими к группе Хауса. В большинстве своем это язычники и анимисты, которые тем не менее были вассалами империи хауса — Фулани. Север как таковой был собственностью Хауса, Канури и Фулани. Эти последние пришли когда-то из земель, лежащих к Югу от Сахары, как завоеватели и принесли с собой мусульманство.

В течение трех лет Лугард со своей горсткой солдат покорял Север, завоевывая один эмират за другим. Самое сильное сопротивление оказал султанат Сокото. Несмотря на многочисленные армии фулани, Лугард смог победить их с помощью огнестрельного оружия, совсем как в песенке Беллока: «Что бы ни случилось, у нас есть пулемет «Максим», а у них — нет». Магазинные винтовки Лугарда в клочки разнесли конницу султана, и последний бастион фулани на землях Хауса пал.

Лугард является как бы промежуточным звеном между беспорядочным проникновением торговцев и миссионеров и настоящим империализмом. И все-таки его империя не была первой в Северной Нигерии. Между 1804 и 1810 годами Осман дан Фодио, мусульманский ученый и реформатор, возглавил джихад (священную войну) против королевства Хауса и подчинил его власти своих сородичей Фулани. То, что началось как крестовый поход за очищение ислама от находящихся в противоречии с религией обычаев, переросло в поход за землю и власть. Власть империи Фулани простерлась на юг в земли Йоруба. Джихад был прерван между 1837 и 1840 годами продвижением британцев в районы к северу от Лагоса, и локализовался в Илорине и вдоль линии Кабба. Земли к северу от этой линии стали Северной Нигерией, занимающей 3/5 всей территории Нигерии, на которой проживают более 50 % ее населения. Огромный перевес Севера стал одним из тех факторов, которые в дальнейшем сделали невозможным создание по-настоящему сбалансированной Федерации.

Во время войн Лугарда с эмирами эти последние не пользовались поддержкой большинства своих подданных-хауса, составлявших как тогда, так и сейчас большую часть народов Севера. Однако, одержав победу, Лугард предпочел сохранить власть эмиров, чтобы править через них, а не уничтожить их власть и управлять напрямую. Может быть у него и не было иного выбора: сил у него было мало, Лондон все еще проявлял безразличие, территория, которой надо было управлять, была огромна, и для этого потребовались бы сотни чиновников. А у эмиров уже существовала укоренившаяся структура административного, судебного и фискального управления, распространявшаяся на все их владения.

Лугард предпочел разрешить эмирам править по-прежнему, поставив условием осуществление некоторых реформ, а за собой сохранил роль некоего верховного сюзерена.

Косвенное управление имеет свои преимущества. Здесь не требуются большие затраты британских средств и ресурсов, да и введено оно было мирным путем. Однако, кроме того, введение косвенного управления привело к консервации феодальных структур, поддержке репрессивных мер, предпринимаемых эмирами и их назначенцами, и на многие годы сделало Север неспособным даже к постепенному вхождению в современный мир, сделав бессмысленными любые дальнейшие попытки установления парламентской демократии.

По мысли Лугарда, местное управление, вероятно, должно было начинаться на уровне деревенского совета, затем шел племенной совет, потом власть переходила на региональный уровень, и, наконец, этот процесс должен был привести к образованию репрезентативного национального правительства. Это была чистая теория, и она потерпела крах.

Прежде всего, основной заботой эмиров и их придворных, как и большинства феодальных властителей, было остаться у власти в условиях как можно менее изменившихся. Поэтому они бескомпромиссно боролись против самой большой угрозы их собственному консерватизму — перемен и прогресса, естественным предвестником которых является массовое образование. И вовсе не было случайностью, что в год провозглашения независимости — 1960 — на Севере, где проживает больше половины пятидесятимиллионного населения Нигерии, была 41 средняя школа, а на Юге — 842; что первый выпуск университета на Севере был подготовлен всего за 9 лет до получения страной независимости. Для эмиров западное образование представляло опасность, и они сделали все возможное, чтобы дать к нему доступ только своим отпрыскам и детям знати.

На Юге, который наводнили предтечи массового обучения — миссионеры, напротив, очень скоро у людей возникло стремление получить образование во всех его формах. К 1967 году, когда Восточная Область вышла из состава Нигерии, в ней одной было больше докторов, адвокатов и инженеров, чем в любой другой стране Черной Африки. На Севере деятельность миссионеров, которая могла бы облегчить этому региону переход к 20 веку, была остановлена Лугардом по требованию эмиров, когда он дал обещание не поощрять апостольскую миссию христианизации к северу от Линии Каббы.

За 60 лет, которые отделяют время Лугарда от Независимости, различия религиозных, социальных, исторических и моральных позиций и ценностей между Севером и Югом, а также образовательный и технологический разрыв не только не сокращались, а постепенно углублялись, до тех пор пока не стало невозможным само существование единой страны, в которой доминировала бы какая-либо из этих территорий.

В 1914 году лорд Лугард объединил Север и Юг для удобства административного управления — по крайней мере на бумаге.

«Чтобы создать как можно меньше административных неудобств» (его собственное выражение), он оставил огромный Север таким, каким он был, и разделил обе администрации. А еще он навязал так хорошо работавшую на Севере теорию косвенного управления Югу, где она потерпела неудачу, особенно в восточной части Юга — на землях Ибо.

Британцы были так заинтересованы в косвенном управлении через посредство местных вождей, что старались навязать этот институт там, где его никогда не было. Бунт в Абе в 1929 году (город Аба находится в самом центре территории Ибо) был отчасти вызван возмущением против навязанных британцами вождей, которых люди отказывались признавать. Было нетрудно навязать что-то северянам, привыкшим к безусловному повиновению, но на Востоке этот метод не сработал. Вся традиционная структура Востока делает его буквально невосприимчивым к диктатуре, что также является одной из причин нынешней войны. Люди на Востоке постоянно добиваются того, чтобы с ними консультировались во всех касающихся их делах. Едва ли подобная самоуверенность могла внушить колониальным чиновникам любовь к ним, и это одна из причин, почему жителей восточных районов Нигерии считают «чванливыми». Напротив, англичане любили Север. Климат там жаркий и сухой, в отличие от влажного и малярийного Юга, жизнь размеренна и приятна, если ты к тому же англичанин или эмир, карнавалы живописны и оригинальны, а люди послушны и нетребовательны. Будучи неспособными управлять новыми офисами и заводами, северяне довольствовались тем, что импортировали множество британских чиновников и инженеров — и это одна из причин, по которым в Лондоне сегодня существует мощное и горластое пронигерийское лобби из бывших колониальных гражданских служащих, солдат и администраторов, для которых вся Нигерия — это только их обожаемый Север.

Но бреши в общественной структуре, образовавшиеся из-за равнодушия северян к модернизации, не могли быть заполнены одними англичанами. Были рабочие места для клерков, служащих, счетоводов, инженеров, машинистов, банковских кассиров и служащих на заводах и в магазинах, которые северяне не могли занять. Только немногие, очень немногие Йоруба из западной области Юга отправились на Север к новым местам работы. Большая часть этих мест была занята более предприимчивыми людьми с Востока. К 1966 году их было около 1.300.000 (в основном Ибо) в северных районах и еще 500.000 переехали жить и работать на Запад. Разница в степени ассимиляции каждой группы была огромна, и это позволяет разгадать тайну «исключительности» Нигерии, скрытую под легкой вуалью рекламы.

На Западе ассимиляция пришельцев с Востока была полной; они жили на тех же улицах, что и Йоруба, встречались с ними на разного рода собраниях, их дети учились в одних и тех же школах. На Севере по приказу местных правителей — против которого британцы не возражали, — все южане — с Востока ли, с Запада ли — были собраны вместе в «Сабон Гари» или Кварталы иностранцев, нечто вроде гетто за пределами городских стен. Внутри этих гетто «Сабон Гари» шла веселая и яркая жизнь, но контакты их населения с соседями-Хауса были, по желанию последних, сведены до минимума. Образование было сегрегированным, так что бок о бок существовали два совершенно различных общества, а британцы не делали ни малейшей попытки побудить их к постепенной интеграции.

О периоде между 1914 и 1944 годами можно много не рассказывать, так как в эти годы британские интересы не имели ничего общего с Нигерией. Сначала шла Великая Мировая война, потом наступило десятилетие восстановления Британии и наконец разразился Кризис. Из всего этого на долю Нигерии пришелся краткий период процветания, когда из-за лихорадочной гонки вооружений перед Второй Мировой войной ее сырье шло по хорошей цене. Все это время британская колониальная политика оставалась традиционной и ортодоксальной: поддерживать порядок и закон, стимулировать добычу сырья, создавать рынок сбыта для британских товаров и собирать налоги для оплаты колониального управления. И только между 1945 и 1960 годами, особенно за последние 10 лет этого периода, была сделана серьезная попытка найти формулу развития государства после предоставления независимости. Началось это предприятие катастрофически плохо и так никогда толком не было доведено до конца.

У плохого начала было название: Конституция Ричардса.

В 1944-45 годах губернатор сэр Артур Ричардс (теперь это лорд Милвертон), человек, который по описаниям современников, несмотря на свою глубокую любовь к Северу, умудрился сделаться там непопулярным, совершил поездку по стране для того, чтобы узнать, что думают на местах по поводу конституционной реформы. Именно на Севере ему ясно дали понять, — и с тех пор своей точки зрения не изменили, — что они не желают объединения с Югом. Север согласен был на сотрудничество только при условии, что (I) в новую Конституцию будет заложен принцип раздельного регионального развития и (2) — что у Севера будет около 50 % мест в Законодательных органах (Север-9, Запад-6, Восток-5). Возражения Севера против слияния с Югом, прозвучавшие уже тогда в многочисленных заявлениях их лидеров, в 1947 году были высказаны одним из клана северян — Малламом Абубакаром Тафавой Балевой (потом он станет нигерийским премьер-министром.) Он сказал: «Сэр, мы не хотим, чтобы наши южные соседи были помехой нашему развитию… Я бы хотел с полной ясностью заявить вам, что если британцы уйдут из Нигерии именно теперь, на этом этапе, то народ Севера продолжит свою прерванную борьбу за выход к морю».

Из унитарного государства, которым управляла центральная законодательная власть, в 1947 году (год инагурации Конституции Ричардса) Нигерия превратилась в федеральное государство, состоящее из трех регионов. С самого начала военных действий между Нигерией и Биафрой лорд Милвертон выступал в палате лордов как защитник единства Нигерии, явно позабыв о том, что именно его конституция оросила семена регионализма, болезни, которая убила Нигерию. Государство, состоящее из трех административных областей, было самым худшим изо всех возможных обществ, поскольку позицией Севера была предопределена попытка сочетать несочетаемое.

В каком-то смысле позиция эта была более реалистична. Северные лидеры не скрывали своих сепаратистских стремлений. Ричардса сменил сэр Джон Макферсон, который ввел новую Конституцию, унитарную по существу. Но вред уже был нанесен. Север понял, что всегда сможет добиться своего, если начнет угрожать отделением, что буквально вгоняло Британию в дрожь, и в 1954 году конституция Макферсона уступила место новой.

На различных региональных конференциях, которые в 1949 году созывал Макферсон, делегаты Севера требовали 50 %-ного представительства для своей области в Центральных органах власти. На Общенигерийской конференции, состоявшейся в январе 1950 года в Ибадане, эмиры Зарии и Кацины заявили, что если Северной области не будут предоставлены 50 % мест в Законодательном Собрании, то они потребуют отделения от остальной Нигерии «на условиях, существовавших до 1914 года». Они получили то, чего добивались, и преобладание Севера в центральном правительстве стало важной характерной особенностью нигерийской политики.

Север потребовал также — и добился — установления самой слабой формы Федерации, и не делал тайны из того, что полагал слияние Севера и Юга в 1914 году ошибкой. И эта убежденность пронизывает все политическое мышление северян в период от окончания II Мировой войны до Независимости. В марте 1953 года политический лидер Севера сэр Ахмаду Белло сказал в палате представителей в Лагосе: «Ошибка 1914 года стала явной, и я бы не хотел, чтобы дело зашло еще дальше».

В своей биографической книге «Моя жизнь» Белло вспоминает о сильном брожении в Северном районе, вызванном стремлением к отделению, и добавляет, что «перспектива эта была очень заманчива». Он признает, что высказался против отделения по двум причинам, ни одна из которых не имеет ничего общего с идеалом Нигерийского Единства, которым были так озабочены британцы. Во-первых, было бы весьма затруднительно собирать таможенные пошлины на протяжении всей сухопутной границы, и во-вторых, было бы невозможно получить выход к морю через территорию соседней независимой страны.

Ко времени проведения конференций 1953 года, в ходе которых вырабатывалась 4-я конституция, Север переменил свои взгляды на сепаратизм: теперь они полагали, что в рамках такой структуры регионы получат наибольшую свободу поступков и действий, а власть Центра будет сведена к абсолютному минимуму.

По поводу этих идей лондонская «Таймс» писала 6 августа 1959 года: «Северяне заявили, что они хотят, чтобы в Центре существовал простой посреднический орган, явно имея в виду нечто вроде Восточноафриканской Верховной Комиссии. Но даже и она связана с центральной Законодательной Ассамблеей, хотя представители Северной Нигерии и заявили, что никакого центрального законодательного органа не будет». То, чего при явной поддержке общественного мнения Области добивались представители Севера, была Конфедерация Нигерийских Государств. Именно этого потребовал полковник Оджукву, военный губернатор Восточной области, в Абури (Гана) 4 января 1967 года, после того как были убиты 30 тысяч жителей Восточной Области, а еще 1.800 тысяч были вынуждены беженцами вернуться на Восток. И даже тогда он потребовал этого только в качестве временной меры, до тех пор пока не улягутся страсти. Если бы северяне в 1953 году, или Восток в 1967, получили то, чего они добивались, то все три Области и по сей день, скорее всего, мирно жили бы бок о бок.

И снова британцы уступили изоляционистским требованиям северян, не увидев никакой опасности в нежелании Севера объединяться. Таким образом победил британский компромисс. Образования государства из нескольких районов для придания стабильности будущей Федерации хотели южане. Британское правительство предложило три района: Север, Запад и Восток — наименее стабильный вариант из всех возможных, но этого же хотели и северяне.

Еще два события, произошедшие за последнее десятилетие перед Независимостью, заслуживают внимания, поскольку они свидетельствуют о нежелании Британии обращать внимание на предупреждения, касающиеся будущей стабильности Нигерии, даже когда подобные предупреждения исходили от их собственных чиновников. В течение всей декады в письменных и устных выступлениях представителей Севера прослеживалось все возраставшее неприятие присутствия в их среде людей с Востока. Ораторы в Палате Представителей Северной Области неоднократно выражали свою глубокую уверенность в том, что «Север принадлежит северянам», а южане должны убраться домой (Большинство этих «южан» были родом из Восточной области). Отдельные акты насилия против выходцев с Востока случались и раньше, особенно во время кровавых бунтов 1945 года в городе Джос.

В мае 1953 года Кано, крупнейший город Севера, должна была посетить делегация «Группы Действия» — ведущей партии Йоруба. Маллам Инуа Вада, секретарь отделения Северного Народного Конгресса (СНК) в Уано, весьма энергично настраивал общественное мнение против этого визита. В речи, произнесенной за два дня до намеченного срока на встрече руководителей отделений «туземной администрации» Вада сказал: «Те самые южане, которые оскорбляли нас на Юге, решили заявиться на Север и снова оскорблять нас… Поэтому мы собрали в городе около тысячи мужчин, готовых на силу ответить силой…» Визит делегации «Группы действия» был отменен, однако 16 мая начались погромы. Не найдя Йоруба, Хауса взялись за выходцев с Востока вообще, да так, что в официальном докладе, составленном британским чиновником, характер их действий определялся как «совершенно неожиданная степень жестокости».

В своей автобиографии сэр Ахмаду вспоминает, что «здесь в Кано, когда все это случилось, начались схватки между Хауса… и Ибо; и как то ни странно, Йоруба это не затронуло».

Официальный доклад представляет собой честную попытку изложения происшедшего. Его составитель осудил речь Вада как «весьма неблагоразумную и провокационную». Приводя наиболее скромные оценки числа убитых — 504, и раненых — 245 человек, он делает вывод о том, что «все еще существует вероятность, что число убитых гораздо выше зарегистрированного из-за противоречивых свидетельств водителей скорой помощи и грузовиков, которые увозили и живых и мертвых. Далее, оценивая случившееся в целом, он замечает, что никакие провокации — ни постоянные, ни единовременные — ни в коей мере не могут служить оправданием их (Хауса) поведения». Но, возможно, самое примечательное высказывание содержалось в заключительной части доклада: «Семена, из которых выросли беспорядки в Кано 16 мая 1953 года, все еще в земле. Это может произойти снова, и только осознание и признание главных причин, породивших эти события, могут устранить опасность их повторения». Но осознания не произошло, не было даже попытки понять.

В 1958 году британцы, изучая проблему этнических меньшинств, а именно народов, не принадлежащих к большой тройке — Хауса, Ибо и Йоруба — попросили сэра Генри Уиллинка провести исследования и сформулировать рекомендации.

Сэр Генри нашел, что в Восточном районе, который теперь по одностороннему решению Лагоса разделен в 1967 году на три части, различия между Ибо и меньшинствами, к Ибо не принадлежащими, были настолько незначительны, что их вскоре должен был свести на нет растущий национализм. Довольно странно, но они действительно были в большой мере ликвидированы, но не нигерийским национализмом, а биафрским, а также общностью страданий, причиненных нигерийцами.

Еще одно наблюдение Генри Уиллинка, касающееся Востока. Порт-Харкорт, самый большой город области, был в основном городом Ибо. В доколониальный период это был маленький городок, населенный народом Риверс, однако со временем он вырос в процветающий город и порт, в основном благодаря предприимчивости и инициативности торговцев-Ибо. В самом городе мирно жили рядом Ибо и не Ибо. В мае 1967 года, когда правительство генерала Гавона в Лагосе решило в одностороннем порядке разделить Нигерию на 12 новых штатов, три из них были выделены из состава Восточной Области, и Порт Харкорт был определен столицей штата Риверс, что еще больше оскорбило чувства людей, живущих к востоку от Нигера. После введения Конституции 1954 года прошло еще 5 лет переговоров о будущей форме Нигерийского государства и Пятой конституции. 1 октября 1960 года Нигерия, громко восхваляемая и дома и заграницей, как модель развития для Африки, но к сожалению не более устойчивая за обманчивой наружностью стабильности, чем карточный домик, неверными шагами вступила на путь Независимости. Ни одно из основных противоречий между Севером и Югом не было устранено, сомнения и страхи не развеяны, центробежные тенденции не обузданы. Надежды, стремления и амбиции всех трех областей все еще противоречили друг другу, так что структура, которая была разработана с целью укрепить запоздалое чувство единения, была неспособна устоять под ударами, которые в дальнейшем обрушились на нее.

Уолтер Шварц в своей книге «Нигерия» пишет: «Результатом 10 лет переговоров между правительством и теми, кем оно управляло, стал продукт далеко не лучшего качества. Нигерия стала независимым государством с федеральной структурой, которую уже через два года подорвали чрезвычайные обстоятельства, а еще через пять лет она рухнула и, наконец, была уничтожена двумя военными переворотами и гражданской войной»[153]

Новая Конституция оказалась крайне запутанным соединением взаимозависимости и взаимоограничения прав и гарантий, слишком утопичной, чтобы противостоять той беззастенчивой борьбе за власть, которая охватила Нигерию почти сразу после получения Независимости.

В Африке, как и повсюду, власть означает успех и процветание не только для того, кто держит ее в руках, но и для его семьи, для того места, где он родился, и даже для целого района, откуда он родом. И как результат существует множество людей, которые пойдут на все, чтобы получить эту власть, а получив, превзойдут самих себя, чтобы ее удержать. Выборы 1959 года (т. е. до Независимости), на которых кандидаты Юга во время их предвыборной кампании на Севере подвергались запугиваниям, дали представление о том, что еще предстоит. Это были последние выборы, на которых руководителями и наблюдателями были главным образом чиновники-англичане, сделавшие все, что было в их силах. На последующих выборах манипуляции с голосованием и убийства стали более или менее в порядке вещей.

Тем не менее, в результате выборов 1959 года в Нигерии появилось правительство. Основная схема грядущей борьбы за власть была уже выработана, и почти точно следовала направлениям регионализма, заложенным двенадцатью годами раньше в злополучной конституции Ричардса. На Востоке господствовала партия Национальный Совет Нигерийских Граждан (НСНГ),[154] возглавляемая доктором Ннамеди Азикиве, пионером западноафриканского национализма, борцом с многолетним стажем (хотя и миролюбивым) за нигерийскую независимость. В самом начале ее существования у НСНГ были все задатки по-настоящему национальной партии, но затем, с возникновением (вслед за принятием Конституции Ричардса) других партий, чьи лозунги были полностью региональными, а не политическими, он все больше и больше оттеснялся на Восток. Тем не менее, сам Азикиве все еще предпочитал более пан-нигерийскую атмосферу Лагоса, хотя после провозглашения независимости уже пять лет был премьер-министром Восточной области.

В Западной Области преобладающее влияние имела партия Группа Действия вождя Обафеми Аволово, чьи лозунги и цели были почти полностью рассчитаны на Йоруба. Аволово уже пять лет был премьером Запада.

Северная Область была сферой влияния Северного Народного Конгресса (СНК), лидером которого был сардауна эмирата Сокото сэр Ахмаду Белло. Трехсторонний баланс сил существовал уже в течение пяти лет — с выборов 1954 года, на которых СНК в коалиции с НСНГ, у которых было 140 мест из 184, отбросил Группу Действия Аволово в оппозицию.

Выборы 1959 года пошли по проторенному пути: в расширенной Палате Парламента СНК, победив в Северной Области, получил 148 мест, НСНГ — в Восточной Области и в той части Западной Области, которая сейчас называется Средний Запад и населена народами, не принадлежащими к группе Йоруба, — 89 мест, и Группа Действия победила на большинстве территорий йорубаговорящего Запада и получила только 75 мест. Хотя ни у одной из партий не было достаточного большинства, коалиция любых двух из них могла превратить третью в партию оппозиции. После ряда закулисных сделок и поворотов СНК заключил сделку с НСНГ, и все пошло как прежде, а Аволово был обречен еще на пять лет бесплодной оппозиции.

Уже в 1957 году после последней Конституционной Конференции был назначен федеральный премьер-министр. Им стал альхаджи Абубакар Тафава Балева (Хауса), заместитель председателя СНК, до этого исполнявший обязанности министра транспорта. Было не удивительно, что сэр Ахмаду, лидер большинства СНК, который и сам бы мог занять этот пост, отказался поехать на Юг и возглавить страну. По его собственным словам, он вполне довольствовался тем, что послал своего «заместителя» для выполнения этой работы. Употребленные выражения ясно показывают, каковы будут отношения между Федеральным премьер-министром и премьером Северной Области, и где находится сосредоточение реальной власти.

И вот в такой-то форме Нигерия и вступила в период сомнительной Независимости. Вскоре после этого доктор Азикиве был назначен первым нигерийским Генерал-губернатором, и премьерство в Восточной Области перешло к его N 2 — доктору Майклу Окпаре. На Западе вождь Акинтола уже победил Аволово в борьбе за пост премьера, и этот последний возглавил оппозицию в Федеральном Парламенте. Сардауна остался властителем на Севере.

История Нигерии периода недолгого парламентского правления достаточно хорошо документирована. И изо всех отчетов становится ясно (хотя прямо об этом говорят редко), что традиционная форма парламентской демократии, выработанная в Уайтхолле, оказалась непригодной для существующей этнической структуры, непонятной даже для местных практиков, неподходящей к африканской цивилизации и неосуществимой в искусственно созданной нации, где групповые противоречия, далеко не усмиренные колониальными властями, при необходимости даже могли быть усилены, в качестве полезного орудия косвенного управления. Прошло 12 месяцев независимости и, что нетрудно было предвидеть, в Группе Действия произошел раскол. Эта партия уже 6 лет находилась в оппозиции и была обречена еще на 4 подобных года. Часть Группы поддерживала Аволово, а остальные — Акинтолу. В феврале 1962 года партийный съезд поддержал Аволово, а парламентская партия заявила что Акинтола виновен в плохом управлении и потребовала, чтобы его убрали с поста премьер-министра.

В ответ на это требование Губернатор Западной Области освободил Акинтолу от его обязанностей, поручив некоему стороннику Аволово по имени Адегбенро сформировать новое правительство Области. Тогда Акинтола достаточно окольным путем апеллировал к Федеральному премьеру. В Западной палате Законодательного Собрания он и его сторонники устроили драку. В конце концов полиции пришлось разгонять их при помощи слезоточивого газа. В Лагосе обладавший большинством премьер Балева смог, несмотря на протесты Аволово, при поддержке этого самого большинства, протолкнуть предложение об объявлении чрезвычайного положения в Западной Области.

После чего Балева назначил туда администратора с правом производить аресты и временно отстранил губернатора. Как бы по счастливой случайности, этим администратором стал один из друзей Балевы.

Посаженные под домашний арест Аволово, Адегбенро и Акинтола поспешно сформировали новую партию — Объединенную Народную Партию (ОНП).

Следующим шагом противников Аволово было назначение расследования по фактам коррупции в Западной Области. Это было полезное оружие, да и доказать коррупцию было совсем нетрудно как на Западе, так и в любом другом месте.

Коррупция в общественной жизни не является чем-то новым; она существовала и при англичанах, но ошеломляюще расцвела после Независимости. От тех 10 %, которые министры обычно требовали от иностранных фирм, прежде чем предоставить им выгодные контракты, получения акций компаний, которые затем получали преимущества в налоговом обложении, до открытого подкупа судейских чиновников Туземного суда и полиции — все это было в порядке вещей. Немногие министры у власти не извлекали из этой власти все возможные выгоды; отчасти, конечно, из простой алчности, а отчасти и потому, что любой влиятельный человек должен был содержать большую свиту, организовывать свои перевыборы и осыпать благодеяниями свой родной город.

Наряду с простой денежной коррупцией существовали — непотизм, бандитизм и махинации на выборах.

Комиссии Кокера не потребовалось много усилий, чтобы доказать, что имела место широкая перекачка государственных средств (главным образом при посредничестве контролируемого правительством Совета по торговле и «Нэшнл инвестмент энд пропертиз Компани») в партийную кассу, а оттуда частным лицам. Вождь Аволово и один из его заместителей — вождь Энтони Энахоро получили свою долю сомнительной рекламы во время этого расследования, что позволяет понять, каково на самом деле их отношение к той ответственности, что выпадает на долю государственных деятелей. Оба они сегодня снова занимают высокие посты в нигерийском правительстве.

Комиссия Кокера установила, что за период от установления местного самоуправления в 1956 году и до начала расследования 1962 года в сейфы Группы Действия попали 10 миллионов фунтов — сумма, равная 1/3 национального дохода за этот же период. Однако было выяснено, что вождь Акинтола, как то ни странно, который был премьером с 1959 года, когда Аволово избирался в Федеральную Палату представителей в Лагосе, не был замешан в этих злоупотреблениях.

Остается под вопросом, могли ли быть возбуждены по результатам работы Комиссии какие-либо преследования по суду против главных членов клики Аволово. В любом случае это дело было отодвинуто на задний план другими событиями уже к концу 1962 года. Аволово и Энахоро вместе с другими были обвинены в государственной измене.

Процесс, продлившийся 8 месяцев, был крайне запутанным. Обвинение утверждало, что Аволово и Энахоро ввозили оружие и занимались подготовкой добровольцев для осуществления переворота 23 сентября 1962 года, в результате которого должны были быть арестованы генерал-губернатор, премьер-министр и другие ведущие государственные деятели, а сам Аволово, взяв власть, провозгласил бы себя премьер-министром Нигерии. Защита утверждала, что сама атмосфера страха и жестокости, царившая на Западе со времени установления Независимости, делала подобные меры предосторожности весьма желательными. Аволово приговорили к 10 годам тюрьмы, срок, сниженный до 7 лет после апелляции, а Энахоро после его репатриации из Англии и последующего отдельного процесса, к 15 годам (после апелляции — 10). Апелляционным судьей, сократившим срок Энахоро, был сэр Льюис Мбанефо, который стал впоследствии Главным судьей Биафры. Судья и заключенный снова встретились на мирных переговорах в Кампале в мае 1968 года, где каждый из них возглавлял делегацию своей страны.

Это дело позволило Акинтоле укрепить свои позиции в Западной Области, несмотря на то, что в мае 1963 года Тайный Совет в Лондоне постановил, что его отстранение от должности премьера, по инициативе губернатора, было действительным. Покровитель Акинтолы Федеральный премьер Балева назвал решения Юридического комитета Тайного Совета «ошибочными и не имеющими связи с действительностью». В этом же году апелляции в Тайный Совет были отменены — и еще одна гарантия стала достоянием истории.

Процесс Аволово своей скандальностью на завершающей стадии соперничал в то время с подтасовкой результатов национальной переписи. Результаты предыдущей переписи 1953-54 годов были во многом поставлены под сомнение предположением, что она проводилась в целях налогового обложения, и поэтому многие, особенно на Востоке, умудрились избежать подсчетов. Следовательно, полученная тогда общая цифра в 30,4 миллиона населения для всей Федерации была занижена скорее всего процентов на десять. Перепись же 1962 года все сочли связанной с уровнем политического представительства, и — как следствие — по всем регионам цифры были гораздо выше, особенно на Востоке. Перепись 1962 года обошлась в 1,5 миллиона фунтов, а ее результаты никогда не публиковались. Подразумевалось, что они имели целью показать, что население Северной Области за 8 лет выросло на 33 % до 22,5 миллионов человек, тогда как вЮжной Области эта цифра составляла 23 миллиона человек, или рост на 70 %. Таким образом население Нигерии оценивалось в 45,5 миллионов человек. Господин Дж. Уоррен, англичанин, руководивший 45 тысячами счетчиков, которые пересчитывали людей по головам, отбросил цифры южан как «фальшивые и непомерно высокие». Это решение пришлось по душе сардауне Сокото, которого совсем не обрадовал тот факт, что население Юга по всей очевидности на 1/2 миллиона превосходит население Севера. Говорят, что когда ему показали результаты переписи, он с отвращением порвал листы и приказал Балеве начать все сначала. В 1963 году провели новую перепись, на этот раз без помощи скептически настроенного Уоррена.

Может это было и к лучшему, потому что его хватил бы удар, если бы он увидел, как под личным наблюдением Балевы готовили новый пакет данных. В одно прекрасное утро февраля 1964 года нигерийцы проснулись и узнали, что их теперь 55,6 миллионов человек, из которых примерно 30 миллионов живут в Северной Области.

В предыдущем году Уоррен отказался признать достоверность подсчетов в Южной Области по нескольким причинам, среди которых не последним было то, что тогда они показывали количество взрослых мужчин в три или четыре раза больше, чем было указано в налоговых ведомостях, и больше детей в возрасте до пяти лет, чем могли бы родить все женщины детородного возраста вместе взятые, при условии, что они рожали бы непрерывно в течение пяти лет. В этом же году Уоррен согласился с данными по Северу, потому как они были примерно в пределах разумного и показывали годовой прирост населения в 2 % по сравнению с предыдущей переписью.

Если в 1962 году Север был застигнут врасплох, то в 1963 он был начеку. Резко увеличив свое население за один год с 22,5 миллионов до цифры, чуть меньшей 30 миллионов, он умудрился заиметь уровень рождаемости, равный 24 % в год. Юг, в чьи данные Уоррен не смог поверить в 1962 году, снова увеличил население с 23 до 25,8 миллионов человек. Остряки-эмигранты задавали вопрос: не входят ли в это число овцы и козы; а нигерийские политики яростно обвиняли друг друга, причем каждый из них отказывался верить цифрам противоположной стороны. Население укрепилось во мнении, что вся эта затея была еще одним «жульничеством», и, может быть, было не так уж и неправо. По более реалистическим и сдержанным оценкам население Нигерии на конец мая 1967 года составляло 47 миллионов человек, из которых около 13,5 миллионов (включая и огромный приток беженцев) пришлось на долю Биафры, объявившей в конце этого месяца о своем отделении.

Скандал с переписью постепенно уступил место всеобщей стачке 1964 года. И все это время, вплоть до первого военного переворота января 1966 года, в Среднем Поясе, в местах традиционного проживания народа Тив, непрерывно бушевали восстания. Этот сильный, независимый, но довольно отсталый народ очень давно и шумно требовал создания государства Среднего Пояса, где их интересы представлял бы Объединенный Конгресс Среднего Пояса. Но если лидеры СНК не особо возражали против выделения в 1963 году Среднего Запада из Западной Области, в качестве дома для меньшинств, не относящихся к Йоруба, то теперь они, напротив, совершенно не видели необходимости оказать подобную услугу народу тив, понимая, что в политическом смысле те могут считаться северянами. В результате на подавление восстаний Тивов, начавшихся вскоре после предоставления Независимости, была брошена армия, которая и оставалась в этом регионе вплоть до военного переворота 1966 года. Большинство частей этой армии состояло из солдат набиравшейся преимущественно на Севере I Бригады. Некоторые ее офицеры возражали против использования армии для подавления гражданских беспорядков, однако остальные полагали, что добьются благосклонности своих северных политиков, если в подавлении диссидентов будут большими роялистами, чем сам король. Однако, чем жестче обходились с Тивами, тем яростнее они наносили ответные удары; и к 1966 году, по оценкам независимых наблюдателей, в этих беспорядках было убито около 3 тысяч человек, факт, который скромно скрыли от мирового сообщества.

Вскоре после всеобщей забастовки состоялись всеобщие выборы 1964 года. Десятилетний союз СНК и НСНГ был уничтожен сэром Ахмаду Белло, который без обиняков заявил, что «Ибо никогда не были подлинными друзьями Севера и никогда ими не будут». После чего он объявил о заключении союза с Акинтолой, который теперь верховодил в Западной Области. Наиболее вероятно, что Белло, понимая, что для того, чтобы удержать своего «лейтенанта» у власти в Лагосе, будет необходим еще один союзник в лице какой-нибудь из южных партий, счел Акинтолу, бывшего по уши в долгах, более податливым союзником, чем Окпара. Таким образом Акинтола объединил свою партию с НК сардауны и образовал Нигерийский Национальный Союз (ННС), не оставив НСНГ иной возможности, кроме как объединиться с остатками Группы Действия, с теми, кто оставался верен арестованному Аволово. Соединившись, они образовали новую партию — Объединенный Великий Прогрессивный Союз (ОВПС).

Выборная кампания была настолько грязной, насколько возможно, или, по крайней мере, так считали тогда, пока Акинтола не превзошел сам себя на следующий год во время выборов в Западной Области. На Западе лозунги ННА были откровенно расистскими по тону, в них особенно делался упор на якобы существовавшее «засилье Ибо», а литература, распространявшаяся во время выборов, отчасти напоминала антисемитские призывы в довоенной Германии. Доктор Азикиве, бывший президентом Федерации с 1963 года, понапрасну призывал к проведению честных выборов, предостерегая против опасности племенной дискриминации. На Севере кандидатов ОВПС, когда те пытались проводить предвыборную кампанию, избивали и преследовали партийные головорезы СНК. Как на Севере, так и на Западе кандидаты ОВПС жаловались, что им не давали зарегистрироваться; однако, даже если это и удавалось сделать, то все равно их оппоненты из ННС проходили как «единственные кандидаты». Вплоть до самой последней минуты было непонятно, состоятся ли хоть какие-то выборы. В конце концов они все-таки состоялись, но ОВПС их бойкотировал. Вполне понятно, что в результате победил ННС.

Президент Азикиве, весьма недовольный происшедшим, тем не менее поручил Балеве сформировать национальное правительство на широкой основе, и таким образом был предотвращен кризис, который мог бы расколоть Федерацию еще в 1964 году. В конце концов, в феврале 1965 года, с запозданием были проведены федеральные выборы в Восточной Области и на Среднем Западе, где очень многие голосовали за ОВПС. Окончательные итоги выглядят следующим образом: 197 — за Национальный Союз и 108 — за ОВПС.

Едва замяли этот скандал, как началась подготовка к ноябрьским 1965 года выборам в Западной Области, где Акинтола защищал свое премьерство, равно как и ужасающую репутацию своего правительства. Широкая непопулярность Акинтолы могла бы без сомнения привести к победе оппозиционного ОВПС, если бы выборы проводились честно. Это дало бы ОВПС контроль над Восточной Областью, Средним Западом (который они уже и так контролировали), Западной Областью и Лагосом. В результате такого подвига ОВПС получил бы преимущество в Сенате, даже при условии, что альянс Север — Запад продолжал бы контролировать Нижнюю Палату.

По всей вероятности Акинтола знал об этом, так же как и о поддержке могущественного и безжалостного Ахмаду Белло на Севере и Балевы в качестве Федерального премьера. Уверенный в безнаказанности, он шел напролом с процедурой выборов, которая продемонстрировала, как ловко он сумел не упустить ни единой возможности повести себя непристойно.

ОВПС, сделавший вывод из Федеральных выборов, заранее зарегистрировал всех своих кандидатов, подкрепив регистрацию письменными аффидевитами, подтверждающими под присягой, что все 94 кандидата готовы участвовать в выборах. Тем не менее, 16 человек Акинтолы, включая и самого премьера, были объявлены «избранными в качестве единственного кандидата». Исчезали чиновники, занимавшиеся выборами; исчезали списки для голосования из полицейских участков, где они хранились; кандидатов задерживали; счетчиков убивали; в последнюю минуту вводились новые правила, о которых ставили в известность только кандидатов Акинтолы. Когда шел подсчет голосов, агентов и кандидатов ОВПС не допускали в места подсчета самыми разными методами, самым нейтральным из которых был комендантский час, произвольно устанавливаемый государственной полицией. Почти чудом уполномоченные по выборам, которые оставались на своих местах, объявили избранными часть кандидатов ОВПС. Были даны инструкции о том, что все результаты выборов должны поступать в секретариат Акинтолы, и ошеломленные радиослушатели услышали, как радио Западной Области по приказу Акинтолы передает одни данные, а радио Восточной Области — совершенно другие, предоставленные штаб-квартирой ОВПС, получившей их от уполномоченных по выборам.

По данным Западного правительства, 71 место получил Акинтола и 17 — ОВПС. Акинтоле было предложено сформировать правительство. ОВПС утверждал, что на самом деле они должны были получить 68 мест, но выборы были жульническими; утверждение, с которым наблюдателям нетрудно было согласиться. Адегбенро, лидер ОВПС в Западной Области, заявил, что он продолжит борьбу и сформирует свое собственное правительство. Его и его сторонников арестовали.

Это послужило сигналом к окончательному уничтожению законности и порядка, если бы можно было утверждать, что они существовали до этого. Вдоль и поперек всей Западной Области вспыхивали бунты. Повсюду убивали, грабили, поджигали и калечили людей. На дорогах соперничающие банды головорезов валили деревья, останавливали водителей и допрашивали их о политической принадлежности. Неправильный ответ влек за собой ограбление или смерть. За несколько недель предполагаемое число убитых достигло одной-двух тысяч человек.

И вот в такой обстановке Балева, который в 1962 году так быстро объявил чрезвычайное положение из-за скандала в Западной палате Законодательного Собрания, теперь сохранял полное спокойствие. Несмотря на многократные призывы ввести чрезвычайное положение, распустить правительство Акинтолы и назначить новые выборы, он отказался сделать это, заявив, что у него «нет власти».

Могучая Федерация Нигерии разваливалась на глазах у иностранных наблюдателей, которые всего лишь несколько лет назад превозносили ее как самую большую надежду Африки. И однако навряд ли об этих событиях стало что-то известно за пределами страны. Правительство Балевы, озабоченное тем, чтобы соблюсти приличия, предложило Лагос в качестве места проведения Конференции стран Британского Содружества, намеченной на первую неделю января 1966 года для обсуждения вопроса о восстановлении законности и порядка в восставшей Родезии. Гарольд Вильсон с радостью принял участие в конференции. Пока премьеры Содружества пожимали друг другу руки и обменивались улыбками на бетонированных площадках перед ангарами международного аэропорта Икеджа, всего в нескольких милях от них десятками умирали нигерийцы, потому что армия двинулась против сторонников ОВПС.

Но даже армия не смогла восстановить порядок, и по настоянию генерал-майора Нигерии Джонсона Иронси, войска были выведены. Большинство простых солдат, которые в то время служили в Федеральной Армии, призывались из Среднего Пояса, иными словами, принадлежали они к племенным меньшинствам Севера. Этих солдат, особенно Тивов, которых в процентном отношении было больше всего, невозможно было использовать для подавления незатухающих восстаний тех же Тивов, потому что они вряд ли бы стали стрелять в своих сородичей. Кроме того, их было много и в тех армейских частях, которые располагались за пределами земель Тивов.

По той же причине, по которой их нельзя было использовать в «Тивленде», не было от них пользы и на Западе. Они симпатизировали не режиму Акинтолы, ибо не он ли был союзником и вассалом сардауны Сокото, палача их земли? Они больше сочувствовали восставшим, поскольку сами находились примерно в таком же положении по отношению к группе Сокото — Акинтола.

Ко второй неделе января стало ясно, что что-то должно произойти. Попытки нынешнего нигерийского военного режима представить все случившееся исключительно как заговор Ибо не учитывает, что в такой обстановке неизбежна либо анархия, либо какой-то демарш со стороны армии.

Ночью 14 января на Севере, Западе и по федеральной столице Лагосу группа молодых офицеров нанесла удар. Через несколько часов Сокото, Акинтола и Балева были мертвы, а с ними умерла и Первая Республика.

При провозглашении независимости Нигерии Британия с удовлетворением заявила о своей уверенности в возможности успешного осуществления этого эксперимента. Теперь Британия не могла избежать большой доли ответственности за его провал, ибо Нигерия была главным образом британским, а не нигерийским экспериментом. В течение многих лет восприятие Нигерии со стороны политиков Уайтхолла было основано на решительном отказе признать реальность, упрямой убежденности в том, что при достаточных подтасовках и объяснениях факты можно будет подогнать под теорию, а также стремлении «замести под ковер» все то, что могло бы дискредитировать мечту. Таково их отношение и по сей день.

(обратно)

Провалившийся переворот

На первые две недели нового 1966 года возможно намечались два переворота. Данные о том из них, что так и не был осуществлен, главным образом косвенные, но весьма правдоподобно выглядят утверждения, что переворот 15 января помешал другому перевороту, намеченному на 17 января.

Этот второй переворот планировалось начать с установления непродолжительного террора на территориях дельты Нигера в Восточной области, где главным действующим лицом должен был стать некий студент университета в Нсукка — Исаак Боро, которого снабдили необходимыми для этого средствами. Премьер-министр Балева получил бы возможность объявить на Востоке чрезвычайное положение. Одновременно с этим, если верить тому, в чем их обвиняли на Западе, части, возглавляемые офицерами-северянами, должны были осуществить «жестокий блицкриг» против оппозиционных элементов, а точнее против ОВПС, в этом районе. Действуя таким образом по двум направлениям, они уничтожили бы ОВПС как партию оппозиции, заново укрепили позиции Акинтолы в управлении районом, население которого теперь его ненавидело, и позволили бы партии сардауны — НПС осуществлять верховный контроль в Нигерии.

Достоверность этим предположениям придает тот факт, что заранее были проведены некоторые кадровые перемещения. 13 января сэр Ахмаду Белло, совершавший паломничество в Мекку, вернулся в свою северную столицу Кадуну. На следующий день состоялась его секретная встреча с прилетевшим на один день на Север Акинтолой и бригадным генералом Адемолегуном — сторонником Акинтолы, который командовал I Бригадой и был родом с Запада. Предварительно Федеральный министр обороны (северянин и член СНК) приказал командующему армией генерал-майору Иронси взять отпуск сразу за несколько лет. Генеральному инспектору полиции Льюису Эдету, еще одному выходцу с Востока, также было приказано уйти в отпуск. Его заместитель Робертс, который был родом с Запада, был отправлен в досрочную отставку и заменен альхаджи Кам Салемом (Хауса), который с 17 января должен был полностью взять под контроль федеральную полицию. Доктор Азикиве находился на лечении в Англии. Если это был заговор, то провалился он потому, что его опередил контрпереворот, в тайне задуманный группой младших офицеров, которые в основном, но не исключительно, были родом с Востока.

В Кадуне группу возглавлял большой идеалист, симпатизировавший левым, майор Шуквума Нзеогву, Ибо из Среднезападной Области, который всю жизнь прожил на Севере и говорил на языке Хауса лучше, чем прирожденный Ибо. Вечером 14 января этот блестящий, но ненадежный старший преподаватель Нигерийского военного колледжа в Кадуне вывел небольшой отряд курсантов, в основном Хауса, из города, якобы для рутинных тренировочных занятий. Когда они подошли к великолепной резиденции сэра Ахмаду, Нзеогву объявил курсантам, что они пришли сюда, чтобы убить сардауну. Никто не возражал. «У них были пули… если бы они не были согласны, то могли убить меня, — « сказал он позднее. Они взяли штурмом ворота, убив трех охранников сардауны и потеряв одного из своих. Оказавшись за внутренней оградой, они сначала обстреляли дворец из миномета, потом Нзеогву бросил в главный вход ручную гранату, но подошел при этом слишком близко и повредил руку. Ворвавшись во дворец, они убили сардауну и двух или трех его слуг. В другом месте в Кадуне другая группа ворвалась с боем в дом бригадного генерала Адемолегуна и убила его и его жену, лежавших в кровати. Третья группа убила полковника Шодеинде (Йоруба), заместителя командира Военного Колледжа. На этом кровопролитие на Севере закончилось.

15 января во второй половине дня Нзеогву выступил по радио Кадуны. Он сказал: «Наши враги — это политические спекулянты, жулики, люди, занимающие высокие и мелкие посты, вымогающие взятки и требующие свои 10 %, те, кто хочет, чтобы страна навечно осталась раздробленной, лишь бы они могли сохранить свои должности министров хотя бы и в пустыне, трейбалисты, непотисты, те, кто выставляет напоказ дутое величие страны перед международным сообществом».   Впоследствии, в частной беседе он сказал: «Нашей целью было не воевать, а изменить страну, сделать ее такой, чтобы мы с гордостью могли назвать ее своим домом… На этом этапе мы совершенно не помышляли о племенных различиях».  

В Лагосе переворот был осуществлен майором Эммануэлем Ифеаджуаной, молодым Ибо, который ранее уже вкусил славы, выступая на легкоатлетической арене. Через несколько часов после наступления темноты он приехал в Лагос в сопровождении нескольких грузовиков с солдатами из казарм в Абеокуте. Небольшие отряды рассыпались по городу, каждый к своей цели. Трое старших армейских офицеров родом с Севера — бригадный генерал Маймалари, командир II Бригады; подполковник Пам, Генеральный адъютант армии, и подполковник Ларгенма, командир IV Батальона, были убиты. Первые двое в своих домах, а третий в отеле Икой, где он жил. Майор Ифеаджуана лично занялся политиками. Премьер-министр Балева был арестован в своем доме. Его, связанного, затолкали в «Мерседес»    и заставили лечь на пол. Министр финансов, вождь Фестус Окотие-Эбо, уроженец Среднего Запада, который стал символом коррупции и продажности даже в нигерийской политике, был застрелен у себя дома, и его тело было брошено в кузов «Мерседеса».   Военные также пришли и за доктором Кингли Мбадиве (Ибо), министром торговли, но он умудрился уйти через сад и спрятаться в пустом доме отсутствовавшего президента Азикиве. Это было единственное место, которое солдатам и в голову не пришло обыскать. В Лагосе этой ночью последней жертвой стал еще один Ибо, майор Артур Унегбе, квартирмейстер армии. Он был застрелен в казармах в Икедже за отказ отдать восставшим ключи от оружейного склада.

В Ибадане, столице Западной Области, первой целью, конечно, стал ненавистный Акинтола. Солдат, окруживших его дом, встретил автоматный огонь. У премьера был свой частный арсенал. После штурма дома, во время которого было убито трое солдат, тяжело раненного Акинтолу выволокли наружу и прикончили. Где-то в другом месте в Ибадане был арестован его первый заместитель, вождь Фани-Кайоде. Когда его потащили солдаты, он воскликнул: «Я знал, что придет армия, но никогда не думал, что это будет так!»

Пока что переворот шел более-менее по плану. Если бы восставшие офицеры объединились, то к рассвету они могли бы уже заявить, что контролируют столицы Северной и Западной Областей, а также Федеральную столицу Лагос. Город Бенин, столица крошечной Северо-Западной Области, казалось, выпал из их планов, и не без причины. Средний Запад можно было захватить и позже.

Даже очевидцы и участники событий расходятся в мнениях о том, что же конкретно пошло не так. Можно только попытаться набросать нечто вроде более или менее связного отчета, основываясь на различных впечатлениях. Майор Ифеаджуана и его друзья-заговорщики в Лагосе вроде бы отправились обратно в Абеокуту, выбросив по дороге из машин тела Балевы и Окотие-Эбо. Еще и до сих пор считается, что Балева был застрелен, хотя один очевидец поклялся, что тот умер от сердечного приступа. Тела были найдены через неделю на дороге в Абеокуту.

Ифеаджуана и его соратник в Лагосе майор Дэвид Окафор, командир Федеральной Гвардии, совершили глупейшую ошибку: уехали, не оставив вместо себя никого в Федеральной столице. Из-за этого, да еще после решительных действий главнокомандующего генерал-майора Иронси, заговор и провалился.

И в результате, когда вскоре после рассвета ибаданская группа вступила в Лагос, с телом Акинтолы и со связанным, но живым, вождем Фани-Кайоде на заднем сиденье машины, город уже перешел в другие руки. Ибаданская группа была арестована солдатами, верными Иронси, а Фани-Кайоде освобожден.

Тем временем Ифеаджуана и Окафор осознали, что у них нет офицера, который мог бы заняться Энугу, столицей Восточной Области и последним из четырех городов, которые они хотели взять под свой контроль. Тогда они сами с несколькими солдатами отправились в 400-мильный переезд на «Мерседесах»    и «Фольксвагенах»    через всю страну к Энугу. Основной довод в пользу того, что переворот 15 января был делом рук исключительно Ибо, которые хотели установить свое господство над всей Нигерией, звучит так: в Энугу не было никакого переворота. Доказать это утверждение нечем. Части I Батальона гарнизона Энугу в 2 часа ночи подошли ко Дворцу премьера, окружили его, но на штурм дома и его обитателей не пошли, а ждали приказа. Командир батальона подполковник Адекунле Фаджуйи (Йоруба) был на курсах, его заместитель майор Дэвид Эджоор (со Среднего Запада) был в Лагосе. Войска, которые вовсе и не состояли целиком из Ибо, как об этом говорили, — там было много пехотинцев из Среднего Пояса, Северной Области, — сидели на корточках и до восхода ожидали приказов. Тем временем Ифеаджуана и Окафор мчались через всю страну, чтобы отдать эти приказы.

Ни один человек не сделал больше, чтобы сорвать переворот, чем генерал-майор, командующий армией Иронси. Ибо, родом из Умуахьи, он поступил в армию солдатом, когда еще был мальчиком, и постепенно поднимался по ступеням армейской карьеры. Это был крупный шумливый человек, законченный тип профессионального солдата, который знает, в чем его долг и не потерпит никаких глупостей.

Кажется и он тоже должен был умереть этой ночью. Сначала Иронси был в гостях на вечеринке у бригадного генерала Маймалари, а потом отправился на отшвартованный в доках Лагоса почтовый пароход «Ореол»,   где тоже веселились. Когда после полуночи Иронси вернулся домой, там трезвонил телефон. Это был полковник Пам, который сказал Иронси, что что-то затевается. Буквально через несколько минут Пам был мертв. Едва Иронси успел положить трубку, как вошел его шофер, молодой солдат-Хауса, и сообщил, что по улицам продвигаются войска. Иронси действовал быстро.

Он вскочил в машину и приказал шоферу везти себя прямо к казармам в Икедже, самым большим казармам в районе, где был расположен Штаб Армии. Его машину остановили заграждавшие дорогу солдаты Ифеаджуаны. Иронси вылез из машины, выпрямился и рявкнул: «Прочь с моей дороги!»    Солдаты повиновались.

Добравшись до Икеджи, Иронси прямиком направился к полковому старшине и собрал войска гарнизона. Все утро из Икеджи он рассылал приказы. Части, верные ему и губернатору, взяли верх. Майору Эджоору, пришедшему к Иронси с докладом как раз перед рассветом, было приказано вернуться в Энугу и как можно быстрее взять на себя командование войсками. Эджоор добрался до ближайшего аэродрома в Икедже и на легком самолете вылетел в Энугу. По пути он обогнал «Мерседес»    Ифеаджуаны, ехавшего внизу по дороге.

Оказавшись в Энугу, Эджоор первым делом принял гарнизон и снял части, окружавшие дом доктора Окапары. В 10.00 те же самые солдаты стояли в почетном карауле, когда испуганный премьер прощался в аэропорту с президентом Кипра Макариосом, завершавшем в Энугу свою поездку по Нигерии. Потом доктору Окапаре разрешили уехать в его родной город Умуахьа.

На Среднем Западе мятежные войска в 10 часов ночи подошли ко Дворцу премьера, но уже в 2 часа были отведены назад по приказу генерала Иронси. Переворот провалился. Когда Ифеаджуана и Окафор прибыли в Энугу, то обнаружили, что Эджоор полностью контролирует ситуацию. Они спрятались в доме местного аптекаря, где Окафор и был арестован. Ифеаджуана бежал в Гану, чтобы потом вернуться и присоединиться к остальным заговорщикам, сидевшим в тюрьме.

Хотя переворот и не был бескровным, не был он и кровавой баней. Премьеры Севера, Запада и Федерации были убиты, так же как и еще один федеральный министр. Среди старших армейских офицеров трое северян, двое с Запада и двое с Востока были убиты. (Погиб еще один майор-Ибо, но на сей раз по вине лояльных солдат, которые сочли, что он тоже принадлежит к заговорщикам). Кроме этого, было убито небольшое число гражданских лиц; включая жену одного офицера и нескольких слуг из дома сэра Ахмаду Белло, да еще чуть меньше дюжины солдат. Впоследствии Нзеогву утверждал, что вообще не должно было быть никаких убитых, просто некоторые из его коллег слишком перевозбудились.

В Лагосе генерал Иронси принял командование армией и восстановил порядок, но не это привело его потом к власти. Этим фактором, в такой же мере как и все остальное, стала реакция населения, по которой всем стало ясно, что царство политиков кончилось. Эта реакция, о которой сегодня так часто забывают, является наиболее убедительным доказательством того, что весь январский переворот был чисто фракционным предприятием.

В Кадуне толпа ликующих Хауса разграбила дворец погибшего властителя. Улыбчивый майор Хассан Усман Кацина, сын Фулани эмира Кацины, сидел рядом с Нзеогву на пресс-конференции, перед которой этот самый Нзеогву назначил Хассана Военным Губернатором Севера. Альхаджи Али Акилу, возглавлявший гражданские службы Севера, предложил Нзеогву свою поддержку. Но звезда майора-Ибо уже закатывалась. В Лагосе и на остальной территории Юга Иронси держал все в своих руках и не собирался иметь дела с заговорщиками. Однако у него хватило здравого смысла, чтобы понять, что хотя все совершенное заговорщиками и шло вразрез с его собственными склонностями и воспитанием, они, тем не менее, оказали обществу услугу и пользовались огромной поддержкой в массах. Во второй половине субботы 15 января Иронси попросил Действующего Президента назначить Заместителя премьер-министра, который по Конституции мог бы отдавать Иронси приказы на законной основе. Но политики тянули до воскресного утра, так что когда, наконец, Кабинет собрался на заседание, Иронси пришлось им заявить, что он не сможет гарантировать лояльность своих офицеров и избежать гражданской войны, если только сам не займет этот пост. В этом он был совершенно прав, что не раз с тех пор подтверждали многие офицеры. Даже те, кто не принимал участия в перевороте, не согласились бы снова попасть во власть дискредитировавших себя политиков.

Да к тому же и ситуация резко ухудшилась. Нзеогву, понимая, что его коллеги на Юге завалили все дело, во главе колонны войск направился в южном направлении и дошел до Джеббы, города на реке Нигер. Если бы войска, размещенные на Юге, раскололись на враждебные группировки — за или против Нзеогву — то единственным возможным исходом была бы гражданская война.

За 15 минут до полуночи Иронси выступил по радио Лагоса и заявил, что поскольку правительство перестало функционировать, то к армии обратились с просьбой сформировать переходное военное правительство, и что на него, генерала Иронси, было возложено исполнение обязанностей главы Федерального Военного правительства.

Кризис разрешился в его пользу. Армия подчинялась его приказам, Нзеогву укрылся в казармах Кадуны, откуда потом его взяли под стражу.

Вполне может быть, что у Нигерийского Кабинета, собравшегося на заседание под председательством альхаджи Дирчаримы (Хауса), министра транспорта и старшего в СНК после Балевы, и не было иного выбора, чем согласиться на требование генерала Иронси о передаче власти в его руки. Но также верно и то, что у Иронси не было иного выбора, чем предъявить это требование, если он хотел избежать гражданской войны между соперничающими группировками в армии.

А важно это было по трем следующим причинам. Во-первых, становится понятно, почему обвинения в том, что этот переворот был организован исключительно Ибо для свержения конституционного правительства и установления господства Ибо во всей Нигерии, являются выдумкой, сочиненной уже много позже, после переворота, и противоречащей фактам. Во-вторых, становится ясной ложность позднейших предположений о том, что последовавшая резня выходцев с Востока, живших на Севере, была простительна, или по крайней мере вполне объяснима, поскольку «они первые все начали».   В-третьих, проливает свет и на то, почему и до сего дня подполковник Оджукву уверен в том, что приход Иронси к власти был и конституционным и законным, тогда как подполковник Говон через 6 месяцев после убийства Иронси взял власть незаконно, и следовательно, власть эта недействительна.

(обратно)

Человек по прозвищу Железнобокий

Джонсон Томас Умунакве Агийи Иронси родился в марте 1924 года неподалеку от Умуахьи, красивого городка на холмах в Центре Восточной Области. Образование он получил частью в Умуахье, частью в Кано на Севере и в восемнадцать лет записался в армию рядовым. Время, остававшееся до конца II Мировой войны, он провел на Западноафриканском побережье и вернулся оттуда в 1946 году 22-летним ротным старшиной. Через два года он отправился в Кемберли, в Штабное училище, чтобы учиться на офицера, и окончив его в 1949 году, был выпущен вторым лейтенантом в штаб Западноафриканского военного округа (Аккра). Затем его переводят в артиллерийско-техническую учебно-запасную воинскую часть в Лагосе. И в Лагосе же он перешел в пехотный полк. В звании лейтенанта он исполнял обязанности адъютанта Губернатора, сэра Джона Макферсона, и, едва лишь получив звание капитана, присутствовал в июне 1953 года на коронации в Лондоне. Став в 1955 году майором, Иронси получил придворное звание конюшего во время визита Королевы в Нигерию, в 1956 году. В сентябре 1960 года его сделали подполковником, и тогда же он получил свой первый командный пост в V Батальоне в Кано. В том же году, командуя нигерийским контингентом войск ООН в Конго (против Катанги), Иронси доказал, что является не просто штабным офицером. Когда австрийские врачи и их нигерийская охрана были окружены повстанцами, он в одиночку на легком самолете улетел из окружения и лично провел переговоры об их освобождении. Австрийское правительство наградило Иронси Крестом Ритгера I класса.

В 1961-62 годах он был военным советником Верховного Комиссариата Нигерии в Лондоне и именно тогда получил звание бригадного генерала. Иронси прошел курс обучения в Королевском Военном училище и в 1964 году вернулся в Конго в звании генерал-майора, теперь уже командующим всех сил ООН по поддержанию мира, став первым африканцем, получившим этот пост. Во время боевых действий в Конго он один, безо всякой помощи, остановил в Леопольдвиле разъяренную толпу и уговорил ее разойтись. За этот и подобные подвиги его прозвали Джонни Железнобокий.

Вернувшись в Нигерию, Иронси, снова в звании бригадного генерала, командовал I Бригадой, но вскоре заменил генерал-майора Уэлби-Эверарда, последнего британского главнокомандующего Нигерийской армией и опять стал генерал-майором. Уже гораздо позже один британский чиновник, тщательно подбирая слова, назвал Иронси «весьма прямым человеком».  

Новый режим начал хорошо. У него была огромная поддержка в народных массах. По всей Нигерии, включая и Северную Область, люди радовались концу правления коррумпированных политиков и надеялись на новый расцвет. Последние из январских заговорщиков были мирно извлечены из их укрытий и отправлены в тюрьмы по месту их этнического происхождения. В лояльности новому режиму поклялись: СНК Северной Области, Группа Действия Западной Области и НСНГ Восточной и Среднезападной Областей, несмотря на то, что лидеры этих партий не имели никакой власти, а некоторые из них сидели в тюрьме. Заявили о своей поддержке также профсоюзы, Союз Студентов и Эмиры Севера. Иностранные корреспонденты отметили эту популярность. Обозреватель журнала «Эфрикен Уорлд»    в марте писал: «Благоприятная реакция всех слоев нигерийского общества на конституционные изменения есть признак того, что на деле действия армии были массовым народным восстанием».   [155] Месяцем позже нигерийский корреспондент лондонского журнала «Экономист»    посетил Сокото — город на крайнем севере Нигерии, от имени которого произошло название титула сэра Ахмаду Белло — и написал: «Сокото был баловнем режима сардауны Сокото, однако даже здесь его смерть была воспринята спокойно. Если и были какие-то опасения по поводу того, что произошло, то после смерти сардауны не осталось никого, кто бы выразил их».   [156] Позднее выяснилось, что это был слишком уж оптимистический взгляд на вещи.

Генерал Иронси был честным человеком и попытался стать главой честного режима. Хотя он и сам был Ибо, Иронси буквально в лепешку разбивался, чтобы не проявлять никакого предпочтения к своим соплеменникам, и иногда он заходил в этом так далеко, что даже коллеги с Востока критиковали его за это. Среди первых его дел было назначение Военных губернаторов во все 4 Области: в Северную — подполковника (бывшего майора) Хассана Кацину, которого вообще-то уже назначил на этот пост сидевший в тюрьме Нзеогву; в Западную — подполковника Фаджуйи, ранее служившего в гарнизоне Энугу; на Средний Запад — подполковника (бывшего майора) Эджоора, также из гарнизона Энугу; в Восточную Область — подполковника Чуквуэмеку Одумегву Оджукву, бывшего командира V Батальона в Кано, убежденного федералиста, участие которого в январском путче свелось к тому, что действуя рука об руку с местными властями Хауса, он сделал все возможное, чтобы Кано оставался мирным и лояльным по отношению к конституционной власти.

Приход Иронси к власти покончил с военными действиями в Западной Области, с насилием в землях Тивов и восстанием Исаака Боро в дельте Нигера. Сам Боро был брошен в тюрьму. Казалось, что все стороны испытывают к генералу достаточно доверия, чтобы дать ему возможность показать себя. Вопреки своей честности, генерал Иронси не был политиком; он был совершенно лишен хитрости и выказал мало способности к дипломатическим маневрам, неизбежным в таком сложном обществе. У него также не всегда были хорошие советчики — общая участь всех военных в правительстве. Тем не менее, он не сделал ничего такого, чтобы заслужить свою последующую участь.

Иронси отдал приказ об аресте бывших политиков Южной Области, которые могли бы спровоцировать волнения и беспорядки. Но на Севере политики были оставлены на свободе и очень скоро этим воспользовались. Иронси сформировал Высший Военный Совет и Федеральный Исполнительный Совет, которые должны были помогать ему в управлении страной. Состав этих двух Советов очень интересен, с учетом возможных обвинений в том, что режим Иронси является провосточным. Кроме него самого, в состоящем из 9 человек Высшем Военном Совете был только один Ибо — полковник Оджукву, который являлся его членом по должности, как один из четырех Военных губернаторов, и еще один Риверс с Востока — подполковник Куркбо, командующий авиацией. В Исполнительный Совет входили все члены Военного Совета и еще 6 человек, из которых только двое были с Востока — Генеральный прокурор Онийуке (Ибо) и Генеральный инспектор полиции Эдет (Эфик). Оба они занимали свои посты еще до январского переворота. Назначая постоянных секретарей Федеральной гражданской службы (а это очень важные посты), Иронси распределил 23 поста следующим образом: Северяне — 8, Средний Запад — 7, Запад — 5 и Восток — 3.

Все политические назначения в государственные корпорации были аннулированы, и для расследования служебной деятельности этих людей были созданы Специальные Военные суды. Первые три таких суда рассматривали дела Нигерийской железнодорожной корпорации, Электрической корпорации Нигерии и городского совета Лагоса; возглавляли их соответственно уроженцы Запада, Севера и один англичанин. Впоследствии на посты Главных Управляющих, Председателей и Секретарей государственных корпораций были назначены 12 представителей Западной Области, 6 — Севера, 3 — Востока, 1 — Среднего Запада и 3 — иностранца.

Генерал Иронси провел и другие назначения, которые дают ключ к пониманию его отношения к концепции Единой Нигерии.

Он назначил подполковника Якубу Говона (Шо-Шо с Севера) начальником Штаба Армии и своим главным помощником; Маллам Хамсад Амаду, молодой родственник сардауны Сокото, стал его личным секретарем; его личная охрана состояла в основном из солдат-Хауса, под командованием еще одного молодого Хауса — лейтенанта Вальбе, что в дальнейшем, возможно, стоило генералу жизни.

Энергичные меры, предпринятые Иронси против коррупции государственных чиновников и лиц, занимающих высокие посты, подействовали, и за очень краткий срок межнациональное доверие в Нигерии было в основном восстановлено. Продолжалось осуществление шестилетнего плана развития.

Но основная проблема все еще ждала решения. Речь шла о будущей Конституции Нигерии, а это почти равнозначно вопросу о единстве страны. И снова дала себя знать присущая Нигерии раздробленность. Несмотря на то, что отмена деления на регионы и установление унитарного государства пользовались огромной поддержкой на Юге и в армии, одного упоминания о слиянии с Югом на какой-либо основе, иной чем полный контроль со стороны Севера, было достаточно, чтобы Север «вышел на тропу войну»,   что, собственно говоря, и произошло.

Генерал Иронси сразу же после прихода к власти пообещал, что возвращению к гражданскому образу правления будет предшествовать глубокое изучение самых важных нерешенных проблем, созыв Учредительного Собрания и референдум по новой Конституции. Вождю Ротими Уильямсу и бывшему генеральному прокурору доктору Т. О. Элиасу (оба с Запада) было поручено разработать ее проект. Другая комиссия под руководством Френсиса Нвокеди (Ибо) должна была исследовать возможности унификации гражданских служб. Однако, поскольку против того, что решение такого важного вопроса доверено одному человеку (и к тому же Ибо) раздавались протесты — особенно с Севера, где разделение государственных служб считалось основной гарантией против засилия Юга, — в комиссию Нвокеди был введен еще один человек со Среднего Запада. Еще одна комиссия должна была рассмотреть способы установления единой судебной системы. Возглавлять комиссию по экономическому планированию было доверено вождю Симеону Адебо (Йоруба) и доктору Паго Окигбо (Ибо). Комиссии составили доклады, и во всех этих докладах был указан только один путь — объединение.

Вопрос об объединении поднимался с самых первых дней правления Иронси. В конце января полковник Эджоор на Среднем Западе призвал к установлению «унитарной формы правления».   В феврале генерал Иронси сказал на пресс-конференции: «Всем нигерийцам стало ясно, что негибкая приверженность к регионализму была проклятием последнего режима и одной из главных причин его падения. Страна, без сомнения, будет только приветствовать полный разрыв с недостатками этой системы».  

Генерал был сверх оптимистом. Конечно, на Юге такой разрыв только приветствовали бы. Так оно на деле и оказалось. Но Север был реальностью абсолютно иного рода. Именно его представители — Парламент Севера и Эмиры еще много лет назад при Конституции Ричардса видели в регионализме бессмертную защиту их собственного общества — со всей его летаргией и инерцией — от вторжения более энергичных и образованных южан.

Идея объединения была особенно популярна среди Ибо Восточной Области. Они были наиболее подвижной и квалифицированной этнической группой, полностью уверенной в том, что может на равных соревноваться с кем угодно. Для них регионализм означал, что на Севере с ними всегда будут обращаться как с гражданами второго сорта, и что вне Восточной области всегда будет существовать двойной стандарт при назначении на государственные должности.

Итак, то, что для Юга было блестящей возможностью, для Севера оказалось почти смертельной угрозой. Два года спустя в Энугу американский консул Джеймс Барнард весьма изящно резюмировал врожденный конфликт интересов, терзавший Нигерию все эти годы. Он сказал: «Одинаково плохо полностью оправдывать или же полностью игнорировать единственную неизменную политическую реальность этой страны, которая заключается в следующем: в любой гонке за материальными и жизненными благами, при условии, что начнется она с одной стартовой точки и с предоставления всем равных возможностей, люди с Востока на километр опередят всех соперников. Для Севера это невыносимо. Единственный способ не допустить ничего подобного — это создание искусственных препятствий для прогресса на Востоке. А это невыносимо для жителей Востока».   [157]

Север забурлил почти сразу же после того, как начали работать комиссии по различным аспектам объединения. В дальнейшем это недовольство будут изображать как совершенно спонтанное и вспоминать о якобы повсеместной скорби по поводу кончины обожаемого сардауны Сокото, погибшего от рук Ибо в январе. Картина эта обманчива.

Прежде всего, если судить по реакции его подданных сразу же после его смерти, Сардауну считали не доброжелательным отцом, а скорее беспринципным старым деспотом, каким он и был на самом деле. Да и беспорядки, вспыхнувшие на Севере в мае 1966 г., не были спонтанными. Чтобы их вызвать, потребовалось немало потрудиться.

Когда происходит падение политиков, это означает не просто падение маленькой горстки людей. Еще тысячи человек теряют легкие заработки, когда политикам перекрывают доступ к государственным средствам. Огромные семьи остаются безподдержки перед смутной перспективой необходимости искать работу; прихлебатели, партийные наймиты, агенты, сборщики голосов, подрядчики, которые извлекали огромные прибыли из своих связей в верхах, чиновники, которые без политической поддержки не могут удержаться на своих постах, — все они вдруг обнаруживают, что стоят в очереди безработных за бесплатным питанием. И когда началась агитация против режима Иронси, то наготове была целая армия голосов, готовых распространять слухи, разжигать страсти и воспламенять сердца; призрак всевластных Ибо, явный отказ Севера от его традиционного охранительного изоляционализма, и, наконец, мотив мести, на котором можно было легко сыграть. Что и было проделано. Так что из мертвого сардауны снова сделали святого, а арестованных офицеров, возглавивших январский переворот, превратили в дьяволов.

На Западе полковник Фаджуйи, способный и энергичный человек, тщательно очистил общество от паразитов, отправив в отставку всех местных правительственных чиновников, назначенных ненавистным режимом Акинтолы и 11 министров — членов его партии. На Среднем Западе и на Востоке были приняты похожие меры (хотя и менее суровые), потому что НСНГ, который до января 1966 года контролировал обе Области под знаменем ОВПС, получил мандат на управление от подавляющего большинства избирателей, без какого бы то ни было жульничества.

На Севере все было иначе. Здесь политическая власть и аристократия Эмиратов были с незапамятных времен почти синонимическими понятиями. Полковник Хассан Калина, новый Военный губернатор, был сыном эмира Кацина. Здесь не было возможности выбрать по-настоящему компетентных людей для работы в Туземной администрации, а те, кто находился у власти, в любом случае были назначены эмирами. Таким образом административный и аристократический истеблишмент остался у власти. Политики, хотя и отстраненные от власти, не только не были арестованы, но и даже не слишком долго были в немилости. Именно с их подачи началась клеветническая кампания, которая вскоре пышным цветом расцвела на столь плодородной почве.

Особое негодование сразу же вызвал господин Нвокеди, который приехал на Север для того, чтобы исследовать возможности объединения гражданских служб. Хотя он и выслушал точку зрения северян, однако его окончательный доклад генералу Иронси с этой точкой зрения не совпадал.

В Лагосе генерала толкали в обе стороны. Он узнал, что на Севере недовольны идеей объединения, однако среди его непосредственного окружения были могущественные защитники этой идеи. 24 мая Иронси сделал окончательный выбор. В выступлении по радио он объявил об изменениях в Конституции, которыми предусматривалось упразднение деления страны на регионы и их превращение в группы провинций, хотя и с сохранением прежних границ, губернаторов и органов управления. Нигерия перестает быть федерацией и станет просто республикой Нигерия. Гражданские службы объединяются под началом единой комиссии гражданских служб, но областные (теперь провинциальные) комиссии будут, по-прежнему, назначать чиновников на все посты, кроме самых важных. Затем Иронси добавил, что все эти меры имеют чисто временный характер и должны рассматриваться как таковые, и что они были предприняты не из-за сомнений в результатах работы Комиссии Ротими Уильямса. К несчастью, комиссия работала как раз над проблемой сравнительных достоинств федеральной и унитарной систем.

Вполне может быть, что генерал Иронси пытался умиротворить радикальных смутьянов на Юге, которые желали немедленного проведения реформ, и в то же время старался не спровоцировать Север, зайдя в этих реформах слишком далеко. При детальном рассмотрении «Декрета об Унификации»    оказывается, что на деле он не изменил буквально ничего, только названия. Еще более неоспоримо то, что этот декрет только оформил тот способ управления, который уже существовал с тех пор, как армия взяла власть и управляла через посредство Высшего Военного Совета, который сам по себе являлся органом крайне унитарным.

Декрет об Унификации страны был затем использован для оправдания ряда наиболее жестоких убийств в Северной Области выходцев с Востока. Они начались со студенческой демонстрации в Кано, которая буквально через несколько часов превратилась в кровавую бойню. И хотя в качестве защитников идей объединения Йоруба Западной Области ничем не отличались от Ибо области Восточной, именно на Ибо и только на Ибо и их сородичей из Восточной Области охотились толпы северян. Вскоре после начала демонстрации в Кано сотни вооруженных головорезов промчались от городских стен до Сабон Гари, где жили выходцы с Востока. Они ворвались в гетто и принялись жечь, насиловать, убивать и грабить всех мужчин, женщин и детей восточного происхождения, которые попадали к ним в руки. Всякое предположение о спонтанном характере событий было опровергнуто их размахом. В грузовиках и автобусах, заботливо предоставленных неизвестными жертвователями, волны бывших партийных убийц прокатились по всей Северной области до Зарии, Кадуны и других городов. К тому времени, как все закончилось, Нигерия снова оказалась на грани развала. Хотя никакие данные не были обнародованы ни в федеральных, ни в местных источниках, на Востоке потом подсчитали, что они потеряли в этой резне три тысячи убитыми.

Вполне может быть, что некоторые из этих людей думали, что они только выражают свои собственные чувства — на что они имели полное право. Но бойня, которой сопровождалось это выражение чувств, степень ее организованности и легкость, с которой все было осуществлено, должны были бы послужить предостережением о глубоко упрятанной главной опасности, которая являла собой знамение будущего. И снова предупреждение прошло незамеченным.

Многие северяне, вполне возможно, были совершенно уверены (после многих месяцев постоянного внушения) в том, что Ибо действительно пытались захватить всю Нигерию, колонизировать отсталый Север и использовать свои несомненные способности для того, чтобы управлять всей страной — от края и до края. И снова встали на повестку дня требования Севера об отделении. В Кадуне вышедшие на демонстрацию служащие несли плакаты, на которых было написано: «Отделимся»!   В этом же городе полковник Хассан Кацина созвал совещание всех эмиров Севера, куда многие из них прибыли, имея ясный мандат от своего народа на отделение Севера. В Зарие эмира окружила толпа, умолявшая его отделиться от Нигерии.

После этой встречи эмиры направили Иронси секретный меморандум, в котором было сформулировано требование об отмене Декрета об Унификации, под угрозой — в случае отказа — отделения своих областей. Генерал Иронси ответил, что делает все возможное, чтобы разъяснить, что Декрет не только не влечет за собой изменения границ, но и навряд ли на деле изменит статус-кво вообще. Он указал на то, что это была временная мера, предпринятая для того, чтобы дать армии, привыкшей к единому командованию, возможность управлять; и что не будет никаких коренных изменений в стране без проведения обещанного референдума. Эмиры заявили о своем удовлетворении.

В июне полковник Оджукву, приветствуя эмира Кано, своего современника и друга, с чьей помощью он смог удержать Кано от кровопролития в январе, при его назначении новым ректором университета в Нсукке, публично призвал свой народ вернуться в их дома на Севере. Многие из этих уроженцев Востока бежали после майской резни в поисках безопасности на Восток. Полковник Оджукву попросил их поверить, что эти убийства были «частью той цены, которую мы должны были заплатить за идеал Единой Нигерии».  

В течение всего июня правительство Иронси наугад искало то средство, с помощью которого можно было бы решить проблему растущей напряженности в стране. Но никому и в голову не пришло, и менее всех полковнику Оджукву, что можно было бы позволить северянам осуществить их вековое желание — основать собственное государство.

В конце концов, генерал Иронси отбыл в поездку по стране, чтобы на как можно более широкой основе прозондировать общественное мнение на местах по поводу того, в какой форме хотят видеть Нигерию населяющие ее народы.

Он никогда не вернулся в Лагос.

(обратно)

Неудавшийся контрпереворот

Некоторые люди (из тех, кто всегда пытается отделаться поверхностными объяснениями) предполагали, что попытка переворота, предпринятая младшими армейскими офицерами (северянами по происхождению) 29 июля 1966 года, была прежде всего вызвана желанием отомстить за убитых в январе этого же года троих старших офицеров, также северян по рождению. Конечно, задолго до этого второго переворота на Севере все громче и громче раздавались требования казнить январских заговорщиков, не в качестве возмещения за смерть политиков, о чьей кончине почти никто и не жалел, а как возмездие за расстрел бригадного генерала Маймаллари и полковников Пама и Ларгемы.

Довод этот не убедителен. Кроме этих троих в январе были также убиты три полковника-Йоруба и два майора-Ибо. Ключ к разгадке причин, по которым эти офицеры подняли мятеж в июле, скорее всего заключается в слове, послужившем сигналом ко всей операции: АРАБА. На Хауса это означает «отделение».   И хотя сильный элемент мести присутствовал как во всем этом предприятии вообще, так и во всем, что произошло потом, главной их целью было осуществление давнишнего стремления народных масс Севера раз и навсегда отделиться от Нигерии.

В этом, да и во всех других отношениях, переворот и контрпереворот коренным образом отличались друг от друга. В первом случае во всем было свирепое желание освободить Нигерию от огромного количества бесспорных бед. Переворот этот был реформаторским по мотивировке, кровопролитие было минимальным — 4 политика и 6 офицеров. Он был по сути направлен вовне и не регионален по ориентации.

Июльский контрпереворот был полностью региональным, так сказать обращенным вовнутрь, реваншистским, сепаратистским по сути и совершенно излишне кровавым по исполнению.

За несколько лет до этого было замечено, что хотя большая часть солдат пехоты — северяне, из которых примерно принадлежит к народу Тив, почти 70 % получивших офицерское звание — родом с Востока. Хотя это нельзя назвать случайностью, однако никакой преднамеренности в этом факте не было, несмотря на то, что впоследствии пытались утверждать обратное.

Уже в самом начале существования Нигерийской армии в ней большое значение при предоставлении офицерского звания придавалось уровню образованности кандидата. Как можно заметить по количеству школ на территории области (о чем уже говорилось ранее), на Севере постоянно существовала нехватка образованного персонала.

В 1960 году, в год предоставления Независимости, было произведено в офицеры всего шесть северян. Новый министр обороны альхаджи Рибаду (Хауса) издал приказ о том, что 50 % офицерского состава должно быть набрано на Севере. Однако этого нельзя было достичь так вот сразу. И тем не менее, в 1966 году в армии было уже гораздо больше молодых офицеров-северян, так что хотя июльский переворот и был несомненно спланирован маленькой группой старших офицеров, его непосредственное исполнение выпало на долю этих лейтенантов.

Внутри самой армии распределение офицеров отражало все региональные особенности Нигерии, и опять-таки сделано это было непреднамеренно, только на основе образовательного уровня и склонностей. Подавляющее большинство офицеров-северян служило в пехотных частях, тогда как части технические — склады, радио, инженерные, ремонтные соединения, транспорт, медицина, разведка, обучение и артиллерийско-техническое снабжение — были заповедной зоной людей с Востока. Когда июльский переворот созрел, то для того чтобы в их власти оказалась вся остальная армия, а следовательно, и вся страна, мятежникам надо было только захватить гарнизонные оружейные склады и вооружить своих людей. Что они и сделали.

Вечером 28 июля генерал Иронси обедал с подполковником Фаджуйи, военным губернатором Западной Области, в его резиденции в Ибадане. С ними был полковник Хилари Нджоку (Ибо), командир II Батальона, базировавшегося в Икедже, за пределами Лагоса.

Переворот начался с мятежа в казармах в Абеокуте (Западная Область), где возглавляемая капитаном-Хауса группа солдат в 11.00 ворвалась в офицерскую столовую и убила трех офицеров восточного происхождения. Затем они окружили казармы, разоружили солдат-южан охраны, захватили оружейные склады и вооружили солдат-северян. Был подан сигнал боевой тревоги, после чего разбуженный гарнизон выстроился на плацу. Солдат-южан отделили и заперли на гауптвахте, а тем временем северяне устроили повальный обыск — искали тех, кого не оказалось на плацу. К рассвету большинство офицеров-южан и младшего командного состава были собраны вместе. На заре их вывели с гауптвахты и расстреляли.

Тем временем мятежники по всей видимости дозвонились до II Батальона в Икедже и в VI Батальон в Ибадане и сообщили о том, что произошло. К трем часам утра одному капитану-Ибо удалось бежать из Абеокуты: он тоже позвонил, но в штаб Армии в Лагосе и доложил о том, что, как он думал, было простым мятежом. В Генштабе в отсутствие Иронси старшим по должности был его начштаба подполковник Говон. Он принял командование на себя.

До сих пор идут горячие споры о том, сделал ли он это для того, чтобы иметь большую возможность управлять ходом переворота и той резней, что последовала за ним, или же он пытался все это предотвратить. Говон заявляет, что не имеет ничего общего с переворотом, но его дальнейшее поведение ставит правдивость этого утверждения под сомнение, так что вполне может оказаться, что он был не очень колеблющимся сообщником — как до, так и после свершившегося.

Новости дошли также и до генерала Иронси. Вскоре после полуночи трое офицеров собрались на совещание и решили, что Нджоку должен вернуться в Лагос на гражданской машине, чтобы попытаться взять под контроль ход событий и нейтрализовать «мятеж».   Нджоку ушел, чтобы зайти домой и переодеться. Оказавшись на улице, он увидел, как из двух припарковавшихся Ленд Роверов высаживаются солдаты. Они дали по нему очередь из автоматов, и раненный в ногу Нджоку убежал. После того, как ему оказали помощь в госпитале Ибадана, Нджоку, переодетый священником, отправился назад на Восток, в то время как патрули обыскивали из-за него всю Западную Область, а заградотряды на дорогах получили приказ немедленно застрелить его. Именно настойчивость, упорство и продолжительность охоты за офицерами — выходцами с Востока, которая продолжалась еще долгое время после того, как Говон от имени мятежников взял верховную власть, подтверждают правильность сомнений как в политическом характере переворота, так и в том, что Говон был не причастен к тому, что произошло.

На самом же деле солдаты-южане в личной охране генерала Иронси были еще до полуночи разоружены их коллегами-северянами, которые получили в подкрепление еще 24 солдата-северянина, присланных из штаба IV Батальона в Ибадане. Этим батальоном после последовавшей в январе смерти полковника Ларгемы командовал полковник Акахан (Тив с Севера). Вновь прибывшими командовал майор Теофил Данджума (Хауса), который теперь занимал пост помощника командира гарнизона Энугу.

Иронси и Фаджуйи, находившиеся в доме, услышали стрельбу и послали лейтенанта Нванкво, адъютанта Иронси от ВВС, узнать, что происходит. (Армейский адъютант, лейтенант Белло (Хауса) тихонько исчез, хотя и нет доказательств, что он как-то связан с переворотом). Спустившегося вниз Нванкво арестовали, связав ему руки. Прождав почти до рассвета, полковник Фаджуйи сам спустился узнать, что произошло с Нванкво. Его тоже арестовали. Наконец, к 9.00 майор Данджума поднялся наверх, нашел генерала Иронси и арестовал его. Генерала тоже увели вниз.

Из тех, кто знал о том, что произошло, только лейтенант Нванкво дал свидетельские показания. Федеральное правительство предпочло опустить надо всем происшедшим завесу тайны. То, о чем пойдет речь далее, стало известно из рассказа Нванкво.

Всех троих раздели и выпороли кнутами. Затем посадили в разные грузовики, и конвой, возглавляемый майором Данджумой, отправился в путь. На перекрестке Мокола, где дороги разделяются — одна ведет к городу Ойо, а другая к казармам Летмаук, месту расквартирования IV Батальона — конвой разделился. Данджума свернул в Летмаук, предварительно шепотом отдав какое-то приказание лейтенанту Валбе, командиру охраны генерала Иронси. Остальные поехали дальше. Проехав 10 миль, машины остановились, и троим арестованным было приказано выйти. Их заставили пойти по узкой тропинке к зарослям кустарника. Потом их остановили, избили, да так, что они едва могли идти. Пинками их погнали вперед к ручью, который они не смогли перейти, настолько они были слабы. Тогда их перенесли через ручей. Пленники прошли еще несколько ярдов вперед по тропе, а потом их заставили лечь лицом вниз на землю и снова избили. Именно здесь Нванкво удалось развязать проволоку, которой были закручены его руки, и кинуться в кусты. Он убежал. Двое других, полумертвые от перенесенных мучений, были прикончены выстрелами из пулемета системы Стена. Потом полиция нашла их тела и похоронила на кладбище в Ибадане, откуда через шесть месяцев их забрали и перезахоронили — каждого в его родном городе.

На рассвете 29 июля убийства офицеров и солдат — выходцев с Востока начались по всей Нигерии со скоростью, организованностью и единообразием, которые свели на нет все последующие отговорки о якобы спонтанном их характере. В казармах Летмаук в Ибадане полковник Акахан утром заявил, что ничего не знает о том, что ночью случилось с генералом Иронси. Однако, очень маловероятно, чтобы солдаты, транспорт, оружие и боеприпасы, использовавшиеся при осаде Дома Правительства, были взяты без ведома командира. В 10.00 полковник Акахан созвал офицерское собрание, на котором сам не присутствовал. Когда офицеры собрались, всех уроженцев Востока увели на гауптвахту, а потом перевели в мастерскую по шитью одежды. В полночь того же дня в окно этой мастерской было брошено 36 ручных гранат. Тех, кто после этого остался жив, пристрелили. Солдат — уроженцев Востока заставили смыть всю кровь, а потом увели и расстреляли. Так же были расстреляны все, кто был родом из Восточной Области в свите генерала Иронси. Во второй половине дня 30 июля полковник Акахан собрал солдат-северян и поздравил их, добавив, однако, что убийств больше не будет, поскольку «все теперь пришло в равновесие».  

Поверив этому, солдаты с Востока вышли из своих укрытий, но той же ночью на них была устроена облава и те, кого поймали, были безжалостно убиты. Убийства, сопровождавшиеся насилиями над женами выходцев с Востока, продолжались еще несколько дней. В самом Ибадане царил страх. Полковник Акахан стал впоследствии начальником штаба армии у Говона.

В Икедже события развивались примерно так же. Утром 29-го полковник Говон прибыл из Лагоса, расположенного в 15 милях от Икеджи. Около пяти часов утра солдаты-северяне взяли в кольцо всех уроженцев Востока, включая и гражданских лиц, полицейских и таможенников, работавших в близлежащем аэропорту. К полудню 29 июля на гауптвахте было уже 200 арестованных. Вечером прибыл лейтенант Вальбе и доложил полковнику Говону об аресте и смерти генерала Иронси. На следующий день всех штатских выпустили с гауптвахты, а имена военных переписали. Из этого списка были вызваны все офицеры и солдаты — в порядке старшинства. 8 офицеров в звании от майора до второго лейтенанта и 52 военнослужащих — от уорент-офицера и ниже, были расстреляны. Убийства, как обычно, сопровождались избиением, но после того как один капрал-Ибо убежал (и выжил, чтобы рассказать о происшедшем), всем оставшимся надели наручники и увели для расстрела на площадку за гауптвахтой. Когда солдаты-северяне уставали стрелять, они брались за ножи и перерезали жертвам горло. Перед смертью многих пленных секли кнутом, заставляли лежать в лужах мочи и экскрементов и пить из них. Капитан Окойе должен был улететь в США на учебу, но его перехватили в аэропорту Икеджи и привезли в казармы. Там его привязали к железному кресту и забили почти до смерти; потом, так и не отвязав от креста, бросили в камеру, где он и умер.[158]

Все это случилось менее чем в 18 метрах от того места, где полковник Говон устроил свой штаб, где он был облечен высоким званием Верховного Главнокомандующего вооруженными силами. Из этого штаба он объявил миру, что пытается не допустить раскола страны в кризисное время.

Несмотря на последующие уверения в том, что все происшедшее было мерой единовременной, есть показания очевидцев, что еще в течение четырех недель отмечались спорадические вспышки насилия. 22 августа молодой офицер-северянин привез из тюрьмы Бенин-Сити заключенных, которые принимали участие в январском заговоре (очевидно, послужившем причиной июльского переворота). Пятеро из них были убиты. В тот же день распространилась новость о том, что полковник Оджукву на Востоке потребовал репатриации всех офицеров и солдат родом с Востока. Тогда лейтенант Нуху отдал приказ, чтобы оставшихся 22 пленников — сержантов и унтер-офицеров — казнили, что и было исполнено.

Задолго до этого дня полковник Говон заявил миру, что убийства прекращены и что «обстановка вновь нормализовалась»…  

Полковник Акахан и майор Данджума были не единственными, кто получил повышение за такие дела, за которые обычно отправляют на виселицу. В Макурди, в самом сердце земли Тивов, отряд из состава VI Батальона Ибадана прибыл между 11 и 14 августа. Были арестованы и посажены в тюрьму 15 солдат — уроженцев Востока. 16 августа командовавший отрядом майор Дарамола объявил, что их отвезут в Кадуну, а затем на самолете переправят обратно домой. Конвой отправился в дорогу; замыкал колонну майор Дарамола. Проехав 50 миль, конвой остановился и повернул в заросли, где ждала команда, выделенная для расстрела. Троим арестованным удалось бежать, они выпрыгнули из грузовика и стремглав бросились в высокую траву. Потом они пешком добрались до дома и обо всем рассказали. Подполковник Дарамола теперь командует VIII Бригадой Второй Дивизии нигерийской армии, расквартированной вдоль дороги Энугу — Онитша, ведущей из села Абагана в Уди.

Но хватит об июльских убийствах. Они очень детально и точно описаны в других источниках. Достаточно сказать, что во всех казармах и гарнизонах в Лагосе, Западной и Северной Областях все происходило точно так же. Солдаты-северяне захватывали склады оружия, вооружались, арестовывали и сажали под замок своих коллег с Востока, а потом забирали многих из них и отводили на расстрел. Некоторым удалось убежать и пробиться назад, на Восток, где год спустя они составили основу армии Биафры. Среди старшего офицерского состава большинство пехотных офицеров было убито, а те, кто выжил, главным образом служили в технических частях, вот почему и в нынешней армии Биафры офицеры, бывшие в нигерийской армии в звании от майора и выше, служили главным образом в технических, а не в строевых частях. К тому времени как все кончилось, почти 300 офицеров и солдат были убиты или пропали без вести. Как единое целое, как действительно общенигерийский институт, в котором люди независимо от племенной принадлежности и национальности, культуры или вероисповедания могли жить бок о бок и называть друг друга товарищами, армия была непоправимо разрушена. А ведь армия была последним таким государственным институтом. Несмотря на то, что случилось — и раньше, и потом — несмотря на все усилия (которые могли бы принести положительный результат) сохранить единство Нигерии хотя бы в какой-то форме, если про какой-то момент истории и можно сказать, что именно тогда умерло единство страны, то это случилось тогда, когда генерал по прозвищу Джонни Железнобокий рухнул в пыль на окраине Ибадана.

Целью контрпереворота отчасти была месть за чисто партийный январский путч, а отчасти и отделение Северной Области. Сразу после того как полковник Говон перебазировался в казармы Икеджи, над их главными воротами взвился странный флаг, который оставался там 18 дней. На нем было пять горизонтальных полос: красная, желтая, черная, зеленая и хаки. Это был флаг республики Северная Нигерия. В течение трех дней в Лагос и Западную Область направлялись автобусы, грузовики, автомобили, поезда и самолеты для того, чтобы вывезти обратно домой огромное количество северян.

Гарнизоны в Лагосе, на Западе и на Севере контролировались частями, которыми командовали офицеры-северяне, и пока продолжались убийства солдат с Востока, подполковник Хассан Кацина, Военный губернатор Северной Области, был на стороне бунтовщиков, дав таким образом повод подозревать, что если он сам и не был одним из зачинщиков переворота, то уж по крайней мере знал, что затевалось. Заступиться за Западные области было некому. Полковник Фаджуйи был убит, и больше никто не мог защитить Лагос.

На Среднем Западе переворота не было, впрочем там не было и большого количества солдат-северян. Это был слишком маленький район, чтобы о нем беспокоиться. На Востоке был сильный губернатор, лояльный гарнизон и никаких попыток переворота. В результате законное правление в этой Области и не прерывалось.

Когда стало ясно, что офицеры-северяне намерены отделиться, как будто холодным ветром повеяло во многих кругах, и не в последнюю очередь в Британском Верховном Комиссариате. С Востока полковник Оджукву узрел огненные письмена на стене и, связавшись по телефону, настойчиво потребовал у бригадного генерала Огудипе (Йоруба), старшего по званию офицера в армии и законного преемника генерала Иронси, взять власть и объявить себя Верховным Главнокомандующим. Оджукву пообещал в таком случае признать Огунди в этом качестве. Йоруба не слишком высоко оценивал свои шансы и после глупейшего трехминутного выступления по радио, в котором он просил всех сохранять спокойствие, сбежал сначала в Дагомею, а потом в Лондон, где через несколько месяцев согласился занять пост Верховного Комиссара Нигерии. Тем временем Верховный Комиссариат и все остальные предпринимали бешеные усилия, чтобы отговорить Север от отделения. Однако, в своих требованиях офицеры-северяне не были одиноки. «За самостоятельность и независимость»    — лозунг на знаменах мятежа в мае прошлого года и июньского меморандума эмиров все еще оставался актуальным для большинства северян. Был только один способ удержать их в составе Нигерии: осуществить на деле старую альтернативу — «или мы всем управляем, или мы уходим».   Впоследствии, из рассказов высокопоставленных чиновников, работавших тогда в Лагосе, стало известно, что Британский Верховный Комиссар сэр Френсис Камминг-Брюс утром 1 августа провел шестичасовую встречу один на один с Говоном. Затем Говон переговорил со своими друзьями-северянами. К полудню полковник Оджукве позвонил Говону из Энугу, чтобы узнать, что тот намеревается делать. Ему ответили, что все остаются в Лагосе и принимают на себя управление страной. Когда Оджукву начал протестовать, Говон ответил: «Этого хотят мои ребята, и они это получат».   Вот так они и остались. Первое радиообращение Говона к нации, уже заготовленное и записанное на пленку, было в спешке и не слишком умело отредактировано. Вот что он сказал:

«Теперь я приступаю к наиболее трудной, но и наиболее важной части моего заявления. Я делаю это, полностью осознавая, как разочарованы и огорчены будут все те, кто по-настоящему любит Нигерию и предан единству Нигерии — как в стране, так и за ее пределами — в особенности наши братья по Содружеству. В результате недавних событий и того, что им предшествовало, и было так на них похоже, я пришел к убеждению, что мы не можем продолжать таким образом, потому что основа доверия, а также уверенности в унитарной форме управления не смогла пройти испытание временем. Я уже высказывался по данному вопросу. Достаточно здесь сказать, что после рассмотрения всех соображений — политических, экономических, да и социальных тоже — становится ясно, что основы для единства у нас нет, или же она так сильно поколеблена, да не один, а много раз, и поэтому я считаю, что необходимо пересмотреть вопрос о нашем национальном положении и посмотреть, сумеем ли мы удержать страну от сползания к полному распаду».  

У предпоследней фразы нет конца. После слов «так сильно поколеблена, да не один а несколько раз»    ожидаешь продолжения, слова «что»    и дальнейшего рассказа о последствиях этого «поколеблена».   Кроме того, совсем уж глупо предполагать, что разглагольствования о необходимости остановить сползание страны к распаду могут разочаровать и разбить сердца всем тем, кто истинно любит Нигерию. Дело же, оказывается, в том, что до редактуры в речи должно было быть объявлено об отделении Севера.

Если бы это было сделано, то безо всякого сомнения Запад, Средний Запад и Восток вскоре достигли бы приемлемого модус вивенди, а затем Север и Юг могли бы войти в Конфедерацию автономных государств, или, по крайней мере, в некую Организацию совместного управления, которая. могла бы гарантировать все былые экономические выгоды для всех заинтересованных сторон, не затрагивая при этом пороховой бочки расовой несовместимости Севера и Юга.

К этому времени Говон сам себя назначил Верховным Главнокомандующим вооруженными силами и главой Национального Военного правительства Нигерии. На Востоке полковник Оджукву, не колеблясь ни минуты, отказался признать права Говона на эти титулы. Чтобы понять, почему сегодня существует Биафра, очень важно осознать, что после 1 августа 1966 года в Нигерии не было одного законного правительства и одного режима мятежников. Было два правительства, которые фактически раздельно управляли разными частями страны.

Как это стало ясно к 1 августа, июльский переворот в корне отличается от январского еще в одном отношении. В первом случае мятежники не добились власти и кончили в тюрьме. Во втором случае они взяли под контроль Федеральное правительство и две области. Третья область признала новый режим позже. Четвертая область не сделала этого никогда, да и по закону была не обязана этого делать.

Вот почему этот переворот провалился. Его целью было отомстить (это было выполнено), а затем отделиться (а этого сделано не было). Решив взамен того пойти на полный захват власти, руководители переворота оказались перед необходимостью получить хотя бы молчаливое согласие двух областей, не затронутых переворотом. Когда такого согласия от самой большой области получено не было, Нигерия на самом деле раскололась на две части.

Но Британское Министерство по делам Содружества получило то, чего добивалось, и последовало признание. В октябре, призвав северян прекратить убийства живущих рядом с ними выходцев с Востока, Говон уже мог привести в качестве довода то, что «все вы знаете, что с конца июля Господь Всемогущий возложил ответственность за эту огромную страну Нигерию на плечи еще одного северянина…»

Вопрос о легитимности.

Одним из основных обвинений, которое предъявляют Биафре, является обвинение в незаконном характере ее правительства, тогда как правительство полковника Говона якобы остается единственным законным правительством страны. Но есть эксперты-юристы, и не все они родом из Биафры, которые утверждают, что по закону право на существование имеют оба правительства. Режим нынешнего Нигерийского военного правительства базируется на эффективном контроле над столицей и тремя бывшими областями, причем его управление распространяется более чем на 70 % населения. Дипломатический мир буквально одержим идеей столиц, так что контроль над главным городом страны очень важен. Если бы Лагос находился в Восточной Области, а Говон захватил все три окраинные области, тогда как полковник Оджукву контролировал бы только одну Восточную Область и столицу, тогда, возможно, дипломатический перевес был бы на другой стороне. Утверждения полковника Оджукву, что мятежным, а следовательно, незаконным, является скорее не его правительство, а правительство генерала Говона, основано на том, что после июля 1966 года в Восточной Области управление все время осуществлялось на законной основе. Ранее генерал Иронси был назначен на пост Верховного Главнокомандующего и главы Высшего Военного Совета почти всем составом тогдашнего кабинета министров. Если бы этот кабинет собрался на заседание после смерти премьера Балевы (тогда думали, что его только похитили) под председательством министра-Ибо, то впоследствии можно было бы утверждать, что подобное назначение было заранее организовано. Но председателем был альхаджи Дирчарима (Хауса), старший по должности министр от партии Северный Народный Конгресс (СНК).

Кроме того, генерал Иронси не оказывал ненужного давления на политиков. Как потом оказалось, он, не теряя чувства реальности, заявил им, что не может гарантировать лояльности армии по отношению к закону, если армия не примет на себя руководство. В обстановке, когда Нзеогву продвигался к Югу, а многие гарнизоны были охвачены беспорядками, это не было преувеличением. Следовательно, назначение генерала Иронси можно рассматривать, как вполне соответствующее закону. А ведь именно он назначил полковника Оджукву управлять Восточной Областью, и это также было законным назначением.

Для полковника Оджукву единственным человеком, который имел право стать преемником генерала Иронси, был следующий по званию старший офицер — бригадный генерал Огундипе. Если бы он не был назначен, то на пленарном заседании Высший Военный Совет должен был назвать преемника. Этого не произошло. Полковник Говон либо сам себя назначил на этот пост, либо был назначен мятежниками в первые три дня после 29 июля. Среди этих мятежников был только один член Совета — полковник Хассан Усман Кацина, губернатор Северной области. Даже последнее заседание Совета, на котором было утверждено назначение Говона, не было пленарным, поскольку проводилось в таких условиях, что для полковника Оджукву присутствовать на нем, а потом живым вернуться домой, было бы совершенно невозможно.

Только в Восточной Области события июля 1966 года не прервали законную преемственность управления. Порядок назначений не был нарушен. Для биафрцев их разрыв с Нигерией в мае 1967 года, с учетом отношения к их области и ее населению вообще, был вполне легитимным и соответствующим международному праву, и у этой точки зрения есть свои сторонники во всем мире.

(обратно)

Два полковника

Абсолютно разными были эти два человека, в руках которых теперь находилась реальная власть в двух непримиренных частях Нигерии. Тридцатидвухлетний подполковник Якубу Говон был сыном методистского проповедника, принадлежавшего к одному из самых немногочисленных племен Севера — Шо-Шо и воспитанником миссионеров-евангелистов. Родился он неподалеку от города Бауши. В ранней юности Говон сначала посещал школу при миссии, а потом продолжил образование в средней школе. В 19 лет он поступил в армию. Там ему повезло, и вскоре он был отправлен на учебу — сначала в Итон Холл, а затем и в Сандхорст. Он вернулся в Нигерию, где продолжилась его карьера пехотного офицера. Потом он еще несколько раз ездил на учебу в Англию, в частности в Хайз и в Уорминстер. Вернувшись в страну, он стал первым нигерийцем, начальником строевого отдела, а затем, так же как и генерал Иронси, служил в Нигерийском контингенте сил ООН в Конго. Когда произошел январский переворот, Говон снова был на курсах в Англии, на этот раз в Объединенном Штабном Училище.

Да и по внешности он резко отличался от своих коллег-офицеров из-за Нигера: маленького роста, подвижный, внешне привлекательный, всегда одет с иголочки, с ослепительной мальчишеской улыбкой. Хотя, возможно, оба лидера ничем так не отличались друг от друга, как характером. Те, кто хорошо знали Говона, и служили с ним, описывали его как мягкого, кроткого человека, который и мухи не обидит — лично. Но они также говорили о нем, как о человеке весьма тщеславном, у которого за внешним обаянием, заставившим столь многих иностранцев полюбить его с тех пор как он пришел к власти, скрывалось много тщеславия и злобности. Что касается политики, то биафрцы, придерживающиеся умеренных взглядов, больше всего упрекают Говона в том, что он всегда колеблется в тех случаях, когда надо принять твердое решение, легко попадает под влияние личностей более сильных, пугается, когда с ним обращаются грубо и задиристо, и конечно же никак не может сравниться с армейскими офицерами, возглавлявшими июльский переворот, или же с хитрыми чиновниками, увидевшими в его режиме возможность пробраться к власти над страной.

Для биафрцев Говон никогда не был настоящим правителем Нигерии, а только лишь приемлемым на международной арене подставным лицом, льстивым с приезжими журналистами и корреспондентами, очаровательным с дипломатами, привлекательным на телеэкране.

Слабость характера Говона стала заметна почти сразу же после его прихода к власти. Первое, что он сделал, это отдал приказ о прекращении убийств служивших в Нигерийской армии офицеров и солдат с Востока. Тем не менее, как мы уже говорили, убийства эти продолжались, не встречая особых препятствий, почти до конца августа. Да и два года спустя контроля над армией у него было не больше. Время от времени Говон клялся журналистам и дипломатам, что отдал приказ своим ВВС прекратить бомбардировку гражданских объектов в Биафре, но стрельба ракетами, бомбежки и обстрелы рынков, церквей и госпиталей беспрерывно продолжались.

Подполковник Чуквуэмека Одумегву Оджукву — личность совершенно иная. Он родился 35 лет назад в Зунгеру, маленьком городе в Северной Области, куда ненадолго приехал его отец. Отец этот, сэр Льюис Одумегву Оджукву, скончавшийся в сентябре 1966 года в рыцарском звании и с несколькими миллионами фунтов в банке, в самом начале жизненного пути был мелким предпринимателем из Нневи в Восточной Области. Он основал общенациональную транспортно-дорожную компанию, затем предусмотрительно продал ее за большие деньги, незадолго до получения железными дорогами самостоятельности и вложил средства в недвижимость и крупные финансовые операции. Все, к чему прикасался сэр Льюис, превращалось в золото. Он вложил деньги в землю под застройку в Лагосе тогда, когда цены были еще невысоки, а ко времени его кончины участки заболоченной земли на Виктория-Айленд в Лагосе шли буквально нарасхват по баснословной цене, т. к. Виктория-Айленд был намечен под постройку нового фешенебельного дипломатического жилого пригорода быстро растущей столицы.

История жизни его второго, но самого любимого сына едва ли похожа на сказку о Золушке. Семейное пристанище, где играл юный Эмека Оджукву перед тем как отправился учиться, было роскошным особняком. Как у большинства богатых бизнесменов, у сэра Льюиса был открытый дом, и его особняк служил местом встреч богатой элиты процветающей колонии.

В 1940 году молодой Оджукву поступил в школу католической миссии, но вскоре перешел в Королевский Колледж, небольшое частное среднее учебное заведение, созданное по модели британских «паблик скулз».   Проучился он там до 13 лет, и тогда отец послал его в Эпсем Колледж, среди зеленых холмов Суррея. Позднее он вспоминал, что первым его впечатлением от Британии было ощущение полной затерянности «среди моря белых лиц».   Изоляция, в которой оказался маленький африканский мальчик в совершенно чуждом окружении, сильно повлияла на последующее формирование его характера. Загнанный внутрь самого себя, он выработал собственную философию опоры на собственные силы, твердой внутренней достаточности, при которой не нужна поддержка извне, поддержка других людей. Несмотря на частые стычки с признанными авторитетами в лице воспитателей, он учился достаточно успешно, хорошо играл в регби и установил рекорд в метании диска среди юниоров, который держится до сих пор.

Он кончил Эпсом Колледж в 18 лет и перешел в Линкольн Колледж в Оксфорде. Именно здесь произошло его первое столкновение с отцом, из которого он вышел победителем. Сэр Льюис был отцом крайне викторианского типа: волевой глава семейства, который не терпит противодействия со стороны своих же отпрысков. Во втором сыне он узнавал многие собственные черты и, возможно, был в этом вполне прав. Сэр Льюис хотел, чтобы сын изучал право, но, закончив первый общеобязательный год обучения, Эмека Оджукву перешел в класс современной истории, которая интересовала его гораздо больше. Он все еще играл в регби и почти добился включения в университетскую команду и без особого напряжения сдал экзамены на степень бакалавра. Три года, проведенные в Оксфорде, были самыми счастливыми в его жизни. Ему исполнялся 21 год, он был силен, красив, богат и беззаботен.

Когда он вернулся в Нигерию, то в Лагосе его знали, как он вспоминает сегодня, «только из-за безупречного покроя моих английских костюмов».   Затем последовала вторая стычка с отцом. Для Оджукву было самым естественным войти в любое из преуспевающих предприятий, принадлежащих отцу или его друзьям, где работа его была бы минимальной, а продвижение автоматическим. О его независимости многое говорит тот факт, что он искал такую работу, где мог бы что-то делать сам, без нависшего над ним слишком могущественного покровительства имени Оджукву. Он избрал государственную службу и попросил, чтобы его послали в Северную Область, надеясь таким образом избежать влияния своего имени и родственных связей.

Но присущий государственной службе регионализм этому помешал. Север был для северян, и молодой Оджукву был отправлен на Восток. Для Сэра Льюиса было ударом уже то, что сын поступил на государственную службу в низком чине, однако он примирился и с этим. А для Оджукву было ударом то, что он должен работать на Востоке. Он надеялся избежать влияния отцовского имени, влияния и престижа, а вместо этого повсюду на них натыкался. Сэр Льюис был «парнем из местных»,   выбившимся в люди, его имя обладало магической силой, и свежеиспеченный чиновник вскоре понял, что, как бы он ни работал, его годовые отчеты просто обречены быть блестящими. Ни один из вышестоящих начальников не осмелился бы отправить плохой рапорт о сыне сэра Льюиса. Этого-то молодой человек хотел меньше всего.

Пытаясь проявить себя, он с головой ушел в работу, как можно чаще выбираясь изгорода и помогая крестьянам строить дороги, каналы, рыть водосточные канавы. По иронии судьбы оказалось, что таким образом он прошел школу, оказавшуюся жизненно важной для его нынешнего положения, к опыту которой он постоянно обращается. За эти два года избалованный молодой человек из Лагоса сумел хорошо узнать свой народ — Ибо, обыкновенных людей, понять их проблемы, надежды и страхи. И самое главное заключается в том, что он терпим к их слабостям и всячески оправдывает их ошибки, что зачастую оказывается выше понимания других его коллег, также получивших образование на Западе.

Именно эта связь с народом, глубоко укоренившаяся обратная связь, которая сегодня является основой его лидерства среди народных масс Биафры, до сих пор ставит в тупик его зарубежных оппонентов, которые уже давно хотят, чтобы он стал жертвой очередного переворота. Люди знают, что Оджукву понимает их, и отвечают ему неизменной поддержкой.

Однако после двух лет работы среди Ибо и не Ибо Востока, он решил оставить государственную службу и поступить в армию. Причина этого решения довольно забавна для человека, которого некоторые обвиняют в том, что он «сломал Федерацию».   Оджукву был таким убежденным федералистом, что узкие границы федерализма, смирительной рубашки государственной службы, действовали ему на нервы. В армии он увидел ту государственную структуру, в которой племя, раса, социальное происхождение не имели никакого значения. Это была та структура, в которой он мог бы наконец убежать от удушающего пристижа имени Оджукву и заработать продвижение по службе своими собственными заслугами.

Его сразу же отправили на подготовку к офицерскому чину в Итон Холл, Честер, откуда он был выпущен вторым лейтенантом. (Иногда ошибочно утверждают, что он окончил Хайз и Уорминстер). Оджукву вернулся домой и получил первое назначение в Пятый Батальон, расквартированный в Кано, Северная Нигерия. Через два года его произвели в капитаны и назначили в Штаб армии, расположенный в казармах Икеджи в Лагосе. Это было в 1960 году, в год независимости.

Для богатого холостяка-офицера армии — любимого детища Нигерии — жизнь была весьма приятной. В 1961 году Оджукву послали в школу пограничных войск Западной Африки в Теши, в соседней Гане, преподавателем тактики и военного права. Первым учеником в классе тактики был лейтенант Муртала Мохаммед.

Потом, в этом же году, капитан Оджукву вернулся в V Батальон в Кано, но вскоре получил звание майора и был направлен в Штаб I Бригады в Каруне. В этом же году он служил в Лулуабурге, провинция Касаи, Конго, с III Бригадой сил ООН по поддержанию мира (во время событий в Катанге). Именно тогда его кандидатуру наметили для дальнейшего военного обучения, и в 1962 году он поступил в Объединенное Штабное училище в Англии. В январе 1963 года ему присвоили звание подполковника, и в этом качестве он стал первым туземным Главным Интендантом нигерийской армии.

Именно на этой должности он приобрел решимость и опыт, которые впоследствии позволили ему уличить во лжи Британское правительство, заявившее, что перевозимое морским путем из Лондона в Лагос оружие, является только частью «обычных поставок».  

На посту Главного Интенданта он следовал правилу «покупать лучшее из того, что можно купить за предложенную цену, независимо от того, кто продает».   В результате этого, большинство старых контрактов о поставке оружия британскими фирмами было аннулировано, а новые контракты были заключены с продававшими по более выгодным ценам поставщиками из Голландии, Бельгии, Италии, Западной Германии и Израиля. Ко времени начала нынешней войны, Нигерийская армия зависела от Британии только в поставках парадной униформы и бронемашин.

Год спустя Оджукву вернулся в V Батальон, но на этот раз как его командир. Как раз в то время, когда он пребывал в Кано, в 1965 году молодой майор Нзеогву замышлял в Кадуне то, что стало январским переворотом 1966 года. Никто и никогда не высказывал предположений о том, что полковник Оджукву принимал участие или знал о перевороте. Заговорщики совершенно оставили его в покое. Во-первых, все считали, что он слишком уж был связан с истеблишментом, а во-вторых, что было гораздо важнее, общеизвестен был его склад ума, ума юриста, который сделал бы для него отвратительной саму мысль о бунте против законной власти.

Когда произошел январский переворот, Оджукву был одним из тех немногих, кто не растерялся. Пригласив на секретное совещание провинциального администратора и эмира Кано, он призвал их совместными усилиями удержать Кано и всю провинцию от беспорядков и кровопролития. Они добились успеха: в Кано мятежа не было. Буквально через несколько часов после этого он разговаривал по телефону с генералом Иронси, обещая поддержку — и свою, и Батальона — стороне, которая останется верной закону.

Через несколько дней, когда Иронси понадобился офицер из Восточной Области для назначения его Военным Губернатором этой Области, он призвал для выполнения этой работы полковника Оджукву.

В 23 года полковник Оджукву был назначен управлять своим собственным народом и пятью миллионами не Ибо в Восточной Области. Беззаботные дни были позади. Те, кто знал его раньше, говорили, что он колоссально изменился. Сначала под грузом ответственности за управление, а потом — народного лидерства, жизнерадостный армейский офицер уступил место человеку гораздо более сдержанному. Он все еще принимает очень всерьез свой пост, а не самого себя, как личность. Впереди его ждут, хотя он этого еще и не знает, резня мая 1966 года, еще один переворот, опять резня на расовой почве, ненависть, недоверие, нарушенные клятвы, решение пойти навстречу желанию народа и выйти из состава Нигерии, война, голод, клевета и возможно — смерть.

Но в январе 1966 года, после взятия власти все выглядело не так. Также как и полковники Фаджуйи и Эджоор, полковник Оджукву не стал терять много времени на борьбу с коррупцией и продажностью в общественной жизни Востока. Как и повсюду на Юге (но не на Севере) некоторые ведущие политики старого режима, пока шла генеральная уборка, сидели в тюрьме.

Даже убийства в Северной Нигерии не слишком ослабили его веру в Единую Нигерию. После того, как генерал Иронси получил заверения султана Сокото, что убийств больше не будет, полковник Оджукву воспользовался визитом своего друга эмира Кано в Нсукку, чтобы обратиться к своим сородичам, бежавшим с Севера, с призывом вернуться к своей работе. Потом ему пришлось горько пожалеть об этом, и угрызения совести из-за того, что многие из тех, кто последовал его совету, погибли в последовавшей резне, до сих пор мучают его.

В двух отношениях полковник Оджукву является личностью почти уникальной для сложившейся обстановки. Прежде всего, он не был скомпрометирован участием в коррумпированном правлении политиков, ведь нынешние политики в Лагосе — это в большинстве своем те люди, которые заправляли в старом политическом цирке, где личное обогащение путем перекачки общественных фондов было в порядке вещей. Кроме того, он не был вовлечен ни в один из военных переворотов, а большинство нынешних военных силачей, стоящих за спиной политиков Нигерии, принадлежит к той группе, которая осуществила кровавый переворот июля 1966 года.

Во-вторых, он сам по себе был богатым человеком. После смерти отца в 1966 году, он унаследовал обширные владения в Лагосе и других местах. Но не все наследство заключалось в недвижимости. У старого финансиста были крупные вклады в швейцарских банках, и перед смертью он посвятил своего второго сына во все их детали и дал к ним ключ. Если бы полковник Оджукву поступал так, как хотела Лагосская клика, то после июльского переворота мог бы все это сохранить и до сих пор бы исполнял свою должность. Но сделав то, что он сделал, Оджукву потерял все, что у него было в Лагосе, и все свое состояние в Нигерии. Что касается денежных средств за рубежом, то когда подошел критический момент, он настоял на том, чтобы все они до цента были потрачены для Биафры, прежде чем придется прибегнуть к старым фондам Восточной Области за границей. Его состояние оценивалось общей суммой в 8.000.000 фунтов.

(обратно)

Осенние зверства

Обстановка, сложившаяся после июльского переворота, была крайне тяжелой. Когда известия об убийствах солдат — выходцев с Востока в казармах Северной и Западной Нигерии дошли до их родных мест, страсти накалились. Безоружные, переодетые в гражданскую одежду, шедшие ночью и прятавшиеся днем первые группы офицеров и солдат начали пересекать Нигер и рассказывать о том, что произошло.

Для полковника Говона эта неделя была решающей. Уже приводились различные причины, по которым именно он был выбран лидером заговорщиков. Тот довод, что он просто был следующим по старшинству офицером, без сомнения несостоятелен. Данное им самим по радио 1 августа объяснение, что он был назначен большинством существующего Высшего Военного Совета, на Востоке не было принято во внимание. Во-первых, Совет не принимал решений большинством, а во-вторых, он и не собирался. Третья причина, которой объясняли избрание Говона, в частности, писатели-эмигранты, это то, что он был единственным человеком, который мог держать под контролем восставших.

Перед новым режимом стояли три срочные нерешенные проблемы: необходимость остановить убийства в армии, найти приемлемого для всех Верховного Главнокомандующего и определить, на какой основе может состояться будущее объединение четырех областей.

Полковник Оджукву, хотя и не был готов признать главенство полковника Говона, тем не менее ясно понимал, что если хоть что-то в Нигерии может быть спасено от разрушения, то ему придется для этого сотрудничать с новым режимом. Поэтому он предложил по телефону из Энугу собрать встречу представителей военных губернаторов, чтобы попытаться достичь соглашения о по крайней мере временном объединении региональных военных группировок, образовавшихся в результате переворота.

На Севере, Западе и в Лагосе контролирующей силой была теперь Северная армия. Выходцы с Востока в «этой армии»    (т. е. Федеральной) были либо убиты, либо изгнаны. Большинство выходцев со Среднего Запада (а их было не так уж и много) принадлежали к Ибо Среднего Запада, а поэтому считались тоже людьми с Востока, и их постигла та же участь. А выходцев с Запада в армии были единицы, потому что по традиции Йоруба редко записывались в армию.

Встреча представителей была проведена, как намечалось, 9 августа. На ней было достигнуто соглашение (при содействии северян) об отводе войск в районы, соответствующие их этническому происхождению. В более поздних описаниях событий этот факт зачастую обходят вниманием, хотя это соглашение, будь оно выполнено, могло бы спасти Нигерию. На Западе переворот поддерживали только бывшие политики времен Акинтолы, которых большинство населения все еще до смерти ненавидело. Возвращение солдат-северян на Север могло бы дать народам Запада возможность высказаться откровенно, что было совершенно невозможно, пока гарнизоны северян оставались в каждой казарме, и их отряды занимали дороги.

Вождь Аволово, освобожденный из тюрьмы, был все еще достаточно популярен для того, чтобы говорить от имени Запада. Но новый режим так и не сдержал обещания. Предлогом послужило то обстоятельство, что не было достаточного количества солдат-Йоруба, чтобы заменить северян. На самом же деле безопасность могла бы быть обеспечена полицией, потому что у жителей Запада не было причин буйствовать. Как потом оказалось, оставшиеся солдаты-северяне как на Западе, так и на Востоке были чем-то вроде оккупационной армии, да зачастую и вели себя соответственно.

На Востоке полковник Оджукву придерживался буквы соглашения. Северяне из состава гарнизона Энугу были репатриированы по железной дороге на Север, и, в соответствии с условиями соглашения от 9 августа, им было позволено взять с собой оружие и боеприпасы для защиты от возможных засад. Предполагалось, что это оружие будет возвращено назад после того, как военные вернутся домой. Но, оказавшись в Кадуне, отряды из Энугу оставили оружие себе и больше о них не слышали.

В других местах солдаты, бывшие родом с Востока, требовали вернуть их домой. Некоторых из них отправили с Севера, но без оружия и без охраны. По дороге они подвергались постоянным издевательствам со стороны враждебно настроенного населения тех районов, по которым они проходили. Напряжение росло.

К концу месяца стало ясно, что пропали еще сотни человек. Именно тогда полковник Оджукву и потребовал, чтобы оставшимся было разрешено вернуться домой. После его заявления те 22 человека, которые содержались в Икедже, были уничтожены.

Все это для Востока не прошло бесследно. После майской резни генералом Иронси была создана комиссия по расследованию, под председательством судьи Британского Верховного Суда. Таким образом, он следовал практике, начало которой положили британцы после Джосских бунтов 1945 года и резни в Кано в 1953 году. Но прежде чем была назначена эта комиссия, Иронси поручил своему начальнику штаба провести краткое предварительное расследование. Полковник Говон, у которого Высший Военный Совет постоянно требовал доклада о его выводах, тянул, утверждая, что доклад еще не готов. На деле этот доклад так никогда и не состоялся, потому что, придя к власти, Говон распустил комиссию, которая никогда и не была назначена. В результате не было ни определения ответственности за майские убийства, ни преследования по закону тех, на кого падала эта ответственность, ни возмещения жертвам.

Тем временем на Востоке все подозрительнее относились к Говону: все выглядело так, как будто он никогда и не намеревался вытащить на свет Божий первопричины майских убийств. Это впечатление усилилось еще и после того, как с его благословения был опубликован документ, в котором заявлялось, что единственной причиной беспорядков послужило обнародование 24 мая Декрета об Унификации страны. На деле же этот документ был единогласно принят Высшим Военным Советом, в составе которого было двое северян: полковник Хассан Кацина и альхаджи Кам Салем.

Гораздо важнее (и это часто выпускают из вида) был крутой поворот в общественном мнении Восточной Области по вопросу о будущем устройстве Нигерии. Раньше они были первейшими защитниками Единой Нигерии, приложили к реализации этой идеи больше усилий, чем любая другая этническая группа и постоянно защищали ее на всех политических уровнях. Но между 29 июля и 16 сентября Восток повернул на 180 градусов. Для них это был тяжелый жизненный опыт, извлеченный из недавних событий. Жалобный отрывок из одной официальной публикации Правительства Восточной Области (осенью того же года) поясняет, к каким выводам им пришлось придти.

«Недавние события показали, даже еще яснее чем прежде, что наша уверенность в том, что только сильная центральная власть может удержать вместе народы этой страны, была слишком самонадеянной. Мы, возможно, сильно упрощали ситуацию. Теперь кажется, что та основа, на которой строилась наша концепция одной нации, одного общего гражданства и одной судьбы, никогда и не существовала».   [159]

Не слишком приятное признание. Чувство разочарования было глубоким, почти болезненным. Даже сегодня оно все еще присутствует в тоне тех в Биафре, кто тогда был в центре всех этих событий.

Тем временем во всех Областях и на всех уровнях шла дискуссия по вопросу о том, какую позицию займет каждая Область на предстоящей Расширенной Специальной Конституционной Конференции, которая должна была пройти в Лагосе, начиная с 12 сентября. На этой Конференции Восток предложил свободное объединение штатов с высокой степенью внутренней автономии, не потому что это была их заветная мечта, но потому, что это была единственная форма организации, в которой, казалось, учитывалась реально сложившаяся ситуация. Тремя месяцами позже полковник Оджукву выразил эту точку зрения в двух фразах: «Будет лучше, если мы немного отодвинемся друг от друга и выживем. И гораздо хуже, если мы придвинемся поближе и погибнем в столкновении».   [160]

Север тоже избрал свободную федерацию, но даже еще более свободную, чем предлагал Восток, настолько свободную, что это уже больше походило на конфедерацию государств, и чтобы уж совсем не оставить никаких сомнений по поводу их желаний, делегация Севера приложила подробный меморандум о Восточноафриканской Организации общего управления, предлагая ее в качестве модели. В своих предложениях делегация Севера сказала о Нигерийском Единстве буквально следующее:

«Недавние события показали, что попытки нигерийских лидеров строить будущее страны на основе жесткой политической идеологии нереалистичны и ведут к катастрофе. Слишком долго мы делали вид, что нет различий между народами этой страны. Мы должны честно признать, как имеющий первостепенную важность в нигерийском эксперименте — особенно на будущее — тот факт, что мы — разные народы, которых свели вместе случайности недавней истории. Было бы безумием делать вид, что все обстоит иначе».   [161]

Сходство выводов в этом отрывке и в ранее цитированной восточной публикации — несомненно. Впервые за все время Восток и Север согласились с очевидностью их собственной несовместимости.

Север даже пошел дальше, требуя, чтобы в любую новую нигерийскую конституцию был внесен пункт о возможности отделения, прибавляя: «Любое государство — член Союза сохраняет за собой право на полный и односторонний выход из Союза и установление условий сотрудничества с другими членами Союза в такой форме, какую они могут совместно или индивидуально счесть необходимой».   [162]

В отличие от позиции Востока, точка зрения Севера полностью соответствовала давней традиции. Именно тогда и произошел еще один крутой поворот. После нескольких дней, проведенных в Лагосе, внутри северной делегации, казалось, назрел кризис. Из Кадуны прибыл полковник Кацина; делегаты поспешно уехали на Север, Конференция была отложена.

Когда после консультаций северяне вернулись, они представили совершенно иной пакет предложений. На этот раз они хотели иметь сильное и эффективное центральное правительство, даже при условии уменьшения автономии областей. Они согласились на создание в Нигерии большего количества Штатов (идея, которая до сего времени была им отвратительна) и согласились убрать любое упоминание об отделении.

Было много попыток объяснить такой невероятный разрыв со всеми традиционными принципами северян. В частности, утверждалось, что люди из Среднего Пояса, чьи пехотинцы составляли основу армии, совершенно ясно дали понять, что не хотят возврата к региональной автономии, поскольку тогда они снова попадут под власть эмиров, которая им изрядно надоела, и что они, чтобы получить то, чего добивались, оказывали давление на Север и на Центральное правительство. Если это правда, то значит в нигерийскую политику вошла новая сила — племенные меньшинства — и совершила то, что Уолтер Шварц называет «третьим переворотом».  

Другое объяснение состоит в том, что эмирам пришло в голову — или им это объяснили — что почти автономный район в основном будет существовать на свои собственные доходы и что Северу тогда придется выплачивать крупные займы, взятые на строительство плотины в Кайнджи и продление железнодорожной ветки в Борну, а Восток завладеет большей частью нефтяных денег.

Третье объяснение в том, что снова заработали британские дипломаты и использовали свое несомненное влияние на Севере, для того, чтобы убедить их, что Уайтхолл никоим образом не желает превращения Нигерии в Конфедерацию государств.

В-четвертых, возможно, что правительство Севера осознало, что вполне может позволить себе роскошь выпустить на политическую сцену Объединенной Нигерии представителей племенных меньшинств и даже разрешить создание новых штатов при том условии, что сами они останутся на заднем плане, — обладателями реальной власти, удостоверившись в том, что сила Центрального правительства будет зависеть от армии, а армия останется орудием Севера. Некоторые подтверждения этой точки зрения появились потом, когда после разделения Севера на 6 Штатов корреспондент Би-Би-Си задал полковнику Кацине вопрос: затронули ли эти изменения, хоть в какой-то мере, традиционные структуры власти на Севере. Кацина ответил: «Ни в малейшей степени».   Когда в самом разгаре нынешней войны вдруг стало похоже, что полковник Говон мог бы предъявить излишние претензии, Кацина перебросил Бригаду Хауса на северные подступы к городу Лагосу и преспокойно назначил сам себя Начальником Штаба армии, став преемником другого северянина — полковника Биссалла.

Какова бы ни была причина перемены, сама перемена была так внезапна и так не в стиле северян, что все это походило на какую-то закулисную сделку, а удовлетворенная реакция Уайтхолла на эти перемены была так очевидна, что весьма трудно поверить в то, что Британский Верховный Комиссариат удовольствовался ролью совершенно праздного наблюдателя.

Как оказалось, Конституционная Конференция кончилась ничем, поскольку была прервана новой волной убийств на Севере. Резня возобновилась с такой силой, что раз и навсегда были уничтожены все иллюзии по поводу того, что ненависть Севера к Востоку можно отбросить, как фактор преходящий в развитии новой нации. Тогда же зародилась уверенность Востока в том, что единственная их надежда на дальнейшее выживание как народа заключается в выходе из Нигерии.

В позднейшей литературе, опубликованной Нигерийским военным правительством (неудивительно, что вся федеральная литература крайне просеверно настроена), были приведены некоторые причины этих убийств, а их размеры и характер сильно преуменьшены. Рассмотрение этих оправданий показывает, что все они были выдуманы или добавлены уже после самих событий, а сопоставление относящихся к делу данных и показаний очевидцев-европейцев доказывает их фальшивость. Основное оправдание заключалось в том, что на Востоке было убито некоторое количество северян, и это послужило толчком к резне на Севере. На самом же деле, хотя и были какие-то проявления насилия по отношению к северянам, живущим на Востоке, но случилось это через 7 дней после начала бойни на Севере.

Как и в мае, резня была запланирована и организована главным образом теми же самыми силами, которые были замешаны в январских событиях: политиками, чиновниками, местными государственными деятелями, партийными головорезами. И снова люди видели, как их возили в автобусах от города к городу, и они побуждали чернь к насилию и руководили их налетами на Сабон Гари, где жили выходцы с Востока. Было только одно существенное различие: в конце лета полиция и армия не только присоединились, но зачастую и активно возглавляли эти банды убийц, будучи в первых рядах тех, кто грабил имущество жертв, насиловал их женщин.

Эти события начались между 18 и 24 сентября, а точнее за несколько дней до открытия Лагосской Конституционной Конференции, в северных городах Макурда, Минна, Гбоко, Гомбе, Джое, Сокото и Кадуна. IV Батальон в Кадуне оставил свои казармы и вместе с гражданскими приступил к грабежам. Полковник Кацина издал предупреждение солдатам, приказывая им не вмешиваться, но это не возымело ни малейшего действия.

29 сентября 1966 года Говон выступил по радио, явно намереваясь положить конец насилию. Он сказал: «Кажется, все начинает выходить за рамки разумного и граничит с безрассудством и безответственностью»,   так что у слушателей создалось впечатление, что, до какого-то определенного предела, убийства выходцев с Востока могут рассматриваться как разумное мероприятие. В любом случае, вмешательство Говона оказалось безрезультатно. Погромы не только не ослабели, но в этот день из пламени превратились во всесожжение.

Чтобы читатели не сочли описание того, что произошло, плодом воображения (теория, которая впоследствии была почти что официально обоснована в некоторых британских и нигерийских правительственных кругах), трое европейцев-очевидцев лучше расскажут о том, что они видели.

Корреспондент журнала «Тайм»,   7 октября:

«Резня началась в аэропорту, неподалеку от родного города V Батальона — Кано. Из Лондона только что прибыл самолет на Лагос, и когда выходившие в Кано пассажиры направлялись для таможенного досмотра, в таможенный зал ворвался солдат с дико горящими глазами, угрожающе размахивавший винтовкой и вопрошавший: «Ина Ньямири?»,   что на Хауса значит: «Где эти проклятые Ибо?»    Среди таможенников были Ибо. Они побросали свои мелки и побежали, но были застрелены другими солдатами на главном терминале. Выкрикивая кровожадные проклятия мусульманской священной войны, солдаты-Хауса превратили аэропорт в бойню, закалывали штыками рабочих-Ибо в баре, стреляли в них в коридорах и вытащили из самолета пассажиров-Ибо, чтобы, поставив их в ряд, расстрелять.

Из аэропорта солдаты, развернувшись цепью, двинулись по окраинным кварталам Кано, охотясь за Ибо в барах, гостиницах и на улицах. Часть отряда повернула свои «Ленд-Роверы»    к железнодорожной станции, где более сотни Ибо ждали поезда, и расстреляла их всех из автоматов.

Солдатам не пришлось всех убивать самим. Вскоре к ним присоединились сотни Хауса-гражданских, которые неистовствовали по всему городу, вооруженные камнями, заостренными мотыгами, мачете и самодельным оружием из металла и осколков стекла. С криками «Язычники!»    и «Аллах!»    солдаты и толпа захватили Сабон Гари (кварталы чужаков) — грабя и сжигая дома и магазины Ибо, убивая их владельцев.

Всю ночь и все утро продолжалась резня. Потом, усталые, но довольные, Хауса разошлись по домам и казармам, чтобы позавтракать и поспать, а муниципальные мусоровозы послали собрать мертвых и свалить их в общие могилы за пределами города. Количество убитых так и не стало известно, но их было не менее тысячи.

Каким-то образом несколько тысяч Ибо выжили в этой оргии, и у всех была только одна мысль: «уехать, выбраться с Севера».  

Уолтер Партингтон, «Дейли Экспресс»,   Лондон, 6 октября:

«Но из того, что мне рассказали во время моего путешествия на зафрахтованном самолете в те города, куда можно долететь самолетом Северной Гражданской авиакомпании, а потом на попутках по этой безлюдной земле, по ужасу эта резня временами походила на конголезскую резню. Не знаю, остались ли вообще Ибо в Северной Области, потому что, если они не умерли, то должны были спрятаться в буше, на невозделанной земле, равной по площади Франции и Британии.

Я видел, как грифы и собаки рвали на части тела Ибо, а женщины и дети размахивали мачете, палками и ружьями.

В Кадуне я разговаривал с летчиком чартерной авиалинии, который на прошлой неделе перевез в безопасное место сотни Ибо. Он сказал: «Количество убитых должно намного превышать три тысячи»…   Одна молодая англичанка сказала: «Хауса вытаскивали раненых Ибо из госпиталей и добивали их».  

Я разговаривал с тремя семьями из города Нгугу, расположенного в буше, в 17 милях отсюда (отчет был помечен Лагосом). На трех «Ленд-Роверах»    они уехали из города, где около 50 Ибо были убиты бандитами, опьяневшими от пива, украденного из каких-то европейских магазинов. Другой англичанин, убежавший из города, рассказал о двух католических священниках, по пятам за которыми бежала толпа… Я не знаю, удалось ли им убежать, я не стал ждать».   Множество убитых Ибо были похоронены в общих могилах за стенами мусульманского города.

В Джосе пилоты, которые перевозили Ибо на безопасный Восток, говорили, что убитых было по крайней мере восемьсот.

В Зариа, в 45 милях от Кадуны, я разговаривал с Хауса в одеяниях цвета шафрана, который сказал мне: «Мы убили здесь около 250 человек. Может быть, Аллах пожелал этого».  

Один европеец видел, как в его саду под окнами зарезали женщину с дочерью, после того, как ему не разрешили впустить их в дом».  

Колин Легам, «Обсервер»,   Лондон, 16 октября 1966 года.

«Тогда как в каждом городе и деревне Севера Хауса знают, что произошло в их собственных поселениях, только Ибо до конца могут рассказать эту ужасную историю. 600 тысяч, или около того, человек, которые бежали в безопасность Восточной Области: изрубленные, исполосованные кнутом, искалеченные, раздетые и обобранные до нитки, лишенные всего, что у них было; сироты, вдовы, раненые. Одна женщина, немая и оцепенелая, вернулась в свою деревню, после того как пять дней подряд шла, неся с собой один единственный шар. Она держала голову своего ребенка, которую отрезали у нее на глазах.

Мужчины, женщины, дети приходили со сломанными руками и ногами, отрубленными кистями рук и разорванными ртами. Беременным женщинам разрезали животы и убивали неродившихся детей. Общее количество погибших неизвестно. Количество раненых, которые приехали на Восток, исчисляется тысячами. По прошествии двух недель обстановка в Восточной области все еще напоминает лагеря беженцев в Израиле после окончания последней войны. Это сравнение совсем не так уж и фантастично».  

Продолжать описание этих зверств и того размаха, с которым они творились, — в те две недели конца лета 1966 года — значило бы навлечь на себя обвинение в том, что упиваешься всей этой грязью. Собранные потом свидетельства очевидцев, рассказы жертв исчисляются тысячами страниц, и временами природа этих зверств просто недоступна человеческому пониманию. Это же относится и к рассказам английских врачей, которые были среди тех, кто ухаживал за ранеными в аэропорту и на железнодорожной станции Энугу, когда на Восток возвращались беженцы.

Но не менее страшна была последующая попытка нигерийского и британского правительств замести все это «под ковер»,   как будто от того, что об этом перестанут говорить, будет легче стереть и саму память о происшедшем. Для нигерийского правительства эта тема является табу; а среди английских политиков — со времен Берджеса и Маклина — это самый лучший повод для прекращения любой беседы.

Множество премудрых журналистов, кажется также со всеобщего молчаливого согласия, договорились не упоминать об убийствах 1966 года, как об одной из причин отделения Восточной Нигерии от Федерации и нынешней войны. Это нереалистический подход. Никто не сможет объяснить нынешнее отношение биафрцев к нигерийцам, не упоминая об этих событиях, также как невозможно рассказать о современном отношении евреев к немцам, не упоминая о том, что пережили евреи под властью нацистов между 1933 и 1945 годами.

(обратно)

Абури — последний шанс Нигерии

Нет никаких сомнений в том, что целью погромов 1966 года было изгнание с Севера, а может быть даже из Нигерии, уроженцев Востока. Что и было весьма удачно исполнено. Вслед за волной убийств они толпами возвращались домой, убедившись раз и навсегда, что Нигерия не сможет, да и не захочет предоставить им элементарные гарантии сохранности их жизни и собственности, что обычно является неотъемлемым правом граждан в их собственной стране.

Впоследствии жителей Востока обвинили в преувеличении размаха и воздействия массовых убийств. Однако, ничего и не нужно было преувеличивать. Факты говорили сами за себя, и слишком много независимых друг от друга людей были их свидетелями, чтобы можно было так просто сбросить их со счетов.

Уолтер Шварц, которого едва ли можно обвинить в сенсационализме, определяет эти события как «погромы, достигшие размеров геноцида».  

Избиениям подверглись не только собственно Ибо. Слово «Ибо»    — это единый родовой термин на Севере — на Хауса есть только слово «Ньямири»,   которое имеет как пренебрежительный, так и описательный характер — для всех без исключения выходцев с Востока, независимо от этнического происхождения. Таким образом пострадали не только Ибо, хотя они, без сомнения, и составляли большинство; Эфик, Ибибио, Огджа и Иджау также были избраны для бойни.

Когда они вернулись домой и обо всем рассказали, по всей Восточной Области пронеслась волна бешенства, смешанного с отчаянием и разочарованием. Едва ли нашелся бы город, деревня или семья во всей Области, которые бы ни приняли под свой кров одного из беженцев и не выслушали того, что он мог рассказать.

Тысячи беженцев были искалечены на всю жизнь — физически или психически, — тем, через что им пришлось пройти. Почти все остались без гроша, потому что выходцы с Востока традиционно вкладывают деньги в свой бизнес или недвижимость, и мало кто смог унести с собой при бегстве что-то большее, чем маленький чемоданчик.

Дома, предприятия, возможные заработки, зарплата, сбережения и обстановка для многих людей — итог усилий всей жизни, все это пришлось бросить. Беженцы были не только беженцами, они остались без каких-либо видимых источников существования, когда вернулись на Восток, который для многих из них был местом, которое они никогда и не видели.

Естественно, была и ответная реакция. Пока продолжались убийства на Севере, вспыхивали спорадические ответные акты насилия по отношению к северянам, живущим на Востоке. Эмигранты рассказывали о Хауса, на которых набрасывались в Порт-Харкорте, Абе и Ониче. Но те же самые очевидцы подчеркивали, что это были отдельные акты, порожденные сиюминутным гневом. На Востоке никогда не жило больше нескольких тысяч северян, и реакция полковника Оджукву на известие о том, что против них совершается насилие, была мгновенной. По мере того, как росло число убитых на Севере, и начинали приходить достоверные известия о том, что же в действительности происходит, стало ясно, что будущее северян в Восточной Области по меньшей мере проблематично.

Военный губернатор приказал, чтобы этих людей отправили под конвоем до северной границы, так что они проделали весь путь под охраной полиции. То, как Оджукву мог командовать своим народом, ярко контрастирует с бессилием Говона и Кацины. Хотя полицейские Восточной Области, будучи всего только людьми, вполне могли ненавидеть своих подопечных, долг свой они выполнили. Только один раз, когда поезд был остановлен бунтовщиками на мосту через реку Ило, горсточке северян причинили вред, хотя они и находились под охраной полиции. Подавляющее большинство в целости и сохранности покинуло Восток.

Что касается общего числа погибших, вопрос, который еще с тех пор служит причиной для разногласий, то господин Легам попал в точку, заметив, что только Ибо до конца знают эту ужасную повесть.

Столкнувшись с явным нежеланием Федерального правительства проводить расследование, на Востоке начали свое собственное. Его возглавил господин Габриэл Онийуке, бывший Генеральный Прокурор Нигерии, который убежал на Восток. Завершение следствия потребовало много времени. Люди были рассеяны по всей Области, их трудно было разыскать. Другие не отзывались на призывы явиться и свидетельствовать. Кроме того, в течение многих месяцев не иссякал поток беженцев, по мере того как волна насилия шла с Севера на Запад и в Лагос.

Последовав примеру своих коллег на Севере, солдаты-северяне, служившие на Западе, тоже начали мародерствовать на улицах в поисках уроженцев Востока. Они преследовали и ловили их по вечерам на улицах Лагоса и увозили на шоссе Агеге, где убивали. Некоторые нигерийские руководители бежали, увозя полные машины вещей из своих домов и квартир в столице, пытаясь пересечь Нигер, чтобы оказаться в безопасности.

К январю следствие установило цифру в 10 тысяч убитых только на Севере, однако цифра эта была предварительной, и получили ее путем простого сложения огромного числа убитых в главных городах. По всему Северу были разбросаны сотни маленьких поселений, где жили выходцы с Востока. Иногда в такой деревне их было не больше 10–12 человек, а все остальные были Хауса или Тивы. Когда рассказы о том, что произошло с этими крошечными группками людей были сведены воедино, то общее число погибших, включая и тех, кто был убит на Западе и в Лагосе, дошло до 30 тысяч. К этому можно добавить многие тысячи искалеченных и изувеченных людей, людей, сошедших с ума.

Даже количество выходцев с Востока, живущих в Северной Области, превышает все известные оценки. Вместе с тем, когда они все вернулись назад, то цифра эта была примерно миллион триста тысяч человек, а приехавших из других районов было почти 500 тысяч.

Конечно, в этих цифрах есть приблизительность, потому что многие, например, говорили, что знали какую-либо семью, жившую там-то и там-то, но о них с тех самых пор ничего не было слышно. Для составления перекрестной таблицы свидетельских показаний, с целью установления судьбы тех, кто не вернулся, в идеале понадобился бы компьютер.

Человек, приехавший в Восточную Область месяцев через пять после того, как на нее обрушился такой огромный поток беженцев, вполне мог бы ожидать, что увидит огромные лагеря перемещенных лиц, живущих на благотворительные подачки; были бы вполне в порядке вещей обращения в Фонд по делам беженцев при ООН за получением денег и помощи, чтобы не дать беженцам умереть с голода. Странно сказать, но если бы на Востоке так и поступили, то их проблема беженцев могла бы стать таким же мировым вопросом совести, как сектор Газы, и сочувствие, которое они могли бы возбудить, помогло бы им получить независимость под благословение всего мира. А если бы они решили порвать с Нигерией раз и навсегда, то могли бы получить поддержку широкого круга сочувствующих.

Но Восточные нигерийцы не были арабами, они не потерпели бы на своей земле гнойной раны, подобной сектору Газы. Разветвленная система семейных отношений — традиционная структура, при которой каждый член семьи обязан принять находящегося в бедственном положении родственника, каким бы отдаленным он ни был, была задействована в полном объеме. Как по мановению волшебной палочки беженцы исчезли, найдя пристанище у давно не виденных бабушек и дедушек, дядей, кузенов, родни со стороны мужа или жены. В каждом случае тот, кто зарабатывал семье на хлеб, просто взваливал на плечи дополнительный груз ртов, которые нужно было кормить. Вот почему при поверхностном рассмотрении могло показаться, что с проблемой справились так быстро.

Но подспудно проблема оставалась и была огромной. Приток беженцев повлек за собой безработицу в таких масштабах, что с ней уже нельзя было справиться.

Службы социального обеспечения не справлялись, медицинские учреждения были переполнены пострадавшими, учителя внезапно обнаружили, что нужно обучать дополнительно еще несколько сотен тысяч детей школьного возраста. В большинстве других стран мира центральное правительство сочло бы себя обязанным разработать программы оказания массовой помощи либо путем содействия быстрейшему развитию всех социальных служб, либо широкими налоговыми льготами. Учитывая то, что вред был нанесен соотечественниками-нигерийцами, на повестку дня, конечно же, встал бы вопрос о круглой сумме компенсаций.

Но поскольку это была Нигерия генерала Говона, то ничего подобного не случилось.

Не было никакого выражения сожаления, не было требований со стороны центрального правительства, чтобы Север выступил с выражением сожалений, не было ни компенсации, ни возмещения, ни предложения загладить нанесенный ущерб, насколько это вообще возможно. Насколько известно, ни одного солдата даже не лишили увольнительной в наказание, ни один офицер не предстал перед трибуналом, ни одного полицейского не отправили в отставку и ни одно гражданское лицо не предстало перед судом, хотя опознали многих.

Отношение правительства Говона в Лагосе с обескураживающей окончательностью дало ответ на все вопросы Востока о беспристрастности центра. К тому времени напряжение достигло крайних пределов, и требование о полном разрыве с Нигерией, начавшись с тихого шепота, переросло в ураган.

Из трех основных областей Восток последним произнес это слово. Угрозы отделения в течение 20 лет периодически исходили от Севера. В 1953 году на переговорах в Лондоне, которые породили Конституцию 1954 года, вождь Аволово, возглавлявший Группу Действия, угрожал, что Запад отделится, если Лагос будет сделан Федеральной Территорией, а не частью Западной Области. И одуматься его заставило только резкое предупреждение Министра по делам колоний, господина Оливера Литллтона.

Теперь большинство жителей Восточной Области было убеждено в том, что старая Нигерия, в жизни которой они принимали участие, умерла. Другими словами, умер ее дух. Осталась только форма, а без духа она была всего лишь пустой раковиной, да к тому же еще и разбитой.

Полковник Оджукву, напротив, считал, что у Нигерии оставался еще один шанс на спасение. Всем своим авторитетом он боролся против сепаратистских требований, прекрасно сознавая, что в процессе борьбы может этот авторитет утратить. Он мог позволить себе зайти достаточно далеко, но все-таки не далее определенного предела. Оджукву был убежден, что на основе только реальности, самой подходящей для Нигерии была бы структура, при которой временное ослабление существующих связей между областями даст возможность по истечении какого-то времени остыть горячим головам, а за этим последуют дальнейшие дискуссии в менее напряженной атмосфере.

Но в Лагосе советниками Говона, по всей очевидности, были люди, которые не бывали на Востоке со времен северной резни и считали, что обиды тамошних жителей это всего лишь преходящая истерика, которую можно было не принимать в расчет или, в конце концов, подавить, если потом окажется, что она причиняет неприятности. Эта способность недооценивать степень причиненного ущерба, и реакцию на него к востоку от Нигера, казалось заразила и Британский Верховный Комиссариат, который дал Уайтхоллу совет отмахнуться от кризиса, как от временного явления.

Тем не менее, одну меру предосторожности полковник Оджукву счел необходимым принять — купить некоторое количество оружия. Вывод гарнизона Энугу с полным вооружением и возвращение домой безоружных солдат сделало Восточную Область беззащитной. Кроме того, один дипломат-Ибо передал полковнику Оджукву документ, из которого явствовало, что майор северной армии Суле Аполло закупает в Италии большие партии оружия.

Между тем были разосланы приглашения прибыть для продолжения конституционных переговоров. Учитывая ту жестокость, с которой солдаты-северяне все еще преследовали на улицах Лагоса уроженцев Востока, Оджукву счел это предложение совершенно несоответствующимреальности, если им не может быть гарантирована надлежащая охрана. Ничего подобного не последовало, и так как все три остальные Области и Лагос полностью контролировались солдатами-северянами, Оджукву не мог себе представить, каким образом он попросит делегатов от Восточной Области вернуться туда, рискуя жизнью. Вместо ответа Говон отменил конституционные переговоры, как несоответствующие его дальнейшим целям, и заявил, что некий комитет разработает проект новой Конституции для Нигерии, состоящей из 8-14 штатов.

Оджукву был потрясен, но он знал своего бывшего коллегу достаточно хорошо, чтобы догадаться, что бесхребетный Верховный Главнокомандующий попал в свежие руки, и храбрости ему придавала новая группа советчиков. Так оно, скорее всего и было.

До начала осенней резни некоторые высшие посты в государственных учреждениях Лагоса занимали выходцы с Востока, достигшие этих вершин, благодаря своим талантам. Постоянный Секретарь, а именно он, главный чиновник в Министерстве — очень могущественный человек даже в демократическом обществе. Он знает свое министерство и то, чем оно занимается, зачастую гораздо лучше самого министра. Давая министру те или иные советы, он может зачастую влиять на политический курс или даже косвенным путем его создавать. В военном правительстве из молодых и не слишком умных солдат, которые достаточно хорошо управлялись с винтовками, но растерялись, когда пули в конце концов вознесли их к власти и поставили лицом к лицу со сложностями управления, Постоянные секретари становятся еще более влиятельными. Когда лидер военной клики у власти оказывается «соломенным чучелом»,   то управляет всем именно он, чиновник.

После резни Ибо и другие выходцы с Востока бежали, оставив свои посты вакантными. Чтобы занять их, северян не хватало, да и в любом случае талантливых чиновников-северян так ценили дома, что они скорее нашли бы лучшую работу на Севере, чем получили ее в Лагосе. Йоруба с Запада в основном стараются не отрываться от собственных дел своей области. Люди, выдвинувшиеся на первый план, после того как осенью и в начале зимы 1966 года уехали выходцы с Востока, в большинстве своем принадлежали к племенным меньшинствам. Как мы уже объясняли ранее, у них были свои причины не желать возвращения к могущественным областям прошлого. Пока Нигерия оставалась комплексным, состоящим из многих штатов государством со слабыми областями и сильным центром, власть впервые в истории принадлежала им. Это был шанс, который нельзя было упустить.

В начале зимы 1966 года полковник Говон был в глазах населения Восточной Области крайне подозрительной личностью, которая не может или не хочет выполнять договоренности. В дальнейшем это впечатление настолько усилилось, что сегодня это одно из основных препятствий на пути к достижению мира в Нигерии. Причины подобного недоверия можно суммировать следующим образом.

Представители Военных Губернаторов 9 августа единодушно согласились на отвод войск в районы, соответствующие их этническому происхождению — это не было выполнено; на возврат оружия и боеприпасов, которые у них были — что также не было выполнено. Говон поклялся, что убийства солдат с востока прекратятся, но и этого не произошло. Он обещал, что расследование обстоятельств майской резни, начатое генералом Иронси, «конечно же будет идти как намечено».   Больше об этом и не вспоминали.

В начале сентября несколько отрядов солдат-северян из Ибадана, столицы Западной Области, совершили налет на Бенин-Сити на Среднем Западе и вытащили из тюрьмы нескольких офицеров, арестованных за участие в январском перевороте. Северян, бывших среди них, отпустили на Север, а уроженцев Востока убили. Говон немедленно пообещал, что виновные будут наказаны, но и это было также «выброшено за борт».  

Наконец, роспуск Говоном Расширенной Специальной Конституционной Конференции 30 ноября под предлогом неявки делегатов Восточной Области. На Востоке первоначальное перенесение даты начала конференции на 30 октября считали диктатом, т. к. причиной этой неявки была боязнь оказаться жертвой насилия со стороны солдат-северян в Лагосе. Откровенное заявление о том, что некий комитет будет разрабатывать новую конституцию, основной документ для государства, состоящего из 10 — 14 штатов, было воспринято в таком же аспекте.

В том же радиовыступлении 30 ноября полковник Говон впервые расхрабрился до такой степени, что пригрозил прибегнуть к силе, «если обстоятельства сложатся соответствующим образом».  

Проходили недели, и никакого предложения о помощи для облегчения социальных проблем, созданных невиданным притоком беженцев на Восток, от центрального правительства не поступало. В начале декабря полковник Оджукву сказал в беседе с журналистом: «Я не могу до бесконечности ждать, пока Лагос отзовется. Значит, я должен действовать сам».   [163]

Общественное мнение страны все настойчивее выступало за созыв встречи Военных губернаторов Областей, для решения неотложных проблем; точка зрения, которую полностью разделял и полковник Оджукву. Но поскольку он понимал, что в Нигерии нет такого места, куда бы он мог поехать, не подвергая себя опасности, то было решено провести встречу в Абури (Гана), под покровительством генерала Анкры.

Именно там, в роскошном загородном поместье бывшего президента Нкрумы, 4–5 января 1967 года провел свою встречу Высший Военный Совет Нигерии. Присутствовали: подполковник Говон, четверо Военных губернаторов Областей — полковник Роберт Адебайо (преемник покойного полковника Фаджуйи) и подполковники Кацина, Оджукву и Эджоор. Было еще 4 человека, представлявших на Совете флот, территорию Лагос, и двое от федеральной полиции, но реальные переговоры велись пятью полковниками.

В интеллектуальном отношении Оджукву возвышался надо всеми остальными как башня, и они, казалось, это понимали. Чтобы быть уверенными в том, что не будет позднейших неправильных истолкований принятых решений, все дискуссии были полностью застенографированы и записаны на пленку. В дальнейшем, когда Говон отрекся от договоренностей, Оджукву опубликовал полный текст двухдневных дискуссий в виде комплекта из 6 пластинок. При изучении этих записей становится совершенно ясно, что только у одного человека было четкое представление о том единственном способе, каким можно было бы сохранить Нигерию как единое политическое целое, и этим человеком был Военный губернатор Восточной Области. Поведение Говона служит еще одним подтверждением того, что он хотел сохранить Федерацию, но что касается дальнейшего, то по этому поводу у него не было, или почти не было, никаких идей. Остальным трем участникам встречи очень скоро пришлось согласиться с логикой аргументов Оджукву.

По вопросу о переводе войск Говон, который не смог отрицать свою неспособность обеспечить выполнение этого решения, запинаясь объяснил, что он имел в виду только то, что уроженцы Востока должны быть репатриированы на Восток, а северяне — с Востока на Север. Хотя Конференция Идейных Вождей Запада[164] единодушно согласилась с твердой позицией Востока по вопросу о переводе войск также и с Запада, Говон заявил, что должен оставить северян на Западе, т. к. там нет достаточного количества солдат Йоруба. Адевайо выразил по этому поводу свой протест.

Но главной проблемой было будущее устройство Нигерии и ее армии. По этому вопросу Оджукву заявил, что:

«До тех пор пока существует подобное положение, солдатам из Восточной Нигерии будет абсолютно невозможно оставаться в одних казармах, есть в одних столовых, стрелять из тех же траншей, что и солдатам, пришедшим в армию из Северной Нигерии… Вот основные причины, по которым проводится разделение военных сил, разделение населения. Говоря совершенно откровенно, для того, чтобы избежать дальнейших трений и дальнейших убийств».  

Кацина согласился с этим мнением, так же как Адебайо и Эджоор.

Коснувшись вопроса о непризнании им Говона в качестве Верховного Главнокомандующего, Оджукву сказал, что поскольку участь генерала Иронси неизвестна, то никто не может быть его преемником. Однако, в его отсутствие есть по крайней мере шесть офицеров старше Говона по званию. И делами страны должен был управлять самый старший из них. И в-третьих, Восток никогда не принимал участия в назначении Говона на этот пост. И тут Говон открыл, что произошло с генералом Иронси, признав, что «считал целесообразным»    не объявлять об этом раньше, хотя должен был знать все детали из рапорта лейтенанта Вальбе о событиях вечера 29 июля прошлого года.

По этому вопросу было, в конце концов, решено подчинить армию высшему Военному Совету, председатель которого будет одновременно и Главнокомандующим Вооруженными силами и Главой Федерального Военного правительства.

По вопросу о Конституции стороны согласились, чтобы Расширенная Специальная Конституционная Конференция возобновила свои заседания, как только это станет осуществимо, начав с того самого места, на котором эти заседания были прерваны.

По вопросу о самой большой проблеме Востока — беженцах, было решено, что постоянные Секретари по финансам встретятся в течение последующих 2 недель, чтобы подготовить рекомендации о том, как помочь восстановлению в правах всех потерявших собственность. Эти государственные служащие, а также персонал Государственных Корпораций (включая поденных работников) должны будут получать зарплату полностью до конца финансового года — до 31 марта, если за этот период они не были вновь приняты на работу; и что Областные комиссары полиции должны встретиться для обсуждения вопроса о возвращении оставленной беженцами собственности.

Таковы были решения, которые Оджукву должен был увезти домой своему народу, потому что они были жизненно важными для успокоения людей. Среди беженцев на Востоке было, например, 12 тысяч только железнодорожных рабочих.

Было также решено, что последующие встречи пройдут в Нигерии, в приемлемом для всех месте, и что правительственные средства массовой информации воздержатся от публикации подстрекательских или вносящих смущение в умы заявлений и документов.

На этом встреча завершилась в атмосфере доброжелательства и под звон бокалов с шампанским. Вернувшись домой, Оджукву провел пресс-конференцию, для того, чтобы уверить жителей Области, многие из которых считали лучшим выходом не переговоры, а немедленное отделение, в том, что встреча в Абури стоила того. Он сказал, что если все задуманное будет воплощено в жизнь, то тем самым будет сделан громадный шаг в сторону ослабления напряженности и избавления страны от страха.

Абури был последним шансом Нигерии. Потом говорили, что было что-то очень «несправедливое»    в том, что Оджукву оказался умнее всех остальных четырех полковников, как-будто он каким-то образом извлек из этого незаслуженное преимущество. Также утверждалось, особенно английскими авторами, что Оджукву вел себя не по-джентльменски, поскольку приехал в Абури, ясно понимая, какие ему нужны соглашения, и подготовив их краткий набросок; тогда как остальные явились в полной уверенности, что эта встреча была лишь дружеским сборищем братьев-офицеров.

Однако неправдой было бы заявление о том, что остальные полковники не отдавали себе отчета в том, что первая такая встреча Верховного Военного Совета после массовых убийств, совершенных летом, будет чем-то иным, чем беседы у камина. Всем и каждому должно было быть совершенно ясно, что Абури был исторической возможностью. Эти полковники могли бы к ней подготовиться, пожелай они этого, и Оджукву твердо рассчитывал на то, что они так и сделают. У них тоже были свои чиновники и советники.

Буквально через несколько дней после возвращения Говона в Лагос, соглашения, достигнутые в Абури, начали засыхать на корню. Те принадлежащие к племенным меньшинствам чиновники, о которых уже говорилось раньше, глянули на принятые решения и сразу поняли, что их безмозглый шеф зашел гораздо дальше, чем им бы хотелось. Разведение армии и населения на период, необходимый для установления спокойствия, по их мнению давало областям слишком много автономии, ослабляя тем самым их собственную власть. Постоянные Секретари взялись за Говона, чтобы заставить его пойти на попятный по всем пунктам договоренностей.

Через 10 дней Федеральное правительство опубликовало брошюру под названием «Нигерия 1966»,   в которой излагалась федеральная — иными словами северная версия того, что произошло в стране, начиная с январского переворота. И по сей день брошюра эта остается примечательным образчиком того, как можно исказить факты. На Востоке она произвела фурор. Когда полковник Оджукву по телефону выразил протест, напомнив, что было договорено не публиковать больше никаких официальных версий, Говон, после некоторого смятения, сказал ему, что просто произошла утечка. В дальнейшем Оджукву узнал, что никакой утечки не было, т. к. брошюра одновременно появилась в Лондоне, Нью-Йорке и некоторых других столицах, со всей обычной издательской шумихой, включая коктейли в Верховном Комиссариате и посольствах. Когда он снова в телефонном разговоре выразил протест, Говон снова засуетился, пока не был загнан в угол; после чего разозлился и бросил трубку. (Эти разговоры были записаны на пленку с телефонного аппарата в Энугу). Полковник Оджукву, охваченный тяжким предчувствием, тоже положил трубку. Он знал, что его собственное положение на Востоке сделает для него невозможным отказ от Абури.

26 января в Лагосе Говон созвал пресс-конференцию, на которой намеревался обнародовать договоренности, достигнутые в Абури. Его выступление основывалось не на протоколах и заключительном соглашении, а на критике этих документов со стороны Постоянных Секретарей. Если читать оба этих текста (пресс-конференцию и протоколы Абури), положив их рядом, то возникает вопрос, а был ли Говон на самом деле в Абури?

Во-первых, он не согласился с подчинением армии Высшему Военному Совету, аргументируя это тем, что контроль над армией таким образом из его рук переходит в руки корпоративного органа — Совета. Он пошел еще дальше, добавив, что командование районом дислокации войск (соответствующего по площади существующим областям) будет находиться в подчинении Штаба войск, «который напрямую будет подчиняться мне, как Верховному Главнокомандующему Вооруженными силами».   [165] На деле же ни о чем подобном в Абури договорено не было.

О перемещенных лицах он сказал, что на встрече министров финансов «не следует обсуждать вопрос о принципах предоставления пособий»,   хотя такие пособия, особенно в форме некоторых налоговых льгот, были жизненно важными для того, чтобы Восточная Область могла управиться со своим миллионом восемьюстами тысячами беженцев.

По поводу выплаты зарплаты он причитал: «Решение о продолжении выплаты зарплаты до конца марта не учитывает связанных с этим экономических факторов… во-вторых не имеет смысла включать поденных рабочих в разряд тех, чью зарплату надо продолжать выплачивать. Поэтому решение должно быть пересмотрено».   Для ровного счета он предупредил, что Федеральным Корпорациям будет «крайне сложно»    продолжать оплачивать своих бежавших служащих.

По поводу Конституции Говон сделал еще одно сенсационное заявление. Постоянные секретари посоветовали ему «придерживаться их предыдущих рекомендаций и советов: Конституционная Конференция должна оставаться отложенной на неопределенное время, а политическую программу на ближайшее будущее, о которой 30 ноября объявил нации Верховный Главнокомандующий, т. е. проект Нигерии в составе 10 — 14 штатов, нужно воплощать в жизнь, и об этом должна знать страна».  

К тому моменту, когда Говон закончил, оказалось, что от Абури мало что осталось. Он вполне мог не соглашаться с тем, что сам подписал; могли быть достаточно веские причины для пересмотра абурийских решений, но остается фактом то, что он и все его друзья-полковники добровольно подписали документ после двух дней переговоров, безо всякого принуждения, и одностороннее аннулирование столь большого количества крайне важных статей, в частности тех, которых так ждали на Востоке, в действительности нанесли Нигерии удар, от которого она никогда не оправилась.

В Энугу полковник Оджукву, фигурально выражаясь, тер себе глаза, читая отчет о пресс-конференции. С тех пор многие говорили — «полковник Оджукву сделал то»    или «полковник Оджукву отказался сделать это»,   но, кажется, почти никто не попытался понять, какое огромное давление оказывалось на него. Начиная со времени осенних убийств все громче и громче раздавалось требование об отделении от Нигерии, к которому присоединялись все более широкие слои населения. Проблема беженцев, потихоньку преданная забвению и не принимаемая во внимание Лагосом, оставалась на Востоке мучительной реальностью. Вопрос о выплате зарплаты, который для тысяч служащих корпораций и чиновников был вопросом о том, будут ли накормлены их семьи, все еще оставался вопросом первостепенной

важности.

«Мы — за Абури!»    стало лозунгом Восточной Области. Полковник Оджукву отказался присутствовать на последующих встречах Высшего Военного Совета до тех пор, пока не будут выполняться абурийские соглашения; отчасти по той причине, что следующее такое заседание было назначено в Бенин-Сити, буквально нашпигованном солдатами-северянами, а отчасти и потому, что Оджукву сознавал, что еще дальше он зайти не может.

В выступлении по радио в конце февраля Оджукву сказал: «Если к 31 марта соглашения, достигнутые в Абури, не будут полностью воплощены в жизнь, у меня не останется иного выбора, чем взять на себя ответственность и принять любые меры, необходимые для того, чтобы в нашей Области эти соглашения заработали».  

В этот день все ждали отделения Восточной Нигерии, и журналисты, явившиеся на пресс-конференцию в Энугу, уже заранее заготовили заголовки статей. Вместо этого, все еще пытаясь использовать последний шанс на сохранение Единой Нигерии, полковник Оджукву заявил им, что принял Указ о доходах, по которому все федеральные налоги, собиравшиеся на Востоке, впредь будут идти на выплаты по программам реабилитации. Указ не затрагивал нефтедоходов, т. к. они собирались в Лагосе. Репортеры были ошеломлены: они ждали огня и серы, а получили фискальную программу. Оджукву сказал им (мягко выражаясь), что Восток выйдет из состава Нигерии только в случае прямого нападения или блокады.

Федеральное правительство ответило на это Декретом N 8, документом, который на первый взгляд был направлен на выполнение главных пунктов конституционных соглашений в Абури, если уж не финансовых договоренностей. Декрет, также как и абурийские соглашения, возлагал законодательную и исполнительную власть на Высший Военный Совет, а решения по наиболее важным вопросам могли быть приняты только при согласии всех Военных губернаторов. В пределах своих областей у этих Губернаторов должна была быть почти полная автономия. Решение это выглядело хорошо, и приветствовалось как таковое, хотя и не шло дальше того, о чем уже договорились в Абури 4 месяца назад. За исключением одной маленькой оговорки. Она была так искусно сформулирована, что выглядела совершенно безобидно, но после вторичного прочтения становилось ясно, что дополнительные положения сводили на нет основные статьи. Одно из дополнений касалось того, что Губернаторы Областей не могут осуществлять свои властные полномочия с тем, чтобы «препятствовать или наносить ущерб власти Федерации, или ставить под угрозу само существование Федерального правительства».   Хотя все это и выглядит безобидно, однако решать, что именно будет препятствовать или наносить «ущерб власти»…   должно было само Федеральное правительство, т. е. Говон. Другая оговорка давала Федеральному правительству право принимать на себя управление Областями, в случае если местные власти «представляли угрозу для осуществления федерального правления»,   и снова право выбора критерия было оставлено за Лагосом.

По мнению жителей Восточной Области, наибольшую опасность представлял тот пункт, по которому в любой Области могло было быть объявлено военное положение — с согласия только троих губернаторов. А поскольку объявление военного положения обычно подразумевает ввод войск, и поскольку остальные три Военных Губернатора были либо северянами, либо управляли областями, занятыми войсками Севера, то полковник Оджукву воспринял эту меру как специально направленную против Восточной Области. Он отверг Декрет.

Теперь режим Говона становился все более непопулярен повсюду на Юге. На Западе постоянно росло недовольство тем, что не были выведены северные войска — мера, о которой вновь говорилось в Абури. Вождь Аволово возглавил протест. Его последователями традиционно были пролетарии и радикальные элементы Западной Области, а именно эти люди сильнее всего ощущали на себе присутствие оккупационных войск Севера. На встрече Идейных Вождей Запада, в конце апреля в Ибадане, Аволово сложил с себя обязанности депутата от Западной Области на Конституционной Конференции, которая предположительно должна была вскорости возобновить свою работу, заявив в письме: «Это мое решение является хорошо обдуманным, и хотя некоторые требования Востока явно чрезмерны, однако, в контексте Нигерийского Союза, большинство этих требований не только обосновано, но и направлено на установление спокойствия и здорового союза многочисленных национальных единиц Нигерии».   [166]

Вождь Аволово только что вернулся из поездки в Энугу к полковнику Оджукву, где мог собственными глазами увидеть то, что другие старательно не замечали — всю глубину народных чувств. По словам полковника Оджукву, Аволово спросил: выйдет ли Восток из состава Федерации. И получил ответ, что — нет, до тех пор — пока и если у Востока не останется иного выбора.

После того, как он сам лично смог оценить ситуацию, Аволово проникся сочувствием к страданиям народа Востока и попросил, чтобы в случае, если Восточная Область решит отделиться, его предупредили об этом за 24 часа, и тогда он сделает то же самое от имени Запада. Ему это пообещали. Впоследствии Аволово получил такое предупреждение, но к этому времени его уже занимали другие проблемы, и поэтому он не сделал того, что намеревался. С точки зрения Йоруба, это было очень жаль, потому что, если бы Аволово взялся за оружие, то Федеральное правительство, неспособное бороться с двумя одновременными противоправительственными выступлениями, было бы вынуждено выполнить до последнего пункта Абурийские соглашения.

Если бы так и было сделано, то Нигерия, вероятнее всего, была бы сегодня мирным государством, — и не унитарным, состоящим из 12 штатов, а Конфедерацией почти автономных государств, живущих в мире и согласии.

Чиновники в центре могли бы потерять большую часть своей власти, но множество других людей осталось бы в живых, включая и многих Йоруба, потому что сегодня Запад, как и прежде, остается под оккупацией северных войск, а поспешно призванных в армию Йоруба использовали в качестве пушечного мяса, бросив их на пулеметы Биафры. Каковы точные потери среди этой этнической группы, в Биафре не знают, а Федеральная армия отказывается предоставить эти данные. Однако, военная разведка Биафры убеждена, что среди всех остальных в нигерийской армии Йоруба понесли наиболее тяжелые потери. Таким образом, в апреле 1967 года в Ибадане, Аволово к своей отставке добавил заявление о том, что если отделится Восточная Область, то Западная сочтет для себя возможным последовать ее примеру. Его поддержал и полковник Эджоор со Среднего Запада, где проживало более миллиона Ибо. Однако он не хотел в будущем попасть в какую-нибудь конфликтную ситуацию и поэтому призвал к установлению демилитаризованной зоны в его области.

В этот момент с Севера раздался еще один удар грома. Эмиры Севера, десятилетиями бывшие яростными защитниками своей собственной власти над Нигерией, внезапно призвали к тому, чтобы Север взял на себя обязательство создать на своей территории штаты, даже если они не будут созданы в других местах, в качестве гаранта стабильности Севера и всей Федерации, и призвали Федеральное правительство принять незамедлительные меры для того, чтобы начать процесс образования этих штатов.

Так же как и вольт-фас с Конституционной Конференцией, решение это было настолько нехарактерно для Севера, что можно было сделать вывод, что либо снова подали голос представители племенных меньшинств в пехоте, либо эмиры решили, что смогут использовать создание новых штатов для того, чтобы сломать растущую солидарность Юга, сохранив при этом свой собственный союз за фасадом и границами новых штатов.

Это решение эффективно содействовало укреплению режима Говона и разбило солидарность трех областей Юга. Аволово, который уже давно выступал за создание штатов, как средства порвать с Севером, ухватился за представившуюся возможность. Эта перемена в его настроениях совпала с назначением на пост Комиссара по финансам и Заместителя председателя Высшего Совета в новом смешанном правительстве, состоявшем из солдат и штатских. Вождь Энахоро — со Среднего Запада, и Джозеф Тапка — лидер народности Тив, также были назначены на министерские посты. Эджоор успокоился.

Ряды снова сомкнулись, и Говон почувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять крутые меры против Востока. К этому времени и ему, вероятно, были даны заверения в том, что если случится какая-нибудь заваруха, то она закончится очень быстро и в его пользу, так что вполне можно предположить, что, если бы он мог предвидеть, какая за этим последует долгая и страшная война, то может быть и не стал бы делать того, что сделал. Но за его спиной раздавались голоса, уверявшие, что в случае военного столкновения, можно будет найти простое, военное же, решение. А это вполне отвечало его простой военной душе.

В начале мая Говон объявил о частичной блокаде Востока. Она распространялась на почтовую службу и почтовые переводы, но затрагивала также телефон, телеграф и телекс, а также другие линии коммуникаций, которые все проходили через Лагос. В результате Восток был отрезан от внешнего мира, тем более что полеты самолетов «Нигериа эрлайнз»    также были запрещены.

В Энугу полковник Оджукву сказал корреспонденту агентства Рейтер: «Я думаю, что мы быстро катимся под откос. И остановить это движение будет очень трудно. Мы все очень близки, очень, очень близки».  

Была и еще одна — последняя — попытка примирения. Группа, называвшая себя Национальным Согласительным комитетом, возглавляемая новым Федеральным Верховным Судьей, сэром Адетокунбо Адемолой (Йоруба), в состав которой входил и Аволово, 7 мая посетила полковника Оджукву. Они выслушали его мнение, приняли все его требования и призвали Федеральное правительство выполнить их. Эти требования включали в себя не многим большее, чем выполнение соглашений от 9 августа об отводе войск в районы их этнического происхождения и прекращение экономических санкций.

20 мая Говон согласился со всеми рекомендациями. Но это снова была лишь иллюзорная надежда. Он заявил, что запрет на полеты самолетов в Восточную Область был отменен, так же как и все остальные санкции. Но Директор Авиакомпании частным образом признал, что не получил никакого приказа на возобновление полетов. Что касается войск, то полковник Кацина прилетел в Ибадан из Кадуны, чтобы передать в войска приказ о передислокации, но не дальше Илорина, города, расположенного почти на границе Западной и Северной областей, на главной дороге в Лагос. Перебросить эти войска обратно было бы очень просто.

На Востоке требования о выходе из состава Нигерии стали настолько сильны, что даже полковник Оджукву не смог устоять. 26 мая 335 членов Консультативной Ассамблеи Вождей и Старейшин после бурного заседания единодушно выдали ему мандат на выход Восточной Области из того, что уже считалось покойной Федерацией Нигерии, «в наиболее ранние возможные сроки»,   объявив Восточную Область»    свободным, суверенным и независимым государством, названном Республикой Биафрой».  

Одной из главнейших ошибок Федерального правительства была угроза применения силы. Наиболее снисходительным объяснением могло бы послужить то, что в Лагосе пребывали в блаженном неведении по поводу того, насколько обострены все чувства на Востоке. Для жителей Восточной Области, которые знали, что это правительство состоит в основном из тех самых северян, которые всего 8 месяцев назад убивали их соплеменников, все это выглядело (и выглядит доныне) как угроза послать ненавистных северян для завершения того, что было сделано только наполовину.

Выданный мандат еще не означал отделения, но Говон на следующий же день привел в действие свой план. Он объявил чрезвычайное положение и обнародовал Декрет, по которому Нигерия разделялась на 12 новых штатов, а существующие Области ликвидировались. Едва ли он мог сделать еще что-то более провокационное. Не было проведено никаких предварительных консультаций, что само по себе противоречит Конституции. Он отказался ото всех обещаний о том, что каждая Область будет иметь право высказаться по вопросу о любой будущей форме объединения. Гораздо более важным было решение разделить Восточную Область на три крошечных штата, каждый из которых сам по себе был совершенно бессилен, и отделить Порт-Харкорт от штата Ибо, превратив его в столицу штата Риверс. Это было воспринято как «открытое подталкивание, побуждение к отделению».   В том же выступлении по радио Говон объявил о возобновлении блокады, отмене Декрета N 8 и взял на себя всю полноту власти в стране — «на краткий период для принятия крайне необходимых сегодня мер».  

Рано утром 30 мая дипломаты и журналисты были созваны в Дом Правительства, вскоре переименованный в Дом Биафры, и полковник Оджукву огласил Декларацию Независимости.

Вот ее текст.

«Соотечественники и соотечественницы, вы, люди Восточной Нигерии,

сознавая высшую власть Господа Всемогущего и ваш долг перед собой и потомством;

сознавая, что наши жизни и наша собственность более не могут быть хранимы каким-либо правительством, находящимся за пределами Восточной Нигерии;

веря в то, что вы родились свободными и имеете ряд неотъемлемых прав, которые никто не может охранить лучше вас самих;

не желая быть несвободными партнерами любого объединения — политического или экономического;

отвергая власть любого человека или группы людей, иных чем Военное правительство Восточной Нигерии, налагать на вас обязательства какого бы то ни было рода;

исполнившись решимости разорвать все политические или иные узы между нами и бывшей Федеральной Республикой Нигерией;

в готовности к союзу, договору или ассоциации с любым государством в составе бывшей Федеральной Республики Нигерии, и в других местах, на тех условиях, которые в наибольшей мере способствовали бы вашему общему благу;

вы подтвердили вашу веру и доверие ко мне, дав мне мандат на провозглашение от вашего имени и для вашего блага того, что Восточная Нигерия является Суверенной Независимой Республикой,

поэтому я, полковник Чуквуэмека Одумегву Оджукву, Военный губернатор Восточной Нигерии, властью, данной мне, и следуя принципам, провозглашенным выше, настоящим торжественно провозглашаю, что территории и регион, известный и называемый Восточная Нигерия, вместе с его континентальным шельфом и территориальными водами, отныне является Независимым Суверенным государством, называемым Республика Биафра».  

С этими словами Восточная Область Нигерии вступила в самопровозглашенную независимость, а название «Биафра»    вошло в современный политический словарь, хотя, по мнению большинства тогдашних политических обозревателей, только временно.

Три чувства определяли тогда мировоззрение народа Биафры. Во-первых, глубокое осознание того, что происходит не бунт, а отторжение, и это чувство не утихло и доныне. Потому что биафрцы считают, что они не вышли из Нигерии, а были изгнаны из нее. Они твердо верят, что подтолкнула их к разрыву нигерийская сторона. Для большинства из них это было полным крушением всех жизненных иллюзий: главные действующие лица и идеологи Единой Нигерии, именно они и стали ей не нужны.

Последующая попытка Нигерии загнать их обратно в состав страны — среди всего прочего казалась лишенной всякой логики. Биафрцы были убеждены, что для них нет места внутри Нигерии в качестве равноправных с нигерийцами граждан, что эти нигерийцы желают иметь рядом не их, как народ, а только лишь их землю из-за нефти, которая в ней есть, и богатств, которые она может производить. Они убеждены в том, что именно нигерийцы, а не они, разорвали обязательства, которые связывали договорное общество, в котором граждане обязаны быть лояльными по отношению к государству, а государство, в свою очередь, обязано гарантировать охрану их жизни, свободы и собственности. Они пребывают в убеждении, что единственная роль, которая с этих пор уготована для них в Нигерии, это роль жертвы, а потом — и навсегда — роль рабов. По иронии судьбы, несмотря на заверения генерала Говона (он тем временем произвел себя в генерал-майоры), поведение Нигерийской армии, многочисленные заявления высокопоставленных официальных лиц в Лагосе и пропагандистские передачи из Кадуны, вместо того, чтобы рассеять эти страхи, только усугубляют их.

Во-вторых, биафрцы питали, и до сих пор питают, крайнее недоверие ко всему, что может сказать или пообещать сделать Лагосское правительство. И снова разные прецеденты только углубляют их уверенность в своей правоте, поскольку за прошедшие 18 месяцев генерал Говон многократно демонстрировал, что не может заставить повиноваться офицеров армии и ВВС, которым в свою очередь не подчиняются их солдаты. Неоднократные заверения Говона в том, что солдаты будут вести себя достойно, что авиация воздержится от бомбежек гражданских центров, обернулись пустой болтовней. И в результате все мирные предложения, основанные на альтернативе, предложенной Федеральной стороной: «Отдайте нам винтовки, и мы будем относиться к вам хорошо»    — были встречены с глубочайшим недоверием. Что касается будущих конституционных гарантий безопасности в Нигерии, которые недавно были предложены Говоном и получили мощную поддержку британской стороны, то биафрцы ответили, что у них уже были раньше такие гарантии в Конституции Нигерии, но в 1966 году они ничего не изменили. Это недоверие делает маловероятным, чтобы какая-либо формула мирного урегулирования, предложенная нынешним нигерийским режимом, сможет быть успешной.

В-третьих, биафрцы были абсолютно убеждены в том, что приход нигерийской армии на их землю будет еще одним погромом такого масштаба, что это будет уже геноцидом; что в планах северных правителей (иными словами правительства Лагоса) биафрцы рано или поздно обречены на вымирание — раз и навсегда, и что Север, алчущий прибылей от нефтяных залежей побережья, продолжит обещанный еще Балевой, «прерванный поход к морю».   За пределами Биафры, особенно в британских правительственных кругах, этот страх презрительно объясняли «пропагандой Оджукву».   Однако события прошедших месяцев не только не опровергли эти страхи, но еще больше утвердили биафрцев в их мнении, так что не понадобилось и никаких убеждений со стороны полковника Оджукву.

Лагосом, Лондоном и корреспондентами тех изданий, которые можно назвать «прессой истеблишмента»,   был немедленно сформулирован и представлен миру целый ряд объяснений причин раскола Биафры и Нигерии. В одном из таких объяснений говорилось, что Биафра явилась «бунтом Оджукву»,   попыткой одного человека, за спиной которого стояла маленькая группка армейских офицеров и чиновников, руководствуясь личными амбициями и алчностью, создать бунтовщическое государство. Факты вскоре полностью опровергли эти утверждения, хотя кое-где его еще и повторяют.

Прежде всего руководители Биафры, в отличие от народа, понимали огромность начатого дела и степень его риска. Большинство из них оставило важные посты, чтобы вернуться домой и жить в более стесненных обстоятельствах, служа Биафре. Всем им было ясно, что путь к роскоши и довольству, власти и престижу ведет через сотрудничество с существующей властью, т. е. с Лагосом. Полковник Оджукву, если бы он выбрал сотрудничество с Говоном, пойдя против чаяний народа Востока, мог бы сохранить свое состояние, занимал бы высокое положение в Нигерии и, вполне вероятно, до сих пор оставался бы Губернатором Восточной Области, но не народным лидером, а ненавистным квислингом, окруженным солдатами Федеральной армии. С другой стороны, если бы мотивацией его поступков была жажда власти, то он мог бы выждать подходящий момент, сговориться с другими руководителями Юга, среди которых у него был большой авторитет, создать новую южную армию и осуществить свой собственный переворот.

С его сообразительностью, он, вероятно, стал бы гораздо более удачливым руководителем переворота, чем те, кто возглавлял два предыдущих.

Кроме того, единодушная поддержка дела Биафры со стороны всех выдающихся людей восточного происхождения, очень быстро показала, что они верят в справедливость этого дела. Сотни выходцев с Востока, достигших вершин в своих профессиях — дома и заграницей — предложили свои услуги, чего они никогда бы не сделали для амбициозного полковника, готового обездолить свой народ ради собственного продвижения. В дальнейшем, когда Говон искал губернаторов для тех трех штатов, которые он создал вместо бывшей Восточной Области, он не смог найти ни единого человека с именем, который взялся бы за это дело. Для Центрального штата Ибо ему пришлось выбрать неизвестного преподавателя общественных наук из университета Ибадана, господина Укпаби Азика, от которого отреклась вся его семья (крайняя степень позора в Африке). Для штата Риверс Говону пришлось поспешно присвоить звание капитан-лейтенанта 25-летнему младшему морскому офицеру Альфреду Спиффа, от которого также отреклись все Спиффы Порт Харкорта. Для Юговосточного штата Говон выбрал некоего Эссуене, совершенно никому не известного младшего офицера из Лагоса, который в течение долгих лет не бывал в родных местах.

И наконец, подвиги народа Биафры при защите своей родной земли, которые, как вынуждены были признать даже их злейшие враги, были замечательны, служат верным признаком того, что они верили в то, что делали. Один офицер или группа офицеров, силой вовлекшие упирающийся народ в мятеж, никогда не смогли бы контролировать ситуацию, по мере того, как страдания народа превосходили все ранее известные в Африке пределы. Владения такого царька были бы давным-давно захвачены Федеральной армией, а его не слишком пылкие защитники побросали бы оружие и разбежались. Еще более вероятно то, что такой человек уже давным-давно стал бы жертвой переворота в результате массового возмущения тем, куда он завлек свой народ.

Этого не случилось. Биафрцы когтями и зубами дрались за каждый клочок своей земли, в то время как в тылу не было ни единого антиправительственного выступления, чего нельзя было бы избежать, будь народ недоволен; потому что, как это на собственном опыте поняли британцы в конце 20-х годов, если биафрцы чем-то недовольны, то они быстро позволяют своим чувствам выйти наружу.

Ожесточенное упрямство биафрцев объясняли также и влиянием «пропаганды Оджукву».   Кое-где об этом поговаривают еще и сейчас. Хотя вполне возможно путем искусного манипулирования средствами массовой информации повлиять на широкие слои населения (на некоторое время), однако трудно представить, что такое множество первоклассных «голов»    предложили свои услуги Биафре на гораздо менее значительных постах, чем те, что они занимали до этого, под влиянием ловкой пропаганды. Среди таких людей был бывший президент доктор Ннамди Азикиве, бывший премьер Микаэль Окпара, бывший гражданский губернатор Восточной Области доктор Френсис Ибиам, бывший судья Международного Суда сэр Льюис Мбанефо, бывший вице-канцлер Ибаданского университета профессор Эни Нджоку, возможно, один из самых ярких научных умов, когда-либо живших в Африке. К ним следует добавить множество ученых, адвокатов, учителей, врачей, хирургов, администраторов, бизнесменов, инженеров и государственных служащих. Генералу Говону очень бы хотелось показать миру хоть одного изменника среди вышеперечисленных людей.

Через несколько месяцев после провозглашения независимости, великое множество сил объединилось для того, чтобы раздавить новую страну. Генерал Говон под лозунгом «Сохранить Нигерию единой — вот дело, которое нужно сделать»    бросил на приступ армию. Фразы типа «Единая Нигерия»,   «сохранить территориальную целостность Нигерии»    и «раздавить восстание»    распространялись очень быстро, хотя, кажется, никто не внес никаких конструктивных предложений, выходящих за рамки лозунгов, по поводу долговременного решения проблемы. Делались неясные намеки на немедленную балканизацию Африки, по всей вероятности вне связи с выходом из Великобритании республики Ирландия, что просто чудом не привело к балканизации Европы.

Отделение было осуждено, хотя никто и не подумал упомянуть о том, что уже в течение многих лет «отделение»    было общепринятой политической формулой, когда два совершенно различных народа оказывались полностью несовместимы.

Нигерия получила немедленную поддержку от ряда стран, особенно от «социалистической»    Британии, фашистской Испании и коммунистического СССР. Эти три страны все еще поставляют военные средства для осуществления самой большой и кровавой бойни в истории Африки.

Но 30 мая 1967 года все это еще было частью неизвестного будущего. Видя, что война неизбежна, обе стороны лихорадочно готовились к ней: биафрцы для того, чтобы защитить себя, а нигерийцы — чтобы быстрее покончить с ними. Они считали это по-детски легкой задачей.

Первые снаряды были выпущены над северной границей Биафры на рассвете 6 июля.

(обратно) (обратно)

Часть вторая БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ

Характер Биафры

По площади Биафра не велика, примерно 29 тысяч квадратных миль (75.110 км2). Однако по остальным показателям она входит в первую тройку в Африке. Плотность населения здесь самаявысокая в Африке — более 440 человек на квадратную милю. Во всех отношениях это наиболее развитая страна на континенте, с большим количеством промышленных предприятий, самым высоким доходом на душу населения, самой высокой покупательной способностью, самой большой плотностью дорожной сети, школ, больниц, предприятий и заводов в Африке. Говоря о ее потенциале, Биафру часто называли Японией, Израилем, Манчестером и Кувейтом этого континента. Каждое название относится к одному из многих аспектов страны, и это удивляло многочисленных визитеров, считавших, что вся Африка является одинаково отсталой. Годами шла скрытая эксплуатация региона: промышленные предприятия, инвестиции и гражданские службы были разбросаны по всей Нигерии, хотя персонал их был зачастую родом с Востока. Из-за этого в течение длительного времени Восточная Область была лишена возможности развиваться в полную силу. Даже на юге главные нефтедобывающие компании сознательно не повышали добычу нефти, предпочитая придерживать здешние нефтяные поля в качестве резерва, пока истощались арабские нефтепромыслы.

Сравнение с Японией относится к населению. Редко кто среди африканцев наделен способностью так упорно и постоянно трудиться. На заводах рабочие вырабатывают большее количество человеко-часов в год, чем где бы то ни было; на фермах, на одном акре земли, крестьяне выращивают больший урожай, чем в любой другой стране. Вполне может быть, что природа по необходимости выработала подобные черты характера. Однако, они подкрепляются и давними традициями народа. В Биафре личный успех всегда рассматривался как весьма похвальная вещь; человеком, добившимся успеха, восхищались, его уважали. Здесь нет ни наследственных должностей, ни титулов. Когда человек умирает, его успех в жизни, его почести, его престиж и его власть хоронят вместе с ним. Его сыновья должны пробивать себе дорогу сами, на равной с другими молодыми людьми этого общества соревновательной основе.

Биафрцы жаждут образования, особенно подготовки в одной из технических профессий. Совсем не необычна такая, скажем, ситуация: у деревенского плотника — пять сыновей. Отец работает с восхода и до заката; у матери есть свой прилавок на рынке; четыре младших сына продают спички, газеты, красный перец, и все это для того, чтобы старший сын мог учиться в колледже. Когда он заканчивает обучение, он должен оплатить пребывание в колледже второго брата; после чего они оба платят за обучение третьего, четвертого и пятого. Плотник может так и умереть плотником, но плотником, имеющим пятерых образованных сыновей. Для большинства биафрцев нет такой жертвы, которая была бы слишком велика, когда речь идет об учебе.

Деревенские фермеры собираются вместе, чтобы построить в своей деревне здание, но не центр отдыха, не бассейн, не стадион, а школу. У деревни, в которой есть школа, есть престиж.

Поскольку они уверены, что «в мире нет ничего постоянного»    (девиз Ибо), то все они очень легко адаптируются к обстоятельствам и всегда готовы начать все сначала. Тогда как другие, особенно мусульманские, общины в Африке довольствуются тем, что принимают свою бедность и отсталость, как волю Аллаха, биафрцы видят в них вызов, брошенный их Богом данным талантам. Разница в подходе кардинальная, потому что она влечет за собой разницу между обществом, где западное влияние никогда не укоренится по-настоящему, и где вложенный капитал редко приносит плоды, и обществом, обреченным на успех. По иронии судьбы именно их тяжелый труд и их успех способствовали тому, что биафрцы так непопулярны в Нигерии, особенно на Севере. Добавляют еще и другие характеристики, чтобы объяснить антипатию, которую они умудряются возбудить. Они ищут выгоду, чванливы и агрессивны — утверждают хулители; амбициозны и энергичны — говорят защитники. Это наемники, которые любят деньги — утверждает одна сторона; экономны и осторожны — говорит другая. Привержены только своему клану и бессовестны — говорят некоторые; сплочены и быстро понимают все выгоды образования — говорят другие.

Ссылка на Манчестер означает, что у них большие способности в торговле. Работе на босса за твердую зарплату биафрец предпочтет экономить в течение нескольких лет, а потом купить свою собственную лавчонку. Она будет открыта в любое время дня и ночи, пока есть шанс, что придет хоть один покупатель. Получив прибыль, он снова вложит деньги в дело и купит магазин, потом универмаг, потом сеть магазинов. Хотя на счету в банке у него будут лежать многие тысячи, он также как и раньше будет ездить на велосипеде. По всей Африке можно встретить торговцев-арабов (ливийцев или суданцев) или индусов. Эти народы странствовали по всему свету — они и их умение торговать — и подрывали коммерцию местных торговцев, ставя их в безвыходное положение. Но их нельзя было встретить там, где торговали биафрцы.

Ссылка на Израиль явно имеет отношение к тем преследованиям, которым они рано или поздно подвергались там, где открывали свои магазины. Упоминание господином Легамом об исходе изгнанников в Израиль после последней войны может быть было еще более подходящим, чем он сам сознавал тогда. Биафрцам, припертым к стене, теперь больше некуда идти. Вот почему они предпочли умирать на родной земле, а не сдаться и жить (те из них, кому удастся выжить), как Вечный Жид. Полковник Оджукву однажды сказал корреспондентам: «То, что вы видите здесь — это конец долгой дороги, дороги, которая началась далеко на Севере и, наконец привела сюда, в самое сердце земли Ибо. Это дорога на бойню».  

Упоминание о Кувейте относится к залежам биафрской нефти. Говорили, что если бы местом обитания биафрцев был бы район полупустынь или кустарниковая зона, то им бы позволили выйти из состава Нигерии под оглушительные крики «Скатертью дорога!»    Один иностранный бизнесмен коротко заметил в разговоре о нынешней войне: «это нефтяная война»,    — и счел, что этим все сказано. Под землями Биафры залегает океан самой чистой в мире нефти. Вы можете сразу заливать биафрскую сырую нефть в бак грузовика, и он будет работать. Примерно 1/10 этого месторождения приходится на соседний Камерун, около 3/10 — на Нигерию. Оставшиеся 6/10 расположены под Биафрой.

Правительство Биафры разочарует тех, кто хочет видеть в нем тоталитарную военную диктатуру. Управляя, полковник Оджукву на удивление не прибегает к подавлению. Однако, это долг любого человека, который управляет биафрцами. Они не будут церемониться с правительством, которое не спрашивает у них совета. Вскоре после прихода к власти в январе 1966 года Военный Губернатор Оджукву понял, что ему придется прислушиваться к мнению широких масс — отчасти из-за их характера, а отчасти и по своим собственным склонностям.

Он не мог восстановить дискредитировавшую себя Ассамблею старых политиков, а генерал Иронси был тогда против иных форм представительного собрания, т. к. хотел сначала дать военному режиму возможность встать на ноги. Так что Оджукву спокойно начал разрабатывать планы возврата к гражданскому правлению или, по крайней мере, к учреждению совместного консультативного органа, через посредство которого народ доводил бы до Военного Губернатора свои пожелания, и куда он сам мог бы обращаться для того, чтобы узнать пожелания народа.

После июльского переворота Оджукву получил свой шанс и начал проводить свои планы в жизнь. Он попросил от каждого из 29 округов Области четырех назначенных делегатов и шесть народных делегатов. Хотя на назначенные посты кандидатуры подбирались в его секретариате, это были назначения Ex officio — по служебному положению, такие как Окружной Администратор, Окружной Секретарь и т. п. Народные делегаты избирались народом через деревенских и племенных вождей и конференции Идейных Вождей. Таким образом получилось 290 человек. К ним он предложил добавить еще 45 представителей от различных профессий. Делегаты избирались или посылались: от профсоюзов, Собрания учителей, Ассоциации адвокатов, Союза фермеров и многих других слоев общества, но самое главное — от Ассоциации Рыночных Торговок — внушительных и громогласных «рыночных мамаш»,   которые в 1929 году призвали к порядку англичан, возглавив бунты в Абе.

Эти люди составили Консультативную Ассамблею, и вскоре наряду с Консультативным Советом вождей и старейшин, ее стали считать Парламентом Биафры. С этих пор полковник Оджукву не принимал ни одного по-настоящему важного решения без консультации с Ассамблеей и неукоснительно следовал их пожеланиям в национальной политике. Для непосредственного управления у него был Исполнительный Совет, собиравшийся раз в неделю, где еще только один человек, кроме самого полковника Оджукву, был военным.

Со дня первого заседания, 31 августа 1966 года (через 33 дня после говоновского переворота), мнение Ассамблеи запрашивалось на каждом этапе дороги к отделению. Так как потом Ибо обвиняли в том, что они вовлекли не-Ибо меньшинства — против их воли — в свои сепаратистские действия, то важно знать, что из 335 голосов Ассамблеи — 166 принадлежали представителям этнических меньшинств, и только 169 — Ибо. Таким образом, у меньшинств было более высокое в процентном отношении представительство в Ассамблее, чем реальное соотношение населения в регионе.

Решение вручить полковнику Оджукву мандат на выход из Нигерии было принято единогласно после первого же заседания. Этнические меньшинства, которые вовсе не были жертвами гегемонии Ибо, против воли вовлеченными в это отделение, через своих представителей имели полную возможность высказаться и были активными участниками политики отделения. Конечно, во всех этих группах были и несогласные с принятыми решениями, и некоторых из них нигерийцы уже использовали, чтобы их устами говорить о том, как страшно Ибо угнетают племенные меньшинства. Однако, те, кто путешествовал или жил среди этих меньшинств, отмечали, что не только оппозиция была сравнительно слабой, но и то же самое настроение подъема, которое сопровождало отделение на землях Ибо, ощущалось и в местах проживания меньшинств. Будучи периферией Биафры, эти районы первыми попали в руки наступавшей Федеральной армии. Тогда довольно много людей перешло на сторону победителя. Это вполне нормально, когда на войне армия завоевывает какую-то территорию. Для большинства людей, которые видели, как уходила армия Биафры и наступала Федеральная армия, поднять правую руку и крикнуть «Единая Нигерия!»    было скорее жестом, сделанным из самосохранения, чем по политическим убеждениям.

Да и коллаборационистов было не трудно найти. Когда на их земли пришли федералисты, вожди этих самых меньшинств, остававшиеся верными Биафре, были вынуждены бежать, чтобы не подвергнуться преследованиям. Они оставили хорошую работу, дома, конторы, машины, привилегии. Нигерийцам было нетрудно найти всему этому новых хозяев из местных для заполнения вакуума, но при условии полного сотрудничества с оккупационными властями. Однако, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что все те люди, которые сегодня занимают посты, которые позволено занимать местным при нигерийском правлении, это только мелюзга, по сравнению с их более талантливыми сородичами, бежавшими из провинции в Биафру.

Сразу же после завоевания многие местные жители остались там, где жили всегда. Федеральная пропаганда убедила их в том, что Биафра была ошибкой и лучше будет сотрудничать с Нигерией. Некоторые из этих местных сановников искренне верили в свое обращение; другие увидели возможность продвижения или обогащения за счет собственности погибших или бежавших вчерашних лидеров. Но с середины лета 1968 года в Биафру поступало все больше и больше сведений о растущем недовольстве жизнью под властью завоевателей.

Зачастую самая большая волна беженцев в неоккупированную Биафру приходила не сразу после сдачи провинции, а через несколько недель, когда люди на своей шкуре знакомились с методами нигерийской армии. В дальнейшем происходило еще большее отчуждение местных лидеров, по мере того как федеральные солдаты забивали коз, кур, коров и свиней для своих кухонь, собирали незрелый ямс и кассаву для личного потребления, забирали местных девушек и делали с ними все, что хотели; подавляя возмущение, вызванное их поведением, устраивали карательные рейды против возмущавшихся; силой заставляли крестьян присутствовать при расправах с уважаемыми деревенскими вождями и местными старейшинами; закрывали школы и превращали их в казармы для солдат; наживались на том, что на черном рынке продавали гуманитарную помощь, которая, как предполагалось, предназначалась для нуждающихся; силой отбирали понравившиеся им вещи и отсылали их к себе домой; словом, давали ясно понять, что они пришли сюда, чтобы остаться и собирались жить за счет этой земли, и жить хорошо.

Еще до начала лета все большее количество вождей отправляло своих посланцев через линию фронта к Оджукву, осознав, наконец, то, чего они не понимали раньше — что правительство Оджукву в тысячи раз предпочтительнее правления нигерийцев. Одной из причин, по которым так высоко ценили правительство Оджукву — конечно, были и недовольные при предыдущем правлении политиков — это перемена в статусе меньшинств. Когда у власти были политики, в Ассамблее преобладали представители ибоговорящих групп, так что некоторые районы, где жили меньшинства, чувствовали себя обойденными при распределении фондов и инвестиций. Полковник Оджукву подобную практику прекратил.

Одним из первых предложений, выдвинутых Консультативной Ассамблеей, было упразднение деления на 29 округов, установленного еще англичанами, и их замена на 20 провинций, чьи границы были проведены по линиям племенного и языкового разграничения. Это предложение поступило от Окои Арикпо, одного из депутатов от Угега, местности, где проживали Экои, одна из самых мелких этнических групп. Если бы на деле существовала гегемония Ибо, на которую так часто со времени начала войны ссылалась нигерийская пропаганда, то подобная идея была бы зарублена на корню, потому что план предполагал широкую автономию внутри каждой провинции, а в 8 из 20 провинций большинство народов не принадлежало к Ибо. И тем не менее, Ассамблея план приветствовала, полковник Оджукву его одобрил, и вскоре он стал законом. И тогда, сделав, очевидно, свой вывод из всего вышеизложенного, Арикпо заявил Оджукву, что заслужил министерский пост; однако полковник думал иначе. Тогда Арикпо потихоньку уехал в Лагос, где он теперь является Комиссаром по иностранным делам.

Это вовсе не означает, что Оджукву был против назначения на министерские посты представителей племенных меньшинств, напротив, они имели больше веса в правительстве, чем когда-либо в истории Восточной Области. Начальник Генерального Штаба и исполняющий обязанности главы государства в отсутствие полковника Оджукву, генерал-майор Филипп Эффионг — из племени Эфик; Главный Секретарь и Начальник гражданской службы Н. У. Акпан — Ибибио; Комиссар по специальным поручениям и один из самых доверенных лиц Оджукву — доктор Куки — Риверс, так же как и Игнатий Когбара, представитель Биафры в Лондоне; Исполнительный Совет, посольства, министерские посты, гражданская служба, делегации на мирных переговорах — повсюду было очень много людей, принадлежавших к племенным меньшинствам. Странно, но факт, — резня 1966 года и одинаково жестокое отношение со стороны нигерийской армии к Ибо и не-Ибо населению, больше чем что-либо иное помогло слиянию Биафры в единую нацию. Перемещение миллионов беженцев, их смешение, общие страдания, повсеместное обнищание — все это вместе взятое сделало то, что в течение многих лет пытались сделать другие африканские лидеры: из простого собрания народов они сделали нацию.

(обратно)

18 месяцев боев

Никогда в современной истории не было войны между армиями настолько различными по силе и огневому обеспечению, как в конфликте Нигерия — Биафра. С одной стороны — нигерийская армия, чудовищный организм, более чем 85 тысяч человек, вооруженные до зубов современным оружием, чье правительство имело доступ к арсеналам по крайней мере двух ведущих мировых держав и многих более мелких. Они были обеспечены неограниченным количеством патронов, минометов, автоматов, винтовок, гранат, базук, ружей, снарядов, бронемашин. Всю эту технику обслуживал многочисленный иностранный технический персонал, который занимался также обеспечением надежности радиосвязи, транспортом, ремонтом техники, обучением войск, разведкой, техникой и службой боя. К этому следует добавить многочисленных наемников-профессионалов, советских младших офицеров, занимавшихся вопросами материально-технического обслуживания, а также огромное количество грузовиков, джипов, цистерн, транспортных самолетов и судов, инженерного и мостостроительного оборудования, генераторов и речных судов. Военное усилие этой машины было поддержано с воздуха атаками реактивных истребителей и бомбардировщиков, вооруженных пушками, ракетами и бомбами, а также флотом, в составе которого были сторожевые корабли, канонерские лодки, корабли сопровождения, десантные корабли, баржи, паромы и буксиры. Личный состав был щедро снабжен сапогами, ремнями, формой, шлемами, лопатками, рюкзаками, едой, пивом и сигаретами. Всему этому противостояла добровольческая армия Биафры, в которой воевало менее 1/10 тех, кто явился на призывные пункты. Живая сила никогда не была проблемой. Проблема состояла в том, как вооружить тех, кто был готов воевать. За 18 месяцев почти полной блокады Армия Биафры сумела, по крайней мере в течение первых 16 месяцев, провоевать на двух, а иногда и одной десятитонной партии оружия и боеприпасов, привозимых раз в неделю на самолете.

Стандартным оружием пехоты была отремонтированная винтовка с затвором системы Маузер, а также небольшое количество автоматов, ручных и станковых пулеметов и пистолетов. Количество мин, бомб, артиллерийских снарядов и ракет было минимальным, а базук почти совсем не было.

Вооружение солдат армии Биафры на 40 % состояло из захваченного у нигерийцев оружия, включая бронемашины, брошенные их захваченными врасплох и бежавшими экипажами. Огневой арсенал был также увеличен за счет кустарных ракет, фугасов, мин, коктейля Молотова и тому подобного, а к оборонительным средствам были добавлены такие приспособления, как танковые колодцы, стволы деревьев и заостренные колья.

Что до иностранной помощи, то несмотря на все рассказы о сотнях наемников, за первые 18 месяцев количество иностранцев было следующим: 40 французов (в ноябре 1967 года), которые через 6 недель в спешке сбежали, сочтя, что здесь для них слишком жарко; другая группа из 16 человек (в сентябре 1968 года), которые продержались 4 недели, прежде чем пришли к тому же выводу. Тех, кто взаправду сражался вместе с биафрцами, было очень немного: немец, шотландец, южноафриканец, итальянец, англичанин, родезиец, американец (по одному человеку), двое фламандцев и два француза. Да еще около полудюжины наемных солдат, которые приезжали на разные сроки: от одного дня до трех недель. За редкими исключениями, сложные условия ведения боя, большое количество доводов «против»,   а также глубоко укоренившееся убеждение в том, что есть более легкие способы заработать себе на жизнь, весьма ограничивали продолжительность подобных визитов. Единственными, кто выполнил все условия своих 6-месячных контрактов, были немец Рольф Штейнер (у которого через 10 месяцев произошел нервный срыв, и его пришлось везти домой) и южноафриканец Таффи Уильямс, отработавший два контрактных срока и уехавший в отпуск в первые дни 1969 года.

История биафрской войны не только не укрепила позиции наемников в Африке, но напротив, полностью уничтожила миф о «белых гигантах Конго».   При окончательном анализе событий вклад белого человека в войну на стороне Биафры будет менее 1 % всех усилий.

Большинство этих людей оказалось просто бандитами в униформе. Отбросам Конго даже и в голову не пришло самим явиться в Биафру. Те, кто воевал, делали это на чуть более высоком техническом уровне, но отнюдь не превосходил офицеров-биафрцев в храбрости и свирепости. О том, что нет разницы между теми и другими, говорил майор Уильямс, единственный человек, который оставался верен биафрцам все 18 месяцев боев, и единственный, кого, как оказалось, стоило нанимать: «Я видел, как воюют многие африканцы, — сказал он однажды. — Но нет никого, кто сравнился бы с этим народом. Дайте мне на 6 месяцев 10 тысяч биафрцев, и мы создадим армию, которая будет непобедима на этом континенте. Я видел на этой войне, как умирали люди, которые в других обстоятельствах были бы награждены Крестом Виктории Клянусь Богом, некоторые из них дрались отлично».   Его оценка большинства наемников, особенно французов, совершенно непечатна.

В начале войны атмосфера уверенности царила по обе стороны фронта. Генерал Говон заявил своему народу и миру, что он проводит «короткую полицейскую операцию».   Победа ожидалась даже не через несколько недель, а через несколько дней. На севере полковник Кацина с насмешкой назвал Биафру «армией бумагомарак»    и предсказал скорую победу, когда состоящая в основном из северян Нигерийская армия захватит Биафру. Биафрцы, полагавшиеся на свою большую мобильность, изобретательность и ловкость, считали, что если они смогут выстоять в течение нескольких месяцев, то нигерийцы поймут все безумие войны и или уйдут домой, или начнут переговоры. Ни один из этих прогнозов не сбылся.

Боевые действия начались 6 июля 1967 года с артиллерийского обстрела Огоджи, города на границе с Северной Областью, в самом северном углу Биафры. Здесь два батальона федералистов предприняли, как потом понял полковник Оджукву, отвлекающий ложный маневр. Настоящее наступление началось гораздо западнее, рядом с Нсуккой, богатым торговым городом, в котором совсем недавно был открыт Университет, построенный на пожертвования, и который потом переименовали в Университет Биафры.

Здесь, на направлении главного удара, были сосредоточены остальные шесть батальонов нигерийцев, которые 8 июля пересекли границу Области. Они продвинулись на 4 мили и остановились. Биафрцы, у которых в этом секторе было 3 тысячи человек против 6 тысяч нигерийцев, яростно отражали все атаки, вооруженные винтовками полицейского калибра и самыми разнообразными итальянскими, чешскими, немецкими автоматами и достаточным количеством разнообразнейших ружей, которые в ближнем бою на поросшей кустарником местности не так уж безобидны, как кажутся. Нигерийцы заняли город Нсукка, разрушили его — и университет и все остальное — но продвинуться дальше не смогли. В провинции Огоджа они заняли города Нионья и Гакем, а когда Огоджа оказался в пределах досягаемости артиллерийского огня, вынудили биафрцев оставить город; после чего линия обороны стала проходить по реке к югу от города. Но и здесь военные действия захлебнулись, и война перешла — и могла остаться таковой — в позиционную стадию.

Через 2 недели, приведенные в замешательство бездействием своей грозной пехоты, в Лагосе начали передавать по радио известия о взятии Федеральной армией одного за другим многих городов Биафры. Жителям Энугу, а это было все население города плюс эмигранты-беженцы, казалось, что кто-то в Лагосе просто наобум втыкает булавки в карту военных действий. В Президентском Дворце, как всегда, пили чай на террасе, играли в ватерполо с персоналом британского консульства и переодевались к обеду.

Через 3 недели у нигерийцев начались неприятности, когда три их батальона, отрезанные от остальных сил, были окружены и разбиты к востоку от Нсукки, в районе между главной дорогой и железнодорожной линией. Два новых батальона, наспех собранных из офицеров учебных лагерей и их подопечных, были быстро вооружены и брошены в район Нсукки.

В воздухе вся боевая активность была сведена к подвигам одинокого, принадлежащего Биафре американского бомбардировщика Б-26 времен Второй мировой войны, пилотируемого молчаливым поляком, отзывавшимся на имя «камикадзе Браун»,   и пилотируемых биафрцами французских вертолетов «Алуэтт»,   с которых нигерийцев засыпали ручными гранатами и кустарными бомбами.

25 июля нигерийцы предприняли неожиданную атаку с моря на остров Бонни — последний кусок твердой земли в открытом океане, недалеко к югу от Порт-Харкорта. С точки зрения престижности, в войне, которой все больше и больше не хватало новостей, это был эффектный удар, учитывая, что Бонни является нефтяным терминалом нефтепровода «Шелл — БП»    из Порт-Харкорта. Но с военной точки зрения, этот успех нельзя было развить: биафрцы были уже начеку и беспрестанно патрулировали в водах к северу от Бонни, так что все последующие попытки нигерийцев снова атаковать с моря, но севернее, на материке около Порт-Харткорта, провалились.

9 августа биафрцы нанесли серьезный удар, который произвел сильное впечатление на наблюдателей как в Лагосе, так и в Биафре. На рассвете подготовленная в глубочайшей тайне мобильная бригада в составе 3 тысяч человек через мост Ониче вступила на Средний Запад. К 10 утра штаб был захвачен. Были заняты города Варри, Сапеле, нефтяной центр в Угеле, Агбор, Уроми, Убиаджа и Бенин-Сити. О небольшой армии Среднего Запада ничего не было слышно. 9 из 11 ее старших офицеров были Ика-Ибо, двоюродные братья Ибо Биафры, и вместо того, чтобы драться, они приветствовали войска Биафры. Взятие Среднего Запада изменило соотношение сил в войне, поскольку все нефтяные ресурсы Нигерии попали под контроль Биафры. Хотя она и потеряла около 500 кв. миль собственной территории в трех небольших секторах по периметру границы, однако были захвачены 20 тысяч кв. миль Нигерии. А еще важнее было то, что вся нигерийская пехота оказалась сосредоточена у города Нсукка, где широкий Нигер отрезал ей дорогу в столицу. Вмешаться они не могли. Перед биафрцами лежала открытая и никем не охраняемая дорога на Лагос.

Полковник Оджукву всячески старался успокоить большинство населения Среднего Запада, не принадлежащее к Ибо, уверяя их, что никакого вреда им причинено не будет. В течение целой недели в Энугу приезжали делегации племенных вождей, банкиров, торговцев, армейских офицеров, крепышей из Торговой палаты и священнослужителей, приглашенные встретиться с Оджукву и внести успокоение в свои души. Полковник надеялся, что союз двух из трех областей Юга сделает Запад уступчивее и заставит Федеральное правительство начать переговоры.

Через неделю стало ясно, что ничего подобного не произойдет и полковник Оджукву отдал приказ о дальнейшем наступлении на Запад.

К 16 августа биафрцы подошли к мосту через реку Офусу, по которому проходила граница с Западной Областью. Здесь произошла краткая стычка с нигерийскими войсками, после которой те отступили. Тщательно осмотрев убитых нигерийцев, биафрцы пришли в восторг: это были солдаты Федеральной Гвардии, личной охраны Говона, из тех 500 Тивов, которые обычно были расквартированы в Лагосе. Если ему пришлось бросить в бой этих солдат, то, вероятно, под рукой у него больше никого не было.

20 августа биафрцы штурмом взяли Оре, город на перекрестке в 35 милях от границы Западной Области, в 130 милях от Лагоса и в 230 милях от Энугу. На этот раз Тивы потерпели еще более сокрушительное поражение и в унылом беспорядке отступили. Наблюдателям тогда казалось, что едва ли может так случиться, что только 10 недель спустя после арабо-израильской войны все снова станут свидетелями еще одного военного феномена — маленькая Биафра свергает правительство огромной Нигерии. Надо было совершить один-единственный марш-бросок моторизованной пехоты по одной из трех главных дорог, и войска Биафры оказались бы в самом центре земель Йоруба и у ворот Лагоса. Именно такой приказ и отдал полковник Оджукву.

Как стало потом известно из источников в американском посольстве, 20 августа нигерийцы были буквально на грани того, чтобы сделать все для умиротворения биафрцев и для спасения своих шкур. Говон приказал держать наготове свой личный самолет, прогревать моторы и подготовить полетный лист в Зарию на Севере, а британский Верховный Комиссар сэр Дэвид Хант и посол США Джеймс Мэтьюз провели в казармах Додан длительную и серьезную беседу с Говоном, после которой нервный Нигерийский Верховный Главнокомандующий согласился продолжать уже начатое.

Известия об этом вмешательстве, если это было вмешательство (а оно и было таковым, по сведениям из заслуживающих доверия источников) через неделю дошли до полковника Оджукву и вызвали негодование среди британских и американских подданных в Биафре, которые сочли, что послы ставят на карту их безопасность, потому что если бы об этой сделке узнало население Биафры, то их реакция могла бы быть весьма острой.

Решение Говона остаться спасло его правительство от падения и обеспечило продолжение войны. Если бы он убежал, то почти безо всякого сомнения Запад бы пал, и Нигерия постепенно превратилась в конфедерацию трех государств. С тех пор биафрцы подозревают, что той «морковкой»,   которой Говона и его соратников из племенных меньшинств заставили остаться, было обещание английской и американской помощи, которая, начиная с этого дня, пошла быстро и в очень крупных размерах.

Захват Среднего Запада имел еще один побочный эффект. Он открыл Нигерии глаза на то, что у них в стране идет война. Сначала они недооценивали Биафру, которая, воспользовавшись возможностью, которая предоставляется только раз, ухватила войну в кулак. И выронила ее. Действительно, дальше Оре войска Биафры так и не продвинулись, потому что произошел еще один замечательный поворот «кругом».   Никто и не подозревал о том, что командующий войсками Биафры стал предателем.

Виктор Банджо (Йоруба) — это майор нигерийской армии, которого генерал Иронси отправил в тюрьму по подозрению в участии в заговоре против его власти. Тюрьма эта находилась на Востоке, и оттуда, когда полковник Оджукву выпустил его и предложил офицерский чин в армии Биафры, Банджо направился в Биафру, а не домой на Запад, где ему, вероятно, грозила месть со стороны заправлявших там северян. Почему полковник Оджукву выбрал единственного старшего офицера-Йоруба в армии Биафры для командования войсками, предназначенными для похода в Западную Нигерию, он никогда не рассказывал, однако все знали, что они с Банджо были близкими друзьями, и полковник полностью доверял ему. В чине бригадного генерала Банджо командовал бригадой «С»,   когда она вступила на территорию Среднего Запада.

По собственному его признанию после разоблачения, вскоре после 9 августа Банджо решил, что хочет вступить в переговоры с лидерами Запада, в частности, вождем Аволово. Он разыскал в Бенин-Сити тайник, где скрывался губернатор Среднего Запада полковник Эджоор и не доложил об этом Оджукву, который хотел поговорить с Эджоором. Вместо этого Банджо попросил того стать посредником между ним и Аволово, но Эджоор отклонил рискованное предложение.

Впоследствии Банджо говорил, что передавал свои сообщения, пользуясь боковой полосой радиочастот радиопередатчика, принадлежавшего представителю Верховного Комиссара в Бенине. Британский дипломат передавал эти послания на немецком языке в Верховный Комиссариат в Лагосе. Далее сообщения передавались вождю Аволово. Заговор, о котором рассказал Банджо, был типичен для Йоруба по сложности замысла. Совместно с двумя другими старшими офицерами армии Биафры (с неутоленными амбициями), Банджо должен был вызвать военный крах Биафры, выведя войска (под различными предлогами) со Среднего Запада, арестовать и убить Оджукву, и в завершение объявить «восстание»    подавленным. Герой Нигерии Виктор Банджо должен был после этого вернуться на свой родной Запад, и все его прошлое было бы забыто и прощено.

А еще он сказал, что во второй части переворота, каковая должна была последовать потом, он и Аволово собирались привести вновь сформированную армию Йоруба под свои знамена, свергнуть Говона и, оставив за собой президентство, Банджо должен был дать Аволово возможность наконец-то стать премьером. Кажется маловероятным, что правительство Говона было проинформировано об этом постскриптуме.

Банджо удалось втянуть в свой заговор полковника Ифеаджуану, которого выпустили из тюрьмы, а также коммуниста-офицера, получившего образование в Москве, майора Филиппа Алале, чиновника министерства иностранных дел Биафры Сэма Агбама (который частично провел переговоры между сторонами за пределами Биафры), и некоторых младших офицеров и функционеров.

К середине сентября Банджо был готов выступить. В Энугу полковник Оджукву, хотя и огорченный затишьем на Западе, все еще доверял Банджо и соглашался с его доводами о трудностях административного управления, нехватке личного состава, оружия и боеприпасов. Нигерийцы и на самом деле за последние три недели стали сильнее. Приняв спешную программу рекрутского набора, в результате которой после кратковременного обучения военную форму надевали такие разные люди, как студенты коллежда и заключенные, нигерийцы сформировали сначала одну свежую бригаду, а затем и вторую. Зги силы, получившие название Второй Дивизии, под командованием полковника Муртала Мохаммеда, вели боевые действия с территории Западной Области. Использование высокоскоростных моторизованных колонн все еще могло обеспечить биафрцам господство на Западе — и не позже первой недели сентября, но 12 сентября Банджо самовольно отдал приказ об оставлении без единого выстрела Бенина. Мохаммед вошел в город только 21 сентября.

Затем Банджо отдал приказ оставить Варри, Сапеле, Ауши, Игуебен и другие важные позиции без боя. Изумленные и недоумевающие младшие офицеры Биафры выполнили приказ. Одновременно пали оборонительные рубежи биафрцев южнее Нсукку, и федеральные войска продвинулись на много миль вперед, вниз по дороге на Энугу, расположенный в 45 милях от Нсукку.

Теперь Банджо решил ударить непосредственно по полковнику Оджукву. Он провел на Среднем Западе встречу с Ифеаджуаной и Алале, и они окончательно договорились об убийстве полковника, которое должно было произойти во время поездки Банджо в Энугу, куда его вызвали для дачи объяснения по поводу того, что произошло на Среднем Западе.

Ни один из троих, казалось, не отдавал себе отчета в том, что время их истекало. Странным образом они посвятили в свои планы многих младших офицеров, даже не попытавшись узнать, остались ли эти люди верны Оджукву. Большинство оставалось верными людьми, а некоторые уже встречались с Оджукву и информировали его о подробностях заговора.

Его пришлось долго убеждать, но факты говорили сами за себя. Ифеаджуана и Алале были по отдельности вызваны в Дом Правительства, где Оджукву устроил им очную ставку, а потом приказал арестовать. Банджо тоже вызвали, но он прибыл в сопровождении большого количества солдат, преданных лично ему, которых он пожелал взять с собой во двор Дома. Его уговорили оставить их у ворот в пределах слышимости, а дальше идти одному, но при оружии. Пока он ждал в приемной, полицейский адъютант, молодой и хитрый инспектор, вышел к отряду охраны с бутылкой джина. Пустив ее по кругу, он пригласил их зайти к нему домой и выпить еще. Солдаты согласились и поспешно ушли.

Те, кто из окон Дома Правительства следил за их уходом, сразу же взяли Банджо на прицел своих автоматов, обезоружили его, а потом сопроводили к главе правительства. Была почти полночь 18 сентября, оставалось 6 часов до того момента, когда полковник Оджукву должен был умереть.

Скандал замять было невозможно, потому что главные виновники сами признались в том, что должны были сделать, а вся мелочь была сразу же арестована. Все это страшно деморализовало армию. Теперь весь офицерский состав был дискредитирован в глазах солдат, яростно преданных полковнику Оджукву. Хотя из-за своей прежней дружбы полковник и колебался, да и Алале приходился ему родственником со стороны жены, давление армейских коллег, которые считали, что надо показать пример и остановить разложение, было слишком сильным, и он дал согласие.

Четверо главных заговорщиков были отданы под трибунал. Их приговорили к смерти за государственную измену и расстреляли на рассвете. Вопрос о том, какова была точная степень соучастия или осведомленности некоторых британских официальных лиц в Нигерии, до сих пор служит поводом для догадок в Биафре. Банджо в своем признании, подтвержденном рядом документов, изъятых у него, которые Оджукву показывал автору этой книги, говорит о том, что в заговоре были замешаны британские представители Верховного Комиссариата в Бенин-Сити и Лагосе, служившие связными между Банджо, Аволово и Говоном. Корреспонденты в Лагосе отметили в середине сентября внезапную веселость среди британских чиновников, их уверенные заявления, что «через несколько дней все это кончится».   Это резко контрастировало с почти паническими настроениями 20 августа, а предсказания едва ли соответствовали положению на фронте.

Однако, после попытки переворота все переменилось. Ущерб, нанесенный Биафре, был огромен. К 25 сентября биафрцы ушли из Агбора на Среднем Западе, на полпути между рекой Нигер и Бенином, а к 30 сентября снова заняли небольшой район круговой обороны у Асабы, спиной к реке. К северу от Энугу деморализованная пехота постоянно отступала перед продвигавшимися вперед с юга от Нсукки нигерийцами, так что к концу месяца город оказался в пределах досягаемости артиллерийского огня. 6 октября у Асабе биафрцы отошли через Нигер к Онитче и взорвали за собой мост, надавняя постройка которого обошлась в 6 миллионов фунтов, чтобы помешать Мохаммеду переправиться. Однако их ждало огромное разочарование: двумя днями раньше, 4 октября, нигерийцы вошли в Энугу. За границей была широко распространена уверенность в том, что Биафра должна была вот-вот потерпеть окончательное поражение. Но два обстоятельства спасли страну от краха: во-первых, личность полковника Оджукву, который сжал армию в кулак и как следует поговорил с офицерами и солдатами; во-вторых, народ этой страны, который ясно дал понять, что не намерен сдаваться. А поскольку солдаты — сегодня и всегда — это тот же народ, только в форме, то армия быстро это осознала.

Полковник Оджукву счел себя обязанным подать в отставку, которую Конституционная Ассамблея единодушно отвергла. Таким образом с делом Банджо было покончено, и Биафра приготовилась продолжать борьбу. Началась длительная тяжелая работа.

К этому времени перевес нигерийцев в огневой мощи, за счет ввезенного из Британии, Бельгии, Голландии, Италии и Испании оружия, стал почти подавляющим, а дальнейший призыв в армию позволил довести численность федеральных войск до 40 тысяч человек. Части, расположенные в Северной Биафре, теперь были организованы в Первую Дивизию, а войска за Нигером под командованием Мохаммеда — во Вторую. Первой командовал из Макурди, города, расположенного за много миль отсюда в Северной Нигерии, полковник Мохаммед Шува. Если добавить к ним еще и полковника Экпо, начштаба Вооруженных сил, и полковника Биссала, начштаба армии, то получится, что четверо Хауса контролировали нигерийскую армию. Предшественник Биссалы полковник Акахан был убит в вертолетной катастрофе при таких странных обстоятельствах, что поговаривали, что в вертолет подложили бомбу.

Конец осени и зима были неудачным временем для Биафры. На севере был сдан Энугу, а дальше на востоке на участке Огоджа нигерийские войска продвинулись от Огоджи до Икома, перерезав главную дорогу в соседний Камерун. Тогда, 8 октября, недавно сформированная Третья федеральная десантная дивизия под командованием полковника Бенджамена Адекунле, высадилась с моря в Калабаре, на юго-востоке. Если добавить к этому Бонни, который все еще оставался в окружении, и угрозу того, что Мохаммед попытается пересечь Нигер, то получалось, что биафрцам приходилось воевать на 5 фронтов.

Несмотря на яростные контратаки, нигерийцев не удалось выбить из Калабара и получавший постоянную поддержку их морской десант накапливал силы до тех пор, пока Адекунле не перешел в наступление и не прорвался в северном направлении к восточному берегу реки Кросс, пытаясь соединиться с Первой Дивизией в Икоме. Перекрыв вторую дорогу (из Калабара) в Камерун, нигерийцы полностью перерезали сухопутное сообщение Биафры с внешним миром.

Единственный воздушный мост, остававшийся теперь, был перенесен в Порт-Харкорт, и одинокий Б-26, изрешеченный пулями на земле, был заменен таким же одиноким Б-25, который пилотировал бывший пилот Люфтваффе, известный под именем Фред Герц.

В течение всей осени иностранные корреспонденты словоохотливо предрекали, что с Биафрой покончено. Подобные вопли были слышны и раньше, раздаются они и теперь, но биафрцы не очень-то обращали на них внимание.

В октябре — ноябре 1967 года полковник Мохаммед три раза пытался переправиться через Нигер из Асабы и взять Ониче.

В первый раз 12 октября он переправился с двумя батальонами. Одним из боевых командиров в Ониче был полковник Джо Ашузи, волевой и жесткий уроженец Среднего Запада, который во Второй мировой войне воевал в Британской армии, а потом прошел Корею. Он работал Инженером в Порт-Харкорте, и когда началась война, его записали в ополчение. Оттуда он перешел в армию Биафры. Заметив переправлявшиеся войска Мохаммеда, он решил устроить им ловушку.

Корабли причалили к берегу, и солдаты с бронемашинами высадились на сушу. Ашузи наблюдал с территории склада древесины, принадлежавшего Министерству общественных работ, как солдаты-Хауса обстреливали рынок Онитчи, самый большой в Западной Африке, чьи запасы когда-то оценивались в 3 миллиона фунтов. Закончив этот бессмысленный акт разрушения, солдаты построились и маршем пошли через пустынный город. Они прошли уже около мили, когда биафрцы двинулись в атаку. Нигерийцев, потерявших обе своих бронемашины, оттеснили к реке и в конце-концов уничтожили неподалеку от места высадки.

Впоследствии было сделано еще две попытки пересечь Нигер на кораблях, но каждый раз эти суда были расстреляны из пулеметов и потоплены, а нигерийцы понесли тяжелые потери, основном за счет утонувших. Главные потери пришлись на долю солдат-Йоруба Второй Дивизии, и так продолжалось до тех пор, пока их командир не воспротивился дальнейшим попыткам пересечь реку. Оставив Йоруба охранять Азабу, Мохаммед отвел своих Хауса к северу через реку в Северную Область и вышел к границамБиафры с другой стороны, намереваясь занять Онитчу с берегового подступа.

В Лагосе генерал Говон предрек, что война закончится к концу года, но когда это оказалось невозможно, он выдал еще одно предсказание — о поражении Биафры к 31 марта 1968 года, концу года положение в районах к югу и востоку от Энугу оставалось стабильным, нигерийские войска остановились на расстоянии примерно 20 миль к востоку от города, тогда как на юге биафрцы противостояли им на дальних подступах к городу. На северо-востоке федеральные войска удерживали всю провинцию Огоджа, их позиции располагались напротив биафрских на другом берегу реки Анйим, притока реки Кросс. Еще южнее войска Адекунле стояли на полпути из Калабара в Иком, тогда как далеко на юге в секторе Бонни все оставалось почти так же, как и 5 месяцев назад; несколько попыток прорваться с моря на север потерпели неудачу.

Но по мере того как Нигерия получала все возрастающее количество оружия, а поставки Биафре по-прежнему ограничивались примерно двумя самолетами в неделю, сражения становились все тяжелее и кровопролитнее. Нигерийская огневая мощь, особенно артиллерия и минометы, становилась все убийственнее, кроме того, они получили от англичан новые бронемашины, что не только возместило потери, но и существенно увеличило парк бронетехники. Обычно нигерийская армия продвигалась вперед именно благодаря этим бронемашинам, которым биафрцы не могли ничего противопоставить.

В конце декабря дивизия полковника Мохаммеда, численный состав которой был увеличен до 14 тысяч человек, выступила в 68-мильный поход по главной дороге в Онитчу. Они взяли с собой огромное количество боеприпасов. Из документа, найденного в кармане одного убитого нигерийского майора этой дивизии, стало известно, что только у его батальона был резерв в 20 тысяч 105-миллиметровых артиллерийских снарядов. На выходе из Энугу, ближе к городу Уди, Вторая Дивизия встретилась с биафрцами, и началось самое важное сражение этой войны.

Верный традициям Хауса Мохаммед построил свои войска в мощные фаланги, и они двинулись по дороге. К середине февраля они достигли города Авка, а до Онитчи все еще оставалось около 30 миль. Потери Мохаммеда были огромны, поскольку маршрут похода был известен, а федеральные солдаты не любили удаляться далеко от главной дороги. В течение всей войны они остерегались далеко заходить в буш, куда их тяжелая техника вслед за ними пройти не могла, а массированные боевые порядки были легкой мишенью для биафрцев.

Когда полковник Оджукву преподавал тактику в Теши (Гана), у него в классе учился молодой лейтенант Муртела Мохаммед. Теперь в своем кабинете в Умуахье он разрабатывал план, как перехитрить своего бывшего ученика, далеко превосходившего его по силам. Он должен был это сделать: биафрцы, плохо вооруженные, но очень мобильные, не могли атаковать Мохаммеда с фронта. Они сосредоточили свои атаки на его флангах и арьергарде, нанося нигерийцам тяжелые потери. Но Мохаммед, который обращал мало внимания на численные потери среди своих солдат, упорно продвигался вперед. При Авка он упустил самый свой большой шанс. Войска Биафры были очень слабы по фронту, но сильны на флангах и в тылу. Если бы он предпринял мощный прорыв на Авку, то перед ним лежала бы прямая дорога на Оничу. Полковник Оджукву увидел эту опасность и перебросил дополнительные войска на направление главного удара. Ему нужны были 48 часов, и Мохаммед дал их ему: три дня подряд северяне крушили поселок Авка.

К тому времени как они закончили, биафрцы перегруппировали свои силы. На севере Ашузи и его отборный 29-й батальон, после 92-мильного перехода, взял с тыла город Адору в Северной Области. Оттуда, так же с тыла, он отбил город Нсукка, предварительно разведав систему его обороны. Переодевшись, он представился старым фермером, который хочет сотрудничать с нигерийцами, вошел в город и даже поздоровался, походя, с его нигерийским комендантом. Десять часов спустя, снова надев форму, Ашузи во главе своего батальона ворвался в город с незащищенного фланга.

Оттуда он направился на юг к Энугу и при Укехе (город на полпути от Нсукки к Энугу) соединился с полковником Майклом Ивенсо, подошедшим сюда напрямик. Этот эпизод воодушевил биафрцев, а нигерийцев напротив вывел из душевного равновесия, поскольку именно по этой дороге осуществлялось в основном снабжение Энугу. Но необходимость остановить Мохаммеда была слишком острой. Оджукву неохотно отозвал обоих полковников на юг, чтобы помочь в шедшем между Аккой и Абоганой сражении, которое начали войска Мохаммеда в первую неделю марта в 16 милях от Онитчи.

С подходом двух новых батальонов Ашузи и Ивенсо бои разгорелись еще яростнее. Мохаммед отчаянно требовал подкреплений и получил 6 тысяч человек из Энугу, что буквально опустошило гарнизон города. Если бы у Оджукву был лишний батальон, он мог бы запросто взять Энугу, но Мохаммед торопился к Огиди (в 8 милях от Оничи), оставив свои основные силы в Абагане. Головные отряды двух знаменитых батальонов Хауса — 102-го и 105-го — возглавляемые Мохаммедом, прорвались к Ониче. 25 марта. Ашузи понял, что остановить их не удастся, но решил развернуться и двигаться к Ониче за ними по пятам, чтобы не дать нигерийцам времени окопаться. Он рассчитывал сбросить их прямо в Нигер. Этот план мог бы сработать, потому что оба федеральных батальона были обессилены, но по пути другой биафрский батальон принял солдат Ашузи за нигерийцев. Когда они наконец разобрались, что к чему, Ашузи поспешил вперед. У Апостольской церкви он и его люди наткнулись на триста трупов тех членов общины, которые остались, чтобы молиться, тогда как все остальные бежали, и которых Хауса выволокли наружу и убили. Биафрские солдаты были настолько ошеломлены, что отказались идти дальше. Их офицерам пришлось самим выполнить малоприятное дело — убрать тела с дороги.

Когда дорога снова была свободна, Ашузи смог продолжать движение, но с 18-часовым опозданием. Он нашел нигерийцев уже занявшими оборонительные позиции. У него было два варианта выбора: попытаться выбить нигерийцев с их позиций или повернуть назад к Абагане. В первом случае его собственные солдаты и боеприпасы были бы истощены, и он не смог бы справиться с превосходящими силами, которые — он не сомневался — были на подходе. Между Ашузи и другими командирами, которые считали, что никаких сил на подходе нет, разгорелся спор. Ашузи настоял на своем и устроил огромную засаду недалеко от Абаганы. На следующее утро на эту засаду наскочили главные силы нигерийцев: конвой из 102 грузовиков, 6 тысяч человек и 350 тонн снаряжения.

Засада при Абагане была самой крупной. Шальная мина попала в автозаправщик с 8.000 галлонов горючего, и машина взорвалась, выбросив язык горящего топлива на 400 ярдов вниз по дороге, накрыв при этом 60 шедших следом машин, которые очень быстро сгорели. Уцелевшие солдаты в панике соскочили наземь и побежали. Их встретила поджидавшая биафрская пехота. Очень немногие ушли живыми.

Мохаммед все-таки взял Оничу, но из 20 тысяч человек в город он привел только 2 тысячи, оставив большинство своих солдат на дороге. В Лагосе выразили крайнее неудовольствие, когда он, перебравшись на маленькой лодке через Нигер, приехал в город и доложил о случившемся. С тех пор дивизией Мохаммед больше не командовал. 102 и 105 батальоны были выведены из Оничи и из Асабы, им на смену перебросили свежие войска. Вскоре в Ониче было уже более 5 тысяч нигерийцев, и несмотря на многочисленные попытки противника снова взять город, они продолжали удерживать его, доведя к ноябрю 1968 года численность гарнизона до 8 тысяч человек.

Апрель 1968 года был ужасным месяцем для Биафры. В феврале в Нигерию прибыло множество технических советников, которые, как стало известно биафрцам из сведений, полученных из Лондона, были британскими младшими командирами, присланными «для обучения солдат».   Результаты стали ощутимы уже в апреле. Связь между нигерийскими войсками стала гораздо устойчивее, и биафрские радиоперехватчики слышали в эфире голоса англичан, передающие инструкции. Обычными стали сложные координированные маневры войск, которые раньше нигерийцам были не по силам. В то же время улучшилось и техническое обслуживание автомобильного парка на нигерийской стороне, а нехватка транспорта, существовавшая еще несколько недель назад, была ликвидирована. И что гораздо важнее, к апрелю нигерийцы навели понтонные мосты, работа, которая до этого затянулась бы у них на многие месяцы. Инженерные войска нигерийской армии раньше почти полностью были укомплектованы выходцами с Востока, и биафрцы знали, что так быстро навести понтонные мосты в одиночку нигерийцы не могли.

К востоку от Энугу нигерийцы перешли крутое и узкое ущелье Эзулу. Их бронемашины преодолели последние 12 миль, остававшиеся до Абакалики, и взяли город. Это отрезало биафрцев, чьи позиции были расположены на восток от Абакалики, за рекой, как раз напротив позиций нигерийцев, и они были вынуждены отойти на новые позиции к югу от города. За несколько дней нигерийцы по другому понтонному мосту в провинции Огоджа пересекли Антим и соединились со своими у Абакалики. Впервые оба крыла 1-й нигерийской Дивизии взяли под контроль полосу вдоль северной границы Биафры.

Третья дивизия Адекунле, с помощью двух батальонов черных наемников из Чада, называемых Гводо-Гводо, продвинулась вдоль долины реки Кросс, на ее восточном берегу, до Обубры, последнего крупного города в области Эной. На линии реки на 12 недель их задержало грозное присутствие на противоположном берегу майора Уильямса, сотни лично им обученных десантников и 700 волонтеров-франтиреров — добровольцев из клана Ибо, вождь которого стал личным другом Уильямса. Эти воины из буша реки Кросс, ярые сторонники Биафры, вооруженные старинными ружьями и мачете, держали под непрерывным наблюдением 70 миль речного берега.

Однако, когда в начале апреля Уильямс отвел своих людей для переподготовки, чадцы, ждавшие за рекой, получили столь необходимый им шанс. В конце апреля они в двух местах переправились через реку и заняли Афикпо, главный город этой области на западном берегу.

Продвинувшись дальше на юг, Адекунле добился большого успеха. В последние дни марта с помощью горстки британских советников-десантников он осуществил две высадки десанта через реку Кросс в самом узком ее месте (почти миля водного пространства). Заняв Орон и Иту, его быстро продвигающиеся войска, впереди которых шли наемники, за несколько дней пересекли земли Ибибио, за неделю взяв один за другим города Идо, Икот, Экпене, Абак, Экет и Опобо. Их задачу облегчило наличие проводников, знавших местные дороги, почва, затвердевшая от зимнего солнца, и сотрудничество со стороны некоторых местных вождей. В дальнейшем, после долгих недель и наконец месяцев оккупации их земель солдатами Адекунле, эти вожди принялись посылать патетические призывы к полковнику Оджукву. В конечном итоге ни с одним народом в Биафре не обращались так зверски при нигерийской оккупации, как с Ибибио и Аннанга.

На северной окраине земель Ибибио, где начинается Иболенд, примерно в 30 милях от Умуахьи, нигерийцы были остановлены. Хотя, конечно, главная цель Адекунле была к северу, а не к западу — сверкающий приз — Порт-Харкорт.

С начала апреля 1-я и 2-я Дивизии не вели активных действий и внимание все больше и больше переключалось на юг, на Адекунле. 2-я Дивизия постоянно предпринимала попытки прорваться на соединение со своими частями к Абагане, в то время как 1-я Дивизия укрепляла свои позиции у ряда городов вдоль главной дороги Энугу-Онича. Они могли беспрепятственно проехать до самой Абаганы, но с частями в Ониче соединиться им никак не удавалось. Эта неудача послужила причиной того, что больше никаких крупных продвижений на юг не было, хотя 1-я Дивизия и наступала в июне в южном направлении и захватила 15 июня Авгу, к югу от главной дороги.

Однако, за лето 1968 года Адекунле стал самым значительным из нигерийских командиров, и из Лагоса ему отправляли основную массу оружия и боеприпасов. В то время как численный состав 1-й Дивизии оставался стабильным — примерно 15 тысяч человек, а во 2-й Дивизии было примерно 13 тысяч человек, 3-я Дивизия Адекунле, контролировавшая весь юг, к концу 1968 года выросла до 25 тысяч человек.

И снова, главным образом при помощи своих иностранных советников по проведению десантных операций, передовые части Адекунле пересекли реку Имо, последнюю преграду на дороге в Порт-Харкорт. До самого большого города Биафры ему оставалось пройти 40 миль.

От того места, где Адекунле дважды пересек реку, Имо течет к югу — от Уму Абайи до своего эстуария в Опобо. В противоположном направлении река Уму Абайи тянется с запада на восток еще на 40 миль от Авазы. Этот продолговатый участок земли — 40 миль в длину и 30 миль с севера на юг — на западе ограничен рекой Бенни, на которой стоит Порт-Харкорт, а на юге тянутся бухты, мириады болот и мангровые заросли, которые в свою очередь сменяются открытым морем. В пределах этого клочка земли, кроме Порт-Харкорта, находится еще газовая газогенераторная станция в Афаме, освещающая весь юг Биафры, нефтяной город Бори, десятимиллионный, принадлежащий «Шелл-БП»,   нефтеочистительный завод в Окрике и множество нефтяных скважин. Хотя сам Порт-Харкорт был главным образом населен Ибо, на окружавших город землях жили Огони, Икверре и Окрикан, а внизу, у заливов и дальше к западу по другую сторону реки Бонни, племена Риверс.

К этому времени в Биафре уже было около 4 миллионов беженцев из других оккупированных районов: около полутора миллионов Ибо и два с половиной миллиона людей, принадлежащих к племенным меньшинствам. Порт-Харкорт и окружающие его богатые пищей земли были любимым убежищем, так что население их, до войны составлявшее полмиллиона, выросло почти до миллиона.

Быстро окопавшись на западном берегу Имо и отбив все атаки, целью которых было уничтожение морского десанта, Третья Дивизия в конце апреля выступила на Порт-Харкорт. Биафрская армия приняла на себя удар обычного в таких случаях передового отряда бронемашин, артиллерийского и минометного обстрела, а затем и нигерийской пехоты. В последней одинокой схватке, расстреляв все патроны, пропал без вести, но вероятнее всего был убит, итальянец, сражавшийся на стороне Биафры, майор Джорджио Норбиатто.

К середине мая пали Афам, Бори и Окрика. Биафрской обороне мешали тысячи беженцев, тогда как нигерийскому продвижению способствовала небольшая группка местных новобранцев, волонтеров и проводников. Некоторые из них были привезены из Лагоса, включая и бывшего студента бунтаря Исаака Боро, который на этот раз объявился в чине майора федеральной армии. Он был убит под Бори.

Быстрым ударом на правом фланге нигерийцы перерезали дорогу из Порт-Харкорта к северу в Аба и к 18 мая их передовые части заняли восточные окраины города. Яростный артиллерийский обстрел продолжался несколько дней, и дорога в Оверри была забита почти миллионом беженцев, поваливших из города в поисках безопасного места. Этот человеческий поток помещал продвижению полковника Ашузи, недавно назначенного командиром района, и к тому времени, как дорога была расчищена, нигерийцы уже были в городе, заняв одну половину аэродрома, тогда как биафрцы удерживали вторую. На этом обе стороны на месяц остановились, чтобы передохнуть.

В начале апреля майор Штейнер, немец, бывший офицер Иностранного Легиона, старший из четырех наемников (четвертым был англичанин, который, как и Уильямс, действовал у реки Кросс, но потом уехал), получил от полковника Оджукву приказ сформировать и обучить новую ударную бригаду на основе маленьких и сплоченных отрядов, которые до этого момента эти четыре европейца возглавляли каждый по отдельности. Штейнер, у которого был свой собственный отряд десантников, действовавший около аэропорта Энугу и доставлявший нигерийцам массу неприятностей, разбил лагерь и приказал Уильямсу присоединиться к ним. Так они оба начали собирать по частям Четвертую биафрскую десантную бригаду, весьма неоднозначное формирование, которое, тем не менее, сыграло весьма заметную роль в борьбе биафрцев с нигерийской армией.

Уильямс хотел остаться на реке Кросс, но это предложение было отклонено. Через пару недель после его ухода Гводо-Гводо переправились через реку, чего они, как считал Уильямс, не смогли бы сделать, останься он на месте. Поскольку контракт его закончился, Уильямс, удрученный мучениями милых его сердцу Ибо, в начале мая уехал в Лондон, но уже через неделю его попросили вернуться. 7 июля он вернулся на второй срок контракта. К этому времени Штейнер подготовил 3 тысячи человек, разделив их на 6 маленьких батальонов, и был готов действовать. Когда ему предложили выбрать участок для действий, он выбрал дорогу из Энугу в Оничу и двинулся назад на Север, где к нему по возвращении присоединился Уильямс.

В течение всего июля десантники довольно успешно проводили в этом районе рейды в места расположения 2-й Дивизии. Впоследствии, когда полковника Харуну, командира Второй, спросили, почему он вовремя не присоединился к двум остальным дивизиям при «решающем штурме Иболенда»,   он ответил, что все его приготовления были сведены на нет рейдами десантников, заставившими его все время перебрасывать крупные части в те места, где наносился очередной удар. Действия десантников в Амансее, Уку и Амиени доказали жизненность оригинальных теорий Штейнера о том, что небольшие мобильные отряды в условиях Африки более эффективны, чем крупные фаланги пехоты. Хотя полковник Оджукву с этим и согласился, обстоятельства заставили его потом вернуть десантников к роли простой пехоты.

В июне Адекунле на юге вышел из Порт-Харкорта, имея приказ захватить остатки родного штата Говона — штата Риверс, к западу от Бонни. В этот момент полковник Оджукву попросил племенных вождей двух южных провинций — Йенагоа и Дегема — встретиться с ним. Он сказал им, что рельеф местности, где они живут, настолько неподходящ для обороны, что он не может твердо пообещать, что армия Биафры не потерпит поражения. Поэтому он предложил вождям выбор: если они захотят выбрать Нигерию и спастись от грядущих репрессий, то он установит линию обороны севернее обеих провинций и уступит Нигерии все, что осталось от территории Риверс.

Вожди хотели ответить сразу, но Оджукву велел им вернуться домой и обсудить все на совете. На следующий день прибыл посланец с ответом народа Риверс. Они хотят остаться с Биафрой; они надеются на любую возможную оборону и сами помогут всем, что в их силах. Они понимают, что это повлечет за собой репрессии, и готовы к ним.

Впоследствии Адекунле заставил Риверсов дорого заплатить за их верность Биафре. Как и предсказывал Оджукву, было невозможно оборонять эту территорию против армии, на вооружении которой было множество кораблей и катеров. Обороняющиеся части пришлось бы для этого раздробить на мельчайшие отряды, чтобы вести наблюдение за каждым клочком берега и островами. Нигерийцы могли бы легко выбрать подходящее место и высадиться с моря. К середине июля такие десанты были осуществлены в Дегеме, Брассе, Йенагоа и многих других местах. На материке нигерийская пехота продвинулась к Игритте, Элеле и Ахоаде, чтобы захватить оставшуюся часть штата Риверс.

До сих пор полковник Адекунле действовал только в местах проживания этнических меньшинств. Он никогда не бывал в Иболенде, тогда как две другие нигерийские дивизии никогда не действовали вне этой территории, за исключением Первой Дивизии, которая провела кампанию по захвату провинции Огоджи. Поэтому, несмотря на огромный перевес в вооружении, Адекунле пришлось действовать с осторожностью.

Это вовсе не означало, что сражения были более легкими на землях этнических меньшинств, чем в Иболенде, или что большинство вождей племенных меньшинств не оставались верны Биафре. Но на этих землях было легче найти диссидентов, готовых к сотрудничеству — либо по искреннему убеждению, либо из желания получить какие-то выгоды; и эти нигерийские агенты проделали огромную работу, проведя нигерийские войска и открыв им тайные тропы, которые были известны только местным жителям.

Было также легче заслать в эти районы, за несколько недель до начала вторжения, множество агентов, которых специально доставили из общин национальных меньшинств в Лагосе. Однако некоторые из этих агентов сбежали сразу же, как только оказались снова среди своего народа, и рассказали о тех огромных суммах, которые были ассигнованы на подкуп местных вождей, об агентах-провокаторах, возбуждавших ненависть к Ибо и об угрозе жестокой расправы, в случае если местное население сохранит лояльность по отношению к Биафре, когда произойдет намеченное вторжение.

В некоторых районах подобные приемы оказались успешны, хотя мало что из обещанного было когда-нибудь выполнено, а поведение нигерийской солдатни быстро разбивало все иллюзии. Насилие обычно шло двумя волнами. Первыми появлялись боевые части федералистов, стрелявшие во все, что попадалось на глаза, не разбирая племени, разрушая и грабя имущество, не различая, кто его владелец. Озверение солдатни было обычно прямо пропорционально их потерям при взятии той или иной позиции. Так что там, где город сдавался легко, без единого выстрела, и население быстро становилось пронигерийским в результате резкого изменения в соотношении сил, иногда случались краткие периоды дружбы между пехотой и местным населением. В землях Ибо этого никогда не случалось, но ведь там ни у кого и не было особых сомнений в том, что уж их-то участь, во всяком случае, решена.

После того как пехота уходила дальше, в город вступали второсортные части гарнизона, и буквально в течение нескольких недель местное население осознавало, что «Единая Нигерия»    было прекрасным лозунгом, но крайне непривлекательной действительностью, когда это влекло за собой кажущуюся бесконечной оккупацию солдатни, которой никто не мешал думать, что в оккупированной Биафре все было их собственностью. Вот почему к концу 1968 года самой питательной средой в стране для нарождающейся партизанской войны были именно те места проживания этнических меньшинств, которые дольше всего оставались под оккупацией.

В июле Адекунле был готов начать вторжение в земли Ибо. Он разработал план «О. А. У.»:   план быстрого взятия Оверри, Абы и Умуахьи. Несколько опьяненный чувством своей собственной значительности и серьезно заблуждаясь по поводу своей компетентности, Адекунле широко разрекламировал свои намерения быстро покончить с Биафрой. Его все более и более странное поведение вызвало поток жалоб, и генерал Говон был неоднократно вынужден извиняться от его имени. Однако Абекунле явно мог обвести Говона вокруг пальца, когда хотел чего-то добиться, так что он остался во главе Третьей Дивизии и продолжал строить свое королевство для одного.

К концу июля его войска продвинулись от Порт-Харкорта, по дороге на Оверри, до Умуахьи в 23 милях от Оверри. Полковник Оджукву, который хотел в это время поехать в Аддис-Абебу, но не мог допустить, чтобы Оверри пал в его отсутствие, приказал Штейнеру и его десантникам оставить Авку и перебазироваться в Оверри.

К тому времени стало ясно, что Штейнера вполне устраивало командовать бригадой и заниматься оперативным планированием, в котором он отлично разбирался, оставив само ведение боев Уильямсу. У этого тощего, родившегося в Уэльсе южноафриканца, который сам радостно признавался, что он наполовину сумасшедший, была такая привычка показывать, что он неуязвим для пуль: стоя среди огня, когда вокруг падали убитые, он размахивал тростью и выкрикивал ругательства по адресу нигерийских пулеметчиков, что приводило их в исступленную ярость.

Но биафрские десантники подражали этому бравадо и «парни Тэффи»    приобрели репутацию лихих бойцов. Во всяком случае, нигерийские пленные признавали, что их пехота была далеко не в восторге, когда оказывалась на фронте против десантников. Это страшно нравилось Штейнеру и Уильямсу. К этому времени к ним присоединилось еще трое новоприбывших: толстый шотландец, тощий, тихий, но крайне опасный корсиканец и красивый молодой родезиец, которого звали Джонни Эразмус — не интеллектуал, но маг и волшебник во всем, что касалось взрывчатых веществ. Южнее Оверри, неподалеку от Умуахьи, Штейнер задействовал Эразмуса в работах по сооружению кольца препятствий на пути нигерийцев. Через три дня, повалив 200 деревьев, вырыв колодцы, поставив мины, связав между собой мины-сюрпризы, устроив огненные арки, блиндажи и втиснув во все, что можно, гранаты со снятыми чеками, Эразмус заявил, что нигерийцам или надо оставаться в Умуахье, или использовать парашютный десант. Они и вправду никогда не смогли прорваться через эту полосу препятствий; они обошли ее с флангов и ударили с тыла.

Оставив пехоту биафрцев за этой линией Мажино, Штейнер послал Уильямса и 500 десантников в обход, и 4 августа они ударили по штабу нигерийского батальона, но не в Умуахье, а в соседней деревне Аму Нелу. За час Уильямс уничтожил штаб, захватил большое количество снаряжения, оружия и боеприпасов, оставив на дороге более ста убитых нигерийцев, и ушел вовремя, чтобы поспеть к завтраку. Реакция нигерийцев не заставила себя ждать. Через линию фронта в расположение биафрской пехоты были посланы парламентарии с предложением о местном перемирии.

Не прошло и недели, как десантников пришлось перебросить снова, на этот раз к Окпуале (на полдороге из Оверри в Абу). Нигерийцы тоже двигались с юга к этому пересечению дорог, так что шотландец и корсиканец были откомандированы, чтобы остановить это продвижение. Последовал ряд ожесточенных стычек, в которых оба они были ранены, однако совместные усилия десантников и пехоты остановили нигерийцев у Окупали (до того момента, пока не был взят Аба).

Этот город, с юга и запада, как щитом, прикрытый излучиной реки Имо, считался вне опасности нападения. Это был самый большой из оставшихся городов, который теперь был переполнен не только беженцами первой волны, но и теми, кто бежал из Порт-Харкорта. Это был также административный центр Биафры. Здесь через Имо было целых два моста: один в Имо Ривер Таун, на главной дороге из Абы в Порт-Харкорт, другой — в Аваде, дальше на запад. Первый мост был взорван, второй оставался цел, но был заминирован. Нигерийцы выбрали мост в Аваде. Когда они появились на противоложном берегу, биафрцы взорвали мины, но они были плохо заложены. Это была одна из самых серьезных ошибок, допущенных в этой войне. Мост рухнул, но газопровод, в нескольких ярдах от него, уцелел. Вдоль этого газопровода шел узкий рабочий мостик, и биафрцы, у которых кончились боеприпасы, беспомощно смотрели, как нигерийцы начали гуськом, по одному переходить реку. Это было 17 августа. Туда послали Уильямса и 700 его солдат, но они сумели подойти только к утру 19-го. А к этому времени нигерийцы уже переправили три своих батальона.

В течение двух дней десантники пытались отбить предмостное укрепление, но пока два нигерийских батальона сдерживали их в миле от воды, третий продвинулся на юг и занял северную сторону другого моста. Видя, что все усилия бесполезны, Уильямс отошел назад по дороге на Порт-Харкорт. 6 дней биафрская 12 Дивизия при поддержке десантников Уильямса, число которых теперь возросло до тысячи, отражала все атаки, пока основная масса нигерийцев не пересекла Имо пешком. Шла лихорадочная работа (по слухам, в ней принимали участие советские инженеры) по восстановлению моста через Имо, для того чтобы переправить тяжелое снаряжение.

На главном направлении Уильямс не считал нигерийцев слишком уж опасными, до тех пор пока у них нет бронетехники и артиллерии, хотя они во много раз превосходили биафрцев по количеству винтовок, снарядов и мин. 24 августа мост был восстановлен, и по нему прошла ударная колонна. Последовавший за этим бой был самым кровавым за всю войну. Уильямс, не желая ждать в обороне, бросил в атаку тысячу своих десантников. Такое нахальство застало нигерийцев врасплох. Те три их бригады, о которых уже шла речь, входили в состав главной колонны, передвигавшейся по основной дороге, и намеревались беспрепятственно достичь Абы и, сломив сопротивление биафрцев, двинуться на Умуахью. В течение трех дней Уильямс и Эразмус вели в бой против цвета нигерийской армии меньше тысячи молодых биафрцев, сжимавших в руках винтовки с цилиндрическим затвором. У них не было ни базук, ни артиллерии, только несколько минометов. Нигерийцы обрушили на них шквал снарядов и мин, ввели в бой пять бронемашин, обстреливали из базук. Пулеметная и винтовочная стрельба не замолкала ни на минуту в течение 72 часов. Основным же

оружием обороны были «огбунигве»    — дьявольские мины, изобретенные биафрцами. Эта мина представляет собой квадратный в сечении клин, начиненный с узкого конца динамитом, тогда как все остальное пространство заполнялось камнями, гвоздями, металлической стружкой и кусками железа. Основанием мина крепится к стволу дерева, который поглощает отдачу, а отверстие в форме воронки, прикрытое клееной фанерой, обращено в сторону дороги, по которой подходит неприятель. Взрывают эту мину при помощи веревки, причем подрывнику рекомендуется отойти на довольно приличное расстояние. Взрываясь, «огбунигве»    поражает все в секторе 90° перед собой, с максимальным убойным расстоянием более чем 200 ярдов. Такое устройство, срабатывая на близком расстоянии, обычно уничтожает до роты солдат и останавливает тех, кто идет за ними следом.

Нигерийцы шли по дороге в полный рост, не делая даже попыток как-то замаскироваться, с боевым кличем «Оше-бей».   Они как-то странно раскачивались из стороны в сторону, и Уильямс, который некоторое время воевал в Конго, взглянул и сказал: «Они до ушей накачались наркотиками».  

Эразмус начал взрывать огбунигве почти прямой наводкой. Нигерийцы валились, как скошенная кукуруза. Оставшиеся в живых раскачивались и шли дальше. В первый день Эразмус взорвал более 40 огбунигве. У одной нигерийской бронемашины разорвало шины, и она вышла из боя. У биафрцев кончались боеприпасы, но основная нигерийская бригада была уничтожена. Они засыпали противотанковые рвы, задерживавшие их продвижение, с помощью лопат, причем одна команда сменяла другую, по мере того, как первая команда теряла людей. Дорогу преграждали поваленные многотонные деревья, нигерийцы сами убирали их с пути, и команда, выполнявшая эту работу, была буквально разорвана на куски взрывом спрятанной под стволом мины.

По мере того, как передовая бригада нигерийцев перестраивалась, Уильямс призвал своих измученных солдат воспользоваться неразберихой и атаковать. Они отбили назад те три мили, которые потеряли за этот день, и вернулись на начальную позицию. В ожидании следующего дня, измученные солдаты уснули, Эразмус готовил новые мины-ловушки, а Уильямс вернулся в Абу за боеприпасами. Однако самолеты с боеприпасами не прилетели. Произведенный в подполковники Штейнер, который перенес свой штаб в Абу, сначала воззвал к командующему армией, а потом и к полковнику Оджукву. Боеприпасов не было. Уильямс вернулся на фронт. На 25 августа, воскресенье, у его людей было по два патрона на человека.

В воскресенье повторилось то же самое, что было в субботу, за ними последовал понедельник. Потом шесть дней царило спокойствие. Впоследствии рассказывали, что Адекунле заполнил своими ранеными солдатами из колонны, наступавшей на Абу, все госпитали Калабара, Порт-Харкорта, Бенина и даже Лагоса. А сколько убитых так никогда и не ушло с этой дороги никто никогда не считал, хотя Уильямс называл цифру, близкую к двум с половиной тысячам человек.

Зализав раны, Третья Дивизия снова двинулась в наступление на Абу, но на этот раз не по главной дороге. Они ударили по десантникам с правого фланга, который сломался, когда на него двинулись бронемашины. Аба был взят 4 сентября, но не с фронта, а с фланга. Штейнеру удалось уйти вместе с горсткой поваров, вооруженных автоматами. Полковник Ашузи едва не столкнулся нос к носу с нигерийским «Саладином»,   когда тот заворачивал за угол. Уильямс все еще находился в 6 милях к югу, удерживая ось наступления, а за его спиной был взят город Аба. Он отвел своих солдат по проселочным дорогам.

Полковник Оджукву приказал десантникам вернуться в базовый лагерь, набрать свежее пополнение, провести переформировку и доукомплектование. Из тех трех тысяч, которые девять недель назад ушли к Авке, от Абы и Окпуалы вернулась только тысяча. В середине сентября Штейнер уехал в отпуск на две недели, и Уильямс принял командование.

Штурм Абы 24 августа послужил сигналом к «окончательному штурму Иболенда»,   который, как было когда-то заявлено британскому парламенту, «никогда не состоится».   Пришли в движение все сектора: на юге от Икот Экпене, который уже шесть раз переходил из рук в руки, до Оверри; на севере Харуна сделал еще одну попытку прорваться из Оничи на соединение со своими людьми в Абагане, тогда как 1-я Дивизия бросила все свои силы против демилитаризованной взлетно-посадочной полосы Красного Креста в Обилагу. Обилагу пал 23 сентября.

11 сентября нигерийцы предприняли стремительную атаку с кораблей по реке Ораши к городу Огуга, расположенному на берегу озера неподалеку от аэродрома Ули. Солдаты на лодках незамеченными пересекли озеро и высадились на берег. В Огуте все еще оставалось много людей, и там началась резня. После бегства жителей город был разграблен, а со Среднего Запада через Нигер переправилось еще большее количество нигерийцев. Разгневанный полковник Оджукву собрал командиров и приказал в 48 часов отбить Огугу. Он сам руководил операцией, непосредственное командование которой осуществлял полковник Ашузи. Биафрцы снова вошли в город, а нигерийцы отступили к реке, оставив за собой несколько сотен убитых, включая и их командира.

Но у этого сражения оказался и побочный результат. Часть войск Биафры, использованных на этом направлении, была снята с правого фланга у Умукпу, и 13 сентября нигерийский патруль после разведки боем на фланге обнаружил слабое место. Нигерийцы, атаковав, обошли по флангу обороняющиеся части, вышли к Обинзе, в 10 милях южнее Оверри. Оттуда 18 сентября они, вслед за бронемашинами, ворвались в город.

На севере Первая Дивизия выдвинулась к Обилагу и заняла город Окигви, который никто не оборонял, т. к. это был центр Красного Креста по распределению гуманитарной помощи, доставлявшейся в соседний Обилагу. Здесь нигерийцы отличились тем, что застрелили пару престарелых английских миссионеров, господина и госпожу Сэвори, и двух шведов, работников Красного Креста. Это случилось 1 октября.

С этого времени ситуация начала меняться. Поставщик оружия, который так подвел биафрцев под Абой и Оверри, был отставлен и начал действовать новый воздушный мост из Либервиля (Габон). Полеты осуществляли летчики-англичане, южноафриканцы, родезийцы и французы. Получив больше средств, полковник Одукву получил и выход на более широкий европейский рынок оружия, так что оно начало поступать в больших количествах, биафрцы начали контратаковать.

Штейнер вернулся из отпуска, но все еще не мог побороть усталость. Назначенный командиром вновь сформированной Десантно-диверсионной дивизии, он явно был не на высоте поставленной задачи, поскольку страдал нервным истощением, душевной болезнью, которая сопровождалась манией величия в сочетании с манией преследования. Его поведение становилось все более и более недисциплинированным, до тех пор пока он не отдал своим людям приказ конфисковать три джипа, принадлежавших Красному Кресту, для его личных нужд.

Вызванный для дачи объяснений, он предпочел выразить полковнику Оджукву свой протест и у того не осталось иного выбора как предложить Штейнеру уехать. Вместе с ним уехали и те шесть офицеров, которых он привез с собой после отпуска. Уильямс вновь стал исполнять обязанности командующего, а потом передал дивизию биафрцу. Однако, в качестве командира он провел еще два боя. Между 10 и 12 ноября одна из трех бригад Дивизии предприняла ряд атак на Оничу, и хотя это и не закончилось взятием города, однако почти на половину сократило протяженность нигерийских позиций и сняло угрозу прорыва. Эти атаки могли бы продолжаться, если бы нигерийцы не перешли в наступление от Авки, для захвата деревень Агази и Аголо, а это ставило под угрозу самые центральные районы Биафры. Десантники, при поддержке двух батальонов биафрской пехоты, отразили это нападение. Нигерийцы, потерпев поражение, отступили к Авке.

В ноябре и декабре дела повсюду обстояли так же. В большинстве секторов биафрцы контратаковали, особенно у Абы и Оверри. В Абе полковник Тимоти Онуатуегву отбросил федеральные войска назад к окраинам города, затем перебросил своих людей на правый и левый фланги. У Оверри полковник Джон Калу отбил 150 кв. миль территории вокруг города и начал его осаду.

Это простое перечисление событий, произошедших за 18 месяцев, может произвести впечатление, что продвижение нигерийцев в Биафру было гладким и непрерывным. Это совсем не так. За исключением некоторых случаев, когда нигерийским войскам удавалось легко продвигаться вперед, они с боем брали каждый фут земли. Зачастую объекты бывали захвачены только после третьей или четвертой попытки. Иногда нигерийцы застревали где-то на несколько месяцев. Их расход боеприпасов, по самым сдержанным оценкам, доходил до многих сотен боекомплектов, а потери составляли многие десятки тысяч человек.

Кроме того, нигерийцы не сумели взять под контроль и обеспечить управление тем, что они захватили. Избегая отходить далеко от главных дорог и городов, избегая буша, который занимает более 90 % страны, нигерийцы могли только проводить линии на карте, что имело мало отношения к реальной обстановке. Назначенные ими администраторы, сидя в городах, боролись за власть с администрацией Биафры, чье местопребывание было в буше, на прилегающих к городам территориях, и зачастую их распоряжениям подчинялась большая часть этой территории и массы сельского населения.

Секрет жизненности Биафры отчасти — в лидерстве Оджукву, но в гораздо большей степени — в самом народе Биафры. Ни лидер, ни армия не могли бы воевать без постоянной полной поддержки народа. Поддержка снизу должна быть обеспечена до того, как армия сможет сделать большее, чем оказать видимость сопротивления. Народ помогал чем мог. Бедные деревни пускали шапки по кругу, богачи снимали с заграничных счетов доллары и фунты. Портные шили форму из занавесей, сапожники превращали в сапоги полосы брезента. Фермеры привозили ямс, касаву, рис, коз, кур и яйца. Приходили вооруженные топорами бушмены. Водители такси и владельцы рыночных фургонов перевозили солдат, священники и учителя отдавали свои велосипеды.

Были и предатели, и мошенники, и дезертиры, и вымогатели — такие люди всплывают на поверхность в любой войне. Но в народе не было ни одного бунта, демонстрации или восстания. По мере того, как они видели, как разоряют их землю, убивают сородичей, в их душах зарождались два чувства: чувство национальной принадлежности и чувство ненависти к нигерийцам. То, что возникло как догадка, переросло в полнейшую убежденность: они никогда не смогут жить рядом с нигерийцами. Отсюда происходит главная политическая реалия нынешней ситуации: Биафра никем не может быть уничтожена, пока полностью не уничтожен ее народ, народ, который ее создал. Потому что даже при условии полной оккупации, раньше или позже, вместе с полковником Оджукву или без него, но Биафра восстанет снова.

(обратно)

Роль британского правительства

Как уже отмечалось, традиционные интересы Британии в Нигерии не имели ничего общего с благом народа этой страны, и ничего в этом отношении не изменилось. Действительный интерес к ней проявлял узкий круг британских политиков, чиновников и предпринимателей, и был этот интерес чисто империалистическим. Политика была направлена на поддержание порядка и законности, взимание налогов на оплату колониальной администрации, поощрение производства сырья для британской промышленности и обеспечение потребительского рынка для продажи товаров, производимых этой промышленностью. После предоставления независимости, исполнение первых двух функций было передано избранным и достаточно дружественно настроенным аборигенам, тогда как две последние, как и раньше, оставались в руках британцев. Для тех, кто в самой Великобритании каким-то образом был связан с Нигерией, эта страна, как и все прочие страны, была не землей, на которой жили реальные люди, а просто рынком. Любые тенденции внутри Нигерии, которые, казалось, могли нанести вред рынку, должны были быть пресечены, а желание Биафры отделиться от остальной страны подпадало именно под эту категорию.

В оценке политики Британского правительства в целом по вопросу нигерийско-биафрской войны, существуют два направления. Одни заявляют, что эта политика была просто полным отсутствием какой-либо политики, безнадежно отсталой смесью глупости, апатии, безразличия, бездушия и невежества в высших эшелонах власти. Другие утверждали, что политика эта была выработана с самого начала, и это была политика полной поддержки не народа Нигерии, а того режима, который в данный момент находился у власти в Лагосе, что долгое время тщательно скрывалось от общественности; и что глупость политиков, а также невежество и апатия широких кругов общественности и людей, контролирующих средства массовой информации, использовались либо для проведения, либо для сокрытия этой политики. По мере того, как все большее количество документов открывается для изучения, становится все ясней, что факты скорее подтверждают правоту тех, кто придерживался второй точки зрения. То, что британское правительство частным образом желало, чтобы единая Нигерия просуществовала как можно дольше, грехом не является. Но случилось так, что в своем желании иметь единую экономическую единицу — вне зависимости от того, каких страданий это стоило народу этой страны — путем грубейшего вмешательства во внутреннюю политику этой страны, британское правительство сделало выбор и стало союзником не народа и его чаяний, а мелкой клики военных мятежников. То, что эта клика показала себя во всех отношениях не выражающей мнение широких масс Нигерии, вовсе не изменило британскую политику «поддержки»,   а просто довело ее до того предела, когда она безвыходно сплелась с самим фактом выживания нынешнегонигерийского режима, так что Британия стала — публично — сообщницей во всем, что этот режим может сделать.

Наутро после переворота 29 июля 1966 года стало ясно, что советники британского правительства сочли законность этого режима достаточно сомнительной, так что потребовалось решение на самом высоком уровне, стоит ли вообще признавать его. Все это резко отличалось от первого переворота в январе 1966 года, который провалился, но привел к тому, что генерала Иронси, через посредничество Кабинета, попросили остаться и взять на себя управление страной. 25 января британский министр по делам Содружества, Артур Боттомли, сказал в Палате Общин, что британское правительство даже не считает необходимым формально признавать генерала Иронси.

Но в июле, когда у правительства Говона не было даже и видимости законности, и участники частично удавшегося переворота контролировали только столицу и две из четырех областей страны, британское правительство заняло совершенно иную позицию. Еще неизвестно, когда именно и по каким причинам было решено признать Говона, но это произошло не ранее ноября 1966 года, когда назначенный Говоном на пост Верховного комиссара Нигерии в Лондоне, быстро продвигавшийся по службе бригадный генерал Огундипе вручил верительные грамоты при дворе Ее Величества. И что совсем уж странно, Палата Общин была информирована о том, что Британия решила полностью признать режим Говона, не ранее 20 декабря. В феврале 1967 года сэр Дэвид Хант приступил в Лагосе к исполнению обязанностей Верховного Комиссара в Нигерии. Ранее оговоренная политика при его содействии переросла в безоговорочную поддержку Говона.

Нет сомнений в том, что силой, которая стояла за выработкой британской политики в Нигерии, с июля 1966 года были не политики, а старшие чиновники Верховного комиссариата в Лагосе и Министерстве по делам Содружества в Лондоне, которые их консультировали. Тогдашний Министр по делам Содружества, господин Боттомли (хотя те, кто его знали, и говорили о нем, как о весьма душевном человеке) очевидно, мало что знал о сложившемся положении; его преемник Херберт Боуден не сумел прославиться своей способностью быстро понять суть проблемы, а его преемник, Джордж Томсон, как публично, так и частным образом, давал понять, что больше всего он заинтересован в усилиях по разрешению гораздо шире разрекламированной родезийской проблемы. Ни один из этих троих никогда не был поддержан — ни в Палате Общин, ни в Палате Лордов — кем-нибудь из помощников министра достаточно заметного уровня, а те, кто знал, что происходит за кулисами Уайтхолла, не были удивлены, узнав, что определение политики по нигерийскому вопросу, письменные ответы министров на вопросы в Палате и очень важные брифинги аккредитованных журналистов полностью входили в обязанности государственных чиновников, о многих из которых было известно, что они считали, что любая ситуация, сложностью превосходящая ту, когда требуется вскочить в автобус, находится выше интеллектуального уровня профессиональных политиков. К несчастью эти чиновники со временем продемонстрировали, что и они сами могут привнести во все, что имеет касательство к данному вопросу, только смесь невежества, ложной информации, предрассудков, цинизма, а иногда и традиционного для британских нижних классов презрения ко всем африканцам, и в особенности к африканцам чрезмерно самоуверенным. Именно из этого попурри непроходимой глупости, которая позднее приобрела легкий привкус злобы, и родилась поддержка Британией африканской военной хунты и ее военной политики, а также соучастие Британии в самом кровавом эпизоде в истории Содружества. На путь поддержки Говона Британию завлек ее тогдашний Верховный Комиссар в Лагосе сэр Френсис Камминг-Брюс. Впоследствии он сказал профессору Эни Нджоку, ректору университета в Нсукке и главе делегации Восточной Области на Конституционной Конференции, что когда ему стало ясно, что Говон в своем выступлении по радио 1 августа 1966 года намеревался объявить о роспуске Нигерийской Федерации, он все-таки убедил его вычеркнуть эти слова и заменить их другими. Таким образом, — сказал сэр Френсис профессору, — он спас единство Нигерии. Месяцем позже он уехал из Нигерии. Однако похоже, что его поступок направил Британию тем курсом, от которого становилось все труднее отклониться, даже при том, что для этого и не предпринималось никаких реальных усилий.

В последующие месяцы представилось, по крайней мере, две возможности, когда британский Верховный Комиссар, будь он готов еще раз использовать то несомненное влияние, которым он был наделен в силу своего звания, мог бы предотвратить катастрофу. Первый случай представился после заседаний Конституционной Конференции, когда стало ясно, что большинство нигерийцев — снизу до верху — было настроено в пользу свободной конфедерации со слабым центральным правительством; а второй — тогда, когда военные губернаторы Областей на встрече в Абури также пришли к подобному выводу и поставили свои подписи под резолюцией.

Нет никаких свидетельств того, что в каждом из этих случаев представитель британского правительства сразу же предложил, что именно этого курса и следует придерживаться. Напротив, есть указания на то, что в каждом случае англичанин вместо того, чтобы посоветовать Говону прислушаться к пожеланиям нигерийского народа, побуждал его пригрозить применением силы, в том случае, если он не сможет получить согласия на тот образ действия, который полагали необходимым он сам и его старшие чиновники. По иронии судьбы свободная конфедерация в Нигерии предоставила бы Британии все те преимущества единого рынка, которому она (исходя из своих собственных интересов), так покровительствовала, поскольку четыре уже существующих региональных департамента торговли были настолько автономны, что даже в то время образовывали нечто вроде конфедерации в области экономики. А случилось же то, что ежегодному британскому товарообороту в 170 миллионов фунтов был нанесен непоправимый ущерб.

Самое снисходительное объяснение, какое только можно отыскать для решения Верховного Комиссариата поддержать Говона против всех и вся, включая и его собственный народ, и убедить Уайтхолл сделать то же самое, заключается в том, что британские представители в стране разделяли воззрения Говона на то, что нигерийская армия способна быстро расправиться с любым несогласием, и, следовательно, нет необходимости принимать всерьез оппозицию режиму. В лучшем случае подобный оптимизм был результатом недостаточной информированности, в худшем — просто цинизмом.

Работа любого посла состоит из трех составных частей: поддерживать как можно более дружественные отношения между страной, которую он представляет, и страной, в которой он аккредитован, как на официальном, так и на неофициальном уровнях; заботиться об охране жизни, безопасности и собственности и соблюдении интересов своих соотечественников в стране своей аккредитации; снабжать свое собственное правительство постоянной и достоверной информацией о состоянии дел во всех областях в стране своего пребывания. Кажется, никогда не было точно определено, какая из трех задач является приоритетной, однако выполнение первых двух может быть наиболее сильно затронуто политикой, проводимой собственным правительством посла по отношению к стране его пребывания, а эта политика складывается под влиянием той информации, которой снабжает правительство посол. Поэтому, хотя посол и не может определять политику, редко когда его рекомендации не учитываются при ее выработке.

В случае перемены политического курса, посла, как правило, отзывают домой для консультаций, и его доклад о положении — политическом, экономическом и социальном — в стране его аккредитации обычно выслушивается с большим, а иногда и решающим интересом. Следовательно, информационный аспект работы посла может рассматриваться как наиважнейший среди всех его обязанностей. Таким образом, неправильная информация является не только признаком плохого дипломата, но может также привести политику его страны к катастрофе.

Для британского Верховного Комиссара в Нигерии составление соответствующих действительности докладов о том, что происходит в стране, не должно было представлять никаких трудностей. В Нигерии находится огромное количество бизнесменов, чиновников, торговцев, журналистов, путешественников, миссионеров, докторов, учителей, профессоров и инженеров. Это такое сообщество, за плечами которого — сотни лет опыта и глубокое понимание страны. Кроме того, в каждой из Областей есть и представитель Верховного Комиссара.

Если судить по тому, что до начала войны Говон говорил о «быстрой полицейской операции»,   то он, очевидно, вполне искренне полагал, что нигерийская армия сумеет уладить дело со вспышкой недовольства в Восточной Области за несколько дней. То, что он был плохо осведомлен, удивления не вызывает. Все властители в Африке окружены льстецами, подхалимами и оппортунистами, которым выгодно говорить человеку у власти только то, что, по их мнению, он хотел бы услышать. Однако и британский Верховный Комиссар, кажется, разделял эту эйфорию. Из частных бесед с журналистами в Лагосе становилось ясно, что и британские официальные лица были совершенно уверены, что война, если она и начнется, будет быстрой и почти бескровной, что полковник Оджукву будет убит, а Восток самое большее через несколько недель снова станет частью Нигерии.

Чиновникам, журналистам и светским людям, которые постоянно подновляли совместные иллюзии в круговой социальной содомии дипломатических коктейлей и приемов, удалось убедить в этом самих себя, безо всякой связи с тем, что на самом деле происходило в Восточной Области.

Вполне можно понять то, что Говон и его советники могли быть введены в заблуждение, но не то, что британский Верховный Комиссар допустил ошибку. Потому что сэр Дэвид Хант, к счастью, имел в Восточной Области проницательного и хорошо информированного представителя по имени Джеймс Паркер. У господина Паркера был широчайший круг знакомств с людьми всех национальностей и всех социальных уровней по всей Восточной Области. Его американский коллега консул Роберт Барнард сказал о нем: «Джим постоянно держит руку на пульсе этого района.»    Паркер достаточно хорошо знал и страну, и людей, вовлеченных в конфликт, чтобы понять, что чувство обиды, а также способность и решимость народа защитить себя, если придется, делали ситуацию гораздо более опасной, чем готовы были признать в Лагосе.

Из других источников в Представительстве Британского Верховного Комиссара в Энугу стало известно, что Паркер снова и снова направлял свою информацию и свои предупреждения Верховному Комиссару. Журналисты в Лагосе потом рассказывали, что эти предостережения с Востока или просто выбрасывались из докладов Верховного Комиссара, или перед отсылкой их в Лондон снабжались ироническими дополнениями. Кроме того, сэр Дэвид публично во время различных неофициальных поездок пренебрежительно отзывался о своем подчиненном в Энугу, как о «белом Ибо».  

Это стремление унизить любого — даже независимых репортеров — кто указывал на ошибочность официальной оценки происходящего, стало в дальнейшем основой тактики Верховного Комиссариата и Министерства по делам Содружества по отвлечению внимания от проблемы Нигерия — Биафра.

Ко времени начала войны, как это становится ясно теперь, когда оглядываешься на прошлое, британские чиновники наконец решили, что следует избрать политику безоговорочной поддержки режима Говона. И то, что эта поддержка в первые недели войны не имела видимого практического характера, объяснялось только тем, что Нигерия, как предполагалось, не нуждалась в помощи, чтобы раздавить Биафру. Когда стало ясно, что подобная помощь понадобится, последовал краткий период колебаний, потому что политики, не слишком заинтересованные в какой-то непонятной войне в африканском буше, задавали своим советникам вопрос: «Уверены ли вы?».  

Чиновники благополучно одержали победу, и с того момента помощь Говону пошла во все возрастающих количествах и все более разнообразная. Отражением отношения британского народа к «их»    Содружеству, опосредованном в прессе, и мнениях членов Парламента, является то, что в течение почти года не задавалось никаких вопросов по поводу этой политики. Именно так — до той поры, пока ее результаты не дали генералу Говону возможности умертвить почти 200 тысяч граждан этого Содружества. Только тогда, когда политика эта была твердо поставлена под сомнение, официальная маска на мгновение соскользнула, и стало ясно различимо то, что было сотворено от имени британского народа. Общественное мнение реагировало бурно, но было уже поздно. Правительственная политика к этому моменту уже настолько закоснела, что даже хотя все основы, на которых она изначально была построена, и все последующие их обоснования — все это приобрело крайне дурную славу, однако репутация политиков, в частности премьер-министра, оказалась теснейшим образом связана с уничтожением Биафры — во что бы то ни стало.

Отвращение биафрцев возбудил не сам по себе тот факт, что британское правительство решило поддержать Говона. Причиной было то лицемерие, с каким это было проделано. В течение 12 месяцев делалось все возможное, чтобы скрыть сведения о происходящем от парламентариев, прессы и народа. В парламентских ответах на вопросы и те, кто задавал эти вопросы, и вся Палата периодически вводились в заблуждение: представитель правительства намеренно заявлял им, что британское правительство остается нейтральным, и только потом признал, что таковым оно никогда не было и не будет. С каменным выражением лица отрицалось, что поставки оружия Нигерии превысили довоенный уровень, тогда как этот уровень стремительно возрос во много раз. Министры противоречили сами себе, меняли свои взгляды, колебались и увиливали, и все эти 10 месяцев доверчивая Палата кивала в удовлетворении.

Пока все это продолжалось, продолжались и поставки оружия. Секретность, которой они были окружены, служит свидетельством некоторой неуверенности виновников этой политики в том, что можно ожидать от британского народа, если факты когда-нибудь выплывут наружу.

Снаряды и патроны под покровом ночи на закрытых грузовиках перевозились в аэропорт Гетуик, где грузовикам был разрешен проезд по рулежной дорожке (случай почти беспрецедентный для международного аэропорта), с тем, чтобы разгрузиться у секретного отсека на дальнем конце летного поля. Эта история потом была разглашена одним репортером, когда один из таких самолетов остановился на Мальте для дозаправки. Большая часть закупок для нигерийского правительства была проведена через «Кроун Эдженс»    в Милбенк, Лондон; и не все оружие, закупленное этими традиционными для стран Содружества агентами, поступило с Британских островов.

При покупке оружия самым важным документом является экспортная лицензия, которая обычно выдается только после предъявления сертификата о конечном потребителе, в котором указывается конечное назначение груза, для того, чтобы исключить возможность попадания груза в другие руки. Поэтому сертификат, выписанный в одной стране, может быть действителен для закупки, осуществленной в любом другом месте, даже если корабль, перевозящий оружие, не делает остановки в портах страны, которая выдала лицензию. При условии, что продавец предъявляет лицензию и сертификат, а его правительство не имеет возражений, сделка может состояться. Поэтому оружие, в частности минометы, артиллерийские снаряды и бронемашины, шло в Нигерию со складов Британской Рейнской Армии в Антверпене (Бельгия).

Целью данной главы не является перечисление каждой ставшей известной партии оружия, посланной в Нигерию из Британии или через британские службы.[167] Известные партии оружия зарегистрированы, и их вполне можно отследить, в основном по подшивкам газет. Настойчивые сообщения о постоянных подпольных поставках оружия британским правительством нигерийскому режиму, обычно под покровом тайны и с грифом «совершенно секретно»,   впервые появились 9 августа 1967 года, уже через 33 дня после начала войны, и с тех пор продолжали появляться постоянно, пока эти поставки не стали настолько открытыми, что перестали быть новостью. Но объяснило их британское правительство очень интересно.

Первые шесть месяцев были для правительства чудесным и легким периодом: задавалось мало вопросов и даже еще меньшее число людей, их задававших, было полностью осведомлено по данной проблеме. Но 29 января 1968 года лорд Брокуэй в палате Лордов задал вопрос министру по делам Содружества лорду Шеперду. После обычного в таких случаях ответа, что в обязанности правительства не входит контроль за каждой партией оружия, предназначающейся иностранным государствам, лорд Брокуэй напомнил Шеперду, что ранее правительство заявило, что «только оружие и запасные части к нему по ранее заключенным контрактам»    будут поставляться в Нигерию. Шеперд ответил, что ничего об этом не знает, однако продолжал: «Хотя мы и сожалеем о трагической гражданской войне в Нигерии, мы все еще в значительной степени поставляем Нигерии ее военное снаряжение».   [168]

Это было через 100 дней после того, как нигерийский командующий в Асабе использовал свою долю «в значительной степени всего военного снаряжения»    для того, чтобы отдать приказ об уничтожении всех Ибо мужского пола старше 10 лет.

После неподготовленного ответа Шеперда тайное в Лондоне стало явным, и теперь правительство больше старалось оправдать отправку оружия в Лагос, чем отрицать ее. Но показательный обман в том, что касалось объемов этих поставок, продолжался. Парламенту неоднократно заявлялось, что продолжались только «традиционные»,   как по типу, так и по количеству оружия, поставки, однако 16 мая 1968 года Гарольд Вильсон сказал в Палате Общин:

«Мы продолжили поставки. Я имею в виду не правительство, а то, что мы разрешили продолжать поставки оружия частным производителям в этой стране, точно на такой же основе, что и раньше, но специальных поставок на нужды войны не было».   [169]

Это было крайне интересное заявление, потому что Нигерия с гордостью объявила, что может увеличить численность своей армии от 8 тысяч человек на начало войны примерно до 80 тысяч человек. Не говоря уж о потребном для этого количестве оружия, использование нигерийцами боеприпасов было настолько расточительным, что журналисты, приехавшие из Вьетнама, были просто ошарашены тем, как они повсюду разбрасывали патроны. Из-за этого потребность в постоянном доукомплектовании патронами намного превышала довоенные поставки из Британии. И в-третьих, что касается вопросов о частных производителях, упомянутых господином Вильсоном. Автор в течение всей весны 1968 года видел сотни нигерийских гильз от снарядов, на которых была четкая маркировка «О. К. Правительство. — Взрывчатка. — Министерство обороны/армия»,   и на которых так же четко была проставлена по бокам дата производства — ноябрь 1967 года.

В конце концов признали, что британские поставки оружия Нигерии возросли «из-за эскалации военных действий»,   но даже если припертые к стене политики мало-помалу позволили Парламенту, прессе и общественности понять, что поставки оружия шли в весьма крупных размерах, то даже и тогда поддерживалась видимость того, что они по различным причинам оправданы. Может быть стоит рассмотреть выдвинутые правительством причины и постараться свести их в некое подобие целого.

Главной выдвинутой причиной является то, что Британия была традиционным поставщиком оружия Нигерии, и что прекращение этих поставок вошло бы в противоречие с нейтралитетом и принесло одностороннюю пользу Биафре. Это не соответствует истине. В качестве первого нигерийского Генерального квартирмейстера полковник Оджукву в точности знал, какие заказы он размещал в Британии в бытность свою у должности, и какие из них он отменил. Он знал, на период вплоть до даты независимости Биафры, очень точно, какие закупки были уже сделаны, а какие находились в стадии рассмотрения. На пресс-конференции 28 апреля 1968 года он высказал свою точку зрения. Характерно то, что она так никогда и не была опровергнута Лагосом, и никто из тех, кто в дальнейшем занимал должность Генерального Квартирмейстера Нигерийской армии, никогда не утверждал противного. А заявил Оджукву то, что между 1964 и 1966 годами единственная партия военного оборудования, поставленного в тогдашнюю Нигерию из Британии, включала в себя 12 танков «Феррет»    и 2 бронемашины «Саладин»,   с дальнейшим заказом еще четырех, чья поставка ожидалась в 1966 году.

Он сказал, что знает, что Нигерия приостановила закупку винтовок и пулеметов в Британии, подписав в 1964 году контракт с германской фирмой Фрица Вернера на строительство завода по производству военного снаряжения в Кадуне (Вернер закрыл предприятие сразу же после начала войны, чтобы не производить патроны для гражданской войны). Он заявил, что Нигерия покупала безоткатные орудия в Америке, автоматы и винтовки в Италии, легкие пулеметы в Германии, 105-мм «Ховитцеры»    в Италии, 81-мм минометы в Израиле, сапоги и другое снаряжение в Германии.

К июлю 1966 года, когда был убит генерал Иронси, Британия была уже настолько вытеснена с рынка, как традиционный поставщик, что Нигерия зависела от нее только в закупках церемониальной формы и бронемашин. Есть твердая цифра общей стоимости военной помощи, полученной Нигерией от Британии в 1965-66 финансовом году. По заявлению Артура Боттомли (2 марта 1966 года в Палате Общин) она равняется 68 тысячам фунтов.[170] Однако, 12 июня 1968 года министр иностранных дел Майкл Стюарт заявил в Палате: «Было бы во всяком случае ошибкой с нашей стороны прекратить поставки федеральному правительству именно с момента раскола… За этот период поставки из Британии составляли около 75 % всего оружия, получаемого Нигерией из различных источников».   [171]

В ходе этих же дебатов Стюарт сказал, что вплоть до прихода к власти генерала Говона Нигерия «была в большой степени зависима от нас… во всех своих оборонных усилиях».   [172]

На деле же главной оборонной закупкой Нигерии в 1966 году был голландский сторожевой корабль, а летчиков для ее находящейся в эмбриональном состоянии авиации готовили западные немцы на самолетах «Дорнье».   Проценты господина Стюарта становятся еще более таинственными, когда вспоминаешь, что в мае 1967 года в Нигерию было отправлено 50 французских бронемашин «Панар»,   о которых уже говорилось. Если покупку сторожевого корабля, самолетов и бронемашин можно рассматривать как часть тех 25 % оружия, закупленного вне Британии, тогда приходящиеся на долю Британии 75 % должны составлять огромное количество оружия; однако абсолютная уверенность Говона в том, что он может покончить с Биафрой за несколько дней, делает совершенно невероятным то, что он мог разместить такие огромные заказы. Конечно же, приведенные в доказательство цифры относятся к состоянию дел на довоенный период.

22 июля 1968 года Джордж Томсон сказал в Палате, что на долю Британии в нигерийских закупках оружия на данный момент, после 12 месяцев войны, приходится только 15 % от их общего количества.[173] Эти цифры вводят в заблуждение, потому что в них отражена только стоимость. К этому времени Нигерия закупила в СССР очень дорогие истребители и бомбардировщики, которые обслуживали советские техники, а летали на них египетские пилоты (их потом сменили восточные немцы). Цифра эта тоже не показывает, идет ли речь только об оружии, поступившем с Британских островов, или следует включить сюда и оружие со складов Рейнской армии в Антверпене. И тем более осталось неизвестно, были ли суммы, о которых идет речь, номинальной стоимостью или только первым взносом.

Даже если то, о чем сказал Томсон, правда, то его же собственные коллеги ему противоречат. Десятью месяцами раньше лорд Шеперд заявил, что Британия поставляла Нигерии «почти все ее военное снаряжение»,   тогда как неутомимый Верховный Комиссар сэр Дэвид Хант сказал слушателям в Кадуне 22 января 1968 года, что «большое количество оружия, которое находится в руках федеральных сил, привезено из Британии».   [174]

И так все продолжалось и продолжалось. Довод о «традиционном поставщике»    приводился снова и снова, хотя давным давно было доказано, что Британия таковым не является, и что объемы, о которых идет речь, возросли как бы за несколько часов, если считать, что они оставались на довоенном уровне. Ссылка на «поддержание уровня существующих поставок»,   как по видам, так и по количеству оружия, также была ложью.

Это было первое оправдание. Вторым послужило то, что Британия должна была поддерживать правительство дружественной страны. Это еще один способ ввести в заблуждение. Не существует, ни с моральной, ни с юридической точки зрения — и никогда не существовало — обязанности поставлять оружие кому бы то ни было во время войны. И обычно любая страна, решая продавать или нет оружие стране, ведущей войну, должна прежде всего ответить на два вопроса: находится ли это решение в соответствии с политикой страны-просительницы, которая привела эту страну к такому состоянию, что ей потребовались все эти орудия войны; затем: полностью ли она уверена в том, как это оружие может быть использовано в случае поставки.

Так что вопрос о поставке Нигерии оружия для продолжения войны против Биафры любому должен дать повод для опасений. Предпосылки этой войны описаны в предыдущих главах. Уже буквально через несколько недель после начала войны поведение нигерийской пехоты на Среднем Западе — чему есть множество свидетельств — показало, что любое данное им оружие будет скорее всего без колебаний использовано против гражданского населения.

Кроме того, не является ли необычным тот факт, что более порядочные страны отказываются продавать оружие (даже то, которое необходимо в целях обороны в мирное время) стране, внутреннюю политику которой поставщик не одобряет. Так, когда Британия при правительстве консерваторов была готова продать военные корабли Испании, Гарольд Вильсон вскочил на ноги с криком: «Никаких кораблей для фашистов!»,   и так как его избрание было не за горами, то испанцы отказались от сделки.

Позднее лейбористское правительство наложило эмбарго на продажу оружия Южной Африке. Хотя мало кому нравился апартеид, даже непоколебимые сторонники лейбористов не предложили использовать боевые корабли и бомбардировщики против бунтующих африканцев.

Приводился довод, и вполне искренне, что тот, кто поставляет оружие какой-то стране, поддерживает и укрепляет режим у власти в этой стране, и если не нравится этот режим и то, что он делает внутри страны, то не следует его укреплять. Единственный логический вывод, который можно сделать из того, что Британия и правительство Вильсона продолжают продавать оружие Нигерии, заключается в том, что это правительство одобряет то, чем занимается режим Говона. Обо всем этом рассказано (по свидетельствам очевидцев) в последней главе этой книги.

Третьим оправданием служило то, что если Британия и не будет продавать Нигерии оружие, то это сделает кто-нибудь другой. В плане практическом это нереально. Те, кто продавал Нигерии оружие за наличный расчет без доставки покупателю, один за другим выходили из игры, по мере того, как они и их народы начинали понимать, для чего используется это оружие. Чехословакия, Голландия, Италия и Бельгия решили прекратить поставки.

В Бельгии был быстро проведен закон, по которому запрещалось даже выполнение давних задолжностей по старым контрактам. Предположение о том, что СССР будет автоматически поставлять все то, что недопоставила Британия, мог разбить вдребезги любой эксперт по вооружениям. Калибры всех типов оружия, которое используется в СССР, отличаются от калибров Британии и НАТО. Обычно эти калибры на 1 мм больше, чем размеры, принятые в НАТО, так что их войска могут использовать захваченные западные боеприпасы, тогда как войска НАТО не могут использовать боеприпасы, состоящие на вооружении стран Варшавского Договора. Именно поэтому СССР не мог продавать Нигерии свои боеприпасы для использования их в натовском оружии. Смена типов боеприпасов означала бы переход к совершенно иному типу вооружений для 80-тысячной армии. Дело весьма дорогостоящее. На самом же деле, поскольку нигерийцы оказались перед перспективой покупать оружие на черном рынке, так же как и биафрцы, то возникла вероятность того, что, в случае отказа Британии поставлять оружие, Нигерия будет вынуждена сесть за стол мирных переговоров и теперь уже со вполне осмысленными предложениями. К этому времени Британия и СССР стали единственными поставщиками, и появился шанс, что соглашение между ними может послужить основой для полного запрета поставок оружия, на что полковник Оджукву был заранее согласен. Однако, подобной попытки даже не было сделано, может быть потому, что это должно было послужить не доводом, а просто объяснением для дураков.

Что касается моральных последствий соучастия, то граф Корк-и-Оррери в своем выступлении в Палате Лордов 27 августа 1968 г. сказал:

«Это то же самое, что сказать — ведь если кто-то собирается в любом случае поставлять оружие, то почему бы не мы? Однако, если вы не будете настаивать на том, что цель, для которой будет использоваться это оружие, не является сама по себе злом, а я не представляю, как вы сможете это сделать, то тогда это не тот довод, который может привести уважаемое правительство. Потому что это классическое самооправдание торговцев с черного рынка, грабителей, торговцев наркотиками… всадить 9-мм пулю в живот африканцу это гнусный поступок, что бы вы об этом ни думали, и если мы посылаем эти пули из Англии, зная, что они могут быть использованы подобным образом, то особая часть общего греха принадлежит нам, и она не уменьшается и не увеличивается от того, что существует вероятность, что если не мы продадим эти пули, то это сделает кто-то другой».   [175]

Четвертое и последнее оправдание поставок оружия заключалось в том, что в противном случае Британия могла бы утратить все свое влияние в Лагосе. Этот довод был высказан только 12 июня 1968 года во время дебатов в Палате Общин, но с тех пор к нему прибегали все чаще и чаще. Это такой же избитый довод, как и три предыдущих. Во время дебатов господин Стюарт заверил Палату в том, что если нигерийская армия предпримет решающий штурм земель Ибо, или же в случае любых «неоправданных жертв»,   британское правительство будет вынуждено пойти на большее, чем просто пересмотр своей политики. Обещания были бессмысленны. То влияние, которого, как предполагалось, добьется Британия, поставляя оружие, либо никогда не использовалось, либо никогда и не существовало. В любом случае режим Говона ни на йоту не отошел от своей политики полного уничтожения Биафры и ее народа, и никаких серьезных попыток со стороны Британии склонить их к перемене курса сделано не было.

23 августа 1968 года должным образом началось решающее наступление на земли Ибо: на всех фронтах и превосходящими силами. Из района бассейна реки Имо поступило сообщение очевидца-иностранца о жестоких убийствах тысяч Ибо — жителей деревень, в соответствии с приказом полковника Адекунле стрелять во все, что двигается. «Пересмотра»    политики не последовало. Инертный парламент получил от правительства еще один презрительный нагоняй, поскольку правительство к тому времени, очевидно, пришло к окончательному мнению, что обе Палаты — и Общин, и Лордов — существуют только для того, чтобы быть обманутыми.

Таково было положение с торговлей оружием в том виде, как она существовала до дебатов 27 августа 1968 года. Они до некоторой степени изменили ситуацию настолько, что именно в этот день правительство Вильсона окончательно сбросило маску ложного участия и обеспокоенности и продемонстрировало то, что на самом деле являлось его действительной политикой.

Но уже даже тогда стало ясно, что у британского правительства нет ни малейшего намерения как-то воспрепятствовать проведению военной политики Говона, а к концу декабря 1968 года последствия этой политики стали настолько серьезны, что в том, что касается человеческих жизней Британское правительство должно теперь нести равную ответственность, как абсолютный соучастник всего, что суд истории сможет выявить, как преступления нигерийского режима.

Поставки оружия были только одним из способов, каким британское правительство демонстрировало свою полную поддержку режима Говона. В качестве побочного занятия правительственные службы стали для Нигерии чем-то вроде мощной рекламной организации по связям с общественностью. Иностранным дипломатам рассылались крайне пристрастные сводки; однако многие верили в то, что они соответствуют фактам и беспристрастно составлены. Корреспондентов ежедневно подробно осведомляли о нигерийской точке зрения, усердно подбрасывая ложные сведения. Утечки такой мифической информации как, например, о «крупной французской помощи Биафре»,   были организованы для тех журналистов, которые были неспособны лично проверить, соответствуют ли факты действительности.

Членам Парламента и другим важным лицам, которые хотели поехать в Биафру, чтобы лично увидеть происходящее, чинили всяческие препятствия, тогда как тем, кто желал посетить Нигерию, было оказано всяческое содействие. В барах и клубах, на заседаниях комиссий и на приемах «лагосскую линию»    с энтузиазмом и по заказу всячески проталкивали. Не жалели никаких усилий для того, чтобы представить позицию Нигерии, как единственно правильную, и любым возможным способом очернить дело Биафры, что не исключало и убийств общественных деятелей. Эта кампания оказалась довольно действенной. Очень многих влиятельных, но плохо информированных по этому вопросу людей убедили принять лагосскую пропаганду за чистую монету, не вдаваться слишком далеко в изучение истории вопроса и распространять дальше ту информацию, в которую они, возможно, верили сами.

Что касается технической помощи, предоставленной нигерийцам, то и здесь британское правительство было не более сговорчивым или откровенным, чем в вопросе вооружений. Неоднократно опровергалось то, что какой-либо британский военный персонал воюет на стороне нигерийцев, но вскоре стало известно, что нигерийскому правительству «в учебных целях»    были направлены британские технические кадры. Вполне возможно, что все эти люди не служили в армии Ее Величества на момент их посылки в Нигерию, поскольку ранее ушли в отставку с действительной службы, однако их наем на контрактной основе был осуществлен с ведома и согласия британского правительства. Хотя прикомандирование бывших морских и армейских советников к иностранным правительствам и правительствам стран Содружества для обучения войск является в мирное время общепринятой практикой, во время войны такие договоренности обычно пересматриваются.

Стало известно, да и не было сделано никаких попыток опровергнуть этот факт, что бывшие офицеры Королевского флота постоянно руководили и руководят блокадными операциями нигерийского флота. Они действуют при полной поддержке британского правительства. Именно блокада привела к тому, что в Биафре начался голод, в результате которого за 12 месяцев 1968 года по некоторым оценкам умерло около миллиона человек. Частичная блокада, которая обычно не распространяется на проходящие нейтральную инспекцию суда с грузами гуманитарной помощи для детей, с таким же успехом отвечала бы военным целям Нигерии. Однако полная блокада и возникший в ее результате голод не были неизбежным производным войны, а преднамеренно использовались как оружие против гражданского населения.

Сэр Дэвид Хант, среди множества сделанных им заявлений, подтверждающих его полную и безоговорочную поддержку деяний режима Говона и открытую личную враждебность к Биафре и ее лидеру, признал, что с самого начала военных действий «тесные связи между британской и нигерийской армиями и флотами поддерживались и укреплялись».   [176]

Кроме всего вышеизложенного, правительство Вильсона оказало режиму Говона решающую поддержку на политической и дипломатической арене. К тому моменту, когда Биафра сама заявила о своей независимости, у Британии было три варианта выбора. Первое — признать новое государство; это означало бы просто оформление уже существовавшего на деле (с 1 августа 1966 года) разделения страны, произошедшего в тот момент, когда Говон возглавил группу армейских мятежников, а Оджукву отказался признать законность его власти. Но как вариант политики такая возможность не рассматривалась, и нет причин винить за это правительство.

Второе — заявить и твердо придерживаться политики нейтралитета в помыслах, словах и деяниях. В то время это не вызвало бы противодействия ни одной из сторон в предстоящем конфликте, потому что Оджукву принял бы подобную беспристрастность, как проявление честности (в том случае, если он все-таки попытался бы остаться верным широко разрекламированному мифу о нейтралитете Великобритании, так долго, как только возможно, просто потому, что он хотел в это верить), и потому, что Говон был уверен в своей быстрой победе.

Третье — объявить и оказывать полную моральную, политическую и военную поддержку режиму Говона. И снова Оджукву хотя и пожалел бы о подобном решении, но знал бы, что Британия, по крайней мере, плывет под своим настоящим флагом.

А правительство Вильсона решило следовать по третьему пути, но заявить, что выбрало второй. Поступив подобным образом и целый год всем рассказывая эту сказку, оно обдурило британский Парламент и народ, а также многие другие правительства, в частности Канады, США и скандинавских стран, которые, в конце концов, начали проявлять беспокойство и хотели установления мира в этом регионе с помощью взаимоприемлемого и беспристрастного посредника.

Все еще трудно определить те причины, по которым Британия решила полностью поддержать Лагос. Предысторию конфликта они должны были знать очень хорошо; даже если рассматривать ее с самой что ни на есть профедеральной точки зрения, то и тогда все «почему»    и «для чего»    этого дела показывали, что в отношении морали в нем было, может быть, шесть «почему»    и почти полторы дюжины «для чего»;   гражданские конфликты всегда запутанны, кровавы и редко разрешимы военными способами.

В дальнейшем приводились различные причины, но ни одна из них не выдерживала объективной оценки. Говорили, что Британия при любых обстоятельствах должна поддерживать правительство страны, входящей в Содружество перед лицом бунта, восстания или раскола. Это не так. Британия всегда имела полное право рассматривать любое событие по существу. Даже в те времена, когда Южная Африка была членом Содружества, Британия навряд ли поддержала бы любыми способами ее правительство в его борьбе с восстаниями банту, простив резню на расовой почве и убийство 30 тысяч банту.

Другая причина, взятая непосредственно из нигерийской пропаганды, это то, что Ибо Биафры силой заставили упирающееся меньшинство не-Ибо присоединиться к отделению от Нигерии, против их воли, затем, чтобы захватить в свои руки все нефтяные богатства Восточной Области. Все непосредственные свидетельства подтверждают, что этнические меньшинства полностью участвовали в процессе принятия решения о выходе из состава Нигерии и восприняли его с таким же энтузиазмом как и Ибо. Что касается нефти, то нигерийская пропаганда утверждала, что 97,3 % нефтяного производства Нигерии приходятся на не-Ибо территории. К счастью, нефтяная статистика, как главных нефтяных компаний, так и нигерийского правительства, вполне доступна для изучения.[177] На декабрь месяц 1966 года из общей нефтедобычи Нигерии 36,5 % приходились на Средний Запад, который не был частью Биафры. В нефтедобыче Биафры, за тот же период, по данным Лагоса, 50 % приходятся на провинцию Аба (чисто ибовская территория), 20 % — на округ Ахоада (с большинством населения Ибо) и 30 % на округ Огони и Олоибири (район проживания огони-иджавов).

Кроме того, все очевидцы, побывавшие в тех местах в период, предшествовавший принятию решения о разрыве с Нигерией, говорили потом, что не нефть была его главной причиной.

Наиболее часто упоминаемая причина, в которую верит большинство людей, это то, что любое отделение плохо само по себе, потому что за ним неизбежно последует цепная реакция сепаратистских движений по всей Африке. Исправно размахивают призраком «балканизации»,   «дезинтеграции»    и «отката к трайбализму»,   которого пугаются даже обычно здравомыслящие люди.

Дэвид Уильямс, издатель журнала «Западная Африка»    и один из самых известных авторов, пишущих по этому вопросу, 27 октября 1968 года в газете «Дейли Миррор»    писал: «Все-таки федеральные силы в конце концов победят, и если эта часть света не должна стать мозаикой мелких, обанкротившихся, постоянно воюющих государств — они должны победить.»

Хотя подобные утверждения, отражающие точку зрения правительства Вильсона, раздавались достаточно часто, их явно никогда не подвергали особому сомнению. А тем более не требовалось им и подтверждение. Высказано ложное предположение, которое, тем не менее, считается соответствующим истине. Однако факты тезиса не подтверждают.

Прежде всего, Биафра — явление совершенно исключительное. Даже президент Конго Мобугу категорически заявил, что нет ни малейшего сходства между Биафрой и Катангой. Того же мнения придерживался и ооновский дипломат, доктор Конор О'Брайен, которого едва ли можно назвать сторонником политики раскола.

Кроме всего прочего, господин Вильсон, выступая против использования силы в Родезии, высказал опасение, что насилие в Южной Африке может породить целую цепь насилия по всему континенту. Действительно, опасность распространения насилия гораздо серьезнее опасности распространения эпидемии отделений, однако война продолжается, и никаких серьезных попыток остановить ее не предпринимается.

В-третьих, отделение по причине несовместимости — это вполне допустимое политическое решение в ситуации, когда два народа доказали, что навряд ли смогут даже просто мирно жить рядом. К подобному решению прибегли в случае с отделением Ирландии от Соединенного Королевства. Совсем недавно британское правительство дало согласие на отделение Ньясаленда от Центральноафриканской Федерации,Западного Камеруна от Нигерии (по результатам проведенного под наблюдением ООН референдума), Каймановых Островов от Федерации Вест-Индии, Ямайки от Западной Индии (после того как премьер Ямайки признал, что для отделения не было законных оснований); правительство согласилось также с просьбой Мусульманской Лиги об отделении от Индии в 1947 году, когда стало ясно, что единство Индии можно купить только ценой кровавой гражданский войны.

В прошлом британское правительство беспрекословно согласилось на «балканизацию»    Федерации Вест-Индии, Центральноафриканской Федерации и Малайской Федерации. И в каждом из этих случаев отделение не вызвало никакой цепной реакции в этих частях света. Некоторые из независимых государств в Вест-Индии так малы, что почти нежизнеспособны. Однако независимая Биафра была бы третьей по численности населения и первой по потенциальному благосостоянию в Африке.

Настоящую причину можно отыскать совершенно в другом. Видимых причин только две. Одна заключается в том, что Уайтхолл в самом начале войны получил от своего Верховного Комиссара в Лагосе информацию о том, что война будет недолгой, энергичной и мягкой, и что поддерживать, без сомнения, нужно победителя. В политическом смысле это не такое уж исключительное заявление. Никто не поддерживает государства, которые через неделю или две должны исчезнуть с политической карты. Однако, когда стало совершенно ясно, что вся ситуация была ошибочно понята полномочным представителем Ее Величества и его командой, и что их информация было ложной, что «восстание Оджукву»    на самом деле было сильным и пользующимся широкой поддержкой в массах народным движением, что война затянется на многие месяцы, а может быть и годы, а число убитых будет постоянно возрастать, что поведение нигерийской армии по отношению к населению Биафры — без различия его этнической принадлежности — вызывает все большую и большую тревогу, тогда британское правительство заслужило суровое осуждение за то, что его политика не только не была пересмотрена, но и продолжала идти по возрастающей.

Могут возразить, что почти до конца 1967 года британское правительство не знало, как использовалось оружие и его дипломатическая поддержка. Но уже в 1968 году было так много доказательств, так много свидетельств очевидцев, фотографий, достоверных отчетов, так много новостей и телефильмов, что вполне обоснованные подозрения возникли бы у кого угодно.

Другая явная причина, по которой правительство Вильсона продолжало ублажать и поддерживать Говона в политической, дипломатической и военной областях уже даже после того, как стали известны все факты, заключается в том, что Британия решила (хотя никто не объяснил, путем каких рассуждений они пришли к этому решению), что нигерийский рынок должен остаться неприкосновенным, во что бы это ни обошлось.

Но все это стало известно только после повторного расследования, проведенного той немногочисленной группой людей, которые были достаточно заинтересованы, чтобы задавать вопросы. В течение 12 месяцев маска нейтралитета держалась крепко, соскальзывая лишь иногда и открывая прячущуюся за ней слепую пристрастность.

20 июня 1967 года, через 16 дней после начала войны, лорд Уолстон заявил в палате Лордов, что у правительства нет ни малейшего намерения вмешиваться во внутренние дела Нигерии и что они ясно дали это понять всем нигерийским руководителям.[178]

8 недель спустя, на вопрос журналистов об отправке оружия из аэропорта Гетуик был дан ответ, что это было всего лишь выполнение давних задолженностей по поставкам. Обман с «нейтралитетом»    продолжался, не вызывая сомнений, пока в январе 1968 года не начали раздаваться удивленные голоса. 25 января лорд Шеперд, которого лорд Конесфорд попросил уточнить его позицию, ответил: «Мы нейтральны по отношению к обеим сторонам, но в Нигерии есть признанное правительство… мы, конечно, не помогаем ни той, ни другой стороне».   [179]

Четыре дня спустя он признал, что Британия поставляет Нигерии буквально все ее военное снаряжение. К 13 февраля лорд Шеперд все еще продолжал загадывать шарады, но в несколько ином виде. Он сказал в палате Лордов: «Прекращение всех поставок оружия могло бы рассматриваться Лагосом, как односторонний, нарушающий нейтралитет акт, направленный против них и против нашей собственной, провозглашенной нами политики поддержки единой Нигерии».   [180]

Вопрос оставался, и продолжать обман становилось все сложнее. 21 мая Джордж Томсон развил тему, начатую Шепердом. Отвечая на вопрос, заданный в палате Общин, он заявил, что «нейтралитет означал бы поддержку бунтовщиков».   [181]

Шарада оставалась неразгаданной вплоть до начала серьезных дебатов (24 августа), в ходе которых правительство Вильсона наконец-то признало, что всегда поддерживало Говона во всем, что он делал

На международной дипломатической арене вся чудовищность последствий этого неправильного истолкования ситуации стала ясна гораздо позже. В 1968 году большинство иностранных правительств допускало, что Британия была нейтральна, по крайней мере в политическом отношении, и, следовательно, на нее можно было возложить исполнение функций беспристрастного посредника, буде таковой потребуется. На самом же деле Британия одновременно и заверяла Лагос, что поставки оружия будут продолжены (а следовательно, поощряла федеральное правительство биться до горького и кровавого конца) и заявляла, обращаясь к мировой общественности, что делает все возможное (по секретным дипломатическим каналам), чтобы добиться прекращения огня и проведения мирных переговоров, используя всю силу убеждения своей дипломатии, чтобы воспрепятствовать всем заинтересованным правительствам последовать примеру Танзании. Берега Слоновой Кости и Габона, которые признали Биафру. Но когда все возрастающее давление со стороны мирового общественного мнения заставило наконец Нигерию начать мирные переговоры, британцы стали закулисными представителями и защитниками интересов нигерийцев. Это был двенадцатимесячный обман. В то время как другие правительства становились все беспокойнее и хотели начать действовать, их пытались отговорить от этого, заявляя: «В данной ситуации мы «можем гораздо успешнее содействовать мирному урегулированию: вмешательство извне, какими бы добрыми намерениями оно не было продиктовано, может только затемнить вопрос, оставьте все нам, и мы сами сделаем все, что можно».  

Действительно, Британия делала все, что могла — чтобы обеспечить безусловную военную победу Нигерии, окончательно добить Биафру. Отказ полковника Оджукву принять правительство Вильсона в качестве посредника, до тех пор, пока оно остается крупнейшим поставщиком оружия его врагам, был сурово осужден, как еще один пример той жестокой непримиримости, в которой его всегда обвиняли, когда он отказывался поддаваться на самые явные хитрости Нигерии или Лондона.

Тем не менее, маска «нейтралитета»    почти сработала, обманув даже биафрцев. Многие люди, занимавшие важные посты в правительстве Биафры, все-таки хотели верить, даже если факты, доходившие до их бюро, свидетельствовали об обратном. Сэр Льюис Мбанефо, главный судья Биафры, и впоследствии руководитель на переговорах в Кампале, в течение нескольких недель вел переговоры с представителями британского правительства и лордом Шепердом, в надежде, что их заверения в нейтралитете и стремлении к миру были искренними.

Если на крючок попались даже биафрцы, которые весьма близко к сердцу принимали то, что происходило, то, конечно, попались и другие правительства, интерес которых к проблеме был менее глубоким. 9 сентября 1968 года Ричард Никсон, в то время боровшийся за президентский пост, невольно продемонстрировал те колебания, которые существовали в мировом общественном мнении по вопросу о твердой позиции в конфликте Нигерия-Биафра. Он сказал: «До сих пор усилиям по оказанию помощи народу Биафры мешали желание центрального правительства Нигерии во что бы то ни стало добиться победы и страх народа Ибо перед тем, что поражение обернется массовыми зверствами и геноцидом. Но геноцид это то, что происходит сейчас, а голод — это смерть. Теперь не время для церемоний или «переговоров по различным каналам»    и дипломатических тонкостей. Уничтожение целого народа — это безнравственная цель даже в самой нравственной из войн. Она никогда не может быть оправдана, она никогда не может быть прощена».  

И тем не менее, в 1968 году весь мир только и делал, что церемонился, пытался пройти по дипломатическим каналам, соблюсти все дипломатические тонкости. Это не значит, что честное заявление со стороны Британии о наличии у нее традиционной заинтересованности сразу же повлекло бы за собой различные инициативы со стороны других держав, или что любая подобная инициатива привела бы к установлению мира. Но справедливости ради надо сказать, что предупреждение «руки прочь!»    со стороны Британии и ее самовольно захваченная монополия на роль посредника обеспечили такое положение дел, при котором ни одна подобная инициатива даже и не могла быть предпринята кем-то еще.

Дебаты в палате Общин 27 августа заслуживают краткого описания, поскольку там произошло то, что журналисты на следующий день описывали как «одно из самых удивительных проявлений враждебности по отношению к правительству… изо всех виденных в Палате за многие годы»    (»Ф   айненшл таймс»)   , «некачественную работу»    (»Г   ардиан»)   , «Фантастический беспорядок»    (»Т   аймс»)   .

В тот день дебаты шли как в палате Общин, так и в палате Лордов. Все они касались проблемы Нигерия-Биафра. Через несколько часов после того, как граф Корк-и-Оррери рассказал о том, как используется британское оружие в Нигерии, господин Томсон открыто заявил об истинной роли британского правительства. Говоря о начавшейся 13 месяцев назад войне, он сказал Палате: «В то время правительству Ее Величества было невозможно придерживаться нейтралитета».  

А дальше вышло так, что и он, и его коллеги защищали нигерийские интересы более преданно, более страстно и более пристрастно, а временами и более яростно, чем могли бы это сделать сами нигерийцы.

Для начала господин Томсон ясно дал понять, что Британия сделала свой недвусмысленный выбор в самой кровавой за последние десятилетия локальной войне, и что к этому решению она пришла еще 13 месяцев назад. Он продолжал утверждать, что лагосское правительство было готово пойти на уступки в том, что касается конституционного устройства, посредством которого должна была быть воплощена идея единства, а далее упомянул слово «конфедерация»    (Это никогда не было подтверждено Лагосом, который в действительности утверждал как раз обратное.). Однако Томсон в своем докладе Палате о переговорах между Говоном и Оджукву, предшествовавших войне, ни разу не упомянул о том, что полковник Оджукву постоянно и настойчиво предлагал конфедерацию, как способ сохранить единство, не прибегая к войне.

Если у членов Парламента и оставались еще какие-то сомнения по поводу полной поддержки британским правительством Говона, то их развеял государственный министр Уильям Уайтлок. Зачитывая слово в слово по бумажке, которую ему подготовил чиновник в Министерстве по делам Содружества, этот министр выдал прекрасный образчик того, что свидетели позже описывали, как самый пристрастный вариант пропагандистской продукции иностранного государства, когда-либо слышанный в палате Общин.

Он начал с резких нападок на Биафру, очернил дело, за которое она боролась, и особой мишенью избрал ее заграничную пресс-службу и то маленькое информационное агентство в Женеве, которое распространяло новости Биафры для международной прессы. Он обвинил членов парламента, которые верили всему, что исходило от Биафры, в том, что они легковерны. Из-за какого-то странного поворота в ходе рассуждений, он начал уверять Палату, что решающее нигерийское наступление на земли Ибо, о котором заявил сам генерал Говон по британскому телевидению за день до этого, было вовсе не окончательным наступлением (несмотря на то, что сказал Говон), а всего лишь длительной подготовкой к решающему штурму.

Далее он зачел по своей бумажке почти дословный повтор главных военно-пропагандистских откровений Нигерии, которые, как давным-давно было доказано независимым расследованием, были либо совершенно ложными, либо просто вводили в заблуждение.

Уайтлок должен был «заболтать»    последние 32 минуты дебатов, чтобы Палата в 10 часов закончила заседание, не успев проголосовать. Правила проведения дебатов были согласованы накануне. Но по мере того, как позиция правительства становилась все яснее и понятнее сначала изумленной, а потом и оскорбленной Палате, разразился страшный скандал. 19 раз Уайтлока прерывали те члены Палаты, которые хотели выразить свое возмущение. Г-жа Джоан Викерс, обычно не склонная к вспышкам гнева, бросила реплику: «В своем выступлении при открытии заседания, министр (Томсон) заявил, что британское правительство будет нейтральным. Считает ли Достопочтенный Джентльмен, что в своей речи он следует по пути, указанному его Достопочтенным другом?»

Уайтлок ответил прямо. Он напомнил г-же Джоан, что Томсон сказал, что правительство в данной ситуации не может оставаться нейтральным. После чего продолжил дальше свое чтение.

К этому времени Палата хотела получить хоть какой-то шанс проголосовать. Но было слишком поздно. И напрасно Сэр Дуглас Гловер говорил о том, что когда накануне члены парламента согласились, что вопрос не будет голосоваться, они и представления не имели, какую линию поведения изберет правительство. Дебаты были заболтаны, и в то время, как приблизительный уровень смертности в Биафре колебался от 6 до 10 тысяч человек в день, парламентарии снова разъехались на каникулы. По иронии судьбы, причиной спешного созыва парламента во время летнего перерыва, была не Биафра, а ввод советских войск в Чехословакию, агрессия, при которой погибло менее сотни человек.

После 27 августа все прояснилось. Маски были сброшены и границы обозначены. Для сторонников Нигерии, как в Уайтхолле, так и за его пределами, теперь можно было не притворяться. На повестке дня теперь было не укрывательство, а оправдание. Проговоновская компания набирала силу. Лидеров общественного мнения отводили в сторонку в барах и клубах и тщательно пичкали затертыми аргументами о неминуемой балканизации Африки, абсолютной необходимости сохранить не столько Нигерию, как Нигерию генерала Говона, о тайном кошмаре строящих зловещие планы Ибо и о внушающем страх полковнике Оджукву. Корреспондентам, посещавшим ежедневные брифинги в Министерстве по делам Содружества, скармливали «заслуживающие доверия»    россказни о крупномасштабной французской помощи, направляемой в Биафру из Габона, что, очевидно, делало необходимой поставку большего количества винтовок, патронов и «Саладинов»    из Британии. Подспудные антифранцузские, или, по крайней мере, антиголлистские чувства среди некоторой части газетчиков, правых консерваторов и левых лейбористов были усиленно подогреваемы.

И снова в Палате общин 22 октября Майкл Стюарт, министр иностранных дел, со времени возникновения двух департаментов занимающийся и Содружеством, взвалил на полковника Оджукву ответственность за неминуемую гибель его народа, «подтверждая»,   что никакого геноцида и не было, и настаивая на том, что Британия должна продолжать поставки оружия.[182]

На всех уровнях началась мощная кампания по дискредитации не только пропаганды Биафры, но даже отчетов Красного Креста и журналистов, где говорилось об уровне смертности от голода, убийствах нигерийской армией гражданских лиц и той участи, что готовится биафрцам в случае их поражения.

У тех, кто пристально следил за этой кампанией, возникло мрачное предчувствие, особенно у тех, кто помнил маленькую, но крикливую клику крайне раболепных джентльменов, которые в 1938 году взяли на себя роль «адвокатов дьявола»    при нацистской Германии и отчасти старавшихся убедить своих слушателей в том, что любое упоминание о плохом обращении немцев с евреями было пропагандой, которую спокойно можно было не принимать в расчет. Избранная тактика, выдвигаемые доводы, слепая уверенность во врожденной пристрастности тех, кто заявлял, что своими глазами видел, что происходит, и почти личностный пыл, привносимый в обливание грязью тех, кто был лучше информирован, во всем этом проявляется просто поражающее сходство этих двух примеров.

До странности похожи не только доводы, но также и источники, и те, кто позволяет использовать себя как источник — передавая сообщение. Главным образом, это либо достаточно глупые парламентарии и другие общественные деятели, которые подвержены отравлению идеями, переданными по сети «старых приятелей»,   либо те, кто имеет личную, политическую или финансовую заинтересованность, или прожил в стране счастливые годы молодости и теперь не может слышать, как о ней дурно отзываются; либо же не слишком проницательные журналисты, пишмашинки которых можно купить за оплаченную правительством поездку в сопровождении очаровательной молодой секретарши из Министерства информации и оказанное на месте широкое гостеприимство. Большинство этих людей позволяет использовать себя в качестве канала для передачи информации непреднамеренно, хотя, если провести несколько дней, проверяя достоверность того, о чем им рассказали, то, возможно, это окупило бы все затраты.

Но так же как и в случае с прогерманскими апологетами довоенных дней, всегда существует небольшая группа, чья политическая ориентация основана на чисто личном и иногда страстном отвращении к какому-либо расовому меньшинству, и на желании видеть страдания этого меньшинства. В данном случае духовный штаб этих людей находился, к несчастью, в недрах Британского Верховного Комиссариата в Лагосе и Министерстве по делам Содружества в Лондоне.

(обратно)

Нефть и крупный бизнес

Крупный бизнес, от которого не требовали объяснений по поводу его политики, или ответов на вопросы в Парламенте, смог сохранить гораздо большее спокойствие в вопросе своего действительного отношения к проблеме Нигерия-Биафра, чем правительство. До настоящего времени роль деловых, а в особенности нефтяных, кругов остается в некотором отношении тайной и является предметом крайне различных интерпретаций.

В довоенной Нигерии иностранные капиталовложения были главным образом британскими. Общая их сумма равнялась примерно 600 миллионам фунтов стерлингов, из которых треть была размещена в Восточной Области. А в этой Области львиная доля инвестиций приходилась на нефть.

Было одно существенное различие между нефтяными и другими финансовыми и коммерческими интересами Британии в Нигерии. Основная доля нефтяных инвестиций приходилась на Восток, и гораздо меньшая часть — на всю остальную Нигерию. Но во всех других видах бизнеса основная часть инвестиций приходилась на остальную Федерацию, а меньшая доля — на Восток. Из общей суммы капиталовложений около 200 миллионов фунтов стерлингов были, по подсчетам, вложены в нефть.

Хотя впоследствии биафрцы и обвиняли нефтяные фирмы в том, что они с самого начала поддерживали Лагос, вполне вероятным кажется то, что, исходя из своих собственных интересов, нефтяные компании и торговые фирмы были действительно вне конфликта и хотели, чтобы так продолжалось и впредь. Странно, но хотя в затянувшейся войне их возможные прибыли были сведены на нет обеими сторонами, хотя большинство их заводов и машинного оборудования было повреждено, разрушено, разграблено или присвоено обеими сторонами, а коммерческие интересы пострадали, и все-таки обе стороны выдвигали против них гораздо больше обвинений, чем против дипломатов, которые были главными архитекторами политики поддержки Говона, которой решило следовать британское правительство.

Любые действия деловых кругов — прямые или косвенные — повлекшие их участие в конфликте на той или другой стороне, остаются в некотором роде тайной. Однако, профессиональный союз, объединяющий все деловые интересы в Западной Африке, это влиятельнейший Комитет Западной Африки, расположенный в Лондоне, и является аксиомой то, что этот Комитет Западной Африки всегда будет следовать политике британского правительства в этом регионе, как только эта политика будет твердо определена.

Крупный капитал главным образом заинтересован в эксплуатации, торговле и получении прибылей; поэтому в его интересах, чтобы война не затягивалась. Но сказать, что разгром Биафры был в интересах нефтяного или какого-либо другого бизнеса, было бы не совсем точно. В начале войны деловые люди, с которыми мы беседовали неофициальным образом, заявляли, что не отдают предпочтения ни одной из сторон. Им потребовались бы только некоторые дополнительные расходы, чтобы вести раздельно две коммерческие операции — одну в Нигерии, а другую в Биафре. И пока обе страны мирно сосуществуют, можно продолжить нормальные деловые операции. Чего они не хотели, так это затягивания войны.

Для нефтяных интересов это было особенно важно. Нефть со Среднего Запада Нигерии экспортируется не непосредственно с побережья, а по нефтепроводу поступает через дельту Нигера в Порт-Харкорт в Биафре. Там она сливается с потоком из нефтяных скважин Биафры и по другому нефтепроводу перекачивается к танкерозагрузочному терминалу на острове Бонни. После выхода Биафры из состава Нигерии и установления блокады была перекрыта нефть и Биафры, и Среднего Запада. Главные убытки понесла здесь компания «Шелл-БП»,   англо-голландский концерн, которому принадлежит большинство концессий в этом районе.

В августе 1967 года биафрцы направили в Лондон сильную делегацию в составе Главного Судьи сэра Льюиса Мбанефо и профессора Эни Нджоку, для того, чтобы попытаться убедить британское правительство изменить политику содействия Нигерии. В течение трех недель эта пара сидела в гостинице «Ройял Гарден»    и вела переговоры с непрекращающимся потоком чиновников и бизнесменов из Комитета Западной Африки. Результатом явились определенные колебания в министерстве по делам Содружества, и стало известно, что деловые интересы в Комитете оказывают нажим на министерство, чтобы, по крайней мере, обеспечить строжайший нейтралитет. За первые десять дней сентября с поразительной внезапностью все изменилось. В дальнейшем стало известно, что именно тогда должен был осуществиться заговор Банджо с целью убийства Оджукву. По словам одного замешанного в этом заговоре англичанина, в первую неделю сентября из Лагоса поступила некая информация, заставившая Уайтхолл быстро вернуться к прежней линии поддержки генерала Говона, и в соответствующем духе были проинформированы и деловые люди. Оба биафрца обнаружили, что говорят в пустоту и уехали. Кажется, именно с этого момента Министерство по делам Содружества и Комитет начали действовать заодно, хотя во второй половине 1968 года в деловых кругах усилились дурные предчувствия. Тем не менее, вскоре после сентября 1967 года, сумма примерно в 7 миллионов — плата за право разработки нефтяных недр (по состоянию дел на довоенный период) была выплачена правительству генерала Говона, несмотря на протесты Биафры, что эти деньги по праву принадлежали им.

Задолго до конца 1968 года все без исключения деловые круги устали от войны, и предприниматели все более скептически относились к заверениям правительства в том, что все будет кончено буквально через несколько недель. Снова начали прислушиваться к тем бизнесменам, которые, находясь на службе у главных компаний, действующих в Западной Африке, многие годы проработали в Восточной Области, и которые, как, например, господин Паркер, предупреждали, что ничего не следует предрешать заранее. Сначала их предостережения в Лондоне отбрасывали под тем предлогом, что это результат их личной приязни к народу Востока. Но постепенно становилось все ясней, что даже в случае военной победы Нигерии, шансы на возврат к нормальному экономическому положению в Биафре были невелики, учитывая пролитую кровь, горечь обид, бегство в буш части биафрских техников и старших служащих, крах экономики и эскалацию партизанской войны.

За одним важным исключением — сырой нефти. Этот продукт требовал сравнительно мало надзора за его вывозом, и добыча некоторого его количества возобновилась уже к концу 1968 года из тех скважин, которые были окончательно захвачены нигерийцами. Однако верят в это нефтяные компании или нет, но их шансы на возобновление непрерывного нефтяного потока в условиях гражданской войны так же невелики, как и на процветание торговли любыми другими товарами.

Однако нефть не похожа на другие товары. У нее есть стратегическая ценность. Поскольку на Ближнем Востоке период нестабильности, похоже, затянется на неопределенное время, то возникает интерес к альтернативным источникам нефти. Биафра и является таким крупным альтернативным источником. Для Франции, Португалии и Южной Африки (если назвать только этих трех) нефть — это важнейший стратегический фактор. Кроме того, что еще не все нефтяные концессии в Биафре заняты, биафрцы неоднократно предупреждали, что политика британского правительства по отношению к ним во время войны может привести к пересмотру существующих нефтяных концессий и передаче их другим держателям.

Можно предположить, что британский бизнес, точно так же как и британское правительство, раз поставив на одну лошадь в уверенности, что она может легко победить, зашел теперь так далеко, что должен продолжать ставить на победу этой лошади, невзирая на цену, что они замешаны в политике, которую в глубине души и хотели бы изменить, но не видят, как это сделать. Если это так, то нефтяные компании и другие фирмы разгневаны еще и потому, что знают, что прежде всего это не их политика.

(обратно)

Британская общественность

С начала биафрско-нигерийской войны британской общественности понадобился целый год, чтобы получить хотя бы смутное, построенное на недостаточной информации, представление о том, что происходит. Но узнавая из газет и телепередач о том, как ужасающе страдают люди, британская общественность среагировала. В течение последующих 6 месяцев она сделала все, что могла в пределах Конституции, чтобы изменить политику правительства в области поставок оружия Нигерии, и предоставить помощь Биафре. В ход пошли встречи, комитеты, протесты, демонстрации, лоббирование, сидячие забастовки, голодовки, сборы средств, марши протеста, массовые митинги, письма, рассылаемые всем, кто мог в силу своего положения влиять на мнения других, проповеди, лекции, фильмы, пожертвования. Молодежь записывалась добровольцами, чтобы поехать в Биафру и попытаться помочь, врачи и медсестры уезжали туда, чтобы предложить свои услуги в облегчении страданий людей. Другие предлагали взять в свои дома детей Биафры на все время, пока идет война, иные вызвались летать или драться за Биафру. В числе доноров, как известно, были всякие люди — от пенсионеров до учащихся Итона. Некоторые предложения были непрактичны, другие — опрометчивы, но все продиктованы самыми лучшими намерениями.

В то время как гораздо меньшая по масштабам мобилизация общественного мнения в Бельгии и Голландии привела к тому, что правительства этих стран изменили свое отношение к продаже оружия Лагосу, все усилия общественности Британии оказались бессильны сдвинуть правительство хоть на йоту. Это обвинение не британской общественности, а правительству Вильсона.

Обычно такое мощное и широко распространившееся выражение воли народа действует на правительство, потому что, хотя в Британии и нет письменной Конституции, общепринято, что когда политику, проводимую британским правительством (кроме той, что касается основ обороны или главных зарубежных обязательств) осуждают парламентская партия и оппозиция, руководители партий, церкви и профсоюзов, печать и население вообще, тогда премьер-министр должен выполнить волю подавляющего большинства своих избирателей и пересмотреть эту политику.

Нужно иметь беспрецедентно и уникально самонадеянное правительство для того, чтобы, во-первых, в течение целого года обманывать народных представителей, а затем с пренебрежением отнестись к ясно выраженной воле парламента и народа и их институтов. Но правительство беспрецедентного и уникального высокомерия в сочетании с легковерной и слабой оппозицией, это именно то, что было в Британии с октября 1964 года.

(обратно)

Советское проникновение

С декабря 1968 года наблюдателей все больше стало беспокоить постоянно возрастающее советское присутствие в Нигерии, вне зоны конфликта. Хотя первые партии советских истребителей и бомбардировщиков прибыли в Нигерию в конце августа 1967 года, и дальнейшие поставки, сопровождавшиеся прибытием двух или трех сотен человек советского технического персонала продолжались в течение последующих 15 месяцев, пополняя потери, но двери для советского проникновения широко открылись только после подписания Советско-Нигерийского договора в ноябре 1968 года.

Этот договор вызвал беспокойство западных дипломатов еще в стадии его обсуждения обеми сторонами, и британцы трижды пытались отговорить нигерийцев от его подписания. Результатом каждой такой попытки было перенесение срока подписания, но в конце концов договор был подписан в присутствии необычно сильной по составу делегации из Москвы.

В последующие недели советское присутствие стало еще более заметно, да так, что это начало беспокоить не только британцев и американцев, но и многих нигерийских умеренных политических деятелей.

В договоре специально оговаривались некоторые области помощи СССР Нигерии, такие как строительство предприятий черной металлургии. Однако вероятно, что подписание договора было связано и с другими видами деятельности. Вскоре после подписания договора из Северной Нигерии стали поступать сведения о советском стрелковом оружии, в больших количествах перевозимом по ночам с аэродромов в Южной Сахаре в Кадуну, а оттуда — в расположение Первой Дивизии нигерийцев — в Энугу. До этого из СССР поступали истребители, бомбардировщики, бомбы, мины, патрульные корабли и — для пехоты — базуки и ручные гранаты. Во второй половине 1968 года поступали крытые грузовики, джипы, техника для рытья траншей, а кроме того начали появляться советские младшие офицеры.

Что касается оборудования, то его легко было идентифицировать по захваченным образцам, а присутствие советских советников — по показаниям пленных, особенно одного командира (Йоруба), который утверждал, что советские не делали секрета из того, кто они и приказывали младшему комсоставу посещать лекции, на которых восхвалялись достоинства советского образа жизни.

К концу войны, после подписания договора, Первая Дивизия была доукомплектована для январского наступления 1969 года большим количеством советского пехотного оружия, включая сотни автоматов АК49, стандартного стрелкового оружия армий Варшавского Договора.

Повсюду в Нигерии корреспонденты стали отмечать присутствие групп советских советников в различных областях. Некоторые выступали как сельскохозяйственные эксперты, геологи, минерологи и т. п. Высказывались опасения, что нигерийские крайние левые, чье влияние в профсоюзах было очень заметно, станут сильнее, чем когда-либо. К концу года начались антизападные демонстрации. В Ибадане английский и американский флаги были сорваны, подожжены и растоптаны распевающей песни толпой студентов и профсоюзных вожаков.

К концу 1968 года долгосрочные цели советского присутствия в Нигерии все еще служили темой для домыслов. Некоторые считали, что Советы добиваются не быстрого окончания войны, а ее затягивания, до тех пор, пока Нигерия не окажется настолько безнадежно опутана долгами, что станет достаточно сговорчивой, чтобы удовлетворить желания СССР в отношении уступок, далеко выходящих за рамки взаимопомощи. Другие полагали, что цель заключается в получении долгосрочной монополии на нигерийскую экспортную сельскохозяйственную продукцию: земляные орехи, хлопок, какао и пальмовое масло, заменяющую наличные деньги при расчетах за оружие и иную помощь, что имело бы такое же воздействие на зависимость Нигерии от советского давления в семидесятые годы. Однако другие считали эту конечную цель стратегической — возможность получить авиабазы в Северной Нигерии, а может быть, и морскую базу на южном побережье. Эти наблюдатели вспоминали цепь британских авиационных баз от Англии через Гибралтар, Мальту, Ливию, Каир, Аден, Мальдивы и Сингапур, которая в 1960 году обеспечила быстрое вмешательство Британии к востоку от Суэца. Таким же образом, имея выход из Крыма в Дамаск, Порт-Саид, Верхний Египет и Судан, СССР требовались только Кадуна и Калабар, чтобы получить цепь авиабаз непосредственно в Южную Африку. Действительно, к концу 1968 года советские техники создали базу в Кадуне и сделали из небольших муниципальных аэродромов, как в Кадуне, так и в Калабаре, полноценные, способные принимать бомбардировщики ИЛ и транспортные самолеты АН, взлетно-посадочные полосы со всеми приспособлениями для посадки ночью и в условиях плохой погоды.

(обратно)

Беженцы, голод и помощь

Только голод в Биафре по-настоящему разбудил совесть мирового сообщества. Хотя простые люди, не только в Британии, но и во всей Западной Европе и Америке, обычно не способны различить за сводками военных новостей политические хитросплетения, они могут все-таки понять, что что-то идет не так, увидев изображение голодающего ребенка. Именно с этой фотографии и началась кампания в печати, которая всколыхнула западный мир, заставила правительства изменить свою политику и дала Биафре шанс на то, чтобы выжить, или, по крайней мере, не умереть безвестно.

Но даже этот вопрос был запутан пропагандой, распространявшей слухи о том, что биафрцы сами «разыгрывали эту карту»    и использовали голод среди своего собственного народа для того, чтобы вызвать симпатии к своим политическим целям.

Нет ни одного священника, врача, работника Красного Креста или администратора из дюжины европейских стран, которые проработали в Биафре всю вторую половину 1968 года и видели как самым жалким образом умирают сотни тысяч детей, которые предположили бы, что проблема нуждается в каком-то «разыгрывании».   Факты были налицо, защелкали фотокамеры журналистов, и голод детей Биафры стал мировым скандалом.

Серьезней было обвинение в том, что биафрцы, и в частности полковник Оджукву, использовали ситуацию и даже препятствовали ее улучшению, чтобы выклянчить поддержку и симпатию. Это так серьезно, и так много грязи было вылито, что невозможно написать историю Биафры и не объяснить, что же случилось. В этой книге уже говорилось, что голод среди биафрцев не был случайностью или неудачным стечением обстоятельств, или даже необходимым, но вызывающим сожаление, производным войны. Это была преднамеренно осуществляемая часть нигерийской политики. Нигерийские лидеры с похвальной откровенностью, гораздо большей, чем когда-либо видели от своих лидеров британцы, не постеснялись признать это.

Следовательно, только один вывод неизбежен: не существовало таких уступок, которые мог бы сделать полковник Оджукву, и в результате которых продовольствие и помощь голодающим поступали бы быстрее и в больших количествах, чем раньше, иных чем те, которых хотели добиться от него Нигерия и Британия и за которыми последовала бы полная капитуляция его страны. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что все «предложения»,   которые выдвигало нигерийское правительство (частично после консультаций с британским Верховным Комиссариатом), и которые обычно принимали и приветствовали наивный британский парламент, пресса и общественность, обычно содержали в себе широчайшие тактические и стратегические перспективы для нигерийской армии.

Все предложения, выдвинутые полковником Оджукву и другими заинтересованными сторонами, такими как Международный Красный Крест, Римско-католическая церковь и некоторые газеты, в которых не было никаких «встроенных»    военных преимуществ ни для одной из сторон, были просто-напросто отвергнуты нигерийцами, с полного благословения Уайтхолла.

Итак, вот эта история. Биафра на карте имеет примерно квадратные очертания. Примерно треть восточной окраины омывается рекой Кросс с ее плодородными долинами и лугами. По южной границе, как раз над бухтами и болотами, протянулась другая полоса земли, по которой текут многочисленные малые реки, берущие начало в горах и впадающие в море. Остальная территория — верхний левый угол этого квадрата — это возвышенность, которая является родиной Ибо.

В довоенные дни здесь проживало большинство населения Восточной Области, но продовольственные культуры главным образом выращивались на землях этнических меньшинств к востоку и к югу. В целом Область более менее обеспечивала себя продовольствием, поскольку производила все потребные овощи и фрукты; однако мясо главным образом ввозилось с севера Нигерии, где выращивают скот, а по морю ввозили сушеную рыбу из Скандинавии и соль. Мясо и рыба — это белковая часть рациона, и хотя в самой области есть и козы, и куры, этого недостаточно для того, чтобы обеспечить то количество протеина, которое необходимо для поддержания здоровья более 13 миллионов человек.

С установлением блокады и началом войны поставки импортного протеина были прекращены. Хотя взрослые и могут долго сохранять здоровье, не получая адекватного количества протеина, детям он необходим постоянно.

Биафрцы наладили интенсивное производство кур и яиц на фермах, чтобы тем самым увеличить производство доступной пищи, богатой протеином. Они могли бы решить проблему (по крайней мере на два года), если бы не встретились с такими трудностями, как сокращение территории, потеря богатых продовольствием периферийных районов и приток почти пяти миллионов беженцев из этих районов.

К середине апреля они потеряли долину реки Кросс, почти по всей ее длине, и часть юга — земли Ибибио в провинциях Уйо, Аннангм и Экет, землю с самыми богатыми в области почвами. Примерно в тот же период из докладов представителя Красного Креста в Биафре, швейцарского бизнесмена Генриха Ягги, руководителей католической организации «Каритас»,   Мирового совета церквей, Красного Креста Биафры и врачей многих национальностей, которые оставались в Биафре, становится ясно, что проблема крайне серьезна. Эксперты отмечали все возрастающее количество случаев заболевания квашиокорой, болезнью, происходящей от недостатка протеина, которая поражает в основном детей. Симптомами ее является порыжение волос, обесцвечивание кожи, опухание суставов и разбухание тканей, как при водянке. Кроме квашиокоры в Области свирепствовали анемия, пеллагра и просто обыкновенный голод, симптомами которого было медленное умирание, когда люди заживо превращались в скелеты. Квашиокора, которая была главным бичом, разрушала ткани мозга, затем следовала летаргия и наконец смерть.

В конце января господин Ягги обратился в Красный Крест в Женеве за разрешением обеих сторон на ограниченный международный призыв к сбору лекарств, продовольствия и одежды. Полковник Оджукву ответил согласием сразу же после получения запроса — 10 февраля, а Лагос — только в конце апреля. Тем временем проблема беженцев становилась все серьезнее, хотя следует сказать, что это почти неизбежный результат любых военных действий, и совсем не обязательно винить за него правительства, вовлеченные в конфликт, при условии, что они предпринимают разумные меры, с тем чтобы облегчить страдания перемещенных лиц, до тех пор пока им не будет безопасно вернуться домой.

Как бы то ни было, в случае с нигерийским правительством и военными властями журналисты и работники благотворительных организаций, работавшие в районах далеко за линией фронта на нигерийской стороне, рассказывали потом, что эти власти постоянно препятствовали всем операциям, проводимым на собранные за рубежом деньги, затрудняли транспортировку помощи, присваивали транспортные средства, купленные на пожертвования и запрещали доступ в те районы, где людские страдания были велики, а риск для тех, кто оказывал помощь, минимален.

Командир III Нигерийской дивизии бригадный генерал Бенджамен Адекунле не оставил никаких сомнений у многих журналистов, которые посещали его и слушали его речи, по поводу того, что у него вообще нет намерения позволить работникам благотворительных организаций работать и спасать жизни людей, не говоря уж о том, чтобы помочь им в их работе. Подобное отношение, существовавшее и заметное на всех уровнях, было тем более странным, что, с точки зрения нигерийцев, пострадавшие гражданские лица были их согражданами-нигерийцами.

Большинство гражданского населения бежало из зоны боев скорее «в»,   а не «из»    неокупированной к концу 1968 года Биафры. Там скопился примерно 1 миллион беженцев. В большинстве своем это были не Ибо, а этнические меньшинства. Разветвленная семейная система, которая позволила 18 месяцев назад жителям Востока принять своих родичей с Севера и Востока, не могла быть задействована, поскольку у большинства беженцев не было родственников, которые могли бы их приютить. Поэтому люди жили скученно, во времянках, построенных на окраинах деревень в буше, в то время как власти Биафры с помощью Красного креста и Церквей обустроили ряд лагерей для беженцев, где бездомные могли бы по крайней мере получить крышу над головой и еду раз в день. Многие такие лагеря были устроены в пустых школах, где уже было большинство санитарных устройств, и которые впоследствии послужили отличными целями для пилотов-египтян.

К концу апреля по причинам военного характера, объясненным ранее, поток беженцев принял угрожающие размеры: примерно 3,5 миллиона.

«Каритас»    и Всемирный Совет Церквей, не входя в число огранизаций, действующих на нигерийской стороне фронта, и не будучи обязанными по договору господина Ягги пробиваться по каналам согласований, прежде чем начать помогать людям, решили действовать самостоятельно. Начиная с первых месяцев года, они закупили за рубежом большиеколичества продовольствия и медикаментов для завоза в Биафру. У них не было самолетов и пилотов, поэтому они заключили соглашение с Хенком Уортоном, американцем, который два раза в неделю перевозил на своих самолетах оружие из Лиссабона в Биафру, и купили часть его самолетов. Но количество перевозимого таким образом продовольствия было очень невелико.

Начиная с 8 апреля, Красный Крест начал в небольших количествах посылать помощь на самолетах Уортона, и желая приобрести свой собственный самолет и нанять своих собственных летчиков, посылал из Женевы неоднократные запросы нигерийскому правительству по поводу предоставления охранного свидетельства пропуска для самолетов с четкими обозначениями Красного Креста для того, чтобы осуществлять полеты в дневное время, без опасения быть сбитыми. На эти запросы постоянно отвечали отказом.

Были предприняты попытки убедить нигерийцев, что под прикрытием подобных дневных полетов Уортон не будет перевозить оружие. Сначала предложили, чтобы группа работников швейцарского Красного Креста была гарантом того, что в дневное время самолеты Уортона будут оставаться на земле. Нет. Боялись, что самолеты с помощью будут перевозить и оружие. Тогда было предложено, чтобы представители Красного Креста наблюдали за погрузкой. Нет. Тогда пусть нигерийский Красный Крест наблюдает за погрузкой. Нет. Оджукву согласился на то, чтобы работники нигерийского Красного Креста сопровождали самолеты в аэропорты Биафры. Нет.

Тогда даже биафрцы не понимали, что никто никогда и не намеревался, и не захочет допустить подобные полеты.

Пока все это тянулось, Церкви упорно, несмотря ни на что, продолжали свой труд, посылая все, что возможно, едва только оказывалось свободное место.

К середине апреля, после изучения совместного доклада о положении дел с протеиновой недостаточностью, полковник Оджукву понял, что для того, чтобы постараться избежать главного несчастья, времени почти не осталось. Как ему объяснили работники благотворительных организаций, проблема заключалась не в том, чтобы купить продовольствие (они были уверены, что это они смогут сделать достаточно легко), а в том, как привезти его в Биафру через блокаду. Это была проблема скорее техническая, чем медицинская, и полковник Оджукву приказал техническому комитету в кратчайшие сроки доложить, какими путями можно будет ввезти в страну продовольствие.

В начале мая этот комитет представил ему свои рекомендации. Существовало три пути, по которым продовольствие можно было ввезти в Биафру: воздушный, наземный и морской. Интенсивность полетов по воздушному мосту, если его придется использовать для ввоза продовольствия, достаточного для того, чтобы справиться с проблемой, должна быть гораздо выше, чем могли обеспечить все самолеты Уортона, да и стоить это будет очень дорого. Доставка по морскому пути, через Порт-Харкорт или вверх по Нигеру будет медленнее, но при нормальном его функционировании по нему можно будет перевозить больший тоннаж продовольствия при меньших расходах. По наземному пути (с учетом того, что продовольствие будет поступать в Нигерию прежде всего морем) придется перевозить его за сотни миль, через всю страну, затем по оккупированным районам Биафры, а потом по забитым нигерийскими военными транспортами дорогам, непроходимым из-за разрушенных мостов. Это будет медленно, опасно и крайне дорого. Путь этот не давал ни выигрыша в скорости воздушного моста, ни преимуществ и эффективности морского коридора.

Оджукву, на которого произвели впечатления призывы врачей поторопиться, выбрал воздушный мост, как временную меру, и морской путь, если впоследствии он станет возможен, для перевозки главной части грузов. Господин Ягги и другие руководители благотворительных организаций были поставлены в известность об изысканиях технических экспертов и не возражали.

В середине мая Биафра потеряла Порт-Харкорт. Еще около миллиона беженцев хлынуло в центральные районы Области, часть из них была жителями самого города, а часть — беженцами из ранее захваченных районов. Однако, потеря порта не означала переориентации в выборе способов доставки гуманитарной помощи. Чтобы возместить потерю аэропорта Порт Харкорта, открылся аэропорт в Ури, прозванный Аннабел, а с моря доступ к Нигеру и порту Огута был еще свободен, однако при условии, что нигерийцы согласятся приказать своему флоту пропускать пароходы Красного Креста.

В конце мая Международный Красный Крест в Женеве обратился со вторым воззванием, но на сей раз оно было специально адресовано Биафре, поскольку было ясно, что Нигерия не согласится.

Однако, все это время проблема оставалась неизвестна мировой общественности. История все еще не была рассказана. В середине июня Лесли Киркли, директор «Оксфэм»,   совершил 15-ти дневную ознакомительную поездку в Биафру. То, что он увидел, весьма его обеспокоило. Одновременно Майкл Липмен из газеты «Сан»    и Брайан Диксон из «Дейли Скетч»    передавали репортажи из внутренних районов Биафры, и именно эти два человека и их фотографы увидели всю историю такой, какая она есть. В последние дни июня первые фотографии маленьких детей, превращенных в живые скелеты, появились на первых страницах лондонских газет.

За весь этот месяц единственным продовольствием, доставленным из внешнего мира, было то его небольшое количество, которое смогло поместиться в незанятом пространстве уортоновского «Сьюпер Констелейшн»,   прилетевшего из Лиссабона. Но поскольку места в его самолете теперь добивались три организации, то продовольствия, которое надо было перевозить, явно было гораздо больше, чем самолетов для его транспортировки. В последующие недели все три этих организации купили каждая свои самолеты, но Уортон настаивал на том, что именно он должен обеспечивать их техническое обслуживание и летать на них должны его пилоты. В это время продовольствие начало поступать на кораблях к португальскому прибрежному острову Сан-Томе, который ранее использовался только как пункт дозаправки. Теперь, для перевозки продовольствия в Биафру с этого острова, можно было организовать челночные полеты, а перевозка оружия шла бы другим путем — напрямую из Лиссабона в Биафру. Таким образом, патроны и сухое молоко снова разделились бы по разным отсекам операции Уортон.

Прежде чем уехать из Биафры, господин Киркли дал пресс-конференцию, на которой высказал мнение, что если в течение 6 недель в Биафру не поступит значительное количество продовольствия, то около 400 тысяч детей перейдут в безнадежную стадию болезни и умрут от квашиокоры. Когда его спросили, сколько же нужно продовольствия для того, чтобы избежать этого, он назвал цифру в 300 тонн в день (или в ночь).

В Лондоне это сообщение было опубликовано 2 июля в «Ивнинг Стандарт»,   но все сочли его «биафрской пропагандой»,   пока Киркли 3 июля сам не выступил в программе теленовостей Би-Би-Си «24 часа»    и не повторил свою оценку. Тем временем медленно раскачивалось британское общественное мнение, разбуженное фотографиями, появившимися в британской прессе. Перед тем как покинуть Биафру, господин Киркли встретился одновременно с господином Ягги и полковником Оджукву, и именно тогда лидер Биафры предложил не «какой-то»,   а самый лучший аэродром исключительно в распоряжение организаций, осуществляющих гуманитарную помощь. Это окончательно бы отделило воздушные перевозки оружия от перевозок продовольствия и увеличило бы шансы на то, что Нигерия предоставит милосердным самолетам право свободного пролета в дневное время. Господа Ягги и Киркли приняли предложение.

1 июля в Лондоне господин Киркли встретился с лордом Шепердом, а 3 июля — с Джорджем Томсоном. На этих встречах он дал обоим министрам полнейший отчет о величине и масштабах проблемы, необходимости принятия срочных мер, относительных достоинствах трех возможных вариантов транзита гуманитарной помощи, и о предложении специального аэродрома. Поскольку сам Киркли прилетел и улетел из Биафры с аэродрома Аннабел, то он по личному опыту смог проинформировать министров и о том, что этот аэродром может принимать и тяжелые самолетов типа «Сьюпер констелейшн»,   и что полеты подобных самолетов идут уже несколько недель. И тут, как считали наблюдатели, у Британии появилась великолепная возможность использовать на благо то свое несомненное влияние, которое, по мнению лейбористского правительства, доставила ему в нигерийской столице продажа оружия Лагосу. Генералу Говону было должным образом послано прошение о разрешении дневных полетов самолетов Красного Креста в Биафру. Его ответ, который пришел во второй половине дня 5 июля и был опубликован в вечерних газетах, был краток и недвусмыслен. Он отдаст приказ сбивать любой летящий самолет Красного Креста. Господин Гарольд Вильсон явно имел под рукой свою моральную лампу солнечного света. В ответной телеграмме господину Лесли Киркли, который возглавлял прибывшую к нему делегацию, просившую Вильсона использовать свое влияние в Лагосе, он ответил, что генерал Говон всего лишь имел в виду, что будет сбивать летящие в Биафру самолеты Красного Креста, не получившие такого разрешения. Поскольку самолетов, получивших от Говона подобное разрешение просто не существовало, то вопрос приобрел чисто академический характер, каким и остается до сих пор.

Британское правительство получило от Нигерии пощечину, и надо было что-то предпринять, чтобы восстановить гармоничное партнерство. Решение пришло 8 июля. Нигерийский министр информации Окои Арикпо созвал в Лагосе пресс-конференцию, на которой предложил вариант наземного коридора. Продовольствие по морю будет подвозиться в Лагос. Отсюда самолетами его переправят в Энугу, находившуюся в руках нигерийцев, а далее оно будет перевезено на грузовиках в некую точку южнее Авги, которую месяц назад заняли федеральные войска. Там продовольствие будет оставлено на дороге, в надежде, что «бунтовщики»    придут и заберут его.

Британское правительство и пресса восхваляли это предложение, как жест крайнего великодушия. Никто и не подумал обратить внимание на то, что было одинаково дорого привести корабли в Лагос, Сан Томе, Фернандо По или дельту Нигера; или на то, что нигерийцы постоянно говорили, что из-за погодных условий, нехватки самолетов и летчиков, воздушный путь функционировать не будет; или что у них не было грузовиков для того, чтобы перевозить из Энугу в Авгу ежедневно поступающие грузы; или о том, что вокруг Авги все еще идут ожесточенные бои.

Практически же ничьего согласия на осуществление плана, так тщательно разработанного господином Арикпо, и не требовалось, поскольку здесь не требовалось и сотрудничества биафрцев. На деле же ни один пакет сухого молока так никогда и не был привезен в Авгу для использования на территории неоккупированной Биафры, или положен на дороге, чтобы «его забрали бунтовщики».   Насколько можно понять, никто никогда и не собирался этого делать.

С точки зрения Биафры, это больше не было просто технической проблемой. Внутри страны существовал крайний антагонизм (не со стороны полковника Оджукву, а со стороны простых людей) к самой идее взять какую бы то ни было еду, предоставленную нигерийской армией. Многие говорили, что предпочли бы обходиться вообще без еды, чем брать ее как милостыню, протянутую их мучителями. А затем возник вопрос о яде. Недавно таинственным образом умерло несколько человек, которые купили продовольствие, доставленное честными контрабандистами из-за Нигера, со Среднего Запада. Анализ образцов этой пищи, сделанный в лаборатории госпиталя в Ихиале, выявил наличие белого мышьяка и других ядовитых веществ.

За границей это сообщение высмеяли, однако независимые иностранцы в самой Биафре, в частности журналист Энтони Хейден-Гест, провели свое расследование и пришли к мнению, что это вовсе не пропаганда.[183] В физическом отношении причиненный вред был невелик, но с точки зрения психологической — огромен. Для многих людей еда из Нигерии означала отравленную еду, и не все эти люди были биафрцами. Ирландский священник сказал: «Я не могу дать маленькому ребенку чашку молока, которое, как я знаю, пришло из Нигерии. Как бы ни был минимален шанс на то, что он отравится, шанс этот все-равно слишком велик».   [184]

Самым главным был вопрос военный. Командиры докладывали полковнику Оджукву о том, что наблюдалось крупное накапливание нигерийского военного снаряжения, поступавшего из Энугу в Авгу, и что для них ослабить линию обороны, чтобы пропустить через нее гуманитарную помощь, означало бы попросту открыть беспрепятственный проход в центр Биафры. Могут ли они быть уверены, что нигерийская армия не воспользуется этим, чтобы прорваться и пустить в эту брешь броневики, солдат и винтовки? Из всего предыдущего опыта явствовало, что нет.

На пресс-конференции в Абе 17 июля полковник Оджукву ясно обозначил свою позицию. Он хотел установления воздушного моста в наиболее сжатые сроки, поскольку это был самый быстрый способ сделать дело. Он предложил либо нейтральный путь вверх по Нигеру, либо демилитаризованный сухопутный коридор из Порт-Харкорта до линии фронта, для подвоза основной части грузов. Он не мог согласиться ни на то, чтобы поставки продовольствия шли через руки нигерийцев, без наблюдения и сопровождения нейтрального иностранного персонала, ни на коридор, который будет под контролем только нигерийцев. Ночью, по приглашению Комитета по Нигерии Организации Африканского Единства, Оджукву вылетел в Ниамей, столицу республики Нигер. И здесь он снова во всех деталях разработал все возможные варианты выбора при условии, что заинтересованные стороны действительно хотят решить проблему, а не поиграть в политику.

В Британии план Энугу-Авгу всеми силами поддержало правительство. Альтернативные предложения были поспешно отброшены прочь. Правительство, все сильнее ощущавшее недовольство общественности, предложило 250 тысяч фунтов Нигерии как помощь в разрешении этой проблемы. Несмотря на то, что все варианты выбора и их техническая экспертиза были либо известны, либо доступны для изучения, правительство решило направить лорда Ханта в поездку по Нигерии и Биафре, чтобы решить, как лучше распределить британские пожертвования.

Полковник Оджукву ответил на это, что его народ не желает принимать помощь или деньги от правительства господина Вильсона, учитывая то, что предложенная сумма составляет менее 1 % от продажи того оружия, которое в первую очередь явилось причиной всех несчастий, и что до тех пор, пока поставки оружия продолжаются, биафрцы считают, что у благотворительного молока, полученного от британского правительства, отвратительный вкус.

В то же самое время Оджукву ясно дал понять, что помощь народа Британии будет принята с искренней признательностью. А поскольку миссия лорда Ханта была связана с тонкостями распределения именно правительственного дара, то в его приезде в Биафру не было смысла.

Некоторые наблюдатели в Биафре полагали, что это решение было слишком поспешным, поскольку лорд Хант и его спутники, посети они Биафру, могли бы увидеть возможность осуществления воздушного моста в Аннабел. Но полковник Оджукву знал, что население Биафры было в основном против визита Ханта. Он чуть было не изменил свое решение, но предвзятое заявление господина Томсона о том, что мировое общественное мнение горько осудит Оджукву, если он не согласится на установление коридора в Авге, сделало для полковника возможным один единственный путь: твердо придерживаться первоначального решения.

Итак, в течение двух недель лорд Хант ездил по фронтам на нигерийской стороне, но не имел возможности выслушать доводы иные, чем в поддержку коридора в Авге; решение, которое собиралось поддерживать и британское правительство, о чем было заявлено в отсутствие лорда. После чего полезность его докладов представляется весьма сомнительной. В последующие недели и месяцы стало как-то маловероятно, что продовольствие на 250 тысяч фунтов может хоть когда-нибудь быть доставлено голодающим за нигерийские позиции, не говоря уж, чтоб «через»    них.

Кое-кто в Британии все-таки понял тревоги биафрцев. 22 июля в Парламенте, в Палате Общин, протестуя против продолжающейся продажи оружия, господин Хью Фрезер сказал: «Во имя человечности, будет безумием поставлять орудия войны, которые превратят коридоры милосердия в дороги резни».  

Чтобы успешнее отстаивать идею коридора Авгу, нужно было покончить с вопросом о воздушном мосте, в частности очернить возможность использования аэропорта Аннабел, который к этому времени уже называли его настоящим именем — Ули. Что и было должным образом проделано. Джордж Томсон отозвался об Ули, как о «покрытой травой ухабистой полосе».   Кроме господина Киркли, буквально в миле от Уайтхолла было очень много журналистов, которые могли бы засвидетельствовать, что Ули это вовсе не «покрытая травой ухабистая полоса»,   и может принимать тяжелые самолеты. Их опыт не потребовался, и когда в Министерство по делам Содружества были направлены точные технические характеристики аэропорта в Ули, от них поспешно и ловко отмахнулись.

Взлетно-посадочная полоса Ули в длину имеет 1828,8 метров, что вдвое длиннее полосы в Энугу и составляет почти половину полосы Порт-Харкорта. Она имеет 22,86 метров в ширину, чуть меньше, чем хотелось бы летчику, но достаточно для большинства типов шасси. Допустимая нагрузка на полосу равняется 75 тоннам. Этот аэродром был построен тем же самым биафрцем, который до Независимости был ведущим инженером проекта сооружения взлетно-посадочных полос международных аэропортов Лагоса и Кано.

Тем не менее, кампания, проводимая британским правительством, подействовала, и миллионы обманутых британцев полагали, что полковник Оджукву при любых условиях отказался от сухопутного коридора, а следовательно он ответствен за все те смерти, которые еще будут в Биафре.

На самом же деле, Оджукву никогда, ни в прямой, ни в косвенной форме, не получал от нигерийцев никаких формальных предложений об установлении коридора Авгу. После пресс-конференции господина Арикпо, окончательно сбившей всех с толку, все дело было предано забвению. На встрече с нигерийцами в Ниамее биафрцы снова вспомнили об этом коридоре, но когда были выслушаны доводы сторон в пользу различных альтернативных вариантов, нигерийцы поняли, что даже если принимать в расчет только саму по себе осуществимость того или иного проекта, то предложения биафрцев и здесь были гораздо лучше. Тогда они полностью пошли на попятный и заявили биафрцам, что решили уморить их голодом. Все это более подробно описано в последней главе.

Однако, возвратившийся из Ниамея в Лагос глава нигерийской делегации на переговорах, господин Элисон Айида дал интервью газете «Обсервер»,   которая 28 июля 1968 года опубликовала следующее: «По заявлению господина Айида биафрцы были готовы согласиться на наземный коридор, даже не получив согласия на их собственную просьбу о дневном воздушном коридоре в Биафру: при условии, что охраняться этот коридор будет международными полицейскими силами».  

После того как представитель Нигерии в Ниамее так ясно, раз и навсегда, высказал намерение своего правительства, любая реальная надежда на достижение соглашения о том, чтобы на самолетах, грузовиках или кораблях перевезти в Биафру продовольствие, была окончательно похоронена. Трудно понять почему вообще в таком случае была такая суета вокруг переговоров о сухопутном коридоре. Единственным способом доставки продовольствия оставались ночные полеты, а это, во всяком случае с технической точки зрения, прорывало блокаду. Поняли это только Церкви, и безо всякой рекламы или шумихи спокойно перевозили на самолетах столько продовольствия, сколько могли. К этому времени каждая из церковных организаций купила свои собственные самолеты, но Уортон все еще держал их под своим контролем, поэтому церкви хотели начать действовать самостоятельно.

Трудность заключалась в том, что сам Уортон не принимал и мысли о том, что потеряет монополию на полеты в Биафру. Церкви не могли нанять собственных пилотов и технический персонал, чтобы начать самостоятельные полеты еще и потому, что только пилоты Уортона знали жизненно важные опознавательные посадочные сигналы, которыми дружественные самолеты обозначали себя контрольной башне Ули. Даже биафрцы не решались бросить вызов Уортону, нарушив его монополию, потому что от него зависела прежде всего доставка оружия. Но в конце концов они решились передать сигнальные коды Красному Кресту и Церквям. Это было не так просто. Один из пилотов Уортона просто-напросто не пустил в самолет биафрского эмиссара, летевшего в Сан-Томе, потому что этот пилот (вполне обоснованно) заподозрил, что у того были в кармане коды. Наконец при помощи одного из членов делегации, летевшей из Биафры через Габон в Аддис-Абебу на мирную конференцию, коды были тайком переправлены, и в эфиопской столице переданы представителю Красного Креста, который потом передал их Церкви.

Имело ли это нарушение его монополии какую-то связь с позднейшими махинациями Уортона, когда в Биафру не были доставлены боеприпасы, так необходимые ей в конце августа, когда уже началось нигерийское «решительное наступление»,   на этот вопрос может ответить только сам Уортон.

15 июля нигерийцы вели огонь из зениток, поставленных на специальные суда в бухтах на юге Биафры, и пилоты Уортона решили, что здесь становится слишком жарко. Они отбыли, и в течение 10 дней в Ули не прилетал ни один самолет. Полеты снова возобновились только 25 июля, после неких заверений, подкрепленных твердой валютой.

31 июля Красный Крест, наконец, начал собственные полеты из Фернандо-По, бывшего тогда испанской колонией и расположенного гораздо ближе к Биафре, чем Сан-Томе: его отделяло от побережья всего 40 миль, по сравнению со 180 милями до португальского острова. Но Фернандо-По должен был 12 октября получить независимость, и настроения будущего африканского правительства были неизвестны. В конечном итоге, на выборах победила не та партия, что ожидалось, и впоследствии она оказалась не склонна к сотрудничеству; положение дел, в котором был здорово повинен нигерийский консул на острове, оказывавший постоянное давление на правительство.

Международный Красный Крест подвергался сильной критике как обеих сторон в конфликте, так и журналистов Они обвиняли его в том, что было мало сделано, что больше денег было потрачено на административные заигрывания, чем на дело; в том, что он слишком старался не наступить на политические мозоли, а не доставлять гуманитарную помощь.

Но и положение Красного Креста было не из легких. В соответствии с Уставом они должны были соблюдать строжайший нейтралитет. И этот нейтралитет нужно было не только и не столько соблюдать, как все должны были видеть, что он соблюдается. Конечно, работники Красного Креста могли бы быть более активными и делать меньше ошибок, работая по обе стороны фронта. Но операция подобного масштаба и объема была предпринята впервые. К Международному Красному Кресту были прикомандированы команды из разных стран, в то время как другие команды из тех же самых стран работали под флагом своего собственного Красного Креста. Таким образом, в Биафре было две французские команды — одна при МКК, а другая — посланная французским Красным Крестом. Усилия были зачастую разрозненны и несогласованны. Для того, чтобы навести некоторый порядок в делах, МКК обратился с просьбой к Августу Линдту, послу Швейцарии в Москве и бывшему старшему чиновнику ООН по вопросам беженцев и голода, приехать и возглавить всю работу.

В ответ на обычные обвинения в адрес МКК в том, что они недостаточно энергично устраняют препятствия, один усталый его представитель в Биафре сказал: «Послушай, здесь, в Биафре мы получаем все необходимое нам содействие. Но на другой стороне они вполне ясно дали нам понять, что мы им не нужны Им не нравится то, что мы делаем, т. е. спасаем людей, которых многие из них в душе хотели бы видеть мертвыми, и им не нравится наше присутствие, потому что оно мешает им делать некоторые вещи, которые, как мы думаем, они хотели бы сделать с гражданским населением. Если мы будем с ними слишком спорить, то они просто могут приказать нам убираться. Отлично в таком случае мы в течение целого дня будем на первых полосах газет. Но как быть с миллионом человек за нигерийской линией фронта, жизнь которых поддерживает наше продовольствие? Что будет с ними?»

Но вот одно достаточно разумное критическое замечание, которое можно высказать. МКК в Женеве понадобилось катастрофически много времени, чтобы проснуться и начать действовать. Хотя с самых первых дней господин Ягги постоянно информировал их о том, что ситуация не терпит промедлений, и хотя суммы, поступавшие из различных источников в течение всего июля, составляли примерно миллион долларов, первый самолет, полностью принадлежавший Красному Кресту, вылетел в Ули только в последний день месяца. Даже в августе, уже осуществляя свои собственные воздушные перевозки, Красный Крест переправил только 219 тонн продовольствия, тогда как Церкви, имея гораздо меньше денег и все еще завися от Уортона в транспортировке грузов, переправили более тысячи тонн. Но так как необходимый по общему мнению тоннаж в 300 тонн за ночь означал, что это общее количество должно доставляться раз в 4 дня, то мрачные предсказания Киркли начали сбываться.

Целью этой главы не является яркое описание картин людских страданий; это скорее хроника событий, чья цель объяснить озадаченному читателю, что же произошло на самом деле. Кроме того, эти картины люди уже видели — в газетах, по телевидению — а еще читали крайне эмоциональные описания очевидцев-журналистов и писателей. Достаточно будет краткого резюме.

К июлю было создано 650 лагерей беженцев, в которых собралось примерно 70 тысяч изможденных людских обломков, безнадежно ждущих еды. За пределами лагерей оставалось еще примерно 4,5–5 миллионов перемещенных лиц, самовольно расселившихся в буше. По мере того как цены на имевшееся продовольствие росли, начали страдать от голода не только беженцы, но и местные жители неоккупированных районов.

Приводились до крайности противоречивые цифры уровня смертности. Автор попытался хоть как-то согласовать оценки, полученные из наиболее осведомленных источников в Красном Кресте, Всемирном Совете Церквей и «Каритас Интернейшнл»,   а также от монахинь и священников, которые выполняли огромную работу на местах по раздаче продовольствия в деревнях и буше.

В июле и августе политики позировали, а дипломаты хитрили и изворачивались. Сухопутный коридор, даже если бы он и был организован в этот период, скорее всего не мог бы быть использован по назначению. Поступали пожертвования от британских и европейских частных лиц, многие правительства, в частности скандинавские, частным образом давали понять, что не останутся равнодушны к просьбам Красного Креста о предоставлении во временное пользование грузового самолета с экипажем, если такая просьба поступит.

Женевский Красный Крест предпочел начать переговоры с частной фирмой, пилоты которой заявили, что полетят в Биафру только в том случае, если Нигерия гарантирует им безопасность полета, и запросить у Лагоса такую гарантию. Как обычно, они получили отказ.

Как и предсказывалось, уровень смертности постоянно повышался. От первоначальной цифры примерно в 400 человек в день, в самый свой пик он достиг, по оценкам четырех главных иностранных организаций по оказанию гуманитарной помощи, уровня в 10 тысяч человек в день. В июле и августе подвоз продовольствия был крайне невелик. Тогда как некоторые люди умирали в лагерях и эти смерти можно было зафиксировать, гораздо большее число смертельных случаев приходилось на деревни, куда вовсе не поступала никакая гуманитарная помощь. И как это часто случается, самая душераздирающая задача и самая грязная работа пришлись на долю католиков.

В человеческом языке нет слов, чтобы выразить или описать героизм священников Ордена Святого Духа или монахинь Ордена Святых Четок, приехавших из Ирландии. Когда приходится видеть перед собой двадцать истощенных детей в поздней стадии квашиокоры, которых принесли к тебе, а ты знаешь, что еды у тебя хватит только на то, чтобы дать шанс на выживание только десяти, тогда как для остальных нет никакой надежды, и видеть это изо дня в день, подвергаться бомбежкам и обстрелам, быть усталым, грязным, голодным и продолжать работать — все это требует такой отваги, какой нет у многих людей, чья грудь увешана боевыми наградами.

К концу 1968 года по примерной оценке количество умерших на территории Биафры равнялось 3/4 миллиона, а по самым сдержанным оценкам — 1/2 миллиона. Красный Крест, чьи коллеги работали по ту сторону фронта, докладывал примерно о 1/2 миллиона умерших в районах, оккупированных нигерийскими войсками.

Надо сказать, что большое количество продовольствия, закупленного на деньги, собранные в Британии, Западной Европе и Америке, которое не поступило непосредственно в Биафру, до голодающих не дошло вообще. В то время как такие репортеры как Стенфорд и Мойес Томас из «Мировых Новостей»    в июне и июле в своих репортажах рисовали картины человеческой деградации, которым они были свидетелями в Икот Эпене, городе Ибибио, о котором в Лагосе вполне справедливо утверждали, что он уже в течение 12 недель находится в их руках; другие журналисты с чувством крайней неловкости сообщали из Лагоса о том, что ящики с продовольствием, купленным на пожертвования, гниют в доках. Работники Красного Креста в Лагосе жаловались на то, что им намеренно чинят препятствия на всех уровнях.

Несмотря на это, люди из Красного Креста потом рассказывали о спокойных усилиях британской дипломатии, предпринимавшихся в августе и сентябре, с тем чтобы убедить МКК прекратить прямую помощь Биафре на том основании, что с ней все равно покончено, и передать решение проблемы на нигерийской стороне нигерийскому Красному Кресту, который, по их словам, был «более расторопен».  

В первую неделю августа 1968 года две церковные благотворительные организации, получив от Красного Креста жизненно важные посадочные коды, так же отделились от Уортона и начали самостоятельные полеты, однако все еще с Сан-Томе. 10 августа, не слушая никаких советов, граф Карл Густав фон Розен, шведский пилот-ветеран из «Трансфер»,   вылетел в дневной полет, чтобы доказать, что это возможно. Это был первый полет под флагом еще одной благотворительной организации — Помощь Северной Церкви, осуществленный совместно со скандинавской и Западно-Германской протестантскими церквями. Впоследствии все три эти организации работали в Сан-Томе под единым названием «Совместная церковная помощь».  

Тем временем вспомнили про предложение биафрцев о специальном аэродроме, по мере того как пропадала надежда получить разрешение Нигерии на дневные полеты в Ули. Был аэродром и взлетно-посадочная полоса в Обилагу, но там не было достаточного электрооборудования и полноценной контрольной башни. Красный Крест согласился наладить все это за свой счет, и работы начались 4 августа. 13 августа было подписано соглашение между полковником Оджукву, от правительства Биафры, и господином Ягги, от Красного Креста. В этом соглашении оговаривалось, что каждая сторона может по собственному усмотрению аннулировать его, однако пока соглашение остается в силе, аэропорт должен оставаться демилитаризованным.

Господин Жак Криллер, женевский архитектор, стал комендантом аэродрома от Красного Креста. Первое, что он сделал, это настоял на выводе всех солдат и военной техники, включая и зенитные орудия, за пределы аэропорта на расстояние пяти миль от центра взлетной полосы. Биафрские военные высказали протест, поскольку при переносе позиций нигерийских войск всего только на 13 миль вперед, оборона аэропорта была бы этим самым непоправимо нарушена. Полковник Оджукву поддержал Криллера, и зенитки переместили. Затем Криллер нарисовал белой краской три круга, с большими красными крестами внутри, диаметром в 60 футов, на равном расстоянии друг от друга по всей длине взлетной полосы. Приняв таким образом меры предосторожности, он устроил свою резиденцию в палатке на краю взлетной полосы. 20, 24 и 31 августа аэропорт подвергся бомбардировке и ракетному обстрелу — прямо по целям. Полдюжины местных грузчиков было убито, многие другие ранены.

1 сентября 1968 года в аэропорту приняли первый самолет из Фернандо-По. Красный Крест, который все еще пытался получить в Лагосе разрешение на дневные полеты, почувствовал, что его позиции весьма укрепились теперь, когда у него был свой собственный аэродром. Однако в ответ все равно получил отказ. Затем, 3 сентября Лагос мнение свое изменил или сделал вид, что изменил. Дневные полеты будут разрешены, но не в Обилагу, а только в Ули.

Красный Крест вежливо указал на тот факт, что самолеты с продовольствием теперь больше не направлялись в Ули, а только в Обилагу, и заявил, что если целью полетов была доставка максимального количества продовольствия для спасения жизни людей, тогда дневные полеты должны направляться в Обилагу. Советники же полковника Оджукву пытались осмыслить это внезапное и удивительное для них решение Нигерии в ином аспекте.

Почему Ули и только Ули, вот что они хотели знать; и после обдумывания пришли к одному ответу. Хотя Ули часто подвергался налетам именно в дневное время, когда он не использовался по назначению, огня биафрских зениток, хотя и не слишком точного, все-таки было вполне достаточно, чтобы заставить нигерийские бомбардировщики летать на большой высоте, и таким образом снижалась точность бомбометания. В результате взлетная полоса не была повреждена тяжелыми бомбами, а небольшие воронки от ракет истребителей МИГ было легко засыпать. Но если днем зенитки замолчат, чтобы позволить приземлиться тяжелым ДС-7, перевозящим продовольствие с Фернандо-По и Сан-Томе, то будет достаточно одного единственного нигерийского грузового самолета советского производства, такого например как те АНы, которые иногда можно было видеть высоко в небе с 5000 фунтовыми бомбами под крыльями, для того, чтобы проделать во взлетной полосе такую дыру, из-за которой аэропорт закроется как минимум на пару недель. Поскольку нигерийцы вошли в Абу и готовили крупное наступление на Оверри, а биафрцы, которым отчаянно не хватало боеприпасов, глаза себе проглядели, высматривая самолеты с оружием, полковник Оджукву не мог пойти на риск разрушения аэропорта, через который это оружие поступало.

16 сентября нигерийцы осуществили прорыв к Огуте и взяли город. Хотя через 48 часов их из города выбили, Оджукву пришлось аннулировать соглашение об эксклюзивности аэропорта Обилагу. Когда был занят Огута, находившийся в от ясной близости к аэродрому Ули, Ули был эвакуирован. Он снова открылся для полетов 14 сентября, но когда наконец начали прибывать самолеты с оружием, Оджукву пришлось дать разрешение на их посадку в Обилагу. С этого момента самолеты с продовольствием и самолеты с оружием на равных основаниях принимали оба аэродрома. Не то чтобы это имело слишком уж большое значение, поскольку в этот период нигерийцы по ночам не бомбили, да и в ближайшем будущем не было никаких шансов получить разрешение на дневные полеты. 27 сентября, после мощного наступления 1 Нигерийской дивизии, Обилагу был взят, и Ули снова стал единственным действующим аэродромом.

С этого времени Лагос снова предложил разрешить дневные полеты для самолетов с гуманитарной помощью. Оджукву снова широко обвиняли в том, что он от этого отказался, и следовательно голод целиком и полностью лежит на его совести. А Оджукву заявил, что согласится на дневные полеты с посадкой в любом другом аэропорту, потому что не может подвергать Ули опасности бомбежек.

Весь период до конца года — с 1 октября до 31 декабря — полеты продолжались ночью — в Ули. В октябре Канада сдала в аренду Красному Кресту грузовой самолет «Геркулес»    с допустимой загрузкой в 28 тонн за один вылет. Рассчитывая на два его вылета в ночь, Красный Крест разработал оптимистический план на ноябрь. Но сделав 11 вылетов, «Геркулес»    по приказу из Оттавы полеты прекратил, а потом и вовсе улетел обратно. В декабре американское правительство предложило 8 транспортных самолетов «Глобмастер»,   каждый с допустимой загрузкой более 30 тонн: 4 для Красного Креста и 4 для церквей. На эти самолеты, которые должны были начать полеты после Нового года, возлагались большие надежды.

Но также в декабре правительство Экваториальной Гвинеи, которая теперь управляла Фернандо-По, проинформировало Красный Крест, что больше не может снабжать их дизельным маслом для грузовиков или баллонами с кислородом для хирургических операций. Эта перемена в отношении началась, по-видимому, с той ночи, когда гвинейский министр внутренних дел в пьяном виде завернул на аэродром в компании нигерийского консула и поднял там страшный скандал, во время которого один из пилотов высказал все, что он о них думает.

В октябре начались ночные бомбежки аэродрома Ули. Бомбили с поршневых грузовых самолетов нигерийских ВВС, которые каждую ночь два или три часа с гудением летали над головами и через неравные интервалы сбрасывали тяжелые бомбы. Они не были особо опасны, потому что не могли отыскать аэродром в темноте, когда все огни были погашены. Но было крайне неудобно лежать, уткнувшись носом в пол пассажирского зала ожидания, и часами ждать очередного пронзительного звука, когда бомба падала на соседний лес. Было такое чувство, как будто против своей воли играешь в русскую рулетку.

К концу ноября эпидемия квашиокоры была взята под контроль, хотя и не совсем остановлена. Большинство выживших детей, хотя они и выздоравливали, могли заболеть снова, если бы полностью прервалась тоненькая нить продовольствия. В декабре возникла новая опасность — корь. По Западноафриканскому побережью эпидемии кори среди детей возникают регулярно, и обычно смертность от нее бывает где-то на уровне 5 %. Но британские врачи, которые работали в Западной Африке, считают, что в военных условиях этот процент возрастает скорее до 20.

Полтора миллиона детей должно было заболеть корью в январе, а это увеличило бы предполагаемый процент смертности среди детей еще на 300 тысяч человек. Буквально в самый последний момент, с помощью ЮНИСЕФ и других детских фондов, была доставлена нужная вакцина, запакованная в специальные мешки для поддержания низкой температуры, и началась полноценная вакцинация.

С приближением Нового года становилось ясно, что следующей проблемой станет нехватка основных углеводородных продуктов, таких как ямс, кассава и рис. Январский урожай обещал быть невысоким, отчасти от того, что в некоторых районах семенной ямс предыдущего урожая был съеден, отчасти от того, что несозревший урожай был собран раньше времени и тоже съеден. Были предприняты усилия, с тем, чтобы привезти и эти продукты тоже, но из-за их большого веса для перевозки требовалось гораздо большее количество самолетов с большей грузоподъемностью или энергичные усилия, чтобы убедить нигерийцев разрешить подвоз продовольствия по Нигеру.

Все попытки и усилия спасти детей Биафры были одновременно и героическим и страшным делом, ведь несмотря ни на что, ни одна посылка с продовольствием так никогда и не попала в Биафру «легальным»    путем. Все, что ввозилось, ввозилось с нарушением нигерийской блокады. За 6 месяцев с того времени, как господин Киркли определил конечный срок в шесть недель и минимальное необходимое количество продовольствия в 300 тонн за ночь, Красный Крест ввез в Биафру 6847 тонн, а объединенные церкви — около 7500 тонн. За 180 ночей, когда можно было осуществлять полеты, это 14374 тонны продовольствия, то есть всего 80 тонн за ночь. Но даже эта цифра обманчива. В первые 50 дней после 1 июля, когда продовольствие было действительно необходимо и могло бы спасти две или три сотни тысяч детских жизней, буквально ничего привезено не было.

Страшнее, чем погромы 1966 года, страшнее, чем смерть на войне, страшнее, чем ужас бомбежек, было то чувство, когда бессильно смотришь, как истаивают и умирают твои дети. Это породило в народе Биафры глубокую и незатухающую ненависть к нигерийцам, их правительству и правительству Британии.

Это то чувство, которое однажды принесет свои горькие плоды, если только два народа не будут жить на разных берегах реки Нигер.

Британское правительство, под прикрытием заявлений о том, что делается все для улучшения положения, после грубого нагоняя, полученного 5 июля, делало все, что хотела Нигерия. Отнюдь не пытаясь использовать все свои возможности для того, чтобы убедить Лагос пропустить продовольствие для Биафры, правительство делало как раз обратное. Господин Ван Валсум, глубокоуважаемый бывший мэр Роттердама, бывший член парламента и сенатор, в настоящее время являющийся Председателем голландского национального комитета по оказанию помощи Биафре, однажды публично заявил, что готов клятвенно подтвердить истинность тех сообщений, в которых говорилось, что британское правительство и Государственный Департамент США в августе-сентябре оказывали «сильное политическое давление»    на Красный Крест в Женеве, с тем, чтобы прекратить оказание любой помощи Биафре. Проверка, проведенная британскими журналистами непосредственно в штаб-квартире МКК в Женеве, подтвердила заявление Ван Валсума.

Может быть, в будущем более полное расследование покажет, что попытки правительства Британии помешать поставкам гуманитарной помощи беспомощным африканским детям, было самым подлым во всей их постояно подлой политике.

(обратно)

Мирные конференции

18 месяцев войны — с июля 1967 года до декабря 1968 — были отмечены тремя мирными конференциями, которые все закончились безрезультатно. Их провал никого не удивил, и меньше всего тех, кто был на стороне Биафры. Предварительным необходимым условием любой мирной конференции, если она должна закончиться успешно, является то, что обе стороны должны ipso facto быть убеждены, что данный конфликт более не разрешим военными средствами, доступными им, и что переговорное решение не только желательно, но и во многом неизбежно.

Те, кто не участвует в конфликте непосредственно, но хочет чтобы конференция завершилась успешно, а их роль в урегулированииконфликта стала чем-то большим нежели простая софистика, должны сделать все, что в их силах, для приведения сторон к согласию. Потому что если любая сила вне конфликта, с одной стороны, выражает желание добиться мирного договорного его решения, а с другой одновременно снабжает одного из партнеров причиной, по которой он может эту точку зрения не разделять, тогда это просто лицемерие.

Что касается трех нигерийско-биафрских конференций, то и Британия и Америка действовали по дипломатическим каналам, а Британия еще и оказывала практическое давление, для того, чтобы укрепить Нигерию в ее начальной уверенности, что полное военное решение проблемы возможно, осуществимо и вполне ей по силам, тогда как решение вопроса договорным путем ни в коей мере неизбежностью не является. И в результате, уже в первые часы после открытия каждой из конференций нигерийцы показали, что их делегация присутствует здесь только для того, чтобы обсудить условия капитуляции Биафры. Поскольку согласия на такую основу для переговоров не было, то война должна была неизбежно продолжаться и продолжалась. Часть ответственности за такой ход дел следует возложить на вышеупомянутые две державы и на пассивность африканских государств, которые позволили затащить себя в политику типа «руки прочь»,   в том, что касалось проблемы, ставшей пятном на репутации целого континента.

Первая конференция явилась результатом некоторой дипломатической активности Секретаря по делам Содружества, господина Арнольда Смита, любезного канадца, у которого был большой запас доброй воли и мало проницательности. После многочисленных контактов в Лагосе, ранней весной 1968 года он наконец сказал биафрцам, что нигерийцы готовы пойти на мирные переговоры. Поскольку именно на такой поворот событий биафрцы надеялись в течение всей войны, то они согласились, и была достигнута договоренность о предварительных переговорах в Мальборо Хауз, Лондон, для согласования формулировки будущей конференции.

В этот период Нигерия находилась в трудном положении. Несколько попыток взять Порт-Харкорт со стороны моря провалились, и командир Третьей дивизии обещал, что сможет захватить город к концу мая.

Пока Третья дивизия продолжала свое тяжкое продвижение через болота к Порт-Харкорту, на дипломатическом фронте положение изменилось самым тревожным образом. 13 апреля Танзания признала Биафру в качестве суверенного государства. Это настолько же воодушевило биафрцев, насколько деморализовало нигерийцев, всех вплоть до солдат пехоты. Именно в такой ситуации, когда Берег Слоновой Кости и Габон подумывали последовать примеру Танзании, нигерийцы и намекнули господину Смиту на то, что они готовы сесть за стол переговоров. Биафрцы сразу же предположили, что самым подходящим для такого поведения словом было бы слово «увертка»,   поскольку возможное падение Порт-Харкорта вполне могло снова изменить дипломатические тенденции в Африке. Так оно и оказалось.

Предварительные переговоры начались в Лондоне второго мая. Делегацию Биафры возглавлял Главный судья, сэр Льюис Мбанефо, а нигерийскую делегацию — вождь Энтони Энахоро. На обсуждение были вынесены вопросы о месте проведения конференции, ее председателе, иностранных наблюдателях (если таковые понадобятся) и повестке дня. Подозрения биафрцев, что конференция была всего лишь отвлекающим маневром, подтвердились с самого начала. Сэр Льюис сказал Смиту, что по его убеждению, переговоры просто не могут окончиться успешно. Во-первых, Британия отказалась приостановить поставки оружия Лагосу даже на время их проведения, жест, который нигерийцы истолковали вполне правильно; и во-вторых, из-за состава нигерийской делегации.

Кроме вождя Энахоро, в нее входили: альхаджи Амино Кано, северянин, который явно не принадлежал к северному истеблишменту и не мог говорить от имени Северной Нигерии; и три биафрца-коллаборациониста: Асика — Ибо, назначенный Лагосом управлять землями Ибо; бригадный генерал Джордж Курубо — Риверс, от которого отказался его собственный народ и который когда-то был бригадным генералом армии Биафры, прежде чем дезертировал в Лагос, когда ему предложили стать послом Нигерии в Москве; и Икпеле — Эфик из Калабара, который был там представителем Лагоса в самый разгар репрессий против Эфиков в конце ноября-декабря.

Это скорее напоминало делегацию Южного Вьетнама, появившуюся в Париже с тремя вьетконговскими дезертирами в качестве делегатов. Можно представить, какова была реакция Вьетконга и делегации Северного Вьетнама.

Но сознавая, что эти люди ни при каких обстоятельствах не имеют права говорить от имени народа Нигерии, сэр Льюис все-таки продолжал свою работу. Местом проведения конференции был назван Дакар, но Энахоро отверг его, не выдвинув никакого альтернативного варианта. После трехдневных проволочек сэр Льюис попросил Энахоро представить список городов, приемлемых для Лагоса, добавив, что надежда Нигерии на то, что будет выбран Лондон, совершенно беспочвенна, до тех пор, пока Британия продолжает поставлять Нигерии оружие.

Энахоро представил список 17 столиц стран Содружества, и сэр Льюис выбрал Кампалу, которая была, кроме всего прочего, и его собственным вторым вариантом. Однако, он держал это в тайне. Загнанный в угол Энахоро согласился на Кампалу, столицу Уганды. Биафра хотела, чтобы на переговорах был председатель и три независимых иностранных наблюдателя, потому что после Абури стало ясно, что на встречах подобного рода необходимо иметь свидетелей. Энахоро не хотел ни первого, ни второго и предложил урегулировать этот вопрос в Кампале. Сэр Льюис согласился. После дальнейших проволочек перешли к обсуждению повестки дня.

Сэр Льюис предложил повестку из двух пунктов: соглашение о прекращении огня и более продолжительные переговоры об условиях и форме будущего объединения сторон, иными словами — политическое решение. Энахоро же предложил повестку дня из 7 пунктов, которые сводились к простому обсуждению путей и средств полной и безоговорочной капитуляции Биафры. Сэр Льюис выразил протест, заявив, что прекращение огня было главной целью переговоров, и что без обсуждения этого вопроса переговоры будут в любом случае обречены на провал. Кроме того, он указал на тот факт, что первоначальное предложение, переданное через господина Смита, касалось именно переговоров о прекращении огня, безо всяких предварительных условий. Была, в конце концов, принята повестка дня из двух пунктов.

Сама конференция открылась в Кампале в четверг 23 мая 1968 г. К этому дню передовые части нигерийской армии вошли в Порт-Харкорт, и конференция превратилась в чисто академическое занятие. Два дня ушло на то, чтобы договориться о том, что на конференции не будет председателя, а только один наблюдатель. Биафрцы предложили президента Милтона Оботе, поставив нигерийцев в такое положение, что надо было либо уступить, либо оскорбить президента. Они согласились, и доктор Оботе назначил своего министра иностранных дел Саймона Одаку присутствовать на заседаниях. В субботу нигерийцы пожаловались, что пропал один из их секретарей, Джонсон Банджо, и они не могут поэтому продолжить работу, пока не будет найден блудный стенограф. К этому времени переговоры стали напоминать комическую оперу, а в Умуахье разгневанный полковник Оджукву отозвался о них, как о скверном фарсе. В воскресенье утром Энахоро не мог возобновить переговоры потому, что он ходил в церковь, а на вторую половину дня и вечер он придумал еще две отговорки. Он попросил о встрече президента Оботе, а затем провел частную беседу с сэром Льюисом. Это ни к чему не привело. В четверг Энахоро выдвинул предложения из 12 пунктов по детальному обсуждению капитуляции Биафры, разоружения ее войск, управления территорией и участи ее руководителей. Сэр Льюис напомнил Энахоро, что они находятся в Кампале для обсуждения условий прекращения огня, как первого пункта повестки дня, а затем и политического урегулирования. Энахоро упорно цеплялся за свои предложения, которые перевернули с ног на голову всю повестку дня. К этому времени стали известны подробности взятия Порт-Харкорта, и надежды на какие-то перемены в умонастроениях лагосского правительства в сторону мирного урегулирования были потеряны. А пока в Лондоне и Кампале шли переговоры, еще три страны признали Биафру: Берег Слоновой Кости — 8 мая, Габон — 14 мая и Замбия — 20 мая. Однако, известия о взятии Порт-Харкорта, пришедшие в Кампалу между 23 и 27 мая, свели на нет всякую надежду на то, что эти признания смогут хоть в чем-то изменить политику Нигерии.

В то время многие полагали, что потеря аэропорта в Порт-Харкорте, который был захвачен через несколько дней после города, отрежет Биафру от внешнего мира и от поставок оружия. Предполагалось, что в этом случае сопротивление Биафры продлится не более двух недель.

Однако, сам факт этого дипломатического признания, хотя и недооцененный ликующими нигерийцами, сильно обеспокоил правительства Британии и США. Они тут же развили бурную закулисную дипломатическую активность, чтобы отговорить от подобного шага любую другую страну, у которой могло бы появиться желание последовать этому примеру.

Господин Альфред Палмер, заместитель госсекретаря США по африканским делам и бывший посол в Нигерии, совершил поездку по Западной Африке, решительно выступая, как публично так и в частных беседах, против Биафры и за Нигерию. Эти совместные усилия даром не пропали: признания приостановились и еще три африканские страны, правительства которых в частном порядке информировали полковника Оджукву о том, что они рассматривают вопрос о признании Биафры, но чья экономика была крайне зависима от долларовой помощи, решили немного подождать.

В пятницу 31 мая сэр Льюис сначала сказал Оботе, а потом и журналистам, что, по мнению его страны, Нигерия полностью убеждена в возможности военного разрешения конфликта, а значит, он понапрасну теряет время и намерен покинуть конференцию. Судя по их отчетам, большинство иностранных корреспондентов уже давно пришли к такому же выводу.

Разочарованный, но все еще не потерявший надежду, сэр Льюис вернулся не в Биафру, а в Лондон, где провел восемь дней в переговорах с британскими чиновниками. В конце концов, он попросил о встрече с Гарольдом Вильсоном. Вместо этого ему позвонил один чиновник и предложил встретиться с государственным министром по делам Содружества, лордом Шепердом. Сэр Льюис согласился, и они встретились в доме сэра Арнольда Смита.

Лорд Шеперд начал дискуссию крупным ляпом.

Он дал понять, что до сей поры полагал, что биафрцы — это живущее где-то в буше затерянное племя, насчитывающее несколько тысяч человек. Даже закаленные ветераны, вроде сэра Мориса Джеймса, заместителя Постоянного секретаря, были вынуждены, уставившись в окно, скрывать свое замешательство. Таково было первое появление лорда Шеперда на дипломатической арене. Состоялось всего три встречи, во время которых лорд Шеперд подчеркнул, что британское правительство желает прекращения огня и продолжения мирных переговоров. Он спросил, согласится ли Биафра на британское посредничество. Озадаченный тем, что лорд Шеперд до сих пор не уяснил ситуацию, сэр Льюис ответил, что, по мнению его правительства, не может быть и речи о каком-либо посредничестве с британской стороны, пока Британия поставляет оружие Лагосу. В те дни в печати появлялись сообщения об увеличении этих поставок. Подобная точка зрения, казалось, удивила благородного лорда.

Как бы то ни было, лорд Шеперд выступил с неким планом прекращения огня, который сэр Льюис попросил предоставить ему в письменном виде, что и было сделано. В принципе, при сопоставлении с планом Биафры, в них не обнаружилось никаких кардинальных расхождений. Прекращение огня, необходимость присутствия международных сил по поддержанию мира, последующие переговоры для нахождения политического решения — все сходилось. Лорд Шеперд, казалось, был доволен и заявил, что отправится в Лагос, чтобы попытаться достичь там соглашения на основе того, что было уже согласовано между Британией и Биафрой. Он попросил сэра Льюиса задержаться в Лондоне до его возвращения из Лагоса, но тот предпочел вылететь в Биафру, пообещав вернуться, если миссия лорда Шеперда окажется успешной. Лорд вылетел 13 июня, а сэр Льюис на следующий день.

То, что произошло дальше, буквально ошеломило наблюдателей. План лорда Шеперда, если он и был когда-либо представлен в Лагосе, был отвергнут сразу. Для Лагоса политическое решение в форме капитуляции Биафры должно было стать предпосылкой прекращения огня. Неукрощенный лорд вылетел в Калабар, который теперь находился в руках нигерийцев. Здесь он повел себя крайне необычно для вероятного посредника, произнося речи и «реплики в сторону»,   из которых стало ясно, что буквально за несколько дней он полностью стал преданным сторонником Нигерии и ее дела.

Встретившись с двумя корреспондентами «Ньюс оф зе Уолд»,   Томасом и Стенфордом, которые страстно говорили ему о страданиях и деградации людей, свидетелями которых они были на оккупированных территориях в землях Ибибио, особенно в Икот Экпене, лорд Шеперд был удивлен и несколько шокирован. Но вскоре, снова оказавшись в центре внимания, он с наслаждением приветствовал толпу (биафрские агенты в городе потом сообщили, что толпа эта состояла из переодетых солдат Йоруба) и даже оказался в такой ситуации, когда хор приветствовал его серенадой, исполнив лорду псалом «Господь мой пастырь».   [185] Неизбежно возникает сравнение с миссией лорда Рансимена в Чехословакию в 1938 году и представлением, устроенном этим нелепым графом в Петровице.

В Лагосе лорд Шеперд сделал еще несколько заявлений весьма пронигерийского характера и уехал, а все шансы на урегулирование при его посредничестве разбились вдребезги.

Больше ничего в этом вопросе британская дипломатия сделать не могла, и хотя потом много говорилось об огромных победах, одержанных в коридорах Лагоса, об уступках, заманчивых соглашениях и многом-многом другом, британское правительство уже было просто неспособно хоть чуть-чуть повлиять на возможность установления мира в Нигерии, кроме того факта, быть может, что та политика, которой она упрямо придерживалась, еще дальше отодвинула эту возможность.

Наблюдатели постоянно задавались вопросом, почему же именно Британия, у которой было так много великолепных дипломатов ранга сэра Хемфри Тревельяна, который так умело действовал в Адене, попав в столь деликатную ситуацию, как конфронтация Нигерии и Биафры, решила ограничить свои усилия тем, что прибегла к услугам лорда Шеперда, который даже не был профессиональным дипломатом.

Следующее предложение пришло из Африки. Император Эфиопии Хайле Селассие уже много месяцев возглавлял в ОАЕ комитет по Нигерии, в который входили представители шести африканских государств. Комитет этот оставался нем с предыдущей зимы, когда генерал Говон предупредил о нежелательности их поездки в Биафру, и они безропотно подчинились. После консультаций с шестью другими главами государств: Либерии, Конго-Киншасса, Камеруна, Ганы и республики Нигер, император созвал конференцию в столице Нигера Ниамее. Почетным председателем был президент Нигера Хамани Диори. Встреча была открыта в понедельник 15 июля и на следующий день на ней присутствовал Говон. Едва во второй половине дня он улетел домой, как комитет отправил полковнику Оджукву приглашение приехать и изложить свою позицию.

Сначала об этой новости узнали в Биафре по радио, официальное приглашение шло дольше и только к вечеру было доставлено через канцелярию президента Габона — Бонго. На следующий день в четверг полковник Оджукву созвал в Абе давно намечавшуюся пресс-конференцию, на которой изложил два варианта доставки продовольствия в Биафру для облегчения людских страданий. Один путь — по морю и по реке: вверх по Нигеру до порта Огута, который все еще прочно удерживался биафрцами. Другой — интернационализация Порт-Харкорта под нейтральным контролем, и десятимильный коридор оттуда до передовых позиций (к северу от города), где Красный Крест Биафры будет забирать это продовольствие. На той же пресс-конференции у него спросили, поедет ли он в Ниамей. Оджукву с сожалением покачал головой и ответил, что хотел бы, но военная ситуация не позволит.

Однако вечером того же дня ему пришлось изменить это решение. Прибыло послание, в котором особый упор делался на наличие быстроходного транспортного средства, и после поспешно проведенного заседания Исполнительного Совета, Оджукву и небольшая группа делегатов отбыли в первые после полуночи часы 18 июля. Перед рассветом они приземлились в Либервилле, где их засек Брюс Уд, опытный канадский репортер, так что вся история получила огласку.

После завтрака у президента Бонго полковник Оджукву вылетел на север в личном самолете президента Берега Слоновой Кости Уфуэ Буаньи, предоставленном в его распоряжение.

Обращаясь к комитету, полковник Оджукву пустил в ход всю силу своей убежденности и личного обаяния. Были снова выдвинуты предложения об установлении одного или двух коридоров — сухопутного или морского. Была изложена точка зрения Биафры. Комитет, три члена которого представляли правительства, ранее враждебно настроенные по отношению к Биафре, заявил о своем согласии, что повергло в растерянность нигерийскую делегацию.

В пятницу полковник Оджукву покинул Ниамей и улетел в Абиджан для встречи с президентом Уфуэ-Буаньи, с которым провел переговоры один на один. В субботу он вернулся в Биафру, оставив профессора Эни Нджоку в Ниамее, возглавлять биафрскую делегацию. В воскресенье он провел еще одну пресс-конференцию, на этот раз в непринужденной обстановке сада в Оверри, во время которой выразил сдержанный оптимизм по поводу того, что предстоящая мирная конференция в Аддис-Абебе (Эфиопия) — самый важный итог его визита в Ниамей — сможет привести к положительным результатам.

Тем временем в Ниамее обе делегации обсуждали гуманитарную помощь, вопрос, который с начала июля вызывал во всем мире растущую тревогу. Были согласованы различные подходы к устройству коридора, но когда дело дошло до того, чтобы применить эти критерии к уже сделанным различным предложениям, то стало ясно, что предложенный Биафрой путь по реке был наиболее осуществимым, и по нему можно было перевозить большее количество грузов за более короткое время. К тому же этот путь содержал меньшее количество стратегических неудобств для обеих сторон, его было бы легче охранять от злоупотреблений, чем предложенный нигерийцами сухопутный коридор от Энугу на севере до Авгу. Когда все это стало ясно, нигерийская делегация быстро пошла на попятный, и вот именно тут, объясняя почему вдруг все ранее согласованные критерии стали неприемлемыми, глава нигерийской делегации Эллисон Эйида и высказал свою точку зрения на голодающих детей: «Голод — это законное оружие в войне, и мы собираемся в полной мере использовать его против бунтовщиков».  

Начиная с этого момента, Нигерия постоянно шла на попятный в вопросе о доставке гуманитарной помощи в Биафру, так что в дальнейшем мелкие уступки приходилось буквально вырывать у нее, но не при помощи давления или защиты со стороны Британии, а под воздействием растущей волны враждебного общественного мнения, мнения простых людей. Тем не менее, повестка дня для Аддис-Абебы была согласована. На сей раз — чтобы угодить нигерийцам — ее порядок был обратным: политическое урегулирование, во-первых, и прекращение огня, во-вторых.

Конференция в Аддис-Абебе открылась в понедельник 29 июля. Полковник Оджукву накануне ночью вылетел из Биафры прямо в эфиопскую столицу; на этот раз предоставленный опять же Берегом Слоновой Кости самолет, да и сама делегация, были гораздо больше. Как было ясно заранее, генерал Говон отказался присутствовать на конференции, или же его советники отговорили его, сознавая, что сравнение с Оджукву едва ли будет в его пользу.

Первое заседание, на котором оба руководителя делегаций выступили с приветственными речами, было открытым в присутствии представителей глав правительств всех африканских государств (некоторые из них прибыли лично), всего дипкорпуса Аддис-Абебы, множества наблюдателей и полчища журналистов. Вождь Энахоро попытался удалить прессу, особенно телевизионные камеры, но у него ничего не вышло и он удовольствовался тем, что произнес двенадцатиминутную речь.

Поднялся полковник Оджукву. Он начал с того, что прозвучало как мольба за народ Биафры. Прочитав четыре абзаца, он сказал, что цитирует буквально речь Хайле Селассие в Лиге Наций в 1936 году, после нападения фашистов на Абиссинию. Смысл сравнения был вполне ясен. Он продолжал говорить в течение часа и десяти минут, рассказывая об истории народа Биафры с самых ранних дней, о преследованиях, отторжении и последующих страданиях. Закончив речь, он стал одним из тех немногих в мире, кому стоя аплодировало собрание, состоявшее главным образом из дипломатов. За 70 минут Биафра перестала принадлежать Нигерии, или Африке, или Британии, или Содружеству. Она стала мировой проблемой. Полковник Оджукву в 34 года стал фигурой мирового масштаба, так 24 днями позже, когда его фотография появилась на обложке журнала «Тайм»,   журналисты словами выразили полученную им овацию.

Но конференция в Аддис-Абебе захлебнулась после того, как погасли яркие огни рекламы. Как и все ее предшественницы, она потерялась в трясине отсрочек, непримиримости и злой воли. В общей сложности работа продолжалась около 5 недель, но внимание мира, то единственное, что может послужить стимулом к работе, было отвлечено советским вторжением в Чехословакию.

И снова целью нигерийской делегации было затягивание конференции. Прекращение огня больше не было актуальным вопросом, потому что 17 августа нигерийская 3-я Дивизия перешла реку Имо и вышла непосредственно к Абе, самому большому городу, еще остававшемуся у биафрцев. К этому времени отношение американского перевозчика оружия Уортона, казалось, изменилось. К югу от Абы биафрские солдаты в обороне имели по 2 патрона в день на человека, а в наступлении — 5. Самолеты с боеприпасами выходили из строя, возвращались назад, сбрасывали грузы над морем. Несмотря на огромные потери в нигерийской армии, Аба был взят 4 сентября 1968 года.

Вскоре все внимание было привлечено к Конференции Глав Государств ОАЕ, намеченной на 14 сентября в Алжире. Из Лагоса командиру 3-й Дивизии шли лихорадочные приказы о необходимости взятия Оверри или аэропорта Ули именно к этой дате. Африканские государства, дружественно настроенные к Биафре, сообщили им, что, готовясь к Алжиру, британская и американская дипломатия ведут неустанную закулисную работу с тем, чтобы убедить Африку, что с Биафрой покончено. Постоянно оказываемое давление подкреплялось финансовыми приманками. Это сработало.

Комитет по подготовке повестки дня Конференции Глав Государств, заседавший в Алжире с 8 сентября, не включил в повестку дня вопрос Нигерия-Биафра. Конференция началась 14 сентября.

После неудачной попытки захватить аэропорт Ули, 3-я Дивизия 12 сентября перешла в наступление на Оверри. Биафрцы, которым все еще не хватало оружия и боеприпасов (американского контрабандиста, занимавшегося его перевозкой, выгнали, а альтернативный путь все еще был до конца не освоен) противостояли со своей горсткой патронов на человека передовым отрядам броневиков и «Саладинов»    британского производства. Оверри был захвачен 16 сентября. На следующий день на алжирской конференции была принята спешно добавленная резолюция, призывающая биафрцев к сотрудничеству с нигерийцами в восстановлении территориальной целостности Федерации, иными словами — к капитуляции.

Поступив подобным образом, эта организация, которая с гордостью считает себя хранилищем совести Африки, умыла руки в наиболее принципиальном деле совести на всем континенте.

Это был надир судьбы Биафры — военный и дипломатический. В эти дни и в последующие недели было трудно найти хоть одного человека, который сказал бы, что с Биафрой еще не совсем покончено. Должно было пройти 100 дней, прежде чем мир понял, что Биафра еще живет, еще борется.

К этому времени положение изменилось во всех аспектах. В Биафре у людей снова поднялось настроение, возродилось доверие, возросло количество уже полученной или ожидавшейся помощи. Войска Биафры контратаковали широко по фронту, первый раз за все время войны. Многие государства, в обход Британии, заявили, что намереваются приступить к активным поискам средств мирного урегулирования. В Нигерии было подписано соглашение с СССР, широко открывавшее дверь для советского проникновения во все области жизни страны. На Севере все сильнее раздавался ропот недовольства эмиров, их не устраивало правление чиновников из этнических меньшинств, которые не смогли выполнить своих обещаний. На Западе шли бунты, стрельба, массовые аресты. В Америке был избран господин Никсон. Провал дипломатии был не столько провалом нигерийских лидеров, чье стремление сохранить свое положение было предсказуемо, но неудачей тех, кто мог бы оказать давление и заставить их. Ни разу нигерийская делегация не выдала, что главная их убежденность в том, что решение проблемы военным путем было возможно и достижимо, была поколеблена, а те, кто их поддерживал, ни разу не попытались разубедить их в этом. Это был шанс — и они от него отказались.

(обратно)

Проблема геноцида

Геноцид — уродливое слово. Так назвали самое тяжкое преступление, на которое способен человек. Что является геноцидом в современном мире? Какова должна быть степень насилия над народом, чтобы оправдать употребление этого слова? Какая степень преднамеренности необходима, чтобы соответствовать определению геноцида?

После многих лет изучения вопроса юристы мира совместно составили определение, записанное в Конвенции ООН о геноциде, принятой 9 декабря 1948 года. Статья 2 гласит:

В настоящей Конвенции геноцид означает любое из следующих деяний, совершенное с целью уничтожения, полностью или частично национальной, этнической, расовой или религиозной группы, а именно:

а. убийство членов этой группы;

б. причинение тяжких физических или моральных увечий членам этой группы;

в. намеренное изменение условий жизни этой группы, с целью привести ее к полному или частичному уничтожению;

г. навязывание мер, имеющих целью предупреждение рождаемости в этой группе;

д. насильственная передача детей, принадлежащих к этой группе, в другую группу.

Статья 1 гласит, что геноцид, совершаемый как в мирное, так и в военное время по нормам международного права является преступлением, а в статье 4 ясно сказано, что конституционные правители, официальные лица и частные лица могут быть за это привлечены к ответственности.

Ясно, что во время войны людей убивают, и так как все они принадлежат к какой-нибудь национально-этнической, расовой или религиозной группе, то эта статья имеет слишком широкое толкование, и ее навряд ли можно применить на практике. И только слово «намеренное»    отделяет обычные потери, неизбежные в ходе военных действий, от преступления — геноцида. Надо доказать, что убивающая сторона заранее имела намерение, или задумала в ходе событий кого-то уничтожить, и что все жертвы принадлежали к одной национальной, этнической, расовой или религиозной группе.

Есть еще два момента в вопросе о геноциде, которые теперь обычно признаются в международном праве. Первое, что намерение со стороны главы государства, осуществляющего геноцид, не требует доказательств. Какой-нибудь отдельно взятый генерал может приказать своим войскам начать геноцид, и ответственным за это будет Верховный главнокомандующий, если он не способен контролировать свои вооруженные силы. Второе; намеренное истребление руководящих кадров какой-либо расовой группы, рассчитанное на то, чтобы лишить эту группу ее образованной элиты, может считаться геноцидом, даже если большинство населения — беспомощная масса полуграмотных крестьян, оставлено в живых. В подобном случае сообщество может считать, что его кастрировали как группу.

Обвинения, выдвинутые биафрцами против нигерийского правительства и вооруженных сил, касаются их поведения в пяти областях: погромы на Севере, Западе и Лагосе в 1966 году; отношение нигерийской армии к гражданскому населению, с которым они сталкивались во время войны; отношение нигерийских ВВС к выбору своих целей; выборочные убийства на различных захваченных территориях вождей, лидеров, администраторов, учителей, техников и явно предумышленное навязывание голода, который был заранее предсказан иностранными экспертами и который только лишь в 1968 году унес жизни почти 500 тысяч детей в возрасте от одного до десяти лет.

Об убийствах 1966 года было рассказано достаточно. Общепризнано, что размах и массовость убийств придают им характер геноцида, и существует множество доказательств того, что они были спланированы, руководимы и организованы людьми, которые знали, что делали; что центральное правительство никогда не проводило никакого расследования, не последовало никаких наказаний, компенсаций или возмещений, что по закону может рассматриваться, как предполагаемое прощение преступления. Также неопровержимы факты убийства множества гражданских лиц в Биафре, а также Ибо, живших в Среднезападном штате. После ухода войск Биафры со Среднего Запада, в конце сентября 1967 года, после 6 недель оккупации начались убийства живших там Ибо. Выдвинутый в качестве объяснений довод о том, что трудно было различить, кто солдат, а кто гражданский, не выдерживает критики, потому что, как уже пояснялось, войска Биафры выводились всегда до того как 2-я Дивизия нигерийской армии подходила на расстояние выстрела. Свидетелями этих убийств были многие иностранцы, жившие в разных городах Среднего Запада, и их рассказы широко публиковались в печати многих стран. Достаточно будет нескольких примеров.

«Нью йорк ревью»,   21 декабря 1967 года: «в некоторых районах за пределами Восточной Области, которая временно удерживалась биафрскими войсками, таких, как, например, Бенин и район Среднего Запада, местное население убивало Ибо, по меньшей мере, с молчаливого согласия федерального правительства. В Бенине таким образом погибло около тысячи Ибо».  

«Вашингтон Морнинг Пост»,   27 сентября 1967 года: «после захвата федеральными войсками Бенина солдаты северяне, проведя повальный обыск, убили около 500 гражданских-Ибо».  

Лондонский «Обсервер»,   21 января 1968 года: «самое большое количество народа за один раз было убито в городе Асаба, населенном Ибо, где выстроили в ряд 700 мужчин-Ибо и расстреляли».  

«Нью-Йорк Таймс»,   10 января 1968 года: «говоновский кодекс поведения остался только темой федеральной пропаганды. Очищая Среднезападный штат от войск Биафры, нигерийцы, по сообщениям, либо сами убили, либо стояли и смотрели, как убивала толпа, более пяти тысяч в Бенине, Варри, Сапеле, Агборе и Асабе».  

Асаба, о котором говорится в статье «Обсервера»,   расположенный на западном берегу реки Нигер, был полностью Ибо-населенным городом. Здесь убийства начались после того, как биафрские войска ушли по мосту обратно в Биафру. Покойный монсеньор Жорж Рошо, посланный Его Святейшеством Папой с целью сбора фактов, побывал и в Биафре, и в Нигерии. В Асабе, который уже был в руках нигерийцев, он разговаривал со священниками, которые были тогда в городе. 5 апреля 1968 года монсеньор Рошо дал интервью французской вечерней газете «Монд»,   в котором сказал: «Это был, несомненно, геноцид, например во время резни 1966 года. Два района тяжело пострадали (в результате боев). Прежде всего территория между Бенином и Асабой, где остались только вдовы и дети. По неизвестной причине федеральные войска вырезали всех мужчин».  

По словам очевидцев этой резни, нигерийский командир приказал уничтожить каждого Ибо мужского пола старше 10 лет.

Убийства на Среднем Западе не имеют ничего общего с нигерийскими военными усилиями. Биафрцы считали, что это была только предварительная репетиция того, что еще должно было случиться.

Дело в том, что подавляющее большинство Ибо, населяющих Средний Запад, остались там, где они жили, даже после ухода войск Биафры, из-за приказа Банджо, в котором говорилось, что ни они, ни их родичи-Ибо с другого берега Нигера, не совершили ничего такого, что могло бы повлечь за собой репрессии. Если бы они воспользовались вооруженным биафрским присутствием для причинения вреда живущим в их области не-Ибо, то тогда они просто бы удрали с отступавшими биафрцами.

Потом были еще убийства в Калабаре (Биафра). Альфред Френдли пишет в «Нью Йорк Таймс»    от 18 января: «Говорили, что в Калабаре, а это порт в отделившемся районе, который недавно занят федеральными войсками, солдаты расстреляли по меньшей мере тысячу, а может и две, Ибо, в большинстве своем гражданских лиц… Некоторые из убитых были из племени Эфик, одного из этнических меньшинств, являющихся, по утверждению Лагоса, лояльными сторонниками федерализма, а не отделения».  

Эти сообщения только поверхностным образом знакомят с тем, что случилось. Я намеренно ограничился сообщениями иностранных корреспондентов, однако записанные свидетельства беженцев теперь насчитываются тысячами страниц. С осени 1967 года количество Ибо, живших на Среднем Западе, катастрофически сократилось. Калабар был последним городом, где Ибо остались после ухода войск Биафры, поверив в то, что с ними ничего не случится. Теперь они уходили почти все без исключения. Очень немногие со страхом вернулись назад через много месяцев. Но все города Биафры, которые теперь заняты нигерийцами, и даже те, которые пали среди первых, по сравнению с тем, чем они были раньше, напоминают города-призраки.

Можно продолжать цитировать отчеты многочисленных корреспондентов о том, что они видели, и что им рассказывали, но это ни к чему. Во время рейдов по нигерийским тылам вместе с биафрскими десантниками я видел целые районы брошенных деревень, разбитых ферм, разграбленных домов, сожженных жилищ и по обочинам дорог — тела убитых крестьян, настолько опрометчивых или медлительных, что их поймали на открытом пространстве. Убийства гражданских лиц затронули не только земли Ибо. Также сильно пострадали народы Эфик, Калабар, Ибибио и Огони, о чем говорится в докладах их посланцев к полковнику Оджукву.

Все эти убийства не были случайным срывом, первой реакцией армии, которая была охвачена опьяняющим восторгом победы или мстительным унынием поражения. Исполнение было слишком единообразным, слишком методичным для этого.

Так продолжалось после того, как 3-я Дивизия полковника «стреляй во все, что движется»    Адекунле перешла реку Имо и продвигалась вперед. Когда вместе с биафрскими разведчиками я побывал в Акве, я видел трупы обитателей расположенного там лагеря беженцев. Около 500 истощенных фигур, которые уже один раз в своей жизни бежали на юг. Их захватили врасплох и уничтожили. К югу от Абы, в деревнях Убуте и Озата, мы наткнулись еще на два сообщества, застигнутых врасплох, прежде чем они могли убежать. Мужчинам перед расстрелом связали руки, женщин, если судить по их внешнему виду, искалечили или до или после смерти. Разорванные пулями тела детей, похожие на сломанные куклы, лежали в высокой траве.

В Ониче в марте 1968 года я был вместе с 29 биафрским батальоном, когда он преследовал передовые части 2-й Дивизии по главной дороге к городу. Там 300 прихожан Апостольской церкви, которые после того, как все убежали, остались, чтобы молиться об избавлении, вытащили из церкви и прикончили.

Одна женщина, притворившись мертвой, выжила. Потом ее лечил другой англичанин, доктор Ян Хайд.

На войне обязательно есть невинные жертвы, случайные эксцессы, бессмысленные зверства, совершаемые простыми солдатами. Но редко примеры подобного скотства были даны на такой большой территории и таким количеством армейских подразделений.

Свидетельств тех, кто выжил в Биафре, становится все больше и больше, но за пределами Биафры их игнорируют, как часть универсального зла — пропагандистской машины Оджукву. Группа иностранных наблюдателей, собранная вместе по предложению британского правительства, сопровождала федеральных солдат во многих секторах и составила отчет, в котором говорится, что они не нашли свидетельств геноцида. Целью этой инициативы было обелить режим Говона, и она была достигнута, потому что выводы этой группы широко публиковались, и с этих пор на их основе делалось множество заявлений в британской палате Общин.

Но миссия эта была также недоказательна. Не найти свидетельств преступления, когда тебя привели на место преступления те, кто его совершил, такое едва ли убедит и курсанта полицейского училища. А в том, что касается свидетельств в суде, то когда человека обвиняют в убийстве, защите нет смысла представлять свидетелей, которые говорят, что ничего не видели, особенно если их направляет обвиняемый. Свидетельства тех, кто что-то видел, почти полностью игнорировались миром, который предпочел ничего не знать.

Свидетельства Ибо, Эфиков, Калабаров, которые видели и выжили, нельзя было так легко проигнорировать. Свидетельства, из-за которых повесили нацистских преступников, не исходили от немногих наблюдателей, сопровождавших вермахт. 90 % этих свидетельств принадлежат выжившим жертвам: евреям, русским, полякам и т. д. Их свидетельства не были отвергнуты Нюрнбергским трибуналом как еврейская пропаганда. Из всего остального — 9 % приходится на нацистские документы и едва ли 1 % на исповеди тех, кто был на германской стороне.

В таких местах, как Средний Запад и Биафра, где очень много европейцев, занятых в осуществлении различных проектов, не многое может случиться так, чтобы они об этом не знали. Тогда закономерно возникает вопрос: почему, кроме нескольких врачей и священников, мало кто что рассказал. Ответ скорее всего будет таким же, как и во всех тех случаях, когда очень трудно выявить свидетелей — ситуация, в которой часто оказывались полицейские всех стран. Очень многие люди не хотят быть втянутыми в историю, тем более, если подобное вовлечение может привести к каким-либо санкциям. Вообще говоря, европейское население обоих районов делится на три категории.

Бизнесмены, которые готовы в частной беседе за выпивкой рассказать о том, что они видели в своем районе, но которые поспешно добавляют: «Не для публикации, старина. Моя фирма окажется в затруднительном положении, если это когда-нибудь выйдет наружу».  

Большинство таких бизнесменов работает на фирмы, имеющие интересы по всей Нигерии и опасающиеся репрессий, если их служащие начнут выступать в печати с историями, оскорбительными для Федеральной армии.

Чиновники, которые обычно очень хорошо знают о том, что происходит в районе их службы, от них мало что ускользает. Они тоже робки, потому что, не будучи самостоятельными людьми, рассчитывают на получение пенсии после отставки, и едва ли их устроит вылететь с работы на середине карьеры и разорвать контракт из-за нескольких разоблачительных абзацев в газете.

Третья группа — это священники. Эти люди очень хорошо знают свои приходы, и даже после того, как они покидают свой приход, прихожане все еще отыскивают их, чтобы рассказать о том, что происходит на недавно занятой территории. Во внутренних районах Биафры священники откровенны в частных беседах, но редко готовы выступить в печати. Инстинкт священника — охранить, но тогда он должен хорошенько подумать, что случится с его паствой, если его самого изгонят. В чем его истинный долг — перед своими прихожанами или перед мертвыми. Высказавшись откровенно, он может поставить под удар свой Орден, спровоцировать его изгнание из страны, и возможно этот священник приходит к выводу, что лучше послужит прихожанам, оставшись с ними, если даже это означает, что он должен молчать.

Даже у тех священников, которые находятся в Биафре, есть личные письма от священников, продолжающих свою полную опасностей миссионерскую деятельность под контролем нигерийской армии, в которых их просят не быть слишком откровенными. Священники, и в особенности католические, это разветвленная по всей стране сеть людей, которые знают все, что происходит. Позиция Ватикана удивила и ранила нигерийское правительство, которое явно не сумело понять, что у Ватикана теперь есть хорошо документированное досье о том, что происходит на всей оккупированной территории Биафры.

Может быть, будет уместно здесь коснуться и контрутверждений. Когда разные районы, населенные меньшинствами, были заняты нигерийской армией, нашлись люди, которые выступили с заявлениями о том, что Ибо устраивали жестокие погромы этнических меньшинств.

Эти рассказы вызвали на Западе некоторое волнение, и доставили истинное удовольствие экстремистам, поддерживающим нигерийское правительство. Рассказывалось о сотнях людей, которых заставляли рыть себе могилы перед расстрелом, что скорее было похоже на то, как действовали нацисты в Восточной Европе. Римско-католические приходские священники (европейцы) некоторых приходов, где якобы имели место эти убийства, находятся сейчас в неоккупированной Биафре. Один из них сказал мне: «Я тогда был там. Было бы абсолютно невозможно, чтобы случилось нечто подобное, а никто в приходе не знал ничего. Я бы без сомнения знал обо всем. Но я твердо уверен, что ничего подобного не случилось».  

Один старший священник того же Ордена добавил: «В этой стране ничего не может произойти так, чтобы очень скоро об этом не узнали приходские священники. Мы каждый день посещаем самые отдаленные места, чтобы исповедовать прихожан, и при этом узнаем еще и местные сплетни. Не один приходской священник, а весь Орден быстро узнал бы все подробности. Если бы случилось что-то подобное, я бы тут же отправился к полковнику Оджукву».  

Трудно представить, зачем двум пожилым ирландцам стараться скрыть подобные вещи, если только они не опасались репрессий. Но те, кто знал полковника Оджукву, были уверены в том, что руководитель Биафры отнюдь не тиран, который преследует священников, и что любая попытка причинить вред Римско-Католической церкви в Биафре означала бы конец подобного тирана.

О выборочных убийствах лидеров общин есть свидетельства биафрских очевидцев. Они рассказывали о казняхучителей, вождей, старейшин во многих местностях, но главным образом там, где проживали меньшинства — отчасти потому, что были главным образом захвачены эти территории, а отчасти и потому, что Ибо уходили вместе с армией, не надеясь на милосердие. Сообщения о подобном выхолащивании гражданских сообществ пришли из Икот Экпене, Уйо и Аннанга (район проживания Ибибио), Дегемы, Брасса и Бонни (народность Риверс. Короли Бонни — Опобо и Калабари находятся сейчас в изгнании вместе с полковником Оджукву), Калабара (народы Эфик и Калабар), Угепа, Итигиде и Ндиба (районы проживания Экои, Игбо и южных Огоджа), Огони и Икверра, где живут народы, носящие такие же имена. Во многих случаях эти казни задумывались как публичные, и жителей деревни сгоняли на главную площадь смотреть на них. Что характерно, большинство беженцев из районов, населенных этническими меньшинствами, перешли через линию фронта в неоккупированную Биафру после многих дней и недель оккупации.

Война в воздухе обязательно полна противоречий. Гражданские лица всегда были жертвами бомбардировщиков и истребителей, поражающих наземные цели. Со времени Герники мир привык к карательным налетам бомбардировщиков на гражданские цели. Во II Мировой войне бомбардировщики воюющих сторон днем и ночью разбивали в пыль города противника, хотя обычно эти города были также и индустриальными центрами. Бомбежка не может быть слишком уж точной, даже при использовании радиолокационных приборов. Но то, что делали нигерийские ВВС, экипированные советскими самолетами, которые зачастую пилотировались египтянами, превзошло все мыслимые пределы. Самолеты очень редко использовались для поддержки своих войск или против биафрских наземных сил. Когда такое случалось, бомбардировщики предпочитали летать на больших высотах, вне пределов досягаемости пехотного оружия, и сбрасывать бомбы наугад, а это означало, что обычно они падали в буш. Сходным образом в Биафре редко наносились удары по защищенным целям стратегического характера — мостам, железным дорогам, казармам, складам, потому что поблизости всегда был либо «Бофор»,   либо пулемет.

Воздушная война по большей части велась против гражданского населения. Слишком часто раздавался в небе рев моторов, и низколетящие бомбардировщики или истребители сбрасывали свой груз прямо туда, где было много людей, так что это не могло быть ни ошибкой, ни случайностью. Высоко ценились такие цели, как госпитали (или все, что угодно, помеченное знаком Красного Креста, как, например, аэропорт в Обилагу), густонаселенные города, церкви по воскресеньям, рыночные площади в полуденное время. Известно, что в Африке на рынках в основном собираются женщины с детьми, привязанными за спиной. На рынке в Авге 17 февраля 1968 года один бомбардировщик меньше чем за минуту умудрился убить 103 человека. В Агулери, в октябре, 510 человек потеряли свои жизни. Точное количество подобных налетов теперь невозможно подсчитать, но в их результате убито более 5 тысяч человек, а многие тысячи остались калеками на всю жизнь.

Постоянные заверения генерала Говона, что для бомбежек выбираются только военные цели, свидетельствуют о том, что ВВС он контролирует не больше, чем армию. Несмотря на периодические спады активности, воздушные налеты продолжались все время, пока шла война. В Умуахье, пока писалась эта книга, МИГ-17 и ИЛ-28 прилетали 6 раз в течение Рождественской недели, в нарушение предложенного генералом Говоном перемирия, убив больше ста и ранив еще 300 человек бомбами, ракетами и огнем из пушек.

Но может ли использование самолетов и взрывчатых веществ против беспомощных гражданских лиц, для того чтобы убивать, сметать с лица земли госпитали и внушать слепой ужас, считаться составной частью геноцида, об этом господа юристы все еще спорят.

«Есть мнение, что это (массовый голод) неотъемлемая и вполне допустимая часть войны»,    — заявил на пресс-конференции в Нью-Йорке в июле 1968 года нигерийский комиссар по делам информации Энтони Энахоро, считающийся одним из самых влиятельных политиков Лагоса. Две недели спустя, на мирных переговорах в Ниамее, республика Нигер, глава нигерийской делегации отказался от дальнейшего рассмотрения критериев осуществимости коридора для доставки продовольствия, сказав: «Голод — это законное оружие в войне, и мы намерены использовать его против бунтовщиков».  

Эти два утверждения, высказанные людьми, входящими в руководство страной, вполне могут считаться выражением ее политической линии. А последнее из них одновременно является выражением философии и намерения. То, что произошло потом, нельзя считать печальным, но неизбежным производным войны. А случилось то, что несмотря на наличие вблизи от Биафры достаточного количества запасов продовольствия, наличия транспортных средств для его доставки до нуждающихся людей, 500 тысяч детей, беременных женщин и кормящих матерей умерли от недоедания, истощения и сопутствующих им болезней. Это было описано в другой главе.

Но нет сомнений в том, что технически просто было бы доставить продовольствие в эти районы, расположенные далеко за передовыми позициями федеральной армии. Международные агентства предоставляли корабли, самолеты, вертолеты, грузовики и технический персонал. Но очень скоро все эти специалисты начинали горько сетовать на невозможность работать при таком отношении к ним нигерийской армии. Корабли захватывали, самолеты реквизировали, продовольствие для голодающих выгружали, чтобы дать место оружию, солдатам и боеприпасам. Мешки с продовольствием оказывались в федеральных окопах или же их продавали на черном рынке. Некоторые сотрудники благотворительных организаций в знак протеста подали в отставку.

По иронии судьбы, в последнюю неделю октября 1968 года, когда ночные рейсы в районы, все еще удерживаемые биафрцами, по-прежнему технически нелегальные, наконец поставили проблему недостаточности питания под контроль и спасли по крайней мере на время жизнь еще остававшихся в живых детей, Гарольд Вильсон признал, что трудности при доставке помощи наземным путем даже на нигерийских территориях, возникают из-за обструкции федерального правительства.

Теперь о той заключительной фразе в Конвенции ООН по геноциду, где говорится о «национальной, этнической, расовой или религиозной группе».   Не может быть больших сомнений в том, что биафрцы — все равно рассматривать ли их как нацию, или как отдельные расовые группировки — подходят под это определение. Что касается «преднамеренности»,   упомянутой в статье 2, то здесь ситуация сложнее. Преднамеренность не так просто доказать, поскольку дело касается того, что происходит в мозгу человека, если только мысли эти не зафиксированы на бумаге.

Тем не менее, преднамеренность может быть выявлена, за неимением других внушающих доверие объяснений. Судья может сказать арестованному, которого собирается судить: «Я не могу поверить в то, что вы не понимали… есть много свидетельств тому, что вы знали, какие последствия повлекут за собой ваши действия… несмотря на неоднократные предупреждения вы не сделали ничего, чтобы предотвратить или остановить… и т. д.»    Подобные фразы можно часто услышать в суде, и по закону преднамеренность может быть подобным образом доказана. Поджигатель не сможет оправдаться тем, что не хотел причинить вред людям, после того как он намеренно поджег здание и убил всех, кто находился внутри. Это в какой-то мере относится и к генералу Говону, который заявляет, что ничего не имеет против Ибо — все равно каких — руководителей или простых людей, и который в то же время не способен предпринять никаких действенных мер для того, чтобы изменить поведение своей армии, которое на многих в мире произвело просто шоковое впечатление.

Но время от времени доказательства преднамеренности все-таки выходят на свет Божий, однако проговариваются не отдельные исполнители, а политики, чиновники или контролируемые правительством пропагандистские средства массовой информации федералистов.

Докто Конор О'Брайен 21 декабря 1967 года: «К несчастью, эта (т. е. Говона) просвещенность на высшем уровне не распространяется слишком широко. Передавали высказывание одного офицера полиции Лагоса, который в прошлом месяце сказал, что «количество Ибо нужно здорово сократить»    (Нью Йорк Ревью).

Джордж Т. Орик в книге «Мировая игра в опеку»:   «Гражданские лица в Биафре знают, что почти 10 тысяч человек, не принимавших участия в военных действиях, были за последнее время убиты федеральными войсками в районах боев; поэтому их не удивляет противоречие между тем, что говорится в федеральных радиопередачах из Лагоса, обещающих безопасность, и в гораздо более реалистических передачах радио Кадуны в Северной столице, которое обсуждало окончательное решение проблемы Ибо и мрачно перечисляло имена лидеров Ибо, обреченных на уничтожение. Если свирепые биафрцы не подают и признаков того, что собираются сдаваться, то это потому, что уж они-то, по крайней мере, знают, что сражаются за свою жизнь».  

Главной песней-радиопозывными радио Кадуны, которое контролируется правительством, была песнь на языке Хауса. В переводе она звучит так: «Пойдем и уничтожим их. Мы разграбим их добро, изнасилуем их женщин, убьем их мужчин и оставим их рыдать. Мы довершим погромы 1966 года».  

Эдмунд Шварценбах, «Сюис Ривью оф Эфрика»,   февраль 1968 года: «Беседа с одним из самых импозантных министров позволила гораздо лучше понять политические цели федерального правительства. Министр обсуждал вопрос о реинтеграции Ибо в будущем государстве… Целью войны и решением, собственно говоря, всей проблемы, — сказал он, — будет проведение в будущем политики дискриминации по отношению к Ибо, в их же собственных интересах».   Составляющей подобной политики, кроме всего прочего, будет отделение от восточной Области тех нефтеносных территорий, на которых Ибо не проживали ко времени начала колониального господства (1900 г.), по границам предполагаемого разделения на 12 штатов… Кроме того, для Ибо «свобода передвижений будет ограничена, чтобы предотвратить возможность их нового проникновения в другие районы страны… о том, чтобы оставить Ибо выход к морю в какой бы то ни было форме, — заявил министр, — нет и речи».  

Ссылка на предполагаемый план разделения на 12 штатов показывает, что эта беседа, вероятно, состоялась перед тем, как Восток откололся от Нигерии.

В начале войны один опытный канадский журналист сказал автору: «Я на той неделе разговаривал с Энахоро и спросил его, позволят ли после войны Ибо перемещаться по Нигерии. Он ответил: Армейские парни сказали мне, что не позволят, чтобы больше чем 50 тысяч Ибо когда-либо еще жили за пределами Восточно-Центрального штата».  

Можно провести интересное сравнение с тем, как немцы при Гитлере обращались с евреями. Нацистский план для евреев Германии состоял не из одного, а из трех этапов. Во-первых, дискриминационное законодательство, лишение права на работу и гражданских прав, сопровождающиеся широкомасштабными преследованиями, грабежом и жестокостями. Во-вторых, устройство гетто и полностью еврейских общин, и перемещение этих сообществ на места нового поселения в восточных районах Рейха. В-третьих, окончательное решение путем введения каторжных работ для тех, кто способен работать, и уничтожение тех, кто работать не способен.

В случае Биафры два первых этапа схожего плана были уже завершены, поскольку территория восточных поселений была на самом деле исконным местом проживания Ибо и родственных им народов. Разница же с их точки зрения в том, что они привезли в эти районы оружие и стали защищать себя, к явному возмущению их преследователей. Но даже самые сдержанные и незаинтересованные иностранцы в Биафре давно отбросили всякие сомнения в том, каковы при нигерийской оккупации шансы Ибо на выживание как отдельной этнической группы.

Писателю было бы слишком самонадеянно присваивать себе функции следствия или суда. Свидетельства, приводившиеся в этой книге, да и все свидетельства вообще, это все еще только вершина айсберга. Прежде чем будет нарисована полная картина происшедшего, понадобятся усилия профессиональных следователей в рамках независимого следственного трибунала; эта гора документов должна быть изучена специалистами по праву, прежде чем можно будет вынести решение суда. Но даже так можно только констатировать существование дела «при отсутствии доказательств в пользу противного».  

Однако на этом этапе некоторые выводы можно сделать с абсолютной уверенностью. Первое, в любом случае, нигерийское военное правительство и его глава — Верховный Главнокомандующий — не могут избежать ответственности перед законом. Второе, дела подобного рода уже можно возбудить против конкретных нигерийских армейских командиров за побуждение к явным и многочисленным случаям массовых убийств, далеко превосходящих военную потребность. Третье, обвинение в геноциде слишком серьезно, чтобы распространяющуюся на весь мир власть, которой облекли ООН страны, подписавшие конвенцию, попросили подождать, пока будет проведено расследование post factum, или вовсе не будет проведено никакого расследования. Если эта Конвенция является чем-то большим, чем ненужный клочок бумаги, то чтобы начать расследование, достаточно просто разумного подозрения о том, что осуществляется геноцид. Такое разумное подозрение появилось много месяцев назад, и Объединенные Нации нарушают данную ими самими клятву, воплощенную в статье 1, до тех пор, пока отказываются начать расследование.

И наконец, последнее. Что бы ни сделали нигерийцы, британское правительство Гарольда Вильсона добровольно стало его сообщником. Поскольку с декабря 1968 года и речи больше не могло быть о нейтралитете, активном нейтралитете, неведении или о руке помощи дружественному государству, то вовлечение стало окончательным.

Журнал «Спектейтор»,   обычно не увлекающийся гиперболами, в редакционной статье 31 мая 1968 года писал: «Впервые за всю нашу историю Британия стала активной сообщницей в преднамеренном уничтожении сотен тысяч мужчин, женщин и детей, чьим единственным преступлением было то, что они принадлежали к запрещенной нации; короче говоря, сообщницей в геноциде. И британский народ вместе с инертной оппозицией отвел глаза и позволил правительству без помех следовать его постыдным путем».  

(обратно)

Роль прессы

Вообще говоря, мировая пресса честно освещала войну Нигерии и Биафры. Теме этой, выражаясь на журналистском жаргоне, понадобилось некоторое время, чтобы «вылезти на поверхность».  

На начало войны приходится краткий период активности, когда журналисты на неделю, наскоками, приезжали в Биафру. Кроме всего прочего, африканские войны — это не та тема, которую легко «продать»    редактору международных новостей, потому что эти люди в общем-то знают, что их читатели по горло сыты насилием в Африке.

Большинство мировых средств массовой информации находится в руках белых: они производят большинство газет, журналов, радио- и телепередач, и все это, главным образом, производится для потребления белых.

Пресса в Азии и Южной Америке все еще имеет узко местный характер и сообщает ограниченное количество зарубежных новостей, получая эту информацию от международных агентств печати. В Африке едва ли есть газеты в том виде, в каком они существуют в Европе и Северной Америке, так что распространение новостей происходит в основном по радио. Эфир забит передачами из Британии, Америки, Египта, СССР и Китая, и в каждой из них излагается собственная правительств этих стран точка зрения на события.

Весной 1968 года для большинства населения Европы и Северной Америки война была делом, давно забытым. Появлялись некоторые статьи, очень мало глубоких оценок и время от времени в течение недели печатали как рассказ с продолжением одну-единственную статью — верный признак того, что газета послала на место событий репортера и не хотела зря тратить средства. Но подобная статья, конечно, не затрагивала сознания нации, и не вызывала особой реакции за пределами Нигерии.

Затем, в середине апреля, Биафру посетили четыре репортера ведущих британских газет: Уильям Норрис из «Таймс»,   Уолтер Партигтон из «Дейли Экспресс»,   Ричард Халл из «Гардиан»    и Норман Киркхем из «Дейли Телеграф».  

Они попали под бомбежку, когда в Абе в результате налета нигерийских ИЛ-28 было убито больше 80 и ранено около сотни человек. Неожиданное, дикое насилие в жаркое и мирное обеденное время. Вид обычной улицы, в течение нескольких секунд превращенной в покойницкую, вид тел, разорванных на куски — все это потрясло журналистов. Все четверо написали крайне выразительные репортажи о налете, а двое из них самим тоном своих рассказов дали понять, что они обо всем этом думают. В Британии общественность впервые осознала, что происходит, именно после этих репортажей.

В середине мая появилась моя собственная статья в «Санди Таймс»,   но вызвала мало интереса. Это был результат десяти недель, проведенных вместе с армией Биафры, часто с отрядами десантников, которые проходили по нигерийским тылам и наносили неожиданные молниеносные удары. Это дало мне возможность увидеть собственными глазами, как обращались с гражданским населением-Ибо нигерийские солдаты. Впоследствии в Лагосе генерал Говон резко опроверг то, что я написал, но по прошествии времени это мое описание стало лишь одним из многих свидетельств иностранцев, которые своими глазами видели, что происходило.

Перелом наступил в июне. Именно тогда корреспондент газеты «Сан»    Майкл Липмен ездил по Биафре, и стали видны первые признаки голода и недостаточности питания у множества детей. Липмен это заметил, и «Сан»    несколько дней подряд на многих страницах публиковала его рассказ. Наконец-то Биафра попала на первые полосы газет. И покатилось. Биафрцев, которые в Лондоне добивались поддержки своего дела, вдруг выслушали. В Парламенте были снова заданы гораздо более настойчивые вопросы не только о возможности оказания гуманитарной помощи Биафре, но и о британских поставках оружия Нигерии. Подул штормовой ветер. Журналисты начали толпами стекаться в Биафру, отчасти для того, чтобы написать о страданиях детей, а отчасти и для того, чтобы поискать «другие аспекты»    проблемы. То, о чем они написали, потрясло мир. Через два месяца после Британии, пробудился интерес Западной Европы. Протесты выразили все главные организации, ответственные за формирование общественного мнения — от Железного Занавеса до залива Гелуэй.

К осени тысячи британцев и европейцев работали для Биафры, страны, которую они никогда не видели, и с людьми которой они никогда не встречались. Они собирали деньги, устраивали демонстрации, голодовки, платили за целые страницы газетных объявлений, читали лекции, обрабатывали парламентариев, призывали к действиям.

Британское правительство было вынуждено отвечать на все более и более враждебные вопросы, дважды обсуждать проблему в палате Общин, раздавать опровержения, обещания, объяснения, пожертвования. Несмотря на уверения — сначала в том, что в случае еще одного массированного наступления или новых «ненужных смертей»    в Биафре, Британия будет вынуждена прибегнуть «к большему, чем простой пересмотр политики»,   а потом на новые заверения в том, что все это, в конце концов, было просто в интересах биафрцев — стать жертвами политики — Парламент на эти убеждения не поддался.

Чехословакия, Бельгия, Голландия заявили, что не будут больше поставлять оружие Нигерии, и отменили уже принятые заказы. Италия, слова не говоря, спокойно вышла из игры. Америка заявила, что никогда и не поставляла никакого оружия (что было неправдой). Франция и Западная Германия заявили то же самое о себе (что было правдой).

В Базеле (Швейцария) демонстрации протеста против действий британского правительства заставили прервать Неделю Британии. На Даунинг стрит в знак протеста были разбиты окна. Когда оглядываешься назад, кажется странным, что несмотря на все усилия биафрцев — публицистов и лоббистов — этот перевод дела Биафры из разряда Богом забытой войны где-то в буше в проблему мирового масштаба был, главным образом, результатом работы пишущих машинок и многократно использованной полоски целуллоида. Это показало, как огромна власть печати, как могут воздействовать на общественное мнение совместные выступления печатных органов. В основном освещение событий было честным. Некоторые сообщения были слишком экспансивны, в некоторых допускались неточности в том, что касалось фактов, некоторые были сентиментальны или саркастичны. Репортеры, главным образом, излагали факты и предоставляли авторам передовиц нажимать на превосходные степени, как в общем-то и должно быть. Радиостанции, вещающие на Африку, главным образом правительственные, чьей задачей является выражение точки зрения правительства, были склонны в своей подаче новостей ориентироваться на Нигерию. Странно, но оказалось, что «эксперты»    по Западной Африке ошиблись: лучшее освещение новостей принадлежало обыкновенным репортерам, которые описывали то, что видели. Большинство ветеранов Западно-африканского региона сначала предсказывали быструю победу Лагоса и были безнадежно обмануты. Забавно читать задним числом все сообщения этих корреспондентов. В первые дни тех немногих, очень немногих, кто предполагал, что война, похоже, продлится долго и будет кровопролитной, да так в конце концов ни к чему и не приведет, а, кроме всего прочего, еще и чревата опасными перспективами иностранного вмешательства и последующей эскалации, считали либо наивными дураками, либо приверженцами Ибо.

А потом эти ветераны прибегали иногда просто к акробатическим выкрутасам, стараясь объяснить, почему Нигерия не смогла добиться быстрой победы. Враждебность начала проскальзывать в сообщениях самых сдержанных журналистов, враждебность, неизменно направленная на высокомерный народ, который продолжает сопротивляться судьбе, которую для них уготовили.

Дело в том, что все эти репортеры ориентированной на истеблишмент прессы слишком тесно связаны с сильными мира сего, от которых они получают основную информацию в порядке дружеской услуги. Истеблишмент Лондона и Лагоса решительно поддерживал Нигерию. Корреспонденты, сновавшие между Министерством по делам Содружества и правыми партиями, с одной стороны, и между офисом вождя Энахоро и коктейль-баром отеля «Икойи»,   с другой, скорее могли поверить в то, что им говорилось, чем немного побегать и самим разузнать, что же происходит. Кроме всего прочего, будучи конституционными созданиями status quo и не имея желания оставить свое уютное существование на окраине дипломатической галактики, эти джентльмены предались столь односторонним сообщениям, что вполне можно предположить, что они скорее искали самооправдания, чем пытались реалистически оценить ситуацию.

Двумя заметными исключениями являются Уолтер Шварц, корреспондент газеты «Гардиан»    по Западной Африке, и Майкл Липмен, корреспондент газеты «Сан»    по странам Содружества. Они доказали, что можно писать сбалансированные и объективные статьи, и хотя ни один из них полностью не становился ни на чью сторону, оба говорили такие вещи, которые (хотя и не было сомнений в полной искренности их мнений) не доставляли Удовольствия ни той, ни другой стороне. По иронии судьбы, оба этих корреспондента остаются персонами grata в обеих странах.

Но особо отличившимся органом массовой информации стала заграничная служба Би-Би-Си, а именно африканский ее отдел. Все время пока продолжалась война, слушателей, да и некоторых сотрудников этой службы, поражало количество и разнообразие предвзятых суждений в этих программах. Комментарии типа редакционных вольно перемежались с тем, что, как предполагалось, было сообщением новостей из Лагоса, так что очень скоро большинство тех, кто в Биафре — и белых, и черных — вечером слушал Би-Би-Си утвердилось во мнении, что в освещении ими событий был весьма сильный пронигерийский крен. Передавались живописные отчеты о событиях, которые, как считалось, произошли в самой Биафре, и которые никогда не происходили: говорили о взятии нигерийцами городов задолго до того, как в них входили нигерийские войска, и некоторые далеко идущие предположения делались явно на основе обыкновенных сплетен или сверхоптимистических надежд нигерийских властей. Например, после того как полковник Оджукву (верующий католик) в 1968 году на неделю удалился в монастырь, начали говорить, что он бежал из страны или стал жертвой переворота. По другому поводу описывалась якобы имевшая место в Умуахье народная демонстрация в честь Чжоу Энлая. Ни в одном из сообщений не было ни грамма истины, но у неинформированного слушателя невольно должно было сложиться впечатление, что правда была на стороне Нигерии, а Биафра была во всем виновата и постоянно находилась на грани краха. За все это время уровень передач иностранной службы постоянно падал и был гораздо ниже всех стандартов журналистики, ожидаемых от Би-Би-Си, и которые она сама считает своей отличительной чертой.

Результатом было широко распространившееся отвращение к этим передачам среди биафрцев и равное разочарование среди британцев, живущих в стране. Для последних, во всяком случае, отношение редакторов Дома Буша к Биафре объяснялось тем, что ежегодный бюджет Би-Би-Си формировался не из денег держателей патентов, а платежей из казны, через МИД и Министерство по делам Содружества.

Одним заметным исключением была серия репортажей, переданных из Нигерии Джоном Осменом, корреспондентом Би-Би-Си для стран Содружества. Умный и честный репортер, Осмен дал объективный и сбалансированный отчет и за это был изгнан из Порт-Харкорта полковником Адекунле, после яркого проявления буйного темперамента последнего.

(обратно)

Заключение

В конце концов, размах и перспективы нигерийско-биафрской войны обеспокоили не только правозащитные группы, но и могущественные правительства, которые с запозданием увидели, какими опасностями в будущем она чревата. Они начали понимать, что ситуация содержит в себе зародыш опасности не только для Биафры, но также и для Нигерии и всей остальной Западной Африки.

Теперь только и говорят, что о поиске путей мирного урегулирования, и те, кто в свое время сделал все возможное и невозможное, чтобы поддержать идею чисто военного решения вопроса, крайне неубедительно протестуют и говорят, что они всегда были только за установление мира путем переговоров.

Что касается Биафры, то их позиция проста. С самого начала войны они заявляли, что рассматривают проблему как чисто гуманитарную, а следовательно, разрешимую не военными, а только политическими методами.

Они постоянно выдвигали предложения по прекращению огня, возможно потому, что находились в основном на «принимающей»    стороне войны. Но каковы бы ни были побудительные причины, Биафра выступает за прекращение войны.

В этом вопросе основная трудность заключается в настроении народа Биафры. Когда они вышли из Нигерии, ими владели три чувства: чувство отверженности, недоверия к Лагосскому правительству и страха перед уничтожением. Ко всему этому прибавилось еще одно чувство — более неукротимое, более глубокое и, следовательно, более опасное. Это чувство ненависти, чистой, острой и мстительной. Некоторые из тех, кто сейчас говорит о мире, особенно в Уайтхолле, кажется, пребывают во мнении, что за последние 18 месяцев ничего не изменилось. Напротив, изменилось все. И дело не в том, что армия «бумагомарак»    превратилась во внушающую страх военную машину, и не в том, что она получила в свое распоряжение большее количество оружия. Дело в настроении народа, который видел, как вся страна была разорена, как угасали и умирали их дети, как тысячами смерть косила их молодежь. Уступки, которых можно было добиться в начале войны, если бы была занята твердая позиция и предложено посредничество, больше невозможны.

Вполне вероятно, что в середине лета 1967 года можно было сохранить по крайней мере некую конфедерацию Нигерии, в которой между добровольными партнерами существовали бы экономические связи, достаточные для того, чтобы пользоваться всеми экономическими преимуществами Федерации. Навряд ли это возможно сейчас, по крайней мере в ближайшее время. Бесполезно людям в серых формах говорить о преимуществах единой, объединенной, гармонической Нигерии, и лгать, что этого не желает Биафра. Слишком много крови было пролито, слишком много причинено и испытано страданий, слишком много жизней истрачено попусту, слишком много слез пролито и слишком много накопилось горечи. Теперь ни у кого в Биафре нет иллюзий по поводу того, как поведут себя биафрцы, если они когда-нибудь снова получат военную власть над своими нынешними мучителями. И никто не верит, что когда-нибудь в обозримом будущем нигериец сможет без оружия и без охраны пройти среди биафрцев. Теперь единственным возможным следствием навязанного военным путем «единства»    может быть только полная военная оккупация — по всей видимости навсегда, за которой неизбежно последуют восстания и репрессии, кровопролитие, бегство людей в буш и голод. Несовместимость этих двух народов теперь стала абсолютной.

Выразителем чаяний народа Биафры стала Консультативная Ассамблея и Вспомогательный Совет Вождей и Старейшин, а они в этом мнении едины.

Полковник Оджукву не может пойти против их воли или — по этому вопросу — их просьбы. И неважно, что его столько раз обвиняли в непримиримости и упрямстве.

С нигерийской стороны положение более сложное, потому что у нигерийского народа нет права голоса. Их газеты, радио и ТВ либо контролируются государством, либо издаются людьми, знающими, что критические замечания в адрес правительства, высказанные вслух, не лучший способ сохранить здоровье. Интеллектуалы — или диссиденты, или эмигранты, как Пит Энахоро и Таис Соларин, или сидят в тюрьме, как Воле Шойинка. С вождями, которые обычно вернее всех выражают мнение простых людей, никто не консультируется.

Интересно, а что бы случилось, если бы генерал Говон в своей военной политике был вынужден следовать советам некой консультативной ассамблеи, в которой было бы сильное представительство от фермерских сообществ, ученых, профессоров, профсоюзов, деловых кругов и женщин, потому что именно эти слои населения сегодня все сильнее страдают от продолжения войны.

Но генерал Говон может обойтись и без консультаций: недавно он счел, что имеет право использовать огнестрельное оружие против демонстрации сборщиков какао в Ибадане.

В результате народ Нигерии стал нем. То, что они думают на самом деле, неизвестно тем миротворцам, которые вынуждены довольствоваться общением с небольшой группой людей, больше заинтересованных своей карьерой, чем благосостоянием своего народа. Как доказывает недавнее открытое приглашение СССР принять большее участие в будущем Нигерии, это вполне так и может быть.

До сих пор режим этот упрямо придерживался той точки зрения, что военное решение не только возможно, но и неизбежно, и что возврат к нормальному положению вещей произойдет буквально сразу же после окончательной победы. Но пример Энугу, который они взяли уже почти год назад, и который до сих пор остается призрачным, раздавленным городом, опровергает эту теорию. Нигерийское правительство заявило, что любое прекращение военных действий зависит от неких условий, на которые должна согласиться Биафра, в качестве основы для ведения переговоров. Но сами эти условия настолько широки, что на самом деле являются теми самыми пунктами, по которым и должны, собственно, идти переговоры: т. е. будущее Биафры, условия объединения с Нигерией, допустимый потенциал самообороны и т. д.

Условием для прекращения Нигерийской армией огня является полная и безусловная капитуляция Биафры, которая связанной по рукам и ногам будет отдана на волю нигерийского правительства. Режим Говона так и продолжает верить в то, что только военное решение сможет дать окончательный ответ на все вопросы.

Но наряду с этим растет и еще одна опасность. Никакая политика, до сих пор проводимая западными правительствами, не привела к установлению мира. Большинство этих правительств, кажется, предпочло воздержаться по настоянию Британии от вмешательства, приняв во внимание тот факт, что Содружество в основном входит в британскую сферу влияния, и уверенные, что все это все равно скоро кончится.

Политика британского правительства потерпела крах, все объяснения и оправдания оказались основанными на ложных предпосылках. Даже заверения в том, что подобная политика усилит влияние Британии на нигерийское правительство, и это влияние можно будет использовать затем для установления мира, оказались самообманом. Британия не только не усилила свое влияние (а ведь она когда-то была могущественным советником в нигерийских делах), но и доказала свое бессилие. По иронии судьбы, ястребы, которых Британия вскормила, теперь чувствуют себя достаточно сильными, чтобы поискать новых друзей, тогда как правительству Вильсона, не желающему это признать, не хватает храбрости либо самим что-то сделать, либо дать возможность действовать другим державам.

Нынешняя неразбериха была на руку только СССР, который теперь сможет еще больше усилить свое проникновение в жизнь Нигерии. Трудно предположить, что они так уж близко к сердцу принимают интересы нигерийского народа, потому что продолжение войны и им на руку, ибо правительство Нигерии все больше оказывается у них в долгу.

По существу, вероятно, никто не сможет найти выход из нынешнего тупика до тех пор, пока нигерийское правительство не осознает, что его собственные интересы и необходимость прекращения огня стали синонимами. Подобной перемены во взглядах можно добиться только рядом дипломатических инициатив, сделать действенными которые под силу только великим державам.

В случае, если обе стороны проявят желание прекратить огонь, этот процесс должен пройти под наблюдением либо сил по поддержанию мира, либо какого-то международного по составу органа или — что предпочтительнее — Державы-протектора, приемлемой для обеих сторон. Только на этой основе может стать успешной любая гуманитарная помощь, достаточная по объему.

Когда начнется процесс возврата к нормальному положению, необходимо будет провести переговоры для определения формулы установления длительного мира. В настоящее время кажется невозможным, что какая-либо подобная формула может оказаться успешной, если в ее основе не заложена четко выраженная воля народа. Это предполагает проведение в какой-либо форме референдума, по крайней мере среди этнических меньшинств, чья судьба стала одним из ключевых моментов нынешней войны.

Мало кто всерьез полагает, что у государства Биафра в пределах только Иболенда, который сегодня в Нигерии носит название Восточно-Центрального штата, отрезанного от моря и со всех сторон окруженного Нигерией, есть много шансов на выживание. А нигерийцы одним из опорных столпов своей доктрины сделали предположение, что не-Ибо, живущие в тех местах, которые теперь в Нигерии называют Юго-Восточным штатом и штатом Риверс, Ибо против их воли принудили к участию в отделении. Этот вопрос стал настолько острым, что его нужно хорошенько исследовать. Пока что только генерал Говон отказывается от этого, хотя следует признать, что нынешние обстоятельства отнюдь не благоприятствуют проведению референдума. И все-таки, если бы он был сейчас проведен, то выиграла бы Нигерия, потому что ее армия оккупирует эти земли, а миллионы людей, принадлежащих к этническим меньшинствам и поддерживавшие Биафру, стали беженцами в неоккупированной зоне. И все равно, условия для проведения референдума следует создать до того, как он будет проведен, способом, который не вызовет возражений ни с той, ни с другой стороны.

В идеале подобная операция должна проводиться под наблюдением державы-протектора, при условии, что федеральные войска останутся на все это время в казармах.

Но каковы бы ни были предположения и расчеты, сегодня все они являются чисто спекулятивными и такими и останутся, до тех пор, пока не решен вопрос о прекращении огня. Но не будет спекулятивным заверение в том, что по состоянию на конец 1968 г. народы, живущие к Востоку и Западу от Нигера, стали абсолютно несовместимы, и в ближайшем будущем нужно будет хоть как-то разделить их, чтобы избежать нового кровопролития.

Чем дольше откладывать принятие этих мер, тем хуже станет положение, глубже — ненависть, более неукротимым — гнев и мрачными — предзнаменования.

(обратно)

Пост Постскриптум

В течение первых трех месяцев 1968 года обстановка в Биафре едва ли вообще изменилась. Обе армии все еще ведут ожесточенные бои, нехватка продовольствия, по свидетельствам таких очевидцев как профессор Гарвардского университета Джин Майер и сенатор-республиканец от штата Нью-Йорк Чарлз Гуделл, означает, что Биафра стремительно движется ни к чему иному, как к массовому голоду. Нет никаких изменений и в политике британского правительства.

С чисто военной точки зрения за три месяца, с 1 января по 31 марта 1969 года, у Биафры были и некоторые потери, и некоторые приобретения. В течение первых 2 месяцев биафрцы следовали своей новой военной доктрине «окружай и обходи»,   избегали крупных столкновений с нигерийцами и только отражали их атаки с заранее подготовленных оборонительных позиций, а сами ограничивались уничтожением изолированных передовых отрядов нигерийцев, устраивали помехи на дорогах, по которым шло их снабжение и окружали главные места сосредоточения их войск. Так окружение 4 тысяч солдат федеральных войск в Оверри, законченное как раз перед рождеством 1968 года, удалось сохранить после тяжелых боев вдоль главной дороги из Порт-Харкорта в Оверри. В начале февраля нигерийцы прорвали блокаду на пять дней, и нескольким грузовикам удалось прорваться в город. Однако биафрцы восстановили свой контроль за дорогой, и нигерийцам пришлось сбрасывать продовольствие своему гарнизону с самолетов. Дальше на восток вокруг Абы тактика биафрцев была той же самой.

По возвращении из Биафры господин Уинстон Черчилль в марте сказал автору, что биафрцы возили его в деревню Эбери, примерно в 10 милях к юго-западу от Абы. Это была поразительная новость, потому что в конце августа автор видел как Уильямс, Эразмус и тысяча их десантников шаг за шагом оттеснялись от Эбери, в то время как III федеральная дивизия полковника Адекунле безжалостно продвигалась к северу. И то, что биафрцы не только вернулись в Эбери, но и смогли привезти туда на грузовике иностранного корреспондента, означало, что хотя бы в одном районе они продвинулись значительно дальше 25 миль от тех позиций, которые занимали в конце сентября.

То, что биафрцы находятся так близко к Азумини, в 14 милях к юго-востоку от Абы, служит признаком того, что они пользуются все той же тактикой, что и при окружении Оверри: удар с обеих сторон с обхватом по флангам, за которым следует нанесение решающего удара по главной дороге для того, чтобы перерезать линии коммуникаций.

Дальше на севере обстановка сложилась для биафрцев не так благоприятно. С 30 сентября 1968 года, т. е. в течение почти 6 месяцев, нигерийцы были больше заняты укреплением не знаменитой III дивизии, а менее мобильной Второй, располагавшейся в Энугу, Первой — в Ониче.

В начале марта 2 Дивизия одновременно атаковала в направлении к западу от Авки и к востоку от Оничи, заделав таким образом десятимильную брешь в районе дороги, чего им не удавалось сделать в течение предыдущих 12 месяцев. Биафрцы контратаковали и отбили этот участок дороги. В конце месяца за обладание этим последним 68-мильным участком дороги из Энугу в Оничу все еще шли ожесточенные бои. В последнюю неделю марта I дивизия предприняла сильнейшее наступление из Окигви, явно намереваясь взять Умуахью. Вполне возможно, что это наступление было специально рассчитано по времени так, чтобы совпасть с визитом Вильсона в Нигерию, но была и еще одна вероятная причина — начало сезона дождей. К середине апреля ежегодные муссоны приносят долгие дожди, которые продолжаются до октября. Полковник Оджукву рассчитывал именно на муссоны, чтобы помешать ночным бомбардировкам аэропорта Ули и парашютированию продовольствия, с помощью которого 4 тысячи усталых федеральных солдат гарнизона Оверри могли сохранить свои жизни. Дожди должны были размыть грунтовые дороги, по которым в сухой сезон могли пройти передовые отряды британских бронемашин, но которые становились непроходимыми в сезон дождей. Нигерийцы не хуже полковника понимали, что надо опередить дожди, которые биафрцы любили, потому что они помогали обороняющимся, а нигерийские солдаты, находившиеся за много миль от дома, начинали ненавидеть.

В эти же 100 дней произошел еще один — очередной — взрыв интереса к Биафре в Парламенте, прессе и обществе Британии, и у тех немногих журналистов, которые в почти полном одиночестве до сих пор придерживались того мнения, что военное решение проблемы невозможно, появились новые союзники. «Брешь доверия»    была расширена Уинстоном Черчиллем. С поручением от «Таймс»    написать серию новых репортажей и статей он прибыл сначала в Нигерию, а потом в Биафру. Вернувшись оттуда, он потом признал, что после посещения Нигерии был совершенно убежден, что гражданские центры и лагеря беженцев не подвергались постоянным бомбардировкам и что число жертв голода было очень преувеличено. Это убеждение, сказал он, появилось у него под влиянием настойчивых заверений британского Верховного Комиссара в Лагосе, сэра Дэвида Ханта, и британского военного атташе полковника Боба Скотта. Но несколько дней, проведенных в Биафре, явились как бы толчком. Господин Черчилль пришел к выводу, что никто в британских официальных кругах и представления не имеет о том, что происходит на самом деле. Он стал первым журналистом, у которого хватило храбрости сказать (в первом же репортаже), что ему стыдно признать, что он попался на удочку ложной информации, подсунутой ему в Лагосе.

Его статьи вызвали в Британии переполох, породив огромное количество статей, писем и ответов. Они осветили ту атаку, которая была предпринята с Флит-стрит противбританского Верховного Комиссариата в Лагосе и министерства иностранных дел и по делам Содружества в Уайтхолле отдельными журналистами, которые рассказали, что они видели в Биафре и к каким выводам — и они, и многие другие — пришли. В своей передовице от 12 марта «Таймс»    жаловалась на «мелочную кампанию против господина Черчилля»    и в заключение осуждала попытку скрыть факты голода, бомбежек и смертей путем «опорочивания отдельных личностей».  

На следующий день в письме к издателю «Таймс»    Майкл Липмен рассказал, как один чиновник из Министерства по делам Содружества позволил себе позвонить редактору одной провинциальной газеты и предостеречь его против того, что может сказать Липмен после трех поездок в Биафру и одной в Нигерию. Далее господин Липмен мельком упомянул о том, что он слышал, что было высказано предположение о том, что он брал деньги от Оджукву за свои статьи.

Одним из проявлений заинтересованности в Британии (после репортажей господина Черчилля, хотя писал он в основном о постоянных бомбежках, о которых уже писали неоднократно) был возросший интерес к проблеме в Парламенте, достигший своей кульминации в третьих по счету дебатах по этому вопросу, которые состоялись 20 марта. Это было еще одно упражнение в пустой болтовне. Обсуждения главных вопросов — о посылке британским правительством оружия в район гражданской войны, или для поддержки военной диктатуры с целью причинения страданий биафрскому народу, тщательно избегали.

Консервативная партия, если судить по некоторой неинформированности ее представителей, казалась либо не имеющей никакого мнения по данному вопросу, либо готовящей умную оппозицию правительству по тому единственному вопросу, в котором могла бы получить некоторую поддержку от заднескамеечников собственной партии господина Вильсона.

Но в самом начале дебатов Вильсон заявил, что сам поедет в Нигерию. Скептическое отношение к необходимости такого личного появления и его практической полезности явно проявилось как в палате Общин, так и в печати. Но поскольку накануне визита корреспонденты предположили, что Вильсон, может быть, не против после Нигерии полететь в Биафру, чтобы увидеть Оджукву (и другую сторону медали), то появился проблеск надежды на то, что британское правительство наконец-то решило рассмотреть проблему во всех ее аспектах, а не только в той части, которая соответствовала их собственным сложившимся убеждениям.

Явно надеясь на это, полковник Оджукву пригласил господина Вильсона приехать в Биафру, хотя для того, чтобы сделать подобное предложение, ему с большим трудом пришлось преодолевать оппозицию внутри страны, сопротивление самой идее приглашения человека, которого так искренне ненавидело население Биафры.

Оптимизм был преждевременным, поскольку предложение полковника Оджукву повергло в замешательство британский официальный мир. Было известно, что Вильсон хотел вернуться в Лондон, чтобы рассказать палате Общин о своих впечатлениях. Но возникло приглашение от Оджукву, и стало трудно представить, как господин Вильсон может поехать в Биафру, увидеть то, что он несомненно увидит и рассказать о том, что он видел, да сделать это в то же время таким образом, чтобы все рассказанное соответствовало его собственной предыдущей политике и высказываниям его коллег. Проблема была сложной, но решили ее быстро.

В «Санди Таймс»    от 30 марта господин Войн, сопровождавший премьера в поездке по Нигерии, успокоил обескураженных читателей. «Между прочим, — писал он, — господин Вильсон никогда и не намеревался посещать территории раскольников».  

В «Санди Таймс»    от того же числа Николас Кэррол дал читателям то, что может послужить прекрасным объяснением краткой реплики его коллеги: «И все-таки, каким бы — по необходимости — поверхностным ни был визит господина Вильсона, он видел вполне достаточно того, что подтверждало все, что он уже слышал от своих хозяев и своих собственных советников».  

1 апреля 1969 года.

(обратно) (обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Кобра

Посвящается Джастин и всем молодым агентам, британским и американским, кто с огромным риском для жизни ведет тайную войну с наркотиками.

Часть первая Кольца

Глава 01

Мальчишка умирал в полном одиночестве. И никто об этом не знал, потому что ни одному человеку на всем свете не было до парня дела. Он лежал на зловонной подстилке в углу грязной комнаты заброшенного многоквартирного дома в Анакостии, том районе Вашингтона, которым не гордятся власти и который не показывают туристам, и даже не подозревал, что его смерть развяжет войну. Но даже если бы он и услышал об этом, все равно ничего не понял бы и никак к этому не отнесся. Потому что парень был наркоманом, и наркотики сначала уничтожили его сознание, а теперь убили и его самого.

Ужин в Белом доме в конце лета по меркам президентского гостеприимства был скромным. Всего двадцать гостей — десять супружеских пар — сидели с коктейлями в гостиной, и из них восемнадцать человек были в восторге от того, что находились здесь.

Девять гостей были ответственными сотрудниками Ассоциации ветеранов ВС, общенациональной организации, которая заботилась о благополучии тех, кто в прошлом носил военную форму. За девять предшествующих 2010 году лет появилось огромное количество мужчин и некоторое число женщин, вернувшихся из Ирака, Афганистана и других стран, где принимали участие в военных действиях, ранеными, искалеченными, травмированными. И вот сейчас президент как верховный главнокомандующий выражал свою благодарность девяти гостям из АВ за то, что организация смогла сделать для этих людей. Сотрудников ассоциации вместе с супругами пригласили поужинать там, где когда-то трапезничал сам легендарный Авраам Линкольн. Предварительно первая леди лично провела их с экскурсией по Белому дому, после чего усадила за стол, и теперь они под бдительным оком мажордома ждали, когда начнут разливать суп. Поэтому, когда официантка вдруг расплакалась, произошло некоторое замешательство.

Она не издала ни звука, но супница у нее в руках задрожала. Стол был круглый, и первая леди находилась как раз напротив. Подняв взгляд от гостя, которого обслуживали, она увидела слезы, беззвучно текущие по щекам уже не очень молодой женщины.

Мажордом, от взгляда которого не укрывалось ничего такого, что могло бы побеспокоить президента, проследил за ее взглядом и бесшумно, но быстро двинулся вокруг стола. Он выразительно кивнул стоящему рядом официанту, показывая, чтобы тот забрал супницу до того, как произойдет катастрофа, а сам повел женщину через вращающиеся двери на кухню. Когда они скрылись, первая леди вытерла салфеткой губы, пробормотала извинение генералу в отставке, сидящему слева от нее, поднялась из-за стола и последовала за ними.

Официантка сидела на кухне. Плечи у нее тряслись, и она повторяла: «Извините, извините». Выражение лица мажордома говорило о том, что он не в настроении прощать такое. Подобные нервные срывы в присутствии главы законодательной власти недопустимы.

Первая леди знаком показала ему возвращаться в зал и следить за обедом. После чего склонилась к плачущей женщине, которая, не переставая извиняться, поспешно промокнула глаза краем фартука.

В ответ на пару ласковых вопросов официантка Мэйбл объяснила причину своего необычного срыва. Полиция только что обнаружила тело ее единственного внука, которого она воспитывала с тех пор, как его отец умер девять лет назад.

Убитой горем женщине назвали причину смерти, установленную при вскрытии, и сообщили, что труп внука находится в городском морге.

Так что весь обед первая леди Соединенных Штатов просидела в углу кухни, успокаивая плачущую официантку, в то время как в нескольких шагах от них ведущие деятели АВ вели высокопарные разговоры за супом с гренками.

Только когда президент два часа спустя снял в своих личных покоях смокинг, он задал очевидный вопрос.

Через пять часов после этого в темноте спальни, освещенной лишь тонкой полоской света, пробивающейся сквозь щель в шторах, которыми были завешаны пуленепробиваемые окна, первая леди заметила, что лежащий рядом с ней мужчина не спит.

В воспитании президента большое участие принимала его бабушка. Их отношения навсегда остались в памяти мальчика. Так что, несмотря на привычку вставать рано, он сейчас не мог заснуть. Лежал в темноте и размышлял.

Президент уже решил, что умерший пятнадцатилетний мальчишка, кем бы он ни был, упокоится не в безымянной могиле для нищих, а на приличном кладбище. Однако его беспокоила причина смерти полного сил подростка из бедной, но порядочной семьи.

В три часа ночи президент спустил свои длинные худые ноги с кровати и потянулся за халатом. Рядом послышалось сонное: «Ты куда?»

— Я ненадолго, — ответил президент, завязывая пояс и шлепая босиком в соседнюю комнату.

Когда он снял трубку, ответа пришлось ждать всего две секунды. Если дежурному оператору и хотелось спать в этот ночной час, она этого никак не показала. Ее ответ был бодрым и жизнерадостным.

— Да, господин президент?

Лампочка на консоли сообщила ей, кто звонит.

Даже после трех лет, проведенных в этом примечательном здании, выходцу из бедного района Чикаго приходилось напоминать себе, что он может получить все, что только ему заблагорассудится, в любое время дня и ночи.

— Вы не могли бы разыскать директора УБН, у него дома или где он сейчас? — смущенно попросил президент.

Оператор не выразила никакого удивления. Когда ты «тот самый» человек, даже если тебе захочется просто обменяться любезностями с президентом Монголии, это может быть устроено.

— Я тотчас же с ним свяжусь, — ответила девушка, сидевшая в центре связи.

Она быстро застучала по клавишам компьютера. Крохотные микросхемы сделали свое дело, и на экране высветилось имя. Запрос личного номера телефона выдал десять цифр. Этот телефон был установлен в симпатичном особняке в Джорджтауне. После десятого звонка ответил бесцветный голос.

— Сэр, соединяю вас с президентом, — сказала оператор.

Государственный чиновник средних лет тотчас же проснулся. После чего оператор переключила главу федерального ведомства, официально известного как Управление по борьбе с наркотиками, на линию в кабинет наверху. О чем говорили президент и директор УБН, она не слушала. Загоревшаяся лампочка сообщит ей, что разговор закончился, и тогда она отключит связь.

— Прошу прощения за то, что беспокою вас в столь поздний час, — начал президент. Его тотчас же заверили в том, что все в порядке. — Мне нужна кое-какая информация, быть может, совет. Вы не могли бы встретиться со мной сегодня утром, в девять часов, в Западном крыле?

Лишь правила вежливости превратили это в вопрос. Президенты не спрашивают, они отдают распоряжения. Директор УБН заверил первое лицо государства в том, что ровно в девять утра будет в Овальном кабинете. Положив трубку, президент отправился в постель. Наконец ему удалось заснуть.

В особняке из красного кирпича в Джорджтауне в спальне продолжал гореть свет. Директор УБН спросил ничего не понимающую спросонья даму в бигуди, какого черта все это значит? Государственным служащим, которых в три часа ночи будит высшее начальство, притом лично, не остается ничего другого, кроме как гадать, где они ошиблись. Причем, скорее всего, по-крупному. Директор УБН больше не лег спать, а отправился на кухню варить кофе и ломать голову по поводу того, что же все-таки случилось.

А на противоположном берегу Атлантики уже светало. На унылых серых волнах, поливаемых дождем, к северу от немецкого порта Куксхафен качалось судно «Сан-Кристобаль». Капитан Хосе-Мария Варгас стоял у штурвала, а лоцман давал ему указания. Они говорили на английском, едином языке для воздуха и моря. Сделав поворот, «Сан-Кристобаль» вошел на внешний рейд эстуария Эльбы. Через шестьдесят миль он окажется в Гамбурге, крупнейшем речном порту Европы.

При водоизмещении тридцать тысяч тонн «Сан-Кристобаль» был торговым судном общего назначения, бороздившим моря под панамским флагом. Перед мостиком, на котором стояли капитан и лоцман, всматриваясь в туман в поисках бакенов, обозначающих фарватер, тянулись ряды стальных контейнеров.

Они стояли в восемь «этажей» в трюме и в четыре на палубе. В каждом ряду от носа до мостика помещалось по четырнадцать контейнеров, а ширина судна позволяла ставить контейнеры в восемь рядов.

Из судовых бумаг следовало, и совершенно справедливо, что «Сан-Кристобаль» начал свое плавание в венесуэльском порту Маракаибо; оттуда он продолжил путь на восток, где пополнил свой груз еще восемьюдесятью контейнерами бананов в Парамарибо, столице и единственном порту Суринама. Но вот чего в бумагах не было, так это того, что из новых контейнеров один был особенным, поскольку помимо бананов содержал еще один товар.

Этот товар прилетел на усталом старом транспортном самолете, купленном за очень небольшие деньги, из уединенного поместья в глухом районе Колумбии, через воздушное пространство Венесуэлы и Гайаны, и приземлился на такой же уединенной банановой плантации в Суринаме.

Груз, доставленный на этом самолете, был уложен, брикет к брикету, в самом дальнем углу стального контейнера. Брикеты были плотно утрамбованы от одной боковой стенки до другой, от пола до потолка. После того как они были уложены в семь слоев в глубину, в контейнер была вварена фальшивая задняя стенка. Лишь после этого контейнер был заполнен твердыми, зелеными, незрелыми бананами, которым предстояло оставаться в холоде, но не замороженными до самой Европы.

Грузовики-контейнеровозы с ревом проехали по джунглям до побережья, доставляя экспортный товар. «Сан-Кристобаль» принял контейнеры на борт, разместил их на палубе и вышел в море, взяв курс на Европу.

Капитан Варгас, безукоризненно честный моряк, понятия не имеющий о дополнительном грузе на своем судне, уже бывал в гамбургском порту, но не переставал восторгаться его размерами и эффективностью. Старый ганзейский порт представлял собой не один, а целых два города. В одном городе вокруг Внешнего и Внутреннего каналов Альстер, как им и положено, жили люди, но имелся еще один город, в котором находится крупнейший на континенте центр разгрузки морских контейнеров.

Ежегодно в порт Гамбурга заходит около тринадцати тысяч кораблей, которые встают у трехсот двадцати причалов и выгружают и загружают сто сорок миллионов тонн всевозможных грузов. Один только контейнерный порт имеет четыре терминала, и «Сан-Кристобаль» направили в Альтенвердер.

Пока судно на скорости пять узлов проходило мимо Гамбурга, следуя вдоль западного берега, капитану и лоцману подали на мостик крепкий колумбийский кофе. Немецкий моряк, понюхав напиток, одобрительно покачал головой. Дождь прекратился, сквозь тучи пробилось солнце, команда начала готовиться к увольнению на берег.

Было уже около полудня, когда «Сан-Кристобаль» плавно подошел к выделенному причалу, и почти сразу же один из пятнадцати портальных кранов Альтенвердера выдвинулся вперед и принялся сгружать контейнеры на пристань.

Капитан Варгас попрощался с лоцманом, и тот, поскольку у него закончилась смена, отправился к себе домой в Альтону. Судно заглушило двигатели, все системы жизнеобеспечения были подключены к резервному источнику питания, и моряки, захватив паспорта, сошли на берег и отправились в бары Репербана. На «Сан-Кристобале» воцарилась тишина. Капитан Варгас, для которого судно было и работой, и домом, любил такие минуты.

Он не мог знать, что в четвертом ряду от мостика, на втором сверху уровне, в третьем ряду считая от правого борта находился контейнер с необычной маленькой эмблемой на боку. Для того чтобы ее разглядеть, нужно было хорошенько присмотреться, поскольку контейнеры покрыты всевозможными царапинами, пятнами, идентификационными кодами и фамилиями владельцев. В данном случае эмблема имела вид двух концентрических окружностей, одна внутри другой, а в меньшую был вписан мальтийский крест. Это был тайный знак «Эрмандада», Братства, преступной организации, стоящей за девяноста процентами колумбийского кокаина. А на пристани ждала ровно одна пара глаз, готовая узнать эмблему.

Кран поднимал контейнеры с палубы и переносил их к суетящейся армии управляемых компьютером колесных погрузчиков. Эти погрузчики, подчиняясь командам из высокой башни над причалом, перевозили контейнеры от крана к складу. И тут один сотрудник порта, незаметно проходя мимо снующих погрузчиков, заметил эмблему с двумя концентрическими окружностями. Достав сотовый телефон, он сделал один звонок и поспешил обратно в свой кабинет. За много миль от порта грузовик-контейнеровоз покатил в сторону Гамбурга.

Как раз в это время директора УБН проводили в Овальный кабинет.

Чиновник уже бывал здесь несколько раз, но массивный старинный письменный стол, флаги на стенах и государственная печать не переставали его поражать. Директор УБН восхищался властью, а это место было буквально пропитано властью.

Президент, сделав зарядку, приняв душ, позавтракав и буднично одевшись, пребывал в хорошем настроении. Пригласив гостя сесть на диван, он устроился напротив.

— Кокаин, — начал президент. — Я хочу знать все о кокаине. У вас должен быть огромный материал на эту тему.

— Целые горы материала, господин президент. Дела толщиной в несколько футов, если сложить все папки одна на другую.

— Это уже слишком, — усмехнулся президент. — Мне достаточно всего десяти тысяч слов. Не бесчисленные страницы статистик. Только факты. И общий анализ. Что это такое, откуда это берется (как будто я не знаю), кто это изготавливает, кто переправляет, кто покупает, кто использует, сколько это стоит, куда идет прибыль, кому это выгодно, кто в проигрыше, что нам делать по этому поводу.

— Только кокаин, господин президент? Больше вас ничего не интересует? Героин, «ангельская пыль», фенилциклидин, метамфетамин, вездесущая марихуана?

— Только кокаин. Материал будет предназначаться лично для меня. Я хочу знать основные факты.

— Я прикажу подготовить новый доклад, сэр. Десять тысяч слов. Понятный язык. Совершенно секретно. Через шесть дней, господин президент?

Верховный главнокомандующий встал, улыбнулся, протянул руку. Встреча была окончена. Дверь уже открылась.

— Я знал, что могу на вас рассчитывать. Доклад должен быть у меня через три дня.

«Краун» директора УБН ждал на стоянке. По команде водитель подогнал машину к крыльцу Западного крыла. Через сорок минут директор УБН уже был на противоположном берегу Потомака в Арлингтоне, в своем кабинете на последнем этаже в здании по адресу дом 700, Арми-Нейви-драйв.

Он поручил задание главе оперативного отдела Бобу Берригану. Его помощник, сделавший карьеру не в кабинете, а на оперативной работе, угрюмо кивнул и пробормотал:

— Через три дня?

Директор кивнул.

— Не ешь, не спи. Живи на одном только кофе. И, Боб, не приукрашивай. Выдай все так, как есть на самом деле. Быть может, нас ждет солидная прибавка к бюджету.

Бывший оперативник прошел к себе в кабинет и попросил своего пресс-секретаря на ближайшие три дня отменить все встречи, интервью и заседания. «Вот они, канцелярские крысы, — подумал он. — Передать дело другому, попросить сделать невозможное, отправиться на ужин и ждать денег».

К заходу солнца весь груз «Сан-Кристобаля» был уже на берегу, однако оставался на территории порта. Грузовики толкались у трех мостов, по которым им проходилось проезжать, чтобы забрать импортный товар. В длинной очереди, вытянувшейся вдоль канала Нидернфельде, ждал и грузовик из Дармштадта, за рулем которого сидел смуглый водитель. По документам он значился гражданином Германии турецкого происхождения, представителем крупнейшей национальной диаспоры. Но в документах не было ни слова о том, что он принадлежал к турецкой мафии.

Водитель знал, что как только его грузовик окажется на территории порта, дальше никаких заминок не будет. Растаможивание определенного контейнера из Суринама пройдет без проблем.

Такое огромное количество грузов попадает в Европу через гамбургский порт, что придирчивое изучение каждого контейнера просто физически невозможно. Германская таможенная служба ЦКА делает все, что в ее силах. Приблизительно пять процентов ввозимых грузов проходит тщательный досмотр. В некоторых случаях партия товара выбирается наугад, но в основном это делается по наводке, из-за несоответствия характера груза и порта отправки (бананы не привозят из Мавритании) или просто вследствие неправильно оформленных документов.

В ходе проверки могут быть вскрыты пломбы, которыми опечатан контейнер, могут быть измерены его размеры на предмет наличия тайников, в собственной лаборатории проводятся химические анализы, к работе привлекаются служебные собаки, контейнер просвечивается рентгеновскими лучами. За один день рентгенографии подвергается в среднем около двухсот пятидесяти контейнеров. Однако у этого контейнера с бананами таких проблем не должно было быть.

Этот контейнер не отправили в овощехранилище, поскольку по документам ему предстояло немедленно покинуть порт, так что тащить его в холодильник не имело смысла. На гамбургской таможне разрешение выдается электронной системой АТЛАС. Кто-то ввел в компьютер ЦКА двадцатиодноразрядный регистрационный номер груза, и разрешение было получено еще до того, как «Сан-Кристобаль» покинул устье Эльбы.

К тому времени как грузовик с водителем-турком наконец дополз до начала очереди у ворот порта, все необходимые документы на отгрузку контейнера уже были получены. Водитель предъявил их сотруднику ЦКА в будке у ворот, тот ввел в компьютер данные о поставке небольшой партии бананов скромной торговой компании из Дармштадта и кивком показал, что можно ехать. Через тридцать минут водитель-турок уже вернулся на разветвленную сеть немецких автобанов.

Позади него ехала целая тонна чистого колумбийского кокаина. Перед тем как попасть к конечному потребителю, кокаин будет «разбавлен» в шесть-семь раз по сравнению с первоначальным объемом такими химическими веществами, как бензокаин, креатин, эфедрин или даже кетамин, транквилизатор, применяющийся для ухода за лошадьми. Все это делается для того, чтобы убедить потребителя, что он получит больший кайф, чем если бы просто вдохнул носом аналогичную дозу чистого наркотика. Еще больше увеличить объем можно с помощью таких безобидных белых порошков, как пищевая сода и сахарная пудра.

Каждый килограмм, тысяча граммов, распухнет до семи тысяч, а поскольку «нюхачи» выкладывают до десяти американских долларов за грамм, в итоге каждый килограмм чистого кокаина принесет семьдесят тысяч долларов. За спиной у водителя таких килограммов была тысяча, и рыночная их стоимость составляла семьдесят миллионов долларов. Поскольку исходная «паста» закупалась у колумбийских крестьян по тысяче долларов за килограмм, разницы хватало на аренду транспортного самолета до Суринама, на щедрый гонорар владельцам банановых плантаций и на мизерную стоимость фрахта «Сан-Кристобаля», и еще пятьдесят тысяч долларов сливались на счет в банке на Каймановых островах, открытый на имя продажного таможенного чиновника в Гамбурге.

Европейские гангстеры возьмут на себя задачу измельчения твердых брикетов в похожий на тальк порошок, добавления примесей с целью увеличения объема и розничной продажи потребителям. Но если накладные расходы на переправку товара из джунглей в гамбургский порт составляли пять процентов и еще пять процентов уходило на накладные расходы в Европе, оставалась прибыль в девяносто процентов, которую делили между собой колумбийский наркокартель и преступные группировки Европы и Соединенных Штатов.

Американскому президенту предстояло узнать все это из отчета Берригана, который лег к нему на стол через три дня, как и было обещано.

В то время как президент читал отчет после ужина, еще две тонны чистого колумбийского кокаина в кузове пикапа тайно пересекли границу штата Техас неподалеку от маленького городка Нуэво-Ларедо и исчезли на бескрайних просторах Америки.

Уважаемый господин президент!

Мне выпала честь представить вам доклад обо всем, что связано с производством, распространением и употреблением кокаина.

ИСХОДНОЕ СЫРЬЕ: кокаин получается исключительно из коки, неказистого кустарника, с незапамятных времен произрастающего в джунглях в горах северо-западной части Южной Америки.

Местные жители испокон веку жевали листья коки, обнаружив, что это помогает заглушить постоянное чувство голода и улучшить настроение. Кока редко цветет и дает плоды; отвердевшие ствол и ветви растения не содержат наркотик, он находится только в листьях.

Но даже так кокаин составляет значительно меньше одного весового процента лиственной массы. Требуется 375 килограммов свежих листьев коки — достаточно, чтобы заполнить кузов пикапа, — для производства 2,5 килограммов пасты коки, промежуточного сырья, из которого в свою очередь получается один килограмм чистого кокаина в форме белого порошка.

ГЕОГРАФИЯ: в настоящий момент приблизительно 10 процентов мирового производства кокаина приходится на Боливию, 29 процентов на Перу и 61 процент на Колумбию.

Однако колумбийские банды полностью забирают продукцию мелких производителей еще на этапе производства пасты, перерабатывают ее и выдают практически сто процентов готового наркотика.

ХИМИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ: для превращения свежих листьев коки в готовый продукт требуется всего два химических процесса, и оба они являются дешевыми. Вот почему, учитывая отчаянную нищету крестьян, которые выращивают по сути дела неприхотливый сорняк, искоренить посадки коки пока что никак не удается.

Собранные листья насыпаются в старую бочку и заливаются кислотой — подойдет дешевая серная кислота из автомобильных аккумуляторов, — которая растворяет кокаин. Затем размокшие листья вытаскиваются и выбрасываются, после чего остается что-то вроде густого бурого бульона. Раствор разбавляется спиртом или даже керосином, что приводит к выпадению в осадок алкалоидов.

Осадок снимается и обрабатывается такой сильной щелочью, как углекислый натрий. В результате получается пенистая белесая слизь, которая называется «пастой». Паста является основным объектом торговли наркотиками в Южной Америке. Именно ее покупают у крестьян гангстеры. Приблизительно 150 килограммов листьев дает 1 килограмм пасты. Все химические реактивы являются дешевыми и доступными, а готовый продукт легко транспортировать от плантаций к месту дальнейшей переработки.

ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПЕРЕРАБОТКА: в тайных лабораториях, как правило, спрятанных в глухих джунглях, паста превращается в белоснежный порошкообразный гидрохлорид кокаина (полное название) посредством добавления таких химических реактивов, как соляная кислота, марганцовокислый калий, ацетон, эфир, аммиак, углекислый кальций, углекислый натрий, серная кислота и снова керосин. Затем раствор «восстанавливается», осадок высушивается, и получается белый порошок. Все химические реактивы являются дешевыми, а поскольку они применяются во многих легальных видах деятельности, они также доступны.

СТОИМОСТЬ: крестьянин, выращивающий коку, или «кокалеро», работая круглый год как вол, собирает со своей делянки до шести урожаев в год; каждый урожай дает ему по 125 килограммов свежих листьев. Итого он выращивает в год 750 килограммов листьев коки, что позволяет получить пять килограммов пасты. За вычетом накладных расходов кокалеро зарабатывает около 5000 долларов в год. Даже после переработки в порошок за килограмм кокаина можно выручить около 4000 долларов.

ПРИБЫЛЬ: таким прибыльным не является ни одно производство в мире. Стоимость одного килограмма «чистого» колумбийского кокаина возрастает с 4000 долларов до 60 000-70 000 долларов, преодолев три тысячи миль от побережья Колумбии до США или пять тысяч миль до Европы. И это еще не предел. Этот килограмм, перед тем как попасть к конечному потребителю, будет разбавлен в шесть-семь раз по весу и объему, нисколько не потеряв в цене за грамм. В конечном счете потребителю придется выложить розничному торговцу около 70 000 долларов за килограмм кокаина, который покидал побережье Колумбии, имея стоимость всего 4000 долларов.

РЕЗУЛЬТАТЫ: такая высокая норма прибыли гарантирует то, что крупные игроки могут позволить себе новейшие технологии, оборудование, оружие и научные разработки. Они могут нанимать ученых мирового уровня, подкупать государственных чиновников — в некоторых случаях вплоть до президентов суверенных государств. При этом у них буквально нет отбоя от желающих помочь с транспортировкой и распространением продукции в обмен на кусок прибыли. И сколько бы простых «ишаков» ни отправлялось за решетку, всегда найдутся тысячи отчаявшихся глупцов, готовых пойти на риск.

СТРУКТУРЫ: после убийства Пабло Эскобара, главы Медельинского картеля, и отхода от дел братьев Очоа из Кали колумбийские гангстеры разделились на сотню мелких картелей. Однако в последние три года образовался новый гигантский картель, объединивший их под своим господством.

Двое независимых игроков, пытавшихся удержать свои позиции, были обнаружены убитыми, причем перед смертью их подвергли изощренным пыткам; после этого сопротивление новым объединителям прекратилось. Мега-картель именует себя «Эрмандадом», Братством, и действует как крупная промышленная корпорация, которая к тому же имеет в своем распоряжении личную армию, защищающую ее собственность, а также карательный отряд для поддержания внутренней дисциплины.

Братство не производит кокаин. Оно скупает всю продукцию мини-картелей в виде готового белого порошка, предлагая «справедливую» (по собственным меркам) цену не по принципу «соглашайся или уходи», а по принципу «соглашайся или умри». Затем кокаин распространяет по всему миру.

ОБЪЕМЫ: общее производство кокаина составляет приблизительно 600 тонн в год, и этот объем делится на две примерно равные части по 300 тонн, которые отправляются в США и Европу, по сути дела, единственные два континента, где употребляется кокаин. Принимая в расчет норму прибыли, указанную выше, общие доходы измеряются даже не в сотнях миллионов долларов, а в десятках миллиардов.

ТРУДНОСТИ: вследствие высоких прибылей между Картелем и конечным потребителем может быть до двадцати посредников. Эти посредники обеспечивают транспортировку наркотика, его распространение и розничную продажу. Вот почему ПОО (правоохранительным органам) всех стран чрезвычайно трудно выходить на крупных игроков. Они надежно защищены, без колебаний прибегают к насилию, запугивая своих врагов, и никогда не имеют личного контакта с товаром. Мелкая рыбешка постоянно попадается в сети, предстает перед судом и отправляется за решетку, однако ей тотчас же находится замена.

ПЕРЕХВАТ: американские и европейские ПОО непрерывно ведут войну с кокаиновой индустрией; постоянно происходит перехват партий товара и захват складов. Но на обоих континентах ПОО удается перекрыть всего от десяти до пятнадцати процентов рынка кокаина, и, учитывая огромную норму прибыли, этого явно недостаточно. Для того чтобы подорвать кокаиновую индустрию, необходимо поднять процент «перехвата» и «конфискации» как минимум до восьмидесяти процентов. Если картели начнут терять девяносто процентов товара, они развалятся, и кокаиновая индустрия будет наконец уничтожена.

ПОСЛЕДСТВИЯ: всего тридцать лет назад кокаин считался не более чем «карамелью для носа» великосветских персон, биржевых магнатов и воротил «улицы дребезжащих жестянок».[186] Сегодня он превратился в национальное бедствие, которое оказывает катастрофическое воздействие на общество. По оценкам ПОО, на обоих континентах до семидесяти процентов уличной преступности (угон машин, грабежи, разбои и т. п.) совершается ради того, чтобы добыть деньги на очередную дозу. В тех случаях, когда преступник находится под воздействием особенного сильного побочного продукта кокаина под названием «крэк», грабеж, как правило, сопровождается неоправданным насилием.

Помимо того, прибыль от торговли кокаином после отмывания используется для финансирования других видов преступной деятельности, в первую очередь незаконной торговли оружием (которое применяется в преступном мире и террористами), а также торговли людьми, в особенности нелегальными иммигрантами и похищенными девушками, которых вынуждают заниматься проституцией.

ВЫВОДЫ: наша страна была потрясена осенью 2001 года разрушением башен Всемирного торгового центра и атакой на Пентагон, в результате чего погибло больше 3000 человек. С тех пор ни один американский гражданин не погиб у себя на родине в результате организованного извне терроризма, однако война с терроризмом продолжается и должна продолжаться дальше. Но в это же самое десятилетие, по самым скромным оценкам, количество жизней, загубленных из-за наркотиков, в десять раз превосходит число жертв трагедии 11 сентября, и больше половины из них приходится на химическое соединение под названием «кокаин».

Доклад подготовил РОБЕРТ БЕРРИГАН, заместитель директора Управления по борьбе с наркотиками, начальник оперативного отдела

Приблизительно в то же самое время, когда доклад Берригана был доставлен курьером в Белый дом, бывший сотрудник британской таможни сидел в убогой конторе лиссабонского порта, отрешенно уставившись на фотографию старого потрепанного траулера.

Всю свою взрослую жизнь Тим Мэнхайр проработал в налоговом управлении. Профессия эта не пользуется особой популярностью, однако считается крайне важной. И пусть сбор налогов с несчастного туриста для алчного правительства не заставляет кровь быстрее течь по жилам; Мэнхайр, вынужденный трудиться на пыльных задворках портового района Лиссабона, был доволен своей жизнью, и полному его счастью мешали только козни старого знакомого врага: недостаток средств.

Он возглавлял небольшое ведомство АЦМО-Н, еще одну аббревиатуру в мире закона и правопорядка. За этой аббревиатурой скрывается Аналитический центр морских операций, связанных с наркотиками, в котором работают бок о бок специалисты из семи стран. Шестью партнерами Великобритании являются Португалия, Испания, Ирландия, Франция, Италия и Нидерланды. Португалия гостеприимно предоставила место для штаб-квартиры организации, а возглавил ее англичанин, с этой целью переведенный из СНТС (Службы налогов и таможенных сборов Ее Величества) в АБОП (Агентство по борьбе с организованной преступностью).

АЦМО старается координировать действия ПОО европейских стран и военно-морских сил в борьбе с контрабандой кокаина из стран Карибского бассейна через Атлантику на побережья Западной Европы и ее соседа Западной Африки.

Причина отчаяния Тима Мэнхайра в то солнечное утро заключалась в том, что он видел, как еще одна крупная рыба вот-вот выскользнет из сетей.

Фотография была сделана с воздуха, но патрульный самолет был бессилен предпринять что-либо помимо получения красивых снимков. Он просто передал в считанные секунды изображение в АЦМО, находящийся на удалении многих миль.

На фотографии был изображен убогий толстозадый траулер, на носу которого красовалась надпись «Эсмеральда-Г». Корабль был обнаружен по чистой случайности в восточной части Атлантики, в первые предрассветные минуты. Отсутствие бурунов говорило о том, что траулер лег в дрейф после того, как невидимым шел всю ночь. Разрешение снимка было настолько хорошим, что Мэнхайр в увеличительное стекло рассмотрел, как команда готовится накрыть судно от носа до кормы синим брезентом. Это была обычная уловка морских контрабандистов кокаином, стремящихся любыми средствами избежать обнаружения.

Ночью корабль идет полным ходом, затем весь день беззвучно качается на волнах, накрытый брезентом, сливающийся с окружающим морем. Заметить такое судно с воздуха крайне трудно. После захода солнца команда скатывает брезент, убирает его, и корабль идет дальше. Разумеется, такой способ отнимает много времени, но зато так гораздо безопаснее. И то, что экипаж на рассвете был застигнут врасплох раскатывающим брезент, выдавало траулер с головой. О ловле рыбы не было и речи; груз уже находился в трюме, до тонны белого порошка, уложенного в герметичные пакеты, чтобы избежать пагубного воздействия соленой воды.

Скорее всего, «Эсмеральда-Г» направлялась из укромной бухты на побережье Венесуэлы к западным берегам Африки, в Гвинею-Бисау, государство, живущее торговлей наркотиками. «Эх, — мысленно простонал Мэнхайр, — если бы судно находилось чуть дальше на север, вблизи принадлежащих Испании Канарских островов или португальских Мадейры или Азорских островов!» Береговая охрана этих стран отправила бы в море быстроходный катер на перехват контрабандистов.

Но судно пребывало гораздо южнее, всего в сотне миль к северу от Островов Зеленого мыса — а это государство ничем помочь не могло. Необходимой техники нет. И не было никакого смысла обращаться за помощью к цепочке стран-неудачниц, изогнувшихся дугой от Сенегала до Либерии. Они сами являлись не решением проблемы, а ее частью.

Поэтому Тим Мэнхайр попросил о помощи военно-морские флоты шести европейских держав и Соединенных Штатов, однако ни у кого в данном районе в настоящий момент не было ни фрегата, ни эсминца, ни крейсера. На борту «Эсмеральды-Г», заметив сфотографировавший судно самолет, поймут, что корабль обнаружен, и, отбросив фокусы с брезентом, на полных парах устремятся к берегу. До земли им всего двести морских миль, и даже если выжимать убогих десять узлов, уже к завтрашнему утру корабль затеряется в мангровых зарослях побережья Гвинеи-Бисау.

Но даже если судно и удастся перехватить в море, неприятности на этом не закончатся. Совсем недавно по счастливой случайности фрегат французского ВМФ, откликнувшись на призыв АЦМО, по наводке центра обнаружил находившийся от него в четырехстах милях траулер с грузом кокаина. Однако французы были буквально одержимы стремлением соблюсти все юридические формальности. Согласно их правилам, контрабандистов доставили на буксире в ближайший «дружеский» порт. Каковым оказался Конакри, столица Гвинеи, еще одной страны-неудачницы.

Затем из Парижа на захваченный корабль вылетел магистрат для соблюдения «les formalités».[187] Что-то связанное с правами человека — les droit de l'homme.

— Droits de mon cul, — в сердцах пробормотал Жан-Луи, французский коллега Мэнхайра.

Даже англичанин смог понять, что речь идет о «правах моей задницы».

Итак, корабль был задержан, команда привлечена к суду, а груз кокаина конфискован. Через неделю траулер ускользнул из порта и скрылся в открытом море. Судно управлялось его собственной командой, которая была выпущена под залог судьей, пересевшим с разбитого «Пежо» на новенький «Мерседес», ну а конфискованные тюки — они, скажем так, исчезли.

Директор АЦМО, вздохнув, сохранил на компьютере название корабля и его фотографию. Если «Эсмеральду-Г» заметят еще раз… Однако этого не случится. Предупрежденная, она перед новым выходом в Атлантику сменит название и превратится в судно, ведущее лов тунца. А если это произойдет, какова будет вероятность того, что по счастливой случайности еще один самолет военно-морского флота одной из европейских держав пролетит над ним как раз в тот момент, когда команда будет раскатывать брезент? Одна тысячная.

И в этом, подумал Мэнхайр, и заключается главная проблема. Скудные ресурсы и безнаказанность контрабандистов, которым ничего не грозит даже в том случае, если они попадутся.

Неделю спустя президент Соединенных Штатов вызвал к себе главу Министерства внутренней безопасности, сверхведомства, которое стравливало друг с другом и подминало под себя тринадцать разведывательных служб США. Директор МВБ, выслушав своего главнокомандующего, изумленно уставился на него.

— Господин президент, вы это серьезно?

— Да, думаю, серьезно. Что вы посоветуете?

— Ну, если вы намереваетесь уничтожить кокаиновую индустрию, вам придется иметь дело с самыми злобными, жестокими и безжалостными людьми в мире.

— В таком случае, полагаю, нам потребуется кто-то еще лучше.

— Кажется, сэр, вы хотели сказать, еще хуже.

— У нас есть такой человек?

— Ну, на ум приходит одно имя, точнее, репутация. На протяжении нескольких лет этот человек был главой контрразведки ЦРУ. Сыграл большую роль в разоблачении и задержании Олдрича Эймса,[188] когда ему наконец позволили заняться этим делом. Затем возглавлял отдел специальных операций. Едва не заманил в ловушку и не уничтожил Усаму бен Ладена, и это было еще до событий одиннадцатого сентября. Освобожден от должности два года назад.

— Освобожден от должности?

— Выгнан с работы.

— Почему?

— Чересчур беспощаден.

— По отношению к коллегам?

— Нет, сэр. Насколько я понял, по отношению к нашим врагам.

— Нельзя быть чрезмерно беспощадным по отношению к врагу. Я хочу вернуть этого человека на службу. Как его фамилия?

— Забыл, сэр. В Лэнгли все называли его исключительно по прозвищу, «Коброй».

(обратно)

Глава 02

Человека, которого искал президент, звали Поль Деверо, и, когда его в конце концов разыскали, он молился. Он считал молитву очень важным занятием.

Поль Деверо происходил из одной из тех семей, которые в Массачусетсе считались аристократией. С молодых лет он уже имел собственное состояние, что, однако же, не помешало ему усердно учиться и много работать.

Он поступил в школу при Бостонском колледже, главном поставщике абитуриентов для одного из ведущих иезуитских университетов Соединенных Штатов. И там показал себя птицей высокого полета. Его религиозность не уступала тяге к знаниям, и одно время он серьезно подумывал о том, чтобы сделаться священником-иезуитом. Однако затем принял приглашение стать членом другого клуба для избранных, Центрального разведывательногоуправления.

Для двадцатилетнего юноши, который на экзаменах отвечал на любые, самые каверзные вопросы и за год в совершенстве овладевал иностранным языком, это был выбор служения родине и богу через борьбу с коммунизмом и атеизмом. Просто Поль предпочел светский путь духовному.

В управлении он быстро поднимался по служебной лестнице благодаря таланту и неудержимости. И если из-за независимого характера Деверо не стал самым популярным человеком в Лэнгли, ему было на это по большому счету наплевать. Ему довелось поработать в трех отделах: оперативном, разведывательно-аналитическом и контрразведке (внутренней безопасности). В 1991 году Поль попрощался с «холодной войной», завершившейся развалом СССР, — чего он упорно добивался двадцать лет, — но оставался на службе вплоть до 1998 года, когда «Аль-Каида» взорвала два посольства Соединенных Штатов: в Найроби и Дар-эс-Саламе.

К тому времени Деверо уже стал опытным арабистом, рассудив, что советское направление — это слишком просто, и к тому же там и без него народу полно. Овладевший в совершенстве несколькими диалектами арабского языка, он оказался как раз тем человеком, которому предстояло возглавить новое подразделение в составе Управления, отдел специальных операций, чья деятельность была направлена на борьбу с новой угрозой — исламским фундаментализмом и порожденным им международным терроризмом.

Уход Поля в отставку в 2008 году вызвал извечный вопрос: он ушел сам или его «ушли»? Естественно, Деверо настаивал на первом. Благожелательный наблюдатель назвал бы решение о «разводе» взаимным. Деверо принадлежал к старой школе. Он мог цитировать по памяти Коран лучше большинства мусульманских богословов и проглотил по меньшей мере тысячу комментариев к нему. Однако его окружали молодые дарования, чьи уши были словно припаяны к сотовым телефонам — устройству, которое Деверо презирал.

Он ненавидел политкорректность, предпочитая обращаться вежливо и любезно со всеми, за исключением тех, кто безусловно являлся врагом единственного истинного бога и Соединенных Штатов. С ними он расправлялся без колебаний. Его окончательное расставание с Лэнгли произошло после того, как директор ЦРУ строго указал на то, что в современном мире сомнение в собственной правоте является обязательным качеством.

Поэтому Деверо ушел, устроив на прощание тихую неискреннюю вечеринку — еще одна условность, которую он терпеть не мог, — и удалился на покой в свой великолепный особняк в исторической части Александрии. Там он смог полностью отдаться своей внушительной библиотеке и собранию редких произведений исламского искусства.

Деверо не был «голубым», но не был он и женат, что в свое время вызывало множество пересудов у кофейных автоматов в коридорах старого корпуса в Лэнгли — Деверо наотрез отказался переехать в новое здание. В конце концов сплетники были вынуждены признать очевидное. Воспитанного иезуитами интеллектуала, бостонского аскета-аристократа эти вопросы просто не интересовали. Именно тогда какой-то остряк заметил, что Деверо обладает обаянием кобры. И прозвище закрепилось.

Молодой сотрудник аппарата Белого дома отправился сначала в особняк на пересечении Саут-Ли-стрит и Саут-Фэрфакс-стрит. Домработница Мейзи, сияя, ответила, что хозяин в церкви, и объяснила, как туда проехать. Вернувшись к своей машине, молодой человек обернулся и подумал, что вернулся назад в прошлое на два столетия.

И в этом была своя доля истины. Александрия была основана английскими купцами в 1749 году. Этот город был «довоенным» не только в том смысле, что он существовал до Гражданской войны; он существовал еще до Войны за независимость. В прошлом порт на реке Потомак, Александрия процветала за счет торговли сахаром и рабами. Корабли, груженные сахаром, которые ползли вверх по реке от Чесапикского залива, оставляя позади Атлантику, в качестве балласта использовали старый английский кирпич. Именно из этого кирпича купцы и строили свои замечательные дома. В результате получилась скорее старушка Европа, чем Новый свет.

Человек из Белого дома уселся в машину позади водителя и дал указания, как доехать до Саут-Ройял-стрит и найти католическую церковь Святой Марии. Открыв дверь, он оставил позади шум улицы и оказался в безмолвном спокойствии нефа. Оглядевшись вокруг, молодой человек увидел одинокую фигуру, стоящую на коленях перед алтарем.

Ступая бесшумно, он пересек неф, пройдя мимо восьми витражей, через которые только и проникал свет. Сам баптист, он, удивляясь слабому аромату благовоний и воска зажженных поминальных свечей, приблизился к коленопреклоненному седовласому человеку, молившемуся перед закрытым белой тканью алтарем, на котором стоял простой позолоченный крест.

Вошедшему казалось, он двигался беззвучно, однако мужчина поднял руку, призывая его не нарушать тишину. Закончив молитву, он поднялся с колен, склонил голову, перекрестился и обернулся. Человек с Пенсильвания-авеню попытался было заговорить, но седовласый мужчина снова поднял руку и направился через неф обратно к коридору перед дверью, ведущей на улицу. Лишь там он обернулся и улыбнулся. Открыв дверь, он увидел перед входом лимузин.

— Я из Белого дома, сэр, — сказал сотрудник президентской администрации.

Деверо кивнул.

— Многое меняется в этой жизни, мой юный друг, но только не прически и не машины.

Если сотрудник президентской администрации полагал, что слова «Белый дом», которые он произносил с наслаждением, произведут свое обычное действие, его ждало разочарование.

— И что нужно Белому дому от ушедшего на покой старика?

Молодой человек был озадачен. В обществе, помешанном на молодости, никто не называет себя стариком, даже в семьдесят лет. Он не знал, что в арабском мире старость пользуется уважением.

— Сэр, с вами хочет встретиться президент Соединенных Штатов.

Деверо молчал, словно обдумывая услышанное.

— Прямо сейчас, сэр.

— В таком случае, полагаю, мне нужно будет надеть темный костюм и галстук, то есть нужно будет заскочить ко мне домой. И поскольку машину я не вожу, машины у меня нет. Надеюсь, вы отвезете меня туда и обратно?

— Да, сэр. Разумеется.

— В таком случае, поехали. Ваш водитель знает, где я живу. Насколько я понял, вы заезжали ко мне и говорили с Мейзи.

Встреча в Западном крыле была короткой. Она состоялась в кабинете главы президентской администрации, Джонатана Сильвера, конгрессмена от штата Иллинойс, уже много лет работавшего в команде президента.

Пожав Деверо руку, президент представил ему своего самого преданного соратника.

— Мистер Деверо, у меня есть к вам одно предложение, — начал разговор глава законодательной власти. — В каком-то смысле, просьба. Да, просьба во всех отношениях. Как раз сейчас у меня должна состояться одна встреча, от которой я никак не могу отбрыкаться. Но это неважно. Мистер Сильвер вам все объяснит. Мне бы очень хотелось услышать ваш ответ, как только вы сможете его дать.

Улыбнувшись и снова пожав Деверо руку, президент ушел. Мистер Сильвер не улыбался. У него не было такой привычки. Улыбался он крайне редко и только тогда, когда узнавал, что у одного из противников президента большие неприятности. Взяв со стола папку, Джонатан Сильвер протянул ее своему собеседнику.

— Президент будет очень признателен, если вы сначала ознакомитесь вот с этим. Здесь. Сейчас.

Он указал на кожаное кресло в дальнем углу кабинета. Поль Деверо взял папку, сел, скрестил ноги, облаченные в ладно скроенные брюки, и прочитал доклад Берригана. Через десять минут, закончив читать, он поднял голову.

Джонатан Сильвер работал с бумагами. Поймав на себе взгляд старого агента спецслужб, от отложил ручку.

— Что думаете на этот счет?

— Довольно любопытно, но ничего нового. Что вам нужно от меня?

— Президент хочет узнать вот что. Возможно ли, используя нашу новейшую технику и силы специального назначения, уничтожить кокаиновую индустрию?

Деверо уставился в потолок.

— Ответ, данный после пятисекундного размышления, не будет ничего стоить. И мы оба это понимаем. Мне понадобится время, чтобы провести то, что французы называют «projet d'etude».[189]

— Мне начхать с высокой колокольни на то, как это называют французы, — последовал ответ.

Джонатан Сильвер редко покидал Соединенные Штаты, если не считать поездок в свой любимый Израиль, а к Европе и в первую очередь к Франции относился более чем негативно.

— Вам нужно время, чтобы изучить вопрос, так? Сколько?

— Минимум две недели. И еще мне понадобится доверительное письмо, требующее от всех государственных органов отвечать на мои вопросы честно и правдиво. В противном случае ответ по-прежнему не будет ничего стоить. Полагаю, ни вы, ни президент не хотите тратить время и деньги на проект, обреченный на неудачу?

Глава президентской администрации какое-то время молча разглядывал своего собеседника, затем встал и вышел из кабинета. Вернулся он через пять минут с письмом. Пробежав письмо взглядом, Деверо кивнул. Этого листка бумаги, который он держал в руках, было достаточно, чтобы преодолеть любые бюрократические барьеры в стране. Джонатан Сильвер также протянул визитную карточку.

— Мои личные номера телефонов. Домашний, рабочий и сотовый. Все защищены. Абсолютно надежны. Звоните в любое время, но только если у вас будут веские причины. Отныне президент остается в стороне. Доклад Берригана вам будет нужен?

— Нет, — мягко ответил Деверо. — Я запомнил его наизусть. Как и номера ваших телефонов.

Он вернул карточку, мысленно насмехаясь над похвальбой относительно «абсолютной надежности». Несколько лет назад один английский хакер, страдающий легким психическим расстройством, с легкостью взломал все защитные системы баз данных НАСА и Пентагона. Причем сделал это с помощью дешевого персонального компьютера, из маленькой квартиры в Северном Лондоне. Кобра как никто другой разбирался в проблемах секретности; он знал, что три человека могут сохранить что-то в тайне только тогда, когда двое из них мертвы, знал, что единственный способ сделать дело и остаться в живых заключается в том, чтобы прийти и уйти до того, как плохие ребята проснутся.

Через неделю после встречи Деверо и Сильвера президент приехал в Лондон. Не с государственным визитом, а просто с официальным. Однако президента и первую леди приняла в Виндзорском замке королева, освежая давнишнюю и искреннюю дружбу.

Помимо этого, состоялось несколько рабочих дискуссий с упором на текущее положение в Афганистане, экономику двух стран, ситуацию в ЕС, глобальное потепление и связанные с ним изменения климата и взаимную торговлю. В выходные президент с супругой согласились отдохнуть с новым британским премьером в официальной загородной резиденции, величественном особняке эпохи Тюдоров под названием Чекерс. Вечером в воскресенье обе пары после ужина пили кофе в Длинной галерее. Поскольку было холодно, в камине с треском горели поленья, отбрасывая дрожащие отсветы на книжные шкафы со старинными книгами в кожаных переплетах ручной работы, расставленные вдоль стен.

Никогда невозможно предсказать, как сложатся отношения между главами двух стран: останутся они лишь просто знакомыми, или их свяжет истинная дружба. Бывает и так, и эдак. История свидетельствует о том, что Франклин Д. Рузвельт и Уинстон Черчиль, хотя у них и были некоторые разногласия, относились друг к другу тепло. Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер были настоящими друзьями, несмотря на непоколебимые убеждения «железной леди» и простой народный юмор уроженца Калифорнии.

Отношения между британскими и европейскими лидерами высшего уровня редко выходят за рамки официальной вежливости, но часто не бывает даже и этого. В этой связи характерен один случай, когда германский канцлер Гельмут Шмидт привез с собой такую грозную жену, что британский премьер Гарольд Вильсон, отправляясь на ужин, отпустил одну из редких острот, заметив своему окружению: «Так, обмен женами отменяется».

Гарольд Макмиллан терпеть не мог Шарля де Голля (взаимно), однако при том питал симпатию к гораздо более молодому Джону Ф. Кеннеди. Возможно, все дело было в общем языке, но необязательно.

Если учесть пропасть между прошлым двух мужчин, этим осенним вечером наслаждавшихся теплом камина, в то время как в сгущающейся темноте вокруг особняка патрулировали сотрудники секретной службы и английские десантники, вероятно, покажется странным, что всего за три встречи, в Вашингтоне, на Генеральной ассамблее ООН и вот теперь в Чекерсе, между ними возникла личная дружба.

Американский лидер не мог похвастаться своим прошлым: отец-кениец, мать, уроженка Канзаса, детство на Гавайях и в Индонезии, с ранних лет борьба против расизма. Английский премьер происходил из семьи биржевого маклера, женатого на дочери сельского судьи; в детстве гувернантка, затем обучение в двух самых дорогих и престижных частных школах страны. Подобное прошлое дает непринужденное обаяние, за которым может скрываться внутренняя сталь. У кого-то это так, у других — нет.

На более поверхностном уровне у двух лидеров было гораздо больше общего. Обоим еще не было и пятидесяти, оба были женаты на красивых женщинах, у обоих дети еще учились в школе, оба получили дипломы с отличием и всю свою взрослую жизнь провели в политике. И оба были обеспокоены, даже одержимы проблемами изменения климата, нищеты в странах третьего мира, национальной безопасности и бедственного положения тех соотечественников, которых Франц Фанон[190] называл «презренными изгоями».

Пока супруга премьер-министра показывала первой леди редкие книги собрания, президент вполголоса спросил своего британского коллегу:

— У вас было время взглянуть на доклад, который я вам передал?

— Разумеется. Впечатляюще… и очень тревожно. У нас на руках серьезная проблема. Наша страна является крупнейшим в Европе потребителем кокаина. Два месяца назад Агентство по борьбе с организованной преступностью представило мне доклад о растущем количестве преступлений, связанных с наркотиками. А что?

Президент уставился на огонь, подбирая слова.

— В настоящий момент один человек по моей просьбе изучает вопрос чисто теоретической осуществимости одного плана: возможно ли, при всех наших высоких технологиях и мастерстве сил специального назначения, уничтожить кокаиновую индустрию?

Премьер-министр такого явно не ожидал. Он посмотрел на американского лидера.

— Этот ваш человек, он уже вам докладывал?

— Нет. Я ожидаю его вердикта в самое ближайшее время.

— И его совет. Вы к нему прислушаетесь?

— Думаю, да.

— А если он скажет, что это осуществимо?

— В таком случае, полагаю, Соединенные Штаты пойдут на это.

— Наши страны расходуют огромные средства, пытаясь бороться с наркотиками. Все мои эксперты утверждают, что о полном уничтожении индустрии не может быть и речи. Мы перехватываем партии груза, ловим мелких торговцев и бандитов и отправляем их за решетку на длительные сроки. Однако это ничего не меняет. Поток наркотиков не иссякает. Тех, кто садится в тюрьму, заменяют новые добровольцы. Аппетит общества к наркотикам только растет.

— Но если мой человек скажет, что это можно сделать, Великобритания пойдет вместе с нами?

Ни одному политику не нравится, когда его бьют ниже пояса, даже если это делает друг. Даже если это делает президент США. Премьер-министр постарался выиграть время.

— Это должен быть реальный план. Который нужно будет профинансировать.

— План будет. И деньги тоже будут. Но мне бы хотелось привлечь к делу ваши силы специального назначения. Ваши правоохранительные ведомства. Вашу опытную разведку.

— Мне нужно будет посоветоваться со своими людьми, — сказал премьер.

— Посоветуйтесь, — сказал президент. — Я дам вам знать, как только мой человек скажет свое слово и станет ясно, беремся ли мы за дело.

Все четверо начали готовиться ко сну. Утром им предстояло присутствовать на службе в местной церкви.

Всю ночь охране предстояло наблюдать, проверять, осматривать и снова проверять. Вооруженные, одетые в бронежилеты бойцы, оснащенные очками ночного видения, инфракрасными сканерами, сенсорами, реагирующими на движение, и детекторами тепла человеческого тела, готовились патрулировать территорию. Даже специально доставленные из Соединенных Штатов лимузины планировалось всю ночь охранять, чтобы никто не смог к ним приблизиться.

Американской чете, как это неизменно бывает, когда в гости приезжает глава государства, отвели спальню Ли, названную так в честь филантропа, который в 1917 году после полной реконструкции подарил Чекерс государству. В ней до сих пор стояла огромная кровать под балдахином, сохранившаяся с эпохи короля Георга III. Во время Второй мировой войны в ней спал советский министр иностранных дел Молотов, положив под подушку пистолет. В эту ночь 2010 года пистолета под подушкой не было.

В двадцати милях к югу от колумбийского портового города Картахена находится залив Ураба, берега которого представляют собой непроходимые мангровые болота, рассадник малярии. В то самое время как борт номер один, на котором президентская чета возвращалась из Лондона, заходил на посадку, из скрытой густыми зарослями бухты выскользнули два странных судна и повернули на юго-запад.

Сделанный из алюминиевого сплава корпус, тонкий, словно карандаш, достигал в длину шестидесяти футов, придавая судну сходство с иглой, но на корме были установлены в ряд четыре подвесных мотора «Ямаха» мощностью двести лошадиных сил каждый. В кокаиновом сообществе такие суда называются «быстрыми штучками», и их форма и энерговооруженность нацелены на то, чтобы уйти от любого другого надводного корабля.

Несмотря на значительную длину, свободного места на борту было совсем немного. Большую часть пространства занимали огромные дополнительные канистры с горючим. Кроме того, на каждом судне было по шестьсот килограммов кокаина, упакованного в десять больших пластмассовых бочек, герметично закупоренных, чтобы избежать пагубного воздействия морской воды. Чтобы с бочками было удобнее обращаться, они были помещены в сетки из синего полиэтилена.

В оставшемся между бочками и канистрами с горючим пространстве экипажу из четырех человек приходилось неуютно. Однако об удобствах никто не думал. Одним из четверых был рулевой, высококлассный специалист, способный играючи управляться с «быстрой штучкой» на крейсерской скорости сорок узлов, а при необходимости и разгонять ее до шестидесяти. Остальные трое были накачанными боевиками, которым платили, по их меркам, целое состояние за семьдесят два часа неудобств и риска. Однако на самом деле их совокупное вознаграждение составляло крохотную долю одного процента общей стоимости этих двадцати бочек.

Покинув мангровые заросли, капитаны разогнали в спокойном море свои суда до сорока узлов, начиная долгий путь. Целью была точка в океане в семидесяти морских милях от Колона, города в республике Панама. Там скутеры встретятся в море с сухогрузом «Вирхен де Вальме», который придет с востока, от Карибских островов, направляясь к Панамскому каналу.

Быстроходным катерам предстояло преодолеть до точки встречи триста морских миль, и даже при скорости сорок узлов до восхода солнца им было не успеть. Поэтому следующий день они проведут в дрейфе, качаясь на волнах в изнуряющем зное под синим брезентом, до тех пор пока ночная темнота не позволит им продолжить путь. В этом случае перегрузка товара осуществится в полночь. Это был конечный срок.

Когда быстроходные катера прибыли к месту встречи, сухогруз уже был там и на их сигнал ответил оговоренной последовательностью вспышек прожектора. Взаимное опознание было завершено обменом условных, но совершенно бессмысленных фраз, прозвучавших в ночи. Скутеры подошли к борту. Ждущие руки затащили двадцать бочек на палубу. За ними последовали пустые канистры, которые вскоре вернулись назад, заполненные под пробку. После чего «Вирхен де Вальме» продолжил путь к Колону, а быстроходные катера развернулись и взяли курс домой. После еще одного дня дрейфа они возвратятся в мангровые болота, до рассвета третьих суток, через шестьдесят часов после выхода в море.

Пять тысяч долларов на каждого члена экипажа и по десять тысяч на капитанов считались огромными деньгами. Доставленный груз будет продан в Соединенных Штатах конечным потребителям приблизительно за восемьдесят четыре миллиона долларов.

Когда «Вирхен де Вальме» вошел в Панамский канал, он был просто еще одним сухогрузом, дожидающимся своей очереди, — если только кому-то не пришло бы в голову спуститься в самый нижний трюм, частично заполненный водой. Однако этого не произошло. Для того чтобы это проделать, нужен дыхательный аппарат, а команда «Вирхена де Вальме» выдавала свои аппараты за часть пожарного снаряжения.

Выйдя из Панамского канала в Тихий океан, сухогруз повернул на север. Он прошел мимо Центральной Америки, Мексики и Калифорнии. Наконец у берегов Орегона двадцать бочек были подняты на верхнюю палубу, подготовлены и спрятаны под брезентом. В безлунную ночь «Вирхен де Вальме» обогнул мыс Флаттери и вошел в пролив Хуан-де-Фука, доставляя груз бразильского кофе гурманам кофейной столицы Америки.

Перед тем как судно вошло в порт, команда сбросила бочки за борт, обмотав их цепями, чтобы груз мягко опустился на дно на глубину сто футов. После чего капитан сделал один звонок по сотовому телефону. Даже если мониторы Агентства национальной безопасности[191] в Форт-Миде, штат Мэриленд, следили за этим разговором (а они за ним следили), фразы показались бы бессмысленными и безобидными. Что-то про соскучившегося моряка, который через несколько часов встретится со своей подругой.

Двадцать бочек были обозначены маленькими, но яркими буйками, на рассвете качавшимися в серой воде. Там их, в точности похожих на маркеры сетей для ловли омаров, и обнаружили четыре человека на краболовном траулере. Никто не видел, как они вытащили бочки из морских глубин. Если бы локатор траулера заметил присутствие в радиусе нескольких миль кораблей береговой охраны, краболов и близко не подошел бы к бочкам. Но местонахождение груза кокаина было указано навигатором GPS с точностью до нескольких ярдов, поэтому траулер смог выждать подходящий момент.

Из пролива Хуан-де-Фука контрабандисты вернулись к лабиринту из узких проливов и небольших островов к северу от Сиэтла, где пристали к материку у рыбацкого причала. Там их уже ждал большой грузовик, развозящий свежее пиво. После перегрузки бочки направятся в глубь страны, чтобы стать частью трехсот тонн кокаина, поступающего в Соединенные Штаты ежегодно. Все участники в самое ближайшее время получат оговоренные гонорары. Команда краболова никогда не узнает ни название сухогруза, ни фамилию владельца грузовика. Это никому и не нужно.

С прибытием наркотика на американскую землю у него менялся хозяин. До сих пор он принадлежал картелю, и со всеми, кто имел отношение к его транспортировке, расплачивался картель. Начиная от грузовика, развозящего пиво, и далее владельцем будет американский импортер, который с этого момента был должен «Эрмандаду» колоссальные деньги, и эти деньги нужно будет заплатить.

Стоимость 1,2 метрической тонны кокаина уже была обговорена. Мелкая рыбешка должна делать стопроцентную предоплату. Крупные игроки вносят аванс в размере пятидесяти процентов, а остальное выплачивают по получении товара. Импортер продаст свой кокаин, получив впечатляющую прибыль за путь от грузовика, развозящего пиво, до ноздри наркомана из Спокана или Милуоки.

Он расплатится с многочисленными посредниками и «отстегнет» своим людям в ФБР и УБН. Всё только наличными. Но даже после того как картель получит свои небывалые пятьдесят процентов от розничной стоимости, у американского гангстера останется бескрайний океан долларов, нуждающихся в отмывании. Эти деньги направятся в сотню других преступных предприятий.

А по всей Америке невинный с виду белый порошок будет убивать людей.

Поль Деверо пришел к выводу, что ему для завершения «предварительных изысканий» потребуется четыре недели. Джонатан Сильвер дважды ему звонил, но Кобра был не из тех, кого можно поторапливать. Только когда Деверо наконец был готов, он встретился с главой президентской администрации, снова в Западном крыле. С собой он принес тонкую папку. Презирая компьютеры, в безопасность которых Деверо не верил, он почти все выучил наизусть, а на тот случай, если ему придется иметь дело не с таким выдающимся умом, как его собственный, написал сжатый отчет изящным, хотя и несколько старомодным языком.

— Ну? — спросил Сильвер, гордившийся тем, что он сам называл деловым подходом и прямолинейностью, но что остальные воспринимали как банальную грубость. — Вы пришли к какому-то выводу?

— Пришел, — подтвердил Деверо. — Если будут выполнены строжайшим образом определенные требования, кокаиновую индустрию можно уничтожить как индустрию массового производства наркотиков.

— Каким образом?

— Вначале объясню, как это сделать нельзя. Те, кто начинает путь кокаина, вне досягаемости. Тысячи нищих крестьян кокалеро выращивают коку на тысячах делянок, скрытых под пологом джунглей, причем некоторые клочки земли площадью не больше акра. До тех пор пока есть Картель, готовый покупать кокаиновую пасту, крестьяне будут производить ее и поставлять покупателям в Колумбии.

— Значит, о том, чтобы уничтожить производителей, не может быть и речи?

— Нынешнее правительство Колумбии действительно старается это делать, в отличие от некоторых своих предшественников и большинства соседей. Однако Вьетнам должен был преподать нам кое-какие уроки о джунглях и тех, кто в них живет. Пытаться извести муравьев, хлопая их скатанной газетой, — не выход.

— Значит, производственные лаборатории? Картель?

— Опять же, это не выход. Это все равно что пытаться голыми руками схватить мурену у нее в норе. Это их территория, не наша. В Латинской Америке хозяева они, а не мы.

— Хорошо, — сказал Сильвер, теряя свое и без того ограниченное терпение. — В пределах Соединенных Штатов, после того как это дерьмо попало в нашу страну? Вы хотя бы представляете, сколько денег, сколько долларов налогоплательщиков мы тратим на правоохранительные органы? Пятьдесят штатов плюс федеральные службы? Черт побери, этим и объясняется наш национальный долг!

— Совершенно верно, — согласился Деверо, по-прежнему оставаясь невозмутимым, несмотря на растущее раздражение Сильвера. — Если не ошибаюсь, одно только федеральное правительство ежегодно тратит на войну с наркотиками четырнадцать миллиардов долларов. И это без учета дыр в бюджетах штатов, всех пятидесяти. Вот почему победить врага у нас дома также невозможно.

— Так где же ключ?

— Ахиллесовой пятой является вода.

— Вода? Вы предлагаете поливать кокаин водой?

— Нет, я имею в виду воду под кокаином. Морскую воду. Если не считать одной-единственной сухопутной дороги из Колумбии в Мексику по узкому хребту Центральной Америки, контролировать которую настолько легко, что Картель ею не пользуется, весь до последнего грамма кокаин, поступающий в Соединенные Штаты и Европу…

— Забудьте Европу, нас это не касается, — отрезал Сильвер.

— …приходится переправлять морем, по воде или над водой. Даже из Колумбии в Мексику кокаин попадает морем. Вот сонная артерия Картеля. Если ее перерезать, пациент умрет.

Пробурчав себе под нос что-то нечленораздельное, Сильвер уставился на сидящего напротив отставного шпиона. Тот спокойно выдержал его взгляд, как будто ему было наплевать, согласятся с его выводами или нет.

— Итак, я могу доложить президенту, что его проект осуществим и вы готовы им заняться?

— Не совсем. Есть кое-какие условия. Боюсь, обсуждению они не подлежат.

— Это похоже на угрозу. Овальному кабинету не принято угрожать. Умерьте свой пыл, мистер!

— Это не угроза, а предупреждение. Если условия не будут приняты, проект просто завершится провалом, дорогостоящим и позорным. Условия вот.

Деверо пододвинул по столу тонкую папку. Глава президентской администрации ее открыл. В ней лежали всего два листа бумаги, судя по всему, отпечатанные на пишущей машинке. Пять пунктов. Пронумерованных. Сильвер прочитал первый.

1. Мне будет нужна полная независимость действий при соблюдении строжайшей секретности. Только несколько человек из ближайшего окружения верховного главнокомандующего должны знать, что происходит и почему, и неважно, кому взъерошат перья или свернут нос. Всем остальным нужно знать только то, что им нужно знать; а это абсолютный минимум, необходимый им для выполнения порученной задачи.

— В федеральных структурах и у военных утечек не бывает, — отрезал Сильвер.

— Нет, утечки бывают, — невозмутимо возразил Деверо. — Половину своей жизни я потратил на то, чтобы перекрывать подобные утечки и исправлять их последствия.

2. Мне потребуется санкция президента, наделяющая меня полномочиями запрашивать полное содействие и получать его без возражений от любых государственных ведомств и воинских частей, чья помощь будет необходима. Это должно начаться с автоматической передачи любых крупиц информации, поступающих во все ведомства, причастные к борьбе с наркотиками, в штаб-квартиру проекта, который мне хотелось бы окрестить «Коброй».

— Все встанут на уши, — проворчал Сильвер.

Он понимал, что информация является силой и никто по доброй воле не уступит ни унции своей силы. Это относилось к ЦРУ, УБН, ФБР, АНБ и вооруженным силам.

— В настоящее время все они согласно закону о патриотизме подчиняются Министерству внутренней безопасности, — напомнил Деверо. — Они выполнят приказ президента.

— Министерство внутренней безопасности занимается борьбой с терроризмом, — напомнил Сильвер. — А контрабанда наркотиков является уголовным преступлением.

— Читайте дальше, — промолвил ветеран ЦРУ.

3. Мне потребуется самому набрать людей. Их будет немного, но те, кто мне понадобится, должны быть привлечены к проекту «Кобра» без вопросов и возражений.

Тут у главы президентской администрации не было никаких замечаний, и он перешел к четвертому пункту.

4. Мне потребуется бюджет в два миллиарда долларов, которые должны быть выданы без отчетности и проверок. Затем мне потребуется девять месяцев на подготовку удара и еще девять месяцев на полное уничтожение кокаиновой индустрии.

Тайные проекты с закрытыми бюджетами бывали и прежде, но не в таких гигантских масштабах. Глава президентской администрации буквально увидел вспыхнувшие тревожные лампочки. Чей бюджет придется ограбить? ФБР? ЦРУ? УБН? Или придется просить у Министерства финансов дополнительные средства?

— Наблюдение за расходами должно быть обязательно, — сказал Сильвер. — Наши казначеи не потерпят, чтобы два миллиарда долларов улетучились в чистое небо просто потому, что вам вздумалось пройтись по магазинам.

— В таком случае у нас ничего не получится, — спокойно ответил Деверо. — Весь смысл этого проекта в том, что кокаиновый картель не должен подозревать о готовящемся ударе. Предупрежден — по-прежнему значит вооружен. Сам по себе характер оборудования и снаряжения выдаст весь план игры, и это непременно попадет к какому-нибудь журналисту, как только бухгалтеры и счетоводы примутся за работу.

— Им не надо будет приниматься на работу — они будут только следить.

— Разницы никакой, мистер Сильвер. Когда они подключатся к делу, секретность будет тотчас же нарушена. Поверьте мне. Я это слишком хорошо знаю.

Бывший конгрессмен от штата Иллинойс сам прекрасно понимал, что тут спорить бесполезно. Он перешел к пятому условию.

5. Необходимо перевести кокаин из категории наркотического вещества класса А, чей ввоз является уголовным преступлением, в угрозу национальной безопасности, чей ввоз или попытка ввоза рассматривается как террористический акт.

Джонатан Сильвер поднялся из кресла.

— Вы с ума сошли? Это же потребует пересмотра законодательства!

— Нет, для этого достаточно будет постановления Конгресса. Необходимо просто пересмотреть категорию одного химического вещества. А для этого потребуется только решение исполнительной власти.

— Какого еще химического вещества?

— Гидрохлорид кокаина является лишь химическим веществом. Да, это запрещенное вещество, чей ввоз попадает под действие уголовного законодательства Соединенных Штатов. Бацилла сибирской язвы также является химическим веществом, как и нервно-паралитический газ «Ви-экс». Но в первом случае химическое вещество классифицируется как бактериологическое оружие массового поражения, а «Ви-экс» считается химическим оружием. Мы вторглись в Ирак только потому, что то ведомство, которое после моего ухода из него все еще считается у нас внешней разведкой, почему-то решило, что у Саддама оружие массового поражения есть.

— То было совершенно другое дело.

— Нет, в действительности это одно и то же. Переклассифицируйте гидрохлорид кокаина в угрозу национальной безопасности, и дальше все костяшки домино повалятся одна за другой. Тысяча тонн кокаина, брошенных на нас в течение года, перестанет быть просто уголовным преступлением: это уже будет террористическая угроза. И тогда мы сможем ответить должным образом в соответствии с законом. Все необходимые законы-то уже приняты.

— Нам понадобится все, чем мы располагаем?

— Ну, значительная часть. Размещенная вне наших территориальных вод и воздушного пространства. И скрытно.

— Будем обращаться с Картелем так, как мы обращаемся с «Аль-Каидой»?

— Сравнение грубое, но в самую точку, — подтвердил Деверо.

— Так что я должен сделать…

Седовласый уроженец Бостона встал.

— Вы, господин глава президентской администрации, должны решить, насколько вы привередливы и, что гораздо важнее, насколько привередлив ваш босс. И когда вы это решите, говорить уже будет больше не о чем. Я уверен, что дело можно сделать, но вот условия, без выполнения которых его сделать нельзя. По крайней мере, я в этом случае его сделать не смогу.

Не дожидаясь, когда его отпустят, Деверо направился к выходу. В дверях он остановился.

— Будьте добры, сообщите мне о решении верховного главнокомандующего, как только оно будет принято. Я буду у себя дома.

Джонатан Сильвер не привык к тому, что его оставляют таращиться на закрытую дверь.

В Соединенных Штатах Америки самым высшим административным постановлением является указ президента. Как правило, такие указы обнародуют, ибо в противном случае едва ли можно ожидать их исполнения, но иногда указ может храниться в строжайшем секрете, и в таком случае он называется просто «заключением».

Хотя старый аристократ из Александрии не мог этого знать, ему удалось убедить высокомерного главу президентской администрации, который, в свою очередь, смог убедить президента. После консультации с одним очень удивленным профессором юриспруденции, специалистом по конституционному законодательству, кокаин был втихомолку переквалифицирован в отравляющее вещество и угрозу национальной безопасности. И, следовательно, ему была объявлена самая настоящая война.

Далеко в открытом море, к западу от побережья Португалии, почти напротив границы с Испанией судно «Бальтазар» держало курс на север, направляясь в Роттердам, порт Европейского союза. Судно было небольшое, водоизмещением всего шесть тысяч тонн; капитан и команда из восьми человек все до одного были контрабандисты. Это преступное занятие было настолько прибыльным, что капитан собирался через два года удалиться на покой в родной Венесуэле состоятельным человеком.

Капитан прослушал прогноз погоды в районе мыса Финистерр, который находился всего в пятидесяти морских милях впереди. Обещалось усиление ветра и волнение в четыре балла, но капитан знал, что испанские рыбаки, с которыми ему предстоит встретиться в открытом море, опытные моряки и не боятся шторма.

Португальский порт Опорту остался далеко позади, а испанский Виго терялся на горизонте далеко на востоке. Капитан приказал своим людям достать четыре больших тюка из третьего трюма, где они лежали с тех самых пор, как были подняты на борт с траулера, ведущего лов креветок, в ста милях от Каракаса.

Капитан Гонкальвес действовал очень осторожно. Он никогда не соглашался входить или выходить из порта с контрабандным грузом, особенно с таким. Груз он принимал на борт только в открытом море и таким же образом с ним расставался. Благодаря подобным предосторожностям капитан Гонкальвес мог попасться только в том случае, если его выдаст осведомитель. Шесть успешных переходов через Атлантику позволили ему купить хороший дом, воспитать двух дочерей и устроить сына Энрике в престижный колледж.

Вскоре после того, как Виго остался позади, появились две испанские рыболовецкие шхуны. Несмотря на волнение, капитан Гонкальвес настоял на полном соблюдении всех невинных на вид, но жизненно важных приветствий. А что если испанским таможенникам удалось внедрить своего человека в банду и теперь они выдавали себя за рыбаков? Разумеется, в этом случае они уже высадились бы с боем на борт «Бальтазара», однако люди, которые сейчас находились в полукабельтове от капитанского мостика, были теми, с кем должен был встретиться Гонкальвес.

Контакт установлен, личности удостоверены, шхуны пристроились в кильватерную струю «Бальтазара». Через несколько минут четыре тюка полетели через гакоборт в воду. В отличие от бочек, сброшенных под Сиэтлом, тюки были предназначены держаться на плаву. Они остались качаться на волнах, а «Бальтазар» продолжил путь на север. Рыбаки подняли тюки на борт, по два на шхуну, и затащили в рыбные трюмы. Сверху тюки были засыпаны десятью тоннами макрели, и шхуны взяли курс домой.

Они были из небольшого рыбацкого поселка Мурос из провинции Галисия. Когда шхуны прошли в темноте мимо мола на внутренний рейд, они уже снова были «чистыми». Другие люди вытащили тюки из воды на берег, где ждал трактор с прицепом. Никакое другое транспортное средство не смогло бы пройти по мокрому песку. Из прицепа четыре тюка перекочевали в грузовик с крытым кузовом с рекламой креветок в чесночном соусе, направляющийся в Мадрид.

Человек из мадридской банды расплатился со всеми наличными, затем отправился на причал улаживать дела с рыбаками. Еще десять тонн чистого колумбийского кокаина попали в Европу.

После телефонного звонка главы президентской администрации специальный курьер доставил все необходимые бумаги. Доверительные письма наделяли Поля Деверо такими полномочиями, каких уже многие десятилетия не имел никто, кроме самого хозяина Овального кабинета. Деньги должны были быть переведены позднее, когда Деверо решит, где именно нужно будет разместить два миллиарда долларов.

Первым делом Деверо разыскал номер телефона, который хранил уже много лет, но ни разу не пользовался. И вот теперь он им воспользовался. Звонок раздался в маленьком доме в тихом переулке скромного городка Пеннингтон, штат Нью-Джерси. Полю повезло. Трубку сняли после третьего звонка.

— Мистер Декстер?

— Кто им интересуется?

— Голос из прошлого. Меня зовут Поль Деверо. Полагаю, вы помните мое имя.

Последовало долгое молчание, как будто человека на противоположном конце ударили в солнечное сплетение.

— Мистер Декстер, вы меня слушаете?

— Да, слушаю. И имя я помню хорошо. Откуда у вас этот номер?

— Неважно. Вы также должны помнить, что конфиденциальная информация в нашем ремесле главный товар.

Человек из Нью-Джерси прекрасно это помнил. Десять лет назад он был самым успешным в Соединенных Штатах наемным убийцей. Случайно он перешел дорогу бостонскому аристократу, работавшему в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния, и Деверо попытался его устранить.[192]

Эти двое были непохожи друг на друга, словно мел и сыр. Кэл Декстер, жилистый, светловолосый, улыбающийся адвокат из Пеннингтона, родился в 1950 году в кишащих тараканами трущобах Ньюарка. Его отец, строитель по профессии, проработал всю Вторую мировую войну и войну в Корее, построив тысячи новых заводов, складов и административных зданий по всему побережью Нью-Джерси.

Однако после окончания войны в Корее работа закончилась. Кэлу было пять лет, когда его мать покинула лишенный любви брачный союз, предоставив воспитывать мальчика отцу. Тот был строгим, скорым на кулаки — единственный закон у простых работяг. Но при этом он был человек неплохой, старался жить честно и по средствам и с детства приучал своего маленького сына любить добрую старую республиканскую партию, конституцию и Джо Димаджио.[193]

Через два года Декстер-старший приобрел дом-прицеп, чтобы иметь возможность переезжать туда, где есть работа. Так мальчик и рос, переезжая с одной стройплощадки на другую, посещая ту школу, куда его брали, и снова двигаясь в путь. Это была эпоха Элвиса Пресли, Дела Шэннона, Роя Орбисона[194] и «Битлз», приехавших из страны, о которой Кэл никогда не слышал. Это была также эпоха Кеннеди, холодной войны и Вьетнама.

Образование Кэла было разбито на такие мелкие куски, что его можно было вообще не принимать во внимание, однако он набрался другой мудрости — мудрости улицы, мудрости драки. Как и его мать, он не пошел в рост, остановившись на пяти футах восьми дюймах. Не был он и грузным и мускулистым, как его отец, но в его худом теле обитал внушающий ужас дух, а кулаки у него были убийственными.

К семнадцати годам Кэлу казалось, что его жизнь повторит жизнь отца: копать землю и носить кирпичи на стройке. Если только…

В январе 1968 года ему исполнилось восемнадцать, и как раз в это время Вьетконг начал знаменитое «Новогоднее» наступление. Кэл смотрел телевизор в баре в Кэмдене. Показывали документальный фильм о вербовке. Там упоминалось, что, если новобранец отслужит как надо, армия даст ему образование. На следующий день Кэл пришел на Кэмденский призывной пункт и записался добровольцем.

Старший сержант бесконечно устал. Ему казалось, всю свою жизнь он выслушивает молодыхпарней, делающих все возможное, чтобы не отправиться во Вьетнам.

— Я хочу записаться добровольцем, — сказал стоящий перед ним подросток.

Старший сержант протянул ему анкету, пристально глядя в глаза, словно хорек, который не хочет упустить кролика. Стараясь говорить ласково, он предложил парню подписать контракт не на два года, а на три.

— Так больше вероятность получить хорошее распределение, — сказал сержант. — Лучше для карьеры. Если подпишешься на три года, может быть, тебя даже не отправят во Вьетнам.

— Но я хочу во Вьетнам, — сказал парень в перепачканных землей джинсах.

Его желание исполнилось. После учебного лагеря, где было отмечено умение Кэла управлять землеройными машинами, его отправили в инженерный батальон Первой пехотной дивизии, стоящей в самом «железном треугольнике».[195] Там Кэл добровольно вызвался стать «тоннельной крысой» и проникать в пугающую сеть страшных, темных и нередко смертельно опасных подземных ходов.

После двух командировок, успешного выполнения самоубийственных заданий в этих адских дырах, Кэл вернулся в Штаты с целой фуражкой медалей, и Дядя Сэм сдержал свое обещание. Кэл получил возможность учиться в колледже. Он выбрал юриспруденцию и защитил диплом в Фордхэме, штат Нью-Йорк.

У него не было ни связей, ни лоска, ни денег для крупных фирм с Уолл-стрит. Он устроился работать в службу бесплатной юридической помощи, чтобы говорить за тех, кому было суждено судьбой занимать самые нижние слои американской юридической системы. Среди его клиентов было так много латиноамериканцев, что он выучился быстро и свободно говорить по-испански. Скоро Кэл женился; у него родилась дочь, которую он обожал.

Возможно, Кэл бы провел всю свою жизнь, защищая интересы отчаявшихся, но когда ему было за сорок, его дочь-подростка похитили, вынудили заняться проституцией, после чего ее зверски убил сутенер. Кэлу пришлось опознавать ее изуродованное тело на пляже в Виргинии. Эта трагедия воскресила «тоннельную крысу», убийцу, привыкшего работать в одиночку.

Вспомнив былые навыки, Кэл выследил двух сутенеров, причастных к смерти своей дочери, и расстрелял их вместе с телохранителями на тротуаре в Панама-Сити. Вернувшись в Нью-Йорк, он узнал, что его жена наложила на себя руки.

Кэл Декстер перестал выступать в суде и вроде отошел от дел, занявшись частной практикой в маленьком городке Пеннингтон в штате Нью-Джерси. На самом деле он начал свою третью карьеру. Кэл стал наемным убийцей, однако в отличие от большинства собратьев по ремеслу он работал практически исключительно за границей. Кэл Декстер специализировался на том, чтобы выслеживать, ловить и должным образом возвращать в Соединенные Штаты тех, кто совершил тяжкие преступления и считал, что все сошло им с рук, поскольку им удалось найти убежище в стране, с которой у Америки нет соглашения о выдаче преступников. Кэл крайне осторожно рекламировал свои услуги, прикрываясь псевдонимом «Мститель».

В 2001 году один канадский миллиардер пригласил Кэла разыскать сербского садиста-наемника, который зверски убил его внука, работавшего в гуманитарной организации где-то в Боснии. Но Декстер не мог знать, что некий Поль Деверо использует этого наемника Зорана Жилича, ставшего торговцем оружием, как наживку, рассчитывая заманить Усаму бен Ладена на встречу, в ходе которой крылатая ракета сотрет его с лица земли.

Однако Декстер дошел до цели первым. Он обнаружил Жилича спрятавшимся в одной грязной южноамериканской стране, изнывающей под гнетом диктатуры, проник туда, похитил убийцу под дулом пистолета и переправил его в Ки-Уэст, штат Флорида, на своем личном самолете. Деверо, обнаружив, что два года напряженных трудов пошли прахом, попытался устранить излишне прыткого наемного убийцу. Но вскоре все это потеряло смысл: после событий 11 сентября бен Ладен больше не посещал никакие встречи за пределами своих пещер.

Декстер снова исчез в облике скромного безобидного юриста из Пеннингтона. Затем Деверо вышел в отставку. Тогда у него появилось свободное время, и он воспользовался им, чтобы выследить наемного убийцу, который называл себя просто Мстителем.

Теперь они оба уже отошли от дел: бывшая «тоннельная крыса», сын работяги, поднявшийся из низов, и аристократ-виртуоз из Бостона. Посмотрев на телефонную трубку, Декстер сказал:

— Что вам нужно, мистер Деверо?

— Меня снова призвали на службу, мистер Декстер. Это сделал лично верховный главнокомандующий. Есть одна задача, которую нужно выполнить. Это имеет отношение к безопасности нашей страны. Президент поручил дело мне. Мне нужен первый помощник, правая рука. Я буду вам очень признателен, если вы обдумаете предложение занять эту должность.

Декстер отметил язык. Никаких «я хочу» или «я предлагаю», но «я буду вам очень признателен».

— Мне нужно будет узнать об этом больше. Гораздо больше.

— Разумеется. Если вы сможете приехать ко мне в Вашингтон, я с радостью объясню вам почти все.

Декстер, стоя перед окном своего скромного дома в Пеннингтоне и глядя на опавшую листву, думал над тем, что сказал ему Деверо. Ему уже шел шестьдесят первый год. Он держал себя в форме и, несмотря на несколько очень прозрачных намеков, так больше и не женился. В целом его жизнь была уютной, свободной от стрессов, спокойной, безмятежной. И скучной.

— Я приеду и выслушаю вас, мистер Деверо. Только выслушаю. После чего приму решение.

— Очень мудро, мистер Декстер. Вот мой адрес в Александрии. Я могу ждать вас завтра?

Деверо продиктовал адрес, однако прежде, чем он положил трубку, Кэл Декстер задал ему один вопрос:

— Памятуя о нашем общем прошлом, почему вы выбрали именно меня?

— Очень просто. Вы единственный, кому удалось когда-либо меня обойти.

(обратно) (обратно)

Часть вторая Засада

Глава 03

По соображениям безопасности руководство «Эрмандада», картеля, контролирующего всю кокаиновую индустрию, крайне редко собиралось на общие собрания. Несколько лет назад все было гораздо проще.

Все изменилось с приходом на пост президента Колумбии Альваро Урибе, решительно настроенного против наркотиков. Его правление началось с кардинальной чистки полицейских сил страны. Во главе отдела по борьбе с наркотиками встал генерал Фелипе Кальдерон, а его заместителем по вопросам разведки был назначен полковник Дос-Сантос.

Оба этих человека доказали, что, даже получая одно только жалование полицейского, можно оставаться кристально честным и не брать взяток. Картель не привык к такому и совершил несколько серьезных ошибок, потеряв ключевых руководителей, прежде чем урок был усвоен. После чего началась беспощадная война. Но Колумбия — страна большая, в ней миллионы гектаров джунглей, где легко спрятаться.

Единоличным главой Братства был дон Диего Эстебан. В отличие от предыдущего кокаинового барона Пабло Эскобара, дон Диего не был психопатом-головорезом, поднявшимся из трущоб. Он принадлежал к старинной землевладельческой аристократии: образованный, учтивый, любезный, потомок длинной череды истинных идальго, в чьих жилах текла чистая испанская кровь. И его всегда называли просто «доном».

Это он в мире убийц за счет силы своей личности спаял разрозненных кокаиновых князьков в единый синдикат, в высшей степени успешный, управляемый как современная корпорация. Два года назад последний из тех, кто выступал против объединения, был отправлен в наручниках в Соединенные Штаты, чтобы больше никогда не вернуться назад. Это был Диего Монтойя, глава картеля Северной долины, мнивший себя наследником кокаиновых баронов Кали и Медельина.

Никто так и не смог выяснить, чей телефонный звонок полковнику Дос-Сантосу привел к успешному рейду против Монтойи, но после того, как бывшего главу картеля Северной долины показали по центральному телевидению, скованного по рукам и ногам, больше уже никто не выступал против дона Диего.

Колумбия разрезана с северо-востока на юго-запад двумя высокими горными хребтами, между которыми раскинулась долина реки Магдалена. Все реки к западу от Западного хребта текут в Тихий океан или в Карибское море; вся вода к востоку от Восточного хребта впадает в Ориноко или Амазонку. Эта страна пятидесяти рек на востоке представляет собой огромную равнину, усеянную поместьями размером с целые округа. У дона Диего было по крайней мере пять поместий, принадлежность которых можно было отследить, и еще десять, установить истинного хозяина которых было нельзя. В каждом было по несколько грунтовых аэродромов.

Осенью 2010 года встреча состоялась на ранчо де ла Кукарача неподалеку от Сан-Хосе. Остальные семь членов совета были вызваны личным эмиссаром и прибыли по воздуху, предварительно отправив пару десятков двойников. Даже несмотря на то, что сотовые телефоны, которые использовались всего один раз, после чего выбрасывались, считались абсолютно надежным средством связи, дон Диего предпочитал рассылать сообщения через горстку лично отобранных курьеров. Его называли консерватором, однако его еще ни разу не ловили и не прослушивали.

В то ясное осеннее утро дон Диего лично встретил свою команду в дверях роскошного особняка, в котором он, вероятно, ночевал не больше десяти раз в год, но который тем не менее находился в постоянной готовности принять хозяина.

Особняк был выстроен в испанском стиле, прохладный летом, с журчащими фонтанами во внутреннем дворике и официантами в белых смокингах, снующими с подносами, заставленными бокалами с напитками.

Первым приземлился самолет Эмилио Санчеса. Подобно всем остальным главам отделений, он решал только одну задачу: сферой его деятельности было производство. Санчес имел дело с десятками тысяч нищих крестьян-кокалеро, выращивающих кустарник коки в Колумбии, Боливии и Перу. Он покупал у них пасту, проверял ее качество, расплачивался с ними и доставлял тонны чистого кокаина, упакованного и увязанного в тюки, к дверям лабораторий.

Все это требовало постоянной защиты не только от сил правопорядка, но и от бандитов всех мастей, живущих в джунглях, готовых украсть товар и попытаться перепродать его обратно. Частной армией командовал Родриго Перес, в прошлом террорист ФАРК.[196] При его содействии эта революционная группировка марксистского толка, когда-то наводившая ужас, была прижата к ногтю и теперь работала на Братство.

Прибыль кокаиновой индустрии была просто астрономической, и огромный поток притекающих денег представлял собой проблему, решить которую можно было только превращением «грязных» долларов в «чистые». После чего деньги можно было вкладывать в тысячи легальных компаний по всему миру, но только после вычета накладных расходов и взноса в личное состояние дона Диего, исчислявшееся сотнями миллионов.

Отмыванием денег занимались в основном нечистые на руку банки, многие из которых являли миру респектабельное лицо, а преступный бизнес использовали в качестве инструмента дополнительного заработка.

Человек, обязанностью которого было отмывание денег, был так же далек от образа простого головореза, как сам дон. Он был юристом, специалистом по финансовому и банковскому законодательству. У него была престижная практика в Боготе, и если у полковника Дос-Сантоса и имелись какие-то подозрения на его счет, дальше этого дело никогда не шло. Сеньор Хулио Лус прилетел третьим, и дон Диего радушно встретил его. Как раз в этот момент со стороны аэродрома приехал четвертый джип.

Хосе-Марии Ларго не было равных в продвижении товара на рынок. Его полем деятельности был мир, употребляющий кокаин, и сотни банд и преступных группировок, клиентов «Эрмандада», покупавших у него белый порошок. Именно Ларго заключал сделки с оптовыми покупателями, разбросанными по Мексике, Соединенным Штатам и Европе. Он один оценивал кредитоспособность как давно существующих преступных группировок, так и постоянного потока новичков, приходящих на смену тем, кого схватили и посадили за решетку. В свое время Хосе-Мария выдвинул идею предоставить монополию на поставку кокаина в Европу зловещей «Ндрангете», итальянской мафии с центром в Калабрии, области на мыске «сапога», зажатой между неаполитанской «Каморрой» и сицилийской «коза нострой».

Вместе с ним в одном джипе, поскольку их самолеты приземлились практически одновременно, приехал Роберто Карденас, коренастый, покрытый шрамами бывший уличный боец из Картахены. Таможня и полиция в сотнях морских портов и аэропортов перехватывали бы груз кокаина в пять раз чаще, если бы не «помощь» подкупленных чиновников. Этот вопрос был очень важным, и им занимался Карденас, начиная от вербовки и кончая выплатами.

Последних двух участников совещания задержали непогода и расстояние. Уже должны были подавать обед, когда с извинениями появился Альфредо Суарес. Хоть он и опоздал, дон Диего встретил его с неизменным радушием, тепло поблагодарив подчиненного за согласие приехать, как будто у того был выбор.

Суарес и его мастерство были незаменимы для общего дела. Его специальностью была транспортировка. Обеспечить безопасный и надежный транзит всего кокаина вплоть до последнего грамма от лаборатории до места передачи за границей — вот в чем заключалась его задача. Под началом Суареса находились все до одного курьеры, все «ишаки», все корабли, большие сухогрузы и личные яхты, все самолеты, большие и маленькие, и все подводные лодки, вместе с экипажами и обслуживающим персоналом.

На протяжении многих лет шел спор, какая из двух стратегий лучше: переправлять кокаин маленькими партиями, но тысячами курьеров-одиночек или посылать огромные партии, но значительно меньшим числом.

Одни считали, что Картелю следует затопить оборонительные порядки двух континентов тысячами «ишаков», никчемных, ничего не знающих, перевозящих всего по несколько килограммов в чемоданах или всего по одному килограмму в желудке, проглоченному в маленьких полиэтиленовых пакетиках. Разумеется, кто-то будет попадаться, но многим удастся пройти. Одним своим числом они сметут оборонительные порядки. Так было в теории.

Суарес выступал за альтернативный подход. На каждый континент требовалось переправлять по триста тонн, при этом Суарес проводил примерно сто операций в Соединенных Штатах и столько же в Европе. Партии были от одной до десяти тонн, что оправдывало вложение крупных средств и доскональное планирование. И если впоследствии получатели, забрав товар и расплатившись за него, хотели разбивать груз на крошечные партии, это было уже их дело.

Зато уж если провалы случались, то случались по-крупному. Два года назад британский фрегат «Айрон дьюк», патрулирующий Карибское море, перехватил сухогруз и конфисковал пять с половиной тонн чистого кокаина. Стоимость товара составляла четыреста миллионов долларов, и это была не розничная стоимость, потому что кокаин еще не был разбавлен в соотношении один к шести.

Суарес заметно нервничал. На совещании предстояло обсудить еще одну потерю крупной партии товара. Катер американской береговой охраны захватил две тонны кокаина на рыбацкой шхуне, которая пыталась проскользнуть в уединенную бухту неподалеку от города Корпус-Кристи, штат Техас. Суарес понимал, что ему придется защищать свою стратегию всеми возможными способами.

Единственным, кого дон Диего держал на некотором расстоянии, был седьмой гость, коротышка Пако Вальдес. Если его внешность и казалась кому-то нелепой, никто не смеялся. Ни здесь, ни где бы то ни было, никогда.

Даже в штиблетах на каблуке он едва дотягивал до пяти футов трех дюймов. При этом у него была непропорционально большая голова и, как это ни странно, детские черты лица, с гладкими черными волосами на макушке и поджатыми губками. Лишь пустые глаза выдавали садиста-психопата, кроющегося в этом маленьком теле.

Дон приветствовал Вальдеса учтивым кивком и тонкой улыбкой. Он не подал ему руку. Дон Диего знал, что человек, которого в преступном мире окрестили «Животным», однажды рукой вытащил у еще живого человека внутренности и бросил их на раскаленную сковороду. Он не был уверен, что Вальдес с тех пор мыл руки, а он был очень разборчивым. Но если шепнуть в ухо-пуговку фамилию, Животное сделает все, что нужно.

Еда была изысканная, вина были марочные, разговор велся напряженный. Альфредо Суарес защитил свои ворота. Его стратегия больших партий упрощала продвижение товара на рынок, «ублажение» иностранных чиновников и отмывание денег. Эти три аргумента решили дело. Суарес покинул поместье живым. Вальдес был разочарован.

В эти выходные британский премьер-министр провел совещание со «своими людьми», и снова в Чекерсе. Доклад Берригана был роздан всем присутствующим и прочитан в полной тишине. Затем наступил черед более краткого документа, составленного Коброй, с описанием его требований. Наконец настало время высказать мнения.

За круглым столом в изящном обеденном зале, который также использовался для совещаний, сидел секретарь кабинета, глава Министерства по делам государственной службы, мимо которого не могла пройти ни одна крупная инициатива. Рядом с ним сидел шеф Службы тайной разведки, не совсем точно именуемой в средствах массовой информации МИ-6, которую сами сотрудники называли просто «Конторой».

После ухода в отставку сэра Джона Скарлетта, известного советолога, простое слово «Шеф» (ни в коем случае не «генеральный директор») перешло к арабисту, свободно владеющему арабским и пуштунским языками, проведшему много лет на Ближнем Востоке и в Средней Азии.

И еще присутствовали трое представителей от вооруженных сил. Это были начальник штаба обороны, который затем в случае необходимости вкратце проинформирует начальника генерального штаба (сухопутные войска), начальника штаба военно-воздушных сил и первого морского лорда. Остальными двумя были начальник военных операций и начальник сил специального назначения. Все присутствующие знали, что трое военных в свое время служили в войсках специального назначения. Молодой премьер-министр, старше их по должности, но младше по возрасту, рассудил, что если эти трое плюс Шеф не найдут, чем возразить на предложения иностранца, этого не сможет сделать никто.

Прислуживали в Чекерсе неизменно представители Королевских ВВС. После того как сержант авиации подал кофе и удалился, началось обсуждение. Секретарь кабинета указал на возможные юридические последствия.

— Если этот человек, этот так называемый Кобра хочет… — он остановился, подыскивая подходящее слово, — развернуть кампанию против торговли кокаином, в которую уже замешаны многие государства, есть опасность того, что он попросит нас нарушить международный закон.

— Насколько я понимаю, американцы уже готовы на это пойти, — сказал премьер-министр. — Они собираются переквалифицировать кокаин из наркотика класса А в вещество, представляющее угрозу национальной безопасности. То есть сам Картель и все контрабандисты автоматически попадут в категорию террористов.

— А мы не можем последовать примеру американцев? — спросил начальник штаба обороны.

— Нам придется, — ответил секретарь кабинета. — И сделать это будет достаточно просто. Для этого потребуется статусное право, а не новый закон. Все очень тихо. Только об этом не должны проведать средства массовой информации. И охотники за сенсациями.

— Вот почему круг посвященных должен быть как можно меньше, — сказал Шеф. — Но даже в этом случае любую операцию нужно будет чертовски хорошо прикрывать.

— В свое время мы проводили тайные операции против Ирландской республиканской армии, — вмешался начальник сил специального назначения, — а в последнее время против «Аль-Каиды». И на поверхности была видна лишь верхушка айсберга.

— Господин премьер-министр, что именно хотят от нас наши кузены? — спросил начальник штаба обороны.

— Насколько я понял со слов президента, разведывательную информацию и опыт ведения тайных операций, — ответил премьер-министр.

Обсуждение шло своим чередом; вопросов было много, но ответов мало.

— Господин премьер-министр, а что вы хотите от нас? — Этот вопрос задал начальник штаба обороны.

— Ваш совет, джентльмены. Осуществимо ли это и следует ли нам принять участие?

Трое военных кивнули первыми. Затем начальник секретной службы. И, наконец, секретарь кабинета. Лично он терпеть не мог подобное. Если случится катастрофа…

Позднее, после того как премьер-министр, известив Вашингтон, предложил своим гостям на обед жаркое, пришел ответ из Белого дома. В нем говорилось: «Рады видеть вас на борту». Также была отправлена в Вашингтон просьба прислать в Лондон эмиссара. На первом этапе помощь нужна будет только в виде совета, ничего больше. Вместе с ответом пришла фотография. После обеда этой фотографией вместе с портвейном обнесли присутствующих.

На ней было лицо бывшей «тоннельной крысы» по имени Кэл Декстер.

Пока одни совещались в диких джунглях Колумбии, а другие — в ухоженных садах Букенгемшира, человек под кодовым именем Кобра напряженно работал в Вашингтоне. Как и начальник Службы тайной разведки за океаном, он в первую очередь был озабочен подходящей «легендой».

Поль Деверо основал благотворительный фонд помощи беженцам из стран третьего мира и оформил на него долгосрочную аренду убогого, неприметного склада в Анакостии, в нескольких кварталах от Форт-Макнэра. На последнем этаже находились административные помещения, а на нижних этажах хранились подержанные одеяла, одежда, палатки, обувь, брезент.

На самом деле административная работа в обычном смысле этого слова здесь почти не велась. Поль Деверо много лет отчаянно боролся с тем, чтобы ЦРУ из компактного, эффективного разведывательного ведомства превратилось в неповоротливую бюрократическую машину. Он терпеть не мог бюрократию, однако на самом деле ему был нужен центр связи, не имеющий себе равных, и он такой центр получил.

После Кэла Декстера следующим завербованным стал Джереми Бишоп, тоже вышедший в отставку, как и сам Деверо, но еще совсем недавно один из самых блестящих специалистов по компьютерам и связи в Форт-Миде, штат Мэриленд, где находится штаб-квартира Агентства национальной безопасности, огромный комплекс всевозможных устройств прослушивания, известный как «Дворец загадок».

Бишоп занялся созданием коммуникационного центра, в который в соответствии с указом президента должна была стекаться вся до последней крупицы информация о Колумбии и кокаине, добытая тринадцатью разведывательными ведомствами. Для этого потребовалась другая «легенда». Разведывательным ведомствам было сообщено, что Овальный кабинет распорядился подготовить общий доклад о борьбе с торговлей кокаином, объединяющий материалы докладов всех отдельных структур, и они обязаны оказать всестороннее содействие. Ведомства поворчали, но вынуждены были смириться. Новый «мозговой центр». Еще один доклад в двадцати томах, который никто никогда не прочитает. Что тут было нового?

И еще был вопрос денег. Еще работая в ЦРУ, в отделе, изучающем Советский Союз и страны Восточной Европы, Деверо познакомился с Бенедиктом Форбсом, бывшим банкиром с Уолл-стрит, которого пригласили в «контору» ради одной-единственной операции. Однако Форбс нашел новую работу более захватывающей, чем предостерегать простых вкладчиков о Берни Мейдоффе,[197] и остался. Это было еще в годы холодной войны. К настоящему времени Форбс тоже уже вышел в отставку, но он ничего не забыл.

Его специальностью были тайные банковские счета. Содержать секретных агентов — занятие не из дешевых. Деньги нужны на зарплату, накладные расходы, премии, закупки, взятки. Для этой цели они должны размещаться на таких счетах, чтобы доступ к ним имели как собственные агенты, так и зарубежные «кадры». И в этом заключался гений Форбса. Никто так и не смог проследить его аккуратные «гнезда с яйцами», а КГБ действительно очень старался. Как правило, финансовый след позволяет выйти на предателя.

Форбс начал выкачивать выделенные доллары из ошеломленного Министерства финансов, размещая их там, где их можно было получить при первой необходимости. В компьютерный век тайные хранилища можно было устраивать где угодно. Бумажная волокита для отсталых кретинов. Несколько нажатий на клавиатуре компьютера — и человек может удаляться на покой, обеспеченный до конца дней своих, если, конечно, нажимать нужные клавиши.

Устроив штаб, Деверо отправил Кэла Декстера за океан с первым поручением.

— Мне нужно, чтобы ты отправился в Лондон и купил два корабля, — сказал он. — Похоже, англичане присоединятся к нам. Воспользуемся же этим. Они в этом сильны. Будет основана подставная компания. Она получит средства. Эта компания и станет номинальным покупателем кораблей. После чего она исчезнет.

— Какие именно корабли нужны? — спросил Декстер.

Кобра протянул листок бумаги, который лично отпечатал на машинке.

— Запомни и сожги. Пусть англичане помогут тебе советом. На этой бумаге есть имя и личный номер телефона человека, с которым надо будет связаться. Ничего не доверяй бумаге и, разумеется, тем более компьютеру или сотовому телефону. Держи все в голове. Это единственное неприкосновенное, что у нас осталось.

Хотя Декстер не мог этого знать, телефон, по которому он должен был позвонить, зазвонил бы в большом здании из песчаника на берегу Темзы в местечке, известном как Воксхолл-Кросс. Обитатели здания так его никогда не называли — только «кабинет». Это была штаб-квартира британской Службы тайной разведки.

На листе бумаги, который нужно было сжечь, была написана фамилия Медликотт. На самом деле на звонок ответит заместитель главы тайной разведки, чья фамилия была вовсе не Медликотт. Однако использование этого кодового слова сообщит «Медликотту», с кем он разговаривает: с янки по фамилии Декстер.

И «Медликотт» предложит Декстеру вместе навестить в одном элитном клубе на Сент-Джеймс-стрит некоего Кранфорда, чья настоящая фамилия не Кранфорд. Там они отобедают втроем, и как раз третий человек и будет знать все о кораблях.

Эта запутанная процедура родилась в ходе утреннего совещания в «кабинете», состоявшегося за два дня до этого. Закрывая совещание, глава тайной разведки заметил:

— Да, кстати, через пару дней к нам приезжает один американец. Премьер-министр попросил ему помочь. Этот янки хочет купить корабли. Скрытно. Есть у нас кто-нибудь, кто что-то смыслит в кораблях?

Все задумались.

— Есть у меня один знакомый, он председатель правления главной брокерской фирмы агентства «Ллойдс» в Сити, — наконец сказал начальник отдела западного полушария.

— Насколько хорошо вы с ним знакомы?

— Я как-то сломал ему нос.

— Как правило, это говорит о достаточно близком знакомстве. Он вывел вас из себя?

— Нет. Мы с ним играли в «стенку».

Последовала небольшая пауза. Эта фраза означала, что оба человека учились в сверхзакрытой престижной школе Итон, единственном месте, где играют в странную игру под названием «стенка».

— Что ж, пригласите янки на обед вместе с вашим другом, разбирающимся в кораблях, и посмотрите, сможет ли тот помочь скрытно купить то, что нужно. Возможно, он получит за это щедрые комиссионные. Компенсацию за сломанный нос.

Совещание закончилось. В назначенный срок позвонил Декстер из своего номера в скромной гостинице «Монкальм». «Медликотт» передал американца своему коллеге «Кранфорду»; тот записал номер телефона и сказал, что перезвонит. И он перезвонил, через час, чтобы договориться отобедать на следующий день вместе с сэром Эбхеем Вармой в клубе «Брукс».

— И, боюсь, потребуется костюм и галстук, — добавил «Кранфорд».

— Ничего страшного, — ответил Декстер. — Кажется, я еще не забыл, как завязывать галстук.

«Брукс» — довольно небольшой клуб на западной стороне Сент-Джеймс-стрит. Как и на всех остальных клубах, на нем нет таблички с названием. Мудрость подобного подхода заключается в том, что если вы член или приглашены в гости, вы знаете, где клуб, а в противном случае это все равно не имеет значения. Однако «Брукс» обычно узнают по горшкам с декоративными кустами по обе стороны от входа. Подобно всем клубам Сент-Джеймс-стрит, у «Брукса» есть свои завсегдатаи: как правило, это государственные служащие высшего звена и изредка сотрудники разведывательных ведомств.

Как выяснилось, Эбхей Варма являлся председателем совета правления крупной брокерской компании «Стейплхерст», специализирующейся на судоходстве и расположенной в средневековом квартале неподалеку от Олдгейта. Как и «Кранфорду», ему было пятьдесят пять лет; он был невысокий, полный и жизнерадостный. Но до того как Варма потолстел на многочисленных ужинах Сити, он прекрасно играл в сквош.

По обычаю, за столом разговор велся ни о чем — погода, урожай, как прошел перелет через Атлантику; затем они перешли в библиотеку, наслаждаться кофе и портвейном. Здесь, где никто не мог их слышать, они смогли расслабиться под пристальными взглядами портретов кисти мастеров позапрошлого века и поговорить о деле.

— Мне нужно купить два корабля. Очень тихо, не привлекая к себе внимания; сделка должна быть совершена от имени подставной компании в каком-нибудь налоговом раю.

Сэр Эбхей нисколько не удивился. Подобное происходило сплошь и рядом. Разумеется, из-за налогов.

— Какие именно корабли нужны? — спросил он.

Он даже не думал спрашивать, чьи интересы представляет американец. За него поручился «Кранфорд», и этого было достаточно. В конце концов, они вместе учились в школе.

— Не знаю, — ответил Декстер.

— Очень щекотливый вопрос, — сказал сэр Эбхей. — Я хочу сказать, раз вы не знаете. Корабли бывают самых разных размеров и назначений.

— В таком случае, сэр, позвольте быть с вами откровенным. Я хочу отвести эти корабли на какую-нибудь укромную верфь и там переоборудовать.

— А, полная переделка. Никаких проблем. Во что они должны превратиться в конечном счете?

— Сэр Эбхей, надеюсь, это останется между нами?

Брокер бросил взгляд на разведчика, словно спрашивая, за кого нас принимает этот парень?

— То, что говорится в «Бруксе», в «Бруксе» и остается, — пробормотал «Кранфорд».

— Что ж, эти корабли должны превратиться в плавучие базы «морских котиков»[198] ВМФ Соединенных Штатов. Безобидные на вид, совершенно небезобидные внутри.

Сэр Эбхей Варма просиял.

— Ага, крутые штучки, да? Что ж, это хоть как-то проясняет дело. Полное переоснащение. Я бы не советовал вам связываться с какими бы то ни было танкерами. Не та форма корпуса, невозможно полностью очистить и слишком много труб. То же самое с рудовозами. Форма корпуса та, что надо, но они, как правило, огромные, гораздо больше, чем вам нужно. Я бы остановился на сухогрузе, на зерновозе — эти корабли можно переоборудовать в соответствии с требованиями владельца. Чистые, сухие, легко переоснастить, на палубе люки, чтобы быстро загружать и выгружать ваших ребят.

— Вы поможете мне купить два таких корабля?

— Только не «Стейплхерст», мы занимаемся страховкой, но, разумеется, в нашем деле мы знаем всех и вся, по всему миру. Я сведу вас с нашим управляющим директором Полом Эгейтом. Молодой, но очень толковый.

Встав, сэр Эбхей протянул свою визитную карточку.

— Загляните ко мне завтра. Пол тотчас же с вами встретится. Лучшего совета вы не получите во всем Сити. Причем совершенно бесплатного. Спасибо за обед, Барри. Передай шефу огромный привет.

Они спустились вниз, вышли на улицу и расстались.

Хуан Кортес завершил работу и выбрался из чрева грузового судна водоизмещением четыре тысячи тонн, где он творил свое волшебство. После темноты нижнего трюма осеннее солнце показалось ему ослепительным. Настолько ярким, что Кортесу захотелось снова надеть свою маску сварщика. Но он ограничился темными очками, давая зрачкам привыкнуть к свету.

Его грязный комбинезон, промокший от пота, лип к обнаженному телу. Под ним на Кортесе были надеты одни только трусы. Жара внизу стояла свирепая.

Необходимости ждать не было. Те, кто заказал работу, придут утром. Кортес покажет им, что он сделал и как работает потайная дверь. Обнаружить полость под внутренней обшивкой корпуса было практически невозможно. Кортесу щедро заплатят. Ему не было дела до того, какую контрабанду будут перевозить в тайном отсеке, который он смастерил, а если глупые гринго любят засовывать белый порошок себе в нос, до этого ему тоже нет никакого дела.

Его дело заключалось в том, чтобы одевать свою верную жену Ирину, добывать хлеб на стол и учебники в портфель сына Педро. Кортес убрал свой инструмент в шкафчик и прошел к своей машине, скромному «Форду Пинто». В опрятном бунгало, большой гордости для рабочего человека, расположенном в чистом частном жилом районе у подножия холма, его ждали долгий, ласковый душ, поцелуй Ирины, объятия Педро, сытная трапеза и несколько бутылок пива перед плазменным телевизором. Кортес, счастливый человек, лучший сварщик в Картахене, поехал домой.

Кэл Декстер знал Лондон, но не слишком хорошо, а с оживленным деловым районом, который назывался просто Сити, или Квадратная миля, он вообще не был знаком. Но черное такси, которым управлял истинный кокни, родившийся и выросший в миле к востоку от Олдгейта, без проблем довезло его до нужного места. Декстера высадили без пяти одиннадцать у дверей страховой компании, расположенной в узком переулке, ведущем к монастырю, чье прошлое уходило корнями во времена Шекспира. Улыбающаяся секретарша проводила его на второй этаж.

Пол Эгейт занимал маленький кабинет, заполненный стеллажами; стены украшали фотографии грузовых судов в рамках. Трудно было представить, что в этой каморке заключаются страховые сделки стоимостью миллионы фунтов. Лишь новенький компьютерный монитор говорил о том, что отсюда совсем недавно не вышел Чарльз Диккенс.

Впоследствии Декстер узнал, насколько обманчив деловой центр Лондона, насчитывающий много веков, где каждый день одних только комиссионных выплачивается десятки миллиардов. Эгейту было около сорока; он встретил гостя в рубашке с коротким рукавом, без галстука, радушный и дружелюбный. Сэр Эбхей вкратце рассказал ему суть дела, не вдаваясь в подробности. Он сказал, что американец представляет новую компанию, которая хочет приобрести два сухогруза, предпочтительно зерновоза, которые можно будет переоснастить под требования заказчика. Для какой именно цели будут использоваться корабли, сэр Эбхей не уточнил. Эгейту не нужно было это знать. Компания «Стейплхерст» должна была помочь американцу советом и свести его с кем нужно в мире кораблей. Американец приходился другом другу сэра Эбхея. Комиссионных с него не возьмут.

— Сухогрузы? — спросил Эгейт. — Бывшие зерновозы. Вы пришли на рынок как раз вовремя. При нынешнем состоянии мировой экономики лишнего тоннажа сейчас достаточно. Кто-то в море, большинство на приколе. Но вам будет нужен брокер, чтобы вас не ободрали как липку. У вас есть кто-нибудь на примете?

— Нет, — признался Декстер. — Кого вы бы посоветовали?

— Ну, наш мир довольно тесен, и все мы знаем друг друга. В пределах полумили отсюда конторы Кларксона, Бремара-Сископа, Гэлбрейта и Гибсонса. Все они занимаются продажей, покупкой, чартером. За определенное вознаграждение, разумеется.

— Разумеется.

В шифрованном сообщении, полученном Декстером из Вашингтона, сообщалось о новом счете, открытом в банке на острове Гернси, укромном налоговом раю, который уже долгое время безуспешно пытался прикрыть Европейский союз. Там также было имя банковского работника, с которым нужно было связаться, и кодовое число, необходимое для получения доступа к средствам.

— С другой стороны, хороший брокер, пожалуй, сбережет покупателю гораздо больше денег, чем возьмет в качестве гонорара. У меня есть хороший друг в компании «Парксайд». Он позаботится о том, чтобы у вас все сложилось наилучшим образом. Позвонить ему?

— Будьте добры.

Эгейт разговаривал по телефону пять минут.

— Этого человека зовут Саймон Линли, — сказал он, записывая на листке адрес. — Это всего в пятистах ярдах. Выйдите и сразу повернете налево. На Олдгейт снова налево. Идете прямо пять минут, затем спрашиваете Джапитер-Хаус. Вам любой скажет. Удачи.

Допив кофе, Декстер пожал Полу Эгейту руку и вышел. Указания были как нельзя лучше. Через пятнадцать минут Декстер был на месте. Джапитер-Хаус являл собой полную противоположность штаб-квартире «Стейплхерста»: ультрасовременное здание из стали и стекла. Бесшумные скоростные лифты. Компания «Парксайд» располагалась на одиннадцатом этаже. В панорамные окна был виден купол собора Святого Павла, стоящего на возвышенности в двух милях к западу. Линли встретил Декстера у дверей лифта и проводил в маленький зал для совещаний. Тотчас же появились кофе и булочки с имбирем.

— Вы желаете купить два сухогруза, предпочтительно зерновоза? — спросил Линли.

— Не я, мои клиенты, — поправил Декстер. — Они с Ближнего Востока. И хотят сохранить полную конфиденциальность. Отсюда подставная компания, которую я возглавляю.

— Понятно.

Линли нисколько не смутился. Ему уже приходилось иметь дело с арабскими бизнесменами, которые надули своего шейха, но при этом не хотят оказаться за решеткой. Подобное происходит сплошь и рядом.

— Каких размеров корабли нужны вашим клиентам?

Декстер ничего не смыслил в водоизмещении, но он знал, что в главном трюме надо будет разместить маленький вертолет с разложенным несущим винтом. Он перечислил размеры.

— Около двадцати тысяч нетто-регистровых или двадцати восьми тысяч брутто-регистровых тонн, — сказал Линли.

Он застучал по клавиатуре компьютера. В конце длинного стола ожил большой экран, чтобы было видно обоим. Появились возможные варианты. Фримантл, Австралия. Канал Святого Лаврентия, Канада. Сингапур. Чесапикский залив, США.

— Похоже, самый большой репертуар у КСК, Китайской судоходной компании, штаб-квартира которой находится в Шанхае, но мы имеем дело с гонконгским отделением.

— Коммунисты? — спросил Декстер, которому много приходилось убивать их в «железном треугольнике».

— О, теперь мы об этом больше не беспокоимся, — усмехнулся Линли. — В наши дни это самые беспощадные капиталисты в мире. Но при этом скрупулезно честные. Если они обещают доставить товар, товар будет на месте. И еще есть «Игл балк» в Нью-Йорке. Для вас так ближе к дому. Хотя это не имеет значения. Или имеет?

— Мои клиенты хотят лишь скрыть истинного владельца, — сказал Декстер. — Оба корабля будут отведены в укромную верфь для переоснащения и переоборудования.

Линли подумал: «Шайка мошенников, которые, вероятно, собираются переправлять какой-то очень стремный груз, поэтому они хотят переоборудовать корабли, снабдить их новыми документами и вывести в море неузнаваемыми. И что с того? Ближний Восток кишит такими; времена нынче трудные, а деньги везде деньги». Но вслух он этого не сказал.

А сказал он вот что:

— Конечно. На юге Индии есть очень хорошие верфи, где не задают лишних вопросов. У нас есть на них выход через нашего человека в Мумбае. Если мы будем представлять ваши интересы, мы заключим меморандум о соглашении и вы заплатите нам аванс в счет комиссионных. Я бы вам посоветовал: как только корабли будут приобретены, оформите их на сингапурскую управляющую компанию «Тейм». И с этого момента, получив новые названия, корабли исчезнут. «Тейм» никогда и никому не рассказывает о своих клиентах. Где я смогу вас найти, мистер Декстер?

В сообщении от Деверо также содержались адрес, номер телефона и электронная почта только что купленного конспиративного дома в Фэрфаксе, штат Виргиния, которому предстояло выполнять роль почтового ящика. Творение Деверо, этот дом нигде не значился, проследить его было невозможно, и в случае необходимости всю его деятельность можно было свернуть за шестьдесят секунд. Декстер назвал адрес. Через сорок восемь часов меморандум был подписан и возвращен обратно. Саймон Линли начал охоту. Ему потребовалось два месяца, но еще до конца года два бывших зерновоза были переданы заказчику.

Один пришел из Чесапикского залива, штат Мэриленд, другой стоял на якоре в порту Сингапура. Деверо не собирался сохранять на кораблях команды. С моряками щедро расплатились.

С кораблем, купленным в Америке, все было просто, поскольку он находился рядом с домом. Новая команда из военнослужащих ВМС США, выдающих себя за моряков торгового флота, взяла судно в свои руки, быстро ознакомилась с ним и вывела в Атлантику.

Группа моряков британского королевского ВМФ вылетела в Сингапур, также выдавая себя за моряков торгового флота, приняла корабль и вывела его в Малаккский пролив. Им предстоял более короткий морской переход. Оба корабля взяли курс на небольшую зловонную верфь на побережье Индии, к югу от Гоа, которая использовалась в основном для утилизации списанных судов. На ней царило преступное пренебрежение нормами безопасности, рабочие подвергались постоянному воздействию ядовитых химических веществ. Смрад на верфи стоял просто невыносимый, вот почему ни у кого не возникало желания посмотреть, что же там происходит.

Когда два корабля Кобры вошли в бухту и бросили якорь, они буквально перестали существовать. По новым документам их новые названия были без лишней огласки внесены в международный судовой реестр Ллойда. Они были записаны как зерновозы, принадлежащие сингапурской компании «Тейм».

Церемония из уважения к пожеланиям страны-донора состоялась в посольстве Соединенных Штатов на улице Абилиу-Маседу в Прае, столице Кабо-Верде, на острове Сантьягу. Вела церемонию со свойственным ей обаянием посол Марианна Майлс. Присутствовали также министры природных ресурсов и обороны Кабо-Верде.

Для большего веса прилетел американский адмирал, которому предстояло подписать соглашение от имени Пентагона. Адмирал не имел ни малейшего понятия о том, что он здесь делает, но два белоснежных парадных мундира, адмирала и его адъютанта, смотрелись очень впечатляюще, как и должно было быть.

Посол Майлс предложила напитки и закуски; все необходимые документы были разложены на столе для совещаний. Еще на церемонии присутствовали военный атташе посольства и представитель Государственногодепартамента, по имени Кэлвин Декстер.

Первыми поставили свои подписи министры Кабо-Верде, затем адмирал и, наконец, посол. Оба экземпляра были скреплены печатями республики Кабо-Верде и Соединенных Штатов, и соглашение об оказании помощи вступило в силу. С этой минуты можно было приступать к работе.

После того как все дела были сделаны, бокалы наполнились игристым вином для обязательных тостов, и министр природных ресурсов Островов Зеленого Мыса произнес речь по-португальски. Усталому адмиралу казалось, что речь продолжалась бесконечно, он не понял из нее ни одного слова. Поэтому адмирал улыбался, гадая, зачем его забрали с площадки для гольфа под Неаполем и отправили на нищий архипелаг, затерявшийся в просторах Атлантики в трехстах милях от побережья Западной Африки.

Причина этого, попытался объяснить в самолете адмиралу его адъютант, заключалась в том, что Соединенные Штаты, неизменно щедрые по отношению к странам третьего мира, решили помочь республике Кабо-Верде. На островах не было никаких природных ресурсов за исключением одного: море вокруг них кишело рыбой. Военно-морской флот республики состоял из одного-единственного старенького патрульного катера, а военно-воздушные силы вообще отсутствовали.

В связи с повсеместным ростом рыбного браконьерства, учитывая ненасытный аппетит восточных стран к свежей рыбе, территориальные воды Островов Зеленого Мыса в пределах двухсотмильной зоны, по закону принадлежащие республике, подвергались постоянным нападкам браконьеров.

Соединенные Штаты должны были взять в свои руки аэродром на уединенном острове Фогу, взлетно-посадочная полоса которого была как раз только что модернизирована за счет безвозмездной помощи Европейского союза. Там ВМС США собирались создать центр подготовки летчиков, также безвозмездно.

Когда все будет готово, отряд бразильских (потому что государственный язык там тоже португальский) военных инструкторов переместится в центр с дюжиной учебных самолетов «Тукано» и займется созданием службы воздушной охраны рыболовства, обучая специально отобранных курсантов-летчиков Кабо-Верде. Имея в своем распоряжении «Тукано», обладающие большой дальностью полета, они смогут патрулировать океан, обнаруживать злоумышленников и наводить на них катер береговой охраны.

Да, задумано все превосходно, соглашался адмирал, хотя он и не мог никак смириться с тем, что его оторвали от гольфа как раз тогда, когда он уже подходил к предпоследней лунке.

Покидая посольство, адмирал предложил человеку из госдепа подвезти его до аэропорта на посольском лимузине.

— Мистер Декстер, хотите, я подброшу вас до Неаполя? — спросил он.

— Вы очень любезны, адмирал, но я возвращаюсь в Лиссабон, затем в Лондон и оттуда в Вашингтон.

Они расстались в аэропорту Праи. Самолет военно-морской авиации с адмиралом на борту вылетел в Италию. Кэл Декстер дождался регулярного рейса до Лиссабона.

Месяц спустя первый огромный вспомогательный корабль ВМФ доставил американских военно-морских инженеров к подножию конуса потухшего вулкана, занимающего девяносто процентов острова Фогу, названного так потому, что по-португальски это слово означает «огонь». Корабль встал на якоре на внешнем рейде, где ему предстояло выполнять функцию плавучей базы для инженеров: маленький кусочек родины со всеми домашними удобствами.

«Морские пчелки»[199] гордятся тем, что могут выстроить где угодно все что угодно, однако неразумно разлучать их с бифштексами из канзасской говядины, жареной картошкой и галлонными банками кетчупа. Все работает лучше на правильном горючем.

Потребовалось шесть месяцев, но существующий аэродром мог принимать военно-транспортные самолеты «Геркулес», так что со снабжением и отпусками никаких проблем не было. Помимо этого небольшие суда доставляли балки, блоки, цемент и все остальное, необходимое для строительства, а также продовольствие, соки и даже питьевую воду.

Немногочисленные креолы, проживающие на Фогу, с восхищением наблюдали за тем, как муравьиная армия выплеснулась на берег и захватила их маленький аэродром. Раз в день приходил челнок с Сантьягу и уходил, освободив палубу от строительного оборудования.

Когда все работы будут завершены, учебный центр подготовки летчиков получит, в дополнение к уже существующей гостинице для гражданских пассажиров, общежитие для курсантов, коттеджи для инструкторов, ремонтные мастерские, хранилище горючего с керосином для турбовинтовых «Тукано» и центр связи.

Если кто-то из строителей и замечал что-либо странное, то молчал об этом. Также под контролем сотрудника Пентагона по фамилии Декстер, регулярно прилетавшего на гражданском самолете, были возведены и другие сооружения. В скалистом склоне вулкана укрылся просторный ангар со стальными воротами. А также хранилище горючего Джей-пи-5, которое не используют «Тукано», и арсенал.

— Можно подумать, — пробормотал главный старшина О'Коннор, проверяя стальные ворота ангара, спрятанного в скале, — что кто-то собирается вести войну.

(обратно)

Глава 04

На площади Боливара, названной в честь великого освободителя, стоят некоторые из самых старых зданий не только в Боготе, но и во всей Южной Америке. Она является центром Старого города.

Здесь побывали конквистадоры, жадные до бога и до золота, которые привели с собой первых католических миссионеров. В 1604 году иезуиты основали на одном углу площади школу Сан-Бартоломе, а неподалеку от нее была воздвигнута церковь Святого Игнатия, в честь основателя ордена Игнатия Лойолы. В противоположном конце стоит оригинальное здание Национального отделения Общества Иисуса.

Несколько лет назад отделение официально переехало в современное здание в новом районе города. Однако глава колумбийских иезуитов отец-наместник Карлос Руис в испепеляющем зное, несмотря на прелести современных систем кондиционирования, по-прежнему предпочитал прохладные каменные стены и плиты старого здания.

Именно здесь одним сырым декабрьским утром он принял своего американского гостя. Сидя за массивным дубовым письменным столом, привезенным много лет назад из Испании и потемневшим от времени, отец Карлос теребил в руках рекомендательное письмо с просьбой согласиться на эту встречу. Письмо пришло от его брата во Христе, директора Бостонского колледжа; отказать было невозможно, но любопытство не является грехом. Что нужно этому человеку?

Молодой послушник проводил Поля Деверо в кабинет главы национального отделения. Отец Карлос встал и прошел навстречу гостю. Тот оказался приблизительно одних с ним лет, библейские трижды по двадцать и десять, поджарый, в элегантной шелковой рубашке, клубном галстуке и кремовом тропическом костюме. Никаких джинсов, никаких волос на шее. Отец Руис мысленно отметил, что ему еще никогда не приходилось встречаться с янки-шпионом, однако письмо из Бостона было очень откровенное.

— Святой отец, мне очень неловко начинать с просьбы, но я должен так поступить. Мы можем рассматривать все, что будет сказано в этом кабинете, попадающим под печать исповеди?

Склонив голову, отец Руис молча указал гостю на кастильское кресло, обтянутое кожей. Сам он вернулся на свое место за письменным столом.

— Чем я могу вам помочь, сын мой?

— Наш президент лично попросил меня помочь уничтожить кокаиновую промышленность, которая причиняет страшные бедствия нашей стране.

Дальше можно было не объяснять, зачем он приехал в Колумбию. Словом «кокаин» было сказано все.

— Такие попытки уже предпринимались неоднократно. Много раз. Но аппетит в вашей стране огромный. Если бы не было этого прискорбного аппетита к белому порошку, не было бы и его производства.

— Верно, — подтвердил американец, — спрос всегда рождает предложение. Но обратное также верно. Предложение будет всегда создавать спрос. Рано или поздно. Если предложение иссякает, аппетит быстро сходит на нет.

— С «сухим законом» так не получилось.

Деверо был готов к такому возражению. «Сухой закон» явился самой настоящей катастрофой. Он только породил огромный криминальный мир, который после его отмены переключился на иные виды преступной деятельности. Общая стоимость ущерба на протяжении многих лет составила триллионы долларов.

— Мы считаем, святой отец, что в данном случае сравнение неправомерно. Существуют тысячи источников получить стакан вина или рюмку виски.

На самом деле он имел в виду: «Но кокаин поступает только отсюда». Надобности произносить это вслух не было.

— Сын мой, мы, Общество Иисуса, стараемся быть силой добра. Но на собственном ужасном опыте мы выяснили, что причастность к политике и государственным делам, как правило, приводит к катастрофическим последствиям.

Деверо всю свою жизнь провел в сфере шпионажа. Он уже давно пришел к выводу, что крупнейшим в мире ведомством по сбору разведывательной информации является Римско-католическая церковь. Через свою вездесущность она все видела, через таинство исповеди она все слышала. И заявление о том, что на протяжении полутора с лишним тысяч лет церковь никогда не поддерживала императоров и князей или, наоборот, не выступала против них, было просто смешным.

— Но если вы видите зло, вы с ним боретесь, — сказал Деверо.

Глава национального отделения был слишком хитер, чтобы попасться в такую ловушку.

— Сын мой, что вам нужно от нашего общества?

— В Колумбии вы повсюду, святой отец. Ваши молодые священники, общаясь с паствой, бывают во всех уголках страны, во всех городах и деревнях…

— И вы хотите, чтобы они стали осведомителями? Вашими? Стали работать на далекий Вашингтон? Они также соблюдают тайну исповеди. То, что говорится им в тесной кабинке исповедальни, никогда не может быть разглашено.

— А если корабль везет груз отравы, которая загубит много молодых жизней, оставив за собой след скорби, эта информация также является священной?

— Нам обоим известно, что тайна исповеди неприкосновенна.

— Но корабль не может исповедоваться, святой отец. Даю вам слово, ни один моряк не умрет. Я мыслю исключительно в рамках перехвата и конфискации.

Деверо сознавал, что теперь ему также придется исповедоваться в грехе лжи. Но другому священнику, далеко отсюда. Не здесь. И не сейчас.

— То, о чем вы просите, крайне рискованно; люди, которые занимаются этим мерзким ремеслом, безжалостные и жестокие.

Вместо ответа американец достал из кармана один предмет. Это был маленький и очень компактный сотовый телефон.

— Святой отец, мы с вами родились и выросли задолго до того, как было изобретено вот это. Теперь такие штучки есть у всех молодых и у большинства тех, кто в возрасте. Для того чтобы отправить короткое послание, даже не нужно говорить…

— Я знаю, сын мой, что такое текстовые сообщения.

— В таком случае, вы поймете, что такое шифрование. Эти сообщения будут зашифрованы так, что никакой Картель никогда не сможет их расшифровать. Я прошу только название корабля с отравой на борту, который направляется ко мне на родину, чтобы уничтожать ее молодежь. Ради наживы. Ради денег.

Глава национального отделения позволил себе тонкую улыбку.

— Вы умеете убеждать, сын мой.

Кобре осталось разыграть еще одну, последнюю карту.

— В городе Картахена есть памятник Святому Петеру Клаверу из Общества Иисуса.

— Разумеется. Мы чтим его память.

— Сотни лет назад он сражался со злом рабства. И работорговцы предали его мучительной смерти. Святой отец, заклинаю вас. Торговля наркотиками — это такое же страшное зло, как и торговля рабами. И в том, и в другом случае товаром является человеческое горе. И поработителем необязательно должен быть человек; это может быть наркотик. Работорговцы забирали тела молодых людей и издевались над ними. Наркотик отнимает душу.

Несколько минут отец Карлос смотрел из окна на площадь Симона Боливара, человека, освободившего народы.

— Я хочу помолиться, сын мой. Вы можете вернуться через два часа?

Деверо пообедал в открытом кафе на улице, отходящей от площади. Когда он вернулся, отец-наместник уже принял решение.

— Я не могу приказать делать то, о чем вы просите. Но я могу объяснить своим священникам, чего вы хотите. Если тайна исповеди не будет нарушена, им предстоит принимать решения самим. Можете раздать свои маленькие машинки.

Из всех своих соратников по Картелю Альфредо Суаресу наиболее тесно приходилось работать с Хосе-Марией Ларго, занятым продвижением товара на рынок. Это был вопрос учета каждой партии груза, вплоть до последнего килограмма. Суарес отправлял их, одну за другой, но необходимо было знать, сколько товара дошло до покупателя и сколько было перехвачено правоохранительными органами.

К счастью, о каждой крупной перехваченной партии наркотиков ПОО тотчас же трубили через средства массовой информации. Они искали славы, благодарности, неизменно стремясь выбить у своих правительств более щедрый бюджет. Правила Ларго были простые и железные. Крупным покупателям разрешалось выплачивать пятьдесят процентов стоимости товара (а это была цена, установленная Картелем) при оформлении заказа. Баланс предстояло сводить после передачи груза, что являлось переходом его к новому хозяину. Мелкие игроки должны были делать стопроцентную предоплату.

Если банды и мафии сдирали с рядовых покупателей астрономические суммы, это было их дело. Если они действовали небрежно, если в их ряды проникали полицейские осведомители и они теряли товар, это также было их дело. Но конфискация груза после доставки не освобождала их от необходимости расплатиться по долгам.

И вот когда какая-нибудь банда, заплатив только половину стоимости, теряла товар в результате действий полиции и отказывалась выплачивать остальное, требовались меры силового воздействия. Дон Диего непреклонно требовал преподавать упрямым и несговорчивым страшные уроки. Картель просто панически боялся двух вещей: кражи активов и утечки информации. Ни то, ни другое не прощалось и не забывалось, какую бы цену ни приходилось платить за возмездие. Оно должно было свершиться. Таков был закон дона… и он работал.

Лишь общаясь со своим коллегой Ларго, Суарес мог узнавать с точностью до килограмма, какая часть отправленного груза была перехвачена до того, как дошла до покупателя.

Только это могло показать ему, какие способы транспортировки приводят к успеху с наибольшей вероятностью, а какие — с наименьшей.

Ближе к концу 2010 года Суарес подсчитал, что объем перехваченного груза остается примерно таким же, как и всегда: между десятью и пятнадцатью процентами. Учитывая семизначные цифры прибыли, это было вполне приемлемо. Но Суаресу хотелось довести процент потерь до однозначных цифр. Если кокаин перехватывали, пока он еще находился в собственности Картеля, все убытки нес именно Картель. И дону Диего это совсем не нравилось.

Предшественник Суареса десять лет назад, на рубеже веков все свои силы сосредоточил на подводных лодках. Идея состояла в том, чтобы строить небольшие суда с прочным корпусом, дизельным двигателем и командой из четырех человек, берущие на борт до десяти тонн груза, включая продовольствие и горючее, способные погружаться на перископную глубину.

Даже лучшие из этих лодок не погружались глубоко. Это им было не нужно. Над поверхностью воды торчал лишь плексигласовый купол с головой капитана, чтобы он мог управлять судном, и шнорхель, труба для подачи воздуха, необходимого для работы дизеля.

По замыслу, эти невидимые подводные лодки должны были медленно, но совершенно незаметно красться вдоль побережья Тихого океана от Колумбии до севера Мексики, доставляя крупные партии мексиканской мафии, которой затем уже предстояло переправлять кокаин через границу Соединенных Штатов. И это работало… какое-то время. Затем произошла катастрофа.

За разработкой и строительством этих подводных лодок стоял Энрико Поррокарреро, выдававший себя за безобидного ловца креветок из Буэнавентуры, небольшого городка на юге тихоокеанского побережья страны. Но полковник Дос-Сантос вышел на него.

То ли Поррокарреро заговорил «под нажимом», то ли при обыске у него были найдены какие-то заметки: главное то, что верфи, на которых строились подводные лодки, были обнаружены, и в дело вступил военно-морской флот. Когда капитан Герман Борреро закончил работу, от корпусов шестидесяти судов, находившихся в различных стадиях постройки, остались дымящиеся остовы. Убытки Картеля не поддавались исчислению.

Вторая ошибка предшественника Суареса заключалась в том, что значительную долю товара он отправлял в Соединенные Штаты и Европу одиночками-«ишаками», доставляющими крошечные партии по одному-два килограмма. Это означало, что для переправки всего пары тонн требовалась тысяча курьеров.

По мере того как рост исламского фундаментализма приводил к усилению мер безопасности в западном мире, багаж пассажиров все чаще и чаще просвечивали рентгеновскими лучами, выявляя в нем противозаконное содержимое. Это привело к тому, что «ишаки» перешли на перевозку кокаина в собственных желудках. Глупцы, готовые идти на риск, лишали свой пищевод чувствительности с помощью новокаина, после чего заглатывали до сотни пакетиков, содержащих по десять граммов каждый.

У некоторых пакетики рвались прямо в желудке, и они умирали с пеной у рта на полу аэропорта. На других доносили бдительные стюардессы, заподозрившие неладное, поскольку пассажир ничего не ел и не пил на протяжении всего продолжительного перелета. Таких отводили в сторону, заставляли выпить сироп из фиников и сажали на унитаз с сетчатым фильтром внизу. Американские и европейские тюрьмы были переполнены такими бедолагами. И все же за счет огромных объемов и вследствие одержимости западных стран правами человека до восьмидесяти процентов товара доставлялось по назначению. Но затем предшественника Суареса злой рок сразил во второй раз.

Впервые это было опробовано в английском Манчестере, и опыт оказался удачным. Устройство под названием «аппарат виртуального рентгеновского обследования» не просто показывал пассажира словно полностью обнаженным, но также выявлял имплантаты, введения в задний проход и содержимое кишечника. Устройство работало настолько бесшумно, что его можно было устанавливать под стойкой пограничника, осуществляющего паспортный контроль, и другой сотрудник правоохранительных органов в соседнем помещении изучал предъявителя паспорта от гортани до ягодиц. По мере того как все больше аэропортов и морских вокзалов оснащались новыми аппаратами, процент перехвата «ишаков» стремительно взлетал до небес.

В конце концов терпение дона Диего иссякло. Он распорядился заменить человека, отвечающего за это направление работы, навсегда. Его место занял Суарес.

Суарес был ярым сторонником крупных партий, и его цифры отчетливо показывали, какие пути транспортировки лучшие. Для Соединенных Штатов это были надводные суда и самолеты, доставлявшие груз через Карибское море в северные районы Мексики и на южное побережье США. Большую часть пути товар преодолевал на судах торгового флота, после чего прямо в море перегружался на частные суда, каких полно в прибрежных водах, от рыбацких шхун и быстроходных скутеров до яхт и моторных лодок.

Для Европы Суарес предпочитал новые пути: не напрямую из Карибского моря в страны Западной и Северной Европы, так как в этом случае перехват достигал двадцати процентов, но прямо на восток к полукольцу стран-неудачниц, составляющих побережье Западной Африки. Там товар переходил из рук в руки, и Картель полностью получал за него деньги, а дальше уже заботой покупателей было разделить груз на мелкие партии и переправить его на север через пустыню до берегов Средиземного моря, а затем в Южную Европу. И больше всего Суарес любил бывшую португальскую колонию, маленькое нищее государство, раздираемое гражданской войной, превратившееся в самый настоящий рай для переправки наркотиков: Гвинею-Бисау.

Именно к этому заключению пришел Кэл Декстер, встретившись в Вене с канадским охотником за наркотиками Уолтером Кемпом из Комитета по борьбе с наркотиками и организованной преступностью ООН. Цифры Кемпа во многом совпадали с теми, что были у Тима Мэнхайра из Лиссабона.

Начав всего несколько лет назад с приема лишь двадцати процентов колумбийского кокаина, направляющегося в Европу, Западная Африка в настоящий момент принимала уже больше пятидесяти. Но ни Кемп, ни Декстер, беседуя за столиком в кафе в Пратер-парке, не могли знать, что недавно Альфредо Суарес решил довести эту долю до семидесяти процентов.

На западном побережье Африки семь государств попадают под определение «проблемные»: Сенегал, Гамбия, Гвинея-Бисау, Гвинея (бывшая французская колония со столицей в Конакри), Сьерра-Леоне, Либерия и Гана.

Переправившись через Атлантику в Западную Африку воздухом или по морю, кокаин мелкими партиями отправляется на север сотнями различных путей. Часть следует на рыбацких судах вдоль побережья Марокко, после чего продолжает путь по старой дороге марихуаны. Другие партии преодолевают Сахару по воздуху и попадают на северное побережье Африки, откуда их на небольших судах переправляют испанской мафии через Гибралтар или калабрийской «Ндрангете», с нетерпением ждущей в порту Джоя-Тауро.

Часть кокаина следует изнурительным сухопутным путем через всю Сахару, с юга на север. Здесь особый интерес представляет ливийская авиакомпания «Африкийя», которая связывает двенадцать основных городов Западной Африки с Триполи, откуда морем до Европы рукой подать.

— Когда дело доходит до переправки товара на север в Европу, — сказал Кемп, — все они заодно. Но что касается получения кокаина из-за Атлантики, тут Гвинее-Бисау нет равных.

— Пожалуй, мне следует отправиться туда и на месте посмотреть, что к чему, — задумчиво промолвил Декстер.

— Только будьте осторожны, — предостерег его канадец. — Подготовьте хорошую легенду. И неплохо будет захватить с собой «мускулы». Разумеется, лучшая маскировка — быть черным. Сможете это устроить?

— Нет, только не по эту сторону Атлантики.

Кемп черкнул на салфетке имя и номер телефона.

— Попробуйте найти этого человека в Лондоне. Он мой друг. Работает в АБОП. И желаю удачи. Она вам понадобится.

Кэл Декстер еще ничего не знал о британском агентстве по борьбе с организованной преступностью, но намеревался исправить это упущение. К вечеру он возвратился в гостиницу «Монкальм».

Вследствие бывших колониальных связей единственным удобным перевозчиком в Гвинею-Бисау являлась португальская авиакомпания ТАП. Позаботившись о визе и сделав прививки от всех болезней, какие только смог придумать Институт тропической медицины, а также раздобыв рекомендательное письмо от международной Организации изучения жизни птиц, представляющее его как ведущего орнитолога, специализирующегося на перелетных птицах, зимующих в Западной Африке, «доктор» Кэлвин Декстер неделю спустя летел из Лиссабона ночным рейсом ТАП в Бисау.

Позади него сидели два капрала британского парашютно-десантного полка. Как выяснил Декстер, АБОП собрало под одним знаменем все правоохранительные органы, ведущие борьбу с организованной преступностью и терроризмом. Среди знакомых друга Уолтера Кемпа оказался один бывший десантник, прослуживший много лет в третьем батальоне парашютно-десантного полка. Это он через штаб полка в Колчестере разыскал Джерри и Билла. Оба с готовностью согласились помочь.

Теперь они были уже не Джерри и Билл. Они были Кваме и Кофи. Их паспорта однозначно свидетельствовали, что оба урожденные граждане Ганы, а другие бумаги клятвенно заверяли в том, что они также работают в отделении Организации изучения жизни птиц в Аккре. На самом деле это были такие же чистокровные англичане, как и Виндзорский замок, но родители обоих перебрались в Великобританию из Гренады. Если только никто не станет расспрашивать их на беглом тви, эвехе или ашанти, они с честью выдержат испытание. Правда, Джерри и Билл не владели ни креольским, ни португальским, но внешность у них была бесспорно африканская.

Лайнер компании ТАП совершил посадку в аэропорту Бисау уже после полуночи, в кромешной темноте. Большинство пассажиров следовали дальше в Сан-Томе, и лишь тоненький ручеек направился вместо транзитного зала к паспортному контролю. Впереди шагал Декстер.

Сержант-пограничник придирчиво исследовал все до одной страницы новенького канадского паспорта, изучил гвинейскую визу, сгреб бумажку в двадцать евро и кивнул, предлагая Декстеру пройти. Он указал на двух его спутников.

— Avec moi, — сказал Декстер и добавил: — Con migo.[200]

Французский язык — не португальский, как и испанский, однако смысл был понятен. К тому же с лица Декстера не сходила лучезарная улыбка. А лучезарная улыбка, как правило, делает свое дело. К ним подошел офицер.

— Qu'est que vous faites en Guinée?[201] — спросил он.

Декстер изобразил бесконечную радость. Нырнув в сумку на плече, он достал ворох брошюр, посвященных цаплям, уткам-широконосам и другим видам водоплавающих птиц, семьсот тысяч которых зимуют в обширных болотах и влажных равнинах Гвинеи-Бисау. Глаза пограничника тотчас же остекленели от скуки. Он махнул рукой, показывая, что все могут проходить.

На площади перед зданием аэропорта не было ни одного такси. Но был грузовик с водителем, а бумажка в пятьдесят евро в этих краях способна на многое.

— Гостиница «Малайка»? — с надеждой спросил Декстер.

Водитель кивнул.

Когда грузовик приблизился к городу, Декстер обратил внимание, что тот практически полностью погружен во мрак. Виднелись лишь несколько пятен света. Комендантский час, введенный военными? Нет, просто отсутствовало электричество. Лишь здания, имеющие собственный генератор, не зависели от перебоев с подачей энергии. К счастью, гостиница «Малайка» принадлежала к их числу. Трое приезжих поселились в нее и поднялись к себе в номера, чтобы поспать хотя бы остаток ночи. Перед самым рассветом кто-то застрелил президента.

Первым на имя обратил внимание Джереми Бишоп, компьютерный специалист проекта «Кобра». Подобно тому, как любители разгадывать кроссворды лазают по словарям, атласам и энциклопедиям в поиске информации, которую у них никогда не спросят, Бишоп, не имеющий личной жизни как таковой, все свободное время лазал по киберпространству. И не просто плавал по Интернету — это было бы слишком просто. Нет, у него была привычка незаметно и без труда проникать в чужие базы данных и смотреть, что в них.

Как-то раз поздно вечером в воскресенье, когда почти весь Вашингтон наслаждался началом праздников, Бишоп сидел за компьютером, проверяя списки прибывающих и убывающих пассажиров в аэропорту Боготы. И одна фамилия всплывала постоянно. Кто бы ни был этот человек, он регулярно летал из Боготы в Мадрид, раз в две недели.

Возвращался он не позднее чем на третий день, что оставляло ему меньше пятидесяти часов на пребывание в испанской столице. Недостаточно для отдыха, слишком много для остановки по пути в следующий пункт.

Бишоп прогнал эту фамилию через краткий список тех, кто был хоть каким-то боком причастен к торговле кокаином, представленный в штаб-квартиру «Кобры» колумбийской полицией и УБН. Ее там не оказалось.

Бишоп проник в базу данных авиакомпании «Иберия», которой неизменно пользовался таинственный путешественник. Фамилия сопровождалась примечанием «постоянный пассажир», что давало определенные привилегии вроде преимущественного предоставления билетов на загруженные рейсы. Этот человек всегда летал первым классом, а обратный вылет бронировался автоматически, если он только сам его не отменял.

Воспользовавшись своей высшей формой допуска, Бишоп связался с представителями УБН в Боготе и даже с командой британского АБОП, работающей там же. Ни те, не другие не знали этого человека, но ребята из УБН, проверив по местным справочникам, установили, что речь идет о престижном адвокате, который никогда не ведет уголовные дела в суде. Наткнувшись на стену, но все равно полный любопытства, Бишоп сообщил о своем открытии Деверо.

Кобра впитал информацию, но решил, что она не заслуживает приложения дальнейших усилий. По большому счету, подозрения были уж слишком косвенные. И все же дополнительные расспросы в Мадриде не помешают. Действуя через представителей УБН в Испании, Деверо попросил, чтобы в следующий приезд адвоката в Мадрид за ним установили наблюдение. Он, Кобра, будет признателен, если ему сообщат, где адвокат остановился, куда он ходил, что делал и с кем встречался. Закатив глаза, американцы в Мадриде согласились попросить об одолжении своих испанских коллег.

В Испании борьбой с наркотиками занимается Служба по борьбе с наркотиками и организованной преступностью, СБНОП. Запрос попал к следователю Франсиско Ортеге по прозвищу «Пако».[202]

Подобно всем полицейским, Ортега был убежден в том, что его заставляют работать слишком много, при этом не обеспечивают необходимым снаряжением и держат на нищенском жалованье. И все же если янки хотели установить слежку за каким-то колумбийцем, он едва ли мог отказать. Если Великобритания являлась крупнейшим потребителем кокаина в Европе, Испания была главными воротами, через которые наркотик попадал на континент, следствием чего были многочисленные преступные группировки, действующие с крайней жестокостью. Американцы со своими огромными ресурсами иногда вылавливали самородок чистого золота и щедро делились с СБНОП. Было принято решение, что, когда через десять дней колумбиец снова прибудет в Мадрид, за ним установят негласное наблюдение.

Ни Бишоп, ни Деверо, ни Ортега не могли знать, что Хулио Лус единственный из Братства не попадал в поле зрения колумбийской полиции. Полковник Дос-Сантос прекрасно знал всех остальных, но только не адвоката, занятого отмыванием денег.

К полудню следующего дня после прибытия Кэла Декстера и его команды в Бисау дело с убитым президентом прояснилось, и паника затихла. Как оказалось, это был не очередной государственный переворот.

В президента стрелял любовник молодой жены престарелого тирана. Утром оба скрылись глухих лесах в труднодоступном районе страны, чтобы больше никогда не появляться на людях. Клановая солидарность защитит обоих так, будто их никогда и не существовало.

Президент принадлежал к племени папель; его красавица-жена была из племени баланта, как и ее хахаль. Армия также преимущественно состояла из представителей племени баланта и не собиралась охотиться на одного из своих. К тому же президент не пользовался особой популярностью. Подумаешь, рано или поздно выберут нового. Реальная власть в стране принадлежала главнокомандующему и начальнику штаба.

Декстер взял напрокат белый джип в агентстве «Мавегру», владелец которого, радушный голландец, свел его с человеком, готовым сдать в аренду маленький катер с закрытой кабиной. Катер поставлялся с подвесным мотором и прицепом для перевозки. Определенно, он подходил для того, чтобы плавать по бухтам и протокам архипелага Бижагуш в поисках водоплавающих птиц.

И, наконец, Декстеру удалось снять уединенное бунгало, расположенное напротив стадиона, недавно воздвигнутого китайцами, которые втихую колонизировали Африку. Вместе со своими двумя помощниками Декстер перебрался из «Малайки» в новое жилище.

По пути от гостиницы до бунгало их на перекрестке подрезал джип «Рэнглер». Всего за два дня, проведенных в стране, Декстер усвоил, что дорожной полиции здесь нет и в помине, а светофоры почти все не работают.

Машины разминулись буквально в нескольких дюймах одна от другой, и пассажир «Рэнглера» осмотрел Декстера в упор, но из-за зеркальных солнцезащитных очков. Как и водитель, он не был ни африканцем, ни европейцем. Загорелый, с черными волосами, забранными в хвост, и толстой золотой цепью на шее. Колумбиец.

На крыше «Рэнглера» была установлена рама с четырьмя мощными прожекторами. Декстер сразу понял, в чем дело. Кокаин приходил в основном морем, но многие перевозчики не пользовались услугами убогого маленького порта Бисау, а перегружали тюки с товаром в узких протоках, окруженных мангровыми зарослями.

Какая-то часть наркотиков поступала по воздуху; иногда тюки сбрасывали прямо в море поджидающей рыбацкой шхуне, иногда самолет совершал посадку где-нибудь в глуши. Двадцатилетняя повстанческая война за независимость от Португалии оставила Гвинее-Бисау в наследство до пятидесяти грунтовых аэродромов, затерявшихся в густых лесах. Самолеты, доставившие кокаин, приземлялись там, разгружались, после чего летели в аэропорт Бисау, налегке и «чистые», чтобы заправиться горючим.

Совершать посадку безопаснее было ночью, но поскольку ни один из лесных аэродромов не был подключен к электричеству, освещение отсутствовало. Однако четыре-пять джипов с установленными на крышах прожекторами могли на несколько минут обеспечить яркий свет на взлетно-посадочной полосе, а этого было достаточно. Все это Декстер объяснил своим спутникам-парашютистам.

На отравленной химикатами судоверфи в Капуре, к югу от Гоа, работа над двумя бывшими зерновозами шла полным ходом. Руководил всем канадец шотландского происхождения по имени Дункан Макгрегор, проработавший всю жизнь на верфях в тропиках и имевший кожу как у больного с последней стадией желтухи и такие же глаза. Ему было суждено кончить свои дни от болотной лихорадки, а если не от нее, то от виски.

Кобра любил приглашать на работу экспертов, удалившихся на покой. Как правило, они имели за плечами сорок лет работы по специальности, у них не было семьи, и они нуждались в деньгах. Макгрегор знал, что от него нужно, но не знал зачем. И с таким жалованием, которое он получал, у него не было никакого желания строить догадки и уж тем более задавать вопросы.

Резчики металла и сварщики были из местных; оборудование устанавливали приезжие сингапурцы, которых Макгрегор хорошо знал. Для них он специально пригнал несколько домов-прицепов; они определенно не стали бы жить в лачугах местных индийцев.

Макгрегор получил распоряжение сохранить внешний облик обоих зерновозов без изменений. Но внутри пять просторных трюмов подлежали полной переделке. Носовому предстояло стать тюрьмой. Там должны были быть установлены койки, уборные, камбуз для приготовления пищи, душевые кабины и помещение для охраны с кондиционером и даже телевизором.

В соседнем трюме располагались жилые отсеки, оснащенные тем же самым, но только гораздо лучшего качества. Здесь поселятся или британские морские коммандос, или американские «морские котики».

Третьему трюму пришлось уменьшиться, чтобы его соседи стали большими. Стальные переборки между третьим и четвертым трюмами были вырезаны и передвинуты. В третьем трюме была оборудована универсальная мастерская. Предпоследний трюм был оставлен пустым. В нем будут размещаться быстроходные надувные катера, приводимые в действие мощными моторами. Над этим трюмом будет установлена грузовая стрела.

Всю зиму под по-прежнему жарким южным солнцем шипели автогены, жужжали сверла, гремел металл, стучали кувалды, и два безобидных зерновоза превращались в плавучие смертельные ловушки. А где-то далеко их названия изменились, и сами корабли перешли в руки некой невидимой компании, управляемой сингапурской «Тейм». Перед самым завершением работ названия появятся на корме, прилетевшие экипажи возьмут суда в свои руки и те выйдут в море, чтобы заняться делом, которое ждет их на противоположной стороне земного шара.

Кэл Декстер потратил неделю на акклиматизацию, прежде чем повести катер в самое сердце архипелага Бижагуш. Он облепил джип привезенными с собой наклейками, рекламирующими организацию «Мир птиц» и Американское орнитологическое общество. На заднем сиденье, так, чтобы было видно случайному прохожему, лежали экземпляры последних отчетов Общества дикой природы Ганы и обязательный справочник «Птицы Западной Африки» Борроу и Деми.

На самом деле после встречи на перекрестке двое смуглых латиноамериканцев действительно отправились проверить бунгало. Вернувшись, они доложили своим хозяевам, что эти орнитологи — безобидные идиоты. В сердце вражеской территории «идиот» было лучшей возможной маскировкой.

Первая задача Декстера заключалась в том, чтобы выбрать место для катера. Он повел свой маленький отряд к западу от Бисау, в лес, окружающий Киньямель, столицу племени папель. Там протекала река Мансунья, впадающая в море, а на ее берегу стояла гостиница «Мар Азуль». Там катер спустили на воду, и Джерри поселился в гостинице, чтобы присматривать за ним. Перед отъездом Декстер и Билли насладились сытным обедом из омаров, запивая их портвейном.

— Это лучше, чем Колчестер зимой, — согласились оба десантника.

Разведка прибрежных островов началась со следующего дня.

Архипелаг Бижагуш насчитывает четырнадцать крупных островов, а всего в море на удалении от двадцати до тридцати миль от побережья Гвинеи-Бисау разбросано восемьдесят восемь маленьких клочков земли. Ведомства, ведущие борьбу с кокаином, неоднократно фотографировали их с воздуха, но еще никто не приближался к ним на маленьком судне.

Декстер обнаружил, что острова покрыты густыми мангровыми зарослями и малярийными болотами, но на берегах четырех-пяти из них, находившихся дальше в море, красовались роскошные белоснежные виллы с большими спутниковыми антеннами и радиомачтами, принимающими сигналы удаленной станции оператора сотовой связи МТН. У каждой виллы имелся причал, у которого стоял быстроходный скутер. Это были заморские резиденции колумбийцев.

Кроме того, Декстер насчитал двадцать три рыбацкие деревушки со свиньями и козами, довольно зажиточные. Но были еще и рыболовецкие лагеря, где жили иностранные браконьеры, занимавшиеся разграблением богатейших рыбных запасов Гвинеи-Бисау. Там теснились двадцатиметровые моторные лодки из Гвинеи, Сьерра-Леоне и Сенегала, с запасами продовольствия и горючего на пятнадцатидневный переход до дома.

Эти лодки обслуживали южнокорейские и китайские рыболовецкие базы, в чьих трюмах замороженный улов отправлялся на Дальний Восток. Декстер наблюдал за тем, как до сорока лодок обслуживают одну базу. Однако тот груз, который он хотел увидеть на самом деле, появился только на шестую ночь.

Декстер загнал катер в узкую протоку, пересек остров пешком и затаился в мангровых зарослях на берегу. Американец и двое британских парашютистов лежали на земле, укрытые маскировочной сеткой, с мощными биноклями в руках, и смотрели на то, как прямо перед ними на западе заходит солнце. Из последних багрово-красных лучей вынырнул корабль, определенно не рыболовецкий сейнер. Он проскользнул мимо двух островков, загрохотала цепь, и якорь опустился на дно. Затем появились лодки.

Они были местными, а не из соседних стран, и рыболовные снасти на них отсутствовали. Всего их было пять, на каждой команда из четырех местных, а на корме двух лодок сидело по латиноамериканцу.

На палубе корабля показались люди, тащившие тюки, перетянутые прочным шпагатом. Тюки были настолько тяжелыми, что требовалось усилие четырех человек, чтобы перевалить каждый за ограждение и опустить в ждущую внизу лодку. Лодки качались и заметно оседали в воду, принимая груз.

Необходимости соблюдать меры предосторожности не было. Местные на лодках смеялись и громко переговаривались между собой. Один из латиноамериканцев поднялся на борт корабля, чтобы переговорить с капитаном. Чемоданчик с наличными перешел из рук в руки — плата за переход через Атлантику, но лишь малая толика того, что будет выручено за товар в Европе.

Прикинув вес каждого тюка и суммировав их количество, Кэл Декстер подсчитал, что у него на глазах были перегружены две тонны чистого колумбийского кокаина. Темнота сгущалась. Корабль зажег огни. На лодках появились фонари. Наконец разгрузка закончилась, лодки завели подвесные моторы и устремились прочь. Корабль поднял якорь и вместе с отливом направился в открытое море.

Декстер успел разглядеть красно-синий флаг Южной Кореи и прочитал название. «Хей-Син». Выждав час, он поднялся вверх по реке к гостинице «Мар Азуль».

— Ребята, вам когда-нибудь доводилось видеть миллион фунтов стерлингов?

— Нет, босс, — ответил Билл, употребляя слово, принятое у десантников для обращения капрала к офицеру.

— Что ж, вот теперь увидели. Такова приблизительная стоимость двух тонн кокаина.

Десантники помрачнели.

— На ужин омары. Это наш прощальный ужин.

Через двадцать четыре часа все трое, вернув бунгало, катер и джип владельцам, вылетели через Лиссабон в Лондон. На следующую ночь люди в черных масках нагрянули в бунгало, обыскали его, после чего спалили дотла. Один из местных увидел в мангровых зарослях белого человека.

Доклад следователя Ортеги был кратким и ограничивался только фактами. Следовательно, он был превосходным. На протяжении всего доклада колумбийский адвокат Хулио Лус упоминался исключительно как «объект».

«Объект прибыл регулярным ежедневным рейсом компании „Иберия“, совершившим посадку в 10.00. Был опознан спускающимся по трапу из салона первого класса в подземный поезд, следующий от Четвертого терминала в главное здание аэровокзала. Один из моих людей в униформе компании „Иберия“ наблюдал за ним всю дорогу. Объект не заметил слежки и не предпринял никаких мер предосторожности. С собой у него были один чемоданчик и одна небольшая сумка. В багаж он ничего не сдавал.

Пройдя паспортный контроль, объект проследовал „зеленым коридором“, где его не остановили. Его уже ждал лимузин; водитель встречал в зале прилета с табличкой „Вилла Реал“. Это одна из крупнейших мадридских гостиниц. За привилегированными гостями в аэропорт всегда присылается лимузин.

Все это время за объектом наблюдал мой коллега в штатском, который затем проследовал за лимузином на машине. Объект ни с кем не встречался и ни с кем не разговаривал до тех пор, пока ни прибыл в гостиницу „Вилла Реал“, расположенную на плаца де лас Кортес, дом 10.

Дежурный администратор оказал ему теплый прием, заверив, что „тот самый номер“ уже готов. Объект удалился к себе, заказал в полденьлегкий обед в номер, после чего, судя по всему, решил отоспаться после ночного перелета. Затем он выпил чай в кафе для гостей под названием „Ист-47“; в какой-то момент с ним поздоровался директор гостиницы сеньор Феликс Гарсия.

Объект снова вернулся к себе в номер, но мой человек услышал, как он заказывает на ужин столик в шикарном ресторане на первом этаже. Затем мой человек, подслушивающий у двери, услышал звуки футбольного матча, который объект, по-видимому, смотрел по телевизору. Поскольку нам было предписано ни при каких обстоятельствах не вызывать у него подозрения, мы не смогли прослушать входящие и исходящие телефонные звонки. (Разумеется, мы могли бы устроить прослушивание, однако об этом сразу же стало бы известно обслуживающему персоналу гостиницы.)

В девять часов вечера объект спустился на ужин. К нему присоединилась молодая женщина, на вид лет двадцати с небольшим, студентка. Предположительно, она могла быть, как вы это называете, девицей легкого поведения, однако в ее отношениях с объектом ничего такого замечено не было. Он достал из внутреннего кармана пиджака письмо. Конверт из плотной кремовой бумаги. Женщина поблагодарила его, убрала письмо в сумочку и ушла. Объект вернулся к себе в номер и провел ночь один.

В восемь утра он позавтракал в кафе на первом этаже, где к нему присоединилась та же самая молодая женщина (смотри ниже). На этот раз женщина пробыла с ним совсем недолго, передала ему письмо, выпила чашку кофе и ушла.

Я выделил дополнительного человека, который проследил за этой молодой женщиной. Она оказалась некой Летицией Ареналь, двадцати трех лет, студенткой факультета изящных искусств Мадридского университета. Проживает в небольшой квартире-студии в Монклоа, неподалеку от студенческого городка, живет одна на скромные средства и производит впечатление порядочной девушки.

В десять утра объект покинул гостиницу на такси и направился в банк „Гусман“ на Калле-Серрано. Это небольшой частный банк, обслуживающий высокопоставленных клиентов, о котором неизвестно (точнее, не было известно) ничего плохого. Объект провел в банке все утро и, по-видимому, отобедал там вместе с директорами. Вышел он в три часа дня, но в дверях банковские сотрудники помогли ему с двумя большими чемоданами. Сам объект не смог бы их унести, но в этом не было необходимости.

Словно по вызову подъехал черный „Мерседес“, и из него вышли двое мужчин. Они уложили оба чемодана в багажник и уехали. Объект не отправился вместе с ними, а поймал такси. Моему человеку удалось сфотографировать обоих мужчин из „Мерседеса“ на сотовый телефон. Они были опознаны. Оба принадлежат к преступной группировке. Проследить за „Мерседесом“ мы не смогли, потому что его появление оказалось неожиданным, а мой человек был без машины. Свою машину он оставил за углом. Поэтому он проследил за объектом.

Объект вернулся в гостиницу, снова выпил чай, посмотрел телевизор, опять поужинал (на этот раз в одиночестве, ему прислуживал лично метрдотель Франсиско Патон). Ночь он провел один и в девять часов утра выехал в аэропорт на лимузине гостиницы. В магазине беспошлинной торговли объект купил литровую бутылку дорогого коньяка, провел время в зале ожидания для пассажиров первого класса, поднялся на борт самолета и в 12.20 по расписанию вылетел в Боготу.

Ввиду появления двух бандитов из галисийской мафии мы намереваемся в следующий приезд сеньора Луса присмотреться к нему внимательнее. Несомненно, чемоданы могли вместить достаточно банкнот по пятьсот евро, чтобы на них можно было свести счеты между Колумбией и нашими собственными крупнейшими импортерами.

Пожалуйста, посоветуйте, как нам быть».

— Ну, что ты думаешь по этому поводу, Кэлвин? — спросил Деверо, встречая Декстера, возвратившегося из Африки.

— Ясно как божий день, что этот адвокат участвует в отмывании денег для Картеля, но, судя по всему, только в Испании. Впрочем, быть может, остальные европейские банды привозят причитающиеся с них деньги на Калле-Серрано для оплаты долгов. Но я бы предпочел, чтобы СБНОП в следующий приезд Луса в Мадрид не открывала огонь еще раз.

— Можно будет одним махом взять двух гангстеров, нечистоплотного адвоката, деньги и грязный банк. Почему нет?

— Свободные концы. Это письмо, девица. Почему Лус играет роль почтальона? И для кого? — задумчиво произнес Декстер.

— Ну, девица чья-то племянница. И Лус оказывает любезность другу.

— Нет, мистер Деверо. Существует почта, заказные письма с уведомлением о вручении, если хочешь, а еще электронная почта, факс, телетайп, телефон. Но тут что-то личное и абсолютно засекреченное. Когда наш друг Лус в следующий раз прилетит в Мадрид, мне бы хотелось быть там. С небольшой командой.

— Значит, мы просим наших испанских коллег подождать до тех пор, пока ты не будешь готов? Но почему такая осторожность?

— Никогда не надо пугать пугливую добычу, — сказал бывший солдат. — Зверя нужно убивать одной пулей, в лоб. Чисто и аккуратно. Никаких промахов. Никаких ран. Если мы возьмем Луса сейчас, мы никогда не узнаем, кто отправляет письма в конвертах из кремовой бумаги, кому и зачем. И меня это будет очень долго тревожить.

Поль Деверо задумчиво смерил взглядом «тоннельную крысу».

— Я начинаю понимать, почему вьетконговцы так и не одолели тебя в «железном треугольнике». Ты до сих пор мыслишь как обитатель джунглей.

(обратно)

Глава 05

Гай Доусон подкатил к началу взлетно-посадочной полосы, плавно затормозил, еще раз изучил панель мигающих приборов, взглянул на бетонную дорожку, сияющую на солнце, запросил диспетчерскую и стал ждать разрешения на взлет.

Когда разрешение поступило, он передвинул две ручки газа до отказа вперед. Два турбореактивных двигателя «Роллс-Ройс» за спиной повысили свой тон с завывания до надрывного рева, и старенький «Блекберн Букканир» покатил по полосе. Ветеран-летчик не уставал наслаждаться этим мгновением.

На скорости отрыва от земли бывший легкий бомбардировщик военно-морской авиации без труда откликнулся на движение штурвала, шасси перестали стучать по бетону, и самолет, задрав нос, устремился в бескрайнее голубое африканское небо. Позади остался быстро тающий вдали аэродром Тандер-Сити, специально выделенный для частных самолетов в Кейптаунском международном аэропорту. Продолжая набирать высоту, Доусон положил курс на намибийскую столицу Виндхук, выполняя первый, короткий и простой, этап долгого перелета на север.

Доусон был всего на год старше боевого самолета-ветерана, которым управлял. Он родился в 1961 году, когда «Букканир» существовал еще только в виде опытного образца. Блестящая карьера самолета началась в следующем году, когда он был принят на вооружение авиации Королевского ВМФ. Первоначально созданный для борьбы с советскими крейсерами класса «Свердлов», бомбардировщик оказался настолько хорош, что оставался на службе до 1994 года.

На флоте он взлетал с авианосцев вплоть до 1978 года. В 1967 году Королевские ВВС, с завистью смотревшие на своих коллег-моряков, разработали сухопутный вариант «Букканира», остававшийся на вооружении до 1994 года. За это время Южная Африка приобрела шестнадцать боевых машин, служивших в боевых частях до 1991 года. Даже среди знатоков военной авиации мало кто знал, что именно эти бомбардировщики несли на борту южноафриканскую атомную бомбу, до тех пор, пока накануне «радужной» революции Южная Африка не уничтожила все шесть бомб (за исключением тех трех, которые, выпотрошенные, стали музейными экспонатами) и не отправила «Букканиры» на пенсию. Самолет, который поднял в воздух январским утром 2011 года Гай Доусон, был одним из трех последних, сохранившихся в мире. Восстановленный энтузиастами военной авиации, он базировался в Тандер-Сити и возил туристов.

Все еще продолжая набор высоты, Доусон отвернул от голубых просторов Южной Атлантики и направился практически строго на север к голым светло-бурым пескам Намибии.

Эта модификация «С-2», разработанная для Королевских ВВС, имела практический потолок тридцать пять тысяч футов и развивала максимальную скорость 1,8 M,[203] выпивая восемьдесят фунтов горючего каждую минуту. Но для короткого перелета горючего было более чем достаточно. С восемью полными внутренними баками, плюс дополнительным баком в бомбовом отсеке и двумя подвесными баками под крыльями, «Букканир» Доусона при полной нагрузке в двадцать три тысячи фунтов имел дальность полета в 2266 морских миль. А до Виндхука было меньше тысячи.

Гай Доусон был счастливым человеком. Молодым летчиком он в 1985 году получил назначение в 24-ю эскадрилью Южноафриканских ВВС, элиту элиты, несмотря на то что в строю были и более скоростные французские истребители «Мираж». Но «Букканир», к тому времени двадцатилетний ветеран, был особенной машиной.

Одним из его необычных качеств был полностью закрытый бомбовый отсек с вращающимся люком. Как правило, легкие бомбардировщики таких размеров несли вооружение под крыльями. Размещение бомб внутри фюзеляжа улучшало аэродинамические характеристики самолета и позволяло увеличить скорость и дальность полета.

Южноафриканские летчики еще больше увеличили бомбовый отсек и разместили в нем свою атомную бомбу, втайне созданную при помощи Израиля. Одна модификация «Букканира» имела дополнительный топливный бак в потайном бомбовом отсеке, что давало легкому бомбардировщику невиданную дальность действия. Именно дальность действия и надежность, позволяющие «Букканиру» часами «бездельничать» высоко в небе, и привлекли внимание неразговорчивого, жилистого американца по фамилии Декстер, посетившего Тандер-Сити в октябре.

На самом деле у Доусона не было никакого желания сдавать своего «малыша» в аренду, но мировой финансовый кризис сократил его пенсионные инвестиции до крохотной доли того, на что он рассчитывал, когда уйдет на покой, а предложение американца было слишком соблазнительным. За годовую аренду выплачивалась сумма, которая должна была вытащить Гая Доусона из дыры.

Доусон решил лично перегнать свой самолет в Великобританию. Ему было известно, что на аэродроме времен Второй мировой войны в Скэмптоне, графство Линкольншир, базируется небольшая группа энтузиастов-любителей «Букканира». Они также восстанавливали пару самолетов, но те еще не были готовы подняться в воздух. Доусон знал об этом, потому что обе группы постоянно поддерживали между собой связь, и американец также это знал.

Доусону предстояло совершить долгий и трудный перелет. Кабина у него за спиной, где прежде находился штурман, в последнее время использовалась для перевозки туристов, но благодаря технологиям навигационной системы GPS Доусон должен был в одиночку перелететь из Виндхука далеко в Атлантику к крошечной точке острова Вознесения — принадлежащему Великобритании клочку земли, затерявшемуся в бескрайних просторах океана.

После ночевки и второй дозаправки он направится снова на север в аэропорт острова Сал в Кабо-Верде, затем на испанский остров Гран-Канария и, наконец, в Скэмптон, Великобритания.

Гай Доусон знал, что его американский босс открыл во всех пунктах остановки кредитные линии для оплаты горючего и расходов на ночлег. Но он не знал, почему Декстер выбрал именно этот бомбардировщик-ветеран военно-морской авиации.

На то были три причины.

Декстер искал нечто подобное везде и всюду, особенно в своей родной Америке, где существует целая культура сохранения старых боевых самолетов в рабочем состоянии. Но в конце концов остановился на южноафриканском «Букканире», поскольку этот самолет никто не знал. «Букканир» мог сойти за старый музейный экспонат, который перебрасывали с места на место, чтобы показывать на выставках.

Самолет был прост в обслуживании и настолько надежен, что сломать его было практически невозможно. И он мог часами находиться в воздухе.

Но только Декстер и Кобра знали, что Гай Доусон, возвращая своего малыша на родину, перегонял его вовсе не в музей. «Букканиру» предстояло снова вернуться на войну.

Когда сеньор Лус в феврале 2010 года снова приземлился в Четвертом терминале мадридского аэропорта «Барахас», группа встречающих была уже гораздо более многочисленной.

Кэл Декстер уже находился в главном зале аэропорта, вместе со следователем Ортегой незаметно наблюдая за потоком пассажиров, выходящих из таможенного зала. Оба стояли у газетного киоска: Декстер повернулся спиной к прибывающему объекту, а Ортега листал журнал.

Много лет назад, после армии, окончив университет и работая в бюро юридической помощи малоимущим в Нью-Йорке, Кэл Декстер обнаружил, что у него столько латиноамериканских клиентов, что ему полезно будет овладеть испанским языком. Что он и сделал. Ортега был поражен. Редко можно встретить янки, прилично говорящего на кастильском наречии. Для него отпала необходимость мучиться с английским. Не оборачиваясь, Ортега тихо промолвил:

— Это он.

У Декстера не было проблем с опознанием объекта. Его коллега Бишоп загрузил портрет Луса из архивов Юридической ассоциации Боготы.

Колумбиец придерживался обычного распорядка. Он сел в лимузин, присланный гостиницей, сжимая в руке чемоданчик, предоставив шоферу укладывать сумку в багажник. В дороге до площади де-лас-Кортес Лус отдыхал. За лимузином следила полицейская машина без опознавательных знаков, а Декстер, уже снявший номер, приехал в гостиницу первым.

Декстер привез с собой в Мадрид команду из трех человек, все трое были позаимствованы у ФБР. Бюро проявило любопытство, однако все вопросы и возражения были сняты полномочиями, данными президентом. Один из команды мог вскрыть любой замок с легкостью, с какой горячий нож разрезает зефир. Причем быстро. Декстер настоял на скорости. Он описал проблемы, с которыми им, скорее всего, придется столкнуться, и специалист по замкам небрежно пожал плечами. Только и всего?

Второй человек умел вскрыть конверт, за считанные секунды изучить содержимое и снова запечатать конверт так, что никто ничего не заметит. Третьему предстояло просто стоять на страже. Они не стали селиться в «Вилла Реале», а ждали в двухстах ярдах от гостиницы, готовые прибыть в любую минуту, получив команду по сотовому телефону.

Когда колумбиец приехал в отель, Декстер уже находился в фойе. Он знал, в каком номере остановится адвокат, и заранее проверил подходы к нему. Все складывалось как нельзя лучше. Номер находился в конце длинного коридора, вдали от лифтов, что уменьшало вероятность неожиданного появления кого-либо постороннего.

Что касается наблюдения за объектом, Декстер уже давно выяснил, что человек в плаще, стоящий в углу и делающий вид, будто читает газету, или бесцельно застывший у двери, бросается в глаза, словно носорог на лужайке перед домом сельского викария. Он предпочел спрятаться у всех на виду.

Напялив пеструю рубашку, он сидел с переносным компьютером на коленях и громко разговаривал по сотовому телефону с собеседницей, которую называл «моим сладким медвежонком». Лус на мгновение задержал на нем взгляд, оценил и потерял всякий интерес.

Этот человек был подобен метроному. Зарегистрировавшись в гостинице, он пообедал в номере и устроил себе небольшую сиесту. В четыре часа дня Лус появился в кафе «Ист-47», заказал чайник чая с бергамотом и забронировал столик на ужин. Он словно понятия не имел, что в Мадриде есть и другие превосходные рестораны, а на улице хотя и немного прохладно, но солнечно.

Через считаные минуты Декстер и его команда уже поднялись на нужный этаж. Часовой остался дежурить у дверей лифта. Каждый раз когда кабина останавливалась, поднимаясь вверх, он показывал знаком, что ему нужно вниз. Вежливые улыбки, и двери закрывались. Когда кабина спускалась, все происходило наоборот. Никаких неловких попыток зашнуровывать ботинки.

Воспользовавшись своим самым совершенным оборудованием, слесарь всего за восемнадцать секунд вскрыл электронный замок и открыл дверь в номер-люкс. Сумка была распакована, и ее содержимое висело в гардеробе или было аккуратно сложено в комоде. Чемоданчик лежал на столе.

Его замки были защищены кодовым замком. Слесарь вставил в уши стетоскоп и начал медленно вращать колесики с цифрами от нуля до девяти и слушать. Одно за другим колесики встали в нужные положения, и латунные защелки поднялись вверх.

Внутри лежали в основном бумаги. За дело взялся специалист по работе с документами. Надев белые шелковые перчатки, он по очереди брал каждый лист и копировал его с помощью сканера. Письма́ среди бумаг не оказалось. Декстер, также в перчатках, проверил все карманы в крышке. Письма не было. Он кивнул на шкафы, каковых в номере-люксе оказалось полдюжины. Сейф был обнаружен в серванте за плазменным телевизором.

Сейф был хорошим, но он не был предназначен для того, чтобы устоять перед техническими средствами, опытом и умением человека, прошедшего подготовку в специальной лаборатории в учебном центре ФБР в Квантико. Кодовой комбинацией оказались первые четыре цифры членского билета Хулио Луса в Коллегии адвокатов Боготы. Конверт лежал в сейфе: продолговатый, из плотной кремовой бумаги.

Он был запечатан нанесенным на клапан клеем, а сверху для большей надежности заклеен скотчем. Специалист по работе с документами внимательно рассматривал конверт какое-то мгновение, затем достал из чемоданчика свое приспособление, похожее на маленький утюжок, и прогладил шов, как гладят воротник сорочки. Когда он закончил, клапан конверта легко поднялся.

Руки в белых перчатках извлекли три сложенных листка бумаги. С помощью лупы специалист из ФБР убедился в том, что в конверте нет человеческого волоска или тончайшей хлопчатобумажной ниточки, которые служили бы потайным предупредительным сигналом. Несомненно, отправитель полностью полагался на то, что адвокат передаст эпистолу в целости и сохранности сеньорите Летиции Ареналь.

Письмо было скопировано и положено обратно; конверт был заклеен с помощью прозрачной бесцветной жидкости. Письмо было убрано в сейф в точности так, как оно лежало до этого; сейф был заперт. После чего все трое собрали свои принадлежности и покинули номер.

Дежуривший у лифта часовой покачал головой. Объекта не видно. В этот момент кабина, поднимаясь снизу, остановилась на этаже. Все четверо быстро выскочили в дверь, ведущую на лестницу, и спустились вниз. И вовремя: из лифта вышел сеньор Лус, вернувшийся в номер, чтобы перед ужином принять ароматную ванну и посмотреть телевизор.

Декстер и его люди удалились к нему в комнату, где содержимое чемоданчика было загружено в компьютер. Декстер собирался передать следователю Ортеге все, что находилось в чемоданчике, кроме письма, с которым он ознакомился сам.

Декстер не пошел на ужин, но двое его людей заняли столик напротив Луса. Они доложили о том, что девушка пришла, поужинала, забрала письмо, поблагодарила посланца и удалилась.

На следующее утро на завтрак в ресторан отправился уже сам Кэл Декстер. Он увидел, как Лус устроился за столиком для двоих у стены. Девушка присоединилась к нему, передала свое письмо, которое Лус убрал в нагрудный карман пиджака. Быстро выпив кофе, девушка с улыбкой поблагодарила его и ушла.

Дождавшись ухода колумбийца, Декстер подошел к опустевшему столику раньше прислуги и, споткнувшись, повалился на него. Недопитый кофейник опрокинулся на ковер. Ругая себя вслух за неуклюжесть, Декстер схватил со столика салфетку и принялся вытирать пятно. Подоспевший официант настоял на том, что это его работа. Как только парень наклонился, Декстер завернул в салфетку чашку, из которой пила девушка, и сунул ее в карман брюк.

После новых извинений и ответных заверений в том, что ничего страшного не произошло, Декстер вышел из ресторана.

— Мне бы очень хотелось, — сказал Пако Ортега, когда они, сидя в машине, проследили взглядом, как Хулио Лус скрылся в банке «Гусман», — чтобы вы разрешили нам взять их всех одним махом.

— Не волнуйтесь, Пако, этот день еще придет, — заверил его американец. — Вы получите свое. Но пока что еще рано. Деньги отмывают по-крупному. Очень по-крупному. Есть и другие банки в других странах. И мы хотим взять их все. Так что давайте скоординируем наши усилия и схватим всю шайку.

Ортега нехотя согласился. Как и любому следователю, ему приходилось участвовать в операциях, которые тянулись долгие месяцы, прежде чем наступал момент решительного удара. Терпение было обязательным качеством, но все равно ожидание действовало на нервы.

Декстер лгал. Он не знал ни об одной другой операции по отмыванию денег помимо связи Луса и банка «Гусман». Но он не мог раскрывать то, что проект «Кобра» нанесет удар только тогда, когда в Вашингтоне один человек с холодными глазами будет готов.

А сейчас Декстер хотел поскорее вернуться домой. У себя в номере он прочитал письмо. Длинное, нежное, с выражением беспокойства за благополучие и безопасность молодой девушки, оно было подписано просто «Папа».

Декстер не сомневался в том, что теперь Хулио Лус день и ночь не расстанется с ответным письмом. Быть может, он заснет в кресле первого класса по дороге обратно в Боготу, однако о том, чтобы на глазах у стюардесс стащить чемоданчик, лежащий в отсеке для багажа у него над головой, не могло быть и речи.

Декстеру очень хотелось узнать до того, как будет нанесен первый удар: кто такая Летиция Ареналь и кто такой «папа»?

Зима в Вашингтоне уже сдавала свои позиции, когда Кэл Декстер вернулся. Леса, покрывающие районы Виргинии и Мэриленда рядом со столицей, уже собрались одеться в зеленый наряд.

Из судоверфи Капур к югу от Гоа пришло сообщение от Макгрегора, который по-прежнему обливался потом среди зловония токсичных химикатов и малярийной жары. Переоборудование двух бывших зерновозов было практически завершено. По его словам, в мае корабли будут готовы выйти в море уже в новой роли.

Макгрегор не сомневался в том, что новая роль у кораблей будет такой, о какой ему говорили заказчики. А именно, сверхбогатый американский консорциум собирается войти в мир поисков сокровищ с двумя кораблями, с оснащением для глубоководного погружения, а также с походными мастерскими. На кораблях разместятся аквалангисты и обслуживающий персонал, мастерские для обслуживания снаряжения, а большой трюм займет маленький разведывательный вертолет. Все выглядело очень правдоподобно; просто это не соответствовало правде.

Заключительный этап превращения зерновоза в корабль-ловушку[204] должен был произойти уже в море. Это совершится, когда жилые отсеки заполнятся вооруженными до зубов морскими пехотинцами, а в мастерских появится смертоносный арсенал. Макгрегора поблагодарили за отличную работу и сообщили, что две команды гражданских моряков вылетают принимать корабли.

Если бы кому-то вздумалось наводить справки, все бумаги уже были давно готовы. Бывшие зерновозы бесследно исчезли, а вместо них в море готовы были выйти переоснащенные «Чесапик» и «Балморал». Они принадлежали некой компании, зарегистрированной на Арубе, несли флаг (очень удобно) этого крошечного острова и якобы должны были перевозить зерно с богатого пшеницей севера на голодный юг. Их настоящие хозяева и предназначение нигде не значились.

Лаборатория ФБР составила портрет ДНК молодой женщины из Мадрида, которая держала чашку кофе в гостинице «Вилла Реал». Кэл Декстер не сомневался, что она колумбийка, что уже подтвердил следователь Ортега. Однако в Мадриде учатся сотни колумбийских девушек. Декстер мечтал установить происхождение ДНК.

Теоретически ребенок должен унаследовать по крайней мере пятьдесят процентов ДНК от отца, и Декстер был убежден, что «папу» нужно искать в Колумбии. И кто он такой, если может просить одного из ведущих игроков в кокаиновом мире, пусть и «техника», поработать для него почтальоном? И почему он не может воспользоваться обычной почтой? Выстрел был с дальним прицелом, но Декстер обратился с просьбой к полковнику Дос-Сантосу, главе разведки отдела по борьбе с наркотиками уголовной полиции. Дожидаясь ответа, он совершил два коротких путешествия.

Неподалеку от северо-восточного побережья Бразилии находится архипелаг из двадцати одного крошечного островка, главный из которых дал название всей группе: Фернанду-ди-Норонья. Размером он всего десять километров на три с половиной, при площади в двадцать шесть квадратных километров. Единственный городок на острове называется Вила-дус-Ремедиус. Когда-то этот остров был тюрьмой, подобно французскому острову Дьявола, и густые тропические леса были выкорчеваны, чтобы лишить заключенных материала для строительства плотов, на которых можно было бы совершить побег. На смену деревьям пришли кустарники. Некоторые состоятельные бразильцы построили на острове виллы, чтобы отдыхать вдали от шумных городов, но Декстера интересовал только аэродром. Построенный в 1942 году управлением транспортных операций американской армии, он идеально подходил для базирования беспилотных самолетов-разведчиков «Предейтор» и «Глобал хок», обладающих поразительной способностью часами находиться в воздухе, изучая местность с помощью видеокамер, радиолокаторов и тепловых датчиков. Декстер прилетел на остров как представитель канадской фирмы, подыскивающей место для строительства курортных гостиниц, посмотрел, что к чему, подтвердил свои предположения и улетел обратно. Второй его визит был в Колумбию.

К 2009 году президент Урибе эффективно сокрушил террористическую группировку ФАРК, которая на самом деле занималась похищением людей с целью выкупа. Однако его усилия по борьбе с кокаином во многом были сведены на нет доном Диего Эстебаном и созданным им могучим Картелем.

В том же году Урибе оскорбил своих крайне левых соседей в Венесуэле и Боливии, пригласив в Колумбию американские войска, чтобы те оказали ему помощь своими новейшими техническими средствами. Гости разместились на семи колумбийских военных базах. Одной из них была Маламбо, на северном побережье страны рядом с Барранкильей. Декстер посетил эту базу как серьезный автор, пишущий о проблемах армии, получивший одобрение Пентагона.

Оказавшись в стране, он воспользовался возможностью слетать в Боготу и встретиться с полковником Дос-Сантосом. Американские военные отвезли его в аэропорт Барранкильи, и Декстер местным рейсом добрался до столицы. Разница температуры между теплым тропическим побережьем и городом высоко в горах составляла двадцать градусов.

Ни глава местного отделения американского УБН, ни начальник команды британского АБОП в Боготе понятия не имели, кто такой Декстер и чем занимается Кобра, но оба получили предписание от своего начальства, соответственно на Арми-Нейви-драйв и набережной Альберта, оказать гостю всяческое содействие. Все свободно говорили по-испански, а Дос-Сантос владел английским в совершенстве. Он удивился, когда гость упомянул об образце ДНК, переданном две недели назад.

— Странно, что вы навестили нас именно сейчас, — сказал молодой и деятельный глава колумбийского ведомства, ведущего борьбу с кокаином. — Результаты анализа поступили ко мне сегодня утром.

Его объяснение оказалось еще более странным, чем приезд Декстера, бывший чистой случайностью. Технологии анализа ДНК пришли в Колумбию с большим опозданием вследствие скупости правительств, предшествовавших президентству Альваро Урибе. Только тот, придя к власти, значительно увеличил финансирование правоохранительных органов.

Но Дос-Сантос жадно читал все публикации, относящиеся к современной криминалистике. Он гораздо раньше своих коллег понял, что когда-нибудь анализ ДНК станет поразительным оружием в деле идентифицирования тел, живых и мертвых (а последних было множество). Еще до появления соответствующей лаборатории в своем ведомстве Дос-Сантос начал собирать образцы ДНК, где и когда ему это удавалось.

Пять лет назад один человек, фигурирующий в картотеке отдела по борьбе с наркотиками, попал в автокатастрофу. Ему так и не было предъявлено обвинение, он не был осужден и не отправился за решетку. Любой нью-йоркский адвокат, занимающийся правами человека, лишил бы Дос-Сантоса полицейского значка за то, что тот сделал.

Вместе со своими коллегами Дос-Сантос задолго до того, как дон Диего Эстебан создал свой «Эрмандад», пришел к выводу, что этот человек сделает себе карьеру в организованной преступности. Его не видели уже много лет, и вот уже два года как о нем не было слышно. Если он действительно был такой крупной фигурой, как подозревал Дос-Сантос, он должен был жить в постоянном движении, меняя внешность и тайные дома. Связь он поддерживал исключительно по сотовому телефону, выбрасывая аппарат после всего одного использования, а таких аппаратов у него было при себе штук пятьдесят, и их запас постоянно обновлялся.

Так вот, Дос-Сантос отправился в больницу и выкрал ватные тампоны, которыми протирали сломанный нос жертвы катастрофы. Когда пришли соответствующие технологии, ДНК была изучена и отправлена в картотеку. И как выяснилось, она на пятьдесят процентов совпадала с образцом, присланным из Вашингтона с просьбой о содействии. Раскрыв папку, Дос-Сантос положил на стол фотографию.

Лицо было жестоким, свирепым, покрытым шрамами. Сломанный нос, глубоко посаженные глаза, седой «ежик» волос. Фотография была сделана больше десяти лет назад, но компьютер ее «состарил», показывая, как этот человек должен выглядеть сейчас.

— Теперь мы убеждены в том, что этот человек входит в ближний круг дона Диего. Он один из тех, чьи люди подкупают продажных чиновников, которые помогают Картелю переправлять товар через морские порты и аэропорты Европы и Америки. Тех, кого вы называете «крысами».

— Мы можем его найти? — спросил представитель британского АБОП.

— Нет, иначе я бы уже давно это сделал. Он родом из Картахены, теперь он уже старый пес. А старые псы не любят уходить далеко от того места, где им удобно. Он живет, надежно укрывшись, невидимый.

Дос-Сантос повернулся к Декстеру, источнику таинственного образца ДНК очень близкого родственника.

— Вы его никогда не найдете, сеньор. А если и найдете, он, наверное, вас убьет. И даже если вы его возьмете, он ни за что не расколется. Он твердый как кремень и вдвое более острый. Сам он никогда никуда не ездит, отправляя вместо этого своих представителей. И, насколько нам известно, дон Диего ему полностью доверяет. Боюсь, ваш образец интересен, но он нас никуда не приведет.

Кэл Декстер посмотрел на непроницаемое лицо Роберто Карденаса, человека, который держал в своих руках «крысиный список». Любящего папы девушки из Мадрида.

На крайнем северо-востоке Бразилии есть обширный район холмов и долин, с редкими высокими горами и густыми джунглями. Но там еще имелись огромные поместья площадью до полумиллиона акров, сочные луга, орошаемые водой из мириада ручьев, стекающих с гор. Вследствие удаленности добраться до особняков можно было только по воздуху. Поэтому в каждом поместье имелся хотя бы один аэродром, а то и несколько.

В то время как Кэл Декстер возвращался регулярным рейсом из Боготы через Майами в Вашингтон, на одном таком аэродроме заправлялся горючим самолет. Это был маленький «Бич Кинг-эр», на его борту находились два пилота, два «качальщика» и тонна кокаина.

Пока заправочная команда заливала под пробку основной и дополнительные баки, экипаж дремал в тени навеса, закрепленного на соседних пальмах. Впереди летчиков ждала долгая ночь. Чемоданчик, наполненный тугими пачками стодолларовых купюр — плата за горючее и вознаграждение за промежуточную посадку, — уже перешел из рук в руки.

Если у бразильских властей и были какие-то подозрения относительно ранчо Боавишта, расположенного в двухстах милях в глубь материка от портового города Форталеза, они мало что могли поделать. Уединенность поместья означала то, что любой незнакомец будет сразу же замечен. Захватывать комплекс главных зданий бесполезно; с помощью навигатора GPS самолет с наркотиками встретится с заправщиком за много миль от особняка, так, что их никто не заметит.

Для владельцев ранчо деньги, получаемые за посадки для дозаправки, во много раз превосходили доходы от поместья. Для Картеля эти промежуточные посадки были жизненно необходимы для перелетов в Африку.

«Бич С-12», более известный как «Кинг-эр», был оснащен двумя турбовинтовыми двигателями и брал на борт девятнадцать пассажиров. Предназначавшийся для средних линий, самолет широко продавался по всему миру. В последних модификациях сиденья могли сниматься, освобождая место для груза. Но тот самолет, что заправлялся под полуденным солнцем на ранчо Боавишта, был совсем особенный.

Он не предназначался для трансатлантических перелетов. При полной заправке в две с половиной тысячи литров два канадских двигателя «Пратт энд Уитни» обеспечивали дальность полета всего в семьсот восемь морских миль. Это при отсутствии ветра, с полной нагрузкой, на крейсерской скорости, с допусками для прогрева двигателей, рулежки, набора высоты и снижения. Покидать на таком самолете побережье Бразилии и брать курс в сторону Африки было верным способом найти смерть посреди океана.

В тайных мастерских, принадлежащих Картелю, спрятанных рядом с грунтовыми аэродромами в джунглях Колумбии, «кокаиновые» самолеты проходили модификацию. Опытные авиационные инженеры устанавливали дополнительные топливные баки не под крыльями, а в фюзеляже. Обычно их было два, по одному с каждой стороны грузового отсека, с узким проходом между ними, открывающим доступ к кабине.

Технологии были дорогими, зато труд дешевым. Вместо того чтобы перекачивать дополнительное топливо из внутренних баков в главный с помощью электрического насоса, отбирающего мощность у двигателей, в полет брали двух крестьян. Когда пустел главный бак, они начинали перекачивать в него горючее ручными насосами.

Маршрут был простым. Первый этап пролегал от тайного аэродрома в колумбийских джунглях через всю Бразилию до ранчо Боавишта. Пролетая в темноте на высоте пять тысяч футов над сплошными влажными лиственными лесами штата Мату-Гросу, самолет оставался практически невидимым.

На рассвете экипаж подкреплялся плотным завтраком, после чего спал, пережидая дневную жару. Перед закатом «Кинг-эр» снова заправлялся под самую завязку, чтобы справиться с полутора тысячами миль, отделяющими Новый свет от Старого в самом узком месте.

Вечером, когда последние отсветы погасли в небе над Боавиштой, летчик развернул «Кинг-эр» против легкого ветерка, провел последнюю предполетную подготовку и покатил по аэродрому. Полный взлетный вес соответствовал максимальной нагрузке, определенной изготовителем, и равнялся пятнадцати тысячам фунтов. Для того чтобы оторваться от земли, самолету был нужен разбег в тысячу двести метров, но перед ним было полторы тысячи метров ровной полосы, заросшей невысокой травой. На небе над Боавиштой высыпали первые звезды, когда «Кинг-эр» поднялся в воздух. Тропический мрак опустился подобно театральному занавесу.

Говорят, бывают пилоты старые и бывают пилоты храбрые, но не бывает старых храбрых пилотов. Франсиско Понсу было пятьдесят лет, и он уже многие годы взлетал и садился на аэродромы, которые никогда не значились ни в одном официальном справочнике. И в живых он оставался потому, что был осторожен.

Маршрут был тщательно проложен, все мелочи учтены. Понс ни за что не поднялся бы в воздух в непогоду, но на эту ночь прогнозировался приятный попутный ветер в двадцать узлов на протяжении всего пути. Понс понимал, что в конечной точке его ждет не современный аэродром, а еще одна полоса, прорубленная в лесу и освещенная прожекторами шести джипов, выстроившихся в линию.

Он заучил наизусть сигнал «точка-точка-тире», которым ему подтвердят, что в теплом бархате африканской ночи самолет не ждет засада. В зависимости от облачности, он будет лететь, как обычно, на высоте между пятью и десятью тысячами футов, там, где не требуется кислород. Разумеется, Понс мог при необходимости проделать весь путь в облаках, но гораздо предпочтительнее было лететь в лунном свете над облаками.

Проведя в воздухе шесть часов, даже несмотря на то что лететь предстоит на восток, навстречу восходящему солнцу, даже добавив три часа на разницу часовых поясов и еще два на дозаправку из бензовоза, спрятавшегося в лесу, Понс поднимется в воздух и направится обратно к побережью Южной Америки, облегчившись на тонну, еще до того, как африканский рассвет окрасит небо розоватым свечением.

И этот перелет принесет большие деньги. Двоим «качальщикам» заплатят каждому по пять тысяч долларов за три дня и три ночи работы — для них целое состояние. Капитан Понс — такое обращение он предпочитал — получит в десять раз больше, что позволит ему вскоре удалиться на покой состоятельным человеком. С другой стороны, груз, который он перевозил за один раз, в крупных европейских городах имел розничную стоимость до ста миллионов долларов. Понс не считал себя плохим человеком. Он просто выполнял свою работу.

Понс увидел под правым крылом огни Форталезы, затем темнота джунглей сменилась темнотой океана. Через час под левым крылом проскользнул архипелаг Фернанду-ди-Норонья, и Понс проверил полетное время и курс. На крейсерской скорости двести пятьдесят узлов он летел строго по графику, выдерживая направление. Затем появились облака. Понс поднялся на высоту десять тысяч футов. Двое крестьян начали качать топливо ручным насосом.

Понс держал курс на аэродром Куфар в Гвинее-Бисау, расчищенном в лесу во время войны за независимость, которую много лет назад вел с португальцами Амилькар Кабрал. Часы показывали одиннадцать часов ночи по бразильскому времени. До места назначения еще час. Над головой ослепительно сияли звезды, слой облаков внизу редел. Замечательно. Крестьяне продолжали качать.

Понс снова проверил свое местонахождение. Спасибо Господу за спутниковую навигационную систему GPS, созданную американцами и бесплатно подаренную всему миру. С ее помощью отыскать затерявшуюся во мраке взлетно-посадочную полосу в лесу будет так же просто, как найти Лас-Вегас в пустыне Невада. Понс взял несколько градусов правее, снизился до трех тысяч футов и увидел отблеск луны на водной глади реки Мансунья.

Слева Понс увидел тусклые огни на фоне погруженной в темноту местности. Аэропорт; судя по всему, там ждут рейс из Лиссабона, иначе никто не стал бы впустую гонять генератор. Сбросив скорость до ста пятидесяти узлов, Понс стал искать аэродром Куфар. Там в темноте ждут соотечественники-колумбийцы, вслушиваясь в ночную тишину, улавливая гул двигателей «Пратт энд Уитни», звук, который разнесется на много миль, перекрывая кваканье лягушек и назойливое гудение москитов.

Впереди сверкнул одинокий луч света, сияющая вертикальная колонна мощностью миллион ватт. Капитан Понс был слишком близко от цели. Он помигал посадочными огнями и потянул штурвал, выполняя плавный разворот. Понс знал, что взлетно-посадочная полоса расположена строго по компасу с востока на запад. При полном отсутствии ветра приземляться можно было как в одну, так и в другую сторону, однако по предварительной договоренности джипы ждали у западного конца. Понс должен был пролететь над ними.

Выпустив шасси и закрылки, он сбросил скорость и начал заходить на посадку. Впереди ярко вспыхнули прожектора. Там, внизу стало светло, словно в полдень. Понс с ревом пронесся над внедорожниками на высоте десять футов, со скоростью сто узлов. «Кинг-эр» коснулся земли на привычных восьмидесяти четырех узлах. Прежде чем Понс успел заглушить двигатели и отключить все системы, к самолету с обеих сторон подкатили два джипа. Крестьяне-«качальщики» вспотели насквозь и валились с ног от усталости. Они непрерывно работали на протяжении трех часов, и в топливном баке плескались последние пятьдесят галлонов горючего.

Франсиско Понс категорически запрещал курение на борту своего самолета. Другие летчики разрешали курить, рискуя тем, что от одной искры вспыхнувшие пары горючего могли превратить самолет в летящий огненный шар. Только оказавшись на земле, все четверо закурили.

Их встретили четверо колумбийцев во главе с Игнасио Ромеро, главой всех операций Картеля в Гвинее-Бисау. Большой груз требовал его личного присутствия. Местные крестьяне вытащили из грузового отсека двадцать тюков, составлявших одну тонну кокаина. Тюки отправились в кузов пикапа с колесами от трактора, и один из колумбийцев их увез.

На тюках сидели шестеро гвинейцев, солдаты, выделенные генералом Дьялу Гомешом. Он управлял страной в отсутствие даже номинального президента. Похоже, к этой должности никто особенно не стремился. Сроки пребывания в ней были очень недолгими. Вся хитрость заключалась в том, чтобы по возможности быстро сколотить состояние и перебраться в Португалию, на курортное побережье Альгарве, с несколькими молодыми дамами. Главная проблема заключалась в «по возможности».

Водитель бензовоза подсоединил шланги и включил насос. Ромеро угостил Понса чашкой кофе из личного термоса. Понс понюхал напиток. Колумбийский кофе, лучший. Он признательно кивнул. Без десяти четыре утра по местному времени все работы были завершены. Педро и Пабло, источающие сильный запах пота и черного табака, забрались в грузовой отсек. У них было еще три часа отдыха — пока не опустеет главный топливный бак. Затем снова качать, до самой Бразилии. Понс и молодой второй пилот, который еще осваивался, попрощались с Ромеро и поднялись в кабину.

Джипы вернулись на свои места, и, когда вспыхнули прожектора, капитану Понсу осталось только развернуться носом на запад. Без пяти четыре самолет, ставший легче на тонну, оторвался от земли и еще затемно был над морем.

Где-то позади в лесу тонна кокаина будет перевезена в укромное место, где ее разделят на маленькие партии. Затем бо́льшая часть направится на север, одним из двадцати различных способов, одним из пятидесяти курьеров. Именно это распыление груза и убедило Кобру в том, что поток нельзя остановить, после того как наркотик окажется на земле.

По всей Западной Африке пособники из местных, вплоть до президентов независимых государств, получали плату за свои услуги не деньгами, а кокаином. Как превратить его в наличные — это была уже их проблема. Они организовываливторой, параллельный канал, также нацеленный на север, но только сосредоточенный исключительно в руках чернокожих африканцев. Здесь в дело включались нигерийцы. Они занимали господствующее положение во внутриафриканской торговле кокаином, продавая свою долю практически исключительно через сотни нигерийских сообществ, разбросанных по всей Европе.

Еще в 2009 году начались проблемы, которые со временем привели дона Диего в бешеную ярость. Кое-кто из африканских помощников не пожелал довольствоваться ролью простых курьеров. Они захотели стать полноценными игроками, покупать напрямую от производителя и увеличить свои скромные доходы до астрономической прибыли белых торговцев. Однако дон Диего в первую очередь заботился о своих европейских клиентах. Он не собирался повышать статус африканцев от слуг до равноправных партнеров. Этой тлеющей враждой и собирался воспользоваться Кобра.

Отец Исидро на протяжении многих часов боролся со своей совестью и молился. Он обратился бы к отцу-наместнику, но тот уже дал ему свой совет. Каждый приходской священник должен был принимать решение лично, по собственной воле. Но отец Исидро не чувствовал себя свободным. Ему казалось, он попал в ловушку. У него был маленький защищенный сотовый телефон. С этого телефона можно было позвонить только на один номер. По этому номеру ответит записанный голос, бегло говорящий по-испански, но с легким американским акцентом. Или можно было отправить текстовое сообщение. А еще можно было промолчать. Принять окончательное решение помог отцу Исидро юноша из больницы Картахены.

Отец Исидро крестил его, затем причащал — одного из многих подростков бедной епархии, населенной в основном портовыми рабочими. Когда священника призвали совершить последний обряд, он сидел у кровати, перебирал четки и плакал.

— Ego te absolvo ab omnibus peccatis tuis, — шептал отец Исидро. — In nomine Patris, et Filii et Spiritu Sancti.[205]

Он сделал в воздухе крестное знамение, и подросток, вздрогнув, умер. Сидевшая рядом медсестра молча подняла белую простыню и накрыла мертвое лицо. Пареньку было всего четырнадцать лет, и его убила чрезмерная доза кокаина.

— Но какие грехи он совершил? — обратился к безмолвному богу отец Исидро, возвращаясь домой по погруженным в темноту пустынным улицам.

В тот вечер он сделал звонок.

Отец Исидро не думал, что он нарушает доверие сеньоры Кортес. Родившаяся и выросшая в портовых трущобах, она по-прежнему ходила в его церковь, хотя сейчас уже и перебралась в хорошее бунгало в престижном жилом районе у подножия горы Ла-Попа. Ее муж Хуан был вольнодумец и не посещал мессу. Но жена пришла и привела ребенка, приятного мальчика, живого и озорного, какими и должны быть мальчики, но добросердечного и искренне верующего. Сеньора Кортес говорила с отцом Исидро не в исповедальне, и она просила его о помощи. Вот почему он не нарушал тайну исповеди. Поэтому он набрал номер и оставил короткое сообщение.

Кэл Декстер прослушал это сообщение двадцать четыре часа спустя. После чего встретился с Полем Деверо.

— В Картахене есть один человек, сварщик. По отзывам, гений в своем ремесле. Он работает на Картель. Организует тайники в стальных корпусах кораблей, настолько искусно замаскированные, что обнаружить их практически невозможно. Полагаю, мне следует навестить этого Хуана Кортеса.

— Согласен, — ответил Кобра.

(обратно)

Глава 06

Это был приятный маленький дом, аккуратный и ухоженный, из тех, которые всем своим видом говорят, что те, кто в них живет, гордятся тем, что поднялись над рабочим классом до уровня мастеров своего дела.

Сварщика выследил местный представитель британского АБОП. На самом деле он был уроженцем Новой Зеландии и после долгих лет работы в Центральной и Южной Америке свободно владел испанским. Его официальным прикрытием была должность преподавателя математики в Военно-морской академии. Это открывало ему доступ ко всем официальным властям Картахены. И хороший знакомый из ратуши разыскал дом по данным о налогах на недвижимость.

Ответ на запрос Кэла Декстера был предельно кратким. Хуан Кортес, вольнонаемный сварщик, работающий в порту, и адрес. Новозеландец добавил также заверение в том, что другого такого Хуана Кортеса в окрестностях престижного жилого квартала, раскинувшегося на склонах горы Ла-Попа, больше нет.

Кэл Декстер прибыл в Картахену через три дня, скромный турист, остановившийся в бюджетной гостинице. Он взял напрокат мопед, один из десятков тысяч, колесивших по городу. Раздобыв карту дорог, Декстер отыскал нужную улицу в пригороде Лас-Флорес, запомнил, как до нее добраться, и прокатился по ней.

На следующее утро он уже был на месте в предрассветной темноте, присев рядом со своим мопедом, чьи внутренности были разложены на асфальте. В соседних домах зажигался свет: люди просыпались навстречу новому дню. Зажегся свет и в доме номер семнадцать. Картахена считается курортом на юге Карибского моря, и весь год здесь держится мягкая погода. В начале марта по утрам уже тепло. Днем будет жарко. Первые обитатели квартала тронулись на работу. Со своего места Декстер мог видеть «Форд Пинто», стоящий на площадке перед домом объекта, и пробивающийся сквозь шторы свет. Семья завтракала. Без десяти семь сварщик открыл дверь и вышел из дома.

Декстер не тронулся с места. В любом случае он не мог этого сделать, поскольку его мопед был лишен способности передвигаться. К тому же в это утро Декстер и не собирался следить за Хуаном Кортесом; он хотел лишь узнать, когда тот уходит из дома. Проводив взглядом проехавший мимо «Форд», Декстер отметил, где машина свернула на главную дорогу. Завтра в половине седьмого он будет на этом перекрестке, но только в шлеме, куртке, верхом на мопеде. «Форд» свернул за угол и скрылся из вида. Собрав мопед, Декстер вернулся к себе в гостиницу.

Он рассмотрел колумбийца вблизи и должен был узнать его при следующей встрече. Увидел машину и запомнил ее номер.

На следующий день все повторилось. В доме зажегся свет, семья позавтракала, все обменялись поцелуями. В половине седьмого Декстер был на углу, двигатель мопеда работал на холостых оборотах. Декстер делал вид, будто разговаривает по сотовому телефону, чтобы у редких прохожих не возникло никаких подозрений, почему он стоит на месте. Никто не обращал на него внимания. Без пятнадцати семь «Форд» с Хуаном Кортесом за рулем проехал мимо. Отпустив машину на сотню ярдов, Декстер тронулся следом.

Сварщик пересек район Ла-Квинта и выехал на шоссе, ведущее на юг вдоль побережья. Разумеется, все верфи были расположены на берегу океана. Движение становилось более плотным, и все же Декстер на тот случай, если человек, за которым он следит, обладает внимательным взглядом, на светофорах прятался за грузовиком и переодевался.

Один раз он вывернул куртку наизнанку. До этого она была ярко-красной, теперь стала небесно-голубой. В другой раз Декстер вообще снял куртку, оставшись в белой рубашке. В любом случае, он был одним из целого потока мотоциклистов, спешащих на работу.

«Форд» ехал все дальше и дальше. Дорога снова стала свободной. Машины то и дело сворачивали с нее к причалам. Декстер снова сменил маскировку, засунув шлем между колен и нацепив белую шерстяную шапочку. Хуан Кортес, похоже, не обращал на него внимания, однако движение стало настолько редким, что Декстер вынужден был отстать еще на сто ярдов. Наконец сварщик свернул с шоссе. Он уже находился в пятнадцати милях за городом. Позади остался нефтеналивной причал и причалы, где разгружались сухогрузы. Декстер заметил большой указатель, обозначающий поворот к судоверфи «Сандоваль». Он запомнил это место.

Остаток дня Декстер колесил по дороге к городу и обратно, ища место для засады. Он нашел его к полудню, пустынный участок, где шоссе имело по одной полосе в каждую сторону, а от него отходили грунтовые дороги к густым мангровым зарослям. Шоссе шло прямо на протяжении пятисот ярдов, заканчиваясь с обеих сторон крутыми поворотами.

Вечером Декстер ждал в том месте, где подъездная дорога к верфи «Сандоваль» выходит на шоссе. «Форд» появился около шести вечера, в быстро сгущающихся сумерках, от которых до ночной темноты оставались лишь считаные минуты. Он был одним из десятков машин, направляющихся обратно в город.

На третий день Декстер проехал на мопеде на верфь. Охраны не было. Оставив мопед на въезде, он пошел пешком, обменявшись дружелюбным приветствием с группой судостроительных рабочих, встретившихся по пути. Декстер нашел стоянку для работников верфи, и на ней был «Форд», дожидающийся своего хозяина, который трудился в трюме помещенного в сухой док судна, орудуя ацетиленовой горелкой. На следующее утро Декстер вылетел обратно в Майами, чтобы составить план и набрать людей. Он вернулся через неделю, но уже не совсем законным способом.

В Колумбии Декстер приземлился на военной базе «Маламбо», находящейся в ведении американской армии. Он прилетел на борту транспортного самолета «Си-130» «Геркулес», поднявшегося в воздух с военно-воздушной базы «Эглин» во Флориде. База «Эглин» так часто использовалась при проведении тайных операций, что ее прозвали «шпионским центром».

Необходимое оборудование находилось в грузовом отсеке «Геркулеса». Этим же самолетом прилетели шестеро «зеленых беретов». Хотя все они были из Форт-Льюиса, штат Вашингтон, в свое время Декстер уже работал с ними, и его пожелание было удовлетворено. Форт-Льюис являлся базой первой группы особого назначения, известной под названием оперативное подразделение «Альфа-143». Бойцы этого подразделения имели большой опыт работы в горах, хотя в окрестностях Картахены гор нет.

Декстеру повезло, что он нашел группу на базе, куда она недавно вернулась из Афганистана. Всем уже надоело отдыхать и бездельничать. Услышав про предложение поучаствовать в одной короткой тайной операции, бойцы вызвались все как один, но Декстеру нужны были только шестеро. По его просьбе двое из них были латиноамериканского происхождения и свободно владели испанским. Никто не знал, что́ им предстоит, и, помимо текущих деталей, никто ничего и не должен был узнать. Но правила были известны всем. Им скажут только то, что необходимо для выполнения задания. И не более.

Поскольку время поджимало, Декстер очень обрадовался успехам снабженцев проекта «Кобра». Черный грузовик с закрытым кузовом был американского производства, но то же самое можно было сказать про половину машин, колесящих по дорогам Колумбии. Все документы на него были в полном порядке, и на нем были номерные знаки, выданные в Картахене. На кузове красовались надписи «Прачечная Картахены». Машины, развозящие белье, редко вызывают подозрения.

Декстер убедился в том, что у него также были три комплекта формы полицейских Картахены, две большие плетеные корзины, красные дорожные фонари на подставках и замороженное тело, обложенное сухим льдом и помещенное в специальный гроб. Всему этому до нужного момента предстояло оставаться на борту «Геркулеса».

Колумбийская армия относилась к своим американским коллегам очень радушно, но лучше было без особой необходимости не злоупотреблять гостеприимством.

Кэл Декстер мельком взглянул на труп. Нужный рост, нужное телосложение, подходящий возраст. Бедный неизвестный бродяга, решивший жить в лесах штата Вашингтон, два дня назад был обнаружен умершим от переохлаждения. Его тело поместили в морг Келсо.

Декстер дважды провел со своей командой тренировочные занятия. Они тщательно изучили полосу узкого шоссе длиной пятьсот ярдов, выбранную Декстером, при свете дня и в ночной темноте. К третьему дню все были готовы к операции. Все понимали, что для достижения успеха нужно сработать быстро и аккуратно. Декстер оставил грузовик посредине длинного прямого участка шоссе. Там в сторону мангровых зарослей отходила грунтовая дорога, и грузовик стоял в пятидесяти ярдах от шоссе.

Сев на мопед, Декстер в четыре часа дня съездил на стоянку машин работников верфи «Сандоваль» и, присев на корточки перед «Фордом» Хуана Кортеса, выпустил воздух из двух шин: одной задней и запасной в багажнике. Через пятнадцать минут он уже вернулся к своей команде.

Выйдя на стоянку, Хуан Кортес увидел спущенное колесо, выругался и полез в багажник за запаской. Увидев, что запаска также спущена, он выругался еще более крепко, отправился в мастерскую и одолжил насос. Ему пришлось провозиться целый час, и, когда он наконец был готов трогаться в путь, уже полностью стемнело. Все остальные работники верфи давно разъехались по домам.

В трех милях от судоверфи в придорожных зарослях притаился человек в очках ночного видения. Поскольку все коллеги Кортеса уже уехали, машин на шоссе осталось совсем мало. Человек в кустах был американцем, но он свободно говорил по-испански и был в форме сотрудника дорожной полиции Картахены. «Форд Пинто» он запомнил по фотографиям, предоставленным Декстером. Машина проехала мимо него в пять минут восьмого. Достав фонарик, он помигал — три короткие вспышки.

Находившийся в середине прямого участка Декстер взял красный фонарик, вышел на середину дороги навстречу приближающемуся свету фар и принялся размахивать фонариком из стороны в сторону. Кортес, увидев впереди предупредительный красный свет, начал тормозить.

Позади человек в полицейской форме, ждавший в кустах, поставил на дороге красный фонарь, задержав две машины, направлявшиеся в сторону города. Один из водителей, высунувшись из окна, спросил:

— Que pasa?[206]

— Dos momentos, nada mas,[207] — ответил лже-полицейский.

В пятистах ярдах дальше по шоссе в сторону города второй «зеленый берет» в полицейской форме поставил на дороге свой красный фонарь и в течение следующих двух минут остановил еще три машины. Центральный прямой участок оставался пустынным; все возможные свидетели находились за крутыми поворотами и не могли ничего видеть.

Хуан Кортес остановился. К машине подошел полицейский, дружелюбно улыбаясь. Поскольку вечер стоял теплый, стекло в водительской двери уже было опущено.

— Сеньор, можно попросить вас выйти из машины? — спросил Декстер, открывая дверь.

Кортес начал было возражать, но затем вышел. После чего было уже слишком поздно. Он успел заметить двоих людей, появившихся из темноты, почувствовал сильные руки, затем ему к лицу прижали вату, смоченную в хлороформе, последовала недолгая борьба, после чего Кортес потерял сознание и провалился в темноту.

Двое «зеленых беретов» пронесли обмякшее тело сварщика к грузовику, стоявшему на грунтовой дороге, и уложили его в кузов меньше чем за тридцать секунд. Декстер сел за руль «Форда» и отогнал его на ту же грунтовую дорогу. После чего бегом вернулся к шоссе. Пятый «зеленый берет» остался за рулем грузовика, шестой поспешил следом за Декстером. Тот произнес в рацию короткое распоряжение, и первые двое помощников его услышали. Они убрали с шоссе свои красные фонари, пропуская остановленные машины.

Две машины приблизились к Декстеру со стороны верфи, три — со стороны города. Водители увидели на обочине полицейского рядом с лежащим на боку мопедом, а на асфальте сидел человек, обхвативший руками голову: шестой солдат, в джинсах, кроссовках и кожаной куртке. Полицейский нетерпеливо махнул рукой: ничего серьезного, проезжайте мимо.

Движение на шоссе восстановилось, но водители следующих машин ничего не увидели. Все шестеро человек, два комплекта красных фонарей и мопед уже находились в кузове грузовика. Так и не пришедший в себя Кортес отправился в корзину для белья. Из другой корзины извлекли мешок для транспортировки трупов. Тело внутри уже оттаяло, став мягким, и начало испускать запах.

Грузовик и машина поменялись местами. Оба сдали задом к шоссе. У бесчувственного Кортеса забрали бумажник, сотовый телефон, перстень с печаткой, часы и медальон с покровителем-святым, висевший на шее. Труп, извлеченный из мешка, уже был в сером хлопчатобумажном комбинезоне, точно таком же, какой был на Кортесе.

Труп «облачили» во все личные вещи Кортеса и усадили за руль «Форда». Бумажник подложили под него на сиденье. Четверо сильных мужчин, навалившись на машину сзади, со всей силы толкнули ее в дерево, растущее на обочине.

Остальные двое «зеленых беретов» достали из кузова грузовика канистры и вылили на «Форд» несколько галлонов бензина. Бензобак машины взорвется и довершит пожар.

Когда все было готово, шестеро солдат забрались в грузовик. Им предстояло дождаться Декстера в двух милях дальше по шоссе. Мимо проехали две машины. После них никого. Черный грузовик выехал с грунтовой дороги и направился дальше. Декстер, стоя у мопеда, убедился в том, что шоссе пустынно, достал из кармана камень, завернутый в тряпку, пропитанную бензином, щелкнул зажигалкой и с расстояния десять ярдов бросил его в машину. Раздался глухой хлопок, и «Форд» вспыхнул факелом. Декстер быстро уехал прочь.

Через два часа грузовик с эмблемой прачечной без приключений добрался до ворот военной базы «Маламбо». Он подкатил прямиком к открытому погрузочному люку «Геркулеса» и заехал в фюзеляж. Экипаж, предупрежденный звонком по сотовому телефону, уже полностью завершил предполетную подготовку, и все четыре двигателя «Эллисон» были прогреты. Как только грузовой люк закрылся, двигатели набрали обороты, самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу, поднялся в воздух и взял курс на Флориду.

В грузовом отсеке напряжение быстро таяло в улыбках, рукопожатиях и похлопываниях по спине. Бесчувственного Хуана Кортеса вытащили из корзины для белья, осторожно уложили на матрац, и один из «зеленых беретов», квалифицированный фельдшер, сделал ему укол. Препарат был совершенно безвреден, но он должен был обеспечить несколько часов крепкого сна.

К десяти часам вечера сеньора Кортес не находила себе места от тревоги. В ее отсутствие муж звонил домой и оставил сообщение на автоответчике. Это было около шести вечера. Хуан предупредил, что у него спустило колесо и он задержится приблизительно на час. Сын уже давно вернулся из школы и сделал уроки. Он поиграл в электронную приставку, затем тоже начал беспокоиться и постарался утешить мать. Та постоянно звонила мужу на сотовый, но на звонки никто не отвечал. Затем, когда аппарат поглотило пламя, телефон вообще стал недоступен. В половине одиннадцатого сеньора Кортес позвонила в полицию.

В два часа ночи кто-то в центральном управлении полиции Картахены связал сгоревшую машину, которая врезалась в дерево и взорвалась на шоссе, ведущем в Мармональ, и женщину из Лас-Флореса, вне себя от отчаяния, поскольку ее муж не вернулся домой с работы на верфи. Молодой полицейский, дежуривший в ночную смену, сообразил, что верфь находится как раз в Мармонале. Он позвонил в городской морг.

В эту ночь туда доставили четыре трупа: убийство в междоусобной войне двух банд в районе «красных фонарей», две серьезные автомобильные аварии и сердечный приступ во время киносеанса. В три часа ночи патологоанатом все еще стоял у прозекторского стола.

Он сообщил, что жертва одной автокатастрофы обгорела до неузнаваемости, однако кое-какие личные вещи сохранились. Утром они будут отправлены в центральное управление.

В шесть часов утра личные вещи тех, кто погиб минувшей ночью, были изучены в центральном управлении полиции. Из первых трех жертв никто не обгорел. Но четвертая кучка вещей до сих пор пахла бензином и гарью. В ней были оплавившийся сотовый телефон, перстень с печаткой, медальон со святым-покровителем, часы с обгоревшим кожаным ремешком и бумажник. Последний уцелел потому, что погибший водитель сидел на нем. Внутри были документы, сохранившиеся достаточно неплохо. Водительское удостоверение было выдано некоему Хуану Кортесу. А объятая беспокойством женщина из Лас-Флореса была сеньорой Кортес.

В десять часов утра офицер полиции в сопровождении сержанта пришел к ней домой. У обоих были мрачные лица. Офицер начал:

— Señora Cortez, lo siento muchissimo…[208]

Сеньора Кортес сразу же лишилась чувств.

О формальном опознании не могло быть и речи. На следующий день сеньора Ирина Кортес в сопровождении двух соседок, поддерживающих ее под руки, пришла в морг. От ее мужа остался только обугленный, почерневший кусок костей и сгоревшей плоти, ухмыляющийся безумным оскалом зубов. По соглашению с представителем полиции, молчаливо присутствовавшем при опознании, патологоанатом не стал показывать безутешной вдове даже это.

Но сеньора Кортес, заливаясь слезами, опознала часы, перстень с печаткой, медальон, расплавленный сотовый телефон и водительское удостоверение. Патологоанатом подписал заявление о том, что все эти предметы действительно были обнаружены на трупе, а представитель дорожной полиции подтвердил, что тело было извлечено из разбитой и сгоревшей машины, принадлежавшей Хуану Кортесу, за рулем которой он предположительно находился в тот вечер. Этого оказалось достаточно; бюрократия была удовлетворена.

Через три дня безымянный американский бродяга был похоронен на кладбище Картахены как Хуан Кортес, сварщик, муж и отец. Ирина безутешно рыдала, Педро украдкой шмыгал носом. Отец Исидро служил панихиду. Для него это была личная Голгофа.

Он бесконечно спрашивал себя: неужели виной всему его телефонный звонок? Неужели американцы выдали секрет? Обманули доверие? И Картель прознал о случившемся? При условии, что Кортес собирался предать своих хозяев, а не был предан сам? Как янки могли действовать настолько глупо?

Или же это лишь случайное совпадение? Страшное, жуткое совпадение. Отец Исидро знал, как поступает Картель с теми, кого заподозрил в предательстве, какими бы слабыми ни были доказательства. Но как Хуана Кортеса могли заподозрить в том, что он вовсе не тот преданный искусный мастер, каковым он на самом деле оставался до самого конца? Поэтому отец Исидро отслужил панихиду, бросил комок земли на крышку гроба, постарался утешить вдову и сироту, объяснив им то, что бог искренне любит их, хотя понять это было трудно. После чего вернулся в свое спартанское жилище, чтобы молиться, молиться и молиться о прощении.

Летиция Ареналь парила в облаках. Унылая апрельская погода, опустившаяся на Мадрид, нисколько ее не трогала. Она еще никогда не чувствовала себя такой счастливой — и ей еще никогда не было так тепло. Теплее она могла почувствовать себя только в его объятиях.

Они познакомились две недели назад на веранде в кафе. Летиция уже встречала его там, он всегда был один и всегда занимался. В тот день, когда лед наконец был сломан, Летиция зашла в кафе вместе с подругами-студентками, они смеялись и шутили, а он сидел за соседним столиком. Из-за холодной погоды веранда была закрыта стеклами. Открылась дверь, и сквозняк с улицы сдул бумаги Летиции на пол. Он встал, чтобы их подобрать. Летиция тоже наклонилась, и их взгляды встретились. У нее мелькнула мысль, почему она до сих пор не замечала, какой же он привлекательный.

— Гойя, — сказал он.

Она решила, что он представился. Затем увидела, что он держит в руке один из упавших листов. Это была репродукция картины.

— «Мальчики, собирающие фрукты», — сказал он. — Гойя. Вы изучаете искусство?

Летиция кивнула. А дальше получилось как-то совершенно естественно, что он проводил ее домой. По дороге они обсуждали творчество Сурбарана,[209] Веласкеса, Гойи. И уж совсем естественно получилось, что он нежно поцеловал ее в замерзшие на ветру губы. У нее чуть не выпал из руки ключ от входной двери.

— Доминго, — сказал он. На этот раз он назвал себя, а не день недели.[210] — Доминго де Вега.

— Летиция, — ответила она. — Летиция Ареналь.

— Сеньорита Ареналь, — смущенно сказал он, — я сейчас приглашу вас на ужин. Сопротивляться бесполезно. Я знаю, где вы живете. Если вы откажетесь, я просто свернусь калачиком перед вашей дверью и умру здесь. От холода.

— Это было бы очень печально, сеньор де Вега. Поэтому, чтобы не допустить этого, я с вами поужинаю.

Он отвел ее в старый ресторан, где подавали еду еще конквистадорам, когда те, покинув свои дома в дикой Эстремадуре, приезжали в Мадрид просить благоволения короля отправить их покорять Новый свет. Когда он поведал Летиции об этом — полный бред, ибо ресторан «Собрино де Ботин» на улице Точильщиков хоть и старый, но не настолько старый, — та поежилась и оглянулась по сторонам, словно желая проверить, не сидят ли рядом искатели приключений из былых времен.

Он рассказал ей, что родом из Пуэрто-Рико, помимо испанского также свободно владеет английским, работает в Организации Объединенных Наций и мечтает когда-нибудь стать послом. Но сейчас он взял трехмесячный отпуск и, при поддержке главы дипломатической миссии, отправился в Мадрид изучать в музее Прадо то, к чему питал истинную любовь: живопись испанских классических мастеров.

И дальше было совершенно естественно, что Летиция легла в его постель, где он полюбил ее так, как ее до сих пор еще не любил ни один мужчина, хотя их у нее было всего три.

Кэл Декстер был человеком жестким, но он сохранил остатки совести. Возможно, он посчитал бы слишком циничным прибегнуть к услугам профессионального жиголо, но Кобра был свободен от подобных предрассудков. Для него вопрос стоял только так: победить или потерпеть поражение, но о поражении не могло быть и речи.

Кобра до сих пор смотрел с благоговейным почтением и восхищением на Маркуса Вольфа, шпиона с ледяным сердцем, который на протяжении многих лет возглавлял шпионскую сеть Восточной Германии, окружившую многочисленными кольцами контрразведку его западногерманских противников. Вольф широко использовал намазанные медом ловушки,[211] но, как правило, поступал он при этом вопреки нормам.

Нормальным считалось соблазнить похотливых западных тузов очаровательными девицами, сфотографировать их в откровенных сценах, после чего шантажом добиться сотрудничества. Вольф использовал соблазнительных молодых мужчин — очаровывая не «голубых» дипломатов (хотя это также не считалось чем-то зазорным), но трудящихся без устали, не знающих любви старых дев, которые так часто работали личными секретаршами у влиятельных политиков и могущественных представителей делового мира Западной Германии.

И Маркуса Вольфа нисколько не беспокоило то, что, когда обман наконец раскрывался, когда жертвы понимали, какими же были глупыми, когда им становилось понятно, сколько секретов они похитили из портфелей своих шефов, скопировали и передали своим Адонисам, они, опустошенные и разбитые, представали перед западногерманским судом или налагали на себя руки в тюрьме. Он, нацеленный на победу, вел «большую игру», и он побеждал.

Даже после краха Восточной Германии западногерманский суд вынужден был оправдать Вольфа, потому что свою родину тот не предавал. Поэтому в то время как другие отправились за решетку, Вольф наслаждался спокойной старостью на пенсии до тех пор, пока не умер своей смертью. Прочитав сообщение об этом, Поль Деверо мысленно снял шляпу и прочитал молитву за упокой старого атеиста. И вот сейчас он без колебаний направил в Мадрид красавца-кобеля Доминго де Вегу.

Хуан Кортес приходил в себя медленно, постепенно. Первые несколько мгновений ему казалось, что он попал на небеса. На самом же деле он просто находился в помещении, подобного которому никогда ничего не видел. Оно было просторным, как и двуспальная кровать, на которой лежал Кортес. Стены были выкрашены в пастельные тона, сквозь занавешенные окна пробивались лучи солнца. Кортес не мог знать, что находится в номере-люкс офицерского клуба авиабазы «Гомстед», расположенной на юге Флориды.

Когда туман в голове рассеялся, Кортес увидел на стуле у кровати махровый халат. Сбросив ватные ноги на пол, он осознал, что полностью обнажен, и натянул халат. На ночном столике стоял телефон. Сняв трубку, Кортес несколько раз прохрипел «алло», но никто ему не ответил.

Подойдя к одному из больших окон, он приподнял уголок занавески и выглянул на улицу. Он увидел ухоженную лужайку и флагшток с трепещущим звездно-полосатым знаменем. Значит, он не попал на небеса; больше того, для него все как раз обстояло наоборот. Его похитили, и он попал в руки к американцам.

Кортес наслышался жутких историй про самолеты без опознавательных знаков, улетающие в далекие страны, про пытки на Ближнем Востоке и в Средней Азии, про долгие годы заточения на военной базе «Гуантанамо» на Кубе.

Хотя никто не ответил на попытку позвонить с телефона на ночном столике, то, что Кортес пришел в себя, не осталось без внимания. Дверь открылась, и вошел стюард в белом смокинге с подносом в руках. На подносе была еда, хорошая еда, а у Хуана Кортеса крошки не было во рту с тех самых пор, как он пообедал на верфи «Сандоваль» семьдесят два часа назад. Он не знал, что с тех пор прошло трое суток.

Поставив поднос, стюард улыбнулся и кивком подозвал Кортеса к двери в ванную. Тот заглянул внутрь и увидел отделанную мрамором комнату, достойную римского императора, какие до сих пор Кортес видел только по телевизору. Стюард жестом объяснил, что все это принадлежит ему — душ, унитаз, бритвенные принадлежности и все остальное. После чего удалился.

Сварщик задумчиво посмотрел на яичницу с ветчиной, сок, тосты, джем, кофе. От аромата ветчины и кофе у него рот наполнился слюнками. Кортес рассудил, что еда, скорее всего, содержит какие-то наркотические препараты, а может быть, отравлена. И что с того? Американцы и так вольны делать с ним все, что заблагорассудится.

Сев за стол, Кортес принялся за еду, возвращаясь к своим последним воспоминаниям: полицейский просит его выйти из машины, его стискивают стальные руки, лицо зажимает удушливая тряпка, ощущение падения. Кортес не сомневался, почему все это произошло. Он работал на Картель. Но откуда это стало известно?

Насытившись, Кортес сходил в ванную, воспользовался туалетом, принял душ и побрился. На полочке стоял флакон лосьона после бритья. Кортес щедро спрыснул щеки. Пусть другие платят за это. Он вырос в заблуждении относительно того, что все американцы богатые.

Когда Кортес вернулся в спальню, там его ждал мужчина: седой, среднего роста, мускулистый. Он дружелюбно улыбнулся, совсем по-американски. И заговорил на испанском.

— Hola, Juan. Qué tal? Me llamo Cal. Hablamos un ratito.[212]

Разумеется, уловка. Пытки начнутся потом. Они уселись в два удобных кресла, и американец объяснил, что произошло. Он рассказал про засаду, про сгоревший «Форд», про труп за рулем. Рассказал про то, что труп был опознан на основании бумажника, часов, перстня и медальона.

— А мои жена и сын? — спросил Кортес.

— О, они оба безутешны. Уверены в том, что присутствовали на ваших похоронах. Мы собираемся переправить их сюда, к вам.

— Переправить их сюда? Ко мне?

— Хуан, друг мой, примите действительность. Вернуться назад вы не сможете. Картель не поверит ни единому вашему слову. Вам известно, как он поступает с теми, кто предположительно переметнулся к нам. И со всеми их родными. В таких случаях эти ублюдки ведут себя хуже зверей.

Кортеса начало трясти. Все это было известно ему слишком хорошо. Сам он такого не видел, но был наслышан. Отрезанные языки, медленная смерть, беспощадная расправа со всей семьей. Кортес боялся за Ирину и Педро. Американец подался вперед.

— Примите действительность. Вы сейчас здесь. И уже не имеет значения, правильно мы поступили или нет — вероятно, неправильно. Вы здесь, и вы живы. Но Картель убежден в том, что вы погибли. На ваших похоронах даже присутствовал наблюдатель.

Достав из кармана видеодиск, Декстер включил большой плазменный телевизор, вставил диск в проигрыватель и нажал кнопку воспроизведения на пульте дистанционного управления. Очевидно, съемка велась камерой, установленной на крыше небоскреба в полукилометре от кладбища, однако изображение было превосходным. И снято все было крупным планом.

Хуан Кортес увидел свои собственные похороны. Оператор показал крупным планом плачущую Ирину, опирающуюся на руку соседки. Сына Педро. Отца Исидро. Мужчину на заднем плане, в черном костюме и при галстуке, в непроницаемых черных очках. Угрюмое лицо — это был он, наблюдатель, направленный по приказу дона Диего. Фильм закончился.

— Как видите, — снова заговорил американец, бросив пульт дистанционного управления на кровать, — вернуться вы не сможете. Но и вас тоже никто не будет искать. Ни сейчас, ни когда бы то ни было. Хуан Кортес погиб в пылающем автомобиле. Так что теперь вам придется остаться с нами, здесь, в Соединенных Штатах. И мы о вас позаботимся. Мы не сделаем вам ничего плохого. Даю вам слово, а я никогда не нарушаю свое слово. Конечно, вам придется сменить имя, а также немного изменить внешность. У нас есть такая штука, как программа защиты свидетелей. Вы ею воспользуетесь. Вы станете новым человеком, Хуан Кортес, начнете новую жизнь на новом месте, получите новую работу, новый дом, заведете новых друзей. У вас все будет новым.

— Но я не хочу все новое! — в отчаянии воскликнул Кортес. — Я хочу вернуться к своей прежней жизни!

— Хуан, обратного пути нет. Ваша прежняя жизнь закончилась.

— А мои жена и сын?

— Почему бы им не быть рядом с вами в вашей новой жизни? В этой стране много таких мест, где солнце светит совсем как в Картахене. Здесь живут сотни тысяч колумбийцев, законных иммигрантов, которые обустроились на новом месте и счастливы.

— Но как им удастся?..

— Мы доставим их сюда. Вы будете воспитывать Педро здесь. Кем он мог бы стать в Картахене? Сварщиком, как вы? Чтобы каждый день потеть на верфи? Здесь через двадцать лет он сможет стать кем угодно. Врачом, юристом, даже сенатором.

Сварщик-колумбиец уставился на своего собеседника, широко раскрыв рот.

— Мой сын Педро — сенатор?

— А почему бы и нет? В этой стране любой мальчишка может, когда вырастет, стать кем угодно. Мы называем это «американской мечтой». Однако в обмен на эту любезность нам будет нужна ваша помощь.

— Но мне нечего вам предложить.

— О, есть, Хуан, друг мой. Здесь, в нашей стране, этот белый порошок убивает молодых людей, таких, как ваш Педро. И он попадает сюда на кораблях, спрятанный в тайниках, которые нам никогда не найти. Но вы помните эти корабли, Хуан, те, в которых вам довелось поработать. А сейчас мне пора идти. — Кэл Декстер встал и потрепал Кортеса по плечу. — Подумайте обо всем. Прокрутите еще раз видеодиск. Ирина скорбит по вам. Педро оплакивает своего умершего папочку. И всем будет так хорошо, если мы сможем вас воссоединить. Взамен от вас нужны всего несколько названий. Я вернусь через двадцать четыре часа. Боюсь, отсюда вам нельзя никуда выходить. Ради вашего же блага. Вдруг вас кто-либо увидит. Это маловероятно, но возможно. Так что оставайтесь здесь и думайте. Мои люди за вами присмотрят.

Грузовому судну «Сиди аббас» не суждено было завоевать призы за красоту, и его цена была жалкой мелочью в сравнении со стоимостью восьми тюков у него в трюме.

Оно вышло из залива Сидре на побережье Ливии и направлялось в итальянскую провинцию Калабрия. Вопреки чаяниям туристов, Средиземное море порой бывает очень бурным. Шторм огромными волнами накатывал на ржавую посудину, которая со скрипом и стоном тащилась восточнее Мальты к «мыску» итальянского «сапога».

Восемь тюков были сгружены месяц назад с разрешения портовых властей Конакри, столицы Гвинеи, с борта крупного венесуэльского судна. Из тропической Африки груз был перевезен на машинах на север, из влажных лесов через саванны и раскаленные пески Сахары. Это путешествие устрашило бы любого водителя, но тем суровым закаленным людям, что управляли этими сухопутными караванами, было не привыкать к невзгодам.

Они вели огромные грузовики и трейлеры час за часом, по разбитым дорогам и песчаным колеям. На каждой границе и таможенном посту приходилось «давать на лапу» и «поднимать барьеры»: продажные чиновники, получив пухлые пачки евро крупного достоинства, отворачивались и делали вид, будто ничего не происходит.

На это потребовался целый месяц, но с каждым километром на пути к Европе стоимость каждого килограмма во всех восьми тюках неуклонно возрастала, приближаясь к астрономической европейской цене. И наконец сухопутный караван остановился у уединенного склада на окраине крупного города, который и был конечной целью.

Маленькие грузовики и пикапы перевезли тюки кружной дорогой в одну шумную рыбацкую деревню, скопление лачуг из необожженного кирпича на берегу моря, почти полностью лишенного рыбы, где у убогого причала ждали такие суда, как «Сиди аббас».

В апреле ржавая посудина вышла в море, чтобы проделать последний этап пути, до калабрийского порта Джоя-Тауро, находящегося под полным контролем мафии «Ндрангета». В этой точке груз сменит хозяина. Альфредо Суарес в далекой Боготе завершит свою работу, дальше за дело возьмется самопровозглашенное «Почетное общество». За товар будет уплачена половина стоимости, и эта огромная сумма будет отмыта через итальянский эквивалент банка «Гусман». Из Джои, находящейся всего в нескольких милях от резиденции государственного прокурора в административном центре провинции Реджо-ди-Калабрия, восемь тюков, разбитые на маленькие упаковки, отправятся на север, в кокаиновую столицу Италии Милан.

Но капитану «Сиди аббаса» до этого не было никакого дела. Он просто обрадовался, когда мимо проплыл мол Джои, а бурное море осталось позади. Еще четыре тонны кокаина попали в Европу.

В своей уютной, но одинокой тюремной камере Хуан Кортес раз за разом прокручивал видеодиск со съемкой собственных похорон, и каждый раз при виде безутешных лиц жены и сына у него наворачивались слезы. Ему хотелось снова увидеться с ними, обнять сына, поцеловать Ирину. Но он понимал, что янки прав: вернуться назад он больше не сможет. Даже если он откажется сотрудничать и передаст семье весточку, для них это будет равносильно смертному приговору или даже чему-то еще хуже.

Когда Кэл Декстер навестил его в следующий раз, сварщик кивнул, выражая свое согласие.

— Но у меня тоже есть свои условия, — сказал он. — Только когда я обниму своего сына, когда поцелую жену, я вспомню корабли. До тех пор — ни одного слова.

Декстер усмехнулся.

— Ничего другого я и не просил, — сказал он, — но теперь нам предстоит работа.

Пришел звукоинженер и сделал запись. Хотя технология эта не была новой, новым не был и Кэл Декстер, как он любил шутить. Он предпочитал старый, маленький, надежный магнитофон, с кассетой таких крошечных размеров, что ее можно было спрятать где угодно. Были сделаны и снимки. Кортеса сфотографировали сидящего лицом к камере и держащего в руках сегодняшний выпуск «Майами геральд», так, чтобы было видно число, и его родимое пятно, ярко-вишневой ящерицей застывшее на правом бедре. Получив необходимые доказательства, Декстер удалился.

Джонатан Сильвер начинал терять терпение. Он требовал от Деверо доклада об успехах, но тот не говорил ничего определенного, чем выводил из себя главу президентской администрации.

В остальном правоохранительные органы продолжали работать как и прежде. Из общественного кошелька были выделены огромные суммы, однако проблема, казалось, только стала еще хуже.

Ловили торговцев наркотиками, перехватывали партии груза, о чем неизменно объявлялось во всеуслышание, с указанием веса и цены — причем розничной цены, а не закупочной стоимости, потому что она была гораздо выше.

Но в странах третьего мира захваченные суда словно по волшебству тайно ускользали от причалов и растворялись в море; экипажи, выпущенные под залог, исчезали; что самое страшное, арестованные партии кокаина бесследно пропадали из полицейских хранилищ, и торговля продолжалась как ни в чем не бывало. Отчаявшимся сотрудникам УБН начинало казаться, что куплены абсолютно все. Вот на что жаловался в первую очередь Сильвер.

Человек, отвечавший на звонки в своем особняке в Александрии, в то время как вся страна готовилась к пасхальным праздникам, оставался холодно любезным, но отказывался идти на уступки.

— Задача была поставлена передо мной в прошлом октябре, — повторял он. — Я говорил, что на подготовку мне нужно девять месяцев. Настанет момент, когда все начнет меняться. Желаю вам хорошо провести праздники.

С этими словами Деверо клал трубку. Сильвер был в ярости. С ним никто так не поступал. Кроме Кобры.

Кэл Декстер вернулся в Колумбию, снова прилетев на военно-воздушную базу Маламбо. На этот раз, при содействии Деверо, он одолжил у ЦРУ реактивный лайнер «Грумман». Не ради удобства, а для того, чтобы обеспечить скорейший путь отступления. Взяв в ближайшем городе машину напрокат, Декстер приехал в Картахену. Поддержки он с собой не захватил. Бывает, что успех обеспечивают исключительно скрытность и быстрота. Если бы ему нужны были грубая физическая сила и огневая мощь, Декстер все равно потерпел бы неудачу.

Хотя он уже видел сеньору Кортес на пороге своего дома целующей мужа, та его ни разу не видела. Шла Страстная неделя, и район Лас-Флорес бурлил приготовлениями к пасхальному воскресенью. Весь, кроме дома номер семнадцать.

Декстер не спеша покружил по району, дожидаясь наступления темноты. Он не собирался оставлять машину перед домом, опасаясь расспросов какого-нибудь любопытного соседа. Но он хотел увидеть, как зажжется свет, перед тем как будут опущены шторы. На площадке перед домом машин не было, и это позволяло сделать вывод, что у сеньоры Кортес нет гостей. Когда зажегся свет, Декстер смог заглянуть внутрь. Да, как он и предполагал: только сеньора Кортес и мальчик, больше никого. Они были одни. Декстер подошел к двери и позвонил. Дверь открыл сын, смуглый крепкий подросток, которого Декстер узнал по съемкам похорон. Его лицо было печальным. Мальчишка не улыбался.

Достав полицейский значок, Декстер помахал им и быстро убрал.

— Тениенте Дельгадо, муниципальная полиция, — представился он. На самом деле значок, который он показал, был копией значка полиции Майами, но мальчишка этого не знал. — Я могу поговорить с твоей мамой?

Декстер решил этот вопрос, бесшумно проскользнув мимо подростка в коридор.

Педро побежал в дом, крича:

— Мама, к нам пришел полицейский!

Из кухни появилась сеньора Кортес, вытирающая руки. Ее лицо распухло от слез. Мягко улыбнувшись, Декстер предложил пройти в гостиную. От него веяло такой властностью, что женщина беспрекословно подчинилась. Когдаона села на диван, обнимая сына, Декстер присел перед ней на корточки и показал паспорт. Американский паспорт.

Он обратил ее внимание на орла на корочке. Американский герб.

— Я не сотрудник колумбийской полиции, сеньора. Как вы видите, я американец. А теперь я хочу, чтобы вы взяли себя в руки. И вы, и ваш сын. Ваш муж Хуан, он не погиб. Он жив и находится у нас, во Флориде.

Какое-то мгновение женщина молча таращилась на него, не в силах поверить своим ушам. Затем она всплеснула руками.

— No se puede…[213] — ахнула она. — Я сама видела тело…

— Нет, сеньора, вы видели накрытое простыней тело другого человека, обгоревшее до неузнаваемости. И вы видели часы Хуана, его бумажник, медальон, перстень. Все это он передал нам. Но тело принадлежало не ему. А безымянному бродяге. Хуан у нас, во Флориде. Он прислал меня за вами. За обоими. А теперь, пожалуйста…

Декстер достал из внутреннего кармана три фотографии. С одной смотрело лицо Хуана Кортеса, живого и невредимого. На другой он держал в руках свежий номер «Майами геральд», на котором отчетливо была видна дата. На третьей фотографии было родимое пятно. Именно она решила исход дела. Больше об этом никто не мог знать.

Сеньора Кортес снова заплакала.

— No comprendo, no comprendo,[214] — повторяла она.

Мальчишка пришел в себя первым. Он рассмеялся.

— Papa esta en vida![215] — радостно кричал он.

Достав магнитофон, Декстер включил воспроизведение. Маленькая комната наполнилась голосом «погибшего» сварщика.

— Милая Ирина, дорогая моя! Педро, мой сын! Это действительно я…

Закончил Кортес просьбой к Ирине и Педро немедленно собрать самые ценные вещи, попрощаться с домом номер семнадцать и следовать за американцем.

Потребовался целый час беспорядочной суеты, смеха и слез, вещи укладывались, снова доставались, разбирались, укладывались опять, сортировались, отвергались, укладывались по третьему разу. Трудно запихнуть всю жизнь в один чемодан.

Когда мать и сын наконец были готовы, Декстер настоял на том, чтобы они оставили горящий свет и занавешенные окна, тем самым увеличивая период времени до того, как бегство будет обнаружено. Сеньора Кортес написала письмо под диктовку и оставила его соседям под вазой на столе в гостиной. В нем говорилось, что они с Педро решили уехать из страны и начать новую жизнь.

На борту «Груммана», возвращающегося во Флориду, Декстер объяснил, что соседи получат письма, отправленные из Флориды, сообщающие, что она нашла работу уборщицы, устроилась на новом месте и у них с Педро все хорошо. Если кто-либо начнет расспросы, им покажут эти письма. На них будут все нужные марки и почтовые штемпели, но обратный адрес будет отсутствовать. Проследить беглецов будет невозможно, потому что на самом деле они так и не попадут во Флориду. Наконец самолет приземлился на авиабазе «Гомстед».

Воссоединение семьи в номере-люкс офицерского клуба было долгим, опять со слезами и смехом. Были произнесены благодарственные молитвы. После чего верный своему слову Хуан Кортес сел за стол, взял ручку и бумагу и начал писать. Пусть он не мог похвастаться образованием, зато у него была феноменальная память. Сварщик закрывал глаза, задумывался, погружаясь на много лет назад в прошлое, и писал название. Затем другое. Третье.

Закончив работу, Кортес заверил Декстера в том, что перечислил все до одного корабли, с которыми работал. Всего в списке было семьдесят восемь судов. И тот факт, что в каждом талантливый сварщик создавал сверхсекретный тайник, говорил о том, что все эти корабли используются для контрабанды кокаина.

(обратно)

Глава 07

Кэлу Декстеру несказанно повезло, что личная жизнь Джереми Бишопа была кипучей, как летний полдень на провинциальном кладбище. Пасху Бишоп провел в доме отдыха за городом, изображая веселье, поэтому когда Декстер виновато обмолвился о том, что у него есть срочная работа, компьютерному гению это показалось лучом солнца в ненастный день.

— У меня есть названия кораблей, — объяснил Декстер, — всего их семьдесят восемь. Мне нужно узнать об этих кораблях все. Тоннаж, характер перевозимого груза, владелец (если возможно, хотя, скорее всего, они зарегистрированы на какую-то подставную компанию). Торговый агент, арендатор на настоящий момент и, самое главное, нынешнее местонахождение. Где эти корабли сейчас. Наверное, тебе лучше всего будет выступать от имени какой-нибудь вымышленной торговой компании, которой нужно перевезти некий груз. Спрашивай у агентов. Как только выйдешь на след любого из семидесяти восьми кораблей, сразу же иди на попятную. Ссылайся на неподходящий тоннаж, неподходящее местонахождение, неподходящие сроки. В общем, придумывай сам. Мне только нужно знать, где эти корабли находятся и как они выглядят.

— Я могу предложить тебе кое-что получше, — с радостью откликнулся Бишоп. — Вероятно, я раздобуду фотографии кораблей.

— Сверху.

— Сверху? То есть с воздуха?

— Точно.

— Это не тот ракурс, с какого обычно снимают корабли.

— А ты попробуй. И обрати особое внимание на тех, которые совершают регулярные рейсы между западной и южной частями Карибского моря и портами Соединенных Штатов и Европы.

В течение двух дней Джереми Бишоп, сидя за клавиатурой перед экраном компьютера, установил местонахождение двенадцати кораблей из перечисленных Хуаном Кортесом. Он передал список Декстеру. Все эти корабли или находились в бассейне Карибского моря, или направлялись в него.

Декстер понимал, что некоторые названия, указанные сварщиком, никогда не появятся в официальных судоходных справочниках. Это были старые ржавые рыбацкие шхуны или суда слишком маленького водоизмещения, чтобы ими интересовался коммерческий мир. Поиски этих двух категорий будут особенно сложной задачей, однако это имеет решающее значение.

О прибытии больших кораблей можно предупредить таможенную службу в порту назначения. Скорее всего, они принимают груз кокаина в открытом море и, вероятно, таким же образом с ним расстаются. Но их все равно можно арестовать, если собака-ищейка обнаружит остаточные следы наркотика в тайниках в трюме, а она, наверное, их обнаружит.

Отчаяние у Тима Мэнхайра и его аналитиков в Лиссабоне вызывали небольшие суда, которые выходили из мангровых зарослей на побережье Колумбии и причаливали к деревянным пристаням в устьях рек на западе Африки. Как выяснилось, из кораблей, перечисленных в списке Кортеса, только двадцать пять значились в реестре Ллойда; остальные не фигурировали ни в одном справочнике. И все же двадцать пять судов, выведенных из дела, проделают огромную дыру в контрабандном флоте Картеля. Однако пока что приступать к их ликвидации было еще слишком рано. Кобра был еще не готов. Но разведывательные самолеты «ТР-1» уже начали работать.

Майор бразильских ВВС в отставке Жуаньу Мендоса прилетел в Хитроу в начале мая. Кэл Декстер встретил его на выходе из таможни третьего терминала. Он узнал бывшего летчика-истребителя без проблем, поскольку прекрасно помнил его лицо.

Декстер нашел майора Мендосу шесть месяцев назад, после долгих и мучительных поисков. В какой-то момент он обедал в Лондоне с бывшим начальником штаба Королевских военно-воздушных сил. Главный маршал авиации долго и сосредоточенно размышлял над главным вопросом Декстера.

— Не думаю, — наконец сказал он. — Свалиться как снег на голову, да? Без предупреждения? Боюсь, у наших ребят с этим возникнут проблемы. Вопрос совести. Кажется, я никого не смогу вам порекомендовать.

Тот же самый ответ Декстер получил от генерал-лейтенанта американских ВВС, тоже в отставке, летавшего на «Ф-15» «Игл» во время первой войны в Персидском заливе.

— Знаете, — сказал при расставании англичанин, — есть военные летчики, которые готовы без предупреждения уничтожать контрабандистов кокаином, не испытывая никаких угрызений совести. Бразильцы.

Декстер отправился в Сан-Паулу, где предпочитали компактно селиться вышедшие в отставку летчики бразильских ВВС, и в конце концов вышел на Жуаньу Мендосу. Ему было под пятьдесят, он летал на «Ф-5Е» «Тайгер», но недавно вышел в отставку, чтобы помогать в делах своему пожилому отцу. Однако его усилия оказались тщетными. Во время экономического кризиса 2009 года компания обанкротилась.

Не имея гражданской специальности, Жуаньу Мендоса безуспешно пытался найти себе любую работу, сожалея о том, что перестал летать. И он по-прежнему скорбел о своем младшем брате, которого буквально вырастил сам, после смерти матери, поскольку отец работал по пятнадцать часов в сутки. Пока летчик служил на авиабазе на севере страны, молодой парень связался с плохой компанией и умер от передозировки. Жуаньу ничего не забыл и ничего не простил. И предложенный гонорар был просто огромным.

У Декстера была взятая напрокат машина; он отвез бразильца на север, в то равнинное графство на берегу Северного моря, которое благодаря отсутствию холмов и близости к восточному побережью во время Второй мировой войны стало естественной базой бомбардировочной авиации. В годы холодной войны здесь размещались эскадрильи стратегических бомбардировщиков, несущих на борту атомное оружие Великобритании.

Здесь же обосновалась группа энтузиастов, восстанавливающих два «Букканира». Возрожденные бомбардировщики уже катались по рулежным дорожкам, но в воздух еще не поднимались. Затем энтузиасты отвлеклись от своего занятия. За деньги, которые помогли решить многие их проблемы, они занялись переоборудованием южноафриканского «Букканира», четыре месяца назад перелетевшего из Тандер-Сити. Именно этот самолет перегонял Гай Доусон.

Большинство из тех, кто занимался восстановлением «Букканиров», никогда не летали на сверхзвуковых истребителях. Это были инженеры и механики, оружейники и электрики, обслуживавшие «Букканиры», когда те еще состояли на вооружении морской авиации и Королевских ВВС. Все они жили неподалеку, посвящая вечера и выходные тому, чтобы два спасенных ветерана смогли снова подняться в воздух.

Декстер и Мендоса переночевали в местной гостинице, бывшем придорожном трактире с потемневшими балками перекрытий, ревущими в камине дровами и охотничьими гравюрами, очаровавшими бразильца. Утром они отправились в Скэмптон на встречу с командой. Всего энтузиастов было четырнадцать человек; Декстер нанял их на работу на деньги проекта «Кобра». Они с гордостью показали летчику то, что сделали.

Главное изменение заключалось в установке автоматических пушек. В дни холодной войны «Букканир» нес внушительное для легкого бомбардировщика вооружение, предназначенное в первую очередь для борьбы с надводными целями. Боевая нагрузка в фюзеляже и под крыльями составляла устрашающий арсенал бомб и ракет, вплоть до тактических ядерных зарядов.

Но в модификации, которую в тот весенний день майор Мендоса осматривал в продуваемом сквозняками ангаре в Линкольншире, вся полезная нагрузка была заменена топливными баками, что позволяло «Букканиру» часами находиться в воздухе. С одним исключением.

Хотя «Букканиру» никогда не приходилось выступать в роли перехватчика, команда наземного обслуживания получила четкие указания. И теперь самолет был оснащен пушками.

Под каждым крылом на пилонах, на которых прежде подвешивались неуправляемые ракеты, теперь были установлены спаренные 30-мм пушки «Аден», обладающие достаточной огневой мощью для уничтожения любой цели.

Задняя кабина еще не была переоборудована. Вскоре в ней будут установлены еще один дополнительный топливный бак и самое совершенное оборудование связи. Пилоту «Букканира» придется обходиться без сидящего сзади штурмана-радиста; у него в наушниках будет звучать далекий голос, говорящий, куда именно следовать в поисках цели. Однако сначала в этой кабине будет находиться инструктор.

— Прекрасная машина, — пробормотал Мендоса.

— Я рада, что самолет вам понравился, — произнес голос у него за спиной.

Обернувшись, бразилец увидел стройную женщину лет сорока. Она протянула руку.

— Меня зовут Коллин. Я ваш летный инструктор.

Во время службы в военно-морской авиации Коллин Кек не пришлось летать на «Букканирах». В ту эпоху, когда «Букканиры» стояли на вооружении, женщин-летчиц на флоте еще не было. Получив вначале квалификацию пилота вертолета, Коллин затем осуществила свою мечту — начала летать на реактивных самолетах. После двадцати лет службы она вышла в отставку и, поскольку жила неподалеку, как-то раз чисто случайно заглянула к энтузиастам, восстанавливающим «Букканиры». Бывший пилот «Букканира» обучил ее управлению бомбардировщиком, пока ему самому еще позволял летать возраст.

— Я с нетерпением жду, когда поднимусь в воздух, — медленно и старательно произнес по-английски Мендоса.

Вся группа возвратилась в гостиницу на прощальный ужин, устроенный Декстером. На следующий день он уехал, а Мендоса, отдохнув, приступил к тренировкам. В конце июня майору Мендосе и группе наземного обслуживания из шести человек предстояло отправиться на остров Фогу. Декстер же вылетел в Вашингтон, чтобы получить от Джереми Бишопа данные на новые корабли.

Самолет «ТР-1» редко упоминается в средствах массовой информации, и еще реже его могут видеть посторонние. Этот невидимый разведчик является наследником печально известного самолета-шпиона «У-2», на котором Гэри Пауэрс был сбит над Сибирью в 1960 году; однако затем именно «У-2» в 1962 году обнаружили на Кубе советские ракетные базы.

Во время войны в Персидском заливе в 1991 году «ТР-1» был основным американским самолетом-разведчиком, способным летать выше и быстрее своего предшественника. Установленные на нем телекамеры передавали изображение в реальном времени, что избавляло от необходимости каждый раз возвращаться домой с рулонами кинопленки. Декстер попросил выделить ему в распоряжение один такой самолет, базирующийся в Пенсаколе, и вот наконец его просьба была удовлетворена. В первую неделю мая «ТР-1» начал работу.

При содействии неутомимого Бишопа Декстер нашел одного инженера-корабела, обладающего даром опознавать практически любое судно чуть ли не с любого ракурса. Они с Бишопом работали на последнем этаже склада в Анакостии, а под ними громоздились тюки с гуманитарной помощью для стран третьего мира.

Самолет-разведчик барражировал над Карибским бассейном, при необходимости заправляясь горючим в Маламбо в Колумбии или на американских базах в Пуэрто-Рико. С его борта поступали сделанные с высоким разрешением снимки портов и рейдов, заполненных торговыми кораблями, и судов в открытом море.

Ас-корабел, вооружившись мощной лупой, рассматривал фотографии, полученные с «ТР-1», и сравнивал их с описаниями, которые Бишоп раздобыл, отталкиваясь от списка с названиями, представленного колумбийским сварщиком.

— Вот это, — говорил он, указывая на одно судно из трех десятков, стоящих в каком-то порту на побережье Карибского моря, — это должна быть «Селена».

Или:

— Вот он, безошибочно, подходящие размеры, почти без надстроек.

— Что это? — спрашивал озадаченный Бишоп.

— Среднее водоизмещение, только одна грузовая стрела, установленная в носовой части. Это «Вирхен де Вальме». Сейчас он стоит в Маракаибо.

Оба были экспертами каждый в своем деле, и, как это бывает у настоящих экспертов, для обоих премудрости ремесла коллеги оставались дремучим лесом. Однако на пару они смогли идентифицировать половину океанского флота Картеля.

Архипелаг Чагос — это маленькая группа коралловых атоллов, затерявшихся посреди Индийского океана в тысяче миль от южной оконечности Индии. Если бы имелась такая возможность, острова, подобно Мальдивам, заполнились бы гостиницами, и туристы наслаждались бы спокойными лагунами, солнцем, светящим круглый год, и нетронутыми коралловыми рифами. Но такой возможности нет, для посторонних архипелаг закрыт. На островах размещены бомбардировщики. А именно американские «Б-52».

Самым крупным атоллом архипелага является Диего-Гарсия. Как и вся группа, он принадлежит Великобритании, но сдан в долгосрочную аренду Соединенным Штатам. На острове находится крупная авиабаза и центр заправки горючим военных кораблей. Диего-Гарсия настолько засекречен, что даже его коренные жители, совершенно безобидные рыбаки, были переселены на другие острова.

То, что зимой и весной 2010 года происходило на Орлином острове, являлось операцией британских спецслужб, хотя финансирование частично осуществлялось из бюджета проекта «Кобра». Четыре вспомогательных корабля Королевского ВМФ бросили якорь у берега, на остров выгрузили несколько тонн оборудования и снаряжения, и военно-морские инженеры принялись возводить маленькое поселение.

Конечно, до курортной гостиницы этим строениям было далеко, но они были вполне пригодны для обитания. Разборные жилые корпуса, устанавливаемые за один день, выстроились двумя рядами. Рядом были выкопаны ямы для уборных. Появилась столовая, оснащенная кухней, холодильниками и устройством опреснения воды; электропитание обеспечивал мощный генератор.

Когда поселок был готов, он мог бы принять больше двухсот человек, при условии, что в их числе будут инженеры, повара и рабочие, способные обслуживать все оборудование. Военные моряки, чья любезность не знала пределов, даже оставили спортивное снаряжение: маски, трубки и ласты. Обитатели уединенного островка смогут любоваться красотами подводного мира коралловых рифов. Была здесь и библиотека с дешевыми книгами в бумажных переплетах на английском и испанском языках.

Для английских моряков и инженеров испытание было не слишком трудным. На горизонте находился Диего-Гарсия, маленькая Америка в тропиках, оснащенная всем, чего только может пожелать американский военный, проходящий службу вдали от дома, — а это очень немало. Английских моряков встречали там радушно, и они с удовольствием пользовались гостеприимством своих коллег. Безмятежность тропического рая нарушал только постоянный рев стратегических бомбардировщиков, вылетающих на учебные задания.

Орлиный остров обладал еще одной особенностью. До ближайшего материка от него почти тысяча миль через море, кишащее акулами. Поэтому бежать с него практически невозможно. И это было главным.

Острова Зеленого Мыса также благословенны круглогодичным солнцем. В середине мая была официально открыта новая летная школа на острове Фогу. И снова состоялась торжественная церемония. Председательствовал на ней министр обороны, специально прилетевший с острова Сантьягу. К всеобщей радости, говорили на церемонии только по-португальски.

После строгих тестов правительство отобрало двадцать четыре парня, которым предстояло стать курсантами летной школы. Возможно, не все из них будут летчиками, но должен же быть запас для отсева. Прибывшая из Бразилии дюжина учебных двухместных «Тукано» выстроилась на аэродроме ровным рядом. Перед самолетами стояли двенадцать летных инструкторов, также предоставленных бразильскими ВВС. Отсутствовал только командир, некий майор Жуаньу Мендоса. Его задержали служебные обязанности, и он должен был прибыть через месяц.

Это не имело значения. Первые тридцать дней курсанты проведут в классах, а также знакомясь с самолетами. Услышав все это, министр сосредоточенно кивнул. Ему не стали сообщать, что майор Мендоса прилетит на своем личном самолете, на котором он также будет летать, отдыхая после напряженной работы.

Если бы министр обороны знал про этот самолет, он, возможно, сообразил бы, почему цистерна с топливом JP-8 для учебных самолетов стоит отдельно от цистерны с гораздо более летучим JP-5, которым заправляются скоростные самолеты морской авиации. И он не заглядывал в дополнительный ангар, вырубленный в скале и закрытый стальными воротами. Ему сказали, что там находится склад, и он больше не проявлял интереса.

Курсанты, горящие желанием приступить к обучению, отправились устраиваться в общежитии, официальная делегация возвратилась в столицу, и на следующий день начались занятия.

На самом деле начальник летной школы находился на высоте двадцать тысяч футов над серыми волнами Северного моря к востоку от побережья Англии, совершая обычный тренировочный полет вместе с инструктором. Коммандер Кек сидела в задней кабине. Дублирующее управление в задней кабине отсутствовало, так что инструктору приходилось полностью доверять своему курсанту. Однако она могла наблюдать за тем, насколько точно он выполняет перехват условных целей. И коммандер Кек была удовлетворена увиденным.

Назавтра был день отдыха, поскольку ночью предстояли такие важные ночные полеты. После чего, наконец, ВРУ и практические стрельбы: мишенями будут ярко раскрашенные бочки, плавающие в море, сброшенные в условленном месте с рыбацкой лодки одним из членов группы. Коллин не сомневалась, что ее ученик сдаст экзамен на «отлично». Она быстро пришла к выводу, что Мендоса прирожденный летчик и чувствует себя в кабине «Букканира» как рыба в воде.

— Вам когда-либо приходилось осуществлять взлет с реактивным ускорителем? — неделю спустя спросила Коллин, когда они обедали в столовой.

— Нет. Бразилия — большая страна, — пошутил Мендоса. — У нас всегда достаточно места, чтобы строить длинные взлетно-посадочные полосы.

— Вашему «Букканиру С-2» также никогда не доводилось выполнять ВРУ, поскольку у наших авианосцев достаточно длинная палуба, — сказала Коллин. — Но иногда в тропиках бывает чересчур жарко. Двигатели теряют мощность. А этот самолет летал в Южной Африке. Ему нужна помощь. Так что у нас нет другого выхода, кроме как оснастить его реактивным ускорителем. У вас захватит дух.

Так оно и произошло. Представив, будто огромная взлетно-посадочная полоса в Скэмптоне слишком короткая, для того чтобы «Букканир» поднялся в воздух самостоятельно, механики установили под хвостовым оперением небольшие реактивные ускорители. Коллин Кек тщательно проинструктировала Мендосу относительно того, как выполнять взлет.

Поставить самолет на самом краю взлетно-посадочной полосы. Ручной тормоз на полную. Прибавить мощность двигателей, борясь с тормозами. Когда тормоза перестанут держать, полностью отпустить их, мощность двигателей на максимум, включить реактивные ускорители. Жуаньу Мендосе показалось, будто ему в спину врезался товарный состав. Буквально встав на дыбы, «Букканир» помчался по взлетно-посадочной полосе. Внизу промелькнул бетон, и самолет поднялся в воздух.

Коммандер Кек не знала, что майор Мендоса вечерами изучал фотографии, присланные Кэлом Декстером. На них были сняты взлетно-посадочная полоса на острове Фогу, навигационные огни, заход со стороны моря. Как любят говорить его английские друзья, все будет проще простого.

Кэл Декстер тщательно сравнил три модели беспилотных самолетов-разведчиков (БСР), выпускающихся в Соединенных Штатах. В войне, которую готовил Кобра, им предстояло сыграть важную роль. В конце концов он отбросил «Потрошителя» и «Хищника» и остановился на невооруженном «Глобальном ястребе». Задача БСР будет заключаться в наблюдении, и только в наблюдении.

Воспользовавшись полномочиями, полученными Полем Деверо от президента, Декстер встретился с представителями компании «Нортроп Грумман», производящей RQ-4. Ему уже было известно, что модификация, предназначенная для наблюдения за обширными морскими пространствами, была разработана в 2006 году и американский ВМФ уже заказал крупную партию.

Декстеру хотелось добавить БСР две дополнительные функции, и ему сказали, что никаких проблем с этим быть не должно. Соответствующие технологии существуют.

В первую очередь, речь шла о встроенном банке памяти для хранения изображения четырех десятков кораблей, снятых разведывательным самолетом «ТР-1» практически строго сверху. Эти изображения будут разбиты на отдельные точки, соответствующие не более чем двум дюймам на палубе реального корабля. Затем БСР сравнит то, что видит под собой, с тем, что хранится в базе данных, и в случае совпадения известит об этом оператора, находящегося на удалении многих миль.

Во-вторых, Декстеру было нужно устройство постановки помех, которое позволило бы «Ястребу» накрыть находящееся под ним судно электронным «колпаком», полностью блокируя все каналы связи.

Хотя и не вооруженный ракетами, «RQ-4» «Глобальный ястреб» был оснащен всем тем, что требовалось Декстеру. Беспилотный самолет мог подниматься на высоту 65 тысяч футов, там, где его не мог видеть и слышать объект наблюдения. В солнечную погоду, в дождь, в сплошной облачности и ночью БСР был способен за день изучить 40 тысяч квадратных миль, и, потягивая горючее маленькими глотками, он мог оставаться в воздухе в течение тридцати пяти часов. В отличие от двух других моделей «Глобальный ястреб» развивал максимальную скорость до трехсот сорока узлов, намного больше, чем объекты наблюдения.

К концу мая два таких чуда техники были переданы проекту «Кобра». Одному из них предстояло действовать с базы Маламбо, расположенной на побережье Колумбии к северо-востоку от Картахены.

Второй отправился на остров Фернанду-ди-Норонья у северо-восточной оконечности Бразилии. Оба аппарата были помещены в специальные ангары, так, чтобы их не могли увидеть посторонние. По приказу Кобры, оба БСР, прибыв на место, тотчас же приступили к работе.

Хотя беспилотные разведчики поднимались в воздух с авиабаз, управление ими осуществлялось на удалении многих тысяч миль, с базы ВВС США Крич в пустыне Невада. Там, прильнув к экранам, сидели операторы. У каждого был штурвал, подобный тому, какой находится в кабине самолета у летчика.

Оператор видел на экране в точности то, что видел «Ястреб», летящий в стратосфере. Одни операторы, сидящие в этом тихом центре, оборудованном системой кондиционирования воздуха, управляли «Хищниками», ведущими охоту в горных районах Афганистана на границе с Пакистаном. Другие вели «Потрошителей» над Персидским заливом.

У каждого были наушники с ларингофоном, чтобы тотчас же докладывать начальству об обнаружении цели. Работа требовала полной сосредоточенности, поэтому смены дежурств были короткими. Центр управления базы Крич представлял собой лицо грядущей войны.

Склонный к мрачному юмору Кэл Декстер дал обоим «Ястребам» прозвища, чтобы различать их между собой. Тот, что действовал на востоке, получил имя «Мишель» в честь первой леди; второй стал «Сэм» в честь супруги британского премьер-министра.

И у каждого была своя отдельная задача. «Мишель» смотрела вниз, выявляя и отслеживая все торговые суда, перечисленные Хуаном Кортесом и сфотографированные «ТР-1». «Сэм» докладывала обо всем, что покидало морем или по воздуху участок побережья Бразилии между Наталем и Белемом и направлялось на восток через Атлантику, пересекая сороковой меридиан в сторону Африки.

Обе консоли на авиабазе Крич, с которых осуществлялось управление «Ястребами» Кобры, поддерживали прямую связь с неприметным складом на окраине Вашингтона двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.

Летиция Ареналь понимала, что поступает плохо, нарушая строжайшие требования папы, но ничего не могла с собой поделать. Он приказал ей ни в коем случае не покидать Испанию, но девушка была влюблена, а любовь подмяла под себя даже распоряжения папы.

Доминго де Вега сделал ей предложение, и Летиция это предложение приняла. Она носила на руке обручальное кольцо. Но Доминго нужно было вернуться в Нью-Йорк, так как в противном случае он потеряет работу в ООН. К тому же в последнюю неделю мая у него был день рождения. Доминго прислал Летиции билет с открытой датой на рейс авиакомпании «Иберия» до аэропорта имени Кеннеди, умоляя прилететь к нему в Нью-Йорк.

Формальности в американском посольстве прошли как по маслу; Летиция получила визу и разрешение на въезд от Министерства внутренней безопасности.

Билет у нее был в салон бизнес-класса; она без очереди зарегистрировалась в четвертом терминале. Ее единственный чемодан с биркой до нью-йоркского аэропорта имени Кеннеди отправился по конвейеру в багажное отделение. Летиция не обратила внимания на стоявшего следом за ней мужчину, предъявившего сумку как свой единственный багаж, который он возьмет с собой в салон.

Она не могла знать, что на самом деле эта сумка набита старыми газетами и что мужчина развернется и уйдет, как только Летиция направится на паспортный контроль. Она никогда не видела следователя Пако Ортегу и больше не должна была его увидеть. Но тот запомнил в мельчайших подробностях ее чемодан и одежду, которая была на ней. Фотография Летиции была сделана издалека, когда она выходила из такси. Все это отправилось в Нью-Йорк еще до того, как она поднялась на борт самолета.

И все же на всякий случай Ортега встал у окна, выходящего на летное поле, и проводил взглядом лайнер «Иберия», с ревом оторвавшийся от земли, набравший высоту и полетевший в сторону все еще покрытых снегом вершин Сьерра-де-Гуадарамма и раскинувшегося за ними Атлантического океана. Только тогда он позвонил в Нью-Йорк и переговорил с Кэлом Декстером.

Самолет прибыл точно по расписанию. Спускающихся по трапу пассажиров встретил мужчина в форме наземного персонала. Он негромко произнес несколько слов по сотовому телефону, но никто не обратил на него внимания. Такое происходит сплошь и рядом.

Летиция Ареналь прошла паспортный контроль, прикоснувшись подушечками больших пальцев к маленькой стеклянной площадке, а затем посмотрев в объектив камеры, считывающей рисунок радужной оболочки глаз.

Когда она прошла, сотрудник иммиграционной службы обернулся и без слов кивнул мужчине, стоявшему в коридоре, по которому пассажиры проходили в зал таможенного досмотра. Кивнув в ответ, тот направился следом за молодой женщиной.

Пассажиропоток в этот день был особенно плотным, и багаж задержался на лишних двадцать минут. Наконец транспортер заворчал, ожил, и по нему поползли чемоданы и сумки. Чемодан Летиции оказался не в начале и не в конце, а где-то в середине. Она увидела, как он вываливается в окошко, и сразу же узнала ярко-желтую бирку со своей фамилией и адресом, закрепленной как раз для того, чтобы легче было найти багаж.

Это был чемодан в жестком корпусе на колесиках, с выдвижной ручкой. Повесив сумочку на левое плечо, Летиция покатила чемодан к «зеленому» коридору. Не успела она пройти и половины пути, как один из сотрудников таможни, якобы рассеянно наблюдавший со стороны, кивком подозвал ее к себе. Выборочная проверка. Никаких причин для беспокойства. Доминго ждет в зале прилета. Что ж, ему придется подождать несколько лишних минут.

Подкатив чемодан к столику, указанному таможенником, Летиция подняла его замками к себе.

— Будьте добры, мэм, откройте чемодан.

Безукоризненно вежливо. Таможенники неизменно безукоризненно вежливы и никогда не улыбаются и не смеются. Летиция щелкнула замками. Развернув чемодан к себе, сотрудник таможни поднял крышку. Сверху лежали предметы одежды; надев перчатки, таможенник поднял их. И застыл. Летиция почувствовала, что он пристально смотрит на нее поверх крышки. Она предположила, что сейчас таможенник закроет чемодан и кивнет, разрешая ей следовать дальше.

Но он, закрыв чемодан, холодно произнес:

— Будьте добры, мэм, пройдите со мной.

И это была не просьба. Летиция обнаружила, что у нее за спиной вплотную стоят коренастый мужчина и крупная женщина, тоже в форме. Ей стало стыдно; другие пассажиры, проходя мимо, искоса разглядывали ее.

Первый таможенник защелкнул замки, подхватил чемодан и пошел первым. Остальные, не говоря ни слова, последовали за ним. Они прошли в дверь в дальнем конце. Это было пустое помещение, посредине стоял стол, вдоль голых стен — несколько простых стульев. В противоположных углах две видеокамеры. Чемодан лег на стол.

— Мэм, будьте добры, откройте еще раз ваш чемодан.

Летиция Ареналь впервые заподозрила что-то неладное, но она понятия не имела, что это может быть. Открыв чемодан, она увидела свою аккуратно сложенную одежду.

— Мэм, будьте добры, достаньте свои вещи.

Он лежал под льняным пиджаком, двумя хлопчатобумажными юбками и несколькими сложенными блузками. Небольшой, размером с килограммовый пакет сахара. Наполненный порошком, похожим на тальк. И только тут до Летиции дошло — волна головокружительной тошноты, удар в солнечное сплетение, голос, беззвучно кричащий в голове: «Нет, это не я, я ничего не делала, он не мой, его подбросили…»

Крупная женщина подхватила ее под руку, помогая удержаться на ногах. Но не из чувства сострадания. А ради видеокамер. Нью-йоркские суды просто одержимы правами обвиняемых, адвокаты хватаются за малейшие нарушения процедуры, требуя снятия обвинений, поэтому официальные лица строжайшим образом следят за соблюдением всех формальностей.

После открытия чемодана и обнаружения пакета с, как было указано в тот момент, «неизвестным белым порошком», Летиция Ареналь, говоря официальным языком, «попала в систему». И дальше для нее начался один сплошной расплывающийся кошмар.

Ее отвели в другое помещение, заставленное различным оборудованием. У стены высилась стойка цифровых магнитофонов. Появились другие люди. Летиция не знала, но это были представители УБН и СИН, Службы иммиграции и натурализации. Вместе с таможенной службой Соединенных Штатов, три различных ведомства, действующие каждое в рамках своей юрисдикции, задержали Летицию Ареналь.

Хотя она довольно прилично владела английским, появился переводчик, говорящий по-испански. Ей зачитали ее права, «Права Миранды»,[216] о которых она никогда не слышала. После каждой фразы ее спрашивали: «Вы все понимаете, мэм?» Неизменно вежливое «мэм», хотя выражения лиц всех этих людей говорили о том, что они ее ненавидят.

Где-то в другом месте был тщательно изучен паспорт Летиции. Где-то еще такого же внимания удостоились ее чемодан и сумочка. Пакет белого порошка был отправлен на анализ, проведенный в соседнем здании, в химической лаборатории. Неудивительно, это оказался чистый кокаин.

То обстоятельство, что кокаин был чистый, имело очень большое значение. Небольшое количество «разбавленного» наркотика еще можно было бы объяснить как «для личного употребления». Но только не килограмм чистого кокаина.

В присутствии двух женщин Летицию попросили полностью раздеться, и всю ее одежду забрали. Взамен ей дали что-то вроде бумажного комбинезона. Женщина-врач тщательно осмотрела ее, заглянув в рот, в уши, в анальное отверстие и во влагалище. К этому времени Летиция судорожно всхлипывала. Но «система» работала как ни в чем не бывало. Все снималось на видео, все строго протоколировалось. Чтобы никакой хитрозадый адвокат не вытащил сучку из этой ямы.

Наконец высокопоставленный сотрудник УБН сообщил Летиции, что она имеет право попросить адвоката. Пока что официально ее еще не допрашивали. «Права Миранды» не были нарушены. Летиция ответила, что не знает в Нью-Йорке ни одного адвоката. Ей сказали, что в таком случае суд назначит ей адвоката.

Летиция не переставая твердила, что в зале прилета ее ждет жених. И эти слова не остались без внимания, вовсе нет. Это мог быть сообщник. Толпа в зале прилета была тщательно прочесана. Никакого Доминго де Веги в ней не оказалось. Или это было вымышленное лицо, или, если речь шла о сообщнике, он спешно покинул аэропорт. Утром будет проверено, работает ли в ООН пуэрториканский дипломат с таким именем.

Отказавшись от права на адвоката, Летиция настояла на том, чтобы рассказать все то, что было ей известно. Она рассказала все, то есть ничего. Ей не поверили. И тут ей пришла одна мысль.

— Я являюсь подданной Колумбии. Я хочу связаться с представителем колумбийского посольства.

— В Нью-Йорке находится консульство Колумбии, мэм. Сейчас десять часов вечера. Мы постараемся найти кого-нибудь завтра утром.

Это сказал сотрудник ФБР, хотя Летиция этого не знала. Контрабанда наркотиков считается в Соединенных Штатах федеральным преступлением. Девушкой занялись федералы.

Аэропорт имени Кеннеди относится к восточному округу Нью-Йорка и находится в юрисдикции района Бруклин. Наконец ближе к полуночи Летицию Ареналь поместили в федеральный исправительный центр этого округа, где ей предстояло ждать предварительного слушания дела, назначенного на завтрашнее утро.

И, разумеется, начатая папка быстро распухала. «Система» требует обилия самых разных бумаг. Летиция Ареналь, помещенная в удушливую одиночную камеру, наполненную запахами пота и страха, проплакала всю ночь напролет.

Утром федералы связались с консульством Колумбии, согласившимся прислать своего представителя. Если задержанная надеялась найти сочувствие, ее ждало разочарование.

Второй секретарь консульства приехала с каменным лицом. Произошло именно то, что дипломаты терпеть не могут.

Женщина в строгом деловом костюме равнодушно выслушала объяснения Летиции и не поверила ни единому ее слову. Но она вынуждена была обещать связаться с Боготой и попросить министра иностранных дел разыскать частного адвоката по имени Хулио Лус. Он был единственным, к кому могла обратиться за помощью сеньорита Ареналь.

Затем состоялось предварительное слушание дела, на котором только было принято решение о продлении срока содержания под стражей. Узнав, что у задержанной нет представителя, судья приказал назначить ей адвоката. Пришел молодой парень, только что окончивший юридический колледж, и ему дали пообщаться несколько минут с Летицией в камере, после чего они вернулись в зал суда.

Защитник подал безнадежное прошение об освобождении под залог. Безнадежное, поскольку задержанная была иностранной гражданкой, не имела средств и родственников, а преступление, в котором она обвинялась, было крайне серьезным, и прокурор ясно дал понять, что следствие будет продолжаться, поскольку задержанная может быть связана с крупной цепочкой контрабандистов кокаином.

Защитник напомнил про жениха, дипломата при Организации Объединенных Наций. В ответ один из федералов передал прокурору записку. Тот встал и заявил, что в пуэрториканском представительстве при ООН никакой Доминго де Вега не работает и никогда не работал.

— Оставьте это для своих мемуаров, мистер Дженкинс, — протянул судья. — Прошение о продлении содержания под стражей удовлетворено. Переходим к следующему делу.

Появился судебный пристав. Летицию Ареналь увели, всю в слезах. Ее так называемый жених, мужчина, которого она полюбила, ее цинично предал.

Прежде чем ее отвели обратно в исправительный центр, она еще раз переговорила со своим адвокатом мистером Дженкинсом. Тот протянул ей свою визитную карточку.

— Сеньорита, можете звонить мне в любое время. Это ваше право. Для вас это будет бесплатно. Для тех, у кого нет денег, защитник предоставляется бесплатно.

— Вы ничего не понимаете, мистер Дженкинс. Скоро из Боготы приедет сеньор Лус. Он меня вызволит отсюда.

Возвращаясь общественным транспортом в свою убогую контору, Дженкинс размышлял о том, что его подзащитная каждую минуту придумывала что-то новое. Никакого Доминго де Веги не оказалось, нет, скорее всего, и никакого Хулио Луса.

Однако тут он ошибался. В то же самое утро сеньору Лусу позвонил министр иностранных дел Колумбии, после чего у него едва не случился инфаркт.

(обратно)

Глава 08

Хулио Лус, адвокат из Боготы, прилетел в Нью-Йорк, облаченный во внешнее спокойствие, однако внутренне он был перепуган до смерти. С тех пор как три дня назад в аэропорту имени Кеннеди была задержана Летиция Ареналь, у него состоялись две долгие и пугающие встречи с самым жестоким и страшным человеком, какого он только знал.

Хотя Лусу и приходилось присутствовать вместе с Роберто Карденасом на заседаниях Картеля, это всегда происходило в присутствии дона Диего, чье слово было законом и который требовал от своих людей такого же достоинства, какое демонстрировал сам.

Но в уединенном особняке, расположенном в многих милях от ближайшей дороги, Карденас не знал никаких ограничений. Он бушевал и угрожал. Подобно Лусу, он не сомневался, что с багажом его дочери поработал кто-то посторонний, и убедил себя в том, что подброшенный кокаин — дело рук какого-нибудь мелкого проходимца, работающего в багажном отделении мадридского аэропорта «Барахас».

Карденас подробно расписывал то, как он поступит с этим грузчиком, когда его разыщет, до тех пор, пока Хулио Луса не начало тошнить. Наконец они договорились, какую версию выдвинут нью-йоркским властям. Ни тот, ни другой никогда не слышали ни о каком Доминго де Веге и не могли предположить, с какой стати Летиции понадобилось лететь в Нью-Йорк.

Переписка тех, кто содержится в исправительных учреждениях Соединенных Штатов, проходит цензуру; впрочем, Летиция ничего и не посылала. Хулио Лус знал о случившемся только то, что ему сообщил министр иностранных дел.

Адвокату предстояло сказать, что девушка является сиротой, а он ее опекун. Были срочно составлены соответствующие документы. Использовать деньги, которые могли бы вывести на Карденаса, было нельзя. Лус должен был расходовать свои личные средства, которые Карденас обещал впоследствии ему возместить. Приехав в Нью-Йорк, Лус не должен был испытывать недостатка в деньгах. Ему предстояло навестить в тюрьме свою подопечную, после чего нанять лучшего адвоката, специалиста по уголовным делам.

Что Лус и сделал, именно в такой последовательности. Встретившись со своим соотечественником, даже в присутствии владеющей испанским языком сотрудницы УБН, сидящей в углу, Летиция Ареналь все рассказала человеку, с которым до этого лишь виделась за ужином и завтраком в гостинице «Вилла Реал».

Лус пришел в ужас, и дело было не в дьявольском коварстве псевдо-дипломата из Пуэрто-Рико и не в невероятно глупом решении ослушаться отца и перелететь через Атлантику; нет, адвоката больше всего напугала вулканическая ярость отца девушки, которая выплеснется на него, когда тот узнает о случившемся, а он об этом непременно узнает.

Сложив два и два, адвокат получил четыре. Лжелюбитель искусства «де Вега», несомненно, являлся членом мадридской банды контрабандистов наркотиками, который, используя свое обаяние, вербовал ничего не подозревающих девушек выполнять роль«ишаков», переправляя кокаин в Соединенные Штаты. Лус не сомневался в том, что как только он возвратится в Колумбию, целая армия испанских и колумбийских бандитов отправится в Мадрид и Нью-Йорк разыскивать исчезнувшего «де Вегу».

Глупца схватят, переправят в Колумбию и передадут в руки Карденаса, а дальше да поможет ему бог. Летиция сказала, что у нее есть фотография жениха в сумочке и еще одна, большая в квартире в Монклоа. Лус мысленно взял на заметку потребовать вернуть первую и забрать из мадридской квартиры вторую. Фотографии помогут найти негодяя, стоящего за всей этой катастрофой. По прикидкам Луса, молодой контрабандист не должен был скрываться слишком уж старательно, поскольку он даже не догадывается о том, кто будет его искать; ему известно лишь то, что одна партия товара пропала.

Под пыткой мерзавец назовет имя сотрудника багажного отделения, который подложил в чемодан пакет с кокаином в мадридском аэропорту. Полное чистосердечное признание — и Нью-Йорку придется снять с Летиции все обвинения. Так рассуждал Лус.

Но далее последовало категорическое отрицание о существовании какой-либо фотографии молодого мужчины в сумочке, конфискованной в аэропорту имени Кеннеди, и фотография в мадридской квартире также исчезла. Об этом позаботился Пако Ортега. Но все по порядку. Лус нанял мистера Боусмена Барроу из фирмы «Мэнсон и Барроу», считающейся лучшей юридической конторой по уголовным делам на Манхэттене. Сумма, предложенная мистеру Барроу за то, чтобы немедленно бросить все свои дела и переправиться через реку в Бруклин, была впечатляющей.

Но когда на следующий день они вернулись из федерального исправительного центра на Манхэттен, лицо ньюйоркца было мрачным. Правда, внутри он ликовал, предвкушая многие месяцы работы за астрономические гонорары.

— Сеньор Лус, буду с вами откровенен. Наши дела плохи. Лично я нисколько не сомневаюсь в том, что вашу подопечную обманом завлек в эту катастрофическую ситуацию контрабандист кокаином, называющий себя Доминго де Вега, и что она даже не догадывалась о том, что делает. Ее безжалостно использовали. Такое происходит сплошь и рядом.

— Так это же хорошо, — перебил его колумбиец.

— Хорошо то, что я в это верю. Но раз я представляю интересы сеньориты Ареналь, иначе и быть не может. Вся беда в том, что я не судья и не присяжные, и уж определенно я не УБН, ФБР и окружной прокурор. Но главная проблема в том, что этот тип де Вега не просто бесследно исчез; нет никаких свидетельств того, что он вообще существовал.

Роскошный лимузин выехал на мост через Ист-Ривер, и Лус угрюмо уставился на серые волны.

— Но это не де Вега подложил пакет с кокаином в чемодан, — возразил он. — Должен быть еще один человек, в Мадриде, работник багажного отделения аэропорта.

— Это нам неизвестно, — вздохнул манхэттенский юрист. — Не исключено, что де Вега и был тем работником багажного отделения. Или у него был туда доступ. Быть может, он выдал себя за сотрудника «Иберии» или за таможенника. Быть может, он действительно работает в авиакомпании или в таможне. С каким усердием мадридские власти отвлекут свои драгоценные ресурсы на спасение человека, в котором они видят контрабандиста наркотиками, к тому же не испанского гражданина?

Они свернули на Ист-Ривер-драйв и направились в вотчину Боусмена Барроу, в центр Манхэттена.

— У меня есть деньги, — запротестовал Хулио Лус. — Я могу нанять частных детективов по обе стороны Атлантики. Как у вас говорят, пределом будет только небо.

Мистер Барроу просиял, взглянув на своего спутника. Он буквально почувствовал запах нового крыла, которое пристроит к своему особняку в Хэмптоне. Дело обещало затянуться на долгие месяцы.

— У нас есть один неотразимый аргумент, сеньор Лус. Не вызывает сомнений, что служба безопасности мадридского аэропорта облажалась по-крупному.

— Облажалась?

— Допустила ошибку. В наши дни, проникнутые всеобщей подозрительностью, весь багаж, направляющийся в Соединенные Штаты, должен пройти рентгеновский контроль в аэропорту вылета. Особенно в Европе. На этот счет имеются двусторонние соглашения. Так что о содержимом чемодана должно было стать известно еще в Мадриде. И еще там есть собаки-ищейки. Где были собаки-ищейки? Все указывает на то, что кокаин был подброшен после обычных проверок…

— Значит, мы можем требовать снятия всех обвинений?

— Или на какой-то просчет в работе службы безопасности. Боюсь, о том, чтобы снять все обвинения, не может быть и речи. Что касается наших шансов в суде — без каких-либо новых сногсшибательных доказательств в пользу вашей подопечной они невысоки. Нью-йоркские присяжные просто не поверят в то, что в мадридском аэропорту возможна подобная халатность. Они будут в первую очередь смотреть на уже имеющиеся доказательства, а не слушать протесты обвиняемой. Гражданка не какой-то там страны, а Колумбии пыталась пройти по «зеленому» коридору, в багаже килограмм чистого кокаина, слезы и заверения в том, что она ни в чем не виновата. К сожалению, все это слишком хорошо известно. И Нью-Йорк сыт по горло подобными вещами.

Мистер Барроу не стал добавлять, что его собственное участие в процессе также будет выглядеть не слишком хорошо. Ньюйоркцы невысокого достатка, которые обычно и попадают в присяжные, связывают с торговлей кокаином заоблачные деньги. Действительно невиновного «ишака» бросили бы, предоставив заботам бесплатного адвоката из службы юридической помощи неимущим. Но незачем устраивать свое отстранение от процесса.

— И что будет дальше? — спросил Лус.

У него внутри все перевернулось при одной только мысли о том, что ему снова предстоит иметь дело с Роберто Карденасом.

— Ну, в самом ближайшем времени ваша подопечная предстанет перед федеральным окружным судом Бруклина. Прошение об освобождении под залог судья не удовлетворит. Это нужно принимать как должное. На время следствия девушку поместят в федеральную тюрьму. Место это хорошим никак не назовешь. Вы говорите, ваша подопечная не закалена улицей, а воспитывалась в монастыре, так? Боже мой! В таких местах полно агрессивных лесбиянок. Я говорю это с тяжелым сердцем. Полагаю, у вас в Колумбии все обстоит в точности так же.

Лус закрыл лицо руками.

— Dios mio,[217] — пробормотал он. — И как долго это продлится?

— Ну, боюсь, не меньше шести месяцев. Прокуратура должна подготовить обвинение, а работы у нее полно. Но нам отсрочка также пойдет на пользу. У ваших частных детективов будет время для работы.

Хулио Лус тоже не собирался идти на полную откровенность. Он не сомневался в том, что какие-то несколько частных детективов покажутся жалкими щенками по сравнению с целой армией головорезов, которых Роберто Карденас отправит на поиски человека, уничтожившего его дочь. Но тут адвокат ошибался. Карденас ни за что не пойдет на такое, потому что об этом обязательно станет известно дону Диего. Дон ничего не знал о тайной дочери, а он настаивал на том, чтобы знать все. Даже Хулио Лус считал Летицию Ареналь подругой Карденаса, уверенный в том, что в конвертах передает деньги на ее содержание. Лус никак не решался задать еще один, последний вопрос. Лимузин плавно затормозил у роскошного административного здания, на последнем этаже которого располагалась небольшая, но престижная юридическая фирма «Мэнсон и Барроу».

— Сеньор Барроу, если мою подопечную признают виновной, каков будет приговор?

— Разумеется, сейчас это трудно сказать. Все будет зависеть от смягчающих обстоятельств, если таковые будут, от моей работы, от того, какой судья будет вести дело. Но, боюсь, при нынешнем настроении общества правосудие посчитает необходимым создать пример. Пугающий пример, призванный остановить других. Где-то лет двадцать в федеральной исправительной тюрьме. Хвала небесам, что родителям бедняжки не придется это видеть.

Хулио Лус застонал. Барроу сжалился над ним.

— Разумеется, картину можно кардинально изменить, если ваша подопечная согласится помочь следствию. Тогда можно будет подавать ходатайство о сделке с правосудием. УБН охотно идет на такое, снимая обвинения с мелкой рыбешки в обмен на информацию, которая поможет поймать крупного зверя. Так вот, если…

— Она ничем не сможет помочь, — простонал Лус. — Она ничего не знает. Она действительно ни в чем не виновата.

— Да, что ж… в таком случае, очень жаль.

Тут Лус говорил искренне. Он один знал, чем занимается отец задержанной девушки, и, определенно, у него и в мыслях не было открыть ей правду.

Май плавно перешел в июнь. «Глобальный ястреб» по имени «Мишель» бесшумно скользил над восточной и южной частями Карибского моря, подобно настоящему ястребу паря в восходящих воздушных потоках в бесконечных поисках добычи. И такое происходило не впервые.

Весной 2006 года в рамках совместной программы военно-воздушных сил и управления по борьбе с наркотиками один беспилотный самолет-разведчик летал над Карибским морем, поднимаясь в воздух с авиабазы во Флориде. Эта непродолжительная программа была в первую очередь демонстрационной. За короткий срок «Глобальному ястребу» удалось отследить сотни воздушных и морских целей. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить военно-морское начальство в том, что у СНМП, Службы наблюдения за морскими просторами, большое будущее. Флот разместил заказ на закупку большой партии БСР.

Однако военных моряков в первую очередь интересовали российские подводные лодки, иранские канонерки, северокорейские корабли-шпионы. А головной болью УБН были контрабандисты кокаином. Вся беда заключалась в том, что в 2006 году «Ястреб» показывал то, что видел, но никто не мог сказать, что это такое — невинный корабль или судно с грузом наркотиков. И только теперь, благодаря Хуану Кортесу, сварщику с золотыми руками, правоохранительные органы получили список кораблей, числящихся в реестре Ллойда, с указанием названий и водоизмещения. Всего около сорока.

На авиабазе Крич, штат Невада, сменяющие друг друга операторы наблюдали на экране картинку, получаемую с «Мишель». Каждые два-три дня крошечный бортовой компьютер БСР регистрировал совпадение, идентифицировал описание палубы и надстроек, введенное Джереми Бишопом, с палубой и надстройками корабля, плывущего в море.

Как только «Мишель» получала совпадение, операторы авиабазы Крич связывались с убогим складом в Анакостии и докладывали:

— Говорит проект «Кобра». Мы видим сухогруз «Марипоза». Он проходит через Панамский канал, направляясь в Карибское море.

Отправив подтверждение, Бишоп выводил детали нынешнего рейса «Марипозы». Порт назначения Балтимор. Возможно, сухогруз уже взял партию кокаина в Гватемале или в открытом море. А может быть, еще не взял. Быть может, он доставит наркотик прямо в Балтимор, а может быть, темной ночью на бескрайних просторах Чесапикского залива перегрузит кокаин на борт быстроходного скутера. Или, возможно, в этот рейс наркотиков на «Марипозе» вообще не будет.

— Как нам быть? — спрашивал Бишоп. — Предупредить балтиморскую таможню? Или береговую охрану Мэриленда?

— Пока что рано, — следовал неизменный ответ.

Не в обычаях Поля Деверо было объясняться перед своими подчиненными. Свои мысли он держал при себе. Если следователи выйдут прямиком на тайник или даже сделают вид, что вышли на него при помощи ищеек, после двух или трех подобных случаев Картель уже не сможет считать это совпадением и примет ответные меры.

Деверо не собирался перехватывать груз на берегу и преподносить его другим на блюдечке с голубой каемкой. Его не интересовали торговцы наркотиками в Америке и Европе, он был готов оставить их местным правоохранительным органам. Целью Кобры было Братство, а нанести ему прямой удар можно было только в том случае, если перехватить кокаин в море, до того, как за него будет заплачено.

По привычке, оставшейся у Деверо с былых времен, когда его противниками были КГБ и спецслужбы сателлитов Советского Союза, он с величайшим вниманием изучал врага. Кобра впитывал мудрость великого Сунь Цзы,[218] изложенную в его труде «Искусство войны». Он относился с почтением к древнему китайскому мудрецу, который не переставал повторять: «изучайте своего врага».

Деверо было известно, кто возглавляет Братство, и он изучил дона Диего Эстебана, землевладельца, аристократа, прилежного католика, филантропа, кокаинового барона и убийцу. Он знал, что у него есть всего одно преимущество, которое не продлится вечно. Ему было известно про дона Диего, но тот ничего не знал про затаившуюся кобру.

На противоположной стороне Южной Атлантики, над побережьем Бразилии «Глобальный ястреб» «Сэм» также несла боевое дежурство. Все, что она видела, поступало на экран в Неваде, а оттуда передавалось на компьютеры в Анакостии. Здесь грузовых судов было значительно меньше. Торговый поток из Южной Америки строго на восток в Западную Африку был более редким. Все корабли фотографировались, и, хотя с высоты 60 тысяч футов рассмотреть название обычно не представляется возможным, изображения сравнивались с базами данных АЦМО-Н в Лиссабоне, комитета по борьбе с наркотиками и организованной преступностью ООН в Вене и британского АБОП в Аккре, столице Ганы.

Всего было получено пять совпадений с кораблями, значившимися в списке Кортеса. Глядя на экраны компьютеров Бишопа, Кобра дал себе слово, что его час настанет.

А «Сэм» заметила и зафиксировала кое-что еще. Самолеты, взлетавшие с бразильского побережья и направляющиеся на восток или на северо-восток, в Африку. Регулярных рейсов было немного, и они не представляли особых проблем. И все же все данные отправлялись на авиабазу Крич и оттуда в Анакостию. Джереми Бишоп быстро определял тип самолета, и вскоре сложилась определенная картина.

Многие из самолетов не обладали необходимой дальностью полета. Они просто не могли долететь до Африки. Если только не прошли специальное переоборудование. БСР «Сэм» получила новые инструкции. Дозаправившись на авиабазе на Фернанду-ди-Норонья, она снова поднялась в воздух и сосредоточила внимание на небольших самолетах.

Обрабатывая информацию в обратную сторону, словно от обода велосипедного колеса по спицам к втулке, «Сэм» установила, что почти все самолеты взлетают с аэродрома в обширном поместье неподалеку от города Форталеза. Карты Бразилии, полученные из космоса, изображения, переданные «Сэм», и справки, наведенные без лишнего шума в управлении землепользования Белема, позволили узнать, что это за ранчо. Оно называлось Боавишта.

Американцы добрались туда первыми, поскольку впереди их ждала самая дальняя дорога. Двенадцать человек в середине июня прилетели в международный аэропорт Гоа, выдавая себя за туристов. Если бы кто-нибудь удосужился заглянуть к ним в багаж, чего не произошло, этот человек обнаружил бы, что все двенадцать по странному стечению обстоятельств являются моряками торгового флота. На самом деле это была та самая команда американских военных моряков, которая в свое время перегнала в Индию бывший зерновоз, теперь переоборудованный в корабль «Чесапик». Микроавтобус, нанятый Макгрегором, перевез моряков вдоль побережья на верфь Капур.

«Чесапик» ждал их, готовый выйти в море, и поскольку общежития при верфи не было, моряки поднялись прямо на борт корабля, чтобы отоспаться после долгого перелета. На следующее утро началась программа интенсивного знакомства с судном, рассчитанная на два дня.

Новый капитан имел звание коммандера ВМФ США, а его старший помощник был на одну ступень ниже в звании. Еще в команде было два лейтенанта, а остальные восемь имели звания от главного старшины до простого матроса. Каждый отвечал за свое: мостик, машинное отделение, камбуз, радиорубка, палуба, трюм.

Спустившись в пять огромных отсеков в трюме, моряки застыли в изумлении. Они увидели самые настоящие казармы сил специального назначения, без иллюминаторов и других источников естественного освещения, и, следовательно, невидимые снаружи. Морякам объяснили, что в море трюм будет жить своей жизнью. «Морские котики» будут сами готовить себе еду и вообще полностью сами себя обслуживать. Морякам же придется довольствоваться обычными жилыми отсеками, более просторными и удобными, чем, скажем, на борту эсминца.

Особое внимание привлекла каюта для гостей с двумя койками, чье предназначение было неизвестно. Если офицерам «морских котиков» потребуется связаться с мостиком, им придется пройти через герметичные люки в четырех водонепроницаемых переборках, которыми был разделен трюм, после чего подняться по трапу на дневной свет.

Морякам не объяснили, поскольку им — по крайней мере пока что, не нужно было это знать, почему носовой отсек напоминает самую настоящую тюрьму. Зато им показали, как открывать палубные люки двух из пяти трюмов, чтобы приводить в действие то, что в них находится. Во время всего длительного перехода им предстояло постоянно отрабатывать это упражнение: отчасти для того, чтобы занять время, отчасти потому, что они должны были научиться делать это быстро, с закрытыми глазами.

На третий день Макгрегор, чья кожа от долгого пребывания на тропическом солнце стала похожей на пергамент, проводил корабль в море. Стоя на самом конце мола, он смотрел, как «Чесапик» медленно проплывает мимо, после чего поднял стакан с янтарным напитком. Макгрегор был готов жить в условиях жары, малярии, зловония и пота, но только при условии, чтобы под рукой всегда была бутылка-другая крепкого напитка с его родных Гебридских островов.

Кратчайший путь к месту назначения лежал бы через Аравийское море и Суэцкий канал. Однако чтобы избежать возможной встречи с сомалийскими пиратами, доставлявшими много хлопот судоходству в районе Африканского рога, а также потому, что времени было достаточно, было решено идти на юго-запад к мысу Доброй Надежды, после чего на северо-запад к месту встречи в открытом море у побережья Пуэрто-Рико.

Через три дня прибыли англичане, чтобы забрать корабль «Балморал». Их было четырнадцать человек, все из Королевского ВМФ, и под руководством Макгрегора они также прошли двухдневную программу знакомства с судном. Поскольку в американском ВМФ царит «сухой» закон в отношении спиртного, американские моряки не привезли с собой из магазинов беспошлинной торговли дешевый алкоголь. Наследникам адмирала Нельсона не приходится терпеть подобные лишения, поэтому они сразу же завоевали расположение Макгрегора, угостив его несколькими бутылками его любимого выдержанного виски из Ислея.

Как только «Балморал» был готов, он также немедля вышел в море. Ему предстоял более короткий переход: вокруг мыса Доброй Надежды и на северо-запад к острову Вознесения, где он должен был встретиться в открытом море со вспомогательным кораблем Королевского ВМФ, с подразделением специального назначения морской пехоты и всем необходимым снаряжением.

Когда «Балморал» скрылся за горизонтом, Макгрегор собрал свои вещи. Иностранные рабочие, которые занимались переоборудованием судов, давно вернулись к себе домой, а жилые прицепы, служившие им временными домами, были возвращены в агентство проката. В последнем жил старый шотландец, на диете из хинина и виски. Братья-индусы, владельцы судоверфи, получили щедрый перевод с банковского счета, проследить который не было возможности, и потеряли всякий интерес к двум зерновозам, превращенным в базы аквалангистов. Верфь вернулась к обычной рутине: рабочие вновь принялись резать на куски старые корабли, полные ядовитых химикатов и асбестовой пыли.

Коллин Кек сидела на крыле «Букканира», пряча лицо от пронизывающего ветра. Открытые равнины Линкольншира даже в июне не могут похвастаться мягкой погодой. Коллин пришла попрощаться с бразильцем, к которому успела проникнуться симпатией.

Рядом с ней в передней кабине истребителя-бомбардировщика сидел майор Жуаньу Мендоса, выполняющий последнюю предполетную проверку. Кресло в задней кабине, где во время учебных полетов находилась Кек, было уже снято. Вместо него был установлен еще один дополнительный топливный бак, а также оборудование связи, подключенное напрямую к шлемофону летчика. Два двигателя «Спей» негромко ворчали на холостых оборотах.

Поняв, что ждать дальше нет смысла, Коллин наклонилась в кабину и чмокнула Мендосу в щеку.

— Счастливого пути, Жуаньу, — крикнула она.

Увидев, как у нее шевелятся губы, Мендоса догадался, что она говорит. Улыбнувшись в ответ, он поднял правую руку с оттопыренным вверх большим пальцем. За завываниями ветра, ревом двигателей и голосом диспетчера в наушниках он ничего не слышал.

Коммандер Кек спрыгнула на землю. Фонарь из плексигласа скользнул вперед и закрылся, запирая летчика в обособленном мирке, где были только штурвал, ручки управления тягой двигателей, приборы, прицелы, датчики топлива и тактическая авиационная навигационная система ТАКАН.

Мендоса запросил разрешение на взлет и получил его. Он вырулил на взлетно-посадочную полосу, снова остановился, проверил тормоза, отпустил их и покатил вперед. Через несколько мгновений наземная команда, приехавшая на аэродром в микроавтобусе, чтобы проводить самолет, увидела, как два реактивных двигателя с общей тягой в двадцать две тысячи фунтов подняли «Букканир» в небо. Бомбардировщик выполнил разворот и взял курс на юг.

Поскольку самолет прошел переоборудование, было решено, что майор Мендоса возвратится в самое сердце Атлантики другим маршрутом. На принадлежащих Португалии Азорских островах находилась база американских ВВС «Лажеш», место базирования 64-й эскадрильи, и Пентагон, подчиняясь действиям невидимых ниточек, согласился дозаправить «музейный экспонат», якобы направлявшийся обратно в Южную Африку. Этап протяженностью 1395 морских миль не должен был создать для «Букканира» никаких проблем.

Тем не менее Мендоса переночевал в офицерском клубе «Лажеша», чтобы на рассвете вылететь на остров Фогу. У него не было никакого желания впервые совершать посадку ночью на новом месте, которое должно было на время стать ему домом. Поднявшись в воздух с первыми лучами солнца, он взял курс на Фогу, до которого было 1439 миль, значительно меньше максимального предела в 2200 миль.

Небо над островами Зеленого Мыса было чистым. Спускаясь с крейсерской высоты в 35 тысяч футов, Мендоса отчетливо увидел весь архипелаг. С высоты десять тысяч футов буруны, поднимаемые быстроходными катерами, казались маленькими белыми перышками на голубой водной глади. У южной оконечности архипелага, к западу от острова Сантьягу, Мендоса различил высокий конус потухшего вулкана Фогу и протянувшуюся вдоль его юго-западного склона взлетно-посадочную полосу аэродрома.

Спустившись еще ниже, он выполнил плавный разворот над океаном, держась так, чтобы вулкан оставался под правым крылом. У него были частота для связи и позывной, и он знал, что общаться с диспетчером придется не на португальском, а на английском языке. Он будет «Пилигримом», а диспетчерская на Фогу — «Прогрессом». Нажав кнопку передачи, Мендоса сказал:

— «Прогресс», «Прогресс», говорит «Пилигрим», вы меня слышите?

В ответ он услышал знакомый голос. Один из команды из Скэмптона, из тех шестерых, что будут обеспечивать наземное обслуживание самолета. Британский акцент, произношение северных графств. В диспетчерской аэродрома Фогу рядом с местным диспетчером, осуществлявшим контроль за гражданскими полетами, сидел друг Мендосы.

— «Пилигрим», слышу вас отлично.

Энтузиаст из Скэмптона, еще один вышедший на пенсию специалист, завербованный Декстером на деньги проекта «Кобра», выглянул в панорамное окно центра управления полетами и отчетливо увидел «Букканир», выполняющий разворот над морем. Он дал указания о заходе на посадку: направление взлетно-посадочной полосы, скорость и направление ветра.

На высоте тысяча футов Жуаньу Мендоса выпустил шасси и перевел закрылки в положение для посадки, сбрасывая скорость и высоту. В условиях такой отличной видимости необходимости прибегать к технике не было; летать можно было так, как это было раньше. За две мили до взлетно-посадочной полосы Мендоса выровнял самолет. Под ним промелькнула пенистая полоса прибоя, шасси коснулись бетонной дорожки у самой отметки, и «Букканир» плавно затормозил на полосе вдвое короче той, что имелась в Скэмптоне. Самолет был без боеприпасов, с израсходованным на две трети запасом горючего. Посадка не составила никаких проблем.

Мендоса остановился в двухстах ярдах от конца взлетно-посадочной полосы, впереди появился маленький пикап, и сидящий сзади человек жестом показал следовать за собой. Самолет прокатился мимо терминала к комплексу летной школы и только там заглушил двигатели.

Бразильского летчика окружили те пятеро, кто прибыл сюда из Скэмптона раньше него. Спускающегося из кабины Мендосу встретили радостными криками. Шестой спешил из центра управления полетами на взятом напрокат мопеде. Все шестеро прилетели два дня назад на «Си-130» Королевских ВВС. Транспортный самолет также доставил реактивные ускорители для ВРУ, все необходимое снаряжение для обслуживания «Букканира» в его новой роли, а также боеприпасы к пушкам «Аден». В числе этих шестерых человек, обеспечивших себе гораздо более приличные пенсии по сравнению с тем, что было полгода назад, были механик, слесарь, оружейник («водопроводчик»), специалист по авиационной радиоэлектронике, радист, штурман, прокладывающий маршруты, и авиадиспетчер, который только что обеспечивал посадку Мендосы.

Поскольку операции в основном предстояло осуществлять ночью, это означало, что взлетать и садиться придется в темноте, что гораздо сложнее, однако впереди еще было целых две недели на тренировки. А пока что шестеро англичан проводили Мендосу в его комнату, где уже лежали его вещи. Затем он отправился в столовую и познакомился со своими соотечественниками, бразильскими инструкторами, а также курсантами летной школы, для которых португальский язык тоже был родным. Новый начальник школы и его «музейный экспонат» прибыли. После четырех недель теоретической подготовки молодые парни с нетерпением ждали полетов в паре с инструктором, которые должны были начаться с завтрашнего утра.

По сравнению с предельно простыми маленькими двухместными учебными «Тукано» бывший охотник за кораблями выглядел внушительно. Однако его быстро укатили в тайный ангар и спрятали за стальными воротами. Вечером «Букканир» заправили горючим, оснастили реактивными ускорителями, а к пушкам загрузили боекомплект. Через два дня должен был состояться первый учебный ночной вылет. Немногие пассажиры, спешившие из гражданского терминала к самолету на Сантьягу, ничего не увидели.

Вечером из Вашингтона позвонил Кэл Декстер. У него состоялся короткий разговор с майором Мендосой. Отвечая на очевидный вопрос, он попросил бразильского летчика набраться терпения. Ждать ему придется недолго.

Хулио Лус старался вести себя нормально. Роберто Карденас взял с него клятву хранить тайну, однако адвоката приводила в ужас мысль о том, что он обманывает дона Диего, хотя бы и своим молчанием. Он боялся их обоих.

Лус как ни в чем не бывало возобновил свои поездки в Мадрид раз в две недели. В первый же его приезд после возвращения из Нью-Йорка и мучительного часового разговора с Карденасом за ним снова незаметно следили. Адвокат понятия не имел, впрочем, как и обслуживающий персонал гостиницы «Вилла Реал», что двое сотрудников ФБР под руководством Кэла Декстера установили подслушивающую аппаратуру в номере, в котором он обычно останавливался. Теперь любой звук, который Лус издавал, слышал другой постоялец гостиницы, живущий двумя этажами ниже.

Этот человек терпеливо сидел с «консервными банками» на ушах, поминая добрым словом бывшего «тоннельную крысу» за то, что тот поместил его в уютный номер: обычно ему приходилось дежурить в тесном микроавтобусе без «удобств», довольствуясь отвратительным кофе. Когда объект уезжал в банк, ужинал или завтракал, он мог расслабиться, посмотрев телевизор или полистав свежий номер «Интернешенал геральд трибюн», захваченный со столика в холле. Но сегодня утром, когда объекту предстояло отправиться обратно в аэропорт, он жадно ловил каждое слово, сжимая в левой руке сотовый телефон.

Лечащий врач колумбийского адвоката понял бы проблему, донимавшую его пациента. Лус был уже в годах, и постоянные трансатлантические перелеты привели к полному расстройству его пищеварительной системы. Ему приходилось постоянно иметь при себе сироп из фиников. Это было установлено в ходе осмотра его номера, в то время как сам Лус уезжал в банк.

Заказав в номер чайник чая с бергамотом, адвокат, как всегда, удалился в отделанную мрамором ванную и закрылся в туалете. Там он стал терпеливо ждать, когда природа возьмет свое — как правило, это занимало до десяти минут. За закрытой дверью Лус не мог слышать, что творится у него в спальне. Именно в этот момент человек, осуществлявший прослушивание, сделал звонок.

В номер бесшумно вошли двое. Разумеется, кодовая комбинация входной двери менялась с заселением каждого нового постояльца, однако у специалиста по замкам, которого снова захватил с собой Кэл Декстер, с этим не возникло никаких проблем. Густой ворс ковра полностью заглушил звуки шагов. Декстер прошел к сейфу, где лежал чемоданчик. Он надеялся, что цифровая комбинация не изменилась, и это оказалось так. Лус по-прежнему запер сейф номером членской карточки коллегии адвокатов. За считаные секунды Декстер открыл крышку чемоданчика, сделал дело и закрыл крышку. Затем он вернул колесики в прежнее положение. И вышел из номера. За дверью ванной сеньор Лус все еще сидел на унитазе и тужился.

Возможно, он приехал бы в зал отлета пассажиров первого класса аэропорта «Барахас», так и не открыв чемоданчик, если бы билет на самолет лежал у него в нагрудном кармане пиджака. Но адвокат убрал его вместе с бумажником в отделение в крышке чемоданчика. Поэтому, пока дежурный администратор распечатывал его счет, Лус открыл чемоданчик, чтобы достать билет.

Если звонок министра иностранных дел Колумбии десять дней назад явился для него шоком, сейчас это была самая настоящая катастрофа. Лусу стало так плохо, что он испугался, как бы у него не случился инфаркт. Не замечая распечатанного счета, он прошел к креслу, бессильно опустился в него, положив чемоданчик на колени, и уставился невидящим взором в пол. Рассыльному пришлось трижды повторять ему, что лимузин подан. Наконец Лус шатаясь спустился по ступеням и сел в машину. Когда лимузин отъехал от гостиницы, он оглянулся. За ним следят? И сейчас его схватят, доставят в камеру и будут пытать?

На самом деле ему абсолютно ничего не угрожало. За ним незаметно следили с самого его приезда и сейчас его незаметно провожали в аэропорт. Когда лимузин выехал из города, Лус снова заглянул в чемоданчик, на тот случай, если в первый раз имел место оптический обман. Увы, никакого оптического обмана не было. Он лежал там, на самом виду. Конверт из плотной кремовой бумаги. Адресованный просто «папе».

«Балморал» находился в пятидесяти милях от острова Вознесения, когда встретился с вспомогательным кораблем Королевского ВМФ. Подобно многим старым вспомогательным кораблям британского флота, этот был назван в честь одного из рыцарей Круглого стола, в данном случае сэра Гавэйна. «Сэр Гавэйн» завершал свою долгую службу снабженца в море.

Вдали от посторонних глаз корабли пришвартовались друг к другу, и английские морские пехотинцы перешли на борт «Балморала».

Подразделение специального назначения, размещенное на побережье графства Дорсет, численностью значительно уступает американским «морским котикам». Личный состав редко превышает числом двести человек, хотя набранное на девяносто процентов из морской пехоты подразделение, как и его американский собрат, действует на море, на суше и в воздухе. И сейчас английских морпехов было всего шестнадцать.

Командовал ими майор Бен Пикеринг, ветеран, за плечами которого было больше двадцати лет службы. Он был одним из тех немногих, кто наблюдал расправу над пленными талибами, учиненную зимой 2001 года боевиками Северного альянса в крепости Кала-и-Джанги на севере Афганистана. Тогда Пикеринг был еще совсем молодым парнем. Вместе со своими товарищами он лежал на стене крепости, глядя на кровавую бойню, устроенную узбеками генерала Дустума после неудавшегося выступления талибов.

Один из находившихся там оперативников ЦРУ, Джонни Майк Спаэнн, был убит талибами, а его коллега Дейв Тайсон похищен. Бен Пикеринг вместе с двумя товарищами отправился в этот ад и вызволил американца.

Впоследствии майор Пикеринг служил в Ираке, в Афганистане (еще раз) и в Сьерра-Леоне. Кроме того, у него был большой опыт перехвата нелегальных грузов в море, однако до сих пор ему еще не приходилось командовать подразделением, размещенным на борту специального корабля-ловушки, потому что этим никто не занимался со времен Второй мировой войны.

Когда Кэл Декстер, выдавая себя за сотрудника Пентагона, объяснил майору Пикерингу предстоящую задачу, тот долго советовался со своим командиром и оружейником, определяя, что им понадобится.

Для перехвата в море Пикеринг выбрал две надувные лодки с жестким корпусом (НЛЖК), причем в «арктической» модификации. Каждая брала на борт восемь человек, сидящих по двое за спиной командира и рулевого, управляющего лодкой. На ней же можно было доставить на борт задержанного судна двух специалистов по досмотру из таможенной службы Ее величества и двух собак-ищеек. Вторая НЛЖК последует за первой, атакующей, с более умеренной скоростью, чтобы не напугать собак.

Группа досмотра состояла из экспертов, умеющих находить любые тайники, пробираться в самые тесные трюмы, где спрятан незаконный груз. В качестве собак-ищеек использовали кокер-спаниелей, обученных не только чуять запах гидрохлорида кокаина через несколько слоев упаковки, но и обнаруживать изменение запаха воздуха. В трюме, который открывали недавно, пахнет не так, как в том, куда не заглядывали уже несколько месяцев.

Майор Пикеринг стоял рядом с капитаном на открытом мостике «Балморала» и наблюдал за тем, как его НЛЖК осторожно опускают на палубу бывшего зерновоза. Там уже в дело вступала грузовая стрела «Балморала», убиравшая надувные лодки в трюм.

Из четырех взводов, составляющих подразделение специального назначения, майору Пикерингу выделили взвод «М», который занимался в основном контртеррористической борьбой на море. Именно эти люди поднимались сейчас на борт «Балморала» следом за НЛЖК, после чего на корабль было перегружено их «снаряжение».

Оно было очень объемистым, поскольку в него входили штурмовые карабины, снайперские винтовки, пистолеты, акваланги, теплая одежда, гарпуны, лестницы и горы боеприпасов. Последними поднялись двое американцев, которым предстояло поддерживать связь с Вашингтоном.

Вспомогательный персонал состоял из оружейников и техников, которые должны были поддерживать в рабочем состоянии НЛЖК. Кроме того, были еще два пилота вертолетов из армейской авиации со своей группой обслуживания. Их заботой был маленький «Литтл берд» американского производства, который перегрузили на борт «Балморала» в последнюю очередь.

Конечно, британские летчики предпочли бы «Си кинг» или хотя бы «Линкс», но все определялось габаритами трюма. Большие вертолеты нельзя было поднимать на палубу с разложенным несущим винтом. А вот «Литтл берд» производства компании «Боинг», имея размах несущего винта всего чуть больше двадцати семи футов, без труда проходил в главный люк шириной сорок футов и мог сразу же подниматься в воздух.

Вертолет нельзя было перенести грузовой стрелой через полосу пенящейся воды, разделявшей два корабля. Освобожденный от брезентовых чехлов, под которыми «Литтл берд» проделал путь до острова Вознесения, он поднялся в воздух с носовой площадки «Сэра Гавэйна», сделал два круга и опустился на закрытый носовой люк «Балморала». Как только два винта, несущий и хвостовой, перестали вращаться, грузовая стрела подняла крошечный вертолет и осторожно опустила его в увеличенный трюмный отсек, где «Литтл берд» прочно закрепили.

Когда снаряжение было перегружено и топливные баки «Балморала» снова заполнились под завязку, корабли расстались. «Сэр Гавэйн» повернул на север, домой в Европу, а корабль-ловушка направился в свой первый боевой дозор, в район Атлантического океана к северу от островов Зеленого Мыса, на пути от Бразилии к цепочке проблемных государств, вытянувшихся дугой вдоль побережья Западной Африки.

Кобра разделил Атлантику надвое линией, проходящей на северо-северо-восток от Тобаго, самого восточного из Антильских островов, до Исландии. К западу от нее находилась американская зона ответственности, к востоку — европейская. «Балморалу» предстояло взять на себя Атлантический океан. «Чесапик», который должен был вот-вот встретиться с кораблем снабжения у берегов Пуэрто-Рико, брал на себя Карибское море.

Роберто Карденас долго пристально рассматривал письмо. Он уже перечитал его раз десять. В углу дрожал объятый ужасом Хулио Лус.

— Это от того проходимца, де Веги? — нервно спросил адвокат. Он уже начинал всерьез задумываться, суждено ли ему будет выйти из этой комнаты живым.

— Письмо не имеет к де Веге никакого отношения.

По крайней мере письмо объяснило, хотя прямо в нем это не говорилось, что произошло с его дочерью. Отмщения де Веге не будет. Поскольку никакого де Веги нет. И никогда не было. Как не было и работника багажного отделения аэропорта «Барахас», подбросившего кокаин не в тот чемодан. Его тоже никогда не было. Единственной реальностью был двадцатилетний срок в американской тюрьме для дочери Карденаса Летиции. Содержание записки, положенной в точную копию конвертов, в каких он сам передавал ей свои письма, было кратким. Оно гласило:

«Полагаю, нам следует поговорить о вашей дочери Летиции. В следующее воскресенье я в четыре часа вечера буду в гостинице „Санта-Клара“ в Картахене, в номере, снятом на фамилию Смит. Я буду один и без оружия. Я буду ждать ровно один час. Пожалуйста, приходите».

(обратно)

Глава 09

Американские «морские котики» поднялись на борт своего корабля-ловушки в ста милях к северу от Пуэрто-Рико, где на американской базе Рузвельт-Роудс было загружено вспомогательное судно, которое доставило все необходимое.

Численность «морских котиков» по крайней мере в четыре раза больше, чем британского спецназа морской пехоты. В отделе специальных военно-морских операций числятся две с половиной тысячи человек, из которых чуть меньше тысячи — это оперативники, а остальные — вспомогательный персонал.

Те, кто удостоен чести носить трезубец, заветную эмблему «морских котиков», разделены на восемь отрядов, каждый из которых состоит из трех групп по сорок человек. Взводу вполовину меньшей численности было приказано разместиться на борту «Чесапика». Все эти бойцы были из Второго отряда «морских котиков», размещенного на Восточном побережье в Литтл-Крик, штат Виргиния.

Командовал взводом лейтенант-коммандер Кейси Диксон, подобно своему британскому коллеге в Атлантике, он был опытным ветераном. Еще молодым мичманом Диксон принимал участие в операции «Анаконда». В то время как Пикеринг наблюдал за бойней в Кала-и-Джанги, мичман Диксон охотился за «Аль-Каидой» в горах Тора-Бора. Вдруг произошло непредвиденное.

Диксон был в составе группы, которой предстояло высадиться в высокогорной долине. И тут его «Чинук» попал под ураганный огонь крупнокалиберного пулемета, замаскированного среди скал. Получивший серьезные повреждения вертолет накренился, несмотря на усилия пилота. Один из членов экипажа поскользнулся на амортизационной жидкости, разлившейся по полу из перебитого гидравлического шланга, и вывалился в открытый люк в непроглядный холодный мрак. Но он не упал, закрепленный страховочным концом.

Однако находившийся у люка «морской котик» старшина Нил Робертс попытался его поймать и выпал сам. Кейси Диксон тщетно попробовал ухватить Робертса за ремень, не дотянулся какие-то считаные дюймы и в отчаянии увидел, как старшина падает вниз.

Пилоту удалось кое-как удержать вертолет и вывести его из-под пулеметного огня. Но старшина Робертс остался один среди скал, окруженный двадцатью боевиками «Аль-Каиды». «Морские котики» гордятся тем, что никогда не бросают товарища, живого или мертвого. Вместе с остальными членами группы Диксон пересел в другой «Чинук» и, захватив отделение «зеленых беретов» и английских десантников, отправился выручать Робертса. О том, что произошло дальше, рассказывают легенды.

Нил Робертс включил маячок, показывая своим товарищам, что жив. Он также сообразил, что пулеметчик может расправиться с теми, кто спешит на помощь. Прицельным броском гранаты старшина уничтожил пулеметный расчет, но при этом выдал свое местонахождение. Боевики «Аль-Каиды» окружили его со всех сторон. Робертс дорого продал свою жизнь. Он отстреливался до последнего патрона и погиб с ножом в руке.

Помощь подоспела слишком поздно, но боевики заплатили за смерть Робертса по самой высокой цене. Бой среди скал длился восемь часов: сотни террористов поспешили к тем шестидесяти, что подстерегли в засаде первый «Чинук». Шесть американцев были убиты, двое «морских котиков» получили тяжелые ранения. Но утром в свете взошедшего солнца они насчитали три сотни трупов боевиков «Аль-Каиды». Все погибшие американцы были доставлены к своим, в том числе и Нил Робертс.

Кейси Диксон принес его тело к вертолету, а поскольку сам был ранен, оказался в числе тех, кого отправили лечиться в Штаты, и неделю спустя он принимал участие в траурной церемонии в часовне Литтл-Крик. С тех пор, глядя на неровный шрам, располосовавший бедро, Диксон вспоминал ту страшную ночь в горах Тора-Бора.

И вот теперь, десять лет спустя, Кейси Диксон снова шел в бой, вернее, готовился к нему: он наблюдал за тем, как его люди и снаряжение перегружаются на борт судна, которому предстояло стать их новым домом, бывшего зерновоза, ныне корабля-ловушки «Чесапик». Высоко в небе висел патрульный «ЭП-3», поднявшийся в воздух с базы «Рузвельт-Роудс». Летчики докладывали, что море вокруг чистое и никакихнежелательных свидетелей нет.

Для атаки с моря Диксон взял одну большую одиннадцатиметровую надувную лодку с жестким корпусом. Приняв на борт весь его взвод, она в спокойной воде могла развить скорость до сорока узлов. Диксон также захватил два небольших боевых надувных плота (БНП) «Зодиак». При длине всего пятнадцать футов они были способны развивать такую же скорость, и на каждом с удобством размещались четверо вооруженных бойцов.

Также на борт «Чесапика» поднялись два специалиста береговой охраны Соединенных Штатов, два проводника с собаками, два связиста из главного штаба. А на кормовой вертолетной площадке вспомогательного корабля в кабине своего вертолета ждали два летчика морской авиации. Им предстояло летать на «Литтл берде» — «морским котикам» редко доводилось видеть подобную диковинку, и определенно они еще ни разу не использовали таких малышей в своей работе.

Когда им приходилось десантироваться с вертолетов — а им приходилось, и не раз, — это были новые «Найт хоки» компании «Боинг». Но этот крошечный разведывательный вертолетик единственный с разложенным несущим винтом проходил через люк в трюм «Чесапика».

Также в снаряжении были неизменные пистолеты-пулеметы «Хеклер и Кох МП-5А» германского производства, излюбленное оружие «морских котиков» для ближнего боя, акваланги, четыре снайперские винтовки и куча боеприпасов.

Когда стемнело, с «ЭП-3» над головой доложили, что море по-прежнему чистое. «Литтл берд» поднялся в воздух, покружил, словно сердитая пчела, и опустился на палубу «Чесапика». Как только оба винта остановились, грузовая стрела подняла маленький вертолет и опустила его в трюм. Крышки люка, плавно скользнув по направляющим, сомкнулись, герметично закрывая трюм от дождя и морских брызг.

Два корабля расстались, и вспомогательное судно скрылось в сгущающихся сумерках. На его мостике какой-то шутник замигал сигнальным прожектором, передавая сообщение кодом, который применялся сто лет назад. Капитан «Чесапика», стоявший на мостике, принял сообщение. Оно гласило: «ДА ХРАНИТ ВАС БОГ».

Всю ночь «Чесапик» шел в район патрулирования, Карибское море и Мексиканский залив. Если какому-нибудь любопытному пришло в голову справиться о судне в Интернете, он узнал бы, что это законопослушный зерновоз, перевозящий груз пшеницы из залива Святого Лаврентия голодающим Южной Америки.

В трюмах «морские котики» чистили, проверяли и перепроверяли оружие; механики приводили лодки и вертолет в состояние боевой готовности, повара готовили ужин, а связисты разворачивали оборудование для круглосуточного прослушивания закрытого и зашифрованного канала связи со «складом» в Анакостии.

Сигнал, который они ждали, мог поступить через десять недель, через десять дней или через десять минут. И когда он поступит, все должны были быть готовы к действию.

Отель «Санта-Клара» представлял собой роскошную гостиницу в самом сердце исторического центра Картахены. Он разместился в здании, в котором на протяжении нескольких сотен лет находился женский монастырь. Все подробности Кэл Декстер узнал от агента британского УБОП, работавшего под прикрытием преподавателя Военно-морской академии. Изучив план гостиницы, Декстер настоял на том, чтобы ему сняли один конкретный номер-люкс.

В назначенное воскресенье он вскоре после полудня поселился в гостинице как некий мистер Смит. Прекрасно сознавая, что пять накачанных головорезов, сидящих без коктейлей во внутреннем дворике или разглядывающих объявления на стенах главного холла, сразу же бросятся в глаза, он пообедал в атриуме среди деревьев. Из зелени выпорхнул тукан, уселся на спинку стула напротив и уставился на него.

— Приятель, подозреваю, что тебе здесь гораздо безопаснее, чем мне, — пробормотал мистер Смит.

Пообедав, он подписал чек и поднялся на лифте на последний этаж. Показывая всем и вся, что он здесь и один.

Деверо, проявив беспокойство, что для него было большой редкостью, предложил «поддержку» в лице уже привычных «зеленых беретов» из Форт-Кларка. Декстер отказался.

— Это отличные ребята, — сказал он, — но они не невидимки. Если Карденас что-либо заметит, он не придет. Предположив, что его самого собираются похитить или убить.

Выйдя из лифта на пятом, последнем этаже и направляясь к своему номеру, Декстер размышлял о том, насколько хорошо он выполнил совет Сунь Цзы. Пусть противник тебя недооценивает.

Подходя к двери своего номера, он заметил в конце коридора мужчину с ведром и шваброй. Не слишком тонкий ход. В Картахене полы моют женщины. Он вошел в номер. Наперед зная, что́ увидит внутри. Он уже видел фотографии. Большая просторная комната, охлажденная кондиционером; пол, выложенный плиткой, темная дубовая мебель и широкие стеклянные двери, выходящие на балкон. Времени было половина четвертого.

Выключив кондиционер, Декстер раздвинул занавески, открыл двери и вышел на балкон. Вверху простиралась прозрачная синева колумбийского лета. Позади, всего в трех футах над головой, — водослив и крыша. Впереди, пятью этажами ниже, блестела зеркальная гладь бассейна. Если аккуратно нырнуть, быть может, ему удастся развернуться в воде, не ударившись о дно, но, скорее всего, он разобьется о каменные плиты. Впрочем, у него все равно на уме было другое.

Вернувшись в комнату, Декстер поставил кресло с высокой спинкой так, чтобы открытые двери на балкон оказались сбоку и была хорошо видна входная дверь. Затем он прошел через комнату, отпер дверь, которая, как и двери во всех гостиницах, была подпружинена и запиралась автоматически, приоткрыл ее на четверть дюйма и вернулся в кресло. И стал ждать, не отрывая взгляда от двери. Ровно в четыре часа дверь распахнулась. На пороге, темным силуэтом на фоне голубого неба за спиной, стоял Роберто Карденас, гангстер, на счету которого было множество загубленных жизней.

— Здравствуйте, сеньор Карденас. Проходите, пожалуйста, садитесь.

Отец девушки, задержанной в Нью-Йорке, шагнул вперед. Дверь закрылась, щелкнул бронзовый засов. Теперь открыть ее снаружи можно было только соответствующей магнитной карточкой или тараном.

Карденас напомнил Декстеру танк с ногами вместо гусениц. Коренастый, солидный, он производил впечатление человека, которого не сдвинешь с места, если он не захочет сдвинуться сам. Несмотря на свои пятьдесят, он обладал накачанной мускулатурой, и у него было лицо ацтекского бога крови.

Ему сообщили, что человек, перехвативший в Мадриде его посланника и приславший ему личное письмо, будет один и без оружия, но он, разумеется, в это не поверил. Его люди с рассвета прочесывали гостиницу и ее окрестности. У него самого за поясом на спине был засунут «глок» калибра 9 миллиметров, а под брюками к правой лодыжке прижимался острый как бритва нож. Его мечущийся взгляд осмотрел номер в поисках ловушки, ожидая увидеть взвод американцев в засаде.

Декстер умышленно оставил дверь в ванную открытой, но Карденас все равно быстро заглянул внутрь. Там никого не было. Он сверкнул глазами на Декстера, подобно быку на арене корриды, который видит перед собой маленького и слабого врага и не совсем понимает, почему тот без защиты. Указав на второе кресло, Декстер заговорил по-испански:

— Как нам обоим хорошо известно, бывает, что сила позволяет добиться желаемых результатов. Однако сейчас не такой случай. Давайте поговорим. Пожалуйста, садитесь.

Не отрывая взгляда от американца, Карденас опустился в мягкое кресло. Засунутый за пояс пистолет вынудил его чуть податься вперед. От Декстера это не укрылось.

— Моя дочь у вас. — Это был не тот человек, кто тратит время на пустые любезности.

— Ваша дочь в руках нью-йоркских правоохранительных органов.

— Для вас будет лучше, если с ней все хорошо.

Хулио Лус едва не наделал в штаны от страха, пересказывая слова Боусмена Барроу о нравах в американских женских тюрьмах.

— С вашей дочерью все в порядке, сеньор. Разумеется, она подавлена, но обращаются с ней хорошо. Ее оставили в Бруклине, где условия содержания приличные. На самом деле она находится под постоянным присмотром, чтобы у нее не было возможности покончить с собой…

Декстер поднял руку, останавливая Карденаса, готового с ревом вскочить с кресла.

— Это лишь дополнительная мера предосторожности, которая означает, что у вашей дочери отдельная палата в тюремной больнице. Так что ей не приходится общаться с другими заключенными.

Человек, поднявшийся из трущоб до ключевого поста в Братстве, подчинившем себе мировую индустрию кокаина, долго смотрел на Декстера, пытаясь понять условия предложенной игры.

— Ты глупец, гринго. Это мой город. Здесь ты у меня в руках. Я тебя с легкостью возьму, и через несколько часов ты будешь умолять разрешить тебе сделать один звонок. Моя дочь за тебя.

— Совершенно верно. Вы сможете это сделать, и я буду умолять. Вся беда в том, что на том конце не согласятся на ваши требования. У них есть приказ. Уж вы-то должны понимать закон беспрекословного подчинения. Я слишком мелкая фигура. Никакого обмена не будет. И все кончится тем, что Летиция отправится в тюрьму.

Наполненный ненавистью взгляд черных глаз не дрогнул, однако смысл сказанного был усвоен.

Карденас с ходу отмел мысль о том, что этот худой седовласый американец не пешка, а основной игрок. Сам он ни за что не отправился бы на вражескую территорию один и без оружия, так неужели янки настолько самонадеян? О похищении не может быть и речи — ни в ту, ни в другую сторону. Его самого не похитят, а похищать американца нет смысла.

Карденас задумался над словами Барроу, которые ему передал Лус. Двадцать лет, показательный приговор. Никаких смягчающих обстоятельств, все ясно и очевидно, и никакого Доминго де Веги, который признается, что это была его затея.

Пока Карденас размышлял, Кэл Декстер протянул правую руку, чтобы почесать грудь. Какое-то мгновение его пальцы находились за лацканом пиджака. Карденас настороженно подался вперед, готовый выхватить спрятанный «глок». «Мистер Смит» виновато улыбнулся.

— Москиты, — объяснил он. — Никак не могут оставить меня в покое.

Карденаса это нисколько не интересовало. Увидев, как правая рука американца вынырнула из-за пазухи, он расслабился. Возможно, он не расслабился бы, узнав, что кончики пальцев прикоснулись к чувствительной кнопке миниатюрного передатчика, закрепленного на внутреннем кармане.

— Что ты хочешь, гринго?

— Ну, — сказал Декстер, не обращая внимания на грубое обращение. — Если вовремя не вмешаться, те, кто стоит за мной, не смогут остановить машину правосудия. Только не в Нью-Йорке. Там ее нельзя ни купить, ни запугать. Скоро даже благословенная отсрочка закончится, и Летицию больше нельзя будет держать в Бруклине, в относительной безопасности.

— Она невиновна. Ты это знаешь, я это тоже знаю. Тебе нужны деньги? Я сделаю тебя таким богатым, что у тебя до конца твоих дней не будет никаких забот. Вытащи мою дочь оттуда. Я хочу, чтобы она вернулась ко мне.

— Разумеется. Но, как я уже говорил, я лишь пешка. Быть может, способ найдется.

— Говори.

— Если СБНОП в Мадриде поймает продажного работника багажного отделения, который сделает при свидетелях полное признание о том, как он случайно выбирал чемоданы уже после обычного досмотра и подбрасывал туда кокаин, который должен был забирать его сообщник в Нью-Йорке, ваш адвокат сможет потребовать чрезвычайного заседания суда. И нью-йоркскому судье будет крайне трудно не закрыть дело, продолжая упрямо не верить нашим испанским друзьям по ту сторону Атлантики. Лично я считаю, что это единственный способ.

За окном послышался низкий гул, словно на ясном небе сгущались грозовые тучи.

— Этот… работник багажного отделения. Его можно найти и заставить сделать признание?

— Можно. Все зависит от вас, сеньор Карденас.

Гул становился громче, переходя в размеренный рев. Карденас повторил свое требование:

— Что тебе нужно, гринго?

— Полагаю, нам обоим это хорошо известно. Вы хотите устроить обмен? Вот это. То, что вы должны будете отдать за Летицию.

Встав, Декстер бросил на ковер маленькую карточку, вышел на балкон и повернул влево. С крыши гостиницы скользнула, раскручиваясь под собственным весом, веревочная лестница, качающаяся на ветру.

Запрыгнув на ограждение, Декстер подумал: «Черт побери, я стал слишком стар для такого», и вцепился в ступени. За ревом двигателя он почувствовал, что Карденас выбежал на балкон следом за ним. Он ждал получить пулю в спину, но этого так и не произошло. Быть может, Карденас просто не успел сориентироваться достаточно быстро. Если он и выстрелил, Декстер этого не услышал. Он почувствовал, как ступени впились ему в ладони. Человек над ним резко отклонился назад, и «Блэкхок» ракетой взмыл вверх.

Через несколько секунд его опустили на песчаный берег за стенами «Санта-Клары». «Блэкхок» приземлился на глазах изумленных любителей собак, выгуливающих своих питомцев; Декстер нырнул в кабину, и вертолет снова поднялся в воздух. Через двадцать минут он уже был на базе «Маламбо».

Дон Диего Эстебан гордился тем, что управляет Братством, глобальным кокаиновым картелем, как одной из самых успешных корпораций в мире. Он даже тешил себя мыслью о том, что все важные решения принимает совет директоров, а не он единолично, хотя это было не так. Несмотря на те страшные неудобства, которые приходилось терпеть его коллегам, по двое суток обманывая идущих по следу агентов полковника Дос-Сантоса, дон настаивал на том, чтобы собираться ежеквартально.

Согласно установленному им распорядку, он через личного посланника извещал, в каком именно поместье из пятнадцати принадлежащих ему состоится очередной конклав, и требовал от своих коллег, чтобы те не приводили за собой «хвост». Эпоха Пабло Эскобара, когда половина колумбийской полиции была куплена Картелем с потрохами, давно миновала. Полковник Дос-Сантос был неукротимым гончим псом, и дон Диего одновременно уважал и ненавидел его за это.

Летнее совещание неизменно проходило в конце июня. Дон позвал шестерых своих коллег, не пригласив силовика Пако Вальдеса, Животное, которого вызывали только тогда, когда необходимо было решить вопрос внутренней дисциплины. На этот раз таких проблем не было.

Дон Диего одобрительно выслушал отчет об увеличении производства сырья крестьянами, но без увеличения стоимости. Глава службы производства Эмилио Санчес заверил, что объемы производства пасты можно увеличить еще больше, если этого потребуют остальные отделения Картеля.

Родриго Перес заверил дона, что хищения продукции до отправки заказчикам сокращены до долей процента благодаря нескольким ужасным показательным расправам над теми, кто рассчитывал безнаказанно обманывать Картель. Личная армия, набранная преимущественно из бывших боевиков обитавшей в джунглях террористической группировки ФАРК, действовала быстро и эффективно.

Дон Диего, разыгрывая роль гостеприимного хозяина, оказал Пересу честь, лично наполнив вином его бокал.

Хулио Лус, адвокат и банкир, старательно избегавший встречи взглядом с Роберто Карденасом, доложил, что десять банков, разбросанных по всему миру, которые помогают отмывать миллиарды евро и долларов, готовы и дальше продолжать заниматься этим, причем у правоохранительных и финансовых органов пока что нет никаких подозрений.

У Хосе-Мария Ларго были еще более хорошие новости относительно продвижения товара на рынке. Аппетиты двух главных потребителей, Соединенных Штатов и Европы, достигли заоблачных высот. Сорок с лишним банд и преступных группировок, постоянных клиентов Картеля, в последнее время только увеличивают свои заказы.

Две крупные группировки, в Испании и Великобритании, были ликвидированы. Десятки человек предстали перед судом и отправились за решетку. Однако освободившееся место тотчас же заняли алчные новички. В следующем году спрос ожидается рекордным. Когда Ларго назвал свои цифры, все подались вперед. Ему будет нужно минимум по триста тонн чистого кокаина на каждый континент, доставленных без потерь к местам передачи.

После этого все внимание было приковано к тем двоим, чья задача заключалась в том, чтобы обеспечить бесперебойную доставку товара. Вероятно, было ошибкой прилюдно унижать Роберто Карденаса, чья разветвленная сеть продажных чиновников в аэропортах, таможенных терминалах и морских портах на обоих континентах имела такое огромное значение для общего успеха. Но дон Диего просто не любил этого человека. Он отводил звездную роль Альфредо Суаресу, маэстро транспортировки товара из Колумбии северным потребителям. Тот расправил перья, словно павлин, раболепно пресмыкаясь перед доном.

— Принимая в расчет все сказанное, я не сомневаюсь в том, что мы сможем добиться поставки в шестьсот тонн. Если наш друг Эмилио сможет произвести восемьсот тонн, у нас будет двадцатипятипроцентный запас на потери от перехвата, конфискации, хищений и гибели в море. Такой высокой доли я никогда не терял.

У нас больше ста крупных кораблей, которые обслуживают свыше тысячи маленьких судов. Среди них есть корабли, принимающие груз в море и также в море передающие его в месте назначения. Другие доставляют груз из порта в порт, при содействии официальных лиц с обеих сторон, которым платит наш друг Роберто.

Некоторые корабли перевозят контейнеры, которые в настоящее время используются во всем мире для доставки самых разных грузов, в том числе и нашего товара. Другие используют тайники, которые мастерил этот замечательный сварщик из Картахены, к сожалению, погибший несколько месяцев назад. Никак не могу вспомнить его фамилию.

— Кортес, — проворчал Карденас, который сам был родом из Картахены. — Его фамилия была Кортес.

— Совершенно верно. Ну, как бы там ни было. Далее, есть также мелкие суда, рыбацкие шхуны, частные яхты. Все вместе они переправляют почти сто тонн в год. И еще у нас есть пятьдесят с лишним вольнонаемных летчиков, которые летают в нужное место и садятся или сбрасывают груз с воздуха.

Одни летают в Мексику и передают груз нашим мексиканским друзьям, которые дальше везут его на север, через американскую границу. Другие направляются прямиком в миллионы бухт и заливов на южном побережье США. Третьи летят через Атлантический океан в Западную Африку.

— Есть что-нибудь новое по сравнению с прошлым годом? — спросил дон Диего. — Нас очень расстроила судьба нашего подводного флота. Такие большие расходы, и все напрасно.

Суарес сглотнул подступивший к горлу клубок. Он слишком хорошо помнил судьбу своего предшественника, сделавшего ставку на подводные корабли и армию одноразовых «ишаков». Колумбийский военно-морской флот выследил и уничтожил подлодки; новые рентгеновские аппараты, размещенные во всех международных аэропортах обоих континентов, сократили долю успешной перевозки груза в желудке до пятидесяти процентов.

— Дон Диего, подобная тактика ушла в прошлое. Как вам известно, одна подводная лодка, находившаяся в море в момент проведения операции, впоследствии была перехвачена у берегов Гватемалы. Вынужденная всплыть на поверхность, она была задержана, и мы потеряли двенадцать тонн. В остальном я сократил долю «ишаков», доверяя каждому всего по одному килограмму.

Основное внимание я уделяю крупным кораблям — по сто рейсов в год на каждый континент, каждый в среднем по три тонны груза. Дон Диего, уверяю вас, я смогу благополучно доставить по триста тонн на континент, с учетом десятипроцентных потерь за счет перехвата и конфискации и пятипроцентных потерь за счет гибели в море.

— Ты это гарантируешь? — спросил дон.

— Да, дон Диего, я в этом не сомневаюсь.

— В таком случае полагаемся на твое слово, — пробормотал дон.

В комнате наступила леденящая тишина. Своей бравадой Альфредо Суарес подставился. Дон Диего терпеть не мог неудачи. Он встал и улыбнулся.

— Друзья мои, прошу вас, обед уже ждет.

Маленький пухлый конверт выглядел совершенно безобидно. Он был доставлен заказной почтой на конспиративную квартиру одноразового использования, адрес которой был на карточке, которую Кэл Декстер бросил на пол своего гостиничного номера. Внутри лежала флэш-карта. Декстер отнес ее Джереми Бишопу.

— Что на ней? — спросил компьютерный гений.

— Если бы я знал, я бы не стал обращаться к тебе.

Бишоп нахмурился.

— Ты хочешь сказать, что не смог вставить ее в свой компьютер?

Декстеру стало не по себе. Он знал сто различных способов отправить Бишопа в реанимацию, но его знакомство с кибертехнологиями было зачаточным. У него на глазах Бишоп выполнил элементарную операцию, которую в наши дни способен проделать любой школьник.

— Имена, — сказал он. — Перечень имен, в основном иностранных. И городов — аэропортов, причалов, таможенных пунктов. А еще должности — похоже, это всевозможные официальные чиновники. И банковские счета. Номера и суммы. Кто эти люди?

— Распечатай-ка мне этот список. Да, черным по белому. На бумаге. Уважь старика.

Декстер снял трубку сверхзасекреченного телефона и набрал номер в Старом городе Александрии. Ответил Кобра.

— У меня есть «крысиный список», — сказал Декстер.

Вечером того же дня Джонатан Сильвер позвонил Полю Деверо. Глава президентской администрации был не в лучшем настроении, впрочем, другого у него и не бывало.

— Ваши девять месяцев истекли, — резко проговорил он. — Когда можно ожидать конкретных действий?

— Вы очень любезны, что позвонили мне, — ответил голос из Александрии, спокойный, с легким оттенком протяжного бостонского акцента. — И очень вовремя. На самом деле все начинается в следующий понедельник.

— И что же мы увидим?

— Сначала ровным счетом ничего, — ответил Кобра.

— А потом?

— Дорогой мой коллега, я хочу преподнести вам приятный сюрприз. — С этими словами Деверо положил трубку.

В Западном крыле Белого дома глава президентской администрации уставился на трубку, из которой раздавались короткие гудки.

— Он первым закончил разговор, — изумленно промолвил Сильвер. — В который уже раз.

(обратно) (обратно)

Часть третья Удар

Глава 10

Так получилось, что первую добычу захватили англичане: оказались в нужное время в нужном месте.

Вскоре после того как Кобра разослал приказ об «открытии охотничьего сезона», «Глобальный ястреб» «Сэм» обнаружила далеко внизу на просторах океана загадочное судно, которое было обозначено как «Нарушитель-1». Снизившись до двадцати тысяч футов и по-прежнему оставаясь вне зоны видимости и слышимости, «Сэм» перевела телевизионный сканер из широкоугольного в длиннофокусный режим работы. Изображение стало более четким.

Определенно, «Нарушитель-1» был слишком маленьким для пассажирского лайнера или торгового судна, зарегистрированного в реестре Ллойда. Конечно, он мог быть небольшим грузовым судном, совершающим каботажные плавания, вот только находился слишком далеко от берега. Это также могла быть рыбацкая шхуна или частная яхта. Так или иначе, «Нарушитель-1» пересек сорок пятый меридиан, направляясь на восток в сторону Африки. И вел себя он очень странно.

Всю ночь судно шло полным ходом, а с рассветом исчезало. Это могло означать только то, что с восходом солнца команда закрывала судно синим брезентом и глушило двигатели, после чего все светлое время суток оно просто качалось на волнах, практически невидимое сверху. Подобное поведение было крайне подозрительным. Затем с заходом солнца команда убирала брезент, и судно опять продолжало путь на восток. К несчастью для «Нарушителя-1», «Сэм» видела в темноте так же хорошо, как и днем.

«Балморал», находившийся в открытом море в трехстах милях от Дакара, повернул на юг и полным ходом отправился на перехват. Один из двух американцев, отвечающих за связь, стоял на мостике рядом с капитаном, зачитывая показания компаса.

«Сэм», паря в вышине над неизвестным кораблем, подробно докладывала о его передвижениях на авиабазу Крич, а из Невады эта информация передавалась в Вашингтон. На рассвете команда снова заглушила двигатели и закрыла судно брезентом. «Сэм» возвратилась на остров Фернанду-ди-Норонья, чтобы заправиться горючим, и еще до захода солнца вернулась на патрулирование. «Балморал» шел полным ходом всю ночь. Таинственное судно было перехвачено на рассвете третьих суток, к югу от островов Зеленого Мыса, более чем в пятистах милях от побережья Гвинеи-Бисау.

Команда уже готовилась закрыть судно брезентом на предпоследний день в море. Когда капитан заметил опасность, было уже слишком поздно разворачивать брезент или, наоборот, скатывать его, делая вид, будто все нормально.

Зависнув высоко в небе, «Сэм» включила устройство постановки помех, накрыв судно «колпаком», мертвым пространством, в котором никакие электронные устройства связи не могли работать ни на передачу, ни на прием. Капитану не сразу пришло в голову отправить сообщение, потому что он не мог поверить своим глазам. Всего в какой-нибудь сотне метров над поверхностью спокойного моря прямо на него несся маленький вертолет.

Изумление капитана объяснялось дальностью полета. Такой маленький вертолет не мог находиться так далеко от земли, а ни одного другого корабля поблизости не было видно. Капитан не знал, что в двадцати милях прямо по курсу, как раз за горизонтом притаился «Балморал». Когда до колумбийца наконец дошло, что его судно будет перехвачено, стало уже слишком поздно.

Капитан знал наизусть порядок действий в чрезвычайной ситуации. «Сначала вас будет преследовать серый силуэт военного корабля, который невозможно ни с чем спутать. Он вас настигнет и прикажет остановиться. Когда корабль будет еще слишком далеко, прикрываясь корпусом своего судна, сбросьте тюки с кокаином в море. Груз можно будет возместить. Перед тем как группа досмотра поднимется на борт, известите нас, отправив с компьютера записанное заранее сообщение в Боготу».

Поэтому капитан, хотя он и не видел никакого военного корабля, сделал так, как было предписано. Он нажал клавишу передачи, но никакое сообщение никуда не отправилось. Капитан попытался воспользоваться спутниковым телефоном, но тот также молчал. Оставив радиста непрерывно посылать сигнал по рации, капитан поднялся на мостик. В пятнадцати милях впереди, все еще невидимые, со скоростью сорок узлов, к кораблю спешили две НЛЖК, каждая с десятью бойцами на борту.

Маленький вертолет сделал круг, после чего завис над мостиком на высоте сто футов. Капитан увидел, как из днища вылезла жесткая антенна, на которой развернулся флаг. Он узнал этот флаг. К тому же на фюзеляже вертолета были написаны слова «Королевский ВМФ».

— Los ingleses,[219] — пробормотал капитан.

Он по-прежнему терялся в догадках, где же находится военный корабль, однако Кобра дал четкие указания: судно-ловушку никто не должен видеть.

Подняв взгляд на вертолет, капитан разглядел в кабине пилота, с черным забралом на лице, чтобы защититься от лучей восходящего солнца. А рядом с ним из открытой дверцы, пристегнутый ремнем, высовывался снайпер. Капитан не узнал винтовку «Джи-3», но понял, что она направлена ему в голову. Его инструкции были четкими: «Ни в коем случае не вступать в вооруженное столкновение ни с каким военным кораблем». Поэтому он поднял руки, показывая на международном языке жестов, что не собирается оказывать сопротивление. Несмотря на отсутствие подтверждения об успешном завершении передачи, капитан надеялся на то, что его предупреждение об опасности дошло по назначению. Однако это было не так.

Со своей господствующей позиции пилот «Литтл берда» смог прочитать название загадочного судна, выведенное на носу. Судно называлось «Belleza del Mar», «Морская красавица», самое оптимистическое название на просторах океана. На самом деле это была рыболовецкая шхуна, ржавая, облупившаяся, всего сто футов длиной, провонявшая рыбой. Это был очень важный момент. Тонна кокаина в тюках была спрятана под протухшей рыбой.

Капитан попытался перехватить инициативу, запустив двигатели. Вертолет развернулся и опустился так, что оказался всего в десяти футах над водой, в тридцати футах от правого борта «Морской красавицы». С такого расстояния снайпер мог на выбор отстрелить капитану любое ухо.

— Paré los motores,[220] — разнесся над водой голос пилота «Литтл берда», усиленный мощным громкоговорителем.

Капитан подчинился. За ревом вертолета он ничего не услышал, но впереди показались два белых буруна приближающихся быстроходных лодок.

Это также не поддавалось объяснению. До ближайшей суши многие мили. Черт побери, где же военный корабль? Но не было ничего непонятного в тех бойцах в двух НЛЖК, с ревом подошедших к шхуне с двух сторон, которые зацепили ее абордажными крючьями и быстро и ловко поднялись на борт.

Они были молодые, во всем черном, с закрытыми масками лицами, мускулистые и вооруженные до зубов. Инструкция «не оказывать сопротивление» была дана не зря: против такого врага команда шхуны продержалась бы всего несколько секунд. Двое бойцов направились к капитану; остальные держали под прицелом команду — все до одного моряки «Морской красавицы» стояли на палубе с поднятыми руками. Из тех двоих, что подошли к капитану, один был командир, но он говорил только по-английски. Второй переводил. Маски они не снимали.

— Капитан, мы полагаем, что на борту вашего судна находится незаконный груз. Наркотики, точнее, кокаин. Мы намереваемся обыскать ваше судно.

— Неправда, у меня в трюме нет ничего кроме рыбы. И вы не имеете права обыскивать мое судно. Это является нарушением международного морского права. Вы ведете себя как пираты.

Капитану было сказано отвечать именно так. К несчастью, взывать к международному морскому праву было бессмысленно. Капитан никогда не слышал о МСУП, а если бы даже и слышал, то все равно ничего не понял бы.

Но майор Пикеринг действовал строго в рамках своих прав. Закон о международном сотрудничестве в уголовном праве (МСУП) содержит несколько разделов, в которых подробно расписывается порядок задержания в открытом море судна, которое предположительно перевозит наркотики. В нем также определяются права подозреваемых. И капитан «Морской красавицы» даже не догадывался о том, что он сам и его судно втихомолку были переквалифицированы в угрозу государственным интересам Великобритании и тем самым поставлены на одну доску с террористами.

Это означало, к несчастью для капитана, что международное право, и в том числе гражданские права, отправилось туда, куда должен был бы отправиться груз кокаина, если бы у команды было больше времени, — за борт.

Британские спецназовцы тренировались на протяжении двух недель и уложились в считаные минуты. Все семь членов команды шхуны и капитан были умело обысканы на предмет наличия оружия и средств связи. Сотовые телефоны были конфискованы для последующего анализа. Рация была разбита. Всех восьмерых колумбийцев сковали наручниками, лица им закрыли плотными капюшонами. Когда они лишились возможности видеть и сопротивляться, их собрали на корме шхуны и заставили сесть.

Майор Пикеринг кивнул, и один из его людей достал ракетницу. Сигнальная ракета взлетела на высоту пятьсот футов и взорвалась огненным шаром. Тепловые датчики «Глобального ястреба» высоко в небе уловили сигнал, и оператор в Неваде отключил устройство постановки помех. Майор Пикеринг передал на «Балморал», что корабль-ловушка может появиться из-за горизонта и приблизиться к захваченной шхуне.

Один из коммандос облачился в водолазное снаряжение. Спустившись за борт, он обследовал корпус шхуны под водой. Обычной практикой является перевозка незаконного груза в специальном ящике, приваренном к днищу. Иногда тюки просто сбрасывают в воду на нейлоновых тросах на глубину сто футов, скрывая на время обыска.

Аквалангисту можно было не надевать «сухой» гидрокостюм, поскольку вода была теплой, как парное молоко. И солнце, поднявшееся на востоке, освещало толщу воды, подобно мощному прожектору. Аквалангист провел двадцать минут среди ракушек и водорослей, облепивших старый, ржавый корпус. Он не нашел ни приваренных ящиков, ни потайных люков, ни уходящих на глубину тросов. Но на самом деле майор Пикеринг знал, где спрятан кокаин.

Как только устройство постановки помех было отключено, он передал на «Балморал» название перехваченной шхуны. И та оказалась в списке, составленном Кортесом, — одно из небольших судов, не числящихся в международных морских реестрах, просто грязная рыбацкая посудина из убогой деревушки. Грязная не грязная, но «Морская красавица» совершала уже седьмое плавание в Западную Африку, перевозя груз, стоимостью в десять тысяч раз превосходящий ее цену. Пикерингу сообщили, где нужно искать.

Он вполголоса сказал несколько слов таможенникам. Один из них погладил своего кокер-спаниеля. Трюм был заполнен несколькими тоннами рыбы, уже не свежей, но в сетках. Собственная грузовая стрела «Красавицы» достала рыбу из трюма и выбросила ее за борт. Крабы будут очень признательны за угощение.

Как только днище трюма открылось, таможенники стали искать панель, описанную Кортесом. Панель была спрятана просто великолепно, а вонь протухшей рыбы сбила бы с толку собаку. Команда шхуны не знала, чем занимается группа досмотра, и не видела приближающийся «Балморал».

Потребовалось двадцать минут работы гвоздодером, чтобы оторвать потайную панель. Предоставленная сама себе, команда шхуны не спеша проделала бы это занятие в десяти милях от мангровых зарослей островов Бижагуш, а затем передала бы груз лодкам, приплывшим из лагун. Затем на борт были бы подняты бочки с горючим, и шхуна взяла бы курс домой.

После того как был вскрыт потайной отсек, зловоние в трюме стало просто невыносимым. Таможенники надели противогазы. Все остальные отступили назад.

Один из таможенников, захватив фонарик, спустился головой вперед в отверстие. Остальные держали его за ноги. Развернувшись, первый таможенник показал поднятый большой палец. Все в порядке. Он забрался внутрь, захватив крюк и шнур. Один за другим на палубу были подняты двадцать тюков, каждый чуть больше ста фунтов весом. «Балморал» подошел к шхуне, нависнув над ней своим высоким бортом.

На это ушел еще один час. Моряков «Красавицы», в наручниках и с закрытыми лицами, подняли по трапу на борт «Балморала» и провели вниз. Когда их освободили от наручников и капюшонов, они уже были в носовом трюме, ниже ватерлинии.

Через две недели вспомогательный корабль, забрав их с «Балморала», доставит на британскую военную базу в Гибралтаре, где им снова закроют лица, ночью посадят на борт американского «Старлифтера», который полетит в самое сердце Индийского океана. Только там капюшоны снимут снова, открывая тропический рай. Пленников предупредят:

— Наслаждайтесь жизнью, не пытайтесь ни с кем связаться и не пытайтесь отсюда бежать.

Первое требование будет необязательным, а все остальное просто невозможно.

Тонна кокаина также была перегружена на борт «Балморала». Впоследствии ее должны были передать в море американцам. Последнюю работу на «Морской красавице» предстояло выполнить подрывнику. Он спустился в трюм, провел там пятнадцать минут, затем поднялся наверх и спрыгнул во вторую НЛЖК.

Все его товарищи уже находились в лодке. «Литтл берд» был убран в трюм, как и первая НЛЖК. Капитан «Балморала» передал в машинное отделение команду «малый вперед», и у носа корабля появился ленивый бурун. Вторая НЛЖК двинулась следом. Когда от старой ржавой рыбацкой шхуны их отделяло двести ярдов чистого моря, подрывник нажал кнопку детонатора.

Направленные заряды пластида, заложенные в трюме, издали лишь негромкий треск, при этом проделав в корпусе пробоину размером с гаражные ворота. Через полминуты шхуна навсегда скрылась из глаз, отправившись в долгий одинокий путь длиной в милю на морское дно.

Лодка была поднята на борт «Балморала» и отправилась в трюм. Никто во всем Атлантическом океане ничего не видел. «Морская красавица» вместе с капитаном, всей командой и грузом просто испарилась.

Прошла целая неделя, прежде чем руководство Картеля по-настоящему поверило в исчезновение «Морской красавицы», но даже тогда реакцией было полное недоумение.

Суда с экипажем и грузом пропадали и прежде, однако если речь шла не о подводных лодках, направлявшихся к тихоокеанскому побережью Мексики, которые представляли смертельную ловушку для собственной команды, всегда оставались какие-то следы или же можно было найти объяснение. Случалось, что небольшие суда гибли в шторм. Тихий океан, названный так Васко Нуньесом де Бальбоа, первым европейцем, увидевшим его, потому, что в тот день он был совершенно спокойным, порой бывает просто безумным. Безмятежное Карибское море туристических путеводителей время от времени порождает сумасшедшие тропические ураганы. Однако это происходит нечасто.

Потеря груза в открытом море практически всегда происходила вследствие того, что капитан выбрасывал его за борт, так как захват был неизбежен.

В остальном потери в море обуславливались деятельностью правоохранительных ведомств и военно-морских флотов. Корабль задерживался, моряки арестовывались, предавались суду и отправлялись за решетку, однако ими можно было пожертвовать, а их семьи получали щедрую компенсацию. Все знали правила игры.

Победители устраивали пресс-конференции, демонстрируя торжествующим журналистам захваченные тюки с кокаином. Но бесследно груз исчезал только в том случае, если его похищали.

Сменяющие друг друга картели, держащие в своих руках кокаиновую индустрию, неизменно страдали одним и тем же психическим расстройством: необузданной паранойей. Подозрительность поражает мгновенно и не поддается лечению. В неписанном кодексе торговцев наркотиками два преступления не знают прощения: хищение товара и доносительство. Воров и «стукачей» обязательно выслеживают и примерно наказывают. Тут никаких исключений быть не может.

Потребовалась целая неделя, чтобы мысль о потере партии товара полностью усвоилась. Игнасио Ромеро, представляющий интересы Картеля в Гвинее-Бисау, пожаловался, что обещанный груз просто не был доставлен. Он прождал всю ночь в назначенном месте, но «Морская красавица», с которой ему уже не раз приходилось иметь дело, так и не подошла к берегу.

Ромеро попросили дважды подтвердить это, что он и сделал. Тогда последовал вопрос о возможном недоразумении. А что если «Красавица» пришла в другое место? Но даже если так, почему ее капитан так и не вышел на связь? В случае беды ему достаточно было отправить безобидное на вид сообщение из нескольких слов.

После чего Альфредо Суарес, ответственный за доставку, проверил сводку погоды. По всей Атлантике стоял полный штиль. Пожар на борту? Но у капитана была рация. Даже если команде пришлось спасаться на шлюпке, капитан мог воспользоваться компьютером и спутниковым телефоном. Он обязательно должен был доложить о случившемся дону.

Дон Диего внимательно изучил все подробности дела, предоставленные Суаресом. Определенно, все указывало на хищение, и первым в цепочке подозреваемых значился сам капитан. Или он украл всю партию, чтобы передать ее нечистому на руку импортеру и поделить с ним выручку, или шхуну перехватили в море, а капитана убили вместе со всей командой. Возможны были оба варианта, но все нужно было рассмотреть по порядку.

Если виновным был капитан, он наверняка предупредил бы о своих намерениях родных или поставил бы их в известность уже после предательства. Его семья, состоявшая из жены и троих детей, жила в той же самой грязной деревушке в устье реки к востоку от Барранкильи, где он держал свою старую рыбацкую шхуну. Дон Диего направил туда Животное.

С детьми никаких проблем не возникло. Они были похоронены. Живьем, разумеется. На глазах у матери. Та все равно отказывалась сознаться. Ее смерть растянулась на несколько часов, но женщина все равно до самого конца упрямо твердила, что муж ей ничего не говорил и ничего плохого не сделал. В конце концов Пако Вальдес вынужден был ей поверить. Продолжать он все равно не мог. Женщина умерла.

Дон Диего был огорчен. Такое неприятное дело. И, как выяснилось, совершенно бесполезное. Однако избежать этого было нельзя. И тут вставал новый вопрос. Если не капитан, то кто? Но был в Колумбии еще один человек, который огорчился еще больше дона Диего Эстебана.

Мускул выполнил свою работу, отвезя семью далеко в джунгли. Но джунгли никогда не бывают совершенно пустынными. Крестьянин, в чьих жилах текла кровь индейцев, услышал крики и осторожно выглянул из зарослей. После того как Мускул и двое его подручных уехали, крестьянин вернулся в деревню и поведал об увиденном.

Жители деревни подогнали к месту трагедии телегу, запряженную волами, и отвезли четыре тела в деревушку в устье реки. Там несчастных похоронили по христианскому обычаю. Панихиду служил отец-иезуит Эйсебио. Он пришел в ужас от того, что успел увидеть, пока грубые гробы не были закрыты крышками.

Вернувшись в миссию, отец Эйсебио выдвинул ящик письменного стола из потемневшего дуба и долго смотрел на устройство, которое ему несколько месяцев назад выдал глава местного отделения иезуитов. В обычных условиях ему бы и в голову не пришло воспользоваться этим устройством, но сейчас он был переполнен яростью. Быть может, настанет день, когда он услышит что-либо, не скрепленное печатью тайны исповеди, и тогда воспользуется этой американской штуковиной.

Второго успеха добились «морские котики». И снова это был вопрос нужного времени и нужного места. «Глобальный ястреб» «Мишель» бороздила широкими дугами пространство южной части Карибского моря между Колумбией и полуостровом Юкатан. Корабль-ловушка «Чесапик» в это время следовал от Ямайки к Никарагуа.

Два быстроходных скутера выскользнули из мангровых болот залива Ураба на побережье Колумбии и взяли курс не на юго-запад в сторону Колона и Панамского канала, а на северо-запад. Путь им предстоял долгий, на пределе дальности действия, и, помимо тюков с тонной кокаина, оба захватили дополнительные бочки с горючим.

«Мишель» засекла их в двадцати милях от берега. Хотя скутеры не развивали максимальную скорость шестьдесят узлов,держа около сорока, этого оказалось достаточно, чтобы радары «Мишель» с высоты пятьдесят тысяч футов поняли, с кем имеют дело. Рассчитав курс и скорость скутеров, БСР предупредил «Чесапик» о том, что они движутся в его сторону. Корабль-ловушка изменил курс и двинулся наперехват.

На вторые сутки пути команды двух быстроходных катеров испытали то же изумление, что и капитан «Морской красавицы». Словно из ниоткуда появился вертолет, зависший над пустынным морем прямо по курсу. Военного корабля нигде не было видно. Такое было просто невозможно.

Разнесшийся из громкоговорителей приказ заглушить двигатели и лечь в дрейф был просто проигнорирован. Оба скутера, длинные, обтекаемые алюминиевые трубы с четырьмя подвесными моторами «Ямаха» мощностью двести лошадиных сил каждый, решили, что смогут уйти от «Литтл берда». Увеличив скорость до шестидесяти узлов, они понеслись вперед, высоко задрав носы, оставляя в воде только подвесные моторы, поднимая за собой огромные пенистые буруны. Поскольку «Нарушителя-1» захватили англичане, эти два катера стали «Нарушителями» два и три.

Колумбийцы ошиблись, вообразив, что смогут уйти от вертолета. Как только они пронеслись под «Литтл бердом», тот резко накренил несущий винт вперед и помчался следом за ними. Со скоростью сто двадцать узлов, вдвое быстрее их.

Рядом с пилотом сидел, сжимая в руках снайперскую винтовку «М-14», главный старшина Соренсон, лучший стрелок взвода. Он не сомневался в том, что на дистанции сто ярдов не промахнется.

Снова включив громкоговорители, пилот обратился к находившимся на двух скутерах по-испански:

— Немедленно заглушить моторы и лечь в дрейф, иначе откроем огонь!

Быстроходные катера неслись на север, не подозревая о том, что им навстречу выдвигались три надувные лодки с шестнадцатью «морскими котиками» на борту. Лейтенант-коммандер Кейси Диксон спустил на воду большую НЛЖК и оба маленьких «Зодиака», но, хотя они и двигались быстро, алюминиевые стрелы контрабандистов были быстрее. И замедлить их ход должен был «Литтл берд».

Главный старшина Соренсон родился и вырос на ферме в штате Висконсин, так далеко от моря, что дальше, кажется, и не бывает. Вероятно, именно чтобы увидеть море, он и пошел служить на флот. И из бескрайних степей Соренсон принес с собой свой талант — отточенное с детства умение обращаться с охотничьим ружьем.

Колумбийцы знали, как им себя вести. До этого их еще никогда не перехватывал вертолет, но они получили подробное указание, что делать. И главным было защитить двигатели. Без этих ревущих чудовищ за кормой скутеры станут беспомощными.

Увидев винтовку «М-14» с установленным сверху оптическим прицелом, направленную на двигатели, двое членов закрыли собой подвесные моторы, защищая их от пуль. Сотрудники правоохранительных органов никогда не будут стрелять через тело живого человека.

Ошибка. То были устаревшие правила. На своей ферме главный старшина Соренсон подстреливал на дистанции двести ярдов кролика. Сейчас цель была больше и находилась ближе, и правила поведения в боевой обстановке были четкими. Первая же выпущенная пуля прошла насквозь через храброго контрабандиста, пробила обтекатель и разнесла вдребезги блок цилиндров «Ямахи».

Второй контрабандист, испуганно вскрикнув, отпрянул назад, и вовремя. Следующая бронебойная пуля разбила второй двигатель. Скутер продолжал идти вперед на двух оставшихся двигателях. Но значительно медленнее. Он был слишком тяжело нагружен.

Один из оставшихся троих колумбийцев достал «Калашников», и пилот быстро увел «Литтл берд» в сторону. Поднявшись на высоту сто футов, он увидел впереди три черные точки надувных лодок, несущихся веером навстречу. Промежуток сокращался с суммарной скоростью сто узлов.

С неповрежденного скутера также заметили нового противника. Рулевой больше не мог ломать себе голову, откуда взялись лодки. Они были здесь, и он попытался, как мог, спасти груз и собственную свободу. Он решил прорезать строй надувных лодок и уйти от них, воспользовавшись преимуществом в скорости.

И это ему почти удалось. Подбитый скутер заглушил оставшиеся два мотора, сдаваясь в плен. Но головной катер продолжал мчаться вперед со скоростью шестьдесят узлов. Строй «морских котиков» разделился. Описав крутой разворот, надувные лодки устремились в погоню. Если бы не вертолет, контрабандисту, вероятно, удалось бы оторваться.

Но «Литтл берд» залетел вперед прямо по курсу скутера, развернулся на девяносто градусов и развернул сто ярдов невидимого голубого нейлонового троса. Маленький буек вытащил конец троса на поверхность воды. Скутер заложил крутой вираж. Возможно, ему удалось бы уйти, но последние двадцать ярдов плавающего троса проскользнули под днищем и обмотались вокруг всех четырех гребных винтов. Четыре мощные «Ямахи» закашляли, захлебнулись и заглохли.

После этого сопротивление стало бесполезным. Под дулами направленных на них «МП-5» контрабандисты послушно перебрались на борт большой НЛЖК, где их сковали наручниками, а на головы надели капюшоны. В следующий раз дневной свет им предстояло увидеть только на Орлином острове в архипелаге Чагос, в качестве гостей Ее величества.

Через час подоспел «Чесапик». Он принял на борт семерых пленников. Тело восьмого храбреца благословили и снабдили куском якорной цепи, чтобы помочь отправиться на дно. Также на корабль были подняты две тонны горючего для двухтактных двигателей (которое могло еще пригодиться), разнообразное оружие и сотовые телефоны (для анализа на предмет предыдущих звонков) и две тонны чистого колумбийского кокаина в тюках.

После этого в корпусах скутеров были проделаны отверстия, и тяжелые «Ямахи» быстро утащили их под воду. Жалко было терять шесть хороших мощных моторов, но инструкции были четкими: не оставлять ничего, что можно проследить. Забирать только людей и кокаин, и то лишь на временное хранение. Все остальное должно исчезать бесследно.

«Литтл берд» приземлился на носовую площадку и заглушил двигатели, после чего его опустили в скрытый от посторонних глаз трюм. Три надувные лодки подняли на борт, затем отправили в свой трюм, где им предстояло тщательное обследование. Люди спустились вниз, чтобы помыться и переодеться. «Чесапик» развернулся и направился прочь. Море снова стало чистым.

Далеко впереди сухогруз «Стелла марис IV» ждал и ждал. В конце концов ему пришлось продолжить свой путь в Роттердам, но без дополнительного груза. Старший помощник отправил своей «подруге» в Картахене сообщение. Что-то насчет того, что он не сможет приехать на свидание, потому что ему не вернули из ремонта машину.

Но и это с виду безобидное сообщение было перехвачено Агентством национальной безопасности в Форт-Миде, штат Мэриленд, где его дешифровали и передали Кобре. Тот удовлетворенно усмехнулся. Это сообщение раскрыло, куда направлялись скутеры. «Стелла марис IV» попала в черный список. Теперь за ней будут внимательно присматривать.

Через неделю после того, как Кобра объявил об открытии сезона охоты, майор Мендоса получил первый приказ вылететь на задание. «Глобальный ястреб» «Сэм» обнаружила маленький двухмоторный самолет, который поднялся в воздух с аэродрома в поместье Боавишта, в районе Форталезы оказался над океаном и направился через просторы Атлантики курсом 045°, ведущим к африканскому побережью между Либерией и Гамбией.

Компьютер идентифицировал этот самолет как «Трансолл», плод испанско-немецкого сотрудничества, который одно время закупался Южной Африкой, а затем, после окончания срока службы в военно-транспортной авиации, продавался на гражданских рынках Латинской Америки.

Это была небольшая, но надежная рабочая лошадка. При этом дальности полета не хватало «Трансоллу» даже для того, чтобы пересечь Атлантику в самом ее узком месте. Следовательно, самолет «усовершенствовали», снабдив дополнительными внутренними топливными баками. На протяжении трех часов он летел на север-восток в непроницаемом мраке тропической ночи, держа высоту восемь тысяч футов над сплошной облачностью.

Майор Мендоса направил нос своего «Букканира» прямо по взлетно-посадочной полосе и выполнил последнюю проверку. В ушах он слышал не голос диспетчера, говорящего по-португальски, потому что центр управления полетами уже закрылся на ночь. Мендоса слышал теплые интонации американской женщины. Двое американцев-связистов, находящихся на Фогу, получили ее сообщение час назад и предупредили бразильского летчика, чтобы готовился к вылету. И вот теперь женщину переключили напрямую на шлемофон Мендосы. Он не знал, что она капитан американских ВВС, сидит за экраном компьютера на авиабазе Крич в штате Невада. Не знал, что она следит за мигающей точкой, изображающей транспортный «Трансолл», не знал, что скоро он сам также станет мигающей точкой на экране, и женщина сведет эти точки вместе.

Взглянув на техников, стоявших в темноте аэродрома Фугу, Мендоса увидел, как те фонариком просигналили ему: «Взлет!» Для него сейчас они были центром управления полетами. Мендоса поднял вверх большой палец, показывая, что все понял.

Два двигателя «Спей» натужно взвыли, и «Букканир» затрясся, борясь с тормозами, стремясь вырваться на свободу. Щелкнув включателем ВРУ, Мендоса отпустил тормоза. «Букканир» помчался вперед, вырвался из тени вулкана, и бразилец увидел впереди море, сверкающее в лунном свете.

Реактивный ускоритель ударил Мендосе в спину. Самолет стремительно набрал скорость, шасси потеряли контакт с бетонкой, и «Букканир» взмыл в воздух.

— Подняться на высоту пятнадцать тысяч футов и взять курс сто девяносто, — произнес теплый, мягкий голос.

Сверившись с гирокомпасом, Мендоса направил самолет строго на 190° и набрал указанную высоту.

Через час он находился в трехстах милях к югу от островов Зеленого Мыса и выполнял плавный разворот, поджидая добычу. Наконец показалась цель, летящая чуть ниже. Над равниной облаков взошла горбатая луна, озарившая все вокруг бледно-белым сиянием. Мендоса увидел внизу справа быстро скользящую тень. Она направлялась на северо-восток; «Букканир» еще продолжал завершать разворот. Полностью развернувшись, Мендоса зашел добыче в хвост.

— Ваша цель в пяти милях впереди, на высоте шесть тысяч футов.

— Вас понял, я ее вижу, — ответил он. — Входить в соприкосновение?

— Входить в соприкосновение разрешается. Действуйте.

Мендоса снизился так, чтобы силуэт «Трансолла» четко обозначился в лунном свете. Ему показали справочник самолетов, которые могли использовать для контрабанды кокаина, и сейчас у него не было сомнений, что́ перед ним. В этой части неба случайного самолета просто не могло быть.

Подняв предохранительную крышку, Мендоса положил большой палец на кнопку управления огнем пушек «Аден» и посмотрел в прицел, усовершенствованный в Скэмптоне. Он знал, что спаренные орудия пристреляны так, чтобы сосредоточить объединенную огневую мощь на дистанции четыреста метров.

Какое-то мгновение Мендоса колебался. На борту этого самолета находились люди. Затем он вспомнил другого человека, еще мальчишку, лежащего на мраморном столе морга Сан-Паулу. Своего младшего брата. И нажал на кнопку.

В ленты боеприпасов были заправлены попеременно фугасные, зажигательные и трассирующие снаряды. Яркие трассирующие снаряды должны были показать направление огня. Остальным предстояло уничтожить то, во что они попадут.

Мендоса смотрел, как две красные огненные линии вырвались из-под крыльев «Букканира» и встретились в четырехстах метрах впереди. Обе линии попали в фюзеляж «Трансолла» чуть левее заднего грузового люка. В течение полусекунды самолет словно дрожал в воздухе. После чего взорвался.

Бразильский летчик даже не увидел, как самолет развалился, рассыпался на части и упал. Судя по всему, экипаж только начал использовать горючее из дополнительных баков, размещенных в фюзеляже, поэтому они еще были полны под завязку. Как только в них попали раскаленные добела зажигательные снаряды, весь самолет словно расплавился. Сквозь слой облаков внизу пролился дождь пылающих обломков, и все было кончено. Один самолет, четыре человека, две тонны кокаина. Все исчезло бесследно.

Майору Мендосе еще никогда не приходилось убивать людей. Какое-то мгновение он смотрел на пустое место в небе, где только что был «Трансолл». В течение последних нескольких дней Мендоса пытался себе представить, что он почувствует. И вот теперь он это знал. Он чувствовал только пустоту. Не восторг и не раскаяние. Мендоса уже много раз повторял себе одно и то же: «Думай только о Маноло, шестнадцатилетнем брате, лежащем на мраморном столе в морге, который так и не успел пожить». Когда он заговорил, его голос прозвучал совершенно ровно:

— Цель уничтожена.

— Знаю, — ответил женский голос из Невады. Оператор увидела, что из двух точек на экране осталась только одна. — Держите ту же высоту. Возьмите курс триста пятьдесят пять и возвращайтесь на базу.

Через семьдесят минут Мендоса увидел посадочные огни аэродрома Фогу, которые зажглись специально для него и погасли, когда он подрулил к ангару в скале. «Нарушитель-4» прекратил существование.

В трехстах милях от Фогу в африканских джунглях группа людей ждала у грунтового аэродрома. Ждала и ждала. На рассвете они расселись по своим джипам и уехали. Один из них должен был отправить по электронной почте зашифрованное сообщение в Боготу.

Альфредо Суарес, отвечавший за поставку всего товара из Колумбии клиентам, не на шутку испугался за свою жизнь. Исчезли почти пять тонн кокаина. Суарес обещал дону Диего переправить по триста тонн кокаина на каждый из континентов, имея в запасе до двухсот тонн на потери при транспортировке. Но дело было не в этом.

У Братства, как теперь с пугающим спокойствием объяснял Суаресу лично дон Диего, были две главные проблемы. Одна заключалась в том, что четыре различные партии товара, переправлявшиеся тремя разными способами, были или перехвачены, или уничтожены; но самым неприятным было (а дон Диего терпеть не мог теряться в догадках), что никто не знал наверняка, что же произошло.

Капитан «Морской красавицы» должен был в случае возникновения каких-либо проблем отправить донесение. Он этого не сделал. Рулевые двух «быстрых штучек» в случае непредвиденной ситуации должны были воспользоваться сотовыми телефонами. Они этого не сделали. «Трансолл» поднялся в воздух в исправном состоянии, полностью заправленный горючим; тем не менее он бесследно исчез, не подав сигнал бедствия.

— Прямо какая-то тайна, мой дражайший Альфредо, ты не согласен? — Когда сеньор Эстебан употреблял такие вежливые выражения, это было страшнее всего.

— Да, дон Диего.

— И какое же объяснение ты можешь предложить?

— Просто ума не приложу. Все транспортные средства обладали более чем достаточным набором средств связи. Компьютеры, сотовые телефоны, рации. В случае любых неприятностей они должны были отправить краткие кодовые сообщения. Все оборудование было проверено, сообщения были заучены назубок.

— И тем не менее все они молчат, — задумчиво промолвил дон Диего.

Выслушав доклад Мускула, он пришел к выводу, что капитан «Морской красавицы» едва ли был повинен в собственном исчезновении. Примерный семьянин, он должен был понимать, что́ произойдет в том случае, если он предаст Картель, и на его счету уже было шесть успешных плаваний к берегам Западной Африки.

Две из трех тайн имели только один общий знаменатель: и рыбацкая шхуна, и «Трансолл» направлялись в Гвинею-Бисау. И хотя судьба двух быстроходных катеров, вышедших из залива Ураба и исчезнувших бесследно, также оставалась загадкой, все указывало на то, что в Гвинее-Бисау дела обстоят неладно.

— Альфредо, ты собираешься в ближайшем времени отправлять в Западную Африку еще одну партию товара?

— Да, дон Диего. На следующей неделе. Пять тонн морем в Либерию.

— Измени пункт назначения на Гвинею-Бисау. У тебя есть толковый молодой помощник?

— Есть. Альваро, Альваро Фуэнтес. Его отец был большим человеком в бывшем картеле Кали. Альваро просто рожден для такой работы. Предан делу душой и сердцем.

— В таком случае, пусть он сопровождает груз. Он должен выходить на связь каждые три часа, днем и ночью, в течение всего плавания. Заранее составленные сообщения с компьютера и сотового телефона. Ему нужно будет только нажимать кнопку. И я хочу, чтобы у нас его постоянно слушали. Посменно, сменяя друг друга. Я ясно выразился?

— Яснее не бывает, дон Диего. Все будет сделано.

Отец Эйсебио еще никогда не видел ничего подобного. Его большой сельский приход включал в себя множество деревень, но жили в них скромные бедняки, с трудом сводящие концы с концами. И то, что сейчас бросило якорь в устье реки, вытекающей из мангровых зарослей в море, было здесь явно чужим.

Вся деревня высыпала на шаткий деревянный причал поглазеть на диковинку. Имеющий длину пятьдесят метров, корабль сверкал белоснежными бортами. Роскошные каюты на трех палубах, все начищено до блеска. Никто не знал, кому корабль принадлежит, и никто из его команды не сошел на берег. Да и зачем? Чтобы посмотреть убогую деревню с единственной немощеной улочкой, по которой бродят куры, и с одним-единственным питейным заведением?

Судно, бросившее якорь вдали от океана за двумя излучинами реки, являлось роскошной океанской яхтой. Она имела экипаж из десяти человек и шесть просторных кают. Яхта была построена на голландской верфи три года назад по личному эскизу владельца, и если бы ее выставили на продажу (но никто не думал ее продавать), за нее попросили бы не меньше двадцати миллионов долларов.

Странно, что люди, как правило, рождаются ночью и умирают также в основном ночью. Отца Эйсебио разбудил в три часа ночи стук в дверь. Это была маленькая девочка из одной семьи, которую священник хорошо знал. Она сказала, что дедушка кашляет кровью и мама боится, что он не доживет до утра.

Отец Эйсебио прекрасно знал этого человека. Ему было шестьдесят, выглядел он на девяносто и вот уже пятьдесят лет курил отвратительнейший табак. Последние два года он постоянно отхаркивал кровью. Священник натянул рясу, взял молитвенник и четки и поспешил следом за девочкой.

Семья жила у самой воды, в доме на берегу реки. И старик действительно умирал. Отец Эйсебио причастил его и подождал, когда он погрузится в сон, от которого, скорее всего, уже не очнется. Перед тем как задремать, старик попросил сигарету. Священник пожал плечами, и дочь уважила последнюю просьбу старика. Больше отцу Эйсебио здесь делать было нечего. Через несколько дней он будет отпевать своего прихожанина. Но пока что он мог идти домой.

Выйдя на улицу, священник взглянул в сторону моря. В воде между огромным белым крейсером и пристанью находилась большая открытая лодка. В ней сидели трое мужчин и лежали несколько тюков. На корме роскошной яхты горел свет, и члены экипажа были готовы принять груз на борт. Посмотрев на это и вспомнив семью, которую хоронил десять дней назад, отец Эйсебио сплюнул.

Вернувшись к себе, священник собрался продолжить прерванный сон. Но затем он прошел к письменному столу, выдвинул ящик и достал хитроумное устройство. Он не умел набирать текстовые сообщения и у него никогда не было сотового телефона. Но у него была бумажка, на которой он записал, какие кнопки и каком порядке нужно нажать, чтобы воспользоваться маленьким приспособлением. Отец Эйсебио старательно нажал нужные кнопки. Устройство заговорило. Женский голос сказал:

— Алло.

— Se habla español?[221] — спросил священник.

— Claro, Padre, — сказала женщина. — Que quiere?[222]

Отец Эйсебио не знал, как выразить это словами.

— В моей деревне причалила очень большая лодка. По-моему, она принимает на борт огромное количество белого порошка.

— Святой отец, у этой лодки есть название?

— Да, я видел сзади. Золотыми буквами. Она называется «Леди Орион».

Тут выдержка оставила священника, и он бросил телефон, чтобы никто не смог его проследить. Но компьютерной базе данных потребовалось пять секунд, чтобы установить этот телефон, его пользователя и точное его местонахождение. Еще через десять секунд была получена вся информация на яхту «Леди Орион».

Ее владельцем был некий Нельсон Бьянко из Никарагуа, повеса-мультимиллионер, любитель шумных вечеринок и игры в поло. Яхта не значилась в списке кораблей, с которыми поработал сварщик Хуан Кортес. Но от ее создателей был получен план палубы, переданный в память «Глобального ястреба» «Мишель», которая и обнаружила яхту перед самым рассветом, когда белоснежная красавица выскользнула из устья реки и направилась в открытое море.

Дальнейшие расследования, проведенные утром, в том числе консультации с великосветскими изданиями, позволили установить, что сеньор Бьянко направляется в Форт-Лодердейл на турнир по поло.

Пока «Леди Орион» шла курсом северо-северо-восток, чтобы обогнуть Кубу по Юкатанскому проливу, корабль-ловушка «Чесапик» двинулся ей наперерез.

(обратно)

Глава 11

В «крысином списке» значились сто семнадцать фамилий государственных чиновников из восемнадцати стран. Двумя из этих стран были Соединенные Штаты и Канада, остальные шестнадцать находились в Европе. Прежде чем освободить мисс Летицию Ареналь, задержанную в Нью-Йорке, Кобра настоял на том, чтобы проверить хотя бы одного из этих людей, выбранного наугад. Он предложил герра Эберхардта Мильха, старшего таможенного инспектора гамбургского порта. Кэл Декстер вылетел в этот ганзейский город, чтобы сообщить местным правоохранительным органам плохие новости.

Встреча, состоявшаяся по инициативе американского гостя в таможенном управлении Гамбурга, получилась довольно странной.

Вместе с Декстером на ней присутствовал высокопоставленный представитель УБН в Германии, с которым немецкие коллеги уже были хорошо знакомы. Тот в свою очередь был в полном недоумении относительно статуса человека из Вашингтона, о ком он никогда не слышал. Но инструкции, поступившие с Арми-Нейви-драйв, где расположена штаб-квартира УБН, были краткими и исчерпывающими. Таинственному посланнику следовало оказывать всестороннюю поддержку.

Два человека прилетели из Берлина — один из ЦКА, Федеральной таможенной службы Германии, другой — из отдела по борьбе с организованной преступностью Федеральной криминальной полиции БКА. Пятый и шестой участники встречи были местными, из гамбургского отделения таможни и гамбургской полиции. Из них первый был принимающей стороной: встреча состоялась у него в кабинете. Однако старшим по должности был Иоахим Циглер из федеральной таможни; к нему и обратился в первую очередь Декстер.

Декстер был краток. Необходимости в пространных разъяснениях не было; все эти люди были профессионалами, и четверо немцев понимали, что американцы не стали бы просить о встрече, если бы не произошло чего-то из ряда вон выходящего. К счастью, не было также необходимости и в переводчиках.

Декстер мог только сказать, и все это прекрасно поняли, что в руки колумбийского отделения УБН попала определенная информация. Слово «стукач» повисло в воздухе. Перед участниками встречи стояли чашки кофе, но никто к ним не притронулся.

Декстер протянул герру Циглеру несколько страниц, тот внимательно их изучил и передал своим коллегам. Глава гамбургского отделения ЦКА тихо присвистнул.

— Я знаю этого человека, — пробормотал он.

— И? — спросил Циглер.

Он был просто в ужасе. Германия бесконечно гордится своим огромным суперсовременным гамбургским портом. И то, что такая информация имелась, тем более у американцев, удручало.

Гамбургский таможенник пожал плечами.

— Разумеется, подробности можно узнать в отделе кадров. Насколько я помню, всю свою жизнь этот человек проработал в таможенной службе. Несколько лет до пенсии. Карьера без единого пятнышка.

Циглер постучал пальцем по лежащим перед ним документам.

— А что если ваша информация неверная? Даже больше того, заведомо ложная?

Вместо ответа Декстер протянул еще несколько страниц. Завершающий удар. Иоахим Циглер изучил новые документы. Выписки из банковского счета. Маленький частный банк на Каймановых островах. О большей секретности не приходится и мечтать. Если эти документы также подлинные… На таком счету деньги накапливаются быстро, поскольку проверить его крайне трудно. Декстер первым нарушил молчание:

— Господа, всем нам известны правила «знать только то, что нужно знать». Мы не новички в нашем необычном ремесле. Вы должны понимать, что у нас есть свой источник. И мы должны любой ценой этот источник оберегать. Больше того, вы сами не захотите совершать скоропалительное задержание на основании одних только неподтвержденных обвинений, которые не примет ни один суд Германии. Можно предложить стратегию действий?

Декстер озвучил сложную многоходовую комбинацию. За Мильхом будут скрытно наблюдать, чтобы убедиться в том, как он лично будет способствовать прохождению таможенных формальностей одного конкретного контейнера. Далее последует выборочная проверка, якобы случайная, совершенная младшим сотрудником таможни.

Если информация Кобры верна, Мильх вмешается, отменяя действия своего подчиненного. И тут, якобы также совершенно случайно, в дело вступит проходящий мимо сотрудник ЦКА. Его слово окажется решающим. Контейнер будет досмотрен. Если в нем ничего не окажется, значит, американцы ошиблись. Последуют чистосердечные извинения. Но ничего страшного не произойдет. И все же домашний и сотовый телефоны Мильха будут прослушиваться на протяжении нескольких недель.

Потребовалась неделя на подготовку, и еще одну неделю пришлось ждать, пока не предоставилась соответствующая возможность. Морской контейнер был одним из нескольких сотен, выгруженных из огромного контейнеровоза из Венесуэлы. Только один человек обратил внимание на две маленькие концентрические окружности, одна внутри другой, и мальтийский крест посредине. Старший инспектор Мильх лично разрешил загрузить контейнер на поджидавший трейлер, который тотчас же направился к выезду из таможенной зоны порта.

Водитель-албанец подъехал уже к самому последнему шлагбауму, который, поднявшись было, вдруг снова опустился. Молодой розовощекий таможенник указал трейлеру проехать на площадку для досмотра.

— Выборочная проверка, — сказал он. — Пожалуйста, ваши документы.

Албанец изобразил полное недоумение. У него имелись все необходимые разрешения, с подписью и печатью. Подчинившись, он сделал быстрый звонок по сотовому телефону. Забравшись в высокую кабину грузовика, где его никто не слышал, он произнес несколько фраз по-албански.

Обычно в гамбургской таможне применяют два уровня выборочной проверки трейлеров и их грузов. Первый, упрощенный, заключается только в просвечивании рентгеном; при втором контейнер вскрывается. На самом деле молодой таможенник был оперативным сотрудником ЦКА — вот почему он казался новичком в своем деле. Он указал водителю отогнать трейлер на площадку, отведенную для досконального досмотра. И тут его остановил старший по званию офицер, спешно прибежавший из здания таможенной службы.

Молодой, неопытный новичок младший инспектор не спорит с ветераном старшим инспектором. Однако этот парень твердо стоял на своем. Старший инспектор вышел из себя. Он лично проверил этот контейнер и дал разрешение на выезд. Незачем проводить досмотр дважды. Это будет лишь напрасная трата времени. Старший инспектор не заметил бесшумно подкатившую легковую машину. Вышедшие из нее двое сотрудников ЦКА в штатском предъявили свои удостоверения.

— Was ist los da?[223] — вполне убедительно спросил один из них.

В германской бюрократии звание имеет большое значение. Сотрудники ЦКА имели такое же звание, как и Мильх, но решающим оказалось то, что они были из криминального отдела. Контейнер был вскрыт. Появились собаки-ищейки. Содержимое было выгружено. Не обращая внимания на груз, ищейки стали скулить и кружиться на месте, когда оказались внутри контейнера. Контейнер был тщательно измерен. Изнутри он оказался короче, чем снаружи. Трейлер отогнали в специально оборудованную мастерскую. Его сопровождали сотрудники таможни. Трое сотрудников ЦКА, двое из которых действовали в открытую, а третий, молодой парень, зарабатывал очки в первом серьезном деле, продолжали изображать искреннее недоумение.

Сварщик вскрыл фальшивую стенку автогеном. Спрятанные за ней пакетики были взвешены, и в них оказалось две тонны чистого колумбийского кокаина. Водитель-албанец к этому времени уже был в наручниках. По сценарию, четверым таможенникам, в том числе Мильху, по счастливой случайности — несмотря на предыдущую вполне объяснимую ошибку Мильха — удалось обнаружить крупную партию наркотиков. В конце концов, компанией-импортером была уважаемая фирма из Дюссельдорфа, торгующая оптовыми партиями кофе. Все участники задержания отметили успех чашкой кофе, Мильх принес извинения, после чего отправился в туалет и позвонил по сотовому.

Ошибка. Разговор был перехвачен. Каждое слово было услышано и записано в микроавтобусе, дежурившем в километре от таможенного управления. У одного из тех, кто пил кофе, зазвонил телефон. Когда Мильх вернулся из туалета, его арестовали.

Возмущение Мильха, когда его усадили в комнате для допросов, казалось совершенно искренним. Никто ни словом не обмолвился о банковском счете на Каймановых островах. Это было сделано по договоренности с Декстером, чтобы не раскрывать осведомителя в Колумбии. Однако при этом у Мильха появилась возможность обеспечить себе первоклассную защиту. Он мог бы упирать на то, что «все мы люди и все мы ошибаемся». Было бы очень трудно доказать, что Мильх занимался этим на протяжении многих лет. Как и то, что на пенсию он собирался выйти человеком богатым. Хороший адвокат к вечеру добился бы освобождения из-под стражи. Перехваченное сообщение по сотовому телефону было закодировано: безобидная фраза о том, что Мильх опоздает домой. Правда, звонил он не своей жене, а на телефон, который после этого разговора бесследно исчез. Но все мы время от времени ошибаемся номером.

Старший инспектор Циглер, помимо карьеры в таможенной службе получивший высшее юридическое образование, понимал слабость своей позиции. Но в первую очередь он хотел помешать этим двум тоннам кокаина попасть в Германию, и своей цели он добился.

Албанец, твердый как кремень, молчал, упрямо стоя на том, что он простой водитель. Полиция Дюссельдорфа нагрянула с обыском на склад кофе, где собаки-ищейки чуть не сошли с ума от запаха кокаина, который они были обучены отличать от аромата кофе, часто используемого в качестве «маскировки».

И тогда Циглер, первоклассный полицейский, решил прибегнуть к хитрости. Мильх едва ли владел албанским. Этим языком не владеет никто, кроме самих албанцев. Мильха усадили за однонаправленным зеркалом, но звуки из соседней комнаты доносились громко и отчетливо. Мильх мог наблюдать за допросом водителя-албанца.

Переводчик переводил на албанский вопросы немецкого следователя водителю, после чего переводил его ответы. Вопросы были предсказуемыми. Мильх их понимал, они звучали на его родном языке, но в отношении ответов ему приходилось полагаться на переводчика. И хотя на самом деле албанец клялся в своей непричастности, из громкоговорителей звучало подробное признание в том, что в случае возникновения каких-либо затруднений в гамбургском порту водитель должен был немедленно связаться с неким старшим инспектором Эберхардтом Мильхом, который все уладит и пропустит груз без досмотра.

И тут Мильх не выдержал и сломался. Его рассказ длился почти двое суток; потребовалась целая команда стенографистов, чтобы все записать.

Яхта «Леди Орион» находилась на просторах Карибского моря южнее Ямайки и к востоку от Никарагуа, когда капитан, стоявший в белоснежном отутюженном тропическом мундире на мостике рядом с рулевым, увидел нечто такое, от чего заморгал, не в силах поверить своим глазам.

Он быстро проверил экран локатора, следящего за поверхностью моря. В радиусе многих миль, от горизонта до горизонта, не было ни одного корабля. Но вертолет определенно был вертолетом. И он находился прямо по курсу, летел навстречу над самой водой. Капитану было прекрасно известно, что́ находилось на яхте, ибо тридцать часов назад он сам помогал поднимать груз на борт, и глубоко внутри у него зашевелился первый червячок страха. Вертолет был маленький, разведывательный, но когда он пронесся над левым бортом яхты и, развернувшись, полетел рядом с ней, капитан прочитал на фюзеляже отчетливую надпись «Военно-морской флот США». Он связался по внутреннему коммутатору с главной каютой, предупреждая своего хозяина.

Нельсон Бьянко спешно поднялся на мостик. Миллионер-повеса был босиком, в пестрой гавайской рубашке и мешковатых шортах. Его черные кудри были обесцвечены и уложены с лаком, в зубах он сжимал свою непременную сигару «Кохиба». Необычным было то — и это объяснялось исключительно грузом из Колумбии, — что Бьянко не захватил с собой пять-шесть девиц легкого поведения.

Капитан и владелец яхты наблюдали за тем, как вертолет следует параллельным курсом, над самой поверхностью океана, и тут в открытом овале пассажирской двери появился «морской котик» в черном комбинезоне, пристегнутый страховочным ремнем. В руках он держал снайперскую винтовку «М-14», нацеленную на мостик. Из громкоговорителя разнесся раскатистый голос пилота крошечного вертолета:

— На борту яхты «Леди Орион», мы из ВМФ Соединенных Штатов. Пожалуйста, заглушите двигатели. Мы высаживаемся к вам на борт.

Бьянко терялся в догадках, как американцы собираются это осуществить. На корме яхты имелась маленькая вертолетная площадка, но ее занимал накрытый брезентом его собственный «Сикорский». И тут капитан толкнул повесу, указывая вперед. Там, у горизонта, показались три черные точки, одна большая и две поменьше. Задрав носы вверх, надувные лодки на полной скорости неслись навстречу.

— Полный вперед! — воскликнул Бьянко. — Самый полный вперед!

Это решение было опрометчивым, что сразу же понял капитан.

— Босс, нам от них ни за что не уйти. Попытавшись спастись бегством, мы тем самым выдадим себя.

Бьянко посмотрел на зависший в воздухе «Литтл берд», на быстроходные НЛЖК, на винтовку, нацеленную ему в голову с расстояния пятьдесят ярдов. Не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться. Он кивнул.

— Стоп машина, — приказал Бьянко, отходя в сторону.

Порыв ветра взъерошил ему волосы и тотчас же затих. Натянув на лицо широкую улыбку, светский повеса приветливо замахал рукой, изображая готовность сотрудничать. «Морские котики» поднялись на борт яхты меньше чем через пять минут.

Лейтенант-коммандер Кейси Диксон был скрупулезно учтив. Его предупредили, что объект идет с «грузом», и этого было достаточно. Отказавшись от шампанского, предложенного ему и его людям, Диксон распорядился отвести владельца яхты и команду на корму и держать их там под прицелом пистолетов-пулеметов. «Чесапик» по-прежнему оставался за горизонтом. Водолаз надел снаряжение и спустился за борт. Он провел под водой полчаса. Поднявшись на поверхность, он доложил, что на днище нет ни потайных люков, ни приваренных ящиков и вниз не уходят нейлоновые тросы.

Двое таможенников начали осмотр яхты. Им было известно только то, что в своем кратком разговоре по сотовому телефону испуганный приходской священник упомянул «огромное количество». Но что он под этим понимал?

Запах кокаина учуял спаниель; наркотика оказалась целая тонна. «Леди Орион» не принадлежала к тем судам, в трюмах которых Хуан Кортес изготовил тайники, практически не поддающиеся обнаружению. Бьянко рассчитывал исключительно на собственную наглую самоуверенность. Он надеялся на то, что роскошная яхта, прекрасно известная во всех дорогих и знаменитых портах от Монте-Карло до Форт-Лодердейла, будет вне подозрений и он сам вместе с ней. И, пожалуй, это действительно было бы так, если бы не старый священник-иезуит, которому пришлось похоронить четыре истерзанных тела на деревенском кладбище.

И снова, как это было с английским спецназом, сверхчувствительный нюх спаниеля, уловивший особую фактуру воздуха, указал на одну определенную панель на полу машинного отделения. Воздух был слишком свежим; панель недавно поднимали. Она привела в трюм.

Как и англичане в Атлантике, американские таможенники надели дыхательные аппараты и спустились в трюм. Даже на роскошных яхтах в трюме стоит зловонный смрад. Один за другим из тайника извлекались тюки, и те «морские котики», кто не охранял пленников, поднимали их на палубу и складывали между рубкой и вертолетной площадкой. Бьянко бурно протестовал, утверждая, что он понятия не имел о содержимом трюма… что его подставили… что произошло какое-то недоразумение… что он лично знаком с губернатором Флориды… Крики перешли в неразборчивое бормотание, когда ему на голову надели черный капюшон. Лейтенант-коммандер Диксон выпустил вверх сигнальную ракету, и «Глобальный ястреб» «Мишель» отключила устройство постановки помех. Впрочем, «Леди Орион» даже не пыталась выйти на связь. Как только радио снова заработало, Диксон вызвал «Чесапик».

Через два часа Нельсон Бьянко, капитан яхты и вся команда находились в тюрьме, устроенной в носовом отсеке «зерновоза», где уже были семеро человек с двух «быстроходных штучек». Повеса-миллионер не привык вращаться в подобном обществе, и это ему совсем не понравилось. Однако этим людям предстояло надолго стать его товарищами, и он полностью удовлетворил свою страсть к тропикам, но только посреди Индийского океана. Вот только красивых девушек в меню не было.

Даже подрывник был огорчен.

— Сэр, неужели ее действительно нужно отправить на дно? Это же такая красавица!

— У нас есть четкий приказ, — ответил командир. — Никаких исключений.

Выстроившись вдоль борта «Чесапика», «морские котики» наблюдали за тем, как роскошная яхта взорвалась и быстро затонула.

— Ура, — пробормотал один из них, но это слово, которое обычно означает торжество, на этот раз было произнесено с некоторым сожалением.

Когда море снова стало пустынным, «Чесапик» быстро направился прочь. Через час ему встретилось торговое судно, капитан которого, посмотрев в бинокль, увидел обычный зерновоз, идущий своим курсом, и не обратил на него никакого внимания.

По всей Германии у сотрудников правоохранительных органов выдались напряженные деньки. В своем пространном признании Эберхардт Мильх, отныне в целях его же собственной безопасности погребенный под многоуровневой завесой секретности, назвал дюжину крупных импортеров, чей груз он беспрепятственно пропускал через контейнерный терминал гамбургского порта. На складах всех этих фирм были проведены обыски.

Федеральная и местная полиция проверяла пиццерии (излюбленное прикрытие калабрийской «Ндрангеты»), продовольственные магазины и сувенирные салоны, специализирующиеся на изделиях ремесленников из Южной Америки. Следователи вскрывали упаковки консервированных тропических фруктов, находя в каждой банке пакетик с белым порошком, и разбивали идолов майя из Гватемалы. Благодаря всего одному человеку от бизнеса дона Диего в Германии остались лишь развалины.

Но Кобра прекрасно сознавал, что если партия кокаина уже была передана импортеру, все убытки полностью лягут на плечи европейских гангстеров. И только если перехватить груз до этого, удар будет нанесен непосредственно Картелю. Это можно было сказать про контейнер с двойными стенками, так и не успевший покинуть гамбургский порт, и про груз на борту «Леди Орион», предназначавшийся для кубинской преступной группировки с юга Флориды, который по-прежнему считался находившимся в море. То, что яхта не пришла в Форт-Лодердейл, еще не было замечено. Пока что не было замечено.

Но «крысиный список» оказался полезным. Кобра выбрал продажного чиновника из Гамбурга наугад, одну фамилию из ста семнадцати, и вероятность того, что все подстроено, была ничтожно мала.

— Ну что, освобождаем девушку? — спросил Декстер.

Деверо кивнул. На самом деле лично ему было все равно. Его способность к состраданию можно было считать нулевой. Но Летиция Ареналь уже сделала свое дело, и больше от нее не было никакой пользы.

Декстер привел колеса в движение. Благодаря его негласному вмешательству следователь Пако Ортега из мадридского отделения СБНОП был произведен в старшие инспекторы. Ему были обещаны в самом ближайшем времени Хулио Лус и банк «Гусман».

Выслушав Декстера, говорившего с противоположной стороны Атлантического океана, Ортега составил план действий. Молодой сотрудник СБНОП сыграл роль нечистого на руку работника багажного отделения аэропорта. Его шумно и прилюдно арестовали в баре, о чем тотчас же стало известно средствам массовой информации. Журналисты расспросили бармена и двух посетителей, рассказавших одно и то же.

Со слов сотрудника правоохранительных органов, пожелавшего остаться неизвестным, газета «Пайс» подготовила большой материал о разоблачении банды, переправлявшей контрабандный кокаин в багаже ничего не подозревавших пассажиров из мадридского аэропорта «Барахас» в нью-йоркский аэропорт имени Кеннеди. К сожалению, почти всем преступникам удалось скрыться, но один сотрудник багажного отделения был задержан, и сейчас он называл рейсы, на которых вскрывал багаж, уже прошедший досмотр, и подкладывал в него кокаин. В некоторых случаях он даже смог привести описание чемоданов.

Мистер Боусмен Барроу по своей натуре не был человеком азартным. У него не было склонности к казино, картам и скачкам как к способу выбрасывать деньги на ветер. Однако он вынужден был признать, что если бы ему предложили пари, он поставил бы круглую сумму на то, что сеньорита Летиция Ареналь отправится за решетку на много лет. И проиграл бы.

Информация из Мадрида поступила в центральное управление УБН в Вашингтоне, и некий неназванный чиновник отправил копию документа, имеющего отношение к клиентке мистера Барроу, в прокуратуру Бруклина. Там вынуждены были принять меры. Прокуратура поставила мистера Барроу в известность относительно информации из Мадрида.Тот сразу же начал действовать, добиваясь снятия обвинений. Даже если невиновность его подзащитной и не была доказана безоговорочно, появились сомнения размером с гаражные ворота.

Состоялось закрытое заседание под председательством судьи, с которым Боусмен Барроу учился на юридическом факультете, и ходатайство было удовлетворено. Судьба Летиции Ареналь перешла от прокуратуры к СИН, Службе иммиграции и натурализации. Там заявили, что, хотя девушка из Колумбии и не подлежит уголовному преследованию, на территории Соединенных Штатов Америки ей оставаться также нельзя. Ее спросили, в какую страну она предпочитает быть депортирована, и мисс Ареналь выбрала Испанию. Двое сотрудников СИН отвезли ее в аэропорт имени Кеннеди.

Поль Деверо понимал, что время работает против него. Его главным преимуществом было то, что никто о нем ничего не знал. В то же время сам он тщательно изучил всю собранную по крупицам информацию, которая позволила ему получить представление о личности и характере некоего дона Диего Эстебана, считавшегося главой Картеля, хотя это так и не было никогда доказано.

То, что этот беспощадный идальго, этот потомок испанских аристократов времен империи так долго оставался неприкасаемым, обуславливалось многими факторами.

Главным было то, что все наотрез отказывались давать показания против него. Другой фактор заключался в том, что те, кто шел наперекор дону Диего, так кстати бесследно исчезали. Но даже этого было бы недостаточно без огромной политической поддержки. У дона Диего имелись очень влиятельные друзья, и в большом количестве.

Он без устали жертвовал на добрые дела, о чем непременно трубили средства массовой информации. Дон Диего помогал школам, больницам, неизменно для самых бедных.

Также он делал подношения, но уже втихомолку, политическим партиям, всем без исключения, в том числе и той, которую возглавлял президент Альваро Урибе, давший клятву сокрушить кокаиновую индустрию. При этом дон Диего следил за тем, чтобы о его пожертвованиях обязательно стало известно тем, от кого что-то зависело. Он даже оплачивал воспитание и обучение оставшихся сиротами детей сотрудников полиции и таможни, погибших при исполнении служебных обязанностей, несмотря на то что их коллеги подозревали, что именно он стоит за убийствами.

Но больше всего дон Диего заискивал перед католической церковью. Как только у какого-нибудь монастыря или храма начинались трудные времена, он тотчас же выделял средства на восстановительные работы. Причем эти пожертвования дон Диего выставлял напоказ, как и то, что он регулярно посещал приходскую церковь рядом со своим сельским домом, вместе с крестьянами и работниками своего поместья. Разумеется, речь шла об официальной загородной резиденции, а не о многочисленных особняках, приобретенных на подставных лиц, где дон Диего встречался с остальными членами Братства, которое он создал, чтобы производить и поставлять на рынок до восьмисот тонн кокаина в год.

— Да, — с восхищением протянул Деверо, — это настоящий маэстро.

Ему хотелось надеяться, что дон Диего Эстебан не читал «Искусство войны» Сунь Цзы.

Кобра понимал, что сплошная череда исчезновений груза, арестованных сообщников и ликвидированных сетей распространения кокаина недолго будет списываться на случайные совпадения. Умный человек готов верить в случайные совпадения лишь до определенного предела, и чем выше уровень подозрительности, тем ниже этот предел. Первое преимущество — то, что никто не подозревает о существовании Кобры, — скоро исчезнет, и дон Диего поймет, что ему приходится иметь дело с новым и гораздо более опасным противником, который играет не по правилам.

Далее нужно будет использовать второе преимущество: невидимость. Сунь Цзы заявил, что нельзя победить невидимого врага. Мудрый старик-китаец жил задолго до сверхсовременных технологий мира Кобры. Сейчас же возникло новое оружие, способное помочь Кобре оставаться невидимым еще долго после того, как дон Диего осознает, что у него появился новый враг.

Главным фактором раскрытия самого факта существования Кобры станет «крысиный список». Разоблачить серией ударов сто семнадцать коррумпированных чиновников на двух континентах — это будет уже слишком. Скармливать «крыс» правоохранительным органам придется очень медленно, до тех пор, пока где-нибудь в Колумбии не обвалится песо. Но в любом случае рано или поздно обязательно произойдет утечка.

Однако в ту августовскую неделю Деверо отправил Кэла Декстера сообщить плохие новости руководству трех правительственных ведомств трех различных государств при условии, как ему хотелось надеяться, полной конфиденциальности.

В течение напряженной недели разъездов и переговоров Кэл Декстер рассказал американцам о том, что один нечистый на руку человек работает в морском порту Сан-Франциско; итальянцы узнали, что продажный старший сотрудник таможенной службы работает в Остии; а испанцы поняли, что им следует установить наблюдение за портовым начальником в Сантадере.

Во всех трех случаях Декстер умолял устроить все так, будто к аресту привело случайное обнаружение партии кокаина. Во всех трех странах его просьбу обещали уважить.

Кобре было наплевать на банды, которые занимались розничной торговлей наркотиками в Америке и Европе. Этот сброд его не интересовал. Но после ухода со сцены каждого из помощников Картеля процент перехвата контрабанды кокаина должен был возрасти экспоненциально. А до передачи товара в воротах порта убытки будет нести Картель. Заказы надо будет как-то выполнять. Производя товар и поставляя его заказчику. А это станет невозможным.

Определенно, Альваро Фуэнтес не собирался пересекать Атлантический океан на борту вонючей рыбацкой шхуны вроде «Морской красавицы». В качестве первого заместителя Альфредо Суареса он отправился на «Арко соледад», грузовом судне водоизмещением шесть тысяч тонн.

Корабль был достаточно большим, для того чтобы на нем имелась капитанская каюта, не слишком просторная, но отдельная, и ее занял Фуэнтес. Несчастному капитану пришлось перебраться к старшему помощнику, но он знал свое место и даже не пикнул.

По требованию дона Диего «Арко соледад» направился вместо Монровии, столицы Либерии, в Гвинею-Бисау, где, похоже, крылась главная проблема. Однако он по-прежнему имел в трюме пять тонн чистого кокаина.

Это был один из тех кораблей, на которых Хуан Кортес сотворил свое волшебство. К корпусу ниже ватерлинии были приварены два стабилизатора. Однако эти стабилизаторы имели двойное назначение. Помимо того чтобы уменьшать качку при сильном волнении, облегчая жизнь экипажу, оба пустотелых стабилизатора имели внутри по две с половиной тонны кокаина, уложенного в тщательно упакованные тюки.

Главная проблема с тайниками, расположенными под водой, заключалась в том, что загружать и разгружать их можно было только тогда, когда корпус корабля оказывался извлечен из воды. Это означало или великие сложности с сухим доком и сопряженный с ними риск нежелательных свидетелей, или выход на мелководье во время отлива, что отнимало много драгоценных часов.

Но Кортес оснастил стабилизаторы практически невидимыми защелками, с помощью которых аквалангист мог легко снимать с них целые большие панели. После чего тюки, герметично упакованные и связанные вместе, вытягивались на поверхность, где их поднимало на борт «встречающее» судно.

И, наконец, «Арко соледад» вез в трюмах совершенно законный груз кофе, со всеми необходимыми документами, доказывающими, что товар оплачен и предназначается для некой торговой компании в Бисау. На этом хорошие новости заканчивались.

Плохие новости заключались в том, что по описанию Хуана Кортеса «Арко соледад» уже давно был выявлен и сфотографирован сверху. Когда корабль пересек тридцать пятый меридиан, «Глобальный ястреб» «Сэм» получила его изображение, произвела сравнение с тем, что хранилось в базе данных, установила совпадение и известила военно-воздушную базу Крич в штате Невада.

Из Невады информация поступила в Вашингтон, и «Балморалу» был отдан приказ идти наперехват. Еще до того, как аквалангисты майора Пикеринга спустились под воду, они уже знали, что именно им искать, где это находится и как приводятся в действие потайные защелки.

На протяжении первых трех дней в море Альваро Фуэнтес строго следовал полученным инструкциям. Каждые три часа, днем и ночью он прилежно отправлял сообщения по электронной почте своей скучающей «жене» в Барранкилью. Эти сообщения были настолько банальными, что в обычной обстановке АНБ в Форт-Миде, штат Мэриленд, не стало бы с ними связываться. Но сейчас, предупрежденные, специалисты по дешифровке вылавливали их из киберпространства и переправляли в Анакостию.

Когда «Сэм», кружащая в воздухе на высоте сорок тысяч футов, увидела, что «Арко соледад» и «Балморал» находятся всего в сорока милях друг от друга, она включила устройство постановки помех, и Фуэнтес погрузился в зону полного молчания. Увидев вертолет, появившийся из-за горизонта и направившийся прямо на корабль, он передал экстренное сообщение. Которое никуда не дошло.

Команде «Арко соледада» не имело смысла оказывать сопротивление облаченным в черное коммандос, поднявшимся на борт судна. Капитан, прекрасно разыгрывая негодование, потрясал судовыми документами, декларациями судового груза и копиями заказа на поставку кофе в Бисау. Люди в черном не обратили на него никакого внимания.

На капитана, продолжавшего возмущаться на тему «пиратства», членов команды и Альваро Фуэнтеса надели наручники и черные капюшоны, после чего усадили на корме. Как только они лишились возможности что-либо видеть, постановка помех прекратилась, и майор Пикеринг вызвал «Балморал». Пока корабль-ловушка шел полным ходом к задержанному судну, двое аквалангистов приступили к работе. Им потребовалось чуть больше часа. Спаниели в этот раз не понадобились; они остались на корабле.

Когда «Балморал» подошел к «Арко соледаду», на поверхности моря уже плавали две гирлянды связанных друг с другом тюков. Они оказались настолько тяжелыми, что поднимать их из воды на палубу пришлось грузовой стрелой «Соледада». Оттуда их уже забрал под свою опеку «Балморал».

Фуэнтес, капитан и команда из пяти человек притихли. Даже под капюшонами они слышали скрежет работающей грузовой стрелы и глухие шлепки чего-то мокрого и тяжелого, опускаемого на палубу. Они поняли, что это такое. Жалобы на пиратство прекратились.

Колумбийцы отправились следом за своим грузом на «Балморал». Они догадались, что попали на борт большого судна, но не могли ни назвать, ни описать его. С палубы их провели сразу же в носовой отсек, где уже успел обжиться экипаж «Морской красавицы». Только там с них наконец сняли наручники и капюшоны.

Последними на палубу поднялись британские морские пехотинцы и аквалангисты, с которых ручьями текла вода. В нормальной обстановке водолазы, встретившие «Арко соледад», должны были бы поставить панели стабилизаторов на место, но, учитывая то, куда предстояло отправиться кораблю, панели оставили снятыми.

Последним борт обреченного судна покинул подрывник. Когда корабли разделяло полмили, он нажал взрыватель.

— Насладитесь ароматом кофе, — пошутил подрывник, когда «Арко соледад», вздрогнув, начал крениться на борт, уходя под воду.

И действительно, морской бриз принес слабый запах жареного кофе — на какую-то долю секунды сгорающий пластид нагрел все вокруг до пяти тысяч градусов по Цельсию. Вскоре корабль скрылся под водой.

Одна надувная лодка, остававшаяся на воде, вернулась на место его гибели и подобрала мелкие обломки, которые мог бы заметить острый глаз. Все они были уложены в сетку, снабжены грузом и отправлены на дно. Океан, спокойный и прозрачный, как это всегда бывает в начале сентября, снова стал таким же, каким и был, — пустынным.

Далеко, на колумбийском побережье Атлантики, Альфредо Суарес не мог поверить пришедшим известиям и не мог придумать, как доложить о случившемся дону Диего и остаться в живых. Его смышленый молодой помощник двенадцать часов назад перестал выходить на связь. Это было нарушением приказа, то есть безумием или катастрофой.

К этому моменту Суарес получил сообщение от своих клиентов-кубинцев, контролировавших значительную часть торговли кокаином на юге Флориды, о том, что «Леди Орион» так и не пришла в Форт-Лодердейл. Яхту также не дождался и начальник порта, зарезервировавший для нее лучшее место у причала. Осторожные расспросы позволили установить, что он тоже пытался связаться с Нельсоном Бьянко, но безуспешно. «Леди Орион» опаздывала уже на три дня и не отвечала на запросы.

Конечно, были и успешные поставки партий кокаина, однако цепочка неудач на море и в воздухе плюс большой успех таможни в Гамбурге уменьшили долю благополучной доставки до пятидесяти процентов от отправленного товара. Суарес же обещал дону Диего минимум семьдесят пять процентов благополучной доставки. Впервые у него возникли сомнения в правильности своей политики крупных, но малочисленных партий кокаина, полной противоположности распыленного подхода его покойного предшественника. Суарес не был человеком религиозным, но все же сейчас он молился о том, чтобы неприятности на этом закончились. Но худшее было еще впереди.

В респектабельном историческом центре Александрии на берегу Потомака человек, преисполненный решимости сотворить это «худшее», анализировал первые результаты своей кампании.

Удар наносился с трех сторон. Во-первых, сведения о кораблях, с которыми поработал Хуан Кортес, передавались органам правопорядка — военным морякам, таможенникам, береговой охране, чтобы те задерживали крупные суда в море и «случайно» натыкались на тайники, что приводило как к конфискации кокаина, так и задержанию самих кораблей.

Так приходилось поступать, потому что большинство судов, числящихся в реестре Ллойда, слишком велики, и их бесследное исчезновение неизбежно вызовет панику в морском мире, что приведет к конфликтам на государственном уровне. Страховщики и владельцы готовы без сожаления расставаться с продажной командой и платить штрафы, заявляя о своей полной невиновности, но потеря целого корабля — это уже слишком значительный убыток.

Перехват контрабанды в море на официальном уровне также повлиял на распространенную тактику, которая заключалась в том, что крупный корабль принимал кокаин на борт в открытом море с одной рыбацкой шхуны, а затем, прежде чем войти в порт назначения, выгружал его на другую шхуну, также в открытом море. Такое не могло продолжаться бесконечно или даже хотя бы относительно долго. Несмотря на то, что Хуан Кортес для всех оставался обугленным трупом в могиле на кладбище Картахены, скоро станет очевидно, что кто-то слишком хорошо осведомлен обо всех созданных им невидимых тайниках. Настанет день, когда уже нельзя будет притворяться, будто обнаружение этих тайников происходит раз за разом случайно.

В любом случае никто и не пытался скрыть триумф официальных властей. Обо всех успешных операциях по перехвату кокаина тотчас же сообщалось средствам массовой информации, и это становилось известно Картелю.

Вторым направлением деятельности Кобры была цепочка вроде бы не связанных между собой происшествий в морских портах и аэропортах двух континентов, в ходе которых благодаря роковому стечению обстоятельств были обнаружены крупные партии кокаина, а также задержаны нечистые на руку чиновники правительственных ведомств, выступавшие в качестве «смазки». Это также невозможно было бесконечно долго списывать на волю случая.

Проработавший всю жизнь в контрразведке, Поль Деверо снимал шляпу, что для него было чем-то из ряда вон выходящим, перед Кэлом Декстером, сумевшим раздобыть «крысиный список». Он не спрашивал, кто из руководства Картеля выдал эту информацию, хотя, разумеется, догадывался, что печальная история девушки из Колумбии, задержанной в Нью-Йорке, имела к этому какое-то отношение.

Но Кобре хотелось надеяться, что перебежчик подготовил себе пути отступления, потому что оставлять продажных чиновников на свободе долго не удастся. А с ростом разоблачений в Соединенных Штатах и Европе станет ясно, что кто-то передал правоохранительным органам фамилии и должности.

Хорошая новость — для человека, который сломал Олдрича Эймса и кое-что смыслил в тактике ведения допросов, — заключалась в том, что все эти чиновники, алчные и продажные, не были «крепкими орешками», знакомыми с законами преступного мира. Разоблаченный немец исповедовался в своих грехах, словно наяву встретил Деву Марию. И то же самое будет с остальными. Эти слезливые признания вызовут цепную реакцию новых арестов и обысков. Снежный ком будет нарастать, причем уже без какой-либо посторонней помощи. На это рассчитывал Деверо.

Однако его козырным тузом было третье направление, на подготовку которого он потратил столько времени и сил, а также значительную часть отведенного ему бюджета.

Кобра называл это «фактором замешательства» и на протяжении многих лет использовал его в мире шпионажа. В данном случае речь шла о необъяснимом исчезновении одной партии груза за другой.

Тем временем Деверо собирался втихую выдать еще четырех «крыс». В середине сентября Кэл Декстер потратил целую неделю на разъезды, посетив Афины, Лиссабон, Париж и Амстердам. Во всех четырех случаях его разоблачения вызвали шок и ужас, но при этом он получил заверения в том, что все аресты будут проведены в ходе тщательно подготовленного «случайного» обнаружения партии кокаина. Описав операцию в Гамбурге, Декстер предложил ее в качестве образца.

Он сообщил европейцам о том, что один продажный таможенный чиновник действует в афинском порту Пирей; португальцы получили взяточника в довольно небольшом, но оживленном порту Фару, Франции достался крупный «грызун» в Марселе, а у голландцев возникли проблемы в крупнейшем европейском грузовом порту Роттердама.

Франсиско Понс собирался уходить на покой, и он был чертовски рад этому. Помирившись со своей толстой и некрасивой женой Викторией, он даже смог найти покупателя на свой «Кинг-эр». Он объяснил ситуацию тому человеку, по заказу которого летал через Атлантику, некоему сеньору Суаресу, и тот принял ссылку на возраст и болезни. По договоренности, в сентябре Понсу предстояло совершить последний перелет для Картеля. Ничего страшного не произойдет, заверил он сеньора Суареса; его молодому напарнику не терпится стать первым пилотом и получать соответствующее жалование. Что же касается нового, хорошего самолета, так этот вопрос уже назрел давно. Итак, «Кинг-эр» разбежался по грунтовому аэродрому неподалеку от Форталезы и поднялся в воздух. Маленькая движущаяся точка была обнаружена широкоугольным локатором «Глобального ястреба» «Сэм» и введена в базу данных.

Остальное сделал компьютер. Он идентифицировал движущуюся точку как «Кинг-эр», определил, что самолет вылетел с ранчо Боавишта, показал, что без дополнительных топливных баков внутри фюзеляжа «Кинг-эр» не сможет пересечь Атлантический океан, однако этот самолет взял курс на северо-запад в направлении тридцать пятого меридиана. Дальше была только Африка. Оператор из Невады предупредил майора Жуаньу Мендосу и команду наземного обслуживания готовить самолет к вылету.

Приближающийся «Кинг-эр» провел в воздухе уже больше двух часов. Горючее в основных топливных баках в крыльях подходило к концу, управлял самолетом второй пилот. Далеко внизу и впереди «Букканир» ощутил мощный удар реактивного ускорителя, промчался по взлетно-посадочной полосе и с ревом ушел в сторону моря. Ночь стояла безлунная.

Через шестьдесят минут бразильский летчик уже находился в точке перехвата, лениво кружа на трехстах узлах. К юго-западу от него, невидимый в темноте, «Кинг-эр» упрямо летел вперед, теперь уже на горючем из дополнительных баков. Двое крестьян усердно работали ручными насосами, перекачивая топливо.

— Поднимитесь на двенадцать тысяч футов, продолжайте разворот, — произнес теплый женский голос из Невады.

Повинуясь зову этого чарующего голоса, мужчины готовы были идти на смерть. Причина нового указания заключалась в том, что «Сэм» доложила: «Кинг-эр» набрал высоту, поднимаясь над облаками.

Даже в отсутствие луны звезды над Африкой светят ярко, а сплошная облачность, подобно белой простыне, отражает свет, отображая на своей бледной поверхности тени. «Букканир» вышел на исходную позицию в пяти милях позади «Кинг-эра» и в тысяче футов над ним. Мендоса окинул взглядом раскинувшееся перед ним молочно-белое плато. Оно не было абсолютно плоским; тут и там над ним поднимались клубы кучевых облаков. Бразильский летчик сбросил скорость, опасаясь проскочить мимо цели.

Наконец он ее увидел. Лишь тень между двумя вздыбившимися облаками. Тень исчезла, затем появилась снова.

— Вижу цель, — доложил Мендоса. — Ошибки быть не может?

— Никакой ошибки, — прозвучал голос у него в ушах. — Ничего другого в небе нет.

— Вас понял. Атакую.

— Разрешение на атаку дано.

Мендоса прибавил газ, сокращая расстояние. Поднял предохранительную крышку. Цель плавно вплыла в прицел, приближаясь. Четыреста метров.

Два вырвавшихся из-под крыльев потока снарядов сошлись в хвостовой части «Кинг-эра». Хвостовое оперение развалилось на куски, но снаряды устремились дальше, сквозь дополнительные топливные баки к кабине. Оба крестьянина, работавших насосами, умерли в десятую долю секунды, разорванные в клочья; двое пилотов повторили бы их участь, но сдетонировавшее горючее сделало дело быстрее. Как и «Трансолл», «Кинг-эр» взорвался, разлетелся на части и огненным дождем пролился сквозь пелену облаков.

— Цель уничтожена, — доложил Мендоса.

Еще одна тонна кокаина не попадет в Европу.

— Можете лететь домой, — произнес голос. — Ваш курс…

У Альфредо Суареса не было выбора. Он вынужден был доложить дону Диего о длинной череде неудач, потому что его вызвали. Хозяин Картеля не смог бы оставаться в живых в самой опасной, пожалуй, среде на земле, если бы не обладал шестым чувством, способным улавливать угрозы.

Дон Диего заставил главу службы транспортировки выложить ему все. Два корабля и теперь вот два самолета пропали, так и не достигнув Гвинеи-Бисау; две «быстроходные штучки» в Карибском море так и не прибыли на место встречи, и больше их никто не видел, вместе с восемью членами команды; светский повеса исчез с тонной чистого кокаина, предназначавшегося для кубинских клиентов во Флориде. И еще катастрофа в Гамбурге.

Суарес ожидал, что дон Диего взорвется в гневе. Но произошло обратное. Еще в детстве дона научили, что даже если раздражаться из-за мелочей, крупные неприятности требуют благородного спокойствия. Дон Диего попросил Суареса остаться за столом. Сам он раскурил тонкую черную трубку и отправился прогуляться в сад.

Внутри у него бурлила убийственная ярость. Дон Диего дал себе слово, что будет кровь, много крови. Будут крики. Будет смерть. Но сперва необходимо тщательно проанализировать случившееся.

Против Роберто Карденаса пока что ничего не было. Разоблачение одного из купленных им чиновников в Гамбурге, скорее всего, явилось досадной неудачей. Случайностью. Но только не все остальное. Только не пять кораблей в море и два самолета в воздухе. И правоохранительные органы тут ни при чем: они созвали бы пресс-конференции, похвалялись бы конфискованными тюками. Дон Диего к этому привык. Пусть злорадствуют по поводу крошек. В целом кокаиновая индустрия приносила свыше трехсот миллиардов долларов в год. Прибыли были такими огромными, что никакие аресты не могли остановить армию добровольцев, с криками стремящихся занять место убитых и попавших за решетку; Билл Гейтс и Уоррен Баффет[224] по сравнению с Картелем казались уличными торговцами. За один год кокаин приносил больше, чем совокупное состояние каждого из них.

Но исчезновение груза — это было опасно. Чудовище, закупающее кокаин, необходимо кормить. Картель мстителен и жесток, но то же самое можно сказать про итальянские, мексиканские, кубинские, турецкие, албанские, испанские и прочие преступные группировки, готовые безжалостно убивать за одно неверно сказанное слово.

Итак, если это не случайное совпадение, а рассудок уже отказывался принимать подобное объяснение, кто же похищает товар и убивает людей, так что целые партии исчезают бесследно?

Дон Диего видел в происходящем измену или воровство, что было лишь другой формой измены. А на измену мог быть только один ответ. Найти виновных и наказать их с неукротимой жестокостью. Кто бы они ни были, им будет преподан урок. Ничего личного, но обращаться так с доном Диего нельзя.

Дон вернулся к своему дрожащему от страха гостю.

— Пришли ко мне Мускула, — сказал он.

(обратно)

Глава 12

Пако Вальдес, Мускул вылетел в Гвинею-Бисау вместе с двумя своими подручными. Дон Диего не собирался рисковать новыми потерями в море. Как не было у него и намерения ублажать американское УБН, заставляя своих помощников летать регулярными авиарейсами.

К концу первой декады третьего тысячелетия наблюдение и контроль за всеми пассажирами межконтинентальных авиалиний стали настолько тотальными, что Вальдеса с его необычной внешностью обязательно заметили бы и установили за ним наблюдение. Поэтому троим колумбийцам пришлось лететь через океан на личном «Груммане Г-4» дона Диего.

Дон Диего был абсолютно прав… но только отчасти. Однако двухмоторному частному самолету все равно пришлось лететь практически по прямой из Боготы в Гвинею-Бисау, а это привело его в зону наблюдения «Глобального ястреба» «Сэм». Поэтому «Грумман» был замечен, идентифицирован и занесен в базу данных. Узнав об этом, Кобра удовлетворенно усмехнулся.

Мускула встретил в аэропорту лично представитель Картеля в Гвинее-Бисау Игнасио Ромеро. Несмотря на старшинство в возрасте, Ромеро был очень почтителен по отношению к гостю. Во-первых, Вальдес был личным посланником дона Диего; во-вторых, одно его имя наводило ужас в мире торговли кокаином; и, в-третьих, Ромеро был вынужден доложить о неприбытии четырех крупных партий товара, двух морем и двух воздухом.

Потеря груза была неизбежной в торговле кокаином. Эти потери, особенно на пути товара в Северную Америку и Европу, порой достигали пятнадцати процентов. Дон Диего принимал это до тех пор, пока объяснения были логичными и убедительными. Но за все пребывание Ромеро на посту представителя Картеля в Западной Африке общие потери в Гвинее-Бисау были близки к нулю, вот почему за последние пять лет доля кокаина, попадающего в Европу африканским путем, увеличилась с двадцати до семидесяти процентов.

Ромеро очень гордился своими цифрами благополучной доставки. У него в распоряжении на островах Бижагуш имелась целая флотилия лодок и несколько быстроходных «рыбацких» шхун, оснащенных навигаторами GPS, позволяющими с ювелирной точностью выходить на место встречи в открытом море для передачи груза кокаина.

В дополнение к этому Ромеро мог в любой момент воспользоваться услугами военных. Всю тяжелую работу по разгрузке выполняли солдаты генерала Дьялу Гомеша; сам генерал получал свою щедрую долю в виде кокаина и осуществлял собственные поставки наркотика на север в Европу, действуя в тесном контакте с нигерийцами. Отмывая деньги через западноафриканских представителей ливанских банков, генерал Гомеш уже был состоятельным человеком по мировым стандартам, а по местным меркам он вообще считался Крезом.

И вдруг вот это. Четыре партии товара не просто пропали, но исчезли бесследно, и не было даже никаких намеков на то, какая судьба их постигла. Ромеро горел желанием всячески помочь посланнику дона Диего; его несколько успокоило то, что человек по прозвищу Животное отнесся к нему добродушно и дружески. Однако уж ему-то следовало знать, что к чему.

Как всегда, когда в аэропорту предъявлялся колумбийский паспорт, все формальности исчезали. Экипажу из трех человек было предписано жить на борту «Г-4», пользоваться удобствами зала ожидания для пассажиров первого класса, какие в нем имелись, и не покидать самолет, не оставив в нем по крайней мере одного человека. После чего Ромеро провез гостей в роскошном джипе через разоренный войной город в свой особняк, расположенный на берегу моря в десяти милях от Бисау.

Вальдес захватил с собой двух подручных. Один из них был невысокого роста, но широкоплечий и мускулистый, другой высокий, тощий, с изрытым оспой лицом. Все трое пронесли с собой сумки, избежавшие досмотра. Каждому специалисту в работе нужны инструменты.

Мускул произвел на Ромеро впечатление человека неприхотливого. Он потребовал предоставить ему собственную машину и спросил, где можно хорошо пообедать за городом. Ромеро предложил ресторан «Мар Азуль» на берегу реки Мансунья у Киньямеля, славящийся блюдами из свежих омаров. Он хотел было отвезти туда гостей сам, но Вальдес небрежно отмахнулся, взял карту и уехал, усадив за руль мускулистого коротышку. Они отсутствовали почти весь день.

Ромеро был озадачен. Посланца дона Диего нисколько не интересовали его абсолютно надежные методы приема груза и дальнейшей его переправки на север Африки и в Европу.

На второй день Вальдес заявил, что обед на берегу реки оказался просто прелестным и сегодня его следует повторить уже всем четверым. Он сел в джип рядом с мускулистым коротышкой, который занял место личного водителя Ромеро. Ромеро и тощий устроились сзади.

Похоже, новоприбывшие успели хорошо изучить дорогу. Практически не сверяясь с картой, они безошибочно проехали через Киньямель, неофициальную столицу племени папель. Племя папель лишилось прежнего влияния, после того как президент Вейра, выходец из него, год назад был разрублен на куски военными. Диктатором стал генерал Дьялу Гомеш, представитель племени баланта.

Сразу за городом дорога к ресторану, обозначенная указателем, отвернула от шоссе и еще шесть миль петляла среди песков. На полпути Вальдес кивнул своему соседу, и тот свернул на узкий проселок, ведущий к заброшенной ферме, где когда-то выращивался кешью. Тут Ромеро начал жалобно скулить.

— Помолчите, сеньор, — тихо промолвил Мускул.

Когда стало ясно, что Ромеро не перестанет твердить о своей невиновности, тощий достал нож с узким лезвием и приставил его к горлу африканца. Ромеро заплакал.

Ферма была немногим лучше сарая, но внутри оказался стул. Объятый ужасом Ромеро не заметил, что кто-то заранее предусмотрительно прикрутил ножки к полу, чтобы стул не качался.

Мучители действовали равнодушно и деловито. Вальдес лишь разглядывал окружающие деревья кешью, разросшиеся и увешанные перезревшими плодами. На его херувимском лице витала рассеянная улыбка. Его подручные вытащили Ромеро из джипа, отвели на ферму, раздели его до пояса и привязали к стулу. То, что последовало дальше, заняло целый час.

Животное пристально наблюдал за происходящим, потому что получал от этого наслаждение, до тех пор, пока Ромеро не потерял сознание, после чего взял допрос в свои руки. Его подручные с помощью нашатыря привели местного представителя Картеля в чувство, а затем Вальдес просто задал вопрос. Всего один. Как Ромеро поступил с похищенным товаром?

Через час все было почти кончено. Человек на стуле уже не кричал. Его распухшие губы издавали лишь слабый стон в виде слова «не-е-е-е-ет». После небольшой паузы двое мучителей продолжили истязания. Мускулистый бил, тощий резал. Каждый занимался тем, что у него получалось лучше всего.

К концу Ромеро невозможно было узнать. У него не осталось ни ушей, ни глаз, ни носа. Все костяшки пальцев были раздроблены, ногти вырваны. Стул стоял в луже крови.

Заметив что-то у себя под ногами, Вальдес нагнулся и вышвырнул это в открытую дверь навстречу обжигающему глаза солнечному свету. Через мгновение к окровавленному куску мяса приблизился шелудивый пес. Пасть у него была в белой пенистой слюне. Пес был бешеный.

Достав пистолет, Мускул передернул затвор, прицелился и сделал выстрел. Пуля перебила оба бедра пса. Похожая на лисицу тварь пронзительно взвизгнула и повалилась на землю, беспомощно скребя передними лапами, поскольку от обеих задних больше не было толка. Вальдес обернулся к своим подручным, убирая пистолет в кобуру.

— Прикончите его, — тихо промолвил он. — Он тут ни при чем.

То, что осталось от Ромеро, умерло от удара ножа в сердце.

Три человека из Боготы даже не попытались спрятать то, что сделали. Эту задачу можно оставить заместителю Ромеро Карлосу Соноре, который отныне займет его место. Уборка кровавого месива станет целебной процедурой, которая обеспечит лояльность в будущем.

Трое колумбийцев сняли забрызганные кровью дождевики и свернули их. Все трое промокли насквозь от пота. Покидая ферму, они проследили за тем, чтобы держаться подальше от покрытой пеной морды умирающего пса. Тот валялся на земле, беспомощно щелкая челюстями, так и не добравшись самую малость до лакомого кусочка, выманившего его из логова. Это был человеческий нос.

На следующий день Пако Вальдес в сопровождении Соноры нанес визит вежливости генералу Дьялу Гомешу, который принял его в своем кабинете в главном штабе армии. Объяснив, что в Колумбии так принято, Вальдес передал своему досточтимому африканскому коллеге личный подарок от дона Диего Эстебана. Это была большая керамическая ваза для цветов, тонкой работы, расписанная вручную.

— Это для цветов, — сказал Вальдес, — чтобы вы, глядя на них, вспоминали наши дружеские и взаимовыгодные отношения.

Сонора перевел его слова на португальский. Тощий набрал в вазу воды. Мускулистый принес букет цветов. Все получилось очень красиво. Генерал сиял. Никто не обратил внимание на то, что воды в вазе поместилось совсем немного, а стебли цветов были коротко обрезаны. Перед уходом Вальдес запомнил номер телефона на столе, одного из немногих в Бисау, который действительно работал.

На следующий день было воскресенье. Гости из Боготы приготовились к отъезду. Соноре предстояло отвезти их в аэропорт. Когда машина проезжала в полумиле от армейского штаба, Вальдес приказал остановиться. Со своего сотового телефона, подключенного к сети местного оператора МТН, услугами которого пользовались только местная элита, белые и китайцы, он набрал номер телефона в кабинете генерала Гомеша.

Генералу потребовалось несколько минут, чтобы пройти из личной комнаты отдыха в свой кабинет. Как только он снял трубку, стоя в ярде от вазы, Вальдес нажал кнопку детонатора.

Взрыв обрушил большую часть здания штаба, превратив кабинет генерала Гомеша в груду развалин. От тела диктатора было найдено всего несколько небольших фрагментов, которые были отправлены на земли племени баланта, где их похоронили согласно древним обычаям.

— Вам потребуется новый деловой партнер, — сказал Вальдес Соноре по дороге в аэропорт. — Честный. Дон Диего не любит воров. Позаботьтесь об этом.

«Грумман» уже был готов подняться в воздух, полностью заправленный. Когда он пролетал севернее бразильского острова Фернанду-ди-Норонья, «Сэм» его заметила и доложила на базу Крич. Сообщение об очередном перевороте в Западной Африке попало в выпуск мировых новостей Би-би-си, но поскольку этот сюжет не сопровождался видеокадрами, его быстро сняли с эфира.

Через несколько дней другой новостной сюжет также не привлек к себе особого внимания, но он уже был сделан компанией Си-Эн-Эн в Нью-Йорке. Депортация из аэропорта имени Кеннеди простой колумбийской студентки обратно в Мадрид после того, как в Бруклине против нее были сняты обвинения в попытке контрабанды кокаина, вряд ли удостоилась бы освещения в эфире. Но кто-то дернул за нужную ниточку, и на место выехала съемочная группа.

В вечернем выпуске новостей вышел двухминутный сюжет. К девяти часам вечера его уже сняли из эфира по распоряжению главной редакции. Но те, кто успел его просмотреть, увидели, как машина СИН подкатила к залу международных вылетов и два маршала проводили очень красивую, но подавленную девушку до паспортного контроля, где их никто не остановил.

Диктор за кадром просто рассказал о том, что мисс Ареналь стала жертвой продажного сотрудника багажного отделения мадридского аэропорта, который подбросил ей в чемодан килограмм кокаина. Несколько недель назад наркотик был обнаружен в результате выборочной проверки в аэропорту имени Кеннеди. Задержание контрабандиста кокаином в Испании и его полное признание позволили снять все обвинения с колумбийской студентки, которая, выйдя на свободу, смогла вернуться к занятиям на факультете изящных искусств Мадридского университета.

Этот сюжет не имел никакого резонанса, однако в Колумбии его заметили и записали. В дальнейшем Роберто Карденас неоднократно прокручивал эту запись, которая позволяла ему посмотреть на свою дочь, которую он не видел уже много лет, и вспомнить свою жену Кончиту, отличавшуюся редкой красотой.

В отличие от многих представителей высшего эшелона торговли кокаином, у Карденаса так и не возникла тяга к роскоши и разврату. Выходец из трущоб, он с боем прокладывал себе дорогу в старых картелях. Карденас одним из первых заметил восходящую звезду дона Диего и осознал преимущества централизации и объединения. Вот почему дон, убежденный в его преданности, принял Карденаса в «Эрмандад» на самом раннем этапе.

Карденас обладал звериными инстинктами; он знал свой лес, чуял опасность и всегда сводил старые счеты. У него была только одна слабость, и эту слабость разоблачил некий адвокат, чьи слишком частые визиты в Мадрид были замечены одним любителем поплавать по «всемирной паутине» из Вашингтона. Когда Кончита, после расставания с мужем воспитывавшая Летицию одна, умерла от рака, Карденас вытащил свою дочь из гнезда ядовитых змей, в котором был обречен жить сам, поскольку не знал никакого другого.

После разоблачения Эберхардта Мильха в Гамбурге ему следовало спасаться бегством. Он это понимал; чутье его не подвело. Но он ненавидел то, что называлось «заграницей»; он умел лишь заведовать отрядом продажных чиновников в других странах через команду молодых ребят, которые ориентировались за рубежом как рыбы в коралловых рифах. Карденас просто не захотел никуда бежать.

Подобно зверю, он непрестанно перемещался из одного логова в другое, даже в «своем лесу». У него было больше пятидесяти тайных убежищ, в основном вокруг Картахены, и он покупал сотовые телефоны с заранее оплаченным счетом, словно леденцы, выбрасывая их в реку после одного-единственного звонка. Карденас был настолько неуловимым, что порой посланцам Картеля приходилось искать его по целым суткам, а то и больше. А полковнику Дос-Сантосу, деятельному главе разведки отдела по борьбе с наркотиками уголовной полиции, так и не удалось выйти на него.

Свои логова Карденас устраивал в неприметных домах простых рабочих. Обстановка в них была простая, даже спартанская. Но была у него одна слабость, в которой он себе никогда не отказывал: телевизор. У него были лучший плазменный телевизор самой последней модели и самая чувствительная спутниковая «тарелка», и он повсюду возил их с собой.

Карденас любил сидеть перед телевизором с упаковкой бутылок пива и переключать каналы или смотреть видеодиски. Ему нравились мультфильмы, потому что они заставляли его смеяться, а он по своей натуре был не из веселых. Ему нравились «полицейские» сериалы, потому что в них можно было насмехаться над некомпетентностью преступников, которых неизменно ловили, и над беспомощностью полицейских, которым так и не удавалось схватить Роберто Карденаса.

И еще Карденас любил смотреть один записанный новостной сюжет, который он прокручивал снова и снова. В нем показывали красивую, но осунувшуюся девушку в зале вылетов аэропорта имени Кеннеди. Нередко Карденас останавливал воспроизведение и по полчаса разглядывал один кадр. Он понимал, что после того, на что ему пришлось пойти ради этого сюжета, рано или поздно кто-нибудь совершит ошибку.

Кто бы мог предположить, что ошибка случится не где-нибудь, а в Роттердаме. Том самом древнем голландском городе, который едва ли узнал бы кто-либо из купцов, живших в нем сто лет назад, или даже английский солдат, прошедший через него в суматохе поцелуев и цветов в начале 1945 года. Лишь небольшой Старый город сохранил элегантные особняки восемнадцатого столетия, но громадный порт был отстроен заново, по сути дела являлся самостоятельным городом из стали, стекла, бетона, хрома, воды и кораблей.

В то время как разгрузка огромного количества нефти, необходимой для функционирования Европы, осуществляется на искусственных островах с насосами и трубами, расположенных в море, основной специальностью Роттердама является выгрузка контейнеров. Хоть и уступающий размерами гамбургскому, здешний порт такой же современный и механизированный.

Голландская таможня, работая в тесном сотрудничестве с полицией и употребляя избитую фразу, «действуя в соответствии с полученной информацией», разоблачила и задержала старшего таможенного инспектора по имени Петер Хогстратен.

Однако этот хитрый и изворотливый чиновник намеревался добиться снятия с себя всех обвинений. Он знал, что сделал и где хранятся его деньги, переведенные Картелем на его банковский счет. Хогстратен собирался выйти на пенсию и насладиться своим состоянием вплоть до последнего цента. У него не было ни малейшего желания признавать свою вину и в чем-либо сознаваться. Он намеревался разыграть свои «гражданские права» и «права личности» до последней карты. И тревожило его только то, откуда правоохранительным органам известно так много. Кто-то где-то выдал его с потрохами; в этом Хогстратен был уверен.

Гордящиеся своими сверхлиберальными законами Нидерланды приняли у себя огромный преступный мир, и, возможно, вследствие крайней вседозволенности значительная часть этого мира находилась в руках иностранцев-неевропейцев.

Хогстратен работал в основном с одной такой бандой, состоящей из турок. Он знал правила торговли кокаином. Товар принадлежал Картелю до тех пор, пока не выезжал за ворота контейнерного порта на автострады Европейского союза. Только тогда он переходил в руки турецкой мафии,которая заплатила пятьдесят процентов авансом, а вторую половину доплачивала после получения кокаина. Поэтому партия, перехваченная голландской таможней, должна была нанести удар по обеим сторонам.

Туркам придется заказывать новую партию кокаина, при этом они наотрез откажутся платить новый аванс. Но у турок имелись свои получатели, которые также сделали заказ и ждали товар. Умение Хогстратена проводить контейнеры и другой груз через таможню было неоценимым, и он получал за свою работу очень неплохие деньги. Продажный чиновник был лишь одним звеном на пути кокаина из колумбийских джунглей до голландской вечеринки, состоявшем не меньше чем из двадцати уровней различных участников, которым приходилось выплачивать свою долю, но его роль была решающей.

Ошибка произошла вследствие личных проблем старшего следователя Ван дер Мерве. Всю свою жизнь он проработал в Королевской таможне Нидерландов. Через три года после начала службы он перешел в отдел криминальных расследований и на протяжении многих лет перехватил горы контрабанды. Но годы берут свое. Ван дер Мерве страдал от простатита и пил слишком много кофе, что являлось дополнительной нагрузкой на его и без того ослабленный мочевой пузырь. Молодые коллеги втихомолку посмеивались над ним, но страдалец не видел в этом ничего смешного. На середине шестого допроса Петера Хогстратена он просто вынужден был выйти в туалет.

С этим не должно было возникнуть никаких проблем. Ван дер Мерве кивнул своему коллеге, показывая, что всем пора сделать маленький перерыв. Коллега произнес в микрофон: «Допрос прерван на…» и выключил цифровое записывающее устройство. Хогстратен заявил, что хочет курить, а это означало, что его нужно отвести туда, где курение разрешено.

Политкорректность это запрещает, но гражданские права разрешают. Ван дер Мерве мечтал о том, как удалится на покой в свой сельский дом неподалеку от Гронингена, к любимым саду и огороду, где сможет до конца дней своих заниматься тем, что ему так нравится. Все трое встали.

Ван дер Мерве повернулся, задев полой пиджака папку, лежавшую на столе перед ним. Кожаная папка развернулась на девяносто градусов, и из нее вывалилась страница. На ней был напечатан столбик цифр. Через мгновение страница уже снова оказалась в папке, но Хогстратен успел ее разглядеть. Он узнал эти цифры. Это были выписки с его счета в банке на островах Теркс и Кайкос.

Лицо продажного чиновника осталось бесстрастным, но у него в голове вспыхнул свет. Ублюдок-следователь получил доступ к секретной банковской информации. Помимо Хогстратена, только два источника могли знать эти цифры. Одним источником был сам банк; вторым был Картель, перечислявший деньги на счет. Хогстратен сомневался в том, что информацию выдал банк, если только американское УБН не взломало компьютерную систему защиты его счетов.

Конечно, такое было возможно. В настоящее время ничего действительно непреодолимого не осталось; это относится даже к защитным системам АНБ и Пентагона, что уже было неоднократно доказано. В любом случае, Картель следовало предупредить о серьезной утечке. Хогстратен понятия не имел, как связаться с колумбийским Картелем, о чьем существовании он читал в большой статье в журнале «Телеграф», посвященной проблеме кокаина. Но турки должны были это знать.

Через два дня на судебном заседании, посвященном ходатайству об освобождении из-под стражи под залог, удача отвернулась от голландской таможни во второй раз. Судьей был известный поборник гражданских прав, неофициально выступающий за легализацию кокаина, который употреблял сам. Он удовлетворил ходатайство; Хогстратен вышел на свободу и позвонил кому следует.

В Мадриде старший следователь Пако Ортега наконец нанес удар, причем с полного благословения Кэла Декстера. Адвокат Хулио Лус, занимавшийся отмыванием денег, был ему больше не нужен. Проверка в базе данных аэропорта Боготы показала, что Лус, как обычно, вылетает в Мадрид.

Ортега дождался, когда колумбийский адвокат выйдет из банка, в то время как двое банковских сотрудников вынесли из служебного входа два тяжелых чемодана. Внезапно словно пролились дождем вооруженные бойцы Гражданской гвардии, которыми руководили сотрудники СБНОП в штатском.

В переулке за банком, по сигналу человека из СБНОП, дежурившего на крыше расположенного в пятистах метрах здания, вместе с двумя банковскими сотрудниками и чемоданами задержали двух мужчин, которые, как было установлено впоследствии, были боевиками галисийской преступной группировки. В чемоданах находилось «сведение счетов» за две недели между объединенным преступным миром Испании и колумбийским Картелем.

Общий улов составил больше десяти миллионов евро, в пачках банкнотов по пятьсот евро. В еврозоне эту купюру можно встретить крайне редко, ее достоинство такое высокое, что ее практически невозможно использовать в обычном магазине. Единственным ее предназначением является выплата крупных сумм наличными, и есть только один бизнес, где подобные выплаты совершаются регулярно.

Хулио Лус был арестован на выходе из банка, а внутри — оба брата Гусмана и главный бухгалтер. Предъявив судебный ордер, сотрудники СБНОП изъяли все книги и записи. Для того чтобы доказать трансконтинентальный сговор с целью отмывания денег, потребуются месяцы работы лучших бухгалтеров, но два чемодана с наличными обеспечили достаточные основания для задержания. Просто нельзя было законным образом объяснить их передачу преступной группировке. Но все было бы значительно проще, если бы кто-либо сознался.

Галисийских бандитов по пути в камеру провели мимо открытой двери. За ней Пако Ортега угощал кофе и печеньем расстроенного Хулио Луса. Следователь сиял, подливая адвокату в чашку кофе.

Один из гвардейцев в форме злорадно ухмыльнулся, обращаясь к задержанным:

— Вот тот тип, благодаря которому вам светит пожизненный срок в исправительной тюрьме Толедо.

Сидящий в кабинете колумбийский адвокат обернулся к двери и на мгновение встретился взглядом с хмурым бандитом. У него не было времени возразить, заявив о своей непричастности. Конвоиры увели задержанных по коридору. Через два дня одному из них удалось бежать, когда его переводили из следственного отдела в центре Мадрида в тюрьму на окраине города.

Судя по всему, имело место ужасное нарушение основных режимных требований, и Ортега принес глубокие извинения своему начальству. Наручники на задержанном были застегнуты плохо, и в машине ему удалось освободить одну руку. Машина не стала заезжать во двор тюрьмы, а остановилась за воротами. Двоих задержанных повели по улице, и вдруг один из них вырвался и бросился наутек. Погоня, к сожалению, получилась слишком медленной, и ему удалось скрыться.

Через два дня Пако Ортега вошел в камеру к Хулио Лусу и объявил о том, что он не смог добиться продления предварительного содержания под стражей. Адвокат свободен. Более того, завтра утром его доставят в аэропорт и посадят в самолет авиакомпании «Иберия», вылетающий в Боготу.

Хулио Лус провел бессонную ночь в камере, размышляя о том, как ему быть. У него не было ни жены, ни детей, и впервые он был рад этому. Родители его давно умерли. Ничто не связывало его с Колумбией, и он панически боялся дона Диего.

Тюремный «телеграф» гудел новостью о побеге галисийского бандита, которого так и не смогли поймать. Определенно, приятели с северо-запада укрыли его в столице и обеспечили благополучное возвращение домой.

В ушах у Хулио Луса стоял голос гражданского гвардейца, сказавшего откровенную ложь. Утром колумбиец отказался покинуть тюрьму. Его адвокат был в ужасе. Лус упорно стоял на своем.

— Сеньор, боюсь, у вас нет выбора, — улыбнулся старший следователь Ортега. — Похоже, нам не удалось предъявить вам обвинение. Ваш адвокат оказался слишком хитер. Вы должны будете вернуться в Боготу.

— Но если я сделаю добровольное признание?

В камере наступила полная тишина. Затем адвокат Луса вскинул руки и выскочил в коридор. Он сделал все, что только было в его силах. И добился успеха. Но даже он не мог защищать глупца. Пако Ортега проводил Луса в комнату для допросов.

— А теперь, — сказал он, — давайте поговорим. Поговорим по-настоящему. О многих вещах. Разумеется, если вы действительно хотите получить убежище в нашей стране.

Третий удар Жуаньу Мендоса нанес по бывшему французскому «Норталасу», которого даже в свете луны невозможно было ни с чем спутать благодаря сдвоенному хвостовому оперению и открывающемуся назад грузовому люку. Самолет даже не направлялся в Гвинею-Бисау.

Море у Дакара, столицы Сенегала, расположенного к северу от Гвинеи-Бисау, буквально кишит рыбой и привлекает рыболовов-спортсменов со всего мира. В пятидесяти милях от побережья в открытом море ждала большая яхта. Быстроходное белое судно служило отличной маскировкой, потому что высокие утлегари и ряд рыболовных удочек на корме снимали любые подозрения.

«Голубой марлин» плавно покачивался на ночных волнах, словно дожидаясь начала утреннего клева. Благодаря удобствам системы GPS, яхта находилась именно там, где должна была находиться, с точностью до квадрата размером сто на сто метров. И команда ждала с мощным прожектором, чтобы при звуке приближающихся двигателей высветить в небо условный код. Гул двигателей так и не разорвал ночную тишину.

Двигатели перестали работать в пятистах милях к юго-западу от места встречи и теперь лежали на морском дне вместе с прочими обломками «Норталаса». На рассвете команда «Голубого марлина», которую нисколько не интересовала рыбная ловля, вернулась в Дакар и отправила по электронной почте кодовое сообщение, докладывая о том, что условленная встреча не состоялась и в трюме под машинным отделением тонны кокаина нет.

Когда сентябрь перешел в октябрь, дон Диего Эстебан созвал чрезвычайное совещание. Не столько для анализа ситуации, сколько для ее посмертного вскрытия.

Из членов правления Картеля отсутствовали двое. Новость об аресте в Мадриде Хулио Луса уже пришла, однако еще не было известно о том, что адвокат переметнулся на другую сторону.

С Роберто Карденасом так и не удалось связаться. Дона Диего все больше раздражала привычка уроженца Картахены бесследно исчезать в джунглях, не отвечая на вызовы по сотовому телефону. Однако главным вопросом в повестке дня были цифры, а держать ответ приходилось Альфредо Суаресу.

Положение было отвратительным и становилось только еще хуже. Предварительно оплаченные заказы требовали, чтобы минимум по триста тонн чистого кокаина поступало ежегодно в Соединенные Штаты и Европу. К этому времени года уже по двести тонн должны были быть благополучно доставлены заказчикам. В действительности эта цифра была меньше одной сотни.

Катастрофы происходили на трех фронтах. В морских портах Америки и Европы с возрастающей регулярностью брались на выборочную проверку контейнеры с контрабандным грузом, слишком часто, чтобы это можно было объяснить чистой случайностью. Дону Диего уже давно с вопиющей очевидностью стало ясно, что он подвергся целенаправленному удару. Черное облако подозрения опустилось на «диспетчера», Альфредо Суареса. Ему одному было известно, какой именно из контейнеров содержит дополнительный груз — кокаин.

В свою защиту Суарес сказал, что из ста с лишним портов на двух континентах, через которые проходят контейнеры, лишь в четырех в последнее время таможня регулярно осуществляет успешные перехваты. Он не мог знать, что на очереди значатся еще семь портов: Кобра приготовился назвать новые имена продажных чиновников из «крысиного списка».

Второй фронт был связан с кораблями в море. Произошло резкое увеличение количества крупных судов, которые останавливали посреди океана и подвергали досмотру. Все это были большие корабли. В некоторых случаях кокаин тайно принимался на борт еще в порту отправления и хранился до тех пор, пока корабль не пришвартовывался в порту назначения.

Но Суарес значительно расширил практику того, что судно покидало порт «чистым» и принимало несколько тонн кокаина с рыбацкой шхуны или быстроходного катера уже в открытом море. И таким же образом товар выгружался, за сотню миль до прибытия в порт назначения. После чего корабль прибывал уже «чистым», как это было с «Вирхен де Вальме» в Сиэтле.

Недостаток данного способа заключался в том, что не было никакой возможности скрыть перегрузку контрабандного товара от глаз всей команды. Иногда для досмотра останавливались корабли, действительно не имеющие контрабанды, и в этих случаях таможенникам приходилось уходить с пустыми руками, принеся искренние извинения. Однако доля обнаруженных тайников, которые ни за что не должны были быть найдены, была слишком высокой.

В Западном полушарии этим занимались военно-морские флоты трех государств — Канады, США и Мексики, вместе с таможенниками и службами береговой охраны патрулирующими в открытом море вдали от побережья. В Восточном полушарии заметно увеличилась активность военно-морских флотов четырех европейских держав.

Согласно официальной западной пропаганде, этими успехами правоохранительные органы были обязаны появлению новых устройств, разработанных на основе технологий, позволяющих обнаружить человеческое тело, спрятанное в толще бетона, которые уже давно использовались отделами по расследованию убийств полицией всех стран мира. Эти устройства, как гласило официальное разъяснение, способны проникать сквозь сталь, подобно рентгеновским лучам, показывая пакеты и тюки, спрятанные в тайниках, созданных покойным Хуаном Кортесом.

Но арестованное судно не может приносить доход, и даже та крошечная доля торговых кораблей, которые прежде были готовы идти на риск, беря на борт контрабанду, теперь отворачивались от Картеля, несмотря на щедрые выплаты наличными.

Однако наибольшее беспокойство дона Диего вызывал третий фронт. Даже неудачи имели какие-то причины; даже катастрофы имели какие-то объяснения. Главе Картеля не давала покоя сплошная череда бесследных исчезновений.

Дон Диего не знал о двух «Глобальных ястребах», которые в рамках СНМП, Службы наблюдения за морскими просторами, следили за Карибским морем и Атлантическим океаном. Он не знал ни об идентификации по плану палубы, которая за считаные секунды осуществлялась «Мишель» и «Сэм» и передавалась на авиабазу Крич в Неваде, ни о списке судов, составленном Хуаном Кортесом, который теперь хранился в Вашингтоне. Дон Диего не знал о способности «Ястребов» блокировать всю связь по радио, электронной почте и сотовым телефонам в радиусе целой мили. И он не знал о двух кораблях-ловушках, выдающих себя за обычные зерновозы, один из которых плавал в Карибском море, а другой бороздил просторы Атлантики.

И самое главное, дон Диего даже не догадывался о том, что правила игры изменились и теперь корабли безжалостно топились, команды арестовывались, а груз конфисковывался без лишних формальностей и без огласки. Он только знал, что корабли и самолеты бесследно исчезают один за другим. Он даже не подозревал, что по новым законам с его Картелем обращаются как с международными террористами.

И последствия не заставили себя ждать. Мало того что становилось все труднее найти крупные торговые суда, готовые пойти на риск; «быстроходными штучками» управляли опытные моряки, а не простые портовые громилы, и ценились они на вес золота; а вольнонаемные пилоты вдруг повадились отвечать, что их самолеты неисправны и не могут подняться в воздух.

Дон Диего обладал логическим мышлением и при этом страдал маниакальной подозрительностью. Только это позволяло ему оставаться в живых и зарабатывать огромные деньги. И сейчас он был абсолютно убежден в том, что виной всему предатель, который проник в самое сердце Картеля, Братства, «Эрмандада». Дон бессонными ночами развлекался тем, что представлял себе, как расправится с подлым ублюдком, когда его разоблачит.

Слева от дона Диего кто-то робко кашлянул. Это был Хосе-Мария Ларго, глава службы сбыта.

— Дон Диего, мне очень нелегко это говорить, но я должен. Наши клиенты на обоих континентах начинают беспокоиться, особенно мексиканцы и итальянская «Ндрангета», контролирующая значительную часть европейского рынка. Они жалуются на нехватку товара, на сорванные поставки, на рост затрат вследствие сокращения предложения.

Дону Диего пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвесить Ларго затрещину. Вместо этого он угрюмо кивнул.

— Хосе-Мария, дорогой коллега, полагаю, тебе следует отправиться в турне. Навестить десять наших самых крупных клиентов. Скажи им, что у нас возникла одна небольшая временная проблема, которая уже установлена и решается.

После чего дон Диего повернулся к Суаресу.

— И она должна быть решена в самое ближайшее время, ты не согласен, Альфредо?

Угроза нависла над всеми присутствующими. Чтобы компенсировать возросшие потери, необходимо увеличить производство. Для перехода через Атлантику придется приобретать и нанимать рыбацкие шхуны и небольшие суда, которые прежде никогда не использовались для такой цели. Новым летчикам нужно будет предлагать за риск перелета в Африку и Мексику такие гонорары, перед которыми они не смогут устоять.

Дон Диего мысленно дал себе слово продолжать охоту на предателя до тех пор, пока тот не будет найден. После чего с ним надо будет разобраться, и смерть его будет не из приятных.

В середине октября «Мишель» заметила точку, которая вынырнула из джунглей на юго-западе Колумбии и направилась на север к морю. Изображение крупным планом показало, что это двухмоторная «Сессна-441». Самолет привлек внимание, потому что поднялся в воздух с крошечного грунтового аэродрома, затерявшегося в безлюдной глуши, откуда обычно не вылетали международные пассажирские рейсы; это был не частный лайнер, заполненный влиятельными бизнесменами; и курс в 325° должен был привести его в Мексику.

Развернувшись, «Мишель» начала преследование и проследила за странным самолетом вдоль побережья Никарагуа и Гондураса, где он, если бы у него не было дополнительных топливных баков, должен был бы приземлиться для дозаправки. Этого не произошло; «Сессна» пролетела мимо Белиза и оказалась над Юкатаном. Тогда авиабаза Крич предложила мексиканским ВВС перехватить самолет, и те с радостью согласились. Кем бы ни был этот глупец, он летел средь бела дня, не подозревая о том, что за ним следят, и о том, что следящему известно о наличии дополнительных топливных баков.

«Сессна» была перехвачена двумя мексиканскими истребителями, которые попытались связаться с ней по радио. Маленький самолет не ответил на запрос. Истребители помахали крыльями, приказывая летчику изменить курс и совершить посадку в Мериде. Внезапно впереди показалась зона сплошной облачности. «Сессна» нырнула в облака, пытаясь спастись бегством. Наверное, летчик совсем недавно начал работать на дона Диего и не имел опыта. Истребители были оснащены локаторами, а пилоты не обладали безграничным терпением.

Объятая пламенем, «Сессна» упала в море у побережья Кампече. Самолет пытался доставить груз на грунтовую взлетно-посадочную полосу на скотоводческом ранчо неподалеку от Нуэво-Ларедо у самой границы с Техасом. В живых не осталось никого. Местные рыбаки выловили на мелководье несколько тюков общим весом до пятисот килограммов. Кое-что было передано властям, но далеко не все.

К середине октября обоим кораблям-ловушкам потребовалось пополнить припасы. «Чесапик» встретился с вспомогательным судном американского ВМФ в открытом море к югу от Ямайки. Он принял на борт полную загрузку горючим, продовольствие, а также смену «морским котикам». Теперь это был взвод из Третьей группы, размещенной в Коронадо, штат Калифорния. Кроме сменившихся спецназовцев, «Чесапик» расстался со всеми своими пленниками.

Пленники, покинувшие свою лишенную окон тюрьму уже с плотными капюшонами на головах, по голосам догадались, что попали в руки к американцам, однако они понятия не имели, где и на борту какого корабля находятся. Вскоре их должны были высадить на берег, в капюшонах, после чего автобус с закрытыми черными шторами окнами отвезет их на авиабазу Эглин, где они поднимутся на борт транспортного «Си-5», который совершит долгий перелет на острова Чагос. И только там пленники наконец увидят солнечный свет. Там им предстоит пережидать войну.

«Балморал» также заправился горючим в открытом море. Отряд спецназа морской пехоты остался на борту, поскольку двум ротам их товарищей пришлось срочно отправиться в Афганистан. Пленников с «Балморала» доставили в Гибралтар, где их подобрал тот же самый «Си-5», совершивший промежуточную посадку по дороге на Орлиный остров. Улов британцев — восемнадцать тонн кокаина — также был передан в Гибралтаре американцам.

Но захваченный кокаин, двадцать три тонны с «Чесапика» и восемнадцать тонн с «Балморала», был перегружен на другое судно. Этот небольшой корабль подчинялся напрямую Кобре.

Кокаин, перехваченный в морских портах Соединенных Штатов и Европы, уничтожался местными правоохранительными органами и властями. Груз, захваченный в открытом море военно-морскими силами и береговой охраной, доставлялся ими же на берег и уничтожался там. Груз самолетов, сбитых над морем, терялся безвозвратно. Но то, что попадало в руки Кобры, по приказу Поля Деверо доставлялось на взятый в аренду крохотный островок в архипелаге Багамских островов и помещалось под охрану.

Среди пальм росли горы уложенных рядами тюков, накрытых сверху маскировочными сетками. Небольшое подразделение американских морских пехотинцев размещалось в жилых прицепах, установленных в тенистых зарослях неподалеку от берега, где имелся причал. Единственным гостем в здешних водах было небольшое судно, доставлявшее новые партии кокаина. С самого начала именно оно встречалось в открытом море с кораблями-ловушками, освобождая их от тюков с наркотиками.

В конце октября сообщение Хогстратена наконец дошло до дона Диего. Тот не поверил в то, что банки раскрыли властям свои самые сокровенные тайны. Один банк — еще куда ни шло, но никак не два. Значит, оставался только один человек, знающий банковские счета, на которые переводились взятки, выплаченные за беспрепятственное таможенное оформление партий кокаина в американских и европейских портах. Дон Диего узнал имя предателя.

Роберто Карденас смотрел кадры того, как его дочь идет по залу вылетов аэропорта имени Кеннеди, когда дверь его дома была выбита мощным ударом. Как всегда, у него под рукой лежал пистолет-пулемет «мини-узи», и он умел им пользоваться.

Карденас успел уложить шестерых людей Мускула, прежде чем его самого завалили, и он прострелил руку Животному. Но численное превосходство всегда рано или поздно сказывается, а Пако Вальдес, зная, с кем ему предстоит иметь дело, захватил с собой дюжину подручных.

В жизни Роберто Карденас был грубым, суровым, плохим человеком. Но у него была дочь. И он ее очень любил. После смерти он превратился в обыкновенный труп. Разделенный на пять частей, после того как закончила работать бензопила.

(обратно)

Глава 13

На протяжении всего ноября Кобра продолжал наносить беспощадные удары по кокаиновой империи дона Диего, и в конце концов начали проступать слабые места. Отношения Картеля с его многочисленными клиентами на обоих континентах резко ухудшились и приблизились к критической черте.

Дон Диего давно понял, что, даже если Роберто Карденас его предал, человек, который держал в своих руках «крысиный список», не был его единственным врагом. Карденас просто не мог знать о тайниках, мастерски сделанных Хуаном Кортесом. Он ничего не знал о том, какие корабли куда направлялись. Он ничего не знал о ночных перелетах в Западную Африку и о том, какие самолеты использовались для этой цели. Но был один человек, которому все это было известно.

Терзаемый манией преследования, дон Диего начал подозрительно присматриваться к тому, кто знал все это, — к Альфредо Суаресу. Суарес, которому было прекрасно известно о том, что случилось с Карденасом, начал опасаться за свою жизнь.

Однако первоочередной проблемой было производство. Перехваты, уничтоженные партии, потери на море и бесследные исчезновения привели к тому, что меньше половины отправленного кокаина достигало мест назначения. Дон Диего приказал Эмилио Санчесу увеличить производство кокаинового сырья в джунглях до уровня, который никогда прежде не требовался. И повышение стоимости стало ложиться тяжелым бременем даже на баснословные богатства Картеля. И тут Кобра прознал про судьбу Карденаса.

Изуродованное тело обнаружили крестьяне. Отсутствующая голова так и не была найдена, но для полковника Дос-Сантоса использование бензопилы однозначно подтвердило: «Картель», и он распорядился, чтобы в морге Картахены сделали анализ ДНК. По этой ДНК был идентифицирован старый гангстер.

Дос-Сантос поделился этой информацией с главным резидентом УБН в Боготе, а тот связался со своим руководством на Арми-Нейви-драйв в Арлингтоне. Кобра прочитал об этом в краткой сводке всех сведений, поступающих в штаб-квартиру Управления по борьбе с наркотиками.

К этому времени, стремясь спасти жизнь осведомителю, Деверо выдал правоохранительным органам разных стран всего двенадцать продажных чиновников, причем каждый раз их разоблачение выдавалось за случайный успех органов правопорядка. Со смертью Карденаса отпала необходимость прикрывать его и дальше.

Кэл Декстер в сопровождении главного охотника за наркотиками УБН Боба Берригана объехал Европу, последовательно просветив признательных глав таможенных служб двенадцати государств. Одновременно директор УБН проделал то же самое в Северной Америке — в Мексике, Соединенных Штатах и Канаде. Во всех случаях таможенным службам было предложено воспользоваться гамбургской методикой и вместо того, чтобы немедленно устраивать облаву и задержание, дождаться новой информации и взять как самого нечистого на руку чиновника, так и поступивший груз, который он должен был «не заметить».

Кто-то послушался совета, другие горели желанием действовать. Но к тому времени как все те, кто числился в «крысином списке», отправились за решетку, было конфисковано и уничтожено свыше сорока тонн ввезенного кокаина. И на этом дело еще не закончилось.

Для расплаты с продажными чиновниками Карденас использовал шесть банков в различных офшорных зонах, и под невыносимым давлением эти банки начали неохотно раскрывать свои тайны. Всего было изъято свыше полумиллиарда долларов США, и бо́льшая часть этих денег отправилась в сейфы правоохранительных ведомств, ведущих борьбу с наркотиками.

Но и это еще был не конец. Подавляющее большинство тех, кто оказался в камере предварительного заключения, не видели смысла в том, чтобы молчать. Столкнувшись с гарантированным крушением карьеры и вероятным пожизненным сроком, многие постарались улучшить свое положение сотрудничеством с властями. Хотя мафиози во всех странах получили заказ на устранение этих людей, такая угроза в большинстве случаев возымела обратное действие. Немедленное освобождение из-под стражи сделалось равносильным смертному приговору. Сверхсекретные тюрьмы и круглосуточно дежурящие часовые стали единственным способом остаться в живых; у задержанных не осталось другого выхода, кроме как полная откровенность.

Арестованные чиновники вспоминали подставные компании, владеющие трейлерами, которые забирали контейнеры после прохождения таможенного контроля. Полиция обыскивала один склад за другим, опережая бандитов, спешащих переправить товар в другое место. Были конфискованы еще многие тонны кокаина.

Все эти захваты не наносили ущерб напрямую Картелю, поскольку товар уже успел сменить собственника, но преступные группировки теряли целые состояния, и им приходилось делать новые заказы и успокаивать своих собственных недовольных клиентов и перекупщиков. Всем им дали знать, что утечка, стоившая им огромных убытков, произошла в Колумбии, и они были этому не рады.

Кобра с самого начала предполагал, что рано или поздно где-нибудь обязательно произойдет прокол, и он оказался прав. Это случилось в конце декабря. Солдат колумбийской армии, служащий на базе «Маламбо», находясь в увольнении, похвастался в баре, что ему довелось охранять территорию, отданную американцам. Он подробно рассказал, и это услышала его восхищенная подруга и еще один человек, который сидел за соседним столиком и внимательно следил за разговором, что янки в своей строго охраняемой зоне поднимают в воздух странный летательный аппарат. Высокие стены не позволяли наблюдать, как этот самолет заправляется горючим и обслуживается, но его можно было видеть, когда он поднимался в воздух и улетал на задание. Хотя необычный самолет взлетал и приземлялся исключительно ночью, солдату удалось рассмотреть его при лунном свете.

По его словам, самолет был похож на модель из магазина детских игрушек, двигатель с пропеллером в хвостовой части. Он поднимался в воздух без пилота, но в солдатской столовой ходили упорные слухи о том, что на нем установлены поразительные видеокамеры, способные видеть на расстоянии многих миль и проникать сквозь темноту, облака и туман.

Эти слова болтливого капрала, переданные Картелю, могли означать только одно: американцы поднимали в воздух с базы «Маламбо» БСР, следящий с воздуха за всеми кораблями, покидающими порты карибского побережья Колумбии.

Через неделю на базу «Маламбо» было совершено нападение. Для удара дон Диего задействовал не Мускула, который все еще залечивал раздробленную пулей левую руку. Он использовал свою личную армию бывших повстанцев из террористической группировки ФАРК, которой по-прежнему командовал ветеран войны в джунглях Родриго Перес.

Нападение было совершено ночью, и ударная группа, ворвавшись в ворота, направилась прямиком к американской зоне, находящейся в центре базы. Пятеро колумбийских солдат погибли у ворот, но выстрелы предупредили американских морских пехотинцев, охранявших внутреннюю цитадель, и как раз вовремя.

Нападавшие самоубийственной волной перехлестнули через высокую стену, но были перебиты все до одного при попытке проникнуть в охраняемый ангар, где размещался БСР. Двоим боевикам ФАРК все-таки удалось попасть внутрь, но перед смертью они испытали разочарование. «Мишель» находилась высоко над морем, в двухстах милях от побережья, описывая в воздухе ленивые круги и наблюдая за двумя «быстроходными штучками», которых в этот момент как раз перехватывали «морские котики» с «Чесапика».

Если не считать щербинок от пуль на железобетонных стенах, ни ангар, ни мастерские не получили никаких повреждений. Во время нападения не погибло ни одного американского морского пехотинца и всего шестеро солдат колумбийской армии. Утром на территории базы и за воротами было обнаружено больше семидесяти трупов боевиков ФАРК. В море бесследно исчезли еще два быстроходных катера, а их команды отправились в плавучую тюрьму, устроенную в носовом отсеке ниже ватерлинии. И было конфисковано еще четыре тонны чистого кокаина.

Но двадцать четыре часа спустя Кобра узнал о том, что Картелю известно про «Мишель». Однако дон Диего не знал о существовании второго БСР, взлетающего с крошечного бразильского острова.

Следуя указаниям «Сэм», майор Мендоса сбил еще четыре самолета, перевозящих кокаин. И это несмотря на то, что Картель переместил промежуточную базу, где осуществлялась дозаправка горючим перед трансатлантическим перелетом, с ранчо Боавишта в другое поместье, спрятанное в еще более безлюдных лесах. А четверых членов команды наземного обслуживания, работавших на Боавиште, заподозренных в том, что именно они выдавали информацию о вылетающих с аэродрома самолетах, подверг долгим мучительным пыткам Животное вместе со своими подручными.

В конце месяца один бразильский банкир, проводивший выходные на острове Фернанду-ди-Норонья, в разговоре по сотовому телефону рассказал своему брату в Рио-де-Жанейро о странном американском игрушечном самолетике, взлетающем с дальней взлетно-посадочной полосы местного аэропорта. Через два дня появилась восторженная статья в утренней газете «Глобо», и о существовании второго БСР также стало известно.

Но остров, затерявшийся посреди океана, находился вне досягаемости даже боевиков ФАРК дона Диего; оборона базы «Маламбо» была усилена, и оба «Глобальных ястреба» продолжали полеты. В соседней Венесуэле ультралевый президент Уго Чавес, который, несмотря на грозные заявления, позволил северным районам своей страны стать одним из главных пунктов отправки кокаина, бушевал от ярости, но был не в силах что-либо предпринять.

Решив, что над Гвинеей-Бисау нависло проклятие, летчики, готовые совершать трансатлантические перелеты, потребовали, чтобы их отправляли в другие места. Четыре самолета, сбитые в декабре, направлялись в Гвинею, Либерию и Сьерра-Леоне, где им предстояло сбросить груз с воздуха, на малой высоте, ждущим в море рыбацким шхунам. Это не помогло, потому что ни один из четырех так и не прибыл к месту назначения.

После того как перенос аэродрома дозаправки с ранчо Боавишта в другое место и переключение на другие направления не дали результатов, поток летчиков, готовых пересекать Атлантику, просто иссяк, и неважно, какие за это предлагались деньги. Трансатлантические перелеты получили у колумбийских и венесуэльских летчиков название «los vuelos da la muerte» — полеты смерти.

Следователям, работающим в Европе, от Эберхардта Мильха стало известно о кодовом знаке из нанесенных по шаблону концентрических окружностей с мальтийским крестом посредине, которым отмечались определенные контейнеры. Эти контейнеры были прослежены обратно до порта Парамарибо, столицы Суринама, а оттуда в глубь страны до банановой плантации, исходной точки. С американской финансовой и технической помощью местные правоохранительные органы совершили рейд и закрыли подпольное производство.

Объятый паникой Альфредо Суарес, стремясь обрадовать дона Диего, вдруг обратил внимание на то, что в Тихом океане корабли с кокаином не перехватывались, а поскольку Колумбия выходит побережьем на оба океана, Суарес перенаправил значительную часть потока наркотиков с Карибского моря на западный маршрут.

«Мишель» это обнаружила, заметив сухогруз, хранящийся в базе данных, один из стремительно сокращающегося списка Кортеса, который направлялся на север вдоль западного побережья Панамы. Перехватывать его было уже слишком поздно, но «Мишель» проследила за ним обратно до Тумако, порта на тихоокеанском побережье Колумбии.

В середине декабря дон Диего Эстебан согласился принять посланников самых крупных и, следовательно, самых надежных европейских клиентов Картеля. Он крайне редко встречался лично с кем бы то ни было за исключением узкого круга соотечественников-колумбийцев, но глава службы сбыта Хосе-Мария Ларго, ответственный за связь с клиентами по всему миру, уговорил его сделать исключение.

Были приняты беспрецедентные меры безопасности, призванные обеспечить то, что двое европейцев, какими бы важными шишками они ни были, не догадались, в каком из своих поместий их принимает дон Диего. Никаких языковых проблем не возникло: оба гостя были испанцами, и оба были из Галисии.

Эта терзаемая постоянными штормами провинция на северо-западе Испании уже давно стала главными воротами, через которые кокаин попадал в старушку Европу. Галисия имела давнюю традицию растить бесстрашных моряков, готовых выходить в океан, каким бы бурным он ни был. Говорят, что в жилах тех, кто живет в сотне рыбацких деревушек на диком побережье между Ферролом и Виго, изрезанным тысячью бухт, вместо крови течет соленая морская вода.

Другой традицией является дерзкая храбрость в отношении нежелательного внимания таможенных и акцизных чиновников. Контрабандисты издавна выставлялись в романтическом свете, однако нет ничего забавного в той безжалостности, с какой контрабандисты сражаются с представителями властей и карают предателей.

На протяжении многих лет в кокаиновой индустрии Галисии главенствующее место занимали две группировки — «Чарлины» и «Псы». Бывшие союзники, они в девяностых крупно поссорились, после чего началась кровавая междоусобица; однако в последнее время обе группировки преодолели разногласия и снова объединились в союз. Ближайшие помощники главарей обеих банд вылетели в Колумбию, чтобы лично выразить свое недовольство дону Диего. Тот согласился встретиться с ними из-за давних и прочных связей Латинской Америки и Галисии.

Гости были расстроены текущим состоянием дел. Именно боевиков их группировок старший следователь Пако Ортега схватил, когда те переправляли чемоданы с десятью миллионами «отмытых» евро. Эта катастрофа, по заявлению галисийцев, явилась следствием грубейшего нарушения мер безопасности адвокатом Хулио Лусом, который, ввиду того, что ему светил двадцатилетний срок в испанской тюрьме, в настоящее время, по слухам, пел соловьем, пойдя на сделку с правосудием.

Дон Диего слушал галисийцев с ледяным молчанием. Больше всего на свете он терпеть не мог, когда его унижали, и вот сейчас он внутренне бушевал, вынужденный сидеть и выслушивать нотации этих двух простолюдинов из Коруньи. Что самое страшное, они были правы. Вся вина целиком лежала на Лусе. Если бы у него в Колумбии были родственники, они сполна заплатили бы за отсутствующего предателя. Но галисийцы на этом еще не остановились.

Главными их клиентами были английские преступные группировки, переправлявшие кокаин в Великобританию. Сорок процентов кокаина поступало в Англию через Галисию, а эти поставки осуществлялись из Западной Африки и исключительно морем. Та часть наркотиков, что транспортировалась по суше на север, на побережье Ливии, перед тем как отправиться морем на юг Европы, поступала другим бандам. Галисийцы полностью зависели от морских перевозок, которые теперь иссякли.

Главный вопрос висел в воздухе, хотя и не задавался вслух: что вы собираетесь делать по поводу этого? Дон Диего любезно предложил гостям выпить вино на веранде, а сам отправился в дом.

Он спросил у Хосе-Марии Ларго, что значат для Картеля галисийцы? Очень многое, вынужден был признать тот. Из трехсот тонн кокаина, ежегодно попадающих в Европу, двадцать процентов, то есть шестьдесят тонн, забирали испанцы — а это значит, галисийцы. Более крупным клиентом была только итальянская «Ндрангета», опередившая даже неаполитанскую «Каморру» и сицилийскую «коза ностру».

— Дон Диего, они нам нужны. Суарес должен принять чрезвычайные меры, чтобы удовлетворить их запросы.

До слияния множества мелких картелей в одно огромное Братство, устроенного доном Диего, галисийцы в основном получали товар от картеля Валле-дель-Норте, который возглавлял Монтойя, в настоящее время отбывающий срок в американской тюрьме. Картель Валле-дель-Норте был последним крупным игроком, сопротивлявшимся слиянию, однако он по-прежнему сохранил собственное производство. Если могущественные галисийцы вернутся к своему прежнему поставщику, за ними последуют и другие, что приведет к неминуемому распаду империи дона Диего.

Дон Диего вернулся на террасу.

— Сеньоры, — сказал он своим гостям. — Я, дон Диего Эстебан, даю вам слово: поставки возобновятся.

Однако это было легче сказать, чем сделать. Переход Суареса от метода тысяч «ишаков», которые заглатывали по килограмму кокаина каждый или провозили по два-три килограмма в багаже в надежде пройти контроль в аэропортах, к поставкам крупных партий в свое время казался разумным. Новые невидимые рентгеновские аппараты, способные проникнуть сквозь одежду и живые ткани, определенно превратили транспортировку наркотика в желудке в проигрышное дело. Далее, усиленные меры безопасности при проверке багажа, связанные с ростом исламского фундаментализма, который Суарес ежедневно поминал самыми последними словами, привели к тому, что доля перехваченной в чемоданах контрабанды взлетела до небес. Единственной разумной альтернативой казался принцип «много, но редко». Но в июле начался буквально шквал перехватов и исчезновений, и потери в каждом случае составляли от одной до двенадцати тонн.

Дон Диего потерял финансиста, отвечавшего за отмывание денег, владелец «крысиного списка» его предал, и сто с лишним продажных чиновников, тайно работавших на Картель, оказались за решеткой. Число крупных судов, перевозивших кокаин, которые были перехвачены в море, превысило пятьдесят; бесследно исчезли восемь пар «быстроходных штучек» и пятнадцать мелких судов, воздушный мост в Западную Африку стал историей.

Дон Диего понимал, что у него появился противник, и очень-очень серьезный. Известие о двух БСР, которые постоянно патрулировали небо и следили за надводными кораблями, а также, возможно, и самолетами, частично объясняло потери.

Но где же американские и британские военные корабли, которые должны были осуществлять перехват? Где захваченные суда? Где их команды? Почему их не проводят торжественным маршем перед объективами телекамер, как это было прежде? Почему сотрудники таможенных служб не хвастаются тюками конфискованного кокаина, как делали всегда?

Кто бы ни были эти «они», они не могут тайно содержать в плену захваченные экипажи. Это было бы нарушением прав человека. Не могут топить корабли. Это противоречило бы морскому праву, Закону о международном сотрудничестве в уголовном праве. И они не могут сбивать самолеты. Даже худшие враги дона Диего, американское УБН и британское АБОП, вынуждены соблюдать законодательство своих стран. И, наконец, почему никто из контрабандистов не отправил заранее запрограммированный сигнал с предупреждением о чрезвычайной ситуации?

Дон Диего подозревал, что за всем этим стоит один-единственный мозг, и он был прав. В тот момент, когда он провожал своих галисийских гостей до джипа, который должен был отвезти их на аэродром, Кобра находился в своем элегантном особняке в Александрии, на берегу Потомака, и наслаждался концертом Моцарта, звучащим из высококлассной акустической системы.

В первую неделю нового, 2012 года безобидный на вид корабль-зерновоз «Чесапик» прошел поПанамскому каналу на юг и оказался в Тихом океане. Если бы кто-то начал задавать вопросы, или даже, что было бы еще более маловероятно, если бы власти вздумали изучить судовые документы, капитан без труда доказал бы, что корабль следует на юг в Чили, имея на борту груз канадской пшеницы.

«Чесапик» действительно повернул на юг, выйдя в Тихий океан, но только чтобы выполнить приказ занять нужное положение в пятидесяти милях от побережья Колумбии и ждать пассажира.

Этот пассажир прилетел на юг из Соединенных Штатов на борту самолета, принадлежащего ЦРУ, который совершил посадку в «Маламбо», колумбийской военной базе на побережье Карибского моря. Никаких таможенных формальностей не было, но даже если бы они были, американец предъявил бы дипломатический паспорт, что освободило бы его багаж от досмотра.

Багаж состоял из одного тяжелого ранца, с которым американец вежливо отказался расстаться, когда дюжие морские пехотинцы предложили ему помочь. Впрочем, на военной базе гость с севера пробыл недолго. Его уже ждал вертолет, готовый подняться в воздух.

Кэл Декстер был знаком с пилотом, и они приветливо улыбнулись друг другу.

— Сэр, на этот раз вы прилетаете или улетаете? — поинтересовался летчик.

Это он забрал Декстера с балкона гостиницы «Санта-Клара» после рискованной встречи с Карденасом. Летчик проверил полетный план, и «Блэкхок» оторвался от бетонной площадки, набрал высоту и полетел на юго-запад через Дарьенский залив.

С высоты пять тысяч футов пилот и сидящий рядом с ним пассажир видели проплывающие внизу бескрайние джунгли, за которыми наконец блеснула водная гладь Тихого океана. Декстер увидел джунгли впервые, когда молодым новобранцем оказался в «железном треугольнике» во Вьетнаме. Тогда он быстро расстался со всеми иллюзиями относительно влажных тропических лесов и больше к ним уже не возвращался.

С воздуха они выглядят пышными и мягкими, уютными и даже гостеприимными; на самом деле приземляться в них смертельно опасно. Дарьенский залив остался позади, и вертолет пролетел над узким полуостровом к югу от границы с Панамой.

Над морем пилот вышел на связь, проверил курс и сделал поправку на несколько градусов. Через несколько минут на горизонте показалась точка — это был «Чесапик», ждущий в условленном месте. Если не считать нескольких небольших рыбацких шхун у берега, море было пустынным, и рыбаки не могли видеть посадку «Блэкхока» на палубу корабля-ловушки.

Вертолет начал снижаться, и те, кто находился на борту, увидели на палубе нескольких человек, готовых встретить гостя. Сидевший позади Декстера бортинженер открыл люк, и в кабину ворвался теплый ветер, поднятый вращающимся несущим винтом над головой. Поскольку на палубе «Чесапика» возвышалась грузовая стрела, а несущий винт «Блэкхока» имел гораздо больший размах, чем винт «Литтл берда», было решено, что Декстера спустят в аварийной упряжи.

Сначала на тонком стальном тросе был опущен его ранец. Ранец отправился вниз, раскачиваясь из стороны в сторону, и его подхватили сильные руки. Освобожденный от груза трос подняли вверх. Бортинженер кивком подал знак Декстеру; тот встал и подошел к люку. К упряжи пристегнули два двойных карабина, и Декстер шагнул в пустоту.

Пилот удерживал вертолет совершенно неподвижно в пятидесяти футах над палубой, море было абсолютно спокойным, Декстера поймали протянутые руки, которые помогли ему преодолеть последние несколько футов. Как только его ботинки коснулись палубы, карабины были отстегнуты, и трос уполз вверх. Обернувшись, Декстер поднял оба больших пальца, показывая тем, кто смотрел на него сверху, что у него все в порядке, и «Блэкхок» направился обратно на базу.

Гостя встречали четверо: капитан судна, коммандер военно-морского флота, выдающий себя за гражданского моряка, один из двух связистов, которые поддерживали постоянный контакт «Чесапика» с проектом «Кобра», лейтенант-коммандер Булл Чадвик, командующий третьим отрядом «морских котиков», и здоровенный молодой моряк, взявший тяжелый ранец. Только теперь Декстер впервые расстался со своей ношей.

Как только все прошли в рубку, «Чесапик» полным ходом направился от берега.

Ожидание продолжалось двадцать четыре часа. Двое связистов сменяли друг друга в радиорубке до тех пор, пока наконец на следующее утро оператор на авиабазе Крич в Неваде не увидел что-то в изображении, переданном «Мишель».

Как только команда Кобры в Вашингтоне две недели назад заметила, что Картель переместил транспортный поток из Карибского моря в Тихий океан, маршрут патрулирования «Мишель» также изменился. Сейчас БСР находился на высоте шестьдесят тысяч футов и, неспешно потягивая керосин, смотрел вниз на полосу моря шириной двести миль, протянувшуюся вдоль побережья от Тумако на крайнем юге Колумбии до Коста-Рики. И вот наконец «Мишель» что-то обнаружила.

С авиабазы Крич изображение было передано в Анакостию, где Джереми Бишоп, который, похоже, никогда не спал и жил у своих компьютеров, питаясь смертельной отравой из ресторанов быстрого обслуживания, прогнал его через базу данных. Корабль, казавшийся с высоты шестьдесят тысяч футов невидимой точкой, заполнил собой весь экран.

Это оказалось одно из тех судов, с которыми Хуан Кортес сотворил волшебство своей ацетиленовой горелкой в самую последнюю очередь. В последний раз его несколько месяцев назад увидели и сфотографировали у причала в одном венесуэльском порту, и сейчас его присутствие в Тихом океане подтверждало смену тактики.

Судно было слишком маленьким, чтобы числиться в реестре Ллойда: ржавое корыто водоизмещением шесть тысяч тонн, которому было гораздо более привычно плавать вдоль побережья Карибского моря и доставлять груз на многочисленные мелкие острова. Оно называлось «Мария Линда» и только что вышло из Буэнавентуры. «Мишель» было приказано проследить за ним, и «Чесапик» двинулся наперехват.

К этому времени за спиной у «морских котиков» уже было несколько успешных операций, и они поднаторели в своем деле. «Чесапик» занял позицию в двадцати пяти милях дальше в море, и на рассвете третьих суток «Литтл берд» был поднят на палубу.

Как только вертолет освободился от грузовой стрелы, его винты завращались, и он поднялся в воздух. Большая НЛЖК коммандера Чадвика и два маленьких надувных плота уже были спущены на воду, и как только «Литтл берд» взлетел, они устремились к горизонту. На корме НЛЖК рядом с досмотровой командой из двух человек, проводником и его спаниелем сидел Кэл Декстер, сжимающий свой ранец. Море было гладким, словно зеркало, и маленькая смертоносная флотилия неслась на полной скорости, рассекая воду на сорока узлах.

Разумеется, вертолет добрался до цели первым. Развернувшись над мостиком «Марии Линды», чтобы показать капитану надпись «ВМФ США» на хвосте, он завис прямо по курсу судна. Снайпер навел винтовку в голову капитана, а из громкоговорителя донесся голос, приказывающий заглушить двигатель и лечь в дрейф. Капитан подчинился.

Капитан знал, что ему делать. Он бросил краткое распоряжение своему помощнику, и тот, скрывшись в рубке, попытался отправить чрезвычайное сообщение оператору Картеля, который постоянно прослушивал эфир. У него ничего не получилось. Помощник схватил сотовый телефон, затем обратился к компьютеру и, наконец, в отчаянии попробовал воспользоваться допотопной рацией. Высоко в небе «Мишель», невидимая и неслышимая, кружила, ставя помехи. Тут капитан увидел мчащиеся навстречу надувные лодки.

С высадкой не возникло никаких проблем. «Морские котики», во всем черном, в масках, вооруженные пистолетами-пулеметами «МП-5», просто выплеснулись на палубу «Марии Линды», и команда послушно подняла руки вверх. Разумеется, капитан заявил протест; разумеется, коммандер Чадвик вел себя в высшей степени вежливо.

Команда успела увидеть, как на борт поднялась досмотровая группа со спаниелем, после чего всем надели черные капюшоны и отправили на корму. Капитану было прекрасно известно, какой груз находится на его корабле, и ему оставалось только молить бога о том, чтобы досмотровая группа ничего не нашла. Он понимал, что в противном случае ему придется провести много лет у янки за решеткой. Судно находилось в международных водах, закон будет на стороне американцев, ближайший берег — Панама, которая, разумеется, окажет сотрудничество и вышлет задержанных на север. Все те, кто работал на Картель, от самых низших до главарей, панически боялись экстрадиции в Соединенные Штаты. Это означало долгие сроки без какой-либо надежды на быстрое освобождение за взятку.

Капитан не видел, как на борт его судна помогли подняться мужчине в годах, чьи суставы уже лишились былой гибкости. С собой мужчина захватил тяжелый ранец. Плотные капюшоны лишали возможности не только видеть, но и слышать: изнутри у них была мягкая подкладка, не пропускающая звук.

Благодаря признаниям Хуана Кортеса Декстер знал, что именно искать и где это находится. Пока «морские котики» делали вид, будто обыскивают «Марию Линду» от носа до кормы и от киля до клотика, Декстер бесшумно направился в каюту капитана.

Койка была прикреплена к стенке четырьмя прочными латунными болтами. Их головки были специально покрыты грязью, чтобы показать, что болты не отвинчивали уже много лет. Декстер стер грязь и открутил болты. После этого койка отодвинулась, открывая корпус. За час до встречи с получателем это же самое должны были сделать члены команды судна.

Стальная обшивка выглядела нетронутой. Декстер нащупал потайную защелку и открыл ее. С тихим щелчком лист стали отделился от шпангоутов. Но в образовавшееся отверстие ворвалась не морская вода. Обшивка была двойной. Осторожно сдвинув стальной лист, Декстер увидел тюки.

Он знал, что тайник простирается влево и вправо от отверстия, а также вверх и вниз. Тюки имели форму блоков для кладки стен, не больше восьми дюймов в толщину, ибо такова была глубина тайника. Уложенные друг на друга, тюки образовывали сплошную стену. В каждом было по двадцать брикетов, запаянных в толстый полиэтилен; брикеты лежали в мешках, перевязанных крест-накрест бечевкой для удобной переноски. Декстер насчитал две тонны чистого колумбийского кокаина, общей стоимостью примерно на сто пятьдесят миллионов долларов, после того как его разбавят в шесть раз и продадут по розничным ценам американских городов.

Декстер осторожно развязал один тюк. Как он и предполагал, на каждом завернутом в полиэтилен брикете красовалась эмблема и номер — код партии.

Увидев все, что он хотел увидеть, Декстер положил брикеты на место, завернул их в мешковину и перевязал бечевкой, как и было. Стальной лист встал на место в точности так, как ему и было предназначено Хуаном Кортесом.

Последняя задача заключалась в том, чтобы поставить койку на место и закрепить ее болтами. Декстер даже пальцем нанес на латунные головки грязь и машинное масло. Завершив работу, он перевернул в каюте все вверх дном, как будто здесь был обыск, и поднялся на палубу.

Поскольку лица колумбийцев были закрыты капюшонами, «морские котики» сняли маски. Коммандер Чадвик вопросительно посмотрел на Декстера. Тот кивнул и, перебравшись через борт, спустился в НЛЖК, натягивая на лицо маску. «Морские котики» последовали его примеру. Команду освободили от наручников и капюшонов.

Коммандер Чадвик не говорил по-испански, но зато испанским языком владел матрос Фонтана. Через него командир «морских котиков» принес искренние извинения капитану «Марии Линды».

— Очевидно, господин капитан, нас ошибочно информировали. Пожалуйста, позвольте от лица Военно-морского флота Соединенных Штатов принести вам извинения. Вы можете продолжать плавание. Счастливого пути.

Услышав «Buen viaje», колумбийский контрабандист не смог поверить своему везению. Он даже не стал изображать возмущение по поводу того, как обошлись с ним и с его командой. В конце концов, янки могли начать все сначала и со второй попытки найти тайник. Радостно сияя, капитан проследил, как шестнадцать человек в масках и собака сели на надувные лодки и ревом умчались прочь.

Дождавшись, когда непрошеные гости скроются за горизонтом, а «Мария Линда» снова возьмет курс на север, капитан передал штурвал старшему помощнику и спустился к себе в каюту. Казалось, винты не трогали, но для полного спокойствия он их открутил и отодвинул койку.

Стальной лист был на месте, но капитан все равно открыл тайник и проверил лежащие внутри тюки. Их, судя по всему, тоже никто не трогал. Капитан мысленно поблагодарил неизвестного мастера, сделавшего такой надежный тайник. Вероятно, этот человек спас ему жизнь, и уж определенно он сохранил ему свободу. Через трое суток «Мария Линда» прибыла в порт назначения.

В Мексике действуют три больших кокаиновых картеля и несколько мелких. Гигантами являются «Фамилия», «Синалоа», которая работает на тихоокеанском побережье, и картель, действующий в основном на восточном побережье Мексиканского залива. «Мария Линда» встретилась с вонючим старым краболовом в море у Масатлана, в самом сердце вотчины «Синалоа».

Капитан и команда получили огромное (по их меркам) вознаграждение и дополнительную премию за успешный переход, что было одной из новых приманок, введенных доном Диего для привлечения добровольцев. Капитан не увидел смысла упоминать о происшествии у берегов Панамы. Зачем поднимать шум по поводу того, что завершилось хорошо? Команда с ним согласилась.

Через неделю нечто очень похожее повторилось в Атлантическом океане. Самолет ЦРУ без лишнего шума прилетел в аэропорт на острове Сал, самом северном из архипелага Кабо-Верде. Его единственный пассажир обладал дипломатическим статусом, поэтому он беспрепятственно прошел паспортный и таможенный контроль. Его тяжелый ранец не подвергался досмотру.

Выйдя из здания аэровокзала, американец не сел на автобус, идущий на юг в единственный туристический центр острова Санта-Марию, а взял такси и спросил, где можно взять напрокат машину.

Водитель, похоже, этого не знал, поэтому им пришлось проехать две мили до Эшпаргуша и спросить снова. В конце концов они очутились у паромной переправы в Пальмейре, и тамошний владелец гаража дал Декстеру свой маленький «Рено». Щедро расплатившись с ним за хлопоты, Декстер уехал.

Остров Сал не зря носит такое название — в переводе с португальского «соль». Он плоский и безликий, если не считать протянувшихся на многие мили соляных озер, которые когда-то были источником его мимолетного процветания. В настоящее время на острове два шоссе и грунтовая дорога. Одно шоссе пересекает его с востока на запад от Педра-Луме через аэропорт до Палмейры. Второе идет на юг в Санта-Марию. Декстер свернул на грунтовую дорогу.

Дорога ведет на север через унылую, пустынную местность до маяка на мысе Фьюра. Выйдя из машины, Декстер закрепил на ветровом стекле записку, извещающую любопытных, что он намеревается вернуться, закинул ранец за плечи и спустился на берег перед маяком. Уже начинало смеркаться, и зажегся автоматический прожектор. Достав сотовый телефон, Декстер сделал звонок.

Уже совсем стемнело, когда над иссиня-черным морем показался «Литтл берд». Декстер помигал фонариком, подавая условный сигнал, и маленький вертолет мягко опустился на песок рядом с ним. Вместо пассажирской двери в кабине был просто открытый овал. Декстер забрался внутрь, поставил ранец между ног и пристегнул ремни. Летчик в шлеме протянул ему второй шлем, оснащенный наушниками.

Надев шлем, Декстер услышал в наушниках голос с характерным британским акцентом:

— Как добрались, сэр?

У Декстера мелькнула мысль, почему его неизменно принимают за старшего по званию. Судя по знакам различия, пилот был младшим лейтенантом. Сам Декстер когда-то дослужился до сержанта. Должно быть, все дело было в седых волосах. Впрочем, ему все равно нравились молодые и полные сил.

— Все в порядке, — ответил он.

— Отлично. До базы лететь двадцать минут. Ребята приготовят для вас чай.

«Да, — подумал Декстер, — чашка чая придется сейчас очень кстати».

На этот раз вертолет опустился на палубу, избавив пассажира от необходимости карабкаться по веревочным лестницам. Грузовая стрела осторожно подняла «Литтл берд», размерами гораздо меньше «Блэкхока», и опустила в трюм, после чего на палубе сразу же закрылся люк. Летчик прошел вперед, через стальную дверь в столовую отряда специального назначения. Декстера провели в противоположную сторону, в кормовую надстройку, где он встретился с командиром корабля и майором Пикерингом, командующим отрядом спецназа. Вечером за ужином Декстер также познакомился с двумя соотечественниками-американцами, связистами, которые помогали «Балморалу» поддерживать контакт с Вашингтоном, Невадой и через них с БСР «Сэм», кружившей где-то высоко над головой в темноте.

Им пришлось прождать трое суток к югу от островов Зеленого Мыса, пока «Сэм» наконец не обнаружила цель. Это была еще одна рыбацкая шхуна, подобная «Морской красавице», и она называлась «Бонито». Шхуна направлялась к месту встречи у мангровых зарослей на побережье Гвинеи, еще одной страны-неудачницы, в которой царила жестокая диктатура. И, подобно «Красавице», она воняла — отвратительный смрад тухлой рыбы использовался для того, чтобы заглушить запах кокаина.

«Бонито» уже совершила семь плаваний из Южной Америки в Западную Африку, и хотя ее дважды засекал Тим Мэнхайр из АЦМО-Н в Лиссабоне, оба раза поблизости не оказывалось военного корабля НАТО. Однако теперь такой корабль был, хотя он и не принимал непосредственного участия в задержании; больше того, даже АЦМО-Н не был поставлен в известность относительно зерновоза «Балморал».

Хуан Кортес также поработал на «Бонито», одном из своих первых судов; он устроил тайник на самой корме, за машинным отделением, провонявшим соляркой и рыбой.

Все произошло в точности так же, как это было на Тихом океане. После того как коммандос покинули «Бонито», изумленный капитан, вне себя от счастья, получил искренние извинения от лица Королевского ВМФ за беспокойство и задержку. Как только две НЛЖК и «Литтл берд» скрылись за горизонтом, капитан отвернул винты, крепящие заднюю стенку машинного отделения, снял фальшпанель и проверил содержимое тайника. Все было на месте. Никаких уловок. Ни навороченные штуковины, ни собаки-ищейки не помогли гринго обнаружить тайный груз.

«Бонито» пришла на место встречи, передала груз, и уже другие рыбацкие лодки доставили его вдоль западного побережья Африки, мимо Геркулесовых столбов, мимо Португалии, и передали галисийцам. Как и обещал дон Диего. Три тонны кокаина. Но чуточку другого.

«Литтл берд» доставил Кэла Декстера на пустынный берег у маяка Фьюро, где тот с радостью увидел свой старенький «Рено», целый и невредимый. Декстер вернулся в аэропорт, оставил для владельца гаража в Палмейре записку с дополнительным вознаграждением и отправился в ресторан выпить кофе. Самолет ЦРУ, предупрежденный связистом «Балморала», забрал его через час.

Тем же вечером за ужином на борту «Балморала» капитан не скрывал свое любопытство.

— Вы уверены, — спросил он майора Пикеринга, — что на этой шхуне ничего не оказалось?

— Так сказал американец. Он провел в машинном отделении за закрытой дверью целый час. Поднялся наверх, весь перепачканный машинным маслом, провонявший насквозь. Он сказал, что исследовал все места, где мог быть устроен тайник, но ничего не нашел. Судя по всему, ошибочная информация. Очень извинялся.

— Тогда почему он нас покинул?

— Понятия не имею.

— Вы ему поверили?

— Ни на йоту, — ответил майор.

— В таком случае, что же происходит? Я полагал, мы должны были арестовать команду, отправить эту консервную банку на дно и забрать кокаин. Что задумал этот американец?

— Понятия не имею, — повторил майор Пикеринг. — Тут нам приходится снова полагаться на Теннисона. Не нам рассуждать, что к чему.[225]

В шести милях над ними в темноте БСР «Сэм» развернулась и направилась обратно к крохотному бразильскому островку, чтобы заправиться горючим. А двухмоторный самолет, одолженный у ЦРУ, чье раздражение в последнее время неуклонно нарастало, летел на северо-запад. Его единственный пассажир, которому предложили шампанское, предпочел пиво из бутылки. Теперь он по крайней мере знал, почему Кобра настоял на том, чтобы не отправлять конфискованный кокаин в печь. Ему была нужна упаковка.

(обратно)

Глава 14

Провести облаву было поручено британскому Агентству по борьбе с организованной преступностью и лондонской полиции. Оба ведомства уже давно вели подготовительную работу. Целью должна была стать банда торговцев наркотиками, известная как «Эссекская группа».

Специальному отделению Скотленд-Ярда уже давно было известно, что «Эссекская группа», возглавляемая отпетым бандитом Бенни Дениэлсом, уроженцем Лондона, стала ведущим поставщиком и распространителем марихуаны, героина и кокаина, беспощадно расправляясь со всеми, кто оказывался у нее на пути. Название банды объяснялось исключительно тем, что Дениэлс на преступные доходы выстроил себе огромный роскошный особняк в графстве Эссекс, к востоку от Лондона, севернее устья Темзы, неподалеку от безобидного городка Эппинг, в прошлом славившегося своими ярмарками.

Еще в молодости Дениэлс прославился своей жестокостью. Он неоднократно привлекался к уголовной ответственности, но сейчас пришел конец судебным преследованиям. Дениэлс стал слишком крупной фигурой, чтобы прикасаться к товару лично, а найти свидетелей становилось все труднее и труднее. Робкие быстро отказывались от своих показаний, храбрые исчезали, и потом их трупы обнаруживали в топких зарослях по берегам рек — если вообще обнаруживали.

Неудивительно, что Бенни Дениэлс входил в десятку тех, кого больше всего хотелось отправить за решетку лондонским следователям. И вот наконец Скотленд-Ярду представилась такая возможность, благодаря «крысиному списку» покойного Роберто Карденаса.

Великобритании в какой-то степени повезло в том, что в этом списке значился всего один английский чиновник; это был сотрудник таможенной службы порта Лоустофт на восточном побережье. Это означало, что к делу на самой ранней стадии были подключены ведущие сотрудники Службы таможенных сборов и акцизов.

Без лишнего шума, в обстановке строжайшей секретности была образована межведомственная бригада, оснащенная новейшей аппаратурой слежения и прослушивания телефонных разговоров.

Служба безопасности МИ-5, один из партнеров АБОП, предоставила группу наблюдения, известную под названием «Ищейки», которая по праву считалась лучшей в стране.

Поскольку теперь оптовая контрабанда наркотиков приравнивалась к международному терроризму, в межведомственную бригаду также вошли представители подразделения СКО-19 Скотленд-Ярда, специализирующегося на огнестрельном оружии. Возглавил бригаду коммандер Скотленд-Ярда Питер Рейнольдс, однако плотнее всех взяточником занялись его коллеги из таможенной службы. Те немногие из них, кому стало известно о совершенных преступлениях, прониклись к нему глубокой ненавистью; именно их положение позволяло лучше всего наблюдать за каждым шагом подозреваемого. Фамилия продажного чиновника была Кроутер.

У одного из руководителей таможенной службы Лоустофта очень кстати обострилась язва желудка, и ему пришлось лечь в больницу. Его место занял специалист по электронному наблюдению. Коммандер Спиндлер не хотел ограничиваться только одним «грязным» таможенником и только одним грузовиком; он собирался с помощью Кроутера провернуть крупную операцию и разгромить банду торговцев наркотиками. Ради этого Спиндлер готов был проявить терпение, пусть бы это означало несколько партий кокаина, пропущенных беспрепятственно.

Поскольку порт Лоустофт находился в графстве Суффолк, северном соседе Эссекса, Спиндлер решил, что Бенни Дениэлс непременно замешан в темных делишках, происходящих там, и оказался прав. Через Лоустофт, в частности, переправлялись контейнеры, привезенные с Северного моря, и Кроутер старался изо всех сил, чтобы некоторые из них прошли таможню без досмотра. В начале января Кроутер совершил ошибку.

Из нидерландского Флашинга на пароме прибыл грузовик с партией голландского сыра для одной известной сети супермаркетов. Один младший инспектор таможенной службы собрался было досмотреть контейнер, но тут подоспел Кроутер и как старший по званию отменил это решение и пропустил контейнер.

Младший инспектор не был в курсе происходящего, но за всем наблюдал новый начальник отделения. Ему удалось закрепить крошечный пеленгатор GPS на заднем бампере голландского грузовика, когда тот выкатывал за ворота порта. После чего он срочно сделал один звонок. Три машины без опознавательных знаков начали слежку, сменяя друг друга, чтобы не привлекать к себе внимание, но водитель грузовика, похоже, был безмятежно спокоен.

За грузовиком проследили через весь Суффолк, пока он наконец не свернул на придорожную стоянку. Там его встретила группа, вышедшая из черного «Мерседеса». Машина наблюдения промчалась мимо, не останавливаясь, но полицейские успели заметить номер «Мерседеса». Через считаные мгновения было установлено, что «Мерседес» был зарегистрирован на подставную компанию, однако несколько недель назад его заметили подъезжающим к особняку Бенни Дениэлса.

Водителя-голландца дружески проводили в расположенное за стоянкой кафе. Двое членов банды оставались с ним все те два часа, пока его грузовик отсутствовал. Вместе с грузовиком голландцу вернули пухлую пачку наличных, после чего он проследовал в Средние графства на центральный склад сети супермаркетов. Вся процедура в точности напоминала ввоз в страну нелегальных иммигрантов, и следователи забеспокоились, что в конечном счете захватят лишь группу перепуганных иракцев.

Пока голландец неспешно пил кофе в придорожном кафе, двое других бандитов из «Мерседеса» отогнали его грузовик в укромное место, чтобы освободить от главного сокровища: это были не иракцы, ищущие новой жизни, а тонна первоклассного колумбийского кокаина.

За грузовиком проследили через весь Суффолк и далее на юг в Эссекс. Новый водитель и его напарник были осторожны всю дорогу, и машинам наблюдения приходилось проявлять все свое мастерство, чтобы сменять друг друга и не привлекать к себе внимание. Когда грузовик пересек административную границу Эссекса, полиция графства выделила еще две машины, чтобы помочь слежке.

Наконец цель была достигнута — старый и с виду заброшенный ангар среди пустырей, примыкающих к устью реки Блэкуотер. Местность вокруг была настолько открытая, что «ищейки» не рискнули последовать за грузовиком, но вертолет дорожной полиции Эссекса засек, как ворота ангара закрылись. Грузовик провел внутри сорок минут, после чего выехал и направился назад к водителю-голландцу, дожидавшемуся в кафе.

Выехавший из ангара грузовик больше не представлял никакого интереса, но в тростниковых зарослях остались четверо специалистов по наружному наблюдению с мощными биноклями. Затем из ангара был сделан звонок по сотовому телефону, который был записан АБОП и Управлением правительственной связи в Челтенхэме. На звонок ответили в особняке Бенни Дениэлса, расположенном в двадцати милях. В разговоре говорилось о передаче «товара» на следующее утро, и коммандеру Спиндлеру не оставалось ничего другого, кроме как устроить облаву этой же ночью.

По предварительной договоренности с Вашингтоном, было решено устроить широкое освещение операции в средствах массовой информации. Была приглашена съемочная бригада телепрограммы «Криминальный час».

У дона Диего Эстебана тоже возникли проблемы связи с общественностью, и серьезные. Но его общественность ограничивалась двадцатью основными клиентами, десятью в Соединенных Штатах и десятью в Европе. Дон Диего приказал Хосе-Марии Ларго посетить Северную Америку и заверить десятерых крупнейших покупателей продукции Картеля в том, что проблемы, которые срывали всю деятельность начиная с весны, успешно преодолены и поставки кокаина возобновятся в самое ближайшее время. Однако клиенты были просто в ярости.

Поскольку они составляли «большую десятку», они принадлежали к тем привилегированным, кто выплачивал в качестве аванса только половину общей стоимости. И все же речь шла о десятках миллионов долларов на каждую банду. Оставшиеся пятьдесят процентов им предстояло возвращать после благополучной доставки товара.

Все перехваты, потери и исчезновения груза на пути из Колумбии к месту передачи становились убытками Картеля. Но главное было не это. Благодаря катастрофе с «крысиным списком» таможенная служба Соединенных Штатов и местная полиция совершили десятки успешных рейдов на склады, расположенные в глубине страны, и урон получился весьма ощутимым.

Но и это было еще не все. У каждого гиганта-импортера была своя собственная сеть мелких клиентов, чьи потребности также требовалось удовлетворять. В таком ремесле ни о какой чести говорить не приходится. Если прежний поставщик не может насытить спрос, но это предлагает сделать кто-то другой, мелкий торговец долго раздумывать не станет.

И, наконец, когда доля успешных поставок сократилась до пятидесяти процентов, возник дефицит на общегосударственном уровне. Цены взлетели вверх, подчиняясь рыночным законам. Розничные торговцы в попытке растянуть запасы и сохранить клиентов стали разбавлять чистый кокаин не в отношении один к шести или семи, а уже один к десяти. Некоторым потребителям приходилось уже нюхать всего семипроцентную «смесь». В качестве побочных продуктов все чаще использовался самый настоящий мусор, а химические лаборатории начали выбрасывать в безумных количествах разные заменители вроде кетамина, пытаясь убедить пользователя в том, что он получает высококачественный балдеж вместо большой дозы лошадиного транквилизатора и предлагаемый товар лишь по чистой случайности имеет такие же внешний вид и запах.

Дефицит породил еще одну опасную побочную проблему. Маниакальная подозрительность, от которой по-настоящему никогда не может освободиться профессиональная преступность, расцвела пышным цветом. Банды стали подозревать друг друга в том, что кому-то отдают предпочтение. Сама мысль о том, что тайный склад одной банды может подвергнуться налету соперничающей группировки, способна была стать искрой, от которой вспыхнет пожар жестокой войны.

Задача Ларго заключалась в том, чтобы постараться успокоить бассейн с акулами заверениями в скорейшем возвращении к нормальным поставкам. Начать ему предстояло с Мексики.

Хотя Соединенные Штаты подвергаются постоянным нападкам легкомоторных самолетов, быстроходных катеров, личных яхт, пассажиров регулярных авиарейсов и «ишаков» с полными желудками, которые пытаются провезти кокаин, главной головной болью остается дырявая граница с Мексикой протяженностью три тысячи миль. Она начинается на берегу Тихого океана южнее Сан-Диего и тянется до Мексиканского залива. К ней примыкают штаты Калифорния, Аризона, Нью-Мексико и Техас.

Южнее границы север Мексики на протяжении многих лет оставался настоящим районом боевых действий: соперничающие группировки воевали друг с другом за лидерство или хотя бы за место под солнцем. Тысячи изуродованных трупов бросались в пустыне или прямо на улицах городов; главари картелей и банд нанимали «силовиков» для устранения конкурентов, и в перестрелках гибли тысячи случайных людей.

Задача Ларго заключалась в том, чтобы переговорить с главами картелей «Синалоа» и «Фамилия», взбешенных невыполнением заказов на поставки. Начать ему предстояло с «Синалоа», который занимал главенствующее положение на тихоокеанском побережье. Ларго не повезло. По чистой случайности, несмотря на то что «Марии Линде» удалось благополучно дойти до места назначения, в тот самый день, когда посланец дона Диего прилетел на север, следующий корабль с грузом кокаина бесследно исчез.

Успокоить Европу было поручено заместителю Ларго, толковому выпускнику колледжа Хорхе Кальсадо, который помимо родного испанского свободно владел английским и прилично изъяснялся по-итальянски. Кальсадо прилетел в Мадрид в ту самую ночь, когда АБОП совершило облаву на старый ангар в солончаках Эссекса.

Облава прошла успешно, и лучше могло бы быть только в том случае, если бы на месте удалось задержать всю «Эссекскую группу» или хотя бы самого Бенни Дениэлса. Однако главарь был слишком умен и не подходил ближе мили к наркотикам, которые его банда ввозила на юг Англии. Для этой цели у него были подручные.

В перехваченном телефонном разговоре шла речь о том, что груз заберут из ангара «утром». Группа захвата бесшумно выдвинулась на исходные позиции к полуночи, с погашенными огнями, черное на черном фоне, и стала ждать. Полностью было запрещено переговариваться между собой, включать фонарики и даже пить кофе из фляжек, поскольку металл может звякнуть о металл. Незадолго до четырех часов утра на грунтовой дороге, ведущей к погруженному в темноту ангару, показался свет фар приближающейся машины.

Ищейки услышали скрежет открывающихся ворот и увидели внутри тусклый свет. Поскольку других машин не было, они двинулись вперед. Первыми ангар окружили вооруженные бойцы СКО-19. За ними следовали полицейские с мегафонами, громко выкрикивающие приказания, овчарки, рвущиеся с поводков, снайперы, готовые вступить в дело, если преступники вздумают оказать вооруженное сопротивление. Вспыхнувшие прожектора затопили объект ослепительным белым светом.

Была достигнута полная внезапность, если учесть, что всего в тростниках прятались больше пятидесяти человек с полным снаряжением. Улов оказался удовлетворительным в части наркотиков и не очень в части самих преступников.

Последних оказалось всего трое. Двое прибыли с грузовиком. С первого же взгляда было видно, что это мелюзга на побегушках; они прибыли из Средних графств, куда и предназначалась часть груза. Остальное должен был распределить Бенни Дениэлс.

Ночной сторож оказался единственным членом «Эссекской группы», попавшимся в сети. Это был некий Джастин Кокер, лет тридцати, симпатичный темноволосый парень с длинным криминальным прошлым. Но он не принадлежал к числу крупных игроков.

Груз, который должна была забрать приехавшая машина, был уложен на бетонном полу, где когда-то обслуживался легкомоторный самолет давно сгинувшего летного клуба. Всего кокаина было около тонны, и он все еще находился в джутовых мешках, перевязанных крест-накрест бечевками.

Впустили журналистов, оператора с телекамерой и фотографа одного крупного информационного агентства. Они засняли груды тюков и сотрудника таможенной службы, в маске для сохранения анонимности, который перерезал бечевку, развернул мешковину и показал упакованные в полиэтилен брикеты с кокаином. На одном из брикетов даже имелась бумажная бирка с номером. Все было сфотографировано, в том числе трое задержанных с наброшенными на головы простынями, так что видны были только скованные наручниками запястья. Впрочем, этого было более чем достаточно для сюжета в лучшее эфирное время и первой полосы ведущих газет. Над солончаками Эссекса осторожно занялся розовый зимний рассвет. Для полицейских и таможенников начинался долгий тяжелый день.

Еще один самолет пропал где-то восточнее тридцать пятого меридиана. Следуя полученным инструкциям, молодой летчик, не внявший совету ветеранов не летать через Атлантику, передавал по радио короткие бессмысленные сообщения, служившие «признаками жизни». Он делал это каждые пятнадцать минут с того самого момента, как поднялся в воздух на побережье Бразилии. Затем сигналы прекратились. Самолет направлялся на грунтовый аэродром в Либерии и так и не прибыл к месту назначения.

Приблизительно зная, где самолет упал в воду, Картель направил самолет-разведчик, которому предстояло при свете дня пролететь тем же маршрутом, но низко над водой, высматривая следы. Разведчик ничего не обнаружил.

Когда самолет ударяется о поверхность моря целиком или даже развалившись на несколько больших частей, на воде остаются различные предметы, которые плавают до тех пор, пока не намокнут и не отправятся на дно. Это могут быть подушки кресел, предметы одежды, книги, занавески — все то, что легче воды; однако когда самолет на высоте десяти тысяч футов становится одним огромным огненным шаром взорвавшегося топлива, все то, что может гореть, превращается в пепел. До поверхности моря долетает только металл, а металл тонет. В конце концов самолет-разведчик вынужден был отказаться от поисков и повернул назад. Это была последняя попытка пересечь Атлантический океан по воздуху.

Хосе-Мария Ларго добрался из Мексики в Соединенные Штаты чартерным рейсом на борту частного самолета. Ему пришлось совершить короткий перелет из Монтерея в Корпус-Кристи, штат Техас. У него был испанский паспорт, совершенно настоящий, полученный благодаря хорошим связям с банком «Гусман», ныне прекратившим свое существование. Ларго очень надеялся на свой паспорт, однако банк его сильно подвел.

Когда-то давно паспорт был выдан гражданину Испании, обладающему достаточным внешним сходством с Ларго. Вероятно, одно только сопоставление лица с фотографией обмануло бы сотрудника иммиграционной службы в техасском аэропорту. Однако прежний владелец паспорта в прошлом уже посещал Соединенные Штаты и, не задумываясь о последствиях, смотрел в объектив камеры, распознающей узор радужной оболочки глаз. Ларго сделал то же самое. Узор радужной оболочки человеческого глаза подобен образцу ДНК. Обмануть распознающую камеру невозможно.

На лице сотрудника иммиграционной службы не дрогнул ни один мускул. Посмотрев на экран компьютера, он увидел все, что должен был увидеть, и попросил испанского бизнесмена пройти в отдельное помещение. Формальности заняли полчаса. В конце концов Ларго принесли глубокие извинения и отпустили. Переполнявший его внутри ужас сменился бесконечным облегчением. Ему удалось благополучно пересечь границу. Но он ошибался.

Нынешние электронные средства связи работают настолько быстро, что все подробности о странном госте были отправлены в СИН, ФБР, ЦРУ и, памятуя о том, откуда он, в УБН. Ларго незаметно сфотографировали, и снимок появился на экране компьютера на Арми-Нейви-драйв, Арлингтон.

Полковник Дос-Сантос уже давно предоставил фотографии всех главарей Картеля, о которых ему было известно наверняка, и Хосе-Мария Ларго был одним из них. И хотя мужчина из архива УБН был моложе и стройнее гостя, прибывшего в южный Техас, программа опознания лиц установила полное соответствие за полсекунды.

Юг Техаса, несомненно, самое ожесточенное поле битвы в войне правоохранительных органов Соединенных Штатов с наркотиками, буквально кишит сотрудниками УБН. Когда Ларго вышел из здания аэровокзала, сел во взятую напрокат машину и выехал со стоянки, следом за ним тронулся неприметный автомобиль с двумя людьми из УБН. Ларго так и не заметил за собой слежку, но невидимый эскорт проводил его на все встречи с клиентами Картеля.

Главе службы снабжения было поручено встретиться с главами трех крупнейших белых банд, контролирующих ввоз кокаина в Соединенные Штаты: «Ангелами ада», «Изгоями» и «Бандитами». Ларго понимал, что хотя все три банды патологически терпеть не могут друг друга, никто и пальцем не тронет посланца колумбийского Картеля, если есть желание получить еще хотя бы один грамм кокаина от дона Диего.

Также Ларго должен был связаться с двумя бандами чернокожих: «Кровью» и «Калеками». Остальные пять группировок в его списке состояли из собратьев-латиноамериканцев: «Латиноамериканские короли», кубинцы, соотечественники-колумбийцы, пуэрториканцы и, несомненно, самая опасная из всех банд, образованная выходцами из Сальвадора, известная как «МС-13» и действующая преимущественно в Калифорнии.

Эмиссар дона Диего провел в напряжении две недели в переговорах, спорах и заверениях и наконец смог бежать из Сан-Диего в безопасное убежище своей родной Колумбии. Там также имелись свои крайне жестокие люди, но по крайней мере, утешал себя он, они на его стороне. Общий смысл сказанного американскими клиентами не оставлял никаких сомнений: прибыль резко упала, и виноваты в этом колумбийцы.

Личное суждение Ларго, которым он поделился с доном Диего, было таково: если волков не накормить, между соперничающими бандами начнется война, по сравнению с которой то, что происходит на севере Мексики, покажется мелкой стычкой. Ларго порадовался тому, что он не Альфредо Суарес.

Дон Диего пришел к несколько иному заключению. Возможно, ему придется избавиться от Суареса, но это не станет решением проблемы. Главное то, что кто-то крадет у него товар в больших количествах. И нужно во что бы то ни стало найти воров и уничтожить их, иначе он сам будет уничтожен.

Предъявления обвинений Джастину Кокеру в мировом суде Челмсфорда не пришлось ждать долго. Он был обвинен в попытке незаконного ввоза в страну наркотика класса А, что явилось нарушением статей таких-то и таких-то.

Зачитав обвинение, представитель прокуратуры попросил оставить задержанного под стражей, поскольку, как известно вашей чести, полицейское расследование продолжается, и так далее, и так далее. Все понимали, что это формальность, но представитель защиты попросил освобождения под залог.

Женщина, занимающая должность мирового судьи, не имеющая специального юридического образования, слушала адвоката, листая закон об освобождении под залог от 1976 года. Перед тем как согласиться стать мировым судьей, она на протяжении многих лет проработала директором большой школы для девочек и наслушалась всех отговорок, какие только способна выдумать человеческая раса.

Кокер, как и его хозяин, был уроженцем лондонского Ист-энда. Начинал он еще подростком с мелких преступлений, быстро заявил о себе как о «подающем надежды парне» и привлек внимание Бенни Дениэлса. Главарь банды взял его к себе. Для решения задач, требующих грубой физической силы, Кокер не подходил — у Дениэлса в окружении для этих целей имелось несколько «качков», — но он был закален улицей и неплохо справлялся с разнообразными поручениями. Вотпочему его оставили охранять ночью тонну кокаина.

Представитель защиты закончил зачитывать свое безнадежное прошение, и судья снисходительно улыбнулась.

— Оставить под стражей еще на семь дней, — сказала она.

Кокера проводили вниз и посадили в белую тюремную машину, которая поехала в сопровождении четырех вооруженных мотоциклистов из особой группы, на тот случай, если «Эссекской группе» вздумается прийти на выручку своему товарищу.

Однако, похоже, Дениэлс и его команда были уверены в том, что Джастин Кокер будет держать язык за зубами, ибо их нигде не могли найти. Все разом подались в бега.

В былые годы у главарей британских преступных групп было принято готовить себе местечко на старость на юге Испании, покупать виллы на Коста-дель-Сол. Однако когда между Испанией и Великобританией было заключено соглашение о быстрой экстрадиции, Коста-дель-Сол перестала быть безопасной гаванью. Бенни Дениэлс купил себе особняк на Северном Кипре, никем не признанном самопровозглашенном крошечном государстве, не связанном с Великобританией никакими договорами. Скорее всего, именно туда он поспешил ретироваться после налета на ангар, чтобы дождаться, когда все немного успокоится.

Тем не менее Скотленд-Ярд хотел заполучить Кокера в свои руки; полиция Эссекса не возражала, и задержанного перевезли из Челмсфорда в лондонскую тюрьму Белмарш.

Сюжет о тонне кокаина в заброшенном ангаре среди солончаков был хорош даже для общенациональной прессы, а для местных средств массовой информации он стал настоящей сенсацией. «Эссекс кроникл» поместила фотографию облавы на первую полосу. Рядом с горой брикетов кокаина стоял Джастин Кокер, чье лицо специально было сделано расплывчатым, чтобы согласно закону сохранить анонимность человека, которому еще не вынесен обвинительный приговор. Однако раскрытые мешки на снимке были хорошо видны, как и белые брикеты и листок бумаги с номером партии.

Визит Хорхе Кальсадо в Европу оказался таким же малоприятным, как и поездка Хосе-Марии Ларго по Северной Америке. Повсюду его встречали гневными упреками и требованиями возобновления регулярных поставок. Запасы на складах подходили к концу, цены поднимались, потребители переходили на другие наркотики, и европейским бандам также приходилось разбавлять кокаин в отношении один к десяти, что было предельно допустимой пропорцией.

Кальсадо не нужно было встречаться с главарями галисийских банд, которых уже заверил лично дон Диего, но и другие клиенты и импортеры имели для Картеля жизненно важное значение.

Хотя на пространстве от Ирландии до границ России поставками и торговлей кокаином занимается свыше ста преступных группировок, большинству из них приходится закупать товар у десятка гигантов, которые имеют дело напрямую с Колумбией и перепродают наркотик после того, как он благополучно окажется на европейской земле.

Кальсадо пообщался с русскими, сербами и литовцами на востоке, с выходцами из Нигерии и Ямайки, обосновавшимися в Голландии, с турками, которые, покинув свой юго-запад, заняли главенствующее положение в Германии, с албанцами, внушавшими всеобщий ужас, и, наконец, с тремя старейшими преступными группировками Европы — сицилийской мафией, неаполитанской «Каморрой» и с наиболее крупной и устрашающей «Ндрангетой».

Если рассматривать карту Италии как сапог, то Калабрия будет мыском, расположенным к югу от Неаполя, напротив Сицилии, отделенной от нее Мессинским проливом. В далекой древности на этой суровой, выжженной солнцем земле существовали греческие и финикийские колонии, и местный язык, который с трудом понимают остальные итальянцы, восходит к греческому. Название «Ндрангета» означает просто «почетное общество». В отличие от всем известной сицилийской мафии или прославившейся в последнее время неаполитанской «Каморры» калабрийцы до сих пор остаются в тени, чем очень гордятся.

Однако эта преступная группировка является самой многочисленной, и у нее больше всего связей за рубежом. И еще, как выяснили итальянские правоохранительные органы, в «Ндрангету» труднее всего внедриться. Это единственная организация, в которой до сих пор свято соблюдается «омерта», клятва хранить полное молчание.

В отличие от сицилийской мафии, в «Ндрангете» нет «дона всех донов»; эта организация не имеет формы пирамиды. В ней отсутствуют иерархические структуры, и членство практически исключительно основывается на кровном родстве. Отступники из числа своих являются чем-то неслыханным; успешное судебное преследование удается крайне редко. Для Комиссии по борьбе с мафией «Ндрангета» является настоящим кошмаром.

Вдали от административного центра провинции Реджо-ди-Калабрия и идущего вдоль побережья шоссе начинается территория уединенных деревушек и маленьких городов, лепящихся на склонах хребта Аспромонте. В здешних многочисленных пещерах до самого недавнего времени содержали заложников, за которых требовали выкуп, грозя в противном случае смертью. Здесь находится город Плати, неофициальная столица Калабрии. Любой посторонний, любая незнакомая машина сразу же привлекают к себе внимание, и встречают чужаков крайне негостеприимно. Туристов здесь не бывает.

Однако Кальсадо встретился с главарями «Ндрангеты» не здесь, ибо «почетное общество» подмяло под себя весь преступный мир крупнейшего города Италии, индустриальной энергетической установки страны и ее финансового мотора — Милана. Настоящая «Ндрангета» давно переместилась на север, превратив Милан в свою вотчину и сделав из него, вероятно, крупнейший в Европе перевалочный пункт кокаина.

Ни одному из главарей «Ндрангеты» даже в голову бы не пришло пригласить посланника, каким бы важным он ни был, к себе в дом. Для этой цели существуют рестораны и бары. Три южных пригорода Милана находятся под властью калабрийцев, и встреча с человеком из Колумбии состоялась в баре «Лионс» в Буччинаско.

Увидеться лицом к лицу с Кальсадо и выслушать его извинения и заверения пришли местный капо и двое его заместителей, в том числе «контабиле», счетовод, принесший очень удручающие цифры прибыли.

Именно вследствие особых качеств «почетного общества», его закрытости и не знающей прощения безжалостности в деле установления своих порядков дон Диего Эстебан оказал ему честь стать своим основным европейским коллегой. «Ндрангета» быстро сделалась крупнейшим импортером и оптовым поставщиком кокаина на континенте.

Группировка получала товар как через находящийся под ее полным контролем порт Джоя-Тауро, куда он попадал с побережья Северной Африки, проделав долгий путь по суше из Западной Африки, так и от испанских мореходов-галисийцев. Кальсадо дали ясно понять, что оба канала поставок оказались нарушены. Калабрийские мафиози ждали, что колумбийцы что-нибудь предпримут по этому поводу.

Хорхе Кальсадо встретился с единственными главарями европейских преступных группировок, кто осмеливался говорить с главой колумбийского «Эрмандада» как с равным. Он вернулся к себе в гостиницу, как и его шеф Ларго, с нетерпением ожидая возвращения в родную Боготу.

Полковник Дос-Сантос нечасто приглашал на обед журналистов, даже если речь шла о главных редакторах крупных изданий. Обычно все происходило наоборот. Это газетчики могут позволить себе большие расходы. Но счет за обед, как правило, ложится перед тем, кто просит о встрече. И на этот раз о встрече просил глава разведывательного отдела уголовной полиции. Причем делал он это ради друга.

У полковника Дос-Сантоса сложились хорошие рабочие отношения с главами местных отделений американского УБН и британского АБОП. Сотрудничество, заметно упростившееся при президенте Альваро Урибе, было взаимовыгодным. И хотя Кобра оставил «крысиный список» себе, поскольку это не имело прямого отношения к Колумбии, другие драгоценные камни, обнаруженные телекамерами постоянно кружащей высоко в небе «Мишель», оказались у колумбийцев. Так что нынешнюю встречу с газетчиками полковник Дос-Сантос устроил ради британского АБОП.

— Отличный сюжет, — настаивал полицейский, как будто главный редактор «Эспектадора» сам не мог узнать хороший материал.

Отпив вино, редактор взглянул на предложенную статью. Как у журналиста у него возникли сомнения; как редактор он понял, что в случае содействия может рассчитывать на ответное одолжение.

Статья была посвящена полицейскому рейду, устроенному в Англии, во время которого была обнаружена только что доставленная в страну партия кокаина. Ну хорошо, партия была действительно крупная, целая тонна; однако кокаин обнаруживают постоянно, и это стало слишком «обыденным», чтобы действительно быть новостью. Все случаи похожи один на другой. Уложенные горой тюки, сияющие сотрудники таможни, угрюмые задержанные в наручниках. Почему этот сюжет из Эссекса (редактор впервые слышал это название) заслуживает подобного внимания? Полковнику Дос-Сантосу это было известно, но редактор не осмеливался у него спросить.

— В нашем городе есть один сенатор, — рассеянно промолвил полицейский, — который посещает один очень неприметный дом терпимости.

Редактор с самого начала рассчитывал получить что-нибудь взамен, но это было просто смешно.

— Подумаешь, какой-то сенатор любит девушек, — возразил он. — Вы еще скажите, что солнце восходит на востоке.

— А кто говорил про девушек? — спросил Дос-Сантос.

Редактор выразительно принюхался. Наконец в воздухе запахло чем-то действительно интересным.

— Ну хорошо, в завтрашнем утреннем выпуске ваш сюжет о гринго выйдет на второй полосе.

— На первой, — выразительно промолвил полицейский.

— Спасибо за обед. Это нечастое удовольствие — не расплачиваться по счету.

Редактор понимал, что его знакомый что-то замыслил, но он даже представить себе не мог что. Да, фотография и сопроводительная заметка пришли из крупного информационного агентства, но лондонского. На снимке был изображен какой-то молодой бандит по фамилии Кокер, стоящий перед грудой тюков с кокаином, один из которых был вскрыт так, что виднелась бумажная обертка. И что с того? Однако на следующий день эта фотография появилась на первой полосе «Эспектадора».

Эмилио Санчес не читал газеты, поскольку почти все время проводил в джунглях, наблюдая за производством сырья, выработкой готовой продукции и подготовкой ее к отправке. Однако два дня спустя он оказался у газетного киоска, когда возвращался на машине из Венесуэлы. Картель устроил несколько крупных лабораторий по переработке кокаиновой пасты на территории этой страны, где вследствие отравленных отношений между Колумбией и владениями Уго Чавеса они были надежно защищены от внимания полковника Дос-Сантоса и полицейских рейдов.

Санчес приказал водителю остановиться у маленькой гостиницы в приграничном городке Кукута, чтобы сходить там в туалет и выпить кофе. В вестибюле был газетный киоск с номером «Эспектадора» двухдневной давности на витрине. Что-то в фотографии на первой полосе заставило Санчеса вздрогнуть. Он купил единственный оставшийся экземпляр и провел в тревоге весь оставшийся путь до своего скромного дома в родном Медельине.

Немногие способны держать в своей голове всю информацию, но Эмилио Санчес жил своей работой и гордился методичным подходом к делу. Он был просто одержим ведением учета. Никто, кроме него, не знал, где он хранит свои архивы, и из соображений безопасности пришлось выждать еще один день, прежде чем появилась возможность съездить в это место и просмотреть их. Санчес захватил с собой лупу, и, внимательно изучив фотографию в газете и сверившись со своими собственными записями о поставках партий кокаина, он побелел как полотно.

В который уже раз страсть дона Диего к мерам безопасности привела к тому, что встречи пришлось ждать какое-то время. Потребовалось три дня, чтобы отделаться от слежки, прежде чем глава Картеля смог встретиться с главой службы производства. Дон Диего молча выслушал Санчеса. Взяв лупу, он сам изучил фотографию в газете и записи, привезенные Санчесом.

— В этом не может быть никаких сомнений? — с убийственным спокойствием спросил он наконец.

— Никаких, дон Диего. В моих архивах есть запись о партии товара, которая несколько месяцев назад была отправлена галисийцам на борту венесуэльской рыбацкой шхуны под названием «Морская красавица». Партия так и не была доставлена по назначению. Она бесследно исчезла на просторах Атлантики. Однако на самом деле она была доставлена. Вот она. Ошибки быть не может.

Дон Диего долго молчал. Всякий раз, когда Эмилио Санчес собирался что-либо сказать, он махал рукой, останавливая его. Теперь глава колумбийского Картеля наконец видел со всей определенностью, что кто-то похищал его кокаин на пути из Колумбии к заказчику и лгал о том, что груз бесследно исчезает. Однако прежде чем перейти к решительным действиям, требовалось еще выяснить множество моментов.

Во-первых, нужно было установить, как давно это продолжается. Далее, кто именно из клиентов перехватывает суда с грузом и делает вид, что они так и не прибыли по назначению. Дон Диего не сомневался, что все эти корабли отправлены на дно, команды безжалостно перебиты, а кокаин украден. И он хотел выяснить размеры заговора.

— Мне от тебя нужно следующее, — наконец сказал дон Диего Санчесу. — Подготовь два списка. В одном номера партий тюков, отправленных на кораблях, которые исчезли и больше не появлялись. Рыбацких шхунах, маленьких торговых судах, «быстрых штучках», частных яхтах — на всех тех кораблях, что так и не дошли до места. И другой список, с теми кораблями, которые дошли благополучно, с полным перечнем тюков, бывших на борту, по номерам партий.

И вот, кажется, боги ему наконец улыбнулись. Ключевых моментов оказалось два. На мексиканско-американской границе американские таможенники, действуя в штате Аризона неподалеку от городка Ногалес, задержали грузовик, который тайно пересек границу под покровом безлунной ночи. Была перехвачена крупная партия кокаина. Весь груз оставили в Ногалесе для уничтожения. Сделано это было в пропагандистских целях, однако имели место нарушения мер безопасности.

Это стоило дону Диего больших денег, но один нечистый на руку чиновник переписал номера партий на тюках с кокаином. Часть из них оказалась с «Марии Линды», которая благополучно дошла по назначению и передала груз картелю «Синалоа». Другие тюки были с двух быстроходных катеров, несколько месяцев назад исчезнувших в Карибском море. Они также предназначались картелю «Синалоа». И вот теперь тюки были перехвачены в Ногалесе.

Второй раз удача улыбнулась дону Диего в Италии. На этот раз речь шла о партии мужских костюмов одного очень известного миланского дома моделей, которую попытались перевезти через Альпы во Францию и дальше в Лондон.

По роковой случайности у грузовика на горном перевале лопнуло колесо, и прицеп занесло. Карабинеры потребовали убрать машину, перегородившую дорогу, но для этого необходимо было облегчить прицеп, частично его разгрузив. Из треснувшего ящика вывалились мешки с пакетами белого порошка, которые определенно не предназначались для украшения фигур модных молодых брокеров с Ломбард-стрит.

Контрабандный груз был тотчас же арестован, и, поскольку отправной его точкой был Милан, карабинеры и без помощи Альберта Эйнштейна вычислили название «Ндрангета». Ночью неизвестные наведались на склад, куда доставили наркотики; ничего не пропало, но номера партий были отправлены по электронной почте в Боготу. Часть груза прибыла на борту «Бонито», благополучно достигшего побережья Галисии. Остальные тюки были спрятаны в трюме «Арко соледад», направлявшегося в Гвинею-Бисау, который, судя по всему, пошел ко дну вместе со всей командой, и в том числе Альваро Фуэнтесом. Обе партии предназначались для отправки на север галисийцам и «Ндрангете».

Дон Диего нашел воров. Он был полон решимости заставить их дорого заплатить за хищения.

Ни американские таможенники в Ногалесе, ни карабинеры на альпийском перевале не обратили особого внимания на обладающего мягким голосом американского чиновника, судя по документам, сотрудника УБН, который с поразительной оперативностью появился на месте в обоих случаях. Этот чиновник свободно владел испанским и кое-как изъяснялся по-итальянски. Он был худой, жилистый, седой, в прекрасной физической форме. В его выправке чувствовался бывший военный. Американец старательно переписал номера партий с арестованных тюков. Зачем это было ему нужно, никто не спрашивал. Удостоверение УБН гласило, что его зовут Кэлвин Декстер. Один любопытный сотрудник УБН, также присутствовавший в Ногалесе, позвонил в центральное управление в Арлингтоне, но там никто не слышал ни о каком Декстере. Впрочем, ничего особенно подозрительного в этом не было. Тайных агентов никогда не зовут так, как указано в их документах.

Сотрудник УБН в Ногалесе на том и остановился, а в Альпах карабинеры с радостью приняли в качестве знака дружбы коробку страшно дефицитных кубинских сигар, после чего разрешили коллеге и союзнику посетить склад с арестованным сокровищем.

Поль Деверо в Вашингтоне внимательно выслушал доклад своего помощника.

— Обе подмены прошли хорошо?

— Похоже на то. Троим так называемым мексиканцам, задержанным в Ногалесе, придется провести немного времени в тюрьме штата Аризона, после чего, полагаю, мы сможем их вызволить. Водитель-итальянец будет оправдан, поскольку нет никаких доказательств того, что он был как-то связан с грузом. Надеюсь, через пару недель все они вернутся к своим семьям, радуясь щедрому вознаграждению.

— Ты что-нибудь читал о Юлии Цезаре? — спросил Кобра.

— Не слишком много. Учился я то в жилом прицепе, то на различных стройках. А что?

— Однажды Цезарю пришлось воевать с племенами германских варваров. Он окружил свой лагерь большими ямами, прикрытыми ветками. Дно и стены ям были утыканы направленными вверх острыми кольями. Когда германцы ночью попытались напасть на лагерь, многие из них получили по острому колу в задницу.

— Болезненно и эффективно, — заметил Декстер, которому довелось повидать подобные ловушки во Вьетнаме.

— Совершенно верно. Ты знаешь, как Цезарь называл эти колья?

— Понятия не имею.

— Он называл их «стимулами». Похоже, у старины Юлия было довольно мрачное чувство юмора.

— Это ты к чему?

— Так будем же надеяться, что наши стимулы достигнут дона Диего Эстебана, где бы он ни находился.

Дон Диего был у себя в поместье к востоку от Кордильеров и, несмотря на удаленность, «нужные» сведения получил в полном объеме.

Дверь камеры в тюрьме Белмарш открылась, и Джастин Кокер оторвал взгляд от дешевого романа. Поскольку камера была одиночной, можно было не опасаться, что разговор с гостем будет услышан.

— Собирайся, — сказал коммандер Питер Рейнольдс. — Все обвинения сняты. Ни о чем не спрашивай. Но тебе придется выйти на свет. Когда все это всплывет, твоей «крыше» настанет конец. И еще, Дэнни, отлично сработано, честное слово. Это говорю не только я, но и на самом верху.

И сержант Дэнни Ломакс, проработавший шесть лет внедренным в лондонскую банду, занимавшуюся торговлей наркотиками, вышел из тени и был произведен в следователи.

(обратно) (обратно)

Часть четвертая Яд

Глава 15

Дон Диего Эстебан верил в три вещи: в своего бога, в свое право на огромное богатство и в то, что тех, кто посмеет посягнуть на первые две вещи, должно неминуемо настигнуть самое суровое возмездие.

После того как в Ногалесе были арестованы тюки с кокаином, которые якобы бесследно сгинули в Карибском море вместе с «быстрыми штучками», дон Диего убедился в том, что его изощренно обманывает кто-то из его главных клиентов. Мотив был очевиден — алчность.

Личность вора можно было вычислить по месту и характеру перехвата груза. Ногалес — небольшой городок у самой границы, центр маленькой зоны, чья мексиканская сторона является исключительно территорией картеля «Синалоа». На противоположной стороне границы орудует аризонская банда, именующая себя «Чудо-мальчиками».

Как и рассчитывал Кобра, дон Диего пришел к заключению, что картель «Синалоа» захватил груз кокаина в море, чтобы таким образом удвоить свою прибыль. Первым делом он приказал Альфредо Суаресу аннулировать все заказы «Синалоа» и больше не отправлять ему ни одного грамма. Это привело к кризису, разразившемуся в Мексике, как будто этой несчастной стране и без того выпало мало страданий.

Главари «Синалоа» понимали, что они ничего не похищали у дона Диего. У кого-нибудь другого его реакция, вероятно, вызвала бы недоумение, но торговцам кокаином знакомо еще только одно чувство помимо удовлетворения — ярость.

И, наконец, Кобра через связи УБН на севере Мексики распространил в мексиканской полиции слух о том, что партию груза в Ногалесе выдал американским властям картель Залива вместе со своими союзниками из «Фамилии». На самом деле в этом не было ни капли правды: весь эпизод от начала до конца выдумал Кобра. Но половина мексиканской полиции работала на банды, и ложь пошла дальше.

Для «Синалоа» это было объявлением войны, и картель принял вызов. Ребята из картеля Залива и их приятели из «Фамилии» ничего не могли взять в толк, поскольку они никого не закладывали, но им не оставалось ничего другого, кроме как ответить. Они пригласили «Сету», банду, которая нанимается исполнять самые зверские убийства.

К январю счет убитых боевиков «Синалоа» шел уже на десятки. Мексиканские власти, армия и полиция наблюдали за происходящим со стороны, собирая трупы.

— Что ты делаешь? — спросил Кэл Декстер у Кобры.

— Я демонстрирую силу сознательной дезинформации, — ответил Поль Деверо, — что кое-кому из нас пришлось испытать на своей шкуре за сорок лет холодной войны.

Тогда все разведывательные ведомства убедились в том, что самым разрушительным оружием против вражеского ведомства, если не считать реального внедренного агента, является убежденность врага в том, что такой агент существует. На протяжении многих лет предшественник Кобры Джеймс Энглтон был буквально одержим уверенностью в том, что Советы внедрили своего человека в ЦРУ, и эта маниакальная подозрительность едва не привела к развалу управления.

На противоположной стороне Атлантики англичане долгие годы безуспешно пытались определить «пятого человека» (помимо Берджеса, Филби, Маклина и Бланта).[226] Подозрение, падавшее на невинных, разбивало карьеры.

Деверо, поднявшись в те годы от выпускника колледжа до одной из ключевых фигур в ЦРУ, смотрел и учился. И опыт пригодился. Кобра пришел к выводу, что задача полного уничтожения кокаиновой индустрии, перед которой быстро опускали руки другие, выполнима только потому, что между картелями и бандами наркоторговцев, с одной стороны, и разведывательными ведомствами — с другой, было много общего.

— И те, и другие представляют собой закрытые сообщества, — объяснил он Декстеру. — В них сложные тайные ритуалы посвящения. Питаются они исключительно подозрительностью, которая граничит с маниакальной паранойей. Они преданы тем, кто хранит верность, и беспощадны к предателям. Все посторонние подозреваются уже на основании только того, что они посторонние.

Эти люди не открывают душу даже своим женам и детям, не говоря про знакомых; поэтому они склонны общаться с себе подобными. Как следствие — слухи распространяются со скоростью лесного пожара. Поэтому умело построенная дезинформация оказывается смертельной.

С первого же дня ознакомления с проблемой Кобра понял, что ситуация в Соединенных Штатах и Европе принципиально отличается одним важным моментом. В Европу кокаин попадает множеством различных путей, но свыше девяноста процентов поставок в Америку идут через Мексику, страну, в которой на самом деле не производится ни одного грамма этого наркотика.

После того как три мексиканских гиганта и множество мелких группировок схлестнулись между собой, соперничая за обмелевший поток кокаина и постоянно сводя друг с другом счеты, обмениваясь все новыми взаимными ударами, дефицит к северу от границы превратился в полноценную засуху. До этой зимы американские власти утешались тем, что безумие к югу от границы не выплескивалось на территорию Соединенных Штатов. В январе кровопролитие перешло через границу.

Для того чтобы ввести в заблуждение банды, орудующие на территории Мексики, Кобре достаточно было передать дезинформацию мексиканской полиции. И та уже довершила остальное. К северу от границы все обстояло не так просто. Однако в Соединенных Штатах также есть два мощных локомотива для распространения дезинформации. Одним является сеть тысяч радиостанций, часть которых в действительности прислуживает преступному миру. На других же работают молодые и честолюбивые журналисты, отчаянно жаждущие стать богатыми и знаменитыми. У них пренебрежительное отношение к достоверности, но при этом ненасытный аппетит к «сенсациям».

Другим локомотивом является Интернет и его странное детище — блоги. Опираясь на гениальное мастерство Джереми Бишопа, Кобра создал блог, чей источник проследить было невозможно. Автор блога выдавал себя за ветерана всевозможных преступных группировок, орудующих в Соединенных Штатах. У него якобы были связи с большинством крупных американских банд и даже источники в правоохранительных органах.

Используя тщательно отредактированные строчки из донесений УБН, ЦРУ, ФБР и десятка других правоохранительных ведомств, которые открыл для Деверо президентский указ, автор блога вываливал обрывочные крупицы достоверной информации, которых оказалось достаточно для того, чтобы привести в замешательство все крупнейшие преступные группировки континента. Одни перлы относились к самим бандам, в других речь шла об их соперниках и врагах. И вперемешку с правдивыми материалами выбрасывалась ложь, которая вызвала вторую гражданскую войну — войну банд, контролировавших торговлю кокаином от Рио-Гранде до Канады.

К концу месяца радиоведущие уже ссылались на блог бывшего гангстера ежедневно, выдавая почерпнутые в нем факты за истинную правду, вещая о них во всех штатах.

Проявив редкое для него чувство юмора, Поль Деверо назвал автора блога Коброй. И начал он с самой многочисленной и самой жестокой банды «МС-13», состоявшей из выходцев из Сальвадора.

Эта группировка образовалась в качестве побочного продукта кровавой гражданской войны, долгие годы терзавшей Сальвадор. Молодые террористы, не ведавшие жалости и сострадания, вдруг оказались не у дел. Они назвали свою банду «Ла-Мара» в честь одной из центральных улиц столицы своей родины Сан-Сальвадоре. Их преступной деятельности очень быстро стало тесно в маленьком Сальвадоре, и они переместились в соседний Гондурас, завербовав там больше тридцати тысяч новых членов.

После того как Гондурас принял драконовские законы в области уголовного права и стал отправлять бандитов за решетку тысячами, главари перебрались в Мексику, но и в этой стране им показалось слишком тесно, и они двинулись дальше, в Лос-Анджелес, добавив к названию своей банды ссылку на Тринадцатую улицу.

Кобра пристально изучил группировку — узнал все про татуировки, про голубую с белым одежду по цветам сальвадорского флага, про страсть рубить тела жертв на куски мачете. На него произвела впечатление репутация сальвадорской банды. Она была такая, что даже в лоскутной пестроте американского преступного мира у «МС-13» не было ни друзей, ни союзников. Сальвадорцев боялись все, поэтому Кобра начал с «МС-13».

Вернувшись к партии, конфискованной в Ногалесе, он сообщил сальвадорцам, что груз, перехваченный властями, предназначался для них. После чего добавил два факта, которые соответствовали действительности, и один — нет.

Во-первых, Кобра упомянул о том, что водителям задержанного грузовика удалось бежать; далее он сказал, что конфискованный кокаин пропал на пути между Ногалесом и административным центром округа Флагстафф, где его должны были сжечь. Ложь состояла в том, что Кобра заявил, будто товар был «освобожден» группировкой «Латиноамериканские короли», которая тем самым, по сути, украла его у «МС-13».

Поскольку у «МС-13» имелись отделения под названием «клики» больше чем в ста городах в двадцати штатах, главари сальвадорской банды услышали эту новость, несмотря на то что она вышла в эфир только в Аризоне. Через неделю «МС-13» объявила войну второй по численности латиноамериканской преступной группировке, действующей в Соединенных Штатах.

К началу января закончилось длительное перемирие, существовавшее между белыми бандами: «Ангелы ада» выступили против «Бандитов» и их союзников «Изгоев».

Через неделю кровопролитие и хаос захлестнули Атланту, крупнейший в Америке перевалочный пункт кокаина. Атланту контролировали мексиканцы, а кубинцы и пуэрториканцы вместе им подчинялись.

От мексиканско-американской границы на северо-восток к Атланте ведет сеть автострад, а другая сеть отходит на север во Флориду, Балтимор, Вашингтон, Нью-Йорк и Детройт. Доступ со стороны моря здесь практически полностью перекрыт действиями местного отделения УБН, базирующегося в Ки-Уэст.

Проглотив дезинформацию, кубинцы пошли против мексиканцев, убежденные в том, что те их обманывают, скрывая долю уменьшившихся поставок из приграничной зоны.

«Ангелы ада», понеся ужасные потери в войне с «Изгоями» и «Бандитами», обратились за помощью к своим друзьям из белого «Арийского братства», спровоцировав волну жестоких расправ в тюрьмах по всей стране, где у «Арийцев» было очень сильное влияние. После чего в игру вступили чернокожие «Калеки» и «Кровь».

Кэлу Декстеру на своем веку довелось повидать немало крови, и по природе своей он не был брезгливым. Однако по мере роста насилия он все чаще задавался вопросом, к чему стремится Кобра. Поскольку Поль Деверо, обыкновенно не привыкший отчитываться ни перед кем, уважал своего ближайшего помощника, он пригласил его отужинать вместе в Александрии.

— Кэлвин, в нашей стране около четырехсот городов, больших и маленьких. И по крайней мере в трехстах из них существуют серьезные проблемы с наркотиками. Отчасти это связано с марихуаной, коноплей, героином и метамфетамином, однако главное место занимает кокаин. Меня попросили уничтожить торговлю кокаином, потому что это зло грозит полностью выйти из-под контроля. В первую очередь эта проблема порождена тем, что только в нашей стране кокаин приносит прибыль в размере сорока миллиардов долларов в год, это почти столько же, сколько во всем остальном мире.

— Я ознакомился с цифрами, — пробормотал Декстер.

— Великолепно, но ты попросил объяснений.

Поль Деверо ел так же, как делал почти все остальное, то есть скромно; его любимой кухней была итальянская. Ужин состоял из тонких, как бумажный лист, телячьих отбивных с лимоном, салата, обильно приправленного маслом, и оливок, а пищеварению способствовала бутылка холодного «Фраскати». Декстер мысленно отметил, что по пути домой надо будет остановиться и подкрепиться чем-нибудь канзасским, например, бройлерным цыпленком с жареной картошкой.

— Вот почему эти умопомрачительные деньги привлекают акул всех мастей. У нас в стране около тысячи банд, так или иначе связанных с торговлей кокаином. Общая численность членов организованных преступных группировок в Соединенных Штатах оценивается в семьсот пятьдесят тысяч человек, и половина из них занимается наркотиками. Итак, вернемся к твоему изначальному вопросу: чем я занимаюсь и как?

Наполнив оба бокала бледно-желтым вином, Деверо отпил глоток, тщательно подбирая слова:

— В нашей стране существует только одна сила, способная положить конец двойной тирании наркотиков и преступности. Не ты, не я, не УБН, ФБР или какое-либо другое из наших многочисленных правоохранительных ведомств с непомерно раздутым бюджетом. Ни даже сам президент. И уж определенно не местная полиция, действующая подобно тому голландскому мальчику, который пытался заткнуть пальцем брешь в плотине, останавливая потоп.

— Итак, что же это за единственная сила?

— Они сами. Пусть уничтожают друг друга. Кэлвин, как ты думаешь, чем мы занимались весь прошлый год? Первым делом мы создали кокаиновый дефицит. Все это делалось с четким расчетом, однако продолжать так до бесконечности нельзя. Тот бразильский летчик с островов Зеленого Мыса. Корабли-ловушки в море. Им придется сворачивать свою деятельность в самом ближайшем времени.

И как только это произойдет, поток кокаина возобновится. При такой норме прибыли такое случится мгновенно. Нам удалось сократить торговлю лишь наполовину, породив среди клиентов ненасытный голод. А когда хищникам нечем насытиться, они бросаются друг на друга.

Далее, мы создали множество приманок, посредством которых теперь мы натравливаем хищников не на законопослушных граждан, а друг на друга.

— Но ведь кровопролитие уродует нашу страну. Мы превращаемся в северные районы Мексики. Как долго будут продолжаться междоусобные войны преступных группировок?

— Кэлвин, насилие присутствовало всегда. Просто оно было скрытым. Мы тешили себя тем, что все оно сосредоточено на телевидении или в кино. Что ж, теперь насилие вышло на свет. На какое-то время. Если мне позволят и дальше стравливать банды между собой, их могущество будет подорвано на целое поколение.

— Но в краткосрочном плане?

— Увы, произойдет много страшного. Мы принесли все это в Ирак и Афганистан. Хватит ли у наших правителей и нашего народа силы принять это здесь, у себя дома?

Кэл Декстер вернулся мыслями к тому, что сорок лет назад видел во Вьетнаме.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Это так удобно, когда кровь проливается где-то в другом месте.

По всей территории Соединенных Штатов местные клики «МС-13» безжалостно расправлялись с членами «Латиноамериканских королей», убежденные в том, что те сами первые напали на них, жаждущие прибрать к рукам как клиентов «Королей», так и запасы кокаина. «Короли», оправившись от первого шока, ответили так, как только могли ответить.

Кровавая бойня между «Бандитами» и «Изгоями», с одной стороны, и «Ангелами ада» и расистским «Арийским братством» — с другой, завалила страну трупами от одного побережья до другого.

Законопослушные граждане в ужасе читали слово «ПРОЩАЙ», намалеванное на стенах домов и опорах мостов. На самом деле эта аббревиатура означала «Ангелы умирают в штатах Изгоев».[227] Все четыре группировки были щедро представлены в американских тюрьмах строгого режима, и кровопролитие перекинулось туда, словно пламя на солому.

А к Европе волна мести дона Диего еще только приближалась.

Колумбийцы отправили за океан сорок отборных боевиков. Формально речь шла о визите вежливости к галисийцам. Гости попросили у «Собак» солидный арсенал автоматического оружия. Их запрос был удовлетворен.

Колумбийцы прилетели в течение трех дней рейсами различных авиакомпаний. Передовая группа обеспечила всех флотилией домов на колесах и жилых прицепов. Собравшись все вместе, мстители отправились своим ходом на северо-запад в Галисию, которую в феврале, как обычно, терзали проливные дожди и шквальные ветры.

Был канун дня Святого Валентина, и встреча посланцев дона Диего и ничего не подозревающих хозяев состоялась на складе в уютном старинном городке Феррол. Гости одобрительно осмотрели предоставленный им арсенал, вставили магазины, передернули затворы, развернулись и открыли ураганный огонь.

Когда затихли последние отголоски грома автоматического огня, почти все галисийцы лежали на полу убитые. Маленький человечек с детским лицом, известный у себя на родине как Животное, предводитель колумбийцев, подошел к еще живому галисийцу.

— Тут нет ничего личного, — тихо промолвил он, — просто с доном Диего нельзя так поступать.

С этими словами Пако Вальдес вышиб умирающему мозги.

Оставаться здесь не было необходимости. Отряд убийц сел по машинам и в Эндейе пересек французскую границу. Испания и Франция входят в Шенгенское соглашение, поэтому граница между ними открытая и не контролируется.

Сменяя друг друга за рулем, колумбийцы проехали на восток через предгорья Пиренеев, через равнины Лангедока, через французскую Ривьеру и оказались в Италии. Никто не думал останавливать машины с испанскими номерами. Через тридцать шесть часов непрерывной езды колумбийцы приехали в Милан.

Увидев номера партий тюков с кокаином, отправленных через Атлантику на борту «Морской красавицы», на фотографии, сделанной в заброшенном ангаре, затерявшемся среди солончаков Эссекса, дон Диего быстро выяснил, что весь груз попал в Эссекс через Нидерланды, но от «Ндрангеты», поставлявшей наркотик «Эссекской группе». Следовательно, калабрийцы, которым была доверена ведущая роль в Европе, также предали Картель. Возмездие должно было быть неминуемым.

Группа, отправленная совершить суд над виновными, в дороге изучала планы Милана и записки, присланные в Боготу немногочисленной связной командой, проживающей в городе.

Колумбийцы знали, где именно находятся три южных пригорода Буччинаско, Корсико и Ассаджо, облюбованные калабрийцами. Для выходцев с крайнего юга Италии эти пригороды стали тем же, чем в Нью-Йорке для русских является Брайтон-Бич, — родиной вдали от родины. Даже язык здесь был другим.

Убийцы приехали ночью. У них не было никаких иллюзий насчет калабрийцев. Никто и никогда не связывался с ними. Если они и воевали, то только между собой. Так называемая «вторая война „Ндрангеты“», продолжавшаяся с 1985 по 1999 год, оставила на улицах Калабрии и Милана свыше семисот трупов.

История Италии представляет собой сплошную череду войн и кровопролитий, и древняя брусчатка не раз становилась красной. Итальянцы боятся неаполитанской «Черной руки» и сицилийской мафии, но калабрийцам никто не осмеливается перечить. Так было до той ночи, когда в Милане появились колумбийцы.

У них было семнадцать домашних адресов. Перед ними стояла задача лишить змею головы и унести ноги, прежде чем будут подняты по тревоге сотни рядовых боевиков.

К утру канал Навильо был красным от крови. Пятнадцать из семнадцати главарей «Ндрангеты» были застигнуты у себя дома и умерли там. Шестеро колумбийцев взяли на себя «Ортомеркато», модный ночной клуб, который облюбовало молодое поколение. Спокойно пройдя мимо дорогих «Феррари» и «Ламборгини», стоящих перед входом, колумбийцы уложили четырех «подручных» в дверях, вошли внутрь и открыли огонь длинными очередями, скосившими всех тех, кто пил у стойки и за четырьмя столиками.

Колумбийцы потеряли одного человека. Бармен в порыве самопожертвования выхватил из-под стойки револьвер и выстрелил. Он целился в коротышку, который, как ему показалось, командовал стрелявшими, и всадил ему пулю прямо в рот-бутончик. После чего сам подавился тремя выстрелами из пистолета-пулемета «МАК-10».

Еще до рассвета специальный отряд карабинеров на виа Ламармора был приведен в состояние повышенной готовности. Жители столицы итальянской торговли и моды проснулись от визга карет «Скорой помощи» и завывания полицейских сирен.

Закон джунглей и преступного мира гласит: король умер, да здравствует новый король. «Почетное общество» не умерло, и своим чередом война с Картелем должна была обрушиться страшной местью на колумбийцев, как виновных, так и не имеющих никакого отношения к случившемуся. Но у картеля из Боготы был на руках козырной туз: хоть поток кокаина и усох до тоненького ручейка, ручеек этот по-прежнему находился под контролем дона Диего Эстебана.

Американские, мексиканские и европейские группировки могли попытаться найти новые источники в Перу и Боливии, но к западу от Венесуэлы дон Диего оставался единственным, с кем можно было иметь дело. И когда поставки возобновятся, товар получит только тот, кому он его пожелает отправить. Все европейские и американские банды жаждали стать этим избранником. А единственный способ доказать свою ценность в качестве нового монарха заключался в том, чтобы расправиться со всеми остальными претендентами на престол.

Шестерка остальных гигантов состояла из русских, сербов, турок, албанцев, неаполитанцев и сицилийцев. Латыши, литовцы, нигерийцы и уроженцы Ямайки не уступали им в жестокости и также жаждали вступить в дело, но их группировки были значительно малочисленнее. Им предстояло ждать, когда представится возможность заключить союз с новым монархом. Немецкие, французские, голландские и английские банды были просто клиентами и не входили в первую десятку.

Даже после миланской бойни оставшиеся европейские торговцы кокаином могли бы еще не начинать военные действия, но вот только Интернет не знает границ и проникает повсюду. Созданный Коброй неназванный источник, проследить который так и не удалось, обладающий, по-видимому, самой достоверной информацией о мире кокаина, опубликовал сведения, якобы полученные из Колумбии.

Предположительно утечка произошла из источника в разведывательном отделе уголовной полиции. Некий сотрудник заявил, что дон Диего Эстебан в частной беседе признал, что его следующим избранником станет абсолютный победитель сведения счетов в европейском преступном мире. На самом деле это была чистейшая ложь. Ничего подобного дон Диего не говорил. Но фальшивка спровоцировала начало войны между бандами, захлестнувшей континент.

Славяне в лице трех ведущих русских группировок и сербов образовали союз. Однако их ненавидели прибалты из Латвии и Литвы, которые объединились, чтобы вместе помогать врагам русских.

Албанцы, по вероисповеданию мусульмане, заключили союз с чеченской «Общиной» и турками. Ямайские «Арестанты» и нигерийцы — чернокожие, поэтому они также смогли работать вместе. В Италии сицилийцы и неаполитанцы, в прошлом заклятые враги, создали очень шаткий альянс, направленный против любых чужаков.

И полилась кровь.

Волна насилия захлестнула Европу так же, как до того Соединенные Штаты. Ни одно государство Европейского союза не осталось в стороне, хотя основную тяжесть приняли на себя крупнейшие из них.

Средства массовой информации тщетно пытались объяснить происходящее своим читателям,зрителям и слушателям. Банды воевали между собой на всем пространстве от Дублина до Варшавы. Невинные посетители с криками падали на пол в барах и ресторанах, когда автоматическое оружие начинало плеваться свинцом.

В Лондоне гувернантка, гуляющая по Примроз-Хилл с детьми министра внутренних дел, наткнулась в кустах на труп. Обезглавленный. В Гамбурге, Франкфурте и Дармштадте растерзанные тела появлялись на улицах каждую ночь в течение целой недели. За одно утро во Франции из рек было выловлено четырнадцать трупов. Двое убитых были чернокожими, а у остальных характер зубных пломб однозначно свидетельствовал о том, что ставили их не французские стоматологи.

В перестрелках погибали не все. Приемные покои хирургических отделений всех европейских больниц были переполнены. Все разговоры об Афганистане, сомалийских пиратах, парниковых газах и разжиревших банках исчезли с первых полос газет. Кричащие заголовки были проникнуты бессильной яростью.

Полицейских начальников вызывали на ковер и строго отчитывали, после чего они сами отправлялись орать на своих подчиненных. Политики двадцати семи европейских парламентов, Конгресса в Вашингтоне и пятидесяти штатов пытались сохранять выразительную позу, однако их полное бессилие с каждым днем становилось все более очевидно избирателям.

Обратная политическая реакция началась в Соединенных Штатах, но Европа отстала недалеко. Телефонные линии всех американских мэров, членов палаты представителей и сенаторов были забиты звонками простых людей, или разъяренных, или напуганных. Средства массовой информации по двадцать раз на дню предоставляли слово все новым экспертам, которые с умным видом противоречили друг другу.

Полицейские начальники устраивали пресс-конференции, но под градом вопросов пристыженно бежали с них. Полиция сбилась с ног, и это относилось также к «Скорой помощи», моргам и судебно-медицинским экспертам. В трех крупных городах пришлось задействовать морозильники для мяса, чтобы принимать трупы, подобранные на улицах, вытащенные из изрешеченных пулями машин и выловленные из замерзших рек.

Похоже, никто не представлял себе, какой силой пугать, вызывать шок и отвращение у простых людей двух благополучных континентов обладает преступный мир, обезумевший от жестокости, порожденной алчностью.

Суммарный счет трупам перешагнул за пятую сотню, и это применительно к каждому континенту в отдельности. Убитых бандитов оплакивали разве что их родные и близкие, но от случайного огня гибли и невинные люди. В том числе и дети, что заставляло бульварные издания рыться в словарях в поисках новых гневных эпитетов.

И вот наконец один ученый-криминалист спокойно объяснил по телевизору, в чем причина гражданской войны, ввергшей в ужас тридцать государств. Он мягко указал на то, что в настоящее время наблюдается тотальный дефицит кокаина и волки перегрызлись между собой из-за жалких остатков.

Другие наркотики — метамфетамин, героин и прочие — не способны заполнить образовавшуюся брешь. По словам ученого, кокаин слишком долго был чрезвычайно доступен. Для широких слоев общества он из удовольствия превратился в необходимость. На нем были сколочены огромные состояния, и он сулил еще более несметные богатства. Индустрия с оборотом по пятьдесят миллиардов долларов в год на каждом из континентов умирает, и мы являемся свидетелями предсмертных судорог чудовища, которое слишком долго безнаказанно обитало среди нас. Словно громом пораженный ведущий поблагодарил профессора, покидающего студию.

После этого требования населения к правительствам изменились. В них стало меньше неопределенности. Они стали сводиться к следующему: решите эту проблему или уходите в отставку.

Кризис может поразить различные слои общества, но самый страшный тот, который вынуждает политиков покинуть свое тепленькое местечко. В начале марта в изящном особняке довоенной постройки в Александрии зазвонил телефон.

— Только не кладите трубку! — вместо приветствия закричал глава президентской администрации.

— У меня и в мыслях этого не было, мистер Сильвер, — сказал Поль Деверо.

Оба сохранили привычку употреблять вежливое обращение «мистер» в отношении друг друга, что практически не услышишь в современном Вашингтоне. Ни тот, ни другой не обладали даром дружелюбия, так зачем притворяться?

— Вы не могли бы… — любому другому подчиненному Джонатан Сильвер сказал бы «притащить свою задницу», но сейчас он сменил это на: — …Прибыть в Белый дом сегодня в шесть часов вечера? Вы понимаете, от чьего лица я говорю.

— С радостью, мистер Сильвер, — сказал Кобра и положил трубку.

Ничего радостного не предвидится. Деверо это прекрасно понимал. Но он также с самого начала сознавал, какой резонанс вызовет его деятельность.

(обратно)

Глава 16

Джонатан Сильвер имел репутацию человека самого крутого нрава в Западном крыле. Когда Поль Деверо вошел к нему в кабинет, он сразу же дал ему понять, что не собирается сдерживаться.

Схватив номер «Лос-Анджелес таймс», глава президентской администрации помахал им перед лицом своего пожилого посетителя.

— Это ваших рук дело?

Деверо взглянул на газету с отрешенностью энтомолога, смотрящего на личинку хорошо знакомого насекомого. Первую полосу занимали фотография и броский заголовок «Ад в ресторане». На фотографии был изображен зал ресторана, изрешеченный потоками пуль из двух пистолетов-пулеметов.

Из семи убитых, сообщалось в заметке, четверо к настоящему времени опознаны как ведущие фигуры преступного мира, один случайный посетитель, который столкнулся в дверях с входящими убийцами, и двое официантов.

— Лично я к этому непричастен, — сказал Деверо.

— Однако многие в Вашингтоне думают иначе.

— К чему вы клоните, мистер Сильвер?

— К тому, мистер Деверо, что ваш проклятый проект «Кобра», похоже, разжег междоусобную войну преступных группировок, превратившую нашу страну в место кровавого побоища, какое на протяжении последнего десятилетия мы наблюдали на севере Мексики. И этому необходимо положить конец.

— Вы позволите перейти прямо к делу?

— Будьте добры.

— Полтора года назад наш верховный главнокомандующий спросил у меня, возможно ли уничтожить кокаиновую индустрию, которая, выбившись из-под контроля, превратилась в национальное бедствие. Тщательно изучив вопрос, я ответил, что такое возможно — при соблюдении определенных условий и за определенную цену.

— Но вы ни словом не обмолвились о том, что по улицам трехсот городов потекут реки крови. Вы попросили два миллиарда долларов, и вы их получили.

— Это была только финансовая сторона вопроса.

— Вы ничего не сказали про возмущение в обществе.

— Потому что вы об этом не спрашивали. Послушайте, наша страна тратит ежегодно четырнадцать миллиардов долларов на бюджеты десятка государственных ведомств, однако результат нулевой. Почему? Потому что в одних только Соединенных Штатах, не считая Европы, кокаиновая индустрия стоит вчетверо больше. Неужели вы действительно полагаете, что производители кокаина переключатся на производство конфет, если только мы их об этом попросим? Неужели вы действительно полагаете, что американские банды, одни из самых жестоких в мире, без борьбы займутся кафе-морожеными?

— И все же это не повод превращать нашу страну в зону кровавой войны.

— А вот тут вы не правы. Девяносто процентов убитых — это психопаты на грани клинического сумасшествия. А число тех немногих невинных жертв, случайно попавших под огонь, не превышает количество погибших в авариях в рождественские каникулы.

— Но посмотрите, какую преисподнюю вы устроили. Нам всегда удавалось держать наших психопатов и больных в сточных канавах, в помойных ямах. Вы же выпустили их на центральную улицу. Именно там живет законопослушный гражданин, который ходит на выборы. А как раз в этом году президентские выборы. Через восемь месяцев человек, чей кабинет находится в конце коридора, попросит избирателей доверить ему страну еще на четыре года. И я, мистер Деверо, не собираюсь допустить, черт побери, чтобы они отказали ему в этой просьбе, потому что им страшно выходить из дома.

Как обычно, глава президентской администрации перешел на крик. За закрытой дверью молодые помощники напрягали слух, стараясь разобрать слова.

— Можете этого не опасаться, — сказал Деверо, сохраняя ледяное презрительное спокойствие. — Всего через месяц мы станем свидетелями буквально полного самоуничтожения преступного мира Америки — по крайней мере, он рухнет так, что не сможет возродиться при жизни этого поколения. И когда это станет очевидно, я не сомневаюсь, что люди поймут, какая тяжесть была снята с их плеч.

Поль Деверо не был политиком. В отличие от Джонатана Сильвера. Глава президентской администрации прекрасно понимал, что в политике реальность никому не нужна. Главное то, что кажется реальностью доверчивым массам. А эту кажущуюся реальность творят средства массовой информации. Покачав головой, Сильвер ткнул пальцем в газетную передовицу.

— Это не может продолжаться. Какой бы ни была конечная выгода. Это необходимо остановить, любой ценой. — Схватив со стола лист бумаги, лежавший текстом вниз, он швырнул его бывшему шпиону. — Вы знаете, что это такое?

— Не сомневаюсь, вы с радостью меня просветите.

— Это исполнительный указ президента. Вы ему подчинитесь?

— В отличие от вас, мистер Сильвер, я служил многим верховным главнокомандующим и всегда выполнял их приказы.

Услышав это язвительное замечание, глава президентской администрации покрылся красными пятнами.

— Что ж, хорошо. Очень хорошо. Потому что своим указом президент предписывает вам остановиться. Проект «Кобра» закончен. Завершен. И продолжения не будет. Указ вступает в силу с этого же часа. Вы должны вернуться в свой штаб и довести его до своих людей. Это понятно?

— Абсолютно.

Поль Деверо, он же Кобра сложил страницу, сунул ее в карман пиджака, развернулся и вышел. Он приказал водителю отвезти его к складу в Анакостии, где, поднявшись на последний этаж, показал президентский указ ошеломленному Кэлу Декстеру.

— Но мы ведь так близки к цели…

— Недостаточно близки. И ты был прав. Наша великая страна не моргнув глазом убивает миллион человек за своими пределами, однако едва только речь заходит всего об одном проценте этого числа, но только своих собственных бандитов, как все уже падают в обморок.

Как обычно, все детали я предоставлю тебе. Свяжись с кораблями-ловушками. «Балморал» подари британскому ВМФ, а «Чесапик» передай нашим «морским котикам». Быть может, он им пригодится для учений. Оба «Глобальных ястреба» вернешь летчикам. С моей благодарностью. Не сомневаюсь, у этих поразительных технологий большое будущее. Но только нам в этом будущем места нет. С нами полностью рассчитались. Можно оставить все это тебе? Вплоть до дешевой одежды на нижних этажах, которую теперь можно будет раздать бездомным?

— Ну а ты сам? В случае чего я смогу найти тебя дома?

Кобра задумался.

— Где-то еще неделю. После чего, возможно, мне придется немного попутешествовать. Уладить кое-какие мелочи. Ничего серьезного.

Дон Диего Эстебан гордился тем, что, хотя у него в поместье у отрогов Кордильер имелась собственная часовня, он ходил причащаться в церковь в соседнем городке.

Это давало ему возможность с величественной любезностью отвечать на почтительные приветствия крестьян и их укутанных в шали жен. Это давало ему возможность одарять лучезарной улыбкой босоногих детей, застывших в благоговейном почтении. Это давало ему возможность бросать на блюдо пожертвование, на которое приходской священник мог жить несколько месяцев.

Согласившись встретиться с американцем, который пожелал с ним увидеться, дон Диего выбрал именно эту церковь, однако прибыл он туда под надежной защитой. Это американец предложил встретиться в доме бога, которому они оба поклонялись, во время католического обряда, который оба соблюдали. К дону Диего еще никогда не обращались с такой странной просьбой, однако сама ее искренняя простота его заинтриговала.

Колумбийский идальго пришел первым. Его охрана тщательно обыскала все здание и выпроводила всех посторонних, включая священника. Диего Эстебан окунул два пальца в купель, перекрестился и приблизился к алтарю. Выбрав первый ряд скамей, он опустился на колени, склонил голову и стал молиться.

Когда дон Диего поднялся на ноги, старая выгоревшая на солнце дверь у него за спиной скрипнула, снаружи ворвался поток горячего воздуха, после чего дверь с глухим стуком захлопнулась. Дон Диего знал, что в темноте затаились с оружием наготове его люди. Это было кощунство, но можно будет исповедаться и получить отпущение грехов. Мертвый же не может исповедаться.

Приблизившись сзади, гость также занял место в первом ряду, в шести шагах от дона Диего. И также перекрестился. Дон Диего искоса взглянул на него. Американец, худой, одних с ним лет, со спокойным аскетическим лицом, в безукоризненном кремовом костюме.

— Сеньор?

— Дон Диего Эстебан?

— Это я.

— Поль Деверо, из Вашингтона. Благодарю вас за то, что согласились меня принять.

— До меня дошли слухи. Очень смутные, ничего определенного. Но очень упорные. Слухи о человеке, которого зовут Кобра.

— Глупое прозвище. Но я к нему привык.

— Ваш испанский просто безупречен. Позвольте задать вам один вопрос.

— Разумеется.

— Почему бы мне просто вас не убить? У меня снаружи сотня вооруженных людей.

— Да, а у меня только пилот вертолета. Но, как мне кажется, у меня есть кое-что такое, что раньше принадлежало вам, и я могу это вернуть. Если мы придем к согласию. Однако мертвый я не смогу это сделать.

— Я знаю, что вы со мной сделали, сеньор Кобра. Вы нанесли мне огромный ущерб. Однако я вам не сделал никакого зла. Почему вы так со мной поступили?

— Потому что об этом меня попросила моя родина.

— Ну а теперь?

— Всю свою жизнь я служил двум повелителям. Своему богу и своей родине. Бог никогда меня не предавал.

— Но родина вас предала?

— Да.

— Почему?

— Потому что это уже не та родина, которой я присягал на верность в молодости. Она стала продажной и коррумпированной, слабой и в то же время заносчивой, принадлежащей жирным и глупым. Это уже не моя родина. Я больше не чувствую себя обязанным хранить ей верность.

— Я никогда не присягал ни одной стране, в том числе и этой. Потому что странами правят люди, и очень часто наименее достойные. У меня тоже два повелителя. Мой бог и мое состояние.

— И ради второго, дон Диего, вы убили многих людей.

Поль Деверо не сомневался в том, что человек, стоящий в нескольких шагах от него, был психопатом, и крайне опасным, несмотря на весь лоск и изящество.

— А вы, сеньор Кобра, разве вы не убивали ради своей родины? Причем неоднократно?

— Конечно. Так что, возможно, в конечном счете тут мы с вами схожи.

Психопатам нужно льстить. Деверо сознавал, что это сравнение польстит кокаиновому барону. Сравнением алчности с патриотизмом нельзя обидеть.

— Возможно, вы правы, сеньор. Какую часть моей собственности вы сохранили?

— Сто пятьдесят тонн.

— Пропало втрое больше.

— Большая часть была захвачена таможней, береговой охраной и военными моряками и к настоящему времени предана огню. У меня осталась только треть.

— Она хранится в надежном месте?

— Надежнее не бывает. И война с вами окончена.

— Так. В этом и заключалось предательство.

— Вы очень проницательны, дон Диего.

Дон Диего задумался. Производство в джунглях можно развернуть на полную, перехваты в море снова уменьшатся, транспортировка по воздуху возобновится — можно начинать все заново. Но нужен какой-то начальный запас, чтобы заполнить брешь, подкормить волков, положить конец войне. И ста пятидесяти тонн для этой цели будет достаточно.

— И ваша цена, сеньор?

— Я наконец должен уйти на покой. Но куда-нибудь далеко. Вилла на берегу моря. Под солнцем. Мои книги. Но так, чтобы официально я числился умершим. Это будет стоить недешево. Один миллиард американских долларов, если вам угодно.

— Моя собственность находится на корабле?

— Да.

— И вы назовете мне номера банковских счетов?

— Да. Вы скажете мне порт назначения?

— Разумеется.

— Так каков же будет ваш ответ, дон Диего?

— Полагаю, сеньор Кобра, мы заключили соглашение. Вы уйдете отсюда живым и невредимым. Деталями обменяетесь с моим помощником, он ждет на улице. А теперь я хочу помолиться в одиночестве. Ступайте с богом, сеньор.

Поль Деверо встал, перекрестился и вышел из церкви. Через час он уже был на авиабазе «Маламбо», откуда «Грумман» доставил его обратно в Вашингтон. На обнесенной высоким забором территории в сотне ярдов от того места, где маленький самолет вырулил на взлетно-посадочную полосу, команде обслуживания «Глобального ястреба» под кодовым именем «Мишель» как раз сообщили, что им следует собираться, так как через неделю пара тяжелых транспортных «Си-5» вернет их назад в Неваду.

Кэл Декстер не знал, куда пропал его шеф, и ни о чем не спрашивал. У него было задание: разобрать по камешкам структуру «Кобры».

Два корабля-ловушки отправились по домам, «Балморал» с британским экипажем в Лайм-Бей, графство Дорсет, а «Чесапик» — в Ньюпорт-Ньюс. Англичане, очень обрадовавшиеся подарку, решили использовать «Балморал» в борьбе с сомалийскими пиратами.

Две базы, с которых поднимались в воздух БСР, подготовили свои «Глобальные ястребы» для отправки обратно в Соединенные Штаты, однако у них осталось огромное количество информации, полученной в рамках Службы наблюдения за морскими просторами, которой определенно предстояло сыграть свою роль в будущем, придя на смену гораздо более дорогостоящим самолетам-шпионам, управляемым людьми.

Пленники, все сто семь человек, были доставлены обратно с Орлиного острова, входящего в архипелаг Чагос, на борту транспортного «Си-130» американских ВВС. Каждому из них было позволено отправить краткое сообщение своим родным, которые пришли в неописуемый восторг, так как считали их погибшими в море. Банковские счета, практически полностью истощенные, были объединены в один, для покрытия последних непредвиденных расходов, а центр связи, располагавшийся на последнем этаже склада в Анакостии, был сокращен в масштабах и переместился домой к Джереми Бишопу, который теперь управлялся со всем в одиночку. И тут Поль Деверо снова объявился. Выразив удовлетворение увиденным, он отвел Кэла Декстера в сторону.

— Тебе когда-нибудь приходилось слышать о Спиндрифт-Кее? — спросил Кобра. — В общем, это крошечный островок, по сути дела, коралловый атолл, в группе Багамских островов. Один из так называемых лишних островов. Необитаем, если не считать небольшого подразделения американских морских пехотинцев, которые проходят там курс выживания. Посреди Кея есть маленькая пальмовая рощица, и под сенью деревьев уложены многие ряды тюков. Сам можешь догадаться, что в них. Они должны быть уничтожены, все сто пятьдесят тонн. Я доверяю это дело тебе. Ты можешь себе представить совокупную стоимость всех этих тюков?

— Ну, можно прикинуть. Несколько миллиардов долларов.

— Совершенно верно. Я могу поручить это дело только тому, кому абсолютно доверяю. Канистры с бензином доставлены на место еще несколько недель назад. Тебе будет лучше всего добраться туда гидросамолетом из Нассау. Пожалуйста, отравляйся немедленно и сделай все, что нужно.

Кэл Декстер повидал в своей жизни многое, но только не гору стоимостью в миллиард, которую ему к тому же предстояло уничтожить. Даже одного тюка, который можно было бы уложить в большой чемодан, хватило бы, чтобы до конца жизни больше не знать забот о деньгах. Декстер вылетел регулярным рейсом из Вашингтона в Нассау и поселился в гостинице «Передайз-Айленд». Вопрос дежурному администратору и один телефонный звонок обеспечили ему гидросамолет, готовый подняться в воздух завтра на рассвете.

До острова Спиндрифт-Кей было чуть больше ста миль, и перелет занял час. В марте на Багамах уже тепло, и море, как обычно, принимает невероятный аквамариновый оттенок между островами, прозрачно-бледный над песчаными отмелями. Островок был настолько уединенным, что летчик дважды сверялся с навигатором, уточняя, что не сбился с курса.

Через час после вылета он сделал разворот и указал на море.

— Вот он, мистер, — крикнул летчик, перекрывая рев двигателя.

Декстер посмотрел вниз. Вид был прямо из туристической брошюры. Меньше одного квадратного километра, с рифом, окружающим бледно-голубую лагуну, попасть в которую можно через единственную брешь в кораллах. Темное пятно пальм в середине ничем не намекало на смертоносное сокровище, спрятанное под сочными листьями.

От сияющего белизной песчаного берега в море отходил убогий причал, к которому, по-видимому, приставало судно снабжения. Из накрытого маскировочной сеткой лагеря на берегу под пальмами появились две фигуры, уставившиеся вверх. Гидросамолет сделал круг, сбросил скорость и начал снижаться к поверхности воды.

— Высадите меня у пристани, — попросил Декстер.

— Не хотите даже ноги мочить? — усмехнулся летчик.

— Может быть, как-нибудь потом.

Декстер выбрался из кабины, шагнул на поплавок и уже с него перепрыгнул на пристань. Нырнув под крылом, он оказался лицом к лицу с суровым старшим сержантом. За спиной у стража острова был еще один морской пехотинец, и оба были вооружены пистолетами.

— Сэр, какое дело привело вас сюда?

Тон был безукоризненно вежливым, однако смысл слов не оставлял никаких сомнений. У тебя должна быть веская причина быть здесь, в противном случае больше ни шага вперед. Вместо ответа Декстер достал из внутреннего кармана куртки сложенное письмо.

— Пожалуйста, прочитайте это очень внимательно, старший сержант, и обратите внимание на подпись.

Когда ветеран-морпех прочитал документ, у него вытянулось лицо, и лишь долгие годы армейской дисциплины помогли ему скрыть свое изумление. Старшему сержанту много раз приходилось видеть портрет верховного главнокомандующего, но он даже подумать не мог, что когда-нибудь увидит собственноручный автограф президента Соединенных Штатов Америки. Декстер протянул руку, забирая письмо.

— Итак, старший сержант, у нас с вами один верховный главнокомандующий. Моя фамилия Декстер, я из Пентагона. Впрочем, это не имеет значения. Письмо козырной картой бьет меня, вас и даже министра обороны. И оно требует от вас содействия. Надеюсь, я его получу?

Вытянувшись в струнку, морской пехотинец уставился вдаль поверх головы Декстера.

— Так точно, сэр! — рявкнул он.

Летчик был нанят на целый день. Устроившись в тени под крылом, он стал ждать. Декстер и старший сержант прошли по пристани на берег. Там их встретили двенадцать крепких молодых парней, почерневших на солнце, которые на протяжении многих недель ловили рыбу, купались, слушали радио, читали книги и поддерживали себя в форме ежедневными упражнениями.

Декстер обратил внимание на канистры с бензином, составленные в тени. Он направился к деревьям. Рощица занимала не больше двух акров, и посередине через нее была проложена дорожка. По обе стороны от дорожки в тени пальм лежали тюки. Они были уложены приземистыми прямоугольными грудами, количеством около сотни, примерно по полторы тонны в каждой — девятимесячный улов двух рейдеров, скрытно орудовавших в море.

— Вам известно, что это такое? — спросил Декстер.

— Никак нет, сэр, — ответил старший сержант.

«Ни о чем не спрашивайте и ничего не говорите», но только чуточку в другом контексте.

— Это документы. Старые архивы. Но сверхсекретные. Вот почему президент не хочет, чтобы они когда-либо попали в руки врагов нашей родины. В Овальном кабинете решили, что лучше всего их уничтожить. Вот для чего бензин. Пожалуйста, попросите своих людей принести канистры и облить все груды.

Для старшего сержанта упоминания о врагах родины оказалось более чем достаточно. Крикнув: «Так точно, сэр!», он поспешил обратно к берегу.

Декстер медленно прошелся по дорожке между пальмами. Начиная с прошлого июля, он уже видел несколько тюков, но ничего подобного этому. Позади появились морские пехотинцы с канистрами и принялись усердно поливать груды тюков. Декстер никогда не видел, как горит кокаин, но ему говорили, что наркотик легко воспламеняется, если его поджечь с помощью какой-нибудь горючей жидкости.

Вместо брелока у Декстера на связке ключей висел на цепочке швейцарский перочинный ножик, а поскольку он летел по официальному служебному паспорту, в международном аэропорту имени Даллеса ножик у него не отобрали. Из любопытства Декстер откинул короткое лезвие и проткнул ближайший тюк. А почему бы и нет? Он еще никогда не пробовал кокаин и, скорее всего, больше никогда его не попробует.

Острое лезвие прорезало мешковину и плотный полиэтилен и погрузилось в порошок. Когда Декстер вытащил нож, на кончике осталась горка белой пыли. Он повернулся спиной к морским пехотинцам, чтобы те не видели, что на самом деле содержится в «секретных документах».

Декстер слизнул белую горку с острия ножа. Подержал ее во рту, чтобы порошок, растворившись в слюне, достиг вкусовых рецепторов. Его ждало удивление. Вкус оказался знакомым.

Подойдя к другому тюку, Декстер проделал то же самое. Но только разрез был уже больше, и образец тоже больше. Затем еще и еще. Вернувшись молодым парнем из Вьетнама, уволившись из армии, Декстер учился на юридическом факультете Фордэмского универститета в Нью-Йорке, и чтобы заработать на жизнь, ему приходилось браться за любую работу. Одной из них была работа грузчиком в бакалейной лавке. И он очень хорошо запомнил вкус пищевой соды.

Декстер успел разрезать на пробу еще десять различных тюков, прежде чем они были облиты бензином и воздух наполнился характерным резким запахом. Декстер в задумчивости вернулся на берег. Взяв пустую канистру, он уселся на нее и уставился на море. Через полчаса к нему подошел старший сержант.

— Задание выполнено, сэр.

— Поджигайте, — приказал Декстер.

Он услышал отрывистое приказание «Всем отойти в сторону», повторенное несколько раз, после чего раздался глухой хлопок воспламенившихся паров бензина, и над пальмовой рощей поднялся дым. В марте на Багамах дуют сильные ветры, и уверенный бриз превратил вспыхнувшее пламя в горнило.

Обернувшись, Декстер смотрел, как огонь пожирает пальмы и спрятанное под ними сокровище. Пилот гидросамолета вскочил на ноги, с разинутым ртом взирая на происходящее. Дюжина морских пехотинцев стояла в стороне, глядя на свою работу.

— Скажите, старший сержант…

— Да, сэр.

— Как к вам сюда попадали тюки с документами?

— На борту судна, сэр.

— Они были перевезены за один раз, одной партией?

— Никак нет, сэр. Судно приходило не меньше десятка раз. В течение всего того времени, что мы находимся здесь.

— Каждый раз одно и то же судно?

— Так точно, сэр. Одно и то же.

Разумеется. Было еще одно судно. Флотилия вспомогательных кораблей обслуживала «морских котиков» и британских спецназовцев в море, забирая отходы и пленных. Доставляя продовольствие и горючее. Однако конфискованный груз не отправлялся ни в Гибралтар, ни в Виргинию. Кобре нужны были упаковки с номерами партий и идентификационными кодами, чтобы обманывать Картель. Поэтому эти трофеи он оставлял себе. И хранил их, судя по всему, здесь.

— Какое судно?

— Небольшое, сэр. Независимый фрахт.

— Государственная принадлежность?

— Не могу сказать, сэр. На корме висел флаг. На нем что-то вроде двух запятых. Одна красная, другая синяя. И команда азиатская.

— Название?

Старший сержант наморщил лоб, стараясь вспомнить. Затем обернулся.

— Анджело!

Ему пришлось кричать, перекрывая гул пламени. Один из морских пехотинцев встрепенулся и подбежал к командиру.

— Как называлась та посудина, что доставляла сюда тюки?

— «Дух моря», сэр. Такое название было у нее на корме. Выведенное новой белой краской.

— А под названием?

— Простите, сэр, что под названием?

— Под названием на корме обычно указывается порт приписки.

— А, да. Что-то на «Пу».

— Пусан?

— Оно самое, сэр, так точно. Пусан. Это все, сэр?

Декстер кивнул. Анджело бегом вернулся к своим товарищам. Поднявшись на ноги, Декстер прошел до конца пристани. Здесь он был совершенно один, и, если повезет, ему удастся поймать сигнал сотового телефона. Декстер мысленно похвалил себя за то, что оставил заряжаться аккумулятор на всю ночь. К огромному его облегчению, верный Джереми Бишоп, как обычно, сидел за своими компьютерами, пожалуй, единственным, что осталось от проекта «Кобра».

— Слушай, твоя моторизованная банка с сардинами может переводить на корейский язык? — спросил Декстер.

Ответ был однозначно четким.

— На любой мировой язык, если загрузить соответствующую программу. Ты сейчас где находишься?

— Неважно. Единственное средство связи у меня — этот сотовый. Как по-корейски будет «Дух моря» или «Морской дух»? И не сажай напрасно мой аккумулятор.

— Я перезвоню.

Телефон зазвонил через две минуты.

— У тебя под рукой есть бумага и ручка?

— Неважно. Говори.

— Хорошо. По-корейски это будет «Хей-Син». Диктую по буквам: Хорейс, Эрнст…

— Я знаю, как это пишется. Ты можешь разыскать одно судно? Небольшое. Называется или «Хей-Син», или «Дух моря». Плавает под южнокорейским флагом. Порт приписки Пусан.

— Перезвоню через две минуты.

Связь прервалась. Джереми Бишоп был верен своему слову. Ровно через две минуты раздался новый звонок.

— Я его нашел. Водоизмещение пять тысяч тонн, торговое судно общего назначения. Называется «Дух моря». Название зарегистрировано в этом году. Что это за судно?

— Где оно находится прямо сейчас?

— Жди.

Далеко в Анакостии Джереми Бишоп яростно застучал по клавиатуре. Затем он сказал:

— Торгового агента у него нет, в реестрах оно не значится. Может быть где угодно. Так, подожди-ка. У капитана есть электронная почта.

— Свяжись с ним и спроси, где он находится. Точные координаты. Курс и скорость.

Новая пауза. Аккумулятор телефона быстро садился.

— Я связался с капитаном по электронной почте. Задал ему вопросы. Он отказывается отвечать. Спрашивает, кто ты такой.

— Скажи, это Кобра.

Пауза.

— Капитан ведет себя очень вежливо, но настаивает на том, что ему необходим «пароль авторизации».

— Он имеет в виду код доступа. Передай ему: «ХЕЙ-СИН».

Когда Бишоп заговорил снова, в его голосе прозвучало уважение.

— Откуда ты это узнал? Я получил все, что ты хотел узнать. Будешь записывать?

— Карты у меня все равно с собой нет, черт побери. Просто скажи, где это, твою мать.

— Только не падай в обморок. В ста милях к востоку от Барбадоса, идет курсом 270 градусов со скоростью десять узлов. Мне поблагодарить капитана «Духа моря»?

— Да. А затем узнай, нет ли у нас между Барбадосом и Колумбией какого-нибудь военного корабля.

— Я тебе перезвоню.

К востоку от Барбадоса, курс строго на запад. Через цепочку Подветренных островов, мимо голландских Антильских островов и прямиком в территориальные воды Колумбии. Корейское судно находится так далеко на юге, что ждать его на Багамах бесполезно. Последний груз, принятый с борта «Балморала», оно уже доставило туда, куда было приказано. Триста миль; тридцать часов. Завтра днем. Джереми Бишоп перезвонил снова.

— Ничегошеньки. В Карибском море у нас ничего нет.

— А тот бразильский майор все еще на островах Зеленого Мыса?

— По счастливой случайности, да. Через два дня выпуск его учеников, поэтому по обоюдному соглашению майор Мендоса задержался на Фогу, чтобы их поздравить, после чего он сложит с себя полномочия и перегонит самолет. Но вот американских связистов уже отозвали. Они вернулись в Штаты.

— Ты можешь связать меня с Мендосой? И каким способом?

— Можно отправить ему письмо по электронной почте или послать текстовое сообщение на сотовый.

— Сделай и то, и другое. Мне нужен его номер телефона, и пусть он будет ровно через два часа ждать от меня звонка. Мне пора уходить. Я позвоню тебе из гостиницы, через час сорок. Обязательно раздобудь для меня номер Мендосы. Чао.

Декстер прошел к гидросамолету. В сгоревшей дотла пальмовой рощице умирали последние огоньки. От деревьев остались одни обугленные пеньки. С точки зрения экологии было совершено страшное преступление. Помахав рукой оставшимся на берегу морским пехотинцам, Декстер забрался в кабину самолета.

— В гавань Нассау, пожалуйста. И как можно быстрее.

Через полтора часа он уже был у себя в номере в гостинице, а еще через десять минут позвонил Бишопу.

— У меня все готово, — ответил радостный голос из Вашингтона, после чего продиктовал номер.

Не дожидаясь назначенного срока, Декстер позвонил. Ему ответили тотчас же.

— Майор Жуаньу Мендоса?

— Да.

— Мы с вами не встречались, но это я на протяжении последних месяцев руководил вашими действиями. Первым делом позвольте от всего сердца поблагодарить и поздравить вас. Во-вторых, можно задать один вопрос?

— Да.

— Вы помните, что эти ублюдки сделали с вашим младшим братом?

Последовала долгая пауза. Если бы Мендоса обиделся, он бы просто окончил разговор. Наконец в трубке снова раздался глухой голос.

— Помню, очень хорошо. А что?

— Вы знаете, сколько граммов кокаина потребовалось, чтобы убить вашего брата?

— Совсем немного. Может быть, десять. И опять же, а что?

— Есть одна цель, которую я никак не смогу достать. Но вы сможете. Она идет с грузом в сто пятьдесят тонн чистого кокаина. Этого достаточно, чтобы убить человека сто миллионов раз. Речь идет о корабле. Вы сможете его потопить?

— Местонахождение и расстояние от Фогу?

— Беспилотных разведчиков в воздухе больше нет. На вашей базе не осталось американцев. Руководящего голоса из Невады не будет. Вам придется ориентироваться самостоятельно.

— В бразильских ВВС я летал на одноместных истребителях. Вот так. Диктуйте местонахождение цели.

Полдень в Нассау. Полдень на Барбадосе. Лететь на запад вместе с солнцем. Взлет и две тысячи сто миль в пути, четыре часа. На околозвуковой скорости. В четыре часа дня еще будет светло. Шесть часов на десяти узлах для «Хей-Сина».

— В сорока морских милях к востоку от Барбадоса.

— Я не смогу вернуться обратно.

— Приземлитесь где-нибудь там. В Бриджтауне, на Барбадосе. На Сент-Люсии. На Тринидаде. Я решу все формальности.

— Назовите точные координаты. Градусы, минуты и секунды северной широты и западной долготы.

Декстер продиктовал название судна, его описание, сказал, под каким оно идет флагом, и назвал приблизительные координаты с поправкой на шесть часов курсом строго на запад.

— Вы это сможете? — спросил он. — Без штурмана, без направления по радио, без целеуказателя. Максимальная дальность. Сможете?

Казалось, он впервые обидел бразильского летчика.

— Сеньор, у меня есть самолет, есть навигатор GPS, есть глаза, есть солнце. Я летчик. Это мое ремесло.

И в трубке послышались гудки.

(обратно)

Глава 17

Прошло полчаса от того момента, как майор Жуаньу Мендоса захлопнул свой сотовый телефон, до того, как он ощутил мощный толчок последних двух реактивных ускорителей, и старенький «Букканир» стремительно поднялся в воздух, направляясь на свое последнее задание.

Мендоса не отказался от предполетной подготовки ради того, чтобы цель успела преодолеть на каких-нибудь несколько миль меньше. Он проследил за тем, как наземная команда англичан залила в топливные баки «Букканира» полную дозу в двадцать три тысячи фунтов горючего, что давало максимальную дальность полета две тысячи двести морских миль.

Пушки были заряжены одними только бронебойными снарядами. Трассирующие снаряды при свете дня будут не нужны, не понадобятся и зажигательные, так как поджигать ничего не придется. Цель представляет собой сплошную сталь.

Пока шла подготовка, майор поработал с картами, рассчитал высоту и скорость, определяя время до цели по старинке, с картой и калькулятором. Карта, сложенная длинными узкими листами, в полете будет пристегнута ему к правому бедру.

По воле случая остров Фогу лежит практически точно на пятнадцатой параллели, как и Барбадос. Самолету предстояло держать курс 270 градусов, строго на запад. У Мендосы было точное указание местонахождения цели, которое два часа назад ему сообщил американец. Через четыре часа навигатор GPS с такой же точностью выдаст его собственное положение. Останется только сделать поправку на путь, пройденный целью за шесть часов, снизиться и начать охоту, бережно расходуя последние фунты горючего. После чего приземлиться в столице Барбадоса Бриджтауне, имея в баках только пары́ керосина. Все проще простого.

Майор Мендоса сложил свои немногие ценные вещи вместе с паспортом и небольшой суммой в долларах в маленькую сумку, которую запихнул между ногами. Затем попрощался с командой наземного обслуживания, поочередно обняв каждого англичанина.

Когда сработали реактивные ускорители, бразильский летчик, как всегда, ощутил толчок в спину, как будто его лягнул мул. Он держал штурвал ровно до тех пор, пока самолет не оказался над голубыми волнами, тронутыми каймой белой пены, после чего быстро набрал высоту.

Через считаные минуты «Букканир» уже был на пятнадцатой параллели и, направив нос строго на запад, поднялся на крейсерский эшелон тридцать пять тысяч футов и перевел двигатели на экономичный режим работы, позволяющий получить максимальную дальность полета. И дальше оставалось только смотреть, как навигатор отсчитывает оставшиеся позади мили.

Никаких ориентиров на всем пути между Фогу и Барбадосом нет. Бразильский летчик-ветеран видел под собой пушистые белоснежные кучевые облака, а в разрывах между ними далеко внизу — темную синеву Атлантики.

Через три часа полета Мендоса определил, что отстает от расчетного графика, поскольку приходилось делать поправку на сильный встречный ветер. Когда навигатор сообщил, что самолет находится в двухстах милях от предполагаемого положения цели, летчик сбросил мощность двигателей и начал снижаться к поверхности океана. Он хотел оказаться на высоте пятисот футов в десяти милях за «Хей-Сином».

На высоте тысячи футов Мендоса перешел на горизонтальный полет и перевел двигатели на максимально экономичный режим работы. Теперь скорость отошла на второй план; бразильцу требовалось время на поиски, поскольку океан оставался пустынным, а из-за встречного ветра горючего было израсходовано значительно больше запланированного. Наконец Мендоса увидел впереди небольшое судно. Оно находилось справа от него, и ему оставалось до Барбадоса приблизительно шестьдесят морских миль. Заложив вираж, майор опустил нос «Букканира», чтобы облететь судно вокруг кормы, прочитать название и рассмотреть флаг.

Летя со скоростью триста узлов на высоте сто футов, Мендоса сначала увидел флаг. Он его не узнал. На самом деле это был флаг голландских Антильских островов. Моряки высыпали на корму, глядя на черное явление, с ревом пронесшееся мимо. Мендоса разглядел груз — обработанная древесина — и наконец прочитал название. «Принс Биллем». Это было голландское судно, доставлявшее доски на Кюрасао. Поднявшись на тысячу футов, майор проверил датчик топлива. Ничего хорошего.

Его местонахождение, определенное системой GPS, практически полностью совпадало с положением «Хей-Сина», которое судно занимало шесть часов назад. Других кораблей кроме голландского судна в море больше не было. Возможно, цель отклонилась от курса. Спрашивать американца, в тревоге грызущего ногти в Нассау, бесполезно. Рассудив, что судно с грузом кокаина впереди, Мендоса решил рискнуть и дал газу, держа курс 270 градусов. И он оказался прав.

В отличие от самолета, которому на высоте тридцать пять тысяч футов приходилось бороться с встречным ветром, «Хей-Син» шел по ветру, развивая скорость двенадцать узлов вместо десяти. Мендоса обнаружил его всего в тридцати милях от одной из курортных жемчужин Карибского моря. Пролет над кормой показал две капли, красную и синюю, флага Южной Кореи, и новое название «Дух моря». И снова на палубу выбежали маленькие фигурки, смотрящие в небо.

У майора Мендосы не было никакого желания убивать моряков. Он решил оторвать судну нос и корму. Развернув «Букканир», он набрал высоту и, описав широкую дугу, приблизился к цели с борта. Подняв предохранительную крышку с гашетки, бразильский летчик выполнил разворот и опустил нос самолета для входа в пике. Бомб у него не было, но пушки справятся с работой.

В конце далеких пятидесятых Королевскому ВМФ потребовался новый реактивный пикирующий бомбардировщик, чтобы бороться с советскими крейсерами класса «Свердлов». Был объявлен конкурс на лучший проект. Компания «Блэкберн» предложила свой «Букканир», и моряки заказали пробную партию. Первый вылет самолет совершил в 1962 году, и тогда английские моряки рассматривали его лишь как временную меру. «Букканир» же оставался в строю в 1991 году, воюя с Саддамом Хусейном, но уже на суше, в составе Королевских ВВС.

Компания «Блэкберн» создавала новый самолет в трудные для себя времена. Чтобы удержаться на плаву, ей приходилось выпускать кастрюли и сковородки. Как выяснилось впоследствии, это оказалось очень кстати. «Букканир» явился настоящим гением инженерной мысли. Не обладая внешней красотой, он получился прочным и универсальным. И очень надежным; два его двигателя «Спей» производства компании «Роллс-Ройс» никогда не выходили из строя.

В течение целого года майор Мендоса использовал самолет в качестве перехватчика и сбил семнадцать самолетов с кокаином, отправив на морское дно двадцать тонн белого порошка. Но сейчас, заходя в атаку на бреющем полете, ветеран «Букканир» вернулся к тому, для чего создавался изначально. И снова стал штурмовиком для борьбы с надводными кораблями.

Когда до цели оставалось восемьсот ярдов, Мендоса надавил большим пальцем на гашетку, провожаявзглядом смертоносные потоки бронебойных снарядов калибра 30 миллиметров, устремившиеся к носовой части «Хей-Сина». К тому времени как бывший майор бразильских ВВС оторвал палец от гашетки, потянул штурвал на себя и с ревом пронесся над палубой, снаряды полностью оторвали судну нос.

Оно мгновенно остановилось, наткнувшись на стену морской воды, устремившейся в носовые отсеки. И тотчас же маленькие фигурки бросились к спасательной шлюпке, срывая с нее брезентовый чехол. Набрав высоту, «Букканир» выполнил новый разворот по пологой дуге, и пилот через стекло кабины осмотрел свою работу.

Второй удар был нанесен со стороны кормы. Майору Мендосе хотелось надеяться, что механик успел покинуть машинное отделение; оно находилось как раз в прицеле. Новый поток снарядов разорвал корму, кромсая руль, винты, два гребных вала и машину, превращая их в искореженные обломки.

Фигуркам на палубе удалось спустить шлюпку на воду, и они поспешно перебирались в нее. Кружа на высоте тысяча футов, летчик наблюдал за тем, как «Хей-Син» стремительно погружается, забирая воду носом и кормой. Убежденный в том, что с судном кончено и «Принс Биллем» подберет команду, майор Мендоса повернул в сторону Барбадоса. И тут правый «Спей», во время второго захода уже работавший на одних парах керосина, заглох.

Взгляд на датчик уровня топлива сообщил, что второй двигатель также работает на пределе. Мендоса использовал последние несколько фунтов керосина, чтобы набрать высоту, и к тому времени, как заглох левый «Спей», он успел вытащить «Букканир» на восемь тысяч футов. Как всегда, тишина после того, как заглохли оба двигателя, показалась абсолютной. Мендоса видел далеко впереди остров, однако о том, чтобы дотянуть до него, не могло быть и речи. Преодолеть такое расстояние, планируя с неработающими двигателями, было невозможно.

Прямо по курсу бразильский ветеран увидел на воде маленькое белое перышко, Л-образный бурун, оставленный маленькой рыбацкой шхуной. Он направил самолет в ту сторону, превращая высоту в скорость, пронесся на тысяче футов над рыбаками, удивленно задравшими головы вверх, затем потянул штурвал на себя, превращая скорость обратно в высоту, дернул рычаг катапульты и вылетел через отстрелившийся колпак кабины.

Господа Мартин и Бейкер знали свое дело.[228] Кресло унесло летчика вверх, прочь от обреченного бомбардировщика. Пневматический рычаг выпихнул его из стального кресла, безобидно упавшего в воду, и он повис в лучах клонящегося к закату солнца под парашютом. Через несколько минут Мендосу, кашляющего и выплевывающего воду, вытащили на корму шхуны «Бертран Моппи».

В двух милях впереди над морем взметнулся гейзер белой пены — это «Букканир» носом вперед нырнул в недра Атлантики. Над бразильским летчиком, лежащим между тремя дохлыми колючими пеламидами и парусником, склонились двое американских рыбаков.

— Приятель, с тобой все в порядке? — спросил один из них.

— Да, благодарю вас. Все отлично. Мне нужно связаться с одним человеком на Багамах.

— Никаких проблем, — ответил пожилой рыбак, как будто на него каждый день сваливаются с неба летчики бомбардировщиков морской авиации. — Можете воспользоваться моим сотовым.

Майора Мендосу арестовали в Бриджтауне, однако уже к вечеру сотрудник американского посольства добился его освобождения. С собой он принес смену одежды. Власти Барбадоса приняли версию об отказе двигателей самолета, поднявшегося в учебный полет с американского авианосца, на борту которого находился бразильский летчик, прикомандированный к ВМФ США. Американский дипломат, сам озадаченный полученным приказом, понимал, что это полная ерунда, однако дипломатов недаром учат лгать убедительно. На следующий день власти Барбадоса беспрепятственно отпустили бразильца домой.

(обратно) (обратно)

Эпилог

Скромный маленький автомобиль въехал в небольшой городок Пеннингтон, штат Нью-Джерси, и водитель оглянулся вокруг, осматривая приметы своего дома, где он уже так давно не был.

К югу от перекрестка, обозначающего центр Пеннингтона, стоял белый деревянный дом с табличкой «Кэлвин Декстер, частный адвокат». Машина проехала мимо. Дом выглядел заброшенным, но водитель знал, что ему доставит удовольствие навести порядок, а затем можно будет посмотреть, осталась ли у него еще какая-нибудь юридическая практика.

На пересечении Главной улицы и Вест-Делавар-авеню, в самом сердце Пеннингтона, Декстер остановился, делая выбор между чашкой крепкого черного кофе в кафе и чем-нибудь более существенным в пиццерии напротив. Затем он увидел новый продовольственный магазин и вспомнил, что ему нужно закупить продукты домой. Декстер поставил на стоянку машину, купленную в комиссионном магазине неподалеку от аэропорта Ньюарка, где недавно совершил посадку его самолет, и вошел в магазин.

Набрав целую тележку, он подошел к кассе. За кассой сидел молодой парень, вероятно, студент, зарабатывающий на обучение в колледже, как когда-то приходилось поступать самому Декстеру.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Да, хорошо, что напомнили, — улыбнулся Декстер. — Не помешает захватить упаковку газировки.

— Холодильник прямо напротив. У нас как раз специальное предложение по коке.

Декстер нахмурился.

— Нет, я предпочитаю содовую.

Тревогу поднял приходской священник церкви Святой Марии на Саут-Ройял-стрит. Он был уверен в том, что его прихожанин находится в Александрии, поскольку встретил в универмаге его домработницу Мейзи с полной тележкой продуктов. Однако мистер Деверо пропустил две мессы подряд, чего с ним никогда не случалось. Поэтому после утреннего богослужения священник прошел пешком несколько сотен ярдов до изящного старого особняка на пересечении Саут-Ли и Саут-Фэрфакс.

К его удивлению, калитка, ведущая в обнесенный стеной садик, хотя вроде бы и закрытая, отворилась от легкого толчка. Это было странно. Мистер Деверо всегда отвечал по домофону и нажимал кнопку, дистанционно отпирающую замок.

Пройдя по дорожке, вымощенной розовым кирпичом, священник обнаружил, что входная дверь также открыта. Он побледнел и осенил себя крестным знамением, увидев бедняжку Мейзи, которая в жизни никого не обидела, распростертую на полу прихожей, с аккуратной дырочкой от пули напротив сердца.

Священник уже собирался позвонить по сотовому и позвать на помощь, но тут увидел, что дверь в кабинет также приоткрыта. Дрожа от страха, он приблизился и заглянул внутрь.

Поль Деверо сидел за письменным столом, в кресле с высокой спинкой, которая поддерживала его тело и голову. Голова была запрокинута назад, остекленевшие глаза с легким удивлением смотрели невидящим взором в потолок. Впоследствии медицинская экспертиза установила, что он получил две пули в грудь, выпущенные в упор, и еще одну в висок — почерк профессиональных убийц.

Никто во всем Вашингтоне не понял, в чем дело. И только Кэл Декстер, узнавший о случившемся у себя дома из вечернего выпуска новостей по телевизору, догадался, что к чему. В этом не было ничего личного. Просто с доном Диего так поступать нельзя.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Кулак Аллаха

Посвящается вдовам и сиротам офицеров и солдат полка специального назначения британских ВВС.

А также Сэнди, без чьей постоянной поддержки эта книга вряд ли увидела бы свет.

Моя искренняя благодарность тем, кому известно, что и как на самом деле происходило в Персидском заливе, и от кого я услышал об этом. Вы узнаете себя…

(обратно)

Действующие лица

США

Джордж Буш, президент.

Джеймс Бейкер, государственный секретарь.

Брент Скаукрофт, председатель Совета национальной безопасности.

Колин Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов.

Норман Шварцкопф, командующий вооруженными силами коалиции в Персидском заливе.

Чарлз («Чак») Хорнер, командующий авиацией коалиции в Персидском заливе.

Билл Стюарт, заместитель директора Центрального разведывательного управления, ЦРУ, по оперативной работе.

Уильям Уэбстер, директор Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

Дон Уолкер, пилот истребителя ВВС США.

Стив Тернер, командир эскадрильи ВВС США.

Рэнди Робертс, ведомый Дона Уолкера.

Джим Генри, другой ведомый Дона Уолкера.

Гарри Синклэр, глава лондонского бюро Центрального разведывательного управления (ЦРУ).

Сол Натансон, банкир и филантроп.

«Папаша» Ломакс, физик-ядерщик, пенсионер.

(обратно)

Великобритания

Миссис Маргарет Тэтчер, премьер-министр.

Джон Мейджор, преемник Маргарет Тэтчер на посту премьер-министра.

Сэр Питер де ла Бильер, генерал-лейтенант, командующий вооруженными силами Британской армии в Персидском заливе.

Сэр Колин Макколл, шеф Британской секретной разведывательной службы Интеллидженс сервис.

Сэр Пол Спрус, председатель комитета «Медуза».

Дж. П. Ловат, бригадир, командующий войсками специального назначения Британской армии.

Брюс Крейг, полковник, командир 22-го полка специального назначения ВВС.

Майкл Мартин, майор, офицер полка специального назначения ВВС.

«Спарки» Лоу, майор, офицер полка специального назначения ВВС.

Терри Мартин, доктор, ученый-арабист.

Стив Лэнг, руководитель оперативной службы Средневосточной инспекции Интеллидженс сервис.

Саймон Паксман, руководитель сектора Ирака в Интеллидженс сервис.

Стюарт Харрис, британский бизнесмен в Багдаде.

Джулиан Грей, руководитель бюро Интеллидженс сервис в Эр-Рияде.

Брайант, доктор, бактериолог в комитете «Медуза».

Райнхарт, доктор, специалист по отравляющим веществам в комитете «Медуза».

Хипуэлл, доктор, специалист по ядерному оружию в комитете «Медуза».

Шон Пламмер, руководитель арабской секции Управления правительственной связи.

Филип Керзон, подполковник ВВС, командир 608-й эскадрильи.

Лофти Харрисон, майор ВВС, летчик 608-й эскадрильи.

Сид Блэр, лейтенант ВВС, штурман Лофти Харрисона.

Питер Джонс, лейтенант ВВС, летчик 608-й эскадрильи.

Ники Тайн, лейтенант ВВС, штурман Питера Джонса.

Питер Стивенсон, сержант полка специального назначения ВВС.

Бен Истман, капрал полка специального назначения ВВС.

Кевин Норт, капрал полка специального назначения ВВС.

(обратно)

Израиль

Якоб («Коби») Дрор, глава Моссада.

Сэми Гершон, глава боевого отдела Моссада.

Давид Шарон, руководитель секции Ирака в Моссаде.

Бенъямин Нетаньяху, заместитель министра иностранных дел.

Ицхак Шамир, премьер-министр.

Гидеон («Гиди») Барзилаи, инспектор операции «Иисус» в Вене.

Моше Хадари, профессор, арабист университета Тель-Авива.

Ави Херцог, он же Карим Азиз, агент Моссада в Вене.

(обратно)

Австрия

Вольфганг Гемютлих, вице-президент банка «Винклер».

Эдит Харденберг, личный секретарь Вольфганга Гемютлиха.

(обратно)

Кувейт

Ахмед Аль Калифа, кувейтский торговец.

Абу Фуад, руководитель движения кувейтского сопротивления.

Асрар Кабанди, героиня кувейтского сопротивления.

(обратно)

Ирак

Саддам Хуссейн, президент.

Иззат Ибрагим, вице-президент.

Хуссейн Камиль, племянник Саддама Хуссейна, министр промышленности и военной техники.

Таха Рамадан, премьер-министр.

Садун Хаммади, заместитель премьер-министра.

Тарик Азиз, министр иностранных дел.

Али Хассан Маджид, губернатор оккупированного Кувейта.

Саади Тумах Аббас, генерал, командующий Республиканской гвардией.

Али Мусули, генерал, командующий инженерными войсками.

Абдуллах Кадири, генерал, командующий бронетанковыми войсками.

Амер Саади, заместитель Хуссейна Камиля.

Хассан Рахмани, шеф отдела контрразведки.

Исмаил Убаиди, доктор, шеф разведывательных операций за пределами Ирака.

Омар Хатиб, шеф секретной полиции (Амн-аль-Амма).

Осман Бадри, полковник инженерных войск.

Абделькарим Бадри, полковник ВВС Ирака, летчик-истребитель.

Джаафар Джаафар, доктор, руководитель работ по ядерному вооружению.

Сабаави, полковник, руководитель секретной полиции на территории оккупированного Кувейта.

Салах Сиддики, доктор, инженер-ядерщик.

(обратно) (обратно)

Глава 1

Человек, которому оставалось жить десять минут, смеялся. Его рассмешила история, только что рассказанная его личным помощником Моник Жамине. Холодным сырым вечером 22 марта 1990 года она отвозила своего шефа с работы домой.

История касалась женщины, работавшей вместе с Жамине и ее шефом в штаб-квартире Корпорации космических исследований на улице де Сталь. Все считали ее грозой мужчин, отчаянной соблазнительницей, а теперь выяснилось, что она лесбиянка. Анекдотическая история пришлась по вкусу не слишком утонченному мужскому чувству юмора.

Без десяти семь Моник и ее шеф вышли из здания корпорации, располагавшемся в брюссельском пригороде Юккле. Моник села за руль «рено-21» типа «универсал». Несколькими месяцами раньше она продала «фольксваген», принадлежавший ее шефу; тот водил машину так неосторожно, что Моник всерьез опасалась, как бы он не угробил и себя и автомобиль.

От здания корпорации до его квартиры было всего минут десять езды. Шеф жил в центральном из трех корпусов комплекса Шеридре, что на улице Франсуа Фоли. По пути они решили заглянуть в булочную. В магазин вошли и Моник и ее шеф; он купил булку своего любимого развесного хлеба. Ветер швырял капли в лицо; они наклонили головы и не обратили внимания на то, что рядом остановился и неотступно преследовавший их автомобиль.

В этом не было ничего удивительного. Ни Моник, ни ее шеф не были искушены в тайной слежке. Уже несколько недель двое смуглолицых мужчин в автомобиле без номерных знаков следовали за их машиной по пятам, никогда не теряя ее из виду, но и никогда не приближаясь вплотную. Преследователи только наблюдали, а шеф их не замечал. Другие все видели, а он ничего не подозревал.

Он вышел из булочной – дверь располагалась прямо напротив кладбища, – бросил булку на заднее сиденье, потом устроился в машине сам. Было десять минут восьмого, когда Моник остановила машину перед массивной стеклянной дверью подъезда. Дом стоял немного в стороне, метрах в пятнадцати от тротуара. Моник предложила было шефу проводить его до квартиры, но он отказался. Она поняла, что шеф ждет свою подругу Элен и не хочет, чтобы Моник столкнулась с ней. Он тщетно доказывал своим сотрудницам, которые обожали своего шефа и прощали ему понятную человеческую слабость, что Элен – всего лишь приятельница, помогавшая скоротать вечера, пока он работает в Брюсселе, а его жена живет в Канаде.

Он выбрался из машины. Как всегда, воротник его подвязанного поясом плаща был поднят. Он взял на плечо большую черную матерчатую сумку, с которой не расставался почти никогда. В сумке было больше пятнадцати килограммов документов, научных статей, проектов, расчетов, других бумаг. Он не доверял сейфам и почему-то полагал, что на его плече все детали его последних проектов будут в большей безопасности.

Когда Моник увидела своего шефа в последний раз, тот стоял перед стеклянной дверью, роясь в карманах в поисках ключей. На его плече висела сумка, локтем другой руки он прижимал пакет с только что купленной булкой. Моник проводила его взглядом, а когда за ним автоматически захлопнулась стеклянная дверь, она уехала.

Ученый жил на седьмом этаже девятиэтажного дома. У задней его стены располагались два лифта, вокруг их шахт вилась лестница, а каждую ее площадку отделяла дверь пожарного выхода. Ученый вошел в кабину и поднялся на седьмой этаж. Как только он ступил в холл, у самого пола зажглась неяркая подсветка. Поигрывая ключами, слегка согнувшись под тяжестью сумки и все еще прижимая локтем пакет с булкой, он прошел по коридору, устланному красно-коричневым ковром, повернул налево, потом еще раз налево и уже собрался вставить ключ в замочную скважину, чтобы отпереть дверь своей квартиры.

Убийца ждал, спрятавшись с другой стороны за шахтой лифта, уступом выходившей в тускло освещенный холл. Он бесшумно покинул укрытие. В руке убийца держал «беретту» калибра 7,65 миллиметра с глушителем. Оружие было завернуто в пластиковый пакет, чтобы выброшенные гильзы не разлетались по ковру.

Пяти пуль, выпущенных с расстояния меньше метра в голову и шею, было более чем достаточно. Выстрелы бросили ученого – высокого, плотного мужчину – лицом на дверь, потом его тело медленно соскользнуло на ковер. Убийца не стал проверять пульс, да в этом и не было нужды. Он практиковался на заключенных и знал, что дело сделано. Он легко сбежал по лестнице, прошел черным ходом, пересек окаймленный деревьями двор и сел в поджидавший его автомобиль. Через час он был на территории посольства своего государства, а на следующий день покинул Бельгию.

Элен пришла пятью минутами позже. Первой мыслью ее было, что у любовника случился сердечный приступ. Растерявшись, она открыла квартиру и вызвала «скорую помощь». Лишь после этого Элен вспомнила, что лечивший ее друга врач живет в том же корпусе, и позвонила ему. «Скорая помощь» прибыла первой.

Один из санитаров попытался приподнять тяжелое тело, все еще лежавшее лицом вниз, и отдернул руку – она была в крови. Почти сразу санитар и врач констатировали, что ученый мертв. На этаже было еще три квартиры, но из всех жильцов оказалась дома лишь пожилая дама, которая наслаждалась концертом классической музыки и за толстой деревянной дверью ничего не слышала. Обитатели жилого комплекса Шеридре общительностью и разговорчивостью не отличались.

Убитым оказался доктор Джералд Винсент Булл, капризный гений, известный всему миру конструктор оружия, который до своего появления в Брюсселе был главным оружейником у Саддама Хуссейна.

После убийства доктора Джерри Булла по всей Европе стало твориться что-то странное. В Брюсселе представитель бельгийской контрразведки признал, что последние месяцы за Буллом почти неотрывно следовал автомобиль без номерных знаков, в котором постоянно находились двое смуглых мужчин, по виду – уроженцев восточного Средиземноморья.

Одиннадцатого апреля в доках Мидлсборо британские таможенники обнаружили подготовленные к отправке восемь огромных стальных труб. Трубы были изготовлены из высококачественной стали и подвергнуты обработке по высшему классу точности. С помощью гигантских фланцев, крепившихся мощными болтами и гайками, восемь труб можно было собрать в одну. Таможенники с торжеством объявили, что эти трубы предназначались вовсе не для нефтехимического завода, как утверждалось в экспортных сертификатах и транспортных накладных, а представляли собой основные детали ствола огромной пушки, сконструированной Джерри Буллом по заказу Саддама Хуссейна. Так родилась история о суперпушке, которая постепенно обрастала все новыми и новыми подробностями; попутно вскрывались все новые и новые случаи двурушничества, незаконной деятельности секретных служб многих стран, глупости чиновников (таких случаев было особенно много), политического крючкотворства.

Не прошло и двух недель, как по всей Европе стали всплывать другие детали суперпушки. 23 апреля турецкие официальные лица заявили, что они задержали венгерский грузовик, перевозивший в Ирак десятиметровую стальную трубу, которая, по общему мнению, предназначалась для ее сборки. В тот же день греческие власти остановили другой грузовик с какими-то стальными деталями и на несколько недель посадили незадачливого британского водителя – за соучастие в перевозке контрабандных товаров.

В мае итальянские службы безопасности перехватили стальные детали общей массой семьдесят пять тонн, изготовленные компанией «Сосьета делла Фучине», а сверх того конфисковали еще пятнадцать тонн на заводе той же компании недалеко от Рима. Последние были сделаны из титанового сплава и, как и другие детали, обнаруженные на одном из складов в Брешии, Северная Италия, должны были стать затворным механизмом суперпушки.

Потом пришла очередь немцев. Во Франкфурте и в Бремерхафене они нашли странные изделия, произведенные на заводах компании «Маннесманн» и, если верить оценкам экспертов, также являвшиеся деталями суперпушки, которая теперь приобрела мировую известность.

Надо признать, что Джерри Булл очень умно разместил заказы на изготовление частей своего детища. Трубы, из которых предстояло собрать ствол, были сделаны в Англии двумя компаниями: «Уолтер Сомерз» в Бирмингеме и «Шеффилд Форджмастерс». Но самое главное заключалось в другом: перехваченные в апреле 1990 года восемь труб были последними из пятидесяти двух аналогичных секций. Этого количества секций как раз хватало на то, чтобы собрать два ствола длиной по сто пятьдесят шесть метров невиданного метрового калибра. Такая пушка могла бы выстрелить снарядом размером с цилиндрическую телефонную будку.

Крепежные детали были заказаны в Греции, трубы, насосы и клапаны откатного устройства – в Швейцарии и Италии, детали затворного механизма – в Австрии и Германии, метательный заряд – в Бельгии. В общей сложности подрядчиками оказались десятки компаний из семи стран, и ни один из подрядчиков не знал, что именно он взялся изготовить.

Средства массовой информации упивались скандальными новостями. От них старались не отстать ликующие таможенники и британское правосудие, которое поспешило предъявить обвинения ничего не подозревавшим подрядчикам. Никто не понял, что лошадь уже понесла. Перехваченные детали предназначались для второй, третьей и четвертой суперпушек.

Что же касается убийства Джерри Булла, то в газетах на этот счет появилось несколько самых невероятных гипотез. Само собой разумеется, прежде всего обвинили ЦРУ, руководствуясь популярным лозунгом: «ЦРУ виновато во всем». Это была очередная нелепость. Хотя в прошлом в определенных ситуациях Лэнгли действительно санкционировало физическое устранение отдельных лиц, основным занятием ЦРУ всегда была вербовка скомпрометировавших себя чиновников, предателей и двойных агентов. Россказни о том, что фойе в Лэнгли битком набито трупами бывших агентов, убитых их же коллегами по приказу людоеда-директора, разместившегося на верхнем этаже того же здания, очень занимательны, но чрезвычайно далеки от истины.

Кроме того, Джерри Булл никогда не имел ни малейшего отношения к миру тайных операций. Он был известным ученым и предпринимателем, конструктором артиллерийского вооружения, как обычных видов, так и выходящих за рамки этого понятия, гражданином США, долгие годы работавшим на американскую армию и детально обсуждавшим свои идеи и планы с друзьями в армейском обмундировании. Если взять за правило «ликвидировать» каждого американского конструктора оружия и предпринимателя, который работал на военную промышленность страны, не считавшейся (по крайней мере в то время) врагом США, то придется перестрелять около пятисот весьма уважаемых джентльменов, рассеянных по Северной и Южной Америке и по всей Европе.

Наконец, по меньшей мере последние десять лет Лэнгли не дают свободно вздохнуть бесчисленные чиновники разных наблюдательных советов и контрольных комиссий. Без письменного приказа ни один офицер разведки не решится отдать распоряжение о «ликвидации», а если речь идет о таком человеке, как Джерри Булл, то приказ должен быть подписан самим директором ЦРУ.

В то время директором ЦРУ был Уилльям Уэбстер, ранее работавший судьей в Канзасе. Получить у Уилльяма Уэбстера подпись под приказом о «ликвидации» было бы не проще, чем сбежать из Марионской тюрьмы, вырыв подземный ход тупой чайной ложкой.

Но безусловным лидером в списке претендентов на звание убийцы Джерри Булла был, разумеется, израильский Моссад. Эту организацию называли все средства массовой информации, большинство друзей и родственников Булла. Булл работал на Ирак, а Ирак был врагом Израиля – все совершенно ясно, как дважды два четыре. Беда в том, что в мире теней и кривых зеркал то, что на первый взгляд кажется двойкой, может быть равно двум, а может и отличаться от двух, а если эту то ли двойку, то ли нет умножить на другую то ли двойку, то ли нет, то в принципе не исключено, что получится четыре, но скорее всего результат будет иным.

Из разведывательных служб всех ведущих стран мира Моссад – самая малочисленная, самая безжалостная и самая фанатичная. Не приходится сомневаться, что в прошлом Моссад организовал не одно политическое убийство. Для этой цели были созданы специальные команды кидонов (на иврите «кидон» означает «штык»). Кидоны подчинялись боевому отделу, или Комемиуту, тщательно законспирированной организации, ударной бригаде Моссада. Но даже Моссад подчиняется определенным правилам, хотя сам же их и устанавливает.

Политические убийства можно подразделить на две категории. Убийства первой категории вызываются «оперативными соображениями», то есть возникшими в ходе выполнения операции непредвиденными обстоятельствами, угрожающими жизни друзей. Для устранения этих обстоятельств приходится убирать с пути того или иного человека, убирать быстро и надежно. В таких случаях руководитель операции или наблюдающий «каца» имеет право приказать ликвидировать противника, грозящего сорвать операцию; разрешение от тель-авивских боссов он получает задним числом.

К другой категории относятся убийства тех, кто уже внесен в список лиц, подлежащих уничтожению. Этот список существует в двух экземплярах: один хранится в личном сейфе премьер-министра, другой – в сейфе главы Моссада. При вступлении в должность каждый премьер-министр должен просмотреть этот список, в котором может быть от тридцати до восьмидесяти фамилий. Премьер-министр имеет право поставить свою подпись рядом с каждой фамилией и тем самым дать добро Моссаду на убийство этих лиц при определенных обстоятельствах и в определенное время. В альтернативном варианте премьер-министр может настаивать на консультациях перед каждой новой операцией. В любом случае, он должен подписать приказ о приведении приговора в исполнение.

Тех, чьи фамилии внесены в список, в самом грубом приближении можно подразделить на три группы. В первую группу входят немногие из оставшихся в живых лиц, занимавших высокое положение в нацистской иерархии. Впрочем, таких практически не осталось. Несколько десятилетий назад Израиль потратил немало сил и средств на похищение Адольфа Эйхмана лишь для того, чтобы суд над ним превратить в показательный процесс невиданного масштаба. Однако в те же годы Моссад ликвидировал других нацистов без какой бы то ни было огласки. Вторая группа – это почти исключительно ныне действующие террористы, главным образом арабы, как Ахмед Джибрил или Абу Нидал, которые уже пролили еврейскую кровь или намеревались сделать это. Здесь попадалось и несколько неарабских фамилий.

Третью группу составляют лица, выполняющие по заказу врагов Израиля такую работу, которая, если ее удастся довести до конца, представит большую угрозу для безопасности Израиля и его народа.

Словом, в список вносят имена тех, кто уже обагрил или собирается обагрить свои руки еврейской кровью.

Если Моссад запрашивает разрешение на ликвидацию того или иного человека, то премьер-министр сначала передает запрос судебному следователю, настолько засекреченному, что о его существовании слышали лишь несколько израильских юристов и никто другой. Следователь созывает «судебное заседание», на котором присутствуют прокурор, зачитывающий обвинительное заключение, и защитник. Если запрос Моссада признается оправданным, то дело передается премьер-министру на подпись. Остальное делают – если могут – кидоны.

Гипотеза о том, что Булла убил Моссад, была всем хороша, однако при более детальном рассмотрении она не выдерживала никакой критики. Булл действительно работал на Саддама Хуссейна, участвуя в модернизации обычного артиллерийского вооружения (для которого Израиль был недосягаем), разработке ракет (которые, возможно, в будущем смогут поражать цели и на территории Израиля) и гигантской пушки (которую израильтяне вообще не принимали всерьез). Но таким был не один Булл, на Саддама Хуссейна работали сотни европейцев. В создании иракской промышленности боевых отравляющих веществ, которыми Ирак уже не раз угрожал Израилю, участвовали с полдюжины немецких компаний. Немцы и бразильцы работали над ракетой в Сааде-16, а французы фактически были вдохновителями работ по созданию иракского ядерного оружия; они же поставляли необходимые для этого материалы и оборудование.

Нет сомнений, что сам Булл, его идеи, его проекты, его предпринимательская деятельность и достигнутые им результаты представляли большой интерес для Израиля. После убийства Булла предметом множества спекуляций стал тот факт, что в последние месяцы жизни его квартиру не раз тайком вскрывали в отсутствие хозяина. Таинственные взломщики никогда ничего не брали, но всегда оставляли следы посещения: сдвинутые с места или переставленные бокалы, открытое окно, перемотанную или вынутую из видеомагнитофона кассету. Булл не раз задумывался, не являются ли эти таинственные посещения своеобразным предупреждением и не стоит ли за всем этим Моссад? Однако даже если эти догадки были верны, то суть предупреждения оставалась совершенно непонятной.

В конце концов журналисты пришли к единому мнению, что смуглолицые иностранцы со своеобразным акцентом, следовавшие за Буллом по пятам по всему Брюсселю и его пригородам, были израильскими профессиональными убийцами, выжидавшими удобный момент для приведения приговора в исполнение. Однако агенты Моссада предпочитают оставаться невидимками и уж тем более никогда не действуют, как Панчо-Вилла.[229] Конечно, они есть и в Брюсселе, но их не видел и не видит никто: ни сам Булл, ни его друзья или родственники, ни бельгийская полиция. Они могут внешне не отличаться от бельгийцев или от американцев – как им будет выгодно в конкретный момент. К тому же именно они намекнули бельгийцам, что за Буллом следят другие.

Больше того, Джерри Булл был фантастически неосмотрителен. Достаточно было просто усомниться в его компетентности, чтобы выведать у него все что угодно. Прежде он работал на Израиль, любил эту страну и ее жителей, у него было множество друзей в израильской армии, в разговорах с которыми Булл никак не мог держать рот на замке. Стоило ему сказать, например, что-нибудь вроде: «Джерри, держу пари, тебе никогда не удастся запустить эти ракеты в Сааде-16», – как Булл разражался трехчасовым монологом, в котором во всех деталях объяснял, что он делает, насколько успешно продвигается работа над проектом, какие трудности ему встретились, как он намеревается их преодолеть и многое-многое другое. Для служб безопасности он был настоящим кладезем информации. Даже за неделю до гибели он в своем кабинете развлекал двух израильских генералов, между делом выложив им всю самую последнюю информацию. Разумеется, эта информация была записана на пленку магнитофонами, спрятанными в портфелях генералов. Зачем же израильтянам было уничтожать этот рог изобилия ценнейших сведений?

Наконец, имея дело с учеными или промышленниками (но, разумеется, не с террористами), Моссад строго придерживался правила давать приговоренным к смерти последнее словесное предупреждение – вполне конкретное предупреждение, а не затевать непонятную игру со взломом квартиры, перестановкой бокалов и перемоткой видеоленты. Это правило было соблюдено даже в случае с доктором Яхья Эль Мешадом, египетским физиком-ядерщиком, который принимал участие в создании первого иракского ядерного реактора и который был убит в своем номере парижского отеля «Меридьен» 13 июня 1980 года. К нему в номер пришел каца и на хорошем арабском языке объяснил, какая судьба ему уготована, если он не прекратит работать на Ирак. Физик поступил необдуманно: он не пустил незнакомца дальше порога и послал его к черту. После такого разговора с кидоном ни одна страховая компания не взялась бы за страховку жизни египтянина. Два часа спустя Мешал был мертв. Но все же Моссад дал ему последний шанс. Через год весь построенный французами ядерный комплекс в Осираке был уничтожен израильскими ВВС.

Булл, уроженец Канады и гражданин США, ничем не напоминал гордого египетского физика. Он был умным собеседником, общительным человеком, к тому же обладал завидным талантом поглощать огромные количества виски. Израильтяне всегда могли разговаривать с ним как с другом; обычно они старались не упускать такой возможности. Проще всего было бы послать к нему одного из приятелей, который без обиняков выложил бы ему, что если он не прекратит делать то-то и то-то, то к нему наведаются ребята, которые шутить не любят: мы ничего не имеем против тебя лично, Джерри, просто так нужно.

Булл не стремился посмертно получить медаль конгресса США. Больше того, он не раз говорил и израильтянам, и своему близкому другу Джорджу Вонгу, что ему надоел Ирак, что он хочет разорвать все контракты с Багдадом. С меня достаточно, говорил он. Однако связям Булла с Ираком было суждено завершиться совсем по-другому.

Джералд Винсент Булл родился в 1928 году в городе Норт-Бей (провинция Онтарио). Уже в школе он выделялся незаурядным умом и фантастическим честолюбием. В шестнадцать лет он закончил школу, но из-за возраста смог поступить только на инженерный факультет Торонтского университета. Здесь Булл доказал, что он не просто умен, а невероятно талантлив. В двадцать два года он стал самым молодым доктором философии в области техники. Булла увлекла аэронавтика, а в еще большей мере баллистика – наука о законах движения снарядов и ракет. Баллистика стала первым шагом на пути Булла к артиллерии.

После Торонтского университета Булл перешел на работу в Канадское бюро по разработке новых видов вооружений, располагавшееся тогда в крохотном городке Валкартье, недалеко от Квебека. В начале пятидесятых годов человек стал не только смотреть на небо, но впервые попытался заглянуть гораздо дальше – в космическое пространство. У всех на слуху было слово «ракеты». Именно в то время Булл доказал, что он не просто блестящий инженер и ученый, а во всех отношениях неординарная личность, обладающая изобретательностью, чрезвычайно развитой фантазией и богатейшим воображением. В Канадском бюро Булл проработал десять лет; там он впервые взялся за разработку проекта, который стал целью всей его жизни.

Как и все гениальное, мысль Булла на первый взгляд казалась очень простой. В конце пятидесятых годов он обратил внимание на то, что во всех американских ракетах – а тогда разрабатывалось множество различных типов этого внешне очень впечатляющего вида оружия – девять десятых приходится на первую ступень. На вершине гигантского цилиндра пристраивались вторая и третья ступени, а над ними размещалась совсем крохотная пуговка полезного груза.

Гигантская первая ступень должна была преодолеть первые сто пятьдесят километров высоты, где плотность атмосферы и сила притяжения планеты максимальны. Выше стопятидесятикилометровой отметки для выведения спутника на орбиту, удаленную от поверхности Земли на четыреста – пятьсот километров, требовалась намного меньшая мощность. При каждом запуске вся огромная и чрезвычайно дорогая первая ступень ракеты уничтожалась: или полностью сгорала в атмосфере, или ее остатки навсегда исчезали в пучине океана.

А что если, рассуждал Булл, попытаться забросить на высоту 150 километров вторую и третью ступени ракеты вместе с полезным грузом, выстрелив ими из гигантской пушки? Он доказывал тем, кто распоряжался финансированием проектов, что это не только возможно теоретически, но должно быть проще и дешевле – ведь пушку можно использовать неоднократно.

Это была первая серьезная схватка Булла с политиками и чиновниками. Булл проиграл, главным образом из-за своих личных качеств. Он ненавидел чиновников и не умел скрыть свою ненависть, а те платили ему той же монетой.

В 1961 году Буллу повезло. Университет Макгилла увидел в его идее богатые возможности для рекламы своей деятельности, а американская армия поддержала Булла по другой причине: армейские генералы, эти ангелы-хранители американской артиллерии, не хотели уступать военно-воздушным силам, которые стремились забрать под свой контроль все ракеты и артиллерийские средства с дальностью полета снарядов более ста километров. При финансовой поддержке армии и университета Буллу удалось создать небольшой испытательный центр на острове Барбадос. Генералы предоставили в его распоряжение списанное морское орудие калибра шестнадцать дюймов – самого большого в мире – с запасным стволом, небольшую систему радарного слежения, подъемный кран и несколько грузовиков. Университет взялся изготовить необходимые металлические детали. Все это напоминало попытку выиграть чемпионат мира по автогонкам, пользуясь услугами захолустной авторемонтной мастерской, но каким-то чудом Булл выиграл эти гонки. В те годы этот тридцатитрехлетний ученый, пугливый, застенчивый, неопрятный, но невероятно изобретательный, делал открытие за открытием.

Свои работы на Барбадосе Булл назвал «Высотным исследовательским проектом». Вскоре списанное морское орудие было успешно установлено, и Булл начал работу над снарядами. В честь фантастической птицы, изображенной на гербе университета Макгилла, он назвал их «Мартлет».

Булл хотел запустить спутник на околоземную орбиту быстрее и с меньшими затратами, чем это делалось с помощью ракет. Разумеется, он понимал, что его проект не годится для запуска человека в космос, ибо человеческое существо ни при каких условиях не выдержит нагрузок, возникающих в момент выстрела. Но Булл справедливо полагал, что в будущем девяносто процентов исследований и других работ в космосе будет выполняться машинами, а не людьми. В те времена, когда президентом США был Кеннеди, американцы, раздраженные тем, что первым в космосе побывал русский, одну за другой запускали ракеты с мыса Канаверал: сначала с мышами, собаками и обезьянами, а потом и с людьми. Эти полеты широко рекламировались и преподносились прессой как высшие достижения человеческого разума, но в конце концов оказались практически бесполезными.

Тем временем на Барбадосе Булл чуть ли не в одиночку упрямо продолжал возиться со своей единственной пушкой. В 1964 году снаряд «Мартлет» достиг высоты 92 километра. Потом Булл удлинил ствол своей пушки еще на шестнадцать метров (что обошлось в четырнадцать тысяч долларов). Модернизированный тридцатишестиметровый ствол тогда был самым длинным в мире. Из этого ствола Булл выстрелил ста восемьюдесятью килограммами полезного груза, и этот груз достиг магической высоты – 150 километров.

Булл решал проблемы по мере их возникновения. Одной из важнейших и труднейших проблем оказался подбор метательного заряда. В обычной пушке заряд переходит из твердого состояния в газообразное за тысячные доли секунды; немногим больше длится и импульс, который сообщают снаряду расширяющиеся газы, поскольку расширяться и в конечном счете выйти из ствола они могут только одним путем: толкая перед собой снаряд. В сверхдлинной пушке Булла такой заряд просто разорвал бы ствол; здесь требовалась совершенно другая, постепенно выгорающая смесь. Буллу был нужен «порох», который с ускорением выталкивал бы «Мартлет» все то время, что снаряд движется вдоль ствола. Булл разработал и такое взрывчатое вещество.

Булл также понимал, что ни один прибор не выдержит ускорение, превышающее земную силу тяготения в десять тысяч раз, а именно такое ускорение давало найденное им медленно выгорающее взрывчатое вещество. Поэтому он разработал специальную систему амортизаторов, снижавшую ускорение снаряда до 200g. Третьей проблемой был откат пушки. Сила отдачи возрастает пропорционально массе ствола, снаряда и величине полезной нагрузки и у огромной пушки Булла была бы гигантской. Буллу пришлось заняться конструированием сложной системы из множества пружин и гидравлических устройств, которая должна была ослабить силу отдачи до приемлемых величин.

В 1966 году старые недруги Булла из чиновничьего аппарата министерства обороны Канады вынудили министра прекратить финансирование работ. Напрасно Булл протестовал, доказывая, что он может вывести на орбиту спутник с приборами, потратив на это во много раз меньше средств, чем при запуске ракетой с мыса Канаверал. Чтобы защитить свои интересы, генералы перевезли испытательный центр Булла с острова Барбадос в городок Юма в штате Аризона.

Отсюда в ноябре того же года Булл запустил полезный груз на высоту 180 километров; этот рекорд продержался двадцать пять лет. Однако уже в следующем году канадцы – и правительственные организации, и университет Макгилла – полностью отказались от дальнейшего финансирования работ, а их примеру вскоре последовало и правительство США. «Высотный исследовательский проект» был закрыт, а Булл купил себе участок земли в Хайуотере, на границе штата Вермонт и Канады, где занимался главным образом консультациями.

История с «Высотным исследовательским проектом» имела любопытные последствия. В 1990 году стоимость выведения на орбиту одного килограмма полезного груза на челночных кораблях типа «Шаттл», стартующих с мыса Канаверал, составляла десять тысяч долларов. Примерно в это же время (то есть незадолго до смерти Булла) по расчетам Булла получалось, что с помощью его сверхпушки такую же работу можно было выполнить всего за шестьсот долларов. В 1988 году в Национальной лаборатории Лоуренса (штат Калифорния) началась работа над новым проектом. Конечной целью проекта также являлось созданиегигантской пушки, но на первом этапе предполагалось построить орудие калибром всего лишь четыре дюйма с длиной ствола пятьдесят метров. В конце концов, затратив сотни миллионов долларов, планировалось сконструировать гораздо большую пушку, способную запускать полезный груз в космос. Эти работы получили название «Сверхвысотный исследовательский проект».

Джерри Булл прожил в Хайуотере, на границе двух государств, около десяти лет. Он бросил мечты о сверхпушке, способной выводить спутники в космос, и применил свои богатейшие познания в другой области, а именно в обычной артиллерии, что, кстати, приносило гораздо больший доход.

Булла заинтересовала проблема дальнобойности артиллерии. В то время основой артиллерийского вооружения едва ли не всех армий мира была универсальная 155-миллиметровая полевая гаубица. Булл понимал, что при обмене артиллерийскими ударами всегда выиграет тот, чьи орудия обладают большей дальнобойностью: он сможет безнаказанно стереть противника с лица земли. Булл решил увеличить дальнобойность 155-миллиметрового орудия и одновременно повысить точность стрельбы. Он начал с боеприпасов. Эту задачу не раз пытались решить и до Булла, но все попытки оказались безуспешными. Булл за четыре года добился поразительных результатов.

По сравнению с принятым на вооружение в НАТО снарядом на контрольных стрельбах из стандартной 155-миллиметровой гаубицы снаряд Булла улетел в полтора раза дальше, точнее попадал в цель и взрывался примерно с такой же силой, однако давал при этом 4700 осколков, а не 1350, как натовский снаряд. Руководство НАТО не заинтересовалось снарядом Булла. К счастью, не заинтересовался им и Советский Союз.

Не сломленный Булл продолжал упорно работать и скоро создал новый снаряд полного калибра, обеспечивавший еще большую дальнобойность. И опять-таки генералы НАТО не проявили к нему ни малейшего интереса, предпочитая иметь дело со своими традиционными поставщиками и их менее дальнобойными снарядами.

Но если великие державы не принимали Булла всерьез, то другие страны придерживались иного мнения. На консультации к Буллу в Хайуотер зачастили военные эксперты со всего света, в том числе из Израиля (тесная дружба Булла с которыми завязалась еще на Барбадосе), Египта, Венесуэлы, Чили и Ирана. Кроме того, Булл консультировал специалистов по артиллерийскому вооружению из Великобритании, Голландии, Италии, Канады и США, которые в отличие от чиновников Пентагона с благоговением следили за его успехами.

В 1972 году Буллу без особых торжеств было предоставлено гражданство США, и уже через год он начал работы над самой 155-миллиметровой гаубицей. За два года он добился поразительных успехов. В частности, Булл установил, что для достижения наилучших результатов стрельбы длина ствола любого орудия должна быть равна сорока пяти калибрам. Булл усовершенствовал обычную полевую гаубицу, назвав модернизированный вариант GС-45 (от Gun Calibre – калибр орудия). Новая гаубица, тем более оснащенная дальнобойными снарядами, намного превосходила все, имевшееся в арсеналах армий коммунистического блока. Но если Булл рассчитывал на выгодные контракты, то ему снова пришлось испытать горечь разочарования. Опять-таки Пентагон уступил мощному лобби военно-промышленников и предпочел их новое детище – ракетные снаряды, которые при равных технических характеристиках стоили в восемь раз дороже снарядов Булла.

В конце концов Булл впал в немилость и американских властей, хотя начиналась эта история вполне невинно. При молчаливом поощрении ЦРУ его пригласили помочь усовершенствовать артиллерию и боеприпасы Южно-Африканской Республики, которая в то время сражалась в Анголе с кубинцами, получавшими широчайшую поддержку Москвы.

Политическая наивность Булла иной раз просто поражала. Он поехал в ЮАР, нашел южноафриканцев очень милыми людьми, с которыми приятно работать. Его ни в коей мере не беспокоило то обстоятельство, что из-за политики апартеида Южно-Африканская Республика была изгнана из всех международных организаций. Булл помог своим новым друзьям модернизировать артиллерию, конечно, на базе своего детища – завоевывавшей все большую популярность дальнобойной, длинноствольной гаубицы GС-45. Позднее южноафриканцы наладили собственное производство орудий Булла, и именно эти орудия нанесли советской артиллерии сокрушительный удар, заставив отступить кубинцев и русских.

Булл возвратился в Америку, но продолжал продавать свои снаряды. Тем временем в США вступил в должность новый президент, Джимми Картер, который провозгласил своим кредо политическую благопристойность. Булл был арестован. Ему предъявили обвинение в нелегальной торговле оружием. ЦРУ бросило Булла, словно обжигающую руки горячую картофелину. Его убедили ни о чем не рассказывать и признать себя виновным. Ему обещали, что суд будет чистейшей формальностью: его лишь пожурят за нарушение международных соглашений.

Шестнадцатого июня 1980 года американский судья огласил приговор: год тюремного заключения, из них шесть месяцев условно, и штраф в размере ста пяти тысяч долларов. Булл и в самом деле отсидел четыре месяца и семнадцать дней в Алленвудской тюрьме, в штате Пенсильвания. Но для Булла самым страшным было не тюремное заключение.

Больше всего Булла потрясли обрушившийся на его голову позор и чувство, что его предали. Как могли американцы так поступить, спрашивал себя Булл. Он помогал Америке всем, чем мог, принял американское гражданство, уступил просьбам ЦРУ в 1976 году. Пока Булл сидел в тюрьме, его компания обанкротилась и была ликвидирована. Булл стал нищим.

Выйдя из тюрьмы, Булл навсегда покинул США и Канаду и эмигрировал в Брюссель. Он начал все сначала и поселился в однокомнатной квартирке с крохотной кухней в многоквартирном доме без лифта. Позднее друзья говорили, что после суда Булл стал совершенно другим человеком. Он никогда не простил предательства ни ЦРУ, ни Америке и тем не менее годами добивался пересмотра решения суда и оправдания.

В Брюсселе Булл снова активно занялся консультациями и вскоре принял предложение, сделанное ему незадолго до суда: потрудиться над модернизацией артиллерии КНР. В начале и середине восьмидесятых годов Булл работал главным образом на Пекин; под его руководством китайская артиллерия была обновлена в соответствии с принципами, заложенными в конструкции гаубицы GС-45. Теперь эта гаубица поставляется во все страны мира австрийской компанией «Вест-Альпине», которая выкупила патенты у Булла, заплатив ему единовременно два миллиона долларов. Если бы не полное отсутствие таланта предпринимателя, Булл давно стал бы мультимиллионером.

Пока Булл отсутствовал, произошли кое-какие события. Южно-африканцы, взяв за основу GС-45 Булла, значительно усовершенствовали ее и создали буксируемую гаубицу G-5 и самоходную артиллерийскую установку G-6, дальнобойность которых при стрельбе снарядами Булла достигала сорока километров, то есть столько же, сколько и у гаубицы Булла. ЮАР продавала свои гаубицы всему миру, а Булл не получил ни пенса, так как выплаты такого рода не были оговорены в контракте.

Среди покупателей южноафриканских орудий был и некий Саддам Хуссейн из Багдада. Именно эти орудия помогли иракской армии разогнать бесчисленные толпы иранских фанатиков, а затем нанести им сокрушительное поражение в болотах у Фао, положив тем самым конец восьмилетней ирано-иракской войне. Но Саддам Хуссейн внес свои усовершенствования, особенно в сражении при Фао. Он начинил снаряды отравляющими веществами.

Потом Булл работал на Испанию и Югославию. В частности, он помог югославской армии превратить устаревшие 130-миллиметровые пушки советского производства в современные 155-миллиметровые орудия, стреляющие дальнобойными снарядами. Сам Булл не дожил до тех дней, когда после развала Югославии его орудия, унаследованные сербами, в жестокой гражданской войне разрушали города хорватов и мусульман. В 1987 году он узнал, что Америка все же намерена создать сверхпушку, способную запускать полезный груз в космос, но только без участия Джерри Булла.

Зимой того же года ему неожиданно позвонили из иракского посольства в Бонне. Не будет ли угодно доктору Буллу посетить Багдад в качестве почетного гостя Ирака?

Булл не знал, что в середине восьмидесятых годов Ирак стал свидетелем так называемой «Операции изоляции» – широкомасштабных действий США по перекрытию всех каналов, так или иначе связанных с поступлениями вооружения в Иран. Эта операция явилась ответом на варварскую резню, устроенную фанатиками из организации «Хезболла» в бейрутских казармах американских моряков. Террористам открыто помогал Иран.

«Изоляция» была на руку Ираку, воевавшему в то время с Ираном. Тем не менее, реакцию иракских властей можно было сформулировать примерно следующим образом: «Если американцы так поступают с Ираном сегодня, то завтра они могут сделать то же самое и с Ираком». С этого момента иракское правительство решило импортировать не вооружение, а технологию его производства – разумеется, в тех случаях, когда это представлялось возможным. Булл был одним из талантливейших конструкторов оружия, поэтому он и привлек внимание Ирака.

Вербовка Булла была поручена Амеру Саади, второму человеку в Министерстве промышленности и военной техники, которое обычно называли сокращенно МПВТ. Булл прибыл в Багдад в январе 1988 года, и Амер Саади, великолепный дипломат и неплохой инженер, владевший, помимо арабского, французским и немецким языками, отлично разыграл спектакль.

Ирак, сказал Саади, нуждается в помощи Булла, чтобы воплотить в жизнь свою давнишнюю мечту: запускать мирные спутники в космос. Для этого им пришлось конструировать ракету, которая смогла бы выводить полезный груз на околоземную орбиту. Египетские и бразильские консультанты предложили в качестве первой ступени использовать конструкцию из пяти ракет типа «скад»; девятьсот таких ракет Ирак уже купил у Советского Союза. Но все оказалось не так просто, возникло множество технических проблем. Ирану был необходим доступ к суперкомпьютеру. Не может ли доктор Булл помочь им?

Булл обожал проблемы, решение технических головоломок было смыслом всей его жизни. Доступа к суперкомпьютеру у него, к сожалению, не было, но его голова работала не хуже самой лучшей вычислительной машины. Кроме того, если Ирак действительно хочет стать первым арабским государством, пробившим дорогу в космос, то есть и другой путь… между прочим, более дешевый, более простой, особенно если приходится начинать с самого начала. Саади попросил рассказать подробнее. Булл рассказал.

Всего за три миллиона долларов, объяснил Булл, он может построить гигантскую пушку, которая заменит множество ракет. А вся программа будет рассчитана на пять лет. Он сможет опередить американскую команду. Это будет триумфом арабского мира. Доктор Саади не сводил с Булла восхищенного взгляда. Он обязательно доведет предложение Булла до сведения иракского правительства и будет настоятельно рекомендовать принять его. А тем временем не сочтет ли доктор Булл возможным взглянуть на иракскую артиллерию?

К концу недельного визита Булл согласился помочь делать из пяти «скадов» одну первую ступень межконтинентальной или космической ракеты, разработать два новых артиллерийских орудия для иракской армии и официально предложил Ираку заключить контракт на создание суперпушки, способной запустить полезный груз на орбиту.

В истории с Южно-Африканской Республикой Буллу удавалось не задумываться о политике правительства, которому он служил. Друзья предупреждали его, что Саддам Хуссейн не зря считается самым кровавым диктатором, если не во всем мире, то уж во всяком случае на всем Среднем Востоке. Но, с другой стороны, в 1988 году тысячи вполне респектабельных компаний и десятки правительств совершенно открыто устанавливали деловые связи с не скупившимся на затраты Ираком.

Для Булла величайшим искушением была его суперпушка, его любимое детище, мечта всей его жизни. Наконец-то нашелся денежный мешок, богатый спонсор, готовый помочь Буллу воплотить его мечту в реальность. Тогда Булл присоединится к пантеону великих ученых.

В марте 1988 года Амер Саади направил одного из дипломатов в Брюссель для переговоров с Буллом. Булл сказал, что он уже добился определенных успехов в решении технических проблем, возникших при разработке первой ступени иракской ракеты, и будет рад передать техническую документацию после подписания Иракской стороной контракта с его компанией, которая и на этот раз носила название «Корпорация космических исследований». Договоренность была достигнута. Иракская сторона понимала, что названная Буллом сумма в три миллиона долларов за разработку суперпушки просто смешна; они повысили сумму до десяти миллионов, но просили ускорить работы.

Если Булл начинал работать, то он работал поразительно быстро и продуктивно. Уже через месяц он сколотил команду из лучших независимых ученых и инженеров. Иракскую бригаду, работавшую над сооружением суперпушки, возглавил британский инженер-конструктор Кристофер Каули. Булл назвал эту программу проектом «Вавилон», а работы по созданию космической ракеты, проводившиеся на севере Ирака, – проектом «Птица».

К маю были готовы технические условия и детальная спецификация проекта «Вавилон». Булл вознамерился создать невероятную машину. Ствол метрового калибра длиной 156 метров и массой 1665 тонн будет вдвое с лишним выше колонны адмирала Нельсона в Лондоне, такой же высоты, что и монумент Вашингтону. Казенная часть будет весить 182 тонны, два буферных цилиндра – по 7 тонн, четыре цилиндра механизма отката – по 60 тонн каждый.

Сталь должна быть высокопрочной, выдерживающей внутреннее давление 5000 атмосфер и обладающей прочностью на растяжение не менее 1250 мегапаскалей.

В Багдаде Булл объяснил, что сначала ему придется построить прототип суперпушки калибром всего лишь 350 миллиметров и массой 113 тонн. С помощью этого «мини-Вавилона» Булл смог бы испытать носовые конусы, которые потом могут пригодиться и для проекта «Птица». Иракскому правительству очень понравилась эта мысль; они хотели научиться изготавливать и носовые конусы ракет.

Возможно, в то время Джерри Булл не понял истинных причин того ненасытного аппетита, который проявило иракское правительство, услышав о носовых конусах ракет. Не исключено, что он, подталкиваемый неуемным желанием увидеть, наконец, наяву мечту всей своей жизни, просто закрывал глаза на то, что могло бы ему помешать. На самом деле сложные носовые конусы необходимы для предохранения спускаемого аппарата от сгорания при его вхождении из космоса в атмосферу, а космические спутники не возвращаются на Землю, они навсегда остаются на орбите.

В конце мая 1988 года Кристофер Каули уже размещал первые заказы на заводах компании «Уолтер Сомерз» в Бирмингеме. Эти заказы предусматривали изготовление секций ствола «мини-Вавилона». Что касается секций стволов четырех настоящих суперпушек, то их очередь подойдет позднее. По всей Европе были заключены договоры на изготовление других странных стальных деталей.

Темпы работ Булла поражали воображение. За два месяца он покрыл такое расстояние, на которое правительственным чиновникам понадобилось бы два года. К концу 1988 года он закончил разработку двух новых орудий – не неуклюжих буксируемых орудий, которые поставляла ЮАР, а маневренных самоходных артиллерийских установок.

Модернизированные Буллом орудия могли сокрушить артиллерию всех граничащих с Ираком государств – Ирана, Турции, Иордании и Саудовской Аравии, которые закупали вооружение у НАТО и США.

Буллу удалось также решить проблему связывания воедино пяти «скадов» и таким образом создать работоспособную первую ступень будущей ракеты, которую хозяева назвали «Аль-Абейд», что значит «правоверный». Булл обнаружил, что иракские и бразильские инженеры работали с негодной базой данных, причем источником ошибки была неисправность в аэродинамической трубе. Булл сделал новые расчеты, передал их бразильцам и предоставил им возможность работать дальше.

В мае 1989 года в Багдаде состоялась большая выставка новых видов вооружения, которая привлекла внимание большинства крупных военно-промышленных предприятий со всего света, прессы, правительственных наблюдателей и сотрудников секретных служб множества государств. Большой интерес вызвали модели двух гигантских пушек, выполненные в натуральную величину. В декабре успешно прошли испытания ракеты «Аль-Абейд», которые спровоцировали настоящий переполох в средствах массовой информации и серьезно поколебали позиции западных экспертов-аналитиков.

Под неусыпным оком множества видеокамер иракского телевидения огромная трехступенчатая ракета с оглушительным ревом поднялась над базой космических исследований Аль-Анбар и исчезла в небе. Три дня спустя Вашингтон был вынужден признать, что, по-видимому, иракская ракета и в самом деле способна вывести спутник на околоземную орбиту.

Эксперты-аналитики в своих рассуждениях пошли дальше и между прочим отметили, что если ракета способна запустить спутник, то ее можно использовать и в качестве средства доставки ядерного оружия в любую точку земного шара. Неожиданно для себя западные службы безопасности потеряли уверенность в том, что Саддам Хуссейн не представляет опасности, что пройдут годы и годы, прежде чем он сможет реально угрожать развитым странам.

Службы безопасности трех стран – Центральное разведывательное управление, ЦРУ, в Америке, Секретная разведывательная служба, Интеллидженс сервис, в Великобритании и Моссад в Израиле – пришли к единодушному мнению, что обе суперпушки являются занимательными игрушками и не более того, а реальную угрозу представляет лишь ракета «Аль-Абейд». Трудно было сделать более далекие от истины выводы. На самом деле ракета «Аль-Абейд» была неработоспособной.

Что и как произошло на самом деле, Булл знал лучше других. Он рассказал израильтянам, что испытания ракеты завершились провалом. Она поднялась до высоты двенадцать километров и скрылась из виду. Затем первая ступень не захотела отделяться, а третьей ступени не существовало вовсе. Ракета была бутафорской. Булл знал это совершенно точно, потому что в феврале ему было поручено поехать в Пекин и постараться убедить китайских чиновников продать Ираку третью ступень.

Булл прилетел в Пекин, но китайцы наотрез отказались продавать детали ракет. В КНР Булл встретил своего старого друга Джорджа Вонга и довольно долго беседовал с ним. После этого в отношении Булла к Ираку наметился резкий перелом. Что-то напугало Джерри Булла до смерти, и источником его страхов были не израильтяне. Несколько раз он пытался досрочно расторгнуть контракты с Ираком. В настроении Булла произошел какой-то сдвиг, который заставил его порвать все связи с иракским правительством. Это было правильное решение, только пришло оно к Буллу слишком поздно.

Пятнадцатого февраля 1990 года президент Саддам Хуссейн созвал своих ближайших советников. Местом совещания он выбрал свой дворец в Сарсенге, одном из самых высоких мест Курдистанских гор.

Хуссейну нравился Сарсенг. Дворец стоял на вершине высокого холма. Через пуленепробиваемые стекла открывался великолепный вид на сельские районы Курдистана. Холодными зимами курдские крестьяне теснились в своих жалких хибарках. Отсюда было недалеко и до города Халабжа, до сих пор не оправившегося от потрясения. В 1988 году Саддам приказал покарать семьдесят тысяч жителей городка за то, что они якобы помогали иранцам.

Когда его артиллерия замолчала, пять тысяч «курдских собак» были убиты, а еще семь тысяч изувечены на всю жизнь. На Хуссейна особенно большое впечатление произвели результаты обстрела снарядами, начиненными синильной кислотой. Он щедро вознаградил немецкие компании, помогавшие освоить производство не только этого газа, но и нервно-паралитических отравляющих веществ – табуна и зарина. Немцы честно заработали свои деньги; табун и зарин не так уж сильно отличались от циклона В, который столь успешно применялся ими для уничтожения евреев несколько десятилетий назад. Не исключено, что отравляющие вещества скоро снова потребуются для той же цели.

Утром этого дня Саддам Хуссейн стоял перед окнами своей гардеробной, уставившись в одну точку. Вот уже шестнадцать лет он обладал огромной, практически неограниченной властью. Да, ему приходилось наказывать непокорных. Но и достижения были велики.

На развалинах Ниневии и Вавилона родился новый Ашурбанипал и Навуходоносор в одном лице. Те, кто покорились, легко усвоили эту истину. Другие никак не могли или не хотели понять очевидного; большей частью они давно мертвы. А нужно учить еще многих других. Но и они научатся, непременно научатся.

Хуссейн прислушивался к шуму вертолетов охраны, доносившемуся с юга, а тем временем личный камердинер президента суетился, тщательно расправляя в V-образном вырезе его военной куртки зеленый шейный платок. Хуссейну нравилось прикрывать шею: так меньше бросался в глаза слишком тяжелый подбородок. Когда с платком наконец было покончено, Хуссейн повязал поясной ремень с кобурой, в которой лежало его личное оружие – позолоченный пистолет «беретта» иракского производства. На заседаниях кабинета министров он уже прибегал к помощи «беретты» как последнего аргумента. Возможно, такое желание возникнет у него и на этот раз. Он всегда носил с собой свой пистолет.

В дверь постучался лакей. Он сообщил, что все вызванные им советники ждут его в конференц-зале. Хуссейн вошел в длинный зал с огромными окнами, из которых открывался вид на заснеженные холмы. Все дружно встали. Лишь в Сарсенге Хуссейна на время покидал страх перед покушением. Он знал, что дворец окружен тремя кольцами специальной президентской охраны Амн-аль-Хасс, которой командовал его родной сын Кусай, а потому никто не сможет подойти к огромным окнам. На крыше дворца были установлены французские зенитные ракеты «кроталь», а в небе над плоскогорьем кружили истребители.

Хуссейн уселся в кресло, скорее напоминавшее трон. Кресло стояло в центре Т-образного стола, посреди более короткой его части, По обе стороны от Хуссейна сидели два его самых верных помощника. Хуссейн требовал от подчиненных только одного – преданности. Полнейшей, рабской, собачьей преданности. Жизнь научила его, что преданных людей можно подразделять на три категории: на первом месте были члены его семьи, на втором – более отдаленные родственники, а на третьем – другие соплеменники. У арабов есть такая поговорка: «Я и мой брат – против нашего двоюродного брата; я и мой двоюродный брат – против всего мира». Хуссейн считал эту поговорку вполне справедливой. Так уж устроена жизнь.

Саддам Хуссейн вышел из трущоб крохотного городка Тикрита, в котором жили люди племени аль-тикрити. И теперь все правительственные учреждения Ирака были забиты родственниками и соплеменниками Хуссейна. Им прощались невежество, любые жестокости, любые ошибки, любые злоупотребления – до тех пор, пока они оставались преданными Саддаму. Его второй сын, психопат Юдай, до смерти забил слугу и был прощен.

По правую руку Хуссейна сидел Иззат Ибрахим, его первый заместитель, а справа от него – Хуссейн Камиль, министр промышленности и военной техники, тот человек, который отвечал за обеспечение Ирака оружием. Слева от Хуссейна расположились премьер-министр Таха Рамадан и вице-примьер Садун Хаммади, истовый мусульманин-шиит. Саддам Хуссейн был суннитом, но к другим религиям – и только к религиям! – относился терпимо. Мусульманские обряды он соблюдал лишь в тех случаях, когда это было необходимо или выгодно, а во всем остальном религия его мало интересовала. Его министр иностранных дел Тарик Азиз был христианином. Ну и что? Он все равно выполнял все приказы Хуссейна.

За длинной частью стола ближе всего к Саддаму сидели генералы, командовавшие республиканской армией, пехотой, бронетанковыми частями, артиллерией и инженерными войсками. За ним расположились четыре эксперта; чтобы выслушать их доклады, Хуссейн и собрал это совещание.

Места справа заняли доктор Амер Саади, хороший инженер и заместитель Хуссейна Камиля, племянника президента, а также бригадный генерал Хассан Рахмани, возглавлявший отдел контрразведки Мухабарата. Напротив них сидели Исмаил Убаиди, руководивший иностранным отделом, точнее секретной разведывательной службой Мухабарата, и бригадный генерал Омар Хатиб, шеф секретной полиции, или Амн-аль-Амма, от одного упоминания которой холодело сердце любого иракца.

Трое руководителей секретных служб четко делили свои обязанности. Доктор Убаиди организовывал шпионаж за рубежом, Рахмани вылавливал забравшихся в Ирак иностранных шпионов, а Хатиб наводил порядок среди иракцев, подавляя любую попытку создать оппозицию внутри страны, с помощью широко разветвленной сети доносчиков и информаторов. Работу Хатибу существенно облегчал безмерный ужас, который порождали слухи о судьбе тех, кого он арестовывал и бросал в тюрьму Абу-Граиб (к западу от Багдада) или в свой собственный следственный изолятор, располагавшийся в подвалах штаб-квартиры Амн-аль-Амма и в шутку называвшийся «гимнастическим залом».

Саддаму Хуссейну не раз жаловались на жестокость шефа секретной полиции, но президент лишь усмехался и отмахивался от жалобщиков. Говорили, что он сам дал Хатибу прозвище «Аль Муазиб», что значит «мучитель». Разумеется, Хатиб был из племени аль-тикрити и останется верным президенту до конца.

Некоторые диктаторы предпочитают вовлекать в обсуждение щекотливых проблем как можно меньше людей. Саддам придерживался иного мнения; он считал, что если предстоит грязная работа, то в ней должны принять участие все. Тогда никто не может сказать, что он ничего не знал, что его руки не обагрены кровью. Президент как бы лишний раз напоминал своему окружению: если погибну я, то вместе со мной погибнете и все вы.

Когда все заняли свои места, президент кивнул племяннику, и тот предоставил слово доктору Саади. Саади прочел доклад, не поднимая головы. Только сумасшедший станет смотреть Саддаму в глаза. Президент утверждал, что может заглянуть в душу человека, и многие этому верили. Смотреть в глаза Саддаму Хуссейну могло означать непокорность, вызов, а если президент заподозрил неладное, то непокорный обычно умирал в страшных муках.

Когда доктор Саади закончил доклад, Саддам какое-то время молча размышлял.

– Этот человек, канадец, многое знает?

– Не все, но, я думаю, достаточно, чтобы оправдать наш план, сайиди.

Саади воспользовался арабским обращением, примерно отвечающим английскому «сэр», но более почтительным и даже подобострастным. Допускалось и равноценное обращение «сайид раис» или «мистер президент».

– Когда?

– Скоро. Если дело уже не сделано, сайиди.

– И он все рассказывал израильтянам?

– Постоянно, сайид раис, – ответил доктор Убаиди. – Он давнишний друг евреев, часто ездил в Тель-Авив и читал лекции по баллистике офицерам-артиллеристам израильского штаба. У него там много друзей, возможно, среди них есть и люди из Моссада, хотя он сам мог этого и не знать.

– Мы сможем закончить работы без него? – спросил Саддам Хуссейн.

На этот раз с ответом президенту поспешил его племянник Хуссейн Камиль:

– Он очень странный человек. Он не расстается с большой полотняной сумкой, в которой носит все самые важные бумаги. Я дал указание нашим контрразведчикам заглянуть в эту сумку и скопировать бумаги.

– Указание было выполнено? – спросил президент, глядя на шефа контрразведки Хассана Рахмани.

– Немедленно, сайид раис. Примерно месяц назад, когда он был здесь. Он много пьет. В виски добавили снотворное, и он заснул крепко и надолго. Мы взяли его сумку и сфотографировали каждый листок. Кроме того, мы прослушивали все его разговоры на профессиональные темы. Фотокопии документов и расшифровки разговоров были переданы нашему товарищу, доктору Саади.

Президент снова повернулся к инженеру:

– Итак, я еще раз спрашиваю, вы сможете закончить работы без него?

– Да, сайид раис, уверен, мы сможем. Кое-какие из его расчетов понятны лишь ему самому, но еще месяц назад я посадил наших лучших математиков за их расшифровку. Они разберутся. Остальное сделают инженеры.

Хуссейн Камиль бросил на своего заместителя предостерегающий взгляд. Теперь, друг мой, тебе лучше не отступать от своих слов.

– Где он сейчас? – спросил президент.

– Он улетел в Китай, сайиди, – ответил шеф разведки Убаиди. – Он пытается купить третью ступень для ракеты «Аль-Абейд». Увы, у него ничего не получится. Он должен вернуться в Брюссель в середине марта.

– Там есть наши люди? Надежные люди?

– Есть, сайиди. В Брюсселе я не спускаю с него глаз уже десять месяцев. Именно так мы узнали, что в своем офисе он принимает израильские делегации. Есть у нас и ключи от его квартиры.

– Тогда это нужно сделать. Когда он вернется.

– Сделаем безотлагательно, сайид раис, – ответил Убаиди, уже вспоминая своих четырех агентов, которые ведут круглосуточное наблюдение. Один из них не раз выполнял такую работу.

Абдельрахман Мойеддин. Надо будет поручить ему.

Трех шефов служб безопасности и доктора Саади отпустили. Остальные пока остались. После долгой паузы Саддам Хуссейн обратился к племяннику:

– И еще один вопрос. Когда все будет готово?

– Меня заверили, к концу года, Абу Кусаи.

Будучи довольно близким родственником президента, в узком кругу оставшихся Камиль мог обращаться к нему чуть более фамильярно. Абу Кусаи значит «отец Кусаи». К тому же не мешало лишний раз напомнить, кто является членом семьи президента, а кто нет. Президент ворчливо сказал:

– Нужно будет особенно тщательно подобрать место. Совершенно новое место, неприступную крепость. Любой существующий объект не подойдет, как бы засекречен он ни был. Новое, тайное место, о котором не будет знать никто. Никто, кроме ничтожной кучки посвященных, а в нее войдут даже не все присутствующие. Это будет военный объект, не гражданская стройка. Вы сможете обеспечить выполнение этих условий?

Генерал Али Мусули, командующий инженерными войсками, выпрямился и, уставившись в грудь президенту, отчеканил:

– Почту за честь, сайид раис.

– Поручите руководство объектом лучшему, самому лучшему офицеру.

– Есть такой человек, сайиди. Полковник. В военном строительстве и маскировке лучше его не найти. Русский инструктор Степанов сказал, что более способного ученика у него не было.

– Тогда приведите его ко мне. Не сюда, через два дня в Багдад. Я сам дам ему задание. Этот полковник, он хороший баасист? Предан партии и мне?

– Беззаветно предан, сайиди. Он с радостью отдаст жизнь за вас.

– Полагаю, что так поступил бы любой из вас. – Президент помолчал, потом вполголоса добавил: – Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Последняя фраза у всех отбила охоту продолжать обсуждение. К счастью, тема была исчерпана.

Доктор Джерри Булл вернулся в Брюссельиз Китая 17 марта, вернулся измотанным и подавленным. Коллеги решили, что депрессия шефа вызвана провалом его миссии, но дело было не только в этом.

Больше двух лет назад, еще во время первой поездки в Багдад, Булл дал себя убедить – прежде всего потому, что сам хотел верить в это, – что и ракеты, и суперпушка нужны иракскому правительству для выведения на орбиту небольших спутников с приборами. Булл полагал, что успех Ирака обернется огромным благом и для него лично, и для всего арабского мира, который сможет по праву гордиться своими достижениями. Больше того, позднее все расходы могут окупиться, если Ирак станет запускать спутники связи и метеорологические спутники для других стран.

Насколько Булл понимал планы иракского правительства, оно хотело установить суперпушку так, чтобы выпущенный из нее снаряд со спутником, пролетев в юго-восточном направлении над территорией Ирака, Саудовской Аравии и над южной частью Индийского океана, в конце концов вышел на околоземную орбиту. С учетом таких планов он ее и конструировал.

Вместе с тем Буллу пришлось согласиться с коллегами, уверявшими его, что западные страны смотрят на суперпушку с иной точки зрения, считая ее исключительно военным объектом. Этим объяснялись и разные уловки при размещении заказов на изготовление секций ствола и других деталей пушки.

Только он, Джералд Винсент Булл, знал истину, и эта истина была очень проста: суперпушку нельзя использовать как артиллерийское орудие, стреляющее обычными снарядами, как бы мощны они ни были.

Во-первых, суперпушку с ее стопятидесятиметровым стволом невозможно установить без жестких опор. Даже если, как и предлагал Булл, расположить пушку на склоне горы с сорокапятиградусным уклоном, то и в этом случае каждая вторая из двадцати шести секций ствола должна иметь жесткую опору или цапфу. Без таких опор ствол согнется, как вареная макаронина, и лопнет под собственной тяжестью.

Следовательно, ни уменьшить, ни увеличить угол наклона ствола суперпушки, ни изменить его направление будет невозможно. Значит, пушка сможет стрелять по крайне ограниченному числу целей. Для изменения угла наклона или направления ствола пушку придется демонтировать, а на это уйдут недели. Даже для того, чтобы прочистить канал ствола и перезарядить пушку, потребуется дня два.

Кроме того, слишком частые выстрелы быстро выведут из строя чрезвычайно дорогой ствол. Наконец, суперпушку «Вавилон» невозможно замаскировать и надежно защитить от поражения.

Каждый выстрел будет сопровождаться выбросом из ствола языка пламени длиной девяносто метров, который сразу зарегистрируют все спутники и любой самолет. Через несколько секунд после выстрела американцы будут знать точные координаты суперпушки. К тому же ударную волну почувствует любой хороший сейсмограф, будь он хоть в Калифорнии. Поэтому Булл повторял всем, кто соглашался его слушать: «Суперпушку нельзя использовать как оружие».

Однако проработав два года с иракскими инженерами, Булл понял, что для Саддама Хуссейна наука – это только средство разработки новых видов оружия (а стало быть, укрепления его личной власти) и ничего сверх того. Тогда почему же Хуссейн так щедро финансировал проект «Вавилон»? Из суперпушки он успеет выстрелить один-единственный раз, выведя на орбиту один спутник или выпустив один снаряд; после ответного удара истребителей-бомбардировщиков от пушки останутся тонны металлолома.

Ответ на этот вопрос Булл нашел в Китае, в беседах с милейшим Джорджем Вонгом. Это была последняя проблема, которую удалось решить Буллу при жизни.

(обратно)

Глава 2

По главной автомагистрали Объединенных Арабских Эмиратов на отрезке от Катара до Абу-Даби мчался большой «чарджер». В кабине кондиционер обеспечивал приятную прохладу, а кассета с записями в стиле «кантри» и «вестерн» ласкала слух водителя родными мелодиями.

После Рувейса автомагистраль вела по безжизненной равнине. Слева в просветах между дюнами изредка мелькало море, а с правой стороны на сотни миль вплоть до Дофара и Индийского океана тянулись унылые пески великой пустыни.

Сидевшая рядом с мужем Мейбел Уолкер не сводила восторженного взгляда с желто-коричневой пустыни в мареве раскаленного воздуха, нагретого лучами полуденного солнца. Ее муж Рей больше следил за дорогой. Проработав всю жизнь нефтяником, он часто видел пустыни. «Все они одинаковы», – ворчливо отзывался он, когда его жена в очередной раз восторженно вскрикивала, увидев что-то необычное или услышав новый для нее звук.

Для Мейбел Уолкер все здесь было в новинку, и она искренне радовалась каждой минуте двухнедельного путешествия по странам Персидского залива, хотя перед отъездом из Оклахомы запаслась таким количеством лекарств, что могла бы открыть в пустыне аптеку.

Путешествие Уолкеров началось на севере Кувейта. На предоставленном им компанией вездеходе, миновав Хафджи и Эль-Хобар, они проехали на юг, на территорию Саудовской Аравии, пересекли дорогу, ведущую в Бахрейн, повернули и через Катар направились в Объединенные Арабские Эмираты. При удобном случае Рей Уолкер кратко «инспектировал» очередной офис своей компании – официально инспекция и была целью их путешествия – а Мейбел, взяв в качестве гида кого-нибудь из служащих местного отделения компании, изучала здешние достопримечательности. Прогуливаясь по узким улочкам в сопровождении только одного европейца, она всерьез считала себя очень смелой женщиной, не понимая, что подвергалась бы куда большей опасности в любом из пятидесяти больших американских городов, чем в странах Персидского залива.

Мейбел была очарована всем увиденным в этом ее первом и, скорее всего, последнем путешествии за пределы США. Ее приводили в восторг минареты и дворцы, она восхищалась изобилием изделий из чистого золота в лавках ювелиров, с благоговением и страхом смотрела на бесконечные потоки смуглолицых людей в пестрых одеждах, от которых в старых кварталах рябило в глазах.

Мейбел фотографировала все подряд, чтобы по возвращении домой в женском клубе можно было не только рассказать, где она была, но и показать, что она видела. Мейбел очень серьезно отнеслась к предупреждению катарского представителя компании, который сказал, что ни в коем случае не следует фотографировать бедуина без его разрешения, так как многие из жителей пустыни еще верили, что вместе с фотографией от человека уходит часть его души.

Мейбел часто напоминала себе, что ей очень повезло в жизни, что у нее есть все, о чем только может мечтать женщина. После двухлетнего знакомства она, едва успев закончить среднюю школу, вышла замуж за хорошего, надежного человека, который работал в местной нефтяной компании и по мере ее расширения постепенно поднимался по служебной лестнице, пока не стал одним из вице-президентов.

У них был прекрасный дом на окраине Талсы и летний домик в Северной Каролине, на острове Хаттерас, как раз в том месте, где залив Палмико соединяется с Атлантическим океаном. Они счастливо прожили вместе тридцать лет, у них был хороший сын. А теперь еще и это двухнедельное турне за счет компании по странам Персидского залива, своеобразному миру со всеми его экзотическими достопримечательностями и звуками, обычаями и запахами.

– Хорошая дорога, – заметила Мейбел, когда их автомобиль поднялся на высокую точку, откуда была хорошо видна уходящая вдаль бесконечная асфальтовая полоса. Над ней поднималось марево раскаленного воздуха. Если в кабине было не выше двадцати двух градусов, то в пустыне температура достигла почти сорока.

– Чего ей не быть хорошей, – проворчал в ответ Рэй, – это мы ее строили.

– Компания?

– Нет. Дядя Сэм, черт его побери.

У Рея Уолкера давно вошло в привычку добавлять «черт его побери» к любому, даже самому короткому предложению. Муж и жена на какое-то время замолчали, а тем временем магнитофон голосом Тэмми Уайнетта убеждал ее хранить верность своему мужу, хотя она и без того всегда была ему верна и уж наверняка останется такой после его ухода на пенсию.

Разменяв седьмой десяток, Рей Уолкер оставлял работу с очень хорошей пенсией и толстой пачкой прибыльных акций, а благодарная компания предложила ему еще и первоклассное двухнедельное, полностью оплаченное турне по странам Персидского залива, якобы для того, чтобы «проинспектировать» множество филиалов компании, разбросанных по берегу залива. Рей тоже впервые был в этих краях, но восточные достопримечательности не приводили его в восторг; впрочем, ему было довольно и того, что от путешествия большое удовольствие получала жена.

Честно говоря, Рею не терпелось поскорее покончить со всеми этими Абу-Даби и Дубаями и удобно устроиться в салоне первого класса пассажирского лайнера, направляющегося через Лондон прямо в США. На борту самолета можно будет, наконец, заказать хорошую порцию холодного «Будвейзера» и при этом не прятаться в тесном офисе компании. Возможно, ислам кому-то действительно нравится, размышлял Рей, но что это за странная религия, если она запрещает человеку выпить стакан холодного пива в жаркий день, если даже в лучших отелях Кувейта, Саудовской Аравии и Катара тебе говорят, что у них нет ни капли спиртного.

Рей Уолкер был одет так, как, по его мнению, и должен одеваться нефтепромышленник в пустыне: джинсы, высокие ботинки, широкий пояс, рубашка и стетсоновская шляпа. Последняя была, строго говоря, не обязательна, так как на самом деле Рей был не геологоразведчиком, а химиком и отвечал за контроль качества продукции.

Он бросил взгляд на счетчик спидометра; до поворота на Абу-Даби оставалось восемьдесят миль.

– Я остановлюсь и отолью, – пробормотал Рей.

– Ладно, только будь поосторожней, – предупредила мужа Мейбел. – Там полно скорпионов.

– На два фута они не прыгают, – сказал Рей и расхохотался: уж очень ему понравилась собственная шутка. Надо бы не забыть рассказать дома приятелям, что здесь водятся прыгающие скорпионы, которые так и норовят тебя ужалить за это самое место.

– Рей, ты ужасный человек, – сказала Мейбел и тоже рассмеялась.

Уолкер свернул к краю безлюдной дороги, выключил двигатель и распахнул дверцу. В кабину, как из топки гигантской печи, ворвался раскаленный воздух. Рей спрыгнул и поспешно захлопнул дверцу, чтобы сохранить остатки прохлады.

Он отошел к ближайшей дюне, а оставшаяся в машине Мейбел, всматриваясь куда-то через лобовое стекло, пробормотала:

– Боже мой, ты только посмотри!

Она достала свой «Пентакс», открыла дверцу и спрыгнула на дорогу.

– Рей, как ты думаешь, он не будет возражать, если я его сфотографирую?

В этот момент Рей, поглощенный своим делом, одним из самых приятных для мужчин среднего возраста, смотрел в противоположную сторону.

– Минутку, дорогая, сейчас подойду. Кто это он?

На другой стороне дороги, напротив ее мужа, стоял бедуин. Очевидно, он вышел из-за дюны. Мейбел могла поклясться, что минуту назад там никого не было. Она стояла у крыла автомобиля и в нерешительности вертела в руках фотоаппарат. Рей, застегивая молнию на джинсах, повернулся и тоже увидел бедуина.

– Не знаю, – сказал он. – Думаю, не будет. Но не подходи слишком близко, может, у него блохи. Я включу зажигание, а ты быстро щелкни и, если ему не понравится, сразу беги к машине. Толькобыстро.

Рей взобрался в кресло водителя и включил двигатель. Заработал кондиционер, и Рей сразу почувствовал себя лучше.

Мейбел сделала несколько шагов вперед и подняла фотоаппарат.

– Могу я вас сфотографировать? – спросила она. – Фотоаппарат? Сделать снимок? Чик-чик? Для моего альбома?

Бедуин стоял совершенно неподвижно и молча смотрел на Мейбел. С его плеч до самого песка свисал длинный халат, джеллаба, когда-то белый, а теперь весь в грязных пятнах и пыли. Скрученное из двух черных шнурков кольцо удерживало на его голове грязный красно-белый платок – куфию. Один из концов длинной куфии был закреплен с другой стороны у виска так, что полотно закрывало все лицо бедуина чуть ниже переносицы, и Мейбел видела лишь опаленную солнцем пустыни узкую полоску лба и внимательные темные глаза. Она давно решила по возвращении домой сделать фотоальбом, у нее было готово множество фотографий, но среди них не было ни одного снимка настоящего бедуина на фоне бескрайней пустыни.

Мейбел поднесла фотоаппарат к глазам. Она прищурилась, через видоискатель устанавливая в центре рамки будущего снимка фигуру жителя пустынь и одновременно прикидывая, успеет ли добежать до автомобиля, если бедуин вдруг бросится на нее, потом нажала на спуск.

– Большое спасибо, – сказала Мейбел.

Пока что бедуин стоял, как изваяние. Широко улыбаясь, Мейбел попятилась к автомобилю. Она вспомнила, что «Ридерз дайджест» настоятельно рекомендовал американцам при встрече с человеком, не понимающим английского, постоянно улыбаться.

– Дорогая, садись в машину, – крикнул Рей.

– Все в порядке, мне кажется, он ничего не имеет против, – сказала Мейбел, открывая дверцу.

Пока Мейбел фотографировала бедуина, лента в кассете магнитофона кончилась и автоматически включился радиоприемник. Рей Уолкер протянул руку и втащил жену в машину. Взвизгнули тормоза, и автомобиль рванулся вперед.

Бедуин глазами проводил путешественников, пожал плечами и направился за песчаную дюну, где он замаскировал свой «лендровер». Через несколько секунд он тоже ехал в сторону Абу-Даби.

– К чему такая спешка? – недовольно проворчала Мейбел Уолкер. – Он и не собирался нападать на меня.

– Не в этом дело, дорогая, – объяснил Рей. Теперь это был совсем другой человек; он плотно сжал губы, внимательно следил за дорогой и, судя по всему, был готов немедленно разобраться с любым международным конфликтом. – Нам нужно как можно быстрей добраться до Абу-Даби и первым же рейсом возвращаться домой. Насколько я понял, сегодня утром Ирак напал на Кувейт, черт его побери. Иракские войска могут появиться здесь в любую минуту.

Это было 2 августа 1990 года в десять часов утра по местному времени.

Двенадцатью часами раньше недалеко от небольшого аэродрома Сафван полковник Осман Бадри в напряженном ожидании стоял у танка Т-72. Эти тяжелые машины составляли главную ударную силу иракской армии. Конечно, тогда полковник не мог знать, что именно здесь, у Сафвана, не только начнется, но и закончится война за Кувейт.

Рядом с летным полем, на котором была лишь взлетно-посадочная полоса и ни одного здания, с севера на юг протянулась широкая автомагистраль. На этой автомагистрали, по которой полковник приехал сюда три дня назад, чуть севернее Сафвана была развилка. Повернув на запад, можно было попасть в Басру, а если ехать по шоссе, ведущему на северо-восток, то в конце концов окажешься в Багдаде.

В южном направлении, всего в пяти милях от аэродрома располагался кувейтский пограничный пост. Если с того места, где стоял полковник Бадри, смотреть на юг, то можно было увидеть тусклые огни Джахры, а за ними, через залив, отблеск огней столицы, Эль-Кувейта.

Полковник Бадри был возбужден. Пришел звездный час и для его страны. Настало время наказать кувейтских подонков за все то зло, которое они причинили великому Ираку, за необъявленную экономическую войну, за нанесенный ими финансовый ущерб, за их высокомерие и самонадеянность.

Разве не Ирак долгих восемь лет в кровавой битве сдерживал орды диких персов, которые иначе захватили бы все северное побережье Персидского залива; тогда роскошной жизни кувейтцев пришел бы конец. Так что же, теперь Ирак должен молча смотреть, как Кувейт выкачивает львиную долю нефти из месторождения Румайялах, которые они разрабатывают совместно? И почему Ирак должен терпеливо жить в нищете лишь из-за того, что Кувейт выбрасывает на рынок все больше и больше нефти и сбивает цену? Разве Ирак может покорно сносить издевательства, когда собаки Аль Сабаха настаивают на выплате ничтожного займа в пятнадцать миллиардов долларов, взятого Ираком во время войны?

Нет, раис, как всегда, прав. Если заглянуть в историю, то ведь Кувейт испокон веков был девятнадцатой провинцией Ирака, был до тех пор, пока в 1913 году проклятые англичане не провели эту чертову линию в песках и не создали это богатейшее в мире государство. Теперь, этой же ночью, в ближайшие часы, Кувейт будет возвращен Ираку, и Осман Бадри будет участвовать в этом историческом событии.

Как армейский инженер, Осман Бадри не будет в первых рядах, но он пойдет вслед за передовыми частями вместе со своими мостостроителями, бульдозеристами, саперами, дорожниками. Он откроет путь иракским войскам, если кувейтцы попытаются заблокировать дороги. Правда, разведка с воздуха не обнаружила никаких препятствий. Ни земляных работ, ни бетонных ловушек, ни противотанковых траншей, ни песчаных террас. Но на всякий случай инженерные части под командованием Османа Бадри будут наготове, чтобы при необходимости расчистить путь для танков и механизированной пехоты Республиканской гвардии.

В нескольких ярдах от того места, где стоял полковник Бадри, была разбита командная палатка, в которой теснились старшие офицеры. Склонившись над картами и внося последние уточнения в планы вторжения в Кувейт, они уже несколько часов ждали последнего приказа. Приказ «Вперед!» должен был отдать сам раис из Багдада.

Полковник Бадри уже разговаривал со своим непосредственным начальником, генералом Али Мусули, который командовал всеми инженерными войсками иракской армии. Полковник был искренне предан генералу, в частности за то, что в феврале тот рекомендовал его для выполнения «специального задания». Сегодня Бадри успел доложить генералу, что его части полностью укомплектованы и готовы двинуться вперед.

Во время беседы Мусули представил полковника Бадри проходившему мимо генералу Абдуллаху Кадири, командующему бронетанковыми войсками. Потом Бадри заметил и командующего элитными войсками, Республиканской гвардией, генерала Саади Тумаха Аббаса, когда тот входил в палатку. Полковник Бадри был преданным сыном партии и искренним почитателем Саддама Хуссейна, поэтому его покоробило, когда Кадири, тоже увидев Аббаса, как бы между прочим вполголоса проворчал: «Интриган». Разве Тумах Аббас не пользовался доверием самого Саддама Хуссейна и разве он не был награжден за победу в жестоком сражении у Фао, которое решило исход войны с Ираном? Полковник Бадри отмахивался от доходивших до него нелепых слухов о том, что на самом деле сражение у Фао было выиграно благодаря генералу Махеру Рашиду, теперь бесследно исчезнувшему.

В темноте то и дело сновали офицеры гвардейских дивизий «Таваккулна» и «Медина». Мыслями полковник Бадри снова вернулся в ту памятную февральскую ночь, когда генерал Мусули приказал ему передать почти готовый объект в Эль-Кубаи другому офицеру и явиться в Багдад, в генеральный штаб. Мусули сказал, что, вероятно, полковника ждет другое назначение.

– Тебя хочет видеть сам президент, – неожиданно сказал Мусули. – Он пришлет за тобой. Иди в офицерскую казарму и будь готов выехать в любое время дня и ночи.

Бадри не на шутку встревожился. Что он сделал? Может, что-то не так сказал? Да нет, он не мог даже подумать ничего плохого о президенте, это просто немыслимо. А если был ложный донос? Нет, в таком случае президент не посылает за тем, кого оговорили, его просто забирает команда головорезов бригадира Хатиба и увозит, чтобы дать ему хороший урок. Заметив на лице полковника растерянность, Мусули расхохотался, обнажив белые зубы под пушистыми черными усами. Подражая Саддаму Хуссейну, многие высшие офицеры отпустили такие усы.

– Не бойся, он приготовил для тебя задание, особое задание.

Мусули оказался прав. Не прошло и суток, как Бадри вызвали в вестибюль офицерских казарм. Его уже ждал длинный черный штабной автомобиль, в котором сидели двое из Амн-аль-Хасса, частей специальной президентской охраны. Бадри доставили прямо в президентский дворец, где ему предстояла самая волнующая, самая важная, незабываемая встреча.

Дворец располагался на углу улиц Кинди и Четырнадцатого июля, возле моста, который тоже назвали мостом Четырнадцатого июля в память первого из двух июльских переворотов 1968 года, приведших баасистскую партию к власти и положивших конец периоду правления генералов. Бадри провели в комнату ожидания и продержали там часа два. Дважды его тщательно обыскали и лишь после этого допустили в приемный зал.

Когда остановились сопровождавшие Бадри охранники, тотчас по стойке «смирно» встал и он, дрожащей рукой отдал честь, секунды через три сорвал с головы свой форменный берет и сунул его под левую руку. После этого Бадри стал весь внимание.

– Значит, ты и есть тот самый гений маскировки?

Полковника Бадри предупреждали, что нельзя смотреть раису в глаза, но иначе Бадри не мог, ведь президент обращался к нему лично. Впрочем, в тот день Саддам Хуссейн был в хорошем настроении. Глаза стоявшего перед ним молодого офицера светились любовью и восхищением. Хорошо, его можно не опасаться. Сдержанно, не повышая голоса, президент объяснил полковнику задачу. Бадри распирало от гордости и благодарности за оказанное ему доверие.

Потом в течение шести месяцев он работал как вол, стараясь сдать объект в назначенные очень жесткие сроки. Работы были закончены на несколько дней раньше запланированного. Раис, как и обещал, предоставил Бадри полную свободу действий. В его распоряжении было все и вся. Если выяснялось, что для работ нужно больше бетона или стали, чем предполагалось, достаточно было позвонить по личному номеру Камилю, и племянник президента тотчас выделял все необходимое из фондов своего министерства. Если Бадри требовалась дополнительная рабочая сила, вскоре привозили еще сотни рабочих – всегда только завербованных корейцев или вьетнамцев. Они работали на совесть, а жили все лето в жалком барачном городке, что был построен неподалеку от объекта в долине. Потом их всех увезли, куда именно, Бадри понятия не имел.

Если не считать этих рабочих, то по дороге на объект не приезжал никто. Единственная дорога, потом тоже уничтоженная, предназначалась только для грузовиков, доставлявших сталь и другие материалы, и для бетономешалок. За исключением водителей грузовиков, все сюда прибывали только на вертолетах советского производства, да и то с завязанными глазами. Перед отправкой с объекта всем посетителям снова завязывали глаза. Это правило соблюдалось даже в отношении самых высокопоставленных начальников.

Место для объекта выбирал сам Бадри. Он не один день провел в кабине вертолета, тщательно осматривая горы. В конце концов он остановился на местечке Джебаль-аль-Хамрин, к северу от Киффи, где вдоль дороги в Сулейманию холмы Хамрина постепенно переходили в высокие горы.

Полковник Бадри работал по двадцать часов в сутки, спал на чем придется, угрозами, похвалами, лестью и подкупами добивался от подчиненных поразительной разворотливости и закончил работы в конце июля. К этому времени были тщательно ликвидированы все следы работ, убраны все кирпичи и куски бетона, любая железка, которая могла бы, сверкнув на солнце, выдать себя, была стерта каждая царапина на скалах.

Для охраны объекта построили три деревни, куда завезли коз и овец. Наконец, стерли и единственную дорогу; двигаясь задним ходом, землеройная машина сбросила гравий и булыжник покрытия дороги в долину. Истерзанная гора и окружавшие ее три долины приобрели такой же или почти такой же вид, какой они имели до начала работ.

Вот так он, полковник инженерных войск Осман Бадри, потомок великих строителей, когда-то воздвигнувших Ниневию и Тир, ученик знаменитого русского военного строителя Степанова, большой мастер маскировки, то есть искусства сделать так, чтобы что-то выглядело ничем или совсем другим, построил для Саддама Хуссейна крепость Каала. Никто не мог ее увидеть и никто не знал, где она находится.

Прежде чем приступить к маскировке объекта, Бадри долго смотрел, как монтажники и ученые собирали устрашающую пушку, ствол которой, казалось, уходит прямо к звездам. Когда все было готово, монтажники тоже уехали, и возле пушки остался лишь гарнизон объекта. Всему гарнизону предстояло не только нести вахту, но и жить здесь. Никто из них не выйдет из подземного убежища. Человек сможет попасть сюда или выбраться отсюда только на вертолете, да и тот не будет приземляться, а лишь зависнет ненадолго над крохотной лужайкой в стороне от горы. Немногочисленным посетителям по дороге на объект или с объекта всегда будут завязывать глаза. Экипажи вертолетов будут жить на базе иракских ВВС, на которой нет телефонов и не бывает посетителей. По распоряжению Бадри рабочие разбросали семена трав, посадили кустарники, а потом и рабочие и инженеры покинули крепость.

Бадри, конечно, этого не знал, но рабочих увезли сначала на грузовиках, потом пересадили в автобусы с зачерненными стеклами. Далеко от крепости, в узком глубоком ущелье, автобусы с тремя тысячами корейцев и вьетнамцев остановили, из них вышли охранники, а через несколько минут взрывы срезали горный склон, который скатился на автобусы и похоронил их навсегда. Потом другая команда расстреляла охранников, ведь они тоже видели Каалу.

Воспоминания Бадри прервали возбужденные голоса, донесшиеся из командной палатки. Скоро тысячи и тысячи томившихся в ожидании солдат узнали, что наконец получен приказ о наступлении.

Полковник побежал к своему грузовику, вспрыгнул в пассажирское кресло, а водитель тем временем уже включил двигатель. Впрочем, спешить им было некуда: все равно пришлось сначала пропускать машины двух бронетанковых дивизий, которые должны были выполнять роль ударной силы. С оглушительным ревом изготовленные в СССР танки Т-72 покидали летное поле и выходили на шоссе, ведущее в Кувейт.

Позднее Осман Бадри рассказывал своему брату Абделькариму, летчику-истребителю, полковнику ВВС Ирака, что вторжение напоминало охоту на куропаток, а не серьезную войну. Беспомощный полицейский пост возле границы был смят и уничтожен в мгновение ока. К двум часам утра танковая колонна перешла границу и покатилась на юг. Если кувейтцы надеялись, что эта армия, четвертая по численности в мире, остановится у Мутлы и будет потрясать оружием до тех пор, пока Кувейт не уступит требованиям раиса, то они ошибались. Если западные правительства полагали, что иракская армия удовлетворится захватом островов Варбах и Бубиян, обеспечивающих им долгожданный выход в Персидский залив, то они тоже заблуждались. Полученный из Багдада приказ гласил: захватить весь Кувейт.

Перед рассветом к северу от Эль-Кувейта, возле небольшого кувейтского городка нефтяников Джахры, завязалось танковое сражение. На север рванулась единственная кувейтская танковая бригада, которую за неделю до вторжения отвели подальше от границы, чтобы не провоцировать Ирак.

Схватка была неравной, хотя кувейтцы, эти жалкие торговцы и нефтяные спекулянты, сражались на удивление отчаянно и умело. Они задержали ударные части Республиканской гвардии на целый час, дав возможность своим истребителям, «миражам» и «скайрэям», подняться в воздух с аэродрома возле Ахмади. Но у них не было ни малейшего шанса. Огромные советские Т-72 буквально крошили уступавшие им по размерам танки Т-55 китайского производства, стоявшие на вооружении кувейтской армии. За двадцать минут оборонявшиеся потеряли двадцать машин. Вскоре немногие оставшиеся кувейтские танки были вынуждены отступить.

Осман Бадри следил за сражением издалека. Конечно, тогда он не мог знать, что придет день, когда те же самые огромные Т-72 дивизий «Медина» и «Таваккулна», которые сейчас, стреляя на ходу, ловко маневрировали в клубах пыли и дыма, будут в свою очередь разгромлены британскими и американскими «челленджерами» и «абрамсами». Тем временем на востоке над иранским небом появилась тонкая розовая полоска.

К рассвету передовые отряды иракской армии ворвались на северо-западные окраины Эль-Кувейта. Теперь единая танковая колонна разделилась, чтобы перекрыть все четыре автомагистрали, ведущие к столице: шоссе из Абу-Даби, которое тянулось вдоль залива, шоссе из Эль-Джахры, которое проходило между пригородами Гранада и Андалуз, а также располагавшиеся южнее пятую и шестую кольцевые дороги. Выполнив эту задачу, танки четырьмя колоннами направились в центральный Кувейт. Полковнику Бадри было практически нечего делать. Здесь не оказалось ни траншей, которые должны были бы зарывать его саперы, ни преград, которые пришлось бы взрывать динамитом, ни бетонных надолбов, которые нужно было бы сдвигать бульдозерами. Только один раз полковнику пришлось спасать свою жизнь.

Бадри ехал в грузовике через Сулайбикхат, совсем рядом (хотя полковник и не знал этого) с христианским кладбищем, когда откуда-то появился почти невидимый на фоне яркого восходящего солнца «скайрэй» и четырьмя ракетами класса «воздух – земля» поразил шедший перед машиной Бадри танк. Тяжелый танк подбросило, он потерял гусеницу и загорелся. Танкисты в панике стали вылезать из люка. Потом «скайрэй» развернулся и вторым заходом ринулся на шедшие за танком грузовики. Очередь из крупнокалиберного пулемета разорвала асфальтовое покрытие перед носом машины Бадри. Полковник распахнул дверцу и бросился на землю, а растерявшийся водитель что-то отчаянно крикнул и резко крутанул баранку. Грузовик занесло в кювет, и он перевернулся.

Никто не пострадал, но Бадри был взбешен. Наглая кувейтская собака! Пришлось пересесть в другой грузовик.

Весь день танки, артиллерия и мотопехота двух иракских дивизий расползались по улицам большого города. Время от времени то здесь, то там возникала перестрелка. В Министерстве обороны кучка кувейтских офицеров забаррикадировала все входы и пыталась отразить атаки тем стрелковым оружием, которое нашлось в здании министерства.

Иракский офицер, взывая к голосу разума обороняющихся, сказал, что никто из них не останется в живых, если он откроет огонь из танкового орудия. Несколько кувейтцев вступили в переговоры, обсуждая условия капитуляции, а тем временем другие переодевались в гражданское тряпье и скрывались через черный ход. Один из ушедших тайком офицеров вскоре стал руководителем движения кувейтского сопротивления.

Упорнее других сражались охранявшие резиденцию эмира Аль Сабаха, хотя сам эмир и его семья давно бежали в Саудовскую Аравию. В конце концов и резиденция была взята.

Солнце уже стало клониться к закату, когда полковник Осман Бадри, стоя спиной к морю возле самой северной точки Эль-Кувейта, на улице Персидского залива, смотрел на фасад резиденции эмира, дворца Дасман. Иракские солдаты уже ворвались во дворец, и время от времени оттуда появлялся то один, то другой офицер. Победители, переступая через тела, которыми были усеяны лестница и лужайка, выносили только что сорванные со стен бесценные произведения искусства и бросали награбленное добро в грузовики.

Полковник и сам был бы не прочь прихватить что-нибудь из коллекций эмира, чтобы отправить своему отцу в Кадисиях красивый и ценный подарок, но что-то удержало его. Конечно, это «что-то» было отрыжкой той проклятой английской школы в Багдаде, в которой он проучился столько лет, – и все лишь из-за того, что его отец дружил с англичанином Мартином и восторгался всем английским.

– Мародерство – это воровство, а воровать запрещают и Библия, и Коран. Так что, мальчики, никогда не берите чужого.

Осман Бадри и сегодня помнил каждое слово мистера Хартли, директора частной приготовительной школы. В этой школе, надзор за которой осуществлял Британский совет, учились дети и англичан и иракцев.

Потом Осман вступил в партию арабского социалистического возрождения и стал часто спорить с отцом, доказывая тому, что англичане всегда были империалистическими агрессорами, которые ради собственных прибылей столетиями держали арабов в цепях.

Отец же, которому сейчас уже за семьдесят (большая разница в возрасте объяснялась тем, что и Осман и его брат родились во втором браке), всегда в ответ улыбался и говорил:

– Конечно, они иностранцы и не почитают Коран, но, сынок, они очень обходительны, и у них есть принципы. А какие принципы у твоего мистера Саддама Хуссейна, скажи?

Старику было невозможно доказать, что баасистская партия необходима стране и что вождь этой партии приведет Ирак к славе и процветанию. В конце концов Осман сам прекратил эти споры, опасаясь, как бы нелестные отзывы отца о раисе не услышали соседи; тогда им не миновать больших неприятностей. Но все их разногласия ограничивались политикой; в остальном Осман горячо любил отца.

Только из-за этого английского учителя, которого Осман Бадри не видел уже двадцать пять лет, он теперь стоял в стороне и не участвовал в разграблении дворца Дасман, хотя это было в традициях всех его предков, а принципы англичан – это просто глупость.

Зато за годы учебы в частной приготовительной школе он научился бегло говорить по-английски, что оказалось очень полезным, потому что только на этом языке он мог объясняться с полковником Степановым, а Степанов долгое время, пока не кончилась холодная война и ему не пришлось вернуться в Москву, был старшим офицером инженерных войск в группе советских военных советников.

Осману Бадри было тридцать шесть лет, и, судя по всему, 1990 год оказывался самым счастливым во всей его жизни. Позднее он говорил старшему брату:

– Я просто стоял спиной к Персидскому заливу, лицом к дворцу Дасман и думал: «Милостью пророка мы совершили это. Наконец-то мы взяли Кувейт. И всего за один день». Через день все было кончено.

История распорядилась так, что полковник Осман Бадри ошибся. Тот день был не концом, а лишь началом войны за Кувейт.

Пока Рей Уолкер, говоря его собственными словами, «тряс своей задницей» по всему аэропорту Абу-Даби и стучал кулаком по прилавкам билетных касс, доказывая, что американская конституция гарантирует ему право получить два билета на ближайший рейс, для некоторых из его соотечественников подходила к концу бессонная ночь.

В семи часовых поясах от Абу-Даби, в Вашингтоне, Совет национальной безопасности работал всю ночь. Раньше в подобных случаях все члены совета собирались в зале совещаний в полуподвальном этаже Белого дома. Теперь же благодаря успехам науки и техники они могли, находясь в разных местах, совещаться с помощью системы специальной видеосвязи, защищенной от подслушивания.

Вечером предыдущего дня, когда в Вашингтоне было еще первое августа, пришли сообщения о перестрелке возле северной границы Кувейта. Ничего неожиданного в этом не было. Уже не первый день большие разведывательные спутники КН-11[230] приносили известия о концентрации иракских вооруженных сил к северу от Персидского залива. В сущности, спутники говорили намного больше, чем знал посол США в Кувейте. Неясными оставались намерения Саддама Хуссейна. Что задумал диктатор – очередную демонстрацию силы или прямую агрессию?

В штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли полетели отчаянные запросы, но разведывательное управление ничем не смогло помочь и предпочло отделываться анализом вероятных сценариев, сделанным на базе фотографий из космоса, которые в изобилии поставляло Национальное управление рекогносцировки, и политических обзоров, давно известных отделу Среднего Востока Государственного департамента.

– Это может сделать любой дурак, – проворчал Брент Скаукрофт, председатель Совета национальной безопасности. – Неужели в иракском правительстве нет ни одного нашего агента?

Ему ответили, что «к сожалению, нет». К этой проблеме придется снова и снова возвращаться еще не один месяц.

Ответ на вопрос о ближайших намерениях Саддама Хуссейна был получен около десяти часов вечера, когда президент Джордж Буш отправился спать и перестал отвечать на звонки Скаукрофта.

В Персидском заливе уже наступил рассвет, а иракские танки, миновав Джахру, входили в северо-западные пригороды столицы Кувейта.

Как вспоминали позднее участники совещания, та ночь была на редкость богата событиями. В США в совещании по системе видеосвязи приняло участие восемь человек, представлявших Совет национальной безопасности, Министерство финансов, Государственный департамент, ЦРУ, Объединенный комитет начальников штабов и Министерство обороны. В результате родилось множество распоряжений, из которых большая часть была выполнена немедленно. Аналогичные распоряжения издал и инструктивный комитет КОБРА британского кабинета министров, спешно собравшийся в Лондоне, который отделяют от Вашингтона пять часовых поясов, а от Персидского залива – только два.

И американское и британское правительства распорядились заморозить все иракские финансовые активы, размещенные за пределами Ирака. С согласия кувейтских послов в Вашингтоне и Лондоне такая же участь постигла и кувейтские активы, чтобы ими не смогло воспользоваться посаженное Багдадом новое марионеточное правительство Кувейта. В результате были заморожены многие миллиарды нефтедолларов.

Президента Буша разбудили 2 августа в 4 часа 45 минут, чтобы он подписал подготовленные документы. В Лондоне миссис Маргарет Тэтчер уже давно была на ногах и звонила во все колокола. Она поставила свою подпись раньше Буша и тотчас отправилась в аэропорт, чтобы лететь в США.

Другим важным шагом был срочный созыв Совета Безопасности ООН в Нью-Йорке. В 4 часа 30 минут была принята резолюция за номером 660, осуждающая агрессию Ирака и призывающая его немедленно вывести свои войска с территории Кувейта.

Ближе к рассвету совещание по системе видеосвязи завершилось, и все его участники получили двухчасовую передышку, достаточную для того, чтобы заехать домой, принять душ, побриться, переодеться и к восьми часам утра прибыть в Белый дом на заседание Совета национальной безопасности в полном составе, которое проходило под председательством самого президента Буша.

Помимо тех, кто работали всю ночь, на заседание явились Ричард Чейни, представлявший Министерство обороны, Николас Брейди от Министерства финансов и министр юстиции Ричард Торнбург. Поскольку и государственный секретарь Джеймс Бейкер и его заместитель Лоренс Иглбургер были в отъезде, то Государственный департамент по-прежнему представлял Боб Киммитт.

Из Флориды прилетел председатель Объединенного комитета начальников штабов Колин Пауэлл. Он вошел в зал заседаний вместе с возглавлявшим центральное командование Норманом Шварцкопфом, высоким, плотным мужчиной, который вскоре станет национальным героем.

Джордж Буш покинул заседание в 9 часов 15 минут, когда Рей и Мейбел Уолкеры, слава Богу, уже сидели в креслах пассажирского лайнера, летевшего северо-западным курсом где-то над Саудовской Аравией. Впереди чету Уолкеров ждали дом и безопасность. Президент же через южный подъезд покинул Белый дом, сел в вертолет, стоявший на лужайке, и направился на базу ВВС США Эндрюс; там он пересел на самолет ВВС-1, который взял курс на Аспен, штат Колорадо. В Аспене президент должен был выступить с речью, посвященной нуждам обороны США. Тема оказалась как нельзя более кстати, однако и рабочий день президента обещал быть более насыщенным, чем предполагалось.

В воздухе президент долго разговаривал по телефону с главой хашимитского королевства Иордании Хусейном ибн Талалом. Монарх этого небольшого государства, постоянно находившегося в тени своих более могучих соседей, совещался в Каире с президентом Египта Хосни Мубараком.

Король Хусейн отчаянно старался уговорить президента США дать арабским государствам несколько дней, чтобы те попытались разрешить конфликт мирным путем. Он предложил провести четырехстороннюю конференцию с участием его самого, президента Мубарека, Саддама Хуссейна и его величества короля Саудовской Аравии Фахда. Последний должен был выполнять функции председателя конференции. Король Хусейн выразил уверенность в том, что участники конференции смогли бы убедить иракского диктатора добровольно уйти из Кувейта. Но для этого потребуется три, может быть, четыре дня, в течение которых все участвующие в конференции правительства воздержались бы от публичного осуждения агрессии Ирака.

Президент Буш сказал Хусейну:

– Считайте, вы меня убедили. Я предоставляю вам отсрочку.

Несчастный президент тогда еще не успел поговорить с лондонской Железной Леди, которая ждала его в Аспене. Они встретились вечером.

Очень скоро у Железной Леди сложилось впечатление, что ее добрый друг снова склоняется к тому, чтобы проявить нерешительность. Два часа она убеждала и убеждала президента, пока тот не забыл о своем обещании королю Иордании.

– Джордж, мы не можем, ни при каких обстоятельствах не можем позволить ему уйти безнаказанно.

Джордж Буш ничего не мог противопоставить гневно сверкавшим голубым глазам и холодному, решительному голосу, заглушавшему жужжание кондиционера, и в конце концов был вынужден согласиться, что в намерения Америки не входит потворствовать агрессору. Позднее друзьям президента показалось, что Джорджа Буша тревожил не столько Саддам Хуссейн со всеми его танками и пушками, сколько эта непоколебимая женщина.

Третьего августа состоялась конфиденциальная беседа между официальными представителями правительств США и Египта. Президенту Мубараку напомнили, в какой мере его вооруженные силы зависят от поставок американского вооружения, сколько Египет задолжал Всемирному банку и какие суммы получил от США в качестве помощи. Четвертого августа египетское правительство выступило с официальным заявлением, в котором резко осудило агрессию Саддама.

К глубокому разочарованию – но не удивлению – короля Иордании иракский диктатор тотчас отказался лететь в Джидду на конференцию, на которой ему пришлось бы сидеть рядом с Хосни Мубараком и подчиняться королю Фахду.

Для короля Саудовской Аравии оскорбительно прямое заявление египетского правительства явилось тяжелым ударом, ведь Восток всегда гордился своим утонченным этикетом. Король Фахд, за неизменно учтивой и невозмутимой внешностью которого скрывался острый ум политика, был недоволен.

Но то был лишь один из двух факторов, сорвавших конференцию в Джидде. Вторым оказались показанные саудовскому монарху фотографии, сделанные американскими спутниками. Фотографии убедительно показывали, что иракская армия не собирается останавливать наступление и что боевые колонны агрессора движутся на юг Кувейта, неумолимо приближаясь к границам Саудовской Аравии.

Осмелится ли иракский диктатор развить военный успех и вторгнуться в Саудовскую Аравию? Ответ на этот вопрос давали простые арифметические расчеты. Саудовская Аравия обладала крупнейшими запасами нефти. Второе место в мире занимал Кувейт, которому при существующих темпах добычи своих запасов хватило бы на сто с лишним лет. Третье место принадлежало Ираку. С захватом Кувейта иракской армией ситуация резко менялась. Кроме того, девяносто процентов разрабатываемых и резервных месторождений Саудовской Аравии располагалось в треугольнике, который начинался у портовых городов Дарран, Эль-Хобар, Даммам, Джубаил и тянулся в глубь страны. Республиканская гвардия неуклонно приближалась к этому треугольнику, а фотографии говорили, что на территорию Кувейта вторгаются все новые и новые дивизии иракской армии.

К счастью, его величество так и не догадался, что фотографии были немного откорректированы. На самом деле иракские дивизии, подошедшие к южной границе Кувейта, уже начали окапываться, однако на фотографиях изображения бульдозеров были тщательно замазаны.

Шестого августа королевство Саудовская Аравия официально обратилось к США с просьбой ввести американские войска для его защиты.

В тот же день на Средний Восток были направлены первые эскадрильи истребителей-бомбардировщиков. Началась операция «Щит в пустыне».

Утром 4 августа бригадир Хассан Рахмани выпрыгнул из штабного автомобиля, взбежал по ступенькам отеля «Хилтон» и, распахнув стеклянные двери, прошел в вестибюль. Командование иракских сил безопасности в оккупированном Кувейте сразу же выбрало отель для размещения своей штаб-квартиры. Рахманн находил забавным, что «Хилтон» располагался бок о бок с американским посольством. Оба здания фасадами выходили на пляж; из окон того и другого открывался изумительный вид на сверкавшие в солнечных лучах голубые воды Персидского залива.

Какое-то время американским дипломатам придется ограничиваться этим видом; по предложению бригадира здание посольства было немедленно блокировано солдатами Республиканской гвардии. Пока что осаду никто снимать не собирался. Правда, даже иракская служба безопасности не могла запретить иностранным дипломатам поддерживать радиосвязь со своими правительствами с суверенной территории посольств. Больше того, Рахмани понимал, что у Ирака нет суперкомпьютеров, необходимых для разгадывания сложных шифров, которыми пользуются англичане и американцы.

Тем не менее в силах руководителя отдела контрразведки Мухабарата было сделать так, чтобы американцы, если и смогли о чем-то сообщить своему правительству, так разве что о прекрасном виде из окон посольства.

Конечно, не исключалась возможность получения американцами информации от их друзей националистов, которых в Кувейте оставалось еще предостаточно. Значит, прежде всего нужно было отрезать внешние телефонные линии посольства или установить на них подслушивающую аппаратуру. Последний вариант казался более выгодным, но, к сожалению, большинство квалифицированных специалистов бригадира остались в Багдаде. Там им тоже хватало работы.

Хассан Рахмани повернул к номерам, зарезервированным за сотрудниками контрразведки, снял форменную куртку, бросил ее ординарцу, который, обливаясь потом, только что внес два тяжелых чемодана с документами, и подошел к окну, выходившему на бассейн отеля. Неплохо бы попозже поплавать там, подумал Рахмани, но потом заметил двух солдат, которые набирали воду во фляжки прямо из бассейна, и еще двоих, которые мочились туда же. Хассан Рахмани вздохнул.

В свои тридцать семь лет бригадир Рахмани был статен, аккуратен, всегда гладко выбрит. Ему не было нужды отращивать усы в подражание Саддаму Хуссейну. Он знал себе цену, потому что на своем месте был незаменим. Между прочим, это место он занял не по протекции, а только в силу своих высочайших профессиональных качеств. Рахмани считал себя единственным интеллигентным, образованным человеком в толпе кретинов, поднявшихся наверх на гребне политической волны.

Почему ты служишь этому режиму, часто спрашивали его зарубежные друзья. Такие вопросы иностранцы чаще всего задавали, когда Рахмани поил их в баре отеля «Рашид» или в еще более укромном уголке. Рахмани дозволялось общаться с иностранцами, такова была специфика его работы. Впрочем, сам он всегда оставался трезвым. Он не был религиозным фанатиком и в принципе не возражал против спиртных напитков, но себе всегда заказывал джин с тоником, предварительно предупредив бармена, чтобы тот наливал ему чистый тоник.

Так вот, в ответ на подобные вопросы Рахмани улыбался, пожимал плечами и говорил:

– Я – гражданин Ирака и горжусь этим. Вы хотели бы, чтобы я служил другому правительству?

Конечно, сам Рахмани отлично знал, почему он служит режиму, руководителей которого большей частью тайно презирал. Если бы он был склонен к эмоциям – а сам Рахмани часто говорил, что они ему совершенно чужды, – то он бы признался, что одной из истинных причин является искренняя любовь к стране и ее народу, обычным простым людям, интересы которых баасистская партия уже давно не представляла.

Но основная причина заключалась в другом. Рахмани хотел преуспеть в жизни. Для человека его поколения в Ираке существовало немного путей к успеху. Он мог бы стать противником диктаторского режима, уехать за границу и там влачить жалкое существование, постоянно скрываясь от наемных профессиональных убийц и зарабатывая крохи переводами с арабского на английский или наоборот.

Он мог остаться в Ираке; тогда перед ним открывались три пути. Можно было опять-таки стать противником режима и распрощаться с жизнью в одной из пыточных камер этого зверя Омара Хатиба, которого он ненавидел всей душой, отлично зная, что Хатиб питает к нему такие же чувства. Можно было попытаться стать независимым бизнесменом, что казалось весьма проблематичным в стране, где систематически попирались все законы экономики. Рахмани выбрал третью возможность: используя свой незаурядный ум и проявляя должную находчивость, улыбаться идиотам и занять высокое положение в их рядах.

С точки зрения самого Рахмани, в этом не было ничего предосудительного. Служил же Рейнхард Гелен сначала Гитлеру, потом американцам, потом правительству ФРГ. Служил же Маркус Вольф восточногерманским коммунистам, не веря ни одному их слову. Вольф был игроком, он жил своей игрой, хитросплетениями шпионажа и контрразведки. Для Рахмани игральным столом был Ирак. Он знал сколько угодно других профессиональных разведчиков, которые поняли бы его.

Хассан Рахмани отошел от окна и сел за стол, чтобы записать самые неотложные вопросы. Если в будущем Кувейт должен стать хотя бы сравнительно надежной и безопасной девятнадцатой провинцией Ирака, то нужно срочно провернуть чертову тьму дел.

Главная трудность заключалась в том, что Рахмани не знал намерений Саддама Хуссейна и сомневался, знает ли сам президент, чего он хочет и как долго он намерен оккупировать Кувейт. Если иракские войска скоро уйдут, то не имело смысла затевать гигантскую контрразведывательную операцию, затыкать все возможные источники утечки информации, все лазейки для шпионов.

По мнению Рахмани, Саддам Хуссейн мог бы выйти сухим из воды, но для этого нужно будет умело вести переговоры, ловко маневрировать, говорить то, что хотят услышать другие. Первым этапом должна стать назначенная на завтра конференция в Джидде. Там следовало бы, не скупясь на лесть в адрес короля Фахда, заверить, что Ираку ничего не нужно, кроме справедливого распределения запасов нефти, выхода к Персидскому заливу и решения вопроса о невыплаченном долге. Если все эти требования Ирака будут удовлетворены, то иракская армия тотчас вернется домой. Предоставив возможность арабам разрешить конфликт самим и любой ценой не допуская к участию в конференции американцев и англичан, Саддам Хуссейн сможет спать спокойно, не без оснований полагаясь на традиционную любовь арабов к бесконечным переговорам.

Западным странам уже через несколько недель эта история надоест, и они решат, что в конфликте должны разбираться сами арабы – два короля и два президента. Англичане и американцы останутся довольны, если к ним по-прежнему будет течь рекой арабская нефть, чтобы отравлять их города удушающим смогом. Если к тому же в Кувейте не слишком зверствовать, то средства массовой информации скоро оставят кувейтскую тему, всеми забытый Аль Сабах будет мирно доживать свои дни в изгнании где-нибудь в Саудовской Аравии, кувейтцы привыкнут к новому правительству, а конференция под лозунгом «руки прочь от Кувейта» может пережевывать одно и то же еще лет десять, пока проблема не решится сама собой.

В принципе такой сценарий вполне реален, нужно лишь выбрать правильную, выгодную позицию, вроде позиции Гитлера перед началом второй мировой войны: я всего лишь ищу пути удовлетворения моих справедливых требований, это мое самое последнее территориальное притязание. Король Фахд попался бы на такую удочку, ведь никто не испытывает особых симпатий к кувейтцам, не говоря уже о сибаритствующем семействе Аль Сабаха. Король Фахд и король Хуссейн в конце концов плюнут на них, как Чемберлен плюнул на чехов в 1938 году.

Беда в том, что Саддам Хуссейн, бесспорно, чертовски умный и коварный бандит (иначе он не дожил бы до этих дней), был никудышным дипломатом и стратегом. Не сегодня, так завтра, рассуждал Хассан Рахмани, раис допустит серьезную ошибку, например, захватит саудовские нефтяные месторождения и поставит западные страны перед свершившимся фактом. Тогда Западу ничего не останется, как уничтожить нефтяные скважины и тем самым на поколение расстаться с мечтами о собственном процветании.

Запад – это значит Америка плюс всегда поддерживающая ее Великобритания. Словом, англосаксы, а англосаксов Рахмани знал хорошо. Пять лет в частной приготовительной школе мистера Хартли не прошли даром. Рахмани в совершенстве владел английским, понимал западный образ мыслей и научился остерегаться англосаксонской привычки без предупреждения наносить сильнейший удар в челюсть.

Рахмани потер подбородок в том месте, где много лет назад он заработал такой удар, и громко рассмеялся. Его адъютант, сидевший в другом углу комнаты, от неожиданности вздрогнул. Майк Мартин, сукин сын, где ты сейчас?

Хассан Рахмани, умный, способный, образованный, свободный от национальных предрассудков, утонченная натура, выходец из привилегированного сословия, служивший теперь режиму плебеев, сел за решение задачи. Это была непростая задача. В августе 1990 года из 1,8 миллиона жителей Кувейта коренных кувейтцев было лишь шестьсот тысяч. Кроме них здесь жило примерно столько же палестинцев; одни из них останутся верны старому Кувейту, другие перейдут на сторону Ирака, потому что Саддама Хуссейна поддержала Организация освобождения Палестины, а третьи – и таких будет большинство – покорно склонят головы и будут стараться выжить и при новом режиме. Помимо кувейтцев и палестинцев здесь было еще примерно триста тысяч египтян; конечно, многие из них работали на Каир, а теперь Каир не особенно отличался от Вашингтона или Лондона. Еще примерно двести пятьдесят тысяч человек приехали из Пакистана, Индии, Бангладеш ис Филиппин; это главным образом чернорабочие и домашняя прислуга – в Ираке все были уверены, что, если кувейтца укусит комар, он не сумеет почесать собственную задницу, не позвав слугу-иностранца.

И наконец, пятьдесят тысяч граждан первого сорта: англичан, американцев, французов, немцев, испанцев, шведов, датчан – всех не перечесть. А перед Рахмани была поставлена задача подавить иностранный шпионаж… Он с тоской вспомнил те старые добрые времена, когда шпионские сведения передавались через нарочных или по телефону. Шефу контрразведки ничего не стоило закрыть границы и обрезать все телефонные кабели. Теперь же любой дурак, в распоряжении которого есть спутник, может нажать несколько кнопок на переговорном устройстве сотовой радиосвязи или на компьютерном модеме и говорить с Калифорнией. Засечь такого шпиона или перехватить секретное сообщение можно только с помощью самых современных приборов, которых у Рахмани не было.

Хассан Рахмани понимал, что не в его силах предотвратить утечку информации или помешать беженцам пересекать границу. Не мог он помешать и американским спутникам, которые, как он подозревал, были уже перепрограммированы так, что теперь каждые несколько минут пролетали над Кувейтом и Ираком. (В этом он был прав.) Бессмысленно пытаться совершить невозможное, даже если тебе придется делать вид, что ты все выполнил и добился полного успеха. Сначала нужно будет заняться более реальными делами: воспрепятствовать саботажу, нападению на иракских солдат, порче их имущества, созданию формирований сопротивления. И конечно же, Рахмани нужно будет перерезать все каналы поступления помощи сопротивлению извне, в какой бы форме эта помощь ни приходила – в виде живой силы, «ноу-хау» или оружия.

В этой работе Рахмани будут мешать соперники из Амн-аль-Амма – секретной полиции, которые расположились двумя этажами ниже в том же здании. Этим утром Рахмани стало известно, что главой секретной полиции в Кувейте Хатиб назначил этого тупого головореза Сабаави, который по пристрастию к зверствам и пыткам не уступал самому шефу. Если кувейтцы из движения сопротивления попадут в их лапы, они научатся кричать так же громко, как иракские диссиденты в Багдаде. Значит, сделал вывод полковник Рахмани, он будет заниматься в основном иностранцами.

Незадолго до полудня того же дня доктор Терри Мартин закончил лекцию в Школе востоковедения и африканистики – факультете Лондонского университета, располагавшемся неподалеку от Гауэн-стрит, и направился в профессорскую. Перед дверью он столкнулся с Мейбл, секретарем всех трех (включая Мартина) старших лекторов-арабистов.

– О, доктор Мартин, у меня для вас сообщение.

Она порылась в своем кейсе, поставив его на колено, прикрытое твидовой юбкой, и наконец извлекла листок бумаги.

– Вам звонил вот этот джентльмен. Он сказал, что у него неотложное дело и просил при первой возможности связаться с ним.

В профессорской Терри бросил конспект лекций на толстый том – монографию о халифате Абассидов – и направился к висевшему на стене телефону-автомату. После второго гудка отозвался четкий женский голос, повторивший номер телефона. Женщина не назвала учреждение или компанию, только номер.

– Могу я поговорить с мистером Стивеном Лэнгом? – спросил Мартин.

– Простите, кто его спрашивает?

– Э-э, доктор Мартин. Терри Мартин. Он звонил мне.

– Ах да, конечно. Доктор Мартин, будьте добры, не кладите трубку.

Мартин нахмурился. Эта женщина, очевидно, знала о звонке, знала его фамилию. А он никак не мог вспомнить, кто такой этот Стивен Лэнг. В трубке раздался мужской голос.

– Это Стивен Лэнг. Как хорошо, что вы так быстро позвонили. Конечно, вы меня не помните, но когда-то мы встречались в Институте стратегических исследований. Сразу после вашей блестящей лекции о механизмах и путях проникновения вооружения в Ирак. Я хотел спросить, какие у вас планы на обеденный перерыв?

Кем бы этот Лэнг ни был, он настолько умело – скромно и в то же время настойчиво – вел разговор, что ему было трудно отказать.

– Сегодня? Сейчас?

– Если только вы уже не договорились о другой встрече. Так что вы собирались делать?

– Я собирался перекусить парой бутербродов в столовой.

– Я хотел бы вам предложить на ленч вполне приличный морской язык у Скотта. Вы, конечно, знаете этот ресторан. На Маунт-стрит.

Мартин действительно знал этот один из лучших и самых дорогих рыбных ресторанов в Лондоне. До него минут двадцать на такси. Сейчас половина первого. Мартин очень любил хорошую рыбу, но для его преподавательской зарплаты ресторан Скотта был недоступен. Интересно, Лэнг это понимает?

– Вы из Института стратегических исследований?

– Я все объясню за ленчем. Скажем, в час. Буду очень рад встретиться с вами, – сказал Лэнг и положил трубку.

Когда Мартин вошел в ресторан, к нему тотчас направился метрдотель.

– Доктор Мартин? Мистер Лэнг за своим столиком. Я провожу вас.

Столик оказался в самом укромном уголке ресторана. Здесь можно было говорить, не боясь, что тебя подслушают. Приветствуя Мартина, Лэнг встал. Это оказался худой, даже костлявый мужчина в темном костюме и строгом галстуке. У него были изрядно поредевшие седые волосы. Лэнг предложил гостю сесть и, подняв бровь, вопросительно кивнул в сторону бутылки с великолепным мерсо, охлаждавшейся в ведерке со льдом. Мартин ничего не имел против.

– Мистер Лэнг, вы ведь не из института, не так ли?

Вопрос Мартина ни в коей мере не обескуражил Лэнга. Он выждал, пока официант не разлил по бокалам хрустально-чистое холодное вино и не ушел, оставив каждому по папке с меню, потом поднял свой бокал и предложил выпить за здоровье гостя.

– Нет, я из Сенчери-хауса. Это вас смущает?

Руководство Британской секретной разведывательной службы, или Интеллидженс сервис, размещалось в Сенчери-хаусе – довольно ветхом здании к югу от Темзы, между Элефант-энд-Касл и Олд-Кент-роуд. Здание было далеко не новым, не слишком приспособленным к такого рода учреждениям и настолько запутанным внутри, что от посетителя можно было не требовать специального пропуска: уже через несколько секунд он непременно заблудится, а кончит тем, что станет отчаянно звать на помощь.

– Нет, просто интересно, – ответил Мартин.

– В сущности, заинтересованная сторона – это мы. Я в восторге от ваших работ. Стараюсь следить за ними, но у меня не хватает знаний.

– В это трудно поверить, – сказал Мартин, хотя в глубине души был польщен. Любому ученому приятно, когда восхищаются его работами.

– Это действительно так, – настаивал Лэнг. – Вам тоже морской язык? Отлично. Надеюсь, мне удалось прочесть все ваши работы, которые были переданы в институт, коллегам из Комплексных исследований и в Чатам. Ну и, конечно, те две статьи в «Сервайвал».

Хотя доктору Мартину было лишь тридцать пять, последние пять лет его все чаще приглашали в качестве лектора в такие учреждения, как Институт стратегических исследований, Институт комплексных исследований, или Чатам-хаус, – совсем новую службу, занимавшуюся изучением международных отношений. Журнал «Сервайвал» издавался Институтом стратегических исследований; двадцать пять экземпляров каждого выпуска регулярно направлялись на Кинг-Чарлз-стрит, в Министерство иностранных дел и по делам Содружества, откуда пять экземпляров затем попадали в Сенчери-хаус.

Интерес этих правительственных организаций к Терри Мартину был связан не с его научными работами по истории средневековой Месопотамии, а скорее с его хобби. Несколько лет назад Мартин всерьез заинтересовался вооруженными силами средневосточных государств. Он стал регулярно посещать выставки военной техники, завел знакомства с теми, кто производил вооружение, и с их арабскими клиентами, в среде которых благодаря своему безупречному арабскому языку он также установил множество полезных контактов. Через десять лет он стал ходячей энциклопедией, а к его мнению стали прислушиваться лучшие специалисты. В этом смысле его вполне можно было сравнить с американским писателем Томом Клэнси, который по праву считается крупнейшим специалистом по военной технике НАТО и стран развалившегося Варшавского Договора.

Официант принес две порции морского языка, и собеседники с удовольствием занялись изысканным блюдом.

Двумя месяцами раньше Лэнг, который тогда был руководителем оперативной службы инспекции Среднего Востока в Сенчери-хаусе, запросил у коллег из научного отдела характеристику Терри Мартина. Материалы, которые ему принесли, произвели на Лэнга большое впечатление.

Терри Мартин родился в Багдаде, там же учился в начальной школе, а завершил образование в Англии. Он закончил частную школу «Хейлибури», сдав на отлично три экзамена на повышенном уровне – по английскому, истории и французскому. Ему прочили большие успехи в филологии и дали рекомендацию для поступления в Оксфорд или Кембридж.

Но мальчик, с детства свободно владевший арабским языком, хотел серьезно заняться арабистикой и весной 1973 года прошел собеседование для поступления в Школу востоковедения и африканистики в Лондоне. Его приняли сразу, и осенью того же года он начал изучать историю Среднего Востока.

Через три года Мартин получил диплом с отличием и еще на три года был оставлен в аспирантуре по специальности «история Ирака восьмого-пятнадцатого веков»; особое внимание Мартин уделял халифату Абассидов (750-1258 годы). В 1979 году он получил степень доктора философии, потом взял годичный отпуск для научной работы. Мартин был в Ираке в 1980 году, когда войска Саддама Хуссейна вторглись в Иран, развязав восьмилетнюю войну. Тогда у него впервые пробудился интерес к вооруженным силам стран Среднего Востока.

По возвращении из отпуска, когда ему было всего двадцать шесть лет, Мартину предложили весьма почетное место лектора в Школе востоковедения и африканистики, которая считалась одной из лучших, а значит, и одной из труднейших школ арабистики. В знак признания его научных заслуг Мартин в тридцать четыре года получил место преподавателя по истории Среднего Востока – верный признак того, что к сорока годам его будет ждать звание профессора.

Все это Лэнг узнал из представленных ему материалов. Еще больше его интересовало второе пристрастие Мартина – кладезь знаний об арсеналах Среднего Востока. В годы холодной войны вооружение этих стран было второстепенной проблемой, но теперь…

– Речь идет о Кувейте, – сказал наконец Лэнг.

Остатки рыбы были унесены, от десерта оба отказались. «Мерсо» оказалось превосходным, а Лэнг ловко разливал его так, что львиная доля досталась Мартину. Теперь на столе как бы сам по себе появился марочный портвейн двух сортов.

– Можете себе представить, сколько самых нелепых слухов появилось за несколько последних дней.

Лэнг явно приукрашивал ситуацию. Железная Леди вернулась из Колорадо в том настроении, какое в ее свите называли настроением Боудикки, определенно имея в виду ту жену вождя одного из племен восточных бриттов, которая имела обыкновение отсекать ноги попадавшимся на ее пути римлянам-завоевателям мечами, что торчали из колес ее колесницы. Говорили, что министр иностранных дел Дуглас Херд подумывает, не обзавестись ли ему стальным шлемом, а на обитателей Сенчери-хауса дождем сыпались требования немедленно дать ответы на все вопросы.

– Суть дела в следующем: мы хотели бы послать в Кувейт нашего человека, чтобы точно знать, что там происходит.

– На оккупированную Ираком территорию? – уточнил Мартин.

– Боюсь, именно так, поскольку Саддам оккупировал весь Кувейт.

– А причем здесь я?

– Позвольте быть с вами совершенно искренним, – сказал Лэнг, в намерения которого могло входить что угодно, только не полная откровенность. – Нам действительно очень нужно знать, что происходит в Кувейте. Об иракской армии – ее численность, степень боеготовности, ее вооружение. О наших соотечественниках – как они справляются с трудностями, не угрожает ли им серьезная опасность, нет ли какого-либо пути эвакуировать их из Кувейта. Нам нужен человек, который считался бы там своим. Информация такого рода жизненно необходима. Значит… этот человек должен говорить по-арабски, как житель Аравии, Кувейта или Ирака. Далее, поскольку вы провели значительную часть жизни – во всяком случае намного больше меня – среди арабоязычных…

– Но ведь у нас в Великобритании живут, должно быть, сотни кувейтцев, которые могли бы безопасно снова проникнуть в свою страну, – предложил Мартин.

Лэнг неторопливо всосал воздух, пытаясь освободиться от застрявшего в зубах кусочка рыбы.

– Признаться, – пробормотал он, – мы бы предпочли, чтобы это был кто-то из наших.

– Британец? Который мог бы сойти за араба даже в арабской стране?

– Вот именно. Впрочем, сомнительно, чтобы нам удалось найти подходящую кандидатуру.

Должно быть, во всем было виновато вино или портвейн. Терри Мартин не привык к ленчам с мерсо и портвейном.

– Я знаю такого человека. Это мой брат Майк. Он майор в войсках специального назначения. Его не отличишь от араба.

Если бы Мартин мог перевести время на несколько секунд назад, он бы обязательно прикусил язык. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь, и теперь было уже поздно.

Лэнг умел не демонстрировать радостное возбуждение. Он отбросил зубочистку вместе с изрядно надоевшим кусочком рыбы.

– Не отличишь? – пробормотал он. – Даже сейчас?

(обратно)

Глава 3

Стив Лэнг вернулся в Сенчери-хаус на такси. Сверх всяких ожиданий настроение у него было приподнятое. Он пригласил этого ученого-арабиста на ленч, намереваясь завербовать его для выполнения другого дела, – об этом еще нужно будет подумать – и заговорил о Кувейте только в силу своей обычной практики ведения переговоров.

Годы работы научили его начинать переговоры со специалистом с такого вопроса, на который тот наверняка не сможет ответить, или с такой просьбы, которую тот заведомо не сможет выполнить. После этого можно было переходить к сути дела, ради которого и затевались переговоры. Теоретики говорили, что в таком случае специалист, ошарашенный первой просьбой, охотнее согласится на выполнение второй – хотя бы из чувства собственного достоинства.

Неожиданное сообщение доктора Мартина могло решить проблему, которая днем раньше обсуждалась на совещании руководства Сенчери-хауса. Вчера все пришли к единодушному выводу о том, что это безнадежная затея. Но если молодой доктор Мартин окажется прав… Брат, который говорит по-арабски лучше его… И к тому же уже служит в полку специального назначения, а следовательно, знает о тайных операциях не понаслышке… Интересно, чрезвычайно интересно.

В Сенчери-хаусе Лэнг сразу направился к своему непосредственному начальнику, руководителю инспекции Среднего Востока. После примерно часового совещания они вдвоем поднялись к одному из двух заместителей шефа Интеллидженс сервис.

Британская секретная разведывательная служба, или Интеллидженс сервис, которую чаще – и неправильно – называют МI6, даже в наши дни так называемой «открытой» политики правительства остается теневой организацией, тщательно охраняющей свои тайны. Лишь несколько лет назад правительство Великобритании официально признало, что такая организация действительно существует, и только в 1991 году оно назвало имя босса Интеллидженс сервис. Большинство сотрудников Сенчери-хауса сочло этот шаг неразумным и недальновидным, поскольку с того дня этот несчастный будет вынужден появляться только в сопровождении телохранителей, которых придется содержать за счет налогоплательщиков. Таковы издержки политической корректности.

Штат Интеллидженс сервис не указан ни в одном из справочников, а сотрудники этой организации числятся служащими различных министерств, главным образом Министерства иностранных дел, под чьим крылом и существует весь Сенчери-хаус. Сведения о бюджете Интеллидженс сервис не обнародуются никогда, а реальные расходы скрыты в отчетах десятка разных министерств.

Даже расположение ее штаб-квартиры долгие годы считалось государственной тайной, пока не выяснилось, что любой лондонский таксист, если его попросить подвезти к Сенчери-хаусу, обычно отвечает: «А, папаша, вам нужен шпионский дом?» Тогда пришлось признать, что то, о чем знает любой водитель, могло дойти и до ушей КГБ.

Хотя Интеллидженс сервис далеко не так знаменита, малочисленна и финансируется не столь щедро, как ЦРУ, она завоевала солидную репутацию как среди друзей, так и в стане врагов благодаря высокому качеству своей «продукции» (собранной секретной информации). Среди спецслужб ведущих держав лишь израильский Моссад еще меньше по численности и еще более окутан пеленой секретности.

Руководителя Интеллидженс сервис совершенно официально называют шефом и никогда – несмотря на бесконечные искажения в прессе – генеральным директором. Вот в родственной организации, службе безопасности MI5, которая занимается контрразведкой на территории Великобритании, там действительно есть генеральный директор.

Между собой сотрудники Сенчери-хауса называют шефа «Си»; можно подумать, что это сокращенное до первой буквы слово «Chief», но на самом деле это не так. Первым шефом Интеллидженс сервис был сэр Мансфилд Каммингз, и «Си» осталось от фамилии этого давно умершего почтенного джентльмена.

Шефу подчиняются два заместителя, а им – пять помощников. Последние руководят пятью главными отделами: оперативным (который собирает секретную информацию), аналитическим (который преобразует эту информацию в нечто, имеющее хотя бы минимальный смысл), техническим (он отвечает за подготовку фальшивых документов, минифотокамер, средств тайнописи, сверхминиатюрных средств связи и всех прочих бумаг и железок, без которых безнаказанно заниматься любой нелегальной деятельностью в недружественной стране было бы просто немыслимо), административным (который занимается зарплатой, пенсиями, штатными расписаниями, бюджетом, юридическими проблемами и прочей подобной ерундой) и контрразведки (который с помощью множества запретов и проверок пытается не допустить проникновения врагов в Сенчери-хаус). В оперативном отделе есть несколько инспекций, разделивших между собой весь земной шар на Западное полушарие, советский блок, Средний Восток и Австралазию. Здесь же существует крохотный офис внешних связей, в обязанности которого входит щекотливая задача обеспечения сотрудничества с «дружественными» службами.

На самом деле разделение функций и обязанностей соблюдалось не так строго (в Великобритании ничто не соблюдается слишком строго), но сотрудники Сенчери-хауса, хоть и с грехом пополам, все же как-то разбирались в структуре своей организации.

В августе 1990 года всеобщее внимание привлекала инспекция Среднего Востока и особенно отделение Ирака, на которые накинулись, словно шумная толпа непрошеных болельщиков на любимую команду, все чиновники и политики Вестминстера и Уайтхолла.

Заместитель шефа внимательно выслушал начальника инспекции Среднего Востока и руководителя его оперативной службы, несколько раз кивнув по ходу их рассказа. Из этого, подумал он, может получиться что-то любопытное.

Нельзя сказать, чтобы из Кувейта не поступало никакой информации. В первые сорок восемь часов после начала вторжения, пока иракские службы безопасности еще не отключили международные линии телефонной связи, во всех британских компаниях, имевших филиалы в Кувейте, не отходили от телефонов, телексов и факсов.

Кувейтские дипломаты все уши прожужжали сотрудникам Министерства иностранных дел, рассказывая первые истории о зверствах оккупантов и требуя немедленного освобождения своей страны.

Беда была в том, что из бездны информации нельзя было выбрать ни слова, которое шеф мог бы представить кабинету министров как абсолютно надежное. Как язвительно заметил шесть часов назад министр иностранных дел, после вторжения иракских войск Кувейт превратился в гигантскую муравьиную кучу.

Даже сотрудники посольства Великобритании, запертые в стенах своего здания на берегу залива, почти в тени остроконечных кувейтских башен, могли лишь, руководствуясь далеко не полным списком, попытаться связаться по телефону с находившимися в Кувейте соотечественниками, чтобы узнать, живы ли они. Самые ценные сведения, которые удавалось узнать у насмерть перепуганных бизнесменов и инженеров, сводились к тому, время от времени они слышали звуки стрельбы. Сенчери-хаус реагировал на такие сообщения кратко: «Нам нужно то, чего мы не знаем!»

И вот теперь вроде бы появилась возможность послать в Кувейт своего человека, к тому же обученного технике секретных операций, умеющего проникать в глубокий тыл противника, такого, который может сойти за араба… Это может быть очень интересно. С его помощью можно было бы не только получить самую надежную информацию, не только совершенно точно узнать, что за чертовщина там творится. С этим человеком появлялся реальный шанс показать политикам, что Сенчери-хаус не сидит сложа руки; Уильям Уэбстер, узнав про их удачу, подавится послеобеденной мятной конфеткой прямо в своем ЦРУ.

У заместителя шефа Интеллидженс сервис не было особых сомнений относительно мнения миссис Маргарет Тетчер о частях особого назначения британских ВВС. Каждый знал, что после того, как они выкурили террористов из иранского посольства в Лондоне, премьер-министр весь вечер пила виски в их казармах у Олбани-роуд и слушала бесчисленные рассказы о безрассудно смелых операциях.

– Думаю, – сказал, наконец, заместитель шефа, – что сначала мне лучше перекинуться парой слов с командованием войск особого назначения.

Формально полк специального назначения британских ВВС не имел никакого отношения к Интеллидженс сервис, да и подчинялись они разным министерствам. Действующий 22-й полк (в отличие от запасного 23-го) размещался в казармах, которые чаще называли «деревней Стирлинга», недалеко от главного города графства Херефордшир, что на западе Англии. Командир полка подчинялся командующему войсками особого назначения, чей штаб занимал комплекс зданий в западном Лондоне. Кабинет командующего располагался на верхнем этаже некогда роскошного, а теперь вечно укутанного строительными лесами здания с колоннами. Скромность казенной обстановки в запутанном лабиринте крохотных каморок штаба лишь подчеркивала важность разрабатывавшихся здесь операций.

Командующий войсками специального назначения подчиняется командующему военными операциями (генералу), тот – начальнику генерального штаба (еще более высокому генералу), а генеральный штаб входит в состав Министерства обороны.

В название этой воинской части слово «специальный» попало не случайно. Войска специального назначения были созданы в 1941 году Дэйвидом Стирлингом в пустынях Западной Африки, и с тех пор их задачей было выполнение секретных операций. Они проникали в тыл противника для наблюдения за передислокацией его воинских частей или для организации актов саботажа, беспорядков и ликвидации высших чинов противника; они освобождали заложников, уничтожали террористов, охраняли высших мира сего, то есть выполняли функции телохранителей; наконец, они работали в качестве преподавателей в учебных центрах за рубежом.

Как члены любой элитной группировки, офицеры и солдаты полка специального назначения редко появлялись в обществе, отказывались фотографироваться и общались главным образом друг с другом, поскольку не могли обсуждать свои дела и заботы с посторонними.

Образ жизни сотрудников Интеллидженс сервис немногим отличался от образа жизни офицеров полка специального назначения. К тому же в прошлом разведчикам не раз доводилось сотрудничать с военными, проводя совместные операции или «заимствуя» на время специалиста для выполнения какой-то конкретной задачи, поэтому многие сотрудники этих двух секретных организаций знали друг друга если не лично, то по крайней мере в лицо. На личные связи и рассчитывал заместитель шефа Интеллидженс сервис, когда вечером того же дня, вскоре после заката (предварительно согласовав свой визит с сэром Колином) он взял бокал с виски, предложенный ему бригадиром Дж. П. Ловатом в его секретной лондонской штаб-квартире.

Ничего не подозревавший предмет их разговора в этот момент сосредоточенно всматривался в карту в своей казарме, от которой до Лондона были тысячи и тысячи миль. Вот уже восемь недель майор Мартин и одиннадцать находившихся в его подчинении инструкторов жили в строениях, отведенных для подразделения личной охраны шейха Абу-Даби Зайед бин Султана.

Такую задачу офицеры полка выполняли далеко не в первый раз. По всему западному берегу Персидского залива, от Омана на юге до Бахрейна на севере, тянется цепочка эмиратов, султанатов и других суверенных монархий, в жизни которых уже не одно столетие ту или иную роль играли британцы. Прежде Объединенные Арабские Эмираты называли Договорным Оманом, потому что однажды Великобритания подписала с местными правителями договор, согласно которому в обмен на торговые привилегии королевские ВМС обязались защищать их от обнаглевших пиратов. Продолжением этих договорных обязательств стало обучение роскошных подразделений телохранителей для арабских правителей бригадами инструкторов полка специального назначения. Конечно, обучение проходит не бесплатно, но все деньги забирает британское Министерство обороны.

В столовой на большом столе была расстелена огромная карта Персидского залива и большей части Среднего Востока. Над картой склонились майор Мартин и несколько его подчиненных. В свои тридцать семь лет майор был не самым старшим в группе инструкторов: двум из его сержантов перевалило за сорок. Впрочем, со стороны любого двадцатилетнего юнца было бы непростительной глупостью задирать нос перед этими крепкими, жилистыми, выносливыми и очень опытными солдатами, всегда пребывавшими в отличной форме.

– Что-нибудь интересное для нас, босс? – спросил один из сержантов.

Как и во всех небольших воинских частях, в полку обычно обращались друг к другу на ты и по именам, но офицеров солдаты и сержанты называли «боссами».

– Не знаю, – ответил Мартин. – Саддам Хуссейн нагло залез в Кувейт. Неизвестно, уйдет ли он оттуда добром. Если не уйдет, то санкционирует ли ООН создание сил, способных вышвырнуть его из Кувейта? Если ответ будет положительным, то, думаю, там найдется дело и для нас.

– Хорошо бы, – удовлетворенно сказал сержант.

Шестеро других молча кивнули. С их точки зрения, они здесь засиделись и уж слишком давно не были в настоящих, щекочущих нервы операциях.

В полку главными считались четыре дисциплины, и каждый солдат должен был в совершенстве владеть одной из них. Здесь были воздушные десантники, специализировавшиеся в затяжных прыжках с большой высоты, альпинисты, которые лучше всего чувствовали себя на голых отвесных скалах и горных вершинах, мотопехота, которая на своих бронированных «лендроверах» с удлиненной рамой предпочитала действовать на равнинах, и морские десантники, искушенные в плавании на каноэ или бесшумных надувных средствах и в подводных работах.

В группе Мартина было четыре (включая его самого) воздушных десантника, четыре пехотинца, обучавших местных солдат основам ведения молниеносных атак и контратак в условиях пустыни, и четыре инструктора-подводника, потому что Абу-Даби имеет выход к Персидскому заливу.

Помимо своей основной специальности солдаты полка должны были хорошо владеть и другими дисциплинами, чтобы при необходимости заменить товарища. Кроме того, любой из них должен был знать многое другое: основы радиосвязи, оказание первой помощи, иностранные языки.

Основное боевое подразделение полка состояло всего из четырех человек. В случае если один из них будет убит, оставшиеся трое должны его функции – будь то работа с радиостанцией или перевязка раненых – тут же разделить между собой.

Они гордятся тем, что по образовательному уровню намного превосходят все другие рода войск. Поскольку им приходится ездить по всему свету, то знание иностранных языков для солдата полка всегда было обязательным. Каждый солдат кроме английского должен владеть еще по меньшей мере одним языком. В течение многих лет излюбленным иностранным языком был русский, но потом холодная война кончилась, и он вышел из моды. Долгие годы подразделения полка сражались на Борнео; там было трудно обойтись без малайского. Теперь полк все чаще принимает участие в тайных операциях в Колумбии против кокаиновых королей из картелей Медельин и Кали, поэтому все более популярным становится испанский. Кое-кто учит французский – просто на всякий случай.

Поскольку полк не один год помогал султану Омана Кабузу бороться с коммунистами, проникавшими на территорию султаната из Южного Йемена, и направлял инструкторов едва ли не во все государства Аравийского полуострова, то многие из офицеров и солдат полка сносно говорили по-арабски. К их числу относился и сержант, который рвался в бой. Правда, он вынужден был признать, что до майора Мартина ему далеко: «Босс просто потрясающ. В арабском с ним никто не сравнится. Он даже похож на араба».

Майор Майк Мартин выпрямился, смуглой ладонью поправил черные как смоль волосы.

– Пора спать.

Пошел одиннадцатый час. Как обычно, на следующее утро они встанут до рассвета. Этот день, как и любой другой, начнется с десятимильного пробега с полной боевой выкладкой, а кросс лучше закончить пораньше, пока солнце еще не слишком припекает. Для абу-дабийских учеников это было настоящей пыткой, но шейх приказал выполнять все распоряжения странных английских солдат. Раз они сказали, что это пойдет на пользу его телохранителям, значит, так оно и будет. К тому же шейх щедро платил за обучение и за свои деньги хотел получить товар высшего качества.

Майор Мартин отправился в свою квартиру. Он заснул почти сразу, крепким глубоким сном. Сержант был прав: Мартин действительно был очень похож на араба. Солдаты поговаривали, что их босс получил смугло-оливковый цвет кожи, темные глаза и густые черные волосы в наследство от какого-нибудь предка из Средиземноморья. Мартин не говорил ни да ни нет, но солдаты ошибались.

Дедушкой Майка и Терри Мартинов по материнской линии был англичанин Теренс Грейнджер, работавший на чайных плантациях возле Дарджилинга в Индии. В детстве они часто рассматривали его фотографии: высокий, розовощекий мужчина со светлыми усами, с трубкой в зубах и с ружьем в руке поставил ногу на убитого тигра. Самый настоящий сахиб, типичный англичанин времен британского владычества.

В 1928 году Теренс Грейнджер совершил нечто немыслимое. Он влюбился в индийскую девушку и настоял на браке с ней. Неважно, что она была добра и красива, такие браки считались просто невозможными. Руководство чайной компании не выгнало Грейнджера, иначе скандал стал бы всеобщим достоянием, а наказало его «внутренней ссылкой» (так они это называли) на заброшенную плантацию в далекой провинции Ассам.

Если начальство Грейнджера хотело ссылкой наказать его, то оно просчиталось. Грейнджеру и его молодой жене, до замужества мисс Индире Бохзе, очень понравилась эта дикая, изрезанная глубокими ущельями страна, где бродили непуганные тигры, а склоны холмов зеленели чайными кустами. Им нравились люди, нравился климат. Здесь в 1930 году у них родилась дочь Сузан, здесь же она и росла в кругу индийских сверстниц.

В 1943 году японская армия оккупировала Бирму и вплотную подошла к границам Индии. Грейнджер по возрасту не подлежал мобилизации, но он настоял на своем и после непродолжительной подготовки в Дели, получив звание майора, был направлен в Ассамский полк. Тогда все британские новобранцы сразу получали звание майора: считалось, что британец не может подчиняться индийцу. Индийцы же в лучшем случае могли рассчитывать на звание лейтенанта или капитана.

В 1945 году при форсировании реки Иравади Теренс Грейнджер погиб. Его тело так и не нашли; как и тела многих других бойцов, оно навсегда исчезло в топких джунглях, ставших свидетелями одной из самых жестоких рукопашных схваток войны.

Вдова Грейнджера, которой компания выплачивала небольшую пенсию, вернулась к обычаям своего народа. Через два года пришла новая беда. В 1947 году англичане, предоставив Индии независимость, уходили навсегда. Индия тотчас разделилась на два государства: Али Джиннах стал главой мусульманского Пакистана на севере, а Джавахарлал Неру – новой Индии на юге, которую населяли главным образом индуисты. За разделом страны последовали потоки беженцев: мусульмане бежали на север, индуисты – на юг. Переселение сопровождалось жестокими стычками, в которых погибло больше миллиона человек. Стремясь обезопасить дочь, миссис Грейнджер отправила ее для завершения образования к младшему брату ее покойного мужа, талантливому архитектору, в город Хазлмер, графство Суррей. Шесть месяцев спустя миссис Грейнджер погибла во время одного из мятежей.

Итак, в семнадцать лет Сузан Грейнджер оказалась в Великобритании, стране своих предков, которую она никогда прежде не видела. Год она проучилась в женской гимназии возле Хазлмера, потом два года стажировалась в качестве медсестры в городской больнице Фарнема, а затем еще год работала секретарем у фарнемского юриста.

В двадцать один год – моложе туда не принимали – Сузан поступила в школу стюардесс Британской корпорации международных авиалиний, размещавшуюся в реконструированном монастыре святой Марии, что в Хестоне, на окраине Лондона. Ее навыки медсестры оказались решающим аргументом, а внешность и скромность лишь помогли поступлению в школу.

В двадцать один год она была настоящей красавицей с пышными каштановыми волосами, миндалевидными глазами и особым оттенком кожи – как у жительницы Европы с вечным золотистым загаром. По окончании школы она получила назначение на рейс номер 01 Лондон – Индия; очевидно, при этом немалую роль сыграло ее безупречное знание хинди.

В те годы это был очень длинный рейс, который выполняли четырехмоторные «Аргонавты». Самолет делал посадки в Риме, Каире, Басре, Бахрейне, Карачи и Бомбее, а затем следовал дальше в Дели, Калькутту, Коломбо, Рангун, Сингапур, Гонконг и, наконец, в Токио. Разумеется, одному экипажу было просто не под силу вести самолет по всему маршруту, и в Басре, на юге Ирака, обычно происходила полная смена экипажа.

Именно в Басре в 1951 году, в баре «Порт-клуба» Сузан познакомилась с застенчивым молодым служащим нефтяной компании «Ирак петролеум компани», которая тогда принадлежала англичанам и управлялась ими. Его звали Найджел Мартин. Он пригласил Сузан на ужин. Сузан не раз предупреждали, чтобы она остерегалась отчаянных бабников, которых будет уйма среди пассажиров, летчиков и случайных знакомых, встретившихся на отдыхе во время смены экипажа. Но Найджел казался очень порядочным парнем, и она приняла приглашение. После ужина он проводил ее до здания британской авиакомпании, где жили стюардессы, и на прощанье протянул руку. Сузан так удивилась, что ответила ему крепким рукопожатием.

Потом она долго не могла заснуть – то ли от ужасной жары, то ли от мыслей о Найджеле Мартине и о том, что было бы, если бы она его поцеловала.

Когда Сузан оказалась в Басре в следующий раз, она снова встретила Мартина. Лишь после того, как они стали мужем и женой, Мартин признался, что он с первого взгляда влюбился в нее без памяти и специально узнавал у Алекса Рейда, служащего местного филиала британской авиакомпании, когда должна прилететь Сузан. Осенью 1951 года они играли в теннис, плавали в бассейне «Порт-клуба», ходили по базарам Басры. По предложению Мартина Сузан уволилась и приехала в Багдад, где постоянно жил Мартин.

Очень скоро Сузан поняла, что именно в таком городе она и мечтала жить. Здесь все напоминало ей о родной Индии: толпы людей в ярких, пестрых одеждах, городские пейзажи и специфические запахи на улицах, шашлычники на набережной Тигра, тысячи крохотных лавчонок, торговавших травами и специями, золотом и драгоценными камнями. Когда Мартин сделал ей предложение, Сузан тотчас ответила «да».

Венчание состоялось в 1952 году в соборе святого Георгия – англиканской церкви возле улицы Хайфы. Хотя в Багдаде у Сузан не было ни родственников, ни подруг, поздравить новобрачных пришло множество соотечественников из «Ирак петролеум компани» и посольства Великобритании.

Тогда жизнь в Багдаде была легкой и приятной. На троне сидел несовершеннолетний король Фейсал, страной управлял Нури-ас-Саид, а иностранное влияние было практически только британским. Отчасти такое положение обусловливалось огромным вкладом «Ирак петролеум компани» в экономику страны, а отчасти – тем обстоятельством, что большинство офицеров иракской армии прошли подготовку в Великобритании. Однако главной причиной был тот факт, что весь правящий класс с младенчества воспитывался английскими нянями в накрахмаленных передниках, а детские впечатления очень живучи.

В 1953 году у Мартинов родился сын Майкл, а через два года – второй, которого назвали Терри. Посторонний никогда бы не поверил, что Майкл и Терри – родные братья, уж слишком они были непохожи. У Майкла дали о себе знать гены Индиры Бохзе: он был черноволосым, темноглазым, смуглым сорванцом. Шутники из британской колонии говорили, что он подозрительно похож на араба. Невысокий же, упитанный, розовощекий и рыжеволосый Терри, напротив, был копией своего отца.

В три часа утра Мартина разбудил ординарец.

– Для вас сообщение, сайиди.

Сообщение было предельно простым и лаконичным, но на нем стояла пометка, свидетельствовавшая об особой срочности, и шифр означал, что оно отправлено лично командующим войсками специального назначения. Ответа не требовалось. Просто майору Мартину предписывалось с первым рейсом вернуться в Лондон.

Мартин передал командование группой инструкторов своему заместителю – капитану полка, который впервые отправился за рубеж с подобной миссией, а сам переоделся в гражданское и поспешил в аэропорт.

Лайнер должен был вылететь в Лондон в два часа пятьдесят пять минут. Больше сотни пассажиров давно расселись по местам. Одни из них быстро заснули, другие недовольно ворчали. Наконец стюардесса бодрым голосом объявила, что «технические проблемы», вызвавшие задержку вылета на полтора часа, скоро будут решены.

К самолету снова подогнали трап, и на борту появился сухопарый мужчина в джинсах, высоких ботинках, спортивной рубашке и военной куртке с дорожной сумкой на плече. Те, кто еще не спал, сердито оглядывали нового пассажира. Того усадили на свободное место в клубном классе. Мужчина устроился в кресле, через несколько минут после взлета откинул спинку и почти тотчас заснул.

Сидевший рядом с ним бизнесмен, который сначала основательно поужинал, запив обильную пищу большим количеством запрещенных спиртных напитков, потом ждал два часа в аэропорту и еще два часа на борту самолета, положил в рот очередную таблетку антацида и бросил на спящего соседа недовольный взгляд.

– Чертов араб, – проворчал он, безуспешно пытаясь заснуть.

В страны Персидского залива рассвет пришел через два часа после вылета самолета, но реактивный лайнер британской авиакомпании летел на северо-запад и приземлился в аэропорту Хитроу почти в десять часов утра по местному времени. Из зала таможенного досмотра Майкл Мартин вышел одним из первых – ему нечего было сдавать в багаж. Его никто не встречал; Мартин и не ждал торжественного приема. Он хорошо знал, куда ему следует ехать, и взял такси.

В Вашингтоне появились лишь первые признаки приближения рассвета: еще не вышедшее из-за горизонта солнце уже окрасило в розовые тона вершины далеких холмов в округе Джорджес, где река Патуксент текла к Чесапикскому заливу. На седьмом и верхнем этажах большого продолговатого здания, входящего в комплекс штаб-квартиры ЦРУ, которую чаще называют просто Лэнгли, еще горел свет.

Судья Уильям Уэбстер, директор Центрального разведывательного управления, кончиками пальцев потер уставшие глаза, встал и подошел к высоким венецианским окнам. Рощица серебристых берез, постоянно, если только деревья не сбрасывали листву, заслонявшая вид на Потомак, казалась черной. Не пройдет и часа, как восходящее солнце снова окрасит березы в светло-зеленый цвет. Прошла еще одна бессонная ночь. С момента вторжения иракских войск в Кувейт директору удавалось лишь ненадолго вздремнуть в коротких перерывах между бесконечными звонками от президента, из Совета национальной безопасности, Государственного департамента и, кажется, от всех, кто только знал номер его телефона.

За его спиной сидели не менее уставшие Билл Стюарт, заместитель директора ЦРУ по оперативной работе, и Чип Барбер, руководитель отдела Среднего Востока.

– Так что же? – спросил Уэбстер, как будто на задававшийся в сотый раз вопрос вдруг мог найтись ответ.

Но ответа по-прежнему не было. И президент, и Совет национальной безопасности, и Государственный департамент, все требовали самой свежей, сверхсекретной информации от агентов, которые должны были бы сидеть в сердце Багдада, в самом узком кругу ближайших советников Саддама Хуссейна. Собирается ли он надолго оставаться в Кувейте? Не выведет ли он свои войска, испугавшись одних лишь резолюций ООН, которые потоком лились из Совета Безопасности? Не сдастся ли он перед угрозой эмбарго на экспорт нефти и блокады всей его внешней торговли? Что он думает? Что затевает? В конце концов, где он спрятался, черт бы его побрал?

А ЦРУ ничего не знало. Конечно, у них в Багдаде был агент, но несколько недель назад ему было приказано приостановить всю работу. Разумеется, этот сукин сын Рахмани, который возглавлял иракскую контрразведку, знал человека ЦРУ. Теперь стало совершенно ясно, что иракцы неделями и даже месяцами вместо ценной информации скармливали ему собачью чушь. Очевидно, лучшие «источники информации» работали на Рахмани и рассказывали агенту ЦРУ всякие сказки.

Разумеется, у ЦРУ были фотографии, целое море фотографий, в котором недолго и утонуть. Спутники КН-11 и КН-12 каждые несколько минут регистрировали все, что происходило в Ираке, а аналитики сутками сидели над снимками, гадая, что могло бы означать то или иное пятнышко: то ли завод отравляющих веществ, то ли предприятие, производящее ядерноеоружие, то ли, как заявляли сами иракцы, велосипедную фабрику.

Прекрасно. Аналитики из Национального управления рекогносцировки (которое работало и на ЦРУ и на американские ВВС) и ученые мужи из Национального центра фотографической интерпретации сейчас активно лепят картинку, которая когда-нибудь станет более или менее полной. Вот здесь у них командный пункт, отсюда они запускают ракеты типа «земля-воздух», а вот это – база истребительной авиации. Хорошо, фотографии выглядят достаточно убедительными. Возможно, в один прекрасный день все это придется разбомбить, чтобы там камня на камне не осталось. А какой еще информацией обладает ЦРУ? О замаскированных объектах, о том, что спрятано под землей?

Теперь годы пренебрежительного отношения к Ираку приносили свои плоды. За спиной директора ЦРУ сидели старые шпионы, сделавшие карьеру в те времена, когда на берлинской стене еще не успел толком просохнуть бетон. Они прошли долгий путь и начинали в те годы, когда вышедшие сегодня из моды классические методы сбора информации еще не уступили место всяким электронным штучкам.

Так вот, эти старики говорили директору, что ни фотоаппараты Национального разведывательного управления, ни подслушивающие устройства Агентства национальной безопасности не могут выведать планы, не могут узнать намерения, не могут прочесть мысли какого-нибудь диктатора.

Действительно, Национальное управление рекогносцировки делало тысячи фотографий, приборы Агентства национальной безопасности слушали и записывали каждое слово, сказанное по телефону или переданное по радио в Ирак, из Ирака или внутри страны. И тем не менее ответов у директора ЦРУ не было.

В свое время правительство и обитатели Капитолийского холма были настолько очарованы и загипнотизированы электронными устройствами, что потратили миллиарды долларов на разработку и выведение на орбиту едва ли не всех хитроумнейших достижений человеческого разума. Теперь те же люди требуют ответов на вопросы, на которые, судя по всему, электронные штучки, как бы хитры они ни были, ответить в принципе не могут.

А еще старики говорили директору ЦРУ, что электронная разведка может помогать людям собирать разведывательные данные старыми методами и дополнять эти данные, но никак не способна заменить их. Это была приятная новость, но к решению проблемы она не приближала.

А проблема заключалась в том, что Белый дом требовал ответов на такие вопросы, на которые достаточно уверенно мог ответить только хорошо информированный источник, шпион, предатель, двойной агент, кто угодно, но обязательно занимающий очень высокое положение в багдадской иерархии. А такого агента у ЦРУ не было.

– Вы давали запрос в Сенчери-хаус?

– Да, директор. Они в таком же положении, как и мы.

– Через два дня я буду в Тель-Авиве, – сказал Чип Барбер, – и встречусь с Якобом Дрором. Не следует ли посоветоваться с ним?

Директор ЦРУ кивнул. Генерал Якоб («Коби») Дрор был главой Моссада, а из всех «дружественных» разведывательных служб Моссад труднее других шел на контакты. К тому же директор до сих пор не забыл нашумевшую историю с Джонатаном Поллардом, который работал по заданию Моссада в ущерб США на американской территории. Тоже мне друзья! Уэбстеру страшно не хотелось просить Дрора об одолжении.

– Надавите на него, Чип. У нас своих забот по горло. Если у него есть человек в Багдаде, то он нам нужен. Просто позарез необходим. А сейчас я съезжу в Белый дом, поговорю еще раз со Скаукрофтом.

На этой невеселой ноте совещание закончилось.

В лондонской штаб-квартире войск специального назначения четыре человека, ждавшие к утру пятого августа майора Мартина, работали почти всю ночь.

Командующий войсками специального назначения бригадир Ловат большей частью разговаривал по телефону и позволил себе вздремнуть в своем кресле от двух до четырех часов утра. Подобно большинству боевых офицеров, он давно выработал привычку мгновенно засыпать в любой обстановке, если только позволяла ситуация. Никогда нельзя сказать заранее, сколько времени пройдет, пока представится следующий случай перезарядить свои аккумуляторы. Перед рассветом он принял душ, побрился и был готов работать с полной отдачей весь только начинавшийся день.

Лишь благодаря полночному (по лондонскому времени) звонку Ловата одному из высших чинов британской авиакомпании был задержан вылет лайнера из аэропорта Абу-Даби. В Великобритании, если нужно что-то сделать быстро и без лишней бумажной волокиты, звонок «приятелю», занимающему достаточно высокое положение, может оказаться чрезвычайно полезным. Этот руководитель британской авиакомпании, поднятый среди ночи с постели, не стал спрашивать, почему он должен задерживать вылет самолета, стоявшего в трех тысячах миль от Лондона, пока до него не доберется еще один пассажир. Он хорошо знал Ловата, потому что они оба были членами клуба войск специального назначения в Херберт-кресент, в общих чертах представлял себе, чем Ловат занимается, и поэтому выполнил его просьбу, не задавая лишних вопросов.

Во время завтрака дежурный сержант связался с Хитроу и узнал, что самолет из Абу-Даби в пути наверстал треть полуторачасовой задержки и приземлится около десяти часов. Значит, майор должен появиться чуть раньше одиннадцати.

В Олдершот, где в казармах Браунинга размещался штаб парашютного полка, за личным делом майора Мартина был срочно направлен вестовой на мотоцикле. Дежурный офицер полка раскопал папку в архивах вскоре после полуночи. В личном деле были отражены все последние девятнадцать лет жизни профессионального солдата Майкла Мартина, начиная с того дня, когда он восемнадцатилетним мальчишкой впервые появился в полку; белыми пятнами оставались лишь два довольно долгих периода, на которые он был переведен в полк специального назначения.

Папку, в которой содержались сведения об этих двух периодах, привез из Херефорда командир 22-го полка войск специального назначения полковник Брюс Крейг, тоже, как и бригадир Ловат, шотландец. Полковник был в пути всю ночь и появился в штаб-квартире незадолго до рассвета.

– Доброе утро, Джей-Пи. Из-за чего такая спешка?

Полковник и бригадир хорошо знали друг друга. Десять лет назад Дж. П. Ловат, которого чаще называли Джей-Пи, командовал группой войск, отбившей иранское посольство у террористов, а Крейг тогда был одним из подчинявшихся ему офицеров. Они прошли бок о бок долгий путь.

– Сенчери-хаус хочет послать человека в Кувейт, – сказал Ловат.

По его мнению, сказанного было вполне достаточно. К длинным речам бригадир относился неодобрительно.

– Кого-то из наших? Мартина? – Полковник бросил на стол привезенную им папку.

– Похоже, что так. Я отозвал его из Абу-Даби.

– Черт бы их побрал! И ты намерен согласиться?

Майкл Мартин был одним из офицеров Крейга; они тоже немало прошагали рядом. Полковнику не нравилось, когда служба безопасности «воровала» его офицеров. Ловат пожал плечами.

– Возможно, придется согласиться. Если он им подойдет. Когда парни из Сенчери чего-то захотят, они могут надавить сверху, с очень большой высоты.

Крейг проворчал что-то нечленораздельное и взял предложенную дежурным сержантом чашку крепкого черного кофе. Он тепло поздоровался с сержантом, назвав того по имени, Сидом, – они вместе сражались в Дофаре. Когда дело доходило до политики, полковник представлял себе расстановку сил. Может, Сенчери-хаус и в самом деле обычно действовал достаточно деликатно, но если уж они хотели нажать на тайные пружины, то могли добраться до самого верха. С другой стороны, и полковник и бригадир хорошо знали миссис Маргарет Тэтчер; оба были ее искренними почитателями и понимали, что она, как и Уинстон Черчилль, склонна к «безотлагательным акциям». Если Сенчери-хаус захочет, то через премьер-министра наверняка добьется своего. Полку придется подчиниться, хотя контроль над ходом операции будет осуществлять Сенчери-хаус, и лишь для вида операция будет называться «совместной».

Вслед за полковником прибыли два сотрудника Интелидженс сервис: Стив Лэнг и его подчиненный Саймон Паксман, руководивший отделением Ирака. После официального представления гостей усадили в приемной, предложили им кофе и вручили две папки с личными делами Мартина. Лэнг и Паксман углубились в изучение жизни Майкла Мартина, начиная с восемнадцатилетнего возраста. Предыдущим вечером Паксман провел четыре часа с младшим братом и узнал много интересного о семье Мартинов и о воспитании братьев в Багдаде и «Хейлибури».

Летом 1971 года, заканчивая школу, Майкл Мартин отправил заявление о приеме в парашютные войска. В сентябре ему предложили явиться на собеседование в Олдершотский учебный центр, располагавшийся неподалеку от того места, где на постаменте стояла старая «дакота». Когда-то из этого самолета прыгали британские десантники, пытавшиеся захватить мост через Рейн у Арнема.

В школе Майка считали (парашютисты всегда наводили справки о кандидатах в их полк) средним учеником, но великолепным атлетом. Такая характеристика вполне устраивала командование полка. Мальчик был принят и в том же месяце приступил к занятиям по общей подготовке. Начались нелегкие двадцать две учебные недели, и лишь те, кто вытерпели все до конца, в апреле 1972 года стали полноправными солдатами.

Четыре первых недели отводились на строевую подготовку, основы обращения с оружием, основы боевых действий и физическую подготовку. В течение следующих двух недель к этим дисциплинам добавлялись оказание первой помощи, основы радиосвязи и знакомство с мерами защиты от оружия массового поражения (ядерного, бактериологического и химического).

На седьмой неделе основное внимание уделялось физической подготовке, которая день ото дня становилась все тяжелей и тяжелей, но все же и это были лишь цветочки по сравнению с восьмой и девятой неделями, когда во время длиннейших марш-бросков на уэлльских холмах Брекон молодые, сильные и крепкие мужчины умирали от переохлаждения и истощения.

На десятой неделе курсанты оказались возле Хайда, в графстве Кент, где обучались стрельбе. Мартин, которому только что исполнилось девятнадцать, зарекомендовал себя настоящим снайпером. Одиннадцатая и двенадцатая недели назывались «испытательными». Их курсанты проводили в сельской местности возле Олдершота довольно своеобразно: в дождь, в град, в зимнюю стужу, в любую погоду с бревнами в руках они бегали вверх-вниз по песчаным холмам.

– Испытательная неделя? – переворачивая страницу, пробормотал Паксман, – А как же тогда называть все остальные, черт бы их побрал?

По завершении последней испытательной недели курсанты получали долгожданные красные береты и накидки парашютистов, а следующие три недели снова проводили на Бреконских холмах, упражняясь в искусстве обороны, патрулирования и в «настоящей» стрельбе. В те дни (в конце января 1972 года) Бреконы были унылым, холодным, суровым краем. Промокшие до нитки курсанты спали, не разжигая костров.

Недели с шестнадцатой по девятнадцатую были посвящены обучению прыжкам с парашютом. Занятия проводились на базе британских ВВС в Абингдоне. Здесь не выдержали испытаний еще несколько человек. В конце девятнадцатой недели состоялся «парад крыльев», когда оставшиеся курсанты получили право приколоть эмблему парашютистов в виде крыльев. В личном деле не упоминалось, что в тот вечер в старом «Клубе-101» было выпито море пива.

Еще две недели посвящались обучению специальных боевых действий (эти занятия назывались «последнее препятствие») и оттачиванию искусства маршировки на плацу. На двадцать второй неделе состоялся выпускной парад, во время которого гордым родителям после полугодовой разлуки впервые было разрешено увидеть своих прыщеватых отпрысков.

Рядовой Майкл Мартин давно был взят на заметку как ПКО, что означало «потенциальный кандидат в офицеры», и в мае 1972 года он был направлен в Королевскую военную академию, что в городе Сандхерст. Там он прошел стандартный одногодичный курс обучения, только что введенный взамен двухлетнего.

В результате изменения сроков обучения весенний выпускной парад 1973 года оказался самым многочисленным. Академия выпускала сразу 490 младших офицеров, проучившихся один или два года. Парад принимал сэр Майкл Карвер, позднее ставший фельдмаршалом лордом Карвером, начальником генерального штаба.

Свежеиспеченный лейтенант Мартин сразу был направлен в Хайд, где он принял командование взводом. Сначала взвод проходил подготовку, а затем был отправлен на двенадцать недель в Северную Ирландию, точнее на скучнейший контрольный пункт, который назывался Флакс-Милл и должен был держать под присмотром группу ирландских республиканцев, осевших в Ардойне, возле Белфаста. То лето выдалось сравнительно спокойным, потому что после кровавого воскресенья в январе 1972 года активисты Ирландской республиканской армии шарахались от парашютистов, как от чумы.

Мартин был приписан к третьему батальону и после Белфаста возвратился в Олдершотский учебный центр, где ему поручили командование взводом курсантов. Мартин провел новобранцев через те же круги ада, которые недавно прошел сам. Летом 1973 года он вернулся в третий батальон, который к тому времени в составе контингента британских войск на Рейне перебазировался в Оснабрюк.

В Оснабрюке было не лучше, чем в Северной Ирландии. Третий батальон квартировал в Квебекских казармах – отвратительных старых постройках, в которых ранее размешался лагерь для перемещенных лиц. Парашютистам здесь приходилось служить «пингвинами», то есть по меньшей мере треть времени выполнять обязанности обычной пехоты. Все парашютисты без исключения ненавидели эту службу. Дисциплина была хуже некуда, часто возникали драки между парашютистами и пехотинцами, а Мартину приходилось наказывать солдат, которым он в глубине души симпатизировал. Он застрял в Оснабрюке почти на год, а в ноябре 1977 года подал рапорт о переводе в войска специального назначения.

В войсках специального назначения было много бывших парашютистов, возможно, потому что и те и другие проходили примерно одинаковую подготовку, хотя «спецназовцы» утверждали, что их учебные занятия труднее. Бумаги Мартина поступили в штаб полка в Херефорде; там обратили внимание на его знание арабского языка и летом 1978 года пригласили на отборочные занятия.

В полку говорили, что сначала они отбирают физически очень хорошо подготовленных людей и только потом начинают работать с ними всерьез. Вместе с другими кандидатами из числа парашютистов, морских десантников, пехотинцев, танкистов, артиллеристов и даже военных инженеров Мартин приступил к «начальным» шестинедельным отборочным занятиям. Занятия особой сложностью не отличались, потому что в их основу было положено одно простое правило. В первый же день инструктор с улыбкой объяснил им:

– На этих занятиях мы не собираемся вас тренировать. Мы дадим вам такую нагрузку, чтобы вы сдохли. Кто останется в живых, будет учиться дальше.

У инструкторов слова не расходились с делом. Только один из десяти кандидатов успешно прошел начальные занятия. Зато инструкторы избавили себя от пустых хлопот впоследствии. Мартин прошел испытания. Потом была дополнительная подготовка в Англии и тренировка в джунглях Белиза. Еще один месяц в Англии был отведен на выработку сопротивляемости на допросах. Под «сопротивляемостью» подразумевалось умение молчать, когда к тебе применяют крайне неприятные методы допроса. Хорошим в этих занятиях было, пожалуй, только то, что в любой момент и полк и доброволец могли потребовать возвращения «допрашиваемого» в свое подразделение.

– Они с ума сошли, – сказал Паксман, бросив папку на стол и наливая очередную чашку кофе. – Все они просто свихнулись.

Лэнг ответил неопределенным мычанием. Он уже углубился в изучение второй папки, а для планировавшегося задания наибольший интерес представлял опыт работы Мартина в арабских странах.

В первый раз Мартин провел в полку специального назначения три года; он получил звание капитана и был назначен командиром взвода. Мартин выразил желание служить в батальоне А, специализировавшемся в затяжных прыжках; всего в полку было четыре батальона – А, В, С и G. Такой выбор был вполне естественным для человека, который, будучи в парашютных войсках, служил в «Красных дьяволах» – образцовой роте, выполнявшей высотные затяжные прыжки с парашютом.

Если у парашютистов арабский язык Мартина так и не пригодился, то в полку специального назначения ему быстро нашлось применение. В течение трех лет, с 1979 по 1981-й, он служил в западном Дофаре в войсках султана Омана, обучал охрану особо важных персон в двух арабских эмиратах, инструктировал национальную гвардию Саудовской Аравии в Эр-Рияде и читал лекции личным телохранителям шейха Исы в Бахрейне. В папке полка эти этапы пути майора Мартина сопровождались комментариями, в которых, в частности, отмечалось, что в нем вновь пробудилась привитая в детстве тяга к арабской культуре, что в арабском языке ему не было равных в полку, что, если ему нужно было что-то обдумать, он долго гулял в пустыне, не обращая внимания на жару и надоедливых насекомых.

Документы говорили, что после трехлетней службы в войсках специального назначения, зимой 1981 года, Мартин вернулся в парашютный полк. Для него приятной неожиданностью оказалось известие о том, что в январе-феврале 1982 года планировалось участие парашютистов в операции «Надежное копье» в Омане. На два месяца Мартин вернулся в Джебель-Акдар, а в марте взял отпуск. В апреле его срочно отозвали из отпуска: Аргентина напала на Фолклендские острова.

Первый батальон парашютного полка остался в Великобритании, а второй и третий отправились в Южную Америку. Парашютисты плыли на пассажирском лайнере «Канберра», спешно переоборудованном в военный транспорт. «Канберра» пришвартовалась в Сан-Карлос-Уотере. Второй батальон вытеснил аргентинцев из Гуз-Грина, за что его командир, полковник Джонс, посмертно получил крест ордена Виктории, а третий батальон в дождь и снег тащился через весь Западный Фолкленд к городу Порт-Стэнли.

– Я думал, они называют это «топать», – сказал Лэнг сержанту Сиду, который наливал в его чашку кофе.

Сержант поджал губы. Эти чертовы штатские.

– Десантники говорят «топать», сэр. Парашютисты и спецназовцы говорят «тащиться».

Как бы то ни было, и то и другое слово означало марш-бросок в отвратительнейшую погоду со стадвадцатифунтовой выкладкой.

Третий батальон расквартировался на одинокой ферме, называвшейся «Эстанасия-хаус», и приготовился к решающему броску на Порт-Стэнли. Для этого сначала нужно было взять хорошо укрепленную высоту Лонгдон. В ту кошмарную ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля капитан Майк Мартин был ранен.

Ночная атака на аргентинские позиции начиналась в полной тишине, которая, однако, была нарушена очень скоро. Капрал Милн наступил на мину, и взрывом ему оторвало ногу. Тотчас аргентинские пулеметы открыли шквальный огонь, и на склоне высоты стало светло, как днем. Парашютистам нужно было или отступать, или идти на пулеметы и брать Лонгдон. Они взяли высоту, потеряв двадцать три человека убитыми и более сорока ранеными.

В числе последних оказался и Майк Мартин. Ему прострелило ногу, и он разразился потоком отборных арабских ругательств.

Большую часть дня ему пришлось провести на склоне холма, где он, стараясь не потерять сознание, держал под прицелом восемь дрожавших от холода и страха пленных аргентинских солдат. К концу дня его доставили на хорошо оборудованный перевязочный пункт в заливе Эйджекс, немного подлатали и вертолетом переправили на военно-медицинский корабль «Уганда». Там его соседом оказался аргентинский лейтенант. Пока корабль плыл до Монтевидео, они подружились и до последнего времени переписывались.

В уругвайской столице аргентинцы сошли на берег, а способных передвигаться самостоятельно британцев отправили домой обычным пассажирским рейсом. Командование полка на три недели направило Мартина в центр реабилитации «Хедли-Корт» в городе Ледерхед.

Там Мартин встретил медсестру Сузан, которая после непродолжительного ухаживания стала его женой. Возможно, ей вскружил голову окружавший парашютистов романтический ореол, но она определенно не учла других обстоятельств. Молодожены поселились возле Чобхема, откуда Сузан было удобно добираться до госпиталя в Ледерхеде, а Мартину – до Олдершота. Через три года, в течение которых Сузан видела мужа в общей сложности четыре с половиной месяца, она с полным основанием поставила его перед выбором: или парашютные войска и твои проклятые пустыни, или я. Майк хорошенько подумал и выбрал пустыни.

Сузан поступила разумно. Осенью 1982 года Мартин готовился к вступительным экзаменам в штабной колледж, открывавший перед ним дорогу к высоким званиям и почетным должностям, возможно, даже в министерстве. В феврале 1983 года Мартин с треском провалился на экзаменах.

– Он это сделал нарочно, – заметил Паксман, – Тут есть примечание командира полка; он говорит, что если бы Мартин захотел, он бы запросто сдал экзамен.

– Знаю, – сказал Лэнг. – Я прочел. Этот парень… неординарен.

Летом 1983 года Мартин был назначен офицером штаба при главном командовании сухопутными силами султана Омана в Мускате. Когда истек срок первого двухлетнего контракта, Мартин продлил его еще на два года. Он по-прежнему носил значок парашютиста, но фактически командовал Мускатским северным пограничным полком. В 1986 году, находясь в Омане, он получил звание майора.

Офицеры, уже служившие в войсках специального назначения, могли туда вернуться, но только по персональному приглашению. Не успел Мартин зимой 1987 года приземлиться в Англии и заняться несложным бракоразводным процессом, как получил приглашение из Херефорда. В январе 1988 года он стал командиром батальона и в этой должности служил сначала в составе группы северных войск в Норвегии, потом у султана Брунея, потом шесть месяцев снова в Англии в составе службы безопасности пехотных войск в Херефорде. В июне 1990 года во главе бригады инструкторов Мартин был направлен в Абу-Даби.

Сержант Сил, постучавшись, приоткрыл дверь и просунул голову в щель:

– Бригадир спрашивает, не хотите ли вы присоединиться к нему. Майор Мартин должен вот-вот прибыть.

Вошел Мартин. Лэнг сразу отметил обожженное солнцем лицо, черные волосы и темные глаза майора и бросил выразительный взгляд на Паксмана. Внешность у него подходящая; пока один-ноль в нашу пользу. Теперь предстояло выяснить, во-первых, согласится ли Мартин на опасное задание и, во-вторых, действительно ли он говорит по-арабски так, как им сказали.

Джей-Пи встал из-за стола и схватил руку Мартина своей медвежьей лапой.

– Рад вас видеть, Майк.

– Благодарю вас, сэр, – ответил Мартин, отвечая на рукопожатие полковника Крейга.

– Разрешите представить этих двух джентльменов, – сказал бригадир. – Мистер Лэнг и мистер Паксман приехали из Сенчери-хауса. У них есть… э-э… что-то вроде предложения. Прошу вас, джентльмены. Вы хотели бы поговорить с майором наедине?

– Нет-нет, – поспешно возразил Лэнг. – Шеф надеется, что если мы договоримся, это обязательно будет совместная операция.

Упомянуть сэра Колина – это неплохой ход, подумал Джей-Пи. Видно, они считают, что никогда не мешает лишний раз показать, какие силы при необходимости они могут подключить.

Все сели. Говорил главным образом Лэнг. Он подробно объяснил всю политическую подоплеку, подчеркнув, что в настоящее время им совершенно неизвестно, уберется ли Саддам Хуссейн из Кувейта добром или его придется вышвырнуть силой, а если он уберется сам, то когда это будет. К сожалению, результаты политического анализа говорили о том, что скорее всего Саддам сначала оберет Кувейт до нитки, а потом будет требовать таких уступок, на которые ООН никак не сможет согласиться. В любом случае речь шла о многих месяцах.

Великобритании необходимо знать, что происходит в самом Кувейте – нужны не слухи и домыслы, не жуткие рассказы, которые в погоне за сенсацией в изобилии сочиняются в средствах массовой информации, а абсолютно надежная информация, в частности, о гражданах Великобритании, которые теперь не могут выехать из Кувейта, об оккупационных войсках и о том, сможет ли кувейтское сопротивление связать значительную часть армии Саддама, если в конце концов против диктатора придется применить силу, или же все иракские войска будут на линии фронта.

Мартин внимательно слушал, кивал, задал несколько уточняющих вопросов, но большую часть времени молчал. Два старших офицера смотрели в окно. Вскоре после полудня Лэнг подвел итог:

– Вот так обстоят дела, майор. Я не надеюсь получить ответ немедленно, но сейчас время – немаловажный фактор.

– Вы не будете возражать, если мы обменяемся мнениями с нашим коллегой? – спросил Джей-Пи.

– Нисколько. Давайте сделаем так. Мы с Симоном вернемся в наш офис. У вас есть номер моего служебного телефона. Я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили о своем решении во второй половине дня.

Сержант Сид проводил гостей до улицы, где они сели в такси, а сам вернулся в свое убежище, располагавшееся под самой крышей и отгороженное от внешнего мира строительными лесами.

Джей-Пи подошел к небольшому холодильнику и достал три банки с пивом. Все трое одновременно откупорили пиво и отпили по глотку.

– Слушайте, Майк, теперь вы знаете суть дела и чего от вас хотят. Если вы сочтете это сумасбродной затеей, мы вас поймем.

– Согласен, – сказал Крейг. – Если вы откажетесь, в полку вам никто слова не скажет. Это их затея, не наша.

– Но если вы согласитесь, – добавил Джей-Пи, – если вы, так сказать, хлопнете нашей дверью, то придется остаться с ними до конца операции. Конечно, мы будем принимать какое-то участие; наверно, без нас они не обойдутся, но подчиняться вы будете им. Руководить операцией будут тоже они. А когда все благополучно закончится, вернетесь к нам – как будто из отпуска.

Мартин знал, как это бывает. Он слышал о том, что иногда офицеры полка работали на Сенчери-хаус. В таком случае человек на время просто переставал существовать для полка. Когда он возвращался, все говорили: «Рад снова видеть тебя», – и никто не задавал лишних вопросов, никто не спрашивал, где он был и что делал.

– Пожалуй, я соглашусь, – сказал Мартин.

Полковник Крейг встал. Ему было пора возвращаться в Херефорд. Он протянул Мартину руку.

– Удачи, Майк.

– Да, кстати, – вспомнил бригадир, – вы приглашены на ленч. Тут недалеко, на этой же улице. Все оплачивает Сенчери-хаус.

Он вручил Мартину карточку-приглашение и тоже попрощался. Майк Мартин спустился по лестнице и вышел на улицу. Приглашение говорило, что мистер Вафик Аль-Хоури приглашает майора Мартина на ленч в небольшой ресторан, располагавшийся всего в четырехстах ярдах от штаб-квартиры войск специального назначения.

Третьей (помимо MI5 и MI6) важнейшей составной частью Интеллидженс сервис было Управление правительственной связи (или УПС), располагавшееся в тщательно охраняемом комплексе зданий недалеко от тихого городка Челтенем в Глостершире.

УПС представляет собой британский вариант американского Агентства национальной безопасности, с которым оно поддерживает очень тесные связи. И та и другая организации – это прежде всего гигантские уши, при желании способные подслушать практически любую радиопередачу и любой телефонный разговор в любой точке земного шара.

Результатом сотрудничества Агентства национальной безопасности и Управления правительственной связи явилось создание (не считая разбросанных по всему свету станций подслушивания) ряда филиалов, в том числе американских на территории Великобритании и особенно крупного британского филиала на Кипре, точнее, на британской суверенной территории Акротири.

Станция в Акротири, будучи территориально ближе других к Среднему Востоку, контролирует этот регион, но всю полученную информацию передает для дальнейшего изучения в Челтенем. Изучением занимается множество экспертов, среди которых есть и несколько арабов, несмотря на свое происхождение получивших доступ к совершенно секретной работе. Одним из таких экспертов был мистер Аль-Хоури, бывший иорданский дипломат, который давно осел в Великобритании, натурализовался и женился на англичанке.

Хотя в арабском отделе Управления правительственной связи работало много британцев, избравших своей специальностью арабский язык, часто лишь старшему аналитику Аль-Хоури удавалось уловить скрытый смысл в записанной на пленку речи какого-нибудь лидера арабского мира. Теперь же Аль-Хоури по просьбе из Сенчери-хауса ждал Майка Мартина в ресторане.

Обильный ленч растянулся на два часа, в течение которых Мартин и Аль-Хоури говорили только по-арабски. Потом Мартин вернулся в штаб-квартиру войск специального назначения. Он понимал, что ему предстоит многочасовой инструктаж, после которого он будет готов отправиться в Эр-Рияд с новым паспортом, в котором будут уже проставлены все визы и чужая фамилия.

Мистер Аль-Хоури задержался в ресторане и подошел к телефону, висевшему на стене возле мужского туалета.

– Все в порядке, Стив. Его арабский идеален. В сущности, я не могу припомнить, чтобы слышал что-то подобное. У него не классический арабский, это даже лучше с вашей точки зрения. Уличный язык со всякими проклятьями, слэнгом, немного сдобренный жаргоном… нет, совершенно никакого акцента… да, он вполне сойдет… где угодно, на всем Среднем Востоке. Не за что, старик. Был рад тебе помочь.

Через полчаса Аль-Хоури уже сидел в своем автомобиле и ехал по автомагистрали М4, возвращаясь в Челтенем. Тем временем Майкл Мартин позвонил в Школу востоковедения и африканистики, ту, что размещалась возле Гауэр-стрит. Тот, кому он звонил, снял трубку сам, потому что во второй половине дня у него не было лекций, и он мог заняться любимой наукой.

– Привет, братишка, это я.

Майку не было нужды представляться. Еще с тех пор, когда они вместе учились в багдадской приготовительной школе, он всегда называл младшего брата «братишкой». На другом конце линии раздался удивленный возглас:

– Майк? Где ты, черт тебя побери?

– В Лондоне, в телефонной будке.

– Я думал, ты где-то возле Персидского залива.

– Прилетел утром. Скорее всего, вечером опять улечу.

– Слушай, Майк, не соглашайся. Это я во всем виноват… Мне бы держать язык за зубами, а я, идиот…

Старший брат басовито рассмеялся:

– А я-то думал, почему эти типы вдруг так заинтересовались мной. Пригласили тебя на ленч, да?

– Да, но мы говорили о чем-то другом. А потом у меня неожиданно сорвалось с языка… Слушай, ты не обязан соглашаться. Скажи, что я ошибся…

– Слишком поздно. Я уже согласился.

– О Боже… – Младший брат, заваленный трудами по средневековой Месопотамии, был готов расплакаться. – Майк, умоляю, будь осторожней. Я буду за тебя молиться.

Майк на секунду задумался. Да, Терри всегда был немного склонен к религии. Наверно, он и в самом деле будет молиться.

– Хорошо, братишка. Встретимся, когда я вернусь.

Майкл повесил трубку. Рыжеволосый ученый, всю жизнь восхищавшийся своим братом-героем, обхватил голову руками.

Когда в тот же день, точно по расписанию, в двадцать часов сорок пять минут, самолет британской авиакомпании поднялся из аэропорта Хитроу и взял курс на Саудовскую Аравию, на его борту находился и Майкл Мартин. В кармане у него лежал паспорт на чужое имя с визой. В эр-риядском аэропорту незадолго до рассвета его встретит руководитель бюро Сенчери-хауса при посольстве Великобритании в Саудовской Аравии.

(обратно)

Глава 4

Дон Уолкер затормозил, и его «корвет-стингрей» выпуска 1963 года, на мгновение остановившись возле главного въезда на базу ВВС США Симор Джонсон, пропустил два фургона и потом легко вырвался на шоссе.

Было жарко. Августовское солнце так раскалило небольшой северо-каролинский городок Гоулдзборо, что казалось, не асфальт впереди мерцает, а бегущая вода. В такую жару особенно приятно ехать с откинутым верхом, когда ветер, пусть даже и теплый, треплет короткие светлые волосы водителя.

Уолкер умело вывел старый спортивный автомобиль, которому уделял, пожалуй, даже слишком много внимания, через весь сонный город на семидесятую автомагистраль, потом повернул на тринадцатое шоссе, ведущее на северо-восток.

Тем жарким летом 1990 года летчику-истребителю Дону Уолкеру исполнилось двадцать девять лет. Он еще не успел жениться. Только что Уолкер узнал, что его отправляют на войну. Ну, может, не совсем так, – война там то ли будет, то ли нет, еще неизвестно. Насколько Дон понимал, это зависело от какого-то странного араба, которого звали Саддам Хуссейн.

Утром того же дня командир авиакрыла полковник (вскоре он станет генералом) Хэл Хорнбург объявил, что через три дня, 9 августа, 336-я эскадрилья «ракетчиков» Девятой воздушной армии тактических ВВС США отправляется в Персидский залив. Приказ поступил от командования тактической авиацией, которое располагалось на базе Лэнгли в Хамптоне, штат Вирджиния. Значит, началось! Радостному возбуждению летчиков не было предела. Да и какой же смысл было тратить годы на учебные полеты, если ни разу не удастся пострелять в плохих дяденек?

За три оставшихся дня нужно было переделать массу дел, а уж Дону Уолкеру, отвечавшему за вооружение эскадрильи, тем более. И все же Дон упросил подполковника Стива Тернера, своего непосредственного начальника по вооружению, предоставить ему отпуск на двадцать четыре часа, чтобы попрощаться со своими стариками. Тернер в конце концов согласился, но предупредил, что если на «иглах» F-15E его эскадрильи не хватит хоть самого крохотного винтика, то он собственноручно выпорет Уолкера. Потом подполковник улыбнулся и добавил, что если Уолкер хочет вернуться к рассвету, то ему лучше поторопиться.

В девять утра Уолкер уже промчался через Сноу-Хилл и Гринвилл и повернул к цепи островов, располагавшейся к востоку от узкого залива Палмико. Ему повезло, что родители оказались не в Талсе, нечего было и думать о том, чтобы за день добраться до Оклахомы и обратно. К счастью, в августе они всегда брали отпуск и проводили его в своем летнем домике на берегу океана возле Хаттераса, то есть в пяти часах езды от базы ВВС.

Дон Уолкер знал, что он лихой пилот, и это доставляло ему огромное удовольствие. Что может быть лучше, если в двадцать девять лет ты занимаешься делом, которое любишь больше всего на свете, и знаешь, что в нем ты овладел вершинами мастерства. Уолкеру нравилась база ВВС, нравились товарищи, а свои самолеты за их мощь и маневренность он просто обожал. Да и разве можно было не влюбиться в скоростной многоцелевой самолет F-15E, «игл»,[231] тот самый, который компания «Макдоннел-Дуглас» разработала на базе превосходного истребителя F-15C специально для поражения наземных целей с воздуха? Уолкер был убежден, что лучшего самолета во всех американских ВВС не найти, и плевать на то, что говорят те, кто летает на «фэлконах».[232] С его «иглом» мог сравниться разве только F-18, «хорнет»,[233] американских ВМС, по крайней мере так говорили другие, но на «хорнете» Уолкер не летал, и «игл» его вполне устраивал.

В Бетеле Дон Уолкер повернул на восток и поехал по шоссе, ведущему к Коламбии и Уэйлбоуну; там шоссе наконец выходило на цепь островов. Слева от Уолкера остался Китти-Хок; он повернул на юг, к Хаттерасу, где шоссе кончалось и со всех сторон было только море. Здесь еще мальчишкой Дон прекрасно проводил каникулы; вдвоем с дедушкой они до рассвета выходили в море и ловили пеламиду. Потом дед захворал и уже не мог рыбачить.

Может быть, подумал Дон, теперь, когда отец ушел на пенсию и ему не нужно каждый день ходить на работу в Талсе, они с матерью станут больше времени проводить в летнем домике и он сможет чаще их навещать. Дон Уолкер был настолько молод, что ему и в голову не приходило, что если там, куда его направляют, идет война, то он может и не вернуться.

В восемнадцать лет Дон Уолкер закончил талсинскую среднюю школу с хорошими оценками и с единственной целью в жизни – научиться летать. Сколько Дон помнил себя, он всегда хотел летать. Четыре года он учился в Университете штата Оклахома и в июне 1983 года окончил факультет авиационной техники. Одновременно он занимался в учебной группе офицеров запаса и поэтому осенью того же года был принят в ВВС США.

Дон проходил летную подготовку на базе Уильямс возле Финикса (штат Аризона), где летал на учебных Т-33 и Т-38. Одиннадцать месяцев спустя, на параде авиационного крыла выяснилось, что он закончил курсы с отличием, четвертым из сорока курсантов. К его неописуемому восторгу пять лучших курсантов направлялись в школу летчиков-истребителей на базу ВВС Холломэн возле Аламогордо (штат Нью-Мексико). Остальные будут учиться швырять бомбы или перевозить всякое барахло, высокомерно, как и полагается юноше, которому суждено стать летчиком-истребителем, рассуждал Дон.

В учебном центре резерва в Хоумстеде (штат Флорида) Уолкер наконец расстался с Т-38 и пересел на F-4, «фантом», большую, мощную машину, настоящий истребитель.

Девять месяцев тренировочных полетов в Хоумстеде промелькнули быстро, и эскадрилья Уолкера получила назначение в Южную Корею, на военную базу возле города Осан, где около года Уолкер летал на «фантомах». Он стал отличным летчиком; это понимал не только он сам, но, очевидно, и его командиры, потому что после службы в Осане Уолкера направили в школу авиационного вооружения истребителей, располагавшуюся на базе ВВС Мак-Коннелл возле канзасского города Вичита.

Об учебных программах в школе вооружения истребителей поговаривали, что сложнее их нигде в ВВС США не сыскать. Эта школа выпускала птиц высокого полета, перед которыми открывалось блестящее будущее. Сложность новейшего вооружения могла повергнуть в благоговейный трепет кого угодно. Выпускники школы должны были отлично понимать, для чего нужны каждый винтик и каждая микросхема в умопомрачительно сложном вооружении, всю мощь которого современный истребитель был готов обрушить на противника, находись тот хоть в воздухе, хоть на земле. Уолкер и эту школу окончил с отличием, после чего любая эскадрилья американских ВВС была бы рада принять его в свою компанию.

В этом смысле больше других повезло 336-й эскадрилье, стоявшей в Гоулдзборо, куда Уолкера направили летом 1987 года. Около года он летал на «фантомах», а потом четыре месяца на базе ВВС Льюк в Финиксе осваивал самолеты «игл», которыми тогда переоснащалась его эскадрилья. К тому времени, когда Саддам Хуссейн вторгся в Кувейт, Уолкер летал на «иглах» уже больше года.

За несколько минут до полудня «корвет-стингрей» повернул к островам. В нескольких милях к северу от поворота, в Китти-Хоке, стоял монумент. Здесь братья Орвилл и Уилбер Райт пролетели несколько ярдов на своей странной летающей этажерке, собранной из фанеры и стальных струн, и доказали, что человек может летать на аппаратах тяжелее воздуха, поднимаемых в небо силой мотора. Если бы только они знали…

Через Нэгс-Хед Уолкер еле тащился вслед за длинной вереницей жилых автофургонов и автомобилей с прицепами. Понемногу дачи на колесах рассеялись, а возле мыса Хаттерас, где остров вытягивался длинной полоской, дорога совсем опустела. Был уже почти час дня, когда Уолкер по аллее подъехал к деревянному сборному домику родителей. Отец сидел на веранде лицом к спокойному синему морю.

Рей Уолкер первым увидел сына и радостно вскрикнул. Мейбел на кухне готовила обед; она вышла на крик мужа и бросилась в объятия Дона. Дедушка сидел в кресле-качалке и смотрел на море. Дон подошел к нему и поздоровался:

– Привет, дедушка. Это я, Дон.

Старик поднял голову, кивнул и улыбнулся, но тут же снова повернулся к морю.

– Дедушка здорово сдал, – сказал Рей. – Иногда он узнает нас, иногда нет. Ладно, садись и выкладывай все новости. Эй, Мейбел, как насчет пива? Тут двое парней умирают от жажды.

За пивом Дон рассказал родителям, что через три дня он отправляется в Персидский залив. Мейбел всплеснула руками и в ужасе зажала рот, а Рей, подумав, торжественно произнес:

– Что ж, полагаю, для того тебя и учили.

Дон отпил глоток и не в первый раз подивился, почему родители всегда волнуются больше, чем он сам. Теперь дедушка тоже смотрел на внука; судя по его старческому взгляду, он наконец узнал его.

– Дон собирается на войну, дедушка! – крикнул Рей.

Глаза старика оживились еще больше. Почти всю жизнь он был моряком. Много-много лет назад, едва окончив школу, он был зачислен в ВМС США. В 1941 году он, поцеловав на прощанье жену, оставил ее с новорожденной дочерью Мейбел у родителей в Талсе и отправился на тихоокеанский фронт. В Коррегидоре он был недалеко от Макартура и слышал, как тот сказал: «Я вернусь», – а когда генерал действительно вернулся, он стоял от него в двадцати ярдах.

За это время он принимал участие в десятке сражений возле крошечных Марианских островов и пережил ад Иводзимы. На его теле до сих пор остались шрамы от семнадцати боевых ранений, а мундир старика украшали «Серебряная звезда», две «Бронзовых звезды» и семь медалей «Пурпурное сердце».

Он несколько раз отказывался от офицерского звания; его вполне устраивала должность старшины, потому что он знал, в чьих руках находится реальная власть на корабле. В корейском порту Инчоне ему пришлось расстаться с морем, а когда на закате военной службы его направили инструктором на базу Парис-Айленд, никто не мог сравниться с ним по числу орденских планок на мундире. После двух отсрочек его все же уволили в запас; на проводах присутствовали четыре генерала – больше, чем при выходе на пенсию иного адмирала.

Старик знаком подозвал внука. Дон вышел из-за стола и наклонился, чтобы лучше слышать дедушку.

– Ты с этими японцами поосторожней, внучок, – прошептал старик, – не то они тебя сразу сцапают.

Дон положил руку на исхудавшие плечи деда.

– Не волнуйся, дедушка, я буду от них далеко.

Старик удовлетворенно кивнул. Ему было восемьдесят лет. В конце концов непобедимого старшину одолели не японцы и не корейцы, а старый мистер Альцгеймер.[234] Теперь большую часть времени он дремал, вероятно, предаваясь приятным воспоминаниям, а дочь и ее муж присматривали за ним.

После обеда родители рассказали Дону о своей поездке по Аравийскомуполуострову, из которой они вернулись четыре дня назад. Мейбел достала свои снимки; их только что принесли из фотолаборатории.

Дон сел поближе к матери, а та с удовольствием перебирала стопку фотографий, называя дворцы, мечети, пляжи и базары множества увиденных ею эмиратов и султанатов.

– Когда окажешься там, будь поосторожней, – наставляла она сына. – Это такие люди, с ними нужно ухо держать востро. Опасный народ. Ты только посмотри на его глаза.

Дон Уолкер бросил взгляд на фотографию, которую держала в руке мать. Между двумя песчаными дюнами стоял бедуин, а за его спиной начиналась бескрайняя пустыня. Поднятый конец куфии закрывал почти все его лицо. Лишь темные глаза настороженно смотрели в объектив.

– Мама, не волнуйся, конечно, я буду очень внимателен, – пообещал Дон.

Ответ сына вроде бы успокоил Мейбел.

В пять часов Дон сказал, что ему пора возвращаться на базу. Родители проводили его до машины, Мейбел прижала сына к груди и еще раз напомнила про осторожность, а Рей обнял его и сказал, что они могут гордиться сыном. Дон сел в машину, задним ходом выехал на дорогу и оглянулся.

На веранде появился дедушка. Опираясь на две палки, он вышел из дома сам, без посторонней помощи, медленно переложил обе палки в левую руку, превозмогая боль, выпрямил спину и расправил плечи. Потом он поднял руку, распрямил кисть и ладонью вниз приложил ее к козырьку бейсбольной шапочки. Старый солдат отдавал честь внуку, который уходил на очередную войну.

Дон, сидя в машине, помахал в ответ рукой и нажал на педаль акселератора. Машина резко рванулась с места. Это была последняя встреча Дона с дедом. В конце октября старик умер во сне.

К тому времени в Лондоне уже стемнело. Терри Мартин работал допоздна. Летом студенты разъезжались на каникулы, но при школе открывались специализированные летние курсы, на которых он тоже читал лекции, а к этим лекциям нужно было готовиться. Но главная причина была в другом: вечерами Мартин загружал себя работой сверх всякой меры, чтобы хоть немного отвлечься от страха за брата.

Он знал, куда улетел его брат, и в его воображении невольно возникали картины неисчислимых опасностей, которые подстерегали каждого, кто попытается нелегально пробраться в Кувейт, оккупированный иракскими войсками.

В десять вечера, когда Дон Уолкер уже уехал из Хаттераса и мчался на север, Терри Мартин вышел из школы, тепло попрощался со старым сторожем, который закрыл за ним дверь, и пошел по Гауер-стрит и Сейнт-Мартин-лейн по направлению к Трафальгарской площади. Может быть, подумал Терри, яркие огни центральных кварталов поднимут настроение. Был теплый, приятный вечер.

Двери собора святого Мартина были открыты, оттуда доносилось пение. Терри вошел в собор, сел на свободную скамейку возле дверей и решил послушать хор, который репетировал церковные гимны. Но чистые голоса хористов лишь еще больше расстроили его. Терри вспомнил детство, которое они с Майком провели в Багдаде.

Найджел и Сузан Мартин жили в прекрасном старом двухэтажном доме в Саадуне, фешенебельном квартале в той части города, которую называли Рисафа. Майкл родился в 1953 году, а Терри – двумя годами позднее, в 55-м. Первые воспоминания Терри относились к тому времени, когда Майка собирали в детский сад мисс Сэйуэлл. Тогда Терри было два года. Ходить в детский сад можно было только в одежде, принятой для английского ребенка, то есть в рубашке и шортах, в туфлях и носках. Майк отчаянно сопротивлялся; ему ужасно не хотелось расставаться с привычной арабской одеждой – широкой и длинной хлопчатобумажной рубашкой, не стеснявшей движений и на удивление прохладной.

В пятидесятые годы жизнь британской колонии в Багдаде была легка и изящна. Здесь были клубы «Мансур» и «Альвия» с плавательными бассейнами, теннисными кортами и площадками для сквоша; в этих клубах чиновники «Ирак петролеум компани» и сотрудники посольства играли, плавали, просто отдыхали и пили прохладительные напитки в баре.

Терри помнил их няню Фатиму, полную добрую девушку из далекой горной деревни, которая откладывала деньги на приданое, чтобы, вернувшись домой, выйти замуж за хорошего, стройного молодого человека. Терри запомнилось, как они с Фатимой играли на лужайке, а потом шли в детский сад мисс Сэйуэлл, чтобы забрать Майка.

В три года мальчики одинаково легко говорили по-английски и по-арабски, научившись второму языку у Фатимы, садовника и повара. Майку языки давались особенно легко. Их отец был ревностным почитателем древней арабской культуры, и в доме Мартинов часто собирались их иракские друзья.

Арабы вообще очень любят детей и в общении с ними проявляют куда больше терпения и выдержки, чем европейцы, поэтому иракским друзьям отца доставляло огромное удовольствие смотреть, как темноглазый, черноволосый Майк бегает по лужайке в белой рубашке и что-то кричит по-арабски. В таких случаях они говорили:

– Слушай, Найджел, он больше похож на одного из нас.

По уик-эндам семья Мартинов выезжала за город и наблюдала за королевской охотой «харитхией»; это было нечто вроде традиционной английской охоты на лисиц с собаками, перенесенной на Средний Восток, с той разницей, что здесь под руководством муниципального архитектора Филипа Херста охотились не на лисиц, а на шакалов. А после охоты всех охотников и зрителей угощали бараниной с овощами. А еще они устраивали великолепные пикники на острове Свиней, чуть ниже Багдада, посреди медлительного Тигра, который разрезал город пополам.

Через два года и Терри пошел в детский сад мисс Сэйуэлл, но он оказался таким способным, что в приготовительную школу мистера Хартли братья поступили одновременно.

Терри было шесть лет, а Майку – восемь, когда они впервые вошли в школу в Тасисии, где учились дети не только англичан, но и иракской аристократии.

К тому времени в стране уже произошел один государственный переворот. Несовершеннолетний король и Нури-ас-Саид были зверски убиты, и всю власть захватил неокоммунист генерал Кассем. Конечно, Терри и Майк ничего не понимали, но их родители, как и вся английская колония в Багдаде, беспокоились все больше и больше. Прокоммунистически настроенный Кассем устроил настоящую охоту за членами националистической партии арабского социалистического возрождения, а те в свою очередь не раз пытались убить генерала. Одна из групп заговорщиков намеревалась расстрелять диктатора из автоматов, но заговор не удался. Заводилой в этой группе был молодой человек по имени Саддам Хуссейн.

В приготовительной школе Терри сразу окружили иракские мальчишки.

– Он червяк, – сказал один из них.

Терри заплакал.

– Я не червяк, – всхлипывал он.

– Нет, червяк, – возразил самый рослый из иракских мальчишек. – Ты жирный и белый, и волосы у тебя смешные. Ты похож на червяка.

– Червяк, червяк, червяк! – нараспев подхватили другие.

Разумеется, все говорили по-арабски. Тем временем появился Майк.

– Не называй моего брата червяком, – предупредил он.

– Твоего брата? Он на тебя не похож. Зато похож на червяка.

Сжатый кулак как оружие или последний аргумент в споре чужд арабской культуре. В сущности, он чужд обычаям и культурам народов почти всех стран мира, за исключением некоторых дальневосточных регионов. Даже к югу от Сахары сжатый кулак по традиции никогда не считался оружием. Правда, когда чернокожих африканцев и их потомков научили сжимать руку в кулак и наносить им удары, то в искусстве бокса они намного превзошли своих учителей. Нанесение ударов противнику сжатой в кулак рукой было давней традицией, пожалуй, лишь у жителей западного Средиземноморья и особенно у англосаксов.

Удар справа Майка Мартина был направлен точно в челюсть рослому обидчику Терри и оказался настолько неожиданным, что тот потерял равновесие и упал. Иракский мальчик скорее удивился, чем испугался. Правда, после этого инцидента никто не называл Терри червяком.

Удивительно, но впоследствии Майк и тот иракский мальчик стали лучшими друзьями. Все годы, проведенные в приготовительной школе, они были неразлучны. Высокого мальчика звали Хассан Рахмани. Третьим членом постоянной компании Майка стал Абделькарим Бадри, младший брат которого Осман был ровесником Терри, поэтому Осман и Терри тоже подружились.

Бадри-старший также стал часто бывать в доме Мартинов, что пришлось очень кстати, потому что он был врачом и Мартины в его лице обрели семейного доктора.

Именно он помогал Майку и Терри быстрее оправиться от обычных детских недугов вроде кори, свинки или ветрянки.

Терри помнил, что старший из братьев Бадри очень увлекался поэзией. Он всегда сидел, уткнувшись в сборник английских поэтов, а на конкурсах по художественному чтению неизменно опережал даже сверстников-англичан. У его младшего брата Османа проявилась склонность к точным наукам. Он говорил, что обязательно станет инженером или архитектором и будет строить разные красивые вещи. Интересно, где они теперь, подумал Терри, сидя в соборе в тот теплый вечер 1990 года.

Пока мальчики учились в школе, ситуация в Ираке снова изменилась. Убийца короля Кассем продержался у власти около четырех лет. Потом пришел и его черед: армия, обеспокоенная заигрыванием генерала с коммунистами, безжалостно расправилась с ним. Следующие одиннадцать месяцев армия и баасистская партия делили власть; в это время баасисты жестоко мстили своим недавним притеснителям коммунистам.

Вскоре армия оттеснила баасистов от власти, снова загнав их в подполье. Генералы безраздельно правили страной вплоть до 1968 года.

В 1966 году Майка, которому исполнилось тринадцать лет, отправили для завершения образования в английскую закрытую частную школу, которая называлась «Хейлибури». Через два года вслед за ним должен был отправиться и Терри. Мартины переехали в Англию задолго до начала школьных занятий, в конце июня 1968 года, чтобы всей семьей провести лето. Оказалось, что они уехали из Ирака вовремя: в результате двух очередных переворотов, четырнадцатого и тридцатого июля, правительство генералов было свергнуто и к власти пришла баасистская партия. Президентом Ирака стал Бакр, а вице-президентом – Саддам Хуссейн.

Найджел Мартин предвидел надвигавшиеся изменения и был готов к ним. Он уволился из «Ирак петролеум компани» и устроился на работу в британскую нефтяную компанию «Бирма ойл». Семья Мартинов поселилась на окраине Хертфорда, откуда было недалеко до Лондона и нового места работы Найджела.

В Англии Мартин-старший стал страстным любителем гольфа. По уик-эндам он играл с коллегой по компании «Бирма ойл», неким мистером Денисом Тэтчером, жена которого очень увлекалась политикой, а сыновья Мартина подносили игрокам клюшки.

Терри нравилась школа «Хейлибури», директором которой тогда был мистер Билл Стюарт. Мальчики жили в одном пансионе, где старшим воспитателем был Ричард Роудз-Джеймс. Само собой разумеется, Терри и здесь проявил склонность к наукам, а Майк – к спорту. Как и в приготовительной школе мистера Хартли в Багдаде, Майк защищал своего низкорослого, толстенького младшего брата, а тот отвечал ему искренним восхищением.

Не имея ни малейшего желания поступать в университет, Майк задолго до окончания школы объявил, что его привлекает армейская карьера. Мистер Роудз-Джеймс был только рад согласиться с таким выбором.

Репетиция хора кончилась, и Терри Мартин вышел из полутемного собора. Он пересек Трафальгарскую площадь и сел в автобус, направлявшийся в Бейсуотер, где они с Хилари снимали квартиру. Когда автобус проезжал по Парк-лейн, Мартин вспомнил матч по регби против «Тонбриджа», который завершил пятилетнее пребывание Майка в «Хейлибури».

«Тонбридж» всегда был неудобным противником, а в том году они играли на своем поле, на стадионе «Террас». Майк был защитником, до финального свистка оставалось пять минут, а «Хейлибури» проигрывал два очка. Терри стоял рядом с боковой линией и как верный пес не сводил глаз со старшего брата.

После схватки овальный мяч попал в руки полузащитнику «Хейлибури». Тот удачно увернулся от игрока команды противника, обошел его и бросил мяч ближайшему нападающему. За их спинами уже начал разбегаться Майк. Только Терри заметил, как он взял старт. Майк набрал полную скорость, промчался через свою трехчетвертную линию, перехватил мяч, посланный нападающему, с мячом пробился через защиту «Тонбриджа» и ринулся к боковой линии. Терри прыгал и орал, как сумасшедший. Он отдал бы все свои зачеты, все отличные оценки за то, чтобы в это мгновение быть на поле рядом с братом. Конечно, он понимал, что на своих коротких незагорелых ногах, как крыжовник колючками украшенных рыжими волосами, не пробежит и десяти ярдов, как нападающие «Тонбриджа» пригвоздят его к земле.

Потом, когда на пути Майка встал защитник «Тонбриджа», на стадионе на мгновение наступила тишина. Два восемнадцатилетних школьника столкнулись с такой силой, что оставалось только удивляться, почему они не переломали себе все кости. Тонбриджец отлетел в сторону и широко открытым ртом ловил воздух, а Майк Мартин приземлил мяч и заработал для своей команды желанные три очка.

Когда команды покидали поле, Терри стоял у самого каната, который ограничивал проход для регбистов, и широко улыбался. Майк на ходу взъерошил его волосы.

– Мы победили, братишка.

И вот теперь из-за его непростительной глупости, из-за того, что он не сумел удержать язык за зубами, его брата посылают в оккупированный Кувейт. От страха за Майка, от собственного бессилия Терри был готов расплакаться.

Он вышел из автобуса и направился через Чепстоу-гарденс. Сегодня должен вернуться Хилари; он работал биржевым маклером и три дня был в отъезде. Терри очень хотелось, чтобы его товарищ оказался дома, ему было необходимо выговориться. Он открыл дверь, крикнул «Хилари!» и испытал огромное облегчение, когда тот отозвался из гостиной.

Терри на одном дыхании выложил все, покаялся в собственной глупости, а потом рядом с добрым, надежным другом постепенно успокоился.

Два дня Майк Мартин провел с шефом бюро Интеллидженс сервис в Эр-Рияде. Теперь бюро получило подкрепление в виде двух специалистов из Сенчери-хауса.

Обычно саудовское бюро Интеллидженс сервис работало с территории посольства Великобритании. Поскольку Саудовская Аравия считалась дружественным государством, оно никогда не рассматривалось как «трудный» аванпост, требовавший большого числа сотрудников и сложного оборудования. В течение десяти дней, прошедших после захвата Кувейта иракскими войсками, ситуация резко изменилась.

Только что созданная коалиция западных и арабских государств решительно протестовала против продолжавшейся оккупации Кувейта Ираком. Уже были назначены два главнокомандующих вооруженными силами коалиции. Одним из них стал американский генерал Норман Шварцкопф, а другим – принц Халед бин Султан бин Абдулазиз, сорокачетырехлетний профессиональный военный, обучавшийся в Сандхерсте и в Соединенных Штатах, племянник короля и сын министра обороны принца Султана.

В ответ на просьбу британской стороны неизменно учтивый принц Халед на удивление быстро нашел на окраине города большую обособленную виллу, которую могло арендовать посольство Великобритании.

Лондонские техники уже устанавливали на вилле приемники, передатчики и, конечно, обязательные в таких случаях шифровальные машины. На время кризиса в Персидском заливе вилла должна была стать штаб-квартирой британских спецслужб. Где-то на другом конце города американцы обустраивали аналогичную штаб-квартиру для ЦРУ, которое не скрывало своего намерения участвовать в событиях самым активным образом. К тому времени между руководством армии США и гражданскими сотрудниками ЦРУ еще не успела установиться взаимная неприязнь.

Пока Мартин остановился в доме шефа саудовского бюро Джулиана Грея. Оба понимали, что будет лучше, если Мартина не увидит никто из сотрудников посольства. Хозяйка дома, очаровательная миссис Грей, работала вместе с мужем, поэтому ей и в голову не приходило спрашивать у Мартина, кто он такой и что делает в Саудовской Аравии. Прислуге из местных Мартин не сказал по-арабски ни слова; когда ему предлагали кофе, он с улыбкой брал чашку и отделывался коротким английским «благодарю».

На второй день вечером Грей в последний раз инструктировал Мартина. Казалось, они предусмотрели все, по крайней мере все, что можно было предусмотреть из Эр-Рияда.

– Завтра утром вы летите в Дарран. Это будет обычный пассажирский рейс саудовской авиакомпании. Теперь до Хавджи они не летают. Но в Хавджи есть наш агент. Он вас встретит и проведет на север. Между прочим, кажется, он тоже из вашего полка. Спарки Лоу – знаете такого?

– Знаю, – ответил Мартин.

– У него будет все, что вы заказывали. Кстати, он нашел молодого кувейтского летчика; возможно, вам будет полезно с ним побеседовать. От нас Лоу получит всю информацию, которой мы располагаем: последние результаты аэрофотосъемки, фотографии с американских спутников; там будут снимки приграничных районов и мест скопления иракских войск, в которых вам лучше не появляться. Наконец, вот картинки, которые только что прибыли из Лондона.

Грей разложил на обеденном столе глянцевые фотографии.

– Кажется, Саддам пока еще не назначил иракского генерал-губернатора. Он все пытается сколотить правительство из кувейтских квислингов. Но у него ничего не получается. Даже кувейтская оппозиция не хочет с ним сотрудничать. Но, судя по всему, в Кувейте уже вовсю орудует секретная полиция. Вот это, вероятно, шеф Амн-аль-Амма в Кувейте, некто Сабаави, настоящий сукин сын. Он подчиняется непосредственно главе Амн-аль-Амма, Омару Хатибу. Вот он.

Мартин разглядывал фотографию: мрачное грубое лицо, глаза и складки у рта выдавали жестокость и крестьянскую хитрость.

– Судя по слухам, он на редкость жесток и кровожаден. Таков же и его ставленник в Кувейте, Сабаави. Хатибу примерно сорок пять лет, он родом из Тикрита, соплеменник и давнишний прихвостень самого Саддама Хуссейна. О Сабаави нам известно немногое, но он себя еще покажет.

Грей взял другую фотографию.

– Кроме Амн-аль-Амма, Багдад направил в Кувейт команду и из отдела контрразведки Мухабарата, очевидно, для того, чтобы бороться с иностранцами и противостоять попыткам проникновения извне на оккупированную территорию шпионов и диверсантов. Boт шеф контрразведки; имеет репутацию умного и хитрого человека, которого на мякине не проведешь. Возможно, его нужно будет остерегаться в первую очередь.

Было восьмое августа. Над домом Грея с ревом пронесся очередной транспортный самолет С-5, «гэлакси».[235] Американская машина материально-технического обеспечения армии была уже запущена; люди, оружие, боеприпасы, оборудование, приборы, бесконечной рекой текли во взбудораженное, ничего не понимающее мусульманское королевство, все еще жившее по законам тысячелетней давности.

Майк Мартин склонился над снимком. С фотографии на него смотрел Хассан Рахмани.

Опять позвонил Стив Лэнг.

– У меня нет желания с вами беседовать, – ответил Терри Мартин.

– Думаю, нам все же следует поговорить. Послушайте, вас беспокоит судьба брата, не так ли?

– Очень беспокоит.

– У вас не должно быть причин для волнений. Ваш брат – человек с очень сильным характером, способный постоять за себя в любой ситуации. Не сомневайтесь, он сам согласился. Мы предоставили ему полное право отказаться от нашего предложения.

– Мне нужно было держать язык за зубами.

– Доктор Мартин, попытайтесь взглянуть на это с другой стороны. Если случится худшее, нам придется послать в район Персидского залива тысячи людей. Все они будут чьими-то братьями, мужьями, сыновьями, отцами, любимыми. Если кто-то из нас может сделать так, чтобы свести наши потери в будущих боях к минимуму, разве мы не обязаны использовать такую возможность?

– Хорошо. Что вы хотите?

– О, всего лишь еще один ленч. За ленчем проще разговаривать с глазу на глаз. Вы знаете отель «Монткалм»? Скажем, в час вас устроит?

Несколькими часами раньше, утром того же дня Лэнг мимоходом заметил Саймону Паксману:

– Умный парень, но уж слишком эмоциональный.

– Боже мой, – откликнулся Паксман тоном энтомолога, которому только что показали любопытное насекомое неизвестного науке вида, случайно обнаруженное под скалой.

Профессиональный шпион и ученый встретились в тихом отдельном кабинете – об этом побеспокоился мистер Коста. Когда был подан копченый лосось, Лэнг приступил к делу.

– Дело в том, что возможно, нас ожидает война в Персидском заливе. Не сегодня, конечно; потребуется определенное время, чтобы сконцентрировать необходимые силы. Но американцы закусили удила. Они полны решимости вышвырнуть Саддама Хуссейна и его прихвостней из Кувейта, а наша милая леди с Даунинг-стрит во всем их поддерживает.

– А если Саддам уйдет сам? – предположил Мартин.

– Что ж, великолепно, тогда отпадет необходимость в военных действиях, – ответил Лэнг, хотя в глубине души не был уверен, что такой вариант развития событий будет наилучшим выходом. Слухи о мирном исходе конфликта серьезно тревожили Лэнга; в сущности, они и явились причиной того, что он настоял на ленче с Мартином. – Но в противном случае мы, выполняя решение ООН, начнем войну и вышвырнем Саддама.

– Мы?

– Разумеется, главным образом американцы. Мы тоже пошлем наши войска – наземные, морские, воздушные. В Персидском заливе уже находятся наши корабли, мы направили несколько эскадрилий истребителей и истребителей-бомбардировщиков. Вот так обстоят дела. Миссис Т настроена очень решительно, она не хочет, чтобы кто-то увидел в наших действиях слабость. Пока что операция называется «Щит в пустыне»; прежде всего мы должны отбить у этого сукина сына всякую охоту двинуть свои армии дальше на юг и захватить Саудовскую Аравию. Но на самом деле все может оказаться сложнее. Вы слышали об оружии массового поражения?

– Конечно.

– Вся проблема в нем – в ядерном, химическом и бактериологическом оружии. Уже года два Сенчери-хаус пытается растолковать нашим ведущим политикам особенности международной ситуации нынешнего дня. В прошлом году шеф представил им доклад «Разведка в девяностые годы». Доклад предупреждает, что после окончания холодной войны главной опасностью является распространение оружия массового поражения, и в дальнейшем такая опасность будет лишь возрастать. Если в руки новоявленных диктаторов, не имеющих определенных моральных и политических устоев, попадет серьезное современное оружие, то они вполне могут пустить его в ход. Политики на все лады расхваливали доклад, но палец о палец не ударили, чтобы сделать что-то конкретное. Теперь, конечно, все со страху наложили в штаны.

– Знаете, у Саддама Хуссейна много такого оружия, – заметил доктор Мартин.

– В том-то все и дело, дорогой мой. По нашим оценкам, за последнее десятилетие Саддам потратил на вооружение пятьдесят миллиардов долларов. Поэтому он и стал банкротом: он должен пятнадцать миллиардов Кувейту, еще пятнадцать – Саудовской Аравии; и это только по займам, выданным ему в период ирано-иракской войны. Он вторгся в Кувейт, потому что кувейтцы отказались списать его долги и подарить ему еще тридцать миллиардов для того, чтобы вывести экономику Ирака из кризиса. А самое главное, что треть этих пятидесяти миллиардов, невероятная сумма в семнадцать миллиардов долларов, была потрачена на закупку оружия массового поражения или на приобретение оборудования для его изготовления.

– И западные страны наконец проснулись?

– В полном смысле этого слова. Теперь все забегали, засуетились. Лэнгли приказано обшарить всю планету, обращая особое внимание на страны, которые когда-либо что-либо продавали Ираку, и проверить лицензии на экспорт. Мы заняты тем же.

– Если все станут помогать друг другу, а вероятно, так оно и будет, то скоро все выяснится, – заметил Мартин, принимаясь за крылышко ската.

– Это не так просто, – сказал Лэнг. – Конечно, сейчас сделано еще очень немногое, но уже сегодня ясно, что племянник Саддама Камиль создал чертовски эффективный механизм закупок. Сотни мелких фиктивных компаний, рассеянных по всей Европе, Северной, Центральной и Южной Америке, покупают всякие штучки и детальки, которые на первый взгляд кажутся вполне безобидными. Они подделывают документы на экспорт, под видом одного вывозят другое, врут, указывая назначение и третьи страны в качестве покупателей. Но если все эти невинные штучки и детальки собрать, то получится нечто действительно очень страшное.

– Известно, что у Саддама Хуссейна есть отравляющие вещества, – сказал Мартин. – Он испытывал их на курдах и иранцах при Фао. Фосген, горчичный газ. Но я слышал, что у него есть и нервно-паралитические вещества. Без запаха, без цвета. Смертельные и очень короткоживущие.

– Дорогой мой, я знал, с кем мне следует посоветоваться. Вы – настоящий кладезь информации.

Разумеется, Лэнгу давно было известно об отравляющих веществах Саддама Хуссейна, но сам он весьма искусно владел другим страшным оружием – лестью.

– Потом он экспериментировал с возбудителями сибирской язвы и, может быть, легочной чумы. Но, понимаете, с такими штуками нельзя работать, располагая лишь резиновыми перчатками и парой кастрюль. Для этого требуется специальное химическое и микробиологическое оборудование. Его легко обнаружить, просмотрев экспортные лицензии.

Лэнг кивнул и удрученно вздохнул.

– Да, в принципе должно быть легко. Но наши аналитики уже столкнулись с двумя проблемами. Во-первых, некоторые компании, особенно немецкие, умышленно сбивают нас с толку. А вторая проблема – это возможность многопрофильного использования. Предположим, кто-то отправляет партию пестицида или, точнее, того, что отправитель называет пестицидом. Для страны, пытающейся поднять свое сельское хозяйство, не может быть ничего более естественного. Другая компания из другой страны отправляет другой химикат и тоже называет его пестицидом. Потом какой-нибудь смышленый химик смешивает эти два пестицида, и – на тебе! – получилось отравляющее вещество. А поставщики уверяют: мы ничего не знали.

– Ключом к решению второй проблемы может быть химическое оборудование, – заметил Мартин. – Это очень сложные машины. Такую дрянь нельзя смешивать лопатой в корыте. Найдите тех, кто поставлял готовые заводы, и тех, кто их монтировал. Возможно, они будут с возмущением все отрицать, но они не могли не знать, что делают и для каких целей.

– Готовые заводы? – переспросил Лэнг.

– Ну да, заводы, построенные и смонтированные иностранной компанией «под ключ». Новому владельцу остается только повернуть ключ, войти и запустить завод. Но все это не может иметь отношения к нашему ленчу. У вас наверняка есть химики и физики. Я же лишь краем уха слышал о таких вещах, просто потому что мне это казалось интересным. Так при чем здесь я?

Лэнг задумчиво помешивал кофе. Сейчас ему нужно было быть очень осторожным.

– Да, конечно, у нас есть и химики и физики. Разные ученые мужи и специалисты. И, без сомнения, они дадут какие-то ответы. Потом мы переведем эти ответы на понятный простому смертному английский язык. Мы работаем в тесном сотрудничестве с Вашингтоном. Американцы делают то же самое, а потом мы сравним результаты наших анализов. Мы получим ответы на какие-то вопросы, но не на все. Нам кажется, что от вас мы могли бы узнать нечто иное. Именно поэтому я и пригласил вас на этот ленч. Для вас, очевидно, не секрет, что наша правящая верхушка большей частью до сих пор придерживается мнения, будто бы арабы не могут собрать и детский велосипед, не говоря уже о том, чтобы изобрести его?

Лэнг намеренно задел Мартина за живое. Теперь должна была оправдать себя психологическая характеристика доктора Терри Мартина, сделанная по заказу Лэнга. Ученый вспыхнул, но быстро взял себя в руки.

– Я действительно выхожу из себя, – сказал Мартин, – когда мои соотечественники утверждают, что арабские народы – это просто толпы погонщиков верблюдов, которым почему-то нравится наматывать на голову кухонное полотенце. Да, я своими ушами слышал буквально такие слова. На самом же деле арабы строили прекрасные дворцы, мечети, портовые сооружения, дороги и системы орошения, когда наши предки еще бегали в медвежьих шкурах. Мы жили во мраке средневековья, а у них уже были поразительно мудрые правители и законодатели.

Мартин подался вперед и ткнул кофейной ложечкой в сторону Лэнга.

– Уверяю вас, среди иракцев есть великолепные ученые, а как строители они вообще не имеют себе равных. Лучших инженеров-строителей вы не найдете в радиусе тысячи миль от Багдада, в том числе и в Израиле. Многие учились в Советском Союзе или на Западе; но они не только впитывают, как губка, наши знания, а и привносят очень много своего…

Мартин помедлил, и Лэнг не преминул этим воспользоваться:

– Доктор Мартин, я совершенно с вами согласен. Я лишь год работаю в инспекции Среднего Востока Сенчери-хауса, но и я пришел к таким же выводам. Я имею в виду способности иракского народа. Но случилось так, что ими правит человек, уже доказавший свое пристрастие к геноциду. Что, если все эти деньги и весь талант будут направлены на истребление десятков и даже сотен тысяч людей? Чего хочет Саддам? Процветания народа Ирака или его уничтожения?

Мартин вздохнул.

– Вы правы. Саддам – это аномальное явление. Когда-то, очень давно, он был нормальным человеком, но теперь это типичный параноик. Он превратил национализм прежней баасистской партии в национал-социализм. Саддама вдохновляют идеи Адольфа Гитлера. Так что вы хотите от меня?

Лэнг какое-то время помолчал. Сейчас можно легко, очень легко навсегда потерять этого человека.

– Джордж Буш и Миссис Т решили, что наши страны создадут комитет для всестороннего изучения и анализа оружия массового поражения, которым располагает Саддам Хуссейн. Агенты и аналитики будут поставлять все новые и новые факты – по мере их появления, – а ученые объяснят нам, что эти факты значат. Что у Саддама есть? Сколько? Что нам потребуется, чтобы защитить себя, если дело дойдет до войны? Противогазы? Космические скафандры? Шприцы с антидотом? Пока что мы не знаем, чем располагает Саддам и что может понадобиться нам…

– Но я в этом ничего не понимаю, – перебил Лэнга Мартин.

– Конечно, но вы знаете, точнее понимаете, то, что недоступно нашему пониманию. Я имею в виду арабский склад ума, мышление Саддама. Пустит ли он в ход то оружие, какое у него есть, будет ли упрямо держаться за Кувейт или уйдет, какие мотивы могут заставить его уйти, или он в любом случае будет сражаться до конца? Наши специалисты просто не могут взять в толк арабскую концепцию мученичества.

Мартин рассмеялся.

– Президент Буш, – сказал он, – и все его окружение будут действовать в соответствии с принципами, заложенными в них с младенчества. А эти принципы основаны на иудейско-христианском учении о морали и греко-римском понятии о логике. А Саддам будет руководствоваться собственным представлением о себе.

– Как об арабе и мусульманине?

– Вовсе нет. Ислам не имеет к этому никакого отношения. Саддаму плевать на хадисы, образные поучения пророка. Если потребуется, он будет молиться на телевизор. Нет, чтобы понять Саддама, нужно обратиться ко времени расцвета Ниневии и Ассирии. Если Саддам увидит, что может выиграть войну, ему будет все равно, сколько человек заплатят за это своими жизнями.

– Он не может выиграть у Америки. Никто не победит США.

– Вы неправы. Вы вкладываете в слово «выиграть» тот же смысл, что и любой англичанин или американец. Так же рассуждают Буш, Скаукрофт и все остальные. Саддам понимает поражение и победу по-другому. Предположим, конференция в Джидде состоялась, король Фахд заплатил Саддаму и тот ушел из Кувейта. Для Саддама такой исход означал бы почетную победу. Он выигрывает. Но Америка этого не допустит.

– Ни в коем случае.

– Но если Саддам уйдет, испугавшись угроз, он проиграет. Именно так поймет это весь арабский мир. Он проиграет и, скорее всего, будет убит. Поэтому он не уйдет.

– А если против него будет работать вся американская военная машина? От его армии ничего не останется, – сказал Лэнг.

– Это не имеет значения. У него есть свой бункер. Умирать будут простые иракцы, а это неважно. Но если Саддам сумеет нанести Америке ответный удар, он выиграет. Если он сможет причинить Америке серьезный, очень серьезный ущерб, он будет покрыт славой. Живой или мертвый. Он выиграет.

– Черт побери, – вздохнул Лэнг. – Это так сложно.

– Не очень. Просто нужно иметь в виду, что учение о морали претерпевает качественный скачок, когда вы пересекаете Иордан. Разрешите спросить еще раз: что вы от меня хотите?

– Как я уже сказал, создается особый комитет. Он попытается дать нашим боссам какие-то рекомендации относительно иракского оружия массового поражения. Что касается пушек, танков, самолетов – это не проблема. Ими займутся министерства обороны стран коалиции. Все это просто железки, их можно уничтожить с воздуха. В сущности, будут созданы два комитета – один в Вашингтоне и второй в Лондоне. В их комитете будут британские наблюдатели, в нашем – американские. В наш комитет включаются представители Министерства иностранных дел, Олдермастона, Портон-Дауна. Сенчери-хаузу выделено два места. Я направляю Саймона Паксмана. Я бы с удовольствием сидел рядом с ним и следил за тем, чтобы при интерпретации данных мы не проглядели какой-нибудь типично арабский аспект. Но в этом вы сильнее меня – вот поэтому вы и можете нам помочь.

– Благодарю за лестную оценку, хотя, мне кажется, я ничем не смогу быть полезен. Как он называется, этот комитет? Когда он собирается?

– Ах, да. Вам позвонит Саймон, сообщит, где и когда. А название у комитета уже есть. «Медуза».

К концу дня 10 августа над базой ВВС США Симор-Джонсон сгущались особенно мирные, теплые северокаролинские сумерки, предвещавшие такой вечер, который располагает к неторопливой беседе, особенно если перед вами бутылка ромового пунша в ведерке со льдом и хороший бифштекс на рашпере.

Офицеры 334-й тактической истребительной авиаэскадрильи, которые еще не успели пересесть на F-15E, и 335-й эскадрильи «лидеров», которые отправятся в зону Персидского залива в декабре, пока находились в роли зрителей. Вместе с 336-й эскадрильей они составляли четвертое тактическое истребительное авиакрыло 9-й воздушной армии. Очередь 336-й эскадрильи уже настала.

Наконец подходили к концу два дня бешеной активности. За это время нужно было подготовить самолеты, спланировать маршрут, выбрать скорость полета, затолкать в специальный контейнер секретные инструкции и компьютер эскадрильи с записанными в его памяти тактическими данными и наконец отправить этот контейнер на транспортном самолете. Перебазировать эскадрилью боевых самолетов куда сложней, чем сдвинуть с места дом; эту задачу можно сравнить разве что с перемещением небольшого города.

На летном поле припали к бетону двадцать четыре «игла». Пока что эти устрашающие хищные птицы молчали в ожидании того момента, когда крохотные, похожие на паучков существа того же вида, что и те, которые конструировали и строили их, вскарабкаются в кабины и, нажав несколько кнопок, высвободят страшную силу, таящуюся в двигателях.

Истребители были подготовлены к долгому перелету через половину земного шара: из США на Аравийский полуостров. Топливные баки каждого «игла» вмещали тринадцать тысяч фунтов авиационного топлива. Вдоль бортов истребителя, как намертво приваренные, сидели два дополнительных бака такой формы, которая максимально снижала лобовое сопротивление фюзеляжа в полете. В дополнительных баках содержалось по три тысячи фунтов горючего. Кроме того, под фюзеляжем каждого истребителя висело по три длинных, торпедообразных подвесных наружных бака, а один такой бак вмещал четыре тысячи фунтов топлива. Одного горючего «игл» поднимал примерно тринадцать с половиной тонн; во время второй мировой войны такой взлетный вес имели бомбардировщики. А «игл» был истребителем.

Личные вещи членов экипажа были упакованы в резервуарах под крыльями, которые раньше использовались для напалма. Теперь эти резервуары нашли более мирное применение как хранилища сорочек, носков, шорт, мыла, бритвенных принадлежностей, военной формы, талисманов и журналов «только для мужчин». Насколько летчики знали, им предстояло жить очень далеко от ближайшего бара для холостяков.

Огромные воздушные бензозаправщики КС-10, которые будут подкармливать истребители на всем их пути через Атлантику и дальше до самого Аравийского полуострова, уже поднялись в воздух и ждали «иглов» над океаном. Каждый из четырех КС-10 заполнит горючим баки шести истребителей.

Позднее воздушный караван «старлифтеров»[236] и «гэлакси» доставит остальное хозяйство, целую небольшую армию авиамехаников и слесарей, специалистов по электронике и вспомогательный персонал, артиллерийскую технику и запасные части, мощные подъемники и передвижные мастерские, инструменты и испытательные стенды. Никто не рассчитывал найти что-то на месте; придется перевозить через полмира все, что требуется для того, чтобы две дюжины самых мудреных в мире истребителей-бомбардировщиков были полностью готовы к боевым вылетам.

Каждый «игл» представлял собой сложнейшую мешанину из черных ящиков, алюминия, композитных материалов на основе углеродного волокна, компьютеров, гидравлики – всего на сорок четыре миллиона долларов, – объединенную вдохновенным трудом конструкторов в одной машине. Хотя принципы конструкции таких самолетов были заложены тридцать лет назад, «игл» являлся новейшим истребителем, впитавшим в себя все последние достижения науки и техники.

На про́водах эскадрильи присутствовала и делегация городских властей, которую возглавлял мэр Гоулдзборо мистер Хэл К. Плонк. Этот уважаемый государственный служащий был любимцем двадцатитысячного населения городка и ничего не имел против прозвища, присвоенного ему благодарными земляками. За умение развеселить чопорных официальных гостей из Вашингтона своим южным выговором, непосредственностью и неистощимым запасом анекдотов и прибауток мэра чаще называли Керпланком, что примерно означает «шлепок». Доподлинно известно, что некоторые столичные гости, с час прохохотав до колик над шутками мэра, срочно уезжали в Вашингтон на поиски врача. Само собой разумеется, что на каждых очередных выборах мэр получал все большее число голосов.

Делегация городских властей, стоявшая рядом с командиром авиакрыла Хэлом Хорнбургом, с гордостью смотрела, как тягачи вытаскивали «иглы» из ангаров, как садился экипаж – пилот устраивался на переднем сиденье, а его напарник, отвечавший за вооружение истребителя, – на заднем. Вокруг каждого самолета суетился с предстартовыми проверками наземный обслуживающий экипаж.

– Я вам не рассказывал, – любезным тоном обратился мэр к стоявшему рядом с ним очень высокому чину из ВВС, – анекдот про генерала и проститутку?

В этот момент Дон Уолкер включил двигатели, и рев двух турбореактивных машин «Пратт энд Уитни» заглушил рассказ о печальной истории, происшедшей с женщиной легкого поведения, которая имела несчастье попасть в руки генерала. Эти двигатели умеют превращать ископаемое топливо в страшный шум, тепло и двадцать четыре тысячи фунтов силы тяги.

Все двадцать четыре «игла» 336-й эскадрильи один за другим запускали двигатели и примерно милю медленно катились к концу взлетно-посадочной полосы. Под их крыльями трепетали на ветру небольшие красные флажки. Они отмечали то место, где в нишах крыльев были застопорены ракеты «стингер» и «сайдуиндер». Стопоры будут сняты только перед взлетом самолета. Хотя полет до Саудовской Аравии должен был пройти вполне мирно, было бы непростительной глупостью поднимать «игл» в небо без каких бы то ни было средств защиты.

Вдоль всей взлетно-посадочной полосы до самой точки отрыва от земли стояла вооруженная охрана и полиция ВВС. Кто-то в их рядах отдавал честь, кто-то махал рукой. Перед самой взлетно-посадочной полосой «иглы» снова остановились. Здесь их в последний раз атаковал рой обслуживающего наземного персонала. Они проверили колеса, по очереди каждый двигатель – нет ли утечки или незакрепленных деталей, словом, все, что могло бы отказать во время длительного перелета. Наконец, были сняты и стопоры с ракет.

Самолеты терпеливо ждали. Каждая машина длиной шестьдесят три фута и высотой восемнадцать футов весила сорок тысяч фунтов без горючего, а ее максимальный взлетный вес, к которому все «иглы» были сейчас очень близки, составлял восемьдесят одну тысячу фунтов. Такой тяжелой машине нужен длинный разбег.

Наконец «иглы» выкатились на взлетно-посадочную полосу, развернулись носом против легкого ветра и один за другим помчались по бетонной полосе, с каждой секундой набирая скорость. Пилоты включили форсаж, и из хвостовых сопел вырвались тридцатиметровые языки пламени. Командование авиакрыла, провожая своих питомцев в далекий рейс, для защиты от оглушающего рева надело специальные шлемы. Теперь они встретятся лишь в Саудовской Аравии.

Пробежав милю по бетонной полосе и набрав скорость в сто восемьдесят пять узлов, истребители отрывались от земли. Пилоты убирали шасси, поднимали закрылки, выключали форсаж и переходили на обычный режим полета. Двадцать четыре «игла», задрав носы к небу, поднимались со скоростью пять тысяч футов в минуту и скоро исчезли в сумеречном небе.

Достигнув двадцатипятитысячефутовой высоты, они перешли на горизонтальный полет и через час увидели габаритные и навигационные огни первого воздушного заправщика КС-10. Наступило время заполнить баки. Два двигателя истребителя отличались ужасающей прожорливостью. В форсажном режиме они сжигали по сорок тысяч фунтов горючего в час; именно по этой причине форсаж, или «дожигание», использовался только при взлете, в воздушном бою или когда ситуация требовала поскорее убраться с места. Но и без форсажа истребители нуждались в дозаправке каждые полтора часа. Без КС-10, своих «небесных бензоколонок», они никогда не добрались бы до Саудовской Аравии.

Теперь эскадрилья летела развернутым строем, каждый ведомый почти на одной линии со своим ведущим, на расстоянии около мили от него. Дон Уолкер повернул голову и убедился, что его ведомыйнаходится там, где и должен быть. Они летели на восток, и над Атлантическим океаном уже сгустилась ночная темнота, но радар показывал, а навигационные огни подтверждали положение каждого самолета.

В хвостовой части воздушного заправщика, который летел впереди Уолкера и чуть выше него, оператор открыл панель, закрывавшую иллюминатор, и увидел целое море огней. В ожидании первого потребителя вытянулась заправочная штанга.

Каждая группа из шести «иглов» уже нашла своего заправщика. Скоро подошла и очередь Уолкера. Он слегка нажал на рычаг управления двигателями, и его «игл» нырнул под брюхо КС-10 так, чтобы до него дотянулась штанга. Оператор заправщика подвел штангу к штуцеру на переднем ребре левого крыла истребителя. Когда стрела и штуцер «состыковались», потекло топливо – две тысячи фунтов горючего в минуту. Ненасытный «игл» пил и пил.

Наполнив топливные баки, истребитель Уолкера скользнул в сторону, и место под брюхом заправщика занял его ведомый. Тем временем три других заправщика поили своих жаждущих могучих птиц.

Потом эскадрилья снова полетела на восток. Для летчиков эта ночь оказалась очень короткой, потому что они летели навстречу восходящему солнцу с постоянной скоростью 350 узлов, или примерно 500 миль в час, относительно поверхности планеты. Через шесть часов полета снова наступил рассвет. Эскадрилья миновала побережье Испании. Дальше ее маршрут пролегал к северу от африканского побережья, в стороне от воздушного пространства Ливии. На подлете к Египту, поддерживавшему коалицию, 336-я эскадрилья повернула на юго-восток и пересекла Красное море. Здесь летчики впервые увидели гигантскую плиту из песка и камня, которую называют Аравийской пустыней.

Через пятнадцать часов полета сорок восемь уставших молодых американцев приземлились в саудовском городе Дахране. Не успели они размять одеревенелые суставы, как им пришлось снова подниматься в воздух и лететь до их конечной цели назначения – оманской авиабазы Тумраит в султанате Мускат и Оман.

Здесь в течение четырех месяцев, до середины декабря, им предстояло жить в условиях, о которых они потом будут вспоминать с сожалением. Когда прибудет все хозяйство эскадрильи, здесь, в семистах милях от опасной иракской границы они будут совершать тренировочные полеты над оманской территорией, купаться в голубых водах Индийского океана и гадать, какую судьбу им уготовили Господь Бог и генерал Норман Шварцкопф.

В декабре эскадрилья будет передислоцирована в Саудовскую Аравию, и один из ее пилотов – хотя он никогда не узнает об этом – изменит ход войны.

(обратно)

Глава 5

Дахранский аэропорт задыхался. Прилетевшему из Эр-Рияда Майку Мартину показалось, что вся восточная Саудовская Аравия срочно решила переселяться. В отличие от Эр-Рияда, Янбо, Таифа и других западных городов королевства, Дахран, расположенный в центре цепи нефтяных месторождений, которые принесли Саудовской Аравии ее сказочные богатства, давно привык к американцам и европейцам.

Даже на улицах оживленного портового города Джидды нельзя было встретить столько англосаксонских лиц, но во вторую неделю августа Дахран буквально кишел иностранцами.

Одни любыми способами пытались выбраться отсюда. Они или добирались на автомобилях до Бахрейна в надежде, что там им удастся сесть на самолет, или – это были главным образом жены и семьи нефтяников – терпеливо ждали самолета на Эр-Рияд, чтобы оттуда ближайшим рейсом улететь домой.

Другие, наоборот, прилетали в Дахран. Из Америки лился нескончаемый поток оружия, боеприпасов и другого воинского имущества. Гражданский самолет, на котором летел Мартин, при посадке едва втиснулся между двумя огромными С-5 «гэлакси». Транспортные самолеты из Великобритании, Германии и США приземлялись один за другим, превращая северо-восточную Саудовскую Аравию в один гигантский военный лагерь.

Пока до операции «Буря в пустыне», призванной освободить Кувейт, оставалось целых пять месяцев. Сейчас осуществлялась только операция «Щит в пустыне», которая должна была остановить иракскую армию – а на границе и в Кувейте скопилось уже четырнадцать иракских дивизий – и лишить ее возможности продвигаться дальше на юг.

На несведущего наблюдателя царившая в дахранском аэропорту суматоха могла произвести большое впечатление, но от более внимательного взгляда не укрылся бы тот факт, что пока «щит» был не прочнее бумажной ширмы. Американские танки и артиллерия еще не прибыли: первые морские транспортные суда только что отошли от берегов США, а все «гэлакси», «старлифтеры» и «геркулесы» могли перенести по воздуху лишь ничтожную долю того, что будет доставлено морем.

Базировавшиеся в Дахране американские «иглы», стоявшие в Бахрейне «хорнеты» и только что прилетевшие и еще не успевшие остыть после перелета из Германии британские «торнадо» – все вместе взятые могли бы выполнить от силы полдесятка боевых вылетов. На большее у них просто не хватило бы боезапаса.

Наступление танковых армий такими силами не остановишь. Несмотря на впечатляющее скопление военной техники возле некоторых аэродромов, северо-восточная Саудовская Аравия по сути дела была еще беззащитной.

Все с той же спортивной сумкой на плече Мартин с трудом протиснулся сквозь плотную толпу в зале для прибывающих пассажиров и за барьером заметил знакомое лицо.

На первых отборочных занятиях в войска специального назначения инструктор недаром сказал, что их будут не тренировать, а дадут такую нагрузку, что они сдохнут. Теперь Мартин мог признаться, что тогда инструкторы почти достигли своей цели. Однажды под холодным дождем, со стофунтовым рюкзаком на плечах он прошагал тридцать миль по Бреконам, одному из самых трудных маршрутов во всей Великобритании. Как и у всех других, его тело уже давно оставило позади все возможные границы усталости и истощения; Мартин не чувствовал ничего, кроме тупой боли, и лишь воля позволяла ему как-то переставлять ноги.

И тогда он увидел грузовик, роскошнейший грузовик, стоявший на обочине дороги. Это значило конец марш-броска и конец испытанию человеческих возможностей. Еще сто ярдов, восемьдесят, пятьдесят – и все мучения позади; одеревеневшие ноги никак не могли одолеть последние несколько ярдов.

Инструктор из кузова грузовика бесстрастно наблюдал за промокшим до костей курсантом, который с искаженным от боли лицом, спотыкаясь, брел последние метры. Когда Мартин поднял руку и не дотянулся до заднего борта лишь дюймов на десять, мужчина постучал по крыше кабины водителя, и грузовик укатил вперед. Он проехал не сто ярдов, а еще десять миль. В кузове того грузовика сидел Спарки Лоу.

– Привет, Майк. Рад тебя видеть.

Должно быть, Лоу обладал потрясающей забывчивостью.

– Привет, Спарки. Как дела?

– Раз ты спрашиваешь, значит, хуже некуда.

Спарки вывел свой джип неопределенной марки с автомобильной стоянки, а через тридцать минут они были уже за Дахраном и направлялись на север. До Хафджи было двести миль, три часа езды. После того как справа от них остался портовый город Джубаил, дорога стала совсем пустынной. Ни у кого не возникало желания ехать в Хафджи, небольшой поселок нефтяников на границе с Кувейтом, теперь почти обезлюдевший.

– Беженцы еще идут? – спросил Мартин.

– Идут, – кивнул Спарки, – но теперь буквально единицы. Основной поток схлынул. По автомагистрали границу переходят главным образом женщины и дети; все с документами. Иракские власти их охотно пропускают, зачем они им сдались? Умный ход. Если бы Кувейтом правил я, то тоже постарался бы отделаться от экспатриантов. К нам переходят иногда индийцы; на них иракцы, похоже, не обращают внимания. С их стороны это не очень умно. Индийцы хорошо информированы, я даже завербовал парочку, уговорил их вернуться и передать сообщения нашим людям.

– У вас есть все, что я просил?

– Да. Судя по всему, Грей потрудился как следует. Твое добро привезли вчера на грузовике с саудовским номерным знаком. Я все перенес в свободную спальню. Вечером мы обедаем с тем молодым кувейтским летчиком, о котором я рассказывал. Он говорит, что в Кувейте у него есть связи, надежные люди, которые могут оказаться полезными.

Мартин недовольно поморщился.

– Он не должен видеть мое лицо. Его могут сбить.

Спарки задумался.

– Ты прав.

Спарки Лоу реквизировал совсем неплохую виллу, подумал Мартин. Она принадлежала американскому нефтепромышленнику из компании «Арамко». Всех своих сотрудников компания эвакуировала в Дахран.

Мартин понимал, что спрашивать у Спарки, что он здесь делает, бесполезно. Очевидно, его тоже «позаимствовал» Сенчери-хаус. Судя по тому, что рассказывал Спарки, в его задачу входило перехватывать беженцев, направляющихся на юг, и опрашивать наиболее разговорчивых и информированных.

Хафджи обезлюдел. Здесь не осталось почти никого, кроме солдат саудовской национальной гвардии, которые строили оборонительные сооружения в самом городе и вокруг него. Впрочем, кое-где по городу еще бродили безутешные арабы, а на местном базаре у одного лавочника, который никак не мог поверить, что ему подвернулся настоящий покупатель, Мартин купил необходимую одежду.

В середине августа Хафджи еще снабжался электроэнергией, а это значило, что пока работали кондиционеры, насос, качавший воду из колодца, и подогреватель воды. Можно было принять ванну, но Мартин не мог позволить себе такую роскошь.

Уже три дня он не мылся, не брился и не чистил зубы. Его хозяйка в Эр-Рияде, миссис Грей, конечно, обратила внимание на то, что от Мартина исходит все более неприятный запах, но она была слишком хорошо воспитана, чтобы сделать ему замечание. Теперь, вместо того чтобы пользоваться зубной щеткой, Мартин после еды ковырял в зубах деревянной щепочкой. Спарки Лоу тоже делал вид, что ничего не замечает, но по другой причине: он знал, что Мартину нужно выглядеть настоящим арабом.

Кувейтский офицер, капитан ВВС Аль Халифа, оказался симпатичным двадцатишестилетним парнем; он был в ярости от того, что иракская армия сделала с его страной, и не скрывал своих симпатий к свергнутой династии эмира Аль Сабаха, расположившейся теперь в роскошном таифском отеле в качестве гостей короля Саудовской Аравии Фахда.

Аль Халифу сбил с толку второй гость хозяина. Пригласивший его на обед Спарки был типичным британским офицером, разве что в гражданской одежде. Второй же гость казался обычным арабом в утратившем свою прежнюю белизну тхобе и в пятнистой куфие, один конец которой закрывал почти все его лицо. Лоу представил их друг другу.

– Вы в самом деле британец? – удивленно спросил молодой капитан.

Ему объяснили, почему Мартин одет таким образом и по какой причине он не хочет открывать лицо. Капитан Аль Халифа кивнул.

– Примите мои извинения, майор. Конечно, я понимаю.

Рассказанная кувейтским капитаном история была предельно проста. Вечером 1 августа ему позвонили и приказали явиться на базу Ахмади, где располагалась его авиационная часть. Всю ночь он и его товарищи слушали радио, сообщавшее о вторжении в их страну с севера. К рассвету его эскадрилья «скайрэев» была заправлена, снабжена боезапасом и подготовлена к боевому вылету. Американские «скайрэи»,[237] которые никак нельзя было назвать современными истребителями, все же могли оказаться полезными при борьбе с наземными целями. Конечно, «скайрэи» не шли ни в какое сравнение с иракскими МиГ-23, -25 и -29 или с купленными у французов «миражами», но, к счастью, во время своего единственного боевого вылета Аль Халифа не встретил ни одного самолета иракских ВВС.

Вскоре после рассвета в северных пригородах столицы капитан нашел свою цель.

– Один танк я подбил ракетами, – возбужденно рассказывал он. – Я точно знаю, я сам видел, как он загорелся. А потом у меня остался только пулемет, и я бросился на грузовики, которые шли за танком. Один я подбил, он скатился в кювет и перевернулся. А потом у меня замолчал и пулемет, и я полетел назад. Над Ахмади нам с земли приказали следовать дальше на юг, пересечь границу и спасти самолеты. У меня едва хватило горючего, чтобы добраться до Дахрана. Знаете, мы спасли больше шестидесяти наших самолетов. «Скайхоков»,[238]«миражей» и британских учебных «хоков». Плюс вертолеты: «газели», «пумы» и «суперпумы». Теперь я буду сражаться отсюда и вернусь, когда наша страна будет освобождена. Как вы думаете, когда начнется наступление?

Спарки Лоу осторожно улыбнулся. Уверенность этого молодого человека проистекала от его блаженного неведения.

– Боюсь, не сейчас. Придется набраться терпения. Нужно как следует подготовиться. Расскажите нам об отце.

Оказалось, что отец капитана был чрезвычайно богатым торговцем, другом королевской семьи и обладал немалой властью.

– Он не станет поддерживать агрессора? – спросил Лоу.

Молодой Аль Халифа был оскорблен.

– Никогда и ни за что, – с жаром заявил он. – Он сделает все, что в его силах, чтобы помочь освобождению страны. – Капитан повернулся к Мартину, точнее, к его внимательным темным глазам над пестрой тряпкой: – Вы увидите моего отца? Вы можете на него положиться.

– Возможно, – ответил Мартин.

– Вы не передадите ему письмо?

За несколько минут он исписал листок и вручил его Мартину. Когда Аль Халифа возвращался в Дахран, Мартин сжег листок в пепельнице. В Эль-Кувейт он не мог брать с собой ничего, что могло бы его скомпрометировать.

На следующее утро Мартин и Лоу уложили доставленное Греем «имущество» в багажник и на заднее сиденье, и джип направился сначала на юг, до Манифаха, а потом свернул на шоссе Таплайн, которое тянулось почти параллельно границе с Ираком и дальше пересекало всю Саудовскую Аравию. Шоссе получило свое название от наименования компании «Трансарабиан пайплайн» и было сооружено для обслуживания гигантского нефтепровода, по которому миллионы тонн саудовской нефти текли на запад.

Позднее шоссе Таплайн стало главной транспортной артерией, по которой с юга, готовясь к вторжению в Кувейт и Ирак, подтягивалась к границе огромная сухопутная армада, включавшая четыреста тысяч американских, семьдесят тысяч британских и десять тысяч французских солдат, а также двухсоттысячную армию Саудовской Аравии и других арабских стран. Но в тот день, кроме джипа Лоу, на шоссе не было ни одной машины.

Через несколько миль Лоу снова повернул на север, к кувейтской границе, но уже в глубине полуострова. Недалеко от грязной пустынной деревушки Хаматийят (находившейся еще на территории Саудовской Аравии) граница ближе всего подходила к столице – Эль-Кувейту.

Кроме того, американские аэрофотоснимки, которые Грею удалось раздобыть в Эр-Рияде, показали, что иракские войска концентрируются возле границы с Саудовской Аравией лишь недалеко от берега. В глубине полуострова иракские форпосты встречались все реже и реже. Саддам Хуссейн сколачивал ударный кулак на узком фронте шириной сорок миль между Нуваисибом на берегу Персидского залива и пограничным постом Эль-Вафра.

Деревня Хаматийят располагалась в ста милях от берега, в том месте, где граница изгибалась петлей, сокращая расстояние до Эль-Кувейта.

На небольшой ферме рядом с деревней Мартина уже ждали заказанные верблюды. Это были стройная самка в расцвете сил и ее отпрыск, маленький верблюжонок с кремовой шерстью, бархатной мордочкой и печальными глазами, еще сосунок. Когда он вырастет, то станет таким же своенравным, как и другие представители его рода, но пока это было очень покладистое создание. Мартин и Лоу рассматривали животных в загоне, не выходя из джипа.

– Зачем тебе верблюжонок? – спросил Лоу.

– Для легенды. Если кто-то поинтересуется, я веду его на продажу на верблюжьи фермы возле Сулайбии. Там дают больше.

Мартин выбрался из джипа и медленно, шаркая сандалиями, побрел будить владельца верблюдов, который дремал в тени своей развалюхи. Не меньше получаса Мартин и продавец, сидя на корточках в пыли, торговались. Продавцу и в голову не пришло, что этот покупатель с обожженной солнцем кожей, многодневной щетиной на лице и пожелтевшими зубами, в грязной, пропахшей потом одежде мог быть не бедуином, приехавшим специально для того, чтобы купить двух верблюдов.

Наконец покупатель и продавец сторговались, и Мартин отсчитал деньги из свернутой в рулончик пачки саудовских динаров, которые он взял у Лоу и какое-то время носил под мышкой, пока купюры основательно не засалились. Потом он повел верблюдов в пустыню и остановился лишь примерно через милю, когда и он и животные были надежно скрыты от любопытных глаз песчаными дюнами. К Мартину подъехал Лоу.

Он ждал в нескольких сотнях ярдов от загона и внимательно наблюдал за торгом. Лоу хорошо знал Аравийский полуостров, но никогда не работал с Мартином и сейчас был потрясен. Этот майор не разыгрывал из себя араба; стоило ему выйти из джипа, как он тут же моментально превратился в настоящего бедуина. Не только его внешний вид, но и каждое движение выдавали в нем жителя пустыни.

Лоу этого не знал, но за день до их поездки в Хаматийят два английских инженера, решив сбежать из оккупированного Кувейта, переоделись в длинные, от шеи до пят, белые кувейтские тхобы и укрыли головы гутрами. Не прошли они и полпути до автомобиля, стоявшего в пятидесяти футах от их дома, как из соседней жалкой хижины их окликнул ребенок: «Хоть ты и оделся арабом, а все равно ходишь как англичанин». Инженеры решили не искушать судьбу и вернулись.

Обливаясь потом под палящим солнцем, но зато скрытые от посторонних взглядов, внимание которых непременно привлекли бы двое мужчин, занятых перетаскиванием тяжестей в самое жаркое время суток, Мартин и Лоу перенесли «имущество» из джипа в корзины, укрепленные на боках верблюдицы. Она опустилась на колени, но тем не менее не изъявляла желания нести поклажу, огрызалась и плевалась в сторону нагружавших ее людей.

Одну корзину загрузили сорока пятифунтовыми блоками семтекса-Н.[239] Каждый блок был аккуратно упакован в ткань, а сверху Мартин набросал мешочки с зернами кофе – на тот случай, если какой-нибудь любопытный иракский солдат решит проверить поклажу. В другую корзину уложили автоматы, боеприпасы, обычные детонаторы, детонаторы с таймерами, гранаты, а также небольшой, но мощный передатчик со складной спутниковой антенной и запасными никель-кадмиевыми аккумуляторами. И в эту корзину Мартин набросал сверху мешочки с кофе.

Когда все было перенесено, Лоу спросил:

– Я могу еще чем-нибудь помочь?

– Нет, спасибо, все в порядке. Я останусь здесь до заката. Тебе нет смысла ждать.

Лоу протянул руку:

– Прошу прощения за Бреконы.

Мартин ответил крепким рукопожатием.

– Ерунда. Я выжил.

Лоу издал короткий смешок.

– Да, этим мы всю жизнь и занимаемся. Все стараемся выжить, черт побери. Удачи тебе, Майк.

Лоу уехал. Верблюдица покосилась на удалявшийся джип, рыгнула и принялась жевать жвачку. Верблюжонок хотел было дотянуться до сосков, но потерпел неудачу и улегся рядом с матерью.

Мартин прислонился к седлу, укрыл лицо куфией и задумался. Что ждет его в ближайшие дни? Пустыни он не боялся, а вот в суете оккупированного Эль-Кувейта его могла подстерегать беда. Насколько строг там режим, насколько часто встречаются посты на дорогах, насколько придирчивы и сообразительны стоящие на этих постах солдаты? Сенчери-хаус предлагал снабдить его фальшивыми документами, но Мартин наотрез отказался. Оккупационные власти могли ввести новые удостоверения личности.

Мартин не сомневался, что в арабских странах лучше выбранной им легенды быть не может. Бедуины столетиями кочуют по пустыне, ни у кого не спрашивая разрешения. Они не оказывают сопротивления армиям агрессоров, потому что кого только они здесь не видели: сарацинов и турок, крестоносцев и тамплиеров, немцев и французов, англичан и египтян, израильтян и иранцев. Они пережили всех, потому что всегда стояли в стороне от политики и войн.

Многие правительства пытались приручить или покорить бедуинов, и все потерпели неудачу. Король Саудовской Аравии Фахд провозгласил, что каждый гражданин его страны должен иметь свой дом, и построил для бедуинов прекрасный поселок Эскан, в котором были все блага цивилизации: плавательный бассейн, ванные, туалеты, проточная вода. Некоторые бедуины заинтересовались и приехали в Эскан.

Они пили воду из бассейна (уж очень он был похож на озеро в оазисе), испражнялись во дворах, играли с водопроводными кранами, а потом покинули поселок, вежливо объяснив монарху, что привыкли спать под звездами. Во время кризиса в Персидском заливе американцы навели в Эскане порядок и использовали его для своих целей.

Мартин понимал, что настоящей проблемой для него был рост. До шести футов ему не хватало лишь дюйма, а почти все бедуины были намного ниже. Столетия болезней и хронического недоедания не могли не сказаться на среднем росте. В пустыне вода – роскошь, поэтому ее расходуют только для утоления жажды человека, коз и верблюдов. Именно по этой причине Мартин несколько дней не мылся. Он хорошо знал, что в пустыне лишь европейцы могут позволить себе употреблять на это воду.

У Мартина не было никаких документов, но это обстоятельство его не беспокоило. Многие правительства пытались выдать бедуинам паспорта. Обычно кочевники искренне радовались новым документам, ведь это была такая хорошая туалетная бумага, куда лучше, чем горсть песка. Требовать от бедуина документы – пустая трата времени; это хорошо понимали как полицейские или солдаты, так и сами кочевники. С точки зрения властей, самое главное было в том, что бедуины никогда не причиняли хлопот. Ни одному бедуину и в голову никогда не придет поддерживать кувейтское сопротивление. Мартин надеялся, что иракские власти это тоже понимают.

Он подремал до заката, потом взобрался в седло. Подчиняясь крикам «хат, хат, хат», верблюдица поднялась и покормила верблюжонка. Мартин привязал его, и малыш пошел вслед на матерью. На первый взгляд неторопливая иноходь корабля пустыни может показаться очень медленной, но эти животные, не останавливаясь, преодолевают огромные расстояния. Еще в загоне верблюдицу Мартина хорошо накормили и напоили; теперь она сможет идти без устали много дней.

Мартин пересек границу, когда было почти восемь часов вечера. К этому времени он ушел далеко на северо-запад от полицейского поста Рукаифах, где проходила дорога, соединяющая Кувейт и Саудовскую Аравию. Безлунной ночью в пустыне светили лишь звезды. Справа от Мартина, на самом горизонте, были видны отблески; там находился кувейтский нефтепромысловый район Манагиш. Наверно, там стоял и иракский патруль, но пустыня перед Мартином была безлюдна.

Судя по карте, до верблюжьей фермы, на которой Мартин намеревался оставить своих верблюдов до тех пор, пока они не понадобятся ему снова, было пятьдесят километров, или тридцать пять миль. Ферма находилась к югу от Сулайбии, пригородного района Эль-Кувейта. Но прежде чем появляться на ферме, Мартину нужно было надежно спрятать свое «имущество» в пустыне и отметить место тайника.

Если не будет непредвиденных задержек, ему удастся спрятать груз еще в темноте, до рассвета, который наступит через девять часов. Еще через час Мартин должен появиться на верблюжьей ферме.

Когда нефтяные промыслы Манагиша остались позади, Мартин, сверившись с ручным компасом, направился напрямую к цели. Иракские солдаты, рассудил он, могут разместить патрули на всех шоссе и даже проселочных дорогах, но только не в безжизненной пустыне. Ни один беженец не пройдет через пустыню, никакой враг не станет и пытаться проникнуть в Кувейт по пескам.

Мартин надеялся, что от верблюжьей фермы до центра города, то есть еще примерно двадцать миль, после рассвета он легко доберется в кузове любого попутного грузовика.

Высоко над головой Мартина, в ночном небе безмолвно парил спутник КН-11 Национального управления рекогносцировки США. Предыдущим поколениям американских спутников-шпионов приходилось накапливать снимки и через определенные промежутки времени сбрасывать капсулы с пленкой, которые подбирали и обрабатывали уже на Земле.

Спутники типа КН-11, сложные сооружения длиной 64 фута и массой тридцать тысяч фунтов, намного умней. Они автоматически преобразуют изображения участков поверхности планеты в электронные импульсы и потом передают их – но не вниз, на Землю, а вверх, на другой спутник, располагающийся на более высокой орбите.

Второй спутник обращается вокруг Земли по геостационарной орбите. Это значит, что он летит в космосе с такой скоростью и по такой траектории, что постоянно находится над одной и той же точкой поверхности планеты. В сущности, такой спутник как бы висит над Землей.

Получив закодированную информацию от КН-11, геостационарный спутник передает ее или сразу на территорию США, или, если кривизна поверхности планеты не позволяет этого, на другой геостационарный спутник, который занимает более удобную позицию и может посылать сигналы своим американским хозяевам. Таким образом, Национальное управление рекогносцировки получает фотоинформацию «в реальном масштабе времени», то есть через несколько секунд после того, как были сделаны снимки.

В военных конфликтах спутники КН-11 дают огромные преимущества. Они могут, например, зарегистрировать колонну вражеских войск на марше и передать эту информацию так быстро, что у генералов останется вполне достаточно времени, чтобы организовать воздушный налет и разгромить колонну. Несчастные солдаты так и не узнают, каким образом истребители-бомбардировщики нашли их грузовики. К тому же КН-11 могут работать днем и ночью, в пасмурную погоду и в туман.

Спутники КН-11 называли всевидящими. Увы, это был самообман. Спутник, пролетавший над территорией сначала Саудовской Аравии, потом Кувейта и Ирака, не заметил одинокого бедуина, забредшего в запретную зону, а если и заметил, то не придал этому значения. В Ираке спутник видел множество зданий и сооружений, целые созвездия промышленных поселений вокруг Эль-Хиллаха и Тармии, Эль-Атеера и Тувайты, но не смог разглядеть, что делается в этих зданиях и поселениях. Он не видел огромные реакторы, в которых получали отравляющие вещества или гексафторид урана. Последнее вещество отправляли потом на другие предприятия, где изотопы урана разделяли методом газовой диффузии.

Спутник полетел дальше на север, отмечая аэродромы, автомагистрали и мосты. Он увидел даже автомобильную свалку в Эль-Кубаи, но не нашел в ней ничего заслуживающего внимания. К западу и северу от Багдада он видел промышленные центры Эль-Каим, Джазира и Эль-Ширкат, не поняв, что в них готовится оружие массового поражения. Он пролетел над Джебаль-аль-Хамрином, но не заметил Каалу, построенную инженером Османом Бадри. Он видел только еще одну гору среди множества таких же гор, еще две-три горные деревушки среди сотен других горных деревень. А потом под спутником проплыла территория Курдистана и Турции.

Майк Мартин медленно продвигался к Эль-Кувейту. Ночью, в грязной одежде, которую он надевал последний раз две недели назад, Мартин стал почти невидимкой. Он улыбнулся, вспомнив, как, возвращаясь на своем «лендровере» после прогулки по пустыне возле Абу-Даби, неожиданно столкнулся с толстушкой-американкой, которая пыталась объяснить ему, что фотоаппарат всего лишь делает «чик-чик».

Было решено, что комитет «Медуза» соберется на организационное совещание в Уайтхолле, в комнате, располагавшейся под помещениями секретариата кабинета министров. Основным доводом в пользу такого выбора был тот факт, что все здание кабинета министров было «чистым», так как его регулярно проверяли на наличие подслушивающих устройств. Все выражали надежду, что теперь, когда русские стали такими хорошими, они наконец-то вообще откажутся от этой всем надоевшей игры.

Восьмерых членов комитета провели в кабинет на третьем подвальном этаже. Терри Мартин слышал о том, что под внешне самым обычным зданием, стоявшим напротив Сенотафа – памятника погибшим в двух мировых войнах, находятся настоящие лабиринты подземных камер-бомбоубежищ, в которых можно не опасаться подслушивания. В них совершенно открыто обсуждались самые щекотливые проблемы государственной важности.

На совещании председательствовал сэр Пол Спрус, опытный чиновник с изысканными манерами, занимавший должность помощника непременного секретаря кабинета министров. Он представился сам и представил членов комитета друг другу. От американского посольства (а следовательно, и от правительства США) присутствовали помощник военного атташе и Гарри Синклэр, толковый сотрудник Лэнгли, который возглавлял лондонское бюро ЦРУ в течение последних трех лет.

Высокий, худощавый Синклэр предпочитал твидовые пиджаки, был завсегдатаем лондонской оперы и на редкость хорошо ладил со своими британскими коллегами.

Синклэр кивнул и подмигнул Саймону Паксману. Они несколько раз встречались на заседаниях объединенного комитета безопасности, на которые ЦРУ постоянно посылало своего представителя.

В лондонском комитете «Медуза» задача Синклэра сводилась к тому, чтобы отмечать все интересные выводы, которые должны были сделать британские специалисты, и передавать эту информацию в Вашингтон, где работал аналогичный, но значительно более широкий по составу американский комитет. Затем все данные будут сопоставляться и сравниваться, чтобы в конце концов можно было достаточно надежно оценить, способен ли Ирак нанести ощутимый урон вооруженным силам коалиции.

Помимо профессиональных разведчиков в комитете оказались два ученых из олдермастонского (графство Беркшир) Центра по изучению вооружения; некоторым нравилось добавлять к названию центра слово «атомного», но тут уж ничего не поделаешь, в Олдермастоне, кроме ядерного оружия, действительно ничем больше не занимались. Просмотрев всю информацию, полученную из США, Европы и откуда только можно, плюс все аэрофотоснимки предполагаемых иракских ядерных центров, эти ученые должны были выяснить, стремится ли Ирак овладеть технологией производства собственных атомных бомб и, если это так, то как далеко он продвинулся.

В состав комитета было введено еще двое ученых из Портон-Дауна, один – химик, а другой – биолог, специализирующийся в бактериологии.

В прессе левого толка часто появлялись обвинительные статьи, в которых утверждалось, что в Портон-Дауне по заказу британских военных разрабатывается химическое и бактериологическое оружие. На самом же деле целью всех исследований был поиск антидотов против любых отравляющих веществ и микробных токсинов, которые могли бы быть применены против войск Великобритании и ее союзников. К сожалению, невозможно искать противоядие, не изучив сначала свойства самого яда, поэтому ученые в Портон-Дауне имели в своем распоряжении многочисленные крайне неприятные вещества, которые, разумеется, приходилось тщательно охранять. Но в тот день, 13 сентября, не менее неприятные вещества были и у Саддама Хуссейна. Разница между Саддамом и британским правительством заключалась в том, что Великобритания не собиралась применять отравляющие вещества против иракской армии, тогда как мистер Хуссейн, по общему мнению, был не столь щепетилен.

Изучив списки химикатов, закупленных Ираком в течение нескольких последних лет, ученые мужи из Портон-Дауна должны были решить, какими отравляющими веществами располагает теперь Саддам, в каком количестве, насколько эти вещества опасны и могут ли они быть применены в войне. Им предстояло также просмотреть аэрофотоснимки ряда иракских фабрик и заводов и попытаться обнаружить на них какие-либо сооружения определенных размеров и форм, например, системы обеззараживания или воздухоочистители, которые свидетельствовали бы о том, что на этих фабриках и заводах производятся отравляющие вещества.

– Теперь, джентльмены, – начал сэр Пол, обращаясь к четырем ученым, – основная работа ложится на ваши плечи. Мы будем вас поддерживать и помогать – в меру наших возможностей. Здесь у меня два тома документов и сведений, которые нам удалось получить от наших соотечественников, находящихся за рубежом, сотрудников посольств, торговых представительств и… э-э… секретных агентов. Вся эта информация относится к периоду до начала кризиса. Здесь вы найдете первые результаты анализа экспортных лицензий, выданных иракским покупателям в течение последнего десятилетия. Нет нужды объяснять, что копии лицензий получены нами от правительств, которые сами изъявили готовность оказывать нам всяческую поддержку. Мы забросили сеть настолько широко, насколько это было возможно. Собрали сведения об экспорте химикатов, строительных материалов, лабораторного оборудования, сложной техники и аппаратуры специального назначения – почти всего, разве что кроме зонтиков, шерсти для вязания и занимательных детских игрушек. Некоторые из этих товаров – в сущности, даже большая их часть – окажутся совершенно безобидными, такими, какие и должно покупать развивающееся арабское государство, имеющее в виду их использование исключительно в мирных целях. Я заранее приношу свои извинения, если изучение этих материалов окажется пустой тратой времени. Вместе с тем я хотел бы попросить вас обратить пристальное внимание не только на то, что совершенно однозначно предназначено для производства оружия массового поражения, но и на товары двойного назначения, то есть такие, которые могут быть использованы в иных целях, не отраженных в лицензии. Полагаю, наши американские коллеги тоже неплохо поработали.

Сэр Пол передал по комплекту документов ученым из Портон-Дауна и Олдермастона. Представитель ЦРУ добавил к ним еще более объемные папки. Ошарашенные ученые испуганно таращились на горы бумаг.

– Мы, я имею в виду нас и наших американских коллег, старались не повторяться, – объяснил сэр Пол, – но, увы, возможно, некоторые документы попадутся и в наших и в американских папках. Я еще раз приношу свои извинения. Прошу вас, мистер Синклэр.

В отличие от чиновника Уайтхолла, который своим многословием почти усыпил ученых, руководитель лондонского бюро ЦРУ был краток и сразу перешел к делу:

– Джентльмены, суть проблемы в том, что, возможно, нам придется драться с этими ублюдками.

Это уже было похоже на дело. Синклэр говорил так, как, по мнению британцев, и должен изъясняться американец: без обиняков, не боясь называть вещи своими именами. Четверо ученых приободрились и слушали его с большим вниманием.

– Если дойдет до войны, то сначала мы ударим с воздуха. Как и британцы, мы хотим, чтобы число жертв с нашей стороны было минимальным. Значит, мы ударим по их пехоте, танкам, пушкам и самолетам. Нашими целями будут их ракетные установки, линии связи, командные пункты. Но если Саддам прибегнет к оружию массового поражения, мы понесем ужасные потери – и вы тоже. Чтобы такого не произошло, нам нужно знать две вещи. Во-первых, что есть у Саддама? Если мы это узнаем, тогда будем запасаться противогазами, защитными комбинезонами, антидотами. Во-вторых, где он, черт бы его побрал, все это запрятал? Если мы найдем ответ и на этот вопрос, мы разбомбим заводы и склады – уничтожим все, прежде чем он успеет пустить эту мерзость в ход. Так что смотрите фотографии, смотрите внимательней, если потребуется, берите лупу, ищите заводы, А мы продолжим поиск и опрос подрядчиков, которые их строили, и инженеров, которые их начиняли оборудованием и машинами. Они должны рассказать нам много интересного. Но иракцы могли что-то переделать, что-то передвинуть с места на место. Так что, господа аналитики, последнее слово остается за вами. Вы можете спасти много жизней, поэтому проявите максимум внимания и сметки. Найдите оружие массового поражения, а мы его разбомбим к чертовой матери.

До ученых, наконец, дошло. Теперь они представляли себе, что от них требуется и для чего. Сэр Пол был слегка шокирован.

– М-м, да, разумеется, мы чрезвычайно благодарны мистеру Синклэру за его… э-э… объяснения. Я бы предложил собраться следующий раз, когда наши коллеги в Олдермастоне и Портон-Дауне найдут что-то интересное.

Саймон Паксман и Терри Мартин вместе покинули Уайтхолл и, наслаждаясь мягким августовским солнцем, вышли на площадь Парламента. Как обычно, площадь была забита автобусами с туристами. Возле мраморного Уинстона Черчилля, который сверху вниз недовольно взирал на суету нахальных простых смертных, нашлась свободная скамейка.

– Вы слышали последние новости из Багдада? – спросил Паксман.

– Да, конечно.

Только что Саддам Хуссейн предложил компромиссное решение конфликта: его войска уйдут из Кувейта, если израильтяне оставят западный берег реки Иордан, а Сирия выведет свои войска из Ливана. Типичный «линкидж» – одно к другому не имело никакого отношения. Организация Объединенных Наций отвергла предложение Саддама без обсуждения. Совет Безопасности продолжал извергать поток резолюций, направленных на изоляцию Ирака: прекращение внешней торговли и воздушного сообщения, запрет на экспорт из Ирака нефти и поставку в Ирак сырья, отмена конвертируемости иракской валюты. А тем временем оккупанты продолжали систематически грабить и разрушать Кувейт.

– Полагаете, это серьезно?

– Нет, обычная трескотня. Этого следовало ожидать. Игра на публику. Палестинцам это, конечно, понравится, но тем дело и кончится. Это не план игры.

– А есть ли у него конкретный план игры? – спросил Паксман. – Если так, то никто не может уловить его сути. Американцы считают Саддама сумасшедшим.

– Знаю. Вчера вечером я слышал выступление Буша по телевидению.

– Саддам в самом деле ненормальный?

– Как лиса.

– Тогда почему он не двинет свои войска дальше на юг, на саудовские нефтепромыслы? Пока что это вполне реальная задача. Американцы только начинают собирать силы, мы тоже. Там всего несколько эскадрилий самолетов и пара авианосцев в заливе. Но на земле у нас нет ничего. Одной авиацией Саддама не остановишь. Этот американский генерал, которого только что назначили…

– Шварцкопф, – сказал Мартин. – Норман Шварцкопф.

– Да, я его и имел в виду. Он говорит, что ему нужно не меньше двух месяцев, чтобы сколотить армию, способную остановить иракские войска и вышибить их из Кувейта. Так почему же Саддам не развивает успех?

– Потому что это значило бы напасть на братское арабское государство, с которым Саддам еще не поссорился. Такой поступок постыден, он несовместим с арабскими обычаями. Напав на Саудовскую Аравию, Саддам оттолкнул бы от себя всех арабов. А он хочет править арабским миром, хочет, чтобы арабы его восхваляли, а не проклинали.

– Но он же захватил Кувейт, – возразил Паксман.

– Это совсем другое дело. Саддам во всеуслышание заявляет, что он всего лишь исправил несправедливость империалистов, потому что исторически Кувейт всегда был частью Ирака. Точно так же Неру оправдывал захват португальского Гоа.

– Перестаньте, Терри. Саддам оккупировал Кувейт, потому что он обанкротился. Это общеизвестно.

– Да, в этом истинная причина. А пропагандистская машина кричит, что он возвратил Ираку его исконную территорию. Послушайте, все так делают. Индия захватила Гоа, Китай – Тибет, Индонезия – Восточный Тимор. Аргентина попыталась проделать такой же трюк с Фолклендскими островами. И каждый раз агрессор всего лишь возвращал принадлежащие ему по праву территории. Знаете, толпа очень любит такие лозунги.

– Тогда почему же от Саддама уже отвернулись его братья-арабы?

– Потому что они считают, что ему не удастся уйти безнаказанно, – ответил Мартин.

– Они правы. Саддам не уйдет безнаказанно.

– Но наказывать его будет Америка, а не арабские страны. Если Саддам хочет завоевать уважение арабского мира, он должен опозорить Америку, а не своего арабского соседа. Вы были в Багдаде?

– Был, но очень давно, – признался Паксман.

– Город буквально напичкан портретами Саддама. Его изображают как воина пустыни – на белом коне с занесенным мечом. Разумеется, все это блеф. Саддам – обычный подлый бандит, предпочитающий наносить удар в спину. Но он себя считает героем.

Паксман встал.

– Все это голая теория, Терри. Но в любом случае спасибо за ценные мысли. К сожалению, мне нужны только факты. Как бы то ни было, пока не видно, как он сможет унизить Америку. В распоряжении янки вся боевая мощь, самая передовая техника. Дайте время, они соберут мощный кулак и уничтожат и армию и авиацию Саддама.

Терри Мартин прищурился: заходящее солнце светило ему прямо в глаза.

– Все дело в людских потерях, Саймон. Америка способна на многое, но она не может позволить себе потерять много своих солдат. А Саддам может. Ему наплевать на человеческую жизнь.

– Но пока что там мало американцев.

– Вот именно.

«Роллс-ройс», в котором ехал Ахмед Аль Халифа, мягко подкатил к парадному подъезду комплекса административных зданий и плавно затормозил. Рядом с подъездом висела табличка, которая на арабском и английском языках извещала, что здесь размещается управление торговой компании «Аль Халифа трейдинг корпорейшн лимитед».

Водитель «роллс-ройса», полушофер-полутелохранитель, вышел первым и обогнул машину, торопясь открыть дверцу хозяину.

Возможно, было и в самом деле глупо щеголять «роллсом» в оккупированном городе, но кувейтский миллионер пропустил мимо ушей все просьбы воспользоваться на этот раз более скромным «вольво», чтобы лишний раз не раздражать иракских солдат на контрольных постах.

– Пусть все они сгниют в аду, – проворчал он за завтраком.

Но поездка от фешенебельного пригорода Андалус, где в большом саду, отгороженном от внешнего мира высокой стеной, стоял его роскошный дом, до Шамии, где находилось управление его компании, прошла без приключений.

На десятый день оккупации из Эль-Кувейта были выведены дисциплинированные профессиональные солдаты иракской Республиканской гвардии, и их место заняла народная армия – всякий сброд, призванный на военную службу. Если первых Аль Халифа ненавидел, то вторых презирал.

В первые же дни оккупации гвардейцы ограбили весь город, но они грабили планомерно. Аль Халифа сам видел, как они выносили из национального банка золотые слитки – весь государственный золотой запас на сумму пять миллиардов долларов. Но то был грабеж не для личного обогащения. Слитки тщательно упаковали, погрузили на машины и отправили в Багдад.

Изювелирных лавок туда же было вывезено еще на миллиард долларов золотых изделий.

Контрольные посты гвардейцев, которых было легко узнать по черным беретам и выправке, работали четко и профессионально. Потом они вдруг потребовались южнее, на границе Кувейта с Саудовской Аравией.

Их место заняли солдаты народной армии – неряшливые, небритые парни, понятия не имевшие о воинской дисциплине, а потому более непредсказуемые в своих действиях и более опасные, Достаточно сказать, что после их появления убийство кувейтца, отказавшегося отдать свои часы или свой автомобиль, стало почти обычным делом.

В середине августа установилась необычно жаркая погода. В поисках укрытия от испепеляющего солнца иракские солдаты разбирали мостовые, из брусчатки строили себе небольшие хижины прямо на тех улицах, которые им было приказано патрулировать, и прятались в этих хижинах весь день. Лишь вечерами и рано по утрам они выползали из своих убежищ и пытались показать, что они тоже солдаты. Тогда они не давали покоя местным жителям, под предлогом поиска контрабанды останавливали каждую машину, забирая съестное и все, что там было мало-мальски ценного.

Обычно мистер Аль Халифа появлялся в своем кабинете к семи утра, но теперь он взял за правило задерживаться дома до десяти часов. В это время солнце уже пекло немилосердно, и он без помех проезжал мимо каменных нор с укрывшимися в них солдатами народной армии. Два грязных солдата с непокрытыми головами даже неуклюже попытались отдать честь, очевидно, решив, что в «роллс-ройсе» может ездить только их очень важный соотечественник.

Аль Халифа понимал, что все это лишь до поры до времени. Рано или поздно какой-нибудь головорез, угрожая оружием, отнимет «роллс». Ну и что? Когда оккупантов вышвырнут в их поганый Ирак – а Аль Халифа был уверен, что вышвырнут, только не знал, когда и каким образом, – он купит себе другую машину.

В своем ослепительно белом тхобе и легкой хлопчатобумажной гутре, которую удерживали на голове два спускавшихся на лицо черных шнурка, Аль Халифа ступил на тротуар. Телохранитель закрыл за ним дверцу машины и направился к месту водителя, чтобы отогнать «роллс-ройс» на автомобильную стоянку компании.

– Молю о милосердии, сайиди. Подайте тому, кто не ел три дня.

Сначала Аль Халифа не обратил внимания на человека, сидевшего на корточках прямо на тротуаре неподалеку от подъезда. Казалось, пригревшись на солнце, он заснул. В этом не было ничего необычного: в любом средневосточном городе полно бродяг и нищих. И вдруг этот человек, оказавшийся грязным бедуином, уже стоял рядом с протянутой рукой.

Телохранитель поспешил на помощь хозяину и собрался обрушить на голову попрошайки поток проклятий, но Ахмед Аль Халифа предостерегающе поднял руку. Он исповедывал мусульманскую религию и старался следовать заповедям святого Корана, а одна из заповедей гласила, что правоверный мусульманин должен подавать просящему щедрую милостыню.

– Отгоните машину на стоянку, – приказал он телохранителю, из бокового кармана извлек бумажник и достал из него банкноту в десять динар.

Бедуин взял бумажку обеими руками. Этот жест означал, что дар благодетеля настолько весом, что его можно удержать лишь двумя руками.

– Шукран, сайиди, шукран, – и, не меняя тона, бедуин добавил: – Когда будете в своем офисе, пошлите за мной. У меня есть вести с юга, от вашего сына.

Сначала торговец решил, что ему послышалось. Бедуин шаркающей походкой удалялся, на ходу пряча в карман банкноту. Аль Халифа вошел в здание, механически кивнул швейцару и как в тумане добрался до своего кабинета на верхнем этаже. Устроившись за рабочим столом, он с минуту подумал, потом нажал кнопку связи с секретарем.

– На улице рядом с подъездом стоит бедуин. Мне нужно с ним поговорить. Распорядитесь, чтобы его проводили наверх.

Если секретарша Аль Халифы и подумала, что ее хозяин сошел с ума, то не подала вида. Когда через пять минут она открыла дверь в прохладный кабинет, лишь ее сморщенный нос свидетельствовал, какого мнения она о запахе, исходившем от необычного посетителя.

Секретарша вышла, и торговец жестом предложил гостю кресло.

– Вы сказали, что видели моего сына? – переспросил он. Пока Аль Халифа не мог отделаться от мысли, что бедуин пришел всего лишь еще за одной банкнотой большего номинала.

– Да, сайиди Аль Халифа. Два дня назад я видел его в Хафджи.

У кувейтского торговца тревожно екнуло сердце. Вот уже две недели он ничего не знал о судьбе сына. Лишь окольными путями ему удалось выяснить, что тем злосчастным утром его единственный сын поднялся с аэродрома Ахмади и… все. Кого бы он ни расспрашивал, никто не мог сказать ему, что же произошло потом. В тот день, 2 августа, все были растеряны.

– Вы принесли от него письмо?

– Да, сайиди.

Аль Халифа протянул руку.

– Дайте его мне. Пожалуйста. Я щедро заплачу.

– Письмо в моей голове. Я не мог нести с собой бумаги. Поэтому я его запомнил.

– Хорошо. Расскажите, что хотел передать мне сын.

Майк Мартин наизусть, слово в слово, повторил страничку, которую исписал пилот «скайхока».

– Дорогой отец, несмотря на его необычный внешний вид, перед тобой сидит британский офицер…

Аль Халифа, не вставая, вздрогнул и уставился на Мартина, не в силах поверить своим глазам и ушам.

– Он нелегально проник в Кувейт. Теперь, когда это вам известно, его жизнь – в ваших руках. Умоляю вас верить ему, а он должен верить вам, потому что он будет просить вашей помощи. Я жив, здоров и нахожусь на базе саудовских ВВС в Дахране. Мне удалось сделать лишь один боевой вылет против иракцев, я уничтожил их танк и грузовик. Теперь я буду летать в составе саудовских королевских военно-воздушных сил до освобождения нашей страны. Каждый день я молю Аллаха, чтобы скорее наступил тот час, когда я смогу вернуться и снова обнять вас. Ваш преданный сын Халед.

Мартин замолчал. Ахмед Аль Халифа встал, подошел к окну и, несколько раз глубоко вздохнув, долго смотрел на улицу. Потом он взял себя в руки и вернулся к своему столу.

– Благодарю вас. Благодарю вас. В чем вы нуждаетесь?

– Оккупация Кувейта продлится не несколько часов и даже не несколько дней. Потребуются месяцы, если только Саддама Хуссейна не удастся убедить вывести…

– Американцы придут не скоро?

– Американцам, британцам, французам и всем другим членам коалиции потребуется время, чтобы собрать силы. У Саддама четвертая по численности армия в мире, больше миллиона солдат. Отчасти это сброд, но среди них есть и хорошие части. С такими оккупационными войсками горстка американцев не справится.

– Да, это так. Я понимаю.

– Между тем очевидно, что иракцам не удастся использовать на границе тех солдат, те танки и те пушки, которые будут заняты на территории оккупированного Кувейта.

– Вы говорите о сопротивлении, вооруженном сопротивлении, ответе ударом на удар, – сказал Аль Халифа. – Некоторые отчаянные головы пытались. Они стреляли в иракских солдат. Их изрешетили пулями, как последних собак.

– Да, могу себе представить. Они были храбрецами, но неопытными храбрецами. Между тем, известно множество способов борьбы. Не нужно стремиться убить сотню иракцев или быть убитым самому. Главное в том, чтобы держать иракские оккупационные войска в постоянном напряжении, сделать так, чтобы они всегда боялись, чтобы ни один офицер и шагу не мог ступить без охраны, чтобы ни один солдат не мог спать спокойно ни минуты.

– Послушайте, мистер Англичанин, я понимаю ваши добрые намерения, но, как мне кажется, вы привыкли к таким делам и достигли в них высокого мастерства. Я же ничего в этом не понимаю. Иракцы – жестокий и дикий народ. Мы знаем их давно. Если мы последуем вашему совету, будут репрессии.

– Это вроде изнасилования, мистер Аль Халифа.

– Изнасилования?

– Когда женщину пытаются изнасиловать, она может сопротивляться или уступить. Если она уступит, то ее изнасилуют, вероятно, изобьют и, возможно, убьют. Если она будет сопротивляться, то ее изнасилуют, наверняка изобьют и, возможно, убьют.

– Кувейт – женщина, Ирак – насильник. Это я уже знаю. Так зачем отвечать ударом на удар, к чему сопротивляться?

– Потому что жизнь не кончается сегодняшним днем. Завтра каждый кувейтец посмотрит в зеркало. Ваш сын, например, увидит в зеркале лицо воина.

Ахмед Аль Халифа долго смотрел на смуглого, давно не брившегося англичанина, потом сказал:

– Так же, как и его отец. Да простит Аллах мой народ. Что вам нужно? Деньги?

– Нет, спасибо. Деньги у меня есть.

Действительно, у Мартина было десять тысяч кувейтских динаров. Эти деньги взяли у кувейтского посла в Лондоне, а тот снял их со счета в кувейтском банке, что на углу Бейкер- и Джордж-стрит.

– Мне нужны дома, в которых можно было бы остановиться. Шесть домов…

– Нет проблем. В столице оставлены тысячи квартир.

– Нет, мне нужны изолированные виллы. В многоквартирных домах есть соседи, а бедняга, взявшийся присматривать за оставленной хозяевами виллой, ни у кого не вызовет подозрений.

– Хорошо, я найду виллы.

– Мне также потребуются документы. Настоящие, кувейтские. Всего три удостоверения личности. Одно на кувейтского врача, одно на бухгалтера-индийца и одно на торговца овощами.

– Хорошо. У меня есть друзья в Министерстве внутренних дел. Думаю, типография, где печатают удостоверения личности, пока еще в их распоряжении. А как быть с фотографиями?

– Для роли зеленщика возьмите любого старика с улицы. Заплатите ему. Что до врача и бухгалтера, выберите пару знакомых из вашей компании, которые были бы чуть похожи на меня, только без бороды. Фотографии в документах никогда не отличались высоким качеством. И последнее – автомобили. Мне нужны три машины. Одна белая с кузовом «универсал», один джип с приводом на четыре колеса и один побитый пикап. Все в закрывающихся гаражах, все с новыми номерными знаками.

– Хорошо, все будет сделано. Как вам передать документы и ключи от гаражей и домов?

– Вы знаете христианское кладбище?

Аль Халифа нахмурился.

– Я слышал о нем, но никогда там не был. Почему вы спрашиваете?

– Оно находится рядом с главным мусульманским кладбищем, в Сулайбикхате, по дороге в Эль-Джахру. Там есть почти незаметные ворота с крохотной табличкой: «Для христиан». На кладбище похоронены главным образом ливанцы и сирийцы, есть несколько могил филиппинцев и китайцев. В дальнем правом углу похоронен матрос Шептон. Мраморный памятник не укреплен. Под ним я выкопал ямку. Все оставьте там. Если захотите мне что-либо сообщить, положите туда и письмо. Раз в неделю смотрите, нет ли сообщения от меня.

Аль Халифа изумленно покачал головой.

– Никогда не думал, что мне придется заниматься такими делами.

Майк Мартин растворился в людском потоке, который тек по узким улочкам и аллеям района Внейд-аль-Кар. Через пять дней на могиле матроса Шептона он обнаружил три удостоверения личности, три набора ключей от гаражей с указанием их расположения, три набора ключей от автомобилей и шесть комплектов ключей от вилл с адресами на брелоках.

Два дня спустя иракский грузовик, возвращавшийся в город с нефтепромыслов Умм-Гудаира, на что-то наехал и взорвался.

Руководитель средневосточного отдела ЦРУ Чип Барбер был в Тель-Авиве уже вторые сутки, когда в предоставленном ему американским посольством офисе зазвонил телефон. Барбера разыскивал глава местного бюро ЦРУ.

– Чип, все в порядке. Он вернулся. Я договорился о встрече на четыре часа. Ты как раз успеешь на последний рейс из аэропорта Бен-Гуриона до Штатов. Парни сказали, что они поедут мимо офиса и подбросят нас.

Глава бюро находился вне территории посольства и поэтому говорил обиняками и общими фразами на тот случай, если телефонная линия прослушивалась. Разумеется, так оно и было, но слушали их разговор только израильтяне, которые так и так были в курсе дела.

«Он» – это был генерал Якоб (или «Коби») Дрор, руководитель Моссада, под «офисом» подразумевалось американское посольство, а под «парнями» – два сотрудника генерала Дрора. Они подъехали к посольству на неприметном автомобиле в десять минут четвертого. Барбер немного удивился: пятьдесят минут – это слишком много; за это время от комплекса зданий американского посольства до штаб-квартиры Моссада, которая располагалась в высотном здании «Хадар Дафна» на бульваре короля Саула, можно без труда добраться и пешком.

Оказалось, что встреча состоится не там. Машина выехала из города, помчалась на север и, миновав военный аэродром Сде Дов, выехала на приморское шоссе, которое вело к Хайфе.

Сразу за Герцлия находился большой курорт, который чаще называли «Кантри-клабом». Здесь в многоквартирных домах с гостиничным обслуживанием изредка отдыхали израильтяне, а большей частью – пожилые евреи, приехавшие из-за рубежа. Курорт славился своими минеральными источниками и обилием оздоровительных процедур. Счастливые отдыхающие редко обращали внимание на возвышавшийся над курортом холм.

Если они все же поднимали головы, то на самой вершине холма видели роскошное здание, из которого открывался великолепный вид на море и возделанные поля и сады. Если отдыхающие интересовались роскошным зданием, им объясняли, что это летняя резиденция премьер-министра.

В какой-то мере такое объяснение соответствовало истине, потому что премьер-министр Израиля был одним из немногих, кому был открыт доступ в это здание. На холме располагалась школа Моссада, которую сами моссадовцы называли «Мидраша».

Якоб Дрор принял двух американцев в своем кабинете на верхнем этаже здания – просторной, светлой комнате, в которой мощные кондиционеры обеспечивали приятную прохладу. Невысокий, коренастый генерал носил форменную рубашку израильской армии с короткими рукавами и отложным воротником и, как настоящий израильский генерал, выкуривал по три пачки сигарет в день.

Кондиционеры немного успокоили Барбера, иначе он непременно задохнулся бы в табачном дыму.

Руководитель израильских шпионов поднялся из-за стола и вразвалку пошел навстречу гостям.

– Чип, дружище, я так рад вас видеть! Как ваши дела?

Дрор обнял высокого американца. Он говорил преувеличенно громко, как плохой еврейский актер на характерных ролях, изображая из себя добродушного грубияна. Но все это было игрой. Несколько лет назад, когда Дрор был кацой – старшим оперативной группы, он не раз доказывал, что является очень умным и опасным противником.

Чип Барбер тепло ответил на приветствие. Можно было подумать, что встретились два закадычных приятеля, хотя отношения между ЦРУ и Моссадом не раз омрачались далеко не дружественными эпизодами. Из памяти Барбера еще не стерлась история с Джонатаном Поллардом, сотрудником управления разведки ВМС США, которого американский суд приговорил к длительному сроку заключения за шпионаж в пользу Израиля. Никто не сомневался, что эта операция против Америки была спланирована милейшим Коби Дрором.

Через десять минут они перешли к делу, то есть к иракской проблеме.

– Чип, если вас интересует мое мнение, то я думаю, вы все делаете совершенно правильно, – сказал Дрор, наливая гостю вторую чашку такого крепкого кофе, что Барбер уже смирился с мыслью о том, что в течение нескольких ближайших дней ему не удастся заснуть.

В громадной стеклянной пепельнице Дрор погасил третью сигарету. Барбер пытался по возможности не вдыхать дым, но скоро был вынужден сдаться.

– Если нам придется начать военные действия, – сказал Барбер, – если Саддам сам не уйдет из Кувейта и мы будем вынуждены перейти к наступлению, то прежде всего мы нанесем воздушные удары.

– Конечно.

– И будем охотиться за его оружием массового поражения. Это и в ваших интересах, Коби. Вот здесь нам и потребуется ваша помощь.

– Чип, мы никогда не упускали из виду иракское оружие массового поражения. Черт возьми, мы же годами твердили об опасности. Как вы думаете, для кого предназначены все эти иракские отравляющие вещества, бактерии и чумные бомбы? Для нас. Мы говорили, мы предостерегали, но никто не захотел нас услышать. Девять лет назад мы разбомбили ядерный комплекс Саддама в Осираке, отбросили его ядерную программу на десять лет назад. И что же? Весь мир нас осудил. И Америка тоже.

– Это же только для вида, все это понимают.

– Ладно, Чип, пусть так. А теперь? Теперь речь идет о жизни американцев – и это уже не для вида. Теперь могут погибнуть самые настоящие американцы.

– Коби, вы становитесь параноиком.

– Чушь собачья. Слушайте, мы ничего не будем иметь против, если вы разнесете вдребезги все заводы отравляющих веществ, все чумные лаборатории и все ядерные центры Саддама. Нас это вполне устроит. И мы даже готовы смирно стоять в стороне, потому что теперь дядя Сэм обзавелся арабскими союзниками. Так кто же жалуется? Во всяком случае не Израиль. Мы передали вам всю секретную информацию по программам вооружения Ирака. Все, что у нас было. Мы ничего не утаили.

– Коби, нам нужно больше. Согласен, в последние годы мы несколько пренебрежительно относились к Ираку. Тогда мы были заняты холодной войной. Но теперь Ирак встал на повестке дня, а информации у нас не хватает. Нам нужны сведения, не базарная болтовня, а самая настоящая надежная информация, поступающая из самого верхнего эшелона багдадской власти. Поэтому я прямо спрашиваю: есть ли у вас агент, занимающий достаточно высокое положение в иракской иерархии? У нас есть ряд вопросов, и нам нужно получить на них ответы. Мы заплатим, мы знаем правила.

– Чип – с расстановкой сказал наконец Дрор, – даю вам слово. Если бы у нас был агент в багдадском правительстве, я бы вам сказал. Я бы передал вам всю информацию. Поверьте, у меня нет такого агента.

Позднее генералу Дрору пришлось объяснять разгневанному премьер-министру Ицхаку Шамиру, что в тот момент он не обманывал американцев. Но все же упомянуть о существовании Иерихона, наверно, следовало.

(обратно)

Глава 6

Если бы Майк Мартин не заметил парня, тот день стал бы последним в жизни кувейтского юноши. На своем побитом, ржавом и грязном пикапе Мартин вез арбузы, которые он купил на одной из ферм возле Джахры. У обочины дороги, над кучей булыжника то появлялась, то исчезала голова в белой куфие. От глаз Мартина не укрылся и мелькнувший на мгновение ружейный ствол. Потом и голова, и оружие скрылись за булыжником.

Для Мартина пикап оказался идеальной машиной. Он попросил разбитый пикап, справедливо полагая, что рано или поздно – скорее рано – иракские солдаты начнут конфисковывать хорошие автомобили для собственных надобностей.

Мартин бросил взгляд в зеркало заднего обзора, притормозил и свернул с шоссе. Сзади приближался грузовик, битком набитый солдатами народной армии.

Кувейтский юноша поводил стволом винтовки, стараясь поймать мчавшийся грузовик в прорезь прицела. В этот момент сильная рука зажала ему рот, а другая вырвала винтовку.

– Не думаю, что ты горишь желанием умереть именно сегодня, не так ли? – проворчал кто-то в ухо юноше.

Грузовик проехал, а вместе с ним улетучился и шанс выстрелить из засады. Юноша и без того был напуган, а теперь просто дрожал от страха.

Когда грузовик скрылся из виду, хватка незнакомца ослабла. Юноша высвободился и перевернулся на спину. Над ним склонился высокий, бородатый, серьезный бедуин.

– Кто вы? – пробормотал юноша.

– Тот, кто не станет убивать одного иракского солдата, когда в том же грузовике едут еще двадцать. Где ты спрятал машину?

– Вон там, – показал юноша.

Ему было лет двадцать, но он изо всех сил старался казаться старше. «Машиной» оказался мотороллер, стоявший ярдах в двадцати под деревом. Бедуин вздохнул. Он положил на землю винтовку, старый «ли-энфилд» 303-го калибра, который мальчик, должно быть, откопал в антикварной лавке, и повел его к пикапу.

Мартин задним ходом подъехал к куче булыжника, поднял винтовку и спрятал ее под арбузами, потом подогнал пикап к мотороллеру и бросил его на арбузы. Несколько спелых плодов треснули.

– Залезай, – сказал он.

Мартин остановил пикап в безлюдном месте недалеко от Шувайхских ворот.

– Как ты думаешь, что ты делаешь? – спросил бедуин.

Юноша смотрел невидящим взглядом через ветровое стекло, усеянное пятнами разбившихся насекомых. У него навернулись слезы на глаза, губы дрожали.

– Они изнасиловали мою сестру. Она работала медсестрой… в госпитале «Аль-Адан». Их было четверо. Они погубили ее.

Бедуин серьезно кивнул.

– Это только начало, – сказал он. – Значит, ты хочешь убивать иракцев?

– Да, сколько смогу. Пока не убьют меня самого.

– Это дело нехитрое. Сложнее сделать так, чтобы тебя не убили. Если ты не возражаешь, думаю, лучше сначала я научу тебя воевать. Иначе ты не протянешь и дня.

Юноша всхлипнул.

– Бедуины не воюют, – возразил он.

– Ты никогда не слышал об «Арабском легионе»? – Юноша молчал. – А еще раньше были принц Фейсал и арабское восстание? Все они бедуины. Ты один или у вас собралась компания?

Юноша оказался студентом. До оккупации он учился на юридическом факультете Кувейтского университета.

– Нас пятеро. Мы все хотим одного и того же. Я решил пойти первым.

– Запомни адрес, – сказал бедуин.

Он продиктовал адрес одной из вилл на боковой улочке в районе Ярмук. Юноша два раза ошибался, но на третий повторил адрес без ошибки. Мартин заставил его повторить название улочки и номер дома еще двадцать раз.

– Завтра в семь вечера. Будет уже темно. Но комендантский час начинается в десять. Подъезжайте по одному. Машины оставляйте ярдах в двухстах, не ближе, дальше идите пешком. Входите в дом один за другим, через двухминутные интервалы. Дверь и ворота будут открыты.

Мартин проводил глазами уехавшего на мотороллере юношу. Совсем сырой материал, подумал он, но пока ничего лучшего у меня нет.

Молодые кувейтцы приехали вовремя. Мартин лежал на плоской крыше дома, стоявшего напротив виллы, и наблюдал за ними. Все были явно возбуждены, даже взвинчены, вели себя крайне неуверенно, постоянно оглядывались, исчезали в подворотнях, потом появлялись снова. Насмотрелись фильмов про шпионов, подумал Мартин. Когда собрались все, он выждал еще десять минут. Иракских солдат не было видно. Мартин соскользнул с крыши, пересек улицу и вошел в дом с черного хода. Заговорщики в напряженном ожидании сидели в большой гостиной; они включили свет, забыв опустить шторы. Пять смуглых юношей и одна девушка.

Все следили за входной дверью, а Мартин появился с другой стороны, из коридора, который вел на кухню. Казалось, он вырос из-под земли. Молодые заговорщики успели лишь мельком увидеть его лицо: прежде всего Мартин выключил свет.

– Опустите шторы, – спокойно сказал он.

Шторами занялась девушка. Это была женская работа. Потом Мартин снова включил свет.

– Никто не должен видеть вас вместе, – сказал он. – Поэтому никогда не включайте свет, не опустив прежде шторы.

Мартин условно разделил шесть имевшихся в его распоряжении домов на две группы. В четырех из них он жил, каждый день без какой-либо системы меняя адрес. Уходя из дома, он обязательно оставлял неприметный знак: как бы ненароком попавший в дверной косяк опавший лист, пустую жестянку на ступенях. Если что-то пропадет или будет сдвинуто с места, значит, в этом доме в его отсутствие кто-то побывал. В двух других домах Мартин хранил половину «имущества», которое он перевез из тайника в пустыне. Для встреч со студентами он выбрал тот дом, которым можно было пожертвовать без особого ущерба; отныне он ни разу не останется в нем на ночь.

Из молодых кувейтцев четверо были студентами, а один работал в банке. Прежде всего Мартин предложил им кратко рассказать о себе.

– Теперь вам потребуются новые имена. – Мартин сам дал каждому подпольную кличку. – Не говорите о них никому – ни друзьям, ни родителям, ни братьям, никому. Если вас назовут этим именем, вы будете знать, что сообщение поступило от одного из нас.

– А как обращаться к вам? – спросила девушка, которая только что стала Раной.

– Называйте меня бедуином, – ответил Мартин. – Так будет лучше всего. А теперь повтори этот адрес.

Молодой человек, к которому обратился Мартин, задумался, потом извлек из кармана листок бумаги. Мартин забрал листок.

– Никаких бумаг. Все храните только в памяти. В народной армии, возможно, одни болваны, но про секретную полицию этого не скажешь. Если при обыске у тебя найдут эту записку, как ты объяснишь, что это за адрес?

Мартин заставил трех студентов, записавших адрес, сжечь бумажки.

– Насколько хорошо вы знаете город?

– Довольно хорошо, – ответил за всех старший, двадцатипятилетний банковский клерк.

– Но не так, как нужно. Завтра же купите карты города. Выучите их наизусть, как перед самым важным экзаменом. Запомните каждую улицу и аллею, каждую площадь, каждый сквер, каждый бульвар и переулок, все важные административные здания, все мечети и дворики. Вам известно, что сейчас в Эль-Кувейте стали исчезать таблички с названиями улиц?

Все кивнули. Через пятнадцать дней после вторжения иракских войск кувейтцы, оправившись от шока, включились в пассивное сопротивление, что-то вроде кампании гражданского неповиновения. Эта кампания никем не организовывалась, она родилась как бы сама собой. Одним из проявлений ее деятельности стало уничтожение табличек с названиями улиц. Эль-Кувейт всегда был очень запутанным городом, а без указателей он превращался в настоящий лабиринт.

Теперь иракские патрули стали все чаще и чаще теряться. Для секретной полиции поиск жилища подозреваемого по известному адресу превращался в кошмар. По ночам на главных перекрестках все указатели срывали или поворачивали в обратную сторону.

Последние два часа занятий Мартин посвятил основам безопасности.

– Куда бы вы ни направлялись – на задание или на явку, – у вас всегда должна быть наготове легенда, которую можно было бы проверить. Никогда не держите при себе никаких компрометирующих бумаг. С иракскими солдатами всегда разговаривайте вежливо, даже почтительно. На слово не верьте никому. Отныне каждый из вас – это два человека. Один – это тот, кого все знают, обычный студент или клерк. Он вежлив, внимателен, законопослушен, безвреден, безопасен. Такой не бросится в глаза иракцам, потому что ничем им не угрожает. Он не станет оскорблять их страну, их государственный флаг или их вождя. Амн-аль-Амм никогда не обратит на него внимания. Он будет жить на свободе. И лишь в особых случаях, в момент выполнения задания, появляется другой человек. Он научится быть умным, коварным, опасным противником и потому тоже останется в живых.

Мартин рассказал об основных правилах, которые отныне все они должны будут соблюдать при встречах на явочных квартирах:

– Подъезжайте заранее, машину оставьте за квартал. Уйдите в тенистый уголок и понаблюдайте минут двадцать. Осмотрите все соседние дома. Проверьте, не покажется ли чья-то голова на крыше; не исключено, что там вас будет ждать засада. Прислушайтесь, не шуршат ли неподалеку солдатские ботинки по гравию, не донесется ли до вас звон металла по металлу. Посмотрите, не горит ли где огонек сигареты.

Пока еще можно было добраться домой до комендантского часа, Мартин объявил первое занятие законченным. Молодые люди не скрывали разочарования.

– А как же оккупанты? Когда мы начнем их уничтожать?

– Когда научитесь, как это делается.

– Неужели мы ничего не можем сделать сейчас?

– Когда иракским солдатам нужно перебазироваться с одной улицы на другую, что они делают? Шагают по городу?

– Нет, ездят на грузовиках, пикапах, джипах, украденных легковых автомобилях, – ответил студент-юрист.

– Правильно. А у любого автомобиля есть бензобак, – сказал бедуин, – который очень легко открывается. Бросьте в бак сахар, кусочков двадцать. Он растворится в бензине, пройдет через карбюратор, а в горячем двигателе превратится в твердую карамель. Двигатель выйдет из строя. Смотрите, чтобы вас не поймали. Работайте парами и в темное время суток. Один наблюдает, другой бросает сахар. На это нужно секунд десять. Возьмите квадратную дощечку, примерно четыре на четыре дюйма, пробейте ее четырьмя большими острыми стальными гвоздями. Бросьте ее на землю острыми концами вверх и толкните ногой под колесо стоящего автомобиля. В Эль-Кувейте много крыс, поэтому есть и лавки, в которых продают крысиный яд. Возьмите белый яд на основе стрихнина, а у булочника купите тесто. Наденьте резиновые перчатки, замесите яд в тесто, потом перчатки сожгите. Когда дома никого не будет, испеките хлеб.

Студенты слушали, затаив дыхание.

– А потом нужно будет отдать его иракцам?

– Нет, достаточно везти хлеб в открытых корзинах на мотороллере или в кузове пикапа. Первый же патруль, который остановит вас на дороге, обязательно украдет хлеб. Встретимся здесь же через шесть дней.

Уже через четыре дня стали подозрительно часто ломаться иракские автомобили. Одни из них отбуксировали в мастерские, другие – шесть грузовиков и четыре джипа – просто бросили. Механики быстро докопались до причины, но, конечно, не могли сказать, кто и когда вывел машины из строя. Одновременно стали лопаться шины; дощечки с гвоздями солдаты передали в полицию безопасности. Полицейские, вне себя от злости, избили нескольких первых попавшихся кувейтцев.

Потом в госпитали стало поступать все больше солдат с резкими болями в желудке; все они мучились от жестокой рвоты. Армейские интенданты не утруждали себя, чтобы обеспечить своих солдат, и те на дорожных постах и в самодельных каменных норах на улицах жили впроголодь; они никак не могли отравиться солдатской пищей. Поэтому было решено, что причиной заболеваний является отравление грязной водой.

Несколькими днями позже в госпитале «Амири» в Дасмане кувейтский лаборант взял на анализ пробу рвоты у одного из иракских солдат. Он в замешательстве подошел к руководителю отдела:

– Профессор, этот солдат отравился крысиным ядом. Но он говорит, что три дня ничего не ел, кроме хлеба и фруктов.

Профессор был озадачен.

– Иракский хлеб?

– Нет, хлеб им не доставляли уже несколько дней. Он взял его у проезжавшего мимо мальчишки – подмастерья кувейтского булочника.

– Где ваши пробы?

– В лаборатории, на полке. Я решил сначала сообщить вам.

– Правильно. Вы все сделали правильно. Уничтожьте пробы. И вы ничего не видели, понятно?

Профессор вернулся в кабинет, недоуменно покачивая головой. Крысиный яд, кто, черт возьми, до этого додумался?

Комитет «Медуза» собрался в очередной раз 30 августа. Бактериолог из Портон-Дауна пришел к выводу, что он сделал все, что от него зависело, и готов доложить комитету о состоянии иракского бактериологического оружия или, точнее, о том, каким это состояние ему представляется.

– Боюсь, мы ищем то, что найти в принципе невозможно, – заявил доктор Брайант. – Основная трудность заключается в том, что бактериологические исследования можно проводить на достаточно высоком научном уровне в любом ветеринарном или криминалистическом центре с использованием оборудования, имеющегося в каждой химической лаборатории и, следовательно, не требующего специального разрешения на продажу в другие страны. Видите ли, в подавляющем большинстве случаев такие исследования проводятся ради блага человечества, для борьбы с заболеваниями, а не для их распространения. Поэтому, если развивающаяся нация хочет изучать бильгарцию, бери-бери, желтую лихорадку, малярию, холеру, тиф или гепатит, то такое желание не вызовет ни малейших подозрений. Все это болезни человека. Известны и специфические заболевания животных, изучать которые с полным основанием могут все ветеринарные колледжи.

– Значит, выяснить, располагает ли сегодня Ирак бомбами с бактериологической начинкой или нет, практически невозможно? – уточнил представитель ЦРУ Синклэр.

– Практически невозможно, – подтвердил Брайант. – У нас есть документы, свидетельствующие о том, что еще в 1974 году, когда Саддам Хуссейн, так сказать, еще не взошел на трон…

– Он был вице-президентом и уже тогда обладал всей реальной властью, – перебил его Мартин.

– Да… впрочем, как бы то ни было, – смутился Брайант, – Ирак подписал контракт с парижским институтом Мерье, согласно которому французы обязались построить бактериологический исследовательский центр. Предполагалось, что он будет предназначен для изучения болезней животных. Возможно, так оно и было.

– А что вы можете сказать относительно слухов об использовании против людей культур возбудителей сибирской язвы?

– Что ж, в принципе это возможно. Сибирская язва – особенно опасное заболевание. Она поражает главным образом крупный рогатый скот и других домашних животных, но ею могут заразиться и люди, если они имеют дело с инфицированными животными или употребляют в пищу их мясо. Возможно, вы помните, во время второй мировой войны британские правительственные организации экспериментировали с сибирской язвой на одном из Гебридских островов, на Гриньяре. Этот остров до сих пор не обеззаражен.

– Крепкая штука, а? Откуда Хуссейн достает эту дрянь?

– Вот в этом-то все и дело, мистер Синклэр. Едва ли вы пойдете в какую-то известную европейскую или американскую лабораторию и скажете: «Не продадите ли вы мне парочку этих симпатичных культур сибирской язвы? Видите ли, мне очень хочется заразить ею людей». Беда в том, что в этом и нет нужды. Зараженный скот есть во всех странах третьего мира. Надо только не прозевать вспышку очередной эпидемии и купить две-три зараженных туши. В документах все будет чисто.

– Итак, у Саддама Хуссейна могут быть культуры возбудителей этого заболевания, подготовленные для использования в бомбах или снарядах, но есть они на самом деле или нет, мы не знаем. Я правильно вас понял? – резюмировал сэр Пол Спрус, нацелив ручку с золотым пером на свой блокнот.

– Примерно так, – ответил Брайант. – Но это лишь одна сторона медали, пессимистическая. Другая же выглядит намного лучше. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы такое оружие остановило наступающую армию. Полагаю, что если на вас собирается наступать чья-то армия и если вы достаточно безжалостны, вы сделаете все, чтобы она не смогла выйти из окопов.

– В общих чертах вы правы, – подтвердил Синклэр.

– Так вот, в такой ситуации сибирская язва вам не поможет. Если вы бросите бомбы на позиции противника и перед ними, то культурой возбудителя болезни будет пропитана вся почва. Следовательно, будет заражено и все, что растет на этой почве – трава, фрукты, овощи. Любые животные, пасущиеся на этой траве, также станут носителями инфекции. Заболеют все, кто будет употреблять в пищу мясо этих животных, пить их молоко или выделывать их шкуры. Но пустыня – далеко не самый лучший субстрат для таких культур. Могут наши солдаты питаться заранее расфасованными продуктами и пить только привезенную в бутылках воду?

– Да, они уже так и делают, – ответил Синклэр.

– Тогда биологическое оружие окажется неэффективным, если только наши солдаты не будут вдыхать взвешенные в воздухе споры. Чтобы заразить человека, споры должны попасть в его организм через пищеварительный или дыхательный тракт. Если мы готовимся к газовой атаке, значит, солдаты будут обеспечены противогазами?

– Да, сэр, мы планируем обеспечить всех солдат средствами индивидуальной защиты.

– Мы тоже, – добавил сэр Пол.

– Тогда я вообще не понимаю, зачем Саддаму нужна сибирская язва, – сказал Брайант. – Она не остановит наступающую армию; в этом смысле она куда менее эффективна, чем отравляющие вещества. Даже тех немногих, что заразятся болезнью, можно будет вылечить мощными антибиотиками. Видите ли, это заболевание, как и большинство других, имеет определенный инкубационный период. Солдаты могут выиграть войну, а потом заболеть. По сути дела, сибирская язва – это оружие террористов, а не армии. Если вы бросите ампулу с концентрированной культурой возбудителя в источник воды, питающий город, вы сможете спровоцировать катастрофическую эпидемию, с которой не справятся медицинские и санитарные службы. Но если вы хотите остановить армию в пустыне, я бы рекомендовал вам один из нервно-паралитических газов. Действует быстро и не оставляет никаких следов.

– Итак, если у Саддама есть лаборатория биологического оружия, то вы не можете сказать, где она может размещаться? – спросил сэр Пол Спрус.

– Честно говоря, я бы на всякий случай проверил все западные ветеринарные институты и колледжи. Посмотрел бы, не ездил ли кто из сотрудников и преподавателей в Ирак в течение последних десяти лет. Опросил бы тех, кто был в Ираке, не видели ли они там предприятий, в посещении которых им было категорически отказано, и не оснащены ли эти предприятия системами строгого карантина. Если такие найдутся, то, должно быть, это и есть заводы по производству биологического оружия, – сказал Брайант.

Синклэр и Полфри торопливо записывали. Еще работа для проверяющих.

– Если же из этого ничего не выйдет, – заключил Брайант, – можно попытаться разыскать живого свидетеля. Иракского ученого, который уехал из страны и обосновался на западе. Бактериологи обычно держатся друг за друга, живут своим обособленным миром, как в деревне. Обычно мы знаем, что делается в наших собственных странах, даже при диктаторских режимах, как в Ираке. Если у Саддама есть интересующие нас предприятия, то, возможно, такой ученый слышал, где они расположены.

– Что ж, мы, безусловно, очень вам признательны, – сказал поднимаясь сэр Пол. – Нашим правительственным детективам прибавилось работы, не так ли, мистер Синклэр? Я слышал, что приблизительно через две недели наш другой коллега из Портон-Дауна, доктор Райнхарт, сможет представить нам свои выводы относительно иракских отравляющих веществ. Разумеется, джентльмены, я буду поддерживать с вами связь. Благодарю вас за участие в работе комитета.

Лежа на песке, все шестеро смотрели, как над дюнами загорается заря. Накануне вечером они пришли в дом бедуина в полной уверенности, что им предстоит очередная лекция. Они и думать не могли, что придется отсутствовать всю ночь.

Разумеется, они не взяли с собой никакой теплой одежды, а ночи в пустыне, даже в конце августа, очень холодные. Теперь они ежились от холода и гадали, как лучше объяснить свое отсутствие обезумевшим от неизвестности родителям. Не успели до комендантского часа? Тогда почему не позвонили? Телефон не работал… пожалуй, это лучше всего.

Трое из пяти молодых заговорщиков засомневались, правильный ли выбор они, в конце концов, сделали, но возвращаться домой в любом случае было слишком поздно. Бедуин не спрашивал, он просто сказал, что им пора хотя бы понаблюдать за активными действиями, и повел их к большому джипу, стоявшему через две улицы от его дома. Они успели выехать из города до комендантского часа. Потом бедуин повел машину в южном направлении по бездорожью – ровной, твердой поверхности. В пустыне им не встретилось ни души.

Примерно через двадцать миль джип выехал на узкую дорогу, которая, как догадались юноши, соединяла нефтяное месторождение Манагиш на западе с прибрежной автомагистралью на востоке. Конечно, они знали, что все нефтепромыслы охраняются иракскими войсками, а главные магистрали кишат заставами и подвижными постами. Где-то южнее, на границе с Саудовской Аравией, окапывались шестнадцать дивизий народной армии и Республиканской гвардии; они должны были противостоять американской армии, силы которой нарастали с каждым часом. Молодые заговорщики чувствовали себя неспокойно.

Трое молодых людей лежали на песке рядом с бедуином и наблюдали за дорогой. Постепенно становилось все светлей. Дорога была настолько узкой, что встречные машины могли разминуться, лишь свернув на покрытую гравием обочину.

Половину ширины дороги перекрывала доска с острыми гвоздями. Бедуин достал ее из машины, тщательно уложил на дороге и прикрыл старой мешковиной, а потом приказал своим молодым помощникам насыпать сверху песку. Теперь ловушка ничем не отличалась от обычной песчаной полосы, нанесенной ветром из пустыни.

Два других молодых подпольщика, банковский клерк и студент-юрист, были наблюдателями. Они лежали на песчаных дюнах возле дороги в ста ярдах к западу и востоку от того места, где притаился бедуин. Он объяснил, что если покажется большой иракский грузовик или несколько машин, то они должны подать определенный сигнал.

В начале седьмого студент-юрист махнул рукой. Сигнал означал: «Слишком много, не справиться». Бедуин потянул за леску, которую он не выпускал из рук, и доска легко соскользнула с дороги. Через тридцать секунд проехали два грузовика, битком набитые иракскими солдатами. Бедуин подбежал к дороге, снова уложил доску с гвоздями, мешковину и забросал ловушку песком.

Через несколько секунд махнул рукой молодой клерк. Он подал другой сигнал. Со стороны автомагистрали приближался штабной легковой автомобиль, направлявшийся к нефтепромыслам.

Водителю и в голову не пришло объезжать песчаный нанос, но машина наехала на гвозди лишь одним передним колесом. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Покрышка лопнула, мешковина намоталась на колесо, и автомобиль резко занесло. Водитель все же справился с управлением, успел сбросить скорость, и машина остановилась, одной стороной угодив в кювет. На той же стороне находилась и лопнувшая шина, поэтому машина опасно накренилась.

Распахнулись дверцы автомобиля. Из передней выпрыгнул водитель, а из задней появились два офицера, майор и младший лейтенант. Офицеры кричали на водителя, тот пожимал плечами и скулил, показывая на колесо. Нечего было и думать о том, чтобы при таком сумасшедшем крене поднять машину домкратом.

Бедуин шепнул своим ошеломленным ученикам: «Оставайтесь на месте», поднялся и, не торопясь, направился к дороге. С его правого плеча свешивалось обычное для жителей пустыни одеяло из верблюжьей шерсти, прикрывавшее правую руку. Бедуин, обращаясь к майору, широко улыбнулся:

– Салам алейкум, сайиди майор. Вижу, вам не повезло. Может быть, я смогу помочь. Мои люди недалеко.

Майор потянулся было к кобуре, но тут же успокоился. Он сверкнул глазами и кивнул.

– Алейкум салам, бедуин. Этот сукин сын, это верблюжье отродье не смог удержать мой автомобиль на дороге.

– Надо вытащить его из кювета,сайиди. У меня много братьев.

Когда бедуина отделяло от офицеров не больше восьми футов, он поднял правую руку. В свое время, когда обсуждался вопрос об оружии, Мартин заказывал немецкие «Хеклер унд Кох» МР-5 или израильские «мини-узи». В Саудовской Аравии об израильском оружии не могло быть и речи; не нашлось там и МР-5. В конце концов Мартин остановил свой выбор на советском АК-47, точнее на его варианте с откидным прикладом, который изготавливали на заводе «Омнипол» в Чехословакии. Приклад Мартин сразу снял, а пули калибра 7,62 миллиметра затупил. Нет смысла делать такую дыру в человеке, чтобы пули вылетали с другой стороны.

Мартин стрелял так, как учили стрелять в войсках специального назначения: короткая – всего два выстрела – очередь, пауза, еще два выстрела, пауза… Майор был убит моментально: пуля, выпущенная с расстояния восемь футов, попала ему в сердце. Мартин чуть сместил автомат вправо, и две пули пробили грудь младшему лейтенанту; тот упал на водителя, который, осмотрев колесо, как раз начал подниматься. Третью пару пуль Мартин направил в грудь так и не успевшему выпрямиться водителю.

Грохот выстрелов многократно повторило отражавшееся от песчаных дюн эхо, но пустыня и дорога были безлюдны. Мартин знаком подозвал трех оторопевших от страха студентов, все еще прятавшихся за дюнами.

– Перенесите тела в машину, водителя усадите за баранку, офицеров – на заднее сиденье, – приказал он юношам, а девушке дал короткую острозаточенную отвертку: – Проколи бензобак в трех местах.

Он оглянулся на наблюдателей. Те знаками сообщили, что дорога по-прежнему пуста. Тогда Мартин приказал девушке достать носовой платок, завязать в него камень и смочить бензином. Когда трех убитых иракцев усадили в машину, он поджег платок и бросил его в лужу бензина, струившегося из бака. – Теперь уходим.

Упрашивать никого не пришлось. Молодые подпольщики помчались по дюнам к укрытому в песках джипу. Лишь бедуин не забыл про доску с гвоздями. Когда он, подхватив доску, направился вслед за своими учениками к машине, пламя подобралось к бензобаку, и большой огненный шар поглотил штабной автомобиль.

Почти весь обратный путь в город перепуганные молодые подпольщики молчали. Двое сидели вместе с Мартином на переднем сиденье, трое – на заднем.

– Ну как? – спросил Мартин. – Вы все видели?

– Да, бедуин.

– И что вы думаете?

Все долго молчали.

– Это было так… так быстро, – отозвалась наконец Рана.

– А мне показалось, что прошла целая вечность, – признался клерк.

– Все было сделано быстро и безжалостно, – сказал Мартин. – Как вы думаете, сколько времени мы были на дороге?

– Полчаса?

– Шесть минут. Вы были шокированы?

– Да, бедуин.

– Это хорошо. Только психопата не шокирует первое убийство. Был такой американский генерал Паттон. Никогда не слышали?

– Нет, бедуин.

– Он сказал, что его задача не в том, чтобы заставить своих солдат умирать за родину, а в том, чтобы другие несчастные сукины дети погибали за свою родину. Поняли?

Философию Джорджа Паттона не просто изложить на арабском языке, но смысл изречения генерала был более или менее понятен.

– Если ты идешь в бой, то рано или поздно наступает такой момент, после которого прятаться, маскироваться уже бессмысленно. Тогда ты стоишь перед выбором: или убьешь ты, или убьют тебя. Пусть каждый из вас сделает свой выбор сейчас. Вы можете вернуться к своим занятиям, а можете идти в бой.

Несколько минут все размышляли. Первой заговорила Рана:

– Я пойду в бой – если вы научите меня, бедуин.

После этого юношам пришлось присоединиться к Ране.

– Отлично. Но сначала я научу вас, как уничтожать, разрушать, убивать и при этом самому оставаться в живых. Встретимся через два дня, на рассвете, сразу после комендантского часа. С собой прихватите учебники, и ты тоже, банкир. Если вас остановят, ведите себя естественно: вы – студенты, направляетесь на занятия. Вам даже не нужно ничего сочинять, вы в самом деле пойдете на занятия, только предметы у нас будут другие. Здесь вам придется сойти. В город добирайтесь каждый своим путем.

Мартин выехал на гудронированное шоссе и довез своих учеников до шестой кольцевой дороги. Там он показал им стоянку, где обычно останавливались грузовики; до города их подбросит любой водитель. Расставшись с учениками, Мартин вернулся в пустыню, извлек из тайника радиопередатчик, отъехал на три мили от тайника, развернул спутниковую антенну и передал шифрованное сообщение, которое приняли в одном из зданий в Эр-Рияде.

Через час следующий дорожный патруль обнаружил сгоревший штабной автомобиль. Тела были доставлены в ближайший госпиталь «Аль Адан» возле прибрежного городка Финтас.

Патологоанатом, производивший вскрытие под надзором недовольного полковника секретной полиции, конечно, заметил пулевые ранения – крохотные булавочные уколы на обуглившейся человеческой плоти. У него тоже были дети, в том числе и дочери. Он знал молодую медсестру, которую изнасиловали иракские солдаты.

Патологоанатом прикрыл простыней третье тело и начал стягивать перчатки.

– Боюсь, они умерли от асфиксии. Вероятно, автомобиль потерпел аварию и загорелся, – сказал он. – Да будет милосерден к ним Аллах.

Полковник пробормотал что-то нечленораздельное и ушел.

На третьем занятии бедуин отвез своих учеников еще дальше в пустыню, к западу от Эль-Кувейта и к югу от Джахры, где можно было не опасаться неожиданных встреч. Бедуин расстелил на песке верблюжье одеяло, и все, как на пикнике, расположились вокруг него. Бедуин высыпал из ранца кучу странных устройств и стал объяснять их назначение.

– Пластическое взрывчатое вещество. Легко принимает любую форму, очень устойчиво.

Когда Мартин стал руками разминать взрывчатку, словно пластилин или глину, лица ребят побледнели. Один из них, отец которого владел табачной лавкой, по просьбе бедуина принес несколько старых коробок из-под сигар.

– Вот это, – сказал бедуин, – детонатор с таймером. Если повернуть винт-барашек на таймере, то лопается ампула с кислотой. Кислота начинает разъедать медную мембрану. Процесс занимает шестьдесят секунд. После этого гремучая ртуть детонирует, и взрывается основной заряд. Смотрите внимательно.

Последнее предупреждение было излишним: все пятеро и без того не сводили глаз с рук Мартина. Он взял кусок семтекса величиной с пачку сигарет, уложил его в небольшую сигарную коробку и в центре податливой массы утопил детонатор.

– Теперь поворачиваете барашек. Вам остается только закрыть коробку и натянуть на нее резинку… вот так… чтобы она случайно не открылась. Все это нужно делать в самый последний момент.

Мартин положил коробку в центр одеяла.

– Но шестьдесят секунд – это намного больше, чем вам может показаться. У вас будет достаточно времени, чтобы подойти к иракскому грузовику или пикапу, или к иракской лодке, бросить коробку и уйти. Именно уйти, ни в коем случае не убежать. Бегущий человек всегда вызывает подозрение. Вы вполне успеете завернуть за ближайший угол. Продолжайте спокойно идти, не бежать, даже после того как вы услышите взрыв.

Мартин бросил взгляд на свои часы. Тридцать секунд.

– Бедуин… – начал клерк.

– Что?

– Это же не настоящая бомба, правда?

– Какая?

– Та, которую вы только что сделали. Это муляж, верно?

Сорок пять секунд. Мартин нагнулся и поднял коробку.

– Нет, самая настоящая. Я просто хотел показать вам, как долго тянутся шестьдесят секунд. С этими штуками никогда не паникуйте. Паника погубит вас. Всегда сохраняйте спокойствие и самообладание.

Резким движением Мартин бросил коробку за дюну. Бомба взорвалась, едва успев долететь до песка. Взрывной волной ребят качнуло. Потом на их головы посыпался поднятый взрывом тонкий песок.

Высоко в небе, на американском самолете АВАКС,[240] контролировавшем север региона Персидского залива, один из инфракрасных сенсоров зафиксировал взрыв. Оператор обратил внимание офицера, и тот бросил взгляд на экран. Светящаяся точка, отвечавшая источнику тепла, быстро угасала.

– Интенсивность?

– Думаю, примерно соответствует разрыву снаряда танкового орудия, сэр.

– Хорошо. Зарегистрируйте взрыв. Никаких действий предпринимать не будем.

– К концу дня вы научитесь сами делать такие штуки. Детонаторы с таймерами будете хранить и носить вот так, – сказал бедуин.

Он взял алюминиевый цилиндрический футляр для сигары, завернул детонатор в вату, опустил в футляр и завинтил на нем крышечку.

– Пластическую взрывчатку будете носить таким образом.

Мартин взял оберточную бумагу от туалетного мыла, слепил заряд примерно из четырех унций взрывчатого вещества так, что тот по форме стал напоминать кусок мыла, завернул его в яркую бумагу и заклеил липкой лентой.

– Сигарные коробки найдете сами. Выбирайте не большие, гаванские, а маленькие – из-под манильских сигар. В коробке всегда оставляйте одну-две сигары – на тот случай, если вас остановят и обыщут. Если вдруг иракский солдат захочет отнять у вас сигару, коробку или «мыло», отдавайте все без возражений.

Мартин заставил молодых подпольщиков тренироваться под палящими лучами солнца до тех пор, пока они не научились срывать обертку с «мыла», готовить коробку, делать бомбу и скреплять ее резинкой за тридцать секунд.

– Это можно проделать на заднем сиденье автомобиля, в туалете любого кафе, в подъезде дома, а в темное время – просто укрывшись за деревом, – объяснял он. – Сначала выберите цель, убедитесь, что с той ее стороны, которая меньше пострадает при взрыве, нет солдат, потом поверните барашек, закройте коробку, натяните на нее резинку, бросьте бомбу и уходите. С того момента, как вы повернули барашек, начинайте медленно считать до пятидесяти. Если при счете «пятьдесят» вам еще не удалось расстаться с бомбой, бросайте ее как можно дальше от себя. И еще одно: почти всегда вы будете проделывать все это в темноте, поэтому сейчас мы займемся специальной подготовкой.

Молодые подпольщики завязали друг другу глаза и попытались повторить все операции наощупь. Сначала они теряли то одно, то другое, но к концу дня научились делать бомбы вслепую. Когда стало темнеть, Мартин разделил содержимое своего рюкзака: каждому досталось по шесть детонаторов и столько взрывчатки, сколько хватит на изготовление шести кусков «мыла». Сын табачника согласился обеспечивать всех коробками и сигарными футлярами. Вату, оберточную бумагу и резинки каждый сможет достать сам. Потом Мартин отвез подпольщиков в город.

В сентябре в штаб-квартиру Амн-аль-Амма в отеле «Хилтон» потоком стали поступать донесения об участившихся случаях нападения на иракских солдат и повреждения армейского имущества. Чувствуя свое бессилие, полковник Сабаави все чаще выходил из себя.

Предполагалось, что все будет совсем не так. Его уверяли, что кувейтцы – трусливый народ, который не причинит никаких беспокойств. Чуточку багдадских приемов, и они станут делать все, что им прикажут. На самом деле события принимали несколько иной оборот.

Фактически образовалось сразу несколько центров сопротивления – как правило, довольно сумбурного, – действия которых не были скоординированы. В шиитском районе Румайтия иракские солдаты просто исчезали. У мусульман-шиитов были свои причины ненавидеть иракцев: ведь во время ирано-иракской войны армия Саддама истребила сотни тысяч их единоверцев. Если иракский солдат забредал в лабиринт улочек Румайтии, ему перерезали горло, а тело бросали в канализацию, не оставляя никаких следов.

Среди суннитов центрами сопротивления стали мечети, в которые иракские солдаты редко отваживались заглядывать. Здесь кувейтцы передавали друг другу сообщения, распределяли оружие, планировали диверсии.

Наиболее организованным было сопротивление, которое возглавили представители кувейтской аристократии – образованные, богатые и влиятельные люди. Мистер Аль Халифа распоряжался финансовыми средствами этой ветви сопротивления. На эти средства закупалось продовольствие, чтобы в оккупированной стране не разразился голод, а в контейнерах, прибывавших из-за рубежа, под продовольственными товарами часто находились и другие грузы.

В этой ветви движения было шесть групп, пять из них занимались той или иной формой пассивного сопротивления. Первая группа, члены которой работали главным образом в Министерстве внутренних дел, обеспечивала каждого участника сопротивления надежными документами. Вторая группа постоянно передавала в эр-риядскую штаб-квартиру вооруженных сил коалиции сведения об оккупационных войсках, особенно об их численности и вооруженности, береговых укреплениях и центрах развертывания ракет. Третья обеспечивала бесперебойную работу систем водоснабжения и электрических сетей, следила за готовностью пожарных команд и учреждений здравоохранения. Когда уже потерпевшие сокрушительное поражение иракские войска стали открывать вентили на нефтепроводах, намереваясь отравить весь Персидский залив, нефтяники точно указали американским истребителям-бомбардировщикам, куда следует направлять ракеты, чтобы прервать поток нефти.

Четвертая группа состояла из нескольких комитетов гражданской солидарности, действовавших на территории всей страны. Часто они устанавливали контакты с европейцами и гражданами других стран первого мира. В это время европейцы и американцы обычно прятались в своих квартирах, и кувейтцы предупреждали их об облавах и других опасностях.

Пятая группа доставила из Саудовской Аравии систему спутниковой телефонной связи, спрятав ее в фальшивом бензобаке джипа. В отличие от средств связи Мартина эта система передавала нешифрованные сообщения, но участники кувейтского сопротивления постоянно меняли место передачи и успешно связывались с Эр-Риядом всегда, когда им было что передать, а иракская служба безопасности так и не смогла их засечь. Кроме того, за несколько месяцев оккупации один пожилой радиолюбитель передал около семи тысяч сообщений другому радиолюбителю в Колорадо, а оттуда сообщения поступали в государственный департамент.

Наконец, шестая группа оказывала активное сопротивление оккупантам. Ею руководил кувейтский подполковник, один из тех, кому удалось бежать из здания министерства обороны в первый день войны. Все звали его Абу Фуад, то есть отец Фуада; у него и в самом деле был сын Фуад.

В конце концов Саддам Хуссейн отказался от попыток сформировать марионеточное правительство и назначил своего родного брата Али Хассана Маджида генерал-губернатором Кувейта.

Сопротивление было далеко не игрой. В Кувейте началась небольшая, но чрезвычайно грязная война. В ответ на движение сопротивления Амн-аль-Амм создал два центра дознания: в спортивном комплексе Катма и на стадионе Кадисиях. Здесь широко применялись методы, изобретенные шефом Амн-аль-Амма в тюрьме Абу Граиб, расположенной недалеко от Багдада. За время оккупации погибло пятьсот кувейтцев; из них двести пятьдесят были казнены – обычно после долгих, жестоких пыток.

Пятнадцатого сентября шеф иракской контрразведки Хассан Рахмани ненадолго прибыл из Багдада в Кувейт и расположился в отеле «Хилтон». Знакомство с докладами и рапортами, подготовленными его сотрудниками, которые работали в Кувейте с первого дня оккупации, произвело на него тяжелое впечатление.

Случаи нападения на немногочисленные группы иракских солдат – хижины охранников, отдельные автомобили, заставы и посты на дорогах, особенно на удаленных от центра города, – постоянно учащались. Но это была главным образом забота Амн-аль-Амма; борьба с движением сопротивления была поручена секретной полиции. Рахмани не без оснований полагал, что этот неотесанный мясник Хатиб уже скормил собакам не один десяток кувейтцев.

У Рахмани не оставалось времени на пытки, к которым питал такое пристрастие его давний соперник по иракской службе безопасности. Рахмани предпочитал полагаться на тщательное расследование, дедукцию, ловкость и коварство, хотя он соглашался, что раису удавалось так долго оставаться у власти только благодаря жестокому террору. При всем своем уме и образовании Рахмани приходилось признавать, что его пугает этот уличный бандит, этот коварный психопат из тикритских трущоб.

Он пытался убедить президента поручить ему руководство всей службой безопасности в оккупированном Кувейте, но в ответ услышал твердое «нет». Как объяснил ему потом министр иностранных дел Тарик Азиз, это было не сиюминутное решение, а принципиальная позиция. Рахмани отвечал за защиту государства от иностранного шпионажа и саботажа, а раис ни при каких условиях не хотел считать Кувейт иностранной территорией. Кувейт был девятнадцатой провинцией Ирака. Следовательно, обеспечивать повиновение кувейтцев должен был Омар Хатиб.

Впрочем, тем утром, просматривая рапорты в отеле «Хилтон», Рахмани почувствовал скорее облегчение от того, что раис отказал ему. Для иракской армии жизнь в Кувейте превратилась в кошмар. К тому же, как Рахмани и предполагал, Саддам Хуссейн делал один неверный ход за другим.

Захват европейцев и американцев в качестве заложников и попытка создать из них что-то вроде живого щита окончились настоящей катастрофой и лишь ухудшили положение Саддама. Он упустил возможность продвинуться дальше на юг и захватить нефтяные месторождения Саудовской Аравии. А теперь там слишком много американцев. Вместе с тем улетучился и последний шанс заставить короля Фахда сесть за стол переговоров.

Все попытки ассимилировать Кувейт провалились, а самое большее через месяц Саудовская Аравия станет совершенно недоступной, потому что на ее северной границе будет создан мощный щит американской армии.

Рахмани был уверен, что без позора Саддаму Хуссейну не удастся ни уйти из Кувейта по своей воле, ни удержаться в Кувейте под напором сил коалиции; в последнем случае позор будет еще большим. Тем не менее раис излучал такую уверенность, словно был убежден в грядущей победе. На что надеется этот болван? Что с небес снизойдет сам Аллах и сокрушит армию врагов ислама?

Рахмани поднялся из-за стола и подошел к окну. Он любил размышлять, шагая по кабинету, это помогало мыслить более последовательно. Он выглянул в окно. Плавательный бассейн с некогда изумрудно-чистой морской водой превратился в гигантскую мусорную яму.

Что-то в стопке рапортов, лежавших на столе, смущало Рахмани. Он еще раз бегло просмотрел листки. Действительно, странно. Чаще на иракских солдат нападали с ружьями и пистолетами, иногда подкладывали самодельные мины, изготовленные из обычного тринитротолуола. Но в остальных случаях совершенно определенно использовалось пластическое взрывчатое вещество, и таких случаев не один, не два, они повторялись регулярно. В Кувейте никогда не было пластических взрывчатых веществ, а уж тем более семтекса-Н.

Так кто же подкладывал семтекс и где они его брали?

Потом вот эти рапорты о шифрованных радиопередачах. Кто-то вел передачи из пустыни, постоянно меняя место, выходя на связь в разное время суток, всегда на неожиданной длине волны; десять-пятнадцать минут он передавал что-то совершенно непонятное и потом замолкал.

А вот несколько сообщений о таинственном бедуине, который, похоже, бродил, где хотел, неожиданно появлялся, так же неожиданно исчезал, потом появлялся снова – и всегда его появлению сопутствовали диверсии. Два тяжело раненных солдата перед смертью успели сообщить, что они видели высокого, уверенного в себе бедуина в красно-белой клетчатой куфие, один конец которой закрывал почти все его лицо.

Два кувейтца под пыткой рассказали легенду о бедуине-невидимке, но уверяли, что сами его никогда не видели. Еще более жестокими пытками мясники Сабаави пытались выбить у них признание в том, что они знают бедуина. Идиоты. Конечно, они признаются – сочинят что угодно, лишь бы прекратить мучения.

Чем больше Хассан Рахмани размышлял, тем больше он приходил к убеждению, что в этих случаях работал опытный диверсант-профессионал, проникший в Кувейт из-за рубежа, а иностранные диверсанты – это уже сфера деятельности Рахмани. Он не мог поверить в сказки о бедуине, который умеет пользоваться пластической взрывчаткой и передавать шифрованные радиосообщения (если допустить, что и то и другое – дело рук одного человека). Должно быть, бедуин научил нескольких кувейтцев подбрасывать мины, но во многих диверсиях участвовал и сам.

Невозможно арестовать всех бедуинов, бродящих по городу и по пустыне, хотя Амн-аль-Амм, наверно, так бы и постарался сделать. Потом они годами вырывали бы ногти у арестованных, но так ничего бы и не узнали.

Насколько Рахмани себе представлял, существовало три пути решения проблемы. Можно попытаться схватить бедуина во время одного из его террористических актов; в этом случае остается только рассчитывать на удачу, которая, скорее всего, не придет никогда. Можно схватить одного из его кувейтских помощников и выследить бедуина в его логове. А можно поймать его в пустыне во время очередного сеанса радиосвязи.

Рахмани решил остановиться на последнем варианте. Он направит сюда из Ирака две-три лучших бригады радиопеленгаторов, разместит их в разных точках и методом триангуляции попытается обнаружить радиопередатчик. Еще ему потребуется армейский вертолет и подразделение особого назначения, которое постоянно должно быть в состоянии полной боевой готовности. По возвращении в Багдад нужно будет немедленно заняться организацией поимки бедуина.

В тот день в Кувейте таинственным бедуином заинтересовался не только Хассан Рахмани. В нескольких милях от отеля «Хилтон», на загородной вилле, молодой статный кувейтец с усами, в белом хлопчатобумажном тхобе, удобно устроившись в кресле, слушал друга, который принес ему интересные новости.

– Я ехал на своем автомобиле и остановился перед светофором. Рассеянно посматривая по сторонам, на другой стороне улицы возле перекрестка я заметил иракский военный грузовик. Он стоял возле тротуара, а несколько солдат, опершись на капот, жевали или курили. Потом из кафе вышел молодой человек, наш, кувейтец; в руке он держал что-то вроде крохотной коробочки. Эта коробочка была действительно очень маленькой. Мне и в голову ничего не могло придти, пока этот молодой человек не бросил коробочку под грузовик. Потом он завернул за угол и скрылся. Загорелся зеленый свет, но я решил остаться. Через пять секунд грузовик взорвался. Не просто взорвался, его разнесло вдребезги. Солдатам оторвало ноги. Никогда не видел, чтобы крохотная коробочка оказалась такой мощной бомбой. Я развернулся и поспешил уехать, пока не прибыли молодчики из Амн-аль-Амма.

– Пластическая взрывчатка, – вслух размышлял офицер. – Я бы все отдал за нее. Должно быть, это был кто-то из людей бедуина. Так что же это за сукин сын? Я бы очень хотел с ним встретиться.

– Самое главное в том, что я узнал молодого человека.

– Что? – полковник подался вперед; его лицо выражало живейшую заинтересованность.

– Иначе я не стал бы тратить столько времени на свой рассказ. Зачем пересказывать то, что тебе и так уже известно. Абу Фуад, я узнал того, кто подбросил бомбу. Я уже много лет покупаю сигареты у его отца.

Тремя днями позже в Лондоне вновь собрался комитет «Медуза». Докладывавший на этот раз доктор Райнхарт выглядел очень усталым. Хотя на время работы в комитете он был освобожден от всех других обязанностей в Портон-Дауне, за считанные дни разобраться в горе документов, переданных ему на первом заседании комитета, и бесконечном потоке дополнительной информации было чрезвычайно сложно.

– Очевидно, моя работа еще не закончена, – сказал он, – но уже сейчас вырисовывается довольно четкая картина. Во-первых, мы точно знаем, что Саддам Хуссейн располагает большими мощностями по производству отравляющих веществ. По моим оценкам, Ирак в состоянии производить более тысячи тонн таких веществ в год. Во время ирано-иракской войны несколько иранских солдат, пораженных отравляющими веществами, проходили курс лечения в Великобритании, и мне еще тогда удалось обследовать их. Уже в те годы мы выяснили, что Ирак применял в войне против иранцев фосген и иприт. Еще печальнее тот не вызывающий у меня ни малейшего сомнения факт, что Ирак располагает теперь значительными запасами намного более токсичных отравляющих веществ, а именно нервно-паралитических агентов; немецкие химики, открывшие эти агенты, назвали их табуном и зарином. Если бы в ирано-иракской войне применялись такие вещества – а я полагаю, что они действительно применялись, – то лечить пораженных такими ядами солдат нам бы в любом случае не пришлось, потому что все они были бы мертвы.

– Доктор Райнхарт, насколько опасны эти… э-э… агенты? – спросил сэр Пол Спрус.

– Сэр Пол, вы женаты?

Неожиданный вопрос застал британского аристократа врасплох.

– Э-э, да, собственно говоря, женат.

– Леди Спрус пользуется духами во флаконах с пульверизатором?

– Да, кажется, я замечал что-то подобное.

– Вы никогда не обращали внимания, насколько тонко распыляет духи пульверизатор? Насколько малы капельки?

– Да, в самом деле. И признаться, я этому очень рад, потому что представляю себе, сколько эти духи стоят.

Шутка получилась удачной. Во всяком случае сэру Полу она понравилась.

– Так вот, две такие капельки табуна или зарина, попав на кожу, убивают человека, – объяснил химик из Портон-Дауна.

На этот раз никто не улыбнулся.

– Ирак заинтересовался отравляющими веществами нервно-паралитического действия еще в 1976 году. Тогда иракские специалисты начали переговоры с британской компанией Ай-си-ай, объяснив, что они хотели бы построить завод по производству четырех инсектицидов. Руководство компании, ознакомившись со спецификацией оборудования, отказалось от контракта. Дело в том, что в эту спецификацию были включены коррозионно-устойчивые реакторы, трубы и насосы, поэтому британские химики решили, что конечной целью Ирака было производство не пестицидов, а нервно-паралитических отравляющих веществ. Сделка не состоялась.

– Слава Богу, – заметил сэр Пол и что-то отметил в своем блокноте.

– Но отказали им не все, – продолжал доктор Райнхарт. – В качестве оправдания всегда приводился один и тот же довод: Ираку нужны гербициды и пестициды, а они, естественно, являются ядами.

– Не может ли быть, что Ирак, и в самом деле, хотел всего лишь наладить производство химикатов для подъема своего сельского хозяйства? – спросил Паксман.

– Исключено, – ответил Райнхарт. – Химику нетрудно в этом разобраться, если он знает, сколько и каких химикатов заказано. В 1981 году иракцы заключили договор с одной немецкой фирмой о строительстве химического предприятия с очень необычной планировкой. Предприятие предназначалось для производства пентахлорида фосфора, исходного вещества в синтезе многих фосфор-органических веществ, в том числе и нервно-паралитических газов. Ни одна университетская или исследовательская лаборатория не работает с такими токсичными веществами. Немецкие химики должны были сообразить, для чего Ираку потребовалось такое предприятие. В других разрешениях на экспорт фигурирует тиодигликоль. Если его смешать с соляной кислотой, получится иприт. В небольших количествах тиодигликоль используется также как компонент красящей пасты для шариковых авторучек.

– Сколько они его купили? – поинтересовался Синклэр.

– Пятьсот тонн.

– Для шариковых ручек многовато, – сделал вывод Паксман.

– Это было в начале 1983 года, – продолжал Райнхарт. – Летом того же года был запущен большой завод по производству отравляющих веществ в Самарре. На заводе получали иприт; его еще называют горчичным газом. В декабре иракские войска уже начали его испытывать на иранцах. Когда иранцы предприняли первые массированные атаки, Саддам приказал полить их желтым дождем – смесью иприта и табуна. К 1985 году Ирак усовершенствовал свое оружие: смесь синильной кислоты, иприта, табуна и зарина обеспечивала поражение до шестидесяти процентов пехоты противника.

– Доктор Райнхарт, не могли бы вы подробнее остановиться на нервно-паралитических отравляющих веществах? – попросил Синклэр. – Судя по всему, эти штуки действительно смертельно опасны.

– Да, это так, – ответил Райнхарт. – Начиная с 1984 года иракцы стали искать любую возможность закупить оксихлорид фосфора, который является важнейшим исходным веществом в производстве табуна, а также триметилфосфит и фторид калия – из них получают зарин. Что касается оксихлорида фосфора, они пытались купить двести пятьдесят тонн этого вещества у голландской компании. Если из этого количества химиката изготовить гербицид, то его хватит на то, чтобы уничтожить всю растительность на всем Среднем Востоке – от деревьев до последней травинки. Голландцы, как и Ай-си-ай, отказались от сделки, но тем временем иракцы закупили два химиката, тогда еще не внесенных в перечни запрещенных: диметиламин и изопропанол, которые используются в производстве табуна и зарина соответственно.

– Если эти химикаты не были занесены в перечни запрещенных товаров в Европе, то почему иракцы не могли их использовать для производства пестицидов? – спросил сэр Пол.

– Не могли, – объяснил Райнхарт, – об этом говорит количество закупавшихся химикатов, оборудование химических производств и планировка заводов. Любому химику-исследователю или технологу сразу становится ясно, что все эти закупки имели своей целью производство отравляющих веществ.

– Доктор Райнхарт, вам известно, кто был главным поставщиком Ирака в течение последних лет? – спросил сэр Пол.

– Да, конечно. Сначала свой вклад внесли Советский Союз и Восточная Германия, обеспечившие главным образом подготовку специалистов, а небольшие количества различных незапрещенных химикатов были закуплены примерно в восьми странах. Но восемьдесят процентов заводов, технической документации, оборудования, машин, специальных систем управления, химикатов, технологических процессов и ноу-хау поступили из Западной Германии.

– Надо заметить, – протянул Синклэр, – что мы долгие годы пытались заявлять протесты боннскому правительству. А оно всегда их отклоняло. Доктор Райнхарт, не могли бы вы указать заводы по производству отравляющих веществ на тех фотографиях, которые мы вам передали?

– Да, разумеется. Что представляют собой некоторые из этих предприятий, можно понять даже невооруженным глазом; назначение других удается установить, воспользовавшись лупой.

Райнхарт бросил на стол пять больших аэрофотоснимков.

– Я не знаю, как это называется по-арабски, но по числовому коду вы поймете, где находится то или иное предприятие, не так ли?

– Да, вы только укажите нам заводы, – сказал Синклэр.

– Вот здесь целый комплекс из семнадцати зданий… тут один большой завод… видите воздухоочиститель? Потом еще вот это… и этот комплекс из восьми сооружений… и вот это.

Синклэр достал из портфеля листок, пробежал его взглядом и хмуро кивнул.

– Как мы и предполагали. Эль-Каим, Фаллуджах, Эль-Хиллах, Салман Пак и Самарра. Доктор Райнхарт, я вам очень признателен. Наши специалисты в США пришли к таким же выводам. Все эти заводы будут включены в перечень первоочередных целей для нашей авиации.

После заседания Синклэр, Саймон Паксман и Терри Мартин направились пешком до Пиккадилли и зашли выпить кофе у Ришу.

– Не знаю, как для вас, – сказал Синклэр, помешивая ложечкой кофе со взбитыми сливками, – но для нас самое страшное – угроза газовой атаки. Генерал Шварцкопф уже разработал сценарий, который сам назвал «кошмарным». Массированная газовая атака, дождь отравляющих веществ над расположениями всех наших войск. Если дойдет дело до атаки, то они будут наступать в противогазах и защитных комбинезонах, закупоренные с головы до пят. Слава Богу, этот газ недолго живет. Он обезвреживается, как только соприкасается с песком пустыни. Терри, вас что-то смущает?

– Я думаю об этом дожде отравляющих веществ, – сказал Мартин. – Как вы полагаете, каким образом Саддам может организовать его?

Синклэр пожал плечами.

– Думаю, он планирует массированный артиллерийский обстрел наших позиций. Во всяком случае так он делал в войне с иранцами.

– Разве вы не собираетесь уничтожить иракскую артиллерию? Ее дальнобойность не превышает тридцати километров. Пушки Саддама должны стоять где-то рядом, в пустыне.

– Конечно, – ответил американец. – Наша техника позволяет обнаружить каждый танк и каждую пушку, даже тщательно замаскированные и спрятанные под землей.

– Но если артиллерия Саддама будет уничтожена, как тогда он сможет организовать газовую атаку?

– Ну, например, с помощью истребителей-бомбардировщиков.

– Но к тому времени, когда двинутся вперед наземные части, вы их тоже уничтожите, – возразил Мартин. – У Саддама не останется ни одной машины, способной подняться в воздух.

– Что ж, у него останутся «скады», другие ракеты, еще что-нибудь. Наверняка он попытается пустить в ход ракеты. А мы будем их уничтожать одну за другой. Прошу прощения, коллеги, я должен вас покинуть.

Когда Синклэр ушел, Паксман спросил:

– Чего вы добиваетесь, Терри?

Терри Мартин вздохнул.

– О, я сам точно не знаю. Меня беспокоит одно обстоятельство: все, о чем мы говорили, конечно, известно Саддаму и его советникам. Они не станут недооценивать мощь авиации США. Саймон, вы можете достать все речи Саддама за последние шесть месяцев? На арабском, обязательно на арабском языке.

– Думаю, смогу. Они должны быть в Управлении правительственной связи или в арабском отделе Би-би-си. Вам нужен текст или магнитофонные записи?

– Если можно, записи.

Три дня Мартин слушал гортанную речь, уверенные разглагольствования из Багдада. Он снова и снова прокручивал записи; его неотступно преследовала тревожная мысль: голос иракского деспота звучит совсем не как голос человека, попавшего в безвыходное положение. Саддам или не осознавал глубины той пропасти, в которую катился Ирак, или знал то, о чем не имели понятия его противники.

Двадцать первого сентября Саддам Хуссейн произнес еще одну речь. Скорее, это была даже не речь, а официальное заявление Революционного командного совета, составленное на особом языке. Саддам заявил, что Ирак ни при каких условиях не выведет свои войска из Кувейта и что любая попытка выбить его войска силой приведет лишь к грандиозной битве, «матери всех сражений».

Слова Хуссейна, переведенные дословно, подхватили все средства массовой информации, они явно пришлись по вкусу журналистам и репортерам.

Мартин еще раз внимательно просмотрел текст речи и позвонил Саймону Паксману.

– Я вспоминал местные диалекты, распространенные в верховьях Тигра, – сказал он.

– Боже милосердный, ну и пристрастия у вас, – отозвался Паксман.

– Так вот, в своей речи Саддам использовал оборот «мать всех сражений».

– Да, и что?

– У нас это слово перевели как «сражение». А на диалекте племени аль-тикрити, откуда вышел Саддам, оно обозначает также «людские потери» или «кровавая баня».

Паксман с минуту помолчал, потом сказал:

– Пусть вас это не беспокоит.

Но Терри Мартин не мог успокоиться.

(обратно)

Глава 7

Сын владельца табачной лавки не на шутку перепугался. Не меньше был напуган и его отец.

– Умоляю, расскажи им все, что ты знаешь, – просил он сына.

Двое мужчин представились табачнику членам комитета кувейтского сопротивления. Они вели себя очень учтиво, однако настаивали на том, чтобы сын табачника был с ними предельно откровенен и правдив.

Владелец табачной лавки понимал, что двое мужчин назвались не своими именами, но у него хватило ума сообразить, что гости являются влиятельными и могущественными представителями кувейтской нации. Однако известие о том, что его родной сын тоже участвует в активном сопротивлении, было для лавочника полнейшей неожиданностью.

Больше того, как он только что узнал, его сын не связан с официальным движением кувейтского сопротивления. Оказывается, он бросил бомбу под иракский грузовик по приказу какого-то странного бандита, о котором табачник никогда и не слышал. От таких известий любого отца мог хватить удар.

Все четверо сидели в гостиной уютного дома табачника в Кейфане. Один из гостей объяснил, что они ничего не имеют против бедуина, а только хотели бы установить с ним контакт, чтобы сотрудничать в дальнейшем.

Тогда сын табачника рассказал им все, с того самого дня, когда бедуин остановил его друга, который собрался стрелять в проезжавший иракский грузовик. Гости слушали внимательно, лишь время от времени один из них, желая что-либо уточнить, задавал вопросы. Другой, в темных очках, не произнес ни слова; это был Абу Фуад.

Спрашивавший кувейтец особенно заинтересовался домом, где подпольщики встречались с бедуином. Сын табачника сообщил адрес, однако добавил:

– Думаю, идти туда нет смысла. Бедуин очень осторожен. Один из нас как-то хотел поговорить с ним и пошел, не договорившись. Дом оказался заперт. Мы думаем, он живет не там. Так он все равно узнал, что мы приходили, и сказал, чтобы мы так никогда не делали, иначе он порвет все связи и мы больше его никогда не увидим.

Абу Фуад молча кивнул в знак одобрения. Из всех четверых он один был профессиональным солдатом, а судя по тому, что рассказал сын табачника, бедуин тоже был профессионалом высокого класса.

– Когда вы увидите бедуина в следующий раз? – спросил он.

Возможно, через сына табачника удастся передать записку, приглашение на переговоры.

– Теперь он сам связывается с кем-нибудь из нас, а тот приводит остальных. Может пройти несколько дней, пока бедуин даст знать о себе.

Гости ушли. Теперь они располагали описанием двух автомобилей бедуина: видавшего виды пикапа, на котором бедуин, очевидно, ездил под видом зеленщика, поставляющего овощи и фрукты, на городской базар, и мощного вездехода, предназначенного для поездок по пустыне.

Абу Фуад попросил друга, что работал в Министерстве транспорта, проверить, кому принадлежат автомобили. Оба номерных знака оказались фиктивными. Можно было попытаться разыскать бедуина по удостоверению личности; теперь без документов невозможно миновать вездесущие проверочные посты и заставы на дорогах.

Через одного из членов комитета движения сопротивления Абу Фуад нашел надежного человека в Министерстве внутренних дел. На этот раз ему повезло. Человек вспомнил, что шесть недель назад он выдал фальшивое удостоверение личности на имя какого-то зеленщика из Джахры. Его попросил об этом миллионер Ахмел Аль Халифа.

Абу Фуад был заинтригован и окрылен. В движении сопротивления Аль Халифа был очень уважаемым и влиятельным участником, но всегда считалось, что он занимается только финансовыми вопросами и не вмешивается в планирование боевых операций. Тогда почему же он помогал таинственному бедуину, сеявшему смерть среди иракских солдат?

К югу от саудовско-кувейтской границы американская армия непрерывно наращивала силы. Генерал Норман Шварцкопф уже давно обосновался в строго охраняемом лабиринте комнат, на третьем подвальном этаже здания Министерства военно-воздушных сил Саудовской Аравии, которое находилось на старом шоссе, ведущем к эр-риядскому аэропорту. В последнюю неделю сентября генерал наконец решил, что он накопил достаточно сил, чтобы объявить Саудовскую Аравию надежно защищенной от иракского вторжения.

Генерал Чарлз («Чак») Хорнер создал надежный щит в воздухе. Возле границы круглосуточно патрулировала хорошо оснащенная армада из скоростных истребителей, истребителей-бомбардировщиков, воздушных заправщиков, тяжелых бомбардировщиков и охотников за танками – «тандерболтов». Эта армада была готова в любой момент уничтожить иракскую армию в воздухе и на земле, если Саддам осмелится двинуться дальше на юг.

Радары непрестанно прощупывали каждый квадратный дюйм территории Кувейта и Ирака, приборы отмечали движение каждой машины по дорогам, в пустыне или в воздухе, они могли перехватить любую радиопередачу и точно указать любой источник тепла.

Норман Шварцкопф понимал, что и наземных войск – механизированной пехоты, легких и тяжелых танков, артиллерии – у него теперь достаточно, чтобы встретить, остановить, окружить и ликвидировать любую колонну иракской армии.

В последнюю неделю сентября в обстановке такой секретности, что об этом не сообщалось даже союзникам США по коалиции, был разработан план перехода от оборонительной тактики к наступательным действиям. Детальная разработка плана атаки на иракские позиции осуществлялась, несмотря на то что мандатом ООН предусматривалось только обеспечение безопасности Саудовской Аравии и других государств Персидского залива и ничего больше.

Но и у генерала Шварцкопфа были свои проблемы. Одна из них заключалась в том, что на кувейтском фронте численность иракских танков, артиллерии и пехоты за последние шесть недель удвоилась, другая – в том, что для освобождения Кувейта требовалась вдвое большая армия, чем для защиты Саудовской Аравии.

Норман Шварцкопф совершенно серьезно воспринимал афоризм Джорджа Паттона, который гласил, что потеря одного своего солдата или летчика – неважно, американец ли он, британец, француз или араб, – это слишком высокая плата за военный успех. Поэтому до начала наступления Шварцкопф намеревался удвоить численность армии коалиции и обеспечить такой воздушный удар, после которого было бы выведено из строя не меньше половины иракских вооруженных сил, располагавшихся к северу от саудовско-кувейтской границы.

А для этого требовалось, во-первых, время, за которое можно было бы обеспечить доставку дополнительных пушек, танков, самолетов, другой военной техники, людей, провианта, складов, и, во-вторых, очень много денег. Удивленным кабинетным наполеонам с Капитолийского холма Шварцкопф сказал, что если они хотят победить, то ему нужно все, что он требует.

На самом деле послание Шварцкопфа политикам передал, предварительно несколько смягчив тон, менее прямолинейный председатель объединенного комитета начальников штабов генерал Колин Пауэлл. Политики любят играть в военные игры, но терпеть не могут, когда к ним обращаются на языке солдат.

Как бы то нибыло, пока планы освобождения Кувейта разрабатывались в глубокой тайне. Впоследствии оказалось, что все было сделано вовремя. Предложенные ООН планы мирного урегулирования конфликта трещали по всем швам; 29 ноября лопнуло терпение и у членов этой уважаемой организации, и они дали добро на применение любых санкций вплоть до военных, если Ирак не выведет свои войска из Кувейта до 16 января. Начни Шварцкопф разработку наступательных операций в конце ноября, он никак не смог бы закончить подготовку армии коалиции в срок.

Ахмед Аль Халифа оказался в крайне затруднительном положении. Разумеется, он знал, кто такой Абу Фуад и чем он занимается. Больше того, Аль Халифа охотно выполнил бы его просьбу, но он дал бедуину слово, а нарушать свое слово торговец не умел.

Даже своим друзьям кувейтцам и товарищам по движению сопротивления Аль Халифа не признался, что на самом деле никакого таинственного бедуина нет, а есть британский офицер. Впрочем, в конце концов торговец согласился передать бедуину записку, точнее, не передать, а оставить в условленном месте, где рано или поздно бедуин ее обнаружит.

На следующее утро Аль Халифа оставил на христианском кладбище, под мраморным памятником британскому матросу Шептону, письмо, в котором настоятельно рекомендовал бедуину согласиться на встречу с Абу Фуадом.

Майк Мартин свернул за угол и слишком поздно заметил иракский патруль – пятерых солдат во главе с сержантом. Солдаты были удивлены неожиданной встрече с бедуином не меньше самого Мартина.

Несколько минут назад Мартин поставил свой пикап в гараж и пешком направился на виллу, где намеревался провести эту ночь. Он очень устал; это был один из тех крайне редких моментов, когда его внимание притупилось. Он увидел иракских солдат, понял, что те тоже заметили его, и выругался про себя. В его работе потеря бдительности даже на мгновение могла стоить жизни.

Комендантский час давно наступил. Майкл Мартин далеко не в первый раз шел по городу, когда законопослушные горожане уже заперлись в своих домах и по улицам рыскали лишь иракские патрули. Он взял за правило выбирать плохо освещенные боковые улочки, темные аллеи и совсем неосвещавшиеся пустыри, а иракские солдаты предпочитали не удалиться от главных улиц и перекрестков. Поэтому до сих пор Мартин и солдаты оккупационной армии не мешали друг другу.

Но после возвращения Хассана Рахмани в Багдад и его довольно язвительного доклада о беспомощности народной армии в Кувейте произошли кое-какие изменения. На улицах стали появляться зеленые береты иракских частей специального назначения.

Зеленые береты тоже не шли ни в какое сравнение с элитной Республиканской гвардией, но были не в пример дисциплинированнее того мобилизованного сброда, который называли народной армией. На перекрестке, где никогда не было ни одного иракского солдата, сейчас стояли шестеро «зеленобереточников».

У Мартина хватило времени лишь на то, чтобы тяжело опереться на палку, которую он всегда носил с собой, и, ссутулившись, принять старческую осанку. Это была самая выгодная поза, ибо арабские обычаи предписывали оказывать старикам если не почтение, то хотя бы сострадание.

– Эй, ты! – крикнул сержант. – Иди сюда.

На одинокого старика в клетчатой куфие нацелились четыре карабина. Старик помедлил, потом заковылял к солдатам.

– Что ты здесь делаешь в такой поздний час, бедуин?

– Старый человек хочет добраться домой до комендантского часа, – захныкал старик.

– Дурень, комендантский час давно наступил. Два часа назад.

Старик удрученно покачал головой.

– Я не знал, сайиди, у меня нет часов.

На Среднем Востоке часы – это не необходимость, а предмет роскоши, символ преуспеяния. В Кувейте иракские солдаты быстро обзавелись часами – они их просто отбирали. А слово «бедуин» происходит от арабского бидун, что значит «без».

Сержант хмыкнул. Объяснение казалось резонным.

– Документы, – сказал он.

Старик свободной рукой похлопал по своей грязной одежде.

– Кажется, я их потерял, – умоляющим тоном сказал он.

– Обыскать! – приказал сержант.

Один из солдат сделал шаг вперед. Мартину показалось, что ручная граната, привязанная к его правому бедру, вдруг выросла до размеров тех арбузов, которые он развозил на своем пикапе.

– Только не хватай меня за яйца, – вдруг раздраженно сказал старый бедуин.

Солдат в нерешительности остановился. Другой патрульный, прячась за спинами товарищей, хихикнул. Сержант пытался сохранить строгий вид:

– Зухаир, что ж ты? Обыщи его.

Молодой солдат Зухаир замешкался, понимая, что товарищи будут смеяться над ним.

– Только моей жене позволено трогать меня за это место, – продолжал бедуин.

Теперь захохотали и опустили карабины уже двое солдат. Остальные последовали их примеру. Зухаир никак не мог решить, что ему делать.

– Правда, и она ничего от этого не получает. Я уже давно не занимаюсь такими делами, – закончил старик.

Это было уже слишком. Патрульные захохотали во все горло, и даже сержант позволил себе ухмыльнуться.

– Ладно, старик. Иди своей дорогой. И больше не шляйся по ночам.

Прихрамывая и на ходу копаясь в своей грязной одежде, бедуин дошел до угла и обернулся. По булыжной мостовой покатилась граната с неуклюже торчащей в сторону ручкой взрывателя. Граната остановилась как раз у ног Зухаира. Все шестеро недоуменно уставились на нее. И тут она взорвалась. Солдаты были убиты на месте. Подходил к концу сентябрь.

Поздним вечером того же дня в далеком Тель-Авиве, точнее, в штаб-квартире Моссада, что в здании «Хадар Дафна», генерал Якоб (Коби) Дрор после работы разоткровенничался за бутылкой пива со своим старым другом и коллегой Шломо Гершоном, которого обычно называли Сэми.

Сэми Гершон возглавлял Комениут – оперативный отдел Моссада, занимавшийся, в частности, вербовкой «нелегальных» агентов и работой с ними – опасным занятием, при котором и агенты и связные постоянно ходят как по лезвию бритвы. Он был одним из двух сотрудников Моссада, в присутствии которых их шеф солгал Чипу Барберу. Разговор снова вернулся к проблеме отношений между Моссадом и ЦРУ.

– Ты не думаешь, что лучше было бы все рассказать американцам? – спросил Сэми.

Дрор повертел в руках бутылку с пивом, отпил глоток.

– Пошли они… – проворчал он. – Пусть сами вербуют своих чертовых агентов.

Дрор вспомнил, как весной 1967 года он, тогда еще совсем мальчишка, прятался в пустыне под своим танком в ожидании приказа, а тем временем четыре арабских государства готовились раз и навсегда разрешить все споры с Израилем. Дрор помнил и то, как той весной весь мир ограничивался дружескими упреками в адрес арабов.

Экипажем его танка командовал двадцатилетний офицер. Танк Дрора входил в состав той ударной группы, которая под командованием Исраэля Таля пробилась через перевал Милта и отбросила египетскую армию к Суэцкому каналу.

Дрор не забыл и реакцию западных средств массовой информации. Сначала газетчики ломали себе руки, предчувствуя уничтожение его страны, а когда Израиль за шесть дней разгромил армии четырех стран на суше и в воздухе, те же писаки обвинили Израиль в проведении тактики устрашения.

За те шесть дней сформировалось мировоззрение Коби Дрора, которое свелось к формуле: «Пошли они все к черту!». Он был настоящий сабра, он родился и вырос в Израиле и потому не обладал ни широтой взглядов, ни родословной таких людей, как Давид Бен-Гурион.

Политические симпатии Коби Дрора были на стороне крайне правой партии Ликуд, которую возглавляли Менахем Бегин, выходец из движения Иркун, и Ицхак Шамир, ранее входивший в группу «Шторм».

Однажды Коби Дрор присутствовал на занятиях новобранцев Моссада. Преподаватель, один из его сотрудников, употребил выражение «дружественные разведывательные управления». Сидевший на задних рядах Коби Дрор встал и прервал лектора:

– В природе не существует такого понятия, как друг Израиля, – сказал он новобранцам, – за исключением, быть может, еврейской диаспоры. Все страны делятся на две категории: на наших врагов и нейтральные государства, у которых надо брать все, ничего не давая взамен. Встретитесь с «нейтралами» – улыбайтесь им, похлопывайте их по плечу, пейте с ними, льстите им, благодарите их за ценные сведения, но не давайте им никакой информации.

– Что ж, Коби, будем надеяться, что они никогда не узнают, – сказал Гершон.

– Как они могут узнать? В курсе дела только восемь человек. И все они – наши сотрудники.

Должно быть, всему виной было пиво. Коби Дрор забыл о девятом посвященном.

Весной 1988 года британский бизнесмен Стюарт Харрис принимал участие в багдадской промышленной ярмарке. Харрис был торговым директором ноттингемской компании, которая изготавливала и продавала дорожно-строительные машины. Организатором ярмарки было иракское министерство транспорта. Как почти все европейцы и американцы, Харрис жил в отеле «Рашид» на улице Яфа. Этот отель был построен специально для иностранцев и находился под тщательным наблюдением иракской службы безопасности.

На третий день работы ярмарки Харрис, вернувшись в отель, обнаружил, что в его отсутствие под дверь кто-то просунул конверт, на котором был указан только номер его комнаты.

Внутри оказался единственный небольшой листок и второй самый обычный конверт, в каких отправляют письма авиапочтой. На втором конверте не было написано ни слова, а на листке по-английски печатными буквами было выведено:

ПО ВОЗВРАЩЕНИИ В ЛОНДОН ПЕРЕДАЙТЕ ЭТОТ ПАКЕТ В НЕРАСПЕЧАТАННОМ ВИДЕ В ИЗРАИЛЬСКОЕ ПОСОЛЬСТВО.

Больше никаких пояснений нигде не было. Стюарт Харрис насмерть перепугался. Он хорошо представлял себе, что такое Ирак и его кошмарная секретная полиция. Что бы ни было в том конверте, этого вполне достаточно, чтобы его арестовали, пытали, даже убили.

К чести Харриса, он сохранил спокойствие и способность здраво рассуждать. Почему, например, письмо подбросили именно ему? В Багдаде было несколько десятков британских бизнесменов. Так почему же выбор пал именно на Стюарта Харриса? Не могли же иракцы знать, что по происхождению он еврей, что его отец, Самюэль Горовиц, эмигрировал в Англию в 1935 году из Германии?

Харрис так никогда и не узнал, что двумя днями раньше в ресторане ярмарки его имя упоминалось в беседе двух сотрудников иракского Министерства транспорта. Один из них рассказывал другому о своей поездке на ноттингемские заводы в августе прошлого года; тогда Харрис радушно принимал его первые два дня, потом исчез и снова появился лишь через день. Иракский гость поинтересовался, не заболел ли его хозяин. В ответ английский коллега Харриса лишь рассмеялся и объяснил, что тот взял выходной на йом кипур.

Иракские чиновники тут же забыли о своем разговоре, но сидевший за соседним столиком другой иракец все слышал и счел необходимым доложить своему начальнику. Тот вроде бы не обратил внимания на рапорт подчиненного, но чуть позже задумался и просмотрел имевшиеся у него сведения о мистере Стюарте Харрисе из Ноттингема, в частности, узнал номер его комнаты в отеле «Рашид».

Харрис стал думать, что же ему делать. Предположим, рассуждал он, анонимный отправитель письма каким-то образом узнал, что он – еврей. Даже в этом случае он никак не мог знать другого. Благодаря совершенно случайному стечению обстоятельств письмо попало не просто к еврею, а к сайану.

Израильский институт разведки и специальных операций был создан в 1951 году по приказу самого Бен-Гуриона. Вне стен института его обычно называли «Моссад», что на иврите и значит «институт», но сотрудники Моссада, говоря о своей штаб-квартире, всегда ограничивались безликим словом «офис». По сравнению с другими ведущими разведывательными управлениями мира Моссад – совсем крохотная организация, особенно если судить по численности штатных сотрудников. В штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли (штат Вирджиния) работают около двадцати пяти тысяч специалистов; в это число не входят работники многочисленных филиалов. В период расцвета КГБ в его Первом главном управлении, выполнявшем примерно те же функции, что и ЦРУ или Моссад, числилось около пятнадцати тысяч оперативных работников, в том числе не менее трех тысяч – в штаб-квартире управления в Ясеневе.

Моссад в любое время насчитывал от 1200 до 1500 постоянных сотрудников и меньше сорока руководителей оперативных групп.

Тот факт, что Моссаду все же удавалось существовать с ничтожным числом сотрудников и на тощем бюджете и не просто существовать, а приносить весомые плоды, объясняется двумя причинами. Одна из них заключается в умении Моссада при необходимости проникать в любые еврейские общины – чудом сохранившиеся чуть ли не во всех странах мира удивительные сообщества, которые сконцентрировали в себе поразительно талантливый и трудолюбивый народ, обычно говорящий на языке той страны, где находится община.

Другая причина успехов Моссада кроется в наличии сайанима – международной сети помощников; на иврите слово «сайан» и означает «помощник». Сайанами могут быть только чистокровные евреи. Сохраняя лояльность по отношению к той стране, гражданами которой они являются, сайаны в то же время испытывают симпатии и к государству Израиль.

Только в Лондоне насчитывается около двух тысяч сайанов, а по всей Великобритании их рассеяно еще тысяч пять. В США сайанов раз в десять больше. Они никогда не принимают непосредственного участия в операциях, а лишь оказывают те или иные услуги. Сайан всегда должен быть уверен, что операция, осуществлению которой он помогает, не направлена против той страны, где он родился или живет. Преданность Израилю не должна вступать в противоречие с патриотизмом гражданина другой страны. Как бы то ни было, благодаря помощи сайанов расходы на проведение операций удается заметно снизить – иногда на порядок.

Предположим, что в Лондон прибывает оперативная группа Моссада с заданием осуществить акцию против подпольной палестинской организации. Группе нужен автомобиль. Тогда сайана, занимающегося торговлей автомобилями, просят оставить в определенном месте подержанный автомобиль с настоящим номерным знаком, а ключи от него положить под коврик. По окончании операции автомобиль возвращают владельцу. Сайан никогда не узнает, для чего потребовался этот автомобиль, а в его отчетах будет указано, что машину отдали на время потенциальному покупателю.

Если той же группе Моссада потребуется надежная «крыша», то сайан, имеющий в своем распоряжении недвижимость, сдаст в аренду пустующий магазин, в то время как другой сайан, связанный с кондитерской фабрикой, привезет в магазин конфеты и шоколад. Если Моссаду понадобится тайник для передачи информации, то сайан, торгующий недвижимостью, подыщет пустующий офис.

Однажды Стюарт Харрис проводил отпуск на израильском курорте Эйлат. Как-то раз в баре он разговорился с приятным молодым израильтянином, в совершенстве владевшим английским языком. На следующий день израильтянин привел своего друга, мужчину средних лет, который незаметно выведал у Харриса, какие чувства тот питает по отношению к государству Израиль. К концу отпуска Харрис согласился, что если когда-нибудь он сможет чем-нибудь помочь…

Отпуск закончился, и Харрис уехал домой, где, как ему и было рекомендовано, вел такой же образ жизни, что и до поездки в Израиль. Два года он напрасно ждал какого-то особого задания; за все это время к нему лишь изредка заходил дружески поболтать один и тот же гость. Каца, выполняющий обязанности резидента, должен регулярно заниматься и такой скучной работой, как проверять готовность сайанов.

И вот теперь сайан Стюарт Харрис сидел в своем номере багдадского отеля и гадал, что ему следует предпринять. Его все больше охватывала паника. Письмо вполне могло быть провокацией: тогда его задержат в аэропорту при попытке вывезти тайком секретную информацию. А что, если подбросить конверт в багаж другому англичанину? Нет, на такое Харрис был просто не способен. Да и как потом получить письмо в Лондоне?

Немного успокоившись, Харрис наконец разработал план действий и дальше поступал уже в строгом соответствии с ним. Он сжег в пепельнице наружный конверт и записку, пепел измельчил и спустил в унитаз. На внутреннем конверте Харрис тщательно ликвидировал собственные отпечатки пальцев и положил его под запасное одеяло, которое лежало на полке над гардеробом.

Если теперь в его номер придут с обыском, он поклянется, что никогда не забирался на верхнюю полку, потому что лишнее одеяло было ему совсем ни к чему, а что касается письма, то, должно быть, его оставил тот, кто жил в этом номере до него.

В большом магазине Харрис купил конверт из прочной манильской бумаги, самоклеющуюся этикетку и липкую ленту, а на почте – столько марок, сколько требуется для пересылки толстого журнала из Багдада в Лондон. С ярмарки он принес рекламный журнал, прославлявший красоты и добродетели Ирака, и даже проштемпелевал конверт эмблемой ярмарки.

В последний день пребывания в Багдаде, за полчаса до того, как он вместе с двумя другими британцами должен был выехать в аэропорт, Харрис заперся в своем номере. Он спрятал письмо между страницами рекламного журнала, а журнал опустил в конверт, потом наклеил на него марки и этикетку с адресом своего дяди, который жил в Лонг-Итоне. Харрис заранее узнал, что из почтового ящика, висевшего в холле отеля, в очередной раз вынут корреспонденцию лишь через четыре часа. Даже если эти болваны вскроют его конверт, рассуждал Харрис, к тому времени он сам будет уже где-то над Альпами, на борту британского авиалайнера.

Говорят, что везет дуракам или отчаянным храбрецам. Холл отеля действительно постоянно находился под наблюдением секретной полиции, которая следила, чтобы никто из соотечественников ничего не смог передать отъезжавшим иностранцам. Харрис нес конверт под пиджаком, прижимая его левой рукой к телу. Сидевший в углу переодетый полицейский обратил внимание на англичанина, но в тот момент, когда Харрис опускал конверт в почтовый ящик, их с полицейским разделила тележка, доверху нагруженная багажом. Когда тележка проехала, Харрис уже сдавал администратору ключи от номера.

Конверт доставили в дом дяди неделю спустя. Дядя уехал в отпуск, а перед отъездом на случай пожара или ограбления отдал ключи племяннику. Харрис беспрепятственно проник в дом и забрал конверт. Потом он отправился в посольство Израиля в Лондоне и попросил встречи с опекавшим его кацой. Харриса проводили в какую-то комнату и попросили подождать.

Вскоре туда вошел мужчина средних лет, спросил у Харриса его имя и поинтересовался, почему тот хочет видеть «Нормана». Харрис все объяснил, извлек из кармана конверт и положил его на стол. Израильский дипломат побледнел, снова попросил Харриса подождать и вышел.

Здание израильского посольства на Палас-грин может привлечь внимание любителя архитектуры своими классическими линиями, но ни один архитектор никогда бы не догадался, что под этим зданием скрывается надежно укрепленное и оснащенное самой современной аппаратурой лондонское бюро Моссада. Именно из этой подземной крепости был срочно вызван молодой человек. А Харрис все ждал и ждал.

Конечно, он не мог знать, что стал предметом тщательнейшего изучения через полупрозрачное поляризационное зеркало. Пока он сидел за столом, на котором по-прежнему лежал нетронутый конверт, его сфотографировали, а фотографию сличили со снимком Стюарта Харриса из Ноттингема, хранившимся в его досье. Молодой каца убедился, что в посольство проник сайан, а не палестинский террорист, и лишь после этого вошел в комнату.

Каца улыбнулся, сказал, что его зовут Рафи, и предложил Харрису рассказать все с самого начала, с той самой встречи в Эйлате. Харрис так и сделал. Разумеется, Рафи все знал о вербовке Харриса в Эйлате (он только что просмотрел его досье), и рассказ Харриса был нужен ему лишь для проверки. Когда рассказчик дошел до событий в Багдаде, каца заинтересовался всерьез. Сначала он почти не прерывал Харриса, давая ему возможность полностью выговориться. Потом засыпал его вопросами; вопросы часто повторялись, так что в конце концов Харрису пришлось пересказать несколько раз все, что было в Багдаде. Рафи не делал никаких заметок, вся их беседа записывалась. Наконец он подошел к укрепленному на стене телефону и недолго переговорил на иврите со старшим по званию коллегой, сидевшим за стеной.

Потом Рафи, не скупясь на похвалы, долго благодарил Харриса, отметил его мужество и хладнокровие, настоятельно просил никому и ни при каких обстоятельствах не говорить ни слова о всем происшедшем и пожелал ему счастливого возвращения домой. Затем Харриса проводили до выхода.

Письмо забрал мужчина в шлеме, пуленепробиваемом жилете и в перчатках. Конверт сфотографировали и просмотрели в рентгеновских лучах. Израильское посольство уже потеряло одного сотрудника, погибшего при вскрытии письма-бомбы, и больше не хотело рисковать.

Наконец конверт вскрыли. В нем оказалось два листка тонкой прозрачной бумаги, исписанных арабской вязью. Рафи не знал ни слова по-арабски, а уж тем более не мог прочесть рукописный текст. Во всем лондонском бюро Моссада не нашлось человека, который смог бы разобраться в ажурной вязи арабских букв. Рафи отослал в Тель-Авив подробное, надежно зашифрованное сообщение, после чего составил еще более детальный отчет по специальной форме, которую в Моссаде называли НАКА. Вечером того же дня письмо и отчет были отправлены с дипкурьером, который вылетел самолетом израильской авиакомпании из Хитроу в Тель-Авив.

В аэропорту Бен-Гуриона дипкурьера прямо у трапа самолета встретил мотоциклист связи с вооруженным эскортом. Мотоциклист доставил холщовый мешок с диппочтой в большое здание на бульваре короля Саула, а после завтрака мешок уже лежал на столе руководителя иракской инспекции, очень способного молодого офицера Давида Шарона.

Шарон хорошо владел арабским языком, и то, что он прочел на двух листках папиросной бумаги, произвело на него примерно такое же впечатление, как первый прыжок с парашютом на тренировочных занятиях над пустыней Негев.

Не вызывая секретаря и не прибегая к помощи компьютера, Шарон сам напечатал дословный перевод письма на иврите, потом с оригиналом, переводом и отчетом Рафи направился к своему непосредственному начальнику, директору средневосточного отдела Моссада.

В письме сообщалось, что его автор занимает очень высокий пост в иракской иерархии и является членом многих правительственных советов. Далее автор говорил, что он готов работать на Израиль за деньги – и только за деньги.

Там были еще кое-какие детали и номер абонементного почтового ящика на центральном багдадском почтамте для ответа.

Вечером того же дня в личном кабинете Коби Дрора состоялось совещание. Помимо генерала Дрора на совещании присутствовали Сэми Гершон, руководитель оперативного отдела Моссада, и Эйтан Хадар, шеф средневосточного отдела и непосредственный начальник Шарона. Вызвали на совещание и самого Давида Шарона.

Гершон с самого начала был настроен скептически.

– Это фальшивка, – убежденно сказал он. – В жизни не видел такой наглой, неуклюжей, совершенно откровенной ловушки. Коби, я не пошлю своего человека проверять эту фальшивку. Это значит – отправить его на верную гибель. Я бы не послал в Багдад даже отера.

Отером в Моссаде называют араба, которого израильтяне посылают для установления предварительных контактов с другим арабом. Отер – это посредник самого низкого уровня, которым – в отличие от настоящего кацы – можно и пожертвовать.

Все склонялись к тому же мнению, что и Гершон. Письмо казалось нелепой попыткой заманить достаточно высокопоставленного кацу в Багдад, арестовать его, подвергнуть пыткам, а потом показательному суду и публичной казни. Наконец Дрор повернулся к Давиду Шарону.

– Давид, ты тоже имеешь право высказать свое мнение. Что ты думаешь?

Шарон с сожалением покачал головой.

– Мне кажется, Сэми почти наверняка прав. Посылать в Багдад старшего офицера было бы безумием.

Эйтан Хадар бросил на Шарона предупреждающий взгляд. Как обычно, отделы Моссада соперничали друг с другом. Не было нужды заранее отдавать лавры победителя Гершону.

– С вероятностью девяносто девять процентов – это ловушка, – продолжал Шарон.

– Только девяносто девять? – поддразнил его Дрор. – А как нам быть с оставшимся одним процентом, мой юный друг?

– У меня нет серьезных предложений, просто мне в голову пришла глупая мысль. В принципе не исключена вероятность – как бы мала она ни была, – что мы неожиданно приобрели нового Пеньковского.

Воцарилась мертвая тишина. Фамилия Пеньковского прозвучала открытым вызовом. Гершон звучно выдохнул. Коби Дрор уставился на шефа иракской инспекции. Шарон внимательно разглядывал свои ногти.

Чтобы завербовать агента, занимающего значительный пост в высших эшелонах власти враждебного государства, существует только четыре пути.

Первый путь, самый длительный и трудоемкий, заключается в подготовке агента из числа своих соотечественников. В этом случае вполне очевидно, что его нужно обучить настолько тщательно, чтобы он ничем не отличался от граждан той страны, в которой ему предстоит работать. Практически это возможно, только если кандидат в агенты родился и воспитывался в этой стране. Тогда в принципе не исключено, что агенту удастся постепенно снова прижиться – при условии, что для объяснения его долгого отсутствия будет найдена достаточно правдоподобная легенда. Но даже при идеальном стечении обстоятельств ему придется ждать долгие годы, иногда до десяти лет, пока перед ним не откроются двери кабинетов, в которых имеется доступ к секретным документам.

Тем не менее в свое время Израиль достиг больших успехов в подготовке именно таких агентов. Причина этого очевидна: после создания Израиля в это молодое государство эмигрировали евреи едва ли не из каждой страны мира. Среди них без труда можно было найти евреев, которые вполне могли сойти за марокканцев, алжирцев, ливийцев, египтян, сирийцев, иракцев и йеменцев. Кроме того, тысячи евреев прибывали из России, Польши, Западной Европы, Северной и Южной Америки.

Из таких агентов наиболее успешно работал некий Или Коуэн, который родился и долгое время жил в Сирии. Однажды он снова оказался в Дамаске как гражданин Сирии, долгое время находившийся за рубежом. Коуэн жил под сирийской фамилией и устраивал роскошные вечера, на которые приглашались многие высокопоставленные чиновники – как гражданские, так и военные. Гости свободно обсуждали с бесконечно щедрым хозяином самые разные проблемы. Все, что рассказали Коуэну сирийские чиновники, включая военные планы Сирии, оказалось в Тель-Авиве как раз к началу шестидневной войны. Коуэна разоблачили, пытали и публично повесили на площади Революции в Дамаске. Таких агентов очень немного, а их работа чрезвычайно опасна.

Проходили годы. Те, кто приехал в Израиль в процессе становления этого государства, постарели, их дети не знали арабского языка и не имели ни малейших шансов стать шпионами калибра Коуэна. Поэтому к 1990 году Моссад располагал куда меньшим числом блестящих арабистов, чем можно было бы предположить.

Была и другая причина ослабления израильской шпионской сети в арабских странах. Сейчас проникнуть в секреты любого арабского государства гораздо легче, находясь в Европе или Америке. Если арабы покупают американский истребитель, то все детали сделки и характеристики приобретения гораздо проще и к тому же почти без риска можно узнать в Америке. Если высокопоставленный араб по каким-то причинам кажется подходящим кандидатом для вербовки, то почему бы не попытаться его завербовать во время посещения им злачных мест в Европе? По всем этим причинам к 1990 году подавляющее число своих операций Моссад проводил в относительно безопасных Европе и Америке, а не в арабских странах, где шпионаж связан с большим риском.

Королем по части внедрения агентов был, однако, Маркус Вольф, который долгие годы возглавлял восточногерманскую разведку. У Вольфа было огромное преимущество: жителя ГДР практически невозможно отличить от гражданина ФРГ.

За годы работы в разведке «Миша» Вольф внедрил в западногерманские правительственные структуры многие десятки своих агентов, одна из которых стала личным секретарем самого канцлера Вилли Брандта. Вольф специализировался на чопорных старых девах, работавших секретарями у высших чиновников ФРГ. Со временем такие секретари становились незаменимыми для своих хозяев; тогда они могли скопировать любой проходивший через них документ, с тем чтобы копия позднее оказалась в Восточном Берлине.

При втором пути внедрения шпионов разведывательное управление выбирает среди своих соотечественников человека, который играет роль гражданина третьей страны. В том государстве, куда направлен агент, все знают, что он – иностранец, но в то же время убеждены, что он «свой иностранец», поскольку представляет дружественную державу.

Такой путь внедрения был блестяще использован Моссадом в случае агента Вольфганга Лотца. Лотц родился в Германии, в городе Мангейме, в 1921 году. Этот высокий – ростом шесть футов – голубоглазый блондин, не прошедший обряд обрезания, ничем не походил на еврея. Он эмигрировал в Израиль еще мальчишкой, здесь воспитывался и учился, принял еврейское имя Зеев Гур Ариех, боролся с подпольщиками и террористами и стал майором израильской армии. Потом его забрал к себе Моссад.

Сначала его послали на два года в Германию, чтобы он смог совершенствовать родной немецкий язык и на деньги Моссада добиться «процветания». Затем Лотц и его молодая жена-немка эмигрировали в Египет, где Вольфганг открыл школу верховой езды.

Школа пользовалась большим успехом. Офицерам египетского генерального штаба нравилось проводить здесь свободное время, они с доверием относились к немцу, не скрывавшему своих правых, антисемитских взглядов и к тому же подававшему гостям шампанское. Офицеры откровенничали с Лотцем, а тот передавал все их разговоры в Тель-Авив. В конце концов Лотца арестовали, но, к счастью, не повесили, а после шестидневной войны обменяли на египетских военнопленных.

Еще более знаменитым шпионом был другой немец, представитель предыдущего поколения. Перед началом второй мировой войны Рихард Зорге был корреспондентом нескольких ведущих германских газет в Токио. Он хорошо говорил по-японски и установил множество контактов с членами правительства Хидеки Тойо. Это правительство симпатизировало Гитлеру и считало Зорге верным нацистом; разумеется, сам Зорге говорил, что он таковым и является.

Токийским чиновникам и в голову не приходило, что Зорге не имел никакого отношения к германской нацистской партии. На самом деле он был немецким коммунистом и работал на Москву. Годами он посылал в Москву информацию о военных планах правительства Тойо. Его последнее сообщение оказалось поистине бесценным. В 1941 году армия Гитлера стояла на подступах к Москве. С востока Советскому Союзу угрожала японская армия, сосредоточившая большие силы на своих маньчжурских базах. Сталину было жизненно необходимо знать, собирается ли Япония напасть на СССР. Зорге удалось получить ответ: японская армия не намеревалась переходить границу Советского Союза. Получив эту информацию, Сталин смог передислоцировать сорокатысячную армию с Дальнего Востока на московский фронт. Эта армия помогла задержать немцев на несколько недель, а затем наступила зима, и Москва была спасена.

Зорге спас Москву, но не себя. Его разоблачили и в конце концов повесили. Но переданная им информация, возможно, изменила ход истории.

Третий путь внедрения агента в высшие эшелоны власти другого государства используется чаще всего. Он заключается в вербовке человека, уже занимающего достаточно высокий пост. Вербовка может оказаться мучительно долгим процессом, но иногда ее удается осуществить поразительно быстро. Для этой цели «искатели талантов» постоянно присматриваются к дипломатическому корпусу в поисках потенциальных кандидатов: высокопоставленных чиновников «второй стороны», которые кажутся разочаровавшимися, неудовлетворенными, обиженными, ожесточившимися или представляются подходящими для вербовки по какой-либо иной причине.

Аналогичному изучению подвергаются и иностранные делегации. Обычно «искатель талантов» только смотрит, нет ли среди членов делегации человека, который в принципе мог бы отколоться от своих соотечественников, с удовольствием вспомнить доброе старое время и в конце концов изменить свои патриотические привязанности. Если такой кандидат обнаружен, то за дело принимается вербовщик. Работа последнего обычно начинается со «случайного» знакомства, которое со временем перерастает в более сердечные и теплые отношения. В конце концов «друг» просит оказать ему небольшую услугу; как правило, ему требуется незначительная, почти ничего не значащая информация.

После этого ловушка захлопывается, и для новоиспеченного агента все пути отступления оказываются отрезанными. Чем более жесток режим на родине только что завербованного агента, тем менее вероятно, что он решится во всем признаться властям и отдаться на несуществующую милость режима.

Человеком, согласившимся работать в пользу другого государства, могут двигать различные мотивы. К измене его могут подтолкнуть денежные долги, неудачная семейная жизнь, отказ в продвижении по службе, отвращение к режиму, царящему в его стране, или просто страсть к деньгам и приключениям. Вербовщик может воспользоваться человеческими слабостями, чаще всего сексуальной распущенностью или склонностью к гомосексуализму, а иногда бывает достаточно лишь обещаний и лести.

Очень многие граждане СССР стали иностранными агентами совершенно сознательно, повинуясь «голосу совести»; достаточно упомянуть Пеньковского и Гордиевского. Но большинством шпионов руководит невероятное тщеславие, глубокая убежденность в том, что только они понимают, что в этом мире правильно, а что нет.

Самый странный из путей вербовки агентов называется «появлением». Как следует из названия, потенциальный агент просто неожиданно появляется сам, без какого бы то ни было предупреждения, и предлагает свои услуги.

К таким случаям то разведывательное управление, которому предлагает свои услуги потенциальный агент, всегда относится крайне скептически: уж слишком велика вероятность того, что это всего лишь «подсадная утка», направленная второй стороной. Когда в 1960 году высокий русский стал искать связи с американцами, заявив, что он является полковником Главного разведывательного управления Министерства обороны СССР и хочет работать на Запад, ему попросту отказали.

Ошеломленный отказом русский решил попытать счастья с британцами, и те предоставили ему возможность проявить себя. Олег Пеньковский оказался одним из самых поразительных агентов за всю историю международного шпионажа. За свою недолгую, всего тридцатимесячную, карьеру шпиона он передал англоамериканской оперативной группе, которая «вела» его, более пяти с половиной тысяч документов – и все они относились к категориям «секретно» и «совершенно секретно». Во время кубинского кризиса, разразившегося из-за размещения русских ракет на этом острове, никто не догадывался, что президент Кеннеди отлично знал все карты, которыми приходилось играть Никите Хрущеву; Кеннеди был в положении игрока в покер, когда за спиной его противника находится большое зеркало. Роль этого зеркала выполнял Пеньковский.

Пеньковский пошел на отчаянный риск, отказавшись выехать на Запад, когда это было еще возможно. После кубинского кризиса советская контрразведка разоблачила его. Пеньковского судили и расстреляли.

Тем, кто в тот вечер принимал участие в совещании в кабинете Коби Дрора, не было нужды рассказывать об Олеге Пеньковском. В мире разведчиков он стал легендой. Когда Шарон как бы невзначай обронил это имя, в мыслях каждого невольно сверкнула мечта, казавшаяся совершенно несбыточной. Настоящий, из крови и плоти, бесценнейший предатель в самом Багдаде? Реально ли это? Может ли такое быть на самом деле?

Коби Дрор одарил Шарона долгим, испытующим взглядом.

– Что ты хочешь сказать, молодой человек?

– Я просто подумал, – преувеличенно скромно ответил Шарон, – а если составить письмо… просто письмо… не заставляя никого рисковать… задать несколько вопросов, трудных вопросов, на которые мы хотели бы получить ответы… интересно, что он скажет?

Дрор бросил взгляд на Гершона, в обязанности которого входила работа с «нелегальными» агентами. Гершон только пожал плечами, как бы говоря: я занимаюсь людьми, какое мне дело до каких-то писем?

– Хорошо, Давид. Мы напишем ему ответное письмо. Мы зададим ему ряд вопросов. Потом посмотрим. Эйтан, ты займешься этим вместе с Давидом. Прежде чем отправлять письмо, покажите его мне.

Эйтан Хадар и Давид Шарон вместе вышли из кабинета.

– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, какую чертовщину затеял, – проворчал шеф средневосточного отдела, обращаясь к своему подчиненному.

Ответное письмо составлялось необычайно тщательно. Над ним работали несколько экспертов Моссада. Наконец был подготовлен проект ответа на иврите. Перевод на арабский будет сделан в последнюю очередь.

Сначала Давид представился, разумеется только по имени, поблагодарил автора за его предложение и заверил, что послание благополучно прибыло к тем людям, с которыми автор и хотел установить контакт.

Далее в ответе говорилось: автор не может не понимать, что как содержание его послания, так и способ пересылки вызвали удивление и серьезные сомнения. Поскольку автор послания, очевидно, не глупец, он должен также знать, что «моему народу» потребуются кое-какие доказательства искренности его намерений.

Затем Давид заверил автора, что как только такие доказательства будут получены, перевод запрошенной им суммы не заставит ждать, но в любом случае представленная автором информация должна оправдывать те финансовые затраты, которые готов понести «мой народ». В связи с этим автору предлагалось найти ответы на вопросы, изложенные на отдельном листе.

К этому сводилась суть ответного письма, на самом деле оно было намного длиннее и изощреннее. В заключение Шарон дал автору адрес для ответа.

Это был адрес пустующего дома в Риме, который по срочному требованию из Тель-Авива подыскало римское бюро Моссада. Теперь сотрудники римского бюро будут следить за пустым домом. Если там появятся иракские секретные агенты, их сразу обнаружат, и все дело будет закрыто.

Лишь после долгих обсуждений был составлен перечень из двадцати вопросов. Ответы на восемь из них уже были известны Моссаду, причем считалось, что Ирак об этом ничего не знает. Поэтому попытка провести Моссад не удастся.

Восемь других вопросов касались событий, которые должны были вскоре произойти; после этого можно будет проверить правильность ответов. Наконец, на четыре оставшихся вопроса израильтяне и в самом деле очень хотели бы получить ответы, в особенности на вопрос относительно намерений самого Саддама Хуссейна.

– Что ж, посмотрим, как высоко летает эта чертова птичка, – сказал Коби Дрор, просмотрев перечень вопросов.

Наконец профессор арабского факультета Тель-авивского университета перевел письмо на цветистый, образный арабский язык. Шарон подписал его на том же языке, воспользовавшись арабским вариантом собственного имени – Дауд.

В тексте письма содержалось еще одно предложение. Давид говорил, что он хотел бы дать автору имя и, если тот не будет возражать, нельзя ли впредь называть его Иерихоном?

Письмо было отправлено из единственной арабской страны, с которой Израиль поддерживал дипломатические отношения, – из Египта.

После того как письмо ушло, Шарон занялся другими, более прозаическими делами. Чем больше он ждал, чем больше размышлял, тем более сумасшедшей казалась ему вся эта затея. Невероятно опасно пользоваться абонементным почтовым ящиком в стране, где контрразведкой руководит ловкий Хассан Рахмани. Еще опаснее передавать совершенно секретную информацию «открытым текстом», а в первом письме не было даже намека на то, что Иерихон хоть что-то понимает в шифровке сообщений и средствах тайнописи. В будущем, конечно, исключалось и использование обычной почты – если у этой истории имеется будущее, в чем Шарон все больше и больше сомневался.

Но история получила свое продолжение. Четыре недели спустя в Риме получили ответ Иерихона. Нераспечатанный конверт во взрывобезопасном ящике доставили в Тель-Авив. Были приняты все мыслимые меры предосторожности. Конверт мог быть начинен взрывчаткой или пропитан смертельно ядовитыми веществами. Наконец ученые объявили, что конверт «чист», и его вскрыли.

Ко всеобщему удивлению, ответы Иерихона оказались поразительно точны. На все восемь известных Израилю «контрольных» вопросов Иерихон ответил абсолютно правильно. Ответы на восемь вопросов другой группы относительно передислокации войсковых частей, перестановок в багдадской иерархии, поездок высокопоставленных иракских чиновников за рубеж можно будет проверить позднее, когда эти события совершатся – если они совершатся вообще. Тель-Авив не знал и никак не мог проверить правильность ответов на четыре заключительных вопроса, но все они казались вполне правдоподобными.

Давид Шарон тут же написал ответное письмо. Даже будучи перехваченным иракской контрразведкой, оно не вызвало бы ни малейших подозрений.

Дорогой дядюшка, спасибо за письмо, которое я только что получил. Это просто чудесно, что у вас все хорошо и вы здоровы. Ответы на некоторые из заданных вами вопросов потребуют времени, но, если все будет благополучно, я скоро вам снова напишу. Любящий вас племянник Дауд.

Постепенно в Моссаде все больше и больше склонялись к тому мнению, что Иерихон и в самом деле намерен работать на Израиль. В таком случае следовало срочно предпринять какие-то меры. Одно дело – обмен парой писем, и совсем другое – постоянная связь с глубоко законспирированным агентом в стране, где властвует жестокая диктатура.

Связь посредством посланий, написанных «открытым текстом» в дальнейшем исключалась, точно так же как и пересылка писем почтой черезабонементный ящик. Такая связь кратчайшим путем вела к провалу.

Необходимо было направить в Багдад искушенного в оперативной работе офицера, который жил бы там и «вел» Иерихона, используя все обычные средства: тайнопись, коды, тайники для передачи сообщений и безопасные способы пересылки информации из Багдада в Израиль.

– Я в этом не участвую, – повторил Гершон. – Я не стану надолго посылать в Багдад старшего кацу с «темной» миссией. Или вы обеспечиваете дипломатическую «крышу», или никто из моих людей в Багдад не поедет.

– Хорошо, Сэми, – успокоил его Дрор, – пусть будет дипломатическая «крыша». Посмотрим, что у нас есть.

Дипломатический паспорт дает неоспоримые преимущества. «Темного» агента могут арестовать, подвергнуть пыткам, повесить – сделать с ним все что угодно. Аккредитованный дипломат застрахован от таких неприятностей даже в Багдаде: если его уличат в шпионаже, то объявят «персоной нон грата» и вышлют из страны. Так поступают всегда.

Тем летом несколько основных отделов Моссада, особенно аналитический, работали с большой перегрузкой. Гершон уже сказал Дрору, что ни в одном из багдадских посольств у него нет ни одного агента, и настраивался на то, что из этой затеи в любом случае ничего не выйдет. Начался срочный поиск подходящего дипломата.

В Моссаде просмотрели перечень посольств всех государств в Багдаде. Из столиц этих стран доставили списки всех сотрудников. Подходящего кандидата не находилось: никто из иностранных дипломатов никогда ни дня не работал на Моссад, ни в одном из посольств не было даже ни одного сайана.

Потом у какого-то мелкого служащего Моссада появилась мысль: Организация Объединенных Наций. Эта всемирная организация с 1980 года располагала в Багдаде единственным агентством: экономической комиссией ООН для Западной Азии.

Моссад не испытывал недостатка в агентах внутри нью-йоркской штаб-квартиры ООН, и достать список сотрудников комиссии не представляло труда. Таким образом сотрудники Дрора в конце концов вышли на молодого чилийского дипломата, иудея по вероисповеданию, Альфонсо Бенса Монкаду. Он не обучался агентурной работе, но был сайаном и, возможно, согласится оказать помощь Израилю.

Прогнозы Иерихона оправдывались один за другим. Проверка показывала, что передислоцировались именно те дивизии, какие он упоминал, получали повышение или смещались со своих должностей именно те чиновники, о которых он говорил.

– Или все это спектакль, устроенный самим Саддамом, или Иерихон на самом деле готов продать всю свою страну с потрохами, – сделал вывод Коби Дрор.

Давид Шарон послал третье письмо, тоже на первый взгляд самое невинное. Для перевода второго и третьего писем Шарона профессор арабистики не понадобился. В третьем письме говорилось о заказе багдадского клиента, выразившего желание купить очень хрупкие изделия из стекла и фарфора. Вы понимаете, говорил Шарон, что придется немного подождать, пока не будет подобран способ транспортировки ценного груза, гарантирующий его доставку в целости и сохранности.

В Сантьяго был срочно направлен каца, уже давно обосновавшийся в Южной Америке и хорошо говоривший по-испански. Он убедил родителей сеньора Монкады попросить сына срочно взять отпуск по семейным обстоятельствам и вернуться домой, поскольку его мать серьезно заболела. Отец сам звонил сыну в Багдад. Обеспокоенный сын тотчас же обратился с просьбой к руководству комиссией ООН. Ему предоставили отпуск на три недели, и он сразу вылетел в Чили.

В Сантьяго его встретила не больная мать, а целая бригада инструкторов Моссада, умолявших Монкаду согласиться на их предложение. Монкада посовещался с родителями и ответил согласием. Никто из них никогда не был в Израиле, но если эта страна нуждалась в их помощи, они не могли отказать.

Другой сайан из Сантьяго, не задавая лишних вопросов, предоставил свою летнюю загородную виллу. Вилла стояла на берегу океана в саду, окруженном высоким забором. Бригада инструкторов приступила к делу.

Чтобы подготовить кацу к работе с глубоко законспирированным агентом на территории противника, обычно требуется не меньше двух лет. В распоряжении инструкторов было всего три недели. Они работали по шестнадцать часов в сутки, обучая тридцатилетнего чилийца тайнописи и основам шифрования, пользованию микрокамерами и искусству уменьшения обычных фотографий до микрофотоснимков. Они выводили чилийца на улицы и учили обнаруживать слежку, предупреждая, что от слежки можно уходить лишь в исключительных случаях, когда при тебе находятся безусловно компрометирующие материалы. Они говорили, что при малейшем подозрении, даже если ему только показалось, что за ним следует «хвост», нужно немедленно отказаться от встречи или передачи материалов и попытаться сделать это позднее.

Они показали ему, как пользоваться самовозгорающимися препаратами, спрятанными в фальшивой авторучке, чтобы за несколько секунд уничтожить компрометирующие материалы, укрывшись в общественном туалете или даже просто завернув за угол.

Они вывозили его в город и учили обнаруживать преследующий автомобиль. При этом один из инструкторов выполнял роль учителя, а другие – преследователей. Ежедневно занятия велись до тех пор, пока у чилийца не начинало звенеть в ушах, не переставали что-либо различать глаза и не оставалось лишь одно-единственное желание – спать.

Они рассказывали ему о шпионских тайниках – укромных уголках, в которых можно оставить письмо для агента или забрать переданное им сообщение. Они показали, как сделать тайник из небольшой ниши за плохо укрепленным в стене кирпичом, под надгробной плитой, в трещине ствола старого дерева или под каменной плитой тротуара.

Через три недели Альфонсо Бенс Монкада попрощался с готовыми расплакаться родителями и через Лондон снова вылетел в Багдад. Проводив чилийца, старший инструктор откинулся на спинку кресла, устало провел ладонью по лбу и сказал:

– Если этот бедняга останется в живых и даже не попадет за решетку, я совершу паломничество в Мекку.

Инструкторы рассмеялись: все знали, что их руководитель – правоверный иудей. Никто из них понятия не имел, что предстоит делать Монкаде по возвращении в Багдад. Им и не нужно было этого знать. Впрочем, пока этого не знал и сам Монкада.

Во время короткой остановки в лондонском аэропорту Хитроу Монкаду привезли в отель «Пента». Там его ждали Сэми Гершон и Давид Шарон. От них Монкада впервые услышал о сути своего задания.

– Даже не пытайтесь узнать, кто он такой, – предупредил Монкаду Гершон. – Это будет наша забота. Подготовьте тайники, следите за ними, обслуживайте их – и все. Мы передадим вам перечень вопросов, на которые нам хотелось бы получить ответы. Все будет написано по-арабски, вы ничего не поймете. Мы думаем, что Иерихон скорее всего вообще не говорит по-английски. Не пытайтесь переводить наши письма. Просто оставляйте их в тайнике для передачи Иерихону и делайте соответствующую отметку мелом, чтобы он знал, куда ему следует наведаться за письмом. Когда увидите его отметку, направляйтесь к тайнику и заберите ответ.

В спальне гостиничного номера Альфонсо Бенсу Монкаде вручили новый багаж. Там был фотоаппарат, внешне казавшийся обычным туристическим «Пентаксом», но снабженный специальной кассетой для микросъемки на сто кадров, а также на первый взгляд самый обычный алюминиевый штатив, который позволял устанавливать аппарат на определенном расстоянии от бумаги. Фотоаппарат был заранее настроен на такое расстояние.

В наборе туалетных принадлежностей под видом лосьона, применяющегося после бритья, имелись самовозгорающиеся препараты и невидимые чернила нескольких типов. В бюваре была специальная бумага для тайнописи. В заключение ему рассказали о способах связи с Моссадом, которые были отработаны во время обучения Монкады в Чили.

Он будет посылать письма о шахматных партиях – Монкада и в самом деле был большим любителем шахмат – своему знакомому по переписке угандийцу Джастину Бокомо, который работал в генеральном секретариате штаб-квартиры ООН в Нью-Йорке. Его письмо всегда будет отправляться из Багдада только с дипломатической почтой, направляемой в Нью-Йорк. Ответы Монкада также будет получать от мистера Бокомо из Нью-Йорка.

Бенс Монкада, разумеется, этого не знал, но в Нью-Йорке и в самом деле жил угандиец по фамилии Бокомо. Впрочем, важнее то, что в почтовом офисе ООН работал агент Моссада, которому было поручено перехватывать письма Монкады.

Письма от Бокомо будут написаны только на одной стороне листа, а на другой после специальной обработки появится перечень вопросов, интересующих Моссад. Этот перечень нужно будет сфотографировать (так, чтобы этого никто не видел) и фотокопию передать Иерихону через один из обусловленных тайников. Ответ Иерихона, вероятно, будет написан замысловатой арабской вязью. Каждую страницу ответа нужно будет сфотографировать десять раз (на случай возможных дефектов), а пленку отправить Бокомо.

Оказавшийся снова в Багдаде молодой чилиец был перепуган до смерти, но тем не менее подготовил шесть тайников, большей частью за непрочно держащимися кирпичами в старых стенах и полуразрушенных зданиях или под плитами мостовых в пустынных переулках, а один – под каменным подоконником бесхозного магазина.

Монкада ждал, что его вот-вот схватит кошмарный Амн-аль-Амм, но встречал лишь мирных жителей Багдада, столь же обходительных и гостеприимных, как и прежде. Никто не обращал внимания на любознательного иностранного туриста, бродившего по узким улочкам и переулкам Старого города, Армянского квартала, по базару в Касре, где торговали фруктами и овощами, по старым кладбищам – везде, где можно было надеяться найти полуразрушенные старые стены и расшатанные плиты мостовых, заглядывать под которые не придет в голову никому и никогда.

Монкада тщательно описал расположение шести тайников, три из которых предназначались для передачи писем Иерихону, а три других – для получения ответов от него. Кроме того, Монкада нашел шесть мест – на стенах, воротах, ставнях, – где начерченный мелом неприметный условный знак даст знать Иерихону, что в определенном тайнике его ждет письмо, или сообщит Монкаде, что в другом тайнике лежит готовый ответ Иерихона.

Каждая меловая отметка соответствовала определенному тайнику. Монкада описал расположение тайников и меловых отметок настолько подробно, что Иерихон без труда найдет их только по этому описанию.

Монкада постоянно проверял, не тянется ли за ним пешком или на автомобиле «хвост». Лишь однажды он обнаружил наблюдение, но настолько открытое и ленивое, что даже он понял: Амн-аль-Амм по очереди следит за всеми дипломатами, просто на всякий случай. На следующий день «хвоста» не оказалось, и Монкада снова принялся за работу.

Когда все было готово, чилиец напечатал на пишущей машинке, где расположены тайники и места для меловых отметок, ленту тут же уничтожил, сфотографировал напечатанное, сжег машинописный экземпляр, а пленку отослал мистеру Бокомо. Небольшой пакет попал сначала в почтовый офис здания ООН на Ист-Ривер в Нью-Йорке, а оттуда – к Давиду Шарону в Тель-Авив.

Самый большой риск был связан с передачей всей этой информации Иерихону. Для этого существовал только один путь – через тот проклятый абонементный почтовый ящик в Багдаде. Шарон написал «дядюшке», что необходимые документы будут положены в абонементный ящик ровно в полдень через четырнадцать дней, то есть 18 августа 1988 года, и должны быть забраны не позднее чем через час.

Переведенное на арабский язык письмо Иерихону было у Монкады уже к 16 августа. За пять минут до полудня 18 августа он вошел в здание почтамта. Здесь ему показали абонементный ящик, в который он и опустил объемистый пакет. Никто его не остановил и не арестовал. Час спустя Иерихон вскрыл ящик и достал пакет. Его тоже не остановили и не арестовали.

После установления надежной системы связи обмен письмами резко ускорился. Иерихон настаивал на том, что он сам будет «оценивать» стоимость ответа на каждый интересующий Тель-Авив вопрос, причем ответ будет отправлен лишь после перевода соответствующей суммы на депозитный счет. Он назвал номер счета в никому не известном венском банке «Винклер», который находился в переулке Балльгассе, неподалеку от Францисканерплатц.

Тель-Авив согласился – и немедленно проверил банк. Он оказался небольшим и абсолютно неприступным учреждением, окруженным плотной завесой тайны. Впрочем, в банке имелся указанный Иерихоном счет; действительно, первые двадцать тысяч долларов банк принял, а не возвратил с недоуменными вопросами в финансовое учреждение, из которого была переведена эта сумма.

Моссад поинтересовался, не хочет ли Иерихон ради собственной безопасности назвать свое настоящее имя, поскольку только в этом случае, если что-то пойдет не так, западные друзья смогли бы оказать ему помощь. Иерихон не только категорически отказался, но заявил, что, если Моссад попытается наблюдать за тайниками либо установить с ним личный контакт каким-либо иным путем или на его счет перестанут поступать деньги, он немедленно разорвет все связи.

Моссад был вынужден согласиться, но в то же время попытался действовать окольными путями. Для начала был составлен психопортрет Иерихона, тщательно изучен его почерк; полученные данные сравнили со сведениями обо всех высокопоставленных иракских чиновниках. В конце концов аналитики пришли к заключению, что Иерихон – мужчина средних лет, умеренно образованный, вероятно, плохо или неуверенно говорит по-английски и занимает военную или полувоенную должность.

– Под это описание подходит добрая половина проклятого иракского верховного командования, полсотни высших чинов в баасистской партии и еще чертова тьма людей, – проворчал Коби Дрор.

Альфонсо Бенс Монкада «вел» Иерихона два года, и все это время Моссад получал ценнейшую информацию из области политики, обычного вооружения и его закупки, военных успехов, перестановок в высших эшелонах власти, дислокации ракет, производства отравляющих веществ, бактериологического оружия и даже относительно двух неудавшихся попыток свергнуть Саддама Хуссейна. Иерихон затруднялся ответить лишь на вопросы о ядерном вооружении Ирака. Разумеется, Тель-Авив запрашивал такие сведения, но Иерихон отвечал, что вся информация об иракской атомной бомбе хранится в строжайшей тайне и известна лишь иракскому Роберту Оппенгеймеру – доктору Джаафару Джаафару. Оказывать на него слишком сильное давление – значило наверняка «засветиться», добавлял Иерихон.

Осенью 1989 года он сообщил в Тель-Авив, что тень подозрения пала и на Джерри Булла и что в Брюсселе за ученым уже ведет постоянное наблюдение специальная группа Мухабарата. Моссад, который к тому времени сам стал использовать Булла в качестве источника ценной информации, в том числе и об иракской военной программе, как мог, пытался его предупредить. Конечно, и речи не шло о том, чтобы рассказать Буллу все, что было известно Моссаду; это было бы равносильно признанию, что на самой вершине багдадской иерархии у Тель-Авива есть свой агент, а такого не может себе позволить ни одна разведка мира.

Поэтому каца, руководивший довольно многочисленным брюссельским бюро Моссада, дал указание своим людям несколько раз, осенью и зимой 1989 года, проникнуть в квартиру Булла, оставив недвусмысленные намеки: перемотанную ленту в видеомагнитофоне, переставленные с места на место бокалы, открытое окно во дворик, даже локон длинных женских волос на подушке.

Булл обратил внимание на непрошеные вторжения, но, очевидно, не придал им слишком большого значения. Когда Иерихон сообщил о решении ликвидировать Булла, было слишком поздно. Операция уже была проведена.

Благодаря информации Иерихона израильтяне имели практически полное представление об Ираке в момент подготовки к вторжению в Кувейт в 1990 году. Переданные им сведения об иракском оружии массового поражения подтвердили и дополнили информацию, полученную ранее от Джонатана Полларда, который к тому времени уже был приговорен к пожизненному заключению.

Израиль ждал той или иной реакции США, полагая, что американцы тоже должны знать то, что известно Израилю. Но США и Западная Европа будто онемели, поэтому молчал и Тель-Авив, а тем временем Ирак наращивал мощь своего химического, ядерного и бактериологического оружия.

К августу 1990 года на счет Иерихона в венском банке Моссад перевел два миллиона долларов. Иерихон обходился недешево, но в Тель-Авиве считали, что деньги потрачены не зря. Потом иракская армия вторглась в Кувейт, и случилось непредвиденное. Организация Объединенных Наций, приняв 2 августа резолюцию, призывающую Ирак немедленно вывести свои войска из Кувейта, решила, что она не может далее содержать свою комиссию в Багдаде, поскольку это выглядит как поддержка режима Саддама. Через пять дней экономическая комиссия ООН для Западной Азии была неожиданно расформирована, а все дипломаты отозваны.

Бенс Монкада успел сделать лишь одно важное дело. В тайнике он оставил письмо, в котором сообщал Иерихону, что его высылают из страны и связь с Тель-Авивом прекращается. Однако, писал дальше Монкада, он может вернуться, поэтому Иерихону рекомендовалось время от времени заглядывать туда, где Монкада ставил свои меловые отметки. Потом чилийский дипломат уехал, в Лондоне его тщательно опросили; Давид Шарон выжал из чилийца все сведения до последней мелочи.

Итак Коби Дрор мог, не моргнув глазом, солгать Чипу Барберу.

В тот момент у него действительно не было связи с багдадским агентом. К тому же Дрору ужасно не хотелось признаваться, что он так и не сумел узнать имя иракского предателя и даже умудрился потерять с ним связь. И все же, как справедливо заметил Сэми Гершон если американцы узнают… Может быть, и в самом деле лучше было бы рассказать им об Иерихоне, подумал Коби Дрор.

(обратно)

Глава 8

Первого октября Майк Мартин заглянул в тайник на могиле матроса Шептона на кладбище в Сулайбикхате и обнаружил там письмо от Ахмеда Аль Халифы.

Мартин не слишком удивился. Если Абу Фуад слышал о нем, то и до него тоже доходили слухи о расширяющемся движении кувейтского сопротивления и о его выдающемся руководителе. Вероятно, рано или поздно их встреча должна была состояться.

За последние шесть недель положение иракской оккупационной армии резко изменилось. Вторжение в Кувейт оказалось легкой прогулкой, да и первые дни оккупации вселили в иракских солдат уверенность в том, что их пребывание в Кувейте будет просто приятным времяпрепровождением, не более сложным занятием, чем завоевание страны.

Мародерство было очень прибыльным делом и всегда оставалось безнаказанным, случайное убийство кувейтца лишь вносило в жизнь разнообразие, а для развлечения здесь было достаточно женщин. Так вели себя все завоеватели со времен Вавилона.

В конце концов, Кувейт был всего лишь жирной курицей, которую осталось только ощипать. Но через шесть недель курица стала царапаться и клеваться. Больше ста солдат и восемь офицеров были убиты или пропали без вести, причем далеко не все исчезновения можно было объяснить дезертирством. Оккупанты впервые узнали, что такое страх.

Теперь офицеры боялись ездить в легковых автомобилях без охраны и требовали в качестве сопровождения по меньшей мере грузовик, битком набитый солдатами. Штаб и командные пункты приходилось охранять круглосуточно; иногда иракские офицеры, чтобы разбудить часового, разряжали пистолет над его головой.

Ночью наступал «комендантский час» и для самих оккупантов; сравнительно безопасно по ночам могли перемещаться лишь более или менее многочисленные группы солдат. Когда сгущались сумерки, патрульные боялись выходить из своих редутов. И все же мины взрывались, автомобили загорались или останавливались с заклинившим двигателем, откуда-то летели гранаты, а иракские солдаты с перерезанным горлом исчезали в канализации или оказывались в помойных ямах.

Эскалация активного сопротивления заставила иракское командование заменить народную армию на части особого назначения, которые умели сражаться, а в случае наступления американцев должны были принять на себя первый удар. Перефразируя известное выражение Черчилля, можно сказать, что первые числа октября стали для иракской оккупационной армии если не началом конца, то концом начала.

Мартин прочел письмо Аль Халифы тут же, у могилы Шептона, но сразу ответить не мог. Он положил ответ в тайник лишь на следующий день.

Мартин дал согласие на встречу с Абу Фуадом, но на своих условиях. Он назначил свидание на семь тридцать – когда уже темно, но до комендантского часа, который наступал в десять часов вечера, еще достаточно времени. Он точно указал место, где Абу Фуад должен будет припарковать свой автомобиль, и небольшую рощицу, где они встретятся. Эта рощица располагалась в районе Абрак Хейтан, недалеко от шоссе, которое вело к аэропорту – теперь давно закрытому и наполовину разрушенному.

Мартин выбрал место, где преобладали традиционные каменные кувейтские домики с плоскими крышами. На одной из таких крыш он будет лежать уже за два часа до назначенного времени; с этого наблюдательного поста можно будет увидеть, не следит ли кто-нибудь за кувейтским офицером, а если следит, то кто именно – его собственные телохранители или иракская служба безопасности. На территории противника британский офицер был всегда готов к любым неожиданностям; он не мог зря рисковать.

Мартину ничего не было известно о том, как Абу Фуад понимает безопасность в подпольной работе. Пришлось допустить, что умение кувейтского офицера скрывать следы и уходить от слежки далеко от совершенства, и полагаться лишь на собственные меры безопасности. Мартин назначил встречу на 7 октября и оставил записку под мраморной плитой. Ахмед Аль Халифа извлек ее из тайника 4 октября.

На очередном заседании комитета «Медуза» выступал доктор Джон Хипуэлл. Он ничем не напоминал физика-ядерщика, а тем более одного из тех ученых, которые все дни проводят в тщательно охраняемом олдермастонском центре по изучению ядерного вооружения, разрабатывая конструкцию плутониевых боеголовок для ракет «трайдент».

Незнакомый с Хипуэллом человек скорее всего принял бы его за грубовато-добродушного фермера из центральных графств, самое место которому возле загона для жирных овец на местном базаре, а не в лаборатории, где чистым золотом плакируются смертельно опасные плутониевые диски.

Хотя стояла еще по-летнему теплая погода, Хипуэлл, как, впрочем, и в августе, был в клетчатой рубашке, шерстяном галстуке и твидовом пиджаке. Своими толстыми красными пальцами он набил дешевым табаком вересковую трубку и, не дожидаясь приглашения, начал доклад. Сэр Пол недовольно сморщил острый нос и жестом попросил немного увеличить мощность кондиционера.

Хипуэлл исчез в облаке голубоватого дыма и начал:

– Так вот, джентльмены, сначала сообщу вам приятную новость. У нашего общего друга мистера Саддама Хуссейна нет атомной бомбы. Нет ее сейчас, не предвидится и в ближайшем будущем.

Последовала минутная пауза, во время которой ученый муж из Олдермастона усердно разжигал свой небольшой индивидуальный костер. Что ж, подумал Терри Мартин, если ты каждый день рискуешь схватить смертельную дозу радиации, то, наверно, не так уж важно, куришь ты изредка трубку или нет. Доктор Хипуэлл заглянул в свои заметки.

– Ирак стремился обзавестись собственным ядерным оружием давно, с середины семидесятых годов, когда вся реальная власть оказалась в руках Саддама Хуссейна. Атомная бомба стала, судя по всему, его навязчивой идеей. В те годы Ирак купил во Франции полностью оборудованный ядерный реактор; тогда продажа реакторов не запрещалась действовавшим договором о нераспространении ядерного вооружения от 1968 года.

Хипуэлл довольно попыхтел трубкой и еще раз утрамбовал тлеющий табак. Горячий пепел посыпался на его бумаги.

– Прошу прощения, – воспользовался паузой сэр Пол, – этот реактор предназначался для выработки электроэнергии?

– Именно так все и говорили, – согласился Хипуэлл. – Разумеется, это сплошная чепуха, и французы это отлично понимали. По запасам нефти Ирак занимает третье место в мире; он мог бы построить тепловую электростанцию за ничтожную долю той суммы, которую он выложил за реактор. Нет, Саддам намеревался запустить реактор на низкосортном уране, который называют желтым кеком или карамелью; располагая теплоэнергетическим реактором, он мог бы убедить третьи страны продавать ему уран. Но, отработав в реакторе, уран превращается в плутоний.

Все сидевшие за столом дружно закивали. Всем было известно, что британский реактор в Селлафилде не только питает систему электроснабжения, но и дает в качестве отхода плутоний, которым доктор Хипуэлл потом начиняет свои боеголовки.

– Тогда за дело взялись израильтяне, – продолжал Хипуэлл. – Сначала одна из диверсионных групп взорвала огромную турбину прямо в Тулоне, еще до ее отправки в Ирак. Диверсия задержала работы на два года. Потом, в 1981 году, когда любимые детища Саддама Осирак-1 и Осирак-2 были практически готовы, налетели израильские истребители-бомбардировщики и разнесли реактор к чертовой матери. Второй реактор Саддаму купить так и не удалось, и через некоторое время он прекратил попытки его приобрести.

– Почему, черт возьми, он сдался? – спросил Гарри Синклэр с другого конца стола.

– Потому что изменил стратегию, – широко улыбаясь, будто ему удалось за полчаса разгадать весь кроссворд из «Таймс», ответил Хипуэлл. – До определенного момента Саддам хотел создать плутониевую бомбу, а потом решил переключиться на урановую. Между прочим, не без некоторого успеха. Но не полного. Тем не менее…

– Я не понял, – прервал докладчика сэр Пол Спрус. – Какая разница между плутониевой и урановой атомными бомбами?

– Урановая проще, – пояснил физик. – Видите ли… цепная реакция может быть осуществлена с различными радиоактивными веществами, но если вам нужна самая простая и в то же время достаточно эффективная бомба, то лучше всего начать с урана. Вот такая простейшая атомная бомба на основе урана и была целью Саддама с 1982 года. Такой бомбы у него еще нет, но он не прекращает попыток и когда-нибудь добьется успеха.

Сияя, будто ему только что удалось раскрыть все тайны мироздания, доктор Хипуэлл сел. Как и большинство других членов комитета, сэр Пол Спрус все еще недоумевал:

– Если Саддам смог купить уран для разбомбленного реактора, то почему он не может сделать из него бомбу?

Доктор Хипуэлл как будто только и ждал этого вопроса.

– Уран урану рознь, дорогой мой. Интересная штука, этот уран. Очень редкий элемент. Из тысячи тонн урановой руды извлекают кусочек урана размером с сигарную коробку. Желтый кек. Это так называемый естественный уран, главным образом один его изотоп, уран-238. На таком уране можно запустить промышленный реактор, но бомбу из него не сделаешь. Для этого нужен более легкий изотоп, уран-235.

– А откуда его берут? – спросил Паксман.

– Оттуда же, из этого желтого кека. В том куске естественного урана размером с сигарную коробу содержится и уран-235, только его там совсем мало, всего щепотка. Вся чертовщина заключается в том, как его извлечь. Разделение изотопов – дьявольски трудная, сложная, дорогая и медленная операция.

– Но вы сами сказали, что Ирак все же добьется успеха, – заметил Синклэр.

– Добьется, но пока еще не добился, – сказал Хипуэлл. – Известен только один рациональный способ выделения урана-235 необходимой степени чистоты, а она должна быть не ниже девяноста трех процентов. Много лет назад наши парни, работавшие над Манхэттенским проектом, пробовали несколько методов. Они экспериментировали, понимаете? Эрнест Лоуренс изучал один метод, Роберт Оппенгеймер – другой. В те годы использовали оба метода и в конце концов накопили столько урана-235, что его хватило на «Малыша». После войны был изобретен метод центрифугирования. Его постепенно совершенствовали, и теперь только он и применяется. Суть его в том, что исходную смесь загружают в центрифугу, которая вращается так быстро, что операцию приходится выполнять в вакууме, иначе подшипники расплавились бы моментально. Тяжелые изотопы, те, что нам не нужны, понемногу перемещаются к наружной стенке центрифуги, и их отбрасывают. То, что остается, содержит чуть больше урана-235, чем исходная смесь. Но и в остатке его еще очень мало. Приходится повторять операцию снова и снова, крутить центрифуги тысячи часов – и в результате мы получаем крохотную пластиночку, размером не больше почтовой марки, годного для бомбы урана.

– Так все же, Саддам умеет все это делать или нет? – пытался добиться своего сэр Пол.

– Угу. Занимается этим уже примерно год. Эти центрифуги… чтобы ускорить процесс, мы соединяем их одну с другой. Получается то, что мы называем каскадом. Но для одного каскада нужны тысячи центрифуг.

– Если иракцы занялись этим еще в 1982 голу, почему у них до сих пор нет бомбы? – спросил Терри Мартин.

– Центрифугу для диффузионного разделения газообразных соединений урана в скобяной лавке не купишь, – объяснил Хипуэлл. – Иракцы пытались уговорить, чтобы им продали готовые центрифуги, но получили отказ. Об этом свидетельствуют документы. С 1985 года они покупают разные детали и собирают машины у себя. Они приобрели примерно пятьсот тонн уранового желтого кека, из них половину – в Португалии. Что до оборудования, то оно поступало главным образом из Западной Германии…

– Я всегда полагал, что Германия подписала весь пакет международных соглашений, препятствующих распространению ядерного вооружения и средств его производства, – запротестовал Паксман.

– Может, и подписала, я в политике не разбираюсь, – сказал Хипуэлл. – Но иракцы закупили много всякого добра. Чтобы построить завод для разделения изотопов урана, нужны точнейшие металлообрабатывающие станки, специальная сверхпрочная мартенситно-стареющая сталь, коррозийно-стойкие резервуары, особая запорная арматура, высокотемпературные печи (их называют «черепами», потому что такая печь и в самом деле похожа на череп), потом еще вакуумные насосы, специальные мембраны – все это очень сложные штуки. Многое из того плюс ноу-хау поступило в Ирак из Германии.

– Можете ли вы сказать, – захотел уточнить Гарри Синклэр, – располагает сейчас Саддам действующими центрифугами для разделения изотопов или нет?

– Да, у него есть один каскад. Он работает уже примерно год. А скоро будет запущен и второй.

– Вы знаете, где все это расположено?

– Завод по сборке центрифуг находится в местечке Таджи – вот здесь. – Хипуэлл передал американцу крупный аэрофотоснимок, на котором кружком был обведен комплекс промышленных зданий. – Что касается работающего каскада, то, вероятно, он находится под землей неподалеку от разрушенного французского реактора в Тувайте. Я имею в виду тот реактор, который иракцы называли Осираком. Не знаю, удастся ли обнаружить каскад с самолета – он наверняка под землей и тщательно замаскирован.

– А новый каскад?

– Понятия не имею, – ответил Хипуэлл. – Он может быть где угодно.

– Скорее всего где-то в другом месте, – предположил Терри Мартин. – После того, как израильтяне одним ударом разбомбили весь комплекс Осирак, иракцы не рискуют: они стараются дублировать важные объекты и располагать их подальше один от другого.

Синклэр хмыкнул.

– Почему вы так уверены, – спросил сэр Пол, – что у Саддама Хуссейна еще нет бомбы?

– Это очень просто, – ответил физик. – Весь вопрос во времени. У Саддама было мало времени. Для простейшей, но достаточно эффективной атомной бомбы нужно от тридцати до тридцати пяти килограммов чистого урана-235. Допустим, год назад Саддам начал с нуля. Допустим также, что каскад исправно функционирует все двадцать четыре часа в сутки – а это совершенно исключено. Учтем, что одна операция центрифугирования длится по меньшей мере двенадцать часов. Чтобы получить девяностотрехпроцентный уран-235, нужна тысяча таких операций, то есть пятьсот дней непрерывной работы центрифуги. При этом мы не учитываем время, затрачиваемое на чистку, осмотр, обслуживание и текущий ремонт оборудования. Даже если весь год у Саддама работала тысяча центрифуг, ему потребуется еще пять лет. Если в следующем году будет пущен в ход еще один каскад, срок сократится до трех лет.

– Следовательно, раньше 1993 года Саддам никак не сможет получить свои тридцать пять килограммов? – перебил Хипуэлла Синклэр.

– Не сможет.

– И последний вопрос. Предположим, Саддам получил необходимое количество урана. Как долог путь от урана до атомной бомбы?

– Совсем недолог. Несколько недель. Видите ли, если страна решила сделать собственную бомбу, то работы по разделению изотопов урана и конструированию бомбы, конечно же, будут развиваться параллельно. Сделать бомбу нетрудно – если ты знаешь, что делаешь. А Джаафар знает, не только как ее сделать, но и как взорвать. Черт возьми, мы сами учили его в Харуэлле. Но самое главное в том, что фактор времени не позволит Саддаму иметь чистый уран в достаточном количестве. Сейчас у него не больше десяти килограммов. Ему нужно еще минимум три года.

Доктора Хипуэлла поблагодарили за многонедельный труд. На этом совещание закончилось.

Синклэр вернулся в посольство, подробнейшим образом переписал сделанные им на совещании заметки, зашифровал сообщение надежным кодом и отправил в Америку. Там все это сопоставили с выводами американского комитета, сделанными на основе анализа специалистов из лабораторий в Сандии, Лос-Аламос, а главным образом из Ливерморской лаборатории Лоуренса, где уже в течение нескольких лет работал секретный отдел Z, который по поручению Государственного департамента и Пентагона следил за распространением ядерного оружия по всему миру.

Тогда Синклэр не мог этого знать, но выводы британских и американских ученых на удивление совпали.

Терри Мартин и Саймон Паксман вместе покинули совещание и пошли по Уайтхоллу, наслаждаясь ласковыми лучами октябрьского солнца.

– Теперь можно вздохнуть с облегчением, – сказал Паксман. – Старина Хипуэлл совершенно уверен в своих выводах. По-видимому, американцы с ним согласны. Значит, пока что этому сукину сыну до атомной бомбы – как до звезд. Что ж, одним кошмаром меньше.

Они расстались на углу. Паксман направился к мосту через Темзу и затем в Сенчери-хаус, а Мартин пересек Трафальгарскую площадь и пошел по Сейнт-Мартин-лейн в сторону Гауэр-стрит.

Одно дело – выяснить, каким оружием массового поражения располагает или может располагать Ирак, и совсем другое – найти, где это оружие хранится и производится. Вся поверхность Ирака снова и снова прочесывалась с воздуха. Высоко в небе беспрерывной чередой один за другим скользили спутники КН-11 и КН-12, днем и ночью фотографируя все, что располагалось под ними на территории Ирака.

К началу октября в небе над Ираком появился новый американский разведывательный самолет «аврора»; он был настолько засекречен, что о нем не знали даже на Капитолийском холме. Разведчик этот летал на границе космоса и земной атмосферы, развивая скорость почти пять тысяч миль в час (в восемь раз быстрее звука!), и управлял собственным файерболом – вследствие эффекта скоростного напора, – поэтому его не видели иракские радары и не могли настичь ракеты-перехватчики. «Аврору», пришедшую на смену легендарному «блэкберду» SR-71, не могла обнаружить даже военная техника умирающего СССР.

Как ни странно, но осенью 1990 года, когда постепенно стали списывать «блэкберды», в иракском небе кружили куда более старые, но еще очень полезные разведывательные самолеты U-2. Названные «драконихами» и разработанные почти сорок лет назад, U-2 еще летали и еще делали хорошие аэрофотоснимки. В 1960 году такой самолет, пилотируемый Гари Пауэрсом, был сбит в центре России, над Свердловском, а летом 1962 года U-2 обнаружили первые советские ракеты, устанавливавшиеся на Кубе. Почти в то же время Олег Пеньковский сообщил, что эти ракеты представляют собой наступательное, а не оборонительное оружие; тем самым он помог разоблачить неуклюжие протесты Хрущева, но одновременно положил начало и собственному разоблачению.

К 1990 году U-2 из «наблюдателей» превратились в «слушателей» и получили новое обозначение TR-1, хотя изредка они по-прежнему использовались и для аэрофотосъемки.

Вся информация, полученная с помощью ученых и инженеров, аналитиков и интерпретаторов, наблюдателей и летчиков, разведчиков и обследователей, помогала воссоздать достоверную картину Ирака, каким он был осенью 1990 года. Картина могла повергнуть в ужас кого угодно.

Поступавшая из тысяч источников информация в конце концов оказывалась в одной тщательно охраняемой комнате, которую называли «черной дырой». Эта комната располагалась на третьем подвальном этаже под зданием Министерства ВВС Саудовской Аравии, недалеко от того места, где совещались высшие военные чины, обсуждая свои пока не одобренные (Организацией Объединенных Наций) планы вторжения в Ирак.

В «черной дыре» британские и американские штабные работники, представлявшие все три рода войск и весь диапазон – от рядового до генерала – воинских званий, отмечали цели, подлежащие уничтожению. В конце концов они вручили генералу Чаку Хорнеру карту воздушной войны. В окончательном варианте на нее было нанесено семьсот целей, из которых шестьсот представляли собой военные объекты; тут были командные пункты, мосты, аэродромы, оружейные склады, в том числе полевые, ракетные установки и центры сосредоточения войск. Оставшиеся сто целей – исследовательские центры, сборочные предприятия, химические лаборатории, склады – были так или иначе связаны с производством оружия массового поражения.

На карте было отмечено предприятие в Талжи, на котором собирались центрифуги для разделения изотопов урана, а также тот район Тувайты, где по ориентировочным оценкам под землей должен был располагаться работающий каскад центрифуг.

Но на карту не попали ни завод по розливу воды в Тармие, ни Эль-Кубаи. Об этих объектах никаких сведений не было. Копия подробного отчета Гарри Синклэра, поступившего из Лондона, была присоединена к другим документам, созданным в разных уголках США и в других странах. Наконец резюме всех детальнейших отчетов и докладов было направлено в очень небольшую и в высшей степени засекреченную организацию, своеобразный мозговой центр Государственного департамента, о существовании которой знали немногие даже в Вашингтоне. Группа политической разведки и анализа (так называли эту организацию) изучала международные проблемы и представляла доклады, которые предназначались отнюдь не для всеобщего ознакомления. Группа подчинялась только государственному секретарю, которым в то время был мистер Джеймс Бейкер.

Двумя днями позднее Майк Мартин лежал на плоской крыше, откуда был хорошо виден тот уголок района Абрак Хейтан, в котором он назначил встречу с Абу Фуадом.

Почти точно в назначенное время на шоссе короля Фейсала появился одинокий автомобиль, который скоро свернул на боковую улочку. Автомобиль медленно пробирался в темноте, постепенно удаляясь от ярко освещенного шоссе и от случайных встречных машин.

Мартин видел, что автомобиль остановился именно в том месте, которое он указал в своем письме Аль Халифе. Из него вышли два человека, мужчина и женщина. Они осмотрелись, убедились, что со стороны шоссе за ними не последовала никакая другая машина, и медленно направились к небольшой рощице.

Абу Фуад должен был ждать полчаса. Если бедуин не появится к тому времени, значит, встреча сорвалась, и ему нужно возвращаться. На самом деле мужчина и женщина прождали сорок минут и лишь после этого, расстроенные, вернулись к своему автомобилю.

– Должно быть, его задержали, – сказал Абу Фуад, обращаясь к своей спутнице. – Может быть, иракский патруль. Кто знает? В любом случае это плохо. Придется все начинать сначала.

– Мне кажется, довериться бедуину – это сумасшествие, – сказала женщина. – Ты понятия не имеешь, кто он такой.

Они разговаривали вполголоса. Абу Фуад осмотрелся, чтобы убедиться, что за сорок минут на улочке не появились иракские солдаты.

– Он работает умело, как настоящий профессионал, и всегда добивается успеха. Большего мне знать и не нужно. Я охотно стал бы с ним сотрудничать – конечно, если он сам этого захочет.

– Что ж, в таком случае я ничего не имею против.

Вдруг женщина вскрикнула. Абу Фуад, уже устроившийся на месте водителя, вздрогнул.

– Не поворачивайтесь. Давайте просто поговорим, – раздался голос с заднего сиденья.

В зеркале заднего обзора Абу Фуад увидел нечеткий силуэт куфии бедуина. Только теперь он уловил исходивший от того запах человека, который ведет нелегкий образ жизни. Абу Фуад облегченно выдохнул.

– Вы ходите совсем бесшумно, бедуин.

– Мне нет нужды шуметь, Абу Фуад. Шум лишь привлечет внимание иракцев. А я этого не люблю, если только не приготовился к встрече заранее.

Абу Фуад улыбнулся, сверкнув зубами под щеточкой черных усов.

– Что ж, теперь мы нашли друг друга. Давайте поговорим. Между прочим, зачем нужно было прятаться в автомобиле?

– Если бы эта встреча оказалась ловушкой, то ваши первые слова, произнесенные в автомобиле, были бы другими.

– Я бы сам себя разоблачил.

– Конечно.

– И что тогда?

– Тогда вы были бы уже мертвы.

– Понятно.

– Кто ваша спутница? Я ничего не говорил о сопровождении.

– Вы определили условия встречи, мне тоже пришлось рискнуть и довериться вам. Она надежный человек. Ей можно доверять. Асрар Кабанди.

– Хорошо. Здравствуйте, мисс Кабанди. О чем вы хотели говорить?

– Об оружии, бедуин. Автоматы Калашникова, современные ручные гранаты, семтекс-Н. С таким оружием мои люди могли бы сделать намного больше.

– Ваших людей хватают, как слепых котят, Абу Фуад. Целый полк иракской пехоты под командой Амн-аль-Амма окружил десять ваших парней в одном здании. Всех убили. Все были зелеными юнцами.

Абу Фуад промолчал. Бедуин напомнил ему об одном из самых тяжелых поражений.

– Девять, – сказал он наконец. – Десятый притворился убитым и потом уполз. Он ранен, сейчас поправляется. Мы смотрим за ним. Он нам все ирассказал.

– Что рассказал?

– Что их предали. Если бы он погиб, мы никогда не узнали бы об измене.

– Ах, предательство. Обычная проблема в любом движении сопротивления. А кто предатель?

– Разумеется, мы знаем его. Мы считали, что можем доверять ему.

– Так он в самом деле предатель?

– Вероятно, да.

– Только вероятно?

Абу Фуад вздохнул.

– Наш боец, оставшийся в живых, клянется, что о месте встречи знали только одиннадцать человек. Но ведь информация могла просочиться к оккупантам и каким-то другим путем. Или за кем-то из них следили…

– Тогда надо проверить вашего подозреваемого. Если подозрения подтвердятся, его следует наказать. Мисс Кабанди, будьте добры, оставьте на несколько минут нас вдвоем.

Женщина бросила взгляд на Абу Фуала. Тот кивнул. Она вышла из автомобиля и направилась к рощице. Бедуин подробно, во всех деталях, рассказал, что нужно сделать Абу Фуаду.

– Я не уйду из дома до семи часов, – сказал он в заключение, – поэтому ни при каких обстоятельствах не звоните раньше половины восьмого. Понятно?

Бедуин неслышно выскользнул из машины и исчез в темноте среди стоящих на отшибе домов. Абу Фуад посадил мисс Кабанди и вывел автомобиль на шоссе. Они направились домой.

Бедуин никогда больше не видел Асрар Кабанди. Незадолго до освобождения Кувейта ее схватил Амн-аль-Амм. Девушку жестоко пытали, ее изнасиловал взвод солдат, потом ее расстреляли и обезглавили. Она не сказала ни слова.

Терри Мартин позвонил Саймону Паксману. У того дел было по горло, и он предпочел бы, чтобы его не отвлекали, но ему нравился беспокойный профессор арабистики, и он решил ответить на звонок.

– Я понимаю, что отрываю вас от серьезных дел. Я хотел только спросить, нет ли у вас знакомств в Управлении правительственной связи?

– Есть, конечно, – ответил Паксман. – Главным образом в арабском отделе. Если уж на то пошло, то я хорошо знаю директора отдела.

– Не могли бы вы позвонить ему и попросить принять меня?

– Что ж, думаю, это возможно. Что у вас на уме?

– Это касается материалов, поступивших за последние дни из Ирака. Разумеется, я изучил все речи Саддама, прослушал все их официальные заявления относительно заложников, этого человеческого щита, и видел по телевидению их отвратительные попытки оправдать свои действия. Но я хотел бы проверить, нет ли у них чего-то еще, каких-нибудь материалов, которые случайно просмотрела цензура Министерства пропаганды.

– Что ж, Управление правительственной связи этим и занимается, – согласился Паксман. – Не вижу никаких препятствий. Раз вы являетесь членом комитета «Медуза», значит, у вас есть допуск к любым материалам. Я позвоню ему.

Предварительно договорившись по телефону, в тот же день после обеда Терри Мартин поехал в Глостершир и остановился у тщательно охранявшихся ворот, за которыми располагался комплекс зданий и антенн. Это и было Управление правительственной связи, одна из трех – наряду с MI5 и MI6 – основных ветвей британской службы безопасности.

Директором арабского отдела был некто Шон Пламмер. В этом отделе работал и тот самый мистер Аль-Хоури, который три месяца назад в ресторане в Челси проверял, насколько хорошо владеет арабским языком Майк Мартин. Впрочем, об этом не знали ни Терри Мартин, ни сам Пламмер.

Несмотря на занятость, директор арабского отдела согласился встретиться с Мартином, потому что, будучи арабистом, слышал много хорошего о молодом ученом из Школы востоковедения и африканистики и был в восторге от его работ по халифату Абассидов.

– Итак, чем могу быть полезен? – спросил Пламмер.

Перед ними стояли стаканы с мятным чаем – роскошным напитком по сравнению с тем кофе, который подавали в управлении. Мартин объяснил, что последнее время он тщательно изучал все радиоперехваты из Ирака и был смущен их поразительной скудостью. Пламмер засиял.

– Конечно, вы правы. Как вам хорошо известно, наши арабские друзья всегда болтали в эфире как сороки. Однако последние два года число перехватываемых нами радиопередач резко сократилось. Следовательно, или изменился характер всей нации, или…

– Подземные кабели, – догадался Мартин.

– Вот именно. Судя по всему, Саддам и его ребята проложили под землей сорок пять тысяч миль волоконно-оптических кабелей связи. Вот по ним они и переговариваются. Разве я могу в таких условиях по-прежнему давать лондонским мыслителям сведения о погоде в Багдаде и о том, что сдавала на этой неделе мамаша Хуссейна в ее чертову прачечную?

Пламмер явно прибедняется, подумал Мартин. Его отдел давал сведения далеко не только о погоде в Багдаде.

– Разумеется, кое-что мы слышим: разную болтовню министров, гражданских чиновников, генералов, даже как сплетничают командиры танков на саудовской границе. Но действительно серьезные, совершенно секретные переговоры ведутся не через эфир. И так уже два года. Что вы хотели посмотреть?

Следующие четыре часа Мартин посвятил просмотру перехваченных сообщений. Радио- и телепередачи были слишком банальны; Мартин искал в телефонных разговорах случайно оброненную фразу, ошибку, ненароком проскочившее замечание. В конце концов он закрыл папку.

– Не могли бы вы просто обращать внимание на все необычное, на все, что на первый взгляд кажется бессмысленным? – попросил он.

Майк Мартин стал подумывать, не написать ли ему когда-нибудь путеводитель для туристов по плоским крышам Эль-Кувейта. Если посчитать, сколько времени он провел на них, получится внушительная величина. Что поделаешь, в этом городе лучших выжидательных позиций и наблюдательных пунктов не было.

Только на этой крыше он провел почти два дня, наблюдая за домом, адрес которого он дал Абу Фуаду. Это была одна из шести вилл, сданных ему Ахмедом Аль-Халифой; на ней он больше никогда не появится.

Минуло лишь два дня после встречи Мартина с Абу Фуадом. Скорее всего ничего не произойдет до вечера 9 октября, но все же Мартин предпочитал не сводить глаз с дома ни днем ни ночью. Все это время он довольствовался хлебом и фруктами. Если иракские солдаты появятся 9 октября до половины восьмого, значит, его предал сам Абу Фуад. Мартин бросил взгляд на часы. Семь тридцать. Он поручил кувейтскому полковнику позвонить именно в это время.

Действительно, на другом конце города Абу Фуад поднял телефонную трубку и набрал номер. Тот, кому он звонил, отозвался после третьего сигнала.

– Салах?

– Да. Кто говорит?

– Мы никогда не встречались, но я слышал о вас много хорошего – о вашей преданности нашему общему делу, о вашей храбрости. Меня обычно называют Абу Фуадом.

Собеседник Абу Фуада охнул от изумления.

– Салах, мне нужна ваша помощь. Мы – я имею в виду движение сопротивления – можем рассчитывать на вас?

– О, конечно, Абу Фуад. Только скажите, что вам нужно.

– Не мне лично, а одному нашему другу. Он ранен и плохо себя чувствует. Я знаю, что вы фармацевт. Вам нужно срочно доставить ему медикаменты: антибиотики, обезболивающие средства, бинты. Вы слышали о человеке, которого называют бедуином?

– Да, конечно. Уж не хотите ли вы сказать, что знаете его?

– Это неважно, но мы работаем вместе уже несколько недель. Он очень помог нам.

– Я прямо сейчас спущусь в аптеку, подберу все, что может потребоваться раненому, и тотчас же привезу. Как мне его найти?

– Он скрывается в одном из домов в районе Шувайх. Он не в состоянии передвигаться. Берите ручку и бумагу.

Абу Фуад продиктовал адрес, который дал ему Мартин. Собеседник Абу Фуада записал.

– Я сейчас же поеду туда, Абу Фуад. Можете на меня положиться, – сказал Салах.

– Вы – добрый человек и будете вознаграждены.

Абу Фуад положил трубку. Если ничего не произойдет, бедуин обещал позвонить на рассвете. Тогда с фармацевта Салаха будут сняты все подозрения.

Еще не было половины девятого, когда Майк Мартин сначала увидел и лишь потом услышал приближающийся первый грузовик. Машина катилась по инерции с выключенным двигателем – чтобы производить возможно меньше шума. Она миновала перекресток и, проехав еще несколько ярдов, остановилась. Грузовик скрылся из виду, но Мартин удовлетворенно кивнул.

Через несколько минут тоже бесшумно подкатил второй грузовик. С каждой машины беззвучно спрыгнули по двадцать солдат. Зеленые береты знали свое дело. Солдаты построились в колонну и осторожно двинулись по улице. Впереди колонны шли офицер и кто-то в гражданском; в сумерках белый халат проводника было видно особенно хорошо. Когда все таблички с названиями улиц сорваны, без знающего человека нужную улицу не найдешь. Впрочем, номера на домах еще сохранились.

Мужчина в гражданском остановился возле дома Мартина, проверил табличку с номером и жестом показал на дом. Капитан торопливым шепотом отдал приказания сержанту; тот во главе пятнадцати солдат направился в переулок, чтобы не дать никому уйти черным ходом.

Капитан подергал ручку стальной садовой калитки. Калитка легко открылась. Капитан, а за ним и солдаты проникли в сад.

Из сада было хорошо видно, что на втором этаже виллы горит неяркий свет. Большую часть первого этажа занимал гараж. Он оказался пустым. Возле парадной двери дома капитан решил, что пора отбросить все меры предосторожности. Он подергал за ручку. Дверь была заперта, и капитан кивнул стоявшему за его спиной солдату. Тот выпустил короткую очередь в замок, и дверь распахнулась.

С капитаном во главе зеленые береты ворвались в дом. Одни бросились в темные комнаты первого этажа, а капитан с другими солдатами поспешили в спальню хозяина дома.

Уже с лестничной площадки через распахнутую дверь капитан увидел тускло освещенную спальню. В ней стояло кресло, над высокой спинкой которого, повернутой к двери, возвышалась клетчатая куфия. Капитан не стал стрелять. Полковник Сабаави из Амн-аль-Амма несколько раз напоминал, что этот, в клетчатой куфие, нужен ему живым. Капитан ринулся к креслу и не заметил, как коленом задел тонкую нейлоновую леску.

Он слышал, как с заднего хода в дом ворвались сержант и его пятнадцать солдат, как остальные, громко топая, поднимались по лестнице. В кресле лежал набитый подушками грязный белый халат, на подушках возвышался большой арбуз, завернутый в куфию. Лицо капитана исказила злобная гримаса; в последние секунды жизни он успел бросить фармацевту, который, стоя в дверях спальни, дрожал от страха, отборные ругательства.

Пять фунтов семтекса-Н – это вроде бы совсем немного, да и внешне такое количество взрывчатки не производит большого впечатления. Соседние дома, в которых жили главным образом кувейтцы, были сложены из камня и бетона, и только это обстоятельство спасло их от серьезных разрушений. Но дом, в котором находились иракские солдаты, вообще перестал существовать. Обломки черепицы с его крыши разлетелись на сотни ярдов.

Бедуин не стал смотреть на дело своих рук. Сначала раздался приглушенный грохот взрыва – будто рядом хлопнула дверь, – секунду стояла тишина, потом с шумом рухнули стены. Тем временем бедуин шаркающей походкой брел по своим делам уже в двух кварталах от взорванного дома.

На следующий день произошли три события, и все три – с наступлением темноты. В центре города бедуин вторично встретился с Абу Фуадом. На этот раз кувейтец пришел один. Встреча состоялась в тени глубокого сводчатого подъезда, всего лишь в двухстах ярдах от отеля «Шератон», в котором поселились десятки высших иракских офицеров.

– Вы слышали, Абу Фуад?

– Конечно. Весь город только об этом и говорит. Они потеряли больше двадцати человек. Остальные ранены. – Абу Фуад вздохнул. – Опять будут репрессии, иракцы станут хватать всех подряд.

– Вы хотите остановиться?

– Нет. Прекратить борьбу мы не можем. Но сколько еще придется страдать нашему народу?

– Американцы и британцы придут. Обязательно придут.

– Да будет Аллах милостив, пусть скорей свершится наше освобождение. Салах был с ними?

– Он их и привел. Там был только один гражданский. Вы никому больше не говорили?

– Нет, только ему. Значит, это был он. На его совести жизнь девяти молодых парней. Он сгниет в аду.

– Да будет так. Что еще вам нужно от меня?

– Я не спрашиваю, кто вы и откуда пришли. Я профессиональный военный и понимаю, что вы не можете быть простым бедуином, обычным погонщиком верблюдов, явившимся из пустыни. У вас есть запасы взрывчатых веществ, автоматы, гранаты, боеприпасы. Со всем этим мои люди тоже смогли бы сделать многое.

– Что вы предлагаете?

– Присоединяйтесь к нам и принесите свое оружие. Или и дальше действуйте в одиночку, но поделитесь оружием. Я не собираюсь угрожать, я только прошу. Но если вы хотите помочь нашему движению, то это самый прямой и самый простой путь.

Майк Мартин с минуту помолчал. За восемь недель, проведенных в оккупированном Кувейте, он израсходовал примерно половину боеприпасов; остаток частично был зарыт в пустыне, а частично хранился на двух виллах, которые он использовал как склады. Из оставшихся четырех домов один был взорван, другим, в котором он встречался с учениками, пользоваться стало опасно. Он мог бы отдать все свои запасы и попросить Эр-Рияд ночью сбросить на парашютах еще – это рискованно, но в принципе возможно, если только его сообщения в Саудовскую Аравию не перехватываются, а так это или нет, Мартин не знал. Другой вариант – еще раз перейти границу и вернуться с полными корзинами. Теперь даже это непросто; теперь на границе сосредоточено шестнадцать иракских дивизий, в три раза больше, чем было два месяца назад, когда он переходил границу в первый раз.

Очевидно, наступило время снова связаться с Эр-Риядом и запросить новые инструкции. Пока же разумно отдать Абу Фуаду почти все, что у него осталось. За южной границей оружия больше чем достаточно; надо только продумать, как его переправить.

– Куда все это доставить?

– В Шувайхе у нас есть склад. Там хранят рыбу. Абсолютно надежное место. Владелец склада – наш человек.

– Через шесть дней, – сказал Мартин.

Они договорились, где и когда надежный помощник Абу Фуада встретит бедуина и покажет ему дорогу к складу. Мартин объяснил, на каком автомобиле он подъедет и как будет выглядеть.

Вечером того же дня, только двумя часами позднее из-за разницы во времени, Терри Мартин сидел в тихом ресторане, расположенном неподалеку от его квартиры, и в одной руке задумчиво покачивал бокал с вином. Через несколько минут появился тот, кого он ждал, – пожилой, седой мужчина в очках и с галстуком-бабочкой в горошек. Мужчина вопросительно осмотрелся.

– Моше, я здесь!

Израильтянин поспешил к столику, за которым сидел Терри Мартин, и шумно приветствовал его.

– Терри, дорогой мой, как твои дела?

– Уже лучше – после того как увидел тебя. Раз ты оказался в Лондоне, я просто не мог допустить, чтобы мы с тобой не поболтали хотя бы за обедом.

По возрасту израильтянин годился доктору Мартину в отцы, но их связывала давняя дружба, скрепленная общими научными склонностями. Оба интересовались древними цивилизациями Среднего Востока, их культурой, искусством и языками.

Профессор Моше Хадари прожил долгую жизнь в науке. Еще юношей он участвовал в раскопках едва ли не в каждом уголке Святой земли. Тогда его руководителем был Иигал Ядин, профессор археологии и армейский генерал в одном лице. Больше всего Моше Хадари сожалел о том, что ему, израильтянину, закрыт доступ почти во все страны Среднего Востока, даже для учебы. Тем не менее в своей области он стал одним из самых известных ученых, а поскольку эта область очень узка, то Мартин и Хадари непременно должны были встретиться на каком-нибудь семинаре или симпозиуме, что и случилось десять лет назад.

Обед был хорош, а разговор шел главным образом на тему последних научных результатов, крохотных новых свидетельств того, какой была жизнь в королевствах Среднего Востока десять веков назад.

Терри Мартин понимал, что закон о неразглашении государственной тайны лишает его возможности обсуждать что-либо, выполнявшееся им по поручению Сенчери-хауса. Тем не менее за кофе как бы сам собой зашел разговор о кризисе в Персидском заливе и вероятности войны.

– Терри, ты думаешь, Саддам сам уберется из Кувейта? – спросил профессор.

Мартин покачал головой.

– Нет, этого он сделать не может, если только ему не предоставят четко обозначенный путь, если Запад не пойдет на какие-то уступки, которыми он мог бы оправдать свое отступление. Если Саддам ничего не получит взамен, его дни будут сочтены.

Хадари вздохнул.

– Столько напрасных усилий, столько потерь, – сказал он. – Всю свою жизнь я вижу одни потери. Эти сумасшедшие деньги – их хватило бы на то, чтобы весь Средний Восток превратить в рай на земле. А сколько загубленных талантов, молодых жизней. И ради чего? Терри, если начнется война, британцы будут сражаться вместе с американцами?

– Конечно. Мы уже отправили седьмую танковую бригаду; кажется, скоро за ней последует и четвертая, итого, будет дивизия. Это не считая истребителей и военных кораблей. Так что не беспокойся. В этом военном конфликте Израиль не только может, но и должен сидеть сложа руки.

– Да, знаю, – мрачно отозвался израильтянин. – Но за это придется заплатить жизнями многих молодых парней.

Мартин подался вперед и похлопал друга по руке.

– Слушай, Моше, Саддама необходимо остановить. Это все равно пришлось бы сделать, рано или поздно. Израильтянам лучше других должно быть известно, насколько далеко он продвинулся в производстве оружия массового поражения. В известном смысле мы только сейчас начинаем понимать, каковы истинные масштабы военных приготовлений Ирака.

– Разумеется, мои соотечественники вам помогают. Ведь главный противник Саддама – это мы.

– Да, Израиль – его главный противник, – согласился Мартин. – Наша основная трудность в том, что мы лишены информации. У нас нет своего человека на достаточно высоком уровне в багдадской иерархии. Ни у нас, ни у американцев, ни даже у ваших разведчиков.

Через двадцать минут обед закончился. Терри Мартин проводил профессора Хадари до такси, и тот вернулся в свой отель.

По приказу Хассана Рахмани, полученному из Багдада, около полуночи в Эль-Кувейте были включены три радиопеленгатора.

Это были параболические антенны, предназначенные для обнаружения источника излучения радиоволн и определения его компасного пеленга. Один радиопеленгатор был стационарным; его установили на крыше высокого здания в районе Ардия, на южной окраине Эль-Кувейта. Эта антенна постоянно прощупывала пустыню.

Два других радиопеленгатора были передвижными; их антенны были установлены на крышах больших фургонов. В каждом фургоне имелся свой генератор электроэнергии. Здесь за приборными щитами сидели техники; они днем и ночью прочесывали эфир в поисках таинственного передатчика, который, как им сказали, скорее всего будет работать в пустыне, где-то между городом и саудовской границей.

Один из фургонов стоял возле Эль-Джахры, далеко на запад от стационарного радиопеленгатора в Ардие, а третий пеленгатор остановился вблизи побережья, на территории госпиталя «Аль Адан», в котором в первые дни оккупации иракские солдаты изнасиловали сестру студента-юриста. Третий пеленгатор должен был лишь уточнить данные, полученные двумя первыми; в результате положение передатчика можно было определить с точностью до нескольких сотен ярдов.

На аэродроме Ахмади, откуда когда-то поднялся на своем «скайхоке» Халед Аль Халифа, круглосуточно дежурил военный вертолет «хайнд» советского производства. Рахмани удалось выпросить у командования иракских ВВС этот вертолет вместе с экипажем. Радиопеленгаторы принадлежали службе контрразведки Рахмани; он отобрал лучших специалистов и прямо из Багдада направил их в Кувейт.

Профессор Хадари провел бессонную ночь. То, что рассказал ему его английский друг, не давало покоя старому ученому. Он всегда считал себя преданным своему народу, истинным патриотом Израиля. Хадари происходил из семьи сефардов, которые эмигрировали в Израиль в начале столетия вместе с такими выдающимися личностями, как Бен Йехуда и Давид Бен-Гурион. Сам Моше Хадари родился недалеко от Яффы, когда Яффа была еще шумным портом, и учился в арабской начальной школе.

Моше Хадари вырастил двух сыновей. Один из них погиб, нарвавшись на какую-то случайную засаду в Южном Ливане. У Моше было пять внуков. Кто осмелится сказать, что он не любит свою страну?

Но то, что происходило сейчас, не нравилось старому профессору. Если начнется война, могут погибнуть многие, как погиб когда-то его сын Зеев. Пусть это будут не израильтяне, а британцы, американцы и французы. Сейчас не то время, чтобы люди гибли из-за капризов Коби Дрора, из-за его старых обид и мелкого шовинизма.

Хадари встал рано, рассчитался, уложил вещи и заказал такси до аэропорта. Уже уходя из отеля, он было замешкался в холле, у вереницы телефонов, но потом передумал.

На полпути до аэропорта он сказал водителю, чтобы тот свернул с автомагистрали М4 и остановился у ближайшей телефонной будки. Недовольный таксист проворчал, что на это уйдет уйма времени и вообще это не так просто, но в конце концов остановился возле перекрестка в Чизике. Хадари повезло. В квартире на Бейзуотер к телефону подошел Хилари.

– Подождите минутку, – сказал он. – Мартин только что вышел.

Через минуту трубку взял Терри Мартин.

– Это Моше. Терри, у меня очень мало времени. Скажи своим людям, что у Моссада есть агент в багдадской верхушке. Посоветуй им поинтересоваться, что случилось с Иерихоном. До свиданья, дружище.

– Моше, подожди, ты уверен? Откуда ты знаешь?

– Это неважно. Я тебе ничего не говорил. До свиданья.

Пожилой ученый повесил трубку, сел в такси и поехал в Хитроу. Его трясло от собственной смелости, от важности своего поступка. Конечно, он не мог признаться Терри Мартину, что это он, профессор арабистики Тель-авивского университета, переводил первое письмо Иерихону.

Звонок Терри Мартина застал Саймона Паксмана в Сенчери-хаусе в начале одиннадцатого.

– Ленч? Извините, не могу. Сегодня у меня кошмарный день. Может быть, завтра? – предложил Паксман.

– Это слишком поздно. У меня неотложное дело, Саймон.

Паксман вздохнул. Ну конечно, в гениальной голове этого зануды-ученого родилась какая-нибудь новая интерпретация одной фразы из передававшейся по иракскому телевидению речи, и эта интерпретация должна была изменить ход истории.

– Все равно с ленчем ничего не выйдет. У нас здесь важное совещание. Могу предложить выпить по кружке пива. Например, в «Хоул-ин-зе-Уолл», это паб под мостом Ватерлоо, отсюда совсем недалеко. Скажем, в двенадцать часов. Могу уделить полчаса, не больше, Терри.

– Этого больше чем достаточно. Увидимся, – согласился Мартин.

В начале первого Паксман и Мартин сидели в пабе, над которым громыхали поезда, направляющиеся на юг – в Кент, Суссекс и Гемпшир. Мартин, не называя имени, пересказал все, что утром сообщил ему по телефону Моше Хадари.

– Черт побери, – прошептал Паксман (соседний столик тоже был занят). – Кто вам это сообщил?

– Не могу сказать.

– Это ваш долг.

– Послушайте, он и так многим рискует. Я дал ему слово. Он ученый, профессор. Это все, что я могу сказать.

Паксман задумался. Ученый, который хорошо знает Терри Мартина. Конечно, тоже арабист. Возможно, внештатный сотрудник Моссада. Как бы то ни было, информацию следовало передать в Сенчери-хаус, и без промедлений. Паксман поблагодарил Мартина, оставил недопитый бокал и поспешил вернуться в обшарпанное здание, которое называли Сенчери-хаусом.

Стив Лэнг был на месте; он тоже ждал совещания. Паксман отвел его в сторону и рассказал новость. Лэнг тотчас же доложил самому шефу.

Сэр Колин, который никогда не был склонен к преувеличениям в оценке людей, назвал генерала Коби Дрора «невероятным занудой», отказался от ленча, распорядился, чтобы ему в кабинет принесли что-нибудь перекусить, и отправился на верхний этаж. Оказавшись в своем кабинете, он по самой надежной линии связи позвонил лично директору ЦРУ судье Уилльяму Уэбстеру.

В Вашингтоне было только восемь тридцать, но судья привык вставать с петухами и сам ответил на звонок. Он задал британскому коллеге пару вопросов об источнике информации, посетовал на отсутствие таких сведений, но согласился, что это дело нельзя оставлять без последствий.

Мистер Уэбстер посвятил в суть проблемы своего заместителя по оперативной работе Билла Стюарта, который разразился гневной тирадой, а потом в течение получаса совещался с Чипом Барбером, шефом отдела Среднего Востока. Барбер был разозлен еще больше: ведь в светлом кабинете на вершине холма возле курортного местечка Герцлия генерал Дрор сидел напротив него, смотрел ему в глаза и нагло врал.

Стюарт и Барбер разработали план действий и представили его на одобрение директору ЦРУ.

Во второй половине дня Уилльям Уэбстер довольно долго совещался с Брентом Скоукрофтом, председателем Совета национальной безопасности, а тот изложил суть дела президенту Бушу. Уэбстера спросили, что ему требуется, и предоставили полную свободу действий.

Директору ЦРУ была нужна помощь государственного секретаря Джеймса Бейкера; тот немедленно дал согласие. Вечером того же дня государственный департамент отправил срочный запрос в Тель-Авив. Благодаря разнице во времени тот, кому предназначался запрос, получил его уже через три часа, когда в Тель-Авиве было утро.

Заместителем министра иностранных дел Израиля тогда был Бенъямин Нетаньяху, стройный, элегантный, седоволосый дипломат, брат Джонатана Нетаньяху – единственного израильтянина, погибшего во время штурма угандийского аэропорта в Энтеббе, в результате которого израильские коммандос освободили пассажиров французского авиалайнера, захваченного палестинскими и немецкими террористами.

Бенъямин Нетаньяху был сабра в третьем поколении и какое-то время учился в Америке. Благодаря безупречному знанию английского языка, умению четко формулировать свои мысли и преданности националистическим идеям Нетаньяху был включен в состав правительства Ицхака Шамира, сформированного партией Ликуд, и часто не без успеха представлял Израиль перед западными средствами массовой информации во время брифингов и интервью.

Два дня спустя, четырнадцатого октября, Нетаньяху прибыл в вашингтонский аэропорт Даллеса. Его немного беспокоила настойчивость государственного департамента США, пригласившего его для срочного обсуждения каких-то важных вопросов.

Еще больше Нетаньяху растревожила никчемная двухчасовая беседа с глазу на глаз с заместителем государственного секретаря Лоренсом Иглбургером, которая свелась к бесконечному обмену мнениями о развитии событий на Среднем Востоке после второго августа. Нетаньяху закончил бессмысленные переговоры в полнейшем расстройстве, а поздно вечером уже должен был вылетать в Израиль.

Когда Нетаньяху уже был готов покинуть здание государственного департамента, секретарь вручил ему дорогую визитную карточку. На карточке после каллиграфически выведенной фамилии владельца от руки было четко приписано:

«Нетаньяху просили не улетать из Вашингтона, не нанеся кратковременный визит домой владельцу визитной карточки, чтобы обсудить одну проблему, что не терпит отлагательства и важно как для наших двух стран, так и для всего нашего народа».

Нетаньяху была знакома подпись, он знал владельца карточки и представлял себе, какой властью и каким богатством тот обладает. Лимузин могущественного человека уже стоял у подъезда. Израильский дипломат быстро принял решение, приказал своему секретарю возвращаться в посольство, забрать его и свой багаж и через два часа заехать за ним по указанному адресу в Джорджтаун. Оттуда они поедут прямо в аэропорт. Потом Нетаньяху сел в лимузин.

Он никогда прежде не был в этом доме, но все оказалось примерно таким, как он себе и представлял. Роскошное здание располагалось в фешенебельном районе на Эм-стрит, меньше чем в трехстах ярдах от территории Джорджтаунского университета. Его проводили в богато отделанную библиотеку; Нетаньяху поразило, с каким вкусом были здесь подобраны редкие книги и картины. Через несколько минут в библиотеке появился хозяин; он поспешил навстречу гостю, шагая по персидскому ковру.

– Дорогой Биби, мне чрезвычайно приятно, что вы нашли для меня время.

Сол Натансон был банкиром и финансистом и заработал огромное состояние, не прибегая к мошенничеству и надувательству, непременным приемам дельцов с Уолл-стрита в те времена, когда там заправляли Боуски и Милкен. Об истинных размерах его состояния ходили разные слухи, но точных цифр не знал никто, а сам Натансон был слишком хорошо воспитан, чтобы хвастать своим богатством. Как бы то ни было, в его доме на стенах висели не копии, а подлинники Ван Дейка и Брейгеля, а о его благотворительных взносах, в том числе и о пожертвованиях государству Израиль, ходили легенды.

Как и израильский дипломат, Натансон был седовлас и элегантен, но в отличие от своего чуть более молодого гостя шил костюмы в Лондоне, у Савила Роу, и носил шелковые сорочки от Салки.

Натансон усадил гостя в одно из двух одинаковых кожаных кресел с невысокими спинками, стоявших рядом с настоящим камином. Англичанин-слуга принес бутылку и два бокала на серебряном подносе.

– Думаю, друг мой, это скрасит нашу беседу.

Слуга наполнил бокалы красным вином. Израильтянин отпил глоток. Натансон вопросительно поднял брови.

– Действительно, вино превосходное, – сказал Нетаньяху.

Трудно удержаться, чтобы не выпить залпом бокал Шато-Мутон Ротшильд 61-го года. Слуга поставил поднос так, чтобы до него можно было дотянуться рукой, и удалился.

Сол Натансон был слишком умен, чтобы сразу брать быка за рога. Сначала разговор касался лишь самых общих тем, потом незаметно перешел на положение на Среднем Востоке.

– Видите ли, – сказал Натансон, – дело явно идет к войне.

– В этом я нисколько не сомневаюсь, – согласился Нетаньяху.

– Но прежде чем она завершится, могут погибнуть многие молодые американцы, отличные парни, которые ничем не заслужили такой участи. Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы свести число наших потерь к минимуму, ведь так? Еще вина?

– Совершенно с вами согласен.

Куда клонит Натансон? Израильский дипломат был вынужден признать, что пока он не имел об этом ни малейшего представления.

– Саддам, – продолжал Натансон, глядя на пламя в камине, – представляет собой серьезную угрозу. Его нужно остановить. Очевидно, Израиль подвергается большей опасности, чем любое другое соседнее государство.

– Мы это твердили годами. Но когда мы разбомбили ядерный реактор Саддама, Америка нас прокляла.

Натансон небрежно махнул рукой.

– Это люди Картера. Чепуха, разумеется, всего лишь косметическая чепуха для отвода глаз. Мы с вами это знаем, нас не проведешь. Мой сын служит в зоне Персидского залива.

– Я не знал. Искренне желаю ему вернуться живым и здоровым.

Натансон был тронут.

– Благодарю вас, Биби, благодарю. Об этом я молю Бога каждый день. Мой первенец, мой единственный сын. Я просто думаю… что в наше время… мы должны сотрудничать самым тесным образом.

– Это бесспорно. – У израильтянина возникло тревожное предчувствие, что вот-вот последует неприятное сообщение.

– Чтобы свести наши потери к минимуму, понимаете. Только поэтому я и прошу вашей помощи, Бенъямин, чтобы свести наши потери к минимуму. Ведь мы по одну сторону от линии фронта, не так ли? Я – американец и в то же время еврей.

Очевидно, порядок, в котором он произнес эти слова, имел определенный смысл.

– А я – израильтянин и еврей, – пробормотал Нетаньяху.

Надо думать, он тоже вкладывал особый смысл в порядок слов. Американского финансиста это не обескуражило.

– Вот именно. Но вы получили образование в этой стране и потому понимаете, как… э-э, как бы это поточнее сформулировать?… насколько эмоциональной иногда может быть Америка. Разрешите мне говорить без обиняков?

Наконец-то, с облегчением вздохнул израильтянин.

– Если бы кто-либо сделал что-то, что могло бы сократить наши потери – хотя бы совсем немного, – то я и мои соотечественники были бы безмерно признательны этому человеку, кем бы он ни был.

Очевидно, Натансон не договаривал, но Нетаньяху был опытным дипломатом и понял, что имел в виду американец. Если будет сделано что-то, что увеличит потери американцев, или не будет сделано что-то, что могло бы предотвратить лишние человеческие жертвы, то американцы запомнят это надолго, и их месть может выразиться в крайне неприятных для Израиля формах.

– Чего вы хотите от меня? – спросил Нетаньяху.

Сол Натансон отпил глоток вина и, не сводя глаз с тлеющих головешек, сказал:

– Нам известно, что в Багдаде есть некто, известный под кличкой Иерихон…

Когда Натансон закончил рассказ, озабоченный заместитель министра поспешил в аэропорт Даллеса на самолет, направлявшийся домой, в Израиль.

(обратно)

Глава 9

Контрольный пост, на который натолкнулся Майк Мартин, находился на углу улицы Мохаммед-ибн-Кассема и четвертой кольцевой дороги. Когда Майк заметил его, он с трудом удержался от желания развернуться и помчаться назад. Но на подходах к контрольному посту и с той и с другой стороны стояли иракские солдаты – очевидно, именно на случай, если кто-то попытается уйти от проверки. Было бы безумием надеяться, что при медленном развороте удастся ускользнуть от иракской пули. Выхода не было: пришлось пристроиться в хвост длинной вереницы автомобилей, ожидавших проверки.

В Эль-Кувейте Мартин всегда старался избегать главных автомагистралей, на которых вероятность столкнуться с патрулями и контрольными постами была наибольшей, но пересечь любую из шести кольцевых дорог можно было только на главных транспортных развязках.

Кроме того, Мартин всегда предпочитал ездить около полудня, надеясь затеряться в плотных потоках автомобилей или избежать встречи с иракскими солдатами, которые в середине дня укрывались от жары в тени.

Однако в пятнадцатых числах октября стало прохладней, а между солдатами частей специального назначения и никчемными вояками из народной армии оказалась большая разница. Поэтому теперь Мартину ничего не оставалось, как ждать, сидя за рулем своего белого «вольво» с кузовом «универсал».

Было еще совсем темно, когда он свернул с автомагистрали на юг, углубился в пустыню и вырыл из тайника остатки взрывчатых веществ, оружия и боеприпасов – всего, что он обещал Абу Фуаду. До рассвета Мартин успел добраться до своего гаража на задворках района Фирдоус и перенес весь груз из джипа в «вольво».

Он даже успел после работы часа два подремать прямо в гараже за рулем – до того момента, пока, по его оценкам, солнце не поднялось достаточно высоко и не нагрело воздух так, что иракские солдаты уже должны были искать спасения в тени. Потом Мартин вывел «вольво» из гаража и поставил на его место джип, понимая, что иначе столь ценная машина мигом будет конфискована.

Наконец он переоделся, сменив засаленный грязный халат бедуина на чистые белые одежды кувейтского врача.

Вереница автомобилей медленно продвигалась к группе иракских пехотинцев, столпившихся возле залитых бетоном бочек. Иногда солдаты лишь мельком просматривали документы водителя и знаком разрешали проезжать. В других случаях они приказывали свернуть на обочину для более тщательного досмотра; как правило, это касалось тех автомобилей, которые перевозили какой-либо груз.

Мартин не мог не думать о двух больших деревянных чемоданах, стоявших в багажном отделении его машины. В чемоданах было столько «добра», что, узнай о нем иракские солдаты, они его немедленно арестуют и передадут на милость Амн-аль-Амма.

Наконец пропустили автомобиль, стоявший в веренице перед «вольво», и Мартин подъехал к бочкам. Командовавший отделением сержант даже не стал спрашивать документы. Увидев в багажном отделении большие чемоданы, от тут же знаком приказал свернуть на обочину и что-то крикнул стоявшим там в ожидании солдатам.

Со стороны водителя, возле бокового стекла, которое Мартин заранее опустил, появился солдат в грязно-оливковой форме. Солдат наклонился, и в открытое окошко заглянула его давно не бритая физиономия.

– Выходи, – приказал солдат.

Мартин вылез из машины и выпрямился. Он вежливо улыбался. Подошел неприветливый сержант с лицом, изъеденным оспой. Солдат обогнул машину и через стекло в задней дверце уставился на чемоданы.

– Документы, – приказал сержант.

Он тщательно изучил удостоверение личности, сравнив нечеткую фотографию под пластиковой пленкой с лицом стоявшего перед ним Мартина. Если сержант и заметил некоторое несходство между смотревшим на него человеком и складским клерком из торговой компании Аль Халифы на снимке, то не придал этому значения. Удостоверение личности было выдано год назад, а за год мужчина вполне мог отпустить небольшую черную бороду.

– Вы врач?

– Да, сержант. Я работаю в госпитале.

– Где?

– На шоссе в Эль-Джахру.

– Куда вы направляетесь?

– В Дасман, в госпиталь «Амири».

Сержант определенно получил не слишком глубокое образование; по его понятиям любой врач – это человек необычайной учености и очень высокого положения. Он что-то проворчал и подошел к «вольво» сзади.

– Откройте, – приказал он.

Мартин открыл дверь багажного отделения, и та нависла над их головами. Сержант показал на два чемодана.

– Что в них?

– Образцы, сержант. Они нужны для исследовательской лаборатории «Амири».

– Откройте.

Из кармана Мартин достал связку латунных ключиков. Дорожные чемоданы были большими, с двумя медными замками каждый. Мартин купил их в кувейтском магазине.

– Вам известно, что это не простые чемоданы, а рефрижераторы? – как бы между прочим спросил Мартин, поигрывая ключами.

– Рефрижераторы? – непонятное слово озадачило сержанта.

– Вот именно, сержант. Внутри чемоданов холод. Культуры полагается хранить при постоянной низкой температуре. Только так можно гарантировать отсутствие активности. Если я открою чемоданы, боюсь, холодный воздух улетучится, и культуры станут очень активными. Лучше отойдите в сторону.

Услышав «отойдите в сторону», сержант нахмурился, сорвал с плеча карабин и направил его на Мартина, решив, что в чемоданах не иначе какое-то особое оружие.

– Ты что? – прорычал он.

Мартин пожал плечами и извиняющимся тоном пояснил:

– Сожалею, но я ничего не могу поделать. Микробы просто ускользнут в воздух.

– Микробы? Какие микробы? – Сержант был смущен и разозлен как собственной необразованностью, так и непривычно учтивыми манерами этого врача.

– Разве я не сказал, где я работаю? – снисходительно спросил Мартин.

– Да, в каком-то госпитале.

– Правильно. В инфекционном госпитале. А в этих чемоданах – образцы оспы и холеры для анализа.

Теперь сержант отступил на два шага без лишних напоминаний. Он стал рябым не случайно – ребенком едва не умер от оспы.

– Поскорее уберите это дерьмо, черт вас возьми.

Мартин еще раз извинился, закрыл дверцу багажного отделения, сел за руль и уехал. Через час ему показали дорогу к рыбному складу в Шувайхе, где он и оставил свой груз для Абу Фуада.

Государственный департамент США,

Вашингтон, федеральный округ Колумбия, 20520

Меморандум для: Джеймса Бейкера, государственного секретаря

От: группы политической разведки и анализа

Тема: уничтожение военной машины Ирака

Дата: 16 октября 1990 года

Степень секретности: только лично

За десять недель, прошедших после вторжения иракской армии в Кувейтский эмират как нами, так и нашими британскими союзниками было предпринято самое тщательное изучение мощности, технической оснащенности и степени готовности военной машины, находящейся в настоящее время в распоряжении президента Саддама Хуссейна.

Не вызывает сомнения тот факт, что наши критики, воспользовавшись понятными преимуществами оценок задним числом, скажут, что подобный анализ должен был быть проделан еще задолго до оккупации Кувейта. Как бы то ни было, недавно нам были представлены выводы экспертных групп, которые рисуют весьма тревожную картину.

Одни лишь обычные вооруженные силы Ирака насчитывают миллион двести пятьдесят тысяч солдат, огромное количество танков, пушек, ракет, современных самолетов и вертолетов. В сравнении с любым другим государством Среднего Востока такая армия обеспечивает Ираку подавляющее военное превосходство.

Два года назад было принято считать, что если в результате ирано-иракской войны иранская военная машина ослабла в такой степени, что уже не может реально угрожать соседним государствам, то и ущерб, нанесенный Ираном иракской военной машине, имеет приблизительно такие же последствия.

Теперь нам стало ясно, что в результате строжайших запретов на продажу вооружения Ирану, введенных нами и нашими союзниками, ситуация в этой стране практически не изменилась. Напротив, в Ираке последние два года осуществлялась невиданная по своим масштабам программа перевооружения.

Как Вы, господин государственный секретарь, безусловно помните, политика западных держав в зоне Персидского залива, как и на всем Среднем Востоке, издавна основывалась на концепции баланса сил: стабильность, а следовательно, и status quo могут быть сохранены лишь в том случае, если ни одному государству в этом регионе не будет позволено накопить такую военную силу, чтобы оно могло угрожать независимости всех соседних государств и таким путем установить свое господство в регионе.

Теперь стало очевидным, что, даже если мы будем учитывать лишь обычное вооружение, нам придется констатировать, что Ирак уже набрал такую военную силу и уже стремится диктовать свою волю другим странам региона.

В рамках темы настоящего меморандума еще большую тревогу вызывает другой аспект военных приготовлений Ирака: создание поистине ужасающих запасов оружия массового поражения плюс непрекращающееся его производство, а также разработка систем доставки такого оружия – как среднего радиуса действия, так и, возможно, межконтинентальных.

Очевидно, что если иракские запасы оружия массового поражения,производящие такое оружие предприятия и средства его доставки не будут уничтожены до основания, то в ближайшее время мы столкнемся с катастрофическими последствиями.

Согласно представленным комитету «Медуза» результатам анализов, с которыми полностью согласуются выводы наших британских коллег, в течение ближайших трех лет Ирак будет обладать собственной атомной бомбой и сможет сбросить ее на любой объект в радиусе двух тысяч километров от Багдада.

При этом следует учесть, что Ирак обладает также тысячами тонн опаснейших отравляющих веществ и богатым арсеналом бактериологического оружия, в том числе возбудителями сибирской язвы, гуляремии и, возможно, бубонной и легочной чумы.

Если бы в Ираке господствовал разумный и гуманный режим, то и в этом случае перспективы были бы весьма туманными. К сожалению, ситуация осложняется тем обстоятельством, что Ираком единолично управляет президент Саддам Хуссейн, который обладает всеми бесспорными симптомами по меньшей мере двух психических заболеваний: мании величия и паранойи.

В отсутствие превентивных мер через три года Ирак, опираясь лишь на угрозу военного конфликта, будет диктовать свою волю всем странам на огромной территории, простирающейся от северных берегов Турции до Аденского залива на юге, от прибрежных районов Хайфы на западе до гор Кандахара на востоке.

В свете изложенных выше фактов вся политика Запада должна быть радикально изменена. Ее первоочередной целью должно стать уничтожение иракской военной машины и особенно оружия массового поражения. Освобождение Кувейта теперь становится не самоцелью, а лишь оправданием новой политики Запада.

Достижению этой новой цели может помешать только односторонний добровольный вывод Ираком своих войск с территории оккупированного Кувейта. Мы должны приложить все усилия, чтобы этого не случилось.

Итак, отныне политика США, осуществляемая в тесном союзе с нашими британскими друзьями, должна быть направлена на достижение следующих четырех целей:

а) Насколько это в наших силах, подбрасывать Саддаму Хуссейну провокационные аргументы и доводы, имеющие своей целью заставить его отказаться от вывода войск из Кувейта.

б) Отвергать любые компромиссные предложения, которые Саддам Хуссейн мог бы выдвинуть в качестве платы за вывод иракских войск из Кувейта, что лишило бы нас удобного повода для вторжения в Ирак и разрушения иракской военной машины.

в) Потребовать от Организации Объединенных Наций незамедлительно принять неоднократно обсуждавшуюся резолюцию № 678 Совета Безопасности, которая санкционирует начало воздушной войны силами коалиции, как только они будут к этому готовы.

г) Делать вид, что США приветствуют любой мирный план, который мог бы помочь Ираку выйти из его сегодняшнего затруднительного положения без потерь, и в то же время фактически проваливать все такие планы. В этом отношении наибольшую опасность представляют генеральный секретарь ООН, Париж и Москва, которые в любой момент могут предложить какой-нибудь наивный проект, способный помешать сделать то, что должно быть сделано. Разумеется, общественное мнение должно быть уверено в обратном.

С уважением, группа политической разведки и анализа.

– Ицхак, нам придется им помочь.

Премьер-министр Израиля в своем большом вращающемся кресле за огромным письменным столом, как всегда, казался карликом. Заместитель министра иностранных дел застал его в хорошо укрепленном личном кабинете под зданием кнессета в Иерусалиме. До двух десантников, вооруженных автоматами «узи», которые стояли по другую сторону тяжелой, обитой стальными листами двери, не долетало ни звука.

Ицхак Шамир нахмурился. Его короткие ноги висели, не доставая до ковра, хотя под столом стояла специальная подставка. Седая шевелюра и изборожденное морщинами сварливое лицо делали его еще больше похожим на какого-то северного тролля.

Высокий, элегантный, сдержанный заместитель министра ничем не походил на низкорослого, неряшливого, вспыльчивого премьер-министра. Тем не менее они отлично находили общий язык, поскольку придерживались одинаково бескомпромиссной позиции по отношению к палестинцам. Это была одна из причин того, что родившийся в России премьер-министр, не колеблясь, продвигал по службе дипломата-сабру.

Бенъямин Нетаньяху убедительно изложил свою точку зрения. Израиль нуждался в помощи Америки, в ее доброжелательности, которая когда-то автоматически обеспечивалась могучим еврейским лобби, но теперь находила все больше противников как на Капитолийском холме, так и в средствах массовой информации, в ее финансовой помощи, ее оружии, ее праве вето в Совете Безопасности. На карту было поставлено слишком многое, чтобы всем этим можно было рисковать из-за какого-то агента, который якобы сидит в Багдаде и работает на Коби Дрора.

– Отдайте американцам этого Иерихона, кем бы он ни был, – настаивал Нетаньяху. – Если он поможет им уничтожить Саддама Хуссейна – тем лучше для нас.

Премьер-министр что-то проворчал, кивнул и потянулся к микрофону интеркома.

– Найдите генерала Дрора и скажите, что мне нужно видеть его здесь, в моем кабинете, – сказал он секретарю. – Нет, не когда освободится. Немедленно.

Четыре часа спустя Коби Дрор вышел из кабинета премьер-министра. Он был взбешен. Когда его автомобиль спускался с Иерусалимского холма по направлению к широкой автомагистрали, которая вела к Тель-Авиву, генерал был вынужден признать, что не помнит другого случая, когда он был бы настолько зол.

Если твой премьер-министр говорит тебе, что ты неправ, это плохо само по себе. Но если он еще добавляет, что ты упрямый осел и глупая старая задница, – это уже слишком.

Обычно генералу Дрору доставляло удовольствие смотреть на сосновые рощи, где во время осады Иерусалима – тогда эта автомагистраль была еще грязной, разбитой проселочной дорогой – вместе с другими израильтянами сражался его отец. Но сегодня даже сосны не радовали генерала.

Оказавшись снова в своем кабинете, Дрор вызвал Сэми Гершона и сообщил ему новость.

– Как эти чертовы янки разузнали о Иерихоне?! – выкрикнул Коби Дрор. – Кто проболтался?!

– Из сотрудников офиса никто, – убежденно сказал Гершон. – А что, если это тот профессор? Мне сообщили, что он только что вернулся из Лондона.

– Проклятый предатель! – зарычал Дрор. – Я сгною его!

– Вероятно, британцы его напоили, – предположил Гершон, – вот он и расхвастался. Оставь его, Коби. Сделанного не поправишь. Так что мы решим?

– Расскажем им все об Иерихоне, – огрызнулся Дрор. – Только без меня. Пошли Шарона. Пусть он и рассказывает. Совещание будет в Лондоне, где и произошла утечка информации.

Гершон обдумал предложение Дрора и ухмыльнулся.

– Что ты нашел смешного? – спросил Дрор.

– Да вообще вся ситуация анекдотична. Мы потеряли связь с Иерихоном. Пусть они попытаются ее восстановить. Мы до сих пор не знаем, кто этот сукин сын. Пусть сами докапываются. Если им повезет, они сделают большое дело.

Дрор помолчал, потом на его лице тоже заиграла лукавая улыбка.

– Шарон полетит завтра, – сказал он. – А мы тем временем начнем новую операцию. Я давно ее обдумываю. Мы назовем ее операцией «Иисус».

– Почему? – не понял Гершон.

– Ты забыл, что Иисус Навин сделал с Иерихоном?

Лондонское совещание считалось настолько важным, что на него из-за океана прибыл сам заместитель директора ЦРУ по оперативной работе Билл Стюарт в сопровождении шефа отдела Среднего Востока Чипа Барбера. Они остановились на одной из конспиративных квартир ЦРУ, расположенной недалеко от комплекса зданий посольства на Гроувнор-сквер, где за обедом провели предварительное совещание с заместителем директора Сенчери-хауса и Стивом Лэнгом. Заместитель директора присутствовал лишь для протокола, как лицо, равное Стюарту по рангу. Позднее, при слушании сообщения Давида Шарона, его заменил Саймон Паксман, руководивший иракской инспекцией.

Давид Шарон прилетел из Тель-Авива под чужой фамилией. В аэропорту его встречал каца из числа сотрудников израильского посольства. О прибытии Шарона Сенчери-хаус заранее информировал британскую службу контрразведки MI5, которой никогда не нравились игры иностранных агентов, пусть даже из дружественных стран, если эти игры проводились прямо у пункта пограничного контроля Великобритании. Каца успел лишь поздороваться с только что прибывшим тель-авивским рейсом «мистером Элияху», как инициативу перехватили контрразведчики. Они тепло приветствовали мистера Шарона на земле Великобритании и выразили готовность сделать все от них зависящее, чтобы пребывание гостя в Лондоне было не только полезным, но и приятным.

Минуя переполненный зал и общий выход для пассажиров, контрразведчики провели разгневанных израильтян к автомобилю и без помех отвезли их в центр Лондона. С подобной задачей лучше не справился бы и целый отряд телохранителей.

Опрос Давида Шарона начался на следующее утро и продолжался весь день до позднего вечера. Для этой цели британцы выбрали одну из своих конспиративных квартир в Саут-Кензингтоне, хорошо защищенную от подслушивания и до отказа напичканную электроникой.

Квартира была (и осталась до сегодняшнего дня) большой и просторной. Столовая служила местом совещаний, а в одной из спален устроились два техника с целой батареей магнитофонов, которые записывали каждое слово. Присланная Сенчери-хаусом аккуратная молодая особа хозяйничала на кухне и беспрерывно обеспечивала шестерых мужчин, сидевших вокруг обеденного стола, подносами с кофе и бутербродами.

Внизу, в холле здания, двое очень крепких на вид мужчин весь день якобы ремонтировали безотказно работавший лифт, а на самом деле следили, чтобы выше первого этажа не поднимался никто, кроме известных им обитателей дома.

За обеденным столом сидели Давид Шарон, каца из израильского посольства (в любом случае он был «объявленным» агентом), два американца из ЦРУ – Стюарт и Барбер – и два сотрудника Сенчери-хауса – Лэнг и Паксман.

По просьбе американской стороны Шарон обрисовал картину с самого начала. Он рассказал, каким образом появился Иерихон.

– Наемник? Сам предложивший свои услуги наемник? – усомнился Стюарт. – Вы нас не разыгрываете?

– Мне приказано быть с вами совершенно откровенным, – сказал Шарон. – Именно так все и произошло.

Американцы ничего не имели против наемников, напротив, в них они видели определенные преимущества. Предавая свою страну, человек может руководствоваться различными мотивами, но с точки зрения стороны, вербующей предателя, деньги неизменно были простейшим стимулом, который доставляет наименьшие хлопоты. С наемником всегда все просто и ясно. У него не бывает мучительных запоздалых раскаяний или угрызений совести, его не надо успокаивать, нет нужды и льстить его болезненному самолюбию. В разведке наемник – это что-то вроде проститутки. Никаких утомительных обедов при свечах, никакой ласковой пустой болтовни. Пачки долларов на туалетном столике вполне достаточно.

Шарон подробно рассказал об отчаянных попытках найти человека, который мог бы достаточно долго жить в Багдаде под прикрытием дипломатического паспорта, как за отсутствием лучшей кандидатуры в конце концов остановили выбор на Альфонсо Бенсе Монкаде, как того в Сантьяго спешно обучили азам агентурной работы и снова отправили в Багдад, где он «вел» Иерихона в течение двух лет.

– Подождите, – перебил Шарона Стюарт. – Вы уверяете, что этот дилетант вел Иерихона целых два года? Семьдесят раз забирал сообщения из тайников, и ему все сошло с рук?

– Да. Даю слово, – подтвердил Шарон.

Лэнг пожал плечами.

– Иногда новичкам везет. Я бы не советовал пытаться провернуть нечто подобное в Восточном Берлине или в Москве.

– Согласен, – сказал Стюарт. – И за ним ни разу не было слежки? Он так и не вызвал подозрений?

– Нет, – ответил Шарон. – Время от времени он замечал «хвост», но слежка всегда была крайне неуклюжей. Обычно за ним следили на пути от его дома до здания экономической комиссии, или наоборот. Лишь один раз он заметил «хвост», когда шел к тайнику, и перенес изъятие сообщения на другое время.

– Предположим, – сказал Лэнг, – что профессионалы-разведчики все же выследили его, когда он направлялся к тайнику. Предположим также, что ребята Рахмани из службы контрразведки обнаружили тайник, выловили самого Иерихона и вынудили его пойти на сотрудничество.

– Тогда ценность информации резко упала бы, – возразил Шарон. – Но главное не в этом. Иерихон нанес Ираку большой ущерб. Рахмани ни в коем случае не позволил бы, чтобы эта история получила свое развитие. Мы обязательно стали бы свидетелями показательного процесса и публичного повешения, а Монкаду в лучшем случае выслали бы из страны. Кроме того, похоже, что за Монкадой следили люди из Амн-аль-Амма, хотя иностранцами вроде бы должен заниматься только Рахмани. Как бы то ни было, слежка была совершенно непрофессиональной. Монкада легко ее обнаружил. Вы знаете, что Амн-аль-Амм всегда старается отнять хлеб у контрразведчиков…

Слушатели кивнули. В соперничестве между разными отделами служб безопасности ничего нового не было. Такое случалось и в их странах.

Когда в своем рассказе Шарон дошел до неожиданного отзыва Монкады из Ирака, Билл Стюарт не удержался и прервал его:

– Вы хотите сказать, что Иерихон сейчас не имеет связи? Что он не работает?.. Что вы отпустили его, не оставив агента для связи?

– Именно так, – терпеливо подтвердил Шарон. Он повернулся к Чипу Барберу. – Когда генерал Дрор сказал вам, что у него нет действующего агента в Багдаде, он вас не обманул. В Моссаде убеждены, что Иерихон как активный агент прекратил свое существование.

Барбер бросил на молодого кацу выразительный взгляд, как бы говоря: не морочь мне голову, твое оправдание шито белыми нитками.

– Нам нужно восстановить связь, – вкрадчиво сказал Лэнг. – Как это сделать?

Шарон объяснил, где располагаются шесть тайников. За два года работы с Иерихоном Монкада сменил два из них: в одном случае бульдозер снес тайник, ровняя строительную площадку, в другом – брошенный магазин был отремонтирован и занят новым владельцем. Шарон передал американцам и англичанам последние сведения, которые сообщил Монкада сразу после его высылки из Ирака.

Шарон описал расположение всех шести тайников и мест для меловых отметок с точностью до дюйма.

– Может, нам удастся найти подходящего дипломата, чтобы тот на каком-нибудь официальном приеме подошел к Иерихону и объяснил, что контакты возобновляются, а ставки возрастают, – предложил Барбер. – И плюнуть на все эти игры с тайниками под кирпичами и плитами мостовых.

– Нет, – возразил Шарон. – Или тайники, или вы вообще не сможете с ним связаться.

– Почему? – спросил Стюарт.

– Вы не поверите, но, клянусь, это правда. Нам так и не удалось выяснить, кто он такой.

Несколько минут все четверо западных агентов молча смотрели на Шарона.

– Вы так и не узнали, кто скрывается под кличкой Иерихон? – с расстановкой переспросил Стюарт.

– Вот именно. Мы пытались, мы просили назвать свое настоящее имя ради его же безопасности. Он категорически отказался, угрожая прервать все контакты, если мы будем настаивать. Мы изучили его почерк, составили психопортрет. Мы тщательно проанализировали сферу доступной ему информации и сопоставили ее с теми сведениями, которые он не может получить. В конце концов мы пришли к выводу, что Иерихоном может быть любой из тридцати-сорока человек. Все они входят в состав ближайшего окружения Саддама Хуссейна, все – члены Революционного командного совета, высшего командования Иракской армии или верхушки баасистской партии. Сузить круг кандидатур мы так и не смогли. Дважды в наших запросах мы как бы невзначай оставляли английский технический термин. Оба раза он потребовал уточнений. Вероятно, он совсем или почти совсем не знает английского. Но это может быть лишь уловкой. Не исключено, что на самом деле он великолепно владеет английским языком; если бы мы были в этом уверены, круг подозреваемых сократился бы до двух-трех человек. Между прочим, он всегда пишет от руки и только по-арабски.

Объяснения Шарона убедили Стюарта.

– Очень похоже на «Таинственную глотку», – проворчал он, вспомнив тайного осведомителя, передавшего информацию об уотергейтском деле в «Вашингтон пост».

– Но Вудуард и Бернстейн, конечно, выяснили, кто был той «Таинственной глоткой»? – предположил Паксман.

– Они так говорят, но я сомневаюсь, – ответил Стюарт. – Думаю, тот парень предпочел оставаться в тени, как и Иерихон.

Когда вконец измученного Давида Шарона отпустили в израильское посольство, уже давно стемнело. Если он что-то и утаил, то выжать из него что-либо новое было невозможно. Впрочем, Стив Лэнг был уверен, что на этот раз Моссад раскололся до конца. Билл Стюарт рассказал ему, какое давление было оказано на Израиль из Вашингтона.

Четверым британским и американским разведчикам до смерти надоели бутерброды и кофе, и они отправились в ресторан, располагавшийся в полумиле от конспиративной квартиры. После двенадцати часов напряженной работы и бутербродов Билла Стюарта мучила застарелая язва, и теперь он лениво ковырял вилкой копченую лососину.

– Стив, этот Иерихон – сукин сын, самый настоящий сверхосторожный сукин сын. Теперь нам придется повторить всю работу Моссада: пытаться найти аккредитованного дипломата, уже искушенного в таких делах, и заставить его работать на нас. Если нужно будет, заплатить ему. Лэнгли готово потратить на это уйму денег. Когда начнется война, информация Иерихона может спасти много человеческих жизней.

– Итак, что мы имеем? – рассуждал Барбер. – Половина посольств в Багдаде уже закрыта. Те, что остались, наверняка находятся под неусыпным наблюдением. Ирландское, швейцарское, шведское, финское?

– Нейтральные государства не согласятся играть по нашим правилам, – возразил Лэнг. – И я сомневаюсь, чтобы они держали за свой счет в Багдаде агента-профессионала. Забудьте о посольствах стран третьего мира – связываться с ними, – значит начинать с самого начала вербовку и обучение агента.

– Стив, у нас нет времени. Это нужно делать срочно. Мы не можем повторять все шаги израильтян. Три недели – это сумасшествие. В свое время из этого могло что-то получиться, но теперь Ирак ступил на тропу войны. Теперь там все должно быть во сто крат сложнее. Если мы начнем с нуля, на подготовку дипломата уйдет минимум три месяца.

Стюарт кивнул в знак согласия.

– Если из этой затеи ничего не получится, выберем кого-нибудь из тех, кто вполне законно ездит в Ирак. Некоторые бизнесмены еще летают в Ирак и из Ирака, особенно немцы. Можно было бы подыскать не вызывающего подозрений немца или японца.

– Беда в том, что все они приезжают в Ирак ненадолго. А нам в идеальном варианте был бы нужен агент, который смог бы опекать этого Иерихона в течение… ну… четырех месяцев. А как насчет журналистов? – предложил Лэнг.

Паксман покачал головой.

– Я разговаривал с вернувшимися из Ирака журналистами. За ними ведется круглосуточное наблюдение. Иностранному корреспонденту не удастся шнырять по безлюдным переулкам; от него ни днем ни ночью ни на шаг не отстает няня из Амн-аль-Амма. Кроме того, не забывайте, что мы обсуждаем нелегальную операцию. Если наш агент не будет аккредитованным дипломатом, он может попасть в лапы Омару Хатибу. Хотите порассуждать о том, что потом случится с таким агентом?

Все четверо были наслышаны о репутации шефа Амн-аль-Амма Омара Хатиба по прозвищу Аль Муазиб, что значит мучитель.

– Иногда приходится идти на риск, – заметил Барбер.

– Я говорю не о риске, а о приемлемости нашего предложения. – возразил Паксман. – Какой бизнесмен или репортер согласится, зная, что его ждет в случае провала? Я бы предпочел оказаться в КГБ, только не в Амн-аль-Амме.

Билл Стюарт расстроенно бросил вилку и заказал второй стакан молока.

– Значит, так. Найти подготовленного агента, который мог бы играть роль иракца, невозможно.

Паксман бросил взгляд на Стива Лэнга; тот немного подумал и медленно кивнул.

– У нас есть такой человек, – сказал Паксман.

– Свой араб? Они есть и в Моссаде, есть и у нас, – возразил Стюарт, – но не такого уровня. Простые посыльные, мальчики на побегушках. Слишком велик риск, слишком высоки ставки.

– Нет, британец, майор войск специального назначения.

Стюарт замер, не донеся стакан с молоком до рта. Барбер отложил вилку и нож и перестал жевать.

– Говорить по-арабски – одно дело, но сделать так, чтобы тебя сочли иракцем в самом Ираке, – совсем другое, – заметил Стюарт.

– Он смугл, черноволос, с темно-карими глазами, но при всем при том – стопроцентный британец. Он родился и вырос в Ираке. Его не отличишь от иракца.

– И он прошел полный курс по осуществлению нелегальных операций? – изумился Барбер. – Черт возьми, где же он?

– Видите ли, сейчас он в Кувейте, – ответил Лэнг.

– Проклятье. Вы хотите сказать, что он там застрял и лег на дно?

– Нет, судя по всему, он передвигается совершенно свободно.

– Если он может уйти, то какого черта он там делает?

– В сущности, истребляет иракских солдат.

Стюарт поразмышлял и понимающе кивнул.

– Крепкий парень, – пробормотал он. – Вы можете его отозвать? Мы бы не против его позаимствовать.

– Думаю, сможем, как только он выйдет на связь. Правда, руководить операцией в таком случае следовало бы нам. Будем делиться информацией.

Стюарт кивнул еще раз.

– Думаю, вы правы. Вы вывели нас на Иерихона. Решено. С судьей я все согласую.

Паксман встал и вытер губы.

– Думаю, мне лучше поторопиться сообщить в Эр-Рияд.

Майк Мартин привык сам распоряжаться своей судьбой, но в октябре 1990 года ему просто повезло, и лишь потому он остался жив.

Он должен был выйти на связь с арендованным Сенчери-хаусом домом на окраине Эр-Рияда ночью 19 октября, тогда же, когда четыре ведущих чиновника ЦРУ и Интеллидженс сервис обедали в Саут-Кензингтоне.

Если бы Мартину удалось сделать задуманное, то благодаря двухчасовой разнице во времени он закончил бы передачу до того, как Саймон Паксман вернулся в Сенчери-хаус и передал в Эр-Рияд приказ о возвращении Мартина.

Что еще хуже, ему пришлось бы пробыть в эфире пять, а то и все десять минут, чтобы детально обсудить с Эр-Риядом, каким образом доставить в Кувейт дополнительное оружие и взрывчатку.

Но судьба распорядилась так, что Мартин, оказавшись незадолго до полуночи в том гараже, где он оставил свой джип, обнаружил, что у машины спущена шина.

Проклиная все на свете, он целый час провозился с домкратом и гаечными ключами, пытаясь открутить гайки, которые грязь и песок пустыни будто приварили к болтам. Без четверти час он выехал из гаража и уже через полмили заметил, что даже запасное колесо понемногу спускает.

Ничего не оставалось, как вернуться в гараж, отказавшись от попытки связаться той же ночью с Эр-Риядом.

Два дня ушло на починку колес, и лишь поздним вечером 21 октября Мартин оказался в пустыне, далеко к югу от Эль-Кувейта. Он повернул тарелку антенны в направлении саудовской столицы, находившейся на расстоянии многих сотен миль от него, и несколько раз нажал на кнопку «передача»; ряд коротких условных сигналов должен был засвидетельствовать, что именно он вызывает Эр-Рияд и скоро выйдет в эфир.

В распоряжении Майка Мартина была очень простая радиостанция с десятью фиксированными частотами, каждая из которых предназначалась для определенного дня месяца. В тот день, 21 октября, Мартин воспользовался первой частотой. Назвавшись, он переключался на режим приема и через несколько секунд услышал низкий голос: «Скалистые горы. Черный медведь, слышу вас хорошо».

Эр-Рияд и Мартин обменялись кодами, соответствующими дате и частоте, – на тот случай, если на той же частоте кто-то попытался бы передать дезинформацию.

Потом Мартин передал в эфир несколько предложений.

Намного севернее, на окраинах Эль-Кувейта, внимание молодого иракского техника привлек мерцающий сигнал на приборном щите. Щит был установлен в реквизированной квартире на верхнем этаже жилого здания. Один из радиолокаторов зарегистрировал передачу и теперь автоматически следил за источником радиоволн.

– Капитан! – возбужденно крикнул техник.

К приборному щиту подошел офицер отдела радиоразведки службы Хассана Рахмани. Сигнал все еще мерцал, и техник осторожно крутил регулятор, точнее оценивая радиопеленг.

– Кто-то только что вышел в эфир.

– Где?

– В пустыне, господин капитан.

Техник, надев наушники, старался уловить смысл радиопередачи, одновременно фиксируя направление на ее источник.

– Передача зашифрована, господин капитан.

– Точно, это он. Шеф был прав. Какой радиопеленг?

Капитан уже протянул руку к телефонной трубке, чтобы объявить тревогу в двух других бригадах, дежуривших в фургонах возле Эль-Джафры и на побережье, рядом с госпиталем «Аль-Адан».

– Компасный пеленг 202 градуса.

Двести два градуса означало юго-западное направление, где вплоть до самой границы с Саудовской Аравией не было ничего, кроме песков.

– Частота? – отрывисто спросил капитан.

Техник сообщил редко использующуюся частоту в длинноволновом диапазоне. Тем временем уже отозвалась бригада из Эль-Джахры.

– Лейтенант, – бросил капитан через плечо, – свяжитесь с базой ВВС Ахмади. Скажите, чтобы поднимали в воздух вертолет, мы засекли цель.

В пустыне Мартин закончил передачу и перешел на прием. Ответ из Эр-Рияда оказался совсем не таким, какой он ожидал. Мартин был в эфире только пятнадцать секунд.

– Скалистые горы – Черному медведю. Возвращайтесь в пещеру. Повторяю, срочно возвращайтесь в пещеру. Передачу закончил, связь прерываю.

Иракский капитан сообщил частоту двум другим бригадам. В Эль-Джахре и возле госпиталя техники настраивали на эту частоту свои пеленгаторы, и над их головами медленно качались из стороны в сторону четырехфутовые параболические антенны. Одна из них прочесывала территорию от иракской границы на севере до саудовской на юге, другая прощупывала эфир от побережья на востоке до иракской пустыни на западе.

Три радиопеленгатора могли определить положение цели и расстояние до нее с точностью до ста ярдов. После этого оставалось лишь передать полученные данные десяти солдатам, сидевшим в ожидании на борту вертолета «хайнд».

– Еще передает? – спросил капитан.

Техник не сводил взгляда с круглого экрана, по окружности размеченного делениями компасного румба. Центр круга соответствовал положению наблюдателя. Еще несколько секунд назад на экране блестела яркая линия, идущая от центра круга к пеленгу двести два. Теперь экран был пуст. Линия появится снова лишь тогда, когда заработает таинственный передатчик.

– Никак нет, он ушел из эфира. Наверно, слушает ответ.

– Вернется, никуда не денется, – заметил капитан.

Но он ошибался. Получив неожиданный приказ из Эр-Рияда, Черный медведь нахмурился, отключил источник питания, закрыл передатчик и сложил антенну.

Иракцы следили за той частотой всю ночь. Лишь на рассвете на взлетной площадке аэродрома Ахмади вертолет выключил двигатели, и уставшие солдаты, разминая затекшие мышцы, спустились на землю.

Саймон Паксман спал на диване в своем кабинете, когда зазвонил телефон. Его вызывал шифровальщик из отдела связи, располагавшегося в подвальном этаже.

– Я спущусь, – ответил Паксман.

Только что было дешифровано очень короткое сообщение из Эр-Рияда. Мартин вышел на связь, и ему передали приказ.

Вернувшись в кабинет, Паксман набрал номер квартиры ЦРУ на Гроувнор-сквер, где ждал новостей Чип Барбер.

– Он возвращается, – сообщил Паксман. – Пока неизвестно, когда ему удастся перейти границу. Стив сказал, что мне тоже нужно быть там. Вы со мной полетите?

– Конечно, – ответил Барбер. – Заместитель директора возвращается в Лэнгли утренним рейсом, но я отправляюсь с вами, Мне нужно увидеть этого парня.

22 октября британское Министерство иностранных дел обратилось в посольство Саудовской Аравии с просьбой об аккредитации в Эр-Рияде на непродолжительный срок одного младшего дипломата. О том же попросило и посольство США. С аккредитацией проблем не возникло. В паспортах, где не значилось ни имени Барбера, ни имени Паксмана, без промедлений были проштемпелеваны визы. Оба разведчика успели на рейс, отправлявшийся из Хитроу в 20.45 и незадолго до рассвета прибывавший в эр-риядский международный аэропорт короля Абдулазиза.

Чипа Барбера в аэропорту ждал лимузин американского посольства, тотчас же доставивший его в комплекс зданий миссии США, где располагалось и невероятно разросшееся местное бюро ЦРУ. Что касается Паксмана, то он на неприметной небольшой машине прямо из аэропорта отправился на виллу, где устроил свою штаб-квартиру британский Сенчери-хаус. Прямо с порога Паксману сообщили, что Майк Мартин, очевидно, еще не перешел границу; во всяком случае от него не было никаких вестей.

С точки зрения самого Мартина, приказ из Эр-Рияда о возвращении на базу было куда проще отдать, чем выполнить. 22 октября задолго до рассвета Майкл вернулся из пустыни и весь день посвятил завершающим делам.

Под надгробием матроса Шептона на христианском кладбище он оставил письмо мистеру Аль Халифе, в котором сообщал, что, к сожалению, должен срочно покинуть Кувейт. В другой записке, адресованной Абу Фуаду, подробно объяснялось, где и каким образом забрать остатки оружия и взрывчатки, все еще хранившиеся на двух из его вилл.

Ближе к вечеру на своем побитом пикапе Мартин направился на верблюжью ферму возле Сулайбии, где кончались самые дальние пригороды Эль-Кувейта и начиналась пустыня.

Его верблюды все еще содержались на ферме и даже оказались в очень хорошей форме. Верблюжонок заметно подрос и обещал скоро стать ценным животным, поэтому Мартин отдал его владельцу фермы в качестве платы за уход за его верблюдами.

Еще не начало смеркаться, а Мартин уже ехал верхом на юго-юго-запал, когда же надвинулась холодная ночь, он был уже один в безлюдной пустыне, далеко от последних обитаемых мест.

Путь до тайника, в котором он хранил радиостанцию, занял четыре часа вместо обычного часа. Отметкой Мартину служил выпотрошенный и проржавевший остов автомобиля, который, очевидно, давным-давно сломался и был оставлен в пустыне.

Мартин спрятал радиостанцию под кипами газет, которыми он заполнил корзины. Этот груз был намного легче того запаса оружия и боеприпасов, что он вез в Кувейт девять недель назад.

Если верблюдица и была благодарна хозяину, то внешне этого никак не проявляла, по-прежнему недовольно урчала и плевалась за то, что ее лишили удобного загона на ферме. Тем не менее она ни на минуту не замедляла своего бега вразвалку.

Однако октябрьское путешествие Мартина по пустыне отличалось от августовского. По мере приближения к южной границе Кувейта он встречал все больше и больше признаков присутствия бесчисленных иракских дивизий, которые продвигались дальше на запад, к иракской границе.

Обычно он издалека замечал сияние факелов над нефтяными вышками, там и тут рассеянными по пустыне, и, зная, что их скорее всего охраняют иракские солдаты, уходил подальше в пески.

Иногда до него доносился запах дыма костров; тогда он успевал свернуть и обойти военный лагерь стороной. Однажды Мартин едва не натолкнулся на танковый батальон, укрывшийся за подковообразной песчаной стеной и стоявший лицом к южной границе, к американским и саудовским войскам. Мартин вовремя услышал клацанье металла, резко дернул правой уздечкой и скрылся среди песчаных дюн.

Когда он переходил границу в августе, к югу от Эль-Кувейта стояли только две дивизии иракской Республиканской гвардии, да и те занимали позиции восточнее, только к югу от столицы.

Теперь же к тем двум присоединилась дивизия Хаммурапи, а чтобы сохранить равенство сил по отношению к растущей день ото дня армии коалиции, Саддам Хуссейн приказал передислоцировать в южный Кувейт еще одиннадцать дивизий, главным образом части регулярной армии.

Четырнадцать дивизий – это очень много, даже в бескрайней пустыне. К счастью для Мартина, иракские солдаты, кажется, чувствовали себя в полной безопасности, не выставляли часовых и храпели под своими машинами. Впрочем, даже спокойно спящая огромная иракская армия заставляла Мартина отклоняться все дальше и дальше на запал.

Кратчайший, всего пятидесятикилометровый путь от саудовской деревни Хаматийят до кувейтской верблюжьей фермы исключался. Мартин поневоле приближался к иракской границе, отмеченной глубокой расщелиной Вади-эль-Батин, но ему совсем не хотелось ее пересекать.

Рассвет застал его к западу от нефтяного месторождения Манагиш, но все еще севернее полицейского поста Аль-Муфрад, находившегося на одном из пограничных разъездов еще до оккупации Кувейта.

Местность понемногу становилась более холмистой, и Мартин нашел группу скал, среди которых можно было переждать день. Когда взошло солнце, он стреножил верблюдицу; та, недовольно обнюхав голые камни и песок, не нашла себе на завтрак даже любимых колючек. Мартин завернулся в одеяло из верблюжьей шерсти и заснул.

Вскоре после полудня его разбудил совсем близкий лязг танковых гусениц. Мартин сообразил, что он устроился совсем рядом с главной автомагистралью, которая начинается в Кувейте у Эль-Джахры, тянется в юго-западном направлении и пересекает границу с Саудовской Аравией возле таможенного поста Эль-Салми. Зашло солнце, но Мартин ждал почти до полуночи. Теперь он знал, что граница находится не больше, чем в двенадцати милях к югу.

Начав последний ночной переход около полуночи, Мартин сумел незаметно проскользнуть между иракскими патрулями примерно в три часа утра, когда внимание человека притупляется в наибольшей мере, а часовых тянет подремать.

В лунном свете Мартину было хорошо видно, как сбоку от него остался полицейский пост Каимат Субах, а еще через две мили исчезли последние сомнения в том, что он уже пересек границу. На всякий случай он не остановился и продолжал путь до тех пор, пока не вышел к рокадной дороге, которая тянулась с востока на запад между поселками Хаматийят и Ар-Руги. Здесь он остановился и собрал антенну радиопередатчика.

Поскольку иракские войска окопались в нескольких милях к северу от кувейтско-саудовской границы, а план генерала Шварцкопфа предусматривал создание «Щита в пустыне» к югу от этой границы – чтобы в случае иракской агрессии не оставалось сомнений в том, что иракцы действительно вторглись на территорию Саудовской Аравии, – то Мартин оказался на довольно широкой полосе ничейной земли. Позже через эту полосу стремительным потоком ринутся вооруженные силы США и Саудовской Аравии, направляясь на север, в Кувейт. Но в предрассветные часы 24 октября здесь не было никого, кроме Мартина.

Саймона Паксмана разбудил один из младших сотрудников бригады Сенчери-хауса, расположившейся на вилле.

– Саймон, Черный медведь вышел на связь. Он перешел границу.

Паксман вскочил и в пижаме помчался в комнату радиосвязи. Перед огромным приборным щитом, протянувшимся вдоль всей стены комнаты, которая когда-то была уютной спальней, во вращающемся кресле сидел оператор. Поскольку уже наступило 24 октября, коды были изменены.

– Тело Христово вызывает Техасского рейнджера. Где вы? Повторяю, сообщите, пожалуйста, ваши координаты.

Из громкоговорителя приборного щита раздался странный металлический голос; впрочем, слышимость была отличной.

– К югу от Каимат Субаха, на дороге, соединяющей Хаматийят и Ар-Руги.

Оператор повернулся и бросил вопросительный взгляд на Паксмана. Тот нажал кнопку «передача» и сказал:

– Рейнджер, оставайтесь на месте. К вам подойдет такси. Подтвердите прием.

– Понял вас, – ответил голос из громкоговорителя. – Буду ждать черный лимузин.

На самом деле через два часа над рокадной дорогой появился не черный лимузин, а американский вертолет «блэкхок». Рядом с пилотом у открытой дверцы сидел привязанный ремнями офицер; в бинокль он внимательно следил за пыльной полосой, которую почему-то называли дорогой. С высоты двухсот футов офицер заметил верблюда и стоявшего рядом мужчину и уже готов был дать команду лететь дальше, как вдруг мужчина махнул рукой.

Пока не снижаясь, «блэкхок» завис в воздухе, и офицер попытался рассмотреть бедуина. С точки зрения пилота, они находились в опасной близости от границы. Но бедуин стоял именно в том месте, которое указал офицер разведки, а, кроме бедуина, нигде не было ни души.

Чип Барбер договорился с командованием американской части, стоявшей на военном аэродроме Эр-Рияда, чтобы те выделили вертолет и забрали британского офицера, который должен был перейти кувейтскую границу. Для этого «блэкхок» имел достаточную дальность полета. Но экипажу никто не говорил о бедуине-кочевнике с верблюдом.

Пока летчики наблюдали с высоты двухсот футов за бедуином, тот уложил на песке несколько камней и отошел в сторону. Офицер направил бинокль на камни; оказалось, бедуин выложил английское «ПРИВЕТ».

Офицер сказал в микрофон, обращаясь к пилоту:

– Должно быть, это наш человек. Берем его на борт.

Пилот кивнул. Вертолет спустился по спирали и завис в футе от земли, ярдах в двадцати от мужчины и его верблюда.

Мартин уже снял с верблюдицы корзины и тяжелое седло и положил их у обочины дороги. Радиостанция и его личное оружие, особенно любимый в частях специального назначения тридцатизарядный «браунинг» калибра 9 миллиметров, уже лежали в сумке, которая висела на плече Мартина.

Спускавшийся вертолет напугал верблюдицу, и она галопом потрусила в пустыню. Несмотря на скверный характер, она хорошо послужила Мартину. В пустыне она не пропадет и без человека, ведь тут ее дом. Она будет бродить по пескам, найдет себе пропитание и воду; потом ее увидит какой-нибудь бедуин, заметит, что на ней нет клейма владельца, и с удовольствием возьмет с собой.

Мартин нырнул под вращающиеся лопасти и побежал к открытой дверце. Офицер, стараясь перекрыть рев двигателей, крикнул:

– Сэр, назовите вашу фамилию!

– Майор Мартин.

Из дверцы протянулась рука, помогая Мартину подняться на борт вертолета.

– Добро пожаловать, майор.

Из-за шума никакой разговор был невозможен. Офицер дал Мартину противошумные наушники, и вертолет взял курс на Эр-Рияд.

На подходе к городу пилот изменил курс и направил вертолет к отдельной вилле на окраине. Рядом с виллой на пустыре кто-то выложил ярко-оранжевыми диванными подушками большую букву Н. «Блэкхок» повис в трех футах от земли, из него выпрыгнул мужчина в арабской одежде, повернулся, чтобы поблагодарить летчиков, и зашагал к вилле. Вертолет улетел, и двое рабочих собрали подушки.

Мартин прошел через сводчатые ворота в стене и оказался в вымощенном плитами дворе. Из двери дома навстречу ему вышли двое мужчин. Одного из них Мартин узнал: много недель назад он видел его в штаб-квартире войск специального назначения в западном Лондоне.

– Саймон Паксман, – представился знакомый Мартину, протягивая руку. – Чертовски рад, что вы благополучно вернулись. – Он кивнул в сторону своего старшего спутника. – Это Чип Барбер, наш коллега из Лэнгли.

Барбер пожал руку Майкла и удовлетворенно осмотрел его: грязный, некогда белый халат от подбородка до пят, на одном плече висит полосатое одеяло, два черных шнурка удерживают на голове куфию в красную и белую клетку, многодневная черная щетина на суровом, исхудавшем лице, темные глаза.

– Рад познакомиться с вами, майор. Наслышан о вас, – сказал Барбер и сморщил нос. – Думаю, вам не помешает горячая ванна, а?

– О, конечно, я сейчас же распоряжусь. – спохватился Паксман.

Мартин кивнул, сказал: «Благодарю» и вошел в прохладную виллу. Паксман и Барбер последовали за ним. Барбер старался не слишком демонстрировать приподнятое настроение.

Черт побери, подумал он, теперь я склонен поверить, что этот сукин сын способен на многое.

Чтобы смыть с Мартина многонедельную грязь и пот, в мраморной ванне виллы, предоставленной британцам принцем Халедом бин Султаном, пришлось трижды менять воду. Потом Мартин сидел, обернув вокруг талии полотенце, а специально вызванный парикмахер мучился с его спутанными волосами. Наконец, воспользовавшись туалетными принадлежностями Саймона Паксмана, Мартин побрился.

Его куфию, одеяло, халат и сандалии унесли в сад, где слуга-саудовец все это сжег. Два часа спустя Мартин в легких хлопчатобумажных брюках Паксмана и рубашке с короткими рукавами сидел за обеденным столом, созерцая обед из пяти блюд.

– Ну, а теперь скажите, пожалуйста, – спросил Мартин, – почему мне приказали убираться из Кувейта?

Ему ответил Чип Барбер:

– Хороший вопрос, майор. Чертовски хороший вопрос. Заслуживает не худшего ответа. Я прав? Дело в том, что мы хотели бы направить вас в Багдад. На следующей неделе. Вам салат или рыбу?

(обратно)

Глава 10

И в Лэнгли, и в Сенчери-хаусе спешили. Хотя об этом предпочитали молчать и в то время и позднее, но в Эр-Рияде к концу октября ЦРУ сконцентрировало очень большие силы и развернуло активнейшую деятельность.

Присутствие ЦРУ уже давно ощущалось в среде высших военных чинов, зарывшихся в лабиринте штабных помещений под зданием министерства ВВС Саудовской Аравии в миле от эр-риядского бюро управления. Среди военных, особенно генералов авиации, преобладало убеждение, что при разумном использовании имевшегося в их распоряжении поразительного комплекса технических средств они могут выяснить все необходимое об обороне Ирака и даже о приготовлениях Саддама.

А технические средства сбора информации и в самом деле поражали воображение. Помимо спутников, с которых лился нескончаемый поток фотографий земли Саддама Хуссейна, помимо разведывательных самолетов «аврора» и U-2, собиравших такую же информацию, но с меньшей высоты, были задействованы и другие невероятно сложные системы и устройства, предназначенные для сбора разведывательных данных с воздуха.

Над Средним Востоком неподвижно висели геостационарные спутники; они прослушивали небо над территорией Ирака иловили каждое слово, сказанное в «открытом» эфире. Увы, они не могли перехватить те слова, которые говорились на совещаниях по планированию военных операций, передававшиеся по сорока пяти тысячам миль подземных волоконно-оптических систем связи.

Среди средств воздушной разведки королем была система воздушного предупреждения и контроля АВАКС. Она представляла собой огромный купол радара, установленный на «спине» авиалайнера «Боинг-707». Самолеты с системой АВАКС, сменяя друг друга, медленно кружили над северным регионом Персидского залива все двадцать четыре часа в сутки и могли за считанные секунды информировать Эр-Рияд о появлении над иракской территорией любого летательного аппарата. Если в воздух поднимались иракские самолеты, в Эр-Рияде тотчас же становилось известно их число, курс, скорость и высота.

Самолеты системы АВАКС дополняли другие воздушные разведчики, тоже на базе одного из вариантов «Боинга-707», модели Е8-А. Их называли Джей-СТАР; они выполняли ту же задачу, что и АВАКСы, только следили за движущимися целями не в воздухе, а на земле. Джей-СТАР были оснащены большими радарами бокового обзора типа «Норден», которые просматривали иракскую территорию, не нарушая воздушное пространство Ирака, и могли обнаружить едва ли не любой движущийся металлический предмет.

Эти и многие другие чудеса техники, на которые Вашингтон потратил миллиарды и миллиарды долларов, убедили генералов в том, что они могут слышать каждое произнесенное в Ираке слово и видеть каждую движущуюся цель, а значит, и своевременно ее уничтожить. Больше того, эти чудеса техники давали информацию не только днем, но и ночью, не только в ясную погоду, но и в туман или дождь. Теперь противник уже не сможет укрываться под листвой тропических деревьев, оставаясь незамеченным. От внимания вездесущего воздушного ока не ускользнет ничто.

Специалисты из Лэнгли были настроены более скептично и не скрывали своих сомнений. Генералов лишь раздражала позиция ЦРУ. Эти гражданские всегда во всем сомневаются. Перед армией была поставлена трудная задача, но она была готова ее выполнить, и холодный душ был генералам совсем ни к чему.

У британцев все обстояло несколько иначе. Операция, развернутая Интеллидженс сервис в районе Персидского залива, не шла ни в какое сравнение с крупномасштабной деятельностью ЦРУ, но все же по британским меркам была довольно значительной и выполнялась в обычной манере Сенчери-хауса: скрытно и без лишней шумихи.

Кроме того, Великобритания назначила командующим всеми британскими вооруженными силами в районе Персидского залива и заместителем генерала Шварцкопфа нетипичного солдата с необычной биографией.

Норман Шварцкопф был крупным, солидным мужчиной, человеком незаурядной отваги, прирожденным солдатом. Генерала не зря прозвали «бушующим Норманом» или «медведем»: его обычное добродушие могло в любую минуту смениться вспышкой гнева, впрочем, всегда непродолжительной. В таких случаях окружающие говорили, что генерал «взорвался». Его британский коллега был полной противоположностью ему.

Генерал-лейтенант Питер де ла Бильер прибыл в Саудовскую Аравию и принял командование британскими войсками в первых числах октября. Он был невысоким, худым, жилистым, молчаливым мужчиной с обманчиво робкими манерами. Большой, шумный американец и худой, застенчивый британец на первый взгляд казались странной парой, но на самом деле они великолепно ладили и без труда находили общий язык, так как давно знали друг друга и понимали, что скрывается за внешностью коллеги.

У сэра Питера, которого в армии называли Пи-Би, было больше наград, чем у любого другого офицера британской армии, однако сам генерал никогда и ни при каких обстоятельствах не говорил о своих орденах и медалях. Лишь товарищи генерала по различным кампаниям изредка за кружкой пива вполголоса обсуждали, за что именно генералу на мундир навесили все эти «побрякушки». Одно время сэр Питер командовал также войсками специального назначения и потому хорошо знал район Персидского залива, арабский язык и операции в тылу противника, что в сложившейся ситуации было чрезвычайно полезным.

Поскольку командующий британскими войсками и прежде работал со службами безопасности, он внимательнее прислушивался к сомнениям сотрудников Сенчери-хауса, чем американские генералы к голосу гражданских разведчиков из ЦРУ.

Британские войска специального назначения уже давно обосновались в Саудовской Аравии, устроившись отдельным лагерем в углу большой военной базы на окраине Эр-Рияда. Как бывший командир этих солдат, генерал Пи-Би понимал, что бессмысленно растрачивать их незаурядные способности для выполнения рядовых задач, с которыми справятся десантники или пехота. Солдаты войск специального назначения предназначались для выполнения операций в глубоком тылу противника и по освобождению заложников.

Одно время обсуждалась возможность их использования для освобождения британцев, которых Саддам хотел использовать в качестве «живого щита», но вскоре заложники были рассеяны по всему Ираку, и эти планы пришлось оставить.

В последнюю неделю октября на вилле в пригороде Эр-Рияда сотрудники ЦРУ и Сенчери-хауса разработали операцию, которая была как раз по зубам частям специального назначения с их неординарными возможностями и способностями. Разработка была представлена командиру эр-риядского отряда, и тот принялся за детальное планирование операции.

Всю вторую половину первого дня пребывания Майка Мартина на вилле ему рассказывали, как англо-американским союзникам стало известно о существовании в Багдаде ренегата по кличке Иерихон.

Пока за Мартином сохранялось право отказаться от операции и вернуться в полк. Весь вечер он размышлял, а потом сказал:

– Я согласен. Но у меня есть свои условия, и я пойду только в том случае, если эти условия будут выполнены.

Все пришли к единому мнению, что самая сложная проблема – найти надежную «крышу». Речь шла не о молниеносной операции, когда за счет одной лишь быстроты можно перехитрить контрразведку противника. В Ираке нельзя было рассчитывать и на тайную помощь местного населения, какую Мартин нашел в Кувейте. Не мог Мартин и бродить по пустыне вокруг Багдада в обличье кочевника-бедуина.

К тому времени весь Ирак превратился в гигантский военный лагерь. Армейские патрули регулярно прочесывали даже совершенно незаселенные – если верить карте – районы. Сам Багдад буквально кишел нарядами военной полиции, которые вылавливали дезертиров, и патрулями Амн-аль-Амма – они хватали всех, кто казался им подозрительными.

О том, что Амн-аль-Амм держит страну в страхе, знали все собравшиеся на вилле. Сообщения бизнесменов и журналистов, британских и американских дипломатов (еще до того, как их выслали из страны) красноречиво говорили о том, что граждане Ирака трепещут при одном упоминании о вездесущей секретной полиции. Если Мартину удастся проникнуть в Багдад, он должен будет там остаться на несколько месяцев. Работать с таким агентом, как Иерихон, нелегко. Прежде всего нужно будет через тайники сообщить ему, что затишье кончилось, снова начинается работа. Но тайники могут находиться под наблюдением. Не исключено, что Иерихона схватили и заставили во всем признаться.

Больше того, Мартину нужно где-то жить, понадобится какое-то место, где можно было бы принимать и передавать сообщения. Ему придется рыскать по всему городу, извлекая из тайников письма Иерихона и оставляя там задания для него – конечно, при условии, что удастся возобновить прежний поток информации, хотя и предназначенной теперь для других хозяев.

Наконец – и это хуже всего – в Багдаде не может быть дипломатической «крыши», того надежного щита, который спас бы Мартина от ужасов иракской тюрьмы в случае провала и ареста. Для такого человека в Абу Граибе всегда найдется следственная камера.

– Какие… э-э… условия вы имеете в виду? – спросил Паксман, когда Мартин выдвинул свои требования.

– Если я сам не могу иметь дипломатический статус, то мне нужно быть каким-то образом связанным хотя бы с домашним хозяйством дипломата.

– Это не так просто, старина. Все посольства находятся под надзором.

– Я сказал не посольство, а домашнее хозяйство дипломата.

– Вы хотите стать кем-то вроде шофера? – уточнил Барбер.

– Нет. Шофер постоянно на виду. Он должен всегда оставаться за баранкой. Шофер возит дипломата, и потому за ним следят, как и за самим дипломатом.

– Тогда кем же?

– Если только в Багдаде все не перевернулось вверх дном, то многие высокопоставленные работники посольств живут не в здании миссии, а дипломаты достаточно высокого уровня имеют в своем распоряжении отдельный особняк. Как правило, он стоит в саду, окруженном высокой стеной. Так вот, раньше на таких виллах всегда нанимали садовника, который заодно выполнял и всякие мелкие поручения.

– Садовника? – удивленно воскликнул Барбер. – Избави Бог, ведь он неквалифицированный рабочий. Его сразу же схватят и мобилизуют в армию.

– Нет. Садовник не только смотрит за садом, он выполняет все поручения вне виллы. На велосипеде он ездит на рыбный рынок за рыбой, на базар – за фруктами и овощами, хлебом и маслом. Он живет в какой-нибудь лачужке в глубине сада.

– К чему вы клоните, Майк? – спросил Паксман.

– Я клоню к тому, что такой человек незаметен. Он настолько обычен, что на него никто не обращает внимания. Если его остановят, то удостоверение личности у него всегда в полном порядке, а еще он не расстается с письмом на бланке посольства, в котором на арабском языке разъясняется, что предъявитель сего работает на дипломата, освобожден от воинской повинности и что властей просят не препятствовать ему заниматься своими делами. Если только он не будет уличен в чем-то противозаконном, любой задержавший его полицейский рискует долго и нудно оправдываться, отвечая на официальную жалобу посольства.

Профессиональные разведчики обдумали предложение Мартина.

– Что ж, этот план может сработать, – признал Барбер. – Обычный незаметный человек. Саймон, как вы думаете?

– Видите ли, – возразил Паксман, – тогда мы должны посвятить в детали операции и дипломата.

– Лишь отчасти. – сказал Мартин. – Нужно только сделать так, чтобы он получил от своего правительства недвусмысленный приказ принять на работу такого-то человека (тот сам подойдет к нему), а затем закрыть на все глаза и как ни в чем ни бывало заниматься своими делами. Что дипломат будет подозревать, это его личное дело. Если он не хочет лишиться теплого местечка и сломать свою карьеру, то будет молчать. Но лишь в том случае, если приказ будет отдан очень высокопоставленным чиновником.

– Британское посольство исключается, – сказал Паксман. – Иракцы из кожи вон вылезут, лишь бы причинить неприятность нашим людям.

– Нам тоже, – сказал Барбер. – Что вы предлагаете, Майк?

Когда Мартин объяснил, Паксман и Барбер сначала не поверили своим ушам.

– Должно быть, вы шутите, – сказал американец.

– Нет, я говорю совершенно серьезно, – возразил Мартин.

– Черт побери, Майк, тогда нам нужно будет обращаться с просьбой… к премьер-министру.

– И президенту, – добавил Барбер.

– Что ж, почему бы и нет? Мы же теперь стали вроде бы друзьями. Но главное в другом: если информация Иерихона спасет жизнь многим солдатам коалиции, разве телефонный разговор – это слишком большая плата?

Чип Барбер бросил взгляд на часы. В Вашингтоне время отстает от средневосточного на семь часов, значит, в Лэнгли заканчивается обеденный перерыв. В Лондоне сейчас лишь на два часа меньше, но старших чиновников, возможно, еще удастся застать на рабочих местах.

Барбер помчался в американское посольство и послал срочное шифрованное сообщение заместителю директора ЦРУ по оперативной работе Биллу Стюарту. Тот прочел его и тут же пошел к директору Уилльяму Уэбстеру, который, в свою очередь, позвонил в Белый дом и попросил президента принять его.

Саймону Паксману повезло. Он связался по линии секретной телефонной связи с Сенчери-хаусом и застал Стива Лэнга на рабочем месте. Тот выслушал Паксмана и немедленно позвонил шефу домой.

Сэр Колин поразмышлял и связался с секретарем кабинета министров сэром Робином Батлером.

В Британии существует неписаное правило: если шеф Сенчери-хауса полагает, что сложилась чрезвычайная ситуация, он имеет право просить премьер-министра принять его, и эта просьба всегда удовлетворяется. Общеизвестно также, что Маргарет Тэтчер никогда не отказывала руководителям служб безопасности и войск специального назначения. Она согласилась принять шефа Интеллидженс сервис в своем кабинете на Даунинг-стрит, 10 на следующий день, в восемь часов утра.

Как обычно, миссис Тэтчер была на своем рабочем месте до рассвета и почти закончила разборку неотложных дел, когда пришел шеф Сенчери-хауса. Удивленно нахмурившись, она выслушала его необычную просьбу, потребовала кое-каких уточнений, потом подумала и в своей обычной манере тут же приняла решение.

– Я посоветуюсь с президентом Бушем, как только он встанет, и мы посмотрим, что сможем сделать. Этот… э-э… человек… он действительно намерен взяться за такое опасное дело?

– Он сам предложил этот план.

– Это один из ваших людей, сэр Колин?

– Нет, он майор войск специального назначения.

Тэтчер заметно повеселела.

– Незаурядная личность.

– Я тоже так думаю, мадам.

– Когда все закончится, я хотела бы встретиться с ним.

– Уверен, это можно будет устроить, мадам.

Когда шеф Сенчери-хауса ушел, помощники миссис Тетчер вызвали Вашингтон, где была еще глубокая ночь, и договорились о прямой телефонной связи на восемь часов утра по вашингтонскому, то есть на час дня по лондонскому времени. Ленч премьер-министра был перенесен на тридцать минут.

Если британский премьер-министр пускала в ход все свое умение убеждать, то президент Буш, как и его предшественник Роналд Рейган, никогда не мог ей отказать.

– Хорошо, Маргарет, – сказал президент, выслушав пятиминутный монолог Тэтчер. – Я позвоню.

– Он может сказать «нет», – подчеркнула миссис Тутчер, – но не должен. В конце концов, мы сделали для него чертовски много.

– Да, чертовски много, – согласился президент.

Президент США и премьер-министр Великобритании позвонили одному и тому же человеку с перерывом в час. Тот был удивлен, но согласился на конфиденциальную встречу с их представителями, как только те прибудут.

Вечером того же дня Билл Стюарт вылетел из Вашингтона, а Стив Лэнг успел на последний рейс из Хитроу.

Возможно, Майк Мартин не представлял, каких огромных усилий потребовало выполнение его требований; во всяком случае, глядя на него, нельзя было сказать, чтобы он переживал. 26 и 27 октября он только отдыхал, ел и отсыпался. Он перестал бриться, снова отращивая короткую черную щетину. Тем временем подготовительная работа проводилась в самых разных уголках планеты.

В Тель-Авиве руководитель местного бюро Сенчери-хауса нанес визит генералу Коби Дрору и обратился к нему с просьбой.

– Вы в самом деле собираетесь снова заварить эту кашу? – деланно удивился Дрор.

– Коби, я знаю одно: мне приказано попросить вас выполнить нашу просьбу.

– Черт возьми, нелегального агента? Но вы же не можете не понимать, что его обязательно сцапают?

– Коби, вы можете выполнить нашу просьбу?

– Конечно, можем.

– Через двадцать четыре часа?

Коби Дрор опять принялся валять дурака:

– Ради вас, мой милый мальчик, я охотно отдам правую руку. Но послушайте, то, что вы собираетесь делать, – безумие. – Дрор встал, вышел из-за стола и обнял англичанина за плечи. – Знаете, мы нарушили добрую половину собственных правил, нам просто повезло. Обычно мы никогда не рекомендуем нашим людям иметь дело с тайниками. Любой тайник может оказаться ловушкой. Для нас тайники работают только в одну сторону: от кацы к шпиону. С Иерихоном мы нарушили это правило. Монкада получал информацию таким путем, потому что другого пути не существовало. И ему повезло, ему чертовски везло все два года. Но у него был дипломатический паспорт. А вы собираетесь… Этого?

Генерал Дрор повертел в руках небольшую фотографию похожего на араба мужчины с унылым выражением лица, хохолком черных волос и заметной щетиной. Эту фотографию англичанин только что получил из Эр-Рияда; столицы Израиля и Саудовской Аравии не были связаны регулярным воздушным сообщением, поэтому фотографию доставил двухмоторный личный реактивный самолет связи HS-125 генерала де ла Бильера. Самолет приземлился на военном аэродроме Сде Дов, где израильтяне усердно фотографировали его темно-каштановые опознавательные знаки.

Дрор пожал плечами.

– Хорошо. Завтра утром все будет готово. Клянусь жизнью.

Моссад располагает не только просторными помещениями для болтовни, но и одной из самых совершенных в мире технических служб. Кроме главного компьютера, в памяти которого хранятся все необходимые данные о почти двух миллионах человек, кроме одного из лучших центров по изготовлению отмычек и взламыванию сейфов, в полуподвальном и подвальном этажах штаб-квартиры Моссада есть несколько комнат, где тщательно поддерживается постоянная температура.

В этих комнатах хранятся «бумаги», но не просто старые бумаги, а особые. Здесь можно найти оригиналы паспортов из любой страны и множество других документов: удостоверения личности, водительские права, карточки социального страхования и тому подобное.

Здесь находятся и бланки документов, незаполненные удостоверения личности; воспользовавшись для сравнения оригиналами и потрудившись час-другой, каллиграф может изготовить поддельные документы превосходного качества на любое имя.

Те, кто работал в этих комнатах, не ограничивались изготовлением фальшивых документов. Здесь можно печатать банкноты, практически неотличимые от настоящих. В недалеком прошлом Моссад и в самом деле напечатал огромное количество поддельных денег, которые использовались или для подрыва экономики соседних, но враждебных Израилю государств, или для финансирования нелегальных операций Моссада, о которых ничего не знали и не хотели знать ни премьер-министр, ни члены кнессета.

Лишь преодолев немалые душевные муки, ЦРУ и Интеллидженс сервис решили обратиться за помощью в Моссад. Что ж поделаешь, ни американцы, ни англичане не могли изготовить такое удостоверение личности сорокапятилетнего иракского рабочего, которое наверняка выдержало бы любую проверку в Ираке. В свое время никто не подумал о том, что неплохо иметь хотя бы один оригинал такого документа, чтобы при необходимости его можно было скопировать.

К счастью, два года назад Сайерет Маткал, разведывательная группа, специализирующаяся на тайном переходе границ и настолько засекреченная, что даже ее название запрещено упоминать в израильских средствах массовой информации, проникла в Ирак и забросила туда арабского отера, которому было поручено установить ряд контактов на очень низком уровне. На иракской территории, в безлюдном месте, группа застала врасплох двух простых рабочих, связала их и забрала удостоверения личности.

Как и обещал Коби Дрор, его «фальшивомонетчики» работали всю ночь и к рассвету изготовили иракское удостоверение личности, слегка помятое и умеренно грязное, каким и должен быть документ, если владелец носит его в кармане не один год. Удостоверение было «выдано» на имя Махмуда Аль-Хоури, сорока пяти лет, родившегося в горной деревне к северу от Багдада и работающего в столице разнорабочим.

Конечно, те, кто подделывал документ, не могли знать, что Мартин взял фамилию того самого мистера Аль-Хоури, который в первых числах августа экзаменовал его по арабскому языку в одном из ресторанов Челси. Они не могли знать и того, что местом рождения Мартин назвал родную деревню садовника отца. Давным-давно, в Багдаде, укрывшись в тени деревьев, старый садовник рассказывал английскому мальчишке о том месте, где он родился и вырос, какие там мечеть и кофейня и какие поля люцерны и плантации дынь окружают деревню. «Фальшивомонетчики» не знали многого.

Утром Коби Дрор вручил удостоверение личности шефу тель-авивского бюро Сенчери-хауса.

– За документ я ручаюсь, он его не подведет. Но я вас уверяю, вот он… – коротким толстым пальцем Дрор ткнул в фотографию, – этот ваш обученный араб, самое большое через неделю или попадется, или предаст вас.

Англичанину ничего не оставалось, как лишь пожать плечами. Даже он не знал, что на грязной фотографии был изображен совсем не араб. Этого ему и не нужно было знать, почему его и не сочли нужным поставить в известность. Он сделал лишь то, что ему было приказано: отдал документ экипажу самолета де ла Бильера, который доставил его в Эр-Рияд.

Одежда тоже была уже готова: простой халат иракского рабочего, блекло-коричневая куфия и прочные парусиновые туфли на веревочной подметке.

Не зная, что делает и для чего, корзинщик сплел из ивовой лозы самую необычную корзину. Он был бедным саудовским ремесленником, а странный неверный обещал заплатить очень хорошо, поэтому корзинщик работал с охотой.

На окраине Эр-Рияда, на территории секретной военной базы, шла работа по переоборудованию двух автомобилей. Их доставили на «геркулесе» ВВС Великобритании с главной базы войск специального назначения на Аравийском полуострове, которая находилась в Омане. Теперь автомобили приспосабливали для долгого путешествия по бездорожью.

С двух «лендроверов» с удлиненной рамой сняли все лишнее, включая броневую защиту и вооружение; теперь машины выиграли в скорости и дальности пробега. В каждой машине, как обычно, будет экипаж из четырех человек. Кроме того, один «лендровер» повезет пассажира, а другой – мотоцикл с широкими шинами для езды по пересеченной местности и с дополнительными баками для горючего.

Американская армия тоже откликнулась на просьбу; на этот раз ее помощь выразилась в виде двух больших грузовых вертолетов типа «чинук» с двумя винтами. Им было приказано стоять наготове.

Михаил Сергеевич Горбачев, как обычно, сидел за своим рабочим столом на последнем, седьмом этаже здания ЦК на Новой площади, когда зазвонил телефон внутренней связи. Секретарь объявил, что из Лондона и Вашингтона прибыли два эмиссара.

Горбачев был крайне заинтригован. Всего двадцать четыре часа назад президент США и премьер-министр Великобритании попросили его принять своих личных эмиссаров. Не политиков, не дипломатов, в сущности, просто курьеров. Какое сообщение, недоумевал Горбачев, нельзя в наше время передать по дипломатическим каналам? Почему они не могли воспользоваться линией прямой телефонной связи, которая в принципе не поддается подслушиванию; правда, к ней все же имели доступ переводчики и техники.

Поскольку любознательность была одной из наиболее ярких черт его характера, Горбачеву не терпелось найти разгадку.

Через десять минут в кабинет генерального секретаря ЦК КПСС и президента СССР вошли два посетителя. Кабинет был длинным и узким; одну его стену занимал ряд окон, выходящих на Новую площадь. За спиной президента, который пересел за длинный стол для совещаний, была лишь глухая стена.

В отличие от своих предшественников Андропова и Черненко, отдававших предпочтение мрачному, тяжелому стилю, более молодому Горбачеву нравилась живая, легкая обстановка. Столы были отделаны светлым буком, возле них стояли удобные стулья с прямыми спинками. Окна закрывали легкие шторы.

Вошли гости. Горбачев жестом приказал секретарям выйти, встал из-за стола и пошел навстречу гостям.

– Рад вас видеть, господа, – сказал он по-русски. – Кто-нибудь из вас говорит по-русски?

Один из посетителей – скорее всего, англичанин, решил Горбачев, – ответил, тщательно подбирая слова:

– Было бы целесообразно пригласить переводчика, господин президент.

– Виталий, – обратился Горбачев к одному из уходивших секретарей, – пришли сюда Евгения.

Пока языковый барьер не был преодолен, Горбачев лишь улыбался и жестами приглашал гостей садиться. Впрочем, уже через несколько секунд появился его личный переводчик, который занял место рядом с президентом.

– Разрешите представиться, сэр. Я – Уильям Стюарт, заместитель директора Центрального разведывательного управления США, ответственный за оперативную работу, – сказал американец.

Улыбка сошла с лица Горбачева, он нахмурился.

– А я – Стивен Лэнг, руководитель средневосточного отдела британской службы безопасности.

Недоумение Горбачева только усилилось. Шпионы, чекисты, что за чертовщина?

– Наши организации, – объяснил Стюарт, – через свои правительства обратились к вам с просьбой принять нас. Сэр, дело в том, что Средний Восток идет к войне… Это общеизвестно. Чтобы избавить мир от опасностей еще одного военного конфликта, нам необходимо знать, что сейчас обсуждается в высших иракских государственных сферах. Мы уверены, что частные беседы иракских руководителей радикально отличаются от их публичных заявлений.

– В этом нет ничего нового, – сухо заметил Горбачев.

– Абсолютно ничего, сэр. Но иракский режим в высшей мере непредсказуем. И опасен – для всех нас. Если бы мы знали, что в настоящее время обсуждается в кабинете Саддама Хуссейна, мы смогли бы более эффективно разрабатывать стратегию предотвращения войны, – сказал Лэнг.

– Но это задача дипломатов, – заметил Горбачев.

– Да, в обычной ситуации это так, господин президент. Но иногда даже дипломатия является слишком открытым, слишком публичным каналом, по которому невозможно передать самые сокровенные мысли. Вы помните историю Рихарда Зорге?

Горбачев кивнул. О Зорге знал каждый русский. Его портрет печатали даже на почтовых марках. Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

– В свое время, – продолжал Лэнг, – переданное Зорге сообщение о том, что Япония не собирается нападать на СССР, оказалось жизненно важным для вашей страны. Но эта информация не могла быть получена через посольство. Господин президент, суть дела в следующем. У нас есть все основания полагать, что в Багдаде есть человек, занимающий очень высокое положение, который готов информировать Запад о решениях, принимаемых на самых секретных совещаниях у Саддама Хуссейна. Располагая такой информацией, мы сами могли бы выбирать между войной и добровольным уходом иракских войск из Кувейта.

Горбачев кивнул. Он тоже не причислял Саддама Хуссейна к своим друзьям. Когда-то Ирак был послушным сателлитом СССР, но с годами все более склонялся к независимой политике, а в последнее время непредсказуемый лидер Ирака беспричинно обвинял Советский Союз во всех грехах.

Кроме того, президент СССР понимал, что, если он хочет провести намеченные им реформы, ему потребуется финансовая и экономическая поддержка, а следовательно, и расположение Запада. Эра холодной войны закончилась, это было очевидным. Именно по этим причинам СССР проголосовал в Совете Безопасности за осуждение иракского вторжения в Кувейт.

– Что ж, господа, устанавливайте контакт с этим агентом. Если вы получите информацию, которая поможет державам коалиции смягчить ситуацию, мы будем вам лишь благодарны. Советский Союз тоже не хочет стать свидетелем еще одной войны на Среднем Востоке.

– Сэр, мы хотели бы установить контакт, – сказал Стюарт, – но пока это невозможно. Агент отказывается назвать свое имя, и его можно понять. Он рискует очень многим. Нам придется отказаться от дипломатических каналов. Агент совершенно недвусмысленно заявил, что он будет использовать только тайные средства связи.

– Хорошо, так чего же вы хотите от меня?

Англичанин и американец вздохнули.

– Мы хотим забросить в Багдад нашего человека, который выполнял бы роль связного между агентом и нами, – сказал Барбер.

– Связного?

– Да, господин президент, связного. Играющего роль иракца.

Горбачев не сводил с гостей пристального взгляда.

– У вас есть такой человек?

– Есть, сэр. Но ему нужно где-то пристроиться, где-то жить. В каком-то спокойном, незаметном месте, совершенно легально – а между делом он будет передавать наши запросы агенту и забирать его ответы. Мы просим, чтобы ему была предоставлена возможность выдать себя за иракца, работающего по хозяйству у одного из высших сотрудников посольства СССР.

Подперев подбородок пальцами, Горбачев задумался. Конечно, он знал, что такое нелегальные операции. Его собственный КГБ провел их далеко не одну. Теперь его просили помочь старым соперникам КГБ и предоставить советское посольство как «крышу» для их человека. Предложение казалось настолько нелепым, что Горбачев едва не расхохотался.

– Если вашего связного схватят, то наше посольство будет скомпрометировано.

– Нет, сэр, ваше посольство будет нагло одурачено традиционными врагами СССР – западными разведслужбами. В это Саддам поверит, – возразил Лэнг.

Горбачев снова задумался. Он не забыл, что в этом вопросе проявили личную заинтересованность президент США и премьер-министр Великобритании. Очевидно, они считали проблему достаточно важной. Горбачев же считал крайне важным расположение двух западных руководителей. Наконец он кивнул.

– Хорошо. Я дам Крючкову указание оказать вам полное содействие.

В то время Крючков был председателем КГБ. Десятью месяцами позже, когда Горбачев будет проводить отпуск на Черном море, Крючков вместе с министром обороны Дмитрием Язовым и некоторыми другими советскими руководителями попытается совершить государственный переворот и свергнуть президента.

Американец и англичанин неловко заерзали.

– Мы просим прощения, господин президент, – сказал Лэнг, – но нельзя ли сделать так, чтобы в эту операцию были посвящены только вы, ваш министр иностранных дел и никто другой?

Министром иностранных дел СССР в то время был преданный друг Горбачева Эдуард Шеварднадзе.

– Шеварднадзе и никто другой? – переспросил президент.

– Да, сэр, если это возможно.

– Что ж, пусть будет так. Распоряжения будут отданы только по каналам Министерства иностранных дел.

Когда руководители западных разведслужб ушли, Горбачев надолго задумался. Они хотят, чтобы об операции не знал никто, кроме него и Эдуарда. Не Крючков. Уж не знают ли они что-то такое, размышлял президент, о чем он даже не подозревает?

Всего в операции участвовало одиннадцать агентов Моссада: две бригады по пять человек в каждой и руководитель операции, которого Коби Дрор выбрал сам, освободив от скучной обязанности читать лекции новобранцам в школе Моссада возле Герцлии.

Одна из бригад была из отдела Ярид, занимавшегося безопасностью операций и наблюдением, другая – из отдела Невиот, который специализировался на взломах, нелегальном проникновении в квартиры и учреждения, подслушивании – словом, во всем, что было так или иначе связано с неодушевленными объектами или устройствами.

Восемь из десяти агентов хорошо или сносно говорили по-немецки, а руководитель операции владел этим языком в совершенстве. Остальные двое были простыми техниками. Группа, которой было поручено выполнение операции «Иисус», прибыла в Вену из различных городов Европы в течение трех дней; все имели идеальные паспорта и легенды.

Как и при выполнении операции «Иерихон», Коби Дрор нарушил несколько правил Моссада, но никто из его подчиненных не стал возражать. Операция «Иисус» была отнесена к категории «айн эфес», то есть «беспроигрышных»; поскольку соответствующая отметка была сделана самим боссом, это значило, что операции придается статус первостепенной.

Обычно бригады из отделов Ярид и Невиот включали от семи до девяти человек, но в данном случае было решено несколько сократить их численность, поскольку считалось, что операция направлена против гражданских, нейтральных лиц, ничего не понимающих в агентурной работе.

Руководитель бюро Моссада в Вене выделил три конспиративных квартиры и трех боделей, которые должны были содержать их в чистоте и снабжать агентов провизией.

Обычно бодель – это молодой израильтянин, чаще всего студент, взятый в качестве мальчика на побегушках после тщательной проверки его происхождения и биографии. В обязанности боделя входит выполнение мелких поручений, работа по дому; кроме того, он не должен задавать лишних вопросов. За это ему разрешают бесплатно жить на конспиративной квартире Моссада, что немаловажно для вечно нуждающегося студента в столице чужого государства. Когда квартиру на время занимают «боевики», бодель обычно выезжает, но иногда его оставляют, чтобы он занимался уборкой, бегал по магазинам и в прачечную.

Конечно, Вена – не самая главная из европейских столиц, но в шпионаже она всегда играла очень большую роль. Чтобы понять причины такой необычной ситуации, надо вернуться в 1945 год, когда вторая столица третьего рейха была оккупирована победившими союзниками и разделена на четыре сектора – французский, британский, американский и советский.

В отличие от Берлина, Вена вскоре вновь приобрела свободу, и даже русские вывели из Австрии свои войска, но за свободу пришлось заплатить обещанием сохранять полный нейтралитет. С 1948 года, когда блокада Берлина послужила стимулом для развертывания холодной войны, Вена стала настоящем раем для шпионов. Удобный нейтралитет, практически полное отсутствие собственной службы контрразведки, близость границ Венгрии и Чехословакии, открытая западная граница, стремление Австрии поддерживать добрососедские отношения с восточноевропейскими странами – все это делало Вену идеальным местом для активной работы разведслужб как Запада, так и Востока.

Моссад понял преимущества Вены вскоре после своего создания в 1951 году и развернул настолько многогранную деятельность, что шеф венского бюро Моссада стал более влиятельным лицом, чем сам посол.

Такая активность Моссада оказалась более чем оправданной, когда выяснилось, что изящная и привлекательная столица бывшей Австро-Венгерской империи стала центром сверхсекретных финансовых операций, излюбленными воротами в Европу для палестинских и других террористов, а также вместила три независимых учреждения ООН.

Службы контрразведки и внутренней безопасности Австрии, верной принципам нейтралитета, было настолько легко обмануть, что в Моссаде офицеров этих служб, руководствовавшихся самыми лучшими побуждениями, называли не слишком благозвучным словом «фертсалах», что означает «старпер».

Назначенный Коби Дрором руководитель операции был надежным кацой, имевшим богатый опыт работы в Европе, в том числе в Берлине, Париже и Брюсселе.

В свое время Гидеон Барзилаи служил также в одном из отрядов, которым было поручено приведение в исполнение приговоров, вынесенных заочно арабским террористам, повинным в массовом убийстве израильских спортсменов на летних олимпийских играх 1972 года в Мюнхене. К счастью для себя и своей карьеры, он не был причастен к одной из самых больших неудач в истории Моссада, когда в норвежском городе Лиллихаммере кидоны расстреляли безвинного марокканского официанта, приняв его за Али Хассана Саламеха, организатора бойни в Мюнхене.

Теперь Гидеон («Гиди») Барзилаи стал Эвальдом Штрауссом, представителем франкфуртской компании, которая выпускает санитарно-техническое оборудование. Его документы не могли вызвать ни малейших подозрений, а его портфель был набит рекламными проспектами, книгами заказов и пачкой корреспонденции на бланках компании.

Даже звонок в офис компании лишь подтвердил бы легенду Барзилаи, поскольку телефон, номер которого указывался на бланках компании, был установлен во франкфуртском учреждении, укомплектованном людьми Моссада.

Все бумаги Гиди, как и других членов его группы, были изготовлены в другом отделе Моссада, одном из тех, которые составляют обширнейшую службу поддержки и обеспечения оперативных групп. В том же полуподвальном этаже тель-авивской штаб-квартиры Моссада, где работали специалисты по изготовлению фальшивых документов и банкнот, в других комнатах хранились детальнейшие сведения о поразительном множестве компаний, как реально существующих, так и фиктивных. Здесь было такое изобилие документов, актов ревизии, свидетельств о регистрации и бланков, что любой каца, отправляющийся на зарубежную операцию, мог быть снабжен полным набором бумаг, в подлинности которых невозможно усомниться.

Устроившись на конспиративной квартире, Барзилаи очень долго совещался с шефом местного бюро Моссада. Он решил начать выполнение своей миссии со сравнительно простой задачи: собрать максимум сведений о старом частном банке «Винклер», находившемся рядом с Францисканерплатц и ревностно охранявшем тайны своих клиентов.

В тот же уик-энд с военной базы на окраине Эр-Рияда поднялись два американских вертолета «чинук». Они направились на север, к шоссе Таплайн, что протянулось вдоль саудовско-иракской границы от Хафджи до самой Иордании.

В грузовых отсеках вертолетов стояло по «лендроверу»; с машин было снято все, что можно снять, зато в них поместили дополнительные канистры с горючим. Каждую машину сопровождали четыре человека из войск специального назначения; они с трудом втиснулись в узкое пространство за спинами членов экипажа.

Расстояние до конечного пункта назначения вертолетов намного превышало их обычную дальность полета, но на шоссе Таплайн их ждали два больших бензозаправщика, пригнанных из Даммана, с берега Персидского залива.

Изнемогающие от жажды «чинуки» приземлились прямо на шоссе, и за работу взялись экипажи бензозаправщиков. Скоро топливные баки вертолетов были снова полны до отказа. Вертолеты поднялись в воздух и полетели над дорогой в сторону Иордании, стараясь держаться ближе к земле, чтобы их не засекли иракские радары, находившиеся по другую сторону границы.

Миновав саудовский город Баданах, «чинуки» приземлились недалеко от того места, где сходятся границы Саудовской Аравии, Ирака и Иордании. Здесь их ждали два других бензозаправщика. На этот раз из вертолетов были выгружены «лендроверы» и пассажиры.

Если американские летчики и знали, куда собрались молчаливые англичане, то они не подали виду, а если не знали, то и не задавали лишних вопросов. Офицеры, отвечавшие за погрузочно-разгрузочные работы, спустили по трапам окрашенные в цвета пустыни машины на дорогу, обменялись с англичанами рукопожатиями и сказали: «Удачи, ребята». Потом они заправили вертолеты и отправились в обратный путь. Бензозаправщики последовали за ними.

Восемь бойцов войск специального назначения проводили вертолеты взглядом, сели в «лендроверы» и поехали по шоссе в другом направлении, ближе к Иордании. В пятидесяти милях к северо-западу от Баданаха они остановились.

Командовавший этой группой капитан проверил координаты. В былые времена в западной части Ливийской пустыни это можно было сделать только по положению солнца, луны и звезд. Наука и техника 1990 года позволяли сделать это проще и точнее.

Капитан держал в руке прибор размерами не больше книги карманного формата. Прибор назывался системой глобального ориентирования или САТНАВ или «Магеллан». Несмотря на крохотные размеры, САТНАВ мог определить свое положение в любой точке земного шара с точностью до десяти футов.

Ручной САТНАВ капитана мог работать в двух режимах: Q и Р. В режиме Р погрешность оценки координат не превышала квадрата размером десять на десять ярдов, но для этого над линией горизонта одновременно должны были находиться четыре американских спутника типа НАВСТАР. В режиме Q прибору было достаточно двух НАВСТАРов, но тогда погрешность увеличивалась до квадрата размерами сто на сто ярдов.

В тот день можно было привязаться только к двум спутникам, но и этого было вполне достаточно. В этом диком месте, кроме песка и камней, не было ничего и никого не то что в ста ярдах, а даже в десяти милях от «лендроверов» – до Баданаха на западе и иорданской границы на востоке. Капитан убедился, что они находятся в условленном месте, выключил САТНАВ и заполз под маскировочные сети, натянутые между двумя автомобилями – не столько для маскировки, сколько для того, чтобы укрыться от палящих солнечных лучей. Термометр показывал, что воздух пустыни раскалился до 130° по Фаренгейту – почти до 55° по Цельсию.

Через час с юга показался британский вертолет «газель». На транспортном самолете британских ВВС «геркулес» майор Майк Мартин добрался из Эр-Рияда до саудовского города Эль-Джавф; ближе к границе гражданских аэропортов не было. «Геркулес» доставил «газель» со снятыми лопастями, пилота и наземный обслуживающий экипаж вертолета, а также запас топлива, чтобы «газель» смогла долететь от Эль-Джавфа до шоссе Таплайн и обратно.

На тот случай, если даже этот безлюдный район будет прочесывать иракский радар, вертолет летел, прижимаясь к пескам. Пилот сразу увидел сигнальную ракету; ее выпустил капитан, когда услышал шум двигателей «газели».

Вертолет приземлился на шоссе в пятидесяти ярдах от «лендроверов», и из него вышел Мартин. На плече у него висела сумка, а в левой руке он держал плетеную корзину, содержимое которой заставило пилота задуматься, уж не приказали ли пилотам королевских ВВС выполнять задание какого-нибудь отделения союза фермеров. В корзине Мартина находились две живые курицы.

В остальном же Майк Мартин мало отличался от дожидавшихся его восьми солдат из войск специального назначения; даже одет он был почти так же; высокие ботинки, свободные брюки из прочной хлопчатобумажной материи, рубашка, свитер и маскировочная военная куртка. Вокруг шеи Мартин повязал клетчатую куфию, которой в случае пыльной бури можно прикрыть лицо от песка, а его голову прикрывал вязаный шерстяной подшлемник, на который были подняты большие защитные очки.

Пилот удивлялся, как в такой экипировке удается не задохнуться от жары, но ведь ему никогда не приходилось испытывать на себе холод ночной пустыни.

Солдаты вытащили из багажного отделения «газели» пластиковые канистры, которыми небольшой разведывательный вертолет был заполнен до максимально допустимого взлетного веса, и перелили бензин в топливные баки. Заправив вертолет, пилот попрощался, поднялся в воздух и взял курс на юг, сначала до Эль-Джавфа, а потом и до Эр-Рияла – в цивилизованные места, подальше от этих сумасшедших, чтоостались в пустыне.

Лишь когда вертолет скрылся за горизонтом, оставшиеся почувствовали себя достаточно непринужденно. Хотя экипажи «лендроверов» были укомплектованы бойцами батальона D, моторизованной пехоты, а Мартин входил в состав батальона А, специализировавшегося в затяжных прыжках с парашютом, он хорошо знал шестерых однополчан из восьми. После обычных приветствий они занялись тем, чем занимаются все британские солдаты, если у них выдалась свободная минута, – приготовили крепкий чай.

Для перехода иракской границы капитан выбрал это дикое и унылое место по двум причинам. Во-первых, чем неприютней местность, тем меньше шансов случайно натолкнуться на иракский патруль, а задача капитана состояла не в том, чтобы уйти от иракцев, воспользовавшись мощными двигателями «лендроверов», а в том, чтобы их не увидела ни одна живая душа.

Во-вторых, капитану было приказано доставить «пассажира» как можно ближе к длинной иракской автомагистрали, которая, начинаясь у Багдада, тянется далеко на запад через обширные пустынные равнины к иорданской границе и пересекает ее у местечка Рувейшид.

Благодаря телевидению этот крохотный иракский аванпост стал известен всему миру в первые же дни после захвата Кувейта, потому что именно здесь толпы несчастных беженцев – филиппинцев, бенгальцев, палестинцев и представителей других народов – хотели перейти границу, чтобы избежать хаоса оккупации.

В этом далеком северо-западном уголке Саудовской Аравии расстояние от границы до багдадской автомагистрали было наименьшим. Капитан знал, что восточнее, прямо на юг от Багдада, до самой границы с Саудовской Аравией тянется равнина; по пустыне, большей частью ровной, как стол, можно было бы быстро домчаться до ближайшего шоссе, которое ведет к Багдаду. Но там опасность быть замеченными или встретить армейский патруль резко возрастала. Здесь же, на запале иракской пустыни, преобладала холмистая местность, изрезанная оврагами и ущельями, по которым в сезон дождей несутся стремительные потоки и которые представляют серьезную преграду даже в засушливое время года. В этой неприютной стороне иракских патрулей практически не было.

Для перехода границы был выбран участок в пятидесяти километрах к северу от того места, где стояли «лендроверы», а от границы до шоссе Багдад-Рувейшид оставалось всего сто километров. Впрочем, по расчетам капитана, чтобы доставить «пассажира» туда, откуда до шоссе можно будет дойти пешком, им потребуются две ночи, а следующий день им придется провести под маскировочной сетью.

«Лендроверы» отправились в путь в четыре часа пополудни, когда еще неистовствовало солнце и стояла такая жара, что солдатам казалось, будто они въехали в распахнутую дверь огромной печи.

В шесть часов начало смеркаться, и температура воздуха стала резко падать. В семь было уже совсем темно и холодно. Пот давно высох, и солдаты радовались теплым свитерам, по поводу которых недоумевал пилот вертолета.

В первом «лендровере» рядом с водителем сидел штурман, который постоянно проверял координаты автомобилей и корректировал их курс. Еще на базе штурман и капитан не один час просидели над крупномасштабными сверхчеткими фотографиями, снятыми борта U-2 и любезно предоставленными британцам их американскими коллегами с базы Таиф. Эти фотографии давали больше информации, чем любая карта.

Водители не включали фар, а штурман, подсвечивая себе фонариком, следил за курсом и корректировал его всякий раз, когда ущелье или лощина вынуждали отклоняться на несколько миль к западу или востоку.

Каждый час «лендроверы» останавливались, и капитан уточнял их положение с помощью прибора САТНАВ. Штурман заранее нанес на аэрофотоснимки координатную сетку с точностью до секунды, поэтому цифровые данные САТНАВа позволяли совершенно точно указать положение автомобилей на фотографиях.

Отряд продвигался медленно, потому что перед каждым естественным препятствием машины останавливались, вперед выбегал один из солдат и всматривался вдаль, чтобы убедиться, что на другой стороне оврага или ущелья их не подстерегает неприятный сюрприз.

За час до рассвета британцы нашли пересохшее вади[241] с достаточно крутыми склонами, осторожно спустили на дно «лендроверы» и накрыли их камуфляжной сетью. Один из солдат поднялся на ближайший высокий холм, внимательно осмотрел лагерь сверху и распорядился кое-что поправить. Теперь, чтобы их заметить, пилоту разведывательного самолета пришлось бы врезаться в склон глубокого уэда.

Днем британцы ели, пили и спали, всегда оставляя двоих часовых на тот случай, если вблизи покажется пастух или другой одинокий путник. Несколько раз они слышали, как высоко в небе пролетали иракские реактивные самолеты, а однажды на соседнем холме заблеяли козы. Но вскоре козы, с которыми вроде бы не было пастуха, ушли в противоположную от лагеря сторону. После заката британцы продолжили путь.

Незадолго до четырех часов утра вдали показались огни. Это был небольшой иракский городишко Ар-Рутба, стоящий на багдадском шоссе. САТНАВ подтвердил, что отряд вышел точно в назначенное место и теперь находился к югу от городка, в пяти милях от шоссе.

Четверо солдат осмотрели окрестности, и один из них нашел уэд с податливым песчаным дном. Они сняли с «лендроверов» лопаты (обычно ими разгребали песчаные заносы), вырыли яму и опустили в нее кроссовый мотоцикл с широкими шинами и канистры с горючим; при необходимости горючего должно было хватить до границы. Для защиты от песка и влаги – сезон дождей был еще впереди – и мотоцикл и канистры предварительно упаковали в прочные полиэтиленовые мешки.

Наконец, чтобы тайник не размыло водой, сверху сложили пирамиду из камней.

Штурман поднялся на холм, возвышавшийся над уэдом, и определил точный азимут от тайника до мачты радиостанции в Ар-Рутбе; горевшие на матче красные предупредительные огни были видны издалека.

Пока солдаты работали, Майк Мартин разделся догола и достал из сумки халат, головной убор и сандалии Махмуда Аль-Хоури, иракского разнорабочего и садовника. В матерчатой дорожной сумке лежал завтрак Махмуда – хлеб, сыр и маслины, в кармане халата – потертый бумажник с удостоверением личности и фотографии его старых родителей, а также помятая жестяная коробочка с небольшой суммой денег и перочинным ножом. Мартин был готов отправиться в путь в любую минуту, а его товарищам не меньше часа нужно было еще потратить на то, чтобы отъехать подальше от тайника и отыскать удобное место, где можно было бы переждать день.

– Ни пуха, ни пера, – сказал капитан.

– Хорошей охоты, босс, – пожелал штурман.

– Во всяком случае у тебя будут свежие яйца на завтрак, – позавидовал третий однополчанин.

Остальные негромко рассмеялись. В частях специального назначения никогда не желают друг другу удачи. Майк Мартин на прощанье помахал рукой и зашагал напрямик к шоссе. Через несколько минут уехали и «лендроверы», и уэд опять опустел.

Шеф венского бюро Моссада имел на примете сайана, который сам занимался банковским делом: он был ведущим администратором в одном из крупнейших австрийских клиринговых банков. Его попросили подготовить возможно более полный доклад о банке «Винклер». Сайану сказали, что некоторые израильские компании установили с этим банком деловые связи и потому хотели бы удостовериться в его надежности, а также ознакомиться с его историей и финансовым состоянием. Ведь в наши дни стало так много мошенников, с сожалением добавил шеф венского бюро.

Сайан принял объяснение шефа бюро Моссада за чистую монету и сделал все, что мог. Он потрудился на славу, особенно если учесть, что прежде всего он узнал, что банк «Винклер» работает в режиме почти маниакальной секретности.

Банк был основан без малого сто лет тому назад отцом его сегодняшнего единственного владельца и президента. Сыну основателя банка, Винклеру-младшему, в 1990 году самому исполнился девяносто один год; между собой венские банкиры называли его «Der Alte», «Старик». Несмотря на преклонный возраст, он отказывался оставить пост президента и был единственным владельцем контрольного пакета акций. Герр Винклер был вдовцом и не имел детей, а значит, и очевидных наследников, поэтому вопрос о том, к кому перейдет контрольный пакет акций банка, мог проясниться лишь тогда, когда будет зачитана последняя воля Винклера.

Всей текущей работой банка руководили три вице-президента. Примерно раз в месяц они совещались со Стариком у него дома; создавалось впечатление, что во время этих совещаний Винклера больше всего беспокоило, чтобы в банке поддерживались установленные им строжайшие правила.

Тремя вице-президентами были Кесслер, Гемютлих и Блай. Разумеется, банк «Винклер» не был клиринговым, он не имел дела с текущими или расчетными счетами и не выпускал чековых книжек. Банк выполнял функции депозитария, вкладывая капитал клиентов в абсолютно надежные, гарантированные фонды и инвестиции, главным образом на европейском рынке.

Проценты от таких инвестиций были сравнительно невелики; банк «Винклер» никогда не входил в «десятку лучших» по прибыльности, да он к этому и не стремился. Клиенты банка не требовали быстрого роста капитала или сумасшедших процентов. Им были нужны надежность и полная анонимность. Банк Винклера не только гарантировал, но и обеспечивал и то и другое.

Старый Винклер добивался выполнения своих гарантий, опираясь на жесткие правила (в том числе на полную тайну личности владельца номерного вклада), а также на неприятие всего того, что он называл «новомодной чепухой».

Именно в силу отвращения Винклера к современным хитроумным штучкам в банке запрещалось использование компьютеров для хранения щекотливой информации или управления счетами, вообще не было факсов и даже количество телефонных аппаратов было сведено к минимуму. Разумеется, в банке принимали по телефону распоряжения клиентов или какую-либо иную информацию, но сами сотрудники банка по своей инициативе никогда не пользовались телефонной связью для деловых целей. Если это только представлялось возможным, здесь предпочитали личные контакты с клиентами в здании банка или старинное средство связи: письма на дорогих фирменных бланках кремового цвета с водяными знаками.

В Вене все письма и отчеты в запечатанных сургучом конвертах разносил курьер банка, и лишь при отправке писем в другие города или за рубеж корреспонденцию приходилось доверять обычной почте.

Что касается счетов, владельцами которых являлись зарубежные клиенты (а сайана просили узнать в первую очередь именно о таких клиентах), никто не имел ни малейшего представления, какие суммы хранятся на этих счетах, но по слухам банк ворочал депозитами в сотни миллионов долларов. Если это было так на самом деле и если учесть, что изредка анонимные клиенты умирали, так никому и не сообщив о счете, то, надо полагать, дела у банка «Винклер», слава Богу, шли совсем неплохо.

Прочитав отчет сайана, Гиди Барзилаи замысловато выругался вслух. Возможно, старина Винклер понятия не имел о новейших методах подслушивания телефонных разговоров и считывания информации с чужих компьютеров, но он нутром чувствовал, где его может подстерегать опасность.

Когда Ирак закупал оборудование и технологии для собственной промышленности отравляющих веществ, каждая покупка из Германии оплачивалась через один из трех швейцарских банков. Моссаду было известно, что ЦРУ давно имело доступ к компьютерам всех трех банков – в свое время американцы искали там отмытые деньги королей наркобизнеса – и что именно полученная таким путем информация позволяла Вашингтону заявлять германскому правительству протест за протестом, обвиняя ФРГ в экспорте запрещенных товаров. Не вина ЦРУ в том, что канцлер Коль высокомерно отвергал все эти протесты; полученные американцами сведения были предельно точны.

Если Гиди Барзилаи собирался проникнуть в банк данных центрального компьютера «Винклера», то он ошибался: никакого компьютера там вообще не было. Оставалась надежда на то, что удастся установить подслушивающие устройства в кабинетах банка, перехватывать корреспонденцию, прослушивать телефонные разговоры, однако, судя по полученным от сайана сведениям, такими приемами проблему решить не удастся.

Многие банковские счета для их защиты снабжаются специальным кодовым словом, позволяющим производить операции, снимать и переводить деньги. Но обычно владелец счета упоминает кодовое слово в телефонном разговоре, в факсе или, на худой конец, в письме. Похоже, что стиль работы банка «Винклер» предусматривал куда более сложную систему удостоверения личности зарубежного клиента, особенно если тот, как Иерихон, владел солидным номерным счетом. Для этого клиент должен или явиться лично и представить документы, бесспорно доказывающие, что он – владелец этого счета, или прислать поручение, составленное по особой форме и написанное в особом стиле с разными кодовыми словами и символами в заранее оговоренных местах письма.

Очевидно, при зачислении денег на счет банк «Винклер» был менее придирчив и принимал платежи от кого угодно и когда угодно. Это в Моссаде хорошо знали уже хотя бы потому, что израильтяне платили Иерихону его тридцать сребренников, переводя деньги из разных банков и не обладая никакой информацией, кроме номера счета получателя. Не приходилось сомневаться, что убедить «Винклер» перевести деньги из банка будет намного труднее.

Каким-то непостижимым образом старина Винклер, который большую часть своей жизни провел в домашнем халате, слушая церковную музыку, догадался, что методы нелегального перехвата информации будут разрабатываться быстрее, чем способы ее законной передачи. Черт возьми, и будь проклят этот старик!

Сайан смог выяснить еще лишь одну деталь: каждым крупным счетом, таким, как у Иерихона, занимается лично один из трех вице-президентов банка и больше никто. Старик тщательно подбирал служащих: все три вице-президента пользовались репутацией упрямых, неразговорчивых людей, совершенно лишенных чувства юмора. К тому же Винклер неплохо оплачивал их работу. Словом, вице-президенты были недоступны. Израильтяне, добавлял сайан, могут не беспокоиться: банк «Винклер» абсолютно надежен. В этом он ошибался. Шла лишь первая неделя ноября, а Гиди Барзилаи уже был сыт по горло этим банком.

Через час после рассвета на дороге появился автобус. В трех милях от Ар-Рутбы его ждал, сидя на большом камне, единственный пассажир. Завидев автобус, он встал и поднял руку. Водитель остановил машину, пассажир отдал ему две засаленные банкноты по динару каждая, устроился на заднем сиденье, на колени поставил корзину с курами и быстро заснул.

В центре города расположился полицейский патруль. Подпрыгнув на старых рессорах, автобус остановился. Одни пассажиры вышли, направляясь на работу или на базар, другие садились в автобус. Полицейские тщательно проверяли документы входящих, но лишь мельком взглянули сквозь грязные стекла на нескольких пассажиров, оставшихся в автобусе, и совсем не обратили внимания на крестьянина с его курами. Они высматривали подозрительных личностей, потенциальных террористов.

Еще через час автобус повернул и покатил на восток. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на выбоинах неровной дороги и изредка сворачивал на еще более ухабистую обочину, пропуская очередную колонну армейских грузовиков, в кузовах которых мрачные, небритые солдаты угрюмо глядели на тучи пыли, вздымавшейся из-под колес их машин.

Прикинувшись спящим, Майкл Мартин прислушивался к болтовне пассажиров, стараясь уловить непривычное слово или намек на акцент, который он мог забыть. В этом районе Ирака арабский язык заметно отличался от того, на каком говорили в Кувейте. Если ты хочешь, чтобы в Багдаде тебя принимали за безобидного необразованного феллаха, то провинциальный акцент и обороты речи простолюдина могли оказаться полезными. Ничто не обезоруживает городского полицейского так быстро, как простая деревенская речь.

Куры переносили поездку куда хуже, чем их хозяин, хотя он насыпал в корзину зерна, достав его прямо из кармана, и поделился водой из фляжки, которая теперь вместе со всей его нехитрой поклажей тряслась в багажнике автобуса, прикрытом от песка и пыли лишь сеткой. При каждом толчке автобуса куры кудахтали или гадили на соломенную подстилку.

Лишь очень внимательный взгляд обнаружил бы, что снаружи корзина была на четыре дюйма выше, чем внутри. Необычно толстое дно скрывала соломенная подстилка: она казалась очень глубокой, а на самом деле была лишь в дюйм толщиной. Внутри полости, устроенной в квадратном дне корзины и имевшей размеры двадцать на двадцать дюймов, находились предметы, которые наверняка удивили бы и заинтересовали полицейских в Ар-Рутбе.

Одним из этих предметов была разборная спутниковая параболическая антенна, которая в сложенном виде представляла собой толстый стержень, походивший на складной зонтик. Здесь же находилась радиостанция, но более мощная, чем та, которой Мартин пользовался в Кувейте. В Ираке не удастся выходить на связь, свободно разъезжая по пустыне. О сколь-нибудь продолжительных сеансах связи не могло быть и речи, поэтому, кроме антенны, радиостанции и перезаряжаемых серебряно-кадмиевых аккумуляторов, в корзине был спрятан еще и магнитофон, но не обычный, а особый.

Когда человек изобретает принципиально новый прибор, его первые образцы обычно бывают громоздкими, неуклюжими и неудобными в работе. По мере совершенствования прибора он видоизменяется в двух направлениях: его «начинка» делается все сложней и сложней, а работать с ним становится все проще и проще.

Если судить по современным меркам, то радиостанции, заброшенные во время второй мировой войны во Францию для нужд сотрудников британских спецслужб, были настоящими монстрами. Каждая такая радиостанция с трудом умещалась в большом чемодане, требовала наружной антенны длиной по меньшей мере в несколько ярдов, которую нужно было протянуть вверх по водосточной трубе, имела неуклюжие переключатели размером с электрическую лампочку и могла передавать сообщения только сигналами азбуки Морзе. Выходя в эфир, радист передавал сообщение часами, так что немцы имели вполне достаточно времени, чтобы с помощью триангуляции определить положение радиста и схватить его.

Магнитофон Мартина был прост в обращении, но умел делать кое-что полезное. Чтобы передать десятиминутное сообщение, его нужно было сначала медленно и отчетливо продиктовать в микрофон. Кремниевый чип тут же шифровал сообщение так, что, даже если иракцы перехватят его, скорее всего не поймут ни слова. Шифрованное сообщение записывалось на пленку. Потом ее нужно было перемотать и нажать на кнопку вторичной записи; повторная запись производилась в двести раз быстрее, и все сообщение укладывалось в трехсекундный пакетный сигнал, передачу которого уловить практически невозможно.

Если радиостанцию, спутниковую антенну, аккумуляторы и магнитофон соединить в одну систему, то она передаст именно такой мгновенный пакетный сигнал. В Эр-Рияде сообщение примут, дешифруют, замедлив предварительно скорость движения пленки, и, наконец, воспроизведут в первоначальном виде.

Мартин вышел на остановке Рамадн и пересел на другой автобус, маршрут которого проходил мимо озера Хабоаниях и старого лагеря королевских ВВС, теперь переоборудованного в современную базу иракских истребителей. На окраине Багдада автобус остановили для проверки документов.

Пассажиры по одному подходили к столу, за которым сидел сержант полиции. Мартин покорно стоял в общей очереди, прижимая к себе плетеную корзину с курами. Когда подошла его очередь, он поставил корзину на землю и протянул свое удостоверение личности. Сержант мельком взглянул на документ. Он изнемогал от жары и жажды, а день тянулся ужасно медленно. Сержант ткнул пальцем в строку, на которой указывалось место рождения владельца документа.

– Это где?

– Это маленькая деревня на север от Баджи. Нас все знают, потому что у нас очень хорошие дыни, бей.

Сержант скривил рот в ухмылке. «Бей» было старинной формой почтительного обращения, бывшей в ходу во времена Оттоманской империи. Сейчас это слово услышишь очень редко, да и то только от людей из самого захолустья. Он махнул рукой – проходи! Мартин поднял корзину и поплелся к автобусу.

Незадолго до семи часов вечера автобус остановился, и майор Майкл Мартин вышел на главном багдадском автовокзале в районе Кадхимия.

(обратно)

Глава 11

От автостанции на севере города до виллы первого секретаря советского посольства в районе Мансур путь был не близок, но прогулка по вечернему Багдаду доставила Мартину большое удовольствие.

Во-первых, после двенадцати часов мучений в далеко не самых комфортабельных автобусах, в которых ему пришлось преодолеть двести сорок миль от Ар-Рутбы до столицы, неспешная прогулка была настоящим отдыхом. Во-вторых, эта прогулка позволила ему снова ощутить особый дух города, в котором он не был с того самого дня, когда робким тринадцатилетним школьником улетел на авиалайнере в Лондон, а это было двадцать четыре года назад.

Многое изменилось за эти годы. Тот Багдад, который помнил Мартин, был типичным арабским городом, намного меньшим сегодняшней столицы Ирака. Тогда город в основном жался к центральным районам Шайх Омар и Саадун на северо-западном берегу Тигра, в Рисафе, и к району Аалам на противоположном берегу, в Кархе. В старом городе с его узкими улочками, базарами, мечетями и четко вырисовывавшимися на фоне неба минаретами, которые должны были постоянно напоминать людям о необходимости служения Аллаху, и протекала вся городская жизнь.

Двадцать лет торговли нефтью принесли немалую прибыль. Теперь на месте бывших пустырей были проложены длинные, широкие автомагистрали с разделительной полосой, дорожными развязками «клеверный лист», объездами, эстакадами. В городе стало намного больше автомобилей, а в ночное небо упирались не минареты, а небоскребы – мамона бросал вызов своему вечному противнику.

Мартин прошел всю улицу Рабиа, с трудом узнавая район. Он помнил бескрайние просторы вокруг клуба «Мансур», куда в свободные вечера по уик-эндам отец привозил всю семью. Район остался пригородным, но рощи и лужайки уступили место улицам и виллам тех, кто мог себе позволить жить на широкую ногу.

Он прошел в нескольких сотнях ярдов от старой приготовительной школы мистера Хартли, где учился, а на переменах играл со своими друзьями Хассаном Рахмани и Абделькаримом Бадри, но в темноте не узнал улицу.

Мартину известно было, чем теперь занимается Хассан, но вот уже почти четверть века он не слышал ни слова о двух сыновьях доктора Бадри. Интересно, задумался Мартин, стал ли в конце концов инженером младший из братьев, Осман, которого с детства тянуло к точным наукам? А Абделькарим, получавший призы за чтение английской поэзии, стал ли он поэтом или писателем?

Если бы Мартин шагал так, как привыкли шагать солдаты спецназа, с перекатом с пятки на носок, расправив плечи и покачивая корпусом в такт ритму ходьбы, он добрался бы до цели вдвое быстрей. Но в таком случае ему, как и тем двум инженерам в Кувейте, могли бы напомнить, что «хоть ты и оделся арабом, а все равно ходишь, как англичанин».

К тому же на ногах Мартина были не походные сапоги на шнуровке, а парусиновые тапочки на веревочной подметке, обычная обувь бедного иракского феллаха, поэтому Мартин шел шаркающей походкой, ссутулившись и опустив голову.

В Эр-Рияде ему показали план сегодняшнего Багдада и множество аэрофотоснимков, сделанных с большой высоты, но увеличенных так, что с помощью лупы можно было заглянуть в окруженные стенами сады, отметить плавательные бассейны и автомобили тех, кто облечен властью и наделен богатством.

Мартин выучил свой путь наизусть. Он свернул налево, на улицу Иордан, миновал площадь Ярмук и сразу повернул направо, на обсаженный деревьями проспект, на котором жил советский дипломат.

В шестидесятые годы, во времена правления Кассема и сменивших его генералов, миссии СССР находились в самых престижных и фешенебельных районах Багдада. Тогда Советский Союз делал вид, что поддерживает арабский национализм, потому что это движение имело вроде бы антизападную направленность; на самом деле СССР пытался обратить арабский мир в коммунистическую веру. В те годы советское посольство купило несколько больших резиденций вне территории посольства, которое уже никак не могло вместить непомерно разросшийся штат. В качестве особой льготы этим резиденциям и окружающим их садам был дан статус советской территории. Даже Саддам Хуссейн не осмеливался отменить эту привилегию, тем более что до середины восьмидесятых годов Москва была основным поставщиком вооружения в Ирак, а шесть тысяч советских военных советников обучали летчиков и танкистов Саддама на русских машинах.

Мартин легко нашел виллу по небольшой бронзовой табличке, извещавшей, что эта резиденция является собственностью посольства СССР. Он потянул за цепочку у калитки и стал терпеливо ждать ответа.

Через несколько минут калитку открыл толстый, коротко остриженный русский в белом кителе слуги.

– Чего тебе? – спросил он по-русски.

Мартин ответил по-арабски, заискивающим тоном просителя, который обращается к хозяину. Русский нахмурился. Мартин порылся в кармане халата и извлек удостоверение личности. С точки зрения русского, в этом уже был какой-то смысл; в его стране без паспорта тоже нельзя было сделать ни шагу. Он взял документ, по-арабски сказал «подожди» и закрыл калитку.

Через пять минут он вернулся, кивком головы показал арабу в грязном халате, чтобы тот прошел в передний двор, и проводил его до лестницы, которая вела к парадному входу в дом. Они остановились у нижней ступеньки, когда дверь распахнулась и на пороге появился мужчина.

– Ты свободен, я сам с ним договорюсь, – обращаясь к слуге, сказал он по-русски.

Тот бросил напоследок недовольный взгляд на грязного араба и скрылся в доме.

Первый секретарь посольства СССР Юрий Куликов был профессиональным дипломатом; полученное им из Москвы распоряжение он считал возмутительным, но приказ есть приказ, его нужно было выполнять. Очевидно, Мартин оторвал его от ужина, потому что дипломат, спускаясь по лестнице, на ходу вытирал салфеткой губы.

– Значит, приехал, – сказал он по-русски. – Теперь слушай. Если нам приказали играть в эти игры, ничего не поделаешь. Но я не хочу ничего знать и вообще не имею к этому никакого отношения. Понятно?

Мартин не знал по-русски ни слова, поэтому лишь беспомощно пожал плечами и по-арабски сказал:

– Прошу прощения, бей?

Куликов воспринял слова Мартина как неслыханную наглость. Только теперь Мартин понял всю нелепость ситуации: советский дипломат, очевидно, был уверен, что незваный новый работник был его соотечественником, присланным этими несчастными ублюдками с Лубянки.

– Ладно, если хочешь, будем говорить по-арабски, – раздраженно сказал Куликов.

Он знал арабский язык и говорил на нем довольно хорошо, хотя и с жестким русским акцентом. Будь я проклят, если не сделаю так, что этому чертовому кагэбешнику никак не удастся меня подставить, подумал он и продолжил по-арабски:

– Вот твое удостоверение личности. Вот письмо, которое мне приказано для тебя подготовить. Ты будешь жить в лачуге в дальнем углу сада, ухаживать за растениями и покупать в городе все, что прикажет шеф. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если тебя схватят, я взял тебя только потому, что поверил в твои честные намерения. Теперь можешь заниматься своими делами и убери к чертовой матери этих проклятых кур. Мне только не хватало, чтобы у меня по саду бегали куры.

Ну и дела, раздраженно думал Куликов, возвращаясь к прерванному ужину. Если этому болвану не повезет и его схватят, то Амн-аль-Амм быстро узнает, что он русский. Тогда скорее Тигр замерзнет, чем кто-то поверит, что Куликов взял его на работу, не зная, что он агент КГБ. Куликов был очень зол на Москву.

Новое жилище Майка Мартина стояло у дальней стены большого, в четверть акра, сада. Жилище оказалось однокомнатной лачугой, в которой не было ничего, кроме раскладушки, стола и двух стульев. К одной из стен было прибито несколько крючков, а в углу висела полка с рукомойником.

При более детальном обследовании Мартин обнаружил неподалеку засыпную уборную, а в стене сада – водопроводный кран, разумеется, только с холодной водой. Очевидно, здесь придется довольствоваться самыми примитивными гигиеническими процедурами. Вероятно, пищу Мартину будут выносить из той двери в задней стене дома, что ведет на кухню. Мартин вздохнул. Вилла на окраине Эр-Рияда осталась где-то очень далеко.

В лачуге он нашел свечи и спички. При тусклом свете свечи Мартин завесил окна одеялами и перочинным ножом принялся ковырять растрескавшийся известковый раствор, скреплявший грубые глиняные плиты пола.

Через час работы Мартин оторвал четыре плиты, а потом еще час ковырял землю совком, который нашел неподалеку, в сарае для садового инвентаря. В результате получилась ямка, в которой уместились радиостанция, аккумуляторы, магнитофон и антенна спутниковой связи. Смесь земли с собственной слюной, втертая в щели между плитами, помогла скрыть последние следы раскопок.

Незадолго до полуночи Мартин тем же ножом вырезал фальшивое дно корзины, уложил солому на настоящее дно так, чтобы ничто не напоминало о четырехдюймовом тайнике. Тем временем куры обследовали пол лачуги в напрасной надежде найти пшеничные зерна, однако им пришлось довольствоваться несколькими жучками.

Мартин доел остатки маслин и сыра, поделился со своими спутницами последним куском хлеба пита и водой, которую он налил из крана в стене.

Потом он снова водворил кур в корзину. Если те и заметили, что корзина стала на четыре дюйма глубже, то протестовать не стали. День для них выдался трудным, и они быстро заснули.

Наконец Мартин помочился в темноте на розы Куликова, задул свечи, накрылся одеялом и тоже заснул.

Биологические часы разбудили его в четыре часа утра. Он извлек из тайника пластиковые мешки с радиостанцией и прочими электронными устройствами, продиктовал на пленку короткое сообщение для Эр-Рияда, переписал его на двухсоткратной скорости, соединил магнитофон с передатчиком и антенной спутниковой связи, которая в рабочем состоянии занимала чуть ли не все свободное пространство комнатки и была направлена на открытую дверь.

В 4 часа 45 минут он передал пакетный сигнал на оговоренной на тот день длине волны, разобрал приборы и снова спрятал их в тайнике под полом.

В Эр-Рияде стояла еще темная ночь, когда такая же антенна, установленная на крыше резиденции Сенчери-хауса, уловила длившийся всего одну секунду сигнал и передала его вниз, в центр связи. «Окно» для передачи сообщений было установлено на период от четырех тридцати до пяти часов утра, поэтому дежурные радисты не спали.

Два постоянно работавших в период «окна» магнитофона записали пакетный сигнал из Багдада, и на приборной доске, привлекая внимание техников, вспыхнул световой сигнал. Те замедлили скорость переданного сообщения в двести раз и дешифровали радиограмму. В наушниках зазвучал голос майора Мартина. Один из техников застенографировал сообщение, тут же перепечатал его и вышел из центра связи.

Руководителя саудовского бюро Джулиана Грея разбудили в пять пятнадцать.

– Сэр, это Черный медведь. Он на месте.

Раскрасневшись от волнения, Грей прочел сообщение и пошел будить Саймона Паксмана. Шеф иракской инспекции Сенчери-хауса теперь был приписан к Эр-Рияду, а его обязанности в Лондоне временно исполнял заместитель. У Паксмана сон тоже как рукой сняло; он быстро пробежал глазами текст радиограммы.

– Черт возьми, пока все идет отлично.

– Проблемы могут возникнуть, – охладил его энтузиазм Грей, – когда он попытается установить связь с Иерихоном.

Слова Грея отрезвили Паксмана. С Иерихоном не связывались полных три месяца. За это время его могли разоблачить и арестовать, он мог передумать и отказаться работать впредь, его могли отправить из Багдада куда угодно: он мог быть, например, генералом и теперь командовать войсками в Кувейте. За три месяца могло случиться все. Паксман встал.

– Надо сообщить в Лондон. Как насчет кофе?

– Я скажу Мохаммеду, чтобы он приготовил, – ответил Грей.

В половине шестого, когда Майк Мартин поливал цветочные клумбы, дом начал просыпаться. Из окна его заметила полногрудая русская кухарка; когда вода закипела, она подозвала Мартина к кухонному окну.

– Как тебя зовут? – спросила она, потом подумала и вспомнила арабское слово: – Имя?

– Махмуд, – ответил Мартин.

– Что ж, Махмуд, вот возьми, попей.

В знак благодарности Мартин несколько раз кивнул головой, пробормотал «шукран» и принял горячую чашку двумя руками. На этот раз он не играл: натуральный кофе был превосходным, а после чая еще на территории Саудовской Аравии Мартин не пил ничего горячего.

Завтрак был в семь. Мартин жадно проглотил миску вареной чечевицы с питой. Судя по всему, хозяйство первого секретаря Куликова вели тот слуга, с которым Мартин встретился накануне вечером, и его жена-кухарка. Похоже, Куликов жил один. Около восьми утра Мартин познакомился с шофером Куликова, иракцем, который немного говорил по-русски и мог оказаться полезным в качестве переводчика, если возникнет потребность перевести одну-две несложные фразы.

Мартин решил не сближаться с шофером, который вполне мог быть «подсадной уткой», внедренной в посольство секретной полицией или даже людьми из контрразведки Рахмани. Впрочем, сразу же выяснилось, что здесь Мартину можно не опасаться неприятностей: шофер, неважно, шпик он или нет, оказался снобом и смотрел на нового садовника с нескрываемым презрением. Правда, он согласился объяснить кухарке, что Мартину придется на время отлучиться, так как хозяин приказал ему избавиться от кур.

Оказавшись на улице, Мартин прежде всего направился на автовокзал, по пути он выпустил своих кур на первом же небольшом пустыре.

Как и в большинстве других арабских городов, багдадский автовокзал был не только местом, откуда отправляются автобусы в провинцию, но и излюбленным базарчиком городской и сельской бедноты, где можно было продать и купить все что угодно. Вдоль южной стены вокзала расположился нужный Мартину блошиный рынок. Основательно поторговавшись, Мартин купил здесь разболтанный старый велосипед, который при езде сначала жалобно стонал, но несколько успокоился, получив изрядную порцию смазочного масла.

Мартин понимал, что он не может ездить в автомобиле; для скромного садовника даже мотоцикл был бы непомерной роскошью. Он помнил, как слуга его отца, покупая продукты на день, объезжал городские базары на велосипеде, а судя по тому, что Мартин увидел сейчас, эта несложная машина так и осталась основным средством передвижения для рабочего или крестьянина.

Немного поработав перочинным ножом, Мартин превратил клетку для кур в открытую квадратную корзину и двумя прочными резиновыми лентами, точнее, купленными в ближайшем гараже ремнями вентилятора, укрепил ее на багажнике велосипеда.

Потом Мартин – уже на велосипеде – вернулся в центр города и в магазине канцелярских принадлежностей на улице Шурджа, как раз напротив католической церкви святого Иосифа, где на богослужение собирались христиане-халдеи, купил четыре цветных мелка.

Он хорошо помнил этот район, который называли Аджид-аль-Насара, то есть площадь Христиан. И сейчас улицы Шурджа и Банковская были забиты автомобилями, припаркованными большей частью там, где висел знак «стоянка запрещена», а иностранцы шныряли по лавкам, торговавшим травами и специями.

Когда Мартин учился в приготовительной школе, в городе было только три моста через Тигр: железнодорожный на севере, Новый мост в центре и мост короля Фейсала на юге. Теперь в Багдаде было девять мостов. Несколько месяцев спустя, уже на четвертый день после начала воздушной войны, их не осталось ни одного, потому что в «Черной дыре» все они были отмечены как военные объекты и в назначенное время разбомблены. Но тогда, в первую неделю ноября, по всем девяти мостам беспрерывно текли автомобильные и людские потоки.

Еще Мартину бросилось в глаза, что Багдад кишит патрулями Амн-аль-Амма – секретной полиции, хотя большинство полицейских не делали никакого секрета из своей работы. Они стояли на перекрестках или сидели в автомобилях. Мартин видел, как полиция дважды останавливала иностранцев и дважды – иракцев, проверяя документы и у тех, и у других. Если иностранцы отвечали покорным раздражением, то иракцы не скрывали страха.

На первый взгляд казалось, что город жил такой же жизнью, какую Мартин помнил с детства, и горожане не утратили своего добродушия, но чутье подсказывало ему, что под внешним спокойствием багдадцев скрывается глубоко укоренившийся страх, который активно насаждал тиран, живший в огромном дворце возле моста Тамуз, возведенном ниже по реке.

В то утро Мартину лишь однажды намеком дали понять, что думают многие иракцы о своей жизни. Он был еще на другом берегу Тигра, на базаре в Касре, где продавали фрукты и овощи, и торговался со старым лавочником, уговаривая того немного уступить за фрукты. Если русские собираются кормить его одними бобами и хлебом, то не помешает дополнить рацион более витаминизированной пищей.

Неподалеку четверо полицейских остановили какого-то молодого человека, бесцеремонно его обыскали, а потом отпустили. Старый лавочник откашлялся и зло сплюнул в пыль, едва ли не на собственные баклажаны, сложенные аккуратной горкой.

– Вот вернутся бени Наджи и прогонят этих мерзавцев, – пробормотал он.

– Поосторожней, отец, ты говоришь не подумав, – шепнул Мартин, пробуя на спелость персики.

Старик уставился на Мартина.

– Откуда ты, брат?

– Издалека. Из северной деревни, за Баджи.

– Если хочешь послушать совет старика, уезжай домой. Я многое повидал. Скоро бени Наджи спустятся с неба, да, и бени кальб тоже.

Старик снова плюнул, и на этот раз баклажанам повезло меньше. Купив персики и лимоны, Мартин уехал. Он возвратился на виллу первого секретаря советского посольства к полудню. Куликов давно отправился в посольство, его шофер тоже, и хотя кухарка за что-то упрекнула Мартина, тот не понял ни слова и занялся садом.

Встреча со старым лавочником произвела на Мартина большое впечатление. Значит, размышлял Мартин, некоторые иракцы уверены, что англичане и американцы вернутся в Ирак, и ничего не имеют против. Слова «и прогонит этих мерзавцев» могли относиться только к секретной полиции, а следовательно, и к Саддаму Хуссейну.

На багдадских улицах британцев издавна называют бени Наджи.

Кем именно был этот Наджи, за давностью лет все забыли, но по общему убеждению это был мудрый и святой человек. Во времена Британской империи присланные в эти места молодые британские офицеры часто навещали Наджи, сидели у его ног и слушали мудрые речи. Он относился к ним, как к своим детям, хотя они были христианами, а значит, неверными. Поэтому люди стали называть их «сыновьями Наджи».

Американцев называли бени эль кальб. «Кальб» по-арабски значит «собака», а у арабов, увы, собака не относится к числу почитаемых существ.

Гидеон Барзилан увидел в отчете сайана о банке «Винклер» лишь одно утешение: стало ясно, в каком направлении нужно действовать дальше.

Прежде всего предстояло выяснить, какой из трех вице-президентов, Кесслер, Гемютлих или Блай, работает со счетом иракского ренегата Иерихона.

Проще всего было навести справки по телефону, но, прочитав доклад сайана, Барзилаи понял, что никто из вице-президентов не скажет ему ни слова.

Из бронированного подземного бюро Моссада, располагавшегося под зданием израильского посольства в Вене, Барзилаи отправил в Тель-Авив зашифрованный запрос. Как только там подготовили нужный документ, его отправили в Вену.

Это было отлично сфабрикованное письмо. Его напечатали на настоящем бланке, украденном в одном из старейших и надежнейших лондонских банков – «Куттс-ов-зе-Странд», банке ее величества королевы Великобритании.

Даже подпись на письме была идеальной копией настоящей подписи одного из руководителей зарубежного отделения банка «Куттс». Ни на конверте, ни на бланке не было указано, кому именно направляется письмо, которое начиналось с обращения «Уважаемые господа…»

Содержание письма было простым и конкретным. Один из богатых клиентов банка «Куттс» собирается перевести значительную сумму на счет клиента банка «Винклер»; далее указывался номер счета. Только что клиент банка «Куттс» предупредил их, что в силу независящих от него обстоятельств перевод будет совершен на несколько дней позднее согласованной даты. Если клиент банка «Винклер» заинтересуется причинами задержки перевода, то банк «Куттс» был бы чрезвычайно признателен, если бы господа из банка «Винклер» заверили своего клиента, что соответствующая банковская операция совершается в настоящее время и вся сумма поступит на его счет незамедлительно. Наконец, банк «Куттс» был бы чрезвычайно благодарен, если бы «Винклер» подтвердил получение настоящего письма.

Барзилаи решил сыграть на том, что все банки – а уж тем более банк Винклера – любят получать деньги. По расчетам израильтянина старый венский банк должен был ответить лондонским банкирам письмом. Барзилаи оказался прав.

Присланный из Тель-Авива конверт идеально соответствовал банковскому и был проштемпелеван британской печатью – очевидно, в почтовом отделении на Трафальгарской площади двумя днями раньше. Он был адресован управляющему зарубежными счетами банка «Винклер». Разумеется, такой должности в банке не было, поскольку все зарубежные счета были поделены между тремя вице-президентами.

Глухой ночью конверт бросили в почтовый ящик банка. К тому времени бригада наблюдателей из отдела Ярид уже неделю следила за банком, отмечая и фотографируя режим и все детали его распорядка: когда он закрывается и открывается, когда доставляют почту, когда курьер начинает разносить письма, где и за каким столом в холле первого этажа сидит секретарь, а где место охранника (тот обычно сидел напротив секретаря за столом поменьше).

Банк«Винклер» занимал далеко не современное здание. Переулок Баллгассе, как и весь район вокруг Францисканерплатц, располагался в старой части города, чуть в стороне от Зингерштрассе. Должно быть, раньше это солидное и надежное здание принадлежало семье какого-нибудь богатого торговца. В банк вела тяжелая деревянная дверь, украшенная небольшой латунной табличкой. Судя по планировке аналогичного здания (его тщательно обследовала команда наблюдателей, которая проникла туда под видом клиентов располагавшейся там бухгалтерской конторы), в банке было пять этажей, а на каждом этаже – шесть кабинетов.

Среди других существенных деталей бригада из отдела Ярид выяснила, что каждый день, незадолго до окончания рабочего дня, исходящую корреспонденцию относили в почтовый ящик на площади. Отправка корреспонденции входила в обязанности охранника, который по возвращении выполнял и функции швейцара – держал дверь открытой, пока все сотрудники банка не покинут здание. После этого охранник впускал ночного сторожа и затем уходил сам. Ночной сторож запирал деревянную дверь изнутри, щелкая таким количеством засовов, что дверь выдержала бы и таранный удар бронированного автомобиля.

Еще до того, как письмо из Лондона от банка «Куттс» было брошено в щель на двери банка Винклера, шеф технической службы и руководитель бригады из отдела Невиот изучил почтовый ящик на Францисканерплатц и раздраженно фыркнул. Это была несерьезная работа. В его бригаде имелся первоклассный взломщик, который открыл и закрыл ящик меньше чем за три минуты. Вскрыв почтовый ящик в первый раз, взломщик понял, что будет совсем нетрудно изготовить и ключ к нему. После небольшой подгонки ключ стал открывать и закрывать не хуже, чем ключ настоящего почтальона.

Наблюдатели установили также, что охранник банка всегда опускает письма за двадцать-тридцать минут до того, как ровно в шесть подъезжает почтовый автомобиль и забирает почту.

В тот день, когда было брошено письмо от банка «Куттс», бригады из отделов Ярид и Невиот работали вместе. Как только охранник направился по аллее назад к банку, взломщик открыл почтовый ящик. Наверху кучки конвертов лежали двадцать два письма, отправленные в тот день банком «Винклер». Израильтянам потребовалось лишь тридцать секунд на то, чтобы найти письмо, адресованное лондонскому банку «Куттс», положить всю другую корреспонденцию на прежнее место и закрыть почтовый ящик.

Все пять членов бригады из отдела Ярид заняли свои места на площади на тот случай, если кто-то попытается помешать «почтальону», чья форменная одежда, спешно купленная в магазине подержанных вещей, почти не отличалась от настоящей формы работников венской почты.

Впрочем, эти предосторожности оказались излишними; добропорядочным жителям Вены и в голову не могло прийти, что агенты со Среднего Востока средь бела дня станут нарушать неприкосновенность почтового ящика. В тот момент на площади было всего два австрийца, и никто из них не обратил внимания на операцию, которая на первый взгляд казалась вполне обычной и совершенно законной выемкой писем. Через двадцать минут появился настоящий служащий почты, который привычно выполнил свою работу, но к тому времени те двое австрийцев давно ушли, и на площади были уже другие прохожие.

Барзилаи вскрыл конверт с ответом банку «Куттс». Как он и надеялся, это было короткое, но благожелательное письмо, подтверждающее получение запроса из Лондона и написанное на вполне приличном английском. Письмо было подписано Вольфгангом Гемютлихом. Теперь шеф команды Моссада знал точно, кто распоряжается счетом Иерихона. Оставалось только «расколоть» герра Гемютлиха или добраться до его деловых бумаг. Барзилаи не знал, что для него неприятности только начинаются.

Уже давно стемнело, когда Майк Мартин вышел из сада русской виллы в Мансуре. Он решил, что неразумно лишний раз беспокоить русских, открывая парадный вход. В задней стене была совсем крохотная калиточка, запиравшаяся на ржавый замок; Мартину даже дали ключ от этого замка. Он выкатил велосипед в переулок, закрыл калитку и поехал в город.

Мартин понимал, что его ждет тяжелая ночь. Высланный из Ирака чилийский дипломат Монкада очень подробно описал опрашивавшим его сотрудникам Моссада, где находятся три тайника, предназначенных для передачи сообщений Иерихону, и где нужно ставить мелом условные знаки, чтобы дать тому знать, что его ждет письмо. Мартин полагал, что у него нет другого выхода, как только оставить одинаковые письма во всех трех тайниках.

Он заранее написал письма на тонкой бумаге, каждое сложил и упаковал в квадратный пластиковый пакетик, а все три пакетика приклеил липкой лентой к внутренней стороне бедра. Кусочки мела лежали у него в кармане.

Первым пунктом было кладбище «Альвазия» на другом берегу Тигра, в районе Рисафа. Это место он знал давно и к тому же еще в Эр-Рияде тщательно изучил фотографии. Но одно дело – наизусть выучить описание места, где находится тайник, и совсем другое – найти шатающийся кирпич в темноте, Десять минут Мартин ощупывал стену, пока не наткнулся на нужный кирпич. Он находился именно там, где сказал Монкада. Мартин вытащил кирпич, уложил в нишу пластиковый пакетик и поставил кирпич на прежнее место.

Второй тайник тоже был устроен в старой рушащейся стене, которая находилась возле руин древней крепости в районе Аадхамийя, где от крепостного рва остался лишь затхлый пруд. Недалеко от крепости стоял мавзолей Аладхама; его соединяла с крепостью стена, такая же древняя и разваленная, как и сама крепость. Мартин нашел стену и растущее рядом с ней дерево, рукой дотянулся до верхнего ряда кирпичей и отсчитал десятый ряд сверху. Десятый кирпич шатался, как старый зуб. Мартин уложил второй пакетик и поставил кирпич на место. Несколько раз он проверял, нет ли за ним слежки, но вокруг не было ни души: ни у кого не возникало желания гулять ночью в этом безлюдном месте.

Третий и последний тайник находился на другом кладбище, на этот раз на давно заброшенном британском в районе Вазирая, возле турецкого посольства. Как и в Кувейте, тайник был устроен на могиле, но не в нише под мраморным надгробием, а внутри небольшой урны, вкопанной в изголовье заброшенной могилы.

– Прости, – пробормотал Мартин, обращаясь к тому неведомому солдату Британской империи, который уже много лет покоился под урной. – Продолжай в том же духе, у тебя хорошо получается.

Монкада работал в комплексе зданий ООН, располагавшемся далеко от центра города, на шоссе, которое вело к аэропорту Матар Садам, но для меловых отметок разумно выбрал места неподалеку от широких дорог Мансура, где их можно было увидеть, проезжая мимо на автомобиле. Монкада и Иерихон условились, что если кто-либо из них заметит начерченный мелом условный знак, то он запомнит, к какому тайнику тот относится, и тут же сотрет знак влажной тряпкой. Тот, кто поставил отметку, через день-другой, проходя мимо, увидит, что отметка стерта, и таким образом узнает, что его сообщение получено, а тайник, скорее всего, уже навестили и письмо забрали.

Так два агента связывались друг с другом в течение двух лет и ни разу не встретились.

В отличие от Монкады, у Мартина не было автомобиля, и весь неблизкий путь ему приходилось преодолевать, работая педалями. Первую отметку в виде креста святого Андрея, или буквы «X», он начертил голубым мелком на каменном столбе ворот пустующего дома.

Второй условный знак Мартин нанес белым мелком на ржаво-красную стальную дверь гаража в задней стене дома в Ярмуке. Этот знак имел форму лотарингского креста. Наконец, третью отметку – исламский полумесяц с горизонтальной чертой посредине – Мартин начертил красным мелком на стене, огораживавшей здание союза арабских журналистов, на окраине района Мутанаби.

У иракских журналистов чрезмерная любознательность не поощряется, поэтому лишнее меловое пятно на стене их штаб-квартиры едва ли вызовет сенсацию.

Мартину было известно, что Монкада предупредил Иерихона о возможности своего возвращения, но он не мог знать, ездит ли еще Иерихон по городу, выискивая условные меловые знаки из окошка своего автомобиля. Теперь Мартину ничего не оставалось, как только набраться терпения, ждать и каждый день проверять, не исчезла ли его меловая отметка.

Седьмого ноября он заметил, что кто-то стер условный знак, который он начертил белым мелом. Впрочем, не исключалось, что владелец гаража по собственной инициативе решил слегка почистить ржавую стальную дверь.

Мартин поехал дальше. Оказалось, что исчезли также голубая отметка на столбе у ворот и красная на стене дома журналистов.

Той же ночью он обследовал три тайника, предназначавшихся для передачи сообщений от Иерихона связному.

Один из них находился за шатающимся кирпичом в дальнем углу стены вокруг овощного базара неподалеку от улицы Саадун. Там Мартина ждал сложенный листок папиросной бумаги. Такой же листок Мартин обнаружил во втором тайнике под расшатанным каменным подоконником ветхого дома в одном из уголков лабиринта грязных улочек, которые составляли торговый квартал на северном берегу реки возле моста Шухада. Из третьего и последнего тайника, под одной из расшатанных плит, которыми был вымощен заброшенный двор недалеко от Абу Наваса, Мартин извлек третий квадратик плотно сложенной тонкой бумаги.

Липкой лентой Мартин приклеил бумажки к левому бедру и покатил на велосипеде домой, в Мансур.

При свете неровно горевшей свечи Мартин прочел все три сообщения. Они оказались одинаковыми. Иерихон жив, здоров, у него все в порядке. Он готов возобновить работу на западные державы; насколько он понял, теперь получателями информации будут британцы и американцы. Но работать стало неизмеримо сложнее и опаснее; соответственно должна возрасти и плата за информацию. Иерихон ждал согласия на свои требования и перечень интересующих Запад вопросов.

Мартин сжег все три письма Иерихона, а пепел истолок в порошок. Он уже знал ответы на оба вопроса. Лэнгли готово было платить щедро, очень щедро, лишь бы информация была надежной и ценной. Что же касается перечня вопросов, то их Мартин знал наизусть. Запад интересовало настроение Саддама, его стратегическая концепция, а также расположение главных командных пунктов и центров по производству оружия массового поражения.

Перед рассветом Мартин сообщил в Эр-Рияд:

ИЕРИХОН СНОВА В ИГРЕ.

Десятого ноября, вернувшись в свой крохотный, заваленный книгами и рукописями кабинет в Школе востоковедения и африканистики, доктор Терри Мартин обнаружил на столе квадратную записку.

Ему звонил мистер Пламмер; он сказал, что доктору Мартину известен номер его телефона и он догадается, о чем мистер Пламмер хотел бы с ним поговорить. Краткость записки свидетельствовала о том, что мисс Уэрдзуорт была обижена. Она относилась к «своим» ученым, как к малым детям, нуждающимся в постоянной опеке, и считала само собой разумеющимся, что должна быть в курсе всех их дел; поэтому мисс Уэрдзуорт не одобряла поведение тех, кто отказывался сообщить, по какому вопросу он звонит.

Давно начался осенний семестр, и Терри Мартин, которому пришлось взять на себя целую армию студентов-первокурсников, почти забыл о своем разговоре с директором арабского отдела Управления правительственной связи.

Мартин набрал номер телефона Пламмера, но оказалось, что тот ушел на обед, а потом у Мартина до четырех часов были лекции. Лишь в пять часов, когда Мартин уже собрался домой, ему удалось застать Пламмера в Глостершире.

– Ах, да, – сказал Пламмер. – Помните, вы просили сообщать вам обо всем необычном, о том, что на первый взгляд кажется бессмысленным? Так вот, вчера наш филиал на Кипре перехватил странный разговор, который, возможно, покажется вам интересным. Если хотите, можете послушать.

– Здесь, в Лондоне? – спросил Мартин.

– Нет, боюсь, в Лондоне это невозможно. Конечно, перехват записан на пленку, но, честно говоря, вам нужно было бы послушать воспроизведение у нас, с тем усилением, которое могут дать наши машины. На обычном магнитофоне вы никогда не добьетесь такого качества. Разговор здорово заглушен, поэтому даже мои арабисты не могут в нем как следует разобраться.

Всю рабочую неделю и Мартин и Пламмер были заняты. В конце концов Мартин согласился приехать в Глостершир в воскресенье, и Пламмер пригласил его на ленч во «вполне приличный маленький паб примерно в миле от офиса».

В ярко освещенном пабе никто не обратил внимания на Мартина и Пламмера, никто не поднял удивленно брови при появлении двух мужчин в твидовых пиджаках. Они заказали себе обычный воскресный ленч: жареную говядину и йоркширский пудинг.

– Мы не знаем, кто говорит и с кем, – объяснил Пламмер, – но совершенно очевидно, что оба собеседника занимают очень высокое положение. По каким-то причинам первый иракец воспользовался открытой линией телефонной связи. Как выяснилось из разговора, он только что вернулся из командировки в штаб-квартиру иракских войск в Кувейте. Возможно, он говорил из автомобиля. Нам известно, что разговор велся не по сети армейской связи; значит, второй человек, тот, кому звонили, скорее всего не военный. Возможно, какой-то высший чиновник.

Официантка принесла мясо с жареным картофелем и пастернаком, и Пламмер замолчал. Когда они снова остались одни в своем уютном угловом кабинете, он продолжил:

– Судя по всему, первый иракец выражал свое мнение по поводу сообщений иракских ВВС о том, что американские и британские истребители все чаще и чаще крутятся у иракских границ, провоцируя противовоздушную оборону Ирака, а в последнюю минуту улетают.

Мартин кивнул. Он слышал о такой тактике. Ее целью было держать в постоянном напряжении иракскую противовоздушную оборону и вынуждать ее реагировать на ложные атаки. Таким образом иракцы «засвечивали» свои радары и ракетные установки типа «земля-воздух», и их тут же засекали АВАКСы, круглосуточно кружившие над заливом.

– Первый упомянул о «бени эль кальбах», то есть о «собачьих детях» – так они называют американцев, а второй больше слушал, в ответ только посмеивался и вскользь заметил, что Ирак не должен отвечать на такие провокации, потому что они направлены только на то, чтобы выявить их систему обороны. Потом первый сказал что-то такое, чего мы не можем понять. В этот момент усилились помехи, электростатические или какие другие. Большую часть разговора мы смогли очистить от помех, но эти слова первый иракец скорее пробормотал, чем сказал. Как бы то ни было, второго иракца это чрезвычайно разозлило; он сказал, чтобы его собеседник заткнулся, и бросил трубку. Больше того, второй иракец, который, как мы считаем, говорил из Багдада, первым прервал связь. Мне бы хотелось, чтобы вы сами послушали две последних фразы.

После ленча Пламмер отвез Мартина на уже знакомый ему комплекс зданий и антенн, где был обычный рабочий день. В расписании Управления правительственной связи выходных не предусмотрено. В звуконепроницаемой комнате, напомнившей Мартину студию звукозаписи, один из техников по просьбе Пламмера включил таинственную запись. Все трое молча слушали гортанную арабскую речь.

Телефонный разговор начался точно так, как рассказал Пламмер. Потом первый иракец, тот, по чьей инициативе и началась эта беседа, похоже, разволновался. У него сорвался голос:

– Теперь уже ждать недолго, рафик. Скоро у нас…

Из-за сильных помех разобрать последние слова было невозможно, но на багдадского собеседника они подействовали, как удар грома. Он прервал:

– Заткнись, ибн аль-гахба.

Потом он бросил трубку, будто только теперь с ужасом осознал, что телефонная линия может прослушиваться.

Техник прокрутил пленку три раза, каждый раз немного меняя скорость.

– Что вы можете сказать? – спросил Пламмер.

– Что ж, оба они – члены партии, – ответил Мартин. – Только партийные боссы называют друг друга «рафик» – товарищ.

– Правильно. Значит, мы записали болтовню двух иракских шишек об усилении американской армии и о провокациях ВВС США возле границы.

– Потом первый иракец разволновался, возможно, даже рассердился, но его тон был скорее торжествующим. И эти слова «теперь уже ждать недолго»…

– Говорят о каких-то предстоящих переменах? – уточнил Пламмер.

– Похоже, что так, – согласился Мартин.

– А потом сплошные помехи. Но, Терри, обратите внимание на реакцию второго иракца. Он не только швырнул телефонную трубку, он назвал своего товарища по партии «сыном потаскухи». Довольно крепкое выражение, а?

– Очень крепкое. Такое ругательство может сойти с рук только старшему по званию, – сказал Мартин. – Что, черт возьми, могло вызвать такую реакцию?

– Только слова, которые мы не понимаем из-за помех. Послушаем еще раз.

Техник снова воспроизвел запись последней фразы.

– Что-то связанное с Аллахом? – предположил Пламмер. – Скоро мы будем с Аллахом? Будем в руках Аллаха?

– Мне кажется, там было сказано: «…скоро у нас будет… что-то… что-то… Аллах».

– Хорошо, Терри. Согласен. Может, «скоро нам поможет Аллах»?

– Тогда почему эти слова вывели из себя второго иракца? – возразил Мартин. – В оправдании собственных неприглядных делишек волей всевышнего нет ничего нового. И ничего оскорбительного. Не знаю. Вы не могли бы дать мне с собой копию записи разговора?

– Конечно.

– Вы запрашивали о перехвате наших американских собратьев?

Покрутившись в странном мире спецслужб всего несколько недель, Терри Мартин уже усвоил принятый здесь специфический язык. Для сотрудников британских служб безопасности британские сослуживцы были «друзьями», а американские коллеги – «собратьями».

– Разумеется. Их спутники передали на Форт-Мид перехват того же разговора. Они тоже ничего не поняли. Честно говоря, они не думают, что это что-то важное. Считайте, они уже сдали запись в архив.

Домой Терри Мартин поехал с небольшой кассетой в кармане. К немалому неудовольствию Хилари он весь вечер снова и снова прокручивал короткую запись на их кассетном магнитофоне. Когда у Хилари кончилось терпение и он запротестовал, Терри заметил, что иногда Хилари сам часами отыскивает единственное неразгаданное слово кроссворда в «Таймсе». Подобное сравнение вывело Хилари из себя.

– По крайней мере я всегда нахожу ответ на следующее утро, – огрызнулся он, перевернулся на другой бок и заснул.

Терри Мартин не нашел ответа ни на следующее утро, ни через день. Он прослушивал запись в перерывах между лекциями и в любое другое время, если только у него выдавалась свободная минута, перебирая все возможные варианты заглушенных помехами слов. Но любой вариант казался бессмысленным. Почему второго собеседника вывело из себя безобиднейшее упоминание об Аллахе?

Лишь через пять дней Мартин понял смысл двух гортанных и одного шипящего звука в искаженной фразе.

Мартин тотчас попытался связаться с Саймоном Паксманом, но из Сенчери-хауса ответили, что Паксмана нет и не известно, когда он будет. Мартин попросил соединить его со Стивеном Лэнгом, однако шефа средневосточного отдела тоже не оказалось на месте.

Конечно, Мартин не мог знать, что Паксман надолго задержался в эр-риядской штаб-квартире Сенчери-хауса, а Лэнг отправился туда же на важное совещание с Чипом Барбером из ЦРУ.

Человек, которого в Моссаде называли «наводчиком», прилетел в Вену из Тель-Авива через Лондон и Франкфурт. Его никто не встречал; он взял такси и из аэропорта Швехат направился в отель «Шератон», где для него был зарезервирован номер.

Наводчик был румяным общительным мужчиной, типичным американским юристом из Нью-Йорка, и имел при себе соответствующие документы. Его английский с американским акцентом был безупречен – оно и не удивительно, если учесть, что он провел в США не один год; кроме того, он сносно объяснялся по-немецки.

Не прошло и нескольких часов, как ему удалось убедить секретариат отеля составить и отпечатать на бланке юридической конторы любезное письмо на имя некоего Вольфганга Гемютлиха, вице-президента банка «Винклер».

Бланк был подлинным, а если бы кому-то вздумалось проверить личность юриста, то по телефону ему бы ответили, что подписавший письмо Гемютлиху действительно является одним из ведущих компаньонов самой престижной нью-йоркской юридической конторы, но в настоящее время находится в отпуске (это агенты Моссада предварительно выяснили в Нью-Йорке). Другое дело, что ведущий компаньон нью-йоркской конторы и прибывший в Вену общительный мужчина были не одним и тем же лицом, но выяснить это было бы несравненно труднее.

Как и задумывал наводчик, письмо было составлено в извиняющемся тоне, но имело своей целью заинтриговать адресата. Автор письма представлял интересы богатого и высокопоставленного клиента, который теперь пожелал вложить значительную долю своего состояния в европейские финансовые структуры.

Именно сам клиент настаивал на том, чтобы переговоры по этому вопросу велись с банком «Винклер», точнее, лично с уважаемым герром Гемютлихом. Очевидно, клиент получил убедительные рекомендации от кого-то из своих друзей.

Конечно, автору письма следовало бы заранее договориться о встрече, но поскольку и сам клиент, и юридическая контора уделяют чрезвычайно большое внимание сохранению планируемых финансовых операций в глубочайшей тайне, они предпочли бы не обсуждать деловые вопросы в телефонных разговорах и факсах. Поэтому автор письма воспользовался своим визитом в Европу, чтобы лично заехать в Вену.

К сожалению, расписание его деловых встреч позволяет ему задержаться в Вене лишь на три дня, но если бы герр Гемютлих любезно согласился уделить ему несколько минут, он был бы очень рад заехать в банк.

Поздним вечером американец сам опустил письмо в почтовый ящик банка, а уже к полудню следующего дня курьер банка доставил ответ в отель «Шератон». Герр Гемютлих будет рад встретиться с американским юристом на следующий день, в десять часов утра.

С того момента, когда наводчик переступил порог банка, его глаза не упускали ничего. Он не делал записей, но замечал и запоминал все детали. Секретарь проверил документы посетителя, по телефону еще раз убедился, что того ждут, а затем охранник проводил его наверх до простой деревянной двери. Охранник постучал. Ни на секунду наводчик не оставался без присмотра.

Услышав «Войдите!», охранник открыл дверь, пропустив американского гостя, плотно прикрыл ее за ним, а потом вернулся в холл, к своему столику.

Герр Гемютлих встал, обменялся с посетителем рукопожатием, жестом пригласил его сесть в кресло напротив и снова уселся за свой стол.

В немецком языке слово «гемютлих» означает «уютный» или «добродушный, приятный». Трудно было отыскать более неподходящую фамилию для невероятно тощего человека. Герр Гемютлих поразительно походил на обтянутый кожей скелет. Ему было лет шестьдесят с небольшим. В сером костюме, сером галстуке, с серым лицом лысеющий Гемютлих, казалось, излучал серость. В его бесцветных глазах не было и намека на юмор, а тонкая полоска растянутых губ могла напоминать что угодно, только не приветливую улыбку.

Кабинет был столь же аскетичен, как и его хозяин: большой резной письменный стол, на котором царил идеальный порядок, обшитые темными панелями стены, а на них вместо картин – дипломы по банковскому делу в рамочках.

Вольфганг Гемютлих стал банкиром не для того, чтобы веселиться. Очевидно, он неодобрительно относился к веселью в любых его проявлениях. Банк – это дело серьезное; банковские операции – это сама жизнь. Больше всего на свете герр Гемютлих порицал расточительность. Деньги нужны для того, чтобы их хранить – лучше всего в банке «Винклер». Снятие со счета любой суммы действовало на герра Гемютлиха, как приступ язвенной болезни, а перевод значительного вклада из банка «Винклер» мог вывести его из равновесия на целую неделю.

Наводчик хорошо знал свое дело: все замечать и все запоминать. Первая задача – описать внешность герра Гемютлиха, чтобы бригада из отдела Ярид могла узнать его на улице, – была уже выполнена. Теперь наводчик высматривал сейф, в котором могли бы храниться сведения о счете Иерихона, а также тайные замки, дверные засовы, охранную сигнализацию; словом, наводчик должен был подготовить почву для последующего взлома кабинета.

Избегая называть сумму, которую его клиент хотел бы перевести в Европу, но в то же время намекая, что эта сумма огромна, наводчик старался свести разговор к обсуждению степени надежности вкладов в банке «Винклер» и гарантий их анонимности. Герр Гемютлих охотно разъяснил, что у Винклера сведения о номерных счетах абсолютно недостижимы для посторонних, а тайна личности владельца счета охраняется с маниакальной строгостью.

Во время разговора их прервали лишь однажды. Вдруг открылась боковая дверь, и в кабинет вошла женщина неопределенного возраста – такая же бесцветная, как и ее шеф. Гемютлих недовольно поморщился.

– Вы сказали, что это срочно, герр Гемютлих. Иначе бы… – пробормотала она.

Рассмотрев ее поближе, наводчик понял, что женщина далеко не так стара, как ему показалось на первый взгляд. Должно быть, ей было лет сорок. Ее старили гладко зачесанные назад волосы, собранные на затылке в пучок, твидовый костюм, фильдекосовые чулки и туфли без каблуков.

– Да, да, – сказал Гемютлих и протянул руку за письмами. – Прошу прощения, – добавил он, обращаясь к гостю.

Выяснив, что Гемютлих говорит по-английски с трудом, собеседники сразу перешли на немецкий. Наводчик оказался любезнее хозяина: он встал и отвесил женщине легкий поклон.

– Здравствуйте, фрейлейн, – сказал он.

Женщина, казалось, была польщена. Гости Гемютлиха обычно не вставали при появлении секретаря. Как бы то ни было, жест наводчика не остался незамеченным, и даже герр Гемютлих был вынужден прокашлявшись пробормотать:

– Ах да, э-э… мой личный секретарь, фрейлейн Харденберг.

Наводчик запомнил и это имя.

В заключение Гемютлих еще раз заверил гостя, что тот может предложить своему клиенту самые благоприятные условия размещения вклада. Потом наводчика проводили, повторив в обратном порядке ту же процедуру. Сначала в двери появился вызванный снизу охранник. Наводчик попрощался и последовал за сопровождающим.

Вдвоем они подошли к небольшому лифту, который стал медленно, с лязгом спускаться по обрешеченной шахте. Наводчик спросил охранника, нельзя ли ему зайти в туалет. Охранник нахмурился, как будто в банке «Винклер» подобная естественная надобность человека была чем-то из ряда вон выходящим, но все же остановил лифт на втором этаже и показал на деревянную дверь без надписи рядом с лифтом.

Очевидно, туалет был предназначен для служащих банка мужского пола: один писсуар, одна кабинка, раковина, рулон бумажного полотенца и стенной шкаф. Наводчик открыл кран, чтобы охранник слышал шум бегущей воды, и быстро осмотрел комнатку. Зарешеченное, наглухо закрытое окно, к которому были приклеены провода охранной сигнализации – можно, но трудно. Автоматический вентилятор. В шкафчике – швабры, тазы, чистящие средства и пылесос. Значит, кто-то занимался уборкой. Но когда? По вечерам или в выходные дни? Принимая во внимание собственный опыт, наводчик был готов поклясться, что в личных кабинетах даже уборщик работает только под присмотром. Понятно, что при необходимости было бы нетрудно «побеспокоиться» об охраннике или ночном стороже, но, к сожалению, это исключалось. Коби Дрор недвусмысленно приказал не оставлять никаких следов.

Когда наводчик вышел из туалета, охранник все еще ждал его у двери. Заметив, что в конце коридора начинается широкая мраморная лестница, ведущая в холл первого этажа, наводчик улыбнулся и жестом показал на лестницу, как бы говоря, что он предпочитает пройтись, а не спускаться на лифте еще на три метра.

Охранник поспешил за гостем, проводил его до холла и затем до двери. Наводчик услышал, как за его спиной звякнул огромный бронзовый замок с автоматической блокировкой. Интересно, подумал наводчик, как выпускает женщина-секретарь клиента или курьера, когда охранник находится на верхних этажах?

Потом он два часа рассказывал Гиди Барзилаи о царящих в банке порядках – в той мере, в какой он успел с ними ознакомиться. Рассказ наводчика не слишком обнадеживал. Шеф бригады отдела Невиот сидел, огорченно покачивая головой.

Проникнуть в банк можно, сказал он. Это не проблема. Найдем охранную сигнализацию и отключим ее. Но как при этом не оставить следов, вот в чем загвоздка. Там есть ночной сторож, который наверняка время от времени обходит здание. И потом, что им нужно будет искать? Сейф? Где? Какого типа? Старой или новой конструкции? Открывается он ключом или комбинацией цифр, или тем и другим? На это потребуются часы. А тогда придется успокоить ночного сторожа. Но это значит оставить следы. А Дрор запретил.

Наводчик улетал из Вены в Тель-Авив на следующий день. Накануне вечером он показал на фотографиях Вольфганга Гемютлиха, а на всякий случай и фрейлейн Харденберг. Когда он ушел, Барзилаи и шеф бригады отдела Невиот опять долго совещались.

– Честно говоря, Гиди, мне нужна дополнительная информация. Слишком многого я еще не знаю. Он должен хранить те бумаги, которые вам нужны, в сейфе. Где этот сейф? В полу? В кабинете секретаря? В специальном подвальном хранилище? Нам нужно знать, что находится в банке и где.

Барзилаи проворчал что-то нечленораздельное. Давным-давно, когда он был еще курсантом, один инструктор говорил им: в природе не существует такой вещи, как человек без слабостей. Найдите слабое место, надавите на него, и человек пойдет на сотрудничество. Со следующего утра обе бригады Моссада начали тщательное наблюдение за Вольфгангом Гемютлихом.

Но желчный австриец как будто вознамерился доказать неправоту израильского инструктора.

Стив Лэнг и Чип Барбер столкнулись с большой проблемой. К середине ноября Иерихон передал первые ответы на вопросы, оставленные для него в одном из багдадских тайников. Он запросил очень высокую плату, но американское правительство беспрекословно перевело деньги на его счет в венском банке. Если переданная Иерихоном информация была верна а у союзников не было оснований подозревать обратное, – то он приносил чрезвычайно большую пользу. Пока он ответил лишь на часть вопросов, но подтвердил некоторые другие догадки британцев и американцев.

Самое главное, Иерихон совершенно точно указал местоположение семнадцати объектов, так или иначе связанных с производством и хранением оружия массового поражения. О существовании восьми из них союзники давно подозревали; Иерихон уточнил координаты двух таких объектов. Существование остальных девяти явилось для союзников настоящим откровением; самыми важными сведениями были точные координаты подземной лаборатории, в которой был установлен каскад центрифуг для выделения урана-235 – начинки для атомных бомб.

Ни Лэнг, ни Барбер не знали, как передать эту информацию военным, утаив от них тот факт, что сведения были ими получены от агента, занимающего очень высокое место в багдадской иерархии.

Нельзя сказать, чтобы мастера шпионских дел не доверяли военным; напротив, они были уверены, что британские и американские генералы по праву носят звезды на погонах. Но в мире спецслужб существует очень старое правило, которое выдержало длительную проверку временем: любая секретная информация должна быть известна только абсолютному минимуму посвященных. О том, чего он не знает, человек не может проболтаться даже неумышленно. А если некто в гражданском вдруг ниоткуда приносит список новых целей, то сколько генералов, бригадиров и полковников задумаются: откуда же взялся этот список?

На третьей неделе ноября в подвальных этажах под зданием саудовского министерства ВВС Барбер и Лэнг встретились с генералом Бастером Глоссоном, заместителем командующего военно-воздушными силами коалиции в районе Персидского залива генерала Чака Хорнера.

Конечно, у бригадного генерала Глоссона было имя, но все называли его только Бастером. Именно он планировал и продолжал разрабатывать неизбежную тотальную воздушную атаку на Ирак, которая будет – это знали все – предшествовать наступлению наземных частей.

Лондон и Вашингтон давно пришли к единому мнению, что независимо от борьбы за освобождение Кувейта военная машина Саддама Хуссейна должна быть уничтожена. В первую очередь это касалось объектов, где производилось химическое, бактериологическое и ядерное оружие.

План воздушной войны, которому было присвоено секретное кодовое наименование «Мгновенная гроза», был в общих чертах готов задолго до того, как «Щит в пустыне» разрушил последние надежды Ирака успешно напасть на Саудовскую Аравию. Архитектором операции «Мгновенная гроза» был генерал Бастер Глоссон.

Шестнадцатого ноября ООН и рассеянные по всему свету разные дипломатические ведомства еще пытались изобрести некий «мирный план», который позволил бы разрешить кризис в Персидском заливе без единого выстрела, без единой сброшенной бомбы, без единой запущенной ракеты. Три человека, собравшиеся в тот день в подземелье, хорошо знали, что любой план мирного вывода иракских войск нереален по многим причинам.

Барбер был лаконичен и конкретен:

– Как вам, Бастер, хорошо известно, мы и наши британские коллеги уже не один месяц пытаемся возможно точнее и возможно полнее обнаружить саддамовские предприятия по производству оружия массового поражения и места хранения такого оружия.

Американский генерал осторожно кивнул. У него в коридоре висела карта, в которую он уже воткнул больше булавок, чем иголок у дикобраза, а ведь каждая булавка отмечала цель бомбового удара. Что еще нужно этим гражданским?

– Итак, мы начали с экспортных лицензий, выявили те страны, которые экспортировали в Ирак военные технологии, и конкретные компании в этих странах, которые выполняли иракские заказы. Затем отыскали ученых, которые начиняли предприятия оборудованием и приборами. К сожалению, многих из них доставляли на объекты в автобусах с зачерненными окнами или они безвыездно жили на объектах и, в сущности, так и не узнали, где же именно работали. Наконец, Бастер, мы опросили строителей и монтажников, тех, кто непосредственно создавали большинство саддамовских фабрик смерти. И эта наша работа принесла определенные плоды. Мы напали на настоящую золотую жилу.

Барбер передал генералу список новых целей. Глоссон с интересом просмотрел его. В списке не были указаны точные координаты объектов, необходимые при разработке детального плана воздушной войны, но по описанию будет нетрудно обнаружить цели на уже имевшихся аэрофотоснимках.

Глоссон что-то удивленно пробормотал. Некоторые из перечисленных в списке объектов были ему уже знакомы, другие пока что были под вопросом и, очевидно, теперь подтверждались, третьи оказались настоящим откровением. Он поднял голову.

– Этой информации можно верить?

– Вполне, – ответил англичанин. – Мы убеждены, что строители – очень надежный источник информации, возможно, лучший из тех, которыми мы располагаем, потому что строитель, а тем более монтажник, всегда знает, что именно он сооружает. К тому же они ничего не скрывают, не то что чиновники.

Глоссон встал.

– Хорошо. Вы намерены и дальше удивлять меня такими новостями?

– Бастер, мы просто будем продолжать копаться в Европе, – сказал Барбер. – Как только всплывут новые, достаточно надежные факты, мы вам сообщим. Знаете, чертову прорву военных объектов иракцы строили под землей, где-нибудь в пустыне. Я имею в виду только крупные объекты.

– Сообщите мне, где они копали свои ямы, и мы их снова закопаем, – сказал генерал.

Позднее Глоссон показал список Чаку Хорнеру. Внешне всегда мрачноватый, немного неряшливый командующий ВВС коалиции был заметно ниже Глоссона, а в искусстве дипломатии не многим отличался от раненого носорога, но он души не чаял в своих летчиках и специалистах, и те отвечали ему столь же искренней преданностью.

Все знали, что если Чак Хорнер сочтет это необходимым, то будет отстаивать интересы своих подчиненных перед кем угодно: подрядчиками, чиновниками, политиками – вплоть до Белого дома, и при этом не станет выбирать выражений. Хорнер всегда называл вещи своими именами.

Во время визита в Бахрейн, Абу-Даби и Дубаи, где тоже располагались его летчики, он избегал злачных мест, всех этих роскошных «Хилтонов» и «Шератонов», предпочитая грубую солдатскую пищу, общество экипажей самолетов и сон на жесткой койке в палатке.

Те, кто служит в армии, не склонны к лицемерию; они быстро разбираются в людях, подразделяя их на тех, кто им нравится, и тех, кого они презирают. За Чаком Хорнером американские летчики полетели бы куда угодно даже на допотопных «этажерках». Генерал Хорнер просмотрел список, подготовленный Барбером и Лэнгом, и удивленно хмыкнул. Из перечисленных в списке объектов два находились в безжизненной пустыне; если верить карте, там не было никого и ничего, кроме песка.

– Где они это достали? – спросил он Глоссона.

– Опрашивали строителей и монтажников, которые работали на этих объектах. По крайней мере, так они сказали, – ответил Глоссон.

– Чушь собачья, – проворчал генерал. – Эти педерасты зацепили кого-то в Багдаде. Бастер, никому ни слова о списке. Никому. Сам нанеси все новые цели на карту. – Хорнер помолчал, потом добавил: – Интересно, кто этот сукин сын?

Стив Лэнг вернулся в Лондон 18 ноября. Великобритания была в смятении: консервативное правительство оказалось в кризисе после того, как какой-то рядовой член парламента, отыскав в уставе партии всеми забытую статью, попытался столкнуть миссис Маргарет Тэтчер с поста премьер-министра.

Лэнг сразу обратил внимание на записку от Терри Мартина и, несмотря на усталость, позвонил ему в школу. Не устояв перед напором молодого ученого, Лэнг согласился ненадолго встретиться с ним в баре при условии, что тот задержит Лэнга ровно настолько, насколько это необходимо, и ни минутой больше, после чего Лэнг поедет в свой загородный дом.

Они устроились за столиком в углу тихого бара в Уэст-Энде. Мартин извлек из портфеля кассетный магнитофон и пленку, рассказал, как несколько недель назад он в первый раз встретился с Шоном Пламмером и о чем шла речь во время их второй встречи на прошлой неделе.

– Вы не хотите прослушать запись? – спросил Мартин.

– Видите ли, если в ней не разобрались ребята из Управления правительственной связи, то я и подавно ни черта не пойму, – ответил Лэнг. – Послушайте, у Шона Пламмера в штате есть настоящие арабы, например Аль-Хоури. Уж если они…

Тем не менее, из уважения к Мартину Лэнг прослушал перехваченный разговор.

– Вы слышите? – взволнованно спросил Мартин. – Звук «к» после «будет»? Этот иракский босс совсем не призывает Аллаха помочь Ираку. Он произносит название. Именно поэтому его собеседник вышел из себя. Понятно, что никому не дозволено произносить кодовое название по открытой линии связи. Должно быть, оно известно очень узкому кругу лиц.

– Но что же именно он сказал? – спросил несколько сбитый с толку Лэнг.

Мартин тупо уставился на Лэнга. Неужели тот ничего не понимает?

– Он сказал, что наращивание американской военной мощи ровным счетом ничего не значит, потому что «скоро у нас будет Кубт ут Аллах».

Лэнг по-прежнему недоумевал.

– Это определенно какое-то оружие, – настаивал Мартин. – У Ирака скоро будет что-то такое, что остановит американцев.

– Прошу прощения за мой никудышный арабский, – сказал Лэнг, – но что значит «Кубт ут Аллах»?

– О, – объяснил Мартин, – это значит «Кулак Аллаха».

(обратно)

Глава 12

Двенадцать лет Маргарет Тэтчер стояла у власти, три раза подряд она выигрывала всеобщие выборы и оставила пост премьер-министра 20 ноября 1990 года, хотя официально объявила о своем уходе в отставку лишь двумя днями позднее.

В лондонском высшем свете любители почесать языки приписали политическую смерть миссис Тэтчер ее чрезмерно жесткой позиции в Европейском сообществе. Разумеется, эта версия была сплошной ерундой: британцы никогда не осудят своего лидера за то, что тот доставил неприятности иностранцам.

Не прошло и тридцати месяцев, как ушло в отставку и итальянское правительство, по инициативе которого Тэтчер оказалась в изоляции на конференции в Риме, а некоторые из членов этого правительства угодили за решетку по обвинению в коррупции, достигшей такого масштаба, что эта во всех других отношениях прекрасная страна стала практически неуправляемой.

Французское правительство было отстранено от власти, когда не смогло предотвратить резню, подобной которой французы не видели со времен Варфоломеевской ночи. Германский канцлер столкнулся с экономическим спадом, безработицей, неонацизмом и результатами анализа общественного мнения, которые показали, что немцы не имеют ни малейшего желания расставаться со своей любимой и всесильной немецкой маркой и менять ее на какой-то медный жетон, отштампованный для них в Брюсселе мосье Делором.

На самом деле падение миссис Тэтчер было вызвано четырьмя тесно взаимосвязанными причинами. Во-первых, когда тот рядовой член парламента вспомнил какое-то довольно двусмысленное положение устава партии и настоял на официальных перевыборах миссис Тетчер внутри парламентской фракции консерваторов, она назначила в состав избирательной комиссии невероятно некомпетентных людей.

Во-вторых, она поддалась на уговоры и в решающий момент, 18 ноября, улетела на совещание в Париж. Если бы тогда она осталась в коридорах Вестминстера, у всех на виду, если бы она могла требовать, увещевать, льстить, уговаривать колеблющихся, намекать на блага, которые ждут ее верных союзников, и на страшные кары, которые обрушатся на головы изменников, если бы…

В голосовании все решала позиция крохотной группы депутатов парламента – всего около пятидесяти человек, – которые боялись потерять свои места на следующих выборах в случае победы миссис Тэтчер. У половины из этих депутатов сдали нервы. Между прочим, позднее их все равно не переизбрали в парламент.

Ключом к позиции этих пятидесяти парламентариев был подушный налог, введенный недавно для повышения доходов местных органов самоуправления. Почти все британцы считали этот налог бесцельным инесправедливым. В те дни достаточно было намекнуть, что правительство учтет критические замечания и пересмотрит неравноправные условия налогообложения, и миссис Тэтчер осталась бы на посту премьер-министра после первого же тура голосования.

Тогда не потребовалось бы повторного голосования, а соперник миссис Тэтчер был бы вынужден навсегда уйти с политической сцены. 20 ноября Тэтчер нужно было набрать две трети голосов; после первого тура ей не хватило всего четырех, и повторное голосование стало неизбежным.

В течение нескольких часов то, что поначалу казалось случайно скатившимися по склону холма двумя-тремя камешками, превратилось в неудержимую лавину. Маргарет Тэтчер проконсультировалась со своим кабинетом министров; министры сказали, что в следующем туре она проиграет, и Тэтчер подала в отставку.

Чтобы перехитрить соперника, свою кандидатуру на высший пост выставил министр финансов Джон Мейджор. Он набрал абсолютное большинство и выиграл.

Для солдат в районе Персидского залива – как британских, так и американских – весть об отставке Маргарет Тэтчер была как гром средь ясного неба. Расквартированные в Омане американские летчики-истребители, которые теперь каждый день встречались с британцами с соседней базы войск специального назначения, спрашивали, что все это значит, но британцы в ответ лишь недоуменно пожимали плечами.

Вдоль саудовско-иракской границы растянулись позиции седьмой танковой бригады «Пустынные крысы». Наступала зима, и спать под «челленджерами» в пустыне становилось все холодней. Офицеры и солдаты бригады слушали транзисторные приемники и громко ругались.

Майку Мартину об отставке Тэтчер сообщил чванливый иракский шофер хозяина. Мартин обмозговал новость, пожал плечами и спросил:

– Кто она такая?

– Дурак, – огрызнулся шофер. – Она – вождь бени Наджи. Теперь мы точно победим.

Шофер вернулся к автомобилю и снова стал слушать багдадское радио. Через несколько минут из дома выбежал Куликов и поехал в советское посольство.

Той ночью Мартин отправил в Эр-Рияд длинный пакетный сигнал, в котором содержались все последние ответы Иерихона; кроме того, Мартин запрашивал у эр-риядской штаб-квартиры новое задание и инструкции. На всякий случай загораживая телом дверной проем от непрошенных гостей – ведь антенна спутниковой связи была направлена на юг, то есть к двери, – Мартин ждал ответа. В половине первого ночи неяркий мерцающий огонек на корпусе радиостанции подсказал ему, что ответ получен.

Мартин разобрал антенну, убрал ее, радиостанцию и аккумуляторы в яму, замедлил записанный сигнал и прослушал инструкции из Эр-Рияда.

Там был перечень новых вопросов для Иерихона и согласие на его последнее требование об очередном повышении оплаты. Эр-Рияд сообщал, что на венский счет Иерихона уже переведена запрошенная им сумма. За неполный месяц ренегат из Революционного командного совета заработал больше миллиона долларов.

Далее следовали еще две инструкции для Мартина. Во-первых, ему приказывалось передать Иерихону письмо с предложением попытаться как-то убедить багдадских стратегов, что изменения в правительстве Великобритании, скорее всего, приведут к тому, что государства коалиции откажутся от попытки освободить Кувейт силой, если раис проявит достаточную твердость.

Теперь уж никто и никогда не узнает, достигла ли эта дезинформация цели, однако не прошло и недели, как Саддам Хуссейн заявил, что Тэтчер была вынуждена уйти, потому что британский народ не согласен с ее непримиримой позицией по отношению к Хуссейну.

Наконец, в том же сообщении Майку Мартину было предписано спросить у Иерихона, не слышал ли он об оружии или военной системе, носящей кодовое наименование «Кулак Аллаха».

Большую часть ночи Мартин провел при свечах, переводя на арабский задание для Иерихона. Письмо с трудом уместилось на двух листах тончайшей бумаги. Не прошло и суток, как письмо уже лежало в тайнике за шатающимся кирпичом в стене рядом с усыпальницей имама Аладхама в Аадхамийе.

Через неделю из другого тайника Мартин извлек ответы. Он прочел арабскую вязь Иерихона и перевел все сообщения на английский. С точки зрения солдата, сообщение было интересным.

На границе британским и американским войскам противостояли три дивизии Республиканской гвардии: Таваккулна, Медина и присоединившаяся к ним позднее дивизия Хаммурапи. На вооружении всех трех дивизий состояли танки советского производства Т-54/55, Т-62 и Т-72.

Недавно командующий бронетанковыми войсками генерал Абдуллах Кадири инспектировал передовые части и к своему ужасу обнаружил, что с большинства машин танкисты сняли аккумуляторы и приспособили их в качестве источников питания для мощных вентиляторов, электрических плит, радиоприемников и кассетных магнитофонов. Теперь появились серьезные сомнения в том, что в случае начала военных действий удастся завести хотя бы один танк. Несколько солдат и офицеров расстреляли на месте, а двух высших офицеров разжаловали и отправили домой.

Брат Саддама Али Хассан Маджид, который стал теперь губернатором Кувейта, сообщал, что жизнь оккупационной армии превратилась в кошмар. Нападения на иракских солдат не прекращались, а случаев дезертирства становилось все больше и больше. Несмотря на аресты, допросы с пристрастием и многочисленные казни, ни малейших признаков ослабления в движении сопротивления заметно не было. Не помогли ни личное участие полковника Сабаави, ни два визита его босса Омара Хатиба.

Больше того, диверсанты из движения сопротивления каким-то образом обзавелись семтексом, пластиковым взрывчатым веществом, которое по своей мощности намного превосходит обычный динамит.

Иерихон назвал координаты еще двух важных командных пунктов, сооруженных в подземных пещерах и невидимых с воздуха.

В непосредственном окружении Саддама Хуссейна преобладало мнение, что падение Маргарет Тэтчер будет иметь очень важные последствия для Ирака. Саддам дважды подтвердил, что он категорически отказывается даже обсуждать вопрос о выводе иракских войск из Кувейта.

Наконец, Иерихон сообщал, что он никогда не слышал о чем-либо под кодовым названием «Кулак Аллаха», но впредь будет иметь в виду эти два слова. Лично он сомневается, чтобы у Саддама было оружие или военная система, не известные союзникам.

Мартин записал все сообщение на магнитную пленку, ускорил запись и передал пакетный сигнал. В Эр-Рияде давно с нетерпением ждали этого сообщения, а радисты зарегистрировали время его приема: 23 часа 55 минут, 30 ноября 1990 года.

Лейла Аль-Хилла не торопилась выходить из ванной. Отворив двери, она оперлась руками о косяк и на мгновение замерла в дверном проеме.

В комнате царил полумрак, и на фоне освещенной ванной пышный силуэт Лейлы в полупрозрачном пеньюаре вырисовывался весьма соблазнительно. И неудивительно: черный, кружевной парижский пеньюар, купленный в бейрутской модной лавке, обошелся ей в целое состояние.

Лежавший на постели крупный мужчина голодным взглядом уставился на женщину и, проведя обложенным языком по толстой нижней губе, оскалил зубы в ухмылке.

Прежде чем приступить к обслуживанию клиента, Лейла любила поволынить в ванной. Нужно было помыться и настроиться, подкрасить глаза, провести помадой по губам, надушиться – разными духами разные части тела.

Для тридцати лет у нее было совсем неплохое тело: без лишнего жира, но округлых форм, с полными бедрами и пышной грудью. Такие женщины нравились ее клиентам.

Лейла опустила руки и, покачивая бедрами, направилась к кровати. Высокие каблуки добавляли ей четыре дюйма к росту, делая ее походку еще более вихляющей.

Но лежавший на спине голый мужчина, словно обезьяна заросший от подбородка до щиколоток густой черной шерстью, уже закрыл глаза.

Ну не спи же, дубина, подумала Лейла, сегодня ты мне очень нужен. Она села на краешек кровати, острыми крашеными ногтями пробежала по телу мужчины: сначала от волосатого живота до груди, больно ущипнула его за соски, потом от груди до паха.

Она наклонилась и поцеловала мужчину в губы, пытаясь кончиком языка разжать его зубы, но тот вяло ответил на поцелуй. Лейла уловила сильный запах арака.

Опять напился, подумала она. И почему этот болван не может остановиться? Впрочем, ежедневная бутылка арака имела и свои преимущества. Ладно, пора приниматься за работу.

Лейла Аль-Хилла была высокой профессионалкой, говорили даже, что лучшей на всем Среднем Востоке, и знала себе цену. Во всяком случае она была одной из самых высокооплачиваемых проституток.

Много-много лет назад, еще совсем ребенком, она обучалась в одной весьма конфиденциальной ливанской школе, где девушек постарше учили приемам марокканских проституток, индийских танцовщиц и изощренных куртизанок из Фукутомито. Дети наблюдали и учились.

Пятнадцать лет, прожитых в качестве независимой профессиональной проститутки, научили Лейлу, что высшее искусство в ее деле заключается вовсе не в умении изображать ненасытную похоть. Такое годится только для порнографических фильмов и журналов.

Ее талант заключался в умении льстить, говорить комплименты, хвалить, доставлять удовольствие, а больше всего в том, чтобы возбуждать своих бесчисленных клиентов, которые, как правило, уже потеряли силы и утратили вкус.

Лейла еще провела рукой от груди до паха, потрогала пенис мужчины и про себя вздохнула. Мягкий, как пастила. Видно, этим вечером ей придется немного помочь генералу Абдуллаху Кадири, командующему бронетанковыми войсками Иракской республики.

Из-под кровати она вытащила небольшую сумочку из мягкой ткани и высыпала ее содержимое на простыню.

Намазав пальцы густым, жирным желе, она смазала среднего размера вибратор, подняла ногу генерала и умело сунула устройство ему в задний проход.

Генерал Кадири что-то проворчал, открыл глаза, бросил взгляд на обнаженную женщину, склонившуюся над его членом, и снова усмехнулся, сверкнув зубами под щеткой черных усов.

Лейла нажала на диск в основании вибратора, и настойчивая пульсация разбудила нижнюю часть тела генерала. Женщина почувствовала, как под ее рукой стала понемногу набухать мягкая плоть. Из флакончика с трубкой в пробке она налила себе в рот полглотка безвкусного, бесцветного парафинового масла, наклонилась и взяла в рот оживший пенис генерала.

Скоро мягкое парафиновое масло и быстрая работа искусного острого язычка Лейлы сделали свое дело. Целых десять минут, пока у нее не заболели челюсти, она ласкала генерала и наконец убедилась, что лучшей эрекции у того все равно не добиться.

Потом Лейла выпрямилась, быстро, пока не пошли насмарку все ее усилия, перебросила ногу через генерала, вложила его пенис в себя и устроилась на его бедрах. Конечно, ей встречались мужчины покрепче, но и этот сойдет – для ее целей.

Лейла подалась вперед и опустила груди на лицо генерала.

– Ах, мой большой, сильный, черный медведь, – ворковала она. – Ты, как всегда, великолепен.

Генерал улыбнулся Лейле. Она начала ритмичные движения, не слишком быстро, поднимаясь, пока головка не оказывалась почти снаружи, и медленно опускаясь, пока в ней самой не оказывалось все, что было у генерала, при этом она пускала в ход хорошо тренированные и умелые вагинальные мышцы, которые хватали, сжимали, потом отпускали, снова хватали и сжимали.

Лейла хорошо знала эффект двойного возбуждения. Генерал Кадири сначала засопел, потом застонал, ощущение пульсации глубоко в области сфинктера и близость женщины, все быстрей и быстрей поднимающейся и опускающейся по его половому члену, вырывали из его глотки короткие, грубые крики.

– Да, да, это так прекрасно, дорогой мой, давай, давай, – задыхаясь бормотала Лейла в лицо генералу.

Наконец генерал испытал оргазм. Лейла выпрямилась, изогнулась как бы в неожиданном порыве, удовлетворенно вскрикнула, искусно имитируя собственное удовлетворение.

Генерал сразу обмяк, а Лейла моментально – пока он снова не заснул – сползла с него, убрала вибратор и отшвырнула его в сторону. Не хватало только, чтобы после всех ее усилий он захрапел. Ей предстояла еще другая работа.

Она легла рядом с генералом, укрыла его и себя одной простыней, оперлась на локоть и, прижавшись сбоку грудью к его лицу, принялась другой рукой гладить его по голове и щекам.

– Мой бедный медведь, – мурлыкала она, – ты очень устал, да? Ты слишком много работаешь, мой великолепный любовник. Тебя заставляют слишком много работать. Что там было сегодня, а? Совет ставит новые задачи, а решать их всегда приходится тебе одному. А? Расскажи Лейле, ты же знаешь, твоей маленькой Лейле можно говорить все.

И генерал Кадири рассказал.

Чуть позже, когда уставший от арака и секса генерал крепко заснул и захрапел, Лейла потихоньку ускользнула в ванную и заперлась там. Потом, усевшись на унитаз и положив на колени поднос, она мелкой арабской вязью записала все, что рассказал ей генерал. Еще позднее, уже утром следующего дня, она передала скатанные в рулончик тонкие листки, которые спрятала на случай проверки в выпотрошенный тампон, тому, кто щедро ей платил.

Она понимала, что это очень опасно, но трудно было устоять перед соблазном двойной оплаты за одну работу. Лейла мечтала когда-нибудь разбогатеть, разбогатеть настолько, чтобы можно было навсегда уехать из Ирака и где-нибудь, например в Танжере, открыть собственную школу, где у нее будут прекрасные девочки, с которыми она будет спать, и марокканские мальчики-слуги, которых она станет стегать плетью, когда у нее появится такое желание.

Если система внутренней безопасности в банке «Винклер» подорвала веру Гиди Барзилаи в собственные силы, то две недели слежки за Вольфгангом Гемютлихом едва не свели его с ума. Этот австрийский банкир был просто несносен.

После того, как наводчик опознал Гемютлиха на фотографиях, за банкиром тут же установили наблюдение и для начала проводили его от банка до дома. Оказалось, что банкир живет за парком Пратер. На следующий день герр Гемютлих, как обычно, отправился на работу, а бригада из отдела Ярид наблюдала за его домом, дожидаясь, когда фрау Гемютлих уйдет за покупками. Входившая в состав бригады девушка пошла за ней, чтобы при необходимости по радио предупредить своих коллег о возвращении хозяйки дома. Впрочем, жена банкира отсутствовала два часа, что было более чем достаточно.

Для бригады из отдела Невиот войти в дом не было проблемой. В гостиной, спальне и в телефонном аппарате были установлены подслушивающие устройства. Весь дом быстро и профессионально обыскали, не оставляя следов, но ничего интересного не нашли. Там были обычные документы: паспорта, свидетельства о рождении и о браке, купчая на дом, даже выписки из банковского счета. Все документы сфотографировали, но и беглого взгляда на личный счет герра Гемютлиха было достаточно, чтобы убедиться, что никаких следов растраты денег банка «Винклер» здесь нет и в помине; не исключалась даже такая кошмарная возможность, что герр Гемютлих – действительно абсолютно честный человек.

В ящиках гардероба и в тумбочках спальни не было ни малейшего намека на какие-либо эксцентричные привычки хозяев – самый удобный повод для шантажа респектабельных представителей среднего класса. Шеф бригады отдела Невиот, видевший, как фрау Гемютлих уходила из дома, не был удивлен.

Если личный секретарь герра Гемютлиха напоминала серую мышь, то его жена походила на скомканную и выброшенную за ненадобностью банковскую квитанцию.

К тому времени, когда девушка из бригады Ярид пробормотала по радио, что жена банкира направляется домой, эксперты из бригады Невиот уже закончили работу и покинули дом Гемютлихов. Парадную дверь закрыл мужчина в форме служащего телефонной компании, а остальные вышли через черный ход и сад.

С этого момента бригада Невиот, укрывшись в автофургоне, который стоял чуть дальше на той же улице, записывала на магнитную ленту каждое слово, произнесенное в доме Гемютлихов.

Через две недели отчаявшийся шеф бригады Невиот сообщил Барзилаи, что они не записали и одной кассеты. В первый вечер супруги произнесли восемнадцать слов. Она сказала: «Вот твой ужин, Вольфганг». Ответа не последовало. Она спросила, можно ли ей купить новые занавески, и получила отказ. Потом он сказал: «Завтра рано вставать, я ложусь спать».

– Он говорит это каждый вечер; у меня такое впечатление, что одну и ту же фразу он произносит по меньшей мере последние тридцать лет, – пожаловался шеф бригады.

– А как насчет секса? – спросил Барзилаи.

– Гиди, ты шутишь. Они даже не говорят на эту тему, где уж тут трахаться.

Все другие попытки найти какой-то изъян в характере или поведении Вольфганга Гемютлиха оказались такими же безрезультатными. Он не играл в карты, не увлекался мальчиками, ни с кем не общался, не ходил в ночные клубы, у него не было любовницы, он не шастал в квартал с красными фонарями. Лишь однажды он вышел из дома в необычное время, и бригада Моссада воспрянула духом.

После ужина, когда уже стемнело, герр Гемютлих, облаченный в темное пальто и шляпу, пешком пошел по темным пригородным улочкам. Примерно через пять кварталов он остановился возле какого-то частного дома.

Гемютлих постучал. Ему пришлось немного подождать; наконец гостя впустили и закрыли за ним дверь. Тут же за плотными шторами первого этажа зажегся свет. Прежде чем дверь закрылась, один из израильских наблюдателей успел заметить мрачного вида женщину в белой нейлоновой блузке.

Может, там эротические бани? Массирующий душ, сауна, в которой две здоровенные девки охаживают клиента березовыми вениками? Проведенная на следующее утро проверка показала, что женщина в блузке была пожилой педикюршей, которая изредка работала на дому. Вольфгангу Гемютлиху удаляли старые мозоли.

Первого декабря Гиди Барзилаи получил подтверждение из Тель-Авива, от самого Коби Дрора. Барзилаи напоминали, что его операция не может продолжаться вечно. Организация Объединенных Наций уже предъявила Саддаму ультиматум, установив крайний срок вывода иракских войск из Кувейта – 16 января. Потом будет война. Давай, работай, не спи.

– Гиди, мы можем следить за этим сукиным сыном, пока геенна огненная не замерзнет, – сказали шефы двух бригад своему начальнику. – В его жизни нет ничего, за что можно было бы зацепиться. Мы отказываемся понимать этого ублюдка. Он не делает ничего, решительно ничего, что можно было бы использовать против него.

Барзилаи нужно было принимать решение. Конечно, можно похитить его жену и потом пригрозить мужу, что ему лучше пойти на сотрудничество, иначе… Беда в том, что этот обтянутый кожей скелет скорее плюнет на свою жену, чем украдет бумажную салфетку в ресторане. Или, что еще хуже, обратится в полицию.

Можно похитить самого герра Гемютлиха и поработать с ним. Но рано или поздно он вернется в банк, а оказавшись там, заорет благим матом и тут же закроет счет Иерихона. А Коби Дрор приказал действовать наверняка и не оставлять следов.

– Переключаемся на секретаршу, – решил Барзилаи. – Личные секретарши часто знают не меньше своего босса.

И обе бригады Моссада переключили внимание на не менее скучную и серую фрейлейн Эдит Харденберг.

На нее потребовалось даже меньше времени, всего десять дней. Ее «проводили» до дома, небольшой квартиры в солидном старом здании неподалеку от Траутенплатц, в далеком 19-м округе, северозападном пригороде столицы Гринцинге.

Она жила одна, без любовника, без друга, даже без кошки. Просмотр ее бумаг показал, что у нее есть небольшой счет в банке и мать-пенсионерка в Зальцбурге; как засвидетельствовала арендная книга, даже эту квартиру когда-то снимала ее мать, но семь лет назад она вернулась в родной Зальцбург, и квартира перешла к дочери.

У Эдит был небольшой автомобиль, который она обычно оставляла на улице рядом с домом, а на работу большей частью добиралась на общественном транспорте – очевидно, из-за трудностей с парковкой в центре города.

Чеки показали, что Эдит получала нищенскую зарплату – «подлые ублюдки!» – взорвался сыщик из бригады Невиот, увидев сумму. Согласно свидетельству о рождении, ей исполнилось тридцать девять лет – «а выглядит на все пятьдесят», заметил сыщик.

В квартире не было фотографий мужчин, лишь один снимок матери, второй – Эдит с матерью на отдыхе на берегу какого-то озера и третий – очевидно, ее покойного отца в форме чиновника таможенной службы.

Если в ее жизни и был какой-то мужчина, то разве только Моцарт.

– Она с ума сходит по опере, вот и все, – доложил Барзилаи шеф бригады отдела Невиот, когда после тщательного обследования квартиры Эдит моссадовцы ушли, не оставив никаких следов. – У нее большая коллекция долгоиграющих пластинок – проигрывателем компакт-дисков она еще не обзавелась – и все записи опер. На эту ерунду она тратит чуть ли не все свои деньги. Книги об опере, о композиторах, певцах, дирижерах. Афишы зимнего сезона венской оперы, хотя до того, чтобы купить билет в оперу, ей как до звезд…

– Значит, у нее нет мужчины, так? – размышлял Барзилаи.

– Может, она влюбится в Паваротти, если тебе удастся того завербовать. Если нет, то забудь об этом варианте.

Но Барзилаи не забыл. Он вспомнил одну давнишнюю историю, случившуюся когда-то в Лондоне. В той истории главным действующим лицом была такая же служащая из министерства обороны, типичная старая дева; а потом русские пустили в ход того потрясающего молодого югослава… даже судья явно симпатизировал подсудимой.

В тот же вечер Барзилаи послал в Тель-Авив обстоятельное шифрованное сообщение.

К середине декабря темпы, с какими наращивалась мощь армии коалиции, достигли максимума. В район к югу от кувейтской границы непрерывным потоком текли люди и сталь.

Триста тысяч мужчин и женщин из тридцати государств расположились в саудовской пустыне в несколько эшелонов, протянувшихся больше чем на сто миль на запад от побережья.

В портах Джубаила, Даммама, Бахрейна, Дохи, Абу-Даби и Дубаи одно за другим круглосуточно разгружались суда, которые везли пушки и танки, топливо и военное имущество, продовольствие и постельные принадлежности, боеприпасы и запасные части.

Из грузовых портов на запад по шоссе Таплайн тянулись бесконечные колонны автомобилей. Они разгружались там, где создавались гигантские материально-технические базы, чтобы во время наступления снабжать армию всем необходимым.

Летчик из Табука рассказывал однополчанам, как он, возвращаясь на юг после очередной ложной атаки на иракскую границу, встретил колонну грузовиков. Чтобы пролететь ее от первой машины до последней, ему понадобилось шесть минут при скорости пятьсот миль в час; значит, колонна растянулась на пятьдесят миль, а машины двигались чуть ли не впритык друг к другу!

На складе горючего базы «Альфа» бочки стояли в три этажа на поддонах размером шесть на шесть футов; поддоны ставили рядами так, чтобы между ними только-только мог проехать вильчатый погрузчик. Склад занимал площадь сорок на сорок километров.

И это было только горючее. А ведь на базе «Альфа» имелись еще склады снарядов, ракет, минометов, ящиков с пулеметными лентами, бронебойных противотанковых снарядов, гранат. На других складах хранились вода и продовольствие, машины и запасные части, танковые аккумуляторы и передвижные мастерские.

По приказу генерала Шварцкопфа в те дни позиции, которые занимала армия коалиции, располагались только к югу от кувейтской границы. В Багдаде не могли знать, что перед наступлением американский генерал собирался направить дополнительные силы через Вади-эль-Батин еще на сто миль на запад, в пустыню, чтобы те, минуя Кувейт, вторглись на территорию Ирака и, продвигаясь на север, а затем на восток, зажали бы части Республиканской гвардии в тиски и уничтожили их.

Тринадцатого декабря 336-я тактическая эскадрилья ВВС США была передислоцирована с оманской базы в Тумраите на базу Эль-Харц в Саудовской Аравии. Решение о передислокации было принято 1 декабря.

Аэродром Эль-Харц был совершенно «голым»; здесь имелись взлетно-посадочные полосы и подъездные пути, но больше не было ровным счетом ничего. Ни диспетчерской вышки, ни ангаров, ни мастерских, никакого жилья – просто расчищенная площадка с бетонными полосами посреди пустыни.

И все же это был настоящий аэродром. Проявив поразительную дальновидность, правительство Саудовской Аравии уже давно выделило средства для строительства и соорудило столько авиабаз, что на них могло бы разместиться в пять раз больше самолетов, чем было во всех ВВС страны.

После 1 декабря на аэродроме появились американские строители. За тридцать дней они построили палаточный город, способный вместить пять тысяч человек и пять эскадрилий истребителей.

Среди строителей главную роль играли специалисты по монтажу тяжелого оборудования. Им помогали сорок огромных генераторов, принадлежащих ВВС. Оборудование и строительные детали были доставлены частично на трейлерах с низкой платформой, но большей частью по воздуху. Монтажники собрали полусферические ангары, мастерские, склады горючего и боеприпасов, помещения для предполетной подготовки и инструктажа, командный пункт, конференц-зал, диспетчерскую вышку, палаточные склады и гаражи.

Для пилотов и наземных обслуживающих команд были сооружены разделенные дорогами ряды палаток, отхожие места, кухни, бани, столовые и водонапорная башня, которую караваны автоцистерн будут постоянно наполнять из ближайшего источника.

Эль-Харц расположен в пятидесяти милях к юго-востоку от Эр-Рияда, то есть всего лишь в трех милях от самой дальней точки, куда могли долететь иракские ракеты типа «скад». Здесь в течение трех месяцев будут базироваться пять авиаподразделений: две эскадрильи («рокетиры» и «чифы») истребителей-бомбардировщиков F-15E, одна из которых, 335-я с базы Сеймур Джонсон, прибыла из США прямо в Эль-Харц, одна эскадрилья истребителей F-15C «иглов», и две – истребителей-перехватчиков F-16, «фэлконов».

В палаточном городке одну улицу выделили для женского персонала авиакрыла. Среди 250 женщин были юристы, командиры наземных обслуживающих экипажей, водители грузовиков, работники канцелярий, медицинские сестры и два офицера разведки.

Экипажи истребителей прилетели из Тумраита на своих машинах, наземные и другие службы были доставлены транспортными самолетами. Передислокация авиакрыла заняла два дня. Когда прибыли летчики, строители и монтажники еще работали; они оставались там до Рождества.

Дону Уолкеру нравилось в Тумраите. Летчики жили здесь в великолепных современных квартирах, а не слишком строгие законы омана дозволяли иметь на базе запасы спиртных напитков.

Там Дон впервые встретился с британцами из войск специального назначения, у которых поблизости была постоянная учебная база, и другими «офицерами связи», служившими в оманской армии султана Кабуза. Дону запомнилось несколько вечеринок. В Тумраите представительницы противоположного пола чрезвычайно легко соглашались на свидания, а полеты на «иглах», имитирующие атаку на иракские рубежи, были отличным развлечением.

После поездки с солдатами полка специального назначения по пустыне в легких машинах разведки, Уолкер, обращаясь к только что назначенному командиром эскадрильи подполковнику Стиву Тернеру, заметил:

– Эти ребята настоящие психи.

В Эль-Харце все оказалось по-другому. В Саудовской Аравии, где находились святые города Мекка и Медина, соблюдался строжайший запрет на спиртные напитки, а женщинам категорически запрещалось открывать любую часть тела ниже подбородка, не считая кистей рук и ступней.

Генерал Шварцкопф в своем приказе номер один запретил любые спиртные напитки во всех частях вооруженных сил коалиции, находившихся под его командованием. Этот приказ особенно строго соблюдался в Эль-Харце.

В то же время американские грузчики, работавшие в порту Даммама, были озадачены невероятным количеством шампуней, предназначенных для британских ВВС. Они перегружали с кораблей на грузовики или транспортные «геркулесы» несметное количество коробок с этими средствами.

Американцы недоумевали: неужели британские летчики собираются по несколько раз в день мыть голову в стране, где вода ценилась превыше всего? Эту загадку им так и не удалось решить до конца войны.

В другом конце полуострова, на авиационной базе возле Табука, которую британские «торнадо» делили с американскими «фэлконами», пилоты из США были еще больше заинтригованы священнодействием британцев, которые, устроившись после заката под тентами, наливали в стаканы немного шампуня и разбавляли его водой из бутылок.

В Эль-Харце таких проблем не возникало. Да и жить здесь приходилось не так роскошно, как в Тумраите. Отдельная палатка была лишь у командира авиакрыла, все остальные, от полковника и ниже, размещались – в зависимости от ранга – по двое, четверо, по шестеро, восемь или даже двенадцать человек в палатке.

Хуже того, улица, на которой жил женский персонал авиакрыла, оказалась вне пределов досягаемости. Эта проблема тем более раздражала пилотов, что американки, верные своим обычаям и свободные от надзора «мутавы» – саудовской религиозной полиции, регулярно загорали в одних бикини за невысокими загородками, которые они воздвигли вокруг своих палаток.

В конце концов находчивые пилоты реквизировали все грузовики с высоким кузовом. Настоящий патриот попадал из своей палатки на взлетно-посадочную полосу, только стоя на цыпочках в кузове такого грузовика и делая огромный крюк, чтобы проехать по улице женского персонала и убедиться, что его дорогие соотечественницы сохраняют отличную форму.

Впрочем, для большинства летчиков дальше подобного служения своему гражданскому долгу дело не заходило.

Изменить настроение пилотов была и другая причина. Организация Объединенных Наций потребовала от Саддама Хуссейна вывода иракских войск из Кувейта до 16 января. Багдад по-прежнему отделывался вызывающими декларациями. Впервые стало очевидным, что дело идет к настоящей войне. Тренировочные полеты стали насущной необходимостью.

По каким-то причинам 15 декабря в Вене было очень тепло, не по-зимнему ярко светило солнце. В обеденный перерыв фрейлейн Харденберг, как обычно, покинула здание банка и неожиданно для самой себя решила не ходить в привычное кафе, а вместо ленча купить несколько бутербродов в городском парке, в нескольких кварталах от Балгассе.

Здесь она обычно проводила обеденные перерывы летом и в начале осени и для этого брала бутерброды из дома. А 15 декабря она не запаслась ничем.

Тем не менее, бросив взгляд на голубое небо над Францисканерплатц, фрейлейн Харденберг, одетая в опрятное твидовое пальто, решила, что если природа дарит ей, хотя бы на один день, частичку Altweibersommer – венского бабьего лета, грешно не воспользоваться такой возможностью и не посидеть в парке.

У фрейлейн Харденберг была особая причина любить этот небольшой парк за Рингом. В одном из его уголков размещался салон Хюбнера – ресторан со стеклянными стенами, напоминавший ей небольшую консерваторию. Здесь в обеденное время маленький оркестр играл мелодии Штрауса – самого венского из композиторов.

Те, кому обед в ресторане был не по карману, могли сидеть в парке по соседству и бесплатно наслаждаться музыкой. К тому же в центре парка под каменным сводом стояло изваяние самого великого Иоганна.

Эдит Харденберг купила бутерброды в ближайшем баре, села на свободную скамейку, согретую солнечными лучами, и лениво жевала, прислушиваясь к мелодиям вальса.

– Прошу прощения, – произнес по-немецки незнакомый низкий голос.

Фрейлейн Харденберг вздрогнула. Больше всего на свете она терпеть не могла, когда к ней обращались незнакомцы. Она недовольно покосилась на нахала, осмелившегося нарушить ее уединение.

Это был темноволосый молодой мужчина с добрыми карими глазами. По-немецки он говорил с акцентом. Эдит уже была готова проявить свою обычную твердость и снова отвернуться, но в этот момент заметила, что молодой человек держит в руке иллюстрированную брошюру и показывает на какое-то слово. Эдит машинально бросила взгляд на брошюру. Это оказалась иллюстрированная программка к опере «Волшебная флейта».

– Пожалуйста, вот это слово, оно не немецкое, нет?

Пальцем он показывал на слово «либретто». Конечно, ей следовало не отвечать, просто встать и уйти. Она начала заворачивать недоеденные бутерброды.

– Нет, – коротко ответила фрейлейн Харденберг. – Итальянское.

– Ах так, – извиняющимся тоном отозвался молодой человек. – Я изучаю немецкий, но совершенно не знаю итальянского. Это значит музыка, да?

– Нет, – ответила Эдит. – Это значит текст, слова.

– Спасибо, – искренне сказал молодой человек. – Трудно понимать венскую оперу, но мне она очень нравится.

Пальцы Эдит сначала замедлили движения, потом совсем перестали заворачивать оставшиеся бутерброды.

– Знаете, действие оперы происходит в Египте, – объяснил молодой человек.

Ну не глупо ли рассказывать это ей, которая наизусть знала каждое слово из «Die Zauberflote».

– Да, в Египте, – подтвердила она.

Дело уже зашло слишком далеко, подумала фрейлейн Харденберг. Кем бы он ни был, этот юноша, он ужасно нахален. Она чуть было не разговорилась. Сама мысль о чем-либо подобном была ей противна.

– Так же, как и в «Аиде», – заметил молодой человек, возвращаясь к изучению своей программки. – Мне нравится Верди, но, кажется, я все же предпочитаю Моцарта.

Бутерброды были уже завернуты, Эдит осталось только встать и уйти. Она повернулась к молодому человеку, а тот именно в этот момент поднял глаза и улыбнулся очень застенчивой, почти умоляющей улыбкой. На Эдит с собачьей преданностью смотрели карие глаза с такими ресницами, за которые любая фотомодель отдала бы полжизни.

– Тут не о чем говорить, – сказала она. – Моцарт – король всех композиторов.

Молодой человек улыбнулся чуть шире, сверкнув ровными белыми зубами.

– Когда-то он жил в Вене. Может быть, сидел здесь, вот на этой скамейке и сочинял музыку.

– Этого не могло быть, – возразила Эдит. – Тогда этой скамейки не существовало.

Она встала и отвернулась. Молодой человек тоже встал и отвесил по-венски короткий поклон.

– Прошу прощения за то, что помешал вам, фрейлейн. Но я весьма благодарен вам за помощь.

Эдит Харденберг пошла из парка, снова к своему рабочему столу, чтобы закончить ленч там. Она была ужасно сердита на себя. Сейчас разговоры с незнакомыми молодыми людьми в парке, а дальше что? С другой стороны, это всего лишь студент-иностранец, который искренне хочет узнать побольше о венской опере. Ничего плохого в этом нет. Но хорошенького понемножку. Эдит прошла мимо афишы. Ну конечно, через три дня в венской опере будет «Волшебная флейта». Кто знает, может быть, посещение оперы входило в программу обучения молодого человека.

Несмотря на страстную увлеченность классической музыкой, Эдит Харденберг ни разу не была в венском Opernhaus. Конечно, она заходила в здание днем, когда оно было открыто для всех, но билет в партер всегда оставался для нее несбыточной мечтой.

Дело было даже не только в непомерно высокой цене. Абонементы в оперу передаются из поколения в поколение, они доступны лишь очень богатым. Иногда билеты можно было достать по знакомству, а нужных знакомств у Эдит тоже не было. Впрочем, даже обычный разовый билет был ей не по средствам. Она вздохнула и вернулась на рабочее место.

Теплая погода продержалась всего лишь день, потом снова похолодало, небо затянули серые тучи. Эдит стала обедать в своем обычном кафе, всегда за одним и тем же столиком. Она была очень аккуратной женщиной, а во многом даже рабой собственных привычек.

На третий день после визита в парк она в обычное время, минута в минуту, села за свой столик и краешком глаза заметила, что соседний столик тоже занят. Там лежали два-три учебника – ей и в голову не пришло прочесть названия, – а рядом стоял недопитый стакан воды.

Не успела Эдит заказать свое обычное дежурное блюдо, как к соседнему столику вернулся владелец учебников. Он сел, потом осмотрелся и, узнав Эдит, издал возглас удивления.

– О, здравствуйте, мы снова встретились, – сказал он.

Эдит недовольно сжала губы. Подошла официантка и поставила на стол заказанное блюдо. Эдит оказалась в ловушке. А молодой человек никак не мог угомониться.

– Вы знаете, я закончил с программой. Надеюсь, теперь я понял все.

Эдит кивнула и осторожно принялась за еду.

– Отлично. Вы здесь учитесь?

Зачем она задала этот вопрос? Что за бес вселился в нее? Но кругом стоял обычный ресторанный гомон. Что тебя тревожит, Эдит? Что плохого в вежливом разговоре, хотя бы и с иностранным студентом? Интересно, что сказал бы repp Гемютлих? Он, конечно, не одобрил бы.

Смуглый молодой человек радостно улыбнулся.

– Да. Я изучаю технику. В техническом университете. Когда получу диплом, я вернусь домой и буду помогать развитию моей страны. Простите, я не представился, меня зовут Карим.

– Фрейлейн Харденберг, – строго сказала Эдит. – Откуда вы приехали, герр Карим?

– Из Иордании.

О Боже милосердный, только араба ей и не хватало. Что ж, в техническом университете, что в двух кварталах отсюда, за Кертнер-рингом, должно быть, много арабов. Большей частью это были ужасные люди, уличные торговцы, они продавали ковры и газеты в открытых кафе и не хотели уходить, даже когда их прогоняли. Этот молодой человек казался вполне респектабельным. Может быть, из хорошей семьи. Но все же… араб. Эдит закончила ленч и жестом попросила счет. Пора оставить этого молодого человека, хоть и исключительно вежливого. Для араба.

– И все же, – с сожалением сказал Карим, – думаю, я не смогу пойти.

Эдит принесли счет. Немного покопавшись в кошельке, она извлекла несколько шиллингов.

– Пойти куда?

– В оперу. На «Волшебную флейту». У меня не хватит храбрости. Там столько людей. Не будешь знать, куда пойти, когда аплодировать.

Эдит покровительственно улыбнулась.

– О, думаю, вы не пойдете в любом случае, молодой человек, потому что не достанете билета.

Карим удивленно поднял брови.

– Нет, нет, дело совсем не в этом.

Он сунул руку в карман и положил на стол два бумажных листка. На ее стол. Рядом с ее счетом. Второй ряд партера. В нескольких метрах от певцов. Недалеко от центрального прохода.

– У меня есть друг в Организации Объединенных Наций. Понимаете, им выделяют какое-то количество билетов. Но ему они не нужны, поэтому он отдал билеты мне.

Отдал. Не продал, а просто отдал. Бесценные билеты – и просто отдал.

– Не согласились бы вы, – умоляющим тоном сказал молодой человек, – взять меня с собой? Пожалуйста.

Просьба была сформулирована безукоризненно. Получалось, что она должна сделать ему одолжение.

Эдит представила себя в том огромном, сводчатом, позолоченном раю в стиле рококо; вместе с божественными звуками оркестра, голосами басов, баритонов, теноров и сопрано ее душа возносится к плафонам высокого потолка…

– Ни в коем случае, – ответила она.

– О, прошу прощения, фрейлейн, я оскорбил вас.

Он взял билеты со стола и начал их рвать.

– Нет. – Ее рука сама собой легла на руку молодого человека, когда бесценные билеты уже были надорваны на дюйм. – Не надо этого делать.

Щеки Эдит заалели.

– Но мне они не нужны…

– Что ж, я думаю…

Лицо молодого человека засветилось счастьем.

– Значит, вы покажете мне вашу оперу, да?

Показать ему оперу. Это совсем другое дело. Это же не свидание. Не такое свидание, на которое обычно ходят те, кто… принимает приглашения. А она будет кем-то вроде гида, только и всего. Венское гостеприимство обязывает показать иностранному студенту одно из чудес столицы Австрии. Ничего предосудительного в этом нет…

Как и было условлено, они встретились на ведущих в оперу ступенях в семь пятнадцать. Она приехала из Гринцинга на автомобиле и легко нашла место для парковки. Они влились в медленно продвигавшуюся толпу; все оживленно переговаривались в предвкушении чудесного зрелища.

Если бы Эдит Харденберг, старая дева, последние двадцать лет не знавшая любви, попыталась представить себе рай, то в ее воображении он оказался бы поразительно похожим на венскую оперу в тот декабрьский вечер, когда она сидела в нескольких метрах от сцены и могла позволить себе полностью отдаться музыке. Если бы ей было суждено знать ощущение опьянения, она бы поняла, что ближе всего к такому состоянию была в тот вечер, когда ее опьянили прекрасные голоса и музыка.

В первом акте, когда перед ней пел и выделывал курбеты Папагено, она почувствовала, как на ее руку легла сухая молодая ладонь. Инстинкт приказал Эдит резко отдернуть руку. Когда то же повторилось во втором акте, она не стала протестовать и почувствовала, как вместе с музыкой в нее вливается тепло другого человека.

Когда спектакль закончился, Эдит все еще была пьяна музыкой. Иначе она ни в коем случае не пошла бы с молодым человеком в любимый ресторан Зигмунда Фрейда, кафе Ландтманна, которое недавно было отреставрировано и вновь приобрело блеск девяностых годов прошлого века. В кафе их проводил к столику не кто-нибудь, а лично непревзойденнейший метрдотель Роберт. Так поздно Эдит никогда не ужинала.

Потом Карим проводил ее до автомобиля. Эдит успокоилась, к ней вернулось обычное самообладание.

– Я очень хотел бы, чтобы вы мне показали настоящую Вену, – тихо сказал Карим, – вашу Вену, Вену прекрасных музеев и концертных залов. Иначе я никогда не пойму культуру и искусство Австрии, не пойму так, как мог бы понять, если бы вы были моим гидом.

– Что вы говорите, Карим?

Они стояли рядом с ее автомобилем. Нет, она определенно не собиралась подвозить его домой, где бы ни был его дом, а малейший намек на то, что он мог бы поехать к ней, сразу показал бы, что он такой же подлец, как и все остальные.

– Что я хотел бы снова увидеть вас.

– Почему?

Если он скажет, что я красива, я его ударю, подумала Эдит.

– Потому что вы очень добры, – ответил он.

– Ах так.

Эдит покраснела; хорошо, что на улице было темно. Карим больше не сказал ни слова, тихонько наклонился и поцеловал ее в щеку. Потом он ушел, большими шагами пересекая площадь. Эдит поехала домой одна.

Той ночью Эдит Харденберг спала неспокойно. Ей снилось далекое прошлое. То жаркое лето 1970 года, когдаей было девятнадцать, когда она была девушкой и когда ее любил Хорст. Тот самый Хорст, который лишил ее девственности и заставил полюбить его. Тот самый Хорст, который зимой того же года ушел, не попрощавшись, не объяснив ничего, не написав ни слова.

Сначала Эдит подумала, что произошло какое-то несчастье, и обзвонила все больницы. Потом она решила, что Хорсту пришлось срочно уехать – он работал разъездным торговым агентом – и он скоро позвонит сам.

Позднее она узнала, что он женился на девушке из Граца, с которой встречался уже давно, как только судьба заносила его в тот город.

Эдит проплакала до весны. Потом она собрала все, что напоминало ей о Хорсте, все, что было так или иначе связано с ним, и сожгла. Она сожгла подарки и фотографии, которые они снимали, гуляя в парке замка Лаксенбург и катаясь на лодке по озерам, но прежде всего она сожгла фотографию того дерева, под которым она впервые отдалась ему и стала его собственностью.

В ее жизни больше не было мужчин. Они всегда обманывают женщин, а потом бросают их, говорила ее мать, и она была права. Эдит поклялась, что в ее жизни больше не будет ни одного мужчины.

Той ночью, за неделю до Рождества, беспокойные сны оставили ее лишь незадолго до рассвета. Эдит заснула, прижимая к своей тощей груди программку «Волшебной флейты». Во сне у нее немного разгладились морщинки в уголках глаз и у плотно сжатых губ. Она улыбалась. Конечно, ничего плохого в этом не было.

(обратно)

Глава 13

Большой серый «мерседес» попал в транспортную пробку. Водитель, яростно колотя по клаксону, с трудом пробивался сквозь толчею автомобилей, фургонов, тележек, лотков. Между улицами Кулафа и Рашид такая неразбериха царила постоянно.

Это был старый Багдад, в котором купцы, торговцы тканями, золотом и пряностями, лоточники и продавцы самых экзотических товаров занимались своим привычным делом все десять последних столетий.

«Мерседес» повернул на Банковскую улицу, с обеих сторон забитую припаркованными автомобилями, и наконец уперся в улицу Шурджа. Нечего было и думать о том, чтобы проехать дальше через плотную толпу торговцев специями на уличном базаре.

– Дальше мне не проехать, – сказал водитель, повернувшись к заднему сиденью.

Лейла Аль-Хилла кивнула и дождалась, когда ей откроют дверцу. Рядом с водителем сидел Кемаль, здоровенный личный телохранитель генерала Кадири, неуклюжий сержант танковых войск, уже не один год служивший хозяину. Лейла ненавидела Кемаля.

Сержант помедлил, открыл свою дверцу, на тротуаре медленно выпрямился и распахнул заднюю дверцу машины. Он понимал, что Лейла снова намеренно унижает его – он прочел это в ее глазах. Она вышла из «мерседеса», не удостоив сержанта взглядом, даже не сказав «спасибо».

Она ненавидела телохранителя прежде всего за то, что тот повсюду следовал за ней. Конечно, такова была его работа, так приказал ему Кадири, но от этого отвращение Лейлы к сержанту не уменьшалось. Трезвый Кадири был отличным профессиональным солдатом, что не мешало ему безумно ревновать Лейлу ко всем подряд; поэтому он распорядился, чтобы в городе она никогда не оставалась одна.

Другой причиной ненависти Лейлы к телохранителю были полные плотского вожделения взгляды, которые тот бросал на нее. Разумеется, Лейла с ее давно сложившимися извращенными принципами ничего не имела против того, чтобы мужчины желали ее тела, и, если плата была достаточно высока, готова была удовлетворить их самые эксцентричные желания. Но Кемаль нанес ей самое жестокое оскорбление: он был всего лишь бедным сержантом. Лейла не понимала, как он, без гроша в кармане, может вынашивать подобные мысли. Тем не менее в его глазах она определенно читала и презрение, и животное желание. Если Кемаль был уверен, что генерал Кадири не видит, он не считал нужным скрывать свои чувства.

Кемаль знал, что Лейла ненавидит его, и поэтому ему доставляло особенно большое удовольствие оскорблять ее похотливыми взглядами, в то же время не произнося ни одного оскорбительного слова.

Лейла как-то пожаловалась Кадири на наглость его телохранителя, но генерал только рассмеялся. Его взбесило бы одно подозрение, что другой мужчина осмелился возжелать Лейлу, однако Кемалю прощалось многое, потому что Кемаль спас генерала в сражении с иранцами в болотах Фао. Генерал был уверен, что, если понадобится, Кемаль отдаст и жизнь за своего хозяина.

Телохранитель захлопнул дверцу «мерседеса» и зашагал рядом с Лейлой по улице Шурья.

Этот район называли Аджид-аль-Насара, площадью Христиан. На другом берегу реки возвышался собор святого Георгия, построенный для своих служб британскими протестантами. Но в Ираке существовали и три собственные христианские секты, которые охватывали около семи процентов населения.

Крупнейшей из этих сект является ассирийская или сирийская, собор которой находится на площади Христиан, рядом с улицей Шурджа. В миле от него, в другом лабиринте узких улочек и переулков, который существует уже сотни лет и называется Камн-аль-Арман, то есть старым армянским кварталом, стоит армянская церковь.

Бок о бок с сирийским собором был воздвигнут храм самой малочисленной секты христиан-халдеев, собор святого Иосифа. Если обряды сирийской секты напоминают обряды греческой православной церкви, то халдейская вера – это ветвь католической религии.

В то время самым известным из иракских христиан-халдеев был министр иностранных дел Тарик Азиз, хотя его собачья преданность Саддаму Хуссейну и верность политике геноцида скорее свидетельствовала о том, что мистер Азиз своеобразно трактовал учение Христа. Лейла Аль-Хилла тоже родилась в халдейской семье и теперь не без выгоды использовала христианский храм.

Странная пара дошла до кованых железных ворот; мощеный булыжником дворик отделял ворота от сводчатого входа в халдейский храм. Кемаль остановился. Мусульманин не мог войти в эти ворота. Лейла кивнула телохранителю и прошла во дворик. Кемаль видел, как в лавке у входа в храм она купила маленькую свечку, натянула на голову черный кружевной платок и исчезла в насыщенной испарениями ладана темноте церкви.

Телохранитель пожал плечами, неторопливо отошел на несколько метров, купил банку кока-колы и нашел место, где можно было присесть, не теряя из виду входа в храм. Он удивлялся, почему хозяин допускал такую глупость. Генерал обещал Кемалю, что, как только эта проститутка ему надоест, он отдаст ее своему телохранителю, а потом выгонит. В предвкушении приятной перспективы Кемаль довольно хмыкнул, и по его подбородку побежала струйка кока-колы.

Оказавшись в храме, Лейла остановилась, зажгла свою свечу от одной из сотен других, что горели возле входа, потом смиренно опустила голову и направилась к исповедальням на другом конце нефа. Не обратив на нее внимания, мимо прошел священник в черной рясе.

Лейла всегда выбирала одну и ту же исповедальню. Она вошла в нее в точно назначенное время, обогнав какую-то женщину в черном платье, которая тоже искала священника, чтобы поведать ему о своих грехах – вероятно, куда менее тяжких, чем грехи той молодой женщины, что едва ли не оттолкнула ее, торопясь первой занять место в исповедальне.

Лейла прикрыла за собой дверь, повернулась и села на место кающейся грешницы. Справа от нее была резная решетка. Из-за решетки донесся шорох. Он должен быть там; в назначенное время он всегда был на месте.

Интересно, кто он такой, недоумевала Лейла. Почему он так щедро платит за ту информацию, которую она ему приносит? Не иностранец, для этого его арабский был слишком хорош; он говорил, как человек, родившийся и выросший в Багдаде. А платил он хорошо, очень хорошо.

– Лейла? – услышала она низкий голос.

Лейла всегда должна была приходить позже него и уходить первой. Он предупредил, чтобы она не болталась у двери храма в надежде увидеть его. Впрочем, это было невозможно в любом случае, ведь Кемаль следил за каждым ее шагом. Если этот олух заметит что-то подозрительное, то сразу же доложит хозяину. Тогда за ее жизнь никто не даст и ломаного медяка.

– Пожалуйста, назовитесь.

– Отец, я согрешила в плотских утехах и не заслуживаю отпущения грехов.

Эту фразу придумал он; действительно, кто еще скажет подобное?

– Что ты принесла?

Она сунула руку между ног, оттянула панталоны и вытащила фальшивый тампон, которыми он снабдил ее несколько дней назад. Открыв тампон с одного конца, она извлекла рулончик бумаги не толще карандаша и передала его через решетку.

– Подожди.

Шелестя тончайшей бумагой, он опытным взглядом пробежал ее записку – подробный рассказ о спорах на состоявшемся день назад заседании совета, проходившем под председательством самого Саддама Хуссейна, и о принятых там решениях. На этом совещании был и генерал Абдуллах Кадири.

– Хорошо, Лейла, очень хорошо.

Сегодня он заплатил швейцарскими франками, банкнотами очень крупного достоинства, просунув их через решетку. Она спрятала их там же, где хранила отданное ему сообщение; большинство мусульман-мужчин считали это место в определенные периоды жизни женщины нечистым. Найти там деньги может только врач или кошмарный Амн-аль-Амм.

– Сколько мне еще работать? – спросила она через решетку.

– Теперь недолго. Приближается война. К концу войны раис будет свергнут. Власть возьмут другие, в том числе и я. Тогда, Лейла, ты будешь вознаграждена по заслугам. Будь спокойна, делай свое дело и наберись терпения.

Лейла улыбнулась. Вознаграждена по заслугам. Это значит – деньги, много денег, достаточно, чтобы уехать далеко-далеко и жить в богатстве до конца своих дней.

– Теперь иди.

Лейла встала и вышла из исповедальни. Пожилая женщина в черном платье нашла другого священника. Лейла пересекла неф и вышла во дворик. Эта скотина Кемаль сидел за стальными воротами, сжимая в огромном кулаке банку и обливаясь потом на солнцепеке. Хорошо, пусть попотеет. Он бы еще не так вспотел, если бы узнал…

Не оглянувшись на телохранителя, Лейла повернула на улицу Шурджа и прямо через базарную толчею направилась к ждавшему ее «мерседесу». Взбешенный Кемаль поковылял за ней. Лейле и в голову не пришло обратить внимание на бедного феллаха, толкавшего перед собой велосипед с открытой корзиной на багажнике, а тот не заметил Лейлу. Феллах отправился на рынок, чтобы выполнить поручение кухарки, служившей в том же доме, что и он, а кухарка наказала ему купить мускатных орехов, кориандра и шафрана.

Оставшись один, мужчина в черной рясе священника-халдея выждал в исповедальне несколько минут, когда его агент уже наверняка должен был быть на улице. Чрезвычайно маловероятно, чтобы она узнала его, но в этой опасной игре нельзя было пренебрегать даже самой малостью.

Мужчина говорил с Лейлой вполне серьезно. Война неотвратимо приближалась. Даже отставка лондонской Железной леди ничего не изменит. Американцы закусили удила и не собирались отступать.

Если только тот идиот, что сидит во дворце на берегу реки возле моста Тамуз, все не испортит, решив вывести свою армию из Кувейта. К счастью, в него, кажется, вселился бес самоуничтожения. Американцы легко выиграют войну, потом придут в Багдад и доведут дело до конца. Не могут же они освободить Кувейт и на этом остановиться? Трудно представить, чтобы такая могучая нация была настолько глупа.

Когда они придут, им нужно будет создавать новое правительство. Американцы, естественно, предпочтут иметь дело с тем, кто хорошо говорит по-английски, кто понимает их образ жизни, ход их мыслей и их менталитет, кто будет говорить то, что им понравится. Они наверняка остановят свой выбор на таком человеке.

Тогда пригодится и его образование, и его космополитизм, которые так мешали ему в Багдаде. Сейчас его не допускали на совещания самого высокого уровня, не посвящали в секретнейшие решения раиса – и все лишь потому, что он не был ни полуграмотным выходцем из племени аль-тикрити, ни давнишним фанатиком баасистской партии, ни сводным братом Саддама.

Вот Кадири родился в Тикрити, и ему раис доверял. Тупой генерал танковых войск с повадками верблюда перед случкой; зато когда-то он играл с Саддамом и сверстниками из его клана в пыльных тикритских переулках – и этого было достаточно. Это ничтожество Кадири присутствовал на всех важнейших совещаниях, знал все секреты. Мужчине в исповедальне тоже нужно было знать эти секреты, чтобы самому готовить почву для грядущих перемен.

Мужчина убедился, что Лейла ушла, встал и вышел из исповедальни. Он не стал пересекать весь неф, а через боковую дверцу проскользнул в ризницу, кивнул настоящему священнику, облачавшемуся к службе, и через заднюю дверь вышел из храма.

Феллах с велосипедом оказался лишь в двадцати футах от двери. Именно в этот момент он случайно поднял голову, заметил священника в черной рясе и едва успел отвернуться. Священник тоже обратил внимание на феллаха, который поправлял соскочившую велосипедную цепь, но не узнал его и быстро зашагал к переулку, где его ждал небольшой неприметный автомобиль.

У феллаха, отправившегося на базар за специями, пот струился по лицу, а сердце бешено колотилось. Близко, слишком близко, черт побери. Он всегда старался избегать района вблизи штаб-квартиры Мухабарата в Мансуре, чтобы случайно не столкнуться с этим человеком. Но, черт побери, что он делает здесь, в христианском квартале, да еще в рясе священника-христианина?

Боже мой, сколько же лет прошло с той поры, когда они играли на лужайке перед школой мистера Хартли в Тасисии, когда он ударил мальчика за то, что тот обидел его брата, когда в классе они читали английских поэтов, в чем никогда не было равных Абдель-кариму Бадри. Давно, очень давно он не видел своего старого друга Хассана Рахмани, теперь шефа контрразведки республики Ирак.

Приближалось Рождество, и в пустынях севера Саудовской Аравии триста тысяч американцев и европейцев, готовясь к своему празднику в сердце исламского мира, не могли не вспомнить о доме. Но даже несмотря на приближение торжеств по случаю Рождества Христова накопление сил для крупнейшей – после десанта в Нормандии – наступательной операции продолжалось.

Пока все силы коалиции располагались на тех же позициях, к югу от кувейтской границы. Ничто не говорило о том, что в решающий момент половина этой армии устремится дальше на запад.

Портовые города принимали новые и новые пополнения. К британской Седьмой танковой бригаде присоединилась Четвертая; вместе они образовали Первую танковую дивизию. Численность французской армии достигла десяти тысяч человек; сюда прибыли даже части Иностранного легиона.

Американцы уже отправили или готовили к отправке Первую моторизованную дивизию, Второй и Третий танковые полки, Первую дивизию моторизованной пехоты, Первую и Третью танковые дивизии, две дивизии морских пехотинцев, Восемьдесят вторую воздушно-десантную и Сто первую воздушно-штурмовую дивизии.

Ближе к границе расположились – в соответствии с пожеланиями правительства Саудовской Аравии – саудовские войска специального назначения, которых поддерживали египетские и сирийские дивизии, а также части других сравнительно небольших арабских государств.

Север Персидского залива буквально кишел кораблями военно-морских сил стран коалиции. В самом заливе и по другую сторону Саудовской Аравии, в Красном море, расположились пять американских авианосцев с кораблями сопровождения: «Эйзенхауэр», «Индепенденс», «Джон Ф. Кеннеди», «Мидуэй» и «Саратога». К ним вскоре должны были присоединиться «Америка», «Рейнджер» и «Теодор Рузвельт».

Суммарная мощь авиации, сосредоточенной только на этих авианосцах, всех этих «томкэтов», «хорнэтов», «интрудеров», «проулеров», «эвенджеров» и «хокайев», буквально поражала воображение.

В Персидском заливе уже стоял линейный корабль «Висконсин», а в январе в тот же район должен был войти линкор «Миссури».

Каждый мало-мальски пригодный аэродром во всех государствах Персидского залива и в Саудовской Аравии был до отказа забит истребителями, бомбардировщиками, бензозаправщиками, транспортными самолетами, самолетами системы раннего обнаружения, которые уже круглосуточно дежурили в воздухе, пока, правда, не вторгаясь в иракское воздушное пространство – если не считать самолетов-шпионов, остававшихся невидимыми для иракских радаров.

Иногда на одном аэродроме располагались эскадрильи американских и британских ВВС. Обычно в таких случаях между летчиками складывались добрые, дружеские отношения, чему помогало отсутствие языкового барьера, но время от времени все же возникали недоразумения. Особенно много разговоров было об одном из таких случаев, связанном с секретной британской базой, которая была известна только под кодовым названием ММЧП.

Во время одного из первых тренировочных полетов диспетчер спросил пилота британского «торнадо», не достиг ли тот заданной точки поворота. Пилот ответил, что нет, не достиг, самолет все еще находится над ММЧП.

С тех пор американские пилоты не раз слышали о таинственном ММЧП и до дыр протерли свои карты, отыскивая его. Американцы никак не могли взять в толк, почему на их картах не обозначено место, над которым так много времени проводили британские пилоты.

Потом появилась гипотеза, что на самом деле американцы просто не расслышали британских летчиков, а те говорили не ММЧП, а ВГКХ, что расшифровывается как военный городок короля Халеда, одна из крупнейших военных баз Саудовской Аравии. Эта гипотеза не подтвердилась, и поиски истины продолжались. В конце концов американцы были вынуждены сдаться. Где бы ни находился этот неуловимый ММЧП, его просто не было на картах, присланных американским летчикам из Эр-Рияда.

Позже пилоты «торнадо» сами раскрыли секрет. ММЧП расшифровывалось как «мили и мили чертовой пустыни».

Солдатам наземных войск приходилось жить в сердце этого ММЧП. Многие спали под своими танками, самоходными орудиями или бронемашинами; для них жизнь в пустыне была несладкой и, что того хуже, скучной.

Конечно, и здесь были свои развлечения, главное из которых заключалось в визитах в располагавшиеся по соседству другие части. У американцев были отличные раскладушки, на которые с завистью посматривали британцы. Случилось так, что американцам выдавали отвратительные пищевые концентраты, вероятно, разработанные гражданскими сотрудниками Пентагона, которые скорее поумирали бы с голода, чем стали их есть три раза в день.

Эти пакеты назывались MRE, что расшифровывалось как «Meals Ready to Eat», то есть «готовые к употреблению блюда». Американские солдаты находили, что эти блюда не только не готовы, но и вообще непригодны к употреблению, и расшифровывали MRE как «Meals Rejected by Ethiopians», «блюда, которые не станут есть и эфиопы». Британцам в этом отношении повезло: они питались намного лучше. Верные принципам капиталистической экономики, солдаты коалиции быстро научились обменивать американские раскладушки на британские пайки.

Американцев озадачила и другая новость, долетевшая до них с позиций британских войск. Оказалось, что лондонское министерство обороны заказало для солдат, находящихся в зоне Персидского залива, полмиллиона презервативов. Учитывая безлюдность унылой аравийской пустыни, подобный заказ мог свидетельствовать только об одном: британцам было известно нечто такое, о чем американские солдаты не имели ни малейшего представления.

Эта загадка была разрешена за день до начала наземных боевых действий. Американцы все сто дней без конца чистили огнестрельное оружие от вездесущих песка и пыли, которые моментально снова осаждались на смазанную поверхность стволов. Британцы перед наступлением просто сорвали с оружия презервативы, под которыми оказались сверкающие чистотой и свежей смазкой стволы.

Другим важным событием, происшедшим как раз перед Рождеством, явился допуск французских генералов к участию в разработке стратегии союзников.

В первые недели подготовки операции сущим несчастьем для объединенного командования сил коалиции оказался министр обороны Франции Жан-Пьер Шевенман, который, как выяснилось, питал искренние симпатии к Ираку и приказал командующему французским контингентом в районе Персидского залива сообщать в Париж обо всех решениях штаба союзников.

Когда об этом стало известно генералу Шварцкопфу и сэру Питеру де ла Бильеру, они чуть не расхохотались. Дело в том, что мосье Шевенман был также председателем французско-иракского общества дружбы. Хотя французским контингентом командовал отличный профессиональный солдат, генерал Мишель Рокежоффр, французских офицеров пришлось исключить из всех советов по военному планированию.

Ближе к концу года министром обороны Франции был назначен Пьер Жокс, который тотчас отменил приказ своего предшественника. С этого дня американцы и британцы могли снова полностью доверять генералу Рокежоффру.

За два дня до Рождества Майк Мартин получил от Иерихона ответ на один из вопросов, поставленных неделей раньше. Иерихон подтвердил то, о чем говорил и прежде. Оказалось, что в последние дни состоялось важное совещание, в котором приняли участие только члены Совета революционного командования и высшие военачальники.

На совещании был поднят вопрос о возможности вывода иракских войск из Кувейта. Разумеется, никто не выдвигал такого предложения – для этого нужно было быть круглым дураком. Все слишком хорошо помнили, как во время ирано-иракской войны на одном из совещаний обсуждалось предложение иранской стороны о мире в обмен на отвод иракских войск с захваченной иранской территории. Саддам попросил присутствующих высказаться.

Министр здравоохранения сказал, что подобный шаг, если, конечно, рассматривать его как тактический ход, как временное отступление, мог бы принести свои плоды. Саддам пригласил министра в отдельный кабинет, где, вытащив пистолет, разрядил его в неудачливого оратора, а потом как ни в чем не бывало вернулся и продолжил совещание.

На этот раз обсуждение проблемы Кувейта началось с единодушного осуждения всех попыток ООН хотя бы заикнуться о возможности ухода Ирака из Кувейта. Все ждали, что тон обсуждению задаст Саддам, но тот, вопреки обыкновению, молчал и даже не занял свое место во главе стола, откуда он обычно немигающим взглядом, как кобра, смотрел на своих соратников, выискивая малейший намек на предательство.

Естественно, в отсутствие руководящих указаний раиса обсуждение быстро сошло на нет. Только тогда заговорил Саддам. Он говорил очень тихо и в такие моменты был наиболее опасен.

Если, сказал Саддам, кто-то допустит, чтобы в его голове хотя бы на мгновение мелькнула мысль о подобном катастрофическом унижении Ирака перед лицом американцев, то такой человек, очевидно, всю свою оставшуюся жизнь будет играть роль американского наемника. Для такого человека нет места за этим столом.

Теперь все стало ясно. Присутствующие из кожи вон лезли, стараясь доказать, что подобная мысль никогда, ни при каких обстоятельствах не придет в голову никому из них.

Тогда иракский диктатор сказал еще одну фразу. Только если Ирак сможет выиграть войну и все увидят, что он способен победить, только в этом случае можно будет говорить о выводе войск из девятнадцатой провинции Ирака.

Все сидевшие за столом глубокомысленно закивали, хотя никто не понял, что хотел сказать раис.

Той же ночью Майк Мартин передал подробный отчет о совещании в Эр-Рияд.

Чип Барбер и Саймон Паксман долгие часы ломали головы над сообщением Мартина. В конце концов они решили ненадолго отдохнуть от Саудовской Аравии и на несколько дней улететь домой, поручив работу с Майком Мартином и Иерихоном Джулиану Грею с британской стороны и шефу местного бюро ЦРУ – с американской. До установленного ООН последнего срока вывода иракских войск и начала воздушной войны армией Чака Хорнера оставалось двадцать четыре дня. Барбер и Паксман хотели хотя бы пару дней побыть дома; ценное последнее сообщение Иерихона давало им такой шанс, потому что его можно было взять с собой для более детального изучения.

– Как вы думаете, что Саддам имел в виду, когда говорил «если Ирак сможет выиграть войну и все увидят, что он способен победить»? – спросил Барбер.

– Понятия не имею, – ответил Паксман. – Нам придется обратиться к специалистам. Они разбираются лучше нас, вот пусть и ломают головы.

– Нам придется сделать то же самое. Полагаю, несколько дней здесь не будет никого, кроме постоянного персонала. Я передам сообщение Иерихона Биллу Стюарту; надо думать, у него найдется пара эрудитов, которые попытаются растолковать его. Потом можно будет передать его директору и в Государственный департамент.

– Есть у меня на примете еще один эрудит; я бы хотел, чтобы он тоже бросил взгляд на сообщение, – сказал Паксман.

Закончив на этой ноте, Барбер и Паксман отправились в аэропорт, чтобы успеть на ближайшие рейсы домой.

В канун Рождества доктору Терри Мартину показали сообщение Иерихона и попросили попытаться разгадать, что именно имел в виду Саддам Хуссейн, говоря о победе над Америкой в обмен на его уход из Кувейта, или это просто бессмыслица.

– Между прочим, – сказал Мартин Паксману, – я знаю, что это не в ваших правилах, но если возможно, успокойте меня. Я работаю на вас – окажите мне в ответ одну небольшую услугу. Как дела у моего брата Майка? Он все еще в Кувейте? Он жив?

Паксман несколько секунд молча смотрел на арабиста.

– Могу только сказать, что он уже не в Кувейте, – ответил он. – И что он делает больше, чем все мы, вместе взятые.

Терри Мартин облегченно вздохнул.

– На лучший рождественский подарок я не мог и надеяться. Благодарю вас, Саймон. – Он поднял голову и шутливо погрозил Паксману пальцем: – Да, и еще одно, не вздумайте посылать его в Багдад.

Паксман работал в спецслужбах пятнадцать лет. Ни жестом, ни тоном он не выдал удивления. Наверно, этот арабист просто пошутил.

– В самом деле? И почему же?

В этот момент Мартин допивал не первый бокал вина и не заметил настороженности, мелькнувшей на мгновение в глазах Паксмана.

– Дорогой мой Саймон, Багдад – это единственный город в мире, где ему заказано появляться. Помните те записи радиоперехватов, которые давал мне Шон Пламмер? Некоторые голоса на записях узнали. А я вспомнил одно из имен. Мне просто чертовски повезло, но я уверен, что не ошибаюсь.

– Действительно? – спокойно уточнил Паксман. – Расскажите подробнее.

– Конечно, это было очень давно, но я уверен, что это именно тот человек. Догадайтесь, кто? Ни за что не догадаетесь. Он теперь шеф контрразведки в Багдаде, саддамовский охотник за шпионами номер один.

– Хассан Рахмани, – пробормотал Паксман.

Терри Мартину не стоило бы пить, даже перед Рождеством, подумал он, этот ученый слишком быстро пьянеет и много болтает.

– Он самый. Понимаете, они учились в одной школе. В приготовительной школе доброго старого мистера Хартли. Майк и Хассан были лучшими друзьями. Понимаете? Поэтому ему никак нельзя появляться в Багдаде.

Мартин и Паксман вышли из бара. Паксман проводил взглядом коренастую фигуру удалявшегося Мартина.

– О, черт! – сказал он. – Тысяча, миллион чертей!

Этот арабист только что испортил Рождество ему, и теперь Паксман собирался испортить праздник Стиву Лэнгу.

В канун Рождества Эдит Харденберг уехала к матери в Зальцбург; так она делала уже много лет.

Молодой иорданский студент Карим встретился с Гиди Барзилаи на его конспиративной квартире, где руководитель операции «Иисус» поил свободных от дежурств членов бригад Ярид и Невиот. В этот день свободными от дежурств были почти все подчиненные Гиан; лишь один неудачник отправился в Зальцбург вслед за фрейлейн Харденберг на тот случай, если ей вдруг взбредет в голову раньше срока вернуться в столицу.

На самом деле Карим был совсем не Каримом, а Ави Херцогом. Ему исполнилось двадцать девять, а в Моссад он был переведен несколько лет назад из подразделения 504 – отдела разведывательного управления израильской армии, специализировавшегося на нелегальных переходах через границы. Там он научился хорошо говорить по-арабски. Из-за приятной внешности и умения – при желании – казаться робким и застенчивым Моссад уже дважды использовал его в качестве приманки.

– Ну, как идут дела, красавчик? – спросил Гиди, налив каждому по бокалу.

– Медленно, – ответил Ави.

– Не затягивай. Не забывай, старику нужен результат.

– Очень крепкий орешек, – пожаловался Ави. – Ее интересуют только интеллектуальные беседы, во всяком случае пока.

Как настоящий студент из Аммама, Ави поселился в небольшой квартирке вместе с другим мнимым арабским студентом, а на самом деле членом бригады отдела Невиот, специалистом по подслушивающим устройствам, который тоже говорил по-арабски. Это было сделано на тот случай, если Эдит Харденберг или кому-либо еще вдруг вздумается посмотреть, где, как и с кем он живет.

Квартирка выдержала бы любую проверку: в ней повсюду были разбросаны учебники по инженерным наукам, а также иорданские газеты и журналы. Больше того, и Ави и его сосед по квартире были на самом деле формально зачислены в технический университет – а вдруг кто-то захочет проверить списки студентов.

– Интеллектуальные беседы? Пошли их к черту, бери ее сразу за задницу, – посоветовал сосед Ави.

– В том-то и беда, что не могу, – сказал Ави, а когда смех утих, добавил: – Между прочим, я собираюсь просить доплату за опасность.

– Почему? – не понял Гиди. – Ты боишься, что она тебе кое-что откусит, когда ты сбросишь джинсы?

– Нет. Все эти картинные галереи, концерты, оперы, бенефисы… Я сдохну от тоски, прежде чем пройду весь этот ад.

– Это уж твое дело, куда тебе ходить, цыпленочек. Тебя сюда прислали лишь потому, что в офисе уверены, будто бы у тебя есть что-то такое, чего нет ни у одного из нас.

– Ага, – отозвалась девушка из бригады Ярид, – длиной девять дюймов.

– Хватит об этом, Яэль. Если тебе здесь не нравится, можешь в любое время снова взяться за регулирование движения на улице Хаяркон.

Спиртное лилось рекой, смех и веселая болтовня на иврите продолжались еще долго. В тот же вечер Яэль убедилась, что ее догадка была верна. Отряд Моссада неплохо провел Рождество в Вене.

– Так что вы думаете, Терри?

Стив Лэнг и Саймон Паксман пригласили Терри Мартина на одну из конспиративных квартир Сенчери-хауса в Кенсингтоне. Здесь можно было разговаривать совершенно свободно, не то что ресторане. До Нового года оставалось два дня.

– Потрясающе, – сказал доктор Мартин. – Просто потрясающе. А это не фальшивка? Саддам действительно все это говорил?

– Почему вы спрашиваете?

– Прошу прощения, что я вмешиваюсь в ваши секреты, но вряд ли, это какой-то странный телефонный разговор. У меня создалось такое впечатление, будто человек просто рассказывает кому-то о том совещании, на котором он присутствовал… Его собеседник вообще не произносит ни слова.

Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы посвятить Терри в механизм получения сообщения.

– Собеседник отделывался несущественными замечаниями, – спокойно объяснил Лэнг, – а главным образом хмыкал и выражал интерес. Мы решили, что включать эти междометия в отчет нецелесообразно.

– Но Саддам употреблял именно эти слова?

– Во всяком случае мы так поняли.

– Потрясающе. Я впервые читаю его слова, не предназначенные для публикации или широкой аудитории.

Мартин держал в руке не рукописное сообщение Иерихона – тот листок был уничтожен его родным братом сразу же после того, как тот слово в слово записал его содержание на магнитофонную ленту. Это был перепечатанный на машинке текст на арабском языке, который получили в Эр-Рияде незадолго до Рождества. Мартину вручили также перевод сообщения на английский, выполненный в Сенчери-хаусе.

– Меня интересует последняя фраза, – сказал Паксман, который вечером того же дня должен был снова лететь в Эр-Рияд. – Та самая, в которой Саддам заявляет: «если Ирак сможет выиграть войну и все увидят, что он способен победить»… Эта фраза вам о чем-нибудь говорит?

– Конечно. Видите ли, вы все еще понимаете слово «выиграть» в том смысле, в каком оно употребляется в европейских языках. Я бы перевел это слово как «добиться успеха».

– Хорошо, пусть будет так. Тогда, Терри, каким образом Саддам собирается добиться успеха в борьбе с Америкой и коалицией? – спросил Лэнг.

– Унизив Америку. Я вам уже говорил, что он должен сделать так, чтобы американцы в глазах арабов остались в дураках.

– Значит ли это, что он уйдет из Кувейта в течение ближайших двадцати дней? Терри, нам действительно необходимо это знать.

– Ну как вы не понимаете? Саддам оккупировал Кувейт, потому что не были выполнены четыре его требования, – объяснил Мартин. – Он требовал, чтобы ему, во-первых, были переданы острова Варба и Бубиян и таким образом он получил бы выход к морю; во-вторых, чтобы ему была выплачена компенсация за ту нефть, которую, как он утверждает, Кувейт украл у него из совместно разрабатываемого месторождения; в-третьих, чтобы прекратили перепроизводство нефти в Кувейте; в-четвертых, чтобы списали пятнадцатимиллиардный долг, полученный им во время войны с Ираном. Если Саддам все это получит, он сможет с почетом уйти из Кувейта, оставив Америку с носом. Для него это будет победой.

– Вы полагаете, Саддам надеется, что его требования могут быть удовлетворены?

Мартин пожал плечами.

– Он думает, что почву из-под ног коалиции могут выбить миротворцы из ООН. Он считает, что время работает на него и если ему удастся как-то сохранить существующее положение на неопределенно долгое время, то решимость ООН постепенно сойдет на нет. Возможно, он прав.

– Саддам просто выжил из ума, – бросил Лэнг. – Уже установлен последний срок. 16 января, осталось меньше двадцати дней. Он будет сокрушен.

– Если только, – возразил Паксман, – в последний момент один из постоянных членов Совета Безопасности не выдвинет новый план мирного урегулирования конфликта и не предложит отодвинуть этот срок.

Лэнг помрачнел.

– Париж или Москва, или французы и русские вместе, – догадался он.

– Как вы думаете, Саддам считает, что если дело все же дойдет до войны, то он сможет выиграть? Прошу прощения, «добиться успеха»?

– Да, – ответил Терри Мартин. – Но тут речь идет о том, о чем я уже говорил вам раньше, – о потерях американцев. Не забывайте, что Саддам – типичный уличный бандит. Его сторонников вы сможете найти не в дипломатических кругах Каира и Эр-Рияда, а в переулках и на базарах, где день и ночь толпятся палестинцы и другие арабы, которые ненавидят Америку за то, что она поддерживает Израиль. Миллионы этих арабов воздадут хвалу любому, кто заставит американцев харкать кровью и обливаться слезами – какими бы жертвами за это ни пришлось заплатить.

– Но Саддам не способен причинить ощутимый урон Америке, – настаивал Лэнг.

– Он полагает, что вполне в состоянии, – возразил Мартин. – Поймите, он достаточно умен, чтобы сообразить, что Америка не может и не должна проигрывать в глазах самих американцев. Это просто недопустимо. Вспомните Вьетнам. Вернувшихся домой вьетнамских ветеранов забрасывали тухлыми яйцами. Для американцев потери, понесенные от презираемого ими противника, – это уже одна из форм поражения. Совершенно неприемлемого поражения. Саддам где угодно и когда угодно может потерять пятьдесят тысяч человек. Ему на это наплевать. А дяде Сэму не наплевать. Если Америка понесет такие потери, она будет потрясена до основания. Покатятся головы, будут разрушены тысячи судеб, падет правительство. Потоки взаимных упреков и самоуничижения не прекратятся и через поколение.

– Саддам не в состоянии нанести такой урон Америке, – оставался при своем Лэнг.

– А он думает, что в состоянии, – возразил Мартин.

– Он рассчитывает на отравляющие вещества, – пробормотал Паксман.

– Может быть. Кстати, вы так и не выяснили, что значит та фраза в перехваченном телефонном разговоре?

Лэнг бросил взгляд на Паксмана. Опять Иерихон. Об Иерихоне упоминать ни в коем случае нельзя.

– Нет. Кого бы мы ни спрашивали, никто не слышал ничего подобного. Никто не смог предложить разумного объяснения.

– Стив, возможно, это очень важно. Это что-то другое… не газы.

– Терри, – терпеливо начал объяснять Лэнг, – не пройдет и двадцати дней, как американцы вместе с нами, французами, итальянцами, саудовцами и остальными обрушат на Саддама такой бомбовый удар, какого мир еще не видел. За три недели будет сброшено больше бомб, чем за всю вторую мировую войну. Генералы в Эр-Рияде сейчас порядком заняты. Мы не можем пойти к ним и сказать: «Эй, ребята, остановите всю свою машину, потому что мы не в состоянии понять, что значит одна коротенькая фраза в перехваченном телефонном разговоре». Будем смотреть правде в лицо: какой-то багдадский чиновник в экзальтации сказал, что Аллах будет на их стороне, вот и все.

– В этом нет ничего удивительного, Терри, – поддержал коллегу Паксман. – Сколько существует мир, развязавший войну всегда объявлял, что Бог на его стороне. Больше в той фразе ничего нет.

– Но его собеседник сказал, чтобы тот заткнулся и положил трубку, – напомнил Мартин.

– Значит, он был занят и раздражен.

– И назвал его сыном потаскухи.

– Значит, он не питает к нему симпатий.

– Возможно.

– Терри, пожалуйста, забудьте об этом разговоре. Это были всего лишь слова. Речь шла об отравляющих веществах. Саддам рассчитывает на них. Со всеми другими вашими выводами мы полностью согласны.

Мартин ушел первым, Паксман и Лэнг – двадцатью минутами позже. Они плотно застегнулись, подняли воротники пальто и зашагали по тротуару, высматривая свободное такси.

– Знаете, – сказал Лэнг, – Мартин – очень умный парень, мне он нравится. Но он ужасно суетлив и беспокоен. Вы слышали о его личной жизни?

Мимо проехало свободное такси, но с погашенным огоньком. Время обеда, ничего не поделаешь. Лэнг выругался.

– Да, конечно, «ящик» все проверил.

«Ящиком» или «ящиком 500» называли службу безопасности MI5. Когда-то, очень давно, официальным адресом МI5 действительно был лондонский абонементный почтовый ящик 500.

– Тогда вы в курсе дела.

– Стив, я не думаю, что одно имеет отношение к другому.

Лэнг остановился и повернулся к своему подчиненному:

– Саймон, поверьте мне. У него просто не все дома, и он только зря тратит наше время. Послушайтесь совета, бросьте этого профессора.

– Это будут газы, отравляющие вещества, мистер президент.

Прошло лишь три дня после встречи Нового года, но в Белом доме праздника давно не ощущалось, а сотрудники аппарата президента большей частью работали теперь без выходных.

В тишине овального кабинета за большим столом спиной к высоким узким окнам из пятидюймового зеленоватого пуленепробиваемого стекла под гербом Соединенных Штатов Америки сидел Джордж Буш.

Напротив Буша расположился генерал Брент Скоукрофт, советник президента по национальной безопасности.

Президент взглядом показал на представленные ему результаты анализа оперативных данных.

– Вы согласны с выводами? – спросил он.

– Да, сэр. Материалы, которые только что поступили из Лондона, говорят о том, что британцы пришли к таким же выводам. Саддам Хуссейн не уйдет из Кувейта, если не найдет способа спасти свое лицо. А мы побеспокоимся о том, чтобы он не нашел такого способа. Что же касается всего остального, он будет рассчитывать на массированную газовую атаку на наземные силы коалиции непосредственно перед наступлением или во время их перехода через границу.

После Джона Ф. Кеннеди Джордж Буш был первым американским президентом, который не понаслышке знал, что такое война. Он не раз видел тела убитых в бою американцев, но мысль об извивающихся в предсмертных судорогах молодых солдатах, последние минуты жизни которых будут в буквальном смысле слова отравлены ядовитым газом, разрывающим легкие или парализующим нервную систему, была особенно отвратительна, просто невыносима.

– Как он собирается пускать эти газы? – спросил Буш.

– Мы полагаем, что он может воспользоваться четырьмя способами, господин президент. Самый простой – это сбрасывание начиненных газами бомб с истребителей и бомбардировщиков. Колин Пауэлл только что разговаривал с Чаком Хорнером, который сейчас находится в Эр-Рияде. Генерал Хорнер говорит, что ему нужно тридцать пять дней непрерывных воздушных налетов на Ирак. На двадцатый день ни один иракский самолет не сможет достичь границы. К тридцатому дню ни один иракский самолет не оторвется от земли больше чем на шестьдесят секунд. Он говорит, что отвечает за свои слова, сэр, и может поклясться погонами.

– А другие способы?

– У Саддама есть несколько многоствольных ракетных установок. Не исключено, что он использует и их.

Иракские многоствольные ракетные установки советского производства представляли собой усовершенствованный вариант старых «Катюш», с огромным успехом применявшихся Красной Армией во второй мировой войне. Ракеты запускались из прямоугольного блока стволов, установленного на грузовике или на стационарной платформе. Дальнобойность таких устаревших ракет достигала ста километров.

– Конечно, господин президент, из-за малого радиуса поражения такие ракеты Саддам сможет запустить только с территории Кувейта или из иракской пустыни на западе. Мы уверены, что наши Джей-СТАРы обнаружат все установки и они будут обезврежены. Иракцы могут маскировать их как угодно, но металл выдаст себя в любом случае. Что же касается других способов, то у Ирака имеются большие запасы начиненных отравляющими веществами снарядов для артиллерии и танков. В этом случае дальнобойность не превысит тридцати семи километров, то есть девятнадцати миль. Нам известно, что снаряды уже доставлены в передовые части, но при такой малой дальнобойности все орудия будут располагаться в пустыне, без какой-либо маскировки. Наши летчики уверены, что они обнаружат и уничтожат их. Этими снарядами занимаются уже сейчас.

– А предупредительные меры?

– Они принимаются, господин президент. На случай атаки возбудителями сибирской язвы проводится всеобщая вакцинация. Британцы тоже делают прививки. Производство вакцины против сибирской язвы мы увеличиваем с каждым часом. Кроме того, все будут иметьгазовые маски и противогазы. Если Саддам попытается…

Президент встал, повернулся и поднял голову. С герба на него смотрел орел, сжимавший в когтях пучок стрел.

Двадцать лет назад он видел эти ужасные наглухо застегнутые мешки с телами погибших, прибывавшие из Вьетнама; он знал, что еще больше таких мешков хранится сейчас в контейнерах без надписей под саудовским солнцем.

Какие меры ни принимай, все равно у кого-то останется незащищенной кожа, кто-то не успеет вовремя натянуть противогаз.

В следующем году ему снова предстоит борьба за президентский пост. Но дело не в этом. Независимо от того, выиграет он избирательную кампанию или проиграет, у него не было ни малейшего желания прославиться тем, что в пору своего президентства он обрек на гибель десятки тысяч солдат и не за девять лет, как во Вьетнаме, а за несколько недель или даже дней.

– Брент…

– Да, господин президент?

– Джеймс Бейкер должен скоро встретиться с Тариком Азизом.

– Через шесть дней в Женеве.

– Попросите его, пожалуйста, зайти ко мне.

В первую неделю января Эдит Харденберг снова стала радоваться жизни, действительно радоваться жизни – впервые за много лет. Разве это не прекрасно: открывать для своего молодого друга чудеса культуры любимого города, рассказывать о них. На Новый год сотрудникам банка «Винклер» были предоставлены четырехдневные каникулы; после каникул на культурные мероприятия оставались лишь вечера, когда можно было сходить в театр или на концерт, и уик-энды, когда были открыты все музеи и картинные галереи.

Полдня Эдит и Карим провели в музее «Югендштиль», восхищаясь современным искусством, а еще полдня – в музее «Зецессьон», где размещалась постоянная выставка работ Климта.

Молодой иорданец был в восторге, он засыпал Эдит Харденберг вопросами, а она, поддавшись его энтузиазму, с горящими глазами объяснила, что в «Кюнстлерхаусе» есть еще одна изумительная выставка, на которую они обязательно должны сходить в следующий уик-энд.

После выставки Климта Карим пригласил ее пообедать в «Ротиссери Зирк». Эдит пыталась протестовать против такого расточительства, но молодой друг объяснил ей, что его отец, очень известный хирург в Аммане, щедро помогает сыну.

Удивительно, но Эдит даже разрешила налить себе бокал вина и не заметила, как Карим снова наполнил его. Она оживилась, заговорила более непринужденно, а на ее всегда бледных щеках появился легкий румянец.

Когда подали кофе, Карим наклонился и накрыл своей ладонью ее руку. Эдит была в смятении, она поспешно оглянулась по сторонам – а вдруг кто-то заметил такое бесстыдство. Но никому не было до них дела. Она убрала свою руку, но медленно, нерешительно.

К концу недели они посетили все четыре запланированные Эдит сокровищницы культуры. После проведенного в «Мюзикферайне» вечера, когда они шли по темной, холодной улице к ее автомобилю, он снова взял ее за руку. На этот раз Эдит не возражала, чувствуя, как сквозь ткань перчатки ей передается его тепло.

– Вы слишком любезны, уделяя мне столько времени, – серьезным тоном сказал Карим. – Уверен, все это вам неинтересно.

– О нет, что вы, совсем наоборот, – горячо возразила Эдит. – Мне нравится смотреть и слушать все прекрасное. Я рада, что вам тоже понравилось. Скоро вы станете знатоком европейского искусства.

Когда они оказались перед автомобилем, Карим улыбнулся Эдит, своими поразительно горячими руками прикоснулся к ее замерзшему на холодном ветру лицу и осторожно поцеловал в губы.

– Спасибо, Эдит.

Потом Эдит уехала. Она вела машину привычной дорогой, но почему-то у нее дрожали руки, и она едва не врезалась в трамвай.

Девятого января в Женеве государственный секретарь США Джеймс Бейкер встретился с иракским министром иностранных дел Тариком Азизом. Встреча оказалась недолгой, а беседа проходила в далеко не дружественном тоне. На встрече присутствовал переводчик, хотя Тарик Азиз владел английским в достаточной мере, чтобы хорошо понять американца, который говорил медленно и четко. Суть его сообщения была проста:

– Я уполномочен информировать вас и президента Хуссейна, что если в ходе конфликтов, которые могут возникнуть между нашими странами, правительство Ирака решится использовать запрещенные международным сообществом боевые отравляющие вещества, то моя страна прибегнет к ядерному оружию. Короче говоря, мы сбросим ядерную бомбу на Багдад.

Коренастый седой иракец отлично понял, что сказал Бейкер, но долго не мог поверить своим ушам. Во-первых, ни один здравомыслящий человек не осмелится передать раису такую ничем не прикрытую угрозу. Саддам, как древние вавилонские цари, имел обыкновение вымещать свою злобу на том, кто принес недобрую весть.

Во-вторых, он не был уверен, что американец говорит серьезно. Ведь радиоактивные осадки, эти неизбежные последствия ядерного взрыва, выпадут не только на Багдад? Будет опустошена половина Среднего Востока, не так ли?

Тарик Азиз полетел в Багдад в смятении. В Женеве он так и не узнал по меньшей мере трех вещей.

Во-первых, что современное так называемое тактическое ядерное оружие, как небо от земли, отличается от бомбы, сброшенной на Хиросиму в 1945 году. Новые бомбы недаром называли «чистыми»: хотя их тепловой эффект и взрывная мощь остались на прежнем уровне, выбрасываемые при взрыве радиоактивные осадки имеют чрезвычайно малое время жизни.

Во-вторых, что в трюме линейного корабля «Висконсин», стоявшего в Персидском заливе и поддерживаемого линкором «Миссури», были установлены три сверхпрочных контейнера из стали и железобетона. Даже если корабль пойдет ко дну, то эти контейнеры не разрушатся и за десять тысяч лет. В них лежали три крылатых ракеты типа «томагавк»; американцы надеялись, что их не придется пускать в ход никогда.

В-третьих, что государственный секретарь США совсем не шутил.

Темной южной ночью генерал Питер де ла Бильер прогуливался по пустыне. Его сопровождали лишь поскрипывание песка под ботинками и собственные беспокойные мысли.

Вкусы профессионального солдата, участника многих сражений, были предельно аскетичны. Ему не доставляла удовольствия роскошь больших городов, он чувствовал себя легко и непринужденно лишь в военных лагерях и на позициях своих войск, в компании таких же солдат, как и он сам. Подобно многим его предшественникам, ему нравилась аравийская пустыня с ее бескрайними просторами, испепеляющей жарой, а больше всего – с ее благословенной тишиной.

Вечером он приехал на передовые позиции; такую роскошь он позволял себе всякий раз, как только представлялась возможность. Потом генерал ушел из лагеря святого Патрика, и за его спиной остались укрытые маскировочными сетями танки «челленджер», которые напоминали прильнувших к земле животных, терпеливо ждущих своего часа, и расположившиеся под машинами танкисты, которые готовили ужин.

Будучи близким другом генерала Шварцкопфа и непременным участником всех самых секретных совещаний, генерал де ла Бильер знал, что война неизбежна. Оставалось меньше недели до назначенного ООН дня, а пока не было видно ни малейшего намека на то, что Саддам Хуссейн собирается уйти из Кувейта.

Той звездной ночью в аравийской пустыне британскому генералу не давала покоя мысль о том, что он не может понять мотиваций багдадского тирана. Как истинный солдат, де ла Бильер всегда пытался понять своего врага, его тактику, его стратегические замыслы, проникнуть в ход его мыслей, в его намерения.

К самому багдадскому диктатору генерал не испытывал никаких чувств, кроме презрения. Его возмущали практикуемые Саддамом бесчисленные убийства, пытки, настоящий геноцид; подобным фактам не было конца. Саддам никогда не был солдатом, немногим талантливым иракским военачальникам он не давал никакой свободы действий, а лучших из них расстрелял.

Но главное было в другом: Саддам Хуссейн, очевидно, единолично принимал все самые важные политические и военные решения, и все эти решения казались абсолютно бессмысленными.

Для вторжения в Кувейт он выбрал неудачное время, а для оправдания своей агрессии нашел неудачный повод. Потом Саддам сам упустил возможность убедить своих соседей-арабов, что он готов к дипломатическим путям решения кризиса, что он способен прислушиваться к голосу разума и что кризис может быть преодолен посредством переговоров между одними лишь арабскими странами. Не упусти Саддам такую возможность, он вполне мог бы рассчитывать на то, что арабская нефть и дальше будет течь рекой, а конференция арабских стран затянется на годы, и Запад постепенно утратит к ней всякий интерес.

Лишь собственная глупость Саддама не позволила ему изолировать Запад от решения кувейтской проблемы, а после того, как стали общеизвестны жестокости оккупационных войск в Кувейте, после попытки использовать западных заложников в качестве человеческого щита сам Ирак оказался в полной изоляции.

В первые дни войны богатейшие нефтяные месторождения на северо-востоке Саудовской Аравии были практически беззащитны, но Саддам не решился перейти кувейтско-саудовскую границу. При разумной стратегии гигантская армия Саддама могла бы дойти даже до Эр-Рияда; тогда он мог бы диктовать свои условия. Он этого не сделал, а тем временем был воздвигнут «Щит в пустыне». Саддам же терпел одно моральное поражение за другим.

Возможно, Саддам был ловким бандитом, но в вопросах политической и военной стратегии он оставался полным профаном. Неужели, размышлял генерал, человек может быть настолько глуп, настолько недальновиден?

Даже перед лицом нависшей над Ираком угрозы воздушного удара невиданной силы каждый его шаг, и политический и военный, был ошибкой. Может, он не представлял, какой силы удар обрушится с небес на Ирак? Может, он действительно не понимал, что авиация коалиции за пять недель нанесет такой ущерб его армии, какой не удастся восполнить и за десять лет?

Генерал остановился и повернулся лицом к северу. Ночь была безлунной, но в пустыне звезды светят так ярко, что даже в их свете хорошо видны очертания предметов. За ровной полосой песка начинался лабиринт песчаных стен, противотанковых рвов, минных полей, проволочных заграждений, канав – всего того, что составляло передовую линию обороны иракской армии, через которую американские саперы скоро проложат проходы для «челленджеров».

И все же у багдадского тирана был один козырь, о котором знал и которого боялся британский генерал. Саддам мог в последний момент уйти из Кувейта.

Время работало не на союзников, а на Ирак. Пятнадцатого марта у мусульман начинался рамазан. В течение месяца от восхода солнца до его заката правоверный мусульманин не может осквернять свои уста ни пищей, ни водой. Есть и пить разрешено только по ночам. Мусульманская армия во время рамазана практически небоеспособна.

После 15 апреля пустыня превратится в ад, где даже в тени температура будет подниматься до пятидесяти пяти градусов. Тогда станут особенно слышны голоса тех, кто уже сегодня требует возвращения американских солдат домой; к лету будет невозможно противостоять протестам в США и неудобствам жизни в раскаленной пустыне. Союзникам придется вывести свои войска, а ввести их в Саудовскую Аравию еще раз будет неизмеримо труднее. Антииракскую коалицию можно создать только один раз.

Следовательно, к 15 марта война должна быть закончена. Наземные военные действия планировалось завершить за двадцать дней. Значит, они должны начаться – если они вообще начнутся – не позднее 23 февраля. Но до этого Чаку Хорнеру нужно тридцать пять дней на воздушную войну, чтобы подавить иракскую систему обороны: все эти орудия, машины, ракеты, сооружения и воинские части. Семнадцатое января – последняя реальная дата начала воздушной войны.

Но предположим, что Саддам сам уйдет из Кувейта, что будет тогда? Тогда он оставит полумиллионную армию союзников в дураках, она окажется не у дел, ей некуда будет идти – только вернуться домой. Однако, судя по всему, Саддам тверд в своем решении: он не выведет свои дивизии.

Что на уме у этого параноика, в который раз спрашивал себя генерал. Может быть, он ждет, что на него снизойдет чудесное откровение, которое поможет ему сокрушить врагов и отпраздновать победу?

С той стороны, где находился лагерь танкистов, до генерала донесся крик. Он обернулся. Его звал ужинать Артур Динаро, командир ирландского полка королевских гусар. Когда наступит тот день, танк веселого и гостеприимного, высокого и сильного Артура Динаро первым пойдет по проложенному саперами пути.

Генерал улыбнулся и повернул назад. Будет приятно, сидя на песке, поболтать с танкистами, черпая из котелка тушеную фасоль, при свете костра слушать вялый гнусавый выговор ланкаширцев, раскатистый картавый акцент гемпширцев, мягкий ирландский говорок, посмеяться над шутками и розыгрышами, над грубым языком тех, кто привык говорить без обиняков, но с изрядной толикой английского юмора.

Боже, покарай того параноика, что сидит в своем дворце на севере. На что он, черт его возьми, надеется?

(обратно)

Глава 14

Британский генерал нашел бы ответ на свой недоуменный вопрос, если бы проник на секретный завод, построенный на восьмидесятифутовой глубине в центре иракской пустыни, и увидел бы там устройство, которое лежало под лампами дневного света на обитой войлоком тележке.

Инженер в последний раз провел полировальной пастой по и без того идеально гладкой поверхности устройства и поспешно отошел в сторону. Дверь распахнулась, и в комнату вошли пятеро мужчин. Два вооруженных охранника из Амн-аль-Хасса, личной охраны президента, тут же закрыли за ними дверь.

Четверо посетителей почтительно смотрели на того, кто стоял в центре. Он был в своей обычной военной форме, начищенных до блеска черных ботинках из телячьей кожи; с зеленым хлопчатобумажным шейным платком, прикрывавшим грудь под курткой. На его поясном ремне висел неизменный пистолет.

Один из четырех был его личным телохранителем. Он не отходил от босса ни на шаг даже здесь, где в поисках сокрытого оружия всех посетителей обыскивали пять раз. Между раисом и телохранителем стоял Хуссейн Камиль, министр промышленности и военной техники. Как и во многих других случаях, Камиль отбил этот объект у министерства обороны.

По другую руку президента стоял руководитель иракского проекта доктор Джаафар Джаафар, которого часто называли гением, иракским Робертом Оппенгеймером. Позицию рядом с Джаафаром и на полшага сзади него занимал доктор Салах Сиддики. Джаафар был физиком, а Сиддики – инженером.

В ярком свете флуоресцентных ламп их дитя длиной четырнадцать и диаметром чуть больше трех футов отливало тусклым стальным блеском.

Четыре фута в хвостовой части устройства занимало сложное противоударное приспособление, которое будет сброшено, как только снаряд вылетит из ствола. Но даже оставшиеся десять футов представляли собой лишь оболочку, изготовленную из восьми одинаковых секций. Сразу после выстрела крохотные заряды сбросят и эту оболочку, а к цели полетит более изящный снаряд диаметром два фута.

Оболочка нужна была лишь для того, чтобы двадцатичетырехдюймовым снарядом можно было выстрелить из пушки калибром тридцать девять дюймов, а также для предохранения четырех жестко закрепленных хвостовых стабилизаторов.

Ирак не располагал телеметрическими приборами, с помощью которых, подавая сигналы с земли, можно было бы управлять стабилизаторами в полете, но и закрепленные стабилизаторы были не только полезны, но и необходимы: они придавали снаряду устойчивость в полете, предотвращали его кувыркание и беспорядочное рысканье.

Острый, как игла, носовой конус снаряда был изготовлен из сверхпрочной стали. Ему тоже предназначалась недолгая жизнь.

Когда ракета на заключительной стадии полета снова входит в земную атмосферу, то из-за трения о все более и более плотные слои атмосферы носовой конус раскаляется до температуры плавления металла. Без такого теплового щита спускаемая капсула просто сгорела бы вместе с космонавтами.

Аналогичная задача возлагалась и на конус на носу того устройства, которое рассматривали пятеро иракцев. Острый стальной носовой конус облегчит полет снаряда по восходящей траектории, но не выдержит вхождения в атмосферу. Если бы эта деталь осталась на снаряде, то плавящийся металл стал бы гнуться и коробиться, снаряд отклонился бы от заданной траектории, повернулся боком к направлению полета и в конце концов сгорел бы, не долетев до земли.

Стальной носовой конус будет сброшен в самой высокой точке траектории, а под ним окажется другой конус, изготовленный из углеродного волокна, более короткий и не такой острый.

В свое время доктор Джералд Булл, выполняя поручение Багдада, пытался перекупить британскую компанию «Лир Фэн», размещавшуюся в Северной Ирландии. Это была обанкротившаяся авиастроительная компания; она пыталась строить роскошные реактивные самолеты, в которых многие детали предполагалось делать из углеродного волокна. Доктора Булла и Багдад интересовали не роскошные самолеты, а углеродное волокно, точнее намоточные станки, имевшиеся в «Лир Фэн».

Углеродное волокно обладает чрезвычайно высокой жаростойкостью, но технология его изготовления очень сложна. Сначала из углерода делают своеобразную «шерсть», из которой затем прядут нити. Эти нити в несколько слоев накладывают на матрицу, а потом ее помещают в оболочку, чтобы придать изделию нужную форму.

Без углеродного волокна невозможно изготовить ракету, а технология производства ракет засекречена, поэтому экспорт машин для изготовления углеродного волокна всегда строго контролировался. Когда британские спецслужбы узнали, для кого предназначается оборудование компании «Лир Фэр», они проконсультировались с Вашингтоном и аннулировали сделку. С тех пор было принято считать, что Ирак не умеет производить изделия из углеродного волокна.

К сожалению, эксперты ошиблись. Ирак попытался найти и нашел-таки другой путь. Они убедили одну из американских компаний, поставляющую кондиционеры и изоляционные материалы, продать подставной иракской фирме станки для прядения асбестового волокна. Потом эти станки были модернизированы иракскими инженерами, и на них стали изготовлять углеродное волокно.

Между противоударным механизмом в хвосте снаряда и носовым конусом размещалось детище доктора Сиддики – небольшая, сравнительно примитивная, но самая настоящая атомная бомба, в которой цепную реакцию должны были инициировать радиоактивные литий и полоний, испускающие поток нейтронов.

В центре бомбы находилось то, что являлось настоящим триумфом иракской военной техники: сфера и пустотелый цилиндр, изготовленные под руководством доктора Джаафара. Вместе сфера и цилиндр весили тридцать пять килограммов и были сделаны из чистого урана-235.

Под густыми черными усами губы президента медленно расплылись в довольной улыбке. Он подошел ближе и пальцем провел по полированной стали.

– Она сработает? Она действительно сработает? – шепотом спросил он.

– Да, сайиди раис, – ответил физик.

Саддам несколько раз кивнул головой в черном берете.

– Друзья, вас нужно поздравить.

Ниже снаряда, на деревянной подставке, была укреплена простая металлическая табличка. На ней было написано: «КУБТ УТ АЛЛАХ».

Тарик Азиз долго и безуспешно размышлял, как передать президенту суть угрозы американцев, столь безапелляционно высказанной ему в Женеве, и стоит ли это делать вообще.

Они знали друг друга двадцать лет. Все эти годы министр с собачьей преданностью служил своему хозяину; он всегда принимал сторону Саддама, когда внутри верхушки баасистской партии еще шла борьба за власть, всегда придерживался того мнения, что благодаря своей звериной хитрости и жестокости в конце концов победит этот выходец из Тикрита, и всегда оказывался прав.

Саддам Хуссейн и Тарик Азиз вдвоем карабкались к вершине власти, но один всегда оставался в тени другого. Седовласому, коренастому Азизу слепым повиновением Хуссейну удалось компенсировать свой главный недостаток: высшее образование и умение разговаривать на двух европейских языках.

Пытками и казнями непосредственно занимались другие, а Тарик Азиз, как и все, кто состояли при дворе Саддама Хуссейна, лишь смотрел со стороны и все одобрял, в том числе и многочисленные чистки, в ходе которых сотни офицеров иракской армии и некогда преданных партийцев были разжалованы и казнены, причем вынесению смертного приговора часто предшествовали долгие мучительные пытки в Абу Граибе.

На глазах Тарика Азиза снимали со всех постов и расстреливали отличных генералов только за то, что те пытались заступиться за своих подчиненных. Он понимал, что настоящие заговорщики умирали в таких муках, какие он боялся себе даже представить.

На его памяти воинственное племя аль-джубури, которое никто не осмеливался оскорбить, потому что выходцы из него занимали едва ли не все высшие посты в армии, было разоружено и уничтожено, а оставшиеся в живых были вынуждены смириться и подчиниться. Тарик Азиз хранил молчание, когда Али Хассан Маджид, сводный брат Саддама Хуссейна, в ту пору занимавший пост министра внутренних дел, организовал истребление курдов не только в Халабже, но и в пятидесяти других городах и деревнях, стертых с лица земли артиллерией, авиацией и отравляющими веществами.

Как и все другие приближенные раиса, Тарик Азиз понимал, что теперь у него нет выбора. Если что-то случится с его хозяином, то навсегда будет покончено и с ним. Однако в отличие от большинства других, Азиз был слишком умен, чтобы верить в популярность режима Саддама. Он боялся не столько армии коалиции, сколько мести народа Ирака, которая не замедлит обрушиться на него, как только падет режим, защищающий Азиза и ему подобных.

Одиннадцатого января, ожидая вызова для отчета о переговорах в Женеве, Тарик Азиз решал одну проблему: как сформулировать угрозу американцев, чтобы обратить неизбежный гнев раиса не на себя. Он понимал: раис вполне может заподозрить, что это он, именно он, министр иностранных дел, подал американцам мысль о такой угрозе. Параноик руководствуется не логикой, а только звериным инстинктом, который может подсказывать иногда верные, а иногда неверные решения. Подозрений раиса было вполне достаточно, чтобы были казнены не только многие невинные люди, но и их семьи.

Два часа спустя Тарик Азиз, возвращаясь к своей машине, облегченно и в то же время недоумевающе улыбался.

Все прошло на удивление гладко. Оказалось, что президент настроен на редкость добродушно. Он одобрительно выслушал взволнованный доклад Тарика Азиза о переговорах в Женеве, об одобрении и поддержке позиции Ирака всеми, с кем бы министр ни обсуждал эту проблему, о том, что на Западе, очевидно, растут антиамериканские настроения.

Саддам понимающе кивал, когда Тарик Азиз свалил всю вину за кризис на американских поджигателей войны и даже когда, увлекшись своими гневными обличениями, министр упомянул, что сказал ему Джеймс Бейкер. Вопреки ожиданию, вспышки гнева раиса не последовало.

Все сидевшие за столом совещаний кипели гневом и искренним негодованием, а Саддам Хуссейн продолжал кивать и улыбаться.

Покидая дворец, министр смеялся, потому что в конце концов раис поздравил его с успешным выполнением миссии в Европе. Казалось, для Саддама не имел никакого значения тот факт, что по всем принятым дипломатическим меркам миссия закончилась полным провалом: Азиз везде и во всем получал только отказы, даже хозяева принимали его с подчеркнуто холодной вежливостью, а все его попытки поколебать решимость коалиции выступить против Ирака закончились ничем.

Недоумение Тарика Азиза вызвала фраза, вскользь брошенная раисом в самом конце аудиенции. Это была как бы ремарка в сторону, предназначавшаяся для ушей лишь одного Азиза. Провожая министра до двери, президент пробормотал:

– Рафик, дорогой мой друг, не беспокойся. Скоро у меня будет готов особый сюрприз для американцев. Не сейчас, пока еще рано. Но если только бени кальб попытаются перейти границу, я отвечу не газами, а кулаком Аллаха.

Тарик Азиз послушно кивнул, хотя не имел ни малейшего представления, что же хотел сказать раис. Как и другие приближенные Саддама, он получил ответ через двадцать четыре часа.

Утром 12 января Совет революционного командования в последний раз собрался в президентском дворце на углу улиц 14-го июля и Кинди. Через неделю дворец был разбомблен до основания, но к тому времени хозяина дворца там уже не было и в помине.

Как обычно, о совещании его участникам сообщили в самый последний момент. Какое бы высокое место ни занимал человек в багдадской иерархии, каким бы доверием ни пользовался, никто – за исключением крохотной группки близких родственников, нескольких друзей и личных телохранителей – не знал, где будет находиться раис в такое-то время любого дня.

Если после семи серьезных заговоров и покушений Саддам Хуссейн остался жив, то это случилось лишь потому, что он с настойчивостью маньяка обеспечивал собственную безопасность, которую не доверил ни контрразведке, ни секретной полиции и уж тем более ни армии – даже ее отборным частям, Республиканской гвардии.

Задачу охраны президента выполнял Амн-аль-Хасс. Все солдаты Амн-аль-Хасса были очень молоды, большинство только-только вышли из подросткового возраста, но они были фанатично преданы Саддаму Хуссейну. Командовал Амн-аль-Хассом родной сын раиса Кусай.

Ни одному заговорщику никогда не удалось бы даже узнать, когда, по какой улице и в каком автомобиле поедет раис. Его визиты на военные базы или промышленные предприятия всегда были неожиданностью не только для тех, к кому приезжал президент, но и для его ближайшего окружения.

Даже в Багдаде президент Ирака никогда не задерживался на одном месте. Иногда несколько дней он проводил в президентском дворце, а потом вдруг исчезал в своем бункере, который находился глубоко под землей за отелем «Рашил».

Каждое поданное Саддаму блюдо сначала должен был попробовать старший сын шеф-повара. Напитки подавались к столу только в нераспечатанных бутылках.

Утром того дня за час до начала совещания специальные посыльные доставили каждому члену Совета революционного командования повестки. Таким образом ни у кого не оставалось времени для подготовки покушения.

Лимузины въезжали в дворцовые ворота и, высадив своих хозяев, отправлялись на специальную стоянку. Каждый из приглашенных должен был пройти под аркой детектора металлических предметов; проносить на совещания личное оружие категорически запрещалось.

Все тридцать три члена совета собрались за Т-образным столом в большом кабинете для заседаний. Восемь из них сидели во главе стола, по четыре человека с каждой стороны трона. Остальные устроились вдоль длинного стола лицом друг к другу.

Из присутствовавших одиннадцать были родственниками президента; все они плюс восемь других членов совета были родом из Тикрита или ближайших к нему поселков, все являлись ветеранами баасистской партии.

Из тридцати трех членов совета десять были членами кабинета министров, девять – генералами сухопутных войск или авиации. Бывший командующий Республиканской гвардией Саади Тумах Аббас только утром получил повышение: он стал министром обороны и теперь, сияя от счастья, занял место во главе стола. Его предшественником был курд Абдаль-Джаббер Шеншалл, который давно заслужил славу безжалостного палача собственного народа.

Армию представляли генералы Мустафа Ради, командующий пехотой, Фарук Ридха, командующий артиллерией, Али Мусули, руководивший инженерными частями, и Абдуллах Кадири, командующий бронетанковыми войсками.

В дальнем конце стола сидели руководители спецслужб безопасности: доктор Убаиди, шеф Мухабарата, Хассан Рахмани, руководитель контрразведки, и Омар Хатиб, шеф секретной полиции.

Вошел раис. Все дружно поднялись и зааплодировали. Президент улыбнулся, занял свое место, жестом позволил сесть остальным и начал читать свое заявление. Совет собирался не для обсуждений, а для того, чтобы внимательно слушать хозяина.

Когда раис дошел до сути заявления, лишь его племянник Хуссейн Камиль не удивился. Сорок минут Саддам разглагольствовал о бесконечных успехах, достигнутых под его руководством, и лишь потом сообщил членам совета новость. Первоначальной реакцией пораженных присутствующих было гробовое молчание.

Все знали, что Ирак долгие годы шел к этой цели, но то, что буквально накануне войны цель была наконец достигнута, казалось невероятным. Уже одна весть об этом достижении могла внушить страх и ужас всему миру и повергнуть в трепет даже могучую Америку. Божественное провидение. Только теперь Бог был не на небесах, он сидел рядом с членами совета и спокойно улыбался.

Заранее знавший обо всем Хуссейн Камиль первым встал и зааплодировал. Его примеру поторопились последовать и другие; каждый боялся подняться последним или хлопать в ладоши не так громко, как другие. Потом возникла обычная проблема: никто не хотел первым прекращать аплодисменты.

Вернувшись спустя два часа в свой кабинет, Хассан Рахмани, образованный и масштабно мыслящий шеф контрразведки, очистил стол от всех бумаг, приказал никого к нему не впускать и подать чашку крепкого черного кофе. Ему нужно было тщательно обдумать новую ситуацию.

Новость потрясла его – как и всех участников совещания. В мгновение ока баланс сил на Среднем Востоке изменился, и пока никто об этом не знал. Раис, подняв руки, с поразительной скромностью призвал прекратить овацию, продолжил совещание, а потом заставил каждого из присутствующих поклясться хранить молчание.

Это Рахмани мог понять. Однако несмотря на охватившую всех радостную эйфорию, которая не миновала и его, он уже предвидел серьезные осложнения.

Ни одно устройство такого типа не стоит и грязного динара, если твои друзья – а еще лучше, твои враги – не знают, что оно у тебя есть. Лишь в этом случае потенциальные недруги приползут к тебе на коленях и будут клясться в вечной дружбе.

Иногда государство, разработавшее собственное ядерное оружие, просто сообщало об успешных испытаниях и предоставляло другим странам сделать выводы самим. В иных случаях правительство лишь намекало на то, что у него есть атомная бомба, но не приводило никаких подтверждений; так поступили, например, Израиль и Южно-Африканская Республика. Тогда всему миру и особенно соседним государствам оставалось лишь догадываться о том, насколько обоснованы эти намеки. Иногда второй вариант давал даже лучшие результаты, ведь человеческая фантазия не знает границ.

Впрочем, Рахмани был убежден, что в случае с Ираком такие уловки окажутся бесполезными. Если даже то, что он услышал на совещании, было правдой, – а Рахмани не был уверен, что совещание не являлось лишь очередным спектаклем, призванным спровоцировать утечку информации и оправдать новую волну расправ и казней, – то за пределами Ирака никто не поверит в реальность атомной бомбы Хуссейна.

Ирак мог запугать страны коалиции только одним способом: доказать, что он действительно располагает ядерным оружием. Судя по всему, сейчас раис не собирался этого делать. Впрочем, в любом случае на этом пути стояло множество препятствий.

Испытания на территории Ирака исключались, это было бы настоящим безумием. Несколькими месяцами раньше можно было бы отправить корабль на юг Индийского океана, оставить его там и на нем взорвать бомбу. Теперь такая возможность тоже исключалась, потому что все порты Ирака были надежно блокированы. Конечно, всегда можно пригласить комиссию из венского Международного агентства по атомной энергии и доказать им, что иракская атомная бомба – не плод горячечного бреда. В конце концов, последние десять лет эксперты из МАГАТЭ приезжали в Ирак чуть ли не каждый год; до сих пор их постоянно обманывали. Если они собственными глазами увидят бомбу, если они с помощью своих приборов убедятся, что это настоящее ядерное оружие, им ничего не останется, как проглотить обиду, раскаяться в своем легковерии и признать правду.

Тем не менее, Рахмани только что слышал, что раис запретил обращаться в МАГАТЭ. Почему? Потому что это была ложь? Или потому, что раис задумал что-то другое? И что самое главное, какая роль во всем этом отводилась ему, Хассану Рахмани?

Долгие месяцы Рахмани рассчитывал на то, что Саддам Хуссейн слепо ввяжется в войну, в которой не сможет победить; теперь эта цель почти достигнута. Но Рахмани надеялся и на то, что поражение Ирака в конце концов приведет к падению режима раиса и к созданию такого правительства, которое будут поддерживать американцы и в котором найдется очень высокое место и для него, Рахмани. Теперь все изменилось. Рахмани понял, что ему нужно время, чтобы все тщательно обдумать, чтобы найти способ, как лучше всего сыграть этой поразительной новой картой.

В тот же день вечером, как только стемнело, на стене за халдейско-христианским храмом святого Иосифа появился условный знак. Нанесенный мелом, он напоминал опрокинутую цифру восемь.

Теперь багдадцы жили в постоянном страхе. Иракское радио не замолкало ни на минуту, извергая потоки пропаганды, которую многие иракцы принимали за чистую монету. Но немало иракцев тайком слушали и передачи Би-би-си, подготовленные в Лондоне и транслировавшиеся на арабском языке с Кипра; они понимали, что бени Наджи говорят правду. Приближалась война.

В городе ходили слухи, что американцы начнут с массированной «ковровой бомбардировки» Багдада, которая приведет к бесчисленным жертвам среди мирного населения. Источником таких слухов был президентский дворец.

Правители Ирака не только распускали слухи о готовящемся американцами массированном бомбовом ударе, но и действительно не стали бы возражать против такого начала войны. Хуссейн и его окружение рассчитывали, что массовые жертвы среди гражданского населения Ирака вызовут энергичные протесты во всем мире и в конце концов под давлением общественного мнения американцы будут вынуждены уйти. Именно по этой причине иностранным корреспондентам еще дозволялось жить в отеле «Рашид»; их даже уговаривали остаться там до начала военных действий. Были подготовлены специальные гиды, в обязанности которых входило помогать иностранным телеоператорам в мгновение ока добираться до ужасающих сцен геноцида – как только таковые появятся в Багдаде.

Дальновидные расчеты иракских политиков почему-то не разделялись жителями Багдада. Многие уже покинули насиженные места: иностранные рабочие и специалисты бежали к иорданской границе и там пополняли и без того переполненные лагеря беженцев из Кувейта, существовавшие уже пять месяцев, а иракцы искали спасения в деревнях.

Не говоря уж об иракцах, никто из миллионов американцев и европейцев, в те дни не сводивших глаз с телевизионных экранов, не имел ни малейшего представления об истинном уровне военной техники, которой распоряжался обосновавшийся в Эр-Рияде мрачноватый Чак Хорнер. Тогда никто не мог предвидеть, что подавляющее большинство целей для бомбовых ударов будет выбрано из богатейшего ассортимента спутниковых аэрофотоснимков и уничтожено бомбами с лазерным наведением на цель, которые чрезвычайно редко поражают то, на что они не были направлены.

Жители Багдада, до которых на базарах и рынках доходила-таки правда, передававшаяся Би-би-си, твердо знали одно: если считать от полуночи 12 января, то ровно через четыре дня истечет последний срок вывода иракских войск из Кувейта. После этого налетят американские самолеты. Город жил тревожным ожиданием.

На своем стареньком велосипеде Майк Мартин медленно выехал с улицы Шурджа и обогнул церковь. Он заметил меловую отметку на стене и, не останавливаясь, покатил дальше. В конце переулка он слез с велосипеда и несколько минут поправлял цепь, время от времени осматриваясь, не дадут ли знать о себе те, кто, возможно, преследует его.

Никого. Из подъездов не доносилось шуршания ботинок переминавшихся с ноги на ногу агентов секретной полиции, над крышами не появилась ничья голова. Мартин медленно покатил назад, на ходу мокрой тряпкой стер условный знак и уехал.

Опрокинутая цифра восемь означала, что сообщение ждет его за шатающимся кирпичом в старой стене недалеко от улицы абу Навас. Эта стена стояла чуть ниже по течению Тигра, меньше чем в полумиле от церкви.

Здесь, на набережной Тигра, он когда-то играл с Хассаном Рахмани и Абделькаримом Бадри. Здесь над горячими угольями верблюжьей колючки уличные торговцы готовили из самых нежных частей речного сазана вкуснейшее блюдо и предлагали его прохожим.

Теперь лавки и чайные были наглухо закрыты, а по набережной гуляли лишь несколько человек. Тишина была на руку Мартину. В самом начале улицы Абу Навас он заметил патруль секретной полиции в гражданской одежде; полицейские не обратили внимания на феллаха, неторопливо катившего на велосипеде по поручению своего хозяина. Появление патруля даже обрадовало Мартина. Хотя полицейские из Амн-аль-Амма славились своей топорной работой, но если бы они захотели устроить засаду у тайника, даже они не стали бы стоять у всех на виду посреди улицы. Они попытались бы сделать что-то хоть немного более скрытное.

Письмо оказалось на месте. Через секунду кирпич занял свое прежнее место, а сложенный в несколько раз листок бумаги – в поясе трусов Мартина. Еще через несколько минут по мосту Ахрар Майк пересек Тигр, миновал Рисафу, потом Карг и благополучно приехал на виллу советского дипломата в Мансуре.

За девять недель жизнь на вилле вошла в свою колею. Русская кухарка и ее муж хорошо относились к Мартину, а он даже научился кое-как изъясняться на их языке. Каждый день Мартин отправлялся в город за свежими продуктами, по дороге осматривая все места для меловых отметок и при необходимости заглядывая в тайники. Он передал Иерихону, которого так ни разу и не видел, четырнадцать писем и получил от него пятнадцать сообщений.

Восемь раз его останавливал патруль секретной полиции, но каждый раз полицейские, увидев перед собой безропотного нищего феллаха с его видавшим виды велосипедом, с корзиной, полной овощей, фруктов, кофе, специй и бакалейных товаров, и прочитав официальное письмо дипломатической миссии, тут же отпускали его.

Мартин, конечно, не знал о составлявшихся в Эр-Рияде и постоянно уточнявшихся стратегических планах союзников. Его задача заключалась в том, чтобы прослушать запись очередной передачи из Эр-Рияда, перевести все вопросы Иерихону на арабский, положить записку в тайник, а потом прочесть ответы Иерихона и передать их по радио Саймону Паксману.

Будучи профессиональным солдатом, Мартин догадывался, что для командования вооруженными силами коалиции, готовившегося к наступлению на Ирак, политическая и военная информация Иерихона должна быть поистине бесценной.

Ночи в Багдаде стали холодными, и для обогрева своей лачуги Мартин обзавелся парафиновой печкой, а вместо свечей он пользовался теперь керосиновой лампой. Из купленной им на рынке мешковины он сделал плотные занавески на все окна. О приближении нежданного гостя Мартин всегда узнавал по хрусту гравия под ногами.

Вернувшись в свою теплую хижину, Мартин закрыл дверь на засов, убедился, что занавески прикрывают каждый квадратный дюйм окон, зажег керосиновую лампу и прочел только что взятое из тайника сообщение Иерихона. Оно было короче обычного, но его содержание потрясло Мартина. Он даже усомнился, правильно ли все понял, и перечитал еще раз, потом пробормотал: «Боже праведный», приподнял несколько каменных плит пола и извлек из тайника магнитофон.

Во избежание недоразумений он медленно и четко продиктовал сообщение Иерихона дважды по-арабски и дважды по-английски и ускорил запись, сократив пятиминутную передачу до полуторасекундного пакетного сигнала.

Майк Мартин передал сообщение Иерихона в двадцать минут первого.

Саймон Паксман знал, что этой ночью «окно» для передачи из Багдада открыто от пятнадцати до тридцати минут первого, поэтому он не торопился ложиться спать. Сообщение было принято, когда Саймон коротал время, играя с одним из радистов в карты. Из комнаты связи выбежал второй радист.

– Саймон, вам лучше послушать самому… и поскорей, – сказал он.

Хотя бригада Сенчери-хауса в Эр-Рияде насчитывала несколько десятков человек, связь с Иерихоном считалась настолько важной и секретной, что в ее детали были посвящены только Паксман, шеф местного бюро Джулиан Грей и два радиста. Три комнаты, в которых работали эти четверо, по сути дела были изолированы от всех других помещений виллы.

В комнате связи, которая прежде была обычной спальней, Саймон Паксман внимательно прислушивался к знакомому голосу, звучавшему с пленки большого магнитофона. Мартин сначала дважды слово в слово прочел сообщение Иерихона по-арабски, потом тоже дважды – в своем переводе на английский.

Паксман почувствовал, как у него по спине пробежал холодок. Получалось, что они в чем-то просчитались, и очень серьезно просчитались. По их данным того, что он услышал, никак не могло быть. Два радиста молча стояли рядом.

– Это он? – требовательно спросил Паксман, как только магнитофон умолк. Первой мыслью было, что Мартина схватили и сообщение на самом деле передал иракский агент, выдающий себя за Мартина.

– Он, я проверил по осциллографу. Я совершенно уверен, что это он.

Голос каждого человека имеет характерные тон и ритм, в нем специфически чередуются высокие и низкие звуки, понижение и повышение громкости. Эти характеристики можно записать и изобразить на экране осциллографа в виде сложного графика, напоминающего электрокардиограмму.

Голос одного человека всегда будет отличаться от голоса другого, как бы тот ни старался подражать первому. Перед отправкой в Багдад голос Майка Мартина несколько раз записали на таком приборе, а потом после каждой передачи из Багдада сравнивали с оригиналом, учитывая эффекты замедления и ускорения записи, возможные искажения в процессе магнитофонной записи или передачи по каналам спутниковой связи.

И на этот раз голос из Багдада сравнили с записанным голосом Мартина. Сомнений не было: это говорил Мартин и никто другой.

Потом у Паксмана мелькнула мысль, что Мартина могли схватить и пыткамизаставить работать на иракцев; тогда это сообщение могло быть передано под контролем иракских спецслужб. Паксман тут же отверг такое объяснение как чрезвычайно маловероятное.

Во-первых, они заранее договорились об условных знаках – словах, паузах, колебаниях, покашливании, – которые предупредили бы тех, кто принял сообщение в Эр-Рияде, что Мартин передал его не по своей воле. Во-вторых, предыдущее сообщение Мартина было получено всего лишь три дня назад.

Спору нет, иракская секретная полиция не любит миндальничать, но оперативностью она не отличалась никогда. А Мартина не так просто сломить. Если бы его так быстро «сломали» и заставили работать на Ирак, то после пыток он был бы уже развалиной, в нем бы едва теплилась жизнь, а это сказалось бы на его голосе.

Следовательно, у Мартина было все в порядке, а переданное им сообщение он действительно только что получил от Иерихона. И все равно в этом уравнении оставалось слишком много неизвестных. Иерихон мог сказать правду, но мог ошибаться или даже лгать.

– Позовите Джулиана, – приказал Паксман одному из радистов.

Пока радист будил шефа саудовского бюро Сенчери-хауса, который спал наверху, Паксман по линии спецсвязи позвонил своему американскому коллеге Чипу Барберу.

– Чип, приезжайте сюда. И лучше поторопитесь, – сказал он.

С Барбера сон как рукой сняло. Что-то в тоне английского коллеги подсказало ему, что сейчас не время для ленивых сонных пререканий.

– Какие-нибудь сложности, старина?

– Похоже, что так, – согласился Паксман.

Барбер натянул свитер и брюки прямо на пижаму и уже через тридцать минут, в час ночи, был на другом конце города, в местной штаб-квартире Сенчери-хауса. К тому времени у Паксмана был уже отпечатан на двух языках текст сообщения. Оба радиста, проработавшие на Среднем Востоке не один год и хорошо знавшие арабский, подтвердили, что перевод Мартина точен.

– Он шутит, должно быть, – пробормотал Барбер, прослушав запись сообщения.

Паксман показал результаты своих проверок подлинности голоса Мартина.

– Послушайте, Саймон, пока что Иерихон всего лишь сообщает, будто бы он слышал, как сегодня утром – простите, вчера утром – Саддам сказал, что у него есть атомная бомба. Но ведь не исключено, что Саддам врал. Для него соврать ничего не стоит.

Впрочем, такие проблемы решались не в Эр-Рияде. Местные бюро ЦРУ и Интеллидженс сервис могли передавать своим генералам полученную от Иерихона тактическую и даже стратегическую информацию военного характера, но политические вопросы решались в Вашингтоне и Лондоне. Барбер бросил взгляд на часы. В Вашингтоне было семь вечера.

– Сейчас там готовят коктейли, – сказал он. – Я бы порекомендовал им что-нибудь покрепче. Я незамедлительно передам сообщение в Лэнгли.

– А в Лондоне подходит время для какао и бисквитов, – заметил Паксман. – Я сообщу в Сенчери-хаус. Пусть там разбираются.

Барбер уехал. Он отправил Биллу Стюарту надежно зашифрованную копию сообщения Иерихона, указав наивысшую – «космическую» – категорию срочности. Это значило, что где бы ни находился в тот момент Стюарт, шифровальщики разыщут его и вызовут к линии спецсвязи.

Паксман отправил такое же послание Стиву Лэнгу. Того разбудили среди ночи, ему пришлось оставить свою теплую постель и в промозглую погоду мчаться в Лондон.

После этого Паксману оставалось сделать еще одно дело. На четыре часа утра было предусмотрено «окно» для передачи инструкций Мартину. Паксман дождался нужного времени и отправил в Багдад короткое, но совершенно недвусмысленное указание. В нем Мартину приказывалось впредь до особого уведомления не появляться вблизи ни одного из шести тайников. Просто на всякий случай.

В ухаживании за фрейлейн Эдит Харденберг иорданский студент Карим медленно, но верно шел к своей цели. Теперь, когда они гуляли по улицам старой Вены, а под их ногами потрескивал лед на замерзших лужицах, она даже позволяла ему держать себя за руку. Фрейлейн Харденберг призналась себе, что ей приятно, когда ее держит за руку молодой мужчина.

На второй неделе января она купила билеты в «Бургтеатер» (заплатил за билеты Карим). В тот вечер ставили пьесу Гриллпарцера «Гигус и его перстень».

Фрейлейн Харденберг заранее с восторгом объяснила Кариму, что это пьеса о старом короле, у которого было несколько сыновей, и что трон должен был унаследовать тот, кому король завещает свой перстень. Карим следил за действием как завороженный и лишь время от времени заглядывал в текст пьесы.

В антракте Эдит с удовольствием перевела Кариму непонятные места в тексте. Позднее Ави Херцог признался Барзилаи, что смотреть этот спектакль было не многим интереснее, чем следить, как сохнет краска на стене.

– Ты – типичный обыватель, – сказал Барзилаи. – У тебя совершенно отсутствует тяга к культуре.

– Я здесь не для того, чтобы повышать свой культурный уровень, – проворчал Ави.

– Тогда работай.

В воскресенье Эдит как благочестивая католичка пошла на утреннюю мессу в церковь Вотивкирхе. Карим объяснил ей, что он, будучи мусульманином, не может сопровождать ее и подождет в кафе по другую сторону сквера.

Позднее, за кофе, который Карим намеренно сдобрил изрядной порцией шнапса, отчего постоянно бледные щеки Эдит слегка порозовели, он рассказал ей, что между исламом и христианством гораздо больше сходства, чем различий: и мусульмане и христиане поклоняются одному истинному Богу, и у тех и у других есть патриархи и пророки, святые книги и моральные заповеди. Эдит со страхом слушала Карима, но в то же время была поражена. Она боялась, что, слушая его крамольные речи, подвергает опасности свою бессмертную душу, однако с удивлением узнала, что ошибалась, считая, будто мусульмане поклоняются идолам.

– Я бы не прочь пообедать, – сказал Карим три дня спустя.

– Да, разумеется, но вы слишком много тратите на меня, – возразила Эдит.

Она с удивлением обнаружила, что ей нравится смотреть на молодое лицо Карима, в его добрые карие глаза. В то же время она постоянно предостерегала себя, что при их разнице в возрасте – целых десять лет! – просто смешно даже думать о чем-либо, кроме платонической дружбы.

– Но не в ресторане.

– Тогда где же?

– Эдит, а вы сами не можете приготовить обед? Вы ведь умеете готовить? Настоящий венский обед?

При одной мысли об этом Эдит покраснела. Если только она одна не отправлялась на концерт, то каждый вечер в крохотном отгороженном уголке своей квартирки, служившем и кухней и столовой, она готовила себе скромный ужин. Да, конечно, подумала Эдит, я умела готовить. Но это было так давно.

С другой стороны, возразила она себе, Карим столько раз водил ее в дорогие рестораны… к тому же он исключительно хорошо воспитан и обходителен. Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы приготовить обед для Карима.

Сказать, что полученное в ночь с 12 на 13 января сообщение Иерихона вызвало в спецслужбах Лондона и Вашингтона оцепенение, значило бы явно недооценить ситуацию. Скорее в руководстве этих служб царила более или менее контролируемая паника.

Большое неудобство вызывал тот факт, что даже существование Иерихона было известно только очень узкому кругу посвященных, а о деталях операции не знал практически никто, кроме непосредственных участников. Принцип сведения числа осведомленных о любой операции к минимуму может показаться чрезмерной осторожностью или даже навязчивой идеей, но его целесообразность не раз подтверждалась на практике.

Все спецслужбы чувствуют свой долг перед работающим на них агентом, даже если по своим человеческим качествам этот агент – настоящий подонок. Ведь он подвергает себя немалому риску.

Тот факт, что Иерихон был типичным наемником и работал за деньги, а не ради высоких идеалов, не играл никакой роли, как и тот факт, что он откровенно предавал свою страну и свое правительство, не имел никакого отношения к делу. В любом случае правительство Ирака ни у кого не вызывало симпатий; один негодяй предавал кучку других, только и всего.

Как бы то ни было, но Иерихон, безусловно, был очень ценным агентом, а в ходе предстоящих боевых действий полученная от него информация могла спасти жизнь многим солдатам союзников. Поэтому и в английских и в американских службах безопасности о его существовании была осведомлена крохотная группа лиц, а среди членов правительств, политических деятелей, гражданских чиновников и генералов никто и не подозревал о каком-то Иерихоне.

По этой причине информацию Иерихона приходилось маскировать самыми разными способами. Чтобы скрыть истинный источник потока секретнейших сведений, было придумано несколько более или менее правдоподобных историй.

Рассказывали, например, что сведения военного характера получены от нескольких иракских офицеров, которые служили в Кувейте и якобы перешли на сторону коалиции. В этих рассказах упоминался некий таинственный майор, который выдал очень много полезных сведений в ходе допросов в одном из секретных центров спецслужб союзников, располагавшемся где-то на Среднем Востоке, но только не в Саудовской Аравии.

Появление информации об иракском оружии массового поражения объяснили тщательным опросом европейских инженеров, работавших в Ираке в период с 1985 по 1990 год, а также некоего молодого иракского ученого, который учился в лондонском Импириал-колледже, влюбился в англичанку и решил остаться в Великобритании.

Что касается сведений политического характера, то согласно официальной версии они были получены путем опроса беженцев из Ирака, от подпольных радиостанций, действовавших в оккупированном Кувейте, а также в результате блестящей работы отделов внешней разведки, занимавшихся перехватом радиопередач и наблюдением с воздуха.

Но как можно было объяснить, что спецслужбам стали известны слова Саддама (какими бы нелепыми они ни казались), произнесенные на закрытом заседании в его личном дворце, при этом не признавшись, что у союзников есть агент в высших эшелонах багдадской иерархии?

А подобное признание грозило большими неприятностями. Во-первых, в результате катастрофически повысилась бы вероятность утечки информации. Однажды попав в министерство, парламент или конгресс, любая информация неизменно просачивалась наружу. Источниками утечки могут быть документы кабинета министров, меморандумы международных организаций, переписка между министерствами и ведомствами.

С точки зрения сотрудников служб безопасности, самыми активными болтунами были политические деятели. О неуловимых шпионах они рассказывали своим женам, подругам, приятелям, парикмахерам, водителям и барменам. Они обменивались друг с другом конфиденциальной информацией даже в ресторане, когда над их столиком в выжидающей позе склонялся официант.

Во-вторых, и в США и в Великобритании было немало настолько оперативных репортеров газет и других средств массовой информации, что по сравнению с ними следователи Скотланд-ярда и ФБР казались неповоротливыми динозаврами. Объяснить таким репортерам источники информации, не упомянув об Иерихоне, было бы очень не просто.

Наконец, и в Лондоне и в Вашингтоне еще учились сотни иракских студентов. Многие из них наверняка являлись агентами шефа Мухабарата доктора Исмаила Убаиди и были готовы в любой момент сообщить обо всем, что они видели или слышали.

Конечно, никто не назовет имени Иерихона, это было совершенно исключено. Однако, чтобы поднять на ноги всю службу контрразведки Рахмани, вполне достаточно даже намека на то, что из Багдада поступила информация, которая не должна была попасть к союзникам. Иракские контрразведчики работали бы круглыми сутками, чтобы найти источник утечки информации. Тогда в лучшем случае Иерихон в целях самозащиты замолчит навсегда, а в худшем – будет разоблачен и схвачен.

До начала воздушной войны оставались считанные дни. Спецслужбы США и Великобритании снова собрали своих экспертов по ядерной физике и попросили их заново оценить всю выданную им ранее информацию. Не упустили ли они чего-то, не может ли все же Ирак обладать большими производственными мощностями по разделению изотопов урана, чем они думали раньше?

В Великобритании снова вызвали на консультации специалистов из Харуэлла и Олдермастона, в Америке – из Сандии, Ливермора и Лос-Аламоса. Особенно жесткому давлению подверглись сотрудники отдела Z из лаборатории Лоуренса в Ливерморе, в задачу которых входило осуществление контроля за распространением ядерного оружия в странах третьего мира.

Ученые мужи довольно раздраженным тоном подтвердили, что они не ошиблись. Даже если взять наихудший вариант, сказали они, даже если предположить, что у Саддама есть не один, а два каскада центрифуг для разделения изотопов методом диффузии и что оба каскада работают уже не год, а два года, то и в этом случае у Ирака может быть лишь половина того количества урана-235, какое необходимо для создания одной-единственной атомной бомбы средней мощности.

В ЦРУ и Интеллидженс сервис было рассмотрено несколько сценариев.

Саддам мог быть введен в заблуждение своими подчиненными. Такая ситуация маловероятна. За наглый обман раиса виновные поплатились бы жизнями.

Саддам мог заявить, что у него есть атомная бомба, но при этом он солгал. Такой вариант представлялся весьма возможным. Саддам мог пойти на такой шаг, например, для того, чтобы поднять моральный дух колеблющихся или запуганных сторонников. Но тогда почему он сообщил эту новость только узкому кругу закоренелых фанатиков, которые не колебались и не собирались предавать своего хозяина? Пропаганда предназначена для подъема духа всего народа и для запугивания врагов. На этот вопрос ответа не было.

Возможно, Саддам вообще не говорил ничего подобного. Тогда сообщение было чистейшей ложью, а лгал Иерихон, скорее всего, из жадности, потому что он чувствовал приближение войны, с началом которой источник его обогащения иссякнет. Он сам оценил свою информацию в миллион долларов.

Иерихон мог лгать еще и потому, что его разоблачили и он во всем признался. Такой вариант развития событий тоже вполне возможен. В этом случае британский связной в Багдаде оказывается в крайне опасном положении.

В этот момент руководство операцией взяло на себя ЦРУ. Как фирма, полностью оплачивающая операцию, оно имело на то полное право.

– Стив, я изложу только самую суть, – говорил Билл Стюарт вечером 14 января, когда он позвонил Стиву Лэнгу по линии спецсвязи. – Или Саддама ввели в заблуждение, или он врет. Возможно также, что Иерихона ввели в заблуждение или он врет. В любом случае за такое вранье дядя Сэм не намерен переводить миллион зеленых на счет в венском банке.

– Билл, а не может ли быть, что правильным окажется все-таки не рассматривавшийся вами сценарий?

– Какой?

– Что Саддам действительно сказал это и что он был прав?

– Никоим образом. Это очередная иракская уловка. Мы на такую приманку не клюнем. Посудите сами, за девять недель Иерихон отлично поработал, хотя теперь нам приходится проверять кое-что из его информации. Половина сведений уже проверена; пока что весь материал оказался вполне добротным. Но последнее сообщение все перевернуло. Мы полагаем, что связи с Иерихоном пришел конец. Мы не знаем почему, но уж так случилось.

– Билл, это создаст для нас тьму проблем.

– Знаю, приятель, потому и звоню вам. Только что закончилось совещание у директора. Или Иерихона схватили и он все рассказал саддамовским головорезам, или он обнаглел сверх всякой меры. Но боюсь, он перейдет к угрозам, как только узнает, что мы не собираемся посылать ему миллион долларов. В любом случае для вашего человека в Багдаде это плохие новости. Он отличный парень, не так ли?

– Лучше не бывает. Чертовски хладнокровен.

– Тогда, Стив, выводите его. Срочно.

– Думаю, придется так и сделать, Билл. Спасибо за информацию. Жаль, это была отличная операция.

– Великолепная, но – была.

Стюарт повесил трубку. Лэнг отправился наверх к сэру Колину.

Через час было принято решение.

Утром 15 января, еще до завтрака, все американские, британские, итальянские, саудовские и кувейтские летчики уже знали, что для них начинается война.

Они считали, что политикам и дипломатам не удалось ее предотвратить. Днем все авиационные подразделения были приведены в состояние повышенной боевой готовности.

Мозговые центры предстоящей воздушной кампании располагались в трех местах в Эр-Рияде и его пригородах.

На окраине эр-риядской базы ВВС было установлено несколько огромных палаток, оборудованных установками для кондиционирования воздуха; через палаточную ткань постоянно пробивался зеленый свет, поэтому весь комплекс называли «Летним театром». Здесь уже несколько недель осуществлялась первичная сортировка бесчисленного множества аэрофотоснимков, которые поставляли службы воздушной разведки; в предстоявшие недели этот поток фотографий должен был вырасти в два-три раза.

Результат работы «Летнего театра», который представлял собой наиболее важную фотоинформацию, собранную в ходе бесчисленных разведывательных полетов, поступал затем в здание штаб-квартиры саудовских королевских военно-воздушных сил, располагавшееся в миле от зеленых палаток. Большая часть штаб-квартиры была передана объединенному командованию ВВС коалиции.

Штаб-квартира представляла собой гигантское здание длиной 150 метров из серого в крапинку бетона и стекла, а объединенное командование занимало весь первый подвальный этаж, который тянулся во всю длину здания.

И даже в этом огромном подвале места не хватало, поэтому соседняя автомобильная стоянка была тоже забита зелеными палатками и фургонами; здесь производилась более тщательная интерпретация аэрофотоснимков.

Все данные, как в фокусе, сходились в объединенном центре обработки изображений – лабиринте соединенных друг с другом комнат, в которых в ходе войны работали двести пятьдесят британских и американских специалистов всех званий из всех трех родов войск. Этот лабиринт называли «Черной дырой».

Официально все мозговые центры подчинялись командующему ВВС коалиции генералу Чаку Хорнеру, однако поскольку последнего часто вызывали в здание министерства обороны, то чаще обязанности руководителя исполнял его заместитель, генерал Бастер Глоссон.

Работавшие в «Черной дыре» ежедневно, а то и по несколько раз в день вносили изменения и уточнения в документ, который называли Графиком основных целей. Он представлял собой карты и перечень всего, что было намечено уничтожить в Ираке с воздуха. На основе графика были разработаны точнейшие указания для каждого командира авиационной части, офицеров разведки всех эскадрилий, всех штабных работников и экипажей – так называемый «Приказ о нанесении воздушного удара».

Каждому дню войны посвящался особый раздел приказа, а каждый раздел представлял собой невероятно детальный документ, насчитывающий более ста машинописных страниц. На подготовку воздушной войны отводилось три дня.

В первый день предполагалось определить процентную долю иракских целей, которые могут быть поражены в течение суток, и типы самолетов, пригодных для нанесения соответствующих бомбовых и ракетных ударов.

Во второй день эти процентные доли иракских целей должны быть преобразованы в конкретные цифры и объекты с точным указанием их расположения. Третий день предназначался для распределения целей между авиачастями – для принятия решения «кому – что». В процессе распределения должно быть решено, какие цели отдаются британским «торнадо», какие – американским «иглам», «томкэтам» с авианосцев или летающим крепостям Б-52.

Только после этого каждому авиакрылу, каждой эскадрилье будет дано конкретное боевое задание на следующий день. Затем начиналась работа для летчиков: найти свою цель, разработать маршрут полета до нее, определить место и время дозаправки в воздухе, спланировать направление удара, подобрать резервные цели в случае невозможности поражения основных и разработать маршрут возвращения на базу.

Командир эскадрильи выберет экипажи – многим эскадрильям в течение одного дня придется поработать с несколькими целями, – назначит ведущих и ведомых.

Офицеры, отвечающие за вооружение (одним из них был Дон Уолкер), подберут необходимое оружие: обычные неуправляемые бомбы, бомбы с лазерным наведением на цель и тому подобное.

Еще в миле по шоссе, которое вело к старому аэродрому, находилось третье здание. Министерство обороны Саудовской Аравии занимало целый квартал: пять соединенных друг с другом семиэтажных зданий из белого бетона, до четвертого этажа которых поднимались колонны с каннелюрами.

Именно на четвертом этаже генералу Норману Шварцкопфу были выделены роскошные аппартаменты, в которых он, впрочем, почти не появлялся. Чтобы быть ближе к своему командному пункту, генерал часто спал в небольшой комнате в полуподвале.

Комплекс министерства длиной четыреста метров и высотой сто футов мог показаться чрезмерно роскошным, но в ходе войны в Персидском заливе, когда Саудовской Аравии неожиданно пришлось принимать несметные полчища иностранных военных, это гигантское здание пришлось как нельзя более кстати.

Под комплексом, во всю его длину, размещались два подземных этажа, из четырехсот метров которых шестьдесят были отданы командованию вооруженных сил коалиции.

Именно в этом подвале всю войну совещались генералы, а штабные офицеры на гигантской карте отмечали, что сделано, что упущено, где были выявлены неизвестные ранее объекты, что изменилось, какова реакция иракских войск и их дислокация.

В тот солнечный, жаркий январский день командир эскадрильи британских ВВС стоял перед висевшей на стене картой, на которой были отмечены семьсот целей на территории Ирака; из них двести сорок подлежали уничтожению в первую очередь. Британский офицер заметил: «Что ж, все готово».

Увы, это было не так. Военные стратеги не знали, что простая человеческая изобретательность с помощью маскировки и камуфляжа обманула все их спутники и сложнейшие приборы.

Как в Кувейте, так и в самом Ираке с помощью радиолокаторов, реагирующих на металл, союзники обнаружили сотни мест, где сосредоточились замаскированные иракские танки. Во многих случаях эти «танки» были изготовлены из фанеры, картона и тонкой жести, а отклик детекторов металла обеспечивали спрятанные внутри этих игрушек бочки с металлоломом.

На десятках старых грузовиков, с которых были сняты кузовы, иракцы установили подобие рельсов для запуска ракет типа «скад». Через несколько дней союзники будут старательно уничтожать эти «ракетные установки».

Еще более серьезные последствия мог иметь тот факт, что союзники так и не узнали о примерно семидесяти важных объектах, связанных с производством оружия массового поражения, потому что эти объекты были спрятаны глубоко под землей или искусно замаскированы под вполне невинные мирные предприятия.

Позже военные стратеги будут удивляться, как иракцам удается с такой непостижимой скоростью восстанавливать целые дивизии, а еще позже инспекторы ООН будут открывать один неизвестный завод или склад за другим и убеждаться, что в подземельях скрыто еще немало тайных военных предприятий.

Но в тот жаркий январь 1991 года никто об этом не догадывался.

Молодые летчики, готовившиеся к боевым вылетам на бесчисленных аэродромах от Тамука на западе до Бахрейна на востоке и до сверхсекретной базы Хамис Мушаит на юге, знали одно: через сорок часов для них начнется война, с которой кому-то из них не суждено вернуться.

В последний день перед тем, как начнутся предполетные инструктажи, большинство летчиков писали домой. Одни, не зная, что сказать, покусывали авторучки, других не покидали мысли о женах и детях; привыкшие иметь дело с тоннами смертоносного металла, они никак не могли выразить свои переживания словами, и на глаза у них наворачивались слезы. Третьи хотели в письме сказать то, что раньше лишь шептали любимым, а отцы наказывали сыновьям – если случится худшее, заботиться о матерях.

В Эль-Харце командир авиакрыла коротко сообщил новость личному составу 336-й эскадрильи, собравшемуся в палатке для инструктажа. Вместе со всеми о теперь уже неизбежной войне узнал и капитан Дон Уолкер. Еще не было и девяти часов утра, но горячее солнце пустыни уже раскалило воздух и песок.

Летчики расходились молча, каждый думал о своем. Впрочем, все пришли примерно к одному выводу: значит, последняя попытка предотвратить войну провалилась, значит, политики и дипломаты, которые, стараясь избежать войны, мотались с конференции на конференцию, делали официальные заявления и вставали в позу, требовали, просили, угрожали и умоляли, потерпели фиаско. Все было напрасно.

По крайней мере, так думали все молодые летчики, которым только что стало известно, что разговоры кончились. Они не знали и не понимали, что их судьба была решена еще несколько месяцев назад.

Уолкер видел, как командир эскадрильи Стив Тернер ушел в свою палатку, чтобы написать, возможно, последнее письмо Бетти-Джейн, которая жила в Гоулдзборо, что в штате Северная Каролина. Рэнди Робертс перекинулся парой слов с Бумером Хенри, потом они разошлись.

Дон Уолкер поднял голову и посмотрел на бледно-голубой небосклон. Еще мальчишкой в Талсе он мечтал стать хозяином неба, и вот теперь в том же небе он может погибнуть, не дожив и до тридцати лет. Дон направился в пустыню. Как и другим, в эти минуты ему хотелось побыть одному.

Аэродром в Эль-Харце не был обнесен забором. Там, где кончались палатки и бетонные полосы, начинались коричнево-желтые пески и камни – и так до самого горизонта и на много миль за ним. Дон миновал раковины ангаров, скучившиеся вокруг бетонированной площадки, на которой механики и электрики проверяли и перепроверяли каждый узел самолетов; когда машинам придется подняться в небо, они должны быть настолько безотказны и совершенны, насколько это вообще в человеческих силах.

На площадке стоял и F-15 Уолкера. Глядя на свой самолет со стороны, Дон, как обычно, испытал чувство благоговейного страха. Истребитель, буквально облепленный со всех сторон, снизу и сверху роем людей в комбинезонах, напоминал ему приготовившегося к прыжку хищного зверя. Этот зверь не знал ни любви, ни зависти, ни ненависти, ни страха; он лишь терпеливо ждал, когда ему наконец будет позволено сделать то, для чего он и был предназначен еще в конструкторском бюро: нести смерть и разрушение тем, на кого укажет президент Соединенных Штатов Америки. Уолкер завидовал своему «иглу»: несмотря на невероятную сложность, самолет ничего не чувствовал, ничего не боялся. Дон Уолкер миновал последние палатки, и теперь под его ногами были лишь песок и глинистый сланец пустыни. От ослепляющего солнца его глаза защищали козырек бейсбольной шапочки и летные очки, а палящих лучей солнца он почти не замечал.

Восемь лет Уолкер летал на американских самолетах, потому что ему нравилось летать, но до сегодняшнего дня он ни разу всерьез не задумывался над тем, что может погибнуть в бою. Каждый военный летчик мечтает о том, чтобы ему представилась возможность испытать свое искусство, свое хладнокровие и превосходство своей машины не в тренировочном полете, а в настоящем соперничестве с другим летчиком. Но подсознательно он надеется, что этого никогда не случится и ему никогда не придется убивать людей или самому погибнуть от пули другого летчика.

В тот день Уолкер наконец понял, что этим надеждам не суждено сбыться, что все годы учебы и тренировочных полетов закономерно привели его в это место, откуда через сорок часов он снова поднимет в небо свой «игл». Только на этот раз он может и не вернуться.

Как и другие летчики, Дон вспомнил свой дом. Он был единственным ребенком в семье и пока не успел жениться, поэтому думал о родителях. Он вспомнил проведенное в Талсе детство, как он играл в саду за домом, тот день, когда ему в первый раз подарили перчатку принимающего и он до заката заставлял отца бросать ему мяч.

Потом он вспомнил каникулы, проведенные вместе с родителями. Это было еще до колледжа. На всю жизнь запечатлелись в памяти летние каникулы, на Аляске, куда отец взял его с собой на рыбалку. На такую серьезную рыбалку отправлялись только мужчины, а Дону в то лето исполнилось двенадцать.

Тогда Рей Уолкер был почти на двадцать лет моложе, стройней, выносливей и сильней сына; теперь время взяло свое и в этом смысле они поменялись местами. Вместе с другими отпускниками они наняли каяк и проводника, на каяке бороздили холодную воду залива Глейшер-Бей, видели черных медведей, лакомившихся ягодами на склонах гор, смотрели, как над ледником Менденхолл, за Джуно, всходит солнце. В бухте Халибут-Хоул они поймали двух семидесятифунтовых чудовищ, а в проливе недалеко от Ситки – огромную чавычу.

Дон Уолкер шел по бескрайней пустыне в тысячах миль от своего дома, и по его лицу текли слезы; он их не вытирал, они быстро высыхали на солнце. Если его убьют, значит, он уже не сможет жениться и вырастить детей. Дважды он был очень близок к тому, чтобы сделать предложение. Первый раз это случилось еще в колледже, но тогда Дон был очень молод и позже понял, что то было всего лишь увлечение. Во второй раз он познакомился возле базы Макконнелл с более зрелой женщиной, но та дала ему понять, что никогда не выйдет замуж за летчика-истребителя.

Теперь Дону как никогда прежде хотелось, чтобы вечерами дома его встречала жена, чтобы у него была дочь, которой перед сном нужно было бы рассказывать сказки, и сын, которого он учил бы, как остановить закрученный футбольный мяч, как принимать и подавать в бейсболе, как путешествовать и ловить рыбу – всему, чему когда-то учил его отец. А больше всего Дону хотелось вернуться в Талсу и обнять свою мать, которая всегда очень переживала за сына, хотя тот мужественно не признавался, что иногда ему приходится рисковать…

Потом Дон Уолкер вернулся на базу, в свою палатку, которую он делил с другими пилотами, сел за расшатанный стол и попытался написать домой. Это оказалось совсем непросто. Обычно в письмах он рассказывал о погоде, о последних событиях в эскадрилье и в ближайшем к базе городке. На этот раз нужно было написать что-то иное.

Как и многие другие, Дон все же исписал в этот день две страницы. Он попытался выразить словами свои мысли, а это было очень трудно.

Дон сообщил им то, о чем утром объявил командир авиакрыла, и объяснил, что это значит, просил их не беспокоиться за него. Ведь он был подготовлен лучше любого летчика в мире, он летал на лучшем истребителе в мире в составе лучших военно-воздушных сил мира.

В письме Дон извинился, что причинял родителям неприятности, благодарил их за то, что они для него сделали за все эти годы, с пеленок до выпускного парада, на котором генерал приколол ему на грудь заветные «крылышки». Чтобы попасть на тот парад, родителям Дона пришлось пересечь всю Америку от одного океана до другого.

Дон написал, что через сорок часов он снова поднимет в воздух свой «игл», но на этот раз все будет по-другому. Впервые в жизни он будет пытаться убить других, а те постараются уничтожить его.

Он не увидит лиц своих врагов, не почувствует их страха, а они не увидят его лица – такова современная война. Но если враг окажется более ловким, а Дон потерпит неудачу, то пусть его родители знают, что он очень любит их. Он надеется, что был не самым плохим сыном.

Закончив письмо, Дон Уолкер запечатал конверт. В тот день по всей Саудовской Аравии было заклеено много конвертов. Потом их забрала военная почта, а еще чуть позже письма были доставлены в Трентон, Талсу, Лондон, Рим, Руан и множество других городов.

В тот же день ночью Майк Мартин получил инструкции от своих инспекторов из Эр-Рияда. Он замедлил запись и услышал голос Саймона Паксмана. Инструкции были короткими, четкими и ясными.

Последнее сообщение Иерихона оказалось ложным, в нем не было ни капли правды. Выводы экспертов убедительно показывают, что ни при каких условиях Иерихон не может быть прав.

Иерихон мог лгать умышленно или непреднамеренно. Если он лгал умышленно, то тому могло быть несколько причин. Он мог соблазниться возможностью заработать огромную сумму денег или – по своей воле или по принуждению – решил ввести союзников в заблуждение. Если же он лгал непреднамеренно, то его самого ввели в заблуждение. В любом случае его ждет разочарование: за такую чушь ЦРУ не хотело платить ни цента.

Учитывая все эти факты, мы пришли к убеждению, что операция окончательно сорвана и ключи к ней Иерихон или уже передал, или передаст в ближайшем будущем иракской контрразведке, которой «теперь руководит ваш друг Хассан Рахмани». Возможно, Иерихон станет искать способ, как отомстить союзникам, и напишет анонимное письмо.

Теперь нужно считать, что все шесть тайников находятся под наблюдением иракских служб безопасности. К ним нельзя приближаться ни при каких обстоятельствах. Мартину приказывалось подготовиться к тому, чтобы при первой возможности, которая скорее всего представится в момент всеобщего хаоса через двадцать четыре часа, ускользнуть из Ирака. Конец сообщения.

Всю ночь Мартин обдумывал инструкции Паксмана. Его не удивило, что Запад не поверил Иерихону, но известие о том, что тот не получит больше ни цента, было тяжелым ударом. В конце концов, рассуждал Мартин, Иерихон всего лишь передал то, что Саддам сказал на каком-то закрытом заседании. Предположим, Саддам врал; что ж, в этом нет ничего нового. Но разве Иерихон в такой ситуации должен был промолчать? Другое дело, что требовать миллион за непроверенную информацию было явной наглостью.

В остальном логика Паксмана была безупречна. Через пять-шесть дней Иерихон проверит счет и узнает, что денег нет. Разумеется, он будет обижен и возмущен. Если его уже не разоблачили и он не попал в лапы мучителей Омара Хатиба, то, вполне возможно, он ответит анонимным письмом в контрразведку.

И тем не менее, со стороны Иерихона это было бы глупостью. Если Мартина схватят, то неизвестно, сколько он сможет продержаться, попав в лапы пыточных дел мастеров, и не выдаст ли он в конце концов своим мучителям информацию, которая приведет их к Иерихону, кем бы тот ни был.

К сожалению, людям свойственно делать глупости. Паксман прав, тайники могут быть под наблюдением.

Что же касается того, чтобы незаметно ускользнуть из Багдада, то это легко сказать, но трудно сделать. Слушая разговоры на базарах, Мартин понял, что все ведущие из города дороги перекрыты патрулями Амн-аль-Амма и военной полиции, которые ищут дезертиров и тех, кто уклоняется от службы в армии. Подписанное советским дипломатом Куликовым письмо давало Мартину возможность работать садовником в Багдаде, но патрульным полицейским было бы трудно объяснить, что делает садовник дипломата в пустыне, где был зарыт его мотоцикл.

В конце концов Майкл Мартин решил пока оставаться на вилле дипломата. Вероятно, это было самое безопасное место в Багдаде.

(обратно)

Глава 15

В полночь 16 января истекал срок, предоставленный Саддаму Хуссейну для вывода войск из Кувейта. В тысячах комнат, палаток, фургонов и хижин, рассеянных по всей Саудовской Аравии, по всем странам Персидского залива и Красного моря, люди молча посматривали на часы и друг на друга. Говорить было особенно не о чем.

Сидевшие за стальными дверями, которые надежно защитили бы и хранилища любого банка, обитатели второго подвального этажа саудовского министерства военно-воздушных сил испытывали чувство опустошенности. Подготовительная работа была закончена, все цели обозначены и нанесены на карты, и оказалось, что штабным работникам нечего делать – по крайней мере на ближайшие два часа. Теперь все зависело от более молодого поколения. Перед ними поставили задачи, и молодые летчики, пролетев высоко над головами генералов, отправятся их выполнять.

Часы показывали пятнадцать минут третьего ночи, когда в штабную комнату вошел генерал Шварцкопф. Все встали. Он громко зачитал обращение к солдатам и офицерам, капеллан прочел молитву, после чего командующий сказал:

– О'кей, приступаем к работе.

Далеко от Эр-Рияда, в пустыне, работа уже началась. Первыми границу пересекли не бомбардировщики, а восемь вертолетов типа «апач» из Сто первой воздушно-штурмовой дивизии сухопутных войск. Им предстояло выполнить небольшую, но очень важную задачу.

К северу от границы, но ближе Багдада, располагались две мощные иракские радиолокационные установки, которые контролировали все воздушное пространство от Персидского залива на востоке до пустынь на западе.

Тот факт, что для подавления этих радиолокаторов были выбраны тихоходные по сравнению со сверхзвуковыми самолетами машины, объяснялся двумя причинами. Во-первых, вертолеты, прижимаясь к пескам пустыни, могли оставаться невидимыми для радиолокаторов и подлететь к ним незамеченными. Во-вторых, командование хотело, чтобы пилоты своими глазами убедились, что установки уничтожены до основания, а взглянуть на плоды своей работы с близкого расстояния могли только вертолетчики. Если же радиолокационные установки вообще оставить, то это будет стоить союзникам не одной сотни человеческих жизней.

«Апачи» сделали все, что от них требовалось. Иракские солдаты заметили их только после того, как они открыли огонь. Все члены экипажей вертолетов были вооружены приборами ночного видения, которые напоминали короткие бинокли, укрепленные на шлемах. В непроглядной темноте южной ночи пилоты видели все, как при ярком лунном свете.

Сначала вертолетчики уничтожили генераторы, снабжавшие радиолокаторы электроэнергией, потом пункты связи, откуда иракцы могли бы передать сообщение о воздушном налете на ракетные базы, расположенные дальше от границы, а потом и зеркала радиолокационных антенн.

Меньше чем за две минуты было выпущено двадцать семь ракет типа «хеллфайр» с лазерным наведением, сто обычных ракет стомиллиметрового калибра, произведено четыре тысячи выстрелов из крупнокалиберных пулеметов. От радиолокационных установок остались дымящиеся кучи пепла.

Вертолетная атака пробила гигантскую брешь в системе противовоздушной обороны Ирака, и через эту брешь в воздушное пространство страны устремились самолеты союзников, готовые выполнить все задачи, намеченные на первую ночь.

Тот, кто видел план воздушной войны генерала Чака Хорнера, признавал, что он был вершиной военной науки. План отличался последовательностью и невероятной точностью, он был детализирован до мелочей и в то же время достаточно гибок, чтобы при необходимости в него можно было внести любые изменения.

Цель первого этапа была абсолютно ясна и заключалась в подавлении всех систем противовоздушной обороны Ирака с тем, чтобы изначальное превосходство ВВС союзников в воздухе превратилось в их полное господство. Только после того, как самолеты союзников смогут беспрепятственно проникнуть в любую точку Ирака, можно будет думать о выполнении трех других этапов воздушной войны в течение того срока, который отвело командование вооруженных сил коалиции, – тридцати пяти дней.

В системе противовоздушной обороны Ирака ключевыми являются радиолокационные установки. Несмотря на постоянно совершенствующееся вооружение, в современной войне радиолокаторы остаются наиболее важным и чаще всего используемым инструментом обнаружения противника и наведения своих средств защиты.

Радиолокаторы замечают приближающиеся самолеты противника, направляют свои истребители на перехват, нацеливают зенитные ракеты и снаряды.

Уничтожить радиолокаторы противника – значит ослепить его. Тогда противник будет похож на слепого боксера на ринге. Как бы силен он ни был, как бы ни был опасен его удар, соперник будет ловко уклоняться от перчаток беспомощного Самсона, будет наносить удар за ударом, пока не наступит единственно возможная в таких случаях развязка.

В гигантскую брешь, пробитую в передовом радиолокационном заслоне Ирака, ринулись «торнадо», «иглы», «ардварки» F-111, «уайлд уизлы» F-4G. Они направлялись к другим радиолокаторам, располагающимся в глубине Ирака, к ракетным установкам, которыми управляли эти радиолокаторы, к командным пунктам, на которых сидели иракские генералы, и к центрам связи, через которые эти генералы пытались отдавать распоряжения далеким от них воинским частям.

Той же ночью с линейных кораблей «Висконсин» и «Миссури» и крейсера «Сан-Хасинто», стоявших в Персидском заливе, были выпущены пятьдесят две крылатые ракеты типа «томагавк». Управляемый компьютером и установленной в его носу телевизионной камерой, «томогавк» всегда летел на небольшой высоте, учитывая все неровности ландшафта, а оказавшись вблизи цели, «рассматривал» ее, сравнивал с изображением, хранящимся в памяти его компьютера, находил нужное здание или сооружение и попадал точно в цель.

«Уайлд уизлы» – это те же «фантомы», предназначенные для поражения радиолокационных установок. Их главным оружием являются высокоскоростные ракеты с электромагнитными сенсорами. Работающий радиолокатор непременно излучает электромагнитные волны, они являются его основным чувствительным органом. Сенсоры обнаруживают эти волны и направляют ракету в центр источника излучения, где она и взрывается.

Но из всех самолетов, отправившихся в ту ночь на север, самым необычным был, наверно, истребитель-бомбардировщик F-117A, который получил название «стэлс». Черному «стэлсу» придана такая форма, что большая часть излучения радиолокатора рассеивается его поверхностью, а меньшая – поглощается особыми материалами покрытия. Иными словами, «стэлс» не отражает электромагнитное излучение, радиолокатор противника не регистрирует сигнал и не видит самолет. Той ночью американские «стэлсы» невидимками проскользнули мимо иракских радиолокаторов и сбросили двухтысячефунтовые бомбы с лазерным наведением точно на тридцать два важнейших объекта системы противовоздушной обороны. Тринадцать из этих объектов располагались в Багдаде и его окрестностях.

Когда бомбы взорвались, иракцы открыли бешеную стрельбу вслепую, но ни один из «стэлсов» не был даже поврежден. Арабы стали называть эти самолеты «шабах», что значит «привидение».

«Стэлсы» поднялись с секретного аэродрома Хамис Мушаит, расположенного на юге Саудовской Аравии; туда они были переведены сне менее секретной базы возле Тонопы, что в штате Невада. Тогда как менее удачливым американским пилотам приходилось жить в палатках, пилоты «стэлсов» наслаждались куда более комфортабельными условиями. Аэродром Хамис Мушаит был построен в центре пустыни, но располагал укрепленными ангарами и квартирами с кондиционерами. Командование не рискнуло перевести секретные и очень дорогие «стэлсы» ближе к границе.

Далекий аэродром имел и свои неудобства. От взлета до посадки пилотам «стэлсов» приходилось находиться в воздухе до шести часов – и все это время в постоянном напряжении. Они пролетали незамеченными над одной из самых плотных систем противовоздушной обороны в мире, сооруженной вокруг Багдада, и ни один из самолетов не получил ни одной пробоины ни той ночью, ни позже.

Выполнив задачу, «стэлсы» разворачивались и возвращались на Хамис Мушаит. В небе они чувствовали себя как гигантские скаты в спокойном море.

Самая опасная ночная работа выпала на долю британских «торнадо». В ту ночь и всю первую неделю воздушной войны они сбрасывали на иракские аэродромы огромные, тяжелые бомбы JP-233, предназначенные для разрушения взлетно-посадочных полос.

Пилоты «торнадо» столкнулись с двумя проблемами. Ирак строил гигантские военные аэродромы; так, аэродром Таллил был в четыре раза больше Хитроу и имел шестнадцать взлетно-посадочных полос. Взорвать все бетонные полосы на всех иракских аэродромах было просто невозможно.

Вторая проблема была связана с высотой и скоростью полета. Бомбы JP-233 рекомендовалось сбрасывать только во время горизонтального полета с постоянной скоростью, поэтому после бомбометания пилоты «торнадо» вынуждены были пролетать над пораженной целью. Даже если все иракские радиолокаторы возле аэродрома были уничтожены, то оставалась иракская зенитная артиллерия, которая встречала «торнадо» стеной огня. Один из пилотов говорил, что пробиться через такую стену – все равно что «лететь сквозь плавящиеся стальные трубы».

Американцы прекратили испытания бомб JP-233, считая их слишком опасными для пилотов. Они оказались правы. Но британские ВВС не сдавались, и только потеряв несколько самолетов и экипажей, британцы были вынуждены отказаться от этого оружия.

Той ночью в иракском небе кружили не только бомбардировщики. За ними и вместе с ними летели самолеты сопровождения и вспомогательных служб.

Истребители прикрывали стратегические бомбардировщики. «Рейвны»[242] американских ВВС и выполняющие аналогичные задачи «проулеры» ВМС США глушили все передачи наземных иракских служб, все инструкции, которые те пытались передать немногим пилотам Саддама, сумевшим в первую ночь войны поднять свои самолеты в воздух. Иракские летчики не получали помощи ни от диспетчеров, ни от безмолвствовавших радиолокаторов. Большинство из них решили, что разумнее вернуться на свои базы.

К югу от границы в воздухе дежурили шестьдесят бензозаправщиков, среди которых были американские КС-135 и КС-10, самолеты KA-6D ВМС США, британские «Викторы» и VC-10. Их задача состояла в том, чтобы встретить самолеты, летящие из глубин Саудовской Аравии, наполнить их баки горючим, потом перехватить на обратном пути и снова дать им столько горючего, чтобы они смогли вернуться на свои базы.

Заправка самолетов в воздухе может показаться тривиальным делом, но один из пилотов как-то заметил, что заправляться непроглядно темной ночью – все равно, что «пытаться засунуть спагетти в задницу дикой кошке».

А над всем Персидским заливом, как и все последние пять месяцев, кружили и кружили «хокаи» Е-2 и Е-3 ВВС США, вооруженные радиолокаторами системы АВАКС. Они следили за всеми своими и вражескими самолетами в небе, предупреждали, советовали, направляли и наблюдали.

К рассвету радиолокаторы Ирака были в основном уничтожены, иракские ракетные пусковые установки ослеплены, а главные командные пункты превращены в руины. Чтобы довести эту работу до конца, потребуется еще четыре дня и четыре ночи, но господство авиации коалиции в воздухе уже вырисовывалось. Позже дойдет очередь до электростанций, вышек телевизионной связи, телефонных станций, релейных станций, самолетных ангаров, вышек воздушных диспетчеров, а также всех известных союзникам предприятий по производству и хранению оружия массового поражения.

Еще позже авиация коалиции примется за иракские дивизии, располагавшиеся к югу и юго-западу от кувейтской границы. Генерал Шварцкопф настаивал на том, чтобы до наступления наземных войск коалиции боевая мощь иракской армии была снижена по меньшей мере в два раза.

Потом ход войны изменят два события, которые в первый день никто не мог предугадать. Одним из этих событий было неожиданное решение Ирака атаковать Израиль, запустив на его территорию несколько ракет типа «скад», другое было инициировано капитаном Доном Уолкером из 336-й тактической эскадрильи, который, не сумев поразить ни одну из своих целей, с досады сбросил бомбы на первый попавшийся иракский объект.

Наступило утро 17 января. Багдад долго не мог оправиться от глубокого шока.

Простых багдадцев взрывы разбудили в три часа ночи, и они уже не сомкнули глаз до утра. Когда рассвело, самые храбрые из них отважились покинуть свои дома, чтобы взглянуть на кучи развалин, оставшиеся от двух десятков зданий во всех частях города. Многие верили, что они лишь чудом остались в живых; они не понимали и не могли понимать, что в дымящиеся руины превратились только давно намеченные союзниками двадцать объектов и что жителям Багдада смертельная опасность не грозила ни минуты, потому что бомбы падали точно на эти объекты.

Но настоящее потрясение испытали багдадские иерархи. Саддам Хуссейн давно покинул президентский дворец и устроился в своем многоэтажном бункере, располагавшемся под отелем «Рашид», который все еще был переполнен европейцами и американцами, в основном работниками средств массовой информации.

Много лет назад здесь сначала вырыли огромную яму, а потом по шведскому проекту и с использованием шведской технологии построили бункер. Это сложнейшее сооружение представляло собой один гигантский ящик, размещенный внутри другого, еще большего. Внутренний ящик покоился на мощнейших пружинах, так что даже если бы ядерный взрыв стер с лица земли весь Багдад, то обитатели бункера ощутили бы лишь легкий толчок.

Хотя в бункер вел лифт с гидравлическим приводом, находившийся на пустыре за отелем, внутренний ящик располагался точно под зданием отеля. В сущности, отель был специально построен для западных гостей именно на этом месте.

Если враг захочет уничтожить бункер, сбросив мощную бомбу, способную проникать глубоко в землю, ему сначала придется сравнять с землей отель «Рашид».

Окружавшие раиса подхалимы лезли из кожи вон, стараясь преувеличить причиненные ночными бомбардировками разрушения, однако постепенно все начинали осознавать масштабы постигшей их катастрофы.

Все они рассчитывали на «ковровую бомбардировку» города, в результате которой были бы разрушены целые жилые кварталы, а улицы были бы усеяны тысячами трупов невинных горожан. Затем Саддам и его приспешники намеревались показать сцены массовых убийств западным репортерам и телеоператорам, которые потом продемонстрировали бы их своим соотечественникам. Те придут в ужас, во всем мире начнутся протесты против бесчеловечной политики президента Буша, повсюду активизируются антиамериканские настроения, а в конце концов будет созван Совет Безопасности, на котором Китай и Россия наложат вето на продолжение кровавого геноцида.

К полудню стало окончательно ясно, что прилетевший из-за океана бени кальб нарушил все планы Саддама. Насколько смогли выяснить иракские генералы, бомбы более или менее точно попали в цели, намеченные военные объекты были разрушены, но этим все и ограничивалось. По убеждению генералов Саддама при такой бомбардировке было невозможно избежать тысяч жертв среди гражданского населения, поскольку все важные военные объекты были намеренно расположены в самых густонаселенных районах Багдада.

Тем не менее, осмотр города показал, что двадцать командных пунктов и штабов, ракетных баз, радиолокационных установок и центров связи были уничтожены до основания, тогда как в соседних жилых зданиях в лучшем случае были выбиты стекла в окнах, из которых и сейчас, тараща глаза на развалины, выглядывали живые и невредимые обитатели.

Иракским властям пришлось удовлетвориться собственными сочинениями, в которых приводились ужасающие цифры убитых мирных граждан и утверждалось, что сбитые американские самолеты сыпались с неба, как листья с дерева глубокой осенью.

Большинство иракцев, оглупленных многолетней пропагандой, поверили этим выдумкам – во всяком случае пока поверили.

Генералы, командовавшие противовоздушной обороной Ирака, сомневались. К середине дня выяснилось, что они потеряли почти все свои радиолокационные установки, их ракеты типа «земля-воздух» фактически ослепли, а связь с отдаленными воинскими частями практически отсутствовала. Хуже того, оставшиеся в живых операторы радаров в один голос утверждали, что их установки уничтожили бомбардировщики, которые так и не появились на экранах радиолокаторов. Лжецов тотчас арестовали.

Впрочем, жертвы среди мирного населения и в самом деле были. Иракские зенитчики повредили системы наведения по меньшей мере у двух крылатых ракет типа «томагавк», ракеты «сошли с ума» и потеряли свои цели. Одна из них разрушила два дома и снесла черепицу крыши с мечети; во второй половине дня следы этого преступления агрессоров продемонстрировали представителям прессы.

Другая крылатая ракета упала на пустыре и взорвалась, оставив глубокую воронку. Ближе к вечеру на дне воронки было найдено изуродованное – очевидно взрывом – тело женщины.

Налеты бомбардировщиков продолжались весь день, поэтому санитарам удалось только извлечь тело из воронки и, поспешно завернув его в одеяло, доставить в морг ближайшего госпиталя.

По соседству с госпиталем оказался главный командный пункт ВВС Ирака, и теперь палаты госпиталя были переполнены раненными во время бомбежки служащими командного пункта, а десятки тел погибших офицеров уже лежали в том же морге. Найденная в воронке убитая женщина стала просто одной из многих жертв бомбежки.

Патологоанатом госпиталя работал на пределе своих возможностей. У него решительно не оставалось ни минуты на мало-мальски тщательное обследование, поэтому он довольствовался установлением личности погибших и причин их смерти. До него доносились звуки разрывавшихся бомб и непрекращавшийся ни на минуту грохот заградительного огня зенитчиков. Он не сомневался, что вечером и тем более ночью в госпиталь привезут много новых трупов.

Патологоанатома несколько удивило, что женщина, в отличие от всех других погибших, не работала на командном пункте. На вид ей было лет тридцать, она была довольно хороша собой. К разбитому в кровь лицу прилипла цементная пыль. Если учесть, где нашли тело, то само собой напрашивалось единственно разумное объяснение: она бежала по пустырю, когда рядом взорвалась ракета. На тело повесили бирку и подготовили его к похоронам.

Более тщательная аутопсия, на которую в тот день у патологоанатома не было времени, показала бы, что женщина сначала была несколько раз жестоко изнасилована, а потом избита до смерти. Лишь через несколько часов ее, уже мертвую, бросили в воронку.

Два дня назад генерал Абдуллах Кадири покинул свой роскошный кабинет в здании министерства обороны. Не имело смысла оставаться там лишь для того, чтобы попасть под удар американской бомбы, а Кадири не сомневался, что здание министерства обороны будет разрушено в первые же дни воздушной войны. В этом он был прав.

Кадири устроился на своей великолепной вилле, которая, как он надеялся, была не известна никому или почти никому и уж во всяком случае не отмечена на американских картах. В этом он тоже оказался прав.

На вилле уже давно был оборудован центр связи, который теперь обслуживали люди из министерства. Связь с танковыми частями, расположенными возле Багдада, осуществлялась по подземному волоконно-оптическому кабелю, которому были не страшны никакие бомбардировки.

Лишь с отдаленными частями и, конечно, с теми, что дислоцировались в Кувейте, приходилось – несмотря на опасность перехвата – связываться по радио.

Впрочем, в ту ночь генерала интересовала не связь с подчиненными ему танковыми дивизиями и не то, какие приказы им следует отдать, а совсем другие проблемы. Все равно в воздушной войне танки не могли принимать никакого участия; пока что задача танкистов состояла лишь в том, чтобы максимально рассредоточить боевые машины среди фанерных муляжей или укрыть их в подземных бункерах и ждать.

Проблемы генерала Кадири были связаны с его личной безопасностью, а боялся он совсем не американцев.

Два дня назад он проснулся среди ночи и неверной походкой побрел в туалет. Накануне вечером он, как обычно, перебрал арака, и теперь в голове у генерала стоял сплошной туман. Он толкнул дверь, она почему-то не подалась. Генерал решил, что дверь заело, и налег на нее всеми своими двумястами фунтами. Шурупы, удерживавшие внутреннюю щеколду, вылетели, и дверь распахнулась.

Даже в состоянии сильнейшего опьянения Абдуллах Кадири никогда не терял чувства звериной настороженности. Иначе и быть не могло, иначе тикритский оборванец никак не смог бы дорасти до должности командующего всеми иракскими танками (за исключением лишь тех, что были в Республиканской гвардии), подняться по скользкой служебной лестнице в руководстве баасистской партии, завоевать доверие президента и занять почетное место в Совете революционного командования.

Кадири несколько секунд молча смотрел в упор на любовницу. Та, накинув на плечи халат, сидела на унитазе. На ее коленях лежала коробка из-под «клинекса», на ней – листок бумаги. Застигнутая врасплох, она в ужасе открыла рот, а ее рука с авторучкой застыла в воздухе. Кадири одной рукой поднял Лейлу и с размаху ударил кулаком в челюсть.

Лейла пришла в себя, когда в лицо ей плеснули водой. К тому времени Кадири уже прочел почти законченное сообщение и вызвал верного Кемаля, который жил в дальнем конце двора. Кемаль поволок шлюху в подвал.

Кадири снова и снова перечитывал письмо Лейлы. Если бы в нем речь шла о его личной жизни, о его пороках, то есть о том, что можно было бы использовать в качестве орудия для шантажа, то он не придал бы письму никакого значения и попросту приказал бы ликвидировать Лейлу. В любом случае в Ираке попытки шантажа никогда к добру не приводили. Кадири отлично знал, что из приближенных раиса многие ничем не лучше его и что раису на это наплевать.

Но теперь дело приняло другой оборот. Очевидно, он рассказывал Лейле о разных решениях, принимавшихся правительством и руководством армии. То, что она была шпионкой, не вызывало сомнений. Кадири нужно было узнать, как долго она шпионила, какие сведения успела передать и, самое главное, на кого она работала.

С разрешения хозяина Кемаль сначала удовлетворил свое давнишнее желание. Когда через несколько часов он закончил допрос, Лейла уже не могла вызвать желания ни у одного мужчины. Кадири убедился, что Кемаль выжал из Лейлы все, точнее все, что она знала.

После этого Кемаль продолжал пытки просто ради собственного удовольствия до тех пор, пока Лейла не перестала дышать.

Кадири не сомневался, что Лейла действительно не знала, кем был тот, кто заставил ее шпионить, но все следы вели к Хассану Рахмани.

Описание процедуры передачи информации в обмен на деньги в исповедальне собора святого Иосифа говорило, что этот человек был профессиональным разведчиком, а в профессионализме Рахмани было трудно отказать.

Сам факт, что за ним велось наблюдение, не слишком беспокоил генерала Кадири. Под постоянным наблюдением находились все приближенные раиса; в сущности, они всегда следили друг за другом.

Введенные раисом правила были просты и понятны. За каждым человеком, занимавшим достаточно высокий пост, должны были следить три равных ему по положению человека. Обвинение в измене могло привести – и чаще всего на самом деле приводило – к казни обвиненного. При таких правилах игры ни один заговор не мог увенчаться успехом. Хотя бы один из заговорщиков испугается и обязательно проболтается раису.

Хуже того, каждого из приближенных раиса время от времени намеренно провоцировали, чтобы посмотреть на его реакцию. Заранее проинструктированный человек отводил своего друга в сторону и предлагал тому принять участие в заговоре.

Если друг соглашался, он тут же исчезал навсегда. Если он не доносил на того, кто сделал ему провокационное предложение, то ему тоже приходил конец. Любое предложение могло быть провокацией, предполагать что-либо иное было неразумно и просто опасно. Поэтому каждый доносил на каждого.

Но на этот раз велась какая-то иная игра. Рахмани руководил контрразведкой. Он мог решиться начать шпионить за Кадири по собственной инициативе. Если так, то почему? Или это было лишь частью какой-то более сложной операции, которую одобрил сам раис?

Если так, то что это за операция, и при чем здесь он, Кадири?

О чем же я болтал, пытался вспомнить генерал. Конечно, он говорил слишком много, но ведь он не хотел предавать раиса.

Тело Лейлы оставалось в подвале до воздушного налета. Потом на пустыре Кемаль нашел глубокую воронку и бросил туда труп. Генерал настоял на том, чтобы рядом с телом Лейлы оставили ее сумочку. Пусть этот сукин сын Рахмани знает, что случилось с его шлюхой.

Давно миновала полночь, а генерал Абдуллах Кадири не мог заснуть. Он плеснул немного воды в десятый стакан арака. Если Рахмани работает на свой страх и риск, размышлял генерал, то я убью этого ублюдка. Но как узнать, кто стоит за Рахмани? Может быть, Кадири не доверяют и те, кто стоит куда ближе к раису? Впредь нужно быть намного более осмотрительным. Пора кончать с этими ночными поездками в город – тем более теперь, когда начались бомбардировки.

Саймон Паксман вернулся в Лондон. Теперь, когда Иерихон – хотя тот пока об этом еще не догадывался – был выведен из игры, а Майк Мартин только ждал удобного случая, чтобы сначала ускользнуть в пустыню, а потом перейти границу, Паксману нечего было делать в Эр-Рияде.

Позднее он положа руку на сердце будет клясться, что его встреча вечером 18 января с доктором Терри Мартином была чистейшей случайностью. Конечно, он знал, что Мартин, как и он сам, живет в Бейзуотере, но Бейзуотер – большой район со множеством магазинов.

О своем возвращении Паксман никого не предупреждал. Его жена уехала присматривать за больной матерью, поэтому он вернулся в пустую квартиру с пустым холодильником. Пришлось отправиться в открытый допоздна супермаркет на Уэстборн-гроув.

Паксман огибал прилавок с макаронными изделиями и кормами для домашних животных, когда в него чуть не врезалась тележка Терри Мартина. Оба застыли в изумлении.

– Я могу не скрывать, что знаю вас? – смущенно улыбнувшись, спросил Мартин.

В этот момент в проходе они были одни.

– Конечно, – ответил Паксман. – Я всего лишь скромный государственный служащий, который решил купить кое-что себе на ужин.

Мартин и Паксман вместе покинули супермаркет и договорились встретиться в индийском ресторане, чтобы не довольствоваться домашней стряпней. Судя по всему, Хилари опять был в отъезде.

Конечно, Паксману не следовало этого делать. Он не должен был испытывать ни малейших угрызений совести из-за того, что старшему брату Терри Мартина угрожала смертельная опасность и что в конечном счете эту опасность навлекли на него Паксман и его коллеги. Его не должно было тревожить, что невысокий доверчивый ученый думает, будто бы его обожаемый брат находится в полной безопасности где-то в Саудовской Аравии. Правила спецслужб гласят, что о таких проблемах разведчик должен забывать. Но Паксман не забывал.

У Саймона Паксмана была и другая причина для беспокойства. Его шефом в Сенчери-хаусе был Стив Лэнг, а Лэнг никогда не был в Ираке, он лучше знал Египет и Иорданию. Напротив, Паксман хорошо представлял, что такое современный Ирак, и знал арабский язык. Конечно, не так, как Мартин, но Мартин – это исключение. Еще до того, как его назначили шефом арабской инспекции, Паксман несколько раз посещал Ирак; он с искренним уважением относился к иракским ученым и инженерам. Не секрет, что в большинстве британских технических институтов специалистов из Ирака предпочитали выходцам из любой другой арабской страны.

С той минуты, когда руководители ЦРУ и Интеллидженс сервис заявили, что последнее сообщение Иерихона – это сплошная чепуха, Паксману не давала покоя одна мысль. Он всерьез опасался, что несмотря ни на что иракские инженеры могли продвинуться намного дальше, чем полагали западные эксперты.

Саймон Паксман выждал, пока официант не расставил на столе два блюда и множество соусов, без которых немыслим ни один индийский обед, потом сказал:

– Терри, сейчас я намерен сделать нечто такое, что, просочившись наружу, будет означать конец моей карьеры в спецслужбах.

Мартин был поражен.

– Сильно сказано. Почему?

– Потому что меня официально предупредили, чтобы я не обсуждал с вами никаких деловых вопросов.

Рука Мартина с ложкой мангового чатни застыла на полпути.

– Я уже не заслуживаю доверия? Между прочим, в эту историю меня втянул Стив Лэнг.

– Нет, речь идет не о доверии. По общему мнению, вы… слишком беспокойны.

Паксман не осмелился сказать «суетливы», как охарактеризовал Мартина Лэнг.

– Вполне возможно. Это привычка. Ученые не любят головоломок, которые кажутся неразрешимыми. Мы думаем и думаем до тех пор, пока в непонятных на первый взгляд иероглифах не увидим определенный смысл. Всему виной та история с фразой в перехваченном разговоре?

– Да, та фраза и кое-что другое.

Паксман остановился на блюде из цыплят, Мартин предпочел более острое виндалу. Он хорошо знал восточную кухню и запивал виндалу горячим черным чаем; холодное пиво лишь усиливает эффект жгучих специй. Склонившись над чашкой, Мартин поднял глаза на Паксмана.

– Пусть так. Так в чем же суть вашего великого покаяния?

– Вы даете слово, что эта информация никуда дальше не пойдет?

– Конечно.

– Был еще один радиоперехват.

Паксман ни в коем случае не собирался рассказывать Мартину об Иерихоне. Об этом агенте пока что знала крохотная группка людей, которую никто не хотел расширять.

– Я могу его послушать?

– Нет. Это запрещено. Не пытайтесь просить Шона Пламмера. Он будет вынужден все отрицать. Кроме того, он сразу поймет, откуда вы получили эту информацию.

Мартин отпил глоток горячего чая, чтобы погасить огненно-жгучий карри.

– И о чем же говорится в этом новом перехвате?

Паксман рассказал. Мартин отложил вилку и салфеткой вытер поразительно розовое лицо в обрамлении рыжих волос.

– Может ли… могло ли это заявление Саддама при каких-то обстоятельствах быть правдой?

– Не знаю. Я не физик. Эксперты сказали, что не может?

– Категорически. Все физики-ядерщики в один голос говорят, что этого просто не может быть. Следовательно, Саддам солгал.

Мартин невольно подумал, что для радиоперехвата это сообщение было несколько странноватым. Скорее оно походило на информацию, полученную непосредственно от одного из участников закрытого совещания.

– Саддам лжет постоянно, – сказал он. – Но обычно его ложь предназначена для очень широкой аудитории. А эти слова были сказаны перед узким кругом доверенных лиц? Интересно, почему? Моральная встряска соратников накануне войны?

– К такому выводу пришли наши руководители, – ответил Паксман.

– Генералы знают?

– Нет. Все единодушно решили, что сейчас у военных дел хватает и их не стоит отвлекать такой откровенной чепухой.

– Так что же вы хотите от меня, Саймон?

– Попытайтесь объяснить мне ход мыслей Саддама. Этого не смог сделать никто. У нас на Западе все его поступки кажутся бессмысленными. Он действительно сумасшедший или хитер, как лис?

– В своем мире он хитер, как лис. В своем мире он поступает вполне разумно. Вызывающий у нас отвращение террор в его глазах нисколько не аморален и имеет вполне определенный смысл. Для него вполне разумны угрозы и хвастовство. Он выглядит полным дураком только тогда, когда пытается играть по правилам нашего мира: устраивать эти ужасные показательные демонстрации в Багдаде, гладить по головке английского мальчика, играть роль доброго дядюшки и все такое прочее. Повторяю, в своем мире он не дурак. Он жив, он сохранил власть и единство Ирака, его враги проиграли и исчезли…

– Терри, именно в эти минуты наша авиация стирает его страну в порошок.

– Это неважно, Саймон. Разрушения можно восстановить.

– Тогда почему он сказал то, что не должен был говорить?

– А что думают наверху?

– Что он солгал.

– Нет, – возразил Мартин, – он лжет только перед широкой аудиторией. Он не должен врать в узком кругу соратников. Они его не предадут в любом случае. Следовательно, или Саддам никогда не говорил ничего подобного, а ваш источник информации все сочинил, или Саддам верит в то, что у него есть атомная бомба.

– Значит, кто-то ввел его в заблуждение?

– Возможно. В таком случае, когда все выяснится, этот кто-то дорого заплатит за дезинформацию. Но ведь и перехваченный вами разговор мог быть подстроен. Обычный блеф, специально предназначенный для перехвата.

Паксман не мог сказать то, что было известно только ему. Никакого радиоперехвата не было, информация поступила от Иерихона, а Иерихон, работая два года на израильтян и три месяца на союзников, ни разу не ошибся.

– Вы в чем-то сомневаетесь, не так ли? – спросил Мартин.

– Кажется, да, – признался Паксман.

Мартин вздохнул.

– Саймон, пока мы только ходим вокруг да около, у нас нет ничего, кроме догадок. Нелепая фраза в перехваченном разговоре, кто-то приказал кому-то заткнуться и обозвал его сыном шлюхи, потом слова Саддама о том, что он добьется успеха, нанесет тяжкий удар Америке и весь мир это увидит. Теперь еще эта новость. Нам нужно связать разрозненные данные, все наши догадки воедино.

– Связать?

– Мне кажется, что между всеми этими обрывками информации есть какая-то связь. Должно быть, Саддам что-то имеет в виду, о чем мы и не подозреваем. В противном случае наши боссы правы, и он рассчитывает только на отравляющие вещества, которые у него точно есть.

– Согласен. Попытаюсь найти эту связь.

– А я, – сказал Мартин, – не видел вас сегодня, и мы вообще ни о чем не говорили.

– Благодарю вас, – сказал Паксман.

О смерти своего агента Хассан Рахмани узнал два дня спустя, 19 января. Лейла не появилась в условленное время, когда должна была передать последние сведения, о которых проболтался в постели как всегда пьяный генерал Кадири. Опасаясь худшего, Рахмани проверил все морги.

Из госпиталя в Мансуре ответили, что тело Лейлы Аль Хиллы было доставлено к ним. Оказалось, что ее уже похоронили в братской могиле вместе со всеми другими жертвами воздушного налета на военные объекты Багдада.

Хассан Рахмани скорее поверил бы в нечистую силу, чем в то, что Лейла была случайно убита ракетой. Зачем ей среди ночи ходить по пустырям? К тому же в багдадском небе летали не черти и ведьмы, а американские бомбардировщики-невидимки, о которых Рахмани читал в западных военных журналах и которые были не нечистой силой, а творением рук человеческих. Смерть Лейлы Аль Хиллы тоже была делом чьих-то рук.

Единственное разумное объяснение заключалось в том, что генерал Кадири каким-то образом узнал о побочной деятельности Лейлы и положил ей конец. Значит, прежде чем умереть, она все рассказала.

Для Рахмани это означало, что в лице генерала Кадири он приобрел сильного и опасного врага. Хуже того, теперь закрылся главный канал поступления информации из высших эшелонов власти. Знай Рахмани, что Кадири был встревожен и напуган не меньше его, он испытал бы огромное облегчение. Но Рахмани этого не знал. Ему было ясно одно: с этого дня он должен быть чрезвычайно осмотрителен.

На второй день воздушной войны Ирак нанес первый ракетный удар по Израилю. Все средства массовой информации в один голос заявили, что это были «скады-Б» советского производства; такая версия просуществовала до конца войны. На самом же деле на Израиль упали вовсе не «скады».

Ракетный удар нельзя было назвать очередной глупостью Саддама, он преследовал вполне определенную цель. Иракское правительство понимало, что Израиль никогда не смирится с большими жертвами среди мирного населения своей страны. Как только первые ракеты взорвались в пригородах Тель-Авива, Израиль встал на тропу войны. Именно этого и добивался Багдад.

В антииракскую коалицию входили пятьдесят стран, из них семнадцать арабских. У всех арабских государств, не считая приверженности к мусульманской вере, была еще одна общая черта – враждебное отношение к Израилю. Иракское правительство рассудило так: если ракетным ударом удастся спровоцировать Израиль выступить на стороне антииракской коалиции, то все арабские страны отведут свои войска. Даже его величество Фахд, король Саудовской Аравии и хранитель двух священных городов, окажется в невероятно трудном положении.

В Израиле сразу же решили, что упавшие ракеты начинены отравляющими веществами или культурами опасных микроорганизмов. Если бы это было так, то никто не смог бы удержать Израиль от ответного удара. К счастью, быстро выяснилось, что ракеты не несли ничего, кроме обычного взрывчатого вещества. И все же в Израиле психологический эффект ракетного удара был огромен.

Соединенные Штаты немедленно приняли все меры для сдерживания Израиля. Ицхака Шамира заверили, что об ответе Саддаму побеспокоятся союзники. Израиль уже собирался нанести мощный бомбовый удар по Ираку, и в воздух были подняты десятки истребителей-бомбардировщиков F-15, но их отозвали, когда они еще не покинули воздушное пространство Израиля.

Настоящие советские «скады» были неуклюжими, устаревшими ракетами. Тем не менее, в течение нескольких лет Ирак закупил девятьсот таких ракет. Дальность их полета не превышала трехсот километров, а полезная нагрузка составляла около тысячи фунтов. «Скады» не имели системы коррекции траектории и в своем первоначальном виде могли приземлиться где угодно в радиусе полумили от цели.

Для иракских целей покупка «скадов» была абсолютно бессмысленной сделкой. Во время ирано-иракской войны эти ракеты не могли долететь до Тегерана, а Израиль был для них вообще недосягаем – даже при запуске с самой западной точки территории Ирака.

В период между ирано-иракской войной и кризисом в Персидском заливе иракцы при содействии немецких инженеров предприняли странную операцию. Они разрезали «скады» на секции и из трех «скадов» собирали две новые ракеты. Без преувеличения можно сказать, что новые ракеты, названные «аль-хусаин», были сущим кошмаром.

Добавив новые резервуары для топлива, иракцы увеличили их дальность полета до шестисот двадцати километров. Теперь ракеты могли долететь (и долетали) до Тегерана и Израиля. Однако полезная нагрузка ракет стала скорее чисто символической: она составляла всего лишь сто шестьдесят фунтов. И ранее весьма несовершенная система наведения теперь фактически стала неработоспособной. Две ракеты, нацеленные на Израиль, не попали не только в Тель-Авив, но и пролетели мимо всей республики, упав где-то на территории Иордании.

Впрочем, как орудие устрашения «аль-хусаины» почти добились успеха. Хотя все иракские ракеты, упавшие на территории Израиля, несли меньше взрывчатого вещества, чем одна двухтысячефунтовая бомба, дождь которых теперь сыпался на Ирак, население Израиля было близко к панике.

Америка нашла три способа успокоить Израиль. Тысяче самолетов союзников было дано новое задание: уничтожить не только все иракские стационарные установки для запуска ракет, но и обнаружить и ликвидировать все мобильные пусковые установки.

В течение нескольких часов в Израиль были направлены зенитные комплексы «пэтриот» – не столько для того, чтобы сбивать приближающиеся иракские ракеты, сколько для того, чтобы убедить Израиль не ввязываться в войну с Ираком.

В западные пустынные регионы Ирака были направлены диверсионные отряды Интеллидженс сервис, а потом и американских «зеленых беретов», которые должны были обнаруживать мобильные ракетные установки и уничтожать их своими противотанковыми управляемыми ракетами типа «милан» или вызывать по радио самолеты.

Зенитные комплексы «пэтриот», которые превозносили как вершину военной мысли, добились очень ограниченного успеха, но в том не было ничьей вины. Конструкторы предназначали «пэтриоты» для уничтожения самолетов, а не ракет, поэтому их пришлось срочно переделывать. Никто из официальных лиц так и не объяснил, почему «пэтриоты» не сбили практически ни одну спускающуюся боеголовку.

А причина была проста. Превратив «скады» в «аль-хусаины» с большей дальностью полета, иракские инженеры были вынуждены увеличить и высоту его траектории. Входя в атмосферу по параболической траектории, «аль-хусаины» раскалялись докрасна (конструкция «скадов» не была рассчитана на такие температуры) и буквально разваливались на куски. В сущности, на Израиль падала уже не ракета, а куча металлолома.

Ракета «пэтриот», выходя на перехват, обнаруживала, что навстречу ей движется не один кусок металла, а добрый десяток обломков. Крошечный мозг «пэтриота» подсказывал ему, что в таких ситуациях, как его и учили, нужно охотиться за самым крупным куском, которым обычно оказывался нелепо крутившийся в воздухе опустевший топливный резервуар. «Пэтриот» упускал из виду гораздо меньшую боеголовку, которой ничто не мешало упасть на землю. Впрочем, многие иракские боеголовки так и не взорвались, и повреждения, причиненные израильским зданиям, были вызваны не столько взрывами, сколько механическими ударами обломков ракет.

Если так называемые «скады» были оружием психологического устрашения, то зенитные комплексы «пэтриот» являлись средством психологической защиты. Впрочем, психология в любой войне играет далеко не последнюю роль. Кроме того, поставка американских комплексов «пэтриот» была лишь частью найденного решения проблемы.

Секретное соглашение между США и Израилем включало три раздела. Первый из них предусматривал безвозмездную поставку зенитных комплексов «пэтриот», второй – установку в будущем значительно более совершенных ракет типа «эрроу» (в 1990 году эти ракеты находились в стадии разработки и в соответствии с соглашением должны были быть установлены в Израиле до 1994 года). Третий раздел соглашения предоставлял Израилю право выбрать до ста объектов на территории Ирака; авиация союзников обязалась все их уничтожить. Израиль выбрал главным образом цели в западном Ираке: дороги, мосты, аэродромы, словом, все, что вело к Израилю.

Конечно, ни одна из целей хотя бы в силу своего географического положения не имела ничего общего с освобождением Кувейта, который находился на другом конце полуострова.

Пилоты ВВС США и Великобритании, которым было поручено охотиться за «скадами», рапортовали, что они поразили множество ракетных установок. К большому неудовольствию генералов Чака Хорнера и Шварцкопфа ЦРУ скептически отнеслось к победным реляциям пилотов.

Через два года после окончания войны Вашингтон официально признал, что ни одна иракская мобильная ракетная установка типа «скад» не была уничтожена авиацией союзников. До сих пор это признание приводит в ярость тех, кто непосредственно участвовал в воздушных налетах, но факт остается фактом: пилоты опять-таки были обмануты искусной маскировкой.

Если юг Ирака представляет собой ровную, как стол, пустыню, то на западе и северо-западе страны преобладает холмистая местность, изрезанная тысячами вади и оврагов. Именно здесь Майк Мартин пробирался в Багдад. Еще до нанесения ракетного удара по Израилю иракцы изготовили десятки муляжей пусковых установок и наряду с настоящими спрятали их в укрытиях.

По ночам иракцы вытаскивали из укрытий свои игрушки, которые представляли собой грузовые платформы с установленными на них трубами из листовой стали, а ближе к рассвету прямо в трубах поджигали бочонки с нефтью и ветошью. АВАКСы тут же регистрировали источник тепла и сообщали о запуске иракской ракеты. В указанное место направлялись истребители-бомбардировщики, которые завершали дело и рапортовали об уничтожении очередной пусковой установки.

Таким образом иракцы могли обмануть всех, но только не диверсионные отряды войск специального назначения. Эти крохотные отряды на «лендроверах» и мотоциклах проникали на территорию западного Ирака, устраивали наблюдательные пункты и там под палящим солнцем и холодными ночами не сводили глаз с подозрительных объектов. С расстояния в двести ярдов нетрудно отличить настоящую мобильную пусковую установку от муляжа.

Укрывшись в скалах, британцы наблюдали в бинокли, как иракские солдаты выводят пусковые установки из укрытий, кульвертов или из-под мостов, где их не могли обнаружить с воздуха. Если рядом было слишком много иракцев, то британцы по радио сообщали координаты установки летчикам. Если же они видели, что могут справиться своими силами, то пускали в ход противотанковые ракеты «милан». Когда «милан» попадала в топливный резервуар настоящего «аль-хусаина», получался неплохой фейерверк.

Очень скоро союзники поняли, что пустыню разделяет невидимая линия, протянувшаяся с севера на юг. Лишь иракские ракеты, располагавшиеся к западу от этой линии, могли долететь до Израиля. Задача войск специального назначения свелась к тому, чтобы терроризировать иракских ракетчиков, заставить их отказаться от попыток перейти ту невидимую линию, запускать ракеты к востоку от нее и потом врать своим командирам. Через восемь дней ракетные удары по Израилю прекратились и уже больше не возобновлялись.

Потом союзники поделили западный Ирак на две зоны. Границей между ними стало шоссе, связывающее Багдад с Иорданией. К северу от шоссе располагалась «Северная дорога „скадов“», заботу о которой взяли на себя американские десантники; они проникали в Ирак на вертолетах дальнего действия. С другой стороны шоссе была «Южная дорога „скадов“», сфера деятельности войск специального назначения британских ВВС. В этих рейдах погибли четыре хороших солдата, но они выполняли порученную им работу, которую не могли одолеть умнейшие машины, стоившие миллиарды долларов.

На четвертый день войны, 20 января, от охоты за «скадами» в западных районах Ирака были освобождены несколько авиационных частей, в том числе и располагавшаяся в Эль-Харце 336-я эскадрилья.

Эскадрилье было приказано уничтожить большую ракетную базу к северо-западу от Багдада. На базе помимо ракет типа «земля-воздух» были два больших радиолокатора.

В соответствии с планом генерала Хорнера теперь воздушные удары смещались на север. К югу от Багдада уже были уничтожены практически все пусковые ракетные установки и радиолокаторы. Настала очередь очищать воздушное пространство к востоку, западу и северу от столицы.

Из двадцати четырех самолетов эскадрильи ее командир, подполковник Стив Тернер, направил на уничтожение ракетной базы группу из двенадцати «иглов». Летчики называли боевую группу из двенадцати истребителей-бомбардировщиков «гориллой».

«Гориллу» вел один из двух старших офицеров эскадрильи. Четыре из двенадцати самолетов были вооружены противорадарными ракетами типа HARM, которые самонаводятся по инфракрасному излучению, испускаемому работающим радиолокатором. Остальные восемь «иглов» несли по две длинных, блестящих (корпус из нержавеющей стали) бомбы GBU-10-1 с лазерной системой наведения. Когда радиолокаторы замолчат и ракеты противника ослепнут, бомбы последуют за HARM и уничтожат всю базу.

Поначалу ничто не предвещало неприятностей. Двенадцать «иглов» четверками поднялись в небо, выстроились свободным эшелоном и быстро достигли высоты двадцать пять тысяч футов. Небо было ослепительно синим, а внизу была хорошо видна желто-коричневая пустыня.

Метеорологи сообщили, что над целью ветер сильнее, чем в Саудовской Аравии, но ни словом ни обмолвились о шамале – быстро налетающей пыльной буре, в которой цель в мгновение ока теряется из виду.

К югу от границы двенадцать «иглов» встретили своих бензозаправщиков, два самолета КС-10. Каждый заправщик может напоить шесть страждущих истребителей. «Иглы» по одному занимали позицию в хвосте заправщика и ждали, когда оператор, посматривавший на них сквозь перспексовый иллюминатор с расстояния всего лишь нескольких футов, подвинет подающую топливо штангу к штуцеру топливного бака истребителя.

Наконец все двенадцать «иглов» заправились и повернули на север, к Ираку. С дежурившего над Персидским заливом АВАКСа пилотам сообщили, что самолетов противника впереди нет. На случай встречи с иракскими истребителями «иглы» всегда несли еще и ракеты-перехватчики типа «воздух-воздух» AIM-7 и AIM-9, которых чаще называли «спарроу» и «сайдуиндер».

Ракетная база оказалась там, где она и была отмечена на карте. Но ее радиолокаторы молчали. Пилоты рассчитывали, что операторы, заметив непрошеных гостей, включат систему наведения, чтобы направить ракеты на американские самолеты. Как только радиолокаторы будут включены, четыре «игла» своими ракетами HARM тут же их уничтожат или, выражаясь языком американских летчиков, «испортят им весь день».

Американцы так никогда и не узнали, что случилось на этой базе. То ли командир иракской базы просто спасал свою шкуру, то ли он был чрезвычайно хитер. Как бы то ни было, радиолокаторы упорно молчали. Четыре «игла», ведомые командиром группы, снова и снова пикировали на радиолокаторы, но иракцы так и не поддались на провокацию.

В такой ситуации было бы крайне неразумно направлять на цели бомбардировщики. Не выведенные из строя радиолокаторы могли включиться в любой момент, и тогда ракеты иракской противовоздушной обороны наверняка поразили бы «иглы».

Американские самолеты двадцать минут кружили над целью, а потом был дан приказ об отходе. «Горилла» разделилась на более мелкие группы, которые полетели поражать другие, менееважные цели.

Дон Уолкер обменялся парой фраз с Тимом Натансоном, своим напарником, сидевшим у него за спиной. На тот день резервным объектом была стационарная пусковая установка «скадов», расположенная южнее Самарры. В любом случае Самарру должны были навестить и другие истребители-бомбардировщики, потому что там располагалось известное предприятие по производству отравляющих веществ.

С АВАКСа подтвердили, что с двух больших баз иракских ВВС к востоку от Самарры и к юго-востоку от Багдада истребители противника не поднимались. Дон Уолкер связался со своим ведомым, и два «игла» направились к «скадам».

Все переговоры между американскими летчиками кодировались с помощью системы «хэв-квик», которая для всех, не располагавших такой системой, превращала слова в бессмысленный шум. Код меняли каждый день, но для всех самолетов союзников он был одним и тем же.

Уолкер осмотрелся. Сзади, в полумиле от его самолета и чуть выше, летел ведомый Рэнди Робертс («Два-Р») с напарником Джимом Генри («Бумером»).

Приближаясь к стационарной пусковой ракетной установке, Дон Уолкер снизился, чтобы точнее определить цель. К его разочарованию установку полностью скрыли из виду клубы пыли и песка; очевидно, в этом районе в нижних слоях атмосферы ветер был настолько силен, что все же поднял шамаль.

Чтобы бомба с лазерным наведением попала точно в цель, она должна следовать вдоль лазерного луча, спроектированного на цель из самолета, а чтобы спроектировать луч на цель, надо ее видеть.

Окончательно расстроенный Дон Уолкер развернул самолет. Горючего у него оставалось в обрез. Две неудачи в один день – это было слишком. Уолкер терпеть не мог возвращаться с полным боезапасом. Но здесь целей не было, приходилось брать курс на базу.

Через три минуты прямо под собой Уолкер увидел гигантский промышленный комплекс.

– Что это? – спросил он напарника.

– Называется Тармия, – сверившись с полетными картами, ответил Тим Натансон.

– Ну и громадина, черт бы ее побрал!

– Да-а.

Ни тот, ни другой не знали, что промышленный комплекс Тармия включал триста восемьдесят одно здание и располагался на площади в сто квадратных миль.

– В списке целей числится?

– Нет.

– Все равно спускаемся. Рэнди, прикрой мою задницу.

– Понял, – ответил ведомый.

Уолкер снизился до десяти тысяч футов. Размеры промышленного комплекса поражали воображение. В его центре находилось огромное здание, напоминавшее крытый стадион.

– Заходим.

– Дон, это же не наша цель.

На высоте восьми тысяч футов Уолкер включил систему лазерного наведения и направил луч на огромное здание, располагавшееся немного впереди «игла». На экранчике забегали цифры, отсчитывая расстояние и время до оптимальной точки сбрасывания бомб. Когда на экранчике появился ноль, Уолкер нажал кнопку сброса и еще какое-то время вел самолет прямо к цели.

В носовых конусах бомб располагался детектор лазерного луча «пэйв-уэй», а под фюзеляжем «игла» – модуль «лантирн». Последний направлял на цель невидимый инфракрасный луч, который, отражаясь от цели, образовывал своеобразную электронную воронку, острием обращенную к той точке, куда должна была попасть бомба.

Система «пэйв-уэй» нащупывала электронную воронку, вводила бомбу внутрь нее, а потом бомба спускалась по стенке воронки, пока не попадала именно туда, куда был нацелен луч.

Обе бомбы сделали то, что от них и требовалось. Они взорвались точно под выступом крыши. Тотчас после взрыва Дон Уолкер изменил курс, резко задрал нос своего «игла» и снова поднялся до двадцати пяти тысяч футов. Час спустя он и его ведомый, по пути еще раз заправившись в воздухе, вернулись в Эль-Харц.

Уолкер успел увидеть лишь ослепительные вспышки двух взрывов, поднявшийся затем столб дыма и огромное облако потревоженной взрывами пыли.

Он не мог знать, что бомбы разрушили одну из стен гигантского здания и сорвали большую часть крыши, которая поднялась, словно парус. Не знал он и того, что начавшийся еще утром сильный ветер, тот самый, что вызвал пыльную бурю, которая скрыла пусковые установки со «скадами», завершил начатое им дело. Ветер сорвал крышу фабрики, как крышку с консервной банки, и во все стороны раскидал опасные стальные листы.

Сразу после возвращения на базу всех пилотов подробно опрашивали. Для уставших летчиков это была неприятная процедура, но ее не миновал никто. Опросами занималась начальник разведки эскадрильи майор Бет Крогер.

Никто не говорил, что «горилла» добилась успеха, но все же почти все пилоты поразили резервные цели. Лишь лихач Уолкер не смог обнаружить свою резервную цель и наугад выбрал первый попавшийся объект.

– Почему, черт возьми, вы сбросили там бомбы? – недоумевала Бет Крогер.

– Уж слишком здоровое сооружение. Мне оно показалось важным объектом.

– Но оно ведь не было внесено в перечень целей! – ворчала Крогер.

Она записала все данные об обнаруженном Уолкером объекте: его точное расположение, краткое описание, причиненный бомбовым ударом ущерб – по оценке самого Уолкера. Эти данные затем будут переданы в центр тактического управления воздушным движением, который размещался там же, где и объединенное командование ВВС коалиции и «Черная дыра», – в подвалах под зданием Министерства ВВС Саудовской Аравии.

– Если окажется, что это завод по розливу минеральной воды или фабрика детского питания, то, боюсь, вам не поздоровится, – предупредила Крогер Уолкера.

– Знаете, Бет, вам очень идет, когда вы сердитесь, – поддразнил ее Уолкер.

Бет Крогер была профессионалом во всех отношениях. Для флирта она предпочитала коллег в звании не ниже полковника. В Эль-Харце у нее была нелегкая жизнь, потому что из всего гарнизона только три офицера оказались всерьез женатыми.

– Не забывайтесь, капитан, – обрезала она Уолкера и занялась подготовкой рапорта.

Уолкер вздохнул, пошел в свою палатку и упал на койку. Бет Крогер была права. Если окажется, что он только что разбомбил самый большой в мире приют для сирот, то генерал Хорнер собственноручно сорвет с него капитанские нашивки. Никто так и не сказал Дону Уолкеру, что за цель он выбрал утром. Но это был отнюдь не приют для сирот.

(обратно)

Глава 16

Вечером того же дня Карим пришел к Эдит Харденберг в ее квартиру в Гринцинге. Он добрался до пригорода общественным транспортом и принес с собой подарки: две бутылки отличного вина и две ароматические свечи, которые он поставил на столике в отгороженной части комнаты, игравшей роль столовой.

Дверь Кариму открыла Эдит, раскрасневшаяся и смущенная больше обычного. Потом она вернулась на крохотную кухню, где колдовала над тем, что должно было стать шницелем по-венски. Последний раз она готовила для мужчины двадцать лет назад; теперь это занятие казалось ей тяжким и в то же время на удивление приятным испытанием.

В дверях Карим сдержанно поцеловал Эдит в щеку, отчего та раскраснелась еще больше. Потом он прошел в комнату, порылся в фонотеке Эдит, нашел долгоиграющую пластинку с записью «Набукко» Верди и поставил ее на проигрыватель.

Скоро квартирку Эдит наполнили ароматы свечей, мускуса и пачулей, а также нежные кадансы хора рабов из «Набукко».

Квартирка была точно такой, как ее описали специалисты из отдела Невиот, побывавшие здесь несколько недель назад: очень чистой, тщательно прибранной, удивительно аккуратной. Типичное жилище старой девы с претензиями.

Готовый шницель Эдит подала с тысячами извинений. Карим попробовал мясо и заявил, что в жизни не ел ничего вкуснее, отчего Эдит совсем зарделась, но была ужасно довольна.

Во время ужина они говорили главным образом о своей культурной программе: о дворце Шонбрун, который они собирались вскоре посетить, о знаменитых лошадях в Хофрайтшуле, об испанской школе верховой езды в Хофбурге на Иозефплатц.

Эдит ела так же аккуратно, как делала и все остальное. Кариму она напоминала птицу, клюющую зерно. Как всегда, ее волосы были зачесаны назад и собраны в тугой пучок.

Карим погасил слишком ярко освещавшую стол лампу, и ужин проходил при свечах. В полумраке смуглый Карим казался Эдит еще смуглее, еще привлекательнее. Как всегда, он был безукоризненно корректен и обходителен. Он постоянно подливал Эдит вино, так что она выпила намного больше того бокала, который время от времени себе позволяла.

Хороший ужин, вино, свечи, музыка и близость молодого друга в конце концов сделали свое дело, и Эдит понемногу стала терять свою обычную сдержанность.

Когда тарелки опустели. Карим наклонился и заглянул ей в глаза.

– Эдит…

– Что?

– Могу я задать вам один вопрос?

– Конечно.

– Почему вы зачесываете волосы назад?

Вопрос оказался слишком дерзким, он затрагивал ее личную жизнь. Эдит залилась краской.

– Я… я всегда так причесывалась.

Нет, не всегда, поправила она себя. В семидесятом году, когда у нее был Хорст, густые каштановые волосы падали ей на плечи. Было время, когда на озере Шлосспарка в Лаксенбурге ее волосы трепал ветер.

Не говоря ни слова, Карим встал и подошел к ней сзади. Эдит была близка к панике. Нет, это немыслимо! Ловкие пальцы быстро вытащили из волос большой черепаховый гребень. Нет, этому нужно положить конец. Эдит чувствовала, как из прически одна за другой исчезают металлические шпильки, как ее волосы прядь за прядью свободно падают на спину. Потом те же руки подняли ее волосы и подали их немного вперед; теперь они обрамляли ее лицо.

Карим встал рядом с Эдит, всплеснул руками и улыбнулся. Эдит осмелилась поднять глаза.

– Так вам больше идет. Вы выглядите на десять лет моложе и в сто раз лучше. Давайте пересядем на диван. Вы поставите вашу любимую пластинку, а я приготовлю кофе. Идет?

Не дожидаясь ответа, Карим взял ее за руки и поднял со стула, потом опустил одну руку на свой локоть и повел хозяйку в гостиную. Наконец, усадив на диван, он оставил ее и ушел на кухню.

Слава Богу, подумала Эдит. Ее буквально трясло. Нет, у них могут быть только платонические отношения. Правда, он ни разу и не прикоснулся к ней по-настоящему. Такого она, конечно, никогда не допустит.

Эдит украдкой бросила взгляд в настенное зеркало. Щеки горят, волосы лежат на плечах, обрамляя лицо. Ей показалось, что теперь она первый раз за много лет стала похожа на ту, какой была два десятилетия назад.

Эдит взяла себя в руки и выбрала пластинку. Ее любимый Штраус, вальсы, в которых она помнила каждую ноту: «Розы с юга», «Сказки венского леса», «Конькобежцы», «Голубой Дунай»… Слава Богу, Карим был на кухне и не видел, как она едва не выронила пластинку, пытаясь поставить ее на диск проигрывателя. А Карим, похоже, отлично ориентировался на кухне: он без труда нашел кофе, воду, фильтры, сахар.

Когда Карим принес кофе, Эдит отодвинулась в самый угол дивана, сжала колени и поставила на них кофейную чашечку. Она хотела было завести разговор о предстоящем на следующей неделе в «Мюзикферайне» концерте, на который они собирались пойти, но нужные слова никак не приходили в голову, поэтому она молча отпила глоток.

– Эдит, пожалуйста, не бойтесь меня, – пробормотал Карим. – Я ведь ваш друг, не так ли?

– Не говорите глупости. Разумеется, я ничего не боюсь.

– Вот и хорошо. Вы же знаете, я никогда не причиню вам зла.

Друг. Да, они были друзьями, потому что оба любили музыку, оперу, вообще искусство. И, уж конечно, не больше чем друзьями. Друг и любовник – какая малость разделяет эти два понятия. Эдит знала, что у других сотрудниц банка были и мужья и любовники, она видела, как волновались они перед свиданием, как пересмеивались на следующее утро в холле банка; они сочувствовали Эдит, которая была совсем одна.

– Это «Розы с юга», не так ли?

– Да, конечно.

– Это мой любимый вальс.

– Мой тоже.

Наконец-то вернулись к музыке. Это уже лучше.

Карим взял из рук Эдит кофейную чашечку и поставил ее на столик рядом со своей. Потом он встал и поднял Эдит за руки.

– Что вы…

Пока Эдит размышляла, что все это значит, ее правая ладонь оказалась в левой руке Карима, другой рукой он крепко обнял ее за талию, и вот уже Эдит медленно кружилась в вальсе на крохотном пятачке паркета, не занятом мебелью.

Пади Барзилаи сказал бы: «Не трать зря время, давай, красавчик, принимайся за дело». Что он понимает в таких вещах? Ничего. Сначала нужно завоевать доверие, и только потом последует падение. Рука Карима не опускалась ниже талии Эдит.

В вальсе Карим чуть приблизил их сплетенные руки к своему плечу, а правой рукой почти неощутимо прижал Эдит к себе. Ей пришлось отвернуться, иначе она уперлась бы лицом ему в грудь. Ее маленькие груди касались его тела, она снова ощутила запах мужчины.

Эдит подалась назад. Карим не препятствовал, он отпустил ее руку, потом, нежно прикоснувшись пальцами к ее подбородку, чуть приподнял ее голову и, не переставая кружиться в вальсе, поцеловал ее в губы.

Поцелуй никак нельзя было назвать сладострастным. Карим просто прикоснулся губами к плотно сжатым губам Эдит. Но и этого было больше чем достаточно, в голове у Эдит все смешалось, она не знала, что ей делать, то ли протестовать, то ли принимать все, как есть. Банк, герр Гемютлих, ее репутация, его молодость, его происхождение, разница в возрасте, тепло, вино, запах, сила, губы… Пластинка кончилась.

Если бы Карим сделал что-то еще, Эдит тут же вышвырнула бы его за дверь. Но он только оторвал свои губы и легонько прижал голову Эдит к своей груди. Так они стояли в полной тишине несколько секунд.

Потом Эдит высвободилась из его объятий и, сев на диван, уставилась на стенку перед собой. Карим опустился на колени и взял ее за руки.

– Вы сердитесь на меня, Эдит?

– Вам не следовало этого делать, – ответила она.

– Я не хотел, клянусь. Я просто ничего не мог поделать с собой.

– Думаю, вам пора идти.

– Эдит, если вы рассердились и хотите наказать меня, то можете сделать это только одним способом: не позволять мне впредь видеть вас.

– Не знаю…

– Пожалуйста, скажите, что мы еще встретимся.

– Предположим, что так.

– Если вы скажете нет, я брошу учебу и уеду домой. Я не смогу жить в Вене, если не буду видеть вас.

– Не говорите глупостей. Вам нужно учиться.

– Значит, мы будем встречаться?

– Хорошо.

Через пять минут Карим ушел. Эдит выключила свет, переоделась в аккуратную хлопчатобумажную ночную рубашку, умылась, почистила зубы и легла в постель.

Она не могла заснуть и очень долго лежала с открытыми глазами, прижав колени к груди. Часа через два она сделала то, чего не делала уже много лет – улыбнулась в темноте. В ее голове снова и снова мелькала одна и та же сумасшедшая мысль: а мне наплевать, у меня есть любовник. Он на десять лет моложе меня, студент, иностранец, араб и мусульманин. А мне наплевать.

В ту ночь в «Черной дыре» дежурил полковник ВВС США Дик Битти. Здесь работа не прекращалась ни на минуту ни днем, ни ночью, а в первые дни воздушной войны штабным офицерам приходилось обрабатывать вдвое больше материалов и поворачиваться еще быстрей.

План генерала Чака Хорнера трещал по швам, потому что сотни боевых самолетов пришлось отвлечь от выполнения намеченных задач и срочно направить на подавление «скадов».

Каждый боевой генерал подтвердит, что план можно разработать до мельчайших деталей, но в реальной ситуации всегда что-то мешает и боевые действия всегда развиваются не совсем по плану. Серьезные последствия вызвал иракский ракетный удар по Израилю. Тель-Авив ставил ультиматумы Вашингтону, а Вашингтон посылал приказ за приказом в Эр-Рияд. За то, чтобы удержать Израиль от ответного удара по Ираку, Вашингтону пришлось заплатить дорогой ценой: отвлечь сотни бомбардировщиков и направить их на поиски неуловимых иракских мобильных пусковых установок. Приказы Вашингтона не подлежали обсуждению. Всем было ясно, что терпение Израиля вот-вот лопнет, а после ответного израильского удара по Ираку и без того весьма шаткая антииракская коалиция обязательно развалилась бы. Все это понимали, но проблема оставалась очень серьезной.

На третий день войны из-за нехватки самолетов пришлось отложить запланированную бомбардировку многих иракских военных объектов. С каждым днем, даже с каждым часом отставание от плана Чака Хорнера нарастало. Отставание лишь усугубляло то обстоятельство, что командование ВВС коалиции не могло и не хотело сокращать программу оценки эффективности бомбардировок. Эту программу нужно было выполнять, в противном случае последствия могли быть непредсказуемыми.

Оценка эффективности бомбардировок была нужна, потому что в «Черной дыре» должны были точно знать, чего добились или не добились союзники после очередного бомбового удара. Если иракский военный объект, например командный пункт, радиолокационная установка или ракетная пусковая установка, входили в состав подлежащих уничтожению целей, то по этому объекту будет нанесен удар. Но будет ли объект разрушен и, если будет, то в какой степени? На десять процентов, на пятьдесят или превращен в кучу дымящихся развалин?

Если просто считать, что любой иракский военный объект после бомбового удара стерт с лица земли, то ничего хорошего не получится. На следующий день ничего не подозревающие пилоты союзников, выполняя другое задание, могут пролетать над этим объектом и, если тот еще функционирует, то пилоты почти наверняка погибнут.

Поэтому каждый день, вернувшись с задания, уставшие летчики подробно и во всех деталях рассказывали, что они сделали и что именно разбомбили – или думали, что разбомбили. На следующий день другие пилоты пролетали над подвергшимися бомбовому удару объектами и фотографировали их.

В задания на каждый из трех дней, отведенных планом Хорнера на подготовку, должны были включаться так называемые «вторые визиты» – если после первого удара задача уничтожения объекта была выполнена лишь частично.

На четвертый день войны, 20 января, военно-воздушные силы союзников так и не смогли приступить к уничтожению промышленных предприятий Ирака, на которых, как они считали, производится оружие массового поражения. Пилоты еще не решили задачу подавления противовоздушной обороны противника.

Ночью полковник Битти составлял список целей для аэрофотосъемки на следующий день. Основой для этого списка являлись рапорты пилотов и результаты их опроса, представленные офицерами разведки эскадрилий.

К полуночи перечень был почти готов, а первые приказы уже были направлены в авиаподразделения, которые на рассвете должны были вылететь на аэрофотосъемку.

– И вот еще кое-что, сэр, – сказал старшина ВВС США, стоявший рядом с полковником.

– Что вы имеете в виду? Тармию?

– Написано так, сэр.

– Так где эта чертова Тармия?

– Вот здесь, сэр.

Полковник бросил взгляд на аэронавигационную карту. Название ничего ему не говорило.

– Радиолокаторы? Ракеты, аэродром, командный пункт?

– Никак нет, сэр, промышленный объект.

Полковник устал. Он уже переделал кучу дел, а его смена кончалась только на рассвете.

– Бога ради, мы еще не приступали к промышленным объектам. Дайте мне список.

Полковник пробежал глазами список, который включал все известные союзникам объекты, так или иначе связанные с производством или хранением оружия массового поражения, а также предприятия, производящие снаряды, взрывчатые вещества, машины, детали артиллерийских орудий и запасные части для танков.

К первой категории были отнесены Эль-Каим, Ас-Шаркат, Тувайта, Фаллуджах, Эль-Хиллах, Эль-Атеер и Эль-Фурат. Полковник не мог знать, что в списке отсутствует Раша-Диа, где иракцы установили второй каскад центрифуг для разделения изотопов урана; в то время этого не знали и эксперты из комитета «Медуза». Второй каскад, обнаруженный комиссией ООН намного позднее, был не зарыт в землю, а замаскирован под завод по розливу минеральной воды.

Полковник Битти не мог знать и того, что в Эль-Фурате находится первый каскад центрифуг. Именно его имел в виду немецкий инженер доктор Штеммлер, когда говорил о предприятии, расположенном «где-то недалеко от Тувайты». Точные координаты этого каскада сообщил Иерихон.

– Не вижу никакой Тармии, – проворчал полковник.

– Так точно, сэр, в списке ее нет, – подтвердил старшина.

– Дайте точные координаты.

Никто не требовал от штабных офицеров, чтобы те запоминали сотни непривычных арабских названий. К тому же иногда под одним названием числилось несколько различных объектов, поэтому с помощью глобальной системы определения положения все цели были обозначены точными координатами; двенадцать цифр указывали их положение с точностью до пятидесяти ярдов.

Во время бомбардировки Дон Уолкер отметил координаты огромного предприятия в Тармии и сообщил их в своем рапорте.

– Нет здесь никакой Тармии, – возмутился полковник. – Там вообще нет наших целей. Кто ее бомбил?

– Один пилот из 336-й эскадрильи. Он не смог поразить главный и резервный объекты. Впрочем, его вины в том нет. Думаю, не хотел возвращаться с полным боезапасом.

– Тупица, – пробормотал полковник. – Ладно, на всякий случай включите объект в перечень для оценки эффективности бомбардировки. Но не в первую очередь. Не стоит зря тратить пленку.

Капитан-лейтенант Даррен Клири садился в свой «томкэт» F-14 в отвратительнейшем настроении.

Серая громада авианосца ВМС США «Рейнджер», на палубе которого готовился к взлету «томкэт», шла против легкого ветра со скоростью двадцать семь узлов.

Перед рассветом северная часть Персидского залива была на удивление спокойна. Вот-вот небо должно было окраситься ярко-голубым. Для молодого пилота ВМС США летать в такой день на одном из лучших в мире истребителей должно быть сущим удовольствием.

Двухместный «томкэт» с двумя стабилизаторами, прозванный «защитником флота», стал известен широкой публике после демонстрации фильма «Идеальное оружие». В американской морской авиации, а может быть, и во всей американской боевой авиации место в его кабине считалось одним из самых престижных, поэтому Даррен Клири должен был быть просто счастлив. Действительно, всего через неделю после прибытия в Персидский залив он уже получил свое первое задание. Настроение пилоту испортило то, что он отправился не на боевое задание, а на оценку эффективности бомбардировок. Все, что ему предстояло сделать, так это всего лишь несколько раз щелкнуть камерой. Накануне вечером он жаловался друзьям, умолял офицера оперативного отдела эскадрильи послать его охотиться на МиГов, но все впустую.

– Кому-то это нужно делать, – слышал он в ответ.

Как и все летчики-истребители ВВС коалиции, Клири боялся, что через несколько дней ни один иракский самолет уже не поднимется в воздух, а тогда уплывет последний шанс схватиться с противником один на один.

Как бы то ни было, к большому неудовольствию Клири, его «бросили» на оценку эффективности бомбардировок, то есть на обычную тактическую воздушную разведку.

За спинами Клири и его напарника гудели два реактивных двигателя «Дженерал электрик», а палубная команда суетилась возле катапульты. «Томкэт» стоял на расположенной немного наискось полетной палубе, направив нос под небольшим углом к оси «Рейнджера».

Положив левую руку на сектор газа, а правую – на штурвальную колонку, Клири ждал, когда закончатся все приготовления. Потом последовали короткий запрос и утвердительный кивок. Сектор газа пошел вперед; форсажный режим и катапульта бросили машину, весившую шестьдесят восемь тысяч фунтов, с такой силой, что уже через три секунды она набрала скорость в сто пятьдесят узлов.

Серая сталь палубы «Рейнджера» исчезла, теперь внизу было только темное море. «Томкэт» ощутил потоки воздуха под плоскостями, почувствовал в них надежную опору и легко взмыл в светлеющее небо.

Клири и его «томкэту» предстоял четырехчасовой полет с двумя дозаправками в воздухе. Пилоту надлежало сфотографировать двенадцать целей. В небе «томкэт» будет не один. Впереди уже летел «эвенджер» А-6, который на случай встречи с иракской противовоздушной обороной нес бомбы с лазерным наведением. При необходимости «эвенджер» быстро заставит иракских зенитчиков замолчать. С ними летел и «проулер» ЕА-6В, вооруженный ракетами HARM, которые очень пригодятся, если они наткнутся на ракетную установку противовоздушной обороны, управляемую радиолокатором. Тогда «проулер» ракетами уничтожит радиолокатор, а «эвенджер» завершит дело, превратив своими бомбами иракские ракеты в пыль.

Наконец, на тот случай, если вдруг покажутся иракские истребители, над «фотографом» и сбоку от него будут лететь еще два «томкэта». Их мощные радиолокационные установки AWG-9 способны почувствовать иракского пилота прежде, чем тот поднимется в воздух.

В конечном счете все эти сложнейшие машины должны были решить одну задачу: защитить то устройство, которое висело под брюхом «томкэта» Клири, а именно систему тактической воздушной разведки, СТВР.

СТВР была укреплена немного правее оси самолета и напоминала обтекаемый гроб длиной семнадцать футов. Система была явно сложнее «пентакса» или любого другого фотоаппарата туристов.

В носу СТВР располагалась мощная фотокамера, объектив которой мог быть направлен прямо вниз или вниз и вперед. За ней размещалась панорамная камера, смотревшая в стороны и вниз. Еще дальше находился прибор, регистрирующий инфракрасное излучение; он определит источник тепла и его контуры. Все, что пилот фотографировал, он видел на экране в своей кабине.

Даррен Клири поднялся до пятнадцати тысяч футов, соединился с другими самолетами группы и вместе с ними направился к воздушному заправщику КС-135, поджидавшему их чуть южнее иракской границы.

Нигде не встретив отпора иракской противовоздушной обороны, Клири сфотографировал одиннадцать главных целей и лишь после этого взял курс на Тармию – двенадцатый и наименее важный объект, как было сказано в приказе.

Над Тармией Клири бросил взгляд на экран и пробормотал:

– Что за чертовщина?

Оказалось, что именно в этот момент во всех его основных фотокамерах кончилась пленка, рассчитанная на семьсот пятьдесят кадров.

После второй дозаправки в воздухе вся группа благополучно вернулась на «Рейнджер». Палубная команда извлекла фотопленки и отнесла их в лабораторию.

Клири прошел обычную процедуру опроса и затем вместе с офицером разведки сел за подсвечиваемый снизу стол. На крышке стола, представлявшей собой небольшой экран, один за другим появлялись кадры, снятые Клири. Пилот объяснял, где был сделан каждый снимок и что на нем изображено. Офицер делал заметки для будущего рапорта, который вместе с фотографиями и рапортом Клири будет отослан в Эр-Рияд.

Когда подошла очередь последних двадцати снимков, офицер разведки удивленно спросил:

– А это что такое?

– Не спрашивайте меня, – ответил Клири. – Это я снял над той целью в Тармии, помните? Той самой, которую нам подсунули в последний момент.

– Да, но что это за штуки?

– Похоже на соты для пчел-великанов, – неуверенно сказал Клири.

Выражение оказалось удачным и надолго закрепилось за непонятными устройствами, которыми был напичкан огромный цех. Офицер разведки тоже назвал в своем рапорте цех «сотами» и признался, что не имеет ни малейшего представления, что это за устройства. Когда рапорты и пленки были упакованы, с палубы «Рейнджера» взлетел «викинг» S-3, который доставил все материалы в Эр-Рияд. Потом Даррен Клири принимал участие и в боевых операциях, но так ни разу и не столкнулся с неуловимыми МиГами, а в конце апреля 1991 года вместе со всей командой авианосца «Рейнджер» покинул Персидский залив.

Утром того же дня Вольфганг Гемютлих убедился, что с его личным секретарем происходят странные перемены.

Фрейлейн Харденберг была по-прежнему вежлива, корректна, держалась вполне официально и быстро выполняла всю требовавшуюся работу – а герр Гемютлих требовал немало. Не отличаясь чрезмерной чувствительностью, он сначала ничего не замечал, но после третьего появления фрейлейн Харденберг в его кабинете – она зашла, чтобы записать под его диктовку письмо, – герр Гемютлих убедился, что в его секретаре появилось что-то новое, совершенно необычное.

Нет, в ее внешнем облике и в поведении не было ничего легкомысленного и уж тем более фривольного, такого герр Гемютлих никогда бы не потерпел, но что-то было не так. Когда фрейлейн, склонившись над блокнотом, записывала содержание письма, герр Гемютлих присмотрелся к ней более внимательно.

Правда, на ней был все тот же старомодный деловой костюм с длинной, ниже колен, юбкой, волосы по-прежнему были гладко зачесаны назад и собраны на затылке в тугой пучок… Лишь во время четвертого появления в кабинете герр Гемютлнх с ужасом осознал, что его секретарь слегка напудрилась – совсем немного, но все же заметно. Герр Гемютлих всмотрелся и про себя облегченно вздохнул: слава Богу, на губах фрейлейн Харленберг не было и следа губной помады.

Может быть, я заблуждаюсь, мысленно рассуждал герр Гемютлих. Сейчас январь, возможно, от мороза щеки у фрейлейн обветрились; да, конечно, она напудрилась, но исключительно в профилактических целях. Однако во фрейлейн изменилось и что-то еще.

Глаза. Боже милосердный, только бы не тушь! Герр Гемютлих всмотрелся еще внимательней, но на глазах фрейлейн Харденберг не заметил ни туши, ни краски. Конечно, я ошибся, снова принялся убеждать себя герр Гемютлих. Загадка решилась неожиданно во время обеденного перерыва, когда он аккуратно расстелил на столе льняную салфетку и взялся за бутерброды, которые, как обычно, приготовила ему фрау Гемютлих.

Они блестели. Глаза у фрейлейн Харденберг блестели. Зимние холода здесь ни при чем, к тому времени фрейлейн находилась в помещении по меньшей мере четыре часа. Банкир отложил недоеденный бутерброд и только теперь вспомнил, что точно такой же синдром он замечал у более молодых секретарш по пятницам, в самом конце рабочего дня.

Это был синдром счастья. Эдит Харденберг была счастлива. Герр Гемютлих понял, что ее походка, ее манера говорить и ее глаза – это всего лишь симптомы счастья. Такой она была все утро. Это обстоятельство, да еще следы пудры на ее щеках глубоко взволновали Вольфганга Гемютлиха. Ему оставалось только надеяться, что она не зря транжирит свои деньги.

Удивительные фотоснимки, сделанные капитан-лейтенантом Дарреном Клири, прибыли в Эр-Рияд во второй половине дня. Здесь они влились в мощный поток свежей фотоинформации, который каждый день обрушивался на штаб-квартиру командования ВВС коалиции.

Часть аэрофотоснимков обеспечивали висевшие высоко в небе спутники КН-11 и КН-12. Они давали крупноплановую информацию о больших регионах всей территории Ирака. Если на них не было заметно изменений по сравнению со снимками, сделанными днем раньше, то их сдавали в архив.

Другие изображения поступали от пилотов TR-1, которые и теперь не прекращали своих полетов на меньших высотах. Они приносили сведения об изменениях в военной машине Ирака: о передислокациях войск, о появлении военных самолетов или ракетных пусковых установок там, где их раньше не было. Эти данные поступали в центр анализа.

Аэрофотоснимки, сделанные Дарреном Клири, относились к категории оценки эффективности бомбардировок. Такие снимки сначала сортировали и маркировали в «Летнем театре» – скопище зеленых палаток на краю военной авиабазы, а потом отправляли в «Черную дыру», точнее, в отдел оценки эффективности бомбардировок.

В тот вечер в отделе с семи часов дежурил полковник Битти. Два часа он рассматривал снимки комплекса пусковых ракетных установок (частично разрушен; две установки, очевидно, еще даже не повреждены), центра связи (стерт с лица земли) и группы укрепленных ангаров, в которых прятались иракские МиГи, «миражи» и Су.

Потом настала очередь десятка снимков промышленного цеха в Тармии. Полковник нахмурился, встал и подошел к столу, за которым работал сержант британских королевских ВВС.

– Чарли, что это такое?

– Тармия, сэр. Помните, вчера «игл» разбомбил какой-то завод, хотя он не был в перечне целей?

– Ах да, какое-то предприятие, которое мы не считали военным объектом?

– Оно самое. Сегодня утром, в начале одиннадцатого, «томкэт» с «Рейнджера» сделал эти снимки.

Полковник Битти постучал пальцем по фотографии.

– Так что за чертовщина там творится?

– Не знаю, сэр. Поэтому я и положил снимки вам на стол. Никто не может сообразить, что это такое.

– Похоже, этот лихач на своем «игле» разворошил настоящее осиное гнездо. Иракцы просто взбесились.

Британский сержант и американский полковник недоуменно разглядывали снимки, сделанные пилотом «томкэта» над Тармией. Снимки были удивительно четкими, их разрешение поражало. Одни были сделаны камерой, расположенной в носу системы тактической воздушной разведки, когда «томкэт» снизился до пятнадцати тысяч футов, другие – панорамной камерой. В «Летнем театре» отобрали десяток наилучших, наиболее резких снимков, на которых был отчетливо виден разрушенный цех.

– Насколько велико это здание? – спросил полковник.

– Приблизительно сто метров на шестьдесят, сэр.

Взрывы и ветер сорвали почти всю гигантскую крышу, уцелевшая ее часть закрывала от силы четверть площади иракского цеха. Теперь с высоты птичьего полета можно было рассмотреть всю планировку цеха на трех четвертях площади. Гигантский цех был разделен брандмауэрами на множество отсеков, большую часть пола в каждом отсеке занимал большой черный диск.

– Эти диски металлические?

– Так точно, сэр. По данным инфракрасного сканирования, это какая-то сталь.

Еще большее внимание сотрудников отдела привлекла реакция иракцев на бомбовый удар Дона Уолкера. Вокруг оголенного цеха стояли пять гигантских подъемных кранов; как нацелившиеся на лягушку цапли, они устремили свои стрелы внутрь огромного здания. Если учесть, сколько иракских предприятий было разрушено за последние дни, то краны такой мощности должны были направляться только на самые важные объекты.

Вокруг цеха и внутри его кишели толпы рабочих, цеплявших диски к стропам кранов.

– Вы пересчитали этих парней, Чарли?

– Их больше двухсот, сэр.

– А эти диски, – полковник Битти заглянул в рапорт офицера разведки «Рейнджера», – эти соты для пчел-великанов, что это такое?

– Понятия не имею, сэр. В жизни не видел ничего подобного.

– Что ж, что бы это ни было, но мистеру Саддаму Хуссейну они, очевидно, очень нужны. Тармия действительно не числится в перечне целей?

– Не числится, сэр. Но обратите внимание вот на это.

Сержант вытащил из папки еще один аэрофотоснимок и показал пальцем.

– Ограждение из колючей проволоки, – догадался полковник.

– Двойное ограждение. А здесь?

Полковник взял лупу и внимательно рассмотрел фотоснимок.

– Заминированная полоса… зенитные батареи… сторожевые вышки. Чарли, где вы все это раскопали?

– Вот здесь. Взгляните на крупноплановый снимок.

Полковник Битти долго смотрел на аэрофотоснимок Тармии и окрестностей, сделанный с очень большой высоты, потом выдохнул и воскликнул:

– Боже мой, придется срочно пересмотреть нашу оценку всей Тармии. Как мы могли ее упустить?

Причины, по которым гигантский промышленный комплекс в Тармии, включавший триста восемьдесят одно здание, был отнесен к мирным объектам, позднее стали частью фольклора среди тех, кто всю войну почти не покидал подземелье «Черной дыры».

Все они были британцами или американцами, и все прошли школу НАТО. Они учились обнаруживать советские объекты и невольно переносили свой опыт и знания на Ирак.

На аэрофотоснимках они всегда отыскивали одни и те же признаки. Если здание (или комплекс зданий) являлось важным военным объектом, то оно должно было располагаться в запретной зоне, охраняться от тех, кому доступ закрыт, и быть защищено от возможного нападения.

Были ли в Тармии сторожевые вышки, заминированные полосы, казармы? Были ли там колеи, пробитые снующими туда-сюда тяжелыми грузовиками, высоковольтные линии электропередачи или достаточно мощная электростанция на самом объекте? Все эти признаки свидетельствуют о военном характере объекта, а в Тармии, казалось, ничего подобного не было.

Сержант британских ВВС, руководствуясь одной лишь интуицией, решил перепроверить снимки всего района Тармии, сделанные под очень большим углом. На них он нашел все: колючую проволоку, зенитные батареи, казармы, укрепленные охраняемые ворота, ракетные установки, минные поля. Но только все очень далеко.

Иракцы попросту обнесли колючей проволокой огромную территорию размером сто на сто километров; в Западной и даже в Восточной Европе что-либо подобное просто немыслимо.

В центре этого гигантского квадрата был построен промышленный комплекс. В него входили 381 здание (из которых, как выяснилось позднее, семьдесят работали на военную промышленность Ирака). Здания и сооружения были разбросаны на площади пятьсот акров, чтобы уменьшить потери при возможных бомбардировках.

– А линии электропередачи? Откуда здесь взять электроэнергию хотя бы на то, чтобы включить электробритву?

– Посмотрите вот тут, наверху, сэр. В сорока пяти километрах к западу. Линия идет в обратном направлении. Ставлю пятьдесят фунтов против пинты теплого пива, что эта линия сооружена для отвода глаз. Настоящий кабель проложен под землей и идет в центр Тармии вот от этой электростанции мощностью сто пятьдесят мегаватт.

– Сукины дети, – выдохнул полковник. Потом он выпрямился и схватил стопку фотографий. – Отличная работа, Чарли. С этими картинками я пойду прямо к Бастеру Глоссону. Но ждать нельзя. Если этот оголенный цех так нужен иракцам, то мы должны превратить его в пыль.

– Слушаюсь, сэр. Я включу объект в перечень для бомбардировок.

– Но не на три-четыре дня. На завтра. Кто у нас свободен?

Сержант подошел к компьютеру и набрал запрос.

– Никто, сэр. Все подразделения уже получили задания.

– Нельзя ли отвлечь хотя бы эскадрилью?

– Боюсь, что нет. Из-за охоты за «скадами» мы и так отстали от графика. Впрочем, подождите, на «Диего» базируется 4300-е авиакрыло. Оно свободно.

– Отлично. Поручите это «баффам».

– Прошу прощения, сэр, – заметил сержант, стараясь выражать несогласие по возможности более мягко, – но «баффы» не отличаются точностью бомбометания.

– Послушайте, Чарли, через двадцать четыре часа иракцы вывезут из Тармии все до последнего гвоздя. У нас нет выбора. Дайте задание «баффам».

– Слушаюсь, сэр.

Беспокойная натура не позволила Майку Мартину хорониться на вилле советского дипломата более нескольких дней. Русская кухарка и ее муж были в смятении; по ночам им не давала заснуть неумолчная какофония разрывов бомб и ракет и бесконечный грохот иракской зенитной артиллерии, имевшей, по-видимому, неисчерпаемые боеприпасы, но практически беспомощной в борьбе с авиацией союзников.

С опаской выглядывая из окон, русские призывали проклятья на головы всех американских и британских пилотов, но на вилле уже стал ощущаться недостаток продуктов, а в сложных ситуациях русский желудок всегда был самым весомым аргументом. В конце концов было решено все же послать садовника Махмуда на базары.

На третий день после возобновления своих велосипедных поездок по городу Мартин заметил меловую отметку. Она была начерчена на задней стене одного из старых домов в Карадит-Мариаме и означала, что в соответствующем тайнике Иерихон оставил письмо.

Несмотря на непрекращавшиеся бомбардировки, постепенно стала сказываться способность простого человека приспосабливаться к жизни в любой обстановке. Хотя багдадцы осмеливались обмениваться впечатлениями да и то лишь шепотом – только с ближайшими родственниками, которые уж наверняка не побегут доносить в полицию, мало-помалу они стали понимать, что бени кальб и бени Наджи умеют сбрасывать бомбы только на то, что им нужно уничтожить, оставляя в покое дома горожан.

К пятому дню воздушной войны президентский дворец превратился в кучу развалин (такая участь постигла его уже на второй день), перестали существовать министерство обороны, телефонная станция и главная электростанция, снабжавшая весь город энергией. Еще большие неудобства причинял тот факт, что все девять мостов теперь украшали дно Тигра. Правда, толпы мелких предпринимателей быстро организовали многочисленные переправы через реку; большие паромы перевозили легковые автомобили и даже грузовики, плоскодонки брали до десяти пассажиров с велосипедами, а простые лодчонки – и того меньше.

Большие здания в основном были целы. Отель «Рашид» по-прежнему переполняли иностранные журналисты и операторы, хотя все знали, что раис прячется в бункере под этим отелем. Хуже того, уцелела и находившаяся на перекрытой улице недалеко от Каср-эль-Абиада в Рисафе штаб-квартира секретной полиции – несколько связанных друг с другом зданий, реконструированных изнутри, но сохранивших старые фасады. Под двумя из этих зданий располагался «гимнастический зал», где Омар Хатиб пытками добивался признаний.

На другой стороне реки, в Мансуре, невредимым остался большой дом, в котором размещался Мухабарат, включавший отделы внешней разведки и контрразведки.

На обратном пути к советской вилле Мартин, неторопливо крутя педалями, обдумывал, что ему делать с меловой отметкой. Он не забыл недвусмысленного приказа: ни в коем случае не приближаться к тайникам. Будь он чилийским дипломатом, подчинился бы приказу – и был бы прав. Но Монкада не умел долго – если нужно, сутками, пока птицы не начнут вить гнездо на твоей шляпе, – лежать на наблюдательном посту и следить за тем, что происходит вокруг.

Вечером Мартин пешком отправился на набережную Тигра, переправился на другой берег в Рисафу, а когда начались налеты авиации союзников, пошел на овощной базар в Касре. На тротуарах время от времени попадались случайные прохожие, спешившие укрыться в домах, как будто стены убогой хижины смогут защитить их от крылатой ракеты «томагавк». Мартин был просто одним из таких испуганных прохожих, к тому же во время налетов патрули секретной полиции предпочитали не бродить по улицам.

Наблюдательный пост Мартин устроил на углу крыши фруктовой лавки, откуда ему были видны улица, двор и тот камень во дворе, под которым располагался тайник. Мартин неподвижнолежал на крыше и наблюдал в течение восьми часов – с восьми вечера до четырех утра.

Если тайник находился под наблюдением, то Амн-аль-Амм должен был направить сюда не меньше двадцати полицейских. За восемь часов эти двадцать человек так или иначе непременно выдали бы себя: шарканьем ботинок по камню, кашлем, потягиванием одеревеневших мышц, чирканьем спичек, огоньком сигареты, приглушенным приказом перестать курить. Что-то в этом роде обязательно должно было бы произойти. Мартин никак не мог поверить в то, что люди Хатиба или Рахмани смогли бы за восемь часов и пальцем не шевельнуть.

Когда до четырех утра оставалось несколько минут, бомбардировки прекратились. На базаре не было видно ни единого огонька. Мартин еще раз проверил, не установлена ли в каком-нибудь из окон камера, но поблизости не было видно даже подходящего окна. В десять минут пятого он бесшумно соскользнул с крыши, пересек узкую улочку – в своей темно-серой одежде ночью он был почти невидимкой, – нашел нужный камень, извлек письмо и тут же ушел.

Как раз перед рассветом Мартин оказался у стены виллы первого секретаря посольства СССР Куликова, а через несколько минут – в своей лачуге. Обитатели виллы спали и не заметили его отсутствия.

Письмо Иерихона оказалось предельно простым. В течение девяти дней с ним не было никакой связи. Он не видел ни одного условного мелового знака. Со времени его последнего сообщения никто не пытался установить с ним контакт. На его банковский счет деньги не поступили. Тем не менее его сообщение было получено – он сам проверил. В чем дело?

Мартин не стал передавать сообщение Иерихона в Эр-Рияд. Он понимал, что не должен нарушать приказы, но считал, что на месте он лучше Паксмана понимает ситуацию и имеет право сам принимать решения. Той ночью он рисковал, но риск был оправдан, потому что он противопоставлял свое искусство ведения тайных операций искусству тех, кто, по его убеждению, многим уступал ему. Если бы он заметил хотя бы ничтожный намек на то, что переулок находится под наблюдением, он тут же ушел бы, и никто его не увидел бы.

Возможно, Паксман был прав, Иерихона разоблачили и арестовали. Но ведь могло быть и так, что Иерихон лишь сообщил то, что слышал от Саддама Хуссейна своими ушами. Все упиралось в тот миллион долларов, который ЦРУ отказалось платить. Мартин решил сам написать ответ.

Он сообщил, что в связи с началом воздушной войны возник ряд проблем, но в общем события развиваются более или менее по плану и надо просто набраться терпения. Он сообщил, что его последнее письмо было действительно взято и передано, но что он, Иерихон, будучи разумным человеком, должен понимать: миллион долларов – это очень большая сумма, и, прежде чем ее выплатить, нужно проверить информацию, а на это требуется время. В эти тревожные дни Иерихону следует сохранять спокойствие и терпеливо ждать, когда в условленном месте появится новая меловая отметка. Тогда их сотрудничество будет возобновлено.

Днем Мартин спрятал ответ за шатающимся кирпичом в стене рядом с вонючим рвом, который окружал мавзолей в Аадхамийе, а когда стемнело, мелом начертил условный знак на ржавых воротах гаража в Майсуре.

Через двадцать четыре часа меловая отметка исчезла. Каждую ночь Мартин настраивал свой приемник на условленную волну, но Эр-Рияд молчал. Мартин понимал, что, отдав приказ о возвращении, руководители операции теперь скорее всего просто ждут, когда он перейдет границу. Но Майк Мартин решил еще немного задержаться в Багдаде.

Диего-Гарсию никак не отнесешь к числу мест, притягивающих к себе толпы туристов. Этот крохотный островок, чуть больше кораллового атолла, входит в состав архипелага Чагос, расположенного на юге Индийского океана. Формально Диего-Гарсия принадлежит Великобритании, но британцы давным-давно отдали его в аренду США.

Во время войны в Персидском заливе этот затерянный островок стал базой для 4300-го авиакрыла бомбардировочной авиации ВВС США, укомплектованного «летающими крепостями» Б-52.

Летающие крепости были старейшими ветеранами войны. Они состояли на вооружении ВВС США больше тридцати лет, из которых не один год составляли костяк американской стратегической авиации (штаб-квартира которой находилась в Омахе, штат Небраска). В те годы летающие мастодонты, напичканные термоядерными бомбами, день и ночь кружили возле границ советской империи. Старые бомбардировщики оставались грозной силой. Во время войны в Персидском заливе эти устаревшие самолеты посеяли настоящую панику в частях так называемой элитной Республиканской гвардии, окопавшейся в пустынях южного Кувейта. Если эта элита иракской армии при наступлении наземных войск коалиции вылезала из нор с поднятыми руками, то в этом была немалая заслуга Б-52, круглосуточно бомбивших позиции гвардейцев.

В войне участвовали только восемьдесят таких бомбардировщиков, но их грузоподъемность и бомбовая нагрузка настолько велики, что они успели сбросить 26 000 тонн бомб, то есть сорок процентов всего тоннажа авиабомб, сброшенных на Ирак в течение всей войны.

Летающая крепость настолько огромна, что у стоящей на земле машины гигантские крылья, каждое из которых несет по две пары двигателей J-57, прогибаются и свисают к земле. Если Б-52 взлетает с полной нагрузкой, то сначала поднимаются в воздух крылья. Какое-то время они располагаются даже выше тяжелого фюзеляжа самолета; со стороны может показаться, что летающая крепость, как чайка, машет крыльями. Лишь в полете крылья занимают привычное горизонтальное положение.

Б-52 летит так высоко, что с земли его не видно и не слышно, а бомбы сыплются на землю как бы сами по себе прямо с небес. Именно поэтому летающие крепости наводили такой ужас на Республиканскую гвардию. Для «ковровой» бомбежки Б-52 очень хороши, но высокой точностью бомбометания они не отличаются. Об этом и хотел напомнить полковнику сержант.

На рассвете 22 января три «баффа» Б-52 поднялись с аэродрома Диего-Гарсии и направились к Саудовской Аравии. Каждый самолет нес максимальную бомбовую нагрузку: пятьдесят одну семьсотпятидесятифунтовую бомбу без специальной системы наведения (в авиации такие бомбы называли «утюгами»). Их сбрасывали с высоты тридцать пять тысяч футов, а дальше они падали как им заблагорассудится. Двадцать семь бомб размещались в корпусе самолета, остальные крепились на кронштейнах под крыльями.

«Баффы» чаще всего отправлялись на задание звеньями по три самолета. Экипажи бомбардировщиков надеялись на то, что им удастся приятно провести еще один день на своем затерявшемся в океане тропическом островке, занимаясь рыбной ловлей, плаванием и ныряя с аквалангами к рифам, и с неохотой прокладывали курс к далекому иракскому заводу, который они никогда не видели и никогда не увидят.

Летающие крепости Б-52 называют «баффами» (что значит «буйволова кожа») не из-за их серовато-коричневой окраски и не потому, что они имеют какое-то отношение к авиаполку, базировавшемуся когда-то в английском Ист-Кенте. Можно было бы подумать, что слово «бафф» как-то связано с сокращенным обозначением самолета, но на самом деле оно представляет собой аббревиатуру самого популярного прозвища Б-52: «Big Ugly Fat Pucker», что значит «огромный безобразный жирный прохвост».

Как бы то ни было, «баффы» потянулись на север, нашли Тармию, обнаружили нужный им иракский цех, сбросили все сто пятьдесят три бомбы, а потом развернулись и полетели назад, к архипелагу Чагос.

Утром 23 января, примерно в то время, когда Лондон и Вашингтон в один голос стали требовать дополнительных фотографий таинственных сот для гигантских пчел, оценить эффективность бомбардировки был послан еще один самолет. На этот раз на аэрофотосъемку отправился разведывательный «фантом», пилотируемый летчиком воздушной национальной гвардии из Алабамы. «Фантом» поднялся с бахрейнской базы Шейх Иза, которую пилоты называли «Шейкис пицца».

Нарушив все традиции, на этот раз бомбы «баффов» попали точно в цель. На месте цеха осталась лишь гигантская воронка. Лондону и Вашингтону пришлось довольствоваться десятком фотографий, сделанных капитан-лейтенантом Дарреном Клири.

В «Черной дыре» умнейшие головы долго изучали эти фотографии, потом пожали плечами, признались в своей некомпетентности и отослали снимки своим шефам в столицы – Лондон и Вашингтон.

Копии аэрофотоснимков тотчас были направлены в британский центр фотографической интерпретации в Джарике и в аналогичное вашингтонское учреждение.

Случайный прохожий, даже если он обратит внимание на эту грязно-коричневую огромную кирпичную коробку на одном из перекрестков самого грязного квартала делового центра Вашингтона, вряд ли догадается, чем занимаются ее обитатели. Единственным ключом к разгадке могли бы послужить многочисленные выходы воздушных кондиционеров, которые обеспечивали комфортабельные условия для работы завидного собрания самых мощных американских компьютеров.

Что же касается всего остального, то, судя по пыльным и грязным окнам и мусору, который гонял ветер по ближайшим улицам, Национальный центр фотографической интерпретации США можно было бы принять за не слишком преуспевающий товарный склад.

Однако именно сюда поступают тысячи снимков, сделанных многочисленными спутниками, именно здесь работают специалисты, которые объясняют сотрудникам Пентагона, ЦРУ и Национального управления рекогносцировки, что же именно увидели эти дорогие космические игрушки. Все эти специалисты молоды, умны и сообразительны, если речь идет о чем-либо касающемся новейших технологий, но они никогда не видели ничего похожего на соты возле Тармии. Поэтому они зарегистрировали снимки и сказали, что понятия не имеют, что это такое.

Эксперты из британского министерства обороны и из Пентагона, которые знали все о любом обычном оружии от арбалета до термоядерной бомбы, тоже посмотрели на снимки, недоуменно покачали головами и передали их дальше.

Не исключалось, что иракский объект в Тармии имел какое-то отношение к производству оружия массового поражения, поэтому снимки показали также британским ученым в Портон-Дауне, Олдермастоне и Харуэлле и их американским коллегам в Сандии, Лос-Аламосе и Ливерморе. Результат оказался тем же самым.

Наиболее вероятной представлялась следующая гипотеза: диски были деталями огромных трансформаторов электрического тока, предназначавшихся для новой иракской тепловой электростанции. Когда из Эр-Рияда сообщили, что новые снимки сделать невозможно, так как загадочный цех в Тармии в буквальном смысле слова перестал существовать, пришлось довольствоваться этой гипотезой.

Гипотеза была неплоха, но она не объясняла одного существенного факта: почему иракцы так отчаянно пытались скрыть или спасти таинственные диски?

Лишь вечером 24 января Саймон Паксман из телефонной будки позвонил домой доктору Терри Мартину.

– Не хотите ли еще раз пообедать в индийском ресторане? – спросил Паксман.

– Сегодня не могу, – ответил Мартин. – Я уезжаю.

О том, что вернулся Хилари и он хотел бы провести вечер со своим другом, Мартин умолчал.

– Куда? – спросил Паксман.

– В Америку, – ответил Мартин. – Я получил приглашение прочитать лекции о халифате Абассидов. Признаться, довольно лестное приглашение. Судя по всему, им очень понравилась моя работа о юриспруденции в третьем халифате. Сожалею, но не могу.

– Я хотел только сказать, что с юга пришло нечто новое. Другая загадка, которую никто не может разгадать. Правда, тут дело не в тонкостях арабского языка, а в технике. И все же…

– Что это такое?

– Фотография. Я снял копию.

Мартин заколебался.

– Еще один случайный факт? – с сомнением спросил он. – Хорошо, в том же ресторане в восемь.

– Возможно, так оно и есть, – согласился Паксман. – Просто еще один случайный факт.

Стоя в холодной телефонной будке, он не догадывался, что держит в руке ту нить, которая свяжет все разрозненные факты воедино.

(обратно)

Глава 17

Самолет, на котором летел Терри Мартин, приземлился в международном аэропорту Сан-Франциско на следующий день, почти ровно в три часа дня. Его радушно встретил профессор Пол Масловски, одетый в униформу американских ученых – твидовый пиджак с кожаными налокотниками. Мартин тотчас ощутил теплые объятия типично американского гостеприимства.

– Бетти и я подумали, что в отеле вам будет скучновато, и решили предложить остановиться в нашем доме, – сказал Масловски, не успев вывести свою малолитражку из комплекса зданий аэропорта на шоссе.

– Благодарю вас, это было бы просто чудесно, – искренне ответил Мартин.

– Студенты с нетерпением ждут ваших лекций, Терри. Конечно, народу у нас немного; наш арабский факультет, должно быть, намного меньше вашей Школы востоковедения и африканистики, но они действительно в восторге от ваших работ.

– Отлично. Хотелось бы поскорее встретиться с ними.

Мартин и Масловски оживленно обсуждали свою общую страсть – средневековую Месопотамию и не заметили, как приехали в пригород Сан-Франциско Менло-парк, где в каркасном доме жил профессор. Мартина представили жене Масловски Бетти и провели в теплую и удобную комнату для гостей. Терри бросил взгляд на часы: было пятнадцать минут пятого.

– Не могу ли я воспользоваться телефоном? – спустившись вниз, спросил Мартин.

– Разумеется, – ответил Масловски. – Хотите позвонить домой?

– Нет, кое-кому в США. У вас есть телефонный справочник?

Профессор вручил ему толстую книгу и вышел. Нужный ему номер Мартин нашел в разделе «Ливермор»; Национальная лаборатория Лоуренса, округ Аламеда. Самое время позвонить.

– Соедините меня, пожалуйста, с отделом Z, – сказал он телефонистке. Он произнес «зед».

– Кто именно вам нужен? – спросила телефонистка.

– Отдел Z, – повторил Мартин. – Офис директора.

– Минутку.

Через несколько секунд в трубке прозвучал другой женский голос:

– Офис директора. Чем я могу вам помочь?

Должно быть, Мартина выручил британский акцент. Он представился и сказал, что приехал на несколько дней из Англии и хотел бы поговорить с директором. Теперь в трубке зазвучал мужской голос:

– Доктор Мартин?

– Да.

– Говорит Джим Джекобс, заместитель директора. Чем могу быть вам полезен?

– Видите ли, я понимаю, что мне следовало бы договориться с вами заранее, но я приехал буквально на несколько дней, чтобы прочесть лекцию на факультете изучения Ближнего Востока в Беркли. Затем я должен вернуться. Я подумал, возможно, вы сможете уделить мне несколько минут, тогда я подъехал бы к вам в Ливермор.

Мартин почти видел, как у Джекобса от удивления поползли кверху брови.

– Доктор Мартин, не могли бы вы хотя бы намекнуть, что именно вас интересует?

– Это не так просто. Видите ли, я – член британского комитета «Медуза». Это вам о чем-нибудь говорит?

– Конечно. Мы как раз собирались сворачивать работу нашего комитета. Завтра вы сможете?

– Вполне. Моя лекция назначена на вторую половину дня. Утром вы свободны?

– Скажем, в десять часов? – уточнил Джекобс.

Договариваясь о встрече, Мартин намеренно умолчал о том, что он совсем не физик-ядерщик, а арабист. Зачем заранее создавать лишние проблемы?

Вечером того же дня в другом уголке планеты, в Вене, Карим наконец уложил Эдит Харденберг в постель. Все произошло как бы само собой, как вполне естественное продолжение концерта и ужина. Даже в машине, когда они ехали из центра города к ней в Гринцинг, Эдит пыталась убедить себя, что они только выпьют кофе и распрощаются, хотя в глубине души понимала, что обманывает самое себя.

Когда Карим обнял ее и нежно, но настойчиво поцеловал, она не стала протестовать. Ее прежняя уверенность, что она никогда не допустит ничего подобного, испарилась; она ничего не могла поделать с собой. Признаться, ей уже и не хотелось протестовать.

Когда Карим взял ее на руки и отнес в крохотную спальню, она лишь спрятала лицо у него на груди и сказала себе: будь что будет. Она почти не почувствовала, как упало на пол ее строгое платье. Ловкие – не то что у Хорста – пальцы Карима не рвали пуговицы и одежду, не ломали застежки.

Эдит была еще в белье, когда под большим венским пуховым одеялом она почувствовала тепло, исходившее от его сильного, молодого тела. Ей показалось, что она вдруг нашла долгожданный приют в холодную зимнюю ночь.

Она не знала, что ей нужно делать, поэтому просто лежала, закрыв глаза. Губы Карима и его нежные, ищущие руки вызывали странное ощущение чего-то необычного, ужасного, греховного. Хорст таким никогда не был.

Эдит была близка к панике, когда губы Карима оторвались от ее губ, потом от ее грудей, когда он стал целовать ее в другие, запретные места, которые ее мать всегда называла не иначе как «там, внизу».

Она пыталась его оттолкнуть, неуверенно протестовала, понимая, что пробегающие по всему ее телу волны дрожи – это что-то нехорошее, неприличное, но Карим был ловок и неудержим, как молодой спаниель, нацелившийся на куропатку.

Он не обращал внимания на ее бесконечные «nein, Karim, das sollst du nicht»,[243] и волны превратились в неудержимый шторм, а она – в потерпевшую крушение в утлой лодчонке, которую бросал взбесившийся океан. Потом на Эдит обрушилась последняя гигантская волна, и она утонула в ней с такой радостью, с таким чувством, в котором за все тридцать девять лет жизни ей ни разу не приходилось признаваться своему духовному отцу в Вотивкирхе.

А потом Эдит прижала лицо Карима к своей тощей груди и молча убаюкивала любовника.

Той ночью Карим дважды овладел ею: сначала сразу после полуночи, а потом незадолго до рассвета, и каждый раз он был так нежен и так ласков, что она уже была не в силах сдерживать свои чувства. Эдит и представить себе не могла, что такое возможно. Лишь когда рассвело и Карим снова заснул, она осмелилась пробежать пальцами по его телу, поразилась, какая гладкая у него кожа и как она любит каждый дюйм его тела.

Узнав, что его гость интересуется еще чем-то, кроме средневекового Ближнего Востока, профессор Масловски был немало удивлен, но тем не менее настоял на том, что он сам отвезет Терри Мартина в Ливермор, чтобы тот не тратился на такси.

– Кажется, мой гость – куда более важная персона, чем я предполагал, – заметил он, садясь за руль.

Хотя Мартин возражал, говорил, что это совсем не так, калифорнийский арабист остался при своем мнении. Он имел представление о ливерморской лаборатории Лоуренса и знал, что по одному телефонному звонку туда пускают далеко не каждого. Впрочем, профессор Масловски благоразумно воздержался от лишних вопросов.

Стоявший у ворот охранник в форме долго изучал паспорт Мартина, куда-то позвонил по телефону и лишь после этого направил их на автомобильную стоянку.

– Я подожду здесь, – сказал Масловски.

На того, кто видит лабораторию впервые – даже если он знает, чем здесь занимаются, – она производит странное впечатление. Лаборатория выходит на Васко-роуд и размещается частично во вполне современных зданиях, а частично – в старых казармах, сохранившихся с тех времен, когда здесь размещалась военная база. Смешение стилей лишь усиливают разбросанные между казармами «временные» сооружения, которые почему-то неизменно превращались в постоянные. Мартина провели в административный корпус, в той части комплекса, что была ближе к Ист-авеню.

Каким бы нелепым ни казалось это скопление разномастных зданий и сооружений, именно отсюда группа специалистов наблюдала за распространением ядерных технологий в странах третьего мира.

Оказалось, что Джим Джекобс не намного старше Терри Мартина, ему не было и сорока. Молодой американский ученый, доктор философии по ядерной физике, встретил Мартина в своем кабинете, оклеенном бумажными обоями.

– Доброе утро. Готов биться об заклад, вы полагали, что в Калифорнии будет жарко. Все так думают. Возможно, кое-где действительно жарко, но не у нас. Кофе?

– С удовольствием.

– Сахар, сливки?

– Нет, мне, пожалуйста, черный.

Доктор Джекобс нажал кнопку интеркома.

– Сэнди, не могли бы вы принести нам два кофе? Мне – как всегда. И один черный.

Джекобс улыбнулся гостю. Он не стал говорить, что накануне позвонил в Вашингтон, где ему подтвердили: в английском комитете «Медуза» действительно работал ученый с таким именем. Один из членов комитета, которого хорошо знал Джекобс, сам проверил списки. Джекобс был приятно удивлен. Очевидно, несмотря на молодость, его гость был в Англии важной персоной. Джекобс был хорошо осведомлен о работе комитета, ведь это именно он и его коллеги неделями изучали ситуацию в Ираке и затем передали все имевшиеся у них материалы в комитет. Это была долгая история глупости и невежества руководителей западных держав, которые чуть было не подарили Саддаму Хуссейну атомную бомбу.

– Итак, чем я могу быть полезен? – спросил Джекобс.

– Я понимаю, что у меня очень мало шансов на успех, – сказал Мартин, открывая свой «дипломат», – но все же я спрошу. Полагаю, вы уже видели эту фотографию?

Он положил на стол копию одного из снимков цеха в Тармии; эту копию с большой неохотой уступил ему на время Паксман. Джекобс бросил взгляд на снимок и кивнул.

– Конечно. Три-четыре дня назад из Вашингтона нам прислали десяток таких снимков. Что я могу сказать? Нам эти фотографии ничего не говорят. Могу лишь повторить то, что я сообщил в Вашингтон. В жизни не видел ничего подобного.

Вошла Сэнди с двумя чашками кофе на подносе. Она оказалась типичной калифорнийкой: яркой и очень самоуверенной блондинкой.

– Привет, – сказала она Мартину.

– Ах да, здравствуйте. А ваш директор видел эти снимки?

Джекобс нахмурился. Очевидно, гость сомневался в его компетентности.

– Директор катается на лыжах в Колорадо. Но я показывал их нашим лучшим экспертам. Поверьте, они очень, очень хорошие специалисты.

– О, я не сомневаюсь, – сказал Мартин.

Итак, опять глухая стена. Что ж, он не особенно и рассчитывал на успех.

Сэнди поставила чашки на стол и тоже мельком взглянула на фотографию.

– Ах, опять эти… – бросила она.

– Да, опять эти, – подтвердил Джекобс и неожиданно озорно улыбнулся. – Доктор Мартин считает, что их следовало бы показать кому-нибудь… постарше.

– Что ж, покажите папаше Ломаксу, – предложила Сэнди и вышла.

– Кто такой папаша Ломакс?

– О, не обращайте внимания. Он когда-то здесь работал. Теперь давно на пенсии, живет где-то в горах в полном одиночестве. Изредка заглядывает к нам, чтобы вспомнить молодость. Девушки его обожают, он приносит им горные цветы. Смешной старик.

Мартин и Джекобс допили кофе, но тема была в основном исчерпана. У Джекобса накопились свои дела, он еще раз извинился за то, что ничем не смог помочь, потом проводил гостя до двери и вернулся к своему столу.

Мартин несколько секунд в нерешительности потоптался в коридоре, потом снова заглянул в приемную.

– Где я могу найти папашу Ломакса? – спросил он Сэнди.

– Не знаю. Он живет где-то в горах. Из нас там никто не был ни разу.

– У него есть телефон?

– Нет, туда не проведена линия. Кажется, у него есть переносной радиотелефон. Страховая компания настояла. Понимаете, он очень стар.

На лице Сэнди отразилось такое искреннее сочувствие, какое могут демонстрировать только калифорнийские девушки по отношению ко всем, кому за шестьдесят. Сэнди порылась в справочнике и отыскала номер. Мартин записал, поблагодарил и ушел.

Багдад и Калифорнию разделяют десять часовых поясов, и когда Терри Мартин разговаривал с Джекобсом, в Багдаде был уже вечер. Майк Мартин неторопливо катил на велосипеде по тянувшейся на северо-запад улице Порт-Саид. Он только что миновал старый Британский клуб и его южный вход, который помнил с детства. Не останавливаясь, Мартин обернулся, чтобы еще раз взглянуть на почти забытое здание.

Невнимательность могла дорого обойтись Мартину. Выехав на площадь Нафура, он не оглянулся и поехал вперед. В этот момент слева показался большой лимузин. Хотя лимузин явно нарушал все правила дорожного движения, сопровождавшие его два мотоциклиста, очевидно, не собирались останавливаться.

Один из мотоциклистов, пытаясь увернуться от неуклюжего феллаха, резко свернул, но все же в последний момент зацепил передним колесом старенький велосипед с корзиной на багажнике.

Мартин вместе с велосипедом упал на дорогу, овощи рассыпались по асфальту. Лимузин затормозил, на мгновение остановился и тут же, объехав Мартина, снова рванулся вперед.

Мартин успел подняться на колени и бросить взгляд на набиравший скорость автомобиль. Сидевший на заднем сиденье пассажир недовольно смотрел на деревенского олуха, осмелившегося задержать его на долю секунды.

На пассажире была форма иракского генерала, но внимание Мартина привлекла не форма, а лицо: страшно худое, бесстрастное, тонкое, крайне неприятное, изрезанное глубокими морщинами, которые обрамляли нос и жесткую складку губ. Еще больше Мартина поразил взгляд генерала. Его нельзя было назвать холодным, злым, проницательным или даже жестоким; его глаза не были налиты кровью. Взгляд генерала был совершенно, абсолютно пустым, как взгляд самой смерти. Через долю секунды автомобиль скрылся.

Двое рабочих помогли Мартину подняться и собрать овощи. Они прошептали ему что-то неразборчивое, но он и сам уже вспомнил. Много недель назад в Эр-Рияде он видел это лицо на нечеткой фотографии, снятой на каком-то параде. Мартин только что видел человека, которого в Ираке боялись, быть может, больше самого раиса. Это был Мучитель, мастер выбивания признаний, шеф секретной полиции Омар Хатиб.

Во время ленча Терри Мартин попытался позвонить по номеру, который дала ему Сэнди. Никто не брал трубку, лишь магнитофон приятным голосом сообщил, что тот человек, которому он звонил, уехал или находится вне радиуса действия радиотелефона. Пожалуйста, позвоните позднее.

Пол Масловски пригласил Мартина и своих коллег по факультету на ленч на территории университета. За оживленной беседой время пролетело незаметно. На пути в Барроуз-холл Мартин, которого сопровождала директор отдела факультета Кетил Келлер, попытался позвонить еще раз – и снова безуспешно.

Лекцию приняли очень хорошо. Двадцать семь аспирантов факультета внимательно слушали Мартина. Особенно большое впечатление на него произвел необычайно высокий уровень понимания его работ, посвященных халифату центральной Месопотамии в столетия, которые европейцы называли средневековьем.

Потом встал один из аспирантов и от имени всех слушателей поблагодарил его за блестящее сообщение, за то, что ради одной лекции Мартин облетел половину земного шара. Все зааплодировали, Мартин покраснел и пробормотал в ответ слова признательности. В холле аудитории он заметил телефон. На этот раз трубка отозвалась грубым мужским голосом:

– Да-а.

– Прошу прощения, это доктор Ломакс?

– На свете только один Ломакс, дружище. Это я.

– Я понимаю, это звучит нелепо, но я на несколько дней прилетел из Англии и хотел бы встретиться с вами. Меня зовут Терри Мартин.

– Из Англии? Далековато вас занесло. Что вам нужно от такой старой развалины, как я, мистер Мартин?

– Мне хотелось бы, чтобы вы кое-что вспомнили. В Ливерморе мне сказали, что вы работали здесь больше, чем кто-либо другой, и что вы видели почти все. Я хочу показать вам одну фотографию. По телефону трудно объяснить. Можно к вам приехать?

– Вы не насчет налогов?

– Нет.

– И не насчет разворота в «Плэйбое»?

– Боюсь, что нет.

– Вы меня заинтриговали. Вы знаете, как ко мне проехать?

– Нет. Если вы объясните, я запишу.

Папаша Ломакс подробно рассказал, как добраться до его дома. Мартин все старательно записал. На это ушло немало времени.

– Давайте завтра утром, – сказал Ломакс. – Сегодня уже поздно, в темноте вы заблудитесь. И еще одно: вам потребуется машина повышенной проходимости.

Утром 27 января только один из двух Джей-СТАРов, участвовавших в войне в Персидском заливе, уловил тот сигнал. Дело в том, что Джей-СТАРы были еще в очень большой степени экспериментальными самолетами, и когда пришел приказ срочно перебазироваться с завода «Грумман Мелбурн» во Флориде через полмира в Саудовскую Аравию, их еще эксплуатировали главным образом гражданские инженеры.

В то утро один из двух самолетов, вылетев с эр-риядского военного аэродрома, находился над иракской границей (но все еще в воздушном пространстве Саудовской Аравии) и своим радиолокатором нижнего и бокового обзора прощупывал западные пустыни Ирака на сотню миль вперед.

«Всплеск» был очень слабым, но он свидетельствовал о том, что в глубине Ирака медленно движется колонна из двух-трех грузовиков. Возможно, колонна не заслуживала большого внимания, но Джей-СТАР искал именно малые объекты, и командир экипажа решил все же передать на один из АВАКСов, круживших над северным регионом Красного моря, точные координаты небольшой иракской автоколонны.

Командир АВАКСа зарегистрировал положение обнаруженной цели и проверил, нет ли поблизости авиационного подразделения, которое могло бы нанести автоколонне далеко не дружественный визит. В то время все операции в западном Ираке ограничивались – если не считать налетов на две огромные иракские авиабазы Н-2 и Н-3 – охотой за «скадами». Возможно, и Джей-СТАР увидел мобильную пусковую ракетную установку, хотя днем они обычно предпочитали прятаться.

АВАКС нашел двойку «иглов» F-15E, возвращавшихся на юг с северной дороги «скадов».

Дон Уолкер летел на высоте двадцать тысяч футов. Он и его ведомый Рэнди Робертс только что уничтожили стационарную ракетную установку на окраине Эль-Каима, которая защищала один из заводов по производству отравляющих веществ. Сам завод союзники предполагали разбомбить позднее.

Уолкер принял сообщение АВАКСа и проверил, сколько у него осталось горючего. Оказалось, в обрез. Хуже того, израсходовав бомбы с лазерным наведением, Уолкер остался только с четырьмя ракетами: двумя «сайдуиндерами» и двумя «спарроу», висевшими на пилонах под крыльями. Но и те и другие были ракетами типа «воздух-воздух», их всегда брали на случай встречи с иракскими истребителями.

Где-то к югу от границы его ждал воздушный бензозаправщик, а чтобы добраться до Эль-Харца, потребуется все горючее до последней капли. С другой стороны, рассуждал Уолкер, до колонны всего пятьдесят миль, а если он и дальше будет следовать тем же курсом, то пролетит всего в пятнадцати милях от иракских грузовиков. Пусть у него не осталось бомб, но будет полезно хотя бы бросить взгляд на автоколонну.

Ведомый Уолкера все слышал, поэтому Дон не стал ничего объяснять, просто махнул Рэнди рукой. Тот летел всего в полумиле от ведущего; два «игла» резко пошли вниз.

С высоты восемь тысяч футов Уолкер увидел автоколонну, которая и дала всплеск на экране Джей-СТАРа. Оказалось, это совсем не пусковая установка со «скадами», а два грузовика и две БРДМ-2 – бронированные разведочно-дозорные машины советского производства.

Сверху Дон Уолкер видел намного больше, чем Джей-СТАР. Внизу, в глубоком ущелье, одиноко приютился «лендровер», а возле него стояли четыре солдата британских войск специального назначения. Сверху они казались муравьями на коричневой скатерти пустыни. Британцы не могли видеть, что четыре иракские машины уже расположились подковой вокруг «лендровера», что из грузовиков уже спрыгивали солдаты Саддама и, рассредоточиваясь, окружали ущелье.

В Омане Дон Уолкер встречался с ребятами из полка специального назначения. Он знал, что они тоже охотятся на «скадов» в западном Ираке, а кое-кто из его эскадрильи уже успел поболтать по радио с этими странными британцами, когда те обнаруживали на земле цель, с которой не могли справиться своими силами.

С трехтысячефутовой высоты Уолкеру было хорошо видно, как четыре британца с любопытством посматривают вверх, на его самолет. В полумиле от них задирали головы иракские солдаты. Уолкер нажал кнопку радиосвязи:

– Ведомый, твои грузовики.

– Понял.

Хотя у Уолкера не осталось бомб, в правом крыле его «игла», чуть дальше жерла воздухозаборника, размещалась автоматическая пушка «вулкан», шесть вращающихся стволов которой умели с поразительной быстротой выплевывать весь магазин, вмещавший 450 снарядов. Снаряды двадцатимиллиметрового калибра длиной с небольшой банан взрываются при попадании в цель. Тому, кто сидит в кузове грузовика или бежит по открытой местности, укрыться от снарядов «вулкана» невозможно.

Уолкер щелкнул переключателями «цель» и «оружие»; на экране, расположенном на уровне его глаз, появилось изображение двух бронетранспортеров и две линии перекрестились в точке прицеливания. Приборы уже учли снос.

В первый бронетранспортер попало около сотни снарядов; машину буквально разнесло в клочья. Уолкер чуть задрал нос самолета, направив точку прицеливания на задний мост второй машины. Он успел заметить, как вспыхнул бензобак бронетранспортера, а мгновением позже его «игл» уже взмыл вверх и одновременно начал перекатываться на бок, пока над головой пилота не оказалась коричневая пустыня.

Уолкер снизился еще раз и перевел самолет в обычное положение; теперь коричневая пустыня снова была под ним, а голубое небо – над его головой. Оба бронетранспортера были объяты пламенем, один грузовик перевернулся на бок, другой был искромсан до неузнаваемости. Он видел и крохотные фигурки бегущих иракских солдат, которые искали спасения в скалах.

Стоявшие в ущелье британцы поняли, что хотели им сказать американские летчики. Они уже сидели в «лендровере» и мчались по дну ущелья, уходя от засады. Британцы никогда не узнают, кто их заметил и кто сообщил о них иракским солдатам – скорее всего это был какой-нибудь пастух. Зато они точно знали, кто их спас.

Два «игла» набрали высоту, покачали крыльями и взяли курс к границе, где их ждал воздушный заправщик.

Британской диверсионной группой командовал сержант Питер Стивенсон. Он помахал рукой вслед быстро удалявшимся истребителям и проговорил:

– Не знаю, как вас зовут, ребята, но я ваш должник.

Оказалось, что у миссис Масловски есть небольшой джип «сузуки».

Она настояла, чтобы Терри Мартин ехал в горы именно на ее джипе, хотя сама ни разу не пользовалась приводом на передние колеса. Мартин отправился ранним утром, ведь он не знал, сколько времени займет эта поездка, а в пять вечера улетал его самолет в Лондон. Он сказал миссис Масловски, что в любом случае вернется не позже двух часов.

У профессора Масловски в тот день были занятия на факультете, но утром он успел передать Мартину карту, чтобы тот не заблудился в горах.

Дорога тянулась по долине реки Мочо и привела Мартина сначала опять в Ливермор, в котором он отыскал Майнз-роуд.

Потом позади остались последние дома пригородов Ливермора. Шоссе поднималось все выше и выше. Мартину повезло с погодой. Зима здесь никогда не бывает такой суровой, как в некоторых других американских штатах, но близкий океан часто нагоняет тяжелые тучи и плотный туман. К счастью, 27 января день выдался безветренный, и, хотя было прохладно, на голубом небе не появилось ни облачка.

Прямо перед собой Мартин видел покрытую снегом далекую вершину Сидар. Проехав десять миль по Майнз-роуд, он свернул на дорогу, примыкавшую к почти отвесным высоким обрывам. Далеко внизу блестела на солнце узкая полоска Мочо, причудливо извивавшаяся среди скал.

Трава по обе стороны дороги уступила место полыни и казуаринам.

Высоко в небе парили два коршуна, а дорога тянулась и тянулась вдоль хребта Сидар, все дальше уводя Мартина от цивилизации.

Мартин миновал одинокий зеленый фермерский дом. Ломакс сказал ему, что этой дорогой нужно ехать до конца. Еще мили через три показалась хижина, сложенная из грубо обтесанных бревен; из кирпичной трубы поднимался голубоватый дымок. Мартин остановился во дворе и вышел из джипа. Из коровника на него печально смотрела единственная корова джерсейской породы. Из-за дома доносились ритмичные удары. Мартин обошел хижину. На краю обрыва стоял папаша Ломакс и смотрел вниз, на долину и реку.

Ломаксу было семьдесят пять лет, но вопреки сочувственным вздохам Сэнди по его виду можно было бы предположить, что он забавы ради борется с медведями. Старый ученый одним ударом легко расправлялся с толстыми поленьями.

Высокий – ростом шесть футов с дюймом – Ломакс был одет в потертые джинсы и клетчатую рубашку. На его плечи ниспадали совершенно белые волосы, а подбородок обрамляла щетина цвета слоновой кости. Из расстегнутого ворота рубашки выбивалась такая же седина. Казалось, он совсем не ощущает холода, хотя Терри Мартин был рад, что не забыл захватить теплую куртку с капюшоном.

– Значит, нашли дорогу? Я слышал, как вы подъехали, – сказал Ломакс, одним ударом разрубил последнее полено, бросил топор и подошел к гостю.

Они пожали друг другу руки, после чего Ломакс жестом пригласил англичанина присесть на бревно, а сам сел на другое.

– Значит, вы – доктор Мартин?

– Э-э, да.

– Из Англии?

– Да.

Ломакс сунул руку в карманчик рубашки, извлек оттуда кисет и листок курительной бумаги, потом неторопливо принялся скручивать сигарету.

– Курить вредно, не правда ли?

– Думаю, что вредно.

Ломакс довольно хмыкнул.

– Мой доктор тоже так считал. Всегда орал, чтобы я бросил курить.

Мартин обратил внимание, что старик говорит о докторе в прошедшем времени.

– Надо полагать, вы нашли другого?

– Пришлось. Тот умер на прошлой неделе. В пятьдесят шесть лет. Стресс. Так какая нужда занесла вас сюда?

Мартин порылся в своем «дипломате».

– Прежде всего я должен извиниться. Скорее всего я зря трачу свое и ваше время, но мне все же хотелось бы, чтобы вы взглянули на эту фотографию.

Ломакс взял снимок и удивленно уставился на него, потом на Мартина.

– Вы действительно прилетели из Англии?

– Да.

– Вы выбрали чертовски длинную дорогу, чтобы показывать мне это старье.

– Вы узнали?

– Как не узнать. Я провел там пять лет.

Мартин чуть не лишился дара речи.

– Вы действительно там были?

– И жил и работал целых пять лет.

– В Тармии?

– В какой к черту Тармии? Это Оук-Ридж.

Мартин несколько раз глубоко вздохнул.

– Доктор Ломакс, эта фотография была снята шесть дней назад пилотом американских ВВС, пролетавшим над одним из разбомбленных предприятий в Ираке.

Ломакс поднял голову, из-под густых белых бровей ясными голубыми глазами долго смотрел на Мартина, потом снова перевел взгляд на фотографию.

– Сукины дети, – сказал он наконец. – Я предупреждал этих олухов. Три года назад я написал письмо, в котором говорил, что третий мир скорее всего воспользуется именно этой технологией.

– Что случилось с вашим письмом?

– А, наверно, выбросили в корзину.

– Кто?

– Да эти молодые умники.

– И вы знаете, что это за диски, эти соты внутри цеха?

– Конечно. Калютроны. Это точная копия старого предприятия в Оук-Ридже.

– Калю… что?

Ломакс снова поднял голову.

– Вы не физик?

– Нет. Я доктор арабистики.

Ломакс недовольно пробормотал что-то нечленораздельное, как будто не быть физиком означало совершить тяжкий грех.

– Калютроны. Калифорнийские циклотроны. Сокращенно – калютроны.

– И что они делают?

– Разделяют изотопы электромагнитным способом. Говоря вашим языком, они очищают уран-235, тот, из которого делают бомбы, от урана-238. Вы говорите, этот снимок сделан в Ираке?

– Да. Неделю назад цех случайно разбомбили. А этот снимок был сделан на следующий день. Похоже, никто не знает, что это такое.

Ломакс устремил взгляд на долину, глубоко затянулся и выпустил облачко голубоватого дыма.

– Сукины дети, – повторил он. – Понимаете, мистер, я живу здесь, потому что здесь мне нравится. Подальше от всего этого смога и автомобильного угара; этой дрянью я надышался много лет назад. У меня нет телевизора, но я слушаю радио. Это как-то связано с этим мерзавцем Саддамом Хуссейном, да?

– Да. Доктор Ломакс, расскажите мне о калютронах подробнее.

Старик затоптал окурок. Его взгляд снова устремился вдаль, только на этот раз он видел не далекую долину, а давно прошедшие годы.

– Тысяча девятьсот сорок третий год. Много лет прошло, а? Почти пятьдесят. Это было до того, как родились вы, как родилось большинство живущих сейчас людей. Тогда нас было всего ничего, крохотная горстка, и мы пытались сделать невозможное. Мы были молоды, полны сил и энергии, изобретательны и не знали, что это невозможно. Потому и сделали. Там были Ферми и Понтекорво из Италии, Фукс из Германии, Нильс Бор из Дании, Нанн Мэй из Англии. Были и другие. Ну и, конечно, мы, янки. Ури, Оппи и Эрнест. Я тогда был очень молод, двадцать семь лет. Большую часть времени мы просто нащупывали пути, делали то, что никто никогда не пытался делать, испытывали всякие штуки, про которые все говорили, что таких не может быть. У нас был настолько тощий бюджет, что сегодня на него не купишь и корову, поэтому мы работали дни и ночи напролет, спали урывками по несколько часов. Нам приходилось работать, потому что времени нам было отпущено еще меньше, чем денег. И каким-то чудом мы сделали бомбу за три года. Мы разгадали все тайны и сделали ее. Даже две: «Малыша» и «Толстяка». Потом летчики сбросили их на Хиросиму и Нагасаки, и весь мир сказал, что нам этого не следовало делать. Да… Только беда в том, что если бы бомбу не сделали мы, то первым был бы кто-нибудь другой. Немецкие нацисты, сталинская Россия…

– А калютроны? – напомнил Мартин.

– Да-а. Вы слышали о проекте «Манхэттен»?

– Конечно.

– Так вот, над этим проектом работало много гениев, но особенно отличались двое. Роберт Дж. Оппенгеймер и Эрнест О. Лоуренс. Слышали о них?

– Да.

– Думали, они коллеги, партнеры, да?

– Наверно, так.

– Ерунда. Они были соперниками. Видите ли, все мы знали, что ключом к бомбе был уран, самый тяжелый элемент в мире. И еще в 1941 году нам было известно, что ту цепную реакцию, которая нам была нужна, вызовет только его легкий изотоп, уран-235. Вся загвоздка была в том, как умудриться отделить семь десятых процента урана-235, затерявшегося в массе урана-238. Когда Америка ввязалась в войну, про нас сразу вспомнили. Годы нас никто не хотел замечать, а теперь генералам потребовался результат, и потребовался вчера. Обычная история. Вобщем, мы пробовали все мыслимые и немыслимые способы разделения этих изотопов. Оппенгеймер выбрал газовую диффузию. Он превращал уран в жидкое производное, а потом в газообразное, гексафторид урана, ядовитое и очень едкое вещество, с ним страшно трудно работать. Центрифуги появились позже, до них первым додумался один австрияк, которого русские сцапали и заставили работать на них где-то возле Сухуми. А пока центрифуг не было, дело с газовой диффузией продвигалось медленно и трудно. Лоуренс пошел другим путем, он решил разделять изотопы в электромагнитном поле ускорителей частиц. Понимаете, о чем я говорю?

– Боюсь, что нет.

– Идея очень проста. Ты разгоняешь атомы черт знает до какой сумасшедшей скорости, потом с помощью магнита искривляешь их траектории. Два спортивных автомобиля, один тяжелый, другой легкий, на большой скорости входят в вираж. Какой быстрее вылетит на обочину?

– Тяжелый, – догадался Мартин.

– Правильно; вот и калютроны работают примерно так же. Основной рабочий элемент калютронов – это гигантские магниты диаметром футов двадцать. Вот эти диски, – Ломакс показал на фотографию, – и есть эти магниты. Здесь вся компоновка оборудования точно такая же, как и у нашего детища в Оук-Ридже, в Теннесси.

– Если калютроны работали, то почему же их забросили? – спросил Мартин.

– Все дело в скорости разделения, – объяснил Ломакс. – Оппенгеймер выиграл. Его метод оказался эффективнее. Калютроны работали очень медленно и были страшно дороги. После 1945 года, а тем более после того, как русские отпустили того австрийца, он приехал сюда и показал, как работают его центрифуги, калютроны вообще забросили. И рассекретили. С тех пор все планы, все детали нашего производства можно найти в библиотеке конгресса. Может быть, иракцы так и поступили.

Ломакс и Мартин несколько минут сидели молча.

– Вы хотите сказать, – подвел итог Мартин, – что иракцы решили построить «форд» модели Т, а поскольку все считали, что они собираются участвовать в чемпионате мира среди машин формулы один, то никто ничего не заметил.

– Ты все правильно понял, сынок. Люди забыли, что фордовская модель Т хотя и устарела, но в свое время исправно работала. Она катилась туда, куда было нужно водителю. Она перевозила тебя из пункта А в пункт В. И при этом почти никогда не ломалась.

– Доктор Ломакс, ученые, которые консультировали наше и ваше правительства, знают, что в Ираке есть один работающий каскад центрифуг, который функционирует уже примерно год. Другой каскад должен вот-вот вступить в строй, но скорее всего еще не работает. На основе этих данных они рассчитали, что иракцы никак не могли успеть изготовить такое количество урана-235 – насколько я помню, тридцать пять килограммов, – которого хватило бы на одну бомбу.

– Совершенно справедливо, – кивнул Ломакс. – С одним каскадом потребуется лет пять, может, и больше. С двумя каскадами – минимум три года.

– Но предположим, что у них параллельно работают не только центрифуги, но и калютроны. Если бы вы возглавляли иракский проект по созданию атомной бомбы, как бы вы ими распорядились?

– Не так, – ответил старый физик и принялся скручивать очередную сигарету. – У меня они работали бы не параллельно, а последовательно. Вам в Лондоне не объяснили, что вся работа начинается с желтого кека? Можно считать, что в нем ноль процентов урана-235, а для бомбы нужна такая дрянь, в которой не меньше девяноста трех процентов этого изотопа.

Мартин вспомнил, как в подвальном помещении под Уайтхоллом то же самое говорил, пыхтя трубкой, доктор Хипуэлл.

– Да, объяснили.

– Но, видно, не потрудились добавить, что большую часть времени занимает процесс обогащения от нуля до двадцати процентов? Не сказали, что, чем чище уран-235, тем быстрее идет процесс дальнейшего обогащения?

– Нет, не сказали.

– А на самом деле так оно и есть. Если бы у меня были калютроны и центрифуги, я бы заставил их работать не параллельно, а последовательно. Я бы прогнал сырой уран через калютроны, чтобы повысить содержание урана-235 до двадцати, может, двадцати пяти процентов, а потом то, что получилось, использовал бы как исходное вещество для каскада центрифуг.

– Почему?

– Потому что тогда я бы сократил время очистки в центрифугах раз в десять.

Мартин задумался, а папаша Ломакс тем временем с удовольствием дымил самокруткой.

– Вы не можете прикинуть, к какому сроку иракцы смогли бы наработать эти тридцать пять килограммов чистого урана?

– Это зависит от того, когда они запустили калютроны.

Мартин снова задумался. После того как израильская авиация разбомбила иракский реактор в Осираке, Багдад избрал новую тактику. Теперь иракцы не строили крупных центров, они разбрасывали лаборатории по всей стране, сооружали предприятия-дублеры, чтобы один бомбовый удар, как бы силен он ни был, не причинил большого ущерба. К тому же в закупке сырья и оборудования, да и в проведении самих экспериментов они стали куда более скрытными. Осирак разбомбили в 1981 году.

– Скажем, они приобрели оборудование в 1982 году, а собрали его в 1983-м.

Ломакс подобрал с земли палочку и стал чертить что-то на песке.

– У этих ребят есть проблема с желтым кеком, основным сырьем? – уточнил он.

– Никаких проблем, сырья предостаточно, – ответил Мартин.

– Наверно, так оно и есть, – проворчал Ломакс. – Сейчас эту гадость можно купить чуть ли не в любом супермаркете.

Он подумал, потом той же палочкой постучал по фотографии.

– Здесь примерно двадцать калютронов. Это все, что у них есть?

– Может, есть и еще. Мы не знаем. Давайте предположим, что это все работающие калютроны.

– Говорите, с 1983 года?

– Примерно.

Ломакс продолжал что-то чертить на песке.

– У мистера Хуссейна есть проблемы с электроэнергией?

Мартин вспомнил электростанцию мощностью 150 мегаватт и родившееся в «Черной дыре» предположение о том, что от нее в Тармию проложен подземный кабель.

– Нет, электроэнергии у него хватает.

– А у нас вечно не хватало, – заметил Ломакс. – Калютронам нужна прорва энергии. В Оук-Ридже мы построили самую большую в мире тепловую электростанцию; она работала на угле. И даже после этого нам изредка приходилось подключаться к городской сети. Стоило нам включить наши машины, как на другой стороне Теннесси садилось напряжение: лампы светились в полнакала, наверно, и яичницу поджарить было непросто, столько мы забирали энергии.

Болтая, Ломакс не переставал чертить на песке цифры, стирал их, потом на том же месте чертил новые.

– У них не было недостатка в медной проволоке?

– Нет, ее они тоже могли купить.

– На эти гигантские магниты нужно накрутить тысячи миль медной проволоки, – объяснил Ломакс. – Во время войны мы не могли достать ни метра. Все шло на военные нужды, все до последней унции. Знаете, до чего додумался старина Лоуренс?

– Понятия не имею.

– Взял взаймы в Форт-Ноксе все серебряные слитки и переплавил их на проволоку. Серебро работает не хуже меди. Конечно, после войны пришлось все возвратить в Форт-Нокс. – Ломакс усмехнулся. – Сильный был человек.

Наконец Ломакс закончил расчеты и выпрямился.

– Если они собрали двадцать калютронов в 1983 году и пропускали через них желтый кек до 1989-го… а потом взяли получившийся тридцатипроцентный уран-235 и год гоняли его в центрифугах, то должны были наработать свои тридцать пять килограммов девяностотрехпроцентного урана… к ноябрю.

– К ноябрю этого года? – уточнил Мартин.

Ломакс встал, потянулся, потом протянул руку и помог подняться гостю.

– Нет, сынок, к ноябрю прошлого года.

На обратном пути Мартин бросил взгляд на часы. Полдень. В Лондоне – восемь вечера. Паксман уже ушел домой, а номера его домашнего телефона Мартин не знал.

Можно задержаться часов на двенадцать в Сан-Франциско и позвонить, а можно улететь ближайшим рейсом. Мартин решил лететь.

Его самолет приземлился в Хитроу 28 января в одиннадцать часов, а в половине первого Мартин уже был у Паксмана. К двум часам Стив Лэнг успел побывать в американском посольстве на Гроувнор-сквер и переговорить с Гарри Синклэром, а часом позже шеф лондонского бюро ЦРУ уже разговаривал по линии спецсвязи с заместителем директора по оперативной работе Биллом Стюартом.

Лишь утром 30 января Билл Стюарт представил полный доклад директору ЦРУ Уилльяму Уэбстеру.

– Все подтверждается, – сказал он бывшему канзасскому судье. – Мои люди тоже съездили в горы к старине Ломаксу и переговорили с ним. Тот все подтвердил. Мы нашли и его письмо – оно оказалось в архивах. Сохранившиеся оук-риджские документы подтверждают, что эти диски – калютроны…

– Но как это могло произойти? – спросил директор ЦРУ. – Как мы могли проглядеть?

– Мы полагаем, что автором этой идеи был Джаафар Джаафар, руководитель иракской программы. Он стажировался не только в нашем Харуэлле, но и в ЦЕРНе, недалеко от Женевы. Там установлен гигантский ускоритель элементарных частиц.

– Ну и что?

– Калютроны – это тоже ускорители частиц. Как бы то ни было, вся калютронная технология была рассекречена еще в 1949 году. С той поры любую информацию можно получить по первому требованию.

– А сами калютроны – где они их купили?

– В разных странах, главным образом в Австрии и Франции. Никаких подозрений не возникало, уж больно стара технология. Югославы по контракту построили цех. Они сказали, что им нужны детальные чертежи, так иракцы просто передали им всю техдокументацию Оук-Риджа. Поэтому Тармия и получилась копией Оук-Риджа.

– Когда все это произошло? – спросил Уэбстер.

– В 1982 году.

– Значит, этот агент, как его…

– Иерихон.

– Значит, Иерихон сказал правду?

– Он всего лишь передал то, что сам слышал от Саддама Хуссейна на закрытом совещании. Боюсь, мы уже не можем категорически утверждать, что и на этот раз Саддам солгал.

– А мы вывели Иерихона из игры?

– Он требовал за свою информацию миллион долларов. Столько мы никогда никому не платили, к тому же в то время…

– Билл, побойтесь Бога, за такую информацию – это же почти даром.

Директор ЦРУ встал и подошел к венецианскому окну. Листья с деревьев облетели – не то что в августе, – и из окна было видно, как Потомак несет свои воды к океану.

– Билл, немедленно направьте Чипа Барбера в Эр-Рияд. Пусть он посмотрит, нет ли каких-то способов реанимации связи с Иерихоном…

– Сэр, у нас есть связной, британский агент. Он живет в самом Багдаде, живет как араб. Но мы предложили Сенчери-хаусу эвакуировать его из Ирака.

– Молите Бога, Билл, чтобы они не успели. Нам нужен Иерихон. И не думайте о деньгах, это моя забота. Где бы ни было спрятано это чертово устройство, мы обязаны его найти и уничтожить – пока не поздно.

– Слушаюсь. Э-э… кто сообщит военным?

Директор вздохнул.

– Через два часа я встречаюсь с Колином Пауэллом и Брентом Скоукрофтом.

Слава Богу, подумал Стюарт, выходя из кабинета, меня на этой встрече не будет.

(обратно)

Глава 18

Чипа Барбера опередили два сотрудника Сенчери-хауса. Стив Лэнг и Саймон Паксман успели на ночной рейс из Хитроу и приземлились в эр-риядском аэропорту еще до рассвета.

Их встретил шеф эр-риядского бюро Джулиан Грей. На своем не бросающемся в глаза автомобиле он доставил британцев на виллу. В сущности, уже пять месяцев Грей жил на этой вилле; лишь изредка ему удавалось ненадолго вырваться домой, к жене.

Неожиданное возвращение Паксмана, да еще вместе со своим шефом Стивом Лэнгом, озадачило Грея. Наблюдать за ходом операции, которая фактически уже завершилась, было вроде бы совсем ни к чему.

Оказавшись на вилле, Лэнг за закрытыми дверями объяснил Грею, почему им нужно немедленно восстановить связь с Иерихоном.

– Боже мой, так этот сукин сын действительно умудрился сделать бомбу?

– Мы вынуждены так считать, хотя у нас нет доказательств, – ответил Лэнг. – Когда Мартин должен нас слушать?

– Сегодня от 23.15 до 23.45. Из соображений безопасности мы ничего не передавали ему в течение пяти последних дней. Честно говоря, мы ждали, что он вот-вот объявится по эту сторону границы.

– Будем надеяться, что он еще в Багдаде. В противном случае мы окажемся по уши в дерьме. Нам придется снова переправлять его в Багдад, а на это уйдет целая вечность. К тому же иракские пустыни теперь кишат патрулями.

– Сколько человек знают об этом? – спросил Грей.

– Знают только те, кому необходимо. Расширять круг посвященных мы не собираемся, – ответил Лэнг.

Действительно, в Лондоне и Вашингтоне об атомной бомбе Саддама Хуссейна знали считанные лица, но для профессионалов и их было слишком много. В Вашингтоне в общих чертах были посвящены президент, четыре члена его кабинета, плюс председатель Совета национальной безопасности и председатель Объединенного комитета начальников штабов. К ним нужно было добавить четырех человек из Лэнгли, один из которых, Чип Барбер, уже летел в Эр-Рияд. Несчастный доктор Ломакс был вынужден надолго приютить в своей хижине незваного гостя, который следил за тем, чтобы никто из внешнего мира не пытался установить контакт со стариком.

В Лондоне неприятная новость стала известна новому премьер-министру Джону Мейджору, секретарю кабинета министров, двум членам кабинета плюс трем сотрудникам Интеллидженс сервис.

Из посвященных трое находились в Эр-Рияде; вскоре к ним должен был присоединиться Барбер. Из военных новость сообщили только четырем генералам – трем американским и одному британскому.

Доктор Терри Мартин внезапно «заболел гриппом» и лечился где-то за городом, на весьма комфортабельной конспиративной вилле Сенчери-хауса, где за ним присматривали очень заботливая домохозяйка и три не очень заботливые няни мужского пола.

Было решено, что отныне все операции, направленные на поиск, а затем и на уничтожение того устройства, которое, как полагали союзники, называлось «Кубт ут Аллах» («Кулак Аллаха»), будут якобы нацелены на ликвидацию самого Саддама Хуссейна или на какую-нибудь иную более или менее разумную цель.

Две такие попытки были предприняты и на самом деле. Сначала были выявлены два объекта, на которых, как надеялись союзники, хотя бы какое-то время будет находиться иракский президент. Впрочем, никто не мог точно сказать, где и когда окажется раис и вылезает ли он вообще из своего бункера.

Непрерывное наблюдение с воздуха позволило обнаружить две вероятные резиденции. Одной из них была вилла милях в сорока от Багдада, другой – большой автофургон, превращенный в штаб на колесах.

Однажды воздушная разведка сообщила, что вокруг виллы занимают позиции мобильные ракетные пусковые установки и легкие танки. Подразделение «иглов» разбомбило виллу, но тревога оказалась ложной: птичка и не думала садиться в гнездо.

Когда до конца января оставалось два дня, воздушная разведка обнаружила большую автоколонну на марше. На автоколонну был совершен воздушный налет, но и на этот раз Саддама там не оказалось.

Во время этих налетов пилоты союзников подвергались огромному риску, потому что иракские солдаты отчаянно отстреливались. Неудача всех попыток разделаться с иракским диктатором поставила союзников в затруднительное положение: оказалось, что они не имели никаких сведений о местонахождении Саддама Хуссейна.

Все дело было в том, что этого не знал никто на свете, никто, за исключением крохотной группы личных телохранителей Саддама из Амн-аль-Хасса, которым командовал сын президента Кусай.

В действительности Саддам Хуссейн никогда долго не задерживался на одном месте. Вопреки общему мнению он не отсиживался всю воздушную войну в своем глубоком бункере, а, напротив, большую часть времени проводил в совершенно иных местах.

И тем не менее, безопасность Саддама Хуссейна была обеспечена за счет многочисленных ловких трюков и обманных ходов. Иногда «президента» восторженно приветствовали иракские войска; циники говорили, что они радуются тому, что находятся далеко от передовой и дождь бомб с «баффов» сыплется не на их головы. В действительности же в таких случаях солдаты приветствовали одного из двойников президента, которых могли отличить от Саддама лишь самые близкие к нему люди.

Изредка по Багдаду стрелой проносилась вереница лимузинов с затемненными стеклами. Иногда в такой кавалькаде было до десяти автомобилей. Багдадцы верили, что в одном из лимузинов сидит сам раис. В действительности его там никогда не было: подобные выезды были декорацией, а раис часто перемещался в одном скромном автомобиле.

Диктатор не доверял даже своим ближайшим соратникам. Когда он собирал свой кабинет, министрам давали пять минут на сборы, после чего они должны были сесть в свой автомобиль и следовать за мотоциклистом. Но и мотоциклист приводил их совсем не туда, где раис намечал провести очередное совещание.

Министров подвозили к автобусу с черными стеклами. Дальше они ехали в этом темном автобусе в неизвестном направлении; место водителя в нем было наглухо отделено от пассажирского салона. Впрочем, даже водитель не знал места назначения и тоже лишь следовал за мотоциклистом из Амн-аль-Хасса.

Министры, генералы и советники сидели в автобусе в полном неведении – как школьники на мистическом аттракционе. Они никогда не знали, куда едут, а после совещания для них навсегда оставалось тайной, где они были.

В большинстве случаев такие совещания проводились на большой удаленной вилле, которую снимали на день и освобождали от хозяев лишь накануне вечером. Специальный отдел Амн-аль-Хасса занимался только тем, что отыскивал такие виллы, когда у раиса возникало желание собрать приближенных, сутки держал хозяев без всякой связи с внешним миром, а потом отвозил их домой – но только после того, как раис давно уехал.

К счастью, союзникам так и не удалось найти Саддама Хуссейна. Они предпринимали такие попытки, но лишь до начала февраля, когда был отдан приказ о прекращении любых действий, направленных на физическое устранение иракского диктатора. Причин этого приказа военные так и не поняли.

В последний день января, вскоре после полудня, на арендованную британцами эр-риядскую виллу прибыл и Чип Барбер. Обменявшись приветствиями, все четверо стали просто ждать, когда наступит условленное время для связи с Мартином – если он еще слушал Эр-Рияд.

– Вероятно, нам установили какой-то срок? – спросил Лэнг.

Барбер кивнул.

– Двадцатое февраля, – сказал он. – Норман хочет начать наступление двадцатого февраля.

Паксман негромко присвистнул.

– Двадцать дней, черт побери. Дядя Сэм готов раскошелиться?

– Да. Директор уже распорядился, чтобы на счет Иерихона сегодня перевели миллион долларов. За точные сведения о том, где расположено ядерное устройство – если оно у Саддама только одно, – мы заплатим сукину сыну еще пять миллионов.

– Пять миллионов долларов? – воскликнул Лэнг. – Боже мой, никто и никогда не платил такие бешеные деньги за информацию.

Барбер пожал плечами.

– Иерихон, кем бы он ни был, считается наемным агентом. Он хочет денег и ничего больше. Давайте дадим ему возможность заработать. Мы бросим ему приманку. Арабы привыкли торговаться, мы – нет. Через пять дней после того, как он получит наше предложение, мы станем выплачивать ему что-то вроде аванса: по полмиллиона в день, пока он не даст нам точные сведения о том месте, где Саддам спрятал свою бомбу. Иерихон должен быть убежден, что мы заплатим столько, сколько он запросит.

Три британца попытались представить себе заработок Иерихона. Он явно превышал ту сумму, которую всем им удастся получить за всю свою жизнь.

– Что ж, – заметил Лэнг, – это должно его приободрить.

Вторую половину дня и начало вечера британцы и Барбер посвятили составлению письма Иерихону. Но прежде всего нужно было установить контакт с Мартином. Всем не терпелось услышать, как Мартин, сказав несколько кодовых слов, подтвердит, что он находится на свободе и может продолжать работу.

Потом из Эр-Рияда нужно будет передать ему письмо для Иерихона, подчеркнув, что теперь времени остается все меньше и меньше.

В Эр-Рияде нарастало напряжение; все четверо едва прикоснулись к пище. В половине одиннадцатого они пошли к радистам. Саймон Паксман записал инструкции Мартину на магнитную ленту, потом ускорил запись в двести раз; в результате все сообщение заняло чуть меньше двух секунд.

Через десять секунд после того, как часы показали 11 часов 15 минут, старший радиооператор послал короткий запрос: «Вы на месте?» Через три минуты он принял мгновенный всплеск радиоволн, на первый взгляд напоминавший электростатические помехи. Когда всплеск замедлили, все услышали голос Мартина: «Черный медведь Скалистым горам. Прием».

На эр-риядской вилле у всех четверых одновременно вырвался вздох облегчения. Серьезные мужчины радостно хлопали друг друга по спине, словно школьники, выигравшие чемпионат квартала по футболу среди дворовых команд.

Кому не приходилось бывать в подобных ситуациях, тот не может представить себе, что ощущают люди, только что узнавшие, что в глубоком тылу противника «одному из наших» каким-то чудом удалось остаться живым, здоровым и свободным.

– Черт побери, – восхищался Барбер, – четырнадцать дней этот сукин сын сидел и выжидал. Почему он не ушел сразу, как только получил приказ о возвращении?

– Потому что он упрямый идиот, – пробормотал Лэнг. – Только поэтому.

Менее склонный к эмоциям радиооператор уже посылал второй короткий запрос. Хотя осциллограф подтвердил, что в эфире действительно прозвучал голос Мартина, радиооператор хотел, чтобы Мартин повторил пароль. В конце концов, четырнадцать дней – очень большой срок; за это время можно сломать любого человека.

Запрос в Багдад был предельно краток: «От Нелсона и Норта, повторяю, от Нелсона и Норта. Передачу закончил».

Прошли еще три минуты. В своей убогой хижине Мартин, согнувшись над миниатюрной радиостанцией, принял короткий пакетный сигнал из Эр-Рияда, расшифровал его, продиктовал ответ, нажал кнопку ускорения записи и передал сигнал продолжительностью в десятую долю секунды.

На вилле услышали его голос: «Пойте славу сверкающему дню». Радиооператор заулыбался.

– Это он, сэр. Жив, здоров и свободен.

– Это строка из стихотворения? – спросил Барбер.

– Почти. На самом деле вторая строка звучит так: «Пойте славу победному дню». Если бы он повторил строку слово в слово, это значило было, что он говорит под дулом пистолета. В этом случае… – Лэнг пожал плечами.

Наконец оператор послал Мартину исчерпывающие инструкции и выключил передатчик. Барбер раскрыл свой портфель.

– Я понимаю, что это не вполне соответствует местным обычаям, но дипломатический паспорт дает определенные преимущества…

– Ну и ну, – пробормотал Грей, – Дом Периньон. Вы полагаете, Лэнгли может себе такое позволить?

– Лэнгли, – ответил Барбер, – только что выложило на игральный стол пять миллионов зеленых. Думаю, может предложить вам и бутылку шампанского.

– Справедливо, – согласился Паксман.

Всего лишь за неделю Эдит Харденберг преобразилась. Точнее, ее преобразила любовь.

Поощряемая Каримом, она отправилась к гринцингскому парикмахеру, который сделал ей очень удачную прическу: теперь более короткие волосы свободно спускались до самых скул, отчего лицо Эдит слегка округлилось, и она приобрела очарование зрелой женщины.

С ее молчаливого одобрения Карим сам выбрал набор косметики: ничего броского, разумеется, почти незаметную краску для глаз, крем под пудру, немного пудры и светлую губную помаду.

Вольфганг Гемютлих исподтишка наблюдал за фрейлейн Харденберг, когда та входила в его кабинет, и приходил в ужас. Больше всего его возмущали не каблуки, благодаря которым фрейлейн Харденберг выросла на целый дюйм, не прическа и даже не косметика, хотя будь на месте его секретаря фрау Гемютлих, он категорически отверг бы все. Когда фрейлейн Харденберг приносила ему на подпись письма или записывала под диктовку, банкиру не давало покоя прежде всего исходившее от нее чувство уверенности в себе.

Разумеется, он знал, что случилось. Одна из тех пустых девчонок, что работали внизу, убедила ее транжирить деньги. В этом был ключ ко всему – в пустой трате денег. За свою долгую жизнь герр Гемютлих не раз убеждался, что это всегда приводит к беде. Он боялся худшего.

Нельзя сказать, что естественная застенчивость Эдит совершенно испарилась, и в банке она была по-прежнему очень неразговорчива, но, оставаясь наедине с Каримом, сама не переставала удивляться собственной смелости. Целых двадцать лет даже мысль о физической близости была ей отвратительна, и теперь она постепенно заново открывала для себя удивительный мир, который ее одновременно ужасал и отталкивал, привлекал и возбуждал. И их любовь становилась все более и более взаимной, все более и более увлекательной.

Когда Эдит впервые прикоснулась к Кариму «там, внизу», она думала, что тут же умрет от ужаса и страха, но, к своему удивлению, осталась жива.

Вечером третьего февраля Карим принес ей домой большую коробку, завернутую в подарочную бумагу и перевязанную лентой.

– Карим, ты не должен делать мне подарки. Ты тратишь слишком много денег.

Карим обнял Эдит и взъерошил ей волосы. Теперь ей это очень нравилось.

– Послушай, котеночек, мой отец очень богат. Он высылает мне много денег. Ты предпочла бы, чтобы я тратил их в ночных клубах?

Эдит нравилось и когда Карим поддразнивал ее. Конечно же, Карим никогда не пойдет в эти ужасные заведения. Поэтому она все же принимала духи и туалетные принадлежности, к которым ни за что не прикоснулась бы еще каких-то две недели назад.

– Можно открыть? – спросила она.

– Для этого я ее и принес.

Сначала Эдит не поняла, что это такое. Ей показалось, что в коробке лежит невесомая пена из шелка и кружев разных цветов. Потом она вспомнила, что в магазинах – разумеется, не в тех, где она обычно делала покупки, – видела что-то похожее на рекламных плакатах, и залилась краской.

– Карим, я не могу. Я просто не могу.

– Можешь, – сказал он и улыбнулся. – Не упрямься, котеночек, иди в спальню и примерь. Прикрой дверь, я не буду подсматривать.

Эдит разложила содержимое коробки на постели и долго рассматривала предмет за предметом. Чтобы она, Эдит Харденберг?.. Никогда. Здесь были чулки и пояса, трусики и лифчики, подвязки и короткие ночные рубашки, черные, розовые, алые, кремовые и бежевые, кружевные или отделанные кружевами. Ткань на ощупь казалась гладкой, как лед.

Эдит провела в своей спальне целый час и наконец, накинув пеньюар, распахнула дверь. Карим отставил чашку с кофе, поднялся и подошел к ней. Нежно улыбаясь и не сводя с нее глаз, он начал развязывать пояс ее соблазнительного туалета. Эдит снова вспыхнула и, не выдержав взгляда Карима, отвернулась. Он бросил пеньюар на пол.

– Знаешь, котеночек, – тихо сказал он, – ты выглядишь просто потрясающе.

Она не знала, что ответить, поэтому просто обвила руками его шею и не испугалась, не ужаснулась, когда бедром ощутила под его джинсами что-то твердое.

Потом они занялись любовью, а потом Эдит пошла в ванную. Вернувшись, она остановилась в дверях и долго смотрела на Карима. Она любила в нем все, каждую клеточку. Эдит присела на краешек кровати и пальцем провела по почти незаметному шраму на его подбородке. Он говорил, что поранился, когда провалился в застекленную оранжерею в саду его отца на окраинах Аммана.

Карим открыл глаза, улыбнулся и протянул руки к ее лицу. Эдит схватила руку, прижалась щекой к его пальцам, к кольцу с печаткой, которое он не снимал с мизинца. Это кольцо с бледно-розовым опалом подарила ему мать.

– Что мы будем делать вечером? – спросила Эдит.

– Пойдем куда-нибудь, – ответил Карим. – Например, в «Бристоль».

– Ты слишком любишь бифштексы.

Карим обнял ее за тощие ягодицы под тончайшей тканью.

– Больше всего мне нравится вот этот бифштекс, – ухмыльнулся он.

– Карим, ты несносен, прекрати сейчас же, – запротестовала она. – Мне нужно переодеться.

Эдит высвободилась из объятий Карима и бросила взгляд в зеркало. Как удалось ей так быстро измениться, удивилась она. Как она могла заставить себя надеть это белье? Потом сама же нашла ответ. Для Карима, ее Карима, которого любит она и который любит ее, она сделает все. Позднюю любовь сдержать не легче, чем остановить горный поток.

Государственный департамент США,

Вашингтон, федеральный округ Колумбия, 20520

Меморандум для: Джеймса Бейкера, государственного секретаря

От: группы политической разведки и анализа

Тема: покушение на Саддама Хуссейна

Дата: 5 февраля 1991 года

Степень секретности: только лично

От Вашего внимания, безусловно, не ускользнул тот факт, что с момента начала военных операций военно-воздушными силами коалиции против республики Ирак были предприняты по меньшей мере две (а возможно, и больше) попытки физического устранения иракского президента Саддама Хуссейна.

Все эти попытки предпринимались только нами и только посредством бомбардировок с воздуха.

В этой связи группа политической разведки и анализа сочла необходимым попытаться предугадать последствия успешного покушения на жизнь мистера Хуссейна.

Разумеется, идеальным вариантом было бы уничтожение существующей диктатуры баасистской партии и создание под наблюдением победивших сил коалиции гуманного и демократического правительства.

Мы полагаем, что такого рода надежды иллюзорны. Прежде всего Ирак не является и никогда не являлся единым государством. Всего лишь поколение назад эта страна представляла собой пестрый конгломерат соперничающих, а часто и воюющих друг с другом племен. В Ираке примерно равными силами обладают потенциально враждующие ветви ислама – шиитская и суннитская; там имеются и христианские меньшинства. К этому следует добавить сконцентрированных главным образом на севере страны курдов, которые настойчиво добиваются отделения и образования независимого курдского государства.

Во-вторых, Ирак не имеет никакого опыта в строительстве демократического общества. Эта страна последовательно переходила от турецкого владычества к хашемитской монархии, а затем к диктатуре баасистской партии, причем даже в переходные периоды иракский народ не смог ощутить преимущества демократии в том смысле, в каком ее понимаем мы.

Таким образом, в случае неожиданного завершения сегодняшнего этапа иракской диктатуры путем физического устранения диктатора мы можем представить себе только два достаточно реалистичных сценария развития событий.

В первом варианте могла бы быть предпринята попытка создания – разумеется, при поддержке извне – правительства согласия, объединяющего все основные фракции и течения в самую широкую коалицию.

По нашему убеждению, правительство с подобной структурой смогло бы удержаться у власти в течение лишь чрезвычайно короткого периода. Традиционное соперничество и вековые межплеменные распри очень быстро взорвали бы такое правительство изнутри.

Не приходится сомневаться, что курды тотчас воспользовались бы сложившейся ситуацией, чтобы отделиться и создать свою республику на севере сегодняшнего Ирака. Не обладающее реальной властью багдадское правительство согласия не смогло бы предотвратить подобный демарш курдов.

Нетрудно предсказать крайне отрицательную реакцию Турции. Действительно, сосредоточившееся в приграничных районах Турции курдское меньшинство не стало бы терять времени и объединилось бы с иракскими курдами. Таким образом, давнее сопротивление курдов турецкому владычеству обрело бы второе дыхание.

На юго-востоке Ирака шиитское большинство, живущее главным образом возле Басры и Шатт-эль-Араба, безусловно, найдет веские причины, чтобы примириться с Тегераном. Иран будет всячески поощрять эти попытки в надежде аннексировать юго-восточные области Ирака и тем самым отомстить беспомощному Багдаду за гибель тысяч молодых иранцев в недавней ирано-иракской войне.

Прозападные государства Персидского залива и Саудовскую Аравию охватит паника при одной мысли о том, что Иран может вплотную приблизиться к границам Кувейта.

Арабы из расположенного севернее иранского Арабистана легко найдут общий язык со своими соплеменниками-арабами в Ираке, что вызовет жестокие репрессии со стороны очередного тегеранского аятоллы.

Мы почти наверняка станем свидетелями того, как на обломках Ирака оживут межплеменные конфликты. Племена вспомнят старые счеты и будут стараться установить свое господство над тем, что останется от Ирака.

Все мы с болью следим за гражданской войной между сербами и хорватами, разгорающейся в бывшей Югославии. Пока эта драма еще не распространилась на Боснию, где своего часа ждет третья сила в лице боснийских мусульман. Когда пламя войны охватит Боснию – а в том, что рано или поздно это произойдет, не сомневается никто, – то гражданская война приобретет еще более ужасающие масштабы, станет еще более неуправляемой.

Тем не менее мы полагаем, что несчастья, обрушившиеся на народы Югославии, покажутся детскими шалостями по сравнению с тем кошмаром, который разыграется на обломках распавшегося Ирака. Тогда можно будет ожидать серьезной гражданской войны в центральных регионах страны, по меньшей мере четырех войн на сегодняшних границах Ирака и полной дестабилизации обстановки во всех странах Персидского залива. Лишь количество беженцев будет исчисляться миллионами.

Единственный альтернативный вариант развития событий сведется к тому, что место Саддама Хуссейна займет какой-нибудь генерал или один из иерархов баасистской партии. Однако, поскольку все нынешние багдадские иерархи запачкали свои руки в крови в не меньшей мере, чем их лидер, трудно ожидать каких-либо преимуществ от того, что место одного деспота займет другой, к тому же, возможно, более умный.

Следовательно, наилучшим – хотя, конечно, далеко не идеальным – решением будет сохранение в Ираке существующего положения при условии, что там будут уничтожены все виды оружия массового поражения, а боевая мощь иракской армии будет снижена до такого уровня, чтобы она не могла представлять угрозы ни одному соседнему государству в течение по меньшей мере десятилетия.

Нам могут обоснованно возразить, что результатом такого решения будет продолжение нарушения прав человека существующим иракским режимом – если ему будет позволено остаться у власти. Без сомнения, это так. Тем не менее Западу приходилось быть свидетелем ужасающих сцен в Китае, России, Вьетнаме, Тибете, Восточном Тиморе, Камбодже и во многих других странах. Надо отдавать себе отчет в том, что США не могут насильно поставить гуманные демократические правительства во всех странах мира, если только они не собираются ввязаться в бесконечную глобальную войну.

Итак, к наименее катастрофичным последствиям приведет такой исход войны в Персидском заливе, при котором Саддам Хуссейн останется единоличным властителем единого Ирака, но уже не будет обладать такими вооруженными силами, которые могли бы угрожать соседним государствам.

По всем перечисленным выше причинам группа политической разведки и анализа настоятельно предлагает немедленно прекратить все попытки физического устранения Саддама Хуссейна, а также отказаться от намерения продвигаться до Багдада и оккупировать Ирак.

С уважением группа политической разведки и анализа.

Седьмого февраля Майк Мартин обнаружил начерченный мелом условный знак, а вечером того же дня извлек из тайника тонкий пластиковый пакетик. Вскоре после полуночи у двери своей хижины он установил антенну спутниковой связи и записал на пленку письмо Иерихона, написанное замысловатой арабской вязью на листке тончайшей бумаги. Потом Мартин добавил собственный перевод на английский язык и все передал в ноль часов шестнадцать минут, ровно через минуту после того, как открылось «окно» для связи с Эр-Риядом.

Спутник принял пакетный сигнал и передал его дальше, в Эр-Рияд.

Дежуривший в тот момент радиооператор крикнул:

– Черный медведь отозвался!

Четверо дремавших в соседней комнате мужчин мгновенно проснулись и помчались к радистам. Установленный у стены большой магнитофон замедлил запись и дешифровал сообщение. Потом оператор нажал кнопку «воспроизведение», и в комнате зазвучал голос Мартина. Сначала шел арабский текст. Паксман, который знал этот язык лучше других, на середине передачи прошептал:

– Он нашел бомбу. Иерихон говорит, что нашел.

– Спокойно, Саймон.

Затем Мартин заговорил по-английски. Когда магнитофон умолк, Барбер возбужденно ударил кулаком по ладони.

– Черт, он нашел-таки бомбу! Парни, подготовьте мне текст сообщения, немедленно.

Оператор перемотал пленку, нацепил наушники, адресовался к текстовому процессору и начал печатать.

Барбер вышел в другую комнату и набрал номер телефона штаб-квартиры военно-воздушных сил коалиции. Сейчас ему нужен был только один человек.

Очевидно, генералу Чаку Хорнеру было достаточно поспать два-три часа в сутки. Последние недели толком не удавалось выспаться никому из штаба коалиции, что располагался в подвалах под зданием Министерства обороны Саудовской Аравии, или из командования ВВС союзников, которое разместилось в подвальных помещениях саудовского министерства военно-воздушных сил, но генерал Хорнер, казалось, не испытывал от этого никаких неудобств.

Возможно, он не мог заснуть, потому что его питомцы летали в глубокий тыл противника, и эти полеты продолжались все двадцать четыре часа в сутки, так что времени для сна не оставалось.

Среди ночи генерал Хорнер имел обыкновение бродить по лабиринту штаб-квартиры, заходя то в «Черную дыру», то в центр тактического управления полетами. Если рядом звонил телефон, а дежурного на месте не оказывалось, генерал брал трубку сам. Изредка пилоты звонили откуда-нибудь из пустыни; они надеялись получить разъяснения или найти ответ на неожиданный вопрос у дежурного майора, но, к их удивлению, им отвечал сам босс.

Демократичное общение генерала с подчиненными иногда приводило к курьезам. Однажды в штаб позвонил командир эскадрильи (по понятным причинам его имя здесь не называется) и пожаловался, что его пилотам на пути к своим целям приходится пробиваться сквозь плотный заслон зенитного огня. Нельзя ли сделать так, чтобы об иракской зенитной артиллерии побеспокоились тяжелые бомбардировщики, «баффы»?

Генерал Хорнер объяснил подполковнику, что это невозможно, так как «баффы» заняты своим делом. Командир эскадрильи пытался протестовать, хотел доказать свою правоту, но получил тот же ответ.

– Ну и педераст же ты, – возмутился подполковник.

Сказать такое полному генералу и при этом остаться безнаказанным редко удается простому офицеру. Об отношении Чака Хорнера к летному составу лучше всего говорит тот факт, что две недели спустя несдержанный на язык командир эскадрильи был произведен в полковники.

Около часа ночи Чип Барбер разыскал генерала Хорнера в штаб-квартире, а еще через сорок минут они встретились в кабинете генерала, находившемся в том же подземном лабиринте.

Генерал прочел перевод сообщения Иерихона на английский и помрачнел. С помощью текстового процессора Барбер усилил некоторые фразы и выражения, чтобы сообщение более или менее походило на письмо, а не на донесение, полученное по радио.

– Это вы тоже узнали, опрашивая европейских бизнесменов? – язвительно поинтересовался Чак Хорнер.

– Генерал, мы ручаемся за точность информации.

Хорнер проворчал что-то нечленораздельное. Как и все настоящие солдаты, он с недоверием относился к миру тайных операций, к тем, кого обычно называли шпионами. Так было всегда, и причина этого была очень проста.

Солдат должен быть оптимистом, возможно осторожным, но все же оптимистом, иначе никто никогда не пошел бы воевать. Напротив, мир тайных операций зиждется на концепции тотального недоверия и пессимизма. Две различные жизненные философии редко находят точки соприкосновения. Даже на этом этапе войны американских летчиков раздражали сомнения ЦРУ в том, что авиация союзников уничтожила гораздо меньше целей противника, чем утверждали пилоты.

– И этот предполагаемый важный военный объект представляет собой то, что мы думаем? – спросил генерал.

– Сэр, мы просто уверены, что это очень важный объект.

– Что ж, мистер Барбер, сначала нам нужно хорошенько приглядеться к этому чертовому объекту.

На этот раз чести удостился заслуженный ветеран TR-1 из Таифа. Самолет представлял собой немного модернизированный старый U-2 и использовался для сбора различной информации. Невидимый и неслышный с земли, он залетал в глубь территории Ирака и прощупывал иракскую систему противовоздушной обороны с помощью радиолокатора и подслушивающих устройств. На самолете сохранились и обычные фотокамеры, так что изредка его использовали для аэрофотосъемки, особенно если речь шла о хорошо замаскированных объектах. Объект, о котором не было известно ровным счетом ничего, кроме его названия – Эль-Кубаи, был засекречен и замаскирован лучше, чем любой другой.

TR-1 имел и еще одно преимущество: он передавал изображения в реальном масштабе времени. С этим самолетом не нужно было ждать возвращения, выгрузки экспонированной пленки, проявления, отправки проявленной пленки в Эр-Рияд. Как только TR-1 нашел указанный район пустыни к западу от Багдада и к югу от базы ВВС Ирака Эль-Мухаммади, на телевизионном экране в подвале под министерством ВВС Саудовской Аравии появилось изображение того, что видел пилот.

В комнате находилось пять мужчин, в том числе оператор, управлявший приборами. Достаточно было одного слова любого из четверых, и оператор нажимал кнопку «стоп-кадр», чтобы можно было подробнее изучить тот или иной снимок.

Здесь были Чип Барбер и Стив Лэнг, едва ли не единственные гражданские в этой святая святых военных, а также полковник Битти из ВВС США и майор королевских военно-воздушных сил Пек. Оба летчика считались специалистами по анализу целей.

Объект назвали Эль-Кубаи лишь потому, что такое же имя носила ближайшая к нему деревня. Она была слишком мала, чтобы ее можно было найти на картах союзников, поэтому наэкране были указаны точные координаты и описание объекта.

TR-1 обнаружил объект в нескольких милях от указанной Иерихоном точки. Впрочем, в правдивости информации Иерихона сомневаться не приходилось, потому что его описание оказалось предельно точным, а вблизи не было ничего другого, что хотя бы отдаленно его напоминало.

Четверо мужчин молча наблюдали, как изображение объекта постепенно заполняет весь экран. Оператор нажал кнопку «стоп-кадр», а модем выплюнул отпечаток изображения.

– То, что мы ищем, здесь, под землей? – шепотом спросил Лэнг.

– Должно быть, – отозвался полковник Битти. – Ничего другого похожего здесь нет на мили вокруг.

– Хитрые мерзавцы, – заметил Пек.

На самом деле в Эль-Кубаи размещался сборочный цех, один из самых важных объектов в иракской программе разработки ядерного оружия, которой руководил доктор Джаафар Джаафар. Один британский инженер, участвовавший в проектировании ядерного вооружения, как-то заметил, что на собственно инженерную работу у него уходит от силы процентов десять времени, а остальные девяносто он слесарничает и паяет. В Эль-Кубаи времени на это тратилось еще больше.

В сборочном цехе концентрируются результаты труда физиков и химиков, расчеты математиков и компьютеров; именно здесь специалисты собирают бомбу. Лишь инженеры-ядерщики превращают разрозненные части и детали в единое устройство, которое можно сбросить на врага.

Предприятие возле Эль-Кубаи было полностью скрыто под землей. На глубине восьмидесяти футов ниже уровня пустыни была смонтирована крыша; еще ниже располагались три этажа предприятия. Майор Пек назвал иракцев «хитрыми мерзавцами», имея в виду искуснейшую маскировку.

Построить под землей не то что цех, а даже целый завод совсем нетрудно, намного трудней надежно замаскировать его. Можно вырыть гигантскую яму, соорудить на ее дне завод, а потом засыпать его железобетонные стены и крышу песком до первоначального уровня грунта. Поглотительные колодцы ниже самого глубокого этажа сооружения можно сочетать с дренажной системой.

Но такой завод нуждается в системах вентиляции и кондиционирования воздуха, а для них необходимы трубы, чтобы забирать свежий и выбрасывать отработанный воздух. В безлюдной пустыне обе такие трубы будут бросаться в глаза.

Завод потребляет огромное количество электроэнергии; значит, там должен быть установлен дизель-генератор, а он тоже не может работать, не забирая чистый воздух и не выбрасывая выхлопные газы. Следовательно, в голой пустыне появятся еще две трубы.

К заводу должен вести специальный наклонный подъезд или пассажирский лифт, а также грузовой подъемник, иначе туда не попадут ни люди, ни материалы, ни оборудование. Для лифтов и подъемников потребуются дополнительные наземные сооружения. Тяжелые грузовики с оборудованием и материалами не проедут по песку, им нужна дорога с твердым покрытием. Значит, от ближайшего шоссе к подземному заводу должна вести асфальтированная трасса.

Работающий завод выделяет много тепла. Днем, когда наружный воздух раскален, это тепло трудно заметить, но холодными ночами его легко обнаружат инфракрасные сенсоры.

Так можно ли вообще скрыть от воздушной разведки участок девственной пустыни, к которому ведет – и кончается в безлюдной пустыне – асфальтированная дорога, где торчат по меньшей мере четыре трубы системы вентиляции, где расположена шахта лифта и подъемника, куда постоянно подъезжают грузовики и где без всяких видимых причин время от времени выделяется огромное количество тепла?

Эту, казалось бы, неразрешимую задачу сумел решить молодой гений иракских инженерных войск, полковник Осман Бадри. Он обманул союзников вместе со всеми их самолетами-шпионами.

С воздуха казалось, что в Эль-Кубаи нет ничего, кроме автомобильной свалки, раскинувшейся на территории сорока пяти акров. Даже при идеальном разрешении и максимальном увеличении с воздуха невозможно было заметить, что четыре груды ржавеющих автомобильных остовов лежат на прочных сварных куполообразных каркасах, под которыми располагаются системы забора свежего воздуха и выброса отработанных газов, и трубы выходят прямо в кучи отслуживших свое автомобилей и автобусов.

В большом сарае находилась газорезная мастерская, рядом с которой стояли хорошо видные с воздуха баллоны с кислородом и ацетиленом. Что может быть естественнее такой мастерской на автомобильной свалке? Между тем мастерская скрывала истинный источник тепла и вход в шахты лифтов.

Узкую асфальтированную дорогу иракцы и не пытались скрыть: ведь грузовики должны были привозить сюда искореженные автомобили и увозить спрессованный металлолом.

Весь иракский комплекс был давно зарегистрирован системой АВАКС как скопление большого количества металла в пустыне. Предположения о том, что там расположились танковая дивизия или склад вооружения, не оправдались. Аэрофотоснимки показали, что это всего лишь свалка металла, поэтому союзники потеряли к Эль-Кубаи всякий интерес.

Четверо мужчин, рассматривавших снимки в Эр-Рияде, не могли видеть, что еще четыре холма из ржавых остовов автомобилей также покоились на жестких сварных куполообразных каркасах, стоявших на гидравлических домкратах. Под двумя куполами находились крупнокалиберные зенитные орудия, многоствольные установки ЗСУ-23-4 советского производства, а под двумя другими – ракетные установки типа «земля-воздух» моделей 6, 8 и 9 с системой наведения на источник тепла (антенна радиолокатора была бы видна с воздуха).

– Значит, это здесь, – прошептал Битти.

Четверо мужчин видели, как на экране появился длинный трейлер с грузом старых автомобилей. Казалось, трейлер перемещается короткими рывками, потому что TR-1, пролетавший над Эль-Кубаи на высоте восемьдесят тысяч футов, производил съемку со скоростью всего лишь несколько кадров в секунду. Два сотрудника спецслужб не могли отвести глаз от экрана, пока трейлер не развернулся и, двигаясь задним ходом, не скрылся под крышей сарая.

– Готов биться об заклад, в кузове под металлоломом спрятаны вода и продукты, – сказал Битти и откинулся на спинку стула. – Беда в том, что мы никак не сможем добраться до этого чертового завода. Даже бомбы «баффов» не проникают так глубоко.

– Мы можем похоронить их заживо, – предложил Пек, – Разбомбим шахту лифта и запломбируем завод. Если они попытаются разблокировать вход, можно будет организовать второй налет.

– Разумное предложение, – согласился Битти. – Сколько дней осталось до начала наступления наземных войск?

– Двенадцать, – ответил Барбер.

– Можно будет сделать, – резюмировал Битти. – С большой высоты, бомбы с лазерным наведением, используем крупное подразделение, например «гориллу».

Лэнг и Барбер обменялись взглядами.

– Мы бы предпочли что-нибудь менее эффектное, – сказал сотрудник ЦРУ. – Пара самолетов, бомбардировка с минимальной высоты, визуальное подтверждение уничтожения объекта.

Воцарилось молчание.

– Вы хотите сказать, – уточнил Битти, – что в Багдаде не должны догадаться о нашем особом внимании к объекту?

– Не могли бы вы спланировать операцию примерно так, как предлагаем мы? – настаивал Лэнг. – Кажется, там нет никаких средств противовоздушной обороны. Иракцы полностью положились на маскировку.

Битти вздохнул. Чертовы шпионы, подумал он, наверняка стараются прикрыть кого-то. Впрочем, это не мое дело.

– Джо, твое мнение? – спросил он майора.

– Можно поручить это «торнадо», – сказал Пек. – С отметкой целей. Шесть тысячефунтовых бомб прямо через ворота сарая. Уверен, этот жестяной сарай изнутри – железобетонный. Должен хорошо направить взрывы.

Битти кивнул.

– О'кей, вот вы этим и займетесь. С генералом Хорнером я обо всем договорюсь. Кому вы поручите?

– Шестьсот восьмой эскадрилье из Махаррака. Я знаю командира, подполковника Фила Керзона. Вызвать его сюда?

Филип Керзон командовал 608-й эскадрильей британских королевских ВВС. Эскадрилья базировалась на острове Бахрейн, куда она прибыла два месяца назад с прежней базы в германском городке Фаллингбостеле. В тот день, 8 февраля, он получил приказ срочно прибыть в Эр-Рияд, в штаб-квартиру ВВС коалиции. Керзон потребовался начальству настолько спешно, что к тому времени, когда он подтвердил получение приказа, дежурный офицер сообщил, что с другого конца острова, с «Шейкис пиццы», уже прибыл американский «гурон» и готов его забрать. Керзон поспешно набросил форменный китель и фуражку, сел в одномоторный «гурон» UC-12B и только тогда обнаружил, что роскошный самолет принадлежит самому генералу Хорнеру.

– Что за чертовщина? – озадаченно спросил себя подполковник. Как оказалось, «чертовщина» имела свое продолжение. На эр-риядском военном аэродроме подполковника уже ждал штабной автомобиль ВВС США, который и доставил его в «Черную дыру», располагавшуюся в миле от аэродрома.

Два сотрудника спецслужб, полковник Битти и майор Пек, еще находились там: не было лишь оператора. Готовые аэрофотоснимки уже лежали на столе. Майор Пек представил Керзона присутствующим.

Стив Лэнг объяснил Керзону задачу, и тот сел за изучение снимков.

Филипа Керзона никак нельзя было назвать дураком, иначе он не стал бы командиром эскадрильи очень дорогих «керосинок» ее величества. В рейдах с бомбами JP-233 на иракские аэродромы он потерял два самолета и четырех отличных парней. Два из них погибли, а двое других попали в плен; их, избитых до полусмерти, недавно показывали по иракскому телевидению в одном из шедевров саддамовской пропаганды.

– А почему бы, – спокойно спросил Керзон, – не включить обычным порядком этот объект в наш перечень целей? И к чему такая спешка?

– Разрешите быть с вами предельно откровенным, – сказал Лэнг. – Мы полагаем, что этот объект представляет собой главный и, возможно, единственный склад снарядов с особенно ядовитым газом. У нас есть все основания считать, что первую партию снарядов вот-вот отправят на фронт. Потому такая срочность.

Битти и Пек вскинули головы. Слава Богу, эти гражданские впервые соизволили хоть как-то объяснить свой повышенный интерес к чему-то спрятанному под свалкой металлолома.

– Но почему два истребителя-бомбардировщика? – недоумевал Керзон. – Только два? Отсюда следует, что это второстепенный объект. Что я скажу своим пилотам? Я не собираюсь им лгать, джентльмены, поймите меня.

– В этом нет ни малейшей надобности, я и сам не потерпел бы лжи, – ответил Лэнг. – Расскажите им правду: что наблюдение с воздуха обнаружило движение грузовиков к объекту и от него. Эксперты полагают, что это военные машины; они пришли к выводу, что под этой свалкой скрыт склад боеприпасов. Главным образом под этим большим сараем, который и является вашей основной целью. Что же касается бомбардировки с небольшой высоты, вы же сами видите: здесь нет ни ракет, ни зенитной артиллерии.

– И это вся правда? – не верил подполковник.

– Клянусь.

– Тогда почему же, джентльмены, вы настаиваете на том, чтобы в случае, если кто-либо из моих летчиков будет сбит, попадет в плен и подвергнется допросам, он ни в коем случае не выдавал бы источник информации? Вы сами не больше моего верите в сказки о военных грузовиках.

Битти и Пек одновременно выпрямились и подались вперед. Этому подполковнику пальца в рот не клади, он сразу нащупал у шпионов их самое слабое место. Тем лучше для него.

– Объясните ему, Чип, – махнул рукой Лэнг.

– Хорошо, я расскажу вам все, что нам известно. Но это только для ваших ушей. Все это абсолютная правда. У нас есть перебежчик. В Штатах. Он приехал еще до начала конфликта на стажировку. Теперь он влюбился в американку и выразил желание остаться. Во время собеседования с чиновниками иммиграционной службы выяснилось кое-что интересное. Сообразительный чиновник передал сведения нам.

– ЦРУ? – уточнил Керзон.

– О'кей, да, ЦРУ. Мы заключили с парнем соглашение. Он помогает нам и получает вид на жительство. В Ираке он служил в военно-инженерных частях и работал на нескольких секретных объектах. Теперь он рассказывает нам обо всем. Итак, вам все известно. Но это совершенно секретные сведения. Знаете вы их или нет – не имеет значения для выполнения порученного вам задания, а не рассказывать об этом летчикам – не значит лгать. Так что вам нет необходимости обманывать подчиненных.

– Последний вопрос, – не унимался Керзон. – Если тот парень находится в безопасности в Штатах, почему нужно скрывать это от иракцев?

– Он передает нам и другую информацию. Это требует времени, но в конце концов мы можем выжать из него сведения еще примерно о двадцати новых военных объектах. Если мы дадим понять Багдаду, что он рассказывает все, что знает, иракцы ночью перевезут свое добро в другое место. Они не совсем дураки и вполне могут связать концы с концами.

Филип Керзон встал и собрал фотографии в стопку. На каждой из них внизу были отпечатаны точные координаты.

– Хорошо. Завтра на рассвете этот сарай исчезнет раз и навсегда.

Потом Керзон ушел. На обратном пути он обдумывал необычное задание. Шестое чувство подсказывало ему, что что-то здесь не так, что гражданские чего-то недоговаривают или утаивают. Но на первый взгляд объяснения казались вполне правдоподобными; кроме того, приказ есть приказ. Подполковник решил, что не станет обманывать пилотов, но не будет и посвящать их в то, что им не полагается знать. Хорошо, что объект защищен только маскировочными средствами, а не ракетами. Значит, его пилоты должны вернуться целыми и невредимыми. Подполковник уже решил, кого он отправит на задание.

Майор Лофти Уилльямсон, удобно развалившись в кресле, наслаждался лучами заходящего солнца, когда его вызвали в штаб эскадрильи. Майор читал последний номер «Уорлд эр пауэр джорнал», настольный журнал всех военных пилотов, и был крайне недоволен тем, что его оторвали от очень полезной статьи об одном из истребителей, состоявших на вооружении иракских ВВС, встреча с которым казалась весьма вероятной.

Командир эскадрильи был в своем кабинете. Перед ним лежали аэрофотоснимки. В течение часа он инструктировал майора, объясняя детали задания.

– Вас будут сопровождать два «букканира»,[244] они отметят цели, так что вы успеете набрать высоту и убраться ко всем чертям, прежде чем эти нечестивцы поймут, кто нарушил их покой.

Уилльямсон разыскал своего штурмана (американцы называют их «уиззо»), который теперь не только прокладывает курс, но и отвечает за всю электронику и вооружение самолета. Про лейтенанта Сила Блэра говорили, что при необходимости он найдет консервную банку в Сахаре.

Уилльямсон и Блэр с помощью офицера оперативного отдела эскадрильи отметили координаты автомобильной свалки на своей аэронавигационной карте. Карта имела масштаб 1:150000, то есть миле соответствовал почти дюйм карты.

Уилльямсон заявил, что он должен заходить на цель с востока в момент восхода солнца. Тогда иракских зенитчиков ослепит солнце, а пилот будет отчетливо видеть цель.

Блэр сказал, что ему обязательно нужен «железный ориентир», некий хорошо заметный на местности объект, по которому при заходе на цель он мог бы внести последние ничтожные уточнения в курс самолета. В конце концов ориентир нашли: в двадцати милях к востоку от цели и ровно в одной миле в стороне от трассы захода на нее стояла вышка радиопередатчика.

Поскольку атака должна была состояться на рассвете, теперь, зная маршрут, можно было точно рассчитать время пролета над целью. Это время должно быть известно с точностью до секунды, ибо только тогда можно надеяться на успех всей операции. Если пилот первого самолета опоздает хотя бы на секунду, то ведомый может попасть под разрывы бомб своего ведущего. Хуже того, к первому самолету со скоростью примерно десять миль в секунду будет приближаться второй «торнадо». Наконец, если первый самолет появится над целью слишком рано или второй – слишком поздно, то зенитчики противника могут успеть открыть прицельный огонь. По всем этим причинам ведомый «торнадо» должен пролететь над целью именно в тот момент, когда на землю упадут осколки бомб, сброшенных с первого самолета.

Уилльямсон привел своего ведомого и его штурмана – двух молодых лейтенантов авиации Питера Джонсона и Ники Тайна. Участники операции вместе рассчитали момент, когда над невысокими холмами к востоку от цели взойдет солнце, и курс атаки – 270 градусов, точно на запад.

В операцию были вовлечены два «букканира» из двенадцатой эскадрильи. С их пилотами Уилльямсон обговорит все детали утром. Отделу вооружения было дано задание обеспечить «торнадо» тысячефунтовыми бомбами с лазерным наведением на цель. В восемь вечера экипажи всех четырех самолетов поужинали и отправились спать. Их разбудят в три часа утра.

Было еще совсем темно, когда в военный городок 608-й эскадрильи на пикапе прибыл рядовой ВВС. Он отвез четырех членов экипажа в комнату предполетной подготовки.

Если американцы в Эль-Харце довольствовались палатками, то пилоты, дислоцировавшиеся в Бахрейне, наслаждались всеми удобствами цивилизации. Некоторые из них жили по двое в номерах отеля «Шератон», некоторые устроились в кирпичном доме для холостяков, стоявшем рядом с авиабазой. Питание здесь могло удовлетворить любого гурмана, не ощущалось недостатка и в спиртных напитках. Больше того, бахрейнская авиабаза даже не напоминала мужской монастырь, потому что неподалеку находилась школа стюардесс компании «Миддл ист эруэйз», в которой обучались триста девушек.

«Букканиры» вместе с экипажами прибыли в район Персидского залива только неделю назад. Сначала пилотам сказали, что в Кувейте им нечего делать, но всего за неделю они не раз сумели доказать свою полезность. Первоначально «букканиры» создавались как охотники за подводными лодками, их пилоты больше привыкли скользить над волнами Северного моря, высматривая советские субмарины, но они быстро приспособились и к полетам над пустыней.

Эти тридцатилетние ветераны ВВС славились своим умением летать на небольших высотах. На совместных учениях с ВВС США в Мирамаре (штат Калифорния) им удавалось ускользнуть от значительно более быстрых американских истребителей только благодаря тому, что они умело «грызли землю» – летали так низко, что дюны и холмы пустыни создавали непреодолимые препятствия для преследователей.

Шутники говорили, что американские летчики не любят низко летать и ниже пятисот футов торопятся выпустить шасси, тогда как британским летчикам такие полеты по вкусу, и вообще они боятся высоты. На самом деле и те и другие могли летать и на больших и на малых высотах, однако пилоты не сверхзвуковых, но поразительно маневренных «букканиров» хвастались, что умеют спускаться ниже других и только таким образом им удается уцелеть.

Причиной появления «букканиров» в районе Персидского залива были потери, понесенные подразделениями «торнадо» во время их первых боевых вылетов на сверхнизких высотах.

Без поддержки «букканиров» пилотам «торнадо» приходилось следовать за только что сброшенной ими бомбой чуть ли не в самый центр установок ракетной или зенитной противовоздушной обороны противника. Когда же «букканиры» и «торнадо» стали работать в паре, то их функции были разделены: первые несли источник лазерного излучения «пейвспайк», а бомбы вторых были снабжены системой лазерного наведения «пейвуэй».

Заняв позицию над «торнадо» и немного отставая от него, «букканир» помечал цель и давал возможность истребителю-бомбардировщику убираться ко всем чертям, как только тот сбросил бомбы.

Кроме того, система «пейвспайк» устанавливалась на брюхе «букканира» на специальных шарнирах, и ее положение контролировалось гироскопическим устройством, отчего пилот мог маневрировать, как ему вздумается, а лазерный луч не отрывался от цели до попадания бомбы.

В комнате инструктажа Уилльямсон и два пилота «букканиров» договорились, что они начнут заход на цель в двенадцати милях к востоку от нее, и пошли переодеваться. Как обычно, они были в гражданской одежде; правительство Бахрейна опасалось, что многочисленные мундиры на улицах могут спровоцировать волнения среди местных жителей.

Когда все переоделись в летную форму, Уилльямсон как руководитель операции провел короткий заключительный инструктаж. До взлета оставалось еще два часа. Давно миновали те времена, когда, как во вторую мировую войну, пилотам на подготовку отводилось тридцать секунд.

Оставалось достаточно времени для того, чтобы выпить по чашке кофе и приступить к следующим этапам подготовки. Каждый член экипажа взял личное оружие – небольшой вальтер-ПП, который ненавидели все летчики без исключения. Они не без оснований полагали, что в случае стычки в пустыне этим пистолетом можно разве что запустить в голову иракцу, пытаясь хотя бы таким образом сбить того с ног.

Летчики взяли с собой также по пять золотых соверенов (на сумму около тысячи фунтов стерлингов) и «охранную грамоту». Американцы познакомились с этим заслуживающим особого внимания документом только во время войны в Персидском заливе, однако британцы, которые принимали участие в различных боевых операциях в этом регионе с двадцатых годов, знали его давно.

«Охранная грамота» представляла собой письмо, в котором на арабском языке и на шести бедуинских диалектах говорилось следующее:

«Уважаемый мистер бедуин! Предъявитель настоящего письма является гражданином Великобритании. Если вы воздержитесь от его кастрации и сдадите ближайшему британскому патрулю, не нанося ущерба его здоровью, то вам будет выплачено вознаграждение в размере 5000 фунтов стерлингов золотом».

Иногда грамота помогала.

К плечам летных курток были пришиты зеркальные пластинки, которые должны были помочь поисковым группам союзников отыскать летчика в пустыне, если тому придется катапультироваться. На левом нагрудном кармане вместо обычных крылышек красовалась лишь приклеенная липкой лентой нашивка в виде британского флага.

После кофе летчики подвергались «стерилизации»; впрочем, эта операция была не такой уж страшной, как могло показаться. У них изымалось все, что могло бы намекнуть дознавателю на личность пленника: кольца, сигареты, зажигалки, письма, семейные фотографии. Осмотр проводился офицером разведотдела эскадрильи, потрясающей Памелой. По единодушному мнению летчиков, это была самая приятная операция подготовки к боевому вылету, а некоторые молодые пилоты прятали свои ценности в самых невероятных местах – лишь для того, чтобы посмотреть, сумеет ли Памела их найти. К счастью, прежде она работала медсестрой и принимала эти шалости хотя и без восторга, но с долей юмора.

Час до вылета. Одни летчики решили подкрепиться, у других кусок не шел в горло, третьи немного прикорнули, четвертые пили кофе и надеялись, что их не потянет помочиться в воздухе.

Автобус доставил всех восьмерых к самолетам, возле которых уже суетился обслуживающий персонал. Выполняя обязательный ритуал, каждый пилот обошел вокруг своей машины. Наконец экипажи заняли места в машинах.

Прежде всего нужно было устроиться на своем месте в кабине, пристегнуть все ремни и включить систему радиосвязи «хэв-квик», чтобы можно было переговариваться друг с другом. Потом подошла очередь вспомогательных источников питания, заставивших заплясать стрелки всех приборов.

Ожила и инерциальная навигационная платформа, расположенная ближе к хвосту самолета. Это позволило Силу Блэру ввести данные о маршруте полета. Уилльямсон включил правый двигатель, и мощный «роллс-ройс» RB-199 мягко загудел. Потом пилот включил и левый двигатель.

Закрыв фонарь кабины, летчики подвели самолеты к пункту ожидания номер один. Потом последовало разрешение с вышки, и они вырулили к точке начала разгона. Уилльямсон бросил взгляд направо. Чуть сзади него стоял готовый «торнадо» Питера Джонса, за ним – два «букканира». Он поднял руку. Ответом были поднятые руки трех пилотов в белых перчатках.

Включены ножные тормоза, мощность двигателей доведена до максимально возможной на земле. Оба «торнадо» слегка задрожали. Передвинуты рычаги управления, и двигатели переведены в форсажный режим. Теперь самолеты едва не срывались с тормозов. Командир еще раз поднял руку и еще раз получил подтверждение готовности. Торможение снято, машины рванулись вперед, асфальтовая полоса все быстрей и быстрей убегает назад, и вот все четыре самолета в воздухе. Не нарушая строя, они развернулись над темным морем и, оставив за собой огни Манамы, взяли курс на воздушный заправщик – «виктор» из 55-й эскадрильи, поджидавший их где-то возле границы Саудовской Аравии с Ираком.

Уилльямсон перешел с форсажного режима на обычный и на скорости триста узлов поднялся до двадцати тысяч футов. «Роллс-ройсы» – прожорливые бестии; даже в обычном режиме они пожирают по сто сорок килограммов топлива в минуту, а при форсаже их аппетит возрастает до устрашающей величины – шестисот килограммов в минуту. Именно по этой причине форсажный режим используется пилотами только при взлете, в бою и при попытке уйти от преследования.

С помощью радиолокаторов пилоты и в темноте легко нашли «Виктора», пристроились к нему в хвост и подвели свои штуцеры к тянувшимся за заправщиком штангам. «Торнадо» уже израсходовали треть своих запасов горючего. «Напившись» до отказа, они отошли в сторону и уступили место «букканирам». Потом все четыре самолета развернулись и резко пошли на снижение.

Уилльямсон спустился до двухсот футов и повысил скорость до 480 узлов. На такой высоте четыре самолета проскользнули на территорию Ирака. Теперь принялись за работу штурманы, устанавливая первый из трех курсов, которые в конце концов приведут их к точке захода на цель с востока от нее. С большой высоты уже было видно восходящее солнце, но ближе к пескам пустыни еще царила ночная темнота.

Уилльямсон вел свой самолет с помощью системы теплового изображения и лазерного целеуказателя (ТИЛЦ), которая изготавливалась на бывшей кондитерской фабрике в тихом уголке Эдинбурга. Система ТИЛЦ – это сочетание небольшой телевизионной камеры сверхвысокого разрешения с инфракрасным тепловым сенсором. Проносясь на небольшой высоте над ночной пустыней, пилоты видели перед собой все: скалы, холмы, обрывы, обнажения горных пород, как если бы пустыня светилась в темноте.

Когда до восхода солнца оставались считанные минуты, самолеты развернулись в последний раз и взяли курс на цель. Сид Блэр увидел мачту радиостанции и подсказал своему пилоту, чтобы тот изменил курс на один градус.

Уилльямсон переключил управление захватами бомбосбрасывателя на режим синхронизации и мельком взглянул на экран, где рядом с изображением цели велся отсчет милям и секундам, оставшимся до сброса бомб. Ровная, как стол, поверхность пустыни позволила ему, не снижая скорости, спуститься до ста футов. Напарник Уилльямсона повторял все его маневры. «Торнадо» выходили на цель точно в назначенное время. Уилльямсон, не переходя на форсажный режим, довел скорость до пятисот сорока узлов.

Солнце уже осветило вершины далеких холмов, его первые лучи заскользили по песку пустыни, а до цели оставалось шесть миль. Уилльямсон видел блеск металла, горы искореженных автомобилей, а в центре свалки – большое серое сооружение, двойные ворота которого были обращены к пилоту.

«Букканиры» летели в миле от «торнадо» и на сто футов выше их. Уилльямсон слышал, как, выходя на цель, переговариваются пилоты «бакканиров». Шесть миль, пять, в районе цели какое-то движение, четыре мили.

– Цель зафиксирована, – сообщил штурман первого «букканира».

Лазерный луч был направлен точно на массивные ворота сооружения. В трех милях от цели Уилльямсон начал подъем. Задравшийся нос «торнадо» заслонил цель, но теперь это уже не имело никакого значения, все остальное техника сделает сама. На трехсотфутовой высоте приборы сказали, что пора сбрасывать бомбы. Уилльямсон щелкнул тумблером, и все три тысячефунтовых цилиндра оторвались от брюха «торнадо».

Истребитель-бомбардировщик продолжал подъем, поэтому какое-то время по инерции поднимались и бомбы, но вскоре земное тяготение взяло свое, и они по изящной параболе заскользили к иракскому сооружению.

«Торнадо», став на полторы тонны легче, быстро добрался до высоты в тысячу футов, потом накренился на 135 градусов. Уилльямсон потянул штурвал на себя. «Торнадо» снова нырнул вниз, повернул, стремясь прижаться к земле и одновременно выйти на обратный курс. Над ним промелькнул первый «букканир», потом тоже повернул и потянулся домой.

В брюхо «букканира» была вмонтирована телевизионная камера, и штурман видел на экране, что бомбы попали точно в массивные ворота «сарая». Вся площадка перед сооружением исчезла в пламени и дыме, а над тем местом, где только что оно стояло, поднялся столб пыли. Через тридцать секунд пыль стала оседать, и над целью оказался «торнадо» Питера Джонса.

Но штурман «букканира» видел не только это. Движение, которое он заметил еще раньше, теперь приобрело вполне определенный характер. Стали видны очертания зенитных орудий.

– У них зенитная батарея! – завопил он.

Начал подъем второй «торнадо». Пилот следовавшего за ним «букканира» видел все. Первые три бомбы разнесли сарай, обнажив покореженные взрывами внутренние конструкции. Но из куч ржавых обломков автомобилей навстречу самолетам уже неслись снаряды зенитных орудий.

– Бомбы сброшены! – крикнул Джонс и бросил свой «торнадо» в максимально крутой вираж.

Второй «букканир» тоже уходил от цели, но его система «пейвспайк» надежно удерживала лазерный луч на уже разбомбленном Уилльямсоном сарае.

– Попадание! – истошно выкрикнул штурман «букканира».

В кучах ржавого металлолома что-то сверкнуло, и вслед за «торнадо» устремились две ракеты типа «земля-воздух», запущенные с плеча.

Уилльямсон выровнял самолет. Теперь он снова летел в ста футах над пустыней, но уже в противоположном направлении, на только что взошедшее солнце. Он слышал крик Питера Джонса:

– Нас подбили!

Сид Блэр, штурман Уилльямсона, молчал. Вне себя от злости, от сознания собственной беспомощности Уилльямсон снова развернул «торнадо» в надежде на то, что ему удастся заставить замолчать иракских зенитчиков хотя бы своей пушкой. Но опоздал.

Уилльямсон слышал, как пилот одного из «букканиров» крикнул:

– У них там и ракеты!

Потом он увидел, как у карабкавшегося вверх «торнадо» Джонса вспыхнул двигатель, за ним потянулся шлейф дыма, и совершенно отчетливо услышал последние слова двадцатипятилетнего пилота:

– Теряю высоту… катапультируюсь.

Теперь никто из них ничем не мог помочь сбитым товарищам. Раньше «торнадо» обычно сопровождали «букканиры» и на обратном пути, но потом все согласились, что «букканиры» вполне могут добираться домой и без посторонней помощи. Пилоты двух «букканиров» сделали то, что они умели делать лучше других: прижались к песку пустыни и взяли курс на утреннее солнце.

Ослепленный гневом Лофти Уилльямсон был убежден, что его обманули. Но он был неправ: никто не знал, что в Эль-Кубаи были замаскированные зенитные орудия и ракеты.

Паривший высоко над Эль-Кубаи TR-1 фотографировал результаты бомбардировки, а изображения по радио тут же передавались в Эр-Рияд. На борту дежурившего Е-З слышали все переговоры летчиков; разведчики сообщили в Эр-Рияд, что союзники потеряли экипаж «торнадо».

Лофти Уилльямсон прилетел на базу один. Во время послеполетного опроса он сказал все, что думает о тех, кто сидит в Эр-Рияде и выбирает объекты для бомбардировок.

В штаб-квартире объединенного командования ВВС союзников Стив Лэнг и Чип Барбер, узнав, что «Кулак Аллаха» похоронен там же, где и был порожден, удовлетворенно хмыкнули. Их радость омрачило известие о потере двух молодых летчиков.

«Букканиры», пробираясь к границе над плоской пустыней южного Ирака, встретили стадо пасущихся верблюдов. Пилоты обсудили, что им выгоднее предпринять: то ли обойти стадо стороной, то ли пролететь под брюхом у животных.

(обратно)

Глава 19

В Мансуре, в здании Мухабарата, бригадир Хассан Рахмани, запершись в своем кабинете, пытался проанализировать события последних двадцати четырех часов. Рахмани был близок к отчаянию.

Его нисколько не тревожил тот факт, что бомбы и ракеты союзников систематически уничтожают основные иракские военные и военно-промышленные объекты. Еще много недель назад Рахмани предвидел такое развитие событий; оно должно было приблизить вторжение американской армии в Ирак и падение багдадского диктатора.

В тот февральский день 1991 года бригадир Хассан Рахмани, давно ждавший армии союзников и рассчитывавший на них, не догадывался, что его мечтам не суждено сбыться. Рахмани был весьма умен, но не обладал даром прорицателя.

В тот день ему не давала покоя одна проблема: как выжить ему самому, что нужно сделать для того, чтобы своими глазами увидеть момент свержения Саддама Хуссейна.

Вчерашняя бомбардировка ядерного центра в Эль-Кубаи до основания потрясла всю правящую багдадскую элиту. Центр был замаскирован чрезвычайно тщательно, никому и в голову не приходило, что союзники могут его обнаружить.

Уже через несколько минут после бомбардировки уцелевшие зенитчики связались с Багдадом и сообщили о налете британских истребителей-бомбардировщиков. Узнав о трагедии, доктор Джаафар Джаафар тотчас сел в машину и сам помчался на место; он хотел как можно быстрее узнать о судьбе его сотрудников, работавших в подземельях центра. Вне себя от гнева он уже к полудню посетил министра промышленности и военной техники Хуссейна Камиля, который возглавлял всю иракскую программу ядерного вооружения.

Говорили, что тщедушный Джаафар Джаафар кричал на племянника Саддама. Из пятидесяти миллиардов долларов, израсходованных Ираком на вооружение, ядерная программа поглотила восемь, и вот теперь, когда триумф был так близок, все пошло прахом. Неужели государство не могло обеспечить защиту его сотрудников?

Ведущий иракский физик был ростом чуть выше пяти футов и не отличался могучим телосложением, но обладал колоссальным влиянием. По слухам, он еще долго возмущался беспомощностью военных и своего министра.

Перепуганный Хуссейн Камиль доложил дяде. Тот тоже пришел в ярость, а когда случалось такое, ни один багдадец не мог поручиться, что ему удастся дожить до утра.

Работавшие на подземном предприятии ученые и инженеры не только не пострадали, но и благополучно выбрались на поверхность. Они ушли по узкому тоннелю, кончавшемуся в пустыне, в полумиле от свалки. Тоннель выходил в шахту, где в круглую стену были вделаны скобы. Этим путем могли уйти люди, но о том, чтобы протащить через шахту и тоннель громоздкое оборудование, не могло быть и речи.

Главный лифт и грузовой подъемник были превращены в металлолом и засыпаны песком до двадцатифутовой глубины.

Восстановительные работы в любом случае были бы сложной инженерной задачей и заняли бы не одну неделю, а Хассан Рахмани знал, что таким временем Ирак не располагает.

Если бы дело этим и кончилось, то Рахмани испытал бы только чувство облегчения. Он места себе не находил с того самого дня, когда – еще до начала воздушной войны – Саддам на совещании во дворце объявил о том, что у него есть «своя» бомба.

Теперь же Рахмани больше всего боялся гнева диктатора-параноика. Накануне, вскоре после полудня, его вызвал вице-президент Иззат Ибрагим. Глава иракской контрразведки никогда не видел ближайшего советника Саддама в таком состоянии.

Ибрагим сказал Рахмани, что раис в ярости. Когда случалось нечто подобное, обычно проливалась кровь. Только кровь могла успокоить бешеного тикритца. Вице-президент разъяснил, что от него, Рахмани, ждут конкретных результатов, и ждут тотчас же.

– Какие результаты вы имеете в виду? – уточнил Рахмани.

– Выясните, – завопил Ибрагим, – как они узнали!

У Рахмани были друзья, занимавшие довольно высокое положение в армии. По просьбе шефа контрразведки те опросили зенитчиков; зенитчики в один голос утверждали, что в налете участвовали только два британских бомбардировщика. Выше летели еще два самолета, но, по общему мнению, это были истребители прикрытия. Во всяком случае они не сбросили ни одной бомбы.

Потом Рахмани поговорил с офицерами генерального штаба иракских ВВС. Они – а многие из них проходили подготовку на Западе – единодушно заявили, что никто и никогда не послал бы на бомбардировку важного военного объекта всего два самолета. Ни при каких обстоятельствах.

Итак, рассуждал Рахмани, очевидно, британцы считали, что куча ржавых изуродованных машин не была обыкновенной автомобильной свалкой. Но что же они надеялись уничтожить своим налетом? Вероятно, ответ на этот вопрос знали два британских летчика со сбитого самолета. Рахмани предпочел бы сам допросить пленных. Он был убежден, что с помощью галлюциногенных препаратов заставил бы их рассказать всю правду уже через несколько часов.

Армейские друзья подтвердили, что через три часа после налета британской авиации военный патруль обнаружил в пустыне пилота и штурмана; один из них хромал – у него была повреждена лодыжка. К несчастью, на этот раз неожиданно быстро появился отряд Амн-аль-Амма. Секретная полиция забрала британских летчиков. С Амн-аль-Аммом никто не пытался спорить. Итак, два британца оказались в руках Омара Хатиба. Да поможет им Аллах!

Рахмани понимал, что он должен что-то предпринять, даже если не удастся выжать информацию из пленных летчиков. Вопрос – что именно предпринять? Нужно было дать раису то, чего он хотел. А что хотел Саддам? Конечно же, раскрытия заговора. Значит, заговор будет раскрыт. А ключом к этому станет передатчик.

Хассан Рахмани потянулся к телефону и вызвал майора Мохсена Зайида, руководителя отдела радиоперехвата. Настало время поговорить с ним еще раз.

В двадцати милях к востоку от Багдада лежит небольшой городок Абу-Граиб. Он ничем не примечателен и тем не менее известен каждому иракцу, хотя обычно об Абу-Граибе предпочитают вслух не говорить. Дело в том, что там расположена большая тюрьма, предназначенная практически исключительно для допросов и содержания политических заключенных. Персонал тюрьмы укомплектован только людьми из секретной полиции – Амн-аль-Амма.

В тот момент, когда Хассан Рахмани вызвал своего главного специалиста по радиоперехвату, к деревянным воротам тюрьмы подъехал длинный черный «мерседес». Два охранника, узнав пассажира «мерседеса», поторопились распахнуть ворота. Они спешили не зря: того, кто осмелится хотя бы на минуту задержать этого пассажира, могла ждать жестокая кара.

Автомобиль проследовал на территорию тюрьмы. Сидевший на заднем сиденье человек ни жестом, ни словом не прореагировал на усилия охранников. Они того не стоили.

«Мерседес» остановился возле входа в главный административный корпус тюрьмы, и еще один охранник помчался открывать заднюю дверцу.

Из «мерседеса» вышел бригадир Омар Хатиб и зашагал по ступенькам лестницы. Он был в отлично сшитой форме из мягкой баратеи. Перед ним услужливо распахивались все двери. Младший офицер, адъютант бригадира, нес его кейс.

На лифте Хатиб поднялся на последний, шестой, этаж. Здесь находился его кабинет. Оставшись один, бригадир приказал подать кофе по-турецки и взялся за бумаги – рапорты, в которых детально сообщалось обо всей информации, какую удалось выбить за последний день из томившихся в подвалах узников.

Внешне Омар Хатиб казался совершенно спокойным, но в глубине души был встревожен не меньше своего коллеги Рахмани, который находился на другом конце Багдада и которого Хатиб ненавидел не меньше, чем тот – его.

Впрочем, в отличие от Рахмани, английское образование, знание языков и широта взглядов которого сами по себе уже были достаточным основанием для подозрений, Омар Хатиб с не меньшим основанием рассчитывал на преимущества своего тикритского происхождения. Пока он выполнял порученную ему раисом работу – а ненасытного параноика успокаивали только бесчисленные признания в заговорах и предательстве, – и выполнял успешно, он был в безопасности.

Но последние двадцать четыре часа и Хатиб дрожал от страха. Накануне ему, как и Хассану Рахмани, позвонили; только это был не Ибрахим, а племянник раиса Хуссейн Камиль. Камиль тоже сказал, что бомбардировка Эль-Кубаи привела раиса в неописуемую ярость. Саддам требовал результатов расследования.

В руках Хатиба были два британских летчика. С одной стороны, в этом можно было видеть определенное преимущество, с другой – западню. Безусловно, раис захочет знать, что говорили британским летчикам на инструктаже, что известно союзникам об Эль-Кубаи и каким путем они получили эту информацию. И все это нужно было узнать немедленно.

Сведения должен был представить раису Хатиб. Его люди работали с летчиками уже пятнадцать часов, с семи вечера предыдущего дня, как только пленников привезли в Абу-Граиб. Пока что эти глупцы молчали.

Из-за окна донесся глухой звук удара, потом хриплый вой. Хатиб удивленно нахмурил брови, потом, вспомнив, успокоился.

Во внутреннем дворе, куда смотрели окна кабинета бригадира, на поперечной балке за запястья был подвешен иракец. Вытянутые пальцы его ног не доставали дюйма четыре до пыльного плаца. Рядом стоял большой кувшин с рассолом, когда-то чистым и прозрачным, а теперь темно-красным.

Каждому проходившему мимо охраннику или солдату было приказано брать из кувшина один из двух ротанговых хлыстов и ударить висящего иракца по чему угодно, но не выше шеи и не ниже колен. Устроившийся по соседству под тентом капрал вел счет ударам.

Этот болван чем-то торговал на базаре. Люди слышали, как он назвал президента сыном шлюхи. Теперь он узнает – лучше поздно, чем никогда, – цену того уважения, которое каждый гражданин страны всегда должен оказывать раису.

Самое интересное было в том, что он еще висел на перекладине. Просто поразительно, насколько выносливы некоторые из этих простолюдинов! Торговец уже выдержал пятьсот ударов – впечатляющая цифра! До тысячи он, конечно, не дотянет, никто не выдерживал тысячи ударов, но все же это было интересно. Не менее любопытно и то, что торговца выдал его десятилетний сын. Омар Хатиб отпил кофе, приготовил ручку с золотым пером и склонилсянад бумагами. Полчаса спустя в дверь осторожно постучали.

– Войдите, – сказал Хатиб и выжидающе посмотрел на дверь.

Лишь один человек мог стучать в эту дверь; о других всегда докладывал из приемной младший офицер. Хатиб ждал только хороших вестей.

Едва ли даже собственная мать назвала бы вошедшего крепко сбитого мужчину красивым. Все его лицо было изъедено глубокими оспинами, а там, где были удалены язвы, блестели два полукруглых шрама. Он прикрыл за собой дверь и остановился в ожидании приглашения.

Вошедший был всего лишь сержантом, а на его запятнанном рабочем комбинезоне не было вообще никаких знаков различия. Тем не менее сержант относился к числу тех немногих, к кому бригадир испытывал что-то вроде дружеских чувств. Из всего персонала тюрьмы лишь сержанту Али разрешалось сидеть в присутствии Омара Хатиба – разумеется, после приглашения.

Хатиб жестом показал на кресло и предложил сержанту сигарету. Тот прикурил и с удовольствием затянулся; после тяжелой, утомительной работы сигарета позволяла приятно расслабиться. Омар Хатиб искренне восхищался сержантом Али и только по этой причине терпел иногда слишком фамильярное поведение человека столь низкого ранга.

В подчиненных Хатиб ценил прежде всего результативность в работе, а любимый сержант никогда его не подводил. Али был настоящим профессионалом: спокойным, методичным, хорошим мужем и отцом.

– Ну? – подтолкнул сержанта Хатиб.

– Штурман вот-вот расколется, господин. Пилот… – Али пожал плечами, – еще час или чуть больше.

– Позволь тебе напомнить, Али, ты должен сломать обоих, нужно, чтобы они все рассказали. И показания одного должны подтверждать показания другого. На нас рассчитывает сам раис.

– Господин, может, вам лучше спуститься самому? Думаю, через десять минут вы получите ответ. Сначала расколется штурман, а когда пилот об этом узнает, он тоже заговорит.

– Хорошо.

Хатиб встал и вышел из-за стола. Сержант распахнул перед ним дверь. Они спустились на лифте до полуподвального этажа. Ниже лифт не спускался, поэтому Хатиб и Али пошли по коридору к лестнице, которая вела в глубокий подвал. В стенах коридора, за стальными дверями, в крохотных грязных камерах томились семь американских летчиков, четыре британских, один итальянец и кувейтский пилот «скайхока». В подвале тоже были камеры, но из них сейчас были заняты только две. Хатиб прильнул к глазку в одной из дверей.

Камеру ярко освещала единственная мощная лампа без абажура. Стены камеры были покрыты высохшими экскрементами и коричневыми пятнами крови. В центре, на пластиковом канцелярском стуле сидел совершенно обнаженный мужчина. По его груди стекали струйки рвоты, крови и слюны. За спинкой стула руки мужчины были скованы наручниками, а все его лицо закрывала тряпичная маска без прорезей для глаз.

По бокам стояли двое полицейских в таких же комбинезонах, что и сержант Али. Они поигрывали метровыми дубинками, сделанными из залитых битумом пластиковых труб; битум придавал дубинкам вес, не уменьшая гибкости труб. Заметив высокое начальство, полицейские сделали шаг назад и решили передохнуть. Минуту назад их внимание, очевидно, было сконцентрировано на голенях и коленных чашечках пленного, которые уже окрасились в жуткий сине-желтый цвет.

Хатиб молча кивнул и прошел к следующей камере. В глазок он увидел, что на второго пленного колпак не надет. Один его глаз был накрепко заклеен запекшейся кровью из разбитых бровей и щек. Пленный с трудом раздвинул кровоточащие губы, обнажив рот с выбитыми зубами.

– Тайн, – прохрипел он. – Николас Тайн. Лейтенант авиации. Пять-ноль-один-ноль-девять-шесть-восемь.

– Штурман, – шепотом подсказал сержант.

Хатиб тоже шепотом спросил:

– Кто из наших говорит по-английски?

Али жестом показал: тот, что стоит слева.

– Выведи его сюда.

Али открыл камеру и тут же вышел в сопровождении одного из дознавателей. Хатиб недолго поговорил с ним по-арабски.

Дознаватель понимающе кивнул, вернулся в камеру и натянул на голову штурману колпак. Лишь после этого Хатиб разрешил распахнуть двери обеих камер.

Тот из полицейских, который владел английским, наклонился к Нику Тайну и заговорил с сильным акцентом, но вполне понятно:

– Хорошо, лейтенант авиации, значит, так. Для тебя все закончилось. Наказаний больше не будет.

Молодой штурман понял; казалось, все его тело облегченно обмякло.

– Но твой друг, он не такой счастливчик. Он подыхает. Можно помочь ему испустить дух, а можно отправить в госпиталь – там белые простыни, доктора, все, что ему нужно. Выбирай. Расскажешь нам все, что знаешь, мы отвезем его в госпиталь.

Хатиб кивнул сержанту Али, и тот вошел в другую камеру. Отчетливо послышался глухой удар пластиковой дубинки по голой груди. Пилот громко застонал.

– Ладно, подонки, – из-под колпака выкрикнул Ники Тайн. – Прекратите, ублюдки! Это был склад оружия, снарядов с отравляющим газом…

Избиение прекратилось. Тяжело дыша, из камеры пилота вышел Али.

– Сайиди бригадир, вы – гений.

Хатиб скромно пожал плечами.

– Никогда не следует недооценивать сентиментальность британцев и американцев, – наставительно сказал он ученику. – Теперь тащи сюда переводчиков, выжмите из него все детали, все до последней мелочи. Когда будет готов перевод, принесите его ко мне в кабинет.

Из кабинета бригадир Хатиб сам позвонил Хуссейну Камилю. Через час раздался ответный звонок. Камиль сказал, что его дядя доволен. Скоро, вероятно, сегодня же вечером, будет созвано совещание. Омар Хатиб должен быть готов в любую минуту прибыть на него.

Вечером того же дня в Вене Карим опять мягко, беззлобно поддразнивал Эдит. На этот раз речь зашла о ее работе.

– Дорогая, тебе никогда не бывает скучно в банке?

– Нет, там интересно. Почему ты спрашиваешь?

– О, не знаю. Просто не могу себе представить, что может быть интересного в такой работе. Для меня это было бы самым скучным занятием на свете.

– Нет, ты ошибаешься. Во всяком случае в нашем банке не так.

– Предположим. Что же интересного в твоей работе?

– Ну, разное… Обработка счетов, размещение инвестиций, другие операции. Это очень важная работа.

– Чепуха. Вся ваша работа – это «доброе утро, господин», «слушаюсь, господин», «нет, господин», «конечно, господин». И все ради толп, которые приходят, чтобы превратить в наличные чек на пятьдесят шиллингов. Тоска.

Карим лежал на спине на кровати Эдит. Она подошла, прилегла рядом и положила его руку себе на плечи так, чтобы можно было всем телом прижаться к любимому. Ей очень нравилось прижиматься к нему.

– Ты иногда несешь такую ерунду, Карим. Но мне нравится, когда ты говоришь чепуху. «Винклер» – не банк-эмитент, а торговый банк.

– Какая разница?

– У нас нет текущих счетов, к нам никто не ходит с чековыми книжками. Мы занимаемся другими делами.

– Раз никто не ходит, значит, у вас нет денег.

– Наоборот, деньги есть, но они находятся на депозитных счетах.

– Такого у меня никогда не было, – признался Карим. – Только небольшой текущий счет. А вообще-то я предпочитаю наличные.

– Но нельзя же носить с собой миллионы. У тебя их обязательно украдут. Поэтому люди кладут деньги в банк, а банк их инвестирует.

– Ты хочешь сказать, что старина Гемютлих ворочает миллионами? Не своими, конечно.

– Да, многими миллионами.

– Шиллингов или долларов?

– И долларов и фунтов. Миллионами и тех и других.

– Все равно свои деньги я бы ему не доверил.

Искренне возмущенная Эдит даже приподнялась.

– Герр Гемютлих абсолютно честен. Ему и в голову никогда не придет ничего подобного.

– Ему, может, и не придет, но ведь есть и другие люди. Вот послушай… Предположим, я знаю человека, у которого есть счет в вашем банке. Его зовут Шмитт. В один прекрасный день я прихожу к вам и говорю: «Доброе утро, герр Гемютлих, меня зовут Шмитт, у меня есть счет в вашем банке». Он смотрит в свою книгу и отвечает: «Да, есть». Тогда я говорю: «Я хотел бы снять все деньги». Потом приходит настоящий Шмитт, а денег-то и нет. Поэтому мне больше нравятся наличные.

Такая наивность рассмешила Эдит. Она потеребила его за ухо.

– Ничего у тебя не получится. Скорее всего герр Гемютлих лично знает твоего друга Шмитта. В любом случае ему сначала придется доказать, что это именно он.

– Паспорт можно подделать. Чертовы палестинцы постоянно ездят по всему свету с фальшивыми паспортами.

– А еще он потребует расписаться и сравнит твою подпись с той, что хранится в его бумагах.

– Ну и что, я научусь подделывать подпись Шмитта.

– Карим, мне кажется, из тебя может получиться хороший уголовник. У тебя нездоровые задатки.

Оба рассмеялись, до того абсурдной казалась эта мысль.

– Как бы то ни было, но если ты иностранец и живешь в другой стране, то у тебя скорее всего будет номерной счет. А номерной счет абсолютно надежен.

Карим сдвинул брови и из-под локтя бросил взгляд на Эдит.

– А это что такое?

– Номерной счет?

– Угу.

Эдит объяснила.

– Глупость какая-то, – не выдержал Карим. – Любой идиот может зайти в банк и сказать, что он – владелец такого-то счета. Если Гемютлих никогда его не видел…

– У нас же есть специальные способы подтверждения личности, дурачок. Очень сложные коды, особые правила написания писем, определенные места для подписи – тысячи способов, чтобы убедиться, что автор письма и в самом деле владелец счета. Если хотя бы одно из правил будет нарушено, то герр Гемютлих ни за что не выполнит инструкцию. Так что из твоей затеи ничего не получится.

– Должно быть, у него неплохая память.

– Ох, ну и глуп же ты! Все коды, все шифры записаны, конечно. Ты меня поведешь на обед?

– А ты заслужила?

– Ты же знаешь, что заслужила.

– Ну хорошо. Только мне нужна закуска.

Эдит была озадачена.

– Ладно, закажи закуску.

– Я имею в виду тебя.

Карим протянул руку, согнутым пальцем ухватился за пояс узеньких трусиков Эдит и потянул ее к себе. Она довольно хихикнула. Карим принялся ее целовать, но потом вдруг замер, так что Эдит даже немного растерялась.

– Я знаю, что я бы сделал, – сказал он. – Я нанял бы опытного медвежатника, он взломал бы сейф старины Гемютлиха и списал все коды. Тогда я запросто забрал бы все деньги.

Эдит облегченно рассмеялась. Слава Богу, он не передумал заниматься любовью.

– У тебя ничего не получится. М-м-м-м. Сделай так же еще раз.

– Получится.

– А-а-а-а. Не получится.

– Получится. Сейфы взламывают то и дело. Посмотри любую газету.

Эдит провела рукой по телу Карима, добралась до «там, внизу» и широко раскрыла глаза.

– О-о-о, и все это для меня? Карим – ты прекрасный, сильный мужчина, и я тебя очень люблю. Но – как ты его называешь? – старина Гемютлих немножко умнее тебя…

Через минуту Эдит уже совсем не волновало, умен или глуп герр Гемютлих.

Пока моссадовский агент занимался любовью в Вене, Майк Мартин устанавливал антенну спутниковой связи в своей хижине. В Багдаде приближалась полночь; наступало 12 февраля.

До 20 февраля, когда в Кувейт и Ирак должны были вторгнуться наземные армии союзников, оставалось восемь дней. К югу от кувейтской границы огромный пустынный район Саудовской Аравии ощетинился танками, пушками, военными складами, войсками. Со второй мировой войны на такой территории еще никогда не концентрировалось столько военной техники.

Бомбардировки иракских военных объектов продолжались круглые сутки, хотя большинство целей, внесенных в список генерала Хорнера, авиация союзников уже навестила, а иногда и не раз. Наконец было ликвидировано отставание от плана, вызванное отвлечением значительных сил на охоту за «скадами» после в сущности безвредного иракского ракетного удара по Израилю. Каждое известное союзникам предприятие по производству или хранению оружия массового поражения, включая двадцать новых объектов, выданных Иерихоном, было превращено в кучу щебня.

Иракские ВВС прекратили свое существование как реальная военная сила. Истребители-перехватчики Саддама и раньше редко осмеливались вступать в единоборство с «иглами», «хористами», «томкэтами», «фэлконами» и «ягуарами» союзников, а к середине февраля и вовсе прекратили такие попытки. Лучшие истребители и истребители-бомбардировщики были отосланы в Иран и там немедленно арестованы. Другие боевые самолеты Ирака были навечно погребены в своих укрепленных ангарах или уничтожены на взлетных полосах и открытых стоянках.

Военное командование союзников никак не могло взять в толк, почему Саддам решил отослать лучшие самолеты своему заклятому врагу. А причина была проста: Саддам твердо верил, что рано или поздно все государства Среднего Востока будут вынуждены опуститься перед ним на колени. Вот тогда он и вернет свой воздушный флот.

К середине февраля во всем Ираке не осталось практически ни одного моста, ни одной действующей электростанции. Теперь союзники стали все больше концентрировать свои воздушные удары на позициях иракской армии в южном Кувейте, а потом и в приграничных районах Ирака.

«Баффы» методично уничтожали артиллерию, танки, ракетные установки и пехоту Ирака на участке от саудовско-иракской границы до шоссе Багдад–Басра. Американские «тандерболты» А-10, за изящество в полете прозванные «летающими бородавочниками», были заняты тем, что умели делать лучше всех, – охотой за танками. «Иглам» и «торнадо» тоже было поручено «щелкать» иракские танки.

Однако генералы союзников не знали, что в иракских пустынях и в горах глубоко под землей скрыто еще около сорока важных предприятий, так или иначе связанных с производством оружия массового поражения, и что нетронутыми остались базы иракских ВВС, сооруженные компанией «Сикско».

Уничтожение подземного предприятия в Эль-Кубаи заметно подняло настроение четырех генералов, а также находившихся в Эр-Рияде сотрудников ЦРУ и Интеллидженс сервис, то есть всех, кто был осведомлен о том, что находилось на том предприятии.

Это настроение отразилось и в коротком сообщении, которое принял ночью Майк Мартин. Оно начиналось с информации об успешно проведенной «торнадо» операции, хотя радость победы омрачала потеря одного из экипажей. Далее Мартину выражали благодарность за то, что он решил остаться в Багдаде, несмотря на то, что ему было разрешено перебираться в Саудовскую Аравию, и за успешное выполнение всего задания. В заключение говорилось, что миссия Мартина практически завершена. Иерихону нужно будет передать последнее письмо, в котором следует от имени союзников поблагодарить его, сообщить, что все деньги уже переведены на его счет и что связь с ним будет возобновлена по окончании войны. После этого Мартину настоятельно рекомендовалось перебираться в Саудовскую Аравию – пока не поздно!

Мартин разобрал радиостанцию, спрятал ее в нише под полом, лег на койку и задумался. Интересно, размышлял он, значит, армия союзников не собирается входить в Багдад. А как же Саддам? Разве его свержение не было одной из целей войны? Очевидно, произошли какие-то важные перемены.

Если бы Майк Мартин знал о том, что происходило как раз в эти минуты в штаб-квартире Мухабарата, меньше чем в полумиле от его хижины, он не смог бы так быстро заснуть.

Известны четыре уровня технического мастерства: удовлетворительный, очень хороший, блестящий и «естественный». Последний означает уже не просто мастерство, а единство технических знаний и врожденной интуиции, некий инстинкт, шестое чувство, такое единение человека и машин, о котором невозможно рассказать в учебниках.

Что касается радиосвязи, то майор Мохсен Зайид, безусловно, достиг уровня естественного мастерства. Очень молодой, всегда в больших очках, делавших его похожим на студента-зубрилу, майор Завид жил радиосвязью. Его квартира была завалена новейшими западными журналами, а если он обнаруживал в них сведения о новом устройстве, которое могло бы повысить эффективность работы его отдела радиоперехвата, он немедленно требовал достать такое устройство. Хассан Рахмани высоко ценил Зайида и старался удовлетворить все его просьбы.

Вскоре после полуночи Рахмани и Зайид встретились в кабинете бригадира.

– Есть успехи? – спросил Рахмани.

– Думаю, есть, – ответил Зайид. – Он здесь, в этом я нисколько не сомневаюсь. К сожалению, он пользуется пакетными сигналами, которые почти невозможно перехватить. Слишком они непродолжительны. Почти, но не совсем. При умении и достаточном терпении удается засечь и такой сигнал, хотя он длится всего несколько секунд.

– Что же вы выяснили? – спросил Рахмани.

– Видите ли, я обнаружил, что эти сигналы передаются в довольно узкой полосе диапазона сверхвысоких частот. Это уже что-то. Несколько дней назад мне повезло. На всякий случай мы прослушивали одну узкую полосу частот, и в это время он вышел на связь. Послушайте.

Зайид положил на стол магнитофон и нажал кнопку «воспроизведение». Кабинет наполнился какофонией невероятнейших звуков. Рахмани был озадачен.

– Это и есть та передача?

– Она зашифрована, разумеется.

– Разумеется, – согласился Рахмани. – Вы можете ее дешифровать?

– Почти наверняка нет. Шифрование выполнено с помощью одного кремниевого чипа с очень сложной микросхемой.

– Значит, мы не поймем, что он передавал?

Рахмани немного растерялся. Беда была в том, что Зайид жил в своем особом мире и обычно говорил на своем языке. Сейчас он прилагал немалые усилия, чтобы начальник понял его, но эти усилия не всегда приводили к успеху.

– Это не шифр в обычном смысле слова. Превратить эту какофонию в осмысленную речь можно только с помощью совершенно идентичного кремниевого чипа. Число перестановок элементов микросхемы равно нескольким сотням миллионов. Значит, вероятность случайно найти подходящий чип не больше одной стомиллионной.

– Так в чем же ваш успех?

– Успех в том, что… я определил радиопеленг.

В возбуждении Хассан Рахмани подался вперед.

– Радиопеленг?

– Мой помощник определил. И знаете, что самое интересное? Это сообщение было передано ночью, за тридцать часов до воздушного налета на Эль-Кубаи. Мне кажется, там были координаты Эль-Кубаи. И еще одно.

– Продолжайте.

– Он здесь.

– В Багдаде?

Майор Зайид улыбнулся и покачал головой. Самую приятную новость он приберег напоследок. Ему хотелось преподнести начальнику сюрприз и получить заслуженную благодарность.

– Не только в Багдаде, а в Мансуре. Я могу указать квадрат примерно два на два километра…

В голове Рахмани вихрем пронеслись тысячи мыслей. Успех был близок, поразительно близок. Зазвонил телефон. Рахмани несколько секунд молча слушал, потом положил трубку и встал.

– Меня вызывают. Последний вопрос. Сколько еще радиоперехватов вам потребуется, чтобы точно определить, где находится передатчик? С точностью до квартала или даже здания?

– Если повезет, то всего один. В первый раз я не успел вовремя среагировать, но во время следующего перехвата я его поймаю. Я молю Аллаха, чтобы он послал длинное сообщение, чтобы он пробыл в эфире несколько секунд. Тогда я смогу сказать, где находится передатчик, с точностью до ста метров.

Спускаясь к ждавшему автомобилю, Рахмани не мог успокоить дыхание.

На созванное раисом совещание они прибыли в двух автобусах с зачерненными окнами: в одном было семь министров, в другом – шесть генералов и три руководителя спецслужб. Понять, куда они едут, было невозможно. Этого не знали и водители, они следовали за мотоциклистами.

Автобусы остановились во дворе, обнесенном высокими стенами. Только здесь пассажирам разрешили выйти. Они ехали сорок минут, но часто меняли направление. По прикидкам Рахмани получалось, что они находятся за городом, примерно милях в тридцати от Багдада. Сюда не доносился шум уличного движения, а в свете звезд можно было разглядеть лишь силуэт большой виллы с плотно зашторенными окнами.

В главной гостиной уже ждали семь министров. Генералы подошли к столу – каждый к своему месту – и сели. Никто не произнес ни слова. Охранники указали на три стула шефу иностранной разведки доктору Убаиди, руководителю контрразведки Рахмани и начальнику секретной полиции Омару Хатибу; им придется сидеть лицом к единственному большому мягкому креслу, предназначенному для самого раиса.

Через несколько минут вошел тот, кто созвал совещание. Все встали. Саддам жестом разрешил садиться.

Некоторые из присутствовавших не видели президента больше трех недель. Выглядел он неважно: обострившиеся скулы, усталые глаза, под ними мешки.

Саддам Хуссейн без предисловий приступил к делу, ради которого и созвал совещание. Союзники нанесли бомбовый удар по важнейшему объекту. Теперь об этом знали даже те, кто несколько дней назад и не подозревал о существовании Эль-Кубаи.

Объект был настолько основательно засекречен, что в Ираке его точное расположение было известно не более чем десяти высшим руководителям. И тем не менее на него был совершен воздушный налет. Лишь горстка руководителей государства и преданнейших инженеров имели право ездить на объект с незавязанными глазами и не в автобусе без окон. И тем не менее секретнейшее предприятие подверглось бомбардировке.

Когда раис на минуту умолк, в комнате воцарилась гробовая тишина. Перепуганные генералы пристально изучали рисунок ковра у себя под ногами.

– Наш товарищ, Омар Хатиб, допросил двух пленных британских летчиков, – чуть повысив голос, заключил раис. – Сейчас он расскажет, чего ему удалось добиться.

Никто не осмеливался смотреть в глаза Саддаму Хуссейну, зато все повернулись лицом к худому, как щепка, Омару Хатибу. Тот встал, но не поднимал глаз выше груди главы государства.

– Летчики заговорили, – монотонно начал Хатиб. – Они сказали все, что им было известно. На предполетном инструктаже командир эскадрильи сообщил им, что воздушная разведка союзников обратила внимание на странную автомобильную свалку, на которую часто заезжают грузовики, не какие-нибудь, а армейские грузовики. Сукины дети вообразили, что свалка служит прикрытием для склада вооружения, точнее, склада снарядов, начиненных отравляющими веществами. Такой склад не рассматривался ими как особо важный объект. Они считали, что он не имеет системы противовоздушной обороны, поэтому направили на задание только два истребителя-бомбардировщика; два других самолета должны были наводить бомбы на цель. Их не сопровождали самолеты, предназначенные для подавления зенитных установок, потому что они были уверены, что там нечего подавлять. Пленные, пилот и штурман, больше ничего не знают.

Раис жестом поднял генерала Фарука Ридхи.

– Это правда или ложь, рафик?

– Они, сайиди раис, – ответил генерал, командовавший артиллерией и ракетными войсками, – обычно сначала направляют вооруженные ракетами самолеты, чтобы подавить противовоздушную оборону, а потом бомбардировщики для поражения цели. Они всегда так поступают. Чтобы на уничтожение важного объекта послать только два самолета без всякой поддержки – такого никогда не было.

Саддам обдумал ответ генерала. Угадать мысли раиса по его темным глазам было невозможно. Отчасти именно благодаря этому качеству он удерживал власть над этими людьми: они никогда не могли предугадать реакцию хозяина.

– Не может ли быть так, рафик Хатиб, что эти летчики умолчали о чем-то очень важном, что они знают больше, чем сказали?

– Нет, раис, мы… убедили их в необходимости полной откровенности.

– Значит, вопрос закрыт? – тихо спросил раис. – Налет был просто нелепой случайностью?

Присутствующие было дружно закивали, но внезапный вопль будто парализовал их.

– Чепуха! Все вы неправы.

В следующее мгновение голос раиса упал почти до шепота, но страх успел снова прочно вселиться в души его соратников. Все знали, что такой спокойный шепот может предшествовать взрыву бешеной ярости, вынесению дичайших приговоров.

– Там не было военных грузовиков, вообще никаких армейских машин. Эту сказку специально рассказали летчикам на тот случай, если они попадут в плен. За бомбардировкой кроется нечто большее, не так ли?

Несмотря на исправно работавший кондиционер, по лицам большинства министров и генералов струился пот. Так было всегда, с незапамятных времен: вождь собирал племя и призывал охотника за ведьмами, и все племя трепетало – на кого укажет охотник.

– Существует заговор, – прошептал раис. – Есть предатель, который устроил заговор против меня.

Несколько минут Саддам молчал, заставив каждого не раз внутренне содрогнуться. Потом он заговорил снова, обращаясь на этот раз только к трем руководителям спецслужб, которые сидели лицом к нему:

– Найдите предателя. Найдите и приведите ко мне. Он узнает, какое наказание полагается за такие преступления. И он, и вся его семья.

Сопровождаемый телохранителем Саддам стремительно вышел. Оставшиеся не осмеливались смотреть друг на друга; никто из них не выдержал бы взгляда соратника. Все понимали: будет выбрана очередная жертва, и никому не дано знать, кто станет на этот раз козлом отпущения. Каждый боялся только за себя, судорожно припоминал, не сболтнул ли где случайно лишнего, не сделал ли какой-то неверный шаг.

Пятнадцать мужчин сторонились шестнадцатого – охотника за ведьмами, того, кого они называли Мучителем. Этот непременно найдет жертву.

Хассан Рахмани счел за лучшее промолчать. Сейчас не время говорить о перехваченных радиопередачах. Его операции требуют умелой, тонкой работы, истинного мастерства. Меньше всего на свете ему бы хотелось, чтобы ритм работы его подчиненных нарушил грохот кованых сапог мясников из Амн-аль-Амма.

Страх ни на минуту не отпускал министров и генералов, глубокой ночью возвращавшихся в свои апартаменты.

На следующее утро за поздним завтраком Ави Херцог, он же Карим, докладывал своему шефу Гиди Барзилаи:

– Он хранит бумаги не в сейфе.

Израильские агенты встретились на конспиративной квартире Барзилаи. Херцог позвонил шефу по телефону-автомату только после того, как убедился, что Эдит Харденберг уже давно вошла в банк. Вскоре прибыла бригада из отдела Ярид, взяла своего коллегу в «коробочку» и проводила до дверей конспиративной квартиры. Если бы за Херцогом тянулся «хвост», они бы его обязательно заметили. Обнаруживать слежку – это их специальность.

Гиди Барзилаи навис над богато сервированным столом. Его глаза горели.

– Отлично, красавчик. Теперь я знаю, где герр Гемютлих не держит коды. Осталось узнать, где же он их прячет?

– В своем письменном столе.

– В столе? Ты с ума сошел. В стол может залезть любой дурак.

– Вы его видели?

– Стол Гемютлиха? Нет.

– Насколько я знаю, это очень большой старинный стол с множеством резных украшений. Настоящий музейный экспонат. Краснодеревщик, который когда-то делал этот стол, предусмотрел и особый ящичек, настолько секретный, настолько умно замаскированный, что Гемютлих считает его надежнее любого сейфа. Он уверен, что любой взломщик прежде всего займется сейфом и не обратит внимания на письменный стол. И даже если он залезет в стол, то не найдет секретное отделение.

– И твоя дама не знает, где это отделение?

– Нет. При ней Гемютлих никогда его не открывает. Если ему нужно что-то проверить, он всегда сначала запирает свой кабинет на ключ.

Барзилаи задумался.

– Хитрая бестия. Пожалуй, я его недооценил. Ты знаешь, скорее всего, он прав.

– Теперь я могу наконец смыться?

– Нет, Ави, еще рано. Если ты не ошибаешься, то ты отлично справился с заданием. Но потерпи еще немного, поиграй в пылкого любовника, поваляй дурака. Если ты сейчас исчезнешь, она может вспомнить ваш последний разговор, свести концы с концами, ее могут замучить угрызения совести, мало ли что. Оставайся с ней, но впредь ни слова о банке.

Барзилаи снова задумался. Из тех агентов, что были сейчас в Вене, никто не имел дела с такими тайниками, но Барзилаи знал одного специалиста… Вскоре в Тель-Авив было послано тщательно зашифрованное сообщение для Коби Дрора.

В Тель-Авиве разыскали того сыщика, который наведывался в банк «Винклер», и свели его с художником. Сыщик не отличался глубоким умом, но обладал уникальнейшей, поистине фотографической памятью. Больше пяти часов он, закрыв глаза, вспоминал мельчайшие детали его недавней беседы с герром Гемютлихом, которому он представился как нью-йоркский юрист. Тогда ему нужно было обнаружить прежде всего все устройства охранной сигнализации на окнах и дверях, найти потайной сейф в стене, заметить проволочки, которые ведут к датчикам в полу, реагирующим на давление, словом, все приспособления и уловки, предназначенные для защиты от взломщиков и грабителей. Письменный стол его не очень интересовал. Впрочем, теперь, несколько недель спустя, в доме недалеко от бульвара короля Саула, он, закрыв глаза, не без успеха пытался вспомнить все мелочи.

Сыщик рассказывал о столе, подробно описывая каждую его линию. Иногда он заглядывал в эскизы, вносил исправления, оценивал работу художника. Тот набрасывал контуры тушью, потом раскрашивал их акварелью. Через пять часов на бумаге появилось точное цветное изображение письменного стола, стоявшего в кабинете Вольфганга Гемютлиха в банке «Винклер».

Рисунок тотчас отправили с диппочтой из Тель-Авива в израильское посольство в Вене. Гиди Барзилаи получил его через два дня после того, как послал запрос Коби Дрору.

Тем временем была предпринята тщательная проверка всех сайянов, живущих в Европе. Проверка показала, что на бульваре Распай в Париже проживает некий мсье Мишель Леви, опытный антиквар, слывущий одним из лучших специалистов по классической европейской мебели.

Вечером 14 февраля, в тот же день, когда в Вене Барзилаи получил рисунок стола Гемютлиха, Саддам Хуссейн снова собрал своих министров, генералов и начальников спецслужб.

И на этот раз совещание было созвано по инициативе шефа Амн-аль-Амма Омара Хатиба, сумевшего передать весть о своих новых успехах через племянника диктатора Хуссейна Камиля. Опять-таки местом совещания была выбрана уединенная вилла.

Раис вошел в комнату и жестом приказал Хатибу доложить о том, чего он добился.

– Что я могу сказать, сайиди раис? – Шеф секретной полиции воздел руки и беспомощно их опустил. Тщательно отрепетированный жест должен был продемонстрировать самоуничижение и восхищение мудростью диктатора. – Раис, как всегда, был прав, а все мы заблуждались. Бомбардировка Эль-Кубаи не была случайностью. Среди нас был предатель, и мы его нашли.

Все единодушно издали возгласы деланного удивления, а потом дружно зааплодировали. Довольный Саддам, сидевший в прямом мягком кресле спиной к глухой стене, поднял руки, призывая прекратить ненужную овацию. Аплодисменты стихли, но далеко не сразу. Разве я был не прав, говорила улыбка раиса, разве я вообще бываю не прав?

– Как ты раскрыл заговор, рафик? – спросил раис.

– Мы провели расследование, а отчасти нам просто повезло, – скромно поведал Хатиб. – Везение – дар Аллаха, а Аллах никогда не обходит своей милостью нашего раиса.

Присутствующие согласно забормотали и закивали головами.

– За два дня до того, как бени Наджи сбросили бомбы на Эль-Кубаи, мы установили неподалеку пост дорожного патруля. Как обычно, мои люди искали дезертиров, проверяли, не везет ли кто контрабандные товары… и регистрировали номера проезжающих автомобилей. Два дня назад я сам проверил эти номера. Большинство принадлежало местным грузовикам и фургонам. Но среди них оказался один дорогой легковой автомобиль с багдадским номером. Мы разыскали владельца, который, должно быть, не без причин заехал в Эль-Кубаи. Но по телефону мы выяснили, что в тот день на подземном предприятии его не было. Тут я задумался: зачем же он крутился возле предприятия?

Хассан Рахмани молча кивнул. Расследование проведено неплохо – если только оно было правдой. Одна неувязка: все рассказанное слишком непохоже на Хатиба, обычно полагавшегося на грубую силу и жестокость.

– И почему же он там оказался? – поинтересовался раис.

Хатиб помедлил, чтобы слушатели лучше осознали всю важность того, что он собирался им сообщить.

– Чтобы составить детальное описание автомобильной свалки, определить точное расстояние от ближайшего наземного ориентира и точный компасный пеленг – словом, все для того, чтобы вражеская авиация быстро нашла цель.

Слушатели разом, как один человек, выдохнули.

– Но это выяснилось позже, сайиди раис. А сначала я пригласил того человека к себе, в штаб-квартиру Амн-аль-Амма, для откровенной беседы.

Хатиб мысленно вернулся к той «откровенной беседе», что состоялась в подвале под штаб-квартирой Амн-аль-Амма в Саадуне, в подвале, который называли гимнастическим залом.

Обычно Омар Хатиб доверял допросы своим подчиненным, а сам довольствовался тем, что устанавливал уровень жесткости допроса и анализировал результаты. Но тут был особый случай, на этот раз требовалась особая тщательность, поэтому Хатиб сам допрашивал подозреваемого, запретив подчиненным открывать звуконепроницаемую дверь камеры.

В потолок этой камеры на расстоянии около ярда один от другого были вделаны два стальных крюка, с которых свисали короткие стальные цепи. На цепях был укреплен деревянный брус. Хатиб привязал подозреваемого за запястья к концам бруса так, что тот оказался наполовину вздернутым на дыбу, наполовину распятым. Висеть не на вытянутых вертикально руках намного труднее, и несчастный испытывал адские муки.

Ступни подозреваемого, не достававшие до пола дюйма четыре, Хатиб привязал к концам другого метрового бруса. Подозреваемый висел в центре камеры, поэтому Хатиб мог подойти к нему с любой стороны, а крестообразная поза давала доступ к любой части тела.

Омар Хатиб положил плетеный ротанговый хлыст на стоявший в стороне стол и подошел к несчастному. После первых же шести-десяти ударов отчаянные вопли прекратились, уступив место неразборчивым мольбам о пощаде. Хатиб уставился в лицо подозреваемому.

– Ты дурак, друг мой. Ты мог бы умереть легкой смертью. Ты предал раиса, но наш раис милосерден. От тебя мне нужно только признание.

– Нет, клянусь… ва-Аллах-эль-адхим… клянусь Аллахом, я никого не предавал.

Мужчина плакал, как ребенок, слезы агонии ручьями текли по его лицу. Слабак, подумал Хатиб, этот долго не протянет.

– Нет, предал. Ты знаешь, что такое «Кулак Аллаха»?

– Конечно, – пробормотал несчастный.

– И ты знаешь, где хранилось это устройство?

– Да.

Согнутой в колене ногой Хатиб резко ударил мужчину в пах. Тот машинально попытался согнуться, но не смог. Его стошнило, рвота текла по всему его телу, капала с члена.

– Что да?

– Да, сайиди.

– Так-то лучше. И наши враги не знали, где спрятан «Кулак Аллаха»?

– Нет, сайиди, это секрет.

Хатиб с размаху ударил распятого мужчину по лицу.

– Маниук, грязный маниук, почему же тогда вражеские самолеты на рассвете нашли Эль-Кубаи и разбомбили наше главное оружие?

Глаза мужчины округлились. Ужасное известие заставило его забыть даже о только что нанесенном ему страшном оскорблении: маниуком арабы называют мужчину, исполняющего роль женщины в гомосексуальном половом акте.

– Но это невозможно. Об Эль-Кубаи знала горстка людей…

– А наши враги узнали… И уничтожили его.

– Сайиди, клянусь, это невозможно. Никто не смог бы найти Эль-Кубаи. Его строил полковник Бадри, он так тщательно все замаскировал…

Допрос продолжался еще с полчаса и кончился так, как и должен был закончиться.

Воспоминания Хатиба прервал сам раис.

– И кто же нас предал?

– Инженер, доктор Салах Сиддики, раис.

Все дружно охнули от изумления, лишь президент медленно кивнул, как будто он давно подозревал этого человека.

– Позвольте поинтересоваться, – сказал Хассан Рахмани, – на кого работал этот мерзавец?

Хатиб бросил на Рахмани уничтожающий взгляд и, немного помолчав, ответил:

– Этого он не сказал, сайиди раис.

– Но ведь он скажет, должен сказать, – возразил президент.

– Сайиди раис, – пробормотал Хатиб, – к сожалению, на этом этапе своего признания предатель умер.

Рахмани вскочил, забыв о протоколе.

– Господин президент, я должен сделать заявление. Только что мы стали свидетелями вопиющей некомпетентности. Предатель не мог не располагать связью с нашими врагами, ведь каким-то образом он передавал им свои сообщения. Теперь, боюсь, мы этого никогда не узнаем.

Хатиб одарил Рахмани таким взглядом, что тот невольно вспомнил Киплинга, которого читал еще мальчишкой, в школе мистера Хартли; там была ядовитая змея, которая шипела: «Берегись меня, потому что я и есть смерть».

– Что вы можете сказать? – спросил раис.

– Сайиди раис, что мне сказать? – тоном кающегося грешника ответил Хатиб. – Мои подчиненные любят вас, как родного отца, а может, даже больше. Любой из них охотно отдал бы за вас свою жизнь. Когда они услышали признания гнусного предателя… то немного переусердствовали.

Чушь собачья, подумал Рахмани. Но раис лишь неторопливо кивал. Ему нравилась неприкрытая лесть.

– Это я могу понять, – сказал президент. – Такое случается. А вы, бригадир Рахмани, вы добились каких-нибудь результатов? Или вы способны только критиковать своего коллегу?

Все обратили внимание на то, что Саддам, обращаясь к Рахмани, не назвал его рафиком – товарищем. Мне нужно быть осторожным, очень осторожным, подумал Рахмани.

– В Багдаде работает вражеский радиопередатчик, сайиди раис.

Он вкратце пересказал то, что сообщил ему майор Зайид, хотел было добавить, что если им удастся еще раз перехватить передачу, то они наверняка найдут передатчик, но потом решил воздержаться от обещаний.

– Что ж, поскольку предатель мертв, – сказал в заключение раис, – теперь я могу сообщить вам то, о чем не имел права говорить два дня назад. «Кулак Аллаха» не уничтожен и даже не похоронен в подземелье. За двадцать четыре часа до воздушного налета я приказал перевезти наше секретное оружие в более надежное место.

Аплодисменты, которыми все собравшиеся выразили свое восхищение гением вождя, стихли только через несколько минут.

Саддам сообщил, что ядерное устройство уже перевезли на другой секретный объект, который носит название «Крепость» или «Каала»; расположение Каалы им знать не нужно. Из Каалы устройство будет запущено в тот день, когда нога первого американского солдата ступит на священную землю Ирака. Этот запуск изменит ход всей истории.

(обратно)

Глава 20

Известие о том, что налет британских «торнадо» на Эль-Кубаи завершился безрезультатно, потрясло человека, который был известен союзникам только под кличкой «Иерихон». Он с большим трудом заставил себя подняться и вместе со всеми аплодировать обожаемому раису.

Как обычно, в центр Багдада его и генералов отвезли в автобусе с зачерненными окнами. Иерихон сел на заднее сиденье и, занятый собственными мыслями, не вступал в разговоры.

Его нисколько не беспокоило то, что запуск «Кулака Аллаха» из какой-то таинственной Каалы, о которой он никогда не слышал и понятия не имел, где она находится, привел бы к гибели многих тысяч людей.

Иерихона тревожила только собственная судьба. Три года он, предавая свою страну, рисковал всем, ведь в случае провала его ждали полный крах и страшная смерть. Его главная цель состояла не только в том, чтобы сколотить огромное состояние; в конце концов, вымогательством, взятками и воровством и в Ираке можно заработать миллионы, хотя при этом, конечно, тоже не обойдешься без риска.

Иерихон мечтал навсегда покинуть Ирак и появиться на другом конце планеты другим человеком, с другой фамилией, другой биографией, с новыми документами, которые ему, конечно же, охотно выдадут его иностранные хозяева. Они же надежно защитят его от наемных убийц. Он не раз видел, какая судьба ждет того, кто, наворовав достаточно денег, убегал за рубеж: он жил в постоянном страхе до тех пор, пока в один прекрасный день его не настигали иракские мстители.

Иерихон же хотел и денег и безопасности, поэтому он был даже рад смене хозяев; что ни говори, а с американцами иметь дело приятнее, чем с израильтянами. Американцы, выполняя все условия соглашения, побеспокоятся о том, чтобы он стал подданным другой страны, приобрел другое имя, смог купить себе дом на мексиканском побережье и прожить остаток дней в достатке и комфорте.

Теперь же все изменилось. Если он промолчит и Саддам пустит в ход свой «Кулак Аллаха», американцы могут подумать, что он намеренно ввел их в заблуждение. Конечно, на самом деле это было совсем не так, но обозленные янки наверняка ему не поверят. Они обязательно заморозят его счет в банке, и тогда все усилия пойдут прахом. Ему нужно как-то предупредить американцев, что произошла ошибка. Нужно рискнуть последний раз, и все кончится: Ирак будет сокрушен, раис низвергнут с трона, а он, Иерихон, будет уже недосягаем.

Запершись в своем кабинете, Иерихон написал сообщение; как всегда, он писал по-арабски, на очень тонкой бумаге, которая занимает так мало места. Он рассказал о последнем совещании у Саддама, объяснил, что в момент отправки последнего письма ядерное устройство действительно хранилось в Эль-Кубаи, но сорок восемь часов спустя, когда «торнадо» нанесли бомбовый удар, его там уже не было. Иерихон не обманул союзников и не чувствовал за собой никакой вины.

Он изложил все, что узнал: где-то есть секретный объект, который называют «Крепостью» или по-арабски «Каалой», и именно из этой Каалы будет запущено ядерное устройство, как только первый американский солдат пересечет иракскую границу.

Вскоре после полуночи он сел в неприметный автомобиль и скрылся в темных багдадских переулках. Никто не вправе оспорить его право ездить ночью по городу, да никто и не осмелится на это. Он оставил крохотный пакетик с письмом в тайнике неподалеку от овощного базара в Касре, потом мелом начертил условный знак за собором святого Иосифа на площади Христиан. На этот раз условный знак был несколько иным. Иерихон надеялся, что тот, кто забирает его сообщения, не станет зря тратить время.

Рано утром 15 февраля Майк Мартин выехал на велосипеде из виллы советского дипломата. Русская кухарка дала ему длинный список продуктов, которые нужно было где-то купить. Выполнять такиепоручения раз от разу становилось все трудней, потому что продуктов в Багдаде продавали все меньше и меньше. Нет, крестьяне работали по-прежнему, вот только перевозка плодов их труда стала проблемой. Большинство мостов было разрушено, а центральная иракская равнина изрезана множеством рек и речушек, благодаря которым крестьяне и могли выращивать богатые урожаи и кормить Багдад. Они были поставлены перед выбором: или платить большие деньги за паромные перевозки, или оставить урожай дома, до лучших времен. Большинство предпочли последнее.

К счастью, на этот раз Мартин начал покупки с базара пряностей на улице Шурджа. Выехав с базара, он обогнул собор святого Иосифа и направился к ближайшему переулку. Заметив меловую отметку, он вздрогнул.

На этой стене должен был появляться определенный условный знак: опрокинутая на бок цифра восемь, перечеркнутая короткой горизонтальной линией. Мартин предупредил Иерихона, что лишь в чрезвычайной ситуации вместо горизонтальной линии в центре каждого круга восьмерки нужно начертить по маленькому крестику. Сегодня на стене впервые появилась восьмерка с крестиками.

Мартин, энергично нажимая на педали, покатил к овощному базару в Касре, выждал момент, когда поблизости никого не оказалось, наклонился, как бы поправляя ремешок сандалии, нырнул рукой в тайник и извлек оттуда крохотный пластиковый пакетик. К полудню он уже вернулся на виллу. Пришлось долго объяснять разгневанной кухарке, что он сделал все, что мог, но сегодня продавцы смогут добраться до городских базаров еще позже. Мартин обещал вторично объехать багдадские базары во второй половине дня.

Он прочел письмо, и ему стало ясно, почему Иерихон решил, что создалась чрезвычайная ситуация. Потом Мартин набросал свои комментарии к сообщению Иерихона. Он сказал, что, по его мнению, теперь ему следует взять инициативу в свои руки и самому принимать решения. Сейчас просто не оставалось времени для долгих совещаний в Эр-Рияде, обмена мнениями и инструкциями. Больше всего Мартина обеспокоило переданное Иерихоном известие о том, что иракская контрразведка уже знала о нелегальном радиопередатчике, посылавшем пакетные сигналы. Мартин мог лишь догадываться, насколько близко к нему подобрались иракские охотники за шпионами. Ему было ясно одно: о дальнейшей регулярной радиосвязи с Эр-Риядом не могло быть и речи. Следовательно, ему самому придется решать, что делать.

Мартин записал на магнитную пленку сообщение Иерихона – как обычно, сначала на арабском, потом в своем переводе на английский, добавил собственные соображения и выводы и приготовился к передаче.

Очередное «окно» для связи с Эр-Риядом открывалось лишь глубокой ночью, когда все другие обитатели виллы Куликова будут крепко спать. Как и у Иерихона, на случай непредвиденных ситуаций у Мартина были предусмотрены запасные варианты сеансов связи.

Предупреждением должен был послужить один долгий сигнал, в данном случае пронзительный свист, переданный на совершенно иной волне, далеко в стороне от обычной полосы в диапазоне сверхвысоких частот.

Сначала Мартин убедился, что иракский шофер Куликова вместе со своим шефом уехал в посольство, которое находилось в центре города, а русская кухарка и ее муж обедают. Рискуя быть замеченным, Мартин собрал возле открытой двери своей хижины антенну спутниковой связи и передал предупреждающий сигнал.

В бывшей спальне виллы на окраине Эр-Рияда, переоборудованной под центр радиосвязи, в половине второго мигнул световой сигнал. Дежурный радиооператор, поддерживавший связь между виллой и Сенчери-хаусом в Лондоне, бросил все дела, повернулся к двери, крикнул напарнику «Скорей сюда!» и настроил приемник на частоту, на которой в тот день должен был передавать Мартин.

Второй оператор заглянул в открытую дверь.

– Что случилось?

– Зови Стива и Саймона. «Черный Медведь» выходит на связь. Срочное сообщение.

Оператор ушел. Мартин выждал пятнадцать минут, потом передал подготовленное сообщение.

Пакетный сигнал приняла не только эр-риядская радиостанция. Частично его успела перехватить и другая антенна спутниковой связи, установленная на окраине Багдада и непрерывно сканировавшая весь диапазон сверхвысоких частот. Сообщение Мартина оказалось настолько длинным, что даже передача пакетного сигнала заняла четыре секунды. Иракские радисты уловили вторую половину сигнала и определили радиопеленг.

Как только сигнал был передан, Мартин разобрал радиопередатчик и спрятал его под плитами пола. Он едва успел положить на место последнюю плиту, как услышал шуршание гравия. Это был муж русской кухарки. У него сегодня было особенно хорошее настроение, и он не поленился пересечь весь двор, чтобы предложить садовнику болгарскую сигарету. Мартин принял ее с низкими поклонами и с бесконечными «шукран». Гордый своей щедростью русский вернулся в дом.

Бедняга, пожалел он садовника, разве это жизнь?

Оставшись один, «бедняга» принялся писать убористой арабской вязью на листке тонкой бумаги, которую он хранил под своим соломенным тюфяком. В эти же минуты гений радиоперехвата майор Зайид склонился над крупномасштабной картой города, обращая особое внимание на район Мансур. Закончив расчеты, он дважды проверил результаты и только после этого позвонил в штаб-квартиру Мухабарата бригадиру Хассану Рахмани. От обведенного зелеными чернилами квадрата в Мансуре штаб-квартиру отделяло не больше пятисот ярдов. Зайиду было приказано явиться к четырем часам.

В Эр-Рияде Чип Барбер, размахивая компьютерной распечаткой и ругаясь так, как он не ругался уже лет тридцать, с тех пор как распрощался с морской пехотой, возбужденно вышагивал по главной гостиной виллы.

– Нет, что он себе позволяет, черт бы его побрал? – требовал он ответа от двух британских коллег, сидевших в той же гостиной.

– Полегче, Чип, – урезонивал его Лэнг. – Мартин чертовски долго сидит в самом логове Саддама. Он в сложном положении. Плохие ребята уже напали на его след. По всем правилам мы должны были бы немедленно его отозвать.

– Да, знаю, он молодец, но он превышает свои полномочия. Мы оплачиваем всю эту игру, не забыли?

– Нет, не забыл, – ответил Паксман. – Но Мартин – наш человек, который находится в глубоком тылу противника. Если он решил остаться, то лишь для того, чтобы закончить свою работу – не только для нас, но и для вас.

Барбер немного поостыл.

– Три миллиона долларов. Что, черт возьми, я скажу Лэнгли? Что на этот раз он предложил Иерихону еще три миллиона зеленых за достоверную информацию? Этот иракский засранец должен был дать нам абсолютно достоверные сведения и в первый раз. Судя по тому, что нам доподлинно известно, не исключено, что он водит нас за нос и просто хочет побольше заработать.

– Чип, – сказал Лэнг, – речь идет об атомной бомбе.

– Может быть! – прорычал Барбер. – Может быть, речь идет об атомной бомбе! Может быть, Саддам успел наработать достаточно урана! Может быть, он успел сделать проклятую бомбу! А на самом деле мы ни черта не знаем, кроме расчетов каких-то ученых и хвастливого заявления самого Саддама – если только Саддам действительно говорил что-то подобное. Черт возьми, Иерихон – наемник, ему ничего не стоит соврать. Ученые могли ошибаться. А Саддам постоянно врет как сивый мерин. Так что же мы получили за все эти деньги?

– Вы хотите взять ответственность на себя? – уточнил Лэнг.

Барбер упал в кресло.

– Нет, – ответил он после короткого раздумья, – не хочу. Хорошо, я поговорю с Вашингтоном. Потом мы разъясним ситуацию генералам. Им нужно знать. Но я вам обещаю одно: если этот Иерихон надул нас, я его из-под земли достану, повыдергиваю ему руки-ноги и сам забью мерзавца до смерти.

К четырем часам майор Зайид пришел с картами и расчетами в кабинет Хассана Рахмани. Он обстоятельно растолковал, что сегодня ему удалось определить еще один радиопеленг и таким образом резко уменьшить площадь района вероятного нахождения передатчика до квадрата, отмеченного на карте Мансура. Рахмани с сомнением уставился на карту.

– Сто на сто метров, – сказал он. – Я полагал, что современная техника позволяет определить положение источника сигнала с точностью до метра.

– Я смог бы это сделать, если бы передача была достаточно продолжительной, – терпеливо объяснял молодой майор. – Можно добиться, чтобы ширина луча от перехваченного сигнала не превышала одного метра. Если потом точно так же перехватить сигнал из другой точки, то в результате и получится квадратный метр. Но эти передачи страшно непродолжительны. Он только вышел в эфир, две секунды – и все, передача закончена. Поэтому в лучшем случае я могу сканировать город очень узким конусом, вершиной которого является мой приемник. Чем дальше от приемника, тем, разумеется, шире конус. Угол конуса не превышает, вероятно, одной секунды, но на расстоянии в пару километров конус расширяется до ста метров. Однако посмотрите, это все же очень небольшой квадрат.

Рахмани снова опустил голову. Внутри квадрата оказалось четыре здания.

– Давайте спустимся и все осмотрим на месте, – предложил он.

Бродя с картой в руках по Мансуру, Рахмани и Зайид нашли отмеченный на карте квадрат. Это был респектабельный район; все четыре здания оказались роскошными виллами, огороженными глухими стенами. К тому времени, когда они закончили осмотр, начало смеркаться.

– Утром обойдете все виллы, – приказал Рахмани. – Я без лишнего шума перекрою войсками все подходы к квадрату. Что искать, вы знаете. Войдете со своими специалистами и тщательно обследуете все четыре дома. Находите передатчик – мы получаем шпиона.

– Есть одна проблема, – заметил майор. – Видите вон там бронзовую табличку? Это резиденция советского посольства.

Рахмани задумался. Если разгорится международный скандал, ему никто не скажет «спасибо».

– Сначала осмотрите три другие виллы, – распорядился он. – Если ничего не найдете, я согласую вопрос об обыске советской резиденции с нашим министерством иностранных дел.

В момент этого разговора один из обитателей советской виллы находился в трех милях от нее. На старом британском кладбище, в каменной урне над неухоженной могилой садовник Махмуд Аль-Хоури оставил тонкий пластиковый пакетик. Потом на стене здания союза иракских журналистов он начертил условный знак, а колеся поздним вечером на велосипеде в том же районе, заметил, что условный знак был стерт еще до полуночи.

Вечером того же дня в Эр-Рияде, за закрытыми дверями одного из кабинетов на втором подвальном этаже под зданием Министерства обороны Саудовской Аравии состоялось в высшей степени секретное совещание. На нем присутствовали четыре генерала и двое гражданских – Барбер и Лэнг. Когда представители спецслужб кончили говорить, в кабинете на минуту воцарилась мрачная тишина.

– Насколько достоверны эти сведения? – спросил один из американцев.

– Если вы имеете в виду стопроцентную уверенность, то таких гарантий я вам дать не могу, – ответил Барбер. – Впрочем, мы полагаем, вероятность того, что эта информация точна, очень высока.

– Почему вы так уверены? – спросил генерал ВВС США.

– Как вы, джентльмены, вероятно, уже догадались, несколько последних месяцев на нас работает агент, занимающий очень высокое положение в багдадской иерархии.

Согласно кивнув, военные что-то неразборчиво пробормотали, а генерал ВВС, который все еще не мог простить ЦРУ их сомнения в достоверности данных летчиков о количестве пораженных ими целей, сказал:

– Я и не сомневался, что вся эта информация об иракских военных объектах поступает отнюдь не от магического кристалла ЦРУ.

– Дело в том, – пояснил Лэнг, – что до сегодняшнего дня все переданные нашим агентом сведения были потрясающе точны. Если он лжет сейчас, то все мы окажемся по уши в дерьме. Но вопрос в другом: можем ли мы взять на себя такую ответственность?

Снова на несколько минут установилась тишина.

– Парни, вы упустили из виду одно обстоятельство, – прервал молчание генерал ВВС. – Доставку.

– Доставку? – переспросил Барбер.

– Да, именно. Недостаточно просто иметь бомбу, надо располагать возможностью сбросить ее на голову противнику. Судите сами: никто не поверит, что Саддам достиг колоссальных успехов в миниатюризации. Это тонкая технология. Значит, он не может выстрелить этой штукой – если она у него есть – из танкового орудия. Или из пушки того же калибра. Или из ракетной установки типа «катюша». Или запустить ее с помощью ракеты.

– Почему не с помощью ракеты, генерал?

– Полезная нагрузка не позволит, – наставительным тоном ответил летчик. – Все дело в проклятой полезной нагрузке. Если его бомба достаточно примитивна, она должна весить примерно полтонны. Скажем, тысячу фунтов. После того как мы разбомбили комплекс в Сааде-16, нам стало известно, что ракеты «Аль-Абейд» и «Аль-Таммуз» находятся еще в стадии разработки. То же относится и к ракетам «Аль-Аббас» и «Аль-Бадр». Или неработоспособны, или разбиты нами, или несут слишком малую полезную нагрузку.

– А как насчет «скадов»? – поинтересовался Лэнг.

– Та же самая история, – ответил генерал. – Так называемый «Аль-Хусаин», ракета на базе «скадов» с повышенной дальностью полета, по-прежнему разлетается на куски при вхождении в атмосферу и способна поднимать не более ста шестидесяти килограммов. Даже максимальная полезная нагрузка поставляемых из СССР «скадов» не превышает шестисот килограммов. Этого слишком мало.

– Но бомбу можно сбросить и с самолета, – возразил Барбер.

Генерал ВВС возмутился.

– Джентльмены, я могу дать вам полную гарантию, что отныне ни один иракский военный самолет не долетит до границы. Большинство не успеет даже оторваться от бетонной полосы, те же, кому это все же удастся, будут сбиты на полпути к южной границе. У меня достаточно АВАКСов, достаточно истребителей. За это я отвечаю.

– Тогда что же такое «Крепость» Саддама, его Каала? – спросил Лэнг. – Стартовый стол?

– Нет. Секретный ангар, скорее всего, подземный, с единственной взлетно-посадочной полосой. Там стоит «мираж», МиГ или Су – вооруженный, заправленный, готовый к взлету. Но мы перехватим его до границы.

Решение должен был принять американский генерал, сидевший во главе стола.

– Вы будете искать место хранения этого устройства, так называемую Каалу? – негромко спросил он.

– Да, сэр. Мы уже ищем. Думаем, нам потребуется еще несколько дней.

– Найдите – и мы ее уничтожим.

– А наступление начнется через четыре дня?

– Я дам вам знать.

Вечером было объявлено, что наступление наземных войск на Кувейт и Ирак откладывается до 24 февраля.

Позднее историки объясняли отсрочку двумя причинами. Одни говорили, что американская морская пехота хотела сместить направление главного удара на несколько миль к западу, для чего требовались передислокация войск, перенос складов и другие подготовительные мероприятия. И это тоже было правдой.

Еще позже в средствах массовой информации появилась другая версия. Сообщалось, что к компьютеру Министерства обороны подсоединялись два британских компьютерных хулигана, которые нарушили систему анализа сводок погоды в районе наступления. В результате союзники долго не могли выбрать наилучший с точки зрения погодных условий день для начала вторжения.

На самом же деле от 20 до 24 февраля стояла отличная погода, которая ухудшилась, когда началось наступление.

Генерал Норман Шварцкопф отличался не только физической силой; он был умен и уравновешен. К сожалению, напряжение нескольких последних дней могло не сказаться разве что на сверхчеловеке – или недочеловеке.

Вот уже шесть месяцев генерал работал по двадцать часов в сутки – без перерывов, без выходных. Он не только руководил созданием огромнейшей армии неслыханными в истории темпами (одна эта задача могла бы сломать более слабого человека), но и постоянно регулировал сложные отношения с чрезмерно чувствительным саудовским обществом, сохранял мир, когда междоусобные конфликты по меньшей мере десять раз могли бы разрушить коалицию, и отражал бесконечный поток благонамеренных, но бесполезных и изматывающих советов и инструкций с Капитолийского холма.

Однако в последние дни генералу не давала заснуть не столько накопившаяся усталость, сколько обостренное чувство собственной ответственности за жизнь тысяч и тысяч молодых солдат, находившихся под его командованием.

В ночных кошмарах генерала преследовал треугольник. Всегда один и тот же треугольник, точнее – участок земли в форме прямоугольного треугольника. Его основанием служила береговая линия, которая начиналась у Хавджи, проходила через Джубаил и заканчивалась у трех сросшихся воедино городов – Даммама, Эль-Хобы и Дахрана.

Другим катетом треугольника была уходящая от берега на запад граница: сначала саудовско-кувейтская, а потом, в безбрежных пустынях, саудовско-иракская.

Роль гипотенузы выполняла наклонная линия, связывавшая самый западный форпост в пустыне с прибрежным Дахраном.

Внутри этого треугольника расположилось полмиллиона молодых солдат, среди которых были и женщины. Все они ждали приказов генерала. Восемьдесят процентов из них – американцы. На востоке сосредоточились войска Саудовской Аравии, других арабских государств и морская пехота США, в центре – американские бронетанковые и моторизованные пехотные дивизии, а также британская Первая бронетанковая дивизия. Западный фланг занимали французы.

Однажды генералу приснилось, что десятки тысяч молодых солдат, бросившись в пробитую танками брешь, попали под дождь отравляющих веществ и в страшных мучениях погибли на полосе между песчаными стенами и колючей проволокой. Теперь кошмары были еще страшней.

Всего лишь неделю назад один офицер армейской разведки, рассматривая на карте треугольник, вдруг заметил: «Не исключено, что Саддам бросит сюда термоядерную бомбу». Офицер думал, что он пошутил.

Той ночью главнокомандующий вооруженными силами союзников снова попытался заснуть – и снова неудачно. Как всегда, не давали спать мысли о треугольнике. Слишком много людей, слишком мало места.

На арендованной Интеллидженс сервис вилле Лэнг Паксман и два радиооператора поделили ящик пива, тайком доставленный из британского посольства. Они тоже смотрели на карту, тоже видели треугольник, тоже ощущали напряжение.

– Одна проклятая бомбочка, одна маломощная, недоделанная, допотопная, кое-как слепленная бомба… Неважно, наземный или воздушный взрыв… – вслух рассуждал Лэнг.

Чтобы оценить последствия, не нужно было быть специалистом. Взрыв атомной бомбы мгновенно унес бы жизни больше ста тысяч молодых солдат. А несколько часов спустя радиационное облако, всосавшее в себя миллиарды тонн радиоактивного песка пустыни, начало бы дрейфовать, сея смерть на своем пути. Корабли успели бы переместиться в менее зараженные регионы океана, но наземные войска и мирное население саудовских городов… Облако, постепенно расширяясь, дрейфовало бы на восток, сначала захватило бы Бахрейн и авиабазы союзников, отравило бы море, потом нависло бы над иранским побережьем, уничтожая тех, кого Саддам Хуссейн отнес к числу не имеющих права на жизнь… «Персы, евреи и мухи».

– Он не сможет сбросить бомбу, черт бы его побрал, – сказал Паксман. – У него нет ни подходящей ракеты, ни самолетов.

Далеко на севере, в подземельях Джебаль-аль-Хамрина, в казенной части пушки со стовосьмидесятиметровым стволом и с дальнобойностью до тысячи километров, неподвижно лежал «Кулак Аллаха», готовый по команде в любую минуту ринуться к цели.

На рассвете жильцы этого дома в Кадисияхе еще толком не проснулись и были совсем не готовы к приему непрошеных гостей. Много лет назад хозяин построил этот дом в центре большого сада. От четырех вилл в Мансуре, которые собирался обыскать майор Зайид из контрразведки, дом в Кадисияхе отделяли три мили. Теперь старый дом окружили быстро разрастающиеся юго-западные пригороды Багдада, а там, где когда-то цвели персиковые и абрикосовые деревья, была проложена новая скоростная железная дорога.

Все же вилла сохранила часть своего былого великолепия, а зажиточный хозяин, давно ушедший на пенсию, почти не выходил за стены двора и лишь присматривал за немногими оставшимися от огромного сада плодовыми деревьями.

Два грузовика были битком набиты солдатами Амн-аль-Амма, а те не привыкли церемониться. Командовал отрядом майор. Через считанные секунды был сбит замок с больших ворот, а их створки широко распахнуты. Ворвавшись во двор, солдаты тут же разнесли в щепу парадную дверь и избили пытавшегося остановить их дряхлого слугу.

Они ураганом пронеслись по всем комнатам, срывая портьеры и обои, распахивая и ломая шкафы и буфеты. Ошеломленный владелец дома лишь пытался защитить свою старую жену.

Солдаты сорвали и разломали почти все, что можно было сорвать или сломать и ничего не нашли. Старик умолял их сказать, что им нужно и чего они ищут, но майор грубо ответил, что знает сам. Обыск продолжался.

Разделавшись с домом, солдаты направились в сад. В глубине его, возле стены, они обнаружили свежевспаханный участок. Двое солдат держали старика, другие принялись копать. Старик уверял, что понятия не имеет, кто и зачем ковырял здесь землю, что он ничего здесь не прятал. Но солдаты, конечно, нашли то, что искали.

Находка была завернута в джутовый мешок. Когда содержимое мешка вытряхнули, все увидели, что это радиопередатчик. Майор ничего не понимал и не хотел понимать в радиоустройствах. Впрочем, в любом случае ему было наплевать на то, что оказавшийся в мешке потрепанный передатчик Морзе как небо от земли отличался от сверхсовременной системы спутниковой связи, с которой работал Майк Мартин и которая все еще хранилась в тайнике под плитами его хижины в саду первого секретаря посольства Куликова. Для майора Амн-аль-Амма любая радиоаппаратура была шпионскими штучками, а все остальное не имело значения.

Старик с воем и причитаниями убеждал солдат, что он никогда не видел этой штуки; должно быть, ночью кто-то перелез через стену и закопал ее здесь. Солдаты прикладами уложили старика на землю, а заодно и его жену, чтобы та не мешала своими криками.

Майор осмотрел находку. Даже он понял, что на джутовом мешке что-то написано на иврите.

Солдатам был нужен только старик, слуга и старуха их не интересовали. Четыре солдата схватили за запястья и лодыжки старика, которому было далеко за семьдесят, лицом вниз понесли к своим машинам и бросили, как мешок с сушеным инжиром, в кузов одного из грузовиков.

Майор был счастлив. Действуя по анонимному доносу, он честно выполнил свой долг. Его начальники будут довольны. Об Абу-Граибе здесь и думать было нечего. Майор доставил пленника в штаб-квартиру Амн-аль-Амма. «Гимнастический зал», рассуждал майор, самое подходящее место для еврейских шпионов.

В тот же день, 16 февраля, Гиди Барзилаи оказался в Париже, где он продемонстрировал рисунок стола Мишелю Леви. Старый антиквар был только рад помочь. До сих пор к нему обращались лишь однажды, да и то с пустяковой просьбой дать на время какую-нибудь старинную мебель каце, который пытался проникнуть в нужный ему дом, выдавая себя за торговца антиквариатом.

Для Мишеля Леви появление Барзилаи было событием. Еще бы, Моссад не просто вспомнил о его существовании, им потребовалась его консультация, он мог оказать им реальную помощь.

– Буль, – сказал Леви.

– Прошу прощения, – отозвался Барзилаи.

Он решил, что чем-то обидел старика.

– Буль, – повторил Леви. – Пишется Boulle или Buhl. Великий французский краснодеревщик. Сами видите, его стиль, ошибиться невозможно. Но это работа не самого Буля. Для него вещь изготовлена слишком поздно.

– Тогда кто же его сделал?

Мосье Леви было уже за восемьдесят. Истончившиеся белые волосы прилипли к сморщенному скальпу, но щеки старика сохранили яркий румянец, а глаза прямо-таки светились радостью от сознания того, что он еще жив. Мсье Леви уже похоронил так много своих сверстников.

– Видите ли, перед смертью Буль передал мастерскую своему протеже, некоему немцу Обену, а тот, когда настал его день, другому немцу, Ризенеру. Я сказал бы, что эта вещь относится к периоду Ризенера. Возможно, это работа самого великого мастера, в крайнем случае – одного из его учеников. Вы собираетесь ее купить?

Конечно, мсье Леви шутил. Он знал, что Моссад не покупает произведения искусства. Его глаза излучали веселье.

– Скажем, меня эта штука очень интересует, – уклонился от прямого ответа Барзилаи.

Леви был в восторге. Ах, опять они занимаются какими-то сомнительными делами. Разумеется, он так ничего и не узнает, но все равно это ужасно интересно.

– Не могут ли быть в таких столах…

– Бюро, – поправил Леви. – Это – бюро.

– Хорошо, в таких бюро бывают секретные отделения?

Все лучше и лучше. Великолепно. Это просто восторг!

– Ах, вы имеете в виду тайнички? Французы называли их кашетами. Конечно. Понимаете, молодой человек, много лет назад, когда мужчину могли вызвать на дуэль и убить, если кто-то посчитал, что задета его честь, дамам, имевшим любовные связи на стороне, приходилось быть очень осмотрительными. Тогда не было ни телефонов, ни факсов, ни видео. Ее любовнику приходилось излагать свои шаловливые мысли на бумаге. А где же было даме прятать письма от мужа? Не в стенном сейфе – тогда таких не было. Не в железной коробке – муж мог потребовать ключ. Поэтому в те времена люди из общества приобретали мебель с кашетами. Не каждый раз, разумеется, но время от времени. Это могла быть только работа мастера, иначе тайник был бы заметен.

– А как узнать, что тот предмет, который… кто-то думает купить, действительно имеет этот кашет?

О, это просто изумительно. Значит, этот симпатичный мужчина из Моссада не собирается покупать бюро Ризенера, он хочет залезть в него.

– Не хотите ли взглянуть на подобное бюро, так сказать, в натуре? – предложил Леви.

Он позвонил в два-три места. Наконец они вышли, взяли такси и подъехали к другому антиквару. Леви пошептался с коллегой, тот понимающе кивнул и вышел, оставив их вдвоем. Леви сказал, что если ему удастся договориться о продаже, он возьмет себе только очень небольшие комиссионные. Его коллега был доволен; в мире антикваров такие сделки – не редкость.

Бюро, на которое показал Леви, было поразительно похоже на стол герра Гемютлиха в Вене.

– Так вот, – охотно объяснял Леви, – кашет не должен быть слишком большим, иначе его можно будет легко обнаружить, сравнив толщину разных стенок. Значит, он должен быть узким – вертикальным или горизонтальным, неважно, но толщиной не больше двух сантиметров. Старые мастера делали кашет в стенке, которая кажется сплошной, скажем, толщиной три сантиметра, а на самом деле там всего лишь две тонкие дощечки, а между ними – тайничок. Но ключ ко всему в потайном замочке. – Леви вытащил один из верхних ящиков. – Поищите вот здесь.

Барзилаи поводил рукой по внутренней поверхности, пока не уперся пальцами в заднюю стенку.

– Ощупайте все стенки.

– Ничего, – сказал Барзилаи.

– Правильно, там ничего и нет, – довольно согласился Леви. – В этом отделении нет. Но могла бы быть кнопочка, задвижечка или еще какое-то приспособление. Если гладенькая кнопочка, на нее нужно нажать, если задвижечка – подвигать ею туда-сюда, если ручка – повернуть ее. И посмотреть, что потом произойдет.

– А что должно произойти?

– Вы услышите совсем негромкий щелчок. Сработает потайная пружина, отскочит кусочек фанеровки, а за ним откроется кашет.

Даже искусство краснодеревщиков восемнадцатого столетия имеет свои пределы. В течение часа Леви научил Барзилаи, где следует искать потайной замочек, высвобождающий пружину и открывающий кашет. Таких мест оказалось всего десять.

– Никогда не применяйте силу, – несколько раз наставительно повторил Леви. – Силой вы все равно ничего не добьетесь, а только оставите следы на дереве.

Он игриво толкнул Барзилаи локтем и понимающе ухмыльнулся. Барзилаи пригласил старика на отличный ленч в ресторан «Куполь», потом взял такси до аэропорта и ближайшим рейсом вернулся в Вену.

Утром 16 февраля майор Зайид во главе небольшой группы своих специалистов появился на одной из трех вилл, подлежавших тщательному обыску. Две другие виллы были отрезаны от внешнего мира: у всех дверей были поставлены часовые, следившие за тем, чтобы испуганные хозяева никуда не выходили.

Майор был исключительно корректен; впрочем, обитатели виллы даже не пытались протестовать. В отличие от солдат Амн-аль-Амма, проводивших обыск в Кадисияхе, в полутора милях от Мансура, люди Зайида знали свое дело, наносили минимальный ущерб, ничего не ломали и вообще работали намного профессиональней.

Они начали с первого этажа, убедились, что под полом нет тайников, потом методично обшарили весь дом, осмотрев комнату за комнатой, шкаф за шкафом и нишу за нишей.

Обыскали и весь сад, но и там не нашли ничего предосудительного. Ближе к полудню майор убедился, что дальнейшие поиски бесполезны, извинился перед хозяевами и ушел. Тут же он и его подчиненные приступили к столь же детальному осмотру следующей виллы.

В Саадуне, в одной из подвальных пыточных камер под штаб-квартирой Амн-Аль-Амма, лежал на спине старик из Кадисияха, привязанный за поясницу и запястья к деревянному столу. Вокруг старика расположились четыре специалиста по выбиванию признаний. Кроме них в камере находился врач. В углу бригадир Омар Хатиб негромко совещался с сержантом Али.

Шеф Амн-аль-Амма распорядился, чтобы со стариком не нянчились; он разрешил использовать весь арсенал средств дознания. Сержант Али поднял брови; стало быть, подумал он, сегодня без комбинезона не обойтись. Омар Хатиб коротко кивнул и вышел. В кабинете его ждали другие неотложные дела.

Старик по-прежнему ныл, что ничего не знает ни о каком передатчике, что из-за непогоды он уже несколько дней не выходил из дому. Дознавателей все это не интересовало. За лодыжки они привязали ноги старика к ручке метлы, потом двое подняли метлу так, чтобы подошвы старика заняли удобное для них положение, а Али и двое других сняли со стены тяжелые хлысты, сплетенные из гибких электрических шнуров.

Потом началась бастонада.[245] Как и подозреваемые до него, старик сначала истошно вопил, потом сорвал голос, потом потерял сознание. Его тут же привели в чувство, опрокинув на голову кувшин ледяной воды – в углу наготове стояло много таких кувшинов.

Время от времени, устав от тяжелой работы, дознаватели устраивали перекур. Перед отдыхом они не забывали обрызгать разбитые ноги старика крепким рассолом, а потом, набравшись сил, снова принимались за ту же работу.

Старик то терял сознание, то ненадолго приходил в себя и тогда твердил, что он вообще не умеет работать с радиопередатчиком, что, должно быть, произошла какая-то ошибка.

Часам к девяти утра с обеих ступней старика были сбиты и кожа, и мышечная ткань; там, где кровь текла не слишком сильно, белели оголенные кости. Сержант Али вздохнул и знаком приказал прекратить операцию, потом прикурил сигарету и с удовольствием затянулся. Тем временем его помощник коротким железным ломиком крошил кости старика от колен до лодыжек.

Старик умолял врача вмешаться; ведь они же коллеги, говорил он, старик сам когда-то практиковал. Но врач из Амн-аль-Амма только смотрел в потолок. У него был приказ: не дать подозреваемому умереть во время допроса и по возможности почаще приводить его в сознание.

В четыре часа дня, когда Гиди Барзилаи и Мишель Леви поднялись из-за стола парижского ресторана, майор Зайид заканчивал обыск второй виллы. И здесь он ничего не обнаружил. Пространно извинившись перед насмерть перепуганной супружеской парой, он вместе со своими людьми направился на третью – и последнюю – виллу.

В Саадуне старик терял сознание все чаще и чаще. Пришлось вмешаться врачу. Он заявил, что старику нужно дать передохнуть, сделал ему укол, который почти мгновенно вывел того из коматозного состояния. Старик вернулся к жизни, его нервы были готовы снова чувствовать и старую и новую боль.

Потом через сморщенную мошонку в усохшие яички старика медленно ввели большие иглы, предварительно раскалив их докрасна в жаровне.

В начале седьмого старик снова впал в кому. На этот раз врач опоздал. Он прилагал все усилия, испытал все средства, по его лицу от страха ручьями стекал пот, но все стимулирующие средства, даже введенные непосредственно в сердце, оказались бессильны.

Али вышел и через пять минут вернулся вместе с Омаром Хатибом.

Бригадир бросил взгляд на тело; многолетний опыт и без медицинского диплома подсказал ему, что все кончено. Хатиб повернулся и с размаху ударил съежившегося от страха врача по лицу. Сила удара и авторитет того, кто его нанес, были таковы, что врач не удержал равновесия и упал на пол, на свои шприцы и склянки.

– Кретин! – прошипел Хатиб. – Чтоб твоего духа здесь не было!

Врач поспешно побросал в сумку свои пожитки и уполз на четвереньках. Хатиб еще раз мельком взглянул на плоды труда сержанта Али и его помощников. В камере стоял давно знакомый Хатибу и Али сладковатый назойливый запах пота, мочи, экскрементов, крови и рвоты с примесью тошнотворного аромата горелой человеческой плоти.

– До самого конца он так и не признался, – пожаловался Али. – Клянусь, если бы он что-то знал, мы бы вытянули из него.

– Затолкайте тело в мешок, – бросил Омар Хатиб, – и верните жене. Пусть она его хоронит.

В тот же день, в десять вечера, на порог дома в Кадисияхе бросили мешок из прочного белого холста шести футов длиной и двух шириной. Вдова и старый слуга с трудом подняли мешок, внесли его в дом и положили на обеденный стол. Женщина заняла свое место в ногах покойного и, изливая свое горе, с причитаниями принялась оплакивать мужа.

Потрясенный старый слуга Талат хотел было позвонить, но телефон не работал: солдаты сорвали его со стены вместе со шнуром. Талат взял телефонную книгу и отправился к соседу-аптекарю. Он попросил соседа связаться хотя бы с одним из сыновей хозяина; сам Талат этого сделать не мог, потому что совсем не умел читать.

В тот же час, когда аптекарь тщетно пытался дозвониться до сыновей убитого соседа (иракская телефонная сеть была основательно повреждена), а Гиди Барзилаи, уже вернувшись в Вену, составлял рапорт Коби Дрору, майор Зайид докладывал Хассану Рахмани о напрасных усилиях его и его людей.

– Радиопередатчика там нет, – говорил майор шефу контрразведки. – Если бы он был, мы бы обязательно его нашли. Следовательно, он должен быть на четвертой вилле, там, где живет дипломат.

– Вы уверены, что не могли ошибиться? – осторожничал Рахмани. – Не может ли передатчик все же оказаться в другом доме?

– Уверен, сэр. Ближайшее к этим четырем виллам здание находится далеко за границами квадрата, обозначенного пересекающимися лучами. Источник пакетных сигналов находится в квадрате, который я отметил на карте. Клянусь, это так.

Рахмани все же колебался. Связываться с дипломатами – последнее дело. Они всегда готовы мчаться в министерство иностранных дел с нотой протеста. Чтобы получить разрешение на обыск в резиденции товарища Куликова, нужно идти к очень высокому начальству – чем выше, тем лучше.

Когда майор Зайид ушел, Рахмани позвонил в министерство иностранных дел. Ему повезло: министр, который последние месяцы почти постоянно был в отъезде, в тот день оказался в Багдаде. Больше того, он еще не ушел из своего кабинета. Рахмани договорился, что министр примет его на следующий день, в десять утра.

Аптекарь был добрым человеком и весь вечер провел у телефона, пытаясь связаться с сыновьями соседа. До старшего сына аптекарь так и не дозвонился, зато через давнего приятеля, служившего в армии, сумел передать весть младшему сыну, который тоже был офицером. Правда, с самим сыном ему поговорить не удалось, но приятель не подвел.

Младший сын получил известие, когда находился на своей базе, далеко от Багдада. Он тут же сел в автомобиль. Обычно дорога до Багдада занимала часа два; в тот же день, 17 февраля, офицер просидел за рулем шесть часов. На дорогах было множество патрульных постов и контрольных пунктов, но не они оказались главным препятствием: он объезжал длинные очереди, показывал патрульным удостоверение, и его беспрепятственно пропускали.

Возле переправ этот прием не действовал. У каждого разрушенного моста приходилось останавливаться и ждать парома. К дому своих родителей в Кадисияхе офицер приехал лишь к полудню.

Навстречу сыну выбежала мать и с плачем упала ему на грудь. Он пытался расспросить ее, узнать, что же именно здесь произошло, но старая женщина не могла ничего объяснить, она лишь плакала навзрыд.

В конце концов офицер отнес мать в комнату. В ванной среди сброшенных на пол и большей частью раздавленных солдатскими сапогами лекарств он отыскал пузырек со снотворным; отец принимал его холодными зимними вечерами, когда у него особенно разыгрывался артрит. Офицер дал матери две таблетки, и она скоро заснула.

Он пошел на кухню, попросил старого Талата приготовить крепкий кофе для него и для себя. Они долго сидели вдвоем, и слуга рассказал обо всем, что произошло здесь за последние два дня. Потом он показал сыну убитого хозяина то место в саду, где солдаты обнаружили мешок с радиопередатчиком. Молодой офицер вскарабкался на стену и сразу нашел там царапины, оставленные тем, кто ночью тайком забрался в сад и закопал передатчик.

Хассану Рахмани пришлось довольно долго ждать, а этого он не любил. Министр иностранных дел Тарик Азиз принял его, когда было уже почти одиннадцать.

– Боюсь, я не вполне вас понимаю, – сказал седовласый министр, недоумевающе посматривая на собеседника через сильные очки. – Посольствам разрешено связываться по радио со своими столицами, а их передачи всегда зашифрованы.

– Конечно, господин министр, но в таком случае передачи всегда ведутся из здания посольства. Это нормальная дипломатическая связь. Здесь же все по-другому. Речь идет о нелегальном передатчике – такие обычно используются шпионами, – который, как мы уверены, посылает пакетные сигналы отнюдь не в Москву, а гораздо ближе.

– Пакетные сигналы? – переспросил Азиз.

Рахмани объяснил, что это такое.

– Все же я вас не понимаю. Зачем какому-то агенту КГБ – а эта операция, очевидно, должна осуществляться КГБ – посылать пакетные сигналы из резиденции первого секретаря, если они имеют полное право воспользоваться гораздо более мощными передатчиками посольства?

– Не знаю.

– Тогда, бригадир, вам следует поискать какое-то разумное объяснение. Вы имеете хотя бы малейшее представление о том, что происходит за стенами вашего кабинета? Вы не знаете, что лишь вчера я вернулся из Москвы, где имел очень обстоятельные переговоры с господином Горбачевым и его помощником Евгением Примаковым, который, кстати, был у нас на прошлой неделе? Вы не знаете, что я привез мирные предложения, которые могут побудить Советский Союз потребовать созыва Совета Безопасности, а тот запретит американцам вторгаться на нашу территорию? Для этого требуется лишь одно: чтобы раис одобрил наши предложения, а я представлю их ему через два часа. И в свете всех этих событий в решающую для нашего государства минуту вы предлагаете мне дать согласие на обыск виллы первого секретаря советского посольства и тем самым нанести оскорбление правительству Советского Союза. Воистину, бригадир, вы, должно быть, не в своем уме.

На этом разговор закончился. Взбешенный от сознания собственного бессилия Рахмани покинул министерство. Впрочем, Тарик Азиз мог запретить не все. Пусть Куликов остается недосягаемым за стенами своей виллы и в своем автомобиле, но багдадские улицы ему не принадлежат.

Вернувшись в свой кабинет, Рахмани вызвал лучшую оперативную бригаду.

– Виллу нужно взять в плотное кольцо, – сказал он. – Наблюдение проводить скрытно, тайно, чтобы никто ничего не заметил. Но с виллы не спускать глаз. Если будут посетители, а они должны приходить, устанавливать за ними слежку.

К полудню бригада заняла свои места. За всеми четырьмя стенами виллы Куликова следили из автомобилей, припаркованных под деревьями. Под контроль была взята и единственная улочка, которая вела к вилле. Чуть дальше стояли другие автомобили; сидевшие в них агенты по радио будут сообщать обо всех машинах или пешеходах, приближающихся к вилле, и следовать за всеми, кто уйдет с нее.

В столовой родительского дома молодой офицер долго смотрел на длинный холщовый мешок. В нем лежал его отец. Офицер не стеснялся своих слез, которые оставляли темные влажные пятна на его форменной куртке. Он вспоминал добрые старые времена, когда его отец был преуспевающим врачом, имел обширнейшую практику, а по рекомендациям своего друга Найджела Мартина даже обслуживал некоторые британские семьи.

Он вспоминал, как он и его брат играли в саду дома Мартинов с Майком и Терри. Интересно, кем они стали теперь, как сложилась их судьба?

Потом ему показалось, что некоторые бурые пятна на холсте мешка еще час назад вроде бы были не такими большими. Он встал и подошел к двери.

– Талат!

– Что, хозяин?

– Принеси ножницы и кухонный нож.

Закрыв дверь столовой, полковник Осман Бадри распорол холщовый мешок и отбросил холст. Перед ним лежало изуродованное обнаженное тело его отца.

Согласно обычаю эту работу должны были выполнять женщины, но для его матери задача была бы непосильной. Осман приказал принести воду и бинты, вытер и омыл тело, перевязал страшные ступни, распрямил и запеленал разбитые ноги, прикрыл почерневшие гениталии. Осман Бадри делал все это, а по его щекам текли слезы. В его душе что-то надломилось; он становился другим человеком.

Когда начало темнеть. Осман Бадри позвонил имаму кладбища «Альвазия» в Рисафе и договорился с ним о похоронах. Траурную церемонию назначили на следующее утро.

В воскресенье, 17 февраля, Майк Мартин с утра успел объехать на велосипеде полгорода, купить продукты, проверить три стены – не появились ли на них условные отметки мелом – и до полудня вернуться на виллу. Господин Куликов, не веря ни в Христа, ни в Магомета, не отмечал ни святую для мусульман пятницу, ни христианское воскресенье, а потому все дни оставался дома,жалуясь на простуду и на то, что садовник плохо смотрит за цветами в его розарии.

Пока Мартин приводил в порядок цветочные клумбы, за стенами виллы заняли свои места агенты контрразведки Рахмани. Мартин же решил проверить меловые отметки на следующий день вечером; едва ли, подумал он, Иерихон получит свежую информацию раньше, чем через два дня.

Похороны доктора Бадри состоялись на кладбище «Альвазия» в начале десятого. В те дни на багдадских кладбищах едва успевали рыть могилы, а имамы ни минуты не сидели без дела. Всего несколько дней назад американская бомба попала в бомбоубежище; погибло больше трехсот человек. Неподалеку от могилы Бадри хоронили кого-то еще; несколько человек из второй похоронной процессии спрашивали неразговорчивого полковника Бадри, не погиб ли и его отец от американской бомбы. Полковник коротко отвечал, что отец умер своей смертью.

По мусульманским обычаям умершего хоронят быстро, между смертью и погребением не должно проходить несколько дней. И тело мусульманина кладут не в деревянный гроб, а лишь обертывают тканью.

На похороны пришел и старый аптекарь; теперь он бережно поддерживал вдову. После недолгой церемонии все направились домой.

Полковник Бадри не успел отойти от ворот кладбища, как услышал свое имя. Он оглянулся. В нескольких метрах от ворот стоял лимузин с затемненными стеклами. Одно из задних стекол было наполовину опущено, и именно оттуда донесся голос, звавший Бадри.

Полковник попросил аптекаря проводить вдову домой и обещал вскоре приехать сам. Когда они ушли, Осман Бадри подошел к лимузину. Тот же голос сказал:

– Полковник, садитесь в машину. Нам нужно поговорить.

Осман Бадри распахнул дверцу, бросил взгляд в салон. Единственный пассажир подвинулся, уступая ему место. Лицо пассажира показалось Бадри знакомым, но он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах встречался с этим человеком. Бадри сел в лимузин и захлопнул дверцу. Мужчина в темно-сером костюме нажал кнопку, и стекло поднялось, отсекая уличный шум.

– Вы только что похоронили отца.

– Да.

Кто же это? Почему он никак не может вспомнить, где он его видел?

– То, что сделали с ним, ужасно. Я мог бы предотвратить несчастье, если бы мне сообщили своевременно. К сожалению, я узнал слишком поздно.

Осману Бадри показалось, будто его ударили в солнечное сплетение. Он вспомнил: два года назад на приеме в министерстве обороны его представили этому человеку.

– Полковник, я намерен сообщить вам нечто такое, что в случае, если вы донесете, меня ждет еще более ужасная смерть, чем та, которая постигла вашего отца.

Значит, речь пойдет только об одном, подумал Бадри. Об измене.

– Когда-то, – продолжал мужчина, – я любил раиса.

– Я тоже, – сказал Бадри.

– Теперь все изменилось. Раис взбесился. Нет меры его жестокостям. Его нужно остановить. Вы, конечно, осведомлены о Каале?

Резкая перемена темы ошарашила Бадри.

– Конечно. Я ее строил.

– Вот именно. Вы знаете, что там сейчас размещается?

– Нет.

Мужчина рассказал полковнику.

– Этого не может быть. Я думаю, раис пошутил, – не поверил Бадри.

– Он говорил совершенно серьезно. Он намерен сбросить бомбу на американцев. Вы можете возразить, что это не наша забота. Но представляете себе, каким будет ответ американцев? Америка ответит точно таким же ударом. Здесь камня на камне не останется. Уцелеет ОДИН раис. Вы хотите в этом участвовать?

Полковник Бадри вспомнил тело отца, на которое в этот момент могильщики еще бросали комья сухой земли.

– Чего вы хотите?

– Расскажите мне о Каале.

– Зачем?

– Американцы ее уничтожат.

– Вы сможете передать им информацию?

– У меня есть пути, поверьте. Каала…

И полковник Осман Бадри, молодой инженер, когда-то мечтавший строить здания, которые, как легендарные постройки его предков, будут стоять века, все рассказал Иерихону.

– Точные координаты.

Бадри сообщил точные координаты Каалы.

– Возвращайтесь к вашим делам, полковник. Вам ничто не будет угрожать.

Полковник Бадри вышел из автомобиля и решил пройтись пешком. Он не прошел и ста метров, как снова и снова стал задавать себе один и тот же вопрос: что я наделал? Вдруг он понял, что ему просто необходимо поговорить с братом, со старшим братом, с мудрым советчиком, который всегда умел рассуждать более здраво, более хладнокровно.

Человек, которого в Моссаде звали «сыщиком», прибыл из Тель-Авива в Вену в понедельник. Он снова превратился в преуспевающего нью-йоркского юриста и, разумеется, имел при себе все необходимые бумаги.

Хотя настоящий юрист уже вернулся из отпуска, в Моссаде рассудили, что герр Гемютлих, ненавидевший телефоны и факсы, едва ли станет звонить в Нью-Йорк для проверки личности гостя. Следовательно, риск был минимальным, на который Моссад мог пойти.

Опять-таки сыщик остановился в отеле «Шератон» и там написал личное письмо герру Гемютлиху. Как и в первый раз, он извинился за незапланированный визит в австрийскую столицу, но объяснил, что прибыл в сопровождении кассира компании и что они по поручению своего клиента хотели бы внести первый весомый вклад на депозитный счет.

Во второй половине дня письмо было доставлено в банк, а уже на следующее утро в «Шератон» пришел ответ Гемютлиха, в котором тот предлагал встретиться в десять утра.

Юрист действительно пришел не один. Его сопровождал мужчина, которого в Моссаде называли «взломщиком», ибо он и на самом деле был таковым.

Хотя в тель-авивской штаб-квартире хранится единственная в своем роде коллекция фальшивых паспортов, бланков, всевозможных документов реальных и никогда не существовавших компаний и всяких прочих атрибутов обмана, настоящей гордостью Моссада все же являются его медвежатники, взломщики и мастера по любым замкам. В мире тайных операций о способности Моссада войти в любую закрытую дверь рассказывали легенды. Долгое время считалось, что в науке о кражах со взломом Моссаду нет и не может быть равных. Если бы в Уотергейте работала бригада из отдела Невиот, никто никогда ни о чем бы не узнал.

Репутация израильских специалистов была настолько высока, что когда британские промышленники выпускали новый образец замка и посылали его на проверку в Интеллидженс сервис и Сенчери-хаус, последний отправлял образец дальше, в Тель-Авив. Хитрые моссадовцы изучали замок, находили способ, как при необходимости его можно будет открыть, и затем возвращали в Лондон с характеристикой «неуязвимый для взлома». Об этом узнали в Интеллидженс сервис.

Как-то одна британская компания предложила изумительный замок совершенно новой конструкции. К удивлению изготовителей, Сенчери-хаус возвратил образец, попросив прислать для изучения «что-нибудь немного попроще». В Тель-Авив был послан второй образец. Там его тщательно осмотрели, с трудом, но все же подобрали «ключ» и к нему и отослали в Лондон с выводами, что замок «не поддается взлому». Тем временем Интеллидженс сервис рекомендовала компании приступить к выпуску замков первой модели.

Через год произошел любопытный инцидент. Моссадовский агент, пытаясь открыть такой замок в коридоре административного здания в одной из европейских столиц, провозился три часа, проклял все на свете и был вынужден уйти ни с чем. С тех пор британцы сами испытывают свои замки, предоставляя возможность моссадовцам при случае поломать голову.

Прибывший в Вену взломщик был не самым лучшим в Израиле, а в табеле о рангах занимал лишь второе место. Зато он обладал такими качествами, каких был лишен лучший израильский специалист.

Вечером Гиди Барзилаи в течение шести часов инструктировал молодого человека. Он рассказал ему все о деревянном шедевре восемнадцатого столетия, изготовленном франко-немецким краснодеревщиком Ризенером, а сыщик детальнейшим образом описал интерьер здания банка «Винклер». Инструктаж завершила бригада наблюдателей из отдела Ярид. Они сообщили взломщику о режиме работы ночного сторожа; эту информацию они получили, проследив, в какое время по ночам включается свет в той или иной комнате банка.

В тот же понедельник в Багдаде Мартин дождался пяти часов вечера, подкатил свой старенький велосипед к калитке в задней стене сада виллы Куликова, открыл калитку и вышел на улицу.

Здесь он вскарабкался на велосипед и стал спускаться в сторону ближайшего парома, ходившего через Тигр в том месте, где еще недавно стоял мост Джумхурия – пока на него не обратили внимание британские «торнадо».

Мартин завернул за угол и здесь заметил первый автомобиль, стоявший на обочине. Чуть дальше был припаркован второй лимузин. Когда из второй машины вышли двое мужчин и встали на проезжей части, перегородив дорогу, у Мартина тревожно забилось сердце. Он бросил взгляд назад: двое мужчин из первого автомобиля блокировали единственный путь к отступлению. Понимая, что все кончено, Мартин поехал вперед; другого выхода у него все равно не было. Один из стоявших впереди мужчин показал на обочину.

– Эй, ты! – крикнул он. – Сюда!

Мартин остановился под деревьями у тротуара. Откуда-то появились и солдаты. Их карабины были направлены на него. Он медленно поднял руки.

(обратно)

Глава 21

Во второй половине дня в Эр-Рияде встретились британский и американский послы. Судя по всему, встреча была неофициальной, и дипломаты хотели лишь воздать должное типично английскому обычаю – послеобеденному чаю с кексом.

На лужайке посольства Великобритании оказались также Чип Барбер, официально считавшийся сотрудником американской дипломатической миссии, и Стив Лэнг, который мог бы объяснить любому не в меру любопытному гостю, что его интересуют исключительно проблемы культурных связей его государства. Третьим гостем был генерал Норман Шварцкопф, сумевший ненадолго вырваться из своего подземного кабинета.

Скоро все пятеро с чашками в руках оказались в одном конце лужайки. Жизнь становится проще, когда каждый знает, каким способом зарабатывают свой кусок хлеба другие собеседники.

Главной темой всех разговоров в те дни была неизбежная война, но эти пятеро располагали информацией, недоступной для других. К такой информации относились и детали плана мирного урегулирования конфликта, представленные в тот же день Саддаму Хуссейну его министром иностранных дел Тариком Азизом. План был составлен в Москве после длительных переговоров с Михаилом Горбачевым и вызывал у союзников серьезные возражения, хотя и по разным причинам.

Всего несколько часов назад генерал Шварцкопф отклонил предложение Вашингтона начать наступление наземных войск раньше запланированного срока. Советский план мирного урегулирования призывал к выводу иракских войск из Кувейта на следующий день после прекращения огня американской стороной.

В Вашингтоне сведения об этом плане получили не из Багдада, а из Москвы. Белый дом немедленно ответил, что план имеет свои положительные стороны, но не предусматривает никаких путей решения ряда главных вопросов. В нем вообще не упоминается тот факт, что Ирак должен навечно отказаться от своих притязаний на Кувейт. В нем упущен из виду колоссальный ущерб, уже причиненный Кувейту: горят пятьсот нефтяных скважин, миллионы тонн сырой нефти выбрасываются в залив, отравляя его воды, казнены более двухсот кувейтцев, разграблена столица государства – Эль-Кувейт.

– Колин Пауэлл говорил мне, – сообщил генерал, – что государственный департамент придерживается еще более жесткой позиции. Они намерены требовать безоговорочной капитуляции.

– Да уж, эти могут потребовать и не такого, – пробормотал американский посол.

– Поэтому я ответил, – продолжал генерал, – что им прежде не мешало бы проконсультироваться с арабистами.

– В самом деле? – удивился посол Великобритании. – И почему же?

Оба посла были профессиональными дипломатами и долгие годы проработали на Среднем Востоке. Оба и были арабистами.

– Видите ли, – ответил генерал, – арабы никогда не примут такого ультиматума. Они скорее умрут.

На минуту воцарилось молчание. Послы старались найти на лице генерала хотя бы намек на иронию.

Барбер и Лэнг почти не принимали участия в этом разговоре, но и у того и у другого промелькнула одна и та же мысль: вы совершенно правы, дорогой мой генерал, в этом-то все и дело.

– Ты выехал из дома русского.

Офицер контрразведки не спрашивал, а констатировал факт. Его гражданская одежда не могла скрыть военной выправки.

– Да, бей.

– Документы.

Мартин порылся в карманах, вытащил удостоверение личности и замасленное письмо, выданное ему когда-то первым секретарем посольства Куликовым. Офицер тщательно проверил удостоверение, бросив взгляд на Мартина, сравнил фотографию с оригиналом, потом прочел письмо.

Израильские мастера знали свое дело. С фотографии сквозь запачканный пластик на офицера бесхитростно смотрел небритый Махмуд Аль-Хоури.

– Обыскать, – приказал офицер.

Другой, тоже в гражданском, провел руками по одежде Мартина, потом покачал головой. Оружия у этого феллаха нет.

– Карманы.

В карманах оказались несколько мелких банкнот, монеты, перочинный нож, цветные мелки и пластиковый пакетик. Офицер взял пакетик.

– Это что?

– Это выбросил неверный. Я его подобрал для табака.

– В нем нет табака.

– Нет, бей, табак кончился. Я надеялся купить пару щепоток на базаре.

– Не называй меня «беем». Бей ушли вместе с турками. Откуда ты взялся?

Мартин подробно рассказал о крохотной деревушке далеко на севере страны.

– Там мою деревню все знают, потому что у нас самые сладкие дыни, – охотно объяснял Мартин.

– Заткнись. Будь ты проклят вместе со своими дынями, – прорычал офицер, подозревая, что его солдаты с трудом удерживаются от смеха.

В конце улицы показался большой лимузин. Он остановился метрах в двухстах от задержавших Мартина солдат. Тот, что обыскивал Мартина, толкнул локтем начальника и кивнул в сторону подъехавшего автомобиля. Старший офицер повернулся и бросил:

– Ждите меня здесь.

Он подошел к лимузину и почтительно наклонился к полуоткрытому заднему окошку.

– Кого задержали? – спросил Хассан Рахмани.

– Садовника, господин бригадир. Он ухаживает за розами и садом на вилле, покупает продукты, занимается другими мелкими делами.

– Умен?

– Нет, совсем простофиля. Крестьянин с севера, из какой-то деревни, где выращивают дыни.

Рахмани задумался. Если простофилю арестовать, то русские удивятся, почему их работник не вернулся. Это их насторожит. Рахмани надеялся, что советский план мирного урегулирования провалится и тогда он добьется разрешения на обыск виллы. С другой стороны, если этого олуха отпустить, он вернется на виллу и расскажет, что его задержали, тогда его хозяева тоже заподозрят неладное. По своему опыту Рахмани знал, что любой бедный иракец хорошо понимает только один язык. Он достал бумажник и отсчитал сто динаров.

– Отдайте ему эти деньги. Скажите, чтобы спокойно ехал за покупками и возвращался, а на вилле присмотрелся бы, нет ли там кого-то с большим серебристым зонтиком. Если он будет держать язык за зубами, а завтра расскажет нам обо всем, что видел, он будет вознагражден. Если же сообщит о нас русским, то я его отдам в Амн-аль-Амм.

– Слушаюсь, бригадир.

Офицер взял деньги, вернулся и подробно проинструктировал садовника, что тому нужно и что не нужно делать. Садовник озадаченно моргал.

– Зонтик, сайиди?

– Да, большой зонтик, скорее всего серебристый, но он может быть и черный. И обязательно перевернутый. Видел такой?

– Нет, сайиди, – посетовал садовник, – как только собирается дождь, они все бегут под крышу.

– Великий Аллах, помоги мне, – пробормотал офицер. – Этот зонтик не от дождя, он для того, чтобы посылать сообщения.

– Зонтик, который посылает сообщения, – медленно повторил садовник. – Я посмотрю, сайиди.

– Катись своей дорогой, – отчаявшись, крикнул офицер. – И держи язык за зубами, никому ни слова о том, что ты здесь видел.

Мартин нажал на педали и покатил дальше, проехав совсем рядом с лимузином. Рахмани опустил голову; главе контрразведки республики Ирак не следует показываться каждому феллаху.

В семь часов вечера Мартин обнаружил меловую отметку, а в девять извлек из тайника донесение Иерихона. Он прочел его, пристроившись у освещенного окна кафе. Света было маловато, потому что город давно лишился электроэнергии и кафе освещалось керосиновой лампой. Даже в полумраке Мартин сразу понял суть сообщения, тихонько присвистнул, несколько раз сложил тонкий листок и спрятал его в резинке трусов.

Теперь о возвращении на виллу не могло быть и речи. Передатчик был «засвечен», и выход в эфир грозил катастрофой. Мартин заглянул было на автобусную станцию, но там расположились армейские патрули и солдаты Амн-аль-Амма, вылавливавшие дезертиров.

Тогда Мартин отправился на овощной базар в Касру и там отыскал водителя грузовика, отправлявшегося на запад от Багдада. Водитель ехал лишь на несколько миль дальше озера Хаббаниях, и двадцать динаров оказались весомым аргументом, чтобы он взял пассажира. В те дни многие водители предпочитали ездить по ночам, наивно веря, что в темноте американские летчики не увидят их со своих самолетов. Им и в голову не приходило, что ни днем, ни ночью потрепанные грузовики с фруктами и овощами не очень интересовали генерала Чака Хорнера.

Как бы то ни было, ночь Мартин провел в пути. Оставалось только удивляться, как водитель ориентировался при свете фар силой не больше одной свечи, но к рассвету он высадил Мартина на шоссе в нескольких километрах к западу от озера Хаббаниях. Здесь грузовик поворачивал в сторону богатых ферм, которыми славились долины верхнего Евфрата.

Дважды их останавливал дорожный патруль. Каждый раз Мартин показывал удостоверение личности и письмо русского дипломата и жаловался, что он честно работал садовником у неверного, но теперь тот собрался домой и уволил его: Мартин долго объяснял, как плохо с ним там обращались, пока солдаты не приказывали ему заткнуться и поскорей убираться.

Той ночью Осман Бадри оказался неподалеку от Майка Мартина; он даже ехал в том же направлении, только, конечно, быстрее. Полковник спешил на базу иракских ВВС, на которой служил его старший брат Абделькарим, командир эскадрильи истребителей.

В восьмидесятые годы бельгийская строительная компания «Сикско» заключила контракт на сооружение восьми хорошо защищенных и замаскированных по последнему слову техники воздушных баз, на которых должны были дислоцироваться отборные части ВВС Ирака, в первую очередь истребители.

На этих авиабазах почти все сооружения и службы располагались под землей: казармы, ангары, склады горючего и вооружения, мастерские, комнаты инструктажа, жилые помещения для летного состава, а также огромные дизель-генераторы, обеспечивавшие базы электроэнергией.

На поверхности оставались только трехкилометровые взлетно-посадочные полосы. Поскольку рядом с бетонными полосами не было видно никаких зданий и сооружений, союзники решили, что это «голые» запасные аэродромы – вроде Эль-Харца в Саудовской Аравии, пока его не начали осваивать американцы.

Если бы союзникам удалось рассмотреть эти аэродромы вблизи, они увидели бы, что каждая взлетно-посадочная полоса ведет в подземелье, от которого ее отделяют прочнейшие метровой толщины железобетонные ворота. Каждая такая база занимала территорию пять на пять километров, обнесенную колючей проволокой. Построенные компанией «Сикско» базы казались союзникам безжизненными, и они оставили их в покое.

При боевых вылетах инструктаж пилотов, включение и разогрев двигателей должны были проводиться под землей. Толстые бетонные перегородки изолировали другие помещения базы от выхлопных газов реактивных двигателей; потом газы отводили наружу, где они смешивались с горячим воздухом пустыни. Только когда самолеты были полностью готовы к взлету, распахивались бетонные ворота.

Истребители переходили на форсажный режим, быстро преодолевали подъем, молнией проносились по взлетно-посадочной полосе и через несколько секунд были уже в воздухе. Конечно, АВАКС их обнаруживал, но у союзников создавалось впечатление, что истребители появились ниоткуда и, скорее всего, прилетели на малой высоте с какой-то далекой базы.

Эскадрилья полковника Абделькарима Бадри размещалась на одной из баз, построенных бельгийцами. Она не имела названия, ей лишь присвоили условное обозначение КМ 160; это значило, что она находится в ста шестидесяти километрах к западу от Багдада, недалеко от шоссе Багдад-Ар-Рутба. Вскоре после заката к контрольно-пропускному пункту базы подъехал младший брат командира эскадрильи.

Полковники не каждый день посещают секретную базу, поэтому часовой из своей будки тотчас позвонил командиру эскадрильи. Через несколько минут в голой пустыне откуда-то появился джип, за рулем которого сидел молодой лейтенант ВВС. Гость сел в машину. Очень скоро, спустившись по небольшой и хорошо замаскированной аппарели, джип въехал на территорию подземного комплекса.

Лейтенант оставил машину на автомобильной стоянке и повел гостя по длинным бетонным коридорам, мимо огромных ниш, в которых механики возились с МиГами-29. В любом уголке подземелья слышался гул генераторов, но система вентиляции и кондиционирования воздуха работала исправно, во всяком случае дышалось здесь на удивление легко.

В конце концов лейтенант привел Османа Бадри в тот отсек, где жили старшие офицеры, и постучал в одну из дверей. Услышав «Войдите!», он впустил гостя в квартиру командира эскадрильи.

Братья обнялись. Смуглому, красивому, с тонкой, как у Роналда Коулмана, щеточкой усов полковнику Абделькариму Бадри исполнилось тридцать семь лет. Он был холост, но не мог пожаловаться на недостаток женского внимания; да разве и могло быть иначе при его внешности, насмешливом языке и эффектной форме офицера ВВС? К тому же внешность полковника Бадри не обманывала: генералы иракской авиации признавали, что он – лучший летчик-истребитель в стране. С ними соглашались и русские инструкторы, обучавшие Бадри летать на самом современном сверхзвуковом истребителе МиГ-29.

– Так какая нужда привела тебя сюда? – спросил Абделькарим.

Удобно устроившись с чашкой свежеприготовленного кофе в руке, Осман рассматривал старшего брата. У того возле рта появились жесткие складки, каких раньше не было, да и глаза смотрели устало, совсем не так, как прежде.

Абделькарим не был ни глупцом, ни трусом. Он совершил восемь боевых вылетов против американцев и британцев и каждый раз возвращался на своем самолете – но возвращался лишь чудом. На его глазах «спарроу» и «сайдуиндеры» сбивали самолеты его лучших товарищей, да и сам он четыре раза едва увернулся от ракет.

После первой же попытки перехватить американские бомбардировщики Абделькарим понял, что все преимущества отнюдь не на его стороне. Он не знал, где находятся самолеты противника, сколько их, какого они типа, на какой высоте и каким курсом летят. Иракские радиолокационные установки были уничтожены, командные и контрольно-диспетчерские пункты перестали существовать, пилоты могли полагаться только на самих себя.

Хуже того, американцы с их АВАКСами обнаруживали любой иракский самолет, прежде чем тот успевал набрать высоту до тысячи футов. Они тотчас же сообщали своим пилотам, где искать противника и что нужно сделать, чтобы занять наилучшую для атаки позицию. Абделькарим Бадри понимал, что для иракских летчиков каждый боевой вылет – это самоубийство.

Впрочем, он не стал говорить об этом брату, заставив себя улыбаться, и спросил, какие новости у Османа. Сообщение брата стерло улыбку с его лица.

Осман подробно рассказал обо всем, что произошло за последние шестьдесят часов: об утреннем налете отряда Амн-аль-Амма, про обыск, находку в саду, о том, как избили их мать и старого Талата, как арестовали отца. Рассказал он и о том, как соседу-аптекарю после бесчисленных неудачных попыток удалось-таки передать печальную весть ему, как он ехал домой, как на обеденном столе увидел тело отца, как вскрыл холщовый мешок, каким увидел тело отца и как того похоронили на кладбище «Альвазия». Абделькарим слушал, плотно сжав губы.

Потом Осман перешел к разговору в лимузине, который ждал его у ворот кладбища. Абделькарим подался вперед. Когда младший брат замолчал, он переспросил:

– И все это ты ему в самом деле рассказал?

– Да.

– Это правда, все правда? Ты действительно строил Каалу?

– Да.

– И ты сообщил ему, где она находится, чтобы он передал сведения американцам?

– Да. Я поступил неправильно?

Абделькарим задумался.

– Сколько человек во всем Ираке знают, где находится Каала? – спросил он.

– Шесть, – ответил Осман.

– Назови их.

– Сам раис, Хуссейн Камиль, который обеспечивал финансирование и рабочую силу, Амер Саади – он занимался инженерными работами. Еще генерал Ридха, подобравший артиллеристов, и генерал Мусули – он предложил мою кандидатуру. И я. Я строил объект.

– А пилоты вертолетов, которые привозили посетителей?

– Им было достаточно знать курс. Они понятия не имеют, что находится внутри Каалы. К тому же они живут в строгой изоляции, на какой-то авиабазе. Я не знаю, где именно.

– Кто из посетителей может знать все детали?

– Никто. Им завязывают глаза перед взлетом вертолета и снимают повязки только после приземления.

– Как ты думаешь, если американцы разбомбят этот «Кулак Аллаха», кого заподозрит Амн-аль-Амм? Раиса, министров, генералов? Или тебя?

Осман схватился за голову.

– Что я наделал? – застонал он.

– Боюсь, брат, ты погубил всех нас.

Осман и Абделькарим знали правило Саддама: раис всегда требовал смерти не только самого предателя, но и полного истребления трех поколений его ближайших родственников. Чтобы искоренить все порочное семя, должны быть уничтожены отец изменника, его братья и другие дети, а чтобы некому было думать о кровной мести, следовало предать смерти также сыновей и племянников изменника. По щекам Османа Бадри потекли слезы.

Абделькарим встал, поднял за собой Османа и обнял его.

– Брат, ты поступил правильно. Теперь нужно подумать, как нам выпутаться из этой истории. – Он бросил взгляд на часы: было восемь вечера. – В Багдад отсюда не позвонишь. Единственная подземная телефонная линия связывает базу с разными бункерами министерства обороны. А министерству не надо знать о наших проблемах. Сколько тебе нужно времени, чтобы доехать до дома матери?

– Три, в худшем случае четыре часа, – ответил Осман.

– В твоем распоряжении восемь часов – чтобы добраться туда и вернуться. Скажешь матери, чтобы она положила все самое ценное в автомобиль отца. Она умеет водить машину, не очень хорошо, но достаточно. Ей нужно взять с собой Талата и ехать в его деревню. Они будут скрываться у сородичей Талата, пока кто-то из нас не дacт знать о себе. Понял?

– Да. Я могу вернуться к рассвету. Но зачем?

– До рассвета. Завтра я поведу МиГи в Иран. Другие уже там. Этот идиотский план придумал сам раис, чтобы спасти свои лучшие истребители. Нелепость, разумеется, но мы можем воспользоваться случаем. Ты полетишь со мной.

– Разве МиГ-29 не одноместный самолет?

– У меня есть учебно-тренировочная двухместная модель. Ты переоденешься в форму офицера ВВС. Если повезет, мы сможем уйти в Иран. Теперь иди.

Майк Мартин шел на запад по шоссе, которое вело к Ар-Рутбе. Мимо него пронесся автомобиль Османа Бадри; полковник торопился в Багдад. Майк не обратил внимания на лимузин, а Осману было не до случайных встречных. Следующей целью Мартина была переправа через реку в пятнадцати милях впереди. Мост разбомбили уже давно, и автомобилям приходилось подолгу ждать парома. Значит, там больше шансов найти водителя, который едет на запад и который за умеренную плату согласился бы подвезти пассажира.

Вскоре после полуночи Мартин нашел такого водителя, но тот довез его лишь чуть дальше Мухаммади. Здесь Мартину пришлось набраться терпения и снова ловить попутную машину. В три часа утра мимо опять промчался автомобиль полковника Бадри. Мартин даже не пытался его остановить: водитель явно спешил. Перед рассветом на шоссе откуда-то вырулил большой грузовик. Мартин поднял руку, и грузовик притормозил. Снова пришлось заплатить из быстро таявшей пачки динаров. Мартин мысленно поблагодарил незнакомца, который еще в Мансуре дал ему деньги. Скоро кухарка и ее муж обнаружат мое исчезновение, подумал Мартин, и поднимут шум.

Даже после беглого осмотра его хижины под тюфяком обнаружат стопку тонкой писчей бумаги – странное имущество для неграмотного феллаха. Потом под плитами пола найдут и радиопередатчик. К полудню его станут разыскивать сначала в Багдаде, а вскоре и по всей стране. Значит, до сумерек ему нужно доехать до пустыни и ночью пробираться к границе.

Грузовик, в котором ехал Мартин, миновал объект КМ 160, когда в небо поднялись МиГи-29.

Осман Бадри относился к числу тех людей, которые боятся летать, и потому с ужасом готовился к самому худшему. В подземном ангаре он присутствовал при инструктаже четырех молодых пилотов, которым предстояло вести оставшиеся истребители. Почти все сверстники Абделькарима погибли, а эти пилоты, недавние выпускники летного училища, были по меньшей мере лет на десять моложе полковника. Согласно кивая, они ловили каждое слово командира. Когда в закрытом ангаре набрали обороты два советских турбореактивных двигателя РД-33, Осман решил, что в жизни не слышал подобного рева – а ведь он уже сидел в кабине МиГа, под закрытым фонарем. Устроившись за спиной старшего брата, Осман видел, как гидравлические устройства распахнули взрывостойкие ворота, как впереди показался квадрат бледно-голубого неба. Пилот перевел двигатель на форсажный режим, и советский истребитель-перехватчик задрожал, едва не срываясь с тормозов.

Абделькарим отпустил тормоза; у Османа было такое ощущение, будто мул лягнул его в поясницу. МиГ рванулся вперед, мелькнули и тут же остались далеко позади бетонные стены. Самолет поднялся по аппарели и вышел на взлетно-посадочную полосу.

Осман, закрыв глаза, читал молитву. Тряска прекратилась, Осману показалось, что он поплыл в воздухе. Он несмело открыл глаза. Оказалось, что их МиГ уже взлетел и выполняет вираж над объектом КМ 160, а внизу из туннелей выходят четыре других истребителя. Потом ворота захлопнулись, и база иракских ВВС прекратила свое существование.

МиГ-29-УБ был учебным самолетом, поэтому Осман Бадри оказался в царстве множества циферблатов, кнопок, тумблеров, экранов, регуляторов и рычагов, а коленями он то и дело задевал за дублирующую колонку управления. Брат приказал ни к чему не прикасаться, и Осман охотно согласился.

На тысячефутовой высоте пять МиГов выстроились в ломаную линию. Впереди летел командир эскадрильи, за ним – четыре молодых пилота. Абделькарим Бадри взял курс почти точно на восток. Он летел на малой высоте, надеясь незамеченным добраться до южных пригородов Багдада, где даже бдительные американские воздушные разведчики не увидели бы его самолет среди многочисленных промышленных предприятий и других объектов, тоже дающих сигнал на экране радиолокатора.

Пытаться обмануть радиолокаторы круживших над заливом АВАКСов – рискованная игра, но у Абделькарима Бадри не было выбора. Он получил четкий приказ, а теперь у него появились и личные причины поскорее добраться до Ирана.

В то утро удача была на его стороне. На войне иногда судьба преподносит такие сюрпризы, которых вроде бы никак не должно быть. Покружив над заливом долгую «смену», АВАКС возвращается на базу, а его место занимает другой такой же самолет. Летчики называли эту операцию «сменой такси на стоянке». Изредка в такие моменты «на стоянке» на несколько минут прерывалось слежение за воздушным пространством Ирака. Вот и на этот раз случилось так, что МиГи пролетали над южными пригородами Багдада и Салман-Паком во время такого редкого перерыва.

Абделькарим Бадри надеялся, что, если он не будет подниматься выше тысячи футов, ему удастся проскользнуть и под американскими самолетами, предпочитавшими летать не ниже двадцати тысяч футов. Он намеревался обогнуть с севера иракский город Эль-Кут, а потом по кратчайшему маршруту следовать к спасительной иранской границе.

В тот же день и в тот же час капитан Дон Уолкер из 336-й тактической эскадрильи, вылетев из Эль-Харца, вел звено «иглов» на север, к Эль-Куту. Ему было дано задание уничтожить крупный мост через Тигр, по которому, как обнаружил Джей-СТАР, переправляются танки республиканской гвардии, направляющиеся на юг, очевидно, в Кувейт.

Пилоты 336-й эскадрильи большей частью совершали ночные вылеты, однако с мостом к северу от Эль-Кута ждать до ночи было нельзя; передислокации иракских танков в Кувейт нужно было воспрепятствовать немедленно. Утреннему рейду истребителей-бомбардировщиков была присвоена категория «Приказ Иеремии»; это значило, что сам генерал Чак Хорнер требовал срочного выполнения приказа.

«Иглы» были вооружены двухтысячефунтовыми бомбами с лазерным наведением и ракетами типа «воздух-воздух». Нагрузка на самолет распределялась неравномерно: бомбы, висевшие под одним крылом самолета, намного перевешивали ракеты «спарроу» под другим крылом. Летчики называли такую нагрузку «кривой». Управление самолетом облегчала система автоматической балансировки, но все же это была не та нагрузка, с которой пилоты чувствовали бы себя уверенно и в воздушном бою.

Волей случая иракские МиГи, спустившиеся теперь до пятисот футов, и американские «иглы» приближались к одной точке, но разными курсами. Пока их разделяло восемьдесят миль.

О неприятном соседстве Абделькарим узнал по зазвучавшей в наушниках низкой трели. Сидевший за его спиной младший брат не знал, что означают эти странные звуки, но Абделькариму они были слишком хорошо знакомы. Пять МиГов летели буквой V с учебным самолетом впереди. Молодые пилоты четырех боевых машин тоже слышали сигнал.

Трель издавала радиолокационная система предупреждения. Сигнал означал, что где-то неподалеку другие радиолокаторы тоже прощупывают небо.

Радиолокаторы на четырех «иглах» работали в режиме поиска, когда их лучи, направленные главным образом по курсу самолета, смотрят, нет ли чего подозрительного впереди. Советские радиолокационные системы предупреждения уловили эти лучи и сообщили о них пилотам.

МиГам ничего не оставалось, как только продолжать полет. Они шли намного ниже американских самолетов, но их пути вскоре должны были пересечься.

Когда расстояние между иракскими и американскими самолетами сократилось до шестидесяти миль, трель в наушниках пилотов на МиГах превратилась в пронзительный писк. Это означало, что чьи-то радиолокаторы перешли с режима поиска на режим «захвата» цели.

Сидевший за спиной Дона Уолкера его штурман Тип заметил, что сигнал радиолокатора резко изменился. Теперь американские приборы не сканировали полнеба, а сузив зону поиска, направили узкие лучи на обнаруженную цель и уже ни на секунду не отпускали ее.

– Обнаружены пять неопознанных целей, курс 300, на малой высоте, – пробормотал штурман и включил систему распознавания «свой-чужой». Штурманы трех других «иглов» сделали то же самое.

Система распознавания «свой-чужой» – это своего рода автоответчик, устанавливаемый на всех боевых самолетах. Система посылает сигнал на строго определенной частоте, которую меняют ежедневно. Если сигнал примет система, стоящая на борту «своего» самолета, она тут же ответит: «Я – свой». Вражеский самолет этого сделать не сможет. Пять сигналов на экранах радиолокаторов «иглов» могли означать, что пятеро «своих», выполнив задание, возвращаются домой, но по какой-то причине решили прижаться к земле. Это казалось вполне вероятным, ведь теперь в иракском небе было куда больше самолетов союзников, чем хозяев воздушного пространства.

Тим послал незнакомцам сигнал на первой, второй и четвертой частотах. Ответа не последовало.

– Самолеты противника, – сообщил он.

Дон Уолкер включил систему радарного наведения ракет, пробормотав пилотам трех других «иглов»: «Вступаем в бой», – и опустил нос своего самолета. «Игл» резко пошел вниз.

Абделькарим Бадри сознавал, что его положению не позавидовал бы никто. Он понял это с того самого момента, когда американский радиолокатор «захватил» его самолет. Без всяких систем распознавания он точно знал, что другие самолеты не могут быть иракскими, что противник обнаружил их группу и что молодые иракские летчики не смогут достойно соперничать в воздушном бою с опытными американцами.

В наихудшем положении оказался сам Абделькарим Бадри. Его учебно-тренировочный МиГ совсем не предназначался для воздушных сражений. На одноместных боевых машинах были установлены радиолокаторы кругового обзора, с помощью которых можно управлять своими ракетами, а на учебной модели – лишь простейший радиолокационный дальномер с углом обзора меньше шестидесяти градусов, который позволял полковнику Бадри видеть только то, что находилось перед носом самолета; в бою от такого радара мало проку. Полковник знал, что кто-то «захватил» его самолет, но не мог увидеть противника.

– Что на экране?! – рявкнул он ведомому.

– Четыре вражеских самолета, курс девяносто, пока высоко, но быстро снижаются, – испуганно ответил тот.

Стало быть, игра проиграна. Американцы явно шли в атаку на иракские истребители.

– Рассеяться, прижаться к земле, включить форсаж, курс на Иран! – прокричал он.

Повторять приказ не было нужды. Из сопел четырех МиГов, управляемых молодыми пилотами, вырвались длинные языки пламени. Истребители, мгновенно преодолев звуковой барьер, почти вдвое увеличили скорость.

Пилоты одноместных МиГов могли позволить себе поддерживать такую скорость достаточно долго. Они имели все шансы уйти от американцев и все же добраться до Ирана. Их отделяло от самолетов противника несколько десятков миль; значит, даже на форсажном режиме американцы их не настигнут.

Абделькарим Бадри был лишен такой возможности. В учебно-тренировочном МиГе советские конструкторы не только установили простейший радиолокатор, но и значительно уменьшили емкость топливных баков, чтобы компенсировать массу курсанта и его кабины.

Полковник Бадри мог перейти на форсаж, ускользнуть от американцев и вернуться на иракскую базу. Тогда его арестуют и рано или поздно отдадут палачам из Амн-аль-Амма на пытки и верную смерть.

Он мог уйти от американцев и при этом не менять курса. Тогда горючего едва хватит на то, чтобы пересечь иранскую границу. Даже если ему и брату удастся удачно катапультироваться, они приземлятся на территории персидских племен, которые не забыли ирано-иракскую войну, когда иракские летчики сбрасывали на них бомбы с отравляющими веществами и тысячи персов погибали в страшных мучениях.

Наконец, можно было на форсажном режиме ускользнуть от американцев, взять курс на юг, выброситься с парашютом над Саудовской Аравией и сдаться в плен. Ему и в голову не приходило, что там с ним обошлись бы не по-человечески.

Абделькарим вдруг вспомнил строки из стихотворения, которое он когда-то читал в школе мистера Хартли. Как давно это было! Чьи это стихи? Теннисона? Вордсворта? Нет, Маколея, конечно же, Маколея; что-то такое о человеке в последние часы его жизни. Помнится, он декламировал это в классе:

Полковник Абделькарим Бадри развернул МиГ и на предельной скорости направил его навстречу американцам. Теперь на экране его радиолокатора тоже появились четыре точки, две из которых быстро тускнели: это два американских самолета, пытаясь преследовать молодых иракских пилотов, на сверхзвуковой скорости удалялись на восток.

Но ведущий американский «игл» неотвратимо приближался к МиГу Бадри. Полковник немного скорректировал положение колонки управления и направил МиГ в лоб спускавшемуся «иглу».

– Господи, он идет прямо на нас, – охнул Тим.

Уолкер и сам все понял. На экране радиолокатора он видел четыре быстро исчезающие точки – это иракские самолеты уходили в Иран – и яркую точку стремительно приближавшегося вражеского истребителя. Стрелка указателя расстояния до цели раскручивалась, как пружина сломавшегося будильника. При расстоянии между самолетами всего в тридцать миль они сближались с ужасающей скоростью – 2200 миль в час. Уолкер еще не видел МиГ воочию, но тот должен был вот-вот появиться.

Полковник Осман Бадри был совершенно сбит с толку. В том, что происходило в иракском небе, он не понимал абсолютно ничего. Неожиданное резкое ускорение опять словно молотом ударило по пояснице, а от семикратной перегрузки при последовавшем крутом повороте он на несколько секунд потерял сознание.

– Что происходит?! – крикнул он в микрофон, забыв нажать крошечную кнопку, без чего брат не мог его слышать.

Дон Уолкер занес руку над пультом управления ракетами. Какую выбрать: «спарроу», которая имела больший радиус действия и с помощью радиолокатора управлялась с «игла», или «спайдуиндер»? Ракеты последнего типа имели меньшую дальность полета, зато обладали тепловой системой самонаведения.

Потом милях в пятнадцати впереди появилась крохотная точка, быстро принимавшая очертания боевого самолета. Уолкер обратил внимание на двойной стабилизатор; значит, это был МиГ-29, бесспорно, один из лучших в мире истребителей-перехватчиков – конечно, при условии, что им управляют умелые руки. Уолкер не мог знать, что видит перед собой невооруженную учебно-тренировочную модель УБ, зато точно знал другое: МиГ может нести советские ракеты АА-10 с таким же радиусом действия, что и его «спарроу». Поэтому он остановил свой выбор на последних.

Когда до МиГа оставалось двенадцать миль, Уолкер выпустил две ракеты. Ориентируясь по сигналу отраженного от МиГа луча радиолокатора, они послушно понеслись к точке отражения.

Абделькарим Бадри заметил вспышки оторвавшихся от «игла» ракет. Если он ненайдет способа отвлечь американца, ему осталось жить несколько секунд. Бадри протянул руку к одному из рычагов.

Раньше Дон Уолкер часто задумывался, что может чувствовать летчик, который видит направленную на него ракету? Теперь он узнал ответ. Под крыльями МиГа тоже что-то сверкнуло. От леденящего душу страха у Уолкера сжалось сердце. Противник выпустил две ракеты, и теперь Дон смотрел в лицо неминуемой смерти.

Через две-три секунды после запуска своих ракет Уолкер пожалел, что остановился на «спарроу». Надо было выбрать «сайдуиндеры». Причина была проста: выпустив «сайдуиндеры», про них можно забыть, они сами найдут цель, где бы ни находился и какие фигуры пилотажа ни выписывал твой «игл». А вот «спарроу» нужно было направлять с борта «самолета». Если Уолкер сейчас резко уйдет в сторону, то потерявшие управление ракеты «одуреют», станут беспорядочно рыскать в небе и в конце концов бесполезными железками упадут на землю.

Еще доля секунды – и Дон Уолкер, спасаясь от ракет противника, наверно, ушел бы от боя. Но в этот момент он, не веря своим глазам, увидел, как запущенные с МиГа «ракеты», беспомощно кувыркаясь, падают на землю. Только теперь Дон понял, что иракец обманул его, сбросив висевшие под крыльями топливные резервуары. Лучи утреннего солнца, отражаясь от алюминиевых резервуаров, создали иллюзию пламени, вырывающегося из сопел запущенных ракет. Черт побери, он, Дон Уолкер из Оклахомы, чуть было не попался на такой простой трюк!

Абделькарим Бадри понял, что этот американец не отстанет. Он попытался обмануть противника, сыграть на его нервах – и проиграл. Сидевший за его спиной Осман нашел наконец кнопку связи. Он бросил взгляд через плечо и увидел, что они поднялись уже на мили над землей.

– Куда мы летим?! – прокричал он.

Последнее, что он услышал в своей жизни, был абсолютно спокойный голос Абделькарима:

– В страну вечного покоя, брат мой. К нашему отцу. Аллах-о-акбар.

В тот же момент взорвались две ракеты «спарроу». В трех милях от Уолкера в небе мгновенно распустились ярко-красные цветы пламени, потом на землю беспорядочным дождем посыпались обломки советского истребителя. Дон чувствовал, как у него по груди стекают струйки пота.

Потом возле правого крыла он заметил самолет его ведомого Рэнди Робертса, который прикрывал командира с хвоста. Подняв большой палец в белой перчатке, Робертс показал: все в порядке! Уолкер ответил таким же жестом. Снизу к ним присоединились два других «игла», оставивших безнадежную попытку догнать четыре МиГа. Все четыре самолета взяли курс на мост рядом с Эль-Кутом. Современный воздушный бой скоротечен. С момента «захвата» МиГов радиолокаторами американских самолетов до взрыва «спарроу» прошло всего тридцать восемь секунд.

В десять часов утра того же дня, минута в минуту, сыщик в сопровождении молодого «кассира» появился в банке «Винклер». «Кассир» нес толстый кейс со ста тысячами долларов наличными.

Эти деньги на время ссудил моссадовцам местный сайян-банкир. Он испытал огромное облегчение, когда ему сказали, что всю сумму просто положат ненадолго в банк «Винклер», а потом снимут со счета и вернут.

Герр Гемютлих с удовольствием разглядывал банкноты. Наверно, его радость была бы намного меньшей, заметь он, что пачки долларов занимают лишь половину объема кейса, а если бы герр Гемютлих увидел, что лежит под фальшивым дном, то непременно пришел бы в ужас.

В целях сохранения конфиденциальности кассира попросили подождать в комнатке фрейлейн Харденберг, пока юрист и банкир договаривались о секретных кодах для работы с новым счетом. Затем кассир вернулся, получил расписку о передаче денег, и к одиннадцати часам все проблемы были решены. Герр Гемютлих вызвал охранника, чтобы тот проводил посетителей до двери.

На обратном пути кассир что-то прошептал американскому юристу, а тот перевел просьбу кассира охраннику. Охранник остановил кабину старого лифта на втором этаже. Все трое вышли.

Юрист показал своему коллеге, где находится мужской туалет. Кассир скрылся за дверью туалета, а юрист и охранник остались в коридоре.

В этот момент до них донесся шум из холла. Там определенно разыгрывался какой-то скандал. Юрист и охранник отчетливо слышали перебранку, потому что холл отделяли от них всего пятнадцать лестничных ступенек и двадцать метров коридора.

Охранник пробормотал что-то вроде извинения и поспешил в конец коридора, откуда можно было посмотреть, что происходит внизу. То, что он увидел, заставило его быстро сбежать по лестнице.

В холле творилось нечто из ряда вон выходящее. Каким-то образом туда проникли три хулигана, очевидно, в нетрезвом состоянии. Они нагло приставали к секретарше, требуя у нее деньги – конечно, лишь для того, чтобы набраться еще больше. Позднее она объяснила, что хулиганы обманом заставили ее открыть дверь, сказав, будто бы принесли почту.

Исполненный благородного негодования охранник приложил все силы, чтобы вытолкать хулиганов на улицу. Никто не заметил, что один из них, входя в банк, оставил в дверном проеме пачку из-под сигарет, так что дверь не могла захлопнуться.

В общей суматохе никто не видел и того, как в банк на четвереньках проскользнул четвертый человек. Как только он поднялся на ноги, рядом с ним оказался нью-йоркский юрист, который вслед за охранником тоже спустился в холл. Наконец, охраннику удалось выдворить трех хулиганов туда, откуда они пришли, – на улицу. Обернувшись, он увидел, что юрист и кассир сами нашли дорогу в холл. Охранник долго извинялся за неприятное происшествие и распахнул перед гостями дверь.

Оказавшись на тротуаре, кассир облегченно вздохнул.

– Надеюсь, мне не придется еще раз проделывать такие трюки, – сказал он.

– Не переживайте, – успокоил его юрист. – Вы все сделали отлично.

Они говорили на иврите, поскольку это был единственный язык, который знал кассир. Он и на самом деле был кассиром из банка в Беер-Шеве, но оказался в Вене на своей первой и последней секретной операции совсем по другой причине: он был идеальным двойником взломщика, который теперь спрятался в темном шкафу для щеток и другого инвентаря уборщиц на втором этаже банка. Ему предстояло неподвижно просидеть там двенадцать часов.

К середине дня Майк Мартин добрался до Ар-Рутбы. Потребовалось двадцать часов, чтобы преодолеть расстояние, которое в другое время он проехал бы на машине самое большее часов за шесть.

На окраине города ему встретился пастух со стадом коз. Мартин купил у него шесть животных, отдав все оставшиеся у него динары. Пастух получил почти вдвое больше, чем мог бы выручить на местном базаре, и был почти счастлив, хотя и несколько озадачен.

Козы, казалось, тоже не имели ничего против прогулки по пустыне и на веревках покорно побрели за новым хозяином. Они не могли знать, что нужны лишь для того, чтобы ни у кого не возникло недоуменного вопроса, почему Майку Мартину вздумалось гулять под горячим солнцем пустыни к югу от шоссе.

Большое неудобство доставляло ему отсутствие компаса, который вместе с радиостанцией остался под полом его хижины в Мансуре. По солнцу и своим дешевым часам Мартин, как мог, определил примерное направление от мачты городской радиостанции до того места в уэде, где был зарыт его мотоцикл.

От дороги до тайника было всего миль пять, но с козами по пустыне быстро не пойдешь. Впрочем, Мартин ни минуты не сомневался, что поступил правильно: пока шоссе не скрылось за горизонтом, он дважды видел солдат, но те даже не пытались остановить пастуха.

Незадолго до заката Мартин нашел тот уэд, потом оставленные им отметки на камнях, отпустил коз, выждал, пока не стемнело, и лишь тогда начал копать.

Завернутый в пластиковый мешок черный кроссовый мотоцикл «ямаха» с корзинами для дополнительных канистр с горючим оказался на месте. Там же были компас, пистолет с патронами и другие необходимые в пустыне вещи.

Много лет в полку специального назначения предпочитали тринадцатизарядный «браунинг», но как раз в недавнее время стали переходить на швейцарский «ЗИГ-зауэр» калибра 9 миллиметров. Мартин повесил на правое бедро кобуру с тяжелым швейцарским пистолетом. Теперь оружие можно было не скрывать, все равно в этих местах феллахи не ездят на «ямахах». Если ему не повезет и он натолкнется на иракский патруль, придется отстреливаться и уходить от преследования.

На мотоцикле Мартин ехал намного быстрее, чем на «лендровере». На ровных участках «ямаха» развивала большую скорость; кроме того, помогая машине ногами, Мартин довольно легко преодолевал скалистые склоны и подъемы многочисленных вади.

В полночь он ненадолго остановился, заправил мотоцикл, выпил воды и подкрепился концентратами, предусмотрительно оставленными в том же тайнике. Потом Мартин направил «ямаху» точно на юг, к саудовской границе.

Он так и не понял, где и когда именно пересек границу. На десятки и сотни миль вокруг были одни и те же скалы и пески, камни и осыпи. К тому же ему часто приходилось объезжать те или иные препятствия, так что он даже примерно не знал, сколько оставалось до границы.

Мартин рассчитывал рано или поздно наткнуться на шоссе Таплайн – единственное в этих местах. Тогда уж можно будет точно сказать, что он в Саудовской Аравии. Постепенно местность становилась менее пересеченной, управлять мотоциклом стало чуть легче. На скорости двадцать миль в час он заметил впереди большую машину. Если бы он не так устал, он бы успел среагировать, но напряжение последних суток замедлило рефлексы.

Передним колесом мотоцикл зацепился за проволочное заграждение, Мартина бросило вперед, он вылетел из седла, несколько раз перевернулся и упал на спину. Потом он открыл глаза и увидел кого-то в военной форме; в металле направленного на него карабина отражался блеск звезд.

– Bouge pas, mec.[246]

Это не арабская речь. Мартин напряг память. Что-то похожее он слышал много лет назад. Точно, в школе мистера Хартли несчастный преподаватель тщетно пытался разъяснить им тонкости языка Корнеля, Расина и Мольера.

– Ne tirez pas, – медленно проговорил он. – Je suis Anglais.[247]

Во французском иностранном легионе было только три сержанта-британца. Одного из них звали Маккаллен.

– Тоже стал англичанином? – сказал по-английски сержант. – Ладно, полезай в машину. А я, если ты не возражаешь, заберу твой пистолет.

Патруль легиона объезжал шоссе Таплайн в поисках иракских перебежчиков и оказался намного западнее расположения войск союзников. Воспользовавшись услугами сержанта Маккаллена как переводчика, Мартин объяснил французскому лейтенанту, что он находился на территории Ирака со специальным заданием.

Это мог понять любой офицер легиона; работа в тылу противника была и их специальностью. К счастью, в машине оказалась радиостанция.

Взломщик терпеливо ждал. В темном стенном шкафу в обществе швабр он просидел весь день, потом весь вечер. Он слышал, как время от времени кто-нибудь из сотрудников банка входил в туалет, справлял нужду, потом уходил. Изредка через стену доносился другой звук: старый лифт со скрипом добирался до верхнего этажа, а через минуту спускался. Взломщик сидел на кейсе, прислонившись спиной к стене, и иногда бросал взгляд на часы со светящимся циферблатом.

В половине шестого сотрудники банка начали расходиться. Взломщик знал, что в шесть придет ночной сторож, которого впустит в банк охранник. К тому времени охранник уже убедится, что все работавшие сегодня – а их список составлялся ежедневно – покинули здание.

В начале седьмого охранник тоже уйдет домой, а ночной сторож закроет дверь на все замки и включит сигнализацию. Потом он устроится в уголке, достанет переносной телевизор, который прихватывает с собой каждый вечер, и будет смотреть спортивные передачи, пока не настанет время первого обхода.

Согласно информации, полученной от бригады отдела Ярид, в банке «Винклер» даже уборщиц не оставляли без присмотра. В местах общего пользования – холлах, коридорах, туалетах и лестницах – они наводили порядок вечерами по понедельникам, средам и пятницам. Сегодня был вторник, поэтому взломщику никто не должен был помешать. Кабинеты убирали только по субботам и только под наблюдением охранника.

Ночной сторож был, очевидно, педантичным человеком. Он всегда трижды – в десять часов вечера, в два ночи и в пять утра – обходил весь банк, дергая ручку каждой двери.

До первого обхода он неизменно смотрел телевизор и ужинал принесенными с собой бутербродами. В промежутке между первым и вторым обходами он обычно дремал, поставив предварительно маленький будильник на два часа. Взломщик намеревался заняться своими делами именно в период от десяти вечера до двух ночи.

Он уже ознакомился с кабинетом Гемютлиха и, самое главное, с дверью, которая ведет в этот кабинет. К счастью, в отличие от окна, тяжелая деревянная дверь не была оснащена устройствами охранной сигнализации. Еще взломщик заметил, что между дверью и ковром две паркетные дощечки немного отличаются от других; очевидно, под ними были спрятаны датчики, реагирующие на давление.

Ровно в десять загудел лифт. Ночной сторож поднялся на верхний этаж и начал обход. Пешком спускаясь с этажа на этаж, он проверил все двери. Через полчаса старик покончил с кабинетами, заглянул в мужской туалет, включил свет, убедился, что охранная сигнализация на окне не нарушена, закрыл дверь и вернулся в холл. Здесь он решил еще немного посмотреть позднюю спортивную передачу.

В десять часов сорок пять минут взломщик в полной темноте покинул свое убежище и неслышно поднялся на пятый этаж.

Чтобы открыть дверь кабинета герра Гемютлиха, ему потребовалось пятнадцать минут. Наконец поддался последний рычажок врезного замка с четырьмя язычками, и взломщик вошел в кабинет.

Его лоб опоясывала повязка с крохотным фонариком, но для предварительного осмотра он воспользовался другим, более мощным фонарем. В его свете он обошел стороной подозрительные паркетные дощечки и приблизился к столу с той стороны, где не было никаких охранных устройств. Потом он выключил большой фонарь и в свете крошечной лампочки принялся методично обследовать стол.

Открыть замки трех верхних ящиков не было проблемой; они оказались всего лишь красивыми бронзовыми безделушками столетней давности. Вытащив верхние ящики, взломщик стал искать кнопку, рычажок или маленькую рукоятку. Ничего похожего здесь не оказалось. Лишь через час за третьим сверху выдвижным ящиком он обнаружил небольшой, не больше дюйма, бронзовый рычажок. Взломщик подвигал рычажком. Послышался совсем негромкий щелчок, и от основания опорного столбика стола примерно на сантиметр отошла облицовочная дощечка.

Под дощечкой оказался узкий, меньше дюйма толщиной, тайничок. Впрочем, в нем было вполне достаточно места для двадцати двух листков тонкой бумаги. Каждый листок представлял собой официальную доверенность, предоставлявшую герру Гемютлиху право производить все операции со счетом. В доверенностях описывались и правила работы с номерными счетами.

Из портфеля взломщик достал фотоаппарат и складной алюминиевый штатив и закрепил на нем камеру на заранее установленной высоте. Объектив камеры был также заблаговременно сфокусирован на определенное расстояние, чтобы гарантировать высокую четкость изображений.

Первым в тонкой стопке лежал листок, в котором детально говорилось о правилах работы со счетом, открытым накануне сыщиком якобы по поручению его несуществующего американского клиента. Документ, который искал взломщик, оказался седьмым; он узнал его по номеру счета, на который Моссад переводил деньги два года назад, когда американцы и слыхом не слыхивали о существовании агента по кличке Иерихон.

На всякий случай взломщик сфотографировал все доверенности, потом сложил их в прежнем порядке, убрал в тайник, запер его, поставил на место, закрыл на замки все выдвижные ящики и вышел, заперев за собой дверь кабинета. В десять минут первого он был снова в мужском туалете, в обществе швабр и других принадлежностей для уборки.

Когда на утро банк открылся, взломщик выждал еще полчаса, прислушиваясь к скрипу лифта, доставлявшего служащих банка к их кабинетам. Взломщик знал, что постоянных сотрудников охранник никогда не сопровождает. Без десяти десять появился первый посетитель; он поднялся на лифте на верхний этаж. Взломщик неслышно выбрался из своего убежища, на цыпочках прошел до конца коридора и заглянул в холл. Стол охранника был пуст; значит, он сопровождал клиента.

Взломщик достал из кармана сигнальное устройство и дважды нажал на кнопку. Через три секунды внизу раздался звонок. Секретарша включила переговорное устройство и спросила:

– Да?

– Доставка заказа, – металлическим голосом ответил динамик.

Секретарша надавила на кнопку, открывавшую задвижку, и в холл ввалился огромный добродушный разносчик. Он нес большую картину, тщательно упакованную в оберточную бумагу и перевязанную тесьмой.

– Все в порядке, уважаемая. Все почищено, все как новое, можете снова вешать на стену, – громогласно объявил он.

В этот момент в щель между медленно закрывающейся дверью и косяком чья-то рука на уровне пола просунула сложенный в несколько раз лист бумаги. Казалось, дверь захлопнулась, но замок не сработал.

Разносчик поставил картину ребром на стол секретарши. Картина была большая, пять футов шириной и фута четыре высотой, и совсем заслонила дверь от секретарши.

– Но я ничего не знаю… – робко возразила она.

Из-за картины выглянул разносчик.

– Вы только распишитесь, что получили ее в полном порядке, – сказал он и положил на стол дощечку с квитанцией.

Секретарша недоуменно рассматривала квитанцию, а тем временем взломщик неслышно сбежал по лестнице и через дверь выскользнул на улицу.

– Но здесь написано, что получатель – галерея Харцмана, – разобралась наконец секретарша.

– Правильно. Балльгассе, четырнадцать.

– Но у нас номер восемь. Это банк «Винклер». Галерея чуть дальше.

Озадаченный разносчик пространно извинился и унес картину. По мраморным ступенькам спустился охранник. Секретарша рассказала ему о небольшом недоразумении. Охранник недовольно фыркнул, устроился за своим столом по другую сторону холла и снова углубился в изучение утренней газеты.

К полудню вертолет «блэкхок» доставил Майка Мартина на эр-риядский военный аэродром. Его встречали Стив Лэнг, Чип Барбер, и, к большому удивлению Мартина, также его непосредственный начальник, полковник Брюс Крейг. Пока Мартин находился в Багдаде, из Херефорда на Средний Восток были переведены два из четырех батальонов полка; теперь офицеры и солдаты полка осваивали пустыни западного Ирака. Третий батальон небольшими подразделениями был рассеян по учебным центрам многих стран, и лишь четвертый оставили в Херсфорде. Все выжидающе смотрели на Мартина. Первым не выдержал Лэнг.

– Привезли, Майк? – спросил он.

– Да. Последнее сообщение Иерихона. По радио передать не удалось.

Он вкратце объяснил, почему не смог воспользоваться передатчиком, и вручил Лэнгу испачканный листок тонкой бумаги.

– Мы тут изрядно поволновались. Последние сорок восемь часов не могли связаться с вами, – сказал Барбер. – Майор, вы сделали большое дело.

– Джентльмены, – вступил в разговор полковник Крейг, – если вы решили самые неотложные проблемы, не могу ли я забрать своего офицера?

Лэнг оторвался от сообщения Иерихона, которое он пытался прочесть без перевода.

– Почему бы и нет? Думаю, можете, с нашей искренней благодарностью.

– Подождите, – не согласился Барбер. – Полковник, что вы можете ему предложить?

– Ну, койку в наших казармах, кое-что из еды…

– У меня есть лучшее предложение, – сказал Барбер. – Майор, как вы посмотрите на канзасский бифштекс с картофелем-фри, мраморную ванну и большую мягкую кровать?

– Ничего не имею против, – улыбнулся Мартин.

– Отлично. Полковник, ваш офицер получает на двадцать четыре часа номер в отеле «Хайатт», недалеко отсюда. От имени моего народа. Согласны?

– О'кей. Встретимся завтра, Майк, в это же время, – согласился Крейг.

Во время непродолжительной поездки до отеля, высившегося через дорогу от объединенного штаба ВВС коалиции, Мартин перевел сообщение Иерихона. Барбер внимательно слушал, Лэнг слово в слово записывал перевод.

– Значит, – резюмировал Барбер, – теперь дело за летчиками. Они сотрут саддамовскую Каалу с лица земли.

Чтобы поселить грязного иракского феллаха в лучшем номере отеля «Хайатт», потребовалось вмешательство Чипа Барбера. Когда проблема была решена, Барбер направился в «Черную дыру».

Не меньше часа Мартин пролежал в глубокой ванне, потом воспользовался стоявшими на полочке шампунями и бритвенными принадлежностями. К тому времени в гостиной его уже ждал поднос с бифштексом. Мартин одолел лишь половину, когда его неудержимо потянуло в сон. Он с трудом добрел до широкой мягкой постели и мгновенно заснул.

Пока Майк Мартин спал, произошло много событий. В гостиной его номера появились отглаженные брюки, белье и рубашка, а также носки и туфли.

Гиди Барзилаи отправил в Тель-Авив копию доверенности и правил обращения с номерным счетом Иерихона. Израильские специалисты быстро изготовили соответствующее распоряжение для банка.

Когда Эдит Харденберг вечером вышла из банка, ее ждал Карим. Он пригласил ее в кафе и за чашкой кофе сообщил, что ему придется примерно на неделю уехать в Иорданию, навестить внезапно заболевшую мать. Эдит посочувствовала Кариму и просила его возвращаться как можно скорей.

Из «Черной дыры» на таифскую авиабазу поступил срочный приказ. На этой базе готовился к вылету разведывательный самолет TR-1. Он должен был сфотографировать крупный военный объект в Ас-Шаркате, на самом севере Ирака.

Теперь прежнее задание отменялось, а экипажу поручалось изучить и сфотографировать другой район – холмистую местность к северу от Джебаль-аль-Хамрина. Командир эскадрильи хотел было возмутиться, но ему сказали, что приказ поступил непосредственно от генерала Хорнера, и все возражения отпали.

В начале третьего TR-1 уже вылетел, а к четырем часам дня на экранах в комнате совещаний (она находилась в том же коридоре, что и «Черная дыра») стали появляться изображения того, что регистрировала аппаратура разведывательного самолета.

В районе Джебаль-аль-Хамрина было пасмурно, накрапывал дождь, но инфракрасные сенсоры устройства АСАРС-2, все видящие в темноте, сквозь облака, дождь, снег и град, исправно передавали изображения.

Первыми их увидели полковник авиации США Битти и подполковник королевских ВВС Великобритании Пек, считавшиеся в «Черной дыре» лучшими специалистами по анализу аэрофотоснимков.

Совещание началось в шесть вечера. На нем присутствовали только восемь человек. Председательствовал заместитель генерала Хорнера, столь же решительный, но более общительный генерал Бастер Глоссон. Здесь были сотрудники спецслужб Стив Лэнг и Чип Барбер, потому что именно они принесли информацию о новом объекте и знали всю подоплеку истории его открытия. Битти и Пек должны были объяснять всем присутствующим, что именно изображено на аэрофотоснимках. Наконец, в совещании принимали участие три штабных офицера, два американца и один британец, в задачу которых входила оценка предстоящего боевого задания, они же должны были и обеспечить его выполнение.

Полковник Битти начал с самого важного, с того, что и стало главным предметом обсуждения на совещании.

– Здесь есть одна проблема, – заявил он.

– Так объясните нам, что это за проблема, – сказал генерал.

– Сэр, в переданной нам информации сообщаются координаты объекта, всего двенадцать цифр – шесть долготы и шесть широты. Но они даны не в системе САТНАВ, которая позволяет нам узнать расположение объекта с точностью до нескольких квадратных ядров. Здесь речь идет о площади примерно в один квадратный километр. Чтобы гарантировать включение цели в квадрат, мы увеличили его площадь до одной квадратной мили.

– И что же?

– И вот что мы получили.

Полковник Битти показал на стену. Часть стены размером шесть на шесть футов была занята увеличенными и усиленными с помощью компьютера изображениями. Все повернулись к ним.

– Я ничего не вижу, – сказал генерал. – Одни горы.

– Вот в этом-то и заключается наша проблема. На аэрофотоснимках ничего нет.

Внимание всех участников совещания переключилось на «шпионов». В конце концов, эту информацию предоставили они.

– Что именно должно здесь быть? – с расстановкой спросил генерал.

– Пушка, – ответил Лэнг.

– Да. Пушка под условным названием «Вавилон».

– Я полагал, что ваши ребята перехватили все «Вавилоны» еще на стадии их производства.

– Мы тоже так думали. Очевидно, одно орудие мы просмотрели.

– Но мы уже обсуждали такую возможность и пришли к выводу, что там должна быть ракетная установка или секретная база истребителей-бомбардировщиков. Ни одна пушка не сможет стрелять такими снарядами.

– Эта пушка сможет, сэр. Я получил подтверждение специалистов из Лондона. Ствол длиной более ста восьмидесяти метров, калибр один метр. Полезная нагрузка более полутонны. Дальнобойность до тысячи километров, в зависимости от природы метательного заряда.

– А расстояние отсюда до треугольника?

– Четыреста семьдесят миль, то есть семьсот пятьдесят километров. Генерал, ваши истребители могут перехватить снаряд?

– Нет.

– А ракеты «пэтриот»?

– Возможно, если они окажутся в нужное время в нужном месте и если мы будем заранее знать траекторию снаряда. Скорее всего – нет.

– Главное в другом, – снова вступил в спор полковник Витти. – Неважно, пушка это или ракета. На снимках нет ни того, ни другого.

– Спрятана под землей, как сборочный цех в Эль-Кубаи? – высказал предположение Барбер.

– Тот цех был замаскирован сверху автомобильной свалкой, – возразил подполковник Пек. – Здесь же нет ничего. Ни шоссе, ни даже грунтовых дорог, ни линий электропередачи, ни системы защиты, ни взлетно-посадочной площадки для вертолетов, ни колючей проволоки, ни казарм для охраны, только дикие холмы, невысокие горы и долины между ними.

– А нельзя ли предположить, – отстаивал свою точку зрения Лэнг, – что иракцы применили здесь ту же тактику, что и в Тармийе? Расположили периметр оборонительной системы настолько далеко, что он просто не вошел в эти кадры?

– Мы проверили, – возразил Битти. – Мы смотрели на пятьдесят миль во всех направлениях. Ничего, никаких оборонительных систем.

– А если отсутствие таких систем является тоже своего рода маскировкой? – не сдавался Барбер.

– Этого не может быть, иракцы всегда защищают свои важнейшие объекты, даже от своего народа. Посмотрите сюда. – Полковник подошел к фотографиям и показал на группу хижин. – Рядом с вашим объектом самая обычная деревня. Из труб идет дымок, тут загоны для коз, в долине тоже пасутся козы. Чуть дальше есть еще две такие деревни.

– Может, они выпотрошили всю гору? – не успокаивался Лэнг. – Помнится, вы делали что-то подобное в горах возле Шайенна.

– Там были пещеры, тоннели, целый лабиринт разных помещений, но все за бронированными воротами, – возразил Битти. – А вы говорите о едином стволе длиной сто восемьдесят метров. Как вы его затолкаете в эту проклятую гору? Для этого придется ее перевернуть и поставить вверх ногами. Послушайте, джентльмены, я могу себе представить, что под землей скрыты казенная часть, затвор, всякие жилые и служебные помещения, но хотя бы часть ствола должна высовываться наружу. А она не высовывается.

Все снова повернулись к фотографиям. В квадрате располагались три холма и склон четвертого. На самом большом холме и возле него не было заметно ни малейших намеков на подъездные пути или взрывостойкие ворота.

– Если пушка находится где-то здесь, – предложил Пек, – то почему бы не засыпать бомбами всю эту квадратную милю? Тогда пушка будет просто похоронена под той же горой.

– Хорошая мысль, – согласился Битги. – Генерал, можно привлечь «баффы» и вспахать весь квадрат.

– Вы не будете возражать, если я выскажу иное предложение? – спросил Барбер.

– Прошу вас, – ответил генерал Глоссон.

– Если бы я был таким же параноиком, как Саддам Хуссейн, и имел бы это оружие в единственном экземпляре, то я бы поставил во главе объекта человека, которому полностью доверяю. И я бы приказал ему в случае воздушного налета на Каалу немедленно выстрелить единственным снарядом. Короче говоря, если первые же две бомбы не уничтожат пушку – а квадратная миля, согласитесь, большая площадь, – то все остальные бомбы упадут на долю секунды позже чем нужно.

Генерал Глоссон подался вперед.

– Так что именно вы предлагаете, мистер Барбер?

– Генерал, если «Кулак Аллаха» спрятан под этими холмами, то он замаскирован на редкость тщательно. Уничтожить его со стопроцентной гарантией мы можем только в результате столь же тщательно спланированной операции. Вдруг, абсолютно неожиданно для иракцев, должен появиться единственный самолет и нанести один единственный удар точно по цели.

– Не понимаю, сколько раз я должен повторять, – вышел из себя полковник Битти, – что мы не знаем, где именно находится эта чертова цель!

– Полагаю, мой коллега имеет в виду отметку цели, – вставил Лэнг.

– Но это значит второй самолет, – возразил Пек. – Вроде пары «букканир – торнадо». Но даже «букканир» сначала должен что-то увидеть.

– Однако «скады» мы обнаруживали, – парировал Лэнг.

– Правильно, диверсионные группы полка специального назначения находили пусковые установки, а мы их бомбили. Но они же были на месте, самое большее в тысяче ярдов от ракет, они видели их в бинокль, – сказал Пек.

– Вот именно.

На несколько секунд установилась тишина.

– Если я правильно вас понял, – сказал наконец генерал Глоссой, – вы предлагаете послать в горы наш отряд, чтобы он указал цель с точностью до ярда?

Споры продолжались еще два часа, но всякий раз каждый выступавший возвращался к предложению Барбера и Лэнга. В конце концов все согласились, что «шпионы» правы. Единственное разумное решение заключалось в том, что сначала нужно найти цель, определить ее точные координаты, а потом уничтожить одним ударом. И все это нужно сделать так, чтобы иракцы ничего не заподозрили до тех пор, пока не будет слишком поздно.

В полночь в отель «Хайатт» был направлен капрал королевских ВВС Великобритании. Он несколько раз постучал в номер, но ответа так и не дождался. Пришлось вызывать дежурного администратора. Капрал вошел в спальню и потряс за плечо мужчину, спавшего в купальном халате на неразобранной постели.

– Сэр, проснитесь. Майор, вас вызывают в здание напротив.

(обратно)

Глава 22

Два часа спустя Майк Мартин уверенно заявил:

– Это здесь.

– Где? – с неподдельным любопытством переспросил полковник Битти.

– Где-то в этом квадрате.

В комнате, где проходило совещание, Мартин склонился над столом, на котором лежал аэрофотоснимок большого участка горной цепи Джебаль-аль-Хамрин, квадрата размерами пять на пять миль. Он показал пальцем:

– Деревни, целых три деревни, здесь, здесь и здесь.

– Ну и что?

– Это «липовые» деревни. Построены они великолепно, прямо настоящие поселки горцев, только на самом деле эти «деревни» битком набиты солдатами.

Полковник Битти всмотрелся в снимки внимательней. Одна из деревень расположилась в долине, всего в полумиле от седловины между тремя холмами. Две другие прижались к склонам холмов чуть дальше.

Деревушки были совсем крохотными; не удивительно, что ни в одной из них не оказалось мечети. Зато в каждой деревне был большой общинный сарай, очевидно, для хранения зимних запасов сена и других кормов, а также маленькие загоны для овец и коз. Кроме этих построек да дюжины жалких хижин из саманных кирпичей, крытых соломой или жестью, в деревнях не было ровным счетом ничего. Летом неподалеку от хижин могли бы быть видны небольшие заплатки возделанной пашни, но сейчас стояла зима. В гористых местностях Среднего Востока такие деревушки можно встретить где угодно.

Зимой, когда часто сутками льют холодные дожди, жизнь в горном Ираке нелегка. Европейцы заблуждаются, считая, что на Среднем Востоке всегда и везде тепло.

– Хорошо, майор, вы знаете Ирак, я не знаю. Объясните, почему вы назвали эти деревни липовыми?

– Нарушена система жизнеобеспечения, – ответил Мартин. – Для такой площади слишком много деревень, людей и домашнего скота. Не хватит кормов для скота, пищи для людей. Они будут голодать.

– Черт! – с чувством заметил Битти. – Все так просто!

К Мартину и Битти присоединился полковник Крейг, командир полка специального назначения. Вполголоса переговорив о чем-то со Стивом Лэнгом, он спросил:

– Что вы об этом думаете, Майк?

– Чертова саддамова игрушка здесь, Брюс. Не исключено, что в хороший бинокль ее можно будет заметить с тысячи ярдов.

– Генералы хотят направить отряд для отметки цели. О вас, разумеется, речь не идет.

– Чепуха, сэр. Уверен, эти холмы кишат пешими патрулями. Вы же видите, здесь нет дорог.

– Ну и что? Патрули можно обойти стороной.

– А если нарветесь хотя бы на один? Здесь никто не говорит по-арабски лучше меня, вы и сами это знаете. Кроме того, десант будет прыгать с большой высоты. Вертолеты здесь не годятся.

– Насколько я знаю, вы уже достаточно поработали.

– Тоже чепуха. В Багдаде я вообще ничего не делал. Я сыт по горло этими шпионскими играми. Поручите мне выполнение операции. Другие неделями жили в пустыне, а я тем временем ухаживал за садом.

Полковник Крейг поднял брови. Разумеется, он не спрашивал у Лэнга, чем именно занимался Мартин в Ираке, в любом случае он не получил бы ответа, но все же он был несколько удивлен, узнав, что один из лучших его офицеров работал садовником.

– Возвращайтесь на базу. Планированием и разработкой операции мы займемся сами. Если нам понравится ваше предложение, вы получите задание.

Незадолго до рассвета генерал Шварцкопф признал, что лучшего варианта у него нет, и дал согласие. В огражденном углу эр-риядской базы ВВС, который был выделен британским батальонам специального назначения, Мартин изложил свой план полковнику Крейгу, и тот его одобрил.

Ответственность за проведение в жизнь операции наземных действий была возложена на полковника Крейга, а за нанесение завершающего бомбового удара – на генерала Глоссона.

За утренним кофе Бастер Глоссон спросил своего друга и начальника Чака Корнера:

– У вас есть предложения, кому мы поручим выполнение этой операции?

Генерал Хорнер вспомнил офицера, который две недели назад говорил с ним, не стесняясь в выражениях.

– Пожалуй, есть, – сказал он. – Поручите это 336-й эскадрилье.

Майк Мартин убедил полковника Крейга, вполне резонно заметив, что теперь, когда почти все солдаты и офицеры полка уже участвуют в боевых операциях в районе Персидского залива, он остался старшим по званию (и к тому же командиром батальона), не имеющим конкретного задания. С батальоном успешно справляется его заместитель. К тому же только Мартин в совершенстве владеет арабским языком.

Но решающим аргументом явился большой опыт Мартина в затяжных прыжках с парашютом. Еще во время службы в третьем батальоне парашютного полка он закончил первую школу подготовки парашютистов на базе британских ВВС в Брайз-Нортоне и совершил много тренировочных прыжков. Позднее он совершенствовался на курсах затяжных прыжков в Недерэйвоне и участвовал в показательных групповых прыжках отряда парашютистов «Красные дьяволы».

Добраться до иракских гор так, чтобы солдаты Саддама ничего не заметили, можно было, только высадив парашютный десант, причем десантникам предстояло прыгать с высоты двадцать пять тысяч футов, а раскрывать парашюты не выше трех с половиной тысяч футов. Это работа не для новичков.

Подготовка подобной операции обычно занимает неделю, но сейчас о неделе не могло быть и речи. Приходилось одновременно выбирать оптимальные варианты прыжка, маршрута марш-броска по пересеченной местности и позиций для наблюдательных пунктов. Кроме того, Мартину нужно было подобрать людей, которым он мог бы доверить свою жизнь.

Оказавшись снова на базе полка, Мартин прежде всего обратился к полковнику Крейгу:

– Кого я могу взять?

Показанный адъютантом список оказался коротким, почти все солдаты и офицеры уже были заняты в операциях в пустыне. Не задумываясь, Мартин показал на строчку в списке:

– Питер Стивенсон, обязательно.

– Вам повезло, – заметил Крейг. – Неделю назад он вернулся из Ирака и с тех пор отдыхает. Он в хорошей форме.

Мартин давно знал сержанта Стивенсона. Они познакомились во время первой зарубежной миссии Мартина в качестве командира группы. Тогда Стивенсон был капралом, а Мартин – капитаном. Сержант тоже владел искусством затяжных прыжков с парашютом и входил в состав десантного отряда батальона.

– Этот тоже хорош, – порекомендовал Крейг, указывая на другую фамилию. – Знаток гор. Думаю, вам потребуются два альпиниста.

Крейг имел в виду капрала Бена Истмана.

– Знаю его. Согласен. С ним можно идти куда угодно. Кто еще?

Четвертым выбрали капрала Кевина Норта из другого батальона. Мартин не знал, каков Норт в деле, но тот тоже был альпинистом, а непосредственный командир дал ему отличную характеристику.

Подготовка велась одновременно по пяти направлениям. Мартин дал задание каждому из участников будущей операции, оставив за собой общее руководство подготовкой.

Прежде всего нужно было выбрать подходящий самолет. Мартин, не раздумывая, предложил «геркулес» С-130. С таких самолетов солдаты и офицеры полка прыгали чаще всего; к тому же в районе Персидского залива было девять «геркулесов», базировавшихся неподалеку, в международном аэропорту короля Халеда. За завтраком Мартин с радостью узнал, что из этих «геркулесов» три самолета входили в состав 47-й эскадрильи из Лайнема в графстве Уилтшир, то есть той эскадрильи, с которой парашютисты полка имели прочные связи уже не один год.

В экипаже одного из этих трех «геркулесов» числился лейтенант авиации Глин Моррис.

Во время войны в Персидском заливе «геркулесы» выполняли функции транспортной авиации, перевозя разные грузы из Эр-Рияда на отдаленные базы королевских ВВС в Табуке, Мухарраке, Дахране и даже в оманском Сибе. Здесь Моррис отвечал за погрузочно-разгрузочные работы, но в душе он всегда оставался инструктором парашютистов. Когда-то он учил прыгать и Мартина.

Вопреки установившемуся мнению, десантники и войска специального назначения не организуют собственные операции с участием парашютных десантов. В военное время в британских вооруженных силах все парашютные десанты осуществляются королевскими ВВС, а взаимоотношения между ВВС и другими войсками основываются на доверии, на уверенности в том, что каждая сторона знает свое дело.

Командующий ВВС Великобритании в районе Персидского залива коммодор Айан Макфадьен выделил для операции тот «геркулес», который просил Мартин. Самолет только что прибыл из Табука, и авиамеханики тотчас принялись переоборудовать его для выброски парашютного десанта, назначенного на ближайшую ночь.

В переоборудовании самой сложной задачей было сооружение на полу грузового отсека специального контейнера для баллонов с кислородом. До сих пор «геркулесы» летали главным образом на небольших высотах, поэтому, даже если в грузовом отсеке находились люди, они хорошо переносили полет и без кислородных масок. Лейтенанту Моррису не нужно было объяснять, что и как для этого следует сделать. Ему помогал член экипажа второго «геркулеса» сержант авиации Сэмми Долиш, который тоже был инструктором парашютистов. Они работали весь день. К заходу солнца «геркулесы» были готовы.

Второй проблемой был подбор парашютов. До сих пор солдаты полка специального назначения пробирались в иракские пустыни только на автомобилях, но в ходе подготовки к крупномасштабным наземным боевым операциям постоянно тренировались и в прыжках с парашютом.

На авиабазе имелся тщательно охраняемый склад военного снаряжения, в котором поддерживалась постоянная температура. Здесь хранились и парашюты полка. Мартину было разрешено взять восемь основных и восемь запасных парашютов, хотя им нужно было только по четыре комплекта. Мартин поручил сержанту Стивенсону еще днем проверить и уложить все восемь парашютов.

Мы привыкли представлять себе парашюты в виде примелькавшихся на показательных выступлениях и в кинофильмах полусфер, но на самом деле десантники давно перешли на другую модель, которую называют квадратной. Если быть уж совсем точным, то купол у современного парашюта имеет форму не квадрата, а вытянутого прямоугольника. Он изготовлен из двух слоев ткани; при спуске между слоями протекает мощный воздушный поток, который придает полужесткому куполу в сечении форму крыла. Парашютом такой конструкции легче управлять, он позволяет выполнять несложные маневры и менять направление спуска. Сейчас при затяжных прыжках пользуются практически только «квадратными» парашютами.

Двум капралам Мартин поручил подготовить и проверить другое снаряжение: четыре комплекта одежды, четыре больших рюкзака, бутылки с водой, шлемы, пояса, оружие, высокопитательные концентраты (в Ираке они будут их единственной пищей), боеприпасы, комплекты для оказания первой помощи… и так далее и тому подобное. Каждый из участников операции понесет рюкзак весом восемьдесят фунтов, из которых каждая унция может оказаться совершенно необходимой.

Тем временем в ангаре авиамеханики колдовали над «геркулесами», проверяя двигатели и все движущиеся части.

Командир эскадрильи подобрал лучший экипаж, штурман которого вместе с полковником Крейгом отправился в «Черную дыру» для принятия важнейшего решения – выбора точки выброса десанта.

Мартина взяли в оборот шесть инженеров – четыре американских и два британских. Они научили его работать со своими «игрушками», с помощью которых он должен будет обнаружить цель, определить ее координаты с точностью до нескольких квадратных ярдов и передать эти сведения в Эр-Рияд.

Когда обучение окончилось, приборы тщательно упаковали и отнесли в ангар, гдеросла и росла и без того уже изрядная гора всего совершенно необходимого для успешного выполнения операции. На всякий случай десантники брали с собой и запасные приборы каждого типа; значит, им придется нести на себе еще больший груз.

Потом Мартин тоже направился к штабным офицерам в «Черную дыру». Все собравшиеся склонились над разложенными на столе новыми фотографиями, сделанными с борта другого TR-1 утром того же дня, сразу после рассвета. На этот раз выдалась безоблачная погода, и на снимках были отчетливо видны мельчайшие детали ландшафта Джебаль-аль-Хамрина.

– Мы полагаем, – сказал полковник Крейг, – что эта проклятая пушка должна быть нацелена на юго-восток. Следовательно, наблюдательный пункт лучше всего устроить здесь.

Он показал на ряд неглубоких расщелин на склоне холма. Этот холм располагался к югу от того, под которым, как они предполагали, размещалась Каала и который находился точно в центре указанного полковником Османом Бадри квадрата со стороной в один километр.

– Что касается точки приземления десанта… Здесь, примерно в сорока километрах к югу, есть небольшая лощина, вот здесь… Видите блестящую полоску? По этой лощине спускается небольшой ручеек.

Мартин внимательно всмотрелся в аэрофотоснимки. Полковник показывал на окруженную высокими холмами крошечную лощинку длиной ярдов пятьсот и не больше сотни ярдов в ширину.

Каменистые склоны лощины поросли травой, а на ее дне сверкал ручеек.

– Лучше ничего не нашли? – спросил Мартин.

Полковник Крейг пожал плечами.

– Честно говоря, вам практически не из чего выбирать. Другая подходящая точка в семидесяти километрах от цели. Ближе сорока километров приземляться опасно: промахнетесь на пару миль, и вас могут заметить.

На карте все казалось простым и понятным. Так было бы и на местности, если бы десант выбрасывали днем, но в абсолютной темноте, падая со скоростью сто двадцать миль в час, недолго и промахнуться мимо лощинки. Там не будет ни костров на земле, ни каких-либо других ориентиров. Прыжок из одной черноты в другую.

– Хорошо, приземляемся здесь, – согласился Мартин.

Штурман выпрямился.

– Отлично. Я рассчитаю маршрут.

Штурману предстояла сложная работа. Следовало рассчитать курс не до места приземления десанта, а до той точки в ночном бездонном небе, в которой и только в которой четыре человека должны покинуть самолет, чтобы опуститься точно в эту проклятую лощину. Даже во время затяжного прыжка ветер относит парашютиста; штурман должен учесть, в каком направлении и как далеко отнесет десантников.

Когда сгустились сумерки, все четверо собрались в ангаре. Для других обитателей базы вход в этот ангар был закрыт. Уже заправленный «геркулес» был готов ко взлету. Под крылом самолета возвышалась груда снаряжения десантников. Инструктор Долиш упаковал все восемь сорокафунтовых парашютов так, как если бы ему предстояло прыгать с ними самому. Стивенсон остался доволен его работой. В углу ангара стоял большой стол. Мартин разложил на нем увеличенные аэрофотоснимки, которые он принес из «Черной дыры». Он, Стивенсон, Истман и Норт склонились над снимками. Им предстояло разработать маршрут марш-броска от точки приземления до тех расщелин, лежа в которых они будут наблюдать за Каалой столько, сколько потребуется. Все согласились, что идти придется две ночи, а на день затаиться в каком-нибудь укромном месте. О передвижении в светлое время суток не могло быть и речи. Возможно, путь окажется не таким прямым, какой они проложили на карте.

Наконец, все четверо упаковали свои рюкзаки, положив сверху тяжелый матерчатый пояс со множеством карманов. Этот пояс нужно будет затянуть на себе сразу после приземления.

Вскоре после заката из столовой принесли американские гамбургеры и содовую. Теперь все четверо могли отдохнуть до взлета, назначенного на 21.45. Прыгать им предстояло в половине двенадцатого.

Для Мартина хуже этих минут ожидания не было ничего. Раздражало уже само безделье после нескольких часов бешеной активности. В такие минуты тебя постоянно гложет мысль, что, несмотря на все проверки и перепроверки, ты забыл что-то очень важное. Другие десантники переносили ожидание проще. Одни предпочитали лишний раз подкрепиться, другие – что-нибудь почитать, третьи – написать письмо домой, четвертые – немного вздремнуть, а пятые – просто еще раз наведаться в туалет.

Ровно в девять тягач вытащил «геркулеса» на бетонированную площадку. Командир экипажа, второй пилот, штурман и бортинженер приступили к предполетной проверке двигателей. Через двадцать минут в ангар въехал автобус с зачерненными стеклами. Автобус забрал десантников и отвез к «геркулесу», который уже распахнул задний люк и опустил трап.

Их ждали два инструктора, а также офицеры, отвечавшие за погрузочно-разгрузочные работы и парашютное хозяйство. Тот, кто отвечал за парашюты, сел в автобус – он не полетит вместе с десантниками. Семь человек поднялись по трапу в гигантский грузовой отсек «геркулеса». Трап убрали, и люк захлопнулся.

Все семеро пристегнулись ремнями к креслам, расположенным вдоль стенок самолета. Двадцать первого февраля в 21.44 «геркулес» оторвался от бетонной полосы эр-риядского аэродрома и повернул свой тупой нос на север.

В это же время одному из американских вертолетов было приказано сразу после взлета «геркулеса» приземлиться возле американского сектора базы.

Вертолету предстоял полет в Эль-Харц, откуда нужно было срочно доставить двух человек. Генерал Бастер Глоссон вызывал в Эр-Рияд командира 336-й тактической эскадрильи; ему было приказано взять с собой лучшего специалиста по поражению наземных целей с небольших высот.

Ни командир эскадрильи, ни капитан Дон Уолкер не имели ни малейшего понятия, зачем они понадобились генералу. Примерно через час в небольшой комнате для инструктажа под штаб-квартирой объединенного командования ВВС союзников им объяснили, для чего их вызвали и что от них требуется. Их также предупредили, что за исключением штурмана Уолкера никто не должен знать детали задания.

Потом командира эскадрильи и капитана Уолкера на вертолете доставили в Эль-Харц.

После взлета десантники отстегнули ремни. Теперь они могли размяться, побродить по освещенному тусклыми красными лампами просторному отсеку. Мартин прошел в носовую часть и по лестнице поднялся в кабину, решив какое-то время провести с экипажем.

Над территорией Саудовской Аравии «геркулес» летел на высоте десять тысяч футов, потом постепенно поднялся до двадцати пяти тысяч и на этой высоте пересек иракскую границу.

Пилотам казалось, что в звездном небе они совсем одни, но на самом деле это было не так. Кружившему над заливом АВАКСу был отдан приказ следить за воздушным пространством вокруг «геркулеса». Если бы иракский радиолокатор, чудом уцелевший после налетов авиации союзников, вдруг решил осмотреть небо, он немедленно подвергся бы ракетному удару. Для этого ниже «геркулеса» летели два звена «уайлд уизлов», вооруженных противорадарными ракетами HARM.

Если же какому-то иракскому пилоту в ту ночь вздумалось бы подняться в небо, его встретили бы звено «ягуаров» королевских ВВС и звено «иглов» F-15C, прикрывавшие «геркулес» слева и справа. Десантный самолет был надежно защищен со всех сторон. Никто из пилотов истребителей не знал, почему транспортному самолету оказывается такая честь, они просто выполняли приказ.

Если бы в Ираке кто-то все же заметил сигнал на экране радиолокатора, он бы наверняка решил, что воздушный транспорт направляется на север, в Турцию.

Офицер экипажа «геркулеса» старался угодить гостям, предлагая им чай, кофе, безалкогольные напитки и галеты.

За сорок минут до прыжка штурман подал сигнал. Начались последние приготовления.

Четверо десантников надели парашюты: основной парашют почти ложился на плечи, а запасной располагался на спине под ним. Затем наступила очередь рюкзаков. Их десантники укрепляли под парашютами вверх дном, так что верхний клапан рюкзака оказывался между ногами десантника. Оружие, автоматы «Хеклер унд Кох» МР5 с глушителями, крепили на левом боку, а баллоны с кислородом – на правом.

Наконец десантники надели шлемы и кислородные маски, подсоединив их к централизованной системе кислородного питания – сооружению размерами с большой обеденный стол, в котором было укреплено множество больших баллонов с кислородом. Когда и эта операция была закончена, дали знать пилоту, и тот стал понемногу выпускать воздух из грузового отсека, пока давление в нем и снаружи не уравновесилось.

На это ушло почти двадцать минут. Десантники ждали. Потом из кабины экипажа сообщили, что до прыжка осталось пятнадцать минут. Офицер передал сообщение инструкторам, а те жестами показали десантникам, что пора переключаться с централизованной кислородной системы на индивидуальные баллончики. Запаса кислорода в них хватало на тридцать минут, из которых три-четыре минуты десантники будут находиться в свободном падении.

Пока что только штурман точно знал, где именно находится самолет. Десантники не сомневались в том, что их выбросят из «геркулеса» в нужное время и в нужном месте.

Теперь офицер экипажа общался с десантниками только посредством жестов. Наконец, получив очередную информацию от штурмана, он показал на световой сигнал над люком.

Десантники поднялись и медленно, как придавленные тяжестью снаряжения астронавты на неведомой планете, потянулись к люку. Их сопровождали инструкторы, которые тоже перешли на индивидуальные кислородные баллоны. Несколько минут они стояли цепочкой перед пока еще закрытым люком, в последний раз проверяя свои парашюты.

Когда до прыжка оставалось четыре минуты, открылся хвостовой люк, и десантники увидели черное небо. Инструктор поднял вверх два пальца; это значило, что прыгать нужно будет через две минуты. Десантники подошли к краю люка и теперь уже не сводили глаз с тусклых световых сигналов по обе стороны зияющей черноты. Сигнал стал красным, и десантники опустили на глаза защитные очки, сигнал стал зеленым…

Все четверо развернулись лицом к отсеку и, широко расставив руки, один за другим прыгнули спиной вперед в непроглядно черную пустоту. Перед их глазами мелькнул и тут же исчез освещенный люк. Через считанные секунды «геркулес» был уже далеко.

Первым прыгал сержант Стивенсон.

Четверо десантников бесшумно пролетели пять миль. На высоте три тысячи пятьсот футов автоматические устройства, настроенные на определенное давление, раскрыли парашюты. С резкими хлопками раскрылись куполы. Прыгавшему вторым Майку Мартину показалось, что черная тень, падавшая футов на пятьдесят ниже его, вдруг застыла в воздухе. В ту же секунду он почувствовал, как раскрывается купол его парашюта. Амортизаторы ослабили рывок, но все же мгновенное торможение от падения со скоростью сто двадцать миль в час до четырнадцати всегда оставляло неприятное ощущение.

На тысячефутовой высоте каждый из десантников щелкнул замком, удерживавшим рюкзак за спиной. Рюкзак скользнул по ногам и повис, зацепившись за крючок на уровне ступней. Когда до земли останется сто футов, десантники отпустят рюкзаки и те повиснут на четырнадцатифутовом нейлоновом шнуре.

Парашют сержанта уходил вправо, и Мартин последовал за ним. Небо было безоблачным, и в свете звезд он отчетливо видел обступающие его со всех сторон черные силуэты невысоких гор. Потом Мартин заметил и то, на что ориентировался сержант: блеск ручейка, бегущего по дну лощины.

Питер Стивенсон приземлился на мягкий мох и траву точно в середине лощины, в нескольких ярдах от ручья. Мартин сбросил свой рюкзак; парашют на мгновение как бы застыл в воздухе, и Мартина развернуло. Потом послышался удар рюкзака о землю, и Мартин мягко опустился на ноги.

Капрал Истман пролетел над Мартином, повернулся, изменил направление скольжения и упал в пятидесяти ярдах от майора. Мартин отстегивал подвесную систему своего парашюта и не видел, как приземлился Кевин Норт.

Норт прыгал последним. Он опускался примерно в ста ярдах от Мартина, однако его парашют сносило не на мягкий мох, а на каменистый склон холма. Потянув за стропы, Норт попытался изменить направление скольжения, чтобы приземлиться ближе к товарищам, но в этот момент его рюкзак ударился о грунт. Рюкзак был привязан к поясу парашютиста, поэтому он тащился вслед за парашютом, пока через пять ярдов не застрял между двумя большими камнями.

Неожиданный рывок застал Норта врасплох. Его резко потянуло вниз и в сторону, так что он приземлился не на ноги, а упал боком. На этом склоне было не очень много камней, но Норту не повезло: он ударился левым бедром о валун и сломал бедренную кость в восьми местах.

Капрал совершенно отчетливо слышал хруст ломающихся костей. Впрочем, шок от удара был настолько силен, что притупил боль – но лишь на несколько секунд. Потом нестерпимая боль заставила Норта перевернуться на другой бок. Он прижал к поврежденному бедру обе ладони, шепотом снова и снова повторяя:

– О Господи, только не это, нет, нет.

Норт стал быстро терять кровь. Пока он этого не знал, потому что перелом был внутренним, но один из острых осколков кости перерезал бедренную артерию, и кровь стала хлестать в то месиво, в которое превратилось его бедро.

Через минуту его нашли товарищи. Освобождаясь от рюкзаков и парашютов, они были уверены, что и Норт занят тем же. Когда же Норта рядом не оказалось, они почувствовали неладное. Стивенсон вытащил фонарик и осветил ногу Норта.

– О, черт, – прошептал он.

У них были комплекты медикаментов для оказания первой помощи, даже повязки для рваных ран, но чтобы справиться с этим…

Капралу срочно требовались сложная операция и переливание крови. Стивенсон рванулся к рюкзаку Норта, вытащил аптечку и набрал в шприц раствор морфина. В этом уже не было нужды: утекая, кровь уносила с собой и боль.

Норт поднял веки, глазами отыскал Мартина, прошептал, «Прости, босс», – и снова закрыл глаза. Через две минуты его не стало.

В другое время и в другой обстановке Мартин, должно быть, сумел бы выразить словами то, что чувствует командир, только что потерявший хорошего солдата. Но сейчас для этого не было времени, да и обстановка не располагала к траурным церемониям. Помрачневшие Стивенсон и Истман занялись тем, что нужно было сделать в любом случае. Оплакивать утрату они будут позже.

Мартин рассчитывал быстро собрать разбросанные парашюты и потом спрятать их и другое лишнее имущество в любой каменистой расщелине. Теперь все планы рушились. Сначала нужно было похоронить Норта.

– Пит, собери все, что мы оставляем здесь. Найди какую-нибудь дыру или выкопай яму. Бен, собирай камни.

Мартин наклонился, снял с капрала его личный знак, забрал автомат, потом стал помогать Истману. Ножами и руками все трое выкопали в пружинистом грунте неглубокую могилу и опустили в нее тело капрала. Сверху положили четыре раскрытых основных и четыре собранных запасных парашюта, четыре баллона с кислородом, шнуры, стропы.

Потом все завалили камнями. Камни укладывали не пирамидой, которая могла бы броситься в глаза местным жителям, а беспорядочно, как будто они скатились со склона. Пятна крови с камней и травы смыли водой, принесенной из ручья. Оголенный грунт, оставшийся под собранными камнями, затерли ногами и забросали мохом с берега ручья. Лощине нужно было придать такой же вид, какой она имела за час до приземления десанта.

Мартин надеялся до рассвета прошагать часов пять, но три часа ушли на похороны и маскировку могилы. Одежду, запасы пищевых концентратов и воду Норта зарыли в той же могиле, остальное содержимое рюкзака погибшего капрала пришлось разделить между тремя оставшимися в живых, увеличив и без того немалую нагрузку.

За час до рассвета десантники покинули лощину. Они шли так, как ходят диверсионные группы в тылу врага. Роль разведчика взял на себя сержант Стивенсон, Истман и Мартин следовали за ним. Поднимаясь на хребет или на вершину холма, сержант всякий раз прижимался к земле и тщательно всматривался, не поджидает ли их неприятный сюрприз на другом склоне.

Несмотря на постоянные подъемы и спуски, сержант сразу взял стремительный темп. Невысокий и худощавый Стивенсон был на пять лет старше Мартина, но даже с восьмидесятифунтовым рюкзаком за плечами он мог загнать почти любого здорового мужчину.

Только к утру сгустились тучи, дав Мартину и его товарищам лишний час темного времени. За девяносто минут напряженного марша они прошли восемь миль, преодолев несколько невысоких хребтов, два холма и долину между ними. Сероватый рассвет заставил их искать место, где можно было бы переждать день.

На каменистом склоне высохшего русла реки Мартин нашел горизонтальную расщелину, прикрытую сверху каменным козырьком и защищенную от постороннего взгляда сухими кустами. Пока еще было темно, десантники немного подкрепились, попили воды, укрылись маскировочной сеткой и легли спать. Светлое время суток разделили на три вахты. Первым на часах стоял Мартин.

В одиннадцать часов утра он разбудил Стивенсона и сразу уснул. В четыре часа пополудни его толчком разбудил Бен Истман. Мартин открыл глаза: Истман прижал палец к губам. Мартин прислушался. Со дна высохшего русла, футов на десять ниже их убежища, доносилась гортанная арабская речь.

Проснувшийся тоже Стивенсон вопросительно поднял брови: что теперь станем делать? Мартин прислушался. Четырем иракским патрульным до смерти надоело бродить по бесконечным холмам, они устали. Минут через десять Мартин узнал, что иракцы решили расположиться здесь на ночь.

Мартин и без того потерял слишком много времени. К шести вечера уже стемнеет, а чтобы вовремя добраться до тех расщелин на склоне холма напротив Каалы, нужно использовать каждую минуту. Ведь не исключено, что им еще придется искать эту Каалу.

Из разговоров иракских солдат Мартин понял, что те намерены собрать хворост и разжечь костер. Если так, то они почти наверняка заглянут и за кусты, где притаились британские десантники. В лучшем случае придется ждать долгие часы, пока иракцы не заснут; только тогда можно надеяться проскользнуть незамеченными. А ждать Мартин не мог.

По его сигналу Истман и Стивенсон вытащили плоские, обоюдоострые ножи. Все трое бесшумно спустились на дно уэда.

Когда дело было сделано, Мартин бегло просмотрел документы убитых иракцев. У всех четверых, заметил он, было одно родовое имя – Аль-Убаиди. Значит, они были из племени убаиди, населяющего эти гористые места. Все носили знаки различия бойцов Республиканской гвардии. Очевидно, специально для охраны Каалы в гвардию набирали мужчин из местных воинственных племен. Бросалось в глаза, что все четверо были поджарыми, мускулистыми молодыми людьми без единой унции жира; должно быть, они могли без устали сутками бродить по горам.

Еще час ушел на то, чтобы затащить тела иракских солдат в расщелину, прикрыть их куском маскировочной сети, забросав ее ветками кустарника и травой. Этот час британские десантники потратили не зря: теперь лишь очень острый глаз мог обнаружить что-то неладное под каменным козырьком на склоне уэда. К счастью, у иракцев не было радио; очевидно, они не имели связи с базой вплоть до возвращения на нее. Если британцам повезет, то иракские гвардейцы могут не хватиться своего патруля еще дня два.

Когда стемнело, десантники, ориентируясь по компасу, снова отправились в путь. В свете звезд они узнавали холмы, которые прежде видели на аэрофотоснимках.

У Мартина была изумительная карта маршрута от точки приземления до предполагаемого наблюдательного пункта. Эту карту вычертил компьютер на основании бесчисленных аэрофотоснимков, сделанных с борта TR-1. На каждой короткой остановке Мартин доставал карту, крошечный фонарик и систему САТНАВ, проверяя положение группы и корректируя направление, в котором следовало двигаться дальше. К полуночи группа заметно продвинулась к цели. По оценкам Мартина, им нужно было преодолеть еще десять миль.

В уэльских Бреконах отряд Мартина на сходной местности делал бы не меньше четырех миль в час. Для того, кто вечерами выходит прогуляться со своей собакой, такой темп показался бы слишком резвым даже на аллее парка и без восьмидесятифунтового рюкзака. Для десантников это было нормой.

Но тут, в иракских горах, где на каждом шагу можно было наткнуться на вражеский патруль, нечего было и думать о подобной скорости. Достаточно и тех четырех иракцев, которых им уже пришлось убрать.

Правда, перед иракскими патрулями у британских десантников было одно несомненное преимущество – приборы ночного видения. В них британцы походили на гигантских лягушек с выпученными глазами. Новая широкоугольная модель приборов позволяла видеть все детали ландшафта в бледно-зеленых тонах; усилители изображений тщательно собирали каждый фотон естественного света и концентрировали их на сетчатке наблюдателя.

Когда до рассвета оставалось два часа, десантники увидели перед собой холм, под которым была спрятана Каала, и повернули налево. Для наблюдательного пункта они выбрали холм, располагавшийся в южном секторе квадрата, координаты которого назвал Иерихон. С его вершины был хорошо виден южный склон Каалы – если это и в самом деле была Каала.

Подъем занял примерно час. Десантники тяжело дышали. К счастью, поднимавшийся первым сержант Стивенсон нашел еле заметную козью тропу, которая, обвиваясь вокруг холма, вела к его вершине. В нескольких метрах от вершины находилась та самая расщелина, которую обнаружили камеры бокового и вертикального обзора разведывательного самолета. То, что увидел Мартин, превзошло его ожидания: созданная природой щель в каменистом склоне была футов восьми длиной, футов четырех глубиной и двух футов в ширину. Спереди щель была защищена естественным двухфутовым выступом, на который можно было облокотиться, не вылезая из укрытия.

Десантники извлекли камуфляжную сеть и прежде всего занялись маскировкой своего убежища.

Потом они затолкали в карманы широких поясов бутылки с водой и пакеты с пищевыми концентратами, проверили оружие и положили его рядом с собой. Мартин подготовил свои приборы, а незадолго до рассвета включил один из них.

Это был маленький радиопередатчик, намного меньше того, с которым ему пришлось работать в Багдаде. Крохотный прибор, размером не больше двух пачек сигарет, питался от кадмий-никелевого аккумулятора, емкости которого должно было с избытком хватить на всю операцию.

Радиопередатчик работал на фиксированной частоте, которая прослушивалась в Эр-Рияде все двадцать четыре часа в сутки. Чтобы привлечь внимание радиооператоров, Мартину было достаточно несколько раз через определенные интервалы нажать на кнопку «передача» и подождать, когда динамик ответит условленной последовательностью сигналов и пауз.

Третьим прибором была складная антенна спутниковой связи, такая же, как и в Багдаде, только поменьше. Хотя теперь Мартин был еще дальше от Эр-Рияда, сравнительно большая высота над уровнем моря позволяла обходиться и такой антенной.

Мартин собрал антенну, направил ее диск на юг, подключил аккумулятор к передатчику, а передатчик к антенне и нажал на кнопку. Пять сигналов-пауза-три сигнала-пауза-один сигнал-пауза-один сигнал.

Через пять секунд ожил крохотный громкоговоритель. Четыре сигнала-пауза-четыре сигнала-пауза-два сигнала.

Мартин снова надавил на кнопку «передача» и, не снимая с нее пальца, отчетливо проговорил в микрофон: «Вижу Ниневию, вижу Тир. Повторяю, вижу Ниневию, вижу Тир».

Он отпустил кнопку и выждал. Громкоговоритель тут же отозвался: три сигнала-пауза-один сигнал-пауза-четыре сигнала. Вас понял, передачу принял.

Мартин убрал радиопередатчик и другие приборы в водонепроницаемый чехол, достал мощный бинокль, за который любой орнитолог охотно отдал бы полжизни, и облокотился на уступ. За его спиной сержант Стивенсон и капрал Истман, сложившись втрое, устраивались в щели. Впрочем, судя по их виду, они не испытывали особенных неудобств. Над уступом на двух щепках укрепили маскировочную сеть. Мартин направил бинокль в щель между сетью и уступом.

Двадцать третьего февраля, когда только что взошедшее солнце осветило горы Хамрина, майор Майк Мартин начал изучать шедевр военно-инженерного искусства, который не мог увидеть ни один прибор и который был создан его школьным товарищем Османом Бадри.

В это время в Эр-Рияде из комнаты радистов выбежал взволнованный радиооператор. Он вручил Стиву Лэнгу и Саймону Паксману крохотный листок.

– Черт возьми, – с чувством сказал Лэнг, – он там, он на этой проклятой горе!

Через двадцать минут на авиабазу Эль-Харц поступил приказ из штаба генерала Глоссона.

Капитан Дон Уолкер вернулся на свою базу ночью 22 февраля. Он успел вздремнуть лишь несколько часов, а на рассвете, когда возвратившиеся с ночных вылетов пилоты прошли опрос и торопились добраться до своих коек, уже принялся за работу.

К полудню план операции можно было представлять командованию. Его тотчас отправили в Эр-Рияд, где он был одобрен. Вторая половина дня ушла на подготовку самолетов, экипажей и вооружения.

Планировался налет группы из четырех самолетов на иракский военный аэродром Восточный Тикрит, располагавшийся к северу от Багдада, недалеко от того места, где родился Саддам Хуссейн. Операция должна была выполняться ночью, а уничтожить объект предполагалось двухтысячефунтовыми бомбами с лазерным наведением. Командование операцией было поручено Дону Уолкеру; с ним будут его постоянный ведомый и еще два «игла».

Каким-то чудом объект оказался в списке целей для нанесения воздушного удара, хотя он был придуман не месяц и даже не три дня назад, а всего лишь утром того же дня.

Экипажи трех других самолетов тут же освободили от всех других заданий. Им было приказано готовиться к налету на Восточный Тикрит. Операция, вероятно, будет намечена на ночь с 22 на 23 февраля, а может быть, на другую ночь. До полного выяснения обстановки в районе цели экипажам нужно было постоянно находиться в состоянии часовой готовности.

Двадцать второго февраля к заходу солнца все четыре «игла» были готовы к взлету, а в десять часов вечера операцию отложили на неопределенное время. Экипажам четырех «иглов» приказали отдыхать, тогда как все другие самолеты эскадрильи отправились «щелкать» танки Республиканской гвардии, сконцентрировавшиеся к северу от кувейтской границы.

Четыре бездельничающих экипажа оказались отличной мишенью для шуток и розыгрышей, когда на рассвете пилоты других самолетов вернулись с заданий.

В штабе была разработана трасса для самолетов, принимавших участие в операции «Восточный Тикрит». Четыре «игла» должны будут сначала проследовать на восток по коридору между Багдадом и иракской границей, а затем над озером Ас-Садиях изменить курс на сорок пять градусов и далее следовать на северо-восток к Тикриту.

Дон Уолкер пил кофе в столовой, когда его вызвал командир эскадрильи.

– Тот, кто отметит вашу цель, на месте, – сообщил он. – Пока отдыхайте. Возможно, вам выдастся непростая ночь.

Взошедшее солнце осветило крутой склон холма по другую сторону долины. При максимальном увеличении Мартин отчетливо видел в бинокль каждый кустик; уменьшив фокусное расстояние, можно было наблюдать за сколь угодно большой площадью.

Мартин наблюдал уже час, но ничего не заметил. На Каале, как и на других холмах, росли кусты и трава, изредка попадалось пятно голого грунта, а иногда – небольшие валуны. Как и все другие соседние холмы, этот имел неправильную форму. Ничего необычного Мартин не увидел. Время от времени он, чтобы дать отдых глазам, плотно смеживал веки и опускал голову на руки, потом снова приникал к биноклю.

Только часам к девяти стали все более и более отчетливо проявляться странные регулярности в распределении растительного покрова на склоне. Кое-где трава отличалась цветом, а в некоторых местах росла почти правильными рядами, как будто ее посеяли. Но по крайней мере на этом склоне холма не было ничего похожего на дверь, люк, дорогу, автомобильную колею, выхлопную трубу системы вентиляции, никаких следов того, что здесь сравнительно недавно копали землю. Разгадку подсказало медленно поднимавшееся по небосклону светило.

В начале двенадцатого ему показалось, что в траве что-то блеснуло. Мартин повысил увеличение бинокля до максимального, но в этот момент туча закрыла солнце. Когда оно снова показалось из-за тучи, на том же месте снова что-то сверкнуло. Присмотревшись, Мартин обнаружил в траве проволоку.

Он несколько раз мигнул и всмотрелся до боли в глазах. Так и есть: в траве блестел небольшой, примерно в фут длиной, отрезок проволоки, натянутый под углом к склону. Оказалось, что это был лишь небольшой участок длинной проволоки в зеленой пластиковой изоляции, которая в одном месте стерлась, обнажив сверкающий металл.

Проволока оказалась далеко не единственной. Изредка налетавший порыв ветра шевелил траву и то там, то тут обнажал другие скрытые под растительностью звенья. Большой участок склона на уровне грунта был покрыт проволочной сеткой.

К полудню Мартин рассмотрел сетку лучше. На этом участке склона она прижимала к какой-то поверхности тонкий слой почвы, а в каждой ячейке сетки была высеяна трава или посажен невысокий кустарник, который почти полностью скрывал зеленую проволоку.

Потом Мартин заметил и террасы. Очевидно, часть склона была сложена из больших железобетонных блоков, причем каждый верхний ряд был сдвинут в глубину дюйма на три. В образовавшихся узких террасах скопилась земля, на которой вырос кустарник. Кустики были разной высоты, и на первый взгляд казалось, что они растут совершенно беспорядочно, но, приглядевшись к их стеблям, Мартин увидел, что на самом деле кусты расположены рядами. В природе ничто не растет так само по себе.

Мартин перевел бинокль на другие участки огромного холма. Сначала все признаки регулярности в росте травы и кустов исчезли, потом – далеко слева – появились снова. Во второй половине дня Мартин нашел разгадку.

Эр-риядские пророки оказались правы. Попытайся кто-то продолбить вершину холма, он провалился бы в пустоту. Очевидно, иракские строители взяли за основу три соседних холма, срезали их внутренние склоны и, соорудив перемычки между холмами, создали гигантский кратер.

При сооружении перемычек строители старались не нарушить естественную форму настоящих холмов. Как и создатели древних пирамид, они укладывали бетонные блоки рядами: каждый верхний ряд отступал внутрь кратера чуть больше нижнего. Потом бетонные стены засыпали десятками тысяч тонн плодородного грунта.

Позже иракские строители взялись за маскировку. Должно быть, проволочную сетку в зеленой виниловой изоляции они крепили прямо к бетонным блокам. Сетка удерживала грунт на крутых склонах пирамиды. Наконец, грунт засеяли травой, а там, где слой почвы был толще, посадили кустарник.

Летом трава проросла, еще надежней скрепив своими корнями тонкий слой почвы, а поднявшиеся над проволокой и травой кусты придали бетонным склонам совсем естественный вид.

Теперь Мартин уже не сомневался, что сверху кратер закрывает конструкция типа геодезического купола, в которой тоже были предусмотрены тысячи карманов для плодородной почвы. Здесь разбросали даже искусственные валуны, серую краску на которых местами размыли дожди.

Мартин сосредоточил внимание на той полосе возле вершины, где еще до сооружения купола должен был находиться край кратера.

Примерно на пятьдесят футов ниже вершины он нашел то, что так долго искал. Он видел этот выступ десятки раз и только теперь обратил на него внимание.

Это был низкий светло-серый валун, на котором почему-то начертили две прямые полосы. Чем больше Мартин смотрел на полосы, тем больше недоумевал, зачем кому-то понадобилось забираться на такую высоту для того, чтобы начертить две полосы на камне.

Налетевший с северо-востока порыв ветра прижал маскировочную сетку к лицу Мартина. Одновременно затрепетала и одна из полос на валуне. Когда ветер стих, полоса замерла. Только теперь Мартин понял, что это была совсем не полоса, а стальная проволока, уходящая куда-то в траву.

По периметру большого плоского валуна почти правильным кругом располагались камни поменьше. Казалось, они охраняют валун. Почему они выложены кругом, зачем здесь проволока? Предположим, кто-то снизу сильно потянет за эту проволоку… что тогда будет? Валун сдвинется?

В половине четвертого Мартин понял, что светло-серое пятно – это вовсе не валун, а брезентовая ткань, которую удерживают разложенные кругом камни. Если снизу потянуть за проволоку, то брезент сдвинется.

Постепенно Мартин сумел разглядеть, что брезент прикрывает круглое отверстие футов пяти в диаметре. Значит, он нашел амбразуру, в которую смотрел стовосьмидесятиметровый ствол «Вавилона». Его казенная часть была надежно спрятана в глубине кратера, а ствол был направлен на юго-юго-запад, в сторону Дахрана, от которого пушку отделяло семьсот пятьдесят километров.

– Дальномер, – пробормотал Мартин товарищам.

Он передал им бинокль и взял прибор, напоминающий небольшой телескоп. Мартин вспомнил, чему его учили в Эр-Рияде, прижал окуляр к глазу и навел «телескоп» на холм. Он снова увидел брезент, скрывавший ствол гигантской пушки, – только теперь без увеличения.

В поле зрения прибора располагались четыре V-образные призмы, острые углы которых были направлены к центру. Мартин медленно вращал регулятор сбоку на приборе, пока все четыре острых угла не сошлись в одной точке, образовав крест. Центральная точка креста показывала на брезент.

Мартин проверил числа на вращающейся ленте прибора. Тысяча восемьдесят ярдов.

– Компас, – сказал он, отложил дальномер в сторону и взял протянутый ему электронный прибор.

В нем не было ни плавающего в спирте диска, ни стрелки, вращающейся на острие иглы. Мартин прижал компас к глазу, навел его на брезент и нажал кнопку. Остальное прибор сделал сам, указав точный курс от их убежища до брезента: триста сорок восемь градусов, десять минут и восемнадцать секунд.

Наконец, САТНАВ дал последнюю необходимую информацию: положение Мартина на поверхности планеты с точностью до пятнадцати ярдов.

Собрать антенну спутниковой связи в крохотной расщелине было непросто. На это ушло добрых десять минут. Зато Эр-Рияд отозвался немедленно. Мартин четко, с расстановкой продиктовал три набора цифр: точные координаты своего наблюдательного пункта, направление и расстояние от него до цели. Остальное – расчет координат цели – сделают в Эр-Рияде.

Мартин заполз в щель и попытался заснуть. На посту его сменил сержант Стивенсон. Кому-то нужно было постоянно смотреть за иракскими патрулями.

В половине девятого, когда стало совсем темно, Мартин испытал свой инфракрасный целеуказатель. Внешне он напоминал большую импульсную лампу-«вспышку» с пистолетной рукояткой, но сзади у него был окуляр.

Мартин подсоединил указатель к аккумулятору, навел его на Каалу и прильнул к окуляру. Весь холм был будто залит светом неведомой зеленой луны. Мартин навел прибор на брезент, прикрывавший ствол «Вавилона», и нажал на спусковой крючок.

Долину пересек невидимый луч инфракрасного света, а на другой ее стороне, на склоне холма появилось небольшое красное пятно. Медленно перемещая прибор, Мартин перевел красное пятно на брезент и держал его там с полминуты. Целеуказатель выдержал проверку. Мартин выключил прибор и снова заполз под маскировочную сетку.

Четыре «игла» поднялись с аэродрома в Эль-Харце в 22.45 и быстро набрали высоту в двадцать тысяч футов. Насколько поняли экипажи трех самолетов, им предстояла обычная операция: привычная бомбежка очередной иракской военно-воздушной базы. Каждый «игл» нес две двухтысячефунтовых бомбы с лазерным наведением на цель, а для собственной защиты – также ракеты типа «воздух-воздух».

Дозаправка из ждавшего их воздушного танкера КС-10 к югу от иракской границы прошла без сюрпризов. Заправившись, «иглы» изменили курс и свободным строем направились точно на север. Боевая группа, получившая название «Голубая сойка», пролетела над иракским городом Ас-Савамахом в 23.14.

Как всегда, они летели без огней, соблюдая радиомолчание. Каждый штурман видел на экране своего радиолокатора сигналы трех других самолетов. Ночь выдалась безоблачной, а круживший над заливом АВАКС сообщил, что «картина ясна»; это значило, что иракских истребителей в воздухе нет.

В 23.39 штурман Дона Уолкера пробормотал:

– Точка поворота через пять.

Пилоты всех четырех «иглов» поняли: через пять минут над озером Ас-Садиях им нужно будет изменить курс.

Как только самолеты вошли в сорокапятиградусный вираж, чтобы взять курс на Восточный Тикрит, экипажи трех «иглов» отчетливо услышали голос Дона Уолкера:

– Группа «Голубая сойка»… У ведущего проблемы с двигателем. Возвращаюсь на базу. Командование группой передаю «Голубой сойке-З».

Той ночью третьим номером был Булл Бейкер, ведущий второго звена из двух самолетов. С этой минуты события развивались самым необычным образом.

Ведомый Уолкера Рэнди Робертс приблизился к самолету своего ведущего, но ничего необычного в работе его двигателей не обнаружил. Тем не менее «игл» терял скорость и высоту. Когда ведущему приходится возвращаться на базу, то ведомый обычно сопровождает его, если только поломка не совсем пустяковая. Неполадки в двигателе в глубоком тылу противника пустяками не назовешь.

– Понял вас, – отозвался Бейкер.

Потом все снова услышали голос Уолкера:

– «Голубая сойка-2», присоединяйтесь к «Голубой сойке-З», повторяю, присоединяйтесь к остальным. Это приказ. Следуйте к Восточному Тикриту.

Озадаченному ведомому ничего не оставалось, как снова набрать высоту и присоединиться к двум «иглам». На экранах радиолокаторов все видели, как их командир все больше и больше теряет высоту. Он должен был вот-вот упасть в озеро.

В тот же момент все поняли, что их командир сделал нечто немыслимое. Возможно, он растерялся из-за серьезных неполадок в двигателе; как бы то ни было, он говорил со своими пилотами не по системе «хэв-квик», а открытым текстом. Что еще более поразительно, он назвал цель их назначения.

В кружившем над заливом АВАКСе молодой сержант ВВС США, колдовавший возле целой стены приборных панелей, растерялся и вызвал командира оперативной группы.

– Сэр, тут возникла одна проблема. У командира группы «Голубая сойка» неполадки в двигателе. Он хочет возвращаться на базу.

– Понятно, – коротко ответил командир оперативной группы.

На всех самолетах пилот является капитаном воздушного корабля и отвечает за все. В этом смысле АВАКС представляет собой исключение: его пилот отвечает за безопасность самолета, но, если дело доходит до передачи приказов по радио, здесь единолично распоряжается командир оперативной группы.

– Но, сэр, – запротестовал сержант, – командир «Голубой сойки» говорил открытым текстом. Назвал цель операции. Отозвать на базу всех?

– Нет, операция продолжается, – сказал офицер. – Работайте.

Окончательно сбитый с толку сержант вернулся к своим приборам. Это было просто сумасшествием: если иракцы слышали переговоры летчиков, то система противовоздушной обороны в Восточном Тикрите наверняка уже приведена в полную боевую готовность. Затем сержант снова услышал голос Уолкера:

– Говорит командир «Голубой сойки». SOS, SOS. Оба двигателя вышли из строя. Катапультируюсь.

Он все еще передавал открытым текстом. Конечно, иракцы все слышали.

Догадка сержанта была верна. Иракские радисты слышали все, что говорил Уолкер. В Восточном Тикрите зенитчики уже срывали брезент со своих орудий, а ракетчики прислушивались, стараясь уловить шум двигателей «иглов», чтобы запустить им навстречу ракеты с тепловой системой самонаведения. Несколько подразделений были тотчас же направлены к озеру на поиски двух катапультировавшихся американских летчиков.

– Сэр, «Голубая сойка» потерпела аварию. Нужно отозвать другие самолеты.

– Понял. Не нужно, – ответил командир оперативной группы.

Он бросил взгляд на часы. Он тоже получил приказ – непонятный, но его нужно было выполнять.

К тому времени группа «Голубая сойка» была уже в девяти минутах от цели. Три «игла» направлялись прямо в пасть тигру. Пилоты подавленно молчали.

На борту АВАКСа сержант еще видел сигнал «Голубой сойки-1»; самолет все снижался. Очевидно, пилот уже катапультировался, а «игл» вот-вот рухнет в озеро.

Через четыре минуты командир оперативной группы вдруг изменил свое решение.

– Группа «Голубая сойка», вас вызывает АВАКС. Возвращайтесь на базу, повторяю, возвращайтесь на базу.

Ничего не понимающие пилоты трех «иглов» развернулись и взяли курс домой. На аэродроме Восточный Тикрит иракские зенитчики, не имевшие радиолокаторов, напрасно прождали их еще целый час.

Переговоры американских летчиков слышал и другой иракский пост радиоперехвата, расположенный в южных отрогах Джебаль-аль-Хамрина. В обязанности полковника, командовавшего этим постом, не входило предупреждать Восточный Тикрит или любую другую военно-воздушную базу о приближении самолетов противника. Единственной задачей полковника было следить за тем, чтобы никто не залетел в Хамрин.

Когда группа «Голубая сойка» развернулась над озером, полковник объявил повышенную боевую готовность: курс от озера до Восточного Тикрита пролегал через южные отроги хребта. Потом один из американских самолетов потерпел аварию, и полковник облегченно вздохнул. Когда же и три других самолета развернулись и взяли курс на юг, он отменил боевую готовность.

Дон Уолкер по спирали снизился до ста футов над поверхностью озера и только тогда передал сигнал бедствия. Едва не коснувшись крылом волн Ас-Садияха, он резко изменил курс и, включив систему LANTRIN, направил свой самолет на север, к Джебаль-аль-Хамрину.

Система инфракрасной ночной аэронавигации и наведения на цель (LANTRIN) представляет собой американский вариант системы TIALD, состоящей на вооружении британских ВВС. Переключившись на LANTRIN, Уолкер сквозь стекло фонаря кабины видел перед собой местность, которую освещал подвешенный под крылом мощный источник инфракрасного света.

На экране перед пилотом мелькали колонки цифр, указывавшиекурс, скорость, высоту полета и время, оставшееся до бомбометания.

Уолкер мог бы доверить вести «игл» компьютеру автопилота; пусть приборы бросают его в каньоны и долины, отклоняют от горных хребтов и склонов холмов. Но он предпочитал ручное управление.

В «Черной дыре» Уолкеру дали аэрофотоснимки, по которым он проложил маршрут, позволявший по всей трассе не подниматься выше линии горизонта. Он прижимал свой «игл» к долинам, нырял из одной низины в другую. Приближаясь к Каале, самолет Уолкера будто катался по «американским горкам».

Когда Уолкер подал сигнал бедствия, Майк Мартин тут же отозвался условленной последовательностью сигналов. Потом он перебрался к выступу возле щели, навел инфракрасный указатель цели на брезентовое пятно, установил красную точку точно в центре брезента и теперь уже не выключал прибор.

По радио Мартину сообщили, что до бомбометания осталось семь минут. С этого момента Мартин не должен был сдвигать красную точку ни на дюйм.

– Пора бы ему и появиться, – пробормотал Истман. – Я уже промерз до костей.

– Скоро появится, – откликнулся Стивенсон, заталкивая в рюкзак остатки своего имущества. – Тогда, Бенни, ты сможешь показать в кроссе все, на что способен.

Неупакованным остался только радиопередатчик с антенной и источником питания. Он был готов к следующему выходу в эфир.

Сидевший за спиной Уолкера штурман Тим тоже получал всю информацию о полете. Быстро менялись цифры на экране: четыре минуты до бомбометания, три с половиной, три… «Игл» промелькнул над той крохотной лощинкой, где приземлились Мартин и его товарищи. Самолету понадобятся считанные секунды на то, чтобы преодолеть расстояние, которое десантники прошли за две ночи.

– Девяносто секунд до бомбометания…

Десантники услышали рев двигателей приближавшегося с юга «игла», когда тот начал набирать высоту.

Истребитель-бомбардировщик находился в трех милях от цели, над последним горным хребтом. В этот момент указатель времени до момента бомбометания замер на нулевой отметке. В полной темноте две сигарообразные бомбы отделились от крыльев самолета и по инерции несколько секунд поднимались вслед за «иглом».

Во всех трех «деревнях» солдаты Республиканской гвардии, разбуженные ревом двигателей неизвестно откуда появившегося над их головами истребителя-бомбардировщика, спрыгивали с коек и мчались к орудиям и пусковым ракетным установкам. Уже через несколько секунд гидравлические устройства поднимали крыши «амбаров», в которых стояли орудия противовоздушной обороны.

Бомбы наконец подчинились силе тяжести и устремились вниз. Расположенные в их головках инфракрасные сенсоры нащупали невидимый направляющий луч, отразившийся от красного пятна на брезенте. Теперь они будут следовать по этому лучу до самой цели.

Рев двигателей «игла», от которого содрогнулись горы, оглушил и Мартина. Он ничком лежал на уступе, удерживая красное пятно на том месте, где должен был находиться ствол «Вавилона».

Мартин так и не увидел бомб. Только что через окуляр усилителя он всматривался в бледно-зеленое изображение склона холма, а в следующее мгновение ему пришлось отпрянуть от прибора и прикрыть глаза рукой, потому что темная ночь превратилась в кроваво-красный день.

Обе бомбы взорвались практически одновременно. В глубине гигантской пещеры иракскому полковнику не хватило трех секунд, чтобы дотянуться до рычага «запуск». Три секунды спустя запускать было нечего.

На глазах у Мартина – в эти минуты приборы ночного видения были не нужны – всю вершину Каалы охватило пламя. В пламени на мгновение возник силуэт огромного ствола; тут же ствол, как побитый зверь, стал отступать, поворачиваться и корежиться в нестерпимом жару. Потом вместе с остатками купола его обломки рухнули в кратер.

– Как в аду, – прошептал сержант Стивенсон, лежавший бок о бок с Мартином. Сравнение было на редкость удачным.

Потом стали видны лишь отблески оранжевого пламени, бушевавшего в глубине кратера. Холмы снова исчезли в ночной темноте. Мартин несколько раз нажал на кнопку радиопередатчика, вызывая Эр-Рияд.

Сбросив бомбы, Дон Уолкер в крутом вираже развернул самолет на сто тридцать пять градусов и одновременно направил его нос вниз, стремясь поскорее выйти на обратный курс, домой. К несчастью, высокие холмы не позволяли снизиться настолько, чтобы «игл» стал недосягаем для ракет и зенитных орудий.

Самый удачный запуск был произведен из дальней «деревни». Самолет Уолкера разворачивался над этой деревней ничтожную долю секунды, но именно в этот момент иракцы выпустили две ракеты – не советские «земля-воздух», а лучшие в иракских войсках «роланды» французско-германского производства.

Первая ракета помчалась вслед за «иглом» на небольшой высоте и врезалась в горный хребет, когда самолет скрылся за ближайшим холмом. Второй «роланд» преодолел горный хребет и в следующей долине настиг «игл», практически оторвав у него правый двигатель. Уолкер почувствовал жестокий удар.

Самолет швырнуло в сторону, система управления моментально вышла из строя, а вспыхнувшее топливо превратило «игл» в комету с пылающим хвостом. Уолкер схватился было за рычаги управления – никакой реакции. Все было кончено, его самолет умирал, включились все аварийные огни, тридцать тонн горящего металла могли в любую секунду врезаться в горы.

– Катапультируюсь, катапультируюсь…

Стекло колпака разлетелось вдребезги, а через микросекунду в черное небо были выброшены вместе с катапультируемыми сиденьями два летчика. Приборы тотчас распознали, что высота катапультирования слишком мала, и разорвали ремни, удерживавшие пилота в сиденье, освобождая его от лишнего металла и позволяя парашютам раскрыться.

Уолкер прыгал с парашютом впервые в жизни. Ощущение шока на какое-то время оглушило его, лишило способности принимать решения. К счастью, те, кто делают парашюты, учли и такие ситуации. Как только оторвалось тяжелое металлическое сиденье, автоматически раскрылся парашют. В кромешной темноте ошеломленный Уолкер висел над долиной, которую он не видел.

Падение оказалось непродолжительным, уж слишком мала была высота. Через считанные секунды Уолкер ударился о землю, упал, несколько раз перевернулся, отчаянно пытаясь нащупать замок, отстегивающий подвесную систему парашюта. Наконец ему удалось высвободиться, парашют унесло ветром в долину, а Уолкер оказался на спине на пружинистом грунте.

– Тим! – позвал он. – Тим, у тебя все в порядке?

Уолкер побежал, отыскивая глазами другой парашют. Он был уверен, что его товарищ опустился где-то неподалеку.

В этом он был прав. Оба летчика приземлились в третьей по счету долине к югу от только что уничтоженной ими Каалы. На севере тускло-красной зарницей в небе отражался полыхавший в кратере пожар.

Минуты через три Уолкер больно стукнулся коленом. Он было решил, что это обычный валун, но даже в полумраке разглядел очертания катапультируемого сиденья. Наверно, это его. Или Тима? Уолкер двинулся дальше.

Скоро он нашел своего штурмана. Молодой летчик катапультировался по всем правилам, но взрывом повредило механизм отделения сиденья. Привязанный к нему штурман упал на камни, а парашют не мог раскрыться. Удар был настолько силен, что штурмана наконец выбросило из сиденья – только ни один человек не мог бы остаться в живых после такого удара.

Тим Натансон лежал на спине. Его переломанные руки и ноги были вывернуты под самыми противоестественными углами, а лицо закрывали шлем и прибор ночного видения. Уолкер снял с товарища шлем, открепил его личный знак, повернулся спиной к полыхавшему над холмами зареву и побежал, плача и не замечая собственных слез.

Уолкер бежал, пока совсем не выбился из сил, потом на склоне какого-то холма нашел подходящую щель и заполз в нее. Ему было необходимо отдохнуть.

Через две минуты после бомбового удара по Каале Мартин снова вышел на связь с Эр-Риядом. Он послал в эфир серию предупреждающих сигналов, потом короткое сообщение: «Теперь Варрава, повторяю, теперь Варрава».

Мартин выключил радиопередатчик, разобрал его и упаковал. Все трое вскинули рюкзаки на плечи и поспешно спустились с холма. Им нужно было торопиться, потому что патрулей теперь будет в десять раз больше. Иракцы станут искать не их – маловероятно, чтобы они сразу сообразили, каким образом бомбы попали точно в цель, – а экипаж сбитого американского истребителя-бомбардировщика.

Сержант Стивенсон запомнил курс пролетевшего над их головами пылающего самолета и то место, где он упал. Вероятно, самолет еще какое-то время после катапультирования пилотов находился в воздухе, и они – конечно, если остались в живых, – должны были приземлиться где-то в том же направлении. Десантники шли очень быстро, но все же не могли надежно оторваться от гвардейцев из племени убаяди, которые уже оставили свои «деревни» и отправились прочесывать горный массив.

Через двадцать минут Мартин и его товарищи нашли тело штурмана. Нечего было и думать о том, чтобы похоронить погибшего летчика, и британцы продолжили путь.

Еще через десять минут они услышали треск автоматных очередей. Стрельба продолжалась несколько секунд. Очевидно, иракские гвардейцы тоже натолкнулись на тело американского летчика и в бессильной злобе разрядили в него магазины. Благодаря этой стрельбе Мартин смог оценить, насколько им удалось опередить иракцев. Британцы ускорили шаг.

Дон Уолкер так и не понял, откуда перед его горлом появилось лезвие ножа сержанта Стивенсона. Прикосновение было совсем легким, как щекотание шелковой нити. Уолкер открыл глаза и увидел склонившегося над ним смуглого мужчину в форме капитана горнострелковой дивизии иракской Республиканской гвардии. В правой руке мужчина держал пистолет, направленный в грудь Уолкеру. Потом «капитан» заговорил на чистейшем английском языке:

– Чертовски неудобное время для дружеской болтовни. Может, нам лучше поскорей убраться ко всем чертям?

Ту ночь генерал Норман Шварцкопф провел в одиночестве в своем кабинете на пятом этаже здания Министерства обороны Саудовской Аравии.

Все семь месяцев он редко появлялся здесь, предпочитая проводить большую часть времени в подвале вместе с офицерами своего штаба или, если это удавалось, на позициях своих войск. В большой и удобный кабинет он приходил только тогда, когда хотел остаться один.

Той ночью генерал сидел за большим столом и как завороженный смотрел на красный телефонный аппарат, связывавший его непосредственно с Вашингтоном. Генерал ждал.

Без десяти час 24 февраля зазвонил другой телефон.

– Генерал Шварцкопф? – спросил кто-то с английским акцентом.

– Да, это я.

– Сэр, у меня для вас сообщение.

– Передавайте.

– Это очень короткое сообщение, сэр, в нем всего два слова: «Теперь Варрава». «Теперь Варрава».

– Благодарю вас, – ответил главнокомандующий и положил трубку.

В тот же день в четыре часа утра началось наступление наземных войск союзников.

(обратно)

Глава 23

Три британца и американский летчик шли всю ночь. Они взяли такой темп, что Дон Уолкер, который не нес рюкзак и считал, что находится в отличной спортивной форме, скоро стал спотыкаться и ловить ртом воздух.

Он все чаще и чаще падал на колени и был уверен, что не сможет сделать больше ни единого шага, что лучше смерть, чем эта невыносимая боль в легких и каждой мышце. В таких случаях его подхватывали подмышки две крепкие руки, а в его ушах звучал успокаивающий голос сержанта Стивенсона:

– Поднимайся, друг. Потерпи еще немного. Видишь тот гребень? Думаю, на другой его стороне мы сможем отдохнуть, – говорил он с акцентом кокни.

Но отдыхать им в ту ночь так и не пришлось. Вместо того, чтобы направиться к южным отрогам Джебаль-аль-Хамарина, где они могли бы встретить плотный заслон моторизованной Республиканской гвардии, Мартин повел группу на восток, еще выше в горы, тянувшиеся здесь до самой иранской границы. Солдаты горно-стрелковой дивизии из племени убаиди преследовали их по пятам.

Вскоре после рассвета Мартин, осмотревшись, заметил шедший по их следам иракский патруль. Очевидно, эти солдаты были выносливее других. Шесть гвардейцев карабкались вверх по склону холма. Взобравшись на следующий гребень, иракцы увидели прямо перед собой американца. Тот сидел на земле спиной к ним.

Укрывшись за скалами, гвардейцы открыли беглый огонь. Американец упал, изрешеченный пулями. Тогда все шестеро гвардейцев выскочили из укрытий и побежали к телу поверженного врага.

Слишком поздно они поняли, что «американец» был всего лишь большим рюкзаком. На рюкзак был наброшен маскировочный плащ, а сверху его прикрывал летный шлем Уолкера. Три автомата «Хеклер унд Кох» с глушителями срезали всех шестерых.

Недалеко от города Канакин Мартин наконец разрешил остановиться на отдых. Он собрал радиопередатчик и послал короткое сообщение в Эр-Рияд. Стивенсон и Истман поочередно стояли на часах, опасаясь появления преследователей с запада.

Мартин уведомил Эр-Рияд, что в живых остались три британца и что они подобрали единственного уцелевшего американского летчика.

Боясь перехвата, он не назвал свои координаты. Потом все четверо поспешили дальше на восток.

Недалеко от ирано-иракской границы, высоко в горах, они нашли сложенную из камней хижину, в которой летом, когда стада перегоняли на здешние пастбища, укрывались от непогоды пастухи. В этой хижине британцы и Уолкер, сменяя друг друга на часах, провели четыре дня. Тем временем далеко к югу от них танки и авиация союзников в девяносточасовой войне сокрушили иракскую армию и вошли в Кувейт.

В тот же день, то есть в первый день наземных боевых действий союзников, с запада на иракскую территорию проник израильский солдат из отряда коммандос «Сайерет Маткал», выбранный благодаря своему безупречному арабскому языку.

Неподалеку от границы, к югу от перекрестка в Рувейшиде, его высадил израильский вертолет, имевший дополнительные баки с горючим и опознавательные знаки иорданской армии. Вертолет вылетел из пустыни Негев и пересек всю Иорданию, а потом незамеченным вернулся тем же путем в Израиль.

Как и у Мартина, у израильского солдата был легкий кроссовый мотоцикл с широкими шинами для езды по пустыне. Внешне мотоцикл казался старым, побитым, ржавым и грязным, но его двигатель был в отличном состоянии. На багажнике были укреплены две канистры с запасом горючего.

Израильский солдат выехал на шоссе, которое вело на восток, и к закату оказался в Багдаде. Готовя солдата к операции, его командиры явно переосторожничали. В Ираке слухи распространялись с невероятной быстротой, недоступной, казалось, даже самым современным средствам связи. Багдадцы уже знали, что их армия терпит сокрушительное поражение в пустынях Кувейта и южного Ирака. К вечеру первого дня агенты секретной полиции попрятались в своих казармах, боясь показаться на улицах.

Бомбардировки прекратились, потому что все самолеты союзников были заняты в боевых действиях в Кувейте и на границе. Багдадцы свободно разгуливали по улицам и оживленно обсуждали казавшееся неизбежным вторжение американских и британских войск в Багдад и свержение Саддама Хуссейна.

Эйфория продолжалась, однако, лишь неделю, к концу которой всем стало ясно, что союзники не придут в Багдад. Амн-аль-Амм снова взял в свои руки власть над жизнью и смертью иракского народа.

На главной автобусной станции Багдада толпы кишели солдатами, большей частью одетыми лишь в фуфайки и шорты. Свою военную форму они побросали еще в пустыне. Это были дезертиры, которым удалось прорваться сквозь заградительные отряды, стоявшие за линией фронта. Они продавали автоматы Калашникова по такой цене, что вырученных денег едва хватало на билет домой. В начале недели эти автоматы предлагали по тридцать пять динаров, а через четыре дня цена упала до семнадцати.

Израильский солдат выполнил свое задание ночью. Моссаду были известны только те тайники для передачи сообщений Иерихону, которые выбрал еще Альфонсо Бенс Монкада. Двумя из этих тайников Мартин перестал пользоваться, потому что они показались ему недостаточно надежными, но третий все еще действовал.

Израильтянин оставил одинаковые письма во всех трех тайниках, начертил мелом условные знаки, сел на мотоцикл и присоединился к вереницам беженцев, направляющихся на запад.

На следующий день он добрался до границы. Здесь израильтянин свернул с дороги на юг, в безлюдную пустыню, пересек иорданскую границу, извлек спрятанный радиомаяк и включил его. Сигнал был тотчас принят израильским самолетом, кружившим над пустыней Негев, а вскоре появился вертолет и подобрал солдата.

Израильтянин не спал и почти ничего не ел пятьдесят часов, но он выполнил задание и благополучно вернулся домой.

На третий день после начала наземных боевых действий в районе Персидского залива фрейлейн Эдит Харденберг появилась на своем рабочем месте в банке «Винклер» в очень плохом настроении. Она была расстроена и озадачена. Утром предыдущего дня, когда она уже собиралась на работу, неожиданно зазвонил телефон.

Какой-то мужчина на безупречном немецком с зальцбургским акцентом представился как сосед ее матери. Он сообщил, что фрау Харденберг поскользнулась на обледеневшей ступеньке, упала с лестницы и теперь находится в крайне тяжелом состоянии.

Эдит попыталась дозвониться матери, но в ответ слышала только раздражающий сигнал «занято». Вне себя от гнева, Эдит позвонила на зальцбургскую телефонную станцию. Там ей сказали, что, должно быть, у ее матери испортился телефонный аппарат.

Эдит Харденберг позвонила в банк, предупредила, что сегодня она не сможет выйти на работу, и в отвратительнейшую погоду, под мокрым снегом, поехала в Зальцбург. До места она добралась еще до полудня. Ее встретила живая и здоровая, но донельзя удивленная мать. Она не падала, не ломала ногу. Правда, одно неприятное событие все же произошло: какой-то хулиган перерезал телефонный провод, ведущий в ее квартиру.

Когда Эдит вернулась в Вену, идти в банк было уже поздно. Герр Вольфганг Гемютлих пребывал в еще более скверном настроении, чем Эдит. Он был крайне недоволен ее отсутствием в течение всего предыдущего дня и с явным недоверием выслушал сбивчивые объяснения.

Вскоре Эдит узнала и причину плохого настроения герра Гемютлиха.

Оказалось, что вчера утром в банке появился некий молодой человек, который настоятельно просил аудиенции у самого герра Гемютлиха. Посетитель представился как некто Азиз и объяснил, что он является сыном владельца номерного счета, на котором находится значительная сумма. Его отец, сказал Азиз, нездоров и хочет, чтобы вместо него счетом распоряжался его сын.

Азиз-младший предъявил документы, которые безусловно подтверждали, что он является именно тем, за кого себя выдает, и что ему доверено осуществлять любые операции с номерным счетом. Герр Гемютлих долго искал в документах малейший подвох, но так ничего подозрительного и не нашел. Ему ничего не оставалось, как согласиться.

Молодой сукин сын утверждал, что его отец принял решение закрыть счет и перевести всю сумму в другой банк. И это, обратите внимание, фрейлейн Харденберг, через два дня после того, как на его счет поступило еще три миллиона долларов, так что общая сумма на этом счете превысила десять миллионов долларов.

Эдит Харденберг внешне спокойно выслушала все причитания герра Гемютлиха, потом уточнила кое-какие детали. Да, подтвердил герр Гемютлих, посетителя звали Каримом. Да, на мизинце у него было кольцо с печаткой из розового опала, а на подбородке – чуть заметный шрам. Если бы банкир не был так расстроен, он несомненно обратил бы внимание на то, что его секретарь на удивление четко формулирует вопросы о человеке, которого она никак не могла видеть.

Конечно, признался герр Гемютлих, он и раньше догадывался, что владелец счета – араб, но ему и в голову не могло прийти, что тот из Ирака и к тому же имеет взрослого сына.

После работы Эдит Харденберг приехала домой и принялась за уборку своей квартирки. Она чистила и скребла не один час. В ближайший контейнер для мусора, находившийся в нескольких сотнях метров от ее дома, она выбросила две больших картонных коробки. В одной из них были флаконы с духами, всевозможная косметика, шампуни, во второй – дамское нижнее белье. Потом Эдит снова взялась за уборку.

Позднее соседи говорили, что весь вечер и даже всю ночь у нее играла музыка. Почему-то это были не ее любимые Моцарт и Штраус, а все больше Верди. Особенно часто она ставила пластинку с чем-то из «Набукко». Один из соседей с необычайно острым слухом даже узнал, что это был хор рабов.

Ближе к рассвету музыка умолкла. Эдит Харденберг зашла на кухню, взяла две вещи, села в машину и уехала.

Первым ее обнаружил бухгалтер-пенсионер, прогуливавшийся со своей собакой в парке Пратер в семь часов утра. Бухгалтер свернул с широкой аллеи в лес, чтобы собака сделала свои дела не там, где обычно ходят люди.

Эдит Харденберг была в своем простом сером твидовом пальто, она собрала волосы на затылке в плотный пучок, на ее ногах были плотные фильдекосовые чулки и скромные туфли без каблуков. Переброшенная через ветку дуба бельевая веревка не оборвалась. В метре от Эдит лежала небольшая домашняя лестница-стремянка.

Ее руки были вытянуты по швам, а носки туфель смотрели вниз. Эдит Харденберг всегда была очень аккуратной женщиной.

Двадцать восьмое февраля было последним днем войны. Много иракских дивизий было окружено и уничтожено в иракских пустынях к западу от Кувейта. Части Республиканской гвардии, гордо вошедшие в Эль-Кувейт 2 августа и расположившиеся южнее столицы, прекратили свое существование. В последний день февраля иракские оккупационные войска поджигали все, что могло гореть, ломали все, что не горело, а потом длиннейшей вереницей грузовиков, пикапов, фургонов, легковых автомобилей и повозок покинули город.

Колонна остановилась в том месте, где идущее на север шоссе прорезает хребет Мальта. «Иглы» и «ягуары», «томкэты» и «хорнеты», «торнадо» и «тандерболты», «фантомы» и «апачи» превратили иракские машины в дымящиеся обломки. Двигавшиеся во главе колонны машины были уничтожены в первую очередь; они блокировали шоссе, и уцелевшие иракские автомобили не могли проехать ни вперед, ни назад, ни даже свернуть в сторону – мешали отвесные скалы хребта. В этой западне погибло много иракских солдат, остальные сдались в плен. К заходу солнца первые арабские части союзников вошли в Кувейт.

Вечером того же дня Майк Мартин снова связался с Эр-Риядом и узнал о поражении иракской армии. Он сообщил координаты своей хижины и расположенного неподалеку более или менее ровного луга.

Британские десантники и Уолкер давно съели последние пищевые концентраты, пили растаявший снег и отчаянно мерзли, не решаясь разжечь огонь, чтобы не выдать себя. Война закончилась, но патрули горно-стрелковой дивизии могли этого не знать, а если и знали, то, возможно, им было плевать, кончилась она или нет.

Вскоре после рассвета за ними прилетели два «блэкхока», выделенных американской 101-й воздушно-штурмовой дивизией. Расстояние от саудовской границы было настолько велико, что летчикам пришлось подниматься из временного лагеря, только что устроенного дивизией на иракской территории, на берегу Евфрата, в пятидесяти милях от границы, после самого крупного в истории войн вертолетного десанта. И даже от этого временного лагеря до горного массива вблизи Канакина для вертолетов было слишком далеко, поэтому один из «блэкхоков» нес запас топлива на обратный путь.

Пока приземлившиеся на лужайке вертолеты заправлялись, над ними кружили восемь «иглов», на всякий случай прикрывавшие их сверху. Дон Уолкер поднял голову и прищурился.

– Эй, это же мои ребята! – крикнул он.

На всем пути до саудовской границы «иглы» не выпускали вертолеты из поля зрения.

Британцы и Дон Уолкер попрощались на занесенной песком вертолетной взлетно-посадочной площадке недалеко от саудовско-иракской границы. Потом «блэкхок», разметав лопастями песок, поднялся в небо. Он доставит капитана Уолкера в Дахран, откуда тот вернется на свою базу в Эль-Харце. Чуть в стороне стояла британская «пума», готовая забрать десантников и отвезти их на секретную, тщательно охраняемую базу полка специального назначения.

В тот же вечер на комфортабельной загородной вилле, расположенной где-то на суссекских холмах, доктору Терри Мартину впервые сообщили, где находился его брат с октября прошлого года. Ему также сказали, что теперь майор Майк Мартин в безопасности, на территории Саудовской Аравии.

Молодой арабист едва не упал в обморок. Сотрудники Сенчери-хауса отвезли его в Лондон, где он снова приступил к профессорской и исследовательской работе в Школе востоковедения и африканистики.

Через два дня, 3 марта, в палатках, разбитых на взлетно-посадочной полосе небольшого голого иракского аэродрома Сафван, командование вооруженных сил коалиции встретилось с двумя багдадскими генералами для обсуждения условий капитуляции.

Коалицию представляли генерал Норман Шварцкопф и принц Халид бин Султан. Рядом с американским генералом сидел командующий британскими вооруженными силами генерал сэр Питер де ла Бильер.

Американский и британский генералы были уверены, что в Сафван прибыли только два иракских генерала. На самом деле там было трое иракских военных.

Американская служба безопасности принимала исключительные меры, чтобы не допустить и малейшей возможности проникновения наемного убийцы в палатки, где проходили переговоры. Аэродром окружала целая американская дивизия.

Командование союзников прибыло с юга на вертолетах, а иракским генералам было приказано следовать на автомобилях до перекрестка, расположенного к северу от аэродрома. Здесь иракцы оставляли свои автомобили и последние две мили следовали на американских бронетранспортерах, за рулем которых сидели американские солдаты.

Через десять минут после того, как генералы и их переводчики вошли в палатку для переговоров, на шоссе со стороны Басры показался еще один черный «мерседес», который направлялся к тому же перекрестку. В это время заставой командовал капитан из седьмой танковой бригады США, а все старшие офицеры находились на взлетно-посадочной полосе. Неожиданно появившийся лимузин тотчас остановили.

В «мерседесе» сидел еще один иракский генерал (правда, всего лишь бригадный генерал) с черным кейсом в руках. Ни генерал, ни его водитель не говорили по-английски, а капитан не знал ни слова по-арабски. Он уже хотел было связаться по радио с кем-нибудь из своих начальников, находившихся на взлетно-посадочной полосе, когда к посту подъехал джип. За рулем его сидел американский полковник, второй полковник находился на месте пассажира. На водителе была форма американских войск специального назначения, «зеленых беретов», а пассажир, судя по нашивкам на его куртке, представлял американскую военную разведку G2.

Полковники показали удостоверения личности, капитан их проверил, убедился в подлинности документов и отдал честь старшим офицерам.

– Все в порядке, капитан, мы ждали этого сукиного сына, – сказал полковник из «зеленых беретов». – Кажется, он задержался из-за того, что в пути у него спустил скат.

– В этом портфеле, – добавил офицер из отдела G2, указывая на кейс в руке иракского бригадного генерала, который вышел из машины и напрасно пытался понять, о чем идет речь, – данные о всех наших военнопленных, в том числе и о пропавших без вести летчиках. Бешеному Норману срочно нужны эти документы.

Свободных бронетранспортеров рядом не оказалось. Полковник из «зеленых беретов» грубо подтолкнул иракского генерала к джипу. Капитан был в замешательстве. Ему ничего не говорили о третьем иракском генерале. Зато капитан точно знал другое: его часть уже попала на заметку из-за того, что командир поторопился доложить о захвате Сафвана. Меньше всего ему хотелось бы, чтобы на седьмую танковую бригаду снова обрушился гнев генерала Шварцкопфа из-за задержки списка пропавших без вести американских летчиков. Джип исчез в направлении Сафвана. Капитан пожал плечами и жестом приказал водителю «мерседеса» припарковаться рядом с другими иракскими машинами.

На пути к взлетно-посадочной полосе джип проехал сквозь строй американских танков, растянувшихся на добрую милю. Между танками и кордоном «апачей», охранявших зону переговоров, находилась территория, на которой не было никаких войск.

Когда джип отъехал от танков на достаточное расстояние, полковник из военной разведки повернулся к иракскому генералу и на хорошем арабском языке сказал:

– Под вашим сиденьем. Не выходите из джипа, быстро переодевайтесь.

Иракский генерал был в темно-зеленой форме армии своей страны. Под сиденьем он обнаружил светлую форму полковника войск специального назначения Саудовской Аравии. Он быстро сменил брюки, куртку и берет.

В нескольких десятках метров от «апачей» джип развернулся на бетонной полосе и направился на юг, в пустыню. На окраине Сафвана джип выехал на шоссе, которое вело в Кувейт. До кувейтской границы было двадцать миль.

По обе стороны шоссе стояли американские танки. Танкистам было приказано следить, чтобы никто не проник в зону Сафвана. Сидя на башнях своих машин, командиры танков безразличными взглядами провожали американский джип, в котором сидели два полковника США и офицер Саудовской Аравии. Джип направлялся из охраняемой зоны, а не в нее, поэтому танкисты не обращали на него внимания.

Лишь через час джип добрался до кувейтского аэропорта. В те дни аэропорт, взорванный иракцами при отступлении, представлял собой груды развалин, затянутых черным дымом от горевших нефтяных скважин, которые полыхали по всему эмирату. Поездка оказалась продолжительной – джипу пришлось сделать большой крюк по пустыне, объезжая завал иракских машин возле перевала через хребет Мальта.

Когда до аэропорта оставалось пять миль, полковник военной разведки вытащил из бардачка портативный передатчик и подал несколько сигналов. К аэропорту стал приближаться небольшой самолет. Роль диспетчерской вышки в то время исполнял американский трейлер. Самолет оказался британским HS-125. Больше того, это был личный самолет командующего британскими войсками генерала де ла Бильера. Ошибки быть не могло: на самолете были отчетливо видны все опознавательные знаки, да и пилот правильно подал условный сигнал. Диспетчер разрешил посадку.

HS-125 не стал подруливать к развалинам здания аэропорта, а остановился возле отдаленного пункта рассредоточения, где его ждал американский джип. Люк самолета распахнулся, опустился трап, и трое мужчин поднялись на борт HS-125.

– Гранбай-один, прошу разрешения на взлет, – услышал диспетчер.

В этот момент диспетчер был занят канадским «геркулесом» с грузом медикаментов для госпиталей.

– Подождите, Гранбай-один… сообщите ваш маршрут полета! – Диспетчер хотел сказать, что экипаж самолета ведет себя чертовски странно: не успели совершить посадку, как уже снова поднимаются в небо. – Куда вы так торопитесь, черт бы вас побрал?

– Прошу прощения, – отозвался четкий, невыразительный голос. Диспетчеру и раньше приходилось иметь дело с пилотами британских ВВС, и все они разговаривали так же – как школьники. – Кувейтская вышка, мы только что взяли на борт полковника войск специального назначения Саудовской Аравии. Он серьезно болен. Из окружения принца Халида. Генерал Шварцкопф просил немедленно эвакуировать полковника, а сэр Питер предложил свой самолет. Старина, давайте разрешение на взлет.

Британский пилот на одном дыхании упомянул одного полного генерала, одного принца и одного дворянина королевства. Диспетчер был всего лишь сержантом, но хорошо знал свое дело. В военно-воздушных силах США у него были неплохие перспективы, однако отказать в эвакуации саудовскому полковнику из ближайшего окружения принца, летевшему на самолете британского главнокомандующего, значило подвергнуть свою карьеру серьезному испытанию.

– Гранбай-один, взлет разрешаю, – сказал он.

HS-125 поднялся в воздух, но вместо того, чтобы взять курс на Эр-Рияд, где был один из лучших госпиталей на всем Среднем Востоке, он направился точно на запад, вдоль северной границы королевства.

Неусыпное око АВАКСа заметило самолет. Его служба слежения запросила место назначения HS-125. На этот раз пилот отозвался на абсолютно правильном английском и объяснил, что они направляются на британскую военную базу Акротири на острове Кипр, чтобы отправить домой близкого друга генерала де ла Бильера, подорвавшегося на противопехотной мине. Командир оперативной группы на АВАКСе впервые слышал об этом происшествии, но не представлял себе, что он мог бы предпринять. Не сбивать же самолет британского командующего!

Пятнадцать минут спустя HS-125 покинул воздушное пространство Саудовской Аравии и пересек иорданскую границу.

Сидевший в хвосте самолета иракский генерал ничего не понимал, но оперативность британцев и американцев произвела на него большое впечатление. Он долго не мог решиться ответить согласием на предложение, изложенное в последнем письме своих западных хозяев, однако после тяжких раздумий согласился, что разумнее воспользоваться их помощью сейчас, чем ждать неизвестно чего и потом бежать за границу на свой страх и риск. Предложенный американцами план, казалось, приблизит осуществление давнишней мечты.

Один из пилотов в тропической форме королевских ВВС Великобритании вышел из кабины и по-английски пробормотал что-то полковнику военной разведки США. Тот ухмыльнулся.

– Добро пожаловать в свободный мир, – сказал полковник по-арабски. – Мы только что покинули воздушное пространство Саудовской Аравии. Скоро вы пересядете на авиалайнер, отправляющийся в Америку. Между прочим, у меня для вас кое-что есть.

Из нагрудного кармана полковник достал листок бумаги и показал его генералу. Тот просмотрел и довольно улыбнулся. Это был отчет о суммах, положенных на его счет в венском банке. Теперь на счету было больше десяти миллионов американских долларов.

Полковник из «зеленых беретов» открыл шкафчик, достал стаканы и несколько крохотных бутылочек с шотландским виски. Он вылил в каждый стакан по бутылочке и вручил всем по стакану.

– Что ж, мой друг, за вашу отставку и процветание.

Американцы выпили. Иракский генерал еще раз улыбнулся и тоже выпил.

– Теперь отдыхайте, – по-арабски сказал полковник из военной разведки. – Мы будем на месте меньше чем через час.

Потом американцы оставили иракского генерала. Тот откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, вспоминая события последних двадцати недель, за которые он сколотил себе огромное состояние.

Он рисковал многим, но западные хозяева платили хорошо. Он вспомнил совещание в зале заседаний президентского дворца, когда раис впервые объявил, что Ирак теперь тоже имеет свою атомную бомбу. Известие потрясло его – как и последовавшее долгое молчание американцев.

Потом они неожиданно возобновили связь и потребовали, чтобы он узнал, где хранится бомба.

Он не имел об этом ни малейшего представления, но за предложенные пять миллионов долларов был готов рискнуть буквально всем. К тому же задача оказалась не такой уж сложной, как могло показаться на первый взгляд.

На багдадских улицах он арестовал несчастного инженера-ядерщика, доктора Салаха Сиддики, и предъявил ему обвинение в том, что тот выдал местоположение иракской бомбы врагам Ирака. Сиддики, доказывая свою невиновность, проболтался и рассказал все об Эль-Кубаи и маскировке объекта под автомобильную свалку… Откуда несчастному инженеру было знать, что его арестовали и допрашивали за три дня до бомбардировки Эль-Кубаи, а не через два дня после налета?

Следующим ударом для Иерихона было известие о том, что иракские ракетчики сбили американский самолет и захватили в плен двух летчиков. Такого оборота событий он не предусмотрел. Ему было просто необходимо знать, не расскажут ли американцы на допросе об источнике информации, о том, как она попала к союзникам.

Иерихон почувствовал огромное облегчение, когда понял: летчики ничего не знают, кроме того, что им сообщили на предполетном инструктаже, а им сказали, будто бы их посылают на бомбардировку склада боеприпасов. Впрочем, радость Иерихона оказалась преждевременной. Раис заявил, что в этой истории не обошлось без предателя. После этого судьба доктора Сиддики, подвешенного на цепях в одной из камер «гимнастического зала», была решена. Ему сделали инъекцию воздуха, спровоцировав закупорку коронарных сосудов. Изменить потом в протоколах дату допроса было проще простого. Но самым большим ударом было известие о том, что союзники не достигли цели, что бомбу перевезли в какое-то сверхсекретное хранилище, Каалу. Что за Каала? Где она?

Незадолго до своей смерти инженер-ядерщик проболтался, что Каалу маскировал талантливый военный инженер полковник Осман Бадри. К сожалению, проверка показала, что молодой офицер ревностно поддерживает президента. Как изменить его взгляды, его отношение к Саддаму?

Иерихон быстро нашел решение. По сфабрикованному обвинению он арестовал и зверски убил отца Османа Бадри, которого тот очень любил. Разговор с разочаровавшимся полковником, который состоялся сразу после похорон отца в автомобиле Иерихона, прошел как по маслу.

Человек по кличке Иерихон, он же Музаиб или Мучитель, чувствовал себя поразительно спокойно. Его охватила сонливость. Наверно, давало о себе знать напряжение последних дней. Он попытался приподняться, но ноги отказывались повиноваться. Он поймал на себе внимательные взгляды двух американских полковников, переговаривавшихся на незнакомом ему языке, но определенно не английском. Он хотел было что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова.

HS-125 повернул на юго-восток, миновал иорданское побережье и снизился до десяти тысяч футов. Над заливом Агава полковник из зеленых беретов распахнул пассажирскую дверь. В салон ворвался вихрь свежего воздуха, хотя скорость самолета упала настолько, что, казалось, машина застыла в воздухе.

Два полковника вытащили беспомощное, безвольно обвисшее тело гостя из кресла. Тот снова попытался что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни звука. Над голубыми волнами Средиземного моря, южнее залива Агаба, бригадного генерала Омара Хатиба выбросили из самолета. Он разбился при ударе о воду, остальное сделали акулы.

Самолет HS-125 повернул на север, вошел в израильское воздушное пространство, миновал Эйлат и наконец приземлился на военно-воздушной базе Сде-Дов к северу от Тель-Авива. Там пилоты сняли с себя британскую форму, а полковники – американскую. Все четверо снова стали офицерами Моссада. С роскошного самолета сняли эмблемы королевских ВВС, перекрасили его в прежний цвет и вернули на Кипр тому сайану, который владел туристической компанией и одолжил на время самолет Моссаду.

Деньги из Вены перевели сначала в бахрейнский банк «Кану», потом в один из американских банков и наконец в тель-авивский банк «Хапоалим». Часть этих денег, выплаченную Иерихону до его перевербовки ЦРУ, возвратили израильскому правительству, а остаток, больше восьми миллионов долларов, перевели на счет фонда, который в Моссаде называли «увеселительным».

Через пять дней после окончания войны в Джебаль-аль-Хамрин прилетели два других американских вертолета дальнего действия. Американцы не спрашивали разрешения на этот полет, не согласовывали маршрут.

Тело штурмана «игла» лейтенанта Тима Натансона так и не нашли. Иракские гвардейцы разорвали его автоматными очередями, а шакалы, фенеки, вороны и коршуны довершили дело. Должно быть, его кости и сегодня лежат в холодных долинах, меньше чем в ста милях от тех мест, где его далекие предки обливались потом и кровью у стен Вавилона.

Отец, узнав о гибели сына, прочитал за упокой его души каддиш и долго оплакивал утрату в своем опустевшем доме в вашингтонском Джорджтауне.

Тело же капрала Кевина Норта, напротив, удалось найти. Прилетевшие на «блэкхоках» британцы раскидали каменную пирамиду, тело положили в похоронный мешок и перевезли сначала в Эр-Рияд, а потом на борту транспортного самолета «геркулес» в Англию.

В середине апреля в базовом лагере полка специального назначения, комплексе сложенных из красного кирпича низких казарм, состоялась краткая траурная церемония.

Солдат войск специального назначения хоронят не на каком-то специальном кладбище, такого кладбища нет нигде в мире. Многие навсегда остались на пятидесяти полях битв, названия которых ничего не скажут большинству людей.

Одни погребены в песках ливийской пустыни, где они сражались с армией Роммеля в 1941-42 годах. Другие лежат на греческих островах, в горах Абруцци и Юры, в Вогезах, в Малайзии и на Борнео, в Йемене, Мускате и Омане, в джунглях и в холодных пустынях, под ледяными водами Атлантического океана у Фолклендских островов.

Если тела удавалось найти, их отправляли в Великобританию, но для похорон всегда передавали родственникам. Даже и на любом другом кладбище на надгробиях никогда не упоминается полк специального назначения, там в лучшем случае высечено название тех войск, в которых солдат служил раньше – парашютных, стрелковых, охранных.

В мире есть только один памятник погибшим солдатам войск специального назначения. В Херефорде, в центре плаца, стоит невысокий монумент, обшитый деревом и покрашенный в шоколадно-коричневый цвет. На вершине монумента укреплены часы, поэтому сооружение часто называют часовой башней.

У основания башни уложены плиты из потускневшей бронзы, на которых вычеканены имена погибших солдат и место их гибели.

В апреле 1991 года к этому скорбному списку добавилось пять новых имен. Один был убит иракцами в плену, двое погибли в перестрелке при переходе границы с Саудовской Аравией, четвертый скончался от гипотермии, после того как провел несколько дней под дождем и снегом. Пятым был капрал Норт.

На церемонии, состоявшейся в дождливый день, присутствовали несколько бывших командиров полка, граф Джонни Слим, сэр Питер, начальник войск специального назначения Дж. П. Ловат, командир полка Брюс Крейг, майор Майк Мартин и многие другие.

У себя дома те, кто еще служил в полку, могли надеть песочного цвета берет с эмблемой в виде крылатого кинжала и девизом: «Кто смел, тот побеждает». За пределами Херефорда редко кому удавалось увидеть эту эмблему.

Церемония была непродолжительной. С доски сняли прикрывавшую ее ткань, и все увидели четко высеченные на бронзе новые имена. Офицеры отдали честь и разошлись по казармам.

Вскоре Майк Мартин сел в свой маленький горбатый автомобиль с открывающейся вверх задней дверцей, миновал пост у ворот лагеря и повернул к своему коттеджу в холмах Херефордшира.

Дорогой он думал о том, что произошло на улицах Эль-Кувейта, в кувейтских пустынях, на багдадских базарах и улочках, в холмах Джебаль-аль-Хамрина и в небе над Ираком и Кувейтом. Майк Мартин, человек по натуре скрытный, был рад тому, что об этом никто никогда не узнает.

(обратно)

Эпилог

Любая война должна служить уроком. Если она ничему нас не научила, то мы сражались зря, а те, кто навсегда остались на поле битвы, погибли ни за что.

Из войны в Персидском заливе можно извлечь два немаловажных урока – надеюсь, великие державы это сделают.

Первый урок заключается в осознании того факта, что тридцать промышленно наиболее развитых стран мира, которые располагают девяносто пятью процентами высокотехнологичного современного оружия и средств его производства, совершили безумный поступок, согласившись ради сиюминутной прибыли продавать это оружие агрессивному, опасному и неуправляемому правительству.

В течение десятилетия правительство республики Ирак, воспользовавшись близорукостью политических деятелей, глупостью бюрократов и жадностью корпораций ведущих стран, создало гигантскую военную машину. Уничтожение этой машины потребовало намного больше средств, чем было выручено от продажи военной техники.

Подобные ситуации можно предотвратить, создав международную централизованную систему контроля за всем тем, что экспортируется в потенциально опасные государства, и жестоко наказывая тех, кто осмелился бы обойти эту систему контроля или нарушить ее правила. По типам и количеству заказанных или уже поставленных материалов специалисты смогут установить, какое оружие массового поражения готовит данное государство.

Единственной альтернативой является широчайшее распространение высокотехнологичного вооружения. Тогда годы холодной войны покажутся нам эрой мира и всеобщего спокойствия.

Второй урок относится к способам сбора информации. Когда кончилась холодная война, многие горячие головы решили, что теперь эту работу можно вообще свернуть. Реальная жизнь свидетельствовала об обратном.

В семидесятые и восьмидесятые годы были достигнуты такие успехи в создании технических и особенно электронных методов сбора информации, что правительства стран свободного мира невольно пришли к выводу: дорогие игрушки, которые охотно демонстрировали им ученые, выполнят всю работу. Роль людей в сборе информации была сведена на нет.

Во время войны в Персидском заливе были сосредоточены все достижения западной науки и техники. Их считали – отчасти благодаря впечатляющей стоимости – непогрешимыми.

Увы, приборы оказались далеко не всемогущими. Благодаря мастерству и изобретательности иракских специалистов и неограниченному использованию ими бесплатной рабочей силы заметная часть иракского арсенала и средств производства вооружения была спрятана под землей или замаскирована так, что приборы ничего не видели.

Пилотам союзников нельзя было отказать в смелости и мастерстве, но тщательная маскировка иракцами своих объектов часто вводили их в заблуждение.

В Персидском заливе бактериологическое оружие, отравляющие вещества и атомная бомба так и не были пущены в ход, но почти никто даже не подозревает, насколько мы были к этому близки.

К концу войны стало ясно, что для решения некоторых задач в определенных регионах земного шара пока не существует равноценной замены самому древнему средству сбора информации – человеческому глазу и человеческому разуму.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Мститель

Посвящается Тоннельным крысам.

Вы, парни, делали такое, чего я заставить себя не смог.

(обратно)

Пролог Убийство

Когда они в седьмой раз с головой опустили американского парнишку в выгребную яму, заполненную жидкими экскрементами, он перестал бороться и умер, зловонная жижа залила уши, нос, рот, горло, попала в легкие.

Покончив с этим, мужчины отложили жерди, сели на травку, посмеялись, покурили. Потом прикончили второго сотрудника благотворительной организации и шестерых сирот, взяли внедорожник, принадлежащий этой самой благотворительной организации, и уехали в сторону перевала.

Случилось это 15 мая 1995 года.

(обратно)

Часть I

Глава 1 Строитель

Мужчина, который бежал один, чуть наклонился вперед, борясь с болью. Борьба эта была и пыткой, и терапией. Вот почему он этим занимался.

Те, кто знает, часто говорят, что из всех спортивных дисциплин триатлон – самая жестокая и беспощадная. Десятиборье, конечно, освоить сложнее, некоторые виды требуют приложения куда большей силы, но, когда речь заходит о необходимости выдерживать длительные нагрузки, терпеть и побеждать боль, практически ни один вид спорта не может сравниться с триатлоном.

Как и в любой другой тренировочный день, триатлонист поднялся задолго до того момента, как солнце взошло над Нью-Джерси. На пикапе доехал до озера, по пути оставив гоночный велосипед, для безопасности цепью привязал его к дереву. Без двух минут пять закрепил хронометр на запястье, стянул вниз рукав неопренового костюма и вошел в ледяную воду.

Как и на Олимпиадах, где используется метрическая система, сначала он проплыл 1500 метров, почти что милю, затем вышел из воды и быстро снял костюм, оставшись в майке и трусах, оседлал гоночный велосипед. Промчался сорок километров, низко склонившись над рулем, с максимально возможной скоростью. Он давно уже промерил дистанцию на воде, так что знал, к какому дереву привязывать велосипед, чтобы выйти на берег рядом с ним. Точно так же он отмерил и сорок километров по сельским дорогам, в этот час всегда пустынным, и знал, где надо оставить велосипед и переходить на бег. От финишной черты его отделяли десять километров. В двух километрах от финиша, за воротами фермы, начинался подъем. Вот уж где приходилось выкладываться на все сто.

Боль главным образом вызывалась тем, что задействовались разные мышцы. Мощные плечи, грудь и руки пловца не требовались велосипедисту и бегуну. Они становились лишней ношей, которую приходилось тащить на себе.

Вот и велосипедисту максимальную скорость обеспечивают не те мышцы, которые задействует бегун, оставляющий за спиной милю за милей. Натренированность в одном из видов триатлона совершенно не помогает, когда дело доходит до второго или третьего. Триатлонисту необходимо развивать все три группы мышц, чтобы на финише показывать достойный результат.

Такое нелегко и в двадцать пять лет. А в пятьдесят один подобное издевательство над собой тянет на злостное нарушение Женевской конвенции о правах человека. Бегуну пятьдесят один год исполнился в январе. Он бросил взгляд на запястье и нахмурился. Хорошего мало, отставание от собственного рекорда – несколько минут. Он поднажал, борясь с главным врагом.

Олимпийские чемпионы по триатлону укладывались в два часа. Нью-джерсийский бегун – в два с половиной. Это время истекало, а ему оставалось бежать почти два километра.

После поворота шоссе 30 впереди показались первые дома родного города. Старинный городок Пеннингтон расположен на шоссе 30, рядом с автострадой 95, которая из Нью-Йорка тянется в Делавэр, Пенсильванию и Вашингтон. В пределах города шоссе зовется Главной улицей.

Пеннингтон ничем не выделяется из миллиона чистеньких, аккуратных, ухоженных маленьких городов этой части Соединенных Штатов. В центре лишь один большой перекресток: пересечение Западной Делавэрской авеню и Главной улицы, несколько не жалующихся на недостаток прихожан церквей, принадлежащих к различным ветвям христианства, Первый национальный банк и пять-шесть магазинов. Жилые дома расположены достаточно далеко от улицы, к ним ведут обсаженные деревьями боковые дороги.

Бегун направлялся к перекрестку, от которого его отделяли еще пятьсот метров. Он прибежал слишком рано, чтобы выпить кофе в кафе «Чашка Джо» и позавтракать в «Пицце Вито», но, если бы эти заведения и работали, не остановился бы.

Миновав перекресток, он пробежал мимо выкрашенного белой краской дома времен Гражданской войны с табличкой у двери «Мистер Келвин Декстер, адвокат». Это был его офис, его табличка и его частная практика, которой он занимался, когда находился в городе, а не уезжал по делам. Клиенты и соседи полагали, что он страстный рыбак, вот и ездит половить рыбку. Конечно же, они ничего не знали о квартире, которую он снимал в Нью-Йорке под другим именем.

Он заставил гудящие ноги пробежать последние пятьсот ярдов до поворота на Чесапик-драйв в южной части города. Там он жил, и угол являлся финишной чертой. Он сбросил скорость, остановился, поникнув головой, привалившись к дереву, засасывая воздух в тяжело раздувающиеся легкие. Два часа тридцать шесть минут. Далеко не лучший его результат. В радиусе, возможно, ста миль не было человека, который в пятьдесят один год мог бы к нему приблизиться, но триатлоном он занимался не ради рекордов. А для того – и никогда бы не решился признаться в этом соседям, которые улыбались и приветствовали его, когда он пробегал мимо, – чтобы этой болью перебить другую боль, постоянную, никогда не покидающую его, боль потери ребенка, потери любви, потери всего.

Бегун свернул на свою улицу, прошагал последние двести ярдов. Впереди увидел юношу, развозящего газеты, который бросил тяжелую стопку ему на крыльцо. Юноша помахал ему рукой, проезжая мимо. Кел Декстер ответил тем же.

Потом он оседлает мотороллер и поедет за внедорожником. Загрузив мотороллер в багажник, вернется назад, по пути захватив гоночный велосипед. Но сначала следовало принять душ, съесть пару-тройку высококалорийных батончиков, отжать сок из нескольких апельсинов и выпить его.

На крыльце он поднял пачку газет, разорвал общую обертку, просмотрел. Как он и ожидал, нашел местную газету, одну вашингтонскую, толстую «Санди таймс» из Нью-Йорка и запечатанный в конверте журнал.

Келвин Декстер, поджарый, со светло-русыми волосами, дружелюбный, улыбающийся адвокат из Пеннингтона, штат Нью-Джерси, не родился таким, хотя и был уроженцем этого штата. Сын строительного рабочего и официантки местного ресторанчика, он появился на свет в трущобах Ньюарка, богатых крысами и тараканами, в январе 1950 года. Родителям Келвина, в полном соответствии с нравственными нормами тех лет, не оставалось ничего другого, как пожениться после того, как встреча на местной танцплощадке и пара-тройка выпитых вместе коктейлей привели к его зачатию. Поначалу он ничего этого не знал. Маленькие дети никогда не знают, как и благодаря чему они приходят в этот мир.

Со временем они, конечно, все выясняют, иной раз страдая от этого.

Его отец был неплохим человеком. После Перл-Харбора он сразу пошел на призывной пункт, записываться добровольцем, но его оставили дома как высококвалифицированного строителя: в Нью-Джерси строились десятки и сотни фабричных корпусов, портовых складов, административных зданий.

Характер у отца был тяжелым, он, не задумываясь, пускал в ход кулаки, которые в рабочей среде обычно считались самым веским аргументом. Но при этом не злоупотреблял алкоголем, в день получки конверт с деньгами приносил домой невскрытым, старался воспитывать своего малыша в любви к стране, конституции и Джо Димаджио.[248]

Но по прошествии десяти с небольшим лет, после корейской войны, с рабочими местами стало куда как напряженнее. Продолжалось только промышленное строительство, а профсоюзы полностью контролировала мафия. Келвину было пять лет, когда ушла его мать. В силу своего юного возраста он не мог понять, почему. Ничего не знал о том, что родители давно уже жили без любви, а крики и ссоры принимал как нечто само собой разумеющееся. Ничего он не знал и о заезжем коммивояжере, который пообещал лучшую жизнь и красивые платья. Ему просто сказали, что она «уехала».

Он быстро свыкся с тем, что теперь отец все вечера проводил дома, приглядывая за ним, смотрел телевизор вместо того, чтобы пить пиво с друзьями. И лишь подростком узнал, что его мать, которую, в свою очередь, бросил коммивояжер, пыталась вернуться, но рассерженный и оскорбленный отец не пустил ее на порог.

Когда Келвину исполнилось семь лет, его отец нашел способ более активно искать работу, сохраняя при этом собственный дом. Квартиру в Ньюарке он сменил на подержанный трейлер, который на десять лет стал для Келвина домом.

Отец и сын переезжали с одной строительной площадки на другую, жили в трейлере, Келвин ходил в те школы, которые соглашались его принять. То был век Элвиса Пресли, Дела Шеннона, Роя Орбисона, «битлсов», уроженцев страны, о которой Кел никогда не слышал. То был век Кеннеди, холодной войны и Вьетнама.

Работа находилась, работа заканчивалась. Они колесили по северным городам, Ист-Оранджу, Юниону, Элизабет, жили около Нью-Брансуика и Трентона. Какое-то время провели в Пайн-Барренс, где Декстера-старшего наняли бригадиром. Потом поехали на юг, к Атлантик-Сити. В возрасте от восьми до шестнадцати лет Кел успел поучиться в девяти разных школах. Понятное дело, полученное образование оставляло желать лучшего.

Зато поднаторел он в другом: в совершенстве освоил законы улицы, где многое, если не все, решали кулаки. Как и бросившая его мать, ростом он не вышел, не дотянув до пяти футов и девяти дюймов. Не достались ему и широкая кость и мощные мышцы отца, зато природа одарила его потрясающей выносливостью и убойным ударом. Однажды на ярмарке он вышел на поединок против циркового борца, уложил его едва ли не на первой секунде и получил двадцать долларов призовых.

Мужчина, от которого пахло дешевой помадой для волос, пришел к отцу с просьбой разрешить парнишке заниматься боксом в его спортивном зале, но они переехали в другой город, где отец нашел другую работу.

Ни о каких летних лагерях не было и речи, поэтому, когда занятия в школе заканчивались, Келвин приходил на стройплощадку вместе с отцом. Варил кофе, бегал за сигаретами, иной раз помогал что-то делать. Летом 1965 года мужчина в бейсболке с зеленым пластиковым козырьком предложил ему развозить запечатанные конверты по разным адресам в Атлантик-Сити и никому об этом не говорить. В то лето он стал курьером букмекера.

Но, даже находясь на самом нижнем уровне социальной пирамиды, сообразительный подросток может найти способ взглянуть на красивую жизнь. Кел Декстер знал, как бесплатно пробраться в местный кинотеатр, и наслаждался творениями Голливуда, роскошью домов богачей, бескрайними просторами Дикого Запада, феерическими красками мюзиклов, смеялся до упаду над Мартином и Льюисом.[249]

Мог видеть телевизионные ролики, рекламирующие маленькие квартирки со сверкающими никелем кухнями, улыбающиеся семьи, где родители любили друг друга. Мог видеть роскошные лимузины и спортивные автомобили на рекламных щитах над автострадами.

Он не имел ничего против строителей. Грубые, ворчливые, к нему они относились по-доброму, во всяком случае, большинство из них. На стройке он тоже носил каску, и все полагали, что по окончании школы он пойдет по стопам отца. Но у Кела были на этот счет другие планы. Он дал себе слово, что в его взрослой жизни не будет грохота копра и удушливой пыли бетономешалок.

Потом он понял, что не может претендовать на лучшую жизнь, приносящую больше денег, более комфортабельную. Подумывал о кино, но предположил, что все звезды высокого роста, не подозревая о том, что многие не дотягивают до пяти футов девяти дюймов. Подумывал только потому, что официантка в каком-то баре нашла в нем сходство с Джеймсом Дином,[250] но строители громко заржали, и он отказался от этой идеи.

Спорт тоже мог вывести мальчишку с улицы на дорогу, ведущую к славе и деньгам, но он так быстро менял школы, что просто не успевал занять достойное место в школьных командах.

Профессиональная деятельность, требующая достаточно высокого образовательного уровня, не говоря уже о специальных знаниях, отпадала. Конечно, он мог пойти работать официантом, коридорным, слесарем в авторемонтную мастерскую, водителем грузовика… список получался длинным, но все эти специальности дали бы ему то же самое, что он получил бы на строительной площадке. К тому же труд тут был тяжелый, сопряженный с опасностью для жизни, так что платили за него даже лучше.

Существовал еще и преступный мир. Любой подросток, выросший среди причалов и строительных площадок Нью-Джерси, знал, что членство в бандах, составлявших костяк организованной преступности, могло открыть доступ к большим квартирам, быстрым автомобилям, красивым женщинам. Причем, по общему мнению, с минимальным риском оказаться в тюрьме. Но он не мог похвастаться итальянскими корнями, что практически закрывало путь в верхние эшелоны мафиозной иерархии, пусть нескольким бепаспам[251] такое и удалось. Он закончил школу в семнадцать лет, а на следующий день уже работал с отцом на строительстве жилого микрорайона около Камдена. Месяцем позже заболел экскаваторщик. Замены на стройке не нашлось. За рычаги мог сесть только специалист. Кел заглянул в кабину. Вроде бы понял, что к чему.

– Я могу на нем работать, – сказал он.

На лице бригадира читалось сомнение. Инструкция такое запрещала. Появись на стройплощадке инспектор, и он остался бы без работы. С другой стороны, простаивала целая бригада, ожидая, пока тонны земли переместят с одного места на другое.

– Тут очень уж много рычагов.

– Я разберусь, – уверенно заявил юноша.

И действительно, ему потребовалось двадцать минут, чтобы разобраться. А потом экскаватор начал работать. Премию Кел получил, но по-прежнему не собирался связывать свое будущее со стройплощадкой.

В январе 1968 года ему исполнилось восемнадцать, а вьетконговцы перешли в наступление. Он смотрел телевизор в баре в Камдене. После выпуска новостей пошли рекламные ролики, а потом короткий агитационный армейский фильм. В нем упоминалось, что армия может дать образование тем, кто обладает соответствующими способностями. На следующий день он пришел на призывной пункт в Камдене.

– Я хочу пойти в армию.

В те годы все американские юноши, не имеющие веской причины для отсрочки или не отправившиеся в добровольную ссылку, призывались в армию по достижении восемнадцати лет. Практически все юноши и, соответственно, их родители предпринимали все возможное и невозможное, чтобы избежать призыва. Сидевший за столом мастер-сержант протянул руку за повесткой.

– У меня ее нет, – ответил Кел Декстер. – Я доброволец.

И удостоился пристального взгляда. МС достал из стола нужный бланк, пододвинул к юноше, не сводя с него глаз.

– Что ж, это хорошо. Просто отлично. Хочешь совет старого вояки?

– Конечно.

– Подпиши контракт на три года вместо требуемых двух. Больше шансов получить хорошее место. – Он наклонился над столом, словно выбалтывая государственную тайну: – Подписавшись на три года, ты, возможно, даже не попадешь во Вьетнам.

– Но я хочу во Вьетнам, – ответил юноша в грязном комбинезоне.

МС обдумал его слова.

– Хорошо. – Похоже, собрался добавить: «На вкус и цвет…» – но сказал другое: – Подними правую руку…

Тридцатью тремя годами позже бывший строитель пропустил четыре апельсина через соковыжималку, еще раз вытер мокрые волосы полотенцем, унес газеты и стакан с соком в гостиную.

Прежде всего распечатал конверт с журналом «Самолеты прошлого». Журнал этот не мог похвастаться большим тиражом, и жители маленьких городков подписывались на него прямо в редакции. Предназначался он тем, кто интересовался самолетами первой половины двадцатого столетия, в том числе и боевыми машинами Второй мировой войны. Бегун открыл раздел объявлений и замер, не донеся до рта стакана с соком. Поставил стакан на журнальный столик, вновь прочитал заинтересовавшее его объявление:

«ЭВЕНДЖЕР.[252] Нужен. Серьезное предложение. Любые деньги. Пожалуйста, позвоните».

Речь шла не о покупке «грумман эвенджера», торпедоносца времен Второй мировой. Они стояли в музеях. Кто-то посылал шифрованное сообщение. За текстом следовал номер сотового телефона. Произошло это 13 мая 2001 года.

(обратно)

Глава 2 Жертва

Рикки Коленсо родился не для того, чтобы двадцатилетним умереть в боснийской выгребной яме. Он родился, чтобы получить университетский диплом, до конца своих дней оставаться в Штатах, жениться, завести детей и прожить достойную жизнь, какую предлагает своим гражданам свободное демократическое общество. Но все пошло наперекосяк из-за его слишком доброго сердца.

В 1970 году молодой и блестящий математик Адриан Коленсо получил пост профессора математики в Джорджтаунском университете, расположенном рядом с Вашингтоном. Ему только-только исполнилось двадцать пять лет.

Тремя годами позже он проводил летний семинар в Торонто. Среди участников семинара была потрясающе красивая молодая женщина, Энни Эдмонд.

Профессор ей очень понравился, пусть из того, что он говорил, она понимала очень мало. И через общих знакомых она устроила встречу с ним.

Адриан Коленсо слыхом не слыхивал о ее отце, что удивило и обрадовало Энни. Ей уже приходилось иметь дело с пятью или шестью охотниками за легкими деньгами. В автомобиле, по пути в отель, она выяснила, что профессор не только блестяще знает математику, но и очень неплохо целуется.

Через неделю он улетел в Вашингтон. Мисс Эдмонд относилась к числу тех женщин, которые привыкли добиваться своего. Она оставила свою работу, нашла синекуру в посольстве Канады, арендовала квартиру неподалеку от Висконсин-авеню, куда и прибыла с десятью чемоданами. Через два месяца они поженились. Свадьба состоялась в городе Виндзор, провинция Онтарио. Медовый месяц молодые провели на Виргинских островах.

Свадебным подарком отца невесты стал большой дом с бассейном и теннисным кортом на Фоксхолл-роуд, рядом с Небраска-авеню, в одном из самых тихих, а потому и пользующихся наибольшим спросом районов Джорджтауна. Дом был окружен лесистым участком площадью в один акр. Ежемесячной суммы, которую отец выплачивал новобрачной, вполне хватало на поддержание дома и участка в надлежащем порядке, а жалованья молодожена – на все остальное. Они поселились в новом доме и зажили в любви и согласии.

Ричард Эрик Коленсо родился в апреле 1975 года и вскоре получил прозвище Рикки.

Как и миллионы американских детей, он рос окруженный любовью, в безопасности родительского дома, ничем не отличаясь от других мальчишек. Проводил время в летних лагерях, познавал тайны общения с противоположным полом, наслаждался быстрой ездой на спортивных автомобилях, волновался из-за отметок, сдавал экзамены.

Остротой ума он не мог сравниться с отцом, но был далеко не глуп. Унаследовал обаятельную улыбку отца и красоту матери. Все, кто его знал, говорили, что он хороший парень. Если кто-то просил Рикки о помощи, он делал все, что мог. Но ему не надо было ехать в Боснию.

Он закончил среднюю школу в 1994 году, и на следующую осень его приняли в Гарвардский университет. В ту зиму с экранов телевизоров не сходили сцены садизма этнических чисток, бедствия беженцев и деятельность общественных организаций в далекой стране, которая называлась Боснией, и Рикки решил, что хочет помочь этим несчастным людям.

Мать умоляла его остаться в Штатах. Говорила, что добровольцы нужны и тем организациям, которые борются с бедностью и страданиями в своей стране. Но образы сожженных деревень, голосящих сирот, полных отчаяния глаз беженцев слишком уж глубоко запали в душу юноши, так что альтернативы Боснии не было. Рикки упросил родителей отпустить его на Балканы.

Сделав несколько телефонных звонков, его отец узнал, что обращаться нужно в Управление верховного комиссара ООН по делам беженцев (УВКБ ООН), штаб-квартира которого находилась в Нью-Йорке.

К ранней весне 1995 года, после трех лет гражданской войны, бывшая Республика Босния, входившая в состав Социалистической Федеративной Республики Югославии, лежала в руинах. УВКБ принимало самое активное участие в борьбе с этой гуманитарной катастрофой. Возглавлял операцию бывший английский солдат, бородатый и энергичный Ларри Холлингуорт, которого Рикки видел по телевизору. Под его началом в Боснии работали четыреста «интернационалистов» и несколько тысяч местных жителей. Рикки поехал в Нью-Йорк, чтобы узнать, как можно записаться в добровольцы.

В Нью-Йорке его встретили по-доброму, но без особого энтузиазма. Желающих поехать в Боснию было хоть отбавляй, каждый день приезжали по нескольку десятков американцев. Но УВКБ входило в структуру ООН, и прием на работу означал шесть месяцев бюрократических процедур, заполнение множества бланков и анкет, а итогом мог стать отказ, поскольку осенью Рикки собирался вернуться в Гарвард.

Опечаленный молодой человек спускался вниз в кабине лифта, когда секретарь управления, женщина средних лет, – как раз начался перерыв на ленч – улыбнулась ему и дала дельный совет:

– Если вы действительно хотите помочь беженцам Боснии, вам лучше обратиться в нашу региональную штаб-квартиру в Загребе. Они тоже набирают людей. И там, конечно, меньше формальностей.

Хорватия также входила в развалившуюся СФРЮ, но уже обеспечила свою независимость, превратилась в самостоятельное государство, и многие организации, занимающиеся поставками гуманитарной помощи в Боснию, базировались в ее столице, Загребе. В том числе и УВКБ ООН.

Рикки позвонил родителям, заручился их неохотным согласием и улетел рейсом Нью-Йорк – Вена – Загреб. Но столкнулся с тем же заполнением бесконечных анкет. Да и не требовались УВКБ люди, которые могли проработать лишь несколько месяцев. Хлопот с ними хватало. А пользы они практически не приносили.

– Вам надо обратиться в одну из НГО, – посоветовал региональный инспектор, пытаясь хоть чем-то помочь ему. – Их представители встречаются в соседнем кафе.

УВКБ, конечно, входит в структуру ООН, но является далеко не единственной организацией, занимающейся проблемой беженцев. Оказание помощи пострадавшим в региональных конфликтах – целая индустрия, а для многих и профессия. Помимо ООН и правительств отдельных стран, доставкой и распределением гуманитарной помощи занимаются многие негосударственные организации. В частности, в Боснии работали более трехсот НГО.

На слуху у широкой общественности названия лишь нескольких: «Спасите детей» (Великобритания), «Накормите детей» (США), «Забота о жизни», «Жертвам войны», «Врачи без границ». Все они, конечно же, работали в Боснии, но составляли лишь крохотную толику в списке маленьких и не очень, практически никому не известных НГО, примчавшихся на помощь жертвам боснийской гражданской войны, потрясенных ужасами, которые бесконечно транслировало западное телевидение. В конце этого списка даже значились отдельные грузовики, каждый из которых гнали через всю Европу двое крепких парней, насмотревшихся телепередач в местном баре. Перевалочной базой перед последним броском в Боснию был Загреб или Сплит, город-порт на Адриатическом море.

Рикки нашел указанное кафе, заказал чашку кофе и рюмку сливовицы – последнюю, чтобы отогреться от пронизывающего мартовского ветра, – и начал оглядываться в поисках человека, который мог бы ему помочь. Два часа спустя в кафе вошел крупный бородатый мужчина в джинсах и «аляске» и заказал кофе и коньяк. По выговору Рикки понял, что перед ним уроженец Северной или Южной Каролины. Он подошел, представился. И ему повезло.

Джон Слэк занимался доставкой и распределением гуманитарной помощи, поступающей от маленького американского благотворительного фонда «Хлеба и рыбы», который являлся боковым ответвлением Дороги спасения, которую прокладывал в нашем грешном мире преподобный Билли Джонс, телевизионный евангелист и спаситель душ (за приличное вознаграждение) из города Чарлстона,[253] штат Южная Каролина. По лицу Слэка чувствовалось, что ему уже приходилось иметь дело с такими, как Рикки.

– Ты умеешь водить грузовик?

– Да. – Рикки ни разу не сидел за рулем грузовика, но исходил из того, что большой внедорожник – практически маленький грузовик.

– Карту читаешь?

– Конечно.

– Хочешь большое жалованье?

– Нет. Дедушка выплачивает мне ежемесячное пособие.

Глаза Джона Слэка блеснули.

– То есть ты ничего не хочешь? Только помочь?

– Совершенно верно.

– Ладно, я тебя беру. Организация у меня маленькая. Я покупаю продукты, одежду, одеяла прямо здесь, в Европе, обычно в Австрии. На грузовике привожу в Загреб, заправляюсь и еду в Боснию. Наша база расположена в Травнике. Там скопились тысячи беженцев.

– Мне это подходит, – ответил Рикки. – Я сам оплачу свои расходы.

Слэк допил коньяк.

– Поехали.

Они залезли в кабину десятитонного немецкого грузовика «Ханомаг», и еще до границы Рикки уже сидел за рулем. Сменяя друг друга, они добрались до Травника за десять часов. Около полуночи прибыли на базу фонда «Хлеба и рыбы», расположенную на окраине города. Слэк бросил Рикки несколько одеял:

– Эту ночь будешь спать в кабине. А утром найдем тебе жилье.

Слэк не кривил душой, говоря, что «Хлеба и рыбы» – маленькая организация. Кроме «Ханомага», у них был еще один грузовик, которым управлял немногословный швед (на следующий день он уехал на север за очередным грузом гуманитарной помощи), участок на территории, огороженной проволочным забором, охраняющим от мелких воришек, крохотный офис, будка, в которой раньше работал сапожник, и сарай, именуемый складом, где хранились доставленные, но еще не распределенные продукты. В штате, кроме Слэка и шведа, состояли трое боснийцев. Автомобильный парк дополняли две новенькие черные «Тойоты Лендкрузер». Их использовали для доставки мелких партий гуманитарной помощи. Утром Слэк познакомил Рикки с сотрудниками НГО и коллегами, арендующими участки на той же территории, а уже к полудню Рикки снял комнату у боснийской вдовы. Чтобы добираться до базы и обратно, купил велосипед, расплатившись долларами из денежного пояса, который носил под курткой. Джон Слэк обратил внимание на пояс.

– Уж извини, что спрашиваю, но сколько у тебя там денег? – спросил он.

– Я привез тысячу долларов, – доверчиво ответил Рикки. – На случай непредвиденных обстоятельств.

– Черт. Смотри не выставляй их напоказ, а не то создашь эти самые обстоятельства. На такие деньги человек может прожить здесь до конца своих дней.

Рикки пообещал, что не будет демонстрировать своего богатства. В тот же день выяснил, что почтовые услуги в Боснии не оказывались. Оно и понятно, раз не было государства Босния, не существовало и боснийской почтовой службы, а прежняя, югославская, давно канула в Лету. Джон Слэк сказал ему, что любой водитель, направляющийся в Хорватию или Австрию, отправит для него и письмо, и открытку. Рикки быстренько написал несколько слов на открытке (в аэропорту Вены он купил целую пачку), и швед увез ее с собой. Миссис Коленсо получила открытку неделю спустя.

Не так уж и давно Травник был процветающим торговым городом, в котором жили сербы, хорваты и боснийские мусульмане. Их присутствие определялось храмами, католическим собором, куда ходили покинувшие теперь город хорваты, православной церковью, где молились богу покинувшие город сербы, и десятком мечетей для мусульман, составлявших большинство. Они называли себя боснийцами.

С началом гражданской войны мирное существование трех общин, которое продолжалось многие десятилетия, рухнуло. Погромы, прокатывающиеся по стране, не оставили камня на камне от былого доверия.

Сербы ушли на север, за Власичский хребет, – на другой берег реки Ласва, в город Баня-Луку.[254]

Хорватам тоже пришлось покинуть Травник, и они перебрались в расположенный в десяти милях город Витец.

Так на карте появились три города с однородным этническим составом. И каждый наводняли беженцы.

В мировых средствах массовой информации сербов представляли зачинщиками и организаторами всех погромов, хотя журналисты видели изолированные сербские деревни и городки, где население вырезали подчистую. Такое отношение к сербам обуславливалось одной простой причиной: при развале Югославии армия контролировалась сербами, и они захватили девяносто процентов тяжелого вооружения, получив ощутимое преимущество над своими противниками.

Хорваты также не испытывали никаких угрызений совести, вырезая нехорватские поселения на своей территории, а безответственное преждевременное признание немецким канцлером Колем их республики позволило хорватам покупать оружие на мировых рынках.

Боснийцы по большей части оказались безоружными и по совету европейских политиков не спешили вооружаться. В результате и понесли самые большие жертвы. Поздней весной 1995 года американцы, которым надоело стоять в стороне, наблюдая за непрекращающейся резней, крепко ударили по Сербии и усадили все противоборствующие стороны за стол переговоров в Дейтоне, штат Огайо. Дейтонские соглашения вступили в силу в ноябре того же года. Но Рикки Коленсо до этого не дожил.

К тому времени, когда Рикки попал в Травник, город неоднократно подвергался артиллерийским обстрелам с сербских позиций. Большинство домов защищали досками, прислоненными под углом к стенам. При разрыве снаряда осколки превращали доски в щепу, но дома оставались нетронутыми. Стекол в окнах практически не осталось, их повсеместно заменила полиэтиленовая пленка. Ярко раскрашенная главная мечеть каким-то чудом избежала прямого попадания. В двух самых больших зданиях города, гимназии и знаменитой музыкальной школе, поселили беженцев.

Не имея доступа к окружающей город сельской местности, не имея возможности собрать урожай, беженцы – их количество в три раза превышало первоначальное население города – могли выжить только благодаря гуманитарной помощи. Поэтому в Травник пришли представители фонда «Хлеба и рыбы» вместе с десятком других небольших НГО.

Каждый «Лендкрузер» мог доставить пятьсот фунтов продуктов, одеял, предметов первой необходимости жителям окрестных деревень и хуторов, которые нуждались в этом ничуть не меньше, а может, и больше, чем Травник. Рикки с радостью соглашался загружать во внедорожник мешки и ящики с гуманитарной помощью и развозить их по горным дорогам на юге.

Через четыре месяца после того, как он сидел перед телевизором в Джорджтауне и смотрел на трагедию многих сотен тысяч людей, он чувствовал себя счастливым человеком. Потому что делал то, ради чего ехал в Боснию. Его трогала благодарность сгорбленных непосильной работой крестьян и их смуглокожих, с огромными глазами детей, когда он сгружал мешки с пшеницей, кукурузой, сухим молоком и суповыми концентратами на площади горной деревеньки, жители которой уже неделю ничего не ели.

Он не говорил ни на сербскохорватском, самом распространенном в Югославии языке, ни на боснийском наречии. Он не разбирался в местной географии, не знал, куда можно ехать со спокойной душой, а где может грозить смертельная опасность.

Джон Слэк дал ему в напарники одного из работающих в фонде боснийцев, молодого человека, достаточно хорошо говорившего на английском. Его звали Фадиль Сулейман, и он выполнял роль гида, переводчика, штурмана.

Весь апрель и первую половину мая Рикки раз в неделю отправлял родителям письмо или открытку, которые, в зависимости от того, куда следовал водитель за очередным грузом гуманитарной помощи, прибывали в Джорджтаун со значительной задержкой, с хорватской или австрийской маркой.

И вот, когда вторая майская неделя подходила к концу, Рикки получил под свое начало всю травниковскую базу. На грузовике Ларса, немногословного шведа, сломался двигатель, и он застрял на горной дороге в Хорватии, к северу от границы, но не доезжая Загреба. Джон Слэк взял «Лендкрузер» и поехал туда, чтобы помочь ему и отбуксировать грузовик в ремонтную мастерскую.

Фадиль Сулейман попросил Рикки оказать ему услугу.

Как и тысячам других нынешних жителей Травника, Фадилю пришлось бежать из родных мест от накатывающего прилива войны. Он объяснил, что его семейная ферма находилась в одной из горных долин Власичского хребта. Ему хотелось знать, сохранилась ли ферма. Сожгли ее или пощадили? Стоит ли дом, в котором он вырос? Когда началась война, отец зарыл семейные ценности под одним из сараев. Уцелели они? Короче, впервые за три года он хотел вновь побывать в родовом гнезде.

Рикки с радостью отпустил бы его, но вопрос ставился иначе. Весенние дожди размыли горные дороги, и проехать там мог только внедорожник. То есть Фадиль хотел взять «Лендкрузер».

Рикки призадумался. Он хотел помочь, он бы заплатил за бензин. Но безопасно ли в горах? Раньше там стояли сербы, обстреливая Травник из артиллерии.

Фадиль напомнил, что сербы уже год как оставили свои позиции. Так что южные склоны хребта, где находилась семейная ферма, теперь совершенно безопасны. Рикки поколебался, но, тронутый мольбами Фадиля, понимая, как это ужасно – потерять родной дом, согласился. С одним условием: он тоже поедет.

Они выехали ранним утром, под теплым весенним солнцем. Миновали город, по шоссе проехали десять миль к Доньи-Вакуфу и свернули направо.

Дорога уверенно поднималась в гору, вскоре твердое покрытие оборвалось, и они уже ехали по проселку среди ярко-зеленых по весне берез, ясеней и дубов. Рикки подумал, что здешние места очень похожи на Шенандоа,[255] куда однажды летом он ходил в поход. Их начало заносить на поворотах, и он признал, что без привода на все четыре колеса тут не проехать.

Дубы сменились хвойными деревьями, и на высоте пять тысяч метров они въехали в горную долину, не видимую снизу, прямо-таки тайное убежище. В глубине долины нашли фермерский дом, вернее, оставшуюся от него печь с трубой. Несколько покосившихся сараев, не тронутых огнем, стояли за загонами для скота. Рикки повернулся к Фадилю:

– Я очень сожалею.

Они вылезли из машины у пожарища. Рикки ждал, пока Фадиль походит по мокрой золе и пеплу, в которые превратился отчий дом. Последовал за ним, когда он направился к сараям, мимо загонов для скота и выгребной ямы, переполненной после весенних дождей, к сараям, под одним из которых отец Фадиля спрятал от мародеров семейные ценности. Вот тогда они и услышали шорох и шепот. Мужчины нашли их под мокрым брезентовым полотнищем. Шестерых детей, маленьких, перепуганных, возрастом от четырех до шести лет. Четырех маленьких мальчиков и двух девочек, старшая из которых взяла на себя роль матери. Увидев двух мужчин, они замерли от страха. Фадиль ласково заговорил с ними. И какое-то время спустя старшая девочка ему ответила.

– Они из Горики, маленькой деревни в четырех милях отсюда. Горика в переводе «маленький холм». Я раньше там бывал, – пояснил Фадиль.

– Что случилось?

Фадиль заговорил на местном наречии. Девочка ответила и разрыдалась.

– Пришли мужчины. Сербы, в военной форме.

– Когда?

– Прошлой ночью.

– И что произошло?

Фадиль вздохнул:

– Это очень маленькая деревня. Четыре семьи, двадцать взрослых, может, двенадцать детей. Убили всех. Когда началась стрельба, родители закричали детям: «Бегите! Бегите!» Им удалось скрыться под покровом темноты.

– Они сироты? Все?

– Все.

– Господи, что за страна. Мы должны отвезти их в Травник.

Они вывели детей из сарая на яркий солнечный свет. Пели птицы. Долина поражала красотой.

У деревьев увидели мужчин. Двенадцать, в камуфляже. Приехали они на советских джипах «ГАЗ». В руках держали автоматы.

Три недели спустя, в очередной раз не обнаружив в почтовом ящике ни открытки, ни письма, миссис Энни Коленсо позвонила в город Виндзор, провинция Онтарио. Трубку сняли после второго гудка. Она узнала голос личного секретаря отца.

– Привет, Джин. Это Энни. Отец на месте?

– Конечно, миссис Коленсо. Сейчас я вас соединю.

(обратно)

Глава 3 Магнат

В казарме летного состава «А» жили десять молодых пилотов, в соседней, «Б» – восемь. Снаружи на зеленой травке аэродромного поля стояли два или три «Харрикейна»[256] с характерным «горбом» – выступом за кабиной пилота. Не новые, с латками на месте боевых ран, полученных во время боев над Францией в предыдущие полмесяца.

Настроение тех, кто находился в палатках, никоим образом не соответствовало ярким солнечным лучам, заливавшим 25 июня 1940 года аэродром «Колтишелл» в Норфолке, Англия. Летчики 242-й эскадрильи Королевского воздушного флота, больше известной как Канадская эскадрилья, пребывали в наимрачнейшем настроении, и не без причины.

242-я участвовала в боях буквально с того момента, как на Западном фронте прогремели первые выстрелы. Вместе с терпящими поражение за поражением в битве за Францию наземными силами отступала от восточной границы страны к проливу Ла-Манш. По мере того, как бронированная машина Гитлера катилась и катилась вперед, сметая французов, летчики, которые пытались сдержать наступление немцев, обнаруживали, что их аэродромы эвакуировались, пока они находились на задании. Им приходилось самим заботиться о пропитании, крыше над головой, запасных частях, топливе. Любой, кому доводилось отступать, знает, что для описания ситуации лучше всего подходит слово «хаос».

Вернувшись в Англию, они приняли участие во второй битве, над дюнами Дюнкерка. Под ними английская армия пыталась спасти что могла, прежде всего живую силу. Люди переправлялись через Ла-Манш на всем, что могло держаться на воде.

После того как последний томми эвакуировался с этого берега смерти, а защитникипериметра практически полностью попали в немецкий плен на долгие пять лет, канадцы едва держались на ногах. Они понесли ужасные потери: девять пилотов погибли, трое получили ранения, троих сбили над территорией, занятой противником, и взяли в плен.

Три недели спустя они по-прежнему базировались в «Колтишелле», без запасных частей и инструментов, оставшихся во Франции. Командир эскадрильи «Папа» Гобиэль тяжело болел уже несколько недель и, похоже, отлетал свое. Правда, англичане пообещали прислать нового командира, и его приезд ожидался со дня на день.

Маленький спортивный автомобиль с откинутым верхом проехал между ангарами и остановился у бревенчатых домиков-казарм. Из автомобиля с трудом вылез мужчина. Никто его не встречал. Как-то странно переставляя ноги, мужчина направился к казарме «А». Через несколько минут вышел оттуда и двинулся к казарме «Б». Канадские пилоты наблюдали за ним в окна, недоумевая, чем вызвана такая странная походка. Дверь открылась, мужчина вошел в казарму. Со знаками отличия командира эскадрильи на плечах. Никто не встал.

– Кто здесь старший? – сердито спросил мужчина.

В трех футах от стула, на котором сидел Стив Эдмонд, сквозь сизый от табачного дыма воздух разглядывавший незнакомца, поднялся коренастый канадец французского происхождения.

– Наверное, я. – К тому дню Стэн Тернер уже сбил два немецких самолета, но со временем ему предстояло довести счет до четырнадцати и удостоиться множества медалей и орденов.

Английский офицер со злыми синими глазами развернулся на каблуках и, все так же широко расставляя ноги, зашагал к ближайшему «Харрикейну».

– Я не верю своим глазам, – прошептал Джонни Латта Стиву Эдмонду. – Эти мерзавцы прислали нам командира без чертовых ног.

И он не ошибся. Незнакомец шагал на протезах. Он забрался в кабину «Харрикейна», завел двигатель «Роллс-Ройс Мерлин», развернулся по ветру и взлетел. Полчаса вычерчивал в небе фигуры высшего пилотажа, как имеющиеся в учебнике, так и еще не попавшие в него.

Получалось у него классно по двум причинам. Во-первых, потому, что он был асом высшего пилотажа до того, как потерял обе ноги (это случилось задолго до начала войны), а во-вторых, в силу отсутствия ног. Когда пилот истребителя резко поворачивает самолет или выводит его из глубокого пике – оба маневра жизненно необходимы в воздушном бою, – он подвергается сильнейшим перегрузкам. Кровь отливает от верхней половины тела, и возможна кратковременная потеря сознания. Поскольку у англичанина ног не было, кровь оставалась в верхней половине тела, питала мозг, и пилоты эскадрильи видели, что их новый командир закладывает виражи, которые им не под силу. Наконец он приземлился и направился к молчаливым канадцам.

– Меня зовут Дуглас Бейдер, – представился он, – и эта эскадрилья станет лучшей во всем чертовом воздушном флоте.

Слово свое он сдержал. Битву за Францию они проиграли, битву за дюны Дюнкерка тоже, но надвигалось новое большое сражение: Гитлер получил заверения Геринга, командующего Военно-воздушными силами Германии, что его асы обеспечат господство в небе и таким образом создадут все предпосылки для успешного вторжения в Англию. И битва за Англию не заставила себя долго ждать. По ее завершении выяснилось, что у канадцев из 242-й эскадрильи, которых всегда вел в бой их безногий командир, лучшее соотношение сбитых и потерянных самолетов.

К концу осени командование немецкой авиации осознало, что намеченные планы невыполнимы, и оттянуло свои соединения в глубь Франции. Гитлер выразил свое недовольство Герингу и переключился на Восток, на Россию.

В трех битвах, за Францию, Дюнкерк и Англию, растянувшихся на шесть месяцев 1940 года, канадцы сбили восемьдесят восемь самолетов противника, причем шестьдесят семь в битве за Англию. Но и сами потеряли семнадцать летчиков УВБ (убитых в бою), всех, кроме троих, канадцев французского происхождения.

Пятьдесят пять лет спустя Стив Эдмонд поднялся из-за стола в кабинете и вновь подошел, как частенько случалось за долгие годы, к фотографии на стене. Она запечатлела не всех, с кем он летал; некоторые погибли раньше, другие прибыли в эскадрилью позже. Но с фотографии на него смотрели семнадцать канадцев, которые оказались в Даксфорде одним жарким, безоблачным августовским днем, в разгар битвы.

В живых не осталось практически никого. Большинство погибло на войне. Этим мальчикам от девятнадцати до двадцати двух лет, только стоявшим на пороге жизни, увидеть ее так и не удалось.

Он присмотрелся к фотографии. Бензи, летавший в его звене, погиб над устьем Темзы 7 сентября, через две недели после того, как их сфотографировали. Соландерса, парня с Ньюфаундленда, убили на следующий день.

Джонни Латта и Уилли Макнайт, стоявшие бок о бок, вместе и погибли в январе 1941 года над Бискайским заливом.

– Ты был лучшим из нас, Уилли, – пробормотал старик.

Макнайт первым сбил немецкий самолет, за семнадцать дней довел свой личный счет до девяти, а погиб через десять месяцев после первого вылета, в двадцать один год, одержав до этого двадцать одну воздушную победу.

Стив Эдмонд выжил, чтобы стать старым и очень богатым, крупнейшим горнодобывающим магнатом провинции Онтарио. Но все эти годы держал фотографию на стене – и когда жил в лачуге, и когда заработал первый миллион, и когда (особенно тогда) журнал «Форбс» провозгласил его миллиардером.

Он держал фотографию на стене потому, что она напоминала ему о хрупкости того, что мы зовем жизнью. Часто, оглядываясь назад, он удивлялся, а как ему удалось выжить. Сбитый первый раз, он находился в госпитале, когда 242-ю эскадрилью в декабре 1941 года отправили на Дальний Восток. А когда поправился, получил назначение в центр подготовки пилотов.

Пылая от негодования, забросал начальство рапортами, требуя перевода в боевую часть, и его желание исполнилось аккурат к высадке в Нормандию. Теперь он сидел за штурвалом «Тайфуна», нового, очень быстрого, обладающего мощным вооружением штурмовика-бомбардировщика, который стал грозой танков.

Второй раз его сбили около Ремагена, где американцы с боем переправлялись через Рейн. Он находился в числе десятка английских «Тайфунов», обеспечивающих прикрытие с воздуха. Прямое попадание в двигатель оставило ему лишь несколько секунд на то, чтобы чуть набрать высоту, открыть фонарь и выпрыгнуть из кабины обреченного самолета, который взорвался в воздухе.

Но прыгнул он с низкой высоты, приземление было жестким, и он сломал обе ноги. Лежа в снегу, сквозь пелену боли увидел бегущие к нему фигуры в круглых касках, вспомнил, что немцы особо ненавидели пилотов «Тайфунов», а в последнем бою он взрывал танки эсэсовской дивизии, известной тем, что пленных они не брали.

Одна из фигур остановилась, глядя на него сверху вниз. «Вы только посмотрите, кто тут лежит», – услышал он и облегченно выдохнул. Потому что ни у кого из эсэсовцев не могло быть столь явного миссисипского выговора.

Американцы переправили его через Рейн, предварительно накачав морфием, а из полевого госпиталя самолетом его доставили в Англию. Когда кости ног должным образом срослись, руководство госпиталя решило, что он занимает койку, необходимую поступающим с фронта раненым, и его отправили в санаторий для выздоравливающих на южном побережье, где он заново учился ходить до возвращения в Канаду.

Ему понравился Дилбюри-манор, старинное поместье времен Тюдоров, с ухоженными зелеными лужайками и симпатичными медсестрами. В ту весну ему исполнилось двадцать пять лет, и он носил звание командира авиакрыла.[257]

В каждой комнате жили по два офицера, но прошла неделя, прежде чем у него появился сосед. Примерно того же возраста, что и он, американец, но без формы. Его левую руку и плечо раздробило автоматной очередью в Северной Италии. Сие означало, что служил он в спецподразделении, которое действовало за линией фронта.

– Привет, – поздоровался с ним сосед. – Я – Питер Лукас. Играешь в шахматы?

Стив Эдмонд родился и вырос в горняцком городке в Онтарио и в 1938 году добровольцем пошел в канадские ВВС, чтобы не влачить жалкое существование безработного: спрос на канадский никель резко упал. Это потом его потребление резко возросло, потому что сталь, из которой изготовлялась военная техника, в том числе и многие детали авиационных моторов, содержала немалый процент никеля. Лукас происходил из аристократии Новой Англии и со дня рождения ни в чем не знал недостатка.

Двое молодых людей сидели на лужайке за шахматным столиком, когда по радио объявили, что фельдмаршал фон Рундштедт[258] от лица гитлеровской Германии подписал акт безоговорочной капитуляции. Случилось это 8 мая 1945 года.

Война в Европе закончилась. Американец и канадец сидели и вспоминали друзей, которые уже не могли вернуться домой, и каждый потом говорил, что в тот день он последний раз плакал на людях.

Через неделю они расстались и вернулись в свои страны. Но дружбу, зародившуюся в санатории для выздоравливающих на южном побережье Англии, они сохранили на всю жизнь.

Стив Эдмонд вернулся в другую Канаду, но и сам стал другим человеком, удостоенным наград героем войны. Его встретила не депрессивная, а процветающая экономика. В армию он ушел из Садбери. Туда же и приехал после демобилизации. Его отец и дед были шахтерами. Около Садбери медь и никель канадцы добывали с 1885 года. И Эдмонды проработали на тамошних шахтах едва ли не все эти годы. Стив Эдмонд обнаружил, что от ВВС ему причитается немалая сумма, и использовал ее на оплату учебы в колледже, первым из всей семьи. Конечно же, его специализацией стала добыча полезных ископаемых, но к ней он добавил и металлургию. В 1948 году получил диплом с отличием, и его сразу пригласили на работу в ИНКО, «Интернешнл никель компани», основного работодателя в Садбери. Основанная в 1902 году, ИНКО помогла Канаде стать основным поставщиком никеля на мировой рынок, и в первую очередь компания разрабатывала гигантские месторождения никеля в провинции Онтарио. Эдмонд получил должность горного мастера.

Он мог бы долго трудиться на этой должности, получая вполне приличное жалованье, живя в пригороде Садбери, но его беспокойный ум постоянно твердил ему, что есть и лучшая жизнь.

В колледже он узнал, что основная руда, из которой добывался никель, пентландит, или железо-никелевый колчедан, содержала в себе и много других полезных элементов: платину, палладий, иридий, рутений, радий, теллур, селен, кобальт, серебро и золото. Эдмонд начал изучать редкоземельные металлы, сферу их возможного применения, их рынок. Кроме него, никто ими не занимался. Прежде всего потому, что их содержание в руде было ничтожным, а добыча – экономически невыгодной. В результате они оставались в отвалах. Очень немногие вообще знали о существовании редкоземельных металлов.

Практически все крупные состояния создаются на основе блестящей идеи и решимости автора претворить ее в жизнь. Помогают также трудолюбие и удача. Для Стива Эдмонда блестящая идея состояла в том, что после работы он шел в лабораторию, тогда как другие горные мастера помогали утилизировать урожай ячменя, воздавая должное виски. В результате он открыл процесс, известный теперь как «кислотное выщелачивание под давлением».

Процесс этот включал в себя растворение редкоземельных металлов, содержащихся в отвалах, с последующим их восстановлением.

Если бы он пришел со своим открытием в ИНКО, его бы наверняка похвалили, возможно, устроили бы обед в его честь. Вместо этого он написал заявление об уходе, купил плацкартный билет до Торонто и по приезде направился в патентное бюро. Ему исполнилось тридцать, и он хотел добиться многого.

Пришлось, конечно, влезать в долги, но не очень большие, потому что он с самого начала стремился свести расходы к минимуму. На никелевых месторождениях всегда оставались громадные отвалы. До Стива Эдмонда ими никто не интересовался. Так что скупал он их за сущие гроши.

Он основал компанию «Эдмонд металс», которую на фондовой бирже Торонто именовали не иначе как «Эммис», и цена акций пошла вверх. Он не продал компанию, несмотря на щедрые предложения, не использовал рискованных схем, которые предлагали банки и финансовые советники. Поэтому цена акций не поднималась до заоблачных высот и не падала в бездонную пропасть. К сорока он стал мультимиллионером, к шестидесяти пяти, в 1985 году, миллиардером.

Он не задирал нос, всегда помнил о своем прошлом, много тратил на благотворительность, не лез в политику, поддерживая добрые отношения со всеми партиями, его знали как хорошего семьянина.

За долгие годы нашлось несколько дураков, которые, обманувшись добродушной внешностью Стива, пытались облапошить его или обокрасть. И вот тогда они с величайшим сожалением узнавали, что в Стиве Эдмонде ничуть не меньше стали, чем в двигателе любого самолета, на которых он летал во время войны.

Женился он лишь однажды, в 1949 году, накануне того, как совершил свое открытие. Он и Фэй всю жизнь любили друг друга, пока в 1994 году рассеянный склероз не свел ее в могилу. Их единственная дочь, Энни, родилась в 1950 году.

Стив Эдмонд, нежно любящий отец, сразу одобрил ее решение выйти замуж за Адриана Коленсо, профессора Джорджтаунского университета. Всей душой полюбил он и своего единственного внука, Рикки, который в двадцать лет уехал куда-то в Европу.

По большей части Стив Эдмонд был доволен жизнью и имел на это полное право, но, бывало, ему становилось не по себе. Тогда он поднимался из-за стола, пересекал кабинет, расположенный в пентхаузе, высоко над городом Виндзор, провинция Онтарио, и вглядывался в молодые лица на фотографии. Лица из далекого-далекого прошлого.

Зазвонил аппарат внутренней связи. Он вернулся к столу:

– Да, Джин.

– Миссис Коленсо звонит из Вирджинии.

– Отлично. Соединяй. – И откинулся на спинку вращающегося стула. – Привет, дорогая. Как ты?

Пока он выслушивал ответ, улыбка сползла с его лица. Он наклонился вперед.

– Что значит «пропал»?… Ты пробовала позвонить?… Босния? Нет связи… Энни, ты же знаешь, что нынешняя молодежь не любит писать… может, задержка с доставкой… да, я понимаю, он клятвенно обещал… Хорошо, я разберусь. У кого, ты говоришь, он работал?

Он взял ручку и блокнот, записал то, что она продиктовала.

– «Хлеба и рыбы». Это название? Агентство по доставке гуманитарной помощи? Продукты для беженцев. Отлично, значит, они где-то зарегистрированы. Будь уверена. Предоставь это мне, дорогая. Да, позвоню, как только что-нибудь выясню.

Он положил трубку, задумался, а потом набрал номер исполнительного директора.

– Среди всех этих молодых турок, которые у тебя работают, есть хоть один знакомый с поиском в Интернете? – спросил он.

– Конечно, – ошарашенно ответил директор. – Десятка два. А то и три.

– Мне нужна фамилия и телефонный номер главы американской благотворительной организации, которая называется «Хлеба и рыбы». Нет, только это. И как можно быстрее.

Он получил затребованную информацию через десять минут. Часом позже закончил долгий телефонный разговор с человеком, занимающим кабинет в сверкающем стеклом и металлом здании в Чарлстоне, штат Южная Каролина, штаб-квартире одного из презираемых им телевизионных евангелистов, гарантирующих грешникам спасение души за щедрые пожертвования.

Фонд «Хлеба и рыбы» собирал деньги для оказания гуманитарной помощи беженцам Боснии, раздираемой гражданской войной. Какая часть пожертвованных долларов доходила до этих несчастных, а какая шла на закупку роскошных лимузинов для преподобного, оставалось тайной за семью печатями. Но, сообщил ему голос из Чарлстона, если Рикки Коленсо работал добровольцем в этом фонде, искать его следовало в их центре распределения гуманитарной помощи в боснийском городе Травник.

– Джин, ты помнишь, как пару лет тому назад у одного человека из Торонто украли несколько картин старых мастеров? Обокрали его загородный дом. Об этом писали в газетах. А потом картины вернулись к владельцу. Кто-то в клубе говорил мне, что он воспользовался услугами одного детективного агентства. Они нашли и воров, и картины. Мне нужна его фамилия. Перезвони мне.

Этих сведений, само собой, в Интернете не было, но, кроме всемирной паутины, существовали и другие информационные сети. Джин Сирл, на протяжении многих лет личный секретарь Эдмонда, воспользовалась «секретарской». Позвонила своей подруге, секретарю начальника полиции.

– Рубенстайн? Отлично. Найди мне мистера Рубенстайна, в Торонто или где угодно.

На розыски ушло полчаса. Коллекционера нашли в Амстердаме, куда он в очередной раз поехал, чтобы полюбоваться «Ночным дозором» Рембрандта. Его вытащили из-за обеденного стола, в силу шестичасовой разницы во времени. Но он помог.

– Джин, – Стив Эдмонд нажал кнопку аппарата внутренней связи, едва положил трубку на рычаг, – позвони в аэропорт. Пусть подготовят «Грумман». Немедленно. Мне надо лететь в Лондон. Нет, тот, что в Англии. Я должен быть там на рассвете.

Произошло это 10 июня 1995 года.

(обратно)

Глава 4 Солдат

Кел Декстер едва успел принять присягу, как уже ехал в лагерь начальной подготовки. Далеко ехать не пришлось: Форт-Дикс находится в штате Нью-Джерси.

Весной 1968 года десятки тысяч молодых американцев вливались в армию. Девяносто пять процентов – не по своей воле, получив повестку о призыве. Сержантов это нисколько не трогало. Они решали свою задачу: за три месяца превратить толпу молодых парней в некое подобие солдат, прежде чем передать их в другие руки.

Откуда они родом, из какого социального слоя, кто у них родители, каков их образовательный уровень – не имело ровно никакого значения. Лагерь начальной подготовки, где они проходили курс молодого бойца, был самым большим уравнителем, за исключением, естественно, смерти. Последняя пришла позже. Для некоторых из них.

Декстер, по натуре бунтарь, не зря провел детство и отрочество на улице, а потому знал, где и когда можно высовываться. Кормили, опять же, лучше, чем в столовых большинства стройплощадок, и он сметал все до последней крошки.

В отличие от детей состоятельных родителей у него не возникало проблем ни со сном в общей казарме, ни с туалетными кабинками без дверей, ни с необходимостью держать личные вещи аккуратно сложенными в одном маленьком шкафчике. А самое главное, за ним никто никогда не прибирался, и он и не ждал, что в лагере будет по-другому. А вот кое-кому, привыкшему, чтобы за ним все подтирали, пришлось провести немало времени, бегая по плацу или отжимаясь под недовольным взглядом сержанта.

Надо отметить, что Декстер не видел смысла в большинстве инструкций и ритуалов, но ему хватало житейского опыта не говорить об этом вслух. И он совершенно не мог понять, почему сержанты всегда правы, а он – нет.

Плюсы от заключения трехгодичного контракта выявились очень скоро. Капралы и сержанты, которые в лагере начальной подготовки если и отличались от бога, то на самую малость, без задержки узнали об этом и перестали его гонять. Он был, в конце концов, «одним из них». А вот избалованным маменькиным сынкам доставалось по полной программе.

Две недели спустя решился вопрос о месте прохождения дальнейшей службы. Он предстал пред очами одного из практически невиданных в лагере существ: офицера. В данном случае майора.

– Есть специальные навыки? – спросил майор, должно быть, в десятитысячный раз.

– Я умею водить бульдозер, сэр.

Майор какое-то время продолжал смотреть на лежащие перед ним бланки, потом поднял голову.

– Когда ты его водил?

– В прошлом году, сэр. В промежутке между окончанием школы и подписанием армейского контракта.

– По твоим документам тебе только исполнилось восемнадцать. Получается, что ты водил бульдозер в семнадцать.

– Да, сэр.

– Это незаконно.

– Господи, сэр, очень сожалею. Не имел об этом ни малейшего понятия.

Он чувствовал, что капрал, стоящий за его спиной по стойке «смирно», изо всех сил старается подавить смех. Но зато майор определился с решением.

– Я думаю, тебе прямая дорога в инженерные войска, солдат. Есть возражения?

– Нет.

Редко кто прощался с Форт-Диксом со слезами на глазах. Лагерь начальной подготовки – не поездка в отпуск. Но зато они, во всяком случае большинство, вышли из ворот лагеря с прямой спиной, расправленными плечами, короткой стрижкой, в солдатской форме, с вещмешком и путевым листом на проезд до нового места службы. Декстера направили в Форт-Леонард-Вуд, штат Миссури, для прохождения специальной подготовки.

Солдата инженерных войск обучали водить все, что двигалось, на гусеницах или колесах, чинить двигатели, ремонтировать автомобили и много чему еще. Через три месяца Кел Декстер получил сертификат специалиста и проследовал в Форт-Нокс, штат Кентукки.

Для большинства населения планеты Форт-Нокс ассоциируется с хранилищем золотого запаса США, Меккой любого банковского грабителя, упомянутым во множестве книг и снятым в множестве фильмов.

Но Форт-Нокс еще и огромная военная база, и Бронетанковая школа сухопутных сил. На любой базе всегда что-то строят или роют, к примеру, укрытия для танков или окопы. Кел Декстер провел шесть месяцев в составе инженерного подразделения в Форт-Ноксе, прежде чем его вызвали в штаб.

Ему только что исполнилось девятнадцать, он получил звание рядового первого класса. Командир выглядел мрачным, словно собирался сообщить скорбную весть. Кел уже подумал, что-то случилось с отцом.

– Ты направляешься во Вьетнам, – сказал майор.

– Отлично, – ответил РПК.

Майор, мечтавший о том, чтобы закончить службу в этом теплом местечке, на базе в Кентукки, несколько раз моргнул.

– Что ж, тогда с этим все ясно.

Через полмесяца Кел Декстер собрал вещмешок, попрощался с друзьями, которые появились у него в инженерном подразделении, и сел в автобус, присланный за дюжиной солдат и офицеров, направляемых на новое место службы. А уже через неделю спускался по трапу «Си-5 Гэлакси» во влажную духоту военной зоны Сайгонского аэропорта.

В автобусе его определили на переднее сиденье, рядом с водителем. «Что делаешь?» – спросил капрал, кружа между ангарами.

– Вожу бульдозеры, – ответил Декстер.

– Ага, полагаю, станешь тыссом, как и все мы.

– Тыссом? – переспросил Декстер, он никогда не слышал такого слова.

– Тыловым сукиным сыном, – расшифровал капрал.

Вот так Декстер получил первое представление о структуре американской армии во Вьетнаме. Девять десятых джи-ай, побывавших во Вьетнаме, никогда не видели вьетконговцев, никогда не стреляли по ним, да и вообще редко слышали выстрелы. 50 000 фамилий на Мемориальной стене в Вашингтоне, за редким исключением, из оставшихся десяти процентов. Даже без учета армии вьетнамских поваров, прачек и посудомоек на одного солдата, воюющего в джунглях, приходилось девять тыссов.

– Куда тебя направили? – спросил капрал.

– Первый инженерный батальон, Большая красная первая.

Водитель присвистнул:

– Извини. Зря я тебя так назвал. Это Лай-Хе. Граница Железного треугольника. Не хотел бы я оказаться на твоем месте, дружище.

– Так плохо?

– Если верить Данте, так и выглядит ад, приятель.

Декстер никогда не слышал о Данте и предположил, что тот служил в одной из расквартированных там частей. Пожал плечами.

От Сайгона до Лай-Хе вело шоссе 13, через Фу-Суонг, к восточной стороне Треугольника, далее к Бен-Кату, находящемуся в пятнадцати милях от Лай-Хе. Передвигались по шоссе исключительно в сопровождении бронетехники и никогда – ночью. Очень уж часто вьетконговцы устраивали засады в джунглях, тем более что их здесь хватало. Так что в огромный охраняемый лагерь Первой пехотной дивизии, или Большой красной первой, Кел Декстер прибыл на вертолете. Вновь забросив вещевой мешок за плечо, спросил, как добраться до штаба первого инженерного батальона.

Когда проходил мимо транспортного парка, от вида одного механического монстра у него перехватило дыхание.

– Что это? – спросил он поравнявшегося с ним солдата.

– «Кабанья челюсть», – лаконично ответил солдат. – Для очистки территории от растительности.

Вместе с 25-й пехотной дивизией, «Тропической молнией», передислоцированной с Гавайских островов, Большая красная первая пыталась взять под контроль, возможно, самый опасный регион полуострова, Железный треугольник. Густая растительность являлась непреодолимым препятствием для захватчиков и одновременно служила идеальным укрытием для партизан. Поэтому в попытке уравнять шансы американская армия взялась за уничтожение джунглей.

Для этого конструкторы разработали два внушающих благоговейный трепет агрегата. Танкдозер, средний танк «М-48» с подвешенным впереди бульдозерным ножом. Опущенный нож очищал местность, а бронированная башня защищала экипаж. И гораздо больших размеров «Римский плуг», или «Кабанья челюсть».

Эта машина без труда расправлялась с кустарниками, деревьями, валунами. Для «D7E», шестидесятитонной громадины на гусеничном ходу, спроектировали особой формы закругленный нож. Его заостренная нижняя кромка из высокопрочной стали без труда срезала деревья, диаметр ствола которых достигал трех футов.

Единственный водитель-оператор сидел наверху, в бронированной кабине, защищавшей его от пуль снайперов и атаки партизан. Прочная крыша уберегала от валящихся деревьев.

Слово «римский» в названии машины никак не соотносилось со столицей Италии. Но имело самое прямое отношение к городу Рим, штат Джорджия, где изготовили этого монстра. Предназначался «Римский плуг» для того, чтобы по приказу командования превратить любой участок джунглей в территорию, где уже не мог укрыться ни один вьетконговец.

Декстер вошел в канцелярию батальона и представился дежурному.

– Доброе утро, сэр. Рядовой первого класса Декстер прибыл для несения службы, сэр. Я – ваш новый оператор «Кабаньей челюсти», сэр.

Сидевший за столом лейтенант устало вздохнул. Его годичное пребывание во Вьетнаме подходило к концу. Он наотрез отказался остаться на второй срок. Ненавидел страну, невидимый, но смертельно опасный Вьетконг, жару, сырость, комаров и тропическую потницу, сыпь, периодически появляющуюся на половых органах и заднице. А тут еще бог послал шутника.

Но Кел Декстер проявил завидную настойчивость. Не отступался и в результате две недели спустя получил в свое распоряжение «Римский плуг». Более опытный оператор попытался дать ему несколько советов перед тем, как он первый раз вывел механического монстра с территории лагеря. Кел выслушал, забрался в кабину и выехал на операцию. Управлял он этой громадиной иначе, и получалось у него лучше. Все чаще к нему присматривался другой лейтенант, тоже инженер, у которого вроде бы и не было иных дел. Спокойный, тихий молодой человек, он мало говорил, но многое видел.

Вроде бы у здоровяка-пулеметчика не было никаких причин задевать более низкорослого и щуплого водителя-оператора «Римского плуга», но чем-то он пулеметчику не приглянулся. И после третьей стычки с РПК из Нью-Джерси дело дошло до драки. Но не у всех на виду. Инструкции такое запрещали. Для этого предназначалась небольшая полянка за столовой. Они договорились разрешить возникшие противоречия на кулаках с наступлением темноты.

Встретились при свете фар, в кругу, образованном сотней солдат. Большинство из них ставили на здоровяка, полагая, что им предстоит увидеть повторение поединка между Джорджем Кеннеди и Полом Ньюманом из фильма «Люк Холодная Рука». Они ошиблись.

Никто не упомянул про «Правила Куинзберри»,[259] поэтому Кел Декстер сблизился со здоровяком, нырком ушел от удара кулака, который снес бы ему голову, и со всей силой пнул пулеметчика под коленку. Обойдя одноногого противника, дважды кулаками врезал ему по почкам, потом коленом по яйцам.

Когда голова здоровяка опустилась и их рост сравнялся, костяшка среднего пальца правой руки водителя-оператора вошла в тесный контакт с левым виском пулеметчика, и свет для него разом потух.

– Ты дерешься не по правилам, – сказал ему сержант, принимавший ставки, когда Декстер протянул руку за выигрышем.

– Возможно, зато не проигрываю, – ответил Декстер.

За световым кругом офицер кивнул двум военным полицейским, сопровождавшим его, и они шагнули вперед, чтобы арестовать водителя-оператора. Позднее все еще хромающий пулеметчик получил свои двадцать долларов.

Декстеру дали тридцать суток карцера, во-первых, за драку, во-вторых, за отказ назвать имя своего соперника. Улегшись на койку, он сразу заснул и еще спал, когда кто-то задребезжал металлической ложкой по прутьям решетки. Начался новый день, а днем спать не полагалось.

– Подъем, солдат! – раздался чей-то голос.

Декстер соскользнул с незастеленной койки, вытянулся по стойке «смирно». За решетчатой дверью стоял мужчина с нашивкой лейтенанта на воротнике.

– Тридцать дней в карцере – это скучно.

– Я переживу, сэр, – ответил экс-РПК, разжалованный в рядовые.

– Ты можешь выйти отсюда прямо сейчас.

– Я думаю, за это придется что-то сделать, сэр.

– Да, конечно. Ты оставишь эту большую ревущую игрушку и поступишь в мое распоряжение. А потом мы выясним, так ли ты крут.

– А кто вы, сэр?

– Меня зовут Крыса-шесть. Так мы идем?

Офицер расписался на соответствующем бланке, и они отправились завтракать в самую маленькую и самую закрытую столовую во всей Первой дивизии. Никто не имел права войти туда без разрешения, так что в тот день там завтракали только четырнадцать человек. Декстер стал пятнадцатым, но не прошло и недели, как двоих убили, и их осталось тринадцать.

На двери «трюма», так они называли свой крошечный клуб, висела странная эмблема: крыса, стоящая на задних лапках, с оскаленной мордой, вывалившимся языком, пистолетом в одной лапке и бутылкой спиртного в другой. Вот так Декстер присоединился к Тоннельным крысам.

Шесть лет, в постоянно меняющемся составе, Тоннельные крысы выполняли самую грязную, самую опасную, самую ужасную работу в сравнении с другими участниками вьетнамской войны, однако их было так мало, а действовали они за такой густой завесой секретности, что большинство людей, включая американцев, практически никогда о них не слышали.

За эти годы их общее число едва перевалило за 350: маленькие подразделения Тоннельных крыс входили в состав инженерных частей Большой красной первой дивизии и 25-й дивизии («Тропической молнии»). Сто Тоннельных крыс не вернулись домой. Еще сотню, кричащих, обезумевших, вытащили из их зоны боевых действий и отправили на лечение к психиатрам. На том война для них закончилась. Остальные вернулись в Штаты, но, будучи по складу характера замкнутыми и немногословными, редко говорили о том, что делали на той войне.

Даже в США, где привыкли с почестями встречать героев войны, их не встречали овациями. Они возникали из ниоткуда, делали свое дело, потому что его требовалось сделать, а потом уходили в никуда. Началась же их история с ободранного зада сержанта.

США не первыми вторглись во Вьетнам, наоборот, последними. До американцев сюда пришли французы, которые колонизировали Вьетнам, разделив его на три провинции: Тонкий (север), Аннам (центр) и Кохинхину (юг), и включили их, наряду с Камбоджей и Лаосом, в свою империю.

В 1942 году японцы выбили французов из Индокитая, а после поражения Японии в 1945 году вьетнамцы поверили, что они наконец-то могут объединиться, освободившись от иностранной зависимости. Но французы придерживались другого мнения и вернулись. Лидером борьбы за независимость (первыми были другие) стал коммунист Хо Ши Мин. Он создал вьетминовскую освободительную армию, и вьеты ушли в джунгли, чтобы оттуда наносить удары по иноземным захватчикам. Наносить и наносить до полного освобождения страны.

Центром сопротивления стал густо заросший джунглями сельскохозяйственный регион к северо-западу от Сайгона, протянувшийся до границы с Камбоджей. Французы уделяли этому региону особое внимание (позднее это делали американцы), посылая туда одну карательную экспедицию за другой. Местные крестьяне не стали спасаться от карателей бегством: они зарылись в землю.

Никакой специальной техники у них не было, только трудолюбие, терпение, знание местных условий и хитрость. А еще мотыги, лопаты и плетеные корзины. Никому и никогда не удастся подсчитать, сколько они переместили миллионов тонн земли. Но рыли и рыли шахтные стволы и тоннели. К 1954 году, когда французы покинули Индокитай, признав свое поражение, весь Железный треугольник превратился в лабиринт шахтных стволов и тоннелей. И никто о них не знал.

Американцы пришли, установили режим, руководителей которого вьетнамцы называли марионетками новых колонизаторов. Вьетконговцы вернулись в джунгли, к партизанской войне. И вновь начали зарываться в землю. К 1964 году под землей уже находился целый город, длина улиц-коридоров которого составляла двести миль.

Сложность тоннельной системы поразила американцев, когда они начали понимать, с чем столкнулись. Вертикальные шахты маскировались так, что оставались невидимыми с расстояния в несколько дюймов. А внизу могло размещаться до пяти уровней галерей – нижний находился на глубине пятидесяти футов, – соединенных узкими извилистыми проходами, по которым мог проползти только вьетнамец или маленький, щуплый белый человек.

Переходы на разные уровни закрывались потайными дверьми, за которыми шахтный ствол мог уходить как вниз, так и вверх. Они тоже тщательно маскировались и внешне ничем не отличались от земляной стенки. Под землей находились склады, залы собраний, спальни, столовые, ремонтные мастерские, даже госпитали. К 1966 году в подземном городе могла укрыться целая бригада, но до наступления вьетконговцев, предпринятого в 1968 году, в этом не было необходимости.

Посторонних под землей не жаловали. Если американцам удавалось найти вертикальный ствол, внутри могла находиться ловушка. Стрельба в тоннелях не имела смысла: они поворачивали каждые несколько ярдов, так что пуля попадала бы в глухую стену.

От динамита тоже не было толку: хватало обходных галерей, о которых знали только местные. Не помогал и газ: тоннели часто прерывались U-образными водяными затворами. Сеть тоннелей начиналась буквально от окраин Сайгона и тянулась под джунглями до самой камбоджийской границы. Тоннельные системы строили по всему Вьетнаму, но по сложности они не шли ни в какое сравнение с тоннелями Ку-Ши, получившими свое название от ближайшего города.

Увлажненная, латеритовая глина становилась мягкой и податливой. Копать ее и перегружать в корзины не составляло труда. Сухая, она не уступала прочностью бетону.

После убийства Кеннеди американцы значительно увеличили свое присутствие во Вьетнаме. С весны 1964 года из США прибывали уже не инструкторы, а боевые части. Их было много, они не испытывали недостатка ни в оружии, ни в технике, ни в огневой мощи… и не могли поразить противника. Не могли… потому что не находили его. Лишь изредка, при везении, они натыкались на труп вьетконговца. Но сами несли потери, число убитых и раненых множилось и множилось.

Поначалу господствовало мнение, что вьетконговцы днем становились мирными крестьянами, смешивались с миллионами настоящих крестьян, а с наступлением темноты вновь брались за оружие. Но эта версия не объясняла дневные потери и отсутствие видимого противника. В январе 1966 года Большая красная первая решила раз и навсегда разобраться с Железным треугольником. Началась операция «Препятствие».

Начали американцы с одной стороны и двинулись вперед, сметая все на своем пути. Огневой мощи им хватало, чтобы стереть с лица земли весь Индокитай. Шли и шли, не встречая сопротивления, а сзади вдруг начали раздаваться выстрелы снайперов. Стреляли они из старых советских карабинов, но пуля, пробивающая сердце, всегда остается пулей, пробивающей сердце.

Солдаты повернули назад, прошли по той же территории. Понесли новые потери, и опять в них стреляли сзади. Они нашли несколько окопов, несколько противовоздушных убежищ. Но ни одного человека. Снайперы продолжали стрелять, но американцы никого не видели.

На четвертый день операции, после плотного обеда, сержант Стюарт Грин, как и все остальные, уселся на землю, чтобы передохнуть. Но через секунду-другую вскочил, держась за зад. Во Вьетнаме хватало муравьев Рихтера, скорпионов, змей. Сержант не сомневался, что его укусили. Как выяснилось, он сел на гвоздь. Гвоздь торчал из рамки, а рамка закрывала шахтный ствол, вертикально уходивший в темноту. Вот так американская армия узнала, куда исчезали снайперы. Янки два года ходили над их головами.

Способа борьбы с прячущимися под землей вьетконговцами не было. Государство, которое три года спустя сумело осуществить высадку двух людей на Луну, ничего не могло противопоставить тоннелям Ку-Ши. За исключением одного.

Кому-то приходилось раздеваться до тонких тренировочных костюмов, с пистолетом, ножом и фонарем спускаться в черную, вонючую, душную шахту, в смертельно опасный лабиринт узких ходов, где за каждым поворотом его могла ждать мина или ловушка, и убивать вьетконговцев в их же гнезде.

Для этой работы требовался особый тип людей. Крупные, коренастые, широкоплечие не годились. Страдающие клаустрофобией не годились. Хвастуны, задаваки и крикуны не годились. Кто годился, так это немногословные, самодостаточные, уверенные в себе люди, которые в своих подразделениях по большей части держались особняком. Требования к ним предъявлялись простые: хладнокровие, железные нервы и абсолютный иммунитет к панике, самому страшному врагу под землей.

Армейская бюрократия, всегда стремящаяся употребить десять слов там, где хватало двух, называла их «личный состав тоннельной разведки». Они называли себя Тоннельными крысами.

К тому времени, когда Кел Декстер прибыл во Вьетнам, они действовали уже три года, единственное подразделение, в котором каждый солдат и офицер получил медаль «Пурпурное сердце».[260]

На тот момент командиром был Крыса-шесть. Собственно, свои номера были у всех. Они сторонились других солдат, и на них смотрели с благоговейным трепетом, как смотрят на людей, идущих на смерть.

Крыса-шесть не ошибся. Худенький паренек, выросший на строительных площадках Нью-Джерси, со смертоносными кулаками и ногами, холодными глазами Пола Ньюмена и без нервов, оказался прирожденной Крысой.

Лейтенант взял его с собой в тоннели Ку-Ши и в течение часа понял, что новобранец чувствует себя под землей увереннее, чем он сам. Они стали напарниками и два года сражались и убивали в кромешной тьме, а потом Генри Киссинджер встретился с Ле Дык Тхо и объявил, что Америка уходит из Вьетнама. После этого борьба потеряла всякий смысл.

В Большой красной первой эта пара стала легендой, о которой говорили шепотом. Офицера звали Барсуком, его напарника, недавно произведенного в сержанты, – Кротом.

(обратно)

Глава 5 Тоннельная крыса

В армии шестилетней разницы в возрасте между двумя молодыми людьми вполне достаточно, чтобы причислить их к разным поколениям. Старший по всем критериям тянет на отца. С Барсуком и Кротом так и получилось. В свои двадцать пять офицер был на пять лет старше. Более того, происходил он из другого социального слоя и получил куда как лучшее образование.

Его родители были дипломированными специалистами. После окончания средней школы он год провел в Европе, увидел древнюю Грецию и Рим, исторические достопримечательности Италии, Германии, Франции и Великобритании.

Четыре года проучился в колледже, получил диплом инженера-механика, а тут пришла и повестка. Как и Кел Декстер, он выбрал трехлетний контракт и прямиком отправился в военно-инженерное училище в Форт-Белвор, штат Вирджиния.

В то время Форт-Белвор ежемесячно отправлял в армию по сотне офицеров. Через девять месяцев Барсук вышел из стен училища в звании второго лейтенанта, стал первым лейтенантом перед отправкой во Вьетнам, где прибыл в расположение 1-го инженерного батальона Большой красной первой. Его тоже отобрали в Тоннельные крысы, и, в силу своего звания, он стал Крысой-шесть после того, как его предшественник вернулся в Америку. До окончания службы во Вьетнаме ему оставалось девять месяцев, на два меньше, чем Декстеру.

Практически сразу стало ясно: как только эти два человека спускались под землю, их роли менялись. Барсук становился подчиненным Крота, признавая, что у этого молодого человека, выросшего на улицах и строительных площадках Нью-Джерси, более обостренное чувство опасности, позволяющее обнаружить затаившегося за следующим поворотом вьетконговца, поставленную мину, тщательно замаскированную ловушку. И это чувство не раз и не два спасало им жизнь.

Еще до того, как Барсук и Крот попали во Вьетнам, верховное армейское командование пришло к выводу, что попытки взорвать тоннели динамитом ни к чему не приведут. Слишком крепким был высохший латерит, слишком сложной и разветвленной система тоннелей. А извилистость тоннелей гасила ударную волну на очень малом расстоянии.

Предпринимались попытки залить тоннели водой, но последняя просто впитывалась полом и стенками. Благодаря водяным затворам не приносило успеха и использование газа. Тогда и пришло осознание, что единственный способ заставить врага вступить в открытый бой – спуститься под землю и попытаться найти и уничтожить вьетконговский штаб.

Предполагалось, что он находится в Железном треугольнике, между его южной оконечностью, где сливались реки Сайгон и Тхи-Тинх, и лесами Бой-Лой на камбоджийской границе. Найти штаб, уничтожить командные кадры, захватить важнейшие документы – так ставилась задача, и, если бы американцам удалось ее решить, исход войны мог бы оказаться иным.

На самом же деле штаб Вьетконга находился под лесами Хо-Бо, выше по течению реки Сайгон, и его местоположение так и не обнаружили. Но всякий раз, когда танкдозеры или «Римские плуги» вскрывали уходящий вниз шахтный ствол, Тоннельные крысы спускались под землю.

Вертикальный ствол представлял собой первую опасность, с которой им приходилось сталкиваться.

Спускаясь ногами вперед, Крыса подставлял нижнюю часть тела под удар любому вьетконговцу, затаившемуся в боковом тоннеле. И тот с большим удовольствиемзасаживал острие длинного заточенного бамбукового шеста в бок или живот дрыгающего ногами джи-ая. К тому времени, когда американца поднимали на поверхность с торчащим наружу обломком шеста и смазанным ядом наконечником в брюшине, его шансы на выживание равнялись нулю.

Спуск головой вниз грозил опасностью получить удар шестом или штыком, а то и просто пулю в основание черепа.

Наиболее безопасным вроде бы считался медленный, осторожный спуск, с тем чтобы прыгнуть с высоты пяти футов, стреляя во все, что движется в горизонтальном тоннеле. Но дно шахтного ствола, усыпанное сучками и сухой листвой, могло быть ложным, а из настоящего, расположенного двумя-тремя футами ниже, торчали заточенные бамбуковые колы со смазанными ядом остриями, которые пробивали и подошвы армейских ботинок, и ноги. После таких ранений выживали немногие.

А в самих тоннелях Крысу поджидали как вьетконговцы, так и мины-ловушки. Зачастую очень хитроумные, и обезвредить их если и удавалось, то с огромным трудом.

Не всегда опасность исходила от вьетконговцев. В тоннелях прекрасно обжились нектарные и чернобородые могильные летучие мыши, которые не любили, когда кто-то нарушал их покой, и атаковали пришельца. А гигантские и больно кусающиеся пауки плодились в таком количестве, что иной раз под ними не удавалось разглядеть стены или потолок тоннеля.

Укусы этих тварей не были смертельными в отличие от бамбуковой змеи, яд которой убивал человека за тридцать минут. Эта ловушка обычно представляла собой ярд ствола бамбука, под углом «утопленного» в потолок тоннеля и выступающего максимум на дюйм.

Змея находилась внутри полого ствола, головой вниз, разъяренная донельзя, потому что выползти ей не позволяла затычка из ваты капока. Затычка крепилась к куску лески, связанному с другим куском, который соединял колышки на противоположных стенках тоннеля. Если ползущий джи-ай задевал леску, затычка вылетала первой, змея – следом и впивалась ему в шею.

А ведь еще были крысы, настоящие крысы. Тоннели они воспринимали как крысиный рай в земле и плодились без счета. Если янки не оставляли в тоннелях раненых и даже трупов, то вьетконговцы, наоборот, утаскивали своих покойников под землю, чтобы американцы не нашли их и не увеличили столь любимые ими «потери противника». Мертвых вьетконговцев хоронили в позе зародыша в нишах, которые вырывали в стенах тоннелей, а потом замуровывали влажной глиной.

Но глиняная перегородка не останавливала крыс. Они получали неиссякаемый источник еды и вырастали до размеров кошек. Тем не менее вьетконговцы жили в таких условиях неделями и даже месяцами, сражаясь с американцами, которые решались сунуться под землю.

Те из американцев, кто сунулся и выжил, привыкали к невообразимой вони и к отвратительной живности, населявшей тоннели. В тоннелях всегда было тесно, жарко, душно и темно. О вони следует сказать отдельно. Вьетконговцы справляли свои естественные потребности в глиняные сосуды. Когда они наполнялись доверху, их запечатывали глиняной нашлепкой и зарывали в пол. Но крысы расцарапывали нашлепки.

Приезжающим во Вьетнам из страны, обладающей самым современным оружием, джи-аям, которые становились Тоннельными крысами, приходилось забывать про достижения научно-технического прогресса и трансформироваться в первобытного дикаря. Один армейский нож, один пистолет, один фонарь, запасная обойма и две запасные батарейки, ничего другого они взять с собой не могли. Иногда они использовали ручные гранаты, но это было опасно, иной раз даже смертельно для того, кто ее бросал, потому что от грохота могли лопнуть барабанные перепонки, а при взрыве «сгорал» кислород на многие футы вокруг. И человек умирал до того, как подсасывался новый.

Пистолетный выстрел или включение фонаря открывали местоположение Тоннельной крысы, а ведь никто не мог сказать, кто мог их увидеть и услышать, затаившись во тьме. По этой части у вьетконговцев всегда было преимущество. Они могли тихонько сидеть или лежать, поджидая крадущегося к ним человека.

Часто тоннель заканчивался тупиком. Но тупиком ли? Кто и зачем будет рыть тоннель, ведущий в никуда? В темноте, упершись пальцами в латеритовую стену, не находя лаза, уходящего вправо или влево, Тоннельной крысе приходилось включать фонарь. И обычно находилась искусно замаскированная потайная дверь, в стенах, на полу или потолке. А потом предстояло решать, возвращаться или открывать ее.

И кто ждал с другой стороны? Если джи-ай лез головой вперед, а за дверью притаился вьетконговец, жизнь американца обрывалась ударом ножа, перерезавшим шею от уха до уха, или удавкой из тонкой проволоки. Если он лез ногами вперед, бамбуковый дротик протыкал ему живот. Тогда умирал он в мучениях. Кричащий торс оставался на одном уровне, ноги болтались на другом.

По просьбе Декстера оружейники сделали ему маленькие гранаты с уменьшенным пороховым зарядом. Дважды за первые шесть месяцев он, открывая потайную дверцу, срывал с гранаты чеку, бросал ее после трехсекундной выдержки и захлопывал дверцу. Во второй раз, вновь открыв дверцу и посветив фонарем, обнаружил склеп, заполненный кусками тел.

От газовой атаки тоннели защищали U-образные водяные затворы. Так что Тоннельная крыса мог наткнуться на озерцо вонючей воды.

Сие означало, что этот тоннель заканчивался глухой стеной, следующий начинался за ним, а путь к нему лежал по заполненному водой колену.

Существовал лишь один способ преодоления водяного затвора: лечь на спину, уйти в воду головой вперед и тянуть тело, отталкиваясь пальцами от потолка, в надежде что твердь над головой оборвется до того, как в легких закончится воздух. Иначе джи-ай умер бы, наглотавшись вонючей воды, в кромешной тьме, на глубине пятидесяти футов. Выжить он мог, надеясь лишь на страховку напарника.

Прежде чем уйти под воду, джи-ай обвязывал ноги веревкой, а конец передавал напарнику. Если через девяносто секунд он не дергал за веревку, давая сигнал, что нашел воздух на другой стороне водяного затвора, напарник без промедления вытаскивал его назад, потому что малейшая задержка могла закончиться смертью.

Несмотря на все эти ужасы и постоянную угрозу гибели, случалось, что Тоннельные крысы срывали банк, находили каверну, зачастую недавно и в спешке вырытую, которая служила локальным штабом.

Вот тогда коробки с документами, картами, другими бумагами поднимались на поверхность и передавались экспертам разведывательного управления.

Дважды Барсук и Крот находили такие вот пещеры Аладдина. Начальство, не знающее, как вести себя с этими странными молодыми людьми, награждало их медалями и говорило им теплые слова, но сотрудников пресс-службы, всегда готовых раструбить об успехах американского оружия, к ним не подпускало. Все хранилось в тайне. Однажды, впрочем, одному сотруднику ПС устроили экскурсию в «безопасный» тоннель. У него началась истерика, как только он спустился под землю на пятнадцать ярдов. Больше никто не пытался обращаться к Тоннельным крысам за интервью.

Но у Крыс, как и у остальных американских джи-аев во Вьетнаме, случались периоды бездействия. Одни подолгу спали или писали письма, с нетерпением ожидая окончания срока службы и возвращения домой. Другие пили, играли в карты или кости. Многие курили, и не всегда «Мальборо». Кое-кто стал наркоманом. Некоторые читали.

Кел Декстер относился к последним. Из разговоров со своим напарником-офицером он понял, что образование получил никудышное, и начал наверстывать упущенное. Обнаружил, что ему очень нравится история. На библиотекаря базы такая жажда знаний произвела должное впечатление, он подготовил длинный список книг, которые Келу следовало прочитать, потом заказал и получил их из Сайгона.

Декстер начал с античной Греции и Древнего Рима, узнал об Александре, который в тридцать один год заплакал, потому что покорил весь известный мир, а других миров, которые он тоже мог покорить, не было.

Узнал о закате и падении Римской империи, о Темных веках и средневековой Европе, о Ренессансе и эпохе Просвещения, об Изящном веке и веке Разума. Взахлеб читал об образовании американских колоний, революции, причинах Гражданской войны, которая потрясла его страну за девяносто лет до того, как он появился на свет.

Когда дожди или приказы удерживали его на базе, он занялся еще одним делом: с помощью пожилого вьетнамца, который прибирался в их «трюме», начал изучать разговорный язык и добился того, что вьетнамцы стали понимать его, а он – их.

Через девять месяцев после того, как Кел Декстер первый раз спустился под землю, произошло два события: его впервые ранили в бою, а Барсук отслужил положенный во Вьетнаме год.

Пулю Кел получил от вьетконговца, спрятавшегося в одном из тоннелей, когда спускался по шахтному стволу. Чтобы обезопасить себя от такого вот затаившегося врага, Декстер разработал следующий прием. Он бросал вниз гранату, а потом быстро спускался, головой вперед, упираясь руками в стенки. Если граната не вышибала ложный пол, следовательно, внизу не было ловушки с бамбуковыми кольями. Если разрывала, он успевал остановиться до того, как натыкался на острия.

Та же граната разрывала в клочья и любого вьетконговца, поджидающего жертву у шахты. В данном случае вьтконговец поджидал жертву, но находился достаточно далеко, вооруженный не бамбуковой пикой, а автоматом «АК-47». Его посекло осколками, но не убило, и он успел один раз выстрелить в быстро спускающегося Декстера. Тот упал на землю и трижды выстрелил из пистолета. Вьетконговец сумел уползти за поворот тоннеля, но позже его нашли мертвого. Декстеру пробило мягкие ткани предплечья. Пуля не задела кость, рана заживала хорошо, но месяц ему пришлось провести наверху. У Барсука же возникла более серьезная проблема.

Солдаты это признают, полицейские подтверждают: невозможно найти замену напарнику, которому ты полностью доверяешь. Барсук и Крот так долго проработали вместе, что не хотели спускаться под землю с кем-то еще. За девять последних месяцев в тоннелях погибли четверо сослуживцев Декстера. Еще один сумел подняться из шахты, крича и плача. Больше он под землю не спустился, хотя психиатры занимались им многие недели.

Тело его напарника, который остался внизу, Барсук и Крот нашли и вытащили на поверхность для отправки на родину и христианского захоронения. Горло ему перерезали от уха до уха. Так что хоронить эту Тоннельную крысу пришлось в закрытом гробу.

Из тех тринадцати, кто завтракал в «трюме», когда лейтенант привел туда Декстера, у четверых закончился срок службы. Семеро погибли, восьмой более не мог спуститься под землю. Появились шесть новобранцев. Так что всего в их подразделении числилось одиннадцать человек.

– Я больше ни с кем не хочу спускаться под землю, – сказал Декстер своему напарнику, когда тот пришел проведать его в развернутый на базе полевой госпиталь.

– Я бы тоже не хотел, если б мы поменялись ролями, – ответил Барсук.

Проблему они решили следующим образом: если Барсук останется во Вьетнаме на второй год, то Крот через три месяца сделает то же самое. Так и вышло. Они подписали новые контракты и спустились в тоннели. Генерал, командовавший дивизией, расчувствовался чуть ли не до слез, вешая им на грудь еще по медали.

Для тех, кто спускался в тоннели, существовали правила, которые не нарушались. Первое: никогда не идти под землю в одиночку. Вот и у Крота чувствительность дарованной ему природой охранной системы достигала максимума, лишь когда Барсук находился в нескольких ярдах позади него. Второе правило: никогда не расстреливай сразу всю обойму. Шесть выстрелов кряду подскажут вьетконговцу, что патронов больше нет и тебя можно брать голыми руками. Через два месяца после начала второго года во Вьетнаме, в мае 1970-го, Кел Декстер практически нарушил оба правила и едва не остался навсегда под землей.

Вдвоем они спустились в только-только обнаруженный шахтный ствол в лесах Хо-Бо. Крот двигался первым и прополз триста ярдов по тоннелю, который четырежды менял направление. Пальцами нащупал две мины-ловушки и обезвредил их. Он не заметил, что Барсуку тоже пришлось вступить в схватку: две могильные летучие мыши вцепились ему в волосы, и о продвижении вперед пришлось на какое-то время забыть.

Крот продолжал ползти вперед в одиночестве, когда за следующим поворотом тоннеля вроде бы заметил какие-то отблески. Поначалу подумал, что у него что-то с глазами. Тихонько добрался до угла и замер с пистолетом в правой руке. Отблески тоже не меняли местоположения. Он выждал десять минут, не замечая, что напарника позади нет. Затем решил нарушить статус-кво. Выглянул из-за угла.

В десяти футах на четвереньках стоял вьетконговец. Источник света – плошка с налитым в нее пальмовым маслом, в котором плавал фитиль, находилась между ними. Должно быть, вьетконговец толкал ее перед собой, проверяя мины-ловушки. На долю секунды враги замерли (на лице вьетнамца отразилось крайнее изумление, потом Крот решил, что то же самое прочитал вьетнамец на его лице), затем оба отреагировали на неожиданную встречу.

Вьетнамец швырнул плошку с горячим пальмовым маслом в лицо американцу. Свет мгновенно погас. Декстер поднял левую руку, чтобы защитить глаза, и почувствовал, как горячее масло потекло по костяшкам пальцев. А указательным пальцем правой трижды нажал на спусковой крючок, слыша, как вьетнамец пытается ретироваться. И едва удержался от того, чтобы не отстрелять три оставшихся в обойме патрона. Только потому, что не знал, сколько еще вьетконговцев может прятаться в темноте.

Барсук и Крот не подозревали, что ползли к тому самому штабному комплексу, который так долго и безуспешно искали в Железном треугольнике. Охраняли его пятьдесят отборных бойцов, готовых умереть, но не пропустить врага.

В Штатах в то время существовала небольшая научно-исследовательская компания, которая называлась «Лимитед во лэборэтри». Во время вьетнамской войны ее сотрудники искали способы помочь Тоннельным крысам, хотя никто из них никогда не спускался под землю. Созданные ими устройства отправлялись во Вьетнам, Крысы спускались с ними под землю, выясняли, что эти устройства ни на что не годятся, и отправляли их обратно.

Но летом 1970 года «Лимитед во лэборэтри» разработала новый вид револьвера для ближнего боя в ограниченном пространстве. И на этот раз труды разработчиков не пропали зря. За основу они взяли «магнум» 44-го калибра. Ствол укоротили до трех дюймов, чтобы ни за что не цеплялся, и снабдили его специальными патронами.

Большую, тяжелую пулю разделили на четыре сегмента. Все они вставлялись в одну гильзу, но после вылета из ствола разделялись, то есть после одного выстрела в противника летели четыре пули. Тоннельные крысы сочли, что это удачное решение. В ограниченном пространстве тоннеля два выстрела позволяли выпустить восемь пуль, то есть вероятность попадания во вьетконговца возрастала в четыре раза.

Всего таких револьверов изготовили семьдесят пять. Тоннельные крысы воевали с ними шесть месяцев, потом их изъяли. Кто-то обнаружил, что они противоречат Женевской конвенции. Семьдесят четыре револьвера отправились в Соединенные Штаты, и больше их никто не видел.

У Тоннельных крыс была короткая и простая молитва: «Если мне суждено получить пулю, пусть будет так. Если мне суждено умереть от удара ножа, что ж поделаешь. Но, пожалуйста, господи, не дай похоронить меня под землей заживо».

И вот летом 1970 года Барсука похоронило заживо.

Никому из джи-ай не полагалось находиться под землей, когда «Б-52» покидали свою базу на острове Гуам, чтобы с высоты в 30 000 футов сбросить бомбы на Железный треугольник. Но кто-то приказал поднять бомбардировщики в воздух, и этот кто-то забыл предупредить Тоннельных крыс.

Такое случается. Не как система, разумеется, но каждый, кто служил в вооруженных силах, может привести пример подобного разгильдяйства.

Реализовывалась новаторская идея: уничтожать подземные комплексы, обрушивая их взрывами мощных бомб, сбрасываемых «Б-52». В определенной степени своим рождением идея эта была обязана переменам в общественном сознании.

В Соединенных Штатах набирало силу антивоенное движение. Родители присоединялись к детям, выступающим против продолжения войны во Вьетнаме.

В зоне боевых действий не забыли мощное наступление Вьетконга в 1968 году, хотя с той поры и прошло больше двух лет. Моральный дух падал. И хотя командование об этом не заикалось, солдаты и офицеры боевых частей все больше склонялись к мысли, что выиграть эту войну невозможно. Пройдет еще три года, прежде чем последний джи-ай поднимется на борт самолета и покинет Вьетнам, но именно летом 1970-го было принято решение уничтожать подземные комплексы в «свободных зонах» мощными авиабомбами. Одной из таких зон был Железный треугольник.

Поскольку в районе намеченной бомбардировки находились позиции 25-й пехотной дивизии, пилоты бомбардировщиков получили указание не сбрасывать свой смертоносный груз как минимум в трех километрах от ближайшей американской части. Но в тот день командование забыло про Барсука и Крота, которые служили в другой дивизии.

Они находились в подземном комплексе около Бен-Сука, на втором уровне, когда скорее почувствовали, чем услышали, как земля содрогнулась от первых разрывов. Забыв про вьетконговцев, поползли к шахте, выводящей на первый уровень. Туда они подняться успели, уже ползли к последней шахте. Крот находился в десяти ярдах впереди, когда услышал, как за его спиной обрушилась земля. Крикнул: «Барсук!» – но ответа не получил. Он знал, что впереди, в двадцати ярдах находится ниша, потому что спускались они этим путем. Весь в поту добрался до нее, развернулся и пополз назад.

Его пальцы наткнулись на землю. Потом нащупали кисть, вторую, торчащие из земли. Он начал рыть, проталкивая землю мимо себя, блокируя выход.

Ему потребовалось десять минут, чтобы откопать голову напарника, еще пять, чтобы освободить плечи. Бомбы больше не падали, но наверху комья земли, посеченные ветки и листья практически полностью перекрыли вентиляционные шахты. Так что кислорода в тоннеле становилось все меньше.

– Выбирайся отсюда, Кел, – прошипел Барсук. – Выбирайся, а потом вернешься с подмогой. Я продержусь.

Декстер продолжал рыть землю. Остался без двух ногтей. Он знал, что вернуться с подмогой сможет лишь через час. А его напарник без доступа воздуха умер бы через тридцать, максимум сорок минут. Он сунул фонарь в руку Барсука:

– Держи. Свети себе за плечо.

В желтом свете он видел, где надо разгребать землю, чтобы освободить ноги. На это ушло минут двадцать. Потом он пополз к шахте, ногами толкая перед собой землю, освобождая дорогу, таща за собой Барсука. Легкие сжимало, голова кружилась, напарник находился в полубессознательном состоянии. Декстер обогнул поворот и почувствовал приток свежего воздуха.

В январе 1971 года Барсук отслужил во Вьетнаме полных два года. Оставаться на третий срок запрещалось, да он и навоевался. Крот получил разрешение проводить его до Сайгона. В столицу они отправились в составе конвоя, охраняемого бронетехникой. Декстер не сомневался, что на следующий день найдет вертолет, который доставит его в расположение Большой красной.

Оба молодых человека плотно перекусили, а потом отправились по барам. Проституток избегали, сосредоточившись на спиртном. В два часа ночи оказались в Шолоне, китайском квартале Сайгона на другом берегу реки.

Увидели салон тату, все еще открытый, несмотря на поздний час, и готовый удовлетворить любое желание клиентов, особенно тех, которые расплачивались долларами. Хозяин салона, похоже, собирался строить свое светлое будущее за пределами Вьетнама.

Прежде чем молодые американцы покинули салон и на пароме переправились на другой берег, на левой руке каждого появилась татуировка. Крыса, но не агрессивная, как на двери в «трюм» в Лай-Хе, а застывшая в несколько двусмысленной позе. Спустив штаны, она оглядывалась через плечо, присев на задние лапки и отклячив зад. И улыбалась. Американцы хихикали, пока не протрезвели. Но было уже поздно.

Наутро Барсук улетел в Штаты. Крот последовал за ним через десять недель, в середине марта. 7 апреля 1971 года подразделения Тоннельных крыс официально расформировали.

Именно в этот день Кел Декстер, несмотря на уговоры нескольких старших офицеров, демобилизовался из армии и вернулся к мирной жизни.

(обратно)

Глава 6 Следопыт

Английский специальный военно-воздушный полк[261] (САС) – едва ли не самое засекреченное армейское соединение во всем мире, однако существует еще одна служба, именуемая Дет, в сравнении с которой САС выглядит как шоу Джерри Спрингера.

14-я отдельная разведывательная рота, она же 14-я отдельная, или независимая, или просто 14-я, – армейское подразделение, которое само занимается вербовкой новобранцев, и, в отличие от практически чисто мужского САС, примерно половина личного состава 14-й – женщины.

Каждый солдат или офицер 14-й – серьезный противник в любом поединке, поскольку в совершенстве владеет многими видами оружия и приемами рукопашного боя, но основные задачи 14-й – найти, проследить до базы, организовать наблюдение за плохишами и прослушивать их разговоры. Разведчиков никто не видит, а используемые ими подслушивающие устройства настолько совершенны, что обнаруживают их крайне редко.

Успешная операция 14-й выглядит следующим образом: засечь террориста, сопроводить его к законспирированной квартире, проникнуть туда под покровом ночи, установить «жучок» и прослушивать плохишей дни и недели кряду, чтобы заранее получить информацию о готовящихся операциях террористов.

При необходимости о базе террористов ставят в известность более шумный САС, который производит задержание террористов или уничтожает их, если последние пытаются применить оружие. На законных основаниях: самооборона.

До 1995 года большинство операций 14-я проводила в Северной Ирландии, где полученная информация привела к некоторым из самых чувствительных поражений ИРА.[262] Именно в 14-й родилась идея вмонтировать подслушивающее устройство в гроб с убитым террористом, стоящий в похоронном бюро.

Дело в том, что руководители террористических групп, зная, что находятся под наблюдением, редко встречались, чтобы обсудить дальнейшие планы. Но вот на похоронах встретиться они могли и, склонившись над гробом, проводили короткие конференции. «Жучки» улавливали практически все. Эта методика многие годы приносила прекрасные результаты.

В последующем именно 14-я будет находить и брать под наблюдение виновных в массовых убийствах в Боснии, а уж потом САС захватит их и переправит в Гаагу, в распоряжение заседающего там трибунала.

Компания, о которой рассказал Стиву Эдмонду мистер Рубенстайн, коллекционер произведений искусства из Торонто, загадочным образом получивший обратно украденные картины, называлась «Хазард менеджмент», и находилось это неприметное детективное агентство в лондонском районе Виктория.

«Хазард менеджмент» специализировалось в трех направлениях детективной деятельности, и все сотрудники агентства ранее прошли школу спецслужб. Наибольший доход агентству приносила защита активов, ЗА, под этим подразумевалась защита очень дорогих вещей, которые принадлежали очень богатым людям, и владельцы не хотели лишиться этих вещей. Защита эта обеспечивалась на конкретные, короткие сроки, а не на постоянной основе.

Вторым направлением являлась защита персонала, ЗП, в отличие от ЗА. Здесь тоже речь шла о конкретных сроках, но в состав агентства входила маленькая школа в Уилтшире, где телохранители богатого человека могли пройти специальную подготовку, естественно, за приличное вознаграждение.

Самое маленькое из трех основных подразделений «Хазард менеджмент» называлось ПиВ, Поиск и Возвращение. Именно его услугами и воспользовался мистер Рубенстайн, чтобы сначала найти похищенные шедевры, а потом договориться об их возвращении.

Через два дня после разговора с перепуганной дочерью Стив Эдмонд встретился с исполнительным директором «Хазард менеджмент» и объяснил, что ему требуется.

– Найдите моего внука. Можете тратить любые деньги, я вас не ограничиваю.

Бывший командир спецназа, давно вышедший в отставку, просиял. Даже у солдат есть дети, которым требуется приличное образование. На следующий день он позвонил Филу Грейси, бывшему капитану воздушно-десантных войск, прослужившему десять лет в 14-й. В агентстве его знали как Следопыта.

Грейси тоже встретился с канадцем и задал ему множество вопросов. Исходя из предположения, что молодой человек жив, хотел узнать как можно больше о его привычках, вкусах, предпочтениях, даже пороках. Получил также две хорошие фотографии Рикки Коленсо и номер сотового телефона его дедушки. С тем Следопыт и отбыл.

Практически два следующих дня Следопыт просидел на телефоне. Не собирался выезжать на место события, не уяснив для себя, куда едет, где, кого и почему должен искать. Не один час изучал материалы по гражданской войне в Боснии, реализуемым там программам оказания гуманитарной помощи, небоснийскому военному присутствию на территории этой страны. С последним ему повезло.

ООН создала военные «миротворческие» силы, отправила войска, призванные поддержать мир там, где никаким миром и не пахло, запретив создавать этот мир, приказав лишь наблюдать за резней, ни во что не вмешиваясь. В состав миротворческих сил входил и большой английский контингент. Базировался он в городе Витец, расположенном в десяти километрах от Травника.

Солдаты и офицеры, расквартированные в Витеце в июне 1995 года, прибыли туда недавно, сменив своих предшественников два месяца тому назад. Следопыт нашел полковника, который командовал сменившимся английским контингентом, в Пирбрайте, на базе Гвардейской дивизии. Полковник оказался кладезем информации. На третий день после разговора с канадским дедушкой Следопыт прибыл на Балканы. Не сразу в Боснию, такой возможности не было, а в Сплит, город-порт на адриатическом побережье Хорватии. По легенде он был журналистом, приехавшим, чтобы написать серию статей об эффективности работы организаций, занимающихся доставкой в Сербию гуманитарной помощи. Он захватил с собой и письмо от одной крупной воскресной газеты с просьбой написать такие статьи.

За двадцать четыре часа, проведенных в Сплите, переживавшем небывалый бум, поскольку через этот город шел основной поток грузов в центральную Боснию, Следопыт приобрел подержанный, но крепкий внедорожник «Ладу» и пистолет. На всякий случай. До Травника предстоял долгий путь через горы, но Следопыт не сомневался, что полученная им информация правильная и он не попадет в зону боевых действий. Так и вышло.

В Боснии шла странная война. Линии фронта практически нигде не было, как не было и сражений. Но страна напоминала лоскутное одеяло из моноэтнических городков, живших в постоянном страхе, и сотен этнически зачищенных, сожженных деревень, между которыми бродили банды солдат, принадлежащих к одной из «национальных» армий, а также группы наемников, мародеров и военизированные отряды психопатов, которые именовали себя патриотами. Эти были хуже остальных.

В Травнике Следопыта ждала первая заминка. Джон Слэк уехал. Дружелюбный сотрудник НГО «Забота о жизни» сказал, что американец теперь работает в более крупной НГО – «Накормите детей» в Загребе. Следопыт провел ночь в спальнике на заднем сиденье своего внедорожника, а утром поехал на север, в Загреб, столицу Хорватии. Нашел Джона Слэка на складе НГО «Накормите детей». Но тот практически ничем не смог помочь.

– Я понятия не имею, что с ним случилось, куда он поехал и почему, – ответил Слэк на вопрос Следопыта. – Понимаете, фонд «Хлеба и рыбы» прекратил свою работу в прошлом месяце во многом из-за Рикки. Он исчез с одним из моих новеньких «Лендкрузеров». Половиной транспортного парка. Плюс взял с собой одного из троих боснийских сотрудников фонда. В Чарлстоне выразили крайнее недовольство. С учетом того, что мирные переговоры сдвинулись с мертвой точки, они не захотели начинать все заново. Я говорил им, что работы здесь непочатый край, но они свернули программу гуманитарной помощи. И мне еще повезло, что меня взяли на работу сюда.

– Что вы можете сказать о боснийце?

– Фадиле? Он не мог подложить Рикки такую свинью. Хороший парень. Все время грустил о своей семье. Если кого-то ненавидел, так только сербов, не американцев.

– Никаких следов денежного пояса?

– С поясом Рикки сглупил. Я его предупреждал. Не следовало оставлять пояс там, где он жил, не следовало и носить с собой. Но я не думаю, что Фадиль убил бы его из-за денег.

– А где были вы, Джон?

– В этом-то все и дело. Если б я был на базе, ничего бы не случилось. Я бы не разрешил им ехать, уж не знаю, куда они там собрались. Но я находился на горной дороге в южной Хорватии. Пытался отбуксировать грузовик со сломанным двигателем в ближайший город. Чертов швед. Можете себе такое представить, вести грузовик и не замечать, что масло практически на нуле!

– Что вы обнаружили?

– Когда вернулся? Он приехал на базу, взял «Лендкрузер» и уехал. Другой из моих боснийцев, Ибрагим, видел их обоих, но с ними не разговаривал. Случилось это за четыре дня до моего возвращения. Я просто взбесился. Решил, что они куда-нибудь закатились и гуляют. Поначалу скорее разозлился, чем встревожился.

– Знаете, в каком направлении они поехали?

– Да. Ибрагим сказал, что на север. То есть к центру Травника. А из центра дороги уходят во все стороны. В городе никто ничего не помнит.

– Есть какие-нибудь идеи, Джон?

– Да. Я думаю, ему что-то сказали. А что более вероятно, сказали Фадилю, а тот передал Рикки. Он всем хотел помочь. Возможно, ему сказали, что в горной деревне кто-то нуждается в срочной медицинской помощи, вот он и поехал, чтобы взять того человека и отвезти в больницу. Сорвался с места, не подумав о том, что надо оставить хотя бы записку. Вы видели, что это за страна? Проехали по ней? Горы, долины и реки. Думаю, зимой, когда опадет листва, кто-нибудь найдет его «Лендкрузер», слетевший с дороги на скалы. Послушайте, мне надо идти. Удачи вам. Он был хорошим парнем.

Следопыт вернулся в Травник, снял комнату, служившую и офисом, нанял Ибрагима в качестве гида и переводчика.

С собой он привез спутниковый телефон с запасными аккумуляторами и скрамблером, чтобы его разговоры не становились достоянием посторонних. Спутниковый телефон требовался ему для переговоров с «Хазард менеджмент». У них было куда больше возможностей найти необходимую ему информацию.

Он рассматривал четыре версии случившегося, от самой глупой до возможной и вероятной. Самая глупая заключалась в том, что Рикки Коленсо решил украсть «Лендкрузер», поехать в Белград, продать его там, зачеркнуть прошлую жизнь и стать бродягой. Следопыт ее отверг. Такое не вязалось с образом Рикки Коленсо, который сложился у него, да и чего ему красть «Лендкрузер», если его дедушка мог купить ему весь завод, где их изготавливали?

Согласно второй, Сулейман убедил Рикки взять его с собой в поездку за город и убил молодого американца, чтобы завладеть деньгами и внедорожником. Возможно, почему нет? Но, будучи боснийским мусульманином и не имея паспорта, Фадиль не мог поехать ни в Хорватию, ни в Сербию, а кто-нибудь обязательно обратил бы внимание на выставленный на продажу новенький «Лендкрузер».

По третьей версии, они столкнулись с каким-то человеком или людьми, которые убили их обоих ради долларов и внедорожника. Помимо упомянутых никем не контролируемых формирований, по Боснии бродили и отряды моджахедов, исламских фанатиков с Ближнего Востока, которые приехали, чтобы «помочь» своим притесняемым в Боснии единоверцам. Они уже убили двух наемников-европейцев, которые вроде бы воевали на стороне боснийских мусульман, одного сотрудника общественной организации, занимающейся доставкой гуманитарной помощи, и одного мусульманина, владельца автозаправочной станции, который отказался бесплатно заправить их автомобили.

Но наиболее вероятной он полагал версию Джона Слэка. Следопыт взял с собой Ибрагима и день за днем обследовал дороги, уходящие из Травника. На каждой осматривал все опасные и крутые повороты, торчащие внизу скалы.

Делал то, что умел лучше всего. Медленно, терпеливо. Искал следы протектора на обочинах, сломанные ветки, помятую колесом траву. Три раза по веревке, используя барабан лебедки, установленной на «Ладе», спускался в расщелины, где густая растительность могла скрывать разбившийся «Лендкрузер». Ничего не обнаружил.

С биноклем сидел на скальных выступах и осматривал лежащие внизу долины и ущелья в поисках отблеска металла и стекла. Напрасный труд. К концу десятого дня он пришел к выводу, что Слэк ошибся. Если бы внедорожник таких габаритов и слетел с дороги, то оставил бы след, пусть маленький, но заметный даже по прошествии сорока дней. И он этот след заметил бы. Так что в окрестностях Травника в этот промежуток времени автомобили в пропасть не падали.

За нужную ему информацию он предложил награду, и при упоминании этой суммы рот заполнялся слюной. С помощью Ибрагима об этом стало известно общине беженцев, и многие поспешили в офис Следопыта. Но могли лишь сказать, что в тот день видели внедорожник в городе. Куда он поехал, по какой дороге, никто не знал.

Через две недели Следопыт решил, что в Травнике ему больше нечего делать, и перебрался в Витец, штаб-квартиру английского контингента миротворческих сил.

Снял комнату в школе, переоборудованной в дешевую гостиницу. В основном здесь жили английские журналисты. Улицу, на которой стояла школа-гостиница, в городе называли Аллея Ти-ви. Она находилась неподалеку от лагеря миротворцев, так что англичане могли там укрыться при возникновении чрезвычайной ситуации.

Зная отношение армии к прессе, Следопыт не стал изображать из себя журналиста, но добился встречи с полковником, который командовал англичанами, попросив передать тому, что он ранее служил в спецслужбах.

Брат полковника был военным десантником. Общее прошлое, общие интересы. Какие проблемы, чем он может помочь?

Да, он слышал о пропавшем американском юноше. Грустная история. Патрули полковника продолжали его искать, но пока не обнаружили никаких следов. Он благосклонно выслушал предложение Следопыта пожертвовать приличную сумму в Армейский благотворительный фонд. Патрули получили более четкое задание. Артиллеристы выделили легкий самолет. Следопыт сидел рядом с пилотом. С низкой высоты они больше часа разглядывали горы и долины. Ничего не увидели.

– Я думаю, за основную вам придется брать версию убийства, – сказал полковник за обедом.

– Моджахеды?

– Возможно. Отвратительные личности, знаете ли. Если ты не мусульманин, убивают сразу. Убивают даже своих, если они не фундаменталисты. Пятнадцатое мая? Мы прибыли в первых числах. Только осваивались. Я заглянул в журнал происшествий. У нас ничего не происходило. Но вы можете просмотреть донесения ГМЕС. Бесполезная писанина, но поступают регулярно. Они у меня в кабинете. Думаю, в том числе и за 15 мая.

Группа мониторинга Европейского союза стала попыткой чиновников ЕС принять участие в событиях, на которые они не могли никоим образом повлиять. Делами Боснии занималась ООН, пока не вмешались американцы, увидев, что перемен к лучшему нет, и поставили на резне точку. Но наблюдателей ЕС послал. И на следующий день Следопыт просмотрел их донесения.

ГМЕС состояла из офицеров, для которых министерства обороны стран Союза не нашли более подходящего занятия. Они разъехались по всей Боснии, каждый получил квартиру, офис, автомобиль и приличные командировочные. Их донесения более всего напоминали детализированный дневник. Следопыт просмотрел те, что датировались 15 мая и тремя последующими днями. И его заинтересовало донесение из Баня-Луки от 16 марта.

Город Баня-Лука, опорный пункт сербов, находился к северу от Травника, по другую сторону Власичского хребта. ГМЕС представлял там датский майор, Ласе Бьеррегор. Он написал, что предыдущим вечером, то есть 15 мая, перед обедом пил пиво в баре отеля «Босния» и стал свидетелем яростной ссоры между двумя сербами в камуфляжной форме. Один серб громко орал на другого, а потом отвесил ему несколько оплеух. Тот, кто их получил, не пытался ответить ударом на удар, то есть признавал старшинство бьющего.

А когда майор попытался выяснить, что происходит, у бармена, который говорил на ломаном английском (датчанин-то знал его в совершенстве), тот пожал плечами и молча отошел, хотя раньше любил поболтать. Наутро мужчины в камуфляже уехали, и больше майор их не видел.

Следопыт позвонил в офис ГМЕС в Баня-Лука, отдавая себе отчет, что проку от этого звонка, скорее всего, не будет. В Баня-Луке тоже произошла ротация: трубку снял грек. Как выяснилось, датчанин вернулся домой на прошлой неделе. Следопыт позвонил в Лондон с просьбой связаться с Министерством обороны Дании. Лондон ответил через три часа. К счастью, фамилия оказалась не из самых распространенных. С Йенсеном возникло бы больше проблем. Майор Бьеррегор находился в увольнительной. Следопыту продиктовали его телефон в Оденсе. Он дозвонился до майора вечером: тот провел день с семьей на пляже, благо погода выдалась отменной. Майор Бьеррегор с готовностью ответил на все вопросы. Да, он очень хорошо помнил вечер 15 мая. Собственно, в Баня-Луке мало чего происходило, и все необычное врезалось в память.

Каждый вечер, в половине восьмого, он спускался в бар. 15 мая примерно через полтора часа в бар вошли несколько сербов в камуфляжной форме. Он полагал, что они не служили в югославской армии, потому что на плечах отсутствовали нашивки с указанием части.

Вели они себя шумно, заказали сливовицу и пиво, адскую смесь. Потом заказали второй раз, третий. Майор уже собрался перейти в обеденный зал, потому что сербы очень уж расшумелись, когда появился еще один серб. Похоже, командир, потому что шум заметно стих.

Он что-то сказал им на сербском, должно быть, приказал идти с ним. Мужчины быстро допили пиво, начали рассовывать по карманам пачки сигарет и зажигалки. Потом один из них собрался заплатить.

Командир просто обезумел. Начал орать на своего подчиненного. Остальные замерли. Как и другие посетители бара. И бармен. Гневная речь завершилась двумя оплеухами. Никаких протестов не последовало. Командир вышел. Сербы в камуфляже, как пришибленные, последовали за ним. Заплатить за выпивку больше никто не предлагал.

Майор пытался получить объяснения у бармена, с которым за несколько недель пребывания в Баня-Луке наладил неплохие отношения. Бармен стоял бледный, как полотно. Датчанин поначалу подумал, что побледнел он от ярости, поскольку ему не заплатили за выпивку, потом понял, что причина – страх. Когда спросил, что все это значит, бармен пожал плечами, отошел к другому концу стойки, где никого не было, и демонстративно отвернулся от датчанина.

– Командир рассердился на всех? – уточнил Следопыт.

– Нет, только на того, кто попытался заплатить, – ответили из Дании.

– Почему только на него, майор? В донесении вы не указали причину.

– Неужели не указал? Промашка вышла. Я думаю, причина заключалась в том, что мужчина собирался расплатиться стодолларовым банкнотом.

(обратно)

Глава 7 Доброволец

Следопыт собрал вещи и поехал на север. Из мусульманской части Боснии в контролируемую сербами. Над «Ладой» развевался на ветру «Юнион Джек», и он надеялся, что снайперы по его машине стрелять не будут. А в случае остановки на блок-постах рассчитывал на свой паспорт, письмо из редакции газеты, доказывающее, что он – журналист, пишущий о проблемах, связанных с гуманитарной помощью, а также на американские сигареты, купленные в расположении английского контингента в Витеце.

Если бы это не помогло, заряженный пистолет был под рукой, и Следопыт знал, как им пользоваться.

Его останавливали дважды, первый раз боснийская милиция на выезде с «мусульманской» территории, второй – патруль югославской армии к югу от Баня-Луки. И там и там объяснение, документы и подарки принесли желаемый результат. Так что через пять часов после отъезда из Травника он прибыл в Баня-Луку.

Отель «Босния», понятное дело, не мог составить конкуренцию «Ритцу», но другого в городе не было. Он снял номер. Благо пустующих хватало. Из иностранцев, помимо него, в отеле жила только съемочная группа французского телевидения. В семь вечера он спустился в бар. За столиками, каждый за своим, сидели три серба, за стойкой стоял бармен. Следопыт уселся на высокий стул у стойки.

– Добрый вечер. Вы, должно быть, Душко.

Он дружелюбно улыбнулся. Бармен пожал протянутую руку.

– Вы здесь бывали?

– Нет, впервые. Хороший бар. Уютный.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Мой приятель служил здесь не так уж и давно. Датчанин. Ласс Бьеррегор. Просил передать вам привет, если я вдруг окажусь здесь.

Бармен заметно расслабился. Похоже, этот незнакомец не представлял угрозы.

– Вы – датчанин?

– Нет, англичанин.

– Военный?

– Господи, нет. Журналист. Пишу серию статей об агентствах, занимающихся доставкой гуманитарной помощи. Выпьете со мной?

Душко налил себе лучшего коньяка, какой стоял на полке.

– Я бы хотел стать журналистом. Когда-нибудь. Путешествовать. Повидать мир.

– Почему нет? Наберитесь опыта в местной газете, потом отправляйтесь в большой город. Я так и сделал.

Бармен обреченно пожал плечами:

– Здесь? В Баня-Луке? Нет тут газет.

– Поезжайте в Сараево. Даже в Белград. Вы – серб. Вы сможете выбраться отсюда. Война не будет длиться вечно.

– Выбраться отсюда стоит денег. Нет работы – нет денег. Нет денег – нет путешествий, нет работы.

– Да, да, деньги, всегда проблема. А может быть, и нет.

Англичанин вытащил из кармана пачку долларов США. Сотенных. Отсчитал десять, положил на стойку.

– Я придерживаюсь старомодных взглядов. Верю, что люди должны помогать друг другу. В результате жизнь становится легче и более приятной. Вы поможете мне, Душко?

Бармен смотрел на тысячу долларов, лежащих в нескольких дюймах от его пальцев. Не мог оторвать от них глаз. Понизил голос до шепота:

– Что вам нужно? Что вы тут делаете? Вы не репортер.

– Ну, в каком-то смысле репортер. Задаю вопросы. Но я – богатый задаватель вопросов. Хотите стать таким же богатым, как я, Душко?

– Что вам нужно? – повторил бармен. Стрельнул взглядом в сторону сербов, которые давно уже смотрели на них.

– Вы уже видели стодолларовый банкнот. В прошлом мае. Пятнадцатого, не так ли? Молодой солдат хотел им расплатиться. В результате началась ссора. Мой друг Ласс при этом присутствовал. Рассказал мне о ней. Я хочу, чтобы вы объяснили, что случилось и почему.

– Не здесь. Не сейчас, – прошептал перепуганный серб. Один из мужчин, сидевших за столиками, поднялся и направился к ним. Бармен ловко накрыл банкноты тряпкой, которой протирал стойку. – Бар закрывается в десять. Тогда и приходите.

В четверть одиннадцатого, за закрытыми и запертыми дверьми бара, двое мужчин сидели в кабинке, практически в полной темноте, и разговаривали.

– Они не служили в югославской армии, – говорил бармен. – Это был какой-то военизированный отряд. Плохие люди. Оставались здесь три дня. Лучшие номера, лучшая еда, много выпивки. Уехали, не заплатив ни гроша.

– Один пытался заплатить вам.

– Точно. Только один. Хороший парень. Отличался от остальных. Не знаю, как он к ним попал. Образованный. Другие-то двух слов связать не могли. Отребье.

– И никто не возражал, что они не платят?

– Возражать? Возражать? А что я мог им сказать? У этих животных было оружие. Они всех убивают, даже сербов. Они – убийцы.

– А кто ударил по лицу того приятного молодого человека, который попытался расплатиться с вами?

Даже в темноте он почувствовал, как напрягся серб.

– Понятия не имею. Их босс, командир группы. Никаких имен. Они звали его Шеф.

– У всех военизированных отрядов есть названия – Душко, Аркан и его Тигры, Парни Френки. Им нравится быть знаменитыми. Они хотят, чтобы все знали их имена.

– Эти – нет. Клянусь.

Следопыт знал, что бармен лжет. Но, кем бы ни был этот командир, сербы боялись его пуще огня.

– А этот приятный парень… у него имя было?

– Я его не слышал.

– Мы говорим о больших деньгах, Душко. Вы никогда больше не увидите его, вы никогда больше не увидите меня, этой суммы вам хватит, чтобы после войны открыть в Сараево собственный бар. Имя парня.

– Он заплатил мне в день отъезда. Сказал, что ему стыдно за этих людей. Пришел и заплатил чеком.

– Он оказался поддельным? Его вам вернули? Он у вас?

– Нет, чек взяли. Югославские динары. Из Белграда. Я получил всю сумму.

– Значит, чека нет?

– Его отправили в белградский банк. Теперь, возможно, и уничтожили. Но я записал номер его паспорта на случай, если чек поддельный.

– Где? Где вы его записали?

– На обороте блокнота для заказов. Шариковой ручкой.

Блокнот Следопыт получил. В нем бармен записывал большие или сложные заказы, которые не мог запомнить. В блокноте оставалось только две странички. Еще день-другой, и бармен его бы выбросил. На задней картонной обложке Следопыт увидел две заглавные буквы и семь цифр. За восемь недель паста не стерлась и не выцвела.

Следопыт оставил тысячу долларов мистера Эдмонда и отбыл. Кратчайший путь в Сербию лежал через Хорватию и аэропорт Загреба.

Развал Федеративной Социалистической Республики Югославия, состоящей из семи республик, начался пять лет тому назад и сопровождался в Хорватии и особенно в Боснии кровопролитием, хаосом, жестокостью. Словения, расположенная на севере, ушла первой и, к счастью, практически без жертв. На юге точно так же повезло Македонии. Но в центре сербский диктатор Слободан Милошевич не останавливался ни перед чем, лишь бы сохранить единым целым Хорватию, Боснию, Косово, Черногорию и свою родную Сербию. Хорватию он потерял, но жажда власти и стремление решать все вопросы силой у него остались.

Белград, в который Следопыт прибыл в 1995 году, не тронули бомбардировки. Спровоцировавшая их война в Косово еще не началась.

Лондонский офис посоветовал ему обратиться в частное детективное агентство, которое возглавлял бывший старший офицер полиции. «Хазард менеджмент» уже пользовалось его услугами. Офицер придумал своему агентству не слишком оригинальное название, «Чандлер», и найти его не составило труда.

– Мне нужен один молодой человек, – объяснил Следопыт Драгану Стоичу, директору агентства. – Имени и фамилии у меня нет, только номер паспорта.

Стоич хмыкнул:

– Что он сделал?

– Насколько мне известно, ничего. Он что-то видел. Возможно. Может, и нет.

– Ясно. А потом?

– Я бы хотел с ним поговорить. У меня нет автомобиля, и я не знаю сербскохорватского. Возможно, он говорит на английском. Может, и нет.

Стоич вновь хмыкнул. Ему это нравилось. Похоже, он прочитал все романы о Филипе Марлоу и видел снятые по ним фильмы. Он пытался имитировать Роберта Митчума в «Большом сне», но при росте в пять футов и четыре дюйма, не говоря уже об обширной лысине, получалось не очень.

– Мои условия…

Следопыт выложил на стол еще десять сотенных.

– Мне нужно, чтобы вы занимались только моим делом.

Стоич, как зачарованный, смотрел на деньги. Сцена словно сошла со страниц романа «Прощай, любимая».

– Можете в этом не сомневаться.

Надо отдать должное бывшему офицеру полиции, времени он терять не стал. Его югославский «Универсал», выплевывая черный дым, со Следопытом на пассажирском сиденье, пересек город, держа курс на район Конарник, где в здании, занимавшем целый квартал на улице Лермонтова, находилось полицейское управление Белграда. Уродливое, коричнево-желтое, оно высится там до сих пор.

– Вы подождите здесь. – С этими словами Стоич выскользнул из кабины.

Вернулся через полчаса, должно быть, немного расслабился с давним коллегой, потому что пахло от него сливовицей. Но принес листок бумаги.

– Этот паспорт принадлежит Милану Раичу. Двадцать четыре года, студент юридического факультета. Отец – адвокат, известный, обеспеченная, уважаемая семья. Вы уверены, что вам нужен именно он?

– Если у него нет двойника, именно этого молодого человека и паспорт с его фотографией видели два месяца тому назад в Баня-Луке.

– Да что он мог там делать?

– Он был в военной форме. В баре.

Стоич мысленно вернулся к досье, которое ему показали, но не разрешили скопировать.

– Он отслужил в армии. Как и все молодые югославы. От восемнадцати до двадцати одного года.

– В боевой части?

– Нет. В войсках связи. Радистом.

– Значит, в боях не участвовал. Может, захотел понюхать пороху. Может, присоединился к отряду, который отправился в Боснию, чтобы сражаться за сербскую идею. Добровольцем, не понимающим, что там творится. Такое возможно?

Стоич пожал плечами:

– Возможно. Но эти военизированные отряды – бандиты. Гангстеры. Что общего мог иметь с ними студент, будущий юрист?

– Может быть, нашел такой вот способ провести летние каникулы, – предположил Следопыт. – Но в каком именно он был отряде? Спросим его?

Стоич заглянул в бумажку.

– Он живет в Сеняке, в получасе езды.

– Тогда поехали.

Дом они нашли без труда, виллу на Истарской улице. Годы службы маршалу Тито, а потом Слободану Милошевичу принесли мистеру Раичу-старшему неплохие дивиденды. Дверь открыла бледная женщина лет под пятьдесят, хотя выглядела она старше.

Последовали короткие переговоры на сербскохорватском.

– Мать Милана, – объяснил Стоич. – Он дома. Она спрашивает, что вы хотите.

– Поговорить с ним. Интервью. Для английской газеты.

В явном недоумении миссис Раич пустила их в дом, позвала сына, предложила им пройти в гостиную. На лестнице послышались шаги, молодой человек спустился в холл, о чем-то пошептался с матерью, вошел в гостиную. На его лице читались замешательство, тревога, даже испуг. Следопыт встретил его самой дружелюбной улыбкой, крепко пожал руку. Дверь в холл осталась приоткрытой. Миссис Раич что-то торопливо говорила в телефонную трубку. Стоич бросил на англичанина короткий взгляд, предупреждая: «Если тебе что-то надо, поторопись. Подмога уже в пути».

Англичанин протянул молодому человеку блокнот, который позаимствовал у бармена в Баня-Луке, с шапкой «Отель „Босния“» на оставшихся страничках. Перевернул блокнот задней стороной и показал написанные там две заглавные буквы и семь цифр.

– Очень хорошо, что вы оплатили счет, Милан. Бармена это порадовало. К сожалению, чек не приняли.

– Нет. Это невозможно. У меня…

Он замолчал и побледнел как полотно.

– Никто вас ни в чем не обвиняет, Милан. Просто скажите мне, что вы делали в Баня-Луке?

– Приезжал в гости.

– К друзьям?

– Да.

– В камуфляжной форме? Милан, это зона боевых действий. Что произошло в тот день, два месяца тому назад?

– Я не понимаю, о чем вы. Мама… – Тут он перешел на сербскохорватский, и Следопыт перестал его понимать. Вскинул глаза на Стоича.

– Едет отец, – пробормотал детектив.

– Вы были в группе из двенадцати человек. Все в форме. Все вооруженные. Кто они?

Милана Раича прошиб пот, казалось, что он вот-вот расплачется. Из этого Следопыт сделал вывод, что у молодого человека серьезное расстройство нервной системы.

– Вы англичанин? Но не журналист. Что вы здесь делаете? Почему допрашиваете меня? Я ничего не знаю.

У дома завизжали тормоза, послышались торопливые шаги. Миссис Раич заранее открыла дверь, так что муж прямым ходом прошествовал в гостиную. Остановился на пороге, побагровевший от ярости. На английском в отличие от сына он, человек другого поколения, само собой, не говорил. Начал сразу орать на сербскохорватском.

– Он спрашивает, почему вы пришли в его дом, почему донимаете его сына.

– Я не донимаю его, – спокойно ответил Следопыт. – Только задаю вопросы. Что этот молодой человек восемь недель тому назад делал в Баня-Луке и с кем он там был?

Стоич перевел. Раич-старший снова начал кричать.

– Он говорит, что его сын ничего не знает, и там его не было. Все лето он провел здесь, и, если вы сейчас же не уйдете, он вызовет полицию. Лично я думаю, что нам нужно уйти. Он – влиятельный человек.

– Хорошо, – кивнул Следопыт. – Один последний вопрос.

По его просьбе бывший командир спецназа, который нынче занимал пост исполнительного директора «Хазард менеджмент», встретился за ленчем с давним другом, высокопоставленным сотрудником Секретной разведывательной службы. Глава Балканского отдела не отказал в помощи.

– Эти люди – Волки Зорана? А ударил вас сам Зоран Зилич?

Стоич перевел половину, прежде чем понял, что зря старается. Милан понимал английский. И отреагировал на вопросы англичанина в два этапа. На несколько секунд остолбенел. А потом согнулся пополам, закрыл лицо руками и разрыдался, дрожа всем телом.

Миссис Раич горестно вскрикнула и метнулась к сыну. Отец, теперь уже бледный как смерть, указал на дверь и проревел одно слово, которое Грейси понял и без перевода: «Вон!» Стоич направился к двери. Следопыт последовал за ним.

По пути наклонился над молодым человеком и сунул в нагрудный карман его пиджака визитку.

– Если передумаете, – прошептал он, – позвоните. Или напишите. Я приеду.

В салоне автомобиля по пути к аэропорту царило молчание. Драган Стоич чувствовал, что отработал каждый цент из полученной тысячи долларов. Когда они уже стояли у международного терминала и англичанин, забрав чемодан, двинулся к стеклянным дверям, Стоич нарушил молчание:

– Если вы вернетесь в Белград, друг мой, я настоятельно советую вам не упоминать этого имени. Даже в шутку. Особенно в шутку. Сегодня мы с вами не виделись и никуда не ездили.

Через сорок восемь часов Следопыт закончил писать рапорт и отправил его Стивену Эдмонду вместе с перечнем расходов. Последние абзацы гласили:

«К сожалению, я должен признать, что события, которые привели к смерти вашего внука, сама смерть и место захоронения вашего внука, возможно, так и останутся тайной. Но я не хочу порождать у вас ложные надежды, говоря, что у вас еще есть шанс увидеть внука живым. На текущий момент и в обозримом будущем его нужно считать пропавшим без вести, предположительно погибшим.

Я не верю, что он и сопровождавший его босниец потерпели аварию на одной из местных дорог и упали в пропасть. Все дороги я осмотрел лично. Я не верю, что босниец убил его, чтобы завладеть внедорожником, денежным поясом или и тем и другим.

Я уверен, что они поехали, куда ехать не следовало, где их и убили неизвестный или неизвестные. Велика вероятность того, что убийцы – полувоенный отряд сербских головорезов, который в те дни мог там находиться. Но без вещественных улик, идентификации, признаний или показаний в суде предъявить обвинение не представляется возможным.

Я искренне сожалею о том, что принес вам печальную весть, но не сомневаюсь, что дело обстоит именно так.

Остаюсь преданным вам, сэр, ваш покорный слуга,

Филип Грейси».

Произошло это 22 июля 1995 года.

(обратно)

Глава 8 Адвокат

О главной причине, которая побудила Кела Декстера уйти из армии, он никому не рассказывал, боялся, что его поднимут на смех. Он решил поступить в колледж, получить диплом и стать адвокатом.

Что же касается денег, то за время службы во Вьетнаме он скопил несколько тысяч долларов, да и, согласно «Солдатскому биллю о правах»,[263] мог рассчитывать на помощь государства.

Конечно, «Солдатский билль» содержал несколько ограничительных условий, но, если солдата не увольняли из армии с лишением прав и привилегий, государство соглашалось оплачивать его учебу в университете до получения диплома. Выплачиваемое пособие – за последние тридцать лет его сумма значительно возросла – студент мог тратить по собственному усмотрению, если колледж подтверждал, что он учится на дневном отделении.

Декстер прекрасно понимал, что учеба в каком-нибудь сельском колледже обойдется ему дешевле, но хотел поступить в университет с собственной юридической школой. Далее он собирался работать и ясно отдавал себе отчет, что в штате Нью-Йорк, превосходящем Нью-Джерси как по территории, так и по числу жителей, возможностей у него будет больше. В итоге, проштудировав пятьдесят рекламных буклетов различных учебных заведений, он остановил свой выбор на Фордэмском университете.[264]

Документы направил туда в конце весны, в том числе и демобилизационное свидетельство, форму ДС-214, с которой каждый джи-ай уходил из армии. Едва успел к окончанию срока подачи заявлений.

Весной 1971 года, хотя по всей Америке уже набрало силу антивоенное движение, а студенты наиболее активно протестовали против войны во Вьетнаме, солдат ни в чем не винили, скорее видели в них жертв.

После хаотического, даже недостойного вывода войск в 1973 году, иногда характеризовавшегося как паническое бегство, это отношение изменилось. Хотя Ричард Никсон и Генри Киссинджер пытались сгладить острые углы, хотя весь мир приветствовал уход американской армии, результат не изменился: Америка потерпела поражение.

А вот чего средний американец не любит, так это ассоциировать себя с поражением. Идея эта по сути своей не американская, с этим согласны даже левые либералы. Джи-аи, возвращавшиеся домой после 1973 года, думали, что их встретят с распростертыми объятиями: они сражались, терпели лишения, теряли друзей, – но натолкнулись на стену равнодушия, даже враждебности. Левых же куда больше волновала трагедия в Ми-Лай.[265]

Летом 1971 года документы Декстера были рассмотрены вместе с заявлениями других абитуриентов, и его приняли на четырехлетний курс по политической истории. Указанные в категории «жизненный опыт» два года службы в Большой красной первой посчитали плюсом, тогда как двадцать четыре месяца спустя они стали бы большим минусом.

Молодой ветеран нашел дешевую однокомнатную квартирку в Бронксе, неподалеку от кампуса. По его прикидкам, если ходить пешком или пользоваться общественным транспортом, не роскошествовать в еде и одежде, а на летние каникулы возвращаться на строительную площадку, денег, чтобы закончить колледж, ему хватало. Среди домов, которые он строил в последующие три года, было и восьмое чудо света – медленно поднимающиеся башни Всемирного торгового центра.

В 1974 году произошли два события, изменившие его жизнь. Он встретил и влюбился в Анджелу Мароцци, красивую, энергичную, жизнерадостную девушку итальянского происхождения, которая работала в цветочном магазине на Батгейт-авеню. Они поженились летом, и совокупный доход позволил им перебраться в квартиру побольше.

Осенью, за год до окончания колледжа, он подал заявление о приеме в Фордэмскую юридическую школу. Формально являясь факультетом университета, школа располагалась на другом берегу реки, на Манхэттене, и имела свою администрацию. Поступить в нее было куда сложнее, чем в колледж: на одно место претендовали намного больше выпускников колледжей.

Поступление в Юридическую школу означало еще три года учебы после выпускной церемонии 1975 года, получение диплома юриста, сдачу экзаменов в адвокатской коллегии и, наконец, право практиковать на территории штата Нью-Йорк.

Личное собеседование с соискателями не проводилось, зато требовалась куча бумаг. В том числе школьные оценки, начиная с начальной школы, которые оставляли желать лучшего, оценки по всем курсам, пройденным за три года, сплошь отличные, характеристика и рекомендация от куратора текущего курса, самые положительные. Среди бумаг лежало и ДС-214.

Он попал в шорт-лист, который и рассматривала приемная комиссия, собравшаяся, чтобы сделать окончательный выбор. Состояла комиссия из шести человек, а возглавлял ее профессор Говард Келл семидесяти семи лет от роду, умница, заслуженный профессор в отставке, патриарх Юридической школы.

Когда отбор подошел к концу, на одно оставшееся место остались двое претендентов, в том числе Декстер. Разгорелись жаркие дебаты. В какой-то момент профессор Келл поднялся с кресла, которое стояло во главе стола, и отошел к окну. Уставился на синее небо. К нему подошел коллега.

– Трудный случай, Говард? Кому вы хотите отдать предпочтение?

Старик показал коллеге бумагу, которую держал в руке. Член комиссии прочитал список наград и присвистнул.

– Он получил их все до того, как ему исполнился двадцать один год, – напомнил профессор.

– Что же он там делал, черт побери?

– Зарабатывал право учиться на этом факультете, вот что, – ответил профессор.

Двое мужчин вернулись к столу и проголосовали. Голоса разделились поровну, три на три, но в таких случаях голос председателя комиссии удваивался. Oн объяснил свой выбор. ДС-214 пошло по рукам.

– А вдруг он склонен к насилию? – запротестовал политически корректный заместитель декана по учебной работе.

– О, я на это надеюсь, – ответил профессор Келл. – Не хотелось бы думать, что нынче награждают за так.

Кел Декстер узнал о том, что принят в Юридическую школу, через два дня. Он и Анджела лежали в постели, он гладил ее растущий живот и говорил о том дне, когда он станет богатым адвокатом и они купят дом в Уэстчестере или округе Фэрфилд.

Их дочь Аманда Джейн родилась ранней весной 1975 года. При родах возникли осложнения. Хирург делал все, что мог, но его усилия ни к чему не привели. Отныне у них могли появиться только приемные дети, но не свои. Духовник семьи Анджелы сказал ей, что такова воля господа и она должна принять его волю.

Тем же летом Кел закончил колледж в пятерке лучших, а осенью начал учиться в Юридической школе. Было трудно, но дружная семья Мароцци пришла на помощь. Мать сидела с Амандой Джейн, чтобы Анджела могла выйти на работу. Кел хотел остаться на дневном отделении и не переходить на вечернее, чтобы не удлинять учебу еще на год.

Первые два лета он работал на стройках, а на третье его взяли в пользующуюся высокой репутацией манхэттенскую юридическую фирму «Хонимен Флейшер».

Фордэм поддерживал тесные связи со своими выпускниками, а трое старших партнеров в «Хонимен Флейшер» в разные годы закончили Фордэмскую юридическую школу. Так что по просьбе куратора Декстера его взяли стажером.

Зимой 1978 умер отец Кела. Их отношения охладели после его возвращения из Вьетнама, потому что старший Декстер не мог понять, почему его сын не хочет вернуться на строительную площадку и до конца жизни носить на голове защитную каску. Но он и Анджела съездили к его отцу в гости, заняв семейный автомобиль Мароцци, чтобы показать Декстеру его единственную внучку.

Умер он мгновенно. Обширный инфаркт прямо на строительной площадке. На скромные похороны Кел поехал один. Он надеялся, что отец сможет присутствовать на его выпускной церемонии, будет гордиться сыном, получившим высшее образование, но не сложилось.

Тем же летом он закончил Фордэмскую юридическую школу, сдал экзамен в коллегию адвокатов, и его взяли, пусть и на низкую должность, в «Хонимен Флейшер». Впервые после возвращения из армии семь лет тому назад он пошел на работу.

Юридическая фирма «Хонимен Флейшер» гордилась своим либерализмом, избегала контактов с республиканцами, доказывала на деле возможность существования социально ориентированной частной компании, обеспечивала бесплатную юридическую помощь беднякам и наиболее беззащитным слоям общества.

При этом старшие партнеры не видели необходимости в раздувании штата, и их команда состояла из нескольких низкооплачиваемых новичков. Так что осенью 1978 года Кел Декстер начинал работу в «Хонимен Флейшер» со смешных для дипломированного юриста денег.

Но Декстер не жаловался. На жизнь, пусть со скрипом, хватало, зато, поскольку приходилось быть на подхвате, он набирался опыта по самому широкому спектру юридических дел, а не замыкался на каком-то одном узком сегменте, потому что готовил материалы для защиты в самых разных процессах.

Уже под самую зиму секретарша заглянула в его крохотную каморку-кабинет и протянула ему папку с документами.

– Что это? – спросил он.

– Иммиграционная кассация, – ответила она. – Роджер говорит, что не может этим заняться.

Руководитель департамента, конечно же, снимал сливки. А иммиграционные дела тянули разве что на обезжиренное молоко.

Декстер вздохнул и взялся за изучение содержимого полученной папки. Рассмотрение дела было назначено на следующий день.

Произошло это 20 ноября 1978 года.

(обратно)

Глава 9 Беженец

В те годы в Нью-Йорке действовала благотворительная организация, которая называлась «Содействие беженцам». «Озабоченные граждане», так называли себя ее члены. Те, кто не слишком жаловал эту организацию, придумали им другое название – «благодетели».

«Содействие беженцам» добровольно взяла на себя труд приглядывать за теми несчастными представителями человечества, которые, прибитые к берегам Соединенных Штатов Америки, в буквальном смысле понимали слова, высеченные на статуе Свободы,[266] и хотели остаться.

Чаще всего «Содействию» приходилось иметь дело с отчаявшимися, лишившимися всего людьми, беженцами из самых различных стран, обычно не знающими английского языка, которые потратили последние свои сбережения в борьбе за выживание.

А противостояла этим несчастным Служба иммиграции и натурализации, грозная СИН, сотрудники которой свято верили, что 99,9 процента просителей – лгуны и обманщики, а потому их следует отправить в ту страну, откуда они приехали, в крайнем случае – куда-нибудь еще.

В папке, которая легла на стол Кела Декстера поздней осенью 1978 года, лежало дело беженцев из Камбоджи, мистера и миссис Хом Моунг.

В длинном заявлении, которое мистер Моунг, похоже, написал за двоих (заявление перевели с французского, мистер Моунг изучал его в школе), содержалась история всей его жизни.

С 1975 года, о чем хорошо знали в США, а после фильма «Поля смерти» узнали еще лучше, Камбоджа находилась под властью безумного, готового уничтожить свой народ тирана, его звали Пол Пот, и фанатично преданных ему Красных кхмеров, так называлась его армия.

Пот мечтал о том, чтобы вернуть страну в аграрный каменный век. А потому патологически ненавидел всех городских жителей и образованных людей. Исходил из того, что их следует уничтожить.

Мистер Моунг утверждал, что он был директором лицея, или средней школы, в столице Камбоджи, Пномпене, а его жена – медсестрой в частной клинике. Оба относились к той категории камбоджийцев, которая уничтожалась Красными кхмерами.

Окончательно убедившись, что им грозит скорая смерть, они ушли в подполье, переезжали из одного безопасного дома в другой, где укрывались у друзей и коллег, но тех отлавливали и арестовывали.

Мистер Моунг заявлял, что они не могли добраться ни до вьетнамской, ни до таиландской границы, потому что сельская местность кишела Красными кхмерами и их информаторами, а ни он, ни его жена не могли сойти за крестьян. Тем не менее они сумели подкупить водителя грузовика, который вывез их из Пномпеня и доставил в порт Кампонгсаом. Там он отдал последние деньги капитану южнокорейского корабля, чтобы тот забрал их из ада, в который превратилась его страна.

Его совершенно не заботило, куда плывет «Звезда Инчона». Так уж вышло, что корабль направлялся в Нью-Йорк с грузом тика. По прибытии Хом Моунг не попытался нелегально проникнуть в страну, но сразу обратился к властям за разрешением остаться в Соединенных Штатах.

Декстер провел ночь перед слушаниями за столом на кухне, тогда как его жена и дочь спали за стенкой. Впервые ему предстояло выступать в апелляционном суде, и он хотел показать себя с лучшей стороны, оказать беженцам максимально возможную помощь. Проштудировав заявление, он перешел к решениям СИН. Понял, что служба ставила перед собой только одну цель: отказать под любым предлогом.

Во всех больших городах СИН представлял директор округа, и именно сотрудники его канцелярии являлись первой инстанцией, которая рассматривала заявление иммигранта. Моунги получили отказ на том основании, что не обратились, как того требовала инструкция, в местное посольство или консульство США, после чего им следовало дожидаться принятия соответствующего решения.

Декстер подумал, что это не очень убедительный довод, поскольку сотрудники американского посольства эвакуировались из Камбоджи несколько лет тому назад, как только Красные кхмеры взяли власть.

Отказ первой инстанции означал для Моунгов начало процедуры депортации. Именно на этом этапе в «Содействии беженцам» узнали об их деле и вступили в борьбу с СИН.

Согласно процедуре, супруги, получившие отказ на въезд в страну от канцелярии окружного директора на закрытых слушаниях, могли апеллировать к следующей инстанции, должностному лицу, которое проводило административные слушания по вопросам предоставления убежища.

Декстер заметил, что на закрытых слушаниях СИН привела и второй довод для отказа: нет оснований полагать, что Моунги подвергались преследованиям в силу расовой, национальной, религиозной принадлежности, из-за политических убеждений и/или социальной принадлежности. Он чувствовал, что мистер Моунг – убежденный антикоммунист или станет им после короткого разговора с ним. Пост директора лицея давал полное право заявлять об этом. Вот и получалось, что Кел без труда мог доказать преследование по двум последним признакам.

Его задача на слушаниях заключалась в том, чтобы убедить должностное лицо, которое их проводило, вынести решение об отмене депортации, согласно статье 247 (часть 1) Закона об иммиграции от 1965 года.

К одной из бумаг был приколот листочек от «Содействия беженцам». Из него Кел Декстер узнал, что административные слушания будет проводить некий Норман Росс. А также некоторые интересные подробности биографии последнего.

Декстер пришел в здание СИН, дом 26 на Федеральной площади, за час до слушаний, чтобы познакомиться и переговорить со своими клиентами. Сам он не мог похвастаться высоким ростом, но Моунги были еще меньше, миссис Моунг – просто Дюймовочкой. На мир она смотрела сквозь толстенные линзы очков. Согласно документам, ему было сорок восемь лет, ей – сорок пять.

Мистер Моунг держался очень спокойно. Поскольку Кел Декстер не говорил на французском, «Содействие беженцам» прислала женщину-переводчика.

Декстер провел этот час, задавая вопросы по исходному заявлению, но, похоже, Моунги ничего не могли к нему добавить.

Дело слушалось не в настоящем суде, но в большом зале, где для председательствующего на возвышении ставили стол и кресло.

Как и предполагал Декстер, представитель канцелярии окружного директора повторил аргументы, по которым Моунги получили отказ на закрытых слушаниях. Ничего не убавил, не прибавил. Сидя за столом, мистер Росс следил взглядом за теми же аргументами, напечатанными на лежащей перед ним бумаге, потом, изогнув бровь, посмотрел на новичка, присланного «Хонимен Флейшер».

Кел Декстер услышал, как за его спиной мистер Моунг прошептал жене: «Мы должны надеяться, что этот молодой человек добьется успеха, а не то нас пошлют на смерть». На своем родном языке.

Декстер начал с первого аргумента ОД: с момента захвата Пномпеня Красными кхмерами посольство США прекратило свою работу. Не было на территории Камбоджи и консульства. Ближайшая дипломатическая миссия находилась в столице Таиланда, Бангкоке, но решить такую непосильную для себя задачу Моунги, конечно же, не могли. Он заметил подобие улыбки в уголке рта Росса, когда тот увидел, как зарделся представитель СИН.

Кел Декстер понимал, главное сейчас – доказать, что для любого антикоммуниста попасться в руки фанатичных Красных кхмеров означало бы пытки и смерть. А уж тот факт, что антикоммунист имел высшее образование и работал директором лицея, просто гарантировал расставание с этим миром.

Прошлой ночью он узнал, что Норман Росс не всегда был Россом. Его отец прибыл в Америку в начале века Самюэлем Розеном из маленького городка на территории современной Польши, убежав от погромов, санкционированных царем и проводимых казаками.

– Очень легко, сэр, отказать во въезде тем, кто явился сюда без гроша за душой, в поисках только одного – права на жизнь. Очень легко сказать «нет» и умыть руки. Ничего не стоит заявить, что этим двум беженцам из Азии здесь не место и они должны вернуться туда, где их ждет арест, пытки и публичная казнь. Но я спрашиваю вас, если бы так поступали наши отцы и их отцы, сколько людей, возвращаясь в свои залитые кровью страны, сказали бы: «Я пошел в землю свободы, я попросил предоставить мне шанс остаться в живых, но они заперли дверь и отослали меня умирать»? Сколько, мистер Росс? Миллион? Скорее, десять миллионов. Я прошу вас, не с точки зрения закона, не руководствуясь представленными мною убедительными доводами, но исходя из того, что Шекспир называл качеством милосердия, постановить, что в такой огромной стране, как наша, найдется место для одной супружеской пары, которая потеряла все, что у нее было, и просит только одного: шанса сохранить жизнь.

Норман Росс несколько минут раздумчиво смотрел на него. Потом стукнул карандашом по столу, словно судейским молотком, вынес решение: «В депортации отказано. Следующее дело».

Женщина из «Содействия беженцам», радостно улыбаясь, на французском рассказала Моунгам, что произошло. Теперь она и ее организация могли заняться процедурными вопросами. Адвокат более не требовался. Моунги могли оставаться на территории США под защитой государства и со временем получить разрешение на работу, статус беженца и в конце концов стать полноправными гражданами.

Когда женщина выговорилась, Декстер улыбнулся ей и сказал, что она может идти. Потом повернулся к мистеру Муонгу:

– А теперь пойдемте в кафетерий, и вы сможете рассказать мне, кто вы такие и что здесь делаете.

Говорил он на родном языке мистера Моунга. Вьетнамском.

На угловом столике в кафе на первом этаже Декстер внимательно осмотрел камбоджийские паспорта и другие документы, удостоверяющие личность их владельцев.

– Их проверяли лучшие эксперты Запада и признали подлинными. Где вы их добыли?

Беженец посмотрел на свою миниатюрную жену:

– Их изготовила она. Она – из нгхи.

Во Вьетнаме существовал клан, представители которого многие сотни лет были научной элитой Дайвьета, феодального государства, в середине девятнадцатого века завоеванного французами. Среди прочего они были удивительными каллиграфами. Мастерство передавалось из поколения в поколение. Они готовили все документы императоров.

Но времена изменились, в Индокитае надолго обосновались французы, потом появились японцы, в 1945 году началась освободительная война, и навыки нгхи нашли новое применение: некоторые из них переключились на изготовление поддельных документов.

Эта миниатюрная женщина в очках с толстенными линзами «сломала» глаза во время войны, изготовляя в подземной мастерской паспорта и удостоверения личности для агентов Вьетконга, настолько совершенные, что ее подопечные без опаски появлялись в любом южновьетнамском городе. При проверках их документы никогда не вызывали подозрений.

Кел Декстер вернул паспорта.

– Как я уже спрашивал наверху, кто вы и почему приехали сюда?

Жена начала плакать, муж накрыл ее руку своей.

– Меня зовут Нгуен Ван Тран. Я здесь, потому что бежал, проведя три года в концентрационном лагере во Вьетнаме. Это, во всяком случае, правда.

– Так чего ради вы притворялись камбоджийцем? Америка приняла много вьетнамцев с Юга, которые сражались на нашей стороне.

– Потому что я был майором Вьетконга.

Декстер медленно кивнул.

– Да, тут могли возникнуть проблемы, – признал он. – Рассказывайте. Все.

– Я родился в 1930 году, далеко на юге, у самой камбоджийской границы. Вот почему я свободно говорю на кхмерском. Моя семья никогда не разделяла коммунистических взглядов, отец был убежденным националистом. Он хотел видеть страну свободной от колонизаторов, тогда еще французов. И меня воспитывал в том же духе.

– Полагаю, это правильно. Но зачем было становиться коммунистом?

– В этом и заключалась моя проблема. Потому-то я и оказался в концентрационном лагере. Коммунистом я не стал. Только прикинулся.

– Продолжайте.

– Мальчиком, до Второй мировой войны, я учился во французском лицее, хотя мечтал о том, чтобы участвовать в борьбе за независимость. В 1942 году пришли японцы и выгнали французов, хотя режим Виши вроде бы был их союзником. Мы стали бороться с японцами. Возглавили борьбу коммунисты во главе с Хо Ши Мином. Они были эффективнее, опытнее, безжалостнее националистов. Многие перешли на их сторону, но не мой отец. Когда в 1945 году японцы, потерпев поражение, ушли, Хо Ши Мин стал национальным героем. Мне было пятнадцать, я уже участвовал в боевых действиях. Потом вернулись французы. И война продолжалась еще девять лет. Хо Ши Мин и коммунистический Вьетмин вобрали в себя все остальные движения. Тех, кто возражал, ликвидировали. Я участвовал и в той войне. Был среди тех людей-муравьев, которые по частям перетаскивали артиллерийские орудия через горные перевалы около Дьенбьенфу, где французы в 1954 году потерпели решающее поражение. Последовали Женевские соглашения и новая беда. Мою страну разделили. На Север и Юг.

– Вы вновь начали воевать?

– Не сразу. Какое-то время жили в мире. Ожидали референдума, составной части Соглашений. Когда же референдум не состоялся и династия Дьема, правящая на Юге, отказалась его проводить, понимая, что проиграет, мы вновь начали воевать. Выбирать пришлось между Дьемами с их коррупцией на Юге и Хо и генералом Гиапом на Севере. Я сражался под началом Гиапа. Видел в нем настоящего героя. Я выбрал коммунистов.

– Вы все еще были холостяком?

– Нет, уже женился на моей первой жене. У нас было трое детей.

– Они все еще там?

– Нет, умерли.

– Болезнь?

– Бомбы, сброшенные с «Б-52».

– Продолжайте.

– Пришли первые американцы. Еще при Кеннеди. Вроде бы как советники. Но для нас режим Дьема стал еще одним марионеточным правительством, таким же, как те, что были и при японцах, и при французах. Вновь мою страну оккупировали иностранцы. Я вернулся в джунгли, чтобы сражаться.

– Когда?

– В тысяча девятьсот шестьдесят третьем.

– Еще десять лет?

– Еще десять лет. Когда все закончилось, мне уже было сорок два, и половину моей жизни я прожил как животное, голодный, больной, испуганный, под постоянной угрозой смерти.

– Но после 1972 года у вас появился повод для радости, – заметил Декстер.

Вьетнамец покачал головой.

– Вы не понимаете, что произошло после смерти Хо в 1968 году. Партия и государство попали в другие руки. Многие из нас сражались за свою страну в надежде, что в ней найдется место инакомыслию. Но те, кто выхватил власть из рук Хо, придерживались других взглядов. Патриотов одного за другим арестовывали и казнили. Приказы исходили от Ле Дуана и Ле Дык Тхо. Они не обладали внутренней силой Хо, который понимал, что не могут все люди шагать строем. Эти знали только один способ борьбы с несогласными – физическое уничтожение. Власть секретной полиции росла день ото дня. Вы помните наступление 1968 года, наступление Тет?

– Чертовски хорошо.

– Вы, американцы, похоже, думаете, что мы одержали в нем победу. Это не так. Задумали наступление в Ханое, приписав авторство генералу Гиапу, который на самом деле потерял всякое влияние. Вьетконгу приказали перейти в наступление. И оно нас погубило. Как того и хотелось Ле Дуану. Сорок тысяч наших лучших офицеров и солдат погибли в смертоубийственных операциях. В том числе и все лидеры освободительной войны на Юге. С их смертью Ханою более не угрожало соперничество. Кадры северовьетнамской армии возглавили наши отряды, аккурат перед окончательной победой. Я был одним из немногих выживших южновьетнамских националистов. Я хотел жить в свободной, объединившейся стране, где нашлось бы место и свободе культуры, и частному сектору, и фермерским хозяйствам. Сражался за одно, а получилось другое.

– Что именно?

– Настоящие погромы начались после окончательного захвата Юга в 1975 году. Два миллиона китайцев лишили всего нажитого, обрекли на рабский труд или бегство из страны. Я возражал. И не только я. Тогда появились концентрационные лагеря для вьетнамцев. Сейчас в них двести тысяч заключенных, в основном с Юга. В конце 1975 года агенты Сонг Анг, секретной полиции, пришли за мной. Я написал слишком много писем протеста, в которых говорил, что преданы идеалы, за которые я боролся. Им это не понравилось.

– И сколько вам дали?

– Три года лагерей, стандартный срок на «перевоспитание». Потом три года под постоянным наблюдением. Меня отправили в лагерь в провинции Хатай, в сорока километрах от Ханоя. Они всегда посылают человека подальше от дома, чтобы затруднить побег.

– Но вы сумели убежать?

– Сумела моя жена. Она действительно медсестра, как и специалист по поддельным документам. А я действительно был директором школы в те недолгие годы мира. Мы встретились в лагере. Она работала в лазарете. Я пришел с абсцессами на обеих ногах. Мы разговорились. Полюбили друг друга. Можете себе такое представить, в нашем-то возрасте. Она вытащила меня оттуда. Ей удалось сохранить золотые украшения, так спрятать, что их не нашли, не конфисковали. На них мы и купили билет на сухогруз. Теперь вы все знаете.

– А почему вы думаете, что я могу вам поверить? – спросил Декстер.

– Вы говорите на нашем языке. Вы там были?

– Да, был.

– Воевали?

– Да.

– Тогда я скажу вам, как солдат – солдату: когда видишь, что проиграл, это надо признавать. Так что перед вами человек, который проиграл окончательно и бесповоротно. Так мы идем?

– И куда, по-вашему, вы должны идти?

– В Службу иммиграции, естественно. Вы же должны вывести нас на чистую воду.

Кел Декстер допил кофе и поднялся. Майор Нгуен Ван Тран тоже начал вставать, но Декстер положил руку ему на плечо, заставив опуститься на стул:

– Не спешите, майор. Война закончилась. Она шла далеко отсюда и давно. Так что постарайтесь насладиться остатком жизни.

На лице вьетнамца отразилось крайнее изумление. Он только и сумел, что кивнуть. Декстер повернулся и ушел.

Выходя на улицу, Кел чувствовал, что его что-то гложет. Что-то связанное с выражением лица вьетконговского офицера. Вроде бы он уже видел это крайнее изумление.

И в конце улицы многие прохожие оглянулись на гомерический смех молодого адвоката, который, откинув голову, смеялся над неисповедимостью путей господних. Сам того не замечая, он потирал левую руку, на которую в тоннеле, глубоко под землей, враг плесканул горячее пальмовое масло.

Произошло это 21 ноября 1978 года.

(обратно)

Глава 10 Трудяга

К 1985 году Кел Декстер ушел из юридической фирмы «Хонимен Флейшер», но не на ту работу, которая могла привести к особняку в Уэстчестере.

Стал государственным защитником,[267] или, как называли их в Нью-Йорке, бесплатным адвокатом. На новом месте он не мог рассчитывать ни на славу, ни на большие гонорары, зато получал то, чего не дало бы ему ни корпоративное, ни налоговое право: моральное удовлетворение от работы.

Анджела легко согласилась с его решением, чего он, честно говоря, не ожидал. Собственно, не высказала никаких возражений. Члены семьи Мароцци напоминали ягоды в виноградной грозди, старались держаться вместе. Бронкс был для них родным домом. Аманда Джейн ходила в школу, которая ей нравилась, ее окружали подруги. А работа, приносящая больше денег, означала бы изменение социального статуса и переезд в более престижный район.

Но работать приходилось много, защищая тех, кто провалился в ячейки сети Американской мечты. Защищать тех, кто не мог заплатить за свою защиту.

Кел Декстер не считал, что бедный и необразованный обязательно должен быть виновным. И всегда радовался, когда его клиент, пусть черный, пусть едва умеющий читать, уходил свободным, потому что не совершил того, в чем его обвиняли. Он по-прежнему оставался государственным защитником, когда жаркой летней ночью 1988 года встретил Вашингтона Ли.

На острове Манхэттен суды рассматривают в год более 110 тысяч дел, не считая гражданских исков. Судебная система работает на пределе, кажется, что еще чуть-чуть – и она рухнет под лавиной все новых дел, но каким-то образом продолжаетфункционировать. В те годы одним из средств выживания являлось круглосуточное слушание дел в большом, отделанном гранитом здании за номером 100 по Сентр-стрит.

Как в хорошем водевиле, в Криминал-Корт-Билдинг могли сказать: «Мы никогда не закрываемся». И действительно, в залах заседаний судьи, адвокаты, прокуроры, подсудимые непрерывной чередой сменяли друг друга.

В ту июльскую ночь 1988 года Декстер дежурил в ночную смену как адвокат по вызову, то есть любой судья мог привлечь его к участию в процессе. И в два часа ночи, когда он уже собрался улизнуть, по громкой связи его вызвали в зал AR2A. Он вздохнул: с судьей Хасселбледом не поспоришь.

Когда он подошел к столу, за которым восседал судья, там уже стоял помощник окружного прокурора, держа в руке папку с делом.

– Вы устали, мистер Декстер.

– Полагаю, мы все устали, ваша честь.

– С этим не поспоришь, но есть еще одно дело, которым я попрошу вас заняться. Не завтра – сейчас. Возьмите папку. Этот молодой человек, похоже, серьезно влип.

Декстер взял папку у помощника окружного прокурора, и они вместе вышли из зала заседаний. На обложке Декстер прочитал: «Народ штата Нью-Йорк против Вашингтона Ли».

– Где он? – спросил Декстер.

– Здесь, в камере предварительного заключения, – ответил помощник прокурора.

С фотографий, сделанных в полицейском участке, на Кела смотрел худенький подросток, в глазах которого читались недоумение и безнадежность, как это бывает у многих необразованных людей, кого засасывает, перемалывает и выплевывает судебная система любой страны мира. И недоумение явно перевешивало ум.

Обвиняемый, восемнадцати лет от роду, жил в районе, известном как Бедфорд-Стуивсент. Эта часть Бруклина представляла собой черное гетто. Декстер удивился. Если паренек из Бруклина, почему его судят на Манхэттене? Он предположил, что подросток перебрался через реку, чтобы угнать автомобиль или украсть бумажник.

Но нет, обвиняли его в банковском мошенничестве. То есть в попытке получить деньги по поддельному чеку, в использовании украденной кредитной карточки, одновременном изъятии денег в двух филиалах по одному счету? Нет. Ничего подобного.

Обвинение выглядело странным, его суть не раскрывалась. Окружной прокурор просто указал, что обвиняемый мошенническим путем обогатился на десять с лишним тысяч долларов. Жертвой являлся «Ист-Ривер банк», центральный офис которого располагался на Манхэттене, что объясняло, почему судят подростка здесь, а не в Бруклине. Факт мошенничества установила служба внутренней безопасности банка, и теперь администрация банка желала наказать мошенника по всей строгости закона, в полном соответствии с корпоративной политикой.

Войдя в камеру, Декстер ободряюще улыбнулся, представился, сел, предложил сигареты. Сам он не курил, но 99 процентов его клиентов с жадностью затягивались белыми палочками. Вашингтон Ли покачал головой:

– Они вредны для здоровья.

Декстер хотел сказать, что семь лет за решеткой тоже здоровья не прибавят, но промолчал. Мистер Ли, заметил он, не просто некрасивый, а урод. И как с такой физиономией ему удалось уговорить банк выдать ему столько денег? Судя по внешности, его не пустили бы даже в выложенный итальянским мрамором вестибюль респектабельного «Ист-Ривер банк».

Келвину Декстеру требовалось время, чтобы как следует вникнуть в это дело. Но сейчас речь шла о том, что грядущее заседание ограничится лишь формальным предъявлением обвинения. Хотелось бы, конечно, освободить юношу под залог, но он заранее сомневался, что такое возможно.

Часом позже Декстер и помощник прокурора вновь вернулись в зал судебных заседаний. Вашингтону Ли – в его глазах по-прежнему читалось недоумение – официально предъявили обвинение.

– Мы готовы приступить к рассмотрению дела? – спросил судья Хасселблед.

– Ваша честь, я должен обратиться к вам с просьбой отложить рассмотрение дела по существу, – ответил Декстер.

– Подойдите ко мне, – приказал судья. Когда оба юриста подошли к возвышению, он спросил: – У вас возникли проблемы, мистер Декстер?

– Это более сложный случай, чем кажется на первый взгляд, ваша честь. Речь идет не о краже колпаков с колес автомобиля. Мой подзащитный обвиняется в том, что мошенническим путем похитил более десяти тысяч долларов из первоклассного банка. Мне нужно время, чтобы разобраться.

Судья посмотрел на помощника прокурора, который пожал плечами, как бы говоря, что у него возражений нет.

– В этот же день через неделю, – постановил судья.

– Я прошу отпустить моего подзащитного под залог, – продолжил Декстер.

– Возражаю, ваша честь, – отозвался помощник.

– Я устанавливаю сумму залога. Десять тысяч долларов, – объявил судья.

У Вашингтона Ли не было и десяти долларов, не то что десяти тысяч, и все это знали. Так что ему пришлось возвращаться в камеру. Когда они выходили из зала заседаний, Декстер попросил помощника прокурора об одолжении:

– Слушай, если тебе все равно, направь его в «Томбс», а не в «Айленд».

– Конечно, нет проблем. Поезжай-ка ты домой и поспи. Вид у тебя утомленный.

Они говорили о двух тюрьмах кратковременного содержания для обвиняемых и осужденных, которые использовала судебная система Манхэттена. В «Томбс», за исключением названия, не было ничего могильного.[268] И находилась эта тюрьма рядом со зданием суда, то есть адвокатам защиты никуда не приходилось ехать для встречи с клиентами, в отличие от второй тюрьмы, «Райкерс айленд», расположенной за пределами Манхэттена. Воспользоваться советом коллеги и отдохнуть Декстер не смог: помешала папка. Предстояло ознакомиться с ее содержимым, раз уж наутро он хотел встретиться с Вашингтоном Ли.

Тренированному глазу не составило труда разобраться с историей выявления преступления и ареста Вашингтона Ли. Мошенничество раскрыла служба безопасности, и следы привели к Ли. Возглавлял службу безопасности некий Дэн Витковски, в недавнем прошлом детектив Управления полиции Нью-Йорка, и он уговорил кого-то из бывших коллег съездить в Бруклин и арестовать Вашингтона Ли.

Сначала его привезли в полицейский участок в центре города и посадили в одну из тамошних камер. Потом, когда в участке набралось достаточное количество обвиняемых, всех переправили в Криминал-Корт-Билдинг и оставили на диете из сандвичей с копченой колбасой и сыром.

Тем временем шестеренки судебной машины продолжали медленно вращаться. Запрос в полицейский участок по месту жительства выявил короткий список мелких преступлений: снятие колпаков с колес припаркованных автомобилей, вскрытие торговых автоматов, кражи в магазинах самообслуживания. По завершении формальностей Вашингтон Ли предстал перед судом для предъявления обвинения. Именно тогда судья Хасселблед и потребовал прихода защитника.

Из досье следовало, что перед ним юноша, который ничего собой не представлял и ни на что не годился, разве что вышел на прямую дорогу от мелких преступлений к крупным, и ждала его жизнь рецидивиста с частыми отсидками в казенных домах в качестве гостя народа штата Нью-Йорк. Но каким же образом этот никчемный парень смог до такой степени обаять «Ист-Ривер банк», даже не имеющий отделения в Бедфорд-Стуивсент, что ему выдали десять тысяч долларов? Ответа Декстер не получил. Во всяком случае, из документов в этой папке. Нашел только голое обвинение, свидетельствующее о том, что подсудимый не на шутку разозлил расположенный на Манхэттене банк. Хищение имущества в крупных размерах. Семь лет колонии строгого режима.

Декстер поспал три часа, проводил Аманду Джейн в школу, поцеловал Анджелу и вновь направился на Сентр-стрит. В «Томбс» была комната для переговоров, в которой он и собирался вытянуть из этого черного юноши все подробности.

В школе парнишка ничего собой не представлял.

По всем предметам получал только колы да двойки. И будущее не предлагало ему ничего, кроме кривой дорожки, ведущей в тюрьму. А потом один из школьных учителей, который оказался то ли мудрее остальных, то ли добрее, позволил этому вроде бы пустоголовому мальчишке сесть за его компьютер (это Декстер услышал между слов путаного рассказа).

Эффект получился тот же, что и с Иегуди Менухином, когда тому дали скрипку. Мальчишка посмотрел на клавиатуру, посмотрел на экран – и начал писать музыку. Учитель, безусловно фанат компьютеров, потому что тогда персональные компьютеры являлись скорее исключением, чем правилом, конечно же, мог только поощрять явный талант. Случилось это пятью годами раньше.

Вашингтон Ли начал учиться. Начал откладывать деньги. Когда вскрывал и грабил торговые автоматы, уже не тратил добычу на курево, выпивку, наркотики, модную одежду. Копил, пока не сумел купить компьютер на распродаже имущества какого-то банкрота.

– Но как тебе удалось ограбить «Ист-Ривер банк»?

– Я влез в их главный компьютер, – ответил юноша.

На мгновение Декстер подумал, что речь пойдет о краже со взломом, поэтому попросил объяснить. И впервые увидел, как загорелись глаза Вашингтона Ли. Теперь он говорил о том, что знал.

– Вы представляете себе, какие хилые некоторые из систем безопасности, созданных для защиты банка данных?

Декстер признал, что не представляет, более того, никогда над этим не задумывался. Как и большинство неспециалистов, он, конечно, знал, что изготовители компьютеров оснащают их специальными системами, предотвращающими несанкционированный доступ к хранящейся в памяти важной информации. Но понятия не имел, как это делается, не говоря уж о способах преодоления этих защитных систем. Поэтому узнал от Вашингтона Ли много нового и интересного.

«Ист-Ривер банк» хранил всю информацию о счетах своих вкладчиков в гигантском банке данных. Поскольку информацию о своем финансовом положении большинство клиентов полагали строго конфиденциальной, доступ к этим данным имели только сотрудники банка, знающие все необходимые пароли. Если хотя бы один из паролей набирался неправильно, на экране компьютера высвечивалось: «В доступе отказано». А после третьей неудачной попытки компьютер включал сигнализацию системы тревоги.

Вашингтон Ли сумел взломать все коды, найти все пароли, не подняв тревоги, и вышел на главный компьютер, расположенный глубоко под землей под главным офисом банка на Манхэттене. Теперь он мог отдать компьютеру любой приказ. То есть посрамил многих и многих специалистов, участвовавших в создании очень дорогой защитной системы.

И он этой возможностью воспользовался. Приказал компьютеру идентифицировать каждый расходный и депозитный счет клиентов банка и ежемесячный процент, поступающий на эти счета. А потом приказал вычленять четверть от каждой процентной суммы и переводить эту четверть на его счет.

Поскольку такого счета у него не было, Вашингтон Ли открыл его в местном отделении банка «Чейз Манхэттен». Если бы ему хватило ума переводить деньги в один из банков Багамских островов, его бы, скорее всего, никогда не поймали.

Подсчет процентов – дело непростое, поскольку это величина переменная, зависящая от плавающей учетной ставки, поэтому, чтобы узнать, сколько денег набежало за прошедший месяц, требуется время. У большинства людей этого времени нет. Они доверяют банку, считают, что уж в математике там разбираются и в расчетах ошибок не делают.

Но вот мистер Толстой придерживался иного мнения. Пусть ему и исполнилось восемьдесят, но на ясность ума он никогда не жаловался. От чего он мучился, так это от скуки, коротая время в маленькой квартирке на Западной 108-й улице. До пенсии он работал актуарием[269] в крупной страховой компании, а потому полагал, пяти- и десятицентовики – тоже деньги, если умножить их на многие разы. И он не жалел времени на то, чтобы поймать банк на ошибке. Однажды ему это удалось.

Проведя все требуемые математические операции, он обнаружил, что процентные начисления по его вкладу за апрель уменьшены на четверть. Он проверил мартовское начисление. Получил тот же результат. Потом февральское и январское. После чего пожаловался.

Менеджер местного отделения отдал бы ему недостающий доллар из собственного кармана, но правила есть правила. Он передал жалобу по инстанциям. В центральном офисе поначалу решили, что компьютер дал случайный сбой, касающийся одного счета, но сделали выборочную проверку еще десяти счетов. Оказалось, что и там начисленные проценты занижены на четверть. Тогда позвали компьютерщиков.

Они выяснили, что главный компьютер снимает с каждого счета четверть начисляемой суммы, и происходит это на протяжении двадцати месяцев. Спросили, почему он это делает.

– Потому что вы отдали мне такую команду, – ответил компьютер.

– Нет, мы не отдавали, – возразили компьютерщики.

– Значит, отдал кто-то еще, – лаконично ответил компьютер.

Вот тут на сцену вышел Дэн Витковски. Расследование много времени не заняло. Мелочовка с каждого счета «Ист-Ривер банк» перечислялась на счет отделения банка «Чейз Манхэттен» в Бруклине. Счет этот принадлежал Вашингтону Ли.

– А теперь скажи мне, сколько денег пришло на твой счет? – спросил Декстер.

– Чуть меньше миллиона долларов.

Адвокат прикусил тупой кончик карандаша. Неудивительно, что обвинение звучало так расплывчато. Действительно «больше десяти тысяч долларов». Но величина суммы украденного подсказала ему эффективный способ защиты клиента.

…Мистер Лу Аккерман наслаждался завтраком. Собственно, за весь день только позавтракать он мог без лишней суеты. В отличие от ленчей или обедов-банкетов. А тут ледяной апельсиновый сок, хруст овсяных хлопьев, пышность яичницы-болтушки, аромат свежезаваренного кофе «Синяя гора». И все это на балконе-террасе, с видом на Центральный парк, в прохладе летнего утра, предшествующей дневной жаре. Вот когда особенно остро чувствовалось, что жизнь – в радость. А мистер Келвин Декстер все испортил.

Когда слуга-филиппинец принес на террасу визитную карточку, Аккерман глянул на слово «адвокат» и нахмурился, гадая, кто бы это мог быть.

Вроде бы он где-то слышал эту фамилию. И уже собрался сказать слуге, чтобы тот попросил визитера прийти в офис, когда за спиной филиппинца раздался мужской голос:

– Я понимаю, с моей стороны это дерзость, мистер Аккерман, и прошу прощения за свое поведение. Но если вы уделите мне десять минут, чтобы выслушать мое предложение, то скажете мне спасибо за то, что встреча наша произошла не в вашем рабочем кабинете.

Аккерман пожал плечами и указал на стул по другую сторону стола.

– Скажите миссис Аккерман, что у меня совещание, – приказал он филиппинцу. Потом повернулся к Декстеру: – Только покороче, мистер Декстер.

– Будьте уверены. Вы выдвинули обвинения против моего клиента Вашингтона Ли, который мошенническим путем снял со счетов ваших клиентов почти миллион долларов. Я думаю, вы поступите мудро, если откажетесь от обвинения.

Главный исполнительный директор «Ист-Ривер банк» чуть не выпрыгнул из штанов. Действительно, стоит проявить минутную слабость, и вот что из этого выходит! Ни за что ни про что ему испортили завтрак.

– Даже не мечтайте, мистер Декстер. Разговор окончен. Ни в коем разе. Мальчишка сядет в тюрьму, чтобы другим неповадно было. Корпоративная политика. До свидания.

– Жаль. Видите ли, то, что он сделал, впечатляет. Добрался до вашего главного компьютера. Обошел все ваши охранные системы. Вроде бы такое просто невозможно.

– Ваше время истекло, мистер Декстер.

– Еще несколько секунд. Этот завтрак у вас не последний. У вашего банка примерно миллион клиентов, имеющих расходные и депозитные счета. Они думают, что их деньги в полной безопасности. А через несколько дней чернокожий мальчишка из гетто встанет в суде и расскажет о том, что раз уж ему удалось взломать все коды, то и любой другой сможет за пару часов добраться до любого из счетов. Как вы думаете, вашим клиентам это понравится?

Аккерман поставил на стол чашку с кофе, посмотрел на парк.

– Это неправда, и почему они должны поверить?

– Потому что все скамьи для прессы будут заняты, а репортеры радио и телевидения будут ждать у дверей. Я думаю, четверть ваших клиентов тут же примут решение поменять банк.

– Мы объявим об установке новой охранной системы. Лучшей из лучших.

– Но как раз это вам следовало сделать раньше. И ее взломал мальчишка-двоечник из Бедфорд-Стуивсент. Вам еще повезло. Вы вернули этот миллион. А представьте себе, что такое случится вновь, причем уйдут десятки миллионов, и не за двадцать месяцев, а за уикенд, и не в отделение «Чейз Манхэттен», а на Каймановы острова. Банку придется компенсировать эти деньги. И как ваш совет директоров воспримет то унижение, которому подвергнется банк?

Лу Аккерман подумал о совете директоров. В него входили представители «Пирсон-Лерман», «Морган Стенли». Такие люди крайне не любили, чтобы их унижали. Да, тут пахло потерей работы.

– Неужели все так плохо?

– Боюсь, что да.

– Хорошо. Я сегодня же позвоню окружному прокурору и скажу, что мы снимаем обвинение, поскольку вернули все деньги. Но вы понимаете, что окружной прокурор может настоять на процессе и по собственной инициативе.

– Тогда вам придется убедить его, мистер Аккерман, что делать это не стоит. Я не думаю, что для этого потребуются сверхчеловеческие усилия.

Он поднялся и повернулся, чтобы уйти. Аккерман умел проигрывать.

– У нас всегда найдется место для хорошего адвоката, мистер Декстер.

– У меня есть идея получше. Возьмите на работу Вашингтона Ли. Я думаю, пятидесяти тысяч в год ему вполне хватит.

Аккерман вскочил, едва не перевернув стол. «Синяя гора» оставила коричневое пятно на белоснежной скатерти.

– Да почему я должен брать на работу эту шваль?

– Потому что, когда дело касается компьютеров, лучше его нет. Он взломал вашу защитную систему, за которую вы наверняка заплатили миллионы, и сделал это с помощью допотопного компьютера стоимостью в пятьдесят долларов. Он сможет создать вам действительно непробиваемую защиту. Благодаря этому вы еще приобретете новых клиентов. С чистой совестью объявите во всеуслышание, что ваша база данных – наиболее защищенная по эту сторону Атлантики. Такого специалиста лучше иметь в своей команде.

Вашингтона Ли освободили двадцать четыре часа спустя. Он не понимал, почему. Так же, как и помощник окружного прокурора. Но у банка вдруг случился приступ корпоративной амнезии, а у канцелярии окружного прокурора хватало и других подсудимых, с которых обвинение никто не снимал. Так чего упираться?

Банк даже пошел на то, чтобы прислать к «Томбс» лимузин за своим новым сотрудником. Вашингтон Ли раньше видел лимузины только издали. Он устроился на заднем сиденье и смотрел на затылок своего адвоката, уставившегося в окно.

– Послушайте, я не знаю, что вы сделали и как. Но придет день, когда я смогу отплатить вам добром за добро.

– Ладно, Вашингтон, может, такой день и придет.

Произошло это 20 июля 1988 года.

(обратно)

Глава 11 Киллер

Когда Югославией правил маршал Тито, преступность в стране практически отсутствовала. На туристов никто не нападал, женщины могли спокойно прогуливаться по улицам, рэкета не существовало.

И это не могло не удивлять, потому что семь провинций, которые в 1918 году Антанта собрала в единую Югославию, традиционно поставляли в Европу самых опасных и дерзких бандитов.

Ларчик открывался просто: в послевоенном 1948 году югославское государство заключило договор с югославской преступностью. По этому договору правоохранительные органы закрывали глаза на преступления при одном условии: они должны совершаться за границей. Белград просто экспортировал свой преступный мир.

И местом деятельности югославских преступных боссов стали Италия, Австрия, Германия и Швеция. В середине шестидесятых годов турки и югославы стали первыми иностранными рабочими, которые начали прибывать в более богатые северные страны, чтобы делать ту грязную работу, которую местные полагали недостойной себя.

Приход в любую страну новой многочисленной этнической общины несет с собой появление преступного мира этого этноса. Итальянская мафия прибыла в Нью-Йорк с итальянскими иммигрантами. Турецкие преступники пришли в Европу на плечах рабочих. Югославские поступили так же, но при этом они пользовались поддержкой и покровительством своего государства.

Белград получал двойную выгоду. Тысячи югославов нашли работу и каждую неделю отсылали заработанную твердую валюту домой. Как и в любом коммунистическом государстве, с экономикой дела в Югославии обстояли неважно, но регулярный поток твердой валюты позволял это скрывать.

Пока Тито противостоял Москве, США и НАТО не обращали внимания на происходящее в его стране. Более того, во время холодной войны он считался одним из лидеров Движения неприсоединившихся стран. Прекрасное Далматийское побережье на Адриатике превратилось в туристическую Мекку, обеспечивая дополнительный приток твердой валюты, благо солнце светило ярко, а вода оставалась чистой.

Тито установил в стране жесткий тоталитарный режим. С диссидентами или оппонентами не церемонились, но на улицах царил порядок. За соблюдением договора с преступным миром следила не столько полиция, сколько секретная служба, ведающая вопросами государственной безопасности, СГБ.

Она и диктовала условия. Бандиты, контролирующие и обложившие данью югославские общины за рубежом, могли возвращаться в Югославию. Там их никто не преследовал, и они этим пользовались. Строили виллы на побережье, особняки в столице.

Жертвовали приличные суммы в пенсионный фонд руководства СГБ. Иногда их просили кое-кого «замочить», не оставляя следов, и они, конечно, откликались на такие просьбы. Руководил всем этим несменяемый босс СГБ, толстый словенец Стан Доланч, при упоминании одного имени которого многих начинало трясти от страха.

Контролируемая полицией проституция и наиболее выгодные виды контрабанды тоже содействовали пополнению пенсионных фондов. Насилие, за исключением случаев, санкционированных государством, не допускалось. Молодой поросли разрешалось разве что сбиваться в банды, красть автомобили (только не у туристов) да драться между собой. Те, кого тянуло на что-то более серьезное, могли попробовать свои силы в других странах. А если кто-то не понимал этого, то для них имелась тюрьма, из которой редко кому удавалось выйти.

Маршал Тито выстроил стройную систему, которая, однако, могла функционировать лишь под его началом. В 1980 году он умер, и возведенное им здание начало рушиться.

В Земане, рабочем районе Белграда, у слесаря авторемонтной мастерской Зилича в 1956 году родился сын, которого назвали Зоран. С самого раннего детства мальчишка проявлял крайнюю агрессивность. Когда ему исполнилось десять, школьные учителя вздрагивали при упоминании его имени.

Но он обладал одним качеством, которое отличало его среди других белградских бандитов вроде Желько Ражнатовича, он же Аркан. Выделялся Зилич умом.

Бросив школу в четырнадцать лет, он сколотил подростковую банду. Они крали автомобили, дрались с другими бандами, пили, приставали к местным девушкам. После особенно жесткой разборки с другой бандой трое ее членов, избитые велосипедными цепями, несколько дней провели в реанимационном отделении, на грани жизни и смерти, и местная полиция решила, что с нее хватит.

Зилича привезли в участок, отвели в подземную камеру и резиновыми дубинками отделали до такой степени, что он не мог встать. Безо всякой злобы, просто чтобы Зоран Зилич серьезно отнесся к тому, что ему говорили.

Начальник полиции дал юноше добрый совет, а может, и несколько. На этот раз его услышали. Шел 1972 год, Зорану уже исполнилось шестнадцать, и неделей позже он уехал из страны. Не на пустое место. В Германии присоединился к банде Любы Земанача, фамилию тот взял по названию своей малой родины. Он тоже родился и вырос в Земане.

Земанач был одним из самых жестоких югославских бандитов. Умер не своей смертью, его застрелили в Германии, в вестибюле здания суда, но Зоран Зилич оставался с ним десять лет, постепенно поднимаясь в бандитской иерархии. Земанач сам говорил, что второго такого садиста, как Зилич, не встречал. Для тех, кто занимается рэкетом, умение внушить страх играет едва ли не самую важную роль. Зилич это умел, более того, ему нравилось давать показательные уроки.

В 1982 году Зилич ушел от Земанача и в двадцать шесть лет сформировал собственную банду. Возможно, между ними и началась бы война, но вскоре Земанач покинул этот мир. Последующие пять лет Зилич возглавлял свою банду, которая действовала на территории Германии и Австрии. Он прекрасно говорил на немецком и английском. Но в Югославии происходили важные перемены.

Никто не сумел заменить маршала Тито, которому слава героя партизанской войны с немцами и врожденная харизма позволили так долго сохранять единство федерации.

В восьмидесятые годы бурные перемены шли во всем мире, формировались новые государственные союзы, распадались старые. В Словении и Хорватии на севере, в Македонии на юге крепли сепаратистские настроения.

В 1987 году Зилич заключил союз с мелким функционером коммунистической партии, которого другие проглядели или недооценили. Функционер обладал двумя качествами, очень понравившимися Зиличу: абсолютной безжалостностью и дьявольской хитростью, благодаря которой соперники узнавали, что остались с носом, когда уже ничего не могли изменить. Зилич напрямую способствовал его продвижению наверх. После 1987 года он не раз и не два убирал оппонентов Слободана Милошевича.

К 1989 году Милошевич понял, что с коммунизмом далеко не уедешь и ставить нужно на крайний сербский национализм. Пригласил в страну не одного, а четырех всадников Апокалипсиса. Зилич служил ему практически до конца.

Югославия разваливалась. Милошевич выступал в роли человека, которому по силам спасти союз, но не говорил, что намерен сделать это посредством геноцида, этнических чисток. В Сербии, республике, на территории которой находился Белград, его популярность укреплялась верой в то, что он сумеет уберечь сербов по всей Югославии.

Но для этого следовало сделать так, чтобы сербы подверглись гонениям. А если хорваты и боснийцы не спешили наброситься на сербов, их следовало к этому подтолкнуть. Маленькая местная резня обычно заставляла представителей титульной национальности набрасываться на сербское меньшинство. И тогда Милошевич мог послать армию на защиту сербов. В роли провокаторов предстояло выступать бандитам, которые надели камуфляжную форму, взяли в руки армейские автоматы и превратились в военизированные отряды «патриотов».

И если до 1989 года югославское государство удерживало свой преступный мир за границей, то Милошевич пригласил бандитов в страну в качестве своих полноправных партнеров.

Как и многих второсортных функционеров, на волне перемен поднявшихся на вершину власти, Милошевича завораживали деньги. Числа со многими нулями действовали на него, как дудочка заклинателя змей на кобру. Для него деньги не означали предметы роскоши, которые он мог на них купить. До самого ареста он жил достаточно скромно. Просто он видел в деньгах непременный атрибут власти. Ко времени его падения, по подсчетам нового югославского правительства, он и его дружки украли у государства и перевели на свои заграничные счета примерно двадцать миллиардов долларов.

Другие, однако, не страдали скромностью. В том числе его отвратительная жена и одинаково отталкивающие сын и дочь.

Среди «полноправных» партнеров был и Зоран Зилич, который, можно сказать, стал его личным наемным киллером. Наличными Милошевич не расплачивался никогда. Зато предоставлял свободу действий в наиболее выгодных сферах бизнеса, как легального, так и криминального, с гарантиями абсолютного иммунитета. Дружки тирана могли грабить, мучить, насиловать, убивать, но полиция на все закрывала глаза. Милошевич создал криминальный режим, выдавая себя за патриота, и сербы и политики Западной Европы долгие годы ему верили.

Но, несмотря на жестокость и кровопролитие, ему не удалось удержать Югославию от распада, как не удалось создать и Великую Сербию. Словения отделилась, за ней – Македония и Хорватия. По Дейтоновскому соглашению в ноябре 1995 года ушла Босния, а к июлю 1999 года он не только потерял Косово, но и спровоцировал массированные натовские бомбардировки Сербии.

Как и Аркан, Зилич сформировал маленький военизированный отряд. Были и другие отряды. Парни Френки, возглавляемые Френки Стаматовичем, который, к слову сказать, был не сербом, а ренегатом-хорватом с полуострова Истрия. В отличие от шумного, любящего покрасоваться Аркана, которого убили в холле белградского отеля «Холидей инн», Зилич и его люди старались не светиться. Но в трех случаях во время боснийской войны он вел свою группу на север и насиловал, подвергал пыткам и убивал жителей этой несчастной республики, которую спасло только решительное вмешательство американцев.

В третий раз это случилось в апреле 1995 года. Если Аркан называл своих людей Тиграми и численность его отряда доходила до двухсот человек, то у Зилича были Волки, и за количеством он не гнался. В третий поход взял с собой одиннадцать человек. Все были отпетыми бандитами, за исключением одного. Зиличу требовался радист, и один из его Волков, у которого младший брат учился на юридическом факультете, сказал, что у брата есть друг, бывший армейский радист.

Брат передал этому парню предложение Зилича, и тот согласился пожертвовать пасхальными каникулами и пойти с Волками на север.

Зилич спросил, что это за человек. Воевал ли? Ему ответили, что нет, но три года прослужил в частях связи югославской армии и теперь готов к более активным действиям.

– Раз в него ни разу не стреляли, значит, и он никогда никого не убивал, – хмыкнул Зилич. – Что ж, эта экспедиция кое-чему его научит.

Отряд выступил на север в первую неделю мая, задержка произошла из-за поломки одного из советских джипов. Ехали через Пале, когда-то лыжный курорт, ставший столицей самопровозглашенной Сербской Республики, она занимала треть территории Боснии, зачищенной от хорватов и мусульман и теперь чисто сербской. Обогнули Сараево, когда-то столицу зимней Олимпиады, а теперь лежащее в развалинах, въехали непосредственно в Боснию и обосновались в Баня-Луке.

Оттуда Зилич совершал короткие набеги, избегая столкновений с моджахедами, выбирая в качестве целей беззащитные мусульманские общины.

14 мая они нашли маленькую деревеньку на склоне Власичского хребта, застали врасплох жителей, перебили всех, ночь провели в лесу, к вечеру 15-го вернулись в Баня-Луку.

Новый рекрут покинул их на следующий день, истерично заявив, что он должен возвращаться на занятия. Зилич отпустил его, предупредив, что лично отрежет ему член зазубренной кромкой разбитого стакана для вина и засунет в горло сначала член, потом стакан, если он не будет держать рот на замке. Парень ему не понравился. Во-первых, глупый, во-вторых, нервный.

Дейтоновские соглашения положили конец резне в Боснии, но зато начался сезон охоты в Косово. В 1998 году Волки Зилича действовали там, заявляя, что борются с Армией освобождения Косово, но на самом деле нападая на беззащитные отдаленные деревни.

Но Зилич никогда не забывал и о собственных интересах. Служба деспоту приносила высокие дивиденды. Его услуги оплачивались правом пренебрегать законом, дарованной президентом неприкосновенностью.

Огромные прибыли приносил ввоз в страну сигарет и духов, коньяков и виски, предметов роскоши. Этот рынок он делил с Ражнатовичем, единственным бандитом, который пользовался таким же влиянием, и несколькими другими. Даже со взятками полиции и политикам к середине девяностых Зилич стал миллионером.

Потом в сферу его интересов попала проституция, наркотики, оружие. Свободно владея немецким и английским, он куда легче в сравнении с теми, кто говорил только на сербскохорватском, налаживал связи с международным преступным миром.

Наркотики и оружие приносили особенно высокий доход. Скоро его состояние измерялось уже восьмизначными числами. Но он также попал в списки Американского агентства по контролю за распространением наркотиков, ЦРУ, Службы расследований министерства обороны (за торговлю оружием) и ФБР.

Ближайшие сподвижники Милошевича, награбившие несметные богатства, купающиеся в роскоши, наслаждающиеся властью, зажирели и потеряли бдительность. Они думали, что до скончания веков останутся у кормушки. Зилич – нет.

Он избегал банков, в которых югославская верхушка держала украденные миллионы. Практически все деньги тоже хранил за границей, но в банках, о которых в Сербии никто и не слышал. И внимательно наблюдал за первыми признаками конца кажущегося незыблемым режима. Он понимал, что рано или поздно на удивление близорукие политики Англии и Европейского союза раскусят Милошевича и скажут, что его время вышло. Это случилось благодаря Косово.

По большей части сельскохозяйственная провинция, автономный край Косово и Черногория – вот и все, что осталось у Сербии от бывшей Федеративной Социалистической Республики Югославии. В Косово проживали миллион восемьсот тысяч косоваров, мусульман, практически ничем не отличающихся от соседей-албанцев, и двести тысяч сербов.

Милошевич добрых десять лет сознательно притеснял косоваров, пока на территории края вновь не начала действовать однажды полностью уничтоженная Освободительная армия Косово. Стратегия использовалась та же, что и прежде. Давить, пока не лопнет терпение; дождаться локальных взрывов возмущения; объявить «террористов» вне закона; ввести войска, чтобы спасти сербов и «восстановить порядок». Да только тут НАТО заявило, что не допустит появления второй Боснии. Милошевич не поверил. Но на этот раз слова не разошлись с делом.

Весной 1999 года начались этнические чистки, проводимые по большей части оккупировавшей автономный край Третьей армией, которой помогала секретная полиция и полувоенные формирования вроде Тигров Аркана, Парней Френки, Волков Зилича. Как и предполагалось, более миллиона косоваров в ужасе бежали в соседние Албанию и Македонию. Милошевич на это и рассчитывал. Как и на то, что Запад приютит и накормит беженцев. Запад избрал другой путь. Начались бомбардировки Сербии.

Белград держался семьдесят восемь дней. На улицах все митинговали против НАТО. Но на кухнях сербы начали говорить, что обезумевший Милошевич губит страну. Известно, что воинственный настрой быстро исчезает, когда над головой рушится крыша. Зилич вовремя услышал разговоры на кухнях.

3 июня Милошевич принял условия Запада. Его вынудили их принять. Зилич понял, что это капитуляция, окончательная и бесповоротная. И решил, что пора уходить.

Бомбардировки прекратились. Война в Косово – тоже. Третья армия, практически не понесшая потерь от натовских бомбардировок, вышла из Косово вместе со всем тяжелым вооружением. Войска членов НАТО оккупировали автономный край. Оставшиеся в живых сербы побежали в Сербию, переполненные яростью. Только вектор этой ярости стал смещаться с НАТО на Милошевича. Сербы начали понимать, что именно он привел страну к краху.

Зилич все активнее переправлял остатки своих активов за границу, готовился к отъезду. Осенью 1999 года протесты только набирали силу.

В ноябре 1999 года на личной встрече Зилич умолял Милошевича организовать военный переворот, опираясь на верную армию, забыть про демократию и легальную оппозицию. Но Милошевич вращался в том мирке, где его популярность не уменьшалась.

Зилич ушел, не понимая, что столкнулся с феноменом, достаточно часто встречающимся в истории: когда человек, обладавший абсолютной властью, начинает ее терять, он, как по мановению волшебной палочки, лишается и многого другого. Храбрости, силы воли, проницательности, решительности, адекватной реакции на происходящее. К декабрю Милошевич перестал быть властью; он лишь цеплялся за нее. Зилич же закончил приготовления к отъезду.

Его состояние приблизилось к пятистам миллионам, ему было куда ехать. Аркана убили, потому что он позволил себе порвать с Милошевичем. На Караджича и генерала Младича, главного виновника резни в Сребренице, в Сербской Республике, где они скрывались, охотились, как на диких зверей. Других уже схватили, и им предстояло предстать перед трибуналом в Гааге.

Отметим здесь, что 27 июля 2000 года Милошевич назначил очередные президентские выборы на 24 сентября. Несмотря на все манипуляции с подсчетом голосов и отказ признать результаты голосования, выборы он проиграл. Толпа захватила парламент, и президентом стал другой человек. Новый режим прежде всего взялся за расследование периода правления Милошевича. Особый интерес вызывали политические убийства и пропавшие двадцать миллиардов долларов.

Бывший тиран поселился в своей роскошной вилле в пригороде Белграда. Жил там до первого апреля, когда президент Коштуница подписал приказ о его аресте.

Но Зоран Зилич к тому моменту давно уже покинул Сербию. Просто исчез в январе 2000 года. Начал новую жизнь в другом мире, где ни к чему прежние друзья, навыки, вещи. Зилич их и оставил.

Взял с собой лишь преданного телохранителя, здоровяка по фамилии Кулач. За неделю обустроился в новом жилище, которое готовил для себя больше года.

Из разведывательных ведомств различных стран лишь в одном обратили внимание на его исчезновение с политической карты Сербии. Никому не известный, глубоко засекреченный американец с интересом пометил для себя новое местожительство бандита.

(обратно)

Глава 12 Монах

От этого сна, кошмарного сна он никак не мог избавиться, сон не желал его отпускать. Ночь за ночью он просыпался с диким криком, мокрый от пота, его мать прибегала, чтобы обнять, как-то успокоить.

Собственно, тревожился и отец, потому что сын не мог или не хотел рассказать, что это за сон, но мать точно знала, что до возвращения из Боснии никакие кошмары его не мучили.

Сон от ночи к ночи не изменялся. Лицо в вонючей жиже, бледный круг с прилипшими к нему экскрементами, как человеческими, так и животных, крики о помощи, мольбы пощадить. Он понимал английский, так же, как Зилич, но для таких фраз, как: «Нет, нет, пожалуйста, не надо», переводчик и не требовался.

Но мужчины с жердями смеялись и вновь погружали лицо несчастного в нечистоты. Оно исчезало и появлялось вновь, пока Зилич не вогнал жердь в открытый рот и с силой не надавил на нее. И больше над поверхностью вонючей жижи лицо не появлялось. Вот тут он просыпался, с криком, в слезах, и успокаивался лишь в объятиях матери, которая шептала ему на ухо, что все хорошо, он дома, в своей спальне в Сеняке.

Но он не мог объяснить, что делал, в чем участвовал, полагая, что выполняет патриотический долг перед Сербией.

Его отец по ночам в спальню к сыну не заходил, заявив, что днем у него много работы, а потому он должен высыпаться. Осенью 1995 года Милан Раич первый раз пришел на прием к психоаналитику.

Дважды в неделю он посещал психиатрическую клинику на Палмотисевской улице, лучшую в Белграде. Но и первоклассные специалисты ничем не могли ему помочь, потому что он не решался на признание.

Облегчение, говорили ему, приходит с очищением, но для этого необходимо открыть душу, выговориться. Однако Милошевич по-прежнему крепко держал власть, но куда больше Милана пугали звериные глаза Зорана Зилича, увиденные в тот день в Баня-Луке, когда он сказал, что хочет уехать домой, в Белград. Куда больше пугали его слова, которые Зилич прошептал ему на ухо, на предмет того, что произойдет, если он откроет рот и сболтнет лишнее.

Его отец был убежденным атеистом, он вырос при режиме Тито и оставался верным слугой партии. Но мать сохранила веру, не порвала связь с Сербской православной церковью, составляющей восточную ветвь христианства с Греческой и Русской православными церквями. Не обращая внимания на насмешки мужа и сына, она многие годы каждое утро ходила на службу. В конце 1995 года ее стал сопровождать Милан.

И начал обретать покой, слушая проповедь, хор, вдыхая благовония, глядя на мерцающие свечи. В церкви, расположенной у футбольного поля, в трех кварталах от их дома, ужас, казалось отступал.

В 1996 году он завалил государственный экзамен по юриспруденции, вызвав гнев отца, который бушевал два дня. Но сын приготовил ему еще более горькую пилюлю.

– Я не хочу быть адвокатом, отец. Я хочу стать слугой Господа.

Потребовалось время, чтобы Раич-старший успокоился и смог поговорить со своим изменившимся сыном. Он признавал, что священник – это тоже профессия. Пусть не приносящая богатства, но уважаемая. Человек по-прежнему мог сказать с высоко поднятой головой: «Мой сын – церковнослужитель, знаете ли».

Он узнал, что стать священником можно лишь после долгих лет учебы, прежде всего в семинарии, но у его сына были совсем другие идеи. Он хотел уйти из мира, и немедленно. Хотел стать монахом, отвергнуть все соблазны, остаться наедине с собой и молитвой.

В десяти милях к юго-востоку от Белграда Милан нашел то, что искал. Маленький монастырь Святого Стефана в деревеньке Сланчи. В монастыре жили двенадцать братьев и игумен-настоятель. Работали на полях и в хлевах собственной фермы, принимали пожертвования от туристов и паломников, размышляли о вечном и молились. Желающие попасть в монастырь записывались в очередь, и перепрыгнуть из ее конца в начало не представлялось возможным.

Однако судьба вмешалась при встрече Раича-старшего с игуменом отцом Василием. Несколько мгновений они в изумлении смотрели друг на друга. Несмотря на окладистую черную бороду, в которую уже вплелись серебряные нити, Раич узнал в игумене Горана Томича, с которым сорок лет тому назад учился в школе. Игумен согласился встретиться с Миланом и обсудить его грядущее служение Церкви.

Отец Василий быстро понял, что на душу молодого человека давит огромный камень и вне церкви покоя ему не обрести. Не первый раз он видел таких людей. Указал, что не может сразу взять Милана в монахи, но добавил, что миряне иной раз на какое-то время приходят в монастырь ради духовного успокоения.

Летом 1996 года, когда война в Боснии уже закончилась, Милан приехал в Сланчи, чтобы выращивать помидоры и огурцы, лечить душуи молиться. Кошмары сниться перестали.

Где-то через месяц отец Василий мягко предложил Милану исповедоваться, и тот, шепотом, под горящей на алтаре свечкой, под взглядом человека из Назарета, рассказал игумену о том, что сделал.

Игумен несколько раз истово перекрестился и помолился: за душу юноши, погибшего в выгребной яме, и кающегося грешника, стоящего на коленях рядом с ним. Он предложил Милану пойти к властям и написать заявление на виновных в случившемся.

Но Милошевич оставался главой государства, а Зорана Зилича боялись как огня. И уж конечно, «власти» не посмели бы тронуть Зилича и пальцем. Зато, если бы Зилич сделал с ним то, что обещал, на это закрыли бы глаза. Так что Милан Раич никуда не пошел.

Зимой 2000 года появилась боль. Он заметил, что она усиливается, когда он справлял естественные потребности. Через два месяца рассказал отцу. Тот не слишком обеспокоился, но договорился в Центральной белградской больнице, чтобы сыну сделали необходимые анализы.

Белград всегда гордился самым высоким в Европе уровнем медицинского обслуживания, а Центральная больница по праву считалась одной из лучших. Милан трижды сдавал анализы, его осмотрели проктологи, урологи и онкологи. И наконец профессор третьего отделения пригласил Милана Раича в свой кабинет.

– Насколько я знаю, вы готовитесь стать монахом? – спросил он.

– Да.

– То есть вы верите в бога?

– Да.

– Иногда мне тоже хочется верить. Увы, не могу. Но сейчас вам придется испытать свою веру. Новости неутешительные.

– Говорите, прошу вас.

– У вас рак прямой кишки.

– Операбельный?

– К сожалению, нет.

– Процесс можно остановить? Химиотерапия?

– Слишком поздно. Я очень, очень сожалею.

Молодой человек посмотрел в окно. Его только что приговорили к смерти.

– Сколько у меня времени, профессор?

– Об этом всегда спрашивают, но ответить на этот вопрос невозможно. При соблюдении предосторожностей, особой диеты, радиотерапии… год. Чуть меньше, может, чуть больше. Если больше, то ненамного.

Шел март 2001 года. Милан Раич вернулся в Сланчи и рассказал о болезни игумену. Тот заплакал, потому что Милан стал ему родным сыном, которого у него никогда не было.

1 апреля белградская полиция арестовала Слободана Милошевича. Зоран Зилич исчез. По просьбе Милана его отец навел справки в полиции, где ему ответили, что самый известный и богатый бандит Югославии покинул страну более года назад и живет где-то за границей. Точного места никто не знал. Вместе с ним испарилось и его влияние.

2 апреля 2001 года Милан Раич нашел среди своих бумаг старую визитную карточку. Отправил в Лондон письмо по указанному на карточке адресу. Состояло оно из одной строчки:

«Я передумал и готов дать показания».

В Лондон письмо пришло через три дня, а двадцать четыре часа спустя, после звонка Стивену Эдмонду в Виндзор, провинция Онтарио, Следопыт прилетел в Белград.

Показания Милана Раича записывались на английском, в присутствии сертифицированного переводчика и нотариуса, который заверил и подпись Милана Раича, и подписи свидетелей:

«В 1995 году молодые сербы верили всему, что им говорили, и я не был исключением. Сейчас, конечно, все знают, что творилось в Хорватии и Боснии, а потом в Косово, но нас убеждали, что жертвы – изолированные деревушки и городки сербов в этих республиках, и я в это верил. Предположение, что наша армия в массовом порядке убивает стариков, женщин и детей, казалось немыслимым. Нам говорили, что такое творили только хорваты и боснийцы. А сербская армия защищала и спасала сербов там, где они были в меньшинстве.

Когда в апреле 1995 года один из моих однокурсников сказал мне, что его брат в составе небольшого отряда отправляется в Боснию и им нужен радист, я ничего не подозревал.

Я отслужил в армии радистом, но в боевых действиях не участвовал. Я согласился поехать с ними на весенние каникулы, чтобы помочь братьям-сербам в Боснии.

Когда я присоединился к остальным, со мной нас стало одиннадцать, то понял, что они крутые парни. Но решил, что вижу перед собой бывалых солдат, и отругал себя за избалованность и мягкость.

Выехали мы на четырех внедорожниках, двенадцать человек, считая нашего командира, который присоединился к нам перед самым отъездом. Только тогда я узнал, что он – Зоран Зилич, о котором я, конечно, слышал. В Югославии его все боялись, и, как потом выяснилось, не зря. Мы ехали два дня на север, через Сербскую Республику в центральную Боснию. Прибыли в Баня-Луку, которая стала нашей базой. Остановились в отеле „Босния“, где спали, ели и пили.

Мы трижды выезжали на север, восток и запад от Баня-Луки, но не нашли ни врага, ни сербских деревень, которым что-либо угрожало. 14 мая мы поехали на юг, к Власичскому хребту. Мы знали, что за хребтом находятся Травник и Витец, города, в которых не осталось ни одного серба.

Ближе к вечеру мы ехали по лесной дороге, когда увидели впереди двух девочек. Зилич вышел и разговорился с ними. Он улыбался. Шутил. Одна из девочек сказала ему, что ее зовут Лейла. Я не знал, что это мусульманское имя. Она подписала смертный приговор и себе, и всей своей деревне.

Зилич посадил девочек в кабину головного джипа, и они показали ему дорогу к своей деревне. Она находилась в долине среди лесов. Семь домов, амбары, хлева, загоны для скота, двадцать человек взрослых, десяток детей. Увидев полумесяц над крохотной мечетью, я понял, что передо мной мусульмане, но они не представляли никакой угрозы.

Остальные выскочили из джипов и согнали всех жителей в один из загонов для скота. Я ничего не подозревал, когда они начали обыскивать дома. Слышал о мусульманских фанатиках, моджахедах с Ближнего Востока, Ирана и Саудовской Аравии, которые бесчинствовали в Боснии и убивали сербов. Может, подумал я, кто-то из них прячется в домах.

Когда обыск закончился, Зилич вернулся к головному джипу, занял позицию за пулеметом, установленным на турели за передними сиденьями. Приказал своим разбегаться и открыл огонь.

Это случилось до того, как я понял, что происходит. Тяжелые пули буквально подбрасывали крестьян в воздух, и один за другим они валились на землю. Остальные солдаты открыли огонь из автоматов. Некоторые из крестьян пытались спасти детей, накрывая их своими телами. Кое-кто из маленьких детей смог убежать, добравшись до деревьев, прежде чем их настигли пули. Потом я узнал, что убежать удалось шестерым.

Мне стало нехорошо. В воздухе стоял густой запах крови и развороченных внутренностей… его не унюхать, когда смотришь голливудские фильмы. Никогда прежде я не видел, как умирают люди, а эти не были ни солдатами, ни партизанами. В домах нашли только один старый дробовик, годящийся разве что для охоты на кроликов и ворон.

Когда все закончилось, большинство стрелявших постигло разочарование. Ни спиртного, ни чего-либо ценного найти не удалось. Поэтому они подожгли дома и сараи, и мы уехали, оставив все догорать.

Ночь мы провели в лесу. Солдаты захватили с собой сливовицу, и почти все напились. Я попробовал выпить, но меня тут же вывернуло наизнанку. Я понял, что допустил ужасную ошибку. Меня окружали не патриоты, а бандиты, которые убивали, потому что им это нравилось.

Наутро мы начали планомерно обследовать проселки, уходящие в горы, возвращаясь к седловине, по которой проходила дорога к Баня-Луке. Именно так мы и нашли ферму. Она находилась в маленькой долине среди лесов. Я увидел, как Зилич, ехавший на головном джипе, поднялся и вскинул руку, подав тем самым сигнал „стоп“. Так же жестами приказал выключить двигатели. Водители выполнили приказ, и наступила тишина. А потом мы отчетливо услышали голоса.

Очень тихо мы вылезли из джипов и с автоматами в руках направились к опушке. В ста ярдах от нас двое мужчин выводили из амбара шестерых детей. Мужчины были без оружия, даже не в форме. Фермерский дом давно сгорел, от него осталась только труба, а рядом с пожарищем стоял новенький черный внедорожник „Тойота Лендкрузер“ с надписью „Хлеба и рыбы“ на борту. Мужчины повернулись и вздрогнули, когда увидели нас. Старшая из детей, девочка лет десяти, заплакала. Я узнал ее по косынке на волосах. Это была Лейла.

Зилич направился к ним с автоматом на изготовку, они же застыли как вкопанные, не пытаясь оказать сопротивление. Мы рассыпались и взяли их в полукольцо. Когда подошли близко, высокий мужчина заговорил. Я понял, что он американец. Зилич – тоже. Остальные английского не знали. Американец спросил: „Вы, парни, кто?“

Зилич не ответил. Прошел к новенькому внедорожнику. В этот момент Лейла попыталась сбежать. Один из солдат хотел ее схватить, но она увернулась. Зилич повернулся, вытащил пистолет, прицелился и выстрелил. Пуля разнесла девочке затылок. Он всегда гордился меткой стрельбой из пистолета.

Американец стоял в десяти футах от Зилича. В два прыжка подскочил к нему, размахнулся и ударил. Угодил по углу рта. Если у него и был шанс спастись, этим ударом он подписал себе смертный приговор. Зилича американец застал врасплох, чему удивляться не приходилось. В Югославии никто бы на такое не решился.

Последовали две секунды всеобщего изумления. Зилич упал на землю, из разбитой губы потекла кровь. А потом шестеро его головорезов набросились на американца, принялись молотить его сапогами, кулаками, прикладами автоматов. Я думаю, забили бы насмерть, но вмешался Зилич. Поднялся, вытирая с подбородка кровь, и приказал прекратить избиение.

Американец был жив, рубашку на нем разорвали, тело покрывали красные пятна от ударов, лицо распухло, ссадины, разбитые нос и губы кровили. Из-под рубашки виднелся широкий денежный пояс. По приказу Зилича один из мужчин сорвал его. В нем лежали стодолларовые купюры. Никак не меньше десяти. Зилич посмотрел на американца, который посмел ударить его.

– Дорогой мой, да ты весь в крови. Тебе требуется холодная ванна, мой друг. Она тебя подбодрит, и кровь смоется. – Он повернулся к своим людям. Они не понимали, с чего вдруг такая забота об американце. Но Зилич не зря говорил о ванне. Он еще раньше заметил, что после недавних дождей выгребная яма наполнена до краев. Как навозом домашних животных, так и человеческими экскрементами. Она служила для сбора и того, и другого. За годы, прошедшие после того, как ферму сожгли, содержимое ямы затвердело, но сильные дожди вновь перевели дерьмо в жидкое состояние. По приказу Зилича американца бросили в яму.

Холодная жижа, должно быть, привела его в чувство. Ноги коснулись дна, он оттолкнулся, вынырнул на поверхность, попытался выбраться из ямы. Рядом лежали жерди, вывалившиеся из ограждения загона для скота. Люди Зилича схватили их и начали топить американца.

Всякий раз, когда его лицо вновь появлялось над поверхностью вонючей жижи, он кричал, просил его пощадить. Когда вынырнул в шестой или седьмой раз, Зилич схватил жердь и воткнул ее свободный конец в распахнутый в крике рот, должно быть, вышиб все передние зубы. А потом надавил на жердь и продолжал давить, не давая молодому человеку подняться на поверхность, пока тот, захлебнувшись, не умер.

Я отошел к деревьям, и меня вырвало колбасой и черным хлебом, которые я съел на завтрак. Я хотел убить их всех, но их было слишком много, и я боялся. Пока меня рвало, я услышал несколько выстрелов. Они убили пятерых детей и боснийца, сотрудника гуманитарной миссии, который привез американца в эту долину. Тела тоже бросили в выгребную яму. Один из людей Зилича обнаружил, что буквы слов „Хлеба и рыбы“ на обеих бортах внедорожника – наклейки и снимаются без труда.

Когда мы уехали, о нашем пребывании напоминали только яркие пятна детской крови на траве да стреляные гильзы. В тот же вечер Зилич разделил доллары. Дал каждому по сотенной. Я отказывался брать, но он настоял, заявив, что я должен взять, чтобы остаться „одним из нас“.

Я попытался избавиться от этой сотенной в тот же вечер, расплатившись в баре, но он это увидел и вышел из себя. На следующий день я сказал ему, что возвращаюсь в Белград. Он пригрозил, что найдет меня, изувечит, а потом убьет, если я скажу кому-либо хоть слово.

Мне давно уже известно, что я – не храбрец, и именно мой страх перед ним заставлял меня молчать все эти годы. Ничего я не сказал и англичанину, который задавал мне вопросы летом 1995 года. Но теперь я обрел мир с самим собой и готов давать показания в любом суде Голландии или Америки, пока Господь Бог не заберет меня к себе.

Клянусь его именем, я сказал только правду и ничего, кроме правды.

Написано под мою диктовку в районе Сеняк города Белграда 7 апреля 2001 года.

Милан Раич».

В тот же вечер Следопыт по электронной почте отправил длинное письмо Стивену Эдмонду в город Виндзор, провинция Онтарио, и получил лаконичные инструкции:

«Поезжайте, куда нужно, делайте, что необходимо, найдите моего внука или то, что от него осталось, и привезите домой, в Джорджтаун, США».

(обратно)

Глава 13 Выгребная яма

Мир пришел в Боснию с Дейтонскими соглашениями в ноябре 1995 года, но раны войны никуда не делись, даже не зарубцевались.

Босния никогда не была богатой республикой. Не могла похвастаться ни Далматийским побережьем, привлекавшим туристов, ни месторождениями полезных ископаемых. Испокон веков большинство населения составляли крестьяне, возделывающие не такие уж и большие полоски пахотной земли, зажатые между гор и лесов. Мало кто мог представить себе, что через поколение или два сербы, хорваты и мусульмане вновь смогут жить бок о бок, может, в нескольких милях друг от друга, не отгородившись колючей проволокой, не ощетинившись оружием.

Представители международных сил по поддержанию мира, конечно, много говорили об объединении и укреплении взаимного доверия, но это более всего напоминало попытки собрать упавшего со стены Шалтая-Болтая.

Управлял разделенной на три части республикой уполномоченный ООН, проконсул с практически неограниченной властью, которую утверждал и защищал международный военный контингент. Из всей неблагодарной работы, выпавшей на долю этих людей, взявших на себя роль, которую в цивилизованных странах выполняют политики, самое малоприятное досталось МКППБВ – Международной комиссии по поиску пропавших без вести.

Эффективную работу комиссии обеспечил ее руководитель, бывший английский полицейский, немногословный Гордон Бейкон. Именно МКППБВ пришлось выслушивать сообщения десятков тысяч жителей Боснии о «сгинувших» родственниках и с их заявлениями в одной руке исследовать и эксгумировать сотни мини-захоронений, которые появлялись в Боснии с 1992 года. А уж потом комиссия сопоставляла заявления и останки, чтобы оставшиеся в живых могли, как положено, похоронить своих мертвых.

Процесс идентификации предполагал сверку ДНК, то есть для точной идентификации следовало сделать анализ крови родственника и соскоба с кости трупа. И так уж вышло, что к 2000 году лаборатория, позволяющая наиболее быстро и качественно определить ДНК, находилась не в столице одной из богатых западных стран, а в Сараево. И развернули ее стараниями Гордона Бейкона. Именно к нему и приехал Следопыт через два дня после того, как Милан Раич подписал свои показания.

Везти с собой серба необходимости не было. Раич сообщил, что перед смертью Фадиль Сулейман, работник гуманитарной миссии, сказал своим убийцам, что на этой ферме он родился и вырос. Гордон Бейкон прочитал показания Раича с интересом, но, судя по всему, случай этот не показался ему из ряда вон выходящим.

Ранее он читал сотни аналогичных свидетельств, только обычно писали их немногие выжившие, а не один из убийц, да и, пожалуй, впервые убитым оказался американец. Возможно, последнее побудило его как можно скорее разобраться с делом Коленсо. Он связался с комиссаром МКППБВ в зоне Травника и попросил его оказать всяческое содействие мистеру Грейси. Следопыт провел ночь в свободной спальне дома своего соотечественника, а утром поехал на север.

Дорога в Травник заняла более двух часов, и он прибыл туда к полудню. Предварительно переговорил со Стивеном Эдмондом, и образец крови деда уже летел в Европу из Онтарио.

11 апреля эксгумационная команда выехала из Травника в сопровождении местного проводника. По просьбе Следопыта мулла быстро нашел двух человек, знавших Фадиля Сулеймана, а один из них вызвался показать ферму в горной долине. Он сидел рядом с водителем в головном внедорожнике.

Эксгуматоры взяли с собой защитные костюмы, противогазы, лопаты, кисточки, решета, мешки для вещественных улик, все необходимое в их ужасной профессии.

Ферма практически не изменилась за шесть лет, разве что еще больше заросла. Никто не предъявил на нее претензий: все Сулейманы погибли.

Выгребную яму они нашли без труда. В эту весну дождей выпало меньше, чем в 1995 году, и содержимое ямы более всего напоминало густую глину. Эксгуматоры надели защитные костюмы, а запах, похоже, на них не действовал.

Раич показал, что в день убийства зловонная жижа до краев наполняла яму, а потому, если ноги Рикки Коленсо немногим не доставали до дна, ее глубина равнялась примерно шести с половиной, может, семи футам. В этом году поверхность вязкой смеси находилась в двух футах от уровня земли.

После того как эксгуматоры лопатами выгребли три фута вонючей «глины», комиссар МКППБВ приказал им сменить лопаты на мастерки. Часом позже показались первые кости, после чего в дело пошли скребки и кисточки.

Воздух не проникал в глубины выгребной ямы, так что червей там не было, поскольку последним воздух необходим. И разложение шло за счет ферментов и бактерий.

От мягких тканей не осталось и следа, поэтому череп, появившийся первым, заблестел белым, как только его протерли тряпкой. Нашлись фрагменты кожи от сапог и поясов двух мужчин, металлическая пряжка, несомненно американская, заклепки от джинсов и пуговицы от джинсовой куртки.

Один из эксгуматоров, стоявших на коленях на дне выгребной ямы, поднялся. В руке он держал часы. Семьдесят месяцев контакта с нечистотами ни в коей мере не отразились на надписи на тыльной стороне:

«Рикки от мамы.

С окончанием школы.

1994».

Детей бросали в яму мертвыми, и на дне они лежали друг на друге или рядом. Время и процесс разложения перемешали кости, но размеры скелетов указывали, что это дети.

Сулеймана тоже сначала убили, так что его скелет лежал на спине, с раздвинутыми ногами, так уж тонуло тело. Его друг стоял у края выгребной ямы, смотрел вниз и молился Аллаху. Он подтвердил, что ростом его бывший одноклассник был в пять футов и восемь дюймов.

Восьмой покойник был выше, за шесть футов. Находился он у самой стены, словно в последний момент пытался вскарабкаться по ней. Кости лежали кучкой, из которой достали и часы, и пряжку ремня. Когда из ямы подняли череп, оказалось, что передние зубы выбиты, как и говорил Раич.

Уже на закате из выгребной ямы достали последнюю детскую косточку. Скелеты мужчин разложили по разным мешкам, детские сложили в один, разобрать их на шесть могли и в городском морге.

Ночевать Следопыт поехал в Витец. Английский военный контингент давно уже вернулся на родину, но он снял комнату в той же школе-гостинице, что и в прошлый раз. Утром вернулся в офис МКППБВ в Травнике.

Гордон Бейкон дал указание местному комиссару выдать майору Грейси останки Рикки Коленсо для транспортировки в Сараево.

Из Онтарио прибыл образец крови. Анализ ДНК провели в два дня. Глава МКППБВ засвидетельствовал, что привезенный из Травника скелет – это все, что осталось от Ричарда «Рикки» Коленсо, уроженца Джорджтауна, США. Требовалось официальное разрешение от ближайших родственников, чтобы передать останки Филипу Грейси, из Андовера, Хэмпшир, Объединенное королевство. Оно прибыло через два дня.

За это время, следуя полученным из Онтарио инструкциям, Следопыт купил гроб в лучшем похоронном бюро Сараева. Скелет положили в гроб и закрепили так, словно в нем лежал целый труп. Потом гроб закрыли. Навсегда.

15 апреля в Сараево приземлился «Грумман-4» канадского магната. Капитан имел при себе все необходимые документы на перевозку гроба. Вместе с гробом Следопыт передал ему и подробный отчет, после чего улетел домой, к зеленым полям Англии.

Стивен Эдмонд встретил самолет в вашингтонском аэропорту имени Даллеса. Прибыл он туда вечером 16 апреля, после дозаправки в Шенноне. На катафалке гроб доставили в похоронное бюро, где он простоял два дня, пока завершалась подготовка к похоронам.

18 апреля погребальная служба прошла на недоступном для многих кладбище Дубовый холм на Эр-стрит в северо-западном Джорджтауне. Отпевал Рикки католический священник. Мать юноши, миссис Энни Коленсо, урожденная Эдмонд, тихонько плакала, стоя рядом с мужем, который обнимал ее за плечи. Профессор Коленсо тоже то и дело вытирал глаза и поглядывал на тестя, словно не знал, что делать, и спрашивал совета.

Восьмидесятиоднолетний канадец в темном костюме стоял, как скала, глядя вниз, на гроб своего внука. Он не показал отчет Следопыта ни дочери, ни зятю, и уж тем более они понятия не имели о показаниях Милана Раича.

Стивен Эдмонд сообщил им, что нашелся случайный свидетель, который видел в долине черный «Лендкрузер», в результате чего и удалось найти два тела. Но ему пришлось сказать, что их убили и закопали в землю. Иначе он бы не смог объяснить, почему тела обнаружили только через шесть лет после убийства.

По завершении службы все отошли от могилы, чтобы рабочие могли ее засыпать. Миссис Коленсо подбежала к отцу, обняла, уткнувшись лицом в его рубашку. Он смотрел на нее сверху вниз и гладил по голове, словно она была маленькой девочкой и чего-то испугалась.

– Папа, кто бы ни сделал такое с моим ребенком, я хочу, чтобы его поймали. Не убили на месте. Я хочу, чтобы он до конца жизни каждое утро просыпался в тюрьме, зная, что он никогда не выйдет на свободу. И я хочу, чтобы он знал, что сидит в тюрьме за хладнокровное убийство моего ребенка.

Старик уже и сам принял такое решение.

– Возможно, мне придется сдвинуть небо, – прорычал он, – возможно, придется перевернуть ад. Но, если возникнет такая необходимость, я это сделаю.

Он отстранился от нее, кивнул профессору и зашагал к лимузину. Когда они выезжали из ворот кладбища на Эр-стрит, он снял трубку с консоли и набрал номер. Где-то на Капитолийском холме ему ответил голос секретаря.

– Соедините меня с сенатором Лукасом, – попросил Стивен Эдмонд.

Старший сенатор от штата Нью-Хэмпшир просиял, когда услышал, кто ему звонит. Дружба, родившаяся во время войны, может длиться или час, или всю жизнь. Стивен Эдмонд и Питер Лукас дружили все пятьдесят шесть лет, прошедшие с того весеннего утра, когда они сидели на английской лужайке и оплакивали молодых людей, которые родились в их странах, но уже никогда не вернутся домой. Такая дружба делает людей братьями.

И каждый знал, что вывернется наизнанку, чтобы выполнить просьбу друга. На этот раз с просьбой обратился канадец.

Среди прочего, гениальность Франклина Делано Рузвельта заключалась и в том, что он, будучи убежденным демократом, находил дело талантливым людям независимо от их партийной принадлежности. Вот и после Перл-Харбора он вызвал консервативного республиканца, сорвав его с футбольного матча, и попросил его организовать Управление стратегических служб.[270]

Генерал Уильям «Дикий Билл» Донован, сын ирландских иммигрантов, в Первую мировую войну командовал 69-м полком, который сражался на Западном фронте. После войны, будучи юристом по образованию, при президенте Герберте Гувере занимал пост заместителя Генерального прокурора, потом долго работал на Уолл-стрит. Но Рузвельта интересовало не юридическое мастерство, а боевитость генерала – качество, необходимое для того, чтобы создать впервые в США зарубежную разведывательную службу и подразделение спецназа.

Старый вояка сразу же взялся за дело. Собрал вокруг себя умных, имевших отличные связи молодых людей. Непосредственными его помощниками стали Артур Шлезингер, Дейвид Брюс, Генри Хайд.

Питер Лукас, родившийся в богатой, привилегированной семье, которая жила на Манхэттене, а летом уезжала на Лонг-Айленд, учился на втором курсе Принстона, когда японцы разбомбили Перл-Харбор. Он тут же собрался в армию, но отец ему запретил.

В феврале 1942 года молодой человек, не послушав отца, ушел из колледжа, желание учиться пропало напрочь. Попытался найти применение своим силам. Решил стать летчиком. Даже взял несколько частных уроков, но выяснилось, что на высоте его мутит.

В июне 1942 года УСС начало работу. Питер Лукас предложил свои услуги, и его взяли. Он уже видел, как с зачерненным лицом, ночью, прыгает на парашюте во вражеском тылу. Вместо этого ему пришлось ходить на банкеты. Генералу Доновану требовался первоклассный помощник, умный и умеющий вести себя в высшем свете.

Агенты УСС принимали активное участие в подготовке высадки войск союзников на Сицилии и в Салерно, и Питер Лукас умолял отпустить его на передовую. Ему предложили набраться терпения. Он оказался в положении мальчишки, которого привели в магазин сладостей и посадили в стеклянную клетку. Он все видел, но ни к чему не мог притронуться.

Наконец он выставил генералу ультиматум: «Или я сражаюсь под вашим началом, или ухожу в воздушный десант».

Никто не говорил с «Диким Биллом» Донованом языком ультиматумов, но он смотрел на молодого человека и, возможно, видел себя, каким был лет тридцать тому назад.

– Согласен и на первое, и на второе, только в обратном порядке, – ответил он. – Сначала стань десантником.

Перед Донованом открывались все двери. Питер Лукас сбросил ненавистный штатский костюм и отправился в Форт-Беннинг, где, пройдя ускоренный трехмесячный курс обучения, стал вторым лейтенантом воздушно-десантных войск.

Когда союзники высадились в Нормандии, он все еще учился в парашютной школе. Закончив ее, явился к генералу Доновану со словами: «Вы обещали».

И одной холодной осенней ночью Питер Лукас с зачерненным лицом выпрыгнул с парашютом за линией фронта в Северной Италии. Там ему пришлось сражаться бок о бок и с итальянскими партизанами, убежденными коммунистами, и с бойцами английского спецназа, которые выполняли свой долг, не задумываясь о партийной принадлежности.

Холодную осень 1944 года он пережил в горах и практически до конца войны оставался целым и невредимым. Но в марте 1945 года он и еще пятеро агентов УСС нарвались на отступающую группу эсэсовцев. В завязавшемся бою он получил две пули из «шмайсера» в левые руку и плечо.

Они находились в безлюдных местах, морфия у них не было, и прошла неделя, прежде чем они вышли к передовой английской части. Ему сделали операцию в полевом госпитале, как могли, обработали раны, накачали морфием, на носилках занесли на борт «Либерейтора»[271] и отправили на лечение в лондонский госпиталь.

А когда раны достаточно зажили, перевели в санаторий для выздоравливающих на побережье Сассекса. Вот так он оказался в одной комнате с канадским военным летчиком, у которого были сломаны ноги. Коротая время, они играли в шахматы.

По окончании войны Питер Лукас демобилизовался, вернулся к мирной жизни. Поступил на работу в фирму отца, со временем возглавил ее, стал известным человеком в финансовом мире, а в шестьдесят лет решил податься в политику. Баллотировался в сенаторы штата Нью-Хэмпшир от республиканской партии, стал им, потом переизбирался еще трижды, дождавшись наконец появления в Белом доме президента-республиканца.

Услышав, кто звонит, он попросил секретаря ни с кем его не соединять, и мгновением позже голос Питера Лукаса раздался в салоне лимузина, который находился в десяти милях от Капитолийского холма:

– Стив. Как приятно тебя слышать. Где ты?

– В Вашингтоне. Питер, мне нужно с тобой увидеться. По серьезному делу.

Уловив настроение друга, сенатор перешел на деловой тон:

– Конечно, дружище. Когда поговорим?

– За ленчем. У тебя получится?

– Отменю все встречи. Подъезжай в «Хей Адамс». Поговорим за моим столиком. Там спокойно. В час дня.

Они встретились в вестибюле. Когда сенатор вошел в дверь, канадец уже ждал его.

– У тебя был такой серьезный голос, Стив. Что случилось?

– Я ехал с кладбища в Джорджтауне. Только что похоронил моего единственного внука.

На лице сенатора отразилась печаль.

– Господи, дружище, я искренне сожалею. Не мог и представить себе такого. Болезнь? Несчастный случай?

– Давай поговорим за столом. Я хочу, чтобы ты кое-что прочитал.

Когда они сели, канадец ответил на вопрос сенатора:

– Его убили. Хладнокровно. Нет, не здесь, не сейчас. Шесть лет тому назад. В Боснии.

И он коротко рассказал о том, как в 1995 году юноша горел желанием облегчить боль боснийцев, о его одиссее, начавшейся в Нью-Йорке и завершившейся в Травнике, о согласии помочь своему переводчику узнать, что случилось с фермой, на которой тот родился и вырос. Потом передал сенатору показания Раича.

Им принесли по стакану сухого «мартини». Сенатор заказал копченую семгу, ржаной хлеб, бокал ледяного «мерсо». Эдмонд кивнул, как бы говоря: и мне то же самое.

Сенатор Лукас привык читать быстро, но после половины присвистнул и сбавил темп.

Пока сенатор ел семгу и дочитывал последние страницы, Стив Эдмонд огляделся. Его друг выбрал удобное место для разговора: отдельный столик за роялем, в углу у окна, из которого виднелась часть Белого дома. И по своему расположению в парке Лафайета, и по архитектуре «Хей Адамс» больше напоминал особняк поместья восемнадцатого века, а не ресторан в центре бурлящей жизнью столицы одного из крупнейших и самого могущественного государства.

Сенатор Лукас поднял голову.

– Не знаю, что и сказать, Стив. Наверное, это самый ужасный документ, который мне доводилось читать. Что я должен сделать?

Официант убрал тарелки, поставил кофе и старый арманьяк. Они молчали, пока молодой человек не отошел от стола.

Стив Эдмонд посмотрел на четыре руки, лежащие на белоснежной скатерти. Руки стариков, со вздутыми венами, с пальцами-сосисками, почечными бляшками. Руки, которые бросали «Харрикейн» на идущие строем бомбардировщики «Дорнье»; руки, которые разряжали обойму «М-1» в эсэсовцев, сидевших в траттории неподалеку от Больцано; руки, которые воевали, ласкали женщин, держали первенцев, подписывали чеки, создавали состояния, определяли политику, изменяли мир. Когда-то.

Питер Лукас перехватил взгляд друга и понял его настроение.

– Да, мы уже старые. Но еще не мертвые. Что я должен сделать?

– Возможно, мы сумеем сделать одно последнее доброе дело. Мой внук был американским гражданином. США имеют право потребовать выдачу этого монстра, где бы он ни находился. Сюда. Чтобы он предстал перед судом за преднамеренное убийство. То есть речь идет о Министерстве юстиции. И Государственном департаменте. Они должны вместе надавить на государство, которое укрывает этого мерзавца. Можешь ты показать им эти бумаги?

– Друг мой, если нынешняя вашингтонская администрация не воздаст ему по справедливости, тогда никто не сможет воздать.

Сенатор поднял бокал с арманьяком.

– За наше последнее доброе дело!

Но он ошибался.

(обратно)

Глава 14 Отец

Началось все с семейной ссоры, и, по идее, закончиться ей следовало поцелуями и примирением. Но поссорились пылкая дочь итальянских кровей и упрямый отец.

Летом 1991 года Аманде Джейн Декстер было шестнадцать, и выросла она писаной красавицей. Неаполитанские гены Мароцци подарили ей фантастическую фигуру. Англосаксонские Декстера – светлые волосы и лицо молодой Бардо. Местные молодые парни так и вились вокруг нее, и отцу пришлось с этим смириться. Но ему не понравился Эмилио.

В принципе, он ничего не имел против латиносов,[272] но в Эмилио за смазливой внешностью скрывалось что-то неприятное, даже хищное. Однако Аманда Джейн влюбилась в него по уши.

Кризис наступил во время летних каникул. Эмилио предложил на пару недель отвезти ее на море. Рассказал, что там будет много молодежи, взрослые, которые станут за ними приглядывать, плюс пляжные виды спорта, чистый воздух и, разумеется, теплый в это время Атлантический океан. Но когда Декстер пытался встретиться с ним взглядом, Эмилио отводил глаза. Шестое чувство подсказало: что-то не так. И Декстер зарубил поездку: «Нет».

А неделю спустя Аманда Джейн сбежала. Оставила записку, что волноваться не надо, все будет хорошо, она – взрослая женщина и не желает, чтобы с ней обращались, как с ребенком. Назад она больше не вернется.

Летние каникулы закончились. Она не появилась. Слишком поздно ее мать, которая одобрила желание Аманды Джейн поехать к морю, поняла, что следовало прислушаться к мужу. Они не знали, в какой город уехали молодые, ничего не знали ни об Эмилио, ни о его семье, ни о месте, где он жил. В Бронксе по адресу, который он упоминал, они нашли меблированные комнаты. На его автомобиле были номерные знаки штата Вирджиния, в Ричмонде Декстеру сказали, что автомобиль продали в июле за наличные. А фамилия Гонзалес была такой же распространенной, как Смит.

По своим каналам Кел Декстер вышел на старшего сержанта Бюро поиска пропавших людей Управления полиции Нью-Йорка. Сержант посочувствовал, но развел руками.

– Нынче шестнадцатилетние считаются взрослыми, адвокат. Они вместе спят, вместе ездят на море, вместе ведут домашнее хозяйство…

Короче, бюро начало бы расследование, если бы имелись вещественные доказательства того, что Аманде Джейн угрожали, либо насильственно увели из дома, либо приучали к наркотикам…

Декстеру пришлось признать, что за все время они получили только одно телефонное сообщение. Аманда Джейн позвонила, зная, что в это время отец на работе, а матери дома нет. Так что сообщение зафиксировал автоответчик.

У нее все в порядке, она счастлива, и они могут не волноваться. Она живет своей жизнью и наслаждается ею. И свяжется с ними, когда сочтет нужным.

Кел Декстер проследил звонок. Звонили с мобильного телефона по разовой СИМ-карте, которые продавались без регистрации владельца. Он прокрутил запись сержанту, и тот лишь пожал плечами. Как в любом Бюро поиска пропавших людей, дел у него хватало. А это не требовало неотложного вмешательства. Наступило Рождество. Аманда Джейн не давала о себе знать. Первый раз за шестнадцать лет Декстеры встречали праздник без дочери.

Тело нашел Хью Лампорт, владелец небольшой консультационной фирмы, добропорядочный гражданин, который следил за своим здоровьем. А потому каждое утро пробегал три мили трусцой, выходя из дома от шести тридцати до семи часов, даже в холод и под моросящим дождем. А именно таким выдалось утро 18 февраля 1992 года. Он бежал по травяной обочине Индиан-Ривер-роуд в Вирджиния-Бич, где, собственно, и жил. Траву он предпочитал бетону или асфальту, потому что она уменьшала нагрузку на лодыжки. Но когда впереди показалась узкая дренажная канава с переброшенным через нее бетонным мостиком, перед ним встала дилемма: воспользоваться мостиком или перепрыгнуть через канаву. Он прыгнул.

И в предрассветном сумраке, перепрыгивая через канаву, заметил в ней что-то белое. Приземлившись, не побежал дальше, а повернулся, наклонился над канавой. Увидел мертвую женщину, вода обтекала ее с обеих сторон.

Мистер Ламберт испуганно огляделся, увидел в четырехстах ярдах свет в окне: еще один «жаворонок» уже то ли пил, то ли еще варил себе кофе. Не трусцой – бегом Ламберт помчался к дому и забарабанил в дверь. На кухне человек приник лицом к окну, выслушал сбивчивые крики, открыл дверь.

Звонок на линии 911 принял диспетчер ночной смены полицейского управления Вирджиния-Сити на улице Принцессы Анны. Ближайшая к месту происшествия патрульная машина Первого участка находилась на расстоянии одной мили от дренажной канавы, и эту милю она промчалась за минуту. На обочине дороги стояли двое мужчин, один в спортивном костюме, другой – в халате.

Патрульным потребовалось меньше двух минут, чтобы вызвать детективов отдела расследования убийств и экспертов. Хозяин дома принес кофе, который приняли с благодарностью, и все четверо стали ждать.

Этот сектор Восточной Вирджинии занимали шесть городов, практически переходящих один в другой и расположенных на обоих берегах Джеймс-Ривер и Хэмптон-Роудс.[273] У залива находилась стратегическая военно-морская база. Хэмптон-Роудс вливался в Чесапикский залив, а далее начинался Атлантический океан. Из шести городов – Норфолка, Хэмптона (с Ньюпорт-Ньюс), Джеймс-Сити, Чесапика и Вирджиния-Сити – последний намного превосходит остальные. Его площадь – 310 квадратных миль, и в нем проживает 430 тысяч из полутора миллионов, населяющих этот сектор. Полицейских участков в секторе четыре. Юрисдикция Второго, Третьего и Четвертого распространяется в основном на городские кварталы, тогда как Первого – на сельскую территорию. 195 квадратных миль, простирающихся до границы с Северной Каролиной, которые пересекает Индиан-Ривер-роуд.

Технические эксперты и детективы прибыли практически одновременно, через полчаса. Судебный медик – пятью минутами позже. Рассвело. Моросящий дождь усилился.

Мистера Лампорта увезли домой, чтобы он принял горячий душ и дал письменные показания. Хозяин ближайшего дома смог лишь сказать, что ночью он ничего не видел и не слышал.

Судебный медик быстро установил, что признаков жизни нет, жертва – молодая белая женщина, смерть практически наверняка наступила в другом месте, а тело сбросили в дренажную канаву предположительно из автомобиля. Он приказал санитарам машины «Скорой помощи» доставить труп в морг Норфолка, обслуживавший все шесть городов.

Местные детективы отдела расследования убийств высказали мнение, что преступники – не только моральные уроды, но и интеллект у них на уровне табуретки: в трех милях от дренажной канавы начинались болота, и если бы они отвезли тело туда, да еще привязали бы к нему груз, его бы никто никогда не нашел. Но они, наверное, потеряли терпение и выгрузили свой страшный груз там, где его могли быстро найти. А такие находки, само собой, приводят к расследованию.

В морге Норфолка работа с трупом шла в двух направлениях. Сделали вскрытие, с тем чтобы установить причину, время и по возможности место смерти, и попытались идентифицировать убитую.

Со вторым получилось не очень: нижнее белье, крошечные кусочки материи, порванное и грязное платье, ни браслетов, ни медальонов, ни татуировок, ни сумочки.

Прежде чем патологоанатом приступил к работе, лицу с синяками и кровоподтеками, свидетельствами жестокого избиения, с помощью косметики попытались придать божеский вид и сфотографировали, с тем чтобы разослать в полицию нравов[274] всех шести городов: нижнее белье и покрой платья указывали, что убитая, возможно, имела отношение к так называемой «ночной жизни».

Потом с трупа сняли отпечатки пальцев, взяли образец крови, и патологоанатом взялся за дело. Конечно же, наибольшие надежды детективы отдела расследования убийств возлагали на отпечатки пальцев.

Но поиск по шести городам ничего не дал. Отпечатки отправили в административную столицу штата, Ричмонд, где хранился архив отпечатков, собранных со всей Вирджинии. Через несколько дней пришел отрицательный ответ. Отпечатки отправили в ФБР, в архиве которого хранятся все отпечатки пальцев, когда-либо снятые на территории США. Они занесены в банк данных Международной автоматической системы идентификации отпечатков пальцев, МАСИОП.

Заключение патологоанатома заставило вздрогнуть даже видавших виды детективов отдела расследования убийств. Во-первых, убитой не было и восемнадцати. Во-вторых, раньше она, похоже, была красавицей, но кто-то плюс образ ее жизни положили этому конец.

Повреждения влагалища и анального отверстия говорили о том, что вставляли в них предметы, размером значительно превосходившие мужской половой орган. И били ее не только в день смерти, а постоянно. Следы от уколов говорили о том, что она как минимум шесть месяцев сидела на игле.

Для отдела расследования убийств и для полиции нравов Норфолка полученное заключение означало одно: проституция. Ни для кого не было секретом, что именно наркотическая зависимость гнала многих на панель, а очередную дозу девицы могли получить только у сутенера.

Любая девушка, пытающаяся вырваться из когтей такой банды, наказывалась, и наказание могло включать в себя изнасилование в особо извращенных формах. Находились существа, готовые платить за такие зрелища, а потому находились и те, кто их устраивал.

После вскрытия тело отправили в холодильник, тогда как работа по установлению личности убитой продолжалась. Пока она оставалась Джейн Доу.[275] Один из детективов полиции нравов из Портсмута[276] подумал, что лицо на фотографии вроде бы ему знакомо. Убитая могла быть проституткой, которая выходила на панель под именем Лоррейн.

Следственные действия позволили выяснить, что несколько недель Лоррейн никто не видел. А до того она работала на особо жестокую банду латиносов. По слухам, наиболее смазливые члены банды находили в больших городах Севера красивых девушек и завлекали на юг обещаниями жениться, хорошо провести время и так далее.

В Портсмуте попытки детективов полиции нравов что-либо выяснить ни к чему не привели. Сутенеры говорили, что не знали настоящего имени Лоррейн, что по прибытии она уже была профи и уехала, решив вернуться на Западное побережье. А фотография была слишком нечеткой, чтобы доказать обратное.

Но Вашингтон доказал. На основе отпечатков пальцев там установили личность убитой. Аманда Джейн Декстер попыталась обмануть систему безопасности местного супермаркета и украсть какую-то ерунду. Но камера наблюдения победила. Судья по делам несовершеннолетних принял ее версию, поддержанную пятью одноклассниками, и лишь предупредил ее. Но отпечатки пальцев у нее сняли. Они поступили в архив Управления полиции Нью-Йорка, а потом и в банк данных МАСИОП.

– Я думаю, – пробурчал сержант Остин из полиции нравов Портсмута, услышав новости, – что теперь-то я доберусь до этих мерзавцев.

В такое же холодное, дождливое зимнее утро в квартире в Бронксе зазвонил телефон, но, возможно, именно такая погода более всего соответствовалапросьбе к отцу проехать триста миль, чтобы опознать его единственного ребенка.

Кел Декстер сидел на краю кровати и горько жалел о том, что не умер в тоннелях Ку-Ши, потому что выносить такую боль не было сил. Потом рассказал Анджеле и сжимал ее в объятиях, пока она рыдала. Позвонил теще, и она тут же прибежала.

Он не мог ждать, пока самолет из Ла-Гуардия[277] вылетит в международный аэропорт Норфолка. Не мог сидеть и слушать объявления диктора, что вылет задерживается из-за тумана, дождя, бури, снегопада. Сел в автомобиль и поехал. Из Нью-Йорка, по мосту через Гудзон, через штат Нью-Джерси, который когда-то исколесил вдоль и поперек, переезжая со стройки на стройку, через Пенсильванию и Делавэр, на юг, мимо Балтимора, в Вирджинию.

В морге Норфолка посмотрел на когда-то прекрасное и такое любимое лицо, кивнул сопровождавшему его детективу отдела расследования убийств. Они пошли наверх. За кофе его ввели в курс дела. Один или несколько неустановленных личностей избили ее. Она умерла от внутреннего кровотечения. Убийцы загрузили тело в багажник автомобиля, вывезли в пустынный район Первого участка, в Вирджиния-Бич, и сбросили в дренажную канаву. Он знал, что это только часть правды.

Он дал подробные показания, поведал об Эмилио, но это имя ничего не сказало детективам. Попросил разрешения забрать тело дочери. Полиция не возражала, но решение могла принять только администрация коронера.[278]

Это требовало времени. На формальности. Процедуры. Он вернулся на машине в Нью-Йорк, прилетел в Норфолк, ждал. Наконец увез тело дочери домой, в Бронкс.

В закрытом гробу. Не хотел, чтобы его жена или кто-то из Мароцци увидели, что лежит внутри. Похоронили Аманду Джейн на местном кладбище. Она три дня не дожила до своего семнадцатого дня рождения. Через неделю Кел Декстер вновь прилетел в Вирджинию.

Сержант Остин сидел в своем кабинете в полицейском участке Портсмута, расположенном в доме 711 по Кроуфорд-стрит, когда ему позвонили из дежурной части, чтобы сказать, что его хочет видеть некий мистер Декстер. Фамилия ему ничего не сказала. Он не связал ее с лицом, опознанным им по фотографии, с проституткой по имени Лоррейн.

Спросил, что нужно мистеру Декстеру, и получил ответ, что тот хочет сообщить важную информацию по одному из проводимых расследований. После этого гостя провели в кабинет сержанта.

Портсмут – самый старый из шести городов. Его основали англичане еще до революции. Ныне он расположен на юго-западном берегу Элизабет-Ривер, застроен в основном невысокими кирпичными зданиями в отличие от бетонно-стеклянного Норфолка на другой стороне реки. Но именно сюда съезжаются многие из тех, кто хочет «хорошо провести время» после наступления темноты. Отдел нравов сержанта Остина старался с этим бороться.

Гость не смотрелся рядом со здоровяком сержантом, бывшим футболистом, который со временем стал детективом. Он остановился перед столом.

– Помните молодую девушку, наркоманку и проститутку, подвергшуюся групповому изнасилованию и забитую насмерть четыре недели тому назад? Я – ее отец.

В голове сержанта звякнули колокольцы тревоги. Он уже поднялся и протянул руку, но тут же убрал ее. Он искренне сочувствовал злым, жаждущим отомстить гражданам, но не более того. И он знал, что они только отнимают время у по горло занятого копа и даже могут быть опасны.

– Я очень сожалею, сэр. Могу вас заверить, что предпринимаются…

– Расслабьтесь, сержант. Я хочу узнать у вас только одно. А потом вы сможете заняться своими делами.

– Мистер Декстер, я понимаю ваши чувства, но – не имею права…

Гость сунул правую руку в карман и начал что-то вытаскивать. В дежурной части потеряли бдительность? Он вооружен? К сожалению, пистолет сержанта лежал в задвинутом ящике.

– Что вы делаете, сэр?

– Выкладываю на ваш стол кусочки металла, сержант Остин.

И продолжал выкладывать, пока карман не опустел. Сержант Остин служил в армии, они, похоже, были одного возраста, но он не покидал Соединенных Штатов.

А теперь смотрел на две «Серебряных звезды»,[279] три «Бронзовые звезды»,[280] «Благодарственную медаль за службу в сухопутных войсках» и четыре «Пурпурных сердца». Ничего подобного он никогда не видел.

– Далеко отсюда и давным-давно я заплатил за право знать, кто убил мою дочь. Заплатил за это право своей кровью. Вы должны назвать мне имя, мистер Остин.

Детектив полиции нравов подошел к окну, посмотрел на Норфолк. Это противоречило должностным инструкциям. Кардинально с ними расходилось. Он мог лишиться работы.

– Мадеро. Беньямин «Бенни» Мадеро. Руководил бандой латиносов. Очень жестокой, не знающей пощады.

– Благодарю. – За его спиной мужчина собирал свои кусочки металла.

– Но вы опоздали, если собрались навестить его. И я опоздал. Мы все опоздали. Он уехал. Вернулся в свою родную Панаму. Я знаю, это сделал он, но у меня нет улик, чтобы обратиться в суд.

Рука открыла дверь небольшого магазина произведений восточного искусства, расположенного на Манхэттене, на 28-й улице, рядом с Мэдисон-авеню. Над дверью звякнул звонок.

Гость оглядел полки, уставленные фигурками из нефрита и селадона,[281] камня и гипса, слоновой кости и керамики, слоников и полубогов, фантастических чудовищ и бесчисленных Будд. Из глубин магазина появился человек.

– Я должен стать кем-то еще, – сказал Кел Декстер.

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как он дал шанс начать новую жизнь бывшему вьетконговскому майору и его жене. Азиат не колебался ни секунды. Склонил голову:

– Разумеется. Пожалуйста, пройдемте со мной.

Произошло это 15 марта 1992 года.

(обратно)

Глава 15 Расплата

Быстроходная рыбацкая шхуна «Никита» еще до зари вышла из бухты курортного порта Гольфито[282] и по каналу направилась в открытое море.

У штурвала стоял владелец и шкипер, Педро Ариас. Он не очень-то понимал, что нужно зафрахтовавшему его шхуну американцу, но возникшие вопросы держал при себе.

Мужчина приехал прошлым днем на мотоцикле с костариканскими номерами. Мотоцикл этот, подержанный, но в прекрасном состоянии, он купил в Палмар-Норте, городе, расположенном на Панамериканской автостраде, куда прилетел местным рейсом из Сан-Хосе.

Мужчина прогулялся взад-вперед по пристани, оценивая пришвартованные рыбацкие шхуны, прежде чем остановил свой выбор на «Никите», и подошел к капитану. С мотоциклом, прикованным цепью к ближайшему фонарному столбу, и ранцем-рюкзаком за плечами, мужчина напоминал парашютиста, а не рыбака.

На стол в каюте легла пачка долларов. Такие деньги гарантировали многое, в том числе и отличную рыбалку.

Но ловить рыбу мужчина не собирался, вот почему все удилища так и остались висеть под потолком каюты, когда «Никита» удалилась от берега, все больше углубляясь в залив Дульче. Ариас развернул ее носом к югу, чтобы примерно через час миновать Пунта-Банко.

Для того чтобы выполнить просьбу гринго, Ариасу пришлось купить две пластиковые бочки с горючим, которые сейчас, надежно закрепленные, лежали на кормовой палубе. Тот хотел покинуть костариканские территориальные воды, обогнуть полуостров Пунта-Бурика и попасть в Панаму.

Объяснение, что его семья проводит отпуск в Панама-Сити, а он хочет проехать на мотоцикле по панамской глубинке через всю страну, показалось Педро Ариасу таким же весомым, как туман над морем, который сейчас рассеивало поднимающееся солнце.

Однако, если гринго хотел въехать в Панаму на мотоцикле через пустынный берег, минуя определенные формальности, синьор Ариас ничего не имел против. Отношения гринго и властей соседней страны никоим образом его не касались.

К завтраку «Никита» – в спокойной воде ее скорость составляла двенадцать узлов в час – оставила позади Пунта-Банко и вышла в Тихий океан.

В десять утра они увидели верхушку маяка, установленного на острове Бурика, еще через полчаса обогнули его и пошли вдоль восточного берега полуострова Бурика.

Педро Ариас обвел полуостров рукой:

– Это все Панама.

Американец кивнул, не отрывая взгляда от карты. Ткнул пальцем:

– Por aqua.[283]

Его интересовал участок побережья без городов и курортов, пустынные пляжи, от которых в джунгли уходили тропы. Шкипер кивнул и вновь изменил курс, чтобы наискось пересечь бухту Чарко-Асул. Сорок километров, чуть больше двух часов.

Они прибыли в указанное гринго место к часу дня. Несколько рыбачьих шхун, встретившихся им на широкой глади бухты, не обратили на них ни малейшего внимания.

Американец захотел, чтобы они плыли вдоль берега на расстоянии сотни ярдов от него. К востоку от Чирики-Виехо они увидели песчаный пляж с несколькими тростниковыми хижинами, в которых местные рыбаки могли остаться на ночь. Хижины говорили о наличии тропы, уводящей в глубь страны. Именно тропы, не проселочной дороги. Автомобиль, даже внедорожник по ней не проехал бы, а вот мотоцикл мог.

Не без труда им удалось сгрузить со шхуны мотоцикл, потом на песок лег ранец-рюкзак, и они расстались. Пятьдесят процентов оговоренной суммы шкипер получил в Гольфито, остальные пятьдесят по прибытии в нужное место. Гринго расплатился сполна.

«Он, конечно, странный человек, – думал Ариас, – но доллары у него такие же, как у остальных, а когда надо кормить четверых детей, выбирать не приходится». Он включил двигатели на задний ход, сдернул нос шхуны с песка, развернул ее и направился в открытое море. В миле от берега перелил горючее из обеих бочек в баки и погнал шхуну на юг, к дому.

На берегу Кел Декстер достал отвертку, снял костариканские номера, зашвырнул их в море. Из рюкзака достал номера, аналогичные тем, с которыми ездили панамские мотоциклы, привернул их на положенное место.

Документы у него были идеальные. Стараниями миссис Нгуен Кел получил американский паспорт, но не на фамилию Декстер, в котором уже стояла панамская виза, поставленная в аэропорту Панама-Сити и свидетельствующая о том, что он прибыл в страну несколько дней тому назад.

С ломаным испанским, приобретенным в судах и тюрьмах Нью-Йорка, где двадцать процентов его клиентов были латиносы, он, конечно, не мог сойти за панамца. Но турист-американец вполне мог отправиться в поездку по стране в поисках хорошего места для рыбалки.

Прошло уже более двух лет с тех пор, как в декабре 1989 года США превратили некоторые части Панамы в пепелище в попытке лишить власти и арестовать диктатора Норьегу, и Декстер полагал, что панамские копы предпочтут не связываться с американцем.

Узкая тропа, ведущая от пляжа сквозь густые джунгли, в десяти милях от берега существенно расширилась. Потом превратилась в проселок, по сторонам которого появились отдельные фермы, и он понял, что скоро попадет на Панамериканскую автостраду, чудо инженерной мысли, протянувшуюся от Аляски до Патагонии.

В Дэвид-Сити он залил полный бак и вновь выехал на автостраду. От столицы его отделяли пятьсот километров. Наступила ночь. Он поел в придорожной закусочной вместе с дальнобойщиками, опять заправил мотоцикл и покатил дальше. Пересек мост с кабинками кассиров, за которым начинался Панама-Сити, расплатился песо и въехал в пригород Бальбоа с восходом солнца. Нашел в парке скамью, цепью приковал к ней мотоцикл и поспал три часа.

День ушел на активную разведку. На огромной карте, купленной в Нью-Йорке, Кел нашел и центр города, и трущобный район Чорильо, где родились и выросли Норьега и Мадеро. Их дома разделяли лишь несколько кварталов.

Но бедняки, сумевшие вырваться из цепких лап бедности, предпочитают жить в роскоши, и Мадеро не был исключением. Вечера он предпочитал проводить в одном из двух фешенебельных ночных клубов в Паитилья, элитном районе города, благо что был их совладельцем.

В два часа ночи вернувшийся из Штатов бандит решил, что он устал от «Папагайо бар и диско». Открылась неприметная черная металлическая дверь со скромной латунной табличной, решеткой микрофона и глазком, и из нее вышли двое мужчин, крепко сложенных телохранителей, личная охрана босса.

Один сел в припаркованный у тротуара «Линкольн» и завел двигатель. Второй оглядел улицу. Сидящий на бордюрном камне, с ногами в ливневой канаве бродяга посмотрел на громилу, улыбнулся, ощерившись гнилыми или выбитыми зубами. Грязные седые волосы падали на плечи, ветхий дождевик скрывал остальную одежду.

Медленно он опустил правую руку в бумажный пакет, который прижимал к груди. Громила сунул руку под левую подмышку и напрягся. Но бродяга вытащил из пакета бутылку дешевого рома, глотнул и, с великодушием пьяницы, протянул бутылку громиле.

Тот аж крякнул, плюнул на тротуар, вытащил руку из-под пиджака, оставив пистолет в кобуре, расслабился и отвернулся. Если не считать пьяницы, на улице не было ни души. Телохранитель постучал в черную дверь.

Эмилио, тот самый, что уговорил дочь Декстера сбежать из дома, вышел первым, за ним – его босс. Декстер дождался, пока дверь закрылась, услышал, как щелкнул замок, и лишь потом встал. Вновь вытащил руку из бумажного пакета, но на этот раз с зажатым в ней короткоствольным револьвером «магнум» калибра 0,44 дюйма, производства всемирно известной компании «Смит-и-Вессон».

Громила, который плюнул на тротуар, так и не понял, что случилось. Пуля, вылетев из ствола, разделилась на четыре. Попав в тело с десяти футов, они разворотили все его внутренние органы.

Красавчик Эмилио уже раскрыл рот, чтобы закричать, но четыре четвертинки второй пули угодили ему в лицо, шею, плечо и легкое.

Второй телохранитель встретился со своим Создателем, наполовину высунувшись из кабины. Четыре четвертинки третьей пули угодили ему в бок, которым он повернулся к стрелку.

Беньямин Мадеро метнулся к черной двери, крича, чтобы его немедленно впустили, когда прогремели четвертый и пятый выстрелы. Какой-то смельчак приоткрыл дверь на два дюйма, но искра, выбитая одной из четвертушек, угодивших в металлическую раму, сверкнула у него перед глазами, и дверь тут же захлопнулась.

Мадеро сполз по двери на тротуар, оставляя на черном металле красные полосы. Бродяга подошел к нему, не выказывая паники или спешки, перевернул его на спину, посмотрел в глаза. Бандит еще не умер, но чувствовалось, что на этом свете он уже не жилец.

– Аманда Джейн, mi hija,[284] – сказал стрелок и выпустил шестую пулю в живот Мадеро.

Так что последние девяносто секунд жизни выдались для Беньямина крайне болезненными.

Домохозяйка из дома напротив чуть позднее рассказала полиции, что бродяга забежал за угол, а потом она услышала треск мотоциклетного двигателя.

Еще до рассвета Декстер оставил мотоцикл у стены какого-то дома, с ключом в замке зажигания, не сомневаясь, что простоит он там максимум час. Парик, накладные зубы и плащ отправились в мусорный контейнер в общественном парке. Рюкзак-ранец, уже пустой, оказался в груде строительного мусора.

В семь утра американский бизнесмен в кожаных туфлях, брюках, рубашке-поло и легком пиджаке спортивного покроя, держащий в руке небольшой дорожный саквояж, остановил такси около отеля «Пирамар» и попросил отвезти его в аэропорт. Тремя часами позже он сидел в самолете авиакомпании «Континентал эрлайнс», летящем в Ньюарк, штат Нью-Джерси.

А револьвер, «смит-и-вессон», переделанный под стрельбу пулями, разлетающимися на четыре части, лежал в сточной канаве города, оставшегося далеко внизу.

Возможно, его использование в тоннелях Ку-Ши чему-то и противоречило, но двадцать лет спустя, на улицах Панама-Сити, сработал он отлично.

Декстер понял: что-то случилось, едва повернул ключ в замке своей квартиры в Бронксе. Увидел залитое слезами лицо тещи, миссис Мароцци.

Рука об руку с горем шло чувство вины. Анджела Декстер полагала, что Эмилио – подходящий кавалер для их дочери, она одобрила «поездку на море», предложенную молодым панамцем. Когда муж сказал, что хочет уехать на неделю, чтобы закончить одно дело, она решила, что речь идет о каком-то судебном процессе.

Не следовало ему уезжать. Лучше бы он рассказал ей обо всем. Постарался понять, что творится у нее в душе. Уйдя из дома родителей, где она жила после похорон дочери, Анджела Декстер вернулась в их квартиру и свела счеты с жизнью, приняв смертельную дозу снотворного.

Бывший строительный рабочий, солдат, студент, адвокат, отец и муж впал в глубокую депрессию. И, наконец, пришел к двум выводам. Во-первых, понял, что более не может работать государственным защитником, мотаясь из суда в тюрьму и обратно. Он передал коллегам все оставшиеся дела, продал квартиру, попрощался с семьей Мароцци, от которой видел только хорошее, и уехал в Нью-Джерси.

Нашел маленький городок Пеннингтон, отличавшийся живописными окрестностями и отсутствием адвоката. Купил маленькое помещение для офиса и повесил на двери табличку со своим именем. Купил дом на Чесапик-драйв и пикап вместо городского седана. Начал заниматься триатлоном, чтобы заглушить душевную боль физической.

Второй вывод состоял в том, что Мадеро умер очень уж легко. Он заслуживал другого: предстать перед американским судом, услышать, как судья приговаривает его к пожизненному заключению без права досрочного освобождения, узнать, что до конца своих дней он будет расплачиваться за содеянное с кричащей от боли девушкой.

Келвин Декстер понимал, что армия и два года, проведенные в вонючем аду под джунглями Ку-Ши, многому его научили – умению выжидать, оставаться неслышным и практически невидимым, развили в нем инстинкт охотника, упорство прирожденного следопыта.

Через средства массовой информации он узнал о человеке, который потерял единственного ребенка, а убийца скрылся за границей. Он связался с пострадавшим, услышал подробности, выехал за пределы своей страны и вернул убийцу на территорию США. Потом исчез, вновь превратившись в добродушного и безобидного адвоката из Пеннингтона, штат Нью-Джерси.

Три раза за семь лет он оставлял в окне пеннингтонского офиса лист бумаги с надписью «Уехал в отпуск» и отправлялся за рубеж, чтобы найти очередного убийцу и передать его в руки правосудия. Три раза ставил в известность службу федеральных маршалов[285] и исчезал.

Но каждый месяц, когда на коврик на его крыльце бросали свежий номер «Самолетов прошлого», он внимательно просматривал колонку объявлений. Только через нее те немногие, кто знал о его существовании, могли наладить с ним связь.

Просмотрел он колонку и солнечным утром 13 мая 2001 года. Прочитал:

«ЭВЕНДЖЕР. Нужен. Серьезное предложение. Любые деньги. Пожалуйста, позвоните».

(обратно)

Глава 16 Досье

Сенатор Питер Лукас не зря провел столько лет на Капитолийском холме. Знал, если он хочет добиться официальной реакции на досье Рикки Коленсо и показания Милана Раича, то должен показать эти документы на самом верху, главам соответствующих федеральных ведомств.

Обращение к руководителю отделения или департамента ни к чему бы не привело. На этом уровне чиновники руководствуются только одним принципом: сбросить все на другого. Это, мол, не их дело. Только прямой приказ с самого верха мог дать результат.

Будучи сенатором-республиканцем и личным другом Джорджа Буша-старшего, Питер Лукас мог рассчитывать на содействие и секретаря Государственного департамента Колина Пауэлла, и нового Генерального прокурора Джона Эшкрофта. Именно их ведомства могли решить задачу, поставленную перед ним его канадским другом.

Но даже столь благоприятные условия не упрощали ситуацию. Министры не любили, когда к ним приходили с проблемами и вопросами; они предпочитали проблемы и решения.

С экстрадицией он никогда раньше не сталкивался. А потому предстояло выяснить, что США могут и должны сделать в такой ситуации. То есть следовало изучить имеющуюся законодательную базу, но именно для подобных целей он держал в штате целую команду выпускников лучших юридических школ страны. Он засадил их за работу. И через неделю его лучшая ищейка, умненькая девушка из Висконсина, нашла необходимый документ.

– Это животное, Зилич, подлежит аресту и выдаче Соединенным Штатам согласно Закону о всеобъемлющем контроле преступности от 1984 года, – доложила она.

Ссылку на данный закон она нашла в материалах слушаний Конгресса по разведке и национальной безопасности, которые проходили в 1997 году. Точнее, в речи Роберта М. Брайанта, тогда заместителя директора ФБР, с которой он обращался к комиссии по вопросам преступности палаты представителей.

– Я уверена, это то, что нужно, – добавила девушка.

Питер Лукас поблагодарил ее и углубился в чтение.

«Расширение зоны ответственности ФБР за пределы Соединенных Штатов датируется серединой восьмидесятых годов, когда Конгресс впервые принял законы, разрешающие ФБР распространять свою юрисдикцию на страны, в которых совершено убийство американского гражданина», – сказал мистер Брайант четырьмя годами раньше.

В этом пассаже речь шла об очень важном законе, который проигнорировали и чуть ли не все зарубежные государства, и большинство населения США. До Закона о всеобъемлющем контроле преступности 1984 года весь мир руководствовался принципом: если убийство совершено во Франции или Монголии, только французские или монгольские власти имели право разыскивать, арестовывать и судить убийцу. Независимо от того, кто пал его жертвой, француз, монгол или заезжий американец.

США просто присвоили себе право приравнять убийство американского гражданина в любой стране мира к его убийству на Бродвее. То есть распространили свою юрисдикцию на всю планету. Ни одна международная конференция это право не рассматривала и не одобряла. США все решили сами. А мистер Брайант продолжил:

«… Комплексный закон о дипломатической безопасности и Закон о борьбе с терроризмом 1986 года установили новый экстерриториальный статус террористических актов, совершенных за границей против граждан США».

«Нет проблем, – подумал сенатор. – Зилич не служил ни в югославской армии, ни в полиции. Он действовал сам под себе, и его без всяких натяжек можно считать террористом. То есть он подлежит выдаче США и как убийца, и как террорист».

Лукас продолжил чтение:

«С одобрения властей соответствующей страны ФБР имеет законное право использовать своих сотрудников для проведения расследования в стране, где был совершен преступный акт, что позволяет Соединенным Штатам наказывать террористов за преступления, совершенные за границей против граждан США».

Сенатор нахмурился. Вышесказанное не имело смысла. В нем не хватало существенного элемента. И все из-за ключевой фразы: «С одобрения властей соответствующей страны». Но в сотрудничестве правоохранительных ведомств различных стран не было ничего нового. Конечно же, ФБР могло принять приглашение полиции другой страны, прислать в помощь своих агентов. Это же обычная практика. И почему понадобилось два закона, 1984 и 1986 года?

Ответ, который сенатор Лукас не получил, заключался в том, что второй закон был гораздо жестче первого, и фразу «с одобрения властей соответствующей страны» мистер Брайант произнес лишь для того, чтобы успокоить членов комиссии. Он лишь намекал, но не решился сказать вслух (слушания проходили в клинтоновскую эру) о «выдаче преступника».

По закону 1986 года Соединенные Штаты присвоили себе право вежливо просить выдать преступника, убившего американца. Если следовал ответ: «Нет» или начинались бесконечные проволочки, вежливость разом забывалась. По закону США разрешали своим правоохранительным органам посылать группу агентов, чтобы те схватили преступника и доставили его в американский суд.

Охотник за террористами, агент ФБР Джон О'Нейл заявил после принятия закона: «С этого момента одобрение страны, где совершен террористический акт, становится фикцией». Захват предполагаемого убийцы командой агентов ЦРУ/ФБР и называется «выдачей преступника». После принятия закона при президенте Роналде Рейгане американские спецслужбы провели десять таких тщательно подготовленных операций, а началось все с итальянского круизного лайнера.

В октябре 1985 года лайнер «Ахилл Лауро», вышедший из Генуи, плыл вдоль северного побережья Египта, держа курс на Израиль. На борту находились туристы из разных стран, в том числе и американцы.

На борт тайком пробрались четыре палестинца, члены Фронта освобождения Палестины, террористической группы, тесно связанной с Арафатом, который тогда находился в изгнании в Тунисе.

Террористы не собирались захватывать лайнер, их цель состояла в другом: сойти с корабля в Ашдоде и захватить израильских заложников. Но 7 октября, когда лайнер следовал из Александрии в Порт-Саид, а террористы, собравшись в одной из кают, проверяли оружие, в нее неожиданно вошел стюард, увидел автоматы и поднял крик. Палестинцы запаниковали и захватили лайнер.

Последовали четыре дня интенсивных переговоров. Из Туниса прилетел Абу Аббас, представившись посланником Арафата. Тель-Авив не захотел иметь с ним никаких дел, заявив, что Абу Аббас – глава ФОП, а не нейтральный посредник. В конце концов было найдено взаимоприемлемое решение: террористы покидают корабль и на египетском самолете возвращаются в Тунис. Итальянский капитан под дулом пистолета подтвердил, что жертв на лайнере нет. Его заставили солгать.

Как только террористы покинули корабль, выяснилось, что на третий день они убили американского туриста, 79-летнего Леона Клингхоффера. Убили выстрелом в лицо, а потом сбросили в море вместе с инвалидной коляской, на которой он передвигался.

Рональду Рейгану этого хватило, чтобы отменить все прежние договоренности. Но террористы уже летели в Тунис на самолете, принадлежащем другой стране, дружественной Америке, и находились в международной зоне, то есть добраться до них не представлялось возможным. Однако так думали не все.

В это самое время по Адриатическому морю, держа курс на юг, шел американский авианосец «Саратога» с шестнадцатью истребителями-бомбардировщиками «Ф-16 Томкет» на борту. В опустившейся на Средиземное море темноте египетский самолет засекли над Критом. Он летел на запад, в Тунис. Внезапно из темноты вынырнула четверка «Ф-16» и взяла авиалайнер в клещи. Перепуганный капитан-египтянин запросил аварийную посадку в Афинах, но получил отказ. Пилоты «Ф-16» дали знать, что он должен выполнять их указания или пенять на себя. Самолет-разведчик «ЕС2 Хокай», также поднявшийся с «Саратоги» и ранее обнаруживший египетский авиалайнер, обеспечил радиоконтакт между пилотами истребителей и капитаном авиалайнера.

В результате авиалайнер, на борту которого находились четыре террориста и Абу Аббас, их лидер, сопровождаемый американскими истребителями, приземлился на американской авиационной базе в Сигонелле, на Сицилии. Потом начались сложности.

Сигонелла – итало-американская база, ее делят военно-морской флот США и авиация Италии. Формально это итальянская территория, американцы только платят за ее аренду. И итальянское правительство в Риме, страшно обрадовавшись успеху операции, заявило свои права на террористов. «Ахилл Лауро» – итальянский лайнер, и база расположена в Италии.

Президент Рейган лично позвонил командиру частей спецназа, базирующихся в Сигонелле, и приказал дать задний ход и передать палестинцев Италии.

Судебная машина завертелась, и на процессе в Генуе, порту приписки лайнера, мелкая рыбешка получила сроки заключения. Но их лидера, Абу Аббаса, отпустили. 12 октября он улетел из Италии и до сих пор на свободе.[286] Итальянскому министру обороны пришлось уйти в отставку. Премьером Италии тогда был Беттино Кракси. Позднее он умер в изгнании, тоже в Тунисе. В Италии его ожидал суд по обвинению в растрате государственных средств в особо крупных размерах.

Ответом Рейгана на такое вероломство стало принятие Комплексного закона дипломатической безопасности, который окрестили законом «Никогда больше». И уже не умная девушка из Винконсина, а ветеран спецподразделения ФБР, занимающегося охотой за террористами, Оливер «Бык» Ревелл, к тому времени вышедший в отставку, за плотным обедом рассказал старому сенатору о «выдачах преступников».

Но даже тогда Питер Лукас не думал о том, что Зилича придется выкрадывать. После свержения Милошевича Югославия изо всех сил стремилась вернуться в семью цивилизованных государств. Ей требовались большие кредиты от Международного валютного фонда, да и других организаций, на восстановление инфраструктуры после семидесяти восьми дней натовских бомбежек. И новый президент Коштуница с радостью арестовал бы Зилича и выдал США.

Именно с такой просьбой сенатор Лукас намеревался обратиться к Колину Пауэллу и Джону Эшкрофту. А если бы этот вариант не прошел, тогда он попросил бы санкционировать силовой захват Зилича с последующим тайным отправлением в Соединенные Штаты.

Он поручил своим спичрайтерам превратить отчет Следопыта о происшедшем в Боснии в 1995 году в одностраничный синопсис, в котором нашлось бы место и отъезду Рикки Коленсо в Боснию с целью помочь несчастным беженцам, и цепочке событий, приведших его в маленькую горную долину 15 мая 1995 года.

Показания Милана Раича о случившемся в долине в то утро ужали до двух страниц. Предваряло эти два документа личное письмо сенатора.

За годы работы на Капитолийском холме он уяснил еще один важный принцип: чем более высокую должность занимает человек, тем короче должен быть адресованный ему документ. В конце апреля он лично встретился с шефами обоих ведомств.

Каждый его внимательно выслушал, пообещал ознакомиться с документами и дать им ход. Оба свое обещание выполнили.

В структуру правительства США входят тринадцать разведывательных (собирающих информацию) ведомств. На их долю приходится девяносто процентов информации, собираемой двадцать четыре часа в сутки, законно и незаконно, со всей планеты. Сам сбор информации, ее анализ, отделение зерен от плевел, проверка достоверности, хранение и быстрота доступа представляют собой серьезную техническую проблему. Другая проблема состоит в том, что друг с другом ведомства информацией не делятся.

И вроде бы кто-то подслушал разговор руководителей американских разведывательных ведомств, в котором они признались, что готовы пожертвовать своей пенсией ради создания органа, напоминающего английский Объединенный разведывательный комитет.

Этот ОРК еженедельно заседает в Лондоне под председательством пользующегося всеобщим доверием ветерана разведывательных служб и состоит из глав Секретной разведывательной службы (действует за рубежом), Службы безопасности (действует на территории Объединенного королевства), Правительственного коммуникационного центра (осуществляет прослушку) и Специального отделения Скотленд-Ярда.

Обмен информацией, конечно, может исключить ее дублирование и потерю, но главное значение таких заседаний в другом: фрагментарные сведения, полученные разными людьми в разных местах, могут сложиться в общую картину, которую все и стараются создать.

Документы, подготовленные сенатором Лукасом, поступили в шесть федеральных ведомств, и каждое внимательно просмотрело свои архивы, чтобы определить, а что же им известно о югославском бандите Зоране Зиличе.

В Управление контроля за оборотом алкоголя, табака и легкого стрелкового оружия, которое ничего не нашло. Зилич не проводил сделок на территории США, а за пределами страны Управление не вело никаких дел.

И в остальные пять: Разведывательное управление Министерства обороны (РУМО), интересующееся всеми торговцами оружием, Агентство национальной безопасности (АНБ), самое большое из всех, со штаб-квартирой в «Черном доме» в Аннаполис-Джанкшн, штат Мэриленд, прослушивающее триллионы слов в день, произнесенных, отправленных электронной почтой или по факсу, использующее технические достижения, на фоне которых блекнет научная фантастика, Администрацию по контролю за соблюдением законов о наркотиках (АКСЗН), интересующуюся всеми, кто торгует наркотиками, независимо от страны, ФБР (само собой) и ЦРУ. Два последних в первую очередь занимались сбором информации по террористам, киллерам, полевым командирам, враждебным Америке режимам и так далее.

На подготовку ответов ушло больше недели, и апрель плавно перетек в май. Поскольку приказ поступил с самого верха, поиск сведений велся очень тщательно.

РУМО, АКСЗН и АНБ подготовили толстые досье. Информация о Зоране Зиличе скапливалась у них многие годы, но ранее не систематизировалась. Большинство материалов касалось того времени, когда он являлся одним из главных действующих лиц на белградской сцене: убивал по приказу Милошевича, торговал наркотиками и оружием, занимался контрабандой.

О том, что он убил американского юношу во время боснийской войны, они не знали и отнеслись к этому очень серьезно. Будь у них такая возможность, обязательно бы помогли. Но в одном их досье сходились: за последние шестнадцать месяцев в них не появлялось новых записей.

Зилич пропал, испарился, исчез. Извините.

В здании ЦРУ, расположенном сразу за Вашингтонской кольцевой дорогой и укрытом деревьями с распустившейся по весне листвой, директор передал запрос сенатора своему заместителю по операционной работе. Тот подключил пять отделов. Четыре, давно работающие под его началом, балканский, террористический, специальных операций, по торговле оружием и на всякий случай еще один, маленький и засекреченный до предела, созданный менее года тому назад, после гибели семнадцати моряков на эсминце «Коул» в порту Адена, получивший название «Сапсан».

Ответ был тот же. Конечно, у нас есть на него досье, но за последние шестнадцать месяцев никаких новых сведений о Зиличе не поступало. Тут мы в одной лодке с нашими коллегами. В Югославии его больше нет, а где он теперь, мы не знаем. Он полтора года не попадал в наше поле зрения, так чего ради тратить время и деньги.

Последней надеждой оставалось ФБР. Конечно же, в огромном Гувер-Билдинг на углу Пенсильвания-авеню и Девятой улицы хранилось досье с точным указанием, где найти этого хладнокровного убийцу, чтобы задержать и доставить в суд.

Директор ФБР Роберт Мюллер, недавно назначенный вместо Луиса Фри, наложил на поступившие материалы резолюцию «К немедленному исполнению», с которой они и легли на стол его заместителя, Колина Флеминга.

Флеминг всю жизнь отдал ФБР и всегда, даже мальчишкой, грезил работой в Бюро. Происходил он из семьи шотландских пресвитерианцев и свято верил в торжество закона, порядка и справедливости.

На работе был фундаменталистом. Компромиссы, договоренности, уступки – все это он расценивал как политику умиротворения преступности. Которую на дух не выносил. Да, гибкости ему недоставало, зато с лихвой хватало целеустремленности и преданности делу.

Он родился и вырос среди гранитных холмов Нью-Хэмпшира, где хвалились, что крепостью тамошние мужчины не уступают скалам. Он был убежденным республиканцем, а Питер Лукас представлял в сенате и его партию, и его штат. Более того, по ходу предвыборной кампании он агитировал за Лукаса и тогда же познакомился с ним лично.

Прочитав три страницы «выжимок», Флеминг позвонил в аппарат сенатора и спросил, может ли он ознакомиться с полными версиями отчета Следопыта и показаний Милана Раича. Во второй половине того же дня курьер привез ему копии обоих документов.

Он читал, и в нем закипала злость. У него тоже был сын, военный летчик, и случившееся с Рикки Коленсо наполняло его праведным гневом. Зилич, полагал он, должен понести заслуженное наказание, и святая обязанность Бюро – доставить его в Соединенные Штаты посредством экстрадиции или захвата.

Но Бюро этого сделать не могло. Потому что оказалось в том же положении, что и остальные разведывательные ведомства. В силу своей преступной деятельности – торговля наркотиками, оружием и так далее – Зилич попал в поле зрения Бюро, но оно не располагало информацией о его антиамериканской террористической деятельности и пособничестве ей. Поэтому, когда он исчез из поля зрения Бюро, на это никто не обратил внимания. Его досье оборвалось шестнадцать месяцев тому назад.

И Флемингу с огромным сожалением пришлось признать, что его ведомство ничем не отличается от других: ФБР тоже не знало, где находится Зоран Зилич.

А не зная его местонахождения, не представлялось возможным обратиться к другому государству с просьбой о выдаче. Не представлялось возможным и провести операцию захвата. В личном письме сенатору заместитель директора ФБР Флеминг извинился за то, что ничем не может помочь.

Упорство Флеминга брало начало в его шотландских генах. Два дня спустя он встретился за ленчем с Фрейзером Гиббсом.

Два уже вышедших в отставку высокопоставленных сотрудника ФБР оставались живыми легендами, и на их лекции в подготовительном центре Бюро студенты валили валом. Одним из них был бывший футболист, бывший морской летчик «Бык» Ревелл, вторым – Фрейзер Гиббс, который на раннем этапе своей карьеры внедрялся в гангстерские банды, то есть занимался самой опасной для агента Бюро работой. Его стараниями удалось практически уничтожить Коза Ностру на Восточном побережье. Вернувшись в Вашингтон после пулевого ранения в левую ногу (хромым он остался на всю жизнь), Гиббс получил в свое ведение наемников и киллеров. Хмурясь, он выслушал Флеминга.

– Вот что я тебе скажу. Вроде бы есть такой человек. Охотник на людей. Работает за вознаграждение. Известно только его кодовое имя.

– Киллер? Ты же знаешь, правительственные инструкции запрещают любые контакты с ними.

– Нет, в этом-то все и дело, – ответил ветеран. – По слухам, он не убивает. Похищает, крадет, доставляет в Штаты. Черт, так как же его зовут?

– Возможно, это стоит внимания, – заметил Флеминг.

– Он патологически скрытен. Мой предшественник пытался раскрыть его. Послал агента, с тем чтобы тот прикинулся, будто хочет его нанять. Но этот охотник почувствовал неладное, прервал встречу и исчез.

– А чего ему прятаться? – спросил Флеминг. – Если он никого не убивает…

– Думаю, руководствовался он следующим… работает он за границей, Бюро не любит одиночек, действующих самостоятельно, а потому убедит кого-нибудь из высокопоставленных чиновников, что охотника надо обезвредить, и получит соответствующий приказ. Подобные рассуждения не лишены логики. Поэтому он остался в тени, а мне так и не удалось выйти на него.

– Агент, должно быть, написал рапорт.

– Да, конечно. Таков порядок. Указал его кодовое имя. Никак не могу вспомнить… Ага, вот оно. Мститель. Набери в поисковике «Мститель». Посмотри, что выдаст тебе машина.

Центральный компьютер ФБР выдал очень немногое. Агент поместил объявление в техническом журнале для фанатов авиации прошлого, другого способа выйти на связь с этим таинственным незнакомцем не было. Тот позвонил, агент объяснил, в чем дело, они договорились о встрече.

Охотник за людьми сидел в глубокой тени, за яркой лампой, направленной в лицо агенту. Агент доложил, что охотник среднего роста, хрупкого телосложения, весом не больше ста шестидесяти фунтов. Лица агент не видел, и не прошло и трех минут, как охотник что-то заподозрил. Протянул руку, выключил свет и исчез, прежде чем глаза агента привыкли к темноте.

Агент доложил об особой примете. Во время разговора левая рука охотника лежала на столе, с закатанным рукавом, открывая татуировку на предплечье: крысу, которая, обернувшись, улыбалась тому, кто разглядывал ее голую задницу.

Все это, скорее всего, не представляло интереса ни для сенатора Лукаса, ни для его канадского друга. Однако Колин Флеминг подумал, что может сообщить им и кодовое имя охотника за людьми, и способ контакта с ним. Шансы, что Мститель сумеет выйти на Зилича, были минимальные, но ничем другим помочь он не мог.

Три дня спустя, сидя в своем кабинете, Стивен Эдмонд вскрыл письмо, присланное его другом из Вашингтона. Он уже слышал об ответах, полученных из шести федеральных ведомств, и практически потерял надежду.

Прочитав письмо, Эдмонд нахмурился. Он-то рассчитывал, что могучие Соединенные Штаты, пользуясь своей силой, надавят на какое-то государство, заставив арестовать убийцу, надеть на него наручники и выдать Америке.

Ему не приходило в голову, что с местью он опоздал: Зилич как сквозь землю провалился, вашингтонские разведывательные ведомства с миллиардными бюджетами не знают, где он находится, а потому бессильны.

Десять минут сидел он над письмом, потом пожал плечами и нажал на кнопку аппарата внутренней связи.

– Джин, я хочу дать частное объявление в соответствующей колонке американского технического журнала. Ты должна проверить, что это за журнал и где издается. Называется он «Самолеты прошлого». Да, текст такой: «ЭВЕНДЖЕР. Нужен. Серьезное предложение. Любые деньги. Пожалуйста, позвоните». Добавь номера моего мобильника и прямого в кабинет. Действуй.

Двадцать шесть человек в разведывательных ведомствах Вашингтона видели запрос сенатора Лукаса. Все ответили, что не знают, где находится Зоран Зилич.

Один из них солгал.

(обратно) (обратно)

Часть II

Глава 17 Фотография

После того как шесть лет тому назад ФБР попыталось его раскрыть, Декстер решил, что необходимости в личных встречах с заказчиком нет. Вместо этого он построил несколько оборонительных рубежей, не позволяющих установить его местожительство и личность.

Одним из них стала небольшая квартира в Нью-Йорке, но не в Бронксе, где его могли узнать. Он снял ее с мебелью, оплачивал раз в квартал, всегда в назначенный день, всегда наличными. И старался не привлекать к себе внимания, когда появлялся там.

Он также пользовался мобильными телефонами со сменными СИМ-картами, покупка которых не требовала оформления каких-то бумаг. Приобретал он их в другом штате, по два-три десятка сразу, пользовался раз-другой, а потом отправлял на дно Ист-Ривер. Даже в США, с их развитой технологией подслушивания телефонных разговоров и определением места, откуда этот разговор велся, не представлялось возможным установить личность покупателя сменных СИМ-карт для мобильника и натравить на него полицию, если человек этот говорил, сидя в движущемся автомобиле, не затягивал разговор, а потом избавлялся от СИМ-карты.

Другимвариантом становилось использование телефона-автомата. Конечно, любой звонок с такого телефона прослеживался, но автоматов были миллионы, и, если один из автоматов или несколько не находились по каким-то причинам под наблюдением, представлялось очень затруднительным подслушать конкретный разговор, установить личность звонящего, местоположение будки и вовремя подогнать патрульную машину.

Наконец, он использовал и кем только не пинаемую почту США. Почтовым ящиком ему служил неприметный овощной магазин с хозяином-корейцем, расположенный в двух кварталах от его квартиры в Нью-Йорке. Декстера, конечно, засекли бы, находись магазин под наблюдением, но для этого не было ровным счетом никаких причин.

Автору объявления он позвонил по мобильному телефону со сменной СИМ-картой. Для этого выехал в один из пустынных районов Нью-Джерси и только потом набрал указанный в объявлении номер.

Стивен Эдмонд без задержки представился и предельно кратко рассказал, что случилось с его внуком. Мститель поблагодарил и отключил связь.

В США есть несколько гигантских библиотек, в которых хранятся газетные статьи, заметки, фотоснимки. Лучшими из них считаются библиотеки «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост» и «Лексис Нексис». Декстер воспользовался последней, пришел в нью-йоркский офис, заплатил наличными.

Нашел массу материалов о Стивене Эдмонде и даже две заметки, датированные 1995 годом, в которых сообщалось об исчезновении его внука, уехавшего в Боснию, чтобы помогать тамошним беженцам. Обе из «Торонто стар». Похоже, этот человек не был агентом ФБР.

Декстер вновь позвонил канадцу и продиктовал условия: значительная сумма на текущие расходы, вознаграждение и премия в случае передачи Зилича американским правоохранительным органам, при неудаче не выплачиваемая.

– Это огромные деньги, которые я должен перевести человеку, которого никогда не встречал и, скорее всего, не встречу. Вы можете взять их и испариться, – ответил канадец.

– А вы, сэр, можете вновь обратиться в государственные органы США, куда, я полагаю, вы уже обращались.

Последовала пауза.

– Хорошо, куда посылать деньги?

Декстер дал ему счет в банке на Каймановых островах и Нью-йоркский почтовый адрес.

– Деньги отправьте на счет, все имеющиеся материалы – на почтовый адрес. – И прервал связь.

Карибский банк разбросал поступившие деньги на десяток счетов в своей компьютерной системе, а также открыл кредитную линию в нью-йоркском банке. Воспользовался кредитом гражданин Голландии с неотличимым от настоящего голландским паспортом.

Три дня спустя в корейский овощной магазин в Бруклине прибыл толстый конверт из Канады. Адресованный мистеру Армитейджу, который его и забрал. В конверте находились ксерокопии отчетов Следопыта 1995 и 2001 годов и признание Милана Раича. Досье на Зорана Зилича, имеющиеся в разведывательных ведомствах США, канадцу не представили, так что он практически ничего не знал об убийце. А особенно усложняло дело отсутствие фотографий.

Декстер вновь отправился в газетные архивы, главный источник информации для любого исследователя недавней истории. Едва ли найдется событие или достаточно известный человек, о которых не писал какой-нибудь журналист, не наводил камеру какой-нибудь фотограф. Но Зорану Зиличу это практически удалось.

В отличие от жадного до славы Желько Аркана Ражнатовича Зилич страшно не любил фотографов. И вообще избегал известности. Этим он напоминал одного из палестинских террористов, Сабри эль-Бунну, больше известного как Абу Нидаль.

Декстер нашел большую статью «Ньюсуик» о боснийской войне. В ней подробно рассказывалось обо всех так называемых сербских полевых командирах, но про Зилича упоминалось вскользь, возможно, из-за отсутствия информации.

Обнаружилась одна фотография взрослого Зилича, сделанная на каком-то банкете, отретушированная, чтобы убрать других гостей, и увеличенная, отчего изображение получилось нечетким, и Зилича-подростка, несомненно из полицейских архивов, относящаяся к тому времени, когда Зилич возглавлял одну из уличных банд Земана. Располагая таким видеорядом человек мог пройти в шаге от серба и не узнать его.

Англичанин Следопыт упомянул в своем отчете частное детективное агентство в Белграде. Война уже закончилась, Милошевича свергли. И столица Югославии, где Зилич родился и вырос, откуда исчез, представлялась неплохой отправной точкой для поиска. Декстер прилетел из Нью-Йорка в Вену, оттуда в Белград, остановился в отеле «Хайатт». С десятого этажа оглядел потрепанный бомбардировками город. В полумиле от «Хайатта» увидел другой отель, в холле которого застрелили окруженного телохранителями Аркана.

Такси доставило его к дому, в котором находилось частное детективное агентство «Чандлер». Возглавлял агентство все тот же Драган Стоич, большой поклонник Филипа Марлоу. Декстер представился журналистом, получившим от «Нью-йоркера» заказ на большую, 10 000 слов, статью о Ражнатовиче. Стоич кивнул и пробурчал: «Все его знали. Женился на поп-диве, роскошной женщине. Чего вы хотите от меня?»

– Дело в том, что практически все необходимые материалы я уже собрал, – ответил Декстер, хотя в американском паспорте, с которым он прибыл в Югославию, значились другие имя и фамилия: Альфред Барнс. – Но я подумал, что статья будет неполной без упоминании об одном современнике Аркана, также известном представителе преступного мира. Его зовут Зоран Зилич.

Стоич с шумом выдохнул.

– Это задача не из простых. Он не любил, чтобы о нем писали или его фотографировали, даже не хотел, чтобы о нем говорили. К людям, которые пытались не принимать во внимание его пожелания… приходили. Так что о нем вы практически ничего не найдете.

– Это я понимаю. Можете мне назвать белградское агентство, располагающее самым большим газетным архивом?

– Конечно, могу, у нас оно одно. Называется «ВИП», находится во Вракаре, главный редактор – Славко Маркович.

Декстер поднялся.

– Это все? – спросил балканский Марлоу. – У меня такое ощущение, что я не отработал свои деньги.

Американец положил на стол стодолларовый банкнот.

– Любая информация имеет свою цену, мистер Стоич. Даже фамилия и адрес.

Другое такси доставило его в агентство «ВИП». Мистер Маркович ушел на ленч, вот и Декстер решил перекусить в ближайшем кафе, заодно выпил бокал местного красного вина, вернулся в агентство.

Маркович оказался таким же пессимистом, как и частный детектив. Но тем не менее залез в банк данных.

– Одна статья, – доложил он о появившемся на дисплее результате, – на английском.

Речь шла о той самой статье из «Ньюсуик».

– Как же так? – упорствовал Декстер. – Известный, влиятельный, могущественный человек. Должен же он оставить какой-то след.

– В этом все дело. Известный, влиятельный, могущественный. И не стесняющийся применять силу. При Милошевиче он мог делать все, что хотел. И перед тем как покинуть страну, похоже, уничтожил все сведения о себе, которые хранились в архивах полиции, судов, телевидения, газет. Родственники, одноклассники, бывшие коллеги – никто не хочет говорить о нем. Потому что им настоятельно порекомендовали держать язык за зубами. И они знают, что идти вразрез с пожеланиями Зорана Зилича опасно. Мистер Невидимка, вот кто он.

– А вы не помните, когда предпринималась последняя попытка написать о нем?

Маркович задумался.

– Раз уж вы заговорили об этом, я слышал разговоры, что кто-то действительно пытался. Но ничего из этого не вышло. После падения Милошевича и исчезновения Зилича такая статья вроде бы готовилась. Но до публикации дело не дошло.

– И где собирались опубликовать эту статью?

– Моя говорящая канарейка сказала, что в журнале, который издавался здесь, в Белграде, и назывался «Зеркало».

«Зеркало» по-прежнему издавалось, и его бессменным редактором оставался Вук Кобач. И хотя в этот день сдавался очередной номер, он согласился уделить американцу несколько минут. Но, похоже, пожалел о своем решении, едва Декстер упомянул о Зоране Зиличе.

– Это страшный человек. Лучше бы я никогда о нем не слышал.

– А что случилось?

– Ко мне пришел молодой журналист. Умный, талантливый. Хотел, чтобы я зачислил его в штат. Свободных мест у меня не было. Но он упросил меня заказать ему статью. Я заказал. Его звали Сречко Петрович. Двадцать два года, совсем мальчик.

– И что с ним случилось?

– Попал под автомобиль, вот что с ним случилось. Он припарковал свою машину напротив многоквартирного дома, в котором жил с матерью. Направился к подъезду. Из-за угла выкатился «Мерседес» и переехал его.

– Невнимательный водитель?

– Очень невнимательный. Сумел переехать его дважды. А потом скрылся.

– Такое отбивает охоту писать о Зиличе.

– Вот тут вы правы. Даже издалека он может заказать и оплатить убийство в Белграде.

– Есть у вас адрес матери?

– Минутку… Мы посылали венок. Наверняка на квартиру.

Адрес он нашел, передал гостю, попрощался с ним.

– Последний вопрос. – На пороге Декстер обернулся. – Когда это случилось?

– Шесть месяцев тому назад. Сразу после Нового года. Мой вам совет, мистер Барнс. Ограничьтесь Арканом. Он мертв и никому не угрожает. Оставьте Зилича в покое. Он вас убьет. Я должен бежать, сегодня сдаем номер.

Мать журналиста жила в квартале 23 Нового Белграда. Кел видел этот район на карте, приобретенной в книжном магазине отеля. Собственно, там находился и сам отель, на полуострове, образованном реками Савой и Дунаем, который давно уже не был голубым. А на противоположном берегу располагался центр Белграда.

При коммунистах для рабочих строили целые кварталы с огромными многоквартирными домами. Именно такими по большей части и застроили Новый Белград. Они напоминали бетонные ульи, в которых каждая ячейка-квартира открывалась в длиннющий коридор.

Некоторые дома выглядели получше остальных. Уровень благосостояния жильцов определял те суммы, которые выделялись на техническое обслуживание зданий. В квартале 23 состоятельных жильцов, похоже, не было. Подъезд кишел тараканами. Миссис Петрович жила на девятом этаже, а лифт, разумеется, не работал. Декстер без труда мог подняться на девятый этаж бегом, но задался вопросом, а как это удается старикам, учитывая, что чуть ли не все они – заядлые курильщики.

Не имело смысла ехать к мадам Петрович в одиночку. Она наверняка не знала английского, а он не понимал сербскохорватского. Одна из симпатичных и умненьких девушек, сидевших за регистрационной стойкой отеля «Хайатт», согласилась сопровождать его. Она собиралась замуж, и две сотни долларов за час работы по окончании смены пришлись весьма кстати.

Они приехали в семь и едва не разминулись с миссис Петрович. Она работала уборщицей и каждый вечер в восемь часов отправлялась на другой берег реки, прибираться в одном из административных зданий.

Жизнь у нее выдалась нелегкая, об этом ясно говорило ее морщинистое, изможденное лицо. В свои сорок с небольшим лет выглядела она на все семьдесят. Муж ее погиб на заводе, производственная авария, сына убили под окнами. Как и все бедняки, она с подозрительностью отнеслась к появлению в ее квартире относительно богатых людей.

Кел принес большой букет. Миссис Петрович давно уже никто не дарил цветы. Анна, девушка из отеля, разделила их на три букета и поставила в вазы. Цветы сразу оживили маленькую, обшарпанную комнату.

– Я хочу написать о том, что случилось со Сречко. Я знаю, моя статья ему не поможет, но, возможно, удастся выставить напоказ человека, который это сделал. Вы окажете мне содействие?

Она пожала плечами:

– Я ничего не знаю. Никогда не спрашивала о его работе.

– В тот вечер, когда его убили… При нем были какие-то записи?

– Не знаю. Тело обыскали. Забрали все.

– Обыскали? Прямо на улице?

– Да.

– А дома он работал? Что-то писал? Здесь, в квартире?

– Да, много писал. И ручкой, и печатал на машинке. Но я ничего не читала.

– Могу я взглянуть на его бумаги?

– Их нет.

– Нет?

– Они их унесли. Унесли все. Даже ленту с пишущей машинки.

– Полиция?

– Нет, мужчины.

– Какие мужчины?

– Они вернулись. Через два дня. Посадили меня в угол. Вон туда. Все обыскали. Забрали все, что у него было.

– То есть из тех материалов, которые он готовил для мистера Кобача, ничего не осталось?

– Только фотография. Я забыла про фотографию.

– Пожалуйста, расскажите мне о фотографии.

Он все это узнал через Анну с переводом с языка на язык. За три дня до смерти, Сречко, начинающий журналист, пошел на новогоднюю вечеринку и залил красным вином джинсовую куртку. Мать бросила ее в корзину для грязного белья, чтобы потом простирнуть.

А потом его убили, и ей уже было не до стирки. Она забыла про куртку, бандиты, конечно же, в корзину не полезли. А потом, когда у нее дошли руки до грязного белья, в корзине оказалась и куртка. Она ощупала карманы, прежде чем замочить ее, на случай, если сын оставил в них какие-то деньги, и почувствовала что-то жесткое. Фотографию.

– Могу я взглянуть на нее? – спросил Декстер. – Она у вас?

Мать Сречко кивнула и, как мышка, скользнула к столику в углу, на котором стояла швейная машинка. Вернулась с фотографией.

Мужчину застали врасплох, фотографа он заметил в самый последний момент. Попытался поднять руку, чтобы закрыть лицо, но диафрагма успела открыться вовремя. Мужчина смотрел прямо в объектив, в рубашке с короткими рукавами и светлых брюках.

Фотография была черно-белая, чувствовалось, что снимал непрофессионал, резкости не хватало, но Декстер понимал, что лучше ему не найти. Вспомнил фотографии подростка и мужчины на вечеринке, лежавшие под подкладкой его «дипломата». Всем им недоставало четкости, но в том, что на них изображен один и тот же человек, сомнений быть не могло. Сречко Петрович сфотографировал именно Зилича.

– Я бы хотел купить эту фотографию, миссис Петрович, – сказал Кел.

Она пожала плечами и что-то ответила на сербскохорватском.

– Она говорит, что вы можете ее взять. Ей она не нужна. Она не знает, кто на ней сфотографирован, – перевела Анна.

– Последний вопрос. Перед смертью Сречко куда-то уезжал?

– Да, в декабре. На неделю. Он не сказал, где был, но вернулся с обгоревшим носом.

Миссис Петрович проводила их до двери, они вышли в коридор, ведущий к неработающему лифту и лестнице. Анна пошла первой. Декстер задержался, а когда она начала спускаться по лестнице, повернулся к сербской матери, потерявшей единственного сына, и мягко произнес на английском: «Вы не можете понять ни слова из того, что я говорю, но, если я отправлю эту тварь в тюрьму, я сделаю это и для вас».

Конечно же, она не поняла, но улыбнулась и ответила: «Хвала». За день, проведенный в Белграде, он узнал, что это означает «Спасибо».

Поднимаясь к миссис Петрович, он попросил таксиста подождать. Отвез Анну домой, она вышла на окраине, сжимая в руке двести долларов, по пути к отелю вновь всмотрелся в фотографию.

Зилич стоял на огромном бетонном или асфальтовом поле. Позади находились большие низкие здания, вроде бы склады. Над одним ветер развевал флаг, но часть флага осталась за кадром.

– У вас есть увеличительное стекло? – спросил Декстер водителя.

Тот не понял, но несколько выразительных жестов заменили слова. Таксист кивнул. Увеличительное стекло он держал в бардачке. Иной раз оно ему требовалось, чтобы разглядеть хитросплетение улиц на страницах городского дорожного атласа.

Сразу стало понятно, что длинный плоский предмет, «влезший» в фотографию с левого края, – свободный конец самолетного крыла, который отделяли от бетона летного поля какие-то шесть футов. То есть принадлежало крыло не авиалайнеру, а маленькому самолету.

Теперь он понимал, что за здания видны на заднем плане. Не склады – ангары. Не гигантские сооружения, способные принять под свою крышу авиалайнеры, а другие – поменьше, какие обычно требовались для частных самолетов бизнес-класса, верхняя точка хвостового оперения которых отстояла от земли не больше чем на тридцать футов. Зилич стоял на частном летном поле или в зоне аэропорта, предназначенной для обслуживания самолетов бизнес-класса.

В отеле ему с радостью помогли. Да, в Белграде есть несколько Интернет-кафе, и все работают допоздна. Декстер перекусил в баре и на такси поехал в ближайшее. Включил любимый поисковик и попросил вывести на экран флаги всех стран.

Конечно, флаг над ангаром на фотографии погибшего репортера был черно-белым, но из трех горизонтальных полос нижняя была очень темной, то есть черной или темно-синей. Декстер поставил на черное.

Проглядывая флаги, он обратил внимание, что на половине из них изображен какой-то предмет или символ. На нужном ему флаге были только полосы. Тем самым поиск наполовину упростился.

С чистыми тремя полосами набралось более двух десятков флагов, но с нижней черной или почти черной – только пять.

На флагах Габона, Нидерландов и Сьерра-Леоне нижняя полоса была темно-синей и на нецветной фотографии могла выглядеть черной. На флагах двух стран, Судана и еще одной, – черной. Но флаг Судана украшал еще и зеленый бриллиант. Вглядываясь в фотографию, Декстер сумел разглядеть четвертую полосу, вертикальную. Она едва просматривалась, но определенно присутствовала.

Одна вертикальная красная полоса у самого флагштока, зеленая, белая и черная – горизонтальные. Зилич стоял на летном поле какого-то аэродрома в Объединенных Арабских Эмиратах.

В ОАЭ даже под декабрьским солнцем у белокожего югослава Петровича мог обгореть нос.

(обратно)

Глава 18 Залив

ОАЭ включает в себя семь эмиратов, но только три, самые большие и богатые, сразу приходят на ум: Дубай, Абу-Даби и Шарджа. Остальные четыре гораздо меньше и практически никому не известны.

Все они расположены на северо-восточной оконечности Аравийского полуострова, треугольнике пустыни, отделяющем Персидский залив на западе от Оманского на востоке. Только один эмират, Эль-Фуджайра, выходит на Оманский залив и, следовательно, к Аравийскому морю. Остальные шесть выстроились друг за другом вдоль западного берега и смотрят на Иран. Аэропорты есть в пяти столицах и в расположенном в пустыне городе-оазисе Эль-Айне.

В Белграде Декстер нашел портретную фотостудию, где повысили четкость фотографии Зорана Зилича и увеличили ее размер с игральной карты до книги.

Пока в студии работали над фотографией, Декстер вернулся в Интернет-кафе и через поисковик получил исчерпывающую информацию об Объединенных Арабских Эмиратах. На следующий день он уже вылетел регулярным рейсом «Японских авиалиний» в Дубай с промежуточной посадкой в Бейруте.

Богатые эмираты живут в основном продажей нефти, хотя в последнее время и пытаются расширить базу своей экономики, развивая туризм и беспошлинную торговлю. Большинство нефтяных месторождений эмиратов расположены на шельфе.

Нефтяные платформы нуждаются в непрерывном подвозе расходуемых материалов, для чего используется целый флот, но персонал обычно доставляют на платформы вертолетом. Так проще и быстрее.

Нефтяные компании, обслуживающие платформы, располагают собственными вертолетами, но в эмиратах есть и чартерные фирмы. В Интернете Декстер нашел адреса и телефоны трех, базировавшихся в Дубае. Американец Альфред Барнс, посетивший одну из них, представился адвокатом. Он выбрал самую маленькую, предположив, что там будут менее всего волноваться из-за соблюдения формальностей, интересуясь исключительно оплатой предоставленных услуг. Он не ошибся.

Офис компании находился рядом с Порт-Рашидом и представлял собой переоборудованный транспортный контейнер. Владелец и главный пилот, англичанин, бывший военный летчик, с трудом сводил концы с концами. В такой ситуации обычно не до формальностей.

– Альфред Барнс, адвокат, – представился Декстер. – У меня проблема, времени в обрез, но большой бюджет.

Экс-капитан английских ВВС вежливо изогнул бровь, ожидая продолжения. Декстер положил фотографию на прижженный сигаретами стол.

– Мой клиент – очень богатый человек, вернее, был им.

– Все потерял? – полюбопытствовал пилот.

– В определенном смысле. Он умер. Моя юридическая фирма занимается исполнением его завещания. Вот этот человек должен получить львиную долю наследства. Только он этого не знает, а мы не можем его найти.

– Я – владелец чартерной компании, а не бюро розыска пропавших людей. И потом, я никогда его не видел.

– Оно и понятно. Но нас больше интересует фон. Присмотритесь внимательно. Это аэропорт или летное поле, так? По последним имеющимся о нем сведениям, он работал в гражданской авиации здесь, в ОАЭ. Если бы я смог идентифицировать аэропорт, то, возможно, мне бы удалось найти и его. Как по-вашему?

Англичанин изучал фон.

– Аэропорты здесь разделены на три зоны: военную, для гражданских авиакомпаний и для частных самолетов. Крыло явно принадлежит самолету бизнес-класса. В Заливе их десятки, скорее сотни. Большинство принадлежит нефтяным компаниям и богатым арабам. Так что вы хотите?

Декстер хотел купить доступ экс-капитана в зоны самолетов бизнес-класса во всех аэропортах. Они сошлись в цене и на поиски положили два дня. Пилот сообщал диспетчеру, что прилетает за клиентом. После шестидесяти минут ожидания клиент, само собой, не появлялся, он вновь выходил на связь с диспетчером, говорил, что дольше ждать не собирается, и улетал.

В Абу-Даби, Дубае и Шардже были гигантские аэропорты, и даже зона для частных самолетов бизнес-класса не шла ни в какое сравнение с изображенной на фотографии. В эмиратах Аджман и Умм-эль-Кайвайн собственных аэропортов не было, оба эмирата располагались в непосредственной близости от аэропорта Шарджи. То есть оставался город в пустыне Эль-Айн, Эль-Фуджайра на юге и наименее известный эмират Рас-эль-Хайма на севере.

Нужный аэропорт они нашли утром второго дня. «Белл джетрейнджер» прострекотал над пустыней и приземлился в Эль-Ка, как называл этот аэропорт англичанин, где они и увидели искомые ангары и флаг над ними.

Декстер, который зафрахтовал самолет на два полных дня, захватил с собой саквояж с вещами. Расплатившись с пилотом сотенными купюрами, спустился на летное поле и проводил взглядом улетевший «Белл». Оглядевшись, понял, что стоит практически на том самом месте, где стоял Сречко Петрович, когда сделал фотографию, стоившую ему жизни. Из административного здания вышел чиновник и взмахами руки показал, что Декстер должен уйти с летного поля.

И он направился к красивому, чистенькому, маленькому зданию, в котором располагались службы таможенного и паспортного контроля для пассажиров, прибывающих в эмират и улетающих из него, независимо от того, воспользовались ли они услугами авиакомпаний или располагали собственным воздушным транспортом. Однако в названный в честь семьи эмира международный аэропорт Эль-Кассими никогда не залетали самолеты всемирно известных авиакомпаний.

На бетоне перед зданием терминала стояли только «Антоновы» и «Туполевы» советского производства да старенький одномоторный биплан «Яковлев». Хвостовое оперение одного из самолетов украшал логотип «Таджикистанских авиалиний». Декстер поднялся в кафе на втором этаже и заказал кофе.

Там же располагалась администрация аэропорта, в том числе и пресс-служба. В маленькой комнатке Декстер нашел молодую женщину, с головы до ног закутанную в черное, так что видимыми оставались только овал лица и кисти рук. Она говорила на сносном английском.

Альфред Барнс превратился в представителя компании, организующей съезды, конгрессы, конференции. Ему хотелось знать, что может предложить Рас-эль-Хайма бизнесменам, решившим провести конференцию в каком-нибудь экзотическом месте. Особо его интересовало, может ли аэропорт обеспечить прием и техническое обслуживание самолетов бизнес-класса, на которых они будут прибывать.

Женщина говорила с ним очень вежливо, но не выдала ни толики важной информации. Все вопросы, касающиеся туризма, следовало адресовать в Министерство туризма, которое располагалось в Коммерческом центре, рядом со Старым городом.

Туда его доставило такси. Только что отстроенный белый куб возвышался в пятистах ярдах от «Хилтона», рядом с новенькой пристанью, к которой могли швартоваться глубоководные корабли.

Мистер Хуссейн эль-Хури, если б его спросили, сказал бы, что он – хороший человек. Однако сие не означало, что он доволен жизнью. Доказывая, что он – хороший, мистер эль-Хури сказал бы, что у него одна жена, но он ее не обижает. Он воспитывал четырех детей, как и полагалось хорошему отцу. Каждую пятницу посещал мечеть и раздавал милостыню в соответствии со своими возможностями.

И, конечно, он мог бы многого достигнуть в жизни. Но Аллах, похоже, не дарил ему своих улыбок. Он оставался одним из клерков Министерства туризма. Сидел в маленькой клетушке рядом с глубоководной гаванью, в которую никто никогда не заглядывал. Но наступил день, когда в дверях возник улыбающийся американец.

Как же он обрадовался. Наконец-то у него хотят что-то спросить, а он получит шанс опробовать в деле свой английский, на который убил многие сотни часов. После нескольких минут обмена любезностями, ну до чего приятно иметь дело с американцем, который знает, что арабы не любят сразу переходить к делу, они согласились, что с неработающим кондиционером и жарой на улице есть смысл воспользоваться такси, которое поджидало американца за порогом и поехать в кофейню «Хилтона».

Удобно устроившись в прохладе кофейни, мистер эль-Хури обратил внимание на то, что американец по-прежнему не спешит перейти к делу. Вот и решил взять инициативу на себя.

– Так чем я могу вам помочь? – спросил он.

– Знаете, мой друг, – говорил американец очень серьезно, – моя жизненная философия такова: мы существуем на этой земле, спасибо нашему всемогущему и милосердному Создателю, для того, чтобы помогать друг другу. И я верю, что прибыл сюда для того, чтобы помочь вам.

Американец начал шарить по карманам. Достал паспорт, несколько сложенных рекомендательных писем, пачку сотенных долларовых банкнот, от толщины которой у мистера эль-Хури перехватило дыхание.

– Вот я и думаю, отчего бы нам не помочь друг другу.

Чиновник не отрывал глаз от долларов.

– Если я что-то могу для вас сделать… – пробормотал он.

– Буду с вами откровенен, мистер эль-Хури. Моя настоящая работа – сбор долгов. Не самая достопочтенная работа, но необходимая. Когда мы что-то покупаем, мы должны за это платить, не так ли?

– Разумеется.

– Есть человек, который время от времени прилетает в ваш аэропорт. На собственном самолете бизнес-класса. Вот этот.

Мистер эль-Хури несколько секунд смотрел на фотографию, потом покачал головой. Взгляд его вернулся к пачке сотенных. Четыре тысячи? Пять? Этого хватит, чтобы дать Фейсалу университетское образование…

– Увы, он не заплатил за самолет. Можно сказать, украл его. Внес аванс, улетел, и больше его не видели. Возможно, он сменил регистрационный номер. А такие самолеты, как вы знаете, дороги. Каждый стоит двадцать миллионов. И настоящие владельцы готовы отблагодарить, и не только на словах, того, кто поможет найти их самолет.

– Но если он сейчас здесь, арестуйте его. Конфискуйте самолет. У нас есть законы…

– Увы, он улетел. Но всякий раз, приземляясь здесь, он оставляет след. В архивах аэропорта Рас-эль-Хаймы. И вы, занимая такой высокий пост, можете заглянуть в эти архивы.

Чиновник носовым платком вытер со лба пот.

– Когда он здесь был, этот самолет?

– В прошлом декабре.

Прежде чем покинуть квартал 23, Декстер узнал у миссис Петрович, что ее сын отсутствовал между 13 и 20 декабря. С учетом того, что Сречко засекли, как только он сделал фотографию, журналист понял, что его заметили, и сразу улетел домой, получалось, что он был в Рас-эль-Хайме 18 декабря. Каким ветром его сюда занесло, Декстер не имел ни малейшего понятия. Наверное, Сречко был очень хорошим или очень удачливым репортером. Кобачу следовало бы взять его на работу.

– К нам прилетает много самолетов, – заметил мистер эль-Хури.

– Мне нужны регистрационные номера и типы всех частных самолетов бизнес-класса, особенно принадлежащих европейцам, которые находились в аэропорту между 15 и 19 декабря. Я думаю, что за эти четыре дня их будет не больше десяти…

Он молил бога, чтобы араб не спросил, как вышло, что он не знает модели самолета, украденного у его работодателей. И чтобы предупредить такой вопрос, начал отсчитывать сотенные:

– В знак моей доброй воли. И моего абсолютного доверия, друг мой. Остальные четыре тысячи получите потом.

На лице араба отражалось сомнение. Ему хотелось получить такие большие деньги, но он боялся, что его с позором выгонят с работы. Американец помог ему справиться с этой дилеммой.

– Я бы никогда не попросил вас сделать что-то такое, что может причинить вред вашей стране. Но этот человек – вор. Взять у него то, что ему не принадлежит, – благое дело. Разве Книга не учит, что те, кто совершает дурные поступки, должны быть наказаны?

Рука мистера эль-Хури накрыла тысячу долларов.

– Я остановлюсь в этом отеле. Попросите соединить вас с мистером Барнсом, когда все узнаете.

Ему позвонили через два дня. Мистер эль-Хури очень серьезно отнесся к роли секретного агента. Воспользовался телефоном-автоматом.

– Это ваш друг, – раздалось в трубке.

– Привет, мой друг, вы хотите меня увидеть? – спросил Декстер.

– Да. Я достал то, что вы просили.

– Здесь или в вашем кабинете?

– Нет. Слишком людно. В «Крепости Аль-Хамра». Ленч.

Диалог не мог быть более подозрительным, если бы их кто-то подслушивал, но Декстер сомневался, что находится под колпаком секретной службы Рас-эль-Хаймы.

Он выписался из отеля и заказал такси. Отель «Крепость Аль-Хамра» находился в десяти милях от города, на берегу моря, ближе к Дубаю. Старинная арабская крепость, превращенная в пятизвездочный отель.

Он прибыл в полдень, слишком рано для ленча. Поэтому устроился в холле и заказал пива, дожидаясь араба. Наконец, в самом начале второго, появился мистер эль-Хури, разгоряченный, вспотевший после стоярдовой прогулки от автомобиля до дверей отеля. Из пяти ресторанов отеля они выбрали ливанский, с салат-баром.

– Возникли проблемы? – спросил Декстер, когда они наполнили тарелки и направились к одному из столиков.

– Нет, – ответил чиновник. – Я объяснил, что мое министерство направляет всем, кто побывал в Рас-эль-Хайме, красочные буклеты с описанием новых курортов, построенных у нас в последние годы.

– Блестящая идея, – Декстер просиял. – Никому не показалось это странным?

– Наоборот. Руководитель диспетчерского центра выдал мне все полетные планы за декабрь и настаивал, чтобы я разослал буклеты и тем, кто побывал в Рас-эль-Хайме в предыдущие одиннадцать месяцев.

– Вы упомянули, что вас особо интересуют европейцы?

– Да, у нас приземлялись только четыре или пять самолетов, не принадлежащих известным нефтяным компаниям. Давайте присядем.

Они устроились за угловым столиком и заказали два стакана пива. Как и многие современные арабы, мистер эль-Хури не считал за грех употребление алкогольных напитков.

Ливанская кухня ему явно нравилась. Тарелку он наполнил с верхом. Протянул Декстеру пачку листов бумаги и принялся за еду.

Декстер углубился в изучение списка, обращая внимание на время прибытия и продолжительность пребывания в аэропорту Эль-Кассими. Дойдя до 15 декабря, начал ставить красным фломастером птички у тех самолетов, которые оставались в аэропорту до 19 декабря. Таких оказалось девять.

Два «Грумман-3» и один «Грумман-4» принадлежали известным американским нефтяным компаниям, «Дассо» и «Фалкон» – французской. Список сократился до четырех.

Владельцем маленького «Лира» был саудовский принц, «Сессны» – мультимиллионер из Бахрейна. Остались два: «Уэствинд» израильского производства, прибывший из Бомбея, и «Хокер-1000», прилетевший из Каира и туда же убывший. Около «Уэствинда» кто-то что-то написал на арабском.

– Что это значит? – спросил Декстер.

– Этот самолет у нас частый гость. Принадлежит бомбейскому продюсеру. Он останавливается здесь по пути в Лондон, Канны или Берлин. Летает на все кинофестивали. Диспетчеры хорошо его знают.

– Фотография у вас?

Эль-Хори вернул фотографию.

– Они говорят, что этот человек прилетел на «Хокере-1000».

«Хокер-1000» имел регистрационный номер P4-ZEM и принадлежал «Зета корпорейшн» с острова Бермуда.

Декстер поблагодарил своего осведомителя и заплатил обещанные четыре тысячи долларов. Очень большие деньги за несколько листков бумаги, но Декстер полагал, что получил ниточку, которая позволит размотать весь клубок.

По пути в аэропорт Декстеру вспомнился один давний разговор. О том, что человек, который решил вести новую жизнь, обычно не может устоять перед искушением оставить какую-нибудь маленькую деталь от старой.

Вот и ZEM в регистрационном номере самолета напоминали о первых трех буквах в названии белградского района Земан, где родился и вырос Зоран Зилич. И буква Z в греческом и испанском читалась как зета.

Но Зилич наверняка скрылся сам и упрятал за мощными защитными редутами свои корпорации, не говоря уже о самолете, если «Хокер» принадлежал ему.

Конечно, нужные сведения где-то хранились, в банках памяти каких-то компьютеров, но посторонние не могли подобраться к ним и на пушечный выстрел.

Декстер умел пользоваться компьютером, но, уж конечно, не смог бы проникнуть в защищенную базу данных. Однако помнил про человека, который знал, как это делается.

(обратно)

Глава 19 Стычка

Когда речь заходила о правом и неправом, грехе и добродетели, заместитель директора ФБР Колин Флеминг не признавал компромиссов. Принцип «Не сдаваться», который жил в его костях и генах, пересек Атлантику сотню лет тому назад, начав свое путешествие с мощенных брусчаткой улиц Портадауна. А туда попал двумя веками раньше, когда далекие предки Колина Флеминга принесли пресвитерианскую веру из Ольстера на западное побережье Шотландии.

Терпеть зло означало приспосабливаться к нему, приспосабливаться – означало умиротворять, умиротворять – признавать свое поражение перед ним. А побежденным он не признавал себя никогда.

Читая синопсис донесения Следопыта и признания серба и дойдя до подробностей гибели Рикки Коленсо, Флеминг дал себе слово, что человек, ответственный за это чудовищное преступление, предстанет перед судом величайшей страны мира, то есть его собственной.

Из всех чиновников федеральных разведывательных ведомств, которые ознакомились с вышеуказанными документами по совместному требованию Государственного секретаря Колина Пауэлла и Генерального прокурора Эшкрофта, только он воспринял неспособность подчиненных ему департаментов указать нынешнее местонахождение Зорана Зилича как личное оскорбление.

В последней попытке хоть что-нибудь сделать он разослал фотографию сербского бандита тридцати восьми легатам, находящимся за рубежом.

В его распоряжении имелась куда лучшая фотография, чем опубликованные в прессе, хотя и не столь свежая, как та, что досталась Мстителю от матери, потерявшей единственного сына. Ее сделали в Белграде пятью годами раньше фотоаппаратом с длиннофокусным объективом по приказу тамошнего резидента ЦРУ, когда Зилич находился на первых ролях при дворе Милошевича.

Фотограф поймал Зилича в тот момент, когда он выходил из автомобиля. Зоран смотрел прямо в объектив, находящийся от него на расстоянии четверти мили, само собой не подозревая, что его фотографируют. Легат ФБР получил фотографию от своего коллеги из ЦРУ, так что ею располагали оба ведомства.

В не столь уж далекие времена ЦРУ действовало исключительно за рубежом, а ФБР – внутри страны. Но в непрерывной борьбе со шпионажем, терроризмом и преступностью ФБР не оставалось ничего другого, как активно сотрудничать с правоохранительными органами других стран, особенно союзников, а потому представители Бюро появились во многих посольствах.

Их и называли легатами, и они, как все сотрудники посольства, пользовались дипломатическим иммунитетом, хотя и не имели должности прикрытия, как резиденты ЦРУ. Каждый из легатов получил фотографию Зилича с указанием заместителя директора ФБР Флеминга вывесить ее на самом видном месте, в надежде, что им повезет и кто-то узнает бандита. Им повезло. Зилича узнал инспектор бин-Заяд.

Инспектор Муса бин-Заяд, если б его спросили, тоже сказал бы, что он – хороший человек. Он верно служил своему эмиру, дубайскому шейху Мактуму, не брал взяток, молился Аллаху и платил налоги. А если и передавал полезную информацию своему другу из американского посольства, так всего лишь сотрудничал с представителем союзника своей страны, и ничего больше.

Именно по этой причине он сидел в удобном кресле в прохладе вестибюля посольства и дожидался (на улице-то стояла июльская жара), пока его друг спустится из своего кабинета и они поедут на ленч. Взгляд инспектора упал на доску объявлений.

Он поднялся, подошел к ней. Его внимание привлекли не сообщения о текущих событиях и приглашения в клубы и на какие-то мероприятия, а фотография с подписью: «Вы видели этого человека?»

– Ну, ты видел? – раздался за спиной бин-Заяда веселый голос, и рука Билла Брантона, легального представителя ФБР, который оплачивал и информацию, и ленчи, легла ему на плечо. Они обменялись крепким рукопожатием.

– Да, – ответил офицер специального отдела полиции. – Две недели тому назад.

Веселость Брантона как ветром сдуло. Вместе с желанием сесть за руль и поехать в рыбный ресторан в Джумерии.

– Давай-ка поднимемся в мой кабинет, – предложил он.

– Ты помнишь, где и когда? – спросил легат, едва за ними закрылась дверь.

– Разумеется. Прошло полмесяца, не больше. Я ездил в гости к своим родственникам в Рас-эль-Хайму. Находился на шоссе Фейсала. Ты знаешь, о чем я? Дорога вдоль побережья, между Старым городом и Заливом.

Брантон кивнул.

– Так вот, какой-то грузовик пытался заехать задним ходом в узкие ворота стройплощадки и перегородил проезжую часть. Мне пришлось остановиться. Слева находилось кафе. За столиком сидели три человека. Среди них и он, – инспектор указал на фотографию, которая теперь лежала на столе легата.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Он.

– И с ним были еще двое?

– Да.

– Ты их знаешь?

– Одного по фамилии. Другого просто видел. Фамилия – Бут.

Билл Брантон присвистнул. Владимира Бута хорошо знали в разведывательных ведомствах как Запада, так и Востока. Бывший майор КГБ давно уже превратился в одного из крупнейших игроков на черном рынке оружия, выдвинулся в первый ряд торговцев смертью.

Тот факт, что по происхождению он был не русским, а полукровкой-таджиком из Душанбе, уже говорил о его незаурядных способностях. Больших расистов, чем русские, на этой планете не существует. В СССР выходцев из национальных республик называли «черными», и прозвище это не следовало полагать комплиментом. Только белорусы и украинцы не подпадали под эту категорию[287] и могли продвигаться по службе наравне с этническими русскими. И если наполовину таджик окончил факультет военных переводчиков, кузницу кадров КГБ, а потом сумел дослужиться до майора, это прямо указывало, что Владимир Бут – уникум.

Он служил в Навигационно-транспортном управлении Министерства авиации, которое занималось поставками оружия партизанам и режимам стран Третьего мира, борющимся с Западом. Знание португальского языка пригодилось ему во время гражданской войны в Анголе. За время службы он приобрел немало хороших знакомых, которые занимали важные посты в Министерстве авиации.

После развала СССР в 1991 году на его территории на несколько лет воцарился хаос. Военные склады оказались в ведении командиров частей и соединений, и эти люди продавали технику и оружие практически за бесценок. Бут за гроши купил шестнадцать самолетов «Ил-76», принадлежавших управлению, в котором служил, и начал заниматься грузовыми и пассажирскими перевозками.

В 1992 году он вернулся на родной юг. Началась гражданская война в Афганистане, который граничил с Таджикистаном, где он родился, и одним из главных действующих лиц конфликта стал таджик, генерал Дустум. Генералу требовался только один вид грузов: оружие. Бут выполнял его пожелания.

В 1993 году он появился в Остенде, Бельгия, откуда перебросил мостик в Африку через бывшую бельгийскую колонию Конго, где война шла уже многие десятилетия. Источником поставок оставались неисчислимые запасы оружия, изготовленного и хранящегося на складах на территории бывшего СССР. Среди прочего он начал поставлять оружие в Руанду и Бурунди.

Бельгийцам это очень не понравилось, и Владимира Бута попросили из Остенде. В 1995 году он объявился в Южной Африке, стал продавать оружие и ангольским партизанам УНИТА, и их противникам, правящей партии МПЛА. Но Нельсона Манделу избрали президентом Южной Африки, и Буту пришлось в спешке бежать.

В 1998 году он прибыл в ОАЭ и обосновался в Шардже. Англичане и американцы представили эмиру подробное досье на Владимира Бута, и за три недели до того, как Билл Брантон и инспектор Заяд сидели в кабинете легата, Бута вышибли из Шарджи.

Но он расположился неподалеку, в каких-то десяти милях, в Аджмане, арендовав под офис несколько комнат в только что построенном Торгово-промышленном центре. С населением в сорок тысяч человек, при отсутствии нефти и минимальном промышленном потенциале, эмир Аджмана не мог позволить себе такую же принципиальность, как эмир Шарджи.

Но для Билла Брантона наибольший интерес представлял Зилич, а не русский торговец оружием. Он не знал, зачем его шефу, Колину Флемингу, понадобился сербский бандит, но не сомневался, что информация о Зиличе принесет ему неплохие дивиденды в Гувер-Билдинг.

– А третий мужчина? – спросил он. – Ты говоришь, что видел его. Не помнишь, где?

– Разумеется, помню. Здесь. Он – один из твоих коллег.

Если Билл Брантон думал, что сюрпризы уже закончились, то ошибся. Почувствовал, как неприятно заныл желудок. Достал папку изнижнего ящика стола. С фотографиями всех сотрудников посольства. Инспектор бин-Заяд без колебаний указал на физиономию атташе по культуре:

– Вот этот. Он сидел за столиком. Ты его знаешь?

Конечно же, Брантон его знал. Несмотря на то что в культурных обменах между Соединенными Штатами и Дубаем наблюдался явный застой, атташе по культуре горел на работе. С одной стороны, занимался организацией гастролей симфонических оркестров, с другой – был резидентом ЦРУ.

Новости из Дубая буквально вывели Колина Флеминга из себя. И не потому, что разведывательное ведомство со штаб-квартирой в Лэнгли вело дела с таким типом, как Владимир Бут. Для получения важной информации приходилось контактировать и с более одиозными личностями. Разозлило его другое: кто-то из высокопоставленных чинов ЦРУ солгал Государственному секретарю, самому Колину Пауэллу, и своему непосредственному начальнику, Генеральному прокурору. Похоже, таким образом нарушились многие инструкции, и Флеминг прекрасно знал, кто их нарушал. Он позвонил в Лэнгли и настоял на срочной встрече.

Эти двое мужчин встречались и раньше. Однажды сцепились в присутствии советника президента по национальной безопасности, Кондолизы Райс, так что они не питали друг к другу теплых чувств. Иногда противоположности притягивались, но не в этом конкретном случае.

Пол Деверо-третий происходил из тех семей, которые давно и по праву считались аристократией Массачусетса. С рождения он с головы до пят был бостонским брамином.[288]

Свои интеллектуальные способности он проявил задолго до школьного возраста, учеба в средней школе Бостонского колледжа, выпускники которого обычно поступали в лучшие иезуитские академии Америки, давалась ему легко, и закончил он ее с отличием.

В Бостонском колледже наставники также отмечали его блестящий ум, не сомневаясь, что придет день, когда он займет высокий пост в ордене Иисуса, а может, и возглавит одну из академий.

Он готовился стать бакалавром гуманитарных наук, делая упор на философию и теологию. Прочитал всех классиков-иезуитов, начиная, естественно, с Игнатия Лойолы до Тейара де Шардена. Допоздна спорил со своим наставником по теологии о концепции меньшего зла и высшей цели, заявляя, что цель может оправдать средства и при этом не обречь душу на вечные муки, разумеется, если не будут преступлены границы непростительного.

В 1966 году ему исполнилось девятнадцать. Холодная война достигла пика. Мировой коммунизм казался способным поднять на борьбу Третий мир и превратить Запад в осажденный остров. Именно тогда папа Павел VI обратился к иезуитам и призвал их возглавить борьбу с атеизмом.

Для Пола Деверо эти два понятия совпадали: атеист не всегда был коммунистом, но коммунист всегда был атеистом. И он решил служить своей стране не в церкви или академии, а в другом учреждении, о котором в неспешной беседе в загородном клубе рассказал ему курящий трубку мужчина, представленный коллегой отца.

Через неделю после окончания Бостонского колледжа Пол Деверо принес присягу и стал сотрудником Центрального разведывательного управления. Для него будущее виделось в самом радужном свете. Великие скандалы, потрясшие Управление, были еще впереди.

С его патрицианским происхождением и связями он достаточно быстро поднимался по служебной лестнице, нейтрализуя зависть коллег природным обаянием и умом. Он также доказал, что обладает еще одним качеством, особо ценимым в те годы: верностью. За это человеку могло проститься многое, иногда даже слишком многое.

Он поработал в трех основных подразделениях: оперативном, анализа и контрразведки (внутренней безопасности). Но его карьера застопорилась с назначением директором Джона Дутча.

Мужчины просто не понравились друг другу. Такое случается. Дутч, никогда ранее не занимавшийся сбором и анализом информации, оказался последним в достаточно длинной и принесшей немало бед череде политических назначенцев. Он полагал, что Деверо, который свободно говорил на семи языках, смотрит на него свысока, и, скорее всего, не ошибался.

Деверо воспринимал нового директора как политически грамотную пустышку, назначенную арканзасским президентом Клинтоном, которого, даже будучи демократом, презирал, причем задолго до скандалов с Полой Джонс и Моникой Левински.

Их союз заключался не на небесах и чуть не закончился разводом, когда Деверо встал на защиту начальника Южноамериканского отдела, которого обвинили в сомнительных связях.

Все управление проглотило президентскую директиву 12333, за исключением разве что нескольких динозавров, оставшихся со времен Второй мировой войны. Эта директива, подписанная президентом Рональдом Рейганом, запрещала «ликвидации».

Деверо сомневался в правильности такого решения, но занимал слишком низкую должность, чтобы кто-нибудь поинтересовался его мнением. Он полагал, что в том несовершенном мире, где приходилось добывать информацию, могли возникать ситуации, когда врага, к примеру предателя, просто требовалось «ликвидировать» в качестве меры предосторожности. Другими словами, одной жизнью следовало пожертвовать, чтобы спасти десять.

Размышляя над этой директивой, Деверо пришел еще к одному выводу: если твой директор из тех людей, кому нельзя довериться в том, что ты принял такое решение, он не имеет права быть директором.

Но при Клинтоне, когда Деверо уже мог считать себя ветераном, политкорректность зашкалила за все мыслимые пределы: согласно новой инструкции, агенты не имели права использовать в качестве осведомителей субъектов с подмоченной репутацией. По мнению Деверо, отныне ему рекомендовали обращаться за информацией исключительно к монахам и церковным служкам.

Поэтому, когда карьера начальника Южноамериканского отдела повисла на волоске из-за того, что он использовал бывших террористов для получения информации о террористах действующих, Деверо написал докладную записку, настолько саркастичную, что она передавалась из рук в руки сотрудниками операционного отдела, точь-в-точь как запрещенный самиздат в бывшем Советском Союзе.

По прочтении докладной записки Дутч хотел потребовать от Деверо заявления об отставке, но его заместитель, Джордж Тенет, посоветовал не спешить с выводами, и в результате ушел Дутч, а Тенет занял его место.

А летом 1998 года произошли события, которые заставили нового директора в полной мере задействовать этого саркастичного, но знающего дело интеллектуала, несмотря на пренебрежительное отношение Деверо к их общему начальнику. В Африке взорвали два американских посольства.

Даже зеленый новичок понимал, что с завершением холодной войны в 1991 году новая «холодная война» будет вестись с поднимающим голову терроризмом, и в составе операционного отделения появился Антитеррористический центр.

Пол Деверо не работал в АТЦ. Поскольку одним из семи языков, которыми он владел, был арабский, он трижды на длительные сроки отправлялся в арабские страны, а на тот момент занимал пост заместителя Ближневосточного отдела.

Уничтожение посольств привело к тому, что его поставили во главе маленькой группы, нацеленной на решение только одной задачи и подотчетной лично директору. Задача, поставленная перед группой, получила название «Операция „Сапсан“» в честь сокола определенного вида, который парит высоко в небе над выслеженной жертвой, а убедившись, что готов нанести смертельный удар, падает вниз с невероятной скоростью и точностью.

С новой должностью Деверо получил неограниченный доступ к любой информации, которая могла ему понадобиться, и команду профессионалов. В свои заместители он выбрал Кевина Макбрайда, не такого интеллектуала, как он сам, но опытного разведчика, готового работать, не считаясь со временем, и верного. Именно Макбрайд снял трубку и, послушав несколько секунд, накрыл микрофон ладонью.

– Заместитель директора Бюро Флеминг. Похоже, не в духе. Мне уйти?

Деверо знаком показал, что он может остаться.

– Колин… Пол Деверо. Чем могу помочь?

Хмурясь, выслушал ответ.

– Да, конечно, думаю, встретиться – это разумно.

Для таких встреч более всего подходил один неприметный дом. Каждый день его проверяли на предмет чужих «жучков», каждое слово фиксировалось, о чем прекрасно знали все участники встречи, прохладительные напитки всегда были под рукой.

Флеминг сунул донесение Билла Брантона под нос Деверо и подождал, пока тот ознакомится с ним. Лицо арабиста осталось бесстрастным.

– И что? – осведомился он.

– Пожалуйста, только не говорите мне, что дубайский инспектор ошибся, – фыркнул Флеминг. – Зилич был крупнейшим из торговцев оружием в Югославии. Он исчез, как сквозь землю провалился. А теперь его видят беседующим с крупнейшим торговцем этим же товаром в Заливе и Африке. Логично.

– У меня и в мыслях нет ставить под сомнение вашу логику.

– И вместе с ними сидит ваш человек, ведающий всем Персидским заливом.

– Сотрудник Управления, ведающий всем Персидским заливом, – поправил его Деверо. – При чем тут я? И почему вы обратились именно ко мне?

– Потому что вы рулили Ближним Востоком, хотя и считались заместителем начальника отдела. Потому что раньше все агенты в Заливе докладывали вам обо всем. Потому что и теперь, когда вы занимаетесь каким-то специальным проектом, ничего не изменилось. И я сомневаюсь, что две надели тому назад Зилич впервые появился в Арабских эмиратах. Я готов поставить последний доллар, что вы, получив соответствующий запрос, точно знали, где находится Зилич, или по меньшей мере знали, что он будет в Заливе в определенный день, когда его могли схватить и переправить в Соединенные Штаты. И вы решили промолчать об этом.

– И что? Даже в том деле, которым мы занимаемся, подозрения – далеко не доказательства.

– Ситуация более серьезная, чем вы, похоже, думаете, друг мой. По всему выходит, что вы и ваши агенты общаетесь с известными преступниками и отвратительными бандитами. Инструкции это запрещают, однозначно запрещают.

– И что? Некоторые глупые инструкции приходится нарушать. Наше дело не для чистоплюев. Даже Бюро должно признать, что можно пойти на маленькое зло ради достижения большой цели.

– Только не надо меня поучать! – рявкнул Флеминг.

– Даже не буду пытаться, – ответил бостонец. – Хорошо, вы огорчены. Что намерены предпринять?

Необходимость в вежливости отпала. Перчатки были брошены.

– Не думаю, что я это так оставлю. Зилич – мерзавец. Вы же читали, что он сделал с этим мальчиком из Джорджтауна. И тем не менее вы с ним общаетесь. Не напрямую, но общаетесь. Вы знаете, что может сделать Зилич, что он уже сделал. Есть письменные свидетельства, что этот бандит подвесил торговца, который не хотел платить дань, за ноги, а потом поднес к его голове два оголенных электрических провода и сжег ему мозг. Для чего вы можете использовать подобного мерзавца?

– Если я его и использую, это закрытая информация. Даже от заместителя директора Бюро.

– Отдайте нам эту свинью. Скажите, где мы можем его найти.

– Даже если бы и знал, не отдал бы.

Колин дрожал от ярости и отвращения.

– Как вы можете быть таким самодовольным?! – вскричал он. – В 1945 году англичане шли на сделку с нацистами, которые могли помочь им в борьбе с коммунизмом. Мы не должны идти на такое. Мы не должны иметь с этой швалью никаких дел. Тогда это было неправильно, неправильно и сейчас.

Деверо вздохнул. Разговор уже наскучил ему, продолжать его не имело смысла.

– Увольте меня от исторических уроков. Повторяю свой вопрос: что вы намерены предпринять?

– Я передам директору все, что знаю.

Пол Деверо поднялся. Пришло время прощаться.

– Позвольте мне вам кое-что сказать. В прошлом декабре меня бы поджарили. Сегодня я защищен надежнейшим слоем асбеста. Времена изменились.

Деверо имел в виду то, что в декабре 2000 года президентом был Билл Клинтон. Но после долгого и утомительного подсчета голосов в штате Флорида в январе 2001 года прошла инаугурация Джорджа Буша, чему едва ли не больше всех обрадовался директор ЦРУ Джордж Тенет. И руководство президентской администрации явно не собиралось ставить под удар проект «Сапсан» только потому, что кто-то нарушил клинтоновские инструкции. Они и сами грешили тем же.

– Это не конец нашего разговора, – бросил Флеминг в удаляющуюся спину. – Его найдут и привезут сюда, и для этого я сделаю все, что возможно.

Деверо думал над его последними словами, пока ехал в Лэнгли. Он бы не выжил тридцать лет в змеином гнезде, каким по праву считалось управление, если бы не развитый инстинкт самосохранения. Он только что нажил себе врага, и врага серьезного.

«Его найдут». Кто найдет? Как? И что может предпринять этот моралист из Гувер-Билдинг? Деверо вздохнул. Еще одна забота на этой и так переполненной стрессами планете. Ему придется следить за Флемингом, как ястребу… скорее как соколу, сапсану. Он заулыбался, но улыбка быстро сползла с лица.

(обратно)

Глава 20 Самолет

Увидев дом, Кел Декстер не мог не оценить неисповедимости путей господних. В прекрасном доме в округе Уэстчестер жил не бывший джи-ай, выучившийся на адвоката, а костлявый подросток из Бедфорд-Стуивент. За тринадцать лет Вашингтон Ли добился многого.

Когда он открыл дверь воскресным утром в конце июля, Декстер сразу заметил, что зубы Ли стали белыми и ровными, то есть он потратил немало денег на дантистов, крючковатый нос выровнялся, а торчащие во все стороны вьющиеся волосы уступили место аккуратной прическе. Собственно, по-иному и не мог выглядеть тридцатидвухлетний бизнесмен с женой и двумя детьми, красивым, уютным домом и небольшой, но процветающей консультационной фирмой.

Декстер потерял все, что у него когда-то было. Вашингтон Ли приобрел то, о чем и мечтать не мог. Отыскав его след, Декстер позвонил, прежде чем заехать.

– Заходи, адвокат, – экс-хакер отступил в сторону.

Через дом прошли во двор, уселись в парусиновые кресла на лужайке, каждый со стаканом содовой в руке. Декстер протянул Ли рекламный буклет. На обложке самолет бизнес-класса с двумя реактивными двигателями летел над синим морем.

– Тут общая информация. Мне нужно найти конкретный самолет этой модели. Я хочу знать, кто его купил, когда, кому он принадлежит сейчас, а главное, где проживает этот человек.

– И ты думаешь, они не хотят, чтобы ты это узнал?

– Если владелец живет открыто и под собственным именем, я ошибся. Вышел не на того человека. Если я прав, он забился в глубокую нору, у него другое имя, его охраняют вооруженные люди и мощные рубежи электронной защиты.

– И именно за эти рубежи ты хочешь заглянуть.

– Да.

– За тринадцать лет они укрепились, – заметил Ли. – Черт, я сам содействовал их укреплению, своими программами. И законодатели их укрепили, со своей стороны. Ты хочешь, чтобы я взломал базу данных. Скорее всего, не одну. Это противозаконно.

– Я знаю.

Вашингтон Ли огляделся. Две девочки радостно визжали, купаясь в пластиковом бассейне, установленном на другом краю лужайки. Его жена Кора крутилась на кухне: готовила ленч.

– Тринадцать лет тому назад мне светил долгий тюремный срок. – Он тяжело вздохнул. – Потом я вышел бы на свободу и вернулся в гетто, чтобы бесцельно сидеть на ступеньках крыльца. Вместо этого я получил шанс на лучшую жизнь. Четыре года в банке, девять – сам себе хозяин, создатель лучших охранных систем в Соединенных Штатах, и это не пустая похвальба. Теперь пришла пора заплатить по счетам. Твое право, адвокат. Что нужно сделать?

Прежде всего они занялись буклетом. Английская компания «Хокер» строила боевые самолеты, участвовавшие в Первой мировой войне. Именно на «Хокере Харрикейн» летал Стивен Эдмонд в 1940 году. Последним боевым самолетом компании стал многоцелевой истребитель-бомбардировщик «Харриер». К семидесятым годам расходы на разработку, создание и доведение до серийной готовности новых моделей боевых самолетов стали столь высокими, что маленькие компании в одиночку просто не могли их потянуть. Только американские гиганты могли позволить себе такое, но даже они пошли по пути слияний. Компания «Хокер» переключилась на гражданскую авиацию.

К девяностым годам практически все английские авиастроительные компании собрались под крышу «Бритиш аэроспейс» или БАЕ. Когда совет директоров решил провести реорганизацию корпорации, подразделение «Хокер» продали «Рейтион корпорейшн», штаб-квартира которой находилась в городе Вичита, штат Канзас. Новые хозяева оставили в Лондоне небольшой офис продаж и центр технического обслуживания в Честере.

За свои доллары «Рейтион» получила весьма популярную модель двухмоторного реактивного самолета бизнес-класса малой дальности «HS-125», «Хокер-800» средней дальности и «Хокер-1000», дальность полета которого составляла 3000 миль.

Проведенные Декстером исследования открытой информации показали, что модель «Хокер-1000» сняли с производства в 1996 году, поэтому, если Зоран Зилич имел такой самолет, купить его он мог только у прежнего владельца. Далее, компания изготовила только пятьдесят два «Хокера-1000», и тридцать из них принадлежали американским чартерным компаниям.

Он искал один из двадцати двух оставшихся самолетов, причем тот, что сменил владельца в последние два, может, три года. Дилеров, которые занимались перепродажей таких дорогих самолетов, можно было пересчитать по пальцам, и практически не вызывало сомнений, что накануне смены владельца самолет прошел предпродажную комплексную техническую проверку, то есть побывал в сервисном центре «Рейтион Хокер». Вполне возможно, что и сама продажа шла через этот центр.

– Есть что-нибудь еще? – спросил Ли.

– Регистрационный номер P4-ZEM. Крупнейшие международные регистраторы самолетов гражданской авиации таких номеров не дают. Этот зарегистрирован на крошечном острове Аруба.

– Никогда о нем не слышал, – признал Ли.

– Входил в состав Антильских островов, колонии Голландии, вместе с Кюрасао и Бонайре. Эти два остались под Голландией. Аруба отделился в 1996 году. Стал суверенным государством. Там можно открыть секретный банковский счет, зарегистрировать компанию. Для международных регулирующих организаций, которые борются с коррупцией и отмыванием денег, такие государства что кость в горле, но для островка, на котором нет природных ресурсов, это устойчивый источник дохода. На Арубе есть крохотный нефтеперегонный завод. А в остальном остров живет туризмом. Там роскошные кораллы. Да, еще они выпускают яркие марки. Я догадываюсь, что мой клиент сменил там старый регистрационный номер на новый.

– То есть в «Рейтионе» не будет сведений о P4-ZEM?

– Я в этом убежден. А кроме того, они не сообщают никакой информации о клиентах. Никому и никогда.

– С этим мы разберемся, – пробормотал Вашингтон Ли.

За тринадцать лет компьютерный гений многому научился, частично потому, что многое изобрел. И, размышляя о первом противозаконном деянии, которое он собирался совершить, он дал зарок, что никто не сможет взять след, который приведет к дому в Уэстчестере.

– В средствах ты не стеснен? – спросил он.

– Нет. А что?

– Я хочу арендовать «Уиннибейго».[289] Мне нужен надежный источник энергии, чтобы выйти в сеть и связаться с кем надо, а потом оборвать связь и быстро смыться. Второе, мне нужен самый лучший компьютер, который только можно купить за деньги, а после завершения операции придется утопить его в одной из больших рек.

– Нет проблем. На кого ты собираешься наброситься?

– На всех. Начну, наверное, с регистрационного сервера правительства Арубы. Там должны знать, как назывался «Хокер», когда им в последний раз занимались в сервисном центре «Рейтиона». Далее, «Зета корпорейшн» в регистре компаний Бермудских островов. Головной офис, адрес для связи, денежные трансферы. И многое другое. И, наконец, где-то хранятся полетные планы. Должно быть, придется связываться с этим эмиратом… как ты его называл?

– Рас-эль-Хайма.

– Вот-вот. Рас-эль-Как-его-там. Самолет ведь откуда-то прилетел.

– Из Каира. Он прилетел из Каира.

– Значит, полетный план находится в архиве Каирского центра управления полетами. Архив, само собой, компьютизирован. Нужно будет нанести визит. Хорошая новость заключается в том, что едва ли у них высокий уровень защиты.

– Тебе придется лететь в Каир? – спросил Декстер.

Вашингтон Ли вытаращился на него, как на сумасшедшего.

– Лететь в Каир? А что я забыл в Каире?

– Ты же сказал, «нанести визит».

– Я говорил про киберпространство. Я смогу навестить банк данных в Каире с площадки отдыха в Вермонте. Послушай, я думаю, тебе надо ехать домой и ждать новостей. Это не твой мир, адвокат.

Вашингтон Ли арендовал дом на колесах и купил мощный настольный компьютер вместе с необходимым программным обеспечением. За все платил наличными, не обращая внимания на вскинутые брови, но при подписании договора на аренду «Уиннибейго» понадобилось его водительское удостоверение. Однако дома на колесах далеко не всегда брали в аренду с тем, чтобы хакер мог взломать пару-тройку баз данных.

Проще всего оказалось попасть в банк памяти арубского регистратора, который находился в Майами. Вместо того чтобы ждать уикенда, чтобы о несанкционированном доступе стало известно лишь в понедельник утром, Ли вломился в сервер в разгар рабочего дня, когда приходило много запросов и его просто затерялся среди остальных.

«Хокер-1000» с регистрационным номером P4-ZEM ранее летал под номером VP-BGG. Сие означало, что регистрацию он проходил в Англии.

Вашингтон Ли использовал систему, позволяющую скрыть как сам компьютер, так и место, где он находился. Называлась она PGP, по первым буквам словосочетания «Pretty Good Privacy»,[290] и давала столь хорошие результаты, что ее признали незаконной и запретили. Ли пользовался двумя ключами, общим и личным. Ему приходилось посылать частный ключ, потому что он мог только шифровать: ответы приходили на личный ключ, потому что он только расшифровывал. Преимущество этого метода состояло в том, что значительно усложнялась задача тех, кто попытался бы его засечь. И Вашингтон Ли полагал, что короткие сеансы связи и мобильность, обеспечиваемая «Уиннибейго», делали его неуловимым.

Вторым рубежом обороны стали Интернет-кафе в городах, через которые он проезжал: с Декстером он связывался только через них.

Архив Каирского центра управления полетами позволил выяснить, что «Хокер-1000» с регистрационным номером P4-ZEM приземлялся только для дозаправки и всегда прилетал с Азорских островов.

Одного взгляда на карту хватало, чтобы понять, что маршрут, конечной точкой которого являлся эмират Рас-эль-Хайма, а промежуточными – Каир и расположенные в Атлантическом океане Азорские острова, начинался где-то в Карибском море или в Южной Америке. Доказательств тому еще не было, но вывод представлялся очень логичным.

С полосы дороги, предназначенной для длительной стоянки грузовых автомобилей в Северной Каролине, Вашингтон Ли убедил базу данных Азорского центра управления полетами признать, что P4-ZEM всякий раз прилетал с запада, но приземлялся на частном аэродроме, принадлежащем «Зета корпорейшн», то есть узнать, откуда он прибывал, не представлялось возможным.

На Бермуде[291] применяются мощные защитные системы, оберегающие секретность банковских счетов и корпоративную конфиденциальность. Клиенты готовы платить хорошие деньги за то, чтобы хранящаяся в базах данных информация не попала в чужие руки, и тамошние банки и регистраторы гордятся тем, что им удается не допускать утечки информации.

Но база данных в Гамильтоне не устояла перед «Троянским конем», запущенным в нее Вашингтоном Ли, и призналась, что «Зета корпорейшн» действительно зарегистрирована на островах. Но указанные в документах три директора были местными жителями с безупречной репутацией. Ни Зоран Зилич, ни кто-то другой с сербской фамилией в учредительных документах не фигурировали.

В Нью-Йорке Кел Декстер, получив от Вашингтона Ли информацию о том, что «Хокер», скорее всего, базируется в регионе Карибского моря, связался с пилотом чартерных рейсов, своим давнишним подзащитным: пассажир, которого вывернуло наизнанку во время полета, подал на него в суд на том основании, что пилоту следовало подниматься в воздух, дождавшись более спокойной погоды.

– Попробуйте связаться с ЛИРами, – предложил пилот. – Это Летные информационные регистры. Обычно там знают о базирующихся в их регионах самолетах.

ЛИР южного сектора Карибского бассейна находился в Каракасе, столице Венесуэлы, и оттуда пришло подтверждение, что «Хокер-1000» с регистрационным номером P4-ZEM базируется у них. На мгновение Декстер подумал, что зря тратит время на взломы всех этих охранных систем. Решение-то лежало на поверхности. Запрашивай местный ЛИР и получай ответ.

– Ему совсем не обязательно там быть, – развеял его надежды пилот чартерных рейсов. – Речь лишь о том, что он туда приписан.

– Не понял.

– Все очень просто, – продолжил пилот. – Допустим, на корме яхты красуется надпись «Уилмингтон, штат Делавэр», потому что Уилмингтон – порт ее приписки. Но она может возить туристов на Багамских островах. Вот и ангар для этого «Хокера» может стоять в сотнях миль от Каракаса.

Вашингтон Ли предложил зайти с другой стороны и проинструктировал Декстера, что нужно сделать. Через два дня Ли добрался до города Уичита, штат Канзас. Позвонил Декстеру, как только завершил всю необходимую подготовку.

Вице-президент по продажам снял трубку в своем кабинете на пятом этаже. Звонили из Нью-Йорка.

– Я звоню по поручению «Зета корпорейшн», зарегистрированной на Бермуде, – произнес незнакомый голос. – Вы помните, что не так уж и давно продали нам «Хокер-1000» с регистрационным номером VP-BGG, который раньше принадлежал англичанам? Я – новый пилот.

– Разумеется, помню, сэр. И с кем я говорю?

– Только мистеру Зиличу не нравится салон, и он хочет его переделать. Можете вы порекомендовать компанию, которая за это возьмется?

– Мы можем это сделать сами, мистер… э…

– И он бы хотел, чтобы одновременно перебрали двигатели.

Вице-президент выпрямился в кресле. Он очень хорошо помнил эту сделку. Двигатели прошли предпродажную подготовку и получили гарантию на два года. Если только новый владелец все это время не держал самолет в воздухе, никакая переборка двигателям не требовалась еще как минимум год.

– Могу я узнать, с кем я все-таки говорю? Я не думаю, что двигателям нужна переборка.

Из голоса на другом конце провода как-то сразу исчезла уверенность.

– Правда? Странно. Тогда извините. Наверное, я имел в виду другой самолет.

И в трубке раздались гудки отбоя. Этот звонок сильно разволновал вице-президента по продажам. Он никому и никогда не говорил, что проданный «Хокер-1000» раньше принадлежал английской фирме «Автекс» из Биггин-Хилл, в Кенте. Поэтому решил попросить службу безопасности выяснить, откуда звонили и кто.

Он, разумеется, опоздал, потому что мобильник с разовой СИМ-картой уже лежал на дне Ист-Ривер. Пока же он вспомнил пилота из «Зета корпорейшн», который приезжал в Уичиту, чтобы перегнать «Хокер» новому владельцу.

Очень приятного югослава, бывшего полковника ВВС своей страны с сертификатом Федерального управления гражданской авиации об окончании американской летной школы и с разрешением садиться за штурвал «Хокера». Он сверился со своими записями: Светомир Степанович. Имелся и адрес электронной почты.

Он составил короткое письмо, чтобы предупредить пилота «Хокера» о странном междугороднем звонке, и отправил его. Припарковавшись за рощей, неподалеку от здания штаб-квартиры «Рейтион корпорейшн», Вашингтон Ли внимательно смотрел на монитор системы электромагнитного сканирования, благодаря звезды за то, что вице-президент не пользуется системой «Темпест», созданной для защиты компьютеров от такого вот сканирования. Текст письма, появившийся на мониторе, его не интересовал. В отличие от адреса.

Два дня спустя, в Нью-Йорке, вернув дом на колесах компании, сдающей их в аренду, и отправив компьютер и программное обеспечение на дно Миссури, Вашингтон Ли склонился над картой и коснулся ее острием карандаша:

– Это здесь. Республика Сан-Мартин. Примерно в пятидесяти милях на восток от Сан-Мартин-Сити. И пилот самолета – югослав. Думаю, я нашел человека, который тебе нужен, адвокат. А теперь, уж прости, у меня дом, жена, дети и бизнес, требующий моего внимания.

Мститель купил самую большую карту, какую только смог найти, и еще увеличил ее. За извилистым перешейком, соединяющим Северную и Южную Америки, со стороны Атлантического океана Южная Америка начиналась Колумбией, за ней лежала Венесуэла. К востоку от Венесуэлы располагались четыре Гвианы. Сначала бывшая Британская, ставшая Гайаной, за ней Голландская, теперь Суринам, потом Французская, с островом Дьявола, историей «Папильона» и европейским космодромом в Куру. Между Суринамом и Французской Гвианой Декстер нашел треугольник джунглей, который когда-то назывался Испанской Гвианой, а после обретения независимости стал Сан-Мартином.

Дальнейшие исследования показали, что Сан-Мартин – последняя из классических банановых республик. Правил там жестокий военный диктатор, страна бедная, изгнанная из всех международных организаций, грязная и малярийная. Именно в таком месте деньги могли обеспечить защиту и стопроцентную безопасность.

В начале августа «Пайпер Шейен-2» летел вдоль береговой линии на высоте 1250 футов, достаточно высоко, чтобы не отличаться от других самолетов, на которых богатые люди летали из Суринама во Французскую Гвиану, и достаточно низко, чтобы сделать качественные снимки.

Зафрахтованный в Джорджтауне, столице Гайаны, «Пайпер» с дальностью полета в 1200 миль как раз мог пересечь границу Французской Гвианы и вернуться обратно. Клиент, как следовало из паспорта, американский гражданин Альфред Барнс, на этот раз отрекомендовался представителем фирмы, ищущей подходящие площадки под строительство курортов. Гайанский пилот про себя подумал, что не поехал бы отдыхать в Сан-Мартин, даже если бы ему за это заплатили, но не счел нужным отказываться от этого чартерного рейса, тем более что оплачивался он наличными долларами.

Как его и просили, «Пайпер» летел над водой, чтобы пассажир, который сидел справа, в кресле второго пилота, и держал фотоаппарат наготове, мог запечатлеть на пленке интересующие его участки берега. После того как Суринам и его естественная граница, река Коммини, остались позади, они долго не видели песчаных пляжей. Джунгли и кишащую змеями коричневую воду разделяли мангровые заросли. Они пролетели мимо столицы, Сан-Мартин-Сити, застывшей в жаркой, влажной духоте.

К востоку от города появилась песчаная полоска, но ее уже занимал курорт, Ла-Байя, на котором отдыхали богатые и власть имущие Сан-Мартина, то есть диктатор и его друзья. А дальше, почти у границы республики, в десяти милях от реки Марони, за которой начиналась Французская Гвиана, они увидели Эль-Пунто.

Треугольный полуостров, по форме напоминающий акулий зуб, вдавался в море. Со стороны суши, от края до края, его защищали горы, которые пересекала единственная тропа, проложенная в единственной седловине. Но на полуострове жили.

Пилот никогда не залетал так далеко на восток, поэтому ранее полуостров представлялся ему зеленым треугольником на навигационных картах. Теперь же он увидел поместье с надежно защищенными подходами к нему. Пассажир начал фотографировать.

Декстер использовал высокоскоростной «Никон-5» с 35-миллиметровой пленкой, позволяющий делать пять снимков в секунду. Пленки хватало только на семь секунд, а просить пилота сделать круг, пока он будет перезаряжать фотоаппарат, возможности не было.

Он установил максимально высокую скорость затвора, с тем чтобы вибрация самолета не вызывала потери резкости. С чувствительностью пленки 400 ASA и широко раскрытой диафрагмой он надеялся добиться приемлемого результата.

На первом проходе он заснял особняк на оконечности полуострова, защитную стену, громадные ворота и поля, которые обрабатывали наемные работники, сараи, хлева, амбары, сетчатый забор, отделяющий поля от белых домиков, в которых, судя по всему, жили эти самые наемные работники.

Несколько человек подняли головы, и он увидел, как двое, одетые в униформу, куда-то побежали. Потом самолет миновал поместье, направляясь к Французской Гвиане. На обратном пути Декстер велел пилоту лететь над сушей, чтобы с правого сиденья вновь увидеть поместье, но теперь уже со стороны материка. Кел смотрел вниз, а охранник, оказавшийся в седловине, записал регистрационный номер пролетавшего над ним «Пайпера».

Вторую пленку Декстер использовал для того, чтобы сфотографировать взлетно-посадочную полосу у подножия гор, белые домики, мастерские и главный ангар. В этот самый момент трактор затягивал в ангар двухмоторный реактивный самолет бизнес-класса. Декстер успел бросить на хвост короткий взгляд, прежде чем тот исчез в тени, и разглядеть регистрационный номер: P4-ZEM.

(обратно)

Глава 21 Иезуит

Пола Деверо, при всей его уверенности, что ФБР не сможет помешать реализации проекта «Сапсан», обеспокоила стычка с Колином Флемингом. Ум, влияние, мотивация превращали Флеминга в серьезного противника. И угроза поимки Зилича, безусловно, не могла не волновать Деверо.

После двух лет у руля проекта, настолько секретного, что знали о нем только директор ЦРУ Джордж Тенет и Ричард Кларк, главный эксперт Белого дома по борьбе с терроризмом, Деверо находился буквально в шаге от того момента, когда мог наконец захлопнуть западню, ради создания которой ему пришлось сдвинуть землю и небо.

Цель обозначалась тремя буквами УБЛ. Потому что в разведывательных ведомствах Вашингтона этого человека называли Усамой, используя букву «У» вместо «О», которое предпочитала пресса.

К лету 2001 года ни в одном из разведывательных ведомств не сомневались, что в самом скором времени УБЛ нанесет США еще один мощный удар. Девяносто процентов коллег Пола Деверо полагали, что произойдет это за пределами Соединенных Штатов. Только десять могли представить себе успешную атаку на территории США.

Неизбежность удара, его близость более всего чувствовали антитеррористические подразделения ЦРУ и ФБР. И они прилагали все силы, чтобы предугадать, что задумал УБЛ, а потом ему помешать.

Несмотря на президентскую директиву 12333, запрещающую «мокрые дела», Пол Деверо не собирался мешать УБЛ; он старался его убить.

На начальном этапе своей карьеры, по окончании Бостонского колледжа, он понял, что скорость продвижения по служебной лестнице Управления напрямую зависит от выбора специализации. Тогда, с Вьетнамом и холодной войной, новички ломились в отделение Советов. СССР был главным врагом, то есть учить следовало русский. В такой толпе могли и затоптать. Деверо выбрал арабский мир и углубленное изучение Корана. На него смотрели, как на чокнутого.

Он же с таким рвением учил арабский язык, что вскоре стал говорить, как настоящий араб, а уж в исламе стал разбираться ничуть не хуже знатоков Корана. Его час настал на Рождество 1979 года: СССР ввел войска в мало кому ведомую страну, которая называлась Афганистаном, и большинство агентов, работавших в штаб-квартире ЦРУ в Лэнгли, потянулись за картами.

Вот тут Деверо и признал, что, помимо арабского, он сносно говорит на урду, языке Пакистана, и более-менее – на пушто, языке племен, которые населяли северо-запад Пакистана и Афганистан.

Его карьера резко пошла вверх. Одним из первых он указал, что СССР крепко завяз в Афганистане, что афганские племена не потерпят оккупации, что советский атеизм оскорбляет их фанатичный исламизм, что материальная помощь США укрепит партизанское движение и поможет обескровить белую Сороковую армию Бориса Громова.

Но до того, как СССР понял бесперспективность дальнейшей борьбы и вывел из Афганистана войска, многое изменилось. Стараниями моджахедов пятнадцать тысяч советских солдат вернулись домой в цинковых гробах. Оккупационная армия, несмотря на жестокие карательные операции, видела, что земля горит под ногами, и моральный дух солдат и офицеров быстро падал.

Афганистан и Михаил Горбачев на пару содействовали развалу Советского Союза и окончанию холодной войны. Пол Деверо, переведенный в отделение операций, вместе с Милтом Беарденом ежегодно распределял миллиард долларов среди афганских партизан.

Живя в горах, уходя от ударов советских подразделений, сражаясь, он наблюдал за прибытием со всего Ближнего Востока сотен молодых юношей-добровольцев, готовых отдать жизнь в борьбе с Советами. Они не говорили на пушто или дари, но горели желанием воевать и умереть вдали от дома.

Деверо знал, что он делает в Афганистане: сражается с супердержавой, которая угрожала его собственной стране. Но что делали там молодые саудовцы, египтяне, йеменцы? Вашингтон игнорировал и их, и донесения Деверо. Но его эти молодые люди завораживали. Слушая их разговоры на арабском, прикидываясь, что знает не больше десятка слов на языке, которым владел в совершенстве, он постепенно начал понимать, что борются они не с коммунизмом, а с атеизмом.

Более того, столь же страстно они ненавидели и презирали христианство, Запад, а более всего – США. Среди этих сотен молодых людей в Афганистан прибыл и нервный, вспыльчивый, избалованный отпрыск невероятно богатой саудовской семьи, которая тратила сотни миллионов долларов на тренировочные лагеря в Пакистане, субсидировала хостелы для беженцев, поставляла моджахедам не только оружие, но и продовольствие, одеяла, лекарства. Звали его Усама.

Он хотел, чтобы его считали великим воином, как Ахмад Шах Массуда, но на самом деле принял участие лишь в одной короткой стычке в 1987 году. Милт Беарден полагал его никчемностью, не заслуживающей внимания, но Деверо придерживался противоположного мнения и не упускал юношу из виду. За бесконечными ссылками молодого человека на Аллаха скрывалась кипящая ненависть, которая со временем могла переключиться с оккупантов-русских на другую цель.

Пол Деверо вернулся в Лэнгли с лавровым венком героя. Семьей не обзавелся, дабы жена и дети не отвлекали его от науки и работы. Умерший отец оставил ему немалое состояние, его городской дом в Александрии славился коллекцией произведений исламского искусства и персидскими коврами.

Он пытался предупредить руководство о том, что нельзя выпускать Афганистан из-под контроля после поражения армии Громова и начала гражданской войны, но в эйфории, вызванной падением Берлинской стены, его не услышали. Возобладало мнение, что с крушением СССР его бывшие союзники бросятся в объятия Запада, коммунизм умрет, а угрозы единственной остающейся в мире супердержаве рассеются, как утренний туман под лучами восходящего солнца.

Деверо едва успел вернуться домой и распаковать вещи, как в августе 1990 года Саддам Хусейн вторгся в Кувейт. На встрече в Аспене президент Буш и Маргарет Тэтчер, победители в холодной войне, договорились, что не потерпят такого безобразия. Через сорок восемь часов первые истребители-бомбардировщики «Ф-15 Игл» уже летели в Оман, а Пол Деверо – в американское посольство в Саудовской Аравии.

На него навалилась масса дел, которые следовало сделать вчера, иначе он бы хоть что-то да заметил. Молодой саудовец, представляющийся командиром отряда моджахедов и руководителем организации с простым названием «База»,[292] предложил свои услуги королю Саудовской Аравии в защите рубежей страны от воинственного северного соседа.

Король, конечно же, не обратил внимания на эту мошку и его предложения. Вместо этого разрешил разместить на территории своей страны полмиллиона иностранных солдат и летчиков коалиции, в состав которой вошли пятьдесят государств, чтобы эта ударная сила вышибла иракскую армию из Кувейта и защитила саудовские нефтяные поля. На девяносто процентов эти солдаты и летчики состояли из неверных, то есть христиан, и их сапоги топтали ту же землю, на которой стояли священные города Мекка и Медина. В составе коалиции в Саудовскую Аравию прибыли почти четыреста тысяч американцев.

Для фанатика сие являлось оскорблением Аллаха и его пророка Магомета. Потерпеть подобное он не мог. Молодой саудовец объявил войну сначала правящему королевскому дому, который не имел права допустить такое святотатство. А потом кипящая ненависть, которую Деверо заметил еще в горах Гиндукуша, нашла-таки новую цель. УБЛ объявил войну Америке и от слов перешел к делу.

Если бы после победоносного окончания войны в Заливе Пола Деверо перекинули на борьбу с терроризмом, ход мировой истории мог бы измениться. Но в 1992 году борьба с терроризмом не являлась одним из приоритетов: власть перешла к Биллу Клинтону, и ЦРУ и ФБР вступили в самое худшее десятилетие своего существования. Для ЦРУ жесточайшим ударом стало известие о том, что Олдрич Эймс более восьми лет предавал свою страну. Позднее выяснилось, что тем же все еще продолжал заниматься Роберт Ханссен[293] из ФБР.

Поэтому вместо поздравлений с победой в сорокалетней борьбе с СССР оба разведывательных ведомства получили обвинения в кризисе руководства, моральном разложении и некомпетентности.

Новая власть молилась и новому богу: политической корректности. Скандалы, связанные с «Ирангейтом» и незаконными поставками оружия никарагуанским контрас, вывели новую власть из себя. Компетентные специалисты десятками уходили в отставку; бюрократы и буквоеды возглавляли департаменты. Опыт агентов, которые десятилетия провели на передовой, отметался.

На различных званых обедах Пол Деверо лишь вежливо улыбался, когда конгрессмены и сенаторы, полагавшие себя знатоками международной политики, заявляли, что по крайней мере арабский мир любит США. Они имели в виду десять принцев, у которых побывали в гостях. Иезуит же провел долгие годы на мусульманских улицах. И внутренний голос в его голове шептал другое: «Нет, они нас смертельно ненавидят».

26 февраля 1993 года четыре арабских террориста заехали на взятом напрокат микроавтобусе на второй уровень автомобильной стоянки под Всемирным торговым центром. В микроавтобусе лежало от 1200 до 1500 фунтов самодельной взрывчатки, изготовленной наоснове мочевины, широко применяемого удобрения. К счастью для Нью-Йорка, они воспользовались далеко не самой мощной взрывчаткой.

Так что на подземной стоянке лишь сильно грохнуло. Точно этого не знал никто, подозревали об этом лишь с десяток человек, но тот взрыв ознаменовал начало новой войны.

Деверо к тому времени стал заместителем Департамента Ближнего Востока, с большим кабинетом в Лэнгли, но за столом он проводил минимум времени, в основном путешествуя по вверенной ему территории. Увиденное там в сочетании с докладами агентов ЦРУ из стран исламского мира заставило его отвлечься от шейхов и эмиров, наслаждающихся жизнью в роскошных дворцах, и переключиться на другое.

Он начал запрашивать дополнительные сведения. Не о том, что поделывает местный премьер-министр, а о настроениях на улицах, в чайханах, мечетях, медресе, где учились многие молодые мусульмане. Чем дольше он слушал и наблюдал, тем сильнее звенели в его душе колокола тревоги.

«Они нас смертельно ненавидят, – говорил внутренний голос. – Им нужен лишь талантливый координатор». Анализируя собранные материалы, Деверо вновь вышел на след саудовского фанатика УБЛ. Узнал, что того выдворили из Саудовской Аравии за непочтительное отношение к монарху: УБЛ позволил себе критику в его адрес, припомнив, что тот допустил неверных на священный песок.

Деверо узнал, что саудовец обосновался в Судане, еще одной исламской стране, где у власти стояли фундаменталисты. Хартум предложил США выдать фанатика, но никто этим не заинтересовался. А потом УБЛ ушел, вернулся в Афганистан, где гражданская война закончилась победой самой фанатичной группировки, ультрарелигиозного Талибана.

Деверо отметил, что саудовец прибыл не с пустыми руками. Лидеры Талибана получили от него миллионные подарки, и скоро он стал заметной фигурой в растерзанной гражданской войной стране. С ним приехали почти пятьдесят личных телохранителей, и он нашел, что многие сотни моджахедов (неафганцев) осели в Афганистане, хотя война с Советским Союзом давным-давно закончилась. И вскоре на базарах пограничных пакистанских городов, Кветты и Пешавара, заговорили о том, что УБЛ строит в горах с десяток подземных комплексов и создает новые тренировочные лагеря, где будут готовить не солдат афганской армии, а добровольцев-террористов. Известие об этом дошло и до Пола Деверо. Арабская ненависть к его стране нашла своего координатора.

В Сомали зверски убили американских рейнджеров, причиной чему стала отвратительная разведывательная подготовка операции. И дело было не только в недооценке возможностей местного полевого командира, Айдида. На его стороне действовали как сомалийцы, так и куда лучше подготовленные суданцы. В 1996 году прогремел мощный взрыв в Дахране, Саудовская Аравия, в результате которого погибли девятнадцать американских солдат, а многие получили ранения.

Пол Деверо пришел к директору Джорджу Тенету.

– Переведите меня в отделение борьбы с терроризмом, – попросил он.

– Это отделение полностью укомплектовано и хорошо работает, – последовал ответ.

– Шесть убитых на Манхэттене, девятнадцать в Дахране. Это все «Аль-Каида». За взрывами стоят УБЛ и его команда, пусть и не они подкладывали бомбы.

– Мы это знаем, Пол. Мы над этим работаем. Как и Бюро. Они не останутся безнаказанными.

– Джордж, что может знать Бюро об «Аль-Каиде»? У них нет арабистов, они не понимают их философии, они умеют бороться с бандитами, но все, что расположено к востоку от Суэца, для них – темная сторона Луны. Я смогу повысить эффективность нашей работы.

– Пол, я хочу, чтобы ты занимался Ближним Востоком. Там ты мне нужен больше всего. Король Иордании умирает. Мы не знаем, кто станет его преемником. Его сын Абдулла или его брат Хассан? Хватка сирийского диктатора слабеет, кто займет его место? Саддам шагу не дает ступить инспекторам ООН. Что будет, если он вышвырнет их из страны? Я уж не говорю про израильско-палестинский конфликт, который вот-вот может разгореться с новой силой. Ты нужен мне на Ближнем Востоке.

Перевода Деверо добился только в 1998 году. 7 августа две мощные бомбы взорвались рядом с американскими посольствами в Африке, в Найроби и Дар-эс-Саламе.

В Найроби погибло двести тринадцать человек, четыре тысячи семьсот двадцать два получили ранения. Из убитых только двенадцать были американцами. Взрыв в Танзании унес только одиннадцать жизней, семьдесят два человека были ранены. Никто из американцев не погиб, но двое стали калеками.

Быстро выяснилось, что за обоими взрывами стояла «Аль-Каида». Пол Деверо сдал ближневосточные дела молодому арабисту, которого давно готовил на свое место, и перешел в отделение борьбы с терроризмом.

Он получил должность заместителя директора, но не сменил прежнего руководителя отделения. Его это не сильно обрадовало. Он превратился в некое подобие консультанта и быстро понял, что указание Клинтона не брать в информаторы сомнительных личностей – полный идиотизм.

Такой же идиотизм привел к полному фиаско операцию возмездия за взрывы посольств в Африке. Крылатые ракеты США уничтожили фармацевтическую фабрику в окрестностях Хартума, столицы Судана: кто-то решил, что давно покинувший Судан УБЛ изготовлял там химическое оружие. Как выяснилось, там производили исключительно лекарства.

Еще семьдесят «томагавков» полетели в Афганистан, чтобы убить УБЛ. Они раздробили большие камни в маленькие, каждый взрыв обошелся в несколько миллионов долларов, но УБЛ в это время находился в другом конце страны. Именно эта неудача и докладная записка Деверо положили начало проекту «Сапсан».

В Лэнгли сложилось мнение, что ему пришлось привести очень веские аргументы, чтобы добиться принятия своих условий. Проект «Сапсан» был настолько секретным, что только директор Тенет знал о планах Деверо. Вне Лэнгли Иезуит доверился лишь одному человеку: Ричарду Кларку, главному эксперту Белого дома по борьбе с терроризмом, который начинал при Джордже Буше-старшем и сохранил свой пост при Клинтоне.

Кларка в Лэнгли не жаловали за прямую и резкую критику деятельности Управления, но Деверо нуждался в таком союзнике по нескольким причинам. Эксперт Белого дома соглашался с ним в том, что в борьбе с террором все средства хороши. Когда требовалось, он умел держать рот на замке. А самое главное, при необходимости мог оказать содействие там, где другие были бессильны.

Но прежде всего Деверо получил разрешение забыть о директивах, запрещающих убивать цель или пользоваться услугами людей с подмоченной репутацией. Правда, разрешение это пришло не из Овального кабинета. Пол Деверо шел по проволоке, натянутой на большой высоте, и никто не позаботился о страховке.

Ему выделили отдельный офис, он самолично отобрал людей. Останавливал выбор на лучших, а директор пресекал возражения и протесты. Деверо никогда не считал, что значимость руководителя определяется количеством подчиненных, поэтому народу в его отделе было немного, но каждый по праву считался специалистом своего дела. Три кабинета, отведенных сотрудникам, располагались на шестом этаже главного здания и окнами выходили на Потомак, видимый, правда, только зимой, когда березы и ивы сбрасывали листву.

Ему требовался надежный помощник: умный, верный, заслуживающий доверия, который выполнял бы все указания и не задавал лишних вопросов. Он остановил свой выбор на Кевине Макбрайде.

Оба начинали с самого низа и прошли все ступени карьерной лестницы, прослужили по тридцать лет, но на том сходство и заканчивалось.

Иезуит оставался худощавым и мускулистым, каждый день тренировался в тренажерном зале, который оборудовал дома. Макбрайд с годами располнел, на уикенд любил выпить шесть банок пива, а от его волос остался лишь венчик, обрамляющий обширную лысину.

Из его досье следовало, что он давно и счастливо женат на Молли, двое детей уже выросли и живут отдельно, у него и жены – скромный домик за Кольцевой дорогой, личного состояния нет, и живут они на его жалованье.

Большая часть его службы пришлась на посольства в других странах, но он никогда не становился резидентом. То есть, похоже, не подсиживал шефа, был первоклассным заместителем. Из тех, кто выполнял порученное дело, а не предавался псевдоинтеллектуальному философствованию. На Макбрайда можно было положиться. Он верил в традиционные, приземленные, исконно американские ценности.

12 октября 2000 года, через двенадцать месяцев после старта проекта «Сапсан», «Аль-Каида» ударила вновь. На этот раз террористический акт совершили два йеменца, которые пожертвовали жизнью, чтобы осуществить задуманное. До этого последний раз живые бомбы использовались против армии США в 1983 году в Бейруте. В Торговом центре, Могадишо, Дархане, Найроби и Дар-эс-Саламе УБЛ не потребовал от своих последователей такой жертвы. В отличие от Адена. Он повысил ставки.

Американский эсминец «Коул», класса «Берк», стоял у пристани в гавани на юго-западной оконечности Аравийского полуострова, где англичане когда-то держали гарнизон и огромные угольные склады для своих кораблей. В Йемене родился отец УБЛ. Вот УБЛ и решил показать американцам, что им там делать нечего.

Двое террористов на надувной лодке с мотором, загруженной взрывчаткой, проскочили сквозь флотилию маленьких судов, подвозивших на эсминец различные припасы, затерлись между корпусом и пристанью и подорвали себя. Взрыв в узком пространстве между бетоном пристани и металлическим корпусом привел к появлению в последнем огромной пробоины. На борту корабля погибло семнадцать человек, тридцать девять получили ранения.

Деверо изучал теорию террора и методы его воплощения в жизнь. Он знал, если источником террора не является государство, террористов можно разделить на пять категорий.

К высшей относятся теоретики, которые обосновывают, планируют, вдохновляют террористический акт. Следующими идут уполномоченные, практики, без которых не сработают никакие планы. Они занимаются поиском исполнителей, их подготовкой, аккумулируют финансовые средства, закупают все необходимое. Третья категория – исполнители, которых отличает отсутствие моральных принципов, готовые подавать в камеры смертоносный газ «циклон-Б», подкладывать бомбы, нажимать на спусковой крючок. Четвертая – активные сообщники, которые выводят киллеров на цель, ставят под удар соседа, показывают схроны, предают школьного товарища. А в самом низу – народная толпа, тупая, глупая, салютующая тирану, восхваляющая убийц.

В терроре, развязанном против Запада вообще и против США в частности, в «Аль-Каиду» входили представители двух верхних категорий. Ни УБЛ, ни главный идеолог, второе лицо в «Аль-Каиде», египтянин Айман Завахири, ни руководитель операционного отдела Мохамед Атеф, ни международный эмиссар Абу Зубейда никогда не закладывали бомбу, не садились за руль грузовика со взрывчаткой.

«Аль-Каида» планировала террористический акт, набирала исполнителей, готовила их, экипировала, направляла, снабжала всем необходимым и наблюдала.

Сидя в лимузине, который вез его в Лэнгли после стычки с Колином Флемингом, Деверо вновь анализировал нравственную сторону того, чем он занимался. Да, этот мерзкий серб убил одного американца. А где-то затаился человек, который убил пятьдесят и не собирался этим ограничиваться.

Он вспомнил святого отца Доминика Ксавьера, который как-то поставил их перед моральной дилеммой: «К тебе идет человек с намерением убить тебя. У него в руке нож. Нанести удар он может с четырех футов. Ты имеешь право на самозащиту. Щита у тебя нет, но есть копье. Ты можешь поразить его с девяти футов. Нанесешь удар или будешь ждать?»

Отец Доминик вызывал двух учеников, и каждому предлагалось оспорить точку зрения другого. Деверо никогда не колебался. Большее благо против меньшего зла. Мужчина с копьем жаждал сразиться? Нет. Тогда он имел полное право ударить копьем. Не ответить ударом на удар; это он мог сделать, лишь оставшись в живых после удара противника. Нанести упреждающий удар. В случае с УБЛ он не испытывал угрызений совести. Ради защиты своей страны Деверо мог и убить; и не имело значения, к кому ему приходилось обращаться за помощью. Флеминг ошибался. Для достижения заветной цели Иезуиту требовался Зилич.

Ранее Пол Деверо частенько задумывался о положении его страны в мире и отношении мира к его стране, но полагал, что нашел ответы на все интересующие его вопросы.

В 1945 году, до того, как он родился, и следующее десятилетие, в корейскую войну и начало холодной, США были не просто самой богатой, обладающей самой большой военной мощью страной, но и самой любимой. Америкой восторгались, Америку уважали.

По прошествии пятидесяти лет богатство и военная мощь у США остались. Более того, Америка стала еще богаче и еще могущественнее, единственная супердержава, достигшая поставленных целей, сокрушившая коммунизм.

И при этом большая часть земного шара – Черная Африка, мусульманские страны, леворадикальная Европа – люто ненавидела Америку. Что пошло не так? Эту загадку не могли разрешить ни Капитолийский холм, ни пресса.

Деверо знал, что его страна далека от совершенства. Она допускала ошибки, иногда много ошибок. Но по своей сущности это была хорошая страна, мало того, лучше, чем большинство других. Ему пришлось поездить по свету, он побывал в этом большинстве. И собственными глазами увидел, до чего там ужасно.

Но американцы 2001 года, похоже, не осознавали перемен, которые произошли за последние пятьдесят лет, вот и принимали вежливую маску Третьего мира за искренние чувства.

Разве Дядя Сэм не нес демократию вместо тирании? Разве он не выделил как минимум триллион долларов на помощь другим странам? Разве он пять десятилетий ежегодно не тратил по сто миллиардов долларов на защиту Западной Европы? Так откуда взялись антиамериканские демонстрации, разбитые окна посольств, сожженные флаги, оскорбительные плакаты?

В конце шестидесятых годов, когда Америка все глубже увязала в войне во Вьетнаме, а весь мир бурно протестовал против этой войны, ветеран английской разведки, с которым Деверо встретился в «Лондонском клубе», многое ему объяснил.

– Мой дорогой мальчик, если ты слаб, никто не будет тебя ненавидеть. Если ты беден, никто не будет тебя ненавидеть. Тебя ненавидят не за то, что ты раздал триллион долларов. Тебя ненавидят, потому что у тебя был этот триллион.

Старик указал на Гросвенор-сквер, где собиралась большая толпа политиков левого толка и бородатых студентов, готовясь забросать камнями американское посольство.

– Они ненавидят твою страну не потому, что она нападает на их. Причина в том, что она обеспечивает безопасность их страны. Никогда не ищи популярности. Ты можешь обладать превосходством или быть любимым, но и то и другое сразу тебе не видать никогда. В их чувствах лишь десять процентов несогласия и девяносто – зависти. Никогда не забывай про две важные особенности человеческого характера. Ни один человек не сможет простить своего защитника. И самую ярую ненависть, на которую только способен человек, он испытывает к своему благодетелю.

Старый шпион давно умер, но Деверо как минимум в полусотне столиц убедился в истинности его слов, пусть и циничных. Так или иначе, но его страна стала самой могущественной. Когда-то эта сомнительная честь принадлежала Римской империи. Римляне отвечали на ненависть силой оружия.

Сто лет тому назад никто не мог сравниться в могуществе с Британской империей. Англичане реагировали на ненависть апатичным презрением. Теперь эстафета перешла к США, и американцы копались в себе, пытаясь понять, что же они сделали неправильно. Ученый-иезуит и секретный агент давно уже все для себя решил. Для защиты своей страны он будет делать все, что должно сделать, а уж потом предстанет пред очами Создателя и попросит прощения. Пока же он не собирался давать спуска тем, кто ненавидел Америку.

Когда он вошел в кабинет, его уже ждал Кевин Макбрайд с помрачневшим лицом.

– Наш друг выходил на связь. В ярости и панике. Он считает, что его выследили.

Деверо задумался, но не о жалобщике, а о Флеминге из ФБР.

– Будь он проклят. Будь он проклят и отправлен в ад. Никогда не думал, что ему это удастся, да еще так быстро.

(обратно)

Глава 22 Полуостров

Охраняемый анклав на побережье Республики Сан-Мартин и компьютер в кабинете Макбрайда соединял закрытый канал связи. Как и Вашингтон Ли, создатели канала воспользовались системой PGP, по первым буквам «Pretty Good Privacy», которая позволяла уберечь сообщения от посторонних глаз. Разница заключалась лишь в том, что в данном случае имелось разрешение на установку и использование этой системы.

Деверо внимательно прочитал полный текст сообщения, полученного с юга. Несомненно, отправил его глава службы безопасности поместья, южноафриканец ван Ренсберг. Английский слишком уж книжный, так писали те, для кого этот язык не был родным.

Впрочем, смысл от этого не менялся. Предыдущим утром над поместьем дважды пролетел «Пайпер Шейен-2», сначала на восток, в сторону Французской Гвианы, через двадцать минут обратно. Солнечный луч отразился от объектива фотоаппарата с правой стороны стеклянного фонаря кабины. Указывался в сообщении и регистрационный номер. Его записал охранник, когда самолет на малой высоте пролетел над седловиной горного хребта, отделявшего полуостров от материка.

– Кевин, разберись с самолетом. Я хочу знать, кому он принадлежит, кто его использует, кто вчера сидел за штурвалом, какого вез пассажира. И быстро.

В своей маленькой квартире в Бруклине Кел Декстер проявил семьдесят два кадра и увеличил их, насколько возможно без потери четкости. С тех же негативов сделал слайды, которые мог проецировать на настенный экран для более тщательного изучения.

Из фотографий составил карту, которая заняла всю стену в гостиной, от стены до стены, от пола до потолка. Не один час провел, разглядывая стену, изредка сверяясь с деталями на соответствующем слайде. Слайды, конечно, обеспечивали более высокую четкость, но только карта-стена позволяла получить полную картину. Тот, кто руководил проектом, потратил миллионы долларов и превратил когда-то пустынный полуостров в практически неприступную крепость.

Помогла и природа. Этот треугольник земли существенно отличался от густых джунглей, которые покрывали большую часть территории Республики Сан-Мартин. Он вдавался в море, как треугольное лезвие кинжала, охраняемый со стороны материка горным хребтом.

Хребет этот охватывал весь полуостров и торцами, отвесными обрывами, упирался в синюю воду. Так что никто не мог обогнуть хребет и по джунглям добраться до полуострова. Горные склоны – их высота достигала тысячи футов, – довольно полого спускающиеся к полуострову, покрывала густая растительность. Но ближе к гребню имелся практически вертикальный участок, и вот там растительность отсутствовала. То ли так распорядилась природа, то ли приложил руку человек. И из поместья не составляло труда разглядеть в бинокль или увидеть на мониторе камеры слежения незваного гостя, который попытался бы спуститься вниз.

Впрочем, в горном хребте имелась одна ложбина. По ней тянулась тропа, сбегавшая вниз, к поместью. Ложбину перегораживал забор, у которого стояла будка охранника. Декстер заметил ее слишком поздно, когда будка уже промелькнула под ним.

Декстер начал составлять список всего необходимого. Он полагал, что проникнуть на территорию поместья ему удастся без особого труда. А вот выбраться оттуда, увести с собой нужного ему человека, справившись с армией охранников… вот над чем предстояло поломать голову.

– Самолет принадлежит чартерной компании, зарегистрированной в Джорджтауне, столице Гайаны, – доложил Кевин Макбрайд в тот же вечер. – «Лоренс аэросервис». Владелец компании, он же пилот единственного самолета, – Джордж Лоренс, гражданин Гайаны. Все вроде бы совершенно законно. У него есть разрешение на полеты над территорией Республики Сан-Мартин и вдоль побережья.

– Есть у тебя номер телефона этого мистера Лоренса? – спросил Деверо.

– Конечно. Вот он.

– Ты пробовал созвониться с ним?

– Нет. Линия-то будет открытой. И потом, с какой стати он станет говорить о клиенте по телефону с совершеннейшим незнакомцем?

– Ты прав. Придется тебе лететь туда. Воспользуйся регулярными рейсами. Пусть Кассандра возьмет билет на ближайший. Пообщайся с мистером Лоренсом. Заплати ему, если потребуется. Выясни, кто же наш любопытный друг с фотоаппаратом и почему он оказался в Гайане. У нас есть резидент в Джорджтауне?

– Нет. Только в Каракасе.

– Используй Каракас для связи по закрытой линии. С тамошним резидентом я договорюсь.

Изучая настенный фотомонтаж, взгляд Кела Декстера сместился с горного хребта на полуостров, который назывался просто: Эль-Пунто.[294] Вдоль хребта тянулась взлетно-посадочная полоса, занимавшая две трети от тысячи пятисот ярдов, составляющих основание треугольного полуострова. Со стороны поместья вдоль взлетно-посадочной полосы тянулся сетчатый забор, который охватывал все летное поле, ангар, мастерские, хранилище топлива, генераторную и остальные аэродромные сооружения. Используя пару компасов и задавшись длиной ангара в сто футов, Декстер начал рассчитывать и размечать расстояния между зданиями и прочими постройками. Не вызывало сомнений, что за сотни лет принесенная ветром пыль и птичий помет создали на полуострове значительный слой плодородной почвы. Он видел и пастбища, и участки, занятые под различные зерновые культуры. Тот, кто строил поместье «Эль-Пунто», похоже, ставил целью добиться полного самообеспечения на этом клочке земли, отделенном от остального мира горным хребтом и океаном.

Проблему орошения решала сверкающая под солнечными лучами речушка. Она вырывалась из-под земли у подножия хребта, протекала по полуострову и впадала в море. Вероятно, она брала начало на горном плато, расположенном в глубине материка, и добиралась до полуострова по подземному тоннелю, который и пробила в камне. Декстер написал рядом: «Попасть туда вплавь?» Потом зачеркнул эти слова. Попытка воспользоваться подземным тоннелем, не зная, что может встретиться по пути, граничила с безумием. Он вспомнил, какой ужас внушали ему водяные затворы в тоннелях под Ку-Ши, а ведь их длина не превышала нескольких ярдов. Протяженность этого тоннеля могла составлять мили, и он даже не знал, в каком месте речка уходила под землю.

У начала взлетно-посадочной полосы, за сетчатым забором, находилось поселение из пятисот одинаковых маленьких белых домиков, судя по всему, предназначенных для жилья. Там же были здания побольше, возможно, столовые, и миниатюрная церковь. Казалось бы, деревня, но, даже если мужчины и работали на полях, на улицах не было ни женщин, ни детей. Отсутствовали и маленькие огороды у домов, и домашний скот. Так что, скорее всего, он видел перед собой не деревню, а исправительную колонию. И ее обитатели попали туда не по своей воле.

Он сосредоточился на сельскохозяйственном секторе поместья. Ухоженные поля, стада, хлева, амбары, еще низкие белые здания. Но человек в униформе, стоявший рядом, указывал, что это жилища для сотрудников службы безопасности, охранников, надсмотрщиков. Количество и размеры зданий, с учетом того, что эти господа не могли жить в тесноте, свидетельствовали, что только охранников в поместье где-то под сотню. Насчитал он и пять вилл, окруженных садами, вероятно, для старших офицеров и летного персонала.

Фотографии и слайды сыграли важную роль в подготовке операции, но не дали ответов на все вопросы. Для этого требовались трехмерная модель поместья и окрестностей и знание распорядка жизни в поместье. Модель он мог сделать, не покидая Нью-Йорка. А вот узнать, как живет поместье, – лишь оказавшись в непосредственной близости, скажем, просидев несколько дней на гребне хребта.

Наутро Кевин Макбрайд вылетел из аэропорта имени Даллеса прямым рейсом Вашингтон – Джорджтаун. Приземлился в два часа дня. Формальности в аэропорту не заняли много времени, весь его багаж состоял из одной дорожной сумки, поскольку следующим утром он намеревался улететь обратно, так что очень скоро он уже ехал в такси.

Офис компании «Лоренс аэросервис» нашел без труда. Находился он в переулке, отходящем от Ватерлоо-стрит. Американец несколько раз постучал в дверь, но ему не ответили. От влажной жары рубашка уже пропиталась потом. Он всмотрелся сквозь пыльное окно, постучал вновь.

– Там никого нет, – раздался голос за его спиной.

Развернувшись, Макбрайд увидел старика, который сидел в тени у стены и обмахивался пальмовым листом.

– Я ищу Джорджа Лоренса, – сказал Макбрайд.

– Ты – англичанин?

– Не совсем. Американец.

Старик задумался, словно национальность являлась определяющим признаком, по которому он решал, говорить ли, где можно найти владельца и пилота чартерной компании Джорджа Лоренса.

– Твой друг?

– Нет. Я хочу зафрахтовать его самолет, если, конечно, смогу его найти.

– Он не возвращался со вчерашнего дня. После того, как его увели.

– Кто его увел, друг мой?

Старик пожал плечами, будто соседей здесь уводили по десятку на день.

– Полиция?

– Нет. Не они. Белые. Приехали на арендованном автомобиле.

– Туристы… клиенты? – спросил Макбрайд.

– Возможно, – признал старик. Тут его осенило. – Что-то можно узнать в аэропорту. Он там держит свой самолет.

Пятнадцать минут спустя взмокший от пота Кевин Макбрайд направлялся в аэропорт. В секторе частных самолетов справился о Джордже Лоренсе. Вот так он и попал в кабинет к Флойду Эвансу. Инспектору Флойду Эвансу из полицейского управления Джорджтауна.

Вновь его отвезли в город, на этот раз на патрульной машине, зато в здании полицейского управления работали кондиционеры. Прохладный воздух бальзамом пролился на его разгоряченную кожу. Инспектор повертел в руках его паспорт.

– Что привело вас в Гайану, мистер Макбрайд? – спросил он.

– Я прилетел на день-другой, чтобы осмотреться, а потом вернуться с женой, провести здесь отпуск.

– В августе? В этом месяце у нас даже саламандры прячутся от солнца. Вы знаете мистера Лоренса?

– Нет. У меня есть приятель в Вашингтоне. Он назвал его фамилию. Сказал, что мне стоит слетать в глубь страны. А мистер Лоренс – лучший пилот. Я поехал в его офис, чтобы узнать, можно ли зафрахтовать его самолет. Вот и все. Что я сделал не так?

Инспектор закрыл паспорт, вернул американцу.

– Вы прибыли из Вашингтона сегодня. Это многое проясняет. Ваш билет и отметка в паспорте подтверждают ваши слова. И регистрационная служба отеля «Меридиан» сообщила нам, что вы забронировали номер на одну ночь.

– Послушайте, инспектор, я по-прежнему не понимаю, почему меня привезли сюда. Вы знаете, где я смогу найти мистера Лоренса?

– О, да. Да, он в морге центральной больницы нашего города. Вчера его увезли из офиса трое мужчин на арендованном внедорожнике. Внедорожник они вернули ближе к вечеру и улетели. Эти фамилии что-нибудь вам говорят, мистер Макбрайд?

Он протянул через стол листок. Макбрайд посмотрел на три фамилии, все вымышленные, хорошо ему знакомые, потому что паспорта на них выписывали по его приказу.

– Нет, извините, вижу их впервые. А почему мистер Лоренс в морге?

– Потому что на рассвете его нашел торговец овощами, который шел на рынок. Его труп лежал в придорожной канаве на въезде в город. Вы в это время только собирались вылететь к нам.

– Это ужасно. Я никогда его не видел, но сожалею о случившемся.

– Да, конечно. Мы потеряли хорошего пилота. Мистер Лоренс потерял жизнь и, так уж вышло, восемь ногтей. Его офис перевернули вверх дном, забрали все бумаги, касающиеся клиентов. Как вы думаете, что похитители хотели от него узнать, мистер Макбрайд?

– Понятия не имею.

– Ну, разумеется, я и забыл. Вы же приехали на день-другой, познакомиться с нашей страной, не так ли? Тогда позвольте порекомендовать вам вернуться домой, в Штаты, мистер Макбрайд. Вы свободны.

– Это не люди, а звери, – заявил Макбрайд Деверо по закрытой линии, соединяющей коммуникационный центр ЦРУ в Каракасе и Лэнгли.

– Возвращайся домой, Кевин, – распорядился его начальник. – Я попрошу нашего друга на юге сообщить все, что ему удалось узнать.

Пол Деверо давно уже держал осведомителя в ФБР, исходя из того, что в деле, которым он занимался, лишние источники информации шли только на пользу, а Бюро не питает к Управлению братской любви и никогда не будет делиться всем, что знает.

Он попросил своего «крота» заглянуть в базу запросов и узнать, какие файлы просматривал заместитель директора (управление расследований) Колин Флеминг после того, как сверху поступил циркуляр, касающийся убийства юноши в Боснии. Среди полученного списка один файл назывался просто: «Мститель».

На следующее утро Кевин Макбрайд пришел на работу уставшим после долгого перелета. Пол Деверо уже сидел у себя в кабинете, свеженький, как огурчик.

Он показал своему заместителю тоненькое досье.

– Это он. Пассажир самолета. Я разговаривал с нашим другом с юга. Разумеется, это его бандиты убили пилота. И ты прав. Они – звери. Но на данный момент нужные нам звери. Жаль, конечно, но деваться некуда.

Он постучал пальцем по досье:

– Кодовое имя Мститель. Возраст около пятидесяти лет. Рост, вес… в досье все есть. Выдавал себя за американского гражданина Альфреда Барнса. Зафрахтовал самолет мистера Лоренса, вот уж кому не повезло, чтобы пролететь над гасиендой нашего друга. В архиве Государственного департамента нет сведений об Альфреде Барнсе с такими вот приметами. Найди его, Кевин, и останови. Чтобы не путался под ногами.

– Надеюсь, ты говоришь не о ликвидации.

– Нет, это запрещено. Идентифицируй его. Если он использовал одно вымышленное имя, скорее всего, воспользуется и другими. Выясни, под каким попытается проникнуть в Республику Сан-Мартин. Потом дай знать этому жуткому, но знающему свое дело полковнику Морено. Я уверен, на него можно положиться. Он примет необходимые меры.

Кевин Макбрайд вернулся в свой кабинет, чтобы прочитать досье. Он уже успел познакомиться с главой секретной полиции Республики Сан-Мартин. Любой противник диктатора, попадавший в руки Морено, умирал, и умирал медленно. Досье Мстителя, как и любой другой документ, он прочитал очень внимательно.

В двух штатах от Вашингтона, в Нью-Йорке, паспорт Альфреда Барнса превращался в горстку пепла. Декстер не мог с уверенностью утверждать, что самолет привлек особое внимание, но заметил, когда они пролетали над седловиной в горном хребте, вскинутое вверх лицо охранника. А летели они достаточно низко для того, чтобы охранник мог разглядеть регистрационный номер. Поэтому на всякий случай Альфред Барнс прекратил свое существование.

Покончив с этим, он принялся за создание трехмерной модели крепости-гасиенды. А в другой части города, в центре Манхэттена, миссис Нгуен Ван Тран, близоруко щурясь, корпела над тремя новыми паспортами.

Произошло это 3 августа 2001 года.

(обратно)

Глава 23 Голос

Если в Нью-Йорке нельзя чего-то найти, значит, этого не существует в природе. Из досок, купленных на лесопилке, Декстер сбил козлы, которые накрыл листом дюймовой фанеры, занявшим практически всю гостиную.

В магазинах для художников приобрел более десятка разных красок, чтобы воссоздать цвета моря и суши. Зеленая байка из магазина тканей пошла на поля и пастбища. Деревянные бруски различной формы и размера стали домами, хлевами, амбарами, рейки из бальзового дерева, быстросхватывающий клей и наклейки, приобретенные в магазине самолетных моделей, позволили имитировать окна, двери, кирпичную кладку.

Чтобы построить особняк на оконечности полуострова, сгодился конструктор «Лего» из магазина игрушек. Все остальное Декстер нашел в магазине для любителей железнодорожных моделей.

Эти ребята желали видеть у себя цельные ландшафты, с горами и долинами, мостами и тоннелями, фермами и пасущимися животными. За три дня Декстер построил масштабную модель гасиенды. Не хватало только тех деталей, которых не зафиксировал его фотоаппарат: мин-ловушек, волчьих ям, засад, патрулей, замков на воротах, всего того, что могла противопоставить ему целая армия вооруженных до зубов охранников.

Перечень этих «деталей» получался довольно длинным, и на большинство вопросов ответы могло дать лишь наблюдение за гасиендой в течение нескольких дней. Однако Декстер уже решил, как попасть на территорию поместья, как дать бой охранникам и как уйти с добычей. После этого отправился за покупками.

Сапоги, одежда для джунглей, сухие пайки, ножницы для металла, мощный бинокль, новый сотовый телефон… Он набивал рюкзак Бергена, пока его вес не приблизился к восьмидесяти фунтам, но этим дело не закончилось. За некоторыми вещами пришлось съездить в другие штаты, с не столь суровыми законами, что-то он добыл по своим каналам в преступном мире, а кое-какие его покупки, совершенно легальные, тем не менее вызвали удивленные взгляды. К 10 августа он приобрел все необходимое, и к этому же дню миссис Нгуен Ван Тран закончила работу над первым комплектом документов.

– Есть минутка, Пол?

Круглое лицо Кевина Макбрайда появилось из-за двери, и Деверо знаком предложил ему войти. Его заместитель принес с собой крупномасштабную карту северного побережья Южной Америки, от Венесуэлы на востоке до Французской Гвианы. Разложил на столе и указал на треугольник между реками Коммини и Марони, Республику Сан-Мартин.

– Я полагаю, он выберет сухопутный маршрут, – начал Макбрайд. – По воздуху он может попасть только в аэропорт Сан-Мартин-Сити, единственный в стране и очень маленький. Ежедневно принимает только два рейса, оба местные, один из Кайенны на востоке, второй – из Парамарибо на западе.

Его палец ткнулся в административный центр Французской Гвианы и столицу Суринама.

– Это такое богом забытое место, что туда редко заглядывают бизнесмены и никогда – туристы. Наш человек белый, американец, нам известен его рост и вес, как из досье, так и из предсмертных показаний пилота, владельца чартерной компании. Головорезы полковника Морено возьмут его, как только он сойдет с трапа самолета. Далее, он должен получить визу, то есть посетить одно из двух посольств Республики Сан-Мартин, в Парамарибо или Каракасе. Не думаю, что он попытается попасть в страну через аэропорт.

– Тут не о чем спорить. Но Морено все равно должен держать аэропорт под круглосуточным наблюдением. Мститель может прилететь на частном самолете, – заметил Деверо.

– Я проинструктирую Морено на этот счет. Далее, море. В стране только один порт, опять же в Сан-Мартин-Сити. Туристические лайнеры туда не заходят, только сухогрузы и танкеры, и не очень часто. Команды состоят из индусов, филиппинцев и креолов, так что его сразу заметят, и как пассажира, и как матроса.

– Он может проникнуть в страну со стороны моря на надувной лодке с мотором.

– Такое возможно, но лодку придется покупать или нанимать в Суринаме или Французской Гвиане. Или ее спустят на воду с борта какого-нибудь сухогруза, за что капитан получит приличную сумму. Он может преодолеть последние двадцать миль на лодке, спустить воздух, утопить ее. И что потом?

– Действительно, что? – пробормотал Деверо.

– Я полагаю, ему потребуется снаряжение, и весить оно будет немало. Где он высадится? Пляжей на побережье Сан-Мартина нет, за исключением Ла-Байи. Но там полно вилл богачей, в августе на виллах живут, с охранниками, ночными сторожами, собаками. Все остальное побережье – сплошные мангровые заросли, кишащие змеями и крокодилами. Как он через них продерется? А если и выйдет на основное шоссе Восток – Запад, что тогда? Не думаю, что это вариант, даже для «зеленого берета».

– Может он высадиться с моря прямо на полуостров нашего друга?

– Нет, Пол, не может. Со всех сторон полуостров защищают скалы и прибой. Даже если он сумеет подняться на гранитные скалы, скажем, закинув на вершину крюк, собаки учуют его и разорвут.

– Значит, он придет по суше. С какой стороны?

Вновь Макбрайд воспользовался указательным пальцем.

– Я ставлю на запад, со стороны Суринама. Переправится через реку Коммини на пассажирском пароме, попадет прямо на пограничный пост Республики Сан-Мартин, на автомобиле, с подложными документами.

– Ему все равно потребуется сан-мартинская виза, Кевин.

– И лучше всего получить ее именно в Суринаме, где находится одно из двух сан-мартинских посольств. Полагаю, это удобное место для приобретения и автомобиля, и визы.

– Так какой у тебя план?

– Посольство Суринама в Вашингтоне и консульство в Майами. Ему потребуется виза и для того, чтобы попасть в Суринам. Я хочу, чтобы и там, и там были настороже и сообщали мне о всех заявлениях на получение визы. Причем не с сегодняшнего дня, а неделей раньше. А потом я буду проверять подлинность паспорта каждого заявителя через Государственный департамент.

– Ты кладешь все яйца в одну корзину, Кевин.

– Отнюдь. Полковник Морено и его Ojos Negros смогут прикрыть восточную границу, аэропорт, порт и берег. Я лишь хочу убедиться в правильности моей догадки относительно того, что наиболее логичный для Мстителя вариант – въехать в Сан-Мартин на автомобиле, со всем необходимым ему снаряжением через Суринам. Причем через второстепенный пограничный пост, не привлекая к себе внимания.

Деверо улыбнулся попытке Макбрайда ввернуть испанские слова. Секретную полицию Сан-Мартина действительно окрестили прозвищем Черные глаза, потому что их черные солнцезащитные очки наводили ужас на местных пеонов.

Он подумал об американской помощи, которая непрерывным потоком шла в Суринам. Не вызывало сомнений, что посольство окажет им максимальное содействие.

– Хорошо, мне нравится. Займись этим. Но только быстро.

На лице Макбрайда отразилось недоумение.

– У нас есть конечный срок, босс?

– И очень близкий, друг мой.

Порт Уилмингтон, штат Делавэр, один из самых больших и загруженных на Восточном побережье Соединенных Штатов. В устье реки Делавэр, впадающей в длинный одноименный залив, тянутся мили и мили доков, способных принять как большие океанские лайнеры, так и тысячи более мелких грузовых судов, курсирующих вдоль побережья обеих Америк.

«Карибская береговая компания» обеспечивала грузоперевозками десятки таких вот малотоннажных кораблей, и появление в ее офисе мистера Рональда Проктора никого не удивило. Его дружелюбие и обаяние только способствовали быстрому налаживанию взаимопонимания с сотрудниками компании. Приехал он на арендованном пикапе с большим деревянным ящиком в кузове.

У клерка, который его обслуживал, решительно не было оснований сомневаться в том, что мистер Проктор – именно тот человек, за которого он себя выдавал, тем более что после вопроса: «У вас есть документы, сэр?» – он тут же полез в карман.

Мало того, что его паспорт был в полном порядке, так это был дипломатический паспорт. С соответствующим письмом Государственного департамента, подтверждающим, что Рональд Проктор – профессиональный дипломат США и направлен вторым секретарем в посольство его страны в Парамарибо, столицу Суринама.

– Мы, конечно, имеем право на бесплатную транспортировку багажа, но моя жена в наших поездках все покупает и покупает, вот мы и перебрали на один ящик. Я надеюсь, вы знаете, как это бывает с женами. Господи, да они засасывают вещи, как пылесос.

– Мне можете об этом не рассказывать, – согласился клерк. Действительно, мужчины всегда готовы посочувствовать друг другу, когда речь заходит о женах. – У нас есть грузовой корабль, который через два дня отплывает по маршруту Майами – Каракас – Парбо.

Это более простое и короткое название столицы Суринама использовалось куда чаще официального. Мистер Проктор тут же оплатил перевозку. Клерк заверил его, что через два дня корабль выйдет в море, а двадцатого груз уже будет лежать в портовом складе компании в Парбо. Поскольку груз был дипломатическим, мистер Проктор мог забрать его со склада без таможенного досмотра.

Посольство Суринама в Вашингтоне находится в доме 4301 по Коннектикут-авеню. Кевин Макбрайд показал свое удостоверение офицера высокого ранга Центрального разведывательного управления и очень скоро оказался в кабинете консула. Похоже, американцы в Суринам не ломились, поэтому рассмотрением заявлений и выдачей виз в посольстве занимался он один, представляя в своем лице весь консульский отдел.

– Мы уверены, что этот человек торгует наркотиками и ведет дела с террористами, – поведал консулу офицер ЦРУ. – Пока он старается держаться в тени. Фамилия его значения не имеет, потому что к вам он наверняка придет с подложными документами. Но мы не сомневаемся, что он попытается проникнуть в Суринам, чтобы оттуда через Гвиану попасть к своим дружкам в Венесуэле.

– У вас есть его фотография? – спросил консул.

– Увы, еще нет, – ответил Макбрайд. – Но мы надеемся, что в этом вы сможете нам помочь, когда он придет к вам. Кое-какие его приметы имеются.

Он передал через стол листок с несколькими строчками: мужчина лет пятидесяти, рост пять футов восемь дюймов, подтянутый, мускулистый, синие глаза, песочные волосы.

Макбрайд отбыл с фотографиями девятнадцати человек, которые обратились за визами на прошлой неделе. В течение трех дней выяснилось, что все они – законопослушные граждане США и представленные в посольство Суринама данные полностью совпадают с информацией, хранящейся в архиве Государственного департамента.

Так что Мститель, досье на которого Деверо приказал Макбрайду выучить наизусть, в посольстве еще не появлялся.

Если уж на то пошло, Макбрайд ошибся с выбором посольства. Суринам – маленькая страна и, конечно же, небогатая. Она может позволить себе посольство и консульство в США, соответственно в Вашингтоне и Майами, консульство в Мюнхене (но не в Берлине, столице Германии) и посольство и консульство в бывшей метрополии, Голландии. Посольство находилось в Гааге, столице страны, а консульство в Амстердаме, в доме 11 по Кюзерстрат. Именно в консульстве мисс Амели Дикстра, голландка, жалованье которой выплачивалоМинистерство иностранных дел Голландии, быстро и вежливо обслужила мужчину, пришедшего с заявлением на получение визы.

– Вы – англичанин, мистер Нэш?

В паспорте, который она держала в руке, указывалось, что мистер Генри Нэш англичанин, а профессия у него – бизнесмен.

– Какова цель вашего визита в Суринам? – спросила госпожа Дикстра.

– Моя компания строит туристические комплексы, главным образом пляжные отели, – ответил англичанин. – Я хочу посмотреть, нет ли подходящих мест в вашей стране, то есть в Суринаме, а потом отправлюсь в Венесуэлу.

– Вам надо прежде всего обратиться в Министерство туризма, – посоветовала голландка, которая никогда не бывала в Суринаме.

Кел Декстер много чего почерпнул из Интернета о малярийном побережье Суринама и сомневался, что в означенном министерстве его встретили бы с оптимизмом.

– Первым делом туда я и поеду, – заверил ее мистер Нэш.

Добавил, что хочет успеть на вечерний рейс в Лондон, заплатил консульский сбор, получил визу и отбыл. Только его самолет полетел не в столицу Англии, а в Нью-Йорк.

Макбрайд вновь отправился на юг, сначала в Майами, потом в Суринам. В аэропорт Парбо из Сан-Мартина за ним прислали автомобиль, на котором он и поехал на восток, к пограничному посту на реке Коммини. Сидевший за рулем Ojos Negros проследовал мимо очереди к парому, вкатился на него, не останавливаясь около будки кассира, чтобы заплатить за переезд.

Когда паром отвалил от пристани, Макбрайд вышел на палубу, чтобы посмотреть на коричневую воду, лениво текущую к аквамариновому морю, но жужжание комаров и жара на пару с духотой быстренько загнали его в кондиционированную прохладу салона «Мерседеса». Сопровождающие Макбрайда сотрудники секретной полиции позволили себе холодно улыбнуться, видя такую глупость. Но их глаза по-прежнему были скрыты черными стеклами очков.

Пограничный пост отделяли от Сан-Мартин-Сити сорок километров разбитой, в ухабах и выбоинах, дороги, построенной еще при колонизаторах. С обеих сторон к ней подступали джунгли. Где-то левее дороги джунгли сменялись болотами, а последние – мангровыми зарослями, которые сползали в недоступное с этой стороны море. Справа густые джунгли тянулись далеко-далеко, до самой Амазонки. И где-то там текущая по ним река разделялась на две, Коммини и Марони, которые и являлись естественными границами Республики Сан-Мартин.

«Человек, – думал Макбрайд, – потеряется там, не пройдя и полмили». Иногда от шоссе уходила в джунгли проселочная дорога, несомненно, ведущая к какой-нибудь маленькой ферме или плантации. Время от времени они обгоняли редкие автомобили, в основном пикапы или старенькие «Лендроверы», принадлежащие более-менее состоятельным фермерам. Встречались им и велосипедисты с закрытыми корзинами на багажнике над задним колесом. Эти ехали на рынок, чтобы продать пару-тройку куриц.

Они миновали десяток маленьких деревень, и вашингтонский эмиссар подметил, что местные крестьяне совершенно не похожи на пеонов, живущих в соседней стране. На то была причина.

Все колониальные державы, захватывая новые территории и пытаясь закрепиться на них, закладывали поместья и начинали оглядываться в поисках наемной рабочей силы. Местные индейцы, увидев, что их ждет, растворялись в джунглях.

В результате большинству колонизаторов пришлось привозить африканских рабов из стран, которые они уже завоевали, или покупать их на западном побережье Африки. Потомки тех рабов, смешавшие свои гены с индейцами и белыми, и образуют нынешнее население того же Суринама. Но Испанская империя строилась трудом индейцев – не африканцев. У Испании не было доступа к черным рабам, зато на завоеванных ею территориях хватало безземельных мексиканских пеонов, а Юкатан находился куда ближе к Испанской Гвиане, чем Африка.

Крестьяне, которых Макбрайд видел из окна «Мерседеса», конечно же, дочерна загорели на солнце, но не были ни неграми, ни креолами. Он видел перед собой типичных латиносов. Именно они трудились на земле Сан-Мартина. Да еще редкие потомки черных рабов, которые убежали от голландцев в джунгли и сумели добраться до Испанской Гвианы.

Когда шекспировский Цезарь говорил, что хотел бы окружить себя толстяками, он имел в виду веселых и дружелюбных толстяков. И уж точно речь шла не о полковнике Эрмане Морено.

Человек, усилиями которого увешанный регалиями президент Мунос оставался в дворце, построенном на холме над столицей последней банановой республики, более всего напоминал расплывшуюся жабу, но ничего веселого в его лице не было.

О пытках, которым подвергались люди, подозреваемые им в предательстве или, по его мнению, что-то знающие о других предателях, местные жители рассказывали друг другу только шепотом и только в темных углах.

По слухам, где-то в глубине страны существовало особое место, откуда никто не возвращался. Выбрасывать трупы в море, как это делала секретная полиция в Аргентине, необходимости не было. Не приходилось даже браться за лопату. Обнаженное тело, оставленное в джунглях, привлекало муравьев Рихтера, и они за ночь управлялись с мягкими тканями, тогда как у природы на это могли уходить месяцы, а то и годы.

Полковник знал о приезде человека из Лэнгли и решил пригласить его на ленч в яхт-клуб. Там был самый лучший ресторан в городе, естественно, и самый дорогой, из окон которого открывался прекрасный вид на поблескивающее под солнцем синее море. А легкий бриз уносил уличную вонь.

В отличие от своего работодателя шеф секретной полиции избегал присутствия на различных торжествах, чуждался парадной формы и блеска медалей, предпочитая облачать свои жиры в черную рубашку и черный костюм. Кевин Макбрайд подумал, что фигурой он отдаленно напоминает Орсона Уэллса[295] на закате жизни. А лицом – Германа Геринга.

Тем не менее он держал в кулаке свою маленькую и бедную страну, и его приказы исполнялись беспрекословно. Он точно знал, на чем основана крепость отношений, связывающих беженца из Югославии, укрывшегося в Сан-Мартине и живущего в особняке на полуострове, который Морено со временем надеялся приобрести для себя и президента.

Он знал о несметных богатствах беженца и ежегодном вознаграждении, которое тот выплачивал президенту Муносу за право жить в Сан-Мартине и за охрану его жизни, хотя охрану в действительности обеспечивал он, полковник Морено.

Не знал он другого: что заставило очень высокого чина в Вашингтоне свести вместе беженца и тирана. Серб потратил более пяти миллионов долларов на строительство особняка, еще десять – на обустройство поместья. Конечно, многое пришлось завозить из других стран, но половина денег была израсходована в Сан-Мартине, и с каждого контракта маленький процент попадал в карман полковника Морено.

Напрямую Морено брал деньги за поставку наемной силы, по существу рабов. Если кто-то из них умирал, Морено восполнял потерю новыми арестованными. Пока ни одному пеону не удалось покинуть поместье живым, и каждый приносил полковнику весомую сумму. Так что Макбрайду не было необходимости убеждать Морено оказать ему всяческое содействие.

– Если он хотя бы одной ногой ступит на землю Сан-Мартина, я его схвачу, – уверенно заявил полковник. – Вы его больше не увидите, но я передам вам всю полученную от него информацию. Можете мне поверить.

По пути к парому и в ожидании рейса из Парбо Макбрайд думал о миссии, за которую взялся этот Мститель, об оборонительных редутах, которые ему предстояло преодолеть, о цене неудачи: смерти в руках полковника Морено и его заплечных дел мастеров, экспертов по боли. По его телу пробежала дрожь, и не от холодного воздуха, вырывающегося из кондиционера.

Благодаря чудесам современной техники Келвину Декстеру не приходилось возвращаться в Пеннингтон, чтобы прослушать сообщения на автоответчике, который стоял в его офисе. Он мог их услышать и из будки телефона-автомата в Бруклине. Что он и сделал 15 августа.

Большинство голосов узнавал до того, как звонивший успевал представиться. Соседи, клиенты, местные бизнесмены. В основном ему желали удачной рыбалки и спрашивали, когда он вернется на рабочее место.

А вот от предпоследнего сообщения он едва не выронил трубку и резко обернулся, оглядываясь по сторонам. Повесив трубку на рычаг, с час ходил по улицам, пытаясь понять, что же произошло, кто выдал его кодовое имя, а главное, кто звонил, друг или враг.

Голос ничего ему не подсказал. Ровный, монотонный, словно доносился из-за нескольких слоев папиросной бумаги. И произнес голос только две фразы: «Мститель, будь осторожен. Они знают о твоем приезде».

(обратно)

Глава 24 План

После ухода профессора Медверса Ватсона суринамский консул не сразу пришел в себя. Поначалу даже не стал включать ученого в список обратившихся за визой, который посылал Кевину Макбрайду по заранее оговоренному адресу.

– Callicore maronensis! – радостно воскликнул профессор, когда его спросили, по какой причине он хочет посетить Суринам.

Лицо консула осталось бесстрастным. Увидев, что его не понимают, профессор достал из «дипломата» шедевр Эндрю Нейлда «Бабочки Венесуэлы».[296]

– Ее видели, знаете ли. Тип «V». Невероятно.

Он раскрыл книгу на странице с цветными изображениями бабочек, которые, по мнению консула, ничем не отличались одна от другой, разве что рисунок задних крыльев чуть варьировался.

– Одна из Limenitidinae, знаете ли. Подсемейство, разумеется. Как Charaxinae. Обе происходят от Nymphalidae, как вам, вероятно, известно.

Изумленному консулу тут же прочитали лекцию о семействе, подсемействе, роде, видах и подвидах.

– Но что вы хотите с ними делать? – спросил консул.

Профессор захлопнул альбом.

– Сфотографировать их, мой дорогой сэр. Найти и сфотографировать. Их видели. Известно, что Agrias narcissus пусть редко, но встречается в джунглях вашей страны, а вот Callicore maronensis! Это будет научная сенсация. Вот почему я должен немедленно отправляться туда. Осенние муссоны, знаете ли. Осталось не так уж много времени.

Консул пролистал американский паспорт. В основном визы Венесуэлы. А также Бразилии и Гайаны. Он развернул рекомендательное письмо из Смитсоновского института.[297] Руководитель департамента энтомологии отделения чешуекрылых очень высоко отзывался о научных достижениях профессора Ватсона. Консул медленно кивнул. Наука, окружающая среда, экология, без этого в современном мире никуда. Он поставил визу и протянул паспорт.

Профессор не попросил вернуть письмо, так что оно осталось на столе.

– Удачной фотоохоты, – на прощание пожелал ему консул.

Два дня спустя Кевин Макбрайд вошел в кабинет Деверо, улыбаясь во весь рот.

– Думаю, я его нашел. – Он положил на стол начальника заявление о выдаче суринамской визы на фирменном бланке посольства Суринама. С фотографией.

Деверо скользнул взглядом по заявлению.

– И что?

– Фамилия вымышленная. Государственный департамент не выписывал паспорт Медверсу Ватсону. Они в этом абсолютно уверены. Ему следовало выбрать имя попроще. А это просто выпирает. Ученые Смитсоновского института никогда о нем не слышали. В мире исследователей бабочек тоже никто не слышал о Медверсе Ватсоне.

Деверо смотрел на фотографию человека, который пытался сорвать столь тщательно подготовленную им операцию, а потому, сам того не желая, стал его врагом. Глаза за толстыми стеклами очков напоминали совиные, а козлиная бородка определенно ему не шла.

– Отличная работа, Кевин. Блестящая стратегия. А главное, она дала результат. Только то, что срабатывает, можно назвать блестящим. Немедленно сообщи все подробности полковнику Морено. Ему надо действовать быстро.

– И правоохранительным ведомствам Суринама в Парбо.

– Нет, им не надо. Нет нужды их беспокоить.

– Пол, они смогут арестовать его, как только он сойдет с самолета в Парбо. Наши парни в посольстве подтвердят, что паспорт – фальшивка. Суринам обвинит его в подделке документов и следующим самолетом отправит в Штаты. В сопровождении двух морских пехотинцев. Мы его арестуем после посадки и упрячем за решетку, чтобы больше не путался под ногами.

– Кевин, послушай меня. Я знаю, к чему это приведет, потому что репутация Морено мне известна. Но если у нашего человека найдется толстая пачка долларов, он сможет избежать ареста в Суринаме. А если удастся вернуть его в Штаты, он в тот же день освободится под залог и сразу удерет.

– Но, Пол, Морено – животное. Ему в руки нельзя отдавать даже злейшего врага…

– Ты просто не знаешь, как сейчас важен для нас этот серб. Не знаешь, как дорого время. Его нужно убедить, что угроза отведена, что он в полной безопасности, иначе он не сделает того, что мне от него нужно.

– И ты по-прежнему не можешь сказать мне ни слова?

– Извини, Кевин. Пока не могу.

Его заместитель пожал плечами, недовольно, но смиряясь с неизбежным.

– Ладно, это будет на твоей совести, не на моей.

«А вот это как раз проблема», – подумал Пол Деверо, вновь оставшись в кабинете один, глядя на густую зелень листвы, отделявшую его от Потомака. Сможет он примирить свою совесть с тем, что он делает? Должен. Меньшее зло, большее благо.

Неизвестного ему мужчину с фальшивым паспортом ждала нелегкая, долгая смерть. Но он сам решил пуститься вплавь в эти опасные воды, его же никто не заставлял.

В тот день, 18 августа, Соединенные Штаты изнемогали от жары, половина населения искала спасения в морях, реках, озерах и горах. А на северном побережье Южной Америки стопроцентная влажность покрывающих сушу джунглей добавляла еще с десяток градусов к сотне,[298] обусловленных солнцем.

В доках Парбо, десятью милями выше от устья темно-коричневой реки Суринам, жара, словно толстое одеяло, накрыла склады и пристани. Дворняги, тяжело дыша, лежали в густой тени, с нетерпением дожидаясь захода солнца. Люди сидели под медленно вращающимися вентиляторами, которые едва шевелили тяжелый, влажный, горячий воздух.

Глупые пили газированные напитки, лимонады и колы, которые только усиливали жажду и обезвоживание организма. Более опытные – горячий сладкий чай. Вроде бы безумие, но еще двести лет тому назад строившие империю англичане обнаружили, что нет лучшего средства для восстановления водного баланса организма.

«Звезда Тобаго», сухогруз водоизмещением полторы тысячи тонн, медленно скользил вверх по реке, пришвартовался к указанной пристани и застыл в ожидании ночи. С наступлением темноты привезенные грузы перекочевали из трюма на склад, в том числе и ящик, получателем которого значился американский дипломат Рональд Проктор. Этот ящик отправился в часть склада, отгороженную сетчатым забором.

Пол Деверо долгие годы изучал терроризм в целом и террористов – выходцев из арабского и мусульманского мира в частности.

Он давно уже пришел к выводу, что главенствующий на Западе тезис, будто терроризм – порождение нищеты и лишений, не более чем удобное и политически корректное заблуждение.

Начиная от анархистов в царской России и Ирландской республиканской армии 1916 года до группы Баадера-Мейнхоф в Германии, ККК в Бельгии, Action Directe,[299] Красных бригад в Италии, «Фракции Красной армии» тоже в Германии, «Ренко Секкегун» в Японии, «Светлого пути» в Перу, современной ИРА и ЕТА в Испании, идея террора вызревала в головах людей, выросших в достатке, хорошо образованных представителей среднего класса, которых отличало непомерное тщеславие и стремление всячески потакать своим желаниям.

Изучив их всех, Деверо пришел к окончательному выводу, что вышесказанное присуще всем лидерам террористов, самозваным вождям трудящихся. И не только в Западной Европе, Южной Америке или Юго-Восточной Азии, но и на Ближнем Востоке. Имад Мугнийя, Джордж Хабаш, Абу Авас, Абу Нидаль и все другие Абу никогда не ложились спать на голодный желудок. И в большинстве своем получили высшее образование.

По теории Деверо, те, кто приказывал другим закладывать бомбы в столовых, а потом наслаждались кадрами телерепортажей с места события, имели одну общую черту. Невероятно сильную способность ненавидеть. Заложенную на генетическом уровне. Первой появлялась ненависть. И рано или поздно находилась цель.

Мотив всегда был вторичен по отношению к способности ненавидеть. Независимо от того, шла ли речь о большевистской революции, национальном освобождении или тысячах других вариаций, от слияния государств до отделения провинции от государства. Это мог быть и антикапиталистический угар, и религиозная экзальтация.

Но ненависть всегда шла первой, следом появлялась идея, далее цель, потом методы ее достижения и, наконец, самооправдание. А ленинские «полезные дурачки» всегда это проглатывали.

Деверо не сомневался, что и лидеры «Аль-Каиды» не выбиваются из общей тенденции. Ее основателями были миллионер, владелец строительной компании из Саудовской Аравии, и дипломированный врач из Каира. Не имело значения, отталкивалась ли их ненависть к американцам и евреям от мирских или религиозных соображений. Главное состояло в том, что задобрить или удовлетворить их могло только одно: полное уничтожение Америки и Израиля.

Никого из них, по глубокому убеждению Деверо, нисколько не волновала судьба палестинцев. В них главари «Аль-Каиды» видели лишь исполнителей своих планов. Они ненавидели его страну не за что-то конкретное, а за само ее существование.

Он вспомнил старого разведчика-англичанина, с которым сидел за столиком у окна, глядя на проходивших мимо демонстрантов. Помимо обычных седоволосых английских социалистов, которые продолжали скорбеть о смерти Ленина, в колоннах шли английские юноши и девушки, которым еще только предстояло обзавестись собственностью, выплачивать взносы за приобретенный в кредит дом и голосовать за консерваторов, а также студенты из стран Третьего мира.

– Они никогда не простят вас, дорогой мальчик, – молвил старик. – Не ожидай этого, и тогда не будешь разочарован. Твоя страна для них – постоянный упрек. Она богата, а они бедны, сильна, а они слабы, энергична, а они ленивы, стремится к новому, а они цепляются за старое, находит возможности там, где они разводят руками, действует, а они сидят и ждут, никогда не останавливается на достигнутом, а они готовы довольствоваться малым. Достаточно одному демагогу подняться и крикнуть: «Все, что есть у американцев, они украли у вас!» – и они ему поверят. Как шекспировский Калибан, их фанатики смотрят в зеркало, и от увиденного их распирает ярость. Эта ярость становится ненавистью, а для ненависти нужна цель. Трудящиеся Третьего мира не испытывают к вам ненависти; вас ненавидят псевдоинтеллектуалы. Для них простить вас все равно что подписать приговор себе. Пока их ненависти недоставало оружия. Но придет день, когда оружие попадет им в руки. Вот тогда вам придется или вступить в бой, или умереть. И гибнуть будут не десятки – десятки тысяч.

Тридцать последующих лет наглядно подтвердили Деверо правоту старого англичанина. После Сомали, Кении, Танзании, Адена его страна втянулась в новую войну и не знала этого. Трагедия усугублялась тем, что общественность тоже проспала начало новой войны.

Иезуит попросился на передовую, и ему такую возможность предоставили. Теперь он мог схватиться с врагом. И его ответом стал проект «Сапсан». Он не собирался вести переговоры с УБЛ, не собирался реагировать на следующий удар. Он стремился к другому: уничтожить врага своей страны до того, как этот удар будет нанесен. По аналогии с дилеммой, предложенной отцом Ксавьером, намеревался ударить копьем до того, как противник сможет подобраться достаточно близко, чтобы пустить в ход нож. Оставалось только получить ответ на вопрос: где? Не общий ответ «где-то в Афганистане», а предельно конкретный, с территориальной привязкой, квадратом десять на десять ярдов, и временной, с точностью до тридцати минут.

Он знал, что враг намерен нанести очередной удар. Они все знали: Дик Кларк из Белого дома, Том Пикард из Гувер-Билдинг, штаб-квартиры ФБР, Джордж Тенет, кабинет которого находился в Лэнгли, этажом выше его собственного. Сведения о том, что готовится «Большой Бум», поступали из многих источников. Они не знали, как, что, где и когда это произойдет, а поскольку идиотские правила запрещали справляться у неблагонадежных источников информации, похоже, и не могли узнать. Плюс к этому не делились друг с другом тем, что знали.

Пол Деверо настолько разочаровался в деятельности разведывательных ведомств, что разрабатывал и реализовывал план «Сапсан» втайне от всех, даже от своих ближайших помощников.

Прочитав десятки тысяч страниц о терроре вообще и об «Аль-Каиде» в частности, он начал понимать цель, которую ставила перед собой эта организация. Исламистских террористов более не устраивали несколько убитых американцев, как в Могадишо или Дар-эс-Саламе. УБЛ хотел, чтобы число жертв исчислялось сотнями тысяч. Предсказания давно ушедшего в мир иной англичанина сбывались.

Для того чтобы нанести противнику такой урон, лидерам «Аль-Каиды» требовался доступ к оружию массового поражения. Пока им это еще не удалось, но они предпринимали все новые и новые попытки завладеть им. Деверо знал, что пещерные комплексы в Афганистане не просто штольни в склонах гор, но подземные лабиринты, где располагались лаборатории, в которых велись эксперименты с отравляющими газами и возбудителями самых опасных болезней. Однако для того, чтобы эти эксперименты привели к созданию оружия, способного уничтожить сотни и тысячи людей, предстояло пройти очень уж долгий путь.

Поэтому «Аль-Каида», как и другие террористические организации по всему миру, более всего мечтала о том, чтобы завладеть расщепляющимися материалами. Любая из радикальных террористических организаций согласилась бы заплатить любые деньги, пойти на любой риск, лишь бы добыть базовый элемент атомной бомбы.

Им же не требовалась ультрасовременная «чистая» боеголовка, наоборот, они исходили из другого: чем сильнее будет радиоактивное загрязнение, тем лучше. Даже зная уровень своих доморощенных ученых, террористы понимали: достаточно большое количество расщепляющегося материала, обложенное пластиковой взрывчаткой, при взрыве последней создаст радиоактивное загрязнение, которое на добрую сотню лет превратит Нью-Йорк в территорию, непригодную для жизни. При этом полмиллиона облученных людей умрут от рака куда раньше положенного природой срока.

В последние десять лет противодействие террористическим организациям в их стремлении получить доступ к расцепляющимся материалам усилилось и стоило все дороже. Пока что Запад, которому теперь содействовала и Москва, побеждал. Громадные суммы тратились на приобретение плутония и урана-235, которые могли поступить на продажу. Целые страны, бывшие советские республики, передавали запасы расщепляющихся материалов, оставленные Москвой, в рамках закона Нанна – Лугара, и местные диктаторы в результате становились богачами. Но что-то и исчезало бесследно.

Вскоре после создания своего маленького отдела в отделении борьбы с терроризмом Пол Деверо обратил внимание на два, казалось бы, не связанных друг с другом обстоятельства. Во-первых, в закрытом научном институте в центре Белграда хранились сто фунтов чистого оружейного урана-235. Как только режим Милошевича пал, США начали переговоры о покупке этого урана. Одной трети, тридцати трех фунтов, или пятнадцати килограммов, вполне хватало для создания атомной бомбы.

Во-вторых, известный, отличавшийся особой жестокостью югославский бандит, приближенный Милошевича, хотел исчезнуть из страны до того, как крыша упадет ему на голову. Ему требовались политическое прикрытие, новые документы и убежище. Деверо понимал, что в США бандит укрыться не сможет. Но в банановой республике… Он свел бандита с президентом такой республики и назначил свою цену: сотрудничество.

Перед отъездом Зилича из Белграда из секретного института украли несколько граммов урана-235, но в полицейских протоколах фигурировала кража 15 килограммов.

И за шесть месяцев до описываемых событий сбежавший из Белграда серб передал Владимиру Буту, известному торговцу оружием, образец урана-235 и документальные подтверждения того, что у него есть еще пятнадцать килограммов этого вещества.

Образец доставили Абу Хабабу, физику и химику «Аль-Каиды», еще одному высокообразованному и фанатичному египтянину. Ему пришлось покинуть Афганистан и отправиться в Ирак, где имелось необходимое оборудование для проверки полученного образца.

Ирак разрабатывал свою атомную программу. Этой стране тоже требовался уран-235, но она получала его сама, медленно, допотопным способом, с помощью калютронов,[300] какими пользовались в 1945 году в Окридже,[301] штат Теннесси. Образец вызвал огромный интерес.

И всего за четыре недели до того, как в разведывательные ведомства поступил циркуляр, инициированный канадским магнатом, пришло долгожданное известие о том, что «Аль-Каида» готова заключить сделку. Деверо пришлось приложить немало сил, чтобы сохранить спокойствие.

В качестве «копья» он хотел использовать непилотируемый высотный самолет-разведчик, который назывался «Предейтор», но последний потерпел катастрофу неподалеку от границ Афганистана. Обломки вывезли в США и одновременно приступили к разработке новой модификации «Предейтора», вооружив его самонаводящейся ракетой, дабы в будущем он мог не только увидеть из стратосферы цель, но и разнести ее в клочья.

Однако модификация требовала времени, и Пол Деверо внес в свой план необходимые изменения. Правда, его реализацию пришлось сдвинуть во времени, потому что теперь речь шла об использовании другого вида оружия. И только после завершения необходимой подготовки серб мог принять приглашение на поездку в Пешавар, пакистанский город на границе с Афганистаном, и встретиться с Завахири, Атефом, Зубейдой и физиком Хабабом. Он повез бы с собой пятнадцать килограммов урана, но не оружейного. Обычного реакторного топлива, урана-238, с трехпроцентным содержанием чистого урана, а не с требуемой чистотой в 88 процентов.

И вот на встрече с руководством «Аль-Каиды» Зорану Зиличу предстояло расплатиться за все полученные услуги. Если бы он не расплатился, то подписал бы себе смертный приговор: после телефонного звонка в пакистанскую секретную службу, по существу ставшую союзником «Аль-Каиды», его бы тут же отправили к праотцам.

По плану Деверо, Зилич должен был в два раза поднять уговоренную цену и пригрозить уйти, если его условия не будут выполнены. Деверо ставил на то, что только один человек мог принять такое решение, а потому с этим человеком обязательно свяжутся.

Находясь где-то в Афганистане, УБЛ ответил бы на этот звонок по спутниковому телефону. А спутник-шпион, связанный с Агентством национальной безопасности, засек бы звонок и указал точное местонахождение абонента с разбежкой в десять футов.

Остался бы человек, говоривший из Афганистана, на месте? Дожидался бы, пока ему сообщат, что он стал обладателем заветных пятнадцати килограммов урана, которые позволят реализовать его самые смертоносные планы?

А тем временем находящаяся в Тихом океане атомная подводная лодка «Колумбия» выпустит одну-единственную крылатую ракету «Томагавк». Направляемая глобальными навигационными системами, она попадет в квадрат десять на десять футов и разнесет в клочья все, что будет находиться на этих ста квадратных футах, включая спутниковый телефон и человека, дожидающегося повторного звонка из Пешавара.

Для Деверо решающим стал фактор времени. Момент, когда Зиличу предстояло отправиться в Пешавар с остановкой в Рас-эль-Хайме, где на борт самолета поднялся бы Владимир Бут, приближался. И он не мог допустить, чтобы Зилич запаниковал и отказался лететь, поскольку за ним охотились, то есть Деверо не выполнил свою часть сделки. Мстителя следовало остановить, а может быть, и ликвидировать. Меньшее зло, большее благо.

20 августа на самолете голландской авиакомпании «КЛМ» из Кюрасао в Парамарибо прибыл мужчина. Не профессор Медверс Ватсон, к встрече которого подготовились на пограничном посту на реке Коммини.

И даже не американский дипломат Рональд Проктор, которого в порту дожидался деревянный ящик.

С трапа самолета сошел англичанин Генри Нэш, прилетевший в Суринам, чтобы подыскать площадку для строительства курорта. С выданной в Амстердаме визой он без помех миновал посты таможенного и паспортного контроля и на такси направился в город. Конечно, он мог бы снять номер в «Торарике», не самом дорогом и не самом лучшем отеле города, но там он мог столкнуться с настоящими англичанами. Поэтому попросил таксиста отвезти его в отель «Краснопольски» на Домини-страт.

Его поселили в номер на последнем этаже, с балконом на восток. Солнце садилось за его спиной, когда он вышел на балкон, чтобы посмотреть на город. На высоте дул легкий ветерок, и жара стала более-менее терпимой. Далеко на востоке, в семидесяти милях от Парбо, за рекой, его ждали джунгли Сан-Мартина.

(обратно) (обратно)

Часть III

Глава 25 Джунгли

Автомобиль приобрел американский дипломат, Рональд Проктор. Обратился он не в респектабельный салон, а к частному продавцу, которого нашел по объявлению в местной газете.

«Чероки», конечно, отмотал немало миль, но оставался в хорошем состоянии. И новый покупатель не сомневался, что сумеет, используя опыт, полученный в армии США, подготовить джип к решению стоящей перед ним задачи.

Предложенная им сделка продавцу очень понравилась. Он платит наличными десять тысяч долларов. «Чероки» нужен ему только на месяц, пока из Соединенных Штатов не привезут его собственный внедорожник. Если через тридцать дней он возвращает джип в том же состоянии, продавец берет его назад и отдает пять тысяч долларов.

Перспектива заработать за месяц пять тысяч, не прилагая к этому никаких усилий, конечно же, порадовала продавца. Учитывая, что он имел дело с американским дипломатом, а «Чероки» мог вернуться к нему через тридцать дней, оформление документов на нового владельца казалось совершеннейшей глупостью. И зачем привлекать внимание налогового инспектора?

Проктор также арендовал большой гараж и пристройку-склад за рынком, где торговали цветами, овощами и фруктами. Наконец отправился в порт и расписался за получение своего ящика, который привез в гараж, распаковал, а потом разложил содержимое по двум парусиновым рюкзакам. На том существование Рональда Проктора и закончилось.

В Вашингтоне, по мере того, как день уходил за днем, Пола Деверо грызли тревога и любопытство. Где этот человек? Воспользовался он визой и прибыл в Суринам? Или только собирается туда?

Конечно, он мог бы уступить искушению и запросить суринамские власти через американское посольство на Редмондстрат. Но тем самым он привлек бы к профессору внимание суринамских властей. Они бы захотели узнать, чем вызван интерес американцев. Задержали бы его сами, начали задавать вопросы. Человек, который звался Мстителем, нашел бы способ освободиться и сделать второй заход. Серб, которого трясло от одной мысли о том, что надо лететь в Пешавар, мог запаниковать и разорвать сделку. Так что Деверо не оставалось ничего другого, как мерить кабинет шагами и ждать.

В крошечное посольство Сан-Мартина в Парамарибо поступило предупреждение полковника Морено о том, что к ним может обратиться за визой американец, который будет изображать из себя коллекционера бабочек. Консул получил инструкции выдать визу незамедлительно и тут же сообщить об этом полковнику.

Но Медверс Ватсон в посольстве так и не появился. Человек, которого они ждали, сидел в кафе в центре Парбо, а рядом стояла сумка с последними покупками. Произошло это 24 августа.

Вещи эти он приобрел в единственном в городе магазине для туристов и охотников «Корзина для пикника» на улице Звартена Ховенбруга. Будучи лондонским бизнесменом Генри Нэшем, он не прикупил ничего такого, что могло бы пригодиться ему по другую сторону границы. Но с учетом содержимого деревянного ящика и утренних покупок он вроде бы больше ни в чем не нуждался. Поэтому сидел, смакуя последнюю кружку пива, прекрасно понимая, что какое-то время ему придется обходиться без этого напитка.

Утром 25 августа долготерпение встречающих было вознаграждено. Очередь к парому двигалась, как всегда, медленно, москиты, как всегда, зверствовали. Стояли в очереди в большинстве своем местные жители, с велосипедами, мотоциклами, на ржавых пикапах, все везли с собой какой-то товар.

Выделялся лишь один автомобиль, черный «Чероки». За рулем белый, в кремовом пиджаке из тонкой материи, панаме и очках с тяжелой роговой оправой. Как и остальные, он отмахивался от москитов, ожидая, когда подойдет его черед заехать на паром.

Где-то через час он загнал джип на железную палубу парома и несколько минут спустя уже плыл по реке Коммини. На сан-мартинской стороне пристроился в конец очереди из шести машин, водители которых ждали проверки.

На пограничном посту явно чувствовалось напряжение. Человек двенадцать солдат толпились у будки, где проверяли документы, дорогу перегораживал деревянный полосатый брус, положенный на две бочки из-под нефти, которые залили бетоном.

В окошке будки виднелся офицер-пограничник, проверяющий документы. Суринамцы, приехавшие повидаться с родственниками или закупить кое-какую сельскохозяйственную продукцию, чтобы потом продать ее в Парбо, недоумевали, с чего такие строгости, но в Третьем мире прекрасно знали, что от вопросов проку не будет. А потому спокойно дожидались своей очереди. Уже сгущались сумерки, когда «Чероки» наконец-то подкатил к шлагбауму. Солдат протянул руку, показывая, что ему нужен паспорт, получил его у американца, передал офицеру.

Водитель джипа определенно нервничал. Пот ручьем катился по лицу, он не решился встретиться с солдатом взглядом, смотрел прямо перед собой. Впрочем, изредка поглядывал на окошко будки. И увидел, как офицер дернулся и схватился за телефон. Вот тут путешественник с козлиной бородкой запаниковал.

Взревел двигатель, водитель включил первую передачу, тяжелый джип рванулся вперед, боковым зеркалом сшиб солдата, снес полосатый брус, который перегораживал дорогу, в протестующем визге покрышек обогнул грузовики и помчался вперед, в надвигающуюся ночь.

Позади «Чероки» на какие-то мгновения воцарился хаос. Кусок деревянного бруса ударил армейского офицера по лицу. Пограничник выскочил из будки, что-то крича и размахивая американским паспортом профессора Медверса Ватсона.

Два головореза полковника Морено, которые находились в будке вместе с пограничником, выскочили из нее с пистолетами в руках. Один тут же вернулся, чтобы позвонить в столицу, расположенную в сорока милях к востоку.

Подгоняемые криками офицера, прижимающего платок к сломанному носу, солдаты запрыгнули в кузов грузовика и бросились в погоню. Головорезы Морено сели в свой синий «Лендровер» и устремились следом. Но «Чероки» уже успел обогнуть два поворота и скрылся из виду.

В Лэнгли Кевин Макбрайд увидел, как замигала лампочка на телефонном аппарате, связывающем его с кабинетом полковника Морено в Сан-Мартин-Сити.

Он снял трубку, внимательно все выслушал, делая пометки в блокноте, задал несколько вопросов, записал ответы. Потом пошел к Полу Деверо.

– Он у них.

– Арестован?

– Почти. Попытался попасть в страну, как я и предполагал, через реку из Суринама. Должно быть, заметил, что его паспорт вызвал особый интерес, а может, его спугнули солдаты. Короче, он проломил шлагбаум и умчался. Полковник Морено говорит, что деваться ему некуда. С обеих сторон дороги джунгли, на всех перекрестках заграждения и патрули. Он уверен, что к утру его возьмут.

– Бедняга, – вздохнул Деверо. – Ему следовало оставаться дома.

Полковник Морено переоценил возможности своих людей. На поиски ушло два дня. И лишь потому, что им помог фермер, который жил в двух милях по правую руку от проложенного по джунглям шоссе.

Он сказал, что прошлым вечером слышал шум мощного двигателя на проселке, ведущем от шоссе к ферме. Он и его жена заметили большой, практически новый внедорожник, проехавший мимо их дома.

Естественно, он предположил, что это автомобиль какого-нибудь правительственного ведомства, поскольку ни один фермер или охотник не могли о таком и мечтать. И только потому, что внедорожник не вернулся и к следующему вечеру, он отправился к шоссе, нашел патруль и рассказал об увиденном.

Солдаты нашли «Чероки». Миновав ферму, он проехал еще милю, а потом угодил в овраг и застыл, накренившись под углом в сорок пять градусов. Глубокие колеи во влажной земле показывали, что водитель пытался задним ходом выбраться из оврага, но в панике только усугублял свое положение. Чтобы вытащить джип, развернуть и отвезти обратно к шоссе, пришлось гнать из города тягач с краном.

Полковник Морено приехал лично. Оглядел глубокие колеи, сломанные деревца, порванные лианы.

– Охотников сюда, – приказал он. – С собаками. «Чероки» и все остальное ко мне в управление. Быстро.

Но уже сгущалась тьма, а охотники были простыми крестьянами, уверенными в том, что ночью лесные духи не потерпят присутствия людей в своих владениях. Так что поиски начались только утром, а профессора они нашли к полудню.

Один из сотрудников Морено был с ним и тут же связался с шефом по сотовому телефону. Тридцать минут спустя Кевин Макбрайд вошел в кабинет Деверо.

– Они его нашли. Он мертв.

Деверо взглянул на календарь. 27 августа.

– Я думаю, тебе надо отправляться туда.

Макбрайд застонал.

– Лететь туда – удовольствие маленькое. Над этом чертовым Карибским морем жутко болтает.

– Я закажу самолет управления. Будешь там утром, к завтраку. Не только меня надо убеждать, что все закончено. Еще и Зилича. Поезжай, Кевин. Убеди нас обоих.

Человек, которого в Лэнгли знали как Мстителя, заметил проселочную дорогу, когда летел на «Пайпере». Между рекой и расположенной в сорока милях столицей Сан-Мартина он насчитал их не меньше десятка. Каждая проходила мимо двух-трех маленьких плантаций или ферм и упиралась в джунгли.

Фотографировать дороги он не стал, экономя пленку для съемок гасиенды на Эль-Пунто. Но хорошо их запомнил. И на пути назад не оставил без внимания.

Он остановил свой выбор на третьей по счету. От преследователей сумел оторваться на полмили, поэтому притормозил, чтобы следы не привлекли внимания, и медленно и осторожно съехал на проселок. За первым же поворотом заглушил двигатель и услышал, как грузовик и «Лендровер» пронеслись мимо.

Затем двинул «Чероки» вперед, на первой передаче, с приводом на все четыре колеса. После того как ферма осталась позади, дорога практически исчезла, но он еще с милю продирался сквозь джунгли. Потом остановил джип, вылез, прошел вперед, нашел овраг и загнал в него джип.

Оставил то, что полагалось найти преследователям, и взял с собой остальное. Ноша получилась немалая. А жара, несмотря на ночь, никуда не делась. Мнение, что ночью в джунглях тихо, ошибочное. Джунгли шуршат, трещат, ревут. Но никаких лесных духов в них, само собой, нет.

Поглядывая на компас и подсвечивая себе фонариком, он пошел на запад, потом на юг, прорубая тропу с помощью одного из двух мачете.

Отшагав милю, оставил еще одну находку для своих преследователей и уже налегке, с маленьким рюкзаком, бутылкой воды, фонариком и вторым мачете двинулся в сторону реки.

Добрался до Коммини на заре, выше парома и пограничного поста. Надувной матрас не являлся лучшим средством для переправы через реку, но сгодился и он. Мститель улегся на матрас животом и начал грести обеими руками. Вытащил их из воды, когда увидел проплывающего мимо смертельно ядовитого водяного щитомордника. Змея несколько секунд смотрела на него лишенными век глазами. А потом поплыла по течению.

Где-то через час его прибило к суринамскому берегу. Верный матрас он проколол ножом и оставил в зарослях. Еще через пару часов, мокрый, грязный, искусанный москитами, обвешанный пиявками, вышел на шоссе к Парбо.

Отшагал пять миль, прежде чем местные торговцы, везущие на рынок арбузы, позволили ему проехать оставшиеся сорок миль до столицы в их компании.

В отеле «Краснопольски» сильно бы удивились, если бы английский бизнесмен появился в вестибюле в таком виде. Поэтому он переоделся на арендованном складе, помылся над раковиной в гараже, газовой зажигалкой выжег пиявок и вернулся в отель к ленчу, заказал стейк и картофель-фри. Запил все несколькими бутылками «Парбо». Потом лег спать.

На высоте тридцать тысяч футов над землей принадлежащий Управлению реактивный самолет «Лир» оставил под собой восточную оконечность Соединенных Штатов. Кевин Макбрайд был единственным пассажиром.

– Похоже, придется привыкать к таким вот перелетам, – вздохнул он.

Один раз они дозаправились на военно-воздушной базе в Эглине, на севере Флориды, второй – на Барбадосе. На летном поле аэропорта Сан-Мартин-Сити уже стоял автомобиль, чтобы отвезти сотрудника ЦРУ в штаб-квартиру секретной полиции, которая находилась в пальмовой роще на окраине города.

Толстый полковник приветствовал гостя в своем кабинете бутылкой виски.

– Для меня рановато, полковник, – ответил Макбрайд.

– Ерунда, друг мой, если есть повод выпить, рановато не бывает. Уж составьте мне компанию… Предлагаю тост. За смерть наших врагов.

Они выпили. Макбрайд, в такой час и при такой жаре, предпочел бы кофе.

– Что у вас для меня имеется, полковник?

– Маленькая выставка. Позвольте послужить экскурсоводом.

К кабинету примыкал конференц-зал, где и устроили «выставку». Центральный длинный стол накрыли белой материей, и на нем лежал только один экспонат. На четырех столах, поставленных у стен, – остальные. К одному из столов поменьше и направился полковник Морено.

– Я уже говорил вам, что наш друг, мистер Ватсон, сначала запаниковал, помчался по шоссе, потом свернул на один из проселков и попытался продраться на своем джипе сквозь джунгли, не так ли? Ничего у него, конечно, не вышло. Джип угодил в овраг, там и застрял. Сейчас он стоит во дворе, под теми окнами. Вот что осталось в кабине и багажнике.

На первом столе лежали одежда изплотной материи, сапоги, канистры с водой, противомоскитные сетки, тюбики с репеллентом, таблетки для очистки воды.

На втором – палатка, колышки, фонарь, котелок с треногой, туалетные принадлежности.

– Все это я бы взял в туристический поход, – отметил Макбрайд.

– Совершенно верно, друг мой. Должно быть, он собирался какое-то время жить в джунглях, возможно, хотел подстеречь свою цель на дороге, ведущей к Эль-Пунто. Но цель крайне редко пользуется той дорогой, а если и выезжает куда, так на бронированном «Мерседесе». Этот наемный убийца не показал себя специалистом своего дела. Впрочем, он оставил в джипе и кое-что еще. Может, решил, что на себе не донесет. Тяжело.

И полковник сдернул простыню с третьего стола. На нем лежали «ремингтон-3006» с оптическим прицелом и коробка с патронами. В оружейных магазинах Америки «ремингтон» этой модели позиционирован как охотничий карабин, но он без проблем может снести голову и человеку.

– Итак, – продолжил толстяк, наслаждаясь возможностью рассказать о своих открытиях, – наш человек оставляет свой джип в овраге, в кабине и багажнике – восемьдесят процентов снаряжения. Дальше направляется на своих двоих, возможно, хочет вернуться к реке. Но жизни в джунглях он не обучен. Откуда я знаю? Мы не нашли компаса. Не пройдя и трехсот метров, он сбился с пути, двинулся на юг, в глубь джунглей, а не на запад, к реке. Когда мы его нашли, все это валялось вокруг.

На последнем столе Макбрайд увидел фляжку для воды (пустую), пробковый шлем, мачете, ручной фонарь. А также сапоги на толстой подошве, клочки камуфляжных брюк и рубашки, лохмотья, оставшиеся от столь неуместного в джунглях пиджака, кожаный пояс с латунной пряжкой, армейский нож в чехле.

– Все это было при нем, когда вы его нашли?

– Все это было при нем, когда он умер. В панике он оставил то, что следовало взять с собой. Карабин. Он мог бы защищаться до конца.

– То есть ваши люди нашли и пристрелили его?

Полковник Морено вскинул пухлые ручки, изображая оскорбленную невинность:

– Мы? Застрелили? Безоружного? Разумеется, нет, мы хотели взять его живым. Нет, нет. Прорвавшись на территорию Сан-Мартина, он не дожил и до полуночи. Тем, кто ничего не знает о джунглях, не стоит в них соваться. Плохое снаряжение, ночь, паника. Это смертельное сочетание. Смотрите.

Театральным жестом он сорвал простыню с длинного стола. Из джунглей останки привезли в полиэтиленовом мешке, с ногами в сапогах, лохмотьями на костях. Из больницы вызвали врача, чтобы он разложил кости, как положено.

От профессора Медверса Ватсона остался один скелет, без единого фрагмента кожи, плоти, мозга.

– Вот причина того, что произошло, – полковник Морено указал на сломанную бедренную кость.

– Отталкиваясь от этого, мы полностью восстановили картину событий, друг мой. Он запаниковал, побежал. С фонарем, куда глаза глядят, без компаса. Пробежать ему удалось примерно с милю. Потом он зацепился ногой за корень, пень, лиану. Упал. Сломал ногу. Теперь бежать он уже не может, идти не может, не может даже ползти. И винтовки у него нет, так что и помощь он вызвать не может. Может только кричать, но какой толк? Вы знаете, что в наших джунглях водятся ягуары? Так вот, водятся. И если сто пятьдесят фунтов свежего мяса орут во весь голос, велика вероятность, что ягуар их найдет. Так и случилось. Конечности валялись по всей полянке. В джунглях много всякой живности. Еноты едят свежее мясо. Пумы и носухи – тоже. Днем от него не откажутся лесные стервятники. Когда-нибудь видели, что они могут сделать с трупом? Нет? Зрелище не из приятных, доложу я вам. А то, что остается, добирают муравьи Рихтера, как их еще называют – огненные муравьи. Удивительные существа. Настоящие санитары природы. В пятидесяти ярдах от останков мы нашли их муравейник. Они рассылают разведчиков, знаете ли. Глаз у них нет, но обоняние чрезвычайно острое, а вы можете себе представить, как он развонялся за двадцать часов. Достаточно?

– Более чем, – ответил Макбрайд. Несмотря на ранний час, он уже мечтал о втором стаканчике виски.

Когда они вернулись в кабинет, полковник выложил на стол кое-какие мелочи. Часы в стальном корпусе с монограммой «MB» на крышке. Перстень-печатку без надписи или рисунка.

– Бумажника не нашли. Какой-нибудь хищник мог его утащить, если он был из кожи. Паспорт сохранился. Остался на пограничном посту.

Кевин Макбрайд повертел в руках американский паспорт, выданный Медверсу Ватсону. В графе профессия стояло: «Ученый». С паспорта на Макбрайда смотрело лицо, которое он уже видел на заявлении на получение суринамской визы: очки, козлиная бородка, какая-то беспомощность во взгляде.

По всему выходило, что никто и никогда больше не увидит Медверса Ватсона.

– Могу я связаться с Вашингтоном?

– Разумеется. Не буду вам мешать.

Макбрайд достал из «дипломата» ноутбук, набрал последовательность цифр и букв, гарантирующих, что их разговор никто не перехватит. Подключил сотовый телефон к ноутбуку и подождал, пока Деверо не выйдет на связь.

Передал боссу краткое содержание лекции полковника Морено вкупе с описанием увиденного. В Вашингтоне какое-то время молчали.

– Возвращайся, – наконец принял решение Деверо.

– Всегда готов, – ответил Макбрайд.

– Все игрушки Морено может оставить себе. В том числе и карабин. Но мне нужен его паспорт. О, и кое-что еще.

Макбрайд выслушал, а потом все-таки переспросил:

– Ты хочешь, чтобы я…

– Просто сделай это, Кевин. Удачи тебе.

Макбрайд сообщил полковнику о полученном приказе. Толстяк пожал плечами:

– Такой короткий визит. Вам следовало бы задержаться. Я хотел угостить вас лобстером на борту моей яхты. Не получится? Ну да ладно… Паспорт забирайте. А остальное… – Он пожал плечами. – Если есть на то желание, берите все.

– Мне велено забрать только одну.

(обратно)

Глава 26 Фокус

Макбрайд вернулся в Вашингтон 29 августа, в тот самый день, когда в Парамарибо мистер Генри Нэш пришел за визой в посольство Республики Сан-Мартин с паспортом, выданным ему министром иностранных дел и по делам содружества Ее Величества.

Никаких проблем не возникло. Консул, конечно, знал, что несколько дней тому назад какой-то преступник пытался проникнуть на территорию его государства, но поднятая было тревога уже улеглась. Преступник погиб. И без колебаний выдал визу.

Тем и отличается август, что в этом месяце ничего нельзя сделать быстро. Даже в Вашингтоне. Даже если ты – Пол Деверо. Отговорка всегда одна: «Извините, сэр, он в отпуске. Будет на следующей неделе». С этим август медленно перетек в сентябрь.

И только третьего числа Деверо получил первый из двух требуемых ему ответов.

– Это, вероятно, лучшая подделка, которую мы когда-либо видели, – сообщил ему высокий чин отделения выдачи паспортов Государственного департамента. – В принципе, исходный документ – настоящий и выдан нами. Но две важные страницы удалил эксперт и заменил на две чистые от другого паспорта. На этих страницах появилась фотография, имя и фамилия Медверса Ватсона. Насколько нам известно, такого человека нет. И паспорт с таким номером нами не выдавался.

– Может держатель такого паспорта прилетать в Штаты и улетать в другие страны? – спросил Пол Деверо. – Документ годится для этого?

– Улетать – да, – ответил сотрудник Госдепа. – В этом случае паспортный контроль осуществляется персоналом авиакомпании. Проверка по базе данных не проводится. Прилетать… все зависит от инспектора иммиграционной службы. Захочет он проверить паспорт или нет. Если захочет, на дисплее высветится ответ: «Паспорт с таким номером не выдавался».

– Могу я получить паспорт?

– Извините, мистер Деверо. Мы всегда готовы вам помочь, но этот шедевр отправится в наш Черный музей. Его будут изучать и показывать молодым специалистам.

А ответ из судебно-патологоанатомической лаборатории в Бетесде,[302] где у Деверо были хорошие контакты, все не приходил.

Четвертого сентября мистер Генри Нэш за рулем скромной, взятой напрокат легковушки, с дорожной сумкой с летней одеждой и умывальными принадлежностями и английским паспортом с проставленной сан-мартинской визой въехал на паром, чтобы пересечь реку Коммини и оказаться на пограничном посту Республики Сан-Мартин.

Его британский выговор, конечно же, не обманул бы выпускника Оксфорда или Кембриджа, но он полагал, что никто из говорящих на голландском суринамцев или на испанском сан-мартинцев его не разоблачит. Так и вышло.

На пароме, наблюдая за медленно текущей коричневой водой, Мститель сказал себе, что будет считать себя счастливым человеком, если больше никогда в жизни не увидит этой чертовой реки.

С сан-мартинского берега исчезли и шлагбаум, и сотрудники секретной полиции, и солдаты. Пограничный пост вернулся к обычному сонному режиму. Господин Нэш подъехал к будке, сунул паспорт в окошко, обаятельно улыбнулся, обмахиваясь рукой, чтобы хоть как-то сдвинуть тяжелый воздух.

За две недели, проведенные в тропиках, его и так слегка загорелое от ежедневных тренировок лицо стало коричневым, а светлые волосы после визита к парикмахеру в Парамарибо изменили цвет на темно-каштановый, почти черный, в полном соответствии с приметами мистера Нэша из Лондона, указанными в паспорте.

Багажник автомобиля и дорожную сумку с вещами осмотрели мельком, паспорт вернулся в нагрудный карман рубашки, и «англичанин» покатил к столице республики.

Подъехав к третьему по счету проселку, посмотрел в зеркало заднего обзора и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, свернул в джунгли. Не доезжая мили до фермы, остановил автомобиль, развернулся. Гигантский баобаб нашел без труда, как и крепкий черный шнур, упрятанный и закрепленный в расщелине коры неделей раньше.

Когда открепил шнур, с ветвей, где его никто не мог увидеть, спустился туго набитый бергеновский рюкзак. В нем находилось, по прикидкам Мстителя, все необходимое, что могло понадобиться в те несколько дней, которые он намеревался провести на гребне хребта над гасиендой беглого серба, и для спуска и проникновения в саму крепость.

Пограничник не обратил ровно никакого внимания на десятилитровую пластиковую канистру, стоявшую в багажнике. Когда англичанин сказал: «Вода», он лишь кивнул и опустил крышку. С полной канистрой, добавленной к набитому рюкзаку, ноша становилась неподъемной даже для тренированного триатлониста, но без двух литров воды в день он обойтись не мог.

Мститель спокойно проехал через столицу, мимо пальмовой рощи, где в штаб-квартире секретной полиции сидел в своем кабинете полковник Морено, продолжил путь на восток. Добрался до курортного местечка Ла-Байя аккурат после ленча, во время сиесты, когда на улицах не было ни души. На автомобиле теперь стояли номерные знаки Республики Сан-Мартин. Он хорошо усвоил детские загадки. Где лучше всего спрятать дерево? В лесу. Где лучше всего спрятать камень? В каменоломне. Вот и легковушку он поставил на общественную автостоянку. Закинул за плечи рюкзак и направился на восток.

Начали сгущаться сумерки, впереди он увидел горный хребет, который отделял гасиенду от окружающих джунглей. Когда шоссе повернуло в глубь материка, огибая горный хребет и уходя к реке Марони и границе с Французской Гвианой, он сошел с него и начал подниматься по склону.

Увидел узкую тропу, ведущую к седловине, и пошел под углом к ней, нацелившись на пик, который выбрал по фотографиям, сделанным с самолета. Когда окончательно стемнело, опустил рюкзак на землю, съел порцию высококалорийного сухого пайка, выпил чашку драгоценной воды, привалился спиной к рюкзаку и заснул.

В туристических магазинах Нью-Йорка он не стал брать армейские БГУ, блюда, готовые к употреблению, вспомнив, что во время войны в Заливе джи-аи называли их не иначе как говноблюдами. Так что сухие пайки приготовил по собственному рецепту из высушенного мяса, изюма, орехов и декстрозы. Он понимал, что будет потом ходить овечьими катышками, но зато эти концентраты могли поддержать столь необходимые ему силы.

Проснувшись до зари, он поел, попил и продолжил подъем. В какой-то момент под собой, в зазоре между кронами деревьев, увидел построенную в седловине будку.

Еще до восхода солнца поднялся на гребень. Вышел из леса в двухстах ярдах от намеченного места, поэтому пригнувшись, двинулся вбок, пока не попал, куда хотел.

Фотография его не подвела. Она зафиксировала маленькую ложбинку, заросшую густой зеленью. В камуфляжной рубашке, такой же шапке, с зачерненным лицом и зеленым биноклем, застывший под листьями, он, конечно же, превращался в невидимку для любого, кто мог наблюдать за гребнем холма из гасиенды.

А чтобы размять затекшее тело, требовалось лишь чуточку отползти назад. Оказавшись за гребнем, он мог спокойно вставать на ноги. Он оборудовал маленький лагерь, которому предстояло стать его домом на четыре дня, зачернил лицо и заполз на гребень. Солнце окрасило в розовый свет джунгли Французской Гвианы, и первые лучи уже упали на лежащий под ним полуостров. С высоты Эль-Пунто практически ничем не отличался от трехмерной модели, которую Кел соорудил в гостиной своей квартиры в Бруклине, – акулий зуб, окруженный сверкающим под солнцем морем. Снизу донесся звон: кто-то колотил металлическим стержнем по рельсу. Наемным работникам объявлялся подъем.

Приятель из судебно-патологоанатомической лаборатории в Бетесде, к которому обратился Пол Деверо, отзвонился только 4 сентября.

– Что ты задумал, Пол?

– Просвети меня. Что я задумал?

– Судя по всему, ты занялся грабежом могил.

– Расскажи мне все, Гэри. Почему ты так решил?

– Это бедренная кость, все так. Человеческая правая бедренная кость. С чистым переломом. Ни осколков, ни трещин.

– Результат падения?

– Нет, если к падению не имели отношения острая кромка и молоток.

– Ты подтверждаешь мои худшие опасения, Гэри. Продолжай.

– Кость взята из анатомического скелета. Они продаются в магазинах, используются студентами еще со Средних веков. Скелет пятидесятилетнего мужчины. Кость сломана недавно, резким ударом чем-то тяжелым. Причем положили ее на ребро, скажем, скамьи. Я тебя порадовал?

– Нет, огорчил. Но я у тебя в долгу.

Как всегда, Деверо записал этот разговор. Когда Кевин Макбрайд прослушал запись, у него отпала челюсть.

– Господи!

– Да уж, Кевин, больше тебе ссылаться не на кого. Ты прокололся. Это ловкий трюк. Он не умер. Срежиссировал весь эпизод, обманул Морено, а Морено убедил тебя. Это означает, что он вернется, возможно, уже вернулся. Кевин, ситуация чрезвычайная. Я хочу, чтобы самолет Управления взлетел через час, и я хочу, чтобы ты улетел этим самолетом. Я лично проинструктирую полковника Морено, пока ты будешь в воздухе. К тому времени, когда ты попадешь в Сан-Мартин, полковник уже проверит, вернулся этот чертов Мститель или только собирается. А теперь иди.

5 сентября Кевин Макбрайд вновь стоял перед полковником Морено. От прежней веселости шефа секретной полиции не осталось и следа. Его раздувшееся жабье лицо источало злость.

– Этот парень очень умен, mi amigo.[303] Можете мне этого не говорить. Ладно, он обвел меня вокруг пальца. Но больше этого не повторится. Смотрите.

Шеф секретной полиции нашел всех европейцев, въехавших на территорию Республики Сан-Мартин после того дня, когда профессору Мидверсу Ватсону удалось прорваться через пограничный пост.

У троих рыбаков из Сен-Лорен-дю-Марони сломался двигатель, их отбуксировали в гавань Сан-Мартин-Сити и посадили под замок. Четверо европейцев прибыли из Суринама. Группа инженеров-французов с космодрома Куру переправилась через Марони в поисках дешевых проституток, а получила бесплатные жилье и кормежку в тюрьме.

Из четверых европейцев, попавших в Республику Сан-Мартин из Суринама, один был испанцем, двое – голландцами. Паспорта полковник Морено забрал у всех. И теперь выложил их на стол перед Кевином Макбрайдом.

Восемь французских, два голландских, один испанский. Одного паспорта не хватало.

– Кто еще приехал из Суринама?

– Англичанин, мы не можем его найти.

– Подробнее.

Полковник взглянул на списки тех, кто получил визу в посольстве Сан-Мартина в Парбо и кто въехал в страну через пограничный пост на реке Коммини.

– Нэш. Сеньор Генри Нэш. Паспорт в порядке, виза в порядке. Никакого багажа, кроме сумки с летней одеждой. Маленькая легковушка, взятая напрокат. В джунглях не проедет и метра. На ней он мог ездить только по шоссе или в столице. Прибыл четвертого, два дня тому назад.

– Отель?

– В посольстве в Парбо он сказал, что собирается остановиться в «Камино реал». Забронировал номер, из отеля «Краснопольски» в Парбо пришел соответствующий факс, но не зарегистрировался.

– Подозрительно.

– И автомобиль тоже исчез. Я и представить себе не мог, что в Сан-Мартине не найдут автомобиль с иностранными номерами. Но пока не нашли. И при этом ехать он мог только по шоссе. Вот я и решил, что автомобиль стоит в каком-нибудь сарае или гараже. Значит, у него есть сообщник: друг, коллега, подчиненный. Сейчас мы прочесываем всю страну.

Макбрайд посмотрел на стопку иностранных паспортов.

– Только посольства этих стран смогут определить, настоящие это паспорта или нет. Посольства в Суринаме. Кому-то из ваших людей придется туда съездить.

Полковник Морено мрачно кивнул. Он гордился тем, что держит страну под абсолютным контролем. И тут такой конфуз.

– Вы сообщили об этом нашему сербскому гостю?

– Нет, – покачал головой Макбрайд. – А вы?

– Нет.

У обоих мужчин имелись на то веские причины. Диктатору, президенту Муносу, пребывание Зилича на территории Сан-Мартина приносило огромные деньги. И Морено не хотел, чтобы именно от него серб узнал, что находиться в Сан-Мартине небезопасно, и перебрался бы куда-то еще, лишив Муноса источника дохода.

Макбрайд ничего не говорил сербу, потому что не получал такого приказа. Он этого не знал, но Деверо боялся, что Зоран Зилич запаникует и откажется лететь в Пешавар на встречу с лидерами «Аль-Каиды». Но оба понимали, что особых вариантов у них нет: либо они ловят Мстителя, либо рассказывают Зиличу о том, что на него охотятся.

– Пожалуйста, держите меня в курсе, полковник. – Макбрайд повернулся, чтобы уйти. – Я буду в «Камино реал». Как я понимаю, у них есть свободный номер.

– Вот что ставит меня в тупик. – Голос Морено остановил Макбрайда у самой двери.

Он обернулся.

– Да?

– Этот человек, Медверс Ватсон. Он пытался въехать в нашу страну без визы.

– И что?

– Без визы его бы к нам не пустили. Он не мог этого не знать. Однако не обратился в посольство.

– Вы правы, – кивнул Макбрайд. – Странно.

– Вот я и спрашиваю себя как полицейский, почему? И знаете, что я на это отвечаю, сеньор?

– Скажите мне.

– Я отвечаю: «Потому что он не собирался въехать в Сан-Мартин законным способом. Потому что он совсем и не запаниковал. Потому что намеревался сделать то, что сделал. Имитировать собственную смерть, вернуться в Суринам. А потом спокойно приехать вновь».

– Логично, – признал Макбрайд.

– И тогда я говорю себе: «Значит, он знал, что мы его ждем». Как он мог узнать?

У Макбрайда бултыхнулся желудок, когда он полностью осознал смысл слов Морено.

Тем временем невидимый в зеленой листве кустов охотник наблюдал, фиксировал в памяти увиденное, ждал. Ждал часа, который еще не наступил.

(обратно)

Глава 27 Бдение

На Декстера произвел впечатление этот триумф безопасности и самообеспечения, достигнутый на лежащем под ним полуострове благодаря природным особенностям, человеческой смекалке и деньгам. Если б существование поместья не базировалось на рабском труде, результат заслуживал бы восхищения.

Треугольник, вдающийся в море, оказался больше, чем он представлял себе, глядя на трехмерную модель в своей нью-йоркской квартире.

Основание, которое находилось под ним, составляло порядка двух миль. Тянулось, как и показали его фотографии, от моря до моря, обрываясь в воду практически вертикально.

С трехмильными боковыми сторонами получалось, что площадь полуострова – около трех квадратных миль. Он делился на четыре зоны, каждая из которых имела свое функциональное значение.

Под ним, у основания горного хребта, находилась взлетно-посадочная полоса и поселок наемных рабочих. В трехстах ярдах от основания хребта, параллельно взлетно-посадочной полосе, от края до края полуостров перегораживал сетчатый забор высотой в двенадцать футов, с колючей проволокой поверху. В бинокль Декстер видел, что по краям, уже в воде, забор также заканчивается колючей проволокой. Обогнуть его не представлялось возможным, перелезть через него – тоже.

Две трети территории между хребтом и забором занимала взлетно-посадочная полоса. У самого хребта к ней примыкали большой ангар, рулежная площадка, несколько построек, должно быть ремонтные мастерские и хранилища топлива. У дальнего конца, рядом с морем, где мог дуть прохладный ветерок, стояли с полдесятка небольших коттеджей, в которых, скорее всего, жили летчики и технический персонал.

Для входа и выхода с этого маленького аэродрома служили стальные ворота, встроенные в сетчатый забор. Будка охранника рядом с ними отсутствовала, но направляющие, ролики и электрический мотор указывали на то, что ворота управляются дистанционно. В половине шестого утра на аэродроме не было ни души.

Оставшуюся треть полосы между забором и горным хребтом занимал поселок. От аэродрома его отделял другой забор, начинающийся у горного склона, также с колючей проволокой поверху. Наемным рабочим не разрешалось и близко подходить к аэродромным сооружениям и взлетно-посадочной полосе.

Где-то через минуту удары металлическим прутом по рельсу прекратились, и поселок начал оживать. Декстер видел, как первые фигурки, одетые в грязно-белые брюки и рубашки, в плетеных сандалиях на босу ногу, появлялись из маленьких домиков и направлялись к общим умывальням. Когда они собрались там все, Декстер прикинул, что их порядка тысячи двухсот.

Конечно же, какая-то их часть обеспечивала жизнедеятельность поселка и не работала на полях. Он видел, что кто-то уже суетился на кухне, где в огромных котлах варилась каша, резал хлеб. Длинные дощатые столы и скамьи стояли под навесами из пальмовых листьев. Навесы предохраняли от случайного дождя, но в основном от яростного солнца.

Когда по рельсу застучали во второй раз, сельскохозяйственные рабочие начали разбирать миски с кашей и ломти хлеба и рассаживаться по столам. В поселке не было ни садов, ни магазинов, ни женщин, ни детей, ни школы. То есть он видел перед собой не поселок наемных рабочих, а концентрационный лагерь. Кроме маленьких домиков, где жили заключенные, на территории лагеря были продовольственный и одежный склады да маленькая церковь, к которой примыкал дом священника. Здесь люди могли работать, есть, спать, молитвой облегчать свои страдания, но ничего больше.

Как и аэродром, поселок представлял собой прямоугольник, зажатый между горой, проволочным забором и морем. Но имелось одно отличие. Извилистая тропа зигзагом спускалась по горному склону с седловины, единственная дорога, соединяющая полуостров с остальной частью Республики Сан-Мартин. Тяжелые грузовики по ней проехать не могли, и Декстер задался вопросом, а как же на полуостров доставлялись бензин, дизельное топливо, авиационный керосин. Однако, когда окончательно просветлело, он получил ответ и на этот вопрос.

Дольше всего скрытой от него утренним туманом оставалась самая дальняя часть поместья, отделенные стеной пять акров на острие «акульего зуба». По фотографиям он знал, что там расположены великолепный белый особняк, в котором проживал бывший сербский бандит, полдюжины вилл для гостей и высшего менеджмента поместья, а территория – сплошные лужайки, цветочные клумбы и декоративные кусты. Вдоль четырнадцатифутовой защитной стены со стороны особняка выстроились коттеджи и складские помещения для домашней утвари, постельного белья, продуктов и питья.

На фотографиях и на модели стена пересекала весь полуостров, от края до края. В этом месте поверхность земли находилась в пятидесяти футах над водой, и волны били в скалы, над которыми возвышались торцы стены.

По центру стены стояли массивные ворота, к которым вела дорога с твердым покрытием. Внутри находилась будка охранника с пультом управления воротами, а по стене тянулась галерея, на которой при необходимости могли нести вахту вооруженные охранники.

Участок длиной примерно в две мили между сетчатым забором и стеной служил исключительно для производства продовольствия. В утреннем свете Декстер находил подтверждение увиденного на фотографиях: на этой сельскохозяйственной ферме выращивалось все необходимое для пропитания обитателей крепости. На пастбищах паслись коровы и овцы. Среди построек, конечно же, были свинарники и птичники.

На полях выращивалась пшеница, кукуруза, бобы, картофель, всего не перечислишь. В садах – десять видов различных фруктов. Овощи и зелень росли как под открытым небом, так и под полиэтиленовой пленкой. Он понял, что ферма дает не только всевозможные овощи и фрукты, но также мясо, растительное и сливочное масло, яйца, сыр, хлеб и даже красное вино.

Среди полей и пастбищ он видел хлева, амбары, ангары для техники, скотобойню, мельницу, пекарню, давильню.

Справа, около обрыва, под которым шумел прибой, но на территории фермы, находились казармы для охранников, несколько коттеджей, должно быть для офицеров, и два или три магазинчика.

Слева, тоже у обрыва, тоже на территории фермы, разместились три больших склада и поблескивающие алюминием резервуары для нефтепродуктов. На самом краю высились два портовых крана. В одном вопросе появилась ясность: грузы доставлялись на полуостров морем, поднимались или перекачивались с кораблей, палуба которых находилась футов на сорок ниже уровня полуострова.

Пеоны закончили утреннюю трапезу, и вновь металлический стержень забарабанил по рельсу. Вот тут признаки жизни появились не только в поселке-тюрьме.

Из казарм на территории фермы, по правую руку Декстера, высыпали охранники. Один поднес к губам свисток. Декстер ничего не услышал, но со всей фермы к охраннику сбежалась дюжина доберманов и послушно проследовала в отгороженный сеткой загон у казарм. Они определенно не ели последние двадцать четыре часа, потому что бросились к приготовленным мискам и начали рвать на куски сырое мясо. Декстер понял, что происходит после заката солнца. Как только все охранники и рабы покидали территорию фермы, хозяевами трех тысяч акров становились собаки. Они не трогали коров, овец и свиней, но разорвали бы на куски любого постороннего. Одиночке не имело смысла и пытаться схватиться с ними: их было слишком много. То есть ночью попасть на ферму не представлялось возможным.

Если б кто и следил сейчас за гребнем хребта, густая листва в ложбинке не позволила бы засечь ни отблеск солнца на линзах бинокля, ни неподвижно лежащего человека.

В половине седьмого, когда на ферме подготовились к встрече рабочей силы, вновь послышались удары по рельсу. Пеоны направились к высоким воротам, которые отделяли поселок-тюрьму от фермы.

Эти ворота отличались от тех, что соединяли территорию фермы с аэропортом. Обе половинки раскрывались в сторону фермы. За воротами стояли пять столов, и за каждым сидел охранник. Другие держались чуть позади. Пеоны разделились на пять колонн.

Кто-то прокричал команду, и колонны двинулись вперед. Мужчины, возглавлявшие их, показали сидящим за столом охранникам бирки, которые висели на шее. Охранники ввели в компьютер номера, выбитые на бирках, и пеоны прошли дальше, уступив место у стола следующим.

Должно быть, номер определял и место работы, потому что, миновав столы, пеоны разбивались на группы. Когда проверка закончилась, в каждой из них оказалось человек по сто. Бригадиры развели их по рабочим местам, по пути они забирали из сараев необходимый инструмент.

Одних отправили на поля, вторых – во фруктовые сады, третьих – в свинарники и курятники, кого-то на мельницу, на бойню, в виноградник, на огород. Гигантская ферма ожила. Но охрана ни на минуту не теряла бдительности. Когда поселок опустел, створки ворот закрылись, а пеоны приступили к работе, Декстер сосредоточил все внимание на охранниках, чтобы найти свой шанс.

Ближе к полудню с полковником Морено связались эмиссары, которых он послал в сопредельные государства с паспортами иностранцев.

В Кайенне, административном центре Французской Гвианы, не стали терять времени. Им, конечно, не понравилось, что трех невинных рыбаков задержали за то, что в море у них сломался двигатель, а инженеров – вообще безо всякой причины. Все французские паспорта оказались подлинными, и власти обратились к полковнику Морено с настоятельной просьбой как можно быстрее отпустить их владельцев.

На западе, в Парамарибо, в посольстве Голландии, посланец Морено услышал те же слова относительно двух граждан этой страны: паспорта настоящие, визы в порядке, в чем, собственно, дело?

Испанское посольство оказалось закрытым по поводу какого-то национального праздника, но Кевин Макбрайд напомнил полковнику, что они ищут человека, рост которого пять футов и восемь дюймов, тогда как испанец был выше шести футов. То есть в подозреваемых остался только мистер Генри Нэш из Лондона.

Эмиссар, отправленный полковником в Кайенну, получил приказ возвращаться домой, а в Парбо – обойти все компании по прокату автомобилей и выяснить, какую машину и с какими номерными знаками взял лондонец.

К полудню жара в горах стала невыносимой. В нескольких дюймах от неподвижного лица наблюдателя ящерица с красным гребнем за головой вышла на камни, температура которых позволяла поджарить на них яичницу, посмотрела на незнакомца, решила, что угрозы он не представляет, неспешно проследовала дальше. Какое-то шевеление началось около портовых кранов.

Четверо мускулистых молодых мужчин подкатили прицеп с тридцатифутовым алюминиевым патрульным катером к «Лендроверу», подцепили к крюку за задним бампером. «ЛР» отбуксировал прицеп с катером к бензонасосу. Катер заправили. Он мог бы сойти за прогулочный, если бы не крупнокалиберный пулемет Браунинга, смонтированный на турели.

Когда катер подготовили к плаванию, его отвезли под один из кранов. На кране уже висела прямоугольная ферма с четырьмя крюками. Крюки зацепили за специальные гнезда в корпусе катера. Вместе с командой кран поднял катер над прицепом, повернулся, опустил в воду. На какое-то время Декстер потерял его из виду.

Через несколько минут увидел, уже в море. Мужчины на борту достали две сети и пять ловушек для лобстеров, выгрузили добычу в корзины, насадили новую приманку, вернули сети и ловушки на прежнее место, поплыли дальше, по дуге огибая полуостров.

Декстер уже обратил внимание на то, что на полуострове все бы обратилось в прах без двух эликсиров жизни. Во-первых, бензина, на котором работал генератор, стоящий за одним из складов миниатюрного порта. Он снабжал электроэнергией все бытовые приборы и моторы поместья, начиная от механизма открытия ворот и заканчивая прикроватным ночником.

Вторым эликсиром, само собой, была вода, чистая, свежая, холодная вода, в неограниченном количестве поступающая из горной речки, берущей начало где-то в джунглях, в глубине материка.

Речка эта, которая запечатлелась на его фотографиях, сейчас находилась чуть левее и, естественно, ниже его укрытия.

Из горы она вырывалась футах в двадцати над уровнем земли, водопадом низвергалась в бетонный желоб, сооруженный специально для сбора воды, а потом текла по указке человека.

С желоба попадала в широкую трубу, проложенную под взлетно-посадочной полосой, которая переходила в искусственное русло, проложенное под сетчатым забором. Декстер не сомневался, что русло перекрыто крепкой решеткой. Если б ее не было, любой мог бы поднырнуть под забор, выбраться на территорию аэропорта, а потом попытаться удрать через седловину. Тот, кто продумывал оборонительные редуты поместья, такого бы не допустил.

Днем произошли еще два события. Во-первых, из ангара вывезли «Хокер-1000». Декстер уже испугался, что серб надумал куда-то лететь, но оказалось, что самолет вывезли из ангара, чтобы освободить дорогу легкому вертолету вроде тех, какие использует дорожная полиция для мониторинга транспортного потока. Такие могут, если возникает необходимость, лететь буквально в нескольких футах от поверхности земли или воды, оставаясь практически невидимыми для радаров. Но лопасти так и остались сложенными, то есть лететь вертолет никуда не собирался: механики лишь провели техническое обслуживание двигателя.

Во-вторых, со стороны фермы к воротам приехал мужчина на квадрацикле. С переносного пульта управления подал команду на открытие ворот, въехал на территорию аэродрома, приветственно помахал рукой механикам, проследовал на взлетно-посадочную полосу, остановил квадрацикл над трубой, в которую «забрали» речку.

Слез с квадрацикла, взял с багажника проволочную корзину, посмотрел на воду. Затем бросил вниз несколько куриных тушек с той стороны взлетно-посадочной полосы, где речка ныряла под нее. Тушки потоком утянуло в трубу, а по выходе из нее прижало к решетке.

Водные жители, обитавшие между горой и решеткой, кем бы они ни были, ели мясо. Декстер знал только одну пресноводную рыбу, которая придерживалась мясной диеты: пиранью. Если пираньи могли есть куриное мясо, они не отказались бы и от человечьего. Так что пловцам в эту реку соваться не следовало. Да, задержав дыхание, он смог бы проплыть триста ярдов под взлетно-посадочной полосой, но только не в компании пираний.

После забора искусственное русло широкой дугой изгибалось по сельскохозяйственной зоне. От него отходили как ирригационные каналы, так и водозаборы, по которым живительная влага поступала в поселок-тюрьму, в казармы, на виллы, в главный особняк.

Заканчивалась дуга у дальнего конца взлетно-посадочной полосы, где неиспользованная вода с грохотом падала с обрыва в море.

После полудня жара легла на землю, как большое, тяжелое, удушающее одеяло. На ферме все работы, начавшиеся в семь утра, в двенадцать закончились. Пеонам разрешили разбрестись по тенистым местам и съесть то, что они принесли с собой из поселка в холщовых мешочках. До четырех они могли отдыхать, потом трудились еще три часа, до семи вечера.

Декстер лежал и потел, завидуя саламандре, которая грелась на солнышке в ярде от него, нечувствительная к жаре. Ему очень хотелось пить, пить и пить, но он прекрасно понимал, что воду надо экономить, она нужна ему только для того, чтобы избежать обезвоживания.

В четыре часа удары металлического стержня по рельсу объявили пеонам о начале второй смены. Декстер наблюдал, как крошечные фигурки в штанах и рубашках из грубой грязно-белой хлопчатобумажной материи, с дочерна загорелыми лицами под соломенными сомбреро, вновь берутся за лопаты, мотыги, тяпки.

По его левую руку обшарпанный пикап подъехал к самому берегу и остановился между портовыми кранами. Пеон в вымазанном кровью комбинезоне вытащил из кузова длинный металлический желоб, прикрепил его к заднему борту и вилами начал что-то на него бросать. Брошенное соскальзывало в море. Декстер навел бинокль на желоб. Увидел скользящую по нему овечью голову.

В Нью-Йорке, изучая фотографии, он обратил внимание на то, что доступа к морю с полуострова не было. Никто не удосужился вырубить в скалах ступеньки или платформу для прыжков. Глядя, как летят в море головы и внутренности забитых животных, он понял, почему. Море вокруг полуострова кишело акулами, тигровыми, большими белыми, да и многими другими. Любого купальщика или пловца они растерзали бы через пару минут.

Примерно в это время Морено позвонил по сотовому телефону человек, которого он послал в Суринам. Англичанин Генри Нэш арендовал автомобиль в маленькой частной фирме. Поэтому поиски заняли так много времени. Но в конце концов завершились успехом. В Сан-Мартин Нэш въехал на «Форде Компакт». Эмиссар продиктовал номер.

Полковник Морено отдал приказ: обыскать все гаражи, все стоянки, все подъездные дорожки, все проселочные дороги и найти «Форд Компакт» с суринамскими номерными знаками. Потом изменил приказ. Любой «Форд» с любыми номерными знаками. Но поиски могли начаться только на рассвете.

Сумерки и темнота приходят в тропиках на удивление быстро. Солнце зашло за спиной Декстера часом раньше, и он почувствовал хоть какое-то, но облегчение. Наблюдал, как пеоны, волоча ноги от усталости, возвращаются в поселок. Сначала сдали инструменты, потом прошли проверку у ворот, вновь выстроившись в пять колонн, человек по двести в каждой.

Вернувшись в поселок, присоединились к тем двум сотням, которые не работали на ферме. В коттеджах, в казармах, на виллах загорелись первые огни. На острие «акульего зуба» свет заливал белый особняк серба.

Механики на аэродроме закончили работу (вертолет и «Хокер-1000» уже завезли обратно в ангар, последний закрыли на замок), оседлали мопеды и поехали к коттеджам в дальнем конце взлетной полосы. Когда на ферме не осталось ни души и она перешла под контроль выпущенных из загона доберманов, а мир попрощался с 6 сентября, Мститель начал готовиться к спуску.

(обратно)

Глава 28 Визитер

За целый день, проведенный в ложбинке на горном хребте, Мстителю удалось как следует рассмотреть склон и убедиться, что фотографии открыли ему далеко не все. Во-первых, склон оказался не таким уж крутым. Только в сотне футов от земли он действительно становился отвесным, а до того спуск по нему не составлял труда. Но Мститель принес с собой все необходимое для спуска по любым склонам.

А во-вторых, растительности склон лишила не природа, а рука человека. Кто-то, выстраивая оборону полуострова, распорядился, чтобы люди, спущенные с гребня в люльках, очистили его от травы, корней, кустов.

Если корни оказывались недостаточно крепкими, их вырывали вместе с травой и кустами. Если корни не поддавались, их обрезали. И не так чтобы коротко. Поэтому и при спуске, и при подъеме человек мог без труда найти и за что схватиться, и на что опереться.

Днем «альпиниста» мгновенно бы засекли, но не ночью.

В десять вечера поднялась луна, слабенькая луна, света которой едва хватало Декстеру, чтобы разглядеть, куда он ставит ногу, за что хватается рукой, а вот его в этом свете увидеть, конечно же, не могли. От него требовалось только одно – не вызвать камнепада: грохот поднял бы тревогу. Перебираясь от одного обрубка к другому, Декстер начал спускаться на аэродром.

Когда склон стал слишком крутым, воспользовался веревкой, обмотанной вокруг пояса, и оставшуюся сотню футов прошел, держась за нее руками и упираясь ногами в гранитный склон.

На аэродроме он провел три часа. Когда-то давно один из клиентов, которого он вытащил из нью-йоркской тюрьмы «Томбс», научил его открывать замки, и отмычки, которые он привез с собой, делал мастер.

Висячий замок на воротах ангара он оставил в покое. Половинки могли бы загреметь, если б он стал их откатывать. Декстера вполне устроила боковая дверца, простенький замок которой задержал его на тридцать секунд.

Ремонтировать вертолет может только хороший механик, и лишь настоящему спецу по силам вывести его из строя так, что хороший механик не найдет дефекта и не устранит его, даже не заметит, что в вертолете копались.

Серб нанял хорошего механика, чтобы поддерживать вертолет в рабочем состоянии, но Декстер был лучше. Уже в ангаре он понял, что перед ним «ЕС-120 Еврокоптер», однодвигательная модификация «ЕС-135», оснащенного двумя двигателями. Большущий фонарь из «перспекса» обеспечивал прекрасный обзор как пилоту, так и наблюдателю, сидящему рядом с ним. А позади стояли кресла еще для трех пассажиров.

Декстер не стал трогать главный ротор, сосредоточился на хвостовом. Если он ломался, вертолет летать не мог. Декстер позаботился о том, чтобы хвостовой ротор вышел из строя, а с починкой возникли бы серьезные проблемы.

Дверцу в «Хокер-1000» оставили открытой, и у него появилась возможность осмотреть салон и убедиться, что переделке он не подвергался.

Закрыв на замок дверцу ангара, он проник в ремонтную мастерскую, взял то, что ему требовалось, не оставив следов. Потом трусцой добежал до коттеджей и последний час провел там. Утром один из механиков с раздражением заметил, что кто-то позаимствовал его велосипед, оставленный у забора. Когда пришло время возвращаться на гребень хребта, Декстер нашел болтающийся конец веревки и по ней взобрался до обрезка толстого корня, к которому привязал второй конец. Далее поднимался от корня к корню, пока не добрался до своей ложбинки. Взмок до такой степени, что мог выжимать пот из одежды, как воду. Утешил себя тем, что в этой части света дурной запах, идущий от тела, никто не заметит. Чтобы компенсировать потерю жидкости, выпил целую пинту воды, проверил, сколько ее еще осталось в канистре, и заснул. Будильник в часах разбудил его в шесть утра, аккурат перед тем, как снизу донеслись удары металлического стержня по рельсу.

В семь утра Пол Деверо разбудил Макбрайда, который крепко спал в своем номере в отеле «Камино реал».

– Есть новости? – спросили из Вашингтона.

– Никаких, – ответил Макбрайд. – Практически наверняка он вернулся по паспорту англичанина Генри Нэша, ищущего площадки для строительства новых курортов. А потом исчез. Удалось определить, на каком автомобиле он въехал в Сан-Мартин. Это «Форд Компакт», арендованный в Суринаме. Морено обещает прочесать всю страну, но найти «Форд». Так что сегодня новости будут обязательно.

Деверо, который, все еще в халате, сидел в своем доме в Александрии, штат Вирджиния, только собираясь в Лэнгли, заговорил после долгой паузы:

– Плохо. Мне придется предупредить нашего друга. Это будет тяжелый разговор. Я подожду до десяти. Если этого человека удастся схватить раньше, тут же звони мне.

– Будет исполнено.

Но повод для экстренного звонка в Вашингтон не появился, поэтому ровно в десять Деверо позвонил на гасиенду. Ещедесять минут ушло на то, чтобы серб, который плавал в бассейне, пришел в радиорубку, маленькую комнату в подвале особняка, оснащенную самыми современными и исключающими прослушивание средствами коммуникации.

В половине одиннадцатого Мститель заметил, что в поместье вдруг засуетились. Внедорожники помчались от особняка на ферму, оставляя за собой шлейфы пыли. Из ангара выкатили «ЕС-120» с поднятыми и закрепленными в рабочем положении лопастями.

– Кому-то что-то смазали скипидаром, – пробормотал Декстер.

Из домиков в конце взлетно-посадочной полосы на двух мотоциклах прибыли вертолетчики. Не прошло и минуты, как парни уже сидели в кабине, а большие лопасти начали вращаться. Взревел двигатель, скорость вращения увеличилась, выходя на прогревочный режим.

Начал вращаться и задний ротор, необходимый для того, чтобы обеспечивать устойчивость вертолета. Потом что-то заскрежетало, и подшипники заднего ротора приказали долго жить. Механик замахал руками вертолетчикам, потом чиркнул ребром ладони по шее.

Пилот и наблюдатель уже поняли по показаниям приборов, что с хвостовым ротором нелады. Выключили двигатель. Лопасти основного ротора замедлили вращение, замерли. Вертолетчики, подняв фонарь кабины, спустились на землю. У хвостового ротора собралась толпа.

Одетые в форму охранники наводнили поселок, начали обыскивать домики, склады, даже церковь. Другие на квадрациклах разъехались по ферме, чтобы узнать у бригадиров, не видели ли те признаков появления постороннего. Само собой, они ничего не видели. Да и не могли: на территорию фермы Декстер не заходил.

Он прикинул, что охранников где-то под сотню. У вертолета собралось человек двенадцать, на ферме и в поселке работали порядка тысячи двухсот пеонов. С учетом того, что часть охранников отдыхала, прибавив к ним обслугу особняка и человек двадцать техников, которые работали в генераторной и различных мастерских, не связанных с аэродромом, Декстер понял, какая ему противостоит армия. При этом он еще не видел особняк и его оборонительные укрепления. В том, что они есть, Декстер не сомневался.

Перед полуднем Пол Деверо позвонил своему заместителю:

– Кевин, ты должен поехать к нашему другу. Я с ним говорил. Он рассержен. Могу тебе сказать, что его роль в проекте «Сапсан» главнейшая. Он не должен дать задний ход. Придет день, и ты все узнаешь. А сейчас побудь с ним, пока незваного гостя поймают и нейтрализуют. Похоже, вертолет серба сломался. Попроси у полковника джип и поезжай на полуостров. Позвони, как только доберешься туда.

В середине дня Декстер увидел, как небольшое судно подошло к самым скалам. Портовые краны подхватывали большие ящики с палубы и из трюмов и переносили их на бетонную площадку, где уже стояли пикапы с плоскими платформами вместо кузовов. На полуостров завозилось все то, что не росло на полях и в садах фермы. Последней кран переправил на сушу тысячегаллоновую алюминиевую цистерну. Точно такая же, но пустая, отправилась на палубу корабля, который тут же отошел от берега, развернулся и лег на обратный курс.

В начале второго внедорожник, пройдя проверку в седловине, спустился к поселку-колонии. С надписями «Полиция Сан-Мартина» на бортах. Рядом с водителем сидел пассажир.

Проехав по поселку, синий «Лендровер» остановился у ворот. Водитель вылез из кабины, показал свое удостоверение охранникам. Те позвонили, вероятно, в особняк за инструкциями.

Тем временем пассажир тоже вылез из кабины и с любопытством огляделся. Повернулся, чтобы получше рассмотреть горный хребет, через который только что проехал. Декстер навел бинокль на его лицо.

На Кевина Макбрайда увиденное произвело не меньшее впечатление, чем на наблюдателя, затаившегося на вершине горы. Проектом «Сапсан» Кевин под началом Пола Деверо занимался уже два года, с первых контактов и вербовки серба. Он видел все материалы, полагал, что знает все, однако с сербом никогда не встречался. Это сомнительное удовольствие Деверо зарезервировал за собой.

Синий полицейский джип покатил к стене, огораживающей особняк, которая вздымалась все выше по мере приближения к воротам.

В левой половине ворот открылась маленькая дверца, из нее вышел мужчина крепкого телосложения, в брюках и цветастой рубашке навыпуск. Полы прикрывали ремень, на котором висел «глок» калибра 9 мм. Макбрайд мужчину узнал, видел его фотографию в досье серба: Кулач, единственный, кого серб привез с собой из Белграда, постоянный телохранитель бандита.

Мужчина подошел к пассажирскому сиденью, взмахом руки предложил Кевину выйти. Проведя на чужбине два года, он по-прежнему говорил только на сербскохорватским.

– Muchac gracias. Adios,[304] – попрощался с водителем-полицейским Макбрайд.

Тот кивнул, стремясь побыстрее вернуться в столицу.

За громадными воротами из дубового бруса, которые открывались мощным электродвигателем, стоял стол. Макбрайда обыскали на наличие оружия. Вещи из дорожной сумки досмотрели на столе. Дворецкий, весь в белом, спустился с верхней террасы, дожидаясь, пока закончится проверка.

Кулач что-то буркнул, кивнул. С дворецким во главе, он подхватил дорожную сумку, все трое поднялись по ступенькам. Вот тут Макбрайд и смог рассмотреть особняк.

Трехэтажный, высившийся среди ухоженных лужаек. Два пеона, одетые в белое, возились вдалеке на цветочной клумбе. Особняк не так уж и отличался от многих роскошных вилл на французской, итальянской и хорватской Ривьерах, каждая комната на втором и третьем этаже имела отдельный, глубокий балкон, так что жаркие солнечные лучи до самой комнаты не добирались.

Выложенный каменными плитками внутренний дворик на несколько футов возвышался над основанием ворот, но находился ниже верхнего уровня огораживающей оконечность полуострова стены. С гребня хребта внутренний дворик, конечно, просматривался, но с более близкого расстояния ни один снайпер не смог бы взять на мушку тех, кто там находился.

Во дворике поблескивал синевой бассейн, позади него стоял большой стол из белого каррарского мрамора, на каменных ножках. Стол накрыли к ленчу, на белоснежной скатерти сверкали хрусталь и серебряные столовые приборы. Рядом, на маленьком столике, окруженном плетеными креслами, стояло серебряное ведерко со льдом, в котором охлаждалась бутылка шампанского «Дом Периньон». Дворецкий с поклоном предложил Макбрайду сесть. Телохранитель остался на ногах. А через минуту-другую из глубокой тени, отбрасываемой виллой, вышел мужчина в белых слаксах и кремовой шелковой рубашке с короткими рукавами.

Кевин Макбрайд с трудом узнал человека, который не так уж и давно был Зораном Зиличем, бандитом из белградского района Земан, приближенным Милошевича, известным представителем преступного мира Германии и Швеции, убийцей на боснийской войне, торговцем наркотиками и оружием, казнокрадом, по которому давно плакала тюрьма, а то и электрический стул.

Новое лицо сильно отличалось от фотографии в досье Зилича, хранившемся в ЦРУ. Этой весной швейцарские хирурги потрудились на славу. Славянскую бледность заменил тропический загар, и только тончайшие белые линии шрамов отказывались темнеть.

Но Макбрайду как-то сказали, что уши, так же как отпечатки пальцев, индивидуальны у каждого человека, и изменить их можно только хирургически. У Зилича уши остались прежними, как и отпечатки пальцев, а когда они обменивались рукопожатием, Макбрайд заметил, что у хозяина поместья красновато-коричневые, звериные глаза.

Зилич сел за мраморный стол, кивком предложил Макбрайду занять второй пустующий стул. Последовал быстрый обмен фразами на сербскохорватском между Зиличем и телохранителем. Мускулистый головорез отправился куда-то еще.

Очень молодая несимпатичная местная девушка в голубой униформе наполнила два бокала шампанским. Зилич не стал произносить тост. Несколько мгновений смотрел на искрящуюся пузырьками желтоватую жидкость, а потом залпом осушил бокал.

– Этот человек, – говорил он на хорошем, пусть и не безупречном английском, – кто он?

– Точно мы не знаем. Выполняет частные заказы. Очень скрытный. Известен только по выбранному им самим кодовому имени.

– И какое же оно?

– Мститель.

Серб на мгновение задумался, потом пожал плечами. Появились еще две девушки, начали обслуживать хозяина и гостя. На закуску подали тарталетки с перепелиными яйцами и спаржу в сливочном масле.

– Все местное? – спросил Макбрайд.

Зилич кивнул.

– Хлеб, салаты, яйца, молоко, оливковое масло, виноград… Я все видел, когда мы проезжали по поместью.

Вновь кивок.

– Почему он охотится за мной? – спросил серб.

Макбрайд не мог назвать истинную причину. В этом случае серб наверняка бы решил, что ему больше нет нужды сотрудничать с США или одним из федеральных ведомств, понял бы, что прощения не будет. А Деверо строго-настрого наказал успокоить серба, дабы тот не вышел из проекта «Сапсан».

– Мы не знаем. Но кто-то вас заказал. Возможно, давний враг из Югославии.

Зилич, обдумав его слова, кивнул. В Югославии у него осталось немало врагов.

– Почему вы так поздно спохватились, Макбрайд?

– Потому что не подозревали о его существовании, пока вы не пожаловались на самолет, который пролетел над вашим поместьем и сфотографировал его. Вы записали регистрационный номер. И правильно сделали. Потом послали людей в Гайану. Мистер Деверо думал, что нам удастся его найти, опознать и остановить. Но он ускользнул от нас.

Лобстеров подали холодными, в майонезе, который тоже приготавливали в поместье из местных ингредиентов. На десерт принесли виноград, персики и очень крепкий кофе. Дворецкий предложил кубинские сигары, удалился лишь после того, как мужчины их раскурили. Серб молчал, глубоко задумавшись.

Три симпатичные официантки стояли у стены дома. Зилич повернулся, указал на одну, щелкнул пальцами. Девушка побледнела, но повернулась и ушла в дом, вероятно, чтобы подготовиться к приходу хозяина.

– В этот час я отдыхаю. Таков местный обычай, и очень неплохой. Но, прежде чем я уйду, позвольте мне кое-что вам сказать. Я создал эту крепость вместе с майором ван Ренсбергом, с которым вы сейчас встретитесь. Я не сомневаюсь, что это самое безопасное место на земле. Я не верю, что ваш наемник сможет проникнуть сюда. Если проникнет, то не выйдет отсюда живым. Система безопасности проверялась не один раз. Этот человек мог уйти от вас, но ко мне ему подобраться не удастся. Пока я буду наслаждаться сиестой, ван Ренсберг договорится с вами об осмотре поместья. А потом вы сможете позвонить мистеру Деверо и сказать, что кризис миновал. И пока волноваться ему не о чем.

У Адриана ван Ренсберга тоже было богатое прошлое. В период правления в ЮАР Националистической партии и проведения политики апартеида он служил в Бюро государственной безопасности, ненавистном БГБ, и продвигался по службе благодаря тому, что не гнушался экстремальных методов дознания.

После передачи власти Нельсону Манделе он присоединился к ультраправой партии, возглавляемой Эженом Терри-Бланшем, а после ее развала счел за благо покинуть страну. Несколько лет работал экспертом по безопасности в мелких фашистских партиях Европы, а потом попался на глаза Зорану Зиличу и получил работу, о которой не мог и мечтать: продумать, спроектировать и построить гасиенду-крепость на полуострове Эль-Пунто, а потом обеспечить ее функционирование.

Фигурой южноафриканец отчасти напоминал полковника Морено, но место жира в основном занимали мышцы. И только живот, нависающий над широким кожаным ремнем, выдавал любителя пива.

Макбрайд заметил, что майор разработал для своей «армии» специальную униформу: солдатские ботинки, джунглевый камуфляж, шляпа с леопардовой расцветкой и нашивки.

– Мистер Макбрайд? Наш американский гость?

– Это я, дружище.

– Майор ван Ренсберг. Глава службы безопасности. Мне приказано показать вам поместье. Как насчет завтрашнего утра? В восемь тридцать?

На общественной автостоянке в курортном местечке Ла-Байя один из полицейских нашел «Форд Компакт». Приглядевшись, обнаружил, что номера местные, но явно поддельные, изготовленные в каком-то гараже, что называется, на коленке. Техническое описание автомобиля, обнаруженное в бардачке, было на голландском. Официальном языке Суринама.

Много позже кто-то вспомнил, что видел одинокого мужчину с большим камуфляжным бергеновским рюкзаком, направляющегося из курорта на восток. Полковник Морено вернул полицию и армию в казармы. Наутро солдатам и полицейским предстояло прочесать весь горный склон в районе полуострова Эль-Пунто, от шоссе до гребня.

(обратно)

Глава 29 Экскурсия

Вторые восход солнца и наступление ночи, встреченные Декстером в ложбинке на гребне хребта, стали последними.

Не шевельнувшись, он наблюдал, как в окнах лежащего под ним полуострова погасли два-три самых припозднившихся огонька, потом начал подготовку к спуску. На гасиенде рано вставали и рано ложились. Его, похоже, ждала бессонная ночь.

Он добил остатки сухого пайка, съел двухдневную норму витаминов, минеральных веществ, углеводов и сахара. Выпил всю воду, обеспечив телу запас на ближайшие двадцать четыре часа. Большой бергеновский рюкзак, противомоскитная сетка и плащ-палатка больше ему не требовались, и он их оставил. Все необходимое или взял с собой, для этого хватило маленького рюкзака, или украл и спрятал на территории поместья прошлой ночью. Бухта веревки для спуска занимала много места, но он мог расстаться с ней только внизу, оставив подальше от посторонних глаз.

Уже после полуночи он рассовал по кустам те вещи, которые оставлял на гребне, а потом медленно двинулся поверху в сторону поселка-тюрьмы, веткой заметая следы. Примерно за час прошел полмили. Все рассчитал правильно: склон освещала поднявшаяся луна. Одежда уже намокла от пота.

Спускался медленно, осторожно, от одного обрубка корня к другому, пока не возникла необходимость воспользоваться веревкой. На этот раз он накинул на гладкий корень петлю, чтобы, добравшись донизу, сдернуть веревку.

Продолжил спуск так же медленно, переступая ногами по граниту, коснулся земли в глубокой тени за церковью. Понадеялся, что священник спит крепко: от домика святого отца его отделяли считаные ярды.

Резко дернул веревку. Петля соскользнула с гладкого обрубка корня и полетела вниз. Он смотал веревку, забросил бухту на плечо и вышел из тени.

В поселке-колонии женщин не было, поэтому туалетный вопрос решался просто. Отхожим местом служила длинная траншея, прикрытая досками. В досках имелись круглые отверстия, прикрытые круглыми же крышками. Возможность справлять нужду в уединении кабинки не предоставлялась. Глубоко вдохнув, Декстер поднял одну из крышек и сбросил веревку в вонючую тьму. Он полагал, что там ее не найдут, прежде всего потому, что и не будут искать.

Домики делились на две-три клетушки, каждая размером с тюремную камеру, в которых пеоны спали по одному. Пятьдесят домиков, стоявших напротив других пятидесяти, образовывали улицу. Все улицы выходили на главную дорогу.

Последняя вела к площади, где находились прачечные, кухни и длинные, стоящие под навесами столы. Не выходя на площадь, стараясь держаться в тени построек, Декстер вернулся к церкви. С замком на двери разобрался за пару минут.

В этом трудовом лагере церковь играла важную роль предохранительного клапана. Декстер не мог не задаться вопросом, как местному священнику удавалось совмещать такую работу и веру.

Он нашел то, что искал, в самой глубине за алтарем, сбоку от него, в ризнице. Оставив дверь церкви незапертой, вернулся к домикам, где похрапывали пеоны, уставшие за предыдущий день, набираясь сил к следующему.

Сверху он запомнил нужный ему домик, видел, как этот человек шел на завтрак. Пятый по счету от главной дороги, по левую руку, на третьей от площади улице, первая из трех клетушек-камер.

Замка, само собой, не было, только деревянная щеколда. Декстер переступил порог и застыл, привыкая к кромешной тьме после бледного лунного света.

С койки доносился храп. Через три минуты, когда ночное зрение вернулось, он различил человека, укрытого одеялом из грубой материи. Присел на корточки, чтобы кое-что достать из рюкзака, потом шагнул к койке. От марлевой салфетки, которую он держал в руке, шел сладковатый запах хлороформа.

Пеон замычал, несколько секунд пытался ворочаться, потом провалился в глубокий сон. Декстер убрал марлевую салфетку не сразу, чтобы пеон гарантированно вырубился на несколько часов. Потом взвалил его на плечо и зашагал обратно к церкви.

На пороге остановился, прислушался, чтобы убедиться, что никого не разбудил. Поселок крепко спал. Придя в ризницу, Декстер липкой лентой перетянул лодыжки и руки пеона, заклеил рот, нос оставил открытым, чтобы пеон мог дышать. Закрывая дверь в церковь, удовлетворенно кивнул, прочитав надпись на листке бумаги, вывешенном на доске объявлений. Листок этот определенно лил воду на его мельницу.

В клетушке камеры он использовал маленький фонарик, чтобы рассмотреть пожитки пеона. Их оказалось немного. Изображение Девы Марии на одной стене, рядом выцветшая фотография улыбающейся молодой девушки в деревянной рамке. Невеста, сестра, дочь? В сильный бинокль Декстеру показалось, что мужчина его возраста, но он мог быть и моложе. Тот, кто попадал в руки полковника Морено и отправлялся в Эль-Пунто, старел быстро. Но рост и вес у пеона были такие же, как и у Декстера, поэтому он и остановил на нем свой выбор.

Других украшений на стенах не было, только колышки, на которых висели два комплекта рабочей одежды, состоящей из штанов и рубашки из хлопчатобумажной ткани грязно-белого цвета. На полу стояли поношенные, но крепкие сандалии. Соломенное сомбреро тоже висело на вбитом в стену колышке. Рядом с ним – холщовый мешочек, в который пеон клал ленч и нес с собой на ферму. Декстер выключил фонарик и посмотрел на часы. Пять минут пятого.

Он разделся до боксерских трусов, выбрал то, что хотел взять с собой, завернул в потную футболку и засунул в мешочек для ленча. От остального предстояло избавиться. Он все уложил в маленький рюкзак, с которым и прогулялся к отхожему месту. После этого осталось только ждать, пока металлический стержень забарабанит по рельсу.

Удары раздались ровно в половине седьмого, еще в темноте, когда на востоке только заалело небо. Команду «Подъем!» подавал охранник, который нес вахту у ворот, ведущих на ферму. Вокруг Декстера поселок начал оживать.

Он не побежал к отхожему месту и к умывальнику, но надеялся, что этого никто не заметит. Через двадцать минут, выглянув сквозь щель в деревянной двери, увидел, что его улица опять опустела. Прижимая подбородок к груди, надвинув сомбреро на лоб, он направился к сортиру, в сандалиях, штанах и рубашке, неотличимый от тысячи других.

Сидел над очком, пока остальные завтракали. И только когда после третьей серии ударов металлического стержня по рельсу пеоны двинулись к воротам, ведущим на ферму, присоединился к одной из колонн.

Пять охранников сидели за столами, проверяли бирки, сверялись со списками, заносили номер в компьютер, указывая, к какой бригаде приписывался тот или другой пеон, направляли его к соответствующему бригадиру. Когда бригада укомплектовывалась, бригадир уводил ее к сараю с инструментами, после чего все приступали к работе.

Декстер подошел к столу, показал свою бирку, держа ее, как и все, указательным и большим пальцем, наклонился и кашлянул. Охранник быстро отвернул голову, запомнил номер и взмахом руки предложил ему проходить. Меньше всего ему хотелось, чтобы в лицо густо дышали соусом чили. Декстер поплелся к своей бригаде. В этот день ей поручили окапывание и полив рощи авокадо.

В половине восьмого Кевин Макбрайд в одиночестве завтракал на террасе. Грейпфрут, яйца, гренок, сливовый джем сделали бы честь любому пятизвездочному отелю. В четверть девятого к нему присоединился серб.

– Я думаю, вам имеет смысл запаковать вещи, – сказал он. – После того как майор ван Ренсберг покажет вам поместье, полагаю, вы согласитесь с тем, что у этого наемника есть только один шанс из сотни проникнуть сюда и ни одного, чтобы выбраться отсюда. Так что вам нет смысла оставаться здесь. Вы можете сказать мистеру Деверо, что я выполню свою часть соглашения, как мы и договаривались, в конце месяца.

В половине девятого Макбрайд бросил дорожную сумку на заднее сиденье открытого джипа южноафриканца и сел рядом с майором.

– Так что вы хотите увидеть? – спросил глава службы безопасности.

– Мне сказали, что у незваного гостя нет никакой возможности проникнуть на территорию поместья. Можете объяснить, почему?

– Послушайте, мистер Макбрайд, проектируя все это, я исходил из двух условий. Первое, это рай на практически полном самообеспечении. То есть здесь должно быть все. И второе, это крепость, святилище, убежище, способное отразить любую угрозу или вторжение. Разумеется, мы не говорим о военной операции с воздушным и морским десантом, бронированной техникой, артиллерией. Против этого нам не устоять. Но какой-то наемник, действующий в одиночку? Никогда.

– Как насчет подхода с моря?

– Давайте я вам покажу.

Ван Ренсберг включил первую передачу, и они тронулись с места, подняв облачко пыли. Южноафриканец подъехал к самому краю обрыва.

– Сейчас вы все увидите. – Он вылез из джипа. – Поместье окружено морем, и только в самых низких местах высота обрыва двадцать футов, по большей же части – пятьдесят. Море сканируется радаром, замаскированным под тарелку спутниковой антенны, так что мы знаем о приближении любого судна.

– Перехват?

– Два быстроходных патрульных катера, один всегда на воде. Вокруг полуострова запретная зона в одну милю. Допускаются только грузовые корабли и только по согласованию с нами.

– А под водой? С аквалангом?

Ван Ренсберг пренебрежительно хмыкнул.

– С аквалангом? Сейчас вы увидите, что из этого выйдет.

По рации он связался со скотобойней, отдал короткий приказ. Они пересекли поместье, подъехали к портовым кранам. Макбрайд наблюдал, как корзину внутренностей выгрузили на металлический желоб, и ее содержимое заскользило вниз, чтобы упасть в море с высоты тридцати футов.

Несколько секунд ничего не менялось. Потом первый треугольный плавник разрезал воду. Шестьдесят секунд море бурлило. Ван Ренсберг рассмеялся.

– На питание нам грех жаловаться. Мяса много. Мой работодатель не ест мясо, но охранники едят. Многие из них, как и я, из Южной Африки, и мы никогда не откажемся от хорошего стейка.

– И что?

– Когда забивают домашнюю скотину, барашка, овцу, свинью, бычка, внутренности свежими бросают в море. С кровью. В море полно акул. Белые, тигровые, черноплавниковые, акулы-молоты, каких только тут нет. На прошлой неделе один из моих людей упал за борт. Катер тут же развернулся, чтобы подобрать его. На это ушло тридцать секунд. Они опоздали.

– Его не смогли поднять на борт?

– Большую часть подняли. Но не ноги. Он умер двумя днями позже.

– Похороны?

– В море.

– Значит, акулам он все-таки достался целиком?

– Надеюсь, насчет моря вам все ясно? С Адрианом ван Ренсбергом шутки плохи.

– А как начет горного хребта, через который я попал к вам?

Вместо ответа Ренсберг протянул Макбрайду полевой бинокль.

– Посмотрите. По краям его не обойдешь. Отвесные склоны уходят в воду. Спуститься днем невозможно. Человека на склоне сразу засекут.

– А ночью?

– Допустим, он спустился. И что дальше? Путь вам преграждает забор с колючей проволокой. До особняка больше двух миль. Не забудьте про охраняемую защитную стену. Он не пеон, не охранник. Его быстро обнаружат… а потом с ним разберутся.

– А как насчет речки, которую я видел? Не может он попасть в поместье по ее руслу?

– Правильно рассуждаете, мистер Макбрайд. Позвольте показать вам нашу речку.

Ван Ренсберг поехал к аэродрому, достал из кармана пульт дистанционного управления, подал сигнал на включение электромотора, приводящего в движение ворота. Они выехали на взлетно-посадочную полосу, остановились у того места, где вода вытекала из-под нее, вылезли из кабины, подошли к краю взлетно-посадочной полосы.

Кристально-чистая вода шевелила водоросли, растущие на дне.

– Что-нибудь видите? – спросил майор.

– Нет, – ответил Макбрайд.

– Они в тени, под взлетно-посадочной полосой.

Не вызывало сомнений, что это фирменный трюк южноафриканца. Для этого он привез с собой кусок говядины. Бросил в воду, и она просто вскипела. Макбрайд увидел, как стая пираний вырвалась из-под взлетно-посадочной полосы и сотни острых зубов вонзились в мясо.

– Достаточно? Я покажу вам, как мы обеспечиваем себя водой без ущерба для безопасности. Поехали.

На ферме ван Ренсберг провез Макбрайда вдоль всего русла реки, показал, где вода отбирается в ирригационные системы или на другие хозяйственные нужды. Каждый водоотвод заканчивался тупиком.

Главное же русло плавно изгибалось и возвращалось к взлетно-посадочной полосе. У самого ее конца, но по другую сторону забора вода с обрыва сбрасывалась в море. Причем русло в этом месте сужалось, так что скорость воды заметно увеличивалась.

– Около самого края на дне установлена пластина с длинными заостренными штырями, – пояснил ван Ренсберг. – Любого, кто попытается уйти этим путем, вода понесет к морю между двумя бетонными стенами. Острия пустят ему кровь. А что потом? Разумеется, встреча с акулами.

– Но ночью?

– А, вы еще не видели собак? Их двенадцать. Доберманы. Натасканы не трогать людей в форме и еще двенадцать человек, руководство, в любой одежде. Разумеется, отличают их по запаху. Их выпускают на территорию фермы после захода солнца. После этого любой пеон и незваный гость проживет здесь лишь несколько минут, пока собаки не подбегут к нему. После этого шанса выжить у него не будет. Как и у вашего наемника. Что он собирается сделать?

– Не имею ни малейшего понятия. Если у него есть хоть толика здравого смысла, полагаю, он уже отправился восвояси.

Ван Ренсберг снова рассмеялся.

– И поступил правильно. В Южной Африке, в Каприви-Стрип, у нас был лагерь для смутьянов, которые причиняли много неприятностей городским властям. Я заведовал этим лагерем. И знаете, что я вам скажу, мистер ЦРУ? Из лагеря никому не удалось убежать. Ни одному человеку.

– Это впечатляет, будьте уверены.

– Хотите, расскажу, как я этого добился? С помощью минных полей? Нет. Прожекторов? Нет. Поставил два концентрических сетчатых забора с колючей проволокой поверху, а между ними поселил диких животных. В прудах крокодилов, в траве – львов. И ни у кого не возникло желания попасть им в зубы. – Он посмотрел на часы. – Уже одиннадцать. Я отвезу вас по дороге к нашему блокпосту в седловине. Полиция Сан-Мартина пришлет за вами джип, на котором вас доставят в отель.

Они возвращались к воротам в поселок-колонию и к дороге, ведущей к блокпосту, когда под приборным щитком затрещала рация. Ван Ренсберг выслушал сообщение, переданное ему из радиорубки в подвале под особняком. Оно ему явно понравилось. Он отключил рацию и указал на горный хребет.

– Люди полковника Морено этим утром прочесали джунгли от шоссе до гребня и нашли лагерь американца. Брошенный. Вы, скорее всего, правы. Я думаю, он увидел достаточно, чтобы понять, что соваться сюда не стоит.

Впереди показались большие ворота, ведущие в поселок, и ряды белых домиков за ними.

– Расскажите мне о ваших сельскохозяйственных работниках, майор.

– А что о них рассказывать?

– Сколько их? Где вы их берете?

– Примерно тысяча двести. Все преступники, нарушившие законы Сан-Мартина. И не стремитесь казаться святее папы римского, Макбрайд. В Америке есть колонии-фермы. Здесь тоже колония-ферма. И живут они, если сравнить с тюрьмами Сан-Мартина, очень даже неплохо.

– А после отбытия срока наказания их отпускают домой?

– Нет, – отрезал ван Ренсберг.

«Билет в один конец, – подумал американец, – выписанный полковником Морено и майором ван Ренсбергом. Пожизненное заключение. За какие правонарушения? Переход улицы в неположенном месте? Громкие крики в ночное время? Морено должен обеспечивать постоянную подпитку, поставлять все новых и новых пеонов взамен выбывающих».

– А как насчет охранников и обслуживающего персонала особняка?

– Это другое дело. У нас контракты. Все, кто работает в особняке, там и живут. Остаются там, когда хозяин в резиденции. Только охранники и руководство вроде меня могут входить на территорию непосредственно резиденции и выходить за пределы стены. Обслуга – никогда. Полотеры, садовники, официанты, служанки… все живут за стеной. Пеоны, которые работают на ферме, живут в своем поселке. Только мужчины.

– Ни женщин, ни детей?

– Нет. Они здесь не для того, чтобы плодиться и размножаться. Но есть церковь. Священник внушает им только одно – абсолютное повиновение.

Он не стал упоминать, что для тех, кто пренебрегает проповедью священника, у него припасено еще одно средство – плеть из кожи носорога, которую он с удовольствием пускал в ход на родине.

– Майор, может посторонний войти на территорию фермы, прикинувшись пеоном?

– Нет. Каждый вечер рабочие на следующий день отбираются управляющим фермы, который для этого приходит в деревню. Отобранные утром, после завтрака, собираются у ворот. Их проверяют по одному. Сколько людей нужно, столько и пропускают. Ни на одного больше.

– И сколько проходит через ворота?

– Примерно тысяча в день. Двести человек с техническими навыками направляются в различные мастерские, на мельницу, бойню, машинный двор. Остальные восемьсот – на прополку, полив, сбор урожая. Примерно двести человек каждый день остаются в поселке. Больные, уборщики, повара.

– Похоже, вы меня убедили, – кивнул Макбрайд. – У одиночки нет ни единого шанса, не так ли?

– Я вам так и сказал, мистер ЦРУ. Этот наемник дал задний ход.

Едва он произнес последнее слово, как снова затрещала рация. Майор нахмурился, слушая очередное сообщение.

– Что значит – визжит как резаный? Ладно, скажи ему, пусть успокоится. Я буду там через пять минут.

Он отключил связь.

– Отец Винсенте. В церкви. Что-то там случилось. Я должен заехать туда. Нам все равно по пути. Уж извините, придется задержаться на несколько минут.

Они проехали мимо пеонов, которые на ярком солнце вскапывали землю, готовя ее к поливу. Некоторые подняли головы, чтобы мельком взглянуть на проезжающий джип, за рулем которого сидел человек, обладающий над ними абсолютной властью.

Из-под сомбреро появились осунувшиеся, заросшие щетиной лица, кофейно-коричневые глаза. Но у одного из пеонов глаза были синими.

(обратно)

Глава 30 Блеф

Он взбегал по ступенькам, ведущим к двери в церковь, и тут же скатывался с них, низенький толстячок с поросячьими глазками, в когда-то белой сутане. Отец Винсенте, духовный пастырь несчастных, отбывающих пожизненный срок.

На испанском ван Ренсберг знал лишь несколько слов, в основном команды. Священник едва мог изъясняться на английском.

– Скорее, майор! – выкрикнул он и нырнул в церковь.

Мужчины вылезли из джипа, последовали за ним.

Белая сутана мелькнула в проходе, обогнула алтарь, исчезла в ризнице. Главной достопримечательностью маленькой комнатки был стенной шкаф, в котором висели одеяния священника. Театральным жестом он распахнул дверцы и воскликнул: «Mira!»[305]

Пеон лежал в той же позе, в какой и нашел его отец Винсенте. Священник не попытался освободить его. Со стянутыми липкой лентой запястьями и лодыжками, с заклеенным ртом, из которого доносилось невнятное мычание. Когда пеон увидел ван Ренсберга, его глаза округлились от ужаса.

Южноафриканец наклонился и сорвал ленту со рта.

– Что он здесь делает?

Пеон что-то затараторил, священник выразительно пожал плечами.

– Он говорит, что не знает. Он говорит, что прошлым вечером лег спать, а проснулся здесь. У него болит голова, он ничего не помнит.

Пеон был в одних плавках-трусах. Южноафриканец схватил его за плечи, поставил на ноги.

– Скажи ему, для него будет лучше, если он начнет вспоминать! – рявкнул ван Ренсберг священнику, который стал переводчиком.

– Майор, – мягко вмешался Макбрайд, – давайте не будем спешить. Почему бы не начать с имени?

Отец Винсенте уловил смысл.

– Рамон.

– Рамон?…

Священник пожал плечами. С более чем тысячью прихожан разве он мог помнить все фамилии?

– Где он спал? – спросил американец.

Последовал быстрый обмен фразами на местном испанском. Макбрайд понимал испанский с трудом, а сан-мартинское наречие имело мало общего с кастильским.

– Его дом в трехстах метрах отсюда, – ответил священник.

– Почему бы нам не прогуляться туда? – Макбрайд достал перочинный ножик и разрезал липкую ленту на запястьях и лодыжках Рамона.

Насмерть перепуганный пеон повел майора и американца через площадь, по главной дороге, свернул на третью улицу, показал на дверь своей комнатки.

Ван Ренсберг вошел первым, за ним – Макбрайд. Ничего особенного они не обнаружили, за исключением одного маленького предмета, который американец достал из-под койки. Марлевой салфетки. Он понюхал ее и протянул майору, который тоже поднес ее к носу.

– Хлороформ, – сказал Макбрайд. – Его отключили во сне. Скорее всего, он ничего не почувствовал. Очнулся со связанными руками и ногами, запертый в стенном шкафу. Он не лжет, просто ничего не понимает и напуган.

– Какого черта он там оказался?

– Разве вы не упоминали про бирки у каждого человека, которые проверяют, когда они приходят на работу?

– Да. А что?

– У Рамона такой бирки нет. И на полу ее нет. Я думаю, что на ферму с биркой Рамона прошел кто-то еще.

Вот тут до ван Ренсберга дошло, что все это означает. Он вернулся к «Лендроверу», который остался на площади, включил рацию.

– Чрезвычайная ситуация! – рявкнул он, как только радист вышел на связь. – Включи сирену «Сбежавший заключенный». Заблокируй ворота, ведущие в резиденцию, для всех, кроме меня. По громкой связи вызови всех охранников к главным воротам. Включая тех, кто сейчас свободен от службы.

Через несколько секунд над полуостровом завыла сирена. Ее услышали на полях и в свинарниках, в садах и курятниках, на огороде и в амбарах.

И все, оторвавшись от своего дела, поворачивались к главным воротам. Вот тут и послышался многократно усиленный голос радиста: «Всем охранникам прибыть к главным воротам. Повторяю, всем охранникам прибыть к главным воротам. Быстро!»

Шестьдесят охранников несли дневную вахту, еще столько же отдыхали в казарме. Все откликнулись на полученный приказ, кто бегом – от казарм ворота отделяло четверть мили, кто на квадрациклах.

Ван Ренсберг проехал через ворота на внедорожнике и уже поджидал их с мегафоном в руке.

– Никто у нас не сбежал, – сообщил он, когда охранники сгрудились перед ним. – Ситуация обратная. На территории фермы незваный гость. Он переоделся пеоном. Та же одежда, те же сандалии, то же сомбреро. Он даже украл бирку. Дневная смена, собрать и привести сюда всех работников. Без исключений. Остальным обыскать все сараи, свинарники, конюшни, мастерские. Потом опечатать каждое помещение и выставить охрану. Используйте рации, чтобы оставаться на связи с командирами своих отделений. Командирам отделений и взводов оставаться на связи со мной. Приступайте. Любого пеона, который попытается бежать, расстреливать на месте. Идите.

Сто человек рассеялись по ферме. Им предстояло тщательно обыскать только среднюю часть полуострова, от сетчатого забора, отгораживающего поселок-колонию и аэродром, до защитной стены резиденции. Большую территорию. Слишком большую даже для сотни человек. На решение поставленной задачи могли уйти часы.

Ван Ренсберг забыл про отъезд Макбрайда. Игнорировал американца, полностью поглощенный поимкой нарушителя, проникшего на вверенный ему объект. Макбрайд в полном недоумении сидел в джипе.

На доске объявлений, у двери в церковь, висел листок бумаги с надписью:

«Obsequias роr nuestro hermando Pedro Hermandez. Once de la manana».

Даже со своим рудиментарным испанским Макбрайд понял, что сие означает: «Погребальная служба по нашему брату Педро Эрнандесу. В одиннадцать утра».

Мститель не заметил записку? Не понял, о чем речь? Ясное дело, обычно священник заглядывает в ризницу только по воскресеньям. Но этот день – особый случай. Из записки однозначно следовало, что ровно в половине одиннадцатого он откроет шкаф и увидит связанного пеона…

От размышлений его оторвал голос майора. Тот разговаривал с аэродромными механиками.

– Что с ним? Поломка в хвостовом роторе? Мне нужно поднять его в воздух. Ладно, поторопитесь.

Он отключил рацию, посмотрел на Макбрайда, сверкнул глазами и прорычал: «Ваш соотечественник допустил ошибку, вот и все. Очень серьезную ошибку. Она будет стоить ему жизни».

Прошел час. Даже без полевого бинокля Макбрайд видел, как первые колонны одетых в белое пеонов потянулись к воротам, ведущим в поселок. Позади маячили охранники, что-то крича пеонам. Солнце стояло в зените. И жарило немилосердно.

Толпа у ворот в поселок все увеличивалась. Рапорты по радио следовали один за другим, сектор за сектором ферма очищалась от работников, здания обыскивались, опечатывались, у каждого выставлялась охрана.

В половине второго началась проверка. По приказу ван Ренсберга пятеро охранников заняли привычные места за столами и пропускали пеонов по одному, как всегда. Заключенные выстроились пятью колоннами по двести человек.

Обычно счетчики работали в утренней или вечерней прохладе. Теперь солнце варило их живьем. Два или три пеона потеряли сознание, так что к столикам их подтащили друзья. Каждая бирка проверялась, номер сверялся с внесенным в компьютер утром. Когда последний пеон поплелся в деревню, навстречу отдыху, тени и воде, старший проверяющий крикнул: «Одного нет». Ван Ренсберг подошел к нему, перегнулся через плечо.

– Номер пять-три-один-ноль-восемь.

– Имя?

– Рамон Гутьерес.

– Спускайте собак.

Ван Ренсберг вернулся к Макбрайду.

– На территории фермы пеонов и техников нет. Собаки моих людей не тронут, вы знаете. Форму они узнают. Остается только один человек. Нарушитель в штанах и рубашке из белой хлопчатобумажной ткани, с незнакомым запахом. Доберманы сбегутся на него, как на колокольчик, зовущий к ленчу. Что ему останется? Залезть на дерево? В пруд? Они его найдут. Окружат и будут лаять, пока не подойдут охранники. Я даю этому наемнику полчаса, чтобы найти дерево и забраться на него. Или он умрет.

Мужчина, которого искал ван Ренсберг, находился в центре фермы. Он неспешно бежал по кукурузному полю. Высокие стебли полностью скрывали его. Направление он определял по солнцу и гребню горного хребта.

Ранее ему потребовалось почти два часа, чтобы от рощи авокадо добраться до стены, огораживающей резиденцию серба. Пробежать такую дистанцию не составляло труда для человека, постоянно бегающего полумарафон, но ему приходилось прятаться и от охранников, и от пеонов, бригады которых шли к воротам. Он по-прежнему прятался.

Добравшись до дороги, окаймляющей кукурузное поле, он упал на живот, осторожно выглянул. По дороге на квадрацикле ехали два охранника. Дождавшись, когда они скроются за поворотом, он перебежал дорогу и исчез в персиковом саду. Сверху он хорошо изучил ферму и наметил маршрут от защитной стены до нужного ему места, позволяющий избегать открытых пространств, где его могли увидеть.

Практически все необходимое снаряжение, которое находилось или в мешочке для ленча, или в узких плавках, надетых под боксерскими трусами, он уже использовал. Остались только часы подводника на запястье, ремень на талии, нож, закрепленный на пояснице (спереди не виден, но всегда под рукой). Повязка, липкий пластырь и всякие мелочи, очередь до которых еще не дошла, лежали в плоском кошеле, составляющем часть пояса.

Он вновь посмотрел на горный хребет, чуть изменил курс, остановился, склонив голову, услышал журчание воды. Выбежал на берег речки, отошел на пятнадцать ярдов, разделся, оставив только ремень, нож и плавки.

Издалека донесся собачий лай: выпущенные из загона собаки начали поиски. Он понимал, что ветерок с моря через несколько минут донесет до них его запах.

Работал осторожно, но споро, пока не добился, чего хотел, потом на цыпочках вернулся к речке, вошел в холодную воду, лег, и течение понесло его через поместье, к взлетно-посадочной полосе и горному хребту.

Несмотря на заверения, что доберманы никогда его не тронут, ван Ренсберг поднял стекло, когда медленно поехал от ворот в глубь фермы.

За ним в пикапе следовал заместитель главного собачника. Кузов пикапа представлял собой большую проволочную клетку. Главный собачник сидел рядом с ван Ренсбергом, высунув голову в окно. Именно он услышал, как изменился лай его подопечных, простое гавканье сменилось возбужденным визгом.

– Они что-то нашли! – прокричал он.

Ван Ренсберг улыбнулся.

– Где нашли, где?

– Там.

Макбрайд скорчился на заднем сиденье, отгороженный от поместья стенками и стеклами «Лендровера Дефенс». Он вообще не любил охранных собак, натасканных на людей, а тут их была целая дюжина.

Собаки действительно что-то нашли, но визжали не от радости, а от боли. Южноафриканец подъехал к краю персикового сада, где они сгрудились посреди дороги. Их внимание привлекла груда окровавленной одежды.

– В клетку их, – приказал ван Ренсберг.

Главный собачник вылез из кабины, закрыл дверцу, поднес к губам свисток. Собаки, повизгивая, запрыгнули в кузов пикапа, где их и заперли. Только после этого ван Ренсберг и Макбрайд покинули «Лендровер».

– Вот, значит, где они его поймали, – изрек ван Ренсберг.

Собачник, все еще удивленный поведением своих питомцев, поднял окровавленную рубашку, поднес к носу, тут же отвернулся.

– Сволочь! – воскликнул он. – Порошок чили, мелкодисперсный, зеленого перца чили. Попадает в нос при вдохе. Неудивительно, что бедняжки так визжат. Им больно.

– Когда они снова смогут взять след?

– Не сегодня, босс, возможно, даже незавтра.

Они нашли штаны, также обильно осыпанные порошком зеленого чили, соломенное сомбреро, даже плетеные сандалии. Но не тело, не кости, только несколько пятен крови на рубашке.

– Что он тут сделал? – спросил ван Ренсберг собачника.

– Порезался, вот что сделал этот подонок. Разрезал руку ножом и окровавил рубашку. Знал, что это сведет собак с ума. Так всегда бывает, если при патрулировании они чуют человеческую кровь. Они набросились на рубашку, начали рвать ее, вдыхая частички чили. Так что до завтра поисковых собак у нас нет.

Ван Ренсберг оглядел другие предметы одежды.

– Он разделся. Мы ищем голого человека.

– Возможно, и нет, – возразил Макбрайд.

Своих охранников южноафриканец экипировал по армейскому образцу. Все носили одинаковую форму. Брюки заправлялись в высокие, до колен, ботинки. Талию перепоясывал широкий кожаный ремень с пряжкой. Под ремень заправлялась камуфляжная рубашка африканской расцветки «леопард». Рукава обрезались на середине предплечья, а потом закатывались на бицепсы. Одна или две нашивки соответствовали званиям капрал и сержант, младших офицеров отличала полоса на погонах рубашки.

Около тропинки, где, похоже, произошла стычка, Макбрайд нашел зависший на кусте оторванный погон. Без полосы.

– Я не думаю, что этот человек голый, – заметил Макбрайд. – Я думаю, он в камуфляжной рубашке, правда, без одного погона, армейских штанах и ботинках. Не говоря уже о шляпе, точно такой же, как ваша, майор.

Ван Ренсберг побагровел. Но против вещественных улик не попрешь. Две полоски на земле оставили, похоже, каблуки человека, которого волокли по высокой траве. И привели они к речке.

– Тело он бросил туда, – пробормотал майор. – Теперь оно уже в море.

«И мы все знаем, как вы любите ваших акул», – подумал Макбрайд, но ничего не сказал.

Вот тут-то до ван Ренсберга дошел весь ужас случившегося. Где-то здесь, в поместье площадью в шесть тысяч акров, бродит профессионал-наемник, получивший доступ как к оружию, так и к квадрациклам и нанятый, по убеждению майора, чтобы прострелить голову его работодателю. Он что-то пробурчал на африкаанс,[306] скорее всего выругался. Потом потянулся к рации.

– Мне нужны еще двадцать человек для охраны особняка. Помимо них, не впускать никого, кроме меня. Они мне нужны полностью вооруженные. Пусть сразу займут позиции вокруг дома. Исполнять немедленно.

Они поехали назад, через всю ферму, к особняку, огороженному защитной стеной.

Часы показывали без четверти четыре.

(обратно)

Глава 31 Захват

Вода, словно бальзам, охладила и омыла разгоряченное от жары тело. Но эта же вода таила в себе немалую опасность, потому что он чувствовал, как по мере приближения к морю ускоряется ее бег между бетонных берегов.

Там, где Декстер вошел в воду, он еще мог переправиться на другой берег. Но в воду он вошел далеко от того места, в которое хотел попасть, да и собаки могли его заметить. Опять же, с гребня он видел растущее около искусственного русла дерево, видел его и на фотографиях.

Из неиспользованного снаряжения у него осталась складная кошка с тремя крюками и двадцатифутовым шнуром. Плывя по извилистому бетонному руслу, он раскрыл все три крюка, закрепил их в гнездах, продел правую руку в свернутый бухтой шнур, закрепил петлей на запястье.

После очередного поворота увидел впереди дерево. Оно росло на берегу, со стороны аэропорта, и две толстые ветви наклонились над речкой. Приблизившись к дереву, он высунулся из воды, взмахнул рукой и запустил кошку.

Услышал треск, металл ударился о переплетение ветвей, его пронесло мимо дерева, он почувствовал боль в правом плече: крюки за что-то зацепились и остановили его. Перебирая руками, он начал выбираться на берег. Когда верхняя половина туловища выскользнула из воды, сразу стало легче: теперь вода тянула за собой только его ноги. Цепляясь свободной рукой за землю, он вылез из реки.

Кошка затерялась в ветвях. Он обрезал шнур как можно ближе к ней и оставил на дереве. Знал, что до сетчатого забора и разреза, который сделал сорока часами раньше, сотня ярдов. Собаки находились в миле от него и на другой стороне речки. Пока они даже не нашли его одежду.

Двумя ночами раньше, лежа в темноте у сетчатого забора, он сделал вертикальный и горизонтальный разрезы, «нарисовав» два катета прямоугольного треугольника, оставив в вершине крошечную перемычку, чтобы отрезанный кусок сетки не отогнулся. Ножницы подсунул под забор в густую траву, там их и нашел. Два разреза он прикрыл зеленой изоляционной лентой. Снял ее за несколько секунд, перерезал перемычку, прополз в образовавшуюся дыру, разогнул кусок сетки, вновь залепил разрезы изолентой. В густой траве они становились невидимыми с десяти ярдов.

Со стороны фермы пеоны скашивали траву на сено, тогда как по обе стороны взлетно-посадочной полосы она поднималась на фут-полтора. Декстер нашел велосипед и другие украденные ранее вещи, оделся, чтобы не обгореть на солнце, и затаился в траве. У слышал, как в миле от него, по другую сторону сетчатого забора, собаки нашли окровавленную одежду.

К тому времени, как майор ван Ренсберг, сидевший за рулем «Лендровера», подъехал к воротам в стене, отделяющей особняк от фермы, новый отряд охранников, собранный по его приказу, уже прибыл. Грузовик остановился у ворот, охранники один за другим спрыгнули на землю, сжимая в руках винтовки «М-16». Молодой офицер построил их в колонну, когда дубовые ворота распахнулись. Охранники быстро пробежали ворота и рассредоточились по парку.

Лестница к террасе с бассейном находилась перед воротами, но южноафриканец свернул направо, огибая террасу. Макбрайд увидел съезд к воротам трех подземных гаражей. Одни ворота открылись по команде с пульта дистанционного управления, на котором ван Ренсберг нажал несколько кнопок.

В гараже их уже ждал дворецкий. Следом за ним они поднялись по лестнице в жилую зону особняка.

Серб был в библиотеке. Жара спадала, но он предпочел остаться в доме, а не плавать в бассейне. Сидел во главе длинного стола для совещаний, с чашечкой черного кофе. Жестом предложил обоим мужчинам присесть.

Его телохранитель, Кулач, держался чуть сзади, привалившись к стеллажу с книгами, которых здесь никто не читал. Его глаза метались от окон к двери.

Чувствовалось, что он настороже и готов к любым неожиданностям.

– Докладывай, – без прелюдии приказал Зилич.

И ван Ренсбергу пришлось признаться в том, что неизвестный проник на территорию фермы, переодевшись пеоном, нейтрализовал собак, не позволив им разорвать его на куски, убил охранника, надел его форму, а тело бросил в реку, чтобы потоком воды его смыло в море.

– И где он теперь?

– Между стеной, огораживающей особняк, и сетчатым забором, за которым поселок заключенных и взлетно-посадочная полоса, сэр.

– Что собираешься делать?

– Все охранники, каждый, кто носит эту форму, будут вызваны по радио и проверены на предмет установления личности.

– Quis custodiet ipsos custodies? – вопросил Макбрайд. Серб и южноафриканец в недоумении уставились на него. – Извините. Кто охраняет охранников? Другими словами, кто проверяет проверяющих? Как вы узнаете, что голос по радио не лжет?

Последовала долгая пауза.

– Ясно, – кивнул ван Ренсберг. – Их вызовут в казармы, где личность каждого установит командир взвода. Могу я пойти в радиорубку и отдать приказ?

Зилич кивнул.

На проверку ушел час. За окнами солнце садилось за горный хребет. Сумерки быстро переходили в тропическую ночь. Ван Ренсберг вернулся.

– Все возвратились в казармы. Все восемьдесят опознаны их сержантами. А он по-прежнему где-то на ферме.

– Или в пределах резиденции, – предположил Макбрайд. – В вашем пятом взводе, который патрулирует особняк.

Зилич повернулся к шефу службы безопасности.

– Ты приказал впустить их сюда, не установив личность каждого?

– Конечно, сэр. Это же элитный взвод. Им командует Жанни Дюплесси. Он бы сразу заметил незнакомое лицо.

– Вызови его сюда, – распорядился серб.

Молодой южноафриканец вошел в библиотеку несколько минут спустя, вытянулся по стойке «смирно».

– Лейтенант Дюплесси, выполняя мой приказ, вы собрали двадцать человек, считая себя, и приехали сюда на грузовике?

– Да, сэр.

– Простите меня, но, когда вы вбегали в ворота, как вы построили своих людей? – спросил Макбрайд.

– Я – впереди. Сержант Грей – за мной. Остальные колонной по трое, шесть рядов. Восемнадцать человек.

– Девятнадцать, – уточнил Макбрайд. – Вы забыли того, кто бежал сзади один.

В наступившей тишине особенно отчетливо слышалось тиканье часов.

– Кто бежал один? – переспросил ван Ренсберг.

– Послушайте, поймите меня правильно. Я мог и ошибиться. Мне показалось, что из-за грузовика выбежали девятнадцать человек и проследовали в ворота. Все в одинаковой форме. Я ничего такого не подумал.

В этот момент часы пробили шесть и взорвалась первая бомба.

Размером с мяч для гольфа и совершенно безвредные, они могли разве что распугать птиц, но никак не тянули на средство для ведения боевых действий. Мститель перебросил их через стену в десять утра и установил на таймере восьмичасовую задержку. Он точно знал, где находятся самые густые кусты, а в юности считался неплохим питчером.[307] По звуку взрывы эти очень напоминали выстрелы из винтовки большого калибра.

В библиотеке кто-то крикнул: «Ложись!» – и все пятеро повалились на пол. Кулач подкатился к своему хозяину, встал над ним с пистолетом в руке. И тут же кто-то из охранников, решив, что заметил стрелка, выстрелил в ответ.

Взорвались еще две бомбочки, ружейный огонь усилился. Зазвенело разбитое пулей стекло. Кулач выстрелил в темноту.

Сербу этого хватило с лихвой. Согнувшись в три погибели, он добрался до двери в задней стене библиотеки, выскочил в коридор, скатился по ступенькам в подвал. Макбрайд последовал за ним. Замыкал колонну Кулач, пятясь лицом к библиотеке.

Радиорубка находилась в дальнем конце коридора, радист, когда работодатель влетел в дверь, пытался разобраться в криках охранников, доносящихся на волне их раций.

– Назовите себя. Где вы? Что происходит? – кричал он.

Но ему никто не отвечал. Стрельба все усиливалась. Зилич шагнул к пульту управления и повернул рубильник. В радиорубке разом воцарилась тишина.

– Вызови аэродром. Всех пилотов, всех механиков. Мне нужен вертолет, немедленно.

– Он неисправен, сэр. Его починят только завтра. Ремонт ведется уже два дня.

– Тогда «Хокер». Я хочу улететь отсюда.

– Сейчас, сэр?

– Сейчас. Не завтра, не через час. Немедленно.

Далекие выстрелы заставили мужчину, прятавшегося в высокой траве, подняться. В этот час глубокие сумерки как раз переходили в ночь, так что глаза зачастую подводили и тени пугали. Он поставил велосипед на колеса, ящик с инструментами положил в проволочную корзину, закрепленную на руле, и погнал к ангару, от которого его отделяли полторы мили. Одет он был в комбинезон механика с логотипом компании «Зета корпорейшн» на спине. В поднявшейся вскорости суете никто не обратил на него ни малейшего внимания.

Серб повернулся к Макбрайду.

– На этом мы расстаемся, мистер Макбрайд. Боюсь, вам придется добираться до Вашингтона самостоятельно. Возникшая проблема, конечно, будет решена, а я найму нового начальника службы безопасности. Вы можете сказать мистеру Деверо, что я не выхожу из сделки, но собираюсь на оставшиеся дни воспользоваться гостеприимством моих друзей в Эмиратах.

В подземном гараже на другом конце коридора стоял бронированный «Мерседес». Кулач сел за руль, Зилич – на заднее сиденье. Макбрайд стоял и смотрел, как поднимаются ворота гаража, лимузин выезжает из них и катится к уже открывающимся дубовым воротам в высокой стене.

К тому времени, когда «Мерседес» доехал до аэродрома, в ангаре ярко горел свет. Маленький трактор уже подцепили к «Хокеру-1000», чтобы выкатить самолет на рулежную площадку.

Последний механик закрепил последний лючок на двигателях, спустился с технологической стойки, откатил ее от самолета. В освещенной кабине капитан Степанович вместе со вторым пилотом-французом проверял работу приборов, клапанов, основных систем самолета.

Зилич и Кулач наблюдали за всем, не выходя из «Мерседеса». Когда «Хокер» выкатили на рулежную площадку, пилот открыл люк, спустил трап, в проеме показался второй пилот.

Кулач вышел из «Мерседеса» один, пробежал по бетону несколько ярдов, отделявших лимузин от трапа, поднялся в просторный салон. Посмотрел налево, на закрытую дверь в кабину пилотов. Двинулся в хвост самолета, к туалету. Распахнул дверь. Пусто. Вернувшись к трапу, махнул рукой хозяину. Серб выскочил из кабины, взлетел по ступенькам. Едва он оказался в самолете, трап поднялся, люк захлопнулся. Зилич смог перевести дух: теперь ему ничего не грозило.

Снаружи два человека надели противошумные наушники. Один подключил установленную на тележке аккумуляторную батарею, и капитан Степанович завел двигатели. Два «Пратт-и-Уитни-305» начали вращаться, завыли, заревели.

Второй встал перед самолетом, так, чтобы пилот мог его видеть, с подсвеченной неоном регулировочной палкой в каждой руке. Вывел «Хокер» к краю рулежной площадки, в начало взлетно-посадочной полосы.

Капитан Степанович еще раз проверил тормоза, отпустил их и начал увеличивать обороты двигателей.

«Хокер» покатился по взлетно-посадочной полосе, набирая скорость. В этот самый момент особняк вдруг погрузился во тьму. Слева проносился горный склон. Нос самолета поднялся вверх, «Хокер-1000» легко оторвался от бетона взлетно-посадочной полосы, пролетел над коттеджами, и вскоре под ним уже сверкало посеребренное луной море. Взлетал «Хокер» на северо-запад и на высоте десяти тысяч футов начал описывать широкую дугу, ложась на северо-восточный курс.

Как в большинстве самолетов бизнес-класса, на «Хокере-1000» был маленький, но роскошный туалет, занимающий все пространство фюзеляжа в хвосте самолета. Как в некоторых, задняя стенка туалета сдвигалась, открывая доступ в крошечную каморку, в которую пассажиры могли поставить легкий багаж. Кулач проверил туалет, но не багажное отделение.

Через пять минут после взлета мужчина в комбинезоне механика отодвинул стенку и вылез из багажного отделения в туалет. Достал из ящика с инструментами пистолет «сиг сойер» калибра 9 мм, проверил, легко ли ходит затвор, снял с предохранителя, вышел в салон. Двое мужчин, сидевших в удобных, обитых кожей креслах, вытаращились на него.

– Ты не посмеешь выстрелить, – сказал серб. – Пуля пробьет корпус, и мы разлетимся на куски.

– Патроны модифицированы, – сухо ответил Мститель. – Четверть порохового заряда. Достаточно для того, чтобы проделать в каждом из вас дыру и убить, но металл такая пуля не пробьет. А теперь скажи своему парню, что я хочу, чтобы он двумя пальчиками достал пистолет и аккуратно положил на ковер.

Последовал короткий приказ на сербскохорватском. С потемневшим от ярости лицом телохранитель достал «глок» из кобуры под левой подмышкой и положил на ковер.

– Подтолкни ко мне, – приказал Декстер.

Зилич повиновался.

– Теперь второй, что на лодыжке.

Под носком, на левой лодыжке, Кулач держал маленький пистолет, приклеив его скотчем к коже. После того как и этот покинул пределы досягаемости, Мститель достал пару наручников, бросил на ковер.

– Левая лодыжка твоего приятеля. Закрепи наручник сам. Да так, чтобы я все видел, а не то останешься без коленной чашечки. Учти, стреляю я метко.

– Миллион долларов, – предложил серб.

– Шевелись.

– Наличными, в любом банке.

– Я теряю терпение.

Наручник охватил лодыжку.

– Защелкивай.

Кулач поморщился от боли: металл прищемил кожу.

– Вокруг стойки кресла. И на правое запястье.

– Десять миллионов. Ты будешь дураком, если откажешься.

В ответ на пол упала еще пара наручников.

– Левая рука, через цепь твоего приятеля, теперь правая рука. Чуть назад. И чтоб я тебя видел, а не то расстанешься с коленной чашечкой.

Двое мужчин на корточках сидели на полу, прикованные друг к другу и к стойке кресла. Декстер надеялся, что она выдержит рывок гиганта.

Обогнув их по широкой дуге, дабы его не ухватили за ногу, Декстер прошел к кабине пилотов. Капитан даже не обернулся, подумав, что дверь открывает владелец, решивший узнать, как идут дела. В следующее мгновение ему в висок уперся ствол пистолета.

– Капитан Степанович, не так ли? – спросил голос.

Фамилию назвал ему Вашингтон Ли, перехвативший электронное письмо, посланное из Уичиты.

– Против вас я ничего не имею, – продолжил угонщик. – Вы и ваш друг – профессионалы. Как и я. Так давайте ими и останемся. Профессионалы не совершают неблагоразумных поступков, если могут этого избежать. Согласны?

Капитан кивнул. Попытался оглянуться, посмотреть, что делается в салоне.

– Ваш работодатель и его телохранитель обезоружены и прикованы к фюзеляжу. Помощи ждать неоткуда. Пожалуйста, делайте все, что я скажу.

– Что вы хотите?

– Измените курс. – Мститель взглянул на электронный указатель курса. – Предлагаю три-ноль-пять градусов. Обогнем восточную оконечность Кубы, поскольку у нас нет разрешения на пролет над ее территорией.

– Куда летим?

– В Ки-Уэст, штат Флорида.

– США?

– Земля моих отцов, – ответил мужчина с пистолетом.

(обратно)

Глава 32 Выдача

Декстер выучил на память маршрут от Сан-Мартина до Ки-Уэста, но необходимости в этом не было. Авионика «Хокера» была настолько простой, что даже далекий от авиации человек мог проследить на жидкокристаллическом дисплее отклонение реального курса от намеченного.

Через сорок минут под правым бортом промелькнули огни Гренады. Два часа они летели над водой, прежде чем увидели южную оконечность Доминиканской Республики. Еще через два часа, когда они находились между Кубой и Андросом, самым большим из Багамских островов, Декстер наклонился вперед и коснулся уха француза мушкой автоматического пистолета.

– Отключи транспондер.[308]

Второй пилот посмотрел на югослава, который пожал плечами и кивнул. Без транспондера, постоянно посылающего идентификационный сигнал, «Хокер» превратился в точку на радаре для того, кто очень уж пристально вглядывался в экран. А тот, кто не вглядывался, вообще мог его не увидеть. С другой стороны, «Хокер» разом трансформировался в подозрительного нарушителя границы.

Юг Флориды, далеко вдающийся в море, входит в идентификационную зону защиты с воздуха, призванную прикрыть юго-восточное побережье США в постоянной войне с наркоконтрабандистами. Любой, кто пытается войти в ИЗЗВ без полетного плана, ввязывается в игру кошки-мышки с эффективной поисковой системой.

– Опускаемся до четырехсот футов, – приказал Декстер. – Быстро. Выключить все наружное и внутреннее освещение.

– Это очень низко, – пробормотал пилот, начав снижение с тридцати тысяч футов. В самолете погасли все огни.

– Представьте себе, что это Адриатика. Раньше вы это делали.

Он говорил правду. Пилотируя истребитель ВВС Югославии, Степанович имитировал атаки на хорватское побережье на высоте менее четырехсот футов, чтобы не засветиться на экране радара. Так что подобный маневр не составил для него труда.

Мерцающее под луной море завораживало. Буквально притягивало пилота, манило к себе, раскрывало ему смертельные объятия. При высоте менее пятисот футов высотомеры зачастую давали неправильные показания, их приходилось постоянно проверять. В девяноста милях к юго-востоку от Исламорады «Хокер» снизился до четырехсот футов и над Сантаренским проливом помчался к Флорида-Кис.[309]

– Аэропорт Ки-Уэста, посадка два-семь, – назвал Декстер конечную цель.

Он заранее изучил план аэропорта. Единственная взлетно-посадочная полоса тянулась с запада на восток. Все ангары, терминалы, административные сооружения располагались у восточного края полосы. Приземление на западном краю позволяло выиграть драгоценные минуты: полиции требовалось время, чтобы проехать всю посадочную полосу с востока на запад. Курс два-семь говорил о том, что при посадке самолет должен лететь точно на запад.

В пятидесяти милях от точки приземления их заметили. В двадцати милях от Ки-Уэста расположен Куджо-Ки, над которым на высоте двадцать тысяч футов висит на кабеле огромный воздушный шар. В отличие от большинства радаров, которые «смотрят» вперед и вверх, радары, закрепленные на воздушном шаре Куджо-Ки, смотрят вниз. И засекают любой самолет, пытающийся войти в воздушное пространство на предельно низкой высоте.

Но и воздушным шарам требуется техническое обслуживание. Так что иногда «Куджо» опускают на землю, через нерегулярные интервалы. Заранее об этом не сообщается. Совершенно случайно его опустили предыдущим вечером, а ночью вновь начали поднимать. С высоты в десять тысяч футов радары обнаружили «Хокер», низко летящий над морем, с выключенным транспондером, без полетного плана. В течение нескольких секунд два «Ф-16» стартовали с базы ВВС в Пенсаколе.

Поднимаясь все выше и пробив звуковой барьер, «боевые соколы» взяли курс на юг, к последнему из островов. В тридцати милях от аэропорта капитан Степанович сбросил скорость до двухсот узлов. Справа поблескивали огни Куджо-Ки и Шугарлоуф-Ки. Радары истребителей засекли нарушителя, и пилоты чуть изменили курс. При скорости в тысячу узлов они быстро настигали «Хокер».

Так уж вышло, что в ту ночь в диспетчерской вышке дежурил Джордж Таннер. Он уже собирался закрывать аэропорт, когда зазвучала сирена тревоги. Местоположение нарушителя показывало, что он намеревается садиться, и такое решение могло только приветствоваться. Нарушителям с выключенными огнями и транспондером при перехвате давалось только одно предупреждение, указывалось, где и когда они должны приземлиться. Если указание не выполнялось, истребители открывали огонь: война с контрабандистами велась на полном серьезе.

Но при этом существовала вероятность того, что самолет не имеет никакого отношения к перевозкам наркотиков, просто в бортовых системах возникли серьезные неисправности, а потому экипажу предоставлялся один шанс на посадку. Так что выключать прожектора посадочной полосы Таннер не стал. Пилоты «Хокера» увидели их с двадцати миль.

Над ними «Ф-16» начали гасить скорость. Для них скорость в двести узлов практически равнялась скорости касания земли при посадке.

В десяти милях от места посадки «соколы» видели «Хокер» по красному свечению сопл реактивных двигателей по обе стороны хвоста. Истребители перестроились для атаки.

– Неопознанный двухмоторный самолет, немедленно садитесь, – прозвучал в наушниках капитана Степановича голос ведущего звена истребителей. – Немедленно садитесь.

Капитан Степанович выпустил шасси, пришли в действие закрылки. Позади осталась база ВМФ на Чика-Ки. Колеса «Хокера» коснулись бетона и покатились по территории США.

Часом раньше Декстер надел свободные наушники и второй рукой держал перед собой микрофон. Как только «Хокер» приземлился, он вышел на связь с диспетчером.

– Неопознанный «Хокер» вызывает диспетчерский пункт Ки-Уэста, слышите меня?

Ему тут же ответил голос Джорджа Таннера:

– Слышу вас хорошо.

– Диспетчерский пункт, на борту самолета преступник, убивший на Балканах много людей, в том числе и американца. Он прикован к сиденью. Пожалуйста, сообщите своему начальнику полиции, что преступника необходимо арестовать и держать под наблюдением до прибытия федеральных маршалов.

Не дожидаясь ответа, он отключил связь и повернулся к капитану Степановичу:

– Остановитесь в самом конце полосы, и мы расстанемся. – Угонщик сунул пистолет в карман комбинезона. На взлетно-посадочную полосу, в самом ее начале, выехали пожарная и патрульные машины, а также «Скорая помощь» и устремились к остановившемуся «Хокеру». – Откройте, пожалуйста, люк и опустите трап.

В салон он вернулся в тот момент, когда вновь вспыхнули огни. Оба пленника заморгали от яркого света. Через открытый люк Декстер видел приближающиеся к самолету мигалки. Нарастал и пока едва слышный вой сирен.

– Где мы?! – выкрикнул Зоран Зилич.

– В Ки-Уэсте, – ответил Декстер.

– Почему?

– Помнишь лужайку? В Боснии? Весной девяносто пятого? Американского юношу, умоляющего сохранить ему жизнь? Так вот это, – он указал на открытый люк, – подарок от его дедушки.

Он спустился с трапа, направился к переднему шасси. Двумя выстрелами спустил два колеса. Огораживающий территорию аэропорта забор находился в двадцати ярдах. Темный комбинезон быстро растворился в ночи, как только Кел перемахнул через забор и направился в заросли.

Деревья вскоре скрыли огни аэропорта, тогда как впереди он видел свет от проносящихся по автостраде легковушек и грузовиков. Достал сотовый телефон и, как только засветился маленький дисплей, набрал номер. В Виндзоре, провинция Онтарио, ему ответил мужской голос.

– Мистер Эдмонд?

– Он самый.

– Посылка из Белграда, о которой вы просили, только что прибыла в аэропорт Ки-Уэста, штат Флорида.

Больше ничего не сказал и отключил связь, оборвав радостный вопль старика. На всякий случай бросил сотовый телефон в болото рядом с тропой.

Десять минут спустя вашингтонского сенатора оторвали от обеда, а меньше чем через час два федеральных маршала из Майами уже спешили на юг. До того как маршалы проскочили Исламораду, водитель, только что выехавший из Ки-Уэста, увидел на обочине одинокую фигуру в комбинезоне. Решил, что это тоже дальнобойщик, у которого вышел из строя автомобиль, остановился.

– Я еду до Маратона! – крикнул он, высунувшись из кабины. – Подойдет?

– В Маратон мне и надо, – ответил мужчина.

До полуночи оставалось двадцать минут.

Весь день 9 сентября ушел у Кевина Макбрайда на то, чтобы добраться до дома. Майор ван Ренсберг, продолжая поиски незваного гостя и успокаивая себя тем, что его работодатель в безопасности, отдал приказ отвезти цэрэушника в столицу республики. Морено выделил джип, на котором Макбрайда доставили в Парамарибо. Оттуда самолетом авиакомпании «КЛМ» он прилетел на остров Кюрасао. Потом в международный аэропорт Майами и наконец в Вашингтон. Три перелета отняли массу времени и сил, так что домой он приехал поздно вечером совершенно разбитым. В понедельник рано утром уже был на работе, но, войдя в кабинет Пола Деверо, застал начальника за столом.

С посеревшим лицом. Постаревшим на добрый десяток лет. Деверо знаком предложил Макбрайду сесть, пододвинул к нему лист бумаги.

На местах все хорошие репортеры лезут из кожи вон, чтобы наладить отношения с полицией. Корреспондент «Майами герольд» в Ки-Уэсте не был исключением. О событиях субботней ночи он узнал от своих друзей в полиции в воскресенье днем, так что его материал успел попасть в утренний выпуск понедельника. Синопсис заметки Деверо нашел на своем столе. Рассказ о полевом сербском командире, подозреваемом в массовых убийствах, которого взяли в его же самолете после посадки в международном аэропорту Ки-Уэста, занимал треть первой полосы.

– Святой боже, – прошептал Макбрайд, прочитав синопсис. – А мы думали, Мститель сбежал.

– Нет. По всему выходит, что он захватил самолет, – ответил Деверо. – Знаешь, что это означает, Кевин? Нет, конечно, не знаешь. Моя вина. Мне следовало тебе все рассказать. Проект «Сапсан» мертв. Два года работы коту под хвост. Без него мы не можем двигаться дальше.

И шаг за шагом интеллектуал раскрыл своему заместителю план, реализация которого могла бы нанести мощный удар по терроризму.

– И когда он должен был вылететь в Карачи, на встречу в Пешаваре?

– Двадцатого. Мне не хватило каких-то десяти дней.

Деверо поднялся, подошел к окну, посмотрел на листву, повернулся к Макбрайду.

– Я здесь с рассвета, после того как мне позвонили, чтобы сообщить новости. Все спрашиваю себя, как он это сделал, этот чертов Мститель?

Макбрайд молчал, на его лице читалось сочувствие.

– Он далеко не глуп, Кевин. Я не верю, что меня победил глупец. Умный, куда умнее, чем я думал. Всегда опережал меня на один шаг… Должно быть, знал, кто его противник. И узнать об этом он мог только у одного человека. Знаешь, от кого, Кевин?

– Не имею понятия, Пол.

– От этого лицемерного мерзавца из ФБР, Колина Флеминга. Но даже если его предупредили, как он сумел меня побить? Он, должно быть, догадался, что мы заручимся содействием посольства Суринама. Вот и придумал профессора Медверса Ватсона, охотника за бабочками. Как ширму. Мне следовало догадаться об этом, Кевин. Профессор был ему нужен для того, чтобы его раскрыли. Два дня назад я получил информацию от наших людей в Суринаме. Знаешь, что они мне сообщили?

– Нет, Пол.

– По второму Комплекту поддельных документов, которым он воспользовался, под именем англичанина Генри Нэша он получил визу в Амстердаме. Мы не подумали об Амстердаме. Умный, чертовски умный тип. Так что не случайно Медверс Ватсон прорвался в Сан-Мартин и умер в джунглях. Так было задумано. Тем самым он выиграл себе шесть дней. Успел и попасть в Сан-Мартин, и провести разведку с вершины хребта. А потом приехал ты.

– Но я тоже упустил его, Пол.

– Только потому, что южноафриканец все делал по-своему. Конечно же, Мститель хотел, чтобы пеона нашли в одиннадцать часов. Чтобы поднялась тревога. Чтобы спустили собак. Именно для того, чтобы все решили, будто он убил охранника и занял его место.

– Но в этом и моя вина. У меня действительно создалось впечатление, что на территорию резиденции попал лишний охранник. Должно быть, показалось. На рассвете выяснилось, что никого не убивали, все на месте.

– Но было уже поздно. Он угнал самолет.

Деверо подошел к своему заместителю, положил руку ему на плечо.

– Кевин, мы дали маху. Он выиграл, я проиграл. Но спасибо тебе за все, что ты сделал. Что же касается Колина Флеминга, этого ханжи, который предупредил его, то я найду возможность разобраться с ним. С этого момента мы начинаем вновь. УБЛ по-прежнему на свободе. По-прежнему плетет нити заговора против Америки. Я хочу, чтобы завтра все собрались у меня в восемь утра. На кофе и пончики. Послушаем информационный выпуск Си-эн-эн и возьмемся за работу. Проанализируем прошлое и наметим планы на будущее. Двинемся в новом направлении, ставя перед собой прежнюю цель.

Макбрайд встал, повернулся, чтобы уйти. У двери его остановил голос Деверо.

– Знаешь, чему научили меня тридцать лет работы в Управлении? Бывают ситуации, когда верность мы ставим превыше чувства долга.

(обратно) (обратно)

Эпилог Верность

Кевин Макбрайд прошел по коридору и свернул в мужской туалет. Он вымотался донельзя: бесконечные перелеты, поездки, волнения, недосыпание просто валили с ног.

Посмотрел на усталое лицо в зеркале, думая над последней, пророческой фразой Деверо. Сработал бы проект «Сапсан»? Клюнул бы на приманку саудовский супертеррорист? Приехали бы его помощники в Пешавар? Перехватил бы спутник их звонок?

Теперь рассуждать об этом не имело смысла. Теперь Зилич мог поехать только в зал суда, а оттуда в тюрьму строгого режима. Сделанного не вернешь.

Он несколько раз плесканул водой в лицо, вновь посмотрел на мужчину в зеркале. Тридцать лет службы, считаные месяцы до ухода на пенсию в декабре.

Весной он и Молли сделают то, что он давно ей обещал. Их сын и дочь закончили колледж, начали работать. Он надеялся, что дочь и ее муж скоро порадуют его внуком, которого он будет безбожно баловать. А пока они купят большой дом на колесах и поедут в Скалистые горы. И он знал, что в Монтане его будет ждать отличная рыбалка.

Молодой агент, недавно присоединившийся к их команде, вышел из кабинки, стал мыть руки в соседней раковине. Они улыбнулись друг другу, как того требовал командный дух. Макбрайд оторвал бумажное полотенце, начал вытирать лицо.

– Кевин, – обратился к нему молодой.

– Да.

– Можно задать вопрос?

– Почему нет?

– В каком-то смысле личный.

– Тогда я, возможно, не отвечу.

– Татуировка на вашей левой руке. Улыбающаяся крыса со спущенными штанами. Что она означает?

Макбрайд по-прежнему смотрел в зеркало на свое лицо, но, похоже, видел двух молодых джи-аев, набравшихся пива и вина, смеющихся до слез теплой сайгонской ночью, яркую лампу, китайца, трудящегося над татуировкой. Двух молодых американцев, связанных нерушимыми узами, как бы ни разошлись их пути. И несколько недель тому назад перед ним положили тонкое досье, в котором упоминалась вытатуированная на левой руке смеющаяся крыса. Приказали найти этого человека и проследить, чтобы его убили.

Он надел на руку часы, защелкнул браслет, перед тем как опустить рукав, глянул на окошечко календаря. 10 сентября 2001 года.[310]

– Это та еще история, сынок, – ответил Барсук, – но случилась она давно и далеко отсюда.

OCR: Ustas SmartLib

Psion Pocket Library

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Обманщик

Холодная война продолжалась сорок лет. Обычно говорят, что ее выиграл Запад. Но не без потерь.

Эта книга посвящается тем, кто большую часть своей жизни провел в тайных операциях.

Такое было время, друзья.

Пролог

Летом 1983 года тогдашний директор британской секретной разведывательной службы (Интеллидженс Сервис), несмотря на некоторое сопротивление своих сотрудников, санкционировал создание нового отдела.

Сопротивление исходило главным образом от руководителей уже существовавших отделов, которые давно разделили мир на сферы своего влияния. Предполагалось, что новый отдел будет выполнять свои задачи на любой территории, в любом уголке земли, а это грозило нарушить сложившуюся систему расстановки сил.

Создать новый отдел побудили две причины. Во-первых, несмотря на царившее в Вестминстере и Уайтхолле и особенно в правительстве консерваторов упоение победой на Фолклендских островах, никто не мог ответить на постоянно задававшийся чрезвычайно неприятный вопрос: почему высадившиеся в Порт-Стэнли войска аргентинского генерала Гальтьери застали нас врасплох?

Больше года разные отделы Интеллидженс Сервис безуспешно пытались найти ответ на этот вопрос. Все споры между ними неизменно сводились к обвинениям и контр-обвинениям типа «нас не предупреждали» и «нет, вас предупреждали». Министр иностранных дел лорд Каррингтон понял, что обязан уйти в отставку. Несколько лет спустя подобный скандал пережила Америка, когда возле Локерби разбился пассажирский самолет компании «Пан Американ». Тогда одно агентство заявило, что оно предупреждало о грозящей катастрофе, а другое – что оно не получало никаких предупреждений.

Второй причиной было недавнее восшествие на престол Генерального секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Юрия Андропова, который в течение пятнадцати лет занимал пост председателя КГБ. Сохранив преданность КГБ, Андропов все больше поощрял агрессивные методы шпионажа и «активные операции» против Запада. Известно, что среди таких активных операций он отдавал предпочтение дезинформации в самом широком смысле слова: распространению заведомо ложных сведений, вербовке агентов влияния, физическому устранению известных личностей. Все эти операции должны были посеять взаимное недоверие и неуверенность среди союзников.

Миссис Тэтчер, которой тогда Советы присвоили титул «Железная леди», придерживалась такой точки зрения, что КГБ следует отплатить той же монетой, и заявила, что ее не пугает намерение британских спецслужб сыграть с КГБ ответный матч.

Новому подразделению было дано громоздкое название «Отдел дезинформации и психологической обработки». Разумеется, это название было сразу сокращено до «Отдела дезинформации».

Был назначен руководитель нового отдела. Какие-то остряки сразу окрестили его «Обманщиком» – очевидно, по тем же соображениям, по которым шефа отдела технических средств называли «Квартирмейстером», а начальника юридического отдела – «Юристом».

Директора Интеллидженс Сервис сэра Артура можно было бы критиковать (и позже его действительно критиковали, ведь судить задним числом всегда проще, чем предвидеть) за неудачный выбор. Руководителем отдела дезинформации он назначил не опытного бюрократа, осторожного и изворотливого, как любой истинный правительственный чиновник, а бывшего тайного агента разведки, работавшего в восточногерманском отделе.

Этим человеком был Сэм Маккриди, и он возглавлял отдел дезинформации в течение семи лет. Но все хорошее когда-то кончается. Поздней весной 1990 года в самом сердце Уайтхолла состоялся разговор…

* * *

В приемной из-за стола поднялся молодой секретарь с отработанной улыбкой.

– Доброе утро, сэр Марк. Постоянный заместитель просил немедленно проводить вас к нему.

Он открыл дверь в кабинет постоянного заместителя министра иностранных дел и по делам содружества, пропустил посетителя и прикрыл за ним дверь. Сэр Роберт Инглис, приветливо улыбаясь, встал.

– Марк, дорогой мой, как хорошо, что вы пришли!

Директор разведывательной службы, даже свежеиспеченный, не может не насторожиться, встретив такой теплый прием со стороны почти незнакомого человека, который вдруг начинает разговор с тобой, как с родным братом. Сэр Марк настроился на трудную беседу.

Заместитель министра предложил ему сесть, открыл лежавшую на столе потрепанную вализу и извлек из нее желтовато-коричневую папку с красной диагональной полосой.

– Вы уже совершили поездку по своим центрам и, конечно, поделитесь со мной впечатлениями? – спросил он.

– Разумеется, Роберт, – в свое время.

Вслед за папкой с совершенно секретными документами сэр Роберт Инглис вынул тетрадь в красной бумажной обложке, скрепленную черной пластиковой спиралью. – Я уже ознакомился, – начал он, – с вашим докладом «Интеллидженс Сервис в девяностые годы», а также с последним перечнем требований наших координаторов. Судя по всему, вы чрезвычайно тщательно учли все их требования.

– Благодарю вас, Роберт, – сказал директор. – Значит, я могу рассчитывать на поддержку вашего министерства?

Улыбка дипломата могла бы выиграть приз на американском телешоу.

– Дорогой Марк, с большей частью ваших предложений у нас нет никаких проблем. Но у меня есть совсем немного вопросов, которые я хотел бы с вами обсудить.

«Ну начинается», – подумал директор Интеллидженс Сервис.

– Например, правильно ли я понял, что финансирование предлагаемых вами новых зарубежных центров уже согласовано с Министерством финансов и необходимые средства распределены по бюджетам разных ведомств?

Собеседники отлично знали, что средства на содержание Интеллидженс Сервис поступают не только и не столько из бюджета Министерства иностранных дел. В отличие от бюджета американского ЦРУ реальный бюджет британской Интеллидженс Сервис известен крайне ограниченному числу лиц и распределяется между всеми министерствами, получающими правительственные дотации и субсидии, включая даже такие далекие от разведки учреждения, как, например, Министерство сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия, – возможно, в расчете на тот случай, если когда-нибудь ему потребуются точные сведения о количестве трески, вылавливаемой исландцами в Северной Атлантике.

Поскольку Интеллидженс Сервис получает средства из различных, часто тайных, источников, Министерство иностранных дел не может «надавить» на разведывательную службу, пригрозив урезать финансирование, если не будут удовлетворены их требования. Сэр Марк кивнул.

– Здесь нет проблем. Мы были в Министерстве финансов, объяснили ситуацию, предварительно согласовав все вопросы с кабинетом министров, и финансисты нашли необходимые деньги. Они скрыты в статьях расходов на научно-исследовательские работы самых безобидных министерств.

– Превосходно, – просиял постоянный заместитель министра, будто наконец-то исполнилась его давнишняя мечта. – Тогда давайте обсудим только то, что входит в сферу моей компетенции. Не знаю, каково положение со штатами у вас, но мы испытываем определенные трудности с содержанием большого числа агентов, особенно после окончания холодной войны и освобождения Центральной и Восточной Европы. Вы понимаете, что я имею в виду?

Сэр Марк отлично понял, что имеет в виду заместитель министра. За последние два года крушение коммунистической системы быстро меняло дипломатическую карту мира. Министерство иностранных дел стало искать пути внедрения в страны Центральной Европы и Балканского полуострова; обсуждалась даже возможность открытия мини-посольств в Литве, Латвии и Эстонии, как только те добьются долгожданной независимости от Москвы. По мнению заместителя министра, отсюда следовало, что после окончания холодной войны его коллеги из разведывательной службы, в отличие от дипломатов, должны были сокращать число своих агентов. Сэр Марк не разделял такого мнения.

– У нас тоже нет иного пути, кроме поиска новых сотрудников. Не говоря о трудностях подбора подходящих кандидатур, одна лишь их подготовка занимает шесть месяцев. Только после этого мы можем ввести нового сотрудника в штат Интеллидженс Сервис и высвободить подготовленного агента для работы за рубежом.

Дипломат перестал улыбаться и подался вперед.

– Мой дорогой Марк, именно об этом я и хотел с вами поговорить. О предоставлении мест в наших посольствах, сколько и кому.

Сэр Марк внутренне застонал. Этот ублюдок нащупал самое больное место. «Добраться» до разведывательной службы через ее бюджет Министерство иностранных дел не может, но одна козырная карта у него всегда наготове. В большинстве случаев агенты разведки работают за рубежом под крышей посольств. Значит, посольство становится хозяином агента. Нет штатной единицы для прикрытия, нет и места для агента.

– Каковы же, по вашему мнению, перспективы нашего сотрудничества, Роберт? – спросил он.

– Боюсь, мы будем просто не в состояниипредложить должности некоторым из ваших наиболее… ярких сотрудников. Например агентам, о деятельности которых хорошо осведомлена другая сторона. Тем, кто только прикрывается бронзовой дощечкой на двери кабинета. Во времена холодной войны это было приемлемо, в новой Европе такие агенты будут как бельмо на глазу. Лишний повод для обид. Я уверен, вы это тоже понимаете.

Оба собеседника хорошо знали, что работающие за рубежом агенты делятся на три категории. К первой относятся «нелегальщики», не защищенные дипломатическим паспортом; они не имеют прямой связи с посольством и потому не заботили сэра Роберта Инглиса. Агенты, входящие в штат посольства, делятся на «объявленных» и «необъявленных».

Истинные функции объявленного агента, который сидел в своем кабинете за дверью с бронзовой дощечкой, были общеизвестны. В прошлом иметь такого агента было мечтой любой разведслужбы. В странах коммунистического лагеря и третьего мира диссиденты, просто недовольные и вообще все желающие точно знали, к кому в посольстве им нужно обратиться, чтобы, как на исповеди, выплакать свои беды. Таким путем собирали богатый урожай информации и находили знаменитейших перебежчиков.

Заместитель министра хотел сказать, что впредь он не хочет иметь дело с такими агентами и не будет предоставлять им дипломатические должности. Он был предан прекрасной традиции своего министерства: ублаготворять любого, кто не имел счастья родиться британцем.

– Я понимаю, о чем вы говорите, Роберт, но я не могу начать и не начну свою работу директором Интеллидженс Сервис с увольнения опытных агентов, которые преданно служили много лет.

– Подыщите для них другую работу, – предложил сэр Роберт. – В Центральной или Южной Америке, в Африке…

– Но не могу же я упрятать их в Бурунди до самой пенсии.

– Тогда предложите им какую-нибудь канцелярскую работу. Здесь, дома.

– То есть то, что называется «работой не по специальности», – уточнил директор. – Практически все откажутся от такого предложения.

– Тогда они должны уйти на пенсию раньше срока, – спокойно сказал дипломат и снова подался вперед. – Марк, дорогой мой, это не предмет для торга. Можете быть уверены, со мной согласятся «мудрецы», тем более что я – один из них. Мы не станем возражать против щедрых компенсаций, но…

Пятью «мудрецами» были постоянные заместители секретаря кабинета министров, министров иностранных дел, внутренних дел, обороны и финансов. Эти люди сосредоточили в своих руках огромную власть. Помимо всего прочего они назначали (или – что почти одно и то же – рекомендовали премьер-министру) директора Интеллидженс Сервис и генерального директора Службы безопасности, MI5. Сэр Марк расстроился, но он знал, в чьих руках реальная власть. Очевидно, ему придется уступить.

– Хорошо, но мне потребуется соответствующее официальное распоряжение.

Он имел в виду, что в глазах своих сотрудников ему хотелось бы остаться чистым: каждый должен понять, что он лишь подчиняется приказу сверху. Теперь сэр Роберт Инглис мог позволить себе широкий жест.

– Распоряжение будет подготовлено немедленно, – сказал он. – Я попрошу других «мудрецов» собраться на совещание, чтобы утвердить новые правила, которые соответствовали бы изменившейся ситуации. Вам же в свете этих новых правил, которые не заставят себя ждать, я порекомендовал бы изучить то, что юристы называют «групповым иском», и таким образом установить типичные пункты обвинения.

– Групповой иск? Пункты обвинения? О чем вы говорите? – не понял сэр Марк.

– О прецеденте, дорогой мой Марк. Об одном-единственном прецеденте, который затем можно будет использовать в отношении всей группы.

– Вы предлагаете найти козла отпущения?

– Это слишком грубо сказано. Увольнение с щедрой пенсией едва ли можно назвать жертвоприношением. Возьмите одного из ваших сотрудников, преждевременный уход которого не вызовет кривотолков, устройте слушание и таким образом создайте прецедент.

– Одного из сотрудников? Вы имеете в виду какого-то конкретного человека?

Сэр Роберт побарабанил пальцами по столу и перевел взгляд на потолок.

– Ну, вы можете начать с Сэма Маккриди.

Ну конечно. Обманщик. Сэр Марк знал, что уже три месяца, со времени последней нашумевшей операции в Карибском море, предпринятой по инициативе Сэма Маккриди, в Министерстве иностранных дел к нему относились почти как к сорвавшемуся с цепи Чингисхану. Действительно, странно. Такой… стреляный воробей.

* * *

Возвращаясь в свою штаб-квартиру – Сенчери-хаус, расположенную на другом берегу Темзы, сэр Марк задумался. Он понимал, что заместитель министра иностранных дел неспроста назвал Сэма Маккриди – на самом деле он настаивал на его увольнении. С точки зрения директора Интеллидженс Сервис, менее удобную кандидатуру найти было трудно.

В 1983 году, когда Сэм Маккриди стал руководителем отдела дезинформации, сэр Марк, сверстник Маккриди, был заместителем инспектора, то есть лишь одной ступенькой выше на служебной лестнице. Ему нравился странноватый, немного высокомерный агент, только что назначенный сэром Артуром на новый пост, впрочем, тогда он нравился всем.

Вскоре сэра Марка на три года отправили на Дальний Восток (он свободно говорил по-китайски). Вернувшись в 1986 году, он получил повышение – должность заместителя директора службы. Когда сэр Артур ушел на пенсию, его место занял другой человек, которого сэр Марк сменил лишь в январе.

До отъезда в Китай сэр Марк, как и многие другие, полагал, что Сэм Маккриди недолго продержится в кресле руководителя отдела. Если верить слухам, Обманщик был слишком неуступчив и прямолинеен, чтобы найти общий язык с искушенными в политике старожилами Сенчери-хауса.

Во-первых, ни один из региональных отделов не мог мириться с появлением человека, который намеревался работать на их территориях, тщательно оберегаемых от конкурентов. Могли возникнуть скрытые конфликты, которые под силу уладить лишь опытному дипломату, а Маккриди, несмотря на его многочисленные таланты, дипломатом никто не считал. Во-вторых, всегда немного неряшливый Сэм плохо вписывался в мир безупречно одетых высокопоставленных чиновников, большинство которых были выпускниками привилегированных частных школ.

По возвращении из Китая сэр Марк с удивлением обнаружил, что Сэм Маккриди процветает. Судя по всему, ему удалось добиться завидной преданности от всех сотрудников своего отдела и не вызывать раздражения даже у самых твердолобых руководителей региональных отделов, если приходилось обращаться к ним с просьбами.

Когда его агенты приезжали в отпуск или на инструктаж, он умел разговаривать с ними на их языке. Таким образом, он собрал целую энциклопедию ценнейшей информации, большая часть которой, без сомнения, никогда не разглашалась – в соответствии с принципом сведения числа осведомленных к самому строгому минимуму.

Было известно, что он не гнушается выпить пива с простыми техниками, теми, кто крутит гайки; далеко не каждый руководитель осмеливался на такой демократизм. Между тем, с помощью младшего персонала Маккриди изредка в мгновение ока устанавливал подслушивающее устройство, перехватывал почту или получал поддельный паспорт. В подобных ситуациях руководители других отделов не успели бы оформить необходимые документы.

Все это, равно как и другие раздражающие причуды, вроде пренебрежения к правилам или исчезновения на время по собственной прихоти, едва ли могло вызвать восторг чиновников. Маккриди оставался на своем месте по очень простой причине: он собирал сведения, он передавал информацию, он осуществлял операции, которые заставляли генералов КГБ запасаться таблетками от несварения желудка. Итак, он оставался на посту руководителя отдела… пока оставался.

Сэр Марк вздохнул, выбрался из своего «ягуара» в подземном гараже Сенчери-хауса и на лифте поднялся на верхний этаж, где располагался его кабинет. Сейчас ему ничего не нужно было делать. Сэр Роберт Инглис посовещается со своими коллегами и придумает «новые правила», некие руководящие указания, которые позволили бы расстроенному директору Интеллидженс Сервис честно, хотя и очень неохотно, сказать: «У меня нет выбора».

Руководящие указания (а точнее – приказ) поступили из Министерства иностранных дел лишь в начале июня. Сэр Марк вызвал к себе двух заместителей.

– Немного жестковато, черт бы их побрал, – сказал Безил Грей. – Бороться бесполезно?

– На этот раз – бесполезно, – ответил директор. – Инглис закусил удила, и, как видите, его поддерживают четыре «мудреца».

Документ, который сэр Марк дал своим заместителям, был образцом четкости стиля и безупречной логики. В нем отмечалось, что Восточная Германия, некогда могущественное и наиболее активное государство восточноевропейского коммунистического блока, к третьему октября в полном смысле слова прекратит свое существование. В Восточном Берлине не будет посольства, знаменитая стена уже не разделяет город, грозная секретная полиция, Штази, разбегается, а советские войска постепенно выводятся. Целый регион, в котором когда-то проводились крупнейшие операции, разрабатывавшиеся в Лондоне, превратится в сцену для интермедий или вообще перестанет представлять интерес для разведслужб.

Кроме того, говорилось далее в документе, в Чехословакии приходит к власти симпатичный мистер Вацлав Гавел, а агенты спецслужб этой страны скоро будут учить детишек в воскресных церковных школах. Добавьте к этому крушение коммунистического режима в Польше, Венгрии и Румынии, неминуемый крах его в Болгарии – и вы получите примерное представление о расстановке сил в ближайшем будущем.

– Что ж, – вздохнул Тимоти Эдуардз, – приходится признать, что впредь в Восточной Европе у нас не будет таких операций, какие мы привыкли там проводить, не будет и необходимости в агентах. Они правы.

– Как благородно с вашей стороны, – улыбнулся директор.

Безила Грея он выдвинул сам, это первое, что он сделал, став директором в январе. Тимоти Эдуардз достался ему в наследство от предшественника. Сэр Марк понимал, что Эдуардз мечтает через три года занять его место; понимал он и то, что не имеет ни малейшего желания рекомендовать его на место директора. Не то чтобы Эдуардз был глуп. Напротив, он очень умен, но…

– Здесь совсем не упомянуты другие опасности, – проворчал Грей. – Ни слова о международном терроризме, о росте наркобизнеса, о незаконных военных формированиях – и ни слова о распространении оружия.

В докладе «Интеллидженс Сервис в девяностые годы», который сэр Роберт Инглис прочитал и, очевидно, одобрил, сэр Марк подчеркивал, что угрозы глобального характера будут скорее смещаться, чем ослабевать. Наиболее серьезной опасностью станет распространение огромного количества вооружения – не избытков оружия, произведенного во время войны, а высокотехнологичного современного вооружения, ракет с химическими, бактериологическими и даже ядерными боеголовками. Все это постоянно накапливали диктаторские режимы, в том числе чрезвычайно нестабильные. Лежавший перед ним документ предательски замалчивал эти проблемы.

– Так что теперь будет? – спросил Тимоти Эдуардз.

– Теперь, – спокойно ответил директор, – нам предстоит переселение наших сотрудников. Из Восточной Европы в родные пенаты.

Он имел в виду, что теперь ветераны времен холодной войны, которые, работая в посольствах к востоку от железного занавеса, проводили свои операции, создавали сети местных агентов, вернутся домой – туда, где для них нет работы. Конечно, их место на Востоке займут другие, более молодые агенты, истинная профессия которых никому не будет известна, которые сольются со штатом посольства и не станут оскорблять одним своим присутствием демократии, рождающиеся за «Берлинской стеной». Разумеется, разведывательная служба будет пополнять свои ряды, у директора хватит забот. Но проблема ветеранов оставалась. Куда их девать? Был только один ответ – уволить из Интеллидженс Сервис.

– Нам придется организовать прецедент, – сказал сэр Марк. – Один прецедент, который расчистит путь к досрочному увольнению других.

– Вы кого-то имеете в виду? – спросил Грей.

– Сэр Роберт Инглис имеет. Сэма Маккриди.

Безил Грей в изумлении раскрыл рот.

– Шеф, Сэма нельзя выгонять.

– Никто и не собирается выгонять Сэма, – возразил сэр Марк и повторил слова Роберта Инглиса: – Досрочную щедрую пенсию едва ли можно назвать жертвоприношением.

«Должно быть, – подумал он, – те тридцать сребреников, которые заплатили римляне, были очень тяжелы».

– Печально, конечно, потому что все мы любим Сэма – сказал Эдуардз. – Но решать такие вопросы должен шеф.

– Вот именно. Благодарю вас, – сказал сэр Марк.

Сейчас он впервые понял, почему не стал бы рекомендовать Тимоти Эдуардза на пост директора. Он, сэр Марк, сделает то, что вынужден сделать, но только потому что у него нет другого выхода, и потом будет презирать себя. Эдуардз сделал бы то же самое, но по другой причине; это способствовало бы его карьере.

– Нам придется предложить ему три места, – заметил Грей. – Может, он на что-то согласится.

Грей очень надеялся, что так оно и будет.

– Возможно, – проворчал сэр Марк.

– Что вы имеете в виду, шеф? – спросил Эдуардз.

Сэр Марк раскрыл папку, в которой были результаты его совещаний с начальником отдела кадров.

– Мы можем предложить ему должности начальника тренировочного центра, руководителя административно-финансового отдела или центральной регистратуры.

Эдуардз чуть заметно улыбнулся. «Все будет отлично», – подумал он.

* * *

Две недели спустя виновник всех этих дискуссий беспокойно кружил по своему кабинету, а его заместитель Денис Гонт мрачно изучал лежавшую перед ним бумагу.

– Все не так плохо, Сэм, – говорил он. – Вас не выгоняют. Речь идет просто о другой должности.

– Кто-то хочет от меня избавиться, – убежденно сказал Маккриди.

В то лето лондонцы мучились от жары. Мужчины открыли окно и сняли пиджаки. Гонт был в модной бледно-голубой сорочке, а Маккриди – в неопределенного цвета дешевой рубашке, потерявшей вид от бесчисленных стирок. Кроме того, он так застегнул пуговицы, что рубашка перекосилась. «К ленчу, – подумал Гонт, – какая-нибудь секретарша заметит ошибку и исправит ее с многочисленными ахами и охами». Кажется, все девушки Сенчери-хауса были не против оказать какую-нибудь услугу Сэму Маккриди.

Женщины и Маккриди – эта проблема сбивала с толку Гонта. Впрочем, она сбивала с толку всех. Он, Денис Гонт, при своих шести футах был выше шефа на два дюйма, к тому же он был блондин, не лишен привлекательности и холост. Если дело доходило до женщин, то Гонт никогда не краснел.

Его шеф был среднего роста, обычного телосложения, с редеющими каштановыми волосами, обычно растрепанными. Его одежда всегда выглядела так, словно он в ней спал. Гонт знал, что Маккриди овдовел несколько лет назад, второй раз так и не женился, предпочитая, очевидно, жить в одиночестве в своей маленькой квартире в Кенсингтоне.

Должен же кто-то, размышлял Гонт, убирать его квартиру, стирать белье, мыть посуду? Наверное, у него есть приходящая домработница. Но об этом никто никогда Маккриди не спрашивал, а сам он ничего не рассказывал.

– Вы смело можете соглашаться на любую из этих должностей, – сказал Гонт. – Это сразу выбьет почву у них из-под ног.

– Денис, – тихо возразил Маккриди, – я не школьный учитель. Не бухгалтер и не какой-то чертов библиотекарь. Я намерен заставить этих ублюдков выслушать меня.

– Из этого что-то может получиться, – согласился Гонт. – Совсем не обязательно, что комиссия примет их сторону.

* * *

Как обычно, слушание в Сенчери-хаусе началось в понедельник утром. Комиссия собралась в конференц-зале этажом ниже кабинета директора.

В кресле председателя комиссии сидел, как всегда, безупречно одетый, в темном костюме и университетском галстуке, заместитель директора Тимоти Эдуардз. Место слева от него занял инспектор внутренних операций, а справа – инспектор западного полушария. Несколько в стороне расположились начальник отдела кадров и молодой человек из канцелярии, перед которым лежала груда папок.

Сэм Маккриди вошел последним и сел перед комиссией. В пятьдесят один год он не пополнел и был в хорошей форме. Во всем остальном он казался человеком незаметным. В свое время это качество сослужило ему хорошую службу, чертовски хорошую. Это, и еще то, что он держал в голове.

Правила знали все. Если Маккриди отклонит все три предложенные ему должности, то комиссия может потребовать досрочного увольнения его на пенсию. Но право на слушание, чтобы изменить решение, оставалось за ним.

Маккриди привел с собой Дениса Гонта, который за пять лет стал вторым человеком в отделе. Денис, на десять лет моложе Маккриди, с неотразимой улыбкой и в галстуке выпускника частной школы, сможет, полагал Маккриди, договориться с членами комиссии.

В этой комнате все хорошо знали друг друга и обращались по имени, даже клерк из канцелярии. Это было традицией Сенчери-хауса, возможно, потому, что общество Интеллидженс Сервис было очень замкнутым. Здесь только обращаясь к директору, говорили «сэр» или «господин директор», а за глаза называли его «шефом» или «хозяином». Дверь закрыли, и Эдуардз покашлял, призывая к тишине. Все замолчали.

– Итак, мы собрались здесь, чтобы по возможности беспристрастно обсудить заявление Сэма о его несогласии с решением министерства. Нет возражений?

Возражений не было. Комиссия выяснила, что у Сэма Маккриди нет оснований для жалоб, пока игра будет идти по правилам.

– Денис, насколько я понимаю, вы будете говорить от имени Сэма?

– Да, Тимоти.

В своем сегодняшнем виде британская Интеллидженс Сервис была создана адмиралом сэром Мансфилдом Каммингом, и многие из ее традиций (за исключением, пожалуй, лишь фамильярности в обращении) были заимствованы из британских ВМС. Одной из таких традиций было право прийти на слушание с сослуживцем, выступающим от имени того человека, по инициативе которого начато слушание.

Начальник отдела кадров был краток и конкретен. Руководство решило перевести Сэма Маккриди из отдела дезинформации на другую должность. Он отверг все предложенные места, что позволяет вынести решение о его увольнении. Маккриди просил, если ему нельзя остаться руководителем отдела дезинформации, вернуть его на оперативную работу или в любой отдел, занимающийся подобной работой. Таких должностей нет. Что и требовалось доказать.

Встал Денис Гонт.

– Послушайте, все мы знаем правила. И знаем действительное положение вещей. Это правда, Сэм просил не направлять его в тренировочный центр или на какую-либо бумажную работу. Потому что он и по опыту работы, и по самой своей сути – настоящий оперативник. И один из лучших, если не лучший.

– Никто и не спорит, – пробормотал инспектор западного полушария.

Эдуардз бросил на него предупреждающий взгляд.

– Суть дела в том, – продолжал Гонт, – что, если бы руководство в самом деле хотело найти для Сэма работу, место нашлось бы. Россия, Восточная Европа, Северная Америка, Франция, Германия, Италия. Я думаю, наша служба должна хотя бы попытаться, потому что… – Он подошел к клерку из канцелярии и взял одну из папок. – Потому что через четыре года, в пятьдесят пять лет, он сможет получать полную пенсию…

– Ему предлагалась достаточная компенсация, – вмешался Эдуардз. – Можно даже сказать, чрезвычайно щедрая.

– …потому что, – продолжал Гонт, – за плечами Сэма годы работы, верной службы, часто очень неприятной, а временами крайне опасной. Речь идет не о деньгах, а о том, готова ли наша служба защитить интересы своего сотрудника.

Разумеется, Гонт понятия не имел о разговоре сэра Марка и сэра Роберта Инглиса месяц назад в Министерстве иностранных дел.

– Я хотел бы, чтобы мы вспомнили несколько операций, проведенных Сэмом за последние шесть лет. Начнем с одной из них…

Тот, судьбу которого решала комиссия, бесстрастно смотрел в угол зала. Никто из присутствующих не мог понять, что скрывается за этой бесстрастностью – гнев или отчаяние.

Тимоти Эдуардз бросил взгляд на часы. Он надеялся, что слушание удастся закончить за день. Теперь он в этом уже сомневался.

– Думаю, – говорил Гонт, – все помнят историю с покойным советским генералом Евгением Панкратиным…

(обратно)

Гордость и предубеждения

Глава 1

Май 1983 года

Русский полковник увидел условленный сигнал, но выходил из темного убежища медленно и осторожно. Любая встреча с британским агентом опасна и следовало бы по возможности избегать этих встреч. Но об этой он просил сам. Ему было что сообщить и что потребовать; в письме, которое можно было бы передать через тайник, всего не напишешь. В порыве предрассветного ветра хлопнул и заскрежетал плохо закрепленный лист жести на крыше депо, стоявшего чуть дальше, рядом с железнодорожным полотном. Полковник оглянулся, убедился, что шум не предвещает опасности, и снова всмотрелся в темное пятно возле поворотного круга.

– Сэм! – тихо позвал он.

Сэм Маккриди тоже пока наблюдал. Он уже час прятался в темных углах заброшенной сортировочной станции далекого предместья Восточного Берлина. Он увидел или, скорее, услышал, как пришел русский, и все же выжидал, чтобы убедиться, что по пыли и гравию не шуршат чужие шаги. Казалось, он должен был уже привыкнуть к встречам со своими агентами, и все же каждый раз у него не проходил нервный спазм в желудке.

Убедившись, что они одни и никто за ними не следит, Маккриди в назначенную минуту чиркнул спичкой. Русский заметил сигнал и вышел из-за старого ремонтного барака. Оба предпочли встречаться в темноте, так как один из них был предателем, а другой – шпионом.

Маккриди вышел на освещенное место, помедлил, чтобы русский узнал его, увидел, что он тоже один, и пошел навстречу.

– Евгений, дружище! Сколько лет, сколько зим!

В пяти шагах друг от друга они остановились и окончательно удостоверились, что нет ни подмены, ни ловушки. Встречаться лицом к лицу всегда опасно. Русского могли схватить, сломать на допросах в КГБ и Штази, а потом с его помощью устроить ловушку высокопоставленному британскому разведчику. Могло быть и так, что перехвачено сообщение русского, и теперь он сам шел прямо в капкан, а оттуда – на долгие ночные допросы, после которых его ждала пуля в затылок. Мать-Россия была безжалостна к предателям, особенно если они занимали высокий пост.

Маккриди и Панкратин не обнялись и даже не пожали друг другу руки. Некоторые агенты не могли обойтись без этого, без непосредственного контакта – он их успокаивал. Евгений Панкратин, полковник Советской Армии, прикомандированный к группе войск в Германии, в этом не нуждался: он был спокоен, холоден, необщителен, самоуверен.

Впервые на него обратил внимание в Москве в 1980 году проницательный атташе британского посольства. На дипломатическом приеме на фоне банальных вежливых разговоров его поразило колкое замечание русского о своих соотечественниках. Дипломат не подал виду, не сказал ни слова, но запомнил и сообщил. Вероятный кандидат в агенты. Два месяца спустя была предпринята первая попытка. Полковник Панкратин отвечал уклончиво, но не отказался наотрез. Такая реакция была сочтена положительным знаком. Потом он получил назначение в Потсдам, в группу советских войск в Германии. Эта группа, состоявшая из двадцати двух дивизий общей численностью триста тридцать тысяч человек, держала восточных немцев в рабстве, марионетку Хоннекера – у власти, жителей Западного Берлина – в страхе, а НАТО – в напряжении, в постоянной готовности отразить наступление русских на Среднеевропейской равнине.

Вербовку Панкратина Маккриди взял на себя, это был его конек. Он приступил к делу в 1981 году, и русский полковник был завербован. Все прошло на удивление гладко: Маккриди не пришлось выслушивать никакой болтовни, никаких излияний чувств, не пришлось сочувственно кивать головой… Речь шла только о деньгах.

Люди предают страну своих отцов по разным причинам: чувство обиды, идеологические несогласия, застопорившаяся карьера, ненависть к начальнику, стыд за свои извращенные сексуальные наклонности, страх быть с позором отозванным домой. Русские обычно разочаровывались в своей стране из-за коррупции, лжи и семейственности, с которыми им приходилось сталкиваться на каждом шагу. Но Панкратин был настоящим наемником, ему были нужны только деньги. Он говорил, что когда-нибудь уедет, но прежде намеревался разбогатеть. И на этой встрече он настоял, чтобы потребовать повышения ставок.

Из внутреннего кармана шинели Панкратин достал объемистый коричневый конверт и протянул его Маккриди. Пока Маккриди прятал конверт в кожаной куртке, Панкратин без всяких эмоций рассказывал, какая информация там содержится: имена, места, время, степень готовности войск, их передислокация, приказы и распоряжения, новые назначения, модернизация вооружения. Самыми важными были, конечно, сведения о кошмарных советских мобильных ракетах средней дальности СС-20, оснащенных тремя боеголовками с независимым наведением на цель. А этими целями были британские и европейские города. По словам Панкратина, эти ракеты передислоцировали в леса Саксонии и Тюрингии, откуда они смогут долететь до Осло, Дублина и Палермо. Тем временем на Западе огромные колонны наивных простаков выходили на улицы под социалистическими знаменами, требуя от своих правительств разоружения как жеста доброй воли.

– Эта информация имеет свою цену, разумеется, – сказал русский.

– Разумеется.

– Двести тысяч фунтов стерлингов.

– Согласен.

Сумма не была согласована, но Маккриди знал, что его правительство найдет деньги.

– И еще одно. Я так понял, что меня повысят в звании. До генерал-майора. И переведут. Снова в Москву.

– Поздравляю. И на какую должность?

Панкратин помедлил, чтобы Маккриди лучше осознал всю важность того, что он собирался сказать.

– Заместителем начальника Генерального штаба Министерства обороны.

Маккриди лишился дара речи. Он и не мечтал о том, чтобы иметь своего агента в самых секретных кабинетах здания на улице Фрунзе.

– Когда я выйду из игры, мне понадобится многоквартирный дом. В Калифорнии. Оформленный на мое имя. Может быть, в Санта-Барбаре. Я слышал, это прекрасное место.

– Неплохое, – согласился Маккриди. – А вы не хотели бы обосноваться у нас, в Великобритании? Мы бы позаботились о вас.

– Нет, мне нужно солнце. Калифорнийское. И миллион американских долларов на моем счету.

– Дом можно устроить, – сказал Маккриди. – И миллион долларов тоже. Если информация будет достоверной.

– Не просто дом, Сэм. Многоквартирный. Чтобы жить на ренту.

– Евгений, вы просите от пяти до восьми миллионов американских долларов. Не думаю, чтобы у нас сейчас нашлось столько денег. Даже за вашу информацию.

Русский скупо улыбнулся, сверкнув зубами из-под стриженных по-военному усов.

– Когда я окажусь в Москве, я буду передавать такие сведения, какие вам и не снились. Вы найдете деньги.

– Давайте подождем, пока вы получите новую должность, Евгений. Тогда и поговорим о многоквартирном доме в Калифорнии.

Через пять минут они расстались. Русский вернулся в свой кабинет в Потсдаме, а англичанин пробрался через стену на стадион в Западном Берлине. На контрольном пункте «Чарли» его ждал обыск, поэтому пакет пересечет стену другим, более надежным, но и не таким быстрым путем. Когда пакет окажется на Западе у него в руках, Маккриди вылетит в Лондон.

(обратно)

Октябрь 1983 года

Бруно Моренц постучал и, услышав приветливое «Войдите!», распахнул дверь. Его начальник был в кабинете один. Он сидел за столом внушительного вида в столь же внушительном вращающемся кресле и неторопливо помешивал свой первый за день настоящий кофе в чашке английского фарфора, который принесла внимательная фрейлейн Кеппель, опрятная старая дева, мгновенно выполнявшая любое желание шефа.

Как и Моренц, герр директор принадлежал к тому поколению, которое помнило конец войны и первые послевоенные годы, когда немцы обходились экстрактом цикория, и только американские – а иногда и английские – оккупанты могли себе позволить настоящий кофе. Теперь все не так. Моренцу герр директор ничего не предложил.

Обоим мужчинам было около пятидесяти, но на этом все сходство заканчивалось. Невысокий, пухлый директор кёльнского отделения герр Ауст всегда был идеально причесан и прекрасно одет. Плотный седой Моренц был выше ростом, сутулился и потому казался, особенно в своем неизменном твидовом костюме, неуклюжим, коренастым и неопрятным. Кроме того, он был рядовым государственным служащим и не имел ни малейшего шанса подняться до уровня директора, иметь собственный респектабельный кабинет с фрейлейн Кеппель, которая приносила бы ему до начала рабочего дня колумбийский кофе в чашке английского фарфора.

Наверное, в то утро по всей Германии многие начальники вызывали в свои кабинеты подчиненных, но едва ли где-нибудь еще встречались два человека, которых интересовали бы такие же проблемы. Едва ли где-нибудь еще разговаривали на подобные темы, потому что Дитер Ауст был директором кёльнского отделения западногерманской секретной разведывательной службы.

Штаб-квартира службы размещается в нескольких обнесенных глухой стеной зданиях рядом с небольшим городком Пуллах, что примерно в десяти километрах от Мюнхена, на реке Изар в южной Баварии. Такой выбор может показаться странным, потому что еще в 1949 году столицей Федеративной республики стал Бонн, расположенный на Рейне, в сотнях километров от Пуллаха. Причины этого нужно искать в истории. Западногерманская разведывательная служба была создана американцами сразу после войны в противовес усилиям своего нового врага – СССР. Главой службы они назначили Райнхарда Гелена, который во время войны был шефом немецких шпионов, и на первых порах службу называли просто Организацией Гелена. Американцы хотели, чтобы Гелен работал на территории их оккупационной зоны, которая включала Баварию и юг Германии.

Бургомистр Кёльна, Конрад Аденауэр, был тогда малоизвестным провинциальным политиком. Когда союзники в 1949 году создали Федеративную Республику Германия, Аденауэр стал ее первым канцлером и неожиданно для многих выбрал ее столицей свой родной городок Бонн, находящийся в двадцати пяти километрах от Кёльна вверх по Рейну. Тогда поощрялся переезд в Бонн почти всех федеральных учреждений, однако Гелен устоял, и его служба была лишь переименована, но осталась в Пуллахе. Там она располагается и по сей день. Федеральная разведывательная служба имеет отделения в каждой земле Федеративной Республики. Одно из наиболее важных таких отделений – кёльнское, потому что Кёльн, хоть и не является столицей земли Северный Рейн-Вестфалия (ее столица – Дюссельдорф) – единственный крупный город, соседствующий с Бонном. Кёльн переполнен правительственными учреждениями. К тому же он кишит иностранцами, а немецкая разведывательная служба в отличие от западногерманской контрразведки заинтересована в связях с зарубежными коллегами.

Моренц принял приглашение Ауста сесть и забеспокоился, не сделал ли он что-то не так. Оказалось – ничего.

– Мой дорогой Моренц, не буду ходить вокруг да около. – Ауст изящно вытер губы свежайшим льняным носовым платком. – На следующей неделе наш коллега Дорн уходит на пенсию. Конечно, вы это знаете. Уже известно, кто займет его место. Но преемник очень молод и долго у нас не задержится, помяните мое слово. Есть, однако, одно дело, выполнение которого требует человека более зрелого возраста. Я бы хотел, чтобы вы взяли это дело на себя.

Моренц кивнул, давая понять, что ему все ясно, хотя он даже не догадывался, о чем идет речь. Ауст постучал своими пухлыми пальцами по столу и повернулся к окну, как бы всем своим видом выражая сожаление по поводу некоторых причуд своих коллег. Он тщательно подбирал слова.

– Довольно часто нашу страну посещают высокопоставленные иностранцы, которые, закончив официальные встречи и переговоры, ощущают потребность в отдыхе… в развлечениях. Разумеется, наши министерства охотно организуют посещение первоклассных ресторанов, концертов, оперы, балета. Вы понимаете?

Моренц снова кивнул. Пока ему ни черта не понятно.

– К сожалению, некоторые из наших гостей, особенно из арабских стран или Африки, иногда и европейцы, довольно недвусмысленно дают понять, что они предпочли бы развлечения в женской компании. За деньги, разумеется.

– Девочки по вызову, – сказал Моренц.

– Словом, да. Чтобы эти уважаемые иностранные гости не приставали к портье или таксистам, не искали красных фонарей на Хорнштрассе и не вляпались бы в неприятную историю в баре или ночном клубе, наш чиновник в таких случаях предлагает им позвонить по определенному телефону. Поверьте, дорогой Моренц, так делается в любой столице мира. В этом отношении мы не исключение.

– Мы содержим девочек по вызову? – удивился Моренц.

Ауст был шокирован.

– Содержим? Что вы, конечно, нет. Мы не содержим. И не платим им. Платит сам клиент. Точно так же мы никогда не используем компрометирующие материалы, которые могли бы получить на некоторых из наших высокопоставленных гостей. Наша конституция и законы совершенно определенно запрещают подобные приемы, а мы не можем нарушать законы. Пусть сладкими ловушками занимаются русские и… – он презрительно фыркнул, – французы.

Ауст взял со стола три тощих папки и протянул их Моренцу.

– Здесь данные о трех девочках. Разной внешности. Я прошу вас как зрелого, женатого мужчину взять это на себя. Просто по-отечески держите их под контролем. Убедитесь, что они регулярно проходят медосмотр, поддерживают презентабельный вид. Следите, на месте ли они, здоровы ли, не уехали ли в отпуск. Короче говоря, готовы ли они к работе. Теперь последнее. Время от времени вам может звонить герр Якобсен. Не обращайте внимания, если голос будет другим, это всегда будет герр Якобсен. Он сообщит вам вкусы гостя, вы выберете одну из трех девушек, договоритесь с ней о времени, убедитесь, что она свободна, потом Якобсен позвонит вам еще раз, вы скажете ему о времени и месте, а он передаст информацию гостю. Об остальном наша девушка и клиент договорятся сами. Согласитесь, не слишком обременительное поручение. Оно не должно мешать выполнению ваших основных обязанностей.

Моренц неуклюже поднялся. Потрясающе, размышлял он, выходя из кабинета с папками. Тридцать лет безупречной службы в организации, пять лет до пенсии – и теперь в награду я должен присматривать за проститутками для иностранцев, которым вздумалось порезвиться.

(обратно)

Ноябрь 1983 года

Сэм Маккриди сидел в затемненной комнате в глубоких подвалах лондонского Сенчери-хауса – штаб-квартире британской Интеллидженс Сервис, которую в прессе часто неправильно называют MI6, а свои сотрудники – просто «фирмой». Он смотрел на мерцающий экран: по Красной площади бесконечным потоком тянулась военная мощь СССР или, по крайней мере, малая толика ее. На этой площади ежегодно проводили два парада: в день Первого мая и 7 ноября в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Камера скользнула по вереницам грохочущих танков и замедлилась на тех, кто стоял на трибуне мавзолея Ленина.

– Медленнее, – сказал Маккриди.

Стоявший рядом оператор покрутил регулятор, и панорамные кадры почти застыли. Руководители той страны, которую позднее президент Рейган назовет «империей зла», походили скорее на обитателей дома престарелых. Защищаясь от холодного ветра, старческие лица почти утонули в высоких воротниках пальто под серыми фетровыми шляпами или меховыми шапками.

Самого генерального секретаря там не было. Юрий Андропов, председатель КГБ с 1963 по 1978 год, получивший верховную власть в конце 1982 года после смерти Леонида Брежнева, сейчас медленно умирал в клинике для членов Политбюро в Кунцево. Его не видели с августа этого года и уже не увидят никогда.

На трибуне стояли Черненко, который через несколько месяцев станет преемником Андропова, Громыко, Кириленко, Тихонов и главный теоретик партии желчный Суслов. Здесь же находился министр обороны Устинов, на мундире которого было столько орденов и медалей, что они защищали его от подбородка до пояса не хуже бронежилета. Там было несколько человек, еще не страдавших старческим склерозом: руководитель московской партийной организации Гришин и хозяин Ленинграда Романов. В стороне стоял самый молодой из всех, пока еще чужак в компании кремлевских старцев. Это был Горбачев.

Камера замерла на группе генералов, стоявших за маршалом Устиновым.

– Стоп, – скомандовал Маккриди. Изображение на экране застыло. – Вот тот, третий слева. Можно сделать порезче? А приблизить?

Оператор бросил взгляд на приборную панель и осторожно повернул регулятор. Казалось, камера постепенно приближается к группе генералов, один за другим они выпадали из кадра. Тот, на которого показал Маккриди, сместился слишком далеко вправо. Оператор вернул три-четыре кадра назад – генерал снова оказался в центре экрана. Потом оператор приблизил изображение. Командующий ракетными войсками стратегического назначения наполовину заслонял генерала, но его выдавали усы, которые не часто встретишь у советских военных. Судя по погонам на шинели, он был генерал-майором.

– Черт побери, – прошептал Маккриди, – он добился-таки своего. Он там. – Маккриди повернулся к бесстрастному оператору: – Джимми, как нам раздобыть многоквартирный дом в Калифорнии?

* * *

– Что ж, дорогой Сэм, если ответить вам одним словом, – сказал Тимоти Эдуардз два дня спустя, – то никак. Мы не сможем. Знаю, это неприятно, но я разговаривал с директором и нашими денежными мешками, и ответ был такой, что он просит слишком много.

– Но его информация бесценна, – протестовал Маккриди. – Этот человек дороже золота. Это кладезь чистейшей платины.

– Не спорю, – уклончиво ответил Эдуардз.

Он был моложе Маккриди лет на десять. Птица высокого полета с престижными дипломами и немалым состоянием. Чуть больше сорока – и уже заместитель директора. В его возрасте агент был рад, если ему удавалось стать руководителем зарубежного отделения или бюро, счастлив, если добирался до кабинета шефа отдела, и лишь мечтал о должности инспектора. А Эдуардзу оставался один шаг до кабинета на верхнем этаже.

– Видите ли, – продолжал Эдуардз, – директор недавно был в Вашингтоне. Там он упомянул о вашем агенте в связи с его продвижением по службе. Информацией этого агента мы делились с американскими коллегами с самого начала. Они всегда были довольны. Судя по всему, теперь они были бы рады вести его сами – платить и делать все остальное.

– Он осторожен и обидчив. Меня он знает, но, возможно, не согласится работать на других.

– Бросьте, Сэм. Вы же сами согласились, что он – обычный наемник. Он пойдет туда, где больше денег. А мы по-прежнему будем получать информацию. Организуйте дело так, чтобы передача агента прошла без сучка без задоринки.

Эдуардз замолчал, пустив в ход свою самую обворожительную улыбку.

– Между прочим, вас хочет видеть директор. Завтра, в десять утра. Думаю, я не совершу большого преступления, если скажу, что речь пойдет о новом назначении. На более высокую должность. Давайте смотреть фактам в лицо: все поворачивается к лучшему. Панкратин снова в Москве, значит, ваши контакты с ним будут затруднены. Вы и так слишком долго работали в Восточной Германии. Наши американские коллеги готовы вести Панкратина, а вы получите заслуженное повышение. Возможно, отдел.

– Я привык сам участвовать в операциях, – возразил Маккриди.

– Наверное, лучше сначала выслушать предложение директора, – сказал Эдуардз.

Через двадцать четыре часа Сэм Маккриди был назначен начальником отдела дезинформации и психологической обработки. «Вести́» генерала Евгения Панкратина и платить ему стало ЦРУ.

(обратно)

Август 1985 года

То лето в Кёльне выдалось жарким. Кому было по средствам, отправили своих жен и детей на озера, в горы, в леса или даже на средиземноморские комфортабельные виллы, намереваясь позднее присоединиться к своим семьям. У Бруно Моренца ни виллы, ни даже летнего домика не было. Его карьера застопорилась. Через три года, в пятьдесят пять лет, он уйдет на пенсию. Продвижение по службе уже маловероятно, а значит, его невысокая зарплата вряд ли увеличится.

Моренц сидел на открытой террасе кафе и из высокого бокала потягивал бочковое пиво. Он расслабил узел галстука, а пиджак повесил на спинку стула. Никто не удостаивал его даже беглым взглядом. Он сменил свой теплый твидовый пиджак на легкий полосатый костюм, который казался еще более бесформенным. Он сгорбился над бокалом и изредка ворошил рукой густые седые волосы, превратив их в совсем беспорядочную копну. Моренц относился к числу тех, кого мало интересует собственная внешность, иначе он мог бы причесаться, более тщательно побриться, воспользоваться приличным одеколоном (в конце концов он жил в городе, где его изобрели) и купить себе хорошо пошитый, модный костюм. Он мог бы давно выбросить сорочку со слегка обтрепавшимися манжетами и распрямить плечи. Тогда он приобрел бы вид солидного чиновника. Но ему было наплевать, на кого он похож.

Впрочем, у Моренца тоже была мечта. Когда-то была, очень давно. И эта мечта так и не осуществилась. Пятидесятидвухлетний Моренц, женатый человек, отец двоих взрослых детей, мрачно смотрел на прохожих. Разве он мог знать, что страдал психическим расстройством, которое немцы называют Turschlusspanik. В других языках трудно подобрать точный эквивалент этого слова, оно значит – «страх перед закрывающимися дверями».

Бруно Моренц, этот на вид крупный, общительный мужчина, который добросовестно выполнял свои обязанности, в конце каждого месяца получал скромную зарплату и каждый вечер возвращался к своей семье, в глубине души был глубоко несчастным человеком.

Его тяготилдавнишний брак, в котором никогда не было и намека на любовь, с Ирмтраут – фантастически тупой и грубой женщиной с фигурой, как огромная картофелина. С годами Ирмтраут даже перестала жаловаться на то, что он приносит домой слишком мало денег и не способен добиться повышения по службе. О его работе она знала лишь, что он служит в одном из правительственных учреждений, остальное ее не интересовало. Если Моренц ходил в мешковатом костюме и сорочке с обтрепанными манжетами, то отчасти причиной тому была Ирмтраут, которая давно перестала следить за его одеждой. В их небольшой квартире на безликой улице района Порц она более или менее поддерживала чистоту и порядок, и каждый вечер через десять минут после прихода мужа подавала ужин. Если Моренц задерживался, ему приходилось довольствоваться остывшим блюдом.

Их дочь Ута оставила родителей, едва успев закончить школу, связалась с какими-то деятелями крайне левого толка (из-за политических взглядов дочери Моренца проверяли на благонадежность в собственном отделении) и теперь жила где-то в Дюссельдорфе с разными бренчащими на гитарах хиппи – Бруно никогда не мог узнать, с кем именно, – в самовольно занятом ими доме. Их сын Лутц пока еще жил дома и сутками, как приклеенный, сидел у телевизора – этот прыщеватый юнец заваливал все экзамены и возненавидел образование, которому все взрослые почему-то придавали такое большое значение. В знак протеста против несправедливости в обществе он перешел на прически и одежду в стиле панков, но у него и мысли не появлялось о том, чтобы согласиться на какую-нибудь работу, которую это общество готово было ему предложить.

Бруно пытался делать все, что было в его силах; во всяком случае, он сам верил в это. Он работал добросовестно, аккуратно платил налоги; все, что у него было, отдавал семье и почти не тратил денег и времени на развлечения. Через три года, ровно через тридцать шесть месяцев, его проводят на пенсию. В кёльнском отделении будет небольшая вечеринка, Ауст произнесет речь, все поднимут бокалы с искрящимся вином – а потом он уйдет. Куда? У него будет не только пенсия, но и сбережения, полученные на «второй» работе; эти сбережения в тайне ото всех он хранил на нескольких мелких и средних счетах, размещенных по всей Германии под вымышленными именами. Там наберется достаточно денег, больше, чем кто-либо мог подумать или заподозрить; достаточно, чтобы купить скромный домик и заняться тем, что было ему действительно по душе.

За общительной, дружелюбной улыбкой Бруно Моренца пряталась очень скрытная натура. Он никогда не рассказывал ни Аусту, ни кому-либо другому из коллег о своей «второй работе» – это было строго запрещено и грозило немедленным увольнением. Что же касается Ирмтраут, то ей Бруно никогда не говорил ни слова ни о какой работе вообще, а тем более о своих тайных сбережениях.

Бруно Моренц хотел свободы, и в этом была его главная проблема. Он хотел начать жизнь сначала и теперь вдруг, будто по наитию свыше, понял, что для этого нужно сделать. Дело в том, что Бруно Моренц, который давно уже был немолод, влюбился. Влюбился горячо, безумно. Удивительно, но его Рената, потрясающе красивая молодая Рената, отвечала ему не менее пылкой любовью.

В этот ранний летний вечер, в этом кафе Бруно наконец принял решение. Он все ей объяснит. Он скажет, что решил оставить Ирмтраут, разумеется, хорошо ее обеспечив, бросить работу, уйти на пенсию раньше срока и вместе начать новую жизнь в новом доме мечты, который они купят где-нибудь в его родных местах, на берегу Северного моря.

Настоящая же проблема Бруно Моренца, которой он не замечал, заключалась в том, что он был в глубоком кризисе, который нередко переживают люди среднего возраста. Но он этого не понимал, а поскольку к тому же был профессиональным обманщиком, то и никто другой тоже ничего не замечал.

Двадцатишестилетняя брюнетка Рената Хаймендорф была довольно высокой (почти метр семьдесят) и стройной. В восемнадцать лет она стала любовницей и забавой богатого бизнесмена, который был в три раза старше ее. Эта связь продолжалась пять лет. Потом бизнесмен скоропостижно скончался от сердечного приступа, чему, вероятно, способствовало чревоугодие, злоупотребление спиртными напитками, сигарами и Ренатой. В своем завещании он опрометчиво забыл упомянуть Ренату, а мстительная вдова не изъявила желания исправить ошибку.

Зато девушке удалось основательно почистить их роскошно обставленное любовное гнездышко. Продав мебель, ювелирные украшения и безделушки, которые бизнесмен дарил ей на протяжении пяти лет, Рената выручила кругленькую сумму.

Впрочем, этих денег все равно не хватало, чтобы жить на проценты, чтобы позволить себе продолжать ту же жизнь, к которой Рената привыкла и которую не собиралась менять на заботы и мизерную зарплату секретарши. Она решила заняться делом. В то время Рената в совершенстве овладела лишь искусством возбуждать чувства в ожиревшем, преждевременно одряхлевшем мужчине средних лет, поэтому в бизнесе для нее была открыта только одна дорога.

Она сняла на длительный срок квартиру в тихом, степенном и респектабельном Ханвальде, зеленом пригороде Кёльна. Здесь строили дома только из хорошего кирпича или камня, изредка их делили на квартиры, которые сдавали в аренду. В одном из таких домов жила и работала Рената Хаймендорф. Это было четырехэтажное каменное здание, каждый этаж которого занимала одна квартира. Рената сняла второй этаж. Переехав, она прежде всего занялась перепланировкой квартиры.

Квартира состояла из гостиной, кухни, ванной, двух спален, передней и коридора. Гостиная располагалась слева от передней, рядом с кухней. Дальше, по левую сторону коридора, который поворачивал направо, были первая спальня и ванная комната. Коридор упирался во вторую, большую спальню, так что ванная оказывалась между двумя спальнями. Рядом с дверью во вторую спальню, слева от нее, в стену был встроен огромный шкаф двухметровой ширины, ради которого пришлось пожертвовать частью ванной.

Рената спала в первой спальне, а вторая, большая, была ее рабочим местом. Она была отделана звуконепроницаемыми материалами: замаскированные обоями пробковые пластины закрывали все стены, и даже дверь с двойными стеклами была толсто обита изнутри. Из спальни не доносились звуки, которые могли бы потревожить или насторожить соседей – это и нужно было Ренате. Дверь в эту спальню была всегда закрыта.

В большом коридорном шкафу висели только несколько плащей и обычная зимняя одежда. Зато гардеробы в рабочей спальне были набиты разнообразнейшей экзотической одеждой. Здесь можно было найти полную экипировку школьницы, прислуги, невесты, официантки, няни, медсестры, гувернантки, школьной учительницы, стюардессы, женщины-полицейского и даже формы времен гитлеровской Германии; надзирательницы концлагеря, гитлерюгенд-фюрера или молодой нацистки. Тут же были менее экзотические детали туалета из кожи или синтетики: высокие сапоги, накидки и маски.

В выдвижных ящиках находилась, правда, в более скудном ассортименте, одежда для тех клиентов, которые с собой ничего не приносили, например форма бойскаута, школьника или лохмотья римского раба. Наконец, в углу стояли пыточный табурет, колодки и сундук с цепями, наручниками, ремнями, хлыстами и прочим инвентарем, необходимым для сцен наказания рабов и прочих непокорных.

Рената была отличной проституткой, во всяком случае, она пользовалась успехом. Многие клиенты навещали ее регулярно. Неплохая актриса – проститутка обязана быть актрисой хотя бы в какой-то мере, – она легко и убедительно входила в ту роль, которая нравилась клиенту. Тем не менее, какая-то часть ее мозга всегда оставалась независимой, она лишь наблюдала, все замечала, всех презирала. В работе ее ничто не трогало – во всяком случае, ее личные вкусы были совершенно другими.

Она занималась своим бизнесом три года, а еще через пару лет, заработав изрядное состояние, собиралась все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы там жить на проценты.

В тот день в дверь неожиданно позвонили. Рената встала поздно и была еще в неглиже. Она нахмурилась; клиент должен приходить только в назначенное время. В глазок она увидела искаженную, как в аквариуме, взъерошенную седую шевелюру Бруно Моренца, ее попечителя из Министерства иностранных дел. Она тяжело вздохнула, но тут же, собравшись, лучезарно улыбнулась, всем своим видом выражая радость, и распахнула дверь:

– Бруно, дорого-о-ой…

* * *

Двумя днями позднее Тимоти Эдуардз пригласил Сэма Маккриди на ленч в лондонский клуб Брукса, что на улице Сейнт-Джеймс. Эдуардз был членом нескольких аристократических клубов, но обедать предпочитал у Брукса. Здесь всегда была возможность как бы случайно столкнуться и обменяться ничего не значащими любезными фразами с Робертом Армстронгом, секретарем кабинета министров, который считался одним из наиболее влиятельных людей в Великобритании. Все были уверены, что именно он является председателем комиссии из пяти «мудрецов», которая когда-нибудь станет выбирать нового директора Интеллидженс Сервис и представит его кандидатуру на утверждение Маргарет Тэтчер.

Лишь за кофе в библиотеке под портретами денди эпохи Регентства Эдуардз приступил к делу.

– Сэм, как я уже говорил, все очень довольны, действительно, очень довольны. Но, Сэм, наступает новая эра. Эра, лейтмотив которой можно обозначить словами «по правилам». Использование старых методов, связанных с нарушением законов и правил, должно быть… как бы это выразиться… ограничено?

– Ограничено – самое подходящее слово, – согласился Сэм.

– Хорошо. Далее, полистав документы, нетрудно заметить, что вы еще содержите, вероятно, на всякий случай, несколько агентов, которые на самом деле давно перестали приносить пользу. Возможно, это просто старые друзья. Ничего страшного, если только они не окажутся в щекотливом положении… Если только их не раскроют собственные службы безопасности, и это не создаст для нас массу проблем…

– Каких, например? – уточнил Маккриди.

С документами всегда одна и та же беда: они в любое время доступны для контроля. Только ты заплатил кому-то за услугу, как в папке появляется платежный документ. Эдуардз перестал ходить вокруг до около.

– Я имею в виду Полтергейста. Сэм, я не понимаю, как до сих пор никто не обратил на это внимания. Полтергейст – штатный сотрудник западногерманской разведывательной службы. Если в Пуллахе узнают, что он работал на вас, разразится колоссальнейший скандал. Мы не должны, повторяю, не должны вербовать агентов из числа сотрудников дружественных служб. Это даже не обсуждается. Отделайтесь от него, Сэм. Прекратите любые выплаты. Немедленно.

– Он мой друг, – возразил Маккриди. – Мы давно работаем вместе, с того времени, когда еще не было «Берлинской стены». Он сделал для нас очень много полезного, выполнял опасные поручения, а тогда нам позарез были нужны опытные люди. Нас застали врасплох, у нас не было никого или почти никого, кто мог бы проникать через стену.

– Сэм, это не предмет для дискуссий.

– Я доверяю ему, он – мне. Он никогда меня не подводил и не подведет. Такие отношения не купишь ни за какие деньги. На это уходят годы и годы. Наша небольшая плата – это ничтожная цена.

Эдуардз встал, поставил бокал с портвейном, вытащил из рукава носовой платок и осторожно промокнул губы.

– Избавьтесь от него, Сэм. Боюсь, мне придется подчеркнуть, что это не совет, а приказ. Полтергейст должен исчезнуть.

* * *

Та неделя приближалась к концу. Майор Людмила Ваневская вздохнула, потянулась и откинулась на спинку кресла. Она так устала. Это была очень долгая работа. Она потянулась за пачкой «Мальборо» советского производства, заметила, что ее пепельница полна, и нажала на кнопку.

Из приемной тотчас появился молодой сержант. Ваневская молча показала на переполненную пепельницу. Сержант взял пепельницу, вышел и через несколько секунд вернулся с чистой. Ваневская кивнула. Сержант ушел, плотно прикрыв за собой дверь.

В ее кабинете не принято было болтать или шутить – так Ваневская действовала на людей. Прежде некоторые молодые самцы, обратив внимание на коротко стриженую яркую блондинку в зеленой форме, попытали счастья. Не выгорело. В двадцать пять лет она вышла замуж за полковника и развелась с ним три года спустя: его карьера застопорилась, а ее только начиналась. В тридцать пять она уже не носила форму, а предпочитала строгие черно-серые костюмы и белую блузку с большим галстуком-бабочкой.

Если кто-то еще и думал о Ваневской как о женщине, то лишь до тех пор, пока не сталкивался с холодным, отрезвляющим взглядом ее голубых глаз. Даже в КГБ, никогда не славившемся изобилием либералов, майор Ваневская слыла фанатиком, а фанатизм всегда отпугивает.

Фанатизм Ваневской был связан с ее работой, точнее – с поимкой предателей. Будучи убежденной коммунисткой, не допускавшей и тени сомнения в справедливости коммунистической идеологии, она посвятила свою жизнь непримиримой борьбе с изменниками родины. Их она ненавидела всей душой. Ваневской удалось добиться перевода из Второго главного управления, которое занималось писателями и поэтами, сочинявшими антисоветские стихи, или недовольными рабочими, в независимое Третье главное управление. Здесь занимались высокопоставленными, а потому более опасными предателями – конечно, если они на самом деле были предателями.

Перевод в Третье главное управление устроил ей муж в последние дни их совместной жизни, когда полковник отчаянно пытался хоть чем-то угодить своей жене. После перевода Ваневская получила в свое распоряжение и этот кабинет в безымянном здании недалеко от Садово-Спасской улицы, и этот стол, и эту папку, которая теперь лежала раскрытой перед ней.

На эту папку майор Ваневская потратила два года жизни, хотя поначалу ей удавалось работать лишь урывками, в свободное от других обязанностей время. Руководство поверило ей далеко не сразу. Два года бесконечных проверок и перепроверок, вымаливания помощи от других управлений, постоянной борьбы с этими армейскими сволочами, которые всегда только наводят тень на плетень и выгораживают друг друга; два года сопоставления почти ничего не значащих крох информации – и вот теперь начинала вырисовываться некая картина.

Задача майора Людмилы Ваневской заключалась в поиске вероотступников, подрывных элементов или даже законченных предателей в рядах Советской Армии. Потеря ценной государственной собственности из-за недопустимой халатности – это уже само по себе преступление; безынициативное, бестолковое руководство военными операциями в Афганистане – еще более серьезное преступление, однако папка на ее столе говорила о другом. Теперь Ваневская была убеждена, что из армии утекает информация, утекает не сама по себе, а по чьей-то злой воле. И источник этой утечки занимал высокое, чертовски высокое положение.

Последний лист в папке представлял собой список. Восемь фамилий, пять из которых были уже вычеркнуты, рядом с двумя другими стояли вопросительные знаки, но взгляд Ваневской невольно снова и снова возвращался к восьмой фамилии. Она сняла телефонную трубку и назвала номер. Ее соединили с секретарем генерала Шаляпина, начальника Третьего главного управления.

– Да, майор. Личную встречу? Наедине? Понимаю… К сожалению, товарищ генерал сейчас на Дальнем Востоке… Только во вторник. Хорошо, тогда на следующий вторник.

Майор Ваневская положила трубку и помрачнела. Четыре дня. Ладно, она ждала четыре года, можно подождать еще четыре дня.

* * *

В воскресенье утром Бруно с детской улыбкой рассказывал Ренате:

– Я решил окончательно. У меня достаточно денег на дом и еще останется на реконструкцию и покупку оборудования. Чудесный небольшой бар.

Они лежали в постели в ее личной маленькой спальне. Рената изредка позволяла такую роскошь Бруно, потому что он ненавидел ее рабочую спальню – так же, как и ее работу.

– Расскажи еще раз, – проворковала Рената. – Мне так нравится слушать о твоих планах.

Бруно довольно усмехнулся. Он видел бар только один раз, но он сразу же ему понравился. Это было именно то, чего он всегда хотел, и именно там, где он хотел, на берегу моря, откуда холодные северные ветры приносят чистый, свежий воздух. Конечно, зимами там холодновато, но в баре есть система центрального отопления, ее нужно только немного подремонтировать.

– Ладно. Он называется «Лантерн-бар», а эмблема его – старинный морской фонарь. Стоит бар прямо на набережной, рядом с бремерхафенской верфью. Из окон второго этажа видно даже остров Меллум. Если все будет хорошо, мы сможем купить лодку с парусом и летом плавать на остров. Там старинный бар, отделанный бронзой, – мы будем за стойкой подавать напитки. А наверху – уютнейшая квартирка. Поменьше этой, но очень хорошая, нам надо только привести ее в порядок. Я уже договорился о цене и заплатил задаток. К концу сентября все будет оформлено. Тогда я смогу увезти тебя от всего этого…

Рената с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться ему в лицо.

– Не могу дождаться, дорогой. У нас будет райская жизнь… Ты не хочешь попытаться еще раз? Может, сейчас получится.

Если бы Рената была другим человеком, она рассталась бы с Бруно по-доброму, объяснила бы ему, что у нее нет ни малейшего желания уезжать «от всего этого», тем более на продуваемую всеми ветрами набережную в захолустном Бремерхафене. Но Ренате доставляло удовольствие продолжать игру до самого конца, чтобы потом побольней втоптать старика в грязь.

* * *

Через час после этого разговора в Кёльне черный «ягуар» свернул с автомагистрали МЗ и покатил по тихой узкой гемпширской дорожке, проходившей недалеко от поселка Даммер. «Ягуар» был персональным служебным автомобилем Тимоти Эдуардза, а за рулем сидел его личный водитель. На заднем сиденье расположился Сэм Маккриди, которого заместитель директора телефонным звонком оторвал от привычных воскресных радостей в его квартире на Эбингдон-виллас в Западном Лондоне.

– Боюсь, это приказ, Сэм. Срочное дело.

Когда зазвонил телефон, Сэм Маккриди наслаждался музыкой Вивальди, лежа в глубокой горячей ванне. На полу в гостиной в роскошном беспорядке были набросаны воскресные газеты. Сэм едва успел натянуть спортивную рубашку, вельветовые брюки и куртку, как в дверь уже позвонил Джон, выехавший на «ягуаре» из служебного гаража.

Автомобиль развернулся на покрытом гравием переднем дворе солидного дома в георгианском стиле и остановился. Джон обошел вокруг «ягуара», чтобы открыть заднюю дверь, но Маккриди его опередил. Он терпеть не мог подобных церемоний.

– Мне приказано передать, что они будут на террасе, сэр, с другой стороны дома, – сказал Джон.

Маккриди бросил взгляд на имение. Десять лет назад Тимоти Эдуардз женился на дочери герцога, который довольно рано ушел в мир иной, оставив двум своим отпрыскам, молодому герцогу и леди Маргарет, значительное состояние. На долю леди Маргарет пришлось около трех миллионов фунтов. По прикидкам Маккриди получалось, что примерно половина этих денег ушла на покупку хемпширской недвижимости. Он обошел дом и оказался возле колоннады, окружавшей внутренний дворик.

Здесь стояли четыре легких плетеных кресла. Три из них были заняты. Чуть дальше на белом столе с чугунными ножками был накрыт ленч на три персоны. Разумеется, леди Маргарет останется в доме, она всегда обходилась без ленча. Обойдется и он. Двое мужчин поднялись с плетеных кресел.

– Ах Сэм, – сказал Эдуардз, – как я рад, что вы смогли приехать.

«Это просто смешно, – подумал Маккриди. – Мне он, черт бы его побрал, сказал, что это приказ».

Эдуардз бросил взгляд на Маккриди и далеко не в первый раз удивился, почему его чрезвычайно способный коллега опять предпочел приехать в гемпширский дом хотя бы на несколько часов в таком виде, как будто он только что ковырялся в саду. Сам Эдуардз был в начищенных до зеркального блеска туфлях, идеально отутюженных желтовато-коричневых слаксах, шелковой рубашке с шейным платком и блейзере.

Маккриди ответил взглядом на взгляд и тоже удивился, почему Эдуардз держит носовой платок всегда в левом рукаве? Это старая армейская привычка, появившаяся в кавалерийских частях, когда на вечеринках офицеры появлялись в таких тесных брюках, что скомканный платок в кармане брюк мог бы дать дамам повод подумать, будто они надушились чуть больше меры. Но Эдуардз никогда не служил в армии, а тем более в кавалерии. Он попал в Интеллидженс Сервис прямо из Оксфорда.

– Вероятно, вы незнакомы с Крисом Апплйардом, – сказал Эдуардз.

Высокий американец с обветренным лицом техасского ковбоя протянул руку. На самом деле Апплйард был не из Техаса, а из Бостона, а причиной такого цвета лица были сигареты «кэмел», которые он курил одну за другой, и лицо его было не столько загорелым, сколько прокопченным. «Теперь понятно, – подумал Маккриди, – почему ленч устраивается на свежем воздухе». Эдуардз хотел спасти полотна Каналетто от никотина.

– Боюсь, что незнакомы, – сказал Апплйард. – Рад видеть вас, Сэм. Слышал о вас много хорошего.

Маккриди тоже слышал о Крисе Апплйарде (но видел его только на фотографиях) и знал, что тот занимает пост заместителя начальника европейского отдела ЦРУ. Сидевшая в третьем кресле женщина подалась вперед и протянула руку.

– Привет, Сэм, как успехи?

Для своих сорока лет Клодия Стьюарт выглядела превосходно.

Она задержала на нем взгляд и не отпускала его руку на мгновение больше, чем было необходимо.

– Спасибо, Клодия, хорошо. Даже отлично.

Ее глаза сказали, что она не поверила. Женщина всегда предпочитает думать, что мужчина, которого она сама когда-то зазвала в свою постель, не может забыть проведенные с ней дни.

* * *

Несколько лет назад, в Берлине, Клодия всерьез увлеклась Сэмом Маккриди. Неудача удивила и обескуражила ее. Тогда она ничего не знала о Мэй – жене Сэма.

В то время Клодия работала в западноберлинском бюро ЦРУ, а Маккриди приехал в Берлин на время с каким-то заданием. Он никогда не говорил с ней о работе. Лишь позднее она узнала, что Сэм вербовал Панкратина – тогда еще полковника. Потом контакты с Панкратиным стали ее обязанностью.

От внимания Эдуардза не ускользнуло, что за внешне ничего не значащими фразами, которыми обменялись Сэм Маккриди и Клодия Стьюарт, скрывается нечто, известное им одним. Интересно, что бы это было, задумался Эдуардз. Его догадка оказалась правильной. Эдуардза не переставало удивлять, что Сэм, судя по всему, пользуется успехом у женщин. Ведь он такой… неухоженный. В Сенчери-хаусе поговаривали, что многие девушки охотно поправляли Сэму галстук, пришивали ему пуговицу. Этому Эдуардз не мог найти разумных объяснений.

– Прими мои соболезнования. Мне очень жаль Мэй, – сказала Клодия.

– Спасибо, – отозвался Маккриди.

Милая Мэй, его горячо любимая и любящая жена. Прошло три года после ее смерти. Мэй всегда ждала его долгими ночами, всегда была дома, когда он возвращался из-за железного занавеса, никогда не задавала лишних вопросов, никогда не жаловалась. Рассеянный склероз может убивать долго, может – быстро. С Мэй болезнь расправилась очень быстро. Через год она была уже прикована к инвалидной коляске, а через два ее не стало. С тех пор Сэм жил в кенсингтонской квартире один. Слава Богу, их сын тогда был в колледже, его вызвали только на похороны, и он не успел увидеть боль и отчаяние отца.

Появился дворецкий – в таком доме непременно должен быть дворецкий, подумал Маккриди, – с подносом, на котором стояли высокие бокалы с шампанским. Маккриди вопрошающе поднял брови. Эдуардз шепнул что-то дворецкому, и тот принес кружку пива. Маккриди отхлебнул глоток. Все смотрели на него. Лагер, фирменный напиток с заграничной этикеткой. Маккриди вздохнул. Он предпочел бы горький эль, неохлажденный, пахнущий всеми ароматами шотландского солода и кентского хмеля.

– Сэм, – начал Апплйард, – мы столкнулись с проблемой. Клодия, введите Сэма в курс дел.

– Речь идет о Панкратине, – начала Клодия. – Помнишь его?

Маккриди кивнул, не отрывая взгляда от пивной кружки.

– В Москве мы поддерживаем связь главным образом через тайники. Непосредственных контактов у нас почти не бывает. Получаем фантастически ценную информацию, платим тоже очень хорошо. Но личных встреч практически нет. Сейчас он направил нам сообщение. Срочное сообщение.

Клодия на минуту замолчала. Маккриди поднял глаза и внимательно посмотрел на нее.

– Он говорит, что в его распоряжении находится незарегистрированная копия военной книги Советской Армии. Подробный план действий армии в случае войны. Для всего западного фронта. Нам нужна эта книга, Сэм, очень нужна.

– Так заберите ее, – сказал Сэм.

– На этот раз Панкратин не хочет воспользоваться тайником. Говорит, что книга слишком толстая. Не войдет. Может броситься в глаза. Он передаст ее только из рук в руки тому, кого он знает и кому доверяет. Он хочет передать книгу тебе.

– В Москве?

– Нет, в Восточной Германии. Скоро ему предстоит инспекционная поездка, которая продлится неделю. Панкратин предлагает передать материалы на самом юге Тюрингии, недалеко от баварской границы. Он проедет по югу и западу страны: Коттбус, Дрезден, Карл-Маркс-Штадт, потом Гера и Эрфурт. Вечером в среду вернется в Берлин. Он хочет передать книгу во вторник или в среду утром. Эти места он знает плохо и поэтому намерен воспользоваться придорожными площадками для стоянки машин. Остальное он продумал: как передавать, как уходить.

Сэм отпил глоток и перевел взгляд на Эдуардза.

– Тимоти, вы им объяснили?

– Я говорил, – ответил Эдуардз и повернулся к гостям. – Очевидно, я должен высказаться более определенно. Сэм не может идти через границу. Я уже упоминал… Я докладывал директору, и тот согласился со мной. Штази занесла Сэма в черный список.

Клодия непонимающе подняла брови.

– Это значит, что если они снова схватят меня на своей территории, никаких любезных обменов на границе не будет.

– Его допросят, а потом расстреляют, – добавил Эдуардз, хотя в пояснениях не было необходимости.

Апплйард присвистнул.

– Ну, это игра не по правилам. Должно быть, вы им изрядно насолили.

– Каждый работает, как может, – рассудительно заметил Сэм. – Между прочим, если я сам не могу, то есть человек, который смог бы пойти на встречу. На прошлой неделе в клубе мы с Тимоти как раз о нем говорили.

Эдуардз чуть не поперхнулся шампанским.

– Полтергейст? Но Панкратин говорит, что он передаст материалы только тому, кого он знает лично.

– Он знает Полтергейста. Помните, я говорил, что он помогал нам на первых порах? Полтергейст обхаживал Панкратина еще в восемьдесят первом, пока я не выбрался на восток. Панкратину нравится Полтергейст. Он его узнает и все передаст. Он не дурак.

Эдуардз поправил шелковый шейный платок.

– Хорошо, Сэм, в последний раз.

– Это опасная работа, и ставки высоки. Он должен получить хорошее вознаграждение. Десять тысяч фунтов.

– Согласен, – ни секунды не колеблясь, ответил Апплйард и извлек из кармана лист бумаги. – Здесь подробно описано, как будут передаваться материалы, механизм передачи разработал Панкратин. Нужны два места встречи. Основное и резервное. Сможете через двадцать четыре часа сообщить нам, какие вы выбрали площадки для стоянки? Мы передадим ему.

– Я не могу заставить Полтергейста, – предупредил Маккриди. – Он помогает нам добровольно.

– Сэм, попытайся. Пожалуйста, Сэм, – сказала Клодия.

Маккриди встал.

– Между прочим, какой вторник вы имели в виду?

– Вторник на следующей неделе, – ответил Апплйард. – Через восемь дней.

– Боже милосердный, – произнес Маккриди.

(обратно) (обратно)

Глава 2

Почти весь следующий день, понедельник, Сэм Маккриди просидел над крупномасштабными картами и фотографиями, потом отправился с просьбами к старым друзьям, еще работавшим в восточногерманском отделе. Те ревниво относились к любым посягательствам на свою территорию, но в конце концов были вынуждены уступить, ведь Маккриди имел на то право. Они не стали спрашивать шефа отдела дезинформации, что он задумал.

К середине дня Маккриди нашел два вроде бы подходящих места. Одним из них была защищенная навесом стоянка рядом с восточногерманской седьмой автомагистралью, которая шла с востока на запад параллельно шоссе Е40 и соединяла промышленную Йену с пасторальным Веймаром, а потом и с пригородами Эрфурта. Основную стоянку Маккриди выбрал неподалеку от Йены, к западу от города. Резервная была на том же шоссе, но на полпути между Веймаром и Эрфуртом, меньше чем в трех милях от советской военной базы в Норе.

Если во вторник или в среду во время своей инспекционной поездки русский генерал окажется где угодно между Йеной и Эрфуртом, то он быстро доберется до любого места встречи. В пять часов Маккриди поехал в посольство США на Гроувнор-сквер и передал свои предложения Клодии Стьюарт. Тотчас же было отправлено зашифрованное сообщение в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли (штат Виргиния); там предложения Маккриди одобрили и передали в Москву, тому, кто «вел» Панкратина. На следующий день рано утром информация уже лежала в тайнике за шатающимся кирпичом в стене Новодевичьего кладбища, а через четыре часа по пути в министерство письмо забрал генерал Панкратин.

В тот же понедельник, незадолго до заката, Маккриди отправил шифрованное послание руководителю боннского бюро Интеллидженс Сервис. Тот прочел его, уничтожил, потом поднял телефонную трубку и набрал номер.

Бруно Моренц вернулся домой в семь вечера. Он уже наполовину расправился с ужином, когда его жена вдруг вспомнила:

– Звонил твой зубной врач, доктор Фишер.

Моренц поднял голову и уставился на давно остывшее неаппетитное блюдо.

– М-м-м.

– Сказал, ему нужно еще раз осмотреть ту пломбу. Завтра. Чтобы ты зашел к нему в кабинет в шесть.

Фрау Моренц снова с головой погрузилась в вечернюю телевикторину. Бруно оставалось только надеяться, что она передала слова достаточно точно. Его «зубным врачом» был совсем не доктор Фишер, а Маккриди, который всегда назначал встречи в каком-нибудь из двух баров. Один назывался «кабинетом», другой – «клиникой». Шесть часов значило полдень, время ленча.

* * *

Во вторник утром Денис Гонт отвез Маккриди в Хитроу на утренний рейс до Кёльна.

– Вернусь завтра вечером, – сказал Маккриди. – Остаешься за меня.

В кёльнском аэропорту Маккриди, весь багаж которого составлял один портфель, быстро прошел таможенный и паспортный контроль, взял такси и в начале двенадцатого оказался возле Дома оперы. Минут сорок он кружил по площади, спустился по Кройцгассе, потом завернул на шумную пешеходную зону Шильдергассе. Он часто останавливался у витрин, неожиданно поворачивал, входил в магазины в одну дверь, а выходил из другой. Без пяти двенадцать он убедился, что «хвоста» нет, свернул в узкий переулок Кребсгассе и направился к старинному бару, отделанному деревом и украшенному золотой готической вязью. Небольшие витражи пропускали немного света. Маккриди занял кабинку в дальнем углу, заказал глиняную кружку рейнского пива и стал ждать. Через пять минут за тот же столик сел грузный Бруно Моренц.

– Давно не виделись, старина, – сказал Маккриди.

Моренц кивнул и отпил глоток пива.

– У тебя дело, Сэм?

Маккриди за десять минут объяснил суть проблемы. Моренц покачал головой.

– Сэм, мне уже пятьдесят два. Скоро я уйду на пенсию. У меня свои планы. Раньше все было по-другому, все казалось интересным. Теперь, признаюсь, меня пугают те мерзавцы за «железным занавесом».

– Меня тоже, Бруно. Но если бы я мог, я бы пошел. Я в черном списке, а ты – чист. Это быстрая операция: утром переходишь границу туда, вечером возвращаешься. Даже если первая попытка окажется неудачной, ты вернешься в середине следующего дня. Они предлагают десять тысяч фунтов наличными.

Моренц уставился на Маккриди.

– Это много. За такие деньги нетрудно найти охотников. Почему именно я?

– Он знает тебя. Ты ему нравишься. Он увидит, что пришел не я, но не испугается. Мне ужасно не хочется просить тебя, но мне это действительно очень нужно. Последний раз, клянусь. Ради старой дружбы.

Бруно допил пиво и встал.

– Мне пора возвращаться… Хорошо, Сэм. Только для тебя. Ради старой дружбы. Но потом, клянусь, я выхожу из игры. Окончательно.

– Даю слово, Бруно. Последний раз. Поверь мне. Я тебя не подведу.

Они договорились встретиться в следующий понедельник на рассвете. Бруно вернулся в свой кабинет, Маккриди выждал еще десять минут, потом дошел до стоянки такси на Туништрассе и поехал в Бонн. Остаток этого дня и всю среду он провел в боннском бюро Интеллидженс Сервис, объясняя, что ему потребуется для операции. Дел было много, а времени – в обрез.

В двух часовых поясах к востоку, в Москве, после обеда майор Людмила Ваневская встретилась с глазу на глаз с генералом Шаляпиным. Сидя за своим столом, бритоголовый, осторожный генерал с хитроватым и властным лицом сибирского крестьянина тщательно изучал папку Ваневской. Перелистав все документы, он толкнул ей папку.

– Неубедительно, – сказал он.

Генералу нравилось, когда подчиненные отстаивали свое мнение. В прежние времена – а генерал Шаляпин давно работал в этой организации – такой папки было бы вполне достаточно. На Лубянке всегда находилось место для еще одного человека. Но теперь другое время, а главные перемены впереди.

– Пока неубедительно, – неохотно согласилась Ваневская. – Но уж слишком много совпадений. Вспомните двухлетней давности историю с ракетами СС-20 в Восточной Германии – янки узнали о них подозрительно быстро.

– Восточная Германия кишит шпионами и предателями. У американцев есть спутники, система RORSATS…

– А перемещения военных кораблей в северных портах? Эти сукины дети из НАТО, похоже, всегда знают…

Шаляпину нравился напор молодой женщины. Он всегда поощрял бдительность у своих подчиненных, для того они здесь и сидят.

– Утечка информации не исключена, – согласился он. – Возможно, существует несколько источников. Халатность, неосторожные разговоры, множество мелких агентов. А вы полагаете, что все это дело рук одного человека…

– Вот этого человека, – она наклонялась и показала на фотографию в папке.

– Но почему? Почему именно он?

– Потому что он всегда оказывается на месте.

– Неподалеку, – поправил генерал.

– Вот именно, неподалеку. По соседству, но в том же самом военном округе. Всегда на месте.

Генерал Шаляпин прожил долгую жизнь и собирался пожить еще. Уже в марте он понял, что обстановка меняется. После смерти очередного старца Генеральным секретарем без лишних проволочек единогласно избрали Михаила Горбачева. Он молод, полон сил и энергии, может задержаться в кресле надолго. Он жаждет реформ и уже начал очищать партию от наиболее очевидного балласта.

Шаляпин знал правила. Даже Генеральный секретарь может одновременно восстановить против себя не больше одного из трех китов, на которых держалось советское государство. Если он взялся за старую гвардию партии, значит, ему придется заигрывать с армией и КГБ. Генерал подался вперед, едва не лег грудью на стол и, вытянув руку, сунул короткий толстый палец в лицо раскрасневшейся Ваневской.

– Ваших данных недостаточно, чтобы я мог отдать приказ об аресте генерала Генерального штаба. Пока еще недостаточно. Мне нужно что-то более убедительное, хотя бы один небольшой эпизод.

– Разрешите взять его под наблюдение, – потребовала Ваневская.

– Тайное наблюдение.

– Хорошо, товарищ генерал, под тайное наблюдение.

– Тогда я согласен, майор. Я распоряжусь, чтобы вам выделили людей.

* * *

– Всего лишь несколько дней, герр директор. Короткие каникулы вместо полного летнего отпуска. Я бы хотел уехать на несколько дней вместе с женой и сыном. На эти выходные плюс понедельник, вторник и среда.

В это утро у Дитера Ауста было хорошее настроение. К тому же как хороший государственный чиновник, он понимал, что его сотрудники имеют право на летний отпуск. Его всегда удивляло, почему Моренц так редко отдыхает. Наверное, не может себе позволить.

– Дорогой Моренц, наша работа нелегка. Но управление никогда не скупится на отпуска для своих сотрудников. Пять дней – это не проблема. Конечно, если бы вы предупредили нас заблаговременно… Впрочем, неважно, все в порядке, я попрошу фрейлейн Кеппель пересмотреть график отпусков.

Вечером Бруно Моренц сообщил жене, что ему придется уехать по делам службы на пять дней.

– Только на выходные и следующие понедельник, вторник и среду, – сказал он. – Герр директор Ауст хочет, чтобы я сопровождал его в поездке.

– Это хорошо, – отозвалась Ирмтраут, не отрываясь от экрана телевизора.

На самом деле Моренц собирался провести оба выходных дня с Ренатой, посвятить понедельник Сэму Маккриди и подробнейшему инструктажу, а во вторник перейти восточногерманскую границу. Даже если ему придется встречаться с агентом повторно и провести ночь в Восточной Германии, он вернется на Запад в среду во второй половине дня, до ночи доедет до Кёльна и утром в четверг будет на работе. Потом он отдаст заявление об увольнении, отработает сентябрь, объяснится с женой и уедет о Ренатой в Бремерхафен. Он был уверен, что Ирмтраут не станет устраивать сцены, она почти не замечала, дома он или нет.

* * *

В четверг Ваневская потерпела первую серьезную неудачу, отреагировала на нее совсем не женским крепким словом и бросила телефонную трубку. Команда наблюдателей уже была на месте, уже готова была следить за каждым движением генерала. Но для этого ей нужно было хотя бы примерно знать, где и когда он будет находиться. Поэтому Ваневская связалась с одним из сотрудников Третьего главного управления КГБ, который был внедрен в Главное разведывательное управление Министерства обороны.

Отношения между КГБ и ее армейским двойником ГРУ всегда были не идеальными, хотя почти никто не сомневался, кто выигрывает в их соревновании. Мощь и влияние КГБ лишь усилились в начале шестидесятых годов, когда полковник ГРУ Олег Пеньковский выдал столько советских секретов, что его не без оснований стали считать шпионом, причинившим СССР максимальный ущерб. Тогда Политбюро разрешило КГБ внедрить десятки своих агентов в ГРУ. Они носили армейскую форму, дни и ночи проводили в среде армейских разведчиков, но ни на минуту не забывали о том, кому они на самом деле служат. Настоящие офицеры ГРУ знали агентов КГБ и пытались их изолировать, но это не всегда было легко.

– Прошу прощения, товарищ майор, – говорил ей по телефону молодой офицер КГБ, работавший в ГРУ. – Приказ о проведении инспекции лежит передо мной. Интересующий вас человек отбывает завтра. Он должен посетить четыре наших главных гарнизона в Германии. Так точно, план инспекционной поездки у меня есть.

Он продиктовал план Ваневской. Та положила трубку и надолго задумалась, потом, приняв решение, написала служебную записку, в которой просила разрешение на командировку в отдел Третьего главного управления штаб-квартиры КГБ в Восточном Берлине. На улаживание формальностей и оформление документов ушло два дня. Майор Ваневская вылетела в Потсдам в воскресенье утром.

* * *

В пятницу Бруно Моренц постарался побыстрее разделаться со всеми неотложными делами, чтобы уйти с работы пораньше. Поскольку он решил подать заявление об увольнении сразу по возвращении, в середине следующей недели, он даже навел порядок в ящиках своего стола. Небольшой кабинетный сейф Бруно оставил напоследок. Теперь он вел дела такой низкой степени секретности, что сейфом почти не пользовался. Выдвижные ящики его стола запирались, дверь кабинета на ночь тоже всегда закрывалась на замок, да и все здание надежно охранялось. Тем не менее, Бруно привел в порядок немногие бумаги, хранившиеся в сейфе. Под бумагами, на самом дне, лежал его служебный пистолет.

«Вальтер РРК» был не в идеальном состоянии. Последний раз Бруно стрелял из него несколько лет назад во время обязательных проверочных стрельб на полигоне в Пуллахе. Пистолет настолько запылился, что сдавать его в таком виде было бы неудобно. Бруно решил почистить оружие, но принадлежности для чистки остались дома, в Порце. Без пяти пять Бруно положил пистолет в боковой карман куртки и ушел.

Пока он шел до лифта, пистолет так больно стучал по бедру, что Бруно сунул его за пояс и застегнул куртку. При мысли о том, что Рената впервые увидит его с оружием, Бруно улыбнулся. Что ж, пусть хоть теперь она почувствует, насколько серьезна была его работа. Впрочем, это неважно. Все равно она его любит.

Прежде чем направиться в Ханвальд, он остановился в центре города и купил хорошей телятины, свежих овощей, бутылку настоящего французского кларета. Дома он приготовит отличный ужин, ему всегда нравилось хозяйничать на кухне. Его последней покупкой был большой букет цветов.

Бруно припарковал свой «опель-кадетт» за углом, недалеко от ее улицы, – так он делал всегда – и остаток пути прошел пешком. Он решил не звонить Ренате из машины – пусть его визит будет сюрпризом. С цветами. Она будет в восторге. Ему даже не пришлось нажимать кнопку звонка у двери подъезда, потому что в это время какая-то женщина выходила из дома. Все складывалось как нельзя лучше. Теперь это будет настоящий сюрприз. У Бруно был собственный ключ от квартиры Ренаты.

Он неслышно – сюрприз так сюрприз! – повернул ключ в замке. В прихожей было тихо. Бруно уже открыл было рот, чтобы позвать: «Рената, дорогая, это я…», и вдруг услышал взрыв ее смеха. Он улыбнулся. Должно быть, она смотрит какую-то смешную передачу по телевизору. Он сунул нос в гостиную – никого. До него снова донесся смех – из коридора, с той стороны, где находилась ванная комната. Удивляясь собственной недогадливости, Бруно вдруг сообразил: ведь у Ренаты мог быть клиент. А он предварительно не позвонил. Потом до него дошло, что, если бы у нее в самом деле был клиент, они закрылись бы в ее рабочей спальне, и он не услышал бы ни звука. Бруно хотел было позвать Ренату, но тутуслышал мужской хохот. Он вышел из гостиной в коридор.

Дверь в рабочую спальню Ренаты была чуть приоткрыта, но распахнутые дверцы большого шкафа прикрывали щель. В коридоре на пол была небрежно сброшена зимняя одежда.

– Ну и идиот, – произнес мужской голос. – Неужели он действительно думает, что ты выйдешь на него замуж?

– Он совсем с ума сошел, влюбился по уши. Такой болван. Ты только посмотри на него, – ответила Рената.

Моренц положил пакеты с покупками и букет и двинулся дальше по коридору. Он был просто удивлен. Он осторожно прикрыл дверцы шкафа и ногой распахнул дверь в спальню.

Рената, сидя на гигантской кровати, застеленной черными простынями, курила сигарету. Моренц почувствовал приятный запах марихуаны. На кровати удобно расположился мужчина, которого Моренц прежде никогда не видел: молодой, сухой, крепкий, в джинсах и кожаной куртке мотоциклиста. Когда распахнулась дверь, оба поднялись, а мужчина одним прыжком вскочил так, что оказался за спиной Ренаты. У него было злое лицо и давно немытые светлые волосы. Что касается личных пристрастий Ренаты, то она предпочитала тех, кого обычно называют подонками, а этот парень, ее постоянный любовник и сутенер, был настоящим подонком.

Моренц долго не мог отвести взгляда от мерцающего экрана телевизора, стоявшего за кроватью. Рената и ее гость смотрели видеофильм. Любой мужчина среднего возраста, занимающийся любовью, выглядит не очень достойно, тем более если за этим наблюдают другие. Моренц смотрел на собственное изображение на экране, и в нем росло чувство стыда, обиды, отчаяния. В видеофильме была снята и Рената; время от времени она выглядывала из-за спины Моренца и, глядя в камеру, делала презрительные жесты. Очевидно, эти жесты и вызывали их смех.

Теперь перед Моренцом стояла почти обнаженная Рената, которая быстро оправилась от шока. Ее лицо залила краска гнева, а когда она заговорила, Моренц не узнал ее голоса; это был голос скандальной уличной торговки.

– Какого черта ты сюда приплелся?

– Я хотел тебя удивить… – пробормотал Моренц.

– Да, вот уж удивил. А теперь вали отсюда. Катись домой к своей старухе – своему чертову мешку с картошкой.

Моренц глубоко вздохнул.

– Мне действительно обидно, – сказал он, – ведь ты могла мне все объяснить. Не было необходимости превращать меня в посмешище. Потому что я в самом деле любил тебя.

Лицо Ренаты исказилось в злобной гримасе, она не говорила, а плевалась словами:

– Превращать тебя в посмешище? Тебя и не надо ни во что превращать. На тебя и так без смеха не взглянешь. Жирный старый дурак. И в постели тоже.

Моренц ударил Ренату. Не кулаком. Это была пощечина. Что-то лопнуло в нем, и он ее ударил. Рената пошатнулась. Моренц был крупным мужчиной, и даже пощечина сбила Ренату с ног.

О чем думал в это время молодой приятель Ренаты, Моренц так и не узнал. В любом случае, он собирался уходить. Но сутенер сунул руку в карман куртки. Возможно, он был вооружен. Моренц выдернул из-за пояса свой «вальтер». Он думал, что пистолет на предохранителе, он должен был стоять на предохранителе. Он хотел лишь напугать сутенера, заставить его поднять руки и потом отпустить на все четыре стороны. Но тот уже вытаскивал свой пистолет. Моренц нажал на курок. Как ни плох был «вальтер», но он выстрелил.

На стрельбах Моренц не мог попасть и в амбарную дверь, а в тир он не заходил много лет. Настоящие снайперы тренируются почти ежедневно. Счастье дилетанта. Единственная пуля, выпущенная с пяти метров, попала сутенеру точно в сердце, он дернулся, на его лице появилось выражение недоумения, но рука, сжимавшая «беретту», все еще тянулась вверх. Моренц выстрелил второй раз. Именно в этот момент Рената решила подняться с пола, и вторая пуля попала ей в затылок. Звуконепроницаемая дверь захлопнулась еще во время словесной перебранки, и выстрелов не было слышно даже в коридоре.

Несколько минут Моренц неподвижно стоял, глядя на два трупа. Он будто оцепенел, у него немного кружилась голова. В конце концов он вышел из спальни, плотно прикрыв за собой дверь, но не запер ее на ключ. Он уже было переступил через сброшенную на пол зимнюю одежду, но даже в полушоковом состоянии удивился, зачем нужно было опустошать шкаф. Он заглянул в шкаф и заметил, что его задняя стенка не закреплена. Он потянул ее на себя…

В квартире Ренаты Бруно Моренц провел еще пятнадцать минут, потом ушел. Забрал с собой видеокассету, на которой он был снят, принесенные им продукты и цветы и чужую черную холщовую сумку. Позднее он сам не мог объяснить, зачем ему понадобилась сумка. В трех километрах от Ханвальда он выбросил в разные мусорные контейнеры овощи, вино и цветы. Потом ехал еще почти час, с моста Северин сбросил в Рейн видеокассету и пистолет, свернул в сторону от Кёльна, оставил там холщовую сумку и наконец вернулся в свой дом в Порце. Когда в половине десятого он вошел в гостиную, его жена не издала ни звука.

– Нашу поездку с герром директором пришлось отложить, – сказал он. – Я уеду в понедельник рано утром.

– Это хорошо, – отозвалась Ирмтраут.

Иногда Моренцу казалось, что если бы однажды вечером, возвратившись с работы, он сказал: «Сегодня я завернул в Бонн и пристрелил канцлера Коля», то Ирмтраут ответила бы тем же «это хорошо».

Все же она приготовила ему ужин, который казался совершенно несъедобным, и Моренц не прикоснулся к нему.

– Пойду чего-нибудь выпью, – сказал он.

Ирмтраут взяла очередную шоколадку, другую предложила Лутцу. Оба так и не оторвались от экрана телевизора.

В тот вечер Бруно Моренц здорово напился, напился в одиночестве. Он заметил, что руки у него дрожат и что время от времени он обливается потом. Должно быть, простуда, решил Моренц. Или грипп. Он ничего не понимал в психиатрии, а рядом не оказалось врача. Поэтому никто не сказал ему, что у него начиналось сильнейшее нервное расстройство.

* * *

В субботу майор Ваневская прилетела в Берлин. В аэропорту Шенефельд ее ждал неприметный автомобиль, который доставил ее в штаб-квартиру КГБ в Восточном Берлине. Прежде всего Ваневская выяснила, где искать человека, за которым она охотилась. Оказалось, он был в Коттбусе и направлялся в Дрезден в составе воинской колонны под армейской охраной. Здесь для Ваневской он был вне досягаемости. В воскресенье он будет в Карл-Маркс-Штадте, в понедельник – в Цвикау и во вторник – в Йене. Выданное ей разрешение на наблюдение распространялось не на всю территорию Восточной Германии. Можно расширить сферу наблюдения, но для этого опять нужно писать прорву бумаг. «Везде эти чертовы бумаги», – зло подумала Ваневская.

* * *

На следующий день Сэм Маккриди снова прилетел в Германию и все утро совещался с руководителем боннского бюро. Вечером, получив БМВ и оформив документы, он выехал в Кёльн и остановился в отеле «Холидей Инн» возле аэропорта, где заплатил вперед за два дня.

* * *

В понедельник Бруно Моренц встал еще до рассвета и, стараясь не разбудить семью, уехал. Он прибыл в «Холидей Инн» около семи утра и сразу поднялся в номер к Маккриди. Стояло солнечное сентябрьское утро. Маккриди заказал завтрак на двоих в номер; когда официант ушел, он расстелил огромную карту автомобильных дорог Германии – Восточной и Западной.

– Прежде всего о том, как нужно добираться, – сказал он. – Завтра ты выедешь отсюда в четыре утра. Путь неблизкий, поэтому не переусердствуй, отдохни раз-другой. Сначала ты поедешь по автомагистрали Е35, минуешь Бонн, Лимбург и Франкфурт. Е35 соединяется с Е41 и Е45 и идет мимо Вюрцбурга и Нюрнберга. К северу от Нюрнберга свернешь налево на Е51 и через Байройт доедешь до границы, возле Хофа. Там и перейдешь границу, на пограничной заставе моста через Зале. Примерно шестичасовая поездка, не больше. Тебе нужно быть там к одиннадцати. Я приеду раньше, буду наблюдать из укрытия. Как ты себя чувствуешь?

Моренц скинул куртку, но и в одной рубашке обливался потом.

– У тебя жарковато, – сказал он.

Маккриди включил кондиционер.

– После границы направишься прямо на север к хермсдорфскому перекрестку. Свернешь налево на Е40 и проедешь немного назад на запад. В Меллингене свернешь с автобана и доедешь до Веймара. В Веймаре найдешь седьмую автомагистраль и опять поедешь на запад. В шести километрах к западу от города, справа от дороги, есть площадка для остановки автотранспорта.

Маккриди достал большую увеличенную фотографию этого участка дороги, снятую с большой высоты, но под углом, потому что самолет, с которого производилось фотографирование, находился в баварском воздушном пространстве. Моренц разглядел небольшую автомобильную стоянку, усыпанную гравием, неподалеку несколько коттеджей и даже деревья, в тени которых было обозначено первое место встречи. Маккриди шаг за шагом объяснил процедуру передачи, рассказал, где и как Моренц проведет ночь, если первая попытка сорвется, где и когда состоится вторая встреча с Панкратиным. Около девяти утра Маккриди и Моренц решили выпить кофе.

* * *

В это же время в дом Ренаты в районе Ханвальд пришла фрау Попович, югославская эмигрантка, ежедневно с девяти до одиннадцати утра убиравшая квартиру Ренаты. У нее были ключи и от подъезда, и от квартиры. Фрау Попович знала, что фрейлейн Хаймендорф встает поздно, поэтому спальню убирала в последнюю очередь, чтобы хозяйка поспала хотя бы до половины одиннадцатого. Полчаса вполне хватало на спальню. В постоянно закрытую дверь в конце коридора фрау Попович не входила никогда. Ей сказали, что за этой дверью находится небольшая комната, где хранится мебель. Она поверила. Она понятия не имела, каким образом хозяйка зарабатывает на жизнь.

В то утро фрау Попович начала уборку с кухни, потом принялась за гостиную и коридор. Она как раз чистила пылесосом коридор возле закрытой двери, когда обратила внимание на пятно, которое она приняла сначала за коричневое шелковое белье, брошенное рядом с дверью. Она хотела было поднять его, но оказалось, что это вовсе не шелк, а большое пятно, уже высохшее и прилипшее к полу. Фрау Попович посетовала на лишнюю работу, но принесла с кухни кувшин с водой и щетку. Она оттирала грязь, стоя на коленях, и случайно толкнула дверь. К ее удивлению, дверь легко подалась. Фрау Попович дернула за ручку: оказалось, дверь не заперта.

Оттереть пятно дочиста никак не удавалось. Фрау Попович распахнула дверь, чтобы посмотреть, что за гадость вытекла из комнаты, и не делает ли она пустую работу, если эта краска натечет снова. Через секунду она с воплями сбежала по лестнице и забарабанила в дверь квартиры первого этажа, подняв на ноги жильца – бывшего продавца книг. Ошеломленный продавец не стал подниматься наверх, а позвонил по телефону 110 и вызвал полицию.

Звонок был зарегистрирован в полицайпрезидиуме на Вайдмарктплатц в 9.51. Согласно неизменному правилу работы немецкой полиции на место происшествия сначала прибыл Streifenwagen – автомобиль с полосой. Приехавшие полицейские в форме должны были выяснить, действительно ли совершено преступление, к какой категории оно относится, и передать эти сведения в соответствующий отдел. Один из полицейских остался внизу с фрау Попович, которую успокаивала пожилая супруга продавца книг, второй поднялся в квартиру Ренаты. Он ни к чему не прикасался, только прошел по коридору, заглянул в полуоткрытую дверь, удивленно присвистнул и тут же спустился к продавцу книг, чтобы воспользоваться его телефоном. Не нужно было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять: здесь работа для специалистов из отдела по расследованию убийств.

Следуя инструкции, прежде всего он вызвал «скорую помощь», которую в Германии всегда доставляют на место пожарники. Потом он позвонил в полицайпрезидиум и попросил соединить его с оператором Leidstelle – отдела по расследованию преступлений против личности. Он объяснил, где находится, что обнаружил и попросил прислать еще двоих полицейских. Сообщение было тотчас передано в отдел по расследованию убийств. Этот отдел занимал десятый и одиннадцатый этажи безобразного административного здания из серо-зеленого бетона, которое растянулось вдоль площади Вайдмарктплатц. Директор отдела направил комиссара и двух помощников. Согласно документам, они прибыли в Ханвальд в 10 часов 40 минут, как раз в тот момент, когда врач покидал место происшествия.

Врач осмотрел трупы внимательнее, чем полицейский, убедился в отсутствии признаков жизни, больше ни к чему не прикасался и уехал составлять официальный рапорт. Комиссар Петер Шиллер встретил его на лестнице. Они были знакомы.

– И что мы имеем? – спросил комиссар.

– Два трупа. Мужчина и женщина. Он в одежде, она – голая.

В обязанности врача не входило установление причины смерти, он должен был просто зарегистрировать сам факт.

– Причина смерти? – все же спросил комиссар.

– Я бы сказал, огнестрельное ранение. Вскрытие покажет.

– Время?

– Я не патологоанатом. Я бы сказал, от одного до трех дней. Трупное окоченение выражено очень ярко. Но все это не для протокола. Я свое дело сделал.

Комиссар Шиллер с одним из помощников поднялся наверх. Другой помощник пытался выжать показания из фрау Попович и продавца книг. Понемногу к дому стали стекаться жители этой улицы. Рядом с домом Ренаты стояли уже три служебных автомобиля.

Как и полицейский в форме, Шиллер, осмотрев спальню, негромко присвистнул. Рената Хаймендорф и ее сутенер лежали на полу. Почти обнаженная Рената упала так, что ее голова оказалась рядом с дверью, кровь из ее раны и просочилась в коридор. Сутенер с тем же застывшим навсегда выражением удивления на лице лежал поперек спальни, при падении он ударился спиной о телевизор. Телевизор был выключен. Кровать, застланная черными шелковыми простынями, сохранила вмятины от лежавших на ней двух тел.

Осторожно шагая по комнате, Шиллер осмотрел шкафы и выдвижные ящики.

– Проститутка, – сказал он. – Или девушка по вызову. Интересно, знали ли соседи. Нужно будет опросить всех жильцов. Составьте их список.

Помощник комиссара Вихерт уже было повернулся, собираясь уходить, но остановился и заметил:

– Этого парня я где-то видел… Хоппе. Бернхард Хоппе. Кажется, ограбление банка. Крутой парень.

– Отлично, – язвительно откликнулся Шиллер. – Только этого нам не хватало. Гангстерских разборок.

В квартире Ренаты было два телефонных аппарата, но Шиллер даже в перчатках не стал ими пользоваться. На них могли сохраниться отпечатки пальцев. Он спустился на первый этаж, поставил двух полицейских у подъезда дома, третьего – в вестибюле, четвертого – перед дверью квартиры Ренаты, потом позвонил от продавца книг.

Шиллер набрал номер своего начальника Райнера Хартвига, директора отдела по расследованию убийств, и сообщил, что, возможно, они столкнулись с последствиями разборок в преступном мире. Хартвиг решил на всякий случай ввести в курс дел своего начальника – шефа управления по расследованию уголовных преступлений. Если Вихерт прав и на полу действительно лежит убитый гангстер, тогда нужно будет привлечь специалистов из других отделов – по расследованию рэкета и ограблений, например.

Тем временем Хартвиг направил в Ханвальд бригаду Erkennungsdienst – службы криминальной экспертизы: одного фотографа и четырех специалистов по отпечаткам пальцев. В ближайшие часы вся квартира будет в их и только в их распоряжении до тех пор, пока в лабораторию не будут отправлены буквально все отпечатки, соскобы, волоски и частички, которые могут представить интерес для следствия. Хартвиг оторвал от других дел еще восемь человек: они будут ходить из квартиры в квартиру, из дома в дом, искать свидетелей, которые видели кого-то, кто входил в дом, где было совершено преступление, или выходил из него.

В документах было зарегистрировано, что эксперты прибыли в 11 часов 31 минуту и находились в квартире Ренаты почти восемь часов.

* * *

В это же время Сэм Маккриди отставил вторую чашку кофе и сложил карту. Он подробно рассказал Моренцу график и порядок встречи с Панкратиным на Востоке, показал последние фотографии советского генерала и объяснил, что тот будет в мешковатой форме сержанта Советской Армии и пилотке. Он приедет на «газике» – русском джипе. Все это предложил сам Панкратин.

– К сожалению, он думает, что на передачу приеду я. Нам остается только надеяться, что он вспомнит ваши встречи в Берлине и передаст материалы. Теперь, что касается автомобиля. Он здесь, на стоянке. После ленча мы немного покатаемся, чтобы ты привык к машине. Это черный БМВ с закрытым кузовом, с вюрцбургским номером. Ты родился в Рейнланде, но живешь и работаешь в Вюрцбурге. Твою полную легенду я расскажу после, тогда и передам все необходимые документы. Машина с таким номером действительно существует, и это черный БМВ той же модели. Но эта машина принадлежит компании. На ней уже несколько раз пересекали границу по мосту через Зале, будем надеяться, что она уже примелькалась пограничникам. Водители каждый раз менялись: ведь это не личный автомобиль. БМВ всегда направлялся в Йену, на цейссовские заводы, и никогда не вызывал подозрений. Но теперь машину немного переделали. Под кронштейнами для аккумулятора устроили небольшой плоский тайничок, если не знать заранее, его никогда не заметишь. В тайнике как раз поместится книга, которую ты получишь от «Смоленска».

(По тому же принципу минимума осведомленных Моренцу никогда не сообщали настоящую фамилию Панкратина. Он даже не знал, что тот получил звание генерал-майора и теперь работает в Москве. Когда он видел его в последний раз, Панкратин был полковником, служил в Восточном Берлине и работал на Запад под кличкой «Смоленск».)

– Давай немного подкрепимся, – сказал Маккриди.

Во время ленча, который им подали в номер, Моренц жадно глотал вино, руки у него дрожали.

– Ты уверен, что чувствуешь себя нормально? – спросил Маккриди.

– Уверен. Все проклятая простуда, понимаешь? И немного нервничаю. Это естественно.

Маккриди кивнул. Нервничают все, это нормально. Актеры перед выходом на сцену. Солдаты перед сражением. Агенты перед нелегальной (без дипломатического паспорта) заброской в страны советского блока. И все же ему не нравилось состояние Моренца. Он редко видел такой комок нервов. Но у Маккриди не было выбора: до встречи с Панкратиным оставалось двадцать четыре часа, а сам он идти не мог.

– Пойдем покатаемся, – сказал он.

* * *

В Германии ни одно происшествие не обходится без того, чтобы о нем не пронюхали газетчики. Так было и в Западной Германии в 1985 году. Среди репортеров, специализирующихся на уголовной хронике, ветераном и самым настоящим асом был и остается Гюнтер Браун из газеты «Кёльнер штадтанцайгер». Во время ленча его информатор из полиции упомянул, что в Ханвальде произошло что-то серьезное. Браун вызвал своего постоянного фоторепортера Вальтера Шистеля; не было и трех часов, когда они подъехали к месту происшествия. Браун попытался пробиться к комиссару Шиллеру, но тот оказался наверху. Через полицейского комиссар передал, что занят, и рекомендовал обратиться в пресс-службу полицайпрезидиума. «Как бы не так, – подумал Браун, – выхолощенное официальное сообщение полиции можно получить и потом». Он опросил всех, кто находился поблизости, потом несколько раз позвонил по телефону. Ранним вечером, когда времени до выхода утреннего номера оставалось еще достаточно, репортаж был готов. Получился он неплохой. Конечно, радио и телевидение опередят его, но им, кроме общих фраз, сказать было нечего, а Браун нащупал верный след, в этом он был уверен.

На втором этаже бригада экспертов заканчивала осмотр трупов. Фотограф запечатлел тела во всех ракурсах, а также обстановку спальни, кровать, огромное зеркало за передней спинкой кровати, специальное снаряжение в шкафах и выдвижных ящиках. На полу мелом очертили положения тел, потом их погрузили в мешки и отвезли в городской морг, где за работу взялся патологоанатом. Детективам срочно нужно было знать время смерти и найти пули.

В квартире обнаружили полные или частичные отпечатки пальцев девятнадцати человек, в том числе убитых и фрау Попович, которую уже доставили в полицайпрезидиум, где отныне будут храниться ее отпечатки и другие данные. Оставалось еще шестнадцать человек.

– Наверное, это все клиенты, – пробормотал Шиллер.

– Но какие-то отпечатки могут принадлежать и убийце? – предположил Вихерт.

– Сомневаюсь. Мне он представляется опытным профессионалом. Скорее всего, он работал в перчатках.

Проблемой было не отсутствие мотивов преступления, рассуждал Шиллер, а наоборот, их изобилие. Если жертвой должна была стать девушка по вызову, то убийцей мог быть выведенный из себя клиент, прежний муж, мстительная супруга, соперница по работе, разозленный бывший сутенер. Но могло случиться и так, что ее убили случайно, а все пули предназначались этому сутенеру. Экспертиза подтвердила, что убит был Бернхард Хоппе, уже побывавший в тюрьме, уличенный в разбойном нападении на банк, гангстер, мерзкий тип, настоящий подонок. Тогда мотивом преступления могло быть сведение счетов, сорванная сделка с наркотиками, соперничество рэкетиров. Шиллер боялся, что орешек окажется крепким.

Опрос жильцов этого и соседних домов показал, что никто ничего не знал о тайной профессии Ренаты Хаймендорф. К ней заходили мужчины, но всегда только респектабельные джентльмены. Никаких ночных оргий, никакой оглушающей музыки.

Там, где эксперты закончили работу, Шиллер мог двигаться свободно, рыться в вещах. Он пошел в ванную. Что-то здесь было не так, но что именно, он не мог понять. В начале восьмого эксперты сказали, что они все сделали и уходят. Еще примерно час Шиллер бродил по выпотрошенной квартире, а Вихерт ныл, что без ужина непременно умрет. Было десять минут девятого, когда Шиллер пожал плечами и сказал, что на сегодня работа закончена. Отчет он составит завтра в своем кабинете. Он опечатал квартиру, оставил одного полицейского в вестибюле дома на тот случай, если убийца вернется на место преступления (такое случалось), и отправился домой. И все же та квартира не давала ему покоя. Шиллер был очень способным и проницательным молодым детективом.

* * *

Во второй половине дня Маккриди закончил инструктаж Бруно Моренца.

– Теперь ты – Ганс Граубер, тебе пятьдесят один год, ты женат, у тебя трое детей. Как любой счастливый отец, ты носишь с собой семейные фотографии. Вот твоя семья на отдыхе. Твоя жена Хайди, рядом Ганс-младший, Лотта и Урсула; ее вы называете Уши. Ты работаешь в вюрцбургской компании, которая производит оптическое стекло, – эта компания существует, и этот автомобиль принадлежит ей. К счастью, ты имел когда-то дело с оптическим стеклом, поэтому при необходимости сможешь разговаривать на их языке. У тебя назначена встреча с директором по экспорту цейссовских заводов в Йене. Вот его письмо. Бланк не поддельный, директор тоже существует на самом деле. Подпись на письме неотличима от настоящей, но ее изготовили мы. Встреча назначена на завтра, на пятнадцать часов. Если все пройдет хорошо, то ты сможешь сразу подписать заказ на цейссовские прецизионные линзы и в тот же день вечером вернуться на Запад. Если потребуются дополнительные согласования, возможно, тебе придется задержаться еще на день. Это на тот случай, если пограничники станут расспрашивать обо всех мелочах. Чрезвычайно маловероятно, чтобы пограничники стали звонить в Йену. Парни из Штази наверняка проверили бы, но с цейссовскими заводами связано так много западных бизнесменов, что еще один не должен вызвать подозрений. Итак, вот твой паспорт, письма жены, старый билет в вюрцбургскую оперу, кредитные карточки, водительские права, связка ключей, в том числе от БМВ. Просторный плащ – в общем, все! Тебе понадобятся еще только портфель-«дипломат» да сумка с бельем и туалетными принадлежностями. Замок закрыт на код – число твоего фиктивного дня рождения – 5 апреля 1934 года, то есть 5434. Все бумаги имеют то или иное отношение к намерению твоей компании закупить цейссовскую продукцию. Подпись Ганса Граубера везде проставлена твоей рукой. Белье и туалетные принадлежности куплены в Вюрцбурге, белье побывало в стирке, на нем бирки вюрцбургской прачечной. Теперь, дружище, давай пообедаем.

В тот вечер директор кёльнского отделения западногерманской разведывательной службы Дитер Ауст не смотрел вечерний выпуск телевизионных новостей. Он был приглашен на обед. Позднее он пожалеет об этом.

В полночь Кит Джонсон, связной боннского бюро Интеллидженс Сервис, на «рейнджровере» подъехал к отелю. Вместе с Сэмом Маккриди он отправился в северную Баварию, к мосту через Зале, чтобы прибыть туда раньше Моренца.

* * *

Бруно Моренц остался в номере Маккриди, заказал виски и выпил – выпил слишком много. На два часа он забылся тревожным сном, а уже в три утра его разбудил будильник. В четыре он вышел из отеля «Холидей Инн», сел в БМВ и еще в темноте направился к автобану, который вел на юг.

В тот же самый час в Кёльне Петер Шиллер проснулся и вдруг понял, что не давало ему покоя в той квартире в Ханвальде. Он осторожно, чтобы не разбудить жену, встал, позвонил Вихерту и договорился встретиться с ним у места происшествия в Ханвальде в семь утра. Выведенный из себя Вихерт был вынужден согласиться: офицер немецкой полиции может обследовать место преступления только в присутствии другого полицейского.

Бруно Моренц чуть опережал график. Немного южнее границы, в ресторане при станции обслуживания на автостраде возле Франкенвальда, он провел двадцать пять минут. Он не пил ничего, кроме кофе, но наполнил свою карманную фляжку.

В тот же день без пяти одиннадцать Сэм Маккриди и Джонсон устроили наблюдательный пункт в сосновой роще на холме к югу от Зале. «Рейнджровер» они спрятали в лесу. Им был хорошо виден западногерманский пограничный пост, расположенный у подножья холма в полумиле от наблюдательного пункта. Дальше холмы расступались, и в низине, еще в полумиле от них, виднелись крыши восточногерманской пограничной заставы.

Пограничники ГДР построили пост в глубине своей территории, поэтому водитель, покинув западногерманский пограничный пост, сразу оказывался на восточногерманской земле. Дальше ему нужно было проехать по узкому коридору с двусторонним движением между двух высоких цепных оград. За оградой стояли застекленные наблюдательные вышки. В мощный бинокль Маккриди различил за стеклом вышек пограничников, которые в свои бинокли смотрели на запад. Он видел и пулеметы. Этот почти километровый коридор на территории Восточной Германии был создан с единственной целью: если кто-то прорвется через пограничный заслон, в узкой щели между цепными оградами пулеметы изрешетят его раньше, чем он успеет доехать до Западной Германии.

Когда до одиннадцати оставалось две минуты, Маккриди увидел, как черный БМВ степенно миновал западногерманский пост, не отличавшийся придирчивостью. Потом машина въехала в коридор и оказалась на территории, контролируемой самой профессиональной и самой грозной секретной полицией восточного блока – Штази.

(обратно)

Глава 3

Вторник

В начале восьмого комиссар Шиллер снова вел еще не совсем проснувшегося и очень недовольного Вихерта в квартиру Ренаты.

– Это в ванной, это должно быть в ванной, – говорил комиссар.

– Ванная как ванная, – лениво ворчал Вихерт. – К тому же ребята из экспертного отдела там уже все облазили.

– Они искали отпечатки, всякие мелочи и не смотрели на размеры, – настаивал Шиллер. – Взгляни на этот шкаф в коридоре. Он шириной метра два, правильно?

– Примерно.

– Той стороной шкаф смыкается с дверью спальни. А дверной проем вплотную подходит к стене и к зеркалу над изголовьем кровати. Дальше, раз дверь ванной находится за встроенным шкафом, что отсюда следует?

– Что я не прочь бы позавтракать, – сказал Вихерт.

– Брось шутки. Слушай, когда ты входишь в ванную, то до ее правой стены должно быть два метра, правильно? Ширина шкафа? Теперь загляни.

Вихерт вошел в ванную и повернул голову направо.

– Метр, – сказал он.

– Вот именно. Это и не давало мне покоя. Между зеркалом над раковиной в ванной и зеркалом над изголовьем кровати пропал метр пространства.

Полчаса Шиллер ощупывал шкаф со всех сторон и наконец нашел потайной замок – искусно замаскированную дыру от сучка в сосновой обшивке. Когда распахнулась задняя стенка шкафа, Шиллер в полутьме нащупал выключатель. Он нажал на него карандашом: загорелась голая лампочка, свисавшая с потолка.

– Черт возьми, – заглядывая из-за плеча Шиллера, сказал Вихерт.

Секретная комнатка три метра длиной – как и ванная – и метр шириной была невелика, но больше места здесь и не требовалось. В стену справа обратной стороной было вделано то зеркало, что висело над изголовьем кровати – зеркало из поляризованного стекла, через которое была хорошо видна вся спальня. Напротив зеркала на треноге стояла видеокамера, обращенная объективом в спальню. Несмотря на плохое освещение и зеркальное стекло, этой сверхсовременной, изготовленной по последнему слову техники камерой, безусловно, можно было снять очень четкий видеофильм. Звукозаписывающее оборудование было тоже из числа самых совершенных. Заднюю стенку комнатушки от пола до потолка занимали стеллажи с видеокассетами. На корешке каждой коробочки была приклеена этикетка с номером. Шиллер пятясь вышел из комнатки.

Теперь можно было воспользоваться телефоном, потому что днем раньше эксперты сняли с него все отпечатки. Шиллер позвонил в полицайпрезидиум и попросил соединить его с Райнером Хартвигом, директором управления.

– О черт, – сказал Хартвиг, выслушав детальный рассказ Шиллера. – Вы молодец, комиссар. Оставайтесь на месте. Я направляю двух специалистов по отпечаткам.

Было пятнадцать минут девятого. Дитер Ауст брился. Телевизор в спальне был настроен на утреннюю программу новостей. В ванной все было хорошо слышно. Ауст почти не обратил бы внимания на сообщение об убийстве двух человек в Ханвальде, если бы не слова диктора:

– Одна из убитых, девушка по вызову высшего разряда, некая Рената Хаймендорф…

Именно в этот момент директор кёльнского отделения западногерманской разведывательной службы сильно порезал свою розовую щеку. Через десять минут он уже сидел в автомобиле и гнал к офису отделения, куда он приехал почти на час раньше обычного, чем немало озадачил фрейлейн Кеппель, всегда приходившую за час до шефа.

– Номер, – сказал Ауст, – телефонный номер, который сообщил нам Моренц для связи во время отпуска. Дайте его мне, срочно!

Ауст набрал номер. Телефон был постоянно занят. Он связался с телефонной станцией в «Черном лесу», популярной зоне отдыха, но оператор станции сказала ему, что, вероятно, тот телефон испорчен. Ауст не мог знать, что один из сотрудников Маккриди снял коттедж, сбросил телефонную трубку с рычага и закрыл дом. Особенно не надеясь на успех, Ауст позвонил Моренцу домой в Порц. К его удивлению, ответила фрау Моренц. Должно быть, они вернулись раньше запланированного.

– Не могу ли я поговорить с вашим мужем? Это директор Ауст, я звоню из офиса.

– Но он же с вами, герр директор, – терпеливо объясняла фрау Моренц. – Он куда-то уехал. Вернется в город завтра поздно вечером.

– Ах да, конечно. Понятно, благодарю вас, фрау Моренц.

Обеспокоенный Ауст положил трубку. Итак, Моренц лгал. Что он задумал? Провести уик-энд с девушкой в «Черном лесу»? Возможно, но такое объяснение Аусту почему-то не нравилось. По линии спецсвязи он позвонил в Пуллах заместителю начальника оперативного управления – того управления, на которое все они работали. Доктор Лотар Геррманн был холоден, но внимательно выслушал Ауста.

– Девушка по вызову. И ее сутенер. Как они были убиты?

Ауст заглянул в лежавшую перед ним «Штадтанцайгер».

– Застрелены.

– У Моренца есть личное оружие? – спросили из Пуллаха.

– Я… э-э… думаю, да.

– Где оно было выдано, кем и когда? – спросил доктор Геррманн, потом добавил: – Впрочем, эти сведения должны быть и у нас. Оставайтесь на месте, я перезвоню.

Телефон зазвонил снова через десять минут.

– У него есть «вальтер РРК», служебный. Выдан нами. Предварительно оружие было испытано в тире и в лаборатории. Десять лет назад. Где пистолет сейчас?

– Должен быть в его личном сейфе, – ответил Ауст.

– Должен быть или есть? – холодно уточнил Геррманн.

– Я выясню и сообщу вам, – ответил вконец сконфуженный Ауст.

У него были ключи от всех сейфов в отделении. Через пять минут от снова разговаривал с Геррманном.

– Пистолета на месте нет, – сказал он. – Конечно, Моренц мог забрать его домой.

– Это категорически запрещено. Как и лгать своему начальнику, каковы бы ни были причины. Полагаю, мне следует приехать к вам в Кёльн. Будьте добры, встретьте меня. Я прилечу первым рейсом из Мюнхена, когда бы он ни был.

Прежде чем покинуть Пуллах, доктор Геррманн отдал по телефону три распоряжения. Выполняя их, полицейские в «Черном лесу» найдут коттедж с известным номером телефона, войдут в него, взяв ключи у хозяина, и обнаружат, что телефонная трубка снята, а в постели никто не спал. Об этом они и сообщат. Доктор Геррманн прилетел в Кёльн в 11 часов 5 минут.

* * *

Бруно Моренц на черном БМВ въехал на территорию восточногерманского пункта пограничного контроля – комплекса серых бетонных зданий. Ему дали знак, чтобы он остановился у контрольного кармана. В окошке водителя показалось лицо офицера.

– Выйдите из машины, пожалуйста. Ваши документы.

Моренц выкарабкался из БМВ и протянул свой паспорт. Автомобиль окружили другие офицеры в зеленой форме. Пока все шло нормально.

– Откройте, пожалуйста, капот и багажник.

Моренц выполнил приказание. Офицеры приступили к обыску: один с помощью зеркала на низкой тележке изучал дно машины, другой наклонился над двигателем. Моренц заставил себя не смотреть в сторону офицера, который осматривал аккумулятор.

– Цель вашей поездки в Германскую Демократическую Республику?

Моренц снова перевел взгляд на стоявшего перед ним офицера. Из-за очков без оправы на него изучающе смотрели голубые глаза. Моренц объяснил, что он направляется в Йену для обсуждения условий закупки линз на цейссовских заводах, что если все пройдет гладко, то он вернется вечером того же дня, в противном случае завтра утром ему придется снова встречаться с директором по экспорту. Бесстрастные, ничего не выражающие лица. Ему дали знак, чтобы он прошел в зал таможенного досмотра.

Все идет абсолютно нормально, убеждал себя Моренц. Пусть они сами обратят внимание на бумаги, так говорил Маккриди. Не показывай им свои вещи слишком охотно. Таможенники проверили его «дипломат», изучили письма, которыми обменивались цейссовские заводы и вюрцбургская компания. Моренц молил Бога, чтобы печати и знаки франкирования не вызвали подозрений. Они были идеальными. Сумку и «дипломат» закрыли. Моренц отнес их в автомобиль. Проверка БМВ тоже закончилась. Неподалеку стоял пограничник с огромной овчаркой. Из окна за ходом проверки наблюдали двое мужчин в штатском. Секретная полиция.

– Приятного пребывания в Германской Демократической Республике, – сказал старший по званию офицер. Его взгляд скорее говорил, что он желает гостю неприятностей.

В этот момент из-за бетонного разделительного барьера, за которым стояли автомобили, уезжающие из ГДР, донеслись крики. Все завертели головами. Моренц уже сидел за рулем. Он в ужасе наблюдал за происходящим.

Во главе колонны стоял голубой минифургон с западногерманским номерным знаком. Два пограничника вытаскивали из фургона молодую девушку, которая пряталась в крохотной нише, специально устроенной для этой цели под полом автомобиля. Она отчаянно визжала. Ее друга из Западной Германии, тоже совсем молодого парня, вытащили из машины, и теперь он, бледный с поднятыми руками стоял в плотном кольце направленных на него автоматов и оскаленных овчарок.

– Не трогайте ее, сволочи, – кричал он.

Кто-то ударил его в солнечное сплетение. Он сложился вдвое.

– Пошел! – рявкнул пограничник, стоявший рядом с машиной Моренца.

Моренц включил сцепление, и БМВ рванулся вперед. Миновав все посты, он остановился у здания Народного банка, чтобы разменять западногерманские марки на бесполезные ост-марки (по курсу один к одному) и получить печать в своей таможенной декларации. Кассир в банке был подавлен. У Моренца дрожали руки. Снова усевшись в машину, он бросил взгляд в зеркало заднего обзора: молодого парня и девушку, которая все еще кричала, тащили в бетонное здание.

Моренц поехал на север. Он обливался потом, нервы были напряжены до предела, он был конченый человек и держался лишь благодаря годам тренировок. И еще его удерживала мысль о том, что он не должен подвести своего друга Маккриди. Хотя Моренц знал, что в ГДР пить за рулем категорически запрещено, он достал фляжку и отпил глоток. Лучше, намного лучше. Он повел машину уверенней, не слишком быстро, не слишком медленно. Моренц бросил взгляд на часы: полдень, времени больше чем достаточно, встреча назначена на шестнадцать часов, а до места он доберется уже часа через два. Но его ни на мгновение не отпускал страх – страх агента, выполняющего «нелегальное» задание, за что в случае провала ему грозило десять лет лагерей. Этот страх подтачивал и без того расшатанные нервы.

Маккриди следил за Моренцом, когда тот въезжал в коридор между постами пограничников, потом очертания БМВ рассеялись. Он не мог видеть, как задержали юношу и девушку. С наблюдательного поста на склоне холма перед ним были только крыши казенных зданий на восточногерманской стороне и развевавшийся над ними огромный флаг с молотом, циркулем и снопами пшеницы. За несколько минут до полудня Маккриди в последний раз уловил вдалеке черный БМВ, который уходил вглубь Тюрингии.

На заднее сиденье «рейнджровера» Джонсон положил внешне обычный чемоданчик. В нем был радиотелефон. С помощью этого телефона можно было обмениваться шифрованными сообщениями с управлением британской правительственной связи, которое находится в английском городе Челтнеме, с лондонским Сенчери-хаусом или с боннским бюро Интеллидженс Сервис. Аппарат выглядел как обычная телефонная трубка с кнопками для набора номера. Маккриди сам настоял на радиотелефоне, чтобы поддерживать связь со своей штаб-квартирой и информировать руководство о благополучном возвращении Полтергейста.

– Он прошел, – бросил Маккриди Джонсону. – Теперь нам остается только ждать.

– Хотите сообщить в Бонн или в Лондон? – спросил Джонсон.

Маккриди покачал головой.

– Они ничем не могут помочь, – ответил он. – Теперь никто ничем не может помочь. Все зависит только от Полтергейста.

* * *

На квартире в Ханвальде два специалиста закончили обследование секретной комнатки и собрались уходить. Они обнаружили в этой комнате отпечатки пальцев трех человек.

– Новые или все те же, что и вчера? – спросил Шиллер.

– Не знаю, – ответил старший эксперт. – Мы проверим в лаборатории. Я дам вам знать. В любом случае теперь вы можете войти.

Шиллер вошел и осмотрел стеллаж с видеокассетами. На них не было никаких надписей, ничего, кроме номеров на коробочках. Он наугад взял одну из кассет, отнес ее в спальню, вставил в видеомагнитофон, включил телевизор, нажал кнопку и присел на краешек неубранной кровати. Через две минуты он резко встал и выключил магнитофон. Молодой детектив был потрясен.

– Черт побери, – прошептал Вихерт. Он стоял в дверях и жевал пиццу.

Конечно, сенатор от Баден-Вюртемберга был всего лишь второразрядным провинциальным политиком, но его хорошо знала вся страна. Он часто выступал по национальному телевидению, ратуя за возвращение к старым моральным ценностям и запрещение порнографии. Его избиратели не раз видели, как он гладил по головкам школьников, целовал младенцев, открывал церковные праздники, произносил речи перед женщинами-консерваторами. Но, скорее всего, избиратели не видели, как их сенатор, всю одежду которого составлял собачий ошейник с шипами, на четвереньках бегает по комнате на поводке у размахивающей хлыстом молодой женщины в туфлях на шпильках.

– Оставайся здесь, – сказал Шиллер. – Никуда не уходи, даже не двигайся с места. Я возвращаюсь в полицайпрезидиум.

* * *

Было два часа.

Моренц еще раз проверил время. Он был намного западнее Хермсдорфер-кройца, важного перекрестка, где автобан, соединяющий Берлин с границей на Зале, пересекается с автомагистралью «восток-запад» от Дрездена до Эрфурта. Моренц приехал слишком рано. На площадке для остановки автотранспорта, где предстояла встреча со «Смоленском», ему нужно быть примерно без десяти четыре, не раньше: надолго остановившийся автомобиль с западногерманским номерным знаком мог вызвать подозрения.

В сущности, любая остановка могла привлечь внимание. Обычно западногерманские бизнесмены следуют прямо к месту назначения, делают свои дела и тут же возвращаются. Лучше всего вообще не останавливаться. Моренц решил миновать Йену и Веймар, доехать почти до Эрфурта, потом на кольцевой дороге развернуться и снова следовать в сторону Веймара. Так можно будет убить время. Мимо БМВ Моренца по полосе обгона проехал бело-зеленый «вартбург» Народной полиции с двумя синими вращающимися фонарями и огромным мегафоном на крыше. Двое дорожных полицейских в форме оглядели Моренца ничего не выражающими взглядами.

Моренц вцепился в руль, стараясь унять дрожь. «Им все известно, – негромко повторял предательский внутренний голос. – Это обычная ловушка. „Смоленск“ разоблачен, а ты идешь прямо в капкан. Тебя там уже ждут. Сейчас они просто проверяют, потому что ты проскочил мимо поворота».

«Не будь дураком», – убеждал голос здравого смысла. Потом Моренц вспомнил о Ренате, и отчаяние стало бороться в нем со страхом, и страх явно побеждал.

«Слушай, идиот, – говорил разум, – ты наделал глупостей. Но ведь ты поступил так не намеренно. Ты защищался. Тела обнаружат через несколько недель, не раньше. К тому времени ты уйдешь на пенсию, уедешь из страны и сможешь жить на свои сбережения там, где тебя никто не тронет. В мире испокойствии. Это все, что тебе сейчас нужно – мир и спокойствие. И чтобы тебя никто не трогал. А тебя и не станут трогать – из-за видеокассет».

Полицейский «вартбург» замедлил ход и теперь шел вровень с БМВ. Моренц обливался потом. Страх побеждал все другие чувства. Моренц не знал, что молодые полицейские были фанатиками автомобилей и впервые видели новую модель БМВ.

* * *

Тридцать минут комиссар Шиллер провел один на один с шефом отдела по расследованию убийств, рассказывая, что он обнаружил в квартире Ренаты. Слушая комиссара, Хартвиг кусал губы.

– Дело дрянь, – сказал он. – Интересно, она уже шантажировала кого-то или видеокассеты – ее пенсионный фонд? Этого мы не знаем.

Он снял телефонную трубку и попросил соединить его с лабораторией.

– Через час в моем кабинете должны быть фотографии извлеченных пуль и все отпечатки – девятнадцать вчерашних и три сегодняшних. – Он встал и повернулся к Шиллеру. – Пойдемте на место. Я должен осмотреть все сам.

Записную книжку обнаружил директор Хартвиг. Зачем кому-то понадобилось прятать ее в комнатке, которая сама по себе была тайником, никто не мог объяснить, но записная книжка была приклеена липкой лентой под нижней полкой с видеокассетами.

Как выяснится позднее, список составляла собственноручно Рената Хаймендорф. Определенно, она была очень умна, ведь все в квартире было сделано по ее проекту: от искусной перепланировки всей квартиры до совершенно обычного на первый взгляд пульта дистанционного управления, который включал и выключал установленную за зеркалом видеокамеру. Специалисты из лаборатории полицайпрезидиума видели этот пульт в ванной, но приняли его за запасной блок к телевизору.

Хартвиг глазами пробежал список. Против каждой фамилии стоял номер, такие же номера были на коробочках для видеокассет. Одни из фамилий были ему хорошо известны, другие он видел впервые. Незнакомые фамилии, рассудил Хартвиг, скорее всего принадлежат каким-то иностранцам, достаточно высокопоставленным или богатым. Среди известных Хартвиг обнаружил фамилии двух сенаторов, одного члена парламента (от правящей партии), финансиста, банкира (местного), трех промышленников, наследника владельца крупной пивоварни, судьи, знаменитого хирурга и известного всей стране сотрудника телевидения. Восемь фамилий на первый взгляд казались английскими (британскими, американскими или канадскими), а две – французскими. Хартвиг пересчитал.

– Восемьдесят одна фамилия, – сказал он. – Восемьдесят одна кассета. Боже мой, если обладатели этих фамилий имеют хоть какое-то отношение к видеокассетам, то здесь должно быть достаточно компрометирующего материала, чтобы полетели правительства нескольких земель, а может быть, и боннское федеральное.

– Странно, – заметил Шиллер. – Здесь только шестьдесят одна кассета.

Они вдвоем пересчитали еще раз. Шестьдесят одна.

– Вы говорили, здесь нашли отпечатки пальцев трех человек?

– Да, господин директор.

– Если двое из них – Хаймендорф и Хоппе, то третьим мог быть убийца. И у меня есть нехорошее предчувствие, что он захватил с собой двадцать кассет. Итак, со всем этим я иду к президенту. Это не простое убийство, это хуже, гораздо хуже.

* * *

Доктор Геррманн заканчивал ленч со своим подчиненным Аустом.

– Дорогой мой Ауст, пока мы не знаем ничего. Просто у нас есть основания для беспокойства. Возможно, полиция скоро арестует какого-нибудь гангстера и предъявит ему обвинение, а Моренц появится вовремя, после греховного уик-энда с другой подружкой не в «Черном лесу», а где-нибудь еще. Впрочем, должен сказать, что у меня нет ни малейших сомнений: его нужно немедленно уволить с урезанной пенсией. Но пока я хотел бы, чтобы вы постарались его найти. Нужно использовать агента-женщину, чтобы она установила контакт с женой Моренца на тот случай, если он позвонит. Воспользуйтесь любым предлогом. Я попытаюсь разузнать, в каком состоянии находится полицейское расследование. Вы знаете, где я остановился. Если у вас появятся новые сведения, сообщите мне.

* * *

Устроившись на откидном борту «рейнджровера», Сэм Маккриди грелся на солнце на высоком берегу Зале и неторопливо пил кофе из фляжки. Джонсон положил телефонную трубку. Он только что разговаривал с Челтнемом, гигантской государственной станцией подслушивания, расположенной на западе Англии.

– Ничего, – сказал он. – Все нормально. Никакой повышенной активности ни на одной из частот, какими пользуются русские, Штази или Народная полиция. Обычные переговоры.

Маккриди посмотрел на часы. Без десяти четыре. Сейчас Бруно должен подъезжать к той площадке, что к западу от Веймара. Он сказал Бруно, чтобы тот был на площадке за пять минут до назначенного времени и ждал «Смоленска» не больше двадцати пяти минут. Если к тому времени «Смоленск» не появится, то будет считаться, что передача сорвалась. В присутствии Джонсона Маккриди держался спокойно, но на самом деле он терпеть не мог ожидания. Нет ничего хуже, чем ждать, когда агент вернется из-за «железного занавеса». В такие часы разыгрывается воображение, ты невольно начинаешь вспоминать о тысячах неприятных сюрпризов, которые могли поджидать твоего агента, но, скорее всего, обошли его стороной. Маккриди в сотый раз проверил график движения Моренца. Пять минут на площадке – вполне достаточно, чтобы взять пакет у русского; десять минут на то, чтобы русский успел отъехать на безопасное расстояние. В четыре пятнадцать Моренц уезжает. Пять минут на то, чтобы спрятать пакет в нишу под аккумулятором, час сорок пять – на дорогу. Он должен появиться в пределах видимости около шести… Еще чашку кофе.

* * *

Арним фон Штарнберг, полицайпрезидент Кёльна, мрачно выслушал доклад молодого комиссара. Рядом с комиссаром сидели Хартвиг из отдела по расследованию убийств и Хорст Френкель, начальник всего управления по расследованию уголовных преступлений. Выслушав доклад, полицайпрезидент согласился: они были правы. Это преступление не просто хуже убийства, оно затрагивает интересы всей страны. Для себя президент уже решил, что он обязан сообщить своему руководству. Молодой комиссар закончил доклад.

– Вы должны хранить все в строжайшей тайне, герр Шиллер, – сказал фон Штарнберг. – Вы и ваш коллега Вихерт. От этого зависит вся ваша карьера, понимаете? – Он повернулся к Хартвигу. – То же самое относится к двум экспертам, которые снимали отпечатки в комнате с телекамерой.

Фон Штарнберг отпустил Шиллера и обратился к руководителям:

– Как далеко вы продвинулись в расследовании?

Френкель кивнул Хартвигу, и тот положил на стол большие, четкие фотографии.

– Итак, герр президент, у нас есть пули, которыми были убиты девушка по вызову и ее приятель. Нужно найти оружие, из которого были выпущены эти пули. – Он похлопал рукой по фотографиям. – Всего лишь две пули, по одной в каждом трупе. Во-вторых, мы располагаем отпечатками пальцев. В комнате с телекамерой обнаружены отпечатки пальцев трех человек: девушки по вызову, ее сутенера и третьего лица. Мы полагаем, что этим третьим лицом должен быть убийца. Мы также думаем, что именно убийца украл двадцать кассет.

Никто из них не мог знать, что на самом деле пропала двадцать одна кассета. Двадцать первую, ту, на которой был снят Моренц, еще в пятницу вечером выбросил в Рейн сам Бруно, а в записную книжку Ренаты его фамилия не попала, потому что он никогда не считался подходящим объектом для шантажа, его Рената держала просто для смеха.

– Где уцелевшие кассеты? – спросил фон Штарнберг.

– Все в моем личном сейфе, – ответил Френкель.

– Принесите их сюда, пожалуйста. Никто не должен их видеть.

Оставшись один, полицайпрезидент фон Штарнберг взялся за телефонную трубку. В тот день чиновники передавали ответственность вверх по служебной лестнице быстрее, чем обезьяна вскарабкивается на дерево. Из Кёльна дело было передано в Дюссельдорф, в управление по расследованию уголовных преступлений земли, откуда его моментально отпасовали в Висбаден, где находилась соответствующая федеральная служба. Шестьдесят одна кассета со списком путешествовала из города в город на лимузинах под усиленной охраной. В Висбадене кассеты задержались, но лишь настолько, сколько потребовалось высокопоставленным чиновникам, чтобы придумать, как сообщить федеральному министру юстиции в Бонн, – он занимал следующую ступеньку иерархической лестницы. К этому времени были выяснены личности всех сексуальных богатырей. Примерно половину из них составляли просто богатые люди, но остальные были не только состоятельны, но и занимали высокое положение в обществе. Хуже того, в списке Ренаты Хаймендорф оказались шесть сенаторов или членов парламента от правящей партии, еще двое от оппозиции, два высокопоставленных чиновника и армейский генерал. И это только немцы, а помимо граждан Германии там были два дипломата из боннских посольств (один из них представлял союзника ФРГ по НАТО), два иностранных политика, посещавшие Германию с официальными визитами, и сотрудник Белого дома, близкий к Рональду Рейгану.

Еще мрачней выглядел список тех двадцати, видеозаписи развлечений которых бесследно исчезли. Тут были: один из руководителей правящей западногерманской партии, член апелляционного суда, еще один генерал (на этот раз из ВВС), пивной фабрикант, уже замеченный Хартвигом, и подающий надежды младший министр. И все это не считая кое-кого из самодовольной верхушки торговцев и промышленников.

– Шаловливых бизнесменов можно в расчет не принимать, – сказал старший детектив в висбаденском федеральном управлении по расследованию уголовных дел. – Если они погубят свою репутацию, им будет некого винить, кроме самих себя. Но эта стерва специализировалась на тех, чьи имена общеизвестны.

Ближе к вечеру о случившемся была поставлена в известность служба внутренней безопасности (контрразведки) – этого требовали инструкции. Им сообщили не фамилии, а просто историю и состояние расследования. По иронии судьбы штаб-квартира западногерманской контрразведки размещалась в Кёльне – там, где все и началось. Межведомственный меморандум о происшествии оказался на столе старшего сотрудника контрразведки Иоханна Принца.

* * *

Бруно Моренц медленно ехал на запад по седьмой автомагистрали. Он находился в шести километрах к западу от Веймара и в полутора километрах от Нохры, где за высокой белой стеной располагались советские казармы. Моренц подъехал к повороту и, как и говорил Маккриди, оказался у площадки для остановки автотранспорта. Моренц проверил время: без восьми четыре. Дорога была пуста. Он сбавил скорость и заехал на площадку.

В соответствии с инструктажем он вышел из машины, поднял крышку багажника и достал коробку с набором инструментов. Он раскрыл коробку и положил рядом с передним колесом так, чтобы ее было видно из проезжающих мимо автомобилей. Потом он щелкнул замком и поднял капот. Его опять охватил страх. Площадка была окружена деревьями, хватало растительности и на другой стороне дороги. Под каждым кустом Моренцу мерещились притаившиеся агенты Штази, которые только и ждали момента, чтобы арестовать сразу двоих. Во рту у Моренца пересохло, по спине ручейками стекал пот. Его и без того истощившаяся выдержка была готова вот-вот окончательно лопнуть, как натянутая до предела резиновая лента.

Моренц взял гаечный ключ подходящего размера и склонился над двигателем. Маккриди показывал ему, как можно ослабить гайку, соединяющую трубку с радиатором. Тонкой струйкой потекла вода. Моренц сменил один гаечный ключ на другой, явно неподходящий, и безуспешно попытался снова закрепить гайку.

Минута проходила за минутой. Моренц бестолково возился в двигателе. Он бросил взгляд на часы. Шесть минут пятого. Куда ты к черту подевался, спрашивал он про себя. Скоро под колесами автомобиля мягко зашуршал гравий. Автомобиль остановился, но Моренц не поднимал головы. Русский должен подойти к нему, сказать на не очень хорошем немецком: «Если у вас что-то не в порядке с двигателем, возможно, лучше подойдут мои инструменты» и предложить плоский деревянный ящичек с инструментами. В этом ящичке под гаечными ключами в красном пластиковом пакете будет лежать план военных действий Советской Армии…

Направлявшийся к Моренцу человек заслонил собой уже низкое солнце. Под его ботинками шуршал гравий. Человек остановился за спиной Моренца. Пока он не произнес ни слова. Моренц оглянулся. В пяти метрах от его БМВ стоял автомобиль восточногерманской Народной полиции. Один из полицейских в зеленой форме остался у распахнутой дверцы водителя, другой – тот, что подошел к Моренцу, – заглядывал под капот БМВ.

У Моренца к горлу подступила тошнота, у него чуть не подкосились ноги, он попытался встать в полный рост и с трудом удержался на ногах. Полицейский смотрел ему в глаза.

– Что-то случилось? – спросил он.

Ну разумеется, это была игра, за любезностью скрывалось торжество победителя, невинный вопрос лишь предшествовал отчаянным крикам, непродолжительной борьбе и аресту. Моренцу казалось, что у него язык прилип к небу.

– Мне показалось, что у меня утекает вода, – сказал он наконец.

Полицейский еще глубже сунул голову под капот, осмотрел радиатор, взял из рук Моренца гаечный ключ, повертел его, наклонился и достал из ящика другой ключ.

– Вот этот подойдет, – сказал он.

Моренц закрутил гайку. Утечка прекратилась.

– Вы взяли не тот ключ, – пояснил полицейский. Он посмотрел на двигатель БМВ. Моренцу казалось, что его взгляд направлен прямо на тайник под аккумулятором. – Отличная машина, – сказал он. – Где вы остановились?

– В Йене, – ответил Моренц. – Завтра утром я должен встретиться с директором по экспорту цейссовских заводов. Хочу купить кое-что для своей компании.

Полицейский одобрительно кивнул.

– У нас в ГДР много отличных товаров, – сказал он.

Это было неправдой. Во всей Восточной Германии только одно предприятие производило продукцию, отвечающую западным стандартам, – цейссовские заводы.

– Что вы здесь делаете?

– Я хотел посмотреть Веймар… музей Гете.

– Вы поехали не в том направлении. Веймар там.

Полицейский показал рукой. Мимо проехала серо-зеленая советская машина. Ее водитель в надвинутой на глаза пилотке посмотрел на Моренца, на секунду задержал на нем взгляд, потом заметил автомобиль Народной полиции. Его «газик» даже не притормозил. Встреча сорвалась. «Смоленск» сюда не вернется.

– Вы правы. Я выехал из города не по тому шоссе. Я как раз искал поворот на Веймар, и тут заметил, что указатель уровня воды ведет себя как-то странно…

Полицейские проследили, как Моренц развернулся, и проводили его до Веймара, отстав лишь на границе города. Моренц доехал до Йены и снял номер в отеле «Черный медведь».

* * *

На высоком берегу Зале в восемь вечера Сэм Маккриди опустил бинокль. В быстро сгущавшихся сумерках уже невозможно было разглядеть очертания восточногерманского пограничного поста и шоссе. Многочасовое напряженное ожидание давало о себе знать; Маккриди почувствовал страшную усталость. Там, за минными полями и колючей проволокой что-то сорвалось. Возможно, помешала какая-то мелочь, лопнувшая покрышка, «пробка» на шоссе… Маловероятно. Не исключено, что именно в этот момент Полтергейст едет на юг, к границе. А может быть, Панкратин не смог выйти на первую встречу: не удалось достать джип, не выкроил время… Нет ничего хуже ожидания, особенно когда не знаешь, что же там произошло.

– Возвращаемся на шоссе, – сказал Маккриди Джонсону. – Отсюда все равно ничего не видно.

Они поставили «рейнджровер» на автомобильной стоянке франкенвальдской станции обслуживания, в ее южном секторе, но носом на север, в сторону границы. Джонсон остался в машине – он будет сидеть здесь всю ночь на тот случай, если вдруг появится БМВ. Маккриди нашел грузовик, направлявшийся на юг, объяснил водителю, что его автомобиль сломался, и уговорил подбросить его до поворота на Мюнхберг. Через десять километров на развилке Маккриди сошел, еще километра полтора прошел пешком до небольшого городка и снял номер в отеле «Брауншвайгер Хоф». На тот случай, если Джонсону нужно будет что-то срочно сообщить, у Маккриди в спортивной сумке был радиотелефон. Он заказал такси на шесть утра.

* * *

В контрразведке у доктора Геррманна был свой человек. Они познакомились много лет назад, когда им пришлось вместе работать над скандальным делом Гюнтера Гийома, личного секретаря канцлера Вилли Брандта, оказавшегося агентом ГДР. В тот день в шесть вечера доктор Геррманн позвонил в штаб-квартиру службы контрразведки в Кёльне и попросил соединить его с Иоханном Принцом.

– Иоханн? Это Лотар Геррманн… Нет, нет. Я здесь, в Кёльне. А, обычные дела, вы же понимаете… Я думал пригласить вас на ужин. Отлично. Значит, слушайте, я остановился в отеле «Дом». Вы не возражаете, если мы встретимся в баре? Буду очень рад вас видеть.

Иоханн Принц положил трубку и задумался. Что привело Геррманна в Кёльн? Визит в воинские части? Возможно…

* * *

Геррманн и Принц заняли столик в углу и заказали ужин. Пока они обменивались ничего не значащими фразами. Как дела? Отлично… За закуской из крабов Геррманн перешел к делу.

– Наверное, вас уже информировали об этом деле с девочкой по вызову?

Принц был поражен. Когда об этом успели узнать в разведслужбе? Ему папку принесли в пять часов. Геррманн звонил в шесть – и уже из Кёльна!

– Да, – ответил Принц. – Я получил дело сегодня после обеда.

Теперь настала очередь удивляться Геррманну. Почему дело об убийстве передали в службу контрразведки? Геррманн надеялся, что сначала ему самому придется посвящать Принца в курс дела, а уж потом просить его об одолжении.

– Неприятное дело, – пробормотал, он, наклоняясь над тарелкой с бифштексом.

– И с каждым часом становится все неприятней, – согласился Принц. – В Бонне не обрадуются, если слухи об этих секс-кассетах просочатся в прессу.

Геррманну удалось скрыть потрясение, но внутри у него все перевернулось. Секс-кассеты? Боже милосердный, что еще за секс-кассеты? Он сделал вид, что лишь слегка удивлен, и подлил в бокал вина.

– Уже так далеко зашло? Должно быть, меня не было на месте, когда поступили последние сведения. Пожалуйста, введите меня в курс дел.

Принц рассказал. У Геррманна пропал аппетит. Теперь ему чудился не аромат кларета, а запах приближающегося грандиозного скандала.

– И пока что никаких зацепок, – сочувственно пробормотал он.

– Пока немного, – согласился Принц. – Отделу по расследованию убийств приказано перебросить на это дело всех людей. Разумеется, в первую очередь они будут искать оружие и тех, кто оставил свои отпечатки.

Лотар Геррманн вздохнул.

– А не мог ли преступник быть иностранцем? – предположил он.

Принц выскреб остатки мороженого, отложил ложечку и усмехнулся.

– Ага, теперь понятно. Наша служба внешней разведки имеет свой интерес?

Геррманн в недоумении пожал плечами.

– Дорогой мой, в сущности, мы делаем одно дело. Защищаем наших хозяев-политиков…

Как все высокопоставленные государственные служащие, Геррманн и Принц имели о политиках свое мнение, которым они благоразумно не спешили делиться с самими политиками.

– Разумеется, у нас есть кое-какие данные, – продолжал Геррманн. – Отпечатки пальцев иностранцев, которые привлекли наше внимание… К сожалению, мы не располагаем копиями отпечатков тех, кого разыскивают наши коллеги из уголовной полиции…

– Эти данные вы можете запросить официально, – подсказал Принц.

– Да, но зачем поднимать шум, если там, скорее всего, ничего интересного для нас нет. Другое дело, если неофициально…

– Мне не нравится слово «неофициально», – сказал Принц.

– И мне тоже, друг мой, но… иногда… ради старой дружбы. Даю слово, если мы что-то раскопаем, я немедленно сообщу вам. Совместные усилия двух служб. Даю слово. Если же мы ничего не найдем, то и вреда не будет.

Принц встал.

– Хорошо. Ради старой дружбы. Но в последний раз.

Выходя из отеля, он задумался: что же именно знает или подозревает Геррманн, чего не знал бы он, Принц?

Сэм Маккриди сидел в баре отеля «Брауншвайгер Хоф» в Мюнхберге. Он пил один, невидящим взглядом уставившись на темные филенки обшивки бара. Он был очень обеспокоен. Снова и снова задумывался, правильно ли он сделал, послав Моренца за «железный занавес». Что-то с ним было не так. Простуда? Больше похоже на грипп. Но ни грипп, ни простуда не действуют на нервную систему. А его старый друг стал просто комком нервов, так он был взвинчен. Нервное расстройство? Нет, это не похоже на старика Бруно. Он переходил границу много раз и, насколько знал Маккриди, был «чист». Потом Сэм попытался найти оправдания самому себе. У него не было времени искать более молодого агента. Да и Панкратин не «открылся» бы незнакомому человеку. Речь шла и о жизни Панкратина.

Если бы Маккриди отказался уговорить Моренца, то советская книга военных действий была бы потеряна. У него не было выбора. И все же Сэм Маккриди не мог успокоиться.

В семнадцати милях к северу, в баре отеля «Черный медведь», сидел Бруно Моренц. Он тоже пил в одиночестве, и пил слишком много.

В окно бара на другой стороне улицы Моренц видел парадный подъезд старинного Университета Шиллера, рядом с которым стоял бюст Карла Маркса. Мемориальная доска поясняла, что в 1841 году Маркс преподавал здесь на факультете философии. Моренц пожалел, что бородатого философа не хватил удар во время одной из его лекций. Тогда бы он не приехал в Лондон, не написал свой «Капитал», и Моренцу не пришлось бы мучиться здесь, вдали от дома.

(обратно)

Среда

В час ночи в отель «Дом» был доставлен запечатанный коричневый конверт для доктора Геррманна. Доктор еще не ложился спать. В конверте оказались три большие фотографии: на двух снимках – пули калибра 9 миллиметров, а на третьем – отпечатки ладони, а также большого и указательного пальцев. Геррманн решил не посылать фотографии в Пуллах по телефаксу, а привезти их самому. Если отпечатки и вот эти крохотные царапинки на пулях совпадут, Геррманн окажется в чрезвычайно затруднительном положении. Только бы появился этот мерзавец Моренц… Первым утренним рейсом, в девять часов, Геррманн вылетел в Мюнхен.

В десять утра в Берлине майор Ваневская еще раз проверила распорядок дня того человека, за которым она следила. Ей сообщили, что он будет на территории воинской части возле Эрфурта, а в шесть вечера вылетит в Потсдам. Завтра самолетом он возвращается в Москву.

«И я полечу с тобой, сукин ты сын», – подумала Ваневская.

* * *

В половине двенадцатого Моренц поднялся из-за стола в кофейном баре, где он убивал время, и направился к своему БМВ. С похмелья он чувствовал себя прескверно. Он не мог заставить себя затянуть узел галстука, а утром от одного взгляда на бритву ему стало тошно, и теперь на подбородке и щеках пробилась заметная седая щетина. Определенно, Моренц выглядел не как бизнесмен, собравшийся обсуждать условия поставки оптического стекла в зале заседаний совета директоров цейссовских заводов. Он осторожно выехал из города, направляясь на запад, к Веймару. Условленное место встречи находилось в пяти километрах от города.

Эта площадка оказалась больше вчерашней. Она со всех сторон была окружена лиственными деревьями, которые обычно растут по берегам рек. Такими же деревьями с обеих сторон было обсажено шоссе. Напротив площадки среди деревьев приютилось крохотное кафе. Вокруг не было ни души. Очевидно, кафе не пользовалось большой популярностью. Когда до полудня оставалось пять минут, Моренц въехал на площадку, снова открыл багажник и достал набор инструментов. В 12.02 на площадку вкатился «газик». Из него вышел мужчина в мешковатом хлопчатобумажном комбинезоне и высоких сапогах. На нем были сержантские погоны, а пилотка надвинута почти на глаза. Он направился к БМВ.

– Если у вас что-то не в порядке с двигателем, возможно, лучше подойдут мои инструменты, – сказал он, положил деревянный ящичек с инструментами на блок цилиндров и грязным пальцем раскрыл замок. В ящичке лежал набор гаечных ключей.

– Как дела, Полтергейст? – пробормотал он.

У Моренца опять пересохло во рту.

– Отлично, – шепотом ответил он.

Моренц сдвинул ключи в сторону. Под ними в красном пластиковом пакете лежала книга. Русский взял ключ и затянул гайку. Моренц вытащил пакет с книгой, сунул его под легкий плащ и левой рукой прижал к телу. Русский разложил гаечные ключи по местам и захлопнул ящик.

– Мне пора ехать, – пробормотал он. – Дайте мне минут десять, чтобы уйти. И поблагодарите. Возможно, за нами наблюдают.

Он выпрямился, помахал правой рукой и направился к своему «газику». Двигатель он не выключал. Моренц выбрался из-под капота, тоже помахал рукой и крикнул: «Спасибо!» «Газик» умчался в сторону Эрфурта. Моренц почувствовал страшную слабость. Ему не терпелось поскорее уехать куда угодно, ему немедленно нужно было выпить. Позже можно будет остановиться еще раз и спрятать пакет в тайнике под аккумулятором. А сейчас прежде всего нужно выпить. Придерживая пакет под мышкой, он захлопнул капот, бросил инструменты в багажник, закрыл его и сел в машину. Карманная фляжка лежала в «перчаточном ящике». Моренц достал ее и с удовольствием сделал несколько больших глотков. Через пять минут, почувствовав себя увереннее, он развернулся и поехал назад, в сторону Йены. За Йеной, совсем немного не доезжая до поворота на автобан, который ведет к границе, он еще раньше заприметил другую площадку для остановки машин. Моренц решил переложить пакет в тайник на той площадке.

В сущности, Моренц был даже не виноват в том столкновении. Когда он ехал мимо безобразных громад жилых домов в Штадтроде, южном пригороде Йены, из боковой улочки неожиданно выскочил «трабант». Моренц почти успел остановиться, но его подвела замедленная реакция. Тяжелый БМВ сокрушил хвост восточногерманской малолитражки.

Моренц сразу впал в панику. Уж не ловушка ли это? Что если водитель «трабанта» на самом деле агент Штази? Водитель выбрался из машины, осмотрел искореженный хвост и ринулся к БМВ. У него было худое, недоброе лицо и злой взгляд.

– Что ты себе позволяешь, черт бы тебя побрал? – заорал он. – Проклятые капиталисты, вечно думаете, что вам все можно, гоняете как сумасшедшие…

На лацкане его пиджака сверкал маленький круглый значок члена Социалистической единой партии Германии. Моренц плотнее прижал пакет к телу, вышел из машины и достал из кармана пачку марок. Конечно, ост-марок – предложить члену партии западные марки значило бы нанести еще одно оскорбление. Вокруг двух машин стали собираться люди.

– Послушайте, я очень сожалею, – сказал Моренц. – Я заплачу за ремонт. Этого должно быть больше чем достаточно. Но я очень тороплюсь…

Разозленный член СЕПГ бросил взгляд на деньги. Пачка была и в самом деле внушительной.

– Не в этом дело, – сказал он. – Мне пришлось ждать эту машину четыре года.

– Ее можно отремонтировать, – заметил стоявший рядом зритель.

– Черта с два ее отремонтируешь, – орал потерпевший. – Ее нужно снова гнать на завод.

Теперь вокруг машин толпилось уже человек двадцать. В жилом микрорайоне промышленного города не так уж много развлечений, а посмотреть на новый БМВ – само по себе развлечение. В это время подъехал полицейский автомобиль. Это была обычная машина дорожной полиции, но Моренца сразу бросило в дрожь. Вышли полицейские. Один из них осмотрел повреждения «трабанта».

– Это можно починить, – сказал он. – Или вы намерены подать в суд?

Водитель «трабанта» заколебался:

– Ну…

Другой полицейский подошел к Моренцу:

– Ваши документы, пожалуйста.

Моренц правой рукой достал из кармана паспорт. Его рука заметно дрожала. Полицейский посмотрел на руку Моренца, на небритое лицо, слезящиеся глаза.

– Вы пьяны, – сказал он, потянул носом воздух и подтвердил: – Так и есть. Пройдемте в машину…

Он слегка подтолкнул Моренца к полицейскому автомобилю. Его двигатель еще работал, дверца водителя была распахнута. Именно в этот момент Моренц окончательно сломался. Он все еще прижимал к телу пакет с книгой. В полицейском участке ее обнаружат обязательно. Моренц отчаянно взмахнул свободной рукой, кулаком ударил полицейского в лицо, разбив ему нос. Полицейский упал. Моренц прыгнул в полицейский автомобиль, включил сцепление и резко рванул с места. Он помчался совсем в другую сторону – на север, к Йене. Ошеломленный второй полицейский успел выхватить пистолет и выпустить вдогонку Моренцу четыре пули. Трижды он промахнулся, четвертая пуля пробила бензобак – струйкой потекло горючее. Полицейский автомобиль, отчаянно вихляя, скрылся за поворотом.

(обратно) (обратно)

Глава 4

Полицейские были настолько ошеломлены, что отреагировали на происшествие слишком медленно. С подобным неповиновением властям они столкнулись впервые, их даже не учили, как нужно вести себя в таких ситуациях. Хуже того, на них напали, их опозорили на глазах целой толпы. Полицейские были вне себя от ярости. Довольно долго они бестолково переругивались и далеко не сразу приняли решение.

Полицейский со сломанным носом остался на месте происшествия, а второй отправился в участок. Обычно они связывались со своим начальством по автомобильной радиостанции, персональных переносных радиостанций у них не было. На вопросы о ближайшем телефоне зрители молча пожимали плечами. В ГДР рабочим незачем иметь собственный телефон.

Потерпевший член партии спросил, нельзя ли ему уехать на своем разбитом «трабанте», полицейский с разбитым носом тут же вытащил пистолет и арестовал его. Полицейские были готовы поверить, что они стали жертвами заговора и что этот член партии тоже участвовал в заговоре.

Второй полицейский, шагая по дороге в сторону Йены, увидел приближающийся «вартбург», остановил его (тоже под дулом пистолета) и приказал водителю немедленно доставить его в центр Йены, в управление полиции. Примерно через километр им встретился патрульный автомобиль полиции. Полицейский, отчаянно размахивая руками, остановил коллег и рассказал о происшествии. По радио патрульной машины он связался с участком и доложил о совершенных преступлениях – ему было приказано немедленно сообщить в управление полиции. Тем временем к месту происшествия были направлены другие патрульные полицейские машины.

В йенском управлении полиции сообщение получили в 12 часов 35 минут. Это сообщение было перехвачено британской станцией подслушивания «Архимед», располагающейся по другую сторону границы, высоко в горах Гарца.

* * *

В час дня доктор Лотар Геррманн, вернувшись в свой кабинет в Пуллахе, поднял телефонную трубку. Долгожданный звонок был из лаборатории баллистики западногерманской разведывательной службы. Лаборатория располагалась в соседнем здании, рядом с испытательным тиром. Выдавая личное оружие сотрудникам службы, в лаборатории не только записывали его серийный номер и заставляли расписаться в получении, но и предусмотрительно производили из него два выстрела в тире, после чего из мишени извлекали пули и сохраняли их.

Техник лаборатории предпочел бы работать с настоящими пулями, извлеченными из трупов в Кёльне, но на худой конец он мог обойтись и фотографиями. В мире нет двух совершенно одинаковых стволов огнестрельного оружия, и при выстреле каждый ствол оставляет на пуле ничтожные царапинки. По ним можно определить ствол, из которого была выпущена пуля, надежнее, чем человека по отпечаткам пальцев. Техник сравнил царапинки на двух пулях, которые хранились в архиве и были выпущены из выданного десять лет назад Моренцу «вальтера РРК», с фотографиями, о происхождении которых он не имел ни малейшего понятия.

– Идеальное совпадение? – переспросил доктор Геррманн. – Понятно. Благодарю вас.

Он позвонил в отдел дактилоскопии (западногерманская разведывательная служба хранит отпечатки пальцев не только тех лиц, которые попали в ее поле зрения, но и всех своих сотрудников) и получил тот же ответ. Доктор Геррманн глубоко вздохнул и снова потянулся к телефонной трубке. Ничего не поделаешь: о случившемся он был обязан проинформировать самого генерального директора.

Разговор с генеральным директором оказался одним из самых сложных испытаний для Геррманна за всю его карьеру. Директор неустанно пекся не только об эффективности своей организации, но и о том имидже, который она приобрела как в боннских коридорах власти, так и среди дружественных западных спецслужб. Принесенное Геррманном известие было ударом ниже пояса. Директор задумался было, не стоит ли «потерять» хранившиеся в архиве пули и отпечатки пальцев Моренца, но тут же отбросил эту мысль. Рано или поздно полиция поймает Моренца, техников лаборатории вызовут в качестве свидетелей – тогда разгорится еще больший скандал.

В ФРГ разведывательная служба подчиняется только аппарату канцлера. Генеральный директор понимал, что рано или поздно – скорее рано, чем поздно, – ему придется сообщить о скандальном происшествии. Такая перспектива его совсем не радовала.

– Найдите Моренца, – приказал он Геррманну. – Быстро найдите его и верните кассеты.

Доктор Геррманн уже повернулся, чтобы уйти, когда генеральный директор, в совершенстве владевший английским языком, заметил:

– Доктор Геррманн, у англичан есть поговорка, которую я рекомендую вам не забывать: «Не убий, но и не старайся чрезмерно оставить в живых».

Директор произнес поговорку по-английски. Доктор Геррманн понял ее, но, вернувшись в свой кабинет, на всякий случай заглянул в словарь. Он не ошибся, директор буквально сказал: «…не старайся чрезмерно…» За все годы службы Геррманн, пожалуй, ни разу не получал более прозрачного намека.

Он позвонил в центральный архив отдела кадров.

– Пришлите мне личное дело одного из наших сотрудников, Бруно Моренца, – сказал он.

* * *

В два часа Сэм Маккриди и Джонсон все еще были на холме. Они не покидали свой наблюдательный пост с семи утра. И хотя Маккриди предполагал, что первая встреча возле Веймара сорвалась, но как знать, как было на самом деле. Моренц мог пересечь границу на рассвете. Такого не случилось. Снова Маккриди мысленно пробежал график: встреча в двенадцать, отъезд через десять минут, час сорок пять езды – Моренц должен был вот-вот появиться. Маккриди снова направил бинокль на далекую дорогу по ту сторону границы.

Джонсон читал местную газету, которую он купил на франкенвальдской станции обслуживания. От газеты его оторвала негромкая трель телефона. Он взял трубку и через минуту протянул ее Маккриди.

– Управление правительственной связи, – сказал он. – Кто-то хочет с вами поговорить.

Это был старый друг Маккриди, он звонил из Челтнема.

– Слушай, Сэм, – сказал он, – мне кажется, я догадываюсь, где ты сейчас. Недалеко от тебя неожиданно резко повысилась активность в эфире. Может, тебе стоит связаться с «Архимедом»? У них больше данных, чем у нас.

Телефон умолк.

– Свяжите меня с «Архимедом», – сказал Маккриди Джонсону. – С дежурным восточногерманского сектора.

Джонсон набрал номер.

В середине пятидесятых годов британское правительство, действуя через британскую армию, располагавшуюся на Рейне, купило в горах Гарца, недалеко от красивого старинного городка Гослар, старый полуразвалившийся замок. Горный массив Гарц представляет собой скопление заросших густыми лесами высоких холмов, по которым замысловато извивается граница с Восточной Германией. Иногда граница идет по склону холма, иногда – по дну каменистого ущелья. Это место чаще всего выбирали те граждане ГДР, которые, надеясь на счастье, пытались бежать на Запад.

Англичане реставрировали замок Лёвенштайн. Официально считалось, что он предназначается для репетиций военных оркестров, и в подтверждение тому из замка часто доносились звуки духовых инструментов. На самом деле многочасовые репетиции были заблаговременно записаны на пленку и передавались с помощью магнитофонов и усилителей. При ремонте крыши челтнемские инженеры установили несколько очень сложных антенн, которые впоследствии много раз модернизировали или заменяли более совершенными моделями. Время от времени в замок приглашали местную знать на концерт камерной или военной музыки, которую исполнял специально привезенный для этой цели оркестр, но на самом деле Лёвенштайн был одной из передовых станций подслушивания Челтнема, получившей кодовое название «Архимед». Эта станция должна была слушать бесконечную радиоболтовню восточных немцев и русских. В этом отношении горы оказались очень кстати: высота обеспечивала отличное качество приема.

– Да, мы только что передали информацию в Челтнем, – сказал дежурный, предварительно удостоверившись в личности Маккриди. – Они решили, что вам лучше связаться непосредственно с нами.

Дежурный говорил несколько минут. Маккриди положил трубку, он был бледен.

– Вся полиция в районе Йены поднята на ноги, – объяснил он Джонсону. – Судя по перехваченным радиопереговорам, недалеко от Йены, к югу от города, произошло дорожное происшествие. Западногерманский автомобиль неизвестной марки врезался в «трабант». Западный немец ударил одного из полицейских, которые прибыли на место происшествия, и удрал – не просто удрал, а уехал в машине тех же полицейских. Конечно, это не обязательно тот, кого мы ждем, мог быть кто угодно другой…

Джонсон сочувственно смотрел на Маккриди, но не больше его верил в счастливый случай.

– Что будем делать? – спросил он.

Маккриди, обхватив голову руками, сидел на откидном борту «рейнджровера».

– Будем ждать, – ответил он. – Больше мы ничего не можем. Если что-то прояснится, «Архимед» нам сообщит.

В это время черный БМВ въезжал в комплекс зданий управления Народной полиции Йены. Никому и в голову не пришло задуматься об отпечатках пальцев – полицейские и без того точно знали, кого им нужно арестовать. Полицейскому с разбитым носом поставили заплату из пластыря, и теперь он, равно как и его коллега, трудился над подробнейшим рапортом. Водителя «трабанта», а заодно с десяток зрителей, задержали и допросили. На столе начальника управления Народной полиции лежал паспорт на имя Ганса Граубера, найденный там, где упал с разбитым носом полицейский. Детективы тщательно осмотрели содержимое «дипломата» и сумки, оставшихся в БМВ. С цейссовских заводов привезли директора по экспорту. Тот клялся, что никогда в жизни не слышал ни о каком Гансе Граубере, но признал, что в прошлом имел дела с вюрцбургской компанией. Ему предъявили письма с его подписью, он заявил, что подпись похожа, но он таких писем не подписывал. Для него кошмар только начинался.

Поскольку найденный паспорт был западногерманским, начальник управления Народной полиции был обязан сообщить о происшествии в местное управление Штази. Не прошло и десяти минут, как люди из Штази уже были в полиции. «Тот БМВ немедленно отправить на автомобильной платформе в наш главный гараж в Эрфурте, – приказали они. – Прекратите везде оставлять свои пальцы. Кроме того, передайте нам все, что нашли в автомобиле. И копии показаний всех свидетелей. Срочно».

Полковник Народной полиции знал, за кем остается последнее слово. Если приказывает Штази, то приказ нужно выполнять. В половине пятого черный БМВ на трейлере уже был доставлен в эрфуртский гараж, и механики Штази принялись за работу. Полковник полиции был вынужден признать, что люди из Штази правы. Все происшедшее казалось бессмысленным. За вождение машины в нетрезвом состоянии западного немца, вероятно, наказали бы крупным штрафом – Восточной Германии всегда не хватало твердой валюты. Теперь ему грозит несколько лет тюрьмы. Почему он убежал? Впрочем, пусть теперь в Штази возятся с автомобилем, его задача – найти того человека. Каждому патрульному автомобилю и каждому пешему полицейскому на много километров в округе было приказано искать Граубера и украденную полицейскую машину. Описания Граубера и машины были переданы всем постам до Апольды к северу от Йены и до Веймара к западу. Впрочем, в средствах массовой информации никто не обратился к населению с просьбой о помощи в розыске. В полицейском государстве люди не торопятся помогать полиции. Однако на станции «Архимед» внимательно слушали всю бешеную радиоперекличку восточногерманских полицейских.

* * *

В четыре часа доктор Геррманн позвонил в Кёльн Дитеру Аусту. Он не сообщил ему о результатах лабораторных испытаний и даже не упомянул о фотографиях, которые он получил предыдущей ночью от Иоханна Принца. Аусту это знать ни к чему.

– Нужно, чтобы вы лично допросили фрау Моренц, – сказал доктор Геррманн. – Ах, вы уже оставили там агента? Хорошо, пусть она смотрит. Если к фрау Моренц придет полиция, не вмешивайтесь, но дайте мне знать. Попытайтесь выжать из нее хоть какой-то намек на то, куда бы он мог уехать: дачный дом, квартира любовницы, дом любых родственников, что угодно. На проверку любого адреса немедленно бросайте ваших сотрудников. Как только что-то выяснится, сообщайте мне.

Ауст тоже успел порыться в жизни Моренца, просмотрев папку с его личным делом.

– У него нет родственников в Германии, – сказал он, – кроме жены, сына и дочери. Кажется, его дочь – хиппи, живет в захваченном доме в Дюссельдорфе. Я уже распорядился, чтобы ее навестили, – на всякий случай.

– Выполняйте, – сказал Геррманн и положил трубку.

Вспомнив кое-какие документы из личного дела Моренца, доктор Геррманн послал срочное шифрованное сообщение Вольфгангу Фитцау, агенту западногерманской разведывательной службы, который числился сотрудником посольства ФРГ на Белгрейв-сквер в Лондоне.

* * *

В пять часов снова зазвонил радиотелефон, лежавший на откидном борту «рейнджровера». Маккриди взял трубку, он был уверен, что его вызывает Лондон или «Архимед». Однако в трубке зазвучал жалкий, словно задыхающийся голос:

– Сэм, это ты, Сэм?

Маккридиопешил.

– Да, – рявкнул он. – Я.

– Я так виноват, Сэм. Я так виноват. Я все провалил…

– Ты в порядке? – требовательно спросил Маккриди.

Моренц зря тратил драгоценные секунды.

– В порядке. Скорей в дерьме. Сэм, я – конченый человек. Я не хотел ее убивать. Я любил ее, Сэм. Я любил ее…

Маккриди бросил телефонную трубку, разъединив линию. В Восточной Германии нельзя позвонить на Запад из телефона-автомата, все контакты граждан ГДР с Западом строго контролируются. Но в Лейпциге у Интеллидженс Сервис была конспиративная квартира, в ней жил восточный немец, работавший на Лондон. Из этой квартиры через систему спутниковой связи можно было передать сообщение на Запад.

Но такое сообщение должно передаваться не больше четырех секунд, иначе Штази определит положение передатчика и обнаружит конспиративную квартиру. Моренц бормотал девять секунд. Конечно, Маккриди не мог этого знать, но в тот момент, когда он бросил трубку, радиолокаторы Штази уже сократили зону поиска до района Лейпцига. Еще секунд шесть, и люди Штази нашли бы и конспиративную квартиру и ее жильца. Маккриди говорил Моренцу, что этим средством связи можно пользоваться только в самом крайнем случае и только очень короткое время.

– Он сломался, – резюмировал Джонсон. – Совсем выдохся.

– Боже мой, он плакал, как ребенок, – бросил Маккриди. – Полнейшее нервное расстройство. Объясните мне то, чего я не понял. Что за чертовщину он имел в виду, когда говорил: «Я не хотел ее убивать…»?

Джонсон задумался.

– Он из Кёльна?

– Вы же знаете.

На самом деле Джонсон ничего не знал, кроме того, что ему было приказано забрать Маккриди из отеля «Холидей Инн» возле кёльнского аэропорта. Он никогда не видел Полтергейста, в этом не было необходимости. Джонсон поднял местную газету и показал Маккриди статью на первой полосе. «Нордбайришер курир», северобаварская газета, издававшаяся в Байройте, перепечатала репортаж Гюнтера Брауна из кёльнской газеты. Под статьей было указано место происшествия – Кёльн, а заголовок гласил:

«Перестрелка в любовном гнездышке закончилась убийством девочки по вызову и ее сутенера».

Маккриди внимательно прочел статью, отложил газету и повернулся лицом к северу.

– О Бруно, бедняга, что же ты наделал?

Через пять минут позвонили со станции «Архимед».

– Мы все слышали, – сказал дежурный. – Думаю, слышали все, кому не лень. Я сожалею. Он сломался, не так ли?

– Что нового? – спросил Сэм.

– Они называют некоего Ганса Граубера. Объявлен розыск по всей южной Тюрингии. Управление автомобилем в нетрезвом состоянии, нападение на полицейских и кража полицейской машины. У него был черный БМВ, правильно? Они отвезли его в гараж Штази в Эрфурте. Похоже, что все его добро тоже передали в Штази.

– Когда именно произошло столкновение? – спросил Сэм.

Дежурный с кем-то посовещался.

– Первый звонок в управление полиции Йены был из проезжавшей мимо патрульной машины. Очевидно, говорил полицейский, который не пострадал во время происшествия. Он сказал «пять минут назад». Зарегистрировано в 12.35.

– Спасибо, – сказал Маккриди.

В восемь часов в эрфуртском гараже один из механиков обнаружил под аккумулятором тайник. Бок о бок с ним над тем, что осталось от БМВ, трудились еще три механика. Сиденья и обшивка машины были разбросаны по полу, колеса сняты, покрышки вывернуты наизнанку. Остался один каркас – в нем-то и нашли тайник. Механик подозвал мужчину в штатском – майора Штази. Они вдвоем осмотрели тайник, майор кивнул.

– Шпионская машина, – сказал он.

Работа продолжалась, хотя в машине уже почти нечего было разбирать. Майор поднялся в кабинет и оттуда позвонил в Восточный Берлин, в штаб-квартиру службы государственной безопасности. Майор точно знал, куда и кому следует доложить. Его тотчас соединили со вторым управлением Штази, занимавшимся контрразведкой. Там руководство расследованием взял на себя сам начальник управления, полковник Отто Восс. Прежде всего полковник приказал, чтобы абсолютно все, связанное с делом, было доставлено в Восточный Берлин. Согласно второму приказу, каждый, кто хотя бы мельком видел черный БМВ или его водителя с того момента, как он пересек границу, включая пограничников на мосту через Зале, должен быть немедленно доставлен в Берлин и тщательнейшим образом допрошен. После пограничников очередь быстро дошла до служащих отеля «Черный медведь», патрульных дорожной полиции, которые восхищались БМВ на автобане, особенно тех двух полицейских, из-за которых сорвалась первая встреча, и тех, что позволили украсть свой патрульный автомобиль.

Третьим приказом полковник Восс запретил всякое упоминание о ходе расследования по радио и открытым линиям телефонной связи. После этого Восс позвонил в шестое управление, в ведении которого находились пункты пересечения границы и аэропорты.

* * *

В десять часов вечера «Архимед» в последний раз вызвал Маккриди…

– Боюсь, все кончено, – сказал дежурный. – Нет, его еще не схватили, но обязательно схватят. Должно быть, они что-то обнаружили в эрфуртском гараже. Был интенсивный обмен шифрованными сообщениями между Эрфуртом и Восточным Берлином. Болтовня по радио полностью прекратилась. Да, и все пограничные посты приведены с состояние повышенной готовности; число пограничников удвоено, прожекторы включены чуть не круглые сутки. В общем, много чего. Сочувствую.

Даже со своего наблюдательного поста Маккриди было видно, что за последний час поток автомобилей с восточной стороны резко уменьшился: теперь они следовали с большими интервалами. Очевидно, в полутора километрах от Маккриди восточногерманские пограничники в свете мощных прожекторов часами обыскивали каждую машину так, чтобы и мышь не смогла проскочить через границу незамеченной.

В половине одиннадцатого позвонил Тимоти Эдуардз.

– Послушайте, все мы очень сожалеем, но все кончено, – сказал он. – Возвращайтесь в Лондон, Сэм.

– Пока его не схватили, я должен оставаться здесь. Возможно, я чем-то помогу. Это еще не конец.

– Перестаньте, Сэм, все кончено, – настаивал Эдуардз. – Кроме того, нам необходимо кое-что обсудить. Не в последнюю очередь потерю материалов. Наших американских коллег потеря, по меньшей мере, не обрадовала. Пожалуйста, вылетайте первым самолетом из Мюнхена или Франкфурта, какой будет раньше.

Оказалось, что первым в Лондон вылетает самолет из Франкфурта. Ночью смертельно уставший Джонсон отвез Маккриди в аэропорт, потом отвез «рейнджровер» и оборудование связи в Бонн. Маккриди удалось несколько часов поспать в «Шератоне» возле аэропорта, а утром он был уже на борту самолета. Учитывая часовую разницу во времени, он приземлился в Хитроу в начале девятого. Его встретил и сразу отвез в Сенчери-хаус Денис Гонт. По дороге Маккриди слушал перехваченные сообщения.

В тот четверг майор Людмила Ваневская встала рано. В гостинице КГБ не было гимнастического зала, поэтому ей пришлось довольствоваться утренней зарядкой в номере. Ее рейс будет лишь в полдень, и свободные часы майор намеревалась провести в местном управлении КГБ, чтобы в последний раз проверить маршрут того человека, за которым она охотилась.

Ваневской было известно, что вечером предыдущего дня он в составе воинской колонны вернулся из Эрфурта в Потсдам и провел ночь в офицерской гостинице. В полдень они должны вылететь одним рейсом из Потсдама в Москву. Он будет сидеть впереди, в салоне, предназначенном – даже на военных самолетах – для тех, в чьих руках находится власть. Она станет играть роль скромной стенографистки из огромного советского посольства на Унтер-ден-Линден, которое фактически правило всей Восточной Германией. Они не встретятся, он даже не заметит ее, но как только самолет войдет в советское воздушное пространство, он будет взят под наблюдение.

В восемь часов майор Ваневская была уже в здании местного управления КГБ, находившемся в полукилометре от посольства, и сразу направилась в отдел связи. Отсюда можно было позвонить в Потсдам и узнать, не изменено ли время вылета. В ожидании ответа Ваневская прошла в столовую, взяла чашку кофе и села за столик, который уже занимал молодой лейтенант. Лейтенант казался страшно уставшим и часто зевал.

– Всю ночь на ногах? – спросила Ваневская.

– Ага. Ночная смена. Фрицы всю ночь суетились.

Лейтенант не обратился к ней как к старшему по званию (Ваневская была в гражданском) и, как и все русские, отзывался о восточных немцах без всякого почтения.

– Что случилось? – спросила она.

– А, они перехватили западногерманский автомобиль и обнаружили в нем тайник. Думают, что им пользовался какой-то шпион.

– В Берлине?

– Нет, в Йене.

– В Йене… А где именно?

– Послушайте, дорогая, моя смена закончилась. Имею полное право уйти и завалиться спать.

Ваневская одарила молодого лейтенанта улыбкой, открыла сумочку и показала красное удостоверение. Лейтенант побледнел и сразу перестал зевать. Что может быть хуже встречи с майором из Третьего главного управления? В столовой висела карта Германии. Лейтенант показал Ваневской, где нашли машину.

Ваневская отпустила лейтенанта и долго изучала карту. Цвикау, Гера, Йена, Веймар, Эрфурт… Именно этим маршрутом следовала воинская колонна, а вместе с ней и тот человек, за которым она охотилась. Вчера… в Эрфурте. А Йена в двадцати километрах от Эрфурта. Близко, подозрительно близко.

Десять минут спустя другой майор КГБ объяснял ей, как работают немцы.

– Сейчас все материалы должны быть в их втором управлении. То есть у полковника Восса. Отто Восс, он – начальник управления.

Ваневская позвонила из кабинета майора и, используя свои связи, договорилась о встрече с полковником Воссом в Лихтенберге, в штаб-квартире Штази. В десять часов.

* * *

В девять часов по лондонскому времени Маккриди занял место за столом в зале совещаний, располагавшемся этажом ниже кабинета директора Сенчери-хауса. Сидевшая напротив Клодия Стьюарт укоризненно посматривала на Сэма. Крис Апплйард, специально прилетевший в Лондон, чтобы лично сопровождать в Лэнгли переданные Панкратиным материалы, курил и внимательно изучал потолок, всем своим видом как бы говоря: это дело англичан. Вы провалили, вы и выкручивайтесь. Тимоти Эдуардз сел во главе стола, очевидно, собираясь играть роль арбитра. На никем не утверждавшейся повестке дня был один вопрос: оценка понесенного ущерба. О возможности сведения ущерба к минимуму речь пойдет позже. Не было необходимости вводить кого-либо в курс дела: все прочли перехваченные радиопередачи и оперативные сводки.

– Итак, – начал Эдуардз, – очевидно, ваш Полтергейст сломался и провалил операцию. Давайте обсудим, нельзя ли хоть что-то спасти…

– Сэм, почему ты послал этого психа? – негодующе спросила Клодия.

– Ты сама знаешь ответ. Потому что вам нужно было провести эту операцию. Потому что сами вы этого сделать не могли. Потому что все готовилось в спешке. Потому что я сам не мог пойти. Потому что Панкратин настаивал на встрече со мной. Потому что Полтергейст был единственным человеком, который мог пойти вместо меня. Потому что он согласился.

– Но теперь выясняется, – протянул Апплйард, – что он только что убил свою подругу-проститутку и уже был на грани нервного срыва. Вы ничего не заметили?

– Нет. Он показался мне немного нервным, но не более того. Он держал себя в руках. А в такой ситуации нервничать – до известного предела – это нормально. Он ни слова не сказал о своих личных проблемах, а я не ясновидец.

– Хуже всего то, – сказала Клодия, – что он видел Панкратина. Когда его схватят и за дело возьмется Штази, он заговорит. Тогда мы потеряем и Панкратина. Одному Богу известно, какой вред нанесут нам его допросы на Лубянке.

– Где сейчас Панкратин? – спросил Эдуардз.

– Согласно графику инспекции, он как раз в эту минуту должен садиться в военный самолет, следующий из Потсдама в Москву.

– Вы не можете предупредить его?

– Нет, черт возьми. Сразу после возвращения он берет недельный отпуск. Будет где-то на природе со своими армейскими друзьями. До его возвращения в Москву – если он туда вообще вернется – мы не сможем даже подать ему предупредительный условный сигнал.

– А что с этой книгой военных действий? – поинтересовался Эдуардз.

– Думаю, книга в руках Полтергейста, – сказал Маккриди.

Все одновременно повернулись к нему. Апплйард даже перестал курить.

– Почему вы так думаете?

– По времени, – объяснил Маккриди. – Встреча была в двенадцать. Предположим, он уехал с площадки через двадцать минут. Дорожное происшествие было в 12.30. Десять минут – это как раз пять миль, чтобы подъехать к Йене с другой стороны. Думаю, что если бы он успел спрятать книгу в тайнике под аккумулятором, то признался бы, что вел машину в нетрезвом состоянии, провел бы ночь в камере, заплатил штраф. Скорее всего, Народная полиция не стала бы тщательно обыскивать его машину. Если бы книга лежала в БМВ, полагаю, в радиоперехватах мы бы уловили какой-то намек на восторг полицейских. Тогда они вызвали бы Штази через десять минут, а не через два часа. Я уверен, книга была у Полтергейста, может быть, под курткой. Поэтому он и не мог идти в полицейский участок. Чтобы определить содержание алкоголя в крови, с него сняли бы куртку. Вот он и убежал.

На несколько минут воцарилось молчание.

– Итак, все снова упирается в Полтергейста, – сказал Эдуардз. Все знали настоящее имя агента, но даже в этом кругу предпочитали пользоваться кличкой. – Где он сейчас? Куда он мог пойти? У него есть там друзья? Конспиративная квартира? Какое угодно убежище?

Маккриди покачал головой.

– Есть одна конспиративная квартира в Восточном Берлине. Ему она известна со старых времен. Я пытался. Никто не отвечает. На юге он никого не знает. Он никогда там не был.

– Может, он скрывается в лесах? – спросила Клодия.

– Не та местность. Это не Гарц с его чащобами. В Тюрингии – пашни, города, поселки, деревни, фермы…

– Не лучшее место для беглеца средних лет, у которого к тому же не все дома, – прокомментировал Апплйард.

– Значит, мы его потеряли, – резюмировала Клодия. – Его, книгу военных действий, Панкратина. Словом, все, что можно потерять.

– Боюсь, это именно так, – согласился Эдуардз. – Народная полиция воспользуется тактикой сплошного прочесывания. Патрули – на каждой улице, на каждом перекрестке. Если ему негде укрыться, его схватят к полудню.

На этой мрачной ноте совещание закончилось. Американцы ушли, а Эдуардз задержал Маккриди в дверях.

– Сэм, я понимаю, все безнадежно, но все же не выпускайте это дело из поля зрения. Я просил восточногерманский сектор Челтнема усилить наблюдение и немедленно сообщать вам обо всем услышанном. Если Полтергейста схватят, мне нужно знать об этом немедленно. Нам придется как-то успокаивать наших американских коллег, хотя как именно – понятия не имею.

Вернувшись в свой кабинет, подавленный Маккриди упал в кресло, снял с рычага телефонную трубку и надолго уставился в стену.

Если бы он пил, то сейчас достал бы бутылку. Если бы много лет назад он не бросил курить, то сейчас потянулся бы за сигаретами.

Маккриди понимал, что провалил операцию. Что бы он ни рассказывал Клодии о поставленных перед ним слишком жестких условиях, в конце концов именно он принял решение послать Моренца. И это решение оказалось ошибочным.

Он потерял книгу военных действий и, возможно, погубил Панкратина. Вероятно, Маккриди был бы удивлен, узнав, что во всем Сенчери-хаусе он один считал эти потери второстепенными.

С его точки зрения, хуже всего было то, что он послал друга туда, где его ждали арест, допросы и смерть. И все это лишь потому, что он вовремя не обратил внимания на тревожные сигналы, которые теперь, задним числом, казались такими очевидными. Моренц не мог идти через границу, и тем не менее он пошел, чтобы не подвести своего друга Сэма Маккриди.

Слишком поздно Обманщик понял, что теперь до конца дней своих в часы бессонницы он будет видеть измученное лицо Бруно Моренца, каким он видел его в том отеле…

Маккриди попытался думать о чем-нибудь другом. Интересно, что происходит в голове человека, когда у него случается сильнейшее нервное расстройство? Как выглядит сейчас Бруно Моренц? Как он реагирует на события? Как логично мыслящий человек или как сумасшедший? Маккриди набрал номер психиатра, консультировавшего Интеллидженс Сервис, знаменитого практикующего врача, которого в Сенчери-хаусе, естественно, все называли «Психом». Маккриди застал доктора Алана Карра в его квартире на Уимпоул-стрит. Доктор Карр сказал, что утро у него занято, но он будет рад встретиться с Маккриди за ленчем и дать необходимые консультации. Они договорились на час дня в ресторане отеля «Монткам».

* * *

Ровно в десять майор Людмила Ваневская вошла в главное здание Штази на Норманненштрассе и поднялась на четвертый этаж, который занимало второе управление – управление контрразведки. Ее уже ждал полковник Восс. Он провел ее в свой кабинет, усадил в кресло напротив своего рабочего стола, сел сам и распорядился, чтобы им принесли кофе. Когда секретарь вышел, он вежливо поинтересовался:

– Чем могу быть полезен, товарищ майор?

Его действительно заинтриговало, что могло послужить причиной этого неожиданного визита в такой день, когда он, без сомнения, будет занят по горло. Но просьба принять майора поступила от начальника местного управления КГБ, а полковник Восс отлично понимал, кто на самом деле командует в Германской Демократической Республике.

– Вы занимаетесь расследованием происшествия возле Йены, – сказала Ваневская. – Я имею в виду западногерманского агента, который сбежал после столкновения и бросил свою машину. Не можете ли вы сообщить мне детали расследования?

Восс рассказал обо всем, что не вошло в оперативную сводку, с которой Ваневская уже ознакомилась.

– Предположим, – сказала Ваневская, когда полковник замолчал, – что этот агент, Граубер, что-то привез или собирался что-то забрать… Не обнаружено ли в машине или в тайнике что-либо подозрительное?

– Ничего. Все бумаги имеют отношение только к его легенде. Тайник был пуст. Если он что-то привез, то уже передал. Если он хотел что-то вывезти, то еще не успел получить…

– Или унес с собой.

– Да, это не исключено. Мы узнаем, когда его допросим. Могу я полюбопытствовать, какова причина вашего повышенного интереса?

Отвечая, Ваневская тщательно подбирала слова.

– Существует вероятность, правда, очень небольшая, того, что дело, над которым работаю я, пересекается с этим происшествием.

Отто Восс ничем не выдал своего удивления. Значит, эта хорошенькая русская ищейка подозревает, что немец приехал с Запада, чтобы установить связь с русским агентом, а не с восточногерманским предателем. Это интересно.

– Полковник, у вас есть какие-либо основания полагать, что Граубер приехал для личной встречи? Или вы считаете, что он должен был просто оставить шпионские материалы в тайнике?

– Мы уверены, что он приехал для личной встречи, – ответил Восс. – Дорожное происшествие случилось вчера в 12.30, а он пересек границу позавчера в одиннадцать часов. Если бы ему нужно было оставить что-то в тайнике или забрать из него, ему не понадобилось бы крутиться в ГДР больше суток. Он все успел бы сделать во вторник, еще до вечера. А, как выяснилось, он провел ночь со вторника на среду в отеле «Черный медведь» в Йене. Мы почти уверены, что он приехал для передачи материалов из рук в руки.

Сердце Ваневской пело от радости. Личная встреча, где-то между Йеной и Веймаром, вероятно, на шоссе, по которому почти в то же самое время проезжал тот, за кем она охотилась. Этот немец приехал для встречи с тобой, сукин ты сын.

– Вы установили личность Граубера? – спросила она. – Надо полагать, это не настоящее его имя?

Стараясь скрыть свое торжество, Восс открыл папку и протянул ей портрет Граубера, составленный по описаниям двух полицейских из Йены, двух патрульных дорожной полиции, которые помогали Грауберу затянуть гайку на площадке к западу от Веймара, и обслуживающего персонала отеля «Черный медведь». Портрет получился очень похожим. Потом Восс молча передал ей увеличенную фотографию. С нее и с портрета на Ваневскую смотрело одно и то же лицо.

– Это некто Моренц, – пояснил Восс. – Бруно Моренц, штатный сотрудник западногерманской разведывательной службы. Работает в кёльнском отделении.

Ваневская была поражена. Итак, эта операция организована Западной Германией. А она всегда была уверена, что «ее» человек работает на ЦРУ или Интеллидженс Сервис.

– Вы его еще не нашли?

– Нет, майор. Признаться, я сам удивлен. Но мы обязательно его схватим. Вчера ночью мы обнаружили брошенный полицейский автомобиль. Согласно оперативной сводке, в машине был пробит бензобак. Граубер мог проехать на ней десять-пятнадцать минут, не больше. Ее нашли вот здесь, недалеко от Апольды, к северу от Йены… Следовательно, сейчас у Граубера-Моренца нет машины. У нас есть полное описание: высокий, плотный, седой, в помятом плаще. У него нет документов, он говорит с рейнландским акцентом, находится в плохой физической форме. Он будет бросаться в глаза.

– Я хочу присутствовать на допросе, – сказала Ваневская.

Она не отличалась излишней щепетильностью, на допросах ей приходилось бывать и раньше.

– Если я получу официальный запрос из КГБ, разумеется, мне придется согласиться.

– Вы его получите, – сказала Ваневская.

– Тогда далеко не уезжайте. Думаю, к полудню он будет в наших руках.

Майор Ваневская вернулась в местное управление КГБ, сообщила, что она не полетит ближайшим рейсом из Потсдама, потом по линии спецсвязи позвонила генералу Шаляпину, и он согласился с ее планом.

В полдень из потсдамского аэропорта вылетел транспортный Ан-32 советских ВВС с генералом Панкратиным и другими старшими офицерами, возвращавшимися в Москву. Их сопровождали младшие офицеры, они везли мешки с почтой. На борту самолета не было «стенографистки» посольства в темном костюме.

* * *

– У него может быть раздвоение личности, сумеречное помрачение сознания или реакция бегства, – сказал доктор Карр за салатом из дыни и авокадо.

Он внимательно выслушал рассказ Маккриди о человеке без имени, который, очевидно, страдал сильнейшим нервным расстройством. Маккриди не сказал, а доктор Карр не спрашивал о том, где находится этот человек. Известно было одно; он на вражеской территории. Пустые тарелки убрали и подали филе из морского языка.

– Что такое сумеречное помрачение сознания? – спросил Маккриди.

– Оторванность от реального мира, разумеется, – объяснил доктор Карр. – Это один из классических симптомов такого синдрома. Возможно, признаки самообмана проявлялись у него и до явного срыва.

«Еще как проявлялись, – подумал Маккриди. – Вера в то, что тебя полюбила проститутка, надежда уйти безнаказанным после убийства двух человек».

– В реакции бегства, – продолжал доктор Карр, цепляя вилкой нежное мясо, – подразумевается бегство от реальности, особенно жестокой, неприятной реальности. Думаю, ваш человек теперь окажется в очень затруднительном положении.

– Что он станет делать? – спросил Маккриди. – Куда он пойдет?

– Он будет прятаться там, где почувствует себя в безопасности, где его никто не будет трогать, а все проблемы вроде бы отойдут на второй план. Он может даже впасть в детство. Однажды у меня был пациент, который, будучи не в силах бороться с жизненными проблемами, пошел в спальню, лег на кровать, свернулся в позе эмбриона, сунул палец в рот и в такой позе застыл. Мы не могли его вывести из этого состояния. Детство, понимаете ли. Безопасность, надежность. Никаких проблем, никаких забот. Между прочим, морской язык отличный. Да, еще немного мерсо… Благодарю.

Все это очень хорошо, размышлял Маккриди, только Бруно Моренцу негде прятаться. Он родился и вырос в Гамбурге, жил в Берлине, Мюнхене и Кёльне, у него не может быть никакого пристанища возле Йены или Веймара. Маккриди снова наполнил бокалы и спросил:

– Предположим, ему негде прятаться.

– Боюсь, тогда он окажется совершенно беспомощным и станет, например, бесцельно бродить. Мой опыт подсказывает, что, если бы у него была цель, он мог бы действовать разумно, чтобы достичь этой цели. В противном случае… – доктор Карр пожал плечами, – его быстро схватят. Возможно, уже схватили. В лучшем случае он продержится до сумерек.

* * *

Но Моренца не схватили. Полковник Восс все больше выходил из себя. Прошло больше суток, почти тридцать часов. В районе Апольды-Йены-Веймара полиция и люди Штази стоят на каждом углу и на каждом перекрестке, все дороги перекрыты, а этот больной, толстый, сбитый с толку, неуклюжий, еле волочащий ноги немец из ФРГ просто испарился.

Всю ночь Восс шагал по своему кабинету на Норманненштрассе; Ваневская сидела на краешке кровати в своем номере гостиницы КГБ; в замке Лёвенштайн и в Челтнеме операторы сгорбились над радиоприемными устройствами; в южной Тюрингии на всех дорогах останавливали и тщательно осматривали каждую машину; Маккриди безостановочно пил черный кофе в своем кабинете в Сенчери-хаусе. И… ничего.

Бруно Моренц исчез.

(обратно)

Глава 5

Майор Ваневская не могла заснуть – мешали тревожные мысли. Лежа в темноте с открытыми глазами, она удивлялась, как восточные немцы, которые славились своим умением следить за каждым шагом каждого гражданина своей страны, умудрились потерять такого человека, как Моренц, на крохотном участке земли размером тридцать на тридцать километров. Кто-то помог ему скрыться? Или он украл велосипед? Или еще прячется в какой-нибудь норе? Чем занимаются эти бездельники из Народной полиции?

К трем часам Ваневская убедила себя, что ей неизвестно что-то важное, небольшая, но очень существенная деталь, которая помогла бы решить головоломку: как полусумасшедший беглец может скрываться в местности, которая кишит Народной полицией.

В четыре часа утра она встала и вернулась в управление КГБ, переполошив ночных дежурных требованием допустить ее к линии спецсвязи со Штази. Ваневская вызвала полковника Восса. Тот вообще не выходил из кабинета.

– Та фотография Моренца, которую вы мне показывали, – спросила она, – когда она была сделана?

– Около года назад, – ответил удивленный Восс.

– Откуда она у вас?

– Из главного управления разведки, – ответил Восс.

Ваневская поблагодарила и положила трубку.

Ну конечно, из главного управления разведки, которое, пользуясь отсутствием языкового барьера, специализировалось на операциях в Западной Германии. Начальником управления был почти легендарный генерал-полковник Маркус Вольф. Его уважали и ценили даже в КГБ, известном своим презрительным отношением к разведкам сателлитов. Маркус («Миша») Вольф провел в ФРГ несколько блестящих операций, из которых наибольшую известность получила вербовка личного секретаря канцлера Вилли Брандта.

Ваневская разбудила начальника местного филиала Третьего главного управления КГБ и от имени генерала Шаляпина попросила об услуге. Фамилия начальника главного управления сделала свое дело. Полковник сказал, что постарается помочь. Он позвонил через полчаса. «Похоже, генерал Вольф – ранняя пташка, – сказал он. – Генерал примет вас в своем кабинете в шесть часов».

В тот же день в пять утра в отделе криптографии управления правительственной связи в Челтнеме закончили дешифровку массы рядовых радиоперехватов, накопившихся за последние двадцать четыре часа. Дешифрованные сообщения по различным линиям спецсвязи будут затем переданы тем организациям, для которых они могут представить интерес: одни – в Интеллидженс Сервис, другие – в MI5 на Керзон-стрит, третьи – в Министерство обороны на Уайтхолле. Многие сообщения будут разосланы по двум или даже по всем трем адресам. Срочные разведывательные данные обрабатывались намного быстрее, а сообщения второстепенной важности удобнее было отправлять ранним утром, когда линии связи не перегружены.

Среди перехваченных сообщений было посланное в среду вечером из Пуллаха сотруднику западногерманской разведывательной службы в лондонском посольстве ФРГ. Разумеется, ФРГ была и оставалась надежным и уважаемым союзником Великобритании, ничего особенного в перехвате и дешифровке конфиденциального сообщения союзника в свое собственное посольство не было. Секретный код британцы дешифровали уже давно. Обычная работа, они не имели намерения оскорбить союзников. Это сообщение было направлено в MI5 и в сектор НАТО Интеллидженс Сервис, который занимался связями с разведками всех союзников Британии, за исключением ЦРУ – с американцами работал отдельный сектор.

Именно начальник сектора НАТО в свое время привлек внимание Эдуардза к тому, что Маккриди в нарушение всех правил содержит личного агента в штате разведывательной службы ФРГ. Оставаясь другом Маккриди, тем не менее он, увидев в десять утра на своем столе немецкое сообщение, решил показать его Сэму. Просто на всякий случай… Но до полудня он так и не выбрался к другу.

* * *

В шесть часов утра майора Ваневскую проводили в кабинет Маркуса Вольфа, двумя этажами выше кабинета полковника Восса. Восточногерманский мастер шпионажа не любил форму и был в хорошо сшитом темном костюме. Обычному в Германии кофе он предпочитал чай и всегда имел в своем распоряжении особенно хороший сорт, который присылала ему лондонская фирма «Фортнум энд Мейсон». Вольф предложил чашку чая и советскому майору.

– Товарищ генерал, меня интересует последняя фотография Бруно Моренца. Она поступила от вас.

Не отрывая губ от чашки, Миша изучающе смотрел на Ваневскую. Если у него и были свои агенты в западногерманских правительственных учреждениях, то он не собирался говорить об этом первому встречному.

– Возможно, у вас есть и копия личного дела Моренца? – спросила Ваневская.

Маркус Вольф задумался.

– Зачем оно вам потребовалось? – негромко спросил он.

Ваневская объяснила – объяснила во всех деталях, нарушив множество правил.

– Я понимаю, пока это только подозрения, – закончила она. – Ничего конкретного. Ощущение отсутствия какого-то небольшого, но важного звена. Возможно, чего-то из его прошлого.

Вольф одобрительно хмыкнул. Ему нравился нестандартный подход к делу. Иногда он сам находил наилучшее решение, руководствуясь шестым чувством, надеждой на то, что у врага должна быть ахиллесова пята, и вся проблема лишь в том, чтобы ее найти. Он молча встал, подошел к картотечному шкафу и достал тоненькую папку, в которой было всего восемь листков. Это и было личное дело Бруно Моренца – точная копия того, которое хранилось в Пуллахе и которое во вторник после обеда изучал доктор Лотар Геррманн. Ваневская не удержалась от восторженного восклицания. Вольф улыбнулся.

В мире шпионажа Маркус Вольф специализировался не столько на подкупе и шантажировании высокопоставленных западногерманских чиновников (хотя иногда он занимался и этим), сколько на том, что умело подсаживал под локоть важным персонам своих секретарей, обычно чопорных старых дев, ведущих безукоризненный образ жизни и получивших доступ к секретной работе. Вольф понимал, что пользующийся доверием секретарь видит столько же, сколько и его шеф, а иногда и больше.

Год за годом Западную Германию потрясали скандалы, когда выяснялось, что очередной личный секретарь очередного министра, высокопоставленного чиновника или подрядчика, выполняющего заказы Министерства обороны, арестован контрразведкой или тайком ускользнул назад на восток. Генерал понимал, что когда-нибудь и фрейлейн Эрдмуте Кеппель придется уйти из кёльнского отделения западногерманской разведывательной службы и возвратиться в любимую Германскую Демократическую Республику, но до того дня она будет по-прежнему приходить в офис на час раньше Дитера Ауста и снимать копии со всех документов, представляющих хоть какой-то интерес для генерала Вольфа, в том числе и с личных дел всех сотрудников отделения. Летом во время обеденного перерыва фрейлейн Кеппель будет все так же уходить в тихий парк, с завидным постоянством аккуратно съедать принесенные с собой бутерброды с салатом, оставлять несколько крошек голубям и, наконец, бросать пустой пакет из-под бутербродов в ближайшую урну. Через несколько мгновений пакет из урны извлечет некий джентльмен, прогуливающийся со своей собакой. Зимами фрейлейн Кеппель будет регулярно заходить в теплое кафе и бросать прочитанную газету в урну возле двери, откуда ее заберет уличный подметальщик.

Когда фрейлейн Кеппель приедет в ГДР, ее будет ждать официальный прием, личное приветствие министра безопасности Эриха Мильке или даже самого руководителя партии Эриха Хонеккера, медаль, щедрая пенсия и уютный домик на озерах возле Фюрстенвальда.

Конечно, даже Маркус Вольф не был провидцем. Он не мог знать, что к 1990 году Германская Демократическая Республика прекратит свое существование, что Мильке и Хонеккер будут с позором сняты с высоких постов, что он сам лишится работы, но будет неплохо зарабатывать мемуарами, а фрейлейн Кеппель будет доживать свои годы не в домике возле Фюрстенвальда, а в гораздо менее комфортабельной западногерманской тюрьме.

Майор Ваневская оторвалась от папки.

– У него есть сестра, – заметила она.

– Да, – подтвердил Вольф. – Вы полагаете, ей может быть что-то известно?

– Это всего лишь предположение, – сказала Ваневская, – но я хотела бы с ней встретиться…

– Если вы получите разрешение от вашего руководства, – подсказал Вольф. – Увы, вы работаете не на меня.

– Но если такое разрешение будет, то мне потребуется легенда. Не русская и не восточногерманская…

Вольф скромно пожал плечами.

– У меня есть несколько совершенно готовых легенд.

– Разумеется, есть. Такова специфика нашей удивительной работы…

Самолет польской авиакомпании LOT должен был вылететь с берлинского аэродрома Шёнефельд рейсом 104 в десять часов. Вылет задержали на десять минут, чтобы Ваневская успела на этот самолет. Как заметил Вольф, ее немецкий вполне сносен, но не настолько, чтобы выдавать себя за немку. Из тех, с кем Ваневской предстояло встретиться в Лондоне, почти никто не говорил по-польски. У Ваневской были документы школьной учительницы из Польши, собравшейся навестить родственников. В Польше режим был намного либеральнее.

Польский лайнер приземлился в одиннадцать, выиграв час благодаря разнице во времени. За тридцать минут майор Ваневская прошла паспортный и таможенный контроль, из телефона-автомата в зале второго терминала позвонила по двум номерам и взяла такси до того района Лондона, который называется Примроз-хилл.

* * *

Телефон на столе Сэма Маккриди зазвонил в полдень. Он только что закончил очередной разговор с Челтнемом. Ответ был тот же; пока ничего нового. Прошло сорок восемь часов, а Моренц все еще где-то скрывался. Теперь звонил сотрудник сектора НАТО Сенчери-хауса.

– С утренней почтой пришла одна записка, – сказал он. – Возможно, это чепуха, тогда выбрось ее. На всякий случай я отправляю ее тебе с посыльным.

Бумагу принесли через пять минут. Когда Маккриди прочел ее и увидел указанное на ней время, он громко выругался.

В мире тайных операций правило сведения числа осведомленных к минимуму обычно приносит великолепные плоды. Тем, кому для выполнения своих функций не нужно знать информацию, ее и не сообщают. В результате, если даже обнаружится утечка информации – случайная или намеренная, – ущерб бывает сравнительно небольшим, а источник утечки легче обнаруживается. Но иногда получается наоборот: та информация, которая могла бы изменить ход операции, не достигает цели, потому что кто-то решил, что передавать ее нет необходимости.

Станции подслушивания «Архимед» в Гарце и восточногерманскому сектору Челтнема было приказано безотлагательно передавать Маккриди все перехваченные сообщения. Особенно срочными считались такие тексты, в которых упоминались слова «Граубер» или «Моренц». Никому не пришло в голову отдать такое же распоряжение тем, кто прослушивал переговоры дипломатов и военных из союзных стран.

Полученное наконец Маккриди сообщение было передано в 16.22 в среду. Оно гласило:

От: Геррманна

Кому: Фитцау

Срочно. Найдите миссис А. Фаркуарсон, урожденную Моренц, проживающую, по-видимому, в Лондоне. Выясните, видела ли она своего брата или не получала ли каких-либо известий от него или о нем в течение последних четырех дней.

«Бруно никогда не говорил мне, что его сестра живет в Лондоне. Вообще ни разу не упомянул, что у него есть сестра, – задумался Маккриди. – Интересно, что еще из своего прошлого утаил мой друг Бруно?» Маккриди взял с полки телефонный справочник и открыл на букве «Ф».

К счастью, фамилия оказалась не слишком распространенной. С фамилией Смит было бы почти безнадежное дело. В Лондоне оказалось четырнадцать Фаркуарсонов, но среди них не было ни одной «миссис А.» Маккриди стал звонить всем четырнадцати подряд. Из первых семи номеров пять раз ему ответили, что, насколько им известно, у них нет и не было никаких миссис А. Фаркуарсон. Два номера не отозвались. Маккриди повезло на восьмом, который принадлежал некоему Роберту Фаркуарсону. Ответил женский голос:

– Да, это миссис Фаркуарсон.

Еле заметный немецкий акцент или ему только показалось?

– Это миссис А. Фаркуарсон?

– Да, – настороженно ответила женщина.

– Прошу прощения за беспокойство, миссис Фаркуарсон. Я из отдела иммиграции Хитроу. Нет ли у вас брата, которого зовут Бруно Моренц?

Последовало долгое молчание.

– Он там? В Хитроу?

– Этого я не могу сказать. Если только вы не его сестра.

– Да, я – Аделаида Фаркуарсон. Бруно Моренц – мой брат. Я могу с ним поговорить?

– Боюсь, сейчас это невозможно. Вы будете на месте, скажем, в течение ближайших пятнадцати минут? Это очень важно.

– Да, я буду дома.

Маккриди вызвал машину с водителем и сбежал по лестнице. Миссис Фаркуарсон жила в квартире-студии на последнем этаже солидной эдвардианской виллы, стоящей недалеко от Риджентпарк-роуд. Маккриди поднялся наверх и позвонил. Миссис Фаркуарсон встретила его в блузе художника и провела в тесную студию со множеством картин на мольбертах. Пол был усеян эскизами.

Она оказалась седой, как и ее брат, красивой женщиной. Маккриди решил, что она старше Бруно, ей лет под шестьдесят. Миссис Фаркуарсон освободила кресло, предложила гостю сесть и спокойно встретила его изучающий взгляд. Маккриди заметил что на столике стоят две кофейных чашки. Обе были пусты. Пока миссис Фаркуарсон садилась, он как бы невзначай прикоснулся к чашке. Она была еще теплой.

– Чем я могу вам помочь, мистер…

– Джонс. Могу я задать вам несколько вопросов о вашем брате, господине Бруно Моренце?

– Почему о нем?

– Это касается иммиграционной службы.

– Вы говорите неправду, мистер Джонс.

– Неужели?

– Да. Мой брат сюда не приезжает. И даже если бы он захотел приехать, у него не было бы никаких проблем с британской иммиграционной службой. Он – гражданин Западной Германии. Вы из полиции?

– Нет, миссис Фаркуарсон. Но я – друг Бруно. Мы знакомы много лет. Не один пуд соли съели. Прошу вас верить мне, потому что это правда.

– Он попал в беду, да?

– Боюсь, что да. Я попытаюсь помочь ему, если смогу. Это нелегко.

– Что он сделал?

– Похоже, что он убил свою любовницу в Кёльне. И убежал. Он передал мне только несколько слов. Сказал, что не хотел ее убивать. Потом он исчез.

Миссис Фаркуарсон встала и подошла к окну. Глядя на деревья парка Примроз-хилл, она сказала:

– О, Бруно. Глупый, несчастный, перепуганный Бруно.

Она повернулась к Маккриди.

– Здесь был человек из посольства ФРГ. Вчера утром. Он предварительно позвонил, в среду вечером, когда меня здесь не было. Он ничего не сказал, только спросил, не знаю ли я чего о Бруно. Я ничего не знала. Вам я тоже ничем не могу помочь, мистер Джонс. Наверное, вы знаете больше меня, если он что-то успел вам сказать. Вам известно, куда он убежал?

– В этом-то все и дело. Думаю, он перешел границу. Сбежал в Восточную Германию. Где-то в районе Веймара. Возможно, скрывается у друзей. Но насколько мне известно, он никогда в жизни не был возле Веймара.

Миссис Фаркуарсон удивленно смотрела на Маккриди.

– О чем вы говорите? Он жил там два года.

Маккриди был ошеломлен, но постарался не выдать удивления.

– Простите, я не знал. Он мне никогда не рассказывал.

– И не расскажет. Он терпеть не мог вспоминать те годы. Это был самый неудачный период в его жизни. Он никогда не говорил о нем.

– Я полагал, что ваша семья из Гамбурга, что вы там родились и выросли.

– Так оно и было. До 1943 года, пока англичане не разбомбили Гамбург. Бомбардировка «Огненная буря». Слышали о ней?

Маккриди кивнул. Тогда ему было пять лет. Королевские ВВС так бомбили центр Гамбурга, что в городе начались страшные пожары. Огонь засасывал воздух из пригородов, и вскоре весь центр Гамбурга превратился в ад, в котором бушевало такое жаркое пламя, что сталь плавилась и текла, как вода, а бетонные конструкции взрывались, как бомбы. Огонь стер город с лица земли.

– Той ночью мы с Бруно осиротели, – миссис Фаркуарсон помолчала, глядя не на Маккриди, а мимо него, снова переживая гигантский пожар, который уничтожил ее родной город, превратил в пепел ее родителей, друзей, все, чем была богата ее недолгая жизнь. Через несколько секунд она будто проснулась и так же негромко заговорила с едва заметным немецким акцентом. – Когда все кончилось, о нас позаботились власти. Нас эвакуировали. Мне было пятнадцать лет, Бруно – десять. Нас разделили. Меня поселили в одной семье возле Гёттингена, а Бруно отвезли к какому-то фермеру недалеко от Веймара. После войны я искала брата. Красный крест помог нам соединиться. Мы вернулись в Гамбург. Я воспитывала Бруно. Но он почти никогда не говорил о Веймаре. Чтобы как-то прожить с братом, я пошла работать в столовую военно-торговой службы британской армии. Тогда были тяжелыевремена, сами знаете.

Маккриди кивнул:

– Да, знаю. Сочувствую вам.

Миссис Фаркуарсон пожала плечами.

– Война есть война. Как бы то ни было, в 1947 году я встретила британского сержанта Роберта Фаркуарсона. Мы обвенчались и приехали сюда. Он умер восемь лет назад. Когда мы с Робертом в 1948 году уезжали из Гамбурга, Бруно поступил учеником в компанию, выпускавшую оптические линзы. С тех пор я видела его всего три-четыре раза, а последний раз мы встречались лет десять назад.

– Вы это рассказали и господину из посольства?

– Герру Фитцау? Нет, он не интересовался детством Бруно. Но я рассказала леди.

– Леди?

– Она ушла час назад. Леди из отдела пенсионного обеспечения.

– Пенсионного обеспечения?

– Да. Она сказала, что Бруно до последнего дня работал с оптическим стеклом, в вюрцбургской компании, которая называется BKI. Оказалось, что вюрцбургская компания принадлежит британской «Пилкингтон Глас», и чтобы Бруно получил полную пенсию, а до пенсии ему уже недалеко, ей необходимо знать некоторые детали его жизни. Разве она не из компании, в которой работает Бруно?

– Сомневаюсь. Возможно, из западногерманской полиции. Боюсь, они тоже ищут Бруно, но не для того, чтобы ему помочь.

– Прощу прощения. Кажется, я наделала глупостей.

– Вы не могли этого знать, миссис Фаркуарсон. Она говорила на хорошем английском?

– Да, на очень хорошем. С почти незаметным акцентом. Возможно, польским.

Маккриди не сомневался, откуда появилась эта любезная леди. За Бруно Моренцем охотились многие, но только Маккриди и еще одна служба знали о вюрцбургской компании BKI. Он встал.

– Попытайтесь вспомнить, что он рассказывал в первые послевоенные годы. Есть ли там кто-то, хоть один человек, к кому бы он мог пойти в случае крайней нужды? У кого бы он мог укрыться?

Миссис Фаркуарсон долго и напряженно вспоминала.

– Он упоминал имя одного человека, который к нему хорошо относился. Это была учительница в начальной школе. Фрейлейн… черт побери… фрейлейн Нойберг… Нет, думаю, это была фрейлейн Нойманн. Правильно, Нойманн. Наверное, сейчас она уже умерла. Это было сорок лет назад.

– Последний вопрос, миссис Фаркуарсон. Вы рассказывали об учительнице той леди из компании?

– Нет, я лишь сейчас о ней вспомнила. Я сказала только, что Бруно провел два года в эвакуации на какой-то ферме милях в десяти от Веймара.

Вернувшись, в Сенчери-хаус, Маккриди зашел в восточногерманский отдел и взял у них телефонный справочник Веймара. Там оказалось несколько Нойманнов, но только перед одной фамилией стояло «Fri» – фрейлейн. Старая дева. В Восточной Германии молодая девушка не может жить в отдельной квартире с телефоном. Значит, это старая дева, возможно, какая-то специалистка. Все это было ненадежно, очень ненадежно. Можно было бы попросить позвонить одного из агентов восточногерманского отдела, который живет по другую сторону стены. Но люди Штази вездесущи, они подслушивают любой разговор. Один простой вопрос: «Не учился ли у вас когда-то мальчик, которого звали Бруно Моренц, и не давал ли он о себе знать в последние дни?» Так можно все загубить. Следующий визит Маккриди нанес в отдел Сенчери-хауса, который специализировался на изготовлении самых невероятных удостоверений личности.

Маккриди позвонил в «Бритиш эруэйз» – там ему ничем не смогли помочь. В «Люфтганзе» ему повезло больше. В 5.15 вылетал самолет в Ганновер. Он опять попросил Дениса Гонта отвезти его в Хитроу.

Как говорил шотландский поэт, лучшие планы мышей и людей иногда заканчиваются тем, что скорее напоминает собачий завтрак. Самолет польской авиакомпании должен был вылететь в Варшаву (с посадкой в Восточном Берлине) в 3.30, но когда пилот включил бортовые системы, загорелась тревожная красная лампочка. Оказалось, что из строя вышел всего какой-то соленоид, но из-за него взлет отложили до шести часов. В зале ожидания майор Людмила Ваневская бросила взгляд на телевизионную информацию, прочла, что вылет ее самолета задерживается «по техническим причинам», молча выругалась и снова углубилась в книгу.

Маккриди уже уходил из кабинета, когда зазвонил телефон. Он заколебался, стоит ли брать трубку, потом решил ответить. Могло быть важное сообщение. Оказалось, звонил Эдуардз.

– Сэм, мне сообщили нечто странное, я не поверил. Слушайте, Сэм, я не дам, ни в коем случае не дам вам разрешения на переход в Восточную Германию. Ясно?

– Ясно, Тимоти, ясней быть не может.

– Хорошо, – сказал заместитель директора и бросил трубку.

Гонт слышал этот короткий разговор. Гонт все больше нравился Маккриди. Он работал в отделе всего шесть месяцев, но Маккриди уже убедился, что он умен, сообразителен, надежен и умеет держать язык за зубами. Выбирая объезды, срезая углы на плотно забитой в пятницу трассе в Хитроу, Гонт решил высказаться:

– Сэм, я знаю, вы бывали в таких переделках, какие мне и не снились, но ведь в Восточной Германии вы занесены в черный список, а босс запретил вам идти туда.

– Одно дело – запретить, – возразил Маккриди, – другое – воспрепятствовать.

Маккриди шел по залу ожидания второго терминала к самолету «Люфтганзы» и не обратил внимания на изящную молодую женщину с блестящими светлыми волосами и проницательными голубыми глазами. Он прошел в двух ярдах от нее, но она читала и тоже не заметила мужчину в сером плаще средней комплекции с редеющими каштановыми волосами.

Самолет Маккриди поднялся в воздух по расписанию и приземлился в Ганновере в восемь часов по местному времени. Майор Ваневская улетела в шесть и была в восточноберлинском аэропорту Шёнефельд в девять вечера. Маккриди взял напрокат машину и поехал мимо Хильдесхайма и Зальцгиттера к лесам возле Гослара. Ваневскую на аэродроме встречал автомобиль КГБ, который доставил ее на Норманненштрассе, 22. Здесь ей пришлось примерно час ждать полковника Отто Восса, который закрылся в своем кабинете с министром государственной безопасности Эрихом Мильке.

Маккриди сообщил о приезде еще из Лондона, и его уже ждали. Хозяин встретил его на пороге своего солидного красивого дома. Когда-то это был простой охотничий домик, стоявший на склоне холма, откуда днем открывался изумительный вид на долину с ее густыми хвойными лесами. В сумерках всего лишь в пяти милях были видны огни Гослара. Если бы не вечер, то Маккриди заметил бы далеко на востоке, на одном из самых высоких холмов Гарца, крышу высокой башни. Ее можно было бы принять за охотничью вышку, но на самом деле это был наблюдательный пункт, и построен он был для охоты не на кабанов, а на людей. Человек, к которому приехал Маккриди, решил провести последние годы жизни рядом с той границей, на которой когда-то он заработал состояние.

Годы изменили и хозяина, думал Маккриди, проходя в обитую деревом гостиную, стены которой украшали головы кабанов и ветвистые оленьи рога. В камине весело трещали дрова; даже в начале сентября здесь, на сравнительно большой высоте, ночами было прохладно.

Некогда подтянутый, хозяин дома располнел, отметил Маккриди. Конечно он не подрос, а круглое розовое лицо и снежно-белая шевелюра придавали ему еще более безобидный вид, чем прежде. Впрочем, это впечатление сохранялось только до тех пор, пока собеседник не обращал внимания на его глаза – хитрые, коварные, которые видели слишком много, которые не раз спасали хозяина от смерти, помогали ему скрываться в канализационных тоннелях и остаться в живых. Испорченное дитя холодной войны, хозяин был когда-то некоронованным подпольным королем Берлина.

Двадцать лет, с 1961 года, когда была воздвигнута «Берлинская стена», и до ухода от дел в 1981 году, Андре Курцлингер был Granzganger – проводником через границу. «Берлинская стена» позволила ему сколотить состояние. До августа 1961 года, чтобы попасть в Западную Германию, восточным немцам достаточно было доехать до Восточного Берлина, а оттуда пешком уйти в западную часть города. Потом за одну ночь 21 августа 1961 года из огромных бетонных блоков была возведена стена, и Берлин оказался разрезанным на два города. Многие пытались перепрыгнуть через стену, некоторым это удавалось. Других поймали и на долгие годы отправили в тюрьмы, третьи попали под пулеметные очереди и остались висеть на колючей проволоке, потом тела снимали пограничники. Почти всегда человек переходил через стену – удачно или неудачно – один раз в жизни. Для Курцлингера, прежде рядового бандита и завсегдатая черного рынка, переход через «Берлинскую стену» стал профессией.

Курцлингер выводил людей на Запад – за деньги. Предварительно он сам или посланный им человек договаривался о цене. Некоторые платили марками ГДР, но платили хорошо. На эти деньги Курцлингер покупал на востоке три вещи: венгерские чемоданы из свиной кожи, чешское стекло и кубинские сигары. В ГДР они были настолько дешевые, что, даже оплачивая контрабандную доставку на Запад, Курцлингер зарабатывал огромные деньги. Другие беженцы соглашались платить в западногерманских марках – после того, как они перейдут границу и устроятся на работу. Кое-кто пытался уклониться от уплаты долга. Что касается сбора денег, Курцлингер никогда не допускал, чтобы его обманывали, в этом ему помогали несколько здоровенных приятелей.

Ходили слухи, что он работал на западные спецслужбы. Это было не так, хотя изредка он переводил через границу человека по договору с ЦРУ или Интеллидженс Сервис. Поговаривали также, что он был в приятельских отношениях со Штази или КГБ. Это тоже было маловероятно, уж слишком много вреда он причинил Восточной Германии. Без сомнения, он подкупил столько пограничников и чиновников ГДР, что всех их даже не помнил. Ходили слухи, что он за километр чуял чиновника, которому можно сунуть взятку.

Хотя его коньком был Берлин, он мог провести человека через восточногерманскую границу почти в любом месте от Балтийского моря до Чехословакии. Когда Курцлингер, скопив изрядно денег, совсем отошел от дел, он решил обосноваться не в Западном Берлине, а в ФРГ. Но даже на покое он не мог уйти далеко от границы, и его дом стоял всего в восьми километрах от нее в горах Гарца.

– Итак, герр Маккриди, дорогой мой Сэм, сколько лет, сколько зим.

Курцлингер стоял спиной к камину. Джентльмен в бархатной домашней куртке ничем не напоминал того бездомного мальчишку с глазами загнанного зверя, который в 1945 году начал свой бизнес с того, что стал предлагать американским солдатам девочек за сигареты.

– Вы тоже на пенсии?

– Нет, Андре, я еще должен зарабатывать свой хлеб. Оказалось, я не так умен, как вы.

Курцлингеру такие слова нравились. Он нажал на кнопку, и слуга принес поднос с прозрачным мозельским в хрустальных бокалах.

– В таком случае, – спросил Курцлингер, рассматривая игру пламени камина в гранях бокала, – что может сделать старик для могучей шпионской службы ее величества?

Маккриди объяснил. Старик долго смотрел на пламя, потом поджал губы и покачал головой.

– Я уже не играю в эти игры, Сэм. Я не работаю. Теперь меня оставили в покое. И те и другие. Но вы знаете, меня предупредили. Думаю, предупредили и вас. Если я снова возьмусь за дело, они меня достанут. Это будет моментальная операция – через границу и назад до рассвета. Они найдут меня вот в этом доме. Они говорили совершенно серьезно. В свое время, вы знаете, я доставил им немало хлопот.

– Я знаю, – сказал Маккриди.

– К тому же ситуация меняется. Когда-то в Берлине у меня не было проблем, я мог провести человека через границу в любое время. Даже в сельской местности у меня были свои тропы. Но в конце концов они все их нашли. Перекрыли. Мины, которые я обезвредил, заменили. Пограничников, которых я подкупил, перевели в другие места. Вы знаете, что теперь они никогда не держат пограничников долго на одном месте? Постоянно меняют. У меня не осталось связей. Слишком поздно.

– Мне нужно на ту сторону, – медленно произнес Маккриди – потому что там находится наш человек. Он болен, серьезно болен. Но если мне удастся вытащить его оттуда, то, вероятно, я испорчу карьеру тому, кто сейчас возглавляет второе отделение – Отто Воссу.

Курцлингер ни единым жестом не выдал своих чувств, но его взгляд застыл. Маккриди знал, что много лет назад у него был друг. Очень близкий друг, возможно, самый близкий за всю его жизнь. Его схватили у самой стены. Потом говорили, что он поднял руки, но Восс все равно расстрелял его в упор. Сначала в колени, потом в локтевые суставы и в плечи. Потом в живот. Затупленными пулями.

– Давайте перекусим, – сказал Курцлингер. – Я познакомлю вас с моим сыном.

Конечно, симпатичный молодой блондин лет тридцати, подсевший к ним за стол, не был сыном хозяина, но Курцлингер официально оформил его усыновление. Изредка он улыбался приемному сыну, а тот смотрел на него с обожанием.

– Я привел Зигфрида с Востока, – сказал Курцлингер, как бы начиная серьезный разговор. – Ему некуда было идти, ну и… теперь он живет со мной.

Маккриди молча ел. Он надеялся, что последует продолжение.

– Вы когда-нибудь слышали об «Арбайтсгруппе Гренцен»? – спросил Курцлингер, когда они стали есть виноград.

Маккриди была знакома эта организация – пограничный рабочий отряд. Он существовал в составе Штази и не входил ни в одно управление (управления обозначались римскими цифрами). Отряд специализировался на почти неправдоподобных заданиях.

В большинстве случаев Маркус Вольф внедрял агента на Запад через какую-либо нейтральную страну, где во время кратковременной остановки агент вживался в новую легенду. Но иногда Штази или разведывательной службе для выполнения нелегальной операции нужно было послать своего человека через границу. Для этой цели спецслужбы ГДР устраивали «звериные тропы» в собственной системе защиты, ведущие с востока на запад. Большинство подобных троп прокладывалось с запада на восток, чтобы помочь уйти из ГДР тем, кому власти запрещали выезд. Если же необходимость в такой тропе возникала у Штази, то для этого привлекали специалистов из пограничного рабочего отряда. Действуя только глухими ночами (ведь западногерманские пограничники тоже следили за границей), они рыли подкопы под кольцами режущей проволоки, прокладывали узенькую безопасную тропу по минному полю и уходили, не оставляя никаких следов.

После минного поля шла нейтральная полоса – вспаханная земля – шириной двести метров. На этой полосе настоящего перебежчика чаще всего настигали лучи прожекторов и пулеметные очереди. Наконец, на западной стороне тоже было ограждение. Люди из пограничного рабочего отряда вырезали в ограждении дыру, пропускали агента, а потом снова заделывали проход. В таких случаях лучи прожекторов смотрели в другую сторону, а нейтральная полоса, особенно во второй половине лета, зарастала травой, которая к утру распрямлялась, скрывая все следы.

Когда звериную тропу прокладывал отряд спецслужб ГДР, ему помогали собственные пограничники. Совсем другое дело – пытаться проникнуть в ГДР с запада: в таких случаях рассчитывать на помощь восточногерманских пограничников не приходилось.

– Зигфрид работал в пограничном рабочем отряде, – сказал Курцлингер. – Пока не воспользовался своей же тропой. Конечно, ту тропу люди из Штази закрыли немедленно. Зигфрид, нашему другу нужно перейти границу. Ты сможешь помочь?

Маккриди засомневался, правильный ли подход он выбрал. Наверное, все же правильный. Курцлингер ненавидел Восса всей душой, а желание отомстить за смерть друга никогда нельзя недооценивать.

Зигфрид на минуту задумался.

– Была одна тропа, – сказал он. – Я сам ее проложил. Собирался ею воспользоваться для своих целей, поэтому не сообщил о ней в рапорте. Но, в конце концов, я ушел другим путем.

– Где она? – спросил Маккриди.

– Отсюда недалеко, – ответил Зигфрид. – Между Бад-Саксой и Элльрихом.

Он достал карту и показал две точки – два маленьких городка в южном Гарце: Бад-Сакса в Западной Германии и Элльрих в Восточной.

– Можно мне взглянуть на ваши документы? – поинтересовался Курцлингер.

Маккриди дал ему бумаги. Зигфрид тоже внимательно изучил их.

– Документы хорошие, – сказал он, – но вам потребуется еще проездной железнодорожный билет. У меня есть. Он еще действует.

– Когда лучше всего переходить? – спросил Маккриди.

– В четыре часа. Перед рассветом. Это самое темное время суток, а пограничники уже устали и реже просматривают нейтральную полосу. На тот случай, если нас накроют прожекторы, нам потребуются камуфляжные накидки. Маскировка может спасти.

Они обсуждали разные детали еще около часа.

– Понимаете, герр Маккриди, – говорил Зигфрид, – это было пять лет назад. Может быть, не вспомню, где я прокладывал эту тропу. Там, где обезвредил мины, я оставил леску. Возможно, не найду ее. Если не найду, то мы вернемся. Идти по минному полю, не зная тропы, – верная смерть. Леску могли обнаружить мои прежние коллеги. Тогда мы возвращаемся – если сможем.

– Понятно, – сказал Маккриди. – Большое спасибо.

Зигфрид и Маккриди выехали в час ночи. Им предстояла двухчасовая поездка по горам. Курцлингер стоял на пороге.

– Смотрите за моим мальчиком, – сказал он. – Я согласился только потому, что много лет назад Восс убил другого мальчишку.

– Если все будет в порядке, – объяснял по дороге Зигфрид, – пройдете пешком десять километров до Нордхаузена. Городок Элльрих обходите стороной: там живут пограничники, их собаки могут вас учуять и залаять. Из Нордхаузена поездом доедете до Эрфурта, потом автобусом до Веймара. В это время и на поезде, и на автобусе ездят в основном рабочие.

Они проехали через спящую Бад-Саксу и остановились в пригороде. Подсвечивая себе крохотным фонариком, Зигфрид по компасу определил направление. Потом он уверенно пошел на восток, в гущу соснового леса. Маккриди последовал за ним.

* * *

Четырьмя часами раньше майор Ваневская встретилась с полковником Воссом в его кабинете.

– Согласно информации, полученной от его сестры, в районе Веймара есть только одно место, где он мог бы скрываться.

Она рассказала о жизни Бруно Моренца в эвакуации во время войны.

– На ферме? – переспросил Восс. – На какой ферме? Там сотни ферм.

– Она не помнит названия. Знает только, что это меньше чем в пятнадцати километрах от Веймара. Создайте кольцо, полковник. Привлеките войска. В течение дня вы его найдете.

Полковник Восс связался с тринадцатым управлением – службой разведки и безопасности Национальной Народной армии. Скоро зазвонили телефоны в штабе армии в Карлсхорсте, и еще до рассвета к югу, в сторону Веймара, потянулись грузовики.

– Район окружен, – сказал Восс в полночь. – Войска будут двигаться из города к кольцу окружения. Вся территория разбита на секторы. Они обыщут каждую ферму, каждый амбар, каждый стог, каждый свинарник и коровник. Мне остается только надеяться, что вы правы, майор Ваневская. В операцию вовлечено очень много людей.

Ночью полковник Восс на своем служебном автомобиле выехал на юг. Его сопровождала майор Ваневская. Прочесывание должно было начаться на рассвете.

(обратно)

Глава 6

Прижавшись всем телом к земле, Зигфрид лежал на опушке лесной полосы и настороженно всматривался в темный лес в трехстах метрах к востоку. Тот лес был уже в Восточной Германии. Маккриди лежал рядом. Была суббота, три часа утра.

Пять лет назад, тоже в темноте, Зигфрид, прокладывая свою тропу от ствола самой высокой сосны на восточной стороне, ориентировался на блестящую белую скалу на склоне холма на западной стороне. Тогда он рассчитывал, что в предрассветной полутьме всегда будет видеть перед собой этот ориентир. Ему и в голову не могло прийти, что однажды придется ползти той же тропой, но в другом направлении. Теперь скрытая деревьями белая скала была где-то над его головой. Ее можно будет увидеть только из глубины нейтральной полосы. Зигфрид попытался как можно точнее определить, где осталась его леска, потом прополз последние десять метров Западной Германии и начал беззвучно резать проволоку ограждения.

Когда дыра стала достаточно большой, Зигфрид махнул рукой, и Маккриди тоже пополз из укрытия к ограждению. Минут пять он изучал вышки восточногерманских пограничников и диапазон, который охватывают лучи их прожекторов. Зигфрид умело выбрал место для тропы: точно между двумя наблюдательными вышками. Дополнительным преимуществом были отросшие за лето ветки сосен, местами они протянулись на несколько метров на минное поле. Эти ветки частично укроют их хотя бы от одного прожектора. Осенью сюда придут лесники и обрежут ветки, но это будет позже.

Ничто не защищало их путь от лучей второго прожектора, но, должно быть, пограничник на той вышке устал или ему просто надоело смотреть на опостылевшую полосу, потому что он то и дело выключал свой прожектор. Когда свет загорался, прожектор всегда был направлен в другую сторону, медленно поворачивался к ним, потом двигался назад и снова выключался. Если пограничник и дальше будет действовать так же, то у них всегда будет несколько секунд в запасе.

Зигфрид дернул головой и прополз через дыру. Волоча джутовый мешок, за ним последовал Маккриди. Зигфрид пропустил англичанина и разогнул разрезанную проволоку, восстановив ограждение. Конечно, вблизи разрезы можно было заметить, но пограничники никогда не пересекали нейтральную полосу, если не были уверены, что проволока нуждается в починке. Они тоже не любили минные поля.

Казалось заманчивым на одном дыхании пробежать все сто метров вспаханной земли, в это время года густо заросшей травой с неправдоподобно высокими щавелем, чертополохом и крапивой. Но здесь могли быть проволочные ловушки, которые включают звуковой сигнал тревоги. Безопаснее пробираться ползком. Зигфрид и Маккриди поползли. На полпути, когда деревья еще защищали их от лучей левого прожектора, ожил правый прожектор. Оба замерли, уткнувшись лицом в землю. Они были в зеленых камуфляжных накидках, лица и руки зачернили, Зигфрид – гуталином, а Маккриди – жженой пробкой, которую будет легче смыть на другой стороне.

Луч скользнул по их спинам, помедлил, двинулся назад и погас. Через десять метров Зигфрид обнаружил первую проволочную ловушку и жестом показал Маккриди, чтобы тот прополз стороной. Еще через сорок метров они оказались перед минным полем. Здесь травы доставали до груди взрослого человека. Никому не приходило в голову вспахивать минное поле.

Немец оглянулся. Высоко над деревьями Маккриди заметил белую скалу – бледное пятно на темном фоне соснового леса. Зигфрид покрутил головой и нашел гигантское дерево. Они оказались на десять метров правее оставленной пять лет назад лески. Зигфрид снова пополз, на этот раз по границе минного поля, потом остановился и стал осторожно шарить руками в высокой траве.

Через пару минут до Маккриди донесся чуть слышный победный возглас. Зигфрид держал в руке конец тончайшей рыболовной лески. Он осторожно потянул за нее. Если окажется, что леска не закреплена на другом конце, то на этом операция закончится. Нейлоновая нить натянулась, но не подалась.

– Ползите прямо вдоль лески, – прошептал Зигфрид. – Она приведет вас через минное поле к подкопу под режущей проволокой. Проход только полметра шириной. Когда вы вернетесь?

– Через двадцать четыре часа, – ответил Маккриди. – Или через сорок восемь. После этого можете обо мне забыть. Перед тем, как идти через нейтральную полосу, я посвечу фонариком от основания высокого дерева. Держите ограждение открытым.

Маккриди пополз по минному полю. Проводив его взглядом, выждав, пока англичанин скрылся в высокой траве и луч прожектора еще раз скользнул по его спине, Зигфрид пополз на запад.

Маккриди осторожно продвигался рядом с нейлоновой нитью. Время от времени он проверял, натянута ли леска. Он понимал, что в любом случае не увидит мину. Здесь не было огромных тарелок, способных поднять на воздух грузовик. На этом поле ставили крохотные противопехотные мины, изготовленные из пластика, – миноискатели их не замечали. Беглецы пробовали пройти с детекторами металлов – не получалось. Пластиковые мины были зарыты в землю и реагировали на давление. Кролик или лиса могли здесь бегать сколько угодно, но тяжести тела человека было достаточно, чтобы привести взрывное устройство в действие. Мина была невелика, но ее взрывом человеку могло оторвать ногу, вспороть живот и выпустить внутренности или разорвать грудную клетку. Часто неудавшегося беглеца взрывом убивало не сразу, и он кричал всю ночь; пограничники подбирали тела только после рассвета.

Впереди Маккриди уже видел бесконечную гигантскую спираль режущей проволоки. Там минное поле кончалось. Рыболовная леска привела его к неглубокому подкопу под проволокой. Он перевернулся на спину и стал медленно продвигаться вперед, отталкиваясь пятками и приподнимая режущую проволоку джутовым мешком. Он осторожно преодолевал дюйм за дюймом. Над собой Маккриди видел блестящие лезвия, порезаться которыми было бы куда болезненнее, чем оцарапаться колючей проволокой.

Стена режущей проволоки была толщиной три метра и возвышалась над землей на два с половиной метра. Наконец Маккриди выполз на восточной стороне. Оказалось, что нейлоновая леска привязана к колышку, который почти вылез из земли. Еще один рывок, колышек вылетел бы – и вся операция была бы сорвана. Маккриди прикрыл колышек толстым слоем сосновых иголок, запомнил его положение относительно ствола огромного дерева, достал компас и пополз дальше.

Он полз точно на восток, пока не оказался возле лесной тропы. Здесь он снял камуфляжную накидку, завернул в нее компас и спрятал ее под хвоей в десяти метрах от тропы. Ближе прятать было опасно: одежду могли почуять случайные собаки. Рядом с тропой Маккриди сломал ветку на высоте своего роста – ветка повисла на одной коре. В лесу никто не обратит внимания на сломанную ветку.

На обратном пути ему нужно будет найти эту тропу, сломанную ветку, потом накидку и компас. Если ползти точно на запад, то он снова окажется у огромной сосны. Маккриди повернулся и пошел на восток. На ходу он замечал все ориентиры: поваленные деревья, штабели бревен, повороты и изгибы тропы. Через полтора километра он вышел на дорогу. Прямо перед ним был шпиль лютеранской церкви Элльриха.

Как ему советовали, Маккриди, шагая по полям скошенной пшеницы, обогнул поселок и вышел на дорогу, которая вела к Нордхаузену. До города оставалось около восьми километров, а часы показывали пять утра. Он придерживался самого края дороги и был готов в любое мгновение нырнуть в кювет, если покажется какая-нибудь машина, – откуда бы она ни ехала. Он надеялся, что чуть дальше потертая куртка, вельветовые брюки, ботинки и фуражка помогут ему затеряться среди одетых точно так же немецких крестьян, но здесь поселки были настолько малы, что все жители знали друг друга в лицо. Не нужно было спрашивать, куда он идет, а уж тем более – откуда. За его спиной были только поселок Элльрих и граница.

Возле Нордхаузена Маккриди повезло. Недалеко от окруженного частоколом темного дома к дереву был прислонен велосипед, ржавый, но на ходу. Маккриди взвесил, стоит ли рисковать ради того, чтобы добраться до станции чуть быстрее, чем пешком. Если кражу обнаружат не раньше, чем через полчаса, то стоит, решил он. Маккриди взял велосипед, прошел с ним метров сто, потом устроился в седле и поехал к станции. Было без пяти шесть. Первый поезд на Эрфурт должен был отправиться через пятнадцать минут.

На платформе несколько десятков рабочих уже ждали поезда. Они ехали на работу в южные районы Тюрингии. Маккриди купил билет, а вскоре точно по расписанию старинный паровоз подвез состав. Привыкший к услугам «Бритиш рэйл» Маккриди был приятно удивлен пунктуальностью немецких железнодорожников. Он сдал велосипед в багажный вагон и сел на деревянную скамью. Поезд остановился в Зондерхаузене, Гройссене, Штрауссфурте и в 6 часов 41 минуту прибыл в Эрфурт. Маккриди взял велосипед и по улицам города покатил к восточным пригородам, где начиналась седьмая автомагистраль, ведущая к Веймару.

Чуть позже половины седьмого, когда Маккриди находился уже в нескольких километрах к востоку от города, его догнал трактор с низким прицепом. За рулем сидел старик-фермер. Он отвез сахарную свеклу в Эрфурт и теперь возвращался на ферму. Трактор замедлил ход и остановился.

– Залезай, – сказал старик, стараясь перекричать рев изношенного двигателя, который извергал клубы густого черного дыма.

Маккриди жестом поблагодарил, бросил велосипед на прицеп и вскарабкался сам. Шум двигателя мешал разговорам, что вполне устраивало Маккриди, который хорошо говорил по-немецки, но не владел необычным акцентом жителей Нижней Тюрингии. Впрочем, старый фермер тоже оказался неразговорчивым, он с довольным видом посасывал пустую трубку и молча вел свою машину. Километрах в пятнадцати от Веймара Маккриди увидел стену солдат.

Несколько десятков солдат стояли на шоссе, другие шли по полям вправо и влево он него, и над кукурузными стеблями возвышались лишь их шлемы. Вправо от шоссе уходила проселочная дорога. Маккриди бросил взгляд туда. Солдаты уже рассредотачивались вдоль дороги, они становились лицом к Веймару в десяти метрах один от другого. Трактор замедлил ход и остановился. Сержант крикнул старику, чтобы тот заглушил двигатель. Старик крикнул в ответ, что если он его заглушит, то завести его скорее всего уже не удастся.

– Твои парни меня подтолкнут?

Сержант подумал, пожал плечами и протянул руку за документами старика. Он внимательно проверил их, вернул фермеру и подошел к Маккриди.

– Документы, – сказал он.

Маккриди протянул удостоверение личности на имя Мартина Хана, сельскохозяйственного рабочего, выданное отделом Народной полиции Веймарского округа. Сержант, горожанин из северного Шверина, недовольно потянул носом.

– Что там? – спросил он.

– Сахарная свекла, – ответил Маккриди. Он не счел нужным пояснять, что он лишь попутчик.

Не объяснил он и того, что до сахарной свеклы в том же прицепе перевозили куда более пахучий груз. Сержант сморщил нос, отдал документы и жестом приказал проезжать. Со стороны Веймара к ним приближался куда более интересный объект – грузовик. Сержанту было приказано искать мужчину с седыми волосами и рейнландским акцентом, пытающегося вырваться из кольца, а не вонючий трактор, направляющийся в сторону города. Не доехав до Веймара километров пять, трактор свернул на проселочную дорогу и остановился. Маккриди спрыгнул, снял свой велосипед, поблагодарил старого фермера и покатил в город.

Уже в пригородах ему пришлось прижиматься к обочине, чтобы не столкнуться с грузовиками, с которых спрыгивали солдаты в серо-зеленой форме Национальной Народной армии. Среди них часто мелькала более яркая форма Народной полиции. На перекрестках кучками собирались любопытные жители Веймара. Кто-то из них догадался, что это военные учения. Никто не стал возражать. На то и военные, чтобы у них были учения. Только учения обычно не проводились в центре города.

Маккриди хотел бы взглянуть на карту Веймара, но не мог позволить себе такую роскошь. Он не турист. Он запомнил путь по карте, которую взял взаймы в восточногерманском отделе в Лондоне и изучал во время полета до Ганновера. Маккриди въехал в город по Эрфуртерштрассе, которая привела его в старый центр города. Прямо перед Маккриди возвышалось здание национального театра. Здесь асфальт сменили булыжные мостовые. Маккриди свернул налево на Генрих-Гейне-штрассе и по ней добрался до Карл-Маркс-платц. Он слез с велосипеда и пошел, толкая его перед собой. Мимо проносились машины Народной полиции.

Оказавшись на Ратенауплатц, Маккриди на противоположной стороне площади отыскал начало Бреннерштрассе. Насколько он помнил, Бокштрассе должна быть справа. Так и оказалось. Дом номер четырнадцать был старым, облезлым зданием, которое – как и почти все в рае герра Хонеккера – давно требовало ремонта. Краска и штукатурка местами облупились, а восемь фамилий под кнопками звонков стерлись. Все же Маккриди разобрал под кнопкой квартиры номер три нужную ему фамилию: Нойманн. Через широкую парадную дверь он втащил велосипед в вымощенный каменными плитами вестибюль и поднялся по лестнице. На каждом этаже было по две квартиры, номер три была на втором. Маккриди снял фуражку, одернул куртку и позвонил. Было без десяти девять.

Довольно долго никто не отзывался. Лишь через две минуты послышались шаркающие шаги, и дверь медленно отворилась. Фрейлейн Нойманн была очень стара. На вид этой седоволосой женщине в черном платье было под девяносто. Она передвигалась, опираясь на две палки. Хозяйка посмотрела на гостя и спросила:

– Да?

Маккриди, как бы узнав хозяйку, широко улыбнулся.

– Да, это вы, фрейлейн. Вы здорово изменились. Но не больше меня. Вы меня не помните, конечно. Мартин Хан. Сорок лет назад я учился у вас в начальной школе.

Фрейлейн Нойманн спокойно смотрела на него яркими голубыми глазами сквозь очки в золотой оправе.

– Я случайно оказался в Веймаре. Приехал из Берлина, понимаете. Я там живу. И решил узнать, здесь ли вы еще. В телефонном справочнике нашел ваш адрес. Зашел просто на всякий случай. Можно войти?

Фрейлейн Нойманн сделала шаг в сторону, и Маккриди вошел в темную, очень старую прихожую, в которой пахло плесенью. Припадая на обе подагрические ноги, хозяйка провела Маккриди в гостиную, окна которой выходили на улицу. Он подождал, когда хозяйка усядется, потом сел сам.

– Итак, вы говорите, я вас учила в старой начальной школе на Генрих-Гейне-штрассе. Когда это было?

– Должно быть, в сорок третьем – сорок четвертом годах. Наш дом в Берлине разбомбили. Меня сюда эвакуировали вместе с другими. Наверное, летом сорок третьего. Я был в одном классе вместе с… ох, эти фамилии… да, помню Бруно Моренца. Он был моим приятелем.

Фрейлейн Нойманн бросила на него изучающий взгляд и поднялась. Маккриди тоже встал. Она заковыляла к окну, посмотрела вниз. Мимо прогромыхал грузовик, полный полицейских. Они сидели прямо, на поясе у каждого висела кобура с венгерским пистолетом АР-9.

– Всегда люди в форме, – негромко, как бы про себя, проговорила фрейлейн Нойманн. – Сначала нацисты, теперь коммунисты. И все в форме, все с оружием. Сначала гестапо, теперь Штази. Бедная Германия, чем мы заслужили и тех, и других?

Она отвернулась от окна.

– Вы англичанин, не так ли? Садитесь, пожалуйста.

Маккриди с удовольствием сел. Он понял, что, несмотря на возраст, фрейлейн Нойманн сохранила очень острый ум.

– Почему вы говорите такие глупости? – возмутился он.

Показное возмущение не тронуло фрейлейн Нойманн.

– По трем причинам. Я помню каждого своего ученика времен войны и в первые послевоенные годы, и среди них не было Мартина Хана. Во-вторых, школа была не на Генрих-Гейне-штрассе. Гейне был евреем, нацисты стерли его имя со всех памятников и табличек.

Маккриди был готов рвать на себе волосы. Уж ему-то следовало помнить, что имя Гейне, одного из величайших немецких поэтов, стало снова упоминаться лишь после войны.

– Если вы закричите или поднимете тревогу, – тихо сказал Маккриди, – я не причиню вам вреда. Но за мной придут и меня расстреляют. Решайте сами.

Фрейлейн Нойманн доковыляла до кресла и села. Как это любят старики, она начала с воспоминаний.

– В 1934 году я была профессором университета Гумбольдта в Берлине. Самым молодым профессором, единственной женщиной среди всего профессорского состава. К власти пришли нацисты. Я презирала их и не скрывала своего презрения. Наверное, мне повезло. Меня могли отправить в концлагерь. Но они проявили снисхождение и сослали сюда учить в начальной школе детей фермеров. После войны я не вернулась в университет. Отчасти потому что понимала, что дети здешних крестьян имеют такое же право учиться у меня, как и молодые берлинские умники, а отчасти и потому, что я не могу преподавать их коммунистическую ложь. Итак, мистер Шпион, я не стану поднимать тревогу.

– А если меня все равно схватят, и я расскажу о вас?

Она в первый раз улыбнулась.

– Молодой человек, когда вам восемьдесят восемь лет, никто не сможет сделать вам ничего, кроме того, что Господь все равно скоро свершит. Зачем вы пришли?

– Из-за Бруно Моренца. Вы помните его?

– О да, помню. Он попал в беду?

– Да, фрейлейн, в большую беду. Он здесь, недалеко. Он пришел от меня, с заданием. Он заболел, заболел психически. Глубокий нервный срыв. Он прячется где-то неподалеку. Ему нужна помощь.

– Полиция и все эти солдаты пришли за Бруно?

– Да. Если я найду его первым, возможно, мне удастся ему помочь. Вовремя его увести.

– Почему вы пришли ко мне?

– У него есть сестра, которая живет в Лондоне. Она сказала, что он очень мало рассказывал о годах жизни в эвакуации. Лишь обмолвился, что ему было очень плохо и что его единственным другом была школьная учительница фрейлейн Нойманн.

Она немного покачалась в кресле.

– Бедный Бруно, – сказала она, – бедный, перепуганный Бруно. Он всегда чего-нибудь боялся. Криков, ударов, боли.

– Почему он всего боялся, фрейлейн Нойманн?

– Он был из гамбургской семьи социал-демократов. Его отец погиб во время бомбежки, но, должно быть, дома позволял себе нелестно высказываться о Гитлере. Бруно поселили не в городе, а у фермера, жестокого человека, который к тому же был пьяницей и ревностным нацистом. Наверно, однажды Бруно повторил какие-то слова своего отца. Фермер жестоко высек его ремнем. Потом он стал избивать мальчика регулярно. Бруно много раз убегал и прятался.

– Где он прятался, фрейлейн, где?

– В сарае. Он мне как-то показывал. Однажды я пошла на ферму, хотела протестовать против жестокого обращения с ребенком. Тот сарай был на другом конце сенокосных угодий, далеко от дома и других строений. На сеновале Бруно устроил убежище. Он туда заползал и ждал, пока пьяный фермер не заснет.

– Где эта ферма?

– Поселок называется Марионхайн. Я думаю, там все осталось по-прежнему. Всего четыре фермы. Теперь все они коллективизированы. Поселок расположен между деревнями Обер-Грюнштедт и Нидер-Грюнштедт. Поезжайте по дороге на Эрфурт. В шести километрах от города свернете налево на проселочную дорогу. Там есть указатель. Раньше ферма называлась фермой Мюллера, но теперь все по-другому. Наверно, просто какой-нибудь номер. Но если ферма сохранилась, то ищите сарай в двухстах метрах от дома, на другой стороне луга. Думаете, вам удастся ему помочь?

Маккриди встал.

– Если он там, фрейлейн, я попытаюсь. Клянусь, я сделаю все возможное. Спасибо за помощь.

Он повернулся к двери.

– Вы сказали, что есть три причины, по которым вы решили, что я англичанин, но назвали только две.

– Ах, да. Вы одеты как сельскохозяйственный рабочий, но сказали, что приехали из Берлина. В Берлине нет ферм. Значит, вы шпион и работаете или на них… – она движением головы показала на окно, за которым прогрохотал еще один грузовик, – или на других.

– Я мог оказаться агентом Штази.

Фрейлейн Нойманн снова улыбнулась.

– Нет, мистер Англичанин. Я помню британских офицеров с 1945 года, они были здесь недолго, пока не пришли русские. Вы слишком хорошо воспитаны.

* * *

Проселочная дорога оказалась именно там, где и сказала фрейлейн Нойманн. Она вела влево от шоссе к богатым землям, расположенным между седьмой автомагистралью и автобаном Е40. Небольшая таблица гласила: Обер-Грюнштедт. Маккриди проехал еще километра полтора до развилки. Теперь слева от него лежала деревня Нидер-Грюнштедт. Маккриди видел, как люди в зеленой форме окружают деревню кольцом. И справа, и слева от Маккриди тянулись поля нескошенной кукурузы метра полтора высотой. Он почти лег грудью на руль велосипеда и покатил направо. Объехав Обер-Грюнштедт, он оказался на совсем узкой проселочной дорожке. Меньше чем в километре от себя он разглядел крыши сельских домов и сараев, построенных в тюрингском стиле: с крутыми скатами крыш, островерхими башенками и огромными воротами, в которые могла въехать груженая телега. Марионхайн.

Маккриди не хотел ехать через поселок. Там легко попасться на глаза местным жителям, которые сразу узнают в нем чужака. Он спрятал велосипед в кукурузе и осмотрелся. Справа одиноко стоял высокий сарай из кирпича и черных просмоленных бревен. Пригнувшись, Маккриди пошел по кукурузному полю к сараю. На горизонте появилась зеленая полоса; солдаты покидали Нидер-Грюнштедт.

* * *

Утром в тот день доктор Лотар Геррманн тоже работал. Ответ Фитцау из посольства ФРГ в Лондоне не продвинул расследование, и след исчезнувшего Бруно Моренца окончательно потерялся. Обычно доктор Геррманн по субботам не работал, но сейчас ему нужно было как-то отвлечься от неприятных мыслей. Накануне вечером он обедал с генеральным директором, и тот обед оказался нелегким испытанием.

Пока по делу об убийстве Ренаты Хаймендорф никто не был арестован. Больше того, полиция даже не объявила о розыске предполагаемого преступника. Когда дело доходило до двух пуль и отпечатков пальцев одного человека, полицейские будто натыкались на глухую стену.

Полиция конфиденциально допросила множество весьма уважаемых господ как из сектора частного бизнеса, так и из числа правительственных чиновников. Допросы завершились полным разочарованием. Каждый из этих господ как мог старался помочь полиции. Были сняты отпечатки пальцев, испытаны револьверы и пистолеты, проверены алиби. И в результате… ничего.

Генеральный директор выразил сожаление, но остался при своем мнении. Разведывательная служба достаточно долго ничем не помогала полиции. В понедельник утром он, генеральный директор, должен разговаривать с государственным секретарем, который на политическом уровне отвечал за работу западногерманской разведывательной службы. Это будет очень трудный разговор, и он, генеральный директор, был не в восторге. Отнюдь не в восторге.

Доктор Геррманн открыл толстую папку. В ней были расшифровки радиосообщений, перехваченных по другую сторону границы со среды до пятницы. Он обратил внимание на необычно большое число радиоперехватов. Похоже, в районе Йены у Народной полиции было много хлопот. Потом Геррманну бросилась в глаза фраза, оброненная впереговорах между патрульной машиной Народной полиции и йенским городским управлением: «Крупный мужчина, седой, с рейнландским акцентом…» Доктор Геррманн задумался. Это что-то ему напомнило.

Вошел помощник и положил на стол боссу еще одну бумагу. Уж если герр доктор решил работать в субботу утром, то пусть просмотрит и свежие сообщения. Бумага поступила из службы контрразведки. В ней сообщалось, что в аэропорту Ганновера наблюдательный оперативник контрразведки обратил внимание на мужчину, прибывшего из Лондона под фамилией Майтланд. Проявив должную бдительность, оперативник сверился со своими данными и передал информацию в кёльнскую штаб-квартиру. Из Кёльна сведения поступили в Пуллах. Мужчина, назвавшийся Майтландом, на самом деле оказался мистером Самьюэлом Маккриди.

Доктор Геррманн был озадачен. Нехорошо, когда один из ведущих сотрудников спецслужбы союзной державы тайно проникает в страну. Это оскорбительно для ФРГ и необычно. Если только… Доктор Геррманн еще раз просмотрел радиоперехваты из Йены и сообщение из Ганновера. «Какое мне дело», – подумал он. Но другая часть его разума возразила: это именно твое дело, черт тебя возьми. Доктор Геррманн поднял телефонную трубку и отдал несколько распоряжений.

* * *

Кукурузное поле кончилось. Маккриди осмотрелся и по невысокой траве прошел последние метры до сарая. Он распахнул скрипнувшую ржавыми петлями дверь и вошел в сарай. Из десятков щелей в деревянных стенах струились полосы света, в которых плясали мириады пылинок. В полумраке Маккриди разглядел сваленные в беспорядке старые телеги и бочки, конскую упряжь и ржавые корыта. Он поднял голову. Вертикально поставленная лестница вела на сеновал. Маккриди поднялся по лестнице и тихо позвал:

– Бруно!

Ответа не последовало. Маккриди осторожно прошел между тюками сена, выискивая любые свежие следы. В самом конце сеновала в щели между двумя тюками он заметил лоскут плащевой ткани. Маккриди осторожно отодвинул один из тюков.

В своем убежище на боку лежал Бруно Моренц. Его глаза были открыты, но он не сделал ни единого движения, лишь мигнул, когда свет упал ему на лицо.

– Бруно, это я – Сэм. Твой друг. Посмотри на меня, Бруно.

Моренц перевел взгляд на Маккриди. На его посеревшем лице отросла длинная щетина. Он ничего не ел уже три дня и пил только тухлую воду из бочки. Он пытался сосредоточить свой взгляд на лице Маккриди.

– Сэм?

– Да, это я. Сэм Маккриди.

– Не говори, что я здесь, Сэм. Если ты никому не скажешь, меня не найдут.

– Я не скажу, Бруно. Ни за что.

Через щель в деревянной стене было видно, как по кукурузному полю стена людей в зеленой форме движется к Обер-Грюнштедту.

– Попробуй привстать, Бруно.

Маккриди помог Моренцу сесть и прислонил его спиной к тюкам сена.

– Нам нужно торопиться, Бруно. Я хочу попытаться увести тебя отсюда.

Моренц печально покачал головой.

– Оставайся здесь, Сэм. Здесь хорошо. Здесь нас никто не найдет.

«Да, – подумал Маккриди, – пьяный фермер не нашел бы. Но пятьсот солдат обязательно отыщут». Он попытался поставить Моренца на ноги, но стоило Маккриди отпустить его, как тот снова лег на бок, поджав колени к подбородку. Скрестив руки на груди, Бруно левой рукой прижимал к телу пакет. Маккриди сдался, он понял, что ему никак не удастся дотащить Моренца до Элльриха, до границы, пронести под проволокой, через минное поле. Все было кончено.

В щель было видно, как солдаты в зеленой форме волнами растекаются по домам и сараям Обер-Грюнштедта, от которого их отделяло лишь кукурузное поле с ярко блестевшими на солнце початками. После Обер-Грюнштедта солдаты пойдут в Марионхайн.

– Я видел фрейлейн Нойманн. Ты помнишь фрейлейн Нойманн? Хорошая женщина.

– Да, хорошая. Наверное, она догадывается, что я здесь. Но она никому не скажет.

– Не скажет, Бруно, ни за что не скажет. Она говорила, что ты должен отдать ей домашнюю работу. Ей нужно ее проверить.

Моренц расстегнул плащ и протянул Маккриди толстую красную книгу с золотым серпом и молотом на переплете. Моренц был без галстука, в расстегнутой рубашке. На шее у него на шнурке висел ключ. Маккриди взял книгу.

– Мне хочется пить, Сэм.

Из заднего кармана Маккриди достал небольшую серебристую фляжку и протянул ее Моренцу. Бруно жадно глотал виски. Маккриди еще раз бросил взгляд в щель. Покончив с Обер-Грюнштедтом, солдаты – кто по дороге, кто прямо через поле – продвигались к сараю.

– Я остаюсь, Сэм, – сказал Моренц.

– Да, – подтвердил Маккриди, – ты останешься. Прощай, дружище. Спи спокойно. Никто тебе ничего не сделает.

– Никто ничего не сделает, – пробормотал Моренц и заснул.

Маккриди уже поднимался, когда заметил на груди Моренца ключ. Он снял его вместе со шнурком, сунул книгу в джутовый мешок, спустился по лестнице и исчез в высокой кукурузе. Через две минуты, в полдень, кольцо вокруг сарая замкнулось.

Через двенадцать часов Маккриди добрался до гигантской сосны на границе недалеко от Элльриха. Он снова набросил камуфляжную накидку и, укрывшись под деревьями, ждал до половины четвертого утра. Тогда он трижды мигнул фонариком, направив его на белую скалу, прополз под режущей проволокой, через минное поле и вспаханную нейтральную полосу. Зигфрид ждал его у ограждения.

По дороге в Гослар Маккриди вынул из кармана ключик, который он снял с Моренца. На стали было выгравировано: «Кёльнский аэропорт». Основательно позавтракав, Маккриди попрощался с Курцлингером и Зигфридом и поехал – но не к Ганноверу, а в юго-западном направлении.

В ту же субботу в час дня солдаты вызвали полковника Восса. Полковник прибыл в служебном лимузине вместе с какой-то женщиной в штатском. Они поднялись на сеновал и осмотрели тело. Потом был устроен тщательнейший обыск, сарай почти разобрали по бревнам, но так и не нашли ничего похожего на документы, не говоря уже о толстой книге. Впрочем, они и не догадывались, что им следует искать.

Один из солдат вырвал из руки мертвеца маленькую серебристую фляжку и передал ее полковнику Воссу. Тот понюхал и пробормотал: «Цианид». Потом фляжку взяла майор Ваневская. Обнаружив на ее дне маркировку «Харродз. Лондон», она выругалась совсем не по-женски. Полковнику Воссу, который очень плохо владел русским, показалось, что она почему-то вспомнила мать мертвеца.

(обратно)

Воскресенье

В полдень Маккриди вошел в здание кёльнского аэропорта. До отлета самолета на Лондон оставался еще целый час. Он сменил билет Ганновер – Лондон на билет от Кёльна до Лондона, прошел регистрацию и не торопясь направился к стальным камерам хранения, занимающим одну из стен зала ожидания. Ключом Моренца он открыл камеру номер сорок семь. В ней лежала черная холщовая сумка. Маккриди вынул ее.

– Благодарю вас, герр Маккриди. Полагаю, сумку возьму я.

Он повернулся. В трех шагах от него стоял заместитель директора оперативного управления западногерманской разведывательной службы. Чуть поодаль переминались еще двое на вид очень крепких мужчин. Один рассматривал свои ногти, другой изучал потолок, как бы выискивая в нем трещины.

– Ах, доктор Геррманн, очень рад вас видеть. И что же привело вас в Кёльн?

– Сумку… если вы не возражаете, герр Маккриди.

Маккриди протянул сумку Геррманну, а тот передал ее своим сопровождающим. Теперь доктор Геррманн мог позволить себе быть любезным.

– Пойдемте, герр Маккриди. Разрешите проводить вас до самолета. Мы, немцы, очень гостеприимны. Вы же не хотите опоздать на ваш рейс?

Они направились к пункту паспортного контроля.

– А что с одним из моих коллег… – начал Геррманн.

– Он не вернется, доктор Геррманн.

– Бедняга. Но, может быть, это и к лучшему.

У паспортного контроля доктор Геррманн показал свое удостоверение, и их пропустили, не проверяя документы. Когда объявили посадку, доктор Геррманн проводил Маккриди до трапа самолета.

– Мистер Маккриди!

Он обернулся. Геррманн наконец улыбнулся.

– Мы тоже умеем слушать, о чем болтают в эфире по ту сторону границы. Удачного полета, герр Маккриди. Мои наилучшие пожелания Лондону.

* * *

В Лэнгли новость узнали неделей позже. Генерала Панкратина снова перевели. Теперь он будет начальником управления мест заключения для военных в Казахстане.

Клодия Стьюарт узнала об этом от своего человека в посольстве США в Москве. Она еще не вполне пришла в себя от нескончаемого потока благодарностей, сыпавшихся на нее от специалистов, изучавших советские планы военных действий. Что касается советского генерала, то она была настроена философски. Однажды в буфете она как бы между прочим сказала Крису Апплйарду:

– Он сохранил жизнь и даже звание. Это лучше, чем свинцовые шахты Якутии. Что же касается нас, то это дешевле, чем многоквартирный дом в Санта-Барбаре.

(обратно) (обратно) (обратно)

Интерлюдия

Слушание возобновилось на следующий день, во вторник утром. Эдуардз по-прежнему был предельно корректен, но втайне надеялся, что слушание удастся свернуть побыстрее. У него, как и у сидевших по обе стороны от него двух инспекторов, было достаточно других дел.

– Благодарю вас за то, что вы освежили в нашей памяти события 1985 года, – сказал он, – хотя мне кажется, можно было бы возразить, что, с точки зрения разведки, тот год относится к другой, теперь уже минувшей эпохе.

Дениса Гонта такой вывод не устраивал. Он знал, что, убеждая комиссию рекомендовать директору пересмотреть решение, он имеет право рассказывать о любом эпизоде деятельности своего шефа. Кроме того, он понимал, что сам Тимоти Эдуардз едва ли согласится на такую рекомендацию, но слушание закончится голосованием – значит, ему нужно было убедить двух инспекторов. Он встал, подошел к молодому человеку из канцелярии и попросил у него другую папку.

Сэму Маккриди было жарко и вообще ему надоело это слушание. В отличие от Гонта, он понимал, что его шансы ничтожны. Он настоял на слушании только из чувства противоречия. Он откинулся на спинку стула и мыслями унесся в прошлое. Что бы ни сказал Денис Гонт, ему все это было уже известно.

Долгих тридцать лет он жил в крохотном мире Сенчери-хауса и секретной разведывательной службы. В сущности, нигде больше он и не работал. Что он будет делать, если сейчас его уволят? Маккриди стал вспоминать, уже не в первый раз, как он попал в этот странный, закрытый мир. Он был из семьи рабочих, никто не мог предугадать, что со временем он станет одним из ведущих сотрудников Интеллидженс Сервис.

Сэм Маккриди родился весной 1939 года, того года, когда началась вторая мировая война. Он смутно помнил отца – молочника в южном Лондоне. В его памяти сохранились лишь два-три очень коротких эпизода.

Жарким летом 1940 года, после капитуляции Франции, когда немецкая авиация начала свои бесконечные налеты на столицу Великобритании, его с матерью эвакуировали. Он этого не помнил. Кажется, осенью 1940 года, а может быть, позже – об этом ему рассказывала мать – они вернулись в свой небольшой домик с террасой на бедной, но чистой Норбери-стрит. Но отца с ними уже не было, он ушел на фронт.

Там была фотография родителей, сделанная в день их свадьбы. Сэм помнил ее очень хорошо. Невеста была вся в белом, с букетом цветов, а стоявший рядом крупный мужчина в красивом темном костюме и с гвоздикой в петлице будто окаменел. Фотография в серебряной рамке стояла на каминной полке, и мать каждый день полировала рамку. Потом на той же полке с другого края появилась еще одна фотография – большого улыбающегося мужчины в военной форме с нашивками сержанта на рукаве.

Мать уходила каждый день и садилась на автобус до Кройдона. Там жили люди из преуспевающего среднего класса – мать мыла и скребла у них лестницы и прихожие. Приносила она и стирку. Сэм помнил, что их крохотная кухня всегда была в пару: мать работала вечерами, чтобы белье было готово к утру.

Однажды, должно быть, в 1944 году, большой улыбающийся мужчина приехал домой, взял его на руки и поднял высоко-высоко. От страха Сэм пронзительно визжал. Потом отец ушел опять. Он был в тех войсках, что высадились в Нормандии, и погиб при штурме Кана. Сэм помнил, как тем летом мать часто плакала, как он пытался сказать ей что-нибудь и не знал, что нужно говорить, поэтому тоже плакал вместе с ней, хотя толком не мог понять почему.

В январе Сэм пошел в детский сад. Теперь его мать могла ездить в Кройдон каждый день, не оставляя его на попечение тетушки Вай. Сэму было жаль расставаться с тетушкой Вай, потому что она держала неподалеку кондитерскую лавку и часто позволяла ему, облизав палец, сунуть его в банку с шербетом. Весной того же года на Лондон дождем посыпались ракеты Фау-1, самолеты-снаряды, которые немцы запускали с территории Нидерландов.

Сэм хорошо помнил тот день, когда в детский сад пришел мужчина в форме уполномоченного по гражданской обороне, в жестяном шлеме, с противогазом на боку. Через несколько дней Сэму должно было исполниться шесть лет.

Была объявлена воздушная тревога, и все утро дети провели в бомбоубежище. Это было куда веселей, чем сидеть на уроках. Когда был дан сигнал отбоя, все вернулись в класс.

Мужчина о чем-то пошептался с директрисой, та вывела Сэма из класса, за руку отвела его в свой кабинет и угостила печеньем с тмином. Маленький, ничего не понимающий Сэм ждал, что придет очень добрый мужчина и отведет его в сиротский приют доктора Барнардо. Потом ему сказали, что больше нет ни фотографии в серебряной рамочке, ни портрета большого улыбающегося мужчины с сержантскими нашивками.

В приюте доктора Барнардо Сэм учился хорошо, сдал все экзамены и был призван в учебные войска. Когда ему исполнилось восемнадцать, его отправили в Малайю, где в то время шла необъявленная война в джунглях между британцами и коммунистическими террористами. Его зачислили писарем в разведывательный отдел.

Однажды Сэм подошел к полковнику и высказал одну очень здравую мысль. Полковник, профессиональный военный, тотчас сказал: «Изложите предложение в письменной форме». Так Сэм и сделал.

С помощью одного из местных малайских китайцев контрразведчики схватили руководителя террористов. Маккриди предложил распустить через китайскую общину слух, что террорист выкладывает на допросах все что знает, и теперь его в такой-то день должны перевезти из Ипоха в Сингапур.

Когда террористы напали на машину, оказалось, что изнутри она бронирована, а из щелей выставлены стволы пулеметов на треногах. С засадой расправились быстро, а в джунглях нашли шестнадцать убитых китайских коммунистов, еще двенадцать тяжелораненых. Малайские скауты завершили дело. Сэм Маккриди еще год прослужил в Куала-Лумпуре, потом демобилизовался и вернулся в Англию. Очевидно, поданное им предложение было подшито в его личное дело, ибо кто-то позже обратил на него внимание.

Маккриди стоял в очереди на бирже труда – тогда эту организацию еще не называли «бюро по трудоустройству», – когда кто-то потянул его за рукав. Мужчина средних лет в твидовом пиджаке и коричневой фетровой шляпе пригласил его в соседний паб. Две недели спустя, после нескольких собеседований, его приняли в «фирму». С тех пор, в течение тридцати лет, фирма была его единственной семьей…

Сэм услышал свое имя и будто проснулся. Надо быть внимательнее, напомнил он себе, речь идет о твоей судьбе.

Говорил Денис Гонт, держа в руках толстую папку.

– Думаю, джентльмены, нам стоит вспомнить некоторые события 1986 года. Лишь этих событий может оказаться достаточно, чтобы настоять на пересмотре решения о досрочном увольнении Сэма Маккриди. Я имею в виду события, которые, насколько нам известно, начались весенним утром на равнине Солсбери.

(обратно)

Выкуп за невесту

Глава 1

Справа, над лесным массивом Фокс-коверт, еще висел редкий туман, предвещая теплый солнечный день.

Над открытой местностью, которую не одно поколение солдат называло Фрог-хиллом, доминировала высота. На ней столпились офицеры всех родов войск. Они собрались, чтобы наблюдать за ходом военных учений – «сражения» между двумя равными по силе батальонами. С обеих сторон будут только британские солдаты. Из дипломатических соображений стороны именовали не «британцами» и «противником», а «голубыми» и «зелеными». Отдавая должное составу группы наблюдателей на высоте, на этот раз отказались даже от привычки называть одну из сторон «красными».

Британская армия давно облюбовала для маневров открытую местность севера равнины Солсбери, потому что она очень напоминает Среднеевропейскую равнину, на которой, возможно, начнется третья мировая война. На всей местности были рассеяны посредники; они будут начислять той или иной стороне очки, которые в конце концов и решат исход сражения. В этот день жертв не будет, солдатам предстояло только учиться умирать.

За группой офицеров стояли автомобили, которые и доставили их сюда. Здесь было несколько штабных лимузинов и большое число менее комфортабельных «лендроверов» в камуфляжных серо-зеленых пятнах. Повара уже разбили полевые кухни, чтобы весь день по первому требованию подавать горячий чай или кофе, и стали распаковывать коробки с холодными закусками.

Офицеры бесцельно кружили по высоте или стояли в позах, которые принимают наблюдающие за маневрами офицеры в любой стране мира. Одни изучали карты под тонким пластиком, на котором позднее можно будет нанести жирным карандашом и стереть условные обозначения, другие в мощные полевые бинокли обследовали местность, некоторые с серьезными лицами совещались друг с другом.

В центре группы наблюдателей стояли важный британский генерал, командующий южным округом, и его личный гость, генерал другой стороны. Между ними и на полшага сзади стоял бодрый младший офицер, только что из школы переводчиков, и ловко бормотал на ухо то одному, то другому генералу.

Группа британских офицеров была самой многочисленной: в нее входило чуть больше тридцати человек. Все они были настроены очень серьезно, как бы отдавая должное неординарности этого важного события. Британские офицеры к тому же казались настороженными, словно они были не в силах освободиться от старых привычек. Шел первый год перестройки, и хотя советских офицеров уже приглашали в качестве наблюдателей на маневры британских войск в Германии, в самом сердце Англии такие гости британской армии появились впервые. Старые обычаи отмирают долго.

Русские – семнадцать тщательно отобранных и проверенных офицеров – были едва ли не серьезнее британцев. Одни из них более или менее сносно говорили по-английски и не скрывали этого, а пять офицеров владели английским в совершенстве, но делали вид, что не понимают ни слова.

При отборе наблюдателей владение английским языком было однако не самым важным критерием. В первую очередь учитывался опыт офицера. Каждый советский офицер был специалистом в своей области и хорошо знал британское вооружение, тактику и структуру британской армии. На инструктаже им было приказано не только слушать, что им говорят, и уж тем более не принимать все на веру, а внимательно наблюдать, ничего не упускать из виду и по возвращении предельно точно доложить, насколько хороши британцы, какое оружие и приборы они используют, как они ими пользуются, и где у них слабые места – если таковые окажутся.

Почти весь предыдущий день они провели в Лондоне, главным образом в своем посольстве, и прибыли на полигон накануне вечером. Первый обед в офицерской столовой тидуортской военной базы прошел очень официально, даже немного скованно, но обошлось без инцидентов. Время для шуток и песен наступит позже, быть может, на второй или третий вечер. Русские знали, что по меньшей мере пятеро из них наблюдают за остальными, а возможно, и друг за другом.

Британским офицерам никто об этом не рассказывал. Правда, они тоже не сочли нужным сообщать, что среди тридцати британских офицеров четверо были не из армии, а из контрразведки. Но, во всяком случае, британские контрразведчики смотрели за русскими, а не за своими соотечественниками.

В состав группы русских наблюдателей входили два генерала: один со знаками различия моторизованной пехоты, другой – бронетанковых войск; полковник Генерального штаба; один полковник, майор и капитан из армейской разведки – все трое объявленные, то есть не скрывавшие того, что они работают в ГРУ; полковник авиации в полевой куртке с открытым воротом, из которой выглядывала бело-голубая тельняшка, что свидетельствовало о принадлежности полковника к частям спецназа; полковник и капитан из пехоты; полковник и капитан из бронетанковых войск. Кроме того, в группе были подполковник, майор и два капитана из армейских штабов.

Советской армейской разведкой руководит Главное разведывательное управление армии (ГРУ), и три объявленных сотрудника ГРУ имели соответствующие знаки различия. Только им было известно, что майор войск связи и один из капитанов армейского штаба на самом деле тоже были из ГРУ. Ни другие русские, ни тем более британцы этого не знали.

В свою очередь британцы не считали нужным информировать русских о том, что в офицерских казармах в Тидуорте и возле них находятся двадцать оперативников Службы безопасности. Они останутся там до тех пор, пока на третий день утром вся советская делегация не уедет в Лондон, а оттуда отбудет в Москву. Оперативники ухаживали за лужайками и клумбами, обслуживали обедающих офицеров или полировали бронзовые украшения. Ночами они, сменяя друг друга, издали наблюдали за зданием казармы, сидя в подготовленных заранее удобных наблюдательных пунктах. Несколькими днями раньше, на брифинге в министерстве начальник Генерального штаба заметил командующему южным военным округом: «…лучше всего вообще не спускать глаз с этих озорников».

Военная игра началась точно по графику в девять часов и продолжалась весь день. Сразу после ленча второй батальон парашютного полка сбросил десант. Майор из второго батальона оказался рядом с полковником советских ВВС, который наблюдал за выброской десанта с неподдельным интересом.

– Насколько я вижу, – с сильным акцентом сказал русский, – вы все еще предпочитаете ротные двухдюймовые минометы.

– Полезное оружие, – согласился британец. – Эффективное и очень надежное.

– Да, – подтвердил русский, медленно подбирая английские слова. – Я применял их в Афганистане.

– В самом деле? А я – на Фолклендах, – сказал майор из второго батальона, а про себя добавил: «Разница в том, что на Фолклендах мы быстро выиграли, а вы в Афганистане увязаете все больше и больше».

Русский позволил себе хмуро улыбнуться. Британец улыбнулся в ответ. «Сукин ты сын, – думал русский, – ты намекаешь на то, что наши дела в Афганистане совсем плохи».

Впрочем, оба продолжали улыбаться. Тогда никто не мог знать, что через два года новый странноватый Генеральный секретарь прикажет Советской Армии уходить из Афганистана. Тогда было еще рано, старые обычаи отмирают долго.

Тот вечер прошел в тидуортских казармах более непринужденно. Вино лилось рекой, появилась и водка, которую в британской армии пьют редко. Преодолевая языковой барьер, офицеры все смелее пытались шутить. Русские последовали примеру старшего своей группы, генерала из мотопехоты. Разговаривая через переводчика с британским генералом, русский прямо-таки излучал веселье, поэтому другие офицеры тоже перестали хмуриться. Майор из армейского штаба слушал анекдот, который рассказывал британский танкист, и чуть было не расхохотался, лишь в последний момент вспомнив, что он якобы не знает английского и должен ждать перевода.

Майор из второго батальона парашютного полка оказался рядом с объявленным майором ГРУ. Парашютист решил попрактиковаться в русском.

– Говорить ви па англиски? – спросил он.

Русский был в восторге.

– Совсем немного, – ответил он по-русски и тут же перешел на спотыкающийся английский. – Боюсь, очень плохо. Дома я пытался заниматься по учебникам, но от этого мало проку.

– Все равно ваш английский лучше моего русского, – сказал парашютист. – Прошу прощения, я не представился. Пол Синклэр.

– Это я должен извиниться, – сказал русский и протянул руку. – Павел Кученко.

Обед удался на славу и завершился песнями в баре. В одиннадцать часов офицеры разошлись по комнатам, многие из них будут рады возможности подольше поспать утром. Ординарцам было дано указание появиться с чашками чая в семь часов.

На самом деле майор Кученко встал уже в пять утра и провел два часа, сидя за кружевными занавесками, которые висели на окнах его спальни. Не включая свет, он внимательно изучал дорогу, которая проходила рядом с офицерской казармой и вела к главным воротам военной базы и дальше к шоссе на Тидуорт. Ему показалось, что в предрассветной темноте он заметил трех мужчин, возможно, это были наблюдатели из Службы безопасности.

Он также видел, как ровно в шесть часов из парадного подъезда казармы, расположенного почти под его спальней, появился полковник Арбатнот и отправился на регулярную утреннюю пробежку. У майора Кученко были все основания полагать, что полковник и в самом деле регулярно бегал по утрам. Во всяком случае, стареющий полковник придерживался того же распорядка и вчера утром.

Полковника Арбатнота было нетрудно отличить от других: у него не было левой руки. Он потерял ее много лет назад, когда стоял в дозоре вместе с новобранцами во время той странной полузабытой войны на холмах Дофара, в которой британские войска специального назначения и оманские солдаты противостояли коммунистическим революционерам, пытавшимся свергнуть султана Омана и установить контроль над Ормузским проливом. Расчувствовавшаяся медицинская комиссия разрешила Арбатноту остаться в армии. С тех пор он стал офицером продовольственного снабжения в столовой тидуортских казарм. Каждое утро в белом с голубой окантовкой тренировочном костюме с капюшоном и с аккуратно приколотым сбоку пустым левым рукавом полковник пробегал пять миль по дороге и назад. Вот уже второе утро майор Кученко внимательно наблюдал за ним.

Второй день военных игр прошел без особых происшествий. Русские и британские наблюдатели единодушно согласились с решением посредников, присудивших техническую победу «зеленым», которые в конце концов вытеснили «голубых» с их позиций на Фрог-хилле и успешно отбили атаку на Фокс-коверт. Третий обед прошел очень весело, с многочисленными тостами, а потом и с «Малинкой», которую исполнил молодой русский капитан из армейского штаба, не шпион, а другой – обладатель красивого баритона. Он был награжден долгими аплодисментами. На следующее утро после завтрака русские офицеры должны были собраться в холле в девять часов утра и ехать на автобусе до Хитроу. Автобус прибудет из Лондона и привезет двух сотрудников посольства, которым было поручено посадить офицеров в самолет. Никто не видел, как во время исполнения «Малинки» в незапертые комнаты полковника Арбатнота кто-то тихо вошел, через минуту так же незаметно вышел, а позже, пройдя со стороны мужского туалета, присоединился к собравшимся в баре.

На следующее утро без десяти шесть по лестнице казармы спустился человек в белом с голубой окантовкой тренировочном костюме с капюшоном и с приколотым пустым левым рукавом. Он повернул в сторону дороги на Тидуорт. Его заметил наблюдатель, который сидел у окна другого здания, в двухстах ярдах от казармы. Наблюдатель сделал отметку в журнале, но не предпринял никаких действий.

У ворот стоявший на часах капрал вышел из караульного помещения и отдал честь человеку в спортивном костюме. Тот был без головного убора и потому не мог ответить тем же. Он лишь нырнул под шлагбаум, приветственно поднял руку, потом повернулся и, как всегда, потрусил в сторону Тидуорта.

Когда было десять минут седьмого, капрал удивленно осмотрелся, потом обратился к сержанту:

– Я только что видел, как пробежал полковник Арбатнот, – сказал он.

– Ну и что? – не понял сержант.

– Второй раз, – пояснил капрал.

Сержант устал. Смена должна была прийти через двадцать минут. Их ждал завтрак. Он пожал плечами.

– Должно быть, что-то забыл, – отмахнулся он.

Позднее, на дисциплинарной комиссии, сержант пожалеет о своих словах.

Пробежав примерно полмили, майор Кученко свернул с дороги в лес, снял украденный белый тренировочный костюм и спрятал его в плотном подлеске. На дорогу он вышел в рубашке с галстуком, твидовом пиджаке и в серых фланелевых брюках. С такой одеждой контрастировали лишь кроссовки «адидас». Кученко подозревал, но не мог быть уверен, что, отставая на милю от него, где-то бежит раздраженный полковник Арбатнот, который потратил лишних десять минут на поиски своего привычного тренировочного костюма и наконец решил, что, должно быть, ординарец забрал его в стирку и не принес назад. В конце концов он надел другой костюм, но к тому времени заметил, что у него пропали еще рубашка, галстук, пиджак, брюки и кроссовки.

Кученко легко мог оторваться от полковника Арбатнота, пока тот не повернет назад, но даже это оказалось излишним. Он махнул рукой догонявшему его автомобилю. Машина остановилась, и Кученко наклонился к окошку.

– Прошу прощения, – сказал он, – но, кажется, моя машина сломалась. Вон там. Я подумал, не помогут ли мне механики гаража в Норт-Тидуорте?

– Сейчас еще рановато, – ответил водитель, – но я могу вас подбросить. Садитесь.

Майор из парашютного батальона удивился бы, насколько быстро Кученко овладел английским. Но акцент иностранца все же чувствовался.

– Вы не из этих мест, я угадал? – спросил водитель, завязывая разговор.

Кученко рассмеялся.

– Нет. Я из Норвегии. Осматриваю британские соборы.

Без десяти семь любезный водитель высадил Кученко в центре еще спящего Норт-Тидуорта и поехал дальше в Марлборо. Он никому не расскажет о попутчике, да никто и не станет его расспрашивать.

В центре города Кученко отыскал телефонную будку и, когда часы показывали без одной минуты семь, набрал лондонский номер, бросив пятидесятипенсовую монету. Телефон отозвался после пятого звонка.

– Я хотел бы поговорить с мистером Роутом, мистером Джо Роутом, – сказал Кученко.

– Да, Джо Роут слушает, – ответили на другом конце.

– Жаль, – сказал Кученко. – Понимаете, на самом деле я надеялся, что смогу поговорить с Крисом Хейзом.

Джо Роут остолбенел, в нем моментально проснулся профессионал. В своей небольшой, но комфортабельной квартире в Мейфэре от встал лишь двадцать минут назад, был еще в пижаме, не успел побриться, лишь принял ванну и собирался выпить первую чашку кофе. Когда зазвонил телефон, он шел из кухни в гостиную со стаканом сока в одной руке и с чашкой кофе в другой. Было слишком рано даже для Роута, который не привык залеживаться в постели, хотя на своем рабочем месте – помощника секретаря посольства США, которое находилось всего лишь в четверти мили от его дома, на Гроувнор-сквер, – должен был появляться к десяти часам.

Джо Роут был агентом ЦРУ, но не он возглавлял лондонское бюро управления. Эта честь принадлежала Уильяму Карверу, а Карвер, как и все руководители зарубежных бюро, подчинялся шефу отдела западного полушария. Карвер был объявленным агентом, то есть практически все, кого это интересовало, знали, кто он такой и чем занимается. По своей должности Карвер был также членом Британского объединенного разведывательного комитета, официального представительства ЦРУ в Лондоне.

В Лондон Роута направил отдел специальных проектов ЦРУ, созданный лишь шесть лет назад для разработки и выполнения таких операций, которые в Лэнгли считались слишком секретными и щекотливыми, чтобы официальный руководитель бюро мог бы позже с чистой совестью заявить – даже союзникам США, – что он ничего не знал.

У каждого сотрудника ЦРУ, в каком бы отделе он ни числился, было настоящее и оперативное (или профессиональное) имя. В посольствах в дружественных странах настоящее имя было самым что ни на есть настоящим в прямом смысле слова: Джо Роут был на самом деле Джо Роутом и под этой фамилией числился в штате посольства. В отличие от Карвера, однако, Роут был необъявленным агентом, и о его истинных функциях знали лишь трое-четверо коллег из Интеллидженс Сервис. Точно так же и его оперативное имя было известно лишь этим британским коллегам плюс нескольким его товарищам в Америке. Это имя, прозвучавшее в телефонной трубке в семь утра, да еще произнесенное незнакомцем с иностранным акцентом, было сродни сигналу тревоги.

– Прошу прощения, – сказал он осторожно, – но я – Джо Роут. С кем я говорю?

– Слушайте внимательно, мистер Роут или мистер Хейз. Меня зовут Петр Александрович Орлов. Я – полковник КГБ…

– Подождите, если это шутка…

– Мистер Роут, поскольку я назвал ваше оперативное имя, то для вас это уже не шутка. Мое намерение перейти на сторону США – не шутка для меня, а именно это я и предлагаю. Мне нужно попасть в Америку – и быстро. Очень скоро мое возвращение станет невозможным. Никакие объяснения не будут приняты во внимание. Я располагаю колоссальным объемом очень ценной для вашего управления информации. Вы должны принять решение в течение нескольких минут, в противном случае я возвращаюсь, пока еще не поздно…

Роут быстро записывал на листке блокнота, который он схватил с кофейного столика. В блокноте сохранились цифры: накануне вечером они с Сэмом Маккриди допоздна играли в покер. «Если бы Сэм слышал этот разговор, он бы с ума сошел», – подумал Роут.

– Где вы сейчас находитесь, полковник?

– В телефонной будке в маленьком городке возле равнины Солсбери, – ответил голос.

Говоривший практически не допускал грамматических ошибок, но акцент определенно ощущался. Роута учили различать акценты, классифицировать их по группам языков. Этот говорил со славянским, возможно, русским акцентом. «А если это всего лишь очередной сумасшедший розыгрыш Сэма Маккриди, – думал Роут, – если из телефонной трубки на него сейчас обрушится взрыв хохота Сэма?» Черт возьми, сегодня не первое апреля, уже третье число.

– В течение трех дней, – продолжал голос, – я был в группе советских офицеров, наблюдавших за учениями британской армии на равнине Солсбери. Жил в тидуортских казармах. Там я был майором ГРУ Павлом Кученко. Я ушел час назад. Если я не вернусь через час, то вообще не смогу вернуться. Обратный путь займет тридцать минут. Через полчаса вы должны сообщить мне о своем решении, мистер Роут.

– Хорошо, полковник. Пока я склонен согласиться – пока. Позвоните мне через пятнадцать минут. Линия будет свободна. Вы получите ответ.

– Хорошо. Пятнадцать минут. Затем я возвращаюсь, – ответил собеседник Роута и повесил трубку.

В голове у Роута одновременно проносились тысячи мыслей. Ему было тридцать девять лет, из них двенадцать он работал в ЦРУ. Ничего подобного раньше с ним не случалось. Впрочем, многие проработали в ЦРУ всю жизнь и ни разу не видели живого советского перебежчика. Но и Роут, и все его коллеги знали о них; всех оперативных работников предупреждали, что в любой момент может появиться советский перебежчик, всех их инструктировали, что следует делать в таких случаях.

Роут знал, что в большинстве случаев перебежчики сначала пробуют почву. Обычно они приходят после долгих размышлений и для начала посылают местному агенту ЦРУ весточку. «Я хотел бы встретиться и обсудить условия», – говорят они. Как правило, потенциального перебежчика просят оставаться на месте и снабжать американцев информацией и лишь потом обещают устроить ему побег. Если он отказывается, то от него требуют, чтобы он приходил не с голыми руками, а с мешком документов. От объема и качества информации, которую он смог передать до побега или принести с собой, будет зависеть его положение, его вознаграждение, вся его будущая жизнь. На языке разведчиков мешок информации называется «выкупом за невесту».

Иногда, правда, очень редко, перебежчик появляется, как говорят разведчики, «без объявления». В таком случае он сжигает за собой все мосты. Возвратиться он уже не может, поэтому у принимающей стороны выбор решений не богат: его можно или принять или отправить в лагерь беженцев. Второй вариант используется крайне редко даже в случае почти бесполезных перебежчиков очень низкого уровня, вроде моряка торгового флота или рядового армии, которым совершенно нечего предложить. Обычно перебежчика отправляют в лагерь для беженцев только тогда, когда детектор лжи показал, что он, скорее всего, является агентом спецслужбы противника. Тогда Америка отказывается его принимать, а русским ничего не остается, как забрать своего неудавшегося агента из лагеря беженцев и отправить его домой.

Насколько Роуту было известно, однажды КГБ нашел одного такого отвергнутого перебежчика в лагере беженцев и ликвидировал его. Он не прошел проверку на детекторе лжи, хотя говорил правду: детектор интерпретировал его возбужденное состояние как попытку соврать. Дьявольское невезение. Конечно, это было очень давно, теперь детекторы стали надежнее.

И вот без всякого объявления звонит некто и говорит, что он – полковник КГБ и хочет уехать в США. Без предупреждения, без торговли, без портфеля, набитого свежайшими документами. Больше того, он появляется не на Среднем Востоке и не в Латинской Америке, а в самом сердце Англии. И собирается перебежать к американцам, а не к британцам. Или он уже пытался говорить с англичанами, и те дали ему от ворот поворот? Роут перебирал сотни возможных вариантов, а минута уходила за минутой.

Пять минут восьмого в Лондоне – пять минут третьего в Вашингтоне. Там все спят. Надо бы позвонить боссу, руководителю отдела специальных проектов Кэлвину Бейли. Но теперь он, конечно, крепко спит в Джорджтауне. А время… времени совсем не оставалось. Роут распахнул дверцы стенного шкафа, в котором стоял его персональный компьютер. Он быстро подключил его к памяти большого компьютера, укрытого под зданием посольства на Гроувнор-сквер, и через шифровальное устройство вызвал файл данных об известных Западу старших офицерах КГБ. Потом Роут спросил: кто такой Петр Александрович Орлов?

Одна из странностей мира тайных операций заключается в том, что в нем царит почти клубная атмосфера. Подобное товарищество встретишь разве только у летчиков, но им это разрешено, да еще у десантников или в войсках специального назначения.

Несмотря на барьеры соперничества и даже неприкрытой враждебности, профессионалы склонны уважать друг друга. Во время второй мировой войны летчики-истребители Люфтваффе и королевских ВВС редко питали взаимную ненависть; ненавидеть – это удел гражданских и фанатиков. Профессионалы будут верно служить своим политикам и бюрократам, но выпить кружку пива предпочтут с теми, кто искушен в их профессии, даже если они из другого лагеря.

В мире тайных операций всегда внимательно следят за каждым изменением в стане противника, а что касается новых назначений или кадровых перемещений, то это тщательно отмечают не только в лагере врагов или соперников, но и в дружественных спецслужбах. Вероятно, резидент КГБ в любой столице мира хорошо знает, кто руководит местным бюро ЦРУ или Интеллидженс Сервис, и наоборот. Однажды на приеме в Дар-эс-Саламе резидент КГБ подошел к шефу бюро Интеллидженс Сервис с бокалом виски с содовой.

– Мистер Чайлд, – торжественно произнес он, – вы знаете, кто я, а я знаю, кто вы. Наша работа не из легких. Мы не должны игнорировать друг друга.

И они выпили за сотрудничество.

Большой компьютер ЦРУ в Лондоне напрямую связан с Лэнгли (штат Виргиния), и в ответ на запрос Роута машина стала перебирать списки офицеров КГБ, известных ЦРУ. Тут были данные о сотнях «доказанных» и тысячах «подозреваемых» сотрудников КГБ. Большей частью эта информация поступала от самих перебежчиков, потому что при опросе каждого вновь прибывшего перебежчика особое внимание уделялось всем изменениям в штате КГБ: кого перевели на другую работу, кого повысили в должности, кого уволили. Объем информации возрастал с каждым новым перебежчиком.

Роуту было известно, что за последние четыре года в пополнении списка офицеров КГБ очень большую помощь оказали британцы, которые сообщили ЦРУ сотни имен; одни из них уже числились в качестве «подозреваемых», другие были совсем новыми. Британцы объясняли свою осведомленность частично радиоперехватами, частично – очень детальным анализом данных, а частично – перебежчиками вроде Владимира Кузичкина, сотрудника Первого главного управления КГБ, которого они выкрали из Бейрута. Впрочем, каковы бы ни были источники хранящегося в Лэнгли банка данных, компьютер зря времени не тратил. На экранчике компьютера Рота стали появляться зеленые буквы:

ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ ОРЛОВ. КГБ. ПОЛКОВНИК. ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ, ЧТО ПОСЛЕДНИЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА РАБОТАЕТ В ТРЕТЬЕМ ГЛАВНОМ УПРАВЛЕНИИ. ЕСТЬ СВЕДЕНИЯ, ЧТО ФАКТИЧЕСКИ ЯВЛЯЕТСЯ АГЕНТОМ КГБ В ГЕНЕРАЛЬНОМ ШТАБЕ, ГДЕ ЧИСЛИТСЯ МАЙОРОМ ГРУ. ИЗ ПРЕЖНИХ МЕСТ РАБОТЫ ИЗВЕСТНЫ МОСКОВСКИЙ ЦЕНТР ОПЕРАТИВНОГО ПЛАНИРОВАНИЯ И ПЕРВОЕ ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ В ЯСЕНЕВО.

Машина сообщила об Орлове все что знала, и Роут присвистнул. Теперь слова того, кто звонил ему, приобретали определенный смысл. Третье главное управление КГБ было призвано неустанно следить за надежностью и преданностью вооруженных сил СССР. Его все ненавидели и боялись, но были вынуждены терпеть. Офицеры Третьего главного управления обычно работали в армии под видом офицеров ГРУ; под этой маской легко проникать куда угодно, задавать вопросы, брать людей и объекты под наблюдение. Если Орлов действительно работал четыре года в Генеральном штабе Министерства обороны под видом майора ГРУ, он должен быть ходячей энциклопедией. Теперь становилось понятным, как он попал в группу советских офицеров, приглашенных в соответствии с недавним соглашением между НАТО и Варшавским пактом в качестве наблюдателей на воинские учения в Солсбери.

Роут бросил взгляд на часы: 7 часов 14 минут. Времени звонить в Лэнгли не оставалось. Шестьдесят секунд на принятие решения. Можно порекомендовать русскому вернуться в офицерскую казарму, незаметно проскользнуть всвою комнату и получить чашку чая от британского ординарца. Потом ехать вместе со всеми в Хитроу и возвращаться в Москву. Можно попытаться переубедить его сбежать в Хитроу, чтобы выиграть время для разговора с Кэлвином Бейли в Вашингтоне. Зазвонил телефон.

– Мистер Роут, рядом с телефонной будкой стоит автобус. Первый утренний рейс. Думаю, он привозит гражданских рабочих в тидуортские казармы. При необходимости я еще могу вернуться вовремя…

Роут набрал полные легкие воздуха. Сейчас решается твоя карьера, вся твоя судьба.

– Хорошо, полковник Орлов, мы берем вас. Я свяжусь с моими британскими коллегами – через тридцать минут вы будете в безопасном месте…

– Нет, – голос был решительным, не допускающим компромиссов. – Я перехожу только к американцам. Я должен быстро убраться отсюда и оказаться в США. Я соглашаюсь только на такие условия. Так или никак.

– Послушайте, полковник…

– Нет, мистер Роут, вы должны забрать меня сами. Через два часа. На площади перед железнодорожной станцией Андовер. Потом доставить на базу ВВС США в Аппер-Хейфорде и посадить на самолет, отправляющийся в Америку. Я соглашусь только на таких условиях.

– Хорошо, полковник. Все будет сделано, как вы хотите. Я приеду.

За десять минут Роут успел одеться, схватить паспорт, удостоверение ЦРУ, деньги, ключи от машины и бегом спуститься в подвальный гараж, где стоял его автомобиль.

Через пятнадцать минут Роут уже ехал по Парк-лейн, направляясь на север – к Марбл-арч и Бейзуотер-роуд. Здесь было свободнее, чем на Найтсбридже и в Кенсингтоне.

К восьми часам Роут уже миновал Хитроу, свернул южнее, на автомагистраль М25, потом по шоссе МЗ поехал на юго-запад. Шоссе соединялось с дорогой А303, которая вела к Андоверу. Роут въехал на площадь перед железнодорожной станцией, когда часы показывали десять минут девятого. Беспрерывным потоком к станции подъезжали машины, высаживали пассажиров и тут же отъезжали. Пассажиры спешили в зал ожидания. Лишь один человек, мужчина в твидовом пиджаке, серых брюках и кроссовках, никуда не торопился. Прислонившись к стене, он листал утреннюю газету. Роут подошел к нему.

– Думаю, вы – именно тот человек, на встречу с которым я приехал, – негромко произнес он.

Мужчина оторвался от газеты и осмотрел Роута. Серьезное лицо, серые глаза, холодный взгляд. На вид ему было лет сорок пять.

– Это будет зависеть от того, какие у вас документы, – ответил он.

Тот же голос, что и по телефону. Роут достал удостоверение сотрудника ЦРУ. Орлов внимательно изучил документ и кивнул. Роут жестом пригласил его к своей машине, в хвост которой уже успели пристроиться еще несколько автомобилей. Орлов оглянулся, как бы прощаясь с тем миром, в котором он прожил всю жизнь, и молча сел в машину.

Через дежурного сотрудника посольства Роут предупредил базу Аппер-Хейфорд, что он едет с гостем. Чтобы добраться до Оксфордшира, где располагалась база ВВС США, потребовалось еще два часа. Роут подъехал прямо к зданию штаба базы. Из кабинета командира американской части пришлось дважды звонить в Вашингтон, потом ЦРУ согласовало нерешенные проблемы с Пентагоном, а из Пентагона были переданы инструкции командиру базы. В тот же день, в три часа пополудни, из Аппер-Хейфорда на базу ВВС США Эндрюс (штат Мэриленд) вылетел самолет связи. На его борту было два лишних пассажира.

Задолго до взлета самолета разыгрался колоссальный скандал, в который были вовлечены командование британской армии, Министерство обороны, Служба безопасности и советское посольство.

Примерно в восемь часов утра в столовой офицерской казармы собрались советские офицеры. Теперь они непринужденно болтали с британскими коллегами. Через полчаса русских все еще было шестнадцать человек. Все заметили отсутствие майора Кученко, но никто не придал этому большого значения.

Когда до девяти оставалось минут десять, шестнадцать русских снова собрались в холле казармы, на этот раз уже со своими чемоданами, и снова среди них не оказалось майора Кученко. В комнату, где жил майор, отправили вестового, чтобы поторопить русского офицера. Автобус уже стоял у дверей.

Вестовой вернулся и доложил, что комната майора пуста, но все его вещи еще там. Искать Кученко отправилась делегация в составе двух британских и двух русских офицеров. Они установили, что майор Кученко спал в своей кровати, что банное полотенце еще не успело просохнуть и что вся одежда Кученко находится в комнате, – значит, он должен быть где-то рядом. Осмотрели душевую в коридоре (лишь два советских генерала удостоились чести жить в комнатах со своими ванными), но там никого не оказалось. Проверили туалеты – они были пусты. К тому времени лица русских (один из них был полковником ГРУ) утратили последние следы хорошего настроения.

Заволновались и британцы. Тщательно обыскали все здание, но майора нигде не нашли. Капитан из британской разведки прошмыгнул к незримым наблюдателям из Службы безопасности. Их записи свидетельствовали, что в то утро два офицера вышли на утреннюю пробежку, а вернулся только один. Наконец, запросили караульную службу у главного въезда на территорию казарм. Утренние записи показали, что покидал территорию только полковник Арбатнот, но он вернулся.

Чтобы решить головоломку, разбудили капрала караульной службы. Капрал утверждал, что полковник пробежал через главный въезд, вернулся и потом снова покинул территорию казарм. Полковник Арбатнот все категорически отрицал. Осмотр комнаты полковника показал, что у него пропали белый тренировочный костюм, пиджак, рубашка, галстук и брюки. Капитан из разведки пошептался о чем-то с британским генералом. Тот помрачнел и попросил советского генерала пройти к нему в кабинет…

Русский генерал вышел из кабинета белый от ярости и потребовал, чтобы ему немедленно выделили штабной автомобиль для поездки в Лондон в посольство СССР. Теперь зашептались все пятнадцать оставшихся русских, мгновенно обособившиеся от британцев. Было десять часов утра. Начались бесконечные телефонные звонки.

Британский генерал связался с начальником Генерального штаба в Лондоне и подробно доложил о чрезвычайном происшествии. Старший бригады наблюдателей передал в лондонскую Службу безопасности на Керзон-стрит другую оперативную сводку. Там она попала к заместителю генерального директора, который сразу заподозрил, что здесь не обошлось без руки ДДСР – в Службе безопасности иногда в шутку называют Интеллидженс Сервис этой аббревиатурой, которая означает «то Дерьмо, что на Другой Стороне Реки».

К югу от Темзы, в Сенчери-хаусе, на звонок с Керзон-стрит ответил заместитель директора Тимоти Эдуардз. Он отрицал причастность Интеллидженс Сервис к инциденту. Положив телефонную трубку, Эдуардз нажал на кнопку и рявкнул:

– Попросите Сэма Маккриди явиться ко мне. Немедленно!

К полудню советский генерал, сопровождаемый полковником ГРУ, заперся с советским военным атташе в его кабинете в здании советского посольства на Кенсингтон-сквер-гарденс. Атташе считался генерал-майором пехоты, он и на самом деле был генерал-майором, только не пехоты, а ГРУ. Никто из троих понятия не имел, что майор Кученко в действительности был полковником КГБ Орловым; об этом было осведомлено лишь крайне ограниченное число высших чинов Генерального штаба. Если бы они это знали, то почувствовали бы огромное облегчение: редко что доставляло советским военным такое удовольствие, как оскандалившийся КГБ. Но тогда в Лондоне они были уверены, что упустили майора ГРУ, и с ужасом ожидали реакции Москвы, которую было нетрудно предугадать.

В Челтнеме, в Управлении правительственной связи, этом национальном центре подслушивания, обратили внимание на резкое усиление обмена радиосообщениями между посольством и Москвой, причем сообщения были закодированы как дипломатическим, так и военным шифрами.

В середине дня советский посол Леонид Замятин заявил британскому Министерству иностранных дел решительный протест, в котором обвинил Великобританию в похищении майора Кученко и требовал немедленной встречи с похищенным офицером. Из Министерства иностранных дел протест тотчас был передан во все спецслужбы, которые ответили, что у них нет никакого советского офицера.

Ярость русских можно было сравнить только с недоумением британцев. Способ побега, который избрал Кученко (его все еще называли этим именем) был, мягко говоря, странным. Перебежчики уходят не для того, чтобы выпить в пабе кружку пива, обычно они направляются в заранее подготовленное убежище. Если бы Кученко обратился в полицию, об этом давно бы все знали: уилтширская полиция немедленно известила бы о перебежчике Лондон.

Если все британские спецслужбы клялись в своей непричастности, то это еще не исключало возможность участия разведывательных агентств других государств, обосновавшихся на британской земле.

Шеф лондонского бюро ЦРУ Билл Карвер оказался в крайне неприятном положении. Чтобы вместе с Орловым улететь самолетом ВВС США, Роут был вынужден запросить разрешение Лэнгли, а ЦРУ потом поставило в известность Карвера. Карверу были хорошо известны англо-американские соглашения, касающиеся поведения спецслужб в подобных ситуациях: выкрасть русского перебежчика из Англии и не сказать ни слова британцам значило нанести им серьезное оскорбление. Но Карвера предупредили; он должен молчать до той минуты, пока самолет ВВС США с перебежчиком и Роутом не покинет воздушное пространство Великобритании. Все утро Билла Карвера никто не мог найти, а потом он попросил Тимоти Эдуардза срочно принять его – в три часа дня.

На встречу Карвер опоздал; сидя в своей машине в трех кварталах от Сенчери-хауса, он ждал, пока по телефону доложили, что самолет поднялся в воздух. К тому времени, когда он пожал руку Тимоти Эдуардзу, было уже десять минут четвертого, американский самолет миновал Бристольский залив и находился где-то южнее Ирландии, направляясь в Мэриленд.

Карвер заблаговременно получил подробный доклад Роута, который доставил в Лондон вестовой-мотоциклист базы ВВС США. Роут объяснил, что у него было только два выхода: или, не говоря никому ни слова, тотчас взять Кученко-Орлова, или отказаться и отправить его назад к русским, и что сам Орлов категорически заявил, что он перейдет только к американцам.

Карвер воспользовался докладом Роута, чтобы хотя бы попытаться смягчить удар. Впрочем, Эдуардз давно успел посовещаться с Маккриди и точно знал, кто такой Кученко-Орлов, потому что тот американский банк данных, которым в семь утра воспользовался Роут, получает сведения в первую очередь от Интеллидженс Сервис. Кроме того, Эдуардз был вынужден признать, что представься ему такой уникальный случай, как Роуту, он действовал бы точно так же. Тем не менее, заместитель директора Интеллидженс Сервис был холоден и неприступен. Получив официальный доклад Карвера, он тотчас информировал Министерство обороны, Министерство иностранных дел и своих коллег – Службу безопасности о том, что Кученко (он пока не видел необходимости сообщать всем истинную фамилию перебежчика) находится на суверенной американской территории вне досягаемости британских властей.

Через час посол Замятин прибыл в Министерство иностранных дел на Кинг-Чарльз-стрит. Его тотчас проводили в кабинет министра. Замятин сделал вид, что он скептически относится к объяснениям сэра Джеффри Хоува, но в глубине души поверил министру, которого давно знал как очень честного человека. Поздно вечером советская военная делегация вылетела в Москву. В ожидании неизбежных бесконечных допросов русские офицеры были мрачны.

В Москве разгорелась нешуточная ссора между КГБ, который обвинял ГРУ в недостаточной бдительности, и ГРУ, которое обвиняло КГБ в том, что он плодит в своих рядах изменников. Тщательным допросам были подвергнуты жена Орлова, которая утверждала, что ничего не знала о планах мужа, его коллеги, начальники, друзья и агенты.

В Вашингтоне директор Центрального разведывательного управления имел очень неприятный разговор по телефону с государственным секретарем, который только что получил телеграмму от сэра Джеффри Хоува; в телеграмме выражалось недоумение и глубокая озабоченность в связи с тем, что американские спецслужбы применяют недозволенные методы. Положив трубку, директор перевел взгляд на сидевших рядом заместителя по оперативной работе и шефа отдела специальных проектов Кэлвина Бейли, к которому и были главным образом обращены его слова:

– Этот ваш молодой мистер Роут. Он определенно разворошил осиное гнездо. Вы говорите, он действовал по собственной инициативе?

– Именно так. Насколько я понял, русский не дал ему времени на согласования. Роут должен был или согласиться или отказаться.

В управлении у сухого, всегда мрачного Бейли не было близких друзей. Коллеги находили его холодным и высокомерным. Но он был отличным работником.

– Мы задели британцев за живое. Вы сами пошли бы на такой риск? – спросил директор.

– Не знаю, – ответил Бейли. – Никто ничего не может знать, пока мы не поговорим с Орловым. Как следует не поговорим.

Директор ЦРУ кивнул. В мире тайных операций, как и в любом другом, правила просты. Если ты начал игру, и она принесла большие дивиденды, то ты умен и перед тобой открыты пути наверх. Если же ты проиграл свою игру, то тебе гарантировано увольнение. Директор хотел еще раз подчеркнуть эти правила.

– Вы берете на себя ответственность за Роута? При любом исходе?

– Да, – ответил Бейли. – Беру. Дело сделано. Теперь нужно посмотреть, что мы получили.

Когда в шесть часов вечера по вашингтонскому времени самолет ВВС США приземлился на базе Эндрюс, на бетонной полосе уже стояли в ожидании пять автомобилей ЦРУ. Прежде чем успел сойти на землю экипаж самолета, к лимузинам с темными стеклами проводили двух пассажиров, которых никто из летчиков не знал и не увидит больше никогда в жизни. Бейли встретил Орлова, холодно кивнул ему, распорядился, чтобы его посадили во вторую машину, потом повернулся к Роуту.

– Джо, я отдаю его вам. Вы его привезли, вам его и допрашивать.

– Но я не следователь, – возразил Роут. – Это не моя специальность.

Бейли пожал плечами.

– Он сам просил об этом. Вы его вывезли из Англии. Он ваш должник. Возможно, с вами он будет чувствовать себя более свободно, более естественно. Вы получите любую помощь – переводчиков, аналитиков, специалистов в любой области, о какой только пойдет речь. И конечно, не забудьте о полиграфе. Начните с него. Отвезите Орлова на ранчо – там вас ждут. И еще одно, Джо: мне нужно знать все. Как только что-то узнаете, сразу же сообщайте мне, только мне лично, из рук в руки. Договорились?

Роут кивнул. Всего лишь семнадцать часов назад, когда Петр Орлов, он же Павел Кученко, натягивал на себя белый тренировочный костюм, спрятавшись в спальне английского полковника, он был уважаемым советским офицером. У него были дом, семья, перед ним открывалась блестящая карьера в его отечестве. Теперь он стал ничем, мешком с информацией, брошенным на заднее сиденье автомобиля. Этот мешок будут выжимать и вытряхивать до самой последней крохи сведений, пока у Орлова, как и любого другого на его месте, не возникнут сомнения и, может быть, страхи. Роут повернулся к машине, в которой уже сидел Орлов, но его остановил Бейли.

– И последнее, Джо. Если Орлов, которого мы теперь будем звать Менестрелем, окажется пустышкой, то директор спустит с меня сто шкур. Через тридцать секунд я спущу шкуру с вас. Удачи.

Ранчо было и до сих пор остается конспиративным гнездом ЦРУ, настоящей фермой в южной Виргинии, в том районе, где занимаются в основном коневодством. От ранчо сравнительно недалеко до Вашингтона. Оно расположено в лесистой местности, обнесено забором и колючей проволокой, к нему ведет единственная длинная дорога. Ранчо охраняет команда очень крепких молодых людей; все они окончили с отличием курсы боевых видов борьбы без оружия и с оружием в Квантико.

Орлова провели в удобные двухкомнатные апартаменты, оклеенные обоями в спокойных тонах. Здесь было все, что должно быть в хорошем отеле: телевизор, видеомагнитофон, кассетный магнитофон, легкие кресла, небольшой обеденный стол. Скоро принесли обед, первый обед Орлова в Америке, и Джо Роут составил ему компанию. В полете они договорились называть друг друга по именам: Питер и Джо. Теперь их знакомство должно было продолжиться.

– Здесь не всегда будет легко, Питер, – предупредил Роут, наблюдая, как русский расправляется с большим гамбургером.

Возможно, Роут имел в виду никогда не открывающиеся окна с пуленепробиваемыми стеклами, установленные во всех комнатах зеркала из поляризованного стекла, постоянно включенные магнитофоны, записывающие каждое слово Орлова, и предстоящий тщательнейший опрос. Русский молча кивнул.

– Завтра мы должны начать. Нам нужно будет серьезно поговорить. Вам придется пройти проверку на детекторе лжи. Если все будет нормально, то потом вы будете должны рассказать мне… о многом. Точнее, обо всем. Обо всем, что вы знаете, о чем догадываетесь. И не просто рассказать, а несколько раз повторить.

Орлов отложил вилку и улыбнулся.

– Джо, мы всю жизнь прожили в этом странном мире. Вам нет никакой необходимости… – он задумался над подходящим английским словом, – церемониться. Согласившись взять меня, вы рисковали многим, и теперь я должен оправдать этот риск. Вы называете это «выкупом за невесту», не так ли?

Роут рассмеялся.

– Да, Питер, это именно то, что нам теперь нужно. Выкуп за невесту.

* * *

Сенчери-хаус нельзя было обвинить в полной бездеятельности. Тимоти Эдуардз довольно быстро выяснил фамилию пропавшего советского офицера – Павел Кученко. Собственный банк данных Интеллидженс Сервис сообщил, что под этой фамилией работает полковник Петр Орлов из Третьего главного управления КГБ. Тогда Эдуардз и вызвал Сэма Маккриди.

– Я нажал на наших американских коллег как только мог. Мы глубоко оскорблены, мы выразили недоумение на всех уровнях – такого рода демарши. Билл Карвер обижен, он считает, что его репутация в Великобритании сильно подорвана. Как бы то ни было, он заставит Лэнгли делиться с нами полученной информацией – по мере ее поступления. Я хочу создать небольшую группу по изучению этой информации. Я хотел бы, чтобы эту группу возглавили вы… под моим общим руководством.

– Благодарю, – ответил Обманщик. – Но я хотел бы большего. Я бы потребовал допуска к Орлову. Возможно, Орлов знает что-то, что касается главным образом нас. В Лэнгли такую информацию расценят как второстепенную. Я хотел бы получить доступ, личный доступ.

– Думаю, это будет не так просто, – размышлял Эдуардз. – Вероятно, они его уже спрятали где-нибудь в Виргинии. Но я могу поинтересоваться.

– У вас есть полное право, – настаивал Маккриди. – В последние годы мы передали американцам чертову тьму информации.

Ни Маккриди, ни Эдуардзу не нужно было уточнять, откуда поступала львиная доля информации за последние четыре года. Кроме того, не следовало забывать и о полных планах военных действий Советской Армии, переданных в Лэнгли в прошлом году.

– И еще одно, – сказал Маккриди. – Я хотел бы проверить Орлова. Через Кипсека.

Взгляд Эдуардза застыл на лице Маккриди. Кипсек был британским агентом, русским, работавшим на Интеллидженс Сервис, но таким высокопоставленным и настолько засекреченным, что во всем Сенчери-хаусе лишь четверо (директор Интеллидженс Сервис, Эдуардз, инспектор стран советского блока и Маккриди, который «вел» агента) знали его настоящее имя и не больше десяти человек подозревали о его существовании.

– Разумно ли это? – засомневался Эдуардз.

– Думаю, риск вполне оправдан.

– Будьте осторожны.

На следующее утро кто-то поставил свой автомобиль там, где стоянка автотранспорта была строго запрещена. Инспектор дорожного движения без колебаний выписал уведомление о штрафе. Едва он успел сунуть пластиковый конверт под стеклоочиститель лобового стекла, как из ближайшего магазина вышел хорошо одетый мужчина в сером костюме, заметил уведомление на своей машине и энергично запротестовал. Сцена была настолько обычной, что на нее никто не обратил внимания, даже на лондонской улице.

Если бы все же нашелся сторонний наблюдатель, то он увидел бы, как жестикулирует водитель, как равнодушно пожимает плечами инспектор. Водитель потянул инспектора за рукав, требуя, чтобы тот взглянул на номерной знак. В конце концов инспектор уступил и рядом с номерным знаком увидел буквы CD – «дипломатический корпус». Определенно, инспектор не заметил этих букв раньше, но они не произвели на него должного впечатления. Возможно, дипломатический иммунитет распространяется на штраф, но уж никак не на уведомление о штрафе. Инспектор собрался уходить.

Водитель сердито сорвал уведомление с ветрового стекла и стал размахивать им перед носом инспектора. Тот что-то спросил. Чтобы доказать, что он действительно дипломат, водитель сунул руку в карман, вытащил удостоверение личности и чуть ли не заставил инспектора заглянуть в него. Инспектор бросил взгляд на удостоверение, еще раз пожал плечами и ушел. Водитель в ярости скомкал уведомление о штрафе, швырнул его в машину, потом сел и уехал.

Сторонний наблюдатель, конечно, не увидел бы, что в удостоверение личности была вложена крохотная записка:

«ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ, БРИТАНСКИЙ МУЗЕЙ. ЗАВТРА, 14 ЧАСОВ».

Не заметил бы он и того, что, отъехав примерно милю, водитель разгладил уведомление о штрафе и на обратной его стороне прочел:

«ПОЛКОВНИК ПЕТР АЛЕКСАНДРОВИЧ ОРЛОВ ПЕРЕБЕЖАЛ К АМЕРИКАНЦАМ. ИЗВЕСТНО ЛИ ВАМ ЧТО-ЛИБО О НЕМ?»

Обманщик вышел на связь с Кипсеком.

(обратно)

Глава 2

В работе с перебежчиками нет стандартных приемов, пригодных на все случаи жизни. Все зависит от эмоционального состояния перебежчика, от целей и традиций службы, ведущей опрос. Единственная общая черта всех опросов заключается в том, что это всегда очень сложное и кропотливое дело.

Прежде всего нужно создать для перебежчика такую обстановку, которая не казалась бы угрожающей, но в то же время исключала бы возможность побега – часто для блага самого перебежчика. На два года раньше истории с Орловым американцы допустили оплошность в работе с другим советским перебежчиком Виталием Юрченко, который тоже пришел к ним по собственной инициативе без всякого предупреждения. Пытаясь создать непринужденную атмосферу, американцы отвезли Юрченко на обед в ресторан в вашингтонском Джорджтауне. В ресторане Юрченко почему-то изменил решение, убежал через окно мужского туалета, добрался до советского посольства и сдался властям. Ничего хорошего из этого не получилось: его отправили самолетом в Москву и после жестоких допросов расстреляли.

Перебежчика приходится защищать не только от подобных самоубийственных поступков, но и от возможного возмездия. Известно, что СССР, а особенно КГБ, никогда не прощают тех, кого они считают предателями. Используя любую возможность, КГБ будет охотиться за предателем и попытается его ликвидировать. Чем выше чин и положение перебежчика, тем более опасным изменником он считается, а уж выше старшего офицера КГБ не может быть никого. В КГБ концентрируются сливки советского общества, которым предоставляются привилегии и роскошь, недоступные для большинства граждан страны, живущих в голоде и холоде. Добровольно отвергнуть такой образ жизни, наиболее соблазнительный из тех, которые власти могут предложить в СССР, – значит проявить такую неблагодарность, которая заслуживает высшей меры наказания. На ранчо, очевидно, обеспечивалась полная защита от любых неожиданностей.

Работу с перебежчиком осложняет прежде всего его психическое состояние. После душевного подъема, которым сопровождается удачный побег на Запад, часто наступает спад, во время которого перебежчик переосмысливает свои поступки. Он начинает осознавать их необратимость, понимает, что больше никогда не увидит жену, родных, друзей, те места, где он родился и жил. Такое переосмысление может привести к депрессии, напоминающей депрессию наркомана, когда у него кончается состояние наркотического опьянения.

Чтобы нейтрализовать последствия депрессии, опрос часто начинают с неторопливого обзора прошлой жизни перебежчика, его полнейшего жизнеописания со дня рождения до дня перехода на другую сторону. Рассказ о прошлых годах – о родителях, школьных друзьях, о катании на коньках в парке, о прогулках в лесу летом – обычно не вызывает приступа ностальгии, а производит успокаивающий эффект. При этом опрашивающие отмечают буквально все, каждую мельчайшую деталь, каждый жест рассказчика.

Опрашивающие всегда интересуются мотивами, которыми руководствуется перебежчик. Почему вы решили перейти на нашу сторону? (Слово «измена» в опросах никогда не употребляется. Оно подразумевает вероломство, а не продуманное решение изменить свои взгляды на жизнь.)

Иногда перебежчик объясняет свои действия ложными мотивами. Он может сказать, например, что разочаровался в той системе, которой служил и которую оставил, потому что в ней царят коррупция, циничность и семейственность. Для многих в этом и заключаются истинные мотивы, и в большинстве случаев перебежчик упоминает именно их. Но это не всегда было правдой. Случалось и так, что перебежчик запустил руку в кассу и понимал, что его ждет серьезное наказание, или ему грозил отзыв в Москву, где ему не миновать дисциплинарного взыскания за то, что он запутался в своих любовных делах. Истинной причиной могли быть ненависть начальника или понижение в должности. Принявшая перебежчика сторона должна знать, почему на самом деле человек решил перебежать. Опрашивающие внимательно и с сочувствием выслушают все объяснения, даже если будут знать, что это ложь, и все возьмут на заметку. Человек может объяснять свои поступки ложными мотивами из одного лишь тщеславия, но отсюда не следует, что он будет говорить неправду и тогда, когда речь зайдет о секретной разведывательной информации. Или следует?..

Другие говорят неправду из-за желания похвастаться, приукрасить свою роль в прежней жизни, чтобы произвести лучшее впечатление на новых хозяев. В любом случае каждое слово будет проверено, рано или поздно хозяева узнают и истинные мотивы и истинное положение перебежчика. Но пока его выслушивают с сочувствием. Настоящий перекрестный допрос – как в суде – будет позже.

Когда наконец дело дойдет до секретной разведывательной информации, будут расставлены ловушки. Перебежчику зададут сотни вопросов, на которые опрашивающий уже знает ответы, и даже если он их не знает, то аналитики, по ночам прослушивая записи опросов, скоро найдут ответы путем сопоставления проверок и перепроверок. Через их руки прошло множество перебежчиков, и в западных спецслужбах накопилось огромное количество сведений о КГБ, ГРУ, Советской Армии и даже о Кремле. Из этих сведений всегда можно извлечь что-то полезное.

Если становится очевидным, что перебежчик говорит неправду о том, что он, по его собственным заявлениям, должен был знать, то он немедленно попадает под подозрение. Возможно, он лжет, пытаясь произвести впечатление; не исключено, что он никогда не имел доступа к такой информации, хотя утверждает обратное; быть может, он просто забыл…

Лгать новым хозяевам во время напряженного опроса, который может длиться месяцами и даже годами (в зависимости от объема сообщенной перебежчиком информации, которая потребовала проверки) – далеко не простое занятие.

Если новый перебежчик заявляет что-то, противоречащее тем данным, которые уже имеются на Западе, то, возможно, эти данные были неверны. Поэтому аналитики вынуждены проверять тот источник, из которого были получены прежние данные. Не исключено, что западные спецслужбы заблуждались, а последний перебежчик прав. До завершения проверки все разговоры на эту тему прекратятся, но потом к ней снова и снова придется возвращаться.

Часто, сообщая какую-то мелочь, не заслуживающую, по его мнению, особого внимания, перебежчик не понимает, что эта мелочь очень важна для его хозяев, ибо она представляет собой то недостающее звено в головоломке, которое они очень долго и безуспешно искали.

После контрольных вопросов, ответы на которые известны заранее, приходит очередь таких вопросов, на которые хозяева действительно хотели бы получить правдивые ответы. Это – золотая жила, которая может оказаться очень богатой или очень бедной. Может ли новый перебежчик сообщить нам то, чего мы еще не знаем, и если может, то насколько важными окажутся эти новые сведения?

В случае с полковником Петром Александровичем Орловым уже через четыре недели в ЦРУ убедились, что они натолкнулись на богатейшую залежь чистейшего золота. Орлов давал фантастически ценную информацию.

С самого начала он был очень спокоен и уравновешен. Он рассказал Роуту всю историю своей жизни, начиная с появления на свет вскоре после войны в убогой хижине возле Минска и кончая тем днем – это было шесть месяцев назад в Москве, – когда он решил, что не может более терпеть общество и режим, ставшие ему ненавистными. Он не отрицал, что сохранил любовь к России, и с понятной горечью говорил о том, что никогда ее не увидит.

Он объяснил, что последние три года его совместная жизнь с женой, директором одного из популярных московских театров, стала пустой формальностью, и с естественным раздражением рассказал о нескольких ее связях с молодыми красивыми актерами.

Источником информации было уникальное служебное положение Орлова. За четыре года работы в Третьем главном управлении КГБ – а фактически в Генеральном штабе армии под именем майора ГРУ Кученко – он накопил массу сведений о командном составе Советской Армии, о расположении дивизий сухопутных войск и авиации, о кораблях советских ВМС в открытом море и в портах.

Орлов продемонстрировал поразительно верное понимание причин поражения Советской Армии в Афганистане, рассказал о непредвиденной деморализации находящихся там советских солдат и офицеров и о росте в Москве разочарования в афганском марионеточном правителе Бабраке Кармале.

До Третьего главного управления Орлов работал в том отделе Первого главного управления КГБ, который руководит действиями «нелегальных» агентов во всем мире. «Нелегалы» засекречены больше, чем другие агенты; они работают против своей страны (если являются ее гражданами) или живут в неродной стране под очень тщательно и глубоко проработанной легендой. У них нет дипломатического иммунитета, для них раскрытие и арест означают не только моральные потери вроде объявления persona non grata и высылки из страны, а куда более болезненные жестокие допросы, а иногда и казнь.

Хотя сведения Орлова о советских нелегальных агентах были четырехлетней давности, очевидно, он отличался феноменальной памятью. Во всяком случае, он выдал американцам целые сети агентов в Центральной и Южной Америке, те самые сети, которые он сам когда-то помогал создавать и поддерживать.

Если информация перебежчика оказывается противоречивой, то сотрудники принимающей его спецслужбы обычно разбиваются на два лагеря: одни верят перебежчику и поддерживают его, другие сомневаются в его информации. В истории ЦРУ было два таких нашумевших случая – с Голицыным и Носенко.

В 1960 году на сторону США перешел Анатолий Голицын. Он постарался убедить американцев, что практически за всем плохим, что случилось в мире после второй мировой войны, стоит КГБ. Если верить Голицыну, то не существовало такого преступления, к которому не был бы причастен КГБ, а большинство преступлений было даже подготовлено именно этой организацией. Примерно о том же уже не один год твердил правительству США шеф отдела контрразведки Джеймс Англтон. В ЦРУ он представлял партию сторонников жесткой политики, и слова Голицына звучали музыкой в его ушах. Голицын стал звездой первой величины.

В ноябре 1963 года был убит президент США Кеннеди. Считалось, что его убил некий Ли Харви Освальд, придерживавшийся крайне левых взглядов. Жена Освальда была русской, а сам он жил в СССР больше года. В январе 1964 года в США перебежал Юрий Носенко. Он заявил, что «вел» Освальда в России, что, по общему мнению, тот оказался совершенно невыносимым человеком, поэтому КГБ порвал с ним все связи и не имел никакого отношения к убийству Кеннеди.

Голицын тотчас опроверг слова Носенко. Его поддержал Англтон. Носенко подвергли очень жестокому допросу, но он стоял на своем. Возникшие разногласия разделили ЦРУ на два лагеря, споры продолжались два десятилетия. В зависимости от того, кто оказывался прав, люди получали повышение или навсегда ломали себе карьеру, ибо давно известно, что восхождение по служебной лестнице начинается только после большого успеха.

В случае с Петром Орловым никаких разногласий не возникало, и вся слава досталась тому, кто привез Орлова – руководителю отдела специальных проектов ЦРУ Кэлвину Бейли.

* * *

На следующий день после того, как Джо Роут вместе с полковником Орловым поселился на ранчо в Виргинии, Сэм Маккриди неторопливо вошел в Британский музей, расположенный в центре Блумсбери, и направился в главный читальный зал – большой сводчатый круглый зал.

Вместе с Маккриди пришли и его молодые коллеги: Денис Гонт, которому Маккриди доверял все больше и больше, и Паттен. Ни Гонт, ни Паттен не увидят Кипсека – им это было не нужно, а рисковать, расширяя узкий круг осведомленных лиц, было слишком опасно. Их задача заключалась в том, чтобы праздно бродить возле дверей, рассматривать лежащие на столах газеты и не допускать, чтобы их шефа беспокоили посторонние.

Маккриди направился к столу, с двух сторон закрытому книжными полками, и вежливо спросил у сидевшего там человека, не будет ли тот возражать, если он тоже сядет за этот стол. Не отрывая взгляда от солидного тома, из которого он время от времени что-то выписывал, мужчина показал на стоявшее напротив кресло. Маккриди сел. Через несколько минут служащий читального зала принес заказанную им книгу и бесшумно удалился. Сидевший напротив Маккриди мужчина, склонившись над книгой, продолжал читать. Когда они остались вдвоем, Маккриди спросил:

– Как дела, Николай?

– Ничего, – пробормотал мужчина, делая очередную пометку в своем блокноте.

– Есть новости?

– На следующей неделе ждем гостя. В резидентуре.

– Из московского центра?

– Да. Приезжает сам генерал Дроздов.

Маккриди ничем не выдал удивления. Он углубился в свою книгу, а при разговоре почти не двигал губами. Даже в двух шагах от их заставленного полками стола никто не услышал бы их шепота, да никто и не подошел бы так близко к столу. Об этом побеспокоились бы Гонт и Паттен. Но Маккриди был поражен. Дроздов, невысокий плотный мужчина, удивительно похожий на покойного президента Эйзенхауэра, был начальником отдела по работе с нелегальными агентами КГБ и крайне редко выезжал за рубеж. Только очень веские причины могли заставить его приехать в Лондон, в самое логово врага.

– Это хорошо или плохо? – спросил Маккриди.

– Не знаю, – ответил Кипсек. – Во всяком случае, это необычно. Он не мой непосредственный начальник, но сюда он может приехать только с личного разрешения Крючкова.

(Генерал Владимир Крючков, позже, в 1988 году, ставший Председателем КГБ, в то время был начальником Первого главного управления и возглавлял всю разведывательную работу за рубежом.)

– Будет ли он говорить с вами о нелегальных агентах в Британии?

– Сомневаюсь. Со своими агентами он предпочитает работать сам. Возможно, его приезд как-то связан с бегством Орлова. Из-за него все перевернули вверх дном. Двух других офицеров ГРУ из той же делегации уже арестовали. Им грозит трибунал и в лучшем случае обвинение в преступной халатности. А может быть…

– Есть ли другие причины для такого визита?

Кипсек вздохнул и впервые оторвал взгляд от книги. Маккриди тоже поднял голову. За годы работы они подружились. Маккриди верил русскому, ценил его суждения.

– Это всего лишь предчувствие, – сказал Кипсек, – но, возможно, он намерен проверить резидентуру КГБ в Британии. Быть может, в Москве что-то подозревают.

– Николай, вечно так продолжаться не может, мы всегда это понимали. Рано или поздно они сведут концы с концами. Слишком много утечек, слишком участились совпадения. Вы не хотите выйти из игры сейчас? Я могу организовать. Только скажите.

– Пока нет. Возможно, скоро, но не сейчас. Я могу еще давать очень ценную информацию. Если они действительно начнут ворошить всю лондонскую сеть, мне это сразу станет известно, тогда я пойму, что они что-то знают. У меня будет время, чтобы уйти. Но сейчас рано. Между прочим, пожалуйста, не пытайтесь задержать Дроздова. Если он в самом деле что-то подозревает, то любая попытка будет только лишним подтверждением.

– Тогда скажите, под какой легендой он приезжает, чтобы в Хитроу не случилось что-то непредвиденное, – сказал Маккриди.

– У него документы швейцарского бизнесмена, – ответил русский. – Прилетает из Цюриха. Во вторник, рейсом «Бритиш эруэйз».

– Я позабочусь, чтобы его не трогали, – пообещал Маккриди. – Есть что-нибудь новое об Орлове?

– Пока нет, – ответил Кипсек. – Я слышал о нем, но никогда с ним не встречался. Но его переход к американцам меня поразил. У него была высшая категория доступа.

– У вас тоже, – заметил Маккриди.

Русский улыбнулся.

– Да, конечно. О вкусах не спорят. Я постараюсь узнать о нем, что удастся. Чем он вас заинтересовал?

– Ничего определенного, – ответил Маккриди. – Как вы сказали, предчувствие. Способ перехода, тот факт, что он не дал Джо Роуту времени на проверку. Это нормально для матроса, который прыгает с тонущего корабля. Для полковника КГБ – странно. Он мог бы заранее договориться о более выгодных условиях.

– Согласен, – сказал русский. – Я сделаю, что в моих силах.

Русский занимал в посольстве настолько ответственный пост, что частые встречи с Маккриди были опасны. Они договорились увидеться следующий раз в начале мая в небольшом захудалом кафе в Шордитче, в лондонском Ист-Энде.

* * *

В конце апреля в Белом доме директор ЦРУ встретился с президентом США. Ничего необычного в этом не было, они встречались регулярно – как в присутствии членов Совета по национальной безопасности, так и наедине. Однако на этот раз президент был особенно щедр на похвалу в адрес ЦРУ. Слухи о благодарностях, сыпавшихся из различных правительственных учреждений в ответ на информацию, которая поступала с ранчо в южной Виргинии, достигли и Овального кабинета.

Директор ЦРУ начал свою карьеру еще во время второй мировой войны в Управлении стратегических исследований и был давним другом Рональда Рейгана. К тому же он был справедливым человеком и не видел веских причин утаивать поток благодарностей от шефа отдела специальных проектов, который отвечал за Орлова. По возвращении в Лэнгли директор вызвал Кэлвина Бейли.

Когда Бейли вошел, директор стоял у витража, занимавшего почти всю стену его кабинета на верхнем этаже штаб-квартиры ЦРУ. Директор смотрел на долину, где свежие весенние листочки деревьев наконец закрыли вид на реку Потомак. Директор повернулся к Бейли.

– Что я могу сказать? – широко улыбаясь, начал он. – Поток поздравлений не иссякает, Кэл. Военные моряки в восторге, они просят сообщать им информацию, как только мы будем ее получать. Мексиканцы тоже счастливы: они только что накрыли сеть, в которую входили семнадцать агентов, – накрыли вместе с камерами, радиостанциями, всем прочим.

– Благодарю, – скупо ответил Кэлвин Бейли.

Все знали его как очень осторожного человека, не склонного открыто выражать свои чувства.

– Ни для кого не секрет, – продолжал директор, – что в конце года Фрэнк Райт уходит на пенсию. Мне потребуется новый заместитель по оперативной работе. Сейчас говорить еще рано, но, кажется, я знаю, кто должен занять это место.

Вечно мрачное лицо Бейли озарилось вдруг улыбкой. Вот уже тридцать лет директором ЦРУ всегда назначается политик. Ему подчиняются два заместителя, возглавляющие два главных отдела: заместитель директора по оперативной работе и заместитель директора по анализу разведывательных данных. Для профессионального разведчика эти два поста являются вершиной его карьеры. Заместитель директора по оперативной работе отвечает за сбор информации в любом виде, а заместитель директора по анализу разведывательных данных – за изучение этой информации и ее превращение в понятные простым смертным сведения.

Поздравив Бейли, директор ЦРУ перешел к более прозаическим вопросам.

– Теперь относительно британцев. Как вы знаете, у нас была Маргарет Тэтчер.

Кэлвин Бейли кивнул. Дружеские отношения между британским премьер-министром и президентом США были общеизвестны.

– Она прилетела не одна, с Кристофером… – директор назвал фамилию шефа британской Интеллидженс Сервис. – Состоялось несколько полезных совещаний. Он передал нам очень ценную информацию. Мы перед ними в долгу, Кэл. Я говорю просто о любезности. Я бы хотел рассчитаться. У них две претензии. Они говорят, что очень признательны нам за ту информацию, которую мы получаем от Менестреля и посылаем им, но подчеркивают, что если речь заходит о советских агентах в Англии, то всегда упоминаются только клички. Не может ли Менестрель вспомнить настоящие имена, место работы… что-нибудь такое, что могло бы помочь британцам раскрыть агента на собственной территории?

Бейли задумался.

– Об этом его уже спрашивали, – ответил он. – Мы отправляли британцам все, что имеет к ним хоть какое-то отношение. Но я попытаюсь еще раз, попрошу Джо Роута узнать, не вспомнит ли Менестрель настоящие имена. Хорошо?

– Отлично, отлично, – сказал директор. – И последнее. Они настаивают на допуске к Орлову. Там, у себя. На этот раз я готов удовлетворить их требования. Думаю, мы можем это себе позволить.

– Я предпочел бы держать его у нас. Это надежней.

– Надежность и безопасность можно обеспечить и там. Мы можем держать его на базе ВВС США. В Аппер-Хейфорде, Лейкенхите, Алконбери, где угодно. Они встретятся с ним, поговорят под нашим наблюдением, потом мы доставим его назад.

– Мнеэто не нравится, – сказал Бейли.

– Кэл… – В голосе директора зазвучали более жесткие нотки. – Я согласился с требованием британцев. Вам остается выполнять.

Кэлвин Бейли поехал на ранчо для серьезного разговора с Джо Роутом. Они беседовали в комнатах Роута над центральным портиком здания. От взгляда Бейли не укрылось, что его подчиненный устал и осунулся. Опрос перебежчика – это всегда очень утомительная работа: после многих часов опроса вечерами нужно составлять перечень вопросов на следующий день. В такой работе отдых обычно не предусматривается. К тому же если между перебежчиком и опрашивающим его агентом уже установились личные отношения, то найти замену не просто.

– В Вашингтоне довольны, – сказал Бейли. – Не просто довольны, все в восторге. Подтверждается вся его информация. Дислокация частей Советской Армии доказана наблюдениями со спутников. Уровень вооруженности, степень готовности, афганская война – Пентагону все это очень нравится. Вы хорошо поработали, Джо. Очень хорошо.

– У нас еще очень много работы, – сказал Роут. – Еще многое должно выясниться. Обязательно. Орлов – ходячая энциклопедия. У него феноменальная память. Иногда задумывается над деталями, но позже обычно все вспоминает. Но…

– Что «но»? Послушайте, Джо, он свел на нет результаты многолетней кропотливой работы КГБ в Центральной и Южной Америке. Там наши коллеги раскрывают сеть за сетью. Все в порядке. Понимаю, вы устали. Потерпите.

Бейли рассказал Роуту и о намеке директора на освобождающееся вскоре место заместителя директора по оперативной работе. Обычно Бейли не делился своими секретами, но теперь он решил поднять настроение своему подчиненному – как директор поднял настроение ему.

– Если все так и будет, Джо, откроется еще одна вакансия. Руководителя отдела специальных проектов. Моя рекомендация будет очень весомой. Это место для вас, Джо. Я хочу, чтобы вы знали это.

Роут был признателен, но восторга не выразил. Казалось, его мучит не только накопившаяся усталость. Роута тревожило что-то другое.

– У вас проблемы с Орловым? – спросил Бейли. – Он не испытывает недостатка ни в чем? Ему нужна женская компания? Или вам? Здесь человек чувствует себя одиноким. Прошел уже месяц. Это можно организовать.

Бейли знал, что Роут разведен и живет один. В ЦРУ число разведенных было фантастически большим. В Лэнгли говорили, что развод – непременное условие работы в управлении.

– Нет, я ему предлагал. Он лишь покачал головой. Мы тренируемся вдвоем – так удобней. Бегаем по лесу до полного изнеможения. Я никогда не был в такой хорошей физической форме. Он старше меня, но крепче. Вот это меня и беспокоит, Кэлвин. У него нет слабостей, нет недостатков. Если бы он напился до бесчувствия, начал бесцельно шататься, расплакался, вспоминая свою родину, вышел из себя…

– Вы пытались его спровоцировать? – спросил Бейли. – Иногда искусственно вызванное негодование, взрыв долго сдерживаемых эмоций оказывают благоприятное воздействие. Во всяком случае, так говорят психологи ЦРУ.

– Да. Я как-то поддел его, сказал, что он обычный изменник, ренегат. Он только рассмеялся. А потом предложил продолжать то, что он называет «работой». Выдавать разбросанных по всему свету агентов КГБ. Он – стопроцентный профессионал.

– Поэтому-то, Джо, он для нас – подарок судьбы. Не придирайтесь. Будьте благодарны.

– Кэлвин, он меня раздражает, но главная причина совсем не в этом. Как человек, он мне нравится. Я даже его уважаю. Никогда не думал, что буду уважать перебежчика. Но это не все. Он что-то утаивает, о чем-то умалчивает.

Кэлвин Бейли застыл.

– Детектор лжи ничего подобного не обнаружил.

– Да, не обнаружил. Поэтому я не могу быть уверен в том, что прав. Я просто чувствую, что здесь что-то не так. Он говорит не все.

Бейли подался вперед и, глядя прямо в глаза Роуту, задал вопрос, от ответа на который зависело очень многое:

– Джо, как вы думаете, существует ли хоть небольшая вероятность того, что, несмотря на все тесты и проверки, Орлов – подсадная утка КГБ, что он надувает нас?

Роут вздохнул. Наконец-то было сказано то, что не давало ему покоя.

– Не знаю. Не думаю, но я действительно не знаю. У меня остались основания для сомнений, их немного, но они остались. Шестое чувство мне подсказывает, что он чего-то недоговаривает. И если я прав, то не могу понять, почему он так поступает.

– Постарайтесь понять, Джо. Разберитесь, – сказал Кэлвин Бейли.

Не было нужды добавлять, что если полковник Орлов в чем-то обманул своих новых хозяев, то два сотрудника ЦРУ могут навсегда распрощаться с мечтой о карьере. Бейли встал.

– Лично мне кажется, что все это – чепуха. Но в любом случае, Джо, делайте то, что считаете нужным.

Роут обнаружил Орлова в гостиной. Его подопечный лежал на кушетке и слушал любимые мелодии. Для Орлова ранчо фактически было тюрьмой, но очень комфортабельной тюрьмой, не хуже иного загородного клуба для избранных. Орлов мог не только ежедневно бегать в лесу (всегда в сопровождении четырех молодых атлетов из Квантико), к его услугам были гимнастический зал сауна, бассейн, великолепная кухня и всегда полный бар, в который он, впрочем, заглядывал очень редко.

Уже в первые дни заключения на ранчо Орлов признался, что больше всего любит исполнителей баллад шестидесятых и начала семидесятых годов. Теперь, заходя к русскому, Роут не удивлялся, услышав Саймона и Гарфункеля, Сикерсов или медленные слащавые песни Пресли.

В тот вечер в гостиной Орлова звучал чистый, почти детский голос Мэри Хопкин. Это была запись одной из ее некогда знаменитых песен. Орлов с довольной улыбкой спрыгнул с кушетки и показал на магнитофон.

– Нравится? Послушайте…

Роут прислушался. «Those were the days, my friend, we thought they'd never end…»

– Да, приятная мелодия, – сказал Роут, предпочитавший классический джаз…

– Вы знаете, что это?

– Исполняет британская певица, не так ли?

– Нет, я не о том. Не о певице, а о мелодии. Вы думаете, что это английская песня. Может быть, что-то из «Битлз».

– Наверное, – подтвердил Роут и тоже заулыбался.

– А вот и нет, – с триумфом провозгласил Орлов. – Это старая русская песня. «Дорогой длинною да ночкой лунною». Вы не знали?

– Нет, конечно, не знал.

Лихая мелодия закончилась, и Орлов выключил магнитофон.

– Вы хотите сказать, что нам нужно еще поговорить? – спросил Орлов.

– Нет, – ответил Роут. – Я просто зашел, чтобы убедиться, что у вас все в порядке. Я собираюсь на боковую. У меня был трудный день. Между прочим, скоро мы вернемся в Англию. Дадим англичанам возможность поболтать с вами. Не возражаете?

Орлов нахмурился.

– Мы договаривались, что я буду здесь. Только здесь.

– Все в порядке, Питер. Мы несколько дней поживем на базе американских ВВС. По всем меркам мы будем еще на американской территории. Я поеду с вами и буду защищать вас от сердитых британцев.

Орлов не улыбнулся шутке, и Роут тоже посерьезнел.

– Питер, почему вы не хотите лететь в Англию? У вас есть веские основания? Которые я должен знать?

Орлов пожал плечами.

– Ничего особенного, Джо. Просто шестое чувство. Чем дальше от СССР, тем в большей безопасности я себя чувствую.

– В Англии с вами ничего не случится. Даю слово. Вы ложитесь спать?

– Попозже. Еще почитаю, послушаю музыку, – ответил Орлов.

На самом деле свет в окне Орлова горел до половины второго.

Когда диверсионный отряд КГБ напал на ранчо, до трех часов ночи оставалось несколько минут.

Потом Орлову рассказали, что убийцы, вооруженные мощными арбалетами, расправились с двумя часовыми на периметре ранчо, незаметно пересекли лужайку за домом и вошли в дом через кухню.

Орлов и Роут, находившиеся на втором этаже, сначала услышали доносившийся снизу треск автоматных очередей, потом кто-то стал быстро подниматься по лестнице. Орлов проснулся мгновенно, спрыгнул с кровати и уже через три секунды выглядывал в дверь, которая выходила на лестничную площадку. Ночной часовой из Квантико бежал с площадки к главной лестнице. Стоявший на ней мужчина в черном комбинезоне и черной лыжной маске выпустил короткую очередь в грудь американцу. Тот, обливаясь кровью, повис на перилах. Орлов захлопнул дверь и снова бросился в спальню.

Он знал, что окна в спальне не открываются, оттуда некуда было бежать. Не было у него и оружия. Он оглянулся: его преследовал человек в черном комбинезоне, за ним бежал американец. Орлов видел, как убийца в черном обернулся и выпустил очередь в американца, и за эти мгновения успел захлопнуть дверь.

Но передышка оказалась очень кратковременной. Секундой позже автоматной очередью замок был выбит и убийца распахнул дверь ногой. В тусклом свете ламп, горевших только в коридоре, за гостиной, Орлов видел, как профессиональный убийца из КГБ отшвырнул автомат, в котором закончились патроны, и выхватил из-за пояса пистолет Макарова. Маска скрывала лицо убийцы, но Орлов услышал русское слово и почувствовал то презрение, с которым оно было произнесено.

Мужчина в черном комбинезоне схватил пистолет двумя руками, направил его в лицо Орлову и прошипел: «Предатель!»

На ночном столике стояла тяжелая стеклянная пепельница. В отличие от большинства русских Орлов не курил, поэтому пепельница была ему, в сущности, не нужна. Орлов схватил пепельницу и бросил ее русскому убийце в голову, крикнув в ответ: «Падла!»

Пытаясь увернуться от тяжелой пепельницы, убийца сделал шаг в сторону. Это стоило ему ничтожной доли секунды, но за эту долю секунды в гостиной появился командир отряда безопасности Квантико и дважды выстрелил из тяжелого «кольта-магнум» калибра 0,44 дюйма в спину стоявшему в двери спальни русскому в черном комбинезоне. Прошедшие навылет пули разорвали русскому грудь, его бросило вперед, кровь брызнула на простыни и одеяло. Орлов шагнул вперед и ногой выбил пистолет из руки упавшего убийцы. Впрочем, в этом уже не было необходимости. Две пули калибра 0,44 дюйма останавливают человека навсегда.

Кролл, командир отряда безопасности, подбежал к двери в спальню. Белый от ярости, он тяжело дышал.

– В порядке? – бросил он.

Орлов кивнул.

– Мы опростоволосились, – признал американец. – Их было двое. Они убили двоих, может, еще кого-то снаружи.

Вошел потрясенный Джо Роут, он был еще в пижаме.

– Господи, Питер, я так сожалею. Надо убираться отсюда. Сейчас же. Немедленно.

– Куда мы поедем? – спросил Орлов. – Вы говорили, что это надежное место. – Он был бледен, но спокоен.

– Да, очевидно, не очень надежное. Стало ненадежным. Попробуем выяснить, почему. Позднее. Одевайтесь. Соберите свои вещи. Кролл, оставайтесь здесь.

Всего в двадцати милях от ранчо находилась военная база. Из Лэнгли договорились с военным командованием. Через два часа после нападения Орлов, Роут и остатки отряда Квантико заняли целый этаж здания, в котором жили неженатые офицеры. Военная полиция оцепила все здание. Роуту даже не пришлось вести машину; вертолет высадил их на лужайке перед офицерским клубом, разбудив весь гарнизон.

Военная база была лишь временным пристанищем. В тот же день еще до заката их перевезли в другой, более надежно защищенный конспиративный дом ЦРУ в штате Кентукки.

Пока Роут, Орлов и охранники приходили в себя на военной базе, ранчо посетил Кэлвин Бейли. Ему нужно было знать все детали. Он уже поговорил с Роутом по телефону и узнал его версию событий. На ранчо он выслушал сначала Кролла, но его интересовало прежде всего мнение русского в черной лыжной маске, который ночью с пистолетом в руках стоял лицом к лицу с Орловым в спальне.

«Русский», который на самом деле был молодым офицером из «зеленых беретов», оберегал ушибленное запястье, куда пришелся удар Орлова, когда тот ногой выбивал пистолет. Он давно стер с себя искусственную кровь, снял черный комбинезон с двумя пулевыми отверстиями спереди и сбросил жилет, в который были вделаны крохотные заряды и мешочки с настоящей кровью, той, что забрызгала всю кровать.

– Ваш приговор? – спросил Бейли.

– Он не играет, – ответил офицер, владевший русским языком. – Или не играет, или ему наплевать на собственную жизнь. В чем я сомневаюсь. Большинству не наплевать.

– Он не мог вас заподозрить? – спросил Бейли.

– Нет, сэр. Я прочел это в его глазах. Он просто сражался до последнего шанса. Крепкий парень.

– Другие варианты есть? – спросил Бейли.

Офицер пожал плечами.

– Есть еще только один. Если он послан к нам КГБ и если он думал, что его собираются ликвидировать свои, то он должен был крикнуть им что-нибудь, как-то предупредить их. Если он дорожит своей жизнью, то более храбрых парней я, пожалуй, не встречал.

– Думаю, – говорил Бейли Роуту позже по телефону, – мы получили ответ. С ним все в порядке, так теперь и будем считать. Попытайтесь заставить его вспомнить имена – для британцев. Вы полетите в следующий вторник на военно-пассажирском самолете. В Алконбери.

Во время опросов в их новом доме Роут снова и снова возвращался к тем скудным сведениям о советских агентах в Великобритании, которые Орлов помнил еще по работе в Первом главном управлении КГБ. Тогда он занимался Центральной и Южной Америкой, и Великобритания его мало интересовала. Орлов напрягал свою память, но смог вспомнить лишь кодовые имена агентов. Потом, к концу второго дня, что-то всплыло в его памяти.

Речь шла о каком-то гражданском чиновнике Министерства обороны на Уайтхолле. Деньги этому чиновнику всегда переводили на определенное имя в Мидленд-банк на Кройдон-хай-стрит.

– Не густо, – заметил сотрудник Службы безопасности, MI5, когда ему передали информацию Орлова. Он сидел в штаб-квартире Интеллидженс Сервис, в кабинете Тимоти Эдуардза. – Он давно мог сменить банк. Мог открыть счет на другое имя. Но мы попытаемся.

Сотрудник MI5 вернулся в Мейфер, на Керзон-стрит, и принялся за работу. Британские банки не обладают правом полной конфиденциальности, но и не дают сведения о вкладах физических лиц первому встречному. По закону, однако, они обязаны предоставлять информацию сотрудникам департамента налогов и сборов.

Департамент налогов и сборов согласился помочь Службе безопасности доверительно поговорить с директором Мидленд-банка в Кройдоне, дальнем пригороде южного Лондона. Директор работал здесь недавно, но к его услугам были все данные, хранящиеся в памяти компьютера.

Разговор вел главным образом сотрудник Службы безопасности, который сидел рядом с чиновником из департамента налогов и сборов. У него был список всех гражданских лиц, работавших в Министерстве обороны и его филиалах в течение последних десяти лет. Поиски завершились на удивление быстро. Выяснилось, что среди клиентов банка на Кройдон-хай-стрит есть только один чиновник Министерства обороны. Вызвали сведения о счетах этого чиновника. Оказалось, что он все еще живет неподалеку и имеет два счета: текущий и депозитный, на который начисляется несколько больший процент.

В течение нескольких лет клиент внес на депозитный счет в общей сложности двадцать тысяч фунтов стерлингов; деньги вносил всегда он сам, всегда наличными и довольно регулярно. Этим клиентом был некий мистер Энтони Милтон-Райс.

В состоявшемся в тот же вечер на Уайтхолле совещании приняли участие генеральный директор MI5 и его заместитель, а также помощник комиссара полиции большого Лондона, ведающий особой службой (политической полицией). В Великобритании право производить аресты принадлежит только полиции, MI5 не может арестовать человека. Если Службе безопасности нужно задержать кого-то, она обращается к особой службе и предоставляет эту возможность полицейским. Совещание вел председатель объединенного разведывательного комитета. Он начал с вопросов.

– Кто такой мистер Милтон-Райс?

Заместитель генерального директора MI5 заглянул в свои записи.

– Государственный чиновник второй ступени, состоит в штате снабженческого управления.

– Не очень высокая должность?

– Это так, но он имеет доступ к секретным материалам. Системам вооружения, оценкам новых видов оружия.

– М-м-м, – размышлял председатель. – Так что же вы хотите?

– Тони, – сказал генеральный директор, – дело в том, что нам почти не за что зацепиться. Только вклады в банк на его счет в течение нескольких лет. Этого недостаточно, чтобы задержать человека, не говоря уж о возбуждении уголовного дела. Он может заявить, что всегда удачно играет на скачках и таким путем заработал эти деньги. Конечно, он может признаться. А может и не признаться.

Полицейский кивнул. Без признания подозреваемого бесполезно даже пытаться уговорить прокуратуру возбудить дело. Он сомневался, что тот, кто донес на Милтон-Райса, появится в суде в качестве свидетеля.

– Для начала мы бы хотели установить за ним слежку, – сказал генеральный директор. – Круглосуточно. Как только он выйдет на связь с русскими, он будет у нас в руках с признанием или без признания.

Так и было решено. Наблюдатели из элитного отряда агентов MI5, которых все западные спецслужбы признают лучшими сыщиками в мире, по крайней мере на собственной земле, со следующего утра, когда Энтони Милтон-Райс войдет в здание Министерства обороны, установят за ним круглосуточное наблюдение.

Подобно многим служащим, имеющим постоянное место работы, Энтони Милтон-Райс был рабом привычек. По рабочим дням он выходил из своего дома в Аддискумбе точно без десяти восемь и полмили, до станции Ист-Кройдон, шел пешком. Если был сильный дождь, то он ждал автобуса. Каждый день он садился в один и тот же поезд и ехал в Лондон, до станции Виктория, потом проезжал несколько остановок на автобусе по Виктория-стрит до Парламент-сквер. Здесь Милтон-Райс выходил, пересекал Уайтхолл и исчезал в здании министерства.

На следующее утро после того совещания на Уайтхолле Милтон-Райс не изменил своим правилам. Он не обратил внимания на группу чернокожих молодых людей, севших в тот же поезд на узловой станции Норвуд. Он заметил их лишь тогда, когда они появились в его и без того переполненном вагоне. Послышались визг и вопли женщин, крики мужчин. Чернокожие подростки, решив заняться мелким грабежом и рассыпавшись по всему вагону, выхватывали у женщин сумочки, срывали с них драгоценности, у мужчин требовали бумажники, угрожая в случае неповиновения, а тем более сопротивления, ножами.

Поезд подкатил к следующей станции, и десятка два молодых бандитов с криками выскочили из вагона, перемахнули через заграждения и исчезли в улочках Кристал-пэласа. На станции остались бьющиеся в истерике женщины, потрясенные мужчины и обескураженные транспортные полицейские. Никто не был арестован, уж слишком быстрым и неожиданным оказалось нападение.

Поезд задержали, следовавшие за ним поезда тоже выбились из графика, а транспортная полиция принялась опрашивать потерпевших пассажиров. Полицейские потрясли за плечо дремавшего в углу пассажира в светло-сером плаще; пассажир медленно сполз на пол, и из небольшой раны, нанесенной тонким стилетом прямо в сердце, потекла струйка крови. Снова раздались крики и вопли.

Мистер Энтони Милтон-Райс был мертв.

* * *

Название кафе «У Ивана» как нельзя лучше подходило для встреч с русским агентом. Кафе находилось на Крондалл-стрит в Шордитче. Сэм Маккриди, как всегда, вошел в кафе вторым, хотя уже давно ждал Кипсека на улице: ведь если кто-то из них приведет за собой «хвост», то скорее всего это будет Кипсек, а не Маккриди. Поэтому Маккриди всегда приезжал на полчаса раньше, не выходя из машины, смотрел, как русский входит в кафе, и потом еще пятнадцать минут выжидал, не появится ли за русским агентом «хвост».

В кафе Маккриди взял с прилавка чашку чая и направился к стене, у которой стояли два столика. Кипсек занял угловой столик и читал «Спортинг лайф». Маккриди развернул «Ивнинг стандарт» и тоже углубился в изучение газеты.

– Как прошла встреча с генералом Дроздовым? – тихо спросил Маккриди. Его голос тонул в обычном шуме кафе и шипении электрического самовара.

– Генерал был любезен и загадочен, – ответил русский, просматривая сведения о лошадях, участвующих а скачках, которые должны были начаться в 3 часа 30 минут в Сандауне. – Боюсь, он проверял и нас. Я узнаю точнее, если у нас вдруг появятся люди из отдела «К» или мой собственный сотрудник этого отдела станет проявлять бешеную активность.

Отдел «К» представляет собой внутреннюю службу контрразведки и безопасности КГБ, но занимается не столько шпионажем, сколько слежкой за сотрудниками других отделов КГБ и выявлением источников утечки информации.

– Вы когда-нибудь слышали об Энтони Милтон-Райсе? – спросил Макриди.

– Нет, никогда не слышал. Почему вы спрашиваете?

– Он не связан с вашей резидентурой? Гражданский чиновник Министерства обороны?

– Никогда не слышал этого имени. Через меня его информация не проходила.

– Что ж, теперь он мертв. Его уже не спросишь, на кого он работал. Если вообще на кого-нибудь работал. Не могли его «вести» через Первое главное управление непосредственно из Москвы?

– Если он действительно работал на нас, то это единственное объяснение, – пробормотал русский. – Лондонской резидентуре он неизвестен. Как я уже говорил, через нас никогда не проходила его информация. Должно быть, он поддерживал связь с Москвой через связного, который не имеет отношения к посольству. Почему он умер?

Маккриди вздохнул.

– Не знаю.

Но он был уверен, что, если только это не редчайшее совпадение, кто-то организовал и подготовил убийство. Этот кто-то знал распорядок дня Милтон-Райса, мог сообщить бандитам, в каком поезде его найти, как он выглядит… и заплатить им. Возможно, Милтон-Райс вообще не работал на русских. Тогда кому понадобилось его разоблачение? Откуда взялись лишние деньги? Или, быть может, Милтон-Райс работал на Москву, но через другую сеть, неизвестную Кипсеку, который тоже передавал свои сведения непосредственно в Первое главное управление. И генерал Дроздов только что был в Лондоне. А он был начальником отдела по работе с нелегальными агентами…

– Его выдали, – сказал Маккриди. – Продали нам. А потом убили.

– Кто его выдал? – спросил Кипсек, помешивая чай, но не имея желания пить сладкую жидкость с молоком.

– Полковник Петр Орлов, – тихо ответил Маккриди.

– Ах так, – чуть слышно пробормотал Кипсек. – Я должен вам кое-что пояснить. Петр Александрович Орлов был и остается верным офицером КГБ. Его предательство – такая же липа, как трехдолларовая банкнота. Он – подсадная утка, посланная специально с целью дезинформировать американцев. Он очень хорошо подготовлен и в своем деле исключительно хорош.

«Теперь, – размышлял Маккриди, – у нас возникнут проблемы».

(обратно)

Глава 3

Тимоти Эдуардз слушал внимательно. Доклад Маккриди занял тридцать минут. Когда Сэм замолчал, Эдуардз невозмутимо спросил:

– Вы совершенно уверены, что Кипсеку можно полностью доверять?

Маккриди был готов к такому вопросу. Четыре года назад Кипсек сам предложил свои услуги сотруднику Интеллидженс Сервис в Дании в качестве агента, работающего на месте. Но в мире тайных операций всегда есть место подозрениям, всегда остается хотя бы ничтожно малая вероятность того, что Кипсек на самом деле является двойным агентом и по-прежнему верен Москве. В сущности, именно в этом Маккриди только что обвинил Орлова.

– Прошло четыре года, – ответил Маккриди. – За эти годы мы проверяли информацию Кипсека по всем доступным нам каналам. И ни одного недоразумения, ни одного несоответствия.

– Да, конечно, – успокаивающим тоном сказал Эдуардз. – К несчастью, если эти сведения просочатся к нашим американским коллегам, они скажут прямо противоположное: что наш человек лжет, а их – говорит правду. Если верить слухам, в Лэнгли все очарованы Орловым.

– Думаю, им не следует говорить о Кипсеке, – возразил Маккриди, который, как мог, старался защитить русского агента из посольства. – Кроме того, сам Кипсек понимает, что его время подходит к концу. Он инстинктивно чувствует, что в Москве растут подозрения. Если там окончательно убедятся в утечке информации, то выйти на лондонскую резидентуру – это только вопрос времени. Когда Кипсек наконец «вернется с холода», мы сможем представить его и нашим американским коллегам. Пока же расширять круг осведомленных было бы опасно.

Эдуардз принял решение.

– Сэм, я согласен. Но я должен посоветоваться с директором. Сегодня утром он в кабинете министров. Я встречусь с ним позже. Далеко не уходите.

Во время обеденного перерыва, который Эдуардз, довольствуясь бутербродами, провел в кабинете директора Интеллидженс Сервис сэра Кристофера, на базе ВВС США Алконбери, расположенной к северу от торгового городка Хантингдона в графстве Кембриджшир, приземлился военно-транспортный самолет «Гольфстрим III». Он поднялся в полночь с авиационной базы национальной гвардии в Трентоне (штат Нью-Джерси), его пассажиры прибыли из Кентукки и сели на самолет под покровом темноты вдали от строений базы.

Остановившись на Алконбери, Кэлвин Бейли сделал удачный выбор. Здесь базировалась 527-я эскадрилья ВВС США, пилотов которой называли «агрессорами». Эскадрилья была укомплектована истребителями «F-5», часто выполнявшими весьма специфические функции. Дело в том, что внешне «F-5» напоминает советский истребитель «МиГ-29», поэтому в учебных боях с американскими и британскими асами «агрессоры» всегда играют роль нападающей советской стороны. Сами «агрессоры» старательно изучают тактику советских воздушных боев и настолько входят в роль, что в воздухе неизменно переговариваются друг с другом только по-русски. В учебных боях «противники» обменивались ракетными ударами и выстрелами, которые регистрировали только электронные приборы, но все остальное у «агрессоров» было по-настоящему русским: знаки различия, летная форма, тактика и даже жаргон.

Когда Роут, Орлов, Кролл и другие сошли с «гольфстрима», на них тоже была летная форма эскадрильи «агрессоров». На аэродроме на них никто не обратил внимания, а вскоре они скрылись в отдельно стоящем, специально подготовленном для них здании. В доме были жилые комнаты, кухня, комната для совещаний и напичканная электронной аппаратурой комната для опроса полковника Орлова. Роут поговорил с командиром базы, и британской бригаде было разрешено прибыть на базу следующим утром. Выбившиеся из суточного ритма американцы легли спать.

* * *

Телефон Маккриди зазвонил в три часа дня. Его опять вызывал Эдуардз.

– Наши предложения согласованы и приняты, – сообщил Эдуардз. – Мы придерживаемся того мнения, что Кипсек говорит правду, а американцы пестуют агента КГБ, который их дезинформирует. Вся проблема в том, что мы еще не знаем, какова конечная цель Орлова. Судя по всему, пока он дает американцам вполне доброкачественную информацию, поэтому вряд ли заокеанские коллеги нам поверят. Тем более после того, как директор согласился, что мы не можем открыть им существование Кипсека, не говоря уж о его личности. Итак, у вас есть конкретные предложения, что нам нужно делать?

– Поручите это мне, – сказал Маккриди. – У нас есть право доступа к Орлову. Мы можем задавать вопросы. За Орлова отвечает Джо Роут, а я знаю Роута. Он не дурак. Может быть, мне удастся нажать на Орлова, нажать так сильно, что Роут закричит: «Хватит!» Посеем семена сомнения. Для начала пусть американские коллеги хотя бы учтут возможность того, что Орлов совсем не тот человек, за кого он себя выдает.

– Хорошо, – сказал Эдуардз. – Действуйте.

Эдуардз произнес это таким тоном, словно сам принимал решение, словно его слова были актом великодушия. На самом деле его разговор во время ленча с директором, который должен был оставить этот пост в конце года, оказался очень трудным.

Честолюбивый заместитель директора, который гордился превосходными личными связями в ЦРУ, никогда не забывал, что в один прекрасный день рекомендация Лэнгли может сыграть решающую роль в назначении нового директора Интеллидженс Сервис.

Во время ленча Эдуардз предложил, чтобы с британской стороны Орлова опрашивал не Сэм Маккриди, а другой сотрудник, гораздо менее опытный, но зато не такой жесткий. Он и должен был донести до американцев разочаровывающие сведения об их столь высоко ценимом агенте.

Это предложение было категорически отвергнуто. Сэр Кристофер, который когда-то тоже был оперативным работником, настоял на том, чтобы опрос Орлова был поручен Обманщику – тому Обманщику, которого он сам назначил когда-то начальником отдела.

На следующий день рано утром Маккриди выехал в Алконбери. За рулем сидел Денис Гонт. Эдуардз согласился с требованием Маккриди, и Гонту было разрешено присутствовать на опросе Орлова. На заднем сиденье автомобиля устроилась женщина из MI5. В Службе безопасности настоятельно просили, чтобы во встречах с русским принял участие и их человек; им было очень важно получить ответы на специфические вопросы о советских агентах в Великобритании, которые и были главной заботой MI5. Красивой и очень сообразительной Элис Долтри было тридцать с небольшим. Чувствовалось, что перед Маккриди она испытывает почти благоговейный трепет. Вопреки принципу минимума осведомленных, в крохотном закрытом мире спецслужб распространились слухи о прошлогоднем деле Панкратина.

В машине был установлен защищенный от подслушивания радиотелефон. Внешне он выглядел как обычный автомобильный телефон, разве только чуть побольше. По нему можно было без опаски разговаривать с Лондоном. По ходу опроса Орлова могут возникнуть вопросы, которые потребуют проверки в Лондоне.

Почти всю поездку Маккриди молча смотрел в ветровое стекло на проносившиеся мимо сельские пейзажи Англии. Он снова и снова восторгался своей страной, особенно привлекательной поздней весной.

Он перебирал в памяти те сведения, что сообщил ему Кипсек. Несколько лет назад Кипсек принимал участие, правда, очень ограниченное, в подготовке грандиозной операции по дезинформации. Той операции присвоили кодовое наименование «Потемкин», а ее завершающим этапом вполне мог оказаться побег Орлова.

Такое название дали неспроста, размышлял Маккриди. Мрачный юмор КГБ. Определенно при этом имелся в виду не броненосец «Потемкин» и даже не фельдмаршал Потемкин, в честь которого был назван тот боевой корабль, а потемкинские деревни.

Много лет назад императрица Екатерина Великая, безжалостный монарх многострадальной России, решила посетить недавно завоеванный Крым. Ее фаворит, князь Потемкин, не хотел, чтобы по пути императрица увидела грязные развалюхи, в которых дрожали от холода вечно голодные крестьяне. Князь послал плотников, штукатуров и художников, чтобы те на пути императрицы спешно строили и разрисовывали фасады чистых, добротных изб, в окна которых выглядывали бы сытые, довольные крестьяне, с улыбками машущие вслед императрице. Картины сельской идиллии произвели на близорукую старую Екатерину неизгладимое впечатление. Потом декоративные фасады разобрали, а за ними оказались те же убогие развалюхи. Фальшивые деревни стали называть потемкинскими.

– Операция нацелена на ЦРУ, – сказал Кипсек.

Он не знал, кто будет конкретной жертвой и каким образом будет нанесен удар. Операцией руководил не его отдел, Кипсека лишь изредка просили оказывать содействие непосредственным исполнителям.

– Должно быть, наконец-то начался завершающий этап операции «Потемкин», – сказал Кипсек. – Результат операции будет двояким. Во-первых, выданная Орловым информация не нанесет серьезного непоправимого ущерба интересам СССР. Во-вторых, вы станете свидетелями невиданной деморализации внутри ЦРУ.

Пока никакой деморализацией и не пахнет, рассуждал про себя Маккриди. Оправившись после серьезного замешательства, вызванного побегом Юрченко, американские коллеги вновь воспрянули духом, главным образом благодаря только что приобретенному высокопоставленному перебежчику. Маккриди решил переключиться на другие темы.

У главного въезда на базу ВВС США Маккриди предъявил свое удостоверение (выданное на другое имя) и по внутреннему телефону вызвал Джо Роута. Через несколько минут подъехал джип летчиков, в котором сидел Роут.

– Сэм, чертовски рад снова видеть тебя.

– Я тоже, Джо. Твой отпуск затянулся.

– Мне очень жаль, но у меня не было выбора. Не было даже возможности объясниться. Вопрос стоял просто: или брать парня и бежать вместе с ним, или бросить его.

– Все в порядке, – успокоил друга Маккриди, – все уже объяснено, все улажено. Разреши мне представить моих коллег.

Роут нагнулся к машине и обменялся рукопожатиями с Гонтом и Долтри. Он чувствовал себя очень раскованно. Он не предвидел никаких проблем и был искренне рад, что британцы получат свою долю информации. Роут поговорил с начальником охраны, и они двинулись через территорию базы к отдельно стоящему зданию, где расположилась бригада ЦРУ.

Подобно многим служебным зданиям, его нельзя было назвать шедевром архитектуры, зато оно было очень функциональным. Единственный коридор тянулся вдоль всего здания; двери из коридора вели в спальни, столовую, кухни, туалеты и зал совещаний. Здание охраняли с десяток вооруженных военных полицейских.

Перед входом в здание Маккриди остановился и осмотрелся. Ему бросилось в глаза, что их приезд не вызвал особого интереса у американских летчиков, зато они с любопытством поглядывали на кольцо вооруженной охраны.

– Чего они определенно добились, – пробормотал он Гонту, – так разве только того, что теперь любая команда КГБ с одними биноклями запросто узнает, где этот чертов дом.

Роут провел их в комнату в середине здания. В этой комнате все окна закрыты плотными ставнями, а освещение было только электрическим. В центре комнаты стоял кофейный столик, вокруг него – легкие кресла. К стенам были придвинуты стулья и столы, предназначенные для наблюдателей.

Роут жестом пригласил англичан садиться в кресла и распорядился, чтобы принесли кофе.

– Если вы не хотите сначала поболтать между собой, – сказал Роут, – то я приведу Менестреля.

Маккриди покачал головой.

– Давай приступать к делу, Джо.

Когда Роут вышел, Маккриди попросил Гонта и Долтри пересесть на стулья у стены – их задача будет заключаться в том, чтобы наблюдать, слушать и ничего не упускать из виду. Джо Роут оставил дверь открытой. Из коридора доносилась навязчивая мелодия «Bridge over Troubled Waters». Потом музыка прекратилась: кто-то выключил магнитофон. Вскоре вернулся Роут. Он привел с собой коренастого, крепкого на вид мужчину в кроссовках, широких брюках и водолазке.

– Сэм, разреши представить тебе полковника Петра Орлова. Петр, это Сэм Маккриди.

Русский смотрел на Маккриди ничего не выражающим взглядом. В то время большинство высокопоставленных офицеров КГБ уже слышали о Сэме Маккриди. Но Орлов не подал виду. Маккриди пошел ему навстречу с протянутой рукой.

– Очень рад вас видеть, дорогой полковник Орлов, – с приветливой улыбкой сказал он.

Подали кофе, и все заняли свои места. Маккриди сел напротив Орлова, Роут устроился сбоку. Включили стоявший на другом столе магнитофон. На кофейном столике не было микрофонов, но это ничего не значило, магнитофон не упускал ни одного звука.

Маккриди начал задавать вопросы, сначала очень вежливо и даже с нотками лести. Орлов отвечал четко, без запинки. Когда пошел второй час опроса, Маккриди, казалось, стал все больше и больше недоумевать.

– Все это великолепно, все – отличный материал, – сказал он. – У меня осталась нерешенной только одна крохотная проблема, и я уверен, не только у меня. Все, что вы нам сообщили, – это только клички агентов. Итак, где-то в Министерстве иностранных дел сидит агент, которого зовут «Дикий гусь», а в королевских ВМС есть то ли офицер, то ли гражданский чиновник по кличке «Пустельга». Видите ли, полковник, моя проблема заключается в том, что вы не сказали ничего, что помогло бы нам обнаружить и арестовать агентов.

– Мистер Маккриди, как я уже много раз – и здесь, и в Америке – объяснял, я работал в Первом главном управлении больше четырех лет назад. Сферой моей деятельности были Центральная и Южная Америка. У меня не было доступа к делам агентов в Западной Европе, Великобритании или Америке. Они тщательно охраняются, уверен, вы так же оберегаете своих агентов.

– Да, конечно, с моей стороны это была глупость, – согласился Маккриди. – Но я вот подумал еще о вашем участии в планировании операций. Планирование, как мы его понимаем, включает подготовку легенд для только что завербованных агентов или для тех, кого собираются куда-то внедрить. А также подготовку систем связи, передачи информации… оплаты услуг агентов. А оплата подразумевает определенные банки, определенные суммы, периодичность перечисления денег, сумму расходов. Похоже, все это вы… забыли.

– Я принимал участие в планировании операций еще до того, как перешел в Первое главное управление, – возразил Орлов. – Восемь лет назад. Банковские счета – это восьмизначные цифры, их невозможно запомнить.

В голосе Орлова появились нотки нетерпения. Он определенно был раздражен. Роут нахмурился.

– Хотя бы одну цифру, – как бы размышлял вслух Маккриди. – Или хотя бы один банк.

– Сэм, – Роут подался вперед, – к чему ты клонишь?

– Я всего лишь пытаюсь выяснить, сообщил ли полковник Орлов вам или нам за последние шесть недель что-либо такое, что действительно нанесло бы серьезный и непоправимый ущерб интересам Советского Союза.

– О чем вы говорите? – не на шутку рассерженный Орлов вскочил с кресла. – Я передал вам все детали советского военного планирования, сведения о дислокации воинских частей, об уровне их вооруженности, о состоянии готовности, о командовании. Детали афганской войны. Шпионские сети в Центральной и Южной Америке – теперь уже разгромленные. А вы разговариваете со мной… как с уголовником.

Роут тоже встал.

– Сэм, можно тебя на два слова? Не здесь.

Роут направился к двери. Орлов снова сел в кресло и мрачно уставился на ковер. Маккриди поднялся и последовал за Роутом. Пораженные Гонт и Долтри остались на своих местах. Молодой оператор из ЦРУ выключил магнитофон. Роут, не оборачиваясь, прошел через все здание и остановился лишь на лужайке возле входа. Только здесь он повернулся к Маккриди.

– Сэм, что за чертовщину ты затеял?

Маккриди развел руками.

– Я пытался выяснить, насколько честен и откровенен Орлов, – ответил он. – Для этого я сюда и приехал.

– Давай поставим точки над «i», – с трудом сдерживая гнев, возразил Роут. – Ты здесь не для того, чтобы выяснять честность Орлова, совсем не для этого. Мы уже все выяснили, все проверили и перепроверили. Мы убеждены, что он – настоящий перебежчик и искренне пытается вспомнить все, что знал. Директор ЦРУ дал согласие на то, чтобы ты получил от Менестреля свою долю информации. И только.

Маккриди полусонными глазами смотрел, как за ограждением базы на ветру колышатся волны уже довольно высокой пшеницы.

– Джо, какова, по твоему мнению, настоящая цена этой информации?

– Высокая. Он сам сказал: дислокация воинских частей, назначения в армии, уровень вооруженности, планы…

– Все это можно изменить, – пробормотал Сэм. – Быстро и без всяких проблем. Если там известно все, что он рассказывает здесь.

– А Афганистан? – напомнил Роут.

Маккриди промолчал. Он не мог сказать своему американскому коллеге то, что двадцать четыре часа назад в кафе сообщил ему Кипсек, но сам он помнил дословно все, о чем шепотом говорил русский агент.

– Джо, не забывай о том, что в Москве произошли большие изменения. Пока тебе мало что известно о Горбачеве, но это только пока. А я его знаю. Я занимался обеспечением его безопасности, когда он приезжал с визитом к миссис Тэтчер. Тогда он еще не был Генеральным секретарем, просто членом Политбюро. Я разговаривал с ним. Он неординарен, очень открыт, очень откровенен. Он много говорил о перестройке, о гласности. Ты знаешь, что отсюда следует? Отсюда следует, что года через два, в 1988, в крайнем случае в 1989 году, вся эта военная информация не будет стоить ни пенса. Он не собирается наступать на нас по Среднеевропейской равнине. Он действительно хочет попытаться перестроить советскую экономику и советское общество. Разумеется, у него ничего не получится, но он попытается. Он выведет советские войска из Афганистана, из Европы. Все, что сейчас вам рассказывает Орлов, через два года будет сдано в архив. Напротив, «большая ложь», когда до нее дойдет дело, наделает много бед. Она не потеряет своего значения и за десятилетие, друг мой. Ждите большую ложь. Все остальное это мелочи, которые КГБ решил принести в жертву ради успеха большой лжи. Они все хорошо просчитали на много ходов вперед.

– А сети агентов в Южной Америке? – напомнил Роут. – Черт возьми, наши коллеги в Мексике, Чили и Перу просто в восторге. Они скрутили руки десяткам советских шпионов.

– Все эти агенты – местные, они завербованы в своих странах, – возразил Маккриди. – Среди них нет ни одного русского. Сделавшие свое дело, отжившие сети, жадные до денег агенты, осведомители самого низкого уровня. Ими можно пожертвовать.

Потрясенный Роут не сводил взгляда с Маккриди.

– Боже мой, – выдохнул он, – ты уверен, что он нас обманывает, не так ли? Ты думаешь, что он – двойной агент. Откуда у тебя такие сведения, Сэм? У тебя есть источник, о котором мы ничего не знаем?

– Нет, – коротко ответил Маккриди. Ему очень не хотелось обманывать друга, но приказ есть приказ. В сущности, ЦРУ всегда получало информацию Кипсека, только в завуалированном виде, якобы полученную из различных источников. – Я лишь хочу как следует надавить на Орлова. Думаю, он чего-то не договаривает. Джо, ты же не дурак. Уверен, в глубине души у тебя тоже есть подозрения.

Слова Маккриди попали точно в цель. Роут был вынужден признать, что именно так он и думает. Он кивнул:

– Хорошо. Давай как следует его погоняем. В конце концов, он приехал не на курорт. К тому же, он далеко не слабак. Пойдем.

Опрос возобновился, когда до полудня оставалось пятнадцать минут. Маккриди вернулся к вопросу о советских агентах в Великобритании.

– Об одном из них я уже говорил, – сказал Орлов. –Надеюсь, вам удастся его обнаружить. Они называют его агентом Джуно. Тот, у которого счет в Мидленд-банке в Кройдоне.

– Мы его нашли, – спокойным тоном объяснил Маккриди. – Его зовут, точнее звали, Энтони Милтон-Райс.

– Вот видите, – сказал Орлов.

– Почему ты сказал «звали»? – заинтересовался Роут.

– Он мертв.

– Я не знал, – сказал Орлов. – Это было много лет назад.

– В том-то и заключается еще одна из моих проблем, – грустно продолжал Маккриди, – что он умер не годы назад, а вчера утром. Он был убит, ликвидирован. За час до того, как мы должны были установить за ним наблюдение.

Воцарилось напряженное молчание. Потом окончательно выведенный из себя Роут вскочил и выбежал из комнаты. Через две минуты у входа в здание состоялось очередное выяснение отношений.

– Сэм, что за игру ты затеял, черт тебя побери? – выкрикнул Роут. – Ты мог хотя бы предупредить меня.

– Мне нужно было увидеть реакцию Орлова, – резко ответил Маккриди. – Если бы я сказал тебе, ты мог бы проболтаться. Между прочим, ты обратил внимание на его реакцию?

– Нет, я смотрел на тебя.

– Никакой реакции, – объяснил Маккриди. – Я думал, он будет поражен, даже обеспокоен – если учесть возможные последствия.

– У него стальные нервы, – сказал Роут. – Он – стопроцентный профессионал. Он демонстрирует только то, что хочет продемонстрировать. Кстати, это правда? Тот человек действительно убит? Или это твоя игра?

– Он правда мертв. Мертвее не бывает. По пути на работу его зарезал кто-то из банды подростков. Теперь перед нами еще одна задача со многими неизвестными.

– У вас тоже могла быть утечка информации.

Маккриди покачал головой.

– На это просто не было времени, Джо. Чтобы организовать такое убийство, требуется время. Мы выяснили личность подозреваемого только накануне вечером, после двадцатичетырехчасового расследования. А его убили вчера утром. Просто не было времени. Скажи, какова судьба информации, которую дает вам Менестрель?

– Сначала она поступает к Кэлвину Бейли, прямо к нему в руки. Потом к аналитикам. Потом к тем, кому она нужна.

– Когда Орлов впервые упомянул о шпионе в нашем Министерстве обороны?

Роут сказал.

– Прошло пять дней, – размышлял Маккриди, – и только потом эти сведения пришли к нам. Вот пяти дней вполне достаточно…

– Эй, подожди… – запротестовал Роут.

– Значит, остаются три варианта, – продолжал рассуждать Маккриди. – Или это было редчайшее совпадение, но в нашей работе мы не можем позволить себе полагаться на совпадения. Или информация просочилась где-то на пути от вас до телетайпа, или все это было спланировано заранее. Я хочу сказать, убийство было подготовлено на определенный день, на определенный час. За несколько дней до этого часа у Орлова вдруг наступило внезапное просветление памяти. Прежде чем наши люди сообразили, что им нужно делать, выданный агент был убит.

– Я не верю, что из ЦРУ утекает информация, – серьезно сказал Роут, – и я не верю, что Орлов – двойной агент.

– Тогда почему бы ему не объяснить все как есть? Пойдем к нему, – уговаривал друга Маккриди.

Теперь Орлов был в подавленном настроении. Очевидно, его потрясло известие о том, что выданный им советский шпион был так ловко ликвидирован. Маккриди сменил тон и начал очень спокойно.

– Полковник Орлов, в Америке вы чужой человек. Вас беспокоит ваше будущее, поэтому вы в качестве страховки хотите придержать некоторые сведения. Мы это понимаем. Окажись я в Москве, я бы поступил точно так же. Любому из нас нужны гарантии. Но Джо сообщил мне, что в ЦРУ вас ценят настолько высоко, что никаких гарантий и страховок вам больше не требуется. Итак, можете ли вы сообщить нам другие подлинные имена?

В комнате воцарилась гробовая тишина. Потом Орлов медленно кивнул. Все разом облегченно вздохнули.

– Питер, – умоляюще произнес Роут, – теперь самое время назвать их.

– Румянцев, – сказал Орлов. – Геннадий Румянцев.

Лицо Роута выражало разочарование, граничащее с отчаянием.

– Мы знаем о Румянцеве, – сказал он и перевел взгляд на Маккриди. – Румянцев – представитель Аэрофлота в Вашингтоне. Два года назад его арестовало и завербовало ФБР. С тех пор он работает на нас.

– Нет, – сказал Орлов, – вы ошибаетесь. Румянцев – не ваш агент. Его арест был подстроен, его вербовка была спланирована в Москве. Он обманывает вас. Вся поступающая от него информация тщательно готовится в Москве. Когда-нибудь на восстановление причиненного ущерба Америка затратит миллионы долларов. На территории США он руководит четырьмя независимыми сетями советских агентов. Он знает каждого агента.

Роут присвистнул.

– Если это правда, то такой информации цены нет. Если это правда.

– Разобраться можно только одним способом, – предложил Маккриди. – Арестовать Румянцева, напичкать его пентоталом и посмотреть, что из него посыпется. Думаю, нам пора подкрепиться.

– Две неплохие мысли за десять секунд, – согласился Роут. – Ребята, мне нужно съездить в Лондон и переговорить с Лэнгли. Перерыв на двадцать четыре часа.

Джо Роут позвонил Кэлвину Бейли по линии прямой спецсвязи в восемь вечера по лондонскому времени, в три часа дня по вашингтонскому. Роут сидел в шифровальной комнате, в глубоком подвале под зданием посольства США на Гроувнор-сквер, Бейли был в своем кабинете в Лэнгли. Слышимость была отличной, лишь их голоса приобрели механический тон, который придавали устройства шифрования и дешифрования человеческой речи.

– Я провел все утро вместе с британцами в Алконбери, – сообщил Роут. – На их первой встрече с Менестрелем.

– Как она прошла?

– Плохо.

– Вы шутите. Неблагодарные ублюдки. Что именно было плохо?

– Кэлвин, опрос вел Маккриди. Он умен и отнюдь не настроен антиамерикански. Он уверен, что Менестрель – двойной агент, подсадная утка.

– Плюньте на него. Вы ему сказали, сколько проверок прошел Менестрель? Что мы в нем уверены?

– Да, во всех деталях. Но он стоит на своем.

– У него есть веские доказательства?

– Нет. Он говорит, что его мнение – результат анализа информации Менестреля британцами.

– Боже мой, это безумие. За шесть недель Менестрель дал горы первоклассной информации. Чем недоволен Маккриди?

– Мы обсудили три направления. Относительно военной информации Менестреля он сказал, что Москва может все изменить, если там известно, что именно он нам сообщил, а раз они его послали, то должны знать все заранее.

– Чушь. Дальше.

– Про Афганистан он промолчал. Но я знаю Сэма. Мне кажется, ему известно что-то, что неизвестно мне, но он не говорит, что именно. Все, что мне удалось из него вытянуть, так только одно «предположим». Он намекнул, что, по мнению британцев, русские скоро уйдут из Афганистана. И если так и будет, то все сведения Менестреля об афганской войне можно будет сдать в архив. У нас делались подобные анализы?

– Джо, у нас нет никаких данных о том, что русские собираются уйти из Кабула, сейчас или вообще когда бы то ни было. Что еще не устраивает мистера Маккриди?

– Он сказал, что все разгромленные сети советских агентов в Центральной и Южной Америке никому уже не нужны. Он сказал, что эти сети давно сделали свое дело, а все арестованные агенты – местные, среди них нет ни одного русского.

– Послушайте, Джо, Менестрель выдал десяток шпионских сетей в четырех странах. Всем руководила Москва, но, разумеется, агентов вербовали на месте. Их допрашивали не слишком мягко, согласен. Но руководили ими из советских посольств. С позором выдворили уже десяток русских дипломатов. Менестрель свел на нет плоды многолетних трудов КГБ. Маккриди несет чепуху.

– Он привел один довольно весомый довод. Что касается советских агентов в Великобритании, то Менестрель сообщил только их кодовые имена. Ничего, что помогло бы их обнаружить. За исключением одного агента. А он убит. Вы слышали об этом?

– Конечно. Не повезло. Неудачное стечение обстоятельств.

– Сэм думает, что это не стечение обстоятельств. Он полагает, что или Менестрель знал, что тот человек будет убит в определенный день, и поэтому якобы вспомнил о нем слишком поздно, чтобы британцы не успели его допросить, или у нас есть утечка информации.

– И то и другое – чушь.

– Он склоняется к первому варианту. Полагает, что Менестрель работает на московский центр.

– Этот мистер Сэм Большой Умник Маккриди представил вам какие-то достаточно убедительные доказательства?

– Нет. Я специально спросил, нет ли у него в Москве агента, который выдал ему Менестреля. Он сказал, что такого агента нет. Уверял, что все его доводы – результат анализа информации Менестреля его людьми.

На другом конце телефонной линии надолго замолчали, как будто Бейли погрузился в раздумья. Так оно и было. Наконец он спросил:

– Вы поверили ему?

– Честно говоря, нет. Думаю, он меня обманывает. Подозреваю, что у них есть агент, о котором нам ничего неизвестно.

– Тогда почему британцы все честно не объяснят?

– Не знаю, Кэлвин. Но если у них и есть агент, разоблачивший Менестреля, они это отрицают.

– Все ясно, Джо. Теперь послушайте меня. Передайте Сэму Маккриди от моего имени: пусть он все выкладывает или заткнется. Менестрель – это большой успех ЦРУ, и я не склонен терпеть начатую Сенчери-хаусом кампанию по дискредитации наших успехов. Во всяком случае, без убедительных доказательств, очень убедительных. Поняли, Джо?

– Отлично понял.

– И еще одно. Даже если кто-то им действительно намекнул, что Орлов – двойной агент, то это самый обычный прием московского центра. Москва его потеряла, мы приобрели, а британцы остались ни с чем. Разумеется, в такой ситуации Москва постарается утешить британцев и скормит им дезинформацию: якобы триумф американцев – это пустышка. А британцы должны клюнуть на такую приманку, потому что Менестрель достался не им, и они раздражены. Насколько я понимаю, полученные британцами сведения – самая настоящая дезинформация. Если у них и есть неизвестный нам агент, то он лжет. А наш – на высоте.

– Хорошо, Кэлвин. Если Сэм снова заговорит о том же, могу я передать ему ваши слова?

– Разумеется. Это официальная точка зрения Лэнгли, и мы будем ее отстаивать.

Ни Бейли, ни Роут старались не вспоминать о том, что теперь признание Орлова двойным агентом грозило их восходящим карьерам.

– В одном Сэм все же добился успеха, – сказал Джо Роут. – Он очень давил на Менестреля, мне пришлось дважды чуть ли не насильно вытаскивать его из комнаты, но он заставил его назвать еще одно имя. Геннадия Румянцева.

– Румянцева ведем мы, – возразил Бейли. – Уже два года вся поступающая от него информация проходит через мой отдел.

Роут рассказал, что Орлов объявил Румянцева верным Москве офицером КГБ, и о предложении Маккриди арестовать Румянцева и попытаться сломать его. Бейли надолго замолчал, потом сказал:

– Возможно. Мы подумаем. Я поговорю с заместителем директора по оперативной работе и с ФБР. Если мы согласимся с вашим предложением, я дам вам знать. Пока же не пускайте Маккриди к Менестрелю. Пусть они отдохнут друг от друга.

* * *

На следующее утро Джо Роут пригласил Маккриди к себе домой на завтрак. Сэм охотно согласился.

– Специально не готовься, – сказал Роут. – Я знаю, что по соседству есть несколько отличных ресторанов, и дядя Сэм, конечно, может себе позволить завтрак на две персоны, но я и сам неплохо готовлю. Тебя устроит сок, яичница с беконом, вафли и кофе?

Маккриди рассмеялся.

– Сока и кофе вполне достаточно.

Когда Маккриди пришел, Роут в фартуке хозяйничал на кухне, с гордостью демонстрируя свое умение приготовить яичницу с беконом. После недолгих уговоров Маккриди уступил и положил себе немного яичницы. Потом они перешли к кофе, и Роут сказал:

– Сэм, я хотел бы, чтобы ты изменил свое отношение к Менестрелю. Вчера вечером я говорил с Лэнгли.

– С Кэлвином?

– Да.

– И какова была его реакция?

– Его огорчает твоя позиция.

– Огорчает, черт его возьми, – сказал Маккриди. – Бьюсь об заклад, говоря обо мне, он вспомнил несколько старомодных англосаксонских выражений.

– Ладно, ты прав. Он очень недоволен. Считает, что с Менестрелем мы предоставили тебе отличный шанс. Мне поручено передать тебе следующее. Лэнгли смотрит на ситуацию так: мы заполучили Менестреля, и в Москве все взбесились. Теперь они пытаются дискредитировать Менестреля, подбрасывая в Лондон умно сфабрикованную дезинформацию, якобы Менестрель на самом деле агент Москвы. Это официальная позиция Лэнгли. Прости, Сэм, но ты ошибаешься. Орлов говорит правду.

– Джо, мы тоже не круглые дураки. Мы не желторотые новички и не проглатываем, не глядя, такую дешевую дезинформацию. Если бы у нас были какие-то сведения, источник которых мы не можем раскрыть, то все эти сведения должны были бы относиться к периоду, предшествовавшему переходу Орлова к вам. Но такого источника информации у нас нет.

Джо поставил кофейную чашку и, открыв рот, уставился на Маккриди. Он не мог ошибиться, он отлично понял, какой смысл вкладывает его друг в свои слова.

– Боже мой, Сэм, у вас точно есть агент в Москве. Ради Бога, Сэм, признайся.

– Не могу, – ответил Маккриди. – И, в любом случае, такого агента у нас нет. В Москве у нас нет никого, о ком бы мы вам уже не сообщали.

Строго говоря, Маккриди даже не обманывал друга.

– В таком случае, Сэм, прошу прощения, но Орлов остается. Он хорош и надежен. Наша точка зрения заключается в том, что ваш агент – тот, который не существует в природе, – лжет. Вы, а не мы, стали жертвами ужасной дезинформации. Это официальное мнение Лэнгли. Сэм, побойся Бога, Орлов прошел три проверки на детекторе лжи. Одного этого вполне достаточно.

Вместо ответа Маккриди полез в нагрудный карман, достал листок бумаги и положил его на стол перед Роутом. Роут прочел:

«Мы установили, что некоторые выходцы из Восточной Европы легко обманывают детектор лжи. Мы, американцы, в этом им уступаем, потому что нас с детства приучают говорить правду, и если мы лжем, то обычно сразу выдаем себя. Но мы встречали много европейцев, которые… управляют детектором лжи по собственному желанию… В Восточной Европе попадаются люди, которые говорят неправду всю жизнь и поэтому достигают такого совершенства в обмане, что без труда проходят проверку на детекторе лжи».

Роут фыркнул и отбросил бумажку.

– Какой-нибудь кабинетный умник, у которого нет никакого опыта практической работы, – сказал он.

– На самом деле, – спокойно пояснил Маккриди, – это сказал Ричард Хелмс два года назад.

Ричард Хелмс был одним из самых известных директоров ЦРУ за всю его историю. Роут был обескуражен. Маккриди встал.

– Джо, Москва всегда мечтала о том, чтобы британцы и янки передрались, как килкенийские коты. Сейчас мы прямой дорогой идем именно к такой драке, а Орлов находится в нашей стране только сорок восемь часов. Подумай об этом.

* * *

В Вашингтоне директор ЦРУ и руководство ФБР согласились, что есть только один способ проверить правдивость обвинений Орлова в адрес Румянцева, – это арестовать и допросить Румянцева. Пока Роут и Маккриди завтракали в Лондоне, американцы готовили операцию. Арест был запланирован на вечер того же дня, примерно на пять часов, когда Румянцев выйдет из офиса Аэрофлота в вашингтонском даунтауне. В Лондоне в это время будет уже совсем темно.

Румянцев вышел из офиса в начале шестого и направился по улице в сторону пешеходной аллеи, за которой стоял его автомобиль.

Офис Аэрофлота был под постоянным наблюдением, и Румянцев не обратил внимания на шестерых вооруженных агентов ФБР, следовавших за ним до аллеи. Агенты намеревались задержать Румянцева, когда тот будет садиться в свою машину. Арест предполагалось провести быстро и бесшумно. Никто ничего не заметит.

Аллея представляла собой вытоптанные и замусоренные лужайки, разделенные несколькими тропинками. На лужайках стояли скамейки, очевидно, предназначенные для добропорядочных вашингтонцев, чтобы они могли насладиться солнечными лучами или съесть свой бутерброд. Отцы города не могли знать, что на самом деле аллея превратилась в излюбленное место встреч торговцев наркотиками. Когда Румянцев пересекал аллею, на одной из скамеек договаривались о сделке чернокожий и кубинец. Рядом стояли их телохранители.

Сигналом к началу разборки послужил яростный вопль кубинца. Он вскочил и выхватил нож. Один из телохранителей чернокожего дельца тут же схватился за пистолет и выстрелил в кубинца. Еще по меньшей мере восемь членов двух банд выхватили оружие. Завязалась перестрелка. Оказавшиеся рядом законопослушные граждане с криками бросились врассыпную. Агенты ФБР, ошеломленные неожиданным поворотом событий, на секунду замешкались, а потом поступили так, как их учили в Квантико: бросились на землю, перевернулись и вытащили пистолеты.

Румянцев упал лицом вниз: единственная пуля с мягким наконечником попала ему в затылок. Агент ФБР тотчас выстрелил в убийцу. Чернокожие и кубинцы бросились в разные стороны. Вся перестрелка продолжалась семь секунд, после нее на аллее остались двое убитых – русский и кубинец.

Американцы привыкли полагаться на свои приборы и компьютеры. Иногда их за это критикуют, но никто не сомневается в результатах, когда машины работают на полную мощность.

Два трупа были доставлены в ближайший морг, и расследование взяло в свои руки ФБР. Пистолет кубинца отправили в лабораторию, но результат оказался ничтожным. Это было незарегистрированное оружие чешского производства, вероятно, привезенное из Центральной или Южной Америки. Отпечатки пальцев кубинца принесли более богатый урожай. Оказалось, что они принадлежат некоему Гонзало Аппио, давно известному ФБР. Дополнительная компьютерная проверка показала, что его знают также в Бюро по борьбе с наркотиками и в полицейском управлении, контролирующем Майами.

Он прославился как торговец наркотиками и наемный убийца. В Америке он появился как один из «мариэлитос» – тех кубинских уголовников, шизофреников, гомосексуалистов и других подонков, которых Кастро «милосердно» освободил из тюрем и больниц и отправил из порта Мариэль во Флориду. Америка позволила себя провести и приняла эти отбросы человеческого общества.

ФБР подозревало, но не смогло доказать, что Аппио был также наемным убийцей кубинской секретной полиции, которой фактически руководил КГБ. Эти подозрения были не беспочвенными: все были уверены, что Аппио принимал непосредственное участие в убийстве двух популярных антикастровских дикторов, работавших в Майами.

ФБР передало дело Аппио в Лэнгли. Руководство ЦРУ всерьез забеспокоилось. Заместитель директора по оперативной работе через голову Бейли позвонил Роуту в Лондон.

– Нам нужно знать правду, Джо. Немедленно, сейчас же. Нам нужно знать, есть ли у британцев какие-либо веские основания не доверять Менестрелю. Бросьте миндальничать. Используйте детектор лжи, жесткие методы допроса. Отправляйтесь на место, Джо, и выясните, почему у нас сбой за сбоем.

Перед отъездом в Алконбери Роут еще раз встретился с Маккриди. Разговора не получилось. Роут был обижен и обозлен.

– Сэм, если тебе что-то известно, если ты действительно что-то знаешь, ты просто обязан сказать мне. Если мы совершаем непоправимую ошибку, то она будет на твоей совести, потому что ты не захотел быть с нами откровенным. Мы рассказали тебе все. Теперь объясни, какие у тебя основания не верить Орлову?

Маккриди непроницаемым взглядом смотрел на друга. Он слишком часто играл в покер, чтобы по его лицу можно было прочесть то, что он хотел бы скрыть. Маккриди стоял перед дилеммой. Лично он хотел бы рассказать Джо о Кипсеке, предоставить ему настолько надежные доказательства, что он навсегда потерял бы веру в Орлова. Но Кипсек сам ходил по очень тонкой проволоке, да и ту скоро должна была перерезать советская контрразведка; им нужно было только убедиться, что где-то в Западной Европе есть утечка информации, потом контрразведчики закусят удила и не успокоятся, пока не найдут источник утечки. Маккриди не мог, никак не мог рассказать о Кипсеке, даже если не брать в расчет звание и положение агента.

– Джо, проблемы возникли у вас, – сказал Маккриди. – Меня в этом не вини. Я сказал тебе все, что мог. Думаю, ты согласишься, что если убийство Милтон-Райса могло быть случайностью, то две таких случайности исключены.

– Утечка информации могла быть и у вас, – предположил Роут и тут же пожалел о своих словах.

– Исключено, – рассудительно возразил Маккриди. – Мы должны были бы знать время и место предполагавшегося ареста Румянцева в Вашингтоне. Мы этого не знали. Или Орлов заранее побеспокоился об организации убийства, или утечка была на вашей стороне. Ты знаешь мое мнение: это Орлов. Между прочим, сколько человек у вас имеют доступ к информации, поступающей от Орлова?

– Шестнадцать, – ответил Роут.

– Боже мой. С тем же успехом вы могли бы дать объявление в «Нью-Йорк таймс».

– Я, два моих помощника, операторы звукозаписи, аналитики и так далее. ФБР знало об аресте Румянцева, но не о Милтон-Райсе. Шестнадцать человек заблаговременно знали и о Румянцеве, и о Милтон-Райсе. Боюсь, у нас где-то ослабла гайка. Вероятно, на низком уровне – какой-нибудь клерк, шифровальщик, секретарь.

– А я думаю, что у вас фальшивый перебежчик.

– Что бы там ни было, я должен разобраться.

– Могу я поехать с тобой? – спросил Сэм.

– Извини, друг, не в этот раз. Теперь это дело ЦРУ. Внутреннее дело. Пока, Сэм.

Стоило Роуту вернуться в Алконбери, как атмосфера в здании на военной базе резко изменилась. Полковник Петр Орлов обратил внимание на то, что уже через несколько минут после приезда Роута бесследно исчезла обычная шутливая фамильярность. Сотрудники ЦРУ казались озабоченными и обменивались только казенными фразами. Орлов терпеливо ждал.

Когда Роут занял место напротив Орлова, два помощника вкатили в комнату для опросов прибор на колесиках. Орлов мельком взглянул на прибор. Он его уже видел. Детектор лжи. Он повернулся к Роуту.

– Что-нибудь не получается, Джо? – спокойным тоном спросил он.

– Да, Питер, совсем не получается.

В нескольких коротких фразах Роут изложил Орлову историю сорвавшейся операции в Вашингтоне. В глазах Орлова что-то блеснуло. Страх? Чувство вины? Машина разберется.

Орлов не возражал, когда операторы укрепляли диски у него на груди, на запястьях и на лбу. Роут не работал на детекторе, это было дело операторов, но он хорошо помнил те вопросы, которые должен задать Орлову.

Детектор лжи, или полиграф, очень похож на электрокардиограф, который стоит в любой больнице. Даже принцип работы этих приборов сходен. Детектор лжи записывает частоту сердцебиений, выделение пота и другие изменения, которые обычно происходят у человека, если он вынужден лгать в состоянии стресса, а само сознание того, что тебя проверяют, уже подавляет психику, является стрессом.

Как всегда, Роут начал с простых вопросов, предназначенных главным образом для регулирования прибора. На движущейся бумажной ленте тонкое перо медленно вырисовывало пологие пики и впадины. Орлова трижды проверяли на детекторе лжи, и все три раза прибор не заметил ни малейших признаков обмана. Роут спросил Орлова о его происхождении, о годах работы в КГБ, о той информации, которую русский полковник сообщил на предыдущих опросах. Потом Роут перешел к неудобным вопросам.

– Вы являетесь двойным агентом, работающим на КГБ?

– Нет.

Перо медленно скользило то вверх, то вниз.

– Та информация, которую вы сообщили нам ранее, верна?

– Да.

– Вы не скрыли от нас какие-нибудь важные сведения?

Орлов помолчал, только крепче вцепился в подлокотники кресла, потом ответил:

– Нет.

Тонкое перо несколько раз резко дернулось вверх-вниз, потом успокоилось. Роут бросил взгляд на оператора, и тот кивнул. Роут встал, подошел к детектору, посмотрел на бумажную ленту и приказал оператору выключить прибор.

– Прошу прощения, Питер, но это была ложь.

В комнате воцарилось молчание. Пятеро сотрудников ЦРУ не сводили глаз с Орлова, а тот сидел, глядя в пол. Через минуту Орлов поднял голову.

– Джо, я могу с вами поговорить? Как с другом? Наедине? Чтобы не было никого, никаких микрофонов, только вы и я?

Правила это запрещали, к тому же в таких разговорах был определенный риск. Роут задумался. В чем дело? Что хочет сказать этот загадочный перебежчик, который впервые не прошел испытание на детекторе лжи? Что он может сказать, чего не должны слышать даже имеющие допуск сотрудники ЦРУ? Роут коротко кивнул. Когда всю технику отключили и они остались вдвоем, Роут спросил:

– Так в чем дело?

Русский набрал полные легкие воздуха.

– Джо, вы не задумывались над способом моего перехода к вам? Почему я так спешил? Не дал вам возможности согласовать свои действия с Вашингтоном?

– Да, задумывался. Я спрашивал вас об этом. Честно говоря, ваши объяснения никогда полностью меня не удовлетворяли. Так в чем же настоящая причина?

– В том, что я не хотел кончить, как Волков.

У Роута было такое ощущение, словно его ударили кулаком в живот. Катастрофически закончившаяся история с Волковым была известна каждому сотруднику спецслужб. В начале сентября 1945 года в генеральное консульство Великобритании в Стамбуле обратился вице-консул СССР Константин Волков. Удивленному британскому дипломату он сказал, что на самом деле является заместителем начальника резидентуры КГБ в Турции и готов выдать триста четырнадцать советских агентов, работающих в Турции, и двести пятьдесят – в Великобритании. Самое главное, однако, заключалось в том, что, по словам Волкова, на СССР работали также два чиновника из британского Министерства иностранных дел и еще один человек, занимающий очень высокий пост в Интеллидженс Сервис.

О предложении русского сообщили в Лондон, а Волков вернулся в советское консульство. В Лондоне дело было поручено руководителю русского сектора, который подготовил необходимые материалы и вылетел в Стамбул. Последний раз Волкова видели, когда русские втаскивали его, забинтованного с ног до головы, на борт советского грузового самолета, вылетавшего в Москву. На Лубянке Волков скончался, не выдержав жестоких пыток. Руководитель русского сектора Интеллидженс Сервис прилетел слишком поздно; оно и не удивительно, ведь он сам еще из Лондона сообщил в Москву о перебежчике. Тогда русский сектор возглавлял Ким Филби, тот самый советский шпион, которого могли бы разоблачить показания Волкова.

– Что вы хотите этим сказать, Питер?

– Я нашел вас и перешел таким странным образом, потому что мог доверять вам. Вы занимаете недостаточно высокое положение.

– Недостаточно высокое для чего?

– Чтобы быть им.

– Боюсь, я вас не понимаю, Питер, – сказал Роут, который на самом деле уже все понял.

Орлов говорил медленно, четко выговаривая каждое слово, как будто наконец-то сбрасывал с плеч тяжелую ношу.

– В ЦРУ есть человек, который работает на КГБ уже семнадцать лет. Думаю, сейчас он занимает очень высокое положение.

(обратно)

Глава 4

Джо Роут не знал, что ему делать. Лежа на кровати в своем доме на военно-воздушной базе США в Алконбери, он размышлял. То дело, которое всего шесть недель назад казалось потрясающе интересным и к тому же обещало быстрое продвижение по служебной лестнице, теперь вдруг превратилось в чудовищный кошмар.

С момента создания Центрального разведывательного управления в 1948 году вот уже сорок лет в нем царствовала навязчивая идея не допустить проникновения в управление советских агентов. На контрразведку и иные меры безопасности были израсходованы миллиарды долларов. Всех штатных сотрудников управления постоянно проверяли и перепроверяли, в том числе и на детекторе лжи.

Такая политика приносила свои плоды. В начале пятидесятых годов Великобританию потрясло известие о шпионской деятельности Филби, Берджесса и Маклейна, а ЦРУ осталось чистым. В то время, когда изгнанный из Интеллидженс Сервис Ким Филби зарабатывал себе на хлеб сначала в Бейруте, а потом и в Москве, куда он наконец перебрался в 1963 году, в ЦРУ не было обнаружено ни одного советского агента.

В начале шестидесятых всю Францию взбудоражило дело Жоржа Пака, Великобританию – скандал, разыгравшийся вокруг Джорджа Блейка, а в ЦРУ так и не проник ни один русский шпион. Все эти годы внутреннюю контрразведку ЦРУ, так называемое бюро безопасности, возглавлял удивительный человек – Джеймс Джизас Англтон. Одинокий и замкнутый, Англтон всю свою жизнь посвятил одной цели: не допустить проникновения в ЦРУ советских агентов.

В конце концов Англтон пал жертвой собственной почти параноидной одержимости. Он уверил себя, что, несмотря на его титанические усилия, в ЦРУ все же проник московский шпион. Вопреки результатам всех проверок он был убежден, что предатель каким-то образом добрался до секретов американской разведки. Ход его рассуждений был примерно таким: раз в ЦРУ нет советского шпиона, то русские должны были попытаться его внедрить; раз русские должны были внедрить шпиона, то он уже должен быть в ЦРУ, следовательно, шпион есть, и осталось только его найти. Охота за неуловимым «Сашей» отнимала все больше времени и сил.

Англтона поддержал перешедший на сторону США сотрудник КГБ и такой же параноик Голицын, который был искренне убежден, что за все плохое, что совершается на планете, несет ответственность КГБ.

В ушах Англтона слова Голицына звучали сладкой музыкой. Началась широкомасштабная охота на «Сашу». По управлению пошли слухи, что его фамилия начинается на букву «К». Жизнь сотрудников ЦРУ, которые имели несчастье родиться с фамилией на эту букву, пошла кувырком. Один из них в знак протеста уволился сам, других выгнали, потому что они не смогли доказать свою невиновность. Возможно, с точки зрения безопасности, все это было оправданно, но атмосфера в ЦРУ накалялась. Охота на ведьм продолжалась десять лет – до 1974 года. В конце концов директор ЦРУ Уильям Колби сказал, что с него достаточно, и уволил Англтона.

Руководителем бюро безопасности ЦРУ стал другой человек. Его задача осталась прежней – не допустить проникновения в ЦРУ советских агентов, но методы контроля стали не столь жестокими и агрессивными.

По иронии судьбы британцы, искоренив предателей старших поколений, которыми двигали идеологические мотивы, надолго избавились от шпионских скандалов в своих спецслужбах. Потом маятник качнулся в другую сторону. В Америке, гордившейся отсутствием изменников с конца сороковых годов, вдруг обнаружился целый букет ренегатов, не идеологических противников капитализма, а продажных душ, готовых предать свою страну за деньги: Бойс, Ли, Харпер, Уолкер и, наконец, Говард, который работал в ЦРУ и выдавал американских агентов, действовавших на территории СССР. Говарда разоблачил Юрченко, еще до своей необъяснимой добровольной сдачи советским властям. Однако Говарда арестовать не удалось, он сбежал в Москву. Предательство Говарда и возвращение в СССР Юрченко, случившиеся в течение одного года, были тяжелым ударом для ЦРУ.

Но все это показалось бы детской игрой по сравнению с тем, что ждало ЦРУ после откровений Орлова. Если он был прав, то только охота за ведьмами деморализует все управление на десятилетие. Если Орлов был прав, то только оценка ущерба отнимет годы, а на внедрение тысяч новых агентов, смену шифров, обновление сетей агентов за рубежом потребуются миллионы долларов и, по меньшей мере, лет десять напряженной работы. Репутация ЦРУ будет надолго и серьезно подорвана.

В эту бессонную ночь Роута мучал один вопрос: кому я могу все это рассказать? Перед рассветом он принял решение, встал, оделся и уложил свои вещи в дорожную сумку. Прежде чем уйти, он заглянул в комнату к Орлову – тот еще крепко спал – и сказал Кроллу:

– Остаетесь за меня. Смотрите за ним. Никого не впускать, никого не выпускать. Теперь этот человек для нас дороже золота.

Кролл не понял, но кивнул. Он привык исполнять приказы и не задавать лишних вопросов. Умри, но сделай.

Роут отправился в Лондон. Минуя посольство, он заехал на свою квартиру и взял паспорт на другое имя. В Хитроу он договорился с экипажем частного грузового самолета, вылетавшего в Бостон, а в бостонском аэропорту Лоуган он пересел на самолет до Вашингтона. В Вашингтоне Роут взял напрокат автомобиль, доехал до Джорджтауна, припарковал машину и прошел пешком всю Кей-стрит, почти до территории Джорджтаунского университета. Несмотря на то что в полете Роут выиграл пять часов благодаря разнице во времени, в Вашингтоне уже смеркалось.

Дом, который был нужен Роуту – это прекрасное здание из красного кирпича, отличавшееся от других прежде всего надежной системой безопасности, включая контроль за всеми подходами к дому. Когда Роут переходил улицу, его остановили – он предъявил удостоверение сотрудника ЦРУ. У подъезда он назвал имя нужного ему человека. Ему ответили, что тот обедает. Тогда Роут попросил передать ему записку. Через несколько минут его впустили и проводили в отделанную деревянными панелями библиотеку со множеством книг в кожаных переплетах. В библиотеке стоял едва уловимый запах хороших сигар. Роут ждал. Потом дверь распахнулась и в библиотеку вошел директор Центрального разведывательного управления.

Обычно директор не принимал у себя дома рядовых сотрудников ЦРУ, если только не вызывал их сам. Тем не менее, он устроился в кожаном клубном кресле, жестом пригласил Роута занять место напротив и поинтересовался целью визита. Роут все подробно рассказал.

Директору ЦРУ было за семьдесят – необычный возраст для этого поста, но он и сам был необычным человеком. Во время второй мировой войны он работал в Управлении стратегических служб и «вел» агентов на территории оккупированных нацистами Франции и Нидерландов. После войны Управление стратегических служб было расформировано, и он занялся частным бизнесом: унаследовав от отца небольшую фабрику, он превратил ее в огромный комбинат. Потом вместо Управления стратегических служб было создано ЦРУ, и первый директор управления Аллен Даллес пригласил его на работу. Он отказался.

Прошло много лет, и однажды состоятельный человек, жертвовавший большие суммы в фонд республиканской партии, обратил внимание на бывшего актера, который выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Калифорнии. Они стали друзьями. Когда Рональда Рейгана избрали президентом США, он попросил своего друга занять место директора ЦРУ.

Директор был католиком. Он давно овдовел, придерживался строгих моральных принципов, вел почти пуританский образ жизни и в коридорах Лэнгли заслужил прозвище «крепкого старика». В сотрудниках управления он ценил способности и ум, но прежде всего – преданность. У него были друзья, которых изменники выдали немцам, и они попали в лапы гестапо. Директор не потерпел бы предательства ни при каких обстоятельствах. К изменникам он испытывал почти животную ненависть. По убеждению директора, предателям не могло быть прощения.

Глядя на газовый камин, который в этот теплый вечер не включали, директор внимательно выслушал рассказ Роута. Он ни единым жестом не выдал своих чувств, лишь чуть заметно напряглись мышцы на его скулах.

– Вы пришли прямо ко мне? – спросил он, когда Роут замолчал. – Больше ни с кем не говорили?

Роут объяснил, как он попал в свою страну: как тать в ночи, по фальшивому паспорту, окольными путями. Директор кивнул; когда-то он примерно так же пробирался в захваченную Гитлером Европу. Он встал, подошел к старинному столику для закусок, мимоходом ободряюще похлопал Роута по плечу и плеснул в бокал виски.

– Вы поступили правильно, молодой человек, – сказал он и предложил Роуту бренди. Тот, отказавшись, покачал головой. – Говорите, семнадцать лет?

– Так сказал Орлов. По меньшей мере столько работают в ЦРУ все мои руководители, включая Фрэнка Райта. Я не знал, к кому мне еще обратиться.

– Да, конечно.

Директор ЦРУ снова уселся в кресло и надолго замолчал. Роут не мешал ему. Наконец директор сказал:

– Нужно привлечь кого-то из бюро безопасности. Но не первое лицо. Я не сомневаюсь в его честности, но он работает в управлении двадцать пять лет. Я отправлю его в отпуск. Его заместитель – очень способный молодой человек. Думаю, он у нас не больше пятнадцати лет.

Директор вызвал помощника и приказал навести справки. Вскоре по телефону пришло подтверждение, что заместителю руководителя бюро безопасности сорок один год и что он был принят в управление пятнадцать лет назад после окончания школы юристов. Он был срочно вызван из собственного дома в Александрии. Его звали Макс Келлог.

– Ему повезло, что он не работал с Англтоном, – заметил директор. – Его фамилия тоже начинается на «К».

Полный недобрых предчувствий, Макс Келлог приехал вскоре после полуночи. Когда зазвонил телефон, он уже собирался ложиться спать и был крайне удивлен, услышав голос директора.

– Расскажите ему, – сказал директор.

Роут повторил свой рассказ. Келлог, не моргнув глазом, выслушал, ничего не упуская, ничего не записывая, но все запоминая. Потом он задал несколько вопросов Роуту и наконец обратился к директору:

– Почему именно я, сэр? Харри в городе.

– Вы работаете у нас только пятнадцать лет, – ответил директор.

– Ах, да.

– Я решил оставить Орлова, или Менестреля, как вы его называете, в Алконбери, – сказал директор. – Думаю, он там будет в безопасности, даже в большей безопасности, чем здесь. Британцев поводите за нос. Скажите, что Менестрель дал новую информацию, представляющую интерес только для США. Скажите, что они снова получат доступ к Орлову, как только мы проверим свежую информацию. Вы полетите утром… – он бросил взгляд на часы, – да, утром, специальным рейсом до Алконбери. Теперь все средства хороши. Выбирать уже поздно. Ставки слишком высоки. Орлов поймет. Вытрясите из него все. Мне нужно буквально все, но две вещи мне нужно знать немедленно: правда ли это, и если правда, то кто. С этого момента вы двое работаете на меня лично, только на меня. Докладываете мне лично. Докладываете все. На вопросы не отвечайте, всех интересующихся отсылайте ко мне. Я здесь все улажу.

В предчувствии сражения в глазах старого воина вновь загорелся огонь.

Роут и Келлог пытались поспать на борту «геркулеса», пока летели от аэродрома Эндрюс до Алконбери, но все же чувствовали себя усталыми и разбитыми. Человек всегда хуже переносит длительный полет с запада на восток. К счастью, Роут и Келлог избегали спиртных напитков и пили только воду. В Алконбери они приняли душ, привели себя в порядок и тут же пошли к полковнику Орлову. Из его комнаты доносились знакомые песни Гарфункеля.

«Ну вот, – мрачно улыбнулся про себя Роут. – Мы пришли поговорить с тобой еще раз. Но теперь игрой в молчанку ты уже не отделаешься».

Однако Орлов горел желанием оказать любую помощь. Казалось, он примирился с потерей последней доли своей драгоценной «страховки». Весь «выкуп за невесту» был выложен на стол, и теперь вопрос был лишь в том, сочтет ли другая сторона этот выкуп достаточным.

– Мне никогда не была известна его фамилия, – сказал Орлов в комнате для опросов.

Келлог решил отключить все микрофоны. У него был свой портативный магнитофон, по ходу опроса он также делал записи в блокноте. Келлог хотел, чтобы их разговор никто не слышал и не записывал. Операторам нашли другое занятие: теперь они проверяли комнату за комнатой в поисках несуществующих подслушивающих устройств. Такая работа явно озадачила операторов. Кролл и два других охранника находились в коридоре за звуконепроницаемой дверью.

– Клянусь. Всем посвященным он был известен только как агент Ястреб, его вел лично генерал Дроздов.

– Где и когда он был завербован?

– Думаю, во Вьетнаме в 1968 или 1969 году.

– Думаете или знаете?

– Нет, я точно знаю, что это было во Вьетнаме. Я тогда работал в отделе планирования, мы готовили большую операцию, главным образом в Сайгоне и в его пригородах. Разумеется, нам помогали нанятые на месте вьетнамцы, вьетконговцы. Но там были и наши люди. Один из них сообщил, что вьетконговцы привели к нему разуверившегося в войне американца. Наш резидент познакомился с ним и завербовал. В конце 1969 года генерал Дроздов сам летал в Токио на переговоры с американцем. Тогда ему и дали кличку Ястреб.

– Как вы это узнали?

– Надо было подготовить встречу, установить связь, перевести деньги. За все это отвечал я.

Они говорили всю неделю. Орлов вспомнил банки, на счета которых из года в год переводили деньги, и приблизительное время, когда осуществлялись эти переводы. С годами суммы росли, вероятно, в связи с тем, что Ястреб занимал все более высокое положение и давал все более ценную информацию.

– Когда меня перевели в Первое главное управление, в отдел генерала Дроздова, моя работа с агентом Ястребом продолжилась. Но я уже не имел отношения к денежным переводам, а занимался скорее оперативной работой. Если Ястреб выдавал агента, работавшего против нас, то я передавал информацию в соответствующий отдел, исполнительный (у нас его называют «отдел мокрых дел»), а те потом ликвидировали агента, если он находился на территории противника, или арестовывали, если он был в СССР. Таким путем мы схватили четырех кубинцев-антикастровцев.

Макс Келлог все записывал, а по вечерам снова прослушивал магнитофонные записи. Наконец он сказал Роуту:

– Все эти факты должны укладываться в биографию одного человека. Пока я не знаю, кто этот человек, но архивы покажут. Теперь настало время тщательной перекрестной проверки. Нужно будет проверять и проверять. Этим я смогу заняться только в Вашингтоне, в центральной канцелярии. Мне нужно возвращаться.

Келлог улетел на следующий день. Он провел пять часов в джорджтаунском доме директора ЦРУ, потом, обложившись папками, закрылся в кабинете. По личному указанию директора ему была предоставлена полная свобода действий. Никто не мог отказать Келлогу ни в одной просьбе. Вопреки глухой завесе секретности, по Лэнгли поползли слухи: что-то произошло, руководство управления в смятении, и это каким-то образом связано с внутреннейбезопасностью. Атмосфера в ЦРУ стала накаляться. Подобные события никогда не удается сохранить в тайне.

* * *

В районе Годерс-хилл, в северном Лондоне, есть небольшой парк, примыкающий к гораздо большему парку Хэмпстед-хит, где в зверинце живут олени, козлы, утки и другие дикие животные. В тот день, когда Макс Келлог улетал в Вашингтон, в парке встретились Маккриди и Кипсек.

– В посольстве обстановка не блестящая, – сообщил Кипсек. – Наш сотрудник отдела «К» получил приказ из Москвы и затребовал для проверки дела многолетней давности. Думаю, началось расследование системы безопасности, возможно, одновременно во всех наших посольствах в Западной Европе. Рано или поздно круг сузится до одного лондонского посольства.

– Мы можем чем-нибудь помочь?

– Не исключено.

– Что вы предлагаете? – спросил Маккриди.

– Помогла бы какая-нибудь действительно ценная информация, например, какое-нибудь положительное известие об Орлове.

Когда агент остается работать на своем прежнем месте, он не может годами не давать свежую информацию. Поэтому его новые хозяева обычно время от времени подкармливают его специально отобранными новыми разведывательными данными. Агент отправляет их домой, тем самым доказывая, что он очень хороший работник.

Кипсек уже выдал Маккриди всех настоящих советских агентов в Великобритании, которых он знал, – а знал он почти всех. Конечно, британцы не могли арестовать сразу всех русских шпионов, иначе вся игра на этом бы и закончилась. Одних перевели на другую работу, не связанную с государственными секретами, – тоже не сразу, а постепенно, в связи с той или иной «реорганизацией». Других даже повысили в должности, но при этом отстранили от доступа к секретным материалам. Третьим специально подсовывали информацию, предварительно прошедшую такую обработку, что другой стороне она приносила скорее вред, чем пользу.

Чтобы доказать свою преданность Москве, Кипсеку было позволено даже «завербовать» несколько новых агентов. Одним из таких агентов был клерк из центральной канцелярии Интеллидженс Сервис; он был искренне предан Великобритании, но изредка делал то, о чем его просили. В Москве были очень довольны вербовкой агента, которому дали кодовое имя Росомаха. Маккриди и Кипсек договорились, что через два дня Росомаха передаст Кипсеку копию памятной записки, написанной рукой Дениса Гонта. В этой записке речь пойдет о том, что сейчас Орлов находится в Алконбери, что ему полностью доверяют и американцы, и британцы.

– Что нового с Орловым? – спросил Кипсек.

– Все успокоилось, – ответил Маккриди. – Я провел с ним только полдня и ничего не добился. Все же надеюсь, что там и в Лондоне я посеял семена сомнения, по крайней мере, в голове Роута. Он вернулся в Алконбери, потом по фальшивому паспорту улетел в США. Думал, что мы его потеряем. Похоже, он очень торопился. Назад он не возвращался, во всяком случае, через наши аэропорты. Возможно, прилетел прямо в Алконбери на американском военном самолете.

Кипсек перестал бросать крошки уткам и повернулся к Маккриди.

– Они с вами говорили, приглашали возобновить опрос?

– Нет. Прошла уже неделя. Полная тишина.

– Значит, Орлов уже сказал большую ложь, ту, ради которой он сюда и пришел. Поэтому ЦРУ закрыло все входы и выходы.

– У вас есть предположения? Что это за ложь?

Кипсек вздохнул.

– Если бы я был генералом Дроздовым, я бы рассуждал, как генерал КГБ, а у КГБ всегда было две мечты. Одна – разжечь серьезную войну между ЦРУ и Интеллидженс Сервис. Американцы на вас еще не нападают?

– Нет, они очень вежливы. Просто почему-то стали менее общительными.

– Тогда это другая мечта. А она заключается в том, чтобы взорвать ЦРУ изнутри. Полностью деморализовать все управление. Восстановить сотрудника против сотрудника. Орлов скажет, что в ЦРУ давно работает агент КГБ. Это будет очень эффектное обвинение. Я предупреждал вас: операция «Потемкин» подготовлена очень тщательно.

– Как мы обнаружим лже-агента КГБ, если американцы ничего нам не скажут?

Кипсек зашагал к своей машине. На ходу он обернулся и бросил через плечо:

– Найдите человека, к которому ЦРУ внезапно охладеет. Это он и будет, и он будет невиновен.

* * *

Эдуардз был в ужасе.

– Дать знать Москве, что Орлов сейчас находится в Алконбери? Если в Лэнгли об этом разнюхают, начнется настоящая война. Скажите Бога ради, зачем вам это понадобилось?

– Для проверки. Я верю Кипсеку. Я убежден, что он нас не обманывает. Я ему полностью доверяю. Следовательно, я считаю, что Орлов – подсадная утка. Если Москва не прореагирует, не сделает попытки заставить Орлова замолчать, это и будет доказательством. Этому поверят даже американцы. Конечно, они будут страшно недовольны, но в конце концов они нас поймут.

– А если все же русские ликвидируют Орлова? Вы будете объясняться с Кэлвином Бейли?

– Не ликвидируют, – ответил Маккриди. – Ручаюсь, не ликвидируют.

– Между прочим, он сюда приезжает. В отпуск.

– Кто?

– Кэлвин. С женой и дочерью. Папка на вашем столе. Я хотел бы, чтобы наша фирма оказала ему какие-то знаки внимания. Один-другой обед с коллегами, с которыми он хотел бы встретиться. Много лет он был верным другом Великобритании. Мы обязаны что-то сделать.

Маккриди спустился в своей кабинет и мрачно уставился на папку.

Денис Гонт сел напротив.

– Он большой любитель оперы, – сказал Маккриди, перелистывая документы. – Думаю, можно будет достать билеты в «Ковент Гарден», в «Глиндборн», еще куда-нибудь.

– Боже, я никак не могу попасть в «Глиндборн», – с завистью сказал Гонт. – Там все билеты проданы на семь лет вперед.

Этот роскошный загородный особняк в самом сердце Суссекса, среди бескрайних лугов, был и остается одним из лучших летних оперных театров Великобритании. Попасть туда – мечта всякого любителя оперы.

– Вам нравится опера? – спросил Маккриди.

– Конечно.

– Вот и отлично. Будете опекать Кэлвина и миссис Бейли, пока они будут в Великобритании. Достаньте билеты в «Ковент Гарден» и в «Глиндборн». От имени Тимоти. Используйте служебное положение, проявите изворотливость. Должна же наша проклятая служба иметь хоть какие-то преимущества, хотя, кажется, я их так и не видел.

Маккриди собрался на ленч. Гонт схватил папку.

– Когда он должен приехать? – спросил он.

– Через неделю, – уже из дверей отозвался Маккриди. – Позвоните ему. Скажите, что вы собираетесь предпринять. Спросите, что он больше всего любит. Раз мы взялись, будем делать как следует.

* * *

Макс Келлог закрылся в помещениях архива и не выходил оттуда десять дней. Его жене сообщили, что он уехал в срочную командировку. Она поверила. Келлогу приносили горячую пищу, но все эти дни он жил главным образом на кофе и удвоенной норме сигарет.

В его распоряжении были два клерка архива. Они ничего не знали о цели расследования, лишь приносили Келлогу по его требованию папку за папкой. Келлог извлекал фотографии из дел, давно задвинутых в самые далекие углы архива, – считалось, что они едва ли когда-нибудь понадобятся. Как и во всех спецслужбах, в ЦРУ никогда ничего не выбрасывали, даже очень старые документы весьма сомнительной важности; никто не может предугадать, не понадобится ли однажды какая-нибудь крохотная деталь, вроде вырезки из газеты или фотографии. Теперь Келлогу потребовалась масса деталей.

Одновременно с добровольным заточением Келлога в архиве два агента были направлены в Европу: один – в Вену и Франкфурт, другой – в Стокгольм и Хельсинки. У каждого было удостоверение сотрудника Бюро по борьбе с наркотиками и письмо за подписью министра финансов США, в котором он просил руководство банков оказывать сотрудникам бюро всяческое содействие. Совет директоров любого крупного банка приходил в ужас при одной мысли о том, что их банк могли использовать для отмывки денег наркобизнеса, и после недолгого совещания открывал все свои архивы.

Потом вызывали кассиров и показывали им фотографию, спрашивали о датах перечисления денег на определенные счета. Один кассир ничего не помнил, трое других кивнули. Агенты сняли фотокопии с платежных документов, взяли образцы подписей множества клиентов для графологического анализа в Лэнгли. Выполнив задание, агенты вернулись в Вашингтон и выложили свои трофеи на стол Максу Келлогу.

Из первоначально отобранных двадцати с лишним сотрудников ЦРУ, которые служили во Вьетнаме в указанный Орловым период (на всякий случай Келлог расширил его на два года в ту и другую сторону), первые десять кандидатур были быстро отброшены. Другие тоже один за другим постепенно исключались из числа подозреваемых.

Они или не были в определенном месте в определенное время, или не могли выдать нужную информацию, потому что не знали ее, или не могли встретиться со связным, потому что были в это время в другой части света. Все постепенно отсеивались. За исключением одного человека.

Агенты еще не успели вернуться из Европы, а Келлог был уже уверен, что он нашел того, кого искал. Сведения из европейских банков лишь подтвердили его догадки. Келлог собрал все документы и отправился в Джорджтаун – домой к директору ЦРУ.

За три дня до этого Кэлвин Бейли, миссис Бейли и их дочь Клара вылетели из Вашингтона в Лондон. Бейли любил Лондон; в сущности, он давно стал отчаянным англофилом. Его страстью была история Великобритании.

Бейли обожал старинные замки и величественные особняки, построенные в давно минувшие века; он мог часами бродить по прохладным коридорам древних монастырей, аббатств и университетов. Он остановился в Мейфэре, в той квартире, которую ЦРУ содержало специально для визитов важных персон, взял напрокат машину и поехал в Оксфорд, избегая автомагистралей и предпочитая окольный путь по тихим проселочным дорогам. Бейли остановился на ленч у открытой террасы кафе «Булл-эт-Бишем», дубовые балки которой были установлены еще до рождения королевы Елизаветы Первой.

На второй вечер к Бейли заглянул Джо Роут. Здесь он впервые познакомился с поразительно некрасивой миссис Бейли и с восьмилетней Кларой, неуклюжей девочкой в очках, с кривыми зубами и с заплетенными в косы прямыми рыжими волосами. Прежде Роут никогда не видел семью Бейли: Кэлвин не относился к числу тех людей, которых нетрудно представить у постели засыпающего ребенка или на пикнике за городом. Впрочем, в Лондоне Кэлвин Бейли, казалось, частично утратил свою обычную замкнутость, хотя Роут не мог сказать, было это связано с предвкушением только что начавшегося длительного отпуска, с его любимыми операми, концертами и картинными галереями или с перспективой продвижения по службе.

Роуту очень хотелось поделиться с Бейли заботами, свалившимися на его голову после феноменальных признаний Орлова, но директор ЦРУ приказал молчать. Никто, даже Кэлвин Бейли, руководитель отдела специальных проектов, не должен знать – во всяком случае, пока не должен знать. Когда выдвинутые Орловым обвинения будут или опровергнуты, или надежно доказаны, тогда директор соберет руководителей отделов и служб и сам сообщит им то, что сочтет нужным. До тех пор необходимо хранить полное молчание. Люди могут задавать вопросы, но ответов на них они не получат, и уж тем более недопустимо разглашать что-либо по собственной инициативе. Поэтому Джо Роуту пришлось обманывать своего шефа.

Роут сказал Бейли, что опрос Орлова проходит нормально, только теперь более медленными темпами. Это и понятно, ведь Орлов уже выдал всю информацию, которую он хорошо помнил. Теперь проблема заключалась в том, чтобы извлечь из глубин его памяти все мельчайшие детали. Орлов старается сделать все, что от него зависит, британцы им довольны. Теперь снова и снова проверяются уже затронутые проблемы. Это требует много времени, но каждое возвращение к проблеме приносит новые детали – незначительные, но часто очень ценные.

Роут отпил глоток. В этот момент в двери появились Сэм Маккриди и Денис Гонт. Пришлось представлять семью Бейли еще раз – Роут был вынужден признать, что его британский друг отлично подготовился к визиту. Маккриди поздравил Бейли с успехом, имея в виду Орлова, и от имени Интеллидженс Сервис предложил ему целую культурную программу.

Бейли был в восторге от билетов в «Ковент Гарден» и «Глиндборн». Это будут самые запоминающиеся моменты его двенадцатидневного отпуска в Лондоне, сказал он.

– Потом назад в Штаты? – спросил Маккриди.

– Нет, сначала ненадолго в Париж, Зальцбург и Вену, потом домой, – ответил Бейли.

Маккриди кивнул. Оперные театры Зальцбурга и Вены славились во всем мире.

Вечер прошел на удивление непринужденно и даже весело. Грузная миссис Бейли, переваливаясь с ноги на ногу, подавала мужчинам напитки, потом привела Клару попрощаться с гостями – девочке было пора ложиться спать.

Клару представили Гонту и Маккриди. Маккриди улыбнулся, девочка застенчиво улыбнулась в ответ. Не прошло и десяти минут, как она уже заливалась хохотом, наблюдая за его ловкими фокусами.

Маккриди достал из кармана монету, высоко подбросил ее и поймал. Когда девочка разжала его кулак, монеты там не оказалось. Потом Маккриди «достал» монету из левого уха Клары. Девочка взвизгнула от восторга. Миссис Бейли сияла.

– Где вы научились таким штукам? – спросил Бейли.

– Просто это один из моих более достойных талантов, – ответил Маккриди.

Роут молча наблюдал. Интересно, размышлял он, не может ли Маккриди сделать так, чтобы и обвинения Орлова в адрес ЦРУ тоже исчезли, как та монета? Едва ли, решил Роут.

Маккриди поймал на себе взгляд Роута, прочел его мысли и покачал головой. Нет еще, Джо, пока еще нет. Он снова повернулся к девочке, теперь не сводившей с него преданных глаз.

Трое гостей ушли в начале десятого. На улице, обращаясь к Роуту, Маккриди пробормотал:

– Как продвигается расследование, Джо?

– Ну и дерьмо же ты! – не сдержался Роут.

– Будь осторожен, – сказал Маккриди. – Тебя водят за нос.

– А мы думаем, что тебя, Сэм.

– Кого он пригвоздил к позорному столбу, Джо?

– Отстань, – рявкнул Роут. – Теперь Менестрелем занимается только ЦРУ. К тебе он не имеет никакого отношения.

Роут повернулся и быстро зашагал в сторону Гроувнор-сквер.

Двумя днями позже в домашней библиотеке директора ЦРУ Макс Келлог, разложив папки, свои заметки, копии банковских документов, фотографии, докладывал о результатах расследования.

Он смертельно устал: такой объем работы даже большая бригада агентов обычно выполняла за вдвое больший срок. Вокруг глаз у Келлога легли темные круги.

Директор ЦРУ в своей домашней бархатной куртке сидел напротив Келлога за большим дубовым обеденным столом. Он распорядился, чтобы стол принесли сюда специально для бумаг. На лысой голове директора играли блики электрического света, а из-под густых бровей на Келлога и на документы немигающе смотрели внимательные, как у старой ящерицы, глаза. Когда Келлог закончил доклад, директор спросил:

– У вас осталась хоть капля сомнений?

Келлог покачал головой.

– Менестрель назвал двадцать семь улик. Из них двадцать шесть указывают на него.

– Все косвенные?

– Это неизбежно. За исключением показаний трех банковских кассиров. Они опознали его – по фотографии, разумеется.

– Может ли человек быть осужден только на основании косвенных улик?

– Да, сэр. Имеется множество прецедентов, все они хорошо известны. Чтобы признать человека виновным в убийстве, не всегда необходим труп.

– Его признание не обязательно?

– Не обязательно. И почти наверняка мы добьемся признания далеко не сразу. Он очень изворотлив, искусен, умен и чрезвычайно опытен.

Директор ЦРУ вздохнул.

– Отправляйтесь домой, Макс. Отправляйтесь домой к жене. По-прежнему никому ни слова. Когда вы мне понадобитесь, я за вами пришлю. Не появляйтесь в офисе, пока я не скажу. Сделайте перерыв. Отдохните.

Директор показал на дверь. Макс Келлог поднялся и ушел. Директор вызвал помощника и приказал отправить шифрованную телеграмму с грифом «только лично» Джо Роуту в Лондон:

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ НЕМЕДЛЕННО. ТЕМ ЖЕ ПУТЕМ. ЯВИТЕСЬ КО МНЕ. НА ПРЕЖНЕМ МЕСТЕ.

Телеграмма была подписана условным именем, по которому Роут поймет, что она была послана лично директором ЦРУ.

Та летняя ночь в Вашингтоне выдалась особенно темной, и такими же темными были мысли, мелькавшие в голове директора ЦРУ. Он вспоминал давно минувшие годы, своих друзей и коллег, веселых молодых парней и девушек, которых он отправлял через Атлантику и которые погибли на допросах, погибли из-за предателя, из-за осведомителя. В те дни извинения и объяснения были не нужны, тогда не было максов келлогов, которые могли бы неделями копаться в горах документов, чтобы найти неопровержимые доказательства. В те дни не было прощения, во всяком случае, осведомителям. Директор пристально смотрел на лежавшую перед ним фотографию.

– Сукин ты сын, – негромко произнес он, – какой же ты сукин сын.

На следующий день в кабинет Сэма Маккриди в Сенчери-хаусе вошел посыльный и положил на стол конверт из шифровальной комнаты. Маккриди был занят и кивнул Гонту, чтобы тот вскрыл конверт. Гонт прочел записку, присвистнул и протянул ее Маккриди. Это была рекомендация из Лэнгли:

КЭЛВИНА БЕЙЛИ ВО ВРЕМЯ ЕГО ОТПУСКА В ЕВРОПЕ РЕКОМЕНДУЕМ НЕ ДОПУСКАТЬ К СЕКРЕТНОЙ ИНФОРМАЦИИ.

– Орлов? – спросил Гонт.

– Думаю, он, – ответил Маккриди. – Как, черт возьми, мне их убедить?

Маккриди принял решение сам. Через тайник он передал Кипсеку записку с просьбой встретиться как можно быстрее.

Во время ленча из службы наблюдения за аэропортами MI5 ему сообщили, что Джо Роут по тем же фальшивым документам вылетел из Лондона в Бостон.

* * *

Вечером того же дня, выиграв пять часов за счет разницы во времени, Джо Роут уже сидел за обеденным столом в доме директора ЦРУ. Мрачный директор расположился напротив Роута, обеспокоенный Макс Келлог – справа. Дома, в Александрии, он проспал почти все двадцать четыре часа, которые прошли со времени его предыдущего визита в этот дом до телефонного вызова в Джорджтаун. Все документы Келлог оставил у директора, теперь они снова лежали перед ним.

– Расскажите все еще раз, Макс. С самого начала. Так, как вы рассказывали мне.

Келлог бросил взгляд на Роута, поправил очки и взял листок бумаги из верхней папки.

– В мае 1967 года Кэлвин Бейли был послан во Вьетнам в ранге государственного служащего двенадцатой ступени. Вот приказ о назначении. Как видите, он был участником операции «Феникс». Вы, конечно, слышали об этой операции, Джо.

Роут кивнул. В самый разгар войны во Вьетнаме американцы начали операцию по нейтрализации вьетконговцев, терроризировавших местное население постоянными казнями, в том числе публичными и невероятно жестокими. Смысл операции «Феникс» заключался в ответном терроре, то есть в выявлении и ликвидации вьетконговских активистов. Никому не известно, сколько подозреваемых агентов Вьетконга было отправлено к Создателю без суда и следствия. Одни говорили – двадцать тысяч, ЦРУ утверждало, что не больше восьми тысяч.

Тем более невозможно ответить на вопрос, сколько среди этих подозреваемых было настоящих вьетконговцев, потому что вьетнамцы очень быстро научились доносить на любого соотечественника, которому они хотели отомстить или просто навредить. Они доносили, руководствуясь чувством кровной мести, из-за племенных распрей, дележа земли, даже из-за невыплаченных долгов, ведь если кредитор мертв, то некому и отдавать долг.

Обычно тех вьетнамцев, на которых поступил донос, передавали в руки вьетнамской секретной военной полиции. В изобретенных ими изощренных методах допроса и способах умерщвления подозреваемых вьетнамские полицейские превзошли самые кошмарные восточные жестокости.

– Там были американцы, молодые ребята, только что прилетевшие из Штатов, и они стали свидетелями того, чего не следует видеть ни одному человеку. Кое-кто из них уволился, другим потребовалась помощь психиатра, а третьи приняли мировоззрение тех людей, с которыми они должны были воевать. Джордж Блейк изменил свою веру в Корее, а Кэлвин Бейли – во Вьетнаме. У нас нет никаких доказательств, потому что подобные превращения происходят в сознании человека, но последующие факты подтверждают наше предположение. В марте 1968 года произошло то, что, по нашему убеждению, явилось переломным моментом в сознании Бейли. Он появился в деревне Май Лай всего лишь через четыре часа после той резни. Вы помните Май Лай?

Роут кивнул еще раз. Все это было частью его юности, он помнил те события даже слишком хорошо. 16 марта 1968 года отряд американских пехотинцев вошел в небольшую деревню Май Лай. У американцев были сведения, что в деревне скрываются вьетконговцы или симпатизирующие им вьетнамцы. Позже так и не удалось выяснить, по какой причине американцы потеряли самоконтроль и буквально взбесились. Не получив ответов на свои вопросы, они схватились за оружие, открыли стрельбу и не успокоились до тех пор, пока землю не усеяли трупы по меньшей мере четырехсот пятидесяти безоружных вьетнамских крестьян, мужчин, женщин и детей. В Америке о резне в Май Лай узнали лишь восемнадцать месяцев спустя, а лейтенант Уильям Колли был осужден военным трибуналом только через три года. А Кэлвин Бейли был в деревне через четыре часа и все видел своими глазами.

– Вот его рапорт, – продолжал Келлог, передавая несколько листков, – написанный в то время собственной рукой. По стилю и по почерку вы легко обнаружите, что это писал человек, только что перенесший серьезное потрясение. К сожалению, Бейли, очевидно, не выдержал испытания и стал симпатизировать коммунистам. Через шесть месяцев после этих событий Бейли сообщил, что он завербовал двоюродных братьев – Нгуен Ван Трока и Во Нгуен Кана и внедрил их во вьетконговскую разведывательную службу. Это было целым событием, первой ласточкой, за которой последовали и другие. Согласно информации самого Бейли, он вел своих вьетнамских агентов два года. По словам Орлова, дело обстояло иначе: вьетнамцы вели Бейли. Взгляните сюда.

Келлог протянул Роуту две фотографии. На одной из них на фоне зеленой стены джунглей были сняты двое молодых вьетнамцев. На лице одного из них был начерчен крест, это значило, что его уже нет в живых. На другой фотографии, снятой несколькими годами позже, была запечатлена группа вьетнамских офицеров, которые расположились на веранде в легких плетеных креслах. Слуга, подававший офицерам чай, смотрел прямо в объектив камеры и улыбался.

– Этот слуга в конце концов на лодке добрался до Гонконга и оказался в лагере беженцев. Он очень дорожил этой фотографией, но британцев заинтересовали личности офицеров, и они забрали ее. Обратите внимание на офицера слева от слуги.

У Роута не оставалось сомнений, что это был тот же Нгуен Ван Трок, лишь постаревший лет на десять. На его плечах красовались погоны старшего офицера.

– Сейчас Нгуен Ван Трок – заместитель начальника вьетнамской контрразведки, – сказал Келлог. – Понятно? Далее Менестрель сообщил, что вьетнамцы передали Бейли КГБ еще в Сайгоне, в 1970 году. Менестрель также сказал, что в то время резидентом КГБ в Сайгоне был теперь уже покойный шведский бизнесмен. Мы уже в 1980 году знали, что этот бизнесмен был совсем не тем, за кого он себя выдавал, а шведская контрразведка опровергла его легенду еще раньше. К Швеции он не имел никакого отношения, значит, скорее всего, он прибыл прямо из Москвы. Бейли мог встречаться с ним, когда ему заблагорассудится. Следующий этап – Токио. Менестрель говорит, что в том же году, в 1970-м, туда приезжал сам Дроздов. Он взял руководство шпионской деятельностью Бейли на себя и дал ему кличку Ястреб. Мы не можем доказать, что Дроздов действительно был в это время в Токио, но в датах Менестрель был абсолютно точен. Именно в названный Менестрелем период Бейли был там. Вот его билеты на самолеты американской авиакомпании. Все сходится. В 1971 году он возвратился в США верным агентом КГБ. После этого Кэлвин Бейли занимал два руководящих поста в Центральной и Южной Америке и три – в Европе. В европейских странах он бывал очень часто и позже, когда еще выше поднялся по служебной лестнице и стал ездить с инспекциями в наши отдаленные пункты.

– Налейте себе чего-нибудь покрепче, Джо, – прервал Келлога директор ЦРУ, – дальше будет еще страшней.

– Менестрель назвал четыре банка, в которые его московский отдел переводил деньги предателю. Он даже точно указал даты вкладов. Вот четыре счета из названных Менестрелем банков во Франкфурте, Хельсинки, Стокгольме и Вене. Вот квитанции о приеме вкладов – большие суммы внесены наличными. Все вклады осуществлялись в течение месяца после того, как был открыт счет. Четырем кассирам показали фотографию, трое из них узнали человека, который открывал счета. Вот этот человек.

Келлог бросил Роуту фотографию Кэлвина Бейли. Роут смотрел на нее и словно не узнавал своего шефа. С этим человеком он ел, пил, встречался с его семьей. С фотографии на него смотрело невыразительное лицо Бейли.

– Менестрель сообщил нам пять известных КГБ фактов, которые никак не должны были дойти до Москвы. Он сообщил также время, когда в Москве стали известны эти факты. О каждом из этих фактов знали Бейли и очень ограниченное число других людей. Даже все триумфальные операции Бейли, на которых он сделал себе карьеру, были подготовлены в Москве. КГБ пожертвовал кое-какими мелочами, чтобы укрепить положение своего человека в ЦРУ. Менестрель назвал четыре операции, успешно проведенных Бейли. И он оказался прав. Только разница в том, что, по его словам, все они были осуществлены с разрешения Москвы. И я боюсь, Джо, что он прав. Итого, я назвал двадцать четыре улики, которые вспомнил Орлов. Из них двадцать одна подтверждена. Остаются три, совсем свежие. Джо, когда Орлов впервые звонил вам в Лондон, каким именем он вас назвал?

– Хейз, – ответил Роут.

– Вашим оперативным именем. Как он его узнал?

Роут пожал плечами.

– Наконец мы подошли к двум недавним убийствам агентов, выданных Орловым. Бейли сказал вам, чтобы всю полученную от Орлова информацию вы передавали непосредственно ему, правильно?

– Да. Но это обычная практика. Операцию проводит отдел специальных проектов, операции придается большое значение. Бейли обязан первым проверять все сведения.

– Когда Орлов назвал того британца, Милтон-Райса, Бейли тоже узнал об этом первым?

Роут кивнул.

– Британцы – на пять дней позже?

– Да.

– И Милтон-Райс был убит, прежде чем британцы успели установить наблюдение. Та же история повторилась с Румянцевым. Прошу прощения, Джо, но все шито белыми нитками. Слишком много совпадений.

Келлог закрыл последнюю папку. Роут не мог отвести глаз от возвышавшейся на столе горы документов: фотографий, банковских бумаг, билетов на самолеты, приказов на командировки. Все это напоминало Роуту картинку-загадку, в которой наконец нашлось место всем крохотным кусочкам. Даже мотив предательства (эти ужасные сцены во Вьетнаме) казался вполне логичным.

Директор поблагодарил Келлога, отпустил его, потом повернулся к Роуту.

– Итак, что вы об этом думаете, Джо?

– Вам известно мнение британцев? – вопросом на вопрос ответил Роут. – Они уверены, что Менестрель – двойной агент. Я говорил вам об этом, когда был здесь в первый раз.

Директор ЦРУ раздраженно, как от назойливой мухи, отмахнулся.

– Где доказательства, Джо? Вы просили британцев представить веские доводы. Они вам их представили?

Роут покачал головой.

– Они подтвердили, что в Москве у них есть высокопоставленный агент, который выдал Менестреля?

– Нет, сэр. Маккриди говорит, что у них нет такого агента.

– Значит, они по уши в дерьме, – сделал вывод директор. – У них нет никаких доказательств, Джо, они просто недовольны тем, что Менестрель достался не им. Вот они и ворчат. Вот доказательства, Джо. Целая гора доказательств.

Роут тупо уставился на папки. Согласиться с тем, что ты работал с человеком, который на протяжении многих лет вполне обдуманно продавал свою страну, – это все равно, что расстаться с частью самого себя. Роут чувствовал себя отвратительно. Он тихо спросил:

– Что я должен делать, сэр?

Директор ЦРУ встал и принялся мерить шагами свою роскошную библиотеку.

– Я – директор Центрального разведывательного управления США. На этот пост я назначен самим президентом. Моя задача как директора ЦРУ заключается в защите нашего государства всеми доступными и законными средствами. От любых врагов. Не только от внешних, но и от внутренних. Я не могу пойти к президенту и заявить ему, что мы стоим перед грандиознейшим скандалом, по сравнению с которым все предыдущие дела о государственной измене, начиная с дела Бенедикта Арнольда, покажутся детскими шалостями. И я не сделаю этого, особенно после ряда недавних провалов в нашей системе безопасности. Я не отдам президента на растерзание прессе и лишу другие страны удовольствия смеяться над нами. Не будет ни ареста, ни суда, Джо. Суд уже состоялся здесь, в моем доме, решение принято, приговор вынесу я. Да поможет мне Бог.

– Что я должен делать, сэр? – повторил Роут.

– В своих рассуждениях, Джо, я могу заставить себя не думать о предательстве, разглашенных секретах, потере уверенности, разрушенных моральных принципах, о смакующих грязные темы средствах массовой информации, об иностранцах, довольно потирающих руки. Но я не могу забыть о выданных агентах, о вдовах и сиротах. Предателю может быть вынесен только один приговор, Джо. Он не вернется в Америку. Он никогда больше не ступит на эту землю. Он обречен на вечную тьму. Вы вернетесь в Англию и сделаете то, что должно быть сделано, прежде чем он ускользнет в Вену, а оттуда через границу – в Венгрию. Конечно, он готовился к побегу с того самого дня, когда у нас появился Менестрель.

– Я все же не совсем понял, что я могу сделать, сэр.

Директор ЦРУ наклонился над столом и одной рукой приподнял голову Роута так, чтобы он мог смотреть ему прямо в глаза. Взгляд директора был жестким и холодным, как сталь.

– Вы это сделаете, Джо. Как директор ЦРУ я приказываю вам. Я говорю это от имени президента, от имени всей страны. Возвращайтесь в Лондон и сделайте то, что нужно сделать ради своей страны.

– Да, сэр, – ответил Джо Роут.

(обратно)

Глава 5

Теплоход отошел от Вестминстерского причала ровно в три часа и неспешно пошел вниз по реке к Гринвичу. Толпа туристов из Японии, прильнув к леерам, беспрерывно щелкала фотоаппаратами, торопясь запечатлеть ускользающее здание парламента. Треск камер напоминал приглушенные автоматные очереди.

Как только теплоход добрался до середины реки, со скамейки поднялся мужчина в светло-сером костюме. Он направился к корме и, глядя на пенящиеся волны, остановился у гакаборта. Через несколько минут с другой скамьи встал мужчина в легком летнем плаще и подошел к нему.

– Как дела в посольстве? – тихо спросил Маккриди.

– Не очень хорошо, – ответил Кипсек. – Контрразведчики начали крупную операцию, это уже факт. Пока они интересуются только моими подчиненными, но прочесывают их очень тщательно. Когда станет ясно, что там все чисто, внимание контрразведки переключится выше – на меня. Я заметаю следы как только могу, но такие вещи, как пропажа целых папок, могут принести больше вреда, чем пользы.

– Как вы думаете, сколько у вас осталось времени?

– В лучшем случае несколько недель.

– Будьте осторожны. Лучше немного перестраховаться. Нам ни в коем случае не нужен второй Пеньковский.

В начале шестидесятых годов полковник ГРУ Олег Пеньковский в течение двух с половиной лет чрезвычайно плодотворно работал на Великобританию. За всю историю Советского Союза у Запада не было столь ценного агента, нанесшего огромный ущерб СССР. За тридцать с небольшим месяцев он передал на Запад более пяти тысяч совершенно секретных документов. Наиболее важной была информация о советских ракетах на Кубе, которая позволила президенту Кеннеди мастерски играть против Никиты Хрущева. Но Пеньковский оставался в СССР слишком долго. Его уговаривали уйти вовремя, а он настоял на своем, на том, что ему нужно задержаться еще на несколько недель. Его разоблачили, арестовали, допросили и после суда расстреляли.

Кипсек улыбнулся.

– Не беспокойтесь, второго Пеньковского не будет. А как дела у вас?

– Плохо. Мы полагаем, что Орлов объявил агентом Москвы Кэлвина Бейли.

Кипсек присвистнул.

– Высоко забрались. Так, так. Самого Кэлвина Бейли. Значит, целью операции «Потемкин» был Бейли. Сэм, вы должны убедить американцев, что они ошибаются, что Орлов лжет.

– Не могу, – ответил Маккриди. – Я пытался. Они закусили удила.

– Попытайтесь еще раз. Речь идет о жизни человека.

– Уж не думаете ли вы…

– Да, дружище, именно так я и думаю, – сказал русский. – Директор ЦРУ – эмоциональный человек. Полагаю, что на этом этапе президентской карьеры своего друга он не допустит очередного скандала, который по своему масштабу превзошел бы все остальные, вместе взятые. Он попытается умолчать о скандале, вернее, замолчать его. Навечно. Разумеется, из этого ничего не получится. Он надеется, что факты никогда не всплывут на поверхность. Но мы-то знаем, что так не будет, не правда ли? Очень скоро поползут слухи, потому что об этом позаботится КГБ. А они в этом мастера. Ирония судьбы заключается в том, что Орлов уже выиграл. Если Бейли арестуют и он предстанет перед судом, то огласка нанесет непоправимый ущерб ЦРУ, – и Орлов выигрывает. Если Бейли заставят замолчать и слухи об этом поползут по управлению, то ЦРУ будет полностью деморализовано, – и Орлов выигрывает. Если Бейли уволят без пенсии и он подаст в суд, доказывая свою невиновность, то разбирательство будет тянуться годами, – и Орлов снова в выигрыше. Вы должны переубедить американцев.

– Я пытался. Они все еще уверены, что Орлов дает им правдивую и чрезвычайно ценную информацию. Они верят ему.

Теплоход миновал реконструируемую территорию доков, потом множество подъемных кранов и отчасти уже снесенных старых складов. Кипсек все еще смотрел на бурлящую за кормой воду.

– Я не рассказывал вам о моей теории пепельницы?

– Нет, – ответил Маккриди. – Кажется, нет.

– Когда я преподавал в Высшей школе КГБ, я говорил курсантам следующее. Возьмите стеклянную пепельницу и разбейте ее на три части. Если вы найдете одну часть, то в ваших руках окажется всего лишь кусок стекла. Если вы найдете две части, то будете знать, что держите две трети пепельницы, но погасить в этих осколках сигарету вам все равно не удастся. Чтобы получить целый и пригодный к использованию предмет, вам нужны все три части пепельницы.

– И что отсюда следует?

– Отсюда следует, что до сих пор Орлов давал только по одной, в редких случаях по две части нескольких пепельниц. В сущности, он не вручил американцам ни одной целой пепельницы, то есть чего-то такого, что КГБ тщательно охраняет годами и не хочет отдавать. Порекомендуйте им устроить Орлову решающее испытание. Он его не выдержит. Я же приду к вам с целой пепельницей. Тогда американцы поверят.

Маккриди долго раздумывал, потом спросил:

– Не может ли Орлов знать имя пятого человека?

Кипсек тоже задумался.

– Он почти наверняка его знает, хотя мне оно неизвестно, – сказал он. – Орлов несколько лет был сотрудником отдела по работе с нелегальными агентами, я – никогда. Я всегда был под крышей посольств. Мы оба были в мемориальной комнате – ее посещение входит в программу подготовки офицеров КГБ. Но только он мог видеть «Черную книгу». Да, он знает имя пятого.

В глубине большого дома на площади Дзержинского, штаб-квартиры КГБ, находится мемориальная комната – своеобразное святилище в этом храме безбожия. Комната призвана увековечить память о великих предшественниках сегодняшнего поколения офицеров КГБ. Там висят портреты самых почитаемых шпионов, в том числе Арнольда Дейча, Теодора Мали, Анатолия Горского и Юрия Модина, которые создали и успешно вели самую опасную группу шпионов, завербованных КГБ из граждан Великобритании.

Вербовка осуществлялась главным образом в середине и конце тридцатых годов среди студентов Кембриджского университета. Эти студенты заигрывали с коммунизмом; тогда многие молодые люди увлекались идеологией марксизма, но позднее почти все от нее отказались. Почти, но не совсем: пять человек продолжали служить Москве настолько преданно и умело, что их до сих пор называют «Великолепной пятеркой» или «Пятью звездами».

Одним из них был Дональд Маклейн. Сразу после Кембриджа он работал в Министерстве иностранных дел, в конце сороковых годов был сотрудником британского посольства в Вашингтоне. Он выдал Москве сотни секретов атомной бомбы, которыми Америка делилась с Великобританией.

Другим был тоже сотрудник Министерства иностранных дел Гай Берджесс, заядлый курильщик, пьяница и отъявленный гомосексуалист. Каким-то чудом ему удавалось очень долго удерживаться в дипломатических кругах. Он выполнял функции связного между Маклейном и его московскими хозяевами. Оба были разоблачены в 1951 году, но, своевременно получив предупреждение, ушли от ареста и успели сбежать в Москву.

Третьим был Энтони Блант, также гомосексуалист, человек очень высокого интеллекта и «разведчик талантов», работавший на Москву. Он был признанным специалистом по истории искусств и в конце концов стал куратором личной коллекции королевы и даже был удостоен дворянского звания. В 1951 году именно он предупредил Берджесса и Маклейна о готовящемся аресте. Энтони Блант успешно выкрутился после нескольких расследований, лишь в восьмидесятых годах его окончательно разоблачили и лишили дворянского звания.

Самым удачливым из всей пятерки оказался Ким Филби. Он много лет служил в Интеллидженс Сервис, где в конце концов занял место руководителя сектора СССР. Побег Берджесса и Маклейна бросил тень и на него; его допрашивали, он все отрицал, был изгнан из Интеллидженс Сервис, но лишь в 1963 году перебрался в Москву из Бейрута.

Портреты этих четырех британцев тоже висят в мемориальной комнате. Но ведь был и пятый, а вместо его портрета в той же комнате находится вставленный в рамку черный квадрат. Кто такой этот пятый, можно узнать лишь в «Черной книге». Причина этого проста.

Одна из главных целей тайной войны заключается в деморализации и дезориентации противника. Именно для этого в Интеллидженс Сервис был создан, хотя и несколько запоздало, отдел дезинформации, который возглавил Маккриди. О пятом завербованном Москвой британце знали с начала пятидесятых годов, но так и не смогли его найти. Такая ситуация лила воду на мельницу Москвы.

Британская разведка в течение тридцати пяти лет безуспешно пыталась решить загадку, а в Москве все это время довольно потирали руки. В этом Москве активно помогали британская пресса и некоторые изданные в Великобритании книги.

Подозрения пали на добрый десяток преданных британцев, которые долгие годы верой и правдой служили своей стране. Им портили карьеру, ломали жизнь. Главным кандидатом на место пятого шпиона был покойный сэр Роджер Холлиз, который дослужился до поста генерального директора MI5. Его выбрали своей мишенью такие одержимые, как Джеймс Англтон и Питер Райт. Последний заработал состояние на своей поразительно скучной книге, в которой он пространно жаловался на свою крохотную пенсию (такую же, как у всех других) и убежденно доказывал, что пятым был Роджер Холлиз.

Подозревали и многих других, в том числе двух заместителей Холлиза и даже такого патриота, как лорд Виктор Ротшильд. Все это было, конечно, чепухой, но загадка так и осталась загадкой. Возможно, пятый был еще жив, возможно, он еще работал и занимал какой-нибудь высокий пост в правительстве, в международных организациях или даже в спецслужбах. Это было бы катастрофой. Тревоги улягутся лишь тогда, когда будет установлена личность завербованного много лет назад пятого шпиона. Разумеется, КГБ как зеницу ока хранил этот секрет все тридцать пять лет.

– Посоветуйте американцам потребовать у Орлова имя пятого, – сказал Кипсек. – Он не назовет. А я его узнаю и, когда наконец перейду к вам, сообщу.

– Весь вопрос во времени, – сказал Маккриди – Вы долго еще удержитесь в посольстве?

– Не больше нескольких недель, возможно, меньше.

– Если ваши догадки относительно реакции директора ЦРУ верны, то мы не можем ждать.

– Существует ли другой способ убедить американцев остановиться? – спросил русский.

– Такой способ есть. Но для этого я должен просить у вас разрешения.

Кипсек слушал Маккриди несколько минут, потом кивнул.

– Хорошо. Если этот Роут поклянется. И если вы уверены, что он сдержит слово. Тогда я согласен.

* * *

На следующее утро Роут вышел из здания аэропорта далеко не в лучшем настроении. Давала о себе знать смена часовых поясов, к тому же весь полет из Вашингтона он почти не спал и непривычно много пил, поэтому его нисколько не развеселил голос, который с шутливо преувеличенным ирландским акцентом произнес ему в ухо:

– Доброе утро, мистер Кейси. Добро пожаловать снова в нашу страну.

Роут повернулся. Рядом стоял Сэм Маккриди. Очевидно, этот сукин сын знал о его паспорте на имя ирландца Кейси, а список пассажиров Маккриди сообщили из Вашингтона, чтобы он не опоздал к нужному рейсу.

– Садись, – сказал Маккриди, когда они вышли на тротуар. – Подброшу тебя до Мейфэра.

Роут пожал плечами. Почему бы и нет? Интересно, что еще узнал Маккриди? Или о чем-то догадывается? Они обменивались ничего не значащими фразами, пока не доехали до Лондона. Сэм перешел к делу без всякой подготовки.

– Как прореагировал директор ЦРУ? – спросил он.

– Не понимаю, о чем ты.

– Перестань, Джо, Орлов оговорил Кэлвина Бейли. Это чушь собачья. Ты же не принял это всерьез, не так ли?

– Сэм, у тебя плохо с головой.

– В Сенчери пришло предупреждение. Держать Бейли подальше от всех секретных материалов. Значит, он под подозрением. Ты говоришь, это не потому, что Орлов назвал его советским агентом?

– Боже, это самая обычная предосторожность. Кто-то донес, что унего слишком много подружек.

– Черта с два, – возразил Маккриди. – Кэлвина можно обвинить в чем угодно, но только не в распутстве. Выдумай что-нибудь поумней.

– Не дави на меня, Сэм. Не испытывай нашу дружбу. Я тебе уже говорил: теперь это дело нашего управления. Отстань.

– Джо, Бога ради, игра зашла слишком далеко. Она вышла из-под контроля. Орлов вам врет, и я боюсь, вы готовитесь к чему-то ужасному, непоправимому.

Джо Роут вышел из себя.

– Останови машину, – рявкнул он. – Сейчас же останови свою чертову машину.

Маккриди прижал «ягуар» к тротуару и остановился, Роут открыл дверь. Маккриди схватил его за руку.

– Джо, завтра в два тридцать. Я тебе кое-что покажу. Я буду ждать тебя у твоего дома в два тридцать.

– Иди к черту, – бросил Роут.

– Ты мне нужен всего на несколько минут. Или и этого слишком много? Ради старой дружбы, Джо, ради нашей старой дружбы.

Роут выскочил из «ягуара» и пошел по тротуару, оглядываясь в поисках свободного такси.

Но на следующий день в половине третьего он стоял на тротуаре возле своего дома. Маккриди остановил «ягуар», подождал, пока Роут сядет в машину, потом, не сказав ни слова, поехал. Роут все еще был не в духе. Они проехали чуть меньше полумили. Роут было подумал, что Маккриди направляется в американское посольство, но он остановил «ягуар» на Маунт-стрит, в квартале от Гроувнор-сквер.

На Маунт-стрит находится «Скотс» – один из лучших рыбных ресторанов в Лондоне. Ровно в три часа из ресторана вышел подтянутый мужчина в светло-сером костюме и остановился у дверей. К подъезду направился черный лимузин советского посольства.

– Ты дважды спрашивал меня, нет ли у нас агента в Москве, в КГБ, – негромко произнес Маккриди. – Я сказал, что нет. Строго говоря, я не обманывал тебя. Наш агент не в Москве, он здесь, в Лондоне. Вот он.

– Черт возьми, – прошептал Роут. – Это же Николай Городов. Он – шеф всей проклятой резидентуры КГБ в Великобритании.

– Он и есть, собственной персоной. И он работает на нас уже четыре года. Вы получали всю его информацию, только мы не называли ее источник. Это он сказал, что Орлов лжет.

– Докажи, – заупрямился Роут. – Ты всегда говоришь, что Орлов должен доказать свою правоту. Теперь твоя очередь. Докажи, что он ваш агент.

– Хорошо, – согласился Маккриди. – Если Городов, прежде чем сесть в машину, почешет правой рукой левое ухо, то он – наш человек.

Черный лимузин затормозил у входа в ресторан. Городов, не поворачиваясь в сторону «ягуара», поднял правую руку, дернул себя за левое ухо и сел в лимузин. Машина мягко отъехала от ресторана.

Роут наклонился, закрыл лицо руками, несколько раз глубоко вздохнул, потом выпрямился.

– Я должен сообщить директору, – сказал он. – Лично. Я лечу назад.

– Не пойдет, – возразил Маккриди. – Я дал Городову слово, а десять минут назад ты мне поклялся сам.

– Я должен сказать директору. Жребий брошен. Пути к отступлению нет.

– Тогда потяни время. Ты должен найти какую-нибудь причину, хотя бы повод для отсрочки. Я хочу тебе рассказать про теорию пепельницы.

Он пересказал Роуту все, что два дня назад на борту речного теплохода говорил ему Кипсек.

– Спроси у Орлова имя пятого человека. Он знает, но не скажет. А Кипсек узнает и принесет эти сведения с собой.

– Когда это будет?

– Теперь уже скоро. Самое большее – через несколько недель. В Москве растут подозрения. Ловушка захлопывается.

– У меня только неделя, – сказал Роут. – Бейли улетает в Зальцбург и Вену через неделю. Он не должен долететь до Вены. Директор полагает, что он сбежит в Венгрию.

– Сделай так, чтобы Бейли срочно отозвали из отпуска. Если он вернется в Вашингтон, это само по себе уже будет основанием для отсрочки. Если он откажется, я выброшу полотенце.

Роут обдумал предложение.

– Я попытаюсь, – сказал он. – Сначала я поеду в Алконбери. Если Орлов откажется назвать имя пятого человека, я завтра же вернусь и отправлю телеграмму директору ЦРУ. Я только скажу, что британцы представили новые доказательства того, что Орлов лжет, и попрошу немедленно отозвать Бейли в Лэнгли. Для проверки. Думаю, директор хотя бы на это согласится. Мы выиграем несколько недель.

– Этого вполне достаточно, старина, – сказал Маккриди. – Больше чем достаточно. К тому времени Кипсек будет у нас, и мы все объясним твоему директору. Поверь мне.

В Алконбери Роут приехал вскоре после заката солнца. Орлов был в своей комнате; лежа на кровати, он читал и слушал музыку. Ему уже надоели Саймон и Гарфункель (Кролл сказал, что охранники запомнили наизусть все слова двадцати их самых популярных песен), и он переключился на Сикерсов. Когда вошел Роут, Орлов выключил магнитофон и с улыбкой одним прыжком вскочил с кровати.

– Возвращаемся в Штаты? – спросил он. – Мне здесь надоело. Даже на ранчо было лучше, хоть там и опасно.

В Алконбери было негде размяться, и Орлов набрал вес. Его намек на опасность был, конечно, шуткой. После того спектакля с попыткой ликвидации Орлова Роут сначала уверял его, что все это было операцией КГБ, а о ранчо Москва якобы узнала во всех деталях от Юрченко, которого тоже опрашивали там вплоть до его глупейшего побега назад в лапы КГБ. Потом Роут признался, что весь этот спектакль с нападением на ранчо был разыгран ЦРУ с единственной целью – проверить Орлова. Орлов был взбешен. «Сволочи, – кричал он, – я был уверен, что живым оттуда не выйду!» – но потом стал относиться к происшествию с юмором.

– Скоро, – ответил Роут. – Скоро мы здесь все закончим.

Вечером Роут обедал вместе с Орловым. За обедом он завел разговор о мемориальной комнате КГБ. Орлов кивнул:

– Конечно, я был там. Когда тебе присваивают звание офицера КГБ, то обязательно устраивают экскурсию в ту комнату. Чтобы ты знал героев и восхищался ими.

Роут завел разговор о портретах «Великолепной пятерки». Пережевывая бифштекс, Орлов покачал головой.

– Четыре, – сказал он. – Там только четыре портрета. Берджесса, Филби, Маклейна и Бланта. Четырех звезд.

– Но мне говорили, что там есть и пятая рамка, только вместо портрета в нее вставлена черная бумага? – уточнил Роут.

Теперь Орлов двигал челюстями гораздо медленнее.

– Да, – подтвердил он, проглотив очередной кусок. – Там есть рамка без портрета.

– Значит, пятый человек все же был?

– Очевидно.

Тон Роута не изменился, но теперь он, подняв глаза, внимательно следил за реакцией Орлова.

– Но вы же были майором в отделе по работе с нелегальными агентами. Вы должны были прочесть пятое имя в «Черной книге».

Выражение глаз Орлова на мгновение изменилось, но лишь на мгновение.

– Мне никогда не показывали никакой черной книги, – ровным тоном ответил он.

– Питер, кто был пятым? Назовите его имя.

– Не знаю, дружище. Клянусь, не знаю. – Он широко улыбнулся своей располагающей улыбкой. – Вы хотите еще раз проверить меня на детекторе лжи?

Роут молча улыбнулся в ответ, но про себя подумал: нет, Питер, я уверен, что ты сможешь перехитрить детектор лжи, когда это будет тебе нужно. Роут решил утром вернуться в Лондон и отправить директору ЦРУ телеграмму с просьбой об отсрочке приговора и срочном вызове Бейли в Вашингтон – для проверки. Если есть хоть ничтожная крупица сомнения, – а, несмотря на собранные Келлогом доказательства, теперь у Роута появились-таки сомнения, – то он не станет выполнять приказ, даже ради директора ЦРУ и успеха собственной карьеры. Иногда ставки бывают слишком высоки.

На следующее утро первыми пришли уборщицы. Как и в других зданиях базы, здесь наводили порядок местные женщины из Хантингдона. Все они прошли проверку на благонадежность, все получили пропуска для входа на охраняемую территорию. В столовой за завтраком Роут, сидя напротив Орлова, пытался перекричать шум машины для натирки полов, которая работала в коридоре. Гул машины становился то неприятно высоким, то совсем низким.

Орлов вытер губы, сказал, что ему нужно в туалет, и вышел. После этого случая Роут никогда не улыбался, если речь заходила о шестом чувстве. Как только Орлов скрылся за дверью, гул машины для натирки полов изменился. Роут выглянул в коридор: уборщица исчезла, а щетки машины, полировавшие одно и то же место, издавали монотонный пронзительный звук.

По пути в столовую Роут мельком видел уборщицу – худую женщину в ситцевом комбинезоне. Она повязала голову платком, под которым вырисовывались контуры бигуди. Пропуская Роута, женщина сделала шаг в сторону, потом снова принялась за работу. Теперь ее нигде не было видно. В конце коридора еще покачивалась дверь мужского туалета.

Роут во весь голос завопил: «Кролл!» и помчался по коридору. Посреди туалетной комнаты на коленях стояла уборщица. Пластиковое ведро со средствами для чистки, щетками и тряпками было брошено на пол. В руке уборщица держала «ЗИГ-Зауэр» с глушителем – оружие, которое она, очевидно, пронесла под тряпками. В дальнем углу распахнулась дверь кабинки, из нее вышел Орлов. Уборщица подняла пистолет.

Роут не говорил по-русски, но несколько слов знал. Он во всю силу легких заорал: «Стой!» Уборщица обернулась, Роут бросился на пол, почти тут же услышал негромкий хлопок и ощутил ударную волну. Роут все еще прижимался к плиткам пола, когда из входной двери туалета раздался оглушительный грохот выстрела, многократно отраженный стенами. Крохотные туалетные комнаты не лучшее место для стрельбы из «кольта» калибра 0,44 дюйма.

Роут оглянулся. В двери стоял Кролл, сжимая пистолет двумя руками. Второй выстрел не потребовался. На плитках пола неподвижно лежала на спине женщина, а на ее комбинезоне расплывалось большое красное пятно, соперничавшее с сатиновыми розами. Позже выяснится, что настоящая уборщица осталась дома: ее связали, а в рот засунули кляп.

Орлов с побелевшим лицом все еще стоял у двери кабинки.

– Снова представление! – крикнул он. – Хватит спектаклей ЦРУ!

– Это был не спектакль, – поднимаясь, сказал Роут, – и не представление ЦРУ. Это КГБ.

Орлов внимательно посмотрел на женщину и убедился, что темно-красная лужица на полу – не голливудская бутафория. На этот раз кровь была настоящей.

Роуту хватило двух часов, чтобы посадить Орлова и бригаду охранников на самолет, отправляющийся в Америку, и договориться о том, чтобы от самолета их немедленно отвезли на ранчо. Орлов охотно простился с Великобританией, не забыв, впрочем, забрать свою драгоценную коллекцию баллад. Когда военно-пассажирский самолет поднялся в воздух и взял курс на запад, Роут сел в машину и поехал в Лондон. Он был ужасно зол.

Отчасти во всем случившемся он винил себя. Ему следовало бы догадаться, что после разоблачения Бейли эта база стала небезопасной для Орлова. Помешали эти чертовы британцы, вот он и упустил из виду охрану Орлова. Всем свойственно ошибаться. Интересно, почему Бейли не настоял, чтобы Москва ликвидировала Орлова раньше, чем он назвал его имя. Возможно, Бейли надеялся, что Орлов не знает о нем и потому не сможет выдать. Что ж, значит, это – ошибка Бейли. Людям свойственно ошибаться.

Будь это не Маккриди, а кто угодно другой, Роут был бы на сто процентов уверен, что британцы заблуждаются, а Орлов говорит правду. Но это был Сэм Маккриди, а своему другу Роут был готов дать хотя бы шанс доказать, что он прав и что Бейли – не агент КГБ. Теперь многое зависело от Маккриди.

Когда Роут подъехал к посольству, у него уже созрело решение. Если Маккриди действительно хочет доказать, что Городов – настоящий перебежчик, а Орлов – подсадная утка и, следовательно, Бейли очень умно оклеветан и невиновен, то это можно сделать только одним способом. Маккриди должен немедленно забрать Городова из русского посольства и предоставить возможность ЦРУ поговорить с ним непосредственно, тогда проблема будет решена раз и навсегда. Роут направился в свой кабинет, чтобы позвонить Маккриди в Сенчери-хаус, но в коридоре его остановил шеф лондонского бюро.

– Да, между прочим, – сказал Билл Карвер, – у вас на столе лежит любопытный документ, его только что любезно передали нам из Сенчери-хауса. Кажется, наши друзья на Кенсингтон-сквер-гарденз зашевелились. Их резидент, некто Городов, утром улетел в Москву.

Роут не стал звонить Маккриди. Ошеломленный, он сел за свой стол. Значит, он был прав. И он, и его директор, и все ЦРУ. В глубине души Роут даже пожалел Маккриди. Так ошибаться, позволить четыре года водить себя за нос – это тяжелейший удар. Но, несмотря на неизбежные теперь осложнения, Роут испытывал какое-то странное облегчение. Теперь у него не оставалось ни малейших сомнений. Два таких события в течение одного дня, даже нескольких часов, помогли освободиться от всех колебаний и раздумий. Директор был прав. Нужно сделать то, что должно быть сделано.

И все же Роуту было жаль Маккриди. Наверное, сейчас в Сенчери-хаусе его разносят в пух и прах.

Так оно и было, но разнос Маккриди устраивал один Тимоти Эдуардз.

– Мне крайне неприятно говорить об этом, Сэм, но мы потерпели ужасное фиаско. Я только что говорил с шефом. По его мнению, теперь нам следует всерьез учесть возможность того, что Кипсек все четыре года был подсадной уткой.

– Не был, – коротко ответил Маккриди.

– Это вы так говорите, однако, похоже, факты свидетельствуют об обратном. Вероятно, наши американские коллеги получали правдивую информацию, а мы были обмануты. Вы представляете себе, какие могут быть последствия?

– Могу догадаться.

– Мы будем вынуждены пересмотреть, переоценить каждый клочок той проклятой информации, которую Кипсек передавал нам все четыре года. Это гигантский объем работы. Хуже того, мы делились этой информацией с американцами, значит, нам придется просить их проделать то же самое. На одну только оценку ущерба уйдут годы. Мы окажемся в нелепейшем положении. Шеф очень недоволен.

Сэм вздохнул. И так всегда. Когда поступавшую от Кипсека информацию принимали чуть ли не с благоговением, это был успех Интеллидженс Сервис. Теперь же во всем виноват один Обманщик.

– Он хотя бы намекнул вам, что собирается возвращаться в Москву?

– Нет.

– Когда он должен был перейти к нам?

– Через две-три недели, – ответил Маккриди. – Он сказал, что увидит, когда ситуация станет совсем безнадежной, сообщит мне и тогда перебежит к нам.

– Что ж, он не перебежал. Улетел домой. Вероятно, добровольно. Служба безопасности сообщила, что все контрольные пункты в Хитроу он прошел без каких-либо осложнений. Теперь мы вынуждены признать, что его истинным домом всегда была Москва. И потом эта дурацкая затея с Алконбери. Что на вас нашло? Вы сказали, что это будет своеобразной проверкой. Что ж, Орлов прошел ее без сучка, без задоринки. Эти сволочи попытались-таки его ликвидировать. Нам просто исключительно повезло, что не пострадал никто, кроме наемного убийцы. Теперь мы никак не можем признаться американцам, что в Москву сведения об Алконбери передали мы. Никогда. Забудьте об этом.

– И все же я не верю, что Кипсек был двойным агентом.

– Почему же нет? Он улетел в Москву.

– Возможно, только для того, чтобы принести нам лишний портфель с документами.

– Чертовски опасно. На такое мог решиться только сумасшедший. Особенно в его положении.

– Вы правы. Может быть, он допустил оплошность. Но это в его стиле. Еще несколько лет назад он обещал при окончательном переходе принести с собой очень ценный товар. Думаю, он отправился за ним.

– И какие у вас основания для такой непоколебимой веры?

– Шестое чувство.

– Шестое чувство! – запротестовал Эдуардз. – На шестом чувстве мы далеко не уедем.

– Колумб уплыл довольно далеко. Не возражаете, если я поговорю с директором?

– Воззвание к Цезарю? Пожалуйста. Впрочем, не думаю, что вы чего-то добьетесь.

Но Маккриди добился. Сэр Кристофер внимательно выслушал его предложение, потом спросил:

– А если он все же остался верен Москве?

– Я узнаю об этом через несколько секунд.

– Вас арестуют, – предупредил сэр Кристофер.

– Не думаю. Судя по всему, мистеру Горбачеву сейчас не нужна дипломатическая война.

– Никакой войны не будет, – решительно сказал сэр Кристофер. – Сэм, мы с вами прошли долгий путь. Начиная с Балкан, кубинского кризиса, первых дней «Берлинской стены». Тогда вы были чертовски хороши, да и сейчас работаете отлично. Но, Сэм, возможно, я ошибся, назначив вас руководителем отдела. То, что вы предлагаете, – работа для оперативников.

– Кипсек не доверится никому, кроме меня. Вы это знаете.

Сэр Кристофер вздохнул.

– Вы правы. Если кого-то вообще направлять, то только вас, не так ли?

– Боюсь, что так.

Сэр Кристофер задумался. Потеря Кипсека была сокрушительным ударом. Если Маккриди прав и существует хотя бы небольшая вероятность того, что Городов все же не двойной агент, то Интеллидженс Сервис должна попытаться выкрасть его из Москвы. Но если в Москве Обманщика схватят на месте преступления, разразится колоссальнейший скандал. Тогда карьера Маккриди окончится. Сэр Кристофер снова вздохнул и повернулся к Маккриди:

– Хорошо, Сэм. Можете готовить операцию. Но рассчитывайте только на себя. С сегодняшнего дня я о вас ничего не слышал. Вы действуете по своей инициативе.

Маккриди пришлось согласиться. Ему оставалось только надеяться, что Горбачев ничего не будет знать об условиях сэра Кристофера.

Подготовка заняла три дня.

На второй день Джо Роут позвонил Кэлвину Бейли.

– Кэлвин, я только что вернулся из Алконбери. Мне хотелось бы с вами поговорить.

– Конечно, Джо, заходите.

– В сущности, ничего срочного у меня нет. Разрешите пригласить вас на обед. Завтра вечером.

– Что ж, отличная мысль, Джо. Но у нас с Гвен очень плотное расписание. Сегодня я приглашен на ленч в палату лордов.

– В самом деле?

– Да. С министром обороны.

Роут был поражен. В Лэнгли Бейли всегда был сдержан, холоден, скептичен, а в Лондоне он вел себя как ребенок в кондитерской лавке. А почему бы и нет? Через шесть дней он перейдет границу и окажется в недосягаемом для ЦРУ Будапеште.

– Кэлвин, выше по Темзе, недалеко от Итона, есть чудесное старинное кафе, где подают великолепную рыбу. Говорят, там Генрих VIII тайно встречался с Анной Болейн.

– Действительно? Настолько древнее? Хорошо. Слушайте, Джо, завтра вечером мы будем в «Ковент-Гардене». Но четверг пока свободен.

– Отлично. Значит, в четверг, Кэлвин. Договорились. В восемь я буду у вашего дома. До четверга.

На следующий день Сэм Маккриди закончил приготовления и лег спать – возможно, последний раз в Лондоне.

* * *

Утром в Москву различными рейсами прибыли три человека. Одним из них был раввин Бирнбаум. Он прилетел из Цюриха самолетом швейцарской авиакомпании. На пункте пограничного контроля стоял офицер пограничных войск КГБ, молодой человек с соломенно-белыми волосами и холодными голубыми глазами. Он долго изучал взглядом раввина, потом его паспорт. Американский паспорт был выдан на имя Нормана Бирнбаума, пятидесяти шести лет.

Если бы пограничник был старше, он помнил бы те времена, когда и в Москве, и во всей России было множество правоверных иудеев, похожих на раввина Бирнбаума. Плотный раввин был в черном костюме, белой сорочке с черным галстуком и в черной фетровой шляпе. Его лицо с седыми усами окаймляли окладистая седая борода и длинные вьющиеся бакенбарды. Глаза закрывали очки с толстыми линзами. С фотографии на пограничника смотрело то же лицо, только без шляпы.

Виза, выданная советским генеральным консульством в Нью-Йорке, была в полном порядке. Офицер снова перевел взгляд на раввина.

– Цель вашего приезда в Москву?

– Я хочу навестить сына. Он работает здесь в американском посольстве.

– Подождите минутку, – сказал пограничник и вышел.

Через стеклянную дверь было видно, как он докладывает старшему офицеру, который изучал паспорт Бирнбаума. В стране, где последняя талмудистская школа была закрыта много десятилетий назад, редко встретишь живого раввина. Снова появился молодой пограничник.

– Подождите, пожалуйста, – сказал он и жестом пригласил следующего.

Тем временем шла проверка по телефону. Кто-то в Москве просмотрел список дипломатического корпуса. Вернулся старший офицер с паспортом Бирнбаума и что-то шепнул молодому пограничнику. Очевидно, он выяснил, что в экономическом секторе посольства США действительно числится некий Роджер Бирнбаум. В списке, конечно, не было указано, что отец Роджера живет во Флориде и последний раз был в синагоге двадцать лет назад, когда его сыну исполнилось тринадцать лет. Раввина пропустили.

На пункте таможенного контроля тщательно осмотрели чемодан Бирнбаума. В нем оказались обычный набор сорочек, носков, белья, еще один черный костюм и сиддур на иврите. Таможенник с подозрением перелистал книгу, потом разрешил Бирнбауму пройти.

Мистер Бирнбаум сел на автобус Аэрофлота и доехал до центра Москвы. Всю поездку он с любопытством или с насмешливой улыбкой смотрел в окно. От конечной остановки автобуса он дошел до ресторана «Националь» на Манежной площади и прежде всего направился в мужской туалет. Здесь он выждал, пока ушел единственный другой посетитель, потом закрылся в кабинке.

Растворитель для снятия грима Бирнбаум держал во флаконе из-под одеколона. Он вышел из туалета в темном пиджаке, но уже в серых брюках – его брюки были сшиты из двусторонней ткани. Под мышкой он держал шляпу, в которой теперь лежали его кустистые брови, борода, уши, рубашка и галстук. Седые волосы стали каштановыми, под пиджаком у него была канареечного цвета водолазка, которую прежде скрывала белая рубашка. Никто не обратил на него внимания, когда он выходил из ресторана. Бирнбаум остановил такси и доехал до британского посольства, на набережной реки Москвы напротив Кремля.

Возле ворот посольства, еще на советской территории, стояли два милиционера. Они остановили Бирнбаума. Тот протянул им британский паспорт и жеманно улыбнулся молодому милиционеру. Шокированный милиционер поспешно вернул паспорт британскому гомосексуалисту, жестом поторопил его и выразительно подмигнул своему напарнику. Через минуту британец скрылся в дверях посольства.

В действительности раввин Бирнбаум не был ни раввином, ни американцем, ни гомосексуалистом. Его звали Дэйвид Торнтон, и был он одним из лучших гримеров в британской киноиндустрии. Работа гримера в кино – это совсем не то, что в театре. На сцене актер находится довольно далеко от зрителей, на него направлены мощные юпитеры. При съемке кинофильма освещение тоже может быть довольно ярким, а иногда съемочная камера находится всего в нескольких дюймах от лица актера. Значит, в этом случае грим должен быть более искусным, более реалистичным. Дэйвид Торнтон много лет проработал на студии «Пайнвуд» и никогда не сидел без дела. Он был также одним из тех специалистов, которых британская Интеллидженс Сервис при необходимости умела ловко находить и привлекать к сотрудничеству.

Вторым человеком, прибывшим из Лондона самолетом британской авиакомпании, был Денис Гонт. Его внешность не претерпела столь радикальных изменений, разве только теперь он стал совсем седым и выглядел лет на пятнадцать старше своего возраста. К запястью его левой руки цепочкой был прикреплен тонкий «дипломат». На голубом галстуке Гонта была изображена борзая – символ корпуса дипломатических курьеров.

Дипломатические курьеры есть во всех странах. Их работа заключается в перевозке документов из своей страны в посольства и из посольств в свою страну. Согласно Венскому договору, их относят к дипломатическому персоналу, следовательно, их багаж не подвергается досмотру. У Гонта был настоящий британский паспорт, только на другое имя. Он предъявил паспорт, и его пропустили без таможенных формальностей.

Гонта встречал «ягуар» с дипломатическим номером. Через час после Торнтона Гонт тоже был в посольстве. Здесь он вручил Торнтону гримерные принадлежности, которые привез в своем багаже.

Третьим в Москву из Хельсинки на самолете финской авиакомпании прибыл Сэм Маккриди. У него тоже был британский паспорт на чужое имя, и он тоже был загримирован. К несчастью, в самолете было очень жарко, и для Маккриди путешествие закончилось не вполне благополучно.

Его рыжий парик немного перекосился, и сбоку обнажилась прядь темных волос. Театральный клей, которым были приклеены рыжие усы, в жаре потек, и над верхней губой у Маккриди отклеился уголок усов.

На пункте паспортного контроля офицер-пограничник несколько раз переводил взгляд с фотографии на стоявшего перед ним человека. Казалось бы, все было на месте: то же лицо, те же волосы, те же усы. Носить парик никому не запрещается даже в России, так делают многие облысевшие мужчины. Но отклеившиеся усы? Офицер-пограничник – не тот, что проверял документы раввина Бирнбаума, а другой (Шереметьево – сравнительно крупный аэропорт) – тоже посовещался со своим начальником, и он уставился на британца через поляризованное зеркало.

За этим зеркалом несколько раз щелкнула фотокамера, потом были отданы приказы, и стоявшие наготове оперативники КГБ принялись за работу. Когда Маккриди вышел из здания аэровокзала, его уже ждали два на вид обычных «Москвича». Маккриди встречала машина из посольства, хотя и не столь роскошная, как «Ягуар». На всем пути до британского посольства за дипломатической машиной следовали два «Москвича», принадлежавшие Второму главному управлению КГБ.

Ближе к вечеру фотографии странного гостя поступили в Ясенево – в штаб-квартиру иностранной разведки КГБ, Первого главного управления. В конце концов они оказались на столе заместителя начальника управления генерала Вадима Кирпиченко. Генерал посмотрел на фотографии, прочел рапорт о парике и отклеившихся усах и отнес снимки в фотолабораторию.

– Попытайтесь снять парик и усы, – приказал он.

Специалисты взялись за аэрографы. Когда генерал увидел результат их работы, он чуть не расхохотался.

– Будь я проклят, – пробормотал он, – если это не Сэм Маккриди.

Он сообщил во Второе главное управление, что с этого момента за гостем будут смотреть его люди, и отдал распоряжения.

– Все двадцать четыре часа в сутки. Если он вступит в контакт, с кем угодно, забирайте всех. Если он возьмет что-нибудь из тайника, хватайте его за руку. Если он плюнет на мавзолей Ленина, арестовывайте сразу.

Генерал положил телефонную трубку и еще раз перечитал сведения о Маккриди. Если верить тому, что он сказал, то он был специалистом по электронике и прилетел в Москву, чтобы проверить здание посольства на наличие подслушивающих устройств.

– Но за каким чертом ты прилетел сюда на самом деле? – глядя на фотографию, спросил генерал.

В здании посольства Великобритании Маккриди, Гонт и Торнтон обедали в отдельной комнате. Послу такие гости были совсем не по душе, но просьба поступила из секретариата кабинета министров. К тому же его заверили, что незваные гости пробудут не больше двадцати четырех часов. С точки зрения его превосходительства, чем скорее уберутся эти ужасные шпионы, тем лучше.

– Надеюсь, у нас все получится, – сказал Гонт, когда все трое перешли к кофе. – Русские очень сильны в шахматах.

– Это верно, – мрачно подтвердил Маккриди. – Завтра мы посмотрим, насколько они сильны в фокусах с тремя картами.

(обратно)

Глава 6

Теплым июльским утром, точно без пяти восемь, из ворот посольства Великобритании в Москве выехал «остин-монтего» с закрытым кузовом. Автомобиль повернул на мост и направился к центру города.

Согласно рапорту оперативной группы КГБ, за рулем сидел Сэм Маккриди. Больше в машине никого не было. Теперь рыжие парик и усы сидели идеально и были хорошо видны оперативникам из их автомобилей. С помощью мощных телеобъективов несколько снимков они сделали сразу, а множество других – в течение дня.

Британский агент медленно ехал по Москве, направляясь на север, к Выставке достижений народного хозяйства. По пути он несколько раз пытался оторваться от возможного «хвоста», но, разумеется, у него ничего не получилось. Больше того, он не мог даже заметить слежку. За «остином» Маккриди тянулось шесть постоянно сменявших друг друга машин КГБ, так что любая из них следовала за «остином» не больше нескольких сотен метров.

Остановившись у входа на ВДНХ, Маккриди вышел из «остина» и пошел по территории огромного парка. Две машины КГБ остались рядом с «остином», а оперативники из четырех других рассеялись между павильонами, охватив англичанина невидимым кольцом.

Маккриди купил мороженое и почти все утро просидел на лавке, делая вид, будто читает газету. Он часто поглядывал на часы, очевидно, ждал кого-то. Никто к нему так и не подошел, если не считать пожилой женщины, которая спросила у Маккриди, который час. Маккриди молча показал ей часы, она поблагодарила и ушла.

Старушку тотчас задержали, обыскали и допросили. К утру следующего дня следователи КГБ убедились, что старушка и на самом деле была обычной безвредной старушкой, которой захотелось узнать время. Арестовали и продавца мороженого.

Вскоре после полудня лондонский шпион достал из кармана пакет с бутербродами и принялся медленно жевать. Покончив с бутербродами, он встал, бросил пустой бумажный пакет в урну, купил еще одну порцию мороженого и снова устроился на лавке.

Оперативники ни на секунду не выпускали урну из поля зрения, но к ней так никто и не подошел. Лишь ближе к вечеру подъехал мусорщик, тогда оперативники извлекли бумажный пакет и подвергли его тщательнейшему изучению. На пакете искали написанный тайнописью текст, микрофотоснимки, микропленку, искусно спрятанную между слоями бумаги. Ничего так и не нашли, если не считать хлебных крошек, следов масла, огурцов и яйца.

Задолго до этого, в начале второго, лондонский шпион встал, сел в свой «остин» и уехал. Очевидно, первая встреча по каким-то причинам сорвалась. Потом он направился в валютный магазин «Березка» – по-видимому, резервное место встречи. Оперативники КГБ тоже вошли в магазин и, вроде бы без дела слоняясь между рядами полок, внимательно следили, не оставит ли англичанин сообщение где-нибудь между пакетами с изысканными товарами или не заберет ли он оставленное там кем-то письмо. Если бы он хоть что-то купил, его бы немедленно арестовали – таков был приказ – на том основании, что в покупке якобы спрятано шпионское сообщение, а магазин используется в качестве тайника. Но Маккриди вышел, так ничего и не купив.

Из магазина Маккриди вернулся в британское посольство. Через десять минут он снова покинул посольство, но теперь – на заднем сиденье «ягуара», за рулем которого сидел шофер. «Ягуар» выехал из города и направился в Шереметьево. Командир отряда оперативников связался непосредственно с генералом Кирпиченко.

– Сейчас он уже приближается к аэропорту, товарищ генерал.

– И он ни с кем никак не контактировал? Никоим образом?

– Никак нет, товарищ генерал. Он никому не сказал ни слова, за исключением старухи и продавца мороженого, их мы задержали. Ему тоже никто не сказал ни слова. Выброшенные им газета и бумажный пакет уже у нас. Больше он ни к чему не прикасался.

«Значит, встреча сорвалась, – размышлял Кирпиченко. – Но он вернется. А мы будем ждать».

Кирпиченко знал, что Маккриди имеет дипломатический паспорт, ведь он приехал как специалист британского Министерства иностранных дел.

– Пусть летит, – распорядился он. – Смотрите, чтобы ему незаметно не передали что-нибудь в аэропорту. Если ничего такого не будет, проводите его в зал ожидания и до самого самолета.

Позже генерал изучит увеличенные фотографии, прикажет принести ему большую лупу, будет снова долго рассматривать снимки, а потом выпрямится и, побагровев от злости, крикнет:

– Идиоты, болваны! Это же не Маккриди!

Утром того же дня, в десять минут девятого, из ворот британского посольства выехал «ягуар», за рулем которого сидел Барри Мартинз, руководитель московского бюро Интеллидженс Сервис. «Ягуар» направился в район арбатских переулков, где чудом сохранились прекрасные здания, построенные давно ушедшими в мир иной удачливыми купцами. В хвост «ягуару» пристроился «москвич», но это была скорее формальность, чем тщательная слежка. Британцы в шутку называли этих агентов КГБ, следовавших за ними по всей Москве, «пятым колесом». «Ягуар» бесцельно кружил по узким переулкам, время от времени водитель прижимал машину к тротуару, останавливался и сверялся с картой города.

В двадцать минут девятого из посольства выехал «мерседес» с закрытым кузовом. За рулем сидел посольский шофер в синей куртке и форменной фуражке. Никто не заглянул в салон «мерседеса», никто не увидел мужчину, лежавшего на полу у заднего сиденья и укрытого одеялом. За «мерседесом» пристроился другой «москвич».

Оказавшись в районе Арбата, «мерседес» проехал мимо стоявшего у тротуара «ягуара». В этот момент Мартинз, все еще изучавший карту, очевидно, нашел то, что искал, и резко свернул на проезжую часть, оказавшись между «мерседесом» и преследовавшим его «москвичом». Теперь по арбатским переулкам тянулись друг за другом «мерседес», «ягуар» и два «москвича».

«Мерседес» въехал в узкий переулок с односторонним движением. У следовавшего за ним «ягуара» вдруг закапризничал двигатель, он кашлянул, захлебнулся и совсем заглох. Из «москвичей» выскочили оперативники КГБ. Мартинз поднял капот, вышел из машины и открыл багажник. Его тотчас окружили возмущенные молодые люди в кожаных куртках.

В конце переулка «мерседес», свернув за угол, исчез. Остановившиеся на тротуаре москвичи с удовольствием слушали водителя «ягуара», который объяснял старшему отряда КГБ:

– Послушайте, молодой человек, если вы считаете, что моментально справитесь с этой мелочью, пожалуйста, прошу вас.

Ничто не доставляет москвичам такого удовлетворения, как целая толпа растерявшихся чекистов. Один из них снова сел в машину и схватился за радиотелефон.

Выехав из арбатских переулков, Дэйвид Торнтон, сидевший за рулем «мерседеса», вел машину туда, куда указывал Маккриди. Сэм выбрался из-под одеяла и теперь сидел на заднем сиденье без всякого грима.

Через двадцать минут «мерседес» остановился на пустынной аллее в центре Парка имени Горького. Маккриди вышел из машины, сорвал табличку с буквами CD, державшуюся на замках с защелкой, а на прежний номерной знак налепил другой, на обратную сторону которого был нанесен сильный адгезив. Торнтон проделал ту же операцию с передним номерным знаком. Потом Маккриди достал из багажника ящик с гримерными принадлежностями и снова уселся на заднее сиденье «мерседеса». Торнтон сменил синюю фуражку на менее бросавшуюся в глаза черную кожаную кепку и сел за руль.

Когда часы показывали 9 часов 18 минут, полковник Городов вышел из своего дома на Шаболовке и пешком направился к центру города. Он был бледен, черты его лица заострились. Причина этого скоро стала ясна: из подъезда вышли двое мужчин и, даже не пытаясь скрываться, пошли вслед за полковником.

Городов прошел метров двести, когда к тротуару свернул черный «мерседес» и медленно поехал рядом с ним. Он слышал, как с легким шипеньем опустилось стекло машины и из салона «мерседеса» кто-то сказал по-английски:

– Доброе утро, полковник! Нам не по пути?

Городов остановился и недоуменно посмотрел на «мерседес». Из заднего окошка машины, скрытый от чекистов шторами, на него глядел Сэм Маккриди. Городов был поражен, но его взгляд никак нельзя было назвать взглядом победителя.

«Именно такой взгляд, – подумал Маккриди, – я и надеялся увидеть».

Городов пришел в себя и громко, чтобы слышали ищейки КГБ, сказал:

– Спасибо, очень любезно с вашей стороны.

Он сел в машину, и «мерседес» набрал скорость. Ищейки замешкались на несколько секунд и… растерялись. Причина их замешательства была проста: на номерном знаке «мерседеса» были буквы МОС и четыре цифры.

В машинах с номерами МОС ездили только члены ЦК КПСС. Со стороны простого оперативника было бы непростительной глупостью пытаться остановить члена ЦК КПСС или оскорбить его недоверием. Оперативники записали номер машины и отчаянно пытались поскорее связаться по радио со своим начальством.

Мартинз все хорошо рассчитал. Номерной знак, который он установил на «мерседесе», принадлежал машине кандидата в члены Политбюро, который как раз в эти дни совершал поездку по Дальнему Востоку и находился где-то в районе Хабаровска. С ним удалось связаться лишь через четыре часа, и он сообщил, что ездит не на «мерседесе», а на «чайке». Выяснилось также, что «чайка» партийного деятеля стоит в гараже и никуда не выезжала. Но время было упущено: «мерседес» давно стоял в британском посольстве, на нем были номерные знаки дипломатического корпуса и флажок Великобритании.

Городов откинулся на спинку сиденья «мерседеса». Теперь все мосты были сожжены.

– Если вы с самого начала были двойным агентом, то я погиб, – заметил Маккриди.

Городов задумался.

– А если вы – давнишний советский шпион, – ответил он, – то погиб я.

– Почему вы вернулись? – спросил Маккриди.

– Это была моя ошибка, – объяснил Городов. – Но я понял свой промах только в Москве. Я кое-что вам обещал: оказалось, что в Лондоне эти сведения достать невозможно. Я привык выполнять свои обещания. Потом меня срочно вызвали в Москву для консультаций. Я мог или выполнить приказ, или срочно перейти к вам. Останься я в посольстве, никто не стал бы слушать никаких оправданий. Я рассчитывал пробыть в Москве неделю, найти то, что мне нужно, и потом получить разрешение на возвращение в Лондон. Только оказавшись в Москве, я понял, что опоздал. Очевидно, на меня уже заведено дело, моя квартира и кабинет напичканы подслушивающими устройствами, за мной постоянно ходит «хвост», мне запрещено появляться в Ясенево и приказано заниматься никому не нужной канцелярской работой в московском управлении. Между прочим, у меня для вас кое-что есть.

Городов открыл свой «дипломат» и протянул Маккриди тонкую папку. В ней оказалось всего пять листков бумаги, каждый с фотографией и подписью. Под первой фотографией было написано «Дональд Маклейн», под второй – «Гай Берджесс». К тому времени оба шпиона умерли и были похоронены на одном из кладбищ приютившей их Москвы. С третьего листка на Маккриди смотрел тогда еще живой Ким Филби, теперь тоже житель Москвы. К четвертому листку была приклеена фотография Энтони Бланта; этот человек с тонким, аскетическим лицом теперь доживал свои дни в опале в Великобритании. Маккриди нетерпеливо схватился за пятый листок.

Снимок был очень старым. На нем был запечатлен худой молодой человек с копной вьющихся волос и в очках с толстыми линзами. Под фотографией стояла подпись: «Джон Кэрнкросс». Маккриди откинулся на спинку сиденья и вздохнул.

– Черт побери, значит, это был он.

Маккриди знал этого человека. Кэрнкросс был, несмотря на молодость, государственным служащим во время войны и в послевоенные годы. Он занимал должность личного секретаря военного министра – члена кабинета лорда Ханки, служил в организации правительственной связи в Блетчли-парке, в Министерстве финансов и в Военном министерстве. В конце сороковых годов он имел доступ к ядерным секретам. В начале пятидесятых на него пало подозрение, но он ни в чем не признался, и в конце концов его отпустили за недостаточностью улик. Поскольку ничего так и не удалось доказать, ему было разрешено работать в Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН в Риме. В 1986 году он вышел на пенсию и обосновался во Франции. Пятый шпион. Кипсек сдержал обещание. Закончилась охота, длившаяся тридцать пять лет, теперь не нужно обвинять невиновных.

– Сэм, – негромко спросил Городов, – куда мы едем?

– Мой гороскоп, – ответил Маккриди, – говорит, что сегодня я должен лететь на запад. Ваш – тоже.

Торнтон снова заехал на безлюдную аллею Парка имени Горького, поменялся местами с одним из разведчиков и принялся за работу. Второй сел за руль, якобы в качестве шофера. Никто не осмелится заглядывать в салон лимузина члена ЦК КПСС, даже если ему представится такая возможность. Партийные боссы всегда закрывали стекла пассажирского салона шторами. Торнтон работал с клиентом – он всегда называл клиентами тех, кого ему приходилось гримировать, – при слабом солнечном свете, пробивавшемся сквозь шторы.

Сначала он облачил Маккриди в надувной жилет из тонкой резины, и худой Сэм приобрел пропорции плотного раввина Бирнбаума. Потом подошла очередь белой сорочки и галстука, черных брюк и пиджака. На лицо Маккриди Торнтон наклеил седые бороду и усы, перекрасил его волосы в тот же цвет, наложил на виски серебристые курчавые бакенбарды. В черной фетровой шляпе и с тростью в руке Сэм стал идеальной копией раввина Бирнбаума – только теперь это был другой человек. Партийный автомобиль снова превратился в «мерседес» британского посольства.

Раввина высадили возле ресторана «Националь». Он основательно пообедал, расплатился американскими долларами и взял такси до аэропорта. У него уже был билет на вечерний рейс до Нью-Йорка с посадкой в Лондоне.

Второй клиент гримера лег на пол и накрылся одеялом. Торнтон привез его в британское посольство и сразу принялся за работу. На этого клиента гример наклеил рыжий парик, рыжие усы, наложил крем-основу, гримерные краски, вставил окрашенные контактные линзы и даже придал нужный цвет зубам. Через десять минут после того, как на территорию посольства на «остине» въехал Денис Гонт, обливавшийся потом под рыжим париком, которым он целый день занимал чекистов, второй человек в таком же парике отправился в аэропорт в «ягуаре», которым на этот раз управлял настоящий шофер. Через час Торнтон, принявший обличье дипкурьера, сидел в машине, которую вел Барри Мартинз. Эта машина тоже направлялась в Шереметьево.

Как обычно, на раввина посматривали с любопытством, но его документы были в полном порядке – за пятнадцать минут он прошел все формальности и оказался в зале ожидания. Он сел и стал листать талмуд, время от времени неразборчиво бормоча молитвы.

Человека в рыжем парике плотным кольцом окружили чекисты; они следили, чтобы никто не смог ни получить от него, ни передать ему записку или пакет, и чуть ли не втолкнули его в заложидания.

Последним прибыл дипкурьер с «дипломатом», прикрепленным цепочкой к запястью левой руки. На этот раз драгоценные инструменты и материалы гримера лежали в его собственном чемодане, который не подлежал досмотру.

Денис Гонт остался в посольстве. Он покинет Москву через три дня, когда в Россию под видом дипкурьера прилетит другой агент Интеллидженс Сервис и передаст Гонту паспорт на свое имя – Мейсон. Два Мейсона одновременно пройдут паспортный контроль у разных контролеров, а экипажу британской авиакомпании заранее будет известно, что им придется перевезти двух Мейсонов вместо одного.

Но в тот вечер все пассажиры прибыли на посадку вовремя, а в 5 часов 15 минут самолет покинул воздушное пространство СССР. Вскоре раввин выбрался из своего кресла, вразвалку пошел в салон для курящих и обратился к человеку в рыжем парике:

– Что ж, Николай, теперь вы на Западе.

Потом он принес шампанское для себя, Городова и дипкурьера. Маскарад удался, потому что Маккриди, Городов и Гонт были примерно одного роста и телосложения.

Выиграв во времени в полете на запад, самолет приземлился в Хитроу в начале восьмого. Мартинз из Москвы предупредил Сенчери-хаус, и самолет встречала целая бригада агентов Интеллидженс Сервис. Они плотным кольцом окружили прибывших из Москвы трех мужчин и тотчас увезли их в нескольких машинах.

В качестве награды Тимоти Эдуардз разрешил Маккриди забрать на этот вечер Николая Городова к себе домой, на Эбингдон-виллас.

– Боюсь, полковник, серьезный опрос начнется уже завтра утром. Для этого подготовлена очень удобная загородная вилла. Там вы ни в чем не будете испытывать недостатка, уверяю вас.

– Благодарю. Я понял, – ответил Городов.

В начале одиннадцатого приехал Джо Роут, которого вызвал по телефону Маккриди. Роут с удивлением обнаружил «драгунов» из Интеллидженс Сервис в вестибюле дома и еще двоих – в коридоре рядом с дверью скромной квартиры Маккриди.

Дверь Роуту открыл сам Маккриди. Он был в слаксах и свитере со стаканом виски в руке.

– Я рад, что ты пришел, Джо. Заходи. У меня еще один гость, с которым я давно хотел тебя познакомить. Ты даже не представляешь, как мне этого хотелось.

Он провел Роута в гостиную. Стоявший у окна человек с улыбкой повернулся к ним.

– Добрый вечер, мистер Роут, – сказал Городов. – Наконец-то мы с вами встретились. Очень рад.

Роут, как парализованный, застыл на месте. Потом он, не вымолвив ни слова в ответ, упал в кресло и взял предложенный Сэмом стакан с виски. Городов сел напротив.

– Лучше расскажите сами, – обратился Маккриди к Городову. – Вы все знаете лучше меня.

Городов, размышляя, с чего начать, отпил глоток виски.

– Операция «Потемкин» была задумана восемь лет назад, – начал он. – Идею подсказал один из младших офицеров, и генерал Дроздов загорелся ею. Операция стала его любимым детищем. Смысл операции заключался в том, чтобы оклеветать кого-то из руководящего состава ЦРУ, назвать его советским агентом. Это должно было быть сделано настолько убедительно, подкреплено настолько неопровержимыми уликами, чтобы никто не усомнился в истинности обвинений.

Конечная же цель операции «Потемкин» заключалась в том, чтобы посеять семена раздора и взаимного недоверия внутри ЦРУ, на десятилетие вперед деморализовать все управление, а заодно испортить отношения между ЦРУ и британской Интеллидженс Сервис.

Сначала план операции разрабатывался в общих чертах, потом, после тщательного обсуждения пяти-шести кандидатур, выбор пал на Кэлвина Бейли. Для такого выбора было две причины. Во-первых, в КГБ знали, что из-за личных качеств Бейли в ЦРУ его недолюбливают. Во-вторых, он служил во Вьетнаме – удобном месте для вербовки.

О Кэлвине Бейли как кадровом сотруднике ЦРУ во Вьетнаме мы узнали обычным путем. Вам хорошо известно, что все мы стараемся узнать как можно больше о кадровых разведчиках в стане противника и внимательно следим за всеми изменениями и перестановками. Иногда затормозившаяся карьера порождает недовольство, а опытный вербовщик может этим воспользоваться. Впрочем, все это вам хорошо известно, все мы этим занимаемся.

Как и в ЦРУ, в КГБ никогда не выбрасывают ни одного документа. Там тщательно сохраняют каждый ничтожнейший клочок информации. Дроздов принял решение, просматривая материалы, переданные в Москву вьетнамцами в 1975 году после падения Сайгона. Вы сожгли большую часть материалов, но в спешке о некоторых документах, очевидно, забыли. В одном из них упоминался некто Нгуен Ван Трок, который работал на американцев.

Этот документ решил судьбу Ван Трока. Его и его двоюродного брата арестовали – им не удалось бежать. Брата казнили, а Ван Трока после жестоких допросов, продолжавшихся несколько месяцев, отправили в северовьетнамский концентрационный лагерь. В 1980 году там его, еще живого, и нашел Дроздов. Под пытками Ван Трок признался, что во Вьетнаме работал на Кэлвина Бейли.

Ханойское правительство согласилось на сотрудничество. Тогда началась операция по изготовлению фальшивых фотографий. Ван Трока забрали из лагеря, подкормили, чтобы он не казался дистрофиком, и одели в форму северовьетнамской разведывательной службы. Потом, сразу после вторжения вьетнамцев в Камбоджу, Ван Трока сфотографировали вместе с другими офицерами на церемонии чаепития. Чай подавали трое слуг, все – агенты Ханоя. Потом их отправили на Запад с фотографиями, а Ван Трока ликвидировали.

Один из слуг отлично сыграл роль беженца. В Гонконге он с гордостью показал свою фотографию британскому офицеру. Тот заинтересовался фотографией, конфисковал ее и отправил в Лондон, то есть сделал то, что и планировало КГБ.

– Мы послали копию в Лэнгли, – заметил Маккриди, – просто в качестве любезности. Тогда мы решили, что фотография не представляет интереса.

– Дроздов уже знал, что Бейли участвовал в операции «Феникс», – продолжал Городов. – Бейли выследил наш резидент в Сайгоне, работавший под легендой шведского бизнесмена, который поставлял спиртные напитки иностранным общинам. Дроздов узнал и о том, что Бейли был в Май Лай – Кэлвин давал показания на суде, когда военный трибунал рассматривал дело того молодого офицера. В Америке средства массовой информации сообщают много интересного. КГБ тщательно просеивает все, о чем говорят американские газеты, радио и телевидение.

Как бы там ни было, на основе этих данных был разработан вполне правдоподобный сценарий вербовки Кэлвина Бейли. В КГБ обычным образом узнали и о поездке Бейли в Токио в 1970 году. Теперь Дроздову оставалось только проинструктировать Орлова, чтобы он сказал, будто бы Дроздов в определенные дни был в Токио с единственной целью – окончательно завербовать американского ренегата. Когда вы проверили даты, они совпали. Разумеется, в 1970 году Дроздов не был в Токио. Вся эта история была сочинена позже.

Теперь набралось достаточно материала, чтобы на его основе начать строить, кирпичик за кирпичиком, дело Бейли. Вероятно, в 1981 году в качестве агента-дезинформатора был выбран Петр Орлов. С тех пор он постоянно тренировался и репетировал. На допросах после своего глупейшего возвращения Юрченко подробно рассказал, как вы, американцы, работаете с перебежчиками. У Орлова были все возможности, чтобы основательно подготовиться, научиться избегать ловушек и обманывать детектор лжи, всегда говорить то, что вам хотелось бы услышать, – не слишком много, но достаточно, чтобы ваша проверка подтвердила выданные им сведения.

После того, как Дроздов выбрал своей жертвой Бейли, КГБ стал следить за каждым шагом американца. Регистрировались все его поездки. Когда Бейли получил повышение, стал ездить по Европе и дальним форпостам ЦРУ, началась операция с банковскими счетами. Как только КГБ обнаруживал Бейли в каком-нибудь европейском городе, в одном из банков этого города немедленно открывали счет на фамилию, которую Бейли мог бы выбрать, например фамилию замужней сестры его жены или его бабушки по материнской линии.

Дроздов подготовил актера, идеального двойника Бейли, который в нужный момент срочно вылетал в Европу и открывал там в банке счет, чтобы банковские клерки позже смогли опознать своего клиента. Потом на эти счета вносили большие суммы. Деньги всегда приносил наличными мужчина с четким славянским акцентом.

Шпионской деятельности Бейли приписывали информацию, которую КГБ получал из самых разных источников – разговоров словоохотливых иностранцев, радиоперехватов, подслушивания телефонных переговоров, технических публикаций (иногда в американских технических журналах публикуются почти невероятные вещи). Подслушивались даже разговоры в вашем посольстве в Москве – вы знали об этом? Нет? Впрочем, на эту тему мы поговорим потом.

Дроздов очень умно оперировал датами. Орлов убеждал вас, что секретную информацию, которую мы узнали только в начале восьмидесятых годов, нам якобы передал Бейли в середине семидесятых. Это была, конечно, ложь, но умная ложь. Разумеется, Орлов все заучил наизусть.

Бейли приписали все удачи КГБ в борьбе против ЦРУ и все провалившиеся операции ЦРУ. И всегда Дроздов изменял даты так, что, казалось, мы узнавали обо всем настолько быстро, что без своего агента в руководстве ЦРУ это было бы невозможно.

Но два года назад у Дроздова не хватало еще одной зацепки. Ему нужно было узнать слухи и сплетни, которыми обменивались в последние годы сотрудники ЦРУ, прозвища, которые используются только в коридорах Лэнгли, ваше, мистер Роут, оперативное имя – Хейз. Дроздову повезло: в это время к русским перебежал Эдуард Говард, и Дроздов получил все детали сразу. Он даже узнал о некоторых ранее неизвестных ему успешных операциях Бейли и посвятил в них Орлова, чтобы тот на опросе заявил, будто бы все эти операции были спланированы КГБ с единственной целью – способствовать продвижению по службе их агента Ястреба. Конечно, на самом деле успех этих операций был плодом только тяжких трудов Бейли.

Наконец Орлову разрешили перейти на сторону американцев, но перейти настолько необычным способом, чтобы позже он мог бы заявить, будто бы он боялся, что в любом другом варианте Ястреб его остановит и выдаст русским. По той же причине он должен был сразу обратиться к американцам, ведь британцы стали бы его спрашивать совсем о другом.

Потом он пришел к вам и выдал двух «агентов КГБ», которых тут же ликвидировали. Все это было расписано заранее чуть ли не по минутам, но на первый взгляд выглядело так, словно информация, которую давал вам Орлов, через какого-то агента в Вашингтоне сразу поступала в Москву. Когда вы уже были готовы проглотить любую приманку, Орлов наконец сообщил вам о советском агенте в самой верхушке ЦРУ. Так ведь все и было?

Роут кивнул. Он казался очень усталым, даже измученным.

– А зачем понадобилось организовывать попытку убийства Орлова в Алконбери? – спросил он.

– Это была перестраховка Дроздова. Разумеется, он ничего не знал обо мне, просто хотел сфабриковать лишнее доказательство правдивости Орлова. Дроздов выбрал одного из лучших киллеров, очень опасную женщину. Ей было приказано только ранить Орлова, а потом уходить.

В гостиной воцарилось молчание. Джо Роут долго рассматривал виски в своем стакане, потом встал.

– Мне нужно идти, – сказал он.

Маккриди проводил его до двери. В вестибюле он похлопал Роута по спине.

– Не вешай носа, Джо. В нашей игре ошибается каждый. В прошлом и наша фирма допускала множество потрясающих ляпсусов. Но все не так плохо. Теперь ты можешь вернуться в посольство и телеграфировать директору, что все в порядке. Бейли чист.

– Думаю, что лучше мне сообщить ему лично, – пробормотал Роут и ушел.

Удивленный молчаливостью друга, Маккриди проводил его до входной двери.

Когда Маккриди снова поднялся к своей квартире, два телохранителя расступились, пропустили его и плотно закрыли за ним дверь. В гостиной Городов, листавший в ожидании Сэма газеты, внимательно изучал «Ивнинг стандарт». Он молча подвинул газету Маккриди и ткнул пальцем в статью на пятой странице.

«Сегодня водолазы полиции извлекли из Темзы возле Паддингтон-лока тело американского туриста. Из полиции сообщили, что, по их мнению, американец утонул вчера вечером в районе Итона. Установлена личность погибшего: им был Кэлвин Бейли, государственный служащий США, который проводил в Лондоне свой отпуск.

Согласно информации, полученной из посольства США, Кэлвин Бейли обедал в Итоне с другом, вторым секретарем посольства. После обеда мистер Бейли пожаловался на плохое самочувствие и вышел подышать свежим воздухом. Его друг задержался в ресторане, чтобы расплатиться. Потом он вышел, но мистера Бейли возле ресторана не оказалось. Он прождал около часа и решил, что мистер Бейли уехал в Лондон один. Он позвонил мистеру Бейли домой – там его не оказалось. Тогда второй секретарь обратился в итонскую полицию. Уже в темноте были предприняты поиски, окончившиеся безрезультатно.

Сегодня утром представитель итонской полиции заявил, что, очевидно, мистер Бейли шел по тропинке вдоль реки, поскользнулся и упал в воду. Мистер Бейли не умел плавать. Миссис Бейли была не в состоянии прокомментировать трагическое происшествие. Пока она осталась в снятой ими квартире. Она находится под воздействием седативных препаратов».

Маккриди отложил газету и повернулся к двери.

– Ах ты, скотина, – прошептал он. – Несчастная скотина.

* * *

Первым утренним рейсом Джо Роут вылетел в Вашингтон и из аэропорта сразу отправился в Джорджтаун. Он вручил директору заявление об отставке, которое должно было вступить в силу через двадцать четыре часа. Роут все объяснил директору ЦРУ и обратился к нему с единственной просьбой. Директор согласился.

Роут добрался до ранчо лишь поздно вечером.

Полковник Орлов еще не ложился спать. Он был один и играл в шахматы с персональным компьютером. Орлов играл неплохо, но компьютер был явно сильнее. Компьютер играл белыми фигурами, а Орлов – другими, которые оказались не черными, а темно-красными. Звучала магнитофонная запись Сикерсов 1965 года.

Первым в комнате Орлова появился Кролл. Он отошел в сторону и остановился у стены лицом к Орлову. Вслед за Кроллом вошел Роут, плотно прикрыв за собой дверь. Орлов удивленно поднял голову.

Кролл не сводил с Орлова холодного безразличного взгляда. Его куртка слева заметно оттопыривалась. Орлов вопросительно взглянул на Роута. Никто не произнес ни слова. Роут с ненавистью смотрел на Орлова. Орлов все понял без слов.

В комнате звучал чистый, четкий голос Джудит Дарем:

Кролл протянул руку к магнитофону.

Кролл нажал кнопку, и в комнате стало совсем тихо. Орлов произнес только одно слово, едва ли не первое русское слово с тех пор, как он оказался в Америке:

– Кто?

– Городов, – ответил Роут.

Такой удар было трудно вынести. Орлов прикрыл ладонью глаза и, будто не веря своим ушам, покачал головой.

Он в последний раз посмотрел на шахматную доску и пальцем толкнул своего короля. Красный король пошатнулся и упал – на языке шахматистов это означает капитуляцию. Выкуп за невесту был отдан и принят, но свадьбы не будет. Красный король покачался и застыл.

Кролл вытащил пистолет.

– Выходи, – сказал он.

Полковник Петр Александрович Орлов, очень храбрый человек и настоящий патриот, встал и вышел в темноту. Его ждала встреча с Создателем.

(обратно) (обратно)

Интерлюдия

– Что ж, Денис, все это очень хорошо, очень впечатляющие истории, – сказал Тимоти Эдуардз. – Но мы должны задать себе вопрос: могут ли эти замечательные способности Сэма пригодиться нам в будущем?

– Боюсь, я вас не понимаю, Тимоти, – ответил Денис Гонт.

Сэм Маккриди попытался откинуться настолько, насколько это позволяла прямая спинка стула. Пусть болтают, думал он. Обо мне говорят так, словно я уже стал предметом мебели, экспонатом из прошлого, о котором приятно потрепаться в клубе за портвейном.

Он посмотрел в окно на ярко-голубое небо. Начинался великолепный летний день. За окном был целый мир, другой мир, в котором скоро придется жить и ему, но уже без своих коллег, сотрудников разведслужбы, среди которых он провел почти всю свою сознательную жизнь.

Он вспомнил свою жену. Если бы она была еще жива, он бы охотно вышел на пенсию и жил с ней вдвоем в маленьком коттедже на берегу моря в Девоне или Корнуолле. Иногда он мечтал о том, чтобы у него была своя небольшая рыбацкая лодка, чтобы она покачивалась на волнах у каменного причала, защищающего ее от злых зимних ветров, в ожидании лета, когда он будет привозить к ужину треску, камбалу или скользкую сверкающую макрель.

В своих мечтах он иногда был просто мистером Маккриди из дома над гаванью или Сэмом, когда он будет пить пиво вместе с рыбаками и краболовами в уютном местном пабе. Конечно, это была всего лишь мечта, изредка рождавшаяся в его мыслях, когда он в темных, отмытых дождями переулках Чехословакии или Польши ждал агента или наблюдал за тайником, чтобы убедиться, что за ним никто не смотрит, а потом забрать сообщение.

Но Мэй уже нет, и он остался один во всем мире, окруженный лишь духом товарищества, который царил в этом самом крохотном из миров, коллегами, которые решили служить своей стране и провести жизнь в безвестности, когда смерть приходит не в блеске славы, а в ослепительном свете направленных в лицо фонарей, в топоте солдатских сапог по булыжным мостовым. Маккриди пережил многое, но понимал, что своих хозяев ему не пережить.

Он будет жить в одиночестве где-нибудь на юго-западе Великобритании, вдали от других ветеранов, которые любят попивать джин в клубе войск специального назначения, что в конце Херберт-кресент. Подобно большинству людей, прослуживших всю свою жизнь в Интеллидженс Сервис, в глубине души Маккриди был замкнутым, необщительным и, как старый лис, предпочитал знакомые норы открытым равнинам.

– Я хотел лишь сказать, – говорил Тимоти Эдуардз, – что теперь нет необходимости тайком пробираться в Восточную Германию. В октябре Германская Демократическая Республика формально перестанет существовать, да и сейчас она существует лишь на бумаге. Отношения с СССР радикально изменились. Теперь не будет перебежчиков, будут лишь почетные гости…

«Черт побери, – размышлял Маккриди, – Тимоти действительно попался на эту удочку. А что будет, глупая твоя башка, если в Москве разразится голод и крепкие ребята возьмутся за вашего Михаила Горбачева? Ладно, скоро сам увидишь…»

Маккриди опять отвлекся и вспомнил сына. Хороший парень, только что окончил колледж, теперь хочет стать архитектором. Это неплохо. Он живет с симпатичной блондинкой – сейчас, кажется, все так делают… Красивой девушке не нужен допуск к секретным материалам. Дэн часто навещает отца. Это приятно. Но у мальчика своя жизнь, он должен делать карьеру, заводить друзей, ездить по свету. Маккриди надеялся, что его сын увидит лучшие и более безопасные страны, чем те, которые видел он.

Нужно было бы больше времени уделять сыну, когда он был еще малышом. Было бы хорошо, если б тогда у него нашлось время поиграть с сыном на ковре, почитать ему на ночь сказку. Слишком часто он оставлял сына на одну Мэй, потому что он был возле какой-нибудь забытой Богом границы, всматривался в стену колючей проволоки, ожидая, когда под ней проползет его агент, или прислушивался к вою сирен – это значило, что он никогда больше не увидит своего агента.

Он видел так много, провел столько операций и оказывался в таких сложных ситуациях, что говорить обо всем этом с молодым человеком, который еще называл его папой, было просто немыслимо.

– Я очень признателен вам, Тимоти, за ваше замечание, которым вы, в сущности, предвосхитили мою мысль.

Денис Гонт отлично справлялся со своим делом, он заставлял этих ублюдков слушать себя, а со временем говорил все увереннее и увереннее. Отличный специалист, в сущности, готовый руководитель отдела, даже хороший руководитель.

– Ведь Сэм понимает не хуже любого из нас, – продолжал Гонт, – что нельзя жить одним прошлым, нельзя вечно жевать жвачку холодной войны. Но суть дела в том, что нашей стране угрожают и другие силы, и эти силы отнюдь не ослабевают. Я имею в виду распространение высокотехнологичного вооружения, особенно его проникновение в страны третьего мира с чрезвычайно неустойчивыми, непредсказуемыми диктаторскими режимами – всем известно, что именно продавала Франция Ираку, – и, конечно, международный терроризм. В этой связи… – Гонт взял у клерка из канцелярии толстую папку и раскрыл ее, – разрешите напомнить вам о деле, которое было начато в апреле 1986 года и закончилось – если вообще когда-либо можно будет с уверенностью сказать, что ирландская проблема разрешена, – в конце весны 1987 года. Подобные дела, очевидно, будут возникать и в будущем, и задачей нашей службы, опять-таки, будет предотвращение актов террора. И в такой ситуации избавиться от Сэма Маккриди? Воистину, джентльмены, это было бы непростительной глупостью.

Инспекторы западного полушария и внутренних операций кивнули, а Эдуардз одарил их предостерегающим взглядом. Такое согласие ему совсем не нужно. Тем временем Гонт ненавязчиво напоминал о событиях апреля 1986 года, которые послужили толчком для операции, продолжавшейся почти всю весну 1987 года.

– 16 апреля 1986 года истребители с американских авианосцев, базировавшихся в заливе Сидра, и истребители-бомбардировщики с британских баз разбомбили загородный дворец полковника Муамара Каддафи возле Триполи. В спальню полковника попала ракета, выпущенная истребителем с позывными «Айсмен-4» с авианосца «Эксетер». Каддафи уцелел, но пережил серьезное нервное потрясение. Когда он пришел в себя, то поклялся отомстить не только Америке, но и Великобритании, потому что мы разрешили истребителям-бомбардировщикам F-111 подняться в воздух с наших баз в Хейфорде и Лейкенхите. Ранней весной 1987 года мы узнали, как именно Каддафи собирается отомстить Великобритании. Операция была поручена Сэму Маккриди…

(обратно)

Жертва войны

Глава 1

Первое письмо из Ливии отец Дермот О'Брайен получил очень просто – по почте.

Это было самое обычное письмо, и если бы кто-нибудь вскрыл его – а этого никто не мог сделать, потому что в Ирландской республике почту не перехватывают, – то не нашел бы в нем ничего интересного. Штамп говорил о том, что оно пришло из Женевы (как оно и было на самом деле), а эмблема рядом с маркой свидетельствовала, что отправитель письма работает во Всемирном совете церквей (хотя в действительности он не имел к этой организации никакого отношения).

Отец О'Брайен обнаружил письмо ранней весной 1987 года в своем ящичке для корреспонденции в главном холле рядом с трапезной, когда он выходил из нее после завтрака. Он бросил взгляд на четыре других адресованных ему письма, но потом его внимание снова привлекло письмо из Женевы. Почти незаметная карандашная черточка на клапане конверта означала, что письмо нельзя вскрывать в присутствии посторонних или даже просто оставлять без присмотра.

Священник дружелюбно кивнул направлявшимся в трапезную коллегам и вернулся в свою спальню на втором этаже.

Письмо было напечатано на обычной, очень тонкой бумаге для авиапочты. Текст был выдержан в теплом, дружеском тоне: «Мой дорогой Дермот…» Так вполне мог бы писать один пастор другому, своему давнему приятелю. Хотя Всемирный совет церквей объединяет протестантов, никто не увидел бы ничего необычного в том, что лютеранский пастор пишет письмо другу – католическому священнику. В те дни понемногу уже набирало силы движение за объединение христианских церквей, особенно если речь шла о международных отношениях.

Женевский друг желал отцу О'Брайену всяческих благ, выражал надежду, что он здоров, и добавлял несколько фраз о работе Всемирного совета церквей в странах третьего мира. Суть письма содержалась в третьем абзаце. Отправитель письма сообщал, что его епископ с удовольствием вспоминает последнюю встречу с отцом О'Брайеном и был бы рад встретиться с ним снова. Подпись гласила: «Твой друг Харри».

Отец О'Брайен задумался. Он отложил письмо и перевел взгляд на открывавшийся из окна вид: зеленые поля графства Уиклоу, за ними – Брэй, а еще дальше – серые волны Ирландского моря. Впрочем, холмы почти скрывали море, и из окна замка в Сэндимаунте, где располагался орден, казалось, что даже шпили Брэя расплывались вдали. Но зеленые поля и луга освещало яркое солнце. Отец О'Брайен очень любил эти места, любил так же сильно, как ненавидел своего злейшего врага, который жил там, за морем.

Письмо его заинтриговало. Прошло много времени, почти два года, с тех пор, как отец О'Брайен побывал в Триполи в качестве личного гостя полковника Муамара Каддафи, великого вождя Ливийской Джамахирии, хранителя слова Аллаха, того человека, который в письме был назван «епископом».

Далеко не каждый удостаивается такой аудиенции, но, несмотря на цветистую речь, мягкий голос и неожиданно щедрые обещания Каддафи, никакого продолжения не последовало. Ни денег, ни оружия для ирландского дела. В конце концов отец О'Брайен разочаровался в ливийском вожде, и Хаким аль-Мансур, руководитель зарубежных операций ливийской секретной службы Мухабарат (он и был «Харри» – автор того письма), который устраивал встречу О'Брайена с Каддафи, даже счел необходимым извиниться.

И вот теперь неожиданно пришел этот вызов – а письмо было именно вызовом. Хотя в нем не указывалось время встречи с «епископом», отец О'Брайен понял, что Харри имел в виду «безотлагательно». Арабы могут откладывать принятие решений на годы, но если тебя таким образом вызывает Каддафи, то ты должен немедленно ехать, – если хочешь получить щедрый дар.

А отец О'Брайен знал, что его товарищам по ирландскому делу очень нужен этот дар. Из Америки поступает все меньше и меньше денег и оружия; постоянные просьбы ирландского правительства, которое отец О'Брайен считал правительством предателей, не посылать в Ирландию ни того, ни другого возымели свой эффект. Игнорировать вызов из Триполи было бы крайне неблагоразумно. Теперь возникла новая проблема: найти благовидный предлог для срочной поездки за рубеж.

В идеальном мире отцу О'Брайену было бы достаточно просто взять отпуск на две-три недели. Положение осложнялось тем, что всего лишь три дня назад он вернулся из Амстердама, якобы с семинара по борьбе с нищетой.

Оказавшись в Европе, отец О'Брайен без труда ускользнул из Амстердама и на деньги, которые он заблаговременно оставил в Утрехте, снял на длительный срок две квартиры: одну в Рурмонде (Голландия), другую в Мюнстере (Западная Германия). Позже они станут конспиративными квартирами для молодых героев, которые атакуют врага там, где он будет меньше всего этого ожидать.

Для Дермота О'Брайена постоянные поездки стали частью его жизни. Его орден занимался миссионерской и экуменической деятельностью, а О'Брайен был секретарем ордена по международным делам. Для той войны, которую вел О'Брайен, лучшего прикрытия не найти. Он вел войну не с нищетой, а с англичанами. Эта борьба стала смыслом его жизни и его призванием с того дня, когда много лет назад в Дерри у него на руках умирал раненный в голову юноша, а по улице бежали британские парашютисты. Тогда отец О'Брайен прочел заупокойную и дал обет, о котором не подозревали ни орден, ни его епископ.

С того времени О'Брайен возненавидел людей, живущих по другую сторону моря, и предложил свои услуги ирландскому делу. Его предложение приняли, и вот уже десять лет он был главным посредником Ирландской республиканской армии (ИРА) в международных делах. Он доставал деньги, переводил их с одного тайного банковского счета на другой, обеспечивал поддельные паспорта, организовывал приемку и хранение семтекса и взрывателей.

С его благословения бомбы разрывали на куски молодых оркестрантов и лошадей в Риджентс-парке и в Гайд-парке, при его содействии на улицах Харрода укрепленные на колесах экипажей ножи косили людей, вырывая у них внутренности, отрезая ноги. Отец О'Брайен сожалел, но верил, что это справедливо, что это необходимо. Он читал отчеты в газетах, в замке вместе с шокированными братьями по ордену смотрел телевизионные репортажи, а если братья его приглашали, то он вместе с ними со спокойной совестью служил заупокойную мессу.

В то весеннее утро решение волновавшей отца О'Брайена проблемы было найдено, когда он, просматривая за утренним чаем лежавший на его кровати свежий номер «Дублин-пресс», случайно натолкнулся на интересное объявление.

Комната отца О'Брайена служила ему и кабинетом, поэтому в ней был установлен телефон. О'Брайен набрал номер; на второй звонок ответил организатор группы, о предстоящем паломничестве которой сообщалось в газете. Организаторы были рады желанию О'Брайена присоединиться к группе. После этого О'Брайен отправился к епископу ордена.

– Мне нужен жизненный опыт, Фрэнк, – сказал он. – Здесь я ни на минуту не могу отойти от телефона. Мне нужен покой, мне нужно время, чтобы творить молитвы. Если вы сможете обойтись без меня, я бы хотел совершить паломничество.

Глава ордена бросил взгляд на схему маршрута паломников и кивнул.

– Идите, Дермот. Благословляю вас. Помолитесь там за всех нас.

Паломники должны были отбыть через неделю. Отец О'Брайен решил, что ему нет нужды просить разрешения и у совета ИРА. Если он вернется с хорошими вестями, то тем приятнее будет сюрприз, если же нет, то незачем и беспокоить совет ИРА. Письмо в Лондон он послал экспресс-почтой; через двадцать четыре часа оно будет в Лондоне, а в течение трех дней попадет в ливийское Народное бюро (так ливийское правительство называло свои посольства). У тех, кто послал ему вызов в Триполи, будет достаточно времени для подготовки.

Паломничество началось с мессы и молитв в ирландском храме Нок. Из храма паломники двинулись в аэропорт Шэннон, где сели на самолет, вылетавший чартерным рейсом в Лурд, в предгорья французских Пиренеев. В Лурде отец О'Брайен незаметно отделился от толпы паломников и пересел на ожидавший его в том же аэропорту небольшой самолет, который через четыре часа приземлился на Мальте, в городе Валлетта, где О'Брайена встретили ливийцы. Они посадили его на роскошный реактивный лайнер, и всего через двадцать четыре часа после того, как отец О'Брайен вылетел из аэропорта Шэннон, он оказался на небольшой военной базе возле Эс-Сидера. Здесь его приветствовал как всегда любезный и обходительный Хаким аль-Мансур.

Отец О'Брайен должен был скорее возвращаться в Лурд, чтобы снова присоединиться к паломникам, поэтому на этот раз встреча с полковником Каддафи не состоялась. В сущности, такая встреча даже не планировалась, а переговоры и последующую операцию было поручено провести одному аль-Мансуру. О'Брайен и ливиец разговаривали в комнате, специально выделенной для них на территории базы. Комнату оберегали личные телохранители аль-Мансура. По окончании переговоров О'Брайену удалось несколько часов поспать, а потом он проделал обратный путь через Мальту в Лурд. О'Брайен был в приподнятом настроении. Если планы, о которых ему рассказал ливиец, воплотятся в жизнь, это будет огромной победой ирландского дела.

Через три дня Хаким аль-Мансур был удостоен чести поговорить лично с великим вождем. Как обычно, ему было приказано незамедлительно прибыть туда, где в этот день остановился Каддафи. После прошлогодней бомбардировки ливийский вождь стал еще чаще менять место и все больше времени проводил в пустыне, примерно в часе езды от Триполи.

В тот день Каддафи был в том расположении духа, которое аль-Мансур про себя называл «настроением бедуина». Великий вождь в белом халате возлежал на подушках в большом, изысканно украшенном шатре, разбитом в одном из его лагерей в пустыне. Как обычно, он внешне лениво и невнимательно слушал доклады двух министров, которые сидели перед ним, по-турецки поджав ноги. Нервничавшие министры, исконные горожане, очевидно, предпочли бы сидеть за своими столами, но раз великий вождь так решил, то все должны были расположиться по-турецки на разложенных на ковре подушках.

Когда вошел аль-Мансур, Каддафи жестом пригласил его сесть в стороне и ждать своей очереди. Потом он отпустил министров, отпил глоток воды и предложил аль-Мансуру доложить о своих успехах.

Аль-Мансур докладывал коротко, по существу, без преувеличений и без красивых фраз. Как и любой другой из окружения великого вождя, перед Муамаром Каддафи он испытывал благоговейный трепет. Люди всегда благоговеют перед загадочными личностями, особенно если эта личность одним мановением руки может приговорить тебя к смертной казни. Впрочем, в том, что Каддафи был загадкой, не сомневался никто.

Аль-Мансур знал, что многие иностранцы, особенно высокопоставленные американцы, считают Каддафи безумцем. Он же, аль-Мансур, верил, что психика у Муамара Каддафи в полном порядке. Сумасшедший не смог бы единолично править этой расколотой, неспокойной страной все восемнадцать лет.

В сущности, Каддафи был искусным и тонким политиком. Конечно, он допускал ошибки, особенно если речь шла о мире за пределами его страны и о его, Каддафи, месте в этом мире, и был убежден, что он – одинокая суперзвезда, стоящая в центре всемирной сцены. Он искренне верил, что его бесконечные бессвязные речи с благоговением слушали многомиллионные «массы» во всем мире; а в этих речах он призывал «массы» сбросить свои правительства и признать его неоспоримое лидерство в деле очищения Ислама в полном соответствии с откровениями Аллаха, ниспосланными лично ему. В его окружении никто не осмеливался возражать.

Правда, и во всей Ливии никто не смог бы бросить ему вызов, никто даже не помышлял об этом. Каддафи полагался на советы очень узкого круга доверенных лиц. Министры могли приходить и уходить, но реальная власть оставалась в руках этих доверенных лиц, если только кого-то из них Каддафи не начинал подозревать в измене. Немногие из них имели более или менее четкое понятие о том странном мире, который назывался «за рубежом». В этом главным специалистом был Хаким аль-Мансур, учившийся в британской частной школе. Аль-Мансур знал, что Каддафи питает к нему слабость. На то были свои причины: когда-то руководитель зарубежных операций Мухабарата доказал свою преданность Каддафи, собственноручно ликвидировав трех его противников в их европейских норах.

Все же с диктатором-бедуином нужно было быть очень осторожным. Многие из его окружения злоупотребляли цветистой лестью. Аль-Мансур полагал, что Каддафи не против лести, но воспринимает ее с долей иронии. Сам он всегда разговаривал с Каддафи с почтением, но никогда не пытался его обмануть. Аль-Мансур тщательно подбирал слова и, разумеется, никогда не говорил всю правду – это было бы самоубийством. Однако он был уверен, что за мечтательной улыбкой и почти женственными медленными жестами Муамара Каддафи скрывается искреннее желание знать правду.

В тот апрельский день 1987 года Хаким аль-Мансур сообщил великому вождю о визите ирландского священника и о результатах их переговоров. Во время пространного доклада один из личных врачей Каддафи на столике в углу шатра приготовил микстуру, налил ее в крохотную чашечку и предложил вождю. Каддафи выпил лекарство и отпустил врача. Тот тщательно уложил медикаменты в сумку и через несколько минут ушел.

Хотя после разрушительной бомбардировки его дворца американской авиацией прошел почти год, Муамар Каддафи еще не вполне пришел в себя. Изредка его мучили ночные кошмары и приступы гипертонии. Врач давал ему слабое седативное средство.

– Он принял наше условие, пятьдесят на пятьдесят? – спросил Каддафи.

– Священник передаст наши условия, – ответил аль-Мансур. – Я уверен, что совет ИРА согласится.

– А ликвидация американского посла?

– И это тоже.

Каддафи тяжело вздохнул – так вздыхают те, на плечи которых возложено слишком много тягот мира.

– Этого мало, – протянул он. – Нужно больше. В самой Америке.

– Поиски продолжаются, ваше превосходительство. Но проблема остается. В Британии существует ИРА, которая свершит возмездие, отомстит за вас. По вашему повелению неверные станут уничтожать неверных. Это была блестящая мысль…

На самом деле мысль использовать ИРА как средство и орудие отмщения британцам родилась в голове аль-Мансура, но теперь Каддафи уверил себя, что идея была внушена ему самим Аллахом.

Аль-Мансур продолжал:

– Увы, в Америке нет подобных организаций фанатиков, которые мы могли бы использовать, как ИРА. Но мы ищем. Мы обязательно найдем орудие вашей мести.

Каддафи несколько раз кивнул, потом жестом показал, что прием окончен.

– Следите, чтобы все было в порядке, – чуть слышно пробормотал он.

* * *

Сбор разведывательной информации – довольно странное занятие. Редко удается сразу получить ответы на все вопросы, а уж тем более решить все проблемы. Пожалуй, только американцы склонны искать единственное чудесное решение. Большей частью картина проявляется постепенно, она, как картинка-загадка, шаг за шагом складывается из множества мелких кусочков. Обычно последний десяток кусочков так и не удается найти. Хороший специалист по анализу разведывательных данных восстановит картину, манипулируя тем, что у него есть.

Иногда нужные кусочки вдруг обнаруживаются в совсем другой головоломке, иногда они оказываются вообще неверными, но никогда они не примыкают друг к другу так тесно, так идеально, как в загадочной картинке.

В Сенчери-хаусе, в сердце британской Интеллидженс Сервис, работают эксперты по головоломкам. Они редко отрываются от своих столов, кусочки информации им приносят агенты оперативной службы, а аналитики лишь их собирают и изучают. В конце апреля в Сенчери-хаус поступило два кусочка новой головоломки.

Автором одной из них был ливийский врач, который давал Каддафи лекарство в его шатре. У врача когда-то был сын, которого он очень любил. Сын учился в Англии, он хотел стать инженером. Однажды к нему пришли люди из Мухабарата и сказали, что если он любит своего отца, то ему придется выполнить одно поручение великого вождя. Ему дали взрывное устройство и объяснили, куда он должен его подложить. Устройство взорвалось раньше времени. Отец глубоко спрятал свое горе, принимал соболезнования, но с тех пор всем сердцем возненавидел Каддафи; воспользовавшись своим положением при дворе великого вождя, он стал собирать информацию и передавать ее британцам.

Свое сообщение о том, что он слышал в шатре Каддафи, врач не мог отправить через британское посольство в Триполи, ведь оно находилось под круглосуточным наблюдением. Поэтому сообщение ушло сначала в Каир и лишь через неделю оказалось в Лондоне. Там его сочли настолько важным, что сразу направили на верхний этаж Сенчери-хауса.

– Что он собирается сделать? – переспросил директор, когда ему изложили суть сообщения ливийского врача.

– Очевидно, он безвозмездно предложил ИРА оружие и взрывчатые вещества, – пояснил Тимоти Эдуардз, который только в этом месяце получил повышение, став заместителем директора. – Во всяком случае, такой вывод представляется единственным разумным объяснением подслушанного разговора.

– Каким образом было сделано это предложение?

– По-видимому, через ирландского священника, прилетавшего в Ливию.

– Этот священник нам известен?

– Нет, сэр. Возможно, в конце концов он окажется совсем не священником. Не исключено, что церковный сан был только прикрытием для человека из совета ИРА. Но, судя по всему, предложение исходило от Каддафи.

– Хорошо. Что ж, сначала нужно найти этого таинственного священника. Я поговорю с «ящиком» и выясню, нет ли каких-то данных у них. Если он на севере, пусть им займутся они. Если же он на юге или где-то еще, то искать будем мы.

В спецслужбах «ящиком» или «абонементным ящиком 500» изредка по старой памяти называют MI5, контрразведывательную организацию британских спецслужб, одна из задач которой заключается в борьбе с терроризмом в Северной Ирландии, являющейся частью Великобритании. Разведывательные или иные операции на других территориях, в том числе в Ирландской республике (на «юге»), – это дело Интеллидженс Сервис.

В тот же день за ленчем директор Интеллидженс Сервис встретился со своим коллегой – генеральным директором MI5. На ленче присутствовал еще один человек – председатель британского Объединенного разведывательного комитета, он обычно осуществлял связь между спецслужбами и кабинетом министров. Через два дня одна из операций MI5 принесла еще один кусок головоломки.

За этой информацией никто специально не охотился. Это был просто один из тех счастливых случаев, которые время от времени облегчают нам жизнь. Совсем молодой солдат ИРА, еще подросток, перевозил армалит в багажнике украденной им машины и неожиданно наткнулся на дорожную заставу ольстерской королевской полиции. Подросток растерялся, потом вспомнил о лежавшем в салоне машины карабине, который обеспечил бы ему несколько лет заключения в тюрьме Мейз, и попытался прорваться через заставу.

Его попытка почти увенчалась успехом. Будь он поопытней, он бы, возможно, прорвался. Автомобиль ирландца рванулся вперед, сержант и два констебля едва успели отскочить в сторону, зато четвертый полицейский, стоявший сзади, вскинул карабин и послал вдогонку мчавшейся машине четыре пули. Одна из этих пуль попала подростку в голову.

Он был всего лишь посыльным, мальчиком на побегушках, но совет ИРА решил, что он заслужил похорон со всеми воинскими почестями. Похороны состоялись в той деревушке, где жил подросток, на юге графства Армах. Убитую горем семью утешал президент партии Шин фейн Джерри Адамс. Он попросил их об одолжении. Не позволят ли они служить панихиду не приходскому священнику, а другому, которого они представят как давнего друга семьи? Родители, верные республиканцы, второй сын которых отбывал пожизненное заключение за убийство, согласились не раздумывая. Панихиду отслужил отец Дермот О'Брайен.

Мало комуизвестно, что в Северной Ирландии похороны члена Ирландской республиканской армии неизменно превращаются в совещание руководителей ИРА. Похоронные церемонии тщательно охраняют «крепкие ребята» из ИРА. Обычно в церемонии участвуют только верные сторонники армии – мужчины, женщины, дети. Во многих деревнях Южного Армаха, Ферманы и Южного Тирона все жители без исключения фанатично преданы ИРА.

Хотя на похоронах часто бывает телевидение, руководителей ИРА окружает настолько плотная толпа, что никому не удается прочесть ни слова по движениям их губ. Под защитой толпы руководители могут вполголоса совещаться, обсуждать планы, принимать решения, обмениваться информацией или готовить предстоящие операции. Для людей, находящихся под неусыпным наблюдением властей, это не всегда просто. Приближение британского солдата или ольстерского полицейского послужило бы сигналом к беспорядкам, а то и к убийству непрошеного гостя, такие случаи бывали не раз. Теперь за похоронами наблюдали только со стороны с помощью камер с телеобъективами, но с ними разговор вполголоса не подслушаешь. Так ИРА использует святость панихиды, чтобы готовить очередные убийства.

Британцы, узнав о тайных совещаниях на панихидах, не отстали от ирландцев в изобретательности. Кто-то однажды сказал, что английский джентльмен обязательно должен знать одно – в каких ситуациях нужно перестать быть джентльменом. Руководствуясь этим принципом, британцы стали устанавливать в гробах подслушивающие устройства.

В ночь перед похоронами в Балликрейне два солдата полка специального назначения британских ВВС в гражданском проникли в зал, где в ожидании церемонии стоял пустой гроб. По ирландским обычаям тело пока еще лежало в гостиной дома родителей убитого. Один из солдат был специалистом в электронике, другой – искусным краснодеревщиком и столяром. За час они спрятали «жучок» в дереве гроба. «Жучку» предстояла недолгая жизнь, потому что до полудня следующего дня он будет погребен под шестью футами земли.

Утром солдаты войск специального назначения тщательно укрылись на склоне холма, возвышавшегося над деревней. С помощью мощного телеобъектива, который напоминал скорее ствол базуки, один из них фотографировал всех участников панихиды, а другой следил за записью всех звуков, которые передавал спрятанный в гробу микрофон. Сначала гроб пронесли по деревне до церкви. Магнитофон записал всю панихиду. Потом гроб вынесли из церкви и понесли к уже вырытой могиле.

Утренний ветерок развевал полы сутаны священника. Он произнес последние слова и бросил горсть земли на опускавшийся в землю гроб. Удар комка земли о крышку гроба был настолько громким, что сидевший у магнитофона солдат вздрогнул. Рядом с еще не засыпанной могилой стояли отец Дермот О'Брайен и второй ирландец, о котором британцам было известно, что он занимает пост заместителя начальника штаба совета ИРА. Опустив головы, они зашептались.

Их шепот записал магнитофон на склоне холма. Оттуда пленка попала в Лерган, потом в аэропорт Олдер-гроув и, наконец, в Лондон. Операция была довольно рядовой, но она принесла бесценную информацию. Отец О'Брайен сообщил совету ИРА все детали предложения полковника Каддафи.

– Ско-о-лько? – двумя днями позднее в Лондоне переспросил сэр Энтони, председатель Объединенного разведывательного комитета.

– Двадцать тонн, Тони. Таково предложение.

Генеральный директор MI5 закрыл папку, с которой только что ознакомился его коллега, и убрал ее в портфель. Пленку он не принес. Сэр Энтони был занятым человеком – ему было вполне достаточно краткого резюме.

Пленка находилась в лондонской штаб-квартире MI5 чуть больше суток, и за это время специалисты сделали почти невозможное. Качество записи, естественно, оставляло желать лучшего. Во-первых, микрофон блокировало полсантиметра древесины. Во-вторых, когда начался серьезный разговор, гроб стали опускать в могилу. В-третьих, мешали посторонние звуки: вопли матери молодого террориста, шум ветра над могилой, треск трех холостых залпов, которыми почетный караул ИРА в черных вязанных шлемах проводил товарища.

Режиссер радиовещания счел бы эту запись вообще негодной, но она и не предназначалась для трансляции по радио, а в наши дни техника обработки звукозаписей достигла невероятных успехов. Инженеры убрали все помехи, все фоновые шумы, перенеся человеческую речь в другой частотный диапазон. Голоса священника и его собеседника, конечно, не выиграли бы приз на конкурсе ораторского искусства, но каждое произнесенное ими слово стало теперь понятным.

– А условия? – спросил сэр Энтони. – У вас нет сомнений относительно условий поставки?

– Ни малейших, – ответил генеральный директор. – Эти двадцать тонн включают обычные автоматы, карабины, гранаты, гранатометы, минометы, пистолеты, часовые механизмы и базуки – по-видимому, чешские РПГ-7. Плюс две тонны семтекса. Половина всего этого должна быть использована для террористических актов в самой Великобритании, в том числе для убийства определенных лиц, например посла США. Очевидно, ливийцы на этом настаивали.

– Бобби, всё это нужно передать в Интеллидженс Сервис, – сказал сэр Энтони. – Будьте добры, на этот раз никакого соперничества. Только теснейшее, постоянное сотрудничество. Похоже, нам предстоит зарубежная операция – это сфера их деятельности. Из Ливии в какую-то забытую Богом гавань на ирландском берегу – это операция за пределами границ Великобритании. Обеспечьте полное сотрудничество – от вас лично и до самого нижнего чина.

– Нет проблем, – ответил генеральный директор. – Мы все передадим.

В Лондоне еще не успело стемнеть, а директор Интеллидженс Сервис и его заместитель Тимоти Эдуардз уже получили всю информацию, имевшуюся в распоряжении их коллег с Керзон-стрит. В виде исключения директор Интеллидженс Сервис согласился передавать в MI5 касающуюся Ольстера информацию, которая поступала от ливийского врача. В обычной ситуации из директора было бы невозможно клещами вытянуть даже ничтожного намека на сведения, которые Интеллидженс Сервис получает от своих зарубежных агентов, но ведь и ситуация теперь складывалась далеко не стандартная.

Были выполнены все просьбы руководства Интеллидженс Сервис. Отныне MI5 усилит наблюдение, как визуальное, так и электронное, за заместителем начальника штаба совета ИРА. То же относилось и к отцу О'Брайену, пока он находился на севере. Как только он вернется в Ирландскую республику, наблюдение за ним возьмет на себя Интеллидженс Сервис. В разговоре у могилы упоминался еще один человек, хорошо известный британским службам безопасности, но пока избегавший следствия и заключения. За ним также будет установлено усиленное наблюдение.

Своим агентам в Ирландской республике директор Интеллидженс Сервис приказал следить за возвращением отца О'Брайена, не спускать с него глаз ни днем ни ночью, а самое главное – немедленно информировать Лондон, если О'Брайен соберется морем или самолетом выехать за границу. Задержать его в Европе будет намного легче.

Возвратившись в Сенчери-хаус, директор вызвал Сэма Маккриди.

– Нужно перехватить оружие, Сэм, – резюмировал директор. – Нужно перехватить его прямо в Ливии или где угодно по пути. Двадцать тонн не должны попасть в Великобританию.

В темном просмотровом зале Сэм Маккриди часами снова и снова прокручивал видеозапись траурной церемонии. Пока магнитофон повторял всю панихиду в церкви, видеокамера скользила по церковному кладбищу, изредка останавливаясь то на одном, то на другом из охранников ИРА, зорко следивших за тем, чтобы к церемонии не присоединился кто-нибудь из посторонних. Лица охранников скрывали черные шерстяные лыжные маски.

Когда на экране появилась траурная процессия и шестеро мужчин в масках понесли гроб из церкви к могиле, Маккриди попросил операторов синхронизировать звук и изображение. Пока ни отец О'Брайен, ни стоявший рядом член совета ИРА не произнесли ни единого мало-мальски подозрительного слова. Лишь однажды священник поднял голову и сказал что-то, утешая плачущую мать убитого подростка.

– Стоп. Увеличьте изображение. Порезче, если можно.

Лицо отца О'Брайена заняло весь экран, и Маккриди двадцать минут не сводил с него глаз, пока не убедился, что узнает этого человека в любой ситуации.

Маккриди несколько раз прочел расшифровку той части магнитофонной записи, в которой речь шла о поездке священника в Ливию. Потом он ушел в свой кабинет и взялся за фотографии.

Вот Муамар Каддафи с выбивающейся из-под военной фуражки копной длинных черных волос, его рот приоткрыт, он произносит очередную речь. Вот Хаким аль-Мансур в безупречном костюме выходит из автомобиля в Париже; он ловок, льстив, английским владеет, как родным языком, хорошо говорит также по-французски, образован, свободен от предрассудков и смертельно опасен. На третьей фотографии был запечатлен начальник штаба совета ИРА в тот момент, когда он произносил речь на митинге в Белфасте; в той речи он ловко сыграл роль законопослушного и ответственного советника местного правительства, представляющего интересы политической партии Шин фейн. А вот и четвертый; у могилы о нем говорили как о наиболее вероятном кандидате от совета ИРА на пост руководителя всей операцией; отец О'Брайен должен будет в письме представить и рекомендовать его Хакиму аль-Мансуру. Маккриди знал, что раньше этот человек командовал южноармахской бригадой ИРА, а теперь стал возглавлять широкомасштабные специальные операции. Умный, очень опытный противник и беспощадный убийца. Его звали Кевин Маони.

Маккриди часами рассматривал фотографии, пытаясь проникнуть в ход мыслей тех, кто был на них изображен. Если он хочет выиграть, ему нужно быть не глупее всех этих парней. Очевидно, они уже знали не только, что собираются делать, но и как, где и когда. Маккриди знал только первое, а об остальном пока не имел понятия.

Впрочем, и у Маккриди были свои преимущества. Он знал их планы – они не подозревали о том, что ему известны их намерения. Он мог узнать их, а они не знали его. Или все же аль-Мансуру показывали его фотографии? Ливиец работал заодно с КГБ, а для русских Маккриди был старым знакомым. Не обратили ли они внимание аль-Мансура на Обманщика?

Директор не собирался рисковать.

– Прошу прощения, Сэм, но вы туда не поедете. Я категорически против, даже если вероятность того, что в их архивах хранится ваша фотография, не превышает одного процента. Я ни в коей мере не хочу вас обидеть, однако ни при каких обстоятельствах мы не можем допустить, чтобы вас взяли живым. Я не хочу стать свидетелем еще одного дела Бакли.

Ричарда Бакли, руководителя бюро ЦРУ в Бейруте, похитили боевики из террористической организации Хезболлах. Он умирал долго, в страшных муках. Палестинские фанатики записывали на видеопленку со звуковым сопровождением, как они сдирали кожу с живого американца. Потом они послали пленку в ЦРУ. Конечно, он заговорил, он сказал все.

– Подыщите кого-нибудь другого, – сказал директор. – И да поможет ему Господь.

Маккриди день за днем рылся в папках, часто возвращаясь к уже просмотренным документам, отсеивая и рассортировывая, обсуждая и отвергая кандидатуру за кандидатурой. В конце концов он остановился на одной фамилии и пошел к Тимоти Эдуардзу.

– Сэм, вы с ума сошли, – сказал Эдуардз. – Вы же должны понимать, что эта кандидатура абсолютно неприемлема. В MI5 его смертельно ненавидят. Мы стараемся с ними сотрудничать, а вы извлекаете на свет божий этого… отступника. Черт побери, он же ренегат в полном смысле слова, он же привык рубить сук, на котором сам сидит. Мы никогда не пользовались его услугами.

– В том-то и дело, – спокойно возразил Маккриди.

Эдуардз нашел другой довод:

– Как бы то ни было, он никогда не работал на нас.

– Но мог бы работать.

– Объясните, почему.

Маккриди объяснил.

– Что ж, – сказал Эдуардз, – что касается официального статуса, то он не является нашим сотрудником. Привлекать его к участию в операциях запрещено. Категорически запрещено. Это вам ясно?

– Совершенно ясно, – сказал Маккриди.

– С другой стороны, – добавил Эдуардз, – вы, очевидно, все равно будете следовать своим инстинктам.

Когда Маккриди вышел из кабинета, Эдуардз протянул руку под стол и выключил потайной магнитофон. Если стереть последнее предложение, то Эдуардз будет прикрыт на все сто процентов и на все случаи жизни. Так создаются долгие блестящие карьеры.

Маккриди знал о магнитофоне от своего приятеля, инженера, который его устанавливал. Шагая по коридору, Маккриди бормотал:

– Ладно, старая задница, теперь можешь приниматься за редактирование.

У него не было иллюзий относительно Ирландской республиканской армии. Журналисты в своих бульварных газетенках часто называют ирландских террористов кучкой безмозглых идиотов, у которых совершенно случайно изредка что-то получается. На самом деле это совсем не так, а журналисты просто не имеют понятия о том, что они пишут.

Что-то похожее могло быть в давно прошедшие дни, в конце шестидесятых и в начале семидесятых годов, когда ИРА руководили идеологи среднего возраста в шинелях, вооруженные револьверами малого калибра. Тогда они сами, укрывшись в каком-нибудь гараже на задворках, изготавливали бомбы из удобрений. Тогда их еще можно было остановить, вытащить из их гаражей на солнышко. Но, как это часто бывает, политики ничего не поняли, недооценили опасность, уверовав, что террористы представляют всего лишь экстремистское крыло движения за гражданские права. Те времена давно стали историей. К середине восьмидесятых годов ИРА возмужала, став, по-видимому, самой организованной и самой деятельной террористической группой в мире.

ИРА обладала четырьмя преимуществами, без которых ни одна террористическая группа не смогла бы просуществовать двадцать лет. Во-первых, ИРА поддерживали целые ирландские кланы, молодежь которых постоянно вливалась в ряды активистов, занимая место убитых или «ушедших» – ушедших в тюрьмы. Хотя в ИРА никогда не было более ста пятидесяти активно действующих террористов и, вероятно, не более трехсот активных сторонников, готовых предложить конспиративные квартиры, помещения для хранения оружия и технических средств террора, и хотя более ста членов ИРА были убиты, а несколько сотен «ушли», из фанатически настроенных республиканских общин на севере и юге постоянно прибывало молодое пополнение. Источник этого пополнения никогда не иссякал.

Во-вторых, у них под боком было надежнейшее убежище – Ирландская республика, где можно было совершенно безопасно готовить операции, а потом осуществлять их на территории британской Северной Ирландии. Хотя многие члены ИРА постоянно жили на севере, юг всегда был рядом; террорист, которого разыскивает полиция, всегда мог ускользнуть в Ирландскую республику и там скрыться. Если бы шесть графств Северной Ирландии были островом, то ИРА прекратила бы свое существование годы назад.

В-третьих, современные руководители ИРА были фанатично преданы идее и настолько безжалостны, что не останавливались ни перед какими жестокостями. С годами они все больше оттесняли прежних руководителей, которые все еще питали несбыточные надежды на мирное объединение всех народов острова в единой демократической Ирландии. На место стариков-идеалистов пришли упрямые фанатики, ловкие и изворотливые, умные и достаточно образованные, чтобы искусно завуалировать свою жестокость. Они тоже за единую Ирландию, но только под своей властью и устроенную в соответствии с учением Маркса, что пока приходилось скрывать от щедро финансировавших их американцев.

В-четвертых, ИРА удалось обеспечить постоянный приток денежных средств, без чего не может существовать ни одна организация террористов или революционеров. Когда-то ИРА жила на пожертвования владельцев бостонских баров или на средства, «заработанные» в результате налета на какой-нибудь местный банк. К середине восьмидесятых годов ИРА контролировала по всей стране сеть питейных заведений, занималась организованным рэкетом и не гнушалась «обычных» уголовных преступлений; в результате республиканцы получали огромные деньги, которые служили надежным фундаментом для организации террористических актов. Республиканцы научились не только добывать деньги, но и поняли, что такое внутренняя безопасность, принцип минимума осведомленных и строгое разделение обязанностей. Давно миновали те дни, когда они слишком много пили и слишком много болтали.

Ахиллесовой пятой ИРА всегда было оружие. Недостаточно иметь деньги на оружие, надо еще суметь превратить их в пулеметы М-60, минометы, базуки и ракеты типа «земля-воздух». Кое-каких успехов республиканцы добились, но обычно ФБР их опережало. В прежние годы они получали оружие из стран коммунистического лагеря, обычно через Чехословакию – при молчаливом согласии КГБ. Но потом пришел к власти Горбачев, и готовность СССР поддерживать террористические акты на Западе пошла на убыль, а потом и вовсе канула в лету.

Маккриди понимал, что ИРА нужно оружие. Если представится такая возможность, то она направит за оружием своих лучших, самых толковых людей. Об этом и многом другом размышлял Маккриди, выехав из небольшого городка Криклейд и пересекая неотмеченную границу графства Глостершир.

Перестроенный скотный двор оказался именно там, где ему и сказали. К нему вела отдельная дорога. Старое каменное строение, в котором когда-то держали скот и сено, теперь было очень удачно перестроено в уютный загородный дом, окруженный каменной стеной с вделанными в нее тележными колесами. В саду уже расцвели весенние цветы. Маккриди проехал через ворота и остановил машину возле деревянной двери. Молодая симпатичная женщина, которая пропалывала цветочный бордюр, окаймляющий двор, поставила на землю плетеную корзину и выпрямилась.

– Здравствуйте, – сказала она. – Вы приехали за пледами?

Значит, понял Маккриди, он подрабатывает еще и торговлей пледами. Возможно, информация о том, что продажа книги идет не слишком успешно, была правильной.

– Боюсь, что нет, – ответил он. – Видите ли, я приехал, чтобы поговорить с Томом.

Улыбка тотчас сошла с лица женщины, и в ее глазах мелькнула тревога, словно она уже не раз видела, как такие вот мужчины вторгались в жизнь ее мужа и приносили одно беспокойство.

– Он работает. Пишет в своем сарайчике в дальнем углу сада. Он сделает перерыв примерно через час. Вы можете подождать?

– Конечно.

Она провела Маккриди в светлую гостиную с ситцевыми занавесками на окнах и предложила ему кофе. Разговор не клеился. Примерно через час на кухне послышались шаги. Женщина вскочила.

– Никки…

Том Раус остановился в дверях. Улыбка еще не сошла с его лица, но изучающий взгляд замер на Маккриди.

– Дорогой, этот джентльмен хочет поговорить с тобой. Мы ждали, когда ты освободишься. Ты хочешь кофе?

Раус даже не посмотрел на жену, он по-прежнему не сводил взгляда с гостя.

– Кофе? Конечно, с удовольствием.

Она вышла. Маккриди представился. Раус сел. В досье было написано, что ему тридцать три года, но там не упоминалось о том, что он находится в отличной физической форме. В этом не было нужды.

Когда-то капитан Том Раус служил в полку специального назначения британских ВВС. Три года назад он оставил армию, женился на Никки и купил заброшенную ферму к западу от Криклейда. Он все делал сам, с утра до вечера таская кирпич и известковый раствор, балки и стропила, оконные рамы и водопроводные трубы. Он превратил неровную поляну в идеальную лужайку, сделал цветочные клумбы, построил стену. На это уходили все дни, а по вечерам он писал.

Конечно, это должен был быть роман, документальное произведение было бы немедленно запрещено на основании закона о неразглашении государственной тайны. Впрочем, даже первая книга романа вызвала гневную реакцию на Керзон-стрит – в штаб-квартире MI5. Книга была посвящена событиям в Северной Ирландии, повествование в ней велось от имени нелегального агента MI5. Контрразведчики уверяли, что роман свел на нет результаты их длительной, кропотливой работы.

Британская господствующая верхушка может проявлять поразительную терпимость по отношению к тем, кто не нарушает ее правила, но безжалостно мстит тому, кто осмелится пренебречь этими правилами. В конце концов Том Раус нашел издателя, книга имела все-таки успех, что было неплохо для первого произведения неизвестного автора. Издатели заключили договор на публикацию второй книги, над которой и работал сейчас Том Раус. Однако с Керзон-стрит поползли слухи, что бывший капитан полка специального назначения Том Раус – непорядочный человек, что он преступил все правила и законы, что с ним вообще нельзя иметь дело, а уж тем более нельзя ему помогать. Раус знал о проклятье своих бывших коллег, но ему было плевать на них. Он сам построил себе новый дом, сам написал книгу, завел семью.

Никки подала кофе, поняла, что мужчинам предстоит серьезный разговор, и вышла.

Раус женился в первый раз, но Никки уже была замужем.

Четыре года назад на грязной улице западного Белфаста Раус, укрывшись за фургоном, следил за Найджелом Куэйдом. Тот медленно, как гигантский бронированный краб, продвигался к красному «форду», стоявшему на той улице в ста ярдах от них.

У Рауса были основания подозревать, что в багажнике «форда» спрятано взрывное устройство. Конечно, эту бомбу можно было бы просто взорвать в безопасном месте, но начальство потребовало, чтобы с нее сняли взрыватель. Британцы знали чуть ли не всех мастеров по изготовлению бомб из ИРА. Каждый мастер собирал взрывное устройство на свой лад, имел свой особый «почерк». Разумеется, после взрыва от этого «почерка» не оставалось и следа, но если удавалось осторожно отсоединить взрыватель, то обезвреженная бомба неизменно давала массу ценной информации. Она могла ответить на вопрос, откуда поступили основное и инициирующее взрывчатое вещество, детонатор, иногда там можно было обнаружить даже отпечатки пальцев. Но и без отпечатков специалисты понимали, какие руки собирали эту бомбу.

Итак, Куэйд, друг Тома со школы, запеленутый в броню так, что едва мог переставлять ноги, пошел вперед, пошел, чтобы открыть багажник «форда» и попытаться демонтировать неизвлекаемый взрыватель. Это ему не удалось. Крышка багажника открылась, но взрыватель был приклеен к ней изнутри. Куэйд смотрел вниз лишние полсекунды. Когда дневной свет упал на датчик с фотоэлементом, бомба взорвалась. Броня не помогла, и Куэйду снесло голову.

Раус утешал молодую вдову. Утешение превратилось в привязанность, привязанность – в любовь. Когда Раус сделал ей предложение, она согласилась, но при одном условии: пусть он уедет из Ирландии, уйдет из армии.

Когда она взглянула на Маккриди, в ее голове зародилось подозрение, потому что она уже видела таких мужчин. Спокойных, всегда очень спокойных. Вот и четыре года назад к Найджелу пришел такой же невозмутимый джентльмен и попросил его сходить на ту грязную улицу в западном Белфасте. Никки сердито вырывала сорняки, а ее муж беседовал с очередным невозмутимым гостем.

Маккриди говорил минут десять. Раус слушал. Когда Маккриди замолчал, бывший капитан сказал:

– Посмотрите в окно.

Маккриди подошел к окну. Богатые угодья тянулись до самого горизонта. Пели птицы.

– Я создал здесь новую жизнь. Подальше от той грязи, от тех подонков. Я вышел из игры, Маккриди. Навсегда. На Керзон-стрит вам об этом не сказали? Я стал неприкасаемым – по собственной воле. У меня новая жизнь, хорошая жена, настоящий дом, а не размокшая развалюха в ирландском болоте, я даже прилично зарабатываю своими книгами. За каким чертом мне снова лезть в это дерьмо?

– Том, мне нужен человек. Там, на месте. Умеющий путешествовать по Среднему Востоку под хорошей «крышей». Человек, которого там никто не знает.

– Найдите другого.

– Если эта штука, тонна семтекса, поделенная на пятьсот пакетов по два килограмма в каждом, взорвется здесь, в Англии, то погибнут еще сто Найджелов Куэйдов. Еще тысяча Мэри Фини. Том, я пытаюсь сделать так, чтобы взрывчатка не попала в Англию.

– Нет, Маккриди. Только не я. Зачем мне это нужно?

– Со своей стороны они уже назначили руководителя. Думаю, вы его знаете. Кевина Маони.

Раус застыл, как пораженный громом.

– Он будет там? – спросил он.

– Мы полагаем, что он будет руководить операцией. Если операция не удастся, то он пропал.

Раус долго смотрел в окно, но видел совсем другую картину: темную неухоженную зелень, площадку перед бензоколонкой и крохотное тельце у дороги, которое когда-то было девочкой по имени Мэри Фини. Раус встал и вышел. До Маккриди донеслись сначала негромкие голоса, потом плач Никки. Раус вернулся и стал собирать вещи.

(обратно)

Глава 2

Инструктаж Рауса продолжался неделю, и все делал один Маккриди. Не могло быть и речи о том, чтобы Раус появился где-то возле Сенчери-хауса, не говоря уж о Керзон-стрит. Маккриди занял одну из трех тихих загородных вилл не больше чем в часе езды от Лондона, которые Интеллидженс Сервис содержит именно для таких целей. Материалы для инструктажа поступали из Сенчери-хауса.

Здесь были документы и не очень четкий видеофильм. Видно, его снимали с большого расстояния, или через щель в стенке фургона, или издали из-за плотных кустов. Но все лица были хорошо видны.

Раус смотрел видеофильм, снятый на траурной церемонии в Балликрейне неделей раньше, и слушал магнитофонные записи. Он внимательно всматривался в лица ирландского священника, исполнявшего роль посредника, и человека из совета ИРА, стоявшего рядом с ним. Но когда Маккриди разложил на столе фотографии, взгляд Рауса то и дело невольно возвращался к одной, с которой на него холодно смотрело красивое лицо Кевина Маони.

Четыре года назад Том Раус был очень близок к тому, чтобы покончить с этим бандитом из ИРА. Маони скрывался от полиции. Лишь через несколько недель терпеливой работы удалось выйти на его след. В конце концов, обманом его убедили покинуть свое логово возле Дандолка в Ирландской республике и отправиться в Северную Ирландию. За рулем автомобиля сидел другой террорист из ИРА. Они остановились у бензозаправочного пункта возле Мойры. Раус преследовал Маони, но пока опасался приближаться к нему, получая информацию по радио от расставленных по дороге наблюдателей и с вертолетов. Раусу сообщили, что Маони остановился на заправку, и капитан решил идти на захват.

К тому времени, когда Раус доехал до бензоколонки, бак машины ИРА был уже полон и водитель снова сел в машину. Кроме него, в автомобиле никого не было. Раус решил, что потерял след своей жертвы. Он приказал напарнику следить за шофером ИРА и вышел из машины. Пока Раус возился с бензонасосом, распахнулась дверь мужского туалета, и из него вышел Маони.

На спине у Рауса, под широкой голубой курткой, был заткнут за пояс тринадцатизарядный «браунинг», излюбленное оружие в войсках специального назначения. Раус был в потрепанной шерстяной шапочке, на лице у него отросла многодневная щетина. Он ничем не отличался от ирландского рабочего, под легендой которого он и работал.

Раус присел на корточки, укрылся за колонкой бензонасоса, вытащил «браунинг», сжал его двумя руками и заорал:

– Маони! Стой!

У Маони была отменная реакция. Пока Раус вытаскивал оружие, он уже потянулся за своим пистолетом. Закон позволял Раусу прикончить Маони на месте. Потом капитан понял, что так и нужно было сделать. Но тогда он еще раз крикнул:

– Бросай оружие, или я стреляю!

Маони еще держал пистолет у пояса. Он бросил взгляд на колонку, на притаившегося за ней человека, на «браунинг» в его руках и понял, что проиграл. Маони бросил свой «кольт».

В это время на бетонную площадку вкатился «фольксваген», в котором сидели две пожилые женщины. Конечно, они понятия не имели о том, что происходит у бензозаправочного пункта, и поехали так, что их машина заслонила Маони от Рауса. Для Маони этого было достаточно. Он бросился на землю, снова схватил свой «кольт». Его товарищ хотел было подъехать к нему, но напарник Рауса был начеку и вовремя приставил пистолет к виску водителя.

Раус не мог стрелять, ему мешали две женщины, которые теперь остановили свой «фольксваген» и кричали от страха, не выходя из машины. Маони пригнулся, обежал сзади сначала «фольксваген», потом стоявший рядом грузовик и выбежал на шоссе. К тому времени, когда Раус обогнул грузовик с другой стороны, Маони был уже на разделительной полосе шоссе.

Чтобы не сбить бегущего человека, пожилой водитель «моррис-майнора» резко затормозил. Маони укрылся за «моррисом», схватил старика за куртку, выволок его из машины, рукояткой «кольта» уложил на землю, прыгнул на место водителя и резко рванул с места.

В «моррисе» был пассажир. Старик вез свою внучку в цирк. Раус стоял на дороге и видел, как распахнулась дверца машины, как Маони выбросил ребенка. Раус слышал тоненький крик, видел, как крохотное тельце ударилось о дорогу, как его отбросил мчавшийся фургон.

– Да, – негромко подтвердил Маккриди, – мы знаем, что это был он. Несмотря на то, что восемнадцать свидетелей заявили, якобы в этот момент он сидел в баре в Дандолке.

– Я все еще переписываюсь с ее матерью, – заметил Раус.

– Совет ИРА тоже ей писал, – сказал Маккриди. – Они выражали соболезнование. Сказали, что девочка выпала из машины случайно.

– Он выбросил ее, – возразил Раус. – Я видел его руку. Он действительно будет руководить операцией?

– Мы так думаем. Нам неизвестно, будет ли оружие переправляться по суше, по морю или воздушным путем, мы не знаем, на каком этапе он выйдет на сцену. Но мы полагаем, что он будет руководить операцией. Вы слышали пленку.

Маккриди посвятил Рауса в детали его легенд. У него будет не одна, а две легенды. Первая будет очень прозрачной. Если повезет, то тот, кто заинтересуется Раусом, быстро разоблачит первую легенду и обнаружит вторую. Опять-таки при везении он удовлетворится второй легендой.

– С чего мне начать? – спросил Раус, когда инструктаж подошел к концу.

– А с чего бы вы хотели начать? – вопросом на вопрос ответил Маккриди.

– Если писатель начнет собирать материал для своего нового романа о нелегальной международной торговле оружием, то очень скоро он обнаружит, что в Европе есть два центра такой торговли – Антверпен и Гамбург, – сказал Раус.

– Правильно, – согласился Маккриди. – У вас есть связи в этих городах?

– Я знаю одного человека в Гамбурге, – ответил Раус. – Он опасный псих, но, возможно, он знает кое-кого в международной нелегальной торговле.

– Его имя?

– Кляйст. Ульрих Кляйст.

– Боже. Ну и знакомые у вас, Том.

– Однажды я спас его задницу, – сказал Раус. – В Могадишо. Тогда он был еще в здравом уме. Он свихнулся позже, когда кое-кто сделал из его сына наркомана. Мальчик умер.

– Да, – согласился Маккриди, – от такого можно свихнуться. Что ж, Гамбург так Гамбург. Я постоянно буду рядом. Вы меня не увидите, значит, не увидят и наши злодеи. Если дело примет совсем дурной оборот, я приду на помощь вместе с двумя вашими бывшими коллегами из полка. С вами ничего не случится в любом случае, мы обязательно выручим вас, если ситуация обострится. Мне нужно будет регулярно с вами связываться, чтобы получать оперативные сводки.

Раус кивнул. Он знал, что это ложь, но красивая ложь. Оперативная информация нужна Маккриди для того, чтобы в Интеллидженс Сервис знали, где искать Рауса, если он вдруг решит покинуть эту планету. Раус обладал одним качеством, которое очень нравилось его новым хозяевам, мастерам шпионских дел: при необходимости Раусом можно будет пожертвовать.

Раус прибыл в Гамбург в середине мая. Он никому не сообщал о своем визите и прилетел один. Ему было известно, что Маккриди и двое «нянь» из его полка улетели еще раньше. Он не видел, да и не пытался увидеть их. Вероятно, он был знаком с двумя сержантами полка специального назначения, но их имена ему не сообщили. Впрочем, это было неважно, достаточно, что они знали его; их задача заключалась в том, чтобы находиться поблизости, но не лезть в глаза. В этом они были мастера. Оба должны великолепно говорить по-немецки. Они будут в гамбургском аэропорту, возле его отеля, станут наблюдать за каждым его шагом и обо всем сообщать Маккриди, а он будет еще дальше от Рауса.

Раус избегал роскошных отелей вроде «Фир Ярцайтен» или «Атлантики» и выбрал более скромный возле железнодорожного вокзала. Он взял напрокат небольшой автомобиль, словом, вел образ жизни, доступный писателю, книги которого более или менее пользуются успехом, и который в поисках материала для следующего романа вынужден рассчитывать только на свой скромный бюджет. Через два дня он нашел Ульриха Кляйста. Оказалось, что он работает в доке машинистом погрузчика.

Огромный немец остановил свою машину и выбирался из кабины, когда его окликнул Раус. Кляйст резко повернулся, моментально занял оборонительную позицию, но потом узнал Рауса. Его грубоватое лицо расплылось в улыбке.

– Том, Том, мой старый друг.

Раус оказался в медвежьих объятиях друга. Когда объятия ослабли, Раус высвободился, сделал шаг назад и внимательно оглядел бывшего солдата отряда специального назначения, которого он не видел уже четыре года. Они впервые встретились в раскаленном тропическим солнцем сомалийском аэропорту в 1977 году, тогда Раусу было двадцать четыре года, Кляйсту – тридцать. Теперь он выглядел старше, намного старше своих сорока лет.

13 октября 1977 года четыре палестинских террориста захватили самолет «Люфтганзы», в котором было восемьдесят шесть пассажиров и пять членов экипажа. Самолет следовал рейсом из Мальорки во Франкфурт. Угнанный самолет совершил посадку сначала в Риме, потом в Ларнаке, Бахрейне, Дубаи, Адене и наконец, израсходовав топливо, застыл в аэропорту Могадишо, невзрачной столице Сомали.

Здесь в ночь с 17 на 18 октября, через несколько минут после полуночи, террористов атаковал отряд западногерманских войск специального назначения GSG-9. Эти войска были точной копией британского полка, британцы большей частью и обучали немецких «спецназовцев». Это была первая зарубежная операция ударного отряда, которым командовал полковник Ульрих Вегенер. Немцы были хороши, очень хороши, но все же их сопровождали два сержанта из полка специального назначения британских ВВС. Одним из них был Том Раус. Разумеется, все это происходило задолго до его увольнения из армии.

Участие в операции британских сержантов было необходимо по двум причинам. Во-первых, они, как никто другой, умели за долю секунды срывать задраенные двери воздушного лайнера. Во-вторых, они знали, как обращаться с «парализующими» гранатами британского производства, которые всего на две секунды, но очень важные секунды, лишали террористов способности сопротивляться. Эти гранаты парализуют человека благодаря трем эффектам: вспышке, ослепляющей человека, если у него не защищены глаза; взрывной волне, вызывающей дезориентацию; оглушительному грохоту, который через барабанные перепонки воздействует на мозг, парализуя реакции.

После освобождения пассажиров и членов экипажа лайнера канцлер Хельмут Шмидт принял парад своих отважных воинов и от имени благодарной нации вручил каждому из участников операции медаль. Два британских сержанта бесследно исчезли, прежде чем появились политики и репортеры.

Формально два сержанта полка специального назначения британских ВВС присутствовали только в качестве технических советников, и лейбористское правительство Великобритании упрямо отстаивало именно такую версию. На самом же деле в Могадишо произошло следующее. Сначала британцы поднялись по лестнице, чтобы сорвать хвостовую пассажирскую дверь, к которой можно было добраться снизу и с хвоста самолета, где террористы не могли видеть солдат.

Нечего было и думать о том, чтобы в кромешной темноте, стоя на верхней ступеньке алюминиевой лестницы, меняться местами с немцами. Поэтому, сорвав дверь, британцы ворвались в самолет первыми и швырнули свои парализующие гранаты. Потом они шагнули в сторону, чтобы пропустить отряд GSG-9. Впереди оказались два немца, одним из них был Ули Кляйст. Они вбежали в центральный проход и, как их учили, бросились на пол, нацелив автоматы туда, где должны были быть террористы.

Прогнозы оказались верными: террористы действительно были в переднем салоне, но они уже приходили в себя после разрыва парализующих гранат, и Зухаир Юссеф Акаше, он же капитан Махмуд, который убил капитана экипажа «Люфтганзы» Юргена Шумана, поднимался с автоматом в руках. Рядом вставала на ноги одна из двух женщин-террористок, Надия Хинд Аламех, в одной руке она сжимала гранату, а другой держалась за чеку. Ули Кляйст никогда не стрелял в человека почти в упор, поэтому стоявший рядом с туалетами Раус вышел в центральный проход и сделал то, что должен был сделать Кляйст. Потом отряд GSG-9 завершил операцию, убив второго террориста-мужчину, Наби Ибрахима Карба, и ранив вторую в их группе женщину, Сухейлу Салех. Все было сделано за восемь секунд.

Теперь, десять лет спустя, Ули Кляйст стоял на залитой солнечным светом гамбургской набережной и улыбался худому молодому человеку, который когда-то в переполненном пассажирском салоне самолета послал две пули над его головой.

– Что тебя привело в Гамбург, Том?

– Давай я угощу тебя, и за обедом я все расскажу.

Они сидели в венгерском ресторанчике на одной из тихих улочек района Санкт-Паули, далеко от ярких огней и высоких цен ресторанов Репербана, ели острые венгерские блюда и запивали их «Бычьей кровью». Раус говорил, Кляйст слушал.

– Да, задумка вроде неплоха, – сказал наконец Кляйст. – Мне пока не попадались твои книги. Они переведены на немецкий?

– Еще нет, – ответил Раус. – Мой агент надеется подписать контракт с немецкими издателями. Это было бы неплохо, Германия – большой рынок.

– Значит, своими триллерами ты зарабатываешь на жизнь?

Раус пожал плечами.

– Концы с концами свожу.

– А для этой новой книжки о террористах, торговцах оружием и о Белом доме ты уже придумал название?

– Еще нет.

Кляйст задумался.

– Ладно, я попытаюсь кое-что для тебя разнюхать, но только ради твоей будущей книги, да? – Немец засмеялся и пальцем прикоснулся к носу, как бы говоря: конечно, ты рассказываешь далеко не все, но что поделаешь, всем нам приходится как-то зарабатывать на жизнь. – Дай мне двадцать четыре часа, я поболтаю кое с кем из своих друзей. Посмотрю, не знают ли они, где бы ты мог разузнать про такие вещи. Значит, ты после армии устроился неплохо. А я… похуже.

– Я слышал о твоих несчастьях, Ули, – сказал Раус.

– А, два года в гамбургской тюрьме. Это пустяки. Еще года два, и я стал бы там хозяином. Впрочем, я всегда знал, за что сидел.

Кляйст давно развелся, у него был сын. Сыну едва исполнилось шестнадцать лет, когда кто-то приучил его к кокаину, потом к крэку. Мальчик принял слишком большую дозу и умер. Ули Кляйст был вне себя от ярости. Он нашел колумбийского наркобарона и мелкого торговца наркотиками, своего соотечественника, которые продали партию зелья, убившую его сына, пришел в ресторан, когда они обедали, и убил их двумя выстрелами в голову. Когда пришла полиция, Кляйст даже не сопротивлялся. Судья принадлежал к старой школе и имел собственные взгляды на проблему наркомании. Он выслушал мнение защиты, пропустил мимо ушей доводы о том, что преступление было совершено в состоянии аффекта, и вынес приговор – четыре года. Кляйст отсидел два года и вышел шесть месяцев назад. Ходили слухи, что торговцы наркотиками приговорили его к смерти. Кляйсту было наплевать. Кое-кто говорил, что он сошел с ума.

Они расстались в полночь. Раус вернулся в свой отель на такси. Машину неотступно преследовал одинокий мотоциклист, дважды он на ходу бормотал что-то в микрофон портативной радиостанции. Когда Раус расплатился с водителем, из темноты возник Маккриди.

– Хвоста за вами нет, – сказал он. – Во всяком случае, пока нет. Не хотите ли на сон грядущий пропустить по стаканчику?

В привокзальном ночном баре они взяли по бокалу пива. Раус ввел Маккриди в курс дел.

– Значит, он думает, что ваш рассказ о поисках материала для нового романа – липа? – переспросил Маккриди.

– По крайней мере, у него есть подозрения.

– Отлично. Будем надеяться, что он распустит слухи. Сомневаюсь, чтобы под этой легендой вы добрались до настоящих негодяев. Я скорее рассчитываю, что они сами выйдут на вас.

Раус заметил, что он чувствует себя, как сыр в мышеловке, и спустился с высокого табурета.

– Если мышеловка заряжена как следует, – сказал Маккриди, когда они выходили из бара, – то мышь не успеет прикоснуться к сыру.

– Это знаю я, знаете вы, но попытайтесь объяснить это сыру, – возразил Раус и отправился спать.

Раус встретился с Кляйстом вечером следующего дня. Немец сокрушенно покачал головой.

– Я спрашивал, где мог, – сказал он, – но то, что тебя интересует, для Гамбурга слишком сложно. Такие штуки делают только в государственных лабораториях и на заводах, которые производят оружие. На черный рынок они не попадают. Правда, есть один человек, во всяком случае, мне шепнули, что есть тот, кто все может.

– Здесь, в Гамбурге?

– Нет, в Вене. Там есть некий майор Виталий Карягин, советский военный атташе. Ты, конечно, знаешь, что Вена – главный рынок сбыта того, что производится на чешских заводах «Омнипол». Большей частью товара они распоряжаются сами, но на некоторые вещи и на некоторых покупателей им нужно получить разрешение из Москвы. Карягин и занимается такими разрешениями.

– С какой стати он станет мне помогать?

– Ходят слухи, что он любит красивую жизнь. Конечно, он работает на ГРУ, но даже офицеры советской военной разведки имеют свои пристрастия. Кажется, он любит девочек, дорогих девочек, каким приходится делать роскошные подарки. Поэтому и он берет подарки, обычно наличные в конверте.

Раус задумался. Он знал, что в Советском Союзе коррупция – это скорее правило, чем исключение, но чтобы майор ГРУ тоже брал взятки? Впрочем, мир торговцев оружием очень специфичен, там все возможно.

– Между прочим, – вспомнил Кляйст, – в этом… твоем романе, об ИРА там тоже будет?

– Почему тыспрашиваешь? – вопросом на вопрос ответил Раус. Он ни слова не говорил об ИРА.

Кляйст пожал плечами.

– Они здесь свили гнездо. В баре, которым владеют палестинцы. Они установили связи с другими террористическими группами со всего света и с торговцами оружием. Хочешь на них посмотреть?

– Упаси Бог, чего ради?

Кляйст рассмеялся чуть громче обычного.

– Это может быть занятно, – сказал он.

– А эти палестинцы, они знают, что когда-то ты отправил к праотцам четырех их соотечественников? – спросил Раус.

– Наверно. В нашем мире все знают друг друга. Особенно своих врагов. Но я все же изредка заглядываю в их бар.

– Зачем?

– Интересно. Потянуть тигра за хвост.

«Ты действительно сошел с ума», – подумал Раус.

– Я полагаю, что вам стоит туда зайти, – поздно вечером сказал Маккриди. – Вы можете что-то узнать, что-то увидеть. Или кто-то увидит вас и заинтересуется, что вы там делаете. Если спросят, то расскажите сказку про сбор материала для романа. Вам не поверят и решат, что вы действительно хотите купить оружие, чтобы потом пустить его в ход в Америке. Пойдут разговоры, а нам только это и нужно. Просто выпейте пару кружек пива и спокойно посидите. Потом отделайтесь от этого сумасшедшего немца.

Маккриди знал, о каком баре говорит Раус, но решил не открывать карты. Бар назывался «Маузехёле» («Мышиная нора»). Ходили упорные слухи, что около года назад в комнате над этим баром разоблачили и убили немецкого агента, работавшего на Великобританию. Во всяком случае, тот агент бесследно исчез. Германской полиции этих слухов показалось недостаточно, чтобы нагрянуть в бар с обыском, а немецкая контрразведка решила оставить палестинцев и ирландцев в покое. Если разгромить эту нору, то они устроят свою штаб-квартиру в другом месте, тем все и кончится. Но слухи не прекращались.

На следующий вечер Ули Кляйст отпустил такси на Репербане и повел Рауса по Давидштрассе. Потом через чугунные ворота они вышли на Хербертштрассе, где днем и ночью у окон сидели проститутки, миновали ворота пивоварни и спустились к набережной Эльбы, воды которой сверкали в лунном свете. Здесь Кляйст повернул на Бернхард-Нохт-штрассе и метров через двести остановился возле украшенной шляпками гвоздей толстой деревянной двери.

Сбоку от двери Кляйст нашел потайной колокольчик и позвонил. Раскрылось небольшое окошечко, кто-то посмотрел через решетку, осмотрел Кляйста, шепотом с кем-то посовещался, и наконец дверь отворилась. Швейцар и стоявший рядом с ним мужчина в смокинге были арабами.

– Добрый вечер, господин Абдаллах, – бодрым тоном сказал Кляйст по-немецки. – Я умираю от жажды, ужасно хотелось бы чего-нибудь выпить.

Абдаллах бросил взгляд на Рауса.

– О, это надежный человек, наш друг, – объяснил Кляйст.

Араб в смокинге кивнул швейцару, и тот, пропуская гостей, распахнул дверь шире. Рядом с огромным бритоголовым швейцаром даже далеко не маленький Кляйст, казалось, стал меньше ростом. Несколько лет назад, в ливанских лагерях Организации Освобождения Палестины швейцар был исполнителем приговоров. В какой-то мере он и здесь остался палачом.

Абдаллах проводил их к столику, жестом подозвал официанта и на арабском языке приказал обслужить гостей. Две стоявших у бара грудастых немецких девушки тоже сели за их столик. Кляйст ухмыльнулся.

– Я же говорил, никаких проблем.

Время от времени Кляйст танцевал с одной из девушек. Раус вертел в руках бокал и осматривался. «Мышиная нора» располагалась на грязной, темной улице, но интерьер бара был великолепен, здесь играл неплохой оркестр, а напитки не разбавляли. Даже девушки не казались вульгарными и были хорошо одеты.

Среди посетителей были и заезжие арабы, и немцы. Все имели вид преуспевающих дельцов и на первый взгляд пришли сюда только для того, чтобы хорошо провести время и развлечься. Раус тоже был в костюме, один Кляйст пришел в своей обычной коричневой куртке летчика-бомбардировщика и в рубашке с открытым воротом. Будь он не Кляйстом, господин Абдаллах мог бы не пустить его в бар только из-за одежды.

Если не считать устрашающего на вид швейцара, то вся обстановка в баре говорила о том, что здесь собрались бизнесмены, готовые расстаться с частью своих денег в надежде – почти наверняка иллюзорной – увести одну из девушек домой. Почти все пили шампанское, а Кляйст заказал пиво.

В стену над баром было вделано большое зеркало, видное с любого столика. За ним располагался кабинет администратора бара, из которого через поляризованное зеркало можно было следить за каждым посетителем. Двое мужчин стоя смотрели в зал.

– Твой человек, он кто? – по-белфастски жестко картавя, спросил один из них.

– Немец, Кляйст. Время от времени заглядывает к нам. Когда-то был в GSG-9. Теперь не имеет к ним отношения, его давно вышвырнули. Отсидел два года за убийство.

– Не он, – сказал первый, – другой, тот, что с ним. Британец.

– Понятия не имею, Симас. Просто посетитель.

– Узнай, – приказал первый. – Кажется, я его где-то видел.

Они зашли вслед за Раусом в мужской туалет, когда британец мыл руки. Один из них, здоровенный детина, встал у писсуара. Второй ирландец, более хрупкий на вид, с приятными чертами лица, остался у двери. Он достал из кармана деревянный клинышек, бросил его на пол и ногой загнал под дверь. Теперь им никто не помешает.

Раус сделал вид, будто ничего не заметил, но, искоса посматривая в зеркало, видел каждое движение ирландцев. Когда здоровяк двинулся к нему, Раус был готов. Он повернулся, уклонился от первого сокрушительного удара нацеленного ему в голову огромного кулака и носком ботинка ударил здоровяка в очень чувствительное сухожилие под левой коленной чашечкой.

Не ожидавший отпора здоровяк взвыл от боли, его левая нога подогнулась, и он невольно сложился вдвое, опустив голову к животу. Согнутая в колене нога Рауса безошибочно нашла челюсть здоровяка. Послышался хруст выбитых зубов, изо рта ирландца потекла струйка крови. Боль в разбитом колене становилась невыносимой. Третий удар, нанесенный костяшками четырех пальцев в горло здоровяка, решил исход драки. Раус повернулся ко второму ирландцу.

– Полегче, приятель, – сказал тот, кого звали Симас. – Он хотел только потолковать.

Симас широко улыбнулся той улыбкой славного парня, которая, должно быть, завораживала девушек. Впрочем, его взгляд оставался холодным и внимательным.

– Что все это значит? – возмущенно по-французски спросил Раус. В баре он выдавал себя за приезжего швейцарца.

– Бросьте, мистер Раус, – ответил Симас. – Во-первых, у вас на лице написано, что вы британец. Во-вторых, ваша фотография была напечатана на обложке вашей книги, которую я прочел с большим интересом. В-третьих, много лет назад вы были в Белфасте в войсках специального назначения. Теперь я вспомнил, где вас видел.

– Ну и что? – не сдавался Раус. – Я уже давно не играю в эти игры, очень давно. Я зарабатываю свой хлеб книгами. Вот и все.

Симас О'Киф задумался.

– Может быть, и так, – согласился он. – Если бы британцы решили послать своего человека в мой бар, едва ли они выбрали бы того, чья фотография запечатлена на тысячах книг. Или я неправ?

– Может, правы, может, нет, – ответил Раус. – Только я в любом случае не стал бы этим человеком. Потому что я на них уже давно не работаю. Наши пути разошлись.

– Признаться, я тоже об этом слышал. Ну что ж, спецназовец, тогда давайте выпьем. Как следует. Вспомним минувшие дни.

Он выбил клинышек и распахнул дверь туалета. Лежавший на кафельном полу здоровяк зашевелился и с трудом поднялся на четвереньки. Раус вышел в коридор, а О'Киф задержался, чтобы шепнуть несколько слов здоровяку.

В баре Ули Кляйст сидел все за тем же столиком. Рядом с ним стояли огромный швейцар и распорядитель бара, а девушки исчезли. Увидев Рауса, Кляйст вопрошающе поднял брови. Если бы Раус сказал, он стал бы драться даже в абсолютно безнадежной ситуации. Но Раус покачал головой.

– Все в порядке, Ули, – сказал он. – Успокойся. Иди домой. Увидимся.

О'Киф пригласил Рауса к себе. Они пили разбавленный водой виски «Джеймсон».

– Расскажите мне, какие такие материалы вы собираете, спецназовец, – тихо сказал О'Киф.

Раус знал, что из коридора, стоит только О'Кифу крикнуть, появятся еще два ирландца. Драться было бесполезно. Раус объяснил О'Кифу замысел нового романа.

– Значит, это не о ребятах из Белфаста? – уточнил О'Киф.

– Нельзя дважды использовать один и тот же сюжет, – ответил Раус. – Издатели на это не пойдут. Это будет роман об Америке.

Они проговорили всю ночь. И много выпили. Раус, не слишком пьянея, мог выпить море виски, что оказалось очень кстати. О'Киф отпустил его лишь на рассвете. Чтобы протрезветь, Раус пошел до отеля пешком.

Пока Раус и О'Киф пили виски, палестинцы взялись за Кляйста. Они затащили его в заброшенный склад, где гигант-швейцар держал немца, а другой палестинец взялся за пыточные инструменты. Ули Кляйст был очень крепок, но палестинцы научились пытать в южном Бейруте. Кляйст терпел сколько мог, но заговорил еще до рассвета. Когда взошло солнце, Кляйста бросили умирать; теперь смерть была для него избавлением. Тот ирландец, которого Раус избил в туалете, смотрел и слушал, время от времени прикладывая носовой платок к разбитому рту. О'Киф приказал ему узнать все, что известно немцу о цели приезда Рауса в Гамбург. Когда все было кончено, он сообщил О'Кифу то, что удалось выжать из Кляйста.

Шеф местного отделения ИРА кивнул.

– Я так и думал, что здесь замешан не только роман, – сказал он.

Потом О'Киф послал телеграмму в Вену. Телеграмму он составлял очень тщательно.

Когда Раус, расставшись с О'Кифом, брел по пробуждающемуся городу до привокзального отеля, один из сержантов незаметно двинулся вслед за ним. Другой следил за заброшенным складом, но не вмешивался.

На ленч Раус взял большую порцию жареной колбасы, обильно сдобренной сладкой немецкой горчицей. Он купил ее в «шнелльимбисе», одном из многочисленных киосков, которые стоят на каждом углу и предлагают вполне приличную еду тем, кто не располагает свободным временем. Не переставая жевать, Раус вполголоса беседовал со стоявшим рядом мужчиной.

– Вы думаете, О'Киф вам поверил? – спросил Маккриди.

– Мог поверить. Это вполне разумное объяснение. В конце концов, сочинитель триллеров должен раскапывать необычные истории в странных местах. Но, возможно, он сомневается. Он не дурак.

– Вы думаете, что Кляйст вам поверил?

Раус засмеялся.

– Нет, только не Ули. Он убежден, что я своего рода ренегат, что я переквалифицировался в наемника и теперь, выполняя поручение какого-то клиента, ищу оружие. Он слишком хорошо ко мне относится, чтобы сказать напрямик, но сказка о поиске материалов для романа его не обманула.

– Ага, – рассуждал Маккриди. – Что ж, возможно, за последнюю ночь наши шансы возросли. Вас определенно стали замечать. Посмотрим, не поможет ли Вена продвинуться нам еще на шаг. Между прочим, вы заказали билеты на завтра, на утренний рейс. Заплатите наличными в аэропорту.

Самолет на Вену с посадкой во Франкфурте поднялся в воздух точно по расписанию. Раус сидел в салоне бизнес-класса. После взлета стюардесса предложила газеты. Поскольку это был внутренний рейс, английских газет у нее не оказалось. Раус с трудом изъяснялся по-немецки, а в газетах мог расшифровать лишь заголовки. Но статью, занимавшую половину первой полосы «Моргенпост», не нужно было расшифровывать.

На фотографии было запечатлено знакомое лицо с закрытыми глазами на фоне мусора. Заголовок гласил:

«Убийца барона наркобизнеса найден мертвым».

Ниже пояснялось, что тело обнаружили два мусорщика возле контейнера для мусора в одном из переулков недалеко от дока. Полиция полагала, что Кляйст пал жертвой мести гангстеров. Раус придерживался другого мнения и подозревал, что вмешательство сержантов из полка специального назначения могло бы спасти жизнь его немецкому другу.

Он встал и, отбросив занавеску салона бизнес-класса, направился по проходу к туалетам туристического класса. Не останавливаясь, он на ходу швырнул газету мужчине в помятом костюме, который сидел ближе к хвосту самолета и листал журнал.

– Сволочи, – прошипел Раус.

* * *

К немалому удивлению Рауса, майор Карягин ответил на его первый же звонок в советское посольство. Раус говорил по-русски.

Солдаты, а тем более офицеры войск специального назначения должны быть всесторонне образованы. Поскольку их основное боевое подразделение состоит всего лишь из четырех человек, каждый из них должен владеть многими искусствами. Помимо военных премудростей все они должны иметь основательную медицинскую подготовку, уметь обращаться с радиостанцией и знать несколько языков. Так как полк участвовал в операциях в Малайе, Индонезии, Омане, Центральной и Южной Америке, то самыми популярными иностранными языками были малайский, арабский и испанский. С другой стороны, полку отводилась важная роль и в НАТО, поэтому солдаты и офицеры учили также русский и один-два языка союзников. Раус говорил по-французски, по-русски и по-ирландски.

Впрочем, ничего необычного в звонке незнакомца майору Карягину в посольство не было, если учесть вторую работу майора – регулирование потока заявок на оружие, которое выбрасывали на венский рынок чешские заводы «Омнипол».

Если с просьбой о продаже оружия обращалось правительство какой-либо страны, то такая просьба поступала в Прагу, к президенту Густаву Гусаку. Такие заказы Карягина не интересовали. Другие заявки, поступавшие от более сомнительных покупателей, направляли в международный офис «Омнипола», располагавшийся в нейтральной Вене. Ни одна из таких заявок не проходила мимо Карягина. Одни он одобрял сразу, другие для принятия решения отправлял в Москву, на третьи своей властью накладывал вето. Разумеется, он не сообщал в Москву, что его решение часто зависело от щедрости чаевых. Карягин согласился встретиться с Раусом в ресторане «У Захера».

Карягин ничем не напоминал типичного карикатурного русского. Холеный майор был в хорошем костюме, отлично пострижен. В знаменитом ресторане его знали. Метрдотель провел Рауса к столику в углу, вдали от оркестра и гула голосов с других столиков. Мужчины заказали по шницелю с легким красным австрийским вином.

Раус объяснил, какие материалы ему нужны для нового романа.

Карягин внимательно слушал.

– Эти американские террористы… – начал он, когда Раус замолчал.

– Вымышленные террористы, – поправил его Раус.

– Разумеется, вымышленные американские террористы. Так что им нужно?

Раус извлек из нагрудного кармана отпечатанный на листе бумаги список. Русский майор просмотрел список, поднял брови и вернул бумагу Раусу.

– Об этом не может быть и речи, – сказал он. – Вы обратились не по адресу. Почему вы пришли ко мне?

– Мой друг в Гамбурге сказал, что вы чрезвычайно хорошо информированы.

– Разрешите сформулировать вопрос по-другому: зачем идти к кому бы то ни было? Почему бы просто не сочинить? Ведь все это нужно только для романа?

– Дело в правдивости повествования, – ответил Раус. – Современный романист не может себе позволить писать безнадежную чепуху. Сегодняшний читатель слишком образован, он сразу обратит внимание на ошибки.

– Боюсь, вы все же обратились не по адресу, мистер Раус. В вашем списке есть некоторые вещи, которые просто не подходят под определение «обычное вооружение». Мины-ловушки в виде портфелей, мины направленного действия «клеймор»… страны социалистического лагеря не поставляют такие игрушки. Почему бы в вашем… романе не воспользоваться более обычным оружием?

– Потому что террористы…

– Вымышленные террористы, – пробормотал Карягин.

– Конечно, разумеется, вымышленные террористы… В романе я хотел бы описать… хотел бы организовать нападение на Белый дом. С обычными карабинами, купленными в техасской оружейной лавке, на Белый дом не пойдешь.

– Ничем не могу вам помочь, – вытирая губы салфеткой, сказал русский. – Сейчас другое время, эра гласности. Оружие типа мин «клеймор», которые, кстати, производятся в Америке, у нас их просто нет…

– В Восточном блоке производят аналогичные мины, – заметил Раус.

– Они поставляются только по межправительственным соглашениям и только в том случае, если есть гарантии, что они будут использоваться лишь в оборонительных целях. Моя страна никогда даже не помышляла о продаже такого оружия или о санкционировании его продажи каким-либо дружественным нам государством.

– Например, Чехословакией.

– Если хотите, то да – например, Чехословакией.

– И тем не менее, такое оружие появляется в руках некоторых террористических групп, – возразил Раус. – Например, у палестинцев.

– Возможно, но я не имею ни малейшего понятия, каким путем это происходит. – Русский встал. – А теперь, прошу прощения…

– Я понимаю, что моя просьба слишком необычна, – сказал Раус, – но правдивость для меня настолько важна, что специально для этой цели я создал скромный фонд.

Он отогнул угол сложенной вчетверо газеты, лежавшей на свободном кресле за их столиком. Между газетными страницами мелькнул белый конверт. Карягин снова сел, взял конверт, заглянул в него – там была пачка западногерманских марок. Он на минуту задумался, потом опустил конверт в нагрудный карман.

– Если бы я был на вашем месте и захотел бы приобрести определенное оружие для группы американских террористов – разумеется, вымышленное оружие для вымышленных террористов, – думаю, я бы направился в Триполи и попытался поговорить с неким полковником Хакимом аль-Мансуром. А теперь я действительно должен спешить. Всего хорошего, мистер Раус.

– Пока что все идет нормально, – сказал Маккриди.

Они стояли в мужском туалете грязного бара на набережной. Два сержанта полка специального назначения сообщили, что пока ни за кем из них не пристроился «хвост». В противном случае их встреча просто не состоялась бы.

– Думаю, вам нужно ехать.

– А как быть с визой?

– Вам лучше всего попытаться получить визу в ливийском Народном бюро в Валлетте. Если визу выдадут без проволочек, значит, в Триполи о вас уже знают.

– Вы полагаете, Карягин сообщит в Триполи? – спросил Раус.

– О, почти уверен. Иначе зачем вам советовать туда ехать? Да, Карягин предоставляет своему другу аль-Мансуру возможность посмотреть на вас, прощупать поглубже вашу смехотворную легенду. Во всяком случае, теперь уже никто не поверит в сказку о сборе материала для романа. Вы преодолели первый барьер. Вас начинают принимать за настоящего ренегата, который пытается быстро сделать неплохие деньги, работая на какую-то таинственную группу американских психов. Разумеется, аль-Мансуру захочется узнать об этом побольше.

Из Вены Раус вылетел в Рим, а из Рима – в Валлетту, столицу Мальты. Через два дня – нет никакой необходимости их торопить, сказал Маккриди, – он отправился в Народное бюро и подал заявление о выдаче визы для посещения Триполи. Целью его поездки был якобы сбор материала для книги, которая будет посвящена поразительным успехам, достигнутым Ливийской Джамахирией. Раусу выдали визу через двадцать четыре часа.

На следующее утро самолетом ливийской авиакомпании Раус улетал из Валлетты в Триполи. Когда Раус увидел в иллюминатор, как синеву Средиземного моря сменяет желто-коричневый берег Триполитании, он подумал о полковнике Дэйвиде Стирлинге, Падди Мейне, Джоке Льюисе, Райлли, Алмондзе, Купере и о многих других первых солдатах войск специального назначения, которые воевали на этом берегу. Они проникали глубоко в тыл противника и взрывали немецкие базы. Это было больше чем за десять лет до того, как появился на свет Том Раус.

И еще он думал о том, что в аэропорту Валлетты говорил ему Маккриди, которого в автомобиле уже ждали два сержанта.

– Боюсь, Триполи – это одно из немногих мест, куда я не могу последовать за вами. Там вы останетесь без поддержки. В Ливии вы можете рассчитывать только на самого себя.

Значит, как и многие из его предшественников в 1941 году, могилы которых навсегда остались в этой пустыне, в Ливии он будет совершенно один.

Самолет качнул крылом и пошел на посадку в аэропорту Триполи.

(обратно)

Глава 3

Поначалу все шло без проблем. Раус летел в салоне туристического класса и покинул самолет одним из последних. Вслед за другими пассажирами он спустился по трапу под обжигающими лучами утреннего ливийского солнца. С террасы современного белого здания аэропорта его тотчас выхватил из толпы чей-то бесстрастный взгляд. Раус шел по бетону в зал для прибывающих пассажиров, а за ним неотступно следили в бинокль.

Через несколько секунд человек опустил бинокль и тихо пробормотал два-три слова по-арабски.

Раус вошел в здание аэровокзала, где мощные кондиционеры создавали приятную прохладу, и встал в конец длинной очереди к столу паспортного контроля. Проверяя паспорта, офицеры не торопились. Они тщательно перелистывали каждый паспорт, смотрели в лицо каждому пассажиру и долго сравнивали с фотографией в паспорте, потом заглядывали в инструкции, которые держали внизу, – там, где их не могли видеть пассажиры. Владельцы ливийских паспортов стояли в своей очереди.

После Рауса к очереди присоединились лишь два инженера-нефтяника из Америки, которые летели в салоне для курящих. Через двадцать минут Раус наконец оказался у стола паспортного контроля.

Офицер в зеленой форме взял у него паспорт, раскрыл его и бросил взгляд вниз, на листок бумаги, лежавший под стеклом. Потом он поднял голову и кивнул кому-то, за спиной Рауса. Раус почувствовал, как его взяли под локоть, и обернулся. Еще один в зеленой форме, помоложе, вежлив, но настойчив. Чуть дальше стояли два вооруженных солдата.

– Пройдите, пожалуйста, со мной, – на вполне сносном английском сказал молодой офицер.

– Что-нибудь не в порядке с паспортом? – спросил Раус.

Два американца замолчали. Если в стране с тоталитарным режимом из очереди к столу паспортного контроля уводят пассажира, то все разговоры обычно прекращаются.

Молодой офицер протянул руку к окошечку и взял паспорт Рауса.

– Сюда, пожалуйста, – сказал он.

Офицер шел впереди, Раус – за ним, а два солдата не отставали от британца больше чем на шаг, и держались по разные стороны от него. Из главного зала они свернули в длинный белый коридор. В конце коридора, с левой стороны, офицер распахнул дверь и жестом пригласил Рауса войти. Солдаты остались в коридоре у двери.

Офицер последовал за Раусом и прикрыл за собой дверь. Всю обстановку белой комнаты с зарешеченными окнами составляли стоявший в центре стол, два стула и портрет Муамара Каддафи на стене. Раус сел на один стул, офицер – на другой, повернулся лицом к британцу и принялся изучать его паспорт.

– Не понимаю, в чем дело, – сказал Раус. – Виза была выдана вчера вашим Народным бюро в Валлетте. Надеюсь, она в порядке?

Офицер ответил ленивым жестом, который должен был означать, что Раусу лучше всего помолчать. Британец замолчал. Жужжала муха. Прошло еще минут пять.

За спиной Рауса скрипнула дверь. Молодой офицер вскинул голову, вскочил, отдал честь, потом, так и не произнеся ни слова, вышел.

– Итак, мистер Раус, наконец-то вы здесь.

Глубокий голос произнес эти слова на том английском, которому можно научиться лишь в одной из лучших британских частных школ. Раус повернулся. Он заставил себя ни единым жестом не показать, что он узнал этого человека, но именно его фотографии он часами изучал во время инструктажа у Маккриди. «Он очень хитер и получил хорошее образование – у нас, – говорил Маккриди. – Кроме того, он совершенно беспощаден и смертельно опасен. Остерегайтесь Хакима аль-Мансура».

Шеф зарубежных операций ливийского Мухабарата выглядел моложе, чем на фотографиях, немногим старше самого Рауса. Ему было тридцать три года, так говорилось в досье.

В 1969 году, когда Хакиму аль-Мансуру, сыну и наследнику очень богатого придворного и приближенного ливийского короля Идриса, было пятнадцать лет, он учился в частной школе в Харроу, недалеко от Лондона.

В том году группа молодых, радикально настроенных офицеров, возглавляемая никому доселе неизвестным майором Каддафи, бедуином по происхождению, воспользовавшись тем, что Идрис был за рубежом, совершила государственный переворот и свергла короля. Офицеры немедленно провозгласили создание Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии. Король и его свита, не испытывая недостатка в средствах, нашли убежище в Женеве и обратились за помощью к Западу. На призыв восстановить законное правительство никто не откликнулся.

Втайне от отца молодой Хаким с восторгом встретил военный переворот на своей родине. Год назад его потрясли революционные выступления студентов и рабочих в Париже, и он уже тогда мысленно отрекся от своего отца и его политики. В том, чтобы горячий молодой человек стал придерживаться радикальных взглядов, не было ничего необычного. Так школьник из Харроу вдруг резко изменил свое мировоззрение. Он забросал посольство Ливии в Лондоне просьбами позволить ему бросить Харроу, вернуться на родину и влиться в ряды социалистов-революционеров.

На его письма обратили внимание, но ответили отказом. Между тем один дипломат, сторонник прежнего режима, сообщил о письмах аль-Мансуру-старшему в Женеву. Разгорелся грандиозный скандал. Мальчик категорически отказался раскаяться. В семнадцать лет Хаким аль-Мансур, лишенный средств к существованию, бросил Харроу. Около года он скитался по Европе, не оставляя попыток убедить Триполи в своей преданности, но по-прежнему получал отказ за отказом. В 1972 году он якобы изменил свои взгляды, примирился с отцом и вернулся в Женеву, где присоединился к двору в изгнании.

В Женеве ему стали известны все детали плана свержения Каддафи. Исполнителями плана должны были стать несколько бывших офицеров британских войск специального назначения, материальное обеспечение операции взял на себя министр финансов короля Идриса, а план операции предусматривал высадку десанта коммандос на ливийском берегу с корабля «Леонардо да Винчи», отплывавшего из Генуи. Непосредственной целью коммандос был захват главной тюрьмы Триполи, которую называли триполийским «Хилтоном», и освобождение содержавшихся там вождей бедуинских племен, которые поддерживали короля Идриса и презирали Муамара Каддафи. Затем вожди должны были разъехаться по стране, поднять свои племена и свергнуть узурпатора. Хаким аль-Мансур вскоре выдал весь план ливийскому посольству в Париже.

В сущности, в то время план свержения Каддафи был уже сорван усилиями ЦРУ (которое впоследствии сожалело об этом) и окончательно похоронен итальянской службой безопасности по просьбе правительства США. Но поступок аль-Мансура не остался незамеченным – он заслужил продолжительное собеседование в парижском посольстве.

Хаким аль-Мансур заучил наизусть большинство сбивчивых речей и сумасшедших идей Каддафи. Энтузиазм молодого смутьяна произвел должное впечатление на опрашивавшего его чиновника. Было решено, что аль-Мансур заслужил возвращение на родину. Два года спустя он был принят в службу безопасности – Мухабарат.

С молодым человеком встретился сам Каддафи. Диктатор проникся симпатией к аль-Мансуру и, несмотря на молодость, выдвинул его на руководящую работу. По поручению Каддафи в период с 1974 по 1984 год аль-Мансур провел несколько «мокрых» операций за рубежом. Благодаря своему безупречному английскому и отменному воспитанию, он беспрепятственно ездил по Великобритании, Америке и Франции, а в гнездах террористов Среднего Востока он превращался в истинного араба. Аль-Мансур лично ликвидировал трех политических противников Каддафи за рубежом и установил тесный контакт с Организацией Освобождения Палестины, став другом и почитателем организатора и вдохновителя террористической группы «Черный сентябрь» Абу Хассана Саламеха, с которым у него было много общего.

В 1979 году только простуда помешала аль-Мансуру сыграть с Саламехом традиционную партию в сквош. В то утро израильский Моссад наконец захлопнул капкан, выследив человека, который организовал бойню израильских спортсменов на олимпийских играх в Мюнхене. Бомба израильских «кидонов» разорвала Саламеха в клочья, но израильтяне так и не узнали, насколько близки они были к тому, чтобы одним ударом разделаться с двумя очень похожими арабами.

В 1984 году Каддафи возложил на аль-Мансура руководство всеми террористическими операциями за рубежом. Двумя годами позже американские бомбы и ракеты сделали из Каддафи неврастеника. Каддафи жаждал мести, а карающей десницей диктатора стал аль-Мансур. Ему приходилось пошевеливаться. Британский сектор не был проблемой; люди из ИРА, которых аль-Мансур втайне считал грубыми животными, дай им только деньги, станут сеять смерть по всей Британии. Найти такую же террористическую организацию в Америке – вот в чем была проблема. И вдруг появляется этот молодой британец… Может, он и в самом деле ренегат, а может, и нет…

– Повторяю, моя виза в полном порядке, – возмущенно говорил Раус. – Могу я спросить, почему со мной так обращаются?

– Разумеется, мистер Раус, можете, и ответ будет очень прост. Потому что вам отказано в разрешении на въезд в Ливию.

Аль-Мансур пересек комнату и подошел к окну, откуда открывался вид на ангары.

– Но почему? – недоумевал Раус. – Виза выдана в Валлетте только вчера. Она в порядке. Я хочу лишь попытаться отыскать несколько сюжетов для своего будущего романа.

– Мистер Раус, прошу вас, не считайте нас слишком наивными. Вы служили в британских войсках специального назначения, потом, очевидно, стали писателем. Теперь вы объявляетесь здесь и говорите, что хотели бы в следующем романе описать нашу страну. Признаться, я сомневаюсь, что ваше повествование о моей стране будет очень лестным, а в отличие от британцев ливийский народ, увы, не умеет и не любит смеяться над собой. Нет, мистер Раус, вам нельзя оставаться в Триполи. Пойдемте, я провожу вас к самолету, который вылетает на Мальту.

Аль-Мансур что-то крикнул по-арабски. Дверь распахнулась, и в комнату вошли два солдата. Один из них крепко схватил Рауса за локоть. Аль-Мансур взял паспорт Рауса. Второй солдат, пропуская гражданских, сделал шаг в сторону.

Аль-Мансур провел Рауса по другому коридору. Они вышли на залитое горячими солнечными лучами поле аэродрома, где стоял готовый к взлету ливийский самолет.

– Мой чемодан, – напомнил Раус.

– Уже на борту, мистер Раус.

– Могу я узнать, с кем я говорил? – спросил Раус.

– Не сейчас, дорогой мой. Пока называйте меня… мистером Азизом. Кстати, где вы теперь будете искать материалы для вашего романа?

– Не знаю, – ответил Раус. – Кажется, я оказался в тупике.

– Тогда сделайте передышку, – посоветовал аль-Мансур. – Устройте себе маленькие каникулы. Почему бы вам не слетать на Кипр? Изумительный остров. Лично я в это время года предпочитаю горы Троодос, там всегда прохладно. В долине Маратасса, рядом с Педуласом, есть очаровательный старинный отель, он называется «Аполлония». Рекомендую. Там останавливаются такие интересные люди. Удачного полета, мистер Раус.

Лишь благодаря счастливой случайности один из сержантов полка специального назначения заметил Рауса, когда тот выходил из аэропорта Валлетты. Никто не ожидал столь быстрого возвращения. Сержанты жили в двухместном номере отеля при аэропорте и несли круглосуточное дежурство в зале для прибывающих пассажиров, сменяя друг друга каждые четыре часа. Когда Раус вышел после таможенного контроля с чемоданом в одной руке и с сумкой в другой, дежуривший в тот момент сержант читал спортивный журнал. Не поднимая головы, сержант пропустил Рауса, заметил, что тот направился к столу, над которым было написано «Кипрские авиалинии», потом подошел к настенному телефону и позвонил напарнику в отель. Напарник поднял Маккриди, который жил в центре Валлетты.

– Проклятье, – выругался Маккриди. – Какого черта он вернулся так быстро?

– Не знаю, босс, – ответил сержант. – Но Дэнни сказал, что он наводит справки у стола «Кипрских авиалиний».

Маккриди отчаянно пытался срочно отыскать верное решение. Он надеялся, что Раус на несколько дней останется в Триполи, где его наивная легенда в поисках источников современного оружия для вымышленных американских террористов в конце концов закончится тем, что его арестует и допросит сам аль-Мансур. Теперь же получалось, что его попросту вышвырнули из Ливии. И при чем здесь Кипр? Или Раус вышел из-под контроля? Обязательно нужно встретиться с ним и узнать, что случилось в Триполи. Но Раус не собирался брать номер в отеле, где к нему можно было бы незаметно подойти и взять оперативную сводку. Он куда-то собирался лететь. Может быть, он думает, что за ним следят эти негодяи…

– Билл, – сказал Маккриди в трубку, – передайте Дэнни, пусть остается с ним. Когда берег очистится, подойдите к столу «Кипрских авиалиний» и постарайтесь узнать, куда он летит. Потом закажите два билета на тот же рейс и еще два – на следующий, на тот случай, если я не успею вовремя приехать. Я выезжаю.

На закате в центре Валлетты улицы забиты транспортом, и к тому времени, когда Маккриди добрался до аэропорта, вечерний самолет на Никозию уже улетел. Им сообщили, что следующий рейс будет только завтра. Маккриди остался в отеле при аэропорте. В полночь позвонил Дэнни.

– Привет, дядюшка. Я в отеле никозийского аэропорта. Тетя уже легла спать.

– Должно быть, она устала, – сказал Маккриди. – Отель приличный?

– Да, роскошный. У нас номер «люкс». Шестьсот десятый.

– Очень хорошо. Возможно, когда я прилечу, остановлюсь в том же отеле. Как проходит отпуск?

– Отлично. На завтра тетушка заказала напрокат машину. Думаю, поедем в горы.

– Это было бы великолепно, – бодро отозвался Маккриди с другого конца восточного Средиземноморья. – Почему бы тебе не забронировать этот номер для меня? Как только освобожусь, я к вам присоединюсь. Спокойной ночи, дорогой.

Маккриди положил трубку.

– Этот мерзавец собрался завтра в горы, – мрачно сказал он. – Что, черт возьми, стало ему известно за те минуты, что он был в Триполи?

– Узнаем завтра, босс, – сказал Билл. – Дэнни оставит записку в обычном месте.

Билл никогда не упускал возможности – если она представлялась – поспать. Он повернулся на другой бок и через тридцать секунд крепко спал. В его работе никогда не знаешь, когда удастся поспать в следующий раз.

Самолет из Валлетты, на котором летел Маккриди, приземлился в аэропорту столицы Кипра в начале двенадцатого, потеряв лишний час в пути из-за смены часовых поясов. На том же самолете прилетел и Билл, который сидел в другом салоне. Автобус доставил их в отель, и Билл сразу отправился в шестьсот десятый номер, а Маккриди обосновался внизу, в баре.

В гостиничном номере наводила порядок горничная. Билл поздоровался, улыбнулся, объяснил, что забыл свою бритву, и прошел в ванную комнату. Дэнни приклеил оперативную сводку к крышке бачка с внутренней стороны. Билл вышел из ванной, еще раз кивнул горничной, продемонстрировал ей бритву, которую только что вытащил из кармана, был вознагражден ответной улыбкой и спустился в холл.

Записка Дэнни перекочевала к Маккриди в мужском туалете первого этажа. Маккриди прочел ее в кабинке.

Теперь ему стало ясно, почему Раус не попытался установить контакт с Маккриди в Валлетте. Дэнни сообщил, что, как только Раус вышел из пункта таможенного контроля, за ним пристроился «хвост» – бледный молодой человек в бежевом костюме. Ливийский агент не отставал от Рауса, пока самолет не взял курс на Никозию, но сам агент не полетел. В никозийском аэропорту Рауса уже ждал другой «хвост», вероятно, сотрудник ливийского Народного бюро на Кипре. Он проводил Рауса до отеля, а сам провел всю ночь в холле. Возможно, Раус тоже заметил кого-то из шпиков, но виду не подал. Дэнни видел обоих и держался в тени.

Раус подошел к столу администратора и заказал автомобиль напрокат на семь часов утра. Немного позже Дэнни сделал то же самое. Раус также попросил карту острова и расспросил администратора о самой удобной дороге к горам Троодос.

В последнем абзаце оперативной сводки Дэнни сообщил, что он выйдет из отеля в пять утра, остановится в том месте, откуда хорошо виден единственный выезд с автомобильной стоянки, и будет ждать Рауса. Дэнни не мог знать, последует ли ливийский агент за Раусом в горы или просто проводит его. Он же, Дэнни, не упустит Рауса из виду, поедет за ним до самой норы, там найдет телефон-автомат и позвонит в холл отеля. Он спросит мистера Мелдрума.

Маккриди вернулся в холл и позвонил в британское посольство. Через несколько минут он уже разговаривал с главой местного бюро Интеллидженс Сервис, важным форпостом Сенчери-хауса, особенно если учесть британские базы на острове и близость Кипра к Ливану, Сирии, Израилю и палестинским военным лагерям. Маккриди знал шефа кипрского бюро, с которым познакомился еще в Лондоне, и быстро получил то, что ему было нужно: неприметный автомобиль с водителем, хорошо владевшим греческим языком. Автомобиль обещали прислать в течение часа.

Мистеру Мелдруму позвонили в десять минут третьего. Администратор передал трубку Маккриди. Снова разговаривали «дядя» и «племянник».

– Алло, мальчик, как вы там? Очень рад тебя слышать.

– Привет, дядя. Мы с тетушкой остановились на ленч в прекрасном отеле. Высоко в горах, рядом с деревней Педулас. Отель называется «Аполлония». Думаю, тетушка снимет здесь номер, тут так хорошо. В конце пути у меня были проблемы с автомобилем, так что пришлось его оставить в гараже в Педуласе у мистера Деметриу.

– Это неважно. А как там маслины?

– Здесь нет маслин. Слишком высоко. Тут только яблочные и вишневые сады. Маслины растут только внизу, в долинах.

Маккриди положил телефонную трубку и направился в мужской туалет, Билл последовал за ним. Они выждали, пока уйдет последний посетитель, проверили кабины, потом заговорили.

– Босс, у Дэнни все в порядке?

– Конечно. Он проводил Рауса до какого-то отеля в горах Троодос. Похоже, что Раус снял там номер. Дэнни пока в деревне, в гараже, который принадлежит некоему Деметриу. Там он будет нас ждать. Ливийский «хвост», тот смуглый парень, остался здесь. Очевидно, его удовлетворил сам факт, что Раус поехал туда, куда и должен был ехать. Скоро подъедет наша машина. Берите свою сумку и уходите. Ждите нас на дороге в полумиле от отеля.

Через тридцать минут появился автомобиль мистера Мелдрума, «форд-Орион» с многочисленными царапинами и ссадинами – единственным признаком «неприметного» автомобиля на Кипре. За рулем сидел энергичный молодой человек, сотрудник никозийского бюро. Его звали Берги Маркс, он свободно говорил по-гречески. По пути они подобрали Билла, стоявшего возле дороги в тени большого дерева, и направились на юго-запад в горы. Путь оказался не близким. Когда они добрались до живописной деревушки Педулас, центра сбора и переработки вишни в Троодосе, уже стало смеркаться.

Дэнни ждал их в баре напротив гаража. Несчастный мистер Деметриу еще не починил взятую напрокат машину – Дэнни перестарался, испортив двигатель, так что на починку должно было уйти не меньше половины дня.

Дэнни показал отель «Аполлония», а потом в сгущавшейся темноте они с Биллом взглядом профессионалов осмотрели окрестности. Их внимание привлек тот склон холма на противоположной стороне долины, откуда было хорошо видно великолепную обеденную террасу отеля. Они подхватили свои сумки и бесшумно исчезли в вишневых садах. Один из них нес портативную радиостанцию, которую Маркс привез из Никозии. Вторая такая же радиостанция осталась у Маккриди. Тем временем Маркс и Маккриди нашли небольшую и менее претенциозную гостиницу – в сущности, постоялый двор – и остановились в ней.

После приятной неспешной поездки по горным дорогам Раус приехал в «Аполлонию» как раз к ленчу. Он полагал, что «няни» из полка специального назначения нашли его. Во всяком случае, он очень надеялся, что не остался один.

Вечером предыдущего дня он намеренно замешкался у пунктов паспортного и таможенного контроля. Все пассажиры прошли формальности раньше него – все, кроме одного. Бледный молодой человек из ливийского Мухабарата упрямо держался за его спиной. Теперь Раус убедился, что Хаким аль-Мансур не оставил его своим вниманием. В зале мальтийского аэровокзала Раус не стал искать взглядом сержантов из полка специального назначения и надеялся, что они не попытаются установить с ним контакт.

Ливийский «хвост» остался на Мальте, но Раус понял, что в Никозии его будет ждать другой агент. Так оно и оказалось. Раус вел себя вполне естественно. Он заметил, что ливийский агент отстал при выезде из комплекса зданий никозийского аэропорта, и надеялся, что по крайней мере один из сержантов находится где-то рядом. Раус не торопился, но не осматривался по сторонам и не пытался отыскать соотечественников. Где-нибудь на холмах могли прятаться другие ливийцы.

В «Аполлонии» нашелся свободный номер, и Раус занял его. Может быть, об этом номере заблаговременно побеспокоился аль-Мансур, а может, и нет. Номер был отличным, из окон открывался изумительный вид на противоположный склон долины в только что отцветших вишневых садах.

На ленч Раус взял легкое, но питательное местное блюдо – баранину в горшочке, приятное красное вино «Омодос» и свежие фрукты. «Аполлония» оказалась модернизированной старинной таверной, к ней пристроили обеденную террасу, которая на балках висела над долиной. Далеко стоявшие друг от друга столики были защищены от солнца полосатыми тентами. Раус не знал, сколько людей остановилось в отеле, но на ленч пришло всего несколько человек. За угловым столиком сидел пожилой жгучий брюнет, который невнятно говорил с официантом по-английски. Здесь было еще две-три пары, на взгляд определенно киприоты, они могли приехать специально на ленч. Когда Раус появился на террасе, из ресторана в отель уходила очень красивая молодая женщина. Раус обернулся ей вслед. Она буквально притягивала к себе взгляды и, судя по роскошнымпшенично-золотистым волосам, никак не могла быть киприоткой. Раус заметил, что все три официанта проводили ее восхищенными взглядами и поклонами. Потом один из них показал Раусу на его столик.

После ленча Раус поднялся в свой номер и задремал. Если прозрачный и обстоятельный намек аль-Мансура означал, что теперь Раус «в игре», то пока британец мог только ждать и смотреть. Он сделал все, что ему посоветовал ливиец. Следующий ход, если он вообще будет сделан, за аль-Мансуром. Раусу оставалось только надеяться, что если дела сложатся совсем плохо, то откуда-нибудь к нему подоспеет помощь.

Действительно, когда Раус проснулся, группа поддержки уже заняла свое место. С другой стороны долины, в вишневом саду на склоне холма, обращенном к террасе, два сержанта отыскали небольшую каменную хижину. Из стены хижины они осторожно выбили камень. В образовавшуюся щель было хорошо видно отель, который от хижины отделяло семьсот ярдов. В мощный полевой бинокль за всем происходящим на террасе можно было следить, как с двадцати ярдов.

Уже совсем смеркалось, когда сержанты связались по радио с Маккриди и объяснили, как можно добраться до их хижины с другой стороны холма. Маркс выехал из Педуласа и, следуя указаниям сержантов, свернул сначала на одну, потом на другую проселочную дорогу, где они увидели поджидавшего их Дэнни.

Маккриди вышел из автомобиля и последовал за Дэнни. Скоро они оказались в вишневом саду, где можно было идти до самой хижины, не скрываясь, здесь их уже не могли увидеть с другого склона долины. Билл протянул Маккриди прибор ночного видения.

На обеденной террасе зажгли свет. Ту часть террасы, которую занимали столики для гостей, опоясывала гирлянда разноцветных ламп, кроме того, на каждом столике горели свечи в подсвечниках.

– Босс, завтра нам нужно будет одеться, как местным крестьянам, – пробормотал Дэнни. – В нашей одежде по этим холмам долго не походишь.

Утром нужно будет послать Маркса, сказал себе Маккриди, в не слишком близкую деревню за хлопчатобумажными куртками и брюками вроде тех, что были на попадавшихся им по дороге рабочих с фермы. Если им повезет, то в хижине никто не появится: в мае опрыскивать цветущие деревья уже поздно, а собирать вишни еще рано. В одном можно было быть уверенным – в хижине давно никто не жил. Ее крыша наполовину провалилась, везде был толстый слой пыли, а у одной из стен стояли мотыги со сломанными черенками. Для сержантов полка специального назначения, которые неделями лежали в сырых расщелинах на склонах ольстерских холмов, каменная хижина была сродни четырехзвездному отелю.

– Привет, красотка, – пробормотал Билл, который снова вооружился биноклем.

Он передал бинокль Маккриди.

Из отеля на террасу вышла молодая женщина. Сияющий официант проводил ее к столику. На ней было простое, но элегантное белое платье, которое выгодно подчеркивало золотистый загар. Светлые локоны свободно падали на плечи. Она села и, очевидно, заказала спиртное.

– Не отвлекайтесь, – проворчал Маккриди. – Где Раус?

Сержанты ухмыльнулись.

– А, Раус. Окна над террасой видите? Третье окно справа.

Маккриди навел бинокль на окна над террасой. Ни одно из окон не было зашторено, в некоторых горел свет. Маккриди видел, как из ванной вышел мужчина, всю одежду которого составляло закрученное на талии полотенце, и направился в спальню. Это был Раус. Пока все шло нормально. Но никто из злодеев не давал о себе знать. На террасе появились еще два гостя: толстый бизнесмен из Леванта со сверкающими перстнями на пальцах обеих рук и пожилой мужчина, который уединился за угловым столиком и принялся изучать меню. Маккриди вздохнул. В ожидании он провел едва ли не полжизни и все же терпеть не мог ждать. Он отдал бинокль и бросил взгляд на часы. Семь часов пятнадцать минут. Маккриди провел в хижине еще два часа, потом вместе с Марксом вернулся в деревню, пока там еще можно было поужинать. Сержанты остались в хижине. Они будут вести наблюдение всю ночь. В этом им не было равных – как и в жестоких рукопашных схватках.

Раус оделся и взглянул на часы. Семь тридцать. Он закрыл номер на ключ и спустился на террасу, чтобы выпить перед обедом. Солнце уже скрылось за вершинами холмов, и внизу, в долине, стало совсем темно, хотя силуэты холмов еще четко вырисовывались на фоне темнеющего неба. На побережье, в Пафосе, теплое весеннее солнце будет радовать людей еще целый час.

На террасе сидели трое: толстяк, по виду – житель Средиземноморья, пожилой мужчина с неправдоподобно черной шевелюрой и женщина. К Раусу подошел официант. Раус показал на столик у балюстрады террасы, рядом с тем, за которым сидела женщина. Официант осклабился и поспешил усадить его. Раус заказал греческий анисовый ликер и графин местной родниковой воды.

Когда Раус усаживался за стол, женщина оглянулась. Раус кивнул и пробормотал: «Добрый вечер». Она кивнула в ответ и снова повернулась лицом к темнеющей долине. Принесли ликер. Раус тоже бросил взгляд на долину, потом сказал:

– Могу я предложить тост?

Женщина вздрогнула.

– Тост?

Раус бокалом обвел темные силуэты охранявших долину холмов в отблеске ярко-оранжевого заката.

– За безмятежное спокойствие. И за потрясающую красоту.

Женщина ответила чуть заметной улыбкой.

– За спокойствие, – откликнулась она и отпила глоток белого сухого вина.

Официант принес две папки с меню. Женщина и Раус, каждый за своим столиком, выбирали блюда. Она остановилась на горной форели.

– Я бы не мог сделать лучшего выбора, – сказал Раус официанту. – Мне то же самое.

Официант ушел.

– Вы обедаете одна? – негромко спросил Раус.

– Да, одна, – коротко ответила женщина.

– Я тоже, – сказал Раус. – И это меня беспокоит, ибо я – богобоязненный человек.

Женщина недоумевающе нахмурила брови.

– При чем здесь Бог?

Раус отметил ее явно не британский, скорее американский носовой выговор. Он еще раз показал на долину.

– Такой прекрасный вид, холмы, тихий вечер, заходящее солнце. Все это создал Бог, но уж, конечно, не для того, чтобы здесь обедать в одиночестве.

Женщина рассмеялась, и в полумраке на ее загорелом лице блеснули ослепительно белые зубы. «Заставляй их смеяться, – говорил ему отец, – они любят, когда их заставляют смеяться».

– Вы не будете возражать, если я составлю вам компанию? Только на обед?

– Почему бы и нет? Только на обед.

Раус взял свой бокал и занял место напротив.

– Том Раус, – представился он.

– Моника Браун, – ответила она.

Они разговорились. Последовал обычный обмен малозначащими фразами. Раус объяснил, что он написал книгу, которая пользуется успехом, а теперь собирает материал для следующего романа, где речь пойдет о сложной политической обстановке на Среднем Востоке и в странах Средиземноморья. Он решил завершить свою поездку по восточному Средиземноморью кратким отдыхом в этом отеле, который ему рекомендовали друзья, они сказали, что здесь отличная кухня и очень спокойная обстановка.

– А вы? – спросил Раус.

– Не могу похвастаться ничем столь же интересным. Я занимаюсь коневодством. Я купила трех чистокровных жеребцов. Чтобы оформить все документы для их отправки в Англию, требуется время. Вот я и… – она пожала плечами, – убиваю здесь время. Я решила, что ждать здесь будет приятнее, чем мучиться без дела в порту.

– Жеребцов? На Кипре? – переспросил Раус.

– Нет, в Сирии. В Хаме была ярмарка первогодков. Чистокровных арабских скакунов. Вы знаете, что все британские скаковые лошади в конце концов являются потомками всего лишь трех арабских скакунов?

– Только трех? Нет, я не знал.

Моника оказалась фанатиком лошадей. Раус узнал, что она замужем за майором Эриком Брауном, который намного старше ее. В Ашфорде у них есть конный завод. Моника родилась в Кентукки, там она научилась коневодству, узнала о скачках. Раус смутно помнил Ашфорд – небольшой городишко в Кенте, на полпути от Лондона до Довера.

Подали запеченную на углях восхитительную форель, а к ней – сухое белое вино из долины Маратасса. Тем временем в баре, располагавшемся в отеле, прямо за той дверью, что вела на террасу, появились трое мужчин.

– Сколько вам придется ждать? – спросил Раус. – Я имею в виду – ваших жеребцов.

– Надеюсь, теперь недолго. Их должны привезти со дня на день. Меня они беспокоят. Возможно, мне нужно было остаться с ними в Сирии. Они ужасно возбудимы. И плохо переносят дорогу. Но мой агент по отправке – очень опытный человек. Он позвонит мне, когда их привезут, дальше я поеду с ними сама.

Мужчины в баре допили виски, и официант показал им свободный столик на террасе. До ушей Рауса донесся знакомый акцент. Недрогнувшей рукой он донес вилку с куском форели до рта.

– Скажи своему человеку, чтобы он принес каждому еще того же, – проворчал один из троих.

На противоположном склоне долины Дэнни вполголоса позвал:

– Босс!

Маккриди моментально вскочил на ноги и подошел к щели в каменной кладке. Дэнни протянул ему бинокль и отошел на шаг в сторону. Маккриди настроил бинокль по своим глазам и тяжело вздохнул.

– Вот и они, – сказал он и отдал бинокль Дэнни. – Не сводите с них глаз. Я с Марксом поеду к отелю. Билл, поедете со мной.

Стало так темно, что они могли идти не скрываясь. С другой стороны долины их не могли заметить.

На террасе все внимание Рауса было сосредоточено на Монике Браун. Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы он узнал все, что ему нужно было узнать. С двумя ирландцами он прежде не сталкивался, а третьим – и определенно старшим в банде – был Кевин Маони.

Раус и Моника Браун отказались от десерта и заказали кофе, с которым подали мелкие засахаренные фрукты. Моника покачала головой.

– Это вредно для фигуры, очень вредно, – сказала она.

– Но вам фрукты никак не могут повредить, потому что у вас просто потрясающая фигура, – заметил Раус.

Моника со смехом отмахнулась, но приняла комплимент не без удовольствия. Она, нагнувшись, подалась вперед, и в свете свечей Раус бросил мимолетный, но одурманивший его взгляд на желобок, разделявший ее полные груди.

– Вы знаете этих мужчин? – серьезным тоном спросила она.

– Нет, вижу их в первый раз, – ответил Раус.

– Один из них не сводит с вас глаз.

Раус не хотел поворачиваться и смотреть на ирландцев, но после такого замечания Моники показное безразличие могло бы вызвать подозрение. На британца были устремлены темные глаза Кевина Маони. Когда Раус повернулся, ирландец не стал отводить глаз. Их взгляды встретились. Раус прочел во взгляде Маони удивление и беспокойство, словно тот понял, что видел Рауса прежде, но не мог вспомнить, где и когда. Раус отвернулся.

– Нет. Я их точно никогда не видел.

– Значит, они очень плохо воспитаны.

– Вы уловили их акцент? – спросил Раус.

– Ирландский, – ответила Моника. – Точнее, североирландский.

– Где вы научились различать ирландские акценты? – спросил Раус.

– На скачках, разумеется. Там всегда полно ирландцев. А теперь, Том, мне было приятно с вами посидеть, но, если вы не возражаете, мне пора спать.

Моника встала. Раус тоже поднялся. Его смутные подозрения улеглись.

– Согласен, – сказал он. – Обед был чудесным. Надеюсь, мы сидели за одним столом не последний раз.

Напрасно Раус ждал какого-либо намека на просьбу проводить ее до номера. Монике было тридцать с небольшим, она была самостоятельной и неглупой женщиной. Если бы у нее возникло такое желание, она бы дала понять ему. Если же нет, то глупо портить вечер. На прощанье Моника улыбнулась Раусу и ушла. Раус заказал еще чашку кофе, отвернулся от тройки ирландцев и снова стал смотреть на черные холмы. Вскоре по звукам он понял, что ирландцы опять ушли в бар, поближе к своему любимому виски.

– Я же говорил вам, что здесь просто великолепно, – произнес низкий голос за спиной Рауса.

Хаким аль-Мансур, как всегда, безупречно одетый, занял свободный стул за столиком Рауса и жестом приказал официанту принести ему кофе.

На противоположном склоне долины Дэнни опустил бинокль и тревожно пробормотал несколько слов в микрофон радиопередатчика. Сообщение Дэнни принял Маккриди. Он сидел в «форде-Орионе», который поставил рядом с главным входом в отель «Аполлония». Маккриди не видел ливийца, но ведь тот мог приехать много часов назад.

– Немедленно сообщайте мне обо всех изменениях, – сказал он Дэнни.

– В самом деле говорили, мистер Азиз, – спокойно отозвался Раус. – И вы были правы. Но если вы хотели побеседовать со мной, почему вы выдворили меня из Ливии?

– О, прошу вас, не выдворил, – протянул аль-Мансур. – Всего лишь отказал в разрешении на въезд. И причина моего отказа в том, что я хотел побеседовать с вами в такой обстановке, где нам никто бы не помешал. Даже на моей родине существуют неизбежные формальности, нужно составлять рапорты, удовлетворять любопытство вышестоящих персон. Здесь же… ничего, кроме спокойствия и мира.

И еще возможность, подумал Раус, незаметно ликвидировать меня и предоставить возможность кипрским властям разбираться с трупом гражданина Великобритании.

– Итак, – сказал Раус, – я должен поблагодарить вас за то, что вы согласились помочь мне в сборе материалов.

Хаким аль-Мансур негромко рассмеялся.

– Думаю, мистер Раус, что эта ваша глупая выдумка себя изжила. Видите ли, прежде чем некоторые… животные… прекратили его мучения, ваш покойный друг герр Кляйст стал очень разговорчивым.

Раус резко подался к аль-Мансуру и злобно выпалил:

– Газеты сообщили, что его убили наркобароны. Это была их месть за то, что он сделал им.

– Увы, это не так. Те, кто занимался Кляйстом, действительно связаны с продажей наркотиков. Но их любимое занятие – прятать бомбы в людных местах, особенно в Великобритании.

– Но почему? Чем Ульрих так заинтересовал этих проклятых ирландцев?

– Он их совершенно не интересовал, мистер Раус. Они хотели узнать, зачем вы на самом деле приезжали в Гамбург, и решили, что это может быть известно вашему другу. Даже если вы не сказали ему, он мог догадаться. И он-таки догадался. Очевидно, он полагал, что болтовней о «вымышленных» американских террористах вы лишь прикрываете совершенно иную цель. Эта информация, а также некоторые сообщения, полученные мной из Вены, убедили меня, что вы – именно тот человек, с которым было бы интересно побеседовать. Я надеюсь, что это так, мистер Раус, очень надеюсь – для вашего же блага. И время разговора пришло. Но не здесь.

За спиной Рауса появились двое смуглых громил.

– Нам предстоит небольшая поездка, – сказал аль-Мансур.

– Это та поездка, из которой возвращаются не все? – поинтересовался Раус.

Аль-Мансур встал.

– В очень большой мере это будет зависеть от того, сумеете ли вы ответить на несколько простых вопросов так, чтобы ваши ответы меня удовлетворили, – сказал он.

Ливийская машина выехала из дворика отеля «Аполлония». Маккриди, которого Дэнни предупредил по радио, лишь проводил машину взглядом. На ее заднем сиденье он увидел двух ливийских головорезов, а между ними – Рауса.

– Поедем за ними, босс? – спросил Билл.

– Нет, – ответил Маккриди. На узких горных дорогах пытаться преследовать ливийцев, не включая фар, было бы самоубийством. Включить фары – значило выдать себя. Аль-Мансур умело выбрал место. – Если Раус вернется, он все расскажет. Если же нет… Что ж, по крайней мере, теперь он в игре. Жертва изучает приманку. К утру мы узнаем, клюнет она на нее или заподозрит неладное. Между прочим, Билл, вы сможете незаметно пробраться в отель?

Билл посмотрел на босса так, словно тот нанес ему смертельное оскорбление.

– Подсуньте вот это под дверь, – сказал Маккриди и протянул сержанту проспект для туристов.

* * *

Они ехали около часа. Раус заставил себя не смотреть по сторонам, но два раза, после особенно крутых поворотов на горном серпантине, ему удалось бросить взгляд назад. Он не заметил света фар или подфарников других машин. Дважды водитель останавливал автомобиль на обочине дороги, выключал все огни и минут пять выжидал. Никто их не обогнал. Когда до полуночи оставалось несколько минут, они затормозили у большой виллы и въехали в кованые стальные ворота. Рауса высадили и подтолкнули к двери, которую открыл еще один ливиец-тяжеловес.

Значит, вместе с аль-Мансуром их было по меньшей мере пятеро. Силы явно неравные.

В просторной гостиной, куда втолкнули Рауса, их ждал шестой человек. Это был грузный мужчина с двойным подбородком, отвисшим животом, жестоким, грубым лицом и крупными красными руками. На вид ему было под пятьдесят. Он определенно не был ливийцем. В сущности, Раус сразу узнал его, но не подал виду. Его фотографию он видел в галерее негодяев, которую демонстрировал ему Маккриди. «Если вы согласитесь окунуться в мир террористов Среднего Востока, – сказал Маккриди, – то можете столкнуться и с этим человеком».

Когда-то Фрэнк Терпил работал в ЦРУ, но его выгнали еще в 1971 году. Вскоре он нашел свое истинное – и очень прибыльное – жизненное призвание: он стал советником по теории и практике терроризма угандийского диктатора Иди Амина. Заодно он поставлял Амину пыточные инструменты. Потом кровожадного угандийского диктатора свергли, его кошмарное Государственное бюро расследований распустили, и Амин рекомендовал американца Муамару Каддафи. С тех пор Терпил, иногда вместе с другим американским ренегатом Эдвином Уилсоном, оставаясь верным слугой ливийского диктатора, специализировался на поставке разнообразных технических средств для организации террористических актов наиболее активным экстремистским группировкам на всем Среднем Востоке.

Хотя Терпил был изгнан из западных спецслужб пятнадцать лет назад, в Ливии его все еще считали специалистом по американским вопросам. Сам Терпил тщательно скрывал тот факт, что в концу восьмидесятых годов он давно растерял все связи.

Раусу приказали сесть на стул в центре гостиной. Почти вся мебель в ней была закрыта чехлами. Очевидно, вилла принадлежала какому-то богачу, который проводил здесь отпуск, а на зиму ее закрывал. Ливийцы забрались сюда только на ночь, поэтому Раусу не стали завязывать глаза.

Аль-Мансур брезгливо сбросил чехол с обшитого парчой стула с высокой спинкой и сел. Единственная электрическая лампочка висела над головой Рауса. Терпил уловил жест аль-Мансура и вразвалку подошел в Раусу.

– Итак, мальчик, давай поговорим. Ты болтался по всей Европе, выискивая оружие. Не простое, особое оружие. Что же, черт возьми, тебе нужно на самом деле?

– Я ищу материал для нового романа. Я пытался объяснить это раз десять. Это роман. Это моя работа, ей я и занимаюсь. Пишу триллеры. О солдатах, шпионах, террористах – вымышленных террористах.

Терпил ударил его по лицу лишь раз, ударил не сильно, но так, чтобы Раус понял: это только начало и за первым ударом может последовать множество других.

– Завязывай с этой чушью, – беззлобно сказал Терпил. – Я все равно выбью из тебя правду – так или иначе. Можно обойтись и без боли, мне все равно. На кого ты работаешь?

Раус медленно, как его инструктировал Маккриди, выдавливал из себя вторую легенду. Иногда он быстро и точно вспоминал какой-то факт, иногда надолго задумывался, как бы отыскивая в памяти забытые сведения.

– В каком журнале?

– «Соулджер ов фортьюн».

– В каком номере?

– В апрельском… или майском, за прошлый год. Да, именно в апрельском.

– Что говорилось в объявлении?

– «Требуется специалист по вооружению. Интересная работа в Европе и близлежащих странах», что-то в этом роде. И дальше – номер почтового ящика.

– Чушь собачья. Я покупаю этот журнал каждый месяц. Не было там такого объявления.

– Было. Вы можете проверить.

– О, разумеется, проверим, – из угла комнаты пробормотал аль-Мансур. Тонкой золотой авторучкой он делал пометки в блокноте «Гуччи».

Раус понимал, что Терпил блефует. На страницах «Соулджер ов фортьюн» было такое объявление. Его разыскал Маккриди. Несколько звонков друзьям Маккриди в ЦРУ и ФБР гарантировали (по крайней мере, Раус очень на это надеялся), что человека, разместившего это объявление, не удастся найти и потому тот не сможет отрицать, что получил ответ от мистера Томаса Рауса из Англии.

– Значит, вы написали.

– Да. На простом листе бумаги. Указал, чем занимался раньше, что могу делать. Объяснил, как мне ответить.

– И как же?

– Дать небольшое объявление в лондонской «Дейли телеграф».

Раус помнил объявление слово в слово и прочел его наизусть.

– Объявление появилось? С тобой установили связь?

– Да.

– Когда?

Раус ответил. В октябре прошлого года. Это объявление тоже разыскал Маккриди. Это было самое обычное объявление, которое дал какой-то ничего не подозревающий британский гражданин. Маккриди привлекла двусмысленная формулировка объявления. Редакция «Дейли телеграф» согласилась подменить документы в своих архивах; теперь по документам все выглядело так, словно объявление дал некий американец, заплатив за него наличными.

Допрос продолжался. После того, как Раус поместил еще одно объявление в «Нью-Йорк таймс», последовал телефонный звонок из Америки. (Это объявление Маккриди нашел после многочасовых поисков – настоящее объявление, в котором указан номер телефона в Великобритании. Пришлось изменить номер телефона Рауса, к счастью, не внесенный в телефонную книгу.)

– Зачем понадобился такой сложный способ связи?

– Я решил, что мне лучше не давать своего адреса. На тот случай, если первое объявление поместил какой-нибудь псих. И еще потому, что надеялся произвести впечатление своей скрытностью.

– И произвел?

– Очевидно, да. Тот, кто мне позвонил, сказал, что ему это понравилось. Мы договорились о встрече.

Когда? В октябре прошлого года. Где? У «Жоржа Сена» в Париже. Как он выглядел?

– Довольно молод, отлично одет, хорошо говорит. Остановился не в отеле. Я проверял. Назвался Галвином Поллардом. Конечно, это не настоящее его имя. Типичный яппи.

– Кто?

– Молодой человек, работающий по профессии и ведущий светский образ жизни, – протянул аль-Мансур. – Вы отстали от жизни.

Терпил покраснел. Конечно, ему встречалось это слово, он просто забыл.

Что он сказал? Что представляет группу крайних радикалов, которым до тошноты надоела администрация Рейгана, которые выступают против враждебной политики США по отношению к Советскому Союзу и странам третьего мира, а особенно против использования американских самолетов и денег налогоплательщиков для сбрасывания бомб на головы женщин и детей, как это было в апреле прошлого года в Триполи.

– Он дал список того, что ему нужно?

– Да.

– Этот?

Раус пробежал глазами протянутую ему бумагу. Это была копия того списка, который он показывал Карягину в Вене. Должно быть, у русского отличная память.

– Да.

– Мины «клеймор», бог ты мой! Семтекс. Мины-портфели. Все это на кухне не сделаешь. На черта им это понадобилось?

– Он сказал, что его люди готовы нанести удар. Серьезный удар. Он говорил о Белом доме. И о Сенате. Кажется, его особенно интересовал Сенат.

Потом Раус будто бы неохотно упомянул о денежной стороне операции, назвав счет в ахенском банке «Кредитанштальт», на котором было полмиллиона долларов. (Благодаря усилиям Маккриди в этом банке действительно был открыт такой счет, на который задним числом была внесена необходимая сумма. И банк охранял тайну вкладов не слишком строго. При желании ливийцы могли убедиться в том, что счет действительно существует.)

– Что тебе обещали?

– Двадцать процентов комиссионных. Сто тысяч долларов.

– Мелочь.

– Для меня не мелочь.

– Ты пишешь триллеры, забыл?

– Которые не слишком хорошо продаются. Несмотря на рекламу издателей. Мне нужно было заработать несколько бобов.

– Бобов?

– Шиллингов, – пробормотал аль-Мансур. – Английский эквивалент слова «зеленые».

В четыре утра Терпил и аль-Мансур удалились на совещание. Они негромко переговаривались в соседней комнате.

– Возможно ли, чтобы в Штатах существовала группа радикалов, готовых осуществить серьезный террористический акт в Белом доме и в Сенате? – спросил аль-Мансур.

– Вполне возможно, – ответил толстый американец, ненавидевший свою родину. – В такой огромной стране каких только чудаков нет. Господи, одна мина «клеймор» в портфеле на лужайке перед Белым домом! Вы можете себе представить?

Аль-Мансур мог себе представить. Мины «клеймор» – это одно из самых жестоких и сокрушительных средств уничтожения живой силы противника. Мина имеет форму диска, при взрыве она подскакивает в воздух на высоту около метра и разбрасывает во все стороны тысячи стальных шариков. Эти крохотные пули, способны поразить сотни и сотни людей. Если мину «клеймор» взорвать в зале ожидания вокзала, то из тысяч пассажиров в живых останутся считанные единицы. По этой причине Америка всегда категорически запрещала продажу мин «клеймор». Но кто-нибудь всегда наладит производство аналогичного оружия…

В половине пятого Терпил и аль-Мансур возвратились в гостиную. Конечно, Раус не мог этого знать, но в ту ночь фортуна от него не отвернулась. Аль-Мансуру нужно было безотлагательно предъявить вождю хоть что-то, чтобы удовлетворить его ненасытное желание отомстить Америке, а Терпилу было необходимо доказать своим хозяевам, что он еще способен давать полезные советы, если речь идет об Америке и Западе. В конце концов и аль-Мансур, и Терпил поверили Раусу по той причине, по которой верит большинство людей: потому что они хотели поверить.

– Вы можете идти, мистер Раус, – спокойным тоном сказал аль-Мансур. – Разумеется, мы все проверим, и я свяжусь с вами. Оставайтесь в «Аполлонии», пока я или мой человек не свяжемся с вами.

Те же два тяжеловеса отвезли Рауса, высадили его у дверей отеля и тотчас уехали. Раус вошел в свой номер и включил свет; рассвет только начинался, и в его комнатах, окнами выходивших на запад, было еще темно. На противоположном склоне долины не спускавший глаз с отеля Билл включил радио и разбудил Маккриди. Тот спал в другом отеле, в Педуласе.

Раус нагнулся и с коврика в прихожей поднял рекламный проспект, приглашавший туристов посетить исторический монастырь Кикко и осмотреть золотую икону Богородицы. На полях карандашом было приписано: десять часов утра. Раус поставил будильник так, чтобы он разбудил его через три часа.

– Пошел ты к черту, Маккриди, – сказал он засыпая.

(обратно)

Глава 4

Кикко, самый большой монастырь на Кипре, был основан византийскими императорами в двенадцатом веке. Императоры выбрали место для монастыря со знанием дела, понимая, что жизнь монахов должна протекать в уединении, спокойствии и служении Богу.

Огромное сооружение стояло на вершине горы к западу от долины Маратасса. К вершине по противоположным склонам вели две дороги, сходившиеся в одну узкую дорожку, по которой только и можно было подняться к воротам монастыря.

Подобно византийским императорам, для встречи с Раусом Маккриди тоже выбрал неплохое место. Дэнни остался в каменной хижине на склоне холма и наблюдал за зашторенным окном спальни Рауса, а Билл приехал в Кикко раньше всех, воспользовавшись для этой цели мотоциклом, который купил Маркс. К рассвету Билл надежно укрылся в сосновой роще над той дорожкой, что вела к монастырским воротам.

Сержант видел, как приехали Маккриди и Маркс, и следил за другими посетителями. Если бы здесь появился кто-то из тех трех ирландцев или ливийский автомобиль (они заметили его номер), Маккриди тотчас получил бы по радио три сигнала тревоги и исчез. Но в то майское утро к монастырю тянулись только туристы, большей частью греки и киприоты.

Ночью шеф никозийского бюро Интеллидженс Сервис послал в Педулас одного из своих молодых сотрудников с письмами из Лондона и с третьим радиопередатчиком. Теперь радиосвязью были обеспечены оба сержанта и сам Маккриди.

В половине девятого Дэнни сообщил, что на террасе появился Раус, который взял на завтрак кофе и булочки. Кроме Рауса там не было никого – ни Маони и его приятелей, ни той «юбки», которую Раус подцепил накануне вечером, ни одного из постояльцев отеля.

– Он выглядит усталым, – сообщил Дэнни.

– Никто никому из нас не обещал легкой прогулки, – бросил Маккриди.

Он сидел на скамейке в монастырском дворе в двадцати милях от Дэнни.

В двадцать минут десятого Раус выехал из отеля. Дэнни доложил Маккриди. Раус миновал Педулас, потом большую раскрашенную церковь архангела Михаила, которая возвышалась над горной деревушкой, и свернул на юго-запад, на дорогу к Кикко. Дэнни продолжал наблюдение за отелем. В половине десятого в номер Рауса вошла горничная и подняла занавески, что заметно облегчило жизнь Дэнни. Открылись и другие окна, выходящие на долину. Восходящее солнце слепило сержанта, но он был вознагражден редким в его профессии зрелищем: перед окном в своем номере обнаженная Моника Браун десять минут делала дыхательные упражнения.

– Это лучше, чем Южный Армах, – пробормотал благодарный сержант.

Когда было без десяти десять, Билл сообщил Маккриди, что появилась машина Рауса, поднимавшаяся по извилистой, крутой дороге к Кикко. Маккриди встал и направился в храм, удивляясь терпению древних строителей, которые затаскивали на вершину горы огромные камни, и искусству мастеров, которые разрисовали золотом, розовыми и голубыми красками фрески, украшавшие интерьер. В храме стоял навязчивый сладковатый запах ладана.

Раус нашел Маккриди перед знаменитой золотой иконой Богородицы. Билл убедился, что Раус не привел за собой «хвост» и дал по радио два коротких сигнала. Сигналы прозвучали из нагрудного кармана Маккриди.

– Кажется, за вами никто не следил, – увидев Рауса, пробормотал Маккриди.

В храме разговор вполголоса не казался странным. Здесь все туристы переговаривались шепотом, как бы боясь громкими голосами осквернить святое место.

– Итак, давайте начнем с начала, – сказал Маккриди. – Я провожал вас в аэропорту Валлетты, откуда вы отправились в очень непродолжительное путешествие в Триполи. С этого момента, пожалуйста, во всех деталях.

Раус начал рассказывать. Через несколько минут Маккриди заметил:

– Ах, так вы все же встретились с этим знаменитым Хакимом аль-Мансуром. Я почти не надеялся, что он сам приедет в аэропорт. Должно быть, сообщение Карягина из Вены всерьез его заинтриговало. Продолжайте.

Кое-что из рассказа Рауса подтверждалось наблюдениями самого Маккриди и двух сержантов: они тоже видели бледного молодого человека, следовавшего по пятам за Раусом в Валлетте до самого самолета, и второго агента в Никозии, который проводил его в горы.

– Вы заметили двух моих сержантов? Ваших бывших коллег?

– Нет, ни разу. Я даже не уверен, были ли они где-то поблизости, – ответил Раус.

Они смотрели на Богородицу, которая отвечала им спокойным, печальным взглядом.

– О, они на месте и сейчас, – сказал Маккриди. – Один стоит возле монастыря и смотрит, чтобы за вами или за мной не увязался «хвост». В сущности, они даже с удовольствием следят за вашими приключениями. Когда все кончится, вы сможете выпить втроем. Но не сейчас. Итак… когда вы поселились в отеле…

Раус подошел к тому моменту, когда он впервые увидел Маони и его дружков.

– Подождите минутку. Эта девушка, кто она такая?

– Просто случайная знакомая. Она американская конезаводчица, ждет, когда привезут трех арабских жеребцов, которых она купила на прошлой неделе на ярмарке в Хаме. Моника Браун. Просто пообедали вдвоем и никаких проблем.

– Вы уверены?

– Да, Сэм, совершенно уверен. Обычная женщина и, между прочим, очень красивая.

– Это мы заметили, – пробормотал Маккриди. – Продолжайте.

Раус рассказал о появлении Маони и о том, как Моника перехватила подозрительный взгляд ирландца.

– Думаете, он вас узнал? После того инцидента на бензоколонке?

– Этого не может быть, – ответил Раус. – Тогда я чуть ли не на глаза натянул шерстяную шапочку, у меня была многодневная щетина, и я наполовину укрылся за бензоколонкой. Нет, он смотрит так на каждого англичанина, стоит ему услышать акцент. Вы же знаете, как он ненавидит англичан.

– Возможно. Продолжайте.

Маккриди всерьез заинтересовали неожиданное появление Хакима аль-Мансура и продолжавшийся всю ночь допрос, который вел Терпил. Он не меньше десяти раз прерывал Рауса и просил уточнить детали. У Обманщика была с собой книга о кипрских церквах и монастырях времен Византии. По ходу рассказа Рауса Маккриди писал что-то прямо по греческому тексту книги. Ручка не оставляла никаких следов, записи проявятся позже, только после сложной химической обработки. Для любого посетителя Маккриди был обычным туристом, который имел привычку оставлять свои впечатления на бумаге.

– Пока все идет нормально, – размышлял Маккриди. – Вероятно, оружие уже подготовлено к отправке, и теперь они ждут только приказа «Вперед!» Появление Маони и аль-Мансура в одном отеле на Кипре не может означать ничего другого. Теперь нам нужно знать – когда, где и как? По суше, морем, воздушным транспортом? Откуда и куда? И средство перевозки. Трейлер, транспортный самолет, грузовое судно?

– Вы все еще уверены, что они отправят оружие? Не отменят операцию?

– Уверен.

Объяснять Раусу подробнее не было нужды. Ему незачем было знать, что от ливийского врача, который лечил Муамара Каддафи, поступило еще одно сообщение. Когда придет оружие, оно будет распределено по нескольким адресам. Часть его будет направлена в Испанию для организации баскских сепаратистов – ЭТА, чуть больше оружия будет выделено французской крайне левой группе «Аксьон Директ». Другая часть должна была уйти в Бельгию, для малочисленной, но очень опасной местной террористической группы. Большой подарок предназначался немецкой «Роте Армее Факцьон». По меньшей мере половина этого подарка, без сомнения, будет пущена в ход в тех барах, в которые часто заходят американские солдаты. Но больше половины оружия будет направлено Ирландской республиканской армии.

Ливийский врач сообщил также, что одной из задач ИРА будет убийство американского посла в Лондоне. Маккриди полагал, что руководители ИРА, памятуя о своих финансовых операциях в Америке, кому-то перепоручат выполнение этой операции, скорее всего, немецкой «Роте Армее», преемникам знаменитой банды, которую возглавляли Баадер и Майнхоф. «Роте Армее» не очень многочисленна, но все еще очень активна и готова на любую работу в обмен на оружие.

– Вас не спрашивали, куда нужно будет доставить оружие для американских террористов, если ливийцы дадут согласие?

– Спрашивали.

– И что вы им ответили?

– В любое место в Западной Европе.

– А как насчет его отправки в Штаты?

– Я сказал, как вы меня инструктировали. Куда бы они ни доставили товар, я его заберу, ведь по объему он будет совсем небольшим, и перевезу в гараж, который я взял в аренду заранее. Где находится этот гараж, известно только мне. Потом я вернусь с автофургоном или с дачей-прицепом. Поеду на север: сначала в Данию, потом на пароме – в Швецию, оттуда – в Норвегию, а в Норвегии сяду на любое грузовое судно, отправляющееся в Канаду. Обычный турист, который скитается по свету в поисках нетронутой природы.

– И как они приняли такой план?

– Терпилу он понравился. Он сказал, что план почти беспроигрышный. Аль-Мансур засомневался, дескать, мне придется несколько раз пересекать границы, а я возразил, что в сезон отпусков автофургонами забиты все европейские дороги и что на любой границе я могу сказать, будто бы собираюсь забрать жену и детей в аэропорту следующей столицы, куда они должны прилететь к моему приезду. Аль-Мансур закивал.

– Хорошо. Мы свой ход сделали. Теперь остается ждать в надежде, что вы их убедили. Или что их жажда отомстить Белому дому перевесит обычную осторожность.

– Что будет дальше? – спросил Раус.

– Вы вернетесь в отель. Если они проглотят американскую наживку и при распределении оружия учтут ваш заказ, то аль-Мансур даст вам знать – или сам, или через посыльного. Точно выполняйте все его инструкции. Я свяжусь с вами только тогда, когда берег очистится и можно будет получить очередную оперативную сводку.

– А если не проглотят?

– Тогда они попытаются заставить вас замолчать. Возможно, они доверят эту работу Маони и его дружкам. В таком случае у вас появится шанс расквитаться с Маони. Сержанты будут рядом. Они сделают все, чтобы вытащить вас живым.

Черта с два, подумал Раус, они и пальцем не пошевелят. Иначе сразу станет известно, что Лондон знает об операции, ирландцы исчезнут, а весь груз будет переправлен к ним другим путем, в другое время и в другом месте. Если сам аль-Мансур или кто-то по его поручению возьмется за Рауса, ему придется выкручиваться самому.

– Хотите генератор сигналов тревоги? – спросил Маккриди. – Чтобы мы быстрее примчались на помощь?

– Нет, – коротко ответил Раус.

Зачем ему этот генератор? Все равно никто не примчится.

– Тогда возвращайтесь в отель и ждите, – сказал Маккриди. – И постарайтесь не очень утомляться в компании прекрасной миссис Браун. Силы могут понадобиться вам позже.

Маккриди растворился в толпе туристов. Хотя он не признался в этом Раусу, он тоже понимал, что не сможет вмешаться, когда ливийцы или ирландцы всерьез возьмутся за Рауса. Все же на тот случай, если ливийский лис не поверит Раусу, Маккриди нашел другой выход. Тогда нужно будет усилить бригаду наблюдателей и не сводить глаз с Маони. Куда поедет Маони, туда направят и оружие для ИРА. Теперь Маони сам выведет их на оружие.

Раус завершил экскурсию по храму, вышел на залитый ослепительными солнечными лучами монастырский двор и направился к своему автомобилю. Из укрытия на склоне холма, под соснами, ниже могилы президента Макариоса, Билл увидел Рауса и предупредил Дэнни, что его подопечный возвращается. Через десять минут Маккриди и Маркс тоже покинули монастырь. На спуске, у обочины дороги, стоял крестьянин-киприот с поднятой рукой – они остановились и подвезли Билла до Педуласа.

До деревни было минут сорок езды, но уже через четверть часа ожило радио Маккриди. Это был Дэнни.

– Маони и его дружки вошли в номер нашего подопечного. Устраивают настоящий погром. Все переворачивают вверх дном. Мне выйти на дорогу и предупредить его?

– Нет, – ответил Макриди. – Оставайтесь на месте и держите нас в курсе дел.

– Если я нажму, может, мы его догоним, – предложил Маркс.

Маккриди бросил взгляд на часы и безнадежно покачал головой. Он даже не стал высчитывать, сколько миль осталось до Педуласа и какую скорость им нужно будет развить.

– Слишком поздно, – сказал он. – Нам его не догнать.

– Бедняга Том, – вздохнул сидевший сзади Билл.

Маккриди, обычно очень сдержанный в разговорах с подчиненными, на этот раз вышел из себя:

– Если мы провалим операцию, если тонны этого дерьма попадут в Ирландию, то беднягами станут старые лавочники в Харроде, пожилые туристы в Гайд-парке, старухи и дети всей нашей чертовой страны, – рявкнул он.

До самого Педуласа никто не произнес больше ни слова.

Ключ от номера Рауса висел в холле у стола администратора. Раус взял ключ сам – за столом в этот момент никого не оказалось – и поднялся по лестнице. Замок был в порядке. Маони открыл дверь ключом и снова повесил его на место. Но дверь была не заперта. Раус подумал, что горничная еще не закончила уборку, и шагнул в номер.

Стоявший за дверью ирландец нанес сильнейший удар, и Раус покачнулся, едва не упав лицом вниз. Дверь тотчас захлопнули, подход к ней заблокировал коренастый ирландец.

У Дэнни был фотоаппарат с мощным телеобъективом. Фотографии отослали с курьером в Никозию еще до рассвета и телефаксом отправили в Лондон. Из Лондона пришел ответ: коренастый ирландец оказался Тимом О'Херлихи, профессиональным убийцей из отряда «Дерри», а стоявший сейчас у камина рыжеволосый здоровяк – Имонном Кейном, исполнителем из Западного Белфаста. Маони сидел в единственном кресле, спиной к зашторенному окну, сквозь которое пробивались лучи яркого солнца.

Кейн молча схватил шатавшегося англичанина, развернул его и припечатал лицом к стене. Ирландец умело похлопал руками по рубашке, по карманам брюк Рауса. Если бы у англичанина оказался предложенный Маккриди генератор сигналов тревоги, то ирландцы его обязательно нашли бы. Тогда игра закончилась бы тут же.

В номере все было перевернуто вверх дном, каждый ящик выдвинут и опустошен, висевшие в шкафу вещи разбросаны по комнате. Раус мог утешаться разве только тем, что у него не было ничего, что не должен возить с собой писатель, разъезжающий по свету в поисках материалов для романа; ирландцы нашли лишь записные книжки, планы романа, туристические карты и брошюры, портативную печатную машинку, кое-что из одежды и туалетные принадлежности. Из заднего кармана брюк Рауса Кейн вытащил паспорт и бросил его Маони. Тот перелистал страницы, но не нашел ничего такого, что он уже не знал.

– Итак, спецназовец, может, ты сейчас скажешь мне, что ты здесь вынюхиваешь.

Губы Маони растянулись в привычной обаятельной улыбке, но взгляд оставался ледяным.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – негодующе ответил Раус.

Боковой удар Кейна пришелся в солнечное сплетение. Раус мог бы уклониться, но сзади стоял О'Херлихи. Силы были явно неравны, даже если не принимать в расчет Маони. Эти ребята ничем не напоминали учителей из воскресной приходской школы. Раус охнул, сложился вдвое и, с трудом вздохнув, прислонился к стене.

– И теперь понятия не имеешь? И теперь? – не поднимаясь с кресла, сказал Маони. – Что ж, обычно я объясняю то, что мне нужно, не словами, но для тебя, спецназовец, я сделаю исключение. Пару недель назад в Гамбурге мой друг узнал тебя. Том Раус, бывший капитан полка специального назначения британских ВВС, известного клуба болельщиков за ирландский народ, задает всем очень странные вопросы. Он уже дважды побывал на изумрудном острове, а теперь, когда я и мои друзья хотели спокойно отдохнуть в кипрской глубинке, он оказывается здесь. Итак, я еще раз спрашиваю, что ты здесь делаешь?

– Послушайте, – сказал Раус, – да, я служил в полку. Но я ушел. Я был сыт по горло. Я сказал этим сволочам все, что я о них думаю. Три года назад. Я давно не имею к ним никакого отношения. Британское правительство даже не плюнет на меня, если меня будут поджаривать. Теперь я пишу романы и тем зарабатываю на жизнь. Триллеры. Вот и все.

Маони кивнул О'Херлихи. Сильнейший удар сзади был нацелен на почки. Раус вскрикнул и упал на колени. Несмотря на неравные силы, он мог бы побороться и прикончить по меньшей мере одного из ирландцев, а может, и двоих, прежде чем третий расправился бы с ним. Но он терпел боль и покорно упал на колени. Раус был убежден, что за самоуверенностью Маони скрывается недоумение. Он не мог не видеть, как вечером на террасе Раус долго разговаривал с Хакимом аль-Мансуром, потом они вместе куда-то уехали. К утру Раус вернулся живым и здоровым, а Маони должен был вот-вот получить от аль-Мансура долгожданный подарок. Нет, ирландцы не станут его убивать – пока не станут. Маони просто развлекался.

– Ты врешь, спецназовец, и мне это не нравится. Твои сказки про сбор материалов для романа я уже слышал. Видишь ли, мы, ирландцы, очень образованный народ. А кое-какие из твоих вопросов совсем безграмотны. Так что ты здесь делаешь?

– Пишу триллеры, – выдохнул Раус. – Сейчас триллеры должны быть детальными и правдоподобными. Одними общими фразами теперь не обойдешься. Почитайте Ле Карре, Клэнси – разве они не отрабатывают все до мелочей? Сейчас только так и можно писать.

– Только так? А как насчет того джентльмена с другого берега, с которым ты говорил прошлым вечером? Он твой соавтор?

– Это наше дело. Спроси у него.

– Я спросил, спецназовец. Сегодня утром, по телефону. И он приказал мне не сводить с тебя глаз. Была бы моя воля, я бы сказал ребятам, чтобы они сбросили тебя с самой высокой горы. Но мой друг просил меня не сводить с тебя глаз. Я так и буду делать, днем и ночью, пока наши пути не разойдутся. Больше он меня ни о чем не просил. Так что строго между нами, небольшой подарок в знак старой дружбы.

За Рауса взялись Кейн и О'Херлихи. Маони только смотрел. У Рауса подогнулись ноги, он упал и свернулся в клубок, защищая живот и половые органы. Бить лежачего кулаками неудобно, и ирландцы пустили в ход ноги. Чувствуя, как носки ботинок врезаются в спину, в плечи, в грудь, в ребра, задыхаясь от боли, Раус пытался не подставлять под удары голову, но в конце концов один из ударов пришелся в затылок, и он погрузился в приятную, освобождающую черноту.

Раус приходил в себя, словно после автомобильной аварии. Сначала он не сразу поверил, что еще жив, а потом ощутил боль. Все его тело было одной сплошной раной.

Он лежал лицом вниз и какое-то время тупо смотрел на рисунок ковра. Потом перекатился на спину, провел рукой по лицу. Под левым глазом вздулась огромная шишка, в остальном же лицо было примерно таким, каким он видел его в зеркале каждое утро во время бритья. Раус попытался приподняться и сморщился от боли. Кто-то обнял его за плечи и помог сесть.

– Что, черт возьми, здесь произошло? – спросил женский голос.

Рядом с Раусом, придерживая его за плечи, на коленях стояла Моника Браун. Прохладными пальцами она прикоснулась к шишке под левым глазом.

– Я проходила мимо, увидела распахнутую дверь…

Интересное совпадение, подумал Раус, потом оставил эту мысль.

– Должно быть, я потерял сознание, упал и ударился, – сказал он.

– Это было до того, как вы устроили такой погром в комнате, или потом?

Раус осмотрелся. Он забыл о вытряхнутых ящиках и разбросанной одежде. Моника расстегнула пуговицы на его рубашке.

– Боже мой, вот это падение, – только и сказала она.

Моника помогла Раусу подняться и подвела его к кровати. Раус присел на край постели. Моника слегка подтолкнула его так, что он упал головой на подушку, подняла ему ноги, потом перекатила его на середину кровати.

– Никуда не уходите, – без особой нужды предупредила она. – У меня в номере есть специальные мази.

Через несколько минут Моника вернулась, прикрыла за собой дверь и заперла ее на ключ. Она осторожно сняла с него рубашку заохала, увидев быстро синевшие свежие кровоподтеки и ссадины, которыми было разукрашено все его тело.

Раус был совсем беспомощен, но Моника, судя по всему, знала, что делала. Она откупорила пузырек и пальцами умело втерла мазь в ссадины. Раус почувствовал жжение и негромко охнул.

– Мазь вам поможет, не будет опухолей, быстрее пройдут синяки. Повернитесь.

Моника принялась обрабатывать ссадины на плечах и спине Рауса.

– Зачем вы возите с собой мазь? – заинтересовался Раус. – Или все, кто с вами пообедает, кончают примерно тем же?

– Это мазь для лошадей, – пояснила Моника.

– Чрезмерно признателен.

– Не волнуйтесь, она действует и на мужчин, особенно на глупых. Повернитесь на спину.

Раус повиновался. Моника стояла рядом с кроватью, и ее золотистые волосы падали на плечи.

– Вас били и по ногам?

– Везде.

Моника расстегнула ремень и молнию на брюках Рауса и без тени стеснения стянула с него брюки. Она обращалась с ним, как молодая жена с напившимся до полусмерти мужем. Помимо опухоли на правой голени, на бедрах оказалось еще с полдесятка синяков. Их Моника тоже обработала мазью. Когда жжение утихало, оставалось очень приятное ощущение. Запах мази напомнил Раусу о тех днях, когда еще в школе он играл в регби. Моника отставила пузырек.

– Это тоже шрам? – спросила она.

Раус бросил взгляд на свои трусы. Нет, это был не шрам.

– Слава Богу, – пробормотала Моника.

Она отвернулась и протянула руку к молнии на спине своего платья из кремовой чесучи. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь занавески, и в комнате царил приятный полумрак.

– Где вы научились лечить синяки и ссадины? – спросил Раус.

После массажа он почувствовал сонливость. Во всяком случае, мысли в его голове путались.

– Еще в Кентукки. Мой младший брат был жокеем-любителем, – ответила она. – Несколько раз пришлось его немного подлатать.

Кремовое платье упало на пол. На Монике оказались лишь крохотные трусики. На ее спине не было полоски от лифчика, несмотря на полные груди, бюстгальтеры были ей не нужны. Моника повернулась. Раус проглотил слюну.

– Но этому, – сказала Моника, – я научилась не у брата.

У Рауса мелькнула мысль о домике в Глостершире, о Никки. С тех пор, как он женился на ней, у него не было других женщин. Впрочем, рассудил он, воин время от времени нуждается в утешении, и если ему предлагают, то отказаться было бы не по-человечески.

Моника оседлала Рауса, и он потянулся к ней, но она прижала его руки к подушке.

– Лежи смирно, – сказала она. – Ты еще слишком слаб, чтобы участвовать.

Впрочем, в течение следующего часа она убедилась, что ошибалась, и, казалось, была рада этому.

Когда до четырех часов оставалось несколько минут, Моника встала, подошла к окну и распахнула занавески. Солнце давно миновало зенит и опускалось к вершинам холмов. На противоположном склоне долины сержант Дэнни получше настроил бинокль и пробормотал:

– Ну и сукин ты сын, Том!

Их роман продолжался три дня. Из Сирии все никак не прибывали жеребцы Моники, а Раус не получал никаких известий от Хакима аль-Мансура. Моника регулярно звонила в порт своему агенту, но ответ всегда был одним и тем же: «Завтра». Поэтому Раус и Моника гуляли по горам, в вишневых садах устраивали пикники и занимались любовью на сосновой хвое.

Они завтракали и обедали на террасе. Дэнни и Билл смотрели на них с противоположного склона долины, а Маони и его дружки бросали злые взгляды из бара.

Маккриди и Маркс жили в сельской гостинице в Педуласе. За эти дни Маккриди вызвал несколько новых агентов из никосийского бюро и с Мальты. Раз Хаким аль-Мансур никак не давал о себе знать, чтобы можно было понять, поверил он в легенду Рауса или нет, то роль ключевых фигур переходила к Маони и его дружкам, осуществлявшим операцию Ирландской республиканской армии; пока они оставались на Кипре, оружие не могло быть отправлено. Два сержанта полка специального назначения по-прежнему будут опекать Рауса, другие станут круглосуточно смотреть за людьми из ИРА.

На второй день после избиения Рауса вся бригада Маккриди была на месте. Агенты рассыпались по холмам, устроили там наблюдательные пункты и смотрели за каждой дорогой и тропинкой, ведущей к отелю. Все телефонные разговоры с отелем перехватывались и записывались. Мастера по подслушиванию расположились в другом отеле неподалеку. Из вновь прибывших агентов немногие говорили по-гречески, но, к счастью, в это время года Кипр всегда кишит иностранными туристами, и десяток агентов, не владевших греческим, не вызывали подозрений.

Маони и его люди не выходили из отеля. Очевидно, они тоже чего-то ждали – телефонного звонка, курьера с сообщением или личного визита.

На третий день Раус, как обычно, встал вскоре после рассвета. Моника еще спала, и Раус сам взял у официанта поднос с утренним кофе. Он поднял кофейник, чтобы налить себе первую чашку, – под кофейником оказался сложенный лист бумаги. Раус положил бумагу между чашкой и молочником, налил кофе и с подносом ушел в ванную.

Сообщение было очень коротким:

КЛУБ «РОЗАЛИНА». ПАФОС. 11 ВЕЧЕРА. АЗИЗ.

«Теперь возникнет проблема, – размышлял Раус. – Чтобы доехать до Пафоса и вернуться, потребуется несколько часов, а освободиться от Моники на несколько часов среди ночи будет не так просто». Он выбросил в унитаз разорванную записку.

Проблема решилась сама собой. Судьба распорядилась так, что около полудня позвонил агент Моники и сказал, что вечером в порт Лимасола из Латакии прибудут три жеребца. Агент добавил, что было бы очень желательно, чтобы миссис Браун лично проследила за выгрузкой и размещением жеребцов в конюшне за пределами порта.

Когда Моника уехала, Раус облегчил жизнь своим опекунам. В четыре часа он решил прогуляться до Педуласа и из деревни позвонил администратору «Аполлонии». Раус сказал, что вечером он приглашен на обед в Пафосе и попросил порекомендовать самый удобный маршрут. Разговор был перехвачен и передан Маккриди.

Клуб «Розалина» оказался казино, расположенным в центре старого города. Раус вошел в казино за несколько минут до назначенного времени и почти сразу за одним из столов для рулетки увидел элегантного Хакима аль-Мансура. Соседнее кресло было свободным, и Раус опустился в него.

– Добрый вечер, мистер Азиз, какой приятный сюрприз.

Аль-Мансур не улыбнулся, лишь молча наклонил голову.

– Делайте ставки, – по-французски сказал крупье.

Ливиец поставил несколько фишек большого достоинства на комбинацию больших чисел. Завертелось колесо, белый шарик потанцевал и скатился в щель с цифрой четыре. Ливиец хладнокровно проследил, как крупье смахнул его фишки. Одной его ставки хватило бы, чтобы обеспечить ливийского фермера вместе с семьей на месяц.

– Хорошо, что вы пришли, – серьезным тоном сказал аль-Мансур. – У меня для вас новость. Хорошая новость, – вас она обрадует. Приятно сообщать хорошие вести.

Раус почувствовал облегчение. Вселял надежду уже тот факт, что ливиец послал ему записку, а не приказал Маони навечно «потерять» Рауса в горах. Теперь перспективы казались еще более радужными.

Ливиец проиграл еще одну стопку фишек. Британцу был чужд азарт игры, а рулетку он считал самым скучным и глупым изобретением человека. Но арабы по пристрастию к азартным играм уступают разве только китайцам. Даже хладнокровный аль-Мансур был околдован вертящимся колесом рулетки.

– Я рад сообщить вам, – продолжал аль-Мансур, поставив очередную стопку фишек, – что наш великий вождь любезно согласился удовлетворить вашу просьбу. То, что вы искали, будет поставлено – в полном объеме. Вот так. Как вы к этому отнесетесь?

– Я в восторге, – сказал Раус. – Уверен, что мои заказчики используют все… по назначению.

– Все мы на это очень надеемся. Как говорят британские солдаты, это и является целью учений.

– Как вам лучше заплатить?

Ливиец пренебрежительно махнул рукой.

– Примите это как дар Народной Джамахирии, мистер Раус.

– Я чрезвычайно признателен. Уверен, мои заказчики также будут очень благодарны.

– Сомневаюсь, потому что нужно быть дураком, чтобы сказать им об этом. А вы не дурак. Возможно, наемник, но не дурак. А теперь, поскольку ваши комиссионные составят не сто тысяч долларов, а полмиллиона, возможно, вы поделитесь со мной? Скажем, пятьдесят на пятьдесят?

– Для боевых фондов, конечно.

– Конечно.

«Скорее, для пенсионного фонда», – подумал Раус.

– Решено, мистер Азиз. Как только я получу деньги от клиентов, половина тотчас будет передана вам.

– Надеюсь, очень надеюсь, – пробормотал аль-Мансур. На этот раз он выиграл, и стопка фишек перекочевала к нему. Даже обычное хладнокровие не могло скрыть удовлетворения ливийца. – У меня очень длинные руки.

– Вы можете мне доверять, – сказал Раус.

– Дорогой мой, в нашем мире… это было бы оскорбительно.

– Мне нужно знать об отправке. Где забирать товар. Когда.

– Узнаете. Скоро узнаете. Вы говорили о европейских портах. Возвращайтесь в «Аполлонию», и очень скоро я с вами свяжусь.

Он встал и подвинул к Раусу стопку оставшихся фишек.

– Побудьте в казино еще пятнадцать минут, – сказал аль-Мансур. – Берите и развлекайтесь.

Раус выждал пятнадцать минут, потом обменял фишки на наличные. Лучше он купит Никки хороший подарок.

Раус вышел из казино и направился к своей машине. В старом городе улицы очень узки и найти место для стоянки было непросто даже ночью, поэтому он оставил машину в двух кварталах от казино. Раус не заметил Дэнни и Билла, укрывшихся в подъездах домов справа и слева от входа в казино. Возле автомобиля Рауса какой-то старик в синем комбинезоне и фуражке сметал мусор.

– Добрый вечер, – проскрипел старый дворник.

– Добрый вечер, – ответил Раус и остановился.

Такие битые жизнью старики выполняют черную работу в любом уголке мира. Раус вспомнил о пачке денег, доставшихся ему от аль-Мансура, вытащил крупную банкноту и сунул ее в нагрудный карман комбинезона старика.

– Дорогой мой Том, – на хорошем английском сказал дворник, – я всегда знал, что у вас доброе сердце.

– Какого черта вы здесь делаете, Маккриди?

– Продолжайте возиться с ключами и замком, а тем временем расскажите мне обо всех новостях, – пробормотал Маккриди и отставил метлу.

Раус рассказал.

– Хорошо, – ответил Маккриди. – Похоже, это будет корабль. Значит, скорее всего они отправят ваш небольшой груз вместе с большим для ИРА. Будем надеяться. Если бы ваш товар отослали другим путем в отдельном контейнере, то нам пришлось бы начинать все сначала. Точнее, с Маони. Но поскольку ваш груз поместится в небольшом фургоне, то, наверное, они упаковали все вместе. В какой порт, имеете представление?

– Нет. Знаю только, что европейский.

– Возвращайтесь в отель и делайте, что вам приказано, – распорядился Маккриди.

Раус уехал. Чтобы убедиться, что к Раусу не пристроился «хвост», за ним на мотоцикле последовал Дэнни. Через десять минут подъехал Маркс, в его машине уже сидел Билл. Маккриди устроился на заднем сиденье и погрузился в размышления.

Тот корабль, если это будет корабль, пойдет не под ливийским флагом. Ливийское судно бросалось бы в глаза. Скорее всего они зафрахтуют по чартеру грузовое судно с капитаном и командой, которые не задают лишних вопросов. В восточном Средиземноморье таких посудин сотни, и все они предпочитают плыть под кипрским флагом.

Если судно будет зафрахтовано на Кипре, то сначала ему придется отправиться в Ливию за оружием, которое, вероятно, будет тщательно спрятано под вполне безобидным грузом, например, под коробками с маслинами или финиками. Вероятно, головорезы из ИРА отправятся на том же судне. Когда они уедут из отеля, нужно будет проследить за ними до грузового порта и заметить название их судна, тогда его будет проще перехватить.

По плану Маккриди дальше за судном на глубине перископа должна следовать подводная лодка. Субмарина уже стояла наготове недалеко от Мальты. Самолет с британской военно-воздушной базы Акротири на Кипре сообщит подводникам, где искать грузовое судно. Подводная лодка будет преследовать судно до Ла-Манша, где его перехватят корабли королевских ВМС.

Маккриди нужно было знать название грузового судна или, по крайней мере, порт его назначения. Через своих друзей из отдела расследований компании «Ллойд» он узнает, какие суда запросили места у причалов в этом порту и на какие дни. Тогда круг поисков резко сузится. Возможно, Маккриди вообще обойдется без Маони, если только ливийцы что-то сообщат Раусу.

Через двадцать четыре часа Раус получил сообщение по телефону. Звонил не аль-Мансур, голос был другой. Потом инженеры скажут Маккриди, что звонок был из ливийского Народного бюро в Никозии.

– Поезжайте домой, мистер Раус. Скоро вас там найдут. Ваши маслины прибудут морским путем в один из европейских портов. Вам лично сообщат о прибытии и о том, как их забрать.

В своем номере Маккриди долго изучал телефонное сообщение. Может быть, аль-Мансур что-то заподозрил? Может, он раскусил Рауса и решил сыграть на двойном обмане? Если он догадался, на кого в самом деле работает Раус, то он должен был понять, что Маони и его дружки тоже под колпаком. Или он приказал Раусу уезжать в Англию, чтобы Маони было легче уйти от наблюдения? Возможно.

На случай, если его предположение окажется верным, Маккриди решил подстраховаться и играть на два фронта. Он сам поедет с Раусом в Лондон, а наблюдатели останутся с Маони.

О своем отъезде Раус хотел сообщить Монике утром. Из Пафоса он вернулся раньше ее; она, возбужденная, раскрасневшаяся, приехала из Лимасола в три утра. Ее жеребцы в прекрасном состоянии, раздеваясь, говорила она, теперь они стоят в конюшне недалеко от Лимасола. Ей осталось только оформить кое-какие документы, и можно будет отправляться в Англию.

Раус проснулся рано, но Моника его опередила. Он бросил взгляд на пустую постель, потом вышел в коридор. Номер Моники был закрыт на ключ. У стола администратора ему передали письмо – короткую записку в фирменном конверте отеля.

«Дорогой Том, это было прекрасно, но всему приходит конец. Я уехала. Уехала к своему мужу, к своей жизни, к своим лошадям. Не поминай лихом. Я буду помнить тебя. Моника».

Раус вздохнул. Дважды ему приходила мысль о том, что Моника – совсем не тот человек, за кого она себя выдает. Прочитав ее записку, он понял, что первое впечатление было самым верным – Моника была просто женщиной. У него тоже была своя жизнь, свой дом, свои книги и Никки. Почему-то ему очень захотелось поскорее увидеть Никки.

Раус поехал в никозийский аэропорт. Вероятно, два сержанта следуют за мной, подумал он. Так оно и было. Но Маккриди опередил Рауса. Через шефа никозийского бюро Интеллидженс Сервис он узнал, что самолет королевских ВВС отправляется в Лайнем, в графство Уилтшир, раньше пассажирского лайнера британских авиалиний. Маккриди был уже на борту военно-транспортного самолета.

Когда до полудня оставалось несколько минут, Раус выглянул в иллюминатор и в последний раз бросил взгляд на уплывавший из-под крыла самолета зеленый массив гор Троодос. Он вспомнил Монику, Маони, который все еще подпирал стойку бара в «Аполлонии», аль-Мансура. Раус с радостью возвращался домой. Самое главное в том, что зеленые лужайки Глостершира будут намного безопаснее Леванта.

(обратно)

Глава 5

Самолёт Рауса приземлился вскоре после ленча. Маккриди опередил его примерно на час, хотя Раус об этом не знал. Раус вышел из самолета в коридор, ведущий к аэровокзалу, и увидел стройную молодую женщину в форме «Бритиш эруэйз», которая держала табличку с надписью «МИСТЕР РАУС».

Раус подошел к ней.

– В справочном бюро аэропорта, сразу за залом таможенного досмотра, для вас оставлено письмо, – сказала она.

Удивленный Раус поблагодарил и прошел к пункту паспортного контроля. Он хотел удивить Никки и не предупредил ее о приезде. Письмо оказалось короткой запиской:

СКОТТС. ВОСЕМЬ ВЕЧЕРА. ОМАРЫ ЗА МНОЙ!

Раус выругался. Значит, раньше утра он домой не доберется. Его машина осталась на стоянке аэровокзала; если бы он не вернулся, то, как всегда, исполнительная фирма, конечно, забрала бы машину и возвратила ее вдове.

На бесплатном автобусе авиакомпании Раус доехал до стоянки, сел в свою машину и снял номер в одном из отелей при аэропорте. Теперь у него осталось достаточно времени, чтобы принять ванную, побриться, немного поспать и переодеться. Раз за все платит фирма, решил Раус, можно будет выпить много хорошего вина. Поэтому разумнее доехать до лондонского Уэст-Энда и вернуться в отель на такси.

Но прежде всего Раус позвонил Никки. Она была в восторге, от радости и облегчения ее голос звенел.

– С тобой все в порядке, дорогой?

– Да, все отлично.

– И все кончилось?

– Да, материал собран, все – за исключением двух-трех мелочей, которые я смогу найти и в Англии. Как твои дела?

– О, великолепно. Все великолепно. Догадайся, что случилось?

– Расскажи.

– Через два дня после твоего отъезда к нам приехал какой-то мужчина. Сказал, что он занимается интерьером помещений для какой-то компании в Лондоне и ищет пледы и ковры. Он купил очень много, все, что у нас было. Заплатил наличными. Шестнадцать тысяч фунтов. Дорогой, мы богачи.

Раус держал телефонную трубку и невидящими глазами смотрел на репродукцию картины Дега на стене.

– Этот покупатель, откуда он?

– Мистер Да Коста? Из Португалии. А почему ты спрашиваешь?

– Темноволосый, смуглый?

– Кажется, да.

Араб, подумал Раус. Ливиец. Значит, пока Никки была в сарае, где они хранили ковры и пледы, предназначенные для продажи, кто-то проник в дом и наверняка установил «жучок» в телефоне. Определенно, мистер аль-Мансур любил страховаться от любых неожиданностей. Если бы Раус позвонил Никки – а соблазн был очень велик – из Вены, с Мальты или Кипра и сказал два-три двусмысленных слова, пришел бы конец и ему, и всей операции.

– Что ж, – бодрым голосом сказал он, – мне все равно, откуда он приехал. Раз он заплатил наличными, значит, он – прекрасный человек.

– Когда ты будешь дома? – взволнованно спросила Никки.

– Завтра утром. Примерно в девять часов.

В знаменитый рыбный ресторан на Маунт-стрит он вошел в десять минут девятого. Его проводили к столику в углу, за которым сидел Сэм Маккриди. Маккриди всегда предпочитал угловые столики. За ними каждый сидит спиной к стене и видит весь ресторан. К тому же за таким столиком удобнее разговаривать, чем сидя бок о бок. «Никогда не подставляй спину», – много лет назад говорил ему инструктор. Потом этого инструктора выдал Джордж Блейк, и он «подставил спину» в застенках КГБ. Маккриди провел немалую часть своей жизни, сидя спиной к стене.

Раус заказал омара «Ньюберг», Маккриди предпочел его холодным под майонезом. Раус выждал, пока официант наполнил их бокалы отличным мерсо, и стал рассказывать Маккриди о загадочном покупателе ковров. Маккриди проглотил кусок омара и коротко бросил в ответ:

– Черт. – Потом спросил: – Вы часто звонили Никки, прежде чем мы стали прослушивать телефоны отеля?

– Ни разу, – ответил Раус. – Это был мой первый звонок – из отеля «Пост-хаус» несколько часов назад.

– Хорошо. И хорошо и плохо. Хорошо, потому что вы не могли случайно что-то сболтнуть. Плохо, потому что аль-Мансур взялся за вас всерьез.

– Боюсь, он взялся даже серьезнее, чем вы думаете, – сказал Раус. – Я не уверен, но мне кажется, ко мне привязался мотоциклист. На «хонде». Я заметил его на стоянке, когда брал свою машину, потом снова увидел у отеля. Когда я на такси ехал в Лондон, мотоциклиста не было видно, но в таком плотном потоке машин нетрудно и затеряться.

– Тысяча чертей, – с чувством произнес Маккриди. – Похоже, вы правы. В дальнем углу бара сидит парочка, которая через щель посматривает в зал. И смотрят они на нас. Не поворачивайтесь, занимайтесь вашим омаром.

– Мужчина и женщина, довольно молодые?

– Да.

– Узнали кого-нибудь из них?

– Думаю, да. Во всяком случае, мужчину. Поверните голову и позовите официанта, распоряжающегося винами. Посмотрите, не вспомните ли его. Прямые волосы, опущенные вниз усы.

Раус повернулся, жестом подозвал официанта. В углу бара, отгороженного от зала ширмой, сидели мужчина и женщина. В свое время Рауса основательно готовили к борьбе с террористами. Подготовка включала изучение сотен фотографий – и не только членов ИРА. Он обратился к Маккриди:

– Его я узнал. Немецкий адвокат. Крайний радикал. На суде защищал группу Баадера–Майнхоф. Потом перешел к ним.

– Конечно. Вольфганг Рюттер. А девушка?

– Не знаю. Но «Роте Армее Факцьон» активно привлекает подростков. Еще одно новое лицо. Они работают на аль-Мансура?

– На этот раз нет. Он послал бы своих людей, не германских радикалов. Прошу прощения, Том, я готов рвать на себе волосы. На Кипре аль-Мансур не приставил к вам своих людей, а я был по горло занят тем, чтобы вы прошли любую проверку ливийцев, поэтому на какое-то время упустил из виду этого параноика Маони. Если те двое в баре – из «Роте Армее», то они работают на ирландца. Я был уверен, что нам ничто не грозит. Боюсь, я ошибался.

– Что же нам делать? – спросил Раус.

– Они уже видели нас вместе. Если они успеют сообщить, то операции конец. Вам – тоже.

– Разве вы не можете быть моим агентом или издателем?

Маккриди покачал головой.

– Этот номер не пройдет, – сказал он. – Если я уйду черным ходом, то большего доказательства им и не надо. Если же я, как все, выйду через главный вход, то меня почти наверняка сфотографируют. Где-нибудь в Восточной Европе меня опознают по фотографии. Продолжайте спокойно говорить, но слушайте меня. Вам нужно будет сделать вот что.

Когда подали кофе, Раус вызвал официанта и спросил, где находится мужской туалет. Маккриди знал, что в туалете постоянно дежурит служащий ресторана. Предложенные служащему чаевые были не просто щедрыми, а несуразно большими.

– За один звонок? Считайте, что уже позвонил, хозяин.

Служащий позвонил в специальный отдел полиции большого Лондона, лично старому другу Маккриди. В этот момент Маккриди подписывал квитанцию об оплате по своей кредитной карточке. Девушка вышла из ресторана, как только он попросил счет.

К тому времени, когда Раус и Маккриди появились у ярко освещенного подъезда ресторана, девушка уже спряталась в переулке рядом с мясным магазином. Как только в видоискателе ее фотоаппарата появилось лицо Маккриди, она дважды щелкнула затвором. Вспышка ей не потребовалась, освещения у подъезда было вполне достаточно. Маккриди уловил движение, но не подал виду.

Маккриди и Раус медленно шли к «ягуару» Сэма. Из ресторана показался Рюттер, пересек улицу и направился к своему мотоциклу. Он надел шлем, опустил защитный козырек. Девушка вышла из переулка и вскарабкалась на заднее сиденье мотоцикла.

– Они получили все, что хотели, – заметил Маккриди, – и теперь могут смыться в любую минуту. Будем надеяться, что любопытство возьмет верх и какое-то время они поездят за нами.

Зазвонил телефон Маккриди. Он взял трубку. Это был его друг из полиции Большого Лондона. Маккриди ввел его в курс дел:

– Террористы, возможно, вооруженные. Баттерси-парк, возле пагоды. – Он положил трубку и бросил взгляд в зеркало. – Двести ярдов. Пока не отстают.

Если не принимать в расчет нервного напряжения, то поездка до Баттерси-парка, в темное время суток обычно закрытого, прошла спокойно. Недалеко от пагоды Маккриди посмотрел вперед, потом назад. Никого. Ничего удивительного: парк снова открыли только после звонка Рауса.

– Занятия по защите дипломатов помните?

– Да, – ответил Раус и потянулся к ручному тормозу.

– Давайте.

Раус резко затормозил, а Маккриди одновременно развернул «Ягуар». Протестующе завизжали шины, хвост «Ягуара» занесло.

Через две секунды автомобиль уже мчался в противоположном направлении. Маккриди вел «Ягуар» прямо на единственную фару мотоцикла. Ожили фары и двигатели двух других стоявших неподалеку автомобилей без опознавательных знаков.

Рюттеру все же удалось увернуться от «Ягуара». Мощная «Хонда» свернула с дороги, перепрыгнула через бордюрный камень, ее понесло по лужайке. Рюттер почти проскочил и садовую скамейку – но не совсем. Сидевший в «Ягуаре» Раус видел, как мотоцикл взлетел, перевернулся в воздухе, а его пассажиры упали на траву. Подтянулись другие машины, из них вышли трое полицейских в гражданском.

Рюттер был потрясен, но отделался легкими ушибами. Он сел и сунул руку под куртку.

– Вооруженная полиция. Не двигаться, – произнес кто-то за его спиной.

Рюттер повернул голову – на него смотрел ствол служебного «уэбли» калибра 0,38 дюйма. Полицейский улыбался. Рюттер тоже смотрел фильм «Мерзавец Гарри» и решил, что не стоит доставлять полицейским слишком большого удовольствия. Он вытащил руку. Сержант сделал шаг назад, в обеих руках он сжимал «уэбли», нацеливая его в голову немцу. Второй полицейский вытащил из-под мотоциклетной куртки Рюттера «вальтер Р.38».

Девушка была без сознания. Из машины вышел крупный мужчина в светло-сером плаще и направился к Маккриди. Коммандер Бенсон, специальный отдел.

– Что случилось, Сэм?

– «Роте Армее Факцьон». Вооружены, опасны.

– Девушка безоружна, – на хорошем английском сказал Рюттер. – Это произвол.

Бенсон вытащил из кармана небольшой пистолет, подошел к девушке, приложил рукоятку оружия к ее правой руке, потом бросил пистолет в пластиковый пакет.

– Теперь вооружена, – спокойно сказал он.

– Я протестую! – выкрикнул Рюттер. – Это грубое нарушение наших гражданских прав.

– Совершенно справедливо, – досадливо отмахнулся Бенсон. – Так что тебе нужно, Сэм?

– У них моя фотография, возможно, они знают мое имя. И они видели меня с ним. – Маккриди мотнул головой в сторону Рауса. – Если это станет известно тем, кто их послал, то на улицах Лондона будет пролито море крови. Нужно их где-то подержать, без связи с внешним миром. Чтобы они на время бесследно исчезли. В такой аварии они, должно быть, здорово расшиблись. Может быть, под охраной в надежном госпитале?

– В изоляторе, конечно. Бедняги потеряли сознание, документов у них не оказалось. Мне потребуется не одна неделя только на то, чтобы установить их личности.

– Меня зовут Вольфганг Рюттер, – сказал немец. – Я – адвокат из Франкфурта и требую встречи с послом ФРГ.

– Любопытно, как в среднем возрасте иногда портится слух, – пожаловался Бенсон. – Ребята, сажайте их в машину. Разумеется, как только мы выясним их личности, мне придется передать их в суд. Но это будет не скоро. Не забывай, Сэм.

Как правило, даже вооруженный и опознанный член террористической банды, будучи арестован в Великобритании, не может содержаться под арестом более семи дней. Согласно «Закону о борьбе с терроризмом» на седьмой день полиция должна передать дело в суд. Но любое правило имеет исключения, даже в демократическом обществе.

Два полицейских автомобиля без опознавательных знаков уехали, Маккриди и Раус сели в «ягуар». Им тоже нужно было уезжать, потому что парк должны были снова закрыть на ночь.

– Когда все кончится, – спросил Раус, – они придут за мной или за Никки?

– Пока таких случаев не было, – ответил Маккриди. – Хаким аль-Мансур – профессионал. Как и я, он понимает, что в нашей игре победы чередуются с поражениями. Он пожмет плечами и возьмется за следующую операцию. Маони более коварен, но вот уже двадцать лет мишенью ИРА были только свои информаторы и высокопоставленные чиновники. Я убежден, что он вернется в Ирландию и попытается примириться с советом ИРА. Там его предупредят, чтобы он забыл о личной мести. Потерпите еще несколько дней.

* * *

На следующее утро Раус уехал в Глостершир – к своей привычной жизни и к ожиданию вестей от Хакима аль-Мансура. Насколько он себе представлял, события будут развиваться примерно так. Он получит сведения о том, где и когда причалит судно с грузом оружия, и передаст их Маккриди. Воспользовавшись этими сведениями, Интеллидженс Сервис отыщет судно еще в Средиземном море, а потом где-нибудь в Восточной Атлантике или в Ла-Манше перехватит его вместе с Маони и его дружками. Все казалось очень просто.

Связной прибыл через семь дней. Во двор дома Рауса въехал черный «порше», из него вышел молодой человек. Он осмотрелся, оглядел зеленые лужайки и цветочные клумбы, освещенные майским солнцем. Он был темноволос и неразговорчив. На его родине климат более суров, а трава растет далеко не везде.

– Том, – позвала Никки, – к тебе кто-то приехал.

Из сада за домом вышел Том. На его лице было невозможно прочесть ничего, кроме вежливого вопроса, но он сразу узнал гостя. Две недели назад этот «хвост» следовал за ним от Триполи до Валлетты, а потом провожал до самолета на Кипр.

– Слушаю вас, – сказал Раус.

– Мистер Раус?

– Да.

– У меня сообщение от мистера Азиза.

Каждое слово гостя было понятно, только выговаривал он их слишком тщательно. Он повторил заученное наизусть сообщение.

– Ваш груз прибудет в Бремерхафен. Три ящика, на всех маркировка офисного оборудования. Для получения груза вашей обычной подписи будет достаточно. Причал ноль-девять. Склад «Нойберг», Россманнштрассе. Вы должны получить груз в течение двадцати четырех часов после его прибытия. В противном случае он исчезнет. Все понятно?

Запоминая, Раус повторил адрес. Молодой человек сел в машину.

– Еще одно. Когда? В какой день?

– Ах да. Двадцать четвертого. Груз прибудет в полдень двадцать четвертого.

Гость уехал, и Раус проводил его недоуменным взглядом. Через минуту он, еще раз убедившись, что за ним нет «хвоста», уже мчался в поселок, к телефону-автомату. Специалисты подтвердили, что его телефон еще прослушивается, но решили пока оставить все как есть.

– Что, черт возьми, это значит? – в десятый раз орал Маккриди. – Двадцать четвертого? Это через три дня. Всего через три дня, будь они прокляты.

– Маони все еще на Кипре? – спросил Раус.

По настоянию Маккриди он приехал в Лондон и встретился с ним на одной из конспиративных квартир Интеллидженс Сервис в Челси. Приглашать Рауса в Сенчери-хаус было бы неосторожно – он все еще считался persona non grata.

– Да, все так же подпирает стойку бара в «Аполлонии», все с теми же своими дружками, все еще ждет заветного слова от аль-Мансура, за ним смотрят мои люди.

Маккриди уже понял, что возможны только два объяснения. Или ливийцы соврали относительно двадцать четвертого мая, устроили еще одну проверку Раусу и теперь будут ждать, не устроит ли полиция налет на склад «Нойберг». Если так и случится, то у аль-Мансура будет время изменить маршрут судна. Или его, Маккриди, оставили в дураках: Маони и его дружки были лишь приманкой, и, возможно, сами об этом не подозревали.

В одном Маккриди был уверен: ни один корабль не сможет за три дня добраться от Кипра до Бремерхафена с заходом в Триполи или залив Сидра. Раус поехал в Лондон, а Маккриди позвонил своему другу из Диббен-плэйса, Колчестер, где располагается Бюро расследований компании «Ллойд». Друг Маккриди твердо стоял на своем: доплыть от, скажем, Пафоса до Триполи или залива Сидра можно за день. Добавим день или, скорее, ночь на погрузку, два дня до Гибралтара и еще четыре-пять дней до севера Германии. Итого минимум семь дней, но скорее все восемь.

Значит, или Раусу устроена проверка, или судно с оружием уже находится в пути. Тот человек из «Ллойда» сказал, что сейчас судно должно находиться где-то к северу от мыса Финистерре – только тогда оно сможет пришвартоваться в Бремерхафене двадцать четвертого мая.

Тем временем у «Ллойда» проверяли названия судов, которые должны были прибыть в Бремерхафен двадцать четвертого мая из Средиземноморья. Зазвонил телефон. Это был эксперт из «Ллойда».

– Таких вообще нет, – сообщил он. – Двадцать четвертого мая в Бремерхафене не ожидают ни одного судна из Средиземного моря. Должно быть, вас дезинформировали.

Еще как дезинформировали, подумал Маккриди. В лице Хакима аль-Мансура он нашел достойного противника.

Он повернулся к Раусу:

– Кроме Маони и его дружков, не было ли в том отеле еще кого-то, от кого хотя бы попахивало ИРА?

Раус покачал головой.

– Боюсь, придется вернуться к фотографиям, – сделал вывод Маккриди. – Просмотрите все альбомы еще и еще раз. Если найдете хоть одно лицо, которое вы видели хотя бы мельком в Триполи, на Мальте или на Кипре, немедленно дайте мне знать. Я вас оставляю с фотографиями, а сам займусь другими делами.

Маккриди обратился к американцам, даже не согласовав свою просьбу с руководством Сенчери-хауса. У него не было времени, чтобы ходить по инстанциям. Он отправился на Гроувнор-сквер к шефу лондонского бюро ЦРУ, которым тогда был все тот же Билл Карвер.

– Не знаю, что и сказать, Сэм. Изменить орбиту спутника не так просто. А вы не можете обойтись «нимродами»?

«Нимроды», – самолеты воздушной разведки королевских ВВС, – делают очень четкие снимки кораблей, находящихся в открытом море, но они летают невысоко, поэтому, во-первых, их могут увидеть с кораблей и, во-вторых, одна фотография охватывает очень небольшой участок поверхности моря, и для разведки большой акватории им нужно сделать множество заходов.

Маккриди надолго задумался. Если бы он знал, что груз уже прошел все кордоны и попал в цепкие лапы ИРА, то он не стал бы тратить время, объясняя сотруднику ЦРУ, что, по сообщению ливийского врача, в шатре Каддафи обсуждался план покушения на посла США в Лондоне.

Несколько недель Маккриди был озабочен только тем, чтобы не допустить проникновения оружия на Британские острова. Теперь, когда ему понадобилась помощь ЦРУ, он выложил козырную карту.

Билл Карвер вскочил, как ужаленный. Понятно, что убийство американского посла на британской земле в любом случае было бы катастрофой. Но и Маккриди, и Карвер знали, что Чарлз и Кэрол Прайс были самыми популярными послами за многие десятилетия. Миссис Тэтчер едва ли простила бы ту организацию, по вине которой что-то случилось бы с ее другом Чарли Прайсом.

– Будет вам ваш проклятый спутник, – проворчал Карвер, – но в следующий раз, черт вас побери, сообщите мне чуть пораньше.

Время близилось к полуночи, когда уставший Раус снова взялся за альбом номер один – самый старый. Рядом с Раусом сидел эксперт по фотографии из Сенчери-хауса. В просмотровой комнате были установлены проектор и экран, так что в фотографии можно было вносить любые изменения.

Прошел еще час, и вдруг Раус задержался на одном из снимков.

– Вот эта фотография, – сказал он. – Нельзя ли спроецировать ее на экран?

Лицо ирландца заполнило почти всю стену.

– Не глупите, – сказал Маккриди. – Он отошел от дел годы назад. Давно сошел со сцены.

С экрана сквозь очки в тяжелой оправе на них смотрели усталые глаза. Седые волосы, нахмуренные брови.

– Снимите очки, – сказал Раус. – Дайте ему карие контактные линзы.

Оператор выполнил указания. Очки исчезли. Голубые глаза стали карими.

– Когда был сделан этот снимок?

– Лет десять назад, – ответил оператор.

– Состарьте его на десять лет. Пореже волосы, побольше морщин, добавьте второй подбородок.

Оператор ввел все изменения. Теперь мужчина на экране выглядел лет на семьдесят.

– Покрасьте волосы в черный цвет. Сделайте из него жгучего брюнета.

На экране редкие седые волосы почернели. Раус присвистнул.

– Всегда сидел один в углу террасы, – сказал он. – В «Аполлонии». Ни с кем не разговаривал, никому не навязывался.

– Стивен Джонсон был начальником штаба ИРА, старой ИРА, двадцать лет назад, – пояснил Маккриди. – Через десять лет после грандиозного скандала с новым поколением вышел из организации по политическим соображениям. Сейчас ему шестьдесят пять лет. Продает сельскохозяйственные машины в графстве Клэр, черт бы его побрал.

Раус усмехнулся.

– Когда-то был асом, поругался с начальством, ушел со скандалом, всем известно, что теперь оставлен за бортом, для тех, кто у власти – неприкасаемый. Вам это никого не напоминает?

– Иногда, господин Раус, вы можете даже проявлять сообразительность, – признал Маккриди.

Он позвонил своему другу, который работал в ирландской полиции. Принято считать, что в борьбе с терроризмом контакты между ирландской Гарда и Интеллидженс Сервис ограничиваются обменом официальными сообщениями. На самом же деле отношения между профессионалами часто бывают более теплыми, чем хотелось бы некоторым твердолобым политикам, да и сотрудничают они теснее, чем считается.

На этот раз сотрудника ирландского специального отдела разбудили дома, в Рейнлаге. Ирландский друг не подвел Маккриди и отозвался уже во время завтрака.

– Он отдыхает, – сказал Маккриди. – Из местной Гарды сообщили, что он увлекается гольфом и изредка уезжает поиграть. Обычно в Испанию.

– В южную Испанию?

– Возможно. Почему вы спрашиваете?

– Помните гибралтарское дело?

Такие операции остаются в памяти надолго. Отряд полка специального назначения ликвидировал – быть может, слишком поспешно, но навечно – трех террористов ИРА, которые собирались взорвать в Гибралтаре мощную бомбу. Террористы прибыли в Гибралтар из Коста-дель-Соль под видом туристов. Тогда испанская полиция и контрразведка очень помогли британцам.

– В то время ходили слухи, что террористов было четверо, только четвертый остался в Испании, – вспоминал Раус. – А возле Марбельи сколько угодно площадок для гольфа.

– Мерзавец, – выдохнул Маккриди. – Закоренелый мерзавец. Опять взялся за старое.

Еще до полудня позвонил Билл Карвер. Маккриди и Раус поехали в американское посольство. Карвер встретил их в вестибюле и провел в свой офис в подвале здания, где находилась хорошо оборудованная просмотровая комната.

Спутник сделал все, что от него требовалось. Он неторопливо проплыл в космосе над восточной Атлантикой, и его камеры с мощными телеобъективами за один оборотзапечатлели полосу шириной больше ста миль к западу от берегов Португалии, Испании и Франции.

По совету своего друга из компании «Ллойд» Маккриди попросил просмотреть район океана от Лиссабона до Бискайского залива. Из непрерывного потока фотографий, поступавших на станцию приема Национального управления рекогносцировки, которое находится в пригороде Вашингтона, были отобраны фотографии всех судов, оказавшихся в этом районе.

– Спутник фотографирует все, что хоть немного больше жестянки из-под кока-колы, – похвастался Карвер. – Начнем?

В указанном Маккриди районе оказалось больше ста двадцати судов. Почти половина из них были рыболовными. Их Маккриди сразу отбросил, хотя понимал, что, возможно, позже придется к ним вернуться. В Бремерхафене был причал и для рыболовных судов, однако там разгружались только немецкие рыболовы, и иностранное судно, прибывшее не с рыбой, а с другим грузом, выглядело бы по меньшей мере странно. Маккриди оставил без внимания также четыре пассажирских лайнера и отобрал для более детального анализа грузовые суда и несколько больших роскошных частных яхт. Итого оказалось пятьдесят три заслуживающих внимания объекта.

Раз за разом Маккриди просил увеличить изображение, пока крохотная блестящая точка в безбрежном океане не разрасталась до размеров большого экрана. Все трое всматривались в мельчайшие детали фотографий. Некоторые корабли шли обратным курсом, но тридцать одно судно направлялось на север, к Ла-Маншу.

В половине третьего Маккриди попросил задержать очередное изображение на экране.

– Меня интересует тот человек, – сказал он, обращаясь к оператору Карвера, – что стоит рядом с мостиком. Можно его приблизить?

– Пожалуйста, – ответил американский оператор.

Грузовое судно было сфотографировано накануне вечером, незадолго до заката, возле мыса Финистерре. Один из матросов был занят своими обычными делами на палубе бака, а мужчина, стоявший возле мостика, смотрел на него. На экране изображение судна увеличивалось на глазах, а четкость не ухудшалась. Наконец корма и нос исчезли, не уместившись на экране, зато заметно выросла фигура мужчины рядом с мостиком.

– С какой высоты это снято? – заинтересовался Раус.

– Сто десять миль, – ответил оператор.

– Здорово. Вот это техника, – восхитился Раус.

– Обратите внимание на лицензионную пластинку, – гордо заметил американец. – Вполне можно прочесть.

Это грузовое судно было сфотографировано больше двадцати раз. Когда изображение мужчины возле мостика заняло большую часть экрана, Раус попросил показать на экране один за другим все снимки при том же увеличении. Человек на экране, казалось, ожил и задвигался рывками, как в кинематографе викторианской эпохи.

Он отвернулся от матроса и перевел взгляд на море, потом снял фуражку и ладонью провел по редким волосам. Может быть, в этот момент над судном пролетала морская птица или внимание мужчины привлекло что-то другое, но он поднял голову.

– Стоп, – скомандовал Раус. – Ближе.

Оператор увеличивал изображение, пока черты лица мужчины не стали расплываться.

– Нашли, – шепнул Маккриди Раусу. – Это он. Джонсон.

Из-под редких, черных как смоль волос на них смотрели с экрана усталые, много повидавшие глаза. Старик, предпочитавший угловой столик на обеденной террасе в «Аполлонии». «Бывший».

– Название, – сказал Маккриди. – Нам нужно название судна.

Название удалось прочесть на носу корабля. Спутник, уходя на север и опускаясь за линию горизонта, продолжал фотографировать. На единственном снимке, снятом под очень малым углом, рядом с якорем можно было прочесть: «Регина IV». Маккриди потянулся к телефону и снова связался со своим другом из компании «Ллойд».

Через тридцать минут раздался ответный звонок.

– Этого не может быть. «Регина IV» имеет водоизмещение больше десяти тысяч тонн, и она только что отошла от венесуэльских берегов. Должно быть, вы ошиблись.

– Никакой ошибки, – возразил Маккриди. – Водоизмещение «Регины IV» – две тысячи тонн, и она направляется на север, сейчас должна быть возле Бордо.

– Подождите минутку, – сказал бодрый голос из Колчестера. – Эта посудина в чем-нибудь замешана?

– Почти наверняка, – ответил Маккриди.

– Я вам перезвоню, – сказал его друг из «Ллойда».

Он позвонил почти через час. Большую часть этого времени Маккриди разговаривал по телефону с Пулом в графстве Дорсетшир.

– «Регина», – сообщили из «Ллойда», – это очень распространенное название. Вроде «Стеллы Марии». Поэтому к названию добавляют буквы или римские цифры. Чтобы отличить одно судно от другого. Оказалось, что существует еще «Регина VI», она приписана к порту Лимасола, а сейчас, как полагают, стоит на якоре у Пафоса. Около двух тысяч тонн. Немецкий капитан, команда набрана из греков-киприотов. Новый владелец судна – компания без активов, зарегистрированная в Люксембурге.

Ливийское правительство, понял Маккриди. Элементарная операция: «Регина VI» выходит из Средиземного моря в Атлантический океан, на ее борту закрашивают последнюю цифру, а потом перед V подрисовывают I. Подделать корабельные документы для умелых рук не проблема. В Бремерхафене отметят, что к ним из Канады прибыло обычное грузовое судно «Регина IV» с офисным оборудованием и прочими безобидными вещами. Кому придет в голову, что настоящая «Регина IV» только что отошла от берегов Венесуэлы?

* * *

Шел третий день плавания. На рассвете капитан Хольст стоял на мостике и смотрел, как постепенно светлеет море. Нет, он не ошибся: прямо по курсу в небо взметнулась ракета, несколько секунд повисела в воздухе, потом упала в воду. Темно-бордовая. Цвета несчастья. Всматриваясь в полумрак, капитан разглядел в одной-двух милях желтые языки пламени. Капитан приказал машинистам сбавить ход и по системе внутренней связи вызвал одного из пассажиров. Тот пришел из своей каюты меньше чем через минуту.

Капитан Хольст молча показал на переднее стекло мостика. Впереди, на спокойной воде, беспомощно качалась сорокафутовая рыболовная посудина. Очевидно, у рыбаков взорвался двигатель: из-под палубы вырывались клубы черного дыма, в котором изредка мелькали оранжевые языки пламени. Борта посудины почернели от копоти.

– Где мы находимся? – спросил Стивен Джонсон.

– В Северном море, между Йоркширом и голландским берегом, – ответил Хольст.

Джонсон взял у капитана бинокль и направил его на рыболовное суденышко. «Фэр Мэйд. Уитби», – прочел он на его борту.

– Мы должны остановиться, оказать им помощь, – по-английски сказал Хольст. – Это закон моря.

Капитан не знал и не хотел знать, что именно он везет. Хозяева дали ему четкие распоряжения и чрезвычайно щедро заплатили. Его команду тоже не обидели. В Пафосе на борт погрузили ящики с кипрскими маслинами – вполне законным грузом. Во время двухдневной стоянки в одном из ливийских портов в заливе Сидра часть груза сняли, потом вернули. Внешне ящики остались такими же, какими и были. Капитан понимал, что где-то на его судне спрятан нелегальный груз, но где именно – он не знал и не имел ни малейшего желания искать. Ему было ясно, что груз очень опасен; ведь не зря он вез шестерых пассажиров – двух с Кипра и еще четырех из Ливии. Да и изменение цифры в названии судна сразу после Геркулесовых столбов что-то значило. Через двенадцать часов капитан надеялся отделаться и от пассажиров, и от груза. Потом он выйдет в Северное море, там снова станет «Региной VI» и не торопясь вернется в свой лимасольский порт – вернется намного более богатым человеком.

А потом он уйдет на пенсию. Все останется позади: годы плаваний в Западную Африку с подозрительными людьми и странными грузами на борту, нелепые распоряжения, поступающие теперь от его новых люксембургских хозяев. Он уйдет на покой в пятьдесят лет, накопленных сбережений хватит на то, чтобы открыть свой ресторанчик на греческих островах и в мире и спокойствии доживать там свои дни вместе с женой – гречанкой Марией.

Джонсон засомневался.

– Нам нельзя останавливаться, – сказал он.

– Мы обязаны.

Светлело. Они видели, как из рулевой рубки рыболовного судна на носовую палубу, шатаясь, вышел почерневший от ожогов человек, попытался, преодолевая боль, махнуть рукой, потом упал ничком.

К Хольсту со спины подошел другой ирландец. Капитан почувствовал, как ему в ребра уперлось дуло пистолета.

– Не останавливаться, – не допускающим возражений тоном сказал ирландец.

Хольст под дулом пистолета бросил взгляд на Джонсона.

– Если мы не остановимся, и их спасет другой корабль, а рано или поздно так оно и будет, то они сообщат о нас. Нас остановят и спросят, почему мы так поступили.

Джонсон кивнул.

– Тогда тарань их, – сказал второй ирландец. – Мы не будем останавливаться.

– Можно оказать первую помощь и вызвать голландскую береговую охрану, – предложил Хольст. – Никто не поднимется к нам на борт. Как только появится голландский катер, мы продолжим путь. Нам скажут спасибо, и тут же о нас забудут. Мы потеряем тридцать минут.

Капитан убедил Джонсона, и тот еще раз кивнул.

– Убери свой пистолет, – сказал он второму ирландцу.

Хольст перевел стрелку на «полный назад», и «Регина» быстро замедлила ход. Капитан по-гречески отдал распоряжения своему рулевому, спустился с мостика на палубу. Следя за приближавшимся рыболовным суденышком, он жестами подавал команды рулевому. Двигатель «Регины» умолк, и судно, двигаясь по инерции, стало медленно сближаться с рыболовами.

– Эй, на «Фэр Мэйд»! – крикнул Хольст.

Он всматривался в проплывавшее мимо носа «Регины» суденышко. Все видели, как на передней палубе обгоревший моряк зашевелился, попытался приподняться и снова потерял сознание. «Фэр Мэйд» терлась о борт громады «Регины», пока не оказалась у шкафута, где леера были ниже. Хольст пошел к пострадавшему суденышку, по пути по-гречески приказав матросу бросить конец на «Фэр Мэйд». В этом уже не было нужды.

Как только «Фэр Мэйд» оказалась у шкафута «Регины», обожженный рыбак с поразительной для тяжело пострадавшего ловкостью вскочил, схватил лежавшую рядом кошку, перебросил ее через леера «Регины» и закрутил канат на крепительной утке на носу «Фэр Мэйд». Из кабины рыболовного суденышка выбежал второй мужчина и проделал ту же операцию на корме. «Фэр Мэйд» перестала дрейфовать. Из кабины появились еще четыре человека, ловко вскочили на крышу кабины, а оттуда прыгнули на палубу «Регины». Все произошло настолько быстро и неожиданно, что капитан Хольст успел только крикнуть по-немецки:

– Что за чертовщина?

Все «рыбаки» были одеты одинаково: в черные комбинезоны, резиновые сапоги и черные шерстяные шапочки. Их лица тоже были зачернены, но не сажей. Кто-то умело и сильно ударил капитана Хольста в солнечное сплетение, и тот упал на колени. Позднее он скажет, что прежде никогда не видел в действии коммандос эскадры специального назначения британских ВМС – двойника полка специального назначения ВВС – и не хотел бы встретиться с ними еще раз.

Теперь на главной палубе были четыре матроса-киприота. Один из коммандос крикнул им что-то по-гречески. Матросы повиновались: они упали на палубу ничком и замерли. Не так повели себя четверо ирландцев из ИРА: с пистолетами в руках они высыпали из боковой двери судовой надстройки.

У двоих хватило ума сразу оценить беспомощность их пистолетов против полуавтоматических карабинов «Хеклер унд Кох». Они бросили оружие на палубу и подняли руки вверх. Двое других попытались пустить пистолеты в ход. Одному повезло: пули попали ему в ноги, и он остался жив, хотя остаток жизни проведет в инвалидной коляске. Другой оказался менее удачлив, и все четыре пули попали ему в грудь.

По палубе «Регины» рассыпались шесть коммандос в черных комбинезонах. Третьим на борт судна спрыгнул Том Раус. Он помчался к трапу, ведущему на мостик. С мостика выглянул Стивен Джонсон. Увидев Рауса, он поднял руки.

– Не стреляй, спецназовец, я сдаюсь, – крикнул он.

Раус отступил на шаг в сторону и стволом карабина показал на трап.

– Вниз, – приказал он.

Старый республиканец медленно спускался на палубу. В этот момент Раус за своей спиной почувствовал какое-то движение в рулевой рубке. Он почти успел повернуться, когда услышал хлопок пистолетного выстрела. Пуля вырвала клочок ткани из плеча его комбинезона. Медлить или кричать было бессмысленно, и Раус выстрелил так, как его учили стрелять: две пули, короткая пауза, потом еще две пули. Две пары пуль калибра 9 миллиметров меньше чем за полсекунды.

Краем глаза Раус видел, что все четыре пули попали в грудь человеку, появившемуся в дверном проеме. Человека отбросило на дверной косяк, потом швырнуло вперед, мелькнула копна пшенично-золотистых волос. Через секунду убитая лежала на стальной палубе, и из уголка рта, который Раус когда-то целовал, сочилась тонкая струйка крови.

– Так-так, – прозвучал знакомый голос у плеча Рауса. – Моника Браун.

Раус повернулся.

– Сукин вы сын, – медленно проговорил он. – Вы все знали, ведь знали?

– Не знал, но подозрения у меня были, – ответил Маккриди.

Он был в своей обычной одежде. Когда стрельба закончилась, Маккриди неторопливо перешел с рыболовного судна на «Регину».

– Видите ли, Том, раз уж она познакомилась с вами, мы были обязаны ее проверить. Она действительно Моника Браун – теперь уже была Моникой Браун, – только не из Англии, а из Ирландии. Она родилась и выросла в Дублине. В двадцать лет вышла замуж в первый раз и уехала в Кентукки. Через восемь лет она развелась с американцем и вышла замуж за майора Эрика Брауна. Тот был намного старше ее, но богат. Майор был хроническим алкоголиком и, без сомнения, даже не подозревал о фанатической преданности своей молодой жены делу ИРА. Кстати, у нее в самом деле был конный завод в Эшфорде, но не в том Эшфорде, что в английском графстве Кент, а в том, что в графстве Уиклоу, в Ирландии.

Два часа коммандос «приводили судно в порядок». Капитан Хольст охотно им помогал. Он признал, что однажды остановился в открытом море, рядом с мысом Финистерре, где часть ящиков погрузили на рыболовное судно. Капитан сообщил название судна, и Маккриди передал эти сведения в Лондон. Потом они поступят к испанским властям, и если те поторопятся, то успеют еще в море перехватить оружие, предназначенное для террористов из ЭТА. Так Интеллидженс Сервис отблагодарит испанцев за помощь в гибралтарском деле.

Капитан Хольст также согласился признать, что захват «Регины» произошел в то время, когда судно вошло в территориальные воды Великобритании. Таким образом, все находившиеся на борту «Регины» попадали под британскую юрисдикцию, пусть теперь ими занимается суд. Маккриди совсем не хотелось, чтобы эти ирландцы оказались в Бельгии, где их, как отца Райана, быстро освободят.

Тела двух убитых ирландцев перенесли на главную палубу и, накрыв взятыми в каютах простынями, положили бок о бок. С помощью кипрских матросов «Регины» открыли трюмы и осмотрели груз. Осмотром занимались коммандос. Через два часа лейтенант, их командир, доложил Маккриди:

– Ничего нет, сэр.

– Как ничего?

– Много ящиков с маслинами, сэр.

– И ничего, кроме маслин?

– На некоторых ящиках написано, что там оборудование для офисов.

– А на самом деле?

– Оборудование для офисов, сэр. И три жеребца. Они ведут себя неспокойно, сэр.

– Черт с ними, с жеребцами, я тоже неспокоен, – мрачно сказал Маккриди. – Покажите.

Вслед за лейтенантом Маккриди и Раус спустились в трюмы. Лейтенант показал им все четыре трюма. В одном в разбитых ящиках были японские копировальные машины и пишущие машинки. Два других трюма были усеяны жестянками с кипрскими маслинами, высыпавшимися из разбитых ящиков. Ни один упаковочный ящик не остался невскрытым. В четвертом трюме стояли три большие клети для перевозки лошадей. В клетях тревожно ржали жеребцы. Увидев людей, они в страхе шарахнулись.

Маккриди испытывал то ужасное чувство, которое приходит, когда ты начинаешь понимать, что тебя провели, что ты делал совсем не то, что нужно было делать, и что за ошибку придется очень дорого заплатить. Если он вернется в Лондон с грузом маслин и пишущих машинок, то в Интеллидженс Сервис с него сдерут шкуру и прибьют ее к амбарной двери.

В трюме для лошадей рядом с Маккриди и Раусом оказался молодой коммандос, который, очевидно, умел обращаться с животными. Успокаивая жеребцов, он что-то им негромко говорил.

– Простите, сэр, – сказал он.

– Да?

– А почему их везут так далеко?

– Это арабские скакуны. Чистокровные, для конного завода, – объяснил Раус.

– Нет, это не арабские скакуны, – возразил молодой коммандос. – Это обычные полукровки для обучения верховой езде. Жеребцы, но полукровки.

Ломами они оторвали доски, которыми была обшита одна из клетей. Как только доски упали на пол, обыск закончился. Между внешней и внутренней обшивкой специально построенных клетей оставался добрый фут пространства, занятого плотно уложенными коробками с семтексом, ящиками с базуками РПГ-7 и ракетами типа «земля-воздух», которые запускают с плеча. В других клетях нашли пулеметы, гранаты, мины и минометы.

– Полагаю, – сказал Маккриди, – теперь можно приглашать военных моряков.

Из трюма все поднялись на главную палубу, уже согретую утренним солнцем. Позже моряки приведут «Регину» в Харвич. Здесь судно будет официально конфисковано, а его команда и пассажиры – арестованы.

Чтобы выправить крен «Фэр Мэйд», из его трюма откачали воду. Дымовые шашки, которые производили эффект пожара на судне, давно выбросили в море.

У ирландца с простреленными ногами коммандос остановили кровотечение, грубовато, но умело наложив жгут; теперь он с мертвенно-бледным лицом сидел, прислонившись к перегородке, и ждал военного хирурга, который должен был прибыть на сторожевом корабле, находившемся теперь всего лишь в полумиле от «Регины». Двух других ирландцев наручниками приковали к пиллерсу. Ключи от наручников были у Маккриди.

Капитан Хольст и его матросы без возражений спустились в трюм – не в тот, в котором перевозилось оружие. Теперь они, сидя среди жестянок с маслинами, ждали, когда военные моряки подадут им трап.

Стивена Джонсона заперли в каюте под палубой.

Когда все было готово, пятеро коммандос спрыгнули на крышу каюты «Фэр Мэйд» и скрылись там. Заработал двигатель. Двое коммандос снова появились на палубе и отдали концы. Лейтенант в последний раз помахал Маккриди, и «Фэр Мэйд», запыхтев, отвалила от «Регины». Коммандос не любили рекламы. Они сделали свое дело, и теперь им не было нужды слоняться здесь.

Том Раус, опустив плечи, сидел на комингсе одного из трюмов «Регины» рядом с телом Моники Браун. К другому борту «Регины» подошел сторожевой корабль. С него бросили кошки, и первая группа военных моряков спрыгнула на палубу грузового судна. Моряки посовещались с Маккриди.

Порывом ветра отбросило угол простыни, который закрывал голову убитой. Раус перевел взгляд на спокойное, прекрасное даже в смерти лицо. Ветерок растрепал пряди пшенично-золотистых волос. Одна из прядей упала на лоб, и Раус нагнулся, чтобы поправить волосы Моники. Кто-то сел рядом и обнял Рауса за плечи.

– Все кончено, Том. Вы не могли знать. Вам не в чем себя винить. Она знала, на что шла.

– Если бы я мог предполагать, что она тоже здесь, я бы не убил ее, – мрачно заметил Раус.

– Тогда она убила бы вас. Уж таким она была человеком.

Два моряка сняли наручники с ирландцев и повели их на сторожевой корабль. Двое санитаров под наблюдением хирурга положили раненого на носилки и унесли.

– Что теперь будет? – спросил Раус.

Маккриди посмотрел на море, на небо и вздохнул.

– Теперь, Том, возьмутся за дело адвокаты и судьи. Последнее слово всегда остается за ними. Они переведут на сухой язык своей профессии все, что касается жизни и смерти, страсти, алчности, смелости, зависти и славы.

– А вы?

– О, я вернусь в Сенчери-хаус и возьмусь за другое дело. Каждый вечер я буду возвращаться в свою квартиру, буду слушать музыку и ужинать тушеными бобами. А вы, мой друг, вернетесь к Никки, крепко ее обнимете, будете писать книги и забудете об этой истории. Забудете все – Гамбург, Вену, Мальту, Триполи, Кипр. Все кончено.

Мимо Маккриди и Рауса провели Стивена Джонсона. Он остановился и бросил взгляд на англичан. Его акцент был густ, как поросшие вереском болота западного побережья.

– Придет наш день, – сказал ирландец.

Это был лозунг Ирландской республиканской армии.

Маккриди поднял глаза и покачал головой.

– Нет, мистер Джонсон, ваш день давно миновал.

Два санитара несли на носилках тело мертвого ирландца.

– Почему она это сделала, Сэм? Почему, черт побери, она это сделала? – спрашивал Раус.

Маккриди нагнулся и простыней прикрыл лицо Моники. Санитары вернулись за ее телом.

– Потому что она верила, Том. Разумеется, ее вера была ложной. Но она верила.

Маккриди встал и потянул Рауса за руку.

– Вставайте, молодой человек, нам пора домой. Не переживайте, Том. Не переживайте. Она ушла так, как и хотела уйти, Том, никто ее не неволил. Теперь она стала просто еще одной жертвой войны. Как и вы, Том, как и все мы.

(обратно) (обратно)

Интерлюдия

Четвертый день слушания пришелся на четверг. Тимоти Эдуардз решительно настроился в этот день завершить работу комиссии. Прежде чем предоставить слово Денису Гонту, Эдуардз решил, изменив тактику, перейти от обороны к наступлению.

Эдуардзу стало известно, что сидящие с ним за одним столом коллеги – инспекторы внутренних операций и Западного полушария – стали занимать менее жесткую позицию и будто бы даже склонялись к тому, что для Маккриди нужно сделать исключение и под тем или иным предлогом оставить его в Сенчери-хаусе.

По окончании предыдущего заседания эти два инспектора завели Эдуардза в тихий уголок бара Сенчери-хауса и откровенно высказали свое мнение, предложив как-нибудь сохранить Маккриди для Интеллидженс Сервис.

Такой поворот событий никак не устраивал Эдуардза. В отличие от других членов комиссии он знал, что инициатором «показательного процесса», по решению которого Обманщик должен быть досрочно уволен на пенсию, был постоянный заместитель министра иностранных дел и по делам Содружества, который в один прекрасный день вместе с четырьмя другими «мудрецами» будет решать, кому стать следующим директором Интеллидженс Сервис. Восстанавливать против себя такого человека было бы непростительной глупостью.

– Денис, все мы с огромным интересом выслушали ваши воспоминания о многочисленных заслугах Сэма, и ваша речь на всех нас произвела очень сильное впечатление. Дело, однако, в том, что сейчас мы вынуждены сталкиваться с проблемами девяностых годов, того десятилетия, в котором не будет места некоторым… как бы это поточнее выразиться… активным операциям, в ходе которых грубо попираются установленные нормы. Думается, нет нужды напоминать вам о том скандале, к которому прошлой зимой привели самовольные действия Сэма в районе Карибского моря.

– Разумеется, Тимоти, в этом нет ни малейшей необходимости, – отозвался Гонт, – тем более что я сам собирался обратиться к этому эпизоду как к последнему примеру, на котором можно наглядно продемонстрировать, какую ценность и сейчас представляет Сэм для Интеллидженс Сервис.

– В таком случае прошу вас, – разрешил Эдуардз.

Он почувствовал огромное облегчение, узнав, что сегодня ему придется выслушать последнюю историю, после чего можно будет перейти к принятию неизбежного решения. Кроме того, рассуждал Эдуардз, двое его коллег, безусловно, склонятся к тому, что в этой операции Маккриди действовал, скорее, как лихой ковбой, а не как представитель правительства ее королевского величества. Разумеется, молодежи было легко встречать Сэма овацией, когда он, возвратившись в Лондон накануне Нового года, входил в бар «Хоул-ин-зе-Уолл». Но ведь это ему, Эдуардзу, забыв о празднике, пришлось успокаивать встревоженный Скотланд-Ярд, взбудораженное Министерство внутренних дел и возмущенное до предела Министерство иностранных дел. О том времени Эдуардз до сих пор не мог вспомнить без содрогания.

Денис Гонт неторопливо подошел к столу клерка и взял протянутую ему папку. Вопреки тому, что он сам сейчас сказал, Гонт предпочел бы забыть о карибской операции. Как ни глубоко было его уважение к руководителю отдела, Гонт понимал, что в той операции Маккриди всерьез закусил удила.

Гонт очень хорошо помнил, какой поток памятных записок и меморандумов обрушился тогда на Сенчери-хаус сразу после Нового года. Помнил он и состоявшийся в середине января необычно продолжительный разговор один на один Маккриди и директора Интеллидженс Сервис.

Новый директор был назначен всего за две недели до Нового года, и детальный отчет о приключениях Сэма Маккриди в бассейне Карибского моря был для него своеобразным новогодним подарком. К счастью, сэр Марк и Обманщик давно знали друг друга, и после официального выговора директор извлек упаковку с шестью бутылками любимого эля Маккриди, чтобы отметить Новый год, а заодно добиться от Сэма обещания – впредь никогда не нарушать правила. Шесть месяцев спустя по причинам, о которых Маккриди мог только догадываться, директор стал уклоняться от встреч с ним.

Гонт решил, что директор до самого лета просто ждал подходящего момента, чтобы под благовидным предлогом спровадить Маккриди. В этом Гонт ошибался, он понятия не имел, насколько высок тот уровень, откуда поступил приказ.

Маккриди догадывался. Ему не нужно было говорить, ему не нужны были доказательства, потому что он знал директора. Как хороший полевой командир, сэр Марк сказал бы в лицо подчиненному, если бы тот вышел за рамки дозволенного, устроил бы ему разнос, если бы тот заслуживал, даже выгнал бы его, если бы тот зашел слишком далеко. Но он все сделал бы сам. Во всех других случаях он стал бы яростно защищать своих подчиненных от нападок со стороны. Значит, этот приказ поступил свыше, и у директора не стали спрашивать его мнения.

Денис Гонт вернулся на свое место. Тимоти Эдуардз перехватил взгляд Маккриди и улыбнулся.

«Сэм, ты настоящая мина замедленного действия, – думал он. – Ты потрясающе талантлив, но ты просто больше нам не подходишь. Жаль, в самом деле, очень жаль. Если бы ты немного поумнел и стал бы подчиняться правилам, тебе нашлось бы место. Но теперь поздно. Слишком поздно после того, как ты настроил против себя такого человека, как Роберт Инглис. В девяностые годы мир станет другим, тот мир будет создан для меня и подобных мне. Через три, в крайнем случае, через четыре года я займу кабинет директора, и здесь все равно не будет места для таких, как ты. Так что, возможно, тебе лучше уйти сейчас, Сэм. К тому времени у нас будет целый отряд новых сотрудников, молодых толковых специалистов, которые станут выполнять то, что им приказывают, будут подчиняться правилам, а не раздражать людей».

Сэм Маккриди улыбнулся в ответ.

«Тимоти, ты действительно неисправимый дурак, – думал он. – Ты в самом деле уверен, что любую информацию можно получить, созывая заседания комитетов, рассматривая компьютерные распечатки и целуя задницу Лэнгли за очередную кроху той разведывательной информации, которую получила их служба связи. Спору нет, американская служба связи и электронная разведка хороши. Не просто хороши, а лучшие в мире – для этого у них есть спутники, подслушивающие устройства и всякие прочие электронные штучки. Но приборы можно обмануть, Тимоти.

Есть такая вещь, о которой ты едва ли слышал: она называется маскировкой. Это русское слово, Тимоти, и под ним понимается искусство создавать бутафорские аэродромы, ангары, мосты, целые танковые дивизии из жести и дерева. И эта бутафория способна обмануть лучшие американские спутники. Так что иногда приходится спускаться на грешную землю, внедрять агента в цитадель противника, вербовать недовольных в его лагере, пользоваться услугами перебежчиков. Из тебя с твоими клубными галстуками и с твоей женой-аристократкой никогда не получился бы оперативник. Кагэбешники раскусили бы тебя самое большее через пару недель».

Гонт приступил к своей последней речи в защиту Маккриди, пытаясь оправдать его действия во время Карибской операции и не потерять доверия двух инспекторов, которые накануне вечером, очевидно, склонны были изменить свое мнение и рекомендовать отсрочить на неопределенный срок вынесение решения. Маккриди смотрел в окно.

Правильно, все в мире меняется, но меняется совсем не так, как представляет себе Тимоти Эдуардз. После холодной войны мир тихо сходит с ума – шум будет слышен позже.

В России нехватка сельскохозяйственных машин не позволяет вовремя убрать невиданный урожай, а к концу осени даже то, что собрано, из-за отсутствия подвижного состава будет гнить в тупиках. В декабре, может быть, в январе, наступит голод, и Горбачев снова бросится в объятия КГБ и армии, а те установят свою плату за еретические речи, которые он произносил летом 1990 года. Следующий год, 1991-й, будет невеселым.

Средний Восток как был, так и остался пороховой бочкой, а американцы – и Тимоти Эдуардз вслед за ними – демонстративно третируют израильский Моссад, самую информированную разведслужбу в этом регионе. Маккриди вздохнул. Может быть, ответом на все вопросы было рыболовное судно в Девоне. К черту их всех!

– Все началось, – говорил Гонт, раскрывая лежащую перед ним папку, – в начале декабря на крохотном острове на севере Карибского моря.

Маккриди снова переключился на реальности Сенчери-хауса. «Ах да, – вспомнил он. – Карибское море, чертово Карибское море».

(обратно)

Немного солнца

Глава 1

За час до заката «Галф Леди» скользила по сверкающей глади моря, направляясь домой. Толстяк Хулио Гомес удобно устроился на крыше рубки, опустив ноги в мокасинах на переднюю палубу и довольно попыхивая пуэрториканской сигарой. Ветерок относил зловонный сигарный дым к безропотным волнам.

В тот момент Гомес был по-настоящему счастлив. В десяти милях за килем «Галф Леди», там, где Большой Багамский риф опускается во впадину пролива Сантарен, осталось царство рыб, в котором мерланги гоняются за акантоцибиумами, тунец охотится за пеламидой, а та – за полурылом, а всех их время от времени преследуют рыбы-парусники и большие марлины.

На рыболовной палубе, ближе к корме, в изрядно побитом старом ящике лежали две прекрасные большие корифены, одна для Гомеса, вторая для шкипера, который сейчас держал румпель, направляя свое спортивное рыболовное суденышко домой, в Порт-Плэзанс.

Две рыбины были далеко не единственной добычей за день. Гомесу попалась прекрасная рыба-парусник; ее пометили и снова бросили в океан. Множество мелких корифеи использовали для наживки. На эту наживку клюнул огромный желтоперый тунец, по прикидкам Гомеса рыба весила не меньше семидесяти фунтов. Потом тунец нырнул так глубоко и потянул так сильно, что Гомесу пришлось перерезать леску, иначе рыбина раскрутила бы всю катушку. По полчаса он боролся с двумя желтохвостами, их тоже выбросили в океан. Гомес оставил себе только большую корифену, или дорадо, потому что в тропиках более вкусной рыбы не найти.

Хулио Гомес не любил убивать. Каждый год он приезжал сюда не затем, чтобы поймать как можно больше рыбы, а чтобы ощутить радостное возбуждение от разматывающейся с чуть слышным свистом лески и от напряженно изогнувшегося удилища, вкусить азарт борьбы человека с невероятно сильной рыбой.

Далеко-далеко по левому борту, даже дальше островов Драй-Тортутас, которые скрывались за линией горизонта на западе, в море медленно опускался огромный красный диск солнца, уже отдавший свой обжигающий жар и уступивший наконец прохладе вечернего бриза и приближающейся ночи.

В трех милях по курсу уже был виден остров. Через двадцать минут они причалят. Гомес швырнул сигарный окурок в бездонную пепельницу океана и потер плечи. Несмотря на смуглую кожу, по возвращении в пансион ему придется намазаться толстым слоем крема от солнечных ожогов. У стоявшего за румпелем Джимми Доббза таких проблем не возникало. Он родился и вырос на острове, владел спортивной рыболовной лодкой и катал на ней туристов, приезжавших сюда специально для того, чтобы порыбачить. На кожу Джимми цвета черного дерева солнечные лучи не действовали.

Хулио Гомес сбросил ноги с носовой палубы и спрыгнул на корму.

– Я поведу, Джимми. Предоставляю вам возможность подраить палубу.

Джимми Доббз растянул губы в широкой, от уха до уха, улыбке, передал румпель Гомесу, взял швабру и ведро и стал смывать в желоба чешую и остатки внутренностей рыб. Откуда ни возьмись, появилось с десяток крачек, они на лету хватали отбросы, едва те успевали коснуться гребешков волн. В океане ничто не пропадает зря, по крайней мере, ничто съедобное.

Конечно, Карибское море теперь бороздит много куда более современных рыболовных спортивных судов с мощными брандспойтами для чистки палубы, с коктейль-барами, телевизорами и даже видеотеками, с уймой электронных приборов для обнаружения рыбы и с таким навигационным оборудованием, что с ним вполне можно было бы отправляться и в кругосветное плавание. На «Галф Леди» ничего такого не было; старую, обшитую в накрой деревянную посудину толкал вечно чадивший слабенький дизельный двигатель, но она повидала в океане столько, сколько не увидят все эти умники вместе взятые с островов Флорида-Кис со всеми их радиолокационными искателями. На «Галф Леди» были лишь небольшая каюта на носу, множество пропахших рыбой и смазочным маслом удилищ и лесок, а самое главное – открытая палуба у кормы с десятью креплениями для удилищ и с единственным креслом для того, кто решил помериться силой с крупной рыбой, самодельным дубовым креслом, обшитым подушками.

У Джимми Доббза не было всяких электронных штучек, которые искали бы рыбу за него; он сам находил рыбу так, как учил его отец: по малейшему изменению цвета воды, по ряби на поверхности там, где ее не должно было бы быть, по тому, как, сложив крылья, пикировал в волны фрегат. Инстинкт подсказывал ему, куда нужно направиться на этой неделе и какая там будет рыба. И он находил рыбу, находил каждый день. Поэтому Хулио Гомес в отпуск ежегодно приезжал к нему рыбачить.

На островах и на «Галф Леди» Хулио Гомеса привлекали простота жизни и отсутствие современных технологий. Большая часть его жизни протекала в типично американском мире машин, вводил ли он запросы в компьютер или с трудом пробивался через автомобильные пробки в центре Майами. В отпуске ему были нужны только море, солнце и ветер, да еще, пожалуй, рыба, потому что у Хулио Гомеса были лишь две страсти: его работа и рыбная ловля. Он провел здесь уже пять дней, оставалось еще два – пятница и суббота. В воскресенье придется лететь домой, во Флориду, а в понедельник утром вместе с Эдди снова браться за работу. Вспомнив о работе, Гомес тяжело вздохнул.

Джимми Доббз тоже был счастлив. Он отлично провел день со своим клиентом и другом, он заработал достаточно долларов, чтобы купить платье своей старушке, он везет отличную рыбу, которой хватит на ужин и им, и всем его домочадцам. Чего еще, рассуждал Доббз, можно требовать от жизни?

В начале шестого они причалили к старой деревянной пристани, которой давно пора было рухнуть, но каким-то чудом она еще держалась. Предыдущий губернатор обещал выпросить у Лондона средства для постройки новой пристани, но потом на его место пришел сэр Марстон Моберли, а рыбная ловля его не интересовала. Если верить разговорам в баре Шантитауна – а им всегда имело смысл верить, – то нового губернатора не интересовали и жители острова.

Пока «Галф Леди» ставили на ночь, набежали дети. Они всегда проверяли, с каким уловом вернулись рыбаки, всегда были готовы помочь вынести рыбу на берег. На пристани островитяне перебрасывались обычными шутками. Они говорили с приятным певучим акцентом.

– Завтра вы свободны, Джимми? – спросил Гомес.

– Конечно. Хотите снова в море?

– Для того я сюда и приехал. Увидимся в восемь.

Хулио Гомес договорился с одним из мальчишек, что тот за доллар донесет его рыбу. Вдвоем они вышли из порта и углубились в темные улицы Порт-Плэзанса. Идти было недалеко, в Порт-Плэзансе все рядом. Городок был совсем небольшим, в сущности, даже не город, а поселочек.

Подобные городки – беспорядочно разбросанные домики, большей частью деревянные, крытые гонтом и раскрашенные в яркие цвета, а между домиками – тропинки, мощеные дроблеными раковинами, – можно встретить почти на любом из небольших островов, рассеянных в Карибском море. Вдоль берега, вокруг небольшого порта, окруженного изогнутой дамбой из коралловых блоков, где раз в неделю швартовалось торговое судно, стояли самые примечательные строения – таможня, здание суда и мемориал в честь жертв войны. Все это тоже было давным-давно сложено из коралловых блоков.

Чуть дальше от берега располагались ратуша, небольшая англиканская церковь, полицейский участок и главный отель «Куортер Дек». Помимо этих сооружений, да еще стоявшего в конце порта изрядно проржавевшего стального склада, почти все другие дома на острове были деревянными. Дальше по берегу, сразу за городской чертой, находилась резиденция губернатора, сложенная из белого камня и окруженная белокаменной стеной. У въезда на территорию резиденции были установлены две пушки наполеоновских времен, а в центре ухоженной лужайки возвышался флагшток. Днем на флагштоке развевался британский флаг. В тот момент, когда Хулио Гомес шел к своему пансиону, констебль полиции в присутствии адъютанта губернатора торжественно спускал флаг.

Гомес мог бы снять номер и в «Куортер Дек», но он предпочел более домашнюю обстановку пансиона миссис Макдоналд. Хозяйка пансиона была вдовой; ее голову украшала копна белоснежных курчавых волос, а по комплекции она не уступала мистеру Гомесу. Миссис Макдоналд готовила такую похлебку из моллюсков, что ради одной этой похлебки не жалко было и умереть.

Не обращая внимания на яркие предвыборные плакаты, красовавшиеся почти на всех стенах и заборах, Гомес свернул на улицу, где особняком стоял пансион. В сгущавшихся сумерках миссис Макдоналд смахивала пыль со ступенек своего уютного дома, и без того идеально чистого. Этот ритуал она выполняла несколько раз в день. Она приветствовала постояльца и его рыбу своей обычной широкой улыбкой:

– Ну, мистер Гомес, вы принесли очень хорошую рыбу.

– Это на ужин, миссис Макдоналд. Думаю, хватит на всех.

Гомес расплатился с мальчишкой, который, схватив честно заработанное богатство, тотчас умчался, и поднялся в свою комнату. Миссис Макдоналд удалилась на кухню готовить дорадо для жарки. Гомес вымылся, побрился, переоделся в кремовые брюки и рубашку с короткими рукавами. Он решил, что может себе позволить очень большую кружку очень холодного пива, и снова проделал путь через весь город до бара отеля «Куортер Дек».

Было только семь часов вечера, но солнце уже давно зашло, и городок погрузился в темноту, которую изредка прорезали лишь лучи света, пробивавшегося из окон. Из темных улочек Гомес вышел на площадь Парламент-сквер; ее центр украшала аккуратная группа пальм, а три стороны площади занимали англиканская церковь, полицейский участок и отель «Куортер Дек».

Гомес миновал здание полицейского участка, в окнах которого еще горел свет. Участок был подключен к муниципальному генератору, гудевшему возле пристани. Из этого небольшого здания, сложенного из коралловых блоков, старший инспектор Брайан Джонс, а также его подчиненные – всегда безукоризненно одетые два сержанта и восемь констеблей – следили за законностью и порядком в общине, известной самым низким уровнем преступности во всем западном полушарии. Приехавший из Майами Гомес не мог не удивляться обществу, в котором, очевидно, не было ни наркомании, ни гангстерских банд, ни проституции, ни уличных грабежей, ни изнасилований. В городке был единственный банк, на который никто никогда не пытался напасть. За год здесь происходило с полдесятка заслуживающих упоминания краж. Гомес вздохнул, миновал фасад темной церкви и вошел в «Куортер Дек».

Бар находился слева от входа. Гомес занял место в дальнем углу и заказал большой бокал холодного пива – его рыба будет готова не раньше чем через час, а за это время можно выпить не один бокал. Бар, излюбленное место туристов и эмигрантов, желающих промочить горло, был уже наполовину полон. Сэм, приветливый бармен в белой куртке, как обычно, священнодействовал с миксерами и набором ромовых пуншей, пива, соков, кока-колы, дайкири и, конечно, содовой, без которой проглотить огненный ром «Маунт Гей» было бы под силу не каждому.

Без пяти восемь Хулио Гомес решил, что пора рассчитаться, и вытащил из кармана пачку долларов. Он встал, осмотрелся – и его взгляд замер на мужчине, который только что вошел в бар и заказывал выпивку в дальнем от Гомеса углу. Через секунду Гомес снова опустился на табурет, спрятавшись за спиной сидевшего рядом посетителя. Он не мог поверить своим глазам, но знал, что не ошибся. Даже через восемь лет невозможно забыть лицо, в которое ты всматривался четыре дня и четыре ночи и видел в глазах только ненависть и презрение. Нельзя забыть лицо человека, из которого ты четыре дня и четыре ночи пытался выжать хоть слово и не добился абсолютно ничего, даже не узнал его имени, так что в конце концов пришлось дать ему прозвище, чтобы написать в деле хоть что-то.

Гомес жестом попросил Сэма еще раз наполнить его бокал, расплатился за все и занял место в затемненном углу. Если этот человек здесь появился, значит, у него есть на то причины. Если он остановился в отеле, значит, он воспользовался каким-то именем. Гомесу было нужно узнать это имя. Он сидел в полутемном углу и ждал. Мужчина ни с кем не заговаривал и пил только ром «Маунт Гей». В девять часов он поднялся и вышел. Гомес последовал за ним.

На Парламент-сквер мужчина сел в открытый японский джип, включил зажигание и уехал. Гомес отчаянно завертел головой. На острове у него не было машины. Возле входа в отель стоял маленький мотороллер, ключ от которого водитель оставил в машине. Прижимаясь то к одному краю дороги, то кдругому, Гомес последовал за джипом. Джип выехал из города и уверенно покатил по тянувшемуся вдоль берега шоссе – единственному шоссе, которое опоясывало весь остров. К строениям, стоявшим в глубине острова, на холмах, вели пыльные грунтовые дорожки, но все они спускались к этому единственному на острове шоссе. Джип миновал еще один населенный пункт, деревню, в которой жили коренные островитяне и которую называли Шантитаун, потом аэропорт с поросшим травой взлетным полем.

По шоссе джип обогнул пол-острова и оказался на противоположном берегу, где дорога тянулась рядом с заливом Тич-Бей, названном так в честь знаменитого пирата Эдуарда Тича, или «Черной Бороды», который когда-то встал здесь на якорь, чтобы пополнить запасы продуктов на корабле. Джип свернул с шоссе и по короткой дорожке подъехал к кованым стальным воротам, охранявшим подходы к окруженному стеной поместью. Если сидевший за рулем джипа мужчина и заметил единственную фару мотороллера, следовавшего за ним от самого отеля, то пока он не подавал виду. Теперь же Гомесу стало ясно, что мотороллер все же привлек внимание водителя джипа. Возле ворот поместья появился еще один мужчина, чтобы пропустить джип, но водитель не торопился въезжать. Он остановил машину, протянул руку к защитному брусу джипа и снял с него мощный ручной фонарь. Когда Гомес проезжал мимо поворота к поместью, луч света выхватил его из темноты и не отпускал до тех пор, пока мотороллер не скрылся вдали.

Через тридцать минут Гомес поставил мотороллер на место и пешком отправился в свой пансион. Его не покидало ощущение тревоги. Он видел того человека и был уверен, что не ошибся. Кроме того, теперь он знал, где этот человек живет. Но и Гомеса видели. Оставалось только молить Бога, чтобы его не узнали. В конце концов, прошло восемь лет, да и видеть его могли всего лишь несколько секунд, в течение которых он в темноте карибской ночи проезжал на мотороллере мимо поворота.

Постоялец опоздал к ужину почти на два часа, и миссис Макдоналд не на шутку разволновалась. Она так и сказала своему гостю, но все же подала дорадо и смотрела, как он ест рыбу, не чувствуя вкуса. Гость был занят своими мыслями и задал миссис Макдоналд лишь один вопрос.

– Чепуха, – проворчала она, – у нас на островах ничего подобного никогда не водилось.

В эту ночь Хулио Гомес так и не заснул. Он пытался найти разумный выход. Он не знал, сколько времени пробудет тот человек на острове, но был уверен, что британцам нужно дать знать о нем, особенно о том, что он остановился в поместье. Это же очень важно, не так ли? Можно пойти к губернатору, но что тот сможет сделать? Скорее всего, причин для ареста не найдется. Остров – это не территория США. Не верил Гомес и в то, что старший инспектор Джонс с его игрушечным войском обладает большими возможностями, чем губернатор. Для ареста нужен приказ из Лондона, а приказу должен предшествовать запрос лично от дяди Сэма. Утром можно будет позвонить… Гомес тут же отказался от этой мысли. Остров был связан с миром только допотопной открытой телефонной линией через Нассау, столицей Багамских островов, и лишь из Нассау можно было связаться с Майами. Здесь решительно ничего нельзя сделать, придется утром возвращаться во Флориду.

В тот же вечер в аэропорту Майами приземлился самолет авиакомпании «Дельта», прибывший из Вашингтона. Среди его пассажиров был усталый британский государственный служащий, которого, если верить паспорту, звали Фрэнк Диллон. У него были и другие документы, показывать которые на внутриамериканских линиях было некому. В этих документах значилось, что их предъявитель является сотрудником британского Министерства иностранных дел и что министерство просит всех компетентных лиц оказывать ему максимальную помощь и поддержку.

Ни в его паспорте, который ему не нужно было предъявлять, ни в его рекомендательных бумагах ни слова не говорилось о том, что настоящее имя их владельца – Сэм Маккриди. Об этом знали только несколько высших чиновников ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния, вместе с которыми Маккриди провел целую неделю на семинаре о роли и месте разведывательных служб свободного мира в предстоящие девяностые годы. Посещать такой семинар значило слушать чертову уйму профессоров и ученых других рангов, ни один из которых ни за что не скажет одно простое и понятное слово там, где можно употребить десяток сложных и непонятных.

Выйдя из здания аэропорта, Маккриди взял такси и попросил подвезти его к отелю «Сонеста Бич» на Ки-Бискайн. В отеле он снял номер, оставил там свои вещи, на ужин взял омара, а потом заснул глубоким, спокойным сном. Семь ближайших дней он будет – по крайней мере, Маккриди на это рассчитывал – только жариться на солнце возле бассейна, неторопливо почитывать легковесные романы про шпионов и время от времени, отрываясь от охлажденного «Дайкири», бросать взгляды на проходящих мимо флоридских девушек. До Сенчери-хауса было очень далеко, а всей работой по дезинформации и психологической обработке пока может поруководить его только что назначенный заместитель, способный и толковый Денис Гонт. Настало время, думал Маккриди засыпая, позагорать и Обманщику.

В пятницу утром Хулио Гомес с долгими извинениями распрощался с хозяйкой пансиона миссис Макдоналд, не требуя возмещения за два неиспользованных дня. Он взял свою сумку, пешком дошел до Парламент-сквер, где сел на одно из двух имевшихся на острове такси и попросил отвезти его в аэропорт.

У него был билет на утренний воскресный рейс до Нассау с пересадкой на самолет до Майами. Напрямую от острова до Майами было намного ближе, но пассажирские самолеты летали только до Нассау. В городке не было транспортного агентства, билеты всегда заказывали прямо у летного поля, поэтому Гомесу оставалось только надеяться, что британский самолет летает и по пятницам. Он не заметил, что на площади, где он взял такси, за ним была установлена слежка.

В аэропорту его ждало разочарование. В здании аэропорта, длинном сарае, в котором, кроме стола для таможенного досмотра, не было почти ничего, царила мертвая тишина. Гомес с трудом разыскал единственного служащего, работника паспортного контроля, который, греясь под лучами утреннего солнца, читал недельной давности «Майами геральд», которую кто-то – возможно, сам Гомес – оставил в аэропорту.

– Только не сегодня, дружище, – радостно сообщил Гомесу служащий, – по пятницам рейсов не бывает.

Гомес оглядел заросшее травой летное поле. Рядом с металлическим ангаром стоял небольшой самолет «Навахо чиф», в котором копошился мужчина в парусиновых брюках и рубашке. Гомес подошел к самолету.

– Вы летите сегодня? – спросил он.

– Да, – ответил пилот, тоже американец.

– Ваш самолет можно нанять?

– Исключено, – ответил пилот. – Это частный самолет. Принадлежит моему хозяину.

– Куда вы направляетесь? В Нассау?

– Нет. В Ки-Уэст.

У Гомеса поднялось настроение. Из Ки-Уэста до Майами легко добраться на любом из множества рейсовых самолетов.

– Я могу поговорить с вашим хозяином?

– Мистером Клингером? Он будет здесь примерно через час.

– Я подожду, – сказал Гомес.

Он сел на траву с той стороны ангара, где еще было немного тени. Кто-то, прятавшийся в кустах, сел на мотоцикл и умчался.

В огороженном высокой стеной саду за зданием резиденции губернатора сэр Марстон Моберли бросил взгляд на часы и поднялся из-за стола для завтрака. Губернатор неторопливо направился к лестнице, которая вела на веранду и в его кабинет. Эта неприятная делегация должна была прибыть с минуты на минуту.

В районе Карибского моря у Великобритании осталось совсем немного колоний. Времена великой Британской империи давно миновали. И все же пять колоний еще существовали – скорее как красивое напоминание о прошедшей эпохе. Правда, теперь их называли не колониями – это слово само по себе стало неприемлемым, – а зависимыми территориями. Одной из таких территорий были острова Кайман, известные своими многочисленными и чрезвычайно скрытными офшорными банками. Во время референдума жители трех островов Каймана, которым Лондон предложил независимость, большинством проголосовали за то, чтобы остаться в составе Великобритании. С тех пор по сравнению с некоторыми из своих соседей жители островов процветали.

Вторая зависимая территория – Виргинские острова, теперь рай для яхтсменов и рыболовов. Население третьей зависимой территории – крохотных островов Ангила – прославилось тем, что совершило единственную в колониальной истории революцию. В результате этой революции острова остались британскими и не были насильственно присоединены к двум соседним островам, к премьер-министру которых ангильцы не без оснований питали далеко не самые добрые чувства.

Еще менее известны острова Кайкос и Терке. Там под пальмами и британским флагом неторопливо течет жизнь, которую не осложняют ни торговля наркотиками, ни отряды секретной полиции, ни государственные перевороты, ни убийства конкурентов во время предвыборных кампаний. На всех четырех территориях власть Лондона практически не ощущается, а на трех последних она сводится главным образом к компенсации дефицитов их годовых бюджетов. В ответ местное население с удовольствием созерцает поднимающийся каждое утро британский флаг, а также эмблему королевы Елизаветы на денежных банкнотах и на шлемах полицейских.

Зимой 1989 года пятой и последней зависимой территорией были острова Баркли – архипелаг из восьми крохотных островков на западе Большого Багамского рифа, к западу от острова Андрос, к северо-востоку от Кубы и точно на юг от Флорида-Кис.

Теперь мало кто может припомнить, почему острова Баркли не были присоединены к Багамским островам, когда последние получили свою независимость. Позже один лоботряс из Министерства иностранных дел сказал, что о них просто забыли, – и, возможно, он был прав. На островках жило всего двадцать тысяч человек, шесть островков из восьми были вообще необитаемыми, а главный остров, он же – местопребывание губернатора и отличное место для рыбалки, носил гордое имя Саншайн (Солнечный свет).

Острова Баркли нельзя было назвать богатыми. Промышленности на них не было никакой, а средний доход жителя острова немногим отличался от нуля и складывался в основном из заработков юношей и девушек, которые покидали острова и становились официантами, горничными и коридорными роскошных отелей в далеких краях. Там молодые островитяне приобретали жизнерадостный характер и привычку лучезарно улыбаться при любых обстоятельствах, а потому туристы из Европы и Америки чаще всего выбирали их в качестве гидов.

Кое-какой доход приносили эти туристы, любители спортивной рыбной ловли, отважившиеся добраться до островков из Нассау, плата за приземление самолетов, продажа собственных почтовых марок весьма невысокого художественного уровня, а также омаров и раковин случайно заплывшим на острова яхтсменам. Более чем скромные доходы все же позволяли оплатить еженедельный рейс парохода, доставлявшего на острова предметы первой необходимости, которые не давало море.

Питались островитяне в основном тем, что дарило им щедрое море, а также леса и сады, располагавшиеся на склонах двух холмов Саншайна – Спайгласса и Собоуна.

Потом, в начале 1989 года, в британском Министерстве иностранных дел и по делам Содружества кому-то пришла в голову мысль, что острова Баркли созрели для независимости. Эта мысль впервые была изложена в «памятной записке», которая, как полагается, была «передана на рассмотрение». Вскоре идея о предоставлении островам независимости стала частью правительственной политики. В том году британский кабинет министров боролся с огромным торговым дефицитом, который крайне отрицательно сказывался на популярности правительства (если судить по результатам опроса общественного мнения) и вызывал рост сопротивления его европейской политике. Пустяковый вопрос о никому не известных островках где-то в Карибском море был решен без обсуждения.

Губернатор островов Баркли, однако, возражал и потому был срочно отозван. Вместо него прислали сэра Марстона Моберли, высокого, самовлюбленного джентльмена, гордившегося внешним сходством с покойным актером Джорджем Сандерсом. Перед отъездом на Саншайн сэра Марстона кратко, но достаточно четко проинструктировал первый помощник секретаря Карибского отдела. Острова Баркли должны стать независимыми. Нужно подобрать кандидатов на место премьер-министра и назначить день всеобщих выборов. После демократических выборов с первым премьер-министром островов Баркли и его кабинетом будет согласован разумный период (скажем, три месяца), в течение которого островам будет предоставлена – разумеется, по их требованию – полная независимость. Сэру Марстону поручалось претворение в жизнь этой программы, в результате которой с Министерства финансов будет сброшен еще один груз. Сэр Марстон и леди Моберли прибыли на Саншайн в конце июля, и новый губернатор энергично взялся за выполнение программы. Вскоре были найдены два кандидата на место премьер-министра. Одним из них был мистер Маркус Джонсон, состоятельный местный бизнесмен и филантроп, который родился на островах, сколотил состояние в Центральной Америке и сейчас жил в роскошном поместье на другом склоне холма Собоун. Мистер Джонсон создал политическую партию Союз процветания островов Баркли, провозгласившую своей целью развитие островов и обеспечение благосостояния их населения. Менее отесанный, но более искушенный в популизме мистер Горацио Ливингстон, который жил в Шантитауне и владел большей частью поселка, образовал другую партию – Фронт независимости островов Баркли. До выборов, назначенных на пятое января, оставалось три недели. Сэр Марстон с удовлетворением наблюдал, как энергично развивается предвыборная кампания, в ходе которой оба кандидата в многочисленных речах и памфлетах добивались поддержки островитян. Плакаты красовались на каждой стене, на каждом дереве.

В приготовленную сэром Марстоном бочку меда попала только одна ложка дегтя – Комитет сознательных граждан, или КСГ, возглавляемый его преподобием надоедливым Уолтером Дрейком, местным баптистским священником. Делегацию этого комитета сэр Марстон согласился принять в тот день, в девять часов утра.

В состав делегации входило восемь человек: англиканский священник – бледный, измученный англичанин, вечный неудачник, с которым, сэр Марстон был уверен, он всегда договорится, и шестеро представителей сливок местного общества – врач, два владельца магазинов, фермер, хозяин бара и владелица пансиона миссис Макдоналд. Все они были в возрасте и в лучшем случае с начальным образованием. Для сэра Марстона они не были конкурентами ни по части английского языка, ни в отношении умения выдвигать убедительнейшие аргументы. Вместо любого из них он мог предложить десяток сторонников независимости.

Маркуса Джонсона, кандидата от Союза процветания, будут поддерживать управляющий аэропортом, владельцы портовых сооружений (Джонсон обещал построить сверхсовременную пристань для яхт со всего света) и большинство бизнесменов, которым процветание должно было принести большие деньги. Ливингстон пользовался поддержкой пролетариата, которому он обещал сказочное повышение жизненного уровня за счет национализации собственности и капиталов.

Настоящей проблемой был руководитель делегации – его преподобие Уолтер Дрейк, чернокожий гигант в черном костюме, тот, что в этот момент утирал пот со лба. Он был прирожденным проповедником, умным и громогласным, к тому же он получил образование на американском континенте. В петлице он носил значок в форме рыбы – символ утвердившегося в вере христианина. Интересно, подумал сэр Марстон, кем был Дрейк до того, как утвердился в своей вере. Впрочем, губернатору не пришло в голову спросить об этом самого священника. Его преподобие бросил на стол губернатора стопку бумаг.

Сэр Марстон заранее побеспокоился о том, чтобы в его кабинете стульев на всех не хватило, и принял делегацию стоя. Так переговоры будут короче. Губернатор бросил взгляд на стопку бумаг.

– А это, губернатор, – прогудел его преподобие, – петиция. Да, сэр, петиция. Под ней подписались более тысячи наших сограждан. Мы хотим, чтобы эту петицию отправили в Лондон и вручили миссис Тэтчер. Или даже королеве. Мы полагаем, что эти леди выслушали бы нас, даже если вы не захотите слушать.

Сэр Марстон вздохнул. Все это будет, очевидно… он отыскал в памяти свое любимое слово… более утомительным, чем он ожидал.

– Понимаю, – сказал он. – И о чем же вы просите в своей петиции?

– Мы хотим референдума. Спрашивали же британский народ, стоит вступать в Общий рынок или нет. Мы требуем референдума. Мы не хотим, чтобы нам предоставляли независимость помимо нашей воли. Мы хотим жить, как живем, как жили всегда. Нам не нужно, чтобы нами управлял мистер Джонсон или мистер Ливингстон. Мы апеллируем к Лондону.

* * *

На летное поле въехало такси, и из него вышел невысокий толстяк – мистер Барни Клингер. В Корал-Гейбле, недалеко от Майами, у него был большой роскошный дом в испанском стиле. Его сопровождала отнюдь не толстая и не низкорослая хористка; потрясающе красивая девушка по возрасту годилась мистеру Клингеру в дочери. На склонах холма Спайгласс у мистера Клингера был коттедж, где он тайком от миссис Клингер время от времени отдыхал. Мистер Клингер намеревался лететь до Ки-Уэста и там посадить девушку на рейсовый самолет до Майами. Потом усталый бизнесмен вернется домой из деловой поездки, вызванной необходимостью обсудить старый, скучнейший контракт. Миссис Клингер встретит его в аэропорту Майами и убедится, что он прилетел один. Лишняя предосторожность не помешает. Миссис Клингер знала очень хороших юристов. Хулио Гомес встал и направился к бизнесмену.

– Простите, сэр, вы – мистер Клингер?

У Клингера тревожно екнуло сердце. Уж не выследил ли его частный детектив?

– Кому я нужен?

– Видите ли, сэр, у меня проблемы. Я здесь отдыхал, но только что мне позвонила жена. Наш ребенок попал в аварию. Мне срочно нужно вернуться, очень нужно. Но сегодня нет рейсов. Никаких. Даже чартерных. Вот я и подумал, не сможете ли вы подбросить меня до Ки-Уэста? Я был бы вашим вечным должником.

Клингер сомневался. Все же нельзя было исключать, что этого человека наняла миссис Клингер. Он отдал сумку носильщику, и тот стал загружать багаж в грузовой отсек «Навахо».

– Ну, – сказал Клингер, – я не знаю…

Возле самолета толпились шесть человек: чиновник паспортного контроля, носильщик, Гомес, Клингер, его подруга и еще один мужчина, помогавший загружать багаж. Носильщик был уверен, что шестой человек приехал с Клингером, а Клингер и его подруга приняли его за служащего аэропорта. Пилот уже сидел в кабине и не мог ничего слышать, таксист скрылся в кустах в двадцати ярдах от самолета.

– Дорогой, это ужасно, – сказала хористка. – Мы должны помочь человеку.

– Хорошо, – согласился Клингер. – Если только из-за него не задержится вылет.

Чиновник быстро проштемпелевал все три паспорта, грузовой отсек закрыли, три пассажира поднялись на борт самолета, пилот форсировал оба двигателя, и через три минуты «Навахо» поднялся с Саншайна и взял курс на Ки-Уэст. До него было семьдесят минут полета.

* * *

– Дорогие друзья, – начал сэр Марстон Моберли, – надеюсь, я могу называть вас друзьями, – прошу вас, попытайтесь понять позицию правительства ее величества. В настоящее время референдум был бы крайне нежелателен. С организационной точки зрения провести референдум очень сложно, почти невозможно.

Не научившись покровительственному тону, сэр Марстон не стал бы одним из ведущих дипломатов Содружества и не смог бы удерживаться на высоких дипломатических постах.

– Объясните нам, пожалуйста, – загудел Дрейк, – чем референдум сложнее всеобщих выборов. Мы хотим, чтобы за нами осталось право решать, нужны ли нам вообще эти выборы.

Объяснение было очень простым, но оглашать его было нельзя. За референдум пришлось бы платить британскому правительству, тогда как избирательная кампания оплачивалась самими кандидатами, хотя сэр Марстон не интересовался, из каких источников брались и как использовались эти деньги. Он сменил тему.

– Раз вы так настроены, скажите, почему бы вам не выставить свою кандидатуру на пост премьер-министра? Если верить вашим словам, то вы должны победить.

Семь членов делегации были явно сбиты с толку, а его преподобие Дрейк ткнул толстым пальцем в грудь губернатора:

– Губернатор, вы сами отлично знаете, почему. У этих кандидатов в руках типографии, звукоусилительная аппаратура, которую они возят по митингам, они даже привезли откуда-то менеджеров предвыборной кампании. Они раздают людям «подарки».

– Пока ко мне не поступали подобные сведения, ни разу, – прервал Дрейка слегка порозовевший губернатор.

– Потому что вы не выходите из резиденции и не видите, что делается на острове, – проревел баптистский священник. – Но мы-то знаем. Это происходит на каждом углу. А политических оппонентов они запугивают…

– Когда я получу соответствующий рапорт от старшего инспектора Джонса, я приму меры, – бросил сэр Марстон.

– Не надо ссориться, – взмолился англиканский священник. – Дело в другом. Вы отправите нашу петицию в Лондон, сэр Марстон?

– Разумеется, отправлю, – ответил губернатор. – По крайней мере, это я могу для вас сделать. Боюсь, однако, что этим мои возможности и ограничиваются. Увы, я связан по рукам. А теперь, прошу прощения…

Делегация отбыла, выполнив свою главную миссию. Врач, который приходился дядей старшему инспектору полиции, спросил:

– Вы думаете, он в самом деле отправит нашу петицию?

– О, конечно, – ответил англиканский священник. – Он же обещал.

– Да, обычной почтой, – проворчал его преподобие. – Наша петиция доберется до Лондона к середине января. Нам нужно избавиться от этого губернатора и найти другого.

– Боюсь, ничего не выйдет, – возразил англиканский священник. – Сэр Марстон не уйдет в отставку.

* * *

В бесконечной борьбе с потоком наркотиков, проникавших через южные границы на территорию США, американское правительство стало использовать дорогие и технически чрезвычайно сложные методы наблюдения, в том числе секретные аэростаты, которые поднимались в небо с труднодоступных уголков земли, купленных или взятых в аренду Вашингтоном.

В своих гондолах эти аэростаты несут массу сверхсовременных приборов, в том числе радиолокационных сканеров и радиомониторов, просматривающих весь бассейн Карибского моря от Юкатана на западе до Анегады на востоке и от Флориды на севере до берегов Венесуэлы на юге. Приборы замечают каждый летательный аппарат, неважно, большой лайнер или совсем крохотный самолетик, поднимающийся в воздух в этом регионе, и сообщают наземным службам его курс, высоту и скорость. Невидимые глаза и уши с высоты следят за каждой яхтой, пассажирским лайнером или грузовым судном, выходящим из порта. Почти все эти приборы изготовлены на заводах компании «Вестингаус».

Прибор «Вестингаус-404» заметил «Навахо чиф», когда самолет поднялся с острова Саншайн. Как обычно, служба наблюдения отметила, что «Навахо чиф» летит курсом 310 градусов; при несильном западном ветре такой курс должен был вывести самолет точно на огни сигнальной башни аэропорта Ки-Уэста. В пятидесяти милях от Ки-Уэста самолет рассыпался в воздухе и исчез с экранов радиолокаторов. На место аварии был послан катер береговой охраны США, но обломков самолета не нашли.

В понедельник Хулио Гомес – детектив управления полиции Метро-Дейд – не появился на рабочем месте. Его напарник, детектив Эдди Фаваро, был чрезвычайно раздражен. Утром они вдвоем должны были появиться в суде, теперь придется идти одному Фаваро. Судья был очень язвителен, и весь его сарказм терпел Фаваро. Ближе к полудню он вернулся в здание управления Метро-Дейд на 14-й улице (в то время полицейские как раз собирались переезжать в новый комплекс в районе Дорал) и зашел к своему начальнику, лейтенанту Бродерику.

– Что с Хулио? – спросил Фаваро. – Он не появился в суде.

– Вы меня спрашиваете? Вы с ним работаете, – ответил Бродерик.

– Сюда он не заходил?

– Я его не видел, – ответил Бродерик. – А без него вы не можете обойтись?

– Никак. У нас два дела, и оба обвиняемых говорят только по-испански.

По своему этническому составу полицейское управление Метро-Дейд, которое следит за порядком на большей части территории большого Майами, отражает состав населения города.

Для половины населения родным языком является испанский, многие почти не говорят по-английски. Хулио Гомес родился в пуэрториканской семье, а вырос в Нью-Йорке, где и стал полицейским. Через десять лет он снова переселился на юг и был зачислен в управление Метро-Дейд. Здесь никто не называл его испанской свиньей. При таком этническом составе это было бы неразумно. В Метро-Дейд Гомесу очень пригодился его испанский.

Вот уже девять лет напарником Гомеса был Эдди Фаваро – американец итальянского происхождения. Его бабушка и дедушка эмигрировали из Катании в поисках лучшей жизни сразу после свадьбы. Лейтенант Клэй Бродерик был чернокожим. В тот момент лейтенант лишь пожал плечами. Он работал с двойной нагрузкой: в управлении не хватало полицейских, а дела, которые было некому поручить, все накапливались.

– Разыщите его, – приказал лейтенант. – Вы знаете правила.

Конечно, Фаваро знал правила. Если сотрудник Метро-Дейд задерживается после отпуска на три дня без уважительных причин и не предупреждает об этом руководство, он может считать себя уволенным.

Фаваро проверил квартиру напарника. Впечатление было такое, будто в квартире после отпуска никто не появлялся. Фаваро знал, куда уехал Гомес – тот всегда отдыхал на Саншайне, – поэтому он проверил списки пассажиров, прибывших вечерними рейсами из Нассау. Компьютер авиакомпании сообщил, что Гомес заплатил за билет и зарезервировал место, но на регистрацию не явился. Фаваро снова пошел к Бродерику.

– Очевидно, произошел несчастный случай, – настаивал Фаваро. – Спортивная рыбалка – небезопасное занятие.

– Существуют телефоны, – возразил Бродерик. – Он знает наш номер.

– Может, он без сознания. Может, в больнице, может, попросил кого-то позвонить, а тот не позвонил. На тех островах торопиться не любят. Мы должны хотя бы проверить.

Бродерик вздохнул. Пропавших детективов ему только и не хватало.

– Ладно, – сказал он. – Дайте мне номер телефона управления полиции этого острова, как вы сказали? Саншайн? Боже, ну и название. Дайте мне номер начальника местной полиции, я с ним поговорю.

Фаваро разыскал телефонный номер только через полчаса. Об этом забытом всеми острове не знали даже в справочной международной телефонной службы. В конце концов Фаваро догадался связаться с британским консульством, откуда позвонили в резиденцию губернатора на Саншайне. Лейтенант Бродерик потратил еще тридцать минут на то, чтобы дозвониться до полиции острова. Ему повезло: он застал старшего инспектора Джонса в его кабинете. Наступил полдень.

– Старший инспектор Джонс? Говорит лейтенант полиции Клэй Бродерик из Майами. Алло? Вы слышите меня?.. Видите ли, я хотел бы попросить вас об одолжении, как коллега коллегу… Один из моих сотрудников отдыхал на Саншайне и не вернулся. Мы надеемся, что ничего страшного не произошло… Да, американец. Хулио Гомес. Нет, я не знаю, где он остановился. Он поехал ловить рыбу.

Старший инспектор Джонс отнесся к просьбе коллеги очень серьезно. Пусть у него только горстка полицейских, а в Метро-Дейд их сотни, все равно он докажет этим американцам, что старший инспектор Джонс не спит на работе. Он решил заняться этим делом сам и вызвал констебля с «лендровером».

Инспектор Джонс разумно начал с отеля «Куортер Дек», но в отеле о Гомесе ничего не знали. Тогда инспектор поехал к причалу для рыболовных судов и там обнаружил Джимми Доббза, который, лишившись заказа на этот день, возился со своей старой посудиной. Доббз сказал, что в пятницу Гомес не пришел на причал, и это само по себе очень странно, и что он остановился у миссис Макдоналд.

Хозяйка пансиона сообщила, что в пятницу утром Хулио Гомес поспешно собрал вещи и уехал в аэропорт. Джонс проследовал в аэропорт и поговорил с его управляющим. Вызвали чиновника паспортного контроля, и тот подтвердил, что утром в пятницу мистер Клингер согласился взять мистера Гомеса до Ки-Уэста. Он сообщил старшему инспектору Джонсу регистрационный номер самолета Клингера. Джонс перезвонил лейтенанту Бродерику в четыре часа дня.

Лейтенант Бродерик сам связался с полицейским управлением Ки-Уэста, а те позвонили в свой аэропорт. Лейтенант вызвал Эдди Фаваро в начале седьмого. Он был очень мрачен.

– Эдди, я очень сожалею. Хулио неожиданно решил вернуться раньше срока, в пятницу утром. Пассажирских рейсов в тот день не было, и он попросил владельца частного самолета подбросить его до Ки-Уэста. Самолет до континента не долетел: в пятидесяти милях от Ки-Уэста он упал в море с высоты пятнадцать тысяч футов. Береговая охрана сообщила, что в живых не остался никто.

Фаваро рухнул на стул и покачал головой.

– Не могу поверить.

– Я тоже. Эдди, прими мои соболезнования. Я знаю, вы были друзьями.

– Девять лет, – прошептал Фаваро. – Девять лет он прикрывал мою спину. Что теперь будет?

– Дальше все пойдет своим чередом, – ответил Бродерик. – Директору я сообщу сам. Вы знаете порядок. Если нельзя устроить панихиду, то будет богослужение в память погибшего. Со всеми почестями, обещаю.

Подозрения появились позже, ночью и на следующее утро.

В воскресенье шкипер Джо Фанелли взял на борт двух мальчиков-англичан. Они собрались порыбачить рядом со шлюпочной гаванью Бад-н-Мэри, возле Исламорады – курортного местечка на островах Флорида-Кис, далеко к северу от Ки-Уэста. В шести милях за рифом Аллигаторов, по пути к Хампу, у одного из мальчишек крючок зацепился за что-то тяжелое. Братья Стюарт и Шейн подтащили добычу к поверхности; они надеялись, что это будет большой мерланг или тунец. Когда добыча показалась на волнах, Джо Фанелли подцепил ее и бросил на палубу. Оказалось, что это вовсе не рыба, а остатки спасательного жилета. На нем еще сохранился начерченный по трафарету номер самолета, очевидно, того, на борту которого он находился.

Спасательный жилет был подпален.

Местная полиция переслала находку в Майами, и там в криминалистической лаборатории выяснилось, что номер на жилете соответствует самолету «Навахо чиф» Барни Клингера и что на опаленных местах сохранились следы не бензина, а пластичного взрывчатого вещества. За дело взялся отдел расследования убийств. Прежде всего проверили предпринимательскую деятельность мистера Клингера. Результаты проверки заставили детективов поверить, что расследование скоро окажется в тупике. Американские полицейские не имели права работать на британской территории – острове Саншайн – и мало верили в то, что местная полиция сама докопается до исполнителей заказного убийства.

Во вторник утром Сэм Маккриди удобно устроился в шезлонге возле отеля «Сонеста Бич» в Ки-Бискайне, поставил на столик вторую после завтрака чашку кофе и раскрыл «Майами Геральд». Он без особого интереса просмотрел международные новости – слава Богу, их было немного – и перешел к местным сообщениям. На первой полосе были опубликованы новые данные о небольшом самолете, который в пятницу утром исчез над морем к востоку от Ки-Уэста.

Пронырливые репортеры «Геральд» разнюхали, что причиной катастрофы, скорее всего, была подложенная заранее бомба и что мистер Барни Клингер известен как некоронованный король нелегальной торговли запасными частями для самолетов в южной Флориде, как правило, украденными и «отмытыми».

После торговли наркотиками эта область нелегального бизнеса, по-видимому, наиболее соблазнительна. Флорида кишит самолетами – воздушными лайнерами, грузовыми самолетами, небольшими частными аэропланами. В этом же штате располагаются одни из крупнейших компаний, выпускающих новые или ремонтирующих старые запасные части, спрос на которые всегда очень велик. Компании АВИОЛ и «Инструмент Локейтор Сервис» поставляют свою продукцию во все страны мира.

Соответствующая нелегальная «промышленность» специализируется в организации краж запасных частей и их продаже любым потребителям (обычно из стран третьего мира), которые не любят лишних вопросов. Другой, еще более опасной деятельностью подпольных торговцев является поставка запасных частей с почти выработанным ресурсом эксплуатации под видом отремонтированных деталей, которые могут служить еще едва ли не полный срок. Для такого хлама оформляется поддельная документация. Поскольку цена на некоторые запасные части достигает четверти миллиона долларов, бессовестные дельцы могут зарабатывать на них бешеные деньги. Говорили, что кому-то понадобилось убрать мистера Клингера.

– В расцвете сил, – пробормотал Маккриди и переключился на прогноз погоды. Синоптики обещали солнечный день.

В тот же вторник и тоже утром лейтенант Бродерик вызвал Эдди Фаваро. На этот раз лейтенант был еще более мрачен.

– Эдди, прежде чем мы приступим к подготовке богослужения со всеми почестями, надо подумать вот о чем. Мне не дает покоя одна мысль: за каким чертом Хулио понадобилось лететь на самолете такого подонка, как Клингер?

– Он хотел вернуться домой, – ответил Фаваро.

– Так ли? Чем он там занимался?

– Ловил рыбу.

– Рыбу ли? Случайно ли он оказался на Саншайне в одно время с Клингером? Может, им нужно было обсудить кое-какие дела?

– Клэй, послушайте. Если вы думаете, что Хулио участвовал в грязных делишках, так это исключено, совершенно исключено. Я в это не верю. Он хотел быстрее вернуться домой, увидел самолет и попросил его подбросить, вот и все.

– Надеюсь, что вы правы, – мрачно сказал Бродерик. – Но почему он решил возвращаться на два дня раньше?

– Меня это тоже удивляет, – признался Фаваро. – Он с ума сходил по рыбалке, целый год к ней готовился. Без причины он никогда не стал бы сокращать свой отпуск на два дня. Мне нужно отправиться на Саншайн и разобраться на месте.

– Есть несколько причин, по которым вам нельзя ехать, – возразил лейтенант. – Во-первых, наше управление перегружено работой, и вы нужны здесь. Во-вторых, бомбу, если там действительно была бомба, подложили определенно Клингеру. Девушка и Хулио оказались там случайно. Сожалею, но придется проверить финансовое состояние Хулио. От этого никуда не уйдешь. Если до пятницы он не встречался с Клингером, значит, это просто нелепая случайность.

– У меня в запасе есть отпуск, – сказал Фаваро. – И он нужен мне, Клэй. Нужен сейчас.

– Да, ты имеешь право на отпуск. И я не могу тебе отказать. Но если ты отправишься на Саншайн, то можешь рассчитывать только на себя. Это британская территория, у нас нет разрешения на проведение там расследования. И еще одно: мне нужно твое оружие.

Фаваро отдал полицейский пистолет, вышел и направился в банк. В три часа дня он уже приземлился на травянистом летном поле Саншайна, расплатился с пилотом нанятого им четырехместного самолета, взглядом проследил, как самолет поднялся в небо и взял курс на Майами. Потом один из служащих аэропорта подбросил его в Порт-Плэзанс. Не имея представления, где еще здесь можно остановиться, Фаваро снял номер в отеле «Куортер Дек».

* * *

В окруженном глухой стеной саду резиденции сэр Марстон Моберли устроился в удобном кресле и неторопливо попивал виски с содовой. Это был его любимый ежедневный ритуал. Сад за зданием резиденции губернатора был невелик, но очень уютен. Большую его часть занимала тщательно ухоженная лужайка, а ближе к стенам рядами стояли бугенвиллии и джакаранды – все в ярких цветах. С трех сторон – четвертой стороной был сам дом – сад окружала восьмифутовая стена, в которую сверху было вцементировано битое стекло. В стене была единственная старая стальная дверь, которой давно никто не пользовался. От двери узкая дорожка вела в центр Порт-Плэзанса. Годы назад дверь закрыли снаружи на стальной засов, скрепленный висячим замком размером с небольшую тарелку. И дверь, и засов, и замок давно покрылись толстым слоем ржавчины.

Сэр Марстон наслаждался вечерней прохладой. Его помощник находился где-то в своих комнатах в другом конце дома, леди Марстон наносила визит в местную больницу, а Джефферсон, совмещавший обязанности повара, слуги и дворецкого, должно быть, готовил на кухне обед. Сэр Марстон с удовольствием глотнул виски – и едва не поперхнулся, когда до его ушей донесся металлический скрежет. Он повернул голову и успел лишь произнести:

– Послушайте, что это… Нет, послушайте…

От грохота первого выстрела сэр Марстон оцепенел. Пуля прошла через складку свободного рукава его хлопчатобумажной сорочки, ударилась о коралловую стену и, искореженная, упала на дорожку. Вторая пуля попала точно в сердце.

(обратно)

Глава 2

Прогремевшие в саду два выстрела не сразу взбудоражили дом, в котором в это время находилось лишь два человека.

Внизу Джефферсон готовил к обеду фруктовый пунш – леди Моберли спиртных напитков не употребляла. Позже он сказал, что, должно быть, в тот момент у него был включен миксер, поэтому он не слышал выстрелов.

Адъютантом губернатора был лейтенант Джереми Хаверсток, молодой человек с пушком на щеках, командированный на Саншайн из полка королевских гвардейских драгунов. В своей комнате в дальнем углу резиденции он закрыл окна, включил на полную мощность кондиционер и радио. Лейтенант наслаждался музыкой, которую транслировало радио Нассау. Позже он тоже скажет, что ничего не слышал.

К тому времени, когда Джефферсон вышел в сад, чтобы согласовать с сэром Марстоном некоторые тонкости приготовления бараньих отбивных, убийца, очевидно, уже вышел в стальную дверь и скрылся. Джефферсон увидел, что хозяин, широко раскинув руки, лежит на спине, и на его темно-синей сорочке расплывается еще более темное пятно.

Первой мыслью Джефферсона было, что его хозяин, должно быть, потерял сознание, и он сбежал с лестницы, чтобы помочь губернатору подняться. Потом он заметил рану в груди, на мгновение замер, не веря своим глазам, и в панике бросился звать на помощь лейтенанта Хаверстока. Через несколько секунд прибежал молодой лейтенант, все еще в шортах.

Хаверсток сохранял хладнокровие. Он осмотрел тело, не прикасаясь к нему, убедился, что сэр Марстон мертв – мертвее не бывает, – и, усевшись в кресло губернатора, задумался, что ему следует предпринять.

Командир младшего офицера Хаверстока в характеристике на своего подчиненного написал: «чудесно тренирован, не слишком умен», словно речь шла о лошади кавалериста, а не о самом кавалеристе. Впрочем, возможно, в кавалерии существует своя шкала ценностей: хорошая лошадь незаменима, чего нельзя сказать о младшем офицере. Хаверсток, сидя в кресле в нескольких футах от тела, напряженно обдумывал ситуацию, а Джефферсон округлившимися глазами следил за ним с верхней ступеньки лестницы, которая вела на веранду. В конце концов лейтенант сделал следующие выводы: во-первых, перед ним лежит тело губернатора, во-вторых, кто-то убил губернатора и скрылся, в-третьих, он, лейтенант, должен поставить в известность вышестоящего начальника. Проблема заключалась в том, что выше губернатора на острове начальников не было. В этот момент вернулась леди Моберли.

Джефферсон первым услышал шуршание колес служебного «ягуара» по гравию подъездной дороги и через прихожую бросился навстречу госпоже. Он сообщил новость, возможно, не очень тактично, зато достаточно недвусмысленно:

– О, леди, губернатора убили. Насмерть.

Леди Моберли поспешила на веранду, бросила взгляд на лужайку, но на веранде ее перехватил поднявшийся по лестнице Хаверсток. Лейтенант проводил ее в спальню и как мог попытался успокоить. Казалось, леди Моберли была не столько убита горем, сколько растеряна, словно обеспокоена тем, чтобы министерство не сыграло теперь злую шутку с карьерой ее мужа.

Уложив леди Моберли, лейтенант Хаверсток послал Джефферсона за единственным на острове врачом, который по совместительству был также единственным коронером, и за старшим инспектором Джонсом. Лейтенант наказал расстроенному дворецкому никому ничего не объяснять, просто попросить срочно приехать в резиденцию губернатора.

С тем же успехом лейтенант мог не давать Джефферсону никакого наказа. Несчастный Джефферсон сообщил новость Джонсу в присутствии трех констеблей, у которых тут же глаза на лоб полезли, а доктору Карактакусу Джонсу – когда рядом с ним стояла его экономка. Пока дядя и племянник спешили к резиденции губернатора, новость, как лесной пожар, уже распространялась по острову.

Тем временем Хаверсток размышлял, каким образом поставить в известность Лондон. В резиденции губернатора не было и намека на современные системы связи, защищенные от подслушивания. Считалось, что в них нет необходимости. Здесь была только самая обычная открытая линия телефонной связи, а губернатор отправлял свои сообщения в Лондон через представительство высокого комиссара в Нассау на Багамских островах, для чего использовалась устаревшая система С2, стоявшая на отдельном столике в кабинете губернатора.

На первый взгляд это был обычный телекс, который хорошо знают и которого страшатся иностранные корреспонденты во всем мире. Чтобы установить связь с Нассау, нужно было набрать обычный код и получить подтверждение с другого конца линии. Затем телекс можно было переключить на шифрованный режим, для этой цели рядом с ним стоял второй ящик – шифровальная машина. Любое сообщение печаталось на бумаге перед глазами отправителя, автоматически шифровалось и передавалось в Нассау.

Беда была в том, что для включения шифровальной машины в нее нужно было вставить гофрированный диск, свой на каждый день месяца. Эти диски хранились в сейфе губернатора, а сейф был закрыт. Цифровой код замка знала Мертл, личный секретарь губернатора, но она уехала навестить родителей, которые жили на Тортоле, на Виргинских островах. В ее отсутствиегубернатор сам посылал шифрованные сообщения. Он знал и код замка сейфа, а Хаверстоку код был неизвестен.

В конце концов Хаверсток просто позвонил в представительство высокого комиссара в Нассау и объяснил все на словах. Через двадцать минут ему перезвонил до предела возмущенный первый секретарь, попросил подтвердить сообщение, выслушал объяснения и холодно приказал опечатать резиденцию и никого в нее не впускать до прибытия комиссии из Нассау или Лондона. Затем первый секретарь передал по радио зашифрованное, совершенно секретное сообщение в Лондон, в Министерство иностранных дел. В бассейне Карибского моря было уже шесть часов вечера и начинало темнеть, а в Лондоне – одиннадцать часов вечера, поэтому радиосообщение попало к дежурному чиновнику. Тот позвонил домой одному из руководителей карибского сектора, и колесо завертелось.

Через два часа новость из Порт-Плэзанса расползлась по всему Саншайну, и какой-то радиолюбитель во время своего традиционного вечернего сеанса связи поделился ею со своим вашингтонским приятелем. Американский радиолюбитель, движимый заботой об интересах общества, позвонил в «Ассошиэйтед Пресс». Там засомневались было, но в конце концов выпустили официальное сообщение, которое начиналось словами:

Согласно неподтвержденным сведениям, поступившим с британской зависимой территории – с островов Баркли, губернатор этого крохотного архипелага сегодня вечером был застрелен неизвестным убийцей…

Далее в сообщении, которое сочинял, вооружившись большой лупой и сверяясь с огромной картой, дежурный ночной помощник редактора, подробно объяснялось, что это за острова и где они находятся. В Лондоне репортеры агентства Рейтер узнали о трагедии от своих заокеанских конкурентов и попытались получить подтверждение в Министерстве иностранных дел. Незадолго до рассвета министерство признало, что оно получило такое сообщение и что в настоящее время предпринимаются соответствующие меры.

* * *

Соответствующие меры включали пробуждение множества чиновников, мирно спавших в своих домах в Лондоне и его окрестностях. Спутники американского Национального управления рекогносцировки отметили усиленную радиоперекличку между Лондоном и представительством высокого комиссара в Нассау; послушные машины сообщили об этом в Агентство национальной безопасности в Форт-Миде, а те – в ЦРУ. Впрочем, там уже все знали, потому что в Лэнгли читают сообщения «Ассошиэйтед Пресс». Спутники и приборы общей стоимостью около миллиарда долларов подтвердили то, что три часа назад радиолюбитель из развалюхи на склоне холма Спайгласс с помощью своей самодельной радиостанции сообщил вашингтонскому приятелю.

В Лондоне Министерство иностранных дел подняло на ноги кабинет министров, а те, в свою очередь, – сэра Питера Имберта, комиссара полиции большого Лондона, требуя немедленно отправить на остров опытного детектива. Комиссар разбудил Саймона Кроушоу из отдела специальных операций, который дозвонился до начальника сектора опасных преступлений.

Начальник сектора связался с новым Скотланд-Ярдом, точнее, с круглосуточно работающим бюро резерва, и спросил:

– Кто у нас свободен?

Дежурный сержант бюро резерва заглянул в список. Единственной задачей этого крохотного бюро является постоянное обновление списка детективов, которые могли бы в случае поступления срочного запроса быстро выехать за пределы большого Лондона, чтобы помочь местным полицейским. Верхнюю строчку списка занимает фамилия детектива, который должен выехать на место происшествия в течение часа после поступления приказа, вторую строчку – в течение шести часов, а третью – двадцати четырех часов.

– Главный детектив-инспектор Краддок, сэр, – доложил дежурный сержант. Потом он заметил приколотую к бумаге записку. – Нет, прошу прощения. В одиннадцать утра он должен быть в Оулд-Бейли, давать показания.

– Кто следующий? – из своего дома в Уэст-Дрейтоне, недалеко от аэропорта Хитроу, прорычал начальник сектора.

– Мистер Ханна, сэр.

– Кто у него детектив-инспектор?

– Уэдералл, сэр.

– Попросите мистера Ханну позвонить мне домой. Немедленно, – распорядился начальник.

В это неприятное, темное декабрьское утро в начале пятого часа в Кройдоне на ночном столике зазвонил телефон. Он разбудил главного инспектора Десмонда Ханну. Детектив выслушал сержанта из бюро резерва и тут же набрал уэст-дрейтонский номер.

– Билл? Это Дес Ханна. Что случилось?

Он слушал минут пять, потом спросил:

– Билл, а где этот чертов Саншайн?

В это время на острове доктор Карактакус Джонс закончил осмотр тела и объявил, что губернатор мертв. В саду стало совсем темно, и Джонсу пришлось работать при свечах. Впрочем, все равно он не мог ничего сделать. Он был практикующим врачом, а не судебным патологоанатомом. Он как мог следил за здоровьем островитян, а в своей крохотной хирургической лечил порезы и ушибы. Он принял столько родов, что потерял им счет, и удалил в десять раз больше рыболовных крючков. Как врач он мог подписать свидетельство о смерти, а как коронер – разрешение на похороны. Но ему никогда не приходилось иметь дело с мертвым губернатором, и он искренне надеялся, что сэр Марстон будет первым и последним губернатором в его практике.

Если к доктору Джонсу поступал нуждающийся в операции пациент с серьезной раной или болезнью, его всегда отправляли в Нассау. Там была прекрасная современная больница с операционным отделением и с блоком для аутопсии. У Джонса не было даже морга.

Когда доктор Джонс закончил обследование, из кабинета губернатора вернулся лейтенант Хаверсток.

– Из Нассау сообщили, что Скотленд-Ярд направляет к нам детектива, – объявил он. – До его прибытия мы должны оставить все как есть.

Старший инспектор Джонс поставил у парадной двери резиденции констебля, в задачу которого входило отгонять любопытных, уже пытавшихся заглянуть через ворота. Шагая по саду, инспектор обнаружил стальную дверь, через которую, очевидно, проник в сад, а потом скрылся убийца. Убегая, преступник не забыл закрыть за собой дверь, поэтому Хаверсток и не обратил на нее внимания. Инспектор тотчас поставил у двери второго констебля, приказав ему никого не подпускать к стене. На двери могли сохраниться отпечатки пальцев, которые понадобятся специалисту из Скотленд-Ярда.

Констебль в темноте обошел стену резиденции с внешней стороны, сел на землю, прислонившись спиной к стене, и тотчас заснул.

В саду старший инспектор Джонс объявил:

– До утра ничего не трогать. Тело должно остаться там, где оно лежит.

– Мальчик, не будь идиотом, – возразил дядя инспектора. – До утра тело наполовину разложится. Оно уже разлагается.

Врач был прав. В жарком климате Карибского моря покойников обычно хоронят не позже суток после смерти. Если этого не сделать, будет нечто невообразимое. Над лицом и грудью покойного губернатора уже жужжали тучи мух. Трое мужчин обсудили положение. Джефферсона отправили ухаживать за леди Моберли.

– Надо отнести его в ледник, – сказал наконец доктор Джонс. – Больше некуда.

Все согласились, что врач прав. Единственный на острове ледник, получавший электроэнергию от муниципального генератора, находился возле пристани. Хаверсток взял покойника за плечи, а инспектор – за ноги. С трудом они подняли еще не успевшее окоченеть тело по лестнице, пронесли его через гостиную, мимо двери в кабинет, потом в прихожую. Леди Моберли выглянула из спальни, перегнулась через перила, бросила взгляд на покойного мужа, заохала, застонала и снова скрылась в спальне.

В прихожей мужчины сообразили, что до пристани им сэра Марстона не донести. Они обратили было внимание на багажник «ягуара», но быстро отбросили эту мысль: багажник был слишком мал, да и не подобало везти губернатора в багажнике.

Проблему решил полицейский «лендровер». В машине освободили место и втолкнули в нее тело, прислонив его спиной к обратной стороне переднего сиденья. К сожалению, даже в таком положении ноги губернатора свешивались с откидного бортика. Тогда доктор Джонс втиснул ноги губернатора в машину и захлопнул заднюю дверь. Голова сэра Марстона упала на грудь, словно он возвращался после очень долгой и очень пьяной вечеринки.

Старший инспектор Джонс сел за руль «лендровера», лейтенант Хаверсток устроился рядом с ним. До самой пристани машину провожало едва ли не все население Порт-Плэзанса. В ледник, где поддерживалась минусовая температура, тело сэра Марстона внесли более достойно.

Свою первую ночь в мире ином покойный губернатор ее величества островов Баркли провел в компании огромного марлина и великолепного тунца с темными плавниками. К утру лицо губернатора приобрело примерно такое же выражение, что и морды рыб.

Разумеется, рассвет в Лондоне наступает на пять часов раньше, чем на Саншайне. К семи часам утра, когда первые лучи восходящего солнца коснулись крыш Вестминстерского аббатства, главный детектив-инспектор Ханна закрылся с коммандером Брейтуэйтом в кабинете в новом Скотланд-Ярде.

– Вы вылетаете из Хитроу около полудня рейсом британской авиакомпании до Нассау, – говорил Брейтуэйт. – Вам забронированы места в салоне первого класса. Свободных мест не было, пришлось снять двух пассажиров с рейса.

– А моя бригада? – спросил Ханна. – Они полетят в клубном или в туристическом?

– Ах да, бригада. Дес, дело в том, что вам придется работать с бригадой из Нассау. Этим сейчас как раз занимается Министерство иностранных дел.

Десмонд Ханна почуял неладное. Ему шел пятьдесят второй год. Он был детективом старой школы, прошел путь от простого патрульного, который проверяет сохранность замков на лондонских улицах, помогает старушкам перейти улицу и объясняет дорогу туристам, до главного инспектора. Через год он уйдет на пенсию и, как многие его коллеги, возможно, займет куда более спокойную должность руководителя службы безопасности в какой-нибудь солидной корпорации.

Он понимал, что теперь уже не получит чин коммандера. Четыре года назад его перевели в группу по расследованию убийств в отделе специальных операций. Эту группу называли кладбищем слонов. Прикомандированный к группе здоровяк обычно уходил мешком с костями.

Десмонд Ханна любил порядок. При любом расследовании, даже на заморских территориях, детектив из группы по расследованию убийств вправе ожидать, что ему в помощь будет предоставлена бригада, состоящая по меньшей мере из четырех специалистов: эксперта по оценке места преступления в звании не ниже сержанта, сержанта по связи с лабораторией, фотографа и дактилоскописта. От криминалистического анализа могло зависеть, и в большинстве случаев действительно зависело, очень многое.

– Билл, мне нужны наши эксперты.

– Дес, это невозможно. Боюсь, в этом случае всем распоряжается Министерство иностранных дел. Из кабинета министров сообщили, что они оплачивают все расходы. И, кажется, большой щедростью они не отличаются. Представительство высокого комиссара в Нассау договорилось с багамской полицией, что те предоставят бригаду экспертов. Уверен, там отличные специалисты.

– А вскрытие? Аутопсию тоже будут делать багамцы?

– Нет, – утешил Ханну коммандер. – Для этой цели мы посылаем в Нассау Йана Уэста. Тело еще на острове. Вы его осмотрите и тут же в жестком похоронном мешке отправите в Нассау. Йан вылетит через двадцать четыре часа после вас. К тому времени, когда он приземлится в Нассау, вы должны уже доставить туда тело, чтобы он сразу приступил к вскрытию.

Ханна проворчал что-то нечленораздельное. Это было хоть каким-то утешением. По крайней мере, в лице доктора Йана Уэста в его распоряжении будет один из лучших в мире судебных патологоанатомов.

– Почему бы Йану не сделать аутопсию на Саншайне? – спросил Ханна.

– На Саншайне нет морга, – терпеливо объяснял коммандер.

– Так где же хранится тело?

– Не знаю.

– Черт, когда я туда доберусь, тело уже наполовину разложится, – сказал Ханна.

Конечно, он не мог знать, что в ту минуту тело сэра Марстона вовсе не разлагалось. Оно стало твердым, как камень. Доктор Уэст не справился бы с ним, даже вооружившись зубилом.

– Баллистическую экспертизу нужно сделать здесь, – настаивал Ханна. – Если я найду одну или несколько пуль, я бы хотел, чтобы ими занялся Алан. Пули могут связать все в единую картину.

– Хорошо, – уступил коммандер. – Скажите людям из представительства высокого комиссара, чтобы они переслали нам пули с дипломатической почтой. А теперь не лучше ли вам как следует позавтракать? Машина будет подана сюда к девяти часам. Ваш помощник соберет все необходимое. Он будет ждать вас в машине.

– А что с прессой? – уже поднявшись, поинтересовался Ханна.

– Боюсь, будет полный сбор. Новость еще не попала в газеты, о ней стало известно лишь после полуночи. Но все агентства уже в курсе дела. Одному Богу известно, каким образом они так быстро докопались. Возможно, самые шустрые из желтой прессы уже в аэропорту и пытаются попасть на тот же рейс, каким полетите вы.

Когда до девяти оставалось несколько минут, Десмонд Ханна взял сумку и спустился во внутренний двор, где его ждал «ровер». За рулем сидел сержант в форме. Ханна повертел головой, отыскивая Харри Уэдералла, детектива-инспектора, с которым он работал уже три года. Харри нигде не было видно, зато к Ханне заторопился розовощекий молодой человек лет тридцати. Он нес «сумку убийств» – небольшой чемоданчик с разнообразными щеточками, тампонами, ампулами, скляночками, силтановыми мешочками, пузырьками, щипчиками, скребками и зондами – словом, всем необходимым для обнаружения, извлечения и сохранения улик и вещественных доказательств.

– Мистер Ханна? – обратился молодой человек.

– Кто вы?

– Детектив-инспектор Паркер, сэр.

– А где Уэдералл?

– Боюсь, он болен. Азиатский грипп или что-то в этом роде. Из бюро резерва меня попросили заменить Уэдералла. Я всегда держу паспорт в столе, просто на всякий случай. Я ужасно рад возможности поработать с вами.

«Черт бы тебя побрал, Уэдералл, – подумал Ханна. – Будь ты проклят!»

Большую часть пути до Хитроу они ехали молча. По крайней мере, молчал Ханна. Паркер («называйте меня Питером, сэр») хвастал своим знанием островов Карибского моря. Он дважды побывал там со Средиземноморским клубом.

– А вы были в Карибском море, сэр? – спросил он.

– Нет, – ответил Ханна и снова надолго замолчал.

В Хитроу Ханну и Паркера уже ждали. Проверка паспортов оказалась пустой формальностью. «Сумке убийств» не пришлось проплывать через рентгеновский контроль, где она могла бы вызвать много вопросов. Чиновник аэропорта провел двух детективов мимо обычных пунктов контроля в зал ожидания для пассажиров первого класса.

Все средства массовой информации действительно постарались получить места для своих людей на тот же рейс, хотя Ханна заметил репортеров лишь на борту самолета. Две организации, не испытывавшие недостатка в средствах, убедили некоторых пассажиров поменять билеты на следующий рейс. Другие репортеры, корреспонденты и операторы пытались попасть на любой из двух утренних самолетов до Майами, а тем временем их руководители договаривались о чартерных рейсах от Майами до Саншайна. Телеоператоры из Би-би-си, Ай-ти-ви и компании Британского спутникового вещания, возглавляемые своими комментаторами, тоже стремились всеми правдами и неправдами попасть на острова Баркли. В драку за места на самолетах включились репортеры и фотографы из пяти крупнейших газет.

В зале ожидания к Ханне подошел запыхавшийся молодой человек, который представился сотрудником Министерства иностранных дел. Он вручил детективу толстую папку.

– Специально для вас мы собрали справочные материалы, – сказал он. – География, экономика, население островов Баркли, такого рода сведения. И, разумеется, анализ современной политической ситуации.

У Ханны тревожно екнуло сердце. С обычным домашним убийством можно было бы разобраться за несколько дней, но если там политическая подоплека… Пассажиров пригласили на посадку.

Сразу после взлета неугомонный Паркер взял предложенное стюардессой шампанское и с удовольствием отвечал на вопросы Ханны о себе. Ему двадцать девять лет, для детектива-инспектора это немного, его жена, Элейн, работает агентом по продаже недвижимости. Они живут в новом фешенебельном районе Докленд, совсем недалеко от верфи «Канари». Сам он обожает спортивный «морган», а Элейн водит «форд-эскорт».

– С открывающимся верхом, разумеется, – добавил Паркер.

– Разумеется, – пробормотал Ханна.

«Ну и подсунули мне субчика, – думал он. – Двойной доход, детей нет. Этот далеко пойдет».

Скоро Ханна узнал, что сразу после школы Паркер поступил в престижный университет, где сначала изучал политику, философию и экономику, а потом переключился на право. По окончании университета Паркер был принят в полицию большого Лондона, где после обязательного периода обучения в течение года служил в дальних пригородах столицы. Потом он закончил специальные курсы полицейского колледжа в Брамсхилле и вот уже четыре года трудится в группе планирования, подчиняющейся непосредственно комиссару.

Самолет пролетал над ирландским графством Корк, когда Ханна закрыл папку и негромко спросил:

– Вы часто принимали участие в расследовании убийств?

– Видите ли, в сущности, это мое первое расследование. Поэтому я был так рад, что оказался на месте сегодня утром. Но в свободное время я изучаю криминологию. Мне кажется, понять ход мыслей преступника – это очень важно.

Несчастный Десмонд Ханна в отчаянии отвернулся к иллюминатору. Итак, ему всучили убитого губернатора, предстоящие выборы, багамских криминалистов и зеленого помощника, который хочет понять ход мыслей преступника. После ленча Ханна задремал и проспал почти до посадки. Ему удалось даже забыть о прессе. Но только до Нассау.

* * *

Из-за пятичасовой разницы во времени сенсационное сообщение «Ассошиэйтед Пресс», переданное накануне вечером, не могло попасть в британские утренние газеты в Лондоне, но в «Майами геральд» в самый последний момент сообщение успели-таки втиснуть.

В семь часов утра Сэм Маккриди сидел на балконе и, глядя на спокойное лазурное море, неторопливо пил первую чашку кофе.

Он услышал, как под дверью его номера зашуршал свежий номер «Майами геральд».

Маккриди не поленился подняться, взял газету и вернулся на балкон. Сообщение «Ассошиэйтед Пресс» было помещено внизу на первой полосе, для этого пришлось пожертвовать информацией о выловленном рекордно большом омаре. Газета, ссылаясь на непроверенные источники, просто перепечатала сообщение информационного агентства. Заголовок гласил:

БРИТАНСКИЙ ГУБЕРНАТОР УБИТ?

Маккриди прочел статью несколько раз.

– Очень некстати, – пробормотал он и направился в ванную, чтобы принять душ, побриться и одеться.

В девять часов утра он на такси подъехал к британскому консульству, где представился сотрудником Министерства иностранных дел мистером Фрэнком Диллоном. Консула пришлось ждать полчаса. После непродолжительной беседы с консулом с глазу на глаз Маккриди получил то, что ему было нужно: доступ к линии специальной телефонной связи с посольством в Вашингтоне. Около двадцати минут он разговаривал с главой бюро Интеллидженс Сервис в Вашингтоне, которого он хорошо знал еще по Лондону и с которым он просидел на семинаре ЦРУ всю прошлую неделю.

Вашингтонский коллега Маккриди подтвердил сообщение информационного агентства и добавил несколько деталей, которые только что передали из Лондона.

– Я вот подумал, не стоит ли мне посмотреть краем глаза, – сказал Маккриди.

– Не совсем наше дело, не так ли? – возразил шеф бюро.

– Вероятно, не наше, но взглянуть, мне кажется, все же стоит. Мне понадобятся деньги и надежная связь.

– Я договорюсь с консулом. Вы не могли бы позвать его к телефону?

Еще через час Маккриди покинул консульство с пачкой долларов, на которые он оставил расписку, и с «дипломатом», в котором лежали радиотелефон и шифровальное устройство с такой дальностью передачи, чтобы без помех можно было связываться с консульством в Майами. Оттуда шифрованные сообщения уйдут в Вашингтон.

Маккриди вернулся в «Сонеста Бич», уложил свои вещи, рассчитался за номер в отеле и позвонил в аэропорт. С компанией воздушных такси он договорился, что в два часа дня его за девяносто минут доставят на Саншайн.

* * *

Эдди Фаваро тоже встал рано. Он уже решил, что ему есть смысл начинать поиск только в одном месте – на рыболовном причале, где собираются любители спортивной ловли рыбы. Где бы Хулио Гомес ни остановился, большую часть отпуска он должен был провести там.

Не имея машины, Фаваро пошел пешком. Причал оказался недалеко. На всем пути едва ли не на каждой стене и на каждом дереве висели плакаты, призывающие островитян голосовать за того или другого кандидата. С плакатов лучезарно улыбались оба претендента на место премьер-министра: один внешне приятный и воспитанный метис, другой – крупный и веселый.

Некоторые плакаты были сорваны или замазаны то ли мальчишками, то ли приверженцами другого кандидата, но все были напечатаны типографским способом. На стене складского здания возле пристани краской был начертан другой призыв:

НАМ НУЖЕН РЕФЕРЕНДУМ.

Когда Фаваро проходил недалеко от склада, мимо промчался черный джип, в котором сидели четыре человека.

Джип резко затормозил. Все четверо были в пестрых рубашках и широких темных очках, надежно скрывавших их глаза. Четыре черных головы серьезно оглядели призыв на стене склада, потом повернулись к Фаваро, словно это именно он только что написал на стене три слова. Фаваро пожал плечами, как бы говоря: я здесь ни при чем, меня это вообще не интересует. Четыре лица бесстрастно следили за ним, пока он не завернул за угол. Потом Фаваро услышал, как джип резко рванулся с места и умчался.

На рыболовном причале активно обсуждалась та же новость, что и в холле отеля. Фаваро подошел к группе островитян и спросил, кто из них возит туристов на рыбную ловлю. Кто-то показал на мужчину, возившегося в своей лодке.

Фаваро прошел вдоль причала, возле лодки присел на корточки, задал интересовавший его вопрос и показал фотографию Хулио Гомеса. Рыбак покачал головой.

– Да, он был здесь на прошлой неделе. Но он ходил с Джимми Доббзом, а лодка Джимми, «Галф Леди», вон там.

На «Галф Леди» не оказалось ни души. Фаваро сел на кнехт и стал ждать. Как любой полицейский, он знал цену терпению. За считанные секунды информацию получают только в телевизионных триллерах, а в действительности большую часть жизни детектив проводит в ожидании. Джимми Доббз появился в десять часов.

– Мистер Доббз?

– Он самый.

– Привет, меня зовут Эдди. Я из Флориды. Это ваша лодка?

– Чья же еще? Приехали порыбачить?

– Мое любимое занятие, – ответил Фаваро. – Мне рекомендовал вас один мой друг…

– Приятно слышать.

– Хулио Гомес. Помните его?

Честное, открытое лицо чернокожего рыбака помрачнело. Он спустился на палубу лодки, снял удилище с крепления, несколько секунд изучал блесну и крючок, потом протянул снасть Фаваро.

– Кубинского желтохвоста любите? Прямо под причалом ловится отличный желтохвост. Не здесь. Подальше.

Фаваро и Доббз прошли к концу пристани, где их никто не мог услышать. Фаваро не понял, зачем Доббз увел его от лодки.

Доббз взял у Фаваро спиннинг, умело забросил леску, потом стал медленно наматывать ее на катушку. Яркая блесна, поворачиваясь, тянулась недалеко от поверхности. К блесне метнулся было маленький каранг, но, почуяв неладное, в последний момент повернул назад.

– Хулио Гомеса убили, – мрачно сообщил Джимми Доббз.

– Я знаю, – сказал Фаваро. – Я хотел бы узнать, почему его убили. Я так понял, что он часто с вами рыбачил.

– Каждый год. Он – хороший человек, отличный парень.

– Он рассказывал вам, чем он занимается в Майами?

– Да. Но только раз.

– А вы об этом кому-нибудь говорили?

– Нет. Вы друг или товарищ по работе?

– И то и другое, Джимми. Скажите, когда вы последний раз видели Хулио?

– В четверг вечером. Вот здесь. Мы плавали весь день и договорились встретиться на следующий день утром. Он так и не пришел.

– Да, – сказал Фаваро. – В то утро он был уже на летном поле. Пытался улететь в Майами. Срочно. Выбрал не тот самолет. Он взорвался над морем. Почему мы можем говорить только здесь?

Джимми Доббз поймал на крючок двухфунтового каранкса и передал дрожащее удилище Фаваро. Американец неумело попытался намотать леску на катушку. Рыба воспользовалась плохо натянутой леской и сорвалась с крючка.

– На этих островах есть плохие люди, – объяснил Доббз.

Только теперь Фаваро понял, почему атмосфера в городке показалась ему чем-то знакомой. Это была атмосфера страха. Любой полицейский из Майами знает, что такое страх. Каким-то образом страх проник и в этот райский уголок.

– Когда вы расстались, какое у него было настроение?

– Отличное. Он поймал на ужин хорошую рыбу. Он был всем доволен. Никаких проблем.

– Куда он пошел?

Джимми Доббз удивился.

– К миссис Макдоналд, конечно. Он всегда у нее останавливался.

Миссис Макдоналд в пансионе не оказалось. Она ушла за покупками. Фаваро решил не ждать, зайти в пансион попозже, а пока проверить аэропорт. Он вернулся на Парламент-сквер. Там стояли два такси, но оба водителя были на ленче. Фаваро ничего не оставалось, как тоже пойти перекусить в «Куортер Дек» на другой стороне площади. Он занял место на веранде, откуда были видны обе машины. Все посетители возбужденно обменивались мнениями, тема была той же, что и за завтраком, – вчерашнее убийство губернатора.

– Сюда присылают детектива из Скотленд-Ярда, – говорил один из местных жителей другому.

В бар вошли два здоровяка. Они не произнесли ни слова, но все разговоры в баре прекратились. Здоровяки молча сорвали все плакаты, призывающие голосовать за Маркуса Джонсона, и наклеили другие, на которых было написано: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЛИВИНГСТОНА, НАРОДНОГО КАНДИДАТА». Потом так же молча они ушли.

К Фаваро подошел официант и поставил на столик жареную рыбу и пиво.

– Кто это? – поинтересовался Фаваро.

– Помощники мистера Ливингстона, – невыразительным тоном ответил официант.

– Кажется, их боятся.

– Нет, сэр.

Официант повернулся и ушел. Фаваро обратил внимание на его деланое безразличие, на его отсутствующий взгляд. Такой взгляд он не раз видел в комнатах допроса в Метро-Дейд; тогда Фаваро казалось, что невидимые ставни отсекают любое выражение. Смысл такого взгляда был понятен – с тобой не хотят разговаривать.

Аэробус, на котором летели главный инспектор Ханна и детектив-инспектор Паркер, приземлился в Нассау в три часа дня по местному времени. Старший офицер багамской полиции поднялся в салон, нашел двух сотрудников Скотленд-Ярда, представился и поздравил их с благополучным прибытием в Нассау. Все трое вышли из самолета раньше других пассажиров и сели в поджидавший их «Лендровер». Ханна ощутил жаркий, влажный воздух тропиков. В своем лондонском костюме он моментально вспотел.

Багамский офицер взял талончики на багаж Ханны и Паркера и передал их констеблю, который побеспокоится о чемоданах. Гостей провели в зал для особо важных персон, где их ждали заместитель британского высокого комиссара мистер Лонгстрит и сотрудник британского представительства мистер Баннистер.

– Я полечу на Саншайн с вами, – сказал Баннистер. – Там возникли какие-то проблемы со связью. Кажется, там не могут открыть сейф губернатора. Я установлю новый аппарат, чтобы вы могли разговаривать с представительством высокого комиссара по прямой линии радиотелефонной связи. Разумеется, защищенной от подслушивания. И конечно, как только коронер закончит вскрытие, нам нужно будет вернуть тело.

Деловой подход мистера Баннистера понравился Ханне. Потом Ханна встретился с криминалистической бригадой; багамская полиция любезно предоставила в его распоряжение четырех специалистов. Совещание со специалистами продолжалось около часа.

Из окна Ханна бросил взгляд на бетонное поле аэродрома. В тридцати ярдах стоял готовый к взлету десятиместный самолет, который должен был доставить Ханну и его теперь большую команду на Саншайн. Между зданием и самолетом в ожидании подходящего момента томились две бригады телеоператоров. Ханна вздохнул.

Когда вопросы были окончательно согласованы, все направились из зала ожидания вниз. Ханну тут же атаковали репортеры с микрофонами, с раскрытыми записными книжками.

– Мистер Ханна, вы уверены, что скоро удастся арестовать… Не окажется ли это убийство политическим… Не связано ли убийство сэра Марстона с избирательной кампанией?..

Ханна приветливо кивнул репортерам, но не произнес ни слова. Под охраной багамских констеблей он и его команда вышли под горячие лучи тропического солнца и направились к самолету. Телевизионные камеры следили за каждым их шагом. Как только полицейские поднялись на борт, журналисты бросились к своим самолетам, взятым напрокат за огромные деньги или заказанным из лондонских офисов. Беспорядочной стаей чартерные самолеты выруливали к взлетной полосе. Было четыре часа двадцать пять минут.

* * *

В три часа тридцать минут небольшая «сессна» развернулась в воздухе для захода на посадку на заросшую травой посадочную полосу Саншайна.

– Довольно дикое место, – прокричал американский пилот сидевшему за его спиной пассажиру. – Красиво, но пусто. Я хочу сказать, здесь ничего нет.

– Современной технологии маловато, – согласился Сэм Маккриди.

Сквозь пластиковый колпак кабины он смотрел на приближающуюся пыльную полосу. Слева от нее стояли три здания – ангар из гофрированной листовой стали, низкий сарай с красной металлической крышей (здание аэропорта) и белый кубик с развевающимся над ним британским флагом (полицейский участок). Рядом со зданием аэропорта возле автомобиля стояли двое мужчин и разговаривали – один в рубашке с короткими рукавами, другой в шортах и майке.

«Сессна» опустилась ниже верхушек пальм, и колеса самолета ударились о гравий. Мимо быстро пролетели немногочисленные здания. Опустилось переднее колесо, поднялись закрылки. В конце взлетно-посадочной полосы пилот развернул самолет и подрулил к зданию аэропорта.

– Конечно, я помню тот самолет. Потом я узнал, что бедняги все погибли. Это ужасно.

Фаваро разыскал носильщика, который в ту пятницу загружал багаж в отсек «Навахо чифа». Носильщика звали Бен, он всегда загружал багаж в самолеты. Подобно большинству островитян, раскованный, честный, он готов был оказать любую помощь. Фаваро показал ему фотографию.

– Вы помните этого человека?

– Конечно. Он просил хозяина самолета подбросить его до Ки-Уэста.

– Откуда вы это знаете?

– Я стоял рядом с ним, – объяснил Бен.

– Он был неспокоен, возбужден, торопился?

– Вы бы на его месте тоже заторопились. Он сказал хозяину, что ему позвонила жена и сказала, что их ребенок заболел. Девушка сказала, это ужасно, надо помочь человеку. Ну, тогда хозяин сказал, что вот этот может лететь с ними до Ки-Уэста.

– Рядом был кто-нибудь посторонний?

Бен задумался.

– Был там еще один, он помогал грузить чемоданы. Думаю, его нанял хозяин.

– Как он выглядел, тот второй грузчик?

– Я его раньше никогда не видел, – объяснил Бен. – Чернокожий, не с Саншайна, пестрая рубашка, темные очки. Молчал, как рыба.

К зданию аэропорта подрулила «сессна». Защищаясь от пыли, Фаваро и Бен прикрыли рукой глаза. Из самолета вышел мужчина среднего телосложения в помятом костюме, извлек из багажного отделения сумку и «дипломат», отошел на два-три шага, помахал пилоту рукой и скрылся в здании.

Фаваро было над чем подумать. Хулио Гомес не любил врать. Но у него не было ни жены, ни детей. Стало быть, ему очень нужно было попасть на тот самолет – и как можно скорее добраться до Майами. Но почему? Зная своего друга, Фаваро был убежден, что Хулио Гомесу грозила опасность. Бомба предназначалась не Клингеру, а Гомесу. Фаваро поблагодарил Бена и пошел к ожидавшему его такси. Фаваро уже распахнул дверцу, когда его остановили произнесенные на хорошем английском слова:

– Я понимаю, что прошу слишком много, но не могли бы вы подбросить меня до города? На стоянке здесь ни одной машины.

Это был мужчина, прилетевший на «сессне».

– Конечно, – сразу согласился Фаваро. – Будьте моим гостем.

– Чертовски любезно с вашей стороны, – сказал англичанин, бросая сумку в багажник.

За те пять минут, что такси ехало до города, он представился:

– Фрэнк Диллон.

– Эдди Фаваро, – сказал американец. – Приехали ловить рыбу?

– К сожалению, нет. Я не большой любитель рыбной ловли. Сейчас я в отпуске, просто ищу спокойный, мирный уголок.

– Ничего не выйдет, – разочаровал англичанина Фаваро. – Здесь настоящее столпотворение. С минуты на минуту прилетят детективы из Лондона и репортеры со всего света. Вчера вечером кто-то застрелил губернатора в его саду.

– Боже милостивый. – отозвался англичанин. Казалось, он был искренне удивлен.

Фаваро высадил попутчика у входа в «Куортер Дек», отпустил такси и по узким улочкам пешком направился к пансиону миссис Макдоналд. До пансиона было несколько сотен ярдов. На противоположной стороне площади Парламент-сквер с кузова грузовика к небольшой покорной толпе островитян обращался с речью крупный мужчина. Сам мистер Ливингстон. До Фаваро донесся громкий голос оратора:

– Я говорю вам, братья и сестры, вы должны получить свою долю богатства этих островов. Вы должны получить свою долю рыбы, которую ловят в океане, свою долю прекрасных вилл немногих богачей, которые живут на холмах, вы должны…

Толпа воспринимала страстную речь без особого энтузиазма. Рядом с грузовиком стояли те двое громил, которые во время ленча в отеле «Куортер Дек» срывали плакаты с изображением Джонсона и на их место клеили свои. Похожие на громил другие сторонники Ливингстона рассеялись в толпе и ждали сигнала, чтобы приветствовать речь вождя бурными аплодисментами и радостными воплями. Никто из островитян не стал аплодировать. Фаваро пошел дальше. На этот раз миссис Макдоналд оказалась дома.

Самолет с Десмондом Ханной и его помощниками приземлился без двадцати шесть, когда уже заметно стемнело. Тут же совершили посадку еще четыре небольших самолета; их пилоты торопились в обратный рейс, пока не стало совсем темно. Они выгрузили бригады репортеров и операторов из Би-би-си, Ай-ти-ви, объединенную команду «Санди таймс» и «Санди телеграф», а также Сабрину Теннант и ее помощников из компании Британского спутникового вещания.

Ханну, Паркера, Баннистера и четырех багамских детективов встречали лейтенант Хаверсток в кремовом тропическом костюме и старший инспектор Джонс в своей неизменно безукоризненной форме. Предчувствуя возможность заработать несколько долларов, возле летного поля появились оба городских такси и несколько небольших фургонов. Все машины расхватали в мгновение ока.

Пока выполнялись необходимые формальности и гости добирались до отеля «Куортер Дек», стало совсем темно. Ханна заявил, что не видит смысла начинать расследование при свечах, но просил не снимать охрану резиденции губернатора всю ночь. Инспектор Джонс, гордый тем, что ему посчастливилось работать с настоящим главным инспектором Скотланд-Ярда, тут же отдал необходимые распоряжения.

Ханна устал. Пусть на островах пошел только седьмой час, но его биологические часы говорили, что уже одиннадцать часов вечера, а он был на ногах с четырех утра. Ханна пообедал в компании Паркера и лейтенанта Хаверстока, который, как мог, детально рассказал, что же на самом деле произошло сутки назад. Потом Ханна отправился спать.

Журналисты с их богатой практикой мгновенно и безошибочно нашли путь в бар. После того, как были опустошены первые рюмки и бокалы, обычная для иностранных корреспондентов на выезде шутливая болтовня постепенно становилась все громче и громче. Никто не обратил внимания на мужчину в помятом тропическом костюме, который сидел в дальнем углу и прислушивался к оживленным разговорам журналистов.

* * *

– Куда он пошел? – спросил Эдди Фаваро.

Он сидел на кухне миссис Макдоналд. Добрая хозяйка угощала гостя похлебкой из моллюсков.

– Он пошел в «Куортер Дек» выпить пива, – ответила она.

– У него было хорошее настроение?

– Господи помилуй, мистер Фаваро, он был счастливейшим человеком, – громким мелодичным голосом отвечала миссис Макдоналд. – На ужин я приготовила отличную рыбу. Он сказал, что вернется в восемь. Я его предупреждала, чтобы он не опаздывал, иначе дорадо пересохнет и потеряет вкус. Он засмеялся и сказал, что будет вовремя.

– Он пришел, как обещал?

– Нет, друг мой, нет. Он опоздал на час, даже больше. И рыба потеряла-таки вкус. А он нес какую-то чепуху.

– Что он говорил? Какую чепуху?

– Он мало говорил. Вроде бы что-то ему не давало покоя. А потом сказал, что увидел скорпиона. Доедайте суп. Это не просто суп, это дар Божий.

Фаваро застыл, не донеся ложку до рта.

– Он так и сказал, что видел скорпиона?

Миссис Макдоналд, вспоминая, наморщила лоб.

– Точно так и сказал.

Фаваро разделался с похлебкой, поблагодарил хозяйку и вернулся в отель. Бар был переполнен. Он нашел свободное место в дальнем углу, подальше от шумливых репортеров. На крайнем табурете сидел тот англичанин, которого он подвез от летного поля до города. Англичанин, узнав Фаваро, приветственно поднял бокал, но не сказал ни слова. «Спасибо и на этом, – подумал Фаваро. – Слава Богу, что этот чертов англичанин не лезет с разговорами».

Эдди Фаваро нужно было основательно поразмыслить. Итак, он знал, как погиб его друг и коллега. Теперь, вероятно, он узнал ответ и на второй вопрос – почему убили Хулио. Каким-то непостижимым образом на этих райских островах Хулио Гомес встретил – или, по крайней мере, думал, что встретил, – самого хладнокровного убийцу на свете.

(обратно)

Глава 3

На следующее утро Десмонд Ханна приступил к работе в начале восьмого, пока еще было сравнительно прохладно. Детектив начал с резиденции губернатора.

Ханна долго беседовал с дворецким Джефферсоном, который сообщил ему, что каждый день около пяти часов вечера покойный губернатор непременно уединялся с бокалом виски с содовой за высокими стенами сада. Детектив поинтересовался, сколько человек могли знать об этом ритуале. Джефферсон, сосредоточившись, нахмурил брови:

– Многие знали, сэр. Леди Моберли, лейтенант Хаверсток, я, мисс Мертл – это секретарша, но она уехала к родителям на Тортолу. Приходили гости, так те тоже видели губернатора в саду. Многие знали.

Джефферсон точно описал место, где он обнаружил тело, но настаивал на том, что не слышал выстрела. Позднее сам факт, что дворецкий твердил «выстрел», а не «выстрелы», убедит Ханну, что Джефферсон не пытался скрыть правду. Но пока сам детектив не знал, сколько выстрелов сделал преступник.

Бригада специалистов из Нассау ползала по траве в поисках гильз, которые должны были быть выброшены из оружия убийцы. Поиски были очень тщательными, ведь по неосторожности крохотную гильзу могли втоптать в землю. Сразу после убийства лейтенант Хаверсток, старший инспектор Джонс и его дядя доктор Джонс исходили всю лужайку, лишив детективов надежды найти следы убийцы.

Ханна осмотрел стальную калитку в стене сада, а тем временем багамский дактилоскопист пытался найти на металле отпечатки пальцев. Никаких отпечатков так и не нашли. Если убийца вошел через эту калитку, а, очевидно, так оно и было, рассуждал Ханна, и тут же выстрелил, то губернатор в тот момент должен был стоять где-то между калиткой и коралловой стеной – под лестницей, которая вела в гостиную. Если пуля прошла навылет, то она должна была попасть в стену. Ханна посоветовал ползавшим по траве багамским специалистам переключить внимание на выложенную толчеными раковинами тропинку, которая шла вдоль стены дома. Потом Ханна вернулся в дом, чтобы поговорить с леди Моберли.

Тощая бледная вдова с волосами мышиного цвета и с пожелтевшей от долгой жизни в тропиках кожей встретила детектива в той гостиной, где сэр Марстон принимал петицию от делегации Комитета сознательных граждан.

Появился Джефферсон с охлажденным лагером на подносе. Ханна заколебался, но потом взял бокал – уж слишком жаркое выдалось утро. Леди Моберли предпочла грейпфрутовый сок. На бокал с пивом она смотрела голодными глазами. «О Господи, – вздохнул Ханна, – только этого мне и не хватало».

Ничего нового леди Моберли сообщить не могла. Насколько ей было известно, у ее мужа не было врагов. О преступлениях по политическим мотивам на островах вообще не имели понятия. Да, конечно, предвыборная кампания породила кое-какие противоречия, но пока все происходило строго в рамках демократического процесса. Леди Моберли задумалась.

В момент убийства она была в пяти милях от резиденции, в небольшой благотворительной больнице на склоне холма Спайгласс. Деньги на строительство больницы пожертвовал мистер Маркус Джонсон, очень порядочный человек и большой филантроп; во всяком случае, он стал филантропом с тех пор, как шесть месяцев назад вернулся на родные острова Баркли. Леди Моберли согласилась стать патронессой больницы. Она приехала на служебном «ягуаре» мужа, за рулем которого сидел шофер губернатора Стоун.

Ханна поблагодарил леди Моберли и встал. Со стороны сада Паркер постучал в окно. Ханна вышел на террасу. Паркер не скрывал радостного возбуждения:

– Вы были правы, сэр. Вот она.

Он протянул правую руку. На его ладони лежал искореженный сплющенный кусочек металла – то, что когда-то было свинцовой пулей. Ханна бросил на молодого детектива мрачный взгляд.

– Благодарю за усердие, – сказал он. – Но в следующий раз, пожалуйста, не забудьте о пинцете и силтановом пакетике.

Паркер побледнел, потом бросился в сад, положил пулю наизмельченный ракушечник, раскрыл «сумку убийств» и достал из нее пинцет. Багамские детективы усмехнулись.

Паркер осторожно взял сплющенную пулю пинцетом и опустил ее в маленький прозрачный мешочек.

– Теперь заверните пакетик в вату и положите в стеклянную баночку с завинчивающейся крышкой, – сказал Ханна.

Паркер в точности выполнил указания.

– Благодарю вас. Теперь положите банку в «сумку убийств» и держите там, пока мы не отошлем ее на баллистическую экспертизу, – сказал Ханна и вздохнул.

С этим зеленым юнцом хлопот не оберешься. Ханна стал подумывать, не лучше ли ему обойтись вообще без помощника.

Потом приехал вызванный Ханной доктор Карактакус Джонс. Ханна был рад возможности поговорить не с дилетантом. Доктор Джонс рассказал, как два дня назад в начале седьмого часа к нему домой прибежал Джефферсон, которого послал лейтенант Хаверсток. Джефферсон сказал, что доктору нужно немедленно ехать в резиденцию губернатора, потому что в сэра Марстона стреляли. Дворецкий забыл упомянуть, что рана оказалась смертельной, поэтому доктор Джонс взял свой саквояж и поехал в надежде на то, что он сможет чем-то помочь. Оказалось, что помочь уже ничем нельзя.

Ханна провел доктора Джонса в кабинет покойного сэра Марстона и попросил его как коронера островов Баркли подписать разрешение на отправку тела в Нассау для вскрытия.

В британской юриспруденции наивысшей судебной инстанцией является даже не палата лордов, а суд при коронере – он предшествует любому судебному разбирательству. Чтобы перевезти тело с острова Саншайн на Багамские острова, необходимо разрешение коронера. Доктор Джонс без колебаний подписал разрешение, и оно приобрело законную силу. Баннистер, сотрудник представительства высокого комиссара в Нассау, закончив установку новой системы связи, отпечатал документ на бланке губернатора. Потом Ханна попросил доктора Джонса показать ему тело.

Они спустились к причалам. Два констебля из отряда старшего инспектора Джонса открыли ледник, из груды рыб извлекли замерзший труп губернатора, перенесли его к соседнему зданию склада с его теневой стороны и положили на снятую с петель дверь, установленную на двух козлах.

Наступил момент торжества для телеоператоров, которые, получив подкрепление в виде бригады Си-эн-эн из Майами, старались не отставать от Ханны с самого утра. Они запечатлели на пленку все, а в вечерние новости Си-эн-эн попал даже марлин, в компании которого губернатор провел последние тридцать шесть часов.

Ханна приказал внести тело на склад, закрыть двери и не пускать никого из прессы и телевидения. Потом он осмотрел окоченевшее тело настолько тщательно, насколько это позволял толстый слой инея. Доктор Джонс стоял рядом. Ханна сразу обратил внимание на пулевое отверстие в груди губернатора, а потом заметил круглую дыру в левом рукаве.

Детектив пальцами долго растирал ткань, пока тепло его руки не растопило иней и ткань не стала податливой. Теперь обнаружилось и второе отверстие – выходное. Но на коже никаких следов не было. Ханна обернулся к Паркеру.

– Было не меньше двух пуль, – негромко произнес он. – Мы не нашли вторую.

– Возможно, она осталась в теле, – предположил доктор Джонс.

– Вполне возможно, – согласился Ханна. – Но будь я проклят, если я вижу хоть намек на выходное отверстие. На морозе кожа сильно сжалась. И все же, Питер, нужно еще раз осмотреть место, где стоял или сидел губернатор. Еще и еще раз. Просто на всякий случай, не упустили ли мы чего.

Ханна распорядился, чтобы тело губернатора убрали в ледник. Снова заработали теле- и кинокамеры. На детектива обрушился град вопросов. Он улыбнулся и сказал:

– Всему свое время, леди и джентльмены. Пока еще рано.

– Но мы уже нашли пулю, – гордо сообщил Паркер.

Камеры дружно повернулись объективами к Паркеру. Ханна пожалел, что убийца выбрал не ту жертву. В любое мгновение могла возникнуть стихийная пресс-конференция, а Ханне пока она была совсем не нужна.

– Вечером вы получите детальное сообщение для прессы, – сказал Ханна. – Пока же нам нужно работать. Благодарю вас.

Он втолкнул Паркера в полицейский «лендровер», и они поехали в резиденцию губернатора. Ханна попросил Баннистера позвонить в Нассау и заказать на середину дня самолет с двумя санитарами, носилками на колесиках и похоронным мешком. Потом он проводил доктора Джонса до машины.

– Скажите, доктор, есть ли на острове человек, который знает все, что здесь происходит, и всех, кто здесь живет?

Доктор Карактакус Джонс усмехнулся.

– Такой человек – это я, – сказал он. – Но, прошу прощения, я не рискну высказывать предположения, кто бы мог быть убийцей. К тому же я только десять лет назад вернулся с Барбадоса. Если вы действительно хотите узнать историю этих островов, вам следует нанести визит мисси Коултрейн. Она что-то вроде… бабушки островов Баркли. Если вы хотите, чтобы кто-то высказал свои подозрения, спросите ее.

Доктор уехал в своем потрепанном «остине мейфлауэре». Ханна направился к племяннику доктора, старшему инспектору Джонсу, который все еще стоял рядом с «лендровером».

– Инспектор, я хотел бы попросить вас об одном одолжении, – учтиво сказал он. – Не могли бы вы проехать в аэропорт и узнать у чиновника паспортного контроля, не покидал ли кто-либо остров с момента убийства? Кто угодно. За исключением пилотов тех самолетов, которые прилетели и улетели, не сходя со взлетно-посадочной полосы.

Старший инспектор Джонс отдал честь и уехал. На переднем дворе стоял «ягуар». Машину мыл шофер губернатора, Оскар. Паркер и другие детективы искали пропавшую пулю с другой стороны дома.

– Оскар?

– Да, сэр, – Оскар оскалил зубы в широкой, от уха до уха улыбке.

– Вы знаете мисси Коултрейн?

– О да, сэр. Настоящая леди.

– Вы знаете, где она живет?

– Да, сэр. Фламинго-хаус, верхушка холма Спайгласс.

Ханна бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого – и уже такая невыносимая жара.

– В это время дня она бывает дома?

Оскар удивился.

– Конечно, сэр.

– Подвезите меня к ней, хорошо?

«Ягуар» выехал из Порт-Плэзанса и в шести милях к западу от города пополз вверх по не слишком крутым склонам холма Спайгласс. У губернатора была устаревшая модель «Марк IX», теперь ставшая классической; ее делали старые мастера, поэтому салон благоухал ароматной кожей и полированным деревом. Откинувшись на спинку заднего сиденья, Ханна смотрел на окрестности.

Прибрежные кустарники постепенно уступали место более густой зелени горных склонов. «Ягуар» миновал небольшие плантации кукурузы, манго и папайи. Вдоль дороги тянулись убогие деревянные хижины. Перед каждой хижиной был небольшой пыльный дворик, в котором ковырялись в земле цыплята. Темнокожие дети, услышав шум двигателя, высыпали на обочину дороги и отчаянно махали руками вслед машине. Ханна помахал им в ответ.

Потом машина проехала мимо белого здания детской больницы, построенной на пожертвования Маркуса Джонсона. Ханна оглянулся и внизу увидел разомлевший от жары Порт-Плэзанс. Отсюда было хорошо видно красную крышу склада возле причала, рядом – ледник, в котором спал замороженный губернатор, песчаный простор Парламент-сквер, шпиль англиканской церкви и деревянную крышу отеля «Куортер Дек». На другой стороне города в жарком мареве вырисовывалась белая стена резиденции губернатора. «Почему, черт побери, – задумался Ханна, – кому-то понадобилось убивать губернатора?»

«Ягуар» миновал опрятное бунгало, некогда принадлежавшее покойному мистеру Барни Клингеру, и после еще двух поворотов выехал на вершину холма. Здесь стояла розовая вилла, Фламинго-хаус.

Ханна дернул за висевшую у двери стальную цепь – где-то прозвенел звонок. Дверь открыла босоногая чернокожая девочка-подросток в простом хлопчатобумажном платье.

– Я хотел бы поговорить с мисси Коултрейн, – сказал Ханна.

Девочка кивнула, впустила гостя и проводила его в просторную гостиную. Распахнутая двустворчатая дверь выходила на балкон, откуда открывался изумительный вид на Саншайн и на сверкающее голубое море до багамского острова Андрос.

Несмотря на отсутствие кондиционера, в гостиной было прохладно. Потом Ханна понял, что на вилле вообще не было электричества. На низких столиках стояли три масляные лампы из полированной бронзы. Распахнутые балконные двери и окна на противоположной стороне гостиной создавали приятный легкий сквозняк. Вся обстановка говорила о том, что здесь живет пожилой человек. В ожидании хозяйки Ханна неторопливо обходил гостиную.

Одна из стен была увешана десятками великолепных акварелей птиц бассейна Карибского моря. Другой картиной был написанный маслом портрет мужчины в белой форме губернатора колонии Британской империи. С портрета смотрел седовласый губернатор с седыми усами и с загорелым, морщинистым, добрым лицом. Левый борт его мундира украшали два ряда крохотных медалей. Ханна наклонился, чтобы лучше рассмотреть небольшую табличку под портретом. Надпись на табличке гласила:

СЭР РОБЕРТ КОУЛТРЕЙН, КАВАЛЕР ОРДЕНА БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ, ГУБЕРНАТОР ОСТРОВОВ БАРКЛИ. 1945–1953.

Согнутой правой рукой губернатор прижимал к телу шлем, украшенный белыми петушиными перьями, его левая рука покоилась на эфесе шпаги.

Ханна грустно улыбнулся. Значит, «мисси» Коултрейн на самом деле – леди Коултрейн, вдова покойного губернатора островов. Детектив прошел дальше вдоль стены. За стеклом демонстрационного шкафа к обшитой тканью доске были приколоты военные регалии бывшего губернатора, собранные и хранимые его вдовой. Здесь была пурпурная лента Креста Виктории, высшей воинской награды Великобритании за храбрость, и дата награждения – 1917 год. Слева и справа от ленты красовались крест «За боевые заслуги» и Военный Крест. Ордена окружали другие знаки различия, которые отважный воин завоевал на полях сражений.

– Он был очень храбрым солдатом, – прозвучал четкий голос за спиной Ханны.

Детектив удивленно оглянулся. Резиновые колеса инвалидной коляски бесшумно катились по деревянному полу. Леди Коултрейн оказалась невысокой хрупкой старушкой с копной белых курчавых волос и живыми голубыми глазами.

За коляской стоял слуга, настоящий гигант, который привез хозяйку из сада. Леди Коултрейн обернулась к слуге.

– Благодарю вас, Фэрстоун, теперь я справлюсь сама.

Гигант кивнул и удалился. Леди Коултрейн проехала еще несколько футов и жестом пригласила Ханну садиться. Она улыбнулась.

– Вас удивляет его имя? Он был подкидышем, его нашли на свалке, на изношенной покрышке фирмы «Фэрстоун». А вы, должно быть, главный инспектор Ханна из Скотланд-Ярда. Для нашего островка это очень высокий чин. Чем могу быть вам полезной?

– Прежде всего я должен извиниться за то, что, обращаясь к служанке, назвал вас мисси Коултрейн, – сказал Ханна. – Никто не сказал мне, что на самом деле вы – леди Коултрейн.

– Это все в прошлом, – махнула рукой леди Коултрейн. – Теперь я просто мисси. Все меня так зовут. Я ничего не имею против. Старые привычки живучи. Вы, возможно, поняли, что я не из Британии. Я родилась в Южной Каролине.

– Ваш покойный супруг… – Ханна кивнул в сторону портрета, – был здесь губернатором?

– Да. Мы встретились во время войны. Роберт воевал еще в первую мировую войну. Он не был обязан снова идти на фронт, но он пошел. Его еще раз ранили. А я тогда была медсестрой. Мы полюбили друг друга, обвенчались в 1943 году и счастливо прожили десять лет. Потом он умер. Он был на двадцать пять лет старше меня, но для нас это не имело никакого значения. После войны британское правительство направило его сюда губернатором. Он умер, а я осталась на острове. Ему было всего пятьдесят семь лет. Сказались боевые ранения.

Ханна в уме произвел несложные расчеты. Очевидно, сэр Роберт родился в 1897 году и в двадцать лет получил Крест Виктории. Значит, леди Коултрейн сейчас должно быть шестьдесят восемь лет – слишком мало для инвалидного кресла. Своими проницательными голубыми глазами леди Коултрейн, казалось, прочла его мысли.

– Десять лет назад, – объяснила она, – я поскользнулась и сломала позвоночник. Но вы приехали за четыре тысячи миль не для того, чтобы обсуждать проблемы старой женщины в инвалидной коляске. Чем я могу вам помочь?

Ханна объяснил.

– Дело в том, – закончил он, – что я не могу понять мотивов преступления. Кто бы ни убил сэра Марстона, он должен был ненавидеть губернатора. Но что касается островитян, я не представляю, кто и почему мог бы его возненавидеть. Вы знаете местных жителей. Кто мог желать смерти губернатору и по какой причине?

Леди Коултрейн подъехала к окну и какое-то время молча смотрела в сад.

– Мистер Ханна, вы правы. Я действительно знаю этих людей. Я прожила здесь сорок пять лет. Я люблю эти острова, и мне нравятся их жители. Смею надеяться, что они мне отвечают тем же.

Леди Коултрейн отвернулась от окна и перевела взгляд на Ханну.

– Если смотреть на острова с точки зрения глобальных проблем, то они ничего собой не представляют. Тем не менее, островитяне открыли то, что ускользнуло от всего огромного мира. Они нашли секрет счастья. Именно счастья, спокойной, счастливой жизни. Не богатства, не власти, а простой счастливой жизни. Теперь Лондон хочет, чтобы мы стали независимым государством. Появились два кандидата, которые борются за власть. Очень богатый мистер Джонсон, который пожертвовал – неважно по каким соображениям – много денег островам, и социалист мистер Ливингстон, который хочет все национализировать и поделить между бедняками. Вроде бы и у того, и у другого очень благородные цели. Мистер Джонсон с его планами развития и процветания и мистер Ливингстон с его идеей всеобщего равенства. Я знаю и того и другого. Знала их, еще когда они были мальчишками. Знала, когда, повзрослев, они отправились искать счастья в далекие страны. А теперь они вернулись.

– Вы подозреваете кого-то из них? – уточнил Ханна.

– Мистер Ханна, подозрения вызывают прежде всего те люди, которых они привезли с собой. Обратите внимание на их окружение. Это безжалостные люди, мистер Ханна. Островитяне это поняли. Они уже узнали, что такое угрозы, избиения. Возможно, вам стоит присмотреться к окружению двух наших кандидатов, мистер Ханна…

На обратном пути Десмонд Ханна обдумывал слова леди Коултрейн. Заказное убийство? Все признаки налицо. Он решил после ленча поговорить с двумя кандидатами и присмотреться к их помощникам.

У входа в резиденцию губернатора Ханну остановили. В гостиной в кресле сидел толстый англичанин с тройным подбородком, выпиравшим из тесного воротничка церковного облачения. Увидев Ханну, он вскочил. Со священником был Паркер.

– Шеф, это его преподобие Саймон Принс, местный англиканский священник. Он принес интересные сведения.

«Какого черта, – подумал Ханна, – Паркер решил называть меня „шефом“?» Ханна терпеть не мог это слово. Во всех случаях лучше обычное «сэр». Потом, намного позже – Десмонд, может быть.

– Как дела со второй пулей?

– Э-э… пока не нашли.

– Займитесь лучше поисками, – сказал Ханна.

Паркер вышел, и Ханна прикрыл за ним балконные двери.

– Так что вы хотели мне сообщить, мистер Принс?

– На самом деле я Куинс, – ответил священник. – К-у-ин-с. Все это ужасно.

– Согласен, ужасно. Особенно для губернатора.

– А, да, конечно. Я хотел сказать… как бы это… я пришел сообщить об одном из моих братьев. Не знаю, правильно ли я поступаю. Но мне кажется, это может иметь какое-то отношение к делу.

– Не лучше ли предоставить мне возможность судить об этом? – негромко заметил Ханна.

Священник успокоился и опустился в кресло.

– Это произошло в пятницу, – начал он.

И Куинс подробно рассказал, как к губернатору пришла делегация Комитета сознательных граждан и как губернатор им отказал. В конце рассказа священника Ханна нахмурился.

– Что именно он сказал? – переспросил Ханна.

– Он сказал, – повторил Куинс, – что нам нужно избавиться от этого губернатора и подыскать другого.

Ханна встал:

– Благодарю вас, мистер Куинс. Я бы попросил никому не рассказывать о нашей беседе.

Довольный священник торопливо ушел. Ханна задумался. Он не очень доверял доносчикам, но теперь придется присмотреться и к этому не в меру агрессивному баптисту, Уолтеру Дрейку. В этот момент появился Джефферсон с подносом, на котором был холодный омар под майонезом. Ханна вздохнул. Поездка за четыре тысячи миль от дома должна иметь хоть какие-то положительные моменты. Раз за все платит Министерство иностранных дел… Он налил в бокал охлажденного шабли и принялся за ленч.

Тем временем из аэропорта вернулся старший инспектор Джонс.

– За последние сорок часов никто не улетал с острова, – доложил он.

– Во всяком случае, не улетал законным путем, – уточнил Ханна. – У меня для вас еще одно задание, мистер Джонс. Есть ли у вас журнал регистрации огнестрельного оружия?

– Конечно, есть.

– Отлично. Будьте добры, возьмите этот журнал и нанесите визит каждому островитянину, который владеет зарегистрированным огнестрельным оружием. Будем искать револьвер или пистолет крупного калибра. Особенно такой, какой хозяин не сможет предъявить. Или недавно вычищенный и сверкающий свежей смазкой.

– Свежей смазкой?

– После выстрелов, – пояснил Ханна.

– Ах, да, конечно.

– И последний вопрос, инспектор. У священника Дрейка есть зарегистрированное огнестрельное оружие?

– Нет, в этом я абсолютно уверен.

Старший инспектор Джонс ушел, и Ханна вызвал лейтенанта Хаверстока.

– Нет ли у вас случайно служебного револьвера или пистолета? – спросил детектив.

– О, послушайте, уж не думаете ли вы… – запротестовал молодой лейтенант.

– Я просто подумал, что его могли украсть или позаимствовать на время, а потом положить на место.

– Ах да, понимаю, о чем вы, старина. К сожалению, нет. Никакого огнестрельного оружия. Я никогда не брал его на острова. Впрочем, у меня есть парадная шпага.

– Если бы губернатора закололи шпагой, я бы подумал, не арестовать ли вас, – не повышая тона, заметил Ханна. – Есть ли вообще в резиденции оружие?

– Насколько мне известно, нет. Но ведь убийца наверняка проник в сад с улицы, не так ли? Через калитку в стене?

В свете новых данных Ханна еще раз осмотрел сломанный замок на стальной калитке в ограде сада. Судя по тому, под каким углом был согнут засов и как была разорвана петля огромного висячего замка, не приходилось сомневаться, что здесь кто-то поработал толстым стальным ломом. Впрочем, подумал Ханна, согнутый засов мог быть ложным следом, калитку могли открыть за много часов или даже за несколько дней до убийства. Никому и в голову не пришло бы проверять калитку, все считали, что она приржавела намертво.

Убийца мог сорвать замок и не открывать калитку, а проникнуть в сад через дом, убить губернатора и уйти тоже через дом. Ханне позарез была нужна вторая пуля, желательно хорошо сохранившаяся, и то оружие, из которого она была выпущена. Он бросил взгляд на сверкающее голубое море. Если оружие там, то его никогда не найдешь.

Ханна встал, вытер губы и пошел искать Оскара и его «ягуар». Настало время поговорить с его преподобием Дрейком.

* * *

Сэм Маккриди тоже решил подкрепиться. Когда он вышел на открытую веранду ресторана «Куортер Дек», все столики были заняты. На площади люди в пестрых рубашках и огромных черных очках возились возле грузовика с откинутыми бортами. Кузов грузовика был обтянут материей и украшен плакатами с портретом Маркуса Джонсона. В три часа политический деятель должен выступить здесь с речью.

Сэм осмотрелся и нашел единственное свободное кресло. За столиком уже сидел новый знакомый Маккриди.

– Сегодня здесь тесновато. Не будете возражать, если я сяду за ваш столик? – спросил Маккриди.

Эдди Фаваро показал на кресло.

– Садитесь, конечно.

– Вы приехали половить рыбу? – просматривая короткое меню, спросил Маккриди.

– Да.

– Странно, – заметил Маккриди, заказав севиче – сырую рыбу, маринованную в свежем лаймовом соке. – Если бы вы мне этого не сказали, я бы решил, что вы полицейский.

Маккриди, разумеется, не упомянул о том, что накануне вечером, присмотревшись к Фаваро в баре, он на всякий случай навел справки, позвонив в управление ФБР в Майами. Ответ Маккриди получил утром. Фаваро опустил стакан с пивом и рассерженно уставился на Маккриди.

– А вы кто такой, черт возьми? – рявкнул он. – Британский бобби?

Маккриди протестующе замахал руками.

– Нет, нет, ничего подобного. Я всего лишь скромный государственный служащий, который пытается найти тихое место, где можно было бы отдохнуть от канцелярских забот.

– Тогда зачем вы завели этот разговор насчет того, полицейский я или не полицейский?

– Сработала интуиция. Вы ведете себя, как полицейский. Вы не хотите сказать мне, зачем вы приехали сюда на самом деле?

– Почему, черт побери, я должен вам что-то рассказывать?

– Потому что, – спокойно объяснил Маккриди, – вы прилетели сюда за несколько часов до того, как был убит губернатор. И еще вот по этой причине.

Маккриди протянул Фаваро лист бумаги. На бланке британского Министерства иностранных дел сообщалось, что мистер Фрэнк Диллон является сотрудником этого министерства; всех, «кого это может касаться», просили оказывать мистеру Диллону посильную помощь. Фаваро вернул бумагу Маккриди и задумался. Лейтенант Бродерик дал ясно понять, что на британской территории он может рассчитывать только на самого себя.

– Официально я в отпуске. Нет, я не занимаюсь рыбной ловлей. На самом деле я пытаюсь узнать, почему на прошлой неделе убили моего коллегу и кто это сделал.

– Расскажите подробнее, – попросил Маккриди. – Возможно, я смогу оказаться вам полезным.

Фаваро рассказал, как погиб Хулио Гомес. Англичанин жевал рыбу и внимательно слушал.

– Думаю, на Саншайне он встретил одного человека, и тот узнал его. Мы познакомились с этим человеком в Метро-Дейд. Франсиско Мендес, он же Скорпион.

Восемь лет назад на юге Флориды, главным образом на территории, контролируемой управлением Метро-Дейд, разразилась настоящая война между гангстерскими группировками. До этого времени колумбийцы поставляли во Флориду кокаин, а кубинцы занимались его продажей. Потом колумбийцы решили, что они могут обойтись и без кубинских посредников и сами продавать кокаин. Колумбийцы стали вытеснять кубинцев с их территории, кубинцы сопротивлялись, и началась война. С тех пор убийства среди торговцев наркотиками не прекращались.

В 1984 году в центре Дейдленд-мол, перед винным магазином, остановился мотоциклист на «кавасаки» в красно-белой кожаной куртке. Из большой сумки он вытащил автомат «узи» и хладнокровно выпустил всю обойму в переполненный магазин. Три человека были убиты, четырнадцать ранены.

Обычно киллеру удавалось уйти. На этот раз случилось так, что именно в это время в двухстах ярдах от винного магазина молодой полицейский выписывал штраф за нарушение правил стоянки. Убийца отшвырнул пустой автомат и умчался, полицейский бросился в погоню, на ходу передавая по радио приметы убийцы и его маршрут. На Норт-Кенд-драйв убийца притормозил, подъехал к тротуару, из кармана куртки вытащил «ЗИГ-зауэр» калибра девять миллиметров, прицелился и выстрелил в грудь приближавшемуся полицейскому. Свидетели видели, как молодой полицейский упал, а убийца умчался. Они описали «кавасаки» и одежду убийцы, но его лицо скрывал шлем.

Больница находилась всего в четырех кварталах от места происшествия, и молодого полицейского сразу доставили в отделение интенсивной терапии, но ночью он умер. Ему было двадцать три года, он оставил вдову с грудной дочерью.

Радиосообщение полицейского приняли две патрульные машины. Из одной в миле от места происшествия заметили мчавшегося мотоциклиста. Патрульная машина прижала мотоциклиста к обочине так, что тот упал. Его арестовали, прежде чем он успел подняться.

Судя по внешнему виду, арестованный был латиноамериканцем. Расследование поручили Гомесу и Фаваро. Четыре дня и четыре ночи они пытались выжать из арестованного хотя бы слово. Он не сказал ничего, совершенно ничего, не произнес вообще ни звука. На его руках не осталось следов пороха, потому что он стрелял в перчатках, а перчатки бесследно исчезли. Полиция обыскала все ближайшие мусорные контейнеры, но так ничего и не нашла. В конце концов решили, что убийца бросил их в проезжавшую мимо машину с открытым верхом. За помощью обратились к местному населению; в результате в соседнем саду нашли «ЗИГ-зауэр», из которого был убит полицейский, но отпечатков пальцев на оружии не обнаружили.

Гомес уверял, что убийца был колумбийцем – все знали, что в том винном магазине кубинцы торгуют кокаином. На четвертый день Гомес и Фаваро назвали арестованного Скорпионом.

В тот же день появился очень высокооплачиваемый адвокат. Он предъявил полицейским мексиканский паспорт на имя Франсиско Мендеса. Новенький паспорт был в полном порядке, в нем не хватало лишь отметки о въезде в США. Адвокат признал, что его клиент, возможно, является нелегальным иммигрантом, и просил отпустить его под залог. Полицейские были против.

Дело попало к судье, известному либералу. Адвокат заявил, что полиция задержала первого попавшегося невиновного человека в красно-белой кожаной куртке, который ехал на «кавасаки», а совсем не того человека, который убил полицейского и посетителей магазина.

– Тот кретин-судья разрешил освободить его под залог, – сказал Фаваро. – Полмиллиона долларов. Через двадцать четыре часа и след Скорпиона простыл. Поручитель с ухмылкой передал полмиллиона. Для них это мелочь.

– И вы полагаете?.. – спросил Маккриди.

– Он не был простым исполнителем, он был одним из самых ценных киллеров. Иначе они не стали бы тратить столько сил и денег на его освобождение. Думаю, Хулио встретил его на острове, может быть, даже узнал, где он живет. Он пытался скорей вернуться, чтобы дядя Сэм запросил разрешение на экстрадицию преступника.

– Такое разрешение мы бы, конечно, дали, – сказал Маккриди.

– Мне кажется, нам надо поставить в известность инспектора Скотланд-Ярда. Ведь губернатора убили через четыре дня после того происшествия. Даже если окажется, что эти два дела не связаны друг с другом, у нас достаточно оснований, чтобы прочесать весь остров. Он ведь не так велик.

– Но даже если его найдут? Какое преступление он совершил на британской территории?

– Что ж, – сказал Маккриди, – для начала вы можете опознать его. Этого уже будет достаточно для того, чтобы задержать. Неважно, что главный инспектор Ханна из другой фирмы, убийц полицейских не любит никто. А если он предъявит паспорт, я как сотрудник Министерства иностранных дел заявлю, что его паспорт – поддельный. Вот вам еще одно основание для задержания.

Фаваро улыбнулся и протянул Маккриди руку.

– Мне это нравится, Фрэнк Диллон. Пойдемте к вашему детективу из Скотланд-Ярда.

* * *

Ханна вышел из «ягуара» и направился к распахнутым дверям обшитой деревом баптистской церкви. Из церкви доносилось пение хора. Ханна переступил через порог и остановился, давая глазам привыкнуть к полумраку. Низкий бас его преподобия Дрейка заглушал весь хор.

Хор пел без музыкального сопровождения. Дрейк оставил кафедру и дирижировал хором паствы, расхаживая по проходу и размахивая руками, как ветряная мельница черными крыльями.

Дрейк заметил остановившегося в дверях Ханну и жестом призвал хор прекратить пение. Дрожащие голоса затихли.

– Братья и сестры, – загрохотал бас священника. – Сегодня мы удостоились большой чести. К нам пришел сам мистер Ханна из Скотланд-Ярда.

Прихожане как один повернули головы и уставились на Ханну. Хористами были большей частью пожилые мужчины и женщины, среди которых затерялись несколько молодых замужних женщин и стайка детей с огромными глазами.

– Присоединяйтесь к нам, брат. Спойте с нами. Освободите место мистеру Ханне.

Стоявшая рядом женщина в цветастом платье одарила детектива широкой улыбкой и, протянув ему сборник церковных гимнов, отошла в сторону. Сборник Ханне пригодился. Он забыл все гимны, так давно он пел их в последний раз. Хор вместе с Ханной исполнил торжественный псалом. Служба закончилась, и прихожане стали расходиться. Вспотевший Дрейк попрощался с каждым из своей паствы.

Когда ушел последний прихожанин, Дрейк пригласил Ханну в свою ризницу – небольшую комнатку в церкви.

– К сожалению, мистер Ханна, не могу предложить вам пива. Но я буду рад, если вы выпьете со мной холодного лимонада.

Дрейк наполнил из термоса два стакана. Лимонад с ароматом лайма был превосходным.

– Так что я могу сделать для человека из Скотланд-Ярда? – поинтересовался священник.

– Скажите, где вы были в пять часов вечера во вторник?

– Вот здесь, перед пятьюдесятью добрыми прихожанами. У меня было торжественное богослужение, – ответил Дрейк. – А почему вы спрашиваете?

Ханна напомнил Дрейку о его замечании, брошенном в пятницу утром на лестнице резиденции губернатора. Дрейк улыбнулся. Детектив был не маленького роста, но священник возвышался над ним на добрых два дюйма.

– Стало быть, вы беседовали с мистером Куинсом.

Произнося это имя, Дрейк сделал такую мину, словно у него во рту кусок лимона без сахара.

– Я этого не говорил.

– В том и нет нужды. Да, я так и сказал. Вы полагаете, что это я убил губернатора Моберли? Нет, сэр, я – мирный человек. Я не беру в руки оружие. Я не лишаю других жизни.

– В таком случае, мистер Дрейк, что вы имели в виду?

– Я имел в виду, что я не верю губернатору. Я не верил, что он передаст нашу петицию в Лондон. Я имел в виду, что мы должны собрать наши скудные средства и послать своего человека в Лондон, чтобы тот от нашего имени попросил назначить к нам другого губернатора, такого, который понимал бы нас и поддержал бы наши требования.

– Какие требования?

– Провести референдум, мистер Ханна. На острове затевается что-то дурное. Здесь появились чужаки, честолюбцы, которые хотят управлять нами. Мы довольны тем, что у нас есть. Мы не богаты, но счастливы. Если провести референдум, то почти все проголосуют за то, чтобы острова остались британской территорией. Что в этом плохого?

– По-моему, ничего, – согласился Ханна. – Но я не решаю политические вопросы.

– Вот и губернатор тоже не решал. Но ради своей карьеры он выполнял любые приказы, даже если считал их неправильными.

– У него не было выбора, – возразил Ханна. – Он был обязан выполнять то, что ему приказывали.

– Именно так говорили те, кто вбивал гвозди в тело Христа, мистер Ханна.

Детектив не хотел вступать в политическую или теологическую дискуссию. Ему нужно было найти убийцу.

– Вы не любили сэра Марстона, не так ли?

– Нет, не любил, да простит меня господь.

– Были ли у вас какие-нибудь другие причины, помимо недовольства его деятельностью как губернатора?

– Он был лицемером и блудником. Но я его не убивал. Бог дает жизнь, и бог ее забирает, мистер Ханна. Бог видит все. Вечером во вторник господь призвал сэра Марстона Моберли к себе.

– Господь редко пользуется пистолетом крупного калибра, – напомнил Ханна. Ему показалось, что во взгляде Дрейка он уловил одобрение. – Вы назвали его блудником. Что вы имели в виду?

Дрейк бросил недоуменный взгляд на Ханну:

– А вы не знали?

– Нет.

– Я имел в виду Мертл, его секретаршу. Вы ее не видели?

– Нет.

– Крупная девушка, красивая, соблазнительная.

– Возможно. Но она у родителей, где-то на Тортоле, – сказал Ханна.

– Да нет же, – терпеливо объяснил Дрейк. – Она уехала на Антигуа, в больницу, делать аборт.

Боже мой, подумал Ханна. А он лишь слышал мимоходом брошенное имя. Даже не видел ее фотографию. На Тортоле могут жить и белые родители.

– Она… как бы это сказать?..

– Чернокожая? – прогудел Дрейк. – Да, конечно, негритянка. Большая здоровая черная девушка. Сэру Марстону такие нравились.

И леди Моберли все знала, подумал Ханна. Несчастная, обессиленная леди Моберли, которую долгие годы жизни в тропиках и все эти местные девушки довели до алкоголизма. Конечно, она смирилась. А может быть, и нет. Может быть, однажды она просто зашла слишком далеко.

– У вас чувствуется намек на американский акцент, – уходя, сказал Ханна. – Откуда это?

– В Америке много баптистских теологических колледжей, – ответил Дрейк. – Я изучал там богословие.

Ханна снова поехал в резиденцию губернатора. По пути он мысленно составлял список подозреваемых. Лейтенант Джереми Хаверсток, который наверняка сумел бы пустить в ход пистолет, окажись он у него в руках. Но у него не было мотивов для убийства, если только он не был отцом ребенка Мертл и если губернатор не грозил испортить ему карьеру.

Леди Моберли, если она зашла слишком далеко. Мотивов у нее больше чем достаточно, но ей был нужен сообщник, который мог бы взломать запоры стальной калитки. Если только их не сорвали цепью, привязанной к «лендроверу».

Его преподобие Дрейк, несмотря на все его заверения, что он очень мирный человек. Даже мирного человека можно вывести из себя.

Ханна вспомнил совет леди Коултрейн присмотреться к окружению двух кандидатов в премьер-министры. Да, это нужно будет сделать, обязательно нужно взглянуть на тех, кто организует предвыборную кампанию. Но какие у них могут быть мотивы? Сэр Марстон играл им на руку, он толкал острова к независимости и одного из кандидатов – к креслу премьер-министра. Если только один из них не подозревал, что губернатор благоволит к его конкуренту.

Когда Ханна вернулся в резиденцию губернатора, на него обрушили лавину новостей.

Старший инспектор Джонс проверил всех зарегистрированных владельцев огнестрельного оружия. На острове оказалось всего шесть стволов. Владельцами трех из них были пожилые джентльмены, из которых двое эмигрировали из Великобритании, а один – из Канады. Дробовик двенадцатого калибра для стрельбы по тарелочкам. Одна винтовка, которую держал владелец рыболовного суденышка Джимми Доббз на тот случай, если на его посудину нападет огромная акула. Один подарочный пистолет, из которого не было произведено ни единого выстрела и который принадлежал обосновавшемуся на Саншайне американцу. Пистолет так и лежал в футляре со стеклянной крышкой, даже пломба была цела. И служебный пистолет самого Джонса, который хранился под замком в здании полицейского участка.

– Черт, – выругался Ханна.

Значит, губернатор был убит из незарегистрированного оружия.

Детектив-инспектор Паркер доложил о результатах поисков в саду. Обыскали все, что могли, перепахали весь сад, но вторую пулю не нашли. Или она, ударившись о кость в теле губернатора, изменила направление и перелетела через стену сада, где искать ее бесполезно, или, что более вероятно, осталась в теле губернатора.

Баннистер получил сообщение из Нассау. Самолет прибудет в четыре часа, то есть через час, и доставит тело губернатора на Багамские острова для вскрытия. Доктор Уэст должен прибыть через несколько минут. Он будет ждать в морге в Нассау.

А в гостиной два незнакомца уже дожидались главного инспектора. Ханна распорядился подготовить машину, чтобы к четырем часам тело губернатора было доставлено в аэропорт. Баннистер полетит тем же самолетом и останется в Нассау. Главный инспектор Джонс и Баннистер ушли наблюдать за подготовкой машины, а Ханна направился к гостям.

Один из них назвался Фрэнком Диллоном и объяснил, что он в отпуске и совершенно случайно оказался на Саншайне, где также случайно встретил американца. Диллон предъявил рекомендательное письмо. Ханна прочел его без всякого восторга. Одно дело – Баннистер из представительства высокого комиссара в Нассау и совсем другое – этот Фрэнк Диллон. Лондонский чиновник, который во время отпуска случайно оказывается на забытом Богом острове в самый разгар охоты за убийцей, не более правдоподобен, чем тигр-вегетарианец. Потом Ханне представился американец, который честно признался, что он – полицейский.

Впрочем, настроение Ханны резко изменилось, когда Диллон изложил ему историю, рассказанную Фаваро.

– У вас есть фотография этого Мендеса? – спросил Ханна.

– С собой нет.

– Можно ли получить копию из полицейских архивов в Майами?

– Да, сэр, я могу попросить, чтобы ее факсом переслали вашим людям в Нассау.

– Будьте добры, – сказал Ханна. Он бросил взгляд на часы. – Я распоряжусь, чтобы проверили регистрацию паспортов всех прибывших на остров за последние три месяца. Посмотрим, нет ли там Мендеса или другого латиноамериканца. А сейчас, прошу прощения, мне нужно проследить за отправкой тела в Нассау.

Уже на ходу Маккриди поинтересовался:

– Вы случайно не думали о том, чтобы поговорить с местными кандидатами?

– Да, – ответил Ханна. – Я как раз хотел заняться этим завтра с утра. Пока будем ждать результатов вскрытия.

– Вы не будете возражать, если я к вам присоединюсь? – попросил Маккриди. – Обещаю, я не произнесу ни слова. Дело в том, что оба они… политики, не так ли?

– Хорошо, – неохотно согласился Ханна.

«Интересно, на кого в самом деле работает этот Фрэнк Диллон», – подумал он.

По дороге в аэропорт Ханна заметил, что кое-где уже появились и его официальные объявления, хотя на стенах из-за обилия плакатов, призывающих голосовать за одного из двух кандидатов, почти не осталось свободного места. Казалось, весь Порт-Плэзанс оклеили бумагой.

Объявления Ханны были напечатаны в местной типографии по распоряжению старшего инспектора Джонса и оплачены из бюджета резиденции губернатора. В объявлении предлагалось вознаграждение в размере тысячи американских долларов тому, кто сообщит сведения о человеке, находившемся за стеной сада резиденции губернатора во вторник около пяти часов вечера.

Для обычного жителя Порт-Плэзанса тысяча американских долларов – огромная сумма. Кто-то должен прийти и сказать, что он видел что-то или кого-то. А на Саншайне все знали друг друга…

На летном поле Ханна смотрел, как четверо багамских полицейских и Баннистер загружают тело губернатора в самолет. Баннистер проследит, чтобы вечерним рейсом в Лондон были отправлены все их пробы и соскобы. В Лондоне на рассвете их заберет полицейская машина Скотланд-Ярда и доставит в Ламбет, в лабораторию криминалистики Министерства внутренних дел. На многое Ханна не рассчитывал, ему безотлагательно была нужна пуля, которую вечером должен извлечь из тела губернатора доктор Уэст.

Будучи занят в аэропорту, Ханна пропустил митинг сторонников Джонсона на Парламент-сквер. Не пришли на митинг и представители прессы и телевидения. Увидев кортеж полицейских машин, репортеры поспешили за ними.

Маккриди, напротив, не упустил такой возможности. Когда начался митинг, он сидел на террасе ресторана «Куортер Дек».

Послушать речь кандидата-филантропа собралась толпа человек двести. Маккриди заметил, как с толпой смешались десять мужчин в пестрых рубашках и огромных темных очках. Они раздавали какие-то бумажки и флажки. Бело-голубые флажки были символом верности кандидату. Бумажки были долларовыми банкнотами.

В десять минут четвертого на площадь въехал белый «форд-фэрлейн», бесспорно, самый большой легковой автомобиль на острове. Он остановился у импровизированной трибуны. Из машины вышел мистер Маркус Джонсон. Он взбежал по ступенькам и поднял руки, сжатые в победном борцовском приветствии. Пестрорубашечники зааплодировали, к ним присоединилось несколько островитян. Некоторые махали флажками. Через минуту Маркус Джонсон начал речь.

– И я обещаю вам, друзья – а я уверен, все вы мои друзья, – на бронзовом лице в рекламной улыбке сверкнули белые зубы, – когда мы станем свободными, то на эти острова придет процветание. Появятся рабочие места – в отелях, на новых пристанях, в кафе и барах, на новых предприятиях для переработки даров моря, которые мы будем продавать на материке. И все это обещает богатство и процветание. И денежный поток потечет в ваши карманы, друзья, а не в руки далеких лондонских бюрократов…

Чтобы его слышал каждый, Джонсон говорил в мегафон. Страстную речь кандидата прервал человек, которому мегафон был не нужен. Он стоял на другой стороне площади, но его низкий бас заглушил голос кандидата.

– Джонсон, – проревел Уолтер Дрейк, – ты нам не нужен. Не лучше ли тебе убраться туда, откуда ты пришел, и забрать своих ребят?

На площади воцарилось молчание. Пораженная толпа ждала, что небеса вот-вот обрушатся на землю. До сих пор никто не осмеливался прерывать Маркуса Джонсона. Но небеса не обрушились. Джонсон, не говоря ни слова, отшвырнул мегафон и сел в машину. По его команде «форд», а за ним и грузовик с помощниками рванули с места и скрылись.

– Кто это был? – спросил Маккриди официанта.

– Его преподобие Дрейк, – ответил официант. Казалось, он был изрядно напуган.

Маккриди задумался. Где-то он слышал похожий голос. Он попытался вспомнить, где и когда это было. Потом память подсказала: тридцать лет назад в Йоркшире, в Каттерикском лагере, во время службы по призыву. На парадном плацу. Маккриди поднялся в номер и по своему радиотелефону позвонил в Майами.

* * *

Когда его били, его преподобие Уолтер Дрейк не произнес ни звука. Их было четверо, они поджидали священника на пути домой после вечерней службы. Они орудовали бейсбольными битами и ногами. Деревянными битами, не жалея сил, молотили упавшего священника. Потом они ушли, даже не посмотрев, жив он или мертв. Им было все равно. Но Уолтер Дрейк остался в живых.

Через полчаса он пришел в себя и дополз до ближайшего дома. Испуганные жильцы вызвали доктора Карактакуса Джонса. Доктор довез священника до больницы на ручной тележке и до утра латал его.

Вечером, во время ужина, позвонили Десмонду Ханне. Детективу пришлось идти из отеля в резиденцию губернатора. Звонил доктор Уэст из Нассау.

– Послушайте, я понимаю, что трупы нужно хранить в холоде, – сказал патологоанатом, – но этого явно переморозили. Он превратился в колоду, в глыбу льда.

– Местные полицейские сделали все, что могли, – сказал Ханна.

– Я тоже сделаю все, что в моихсилах, но бедняга оттает не раньше, чем через двадцать четыре часа.

– Пожалуйста, поторопитесь, – сказал Ханна. – Мне позарез нужна эта чертова пуля.

(обратно)

Глава 4

Главный инспектор Ханна решил сначала поговорить с мистером Горацио Ливингстоном. Ханна позвонил ему домой, в Шантитаун. Через несколько минут кандидат в премьер-министры подошел к телефону. Да, он будет рад через час принять инспектора из Скотланд-Ярда.

Как обычно, «ягуар» вел Оскар. Детектив-инспектор Паркер сидел рядом с водителем, а на заднем сиденье расположились Ханна и Диллон, сотрудник Министерства иностранных дел. Им не пришлось проезжать через центр Порт-Плэзанса, потому что Шантитаун располагался в трех милях от столицы, с той же стороны, что и резиденция губернатора.

– Есть успехи в расследовании, мистер Ханна? Или я вторгаюсь в ваши профессиональные тайны? – осторожно осведомился Диллон.

Ханна всегда предпочитал обсуждать ход следствия только с коллегами. Но этот, Диллон, очевидно, действительно был сотрудником Министерства иностранных дел.

– Губернатор был убит выстрелом из пистолета или револьвера крупного калибра. Пуля попала в сердце, – сказал Ханна. – Вероятно, было произведено два выстрела. Одна пуля пролетела мимо и попала в стену. Я послал ее в Лондон.

– Сильно деформирована? – поинтересовался Диллон.

– Боюсь, очень сильно. Вторая пуля, скорее всего, осталась в теле жертвы. Точнее я смогу сказать сегодня вечером, когда получу из Нассау результаты вскрытия.

– А убийца?

– Очевидно, он проник через калитку в стене сада. Во всяком случае, замок с калитки сорван. Выстрелил футов с десяти, потом ушел. Вероятно.

– Вероятно?

Ханна поделился с Диллоном своей догадкой о том, что сорванный замок калитки мог быть лишь ловким маневром, призванным отвлечь внимание детективов от убийцы, который спустился в сад из дома. Диллон был в восторге.

– Я бы никогда до этого не додумался, – признался он.

«Ягуар» въехал на улицы Шантитауна. Городок оправдывал свое название:[312] это был крохотный поселок, пять тысяч жителей которого ютились в скученных хибарках, сколоченных из деревянных дощечек и крытых оцинкованным железом.

Небольшие магазинчики, торговавшие овощами и майками, с трудом втиснулись между домами и барами. Это была, конечно, территория Ливингстона: повсюду красовались плакаты, призывавшие голосовать за мистера Ливингстона, и нигде не было видно ни одного портрета Маркуса Джонсона.

В центре Шантитауна, к которому вела самая широкая (и единственная) улица города, за высокой стеной, сложенной из коралловых блоков, стояло тоже единственное в городе двухэтажное здание. В стене были ворота, через которые мог проехать автомобиль. По слухам, мистер Ливингстон владел многими барами Шантитауна и обложил данью те, которые ему не принадлежали.

«Ягуар» остановился у ворот, и Оскар Стоун нажал на клаксон. На улицу высыпали чуть ли не все жители города. Как на невиданную диковину, они уставились на сверкающий лаком лимузин, на правом переднем крыле которого развевался флажок Великобритании. Прежде автомобиль губернатора ни разу не появлялся в Шантитауне.

В воротах приоткрылось крохотное окошечко, кто-то осмотрел лимузин, и ворота распахнулись. «Ягуар» въехал на пыльный двор и остановился у веранды. Во дворе стояли – один у ворот, другой у веранды – двое мужчин в одинаковых светло-серых костюмах «сафари». Еще один мужчина в таком же костюме смотрел из окна второго этажа. Как только автомобиль остановился, наблюдатель скрылся в доме.

Ханну, Паркера и Диллона проводили в главную гостиную, обставленную дешевой, но функциональной современной мебелью. Через несколько секунд появился Горацио Ливингстон, высокий, толстый мужчина с двойным подбородком и широкой улыбкой. Хозяин дома прямо-таки излучал добродушие.

– Джентльмены, джентльмены, какая честь. Прошу вас, садитесь.

Он распорядился подать кофе и сел в большое кресло. Его крохотные глазки перебегали с одного гостя на другого. Потом в гостиную вошли еще двое мужчин и сели за Ливингстоном. Кандидат в премьер-министры показал на пришедших:

– Мои товарищи, мистер Смит и мистер Браун.

«Товарищи» молча кивнули.

– Итак, мистер Ханна, чем я могу быть вам полезен?

– Сэр, вам, конечно, известно, что я расследую убийство губернатора сэра Марстона Моберли, совершенное четыре дня назад.

Улыбка сошла с лица Ливингстона, он сокрушенно покачал головой.

– Это ужасно, – сказал он, не меняя тона, – все мы были потрясены до глубины души. Такой изумительный человек.

– Прошу прощения, но я обязан спросить, где вы были и что делали во вторник в пять часов вечера.

– Я был здесь, мистер Ханна, в кругу своих друзей, которые будут голосовать за меня. Я работал над речью, с которой должен был выступить на следующий день перед членами Ассоциации мелких фермеров.

– А ваши товарищи? Они тоже были здесь? Все?

– Абсолютно все. Время шло к вечеру. А мы закрылись на весь день. Здесь, за этими стенами.

– Ваши товарищи – местные жители? – спросил Диллон.

Ханна бросил на англичанина недовольный взгляд – ведь тот обещал молчать. Лицо Ливингстона снова засияло улыбкой.

– Ах нет, к сожалению, нет. Островитяне, как и я сам, не имеют опыта проведения избирательных кампаний. Я понял, что мне нужна организационная помощь… – он жестом показал на своих товарищей, и его ослепительная улыбка стала еще шире, – в подготовке речей, плакатов, памфлетов, проведении митингов. Мои друзья прибыли с Багамских островов. Хотите посмотреть их паспорта? Их уже проверяли, когда они прилетели.

Ханна махнул рукой. За спиной Ливингстона мистер Браун раскурил большую сигару.

– Нет ли у вас догадок, мистер Ливингстон, кто бы мог убить губернатора? – спросил Ханна.

Улыбка на лице толстяка сменилась выражением глубокой озабоченности.

– Мистер Ханна, губернатор помогал нам на пути к независимости, к полному освобождению от британского владычества. В соответствии с политикой Лондона. Для меня и моих товарищей не было ни малейшего смысла причинять вред губернатору.

Сидевший за спиной Ливингстона мистер Браун отвел руку с сигарой в сторону и длинным ногтем мизинца ловко сбил пепел так, что столбик пепла упал на пол, а палец не прикоснулся к горящему концу сигары. «Где-то я уже видел этот жест», – подумал Маккриди.

– Сегодня вы не собираетесь выступать на митинге? – спросил Маккриди.

Черные глазки Ливингстона переметнулись на англичанина.

– Да, в полдень возле причалов я обращусь к братьям и сестрам, занимающимся рыболовством, – сказал он.

– Вчера на Парламент-сквер мистеру Джонсону помешали закончить публичное выступление, – заметил Диллон.

Известие о неудаче соперника не обрадовало мистера Ливингстона.

– Один-единственный горлопан, – бросил он.

– Несогласие с оратором – это тоже часть демократического процесса, – снова заметил Диллон.

Ливингстон, взгляд которого моментально утратил всякое выражение, уставился на Диллона. Пухлые щеки и двойной подбородок скрывали злобу. Маккриди вспомнил, у кого он видел такой взгляд: в Уганде, на лице Иди Амина, когда тому осмеливались возражать. Ханна снова бросил на Маккриди неодобрительный взгляд и встал.

– Не смею больше отнимать у вас время, мистер Ливингстон, – сказал он.

Кандидат в премьер-министры, снова одев маску благодушного хозяина, проводил гостей до двери. Во дворе их ждали двое в серых костюмах «сафари»; этих Ханна и Диллон еще не видели. Итак, их здесь было по меньшей мере семь человек, если считать того, что стоял наверху у окна. Все негры, за исключением мистера Брауна; сравнительно светлокожий Браун был, очевидно, квартероном. Он один осмеливался закурить, не спрашивая разрешения, он командовал шестью чернокожими.

– Я был бы вам очень признателен, – уже в автомобиле сказал Ханна, – если бы вы предоставили мне возможность задавать вопросы.

– Прошу прощения, – извинился Диллон. – Странный человек, вы не находите? Он уехал отсюда подростком и вернулся шесть месяцев назад. Интересно, где он провел все эти годы?

– Понятия не имею, – ответил Ханна.

Лишь много позже, уже в Лондоне, обдумывая все случившееся на Саншайне, Ханна обратит внимание на это замечание Диллона. Мисси Коултрейн сказала ему, Десмонду Ханне, что Ливингстон покинул Саншайн подростком. Откуда об этом мог знать Диллон? В половине десятого они подъехали к воротам особняка Маркуса Джонсона на северном склоне холма Собоун.

Джонсона окружала совершенно иная обстановка. Все говорило о том, что здесь живет богатый человек. Ворота из кованой стали открыл один из помощников Джонсона в невероятно пестрой рубашке и темных очках. По выложенной гравием дорожке «ягуар» подъехал к парадному входу. Во дворе трудились два садовника. Они ухаживали за лужайками, клумбами и глиняными горшками с цветущей геранью.

В просторном двухэтажном особняке, крытом зеленой глазурованной черепицей, все до последнего гвоздя было привезено издалека. Машина остановилась перед портиком с колоннадой, выдержанным в колониальном стиле. Вслед за своим гидом, тоже пестрорубашечником, три англичанина прошли через большую гостиную, украшенную европейским и латиноамериканским антиквариатом. Пол из мраморных плиток кремового цвета устилали восточные ковры ручной работы.

Маркус Джонсон принял гостей на мраморной веранде и пригласил их сесть в белые плетеные кресла. Веранда выходила в окруженный восьмифутовой стеной сад с аккуратно постриженными лужайками. За стеной сада, вдоль берега, тянулось шоссе – единственное, чего не мог купить Маркус, чтобы получить собственный выход к морю. Впрочем, на водах залива Тич-бей, прямо за стеной особняка, стоял построенный Джонсоном каменный причал, у которого на волнах покачивался быстроходный катер «рива-40». С дополнительными баками для горючего этот катер мог бы быстро добраться до Багамских островов.

В отличие от толстого, обрюзгшего Горацио Ливингстона, Маркус Джонсон был элегантен и строен. Безукоризненный костюм из кремового шелка сидел на нем идеально. Судя до чертам лица и цвету кожи, Джонсон был по меньшей мере наполовину белым. Интересно, подумал Маккриди, знал ли Джонсон своего отца? Скорее всего, нет. Он вырос в нищете на островах Баркли, жил с матерью в убогой хижине. Его темнокаштановые курчавые волосы были искусственно распрямлены и уложены волнами. Пальцы Джонсона украшали четыре тяжелых золотых перстня, а обнажившиеся в улыбке зубы были в идеальном состоянии. Он предложил гостям на выбор «Дом Периньон» или кофе «Блю Маунтин». Гости предпочли кофе.

Десмонд Ханна задал тот же вопрос относительно пяти часов вечера во вторник. Ответ был почти таким же:

– Я выступал с речью перед теми, кто меня поддерживает. На Парламент-сквер, перед англиканской церковью, собралось больше ста моих сторонников, мистер Ханна. В пять часов я как раз заканчивал речь. С митинга приехал прямо сюда.

– А ваше окружение? – поинтересовался Ханна, вспомнив то слово, которым мисси Коултрейн назвала банду пестрорубашечников.

– Все были со мной, все до единого, – ответил Джонсон.

Он подал знак, и один из пестрорубашечников долил кофе. «Садовники у него из местных, – размышлял Маккриди, – а в доме нет ни одного островитянина. Почему?» Несмотря на неяркое освещение на веранде, никто из пестрорубашечников не снимал огромные темные очки.

С точки зрения Ханны, разговор с Джонсоном был приятным, но бесполезным. Старший инспектор Джонс давно сказал ему, что в тот момент, когда в саду губернатора прогремели выстрелы, кандидат от Союза процветания был на Парламент-сквер. Инспектор сам наблюдал за митингом со ступенек полицейского участка. Ханна встал.

– А сегодня вы не собираетесь выступить с очередной речью? – спросил Диллон.

– Да, в самом деле собираюсь. В два часа, на Парламент-сквер.

– Вчера в три часа вы выступали на площади. Насколько мне известно, там были какие-то неприятности?

Маркус Джонсон был куда более ловким дипломатом, чем Ливингстон. Ни намека на раздражение. Он лишь пожал плечами.

– Его преподобие Дрейк выкрикнул два-три оскорбительных слова. Это не имело значения. Я уже закончил речь. Бедняга Дрейк руководствуется добрыми намерениями, но он не умен. Он хотел бы, чтобы острова Баркли остались в прошлом веке. Но прогресс нельзя остановить, мистер Диллон, а вместе с прогрессом придет и процветание. У меня есть грандиозные планы развития наших островов.

Маккриди понимающе кивнул. Туризм, подумал он, азартные игры, промышленность, загрязнение островов и океана, немного проституции… что еще?

– А теперь, прошу прощения, мне нужно готовиться к выступлению…

Гостей проводили до машины, и они вернулись в резиденцию губернатора.

– Благодарю за любезность, – сказал Диллон, вылезая из машины. – Встречи с кандидатами были весьма поучительны. Любопытно, где Джонсон нашел такие деньги за годы отсутствия на Баркли.

– Понятия не имею, – сказал Ханна. – Он считается бизнесменом. Оскар может подбросить вас до отеля.

– Спасибо, я прогуляюсь пешком.

В баре журналисты и операторы усердно опустошали запасы пива. Было одиннадцать часов. Работники средств массовой информации заскучали. Прошло полных два дня с того момента, когда их спешно вызвали в Хитроу и всеми правдами и неправдами переправили на острова, чтобы следить за ходом расследования преступления. Весь предыдущий день, четверг, они снимали все, что могли, и брали интервью у всех, у кого могли. Урожай оказался скудным: потрясающие кадры, запечатлевшие извлечение тела губернатора из компании замороженных рыбин в леднике; снятая с большого расстояния сцена поисков пули в губернаторском саду, особенно ползающий на четвереньках Паркер; отправка тела губернатора в мешке в Нассау; брошенное Паркером бесценное замечание о найденной пуле. Но ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало надежные сведения об убийце и о том, как было совершено преступление.

Маккриди впервые смешался с толпой журналистов. Никто не спрашивал, кто он такой.

– В полдень у причалов будет выступать Горацио Ливингстон, – сказал Маккриди. – Это может быть интересно.

Журналисты моментально насторожились.

– Что там будет интересного? – спросил кто-то.

– Вчера здесь, на площади, оратору не дали закончить речь, – пояснил Маккриди. – Вы были на летном поле.

Толпа приободрилась. Лучше всего была бы небольшая потасовка, на худой конец сойдет и сцена, в которой кандидату криками не дают говорить. Репортеры мысленно уже сочиняли подходящие заголовки: ЯРОСТНАЯ ПРЕДВЫБОРНАЯ БОРЬБА НА ОСТРОВЕ САНШАЙН – и пара снимков дерущихся островитян в качестве доказательства. А если плохо примут Ливингстона, то: РАЙ ГОЛОСУЕТ ПРОТИВ СОЦИАЛИЗМА. Беда была в том, что до сих пор островитяне не проявляли никакого энтузиазма, если речь заходила о предстоящем отделении островов от Британской империи. Две бригады попытались было снять фильм о грядущей независимости островов, но пока им не удалось разговорить ни одного местного жителя. Как только появлялись камеры, микрофоны и блокноты, люди просто поворачивались и уходили. Тем не менее, операторы схватили свои камеры и поспешили к причалам.

Тем временем Маккриди поднялся в свой номер, извлек из-под кровати «дипломат» с радиотелефоном и позвонил в британское консульство в Майами. Он попросил к четырем часам дня прислать на Саншайн семиместный самолет. Маккриди загадывал далеко вперед, но надеялся, что его план не провалится.

Без пятнадцати двенадцать у причалов появилась кавалькада автомашин: из Шантитауна прибыла команда Ливингстона. Один из его помощников, созывая слушателей, кричал в мегафон:

– Приходите послушать Горацио Ливингстона, народного кандидата!

Другие помощники воздвигали надежную платформу на подмостях, чтобы народный кандидат мог возвыситься над народом. Ровно в полдень Горацио Ливингстон по лестнице поднялся на самодельную трибуну. Он говорил в укрепленный на шесте рупор. Шест держал один из тех, кто предпочитал серые костюмы «сафари». Телеоператоры установили четыре камеры на возвышениях, откуда можно было снимать кандидата, а лучше – драку среди слушателей или тех, кто попытается перекричать оратора.

Оператор из компании Британского спутникового вещания оккупировал крышу рубки «Галф Леди». В дополнение к телекамере он вооружился фотоаппаратом с мощным телеобъективом. Рядом стояла тележурналистка Сабрина Теннант. Маккриди тоже вскарабкался на крышу рубки.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Привет, – машинально откликнулась Сабрина, не замечая Маккриди.

– Скажите, пожалуйста, – негромко продолжал Маккриди, – не хотите ли вы сделать такой репортаж, чтобы ваши коллеги лопнули от зависти?

Теперь Сабрина обратила внимание на Маккриди. Телеоператор тоже бросил на него вопросительный взгляд.

– Можно ли этим «никоном» снять любого человека в той толпе, только одно лицо крупным планом? – поинтересовался Маккриди.

– Конечно, – ответил оператор. – Я могу снять их миндалины, если они раскроют рты пошире.

– Нельзя ли вас попросить сделать портреты всех помощников кандидата в серых «сафари»? – спросил Маккриди.

Оператор бросил взгляд на Сабрину. Та кивнула. Почему бы и нет? Оператор снял «никон» с плеча и стал наводить фотоаппарат на резкость.

– Начните с того чернокожего, что стоит в одиночестве рядом с фургоном, – предложил Маккриди. – С того, кого они называют мистером Брауном.

– Что вы задумали? – заинтересовалась Сабрина.

– Спуститесь в рубку, и я вам расскажу.

Сабрина спустилась. Объяснения Маккриди заняли несколько минут.

– Вы шутите, – сказала наконец Сабрина.

– Нисколько, и думаю, я смогу это доказать. Но не здесь. Доказательства находятся в Майами.

Маккриди говорил еще несколько минут, после чего Сабрина Теннант снова поднялась на крышу.

– Снял их? – спросила она оператора.

Тот кивнул:

– По десятку снимков каждого, в разных ракурсах. Их семь человек.

– Отлично. Теперь снимай толпу. Нужно немного материала для фона и монтажа.

На восьми отснятых раньше кассетах уже были запечатлены оба кандидата, вся столица, пляжи, пальмы, лётное поле – словом, все необходимое для монтажа отличного пятнадцатиминутного документального фильма. Сабрине Теннант была нужна только некая идея, которая помогла бы объединить разрозненные фрагменты в единый репортаж. Если этот вежливый мужчина в помятом костюме был прав, то такая идея у нее тоже появилась.

Теперь единственной проблемой Сабрины было время. Ее материал должен появиться в программе «Каунтдаун», ведущей программе новостей Британского спутникового вещания, а в Англии эта программа выходит по субботам в полдень. Значит, Сабрине нужно передать весь материал из Майами по системе спутниковой связи в субботу, на следующий день, не позднее четырех часов дня по местному времени. Следовательно, ей нужно быть в Майами сегодня вечером. Сейчас был час дня. Успеть добраться до отеля и заказать из Майами чартерный рейс на тот же вечер казалось практически невозможным.

– Дело в том, – сказал Маккриди, – что я тоже должен улетать сегодня в четыре часа. Я заказал собственный самолет из Майами. Буду рад подбросить вас.

– Кто вы такой?

– Просто отпускник. Но я знаю острова. И их жителей. Поверьте.

«Черт побери, – думала Сабрина, – выбора у меня нет. Если этот англичанин говорит правду, то такой шанс упускать нельзя». Она вернулась к оператору, показала, что хотела бы снять. Большие линзы камеры медленно скользили по толпе, изредка задерживаясь то там, то здесь. По-прежнему стоявший возле фургона мистер Браун заметил, что камера нацелилась на него, и скрылся в фургоне. Оператор запечатлел и его поспешное бегство.

Во время ленча старший инспектор Джонс доложил Десмонду Ханне о результатах. В аэропорту проверили данные о регистрации паспортов всех, кто прибыл на остров в течение последних трех месяцев. Среди них не оказалось Франсиско Мендеса, не было никого, кто походил бы на латиноамериканца. Ханна вздохнул.

Если погибший американец Гомес не ошибался – а он мог и ошибаться, – то, возможно, неуловимый Мендос проник на остров любым из доброго десятка других способов. Пароход с «большого острова» время от времени подвозил и пассажиров, а на пристани паспортного контроля практически не было. Изредка на Саншайн и соседние острова заходили яхты; их пассажиры и матросы купались в кристально чистой воде над коралловыми рифами, потом поднимали паруса и уплывали. Кто угодно мог тайком попасть на остров или скрыться с него. Ханна подозревал, что Мендес, убрав Гомеса, сразу сбежал. Если он вообще был на Саншайне.

Ханна позвонил в Нассау, но доктор Уэст сказал, что не сможет приступить к вскрытию раньше четырех часов, когда тело губернатора наконец оттает в достаточной мере.

– Как только извлечете пулю, сразу позвоните мне, – потребовал Ханна.

В два часа на Парламент-сквер снова собрались репортеры и операторы. Они были разочарованы даже больше, чем Ханна. Утренний митинг не принес ничего, что хотя бы отдаленно напоминало сенсацию. Речь кандидата в премьер-министры была обычной болтовней вокруг лозунга о всеобщей национализации, который британцы похоронили десятки лет назад. Потенциальные избиратели выслушали речь на удивление равнодушно. Из всего собранного репортерами и операторами материала невозможно было слепить и крохотного репортажа. Если в ближайшее время Ханна никого не арестует, то всем труженикам средств массовой информации можно будет упаковывать чемоданы и разлетаться по домам.

В десять минут третьего в своем длинном белом лимузине с открытым верхом прибыл Маркус Джонсон. На этот раз он был в небесно-голубом тропическом костюме и в рубашке с открытым широким воротом. Он взбежал на импровизированную трибуну – платформу грузовика. Технически митинг был подготовлен лучше, чем у Ливингстона: Джонсон говорил в микрофон, а на соседних пальмах висели два усилителя.

Оратор начал говорить, и Маккриди пробрался к Шону Уиттакеру, внештатному корреспонденту лондонской «Санди экспресс», который жил на Ямайке, в Кингстоне, и собирал информацию о происшествиях во всем бассейне Карибского моря.

– Скучно? – пробормотал Маккриди.

Уиттакер покосился на англичанина.

– Все вздор, – согласился он. – Думаю, завтра нужно уезжать домой.

Уиттакер был репортером и фотокорреспондентом. У него на груди висел фотоаппарат «Яшика» с телеобъективом.

– Не хотите ли тему для репортажа, – предложил Маккриди, – такого, что все ваши коллеги лопнут от зависти?

Уиттакер повернулся к Маккриди и настороженно поднял брови.

– Вы знаете то, чего не знает никто?

– Поскольку слушать речь нет смысла, я бы предложил вам подняться ко мне в номер и убедиться самому.

Маккриди и Уиттакер пересекли площадь, вошли в отель и поднялись на второй этаж, в номер Маккриди. С балкона было отлично видно всю площадь.

– Меня интересуют те «няни» в цветастых рубашках и темных очках, – сказал Маккриди. – Вы сможете отсюда крупным планом снять их лица?

– Конечно, – ответил Уиттакер. – Но зачем?

– Снимайте, потом я все объясню.

Уиттакер пожал плечами. Он был стреляный воробей, в свое время он получал информацию из самых невероятных источников. Кое-что оказывалось ценным материалом, кое-что – нет. Он настроил телеобъектив и отснял четыре кассеты – две цветной и две черно-белой пленки. Маккриди пригласил его в бар, заказал пиво, потом полчаса рассказывал. Уиттакер присвистнул.

– Это правда?

– Да.

– Вы можете доказать?

Подобный репортаж нуждался в ссылках на надежные источники, иначе Робин Эссер, лондонский редактор, не пропустит его в номер.

– Не здесь, – ответил Маккриди. – Доказательства находятся в Кингстоне. Вы можете вылететь сегодня вечером, утром закончить репортаж и к четырем часам передать его в Лондон. Там будет девять часов. Самое время.

Уиттакер покачал головой.

– Слишком поздно. Последний рейс Майами – Кингстон в семь тридцать. Мне нужно быть в Майами в шесть часов. Через Нассау я так быстро не доберусь.

– Дело в том, что в четыре часа – через семьдесят минут – отсюда в Майами вылетает мой собственный самолет. Я был бы рад подбросить вас.

Уиттакер встал и взял свою сумку.

– Кто вы такой, мистер Диллон? – спросил он.

– О, я всего лишь знаток этих островов и этой части света. Почти такой же знаток, как и вы.

– Лучше, – проворчал Уиттакер и ушел.

В четыре часа к летному полю подъехали Сабрина Теннант и ее оператор. Маккриди и Уиттакер были уже на месте. Воздушное такси из Майами приземлилось через десять минут. Когда самолет был готов к взлету, Маккриди объяснил:

– К сожалению, я не могу полететь с вами. Только что мне в отель позвонили. Очень жаль, но воздушное такси оплачено. Возместить расходы невозможно. Слишком поздно. Так что будьте моими гостями. Желаю удачи. Всего хорошего.

В полете Уиттакер и Сабрина Теннант опасливо косились друг на друга. Никто из них и словом не обмолвился о своих планах и о том, куда они направляются. В Майами Сабрина и оператор поехали в город, а Уиттакер успел на последний рейс до Кингстона.

Маккриди вернулся в «Куортер Дек», достал переносной радиотелефон, настроил его на работу в шифрованном режиме и позвонил по нескольким номерам. Один из этих номеров принадлежал представительству британского высокого комиссара в Кингстоне; коллега Маккриди обещал через своих знакомых организовать необходимые встречи. Потом Маккриди позвонил в Майами, в штаб-квартиру американского Бюро по борьбе с наркотиками. С этой организацией он имел давние тесные связи, потому что международная торговля наркотиками часто пересекается с международным терроризмом. Третий звонок был руководителю бюро ЦРУ в Майами. Закончив переговоры, Маккриди мог надеяться, что его новые друзья из прессы и телевидения получат необходимую поддержку.

Время приближалось к шести вечера. Оранжевый диск светила падал в океан, туда, где возвышались острова Драй-Тортугас, и, как обычно в тропиках, стало удивительно быстро темнеть. Настоящие сумерки длились не больше пятнадцати минут. В шесть позвонил доктор Уэст из Нассау. Десмонд Ханна взял трубку в кабинете губернатора, где Баннистер установил аппарат спецсвязи с представительством высокого комиссара на Багамских островах.

– Что с пулей? – сразу спросил Ханна.

Без результатов криминалистического анализа его расследование зашло в тупик. У него было несколько подозреваемых, но ни одного свидетеля, ни одного признания, никого, кто имел бы мотивы для убийства.

– Пули нет, – ответили из Нассау.

– Что?

– Пуля прошла навылет, – объяснил патологоанатом.

Он закончил аутопсию полчаса назад и прямо из морга направился в представительство высокого комиссара, чтобы сообщить новость Ханне.

– Вы предпочитаете точный язык медицины или вам достаточно знать результаты в общих чертах? – уточнил патологоанатом.

– В общих чертах вполне достаточно, – ответил Ханна. – Так как был убит губернатор?

– Была только одна пуля. Она вошла в грудь с левой стороны между вторым и третьим ребром, прошла через мышечные и другие мягкие ткани, проникла в верхний левый желудочек сердца, вызвав мгновенную смерть, и вышла между ребрами на спине. Удивительно, как вы не заметили выходное отверстие пулевого канала.

– Я вообще ни черта не видел, – прорычал Ханна. – Тело было так заморожено, что все раны затянулись.

– Что ж, – продолжал доктор Уэст, – есть и хорошее известие. На всем пути пуля не коснулась ни одной кости. Почти невероятно, но тем не менее это так. Если вы найдете пулю, она должна быть в первозданном виде – без единого дефекта.

– Пуля ни разу не изменила направление, не ударилась о кость?

– Ни разу.

– Но это невозможно, – запротестовал Ханна. – Убитый стоял спиной к стене. Мы обшарили каждый дюйм стены. На ней не осталось никаких следов, если не считать четкой выбоины от второй пули, той, что прошла сквозь рукав. Мы обыскали тропинку рядом со стеной, просеяли весь гравий. Нашли только одну пулю – другую, которая при ударе расплющилась.

– Нет, пуля прошла навылет, – возразил патологоанатом. – Я имею в виду ту, что убила губернатора. Должно быть, кто-то ее украл.

– Не могла ли пуля настолько потерять скорость, что упала на лужайке где-то между губернатором и стеной? – предположил Ханна.

– Как далеко от стены стоял губернатор?

– Футах в пятнадцати, не дальше, – ответил Ханна.

– Думаю, это маловероятно, – сказал доктор Уэст. – Я не специалист в баллистике, но полагаю, что выстрел был произведен из оружия крупного калибра с расстояния более пяти ярдов от потерпевшего, потому что на его рубашке не осталось следов пороха. Но, по-видимому, расстояние было не больше двадцати футов. Рана четкая и чистая, пуля должна была лететь с большой скоростью. Конечно, тело замедлило ее, но не в такой мере, чтобы она упала в пятнадцати футах. Она должна была удариться о стену.

– Но возле стены ее нет, – настаивал Ханна. Конечно, если кто-то не украл пулю. Если так, то это мог быть только кто-либо из своих, из тех, кто живет в резиденции. – Еще что-нибудь интересное?

– Немного. Во время выстрела губернатор стоял лицом к убийце. Он не повернулся.

«Или исключительно храбрый человек, – подумал Ханна, – или, что более вероятно, губернатор просто не мог поверить своим глазам».

– И последнее, – продолжал доктор Уэст. – Пуля летела по восходящей траектории. Должно быть, убийца в момент выстрела стоял на коленях или присел на корточки. Если я правильно оценил расстояние, то оружие находилось примерно в тридцати дюймах от уровня грунта.

«Проклятье, – размышлял Ханна, – стало быть, пуля перелетела через стену. Или, быть может, она попала в дом, но где-то гораздо выше, например возле сточных желобов. Утром Паркеру придется начать все сначала. С лестницей». Ханна поблагодарил Уэста и положил телефонную трубку. Подробный отчет об аутопсии прибудет завтра с рейсовым самолетом.

Паркер лишился багамской бригады криминалистов и теперь работал один. Джефферсон и садовник поддерживали лестницу, а бедняга Паркер осматривал стену дома на уровне крон деревьев и выше. Он добрался до крыши, но так ничего и не нашел.

Джефферсон подал Ханне завтрак в гостиную. Во время завтрака несколько раз заходила леди Моберли. Загадочно улыбаясь, она поправляла цветы и тут же исчезала. Казалось, ее абсолютно не волнует судьба тела ее покойного мужа, вернее, того, что от него осталось. Ей было решительно все равно, доставят ли его для похорон на Саншайн или отправят в Англию. У Ханны сложилось такое впечатление, что сэр Марстон Моберли уже не интересует вообще никого, начиная с его вдовы. Потом он разгадал причину блаженного состояния леди Моберли. С серебряного подноса для напитков исчезла бутылка с водкой. Впервые за долгие годы леди Моберли была счастлива.

Этого никак нельзя было сказать о Десмонде Ханне. Детектив был озадачен. Чем более затягивались безрезультатные поиски пули, тем больше он убеждался в своей правоте. Все было сделано из дома, а сорванные запоры калитки – лишь отвлекающий маневр. Вот из этой самой гостиной кто-то спустился по лестнице и обошел сидящего в кресле губернатора, тот увидел человека с оружием и вскочил. Убийца дважды выстрелил, потом в гравии у стены дома отыскал одну из пуль и забрал ее. В сумерках он не смог найти вторую пулю и поспешил, пока не поздно, спрятать оружие.

Ханна разделался с завтраком и вышел в сад. Питер Паркер прилип к стене под самой крышей.

– Как успехи? – спросил Ханна.

– Ни следа, – сверху отозвался Паркер.

Ханна углубился в сад, подошел к стене и повернулся спиной к стальной калитке. Накануне вечером он поднялся на козлы и через калитку долго смотрел на улочку. Между пятью и шестью часами вечера улочка не пустовала ни минуты. Ею пользовались многие, чтобы сократить путь от Порт-Плэзанса до Шантитауна, по ней шли фермеры, возвращавшиеся из города в свои хибарки, разбросанные неподалеку в тени деревьев. За час по улочке прошло почти тридцать человек, не было такого момента, когда бы она опустела, а однажды в ту или другую сторону по ней шли сразу семь человек. Было невозможно себе представить, чтобы убийца прокрался к калитке незамеченным. Почему вечер того вторника должен был отличаться от других вечеров? Кто-то должен был увидеть что-нибудь необычное.

И тем не менее, никто не откликнулся на объявления. Разве какой-нибудь островитянин откажется от тысячи американских долларов? Для него это целое состояние. Значит… значит, убийца, как Ханна и подозревал, вышел из дома.

В тот час решетчатая входная дверь в резиденцию губернатора была заперта. Замок был заблокирован изнутри. Если бы кто-то позвонил, на звонок ответил бы Джефферсон. Никто не мог просто так войти в ворота, пересечь передний двор, проникнуть сквозь входную дверь, миновать переднюю, гостиную и по ступенькам спуститься в сад. Непрошенный гость не мог пройти через решетчатую дверь. Окна первого этажа тоже были защищены решетками в испанском стиле. Иного способа попасть в дом не было. Если только какой-нибудь спортсмен перепрыгнул через стену сада и приземлился прямо на лужайке… Не исключено.

Но тогда как убийца ушел? Через дом? Слишком велики шансы, что тебя увидят. Снова через стену? Но всю стену тщательно осмотрели в поисках царапин, любых следов, к тому же сверху она была усыпана битым стеклом. Через заранее открытую стальную калитку? Еще один лишний шанс, что тебя заметят. Нет, все говорило о том, что убийца и не думал покидать дом. Оскар и леди Моберли были в больнице. Оставались безобидный старина Джефферсон и молодой лейтенант Хаверсток из полка гвардейских драгунов.

Еще один скандал в благородном семействе, вроде кенийского дела, случившегося незадолго до войны, или убийства сэра Харри Оукса? Работал убийца один или в преступлении замешаны все? Каков был мотив? Ненависть, зависть, жадность, месть, угроза испортить карьеру или политический террор? И при чем здесь убийство Гомеса? Действительно ли Гомес видел на Саншайне наемного убийцу из Южной Америки? Если так, то как может быть связан Мендес с убийством губернатора?

Все еще стоя спиной к стальной калитке, Ханна сделал два шага вперед и опустился на колени. Даже так слишком высоко. Он упал на землю, уперся локтями. Теперь его глаза находились примерно в тридцати дюймах от земли. Ханна посмотрел туда, где, как он предполагал, поднявшись с кресла и сделав шаг вперед, стоял сэр Марстон. В следующее мгновение Ханна уже мчался к дому.

– Паркер! – кричал он. – Спускайтесь и идите сюда!

Паркер чуть не упал с лестницы, настолько неожиданным был громкий крик неизменно флегматичного Ханны. Паркер спустился на террасу и по ступенькам сбежал в сад.

– Стойте здесь, – приказал Ханна, показывая, где нужно остановиться молодому детективу. – Какой у вас рост?

– Пять футов десять дюймов, сэр.

– Мало. Бегите в библиотеку и принесите несколько книг. У губернатора было шесть футов два дюйма. Джефферсон, дайте метлу.

Джефферсон пожал плечами. Если белому полицейскому захотелось подмести двор, это его дело. Он пошел за метлой.

Ханна приказал Паркеру встать на стопку из четырех книг на том месте, где находился сэр Марстон. Упав на траву, он, как винтовкой, прицелился рукояткой метлы в грудь Паркеру. Для этого метлу пришлось поднять под углом двадцать градусов.

– Теперь отойдите в сторону.

Паркер выполнил указание и со стопки книг свалился на траву. Ханна встал и направился к ступенькам, поднимавшимся слева направо вдоль стены террасы. Как и три дня назад, как и намного раньше, она все еще свисала со стального кронштейна. Из проволочной корзины, наполненной суглинком, спускались плети цветущей герани. Соцветия были настолько плотными, что почти скрывали корзину. Когда криминалисты обследовали стену, они касались лицами этих цветов.

– Несите эту герань сюда, – сказал Ханна садовнику. – Паркер, возьмите «ящик убийств». Джефферсон, принесите простыню.

Садовник застонал, увидев, как безжалостно Ханна вытряхивает плоды его трудов на простыню. Детектив поочередно вытаскивал цветок за цветком, тщательно стряхивая суглинок с корней и бросая цветы в сторону. Когда осталась лишь глинистая почва, Ханна разделил ее на куски размером с ладонь и шпателем разбил каждый кусок. Здесь и оказалась пуля.

Пуля не только нетронутой прошла сквозь тело губернатора, но даже не коснулась проволоки корзины. Она пролетела между двумя проволочками и застряла в суглинке. Пуля была в идеальном состоянии. Ханна взял ее пинцетом, опустил в силтановый пакетик, завернул его и бросил в склянку с завинчивающейся крышкой. Он встал.

– Сегодня вечером, детка, – сказал он Паркеру, – вы возвращаетесь в Лондон. Вот с этим. Для меня Алан Митчелл поработает и в воскресенье. У меня есть пуля. Скоро у меня будет оружие. Потом я найду и убийцу.

В резиденции губернатора больше нечего было делать. Ханна попросил вызвать Оскара, чтобы тот отвез его в отель. В ожидании машины он стоял у окна гостиной и смотрел на Порт-Плэзанс, кивающие ветви пальм и мерцающее море вдали. Город дремал в предполуденной жаре. Дремал или вынашивал планы?

«Это вовсе не рай, – думал Ханна, – это чертова пороховая бочка».

(обратно)

Глава 5

На следующий день в Кингстоне Шон Уиттакер был удостоен необычного внимания. Он прилетел поздно и из аэропорта отправился домой. Утром, в начале восьмого, раздался первый телефонный звонок.

– Доброе утро, мистер Уиттакер, надеюсь, я не разбудил вас, – сказал кто-то с американским акцентом.

– Нет, я уже давно встал. С кем я говорю?

– Называйте меня Милтоном. Просто Милтоном. Насколько мне известно, у вас есть фотографии, которые вы, вероятно, хотели бы мне показать.

– Это будет зависеть от того, кому я их буду показывать, – сказал Уиттакер.

На другом конце линии раздался басистый смех.

– Не лучше ли нам все обсудить при встрече?

Они договорились встретиться через час. Американец был совсем не похож на руководителя местного отделения Бюро по борьбе с наркотиками. Судя по его небрежному внешнему виду, его можно было бы принять за молодого университетского ученого.

– Прошу прощения, – сказал Уиттакер, – но не могли бы вы сказать, какую организацию вы представляете?

– Давайте немного проедем, – предложил Милтон.

В машине американца они подъехали к посольству США. Офис Милтона находился вне посольства, но и здесь он был своим человеком. Он предъявил пропуск сидевшему за столом морскому пехотинцу и провел гостя в небольшой кабинет.

– Понятно, – сказал Уиттакер, – вы – американский дипломат.

Милтон не стал поправлять Уиттакера. Он улыбнулся и попросил разрешения взглянуть на фотографии, сделанные Уиттакером на Саншайне. Милтон просмотрел все снимки, но один привлек его особое внимание.

– Так-так, – сказал Милтон. – Вот где он вынырнул.

Он открыл свой «дипломат», достал несколько папок и выбрал одну из них. Фотография на первой странице досье была снята несколько лет назад, очевидно, через отверстие в портьере и с большого расстояния. Но это был определенно тот же человек, что и на фотографии, снятой Уиттакером день назад на Саншайне.

– Хотите знать, кто это? – спросил Милтон.

Вопрос был скорее риторическим. Британский репортер сравнил две фотографии и кивнул.

– Хорошо, начнем с самого начала, – сказал Милтон и прочел лежавшие в папке документы, не все, конечно, ровно столько, сколько было нужно репортеру.

Уиттакер бешено строчил пером в своем блокноте.

Милтон дал исчерпывающую информацию. Он сообщил все детали жизненного пути, даты митингов и собраний, номера банковских счетов, проведенные операции, другие имена и клички, сведения о доставленном товаре, отмытых доходах. Выслушав американца, Уиттакер откинулся на спинку кресла.

– Ну и ну, – сказал он. – Я могу сослаться на вас?

– Я бы не рекомендовал упоминать имя Милтон, – ответил американец. – Высокопоставленный чиновник из Бюро по борьбе с наркотиками… что-нибудь в этом роде.

Милтон проводил Уиттакера до выхода и уже на ступеньках посольства сказал:

– Думаю, другие фотографии вам стоило бы показать в управлении полиции Кингстона. Между прочим, вас там ждут.

В управлении полиции озадаченного Уиттакера проводили в кабинет комиссара Фостера. Комиссар был один в своем большом, с кондиционированным воздухом кабинете, окна которого выходили на кингстонский даунтаун. Обменявшись приветствиями с британским репортером, Фостер нажал кнопку интеркома и вызвал руководителя отдела расследования уголовных преступлений коммандера Грея. Через несколько минут пришел Грей с горой папок.

Два ямайских полицейских просмотрели фотографии восьми телохранителей в пестрых рубашках. Несмотря на неизменные темные очки пестрорубашечников, коммандер Грей не колебался ни минуты. Открывая папку за папкой, он назвал всех восьмерых. Уиттакер старательно записывал.

– Я могу сослаться на вас? – спросил он.

– Конечно, – ответил комиссар. – У всех давнее уголовное прошлое. Трое находятся в розыске и сейчас. Смело можете ссылаться на меня. Нам нечего скрывать. Это совещание тоже запротоколировано.

К полудню Уиттакер закончил репортаж. Как обычно, он передал фотографии и текст в Лондон, потом долго разговаривал с лондонским редактором отдела новостей. Его заверили, что в ближайшем номере его материалу будет предоставлен полный разворот. На этот раз его расходы никто не станет уточнять.

Тем временем в Майами Сабрина Теннант, как ей порекомендовали накануне вечером, сняла номер в отеле «Сонеста Бич» и в субботу, в восемь утра, позвонила по телефону, который ей дал Маккриди. Встреча была назначена в административном здании в центре Майами. Это была всего лишь одна из конспиративных квартир, а не отделение ЦРУ в Майами.

Сабрину проводили в кабинет, где ее уже ждали, а из кабинета провели в просмотровый зал. Не считая Сабрины и еесопровождающего, вся аудитория состояла из двух мужчин, не пожелавших представиться и не проронивших ни слова. В полутемном зале они просмотрели три видеокассеты, снятые на Саншайне.

После просмотра мисс Теннант снова проводили в тот кабинет, в котором она уже побывала, и на время оставили одну. Потом к ней присоединился ее сопровождающий. Он предложил называть его Биллом и попросил показать фотографии, снятые накануне во время митинга у причалов.

Сначала телеоператор не обращал внимания на телохранителей Горацио Ливингстона, поэтому на видеофильмах они появлялись лишь на втором плане. Фотоснимки оказались гораздо более информативными. Билл раскрыл папки и показал Сабрине другие фотографии тех же людей.

– Меня интересует вот этот, возле фургона, – сказал он. – Как он себя назвал?

– Мистером Брауном, – ответила Сабрина.

Билл рассмеялся.

– Вы знаете, как по-испански будет «brown»?

– Нет.

– «Moreno». На самом деле этот человек – Эрнан Морено.

– Телевидение – визуальное средство массовой информации, – сказала Сабрина. – Фотографии могут сказать гораздо больше, чем любые слова. Нельзя ли мне на время взять ваши снимки, чтобы я могла их продемонстрировать в сравнении со своими?

– Я сделаю копии, – ответил Билл. – А мы оставим себе копии ваших снимков.

Оператору Сабрины пришлось ждать ее в такси у входа в конспиративную квартиру. Он тайком несколько раз сфотографировал здание, думая, что снимает штаб-квартиру местного отделения ЦРУ. Он ошибался, это была не штаб-квартира.

Возвратившись в отель «Сонеста Бич», Сабрина Теннант и ее оператор заняли банкетный зал и на большом столе разложили все фотографии – как снятые ими накануне, так и извлеченные из секретных архивов ЦРУ. Оператор снял все фотографии на видеопленку, а мисс Теннант давала пояснения, стоя у стены банкетного зала, украшенной позаимствованным у менеджера отеля портретом президента Буша. Этого будет вполне достаточно, чтобы у телезрителей создалось впечатление, будто бы репортаж ведется из святая святых ЦРУ.

Еще до полудня Сабрина и оператор проехали по первой автомагистрали, нашли узкую дорожку, которая вела к небольшой уединенной бухте. Здесь, на фоне голубого моря, белого песка и роскошных пальм – точная копия пляжа на Саншайне – Сабрина еще раз обратилась к камере.

В полдень по системе спутниковой связи она передала весь материал в Лондон, в компанию Британского спутникового вещания. В лондонской монтажной уже началась работа над ее фильмом, а Сабрина тем временем долго разговаривала с редактором отдела новостей. После монтажа получился отличный пятнадцатиминутный документальный фильм, который производил впечатление, будто бы Сабрина Теннант отправилась на острова Баркли с единственной целью – вывести на чистую воду Горацио Ливингстона.

Редактор перестроил всю субботнюю программу новостей «Каунтдаун» и перезвонил Сабрине во Флориду.

– Это настоящая бомба, – сказал он. – Отличная работа, дорогая.

Маккриди тоже был занят. Утром он потратил немало времени, названивая по своему радиотелефону сначала в Лондон, потом в Вашингтон.

В Англии, в казармах герцога Йоркского, что на Кингс-роуд, недалеко от Челси, Маккриди разыскал командира полка специального назначения британских ВВС. Поджарый молодой генерал внимательно выслушал просьбу Маккриди.

– Да, есть, – ответил генерал. – Как раз в это время двое моих читают лекции в Форт-Брегге. Мне нужно будет получить разрешение.

– На это нет времени, – возразил Маккриди. – Послушайте, у них есть неиспользованный отпуск?

– Думаю, есть, – ответил генерал.

– Отлично. В таком случае я предлагаю им три дня отдыха и развлечений здесь, под южным солнцем. В качестве моих гостей. Это же вполне законно.

– Сэм, – сказал генерал, – вы – хитрющий старый проходимец. Постараюсь вам помочь. Но они в отпуске, договорились? Только солнце и море, больше ничего.

– Боже упаси! – сказал Маккриди.

* * *

До Рождества оставалось только семь дней, и жители Порт-Плэзанса готовились к празднику.

Несмотря на тропическую жару, витрины магазинов были украшены изображениями малиновок, венков из ветвей остролиста, поленьями, которые полагалось сжигать в канун праздника, и пенопластовым снегом. Мало кто из островитян видел живую малиновку или куст остролиста, не говоря уже о снеге, но со времен викторианской Британии считалось, что Христос родился в окружении всего этого. Значит, и малиновки, и остролист, и снег должны быть частью рождественских украшений.

Рядом с англиканской церковью мистер Куинс, которому помогал рой девчушек, под соломенной крышей устраивал рождественскую композицию. В колыбели лежала небольшая пластиковая кукла, а рядом с колыбелью дети ставили фигурки быков, овец, ослов и пастухов.

На окраине города его преподобие Дрейк проводил репетицию хора перед рождественским богослужением. Как певец Дрейк был не в лучшей форме. Под черной рубашкой вся его грудь была в бинтах: доктор Джонс, как мог, пытался облегчить страдания, которые причиняли священнику сломанные ребра. Низкий бас Дрейка то и дело переходил в хрип, словно ему не хватало воздуха. Прихожане обменивались многозначительными взглядами. Все знали, что случилось со священником в четверг вечером. В Порт-Плэзансе секреты быстро становятся общим достоянием.

В три часа на Парламент-сквер остановился старенький фургон. С места водителя поднялся чернокожий гигант Фэрстоун. Он обошел автомашину, открыл заднюю дверь и осторожно поставил на землю инвалидную коляску с мисси Коултрейн. Потом он медленно повез хозяйку по магазинам, расположенным на Мэйн-стрит. Репортеров поблизости не было. Большей частью они, устав ждать новостей, ушли купаться на Конч-пойнт.

Отвечая на бесчисленные приветствия, мисси Коултрейн продвигалась медленно. Она здоровалась со всеми островитянами, называя по имени каждого лавочника и прохожего: «Добрый день, мисси Коултрейн» – «Добрый день, Саймон… Добрый день, Эммануэль…» Она расспрашивала их о женах и детях, пожелала счастья сияющему будущему отцу, посочувствовала другому, сломавшему себе руку. Мисси Коултрейн делала обычные покупки, и лавочники выносили свой товар к двери, где она могла бы его посмотреть.

Она расплачивалась, доставая деньги из небольшого кошелька, который лежал у нее на коленях. В гораздо большей сумке мисси Коултрейн держала неисчерпаемый запас сладостей. Ими она награждала толпу детей, которые предлагали донести до машины ее покупки – в надежде получить еще одну порцию конфет.

Мисси Коултрейн купила свежие фрукты и овощи, керосин для ламп, спички, травы, пряности, мясо и растительное масло. Переходя из магазина в магазин, она постепенно добралась до набережной. Здесь она купила двух окуней и живого омара, который был заказан отелем «Куортер Дек». Если мисси Коултрейн что-то было нужно, она это получала. Обязательно. «Куортер Дек» обойдется креветками и моллюсками.

Когда мисси Коултрейн вернулась на Парламент-сквер, из отеля выходил главный инспектор Ханна. Его сопровождали детектив-инспектор Паркер и американец Фаваро. Они направлялись в аэропорт, чтобы в четыре часа встретить самолет из Нассау.

Мисси Коултрейн поздоровалась со всеми, хотя двоих приезжих видела впервые. Потом Фэрстоун легко приподнял коляску вместе с мисси Коултрейн, поставил ее в фургон рядом с покупками и уехал.

– Кто это? – заинтересовался Фаваро.

– Пожилая женщина, которая живет на вершине холма, – объяснил Ханна.

– О, я слышал о ней, – добавил Паркер. – Говорят, на этом острове она знает все и всех.

Ханна нахмурился. Теперь, когда его расследование зашло в тупик, ему все чаще приходила в голову мысль, что мисси Коултрейн, возможно, знала о тех двух выстрелах во вторник вечером гораздо больше, чем сказала ему. Правда, ее замечание относительно окружения двух кандидатов было очень умным. Ханна видел обоих кандидатов; инстинкт полицейского подсказывал ему, что эти люди способны на многое. Если бы только у них был мотив…

В начале пятого приземлился самолетик местной авиалинии из Нассау. У пилота был пакет из управления полиции Метро-Дейд для мистера Фаваро. Детектив из Майами показал удостоверение и забрал пакет. Паркер сел на самолет. В кармане его куртки лежала склянка с очень важной уликой – пулей.

– Завтра утром в Хитроу вас будет ждать машина, – объяснял Ханна. – Из аэропорта поедете прямо в Ламбет. Пуля должна оказаться в руках Алана Митчелла как можно скорее.

Когда самолет поднялся в воздух, Фаваро показал Ханне фотографии Франсиско Мендеса, или Скорпиона. Британский детектив внимательно изучил все десять снимков. На них был запечатлен худой, мрачный мужчина с гладко зачесанными назад черными волосами и с тонкой складкой губ. Прямо в объектив камеры был направлен ничего не выражающий взгляд.

– Мерзкий тип, – согласился Ханна. – Давайте покажем фотографии старшему инспектору Джонсу.

Они застали шефа полиции островов Баркли в его кабинете на Парламент-сквер. Из распахнутых дверей англиканской церкви доносились звуки рождественских гимнов, а из открытого бара «Куортер Дек» – громкий смех. Толпа репортеров вернулась с пляжа и вновь оккупировала бар.

Джонс покачал головой.

– Нет, никогда его не видел. На островах его не было.

– Не думаю, что Хулио мог ошибиться, – сказал Фаваро. – Четыре дня мы сидели лицом к лицу с этим подонком.

Ханна был склонен согласиться с Фаваро. Возможно, он напрасно искал убийцу в резиденции губернатора. Возможно, это действительно было заказное убийство. Но кому оно понадобилось?

– Мистер Джонс, не распространите ли вы эти снимки? Пусть полицейские покажут их людям. У нас есть основания предполагать, что на прошлой неделе, в четверг, его видели в баре «Куортер Дек». Возможно, кто-то еще обратил на него внимание. Бармен, другие посетители. Попытайтесь найти того, кто бы видел, куда он направился из бара, кто заметил его в другом баре… сами понимаете.

Старший инспектор Джонс кивнул. Он знал свое дело. Он покажет снимки всем в городе.

Когда стало смеркаться, Ханна бросил взгляд на часы. Паркер должен был прилететь в Нассау час назад. Сейчас он должен садиться на лондонский самолет. Восемь часов полета плюс пять часов разница во времени – в начале восьмого по лондонскому времени Паркер уже будет в Хитроу.

Алан Митчелл, блестящий ученый, который руководил лабораторией баллистики Министерства внутренних дел в Ламбете, согласился пожертвовать воскресным днем, чтобы поработать с пулей. Он подвергнет ее всем возможным тестам и в воскресенье по телефону сообщит Ханне все, что ему удастся выяснить. Тогда Ханна будет точно знать, какое оружие ему нужно искать. Круг поисков сузится. Кто-нибудь должен был видеть оружие, из которого убили губернатора. Остров – это такая крохотная община.

За ужином Ханну попросили к телефону. Звонили из Нассау.

– Сожалею, но вылет самолета отложили на час, – сообщил Паркер. – Нас должны пригласить на посадку через десять минут. Я подумал, возможно, вам стоит поставить в известность Лондон.

Ханна посмотрел на часы. Половина восьмого? Он выругался, положил трубку и вернулся к столу. Жаренный на вертеле морской окунь остыл.

В десять часов вечера, перед тем, как отправиться спать, Ханна зашел в бар. Зазвонил местный телефон.

– Я ужасно сожалею, – сказал Паркер.

– Где вы, черт побери? – прорычал Ханна.

– В Нассау, шеф. Видите ли, мы взлетели в половине восьмого, минут сорок пять полетали над морем, потом в двигателе обнаружилась какая-то небольшая неисправность, и мы вернулись. Теперь инженеры возятся с двигателем. Это не должно занять много времени.

– Позвоните мне перед вылетом, – сказал Ханна. – Я сообщу в Лондон, когда вы прибудете.

Телефонный звонок разбудил Ханну в три часа утра.

– Инженеры устранили неисправность, – радостно сообщил Паркер. – Это был предохранитель светового сигнала на левом крайнем двигателе.

– Паркер, – медленно, слово за словом, проговорил Ханна, – мне наплевать, был это предохранитель или старший стюард просто помочился в топливный бак. Это вам понятно?

– Да, сэр.

– Так вы взлетаете?

– Видите ли, не совсем. Понимаете, к тому времени, когда мы долетим до Лондона, у экипажа будет превышено допустимое время работы без отдыха. Так что они не могут лететь.

– А как же второй экипаж? Тот, что прилетел на этом самолете вчера вечером, двенадцать часов назад? Они уж должны были отдохнуть.

– Да, их нашли, шеф. Только они думали, что у них будет тридцатишестичасовой отдых. Первый помощник капитана ушел к приятелю. Там у них вечеринка только для мужчин. Он тоже не может лететь.

В адрес лучшей в мире авиакомпании Ханна отпустил весьма нелестное замечание, с которым председатель совета директоров лорд Кинг, услышь он Ханну, наверняка бы не согласился.

– Так что теперь вы будете делать? – спросил Ханна.

– Придется ждать, пока экипаж не отдохнет. Потом мы полетим, – ответил из Нассау Паркер.

Ханна встал, оделся и вышел из отеля. На площади не было ни такси, ни «ягуара» Оскара. Детектив дошел до резиденции губернатора и разбудил Джефферсона. Дворецкий впустил Ханну. Ночной воздух был насыщен влагой, и Ханна обливался потом. Он позвонил в Скотланд-Ярд и узнал номер домашнего телефона Митчелла. Предупредить ученого он не успел, тот выехал в Ламбет за пять минут до звонка. В Саншайне было четыре часа утра, значит, в Лондоне – девять часов. Ханна выждал еще час и набрал номер ламбетской лаборатории. Наконец он застал Митчелла и сообщил ему, что Паркер прилетит только ранним вечером. Алан Митчелл был раздосадован. Теперь в отвратительную декабрьскую погоду ему придется возвращаться в Уэст-Моллинг, графство Кент.

В воскресенье, в полдень, снова позвонил Паркер. Ханна убивал время в баре «Куортер Дек».

– Слушаю, – устало сказал он.

– Все в порядке, шеф, экипаж выспался. Мы готовы лететь.

– Отлично, – сказал Ханна.

Он бросил взгляд на часы. Восемь часов полета плюс четыре часа разницы во времени… Если Алан Митчелл согласится работать ночью, то Ханна получит результаты в понедельник, когда на Саншайне будет время завтрака.

– Так теперь вы взлетаете? – на всякий случай уточнил он.

– Видите ли, не совсем, – ответил Паркер. – Понимаете, если мы взлетим сейчас, то мы совершим посадку в Хитроу после часу ночи. А это запрещено. Из-за шума, кажется.

– Что же вы собираетесь делать, черт возьми?

– Видите ли, обычно рейс на Лондон отправляется отсюда в начале седьмого вечера и прибывает в Хитроу в начале восьмого утра. Ну, они решили следовать этому расписанию.

– Но это значит, что два лайнера поднимутся в воздух одновременно, – заметил Ханна.

– Да, шеф. Но не волнуйтесь, оба будут полны, так что авиакомпания не понесет убытки.

– Спасибо и на этом, – рявкнул Ханна и бросил трубку.

Двадцать четыре часа, не мог он успокоиться, целых двадцать четыре часа пошли прахом. В этой жизни бесполезно бороться с тремя вещами: смертью, налогами и авиакомпаниями. По ступенькам отеля поднимался Диллон в сопровождении крепких на вид молодых людей. Наверное, тоже из его чертова Министерства иностранных дел, зло подумал Ханна. Настроение у него было отвратительным. На другой стороне площади из церкви после утреннего богослужения высыпала паства мистера Куинса: мужчины в отутюженных черных костюмах, женщины в ярких, как оперение тропических птиц, платьях, в белых перчатках, и в соломенных шляпках, с которых свисали восковые плоды. В руках они несли молитвенники. Почти обычное воскресное утро на Саншайне.

В родных графствах Великобритании воскресенье оказалось не таким мирным. В Чекерсе, загородной резиденции премьер-министров Великобритании, занимающей тысячу двести акров земли Бакингемшира, миссис Тэтчер по обыкновению встала очень рано и до завтрака, который она должна была провести в компании Дениса Тэтчера перед весело потрескивающими в камине поленьями, успела просмотреть содержимое четырех красных вализ с документами государственной важности.

Миссис Тэтчер едва разделалась с бумагами, как в дверь постучали. Вошел Бернард Ингем, пресс-секретарь премьер-министра. Он принес свежий номер «Санди экспресс».

– Возможно, вам это покажется интересным, – сказал он.

– Кто еще хочет со мной разделаться? – весело осведомилась премьер-министр.

– Дело не в этом, – пояснил вечно серьезный йоркширец. – Речь идет об островах в Карибском море.

Миссис Тэтчер прочла большую статью на развороте газеты и нахмурилась. Статья сопровождалась фотографиями: Маркус Джонсон на трибуне в Порт-Плэзансе и он же несколькими годами раньше, снятый через щель между портьерами; его восемь телохранителей на Парламент-сквер в последнюю пятницу и их же портреты из досье полиции Кингстона. Большую часть статьи занимали пространные заявления «высокопоставленного сотрудника Бюро по борьбе с наркотиками» и комиссара Фостера, шефа кингстонской полиции.

– Но это ужасно, – сказала премьер-министр. – Я должна поговорить с Дугласом.

Она тут же направилась в свой кабинет и набрала номер Дугласа Херда, министра ее величества иностранных дел и по делам Содружества.

Министр с семьей находился в своей загородной резиденции Чевенинг в графстве Кент. Он уже просмотрел «Санди таймс», «Обсервер» и «Санди телеграф», но еще не добрался до «Санди экспресс».

– Нет, Маргарет, этой статьи я еще не видел, – сказал он. – Но газета у меня под рукой.

– Я буду ждать вашего звонка, – сказала премьер-министр.

Министр иностранных дел, прежде довольно известный писатель, умел отличить хороший репортаж от плохого. Судя по всему, этот репортаж был основан на чрезвычайно надежных источниках.

– Да, согласен, это ужасно, – если это так. Да, да, Маргарет, утром я сам непременно займусь этим и прикажу Карибскому отделу все проверить.

Но государственные служащие – тоже люди (о чем часто забывают другие), и у них тоже есть жены, дети и дома. За пять дней до Рождества парламент был распущен на каникулы и даже в министерствах многие ушли в отпуска. Все же кто-то должен был остаться в Карибском отделе. Значит, вопрос о назначении нового губернатора – уже в новом году, разумеется, – можно будет кому-то поручить.

Миссис Тэтчер с семьей отправилась на утреннюю службу в Эллсборо. Она вернулась в Чекере вскоре после полудня, а в час села за ленч в компании семьи и нескольких друзей, одним из которых был Бернард Ингем.

Программу «Каунтдаун», начавшуюся в час дня, первым увидел советник премьер-министра по политическим вопросам Чарлз Пауэлл. Ему нравилась эта программа. Там частенько попадались интересные новости международной жизни, что его, как бывшего дипломата, особенно привлекало. Когда Пауэлл прочел заголовки тем сегодняшней программы и среди них – скандал на островах Карибского моря, он нажал кнопку «Запись» на видеомагнитофоне под телевизором.

В два часа миссис Тэтчер поднялась из-за стола – она никогда не видела большого смысла в долгих обедах, это была пустая трата драгоценного времени. Возле столовой ее уже поджидал Чарлз Пауэлл. В кабинете премьер-министра он поставил кассету с только что записанной пленкой. Миссис Тэтчер молча просмотрела репортаж и опять позвонила в Чевенинг.

Мистер Херд, примерный семьянин, только что вернулся домой после долгой прогулки с маленьким сыном и дочерью по полям. Он мечтал о ростбифе, когда раздался телефонный звонок.

– Нет, Маргарет, этого репортажа я тоже не видел, – сказал он.

– У меня есть видеозапись, – сказала премьер-министр. – Это нечто совершенно ужасное. Я немедленно отправляю ее вам. Пожалуйста, просмотрите и сразу же перезвоните мне.

В тот пасмурный декабрьский день курьер на мотоцикле по автомагистрали М25 обогнул Лондон и прибыл в Чевенинг в половине пятого. В 5.15 министр иностранных дел позвонил в Чекере. Его тут же соединили с премьер-министром.

– Я согласен, Маргарет, это совершенно ужасно, – сказал Дуглас Херд.

– Мне кажется, мы должны направить туда нового губернатора, – сказала премьер-министр. – Не в следующем году, а немедленно. Мы должны показать, что мы не сидим сложа руки, Дуглас. Вы понимаете, кто еще увидит все эти репортажи?

Министр иностранных дел хорошо знал, что ее величество с семьей находится в Сандрингеме, но она не отрезана от мировых событий. Королева всегда читала газеты и просматривала телевизионные программы новостей.

– Я тотчас займусь этим, – сказал Херд.

И министр занялся. В Суссексе он поднял из любимого кресла своего постоянного заместителя, который сразу взялся за телефонную трубку. В тот же день в восемь часов вечера выбор пал на сэра Криспиана Раттри, бывшего дипломата и высокого комиссара на Барбадосе. Сэр Криспиан не возражал.

Он согласился в понедельник утром приехать в Министерство иностранных дел, где он получит официальное назначение и пройдет подробный инструктаж. До полудня он вылетит из Хитроу и прибудет в Нассау в понедельник во второй половине дня. Там сэр Криспиан проконсультируется с высоким комиссаром на Багамских островах, проведет в Нассау ночь, а во вторник утром чартерным рейсом отправится на Саншайн, чтобы навести там порядок.

– Это ненадолго, дорогая, – укладывая вещи, успокаивал он леди Раттри. – Пропущу охоту на фазанов, но что ж поделаешь. Похоже, мне придется снять кандидатуры этих двух мошенников и провести выборы с двумя новыми кандидатами. Потом им предоставят независимость, я спущу старый флаг, Лондон направит туда высокого комиссара, островитяне будут заниматься своими делами, а я вернусь домой. Уверен, один-два месяца, не больше. Жаль, что упускаю охоту на фазанов.

* * *

На Саншайне в тот же день, в девять утра, Маккриди застал Ханну за завтраком на террасе отеля.

– Вы не будете возражать, если я из резиденции губернатора по новому телефону позвоню в Лондон? – попросил он. – Мне нужно поговорить с коллегами о моем возвращении.

– Будьте моим гостем, – ответил Ханна.

Он казался очень усталым, был небрит, словно всю ночь провел на ногах.

В половине десятого Маккриди позвонил своему заместителю Денису Гонту, и тот рассказал о статье в «Санди экспресс» и о репортаже в программе «Каунтдаун». Маккриди понял, что события развиваются так, как он и рассчитывал.

С самого утра множество лондонских редакторов отделов новостей пытались дозвониться до своих корреспондентов в Порт-Плэзансе. Они хотели сообщить о статье на развороте «Санди экспресс» и заказать срочные репортажи о развитии событий. После ленча по лондонскому времени попытки возобновились с удвоенной энергией – редакторы увидели и репортаж в программе «Каунтдаун». Впрочем, никому из редакторов так и не удалось дозвониться до своих корреспондентов.

Маккриди сказал телефонистке на коммутаторе, что все джентльмены, представляющие средства массовой информации, очень устали и их нельзя тревожить ни при каких обстоятельствах. Он взял на себя труд передавать им информацию о всех телефонных звонках. Стодолларовая купюра скрепила договор с телефонисткой. На все звонки она послушно отвечала, что тот, с кем хотели бы поговорить из Лондона, «вышел», но сообщение будет передано ему, как только он появится. Сообщения попадали к Маккриди, а тот откладывал их в сторону. Время для следующей серии репортажей еще не наступило.

В одиннадцать часов утра Маккриди встретил в аэропорту Саншайна двух молодых сержантов полка специального назначения британских ВВС, прибывших из Майами. Сержанты обменивались опытом со своими коллегами, американскими «зелеными беретами», в Форт-Брегге, штат Северная Каролина, когда им неожиданно предоставили трехдневный отпуск и предложили отправиться к гостеприимному хозяину на остров Саншайн. Сержанты долетели рейсовым самолетом до Майами, а там наняли воздушное такси до Порт-Плэзанса.

Их багаж был невелик и состоял в основном из вещевых мешков с «игрушками», завернутыми в пляжные полотенца. ЦРУ оказало любезность, обеспечив пропуск мешков через таможню в Майами, а в Порт-Плэзансе Маккриди, размахивая бумагой из Министерства иностранных дел, заявил, что сержанты пользуются всеми благами дипломатической неприкосновенности.

Потом Обманщик привез сержантов в отель, где они поселились в соседнем номере. Сержанты сунули вещмешки со своими «игрушками» под кровать и отправились купаться. Маккриди предупредил, когда они ему понадобятся – на следующий день в десять часов утра в резиденции губернатора.

После ленча на террасе отеля Маккриди отправился с визитом к его преподобию Уолтеру Дрейку. Он нашел баптистского священника в его небольшом домике. Дрейк отдыхал, залечивая раны. Маккриди представился и спросил, как себя чувствует священник.

– Вы из команды мистера Ханны? – поинтересовался Дрейк.

– Не совсем, – ответил Маккриди. – Я, скорее, просто смотрю, как развиваются события, пока он занимается расследованием. Меня больше интересует политический аспект событий.

– Вы из Министерства иностранных дел? – не отступал Дрейк.

– В какой-то мере, – сказал Маккриди. – А почему вас это так интересует?

– Мне не нравится ваше министерство, – объяснил Дрейк. – Вы предаете мой народ.

– Да, но такое положение может вот-вот измениться, – возразил Маккриди и объяснил священнику, чего бы он от него хотел.

Его преподобие покачал головой.

– Я служу Богу, – сказал он. – Для таких дел вам нужны другие люди.

– Мистер Дрейк, вчера я разговаривал с Вашингтоном. Мне сказали, что только семь граждан островов Баркли служили в армии США. Один из них – У. Дрейк.

– Это не я, – прорычал его преподобие.

– Кроме того, мне сообщили, что этот У. Дрейк был сержантом в морской пехоте США. Отслужил два срока во Вьетнаме. Вернулся с «Бронзовой Звездой» и двумя «Пурпурными Сердцами». Интересно, куда он подевался?

Гигант-священник с трудом поднялся, пересек комнату, подошел к окну и уставился на дощатые домишки, которыми была застроена его улица.

– Это был не я, – прорычал он. – Другое время, другой мир. Теперь я служу только Богу.

– Вы не думаете, что то, о чем я вас прошу, можно сравнить со служением господу?

Священник подумал, потом кивнул:

– Возможно.

– Я тоже так думаю, – сказал Маккриди. – Надеюсь увидеть вас завтра. Мне потребуется любая помощь. Завтра утром, в десять часов, в резиденции губернатора.

Из дома Дрейка через весь город Маккриди направился к причалам. Джимми Доббз возился с «Галф Леди». Маккриди с полчаса поговорил с ним. Они условились, что на следующий день «Галф Леди» будет в распоряжении англичанина.

Маккриди добрался до резиденции губернатора незадолго до пяти часов вечера. Он изнемогал от жары и обливался потом. Пока он ждал лейтенанта Джереми Хаверстока, Джефферсон подал ему охлажденный чай. Молодой офицер играл в теннис с другими иммигрантами на одной из вилл на холмах. Вопрос Маккриди был прост:

– Вы будете здесь завтра в десять часов утра?

Хаверсток подумал, потом ответил:

– Думаю, да.

– Хорошо, – сказал Маккриди. – У вас есть полная тропическая форма?

– Да, – ответил лейтенант, – но мне пришлось надевать ее только раз. Шесть месяцев назад на правительственном приеме в Нассау.

– Отлично, – сказал Маккриди. – Попросите Джефферсона отутюжить ее, отполировать бронзовые пуговицы, почистить ремни.

Озадаченный Хаверсток проводил Маккриди до прихожей.

– Полагаю, вы уже слышали добрую весть, – сказал лейтенант. – Об этом детективе из Скотланд-Ярда. Вчера в саду он нашел пулю. Совершенно неповрежденную. Паркер полетел с нею в Лондон.

– Хорошая работа, – прокомментировал Маккриди. – Отличная весть.

В восемь вечера Маккриди обедал с Фаваро в ресторане отеля. Когда принесли кофе, он спросил:

– Что вы делаете завтра?

– Собираюсь лететь домой, – ответил Фаваро. – Я взял отпуск только на неделю. Во вторник с утра я должен быть на работе.

– Да, конечно. Когда вылетает ваш самолет?

– Я заказал воздушное такси на полдень.

– Вы ведь могли бы отложить вылет до четырех часов, не так ли?

– Думаю, мог бы. А зачем?

– Мне потребуется ваша помощь. Скажем, в десять часов в резиденции губернатора? Благодарю, там увидимся. Не опаздывайте. Нам предстоит тяжелый день.

Маккриди встал в шесть часов. На Парламент-сквер лучи восходящего солнца, предвестники еще одного жаркого дня, уже окрасили в розовый цвет верхушки пальм, но пока на острове царила приятная прохлада. Маккриди принял душ, побрился и вышел на площадь, где ждало заказанное им накануне такси. Прежде всего он хотел попрощаться со старой леди.

Он провел у нее целый час от семи до восьми, выпил кофе с горячими булочками и попрощался.

– Только, пожалуйста, не забудьте, – уходя, напомнил он.

– Не беспокойтесь, не забуду. И не зовите меня леди, я – мисси Коултрейн.

Маккриди наклонился и поцеловал хозяйке дома руку.

В половине девятого он снова был на Парламент-сквер, направился к старшему инспектору Джонсу и показал ему письмо из Министерства иностранных дел.

– Пожалуйста, в десять часов будьте у резиденции губернатора, – сказал Маккриди. – Возьмите с собой двух сержантов, четырех констеблей, ваш «лендровер» и два фургона. У вас есть служебный револьвер?

– Так точно, сэр.

– Захватите и его с собой.

В это же время, когда в Лондоне было два тридцать дня, в баллистическом отделе лаборатории криминалистики Министерства внутренних дел в Ламбете мистер Алан Митчелл, забыв о ленче, смотрел в микроскоп.

На предметном столике лежала свинцовая пуля, удерживаемая мягкими зажимами. Митчелл всматривался в бороздки, которые, изгибаясь, опоясывали цилиндрик. Эти бороздки оставила нарезка ствола оружия, из которого была выпущена пуля. Вот уже пятый раз Митчелл осторожно поворачивал пулю, отмечая все царапины, которые характеризуют ствол оружия не хуже, чем отпечатки пальцев – человека. Наконец Митчелл закончил осмотр, удивленно присвистнул и пошел за одним из справочников. У него была целая библиотека таких книг, недаром Алан Митчелл считался самым знающим в Европе специалистом по огнестрельному оружию.

Оставалось провести другие испытания. Митчелл понимал, что где-то за океаном, за четыре тысячи миль от Великобритании, с нетерпением ждут его результатов, но он не мог торопиться. Он должен быть уверен, совершенно уверен.

Слишком много дел в судах было проиграно только из-за того, что другие эксперты, нанятые защитой, камня на камне не оставляли от заключений криминалистов обвинения. Нужно было еще проанализировать крошечные частички сгоревшего пороха, прилипшие к тупому концу пули, подтвердить состав – а стало быть, и источник того свинца, из которого она была изготовлена (два дня назад таким анализам уже подвергали расплющенную пулю). С помощью спектроскопических методов можно проникнуть в структуру металла, определить все мельчайшие примеси, время изготовления, а иногда даже ту фабрику, на которой была выплавлена пуля. Алан Митчелл отыскал на полке нужный справочник, сел и стал его листать.

У ворот резиденции губернатора Маккриди отпустил такси и позвонил. Джефферсон впустил уже хорошо известного ему англичанина. Маккриди объяснил, что ему нужно еще раз позвонить по установленной Баннистером международной линии и что он получил на это разрешение мистера Ханны. Джефферсон проводил его в кабинет губернатора и ушел.

На этот раз Маккриди взялся не за телефонную трубку, а за письменный стол. В самом начале расследования Ханна, воспользовавшись ключами покойного губернатора, просмотрел все ящики стола и, убедившись, что разгадки тайны убийства там не найти, закрыл их снова. У Маккриди не было ключей, но они были ему и не нужны. С содержимым ящиков письменного стола он ознакомился накануне. То, что ему было нужно, лежало в левом нижнем ящике. Там было две штуки, но Маккриди было достаточно и одной.

Это был великолепный бланк, отпечатанный на роскошной бумаге с кремовым оттенком, немного шероховатой наощупь, как пергамент. Наверху, в центре бланка, красовалось золотое рельефное изображение королевского герба – лев и единорог, которые поддерживают щит, расписанный геральдическими эмблемами Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии.

Ниже жирным шрифтом было напечатано:

МЫ, ЕЛИЗАВЕТА ВТОРАЯ. МИЛОСТЬЮ БОЖЬЕЙ КОРОЛЕВА СОЕДИНЕННОГО КОРОЛЕВСТВА ВЕЛИКОБРИТАНИИ И СЕВЕРНОЙ ИРЛАНДИИ И ВСЕХ ЗАМОРСКИХ И ЗАВИСИМЫХ ТЕРРИТОРИЙ, НАСТОЯЩИМ НАЗНАЧАЕМ… (здесь следовали точки)… НАШИМ… (еще точки)… НА ТЕРРИТОРИИ… (третий ряд точек).

Под текстом стояла факсимильная подпись:

ЕЛИЗАВЕТА.

Это был королевский указ. Точнее, бланк указа. Из чернильного прибора сэра Марстона Моберли Маккриди взял ручку и, стараясь писать каллиграфическим почерком, заполнил бланк. Потом он подул на бумагу, чтобы просохли чернила, и скрепил документ губернаторской печатью.

Внизу, в гостиной, уже собирались гости. Маккриди еще раз бросил взгляд на указ и пожал плечами. Он только что назначил себя губернатором островов Баркли. На один день.

(обратно)

Глава 6

На террасе резиденции губернатора собрались шесть мужчин. Джефферсон подал кофе и ушел. Его не интересовало, зачем они здесь. Это было не его дело.

У стены стояли два сержанта полка специального назначения, Синклэр и Ньюсон. Они были в кремовых спортивных костюмах и в кроссовках с наклейками против скольжения. У каждого на поясном ремне висела сумочка вроде тех, в которых туристы носят на пляж сигареты и крем от загара. В сумочках сержантов был отнюдь не крем от загара.

Лейтенант Хаверсток еще не надел парадную форму. Он удобно устроился в одном из парчовых кресел, закинув свои длинные ноги одну на другую. Его преподобие Дрейк и Эдди Фаваро сидели на диванчике, а старший инспектор Джонс стоял у двери. Он был в темно-синем мундире с серебряными пуговицами и знаками отличия, в шортах, носках и ботинках.

Маккриди достал королевский указ и передал его Хаверстоку.

– Бумагу доставили на рассвете из Лондона, – сказал Маккриди. – Прочтите, усвойте и переварите.

Хаверсток прочел документ.

– Что ж, значит, все в порядке, – сказал он и передал бумагу Джонсу.

Старший инспектор пробежал глазами указ, встал по стойке смирно и сказал:

– Слушаюсь, сэр.

Потом королевский указ перешел в руки сержантов.

– Меня устраивает, – сказал Синклэр.

– Нет проблем, – добавил Ньюсон.

Сержант передал документ Фаваро. Тот прочел, пробормотал «Ого!» и удостоился предупреждающего взгляда его преподобия Дрейка, который, ознакомившись с указом, прорычал:

– Хвала господу!

– Своим первым распоряжением, – сказал Маккриди, – я передаю всем вам – за исключением старшего инспектора Джонса, разумеется, – полномочия специальных констеблей. Считайте, что вы их уже получили. Во-вторых, я объясню, чем нам предстоит заняться.

Маккриди объяснял минут тридцать. Возражений ни у кого не было. Потом Маккриди и лейтенант Хаверсток пошли переодеваться. Леди Моберли еще не встала и завтракала в постели. Впрочем, это не имело значения. У сэра Марстона была отдельная спальня, а гардеробная покойного губернатора была свободна. Хаверсток показал Маккриди, где что находится, и ушел. В дальнем углу гардероба Маккриди нашел то, что ему было нужно: полную парадную форму губернатора британской колонии, правда, на пару размеров более просторную.

Через несколько минут в гостиной появился уже не тот турист в грязной помятой куртке, что сидел в баре отеля «Куортер Дек». На ногах Маккриди были сверкающие сапоги со шпорами. Он надел тесные белые брюки и наглухо застегнутый белый мундир с голубым поясом. На солнце ослепительно сияли золотые пуговицы, позолоченные аксельбанты, цепь и острие на колониальном шлеме.

Хаверсток тоже облачился в парадную белую форму, лишь плоская офицерская фуражка была темно-синей с черным козырьком. Над козырьком красовался двуглавый орел – символ гвардейских драгунов. Мундир лейтенанта украшали позолоченные аксельбанты, на плечах красовались также позолоченные эполеты, а на портупее из блестящей черной кожи висела небольшая патронная сумка, тоже черная. Лейтенант не забыл нацепить и обе свои медали.

– Отлично, мистер Джонс, приступим, – сказал Маккриди. – Мы должны исполнить волю королевы.

Старший инспектор Джонс был чрезвычайно горд. Ни разу в жизни его не просили исполнить волю королевы. С губернаторским «ягуаром» во главе кортеж выехал из ворот резиденции. За рулем «ягуара» сидел Оскар, рядом с ним – один из полицейских, а на заднем сиденье, не снимая головных уборов, торжественно восседали Маккриди и Хаверсток. За губернаторской машиной следовал «лендровер»; его вел второй констебль, рядом с которым сидел Джонс, а сзади расположились Фаваро и его преподобие Дрейк. Перед тем, как покинуть резиденцию губернатора, Синклэр молча протянул Фаваро заряженный «кольт-кобра». Детектив сунул оружие за пояс и сверху прикрыл рубашкой. Сержант предложил оружие и его преподобию Дрейку, но тот лишь покачал головой.

Констебли вели два фургона, у открытых дверей которых устроились Ньюсон и Синклэр. Сержанты полиции ехали в последнем фургоне. «Ягуар» медленно выбрался на длинную главную улицу Шантитауна. Люди останавливались и провожали кортеж недоуменными взглядами. Двое в белых мундирах на заднем сиденье «ягуара» смотрели только вперед.

У ворот усадьбы мистера Горацио Ливингстона Маккриди приказал остановиться. Сначала он, потом лейтенант Хаверсток вышли из машины. Из ближайших переулков высыпали сотни островитян; открыв рты, они наблюдали за невиданным зрелищем. Маккриди не стал спрашивать разрешения, он остановился у двустворчатых ворот и ждал.

Сержанты Ньюсон и Синклэр подбежали к стене. Ньюсон сцепил ладони, Синклэр поставил на них ногу, и Ньюсон резко выпрямился. Более легкий Синклэр перелетел во двор, не коснувшись осколков стекла наверху стены. Он открыл ворота изнутри и отошел в сторону. В усадьбу бок о бок вошли Маккриди и Хаверсток, за ними медленно въехал весь автомобильный кортеж.

Из сада к воротам уже бежали трое телохранителей в серых «сафари». Увидев уверенно направлявшихся к парадному входу Маккриди и Хаверстока в белых форменных костюмах, телохранители в недоумении остановились. Синклэра нигде не было видно. Ньюсон проскользнул в распахнутые ворота и тоже исчез.

По ступенькам Маккриди поднялся на веранду и вошел в дом. Следовавший за ним Хаверсток остался на веранде и бросил многозначительный взгляд на троих в серых «сафари». Те сохраняли почтительную дистанцию. Вслед за новым губернатором из машин вышли Фаваро, Дрейк, Джонс, два сержанта полиции и три констебля. Четвертый констебль остался присматривать за машинами. Хаверсток провел всех в дом. Теперь здесь их было десять человек, одиннадцатый остался у машин.

В большой комнате для приемов полицейские заняли места у дверей и окон. Вскоре распахнулась дверь и в комнате появился Горацио Ливингстон. Почти не скрывая раздражения, он обвел недовольным взглядом непрошеных гостей.

– Я вас не приглашал. Что все это значит? – выкрикнул он.

Маккриди протянул королевский указ.

– Прочтите, пожалуйста, – сказал он.

Ливингстон пробежал документ глазами и пренебрежительно бросил его на пол. Джонс поднял бумагу и вернул ее Маккриди, а тот убрал в карман.

– Если вы не возражаете, мистер Ливингстон, я попросил бы вас собрать здесь ваших багамских помощников, всех семерых, с паспортами.

– По какому праву? – бросил Ливингстон.

– Я представляю здесь высшее право, – ответил Маккриди.

– Наглый империалист! – выкрикнул Ливингстон. – Через пятнадцать дней вся власть на острове будет принадлежать мне, и тогда…

– Если вы откажетесь, – спокойно продолжил Маккриди, – я попрошу старшего инспектора Джонса арестовать вас за попытку помешать отправлению правосудия. Мистер Джонс, вы готовы исполнить свой долг?

– Так точно, сэр.

Ливингстон обвел всех гневным взглядом, вызвал из боковой комнаты одного из помощников и отдал распоряжение. В комнате один за другим стали собираться люди в серых «сафари». Фаваро собрал паспорта и вручил их Маккриди.

Маккриди пролистал документы, по одному передавая их Хаверстоку. Лейтенант тоже просмотрел паспорта и присвистнул.

– Все эти паспорта фальшивые, – заявил Маккриди. – Отлично сделаны, но – фальшивые.

– Это ложь! – взвизгнул Ливингстон. – Паспорта абсолютно подлинные!

Он был прав. Паспорта не были поддельными. За их подлинность была выложена немалая сумма.

– Нет, – возразил Маккриди. – Все эти люди – не багамцы. Точно так же, как вы – вовсе не демократический социалист. На самом деле вы – убежденный коммунист, долгие годы вы работали на Фиделя Кастро, а эти люди – кубинские офицеры. Мистер Браун, например, в действительности никакой не Браун, а капитан Эрнан Морено из Главного управления информации – кубинского КГБ. Другие – тоже сотрудники того же кубинского управления, специально подобранные по цвету кожи и знанию английского языка. Я намерен их всех арестовать за нелегальный въезд на острова Баркли, а вас – за соучастие и помощь преступникам.

Первым за оружие попытался схватиться Морено. Как и у других кубинцев, у Морено пистолет был заткнут за пояс и прикрыт пиджаком «сафари». Реакция у кубинца была отменной; никто не успел сделать ни одного движения, а его рука была уже за спиной, на рукоятке «Макарова». Кубинца остановил резкий окрик, донесшийся с лестницы, которая вела на верхний этаж дома:

– Опусти руку или через секунду будешь трупом!

Эрнан Морено вовремя понял серьезность намерений сержанта. Он опустил руку и застыл. Замерли и другие кубинцы, которые хотели было последовать примеру Морено.

Сержант Синклэр отлично владел испанским, в том числе и жаргонами, так что понять его было нетрудно.

Два сержанта проникли в дом через окна второго этажа и теперь бок о бок стояли на лестничной площадке. Их туристические сумочки опустели, зато в руках у них появились небольшие, но надежные автоматы «хеклерунд кох МР5».

– Эти ребята, – негромко объяснил Маккриди, – не привыкли промахиваться. А теперь, пожалуйста, прикажите вашим людям положить руки на затылок.

Ливингстон не произнес ни слова. Фаваро неслышно подошел к нему сзади, протянул руку и сунул ствол «кольта» в правую ноздрю кандидата в премьер-министры.

– Даю три секунды, – прошептал он. – Потом будет несчастный случай.

– Не надо, – выдохнул Ливингстон.

Семь пар рук легли на затылки. Три констебля обошли кубинцев и отобрали семь пистолетов.

– Обыскать, – распорядился Маккриди.

Сержанты полиции обыскали кубинцев и нашли еще пару ножей в кожаных ножнах.

– Обыскать дом, – приказал Маккриди.

Семерых кубинцев, не позволяя им опускать руки, поставили лицом к стене. Ливингстон остался в своем клубном кресле, за ним смотрел Фаваро. Сержанты из полка специального назначения по-прежнему стояли на лестнице – на тот случай, если кубинцы попытаются бежать. Таких попыток не было. Пять местных полицейских обыскали дом.

Они нашли еще много оружия, большую сумму в американских долларах и местных фунтах, а также мощный коротковолновый передатчик с шифровальным устройством.

– Мистер Ливингстон, – сказал Маккриди, – я мог бы попросить мистера Джонса предъявить вашим коллегам обвинение в нарушении множества британских законов; использование подложных паспортов, незаконный въезд на британскую территорию, незаконное хранение оружия, список можно продолжить. Но вместо этого я намерен выслать их как нежелательных иностранцев. Сейчас же, в течение часа. Вы можете остаться, если у вас есть такое желание. Ведь все-таки вы родились на Баркли. Но вам может быть предъявлено обвинение в соучастии. Честно говоря, вы были бы в большей безопасности там, откуда вы приехали, – на Кубе.

– Согласен, – прорычал его преподобие Дрейк.

Ливингстон кивнул. Кубинцев по одному отвели во двор, ко второму фургону. Лишь один из них попытался бежать. На его пути стоял местный констебль. Кубинец толкнул полицейского, и тот упал. Старший инспектор Джонс продемонстрировал отличную реакцию. Он выхватил из-за пояса короткую деревянную дубинку, которую многие поколения британских полицейских называли «холли». Послышался довольно громкий хлопок, и кубинец упал на колени.

– Больше этого не делайте, – посоветовал старший инспектор Джонс.

Кубинцы и Горацио Ливингстон, по-прежнему скрепив руки на затылке, опустились на пол фургона. Сержант Ньюсон, перегнувшись с переднего сиденья, держал их под прицелом автомата. Автомобильный кортеж медленно двинулся в обратный путь – от Шантитауна до рыболовного причала в Порт-Плэзансе. Маккриди попросил Оскара ехать медленно, чтобы сотни островитян могли видеть все, что происходит.

У причала их уже ждала «Галф Леди» с работающим двигателем. К корме рыболовного суденышка буксирным тросом была привязана мусорная шаланда, на которую только что поставили две пары весел.

– Мистер Доббз, – сказал Маккриди, – пожалуйста, отбуксируйте этих джентльменов до кубинских территориальных вод или до встречи с первым кубинским патрульным судном и там отцепите шаланду. Дальше их возьмут на буксир соотечественники, а при попутном ветре они и сами доберутся на веслах.

Джимми Доббз покосился на кубинцев. Их было семеро, восьмой – Ливингстон.

– Вас будет сопровождать лейтенант Хаверсток, – добавил Маккриди. – Разумеется, он будет вооружен.

Сержант Синклэр протянул Хаверстоку «кольт», тот самый, от которого отказался его преподобие Дрейк. Хаверсток спрыгнул на палубу «Галф Леди» и устроился на крыше рубки лицом к корме.

– Не беспокойтесь, старина, – сказал лейтенант Доббзу, – если кто-нибудь из них только дернется, я вышибу ему мозги.

– И последнее, мистер Ливингстон, – сказал Маккриди, повернувшись к шаланде. – Когда вы доберетесь до Кубы, передайте, пожалуйста, сеньору Кастро, что его идея была превосходной: с помощью марионеточного кандидата захватить острова Баркли, а потом, возможно, присоединить их к Кубе или устроить здесь международный тренировочный центр. Но вы можете также сказать Кастро, что из этого ничего не выйдет. Ни сейчас, ни позже. Пусть он поищет другой способ спасти свою репутацию политического деятеля. Прощайте, мистер Ливингстон. Не рекомендую возвращаться.

У причалов собралось больше тысячи островитян. Они провожали взглядами «Галф Леди», которая отчалила и взяла курс в открытое море.

– Нам предстоит еще одно неприятное дело, джентльмены, – сказал Маккриди.

Он направился к «ягуару». Среди столпившихся возле причалов островитян его белая губернаторская форма произвела настоящий фурор.

* * *

В поместье Маркуса Джонсона ворота из кованой стали были закрыты. Ньюсон и Синклэр вышли из фургона и легко перемахнули через стену, не коснувшись ее верха. Через минуту из-за стены донесся глухой звук – это тренированная ладонь жестким ребром нанесла удар по хрупкому человеческому телу. Зажужжал электрический двигатель – и ворота раскрылись.

На территории поместья, справа от ворот, стоял небольшой домик с телефоном и панелью управления. На полу лежал мужчина в пестрой рубашке, рядом валялись разбитые темные очки. Пестрорубашечника бросили в последний фургон, в тот, в котором ехали два сержанта полиции. Ньюсон и Синклэр перебежали через лужайку и скрылись в кустах. Когда Маккриди вошел в большой светлый зал для приемов, по выложенной изразцами лестнице спускался, на ходу завязывая шелковый купальный халат, Маркус Джонсон.

– Могу я поинтересоваться, что все это значит, черт возьми? – требовательно спросил он.

– Разумеется, – ответил Маккриди. – Пожалуйста, прочтите вот это.

Джонсон вернул короткий указ.

– Ну и что? Я не совершил никакого преступления. Вы врываетесь в мой дом… Все это будет известно в Лондоне, мистер Диллон. Вы еще вспомните это утро. Мои адвокаты…

– Хорошо, что у вас есть адвокаты, – сказал Маккриди. – Они могут вам понадобиться. А пока, мистер Джонсон, я хотел бы опросить ваших коллег, тех, кто помогает вам в предвыборной кампании, ваших, так сказать, сотрудников. Один из них был настолько любезен, что проводил нас до двери. Будьте добры, принесите его.

Сержанты полиции отчасти ввели, отчасти втащили в зал сторожа, который почти не держался на ногах, и бросили его на диван.

– Еще семерых, пожалуйста, мистер Джонсон. Будьте добры, предупредите их, чтобы они захватили с собой паспорта.

Джонсон подошел к телефонному аппарату, корпус которого был вырезан из оникса, и поднял трубку. Телефон молчал. Джонсон положил трубку.

– Я намерен вызвать полицию, – сказал он.

– Я представляю полицию, – пояснил старший инспектор Джонс. – Будьте добры, выполните распоряжение губернатора.

Джонсон на минуту задумался, потом вызвал помощника. Над перилами лестницы появилась чья-то голова. Джонсон отдал приказ. С веранды пришли два пестрорубашечника и встали рядом с хозяином. Еще пятеро спустились со второго этажа. До Маккриди донесся приглушенный женский визг. Очевидно, в доме продолжалась гулянка. Старший инспектор Джонс собрал паспорта. У лежавшего на диване сторожа паспорт извлекли из заднего кармана.

Неодобрительно покачивая головой, Маккриди поочередно просмотрел все документы.

– Паспорта подлинные, – уверенно заявил Джонсон. – Как видите, все мои помощники приехали на Саншайн совершенно законно. Тот факт, что они – граждане Ямайки, не имеет отношения к делу.

– Не совсем, – возразил Маккриди, – потому что все они скрыли свое уголовное прошлое, что является нарушением подпункта В-1 четвертого пункта Закона об иммиграции.

Джонсон ошарашенно осмотрелся. Возможно, он и в самом деле был сбит с толку, потому что Маккриди только что сочинил обвинение.

– В действительности, – ровным тоном продолжал Маккриди, – все эти люди являются членами преступной организации, известной под названием «Ярдбердз».

Организация «Ярдбердз» («Дворовые птички») зародилась в трущобах Кингстона. Сначала она представляла собой объединение уличных банд, собиравшихся на задворках (отсюда и ее название) и занимавшихся в основном рэкетом. Банды быстро прославились неукротимой жестокостью. Потом они переключились на торговлю марихуаной, грязным кокаином, крэком и со временем вышли на международный рынок. Для краткости их стали называть «ярди».

Рядом с одним из помощников Джонсона у стены стояла бейсбольная бита. Его рука медленно потянулась к бите. Священник Дрейк первым заметил подозрительное движение.

– Аллилуйя, брат мой, – негромко сказал он и ударил «ярди».

Дрейк нанес один, но невероятно сильный удар. Неизвестно, где он научился драться, потому что в баптистских колледжах, конечно, обучают многому, но только не короткому прямому удару как средству обращения неверующих. «Ярди» закатил глаза и соскользнул на пол.

Инцидент послужил сигналом, и четверо из шести оставшихся «ярди» потянулись к поясным ремням.

– Не двигаться. Стоять.

Ньюсон и Синклэр выждали, когда на втором этаже остались одни девушки, и проникли в дом через окна. Теперь они стояли на верхней площадке лестницы, и весь зал для приемов находился в зоне обстрела их автоматов. «Ярди» замерли.

– Они не рискнут стрелять, – прорычал Джонсон. – Иначе перебьют всех.

По мраморному полу Фаваро вразвалку пересек зал, встал за спиной Маркуса Джонсона и левой рукой схватил его за горло. В спину Джонсона уперся ствол «кольта».

– Возможно, – сказал Фаваро, – но ты умрешь первым.

– Будьте добры, положите руки на затылок, – сказал Маккриди.

Джонсон проглотил слюну и кивнул. Шестеро «ярди» подняли руки, потом по приказу встали лицом к стене. Два сержанта полиции освободили их от оружия.

– Надо полагать, – фыркнул Джонсон, – что вы и меня принимаете за «ярди». Я – гражданин этих островов, уважаемый бизнесмен…

– Нет, – рассудительно возразил Маккриди, – вы не уважаемый бизнесмен. Вы – торговец кокаином. Таким путем вы и сколотили свое состояние. Перегоняя наркотики для медельинского картеля. Покинув эти острова еще подростком, вы большую часть времени провели в Колумбии. Или открывали подставные компании в Европе и Северной Америке для отмывки кокаиновых денег. А теперь, если вы не возражаете, я бы хотел встретиться с вашим колумбийским боссом, сеньором Мендесом.

– Никогда не слышал этого имени, – бросил Джонсон. – Здесь нет такого.

Маккриди сунул под нос Джонсону фотографию. Джонсон моргнул.

– Я говорю вот об этом сеньоре Мендесе или как он себя сейчас называет.

Джонсон молчал. Маккриди поднял голову и кивнул Ньюсону и Синклэру. Те уже видели фотографию. Сержанты исчезли. Через минуту на втором этаже один за другим прогремели два выстрела, раздались женские вопли.

На верхнюю площадку лестницы выбежали три девушки, на первый взгляд – латиноамериканки, и помчались вниз. Маккриди приказал двум констеблям вывести их на лужайку и там охранять. Потом появились Синклэр и Ньюсон. Они толкали перед собой худого мужчину с прямыми черными волосами и нездоровой желтизной на лице. Сержанты спустили его с лестницы, а сами остались наверху.

– Я мог бы предъявить вашим друзьям с Ямайки обвинения в нарушении множества британских законов, – обращаясь к Джонсону, сказал Маккриди, – но решил поступить иначе. На вечернем самолете до Нассау я зарезервировал девять мест. Уверен, багамская полиция с удовольствием всех вас отправит в Кингстон. Там вас ждут. Обыскать дом.

Остальные полицейские занялись обыском. Из-под кроватей они извлекли еще двух проституток, нашли оружие и большую сумму в долларах. В спальне Джонсона обнаружили несколько унций белого порошка.

– Полмиллиона долларов, – шепнул Джонсон на ухо Маккриди. – Дайте мне уйти, и полмиллиона ваши.

Маккриди протянул «дипломат» его преподобию Дрейку.

– Возьмите это на благотворительные цели, – сказал он. Дрейк кивнул. – Кокаин сожгите.

Один из полицейских взял пакеты с белым порошком и вышел во двор разводить костер.

– Пошли, – скомандовал Маккриди.

На заросшей травой взлетно-посадочной полосе в четыре часа уже стоял самолет местной авиалинии, прибывший из Нассау. Этим рейсом прилетели и два сержанта багамской полиции. Они посадили восьмерых «ярди» в самолет. Маркус Джонсон садился последним. И он, и его помощники были в наручниках.

– После того, как полиция Ямайки передаст вас в руки американского правосудия, у вас появится возможность послать письмо сеньору Очоа, или сеньору Эскобару, или кому-то другому, на кого вы работаете, – сказал Маккриди. – Скажите ему, что план захвата островов Баркли с помощью доверенного лица был великолепен. В новом государстве можно завести собственную береговую охрану, таможню и полицию, выдавать по собственному усмотрению дипломатические паспорта, отправлять в США дипломатический багаж, построить фабрики по переработке сырья, склады для хранения готовой продукции, открыть банки для отмывания денег – и все это совершенно легально, совершенно безнаказанно. Гениальная мысль. А еще доходы от казино для тех, у кого много денег, от борделей… Но если вам удастся передать такое письмо, скажите вашему шефу от моего имени, что из этих планов ничего не получится. По крайней мере, на этих островах.

Через пять минут неуклюжий самолет местной авиалинии поднялся в воздух, качнул крыльями и взял курс на острова Андрос. Маккриди направился к шестиместной «сессне», стоявшей возле ангара.

Сержанты Синклэр и Ньюсон уже расположились на заднем ряду, у их ног валялись вещевые мешки с «игрушками». Они возвращались в Форт-Брегг. Перед ними сидел Франсиско Мендес, который – если верить его колумбийскому паспорту – оказался совсем не Мендесом. Он был прикован наручниками к креслу. Мендес наклонился, выглянул в открытую дверь и сплюнул.

– Вы не имеете права подвергать меня экстрадиции, – на очень хорошем английском сказал он. – Вы можете держать меня под арестом и ждать, когда американцы попросят моей выдачи. Это все.

– А на это уйдут месяцы, – закончил его мысль Маккриди. – Дорогой мой, вас никто не арестовывал, вас просто высылают.

Маккриди повернулся к Эдди Фаваро.

– Надеюсь, вы согласитесь подбросить этого парня до Майами, – сказал Маккриди. – Конечно, я не исключаю возможность того, что сразу после приземления вы вдруг вспомните, что этого парня давно разыскивает полиция Метро-Дейд. Ну а потом все будет в руках дядюшки Сэма.

Маккриди и Фаваро обменялись рукопожатиями, «сессна» немного пробежала по травянистой полосе, развернулась и остановилась. Двигатель набрал полные обороты, и через несколько минут самолет уже над морем поворачивал на северо-запад, к Флориде. Маккриди не торопясь пошел к «ягуару», за рулем которого его ждал Оскар. Настало время вернуться в резиденцию губернатора, переодеться и повесить белую форму губернатора на ее место в гардеробе.

Когда «ягуар» подъехал к резиденции, главный инспектор Ханна разговаривал с Лондоном из кабинета сэра Марстона Моберли. Маккриди незаметно проскользнул на второй этаж и через минуту спустился – уже в своем обычном помятом тропическом костюме. Ханна выбежал из кабинета, требуя немедленно разыскать Оскара и подать «ягуар».

* * *

В тот понедельник Алан Митчелл работал долго. Лишь в девять часов вечера (когда на Саншайне было четыре часа) он позвонил в резиденцию губернатора. Ханна сразу взял трубку. Этого звонка он ждал, не выходя из кабинета, всю вторую половину дня.

– Это поразительно, – сказал Митчелл. – Одна из самых необычных пуль, когда-либо попадавших мне в руки. И уж наверняка я никогда не видел ничего подобного при расследовании убийства.

– Что в ней необычного? – спросил Ханна.

– Ну, прежде всего, сам свинец. Он очень стар. Ему по меньшей мере лет семьдесят. Свинцовые сплавы такого состава не делают с начала двадцатых годов. То же самое можно сказать и о порохе. На пуле остались его следы. Подобный порох начали выпускать в 1912 году и прекратили его производство в двадцатые годы.

– А что вы можете сказать об оружии? – не унимался Ханна.

– Вот это самое интересное, – ответил Митчелл. – Оружие вполне соответствует боеприпасам. На пуле остались исключительно четкие, как отпечатки пальцев, бороздки. Уникальные следы. Ствол револьвера оставил семь канавок, закрученных по спирали справа налево. Никакое другое оружие не даст семь правых бороздок. Поразительно, не правда ли?

– Удивительно, – согласился Ханна. – Значит, этот выстрел мог быть произведен только из одного оружия? Отлично. Теперь скажите, Алан, из какого?

– Ну конечно же, «уэбли 4.55». Этот револьвер невозможно спутать ни с каким другим.

Ханна не был специалистом в огнестрельном оружии. По внешнему виду он не смог бы отличить «уэбли 4.55» от «кольта 0.44». Во всяком случае, с первого взгляда не смог бы.

– Хорошо, Алан. Тогда объясните мне, что особенного в этом «уэбли 4.55»?

– Старинная вещь, почти музейный экспонат. Такие револьверы выпускали с 1912-го примерно по 1920 год. У него необычно длинный ствол, очень характерная черта. Эти револьверы никогда не пользовались популярностью, слишком длинный ствол неудобен. Впрочем, они отличались высокой точностью стрельбы – по той же причине. Во время Первой мировой войны ими вооружали британских офицеров. Вы никогда не видели «уэбли»?

Ханна поблагодарил и повесил трубку.

– Да, – выдохнул он. – Однажды видел.

Ханна бежал по прихожей, когда ему встретился этот странный мистер Диллон из Министерства иностранных дел.

– Если хотите, можете звонить. Линия свободна, – бросил Ханна, садясь в «ягуар».

Мисси Коултрейн встретила Ханну в гостиной. Сидя в инвалидной коляске, она приветливо улыбнулась детективу.

– Ах, мистер Ханна, я так рада снова видеть вас, – сказала она. – Садитесь. Не хотите ли чаю?

– Благодарю, леди Коултрейн, я лучше постою. Боюсь, мне придется задать вам несколько вопросов. Вы никогда не видели револьвер марки «уэбли 4.55»?

– Не знаю, думаю, не видела, – смиренно ответила она.

– Позволю себе усомниться в этом, мадам. Больше того, у вас есть такой револьвер. Оружие вашего покойного мужа. В том шкафу, где вы храните его регалии. И боюсь, мне придется его забрать, как важнейшее вещественное доказательство.

Ханна повернулся и подошел к застекленному шкафу. Все было на месте – медали, ордена, знаки различия, приказы о награждениях. Все на месте, но не на своем прежнем месте. Кое-где на ткани, там, где раньше висела другая вещь, были заметны маслянистые пятна. Ханна снова повернулся к хозяйке.

– Куда он подевался, леди Коултрейн? – строго спросил он.

– Дорогой мистер Ханна, я действительно не понимаю, о чем вы говорите.

Ханна терпеть не мог проигрывать, но на этот раз он почти чувствовал, как нить расследования ускользает из его рук. Ему был нужен свидетель или револьвер. За окнами в сгущавшихся сумерках темнело голубое море. Ханна был уверен, что где-то там, глубоко-глубоко, лежит «уэбли 4.55». На маслянистых пятнах обвинения не построишь.

– Леди Коултрейн, револьвер был здесь. В четверг, когда я пришел к вам в первый раз, он был в шкафу.

– Должно быть, вы ошиблись, мистер Ханна. Я никогда не видела никакого «уэмбли».

– «Уэбли», леди Коултрейн. «Уэмбли» – это там, где играют в футбол.

Ханна понял, что этот матч он проигрывает со счетом 0:6.

– Мистер Ханна, в чем вы меня подозреваете? – спросила мисси Коултрейн.

– Я не подозреваю, мадам, я точно знаю. Я знаю, что произошло. Доказательства – это другое дело. В прошлый четверг, примерно в это же время, Фэрстоун поднял вас вместе с креслом и посадил в фургон – точно так же, как он это делал в субботу, когда вы ездили за покупками. Сначала я думал, что вы никогда не покидаете этот дом, но с помощью Фэрстоуна это, конечно, возможно.

Он отвез вас на ту дорожку, что проходит за резиденцией губернатора, поставил коляску на землю и голыми руками сорвал замок стальной калитки. Я думал, что замок сорвали, привязав к нему цепь и потянув ее «Лендровером», но ваш слуга, разумеется, мог сделать это руками. Я должен был догадаться, когда увидел его. Я не догадался. Моя вина.

Он втолкнул вашу коляску в открытую калитку и вышел. Думаю, вы держали «уэбли» на коленях. Револьвер был старым, но его регулярно смазывали, и, что самое главное, он был заряжен. Из оружия с коротким стволом вы ни за что не попали бы в сэра Моберли, даже если стреляли бы с двух рук. Но у этого револьвера очень длинный ствол, он бьет очень метко.

Да и держать оружие в руках вам было не в диковину. Вы говорили, что встретили мужа на войне. Он был ранен, а вы за ним ухаживали. Это так, только происходило это все в госпитале маки, на территории, оккупированной нацистами. Ваш муж работал на британскую военную разведку, а вы, я полагаю, на американское Управление стратегических служб.

Первый раз вы промахнулись, и пуля попала в стену. Второй выстрел был точным, но пуля застряла в цветочном горшке. Там я ее и нашел. В Лондоне точно определили, из какого оружия она была выпущена. Подобные следы на пуле могло оставить только одно оружие – «уэбли 4.55», какой был у вас в этом шкафу.

– Дорогой мистер Ханна, я вам очень сочувствую. Вы сочинили увлекательную историю, но можете ли вы все это доказать?

– Нет, леди Коултрейн, не могу. Мне нужны оружие и свидетели. Бьюсь об заклад, на той дорожке вас и Фэрстоуна видели человек десять, но ни один из них никогда не даст показания – по крайней мере, против мисси Коултрейн. На Саншайне это исключено. Но я не понимаю двух вещей. Зачем? Зачем нужно было убивать несчастного губернатора? Вы хотели, чтобы на острове появилась британская полиция?

Мисси Коултрейн улыбнулась и покачала головой.

– Не полиция, мистер Ханна, а пресса. Репортеры. Они всегда все вынюхивают, всегда задают самые неудобные вопросы, всегда стараются докопаться до первопричин. Они всегда относятся с подозрением к тем, кто рвется в политические деятели.

– Да, разумеется, расследование прессы.

– А что еще вы не поняли, мистер Ханна?

– Кто предупредил вас, леди Коултрейн? Вечером во вторник вы положили револьвер на место. Он был здесь в четверг. Теперь его нет. Кто вас предупредил?

– Мистер Ханна, когда вернетесь, поклонитесь Лондону от моего имени. Понимаете, я не была там с войны. И больше никогда не буду.

Оскар довез Десмонда Ханну до Парламент-сквер. Возле здания управления полиции Ханна отпустил водителя – Оскару нужно было привести «ягуар» в идеальное состояние, ведь на следующий день прибывал губернатор. Уайтхолл прореагировал вовремя, подумал Ханна и зашагал к отелю.

– Добрый вечер, мистер Ханна.

Перед отелем, на пыльной площади, танцевали два молодых островитянина. У одного на шее висел кассетный магнитофон. Ханна не узнал мелодию калипсо. Она называлась «Свобода приходит, свобода уходит». Зато детектив сразу вспомнил доносившуюся из бара отеля песню «Желтая птица».

Только теперь он понял, что за все пять дней ни разу не слышал ни шумового оркестра, ни калипсо.

Двери англиканской церкви были распахнуты. Его преподобие Куинс на маленьком церковном органчике играл «Гаудеамус игитур». Поднимаясь по лестнице в отель, Ханна думал о том, что в городе воцарилась атмосфера беспричинного веселья, совсем не соответствовавшего его настроению. Ему нужно было писать серьезный отчет. Потом, поздно вечером, он позвонит в Лондон, а утром полетит домой. Здесь ему было делать нечего. Ханна терпеть не мог проигрывать, но понимал, что это убийство так и останется в числе нераскрытых. Ханна сможет улететь в Нассау на том же самолете, с которым прибудет новый губернатор, а из Нассау рейсовым самолетом отправится в Лондон.

Мимо открытого бара Ханна направился к лестнице. На террасе опять сидел этот Диллон и не торопясь попивал пиво. «Странный человек, – думал Ханна, поднимаясь по ступенькам. – Всегда только сидит и будто чего-то ждет. Кажется, никогда ничего не делает».

Во вторник утром на Саншайне произвел посадку «де Хавилленд Девон». Из самолета вышел новый губернатор, сэр Криспиан Раттри в идеальном льняном костюме кремового цвета и в белой панаме, из-под которой выбивались серебряные пряди. Стоя в тени ангара, Маккриди наблюдал за торжественной встречей.

Лейтенант Хаверсток, вернувшийся из длительного морского путешествия, представил губернатору местную знать, в том числе доктора Карактакуса Джонса и его племянника, старшего инспектора Джонса. Неподалеку ждал Оскар в сиявшем свежей полировкой «ягуаре». После представлений небольшой кортеж направился в Порт-Плэзанс.

Сэр Раттри скоро убедится, что на островах ему почти нечего делать. Оба претендента на место премьер-министра, очевидно, сняли свои кандидатуры и уехали отдыхать. Губернатор обратится к населению с просьбой выдвинуть других кандидатов. Желающих не найдется – об этом побеспокоится его преподобие Дрейк.

Выборы в январе не состоятся, а после рождественских каникул снова соберется британский парламент и под мощным давлением со стороны оппозиции будет вынужден согласиться на проведение в марте референдума. Но все это будет позже.

Десмонд Ханна летел на борту «Девона» один. С верхней площадки трапа он в последний раз посмотрел на остров. Ему показалось, что он опять заметил странного мистера Диллона. Тот сидел с сумкой и «дипломатом» и опять будто ждал чего-то. Ханна не помахал Диллону на прощанье. Он намеревался рассказать о нем в Лондоне.

Через десять минут, после того как поднялся в воздух «Девон», приземлилось заказанное Маккриди воздушное такси из Майами. Ему нужно будет вернуть переносной радиотелефон и поблагодарить флоридских друзей, а уж потом возвращаться в Лондон. Он будет дома к Рождеству. Праздник он проведет в одиночестве в своей кенсингтонской квартире. Возможно, он заглянет в клуб ветеранов войск специального назначения, чтобы там выпить со старыми друзьями.

«Пайпер» поднялся в воздух, и Маккриди проводил взглядом просыпающийся в лучах утреннего солнца Порт-Плэзанс. Жителей города ждали свои заботы. Потом под крылом самолета проплыл холм Спайгласс с розовой виллой на вершине.

(обратно) (обратно)

Эпилог

– Уверен, я выражу мнение всех присутствующих, – начал Тимоти Эдуардз, – сказав, что все мы очень признательны Денису за его превосходный рассказ. Поскольку время уже позднее, я предложил бы сегодня на этом закончить, с тем чтобы мы обсудили проблему, посмотрели, нет ли каких-либо путей изменить политику Интеллидженс Сервис в этом вопросе, а утром высказали бы свое мнение.

Денис Гонт должен был вернуть папку клерку из канцелярии. Когда Денис повернулся, Сэма Маккриди в зале уже не было. Он ушел, едва Эдуардз закончил говорить. Через десять минут Гонт нашел шефа в его кабинете. Маккриди копался в своем столе. Он был в одной рубашке, а его не первой свежести хлопчатобумажная куртка висела на спинке кресла. На полу стояли две картонные коробки из-под вина.

– Что вы делаете? – не сразу понял Гонт.

– Сортирую свое барахло.

В кабинете Маккриди держал только две фотографии, да и те он хранил в ящике и не выставлял напоказ на стол. Это были снимки Мэй и сына; сын, сфотографировавшийся в день получения диплома в черном университетском плаще, смущенно улыбался в объектив камеры. Маккриди положил фотографии в одну из коробок.

– Вы с ума сошли, – сказал Гонт. – По-моему, мы их убедили. Не Эдуардза, конечно, но двух инспекторов. Думаю, они изменили свое мнение. Нам известно, что они вас любят и хотят, чтобы вы остались.

Маккриди взял небольшой музыкальный центр и положил его во вторую коробку. Изредка, когда ему нужно было основательно подумать, он включал классическую музыку. Безделушек на две коробки явно не набиралось. Разумеется, здесь на стенах не висели фотографии типа «это я пожимаю руку такой-то знаменитости», а несколько эстампов импрессионистов были собственностью фирмы. Маккриди выпрямился и бросил взгляд на коробки.

– Для тридцати лет действительно немного, – пробормотал он.

– Сэм, Бога ради, это еще не конец. Комиссия может изменить решение.

Маккриди повернулся и взял Гонта за плечи.

– Денис, вы отличный парень. Вы великолепно поработали. Показали, на что способны. И я хочу просить директора назначить вас руководителем отдела. Но вам нужно усвоить, с какой стороны восходит солнце. Все кончено. Приговор был вынесен недели назад, в другом кабинете и другим человеком.

Подавленный Денис Гонт опустился в кресло шефа.

– Черт возьми, зачем же тогда мы все это устраивали? Это слушание?

– Все это мы устраивали, потому что мне не безразлична эта проклятая Интеллидженс Сервис и мне не все равно, если ее руководители заблуждаются. Потому что за этими стенами начинается дьявольски опасный мир, и со временем он становится не менее, а более опасным, а за безопасность нашей старушки Англии, которую я, между прочим, очень люблю, будут отвечать такие тупицы, как Эдуардз, и это меня страшно пугает. Я понимаю, что слушание ничего не могло изменить, я просто хотел заставить этих сукиных детей немного поерзать в креслах. Прошу прощения, Денис, мне нужно было вас предупредить. При случае вы не забросите эти коробки мне домой?

– Вы могли бы согласиться на одну из тех должностей, которые вам предлагали. Просто им назло, – сказал Гонт.

– Денис, как сказал поэт, «единственный сладкий час прекрасной, необузданной жизни стоит целого безымянного мира». Для меня все эти библиотеки, архивы и бухгалтерии были бы безымянным миром. У меня был мой час, я сделал то, что мог, и теперь все позади. Денис, за этими стенами прекрасный солнечный мир. Я ухожу в этот мир и собираюсь наслаждаться солнцем.

Денис Гонт выглядел так, словно хоронил лучшего друга.

– Но вы еще появитесь здесь? – спросил он.

– Нет, не появлюсь.

– Директор устроит прощальную вечеринку.

– Никаких вечеринок. Не выношу дешевое игристое вино. От него у меня в желудке начинается сущая чертовщина. От любезностей Эдуардза тоже. Проводите меня до выхода?

Сенчери-хаус – это целый городок, небольшая община. Пока Гонт и Маккриди шли по коридору до лифта, спускались на лифте на первый этаж, шагали по кафельному полу вестибюля, коллеги и все сотрудники Сенчери-хауса окликали: «Привет, Сэм… Как дела, Сэм…» Они не говорили «Прощай, Сэм», но именно это имели в виду. Иногда секретарши замедляли шаг, будто в последний раз хотели поправить Сэму галстук. Маккриди на ходу кивал и улыбался.

Выход располагался в конце вестибюля с кафельным полом. Дальше начиналась улица. «Может, действительно стоит, – размышлял Маккриди, – воспользовавшись выходным пособием, купить небольшой домик, выращивать там розы и кабачки, по воскресеньям ходить на утреннюю службу в церковь, стать одним от столпов общины? А как убивать время днем?»

Маккриди сожалел, что так и не нашел всепоглощающего хобби. Многие из его коллег разводили тропических рыбок, собирали марки или бродили по уэльсским горам. А что он сможет рассказать соседям? «Доброе утро, меня зовут Сэм, я ушел на пенсию из Министерства иностранных дел, но не могу сказать вам ни слова о том, что я там делал». Старым солдатам дозволяется писать мемуары и водить туристов в уютные бары. Солдатам, но не тем, кто провел всю жизнь в тайных операциях. Они должны молчать вечно.

По кафельному полу застучали каблучки миссис Фой из отдела оформления проездных документов, грациозной вдовы, которой не было и сорока лет. Множество обитателей Сенчери-хауса попытали счастья с Сузанной Фой, но ей недаром дали кличку «Крепость».

Пути миссис Фой и Маккриди пересеклись. Сузанна остановилась и повернулась к Сэму. Почему-то узел галстука Маккриди был почти на груди. Сузанна подтянула узел к верхней пуговице рубашки. Гонт молча наблюдал. Он был слишком молод, чтобы помнить Джейн Расселл, поэтому не мог заметить явное сходство.

– Сэм, у вас должен быть кто-то, кто забирал бы вас домой и кормил домашним обедом, – сказала миссис Фой.

Покачивая бедрами, она пошла к лифту. Денис Гонт проводил ее взглядом. «Интересно, – подумал он, – на что будет похож обед, приготовленный миссис Фой? Или кормить придется ее?»

Сэм Маккриди открыл стеклянную дверь, и в вестибюль ворвался поток горячего летнего воздуха. Он повернулся, сунул руку в нагрудный карман и вытащил конверт.

– Отдайте им это, Денис. Завтра утром. Они только этого и ждут.

Денис взял конверт и уставился на Маккриди.

– Так все эти дни вы носили готовое заявление в кармане, – сказал он. – Вы написали его давным-давно. Старый шельмец.

Но его слова услышала только покачивающаяся дверь.

Маккриди повернул направо и, повесив куртку на плечо, побрел к Вестминстерскому мосту. До моста было около полумили. Он опустил узел галстука до третьей пуговицы рубашки. Было очень жарко. Лето 1990 года вообще выдалось на редкость горячим. Мимо Маккриди, в сторону Оулд-Кент-роуд, тянулись автомашины тех, кто закончил работу раньше других и торопился в более прохладные пригороды.

«Сегодня, должно быть, очень хорошо на побережье, – подумал Маккриди. – В солнечных лучах волны Ла-Манша кажутся особенно синими, особенно искрящимися. Может быть, и в самом деле стоит купить тот дом в Девоне и поставить у причала собственную лодку. Туда можно будет даже пригласить миссис Фой. На домашний обед».

Перед Маккриди возвышался Вестминстерский мост. На другой стороне Темзы к голубому небу тянулись башни зданий парламента, чью свободу и чьи глупости он пытался защищать долгих тридцать лет. Ближе к ленивой Темзе отливала золотом недавно почищенная башня с «Большим Беном».

Посредине моста рядом со своим стендом стоял продавец газет. Рекламируя свежую «Ивнинг стандарт», он написал на щите:

БУШ – ГОРБИ – КОНЕЦ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЕ – ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ.

Маккриди остановился и купил газету.

– Благодарю, папаша, – сказал продавец и жестом показал на рекламный щит. – Конец всем страхам, да?

– Конец? – переспросил Маккриди.

– Конечно. Всем этим международным кризисам. Все в прошлом.

– Прекрасная мечта, – согласился Маккриди и пошел дальше.

Через четыре недели войска Саддама Хусейна оккупировали Кувейт. Сэм Маккриди услышал об этом в двух милях от девонского берега, где он ловил рыбу. Он задумался, но потом решил, что пора сменить наживку.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Переговоры

Действующие лица

Американцы

Джон Дж. Кормэк – президент Соединенных Штатов

Майкл Оделл – вице-президент США

Джеймс Дональдсон – государственный секретарь США

Мортон Стеннард – министр обороны

Уильям Уолтерс – генеральный прокурор

Юберт Рид – министр финансов

Бред Джонсон – советник по вопросам национальной безопасности

Дональд Эдмондс – директор ФБР

Филип Келли – помощник директора ФБР, уголовно следственный отдел

Кевин Браун – заместитель помощника директора ФБР, тот же отдел

Ли Александер – директор ЦРУ

Девид Вайнтрауб – заместитель директора ЦРУ, оперативный отдел

Куинн – посредник в переговорах

Данкен МакКри – младший агент ЦРУ

Ирвинг Мосс – уволенный агент ЦРУ

Сэм (Саманта) Сомервиль – агент ФБР

Сайрус В. Миллер – нефтяной магнат

Меллвил Скэнлон – крупный судовладелец

Питер Кобб – промышленник в области вооружений

Бен Салкинд – то же самое

Лайонел Мойр – то же самое

Крейтон Бербанк – директор Секретной службы

Роберт Истерхауз – независимый консультант по вопросам Безопасности, специалист по Саудовской Аравии

Эндрю Лэинг – банковский служащий, Инвестиционный банк Саудовской Аравии

Саймон – американский студент колледжа Беллиол, Оксфорд

Патрик Сеймур – юрисконсульт и агент ФБР, американское посольство в Лондоне

Лу Коллинз – офицер связи ЦРУ, Лондон

(обратно)

Англичане

Маргарет Тэтчер – премьер-министр

Сэр Гарри Марриот – министр внутренних дел

Сэр Питер Имберт – комиссар столичной полиции

Найджел Крэмер – помощник заместителя комиссара, оперативный отдел столичной полиции

Джулиан Хейман – председатель независимой компании по охране людей и собственности

Питер Уильямс – следователь оперативного отдела столичной полиции

(обратно)

Русские

Михаил Горбачев – генеральный секретарь ЦК КПСС

Владимир Крючков – генерал, председатель КГБ

Павел Керкорян – майор, резидент КГБ в Белграде

Вадим Кирпиченко – генерал, заместитель начальника Первого управления КГБ

Иван Козлов – маршал СССР

Земсков – генерал-майор, руководитель группы планирования Генерального штаба

Андрей – агент КГБ

(обратно)

Европейцы

Кюйпер – бельгийский бандит

Берти Ван Эйк – директор городского парка, Бельгия

Дитер Лутц – гамбургский журналист

Ганс Мориц – пивовар из Дортмунда

Хорст Леяцлингер – торговец оружием, Ольденбург

Папа де Гроот – провинциальный начальник полиции

(обратно)

Голландия

Дикстра – старший инспектор полиции, там же

(обратно) (обратно)

Пролог

Сон возвратился как раз перед началом дождя. Он не слышал его. Во время сна он был полностью в его власти.

Опять перед ним была лесная поляна в Сицилии высоко над Таормина. Он вышел из леса и медленно пошел, как было условлено, к середине поляны. В правой руке был атташе-кейс. На середине поляны он остановился и поставил кейс на землю, отошел назад на шесть шагов и встал на колени.

Это тоже было обусловлено. В кейсе находился миллиард лир.

На переговоры об освобождении ребенка ушло шесть недель, что по сравнению с другими случаями было совсем немного. Иногда переговоры велись месяцами. В течение шести недель он сидел рядом с экспертом из Римского Управления карабинеров, тоже сицилийцем, но на стороне ангелов, и давал советы по тактике переговоров. Все переговоры вел офицер карабинеров. Наконец была достигнута договоренность об освобождении дочери миланского ювелира, похищенной из летней семейной резиденции около пляжа Кефалу. Сумма выкупа составила около миллиона американских долларов, хотя сначала мафия потребовала в пять раз больше.

На другой стороне поляны появился человек. Он был небрит, на лице его была маска, а на плече висела лупара – короткое двуствольное ружье. Он держал за руку десятилетнюю девочку. Она шла босиком, испуганная и бледная, но невредимая, по крайней мере физически. Они шли к нему. Он видел глаза бандита, смотревшие на него через прорези в маске, а затем осматривающие противоположную сторону поляны.

Мафиозо остановился около кейса и ворчливым голосом приказал девочке стоять на месте. Она остановилась. Ее большие темные глаза смотрели на своего спасителя. Уже осталось немного, держись, девочка!

Бандит быстро осмотрел пачки денег в кейсе, пока не убедился, что его не обманули. Высокий человек и девочка посмотрели друг на друга. Он подмигнул ей, и на ее лице промелькнула улыбка. Бандит закрыл кейс и начал пятиться к своей стороне поляны. Он уже достиг деревьев, когда это началось.

Это был не карабинер из Рима, а какой-то местный идиот. Послышались выстрелы, бандит с кейсом споткнулся и упал. Конечно, его друзья скрывались в соснах за его спиной. Они открыли ответный огонь. В одну секунду на поляне засвистели пули. «Ложись!» – закричал он по-итальянски, но она не слышала его и в ужасе попыталась бежать к нему. Он встал с колен и бросился к ней. Между ними было всего около семи метров.

Он почти достиг ее. Он ясно видел ее сквозь свои пальцы, всего несколько дюймов, чтобы схватить ее правой рукой и бросить в высокую траву. Он видел страх в ее больших глазах и мелкие зубы. Она кричала от страха… И вдруг яркое красное пятно расплылось на ее тоненьком ситцевом платьице. Она упала, как будто ее толкнули в спину. Он помнил, как он прикрывал ее своим телом, пока стрельба не прекратилась и мафиози не скрылись в лесу. Он помнил, как он сидел, держа в руках ее маленькое безжизненное тело, плакал и кричал на оправдывавшихся полицейских, которые его не понимали: «Нет! Нет! Боже мой! Хватит!»

(обратно)

Глава 1

Ноябрь 1989

В том году зима наступила рано. Уже к концу месяца первые вестники ее, родившиеся на холодном ветру, пришедшем из северо-западных степей, мчались по крышам, как бы пробуя оборону Москвы.

Здание советского Генерального штаба находится на улице Фрунзе, в доме номер 19. Это мрачное серое здание тридцатых годов, напротив которого высится его восьмиэтажный, более современный филиал. На верхнем этаже старого здания у окна стоял начальник Генерального штаба, глядя на снежные заряды, и настроение его было под стать мрачной погоде.

Маршалу Ивану Козлову было 67 лет, что на два года старше пенсионного возраста, но в Советском Союзе, как и всюду, те, кто устанавливают правила, не считают нужным следовать им. В начале года, к удивлению всей военной иерархии, он унаследовал этот пост от ветерана маршала Ахромеева. Они отличались друг от друга, как мел от сыра. Ахромеев был небольшого роста, худой как щепка интеллигент, Козлов был седовласый гигант, сын и внук солдата и племянник множества солдат. Будучи третьеразрядным первым заместителем начальника Генштаба, он умудрился обойти двух кандидатов на эту должность, стоявших перед ним, которые тихо ушли в отставку. Все прекрасно знали, почему он попал на вершину военной карьеры. Дело в том, что с 1987 по 1989 год он тихо и умело руководил уходом советских войск из Афганистана. Причем делалось это без скандала, крупных поражений и (что самое главное) без потери национального лица, хотя «волки Аллаха» хватали русских за пятки всю дорогу до перевала Саланг. Эта операция резкоподняла его рейтинг в Москве, где на него обратил внимание сам Генеральный секретарь.

Но когда он выполнял свой воинский долг и зарабатывал свой маршальский жезл, он дал себе клятву – никогда больше не руководить отступлением любимой Советской Армии, ибо, несмотря ни на что, Афганистан был поражением. И перспектива нового грядущего поражения была причиной его мрачного настроения, когда он смотрел через окно с двойными стеклами на снежные потоки, проносящиеся перед ним.

А конкретная причина его настроения заключалась в докладе, лежавшем на его столе, который он приказал составить одному из самых блестящих своих протеже – генерал-майору, которого он взял с собой в Генштаб из Кабула. Каминский обладал ученым складом ума, был глубоким мыслителем и вместе с тем гениальным организатором. Поэтому маршал сделал его вторым после себя в сфере снабжения и обеспечения. Как все опытные командиры, Козлов знал лучше других, что победы одерживаются не столько за счет смелости, жертв или даже умных генералов, а благодаря тому, что нужное вооружение и боеприпасы были в нужном месте в нужный момент и в достаточном количестве.

Он до сих пор с горечью вспоминал, что еще восемнадцатилетним солдатом видел, как прекрасно оснащенная германская армия быстро катилась сквозь линии обороны его Отечества, а Красная Армия, обезглавленная сталинскими репрессиями 1938 года и вооруженная устаревшим оружием, пыталась остановить наступление. Его отец погиб, защищая безнадежную позицию в Смоленске в контратаке с винтовкой против ревущих немецких танков. Он поклялся, что в следующий раз у них должно быть соответствующее вооружение и в достаточном количестве. Большую часть своей военной карьеры он посвятил проведению этой концепции в жизнь, и вот теперь он возглавлял все пять видов вооруженных сил СССР: Армию, ВМС, ВВС, Стратегические Ракетные Войска и ПВО. И всем им грозило возможное поражение из-за трехсотстраничного доклада на его столе.

Он прочел его дважды – ночью в своей скромной квартире на Кутузовском проспекте и этим утром в кабинете, куда он приехал в 7 утра и выключил телефон. Отвернувшись от окна, он подошел к своему огромному столу, к которому примыкал стол для заседаний, образуя большую букву Т. Он открыл несколько последних страниц доклада и стал перечитывать.

ВЫВОД. Дело не в том, что, как предсказывают, запасы нефти на планете кончатся через 20–30 лет, а в том, что у Советского Союза они наверняка кончатся через семь или восемь лет. Этот вывод основан на таблице резервов, приведенной ранее в данном докладе, в частности в колонке цифр, показывающих соотношение резервов и добычи. Это соотношение вычисляется следующим образом: берется годовая добыча нефти какой-то нефтедобывающей страны, и эта цифра делится на известные запасы нефти этой страны, обычно выраженные в миллиардах баррелей.

Данные на конец 1985 года, к сожалению, западные данные, так как мы до сих пор зависим от западной информации для того, чтобы узнать, что делается у нас в Сибири, несмотря на мои близкие контакты с нефтяной промышленностью, показывают, что в этом году мы добыли 4,4 миллиарда баррелей нефти-сырца, в результате чего у нас остается резервов на 14 лет. Это при условии, что добыча будет вестись на том же уровне. Но это точка зрения оптимистическая, так как добыча нефти, а следовательно, и уменьшение резервов, в силу необходимости увеличились с того периода. На сегодняшний день наших резервов хватит на семь-восемь лет.

Причина увеличения спроса на нефть лежит в двух областях. Первая – это увеличение промышленного производства, в особенности потребительских товаров, чего требует Политбюро в связи с экономическими реформами.

Вторая – это неэкономичная технология нашей промышленности, и не только старых, но и новых отраслей. В целом наша обрабатывающая промышленность не использует энергию эффективно, а применение устаревшего оборудования во многих отраслях усиливает эту тенденцию. Русский автомобиль, например, весит в три раза больше, чем американский, и не по причине нашего сурового климата, как это пытаются объяснить, а потому, что наши сталепрокатные станы не могут давать достаточно тонкий стальной лист.

Поэтому для производства автомобиля у нас требуется больше электроэнергии, получаемой за счет нефти, чем на Западе. К тому же наши машины потребляют больше горючего.

АЛЬТЕРНАТИВЫ. Ядерные реакторы вырабатывали 11 процентов всей электроэнергии страны, и наши плановые органы рассчитывали, что к 2000 году ядерные установки будут давать 20 процентов или более энергии. Так считалось до Чернобыля. К сожалению, 40 процентов электроэнергии, поступающей от ядерных установок, вырабатываются на таких же реакторах как и на Чернобыле. Поэтому большинство их закрыто «для модификации», и весьма маловероятно, что они скоро войдут в строй. Принято также решение прекратить строительство новых реакторов. В результате всего этого выработка электроэнергии на ядерных реакторах не только не удвоилась, но снизилась до 7 процентов и продолжает падать.

У нас самые большие запасы природного газа в мире, но проблема состоит в том, что газовые месторождения находятся в глубине Сибири и недостаточно просто добыть газ из-под земли. Требуется широкая инфраструктура трубопроводов, чтобы доставить сибирский газ в города, на заводы и электростанции.

Следует вспомнить, что в начале семидесятых годов, после арабо-израильской войны, когда цены на нефть колоссально выросли, мы предложили Западной Европе поставлять газ на долгосрочной основе по газопроводу. Это дало бы нам возможность создать нужную нам инфраструктуру с помощью финансов, которые Европа была готова нам предоставить. Но поскольку это не давало Америке никакой прибыли, то она зарубила эту инициативу, пригрозив целым рядом экономических санкций всем, кто стал бы сотрудничать с нами. В настоящее время, в период так называемой оттепели подобная схема была бы политически приемлема, но сейчас цены на нефть на Западе упали и им наш газ не нужен. К тому времени, когда мировые запасы нефти истощатся и цены на нефть на Западе поднимутся до такого уровня, когда им понадобится наш газ, для Советского Союза это будет слишком поздно.

Таким образом ни одна из возможных альтернатив практически нам не подходит. Природный газ и ядерная энергия нам не помогут. Преобладающая часть нашей промышленности и промышленности наших партнеров, зависящих от наших поставок энергоносителей, связаны неразрывно с нефтью.

СОЮЗНИКИ. Небольшое отступление, посвященное нашим союзникам в Центральной Европе, государствам, которые западные пропагандисты называют нашими «сателлитами». Хотя их общая добыча нефти, в основном в Румынии, в районе Плоешти составляет 168 миллионов баррелей в год, это капля в море по сравнению с их потребностями. Остальное топливо идет от нас, и это является одним из факторов, удерживающим их в нашем лагере.

Чтобы снизить их требования к нам в этой области, мы санкционировали несколько бартерных сделок между ними и странами Среднего Востока. Но если им суждено когда-либо стать независимыми от нас в вопросе нефти и зависимыми от Запада, то было бы лишь вопросом времени, и весьма короткого притом, когда Восточная Германия, Польша, Чехословакия, Венгрия и даже Румыния ускользнут в объятия капиталистического лагеря.

Не говоря уже о Кубе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ…

Маршал Козлов взглянул на большие часы на стене. Они показывали 11 часов. Церемония в аэропорту должна была вот-вот начаться.

Он предпочел не ехать туда. Он не намерен танцевать на задних лапках перед американцами. Он потянулся, встал и снова подошел к окну, держа в руке доклад Каминского. На докладе стоял гриф «Совершенно секретно», и Козлов знал, что ему придется оставить этот гриф. Это был слишком опасный материал, чтобы позволить ему свободно циркулировать по Генштабу.

Если бы в былое время какой-нибудь офицер написал докладную с такой же откровенностью, как Каминский, то ему пришлось бы мерить свое продвижение по службе микронами. Но хотя Иван Козлов был закоренелым традиционалистом почти во всем, он никогда не наказывал людей за откровенность. Пожалуй, это была единственная черта, которую он ценил в Генеральном секретаре, хотя ему не нравились новые идеи последнего – дать крестьянам телевизоры, а домохозяйкам – стиральные машины. Но он признавал, что с Михаилом Горбачевым можно говорить откровенно, не опасаясь получить билет в Якутск в один конец.

Этот доклад вызвал у него шок. Он знал, что дела в экономике не стали лучше с началом перестройки, но будучи солдатом, он провел свою жизнь в рамках военной иерархии, а военные всегда имели преимущество в получении ресурсов, материалов и технологий, что давало им возможность занимать единственную область советской действительности, где можно было осуществлять контроль за качеством продукции. Тот факт, что гражданские фены для сушки волос часто убивали клиенток, а ботинки протекали, его не касался. И вот наступил кризис, избежать которого не удастся даже военным. Он знал, что самое страшное содержится в Заключении. Стоя у окна, он стал читать.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Перед нами стоят четыре перспективы, и все они чрезвычайно мрачные.

1. Мы можем продолжать добычу нефти нынешними темпами, зная наверняка, что это может продолжаться максимум восемь лет, после чего мы придем на мировой нефтяной рынок в качестве покупателей. И мы сделаем это в самое неудачное время, как раз когда мировые цены на нефть начнут неизбежно и неумолимо подниматься до невероятного уровня. Для того чтобы покрыть хотя бы часть наших потребностей в нефти в этих условиях, нам придется истратить все наши валютные запасы, а также золото Сибири и доходы от продажи алмазов.

Облегчить наше положение не смогут и бартерные сделки. Около 55 процентов мировых запасов нефти находятся в пяти странах Среднего Востока, чьи национальные потребности крайне малы по сравнению с их ресурсами, и именно эти страны станут вновь хозяевами положения. К сожалению, кроме оружия и некоторых видов сырья, советские товары не пользуются спросом на Среднем Востоке, так что бартерные сделки для покрытия наших потребностей в нефти состояться не смогут. Нам придется платить твердой валютой, которой у нас нет.

Наконец, зависимость в нефти от любого иностранного источника таит в себе опасность стратегического порядка, особенно если принять во внимание характер и историческое поведение этих Средневосточных стран.

2. Мы могли бы модернизировать наше нефтедобывающее оборудование, повысить эффективность производства и снизить потребление нефтепродуктов. Наше оборудование устарело и сильно изношено, а потенциал наших основных залежей постоянно истощается из-за чрезмерной ежедневной добычи. Нам придется модернизировать все наши нефтяные месторождения, нефтеперерабатывающие предприятия и нефтепроводы, что даст нам возможность растянуть наши запасы еще на одно десятилетие.

Начинать это нужно сейчас, и средства, необходимые для этого, будут астрономически велики.

3. Мы можем сконцентрировать наши усилия на модернизации технологии морской добычи нефти. Наиболее перспективным регионом в этом отношении является Арктика, но проблемы добычи там еще более серьезные, чем в Сибири. Не существует никакой системы нефтепроводов, ведущих от скважин до потребителя, и к тому же разведка месторождений отстает от программы на пять лет. Как и в предыдущем случае, это потребует громадных средств.

4. Мы можем вернуться к использованию природного газа, запасы которого у нас самые большие в мире и практически неисчерпаемы. Но опять-таки нам придется затратить огромные средства на добычу, технологию, подготовку кадров, строительство газопроводов и перевод сотен тысяч предприятий на газ.

Неизбежно возникает вопрос: откуда взять средства для проведения в жизнь альтернатив 2, 3 и 4? При существующей необходимости импортировать зерно, чтобы накормить людей, и указании Политбюро о том, чтобы на оставшиеся средства закупать за рубежом современные технологии, становится очевидным, что средства эти следует искать внутри страны. А учитывая намерение Политбюро проводить модернизацию нашей промышленности, становится ясно, что у него возникнет искушение подумать о бюджетных ассигнованиях на военные расходы.

Честь имею, товарищ Маршал,

Генерал-майор П.В. Каминский.

Маршал тихо выругался, закрыл папку и посмотрел вниз на улицу. Порывы снежной бури прекратились, но ветер продолжал дуть с прежней силой. С восьмого этажа он видел маленькие фигурки пешеходов, спешащих по улице Фрунзе, придерживая шапки с опущенными ушами.

Прошло почти сорок пять лет с тех пор, когда он, двадцатидвухлетний лейтенант моторизованной дивизии, штурмом бравшей Берлин под командованием маршала Чуйкова, взобрался на крышу канцелярии Гитлера, чтобы сорвать последний флаг со свастикой, развивавшийся над ней. Его фотография, снятая в этот момент, вошла в несколько учебников истории. С тех пор он шаг за шагом прокладывал себе путь наверх, от звания к званию. Он сражался в Венгрии в 1956 году, на реке Уссури на границе с Китаем, нес гарнизонную службу в Восточной Германии, затем был направлен в распоряжение командования Дальневосточным военным округом, был командующим Южным военным округом в Баку, а оттуда был переведен в Генштаб. Он нес службу честно: переносил морозные ночи в дальних гарнизонах империи, развелся с женой, которая отказалась следовать за ним, и похоронил вторую жену, умершую на Дальнем Востоке. Его дочь вышла замуж за горного инженера, а не за военного, как он надеялся, а его сын отказался следовать по его стопам и предпочел гражданскую карьеру. Все эти сорок пять лет он наблюдал, как Красная Армия крепла и превращалась в то, что он считал самой лучшей военной силой, призванной защищать Родину и сокрушать ее врагов.

Как многие традиционалисты, он был уверен, что в один прекрасный день то оружие, которое трудящиеся создали для него и его солдат, пойдет в ход, и будь он проклят, если какое-либо совпадение обстоятельств или какие-то деятели смогут помешать его любимой Армии, пока он ее возглавляет. Он был полностью предан Партии – он не был бы на этом посту, если бы это было не так, но если люди, возглавляющие ныне Партию, решили, что они могут снять миллиарды рублей с военного бюджета, то, возможно, ему придется пересмотреть вопрос о лояльности по отношению к ним.

Чем дольше он думал о выводах доклада, тем больше убеждался, что, несмотря на весь свой ум, Каминский просмотрел возможность пятой альтернативы. Если бы Советский Союз мог установить политический контроль над готовыми источниками сырой нефти, над какой-нибудь территорией за его пределами… и если бы он мог эксклюзивно импортировать эту нефть по доступным ему ценам, то есть диктовать их… и сделать это до того, как его собственные источники нефти иссякнут…

Он положил доклад на стол и подошел к карте мира на стене напротив окон. Стрелки часов приближались к полудню, а он все продолжал внимательно изучать ее. И все время его взор останавливался на одном и том же клочке земли. Наконец он вернулся к столу, включил телефон и вызвал своего адъютанта.

– Попросите генерал-майора Земскова зайти ко мне. – Он сел за свой стол, в кресло с высокой спинкой, и с помощью дистанционного управления включил телевизор, стоящий слева от стола. По первому каналу транслировали репортаж из правительственного аэропорта Внуково-2.

Президентский лайнер «ВВС-1» стоял полностью заправленный и готовый к взлету. Это был новый Боинг 747, сменивший в начале года устаревший 707-й, способный без посадки долететь из Москвы в Вашингтон, что 707-му было не под силу. Солдаты 89-го полка военно-воздушных перевозок, обслуживающие президентский отряд на базе ВВС Эндрюс, стояли вокруг самолета и смотрели, чтобы какой-нибудь русский энтузиаст не подобрался к лайнеру слишком близко и не прикрепил что-нибудь к фюзеляжу или не заглянул бы внутрь. Но русские вели себя как настоящие джентльмены во время всего трехдневного визита. Недалеко от самолета была платформа с трибуной для выступлений. На ней стоял Генеральный секретарь ЦК Коммунистической Партии Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачев и заканчивал свое длинное выступление. Рядом с ним сидел его гость, Президент Соединенных Штатов Америки Джон Дж. Кормэк. Он был без шляпы, и холодный ветер шевелил его седые волосы. По обеим сторонам трибуны располагались двенадцать членов Политбюро.

Перед платформой был выстроен почетный караул из работников милиции, гражданской милиции МВД и Управления пограничных войск КГБ. Чтобы придать мероприятию вид массовости, около двухсот инженеров, техников и других работников аэропорта образовали толпу на четвертой стороне площадки. Но для выступающего самым важным была целая батарея телевизионных камер, фотографы и журналисты, занимавшие место между двумя почетными караулами, ибо событие это было чрезвычайной важности.

В январе прошлого года Джон Кормэк, неожиданно выигравший выборы, дал понять, что хотел бы встретиться с советским лидером и готов прилететь для этого в Москву. Михаил Горбачев не замедлил согласиться и к своему удовлетворению увидел, что этот высокий, суховатый, но в целом вполне человечный американский ученый оказался лицом, с которым, по выражению миссис Тэтчер, можно иметь дело.

Таким образом, он ввязался в игру, несмотря на протесты своих советников по безопасности и идеологии. Он согласился с личной просьбой Президента обратиться к гражданам Советского Союза по телевидению, без предварительного одобрения текста выступления советскими властями. На самом деле ни одна советская телепрограмма не является «прямой», почти все, что показывается на экране, тщательно редактируется, подготавливается, фильтруется и в конце концов утверждается как разрешенное к употреблению.

Перед тем, как удовлетворить необычную просьбу Кормэка, Михаил Горбачев проконсультировался со специалистами Гостелерадио. Они были так же удивлены, как и он, и сказали, что, во-первых, Президента поймет очень небольшое число советских граждан, пока не будет дан перевод (а его можно будет отшлифовать, если американец зайдет слишком далеко), и, во-вторых, можно сделать так, что выступление появится на экранах через несколько секунд после того, как оно прозвучит на самом деле, и если Президент позволит себе слишком много, то могут произойти технические неполадки. Наконец, было оговорено, что если Генеральный секретарь сочтет нужным, чтобы такие неполадки произошли, то ему следует почесать подбородок указательным пальцем, а остальное будет делом техники.

Разумеется, это не относится к трем американским телевизионным группам или Би-Би-Си, но это не имеет значения, так как их материалы никогда не дойдут до советских людей.

Закончив свое длинное выступление выражением доброй воли по отношению к американскому народу и надеждой на прочный мир между США и СССР, Михаил Горбачев повернулся к гостю. Джон Кормэк встал. Горбачев жестом пригласил его к микрофону и сел рядом с центром платформы. Президент подошел к микрофону. В руках у него не было никаких бумажек. Он просто поднял голову, посмотрел прямо в объектив советской телевизионной камеры и начал говорить.

«Мужчины, женщины и дети Советского Союза, я обращаюсь к вам».

Маршал Козлов резко наклонился, сидя в кресле, к телевизору и уставился на экран. На платформе Михаил Горбачев удивленно поднял брови.

В кабине за советской телекамерой молодой человек, похожий на выпускника Гарвардского университета, прикрыл микрофон рукой и прошептал что-то ответственному работнику, который отрицательно покачал головой. Дело в том, что Джон Кормэк говорил не на английском, а на хорошем русском языке.

Не зная русского языка, перед поездкой в СССР он выучил это выступление наизусть в своей спальне в Белом доме. Он долго репетировал его с магнитофоном и преподавателем до тех пор, пока не научился произносить его бегло и без акцента, хотя из всей речи (около 500 слов) он не понимал ни единого. Даже для бывшего профессора это было большим достижением.

«Пятьдесят лет назад ваша страна, ваша Родина, подверглась нашествию.

Ваши мужчины сражались и погибали как солдаты или воевали как волки в ваших лесах. Ваши женщины и дети жили в подвалах и голодали. Погибли миллионы людей, и страна ваша была разорена. И хотя моя страна никогда не переживала такой трагедии, даю вам слово, что могу понять, как сильно вы ненавидите войну и опасаетесь ее.

В течение сорока пяти лет мы, русские и американцы, строили стены между нами и убеждали себя в том, что следующим агрессором будет другая сторона. И мы создали горы, горы стали – танков, военных кораблей, самолетов и бомб. И стены лжи выросли еще выше, чтобы оправдать горы стали. Есть люди, которые заявляют, что нам это оружие необходимо, так как когда-нибудь оно понадобится, чтобы мы смогли уничтожить друг друга.

Но я скажу: мы пойдем другим путем!»

Зрители ахнули. Говоря «мы пойдем другим путем», президент Кормэк использовал цитату Ленина, известную каждому школьнику в СССР. На русском языке слово «путь» означает дорогу или тропинку, по которой, естественно, нужно идти. Затем он стал обыгрывать значение слова «путь».

«Я имею в виду путь постепенного разоружения и мира.

У нас всего одна планета, и она прекрасна. Мы можем жить на ней вместе с вами или погибнуть вместе».

Дверь в кабинет маршала тихо открылась, а затем закрылась. Офицер чуть старше пятидесяти лет, еще один протеже маршала, ас в области военного планирования, стоял у двери и молча смотрел на экран в углу.

Американский президент заканчивал свое выступление.

«Путь этот будет трудным. На нем будут ямы и камни. Но в конце пути нас всех ждут мир и безопасность. Потому что если у нас будет достаточно оружия, чтобы защитить себя, но недостаточно, чтобы напасть друг на друга, и если каждая страна будет знать это и иметь возможность удостовериться в этом, то мы оставим нашим детям и внукам мир, который будет действительно свободен от ужасного страха, который мы знали последние пятьдесят лет. Если вы пойдете по этому пути со мной, тогда я от имени народа Америки пройду этот путь вместе с вами. И в этом вопросе, Михаил Сергеевич, я даю вам мою руку».

Президент Кормэк повернулся к Горбачеву и протянул ему правую руку.

Горбачев был сам великий мастер публичных выступлений, и у него не было иного выхода, как встать и протянуть президенту руку. Затем, широко улыбаясь, он обнял его левой рукой.

Русские люди способны к великой паранойе и ксенофобии, но, вместе с тем, и к сильным эмоциям. Первыми нарушили тишину работники аэропорта.

Был взрыв аплодисментов, затем были крики одобрения и через несколько секунд в воздух полетели шапки. Было видно, что гражданские люди, идеально вышколенные, вышли из-под контроля. За гражданскими последовала милиция. Держа винтовки в левой руке в положении «вольно», они стали махать фуражками с красными околышами, приветствуя это выступление.

Части КГБ смотрели на своего командира, сидевшего около платформы, генерала Владимира Крючкова. Не будучи уверенным, что надо делать, увидев, что Политбюро встало, он тоже встал и стал аплодировать вместе с остальными. Пограничники усмотрели в этом указание (ошибочно, как оказалось потом) и последовали примеру милиции. На протяжении пяти часовых поясов страны 80 миллионов советских людей также приветствовали выступление Президента.

«Черт возьми!..» – Маршал Козлов схватил пульт управления и выключил телевизор.

«Наш дорогой Генеральный секретарь», – пробормотал генерал-майор Земсков. Маршал мрачно кивнул несколько раз. Сначала мрачные опасения Каминского, а теперь вот это. Он встал, обошел вокруг стола и убрал с него доклад.

«Возьмите и прочтите это», – сказал он. – «На нем стоит гриф „Совершенно секретно“, и пусть это так и останется. Имеются всего два экземпляра доклада, один остается у меня. Обратите особое внимание на то, что Каминский пишет в Заключении».

Земсков кивнул. Судя по мрачному настроению маршала, ему предстояло нечто большее, чем просто прочесть доклад. Два года назад он был простым полковником, когда во время посещения маневров в Восточной Германии маршал Козлов заметил его.

Маневры проводили Группа советских войск в Германии, с одной стороны, и восточно-германская Народная армия, с другой. Немцы изображали вторжение в расположение американцев и в прошлые разы умудрялись потрепать советских братьев по оружию. На этот раз русские все время обходили их. Эта операция была спланирована Земсковым. Как только он получил высшую должность на улице Фрунзе, Маршал Козлов вызвал к себе этого блестящего штабного работника и ввел его в состав своей группы. А сейчас он подвел его к карте на стене.

«Когда вы прочтете этот документ, подготовьте то, что выглядело бы как План действий в чрезвычайных обстоятельствах. Фактически это будет подробнейший план, учитывающий все до последнего солдата, винтовки и пули, план военного вторжения и оккупации иностранного государства. На это может потребоваться до двенадцати месяцев».

Генерал-майор Земсков поднял брови в удивлении:

– Зачем так много, товарищ маршал? В моем распоряжении….

– В вашем распоряжении только ваши глаза, руки и мозги. Вы ни с кем не должны консультироваться и не говорить об этом. Любую информацию вы должны доставать кружным путем. Вы будете работать один без всякого обеспечения. На это уйдут месяцы, и в результате должен появиться документ в единственном экземпляре.

– Понятно. А страна..?

Маршал постучал по карте.

– Вот эта. В один прекрасный день она должна стать нашей.

* * *

В здании «Пан-Глобал» в Хьюстоне, столице американской нефтяной промышленности, а иные считают, что и мирового нефтяного бизнеса, размещалось правление фирмы «Пан-Глобал Ойл Корпорейшн», двадцать восьмой по величине нефтяной компании в мире и девятой в Хьюстоне. Ее общие активы составляли 3,25 миллиарда долларов, и впереди нее были только компании «Шелл», «Теннеко», «Коноко», «Энрон», «Костал», «Тексас истерн», «Транско» и «Пеннз-ойл». Но в одном аспекте она отличалась от всех других фирм – ею до сих пор владел и управлял ее основатель. Были у нее и акционеры, и члены правления, но основатель сохранил контрольный пакет акций, и никто не мог оспаривать его власть в его собственной корпорации.

Двенадцать часов спустя, после того, как маршал Козлов дал задание своему специалисту по разработке военных операций, за восемь часовых поясов к западу от Москвы, Сайрус В. Миллер стоял у огромного, во всю стену и от пола до потолка, окна своего офиса, расположенного на крыше небоскреба, и смотрел в сторону Запада. В четырех милях от его конторы на него смотрела башня «Транско» сквозь вечерний туман, обычный для позднего ноября. Сайрус Миллер постоял еще немного, а затем по пушистому ковру подошел к своему столу и снова углубился в доклад, лежавший перед ним.

Сорок лет тому назад, когда он начал добиваться первых успехов, он понял, что информация означает власть. Знание того, что происходит, и, что более важно, того, что произойдет, дает человеку больше власти, чем политическая должность и даже деньги. Именно тогда он создал в системе своей растущей корпорации Отдел исследований и статистики и пригласил туда самых блестящих аналитиков из университетов страны. С приходом эры компьютеров он снабдил этот отдел последними банками данных, где хранился огромный объем информации о нефтяной и других отраслях промышленности, о коммерческих потребностях, экономическом положении страны, тенденциях рынка, научных достижениях и людях – о сотнях тысяч людей из всех слоев общества и самых различных профессий, которые могли бы быть ему полезны.

Доклад, лежавший перед ним, был написан Диксоном, молодым выпускником университета штата Техас, с исключительно ясным аналитическим складом ума, которого он нанял десять лет тому назад и который вырос вместе с компанией. Миллер подумал, что за все те деньги, что он платит ему, аналитик не пытается поднять ему настроение этим документом. Он оценил это и стал в пятый раз перечитывать вывод Диксона. Смысл его состоял в том, что в свободном мире запасы нефти просто подходили к концу. В настоящий момент широкие массы американского народа не могут это понять из-за желания сменяющих друг друга правительств поддерживать миф о том, что нынешняя ситуация с «дешевой нефтью» может продолжаться бесконечно.

Доказательство факта истощающихся запасов нефти находилось в таблице мировых резервов, включенной в доклад. Из сорока одной нефтедобывающей страны в настоящее время только десять располагают разведанными запасами, рассчитанными на период свыше тридцати лет. Но и эта картина чересчур оптимистична. Предполагается, что в течение тридцати лет добыча нефти будет идти на нынешнем уровне. Но совершенно ясно, что потребление нефти, а следовательно, и ее добыча будут расти в любом случае, и по мере того, как запасы стран, имеющих меньшие резервы, будут истощаться, добыча нефти в остальных государствах будет расти, чтобы компенсировать нехватку. Можно с большей уверенностью предположить, что двадцать лет – это тот период, за который запасы нефти будут израсходованы во всех нефтедобывающих странах, кроме вышеуказанных десяти.

Нельзя рассчитывать на то, что альтернативные источники энергии могут появиться вовремя. На следующие три десятилетия вопрос стоит так: или нефть, или экономическая смерть свободного мира.

Америка быстро катится к катастрофе. За тот период, когда страны, контролирующие ОПЕК,[313] поднимали цены на сырую нефть с двух до сорока долларов за баррель, правительство США благоразумно всячески поощряло разведку, добычу и очистку нефти из собственных ресурсов. Со времени развала ОПЕК и увеличения добычи нефти в Саудовской Аравии в 1985 году Вашингтон купался в искусственно дешевой нефти, получаемой со Среднего Востока, в то время как собственная нефтяная промышленность сохла на корню. Эта близорукая политика даст ужасные плоды.

Реакцией Америки на дешевую нефть был рост потребления, увеличение импорта сырой нефти и нефтепродуктов, сокращение собственного производства, полное прекращение разведки на нефть и закрытие всех нефтеочистительных заводов, что вызвало рост безработицы хуже, чем в 1932 году. Даже если мы объявим сейчас срочную программу, включающую крупные капиталовложения и всяческое поощрение на уровне федерального правительства, нам потребуется десять лет, чтобы восстановить наши кадры, мобилизовать оборудование и сделать усилия, необходимые для того, чтобы довести нашу зависимость от Среднего Востока до допустимого уровня. До сих пор нет никаких указаний на то, что Вашингтон собирается поощрять возрождение национальной нефтяной промышленности.

Это делается по трем причинам, и все они несостоятельны:

а) Одно обнаружение новой американской нефти обойдется в 20 долларов за баррель, в то время, как добыча нефти в Кувейте и Саудовской Аравии обходится в 10–15 центов за баррель, а мы покупаем ее за 16 долларов. Считается, что это будет продолжаться вечно, но конец этому все же наступит.

б) Предполагается, что арабы, и особенно Саудовская Аравия, будут продолжать закупать огромное количество американского вооружения, технологию, товары и услуги для собственной социальной и оборонной инфраструктуры и таким образом тратить свои нефтедоллары у нас. Этого не будет. Их инфраструктура практически уже создана, и они не могут даже придумать, на что же еще потратить доллары. К тому же их недавние соглашения с Англией (1986 и 1988 гг.) о закупке истребителей «Торнадо» отодвинули нас как поставщиков оружия на второе место.

в) Предполагается, что монархи, правящие Средневосточными королевствами и султанатами, являются нашими верными союзниками, что они никогда не выступят против нас, и не станут вновь поднимать цены на нефтъ, и будут править вечно. Их откровенное шантажирование Америки с 1973 по 1985 год показывает, к чему лежат их сердца. Кроме того, в таком политически нестабильном регионе, как Средний Восток, любой режим может пасть за одну неделю.

Сайрус Миллер сердито посмотрел на доклад. Ему не понравилось то, что он прочел, но он знал, что это была правда. Поскольку он занимался добычей и очисткой нефти в самой Америке, ему пришлось много претерпеть за предыдущие четыре года. Никакие усилия нефтяного лобби в Вашингтоне не смогли заставить Конгресс дать разрешение на разведку и добычу нефти в Арктическом национальном заповеднике на Аляске, наиболее перспективном нефтеносном регионе страны. Он ненавидел Вашингтон.

Он взглянул на часы, они показывали половину пятого. Он нажал кнопку на столе, и на противоположной стороне кабинета дубовая панель беззвучно поползла в сторону, открывая телевизор с огромным экраном. Он выбрал программу Си-Эн-Эн и застал заголовки новостей дня.

Самолет «ВВС-1» как бы повис над посадочной полосой базы Эндрюс недалеко от Вашингтона, словно ожидая, что его колеса вот-вот мягко коснутся бетона и он снова будет на американской земле. Пока он тормозил и разворачивался, чтобы подъехать к зданию аэропорта, на экране появился диктор, который вновь рассказывал о речи президента перед отлетом из Москвы двенадцать часов тому назад.

Как будто, чтобы подтвердить слова диктора, бригада Си-Эн-Эн, в распоряжении которой было десять минут до полной остановки самолета, снова показала выступление Президента Кормэка на русском языке с английскими субтитрами, восторженных работников аэропорта и милиционеров, а также Михаила Горбачева, обнимающего американского руководителя.

Серые, как туман, глаза Сайруса Миллера не моргнули, скрывая даже в собственном кабинете его ненависть к патрицию из Новой Англии, который неожиданно прорвался на пост президента год тому назад, а сейчас шел к разрядке с русскими еще быстрее, чем на это мог решиться Рейган. Когда Президент Кормэк появился на трапе самолета и оркестр заиграл приветственный марш, Миллер презрительно усмехнулся и выключил телевизор.

– У-у, ублюдок, любитель коммунистов, – проворчал он и вернулся к докладу.

«Фактически период в двадцать лет, пока у всех нефтедобывающих стран, за исключением десяти, не иссякнут запасы нефти, не имеет отношения к делу. Рост цен на нефть начнется через десять лет или раньше. Недавний доклад Гарвардского университета предсказал, что до 1999 года цена нефти превысит 50 долларов за баррель (в долларах 1989 года) против 16 долларов на сегодняшний день. Этот доклад не был опубликован, хотя и содержал слишком большую долю оптимизма. Эффект таких цен на американцев можно представить только в страшном сне. Что они будут делать, когда им скажут, что за галлон бензина нужно платить два доллара? Какова будет реакция фермеров, когда они узнают, что не смогут кормить своих свиней, или убирать урожай, или даже отопить свои дома холодной зимой? Мы стоим здесь перед социальной революцией.

Даже если Вашингтон даст разрешение на широкомасштабное восстановление добычи нефти в США, все равно при существующем уровне потребления наших резервов хватит только на пять лет. Положение Европы еще хуже. Не считая маленькой Норвегии (одной из десяти стран с резервами нефти на тридцать и более лет), запасов нефти Европе хватит всего на три года. Страны Тихого океана полностью зависят от импорта нефти и имеют большие запасы твердой валюты. А в результате, не считая Мексики, Венесуэлы и Ливии, мы все будем надеяться на один и тот же источник нефти, то есть на шесть нефтедобывающих стран Среднего Востока.

У Ирана, Ирака, Абу Даби и в Нейтральной Зоне тоже есть нефть, но Саудовская Аравия и ее сосед Кувейт добывают больше нефти, чем все остальные страны, вместе взятые, и Саудовская Аравия – это ключ к ОПЕКу.

Добывая на сегодняшний день 1,3 миллиарда баррелей в год и имея запас больше чем на сто лет (170 миллиардов баррелей), Саудовская Аравия будет контролировать мировые цены на нефть, а заодно и Америку.

При прогнозируемом росте цен на нефть к 1995 году Америка должна будет платить за импорт нефти 450 миллионов долларов в день, и все это – Саудовской Аравии и ее придатку – Кувейту. А это означает, что средневосточные поставщики нефти будут, возможно, владеть самой американской промышленностью, потребности которой они обеспечивают сейчас. Несмотря на достижения во всех областях: в технологии, уровне жизни и военной мощи, Америка будет зависеть в экономическом, финансовом, стратегическом, а следовательно, и политическом отношении от маленькой, отсталой, полукочевой, коррумпированной и капризной страны, которую она не сможет контролировать».

Сайрус Миллер закрыл доклад, откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Если бы кто-нибудь осмелился сказать ему в лицо, что в политической жизни Америки он занимает ультраправую позицию, он стал бы яростно отрицать это. Хотя по традиции он всегда голосовал за республиканцев, он никогда особенно не интересовался политикой в свои семьдесят семь лет. Он проявлял к ней интерес в той мере, в какой она затрагивала интересы нефтяного бизнеса. Его политическим кредо был патриотизм. Миллер любил штат Техас, который принял его в свое лоно, и страну, в которой родился, с такой силой, что, казалось, он может умереть от удушья.

Что он не мог осознать, так это то, что страна, которую он так любил, была Америка, которую он сам придумал – белая англо-саксонская протестантская Америка с ее традиционными ценностями и грубым шовинизмом. В течение семидесяти семи лет в своей ежедневной молитве он заверял Бога, что не имеет ничего против евреев, католиков, латиносов или ниггеров. Разве он не нанял восемь испаноговорящих горничных в своем шикарном доме на ранчо в гористой местности недалеко от Остина? Не говоря уже о нескольких черных садовниках? Он не имел ничего против них, пока они знали свое место и не переступали рамки дозволенного им.

Он смотрел на потолок и пытался вспомнить имя. Имя человека, которого он встретил два года назад в Далласе на какой-то конференции предпринимателей-нефтяников, человека, который сказал ему, что живет и работает в Саудовской Аравии. Их беседа была короткой, но человек этот произвел на него впечатление. Он и сейчас как бы стоит у него перед глазами: чуть ниже шести футов, немного ниже самого Миллера, плотный, напряженный, как сжатая пружина, хладнокровный, наблюдательный, вдумчивый, обладающий огромным опытом работы на Среднем Востоке. Он ходил, слегка прихрамывая, опираясь на трость с серебряным набалдашником. Его работа была как-то связана с компьютерами. Чем больше Миллер думал, тем больше он вспоминал. Они обсуждали компьютеры – Миллер говорил о достоинствах своего Honeywells, а собеседник предпочитал IBM.

Через несколько минут Миллер вызвал сотрудника из отдела исследований и продиктовал ему свои воспоминания.

– Узнайте, кто этот человек, – приказал он.

* * *

На южном побережье Испании, в районе Коста-дель-Соль, было уже темно.

Хотя сезон туристов давно прошел, на всем побережье, от Малаги до Гибралтара, на сотни миль растянулись цепочки огней, которые, если посмотреть на них с гор материка, напоминали огненную змею, извивающуюся и ползущую в сторону Торремолиноса, Михаса, Фуэнгиролы, Марбельи, Эстепоны, Пуэрто-Дукесы и дальше к Ла-Линеа и Гибралтару. На шоссе Малага–Кадис, проходящем по равнине между холмами и побережьем, постоянно мелькали огни автомобилей и грузовиков.

В горах, за побережьем, ближе к западу, между Эстепоной и Пуэрто-Дукесой лежит винодельческий район Южной Андалузии, производящий не херес, а отличное крепкое красное вино. Центром этого района является небольшой городок Манильва, и, хотя он расположен в пяти милях от побережья, с него открывается прекрасный вид на море. Манильву окружает множество маленьких деревень, где живут люди, обрабатывающие склоны гор и ухаживающие за виноградниками.

В одной из таких деревушек – Алькантара-дель-Рио – мужчины возвращались с полей домой усталые после тяжелой работы. Уборка урожая давно закончилась, но нужно было подрезать лозы и подвязать их перед зимой. При этой работе особенна доставалось плечам и спине. Перед тем, как разойтись по своим разбросанным домам, мужчины заходили в единственную кантину выпить стаканчик вина и поболтать.

Алькантаре-дель-Рио было мало чем похвастаться, разве что покоем и тишиной. В деревне была небольшая белая церковь, в которой служил старенький священник. Он служил мессы для женщин и детей и сожалел, что мужская часть его прихожан предпочитала проводить воскресное утро в баре. Дети ходили в школу в Манильву. Кроме четырех дюжин белых домиков, в деревне был только бар Антонио, в котором сейчас было полно работников. Некоторые из них работали в кооперативах за много миль от деревни, другие имели свои участки земли, усердно трудились и обеспечивали себе скромное проживание в зависимости от урожая и цены, предлагаемой покупателями в городах.

Последним в бар вошел высокий мужчина. Он кивком поприветствовал собравшихся и сел на свой традиционный стул в углу. Он был на несколько дюймов выше остальных, стройный, чуть старше сорока, с резкими чертами лица и юмором в глазах. Некоторые крестьяне называли его «сеньор», но Антонио, хлопоча с графинами вина и стаканами, был более фамильярен.

– Как дела, amigo?

– Спасибо, Токио, – легко ответил высокий мужчина. – Хорошо.

Из телевизора над стойкой бара послышалась громкая музыка, и мужчина повернулся к нему. Передавали вечерние известия, и посетители замолчали, чтобы послушать важнейшие новости дня. В начале передачи диктор кратко рассказал об отъезде из Москвы президента de los Estados Unidos Кормэка.

Затем на экране показали аэропорт Внуково-2, и президент подошел к микрофону и начал говорить. У Испанского телевидения не было субтитров, перевод накладывался на голос непосредственно. Люди в баре внимательно слушали. Когда Джон Кормэк закончил выступление и протянул руку Горбачеву, камера (это была бригада Би-би-Cи работающая для всех европейских станций) показала радостных работников аэропорта, затем милицию и потом части КГБ. На экране снова появился испанский диктор.

Антонио повернулся к высокому мужчине:

– Сеньор Кормэк – хороший человек, – сказал он, широко улыбаясь, ипохлопал его по спине, как будто его посетитель был партнером человека из Белого дома.

– Да, – сказал он задумчиво, – хороший человек.

* * *

Сайрус В. Миллер получил свое богатство не от родителей. Он родился в семье бедного фермера в штате Колорадо. Когда он был ребенком, он видел, как ферму его отца купила какая-то горнодобывающая компания и разрушила ее своими машинами. Решив, что если ее нельзя победить, то к ней нужно примкнуть, он работал и учился в горном институте в Голдене. Он закончил его в 1933 году. Все, что у него было тогда, это диплом и единственный костюм. Во время учебы его больше привлекала нефть, чем минералы, поэтому он двинулся на юг, в Техас. То было время диких изыскателей, когда арендаторы нефтеносных участков не были скованы заявлениями о влиянии на окружающую среду и иными экологическими хлопотами.

В 1936 году он нашел дешевый участок для аренды, от которого отказалась компания «Тексако». Он вычислил, что они бурили не в том месте, и убедил бурильщика с собственной установкой войти с ним в долю.

Кроме того, Миллер уговорил банк дать ему заем под залог фермы, на которую у него были права. Фирма, сдававшая в аренду оборудование для добычи нефти, получила часть прав, и через три месяца скважина дала нефть, и большую. Он выкупил оборудование у владельца, стал сдавать в аренду свои установки и арендовать другие участки. С началом войны в 1941 году добыча нефти пошла полным ходом, и он разбогател. Но он хотел большего, и так же как в 1939 году он предвидел неизбежность войны, так и в 1944 заметил нечто, заинтересовавшее его. Некий англичанин Фрэнк Уиттл изобрел самолетный двигатель огромной мощности и без пропеллера.

Миллеру было интересно, какое горючее использует этот мотор.

В 1945 году он узнал, что компания «Боинг-Локхид» приобрела права на реактивный двигатель Уиттла, а горючим служил не высокооктановый бензин, а простой керосин. В условиях падающего рынка он вложил большую часть своих капиталов в нефтеочистительный завод с низкой технологией в Калифорнии и предложил фирме «Боинг-Локхид» свое сотрудничество. В это время фирме стало надоедать снисходительное отношение крупных нефтяных компаний к ее заявкам на новое топливо.

Миллер предложил им свой нефтеперегонный завод, и они совместно создали новую фирму «Автур». Тот факт, что на заводе Миллера была именно низкая технология, сыграл свою положительную роль в производстве нового топлива. А когда предприятие выпустило первые образцы горючего, началась война в Корее. С началом боев истребителей «Сэйбр» с китайскими МИГами наступил век реактивных двигателей. Компания «Пэн-Глобал» вышла на орбиту, и Миллер вернулся в Техас.

Он женился. По сравнению со своим мужем Мейбл была маленького роста, но именно она управляла и домом и супругом все тридцать лет, а муж обожал ее. Детей у них не было, она считала себя слишком хрупкой и деликатной для этого. И Миллер согласился с ней. Он всегда был счастлив выполнить любой ее каприз. Когда она умерла в 1980 году, он был абсолютно безутешен. Тогда он открыл для себя Бога. Он не стал исповедывать какую-либо оформленную религию, ему нужен был только Бог.

Он начал говорить с Всевышним и обнаружил, что Господь отвечал ему, давая советы, как лучше всего увеличить свое богатство и употребить его на благо Техаса и Соединенных Штатов. Он не обращал внимания на то, что божественные советы всегда совпадали с тем, что он хотел бы услышать, что Создатель с удовольствием разделял его собственный шовинизм, предрассудки и фанатизм. Как всегда, он избегал походить на карикатурный образ техасца, он не курил, пил очень умеренно, не ухаживал за женщинами, был консервативен в одежде и речи, всегда любезен и терпеть не мог грязных выражений.

Мягко зажужжал интерком на его столе.

– Вы хотели узнать имя этого человека, мистер Миллер? Когда вы встретили его, он работал в Саудовской Аравии для компании IBM. Компания подтверждает, что это тот самый человек. Он ушел от них и сейчас работает частным консультантом. Его имя – Истерхауз, полковник Роберт Истерхауз.

– Найдите его, – сказал Миллер, – найдите его, сколько бы это ни стоило, и привезите ко мне.

(обратно)

Глава 2

Ноябрь 1990 года

Маршал Козлов сидел неподвижно за своим столом и наблюдал за реакцией четырех человек, расположившихся по обе стороны стола в виде ножки буквы Т. Все четыре читали совсекретные папки, лежавшие перед ними. Маршал знал, что мог доверять всем четверым, ибо ставкой была его карьера и, быть может, нечто большее.

Непосредственно слева от него сидел заместитель начальника Генерального штаба (Юг), который работал с ним в Москве и был ответственным за южную четверть Советского Союза с его мусульманскими республиками и границами с Румынией, Турцией, Ираном и Афганистаном. За ним – командующий Южным военным округом из Баку. Он прилетел в Москву, полагая, что это будет обычное совещание, но в этом совещании ничего обычного не было. Перед тем, как перевестись в Москву семь лет тому назад на должность Первого заместителя, Козлов сам командовал в Баку, и человек, читавший сейчас план «Суворов», был обязан ему своим продвижением по службе.

Напротив них сидела другая пара и также внимательно изучала документ.

Ближе к маршалу сидел человек, от чьей лояльности и участия полностью зависел успех плана «Суворов», – заместитель начальника ГРУ, советской военной разведки. Находясь постоянно в плохих отношениях со своим более крупным соперником – КГБ, ГРУ отвечало за всю военную разведку в стране и за границей, за контрразведку и внутреннюю безопасность в Вооруженных Силах. Для плана «Суворов» было особенно важно то, что ГРУ контролировало спецназ, чье участие в осуществлении плана, если ему суждено будет начаться, будет иметь решающее значение. Именно спецназ был зимой 1979 года переброшен по воздуху в Кабульский аэропорт, взял штурмом президентский дворец, убил афганского президента и поставил у власти советскую марионетку Бабрака Кармаля, который тут же задним числом издал призыв к советским вооруженным силам войти в страну и усмирить «волнения». Козлов выбрал заместителя начальника ГРУ потому, что начальник был старый кагэбэшник, которого навязали Генеральному штабу, и никто не сомневался, что он постоянно сообщает своим корешам в КГБ обо всем, что может повредить Верховному Командованию. Человек из ГРУ проехал всю Москву из здания, расположенного к северу от центрального аэропорта.

За человеком из ГРУ сидел другой, который приехал из своего штаба в северном пригороде. Его подчиненные должны сыграть жизненно важную роль в реализации плана, так как это был заместитель командующего Воздушно-Десантных Войск. Парашютисты ВДВ будут сброшены на десяток городов, указанных в плане «Суворов», чтобы обеспечить наведение воздушных мостов.

В данной ситуации не имело смысла вовлекать в эту операцию ни войска ПВО, поскольку Советскому Союзу никакое вторжение не грозило, ни стратегические ракетные войска, ибо они не понадобятся. А что касается моторизованных пехотных частей, артиллерии и бронетанковых соединений, у командования Южной группой войск их было достаточно.

Человек из ГРУ прочел документ и поднял голову. Он хотел что-то сказать, но маршал жестом попросил его подождать, и они оба сидели молча, ожидая, пока остальные не закончат чтение. Совещание началось три часа назад, когда все четыре участника ознакомились с сокращенным вариантом доклада Каминского о нефти. Мрачное настроение, с которым они отреагировали на выводы и прогнозы доклада, объяснялось тем фактом, что за последние двенадцать месяцев некоторые из положений доклада подтвердились.

Уже было сокращение поставок горючего в воинские части, и некоторые маневры пришлось «перепланировать», вернее – отменить из-за нехватки горючего. Обещанные атомные электростанции не были пущены, нефтяные промыслы в Сибири до сих пор давали продукции чуть больше обычного, а изыскания в Арктике откладывались из-за отсутствия технологии, квалифицированных рабочих и средств. Гласность, перестройка, пресс-конференции и призывы Политбюро – все это было, конечно, очень хорошо, но для того, чтобы сделать Россию действительно сильным государством, требовалось гораздо больше усилий.

После краткого обсуждения доклада о нефти Козлов роздал каждому по папке. Это был план «Суворов», подготовленный за девять месяцев, с предыдущего ноября, генерал-майором Земсковым. Еще три месяца над планом работал сам маршал, пока не решил, что ситуация к югу от границ сложилась так, что может сделать подчиненных ему офицеров более восприимчивыми к смелому плану. Теперь они с ним ознакомились и выжидательно смотрели на маршала. Никто не хотел говорить первым.

– Хорошо, – сказал маршал, – ваши комментарии?

– Что ж, – отважился заместитель начальника Генерального штаба, – конечно, это дало бы нам источник сырой нефти, достаточный для покрытия наших нужд до конца первой половины следующего века.

– Это конечная цель, – сказал Козлов, – а как насчет осуществимости плана?

Он посмотрел на командующего округом «Юг».

– Вторжение и завоевание – не проблема, – заявил генерал с тремя звездами из Баку. – С этой точки зрения план блестящий. Первоначальное сопротивление можно подавить довольно легко. А вот как мы будем управлять после этого… Конечно, эти выродки – сумасшедшие… Нам придется прибегнуть к исключительно жестким мерам.

– Это можно сделать, – успокоил его маршал.

– Нам придется использовать русских солдат, – сказал командующий ВДВ. – Мы, по крайней мере, используем их вместе с украинцами. Я думаю, мы все знаем, что дивизиям из мусульманских республик это дело доверять нельзя.

Все согласились с ним. Представитель ГРУ поднял голову:

– Иногда я думаю, что мы уже не можем использовать мусульманские части нигде. Это еще одна причина, по которой план «Суворов» нравится мне. Это даст нам возможность остановить проникновение исламского фундаментализма в наши южные республики. Мы уничтожим источник заразы. Мои люди на Юге сообщают, что в случае войны мы не сможем положиться на мусульманские части, они просто не будут сражаться.

Генерал из Баку не стал оспаривать это заявление.

– Проклятые чучмеки, с ними все хуже и хуже. Вместо того, чтобы защищать Юг, я трачу половину моего времени на то, чтобы усмирять религиозные бунты в Ташкенте, Самарканде и Ашхабаде. Хотел бы я дать по мозгам этой чертовой партии Аллаха в ее собственном доме.

– Итак, – резюмировал маршал Козлов, – у нас три плюса, способствующие проведению операции: протяженность и незащищенность границы, а также хаос в регионе. Операция даст нам запасы нефти на полвека, и мы могли бы покончить с проповедниками ислама раз и навсегда. Какие возражения?..

– Как насчет реакции Запада? – спросил генерал ВДВ. – Американцы могут развязать третью мировую войну из-за этого.

– Не думаю, – сказал человек из ГРУ, который изучал Запад многие годы и поэтому знал его лучше, чем кто-либо из присутствовавших, – Дело в том, что американские политики в большой степени зависят от общественного мнения, а для большинства американцев, что бы ни случилось с иранцами, не может быть слишком скверным. Так на это смотрят широкие массы этой страны.

Все четверо знали новейшую историю Ирана довольно хорошо. После смерти аятоллы Хомейни и периода жестокой политической борьбы в Тегеране власть перешла к кровавому исламскому судье Халхали, которого видели в последний раз, когда он торжествовал при виде трупов американских солдат, привезенных из пустыни после неудачной попытки освободить заложников – работников американского посольства.

Халхали пытался укрепить свою хрупкую власть, развязав новую кампанию террора в Иране, используя для этого кровавые патрули «Гашт-е-Сараллах».

В конце концов, когда наиболее ярые члены революционной гвардии пригрозили выйти из-под его контроля, он отправил их за границу для совершения террористических актов против американских граждан и их имущества на Среднем Востоке и в Европе, и эта кампания велась почти все время в течение последних шести месяцев.

К тому моменту, когда пять советских военачальников собрались, чтобы обсудить захват и оккупацию Ирана, его население уже ненавидело Халхали, так как оно уже получило достаточно «священного террора», да и Европа тоже не испытывала к нему теплых чувств.

– Я думаю, – сказал человек из ГРУ, – что если бы мы стали вешать Халхали, американская общественность пожертвовала бы нам веревку. Вашингтон, возможно, придет в ярость, узнав о вторжении, но конгрессмены и сенаторы услышат реакцию своих избирателей и посоветуют президенту сдержать свои чувства. И не забывайте, считается, что сейчас американцы – наши лучшие друзья.

Участники совещания, включая маршала Козлова, немного развеселились.

– В таком случае, откуда может взяться противодействие? – спросил он.

– Я полагаю, – сказал генерал ГРУ, – что не из Вашингтона, если мы поставим его перед свершившимся фактом. Но, думаю, что с Новой площади человек из Ставрополя тут же отвергнет наш план.

На Новой площади в Москве находится здание Центрального Комитета, а упоминание Ставрополя было не слишком лестной ссылкой на Генерального секретаря Михаила Горбачева, родом оттуда.

Пятеро военных кивнули с мрачным видом. Представитель ГРУ продолжал:

– Мы все знаем, что с тех пор, как этот чертов Кормэк стал великой поп-звездой России после его речи во Внуково год назад, группы специалистов министерств обороны СССР и США разрабатывают условия договора о большом сокращении вооружений. Через две недели Горбачев летит в Штаты с целью попытаться завершить его, с тем, чтобы высвободить достаточное количество ресурсов для развития нашей нефтяной промышленности. До тех пор, пока он верит, что, следуя по этому пути, он сможет обеспечить стране нефть, он ни за что не станет рисковать своим любимым договором с Кормэком и не даст добро на наше вторжение в Иран.

– А если он получит этот договор, то утвердит ли его Центральный Комитет? – спросил генерал из Баку.

– Сейчас Центральный Комитет у него в кармане, – ответил Козлов. – За последние два года почти вся оппозиция выведена из его состава.

И на этой пессимистической, но в какой-то степени уверенной ноте совещание закончилось.

Копии плана «Суворов» были собраны и заперты в сейф маршала, а генералы возвратились к местам службы, готовые молча наблюдать за событиями и ждать.

* * *

Две недели спустя Сайрус Миллер тоже оказался на совещании, правда всего с одним человеком, со старым другом и коллегой. Он и Меллвил Скэнлон сотрудничали еще со времен Корейской войны, когда молодой Скэнлон, мелкий предприниматель из Галвестона, вложил все свое жалкое состояние в несколько небольших танкеров.

У Миллера был контракт на поставку и доставку нового горючего для реактивных самолетов Соединенных Штатов, причем доставлять его нужно было в один из японских портов, откуда военные танкеры повезут его к театру военных действий в Южной Корее. Он заключил контракт со Скэнлоном, и тот совершал чудеса, гоняя свои ржавые корыта через Панамский канал, забирая горючее в Калифорнии и перевозя через Тихий Океан. Перед тем, как загрузить танкеры горючим и отправиться в Японию, он использовал те же суда для перевозки сырой нефти и других компонентов из Техаса, так что они были все время загружены и у Миллера всегда было достаточно сырья для производства нового топлива. Три танкера погибли в Тихом океане вместе с командами, но никаких вопросов не было задано по этому поводу, и оба компаньона заработали кучу денег, прежде чем Миллер был в конце концов вынужден оформить лицензию на свое ноу-хау.

Скэнлон стал брокером в сфере оптовых партий нефти и их перевозок. Он закупал и транспортировал нефть по всему миру, в основном из Персидского залива в Соединенные Штаты. В 1981 году у него возникли трудности, когда Саудовская Аравия настояла на том, чтобы все ее грузы из Персидского залива перевозились бы на судах под арабским флагом. Она смогла провести эту политику в жизнь только благодаря движению за нефть участников, то есть за ту часть нефти, которая принадлежала данной стране, а не нефтедобывающей компании.

Но Скэнлон перевозил именно эту нефть в Америку для Саудовской Аравии, и его вытеснили из этого бизнеса. Он был вынужден продать по низкой цене или сдать в аренду свои танкеры саудовцам или кувейтцам. Он выжил, но теплых чувств к Саудовской Аравии не питал. У него все же осталось несколько танкеров, перевозивших из Персидского Залива в Штаты нефть, добытую компанией «Арамко», которая смогла обойти закон об арабском флаге.

Миллер стоял у своего любимого окна и смотрел на Хьюстон, расстилавшийся перед ним. Это порождало в нем такое чувство, как будто он подобно Богу находится высоко над остальным человечеством. На другой стороне кабинета Скэнлон сидел в кожаном кресле и постукивал пальцем по докладу Диксона, который он только что прочел. Как и Миллер, он знал, что цена нефти из Персидского залива поднялась до 20 долларов за баррель.

– Я согласен с тобой, мой старый друг, нельзя допустить, чтобы само существование Соединенных Штатов зависело от этих ублюдков. Какого черта они там думают в Вашингтоне? Они что, ослепли что ли?

– От Вашингтона никакой помощи не будет, Мел, – сказал Миллер спокойно. – Если ты хочешь изменить что-то в этой жизни, то лучше это делать самому. Мы все познали это на своем горьком опыте.

Мел достал платок и вытер брови. Несмотря на то, что в кабинете был кондиционер, он, как всегда, потел. В отличие от Миллера он предпочитал традиционный костюм техасца: стетсоновская шляпа, галстук в виде шнурка с шариками на концах, пряжка пояса и застежка галстука в стиле индейцев навахо и сапоги на высоких каблуках. К сожалению, фигурой он мало походил на ковбоя – он был небольшого роста и довольно толстый, но этот облик простоватого доброго парня скрывал острый и проницательный ум.

– Не представляю, как ты сможешь изменить местонахождение этих больших запасов нефти, – проворчал он. – Нефтяные залежи Хаса находятся в Саудовской Аравии, и это печальный факт.

– Нет, я не имею в виду их географическое положение, а политический контроль над ними, – сказал Миллер, – а следовательно, возможность диктовать цены на саудовскую нефть и через это – на нефть во всем мире.

– Политический контроль? Ты имеешь в виду другую шайку арабов?

– Нет, нас, – ответил Миллер. – Соединенные Штаты Америки. Если хотим выжить, мы должны контролировать мировую цену на нефть и устанавливать ее такой, которую мы можем себе позволить, а это значит – контролировать правительство в Эр-Рияде. Это ужасное положение, когда мы на побегушках у кучки пастухов коз, продолжается слишком долго. Его необходимо изменить, а Вашингтон не сделает этого. А вот это могло бы сделать.

Он взял со стола стопку бумаг, аккуратно переплетенных в картонную обложку, без какой-либо надписи.

Лицо Скэнлона сморщилось:

– Хватит с меня докладов, Сай!

– Прочти это, расширь свой кругозор.

Скэнлон вздохнул и раскрыл папку. На титульном листе было написано:

УНИЧТОЖЕНИЕ И ПАДЕНИЕ ДОМА САУДОВ

– Святый Боже! – воскликнул Скэнлон.

– Нет, – сказал Миллер спокойным голосом, – священный террор. Читай дальше.

Ислам: религия Ислам была создана учением пророка Магомета приблизительно в 622 году нашей эры. В настоящее время его исповедуют от 800 миллионов до одного миллиарда человек. В отличие от христианства у ислама нет освященных священнослужителей, религиозными лидерами являются простые люди, уважаемые за их высокие моральные и интеллектуальные качества. Доктрины Магомета изложены в Коране.

Течения: девяносто процентов мусульман – ортодоксы сунниты. Наиболее влиятельное меньшинство – секта шиитов. Основная разница между ними в том, что сунниты следуют записанным высказываниям пророка, известным как хадисы (традиции), а шииты следуют и признают божественную непогрешимость своего лидера, существующего на данный момент – имама.

Оплотами шиизма являются Иран (93 % населения) и Ирак (55 %). Шесть процентов жителей Саудовской Аравии – шииты. Это преследуемое меньшинство, полное ненависти, лидер которого скрывается, живет в основном в районе нефтяных промыслов Газа.

Фундаментализм: хотя фундаменталисты-сунниты действительно существуют, но истинным очагом фундаментализма является секта шиитов.

Эта секта внутри секты предписывает абсолютную приверженность Корану в том виде, как его толковал покойный аятолла Хомейни, замену которому до сих пор не нашли.

Хезбалла: в Иране истинный и наивысший фундаментализм исповедуется армией фанатиков, называющих себя партией Бога или Хезбалла. В разных местах фундаменталисты действуют под различными названиями, но для целей данного доклада подойдет название Хезбалла.

Цели и принципы: их основная философия состоит в том, что весь ислам, а в конечном счете весь мир, должен быть возвращен к подчинению воли Аллаха, как ее истолковывал и требовал Хомейни. На этом пути есть целый ряд предварительных условий, три из которых заслуживают внимания: все существующие мусульманские правительства незаконны, так как они не основаны на безусловном подчинении Аллаху, то есть Хомейни; любое сосуществование Хезбалла и светского правительства невозможно; священный долг Хезбалла наказать смертью всех, причиняющих вред исламу во всем мире, но особенно еретиков внутри ислама.

Методы: Хезбалла давно постановила, что при достижении последней цели не должно быть ни пощады, ни сострадания, ни жалости, ни колебаний, даже если придется жертвовать собой. Они называют это «Священный террор».

Предложение: вдохновить, объединить, организовать и оказать помощь шиитским фанатикам в уничтожении шестисот ведущих и влиятельных членов Дома Саудов. Таким образом, будет уничтожена династия, а вместе с ней и правительство Эр-Рияда, которое можно будет заменить каким-нибудь князьком, согласным на военную оккупацию Америкой месторождений Хаса и на цену нефти на уровне, «предложенном» Соединенными Штатами.

– Кто написал это? – спросил Скэнлон, кладя на стол доклад, из которого он прочел только половину.

– Человек, который работал у меня консультантом последние двенадцать месяцев, – сказал Миллер. – Хочешь поговорить с ним?

– А он здесь?

– Да, он приехал десять минут назад.

– Конечно, – сказал Скэнлон. – Интересно посмотреть на этого маньяка.

– Одну минуту.

* * *

Задолго до того, как профессор Джон Кормэк отошел от науки и занялся политикой в качестве конгрессмена от штата Коннектикут, семейство Кормэков имело летний дом на острове Нэнтакет. Он впервые приехал туда тридцать лет назад молодым учителем со своей невестой. Это было до того, как Нэнтакет стал модным местом отдыха, как Мартас-Винъярд или Кэйп-Код, и он был очарован простотой образа жизни и чистым воздухом.

У Нэнтакета, лежавшего к востоку от Мартас-Винъярда у побережья Массачусетс, был свой традиционный рыбачий поселок, индейское кладбище, свои сильные ветры и золотые пляжи, несколько домиков для отдыхающих и, пожалуй, больше ничего. Земля была по доступной цене, и молодая пара наскребла денег и купила участок в четыре акра в Шокемо – от полоски детского пляжа и до края лагуны, которую просто называли Гавань. Там Джон Кормэк построил свой каркасный дом, обшитый досками, посеревшими от погоды, и покрытый кровельной дранкой, с грубой мебелью, коврами на стенах и лоскутными одеялами.

Позже, когда денег у него стало больше, кое-что в доме было улучшено и сделаны новые пристройки. Когда он впервые появился в Белом доме и заявил, что хочет проводить свой отпуск в Нэнтакете, на старый дом обрушился небольшой ураган. Специалисты из Вашингтона с ужасом отмечали малую площадь дома, трудности с безопасностью, отсутствие связи и т. д…. Они возвратились в столицу и сказали, да, господин президент, все прекрасно, им только придется построить помещение на сто человек охраны, площадку для вертолета и несколько коттеджей для гостей, секретарей и обслуживающего персонала – нельзя же чтобы Майра Кормэк продолжала сама стелить постели, – да, и, пожалуй, одну или две тарельчатые антенны для связи… Президент Кормэк отменил всю эту затею.

Затем, в ноябре, он пошел на авантюру – пригласил человека из Москвы, Михаила Горбачева, в Нэнтакет на большой уик-энд. И русскому это понравилось.

Высокие чины КГБ были столь же обеспокоены, как и работники спецслужб президента, но оба руководителя были непреклонны. Два президента, закутанные от сильного ветра, дувшего от Нэнтакета (Горбачев привез Кормэку соболью шапку в подарок), совершали длинные прогулки вдоль берега, кагэбешники и охрана президента брели за ними, а другие прятались в сухой траве и бормотали что-то в свои рации. Над ними, борясь с ветром, кружил вертолет, а недалеко от берега катер береговой охраны то появлялся, то скрывался в волнах.

Никто никого не пытался убить. Оба президента вошли в Нэнтакет без предварительного оповещения жителей, и рыбаки на причале показали им свежепойманных омаров и гребешков. Горбачев похвалил улов, он подмигивал людям и широко улыбался, а затем они выпили пива в баре у причала и пошли назад в Шоукемо. Вместе они напоминали бульдога и аиста.

Вечером, в каркасном доме, поужинав омарами, приготовленными на пару́, военные специалисты каждой из сторон присоединились к ним вместе с переводчиками, и они доработали последние принципиальные вопросы и составили проект коммюнике.

Во вторник была допущена пресса. Символическая группа журналистов, работавшая совместно на все агентства, находилась там всегда, так как это, в конце концов, была Америка, но во вторник прибыли сотни представителей средств массовой информации. В полдень Президент и гость вышли на веранду, и Президент зачитал коммюнике. В нем выражалось твердое намерение поставить перед Центральным Комитетом и Сенатом вопрос о широком и радикальном соглашении о сокращении обычных вооруженных сил как обеих сторон, так и во всем мире. Оставались еще проблемы проверки, которые следовало решить, но это было делом специалистов, а о подробных деталях, о том, какие виды вооружений и в каком количестве будут списаны, законсервированы, пойдут на переплавку или сняты с вооружения, – об этом будет объявлено позже. Президент Кормэк говорил о мире с честью, мире с безопасностью и мире с доброй волей. Генеральный секретарь Горбачев, слушая перевод, энергично кивал головой. Тогда никто не упомянул о том, о чем впоследствии много писала пресса: учитывая дефицит бюджета США и экономический хаос в Советском Союзе, а также грядущий нефтяной кризис, ни одна из сверхдержав не могла позволить себе продолжать гонку вооружений.

* * *

За две тысячи миль от Нэнтакета, в Хьюстоне, Сайрус В. Миллер выключил телевизор и посмотрел на Скэнлона.

– Этот человек пустит нас по миру голыми, – сказал он с большой дозой яда в голосе, – Этот человек опасен, это предатель!

Он перевел дух и подошел к интеркому на столе.

– Луиза, пригласите, пожалуйста, полковника Истерхауза сейчас.

Когда-то кто-то сказал, что все люди видят сны, но самые опасные из них те, кто видит сны с открытыми глазами. Полковник Роберт Истерхауз сидел в элегантной приемной наверху здания «Пан-Глобал» и смотрел на панораму Хьюстона. Но перед его светло-голубыми глазами стояли небесный свод и охряные пески пустыни Нежд, и он мечтал о контроле над доходами от нефтяных месторождений Хаса на благо Америки и всего человечества.

Он родился в 1945 году, и ему было три года, когда его отец принял предложение работать преподавателем в Американском университете в Бейруте. В то время в столице Ливана был рай. Это был элегантный город-космополит, богатый и безопасный. Некоторое время он ходил в арабскую школу, его друзьями по играм были французские и арабские дети.

Когда его родители вернулись в Айдахо, ему было тринадцать лет и он знал три языка – английский, французский и арабский.

Вернувшись в Америку, он обнаружил, что его одноклассники были людьми неглубокими, распущенными и потрясающе невежественными, они были одержимы рок-н-роллом и молодым певцом по имени Пресли. Они смеялись над его рассказами о качающихся ливанских кедрах, крепостях крестоносцев и дыме костров друзов, струившемся по горным перевалам. Поэтому он обратился к книгам – его самой любимой была «Семь столпов мудрости», написанная знаменитым Лоуренсом Аравийским.[314] В восемнадцать лет, отказавшись от колледжа и девушек в родном городе, он вступил добровольцем в 82-ю воздушно-десантную дивизию. Он проходил начальную подготовку, когда погиб Кеннеди.

Он прослужил десантником десять лет, провоевал три срока во Вьетнаме, покинув его с последними частями в 1973 году. Когда части несут большие потери, продвижение по службе идет быстро. Он был самым молодым полковником в 82-й дивизии, когда стал инвалидом, причем не на войне, а в результате нелепого несчастного случая. Это было обычное тренировочное десантирование в пустыне. Предполагалось, что место назначения будет плоским и песчаным, а скорость ветра – пять узлов. Как обычно, начальство все перепутало. На уровне земли ветер был свыше тридцати узлов, так что десантников бросило на камни и в овраги. Трое погибли, двадцать семь были ранены.

Когда впоследствии был сделан рентгеновский снимок, то кости ноги напоминали спички, разбросанные на черном бархате. В 1975 году, находясь в госпитале, он видел по телевидению позорное бегство последних американских частей из посольства США в Сайгоне, бункера Банкера, каким он его помнил со времени наступления в Тет. Пока он лежал в госпитале, ему попалась книга о компьютерах, и он понял, что эти машины открывали путь к власти и если их правильно использовать, то они помогут скорректировать сумасшествие мира и принести порядок и здравомыслие в хаос и анархию.

Уволившись из армии, он поступил в колледж и закончил его по отделению компьютеров, три года проработал в компании «Ханиуэл», а затем перешел в IBM. Это был 1981 год, когда нефтедолларовая мощь Саудовской Аравии была в зените и когда компания «Арамко» наняла фирму IBM, чтобы последняя создала абсолютно надежную компьютерную систему для того, чтобы следить за добычей, движением нефти, ее экспортом и, самое главное, за доходами от всей монопольной деятельности в Саудовской Аравии. Поскольку Истерхауз прекрасно говорил по-арабски и был гениальным специалистом в области компьютеров, он был первым кандидатом на эту должность. Он провел пять лет в Саудовской Аравии, защищая интересы «Арамко», и стал экспертом в сфере систем безопасности, направленных против обмана и воровства. В 1986 году, с крушением картеля ОПЕК, власть опять перешла к потребителям и саудовцы оказались один на один с остальным миром. Они отыскали хромого гения компьютерного дела, который говорил на их языке и знал их обычаи, и платили ему огромные деньги, чтобы он в качестве свободного предпринимателя работал на них, а не на IBM или «Арамко».

Он знал страну и ее историю не хуже любого араба. Еще мальчиком он восхищался рассказами о том, как изгнанный кочевник Шейх Абдель Азиз аль Сауд налетел из пустыни, взял штурмом крепость Мусмак и начал свой путь к власти над страной. Он восхищался проницательностью Абдель Азиза, когда тот за тридцать лет завоевал тридцать семь племен, присоединил их к Неджду и Хадрамауту, женился на дочерях побежденных противников и объединил племена в нацию или подобие таковой.

Затем Истерхауз увидел истинное положение вещей, и его восхищение сменилось разочарованием, презрением и отвращением. Его работа в компании IBM состояла в том, чтобы обнаруживать и предотвращать обман в компьютерных системах, разработанных кудесниками из США, следить за тем, как добыча нефти переводится на язык бухгалтерии и в конце концов на банковские счета. Эта система не допускала ошибок, и ее можно было интегрировать в саудовское казначейство. И именно расточительство последнего и потрясающая коррупция в стране повлияли на то, что его пуританские убеждения изменились настолько, что он решил, что в один прекрасный день он сделает все, чтобы положить конец игре случая, давшего такое огромное богатство и власть таким людям. Именно он восстановит порядок и ликвидирует дикие контрасты Среднего Востока с тем, чтобы этот дар Божий – нефть – служил прежде всего свободному миру, а затем всему человечеству.

Он мог бы использовать свои знания и составить себе огромное состояние на доходах от нефти, как это делали местные принцы, но его моральные принципы восставали против этого. Так что для осуществления своей мечты ему нужна была поддержка влиятельных людей, а также немалые средства. И вот тогда его пригласил Сайрус Миллер и предложил свергнуть это корумпированное чудовище на благо Америки. И сейчас ему нужно было убедить этих варваров из Техаса, что он именно тот человек, который им нужен.

– Полковник Истерхауз, – прервал его размышления медовый голос Луизы. – Мистер Миллер просит вас зайти.

Он встал, постоял, опершись на трость, пока не стихла боль, а затем последовал за ней в кабинет Миллера. Он поздоровался с Миллером и был представлен Скэнлону. Миллер тут же перешел к делу:

– Полковник, я хотел бы, чтобы мой друг и коллега убедился, так же как и я, в осуществимости вашего проекта. Я уважаю его мнение и хотел бы, чтобы он присоединился к нам.

Скэнлон оценил комплимент. Истерхауз понял, что это была ложь, что на самом деле Миллер не испытывал уважения к мнению Скэнлона, но им нужны его суда для того, чтобы скрытно перевезти оружие для этой операции.

– Вы прочли мой доклад, сэр? – спросил его Истерхауз.

– Да, я прочел кусок о Хезбалла. Трудно читать, масса смешных имен. Как вы думаете использовать их, чтобы свергнуть монархию? И, самое главное, чтобы доставить нефтяные залежи Газа в Америку?

– Мистер Скэнлон, вы не сможете контролировать эти нефтяные залежи и направлять их продукцию в Америку до тех пор, пока вы не установите контроль над правительством в Эр-Рияде, расположенном в сотнях миль от них. Это правительство должно быть заменено на марионеточное, которым будут полностью управлять американские советники. Америка не может свергнуть семейство Саудов открыто. Реакция арабов будет ужасной. Мой план состоит в том, чтобы спровоцировать небольшую группу шиитских фундаменталистов, преданных идее Священного Террора, совершить эту акцию. Сам факт, что сторонники Хомейни захватили власть на полуострове Саудовской Аравии, вызовет панику во всем арабском мире. От Омана на юге, из Эмиратов, Кувейта, Сирии, Ирака, Иордании, Ливана, Египта и Израиля пойдут открытые и скрытые просьбы к Америке о вмешательстве, которое спасло бы их от Священного Террора. Поскольку я в течение двух лет устанавливал в Саудовской Аравии компьютеризированную систему внутренней безопасности, я знаю, что такая группа фанатиков Священного Террора действительно существует. И возглавляет ее имам, который относится к королю и его братьям – внутренней мафии, известной под именем «Аль-Фахд», и всему семейству, состоящему из трех тысяч мелких принцев и составляющему династию, с патологической ненавистью. Имам публично осудил их как проституток ислама и осквернителей священной Мекки и Медины. После этого ему пришлось уйти в подполье, но я могу обеспечить его безопасность до тех пор, пока он нам не потребуется. Я просто сотру всю информацию в центральном компьютере о его местонахождении. Кроме того, у меня есть человек, который связан с ним, – это разочаровавшийся член «Мутавана», вездесущей и ненавидимой религиозной полиции.

– Но какой смысл отдавать Саудовскую Аравию этим полудуркам? – спросил Скэнлон. – При том, что Саудовская Аравия может получать в день доход в триста миллионов долларов, можно себе представить, какой жуткий хаос они сотворят в мире.

– Совершенно верно. Арабский мир и сам не потерпит этого. Каждая страна этого региона, за исключением Ирана, будет призывать Америку вмешаться. На Вашингтон будет оказано огромное давление с тем, чтобы он направил силы быстрого реагирования на свою базу в Омане, а оттуда в Эр-Рияд, Дхахран и Бахрейн, чтобы не дать уничтожить нефтяные месторождения. А затем нам придется там остаться, чтобы не допустить повторения таких событий.

– А этот имам? – спросил Скэнлон, – что будет с ним?

– Он умрет, – спокойно ответил Истерхауз, – и его заменит один из мелких принцев Дома, который во время этих событий будет похищен и спрятан в моем доме. Я его хорошо знаю – он получил образование на Западе, настроен проамерикански, подвержен колебаниям и любитель выпить. Но своим призывом, сделанным по радио из нашего посольства в Эр-Рияде, он придаст видимость законности обращения других арабских государств. Как единственный оставшийся в живых член королевской семьи, он может обратиться к Америке с просьбой о вмешательстве с целью восстановления легитимности. И тогда он станет нашим человеком на всю жизнь.

Скэнлон задумался над таким вариантом. Он оставался верен себе.

– А что это нам даст? Я имею в виду не Соединенные Штаты, а нас?

В разговор вступил Миллер, он знал Скэнлона и предвидел его реакцию.

– Мель, если в Эр-Рияде правит принц, который в любое время дня и ночи прислушивается к советам нашего полковника, то мы увидим крушение монополии «Арамко». У нас будут новые контракты на доставку и переработку нефти, а также на импорт. А кто будет стоять во главе этой цепи?

Скэнлон кивнул в знак согласия.

– Когда вы планируете это… событие?

– Вы, вероятно, помните, что крепость Мусмак была взята штурмом в январе 1902 года, а декларация о создании нового королевства была принята в 1932 году, – сказал Истерхауз. – Через пятнадцать месяцев, начиная с сегодняшнего дня, король и его двор будут отмечать девяностолетие первого события и бриллиантовый юбилей королевства. Они планируют огромное торжество на миллиард долларов, чтобы удивить весь мир. Идет строительство нового крытого стадиона, и я отвечаю за всю его компьютеризированную систему безопасности – ворота, двери, окна, кондиционирование воздуха. За неделю до великого торжества состоится генеральная репетиция, в которой примут участие шестьсот ведущих членов Дома Саудов со всех концов земного шара. И вот тогда я организую акцию «Священный Террор». Когда они будут на стадионе, все двери будут закрыты по сигналу компьютера, а у пятисот солдат королевской гвардии будут бракованные патроны, которые будут привезены на ваших судах вместе с автоматами для террористов Хезбалла.

– А что будет, когда акция завершится? – спросил Скэнлон.

– Когда она закончится, мистер Скэнлон, Дом Саудов перестанет существовать, и террористов тоже уже не будет. Стадион загорится и будет гореть, пока не расплавятся телевизионные камеры. А затем новый аятолла, самозванный Живой Имам, наследник духа и души Хомейни, выступит по телевидению и объявит о своих планах миру, который только что видел, что произошло на стадионе. И я уверен, что тогда начнутся обращения к Вашингтону.

– Полковник, – спросил Миллер, – сколько денег вам нужно на это?

– Для того, чтобы начать предварительное планирование, мне необходим сейчас же один миллион долларов. Затем нужно будет еще два миллиона на закупки за границей и взятки в твердой валюте. В самой Саудовской Аравии расходов не будет, я могу создать фонд в несколько миллиардов риалов на покрытие всех закупок и на взятки в этой стране.

Миллер кивнул головой. Этот странный мечтатель просил сущую ерунду за то, что он намеревался сделать.

– Я сделаю все, чтобы вы получили эти деньги, полковник, а теперь я попросил бы вас подождать немного в приемной. Я хотел бы пригласить вас поужинать со мной в моем доме, когда я закончу здесь дела.

Полковник направился к двери, но остановился на пороге:

– Есть, или может возникнуть, одна проблема. Единственный неуправляемый фактор, который я предвижу. Президент Кормэк создает впечатление человека, приверженного идее мира, и, судя по тому, что я видел в Нэнтакете, он выступает за новый договор с Кремлем. И этот договор вероятнее всего не выдержит нашего захвата Саудовского полуострова. Такой человек, как он, может даже отказаться послать силы быстрого реагирования.

Когда он вышел, Скэнлон выругался, на что Миллер нахмурил брови.

– Он может быть прав, Сай. Бог мой, если бы только Оделл был в Белом доме!

Хотя президент Кормэк сам назначил его своим заместителем, вице-президент Майкл Оделл был тоже техасец, бизнесмен, ставший миллионером, взгляды которого были гораздо правее политических убеждений Кормэка. Миллера охватила необычная страсть, он повернулся и схватил Скэнлона за плечи.

– Мель, я молил Всевышнего за этого человека много раз. Я молил подать мне знак. И вот через этого полковника, через то, что он только что сказал, Господь подал мне знак. Кормэк должен уйти!

* * *

К северу от столицы азартных игр – Лас-Вегаса – раскинулся огромный полигон ВВС США – Неллис, где азартные игры никогда не стояли на повестке дня. Эта база площадью 11 274 акра отвечает за безопасность самого секретного испытательного полигона Тонопа, занимающего площадь 3 012 770 акров. Если какой-нибудь частный самолет проникнет в его воздушное пространство во время испытаний, то после единственного предупреждения он будет сбит.

Именно туда ясным и свежим декабрьским утром 1990 года кавалькада лимузинов привезла две группы людей, чтобы посмотреть испытания совершенно нового вида оружия. В первую группу входили создатели ракетной установки многоразового использования, являющейся основой системы, а вторую составляли представители двух корпораций, разработавших ракеты, электронное оборудование и программное обеспечение оружия. Как большинство видов современного оружия, «Деспот», последнее слово в противотанковом вооружении, состоял из многих сложных систем, изготовленных для этих испытаний тремя разными корпорациями.

Питер Кобб был главным администратором и основным владельцем акций фирмы «Зодиак ББМ Инкорпорэйтед» – компании, специализирующейся на выпуске боевых бронированных машин (отсюда сокращение в названии фирмы).

Для него лично и для его фирмы, которая создавала«Деспот» на свои средства в течение семи лет, все зависело от того, одобрит ли Пентагон новое оружие и купит ли его. Он не сомневался, что «Деспот» опережает на много лет «Пэйв Тайгер» фирмы «Боинг» и более позднюю систему «Тэсит Рэйнбоу». Он знал, что его оружие полностью отвечало основным требованиям стратегии НАТО – изолировать первую волну советской танковой атаки через Центральную Германскую Равнину от второй волны.

Его коллегами были Лайонел Мойр из фирмы «Пасадина авионикс» в Калифорнии, создавшей компоненты Кестрел и Госхок, а также Бен Салкинд из компании «ЕСК индастриз» в Силикон-Вэлли около Пало-Альто, Калифорния. У них лично и у их корпораций также все зависело от того, примет ли Пентагон их детище. Фирма «ЕСК индастриз» принимала участие в создании прототипа бомбардировщика «Стелс Б2» для ВВС США, но то было верное дело.

Команда Пентагона прибыла через два часа, когда все было уже готово.

В команде было двенадцать человек, включая двух генералов. Команда представляла собой техническую группу, от рекомендаций которой зависело решение Пентагона. Когда они все расселись под тентом перед батареей телевизоров, испытания начались.

Мойр начал неожиданно. Он предложил присутствующим повернуться и осмотреть окрестности. Перед ними была ровная пустыня. Люди были озадачены. Мойр нажал кнопку на пульте управления, и буквально в нескольких метрах от них на поверхности пустыни появился холмик. Из него высунулась металлическая рука, зацепилась за поверхность и потянула на себя. Из песка, куда он закопался, чтобы быть в безопасности от штурмовиков и их радаров, направленных на землю, вылез «Деспот». Это был большой кусок серой стали на колесах и гусеницах, без всяких иллюминаторов, со своей системой жизнеобеспечения, защищенный от прямых попаданий снарядов и бомб среднего калибра, от ядерных, химических и бактериологических воздействий. Он вытащил себя из им же выкопанной могилы и приступил к работе.

Четыре члена экипажа завели двигатели, приводящие в действие все системы, опустили стальные щитки, закрывающие иллюминаторы из пуленепробиваемого стекла, выдвинули тарелку радара, предупреждающего о нападении и антенны для управления ракетами. На команду Пентагона это произвело впечатление.

– Предположим, – сказал Кобб, – что первая волна советских танков переправилась через Эльбу в Западную Германию по нескольким существующим мостам и военным переправам, наведенным за ночь. Силы НАТО сражаются с первой волной. У нас достаточно сил, чтобы справиться с ней. Но гораздо более мощная волна русских танков появляется из своих укрытий в лесах Восточной Германии и направляется к Эльбе. Они намерены прорвать нашу оборону и двинуться к границам Франции. У «Деспотов», размещенных и закопанных в Германии по линии север – юг, есть приказ: обнаружить, идентифицировать и уничтожить.

Он нажал еще одну кнопку, и в верхней части машины открылся люк. Из него на пилоне выдвинулась тонкая как карандаш ракета 20 дюймов в диаметре и длиной восемь футов. Включился ее стартовый двигатель, она взлетела в бледно-голубое небо и исчезла из вида. Собравшиеся посмотрели на экраны телевизоров, где с помощью камер высокого разрешения показывался полет ракеты «Кестрел». На высоте 50 метров включился ее турбовентиляторный двигатель. Стартовый двигатель закончил свою работу и отделился, из корпуса ракеты выдвинулись короткие крылья стабилизатора, и хвостовые рули дали ей направление. Миниатюрная ракета полетела как самолет все выше и дальше от полигона. Мойр показал на большой экран радара. По нему кругами ходил луч сканирования, но ничего не показывал.

– Ракета «Кестрел» сделана полностью из волоконного пластика – с гордостью заявил Мойр. – Ее двигатель – из керамических материалов, жаропрочных и не отражающих волны радара. Как вы видите, при добавлении небольшой толики технологии бомбардировщика «Стелс» она полностью невидима. Ее не видят ни глаз, ни приборы. Сигнал радара отражается от нее не больше чем от зяблика, даже меньше. К тому же радар может засечь птицу по хлопанью крыльев, а у «Кестрела» ничего не хлопает, а этот радар гораздо более совершенный чем те, которыми располагают Советы.

В случае войны «Кестрел», ракета глубокого проникновения, будет направляться в тыл противника на расстояние от двухсот до пятисот миль.

В этом испытании она достигла высоты в пятнадцать тысяч футов и начала медленно летать кругами. При скорости сто узлов она может летать десять часов. Она также начала «смотреть» вниз с помощью электронных приборов.

Сейчас в работу включился целый ряд датчиков. Подобно хищной птице она разглядывает местность сразу на площади семьдесят миль в диаметре.

Ее инфракрасные датчики сделают свое дело, после чего она проверит данные с помощью радара в миллиметровом диапазоне.

Она запрограммирована так, что будет поражать цель только в том случае, если она выделяет тепло, сделана из стали и находится в движении.

– Цель должна выделять достаточно тепла, – сказал Мойр, – чтобы это был танк, а не автомобиль, грузовик или поезд. Ракета не поразит костер, дом с отоплением или запаркованную машину, поскольку они не движутся. По этой же причине она не поразит уголковые отражатели, а кирпичи, дерево или резину – из-за того, что это не сталь. Теперь, джентльмены, взгляните на местоположение цели на этом экране.

Все посмотрели на огромный экран, на который телекамера, находящаяся в сотне миль отсюда, посылала изображение. Большой участок земли был подготовлен как будто для съемки фильма. Там были искусственные деревья, деревянные домики, запаркованные машины, фургоны и грузовики. Невидимые тросы потянули резиновые танки. Загорелись яркие костры. Затем единственный настоящий танк, управляемый по радио, пришел в движение. С высоты пятнадцать тысяч футов ракета «заметила» его и тут же отреагировала.

– Джентльмены, сейчас вы увидите новую революцию, которой мы справедливо гордимся. Во всех старых системах охотник падал на цель и погибал вместе со своим дорогим оборудованием. Это крайне разорительно. «Кестрел» поступает иначе – он вызывает Госхок. Смотрите, что делает Деспот.

Присутствующие снова повернули свои кресла и успели увидеть, как блеснула на взлете ракета «Госхок» длиною в метр. Сейчас она подчинялась сигналу «Кестрела» и по его команде мчалась к цели. Теперь комментировать происходящее стал Салкинд.

– «Госхок» взлетит на высоту сто тысяч футов, перевернется и устремится вниз. Когда он будет пролетать мимо «Кестрела», эта управляемая по радио ракета выдаст ему окончательную информацию о цели. Компьютер «Кестрела» сообщит о положении цели с точностью до восемнадцати дюймов и «Госхок» попадет в нее с такой же точностью. Вот он сейчас спускается.

Среди всех домов, построек, грузовиков, фургонов, автомобилей, костров, зажженых в районе цели, среди резиновых макетов танков, стальной танк (старый «Абрамс» M1) шел вперед, как в атаку. На экране что-то вспыхнуло, показалось, что по танку ударил какой-то огромный кулак. Почти как при замедленной съемке он стал плоским, его стенки вывалились наружу, ствол орудия задрался вверх, как бы укоряя небо за случившееся, и тут же он превратился в огненный шар. Все под тентом дружно вздохнули.

– А сколько взрывчатки несет этот «Госхок»? – спросил один из генералов.

– Ни грамма, – ответил Салкинд. – «Госхок» похож на умный камень, он летит вниз со скоростью почти десять тысяч миль в час. Кроме устройства для приема информации от «Кестрела» и небольшого радара для выполнения задания по поражению цели на последних пятнадцати тысячах футов в нем нет никаких приборов, вот почему он так дешев. Но эффект от удара десяти килограммов стали с вольфрамовым наконечником при такой скорости такой же, как если бы вы выстрелили из духового ружья в упор в таракана. Этот танк испытал такое же воздействие, как будто в него врезались два локомотива «Амтрак» на скорости сто миль в час. Его просто расплющило.

Испытания продолжались еще два часа. Производственники доказали, что «Кестрел» можно перепрограммировать во время полета; например, если ему приказать атаковать стальные конструкции, окруженные с двух сторон водой, а с двух – сушей, то он может поражать мосты. Если изменить задание по поиску цели, то можно поражать поезда, баржи и движущиеся колонны грузовиков. Но только, если они движутся. Из неподвижных объектов «Кестрел» различал только мосты, он не мог отличить стальной грузовик от стального навеса. Но ни дождь, ни тучи, а также снег, град, туман или темнота не были преградой для его датчиков.

Во второй половине дня группы разделились, и комитет Пентагона собирался рассаживаться по лимузинам, чтобы ехать в Неллис, а оттуда самолетом в Вашингтон.

Один из генералов протянул руку изготовителям:

– Как танкист я могу сказать, что ничего более страшного я в своей жизни не видел. Я буду голосовать за вашу машину. На улице Фрунзе они с ума сойдут от волнения. Когда за танком охотятся люди, это уже страшно, но когда на охоту выходит этот чертов робот, это уже кошмар!

Но последнее слово сказал один из гражданских гостей.

– Джентльмены, все это прекрасно. Это лучшая в мире противотанковая система глубокого проникновения. Но я должен сказать, что если будет подписан Нэнтакетский договор, похоже, мы никогда не сможем заказать ее у вас.

Кобб, Мойр и Салкинд, ехавшие в одном лимузине в Лас-Вегас, осознали, что Нэнтакет грозит им, а также тысячам других участников военно-промышленного комплекса, полным корпоративным и личным разорением.

* * *

В канун Рождества в селении Алькантара-дел-Рио никто не работал, люди пили много и до позднего часа. Когда Антонио наконец закрыл свой небольшой бар, было уже за полночь. Некоторые из его посетителей жили тут же в деревне, остальные отправились на машинах или пешком по своим домам, разбросанным по склонам холмов вокруг деревень. По этой причине Хосе Франсиско, по прозвищу Пабло, брел, шатаясь, по дороге мимо дома высокого иностранца, не чувствуя никаких неудобств за исключением повышенного давления в мочевом пузыре. Поняв, что не облегчившись, дальше он идти не сможет, он повернулся к каменной стене двора, в котором стоял видавший виды мини-джип «сеат-терра», расстегнул ширинку и начал наслаждаться вторым самым приятным для мужчины делом.

В доме над его головой спал высокий мужчина и вновь видел тот же самый ужасный сон, который привел его в эти места. Он видел его уже в сотый раз, и каждый раз покрывался потом. Продолжая спать, он открыл рот и закричал: «Не-е-т»!

Внизу под ним Пабло подпрыгнул от страха и упал на дорогу, намочив свои лучшие праздничные штаны. Он вскочил и побежал по дороге, продолжая мочиться. Ширинка его была расстегнута, и член его ощущал незнакомый приток свежего воздуха. Если этот большой иностранец начнет буйствовать, то он, Хосе Франсиско Эчиварриа, ни за что на свете не будет рядом с ним. Иностранец был всегда вежлив, хорошо говорил по-испански, и все же в этом человеке было что-то странное.

* * *

В середине января следующего года молодой студент первого курса ехал на велосипеде по Сэйнт-Джайлз-стрит в древнем британском городе Оксфорд.

Он спешил на встречу со своим руководителем и наслаждался своим первым днем в Бейллиол-колледже. На нем были толстые вельветовые штаны и парка для защиты от холода, но поверх нее он надел черную мантию студента Оксфордского университета. Мантия хлопала на ветру. Позже он узнает, что большинство студентов не носили мантии, если только им не предстояло обедать в зале, но, будучи новичком, он гордился своей мантией. Он предпочел бы жить в колледже, но его семья сняла для него большой дом рядом с Вудсток-роуд. Он проехал мимо памятника Мученикам и въехал на Магдален-стрит.

Следовавший за ним незаметный автомобиль остановился. В нем сидели три человека, два впереди и один сзади. Он наклонился вперед.

– Магдален-стрит. Машинам въезд запрещен. Придется тебе идти за ним пешком.

Человек на переднем сиденье тихо выругался и выскользнул из автомобиля. Быстрыми шагами он шел сквозь толпу, не отрывая глаз от фигуры на велосипеде, маячившей перед ним. По указанию человека, сидевшего сзади, машина повернула в Бомон-стрит, затем налево на улицу Глочестер и еще раз налево на Джордж-стрит. Они доехали до другого конца Магдален-стрит как раз, когда появился велосипедист. Он слез с велосипеда, проехав несколько метров по Брод-стрит через перекресток, так что машине не пришлось трогаться с места. Со стороны Магдален-стрит появился третий человек, покрасневший от ледяного ветра. Он огляделся вокруг, увидел машину и присоединился к остальным.

– Чертов город, – заметил он. – Всюду улицы с односторонним движением и места, куда въезд запрещен.

Человек на заднем сиденье усмехнулся.

– Вот поэтому студенты и ездят на велосипедах. Может, нам тоже нужно бы.

– Продолжайте наблюдение, – сказал водитель без всякого юмора.

Сидевший рядом с ним замолчал и поправил пистолет под мышкой с левой стороны.

Студент слез с велосипеда и внимательно смотрел на крест, выложенный из булыжников на середине Брод-стрит. Из своего путеводителя он знал, что на этом месте в 1555 году по приказу королевы Марии Католички были заживо сожжены два епископа – Лэтимер и Ридли. Когда костер разгорелся, епископ Лэтимер крикнул своему соратнику по мукам: «Пусть будет тебе хорошо, мастер Ридли, будь мужчиной. Сегодня мы милостью Божьей зажжем такую свечу в Англии, которая, уповаю, никогда не погаснет!»

Он имел в виду свечу протестантской веры, но что ответил на это Ридли – неизвестно, так как он уже был объят пламенем. Через год, в 1556 году архиепископ Крэнмер был также сожжен на этом же месте. Языки пламени опалили дверь Бейллиол-колледжа, расположенного в нескольких метрах от места казни. Позже дверь была снята и повешена у входа во внутренний двор. Обожженные места на двери видны по сегодняшний день.

– Хэлло, – раздался голос рядом. Он оглянулся. Студент был высокий и нескладный, а она небольшого роста, с яркими темными глазами и полненькая как куропатка. – Меня зовут Дженни, кажется у нас один научный руководитель.

Студент широко улыбнулся:

– Меня зовут Саймон. – Ему был двадцать один год, после двух лет в Йельском университете он попал в Оксфорд по программе обучения на первых курсах за рубежом.

Они направились к выходу. Молодой человек вел за руль велосипед. Он был здесь позавчера, но тогда он приехал на машине. Пройдя наполовину арку, они встретились с доброжелательным, но непреклонным привратником Тимом.

– Вы недавно в колледже, не так ли, сэр?

– Да, сэр, пожалуй, первый день.

– Отлично, давайте запомним первое правило здешних мест – ни при каких обстоятельствах, ни в пьяном виде, ни под наркотиком или в полусне вы не должны вести за руль, нести на себе или въезжать на велосипеде через арку во двор. Прислоните, пожалуйста, его к стене, сэр, рядом с другими велосипедами.

В университетах есть канцлеры, ректоры, деканы, профессора, казначеи, лекторы, стипендиаты и прочие, расположенные в порядке строгой иерархии.

Но старший привратник колледжа несомненно входит в высшую лигу. Как бывший младший командир, Тим умел хорошо управлять людьми.

Когда Саймон и Дженни вернулись, он доброжелательно кивнул им и сказал:

– Полагаю, вы идете к доктору Кину. Вход в углу двора и по лестнице на самый верх.

Когда они добрались до кабинета своего научного руководителя в области истории средних веков и представились, – Дженни назвала его «профессор», а Саймон – «сэр», – доктор Кин широко улыбнулся, глядя на них поверх очков.

– Есть, – весело сказал он, – две вещи, и только две, которые я не разрешаю. Первое – зря тратить время, ваше и мое. Второе – называть меня «сэр». Пока можете обращаться ко мне «доктор Кин», а потом перейдем на «Моррис». Кстати, Дженни, я к тому же не профессор, у них есть кафедры и кресла, а у меня, как видите, их нет, по крайней мере ни одного в приличном состоянии.

Он указал на полуразвалившуюся мебель, и пригласил студентов устраиваться поудобнее. Саймон опустился в безногое кресло стиля королевы Анны, оказавшись в трех дюймах от пола, и все вместе они стали обсуждать Яна Гуса и гуситскую революцию в средневековой Богемии. Саймон улыбнулся. Он понял, что Оксфорд ему понравится.

* * *

В силу чистой случайности, две недели спустя, Сайрус Миллер оказался рядом с Питером Коббом на обеде, посвященном сбору средств в Остине, штат Техас. Он терпеть не мог такие обеды и, как правило, избегал их. Но этот был в пользу местного политического деятеля, а Миллер знал, как важно оставить после себя след в политическом мире, когда ему понадобится какая-нибудь услуга. Вначале он решил не обращать внимания на соседа, который не занимался нефтью. Но затем тот упомянул название своей корпорации, что означало его абсолютную оппозицию Нэнтакетскому договору и человеку, стоящему за этим договором, – Джону Кормэку.

– Нужно остановить этот проклятый договор, – сказал Кобб. – Нужно как-то убедить Сенат не ратифицировать его.

По последним сведениям составление текста договора близилось к концу, затем в апреле его подпишут послы двух стран в Вашингтоне и Москве, в октябре, после летнего перерыва, он будет утвержден Центральным Комитетом в Москве и в конце года предложен Сенату.

– Вы думаете, Сенат обязательно отвергнет его? – осторожно спросил Миллер.

Оборонный подрядчик мрачно смотрел на свой пятый бокал.

– Нет, – сказал он. – На самом деле сокращение вооружений всегда популярно среди избирателей, и, несмотря на все противодействующие факторы, у Кормэка достаточно харизмы и популярности, чтобы протолкнуть его силой своей личности. Терпеть его не могу, но это факт.

Миллера восхитил реализм побежденного человека.

– Вы пока не знаете условий договора? – спросил он.

– Знаю, они собираются урезать средства на оборону на десятки миллиардов долларов. По обе стороны «железного занавеса». Идет разговор о сорока процентах, с обеих сторон, разумеется.

– А много ли людей, которые думают так же как вы? – спросил Миллер.

Кобб был слишком пьян и не видел основной цели вопросов.

– Почти вся военная промышленность, – проворчал он. – Мы ожидаем полного закрытия предприятий и огромных личных и корпоративных убытков.

– Д-да, очень жаль, что у нас президент не Майкл Оделл, – размышлял вслух Миллер.

Человек из фирмы «Зодиак» хрипло рассмеялся:

– Это мечты. Конечно, он выступил бы против сокращения ассигнований. Но мечты нам не помогут, он останется вице-президентом, а Кормэк – президентом.

– Вы в этом уверены? – тихо спросил Миллер.

В последнюю неделю месяца Кобб, Мойр и Салкинд встретились со Скэнлоном и Миллером за ужином по приглашению Миллера в шикарном номере гостиницы «Ремингтон» в Хьюстоне. После ужина, за кофе с коньяком, Миллер направил их мысли на то, что Джон Кормэк все еще остается хозяином Белого дома.

– Он должен уйти, – подал идею Миллер.

Гости кивнули в знак согласия.

– Я не хочу иметь ничего общего с убийством, – поспешно заявил Салкинд. – Вспомните Кеннеди. В результате его гибели Конгресс принял все законодательство по гражданским правам, то, чего он не мог добиться при жизни. Если целью убийства было не допустить этого, то результат был противоположный. И не кто-нибудь, а именно Джонсон сделал все это законом.

– Я согласен, – сказал Миллер, – такой курс действий немыслим. Но ведь должен же быть какой-то способ заставить его уйти в отставку!

– Назовите его, – предложил Мойр. – Кто может сделать это? К нему не подступишься. В его прошлом нет никаких скандалов. Перед тем, как предложить ему выдвинуть свою кандидатуру, его тщательно проверили.

– Но ведь должно же быть что-то, – воскликнул Миллер, – какая-то ахиллесова пята! У нас есть цель, есть контакты, есть средства. Нам нужен кто-то, кто выработает план действий.

– Как насчет вашего полковника? – спросил Скэнлон.

Миллер отрицательно покачал головой:

– Он считает любого президента Соединенных Штатов своим главнокомандующим. Нет, нужен другой человек… Из другого круга…

Тот, о котором он думал и намеревался отыскать, был беспринципным, изощренным, безжалостным, умным и преданным только деньгам.

(обратно)

Глава 3

Март 1991 года

В тридцати милях от Оклахома-Сити расположена федеральная тюрьма Эль-Рино, официально известная как «федеральное исправительное заведение». Говоря менее формально, это одна из тюрем самого строгого режима в Америке. На рассвете, холодным мартовским днем, в огромных воротах этого заведения открылась небольшая дверь, и из нее вышел человек.

Он был среднего роста, полноват, бледный от пребывания в тюрьме, без денег, и настроение у него было исключительно мрачное. Он огляделся, увидел то немногое, что было вокруг, и зашагал по направлению к городу.

Некоторое время за ним наблюдали глаза охранников на сторожевых вышках.

Но скоро они потеряли к нему всякий интерес. Другие глаза из припаркованного автомобиля смотрели на него с гораздо большим интересов.

Длинный лимузин стоял на довольно далеком расстоянии от главных ворот тюрьмы, во всяком случае, на таком, что его номер оттуда нельзя было рассмотреть. Человек, наблюдавший его через заднее стекло машины, опустил бинокль и пробормотал: «Он направляется в нашу сторону».

Через десять минут полный человек прошел мимо автомашины, взглянул на нее и пошел дальше. Но он был профессионалом, и его система тревоги тут же подала ему сигнал.

Он миновал машину и прошел уже сотню ярдов, когда ее мотор заурчал и она нагнала его. Из машины вышел молодой человек приятной наружности, чисто выбритый и атлетически сложенный.

– Мистер Мосс?

– Кому это нужно знать?

– Моему работодателю, сэр. Он хотел бы побеседовать с вами.

– Предполагаю, у него нет имени? – сказал полный мужчина.

– Пока нет, – улыбнулся молодой человек. – Но в нашем распоряжении теплая машина, частный самолет, и мы ничего плохого вам не хотим. Взглянем правде в лицо, мистер Мосс, куда вы сейчас можете пойти?

Мосс задумался. Ни машина, ни молодой человек не пахли Компанией (ЦРУ) или Бюро (ФБР) – его заклятыми врагами. И, действительно, ему некуда было сейчас податься. Он влез на заднее сиденье, молодой человек сел рядом с ним, и лимузин помчался, но не в сторону Оклахома-Сити, а на северо-запад, к аэродрому Уайли-Пост.

В 1966 году Ирвингу Моссу было двадцать пять лет, и он был младшим агентом ЦРУ (Джей Эс 12). Он только что приехал из Штатов и работал во Вьетнаме по программе «Феникс», проводившейся под руководством ЦРУ. В те годы части специального назначения – зеленые береты – постепенно передавали свою до сих пор довольно успешную программу по завоеванию сердец и умов населения в дельте реки Меконг армии Южного Вьетнама, которая обращалась с идеей действительно убеждать крестьян не сотрудничать с Вьетконгом с гораздо меньшим мастерством и гуманностью.

Работники программы «Феникс» были связаны с армией Южного Вьетнама, а зеленые береты все больше и больше занимались операциями «найти и уничтожить». Иногда они приводили пленных вьетконговцев или подозреваемых для допроса, проводимого южновьетнамской армией под эгидой «Феникса». Именно тогда Мосс открыл свое тайное пристрастие и свой настоящий талант.

Еще будучи совсем молодым человеком, его удивляла и огорчала недостаточная собственная сексуальность. Он с горечью вспоминал все издевательства по этому поводу, которые ему пришлось пережить в то время. Его также смущал тот факт, что сексуальное возбуждение тут же приходило к нему, когда он слышал человеческие крики от боли. Для такого человека молчаливые джунгли Вьетнама, не задающие вопросов, были неиссякаемым источником наслаждений, нечто вроде пещеры Алладина. Он был один в глубоком тылу с вьетнамским подразделением и назначил себя главным следователем, допрашивающим подозреваемых. В этом ему помогали два капрала южновьетнамской армии с такими же садистскими наклонностями.

Для него это были прекрасные три года, закончившиеся в 1969 году, когда однажды высокий сержант зеленых беретов вышел неожиданно из джунглей. Он был ранен в левую руку, и командир отправил его в тыл за медицинской помощью. Молодой воин несколько секунд смотрел на дело рук Мосса, а затем со страшной силой ударил его в переносицу правой рукой.

Врачи в Дананге сделали все возможное, но кости перегородки были настолько раздроблены, что Мосс был вынужден отправиться на лечение в Японию. И даже после операции, сделанной там, его переносица осталась расплющенной, а проходы были повреждены настолько, что он до сих пор свистел и шмыгал носом при дыхании, особенно когда волновался.

Он никогда больше не встречал этого сержанта, никаких официальных запросов по этому поводу не было, и он сумел замести следы и остаться в ЦРУ. До 1983 года. В том году, весьма продвинувшись по службе, он оказался в группе ЦРУ в Гондурасе. Он курировал ряд лесных лагерей контрас, расположенных вдоль границы с Никарагуа. Из этих лагерей контрас, многие из которых были солдатами изгнанного и нелюбимого диктатора Сомосы, время от времени совершали налеты через границу на страну, которой он когда-то правил. Однажды такая группа вернулась и привела тринадцатилетнего мальчика, не сандиниста, а простого крестьянского подростка.

Допрос проходил на поляне в четверти мили от лагеря, но в тишине тропического леса отчаянные крики были хорошо слышны. В лагере никто не спал. К утру крики прекратились. Мосс вернулся в лагерь в таком виде, как будто наглотался наркотиков. Он упал на койку и заснул глубоким сном. Два командира отделений тихо вышли из лагеря и пошли к месту допроса. Они вернулись через двадцать минут и потребовали встречи с командиром. Полковник Ривас принял их в своей палатке, где он писал отчет при свете шипящей лампы. Два командира поговорили с ним несколько минут.

– Мы не можем работать с таким человеком, – сказал в заключение один из них. – Мы говорили с ребятами, они согласны с нами, полковник.

– Это сумасшедший, – добавил другой, – скотина!

Полковник Ривас вздохнул. Когда-то он сам был членом эскадрона смерти Сомосы и не раз вытаскивал из постелей профсоюзных деятелей и недовольных. Он видел несколько казней и даже принимал в них участие. Но дети… Он потянулся к радиопередатчику. Ему не нужны ни бунт, ни массовое дезертирство.

На рассвете американский военный вертолет прилетел в лагерь и высадил плотного загорелого человека, который был вновь назначенным заместителем начальника латиноамериканского отдела ЦРУ, совершавшим ознакомительную поездку по своему региону. Ривас проводил его в джунгли, и они вернулись через несколько минут.

Ирвин Мосс проснулся оттого, что кто-то бил по ножкам его койки. Он поднял непонимающий взгляд и увидел человека в зеленой форме, смотревшего на него сверху.

– Мосс, ваша служба закончилась, – сказал он.

– Кто вы такой, черт возьми? – спросил Мосс.

Ему было сказано.

– А, один из них, – проворчал он.

– Да, один из них. А вы уже не работаете ни в Гондурасе, ни в Управлении. – Он показал Моссу листок бумаги.

– Но это не из Лэнгли, – запротестовал Мосс.

– Да, – согласился человек, – это написал я. Несите ваши вещи в вертолет.

Через тридцать минут агент Дэвид Вайнтрауб видел, как вертолет поднялся и улетел. В Тегусигальпе Мосса встретил начальник местного отделения, он был подчеркнуто официален и лично проводил его на рейс в Майами и Вашингтон. Он больше никогда не был в Лэнгли. Его встретили в Вашингтонском аэропорту, вручили документы и велели исчезнуть. В течение пяти лет на его услуги был большой спрос, и он работал на ряд диктаторов Среднего Востока и Центральной Америки. Причем каждый новый диктатор был еще более одиозным, чем предыдущий. А затем он организовал перевозку наркотиков для панамского генерала Норьеги, и это была его ошибка. Бюро Соединенных Штатов по борьбе с наркотиками внесло его имя в список наиболее опасных преступников.

В 1988 году он пролетал через Лондонский аэропорт Хитроу, когда два обманчиво любезных стража британских законов выросли перед ним и поинтересовались, не согласится ли он побеседовать с ними. Темой беседы был пистолет, спрятанный в его чемодане. Обычная процедура выдачи преступника была совершена с молниеносной быстротой, и через три недели его привезли в Соединенные Штаты. На суде ему дали три года. Поскольку это было его первое преступление, его могли бы направить в тюрьму с мягким режимом. Но пока он ожидал приговора, два человека встретились за завтраком в закрытом вашингтонском клубе Метрополитэн.

Один из них был плотный мужчина по имени Вайнтрауб, который дослужился до должности помощника заместителя директора оперативного отдела ЦРУ. Второй был Оливер «Бак» Ревелл, бывший морской летчик, а ныне помощник директора отдела расследований ФБР. В дни молодости он играл в футбол, но не настолько долго, чтобы повредить мозги. Кое-кто в Гувер Билдинг считал, что они до сих пор функционируют неплохо.

Подождав, пока Ревелл не покончил с бифштексом, Вайнтрауб показал ему досье и некоторые фотографии. Ревелл закрыл папку и просто сказал: «Ясно». По какой-то непонятной причине Мосс отбывал свой срок в Эль-Рино, где содержались наиболее ужасные убийцы, насильники и вымогатели Америки. Когда он вышел оттуда, он патологически ненавидел Агентство, Бюро, британцев, и это было лишь началом длинного списка.

В аэропорту Уайли-Пост лимузин проехал через главные ворота, водитель только кивнул охраннику, и остановился около самолета «Лирджет». Кроме номера лицензии, который Мосс тут же запомнил, никаких других опознавательных знаков на нем не было. Через пять минут они были уже в воздухе, направляясь чуть западнее южного направления. Мосс высчитал приблизительное направление по утреннему солнцу. Они явно летели в сторону Техаса.

Недалеко от Остина начинается то, что техасцы называют районом холмов, и именно там владелец фирмы «Пан-Глобал» построил свой загородный дом на участке в двадцать тысяч акров у подножия холмов.

Усадьба смотрела фасадом на юго-восток, из нее было видно большую Техасскую равнину, простирающуюся к далекому Галвестону и заливу. Кроме помещений для слуг, бунгало для гостей, плавательного бассейна и полигона для стрельбы, там была и собственная взлетно-посадочная полоса, на которую и приземлился «Лирджет» незадолго до полудня.

Мосса проводили в бунгало, обсаженное джакарандой, дали полчаса, чтобы принять душ и побриться, а затем провели в дом, в прохладный кабинет с мягкой кожаной мебелью. Через две минуты перед ним предстал высокий седовласый пожилой мужчина.

– Мистер Мосс? – спросил он, – мистер Ирвинг Мосс?

– Да, сэр, – ответил Мосс.

Он почуял запах денег, и притом больших.

– Меня зовут Миллер, – представился мужчина, – Сайрус В. Миллер.

(обратно)

Апрель

Совещание проходило в кабинете за залом и комнатой личного секретаря.

Как большинство людей, президент Джон Кормэк был удивлен сравнительно малыми размерами Овального кабинета, когда он его увидел впервые. В кабинете же был большой восьмигранный стол под портретом Джорджа Вашингтона кисти Стюарта, на котором было больше места для того, чтобы разложить бумаги и положить локти.

В то утро Джон Кормэк пригласил свой внутренний кабинет, состоящий из близких друзей, которым он доверял, и советников, чтобы обсудить окончательный проект Нэнтакетского договора. Детали были уже проработаны, процедуры проверки выверены, часть экспертов дала, скрепя сердце, свое согласие, а часть – нет, как это было в случае с двумя высокопоставленными генералами, которые ушли в отставку, и тремя работниками Пентагона, решившими подать рапорты об увольнении. Тем не менее, Кормэк хотел получить последние комментарии от своей специальной команды.

Ему было шестьдесят лет, он был в расцвете своих интеллектуальных и политических возможностей и открыто радовался своей популярности и престижу поста, на который он никогда не рассчитывал. Когда летом 1988 года республиканскую партию поразил кризис, на предвыборном совещании стали лихорадочно искать кого-нибудь, кто согласился бы стать кандидатом на пост президента. Их коллективный взор упал на потомка богатой и старинной семьи из Новой Англии, который предпочел поместить семейное богатство в различные фонды и стать профессором Корнеллского университета, пока не начал заниматься политикой в штате Коннектикут, когда ему было уже под сорок.

Находясь на либеральном крыле своей партии, Джон Кормэк был практически неизвестен в масштабе страны. Близкие друзья знали его как решительного, честного и гуманного человека, и они заверили предвыборное собрание, что он чист, как первый снег. Он не был известен как герой телевидения, что сейчас считается обязательным качеством кандидата, и, тем не менее, они предпочли его. Для средств массовой информации он был скучен. А затем, за четыре месяца компании, неизвестный кандидат все перевернул. Пренебрегая традицией, он смотрел прямо в объектив камеры и давал прямые ответы на каждый вопрос, что раньше считалось верным путем к провалу. Некоторые были им обижены, но в основном это были люди, стоявшие справа, и к тому же им в любом случае некуда было идти со своими голосами. Но гораздо большее число людей было довольно им. Будучи протестантом с ольстерской фамилией, он поставил условие, что сам назначит вице-президента, и выбрал Майкла Оделла, американца ирландского происхождения и католика из Техаса.

Они были совершенно разные люди. Оделл был гораздо правее Кормэка и был до этого губернатором своего штата. Но вышло так, что Кормэку понравился этот человек из Вако, жующий резинку, и он почувствовал доверие к нему.

Каким-то образом машина сработала. Люди отдали свои голоса человеку, которого пресса (не правильно) любила сравнивать с Вудро Вильсоном, последним профессором-президентом Америки, и его заместителю, который прямо заявил Дэну Разеру:

– Я не всегда согласен с моим другом Джоном Кормэком, но, черт возьми, это Америка, и я отлуплю любого человека, который скажет, что Джон не имеет права говорить то, что думает.

Итак, задуманное свершилось. Сочетание прямого человека из Новой Англии с его умением убедительно доносить свои мысли до людей и человека с Юго-Запада с его псевдонародными манерами завоевало жизненно важные голоса негров, лиц испанского происхождения и ирландцев. Как только Кормэк вступил в должность, он стал намеренно вовлекать Оделла в принятие решений на высшем уровне. И вот сейчас они сидели друг против друга, собираясь обсуждать договор, который, как было известно Кормэку, Оделлу совершенно не нравился. По бокам президента сидели четыре других сподвижника: Джим Дональдсон, государственный секретарь, Билл Уолтерс, генеральный прокурор, Юберт Рид, министр финансов, и Мортон Стэннард из министерства обороны.

По обеим сторонам Оделла были Брэд Джонсон, блестящий негр из Миссури, читавший лекции по оборонным вопросам в Корнеллском университете, Советник по вопросам национальной безопасности, Ли Александер, Директор ЦРУ, – он был там потому, что если Советы вознамерятся нарушить условия договора, Америке понадобится быстро узнать с помощью ее спутников и агентуры все о наземных силах русских.

Восемь человек читали окончательные условия и ни один из них не сомневался, что это было одно из самых противоречивых соглашений, которые Соединенные Штаты когда-либо подпишут. Уже была активная оппозиция справа и со стороны оборонной промышленности. Еще в 1988 году, при Рейгане, Пентагон согласился на сокращение военного бюджета на 33 миллиарда долларов с тем, чтобы он составлял 299 миллиардов. На 1990-1994-е финансовые годы военным ведомствам было приказано сократить планируемые расходы на 37,1; 41,3; 45,3 и 50,7 миллиардов долларов соответственно. Но это ограничивало лишь рост расходов. А Нэнтакетский договор предусматривал большое сокращение расходов на оборону, и если ограничение роста расходов породило ряд проблем, то Нэнтакет должен вызвать фурор.

Разница состояла в том, как это неоднократно подчеркивал Кормэк, что все предыдущие сокращения роста расходов не планировались в соответствии с истинным сокращением расходов в СССР. В Нэнтакете Москва согласилась сократить свои вооруженные силы на беспрецедентно огромную величину.

Кормэк знал, что у сверхдержав почти не было другого выбора. Еще со времени прихода к власти он и министр финансов Рид пытались справиться с быстро растущим бюджетом и дефицитом торгового баланса. Эти два фактора стремились выйти из-под контроля, угрожая процветанию не только Соединенных Штатов, но и всего Запада. Опираясь на результаты анализов своих экспертов, он пришел к выводу, что по целому ряду причин Советский Союз находится в таком же положении, и прямо заявил об этом Михаилу Горбачеву: «Мне нужно урезать расходы, а вам – направить их на другие цели». Русские позаботились о других странах, участницах Варшавского Договора, а Кормэк смог убедить НАТО, сначала немцев, затем итальянцев, потом малые страны и, наконец, англичан. В широком смысле слова условия были следующие:

В части наземных сил Советский Союз согласился сократить свою армию в Восточной Германии – потенциальные силы вторжения, направленные на Запад через Центральную Германскую равнину – наполовину (из имеющихся двадцати одной дивизии всех родов войск). Они будут не распущены, а отведены за польско-советскую границу и не будут вновь введены на Запад. Кроме этого, Советский Союз сократит численный состав своей армии на 40 процентов.

– Ваши комментарии? – спросил президент.

Стэннард из Министерства Обороны, который, вполне естественно, опасался договора больше других, и пресса уже намекала на его возможную отставку, посмотрел на Кормэка.

– Для Советов смысл договора именно в этом, потому что их армия – это их важнейший институт, – заявил он, цитируя председателя Объединенного комитета начальников штабов, но не признаваясь в этом. – Для простого человека это выглядит фантастично, западные немцы уже так думают. Но дело обстоит не так хорошо, как кажется с первого взгляда. Во-первых, СССР не может держать сто семьдесят семь дивизий, имеющихся у него на сегодняшний день, без активного привлечения своих южных этнических групп, я имею в виду мусульман, а мы знаем, что им страшно хочется распустить армию. Во-вторых, что действительно пугает наших стратегов, так это не аморфная советская армия, а армия наполовину меньшая по численности, но профессиональная. Небольшая профессиональная армия гораздо более действенна, чем огромная и неумелая, то есть то, что они имеют сегодня.

– Но если она вернется в пределы СССР, она не сможет вторгнуться в Западную Германию, Ли, – возразил Джонсон, – если они решат вернуть войска в Восточную Германию через Польшу, то разве мы не заметим этого?

– Исключено, – заявил уверенно глава ЦРУ. – Кроме спутников, которые можно обмануть, маскируя грузовики и составы, у нас и у британцев, полагаю, слишком много агентуры в Польше, чтобы не заметить этого. Да и к тому же восточным немцам совершенно не хочется стать военной зоной. Возможно, они сами сообщат нам об этом.

– Хорошо, что мы теряем? – спросил Оделл.

– Какое-то количество частей, не слишком много, – ответил Джонсон. – Советы выводят десять дивизий по пятнадцать тысяч солдат в каждой. У нас в Западной Европе триста двадцать шесть тысяч. Впервые после 1945 года мы сокращаем ниже уровня в триста тысяч. Двадцать пять тысяч наших солдат против ста пятидесяти тысяч русских – это хорошо, выходит шесть к одному, а мы надеялись на соотношение четыре к одному.

– Однако, – возразил Стэннард, – нам пришлось согласиться не задействовать наши две новые тяжелые дивизии, одну бронетанковую и одну моторизованную.

– Экономия средств, Юберт? – спросил президент мягко.

Он предпочитал, чтобы говорили другие, сам слушал внимательно, изредка комментируя по делу сказанное, а затем принимал решение.

– Три с половиной миллиарда долларов на бронетанковой дивизии и три миллиарда четыреста миллионов на моторизованной, – ответил он. – Но это всего лишь начальная стоимость, а после этого мы будем экономить триста миллионов долларов в год на содержании этих частей, потому что их не будет в природе. И теперь, когда мы отказались от программы «Деспот», мы на этом сэкономим еще семнадцать миллиардов, такова стоимость трехсот «Деспотов».

– Но «Деспот» – самая лучшая противотанковая система в мире, запротестовал Стэннард, – черт возьми, нам нужна она!

– Чтобы уничтожать танки, отведенные восточнее Бреста? – спросил Джонсон. – Если они сократят количество танков в Восточной Германии наполовину, мы справимся с ними теми средствами, которые у нас уже есть, я имею в виду самолеты А-10 и наземные противотанковые части. К тому же, используя часть сэкономленных средств, мы сможем построить больше наземных укреплений. Это не противоречит договору.

– Европейцам это нравится, – сказал Дональдсон из Государственного департамента. – Им не придется сокращать свои вооруженные силы, и в то же время десять или одиннадцать советских дивизий исчезнут у них на глазах. Мне кажется, что на земле мы выигрываем.

– Давайте рассмотрим ситуацию на море, – предложил Кормэк.

Советский Союз согласился уничтожить под нашим наблюдением половину своего подводного флота. Все свои ядерные подлодки типа «Отель», «Эхо» и «Ноябрь», а также все дизельные «Джульеты», «Фокстроты», «Виски», «Ромео» и «Зулусы». Но, как тут же заметил Стэннард, его старые ядерные подлодки уже устарели и были ненадежны, постоянно из них просачивались нейтроны и гамма-лучи, а другие подлодки, предназначенные к уничтожению, были старых образцов. После этого русские могли бы сконцентрировать свои ресурсы на строительстве лодок таких классов, как «Сьерра», «Майк» и «Акула», технически более совершенных, а, следовательно, более опасных.

Но все же он согласился, что 158 подлодок – это масса металла, и американские противолодочные силы можно будет резко сократить, что упростит проводку караванов в Европу, если все же грянетбеда.

И, наконец, Москва согласилась пустить на металлолом первый из своих четырех авианосцев класса «Киев» и больше их не строить. Это была небольшая уступка, так как оказалось, что их содержание обходится слишком дорого.

Соединенным Штатам разрешалось оставить недавно построенные авианосцы «Авраам Линкольн» и «Джордж Вашингтон», но они должны были пустить на слом «Мидуэй» и «Корал-Си» (которые все равно должны были быть списаны, но исполнение этого решения было отложено с тем, чтобы включить эти суда в договор), а также «Форрестол» и «Саратога» и их боевые самолеты. Когда эти самолеты будут поставлены на консервацию, то для того, чтобы привести их в боевую готовность, понадобится не менее трех или четырех лет.

– Русские скажут, что они уменьшили на восемнадцать процентов нашу возможность нанести удар по их родине, – проворчал Стэннард, – и за все это им пришлось отдать всего сто пятьдесят восемь подлодок, которые и так было слишком дорого содержать.

Но Кабинет, видя экономию как минимум двадцати миллиардов долларов в год, половину на личном составе и половину на вооружении, одобрил морской аспект договора. Кормэк знал, что для Горбачева это был решающий момент. В целом Америка выигрывала на земле и на воде, поскольку она не намеревалась быть агрессором, а всего лишь хотела твердо знать, что СССР не сможет быть им. Но в отличие от Стэннарда и Оделла, Кормэк и Дональдсон знали, что многие советские граждане искренне верили, что когда-нибудь Запад нападет на их родину, и в число этих граждан входили и их лидеры.

По Нэнтакетскому договору Запад прекратит производство истребителей Ф-18 и европейских многоцелевых истребителей для Италии, Западной Германии, Испании и Великобритании (совместный проект), а Москва прекратит дальнейшие разработки самолета МИГ-37, она также снимет с вооружения туполевский вариант американского бомбардировщика В-1 и пятьдесят процентов воздушных заправщиков, что значительно уменьшит воздушную угрозу Западу.

– А как мы можем знать, что они не станут выпускать Туполева где-нибудь в другом месте? – спросил Оделл.

– У нас будут официальные инспекторы на Туполевском заводе, – указал Кормэк. – Они вряд ли смогут начать строить новый Туполевский завод в другом месте. Не так ли, Ли?

– Верно, мистер президент, – сказал директор Центрального разведывательного управления. Помолчав, он добавил: – У нас есть свои люди в руководстве завода.

– О, – сказал Дональдсон под впечатлением сказанного, – как дипломат, я не хочу ничего знать об этом.

Присутствующие улыбнулись, все знали, что в этих вопросах Дональдсон был крайне официален.

Болевой точкой Америки в той части Нэнтакетского договора, которая касалась авиации, было то, что она должна была отказаться от бомбардировщика В-2 «Стелс», машины революционных возможностей, поскольку она была создана так, что никакие радары не могли ее засечь, а она могла доставить ядерный груз в любое место и в любое время. Это страшно напугало русских. Для Горбачева это была единственная уступка со стороны США, которая могла провести договор через ратификацию. Кроме того, она сделает ненужным расходы минимум в 300 миллиардов рублей на перестройку всей системы ПВО страны, войска которой похваляются засечь любое нападение на Родину. Именно эти деньги он хотел бы направить на новые заводы, технологию и нефть.

Для Америки проект «Стелс» стоил бы 40 миллиардов, так что его отмена означала большую экономию, но при этом пятьдесят тысяч работников оборонной промышленности потеряют работу.

– Может, нам стоит продолжить старую политику и разорить этих ублюдков, – предложил Оделл.

– Майкл, – сказал мягко Кормэк, – тогда они будут вынуждены начать войну.

После двенадцатичасового обсуждения кабинет одобрил договор, и началась утомительная работа с целью убедить Сенат, промышленность, финансистов, средства массовой информации и народ в том, что это был правильный шаг. Военный бюджет был сокращен на сто миллиардов долларов.

(обратно)

Май

К середине мая пять человек, ужинавших в отеле «Ремингтон» в январе, организовали по предложению Миллера группу «Аламо» в память тех, кто в 1836 году воевал за независимость Техаса в Аламо против мексиканских сил под командованием генерала Санта-Аны. Проект свержения Королевства Саудов они назвали планом «Боуи», в честь полковника Боуи, убитого под Аламо. Дестабилизация президента Кормэка путем оплаченной кампании сплетен в различных лобби, средствах информации, Конгрессе и среди населения носила название план «Крокетт» в честь Дэви Крокетта, пионера, воевавшего с индейцами, который также погиб в бою. Сейчас они собрались, чтобы обсудить доклад Ирвинга Мосса с целью уязвить Джона Кормэка до такой степени, что он внимает призывам уйти в отставку и тихо изчезнуть. Это план в честь командующего в битве при Аламо был назван «Тревис».

– Некоторые места здесь меня смущают, – сказал Мойр, постукивая по папке.

– И меня тоже, – сказал Салкинд, – последние четыре страницы. Что, мы действительно должны идти так далеко?

– Джентльмены, друзья, – громко сказал Миллер, – я полностью разделяю вашу озабоченность и даже ваше отвращение. Я прошу вас всего лишь подумать о ставках в этой игре. Не только нам, но и всей Америке грозит смертельная опасность. Вы видели условия, предложенные иудами в Белом доме, по которым наша страна будет лишена средств обороны, чтобы умилостивить антихриста в Москве. Этот человек должен уйти до того, как он уничтожит нашу любимую страну и разорит всех нас. Особенно вас, ведь вам грозит банкротство. Относительно последних четырех страниц мистер Мосс заверил меня, что до этого дело не дойдет. Кормэк уйдет до того, как это станет необходимо.

Ирвинг Мосс в белом костюме сидел молча у края стола. В плане были некоторые места, которые он не включил в свой доклад и которые он мог сказать лично Миллеру. Он дышал ртом, чтобы не создавать свиста своим поврежденным носом.

Внезапно Миллер удивил собравшихся: «Друзья, давайте спросим указаний у Господа, у того, кто понимает все. Давайте помолимся вместе».

Бен Салкинд бросил быстрый взгляд на Питера Кобба, тот лишь поднял брови. Лицо Меллвила Скэнлона ничего не выражало. Сайрус Миллер положил ладони рук на стол, закрыл глаза и поднял голову вверх. Он был не такой человек, чтобы склонять голову, даже обращаясь к Всемогущему. В конце концов, они были близкими наперсниками.

– Господи, – говорил нефтяной барон, – услышь нас, молим тебя. Услышь нас, верных сынов этой великой страны, которая есть твое творение и которую ты вручил нам, чтобы мы ее берегли. Руководи нашими руками и укрепи наши помыслы. Дай нам смелость выполнить задачу, стоящую перед нами, над которой, мы уверены, простерто твое благословение. Помоги нам спасти все это, эту избранную тобой страну и тобою избранных людей.

Он продолжал в этом духе еще несколько минут, а затем несколько минут молчал. Когда он опустил голову и посмотрел на пятерых сообщников, его глаза горели таким огнем, какой бывает у людей, у которых нет никаких сомнений.

– Джентелмены, Он сказал свое слово. Он с нами в этом деле. Мы должны идти вперед, а не назад, за нашу страну и нашего Бога.

Остальным ничего не осталось, как кивнуть в знак согласия. Через час Ирвинг Мосс беседовал приватно с Миллером в его кабинете. Он дал ясно понять, что в этом деле были два жизненно важных компонента, которые он, Мосс, обеспечить не может. Один – продукт крайне сложной советской технологии, второй – тайный источник в самых узких кругах Белого дома.

Он объяснил зачем это нужно. Миллер задумчиво кивнул.

– Я позабочусь обо всем, – сказал он. – У вас есть свой бюджет, и вы получили задаток. Приступайте к выполнению плана незамедлительно.

(обратно)

Июнь

Миллер принял полковника Истерхауза в первой неделе июня. Тот был занят делами в Саудовской Аравии, но вызов был однозначен, так что он прилетел из Джидды в Нью-Йорк через Лондон, а оттуда прямо в Хьюстон.

Машина встретила его вовремя и привезла на частный аэродром Уильям II. Хобби к юго-востоку от города, откуда Лирджет доставил его на ранчо, которого он прежде не видел. Его отчет был оптимистичен и хорошо принят.

Он сообщил, что его посредник в Религиозной полиции с энтузиазмом воспринял идею смены правительства в Эр-Рияде и установил контакт со скрывающимся имамом шиитских фундаменталистов, когда Истерхауз сообщил ему о тайном убежище имама. Тот факт, что имама не арестовали, доказывал, что служаке из религиозной полиции можно доверять.

Имам выслушал предложение, сделанное ему анонимно, поскольку он никогда не согласился бы с тем, что христианин вроде Истерхауза стал бы инструментом воли Аллаха, и выказал такой же энтузиазм.

– Дело в том, мистер Миллер, что фанатики Хезбалла до сих пор не пытались захватить Саудовскую Аравию, предпочитая сначала разбить и аннексировать Ирак, в чем они не преуспели. Причина их терпения в том, что они справедливо опасались, что свержение Дома Саудов вызовет яростную реакцию Соединенных Штатов, которые до сих пор колебались в этом вопросе. Они всегда верили, что в нужный момент Саудовская Аравия упадет им в руки. Имам, кажется, согласился с тем, что следующая весна, а именно тогда, на апрель, намечено твердо провести это торжество, будет моментом, угодным Аллаху.

Во время торжеств большие делегации всех тридцати семи основных племен соберутся в Эр-Рияде, чтобы выразить свое уважение королевскому дому. Среди них будут племена из района Газа, нефтедобытчики, в основном члены секты шиитов. С ними смешаются двести отборных убийц имама; пока они не имеют оружия и ждут, когда им выдадут автоматы и патроны, тайно привезенные в одном из танкеров Скэнлона.

В конце доклада Истерхауз сообщил, что один из старших египетских офицеров, – член группы Военного советника Египта, – играющий решающую роль на всех технических уровнях саудовской армии, согласился с тем, что, если его стране с ее миллионами людей и нехваткой денег будет открыт доступ к саудовской нефти после переворота, он выдаст королевской гвардии дефектую амуницию и она не сможет защитить своих хозяев.

Миллер задумчиво кивнул.

– Вы хорошо поработали, полковник, – сказал он и переменил тему. – Скажите мне, какова была бы советская реакция на то, если бы Америка прибрала к рукам Саудовскую Аравию?

– Полагаю, это взволновало бы их до чрезвычайности, – ответил полковник.

– До такой ли степени, чтобы отказаться от Нэнтакетского договора, все условия которого нам известны?

– Я думаю, да, – ответил полковник.

– Как вы считаете, у какой группы людей в Советском Союзе больше всего причин для негативного отношения к договору и его условиям и самое сильное желание видеть договор ликвидированным?

– Из Генерального штаба, – ответил полковник, не задумываясь. – Их положение в СССР такое же, как и у нашего Объединенного комитета начальников штабов и военной промышленности вместе взятых. Договор подорвет их власть, престиж и бюджет, а также урежет их число на сорок процентов. Не могу представить, чтобы они приветствовали это.

– Странные союзники, – размышлял Миллер. – А есть ли какой-либо способ войти с ними в негласный контакт?

– У меня есть… определенные связи, – сказал Истерхауз осторожно.

– Я хочу, чтобы вы их использовали, – предложил Миллер, – сообщите им только, что в США имеются влиятельные группы, которые рассматривают Нэнтакетский договор с такими же чувствами, как и они, и эти группы считают, что договор может быть сорван с американской стороны, и хотели бы обменяться мнениями с ними.

Королевство Иордания не считается слишком просоветским, но королю Хуссейну приходится лавировать вот уже много лет, чтобы удержаться на троне в Аммане, и он время от времени покупает советское вооружение, хотя его Хашимитский арабский легион имеет вооружение западного производства. Тем не менее, в Аммане есть советская военная миссия, состоящая из тридцати человек, возглавляемая военным атташе посольства.

Однажды Истерхауз по поручению саудовских патронов присутствовал на испытаниях советского вооружения в пустыне к востоку от Акабы, и там встретил этого человека. Возвращаясь через Амман, Истерхауз сделал там остановку.

Военный атташе полковник Кутузов, Истерхауз был убежден, что он работает в ГРУ, был все еще там, и они хорошо поужинали вдвоем.

Американец был поражен быстротой реакции советской стороны. Через две недели с ним связались в Эр-Рияде и сообщили, что некие джентльмены будут счастливы встретиться с его «друзьями» в обстановке строгой секретности. Ему передали толстый пакет путевых инструкций, который он отправил, не распечатывая, с курьером прямо в Хьюстон.

(обратно)

Июль

Из всех коммунистических стран у Югославии наименьшее число ограничений для туристов, вплоть до того, что въездную визу можно получить с минимальными формальностями прямо по прибытии в Белградский аэропорт. В середине июля пять человек прилетели в Белград в один и тот же день, но на разных рейсах. Они прибыли обычными рейсами из Амстердама, Рима, Вены, Лондона и Франкфурта. У всех были американские паспорта, так что никому из них виза для этих стран была не нужна. Все они запросили и получили визы в Белграде на неделю для безобидного туризма, один получил визу утром, два в обед и двое во второй половине дня. Все заявили чиновникам, выдававшим визу, что хотят поохотиться на кабана или оленя в знаменитом охотничьем угодье Карагеоргиево, перестроенной крепости на Дунае, охотно посещаемом богатыми западными туристами. Каждый из пяти заявил при получении визы, что по пути в угодье намерен провести ночь в шикарном отеле «Петроварадин» в городе Нови-Сад в восьмидесяти километрах к северо-востоку от Белграда. И каждый поехал в отель на такси.

Бригада чиновников, выдающих визы, сменилась в обед, так что только один американец попал в поле зрения чиновника Павлича, который был платным агентом советского КГБ. Через два часа Павлич закончил работу, и его обычный отчет лег на стол советского резидента в посольстве в Белграде.

Павел Керкорян был не в самой лучшей форме, он поздно лег по причине не вполне связанной с работой, ибо его жена была толстой и постоянно жаловалась, а он не мог устоять перед чарами блондинок из Богемии. У него был также тяжелый ленч, полностью связанный с работой, с сильно пьющим членом ЦК компартии Югославии, которого он надеялся завербовать.

Он почти отложил отчет Павлича в сторону, так как американцы валом валили в Югославию и проверить каждого из них было просто невозможно.

Но, что-то в имени американца его насторожило. Не фамилия, она была довольно обычной, но где он встречал раньше это имя – Сайрус?

Через час он обнаружил это имя в своем кабинете – старый номер журнала «Форбс» поместил статью о Сайрусе В. Миллере. Иногда такие совпадения решают судьбы важных дел. Это не соответствовало здравому смыслу, а этот жилистый армянин, майор КГБ, любил, чтобы здравый смысл был во всем. Зачем человек, которому под восемьдесят, известный как патологический антикоммунист, прибывает стрелять кабанов в Югославию рейсовым самолетом, когда он может охотиться на что угодно в Северной Америке и летать на своем реактивном самолете? Он вызвал двух сотрудников, прибывших недавно из Москвы в надежде, что они не напутают в этом деле. (Однажды он сказал своему знакомому работнику ЦРУ на коктейле, что сейчас просто невозможно получить хорошего работника. Человек из ЦРУ согласился с ним полностью.) Молодые агенты Керкоряна говорили на сербско-хорватском языке, но он посоветовал им больше полагаться на шофера-югослава, который знал эти места. Они позвонили в тот же вечер из автомата в отеле «Петроварадин», что заставило майора выругаться, так как югославы наверняка прослушивали этот разговор. Он сказал, чтобы они звонили откуда-нибудь из другого места.

Он уже собирался идти домой, когда они позвонили вновь, на этот раз из маленькой гостиницы в нескольких милях от Нови-Сада. В отеле «Петроварадин» был не один американец, а пятеро. Возможно, они встретились в отеле, но, казалось, они знали друг друга. За небольшую мзду у стойки размещения агентам дали копии первых трех страниц паспортов каждого американца. Утром всех пятерых должен был забрать микроавтобус и отвезти в какое-то охотхозяйство, сообщили молодые разведчики и попросили дальнейших указаний.

– Оставайтесь там, – сказал Керкорян, – да, всю ночь. Я хочу знать, куда они поедут и с кем будут встречаться.

Так им и надо, подумал он, идя домой. Сейчас этим молодым все дается слишком легко. Возможно, все это дело пустое, но кое-какой опыт этим новичкам оно даст.

Они вернулись на следующий день к обеду, усталые, небритые и торжествующие. Их рассказ потряс Керкоряна. Микроавтобус действительно подъехал и взял пятерых американцев. Их сопровождающий был в штатском, но выглядел явно военным человеком – и русским. Вместо того, чтобы направиться в охотхозяйство, их повезли назад, в сторону Белграда, а затем быстро свернули прямо на военно-воздушную базу Батайника. Они не показывали паспорта у главных ворот, их сопровождающий вынул из внутреннего кармана пять пропусков и провез их внутрь.

Керкорян знал Батайнику, это была большая югославская база в двадцати километрах к северо-западу от Белграда, она явно не значилась в программе американских туристов как историческое место. Помимо всего прочего, сюда шел поток грузов на советских транспортных самолетах, предназначенных для огромной группы советского военного советника в Югославии. Это означало, что на базе была бригада советских инженеров.

Один из них, занимающийся грузами, работал на Керкоряна.

Через десять часов Керкорян направил молнию в Ясенево, штаб Первого Управления КГБ, занимающегося внешней разведкой. Она сразу легла на стол заместителя начальника, генерала Вадима Кирпиченко, который сделал ряд запросов по Союзу и послал развернутый отчет прямо Председателю Комитета генералу Крючкову.

Керкорян докладывал, что пятерых американцев прямо из микроавтобуса препроводили в реактивный транспортный самолет «Антонов-42», только что прибывший с грузом из Одессы, который тут же вылетел обратно. Более позднее сообщение белградского резидента гласило, что американцы вернулись тем же путем через двадцать четыре часа, провели вторую ночь в отеле «Петроварадин», а затем покинули Югославию, не убив ни единого кабана. Керкорян получил за бдительность благодарность.

(обратно)

Август

Жара накрыла Коста-дель-Соль как одеяло. На пляжах миллионы туристов переворачивались под лучами солнца как бифштексы на решетке, активно смазывая свои тела лосьонами в надежде обрести загар цвета красного дерева за две короткие недели, часто получая, однако, эффект вареного рака. Небо было такое бледно-голубое, что казалось почти белым, и даже обычный бриз с моря падал до нежного зефира.

На западе огромная скала Гибралтар выступала в мареве жары, мерцая на расстоянии пятнадцати миль. Ее бледные скаты бетонной системы для сбора дождевой воды в подземные цистерны, построенной военными саперами, выделялись как шрамы на боках скалы.

В холмистой местности за пляжами Касареса воздух был попрохладней, но ненамного. Жары не было только на рассвете и перед заходом солнца, так что виноградари Алькантара дель Рио вставали в четыре утра, чтобы поработать шесть часов, пока солнце не загонит их в тень. После обеда наступает традиционная испанская сиеста – они дремлют в своих белых прохладных домах с толстыми стенами до пяти часов, а затем вновь трудятся до захода солнца, то есть приблизительно до восьми часов вечера.

Под жарким солнцем гроздья винограда поспевали и наливались соком.

Урожай еще не созрел, но было видно, что в этом году он будет хорошим.

Хозяин бара Антонио поставил, как всегда, графин с вином перед иностранцем и широко улыбнулся:

– Как дела, сосед? Хорошо?

– Да, – отвечал высокий человек, улыбаясь, – в этом году урожай будет очень хорошим и я смогу заплатить мои долги в баре.

Антонио громко захохотал, ибо все знали, что иностранец был владельцем своей земли и всегда платил наличными.

* * *

Через две недели Михаилу Сергеевичу Горбачеву было не до шуток. Хотя он был искренним человеком с хорошим чувством юмора и легко общался с подчиненными, он мог также продемонстрировать взрывной темперамент, когда его донимали западники по поводу прав человека или когда подчиненный подводил его в работе. Он сидел за своим столом в кабинете на седьмом, последнем этаже в здании Центрального Комитета на Новой площади и сердито смотрел на доклады, разложенные по всему столу.

Кабинет представлял собой длинную узкую комнату шестьдесят футов на двадцать, стол Генерального секретаря находился напротив двери, так что он сидел спиной к стене. Все окна, выходившие на площадь, были расположены слева от него и закрыты сетчатыми занавесками и бархатными портьерами. По центру комнаты проходил стол для совещаний, а стол Генерального секретаря составлял верхнюю часть буквы Т.

В отличие от многих своих предшественников он предпочитал светлый и просторный интерьер. Стол для совещаний был из светлого бука, как и его рабочий стол. Вокруг стола стояло шестнадцать удобных кресел с прямыми спинками, по восемь с каждой стороны. Именно на этом столе он разложил доклады, собранные его другом и коллегой, министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, по просьбе которого он, скрепя сердце, прервал свой отпуск на берегу моря в Ялте. Он мрачно думал, что было бы гораздо приятней плескаться в море со своей внучкой Оксаной, чем сидеть в Москве и читать этот мусор.

Прошло уже больше шести лет с тех пор, как холодным мартовским днем 1985 года Черненко наконец упал со своего насеста, и он был вознесен с беспрецедентной быстротой, хотя он и планировал и был готов к этому, к самому высшему посту. В течение шести лет он пытался взять страну, которую он любил, за шиворот и перенести ее в последнее десятилетие двадцатого века в таком состоянии, чтобы она могла предстать на равных и превзойти капиталистический Запад.

Как все преданные своей стране русские люди, он наполовину восхищался Западом, который в целом ему не нравился своим благосостоянием, финансовой мощью и самоуверенностью, граничащей с пренебрежением к другим. Однако в отличие от большинства русских людей он не мог примириться с тем, что положение в его стране никогда не изменится, что коррупция, лень, бюрократия и летаргия являются частью системы, что они были и будут всегда. Еще будучи совсем молодым, он знал, что у него хватит энергии и динамизма, чтобы изменить существующий порядок, если ему представится такая возможность. И это было его главной движущей силой все эти годы учебы и партийной работы на Ставрополье, его уверенность в том, что у него будет такой шанс.

За те шесть лет, когда такая возможность у него была, он осознал, что даже он недооценил силу сопротивления и инерции. Первые годы правления были отмечены неуверенностью: он хорошо шел по канату и несколько раз едва избежал беды.

Первой задачей было провести чистку партии, вымести из нее консерваторов и балласт, если не всех, то почти всех. Сейчас он знал, что он первое лицо в Политбюро и ЦК, что назначенные им люди контролируют партийные организации в республиках Советского Союза, и что они разделяют его убежденность, что СССР сможет реально конкурировать с Западом только в том случае, если его экономика будет достаточно сильной. И именно поэтому большая часть его реформ имела дело с экономикой, а не вопросами морали.

Будучи убежденным коммунистом, он считал, что его страна имеет моральное превосходство, которое ему незачем доказывать. Но он был достаточно умен, чтобы не обманывать себя относительно экономической мощи двух лагерей. И теперь, на пороге нефтяного кризиса, о котором он прекрасно знал, ему нужны были огромные ресурсы, чтобы направить их в Сибирь или Арктику, а это означало, что где-то необходимо урезать расходы. Все эти факторы привели к Нэнтакету и неизбежной конфронтации с военным истеблишментом.

Партия, армия и КГБ были тремя столпами власти, и он знал, что никто не может бороться против двух из них одновременно. Натянутые отношения с генералами – это уже плохо, а получить удар в спину от КГБ при этом – совершенно недопустимо! Сообщения, лежавшие на его столе, собранные министром иностранных дел из западной прессы и переведенные на русский язык, были ему не нужны, особенно сейчас, когда общественное мнение Америки все еще могло заставить Сенат отвергнуть Нэнтакетский договор и настоять на создании и размещении этого ужасного бомбардировщика «Стелс», против которого у русских не было защиты.

Лично он не испытывал больших симпатий к евреям, желавшим покинуть Родину, которая дала им все. Вообще, что касается отбросов общества и диссидентов, Михаил Горбачев был типично русским человеком. Но он был рассержен тем, что то, что было сделано по отношению к нему, было совершено намеренно, и он знал, кто стоял за этим. Он до сих пор не мог простить злобный видеофильм о походе его жены по лондонским магазинам три года назад, показанном по московскому телевидению. Он знал также и о том, кто стоял за этим. Это были одни и те же люди. Один из них был предшественником того, кого он вызвал и сейчас ожидал.

В дверь, расположенную в дальнем конце комнаты справа от книженго шкафа, постучали. Его личный секретарь просунул голову и просто кивнул.

Горбачев поднял руку, что означало «одну минуту».

Он вернулся на свое место и сел за стол, на котором стояло три телефона и письменный прибор из светлого оникса. Затем он кивнул.

Секретарь широко раскрыл дверь.

– Председатель Комитета государственной безопасности, товарищ генеральный секретарь, – сказал секретарь и удалился.

Он был в полной военной форме, иначе и быть не могло, и Горбачев, не приветствуя, дал ему пройти через весь кабинет. Затем он встал и указал рукой на бумаги, разложенные на столе.

Генерал Владимир Крючков, председатель КГБ, был близким другом, протеже и единомышленником своего предшественника, ветерана и ультраконсерватора Виктора Чебрикова. Генеральный секретарь добился смещения Чебрикова во время большой чистки, проведенной им в октябре 1988 года, и, таким образом, избавился от последнего могущественного оппонента в Политбюро. Но у него не было иного выхода, как назначить на этот пост его первого заместителя Крючкова. Одно удаление было достаточно, два было бы массовым избиением.

Даже в Москве существуют какие-то пределы.

Крючков взглянул на бумаги и поднял брови в немом вопросе. «Вот сволочь», – подумал Горбачев.

– Не надо было избивать их до усеру перед камерой, – как обычно, Горбачев подошел прямо к делу без всякого вступления. – Шесть западных телекомпаний, восемь радиожурналистов и двадцать щелкоперов из газет и журналов, половина из них – из американских. Да на наших Олимпийских играх в восьмидесятом году было меньше иностранных журналистов!

Крючков поднял бровь.

– Евреи проводили незаконную демонстрацию, дорогой Михаил Сергеевич. Лично я был в отпуске, но считаю, что мои работники из Второго главного управления действовали правильно. Эти люди отказались разойтись после распоряжения и мои работники действовали обычными методами.

– Это происходило на улице, так что это дело милиции.

– Это были подрывные элементы, они занимались антисоветской пропагандой, прочитайте их плакаты. Так что это дело КГБ.

– А как насчет того, что весь иностранный журналистский корпус был там в полном составе?

Председатель КГБ пожал плечами: «Они, как хорьки, проникают всюду».

Да, подумал Горбачев, особенно если им позвонят и предупредят. Он подумал, что, может быть, стоит использовать этот инцидент, чтобы снять Крючкова, но отбросил эту идею. Чтобы снять председателя КГБ нужно решение всего Политбюро, а оно не пойдет на это из-за избиения какой-то кучки евреев. Он все равно был сердит, и был готов показать это. Он делал это в течение пяти минут. Крючков молчал, сжав губы. Ему совершенно не нравились нотации со стороны человека младше его по возрасту, но старше по положению. Горбачев вышел из-за стола и подошел к нему. Оба они были одного роста и телосложения. Горбачев, как обычно, смотрел на него, не отрываясь. И вот тут-то Крючков совершил ошибку.

У него в кармане лежало сообщение резидента КГБ в Белграде, дополненное исключительно важной информацией, собранной Кирпиченко в Первом главном управлении. Сообщение было настолько важным, что он привез его Генеральному секретарю сам. «А ну его в жопу, – подумал с горечью глава КГБ, – Пусть подождет». И, таким образом, сообщению из Белграда не был дан ход.

(обратно)

Сентябрь

Ирвинг Мосс обосновался в Лондоне, но перед отлетом из Хьюстона они с Сайрусом Миллером договорились о собственном коде. Он знал, что приемники Национального агентства безопасности в Форт Мид день и ночь проверяли эфир, просеивая миллиарды слов международных телефонных разговоров, а системы компьютеров отбирали из них крупицы, представляющие интерес. Не говоря уже о британской контрразведке, о русских или о ком-либо еще, кто мог бы создать центр прослушивания. Но объем коммерческих сообщений настолько велик, что, если в послании нет ничего слишком подозрительного, оно по всей вероятности пройдет незамеченным. Код, используемый Моссом, основывался на ценах продуктов для салата, которые передавались из солнечного Техаса и туманного Лондона. Он записывал список цен по телефону, вырезал слова, оставляя цифры, и в соответствии с днем в календаре расшифровывал их с помощью одноразового блокнота, копия которого была только у Сайруса Миллера.

В том месяце он узнал три вещи: образец советского оборудования проходил последнюю стадию подготовки и будет доставлен ему в течение двух недель; нужный ему источник в Белом доме был на месте; он был уже куплен и оплачен, и ему надлежало выполнять план «Трэвис» по намеченной программе. Он сжег листки и ухмыльнулся. Его плата зависела от планирования, действий и успеха. Сейчас он мог уже просить следующую часть гонорара.

(обратно)

Октябрь

Осенний семестр в Оксфордском университете состоит из восьми недель, и, поскольку ученые стараются руководствоваться логикой, они так и называются – первая неделя, вторая неделя, третья неделя и т. д. По окончании семестра проводится ряд мероприятий, в основном спортивных, театральных, а также публичные дебаты. Это называется девятая неделя. А в тот период, который называется нулевой неделей, приезжает много студентов, чтобы подготовиться к занятиям, устроиться с жильем или приступить к тренировкам перед началом следующего семестра.

2 октября, в первый день нулевой недели, в клубе Винсент, представлявшем собой бар и место сборища молодых спортсменов, было достаточно «ранних пташек». Среди них был высокий худой студент по имени Саймон, который готовился к третьему и последнему семестру в Оксфорде по годовой программе обучения за рубежом. Радостный голос окликнул его сзади:

– Хэлло, молодой Саймон, занятий еще долго не будет, а ты уже здесь?

Это был коммодор Джон де Ат, казначей колледжа Иисуса и старший казначей спортивного клуба, куда входила и команда кроссовиков.

Саймон широко улыбнулся: «Да, сэр».

– Собираешься сбросить жир, накопленный за летние каникулы, не так ли? – Отставной коммодор ВВС улыбнулся. Он похлопал студента по несуществующему животу. – Отлично. – Ты наша главная надежда на победу над Кэмбриджем в декабре в Лондоне.

Всем известно, что самым большим соперником Оксфорда в спорте является Кэмбриджский университет.

– Я собираюсь начать утренние пробежки и восстановить форму, сэр, – сказал Саймон.

Он действительно начал серию утомительных ранних утренних пробежек, начиная с пяти миль, намереваясь дойти в течение недели до двенадцати. 9 октября, в среду утром он отправился, как обычно, из своего дома на велосипеде по Вудсток-роуд в центр города. Он объехал памятник Мучеников и церковь святой Марии Магдалины, повернул налево на Брод-стрит, проехал мимо дверей своего колледжа Бейллиол и затем дальше по Холиуэл и Лонгуол к Хай-стрит. Последний левый поворот привел его к поручням ограждения около колледжа Магдалины.

Здесь он слез с велосипеда, пристегнул его цепью к поручням на всякий случай и начал пробежку. Через мост Магдалины, через Черуэл и по улице святого Климента на Плейне. Сейчас он бежал прямо на восток. В шесть тридцать солнце взойдет перед ним, и ему останется пробежать по прямой еще четыре мили и выбраться из пригорода Оксфорда.

Он бежал через Нью-Хедингтон, чтобы пересечь кольцевую дорогу по стальному мосту, ведущему к Шотовер-хилл. Никаких других бегунов рядом с ним не было, и он был почти один. В конце Олд-Роуд начался подъем на холм, и он почувствовал боль в ногах, знакомую всем бегунам на длинные дистанции. Его жилистые ноги вынесли его на холм и затем на Шотовер-плейн. Здесь мощеная дорога кончалась и он был на проселке с многочисленными рытвинами, где после ночного дождя вода еще стояла в колеях. Он свернул на заросшую травой обочину, наслаждаясь, несмотря на боль, упругостью травы под ногами и свободой бега.

Позади него из-за деревьев на холме появился ничем не приметный автомобиль, съехал на проселочную дорогу и затрясся по ухабам. Его пассажиры знали этот маршрут и ненавидели его. Пятьсот ярдов по дороге, огражденной серыми валунами, к пруду, затем обратно к пологому спуску в деревню Уитли через небольшой поселок Литлуорт.

За сотню ярдов до пруда дорога становилась уже, и над ней простиралась крона огромного ясеня. Именно там, на самой обочине, стоял фургон. Это был видавший виды «форд-транзит», на стенке которого было написано: «ПРОДУКЦИЯ САДОВ БАРЛОУ». Ничего необычного в этом не было. В начале октября фургоны фирмы «Барлоу» разъезжают по всей стране, развозя сладкие яблоки Оксфордшира по магазинам. Если кто-нибудь посмотрел бы на заднюю часть фургона, чего не могли видеть люди в автомобиле, так как фургон стоял к ним передом, то увидел бы сложенные ящики с яблоками.

Этот человек не понял бы, что это были просто картины, прикрепленные изнутри к двум окнам фургона.

У фургона случился прокол шины. Человек с гаечным ключом сидел на корточках, пытаясь снять колесо, поднятое домкратом. Он был полностью погружен в свою работу. Молодой человек по имени Саймон был на обочине на противоположной от фургона стороне и продолжал свой бег.

Когда он пробегал мимо передней части фургона две вещи произошли с молниеносной быстротой. Задние дверцы фургона открылись, из него выскочили два человека в одинаковых тренировочных костюмах и лыжных шлемах, закрывавших лицо, бросились на пораженного бегуна и повалили его на землю. Человек с гаечным ключем повернулся и встал. Под широкополой шляпой у него тоже был лыжный шлем, а гаечный ключ оказался чешским автоматом «скорпион». В ту же секунду он дал очередь по лобовому стеклу автомобиля, проезжавшего в двадцати метрах от него.

Водителю пули попали в лицо и он умер мгновенно. Машина свернула с дороги и остановилась. Человек на заднем сиденье отреагировал на это молниеносно: он открыл дверцу, вывалился из машины, два раза перевернулся и вскочил, готовый вести огонь. Он дал два выстрела из своего короткоствольного револьвера «Смит и Вессон» калибра 9 миллиметров. Первый выстрел прошел на фут мимо цели, а второй на десять футов, ибо, когда он стрелял, непрерывная очередь из «скорпиона» попала ему в грудь. У него не было никаких шансов.

Человек на переднем сиденье выскочил из машины через секунду после пассажира на заднем сиденье. Дверца машины была широко раскрыта и он попытался стрелять через открытое окно по автоматчику, но три пули пробили дверцу и попали ему в живот, отбросив его назад. Через пять секунд автоматчик уже сидел рядом с водителем фургона, двое других, забросивших студента в кузов, захлопнули дверцы, и фургон скатился с домкрата, быстро проехал задним ходом к пруду, сделал поворот и помчался по дороге к Уитли.

Агент секретной службы умирал, но это был отважный человек. Несмотря на агонизирующую боль, он дюйм за дюймом прополз до открытой дверцы машины, вытащил микрофон из-под приборного щитка и прохрипел свое последнее послание. Он уже не заботился об обычных правилах радиопереговоров, никаких вызовов или кодов, ему было уже не до этого.

Когда через пять минут подъехала помощь, он был уже мертв. Он успел сказать в микрофон: «Помощь… нам нужна помощь. Кто-то только что похитил Саймона Кормэка».

(обратно) (обратно)

Глава 4

После этого сообщения, переданного умирающим агентом американской секретной службы, произошли многочисленные события, причем с нарастающей скоростью. Похищение единственного сына президента произошло в 7 часов 05 минут. В это же время было зарегистрировано радиосообщение. Хотя передавший его использовал специальный диапазон, он говорил открытым текстом. Хорошо, что в это время никто из посторонних лиц не слушал радио на полицейских частотах. Сообщение было услышано в трех местах.

В арендованном доме недалеко от Вудсток-роуд находились десять других агентов секретной службы, охранявших сына президента во время его учебы в Оксфорде. Восемь из них все еще были в постелях, а двое уже встали, включая ночного дежурного, слушавшего на предназначенной для них частоте.

Директор секретной службы Крейтон Бербанк с самого начала выступал против того, чтобы сын президента учился за рубежом во время пребывания президента у власти. Но президент Кормэк настоял на своем, так как не видел причины лишать сына возможности провести год в Оксфорде, о котором он давно мечтал. Примирившись в этим Бербанк попросил группу из пятидесяти человек для охраны сына в Оксфорде.

И опять Джон Кормэк согласился с просьбой сына: «Дай мне жить нормально, папа, а не выглядеть как экспонат на выставке скота, если вокруг меня будут ходить пятьдесят человек». И они согласились на группе в двенадцать агентов. Американское посольство в Лондоне сняло большую виллу, стоявшую в стороне от других домов на севере Оксфорда, сотрудничало с британскими властями несколько месяцев и наняло трех хорошо проверенных британских слуг – садовника, кухарку и женщину для стирки и уборки. Это было сделано для того, чтобы дать Саймону Кормэку возможность нормально насладиться студенческой жизнью.

Обычно в группе постоянно дежурили как минимум восемь человек, четыре человека отдыхали по субботам и воскресеньям. Дежурившие разделились на четыре пары: три пары дежурили двадцать четыре часа в три смены у дома, а два человека сопровождали Саймона повсюду, когда он был вне Вудсток-роуд. Охранники пригрозили уволится, если им не разрешат иметь оружие, а у британцев было железное правило – ни один иностранец не имеет право носить оружие на британской земле. Был найден типичный компромисс – один вооруженный сержант британских специальных частей будет находиться в машине. Таким образом, американцы будут официально якобы под его руководством и смогут иметь оружие. Это была фикция, но служащие специальных частей, будучи хорошо знакомыми с Оксфордширом, оказались полезными гидами, и вскоре у них установились очень хорошие отношения. И это был британский сержант, который выскочил с заднего сиденья машины, попавшей в засаду, и который пытался стрелять из своего «Смит-и-Вессона» перед тем, как его убили на Шотовер-плейн.

Через несколько секунд по получении сообщения от умирающего сержанта в доме на Вудсток-роуд остальная группа бросилась к двум другим машинам и помчалась к Шотовер-плейн. Маршрут пробежки был обозначен, и они хорошо знали его. В доме остался дежурный офицер и еще один агент.

Офицер сделал два телефонных звонка. Первый был Крейтону Бербанку в Вашингтон, который крепко спал в этот утренний час, так как разница во времени составляла пять часов. Второй звонок был юридическому советнику посольства США в Лондоне, он застал его бреющимся в своем доме на Сэйнт-Джонс-Вуд-стрит.

В американских посольствах должность юридического советника всегда занимает представитель ФБР, и в Лондоне это был весьма ответственный пост. Правоохранительные организации двух стран находятся в постоянном контакте. Патрик Сеймур занял этот пост два года назад, сменив Даррелла Миллза. У него были хорошие отношения с британскими коллегами, и его работа ему нравилась. Услышав это известие, он побледнел и тут же позвонил по телефону со скремблером Дональду Эдмондсу, директору ФБР, крепко спавшему в резиденции на Чейви-Чейз.

Второй слушатель радиосообщения был патрульный автомобиль полиции Тэймз-Вэлли, действующей в старых графствах Оксфордшир, Беркшир и Бакингемшир. Хотя американская группа и ее спутник из специальных частей всегда находились неподалеку от Саймона Кормэка, полиция Тэймз-Вэлли решила, что одна из ее машин должна находиться от нее на расстоянии не более чем в одну милю. Радио патрульной машины было настроено на дежурную волну. В то время она ехала через Хедингтон, и покрыла милю за пятьдесят секунд. Позже говорили, что сержанту и водителю следовало не останавливаться на месте засады, а попытаться догнать фургон. Но увидев три тела на дороге Шотовер, они остановились посмотреть, нельзя ли оказать помощь или получить описание происшедшего. Но для того или другого было слишком поздно.

Третий пост прослушивания находился в штабе полиции Тэймз-Вэлли в деревне Кидлингтон. Констебль полиции Дженет Рен готовилась уйти с дежурства после ночной смены, заканчивавшейся в 7.30 утра. Она зевала, когда услышала в наушниках хриплый голос с американским акцентом. Она была настолько поражена, что на секунду подумала, что это шутка. Затем она проверила список и набрала номер на компьютере, стоявшем слева от нее. И сразу же на мониторе появился ряд инструкций, которые перепуганная женщина стала неукоснительно выполнять.

За год до этого, после длительных согласований между руководством полицииТэймз-Велли, Скотланд-Ярдом, Министерством внутренних дел Великобритании, посольством США и Секретной службой была разработана совместная программа по охране Саймона Кормэка, получившая название «Операция Янки Дудд». Все процедуры были введены в компьютер, и были предусмотрены самые различные ситуации, такие, как участие сына президента в драке в баре, в уличной драке, несчастный случай на дороге, политическая демонстрация, внезапная болезнь, или желание провести время в другой стране. Констебль Рен вызвала код «похищение» и компьютер тут же стал выдавать инструкции.

Дежурный офицер немедленно оказался рядом с ней и стал звонить по телефону. Один звонок был старшему суперинтенданту уголовной полиции, который взял на себя задачу привлечь своего коллегу – суперинтенданта, возглавляющего Специальный отдел полиции Тэймз-Вэлли. Офицер в Кидлингтоне позвонил также помощнику старшего констебля оперативного отдела, который в это время расправлялся с вареными яйцами у себя дома.

Он внимательно выслушал сообщение, выдал ряд распоряжений и задал несколько вопросов.

– Где это точно произошло?

– На Шотовер-плейн, сэр, – ответил Кидлингтон. – «Дельта-Браво» уже на месте происшествия. Они уже отправили обратно частную машину, ехавшую из Уитли, двух бегунов и даму с собакой с окраины Оксфорда. Оба американца убиты, сержант Данн тоже убит.

– Боже мой! – вздохнул помощник.

Это будет самый большой прокол в его карьере, и, будучи руководителем оперативного отдела, функционирующего на острие полицейской работы, он должен найти выход из положения.

Никаких ошибок в этом деле быть не должно.

– Пошлите как минимум пятьдесят полицейских в форме. Столбы и веревки для оцепления. Я хочу, чтобы это место было оцеплено. Сейчас же. Используйте все резервы. Теперь заставы на дорогах. У этой дороги два выезда, не так ли? Они скрылись через выезд у Оксфорда?

– «Дельта-Браво» сообщает, что нет, – ответил офицер из штаба. – Мы не знаем, сколько времени прошло между нападением и сообщением американца. Но если времени прошло мало, то «Дельта-Браво» была на дороге у Хедингтона и сообщает, что никого, едущего из Шотовера не встретили. Следы шин покажут нам, там дорога покрыта грязью.

– Расположите заставы с севера на юг вдоль восточной стороны, – сказал помощник. – Старшего констебля я беру на себя. Машину за мной послали?

– Должна уже подъехать, – ответил Кидлингтон.

Помощник посмотрел в окно гостиной и увидел свою машину которая обычно приезжает на сорок минут позже.

– Кто уже едет туда? – спросил он.

– Уголовный розыск, специальная часть, полицейские в форме и другие детективы.

– Освободите всех детективов от всех текущих дел и направьте их туда. Я еду прямо в Шотовер.

– Как часто расставить пункты проверки? – спросил дежурный офицер штаба.

Помощник задумался. С этими пунктами легко сказать, но трудно сделать. Графства вокруг Лондона – места исторические и густо заселены.

Там масса сельских дорог, второстепенных дорог и иных путей, соединяющих города, деревни и поселки. Если расставить сеть слишком широко, то количество сельских дорог увеличится в сотни раз, а если слишком узко, то расстояние, которое должны покрыть похитители, чтобы избежать сети, резко уменьшится.

– По краю Оксфордшира, – ответил кратко помощник и положил трубку.

Затем он позвонил своему непосредственному начальнику – старшему констеблю. В каждом британском графстве рутинная полицейская работа выполняется помощниками старших констеблей оперативных отделов. Старший констебль может не иметь опыта полицейской работы, он занимается вопросами политики, морали, образа полиции в общественном мнении и на нем лежит связь с Лондоном. Старший констебль позвонил в Лондон и взглянул на часы. Было 7 часов 31 минута.

Старший констебль Тэймз-Вэлли жил в красивом, недавно перестроенном доме приходского священника в деревне Блетчингтон. Он вышел из столовой, где он завтракал, и направился в кабинет к телефону, вытирая мармелад с усов. Услышав эту информацию, он забыл о завтраке. В этот девятый день октября у многих людей утренний распорядок был нарушен.

– Понятно, – сказал он, уяснив, насколько возможно, детали происшествия. – Да, продолжайте поиски. Я… позвоню в Лондон.

На его рабочем столе в кабинете было несколько телефонов и один из них – специального назначения, для связи с офисом заместителя секретаря отдела Ф-4 в Министерстве внутренних дел Великобритании, который ведает полицией метрополии и графств. В этот час чиновника еще не было в офисе, но звонок был направлен к нему в дом в Фулхэме. Бюрократ невольно выругался, выдал два телефонных звонка и направился прямо в большое белое здание на улице Куин-Эннз-Гейт, где размещалось министерство.

Один из его звонков был дежурному офицеру отдела Ф-4. Он потребовал, чтобы офицер отложил все дела и немедленно вызвал всех сотрудников на работу. Он не объяснил зачем. Он еще не знал скольким людям было известно о массовом убийстве на Шотовер-плейн, но как хороший чиновник не собирался увеличивать число посвященных.

Другой звонок он просто был обязан сделать – постоянному помощнику секретаря, старшему гражданскому чиновнику всего министерства. К счастью, оба чиновника жили в Лондоне, а не за много миль в пригороде.

Они прибыли в министерство в 7 часов 51 минуту. Сэр Гарри Марриот, министр внутренних дел правительства консерваторов присоединился к ним в 8 часов 04 минуты и был введен в курс дела. Он решил немедленно позвонить на Даунинг-стрит, 10 и поговорить лично с премьер-министром госпожой Тэтчер.

Трубку поднял ее личный секретарь. В Уайтхолле, где работает руководство Британии, существует масса «секретарей» – некоторые из них являются министрами, иные – старшими гражданскими чиновниками, другие личными помощниками, и небольшое число работают действительно секретарями. Чарльз Пауэл принадлежал к предпоследней группе. Он знал, что премьер-министр вот уже целый час работает в своем личном кабинете, разбирая бумаги, в то время, как большинство ее коллег были еще в пижамах. Таков был стиль ее работы. Пауэлл также знал, что сэр Гарри был одним из ее ближайших соратников. Он кратко сообщил ей о звонке, и она тут же взяла трубку.

– Премьер-министр, мне необходимо видеть вас. Немедленно. Сейчас я буду у вас.

Маргарет Тэтчер удивилась. Время звонка и тон сэра Гарри были необычны.

– В таком случае приезжайте.

– Через три минуты буду у вас.

Сэр Гарри Мэрриот положил трубку.

Внизу его уже ждала машина, чтобы провезти пятьсот ярдов. На часах было 8 часов 11 минут утра.

* * *

Похитителей было четверо. Автоматчик, который сел рядом с шофером, поставил «скорпион» между ног и стащил с головы шерстяной лыжный шлем.

Под шлемом были парик и усы. Он надел очки в толстой оправе, но без стекол. Рядом с ним был водитель – руководитель группы, на нем тоже были парик и фальшивая борода. Эта маскировка была временной, так как им предстояло проехать несколько миль и выглядеть естественно.

Сзади них два других похитителя справились с отчаянно сопротивлявшимся Саймоном Кормэком. Это было не трудно. Один из них, огромный мужчина, просто задушил его в своих объятиях, а другой – худой и жилистый – прижал к лицу Саймона тряпку с эфиром. Фургон съехал с дороги, идущей от водоема, и поехал по асфальтированной дороге в сторону Уитли. Шум в кузове затих, так как сын президента США потерял сознание.

Они ехали вниз по склону через Литтлворт с его разбросанными коттеджами, а затем прямо в Уитли. Они проехали мимо электрофургона, развозившего традиционные пинты свежего молока к завтраку, а через сотню ярдов водитель заметил мельком мальчика, развозившего газеты, который смотрел на их машину. Проехав Уитли, они свернули на шоссе А-40, ведущее к Оксфорду, проехали пятьсот ярдов и свернули направо на небольшую дорогу Б-4027, проходящую через деревни Форест-Хилл и Стентон-Сент-Джон.

Они проехали через обе деревни, соблюдая нормальную скорость, через перекресток около Нью Инн Фарм, а затем двинулись в сторону Айлип. Но проехав одну милю, они свернули к воротам фермы, стоявшей с левой стороны дороги. Сидевший рядом с водителем выскочил из машины и открыл ключом висячий замок на воротах (десять часов ранее они заменили замок фермера на свой собственный), и фургон въехал во двор. Через десять метров они подъехали к полуразвалившемуся сараю, стоявшему за деревьями, о чем они разведали еще за две недели до похищения. На часах было 7 часов 16 минут утра.

Стало быстро светать, и все четверо работали быстро. Автоматчик распахнул двери сарая и выкатил оттуда большую машину «вольво», которую они поставили туда в полночь. Зеленый фургон подъехал к ней, из него вышел шофер, взяв «скорпион» и два шерстяных лыжных шлема. Убедившись, что в фургоне ничего не осталось, он захлопнул дверь. Двое других вытащили обмякшее тело Саймона Кормэка и погрузили его в большое багажное отделение «вольво», в котором заранее были проделаны отверстия для доступа воздуха. Все четверо сняли свои черные тренировочные костюмы, под которыми оказались нормальные костюмы деловых людей, а также рубашки и галстуки. Они не сняли парики, усы и очки. Снятую одежду свернули в узел и положили в багажник к Саймону, а «скорпион» – на пол под заднее сиденье и накрыли одеялом.

Руководитель группы сел за руль и стал ждать. Худой похититель положил в фургон взрывчатку, а гигант закрыл двери сарая. Затем оба они сели в «вольво» и тронулись к воротам. Автоматчик закрыл ворота, забрал новый замок и поставил на место старую ржавую цепь фермера. Она была перепилена, но сейчас выглядела вполне нормально. Машина оставила следы на грязи, но с этим ничего нельзя было поделать. К тому же покрышки были стандартными, и вскоре их предстояло сменить. Автоматчик сел рядом с водителем и машина двинулась на север. Было 7 часов 22 минуты утра. Как раз в это время помощник начальника оперативного отдела сказал: «Господи Иисусе».

Похитители поехали на северо-запад через деревню Айлип и выехали на прямую, как стрела, дорогу А-421, а затем резко свернули направо в сторону Бичестера. Как только они проехали его, сзади замаячил большой полицейский «рейнджровер». Один из похитителей выругался и потянулся за «скорпионом». Водитель приказал ему сидеть тихо, и продолжал ехать на прежней нормальной скорости. За сотню ярдов перед ними показался знак: «Добро пожаловать в Бакингемшир». Граница графства. Здесь «ровер» снизил скорость, встал поперек дороги, и из него начали выгружать стальные ограждения. Машина «вольво» продолжала ехать и вскоре скрылась из вида.

* * *

Было 8 часов 05 минут. В Лондоне сэр Гарри Марриот поднимал трубку, чтобы позвонить на Даунинг-стрит, 10.

Премьер-министр Великобритании была исключительно гуманным человеком, гораздо более гуманным, чем пять ее непосредственных предшественников мужского пола. И хотя она умела сохранять хладнокровие в чрезвычайных обстоятельствах лучше чем любой из них, такая вещь, как слезы, была ей хорошо знакома. Сэр Гарри рассказал позже своей жене, что когда он сообщил об этом, глаза Маргарет Тэтчер наполнились слезами, она закрыла лицо руками и прошептала: «Боже мой, несчастный человек».

– Вот так это вышло, – рассказывал сэр Хэрри своей Дебби, – нашим отношениям с янки грозил самый большой кризис со времени Суэца, а ее первая мысль была об отце. Не о сыне, а об отце.

Сэр Гарри был бездетным, и его не было в офисе в январе 1982 года, так что в отличие от секретаря кабинета Роберта Армстронга, ушедшего в отставку, он не видел страданий Маргарет Тэтчер, когда она узнала, что ее сын Марк пропал во время Дакарского пробега в пустыне Алжира. Тогда она горько плакала ночью от душевной боли, которую чувствует родитель, когда его ребенку грозит опасность. Марк Тэтчер был найден патрульной машиной живым через шесть дней.

Когда она подняла голову, она уже полностью владела собой. Она нажала кнопку телефона внутренней связи.

– Чарли, организуйте телефонный разговор с президентом Кормэком. Я хочу говорить с ним лично. Скажите Белому дому, что это очень важно и не терпит отлагательства. Да, конечно, я знаю сколько сейчас времени в Вашингтоне.

– Есть посол США, – предложил сэр Гарри Марриот, – может быть, он… через государственного секретаря…

– Нет, я это сделаю сама, – твердо сказала премьер-министр. – Гарри, организуйте, пожалуйста, подразделение «КОБРА». Докладывать каждый час.

Относительно «горячей линии» между Даунинг-стрит, 10 и Белым домом нет ничего особенно горячего. Фактически она представляет собой особую телефонную связь через спутник, но снабженную по обоим концам такими скремблерами, которые обеспечивают конфиденциальность и исключают возможность подслушивания. Для того, чтобы задействовать «горячую линию» обычно достаточно пяти минут.

Маргарет Тэтчер отложила в сторону бумаги и, глядя через пуленепробиваемое стекло своего кабинета, стала ждать.

* * *

На Шотовер-Плейн наблюдалась огромная активность. Два человека из патрульной машины группы «Дельта-Браво» знали порядок действий, они не допускали никого к месту происшествия и ступали чрезвычайно осторожно, даже тогда, когда осматривали три тела убитых в надежде обнаружить признаки жизни. Признаков они не обнаружили и оставили тела в покое.

Расследование может быть легко сорвано с самого начала, если кто-то прошел по уликам, которые были бы бесценны для специалистов, или втоптал в грязь стрелянную гильзу, или стер с нее отпечатки пальцев, которые могли на ней сохраниться.

Полицейские в форме оцепили весь район от деревни Литтлуорт вниз по холму к востоку до Стил-бридж между Шотовером и Оксфорд-Сити. На этом участке специалисты по обработке мест происшествия исследовали все и искали все, что могло иметь отношение к преступлению. Они выяснили, что сержант британских специальных частей стрелял два раза. Металлический детектор обнаружил одну пулю в земле перед ним, в момент выстрела он падал на колени. В своем отчете они скажут, что он мог попасть в одного из похитителей. (Он не попал, но они об этом не знали.) Были найдены стрелянные гильзы от «Скорпиона» – двадцать восемь штук, и все в одном месте. Каждую из них сфотографировали на том месте, где она лежала, а затем взяли пинцетом и запаковали для лаборатории. Один американец лежал за рулем машины, другой лежал там, где он умер, – около дверцы машины, его покрытые кровью руки прикрывали три раны на животе.

Микрофон висел рядом. Перед тем, как что-либо стронуть с места, все предметы были сфотографированы с различных углов. Тела были отправлены в больницу Рэдклиф и патологоанатом Министерства внутренних дел был спешно вызван из Лондона.

Особый интерес представляли следы на грязи: то место, где Саймон Кормэк упал под тяжестью двух человек, отпечатки следов ботинок похитителей – окажется, что это были самые обыкновенные ботинки для пробежек и проследить их происхождение невозможно – а по отпечаткам покрышек машины быстро определили, что это был какой-то фургон. Был также домкрат, совершенно новый, какие продаются во всех магазинах запасных частей. И, как и на стрелянных гильзах «Скорпиона», на нем не было отпечатков пальцев.

Тридцать детективов разыскивали свидетелей. Это была утомительная, но жизненно важная работа, в результате которой были получены первые описания. В двухстах ярдах к востоку от водоема, на дороге в Литтлворт стояло два коттеджа. В одном из них хозяйка в это время – около семи утра – заваривала чай и слышала «какие-то хлопки» на дороге, но ничего не видела. В деревне Литлуорт один человек видел проезжавший зеленый фургон, чуть позже семи утра, направлявшийся в сторону Уитли. Незадолго до девяти утра детективы нашли мальчика, развозившего газеты и водителя-молочника. Мальчик был в школе, а водитель молочного фургона завтракал.

Он оказался самым лучшим свидетелем. Видавший виды «форд транзит», нормального зеленого цвета, на боках надпись фирмы «Барлоу». Менеджер этой фирмы заявил, что в этом районе в тот час фургонов его фирмы не было. У него были точные сведения, где находились их машины в то время.

Таким образом, полиция получила описание машины, в которой скрылись преступники. Сведения об этом фургоне были переданы всем постам.

Никакого объяснения дано не было – просто указание найти его. Никто не связывал исчезнувший фургон с пожаром в сарае на Айлип-роуд. До поры.

Другие детективы ходили по домам в Симмертауне, стучались в двери домов в районе Вудсток-роуд. Видел ли кто-нибудь припаркованные машины, фургоны или иные транспортные средства? Не видали ли кого-нибудь, кто осматривал бы снаружи соседний дом? Они следовали по маршруту пробежки Саймона – в центр Оксфорда и по другую сторону его. Около двадцати человек сообщили, что они видели молодого бегуна, за которым следовали люди в машине, но всегда оказывалось, что то была машина секретной службы.

К девяти утра помощник начальника оперативного отдела почувствовал знакомое ощущение: дело быстро не закончится, никаких счастливых случаев и быстрых арестов. Их, кто бы они ни были, здесь уже не было. Старший констебль в полной форме присоединился к нему на Шотовер-плейн и наблюдал за работой групп.

– Кажется, за это дело хочет взяться Лондон, – сказал старший констебль.

Помощник проворчал что-то. Это был щелчок по носу, но одновременно и избавление от огромной ответственности. Расследование его действий в этом деле было бы достаточно неприятным, а уж если бы его постигла неудача в конце, то тут и говорить нечего…

– Уайтхолл полагает, что они, возможно, покинули наш участок. Власти вероятно захотят, чтобы этим занялась полиция метрополии. Какие-нибудь представители прессы?

Помощник покачал головой. «Еще нет, сэр. Но это ненадолго. Слишком важное дело.»

Он не знал, что дама, гулявшая с собачкой и которую люди из группы «Дельта Браво» не пустили дальше в 7 часов 16 минут, видела два трупа из трех. Страшно перепуганная она прибежала домой и рассказала об этом мужу. Не знал он также, что муж этот работал печатником в газете «Оксфорд Мэйл». И хотя он был техническим работником, он счел своим долгом сообщить об этом дежурному редактору по приходе на работу.

* * *

Звонок с Даунинг-стрит принял дежурный офицер Центра связи Белого дома, расположенного под землей под Западным крылом, рядом с кабинетом по чрезвычайным ситуациям. Звонок был принят в 3 часа 34 минуты вашингтонского времени. Узнав, кто звонит, дежурный офицер смело согласился сообщить об этом старшему по смене офицеру секретной службы, находящемуся в доме.

В это время этот офицер был с обходом в Центральном Зале рядом с жилыми помещениями на третьем этаже. Тихо зазвонил телефон на его столе, стоявшем напротив позолоченного лифта первого семейства.

– Что она хочет? Что, эти британцы не знают сколько сейчас у нас времени? – зашептал он в трубку.

Он послушал немного еще. Он не мог вспомнить, когда в последний раз кто-либо будил президента в это время. Это могло бы быть, скажем, в случае войны. А может, это и был тот самый случай? Если он что-то неправильно понял, то ему здорово влетит от Бербанка. А с другой стороны… сама премьер-министр Великобритании…

– Я сейчас положу трубку и перезвоню вам, – сказал он Центру связи.

Лондону сообщили, что президента будят, и попросили подождать, что там и сделали.

Охранник секретной службы, которого звали Лепинский, прошел через двойные двери в Западную гостиную и встал перед дверью спальни четы Кормэков. Он глубоко вздохнул и тихо постучал. Никакого ответа. Он нажал ручку. Не заперто. Прощаясь мысленно со своей карьерой, он вошел. На большой двойной кровати он разглядел две спящие фигуры и решил, что президент спал ближе к окну. Он на цыпочках обошел кровать, увидел темно-бордовую пижаму президента и осторожно потряс его за плечо.

– Господин президент, сэр, проснитесь, пожалуйста.

Джон Кормэк проснулся, узнал стоящего перед ним человека, посмотрел на жену и не стал зажигать свет.

– Который час, мистер Лепинский?

– Чуть больше полчетвертого, сэр. Извините меня, пожалуйста, мистер президент, звонит британский премьер-министр… Она говорит, дело не терпит отлагательств. Извините меня, сэр.

Джон Кормэк задумался на момент, затем осторожно, чтобы не разбудить Майру, спустил ноги с постели. Лепинский подал ему халат. Пробыв на этом посту почти три года, Кормэк знал премьер-министра Великобритании достаточно хорошо. Он встречался с ней дважды в Англии, второй раз во время двухчасовой остановки на пути из Внуково, и она сама была в Штатах два раза. Оба они были людьми решительными, и отношения у них были хорошие. И, если она позвонила, значит, произошло что-то важное. А он доспит позже.

– Возвращайтесь в Центральный зал, мистер Лепинский, не беспокойтесь, вы все сделали правильно, – прошептал он. – Я поговорю из своего кабинета.

Кабинет президента размещался между спальней и Овальной комнатой, расположенной под центральной ротондой. Как и в спальне, ее окна смотрели на газон, простиравшийся к Пенсильвания-авеню. Он закрыл дверь, зажег свет, моргнул несколько раз, сел за свой стол и поднял трубку. Она подошла к телефону через десять секунд.

– С вами еще никто не связывался?

Ему показалось, что он получил удар в живот.

– Нет… никто. А что?

– Я полагаю, мистер Эдмондс и мистер Бербанк уже знают об этом, – сказала она. – Мне очень жаль, что я первая…

…Затем она рассказала ему о происшедшем. Он сжимал трубку в руке и смотрел на занавеси, не видя их. Во рту у него пересохло, и он не мог сделать глотательное движение. Он слушал фразы: «все, буквально все делается… лучшие люди Скотленд-Ярда… Не ускользнут»… Он сказал, да, спасибо, и положил трубку. Ему показалось, что его сильно ударили в грудь. Он подумал о Майре, которая все еще спала. Ему придется рассказать ей. Это будет для нее страшным ударом.

– О Саймон, – прошептал он, – Саймон, мой мальчик.

Он знал, что ему одному не справиться с ситуацией. Ему нужен друг, который мог бы заняться этим, пока он будет успокаивать Майру. Через несколько минут он снял трубку и твердым голосом сказал:

– Соедините меня с вице-президентом Оделлом, пожалуйста. Да, сейчас.

Майкла Оделла, спящего в своей резиденции в Морской Обсерватории, также разбудил охранник секретной службы. Вызов, переданный по телефону, был срочным и без объяснения. «Пожалуйста, приезжайте прямо в Белый дом. В мой кабинет на третьем этаже. Пожалуйста, Майкл».

Оделл слышал, как президент положил трубку, и положил трубку сам, почесал голову и снял обертку с мятной жевательной резинки. Это помогало ему сконцентрироваться. Он вызвал машину и подошел к шкафу взять одежду.

Он был вдовец, жил один, так что ему не пришлось никого беспокоить.

Через десять минут, одетый в широкие брюки, ботинки и свитер поверх рубашки, он сидел в огромном лимузине и смотрел на подстриженный затылок шофера и огни ночного Вашингтона, пока перед ним не встала освещенная махина Белого дома. Он не воспользовался южным портиком и входом, а вошел в коридор на первом этаже через дверь в западном конце здания. Он попросил шофера подождать, сказав, что скоро вернется. Он ошибся. Было 4 часа 7 минут утра.

* * *

В Англии состав комитетов на высшем уровне по преодолению кризисных ситуаций меняется в зависимости от характера кризиса, но место заседаний почти всегда остается неизменным. Как правило, это тихая комната секретариата кабинета министров, расположенная на два этажа под землей под кабинетом министров, соседствующим с Даунинг-стрит. Инициалы этих комитетов составляют слово «КОБРА».

Сэру Гарри Марриоту и его работникам понадобилось чуть больше часа, чтобы вытащить «членов», как он называл людей, стоящих в списке, из их домов, пригородных поездов или офисов, разбросанных по городу, и собрать их в кабинете министров. В 9 часов 56 минут он занял председательское кресло.

Похищение было явно таким преступлением, которым должно заниматься министерство внутренних дел. Но в данном случае имелось множество различных аспектов. Кроме министерства внутренних дел, здесь затрагивался Государственный министр из Министерства иностранных дел, который поддерживает отношения с государственным департаментом США и через него с Белым домом. Более того, если Саймона Кормэка вывезли в Европу, то их участие будет жизненно важным на политическом уровне. Секретная разведывательная служба Министерства иностранных дел МИ-6 – «Фирма» – будет расследовать возможность участия иностранных террористических групп в этом деле. Ее представитель прибыл из Сенчури-Хауз на другом берегу реки и будет докладывать своему руководителю.

Секретная служба МИ-5, контрразведка, также под юрисдикцией Министерства иностранных дел, но отдельно от полиции, интересовалась терроризмом в той степени, в которой он затрагивал дела в самой Англии.

Ее представитель приехал с Керзон-стрит в Мэйфэре, где досье на возможных кандидатов спешно просматривались и устанавливались контакты с «кротами» с целью ответить на жгучий вопрос: «кто?»

Был также и старший гражданский чиновник из министерства обороны, ответственный за авиаполк специального назначения в Херефорде. В случае быстрого обнаружения Саймона Кормэка и его похитителей, и возникновения ситуации осады, этот полк может понадобиться для освобождения заложника, так как это его негласная специальность. Никому не нужно было говорить, что часть, находящаяся в постоянной тридцатиминутной готовности, в данном случае десантники части Б, была переведена на десятиминутную готовность, а поддерживающая их часть с двухчасовой готовности была переведена на часовую.

Был также представитель министерства транспорта, контролирующего морские и воздушные порты страны. Находясь в контакте с таможней и береговой охраной, его управление будет осуществлять сплошное наблюдение за всеми портами, так как главная задача сейчас была удержать Саймона в пределах страны на тот случай, если у похитителей будут иные соображения на этот счет. Он уже переговорил с управлением торговли и промышленности, где ему сообщили, что обследовать каждый опечатанный контейнер, вывозимый из страны, практически невозможно. И тем не менее, любой частный самолет, яхта или иное спортивное или рыболовное судно, дача-прицеп или караван, собирающиеся покинуть страну и имеющие на борту большой ящик или человека на носилках, или в бессознательном состоянии, привлекут к себе более чем серьезное внимание таможенных чиновников или береговой охраны.

Но самый главный участник сидел справа от сэра Гарри – это был Найджел Крэмер.

В отличие от провинциальной полиции графств, полиция Лондона или столичная полиция, которую называют «Мет», возглавляется не старшим констеблем, а комиссаром и представляет собой самую большую полицейскую организацию в стране. Комиссару, в данном случае сэру Питеру Имберту, помогают в его работе четыре заместителя комиссара, каждый из которых возглавляет один из четырех департаментов. Второй из них называется департамент Специальных Операций или СО.

В нем имеются тринадцать отделов, с первого по четырнадцатый. Пятого отдела по неизвестной причине не существует. Среди тринадцати есть Отдел секретных операций, Отдел серьезных преступлений, Отдел быстрого реагирования, Отдел по борьбе с мошенничеством и Отдел региональных преступлений. Имеются также Особый отдел (контрразведка), Отдел уголовного розыска и Отдел по борьбе с терроризмом.

Человек, которого сэр Питер Имберт назначил представлять «Мет» в комитете «КОБРА», был заместитель помощника комиссара из Отдела специальных операций, Найджел Крэмер. Он будет посылать свои отчеты по двум направлениям: наверх, своему помощнику комиссара и самому комиссару и в сторону – комитету КОБРА. К нему будет стекаться информация от официального следователя, который, в свою очередь, будет привлекать все отделы, когда и как найдет нужным.

Для того, чтобы «Мет» стала главенствовать над провинциальной полицией, требуется политическое решение, и премьер-министр уже приняла такое решение, основываясь на подозрении, что Саймон Кормэк может в данное время находится вне пределов Тэймз-Вэлли, и сэр Гарри Марриот уже сообщил Старшему констеблю об этом. Люди Крэмера уже были на окраинах Оксфорда.

Среди участников совещания «КОБРА» было двое небританцев. Один был Патрик Сеймур, представитель ФБР в американском посольстве, а второй – Лу Коллинз, лондонский офицер по связи с ЦРУ. Их пригласили сюда не просто из вежливости, а для того, чтобы они сообщили своим организациям о том, какие попытки предпринимаются в Лондоне, чтобы раскрыть это ужасное преступление и, может быть, добавить крупицы информации, собранной их людьми.

Сэр Гарри открыл совещание кратким сообщением о том, что было известно на данный момент. Похищение было совершено всего три часа назад. Здесь он счел нужным сделать два предположения. Первое – Саймон Кормэк уже увезен с Шотовер-плейн и содержится в секретном месте, и второе – похитителями были какие-то террористы, которые еще не вошли в контакт с властями.

Человек из секретной разведки сказал, что его работники пытаются связаться с агентами, внедрившимися в известные террористические группы в Европе, чтобы определить группу, стоящую за похищением.

– Жизнь этих внедрившихся агентов полна опасности, – добавил он, – и мы не можем просто позвонить и попросить Джимми. На следующей неделе будет серия тайных встреч в разных местах с целью получить какую-нибудь информацию.

Человек из секретной службы добавил, что его работники делают то же самое среди местных групп, которые могут быть вовлечены в это или знают что-нибудь о похищении. Он сомневается в том, что преступники были из местных. Кроме Ирландской республиканской армии и Ирландской национально-освободительной армии на Британских островах имеется значительное количество психопатов, но уровень безжалостного профессионализма, проявленный в Шотовер-плейн, исключает обычных шумных протестующих. Тем не менее, его внедрившиеся агенты будут также задействованы.

Найджел Кремер сказал, что, вероятно, первые нити появятся в результате лабораторных анализов или от какого-нибудь случайного свидетеля, не обнаруженного до сих пор.

– Мы знаем о фургоне, который был использован в этом похищении, – сказал он, – это далеко не новый зеленый «форд-транзит», на обоих бортах которого знакомая надпись, знакомая в Оксфордшире – фруктовой компании «Барлоу». Его видели, когда он ехал на восток через Уитли от места преступления приблизительно через двадцать минут после нападения. Но это не был фургон «Барлоу», это подтверждено. Свидетель не заметил номера машины. Идут поиски тех, кто видел этот фургон. В нем явно было видно двух человек, неясные тени за стеклом, но молочник считает, что один был с бородой.

Для экспертизы у нас есть домкрат, прекрасные отпечатки покрышек, полиция Тэймз-Вэлли точно определила, где он стоял, и коллекция стреляных гильз, явно от автомата. Они переданы армейским экспертам в Форт-Холстед. Туда же переданы пули, извлеченные из тел двух агентов секретной службы. Форт-Холстед сообщит нам точно, но на первый взгляд они похожи на амуницию Варшавского пакта. Почти все группы европейских террористов, кроме Ирландской республиканской армии, используют оружие Восточного блока.

Эксперты в Оксфорде имеют высокую квалификацию, тем не менее, я отвезу все вещественные доказательства в нашу собственную лабораторию в Фулеме.

Полиция в Тэймз-Вэлли будет продолжать поиски свидетелей.

Таким образом, джентльмены, у нас есть четыре направления поисков.

Машина, на которой преступники скрылись, свидетели, бывшие на месте преступления или около него, вещественные доказательства, оставленные преступниками, и – это задача для полиции Тэймз-Вэлли – поиски человека, которого видели, как он разглядывал дом у Вудсток-роуд. Явно, – он посмотрел на двух американцев, – Саймок Кормэк совершал пробежку по одному и тому же маршруту и в одно и то же время в течение нескольких дней.

В этот момент зазвонил телефон. Звонок был адресован Крэмеру. Он взял трубку, задал несколько вопросов, послушал несколько минут и возвратился к столу.

– Я назначил Питера Вильямса, главу Отдела по борьбе с терроризмом, официальным следователем. Это звонил он. Мы думаем, что мы нашли фургон.

* * *

Владелец фермы Уайтхил, расположенной вблизи Фокс-Коверт на дороге в Айлип, вызвал пожарную команду в 8 часов 10 минут утра, когда увидел, что из его полуразрушенного деревянного сарая идет дым и видны языки пламени. Сарай стоял на лугу недалеко от дороги, в пятистах ярдах от его дома, и он редко заходил в него. Оксфордская пожарная команда откликнулась на вызов, но слишком поздно, чтобы спасти сарай. Фермер стоял рядом и смотрел, как пламя пожирало деревянное строение, как сначала рухнула крыша, а затем и стены.

Когда пожарные поливали тлеющие остатки, они обнаружили под бревнами то, что казалось сгоревшим фургоном. Это было в 8 часов 41 минуту.

Фермер настаивал на том, что никакого фургона в сарае быть не должно.

Опасаясь, что в фургоне могли быть люди – цыгане, бродячие ремесленники или просто отдыхающие, пожарные растащили тлеющие бревна. Когда они смогли подойти ближе к фургону, они заглянули в него, но никаких человеческих останков не обнаружили. Но это определенно был остов фургона «форд-транзит».

Возвратясь в расположение части, командир услышал по радио, что полиция Тэймз-Вэлли разыскивает «форд-транзит», который, как предполагается, участвовал в «правонарушении с применением огнестрельного оружия», совершенном этим утром. И он позвонил в Кидлингтон.

– Я боюсь, что фургон сожжен, – сказал Крэмер, – покрышки наверняка сгорели и отпечатки пальцев уничтожены. Но номера блока мотора и шасси обязательно сохранились. Туда уже едут мои работники из секции транспортных средств. Если там хоть что-нибудь осталось, то мы это получим.

Совещание «КОБРА» продолжалось, но часть ведущих руководителей уехала заниматься текущими делами, поручив участие в совещании своим подчиненным, которые должны были сообщить им, если появятся какие-либо новые данные. Место председателя занял младший министр министерства внутренних дел.

В идеале, который никогда не достижим, Найджел Крэмер предпочел бы не сообщать о происшедшем прессе, по крайней мере, некоторое время. К 11 часам Клайв Эмпсон из «Оксфорд Мэйл» был в Кидлингтоне и поинтересовался сообщениями о стрельбе и убийстве в Шотовер-плейн на рассвете. Там его удивили три вещи: во-первых, его привели к старшему детективу, который спросил, откуда у него эти сведения. Он отказался отвечать на этот вопрос. Во-вторых, он почувствовал атмосферу подлинного страха среди младших офицеров штаба полиции Тэймз-Вэлли. А третье – то, что ему ни в чем не помогли. Обычно по вопросу двойного убийства – жена печатника видела только два трупа – полиция попросила бы прессу о содействии, сделала бы заявление, не говоря уже о пресс-конференции.

Возвращаясь в Оксфорд, Эмпсон раздумывал о происшедшем. Жертвы «естественных причин» обычно направляются в городской морг. Но в случае стрельбы для экспертизы понадобится более сложное оборудование больницы Рэдклиф. По счастью, у него был довольно успешный роман с одной из сестер этой больницы. Она работала не в «трупном» отделе, но могла знать кого-нибудь, кто работал там.

К обеду ему сообщили, что в Рэдклифе большое смятение. В морге было три трупа, двое были явно американцы, а третий – британский полицейский.

Был там также судебный медэксперт, приехавший прямо из Лондона, и кто-то из американского посольства. Он был в недоумении.

Военнослужащие с американской военно-воздушной базы Аппер Хейфорд привезли своих покойников в больницу. Из-за американских туристов в морг мог приехать кто-то из посольства. Но почему в Кидлингтоне ему об этом не сказали? Он подумал о Саймоне Кормэке, о котором было всем известно, что он в течение девяти месяцев был студентом колледжа Беллиол, где познакомился с хорошенькой студенткой из Уэльса по имени Дженни.

Она подтвердила, что Саймон Кормэк не был на занятиях в тот день, но отнеслась к этому легко. Вероятно, он до изнеможения готовился к кроссу.

Кроссу? «Да, он – наша главная надежда побить Кембридж в декабре. Каждое утро он проводит эти утомительные пробежки, как правило, в Шотовер-плейн».

Клайв Эмпсон почувствовал, как будто его ударили в живот. Смирившись с мыслью о том, что проведет свою жизнь, собирая новости для «Оксфорд Мейл», он вдруг увидел манящие яркие огни Флит-стрит в Лондоне. Он почти угадал, но он предположил, что застрелен был Саймон Кормэк. Такое сообщение он отправил во вторую половину дня в одну из ведущих лондонских газет. В результате этого правительство было вынуждено выступить с заявлением.

* * *

Когда-нибудь старожилы Вашингтона в сугубо приватной беседе признаются своим британским друзьям, что отдали бы свою правую руку за британскую правительственную систему.

А британская система довольно проста. Королева является главой государства и живет во дворце. Главой правительства является премьер-министр, который всегда возглавляет партию, победившую на всеобщих выборах. Это имеет два преимущества: во-первых, глава исполнительной власти страны не может быть в состоянии конфронтации с большинством оппозиционной политической партии в парламенте (что способствует принятию необходимого, но не всегда популярного законодательства) и, во-вторых, новый премьер-министр, приходящий после победы на выборах, почти всегда является опытным политическим деятелем в масштабе страны и, возможно, членом Кабинета Министров в предыдущем правительстве. Он обладает опытом, ноу-хау и знает, как происходят события и как заставить их происходить.

В Лондоне имеется еще и третье преимущество. За политическими деятелями стоит целый сонм старших гражданских чиновников, служивших, вероятно, предыдущему правительству и нескольким предшествовавшим правительствам. Обладая опытом, накопленным за сто лет работы в высших эшелонах, около дюжины таких «мандаринов» оказывают жизненно важную помощь новым победителям. Они знают, что произошло в прошлый раз и почему они хранят записи, и они знают, где заложены мины.

В Вашингтоне же уходящий руководитель забирает с собой почти все – опыт, советников и документы, по крайней мере те, которые какой-нибудь усердный полковник не пустил в измельчитель. Приходящий руководитель начинает с нуля, обладая опытом работы часто лишь на уровне штата, он приводит с собой свою собственную команду советников, которые могут оказаться в таком же положении, как и он, не зная точно, где находятся малозначительные препятствия, а где настоящие мины. По этой причине репутация многих вашингтонских деятелей вскорости начинает постоянно «хромать».

Таким образом, когда потрясенный вице-президент Оделл вышел из здания и отправился к западному крылу в 5 часов 5 минут того октябрьского утра, он осознал, что не знает точно, что же делать или к кому обратиться.

– Я не могу один справиться с этим делом, Майкл, – сказал ему президент. – Я постараюсь исполнять свои обязанности в Овальном Кабинете. Но я не могу возглавить Антикризисный Комитет, я слишком сильно замешан в этом деле. Верни его мне, Майкл. Верни мне моего сына…

Оделл был гораздо более эмоциональным человеком, чем Джон Кормэк. Он никогда не видел своего сухого ученого друга в таком ужасном состоянии, да и не мог себе это представить. Он обнял президента и поклялся, что сделает это. Кормэк вернулся в спальню, где врач Белого дома давал успокоительное лекарство рыдающей первой леди.

Оделл сел в центральное кресло в комнате Кабинета, заказал кофе и начал серию телефонных звонков. Похищение совершено в Англии, то есть за границей, значит, ему понадобится государственный секретарь. Он позвонил Джиму Дональдсону и поднял его с постели. Он не сказал зачем, а просто попросил его приехать прямо в комнату Кабинета. Дональдсон запротестовал, но сказал, что будет к девяти.

– Джим, оторви свою задницу от кровати и прибудь немедленно. Ситуация чрезвычайная. И не звони президенту для поверки, он не примет твоего звонка, он сам попросил меня заняться этим делом.

Когда он был губернатором Техаса, Майкл Оделл всегда считал сферу иностранных дел закрытой книгой. Но сейчас он был в Вашингтоне и был вице-президентом достаточно долго, чтобы после бесчисленных консультаций по внешней политике многому научиться. Те, кто верил нарочито простоватому образу Оделла, который он культивировал, явно недооценивали его, часто к своему большому сожалению. Майкл Оделл завоевал доверие и уважение такого человека, как Джон Кормэк, не потому, что был дураком.

На самом деле он был очень проницательным человеком.

Он позвонил Биллу Уолтерсу, политическому руководителю ФБР. Уолтерс уже встал и был одет, так как ему уже позвонил Дон Эдмондс, директор Бюро, и поэтому был уже в курсе дел.

– Я еду, Майкл, – сказал он. – Я хочу, чтобы Дон Эдмондс был под рукой. Здесь нам нужна экспертная оценка со стороны Бюро. К тому же, человек Дона в Лондоне докладывает ему каждый час. Нам нужны самые последние сообщения. Хорошо?

– Отлично, – сказал Оделл с облегчением, – привози Эдмондса.

Когда вся группа собралась к шести утра, в нее входили Юберт Рид из Министерства финансов (ответственный за секретную службу), Мортон Стэннард из Министерства обороны, Брэд Джонсон, советник по вопросам национальной безопасности и Ли Александер, директор ЦРУ. Крейтон Бербанк из секретной службы и заместитель директора ЦРУ (Оперативный отдел) были готовы присоединиться к Дону Эдмондсу.

Ли Александер понимал, что хотя он и был Директором ЦРУ, но это было политическим назначением, и он не был профессиональным разведчиком.

Человеком, возглавлявшим всю оперативную работу агентства, был заместитель директора Дэвид Вайнтрауб, ожидавший вместе с другими в прихожей кабинета.

Дон Эдмондс также привел одного из своих старших работников. У директора ФБР имеются три заместителя, возглавляющие соответственно отделы Обеспечения законности и порядка, Административный и Расследования. В системе последнего находятся секции разведки, международных связей (где работает Пэтрик Сеймур, представитель вЛондоне) и уголовного розыска. Глава секции уголовного розыска Бак Ревел был болен, так что Дон Эдмондс взял помощника директора секции Филипа Келли.

– Нам лучше пригласить их всех сюда, – предложил Брэд Джонсон. – На данный момент они знают больше, чем мы.

Все согласились с ним. Позже эксперты создадут группу по преодолению кризиса в антикризисном Кабинете рядом с Центром связи для удобства и приватности. Еще позже члены Кабинета соберутся у них в комнате, когда телеобъективы фотожурналистов будут нацелены на окна комнаты Кабинета через Розовый сад.

Сначала они выслушали сердитое выступление Крейтона Бирбанка, который во всем обвинил британцев. Он сообщил собравшимся все, что он узнал от своей команды в Саммертауне. В докладе освещались все моменты – от того, как бегун пробегал Вудсток-Роуд в то утро, до тех деталей, которые его люди позже увидели и узнали на Шотовер-Плейн.

– Двое моих людей погибли, – сказал он резко, – остались две вдовы и трое сирот. И все потому, что эти ублюдки не могут провести операцию по обеспечению безопасности. Я прошу занести в протокол, джентльмены, что я неоднократно выступал против того, чтобы Саймон Кормэк проводил год за границей и что нам нужно было пятьдесят человек, а не двенадцать.

– Хорошо, вы были правы, – сказал Оделл умиротворяющим тоном.

Дон Эдмондс только что имел долгий разговор с Пэтриком Сеймуром из Лондона. Он сообщил участникам все, что он узнал нового, вплоть до окончания первого заседания «КОБРА», состоявшегося под комнатой Кабинета и которое только что закончилось.

– А что бывает в случае похищений? – спросил тихо Юберт Рид.

Из всех старших советников президента, собравшихся здесь, Рид казался менее всего способным к жесткой внутриполитической борьбе, которую обычно связывают с властью в Вашингтоне.

Он был небольшого роста, и его неуверенность в себе и даже беззащитность усиливались из-за очков, делавших его похожим на сову. Он получил свое богатство по наследству и начал свою карьеру на Уолл-стрит в качестве менеджера пенсионного фонда у одной крупной брокерской фирмы.

Его острое чутье на выгодные инвестиции сделало его одним из ведущих финансистов, когда ему только перевалило за пятьдесят. В прошлые годы он управлял финансовыми делами семейства Кормэков, так эти два человека встретились и стали друзьями.

Именно финансовый гений Рида заставил Джона Кормэка пригласить его в Вашингтон, где он умудрялся удерживать растущий дефицит бюджета страны в каких-то пределах. Что касается финансовых вопросов, то тут Юберт Рид был на своей территории, и только когда ему сообщали о каких-либо «жестких» операциях Агентства по борьбе с наркотиками или Секретной службы, ему становилось не по себе.

Дон Эдмондс посмотрел на Филипа Келли, чтобы тот ответил на этот вопрос. Келли был единственным экспертом-криминалистом среди собравшихся.

– Обычно, если не удается быстро обнаружить похитителей и их убежище, вы ждете, пока они не выйдут на связь и не потребуют выкуп. После этого вы пытаетесь договориться с ними о возвращении жертвы. Конечно, расследование продолжается с целью найти местонахождение преступников. Если это не удается, дело доходит до переговоров.

– В данном случае кто будет их вести? – спросил Стэннард.

В ответ было молчание. В Америке есть самые сложные в мире системы обнаружения и оповещения. Ее ученые создали такие чувствительные датчики, которые могут обнаружить тепло, выделяемое телом человека, с высоты в несколько миль. Есть такие уловители шума и света, которые слышат дыхание мыши на расстоянии одной мили или могут заметить окурок сигареты из космоса. Но никакая система во всем этом арсенале не может сравниться по чувствительности с системой ПСЗ, действующей в Вашингтоне.

– Нам необходимо наше присутствие там, – убеждал Уолтерс. – Мы не можем полностью доверить это дело британцам. Надо, чтобы люди видели, что мы что-то делаем, что-то позитивное, чтобы вернуть мальчика.

– Да, черт возьми! – взорвался Оделл. – Мы можем сказать, что они потеряли мальчика, хотя Секретная служба настаивает, чтобы британская полиция отошла на второй план.

Бербанк посмотрел на него. «У нас есть рычаги, и мы можем настаивать на участии в их расследовании».

– Мы вряд ли можем послать бригаду департамента полиции Вашингтона, чтобы взять это дело в свои руки на их территории, – указал генеральный прокурор Уолтерс.

– Хорошо, а как в таком случае насчет переговоров? – спросил Брэд Джонсон.

Профессионалы хранили молчание. Своей настойчивостью Джонсон демонстративно нарушал правила системы «Прикрой Свою Задницу».

Чтобы скрыть всеобщую нерешительнотсь, Оделл поднял вопрос: «Если дело дойдет до переговоров, то кто лучший в мире специалист по вызволению заложников путем переговоров?»

– В Квантико, – сказал Келли, – у нас есть научная группа по исследованию поведения людей. В Америке они проводят переговоры с похитителями. Это самые лучшие на континенте.

– Я спросил, кто самый лучший в мире? – повторил вице-президент.

– Наибольших успехов в переговорах с похитителями постоянно добивается посредник по имени Куинн, – заметил тихо Вайнтрауб. – Я знаю его, по крайней мере, знал раньше.

Десять пар глаз посмотрели на представителя ЦРУ.

– Расскажите о нем, – потребовал Оделл.

– Он американец, – сказал Вайнтрауб. – Уволившись из армии, он поступил в одну из страховых компаний в Хартфорде. Через два года они послали его руководить своим отделением в Париже, обслуживать всех клиентов в Европе. Он женился, у него родилась дочь. Его французская жена и дочь погибли в дорожной катастрофе около Орлеана. Он запил, и компания его уволила. Он бросил пить и устроился в одну из фирм компании Ллойд в Лондоне. Компания специализируется на личной безопасности и, следовательно, на переговорах о заложниках. Насколько я помню, он проработал у них десять лет – с 1978 по 1988 год. Потом он ушел в отставку. До этого он участвовал лично или, если была языковая проблема, консультировал свыше двенадцати успешных переговоров по освобождению заложников по всей Европе. Как вы знаете, Европа – центр похищений развитого мира. Полагаю, что, кроме английского, он знает еще три языка и он знает Англию и Европу как пять своих пальцев.

– Но подойдет ли он для нашей цели? – спросил Оделл. – Сможет ли он сделать это для Соединенных Штатов?

Вайнтрауб пожал плечами. «Вы спросили, кто самый лучший посредник в мире, господин вице-президент», – уточнил он. Сидящие за столом кивнули с облегчением.

– А где он сейчас? – спросил Оделл.

– Я думаю, что он удалился куда-то на юг Испании, сэр. У нас есть все эти данные в Лэнгли.

– Найдите его, мистер Вайнтрауб, – сказал Оделл. – Найдите и доставьте сюда этого мистера Куинна. Чего бы это ни стоило.

* * *

В 7 часов вечера телевизионные новости ударили по экранам, как взрыв бомбы. По европейскому телевидению диктор рассказал пораженным зрителям Испании о событиях, происшедших этим утром около города Оксфорд.

Посетители бара Антонио в Алькантара-дель-Рио молча смотрели на экран.

Антонио поднес высокому человеку стакан вина в знак сочувствия бесплатно.

– Плохое дело, – сказал он с сожалением.

Высокий не сводил глаз с экрана.

– No es mi asunto, – сказал он загадочно. – Это не мое дело.

* * *

Вайнтрауб вылетел с военно-воздушной базы Эндрюс около Вашингтона в 10.00 вашингтонского времени на самолете VC20A, военной версии машины «Гольфстрим-Три». Самолет пересек Атлантический океан за семь с половиной часов на высоте 43.000 футов со скоростью 483 мили в час при попутном ветре.

При разнице времени в шесть часов было 23 часа 30 минут, когда заместитель директора ЦРУ приземлился в Рота, военно-воздушной базе американских ВМС, находящейся на другой стороне залива напротив Кадиса в Андалузии. Он тут же пересел в ожидавший его морской вертолет SH2F, который помчал его на восток, прежде чем он успел усесться. Местом встречи было выбрано широкое плоское побережье Касарес, где его должен был ожидать молодой агент ЦРУ, приехавший из Мадрида на машине станции ЦРУ. Снид был блестящий молодой человек, только что прошедший подготовку в Кэмп-Пири, Вирджиния, и желавший произвести впечатление на заместителя директора. Вайнтрауб вздохнул.

Они осторожно проехали Манилву, оперативник дважды спрашивал дорогу, и добрались до Алькантара-дель-Рио после полуночи. Выбеленный дом, стоявший за городом, было найти труднее, но один крестьянин показал им дорогу.

Лимузин остановился, и Снид выключил мотор. Они вышли и осмотрели дом, где не было света, и Снид попробовал дверь. Она была закрыта на засов. Они прошли прямо в широкий прохладный двор. При свете луны Вайнтрауб разглядел комнату хозяина: коровьи шкуры на плитках пола, легкие кресла, старый стол из испанского дуба и полки с книгами на стене.

Снид стал искать выключатель. Вайнтрауб заметил три керосиновых лампы и понял, что тот зря тратит время. Где-то за домом должен быть дизельный генератор, дающий электричество для готовки и ванны. По всей вероятности, он был выключен на закате. Снид все еще копошился.

Вайнтрауб сделал шаг вперед. Он почувствовал острие ножа под мочкой правого уха и замер. Человек спустился по плиткам ступеней из спальни совершенно беззвучно.

– Много лет прошло со времени Сон-Тай, Куинн, – сказал Вайнтрауб тихим голосом.

Острие ножа у его сонной артерии исчезло.

– Что это, сэр? – весело спросил Снид из другого конца помещения.

Тень скользнула по плиткам пола, зажглась спичка, и керосиновая лампа на столе осветила комнату теплым светом. Снид подпрыгнул от неожиданности.

Он наверняка понравился бы майору Керкоряну в Белграде.

– Тяжелая дорога, – сказал Вайнтрауб. – Не возражаешь, если я сяду?

Куинн был завернут в хлопчатобумажную ткань ниже пояса, нечто вроде восточного саронга. Он был голый по пояс, худой и жилистый. Снид открыл рот от удивления, глядя на его шрамы.

– Я вышел из игры, Дэвид, – сказал Куинн. Он сел за стол напротив заместителя директора. – Я в отставке.

Он подвинул стакан и глиняный кувшин с красным вином к Вайнтраубу, который налил стакан, выпил и кивнул в знак одобрения. Грубое красное вино. Оно никогда не попадет на стол богатых, это вино для крестьян и солдат.

– Куинн, пожалуйста!

Снид был поражен – заместители директора не говорили «пожалуйста», они отдавали приказы.

– Я не еду. – сказал Куинн.

Снид вошел в освещенное пространство. Его пиджак висел свободно, он нарочно сделал так, чтобы было видно рукоятку пистолета, торчащую из кобуры на бедре. Куинн даже не взглянул на него, он пристально смотрел на Вайнтрауба.

– А это что за срака? – спросил он мягко.

– Снид, – твердо сказал Вайнтрауб, – пойдите проверьте шины.

Снид вышел. Вайнтрауб вздохнул.

– Куинн, это дело в Таормине. Маленькая девочка. Мы знаем. Это не твоя вина.

– Как вы не понимаете, я же вышел из игры. Все кончено. Это не повторится. Ты зря приехал. Найдите кого-нибудь другого.

– Никого другого нет. У британцев есть люди, и притом хорошие. Но Вашингтон говорит, что нужен американец. На фирме у нас нет никого, кто мог бы сравниться с тобой, если дело касается Европы.

– Вашингтон хочет прикрыть свою жопу, – резко сказал Куинн, – Они всегда так делают. Им нужен козел отпущения, если дело не выгорит.

– Да, возможно, – признал Вайнтрауб. – Но это в последний раз, Куинн. Не ради Вашингтона, не ради истеблишмента и даже не ради самого мальчика. Ради его родителей. Им нужен самый лучший, и я сказал комитету, что это ты.

Куинн оглядел комнату, разглядывая немногие и дорогие ему вещи, как будто он их больше никогда не увидит.

– У меня есть цена, – сказал он наконец.

– Назови ее, – просто сказал заместитель директора.

– Соберите мой виноград. Соберите урожай.

Через десять минут они вышли на улицу. Куинн нес холщовый мешок. На нем были черные штаны, тапки на босу ногу и рубашка. Снид открыл дверцу машины. Куинн сел рядом с водителем, а Вайнтрауб сел за руль.

– Вы остаетесь здесь, – сказал он Сниду. – Соберите его урожай.

– Сделать ЧТО? – поразился Снид.

– Вы слышали. Утром пойдите в деревню, наймите работников и соберите его виноград. Я сообщу начальнику станции, так что все будет в порядке.

С помощью портативной радиостанции он вызвал вертолет, и когда они подъехали, он уже висел над пляжем Касарес. Они взошли на борт и полетели сквозь бархатную темноту в Роту и в Вашингтон.

(обратно)

Глава 5

Дэвида Вайнтрауба не было в Вашингтоне всего лишь двадцать часов. За время восьмичасового полета из Роты в Эндрюс он набрал шесть часов за счет часовых поясов и приземлился в Мэриленде в штабе 89-го военно-воздушного транспортного соединения в четыре часа утра. В течение всего периода его отсутствия правительства в Вашингтоне и Лондоне находились буквально в осаде.

Трудно найти более страшное зрелище, чем объединенные силы средств массовой информации мира, когда они перестают соблюдать хоть какие-то ограничения. Их аппетиты безграничны, а методы жестоки.

Самолеты, направляющиеся из США в Лондон или иной британский аэропорт, были забиты – от кабины пилотов до туалетов, так как каждое мало-мальски уважающее себя американское средство массовой информации считало своим долгом послать в Лондон свою команду. По прибытии они сходили с ума. Им нужно было отправлять информацию к определенному сроку с точностью до минуты, а отправлять было нечего. Лондон договорился с Белым домом ограничиться первоначальным кратким заявлением. Конечно, это было совершенно недостаточно.

Репортеры и бригады телевизионщиков сидели в засадах вокруг стоящего отдельно дома у Вудсток-роуд, как будто двери его могли раскрыться и пропавший юноша появится перед ними. Дверь оставалась запертой, в то время как бригада Секретной Службы по приказу Крейтона Бирбанка паковала все до последней мелочи и готовилась уехать.

В Оксфорде коронер, используя свои права согласно статье двадцатой Закона об изменении положения о коронерах, выдал тела двух убитых агентов Секретной Службы, как только патолог Министерства внутренних дел закончил их обследование. Официально они были выданы послу США Алоизиусу Фэйруэзеру по разрешению ближайших родственников, но фактически один из старших чиновников посольства препроводил их на военно-воздушную базу США в расположенном неподалеку Аппер Хэйворде, где почетный караул погрузил их на транспортный самолет, летящий на военно-воздушную базу Эндрюс. Их сопровождали десять других агентов, которых чуть ли не линчевали, требуя от них заявлений, когда они выходили из дома в Саммертауне.

Они вернулись в Штаты, их встретил Крейтон Бербанк, и началось долгое расследование с целью установить, где же произошел сбой. В Англии им нечего было делать.

Даже когда дом в Оксфорде был закрыт, небольшая группа отчаявшихся репортеров дежурила около него: а вдруг что-нибудь произойдет там?

Другие журналисты преследовали в университетском городке всех, кто когда-либо знал Саймона Кормэка: преподавателей, студентов, работников колледжа, барменов, и спортсменов. Два американских студента в Оксфорде, хотя они учились в других колледжах, были вынуждены уйти в подполье.

Мать одного из них, которую нашли в Америке, была настолько любезна, что сообщила, что намерена немедленно вызвать своего мальчика домой, в безопасный район города Майами. Это дало газетчикам один абзац, а ее показали в местной программе телевидения в передаче «Угадай-ка».

Тело сержанта Данна было передано его семье, и полиция Тэймз-Вэлли готовилась похоронить его со всеми почестями.

Все вещественные доказательства были отправлены в Лондон. Оружие было передано в Королевскую лабораторию исследования и развития в Форт-Холстед около Севеноукса в Кенте, где они быстро определили гильзы от «Скорпиона». Это укрепило мысль о том, что в похищении участвовали европейские террористы. Общественность об этом не информировали.

Другие вещественные свидетельства были отправлены в лабораторию полиции метрополии в Фулеме, в Лондоне. Сюда входили смятые травинки со следами крови, кусочки глины, слепки следов покрышек, домкрат, пули, извлеченные из трех трупов, и кусочки лобового стекла машины, следовавшей за Кормэком. Перед наступлением темноты в тот день Шотовер-Плейн выглядела так, как будто по ней прошлись пылесосом.

Полицейскую машину отвезли на платформе в секцию транспортных средств Отдела серьезных преступлений, но фургон «Форд-транзит», вытащенный из сгоревшего сарая, представлял гораздо больший интерес. Эксперты ползали по всему сараю и вылезли черные от сажи. Цепь фермера, ржавая и перерезанная, была снята с ворот с такими предосторожностями, как будто она сделана из яичной скорлупы, но в результате появился отчет, где говорилось, что она была перерезана стандартным резаком. Большую ценность представлял след седана, который он оставил после замены автомобилей.

Сожженный «форд-транзит» был доставлен в Лондон в контейнере, где его медленно разобрали на составные части. Его номера были фальшивыми, но преступники предусмотрительно сделали такие номера, которые соответствовали бы машине этого года выпуска.

Было видно, что над фургоном поработали, его обслуживал и налаживал искусный механик. Так по крайней мере установили специалисты. Кто-то пытался спилить номера на шасси и моторе, используя вольфрамо-карбидный абразив, которые продаются во всех магазинах инструментов, вставив его в электрическую дрель. Но они поработали не слишком хорошо. Поскольку эти номера наносятся штампом и прессом, то спектрографический анализ выявил номера по отпечаткам, оставшимся внутри металла.

Центральный транспортный компьютер в Суонси выдал истинный регистрационный номер фургона и имя последнего владельца. Компьютер сообщил, что он живет в Ноттингэме. Полиция нанесла визит по этому адресу, владелец фургона переехал, не оставив нового адреса. Без всякого шума был объявлен розыск по всей стране.

Найджел Кремер докладывал комитету «КОБРА» каждый час, а его слушатели сообщали новые сведения своим департаментам. Лэнгли уполномочило своего представителя в Лондоне Лу Коллинза сообщить, что они также задействовали всех своих агентов, внедрившихся в террористические группы в Европе. А их было достаточно много.

Контрразведка и службы борьбы с терроризмом стран, где находились террористические группы, также предлагали любую помощь. Охота принимала очень большие масштабы, но заметных сдвигов не было. Пока.

И похитители не выходили на связь. Со времени первых сообщений телефонные линии в Кидлингтоне, Скотланд-Ярде, американском посольстве и многих правительственных учреждениях были перегружены настолько, что пришлось привлечь дополнительных работников. Нужно признать, что британская общественность действительно пыталась помочь. Каждый звонок проверялся, почти все другие уголовные расследования были приостановлены. Среди тысяч звонков были и звонки от психов, неуравновешенных, хулиганов, оптимистов, надеющихся, помогающих и просто официально признанных сумасшедших.

Первым фильтром были телефонисты коммутаторов. Затем тысячи полицейских констеблей внимательно выслушивали звонивших и соглашались, что сигарообразный предмет в небе – это очень важно и они доведут это сообщение до сведения премьер-министра. Окончательную проверку производили старшие офицеры полиции, которые беседовали с людьми, которые могли реально знать что-то. В их число входили два шофера, которые ехали рано утром и видели зеленый фургон между Уитли и Стэнтон-Сент-Джон. Но все это заканчивалось сараем.

В свое время Найджел Крэмер раскрыл несколько важных дел. Он начал свою карьеру с патрульного констебля, затем перешел на детективную работу и занимался ею вот уже тридцать лет. Он знал, что преступники оставляют следы. Каждый раз, когда вы дотрагиваетесь до чего-либо, вы оставляете крохотный след. Хороший полицейский может этот след обнаружить, особенно при помощи современной технологии и если он будет искать очень старательно. Просто для этого нужно время, а его-то у него не было. У него бывали дела, требовавшие большого напряжения, но ничего похожего на этот случай в его практике не было.

Он знал также, что, несмотря на всю технологию, успех детектива зависит обычно от везения. Почти в каждом расследовании появляется один новый момент, благодаря везению детектива и невезению для преступника.

Если бы было наоборот, то преступник мог бы ускользнуть. И все же можно обеспечить собственное везение, и он учил свои бригады не упускать из виду ничего, абсолютно ничего, как бы нелепо или незначительно это ни выглядело. Но через двадцать четыре часа он начал думать, как и его коллега из полиции Тэймз-Вэлли, что это дело быстро не будет раскрыто.

Преступники скрылись чисто, и чтобы найти их, понадобится тяжелая длительная работа.

К тому же здесь был еще один фактор – заложник. То, что это был сын президента, было делом политиков, а не полицейских. Сын садовника был тоже человек. Охотясь за преступниками с мешком украденных денег или совершивших убийство, вы просто двигаетесь к цели, но в случае с заложником погоня должна идти очень скрытно. Стоит сильно испугать похитителей, и, несмотря на все время и средства, потраченные на преступление, они могут бросить все и бежать, оставив мертвого заложника. Это соображение он доложил угрюмому комитету незадолго до полуночи по Лондонскому времени. Часом позже, в Испании, Дэвид Вайнтрауб пил стакан вина с Куинном. Британский полицейский Крэмер ничего об этом не знал. Пока.

В приватном порядке Скотланд-Ярд признает, что его отношения с британской прессой иногда лучше, чем это кажется. По мелким вопросам они часто раздражают друг друга, но когда дело по-настоящему важное, то редакторы и владельцы, если к ним обращаются с серьезной просьбой, обычно идут навстречу и выказывают сдержанность. Серьезно – это когда в опасности жизнь человека или безопасность страны под угрозой. Поэтому некоторые случаи похищения людей вообще не упоминаются в прессе, хотя редакторам известны даже их подробности.

Но в данном случае из-за пронырливого молодого репортера в Оксфорде лиса была выпущена из клетки и бежала во всю прыть, так что британская пресса почти не могла проявлять сдержанность. Но сэр Питер Имберт лично встретился с восемью владельцами, двадцатью редакторами и руководителями двух телевизионных сетей и двенадцати радиостанций. Он сказал им, что что бы иностранные средства информации ни писали, более вероятно, что похитители будут слушать британское радио, смотреть британские телепрограммы и читать британские газеты. Он попросил не публиковать дикие сообщения вроде того, что полиция вот-вот их накроет или вскорости состоится штурм их убежища. Именно такие сообщения могут вызвать у них панику, заставить их убить заложника и скрыться. Он получил их согласие.

* * *

В Лондоне было раннее утро, а далеко к югу от столицы Великобритании VC20A летел над Азорскими островами, держа направление на Вашингтон.

* * *

На самом деле похитители действительно залегли. Проезжая через Бакингэм предыдущим утром, «вольво» пересекла шоссе М1 восточнее Милтон Кейнз, повернула на юг, по направлению к Лондону, и влилась в этот час в огромный поток машин, едущих в столицу. Она тут же затерялась среди гигантских грузовиков и автобусов, везущих людей на юг из их домов в Бакингемшире, Бедфодршире и Хертфордшире. К северу от Лондона «вольво» свернула на шоссе М25, огромную кольцевую дорогу, огибающую столицу на расстоянии двадцать пять миль от центра. От этого шоссе, подобно спицам колеса, расходились дороги, связывающие провинцию с Лондоном.

В конце концов «вольво» свернула на одну из этих «спиц» и около десяти часов утра въехала в гараж дома, стоявшего в стороне на трехполосной дороге в миле от центра небольшого городка, расположенного не далее сорока миль по прямой от Скотленд-Ярда. Дом был выбран весьма удачно: он был не настолько изолирован, чтобы возбуждать интерес по поводу его покупки, и не слишком близок к любопытным соседям. Не доезжая двух миль до дома, глава группы приказал трем остальным членам сесть на пол и пригнуться, чтобы их не увидели через окна машины. Двое на заднем сиденье легли друг на друга и натянули на себя одеяло. Любой наблюдатель увидел бы одного человека с бородой, в строгом костюме, въезжавшего через свои ворота в свой гараж.

Автоматическое устройство, управляемое из автомобиля, открыло ворота гаража и затем закрыло их. Только тогда руководитель разрешил членам группы вылезти из машины. В гараже была дверь, ведущая в дом.

Все четверо вновь надели черные тренировочные костюмы и черные маски, перед тем как открыть багажник. Саймон Кормэк был как в полусне, все расплывалось у него перед глазами. Он зажмурил глаза от яркого слепящего света карманного фонаря. И тут же ему на голову набросили черный капюшон, так что он не видел своих похитителей.

Его провели в дом, а затем вниз в подвал. Там было все подготовлено: чистый белый бетонный пол, мягкий свет на потолке, закрытый небьющимся стеклом, железная койка, привинченная к полу, и ведро с пластмассовой крышкой. В двери был глазок, который закрывался снаружи. Там же были две стальные задвижки.

Похитители обошлись с ним не грубо, они положили его на кровать, а гигант держал его, пока другие надели наручник на его лодыжку не слишком туго, чтобы не вызвать гангрену, но так, чтобы он не мог вынуть ногу.

Другой браслет был защелкнут, через него пропустили трехметровую стальную цепь, которую прикрепили замком к себе самой. Другой конец цепи был уже прикреплен замком к ножке кровати. Затем они ушли. Они не сказали ему ни одного слова и не скажут за все время его заточения.

Он прождал полчаса, пока не осмелился снять капюшон. Он не знал, были ли похитители все еще в комнате, хотя он слышал, как закрылась дверь, а затем задвижки. Руки у него были свободны, но снимал он капюшон очень медленно. Не было ни ударов, ни криков. Наконец капюшон снят. Он поморгал на свету, затем глаза его привыкли и он осмотрелся вокруг.

Память его была затуманена. Он помнил, как бежал по мягкой упругой траве, зеленый фургон, человек, меняющий колесо, две фигуры в черном, набросившиеся на него, оглушительный грохот выстрелов, удар, тяжелый вес набросившихся и вкус травы во рту.

Он вспомнил открытые дверцы фургона, попытку закричать, свои отчаянные усилия, матрасы внутри фургона, огромный человек, державший его на матрасе, и что-то сладкое и ароматное, прижатое к лицу. А затем – ничего. До этого момента. Затем он понял, и с осознанием этого пришел страх. И чувство одиночества и полной изоляции.

Он пытался быть храбрым, но слезы страха накапливались и текли по лицу.

– О, папа, – шептал он, – папа, прости меня, помоги мне.

* * *

Если у Уайтхолла была проблема с волной телефонных звонков и запросов прессы, то прессинг на Белый дом был в три раза больше. Первое заявление по поводу похищения было сделано из Лондона в 19 часов местного времени, и за час до этого Белый дом был предупрежден о том, что оно будет сделано. Но в Вашингтоне было всего 2 часа утра, и реакция американских средств массовой информации была исключительно бурной.

Крэйг Липтон, пресс-секретарь Белого дома, провел целый час в комнате Кабинета, где ему объяснили, что нужно сказать. Беда была в том, что материала для заявления почти не было. Можно было подтвердить факт похищения вместе с сообщением о гибели двух агентов секретной службы, охранявших Саймона. Можно было также добавить, что сын президента – хороший спортсмен, занимающийся кроссом, и во время похищения он совершал тренировочную пробежку.

Конечно, это не могло помочь. Никто не силен так задним умом, столь хорошо видящим перспективу, как разъяренный журналист. И хотя Крейтон Бербанк согласился не критиковать президента или самого Саймона, он дал ясно понять, что он не позволит распять Секретную Службу за неудачу с охраной Саймона, когда он специально просил выделить больше людей. Был достигнут компромисс, который никого не мог ввести в заблуждение.

Джим Дональдсон указал, что, как государственный секретарь, он должен поддерживать отношения с Лондоном, и в любом случае трения между двумя столицами ничему не помогут, а могут только повредить делу. Он настоял на том, чтобы Липтон подчеркнул, что сержант британской полиции был также убит. С этим согласились, хотя журналистский корпус Белого дома почти не обратил на это внимания.

Липтон встретился с гонявшейся за ним прессой в 16.00 и сделал заявление. Оно передавалось прямо по телевидению и радио. Как только он закончил, поднялась буря. Он заявил, что не может отвечать на вопросы. С таким же успехом мученик в римском Колизее мог бы пытаться объяснить львам, что он всего лишь очень худой христианин. Буря усилилась. Многие вопросы потонули в шуме, но некоторые дошли до ушей 100 миллионов американцев и вызвали определенную реакцию. Обвиняет ли Белый дом британцев? Э… нет. А почему нет? Разве не они отвечают там за безопасность? Да, но… Обвиняет ли Белый дом в таком случае Секретную Службу? Не совсем… Почему сына президента охраняли всего два человека?

Как случилось, что он бежал один в пустынной местности? Правда ли, что Крейтон Бербанк предложил уйти в отставку? Вышли ли похитители на связь?

На этот вопрос он смог твердо ответить, что нет. Но его уже подталкивали к тому, чтобы он вышел за рамки брифинга. У репортеров нюх на представителей, боящихся вопросов, как на лимбургский сыр.

Наконец Липтону удалось скрыться со сцены. Он обливался потом и решил возвратиться в Гранд-Рапидс. Блестящая сторона работы в Белом доме быстро теряла свою привлекательность. Независимо от его ответов на вопросы, радио- и телекомментаторы будут говорить то, что захотят. К вечеру общий тон прессы стал заметно враждебным к Англии.

* * *

В посольстве Британии на Массчусетс-авеню пресс-атташе также сделал заявление. Выразив тревогу и шок по поводу происшедшего, он включил в него два момента. Во-первых, полиция Тэймз-Вэлли не проявляет слишком большую активность исключительно по просьбе Америки и, во-вторых, сержант Данн был единственным, кто сделал два выстрела по похитителям и поплатился за это своей жизнью. Это было не то, чего хотели журналисты, но это дало им один абзац. Это заставило также Крейтона Бербанка, следившего за выступлением, рычать от гнева. Оба они знали, что просьба, вернее, настоятельная просьба не проявлять слишком большую активность, исходила от Саймона Кормэка через его отца, но не могли сказать об этом.

* * *

Антикризисный комитет заседал весь день в подвале в своем кабинете, следя за потоком информации из «КОБРА» в Лондоне и докладывал наверх по мере необходимости. Агентство Национальной безопасности усилило слежение за всеми телефонными переговорами с Англией на тот случай, если похитители будут звонить через спутник. Ученые, специалисты в области поведения, работающие в центре ФБР в Куантико, выдали список психологических портретов прежних похитителей и возможных действий похитителей Кормэка, а также рекомендации властям обеих стран о том, что следует делать и чего избегать. Ученые в Куантико твердо ожидали, что их всех позовут в Лондон и удивлялись задержке с приглашением, хотя ни один из них до этого в Европе не работал.

В комнате Кабинета комитет жил на нервах, кофе и таблетках антацида.

Это был первый крупный кризис, и политики среднего возраста на своем опыте познавали первое правило работы в таких условиях: поскольку времени для сна будет катастрофически мало, стараться спать, когда это возможно и сколько возможно. Члены Кабинета встали в 4 утра, и в полночь еще были на ногах.

* * *

В этот час самолет VC20A летел над Атлантическим океаном намного западнее Азорских островов. До берега оставалось три с половиной часа, а до посадки четыре. В просторном заднем отсеке спали два ветерана – Вайнтрауб и Куинн. В самом заднем отделении спала команда из трех человек, которая пилотировала самолет в Испанию. Сейчас машину вела дежурная команда, работающая по скользящему графику.

Люди в комнате Кабинета изучали досье человека по имени Куинн, собранное из документов, полученных из Лэнгли и Пентагона. Родился на ферме в Делавэре, мать умерла, когда ему было десять лет, сейчас ему 46.

В 1963 году, в 18 лет вступил в армию, в пехоту, через два года был переведен в части специального назначения и через четыре месяца был отправлен во Вьетнам. Провел там пять лет.

– Он никогда не упоминал своего имени, – пожаловался Юберт Рид. – Здесь говорится, что даже близкие ему люди называют его Куинн. Просто Куинн.

Странно.

– Он на самом деле странный, – заметил Билл Уолтерс, прочитавший его досье дальше. – Здесь также говорится, что он ненавидит насилие.

– Ничего странного в этом нет, – ответил Джим Дональдсон. – Я сам ненавижу насилие.

В отличие от своего предшественника на посту госсекретаря Джорджа Шульца, который иногда допускал матерные выражения, Джим Дональдсон был человек неизменно строгих правил, что часто делало его мишенью шуток со стороны Оделла, которые Джим не мог оценить.

Худой и угловатый, даже выше, чем Джон Кормэк, он напоминал фламинго по дороге на похороны. Он всегда носил тройку темно-серого цвета, золотую цепочку от часов и твердый накрахмаленный воротничок. Оделл нарочно упоминал о функциях человеческого тела, когда хотел поддразнить строгого адвоката из Нью-Хэмпшира, и каждый раз тонкий нос Дональдсона брезгливо морщился. Его отношение к насилию было таким же, как к грубости.

– Да, – согласился Уолтерс, – но вы не прочли страницу 18.

Дональдсон и Майкл Оделл прочли ее. Вице-президент свистнул.

– Он совершил это? – спросил он. – Ему следовало дать медаль Конгресса.

– Для этого нужно иметь свидетелей, – уточнил Уолтерс. – Как вы видите, после этой операции в Меконге осталось в живых только двое, и Куинн тащил раненого сорок миль на себе. А потом тот умер от ран в военном госпитале в Дананге.

– И тем не менее, – сказал радостно Юберт Рид, – он получил Серебряную звезду, две Бронзовых и пять Пурпурных Сердец.

Как будто получить ранение ради лишних нашивок было таким приятным делом.

– Со всеми этими медалями у него четыре ряда наград, – размышлял вслух Оделл. – Здесь не сказано, как они встретились с Вайнтраубом.

Там действительно этого не было. Сейчас Вайнтраубу было пятьдесят четыре года, на восемь лет больше чем Куинну. Он поступил в ЦРУ в двадцать четыре года, прямо из колледжа, в 1961 году, прошел обучение на Ферме (название Кэмп-Пири на Иорк-ривер в Вирджинии) и был послан во Вьетнам в качестве GS-12, провинциального чиновника в 1965 году, когда молодой зеленый берет по имени Куинн прибыл туда из Форт-Брагта.

В период 1961–1962 годов десять подразделений американских частей специального назначения создавали в провинции Дарлач стратегические укрепленные деревни с помощью местных крестьян, используя теорию «масляных пятен», разработанную британцами для борьбы с коммунистическими партизанами в Малайе, с целью лишить террористов поддержки местного населения в виде поставок продуктов, убежищ, информации и денег. Американцы называли это политикой по завоеванию сердец и умов. Под руководством частей Специального назначения эта система работала.

В 1963 году к власти пришел Линдон Джонсон. Армия доказывала, что части специального назначения должны быть выведены из ЦРУ и переданы ей.

Армия победила. Это означало конец программы «завоевание умов и сердец», хотя понадобилось еще два года, чтобы она полностью развалилась. Именно в эти два года Вайнтрауб и Куинн встретились. Агент ЦРУ занимался сбором информации о Вьетконге и делал это с умением и хитростью, питая отвращение к методам людей типа Ирвинга Мосса (которого он не встречал, поскольку они находились в разных местах), хотя он знал, что такие методы иногда применяются программой «Феникс», частицей которой он был.

Все больше и больше частей специального назначения выводились из программы создания таких деревень и посылались с заданием «найти и уничтожить» в самые дикие джунгли. Они встретились в баре за кружкой пива. Куинну был двадцать один год, и он имел за плечами целый год службы во Вьетнаме. Они сошлись в общем убеждении, что высшее командование армии не победит в этой войне, если будет просто тратить все больше и больше боеприпасов. Вайнтраубу нравился этот бесстрашный молодой солдат. Пусть у него не было формального образования, зато у него был прекрасный ум, и он научился бегло говорить по-вьетнамски, что было редкостью среди военных. Они поддерживали связь друг с другом.

Последний раз Вайнтрауб видел Куинна во время операции в Сон-Тай.

– Значит этот парень был в Сон-Тай, – сказал Оделл.

– С таким послужным списком, я удивляюсь, почему он не стал офицером, – сказал Мортон Стеннард. – В Пентагоне есть люди с такими же наградами за Вьетнам, но они комиссуются при первой возможности.

Дэвид Вайнтрауб мог бы сам рассказать им, но ему еще оставалось лететь целый час. Получив обратно управление специальными частями, ортодоксальные военные, ненавидевшие специальные части, так как не могли их понять, постепенно, в течение шести лет, до 1970 года, принижали их роль, передавая программу «сердца и умы», а также миссии «найти и уничтожить» все больше и больше в руки южновьетнамской армии. Гибельные результаты этого широко известны.

Тем не менее, зеленые береты пытались сражаться с Вьетконгом с помощью тайных акций и хитрости, а не массовых бомбардировок и дефолиации, которые только увеличивали приток добровольцев во Вьетконг. Были oперации типа «Омега», «Сигма», «Дельта» и «Дубинка». Куинн участвовал в «Дельте» под командованием Чарли Бекуита, который позже, в 1977 году создал подразделение «Дельта» в Форт-Брагге и уговаривал Куинна вернуться из Парижа в армию.

Проблема с Куинном состояла в том, что он считал приказы просьбами и иногда не соглашался с ними. К тому же он предпочитал действовать один.

Ни одно из этих качеств не способствовало продвижению по службе. Его сделали капралом через шесть месяцев, а сержантом через десять. Затем опять он – рядовой, затем сержант и снова рядовой. Его карьера напоминала игру «йойо», где деревянная катушка бегает по ниточке то вверх, то вниз.

– Мне кажется, мы можем ответить на ваш вопрос, Мортон, – сказал Оделл, – вот здесь, после операции в Сон-Тай.

Он усмехнулся: «Парень сломал челюсть генералу».

Наконец пятая группа специальных частей была выведена из Вьетнама 31 декабря 1970 года, за три года до полномасштабного вывода американской армии, где тогда служил полковник Истерхауз, и за пять лет до позорной эвакуации под крышей посольства всех остававшихся в стране американцев.

Операция в Сон-Тай была в ноябре 1970 года.

Поступали сообщения о том, что ряд американских военнопленных находится в тюрьме в Сон-Тае, расположенной в двадцати четырех милях от Ханоя. Было решено, что части специального назначения должны пробраться туда и освободить их. Это была сложная и отчаянная операция. Пятьдесят восемь добровольцев прибыли из Форт-Брагга в Северной Каролине через базу ВВС во Флориде для того, чтобы пройти подготовку в джунглях. У них было все, кроме одного, – человека, бегло говорящего по-вьетнамски.

Вайнтрауб, принимавший участие в операции со стороны разведки, сказал, что знает такого. Куинн присоединился к группе в Таиланде и они прилетели вместе.

Операцией командовал полковник Артур «Бык» Саймонс, а головная группа, проникшая на территорию тюрьмы, была под командованием капитана Дика Мидоуза. Куинн был с этой группой. Буквально через несколько секунд после высадки он узнал от потрясенного вьетнамского часового, что американцев перевели в другое место две недели назад. Солдаты Специальных частей вышли из операции, имея лишь несколько легко раненых.

Вернувшись на базу, Куинн отругал Вайнтрауба за негодную разведку.

Тот заявил, что тайные агенты знали, что пленных перевели, и сообщили командующему об этом. Куинн пошел в офицерский клуб, подошел к стойке бара и сломал генералу челюсть. Дело было, естественно, замято. Хороший адвокат защиты может окончательно испортить военную карьеру из-за такого происшествия. Куинна вновь разжаловали в рядовые и отправили самолетом домой вместе с остальными. Через неделю он уволился из армии и поступил в страховую компанию.

– Этот человек – бунтарь, – сказал государственный секретарь с неодобрением, закрывая его досье. – Он работает один, он диссидент, и к тому же склонный к насилию. Боюсь, в данном случае мы ошиблись с выбором.

– Но у него рекордное число удачных переговоров по поводу заложников, – сказал генеральный прокурор. – Здесь сказано, что он искусен и тонок в переговорах с похитителями. Четырнадцать удачных освобождений в Ирландии, Франции, Голландии, Германии и Италии. Все они сделаны им или при его участии.

– Все, что мы от него хотим, – сказал Оделл, – это чтобы он доставил Саймона Кормэка домой в целости и сохранности. Мне безразлично, бьет ли он генералов или трахает овец.

– Пожалуйста, не надо, – попросил Дональдсон. – Кстати, я забыл, а почему он ушел из этого бизнеса?

– Он взял отставку, – сказал Брэд Джонсон, – Что-то связанное с тем, что маленькая девочка была убита в Сицилии три года назад. Он взял полный расчет, расторг договор о страховке и купил себе участок на юге Испании.

Офицер Центра связи просунул голову в дверь. Было четыре часа утра, прошло двадцать четыре часа с того момента, как их подняли с постели.

– Заместитель директора и его спутник только что приземлились на базе Эндрюс, – доложил он.

– Немедленно привезите их сюда, – приказал Оделл, – пригласите директора ЦРУ и директора ФБР, а также мистера Келли к их приезду.

Куинн был все еще в той одежде, в которой он уехал из Испании. Из-за холода он вытащил свитер из холщового мешка и надел его. Его почти черные брюки, часть его единственного костюма, вполне подходили для посещения церкви в Алькантара дель Рио, так как в деревнях Андалузии крестьяне до сих пор надевают черное, идя в церковь. Но вся одежда была сильно помята. Его свитер явно знавал лучшиедни. К тому же на лице Куина была щетина трехдневной давности.

Несмотря на отсутствие сна, члены комитета выглядели гораздо лучше.

Из их домов им привезли смены рубашек, а туалет был рядом. Вайнтрауб не останавливал машину между базой Эндрюс и Белым домом. Куинн выглядел как член банды из подворотни.

Вайнтрауб вошел первым, пропустил Куинна и закрыл дверь.

Вашингтонские чиновники молча разглядывали Куинна.

Не говоря ни слова, высокий человек прошел к креслу в конце стола, сел без приглашения и сказал: «Я Куинн».

Вице-президент Оделл кашлянул.

– Мистер Куинн, мы пригласили вас сюда, так как предполагаем попросить взять на себя переговоры о возвращении Саймона Кормэка.

Куинн кивнул. Он справедливо полагал, что его привезли из такой дали не для того, чтобы обсуждать футбол.

– У вас есть информация о положении в Лондоне?

Члены комитета почувствовали облегчение, когда практический вопрос встал уже на такой ранней стадии. Брэд Джонсон передал телетайпное сообщение Куинну, который прочел его молча.

– Хотите кофе, мистер Куинн? – предложил Юберт Рид.

Как правило, министры финансов не подают кофе, но он встал, подошел к автоматическому кофейнику, стоявшему на столе у стены. За время заседания было выпито огромное количество кофе.

– Черный, пожалуйста, – сказал Куинн, продолжая читать. – Они еще не вступали в контакт?

Уточнять, кто такие «они» не было смысла.

– Нет, – ответил Оделл. – Полное молчание. Были, конечно, сотни ложных звонков. Некоторые звонили в Лондоне. В одном Вашингтоне зарегистрировано тысяча семьсот звонков. У психов сейчас сенокос.

Куинн продолжал читать. В самолете Вайнтрауб рассказал ему всю подоплеку, и сейчас он хотел узнать, что произошло с тех пор. Нового было исключительно мало.

– Мистер Куинн, как вы думаете, кто бы мог это совершить? – спросил Дональдсон.

Куинн поднял голову:

– Джентльмены, есть четыре категории похитителей. Не более. С нашей точки зрения лучше всего было бы, если бы это были любители, так как они плохо планируют. Если похищение им удается, они оставляют следы. Обычно их можно разыскать. У них слабые нервы, что может представлять собой опасность. Как правило, команды по спасению похищенных берутся за дело, им удается перехитрить похитителей и освободить заложника в целости и невредимости. Но здесь мы имеем дело не с любителями.

Никто ему не возражал, все внимательно слушали.

– Худшие из всех – это маньяки, вроде банды Мэнсона. К ним нельзя найти подход, и у них нет логики. Ничего материального им не нужно, они убивают для развлечения. Хороший момент состоит в том, что в данном случае похитители не похожи на маньяков. Подготовка операции была проведена тщательно, и их тренировка – весьма четкой.

– А остальные два типа похищений? – спросил Билл Уолтерс.

– Из двух оставшихся типов худшими являются фанатики – политические или религиозные. Иногда их требования невозможно удовлетворить, невозможно в буквальном смысле слова. Больше всего они ищут славы и известности. У них есть Дело, и некоторые из них готовы умереть за него и все они готовы убивать ради Дела. Мы можем считать, что их дело – чистое сумасшествие, но они так не думают. И они не дураки, они просто преисполнены ненависти к истеблишменту и своей жертве, которая есть его часть. Они убивают ради жеста, а не для самозащиты.

– А что представляет собой четвертый тип? – спросил Мортон Стеннард.

– Профессиональные преступники, – не колеблясь, ответил Куинн. – Они хотят денег, это облегчающий момент. Они сделали крупное капиталовложение, заключающееся в заложнике, поэтому они не будут без серьезных оснований уничтожать этот капитал.

– А как насчет этих людей?

– Кто бы они ни были, против них действует один мощный фактор, который может нам помочь или же, наоборот, усложнить нашу работу. Дело в том, что партизаны в Центральной и Южной Америке, мафия в Сицилии, каморра в Калабрии, горцы на Сардинии или Хезбалла в Южном Бейруте, все они действуют в родной обстановке. Им не нужно убивать, потому что им некуда торопиться. Они могут держаться вечно. Но наши похитители спрятались не где-нибудь, а в Англии. Окружение для них – крайне враждебное. И сейчас они испытывают большой стресс. Им нужно будет быстро провернуть сделку и исчезнуть, что хорошо. Но их может спугнуть страх перед неизбежным разоблачением, и тогда они могут бросить все и бежать, оставив мертвое тело, что плохо.

– Вы согласитесь вести переговоры с ними? – спросил Рид.

– Если это будет возможно, если они выйдут на контакт, то кто-то должен это сделать.

– У меня все внутри переворачивается, когда я думаю, что придется платить этим подонкам, – сказал Филипп Келли из отдела уголовного розыска ФБР.

В ФБР приходят люди с самыми различными биографиями; жизненный путь Келли лежал через департамент полиции Нью-Йорка.

– По вашему мнению, профессиональные похитители более добросердечны, чем фанатики? – задал вопрос Брэд Джонсон.

– Добросердечных похитителей не существует, – кратко ответил Куинн. – Это самый грязный вид преступлений. Будем надеяться на их жадность.

Майкл Оделл оглядел своих коллег. Они медленно кивнули.

– Мистер Куинн, готовы ли вы попытаться договориться с похитителями об освобождении мальчика?

– Если похитители выйдут на контакт, да. Но у меня есть условия.

– Конечно, назовите их.

– Я работаю не на правительство США, но мне нужно его содействие во всех делах. Я работаю ради родителей и только ради них.

– Согласны.

– Я работаю в Лондоне, здесь слишком далеко от места происшествия. Обо мне ничего не должно быть известно, никакой рекламы, ничего. У меня должна быть квартира и телефонная связь. У меня должен быть приоритет в переговорах, об этом следует договориться в Лондоне. Я не хочу ссориться со Скотланд-Ярдом.

Оделл посмотрел на госсекретаря.

– Я думаю, мы сможем уговорить британское правительство согласиться с этим, – сказал Дональдсон. – У них приоритет в расследовании, оно будет продолжаться параллельно с прямыми переговорами. Что еще?

– Я работаю так, как считаю нужным, и сам решаю, как обращаться с этими людьми. Возможно, придется заплатить деньги, они должны у меня быть. Моя задача – обеспечить возвращение мальчика. Когда он будет освобожден, можете преследовать их до края земли.

– Мы это и сделаем, – сказал Келли с угрозой в голосе.

– Деньги – не проблема, – заметил Юберт Рид. – Вы понимаете, что мы уплатим любую сумму.

Куинн молчал, хотя он понимал, что ставить похитителей в известность об этом было бы самым неверным шагом.

– Я не хочу никакой толпы, никакой слежки и никаких частных инициатив. И до отъезда я хочу встретиться с президентом Кормэком. Наедине.

– Вы говорите о президенте Соединенных Штатов, – сказал Ли Александер из ЦРУ.

– Он также и отец заложника, – ответил Куинн. – Есть вещи относительно Саймона Кормэка, которые только он может мне сообщить.

– Он ужасно расстроен, – сказал Оделл, – нельзя ли пожалеть его?

– По моему опыту, отцам часто нужно поговорить с кем-то, даже с незнакомым человеком. Может быть, именно с незнакомым. Поверьте мне.

Сказав это, Куинн понял, что надежды на это нет. Оделл вздохнул.

– Я посмотрю, что можно сделать. Джим, договоритесь об этом с Лондоном. Сообщите им, что едет Куинн, сообщите, что мы этого хотим. Кто-нибудь, достаньте приличную одежду. Мистер Куинн, не хотите ли воспользоваться туалетом в холле и освежиться? Я позвоню президенту. Как быстрей всего добраться до Лондона?

– «Конкорд» из Даллеса летит через три часа, – сказал, не раздумывая, Вайнтрауб.

– Зарезервируйте на нем место, – сказал Оделл и встал.

За ним встали и остальные.

* * *

У Найджела Крэмера в 10 часов утра появились новости для комитета «КОБРА», заседающего под Уайтхолом. Центр по выдаче водительских прав и постановке машин на учет в Суонси нашел ниточку. Человек, носящий то же имя, что и исчезнувший бывший владелец фургона «Форд транзит», приобрел и зарегистрировал еще один фургон «Шерп» за месяц до этого. Сейчас стал известен его адрес в Лейчестере. В настоящий момент командир Уильям, глава 13-го отдела и официальный следователь летят туда на полицейском вертолете. Если у этого человека фургона больше нет, значит, он его кому-то продал, так как заявления о краже фургона не поступало.

После совещания сэр Гарри Марриот отозвал Крэмера в сторону.

– Вашингтон хочет сам вести переговоры, если таковые будут, – сказал он, – Они посылают своего человека.

– Уважаемый министр внутренних дел, я настаиваю на том, чтобы во всех вопросах приоритет принадлежал полиции Лондона, – сказал Крэмер. – Я хочу использовать двух человек из отдела уголовной разведки для переговоров. Это не американская территория.

– Сожалею, – сказал сэр Гарри, – но в этом вопросе я вынужден отменить ваше решение. Я согласовал это с Даунинг-стрит. Если они хотят этого, там считают, что мы должны разрешить им.

Для Крэмера это было оскорблением, но он уже выразил свой протест.

Потеря приоритета в переговорах только усилила его намерение покончить с этим делом, отыскав похитителей с помощью полицейских детективов.

– Могу ли я спросить, господин министр, кто этот человек?

– Известно только, что его зовут Куинн.

– Куинн?

– Да, вы слыхали о нем?

– Конечно, господин министр. Он работал для одной фирмы компании Ллойд. Я думал, что он отошел от дел.

– Что ж, Вашингтон сообщает, что он вернулся. Он хороший специалист?

– Исключительно хороший. Несколько лет назад показал отличные результаты в пяти странах, включая Ирландию. Тогда жертвой был какой-то британский бизнесмен, похищенный какими-то ренегатами из Ирландской республиканской армии.

В душе Крэмер почувствовал облегчение. Он боялся какого-нибудь теоретика в области поведения, который удивится, что англичане ездят по левой стороне.

– Ну и отлично, – резюмировал сэр Гарри. – В таком случае, нам следует согласиться на это требование с хорошей миной. Обеспечим наше полное сотрудничество. Хорошо?

Можно сказать, что министр внутренних дел был доволен просьбой Вашингтона. В конце концов, если что-нибудь пойдет не так…

* * *

Куинна провели в личный кабинет на втором этаже административного здания через час после совещания в комнате Кабинета. Его проводил сам Оделл, и не через Розовый сад, а через коридор в подвале административного крыла, который заканчивался лестницей, ведущей в коридор первого этажа здания. В это время телеобъективы были нацелены на сад с расстояния в полмили.

Президент Кормэк был полностью одет в черный костюм, он был бледен и выглядел усталым. Вокруг рта появились морщины от напряжения, а под глазами были следы бессонницы. Он пожал руку Куинна и кивнул вице-президенту, который тут же вышел.

Пригласив жестом Куинна садиться, он сел за свой рабочий стол.

Защитный механизм, создающий барьер, не хотел расслабляться. Он собирался что-то сказать, но Куинн его опередил.

– Как себя чувствует миссис Кормэк?

Не «первая леди», а просто «миссис Кормэк», его жена. Он был поражен.

– О, она спит. Это был ужасный шок. Она сейчас под воздействием седативов. – Он помолчал, – Вам раньше приходилось заниматься этим, мистер Куинн?

– Много раз, сэр.

– Вы сами видите, что за всей этой помпой и обстоятельствами перед вами просто человек, чрезвычайно озабоченный человек.

– Да, сэр, я вижу это. Расскажите, пожалуйста, о Саймоне.

– О Саймоне? Рассказать что?

– Что он за человек? Как он будет реагировать на… это? Почему он так поздно родился?

Никто в Белом доме не осмелился бы задать такой вопрос. Джон Кормэк посмотрел на Куинна через стол. Кормэк сам был высокий, и этот человек был ему под стать – шесть футов два дюйма. Аккуратный серый костюм, галстук в полоску и белая рубашка – все было взято напрокат, хотя Кормэк этого не знал. Чисто выбрит и загорелый. Жесткие черты лица и спокойные серые глаза создавали впечатление силы и терпения.

– Так поздно? Не знаю. Я женился в тридцать лет, Майре было двадцать один. Я был тогда молодой профессор. Мы думали завести детей через два-три года. Но не получилось. Мы ждали. Врачи говорили, что нет смысла… А затем, после десяти лет семейной жизни, родился Саймон. Мне было тогда сорок лет, а Майре тридцать один. У нас был один единственный ребенок – Саймон.

– Вы его очень любите, не так ли?

Президент Кормэк посмотрел на Куинна с удивлением. Вопрос был настолько неожиданный. Он знал, что Оделл совершенно отделился от своих двух взрослых отпрысков, но он никогда не думал, как сильно он любит своего единственного сына. Он встал, обошел вокруг стола и сел на край прямого кресла, ближе к Куинну.

– Мистер Куинн, он – и солнце, и луна для меня, для нас обоих. Верните его нам.

– Расскажите мне о его детстве, когда он был очень маленьким.

Президент вскочил.

– У меня есть его фотография, – сказал он.

Он подошел к шкафу и вернулся с карточкой в рамке. На ней был крепкий малыш лет четырех-пяти в плавках на пляже, державший в руках ведерко и лопатку. Рядом с ним на корточках сидел гордый отец и широко улыбался.

– Это было в Нэнтакете в 1975 году, меня как раз избрали конгрессменом от Нью-Хейвена.

– Расскажите мне о Нэнтакете, – мягко попросил Куинн.

Президент Кормэк говорил в течение часа. Казалось, это помогло ему.

Когда Куинн встал, чтобы уйти, президент написал на бумажке номер и передал ее Куинну.

– Это мой личный номер. Только несколько человек знают его. По нему вы можете связаться со мной в любое время дня и ночи. – Он протянул руку. – Желаю удачи, мистер Куинн. Да пребудет с вами Господь. – Он пытался сдержать себя.

Куинн кивнул и быстро вышел. Он знал по прежним случаям этот эффект. Этот страшный эффект.

* * *

Пока Куинн мылся в туалете, Филип Келли вернулся в здание ФБР – Дж. Эдгар Гувер Билдинг, где его должен был ждать заместитель помощника директора. У него и у Кевина Брауна было много общего, почему он и настоял на его назначении на эту должность.

Когда он вошел в свой кабинет, его заместитель был там и читал досье Куинна. Когда он сел, Кевин кивнул на досье.

– Итак, это наш отчаянный спаситель. Что вы думаете о нем?

– Он был довольно храбрым в бою, – согласился Браун. – А в остальном – хитрожопец. Единственно, что мне нравится в нем, так это его имя.

– Что ж, – сказал Келли, – они взяли его через голову Бюро. Дон Эдмондс не возражал. Может быть, он думает, что, если все дело сорвется… И все же эти ублюдки, кто все это совершил, нарушили, по крайней мере, три закона Соединенных Штатов, и это находится в юрисдикции Бюро, хоть это и совершено на британской территории. И я не хочу, чтобы этот парень действовал сам по себе без присмотра, кто бы мне ни приказывал.

– Правильно, – согласился Браун.

– Представитель Бюро в Лондоне, Патрик Сеймур, вы его знаете?

– Я о нем слышал, – проворчал Браун. – Очень дружен с британцами. Может быть, даже чересчур.

Кевин Браун пришел в ФБР из бостонской полиции. У ирландца вроде Келли было столько любви к Британии и британцам, что о ней можно было написать на обратной стороне почтовой марки, и то там осталось бы свободное место. Не то, чтобы он мягко относился к ИРА, он привлек к ответственности двух торговцев оружием, продававших его Ирландской республиканской армии, которые наверняка оказались бы в тюрьме, если бы не суд.

Он был офицер правоохранительных органов старого закала, который не хотел иметь дел ни с какими преступниками. Он также помнил, как маленьким мальчиком в трущобах Бостона он слушал с широко раскрытыми глазами рассказы своей бабушки о людях, которые умирали от голода, и рты у них были зеленые от съеденной травы во время голода 1848 года, и о повешениях и расстрелах в 1916 году. Он думал об Ирландии, в которой он никогда не был, как о стране туманов и холмов нежно-зеленого цвета, где слышны звуки скрипки и где бродили и сочиняли стихи такие поэты, как Йитс и О'Фаолейн. Он знал, что в Дублине полно уютных баров, где мирные люди сидят за кружкой пива перед каминами, где горит торф, и зачитываются произведениями Джойса и О'Кейси.

Ему говорили, что в Дублине проблема наркотиков среди молодежи стоит острее, чем где бы то ни было в Европе, но он знал, что все это пропаганда Лондона. Он слушал, как премьер-министр Ирландии, будучи в Соединенных Штатах, уговаривал не посылать больше денег Ирландской республиканской армии. Что ж, люди имеют право на свои взгляды. И у него были свои взгляды. Профессия искоренителя преступности не требовала, чтобы ему нравились люди, которых он считал вечными преследователями страны его предков. Сидящий напротив него за столом Келли принял решение.

– Сеймур близок к Баку Ревеллу, а Ревелл болен. Директор поставил меня во главе этого дела со стороны Бюро. И я не хочу, чтобы этот Куинн отбился от рук. Я хочу, чтобы вы подобрали хорошую команду и дневным рейсом отправились с ней туда. Вы отстанете от «Конкорда» на несколько часов, но это не беда. Обоснуйтесь в посольстве, а я сообщу Сеймуру, что вы командуете парадом только на время чрезвычайного положения.

Браун встал.

– Еще один момент, Кевин. Я хочу, чтобы один специальный агент был рядом с Куинном. Все время, днем и ночью. Если этот парень рыгнет, мы и это должны знать.

– Я знаю такого агента, – сказал Браун угрюмо, – Хороший оперативник, цепкий и умный – это личность. Агент Сэм Сомервиль. Я сам проинструктирую его. Сейчас же.

* * *

В Лэнгли Дэвид Вайнтрауб мечтал о сне. За время его отсутствия накопилась масса бумаг. Многие из них были досье на все известные террористические группы в Европе, куда входили самые последние сведения, полученные от агентов, внедрившихся в группы, – местонахождение руководителей, возможные приезды в Англию за последние сорок дней и т. д. Список одних заголовков был бесконечным. Так что Данкена МакКри инструктировал глава европейского отдела.

– Вы встретите Лу Коллинза из нашего посольства, – сказал он, – но он будет держать нас в курсе дел, находясь вне внутреннего круга. У нас должен быть человек около этого Куинна. Мы должны определить личности этих похитителей, и я был бы рад, если бы мы смогли сделать это раньше британцев. И особенно, раньше чем Бюро. Хорошо, британцы – наши друзья, но в этом вопросе я хотел бы, чтобы наше Агентство было впереди.

Если похитители – иностранцы, то это дает нам преимущество, так как у нас больше материалов на них, чем у Бюро, а, может быть, и у британцев.

Если Куинн почует что-то, или сработает его инстинкт относительно похитителей, и он каким-либо образом выкажет это, то вы тут же передаете это нам.

Оперативник МакКри был охвачен благоговейным страхом. Он был агентом GS-12, и стаж работы в Агентстве со времени его вербовки за границей (его отец был бизнесменом в Центральной Америке) был десять лет. Два раза его посылали работать в другие страны, но никогда в Лондон.

Ответственность была огромная, но и открывавшихся возможности соответствовали ей.

– Можете рассчитывать на м-м-меня, сэр.

* * *

Куинн настоял, чтобы никто из лиц, известных средствам массовой информации, не сопровождал его в международный аэропорт Даллес. Он выехал из Белого дома в небольшом автомобиле, который вел его сопровождающий, офицер секретной службы в штатском. Куинн скорчился на заднем сиденье и почти опустился на пол, когда они проезжали группу журналистов, собравшихся у Александр Гамильтон-плейс в крайнем восточном конце комплекса Белого дома и наиболее удаленном от Западного крыла.

Журналисты посмотрели на машину, решили, что ничего важного здесь нет и забыли о ней.

В Даллесе он зарегистрировался и вместе со своим сопровождающим, который заявил, что будет с ним, пока тот не сядет в самолет, прошел паспортный контроль. Работники паспортного контроля удивились, когда сопровождающий показал им удостоверение служащего Белого дома. Он сделал по крайней мере одно доброе дело – Куинн прошел в беспошлинный магазин и купил там туалетные принадлежности, рубашки, галстуки, нижнее белье, носки, ботинки, плащ, дорожный мешок и небольшой магнитофон с дюжиной батареек и кассет. Когда пришло время расплачиваться, Куинн кивнул в сторону агента секретной службы:

– Мой друг заплатит по кредитной карточке.

Сопровождающий довел его до самого трапа «Конкорда». Британская стюардесса провела Куинна на его место впереди, уделяя ему столько же внимания, сколько и другим пассажирам. Он сел на свое место около прохода. Через несколько секунд кто-то занял место с другой стороны прохода. Он взглянул на севшего.

Блондинка, короткие блестящие волосы, около тридцати пяти лет, приятное волевое лицо. Каблуки были чуть-чуть низковаты, а костюм чуть-чуть слишком строгий для такой фигуры.

«Конкорд» вырулил на полосу, постоял, потрясся, проверяя тормоза, и пошел на взлет. Хищный клюв поднялся вверх, когти задних колес отпустили полосу, земля внизу повернулась на сорок пять градусов и Вашингтон исчез из вида.

В ее костюме было кое-что еще: две маленькие дырочки на лацкане.

Возможно, от английской булавки, которой прикреплялось удостоверение личности. Он наклонился к ней через проход:

– Вы из какого отдела?

Она была поражена: «Простите?»

– Бюро. В каком отделе Бюро вы работаете?

У нее хватило такта покраснеть. Она закусила нижнюю губу и задумалась. Что ж, рано или поздно это должно было случиться.

– Извините меня, мистер Куинн. Меня зовут Сомервиль. Агент Сэм Сомервиль. Мне сказали…

– Все нормально, мисс Сэм Сомервиль, я знаю, что вам сказали.

Надписи, запрещающие курить, погасли. Курящие, сидевшие в хвосте самолета, закурили. Подошла стюардесса с бокалами шампанского. Бизнесмен у окна слева от Куинна взял последний бокал. Стюардесса повернулась, чтобы уйти. Куинн остановил ее, извинился, взял ее серебряный поднос, сдернул с него салфетку и поднял его. В отражении он осмотрел ряды позади него. На это ушло семь секунд. Затем он вернул поднос удивленной стюардессе и поблагодарил ее.

– Когда погаснет табличка «Застегните привязные ремни», попросите этого юношу из Лэнгли в двадцать первом ряду переместить свою задницу сюда, – попросил он агента Сомервиль.

Через пять минут она вернулась с молодым человеком. Он был красен и извинялся, зачесывал свои пышные светлые волосы назад и широко улыбался, как мальчик из соседнего дома.

– Извините, мистер Куинн, я не хотел вмешиваться в ваши дела. Но мне сказали…

– Да, я знаю. Садитесь, – И он показал на свободное место в ряду перед ними. – Человек, которому столь неприятен дым сигарет, выглядит очень заметно, сидя в отделении для курящих.

– О… – молодой человек подчинился и сел.

Куинн посмотрел в иллюминатор. «Конкорд» летел над побережьем Новой Англии и готовился перейти на сверхзвуковую скорость. Самолет был еще в пределах Америки, а обещания были уже нарушены. Было 10 часов 15 минут восточного дневного времени и 15 часов 15 минут в Лондоне. До аэропорта Хитроу оставалось три часа лета.

(обратно)

Глава 6

Первые сутки своего заключения Саймон Кормэк провел в полной изоляции. Эксперты знают, что это – часть процесса «размягчения» пленника, дающая ему много времени на то, чтобы поразмыслить над своей изоляцией и беспомощностью. А также для того, чтобы голод и усталость сказали свое слово. Заложник, полный энергии, готовый спорить и жаловаться, а также планировать какой-нибудь побег, создает проблемы своим похитителям. Гораздо легче управлять жертвой похищения, доведенной до состояния безнадежности и униженно благодарной за маленькие льготы.

В десять часов утра, – на второй день, приблизительно в то время, когда Куинн вошел в комнату Кабинета в Вашингтоне, Саймон крепко спал, когда он услышал, как щелкнула задвижка глазка в двери камеры. Посмотрев на глазок, он различил глаз человека, наблюдавшего за ним. Его кровать стояла как раз напротив двери, и даже когда трехметровая цепь была полностью натянута, он не мог выбраться из поля зрения наблюдателя.

Через несколько секунд он услышал лязганье двух отодвигающихся засовов. Дверь открылась на три дюйма, и в нее просунулась рука в черной перчатке. Она держала белую карточку, на которой было послание, написанное фломастером печатными буквами:

«УСЛЫШАВ ТРИ СТУКА В ДВЕРЬ, НАДЕНЬТЕ КАПЮШОН. ПОНЯТНО? ПОДТВЕРДИТЕ».

Он подождал несколько секунд, не зная, что делать. Карточка нетерпеливо помахивала.

– Да, – ответил он. – Понимаю. Три стука в дверь, и я надеваю капюшон.

Карточка исчезла и на ее месте появилась другая. Она гласила:

«ДВА СТУКА И ВЫ МОЖЕТЕ СНЯТЬ КАПЮШОН. БУДЕТЕ ХИТРИТЬ – УМРЕТЕ».

– Понимаю! – крикнул он.

Карточка исчезла, и дверь закрылась. Через несколько секунд было три громких стука. Он послушно достал толстый черный шерстяной капюшон, лежавший у него на кровати. Он надел его на голову, натянув даже до плеч, сел, положив руки на колени, и стал ждать, дрожа. Через толстую ткань он ничего не слышал, но просто почувствовал, что кто-то в ботинках на мягкой подошве вошел в камеру.

Вошедший похититель был одет с ног до головы в черное, включая лыжную маску, оставлявшую видимыми только глаза. И это несмотря на то, что Саймон не мог ничего видеть, но такова была инструкция руководителя.

Человек поставил что-то у кровати и вышел. Через капюшон Саймон слышал, как закрылась дверь и лязгнули задвижки, а затем послышались два громких стука. Саймон медленно стащил капюшон с головы. На полу стоял пластмассовый поднос, а на нем пластмассовая тарелка, пластмассовые нож и вилка, а также стакан. На тарелке были сосиски, запеченные бобы, бэкон и кусок хлеба. В стакане была вода.

Саймон был страшно голоден, так как не ел ничего со времени ужина в день перед пробежкой. Не подумав, он сказал «спасибо» в сторону двери. И тут же спохватился – ему не нужно благодарить этих ублюдков. В своей невинности он не сознавал, что стокгольмский синдром начинает давать знать о себе – странное чувство, появляющееся у жертвы по отношению к своим преследователям, так, что жертва направляет свой гнев на власти, которые позволили этому случиться, а не на похитителей.

Он съел все до последней крошки, медленно, с большим удовольствием выпил воду и заснул. Через час сигнал повторился, процесс пошел в обратном порядке, и поднос исчез. Саймон в четвертый раз воспользовался ведром, а затем снова лег на постель и стал думать о доме и о том, что они могут сделать для него.

* * *

А в это время Уильямс возвратился из Лестера в Лондон и докладывал Крэмеру в его кабинете в Новом Скотланд-Ярде. К счастью, Ярд, штаб полиции столицы, находится всего в четырехстах ярдов от здания Кабинета.

Бывший владелец фургона «форд-транзит» был в полицейском участке в Лейчестере. Это был испуганный и, как позже оказалось, невиновный человек. Он заявил, что фургон не был ни продан, ни украден, он был просто списан после аварии, случившейся два месяца назад. А так как в это время он переезжал в новый дом, он забыл сообщить об этом Центру по выдаче лицензий в Суонси.

Следователь Уильямс проверял эту версию. Владелец фургона, свободный строитель, должен был забрать два мраморных камина у одного дельца в южной части Лондона. Поворачивая за угол около дома, подлежащего сносу, откуда были сняты эти камины, у его фургона возник «спор» с экскаватором. В споре победил экскаватор. Фургон, все еще носивший первоначальную голубую окраску, был списан вчистую. Хотя внешние повреждения были не слишком велики и сосредоточились в основном в районе радиатора, крепление шасси было разрушено полностью.

Он вернулся в Ноттингем один. Представители страховой компании осмотрели фургон во дворе местной фирмы, собирающей битые машины, объявили его не подлежащим ремонту, но деньги платить отказались, так как машина была застрахована не на полную стоимость, и в столкновении с экскаватором виноват был он. Он был очень расстроен. Фирма, занимающаяся битыми машинами, по телефону предложила ему 20 фунтов за фургон, и он никогда больше не возвращался в Лондон.

– Кто-то привел его в рабочее состояние, – сказал Уильямс.

– Хорошо, – заметил Крэмер, – значит, оплата за восстановление была с нарушением закона. Работники лаборатории говорят, что при ремонте шасси применялась сварка. К тому же поверх первоначальной голубой краски была наложена зеленая краска. Просто пульверизатором. Грубая работа. Найдите того, кто это сделал и кому продали машину.

– Я еду в Балем, – сказал Уильямс, – фирма, собирающая битые машины, находится там.

Крэмер вернулся к своей работе, а ее накопилось очень много – десяток разных бригад прислали свои отчеты. Результаты судебной экспертизы были собраны почти все, и качество их было отличное. Беда состояла в том, что этого было недостаточно. Пули, извлеченные из трупов, соответствовали гильзам «Скорпиона», что было вполне естественно. Никаких новых свидетелей из района Оксфорда не было. Похитители не оставили отпечатков пальцев или каких-нибудь других следов, кроме отпечатков покрышек. Следы покрышек фургона были бесполезны, так как сам фургон был сожжен. Около сарая никого не видели. Покрышки «седана», следы которого вели от сарая, были определены по фирме и модели, но они подходили к сотням тысяч других «седанов».

Дюжина полицейских графства потихоньку узнавали у агентов по продаже недвижимости относительно домов, арендованных за последние шесть месяцев, которые по площади и изолированности удовлетворяли бы похитителей. В Лондоне такую же работу проводила полиция метрополии на тот случай, если преступники решили лечь на дно в самой столице. Это означало, что нужно проверить тысячи договоров об аренде. Во главе списка стояли жилища, за аренду которых платили наличными. И таких квартир были сотни. Уже стало известно о дюжине тайных любовных гнездышек, два из которых снимали национальные знаменитости.

Представители преступного мира, тайно сотрудничающие с полицией, так называемые «травки», получили инструкцию узнать что-нибудь о группе известных преступников, готовящихся провернуть большое дело, или о крупных преступниках, которые внезапно исчезли из вида. Преступный мир выворачивали наизнанку по-крупному, но никаких результатов до сих пор не было.

У Крэмера была куча сообщений о том, что Саймона где-то видели.

Сообщения эти были весьма вероятными, возможными и просто от психопатов.

И все они проверялись. Была еще большая стопка записанных на бумагу сообщений, переданных по телефону, от людей, заявлявших, что сын президента США находится у них. И опять же некоторые были от сумасшедших, а некоторые выглядели правдоподобно. К каждому звонившему из второй группы относились со всей серьезностью и убедительно просили поддерживать связь. Но Крэмер нутром чувствовал, что истинные похитители хранили молчание, давая властям возможность попотеть. И это у них получалось неплохо.

В подвале была уже выделена специальная комната, в которой сидела бригада специалистов по переговорам из Отдела криминальной разведки. Посредники, участвующие в переговорах с похитителями на британской территории, сидели и ждали своего часа, а тем временем терпеливо и спокойно беседовали с любителями мистификаций.

Некоторые из них были уже пойманы и со временем им будут предъявлены обвинения.

Найджел Крэмер подошел к окну и посмотрел вниз. Виктория-стрит была заполнена репортерами, и каждый раз, когда ему нужно было ехать в Уайтхолл, ему приходилось избегать встречи с ними. Он ехал прямо через толпу, закрывшись в машине и подняв стекла. И тем не менее, они кричали через закрытые окна, умоляя дать им хоть какую-нибудь информацию. Отдел по связям с прессой полиции метрополии был доведен до сумасшествия.

Он проверил часы и вздохнул. Если похитители не выйдут на контакт еще несколько часов, то, вероятно, этот американец Куинн возьмет дело в свои руки. Ему не нравилось, что в этом деле он был фактически на вторых ролях. Он читал досье Куинна, которое ему дал Лу Коллинз из ЦРУ, и он два часа беседовал со старшим администратором фирмы, входившей в компанию Ллойд, которая наняла Куинна и его странный, но эффективный талант, который он демонстрировал в течение десяти лет. То, что он узнал, произвело на него смешанное впечатление. Работник он был хороший, но необычный. Никакая полиция не любит работать с такими людьми, сколь бы ни были они талантливы. Он решил, что не поедет в аэропорт Хитроу встречать Куинна. Он примет его позже и представит его двум старшим инспекторам, которые будут сидеть рядом с ним и давать советы во время переговоров, если таковые состоятся. А сейчас пора отправляться в Уайтхолл и докладывать комитету КОБРА о последних событиях. Материала для доклада было очень, очень мало. Да, это дело не будет закрыто быстро…

* * *

На высоте 60 тысяч футов «Конкорд» попал в струйное течение и прилетел в Лондон на 15 минут раньше. По расписанию он должен был приземлиться в 18.00. Куинн взял свой небольшой мешок и пошел к тоннелю, ведущему к залу прибытия. За ним шли Сомервиль и МакКри. В тоннеле, недалеко от входа, два незаметных человека в серых костюмах терпеливо ожидали его. Один из них выступил вперед.

– Мистер Куинн? – спросил он тихо.

Куинн кивнул.

Человек не стал показывать свое удостоверение, как это делают в Америке. Он просто решил, что его манера и поза сами указывают, что он – представитель власти. «Мы ожидали вас, сэр. Будьте любезны, пойдемте с нами… Мой коллега понесет ваш мешок».

Не дожидаясь возражений, он скользнул по тоннелю, у входа в главный коридор откололся от потока пассажиров и прошел в небольшой офис, на двери которого был только номер комнаты. Более крупный человек, на котором было просто написано, что он бывший младший офицер, дружелюбно кивнул Куинну и взял его мешок. В офисе молчаливый чиновник быстро пролистал страницы паспорта Куинна и паспортов его «помощников», достал штамп из бокового кармана, проштамповал все три документа и сказал: «Милости просим в Лондон, мистер Куинн».

Они вышли из офиса через другую дверь и прошли несколько ступенек вниз к ожидавшей их машине. Но если Куинн полагал, что они поедут прямо в Лондон, то он ошибся. Они подъехали к зданию для Очень Важных Персон.

Куинн вошел в помещение и остолбенел. Ведь он говорил, чтобы не было никакой шумихи. А тут собрались представители американского посольства, Министерства иностранных дел, Скотланд-Ярда, Министерства внутренних дел ЦРУ, ФБР и почему-то Макдональдса и Кока-колы. На встречу ушло двадцать минут.

Поездка в Лондон была еще хуже. Он ехал в первой машине, американском лимузине длиной в полквартала с фирменным символом на радиаторе. Два мотоциклиста ехали впереди и расчищали дорогу в вечернем потоке автомобилей. Сзади ехал Лу Коллинз, который подвозил и одновременно вводил в курс дела своего коллегу по ЦРУ Данкена МакКри. А через две машины за ним ехал Пэтрик Сеймур и также вводил в курс дела агента Сэма Сомервиль. За ними следовали британцы в своих «роверах», «ягуарах» и «гранадах».

Они проехали по шоссе М4, ведущему в Лондон, выехали на Норд Секьюле, а затем на Финчли-Роуд. После этого первая машина свернула к Риджентс-парк, проехала часть внешней кольцевой дороги и въехала в парадные ворота мимо двух часовых, отдавших честь высокому гостю.

Во время поездки Куинн смотрел на огни города, который он знал так же хорошо, как и многие другие, и, пожалуй, лучше, чем большинство из них, и молчал, пока самодовольный советник-посланник тоже наконец не умолк.

Когда машины направились к освещенному подъезду дома, похожего на дворец, Куинн заговорил, вернее рявкнул. Он наклонился вперед, ему пришлось наклоняться весьма далеко, и рявкнул прямо в ухо водителя: «Остановите машину!»

Водитель, морской пехотинец, был настолько поражен, что среагировал автоматически. Водитель машины, шедшей сзади, отреагировать не успел.

Послышался звон стекла. Бились задние фонари и фары. Чтобы избежать столкновения, водитель машины Министерства внутренних дел заехал в кусты рододендронов. Кавалькада сжалась, как меха аккордеона, и остановилась.

Куинн вышел из машины и посмотрел на дом. На верхней ступеньке портика стоял человек.

– Где мы? – спросил Куинн.

На самом деле он прекрасно знал это.

Дипломат выбрался с заднего сиденья. Его предупреждали относительно Куинна, но он не верил этому. Люди из других машин двигались к ним.

– Это Уифилд-Хаус, мистер Куинн, а встречает вас посол Фэйруэзер. Все для вас подготовлено, у вас будут свои апартаменты. Все организовано.

– Разорганизуйте все, – сказал Куинн.

Он открыл багажник лимузина, взял свой мешок и пошел к воротам.

– Куда же вы, мистер Куинн? – взвыл дипломат.

– Назад в Испанию, – крикнул Куинн.

Лу Коллинз встал перед ним. Пока «Конкорд» был еще в воздухе, он поговорил по телефону с Дэвидом Вайнтраубом по закрытой линии связи.

– Он странный парень, – сказал заместитель директора, – но дайте ему все, что он захочет.

– У нас есть квартира, – сказал Коллинз тихо, – в тихом месте. Мы иногда используем ее для опроса перебежчиков из советского блока или для командированных ребят из Лэнгли. Заместитель директора останавливается там.

– Адрес, – сказал Куинн.

Коллинз дал ему. Тихая улица в Кенсингтоне.

Куинн кивком поблагодарил его, продолжая идти. На Ауте-секл курсировало свободное такси. Куинн сел в него, дал адрес шоферу и уехал.

Чтобы навести порядок на подъезде к резиденции посла, ушло пятнадцать минут. В конце концов Лу Коллинз забрал МакКри и Сомервиль в свою машину и отвез их в Кенсингтон.

Куинн расплатился с водителем и осмотрел дом. В любом случае они будут подслушивать. Поскольку это квартира фирмы, то подслушивающие аппараты в ней можно установить, не прибегая к надуманным предлогам о необходимости ремонта. На его звонок дверь открыл коренастый человек, один из нижних чинов фирмы. Смотритель.

– Кто вы? – спросил он.

– Я здесь, – ответил Куинн, проходя мимо него, – а вас здесь быть не должно.

Он прошел по квартире, посмотрел гостиную, главную спальню и две маленьких. Смотритель отчаянно накручивал телефон. Наконец его связали с Лу Коллинзом, ехавшим в то время в машине, и смотритель уступил. С недовольным видом он собрал свои вещи. Коллинз и двое «подмастерьев» приехали через три минуты. Куинн выбрал себе главную спальню. За Коллинзом приехал Патрик Сеймур. Куинн посмотрел на эту четверку.

– Эти двое должны жить со мной? – спросил он, кивнув на Сомервиль и GS-12 МакКри.

– Слушайте, Куинн, будьте благоразумны, – сказал Коллинз. – Ведь мы добиваемся освобождения сына президента. Все хотят знать, как идут дела. Они просто не согласятся на меньшее. Власть имущие не позволят вам жить здесь как монаху и ничего не сообщать им.

Куинн задумался.

– Согласен. Что вы двое умеете делать, кроме выслеживания?

– Мы можем быть вам полезны, – сказал МакКри, – принести или отнести что-нибудь, в чем-нибудь помочь.

Со своими спутанными волосами, постоянной улыбкой и неуверенностью в себе, он казался гораздо моложе своих тридцати четырех лет и выглядел скорее как студент колледжа, а не оперативник ЦРУ. Разговор продолжила Сомервиль.

– Я хорошо готовлю, – сказала она, – теперь, когда вы отказались от резиденции посла и всей его обслуги, вам нужен кто-то, умеющий готовить. Ну, а в этой квартире – это в любом случае был бы тайный агент.

В первый раз со времени их знакомства Куинн улыбнулся. Сомервиль подумала, как улыбка меняет его обычно загадочное лицо.

– Хорошо, – сказал он Коллинзу и Сеймуру. – Все равно вы наставите здесь «жуков» и будете подслушивать телефон. А вы двое занимайте оставшиеся спальни.

Молодые агенты вышли.

– Вот так, – сказал он Коллинзу и Сеймуру. – Больше никаких гостей. Мне нужно поговорить с британской полицией. Кто там отвечает за это дело?

– Заместитель помощника комиссара Крэмер, Найджел Крэмер. Человек номер два в оперативном отделе. Знаете его?

– Что-то знакомое, – сказал Куинн, и в этот момент зазвонил телефон.

Коллинз подошел, послушал и, прикрыв рукой микрофон, сказал: «Это Крэмер, из Уинфилд-Хауза, он поехал туда встретиться с вами, только сейчас узнал о вашем решении, хочет приехать сюда. Вы согласны?»

Куинн кивнул. Коллинз поговорил с Крэмером и попросил его приехать.

Через двадцать минут он приехал в машине без опознавательных полицейских знаков.

– Мистер Куинн? Я Найджел Крэмер. Мы когда-то с вами встречались на короткое время.

Он вошел в квартиру с осторожностью, так как не знал о существовании этого конспиративного дома и теперь ему стало об этом известно. Он знал также, что когда операция закончится, ЦРУ найдет себе новый дом.

Увидев Крэмера, Куинн вспомнил где они встречались.

– Ирландия, много лет назад. Дело Дона Тайди. Тогда вы возглавляли отдел по борьбе с терроризмом.

– Отдел S.О.13, да. У вас хорошая память, мистер Куинн. Думаю, нам надо поговорить.

Куинн провел его в гостиную, предложил сесть и сам сел в кресло напротив. Жестом он показал, что квартира наверняка прослушивается. Лу Коллинз мог быть хорошим парнем, но ни один агент не может быть настолько уж хорошим. Британский полицейский мрачно кивнул. Он сознавал, что фактически находился на американской территории в центре собственной столицы, но то, что он намеревался сказать, он сам доложит комитету «КОБРА».

– Позвольте мне, как вы говорите в Штатах, быть с вами на равных, мистер Куинн. В расследовании этого преступления столичной полиции дан полный приоритет. Ваше правительство согласно с этим. До сих пор у нас не было радикальных успехов, но прошло еще слишком мало времени, и работа идет полным ходом по всем направлениям.

Куинн кивнул. Ему приходилось много раз беседовать в прослушиваемых помещениях и говорить по таким телефонам. И всегда ему приходилось делать усилие, чтобы вести разговор нормально. Он понял, что Крэмер говорил для магнитофона, и отсюда его педантичность.

– Мы просили предоставить нам приоритет в вопросе переговоров с преступниками, но по просьбе Вашингтона нам было отказано. Я вынужден с этим согласиться, но это не значит, что мне это нравится. Мне также поручено оказывать вам всяческое содействиесо стороны полиции Лондона и всех наших государственных учреждений. Это вам будет обеспечено, даю вам мое слово.

– Я очень благодарен вам за это, мистер Крэмер, – сказал Куинн.

Он знал, что это звучит ужасно высокопарно, но ведь где-то это записывалось на пленку.

– Что вам нужно конкретно?

– Прежде всего подоплеку дела. Последнее, что я читал в Вашингтоне… – Куинн взглянул на часы, в Лондоне в то время было 8 часов вечера, – около семи часов назад. – Похитители до сих пор не вышли на контакт?

– Насколько нам известно, нет, – сказал Крэмер. – Были, конечно, телефонные звонки. Часть явно ложные, часть не совсем, а дюжина – весьма правдоподобные. Последних мы просили представить какие-либо доказательства, что Саймон Кормэк действительно находится у них…

– Каким образом? – спросил Куинн.

– Им задавали вопрос, на который нужно было ответить. Что-то из жизни Саймона в Оксфорде в течение девяти месяцев, что было бы трудно обнаружить постороннему человеку. Ни один из звонивших не дал правильного ответа.

– Сорок восемь часов – довольно обычное время для установления первого контакта, – сказал Куинн.

– Согласен, – сказал Крэмер. – Они могут связаться по почте, прислав письмо или магнитофонную запись – в таком случае послание может быть уже в пути. Или связаться по телефону. Если это будет по почте, мы доставим послание прямо сюда, хотя я хочу, чтобы наши эксперты сначала исследовали бумагу, конверт, обертку на отпечатки пальцев, состав слюны или иные следы. Это справедливо, надеюсь? Ведь у вас здесь нет лаборатории.

– Совершенно справедливо, – согласился Куинн.

– Но если первый контакт будет установлен по телефону, как бы вы хотели, чтобы мы поступили?

Куинн подробно рассказал о своих требованиях. Надо сделать объявление в программе «Новости в десять» о том, чтобы лица, у которых находится Саймон Кормэк, связались с американским посольством, и только с посольством, по любому из следующих телефонов (дать несколько номеров). Проинструктировать телефонисток посольства, чтобы они отфильтровывали явно ложные звонки, а более или менее серьезные переключали на его номер. Куинн продолжал:

– Ваши специалисты могут отследить каждый звонок в посольство и, может быть, даже арестовать нескольких обманщиков, достаточно глупых, чтобы звонить не с автомата на улице или разговаривать слишком долго. Не думаю, чтобы настоящие похитители были настолько глупы.

– Согласен, до сих пор они вели себя умнее.

– Да, и переводить на мой номер надо, не прерывая разговора и только на один из трех телефонов в этой квартире. Я правильно говорю?

Коллинз кивнул. В любом случае, один из телефонов был напрямую связан с его кабинетом в посольстве.

– Используйте этот номер, – сказал Куинн. – Когда я установлю контакт с подлинными похитителями, если вообще это случится, я хочу дать им новый номер, закрытый, который идет ко мне и только ко мне.

– Я обеспечу вам такую связь через полтора часа, номер, которым никогда раньше не пользовались. Естественно, мы будем подслушивать, но вы не услышите ни звука. И, наконец, я бы хотел, чтобы с вами здесь жили два старших инспектора, мистер Куинн. Это хорошие и опытные работники. Не может же человек не спать двадцать четыре часа!

– Сожалею, сэр, но это невозможно, – сказал решительно Куинн.

– Они могут оказать большую помощь вам, – настаивал Крэмер. – Если похитители британцы, встанет вопрос о местных акцентах, жаргонных выражениях, намеках на стресс или отчаяние в голосе на другом конце провода, такие тонкости, которые может заметить только британец. Они ничего не будут говорить, только слушать.

– Они могут слушать по другой, параллельной линии, – сказал Куинн. – В любом случае вы будете все записывать на магнитофон, давать на прослушивание филологам, добавите свои комментарии, как плохо я работаю, а потом принесете сюда результаты. Но я работаю один.

Крэмер сжал губы, но у него были свои инструкции. Он встал, чтобы уйти. Куинн тоже встал. «Позвольте проводить вас к машине», – сказал он.

Они оба знали – это означает то, что на лестнице не было микрофонов. У двери Куинн кивком дал знак Сеймуру и Коллинзу, чтобы они отстали. Они послушались с явной неохотой. На лестнице он прошептал в ухо Крэмеру:

– Я знаю, вам это не нравится, мне самому это тоже не по сердцу. Попробуйте довериться мне. Я не намерен потерять этого мальчика, если только смогу. Вы будете слышать любой звук по телефону. Мои собственные люди будут слышать меня на толчке в сортире. Ведь здесь целая радиолаборатория.

– Хорошо, мистер Куинн. Вы получите все, что я могу предложить вам. Я обещаю.

– И последнее… – они дошли до тротуара, где ждала полицейская машина. – Не вспугните их. Если они позвонят и будут на связи чуть дольше, сделайте так, чтобы полицейские машины не помчались с ревом к телефонной будке…

– Мы знаем это, мистер Куинн, но мы пошлем туда наших людей в штатском. Они будут очень осторожны, почти невидимы. Но если мы засечем номер машины или узнаем описание кого-нибудь из них… это могло бы сократить все поиски на пару дней.

– Только чтобы вас не видели, – предупредил Куинн. – Человек в будке будет под колоссальным стрессом. Никто из нас не захочет потерять контакт. Это, вероятно, будет означать, что они обрубили концы и скрылись, оставив мертвое тело.

Крэмер кивнул, пожал Куинну руку и сел в машину.

Через тридцать минут прибыли инженеры. И хотя они были не в форме работников телефонной компании, они предъявили удостоверения личности, выданные ею. Куинн дружелюбно кивнул им, зная, что они прибыли из МИ-5, контрразведки, и они принялись за дело. Они работали быстро и хорошо. В любом случае, основная работа была сделана на подстанции в Кенсингтоне.

Один из них отвинтил основание телефона в гостиной и слегка поднял бровь. Куинн сделал вид, что не заметил этого. Пытаясь вставить «жучок», он увидел, что там уже стоял один. Но приказ есть приказ, и он поставил свой рядом с американским, установив тем самым новые и миниатюрные англо-американские отношения. К девяти тридцати у Куинна уже была своя специальная ультраприватная линия, номер которой он даст похитителю, если он когда-нибудь позвонит. Вторая линия была постоянно связана с коммутатором посольства на случай «перспективных» звонков. Третья линия была для звонков из квартиры.

Большая работа шла в подвале посольства на Гроувенор-сквер. Там уже было десять линий, и все они были реквизированы для этой цели. Десять молодых женщин, американок и англичанок, сидели и ждали.

Третья операция проходила на кенсингтонской подстанции, где полиция организовала офис для прослушивания звонков, идущих по закрытой линии Куинна. Поскольку эта подстанция была одной из новых электронных подстанций, прослеживание звонков проходило быстро – от восьми до десяти секунд. По пути из подстанции звонки по закрытой линии попадут еще на два пункта прослушивания – один в центре связи МИ-5 на Корк-стрит в Мейфэр и другой – в подвале американского посольства, который после изолирования звонков похитителей превратится из коммутатора в пункт прослушивания.

Через тридцать секунд после отъезда британской группы приехал американский инженер от Лу Коллинза, чтобы снять только что поставленные британские «жучки» и настроить свои собственные. Таким образом, когда Куинн говорил не по телефону, его могли слышать только американцы.

«Хорошая попытка», – заметил Сеймур своему коллеге из МИ-5 через неделю после этого за рюмкой в Брукс-клубе.

В десять часов вечера диктор телевидения компании «Индипендент телевижен ньюс» Сэнди Гэлл, смотря в камеру под затихающие звуки Биг Бена, зачитала обращение к похитителям. Номера телефонов, по которым можно звонить в этой связи, оставались на экране во время сообщения о последних событиях, связанных с похищением. В нем не было почти ничего нового, но, тем не менее, оно было зачитано.

* * *

В гостиной тихого дома в сорока милях от Лондона четверо мужчин смотрели передачу в напряженном молчании. Руководитель группы быстро переводил для двух из них текст на французский. Один из них был бельгиец, а другой – корсиканец. Четвертому перевод был не нужен. Он говорил по-английски хорошо, но с сильным акцентом африкаанса – языка своей родной Южной Африки.

Двое из Европы совершенно не знали английского языка, и руководитель группы запретил им выходить из дома до конца операции. Только он один уезжал и приезжал, всегда из пристроенного гаража и всегда на «вольво», на сей раз с новыми покрышками и старым, законным номером. Он никогда не выходил без парика, бороды, усов и темных очков. Остальным членам группы было приказано во время его отсутствия не подходить к окнам и ни в коем случае не отвечать на звонки в дверь.

Когда диктор перешел к положению на Среднем Востоке, один из европейцев задал вопрос. Руководитель покачал головой:

– Demain, – сказал он, – завтра утром.

* * *

В ту ночь в подвале американского посольства было принято свыше двухсот телефонных звонков. С каждым из звонивших беседовали подробно и очень вежливо, но только семь звонков были переключены на Куинна. Он говорил с каждым с веселым дружелюбием, обращаясь к нему «друг» или «приятель», объясняя ему, что, к сожалению, «его люди» просто обязаны совершить эту утомительную формальность, чтобы удостовериться в том, что Саймон Кормэк действительно находится у него. Затем он просил звонившего ответить на простой вопрос и позвонить ему еще раз. Ни один не позвонил.

В промежутке между тремя часами утра и восходом солнца он успел поспать четыре часа.

В течение ночи Сэм Сомервиль и Данкен МакКри были с ним. Сэм прокомментировала его вроде бы раскованные телефонные разговоры.

– Настоящее дело еще даже не началось, – сказал он спокойно.

Но напряжение уже появилось, и молодые люди его уже почувствовали.

* * *

Кевин Браун и восемь специально отобранных агентов ФБР успели на дневной самолет из Вашингтона и прилетели в Хитроу чуть позже полуночи.

Предупрежденный об этом Патрик Сеймур приехал в аэропорт чрезвычайно раздраженный. Он ввел старшего офицера в курс дела по состоянию на 11 вечера, когда он уехал в аэропорт. Он сообщил о том, что Куинна разместили в апартаментах, выбранных им, а не в Уинфилд-хаусе, и вопрос с телефонами решен.

– Я знал, что он хитрожопец, – проворчал Браун, когда ему рассказали о суматохе на подъезде к Уинфилд-хаусу. – Мы должны не спускать с него глаз, а то он начнет выкидывать Бог знает что. Поехали в посольство, мы поспим на койках прямо в подвале. Если этот парень пёрнет, я должен слышать это громко и отчетливо.

Сеймур мысленно застонал. Он еще раньше слыхал о Кевине Брауне, и визит этот был ему совершенно не нужен. А теперь, подумал он, все будет еще хуже, чем он опасался. Когда они добрались до посольства в половине второго, поступил сто шестой ложный звонок.

* * *

Многие другие люди, тоже почти не спали в эту ночь. Двое из них были следователь Уильямс и человек по имени Сидни Сайкс. Они провели ночь, сидя друг перед другом в комнате для допросов полицейского участка Уондзворт в южном Лондоне. Вторым офицером, присутствовавшим при разговоре, был глава транспортного отдела секции серьезных преступлений, который и разыскал Сайкса.

Два офицера оказали такое сильное давление на мелкого мошенника Сайкса, что к концу первого часа тот страшно перепугался. А потом стало еще хуже.

Транспортный отдел, следуя описанию, которое дал независимый строитель в Лейчестере, разыскивал фирму битых машин, которая освободила разбитый «транзит» из смертельных объятий экскаватора. Как только было установлено, что у машины покорежено шасси, и она подлежит списанию, фирма предложила владельцу забрать ее. Поскольку цена доставки ее в Лейчестер на платформе превосходила ее стоимость, тот отказался ее принять. Тогда фирма продала ее Сайксу как металлолом, так как он был хозяином склада битых машин. Несколько специальных бригад Транспортного отдела в течение дня перевернули весь склад.

Они нашли бочку, наполненную на три четверти отработанным маслом, в которой обнаружили двадцать четыре номерных знака, двенадцать совершенно одинаковых пар. Все они были сделаны на складе Сайкса и были столь же подлинны, как банкнота в три фунта. В углублении под полом жалкого офиса Сайкса оказалась пачка из тридцати регистрационных документов на машины и фургоны, которые прекратили свое физическое существование и остались только на бумаге.

Бизнес Сайкса состоял в том, что он приобретал битые машины, списанные страховыми компаниями, и говорил владельцу, что он сам сообщит в офис в Суонси, что машина как таковая перестала существовать и превратилась в груду металла. На самом деле, он сообщал совершенно противоположное, что он купил машину у бывшего владельца. Компьютер в Суонси должным образом регистрирует этот «факт». Если машина действительно подлежала списанию, то Сайкс просто покупал документы на нее, которые позднее можно будет использовать для машины такой же марки, находящейся на ходу. А машину эту украдут со стоянки искусные соратники Сайкса. При наличии новых номеров, соответствующих документам списанной машины, украденная машина может быть снова продана. Последний штрих состоит в том, чтобы спилить истинные номера на шасси и блоке двигателя, вырезать новые номера и замазать их маслом и грязью, чтобы обмануть обычного покупателя. Конечно, это не может обмануть полицию, но, поскольку все такие сделки происходят за наличные, то впоследствии Сайкс сможет заявить, что он вообще никогда не видел этого фургона, не говоря о том, чтобы продать его.

Один из вариантов такого бизнеса состоит в том, что берется фургон вроде «транзита», вполне нормальный внешне, но с покореженным шасси. Покореженные места вырезаются, на их место приваривается брус, и машина вновь оказывается на ходу. Это незаконно и опасно, но такие фургоны и автомобили могут, вероятно, пройти еще несколько тысяч миль, пока не развалятся вконец.

Когда Сайксу предъявили заявления строителя из Лестера и фирмы, которая продала ему «транзит» как лом за 20 фунтов, а также отпечатки подлинных номеров шасси и блока двигателя и информировали о том, для какой цели использовался фургон, он понял, в какую страшную историю он попал и решил во всем признаться.

После долгих попыток он вспомнил, что человек, купивший «транзит», шесть недель тому назад ходил по двору, а когда его спросили с какой целью, он ответил, что ищет дешевый фургон. А Сайкс как раз закончил восстанавливать шасси голубого «транзита» и покрасил его в зеленый цвет.

Фургон забрали через час, заплатив за него 300 фунтов наличными. Больше он этого человека никогда не видел. Пятнадцать двадцатифунтовых банкнот были давно истрачены.

– Опишите его, – попросил Уильямс.

– Я постараюсь, постараюсь, – заверил его Сайкс.

– Дайте нам описание, – сказал Уильямс, – И это значительно облегчит вашу дальнейшую жизнь.

Среднего роста, среднего телосложения. Возраст ближе к пятидесяти. Грубое лицо и манеры. Голос малоприятный, явно родился не в Лондоне. Волосы рыжеватые, может быть парик, но высокого качества. Во всяком случае, он был в шляпе, несмотря на жару в конце августа. Усы темнее волос на голове, возможно, наклеенные, но тоже высокого качества. И затемненные очки, не солнцезащитные, а просто голубые в роговой оправе.

Три человека провели еще два часа с полицейским художником.

Следователь Уильямс принес портрет в Скотланд-Ярд, как раз перед завтраком и показал его Найджелу Крэмеру. Тот отнес его в девять утра в комитет «КОБРА». Беда была в том, что этот портрет мог подойти к любому человеку. И здесь нить обрывалась.

– Мы знаем, что после Сайкса над фургоном работал другой, более квалифицированный механик, – сказал Крэмер комитету. – И специальный художник сделал надпись фруктовой фирмы «Барлоу» на бортах. Фургон должен был где-то храниться, в гараже с условиями для сварки. Но если мы обратимся к общественности, похитители узнают об этом, могут запаниковать и скрыться, убив Саймона Кормэка.

Было решено дать описание преступника во все полицейские участки страны, но не сообщать об этом прессе и общественности.

* * *

Эндрю, «Энди», Лэинг провел ночь, просматривая записи банковских операций, приходя все больше и больше в изумление, пока перед самым рассветом его удивление не сменилось растущей уверенностью в том, что он был прав и никакого другого объяснения быть не может.

Энди Лэинг был главой группы по кредиту и маркетингу в отделении Инвестиционного банка Саудовской Аравии в Джидде, института, созданного правительством страны для того, чтобы управлять астрономическими суммами денег, циркулирующими в этих местах.

Хотя банк принадлежал Саудовской Аравии и совет директоров состоял, в основном, из граждан этой страны, служащие были в подавляющем большинстве иностранцы, работающие по контрактам, и самым большим поставщиком служащих был нью-йоркский «Рокман-Куинз» банк, который и послал Лэинга в эту страну.

Он был молод, усерден, сознательно амбициозен, хотел сделать хорошую карьеру в банковском деле, и ему нравились условия работы в Саудовской Аравии. Оклад его был выше, чем в Нью-Йорке, у него была хорошая квартира, несколько знакомых девушек из американской колонии в Джидде, его не волновал запрет на спиртное, и он хорошо ладил с коллегами.

Хотя главный офис банка находился в Эр-Рияде, основная масса операций проводилась в Джидде, деловой и коммерческой столице Саудовской Аравии.

Обычно Лэинг покидал банк, белое здание с амбразурами, более похожее на форт иностранного легиона, шел по улице до отеля Хьятт-Ридженси, чтобы пропустить стаканчик. Так и было около шести вечера предыдущего дня, но сегодня у него были еще две папки, которые надо было закончить, и чтобы не оставлять их на следующее утро, он решил задержаться на часок.

Итак, он все еще сидел за своим столом, когда старый араб-курьер прикатил свою коляску, полную распечаток с банковского компьютера и стал раскладывать соответствующие документы по кабинетам для работы на следующий день. В документах отражались операции, совершенные различными отделами банка за прошлый день. Старик аккуратно положил кипу распечаток на стол Лэинга, кивнул ему и удалился. Лэинг крикнул ему вслед «Шукран!», он гордился своим вежливым отношением к саудовскому обслуживающему персоналу, и продолжил работу.

Закончив свой труд, он взглянул на новую кипу бумаг и почувствовал раздражение: ему принесли не те документы. Это были отчеты о вкладах и снятиях денег со всех крупных счетов в банке. Это была сфера менеджера по операциям, а не отдела кредитов и маркетинга. Он взял бумаги и пошел по коридору в пустой кабинет своего коллеги, мистера Амина из Пакистана, менеджера отдела операций.

По пути он посмотрел на документы и что-то в них привлекло его внимание. Он остановился, вернулся назад и стал просматривать документы страница за страницей. И на каждой он увидел один и тот же прием. Он включил свой компьютер и вызвал счета двух клиентов. Прием был тот же самый.

К утру у него не осталось никаких сомнений, что это был крупный обман. Совпадения здесь исключались. Он положил распечатки на стол Амина и решил при первой возможности слетать в Эр-Рияд и лично поговорить с главным управляющим, американцем Стивом Пайлом.

* * *

Когда Лэинг возвращался домой по темным улицам Джидды, за восемь часовых поясов к западу комитет Белого дома заслушивал доктора Николаса Армитэйджа, известного психиатра, который только что пришел в Западный флигель из Административного здания.

– Джентльмены, я должен сказать вам, что шок подействовал на первую леди сильнее, чем на президента. Она все еще принимает лекарства под наблюдением ее врача. У президента несомненно более сильный характер, хотя, боюсь, уже видно, что он испытывает стресс, и признаки родительской травмы, вызванной похищением, становятся довольно заметными и у него.

– Какие признаки, доктор? – спросил Оделл без всяких церемоний.

Психиатр, не любивший, когда его прерывают, чего никогда не случалось во время его лекций, прокашлялся.

– Вы должны понять, что в таких случаях у матери есть допустимый выход для чувств – слезы и даже истерика. Мужчина же часто страдает сильнее, испытывая кроме естественного беспокойства за похищенного ребенка, сильное чувство вины, считая себя в какой-то степени ответственным, что он должен был сделать что-то большее, принять больше предосторожностей, должен был быть более предусмотрительным.

– Но это нелогично, – возразил Мортон Стэннард.

– Мы здесь говорим не о логике, – сказал доктор, – Мы говорим о симптомах травмы, усугубляемой тем, что президент был – да и сейчас тоже – чрезвычайно близок своему сыну и очень сильно любит его. Добавьте к этому чувство бессилия, невозможность чем-либо помочь. До сих пор, пока нет контакта с похитителями, он фактически не знает, жив его сын или нет. Конечно, еще слишком рано говорить, но состояние его не улучшится.

– Эти дела с похищениями могут тянуться неделями, – сказал Джим Дональдсон. – Этот человек наш самый высший руководитель. Какие изменения могут произойти с ним?

– Его напряжение слегка уменьшится, когда и если будет установлен первый контакт и получено доказательство, что Саймон жив, – сказал доктор Армитэйдж. – Но облегчение будет кратковременным. С течением времени ухудшение его состояния усилится. У него будет чрезвычайно высокий стресс, ведущий к раздражительности. Будет бессонница, но здесь могут помочь лекарства. И, наконец, появится безразличие к делам, касающимся его профессии…

– В данном случае управление этой окаянной страной, – вставил Оделл.

– …потеря сосредоточенности и потеря памяти в вопросах управления страной. Короче, джентльмены, до следующего уведомления половина умственной деятельности президента будет состоять в том, что он будет думать о своем сыне, а вторая половина – забота о своей жене. В ряде случаев, даже после удачного освобождения похищенного ребенка, именно родителям требовались месяцы и даже годы для излечения травмы.

– Иными словами, – сказал генеральный прокурор Билл Уолтерс, – у нас сейчас половина президента, а может, и еще меньше.

– Ну зачем же так, – вмешался министр финансов Рид. – В нашей стране бывало, что президенты лежали на операционном столе и были полностью неспособны что-либо предпринять. Сейчас нам нужно взять его работу на себя и выполнять ее так, как хотел бы он. И при этом беспокоить его как можно меньше.

Его оптимизм не вызвал соответствующей реакции. Бред Джонсон встал.

– Какого черта эти выродки не выходят на контакт? – спросил он. – Ведь прошло уже около двух суток.

– По крайней мере, наш посредник уже там и ждет, когда они выйдут на связь, – сказал Рид.

– К тому же у нас сильное присутствие в Лондоне, – добавил Уолтерс. – Мистер Браун и его команда из ФБР прибыли туда два часа назад.

– А что делает британская полиция? – пробормотал Стэннард, – почему они не могут поймать этих выродков?

– Мы должны помнить, что прошло всего сорок восемь часов, да и то не полных, – промолвил государственный секретарь Дональдсон. – Конечно, Англия не так велика, как Соединенные Штаты, но с населением в пятьдесят четыре миллиона там масса мест, где можно укрыться. Вспомните, как долго похитители держали Патти Херст, а за ними охотилось все ФБР? Несколько месяцев.

– Посмотрим правде в глаза, джентльмены, – протянул Оделл. – проблема состоит в том, что больше мы ничего не можем сделать.

Проблема состояла именно в этом – никто ничего не мог сделать.

* * *

Юноша, о котором они говорили, переживал вторую ночь своего плена.

Хотя он этого не знал, но в коридоре за дверью его камеры всегда кто-то дежурил всю ночь. Хотя подвалы пригородных домов сделаны из литого бетона, но если он решит шуметь и кричать, похитители были готовы утихомирить его и заткнуть ему рот. Он не сделал такой ошибки. Решив успокоить свой страх и вести себя с наибольшим достоинством, возможном в его положении, он раз двадцать отжался от пола и столько же раз нагнулся, достав руками пальцы ног. Его страж скептически наблюдал за ним в глазок. У Саймона не было часов, он всегда бегал без них, и он стал терять чувство времени. Свет горел постоянно, и когда по его расчетам наступила полночь, он ошибся на два часа, он свернулся на койке, натянул тонкое одеяло на голову, чтобы защитить глаза от света и заснул.

А в это время в посольстве его страны на Гроувенор-сквер в сорока милях от места его заточения, принимали последнюю дюжину фальшивых звонков.

* * *

Кевин Браун и его команда из восьми человек не хотели спать. После перелета через Атлантический океан их биологические часы все еще шли по вашингтонскому времени, то есть на пять часов раньше, чем в Лондоне.

Браун настоял, чтобы Сеймур и Коллинз показали ему коммутатор и центр прослушивания в подвале посольства, где в конце комплекса американские инженеры, – британцев туда не допустили, – установили на стенах динамики, передающие все звуки, записанные всеми подслушивающими устройствами в кенсингтонской квартире.

– В гостиной установлены два «жучка», – объяснял Коллинз с явным нежеланием. Он не считал нужным объяснять технику ЦРУ человеку из Бюро, но у него был приказ, да и к тому же кенсингтонская квартира уже не годилась для оперативных целей.

– Конечно, если высший офицер из Лэнгли использует ее как свою базу, все «жучки» будут отключены. Но если мы проводим опрос советского перебежчика, невидимые «жучки» меньше пугают человека, чем работающий магнитофон на столе. Есть еще два «жучка» в главной спальне, там спит Куинн, но не в настоящий момент, как вы можете слышать, и в двух других спальнях и на кухне. Из уважения к мисс Сомервиль и нашему человеку МакКри мы отключили «жучки» в их спальнях. Но если Куинн зайдет туда для конфиденциального разговора, мы всегда можем их включить отсюда, – и он показал на два выключателя на панели.

– В любом случае, – спросил Браун, – если Куинн будет разговаривать с любым из них вне пределов слышимости «жучков», они доложат содержание беседы нам, не так ли?

Коллинз и Сеймур кивнули. «Для этого они и посланы».

– Кроме этого у нас есть три телефона там, – продолжал Коллинз, – одна новая «горячая» линия, по ней Куинн будет говорить, когда убедится, что на другом конце подлинные похитители. Никаких других разговоров по ней быть не должно. Все разговоры по этой линии перехватываются британцами на кенсингтонской подстанции и передаются сюда. Далее, у него есть прямой телефон в своей комнате, сейчас он разговаривает по нему с человеком, которого мы считаем самозванцем, но, может быть, он – настоящий похититель. Эта линия также идет через кенсингтонскую подстанцию. И есть еще третья линия – самая обычная, разговоры по ней тоже перехватываются. Куинн будет пользоваться ею, когда ему нужно позвонить куда-нибудь.

– Вы хотите сказать, что британцы также слушают все разговоры, как и мы? – спросил Браун мрачно.

– Только телефонные разговоры, – сказал Сеймур. – Мы должны сотрудничать с ними в вопросах телефона, ведь они хозяева подстанций. И, кроме того, они хорошо разбираются в голосах, дефектах речи и местных акцентах. И, конечно, они должны отслеживать звонки, прямо здесь на кенсингтонской подстанции. У нас нет линии, защищенной от подслушивания, от квартиры до этого подвала.

Коллинз кашлянул:

– Нет, есть. Но она работает только для «жучков». В этом доме у нас две квартиры. Все «жучки» в комнатах работают на внутренних проводах, идущих к нашей второй квартире в подвале. Сейчас там находится наш человек. В подвале речь кодируется, передается по ультракоротковолновому передатчику сюда в подвал, здесь раскодируется и подается прямо сюда.

– Вы передаете по радио на расстояние всего в одну милю? – спросил Браун.

– Сэр, у моего агентства очень хорошие отношения с британцами, но ни одна секретная служба в мире не станет передавать секретную информацию по линиям связи, идущими под городом, который они не контролируют.

Браун обрадовался этому. «Значит, британцы могут слушать телефонные разговоры, а разговоры в комнате не могут».

На самом деле он был не прав. Как только МИ-5 узнала о кенсингтонской квартире, о том, что двум старшим инспекторам полиции столицы не было разрешено жить там, и их «жучки» были сняты, там немедленно рассчитали, что где-то в другом месте должна быть вторая американская квартира для передачи информации от опросов советских граждан в ЦРУ. В течение одного часа на чертеже здания они нашли небольшую комнату в подвале. К полуночи бригада сантехников обнаружила провода, пропущенные через систему центрального отопления и подсоединились к ней в квартире на первом этаже. Жильца квартиры любезно попросили взять краткий отпуск и тем помочь Ее Величеству. К восходу солнца все могли слушать всех.

Работник электронной разведки Коллинза, сидевший у панели, снял наушники.

– Куинн только что закончил разговор по телефону, сейчас говорят между собой. Хотите послушать, сэр?

– Конечно, – сказал Браун.

Инженер перевел разговор в гостиной с наушников на динамик на стене.

Послышался голос Куинна:

– …прекрасно. Спасибо, Сэм. Молоко и сахар.

– Вы думаете, он позвонит еще раз, мистер Куинн? – это был МакКри.

– Нет. Возможно, и позвонит, но что-то в нем не то.

Люди в подвале посольства собрались уходить. В соседних кабинетах разместили койки. Браун намеревался быть на посту все время. Он назначил двух своих людей на ночное дежурство. Было 2 часа 30 минут утра.

Та же самая беседа по телефону и в гостиной была услышана и записана в центре связи МИ-5 на Корк-стрит. На телефонной станции в Кенсингтоне полиция услышала только телефонный звонок и за восемь секунд определила, что говорили из автомата в Паддингтоне, за двести ярдов от полицейского участка. Посланный туда офицер в штатском арестовал старика с психическим заболеванием.

* * *

На третий день, в девять утра одна из женщин на Гроувенор-сквер приняла еще один звонок. Голос был английский, грубый и говорил звонивший отрывисто.

– Свяжите меня с посредником.

Девушка побледнела. До этого никто не произносил это слово.

«Соединяю, сэр».

Не успел закончиться звонок, как Куинн уже схватил трубку. Девушка быстро зашептала: «Кто-то просит посредника. Это все».

Через полсекунды она соединила их. В динамиках послышался глубокий, убеждающий голос Куинна:

– Привет, приятель, вы хотели поговорить со мной?

– Вы хотите получить Саймона Кормэка обратно. Это будет стоить вам. И много. Теперь послушайте меня…

– Нет, друг, вы меня послушайте. За один день сегодня у меня была дюжина фальшивых звонков. Вы понимаете, как много психов в нашем мире. Так что сделайте мне одолжение – один простой вопрос…

В Кенсингтоне установили место звонка за восемь секунд. Хитчин, Хертфордшир, автомат на железнодорожной станции. Через девять секунд эту информацию получил Крэмер. Полицейский участок в Хитчине был не настолько оперативен. Их человек отправился к машине, через тридцать секунд, выскочил из машины за два квартала до телефона и пошел к будке, через 141 секунду после начала звонка. Звонивший говорил тридцать секунд и к этому времени уже затерялся в утренней толпе далеко от будки.

МакКри удивленно посмотрел на Куинна.

– Вы не дали ему договорить.

– Так надо было, – ответил лаконично Куинн. – К тому времени, как я закончил, мы уже исчерпали лимит.

– Если бы вы подольше продержали его на линии, то полиция могла бы поймать его, – сказала Сэм Сомервиль.

– Если это тот, кто нам нужен, я хочу придать ему уверенность, а не запугать сверх меры – пока, – сказал Куинн и умолк.

Он казался совершенно расслабленным, а его коллеги были напряжены до предела и смотрели на телефон, как будто он может позвонить в любой момент опять. Куинн знал, что человек этот не сможет позвонить с другого автомата по крайней мере еще два часа. Давно еще, в условиях боевых действий он узнал: если вы ничего не можете сделать, а только ждать, то нужно расслабиться.

На Гроувенор-сквер Кевина Брауна разбудил его сотрудник, он успел на пост прослушивания и застал конец разговора.

– …название этой книги? Ответьте на этот вопрос и позвоните мне. Я буду ждать, приятель. Пока.

Коллинз и Сеймур присоединились к нему и все трое слушали магнитофонную пленку с разговором.

Затем они включили динамик на стене и услышали слова Сэм Сомервиль.

– Она права, – проворчал Браун.

Они услышали ответ Куинна.

– Вот жопа, – сказал Браун, – еще пара минут и они могли бы поймать этого ублюдка.

– Они поймают одного, а мальчик останется у них, – сказал Сеймур.

– Так надо этого одного убедить раскрыть их убежище, – сказал Браун и стукнул кулаком по ладони.

– У них, вероятно, есть лимит времени. Что-то вроде этого мы используем, когда члена какой-нибудь нашей группы арестовывают. Если он не приходит в убежище в течение полутора часов, учитывая движение на улице, остальные знают, что он схвачен. Они убивают мальчика и испаряются.

– Смотрите, сэр, этим людям нечего терять, – сказал Сеймур к раздражению Брауна. – Даже если они придут сами и приведут мальчика, им обеспечено пожизненное заключение. Ведь они убили двух агентов секретной службы и британского полицейского.

– Лучше пусть этот Куинн знает, что он делает, – сказал Браун, выходя из комнаты.

* * *

В 10 часов 15 минут в дверь камеры, где сидел Саймон, постучали три раза. Он натянул капюшон на голову. Когда он его снял, он увидел карточку, прислоненную к стене у двери.

КОГДА ТЫ БЫЛ МАЛЕНЬКИМ НА КАНИКУЛАХ В НЭНТАКЕТЕ, ТВОЯ ТЕТЯ ЭМИЛИЯ ЧИТАЛА ТЕБЕ СВОЮ ЛЮБИМУЮ КНИГУ.

ЧТО ЭТО ЗА КНИГА?

Он долго смотрел на карточку. Он сразу почувствовал облегчение.

Значит, кто-то связался с похитителями, кто-то говорил с его отцом в Вашингтоне. Кто-то старается освободить его. Он пытался побороть слезы, но они сами лились из глаз. За ним наблюдали через глазок. Он шмыгнул носом, так как платка у него не было. Он вспомнил тетю Эмилию, старшую сестру отца, с ее прямой осанкой, в простом платье, застегнутом до шеи, их прогулки по берегу, как они сидели на траве, и она читала ему о маленьких животных, которые говорили и действовали как люди. Он еще раз шмыгнул носом и крикнул ответ в глазок. Глазок закрылся. Дверь чуть приоткрылась, просунулась рука в черной перчатке и забрала карточку.

* * *

Человек с грубым голосом позвонил снова в час тридцать дня. Его немедленно соединили с Куинном. Место телефона определили за одиннадцать секунд. Автомат в большом торговом центре в Милтон-Кейнс, Бакингемшир. К тому времени, когда офицер в штатском из местной полиции подошел к будке, звонивший ушел полторы минуты назад. Связавшись с Куинном, он не стал тратить времени.

– Книга, – сказал он скрипучим голосом, – называется «Ветер в ивах».

– Хорошо, друг, вы тот человек, с которым я хочу поговорить. Теперь запишите этот номер, закончите разговор и позвоните мне из другой будки. Этот номер мой и только мой. Три, семь, ноль, ноль, ноль четыре, ноль. Держите связь. Пока.

Он снова положил трубку. На этот раз он поднял голову и обратился к стене:

– Коллинз, сообщите Вашингтону мы нашли этого человека, Саймон жив. Они хотят вести переговоры. Можете закрыть телефонную подстанцию в посольстве.

Все они хорошо слышали его. В течение нескольких минут телефонисток отправили с Гроувенор-сквер домой. Был последний звонок, плаксивый голос ныл:

– Мы пролетарская армия освобождения. Саймон Кормэк находится у нас. Если Америка не уничтожит все свое ядерное оружие…

Телефонистка медовым голосом ответила: «Иди, дорогой, и потрахай сам себя».

* * *

– Вы опять это сделали, – сказал МакКри, – вы повесили трубку.

– В этом может быть свой резон, – сказала Сэм. – Правда, эти люди могут быть неуравновешены. Не может ли подобное обращение вызвать у них такое раздражение, что они что-то сделают с Саймоном Кормэком?

– Возможно, – ответил Куинн. – Но я надеюсь, что я прав, и я думаю, что я прав. Они не похожи на политических террористов. Молю Бога, чтобы это был просто профессиональный убийца.

Они были шокированы.

– А что хорошего в профессиональном убийце? – спросила Сэм.

– Ничего хорошего нет, – признал Куинн, почувствовавший странное облегчение. – Но профессионал работает ради денег, а сейчас их у него нет.

(обратно)

Глава 7

Похититель не позвонил до шести вечера. В это время Сэм Сомервиль и Данкен МакКри смотрели, не отрываясь, на «горячий» телефон, моля Бога, чтобы этот человек, кто бы он ни был, позвонил и не порывал бы контакт.

Кажется, только Куинн сохранил способность расслабиться. Он лежал в полный рост на софе в гостиной, сняв ботинки, и читал книгу.

– «Анабасис» Ксенофонта,[315] – Сэм тихо сообщила об этом из своей спальни. – Он привез ее из Испании.

– Никогда не слыхал о такой книге, – проворчал Браун в подвале посольства.

– Это о военной тактике, – объяснил ему Сеймур, желая помочь, – написал ее греческий полководец.

Браун хмыкнул. Он знал, что Греция – член НАТО, и это было, пожалуй, все.

У британской полиции дел было гораздо больше. Тихие и неприметные работники Скотланд-Ярда посетили две телефонные будки – одну в Хитчине, небольшом красивом провинциальном городке в северной части Хартфордшира, а другую в большом Милтон-Кейнсе – и исследовали их на отпечатки пальцев. Их там было множество, и хотя они не знали этого, отпечатков пальцев похитителя не было, так как на руках у него были хирургические перчатки телесного цвета.

В районе будок полицейские ненавязчиво опрашивали людей – не видел ли кто, как кто-то пользовался телефоном в определенное время, когда звонил похититель, во всяком случае, в те секунды. Обе будки стояли в группах по три или четыре, и во всех были звонившие люди. Кроме того, в обоих местах в это время была толпа людей. Крэмер проворчал: «Он использует часы пик – утро и обеденный перерыв».

Пленки с голосом звонившего отвезли профессору филологии, эксперту по особенностям речи и происхождению акцентов. Но поскольку больше говорил Куинн, ученый покачал головой.

– Он прикрывает микрофон несколькими слоями папиросной бумаги или тонкой тканью, – сказал он. – Это грубо, но достаточно эффективно. Конечно, это не обманет осциллятор для различения манеры речи, но мне, как и машине, нужно больше материала.

Следователь Уильямс пообещал принести больше материала, когда этот человек позвонит еще раз. В течение дня над шестью домами было установлено негласное наблюдение. Один дом в Лондоне, остальные пять в ближних графствах. Все они были взяты в аренду на шесть месяцев. К вечеру два дома отпали – один снимал французский банковский чиновник с женой и двумя детьми, работавший в Лондонском отделении «Сосьете женераль». В другом доме жил немецкий профессор, занятый научной работой в Британском музее.

К концу недели остальные четыре дома будут также проверены, но рынок недвижимой собственности постоянно создавал все больше таких «возможностей». И все они будут проверяться.

– Если преступники на самом деле купили собственность, – Крэмер сообщил комитету КОБРА, – или сняли его у законных владельцев, боюсь, это будет невозможно. В последнем случае не остается никаких следов, а в первом количество купленных домов за год в юго-восточном районе просто съест все наши ресурсы и потребует несколько месяцев для проверки.

В душе Крэмер был согласен с доводом Куинна (который он слышал на пленке), что звонивший разговаривал скорее как профессиональный преступник, а не политический террорист. И тем не менее, шла постоянная проверка обеих групп нарушителей закона, которая будет продолжаться до закрытия дела. Даже если похитители были уголовниками, они могли раздобыть свой чешский автомат у какой-нибудь террористической группы.

Иногда эти две категории встречались и обделывали свои дела.

Если британские полицейские были перегружены работой, то проблемой американской команды в подвале посольства было безделье. Кевин Браун ходил по длинной комнате, как лев в клетке. Четверо его работников лежали на кроватях, а четверо следили за огоньком, который должен загореться, когда будет звонок по единственному телефону в кенсингтонской квартире, номер которого был известен похитителю. Огонек загорелся в две минуты седьмого.

К всеобщему удивлению, Куинн взял трубку только после четвертого звонка. Он первый заговорил со звонившим:

– Привет, рад, что вы позвонили.

– Как я уже говорил, вы хотите получить обратно Кормэка живым и это будет вам стоить кое-чего.

Это был тот же голос, глубокий, грубый, горловой и искаженный папиросной бумагой.

– Что ж, давайте говорить, – сказал Куинн дружелюбно. – Меня зовут Куинн. Просто Куинн. А вы можете назвать себя?

– Пошел в задницу.

– Давайте, давайте, я же не прошу настоящее имя. Мы же с вами не дураки. Назовите любое имя, с тем чтобы я мог сказать «Привет, Смит или Джонс…»

– Зэк, – сказал голос.

– 3-Э-К? Хорошо. Зэк, говорите не больше двадцати секунд, понятно? Я не волшебник. Агенты слушают нас и пытаются определить, откуда вы говорите. Позвоните мне через пару часов, и мы продолжим наш разговор. Хорошо?

– Да, – сказал Зэк и положил трубку.

Инженеры из Кенсингтона засекли номер через семь секунд. Еще один телефон-автомат в центре городка Грейт-Данмоу в графстве Эссекс, в девяти милях к западу от шоссе М11 из Лондона в Кэмбридж и, как другие два города – к северу от Лондона. Маленький город с маленьким полицейским участком. Агент в штатском прибыл к трем будкам через восемьдесят секунд после того, как говоривший положил трубку. Слишком поздно. В этот час, когда закрываются магазины и открыты пивные бары, на улице было полно народа, но нигде не было видно человека, выглядевшего испуганным или в рыжеватом парике, с усами и затемненных очках. Зэк выбрал третий час пик – ранний вечер, когда уже смеркается, но еще не темно, так как с наступлением темноты в телефонных будках зажигаются лампочки. В подвале посольства Кевин Браун взорвался:

– Начьей стороне работает Куинн? Он относится к этому подонку, как к герою месяца!

Четверо его агентов кивнули в унисон.

В Кенсингтоне Сэм Сомервиль и Данкен МакКри задавали тот же вопрос.

Куинн, лежавший на спине на софе, пожал плечами и вернулся к своей книге. В отличие от новичков он знал, что ему нужно сделать две вещи: попытаться понять образ мыслей этого человека и завоевать его доверие.

Он уже знал, что Зэк не дурак. До сих пор, по крайней мере, он сделал мало ошибок, иначе его бы поймали. Так что он должен был знать, что его звонки будут перехватываться и прослеживаться. Куинн не сказал ему ничего такого, чего бы он сам не знал. Давая ему совет, как обеспечить свою безопасность и свободу, он знал, что Зэк и так предпримет эти меры предосторожности.

Куинн лишь наводил мосты, как бы ему не была противна эта работа, закладывал первые кирпичи отношений с убийцей, которые, как он надеялся, заставят его невольно поверить, что у него и у Куинна одна цель – совершить обмен и что власти – скверные ребята.

По своему многолетнему опыту жизни в Англии Куинн знал, что британскому уху американский акцент может показаться самым дружелюбным в мире. Видимо, протяжная манера говорить легче воспринимается, чем короткие фразы британской речи. Куинн усилил слегка свою протяжную речь.

Но только слегка, так как было жизненно важно, чтобы у Зэка ни коим образом не сложилось впечатление, что его разыгрывают или смеются над ним. Было также очень важно, чтобы Куинн не дал понять Зэку как он его ненавидит за то, что тот мучает отца и мать мальчика, находящихся за тысячи миль от него. Он был настолько убедителен, что смог обмануть Кевина Брауна.

Но не Крэмера.

– Было бы хорошо, если бы он поговорил с подонком немного дольше, – сказал следователь Уильямс. – Кто-нибудь из наших коллег в графствах мог бы увидеть его или его машину.

Крэмер покачал головой.

– Пока еще рано, – сказал он. – Беда в том, что констебли в маленьких городках не умеют скрытно следить за людьми. Куинн позже увеличит время разговора, и, надеюсь, Зэк этого не заметит.

В этот вечер Зэк не позвонил. Он позвонил на следующее утро.

* * *

Энди Лэинг взял выходной и полетел на внутренней саудовской линии в Эр-Рияд, где попросил и получил аудиенцию у генерального менеджера Стива Пайла.

Здание банка в столице Саудовской Аравии резко отличалось от здания банка в Джидде, построенного в стиле форта иностранного легиона. Было видно, что в Эр-Рияде банк потратил немало денег, построив башню цвета буйволиной кожи из мрамора, песчаника и полированного гранита. Лэинг пересек большой центральный двор на уровне первого этажа. Единственный звук, сопровождавший его, был шум его шагов по мраморному полу и плеск воды в фонтанах.

Даже в середине октября на улице было страшно жарко, но во дворе банка было, как в весеннем саду. После тридцатиминутного ожидания его провели в кабинет генерального менеджера. Кабинет размещался на верхнем этаже и был настолько шикарным, что даже президент «Рокман-Куинз», остановившийся по пути в Эр-Рияде шесть месяцев тому назад, нашел, что он более шикарен, чем его собственный пентхауз в Нью-Йорке.

Стив Пайл был крупный человек, грубовато-добродушный, гордившийся тем, что по-отечески относился к молодым работникам всех национальностей. Красноватый цвет его лица указывал на то, что, хотя для простых смертных в Саудовской Аравии существовал сухой закон, его собственный бар всегда был полон.

Он приветствовал Лэинга с искренней теплотой, но и с долей удивления.

– Мистер Аль-Гарун не предупредил меня о вашем приезде, я бы прислал за вами машину в аэропорт.

Мистер Аль-Гарун был менеджер в Джидде, саудовский начальник Лэинга.

– Я не сказал ему, что еду, сэр, я просто взял выходной день. Я думаю, у нас там проблема, и я хочу довести ее до вашего сведения.

– Энди, Энди, мое имя Стив, хорошо? Рад, что вы приехали. Так что же это за проблема?

Лэинг не взял с собой распечатки – если кто-то в Джидде замешан в махинациях, то их исчезновение могло бы выдать все расследование. Но у него были подробные записи. Целый час он объяснял Пайлу, что он обнаружил.

– Это не может быть совпадением, Стив, – убеждал он, – Эти цифры нельзя объяснить не чем иным, как крупной банковской аферой.

Добродушное настроение Стива Пайла исчезло, когда Лэинг объяснил ему его трудное положение. Они сидели в глубоких креслах, обитых испанской кожей и расставленных вокруг низкого кофейного столика из кованой меди.

Пайл встал и подошел к стене из дымчатого стекла, через которое можно было видеть прекрасную картину пустыни на много миль кругом. Наконец он повернулся и подошел к столу. Широкая улыбка снова была на его лице. Он протянул Лэингу руку.

– Энди, вы очень наблюдательный молодой человек. Вы очень умный и преданный. Я это очень ценю. Я ценю, что вы обратились ко мне с этой… проблемой.

Он проводил Лэинга до двери.

– Я хочу, чтобы вы положились в этом деле на меня. Не думайте больше о нем, я займусь им лично. Поверьте мне – вы далеко пойдете.

Энди Лэинг вышел из здания банка и направился в Джидду. Он чувствовал полное удовлетворение. Он сделал все, что нужно, а уж теперь генеральный менеджер положит конец этой афере.

Когда Лэинг ушел, Стив Пайл постучал пальцами по столу и набрал номер телефона.

* * *

Четвертый звонок Зэка, второй по «горячей» линии, был без четверти девять утра. Определили, что он сделан из Ройстона на северной границе Хертфордшира, где графство подходит близко к Кэмбриджу. Полицейский офицер, прибывший туда через две минуты, опоздал на девяносто секунд.

Отпечатков пальцев в кабине не было.

– Куинн, не будем тратить время. Я хочу пять миллионов долларов быстро, в мелких, не новых купюрах.

– Бог мой, Зэк, это же огромная сумма! Вы знаете, сколько это весит?

Пауза. Зэк был удивлен неожиданной ссылкой на вес денег.

– Вот так, Куинн. Не спорь. И никаких трюков, или я пришлю вам пару отрезанных пальцев как аргумент.

В Кенсингтоне МакКри подавился и помчался в уборную. По пути он задел кофейный столик.

– Кто это с тобой? – прорычал Зэк.

– Агент, – сказал Куинн. – Вы знаете, как это бывает. Эти задницы не хотят оставить меня в покое, вы сами видите.

– Я имею в виду то, что я сказал.

– Слушайте, Зэк, в этом нет необходимости. Ведь мы оба профессионалы, не так ли? Так что давайте останемся на этом уровне. Мы делаем то, что нам приходится делать, не больше и не меньше. Сейчас время истекает, кончайте разговор.

– Ваше дело достать деньги, Куинн.

– По этому вопросу я должен говорить с отцом. Позвоните мне через сутки. Кстати, а как там мальчик?

– Хорошо. Пока что. – Зэк повесил трубку и вышел из будки.

Он говорил тридцать одну секунду. Куинн положил трубку. МакКри вернулся в комнату.

– Если вы еще раз это сделаете, – мягко сказал Куинн, – я вышвырну вас обоих отсюда сию же минуту, и срать я хотел на ЦРУ и ФБР.

МакКри был готов заплакать.

* * *

В подвале посольства Браун посмотрел на Коллинза.

– Ваш человек все испортил, что это был за грохот на линии?

Не дожидаясь ответа, он снял трубку прямого провода квартиры. Сэм Сомервиль взяла трубку и рассказала об угрозе отрезать мальчику пальцы и о том, как МакКри задел коленом кофейный столик.

Когда она положила трубку, Куинн спросил: «Кто это был»?

– Мистер Браун, – ответила она официально, – мистер Кевин Браун, – зная, что тот слушает.

– Кто он такой? – Сэм посмотрела на стены.

– Заместитель директора отдела уголовного розыска ФБР.

Куинн сделал жест, означающий отчаяние, Сэм пожала плечами.

В полдень в квартире состоялось совещание. Считалось, что Зэк не позвонит раньше следующего утра, что даст американцам время обдумать его требование.

Кевин Браун пришел с Коллинзом и Сеймуром. Найджел Крэмер взял с собой следователя Уильямса. Кроме Брауна и Уильямса, всех остальных Куинн встречал раньше.

– Можете сказать Зэку, что Вашингтон согласен, – сказал Браун. – Мне передали об этом двадцать минут назад. Мне это дело ненавистно, но там согласились. Пять миллионов долларов.

– Но я не согласен, – заявил Куинн.

Браун уставился на него, как бы не веря своим ушам.

– О, вы не согласны. Именно вы. Правительство США согласно, а мистер Куинн нет. Могу я узнать почему?

– Потому что соглашаться на первое требование похитителя крайне опасно, – сказал спокойно Куинн. – Согласитесь с ним, и он подумает, что нужно было запрашивать больше. А человек, который так рассуждает, подумает, что его в чем-то обманули, а если он психопат, то это его рассердит. И у него не на ком сорвать свою злость, как на заложнике.

– Вы думаете, Зэк психопат? – спросил Сеймур.

– Возможно, а, может быть, и нет, – ответил Куинн. – Но психопатом может оказаться один из его сообщников. Даже если Зэк считается руководителем, а, может быть, это и не так, психи могут выйти из-под его контроля.

– В таком случае что вы советуете? – спросил Коллинз.

Браун недовольно хмыкнул.

– Пока еще рано говорить, – ответил Куинн, – самый большой шанс Саймона Кормэка остаться целым и невредимым состоит в том, чтобы похитители поверили в две вещи: во-первых, в то, что они выкачали из семьи абсолютно все, что она может заплатить, и в то, что они получат деньги, только если представят Саймона живым и невредимым. За несколько секунд они не придут к такому выводу. Ну и, кроме того, полиции может повезти и она их обнаружит.

– Я согласен с мистером Куинном, – заявил Крэмер. – На это может уйти пара недель. Это звучит жестоко, но это лучше, чем поспешные и неумелые действия, в результате которых будет ошибка в рассуждениях и мертвый мальчик.

– Я был бы благодарен, если бы вы предоставили мне сколько-нибудь времени, – сказал Уильямс.

– Так что мне сказать Вашингтону? – потребовал Браун.

– Передайте им, – спокойно ответил Куинн, – что они просили меня договориться о возвращении Саймона, и я пытаюсь это сделать. Если они хотят отстранить меня от этого, хорошо, им нужно только сообщить об этом президенту.

Коллинз кашлянул, Сеймур смотрел в пол. Совещание закончилось.

* * *

Когда Зэк позвонил, голос у Куинна был извиняющийся:

– Слушайте, я пытался пробиться к президенту Кормэку напрямую, ничего не вышло. Он сейчас под транквилизаторами почти все время, конечно, он страшно переживает…

– Так что не тяни резину и доставай деньги, – рявкнул Зэк.

– Я пытался, клянусь Богом. Слушай, пять миллионов слишком много. У него нет такой суммы в наличии, все деньги завязаны в разные фонды и тресты, и чтобы развязать их понадобятся недели. Мне сказали, что я могу достать для тебя девятьсот тысяч долларов и сделать это быстро…

– Хватит, – проворчал Зэк, – вы, янки, можете достать их в другом месте, а я могу подождать.

– Да, да, я знаю, – сказал Куинн серьезно. – Вы в безопасности. Полиция топчется на месте, пока. Если бы вы могли снизить цену немного… С мальчиком все в порядке?

– Да.

Куинн чувствовал, что Зэк напряженно думает.

– Я должен спросить вас это, Зэк. Эти подонки давят на меня очень, спросите мальчика, как звали его собаку, которая была у него с раннего детства и до десяти лет. Просто, чтобы мы знали, что с ним все в порядке. Вам это ничего не стоит, а мне это очень поможет.

– Четыре миллиона, – отрывисто сказал Зэк. – И это последняя сумма.

Телефон умолк. Звонок был сделан из Сент-Неотс, маленького городка к югу от Кэмбриджа, чуть восточнее границы графства с Бедфордширом. Никто не видел, чтобы кто-нибудь выходил из телефонной будки, одной из нескольких, стоящих около почты.

– Что вы делаете? – спросила Сэм с любопытством.

– Пытаюсь оказать на него давление, – ответил Куинн, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.

За несколько дней до этого Куинн понял, что в данном случае у него есть козырь, которого нет у многих посредников. Бандиты в горах Сардинии или в Центральной Америке могут держать своих пленников месяцами, или даже годами. Никакая армия или полицейский патруль не смогут найти их в горах с их пещерами и густой растительностью. Единственную реальную опасность представляют вертолеты.

Но в густонаселенном юго-восточном уголке Англии Зэк и его люди были на законопослушной, то есть враждебной территории. Чем дольше они прячутся, тем больше в среднем шансов, что их опознают и найдут. Так что давление на них будет оказывать желание поскорее закончить это дело и скрыться. Хитрость заключалась в том, чтобы убедить их, что они выиграли, получили все, что только возможно, и им нет нужды убивать пленника при бегстве.

Куинн расчитывал на остальных членов группы Зэка, по результатам расследования нападения полиция знала, что в банде было по крайней мере четыре человека, и они сейчас находились в своем убежище. У них появится нетерпение и клаустрофобия, что в конечном счете заставит их руководителя прийти к соглашению и покончить с этим делом. Именно этот довод и намеревался использовать Куинн. Испытывая давление с обеих сторон, у Зэка появится искушение получить все, что возможно, и скрыться. Но этого не произойдет, пока давление на похитителей не возрастет в достаточной степени.

Куинн намеренно посеял две мысли в мозгу Зэка: что Куинн был хороший парень, делающий все, чтобы закончить дело побыстрее, но в этом ему мешает истеблишмент. Вспомнив лицо Кевина Брауна, он подумал, что это недалеко от истины. И вторая мысль о том, что Зэк в полной безопасности… пока. Имелось в виду совершенно противоположное. Чем чаще Зэка будут посещать страшные мысли во сне о том, что полиции все же может повезти, тем лучше.

Профессор филологии к этому времени решил, что возраст Зэка почти наверняка от чуть больше сорока до пятидесяти с небольшим лет и, вероятно, он является руководителем банды. Он без колебаний дал понять, что ему придется посоветоваться кое с кем, прежде чем согласится на условия другой стороны. Родился он в семье рабочих, хорошего формального обучения не получил и почти наверняка он выходец из района Бирмингема.

Но его родной акцент притупился за долгие годы отсутствия в родной местности, возможно, он провел их за границей.

Психиатр попробовал создать портрет преступника. Он определенно находился в состоянии напряжения, и по мере продолжения переговоров это напряжение растет. С течением времени его враждебность к Куинну уменьшается. Он привык к насилию, в его голосе не чувствовалось колебаний, когда он упомянул о том, что отрежет пальцы Саймона Кормэка.

С другой стороны, он логичен и проницателен, осторожен, но не труслив.

Человек он опасный, но не сумасшедший, не псих и не политический террорист.

Все эти отчеты пришли к Найджелу Крэмеру, который доложил их комитету «КОБРА». Копии отчетов были немедленно посланы в Вашингтон, прямо в комитет Белого дома. Остальные копии передавались в кенсингтонскую квартиру. Куинн прочел их, и одновременно прочла их и Сэм.

– Чего я не могу понять, – сказала она, кладя последнюю страницу, – почему они выбрали Саймона Кормэка. Конечно, президент из богатой семьи, но ведь в Англии и без него много детей других богатых родителей.

Куинн, продумавший этот вопрос еще когда он сидел в баре в Испании и смотрел телевизионные новости, посмотрел на нее и ничего не сказал. Она ожидала ответа, но так его и не получила. Это ее обеспокоило и одновременно заинтриговало. С течением времени она поняла, что личность Куинна ее очень интригует.

* * *

На седьмой день после похищения и на четвертый после первого звонка Зэка ЦРУ и британская «Интеллидженс сервис» дали отбой своим агентам, внедрившимся в сеть европейских террористических организаций. Не было никаких сведений о том, что кто-то приобрел у них автомат «скорпион», и мысль о том, что в преступлении замешаны политические террористы, тихо заглохла. Расследуемые группы включали Ирландскую республиканскую армию и Ирландскую национально-освободительную армию, обе они были ирландские и в обеих ЦРУ и «Интеллидженс сервис» имели своих агентов, о личностях которых они друг другу не сообщали. Кроме того, были фракции германской красной армии, наследница группы «Баадер-Майнхофф», итальянские «Красные бригады», французская «Аксьон директ», испанская организация басков ЭТА и бельгийская «ССО». Существовали более мелкие и более непредсказуемые группы, но их сочли слишком маленькими для такой крупной операции.

На следующий день Зэк позвонил. Звонил он из автомата на станции технического обслуживания на шоссе М11 чуть южнее Кембриджа. Звонок определили и засекли за восемь секунд, но полицейскому в штатском понадобилось семь минут, чтобы добраться до этого места. При таком обилии проезжающих машин и людей не было никакой надежды, что Зэк будет там.

– Собаку, – сказал он коротко, – звали Мистер Спот.

– Спасибо, Зэк, – сказал Куинн, – Смотрите, чтобы с мальчиком было все в порядке, и мы закончим наше дело скорее, чем вы ожидаете. У меня новости – финансисты мистера Кормэка могут наконец собрать один миллион двести тысяч долларов быстро и наличными. Соглашайтесь на это, Зэк.

– Пошел в жопу, – рявкнул голос на другом конце линии.

Но Зэк торопился, так как время истекало. Он снизил требование до трех миллионов и повесил трубку.

– Почему вы не соглашаетесь на это? – спросила Сэм.

Она сидела на краешке своего кресла, а Куинн встал, чтобы направиться в туалет. Он всегда мылся, пользовался туалетом, одевался и ел сразу же после разговоров с Зэком, так как знал, что в течение некоторого времени больше контактов с ним не будет.

– Это вопрос не просто денег, – сказал он, выходя из комнаты. – Зэк еще не созрел. Он может снова повысить цену, думая, что его обманывают. Я хочу подорвать его уверенность еще немного, хочу, чтобы он лучше почувствовал давление.

– А как насчет давления на Саймона Кормэка? – крикнула она вслед ему.

Куинн остановился и вернулся к двери.

– Да, – согласился он, – и на его мать и отца. Я не забываю об этом. Но в таких случаях преступники должны твердо поверить, что спектакль окончен. Иначе они начинают сердиться и вымещать гнев на заложнике. Я видел такие случаи раньше. На самом деле лучше действовать медленно и без напряжения, чем мчаться в кавалерийском наскоке. Если вы не можете решить вопрос за сорок восемь часов и арестовать преступников, то это перерастает в войну на уничтожение: нервы похитителя против нервов посредника. Если первый не получает ничего, он впадает в ярость, а если он получает слишком много и слишком быстро, он думает, что прошляпил и его соратники скажут ему то же самое. И он снова впадает в ярость, а это уже плохо для заложника.

Через несколько минут его слова услышал в магнитофонной записи Найджел Крэмер и кивнул в знак согласия. В двух случаях, в которых он был задействован, у него был такой же самый опыт. В первом случае заложник был возвращен здоровым и невредимым, а во втором его убил злобный психопат.

Эти слова также слышали «живьем» в подвале американского посольства.

– Чушь, – сказал Браун. – Бог мой, ведь он же договорился, он должен к этому моменту заполучить мальчика обратно. А уж тогда я сам займусь этими говнюками.

– Если они скроются, оставь это дело полиции Лондона, – посоветовал Сеймур, – Они их отыщут.

– Да, и британский суд даст им пожизненное заключение в тюрьме с мягким режимом. Вы знаете, что такое «пожизненное заключение» здесь? Четырнадцать лет с различными льготами! Ерунда это! Вы слышите, мистер? Никто, абсолютно никто не смеет так поступать с сыном моего президента, надеясь, что это сойдет ему с рук! В один прекрасный день это дело будет передано ФБР, как это нужно было сделать с самого начала. И я сам займусь этим по правилам города Бостона.

В тот вечер Найджел Крэмер сам зашел в квартиру. Никаких новостей у него не было. С четырьмястами человек были проведены беседы, почти пятьсот случаев «встреч» с подозреваемыми были расследованы и еще сто шестьдесят домов и квартир были взяты под негласное наблюдение. Никаких результатов.

Уголовный розыск Бирмингема поднял дела за пятьдесят лет, разыскивая преступников, склонных к насилию, которые могли уехать из города много лет назад. Было обнаружено восемь потенциальных кандидатов, их проверили и все оказались чистыми: кто-то умер, кто-то был в тюрьме, а остальные жили в местах, вполне определенных. Среди банков данных Скотланд Ярда имеется один, малоизвестный широкой публике, банк голосов. При современной технологии человеческий голос может быть разбит на пики и понижения, показывающие, как говорящий вдыхает и выдыхает, использует тон и тембр, формирует слова и произносит их. График речи на осциллографе подобен отпечаткам пальцев, его можно сравнивать и, если в досье есть образец, идентифицировать.

Образцы голосов многих преступников хранятся в этом банке, о чем в большинстве случаев они не подозревают. Это голоса телефонных хулиганов, анонимных информаторов, а также других лиц, арестованных и допрошенных.

Но голоса Зэка там просто не было.

Другие вещественные улики тоже ничего не дали. Стрелянные гильзы, свинцовые пули, отпечатки следов и покрышек машин лежали в полицейских лабораториях и никаких секретов больше не выдавали.

– В радиусе пятидесяти миль вокруг Лондона, включая столицу, имеется восемь миллионов единиц жилья, – сказал Крэмер. – Плюс к тому же сухие дренажные трубы, склады, склепы, тайники, туннели, катакомбы и заброшенные здания. Однажды мы ловили убийцу и насильника по прозвищу Черная Пантера, который практически жил в заброшенных шахтах под национальным парком и тащил свои жертвы туда. Мы поймали его в конце концов. Я сожалею, мистер Куинн, мы будем продолжать поиски.

* * *

На восьмой день напряжение в кенсингтонской квартире дало о себе знать. Оно больше действовало на молодых людей. Куинн, если и чувствовал его, то почти не показывал вида. Он много времени проводил на кровати между телефонными звонками и брифингами, пытаясь понять ход мыслей Зэка и, таким образом, подготовиться к следующему разговору. Когда сделать последний шаг? Как организовать обмен?

МакКри оставался добродушным, но было видно, что он стал уставать. У него развилась почти собачья привязанность к Куинну, он был всегда готов выполнить какое-нибудь поручение, приготовить кофе и сделать свою часть работы по дому.

На девятый день Сэм попросила разрешения пойти по магазинам. С явным нежеланием Кевин Браун позвонил с Гроувенор-сквер и разрешение дал. Она вышла из квартиры первый раз почти за две недели, взяла такси к Найтсбриджу и провела четыре великолепных часа, посещая магазины «Харви энд Николс» и «Харродс». В последнем она купила экстравагантную и красивую сумочку из крокодиловой кожи.

Когда она вернулась, оба мужчины восхитились этой покупкой. Она купила также подарки каждому из них: позолоченную ручку для МакКри и кашмирский свитер для Куинна. Молодой агент ЦРУ был тронут и очень благодарен. Куинн надел свитер и улыбнулся своей редкой, но ослепительной улыбкой. Это был единственный облегчающий душу момент для всех трех за время пребывания в кенсингтонской квартире.

* * *

В тот же самый день в Вашингтоне руководство антикризисного комитета мрачно слушало доктора Армитэйджа. Со времени похищения сына президент не появлялся на публике, что было с пониманием воспринято сочувствующей общественностью, но его поведение в обычной обстановке вызвало большую озабоченность членов комитета.

– Меня все больше и больше волнует состояние здоровья президента, – сказал доктор Армитэйдж вице-президенту, советнику по национальной безопасности, четырем министрам и директорам ФБР и ЦРУ. – В работе правительства всегда были и будут стрессы. Но в данном случае это стресс личный и гораздо более глубокий. Человеческий мозг, не говоря уже о теле, не может выдерживать такой уровень напряжения в течение длительного времени.

– Каково его физическое состояние? – спросил Билл Уолтерс, генеральный прокурор.

– Он страшно устал, ему нужно снотворное для сна ночью, если он вообще может спать. Он стареет на глазах.

– А ментальное? – спросил Мортон Стэннард.

– Вы видели сами, как он ведет обычные государственные дела, – Армитэйдж напомнил им. Все кивнули. – Скажу прямо, он теряет свою хватку. Он уже не может так хорошо сконцентрироваться, и память часто изменяет ему.

Стэннард сочувственно кивнул, но глаза его были прикрыты веками.

Будучи на десять лет моложе государственного секретаря Дональдсона или министра финансов Рида, министр обороны был раньше банкиром в Нью-Йорке, работником международного масштаба, большим ценителем вкусной еды, коллекционных вин и произведений французских импрессионистов. За время работы в Мировом банке он приобрел репутацию гибкого и эффективного специалиста по переговорам, которого трудно переспорить. Страны «третьего мира», просившие завышенные кредиты при небольших шансах на выплату долга, убедились в этом, возвращаясь с пустыми руками.

Он оставил свой след в Пентагоне за последние два года, где он выступал как убежденный сторонник эффективности и доказывал, что за каждый доллар налога американский налогоплательщик должен получить на один доллар обороны. Там у него неизбежно появились враги как среди командования, так и среди военного лобби. Но затем пришел Нэнтакетский договор, который изменил некоторые приверженности на другом берегу Потомака. Стэннард присоединился к оборонным подрядчикам и Объединенному комитету начальников штабов, выступающим против колоссальных сокращений военных расходов.

В то время, как Майкл Оделл боролся против этого договора в силу внутреннего убеждения, приоритеты Стэннарда касались также вопросов власти, и его оппозиция договору была основана не только на философских постулатах. И тем не менее, когда он проиграл на заседании Кабинета, выражение его лица не изменилось, так же как и сейчас, когда он слушал отчет об ухудшении состояния президента.

Иначе на это реагировал Юберт Рид. «Несчастный отец, Боже мой, несчастный человек!» – бормотал он.

– Дополнительная проблема состоит в том, – заключил психиатр, – что он не выказывает свои эмоции. По крайней мере, внешне. А внутри… конечно, все мы люди и все имеем свои переживания. Все нормальные люди, во всяком случае. Но он замыкает их в себе, он не станет рыдать или кричать. С первой леди другое дело, на ней не лежит бремя должности, и она с большей готовностью принимает лекарства. Но и при этом ее состояние столь же плохое, если не хуже. Ведь это ее единственный сын. А это создает дополнительное давление на президента.

Когда он возвратился в Административное здание, в комнате остались восемь крайне обеспокоенных человек.

* * *

Чистое любопытство заставило Энди Лэинга через два дня остаться вечером в своем кабинете в отделении Инвестиционного банка Саудовской Аравии в Джидде и проконсультироваться с компьютером. То, что он увидел, потрясло его.

Афера продолжалась. С тех пор, как он поговорил с генеральным менеджером, было произведено еще четыре операции, а ведь тот мог бы остановить это одним телефонным звонком. Фальшивый счет разбух от денег, поступивших из саудовских общественных фондов. Лэинг знал, что казнокрадство – обычная вещь среди чиновников Саудовской Аравии, но в данном случае суммы были столь велики, что их хватило бы на финансирование крупной коммерческой операции или какой-либо иной.

Он с ужасом осознал, что Стив Пайл, которого он уважал, был неизбежно замешан в этом. Это был не первый случай, когда банковский чиновник вступал на такую стезю, но, тем не менее, это был шок. И подумать только, что он пошел со своим открытием прямо к преступнику! Остаток ночи он провел у себя в квартире, склонившись над своей портативной пишущей машинкой, Волею судьбы вышло так, что его взяли на работу не в Нью-Йорке, а в Лондоне, где он работал в другом американском банке, когда его пригласил «Рокман-Куинз».

Лондон был также базой для европейских и средневосточных операций «Рокман-Куинза», это было крупнейшее отделение банка, не считая нью-йоркского, и в нем находился офис внутренней проверки заморских операций. Лэинг знал свой долг, и именно этому чиновнику он направил свой доклад, приложив четыре распечатки с компьютера в подтверждение своих выводов.

Был бы он чуть-чуть похитрее, он послал бы этот пакет обычной почтой.

Но она шла медленно и была не всегда надежна. Поэтому он бросил пакет в курьерский мешок банка, который обычно идет из Джидды прямо в Лондон. Но это обычно. А после визита Лэинга в Эр-Рияд за неделю до этого, генеральный менеджер распорядился, чтобы все вложения в мешок из Джидды шли через Эр-Рияд. На следующий день Стив Пайл просмотрел исходящую почту, вынул доклад Лэинга, отправил мешок дальше и очень внимательно прочел то, что написал Лэинг. Закончив читать, он снял трубку телефона и набрал местный номер.

– Полковник Истерхауз, у нас тут проблема, я думаю, нам надо встретиться.

* * *

По обеим сторонам Атлантического океана средства массовой информации сообщили все, что только можно было сообщить о похищении, затем повторили все снова и, тем не менее, продолжали говорить на эту тему.

Эксперты всех мастей – от профессоров психиатрии до медиумов – предлагали свои анализы и советы правительству. Медиумы связывались со своим спиритическим миром и получали всяческие послания, противоречащие друг другу. От частных лиц и богатых фондов поступали предложения уплатить любую сумму выкупа. Телевизионные проповедники доводили себя до исступления, на ступенях церквей и соборов верующие проводили бдения.

Для любителей саморекламы был праздник. Несколько сот человек предложили себя в заложники взамен Саймона Кормэка, зная заранее, что этого никогда не случится. На десятый день после звонка Зэка Куинну в некоторых программах для американского народа появилась новая нота.

Некий евангелист, проповедующий в Техасе и получивший в свой фонд неожиданное пожертвование от некоей нефтяной корпорации, заявил, что его посетило божественное вдохновение в форме видения. Зверство по отношению к Саймону Кормэку, а через него по отношению к его отцу, президенту страны, то есть по отношению к Соединенным Штатам, было совершено коммунистами. В этом не могло быть сомнения. Это послание от Бога через проповедника было подхвачено национальными средствами массовой информации и в течение краткого времени упоминалось в программах. Таким образом, были сделаны первые шаги по плану «Крокетт» и посеяны первые семена.

* * *

Без своего сшитого по заказу рабочего костюма, который она не надевала со времени первого вечера в квартире, специальный агент Сэм Сомервиль была поразительно привлекательной женщиной. За время своей карьеры она два раза использовала свою красоту, чтобы помочь закрыть дело. Один раз она неоднократно встречалась с высокопоставленным чиновником из Пентагона. В конце концов она притворилась, что потеряла сознание от выпитого в его квартире. Введенный в заблуждение ее состоянием чиновник провел весьма компрометирующий телефонный разговор, доказавший, что он организовывал оборонные контракты от имени производителей, которым оказывалось предпочтение, и получал вознаграждение за счет полученной прибыли.

В другой раз она приняла приглашение на ужин от одного руководителя мафии, и пока они ехали в его лимузине, спрятала «жучок» в обивку сидения. То, что ФБР услышало с помощью этого прибора, дало возможность предъявить ему обвинение в нарушении нескольких федеральных законов.

Кевин Браун хорошо знал об этом, когда он выбрал ее в качестве агента Бюро, чтобы она всегда следила за посредником, отправленным в Лондон по настоянию Белого дома. Он надеялся, что она произведет на Куинна такое же впечатление, как и на нескольких других мужчин в свое время, и таким образом он расслабится и доверит Сэм Сомервиль все свои мысли и намерения, которые не смогут уловить микрофоны.

Но он никак не рассчитывал, что все будет наоборот. На одиннадцатый вечер в кенсингтонской квартире Сэм и Куинн встретились в узком коридоре, ведущем из ванны в гостиную. Коридор был настолько узок, что разойтись в нем было трудно. Повинуясь импульсу, Сэм Сомервиль обняла Куинна за шею и поцеловала. Она всю неделю хотела сделать это. Она не разочаровалась и не была отвергнута, ее несколько удивила страсть ответного поцелуя.

Объятия продолжались несколько минут в то время, как ничего не подозревающий МакКри колдовал над сковородой в кухне за гостиной.

Твердая загорелая рука Куинна гладила ее блестящие светлые волосы. Она почувствовала, как напряжение и усталость покидают ее.

– Сколько еще ждать, Куинн? – прошептала она.

– Не долго, – пробормотал он. – Если все пойдет хорошо, то еще несколько дней, может быть неделя.

Когда они вернулись в гостиную и МакКри пригласил их к столу, он ничего не заметил.

* * *

Полковник Истерхауз прошел, хромая, по пушистому ковру кабинета Стива Пайла и уставился в окно. На кофейном столе сзади него лежал доклад Лэинга. Пайл наблюдал за ним с беспокойным выражением лица.

– Я боюсь, что этот молодой человек может нанести огромный вред интересам нашей страны здесь, – сказал мягко Истерхауз. – Конечно, сам того не желая. Я уверен, что он сознательный молодой человек. И тем не менее…

На самом деле он был обеспокоен гораздо больше, чем он выказал. Его план организовать массовое убийство и уничтожить Дом Саудов находился на средней стадии и был весьма чувствителен к помехам.

Имам, шиитский фундаменталист, находился на нелегальном положении в полной безопасности от секретной полиции, так как его досье в центральном компьютере управления полиции было стерто, а с ним были уничтожены и все сведения о его известных контактах, друзьях, сторонниках и возможных местах проживания. Его рьяный сторонник из религиозной полиции «Мутавайн» поддерживал с ним контакт. Вербовка добровольцев среди шиитов продолжалась. Им сообщали только, что их готовят для акции во имя имама и, следовательно, Аллаха, которая принесет им вечную славу.

Строительство новой арены шло по плану. Ее огромные двери, окна, боковые выходы и система вентиляции контролировались центральным компьютером, программа которого была разработана Истерхаузом.

Разрабатывались также планы военных маневров в пустыне с тем, чтобы вывести регулярную армию из столицы в день генеральной репетиции. Он подкупил египетского генерал-майора и двух палестинских специалистов по вооружению с тем, чтобы в нужную ночь они заменили оружие королевской гвардии на неисправное.

Американские автоматы «пикколо» вместе с обоймами и патронами должны были прибыть морем в начале нового года, и уже была достигнута договоренность о том, где их хранить и подготовить перед тем, как раздать шиитам. Как он и обещал Сайрусу Миллеру, американские доллары нужны были только для закупок за рубежом, а внутренние расходы будут покрыты риалами.

Но Стиву Пайлу он рассказал не эту историю. Генеральный менеджер банка слыхал о полковнике и его завидном влиянии на королевскую семью и был польщен, когда два месяца назад Истерхауз пригласил его на обед.

Прекрасно подделанное удостоверение ЦРУ полковника произвело на него большое впечатление. Подумать только, этот человек был не просто независимым работником, а на самом деле работал на свое правительство, и только он – Стив Пайл – знал об этом.

– Ходят слухи о каком-то плане свергнуть королевское семейство, сказал мрачно Истерхауз. – Мы узнали об этом и информировали короля Фахда. Его Величество согласился провести совместную операцию – его силы безопасности и ЦРУ – по разоблачению преступников.

Пайл прекратил есть и раскрыл рот от изумления. Впрочем, это было возможно.

– Как вы знаете, в этой стране деньги могут купить все, включая информацию. Это то, что нам нужно. К сожалению, мы не можем задействовать обычные фонды секретной полиции для этой цели, так как среди них могут оказаться заговорщики. Вы знаете принца Абдуллу?

Пайл кивнул:

– Двоюродный брат короля, министр общественных работ.

– Король назначил его для связи со мной, – сказал полковник. – Принц согласился, чтобы новые средства, которые нужны нам обоим для внедрения в заговор, поступили из его собственного бюджета. Нечего и говорить, в Вашингтоне на самом верхнем уровне крайне заинтересованы в том, чтобы с этим наиболее дружественным нам правительством ничего не случилось.

И таким образом, банк в лице единственного и довольно податливого работника, согласился принять участие в создании фонда. Фактически Истерхауз ввел в компьютер Министерства общественных работ, который он сам устанавливал, четыре новых инструкции.

Первая состояла в том, что каждый раз, когда министерство выписывало чек для покрытия счета какого-нибудь подрядчика, об этом ставился в известность его собственный компьютер. Месячная сумма таких счетов была очень большой. В районе Джидды министерство финансировало строительство дорог, школ, больниц, глубоководных портов, спортивных стадионов, мостов, эстакад, домов и целых жилых районов.

Согласно второй инструкции к каждому расчету следовало добавлять десять процентов, но направлять эти проценты на его личный номерной счет в отделении банка в Джидде. Третья и четвертая инструкции служили для прикрытия. Если министерство когда-либо захочет узнать полную сумму на счете в Инвестиционном банке Саудовской Аравии, то автоматически компьютер банка выдаст эту сумму, прибавив к ней десять процентов. И наконец, если в компьютер поступит прямой запрос, то он заявит, что ничего не знает и сотрет свою память. На данный момент сумма на счету Истерхауза составляла четыре миллиарда риалов.

Лэинг заметил странный факт – каждый раз, когда банк по указанию министерства предоставлял кому-нибудь кредит, сумма, составляющая ровно десять процентов этого кредита, переводилась со счета министерства на номерной счет того же банка.

Обман Истерхауза был лишь одним из вариантов операции с Четвертым Кассовым Аппаратом и мог быть раскрыт только при полной ревизии со стороны министерства, которая должна состояться следующей весной. (Обман основан на байке о том, как владелец бара в Америке, несмотря на то, что в баре было полно посетителей, был уверен, что поступления были на четверть меньше того, что ожидалось получить. Он нанял лучшего частного детектива, который снял комнату над баром, просверлил в полу отверстие и целую неделю лежал на животе и наблюдал. Наконец он доложил: «Очень сожалею, сэр, но ваши работники – честные люди. Каждый доллар и цент, попадающие в ваш бар, идут в один из ваших четырех кассовых аппаратов». «Что вы имеете в виду – „из четырех“? – спросил владелец бара, – у меня всего три аппарата».)

– Никто не желает зла этому молодому человеку, – сказал Истерхауз, – но если он будет продолжать действовать в этом направлении и откажется сидеть тихо, то не лучше ли отправить его обратно в Лондон?

– Это не так легко сделать. Вряд ли он безропотно пойдет на это, – сказал Пайл.

– Конечно, – согласился Истерхауз, – но он считает, что этот пакет уже в Лондоне, и если его вызывает Лондон, как вы ему это скажете, он поедет как ягненок. Единственное, что вы должны сказать Лондону, что вы просите послать его в другое место. Основания: он не подходит для работы здесь, он груб с местным персоналом и отрицательно влияет на сотрудников. Доказательство этому у вас в руках. Если он будет настаивать на своих беспочвенных обвинениях в Лондоне, этим он просто докажет вашу правоту.

Пайл был в восторге, этот вариант предусматривал все.

* * *

Куинн знал достаточно хорошо, что в его спальне, вероятно, поставлен не один «жучок», а два. Ему понадобился целый час, чтобы обнаружить первый и еще столько же времени, чтобы отыскать второй. В основании большой латунной настольной лампы было просверлено отверстие диаметром один миллиметр. Нужды в таком отверстии никакой не было, так как шнур входил в нее с другой стороны основания. А отверстие находилось в дне.

Куинн несколько минут жевал резинку, одну из нескольких, данных ему вице-президентом Оделлом перед полетом через океан, а затем засунул комочек в это отверстие.

В подвале посольства дежурный специалист по электронной разведке послушал несколько минут и подозвал агента ФБР. Вскоре после этого Браун и Коллинз пришли на пункт прослушивания.

– Один из «жучков» в спальне перестал работать, – сообщил инженер. – Тот, который в основании настольной лампы. Оказался дефектным.

– Механический дефект? – спросил Коллинз.

Несмотря на утверждения изготовителей, у техники была привычка ломаться через регулярные промежутки времени.

– Возможно, – ответил специалист. – Сейчас не узнать. Кажется, что он все же работает, но уровень звука почти на нуле.

– А мог он его обнаружить? – спросил Браун. – Засунул, может, что-нибудь туда? Он ведь хитрый, сукин сын.

– Возможно, – ответил инженер. – Хотите, чтобы мы поехали туда?

– Не стоит, – сказал Коллинз. – Все равно он никогда не разговаривает в своей спальне, просто лежит на диване и думает. В любом случае у нас есть второй «жучок» в штепсельной розетке в стене.

В ту ночь, двенадцатую со времени первого звонка Зэка, Сэм пришла в комнату Куинна на другом конце квартиры, где спал МакКри. Щелкнул замок открывающейся двери.

– Что это было? – спросил один из агентов ФБР, дежуривший ночью вместе с инженером.

Тот пожал плечами.

– Это спальня Куинна. Может, дверная защелка, может, окно. Может, он идет в сортир, может, хочет подышать свежим воздухом. Слышите? Нет голосов.

Куинн молча лежал на своей кровати почти в полной темноте. Только свет уличных фонарей Кенсингтона слабо освещал комнату. Куинн лежал неподвижно, голый, если не считать саронга вокруг талии, и смотрел в потолок. Услышав щелкнувший замок, он повернул голову. Сэм стояла в дверях, не произнося ни слова. Она тоже знала о «жучках». Она знала также, что в ее комнате «жучков» не было, но она была рядом с комнатой МакКри.

Куинн спустил ноги на пол, завязал саронг и приложил палец к губам.

Он беззвучно встал с постели, взял свой магнитофон с ночного столика, включил его и поставил его рядом с электрической розеткой в шести футах отизголовья кровати.

Также беззвучно он взял большое кресло, стоявшее в углу, перевернул его и поставил над магнитофоном, прислонив к стене. Там, где ручки кресла не доставали до стены, он запихнул подушки.

Таким образом образовалась пустая коробка, две наружных стороны которой составили пол и стена. Внутри коробки был магнитофон.

– Теперь мы можем говорить, – тихо сказал он.

– Не хочу, – прошептала Сэм и протянула к нему руки.

Куинн обнял ее и отнес на кровать. Она на секунду села и сбросила шелковую ночную рубашку. Куинн опустился рядом с ней. Через десять минут они стали любовниками.

В подвале посольства инженер и два агента ФБР лениво прислушивались к звукам, поступающим из электрической розетки за две мили от них.

– Заснул, – сказал инженер.

Все трое слушали ровное ритмичное дыхание крепко спящего человека, записанное на пленку прошлой ночью, когда Куинн оставил включенный магнитофон у себя на подушке. Браун и Сеймур заглянули на пост прослушивания.

В эту ночь ничего не ожидалось. Зэк звонил во время часа пик около шести вечера с железнодорожной станции Бедфорд, где обнаружить его было невозможно.

– Не могу понять, – сказал Патрик Сеймур, – как этот человек может спать при таком стрессе. Я две недели спал урывками и не знаю, смогу ли нормально спать снова. У этого человека рояльные струны вместо нервов.

Инженер широко зевнул и кивнул головой. Как правило, его работа для ЦРУ в Британии и Европе не часто требовала бодрствовать по ночам, и, конечно, не с такими напарниками и не каждую ночь.

– Черт возьми, хотел бы я сейчас делать то, что он делает!

Браун, не говоря ни слова, вернулся в кабинет, превращенный в его квартиру. Вот уже почти четырнадцать дней, как он в этом проклятом городе, и он все больше и больше убеждается, что британская полиция ничего не может сделать, а Куинн просто заигрывает с этой тварью, которую нельзя считать частью рода человеческого. Что ж, возможно, Куинн и его британские кореша готовы сидеть на своих задницах, пока ад не замерзнет, но он, Браун, уже потерял терпение. Он решил собрать свою команду утром и попробовать, не даст ли им какую-либо нить добрая старая детективная работа. Ведь бывали случаи, когда мощная полицейская организация не замечала какую-нибудь мелкую деталь.

(обратно)

Глава 8

Куинн и Сэм провели почти три часа в объятиях друг друга, занимаясь любовью и переговариваясь шепотом. Говорила в основном она, о себе и своей карьере в бюро. Она также предупредила Куинна о колючем Кевине Брауне, который выбрал ее для этой миссии, а сам обосновался в Лондоне с командой в восемь человек, чтобы «присматривать за делами».

Она заснула глубоким сном без сновидений. Первый раз за две недели она спала так хорошо, что Куинну пришлось слегка потормошить ее, чтобы разбудить.

– Эта пленка всего на три часа, – прошептал он. – Через пятнадцать минут она закончится.

Она поцеловала его, надела ночную рубашку и на цыпочках прошла в свою комнату. Куинн отодвинул кресло от стены, покряхтел несколько раз около микрофона в стене, выключил магнитофон, улегся на кровать и по-настоящему заснул. Звуки, записанные на Гроувенор-сквер, говорили о том, что спящий человек повернулся в кровати и снова заснул. Инженер и два агента ФБР посмотрели на панель, а затем снова на свои карты.

* * *

Зэк позвонил в половине десятого. Он был более резок и более враждебно настроен, чем в прошлый раз. Это был человек, чьи нервы стали сдавать, давление на него увеличивалось, и он решил сам оказать давление.

– Ладно, слушай сюда, ублюдок. Хватит болтовни, я уже сыт по горло. Я согласен на ваши два миллиона и это окончательно. Попросишь что-нибудь еще, и я пришлю вам пару пальцев. Я сам возьму молоток и стамеску и оттяпаю их на правой руке этого мальчишки, посмотрим, как Вашингтон отнесется к тебе после этого.

– Успокойся, Зэк, – искренне попросил его Куинн. – Хорошо, ты выиграл. Вчера вечером я уговорил их наскрести два миллиона, или я отказываюсь вести это дело. Бог мой, ты думаешь, что ты один устал? Я сам спать не могу, жду твоего звонка.

По всей видимости, Зэка умиротворила мысль о том, что у кого-то нервы были еще более потрепаны, чем у него.

– Еще одно дело, – проворчал он. – Никаких денег. Никаких наличных. Вы, гады, попытаетесь в чемодан «жучка» засунуть. Алмазы. Вот так…

Он говорил еще десять секунд, затем повесил трубку. Куинн не делал никаких записей, ему это было не нужно, так как весь разговор был на пленке. Звонок проследили, оказалось, что Зэк звонил из одной из трех телефонных будок в центре Саффрон-Уолдена, городка в западном Эссексе, рядом с шоссе М11 из Лондона в Кэмбридж. Через три минуты полицейский в штатском уже прохаживался около будок, но они были пусты, звонившего поглотила толпа.

А в это время Энди Лэинг завтракал в столовой для руководителей отделения банка в Джидде. Его компаньоном был мистер Амин из Пакистана, менеджер отдела операций, его друг и коллега.

– Я очень удивлен, мой друг, – сказал Амин. – Что происходит?

– Не знаю, расскажите мне.

– Вы знаете, что каждый день отсюда идет в Лондон мешок с почтой. У меня было срочное письмо с документами для Лондона и мне был нужен быстрый ответ. Я спрашиваю себя – когда же я его получу? Почему он не пришел? Я спросил в экспедиции, почему нет ответа, и они сказали мне что-то очень странное.

Лэинг положил на стол нож и вилку.

– Что же они сказали, старина?

– Они сказали, что вся почта задерживается, что все пакеты отсюда в Лондон направляются сначала в Эр-Рияд на один день, и уже оттуда идут дальше.

Аппетит у Лэинга пропал. У него появилось неприятное чувство в нижней части живота, и это явно был не голод.

– И как давно это продолжается?

– Полагаю, что уже неделю.

Из столовой Лэинг пошел к себе в кабинет. На столе лежало послание от менеджера отделения банка мистера Аль-Гаруна. Мистер Пайл хотел бы видеть его в Эр-Рияде как можно скорее.

Он успел на дневной рейс Саудовской компании. По пути он был готов избить себя. Задним умом каждый крепок, вот если бы он послал письмо обычной почтой! Он адресовал его лично главному бухгалтеру и, конечно, письмо с таким адресатом, написанным его ясным почерком, будет резко выделяться среди других, разложенных на столе Пайла. Его провели в кабинет Пайла как раз, когда банк закрыл двери для деловых операций.

* * *

Найджел Крэмер посетил Куинна в час ленча по лондонскому времени.

– Вы договорились об обмене за два миллиона долларов, – сказал он.

Куинн кивнул.

– Поздравляю. Для такого дела тринадцать дней срок небольшой. Кстати, мой психиатр слушал разговор этим утром, и у него сложилось мнение, что человек настроен серьезно. На него сильно давит желание поскорее смыться.

– Ему придется подождать еще несколько дней, – сказал Куинн. – Нам всем придется подождать. Вы слышали, что он потребовал алмазы, а не наличные. А чтобы набрать столько алмазов, потребуется время. Есть что-нибудь новое об их убежище?

Крэмер покачал головой.

– Боюсь, что нет. Проверены все возможные случаи сдачи помещений в аренду. Либо они скрываются не в жилом помещении, либо же они купили этот дом. Или же договорились неофициально.

– Нет никаких шансов проверить прямых покупателей? – спросил Куинн.

– Боюсь, что нет. Ведь количество недвижимой собственности, покупаемой и продаваемой в юго-западной Англии, – огромно. Тысячи и тысячи домов принадлежат иностранцам, иностранным корпорациям или компаниям, по поручению которых при покупке действовали их доверенные лица – адвокаты, банки и так далее. Как, например, в случае с этой квартирой.

Этим он уколол Лу Коллинза и ЦРУ, которые слышали этот разговор.

– Кстати, я говорил с одним из наших людей в районе Хаттон-Гарден,[316] а он беседовал со своим человеком в торговле алмазами. Кто бы он ни был, но похититель или один из его коллег разбирается в этом деле. То, что он просит, можно легко купить или продать. К тому же это весит совсем немного – около килограмма или чуть больше. Вы подумали насчет обмена?

– Конечно, – ответил Куинн. – Я бы хотел провести его сам. Но я не хочу никаких скрытых «жучков», они будут иметь это в виду. Не думаю, что они привезут Саймона на встречу, так что, если будут какие-нибудь фокусы, он все равно может умереть.

– Не беспокойтесь, мистер Куинн. Конечно, мы хотели бы поймать их, но я понимаю вашу проблему. Так что с нашей стороны никаких фокусов и никаких помех не будет.

– Спасибо, – сказал Куинн.

Он пожал руку работнику Скотланд-Ярда, который отправился докладывать комитету КОБРА о ходе расследования.

Заседание комитета было назначено на час дня.

* * *

Кевин Браун провел утро, закрывшись в своем кабинете в подвале посольства. Когда открылись магазины, он отправил двух своих работников со списком нужных ему вещей: самая крупномасштабная карта района севернее Лондона, покрывающая площадь радиусом пятьдесят миль в любом направлении, кусок прозрачной полиэтиленовой пленки такого же размера, булавки для карты и восковые карандаши различных цветов. Он собрал свою команду, расстелил карту и накрыл ее прозрачной пленкой.

– Давайте посмотрим на телефонные будки, которые использует эта крыса. Чак, описывайте их одну за другой.

Чак Моксон посмотрел на свой список. «Первый звонок, – Хитчин, графство Хертфордшир».

– Отлично, вот у нас здесь… Хитчин.

В это место была воткнута булавка.

За тринадцать дней Зэк сделал восемь звонков, девятый звонок был на подходе. Одна за одной булавки втыкались в те места, откуда шли звонки.

Около десяти часов утра один из агентов ФБР, дежуривший на посту прослушивания, просунул голову в дверь.

– Он только что позвонил, грозит отрубить Саймону пальцы стамеской.

– Черт возьми! – выругался Браун. – Этот дурак Куинн все испортит, я знал, что так будет. Откуда был звонок?

– Место называется Саффрон-Уолден, – ответил молодой человек.

Когда все девять булавок были на своих местах, Браун очертил периметр района, ограниченного ими. Район этот был зубчатой формы и включал в себя куски территории пяти графств. Затем он взял линейку и соединил противоположные концы. Приблизительно в центре образовалась паутина перекрещивающихся линий. На юго-востоке экстремальным концом был Грейт-Данмоу, Эссекс, на севере – Сент-Неотс, Кембриджшир и на западе – Милтон-Кейнс в Бакингемшире.

– Самая большая плотность пересекающихся линий находится здесь, Браун показал пальцем, – чуть к востоку от Биглзуэйд, графство Бедфордшир. Из этого района не было никаких звонков. Почему?

– Слишком близко к их базе? – высказал свое мнение один из агентов.

– Возможно, молодой человек, возможно. Слушайте, я хочу, чтобы вы исследовали эти два городка – Биг и Сэнди, они расположены ближе всего к географическому центру этой паутины. Отправляйтесь туда и обойдите конторы местных агентов по продаже недвижимости. Выдавайте себя за перспективных клиентов, желающих снять дом в уединенном месте, чтобы писать книгу или что-то в этом роде. Слушайте, что вам скажут, – может быть они упомянут о каком-нибудь месте, которое вскоре освободится, или о доме, который вы могли бы снять, если бы обратились на три месяца раньше, а сейчас он уже сдан. Вы понимаете?

Все кивнули.

– Нужно ли нам поставить в известность мистера Сеймура о том, что мы едем туда? – спросил Моксон. – Я имею в виду, может быть, Скотланд-Ярд уже побывал в этом районе.

– Предоставьте мистера Сеймура мне, – заверил их Браун. – У нас с ним отличные отношения. Может быть, полицейские и были уже в этом районе, и может быть, они что-то упустили из вида. Может быть. Давайте просто проверим эту местность.

* * *

Стив Пайл приветствовал Лэинга, пытаясь изобразить свою обычную искренность.

– Я… пригласил вас сюда, Энди, так как я только что получил из Лондона приглашение для вас. Возможно, это будет началом вашей дальнейшей карьеры.

– Конечно, – согласился Лэинг. – Скажите, не связано ли это приглашение из Лондона с тем пакетом и докладом, которые я послал туда и которые туда не попали, так как были перехвачены в этом самом кабинете?

Пайл отбросил всякое подобие дружелюбия.

– Хорошо. Вы хитрый человек, может быть, слишком хитрый. Но вы суете свой нос в дела, которые вас не касаются. Я пытался предупредить вас, но нет, вам нужно было продолжать играть роль частного сыщика. Хорошо, я буду откровенен с вами. Я отсылаю вас обратно в Лондон. Вы здесь не подходите, Лэинг. Я недоволен вашей работой. Вы отправляетесь обратно. Вот так. У вас есть семь дней, чтобы привести в порядок дела. Билет вам заказан. Через семь дней, начиная с сегодняшнего дня.

Был бы он постарше и более зрелым, он разыграл бы свою карту более спокойно. Но он был рассержен тем, что человек в положении Пайла в банке может красть деньги клиента для собственного обогащения. И у него была наивная убежденность в том, что Правда всегда победит. Подойдя к двери, он обернулся:

– Семь дней? Достаточно, чтобы вы договорились с Лондоном? Не выйдет. Конечно, я уеду, но уеду завтра.

Он успел на последний рейс на Джидду. Из аэропорта он поехал прямо в банк. Он держал свой паспорт в верхнем ящике своего стола вместе с другими ценными документами – кражи из квартир, принадлежащих европейцам, были довольно обычным явлением в Джидде, так что в банке держать их было надежнее. По крайней мере, так считалось. Паспорта на месте не было.

* * *

В тот вечер у четырех похитителей произошла крупная ссора.

– Не так громко, черт вас возьми, – несколько раз шипел Зэк. – «Baissez lex voix, merde!»

Он знал, что терпение его людей на пределе. Использовать такой человеческий материал всегда рисковано. После огромного возбуждения при похищении они оказались в заточении в доме. Они находились там день и ночь, пили пиво из банок, которое он покупал в супермаркете, стараясь не попадаться на глаза. Они слышали, как посетители звонили подолгу у дверей и, наконец, уходили ни с чем. Их нервы были напряжены, ибо это были люди без ментальных ресурсов, которые позволили бы им заняться чтением или предаться размышлениям. Корсиканец весь день слушал программы поп-музыки на французском языке, перемежающейся короткими новостями. Южноафриканец часами насвистывал один и тот же мотив «Мари Маре». Бельгиец смотрел телевизор, не понимая ни единого слова. Больше всего ему нравились мультфильмы.

Спор был по поводу решения Зэка договориться с посредником по имени Куинн и покончить с этим делом за выкуп в два миллиона долларов.

Корсиканец возражал против этого, а поскольку оба они говорили по-французски, бельгиец был готов согласиться с ним. Южноафриканцу все надоело, он хотел вернуться домой и соглашался с Зэком. Основной довод корсиканца состоял в том, что они могут продержаться вечно. Зэк знал, что это не так, но он также понимал, что может возникнуть весьма опасная ситуация, если он скажет им, что они начинают сдавать и смогут прожить еще не более шести дней в обстановке отупляющей скуки и безделья.

Он всячески старался успокоить их, он сказал, что они провели блестящую операцию и всего через несколько дней все они станут очень богатыми людьми. Мысль о больших деньгах успокоила их, и они согласились с доводами Зэка. Он вздохнул с облегчением, так как дело не дошло до драки. В отличие от трех своих коллег проблемой Зэка была не скука, а стресс. Каждый раз, когда он ехал в большой машине «вольво» по оживленному шоссе, он знал, что достаточно случайной полицейской проверки, легкого столкновения с другой машиной или потери внимания на какой-то момент, и полицейский в голубой фуражке облокотится на его окно и поинтересуется, почему он носит парик и фальшивые усы. Его маскарад сойдет для улицы с большим количеством народа, но не выдержит пристального взгляда с расстояния в шесть дюймов.

Каждый раз, когда он заходил в телефонную будку, у него было чувство, что вот-вот случится что-то плохое, что, может быть, они проследили номер быстрее обычного, и полицейский в штатском уже получил сообщение по своей портативной рации и направляется к будке. У Зэка был пистолет, и он знал, что применит его, чтобы скрыться. Если бы дело дошло до этого, то ему пришлось бы бросить «вольво», припаркованное за несколько сотен метров, и уходить пешком. А вдруг какой-нибудь идиот из публики захочет схватить его? Дело дошло до того, что когда он видел полицейского, идущего по улице, полной народа, откуда он собрался звонить, у него замирало сердце.

– Так что дай парню его ужин, – сказал он южноафриканцу.

Саймон Кормэк находился в своей подземной камере уже пятнадцать дней.

С того времени, как он ответил на вопрос о тетушке Эмилии и узнал, что его отец пытается освободить его, прошло тринадцать дней. Сейчас он понял, что значит сидеть в одиночной камере, и удивлялся, как люди могут выносить это в течение многих месяцев и даже лет. По крайней мере он слыхал, что в одиночках заключенные имели письменные принадлежности, книги и иногда телевизор, то есть что-то, дающее занятие для ума. У него же ничего не было. Но он был твердым парнем и не намеревался поддаваться обстоятельствам.

Он делал регулярно зарядку, заставлял себя преодолевать летаргию заключенного, десять раз в день отжимался от пола и раз двенадцать совершал бег на месте. На нем до сих пор были его кроссовки, носки и майка, и он сознавал, что запах от него идет ужасный. Он очень аккуратно пользовался ведром, чтобы не запачкать пол, и был благодарен, что его меняли через день.

Пища была однообразная, в основном жареная или холодная, но ее было достаточно. У него, естественно, не было бритвы, так что на лице выросла жидкая борода и усы. Волосы у него тоже отрасли, и он пытался причесывать их пятерней. Он попросил и в конце концов получил пластмассовое ведро холодной воды и губку. Он никогда не представлял себе, как может быть благодарен человек за возможность помыться. Он разделся донага, спустив свои шорты на цепь, пристегнутую к ноге, чтобы не замочить их и протер себя губкой с головы до ног, обжигая кожу и пытаясь стереть грязь. После этого он почувствовал себя новым человеком.

Но он не делал попыток бежать – цепь сломать было нельзя, дверь была крепкая и заперта снаружи на засов.

Между упражнениями он пытался занять свой ум целым рядом вещей: он читал наизусть все стихи, которые помнил, делал вид, что диктует свою биографию невидимой стенографистке, вспоминая все, что происходило с ним за его двадцать один год. И он думал о доме, о Нью-Хейвене и Нэнтакете, Йейле и Белом доме. Он думал о матери и отце, как-то они там, надеялся, что они не слишком беспокоились за него, и все же ожидал, что они волнуются. Если бы только он мог сообщить им, что с ним все в порядке, что он чувствует себя хорошо, насколько это возможно в данных обстоятельствах…

В дверь три раза громко постучали. Он достал капюшон и надел его. Что это ужин или завтрак?..

* * *

В тот же самый вечер, когда Саймон Кормэк уже заснул, а Сэм Сомервиль лежала в объятиях Куинна, когда магнитофон дышал в электрическую розетку, за пять часовых поясов к Западу, комитет Белого дома собрался на вечернее заседание. Кроме членов кабинета и глав министерств присутствовали также Филип Келли из ФБР и Дэвид Вайнтрауб из ЦРУ.

Они прослушали пленки с записью разговора Зэка, когда он звонил Куинну, скрипучий голос британского преступника и уверенный тон американца, старающегося успокоить его. Такие разговоры они вели почти каждый день в течение двух недель.

Когда Зэк кончил говорить, Юберт Рид побледнел от шока.

– Боже мой, стамеска и молоток. Это не человек, а животное.

– Мы знаем это, – сказал Оделл. – Но, по крайней мере, сейчас есть договоренность о выкупе. Два миллиона долларов в виде бриллиантов. Есть возражения?

– Конечно, нет, – сказал Джим Дональдсон. – Наша страна легко заплатит это за сына президента. Меня удивляет лишь, почему на это потребовалось две недели.

– На самом деле это довольно быстро, так мне сказали, – заявил Билл Уолтерс.

Дон Эдмондс из ФБР кивком подтвердил это.

– Будем ли мы еще раз слушать остальное? Я имею в виду пленки из квартиры? – спросил вице-президент.

Все отказались.

– Мистер Эдмондс, как насчет того, что мистер Крэмер из Скотланд-Ярда сказал Куинну? Можете ли вы прокомментировать это?

Эдмондс посмотрел искоса на Филипа Келли, но ответил за Бюро.

– Наши люди в Куантико согласны со своими британскими коллегами. Зэк находится на последней стадии напряжения, он хочет поскорее совершить обмен и покончить с этим делом. Напряжение чувствуется в его голосе, вероятно, отсюда и угрозы. Они также согласны с аналитиком в Англии еще в одном моменте, в том, что Куинну удалось установить с этой скотиной что-то вроде настороженно-доброжелательных отношений. Кажется, что его усилия, – на что ушло две недели, – он взглянул на Джима Дональдсона, – показать, что он хочет помочь Зэку и всем нам, в то время как скверные люди создают проблемы, – увенчались успехом. Зэк в какой-то степени доверяет Куинну и никому другому. Это может оказаться решающим фактором во время обмена. По крайней мере, так говорят специалисты по анализу голоса и психологи, эксперты в области человеческого поведения.

– Бог мой, ну и работа – мило беседовать с такими подонками, – брезгливо заметил Джим Дональдсон.

Дэвид Вайнтрауб, смотревший в потолок, бросил взгляд на государственного секретаря. Для того, чтобы эти невежи держались в своих креслах, приходилось иметь дело с такими же паскудными тварями, как Зэк.

Он мог бы это сказать, но промолчал.

– Хорошо, джентльмены, – сказал Оделл. – Мы согласны на сделку. По крайней мере, мяч снова у нас в Америке, так что давайте действовать быстро. Лично я думаю, что Куинн проделал хорошую работу. Если он сможет доставить мальчика живым и здоровым, мы будем ему признательны. Теперь насчет алмазов. Где мы их достанем?

– Нью-Йорк, – сказал Вайнтрауб, – алмазный центр страны.

– Мортон, вы из Нью-Йорка. Есть ли у вас надежные контакты, которые вы могли бы задействовать быстро? – спросил Оделл бывшего банкира.

– Конечно, – ответил Стэннард. – Когда я работал у «Рокман-Куинз», у нас были клиенты, занимавшиеся торговлей алмазами. Крайне осторожные люди, как и положено в этой сфере. Хотите, чтобы я занялся этим? А как насчет денег?

– Президент настаивает, что он сам заплатит этот выкуп, его решение окончательное, – сказал Оделл. – Но я думаю, что нас это не должно беспокоить. Юберт, может ли Министерство финансов устроить личный заем, пока президент ликвидирует свои фонды?

– Нет проблем, – ответил Юберт Рид. – Считайте, что деньги у вас в кармане, Мортон.

Совещание закончилось. Оделлу нужно было пойти к президенту в Административное здание.

– Действуйте как можно быстрее, Мортон, – сказал он. – Мы должны собраться здесь максимум через два-три дня.

На самом деле на это потребовалось еще семь дней.

* * *

Только утром Энди Лэинг смог добиться встречи с мистером Аль-Гаруном, управляющим отделения. Но он не терял времени ночью.

Когда он пришел к нему, Аль-Гарун мягко извинялся перед ним, как это может делать только хорошо воспитанный араб, встречаясь с разгневанным человеком с Запада. Он чрезвычайно сожалеет о случившемся, нет сомнения в том, что это ужасно печальная ситуация, выход из которой в руках всемилостивейшего Аллаха. Ничто не доставит ему большего удовольствия, чем возвратить мистеру Лэингу его паспорт, который он взял на сохранность на ночь, только по специальной просьбе мистера Пайла. Он подошел к сейфу и тонкими коричневыми пальцами извлек синий паспорт Соединенных Штатов и вручил его хозяину.

Лэинг был умиротворен и поблагодарил его еще более формальным и изысканным «Ашкурак», и ушел. И только когда он вернулся в свой кабинет, он догадался пролистать свой паспорт.

В Саудовской Аравии иностранцам нужна не только въездная виза, но также и выездная. Его собственная постоянная виза на выезд была ликвидирована. Печать иммиграционного контроля Джидды была подлинной.

Несомненно, подумал он печально, у мистера Аль-Гаруна есть знакомый в этом бюро. В конце концов, в этой стране дела делаются так.

Понимая, что назад пути нет, он решил идти до конца. Он вспомнил что-то, рассказанное ему однажды начальником отдела операций.

– Амин, друг мой, вы как-то сказали, что какой-то ваш родственник работает в иммиграционной службе, – спросил он.

Амин не увидел в этом никакого подвоха.

– Да, есть такой. Это мой двоюродный брат.

– А где его офис?

– Не здесь, мой друг, в Дахране.

Дахран расположен не на Красном море около Джидды, а на другом конце страны, на крайнем востоке, на берегу Персидского залива. Перед полуднем Энди Лэинг позвонил по телефону мистеру Зульфикару Амину на работу в Дахран.

– С вами говорит мистер Стив Пайл, генеральный менеджер Инвестиционного банка Саудовской Аравии, – сказал он. – Сейчас в Дахране находится по делам службы один из моих работников. Сегодня вечером ему надо срочно выехать в Бахрейн. К сожалению, он сказал мне, что срок действия его выездной визы истек. Вы знаете, как долго делаются эти дела по официальным каналам… И я подумал, что, поскольку ваш двоюродный брат пользуется таким уважением у нас… Вы увидите, что мистер Лэинг – чрезвычайно щедрый человек…

Во время обеденного перерыва Энди Лэинг зашел в свою квартиру, запаковал свои вещи и успел на трехчасовой рейс саудовской компании на Дахран. Мистер Зулфикар Амин ожидал его. Процесс возобновления выездной визы занял два часа и стоил тысячу риалов.

Мистер Аль-Гарун заметил отсутствие менеджера отдела кредита и маркетинга в то время, когда последний уже вылетел в Дахран. Он проверил аэропорт Джидды, но только международный отдел. Никаких следов мистера Лэинга. Удивленный, он позвонил в Эр-Рияд. Пайл спросил, можно ли заблокировать посадку Лэинга на любой рейс, включая внутренние.

– Я боюсь, дорогой коллега, что это невозможно, – ответил Аль-Гарун, которому сама мысль о том, чтобы разочаровать кого-либо, была ненавистна, – но я спрошу моего друга, не сел ли он на какой-нибудь внутренний рейс.

Лэинг был обнаружен в Дахране как раз в тот момент, когда он пересек границу соседнего Бахрейнского эмирата. Там он без труда попал на самолет компании «Бритиш Эйруэйз», севший там по пути с острова Маврикия в Лондон.

Не зная, что Лэинг достал новую выездную визу, Пайл ждал до следующего утра, а затем попросил работников отделения банка в Дахране поискать в городе Лэинга и узнать, что он там делает. Они потратили на это три дня и ничего не нашли.

* * *

Через три дня после того, как министру обороны было поручено вашингтонским комитетом достать алмазы, которые требовал Зэк, он доложил, что выполнение этой задачи займет больше времени, чем было предусмотрено вначале. Деньги у него были, так что проблема была не в них.

– Слушайте, – сказал он своим коллегам, – я ничего не понимаю в алмазах, но мои контрактеры в этой области, все крайне осторожные и понимающие люди, а у меня их три человека, говорят, что количество камней весьма велико.

– Этот похититель потребовал необработанную смесь от одной пятой до половины карата. Такие камни, мне сказали, стоят от двухсот пятидесяти до трехсот долларов за карат. Для верности они считают базовой ценой двести пятьдесят за карат. Речь идет приблизительно о восьми тысячах карат.

– А в чем проблема? – спросил Оделл.

– Время, – ответил Мортон Стэннард. – При среднем весе камня одна пятая карата это составит сорок тысяч камней, при половине карата – шестнадцать тысяч. В случае смеси камней разного веса это будет около двадцати пяти тысяч. Это очень много для того, чтобы собрать их в короткий срок. Сейчас три человека активно скупают алмазы, стараясь не поднимать волну.

– Когда они закончат скупку? – спросил Брэд Джонсон. – Когда они будут готовы к отправке?

– Еще день или два, – ответил министр обороны.

– Проследите за этим, Мортон, – распорядился Оделл. – Мы не можем заставлять отца и мальчика ждать еще дольше.

– Как только они будут в мешке, взвешены и проверены, они тут же будут у вас в руках, – сказал Стэннард.

* * *

На следующее утро Кевину Брауну позвонил в посольство один из его агентов.

– Возможно, мы напали на жилу, шеф, – сказал агент кратко.

– Только не по открытой линии, мальчик. Быстро дуй сюда и расскажешь все мне лично.

Агент вернулся в Лондон к полудню. То, что он рассказал, было более чем интересно.

К востоку от городков Бигглсвейд и Сэнди, которые оба лежат на шоссе А1, идущем из Лондона на север, есть район, где Бедфордшир соприкасается с графством Кембриджшир. Этот район пересекают только небольшие дороги второго класса и сельские дороги. Там нет крупных городов, в основном это сельская местность. В пограничной части графства Бедфордшир есть лишь несколько деревень, носящие старинные английские названия вроде Поттон, Тэдлоу, Реслинворт и Гэмлингей.

И вот между этими деревнями, в стороне от дороги находится старая ферма, частично сожженная, но один флигель ее меблирован и пригоден для жилья. Дом стоит в небольшой лощине, и к нему ведет одна дорога.

Агент узнал, что два месяца назад дом арендовала небольшая группа так называемых «сельских придурков», которые заявили, что хотят вернуться к природе, вести простой образ жизни, заниматься гончарным делом и плести корзины.

– Настораживает то, – сказал агент, – что они заплатили за аренду наличными. Они вроде бы не продают много глиняной посуды, но у них есть два вездеходных джипа, стоящие в сараях, и они ни с кем не водят знакомства.

– Как называется это место? – спросил Браун.

– Грин-Медоу-Фарм.

– Хорошо, у нас есть еще время, если мы поторопимся. Давайте поедем и посмотрим Грин-Медоу-Фарм.

Оставалось еще два часа светлого времени, когда Кевин Браун и агент остановили машину у въезда на дорогу, ведущую к ферме, и проделали остальной путь пешком. Под руководством агента они двигались с величайшей осторожностью, используя для прикрытия деревья, пока не достигли верхнего края лощины. Последние десять метров до самого края они проползли на животе. Они увидели здание фермы, ее черный сожженный флигель резко контрастировал с ясным осенним днем. Из одного окна другого флигеля лился мягкий свет, как от керосиновой лампы.

Пока они наблюдали, из дома вышел плотный мужчина и пошел к одному из трех сараев. Он пробыл там минут десять, а затем вернулся в дом. Браун разглядывал здания фермы в сильный бинокль. С левой стороны от них по дороге проехал мощный японский джип с четырьмя ведущими колесами и остановился перед фермой. Из машины вылез человек и внимательно осмотрелся вокруг. Особенно внимательно он рассматривал край лощины – нет ли там какого-нибудь движения. Никакого движения там не было.

– Черт, – сказал Браун, – рыжеватые волосы и очки.

Водитель вошел в дом и через несколько секунд вышел с плотным человеком. На этот раз с ними был большой ротвейлер. Они вошли в тот же сарай, пробыли там десять минут и вернулись. Плотный мужчина поставил джип в другой сарай и закрыл двери.

– Черта лысого, а не сельская керамика, – сказал Браун. – В этом чертовом сарае, что-то или кто-то есть. Ставлю пять против десяти, что это молодой человек.

Они отползли назад к деревьям.

Сумерки сгущались.

– Возьмите одеяло из багажника и оставайтесь здесь. Сидите в засаде всю ночь. Я вернусь с командой до восхода солнца, если только оно есть в этой проклятой стране.

На другой стороне лощины, растянувшись на суку огромного дуба, неподвижно лежал мужчина в маскировочном костюме. У него тоже был сильный бинокль, благодаря которому он заметил движение среди деревьев на противоположной стороне. Когда Кевин Браун и его агент сползли с высокого края лощины и скрылись в зарослях, он достал маленький радиопередатчик из кармана и тихим голосом за несколько секунд передал срочное сообщение. Это было 28 октября, девятнадцать дней со времени похищения Саймона Кормэка и тринадцать со времени первого звонка Зэка в квартиру в Кенсингтоне.

* * *

Зэк снова позвонил вечером, скрываясь в людном центре Лутона.

– Что за дела, Куинн? Ведь прошло уже целых три дня!

– Успокойся, Зэк. Это ведь все из-за алмазов. Ты застал нас врасплох, старина. Чтобы собрать столько алмазов, нужно время. Я тут же сообщил об этом в Вашингтон, причем я сказал об этом очень твердо. Сейчас они вовсю стараются собрать камни. Вы же должны понять, что собрать двадцать пять тысяч алмазов хорошего качества, которые нельзя проследить, на это нужно время.

– Да, хорошо. Только сообщи им, что у них осталось два дня, а потом они получат мальчика в мешке. Ты только передай им это.

Он повесил трубку. Позже специалисты скажут, что нервы у него были на пределе. Он подходил к тому моменту, когда у него могло появиться искушение причинить боль мальчику из-за разочарования или потому, что он решит, что его в чем-то обманывают.

* * *

Кевин и его команда прибыли вовремя. Все они были вооружены. Они прибыли четырьмя группами по два человека в каждой, с четырех направлений, откуда можно было атаковать ферму. Двое обошли дорогу, перебегая от укрытия к укрытию, а остальные три пары вышли из-за деревьев и двинулись бесшумно вниз по полю. Это был тот самый час перед рассветом, когда свет наиболее ненадежен и дух добычи наиболее подавлен, то есть час охотника.

Внезапность была полная. Чак Моксон и его партнер взяли подозрительный сарай. Моксон перекусил дужку висячего замка, а его партнер вкатился в сарай по грязному полу и тут же вскочил на ноги, держа пистолет наготове. Кроме дизельного генератора, чего-то напоминающего печь для обжига и набора химических пробирок и реторт, там ничего не было.

Остальным шести человекам и Брауну, которые взяли штурмом ферму, повезло больше. Две пары проникли через окна, выбив стекла и рамы, вскочили на ноги и помчались наверх в спальни.

Последняя пара во главе с Брауном вошла через переднюю дверь. Один удар кувалдой, и замок разлетелся на куски.

У потухающего камина в длинной кухне спал в кресле плотный мужчина.

Он должен был дежурить ночью, но скука и усталость взяли свое. При звуках разбиваемой двери он вскочил с кресла и потянулся к дробовику 12-го калибра, лежащему на сосновом столе. Он почти дотянулся до него.

Но команда «Замри!», раздавшаяся из двери и вид большого человека с короткой стрижкой и кольтом калибра 45, нацеленным прямо в его грудь, заставили его остановиться. Он плюнул и медленно поднял руки.

Наверху рыжий мужчина лежал в постели с единственной женщиной в группе. Они оба проснулись из-за грохота разбиваемых окон и двери внизу.

Женщина закричала, а мужчина рванулся к двери и столкнулся на площадке с первым агентом ФБР. Они дрались в такой тесноте, что стрелять было нельзя, оба они покатились в темноте вниз по лестнице и продолжали драться, пока другой американец не разобрался кто есть кто и не ударил рыжего рукояткой кольта по голове.

Четвертого члена группы вывели из его спальни через несколько секунд.

Это был худой молодой человек с гладкой прической. У всех членов группы ФБР были фонарики, и через две минуты они обследовали все остальные спальни и убедились, что в группе было не более четырех человек. Кевин Браун приказал привести их всех в кухню, где были зажжены лампы. Он с отвращением посмотрел на них.

– О'кей, где мальчик? – спросил он.

Один из агентов посмотрел в окно.

– Шеф, к нам гости.

Около пятидесяти человек спускались в лощину и направлялись к дому со всех сторон. Все они были в высоких ботинках и синей форме. Человек двенадцать были с овчарками, рвущимися с поводков. В будке ротвейлер громким лаем протестовал против вторжения. Белый «рэйнджровер» с синими символами подъехал по дороге и остановился в десяти ярдах от сломанной двери. Мужчина среднего возраста в синей форме с серебряными пуговицами и знаками различия вышел из машины. На голове его была форменная фуражка. Без единого слова он вошел в прихожую, прошел прямо на кухню и посмотрел на четырех задержанных.

– О'кэй, мы передаем их вам, – сказал Браун. – Он где-то здесь, и эти подонки знают, где именно.

– Скажите, – спросил человек в синем, – кто вы такие?

– Да, конечно, – Кевин Браун достал свое удостоверение ФБР.

Англичанин внимательно прочитал его и вернул владельцу.

– Слушайте, – начал Браун, – что мы сделали здесь…

– Что вы сделали, мистер Браун, – сказал старший констебль Бедфордшира с ледяной яростью в голосе, – так это сорвали крупнейшую операцию по борьбе с наркотиками, которая когда-либо должна была проводится в графстве и которая, боюсь, никогда уже не будет проведена. Эти люди – мелочь и один химик. А мы в любой день ожидали прибытия крупной рыбы и товара. А теперь возвращайтесь, пожалуйста, в Лондон.

* * *

В этот час Стив Пайл находился с мистером Аль-Гаруном в кабинете последнего в Джидде. Он прилетел сюда после важного телефонного звонка.

– Что именно он взял с собой? – спросил он в четвертый раз.

Аль-Гарун пожал плечами. Эти американцы еще хуже чем европейцы, они всего торопятся.

– Увы, я ничего не понимаю в этих машинах, – сказал он, – но мой ночной сторож говорит…

Он повернулся к ночному сторожу и выдал длинную тираду на арабском языке. Сторож ответил, раскрыв широко руки и как бы показывая размер чего-то.

– Он говорит, что в тот вечер, когда я вернул мистеру Лэингу его паспорт с должным образом внесенными изменениями, молодой человек провел большую часть ночи в компьютерном кабинете и ушел перед рассветом, взяв с собой большое количество распечаток. Утром он пришел на работу без них.

Стив Пайл вернулся в Эр-Рияд ужасно взволнованным. Одно дело помогать своей стране и правительству, но при внутренней бухгалтерской ревизии это никак не будет учтено. Он срочно попросил полковника Истерхауза о встрече.

Арабист спокойно выслушал его и несколько раз кивнул.

– Вы думаете, он уже добрался до Лондона? – спросил он.

– Не знаю, как он умудрился это сделать, но где еще он может быть?

– Д-д-да, могу ли я получить доступ к вашему центральному компьютеру на некоторое время?

Полковник провел за пультом центрального компьютера в Эр-Рияде четыре часа. Работа была не трудная, поскольку он знал все коды. Когда он закончил, все старые документы были стерты и вместо них введены новые.

* * *

Найджел Крэмер получил первое сообщение из Бедфорда утром, задолго до того, как пришел письменный отчет. Когда он позвонил Патрику Сеймуру в посольство, его все еще трясло от ярости. Браун и его команда были еще на пути в Лондон.

– Патрик, у нас всегда были прекрасные отношения, но это переходит все границы. Что он, черт возьми, о себе думает? Да кто он такой?

Положение Сеймура было ужасным. Он потратил три года, развивая прекрасное сотрудничество между ФБР и Скотланд-Ярдом, которое он унаследовал от своего предшественника Даррела Миллза. Он посещал курсы в Англии и организовывал поездки старших офицеров полиции метрополии в Штаты и их визиты в Дом Гувера для того, чтобы создать отношения «человек к человеку», которые во время кризиса преодолевают любые бюрократические препоны.

– А что именно происходило на ферме? – спросил он.

Крэмер успокоился и рассказал ему. Несколько месяцев тому назад Скотланд-Ярду сообщили, что крупная банда торговцев наркотиками собирается провести новую большую операцию в Англии. После кропотливого расследования было установлено, что их база будет находиться на этой ферме. Работники его собственного оперативного отдела несколько недель наблюдали за фермой, держа постоянную связь с полицией Бедфорда. Человек, которого они искали, был героиновый король, родившийся в Новой Зеландии. Его разыскивают в нескольких странах, но он ускользает, как угорь. Недавно было получено хорошее известие – он должен появиться здесь с большим грузом кокаина для переработки, расфасовки и сбыта. Теперь же он и близко не подойдет к этому месту.

– Мне очень жаль, Патрик, но я буду просить министра внутренних дел просить Вашингтон отозвать его.

– Что ж, если так нужно, то значит так нужно, – согласился Сеймур.

Положив трубку, он мысленно пожелал ему успеха.

У Крэмера была еще одна более важная и срочная задача – предотвратить появление этой истории в прессе и других средствах массовой информации.

В то утро ему пришлось обратиться с призывом проявить добрую волю к многим владельцам и редакторам этих средств.

* * *

В Вашингтоне комитет получил доклад Сеймура к своему первому заседанию – к 7 часам утра.

– Слушайте, он получил прекрасную наводку и действовал по ней, – сказал Филипп Келли.

Дон Эдмондс бросил ему предупреждающий взгляд.

– Ему нужно было сотрудничать со Скотланд-Ярдом, – заявил государственный секретарь. – Вот чего нам совершенно не нужно, так это испортить отношения с британскими властями в данный момент. Какого черта, что я скажу сэру Гарри Марриоту, когда он попросит отозвать Брауна?

– Слушайте, – сказал министр финансов Рид, – почему бы не предложить компромисс? Браун, конечно, переусердствовал, и мы извиняемся за это. Но мы надеемся, что Куинн и британцы добьются освобождения Саймона Кормэка со дня на день. И когда это произойдет, нам нужна будет сильная группа, чтобы отвезти его домой. Поэтому пребывание Брауна и его группы следует продлить на несколько дней, скажем до конца недели.

Джим Дональдсон кивнул в знак согласия.

– Да, сэр Гарри может пойти на это. Кстати, как себя чувствует президент?

– Гораздо лучше, – ответил Оделл. – Настроение у него почти оптимистическое. Час назад я сообщил ему, что Куинн получил еще одно доказательство, что Саймон жив и явно чувствует себя хорошо. Это уже шестой раз, когда Куинн заставляет похитителей доказывать это. Как насчет алмазов, Мортон?

– К вечеру все будет готово, – ответил Стэннард.

– Пусть быстрая птица стоит наготове, – распорядился вице-президент Оделл.

Стэннард кивнул и сделал заметку в блокноте.

* * *

Энди Лэинг встретился с бухгалтером отдела внутренней проверки в тот день после ленча. Это был земляк-американец, который совершал тур по европейским отделениямбанка в течение последних трех дней.

Он внимательно, и с растущим чувством тревоги, выслушал то, что молодой банковский чиновник из Джидды рассказал ему, и опытным глазом просмотрел распечатки, лежавшие перед ним на столе. Закончив, он откинулся в кресле, надул щеки и с шумом выдохнул воздух.

– Боже мой, это действительно очень серьезные обвинения, и кажется, они подтверждаются. Где вы остановились в Лондоне?

– У меня все еще есть квартира в Челси. Со времени приезда я живу там. К счастью, мои жильцы выехали две недели тому назад.

Бухгалтер записал его адрес и телефон.

– Я хочу проконсультироваться с генеральным менеджером здесь и, может быть, с президентом банка в Нью-Йорке перед тем, как мы предъявим это Стиву Пайлу. Будьте недалеко от телефона пару дней.

Но оба они не знали, что в утренней почте из Рияда было конфиденциальное письмо Стива Пайла генеральному менеджеру зарубежных операций в Лондоне.

* * *

Британская пресса сдержала свое слово, но радио Люксембург расположено в Париже, а для французских слушателей история о крупной сваре среди их англосаксонских соседей была слишком хороша, чтобы ее упустить.

Откуда они получили сообщение об этом – установить окажется невозможным. Известно лишь, что был сделан анонимный телефонный звонок.

Но их представители в Лондоне проверили слух и подтвердили, что сама скрытность полиции Бедфорда говорит о том, что у истории этой имеются основания. День был событиями не богат, так что они дали это сообщение в четырехчасовых новостях.

В Англии это сообщение не слышал почти никто, но корсиканец его услыхал. Он свистнул от удивления и пошел искать Зэка. Англичанин выслушал его внимательно, задал несколько вопросов по-французски и побледнел от гнева.

Куинн уже знал об этом, и это было хорошо, так как у него было время подготовить ответ Зэку, если тот позвонит. Зэк позвонил сразу после семи вечера. Он был в страшном гневе.

– Ты лживый ублюдок. Ты сказал, что никаких ковбойских штучек со стороны полиции или кого-либо еще не будет. Ты бесстыдно врал мне!

Куинн сказал, что не знает, о чем Зэк говорит, было бы слишком неестественно раскрывать все детали без напоминания. Зэк поведал ему об этом в трех сердитых фразах.

– Но это никоим образом не связано с вами! – крикнул Куинн. – Эти лягушатники, как всегда все перепутали. Это Агентство по борьбе с наркотиками напортачило, вы знаете этих рэмбо, это их работа. Они искали не вас, кокаин – вот, что было им нужно. Час назад у меня был человек из Скотланд-Ярда и он блевал от негодования по этому поводу. Боже мой, Зэк, вы же знаете средства массовой информации! Если им верить, то Саймона видели восемьсот раз в самых разных местах, а вас ловили не менее пятидесяти раз.

Это было вполне вероятно. Куинн расчитывал на то, что Зэк провел три недели, читая массу чуши в газетах, и выработал здоровое презрение к прессе. Зэк, звонивший с автобусной станции в Линдслейде, успокоился.

Время разговора истекало.

– Пусть лучше это будет не так, Куинн, пусть будет не так, – сказал он и повесил трубку.

Сэм Сомервиль и Данкен МакКри к концу разговора побледнели от страха.

– Где же эти чертовы алмазы? – спросила Сэм.

Но худшее было впереди. Как в большинстве стран, в Англии существует целая серия радиопрограмм к завтраку, смесь глупой болтовни ведущего, поп-музыка, короткие новости и ответы на телефонные звонки слушателей.

Новости представляют собой куски самых последних сообщений, вырванных из телетайпа и наскоро переписанных младшими редакторами, которые подсовывают их ведущему. Эти программы идут в таком быстром темпе, что никакой проверки и перепроверки, как это делают солидные воскресные газеты, там не бывает.

Когда в редакции городской программы «Доброе утро» раздался телефонный звонок и американский голос передал сообщение, звонок приняла молоденькая практикантка, которая впоследствии, заливаясь слезами, признала, что не подумала проверить, является ли говоривший, передающий им бюллетень последних новостей, действительно советником американского посольства по связям с прессой. Ровно через семьдесят секунд ведущий взволнованным голосом передал его в эфир.

Найджел Крэмер его не слыхал, но его пятнадцатилетняя дочь услышала.

– Папа, – крикнула она из кухни, – вы сегодня поймаете их?

– Поймаем кого? – ответил он, надевая пальто в прихожей.

Его казенная машина уже ждала на углу.

– Похитителей, ты же знаешь.

– Сомневаюсь. А почему ты спрашиваешь?

– Так сказали по радио.

Внутри у Крэмера что-то оборвалось. Он вернулся от двери в кухню.

Дочь намазывала маслом тост.

– А что именно они сказали по радио? – спросил он сдавленным голосом.

Она рассказала ему, что в течение дня будет организован обмен Саймона Кормэка на выкуп, и власти уверены, что все похитители будут при этом схвачены. Крэмер побежал к машине, схватил телефон и начал серию срочных звонков прямо из автомобиля.

Было слишком поздно. Зэк программы не слушал, зато ее услыхал южноафриканец.

(обратно)

Глава 9

Зэк позвонил позже обычного, в 10.20 утра. Если вчера он был рассержен по поводу рейда на ферме в Бедфордшире, то теперь его ярость была на грани истерии.

Найджел Крэмер успел предупредить Куинна по телефону из машины по пути в Скотланд-Ярд. Когда Куинн положил трубку, Сэм впервые увидела его таким потрясенным. Он молча ходил по квартире, а Сэм и МакКри сидели и смотрели на него в страхе. Они слышали суть звонка Крэмера и почувствовали, что все обречено на провал.

Ожидание телефонного звонка по горячей линии, даже не зная, слыхали ли похитители эту радиопередачу вообще и если слыхали, то какова была их реакция, довело напряжение Сэм до тошноты. Когда телефон зазвонил, Куинн ответил со своим обычным, спокойным юмором. Зэк начал без всяких преамбул:

– На этот раз ты все испортил к чертовой матери, ублюдок янки! Ты держишь меня за дурака какого-нибудь? Ты сам дурак, кореш. Потому что ты будешь выглядеть идиотом, когда будут хоронить тело Саймона Кормэка.

Куинн убедительно изобразил шок и изумление.

– Зэк, о чем вы говорите? Что произошло?

– Не вешай мне лапшу на уши, – завизжал похититель, – если ты не слышал новости по радио, спроси у своих друзей из полиции. И не притворяйся, будто это ложь, она вышла из твоего поганого посольства.

Куинн убедил Зэка рассказать, что он слышал, хотя сам он знал это.

Рассказ об этом слегка успокоил Зэка, и время его кончалось.

– Зэк, это ложь, туфта. При любом обмене будут только вы и я. Один и без оружия. Никаких «маяков», никаких фокусов, никакой полиции и никаких солдат. Ваши условия, ваше место, ваше время. Ни на что иное я не соглашусь.

– Что ж, хорошо, но уже поздно. Ваши люди хотят иметь тело, именно его они и получат.

Он уже собирался повесить трубку. В последний раз. Куинн знал, что если это произойдет, то все будет кончено. Через несколько дней или недель кто-то где-то войдет в дом или квартиру, уборщица, хранитель или агент по продаже недвижимости, и найдут единственного сына президента с пулей в голове или задушенного и полуразложившегося…

– Зэк, ради Бога, еще несколько секунд.

По лицу Куинна лился градом пот. Первый раз за все двадцать дней он показал огромное напряжение, накопившееся за этот период. Он знал, как близко до окончательной трагедии.

На кенсингтонской станции группа инженеров и полицейских смотрела на мониторы и слышала потоки ярости, идущие по линии; под фешенебельным районом Мэйфэйр четыре агента МИ-5 замерли в своих креслах, пока из динамиков изливалась ярость, а магнитофон продолжал беззвучно крутиться.

В подвале американского посольства на Гроувенор-сквер находились два инженера электронной разведки, три агента ФБР и Лу Коллинз из ЦРУ, а также представитель ФБР Патрик Сеймур. Всех их собрало сюда сообщение об утренней радиопередаче в предвидении того, что они сейчас слушали, и это никак не улучшало положение дел.

Тот факт, что все радиостанции страны, включая Радио Сити, в течение двух часов осуждали этот ложный телефонный звонок, сделанный во время завтрака, не произвел никакого впечатления. Все они знали это.

Информацию, полученную в результате утечки, можно опровергать до второго пришествия, это ничего не меняет. Как сказал Гитлер, люди верят только в большую ложь.

– Послушай, Зэк, дай мне поговорить с президентом лично. Дай мне всего двадцать четыре часа. После всего потраченного времени не бросай это дело сейчас. Президент может приказать всем этим жопам не вмешиваться в это дело и предоставить его вам и мне. Только нам двоим, ведь только нам можно доверить это дело. И после двадцати дней я прошу еще всего один день! Дай мне этот день, Зэк!

Наступила пауза. Где-то в районе Эйлсбери в Бакингемшире молодой констебль спокойно двигался к ряду телефонных будок.

– Завтра в это время, – сказал Зэк наконец и повесил трубку.

Он вышел из будки и повернул за угол, и в этот самый момент молодой полицейский в штатском появился из переулка и посмотрел на телефонные будки. В них никого не было. Он опоздал засечь Зэка всего на восемь секунд.

Куинн положил трубку, подошел к дивану, лег на спину, сцепив руки на затылке, и уставился в потолок.

– Мистер Куинн, – робко обратился к нему МакКри.

Несмотря на неоднократные просьбы отбросить слово «мистер», молодой застенчивый агент ЦРУ продолжал обращаться к Куинну, как к своему школьному учителю.

– Заткнись, – четко произнес Куинн.

Расстроенный МакКри лишь намеревался спросить, не хочет ли Куинн кофе, тем не менее он пошел на кухню и сварил его. Зазвонил третий, нормальный телефон. Это был Крэмер.

– Мы все слышали это, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

– Побитым, – ответил Куинн. – Что-нибудь новое об источнике радиопередачи?

– Пока нет. Девушка-стажер, принявшая звонок, все еще в полицейском участке в Холборне. Она клянется, что это был американский голос, но может ли она твердо знать это? Она клянется, что звучал он очень убедительно и официально, что он знал, что сказать. Вам нужен письменный текст передачи?

– Немного поздновато, – сказал Куинн.

– Что вы намерены делать? – спросил Крэмер.

– Пока молиться. Что-нибудь я придумаю.

– Желаю успеха. Я сейчас должен отправляться в Уайтхолл. Я буду держать связь с вами.

Затем был звонок из посольства. Звонил Сеймур. Поздравлял Куинна с тем, как он справился с ситуацией… Если мы чем-то можем помочь вам…

В этом-то вся беда, подумал Куинн. Кто-то работает слишком активно. Но он не сказал этого.

Он выпил уже половину чашки кофе, как вдруг спустил ноги с дивана и позвонил напрямую в подвал посольства. Ему тут же ответили. Это был опять Сеймур.

– Мне нужен прямой разговор по закрытой линии с вице-президентом Оделлом, – сказал он. – И это нужно сейчас.

– Послушайте, Куинн, Вашингтону постоянно сообщают о том, что здесь делается. Все пленки перегоняются к ним тут же. Я думаю, пусть они услышат о том, что здесь произошло, и обсудят…

– Я должен говорить с Майклом Оделлом через десять минут, или же я позвоню ему по открытой линии, – медленно сказал Куинн.

Сеймур подумал. Открытая линия была ненадежна. Ее могли прослушать через спутники в Америке, Англии, да и в России…

– Я дозвонюсь до него и попрошу принять ваш звонок, – сказал Сеймур.

Через десять минут Майкл Оделл был на проводе. В Вашингтоне было 6 часов 15 минут утра, и он был в своей резиденции в Морской обсерватории.

Но его разбудили за полчаса до этого.

– Куинн, что, черт возьми, там у вас происходит? Я тут только что услышал какую-то чушь о ложном звонке на радио шоу…

– Мистер вице-президент, – сказал Куинн обычным тоном, – есть у вас поблизости зеркало?

Пауза.

– Кажется, есть.

– Если вы посмотрите в него, вы точно увидите нос на вашем лице, не так ли?

– Слушайте, что это такое? Да, я вижу нос на своем лице.

– И точно так же, как то, что вы смотрите на свой нос, Саймон будет убит через двадцать четыре часа…

Он выждал время, чтобы смысл этих слов дошел до шокированного человека, сидевшего на краю кровати в Вашингтоне.

– …если только…

– О'кэй, Куинн, говорите.

– Если только к восходу солнца я не получу в руки пакет с алмазами стоимостью два миллиона долларов. Завтра, время лондонское. Этот разговор записан на пленку для протокола. Всего хорошего, мистер вице-президент.

Он положил трубку. На другом конце вице-президент Соединенных Штатов Америки произносил слова, которые наверняка стоили бы ему голосов общества «Моральное Большинство», если бы эти добропорядочные граждане могли его услышать. Затем он поднял трубку телефона.

– Соедините меня с Мортоном Стэннардом, – сказал он. – Да, дома или в любом ином месте. Найдите его!

* * *

Энди Лэинг был удивлен, что его пригласили в банк так быстро. Встреча была назначена на 11 часов, и он приехал на десять минут раньше. Когда он пришел, его провели не в офис внутренней проверки, а в кабинет главного управляющего. Рядом с главным управляющим был бухгалтер. Не говоря ни слова, начальник пригласил жестом его сесть напротив. Затем он встал, подошел к окну, полюбовался шпилями Сити и начал говорить. Его тон был суров и холоден, как лед.

– Вчера, мистер Лэинг, вы пришли к моему коллеге, уехав из Саудовской Аравии Бог знает каким путем, и предъявили серьезные обвинения относительно честности мистера Пайла.

Лэинг забеспокоился. Мистер Лэинг? А где было «Энди»? Они всегда обращались друг к другу по имени, чтобы создать семейную атмосферу, как на этом настаивал Нью-Йорк.

– И я привез массу компьютерных распечаток в подтверждение того, что я обнаружил. – Он произнес это с осторожностью, но в желудке у него появилась противная тяжесть. Произошло что-то не то.

При упоминании о документах, привезенных Лэингом, главный менеджер махнул рукой, как бы отметая этот довод.

– Вчера я получил длинное письмо от Стива Пайла, а сегодня у меня с ним был долгий разговор по телефону. Мне и бухгалтеру внутренней проверки совершенно ясно, что вы, мистер Лэинг, – жулик и расхититель денег.

Лэинг не мог поверить своим ушам. Ища поддержки, он посмотрел на бухгалтера. Тот глядел на потолок.

– Я знаю эту историю, – сказал главный менеджер, – всю до конца и подлинную.

На всякий случай, если Лэинг не знал ее, он рассказал молодому человеку то, что сейчас, по его убеждению, является истиной. Лэинг присваивал деньги со счета клиента – Министерства общественных работ. Суммы по саудовским меркам небольшие, но вполне приличные – один процент с каждой суммы, уплачиваемой подрядчику министерством. К сожалению, мистер Амин не заметил неточности в цифрах, но мистер Аль-Гарун увидел ошибку и сообщил об этом мистеру Пайлу.

Генеральный менеджер в Эр-Рияде с излишней лояльностью пытался прикрыть Лэинга, настаивая лишь на том, чтобы каждый риал был возвращен на счет министерства, как иногда это сейчас делается.

В ответ на эту экстраординарную лояльность со стороны коллеги и не желая терять свои деньги, Лэинг провел ночь в банке в Джидде, фальсифицируя документы, чтобы доказать, что гораздо большая сумма была присвоена в сотрудничестве с самим Стивом Пайлом.

– Но пленка, которую я привез… – сказал Лэинг.

– Конечно, это подделка. У нас здесь есть подлинные документы. Этим утром я распорядился войти в компьютер в Эр-Рияде и провести проверку, так что подлинные документы лежат у меня на столе. Они ясно показывают, что произошло. Один процент, украденный вами, возвращен, все остальные деньги целы. Репутация банка в Саудовской Аравии спасена, слава Богу, или, скорее, благодаря Стиву Пайлу.

– Но это неправда! – воскликнул Лэинг слишком громко, – Схема, по которой действовали Пайл и его неизвестный сообщник, предполагает десять процентов со счетов министерства.

Генеральный менеджер посмотрел ледяным взглядом на Лэинга, а затем на документы, пришедшие из Рияда.

– Аль, – спросил он, – вы видите какой-нибудь документ о том, что было украдено десять процентов?

Бухгалтер отрицательно покачал головой.

– Это было бы нелепо в любом случае, – сказал он, – При таких огромных суммах, находящихся в обороте, один процент еще можно спрятать в министерстве. Но не десять процентов. Ежегодная аудиторская проверка, которая должна быть в апреле, наверняка раскрыла бы обман. И где бы вы были тогда? Вы всю жизнь просидели бы в грязной саудовской тюрьме. Мы полагаем, что саудовское правительство будет у власти до следующего апреля, не так ли?

Генеральный менеджер сухо улыбнулся, это было слишком явно.

– Нет. Я боюсь, – закончил он, – что дело ясное и оно закрыто. Стив Пайл оказал услугу не только нам, но и вам, мистер Лэинг. Он спас вас от длительного тюремного заключения, которого, я полагаю, вы действительно заслуживаете. Но, в любом случае, мы не можем засадить вас в тюрьму, и нас не прельщает скандал. Мы поставляем по контракту чиновников во многие страны третьего мира, так что скандал нам не нужен. Но вы, мистер Лэинг, уже не являетесь одним из этих банковских чиновников. Перед вами приказ о вашем увольнении. Конечно, никакого выходного пособия и о рекомендации речи быть не может. А теперь, пожалуйста, идите.

Лэинг знал, что это приговор: нигде во всем мире он не найдет работу в банковской системе. Через минуту он был на мостовой Ломбард-стрит.

* * *

В Вашингтоне Мортон Стэннард слушал гневные речи Зэка, записанные на пленку. Магнитофон стоял на столе в Кабинете чрезвычайных ситуаций.

Сообщение из Лондона о том, что обмен обязательно состоится, независимо от того, было ли оно подлинным или нет, вновь подстегнуло вакханалию прессы в Вашингтоне. С самого рассвета на Белый дом обрушилась лавина звонков с требованием информации, и снова для пресс-секретаря наступило сумасшедшее время.

Когда пленка, наконец, закончилась, восемь членов кабинета были в шоке и молчали.

– Алмазы, – проворчал Оделл. – Вы все обещаете и обещаете, так где же они, черт побери?

– Они готовы, – быстро ответил Стэннард. – Я извиняюсь за мой прежний оптимизм, ведь я ничего не понимаю в таких делах, я думал, что на организацию этого уйдет меньше времени. Но сейчас они готовы – чуть меньше двадцати пяти тысяч смешанных камней, все подлинные, и стоят они чуть больше двух миллионов долларов.

– Так где они? – спросил Юберт Рид.

– В сейфе главы отдела Пентагона в Нью-Йорке, который возглавляет систему закупок на Восточном побережье. Вы сами понимаете, что это очень надежный сейф.

– Как насчет отправки камней в Лондон? – спросил Брэд Джонсон. – Я предлагаю использовать одну из наших военно-воздушных баз в Англии. Нам не нужно проблем с прессой в аэропорту Хитроу, или иных проблем.

– Через час я встречаюсь с одним из старших экспертов ВВС, – сообщил Стэннард, – и он посоветует, как лучше доставить пакет туда.

– Нам нужна будет машина Компании, чтобы встретить его по приезде и привезти на квартиру Куинна, – сказал Оделл. – Ли, вы обеспечите доставку, в конце концов это ваша квартира.

– Без проблем, – ответил Ли Александер.

– Я распоряжусь, чтобы, как только самолет сядет на базе, сам Лу Коллинз встретил его.

– Завтра с восходом солнца, – напомнил вице-президент.

– В Лондоне, в Кенсингтоне, с восходом солнца. А детали обмена уже известны?

– Нет, – ответил директор ФБР. – Куинн наверняка проработает детали в сотрудничестве с нашими людьми.

Военно-воздушные силы США предложили использовать для перелета через Атлантический океан одноместный реактивный истребитель «Ф-15 Игл».

– У него достаточный радиус действия, если мы установим дополнительные баки с горючим, – сказал Мортону Стэннарду в Пентагоне генерал ВВС. – Пакет должен быть доставлен на авиационную базу Национальной гвардии в Трентоне, Нью-Джерси, не позже, чем в два часа дня.

Пилот, выбранный для этой миссии, был опытный полковник, за плечами которого было свыше семи тысяч летных часов на F-15. Все утро на базе Трентон самолет готовили к полету так тщательно, как редко бывало за все время его существования. На него установили дополнительные баки с горючим и баки для заправки в воздухе. Хотя эти баки и называются FAST, что значит быстрый, на самом деле скорость они не прибавляют, а просто увеличивают дальность полета.

В обычных условиях Игл несет 23000 фунтов горючего, что обеспечивает дальность полета 2878 миль, а дополнительные 5000 фунтов в каждый бак увеличивают дальность до 3450 миль.

В штурманском кабинете полковник Бауерс изучал маршрут полета и одновременно ел свой ленч, состоящий из бутербродов. От Трентона до американской военно-воздушной базы в Аппер Хейфорде около города Оксфорда – 3063 мили. Метеорологи сообщили ему скорость ветра на выбранной им высоте 50000 футов, и он подсчитал, что ему понадобится 5,4 часа лета при скорости 0.95 Маха и у него еще останется 4300 фунтов горючего.

В 14.00 большой заправщик КС-135 взлетел с базы ВВС Эндрюс около Вашингтона и направился к месту свидания с истребителем на высоте 45000 футов над восточным побережьем.

В Трентоне произошла последняя задержка. Полковник Бауерс был уже в летном скафандре и был готов вылететь в три часа, когда длинный черный лимузин из нью-йоркского бюро Пентагона проехал через главные ворота.

Гражданский чиновник в сопровождении генерала ВВС передал ему простой атташе-кейс и бумажку с кодом замка.

Едва он успел сделать это, как еще один лимузин приехал на базу. На взлетной полосе состоялось оживленное совещание двух групп чиновников. В конце концов у полковника забрали кейс и бумажку с кодом замка и положили на заднее сиденье одной из машин.

Атташе-кейс открыли, и его содержимое – плоский мешочек из черного бархата размером десять на двенадцать и толщиной три дюйма – было положено в другой кейс. Именно этот кейс был вручен полковнику, ожидавшему с нетерпением вылета.

Истребители-перехватчики не предназначены для перевозки грузов, но в данном случае было подготовлено место под сиденьем пилота, и чемоданчик был всунут туда. Полковник взлетел в 15 часов 31 минуту.

Он быстро набрал высоту 45000 футов, вызвал заправщика, заполнил баки и начал полет в Англию с полной заправкой. После заправки он набрал высоту 50000 футов, повернул по курсу на Аппер Хейфорд и развил скорость до 0.95 Маха, чуть ниже звукового барьера. Попутный западный ветер он поймал над Нэнтакетом.

* * *

Через три часа после того, как Ф-15 взлетел с аэродрома Трентона, огромный авиалайнер вылетел по расписанию из аэропорта Кеннеди и направился в лондонский аэропорт Хитроу. В бизнес-классе находился высокий, чисто выбритый молодой человек, приехавший из Хьюстона и успевший на этот рейс. Он работал в одной из тамошних крупных нефтяных корпораций – «Пан-Глобал» – и был горд тем, что сам хозяин фирмы доверил ему такую деликатную миссию.

Он не имел ни малейшего представления о содержании конверта, лежавшего у него в нагрудном кармане пиджака, который он отказался сдать стюардессе на вешалку. Он и не хотел знать об этом. Он знал только, что документы эти настолько важны для корпорации, что их нельзя отправить почтой, факсом или даже в мешке коммерческого курьера.

Его инструкции были предельно ясны, он повторил их много раз. В определенный день, то есть завтра, он должен пойти по определенному адресу в определенный час. Он не должен звонить в дверь, а просто опустить письмо в прорезь для почты, а затем вернуться в аэропорт Хитроу и улететь в Хьюстон. Утомительно, но просто. Перед ужином разносили коктейли, но он не пил спиртного и поэтому смотрел в окно.

Небо над просторами Северной Атлантики давно уже стало чернильно-черного цвета, но над слоем облаков ярко горели звезды.

Молодой человек, смотревший в иллюминатор, не мог знать, что далеко впереди лайнера другой реактивный самолет летел через темноту по направлению к Англии. Ни он, ни полковник Бауерс никогда не узнают о существовании друг друга, не узнают они и о том, что оба спешили в британскую столицу по разным делам, и ни один из них не узнает точно, что же он вез.

* * *

Полковник прибыл первым. Он приземлился на аэродроме Аппер Хейфорд точно по расписанию – в 13.55 по местному времени, нарушив сон жителей деревни, когда он делал последний круг, заходя на посадочные огни. С вышки диспетчерской службы ему сказали, куда подруливать, и он остановился в освещенном кругу в ангаре, двери которого закрылись, как только он заглушил мотор. Когда он открыл фонарь кабины, к нему подошел командир базы в сопровождении штатского. Говорить начал штатский.

– Полковник Бауерс?

– Это я, сэр.

– У вас для меня посылка?

– У меня атташе-кейс, он находится под моим креслом.

Бауерс потянулся, вылез из самолета и спустился по железной лестнице на пол ангара. Ничего себе знакомство с Англией, подумал он. Человек в штатском поднялся по лестнице и достал кейс. Затем он протянул руку за запиской с кодом замка. Через десять минут Лу Коллинз в лимузине ЦРУ мчался в Лондон. Он приехал в кенсингтонскую квартиру в десять минут пятого. Там еще горел свет, никто из обитателей не спал. Куинн сидел в гостиной и пил кофе.

Коллинз положил кейс на низкий столик, взглянул на бумажку с кодом и набрал нужный номер. Он вынул из кейса плоский, почти квадратный пакет, завернутый в бархат, и вручил его Куинну.

– Ну вот, он в ваших руках, и еще не рассвело, – сказал он.

Куинн взвесил пакет в руках. Чуть больше килограмма, около трех фунтов.

– Хотите открыть его? – спросил Коллинз.

– Нет смысла, – ответил Куинн. – Если они стеклянные, или фальшивые, или какая-то часть из них такая, или даже один из них, то кто-то отнимет у Саймона Кормэка жизнь.

– Они этого не сделают, – сказал Коллинз, – это настоящие алмазы. Вы думаете, он позвонит?

– Молю Бога об этом, – ответил Куинн.

– А как насчет обмена?

– Должны договориться сегодня.

– Как вы намерены провести его?

– Так, как найду нужным.

Он пошел в свою комнату принять ванну и одеться. Для многих людей последний день октября будет исключительно тяжелым.

* * *

Молодой человек из Хьюстона приземлился в 18.45 по лондонскому времени, и с маленьким чемоданчиком с туалетными принадлежностями быстро прошел через таможню и вышел в здание номер три. Он посмотрел на часы.

Ждать ему оставалось три часа. У него было время сходить в туалет, умыться, освежиться, позавтракать и добраться на такси до центра лондонского Уэст Энда.

В 9.55 он подошел к двери высокого жилого дома, расположенного на расстоянии квартала от Грейт-Камберленд Плейс в районе Марбл-Арч. Он прибыл на пять минут раньше. Но ему сказали, чтобы он был пунктуален. На другой стороне улицы стояла машина, и сидевший в ней человек наблюдал за ним. Но молодой человек об этом не знал. В течение пяти минут он прогуливался около дома, а затем ровно в десять часов опустил письмо в прорезь для почты. В холле не было швейцара, который его бы поднял. Оно так и лежало на коврике в холле. Убедившись, что он сделал все по инструкции, молодой американец вернулся на Бейсуотер-роуд и вскоре поймал такси, которое повезло его в аэропорт Хитроу.

Не успел он завернуть за угол, как человек в припаркованной машине вылез из нее, перешел дорогу и, открыв ключем дверь, вошел в дом. Он в нем жил вот уже несколько недель. Он сидел в машине просто для того, чтобы убедиться, что посланец соответствовал данному ему описанию, и за ним не было слежки.

Человек поднял с пола конверт, поднялся на лифте до восьмого этажа, вошел в свою квартиру и вскрыл конверт. Он был удовлетворен прочитанным.

При дыхании он издавал свистящие звуки, когда воздух проходил через его изуродованные носовые проходы. Сейчас у Ирвинга Мосса были, как он полагал, окончательные инструкции.

* * *

В кенсингтонской квартире утро проходило в молчании. Все чувствовали огромное напряжение. На телефонной станции, на Корк-стрит и Гроувенор-сквер слушающие сидели у своих машин, ожидая, что Куинн скажет что-нибудь, или Сэм, или МакКри откроют рот. Динамики молчали. Куинн ясно сказал, что если Зэк не позвонит, то все кончено. Можно будет начинать тщательный поиск какого-нибудь заброшенного дома и трупа в нем.

А Зэк не звонил.

* * *

В половине одиннадцатого Ирвинг Мосс вышел из своей квартиры на Марбл-Арч, сел в машину, взятую напрокат и стоявшую на стоянке, и поехал к Паддингтон-стэйшен. Его борода, выросшая за период планирования в Хьюстоне, изменила форму его лица. Его канадский паспорт был великолепно подделан и позволил ему без труда попасть в Ирландскую Республику, а оттуда на пароме в Англию. Его водительские права, тоже канадские, не создали никаких затруднений при аренде малолитражки на длительный срок.

Он жил тихо и незаметно в своей квартире за Марбл Арч, – один из более миллиона иностранцев в британской столице.

Он был достаточно искусным агентом и мог попасть почти в любой город и исчезнуть из вида. В любом случае, Лондон он знал хорошо. Он знал, как в Лондоне делаются дела, где найти то, что ему хочется или что ему нужно, имел связи с преступным миром и был достаточно умен, чтобы не делать таких ошибок, которые могли бы привлечь внимание властей к гостю столицы.

В письме из Хьюстона были такие подробности, которые нельзя было передать с помощью кода, основанного на прейскуранте цен на продукты.

Там были также дальнейшие инструкции, но самым интересным был отчет о ситуации, вышедший из Западного крыла Белого дома, а именно, сообщение об ухудшении состояния президента Джона Кормэка за последние три недели.

И, наконец, там была квитанция камеры хранения вокзала Паддингтон, документ, который мог пересечь Атлантический океан только с нарочным.

Как этот документ попал из Лондона в Хьюстон, он не знал и знать не хотел. Ему и не нужно было этого, так как сия квитанция вернулась в Лондон и была у него в руках. В 11 часов утра он ее использовал.

Работник британских железных дорог просто не заметил его. Ведь в течение дня к нему поступали на хранение сотни пакетов, баулов и чемоданов, и сотни вещей выдавались пассажирам. Только если предмет не востребовался в течение трех месяцев, его снимали с полки и вскрывали, и если не могли найти хозяина, то уничтожали. Квитанция, которую предъявил человек среднего роста в сером габардиновом плаще, была обыкновенной квитанцией. Кладовщик посмотрел по полкам, нашел нужный предмет, небольшой фибровый чемоданчик, и отдал его предъявителю. За хранение было заплачено заранее. К вечеру он совсем забыл об этой операции.

Мосс привез чемоданчик в свою квартиру, вскрыл дешевый замок и исследовал содержимое. Там было все, о чем ему сообщали. Он проверил свои часы. До выхода оставалось три часа.

На окраине небольшого городка, расположенного менее чем в сорока милях от центра Лондона, на тихой улице стоял дом. Через день, в определенное время он проезжал мимо него, и положение окна со стороны водителя – полностью закрытое, полуоткрытое или открытое совсем – передавало наблюдателю необходимую информацию. В этот день, впервые за все время, окно будет полностью опущено. Он вставил в видеомагнитофон кассету, ультракрутое шоу, он знал, где берутся такие кассеты, и сел насладиться зрелищем.

* * *

Когда Энди Лэинг вышел из банка, он был почти в шоковом состоянии.

Немногим людям пришлось пережить такое, когда их карьера, ради которой они усердно трудились годами, была разбита вдребезги и валялась у их ног. Первая реакция – непонимание того, что произошло, вторая – нерешительность.

Лэинг бесцельно бродил по узким улочкам, заходя во дворы, скрывающиеся среди ревущего потока транспорта в лондонском сити, наиболее старинной квадратной мили города и центра коммерции и банков страны и всего мира. Он проходил мимо стен монастырей, слышавших пение серых, белых и черных монахов, мимо зданий гильдий, где собирались торговцы, чтобы обсудить положение дел в мире, когда Генрих VIII казнил своих жен около Тауэра, мимо маленьких церквей, спроектированных Реном после Великого пожара 1666 года.

Люди, спешившие мимо него, множество привлекательных молодых женщин, все они думали о товарных ценах, краткосрочных и долгосрочных закупках, движении денежного рынка – что это, тенденция или просто колебание.

Вместо гусиных перьев они пользовались компьютерами, но результат их трудов был тот же, что и сотни лет назад: торговля, покупка и продажа вещей, сделанных другими людьми. Это был мир, потрясший воображение Энди Лэинга еще десять лет тому назад, когда он заканчивал школу, и это был мир, в который он никогда больше не войдет.

Он перекусил в небольшой бутербродной на улице Кратчет Фраерз, где когда-то монахи ковыляли на одной ноге, а вторая была привязана к спине, чтобы причинять боль во имя Бога. И тогда он решил, что ему делать.

Он допил кофе, сел в метро и вернулся в свою квартиру на Боуфорт-стрит в Челси, где он предусмотрительно хранил фотокопии документов, привезенных из Джидды. Когда человеку нечего терять, он может стать очень опасным. Лэинг решил записать всю эту историю от начала до конца, приложить копии его распечаток, он знал, что они истинные, и послать копии каждому члену совета директоров банка в Нью-Йорк. Состав совета был известен, а их адреса можно найти в американском справочнике «Who's Who». Он не видел причины, по которой он должен страдать молча. Пусть теперь Стив Пайл поволнуется немного, подумал он. Итак, он послал генеральному менеджеру в Эр-Рияде личное письмо, сообщая о том, что он намерен делать.

* * *

Зэк наконец позвонил в 13.20, в самый час пик обеденного перерыва, когда Куинн допивал кофе, а Ирвинг Мосс наслаждался новым фильмом о растлении малолетних, недавно полученном из Амстердама. Зэк звонил из одной из четырех будок, стоявших около задней стены почтового отделения в Данстебле, как всегда, к северу от Лондона.

Куинн был одет и готов с самого восхода солнца, а в тот день солнце действительно появилось на голубом небе, и в воздухе чувствовался лишь намек на прохладу. Ни МакКри, ни Сэм не подумали спросить, не холодно ли Куинну, надевшему джинсы, кашмирский свитер поверх рубашки и кожаную куртку на молнии.

– Куинн, это последний звонок.

– Зэк, старина, я смотрю сейчас на фруктовую вазу, большую вазу, и знаете что? Она до самого края полна алмазов, сверкающих, как будто они живые. Давайте завершим дело, Зэк, и сделаем это сейчас.

Картина, нарисованная им, остановила ход мыслей Зэка.

– Хорошо, – сказал голос в трубке. – Вот инструкции.

– Нет, Зэк, мы сделаем это, как я считаю нужным, или все полетит к чертям собачьим…

На кенсингтонской телефонной станции, на Корк-стрит и Гроувенор-сквер слушавшие замерли в молчании. Или Куинн знал, что делает, или же провоцировал похитителя повесить трубку. Голос Куинна звучал не прерываясь.

– Может, я и подонок, Зэк, но я – единственный подонок, которому вы можете доверять в этом проклятом деле, и вам придется доверять мне. Есть у вас карандаш?

– Да, слушай, Куинн…

– Слушайте вы, друг мой. Я хочу, чтобы вы перебрались в другую будку и позвонили мне через сорок секунд по этому номеру: три, семь, ноль, один, два, ноль, четыре. Теперь ДАВАЙТЕ! – Последнее слово он выкрикнул.

Позже Сэм Сомервиль и Данкен МакКри скажут при разборке, что они были так же поражены, как и слушавшие на линии.

Куинн бросил трубку, схватил кейс – алмазы были в нем, а не во фруктовой вазе – и выбежал из гостиной. Обернувшись, он крикнул: «Сидите здесь!»

Неожиданность, крик и властный тон его команды удержали их в креслах целых пять секунд, оказавшихся жизненно важными. Когда они подбежали к входной двери, они услышали, как повернулся ключ снаружи. Его явно вставили туда перед рассветом.

Куинн не воспользовался лифтом, он бежал по лестнице, когда первые крики МакКри донеслись из-за двери. Среди слушавших начиналось смятение, вскоре переросшее в хаос.

– Черт, что он делает? – прошептал полицейский другому на кенсингтонской телефонной станции.

Тот пожал плечами.

Куинн пробежал три пролета до вестибюля. Впоследствии расследование покажет, что американец на посту прослушивания в подвале дома не шевельнулся, потому что это было не его дело. Его задача была записать голоса, раздававшиеся в квартире над ним, закодировать их и передать по радио на Гроувенор-сквер для последующей расшифровки и прослушивания в подвале посольства. Так что он оставался на месте.

Куинн пересек вестибюль через пятнадцать секунд после того, как бросил трубку. Британский швейцар, сидевший в своей будке, взглянул на него, кивнул и вновь углубился в газету «Дэйли мэйл». Куинн толкнул дверь, выходившую на улицу и открывающуюся наружу, закрыл ее за собой, достал из кармана деревянный клин, который он по секрету от других вырезал в туалете, вставил его под дверь и загнал каблуком поглубже.

Затем он побежал через дорогу, увертываясь от машин.

– Что они имеют в виду «он исчез»? – закричал Кевин Браун в центре прослушивания на Гроувенор-сквер.

Он сидел там все утро, ожидая, как и все остальные британцы и американцы, звонка Зэка, который мог стать последним. Первые звуки из кенсингтонской квартиры вызвали лишь недоумение: они слышали, как Куинн прервал телефонный разговор, как он крикнул кому-то: «Сидите здесь!», затем ряд всяких стуков, крики Сэм Сомервиль и МакКри, а потом регулярные удары, как будто кто-то пытался выломать дверь.

Сэм Сомервиль вернулась в комнату и стала кричать в сторону «жучков»: «Он ушел! Куинн ушел!».

Вопрос Брауна был услышан в центре прослушивания, но Сомервиль его слышать не могла. Браун лихорадочно набирал номер телефона своего специального агента в Кенсингтоне.

– Агент Сомервиль, – загремел его голос, когда она сняла трубку, – давайте за ним!

В этот момент пятый удар МакКри выбил замок входной двери квартиры.

Он помчался вниз по лестнице, Сэм бежала за ним. Оба были в домашних тапочках.

Фруктовая лавочка напротив его дома называлась «Брэдшоу» в честь человека, открывшего ее, но сейчас ее хозяином был индиец, мистер Патель. Телефон лавки Куинн отыскал в лондонском телефонном справочнике лежавшем в гостиной. Он часто наблюдал, как мистер Патель раскладывал фрукты на витрине или обслуживал покупателя в лавке. Куинн добежал до другой стороны улицы через тридцать три секунды после разговора с Зэком.

Он проскользнул между двумя пешеходами и ворвался в лавку, как ураган.

Телефон был на столе рядом с кассовым аппаратом, за которым стоял мистер Патель.

– Ребята воруют ваши апельсины, – сказал он без всяких церемоний.

В этот момент зазвонил телефон. Раздираясь между телефоном и апельсинами, мистер Патель среагировал как добрый гуджаратец и выбежал на улицу.

Куинн поднял трубку.

На кенсингтонской телефонной станции отреагировали быстро, и как покажет расследование, они сделали все, что могли. Но они потеряли несколько секунд из сорока просто от удивления, а затем у них возникла техническая проблема. Они были замкнуты на «горячую» линию. Когда по этой линии поступал звонок, их электронный коммутатор определял источник звонка. А затем компьютер сообщал, что это такая-то и такая-то телефонная будка, расположенная там-то и там-то. На это уходило от шести до восьми секунд.

Они уже определили номер, с которого Зэк звонил первый раз, но когда он сменил будку, они потеряли его, хотя будки стояли рядом в Данстебле.

Хуже того, сейчас он говорил по другому лондонскому номеру, на который у них не было выхода. Единственное, что помогло им, это то, что номер, который Куинн продиктовал Зэку, также относился к кенсингтонской телефонной станции. И все же прослеживающие должны были начать все сначала, их устройство для определения номера лихорадочно искало его среди двадцати тысяч других номеров. Они врубились в номер мистера Пателя через пятьдесят восемь секунд после того, как Куинн продиктовал номер Зэку, а затем нашли и второй номер в Данстебле.

– Запишите номер, Зэк, – сказал Куинн без предисловий.

– Что происходит, черт возьми? – прорычал Зэк.

– Девять-три-пять, три-два-один-пять, – сказал Куинн твердо. – Записали?

Наступила пауза, пока Куинн записывал.

– Сейчас мы проведем это сами, Зэк. Я ушел от всех сопровождающих. Только вы и я. Алмазы против мальчика. Никаких фокусов, даю слово. Позвоните мне по этому номеру через шестьдесят минут, если я не подойду, то через девяносто минут. Эта линия не прослушивается.

Он положил трубку.

На станции слышали слова… «минут и девяносто минут, если я не подойду в первый раз. Эта линия не прослушивается».

– Этот гад дал ему другой номер, – сказал инженер в Кенсингтоне двум офицерам полиции метрополии.

Один из них уже звонил в Скотланд-Ярд.

Куинн вышел из лавки и увидел, как Данкен МакКри на другой стороне улицы пытается открыть заклиненную дверь. За ним была Сэм, она размахивала руками и отчаянно жестикулировала. К ним присоединился швейцар, чесавший голову в удивлении. По другой стороне улицы ехали два автомобиля, а со стороны Куинна приближался мотоциклист. Куинн шагнул на дорогу прямо перед ним и поднял руки. Атташе-кейс болтался в его левой руке. Мотоциклист затормозил, проехал юзом и остановился.

– Какого черта…

Куинн обезоруживающе улыбнулся, обходя руль. Короткий сильный удар по почкам закончил дело. Когда молодой человек согнулся от удара пополам, Куинн снял его с мотоцикла, перекинул правую ногу через сиденье, врубил скорость и дал газ. Он помчался по дороге, когда рука МакКри чуть не схватила его за пиджак. Он не дотянулся всего шесть дюймов.

Расстроенный МакКри стоял посреди улицы. Сэм подошла к нему. Они посмотрели друг на друга и побежали в дом. Быстрее всего связаться с Гроувенор-сквер можно было только вернувшись на третий этаж.

– Ну вот, началось, – сказал Браун через пять минут, выслушав МакКри и Сомервиль по линии из Кенсингтона. – Мы отыщем этого ублюдка. Это наша задача.

Позвонил другой телефон. Это был Найджел Крэмер из Скотланд-Ярда.

– Ваш посредник смылся, – сказал он прямо. – Вы мне можете сказать, как он это сделал? Я звоню в квартиру, обычный номер занят.

Браун рассказал ему все за тридцать секунд. Крэмер крякнул. Он до сих пор не мог простить ему налет на Грин Мидоу Фарм, и никогда не простит, но сейчас события пересилили егожелание удалить Брауна и его команду ФБР с поля.

– Ваши люди запомнили номер мотоцикла? Я могу объявить розыск по всему городу.

– Более того, в атташе-кейсе спрятан «маяк».

– Спрятано что?

– Встроенный, не поддающийся обнаружению, произведение искусства. Мы вставили его в Штатах и заменили его на кейс, выданный Пентагоном перед самым вылетом вчера вечером.

– Понятно, – сказал Крэмер задумчиво. – А где приемное устройство?

– Здесь, у нас. Его привезли утренним коммерческим рейсом на рассвете. Один из моих агентов получил его в аэропорту Хитроу. Радиус действия – две мили, так что мы должны трогаться, я имею в виду немедленно.

– На этот раз, мистер Браун, будьте любезны, держите связь с машинами столичной полиции. В этом городе вы не имеете права арестовывать людей, я имею право на это. У вас в машине есть радио?

– Конечно.

– Оставайтесь, пожалуйста, на открытой линии. Мы немедленно свяжемся с вами и присоединимся к вам, если вы сообщите, где вы находитесь.

– Нет проблем. Даю вам мое слово.

Через шестьдесят секунд лимузин посольства выехал из Гроувенор-сквер.

За рулем был Чак Моксон. Его коллега занимался приемным устройством. Это был небольшой ящик, похожий на маленький телевизор с той только разницей, что на экране вместо изображения была единственная светящаяся точка. Когда антенна, прикрепленная к металлическому краю кузова над дверью, улавливала сигнал передатчика, спрятанного в кейсе Куинна, из светящейся точки протягивалась прямая линия к периметру экрана. Водителю машины нужно было вести ее так, чтобы она шла по этой линии, ведущей к цели. Передатчик в атташе-кейсе включался дистанционным управлением, находящимся в лимузине.

Они быстро поехали по Парк-Лейн, через Найтсбридж в Кенсингтон.

– Включайте, – приказал Браун.

Оператор нажал кнопку. Экран не реагировал.

– Включайте каждые тридцать секунд, пока мы его не засечем, – сказал Браун. – Чак, начинайте курсировать вокруг Кенсингтона.

Моксон свернул на Кромвель-роуд, затем на юг по Глостер-роуд по направлению к Олд-Бромптон-роуд. Наконец антенна установила контакт.

– Он сзади нас. Двигается на север, – сказал коллега Моксона. Расстояние – миля с четвертью.

Через тридцать секунд Моксон мчался обратно, через Кромвель-роуд направляясь на север по Эгзибишен-роуд к Гайд парку.

– Прямо по курсу. Едет на север, – сообщил оператор.

– Передайте ребятам в синем, что мы его засекли, – приказал Браун.

Моксон сообщил об этом по радио в посольство, и на середине Эджвер-роуд машина полиции пристроилась к ним в хвост. На заднем сиденье вместе с Брауном были Коллинз и Сеймур.

– Надо было знать заранее, – сокрушался Коллинз. – Нужно было заметить расхождение во времени.

– Какое расхождение?

– Вы помните суматоху на въезде к Уинфилд-Хаус три недели тому назад? Куинн выехал на пятнадцать минут раньше меня, а приехал в Кенсингтон на три минуты раньше. Никто не может ездить в часы пик быстрее лондонского таксиста. Он где-то останавливался и делал приготовления.

– Он не мог планировать все это три недели тому назад, – возразил Сеймур. – Он не знал, как сложатся дела.

– А ему и не нужно было знать. Вы же читали его досье, он воевал достаточно долго, чтобы знать о запасных позициях в случае неудачи.

– Он свернул прямо на Сент-Джонс-Вуд, – сказал оператор.

Полицейская машина поравнялась с ними. Окно водителя было опущено.

– Он едет прямо на север, – сказал Моксон, указав на Финчли-роуд.

К двум машинам присоединилась еще одна полицейская машина, и все поехали на север через Суисс-Коттедж, Хендон и Милл-Хилл. Расстояние уменьшилось до трехсот ярдов и они смотрели вперед, пытаясь увидеть высокого человека без шлема на маленьком мотоцикле.

Они проехали через Милл-Хилл-серкес всего в сотне ярдов от источника сигнала вверх по склону Файв Уэйз Корнер. Тогда они поняли, что Куинн, вероятно, сменил средство передвижения. Они обогнали двух мотоциклистов, не издававших никаких сигналов, два мощных мотоцикла обогнали их, но искомый источник сигнала продолжал неуклонно двигаться впереди них.

Затем, когда источник сигнала повернул вокруг Файв-Уэйз-Корнер и выехал на шоссе А1 на Хертфордшир, они увидели, что он находится в «фольксвагене-гольф» с открытым верхом, у водителя которого на голове была большая меховая шапка.

Первое, что Сиприан Фотергилл вспоминает о событиях этого дня, это то, что когда он ехал в свой очаровательный маленький домик, расположенный за Борхемвудом, его внезапно обогнал огромный черный автомобиль, который резко свернул перед ним, заставив его остановиться на обочине так резко, что завизжали тормоза. За несколько секунд три здоровых мужчины, как потом он будет рассказывать в клубе своим друзьям, раскрывшим рты от удивления, выскочили из машины, окружили его и направили огромные пистолеты. Затем подъехала полицейская машина, потом еще одна. Из них вышли четыре приятных британских полицейских и сказали американцам, – это наверняка были американцы, и очень крупные, – чтобы они убрали свои пистолеты или их разоружат.

И в следующий момент, – в это время внимание всего бара было обращено на него – один из американцев сорвал с него шапку и заорал: «О'кэй, говнюк, где он?», в то время как один из британских полицейских полез в его машину и вытащил с заднего сиденья какой-то атташе-кейс, и ему пришлось целый час объяснять им, что этого кейса он никогда раньше не видел.

Большой седовласый американец, который, видимо, был начальником своей группы, вырвал кейс из рук полицейского, открыл замки и посмотрел внутрь. Кейс был пуст. Да, он был пуст! И такая ужасная суета из-за пустого кейса! В общем, американцы жутко ругались, таких выражений Сиприан никогда раньше не слышал и, надеется, никогда больше не услышит.

А затем вмешался британский сержант. Это был просто душка не от мира сего…

В 14.25 сержант Кидд вернулся к своей патрульной машине, чтобы ответить на настойчивый радиосигнал.

– «Танго Альфа», – начал он.

– «Танго Альфа», говорит помощник заместителя комиссара Крэмер. С кем я говорю?

– Сержант Кидд, сэр, Отдел «Ф».

– Что у вас там, сержант?

Кидд посмотрел на зажатый «фольксваген» и его перепуганного владельца, трех агентов ФБР, рассматривающих пустой атташе-кейс, еще двух янки, стоящих сзади и смотревших с надеждой на небо и трех своих коллег, пытающихся сделать заявление.

– Какая-то неразбериха, сэр.

– Слушайте внимательно, сержант Кидд. Вы поймали высокого американца, только что укравшего два миллиона долларов?

– Никак нет, сэр, – ответил Кидд. – Мы схватили очень голубого парикмахера, который намочил штаны от страха.

– Что значит… исчез? – этот крик, вопль или визг в различной тональности и с разными акцентами звучал в течение часа в кенсингтонской квартире, Скотланд-Ярде, Уайтхолле, Министерстве иностранных дел, на Даунинг-стрит, Гроувенор-сквер и в западном крыле Белого дома. «Но он не может просто исчезнуть!»

Но он действительно исчез.

(обратно)

Глава 10

Куинн забросил атташе-кейс в открытую машину «гольф» через тридцать секунд после того, как свернул с улицы, на которой стоял их дом. Когда он открыл кейс, врученный ему Коллинзом, то не заметил никакого «маяка», да он и не надеялся заметить. Тот, кто трудился над ним в лаборатории, был достаточно умен, чтобы оставить какие-либо следы вставленного механизма. Куинн рассчитывал на то, что внутри кейса было что-то, что могло привести полицию и войска на любое место свидания с Зэком.

Стоя у светофора, он открыл замки, спрятал пакет с алмазами в кожаную куртку и огляделся вокруг. Рядом с ним стоял «гольф». Водитель в меховой шапке ничего не заметил.

Проехав полмили, Куинн бросил мотоцикл. Поскольку на нем не было шлема, обязательного по закону, он наверняка привлек бы внимание полиции. Около Бромптонской молельни он взял такси и попросил ехать по направлению к Мэрильбону. Он расплатился на Джорж-стрит и проделал остальной путь пешком.

В его карманах было все, что он мог забрать из квартиры, не привлекая внимания, – его американский паспорт и водительские права, хотя скоро они станут бесполезными, когда объявят на него розыск, пачка британских денег из сумочки Сэм, его перочинный ножик со многими лезвиями и плоскогубцы, взятые из распределительного щита. В аптеке на Марилебон-Хай-стрит он купил пару простых очков в толстой оправе, а в магазине мужской одежды – шляпу из твида и дорогой плащ «барберри».

Он сделал еще несколько покупок в кондитерской, хозяйственном магазине и в магазине дорожных принадлежностей. Он проверил часы: со времени его разговора в лавке мистера Пателя прошло пятьдесят пять минут. Он свернул на Блэндфорд-стрит и нашел нужный ему телефон-автомат на углу Чилтерн-стрит. Там стояло две будки с телефонами. Он выбрал второй телефон, номер которого он выучил три недели назад и час назад продиктовал Зэку. Телефон зазвонил вовремя.

Зэк был осторожен, не понимал, что произошло, и рассержен.

– Хорошо, ублюдок, что ты намерен совершить?

Несколькими короткими фразами Куинн объяснил, что он сделал. Зэк слушал молча.

– Ты правду говоришь? – спросил он. – Если ты врешь, то мальчик окажется в мешке для покойников.

– Слушайте, Зэк, мне действительно насрать, поймают они вас или нет. У меня одна забота, и только одна – передать мальчика его родителям живым и здоровым. И у меня в пакете лежат алмазы стоимостью два миллиона долларов. Я думаю, это вас заинтересует. Сейчас я отделался от ищеек, потому что они не оставят мысли вмешаться, считая себя самыми умными. Так вот, хотите вы совершить обмен или нет?

– Мое время истекло, – сказал Зэк, – я пошел.

– Я говорю из автомата на Марилебон, – сказал Куинн. – Но вы правы, не доверяя ему. Позвоните мне по этому же номеру вечером и сообщите подробности обмена. Я приду один, без оружия и с алмазами, куда вы скажете. Поскольку я в бегах, лучше позвонить, когда стемнеет, скажем, в восемь часов.

– Хорошо, – проворчал Зэк. – Будь на месте.

В тот самый момент сержант Кидд брал в руки микрофон радиостанции в своей машине, чтобы поговорить с Найджелом Крэмером. Через несколько минут все полицейские участки столицы получили описание человека и инструкции: каждому патрульному офицеру смотреть в оба, заметить, но не приближаться, сообщить по рации в участок и следить за высоким подозреваемым, и ни в коем случае не вмешиваться. Ни имени подозреваемого, ни причин розыска не сообщалось.

Выйдя из телефонной будки, Куинн вернулся на Блэндфорд-стрит и пошел к гостинице Блэквудз-отель. Это был один из старых отелей с установившейся репутацией, спрятавшихся в маленьких улочках Лондона, которые каким-то образом избежали скупки большими компаниями и последующей модернизации. В отеле, увитом плющом, было двадцать номеров, кирпичный камин, горевший в холле с коврами, покрывающими неровный пол.

Куинн подошел к приятной девушке, сидевшей за стойкой.

– Здравствуйте, – сказал он, широко улыбаясь.

Она взглянула на него и улыбнулась в ответ. Высокий, сутулый, шляпа из твида, плащ «барберри» и сумка из телячьей кожи – типичный американский турист.

– Добрый день, сэр. Чем могу помочь?

– Да, надеюсь, вы сможете помочь мне. Да, конечно. Видите ли, я только что прилетел из Штатов компанией «Бритиш Эйруэйз», это моя любимая авиакомпания, и знаете, что они сделали? Они потеряли мой багаж. Да, они отправили его по ошибке во Франкфурт.

Лицо девушки стало озабоченным.

– Понимаете, они привезут его мне максимум через двадцать четыре часа. Беда в том, что все детали моего путешествия находятся в маленьком чемодане, а я, поверьте мне, ни за что на свете не могу вспомнить, в какой гостинице мне зарезервирован номер. Целый час мы разбирались с этой леди из авиакомпании, просматривали список отелей, а вы знаете, сколько их в Лондоне? Но я так и не смог вспомнить и не вспомню, пока не получу мой маленький чемодан. Кончилось тем, что я взял такси в город и водитель сказал, что здесь у вас хорошее тихое место… Скажите, не найдется ли у вас номера, где я мог бы переночевать? Кстати, меня зовут Гарри Рассел.

Девушка была очарована. Высокий мужчина выглядел таким расстроенным по случаю потери багажа и своей неспособностью вспомнить название своего отеля. Она видела массу фильмов и подумала, что он похож на того джентльмена, который всегда спрашивает людей, что ему делать, но он говорит как человек со смешным перышком в шляпе из Далласа. Ей и в голову не пришло не поверить ему или попросить какой-нибудь документ.

Как правило, «Блэквудз» не принимал гостей без багажа или предварительного заказа, но потерять свой багаж и к тому же забыть свой отель, а тут еще и британская авиакомпания…

Она просмотрела список свободных номеров. Большинство их гостей были постоянными клиентами из провинции, и несколько человек жили все время.

– Есть всего один номер, мистер Рассел, он небольшой и находится сзади, но я боюсь…

– Это меня вполне устраивает. О, я плачу наличными, я обменял доллары в аэропорту.

– Завтра утром, мистер Рассел. – она достала старомодный медный ключ. – Наверх, на втором этаже.

Куинн поднялся по лестнице с неровными ступеньками, нашел одиннадцатый номер и открыл дверь. Комната была небольшая, чистая и комфортабельная. Лучше чем он ожидал. Он разделся до трусов, поставил будильник, купленный в хозяйственном магазине, на шесть часов вечера и заснул.

* * *

– На кой черт он это сделал? – спросил сэр Гарри Мэрриот, министр внутренних дел.

Он только что узнал все подробности происшедшего от Найджела Крэмера в своем кабинете на верхнем этаже министерства. Он десять минут разговаривал по телефону с Даунинг-стрит, и леди, проживающая там, была не слишком довольна.

– Я подозреваю, что он может не доверять кому-то, – деликатно сказал Крэмер.

– Надеюсь, это не мы, – сказал министр. – Мы сделали все, что могли.

– Да, это не мы, – согласился Крэмер. – Он уже подходил к обмену с этим Зэком. В случаях с похищениями – это самая опасная стадия. Здесь нужно действовать чрезвычайно деликатно. После тех двух утечек секретной информации на радио – французской и британской программ, кажется, он предпочитает действовать один. Конечно, мы не можем этого допустить. Мы должны найти его, господин министр.

Крэмер все еще чувствовал обиду после того, как его отстранили от руководства переговорами и ограничили расследованием.

– Не могу понять, как он вообще смог скрыться, – сокрушался министр.

– Если бы в квартире были два моих человека, ему бы это не удалось, – напомнил ему Крэмер.

– Да, но это уже дело прошлое. Найдите этого человека, но тихо и осторожно.

Лично министр внутренних дел полагал, что если этот Куинн сможет доставить Саймона Кормэка в одиночку, это будет хорошо. Тогда Англия сможет отправить их обоих домой в Америку как можно скорее. Но если американцы собираются все напутать, то пусть это будет их путаница, а не его.

* * *

В тот же самый час Ирвингу Моссу был телефонный звонок из Хьюстона.

Он записал ряд цен на продукты, предлагаемые с огородов Техаса, положил трубку и расшифровал послание. Он даже свистнул от удивления. Чем больше он раздумывал, тем лучше он понимал, что для выполнения его собственных планов достаточно внести совсем небольшие изменения.

* * *

После неудачи на дороге около Милл-Хилл Кевин Браун нагрянул в кенсинттонскую квартиру в отвратительном расположении духа. С ним приехали Патрик Сеймур и Лу Коллинз. Все три начальника допрашивали своих младших коллег в течение нескольких часов.

Сэм Сомервиль и Данкен МакКри долго объясняли, что произошло тем утром, как это произошло и почему они этого не предусмотрели. МакКри, как обычно, был обезоруживающе подавлен.

– Если он возобновил телефонный контакт с Зэком, он совершенно не управляем, – сказал Браун. – Если они используют связь от автомата к автомату, британцы никак не смогут подключиться к разговорам. Мы не знаем, что они задумали.

– Может быть, они договариваются об обмене Саймона Кормэка на алмазы? – предположил Сеймур.

Браун хмыкнул.

– Когда это дело закончится, я доберусь до этого хитрожопого типа.

– Если он вернется с Саймоном Кормэком, мы будем счастливы нести его багаж к самолету, – сказал Коллинз.

Было решено, что Сомервиль и МакКри останутся в квартире на случай, если позвонит Куинн. Все три телефонных линии остаются открытыми для его звонка и будут прослушиваться. Начальники вернулись в посольство. Сеймур – чтобы связаться со Скотланд-Ярдом по поводу положения дел с розыском уже двух человек, а не одного, а остальные – чтобы ждать и слушать.

* * *

Куинн проснулся в шесть часов, вымылся и побрился новыми принадлежностями, купленными вчера на Хай-стрит, и съел легкий ужин.

Затем он прошел пешком двести ярдов до телефонной будки на Чилтерн-стрит, и был там без десяти восемь. В будке была старая леди, но она вышла без пяти восемь. Куинн стоял в будке, повернувшись спиной к улице и делал вид, что ищет что-то в телефонных справочниках, пока в восемь часов две минуты не зазвонил телефон.

– Куинн?

– Да.

– Может быть, ты сказал правду, что отделался от них, а может – нет. Если это трюк, ты за это заплатишь.

– Никакого обмана. Скажите мне, где и когда я должен появиться.

– Завтра в десять утра. Я позвоню по этому номеру в девять и скажу где. У тебя будет как раз достаточно времени, чтобы добраться туда к десяти. Мои люди будут там в засаде с рассвета. Если там появится полиция или части специального назначения, или вообще будет какое-нибудь подозрительное движение около этого места, мы заметим это и скроемся. Саймон Кормэк умрет после телефонного звонка. Ты никогда не увидишь нас, мы же будем видеть тебя или того, кто придет на встречу. Если ты пытаешься меня обмануть, скажи это своим друзьям. Они могут схватить одного из нас или даже двух, но для мальчика это будет слишком поздно.

– Я понял, Зэк. Я буду один, и без всяких трюков.

– Никаких электронных приборов, «маяков» или микрофонов. Мы проверим тебя. Если на тебе будут приборы, мальчик умрет.

– Именно это я и говорю – никаких трюков. Только я и алмазы.

– Будь в этой будке в девять.

Раздался щелчок, и линия отключилась. Куинн вышел из будки и вернулся в гостиницу. Какое-то время он смотрел телевизор, а затем вытряхнул содержимое баула и два часа работал над своими покупками. В два часа утра он был удовлетворен результатом своих трудов.

Он снова принял душ, чтобы смыть предательский запах, поставил будильник, лег на кровать и уставился в потолок. Он лежал без движения и думал. Он никогда не спал много перед сражением, именно поэтому он отдыхал три часа днем. Он задремал перед рассветом и встал, когда будильник зазвенел в семь часов.

Приятная девушка дежурила, когда он подошел к ней в половине восьмого. На нем были очки в толстой оправе, шляпа из твида и плащ «барберри», застегнутый на все пуговицы. Он объяснил ей, что должен поехать в аэропорт Хитроу за своим багажом и хотел бы расчитаться и выписаться.

В без четверти девять он подошел к телефонной будке. В это время никаких старых леди там быть не могло. Он стоял в будке пятнадцать минут, пока телефон не зазвонил точно в девять часов.

Голос Зэка был хриплым от напряжения.

– Джамайка-роуд, Ротерхайт, – сказал он.

Куинн не знал этого района, но он слыхал о нем. Там находились старые доки, часть которых перестроили в новые дома и квартиры для тех, кто работает в Сити, но были и места, где были расположены полуразрушенные и заброшенные верфи и склады.

– Продолжайте.

Зэк объяснил. От Джамайка-роуд по улице, ведущей к Темзе.

– Это одноэтажный склад, сделанный из железа и открытый с обоих концов. Над дверями сохранилась надпись «Бэббидж». Расплатись с шофером в начале улицы. Дальше иди один. Войди через южный вход. Дойди до центра склада и жди. Если за тобой пойдет кто-то, мы не появимся.

Телефон замолчал. Куинн вышел из будки и бросил свой пустой кожаный баул в мусорный бак. Он осмотрелся, ища такси. Это был утренний час пик, и такси не было. Он поймал машину через десять минут на Марилебон-Хайстрит, которая довезла его до станции подземки Марбл-Арч. В этот час поездка на такси заняла бы массу времени, так как пришлось бы пробираться через кривые улочки старого Сити и пересекать Темзу.

Он доехал на метро до станции «Бэнк», пересел на Северную линию, проходящую под Темзой, и приехал на станцию «Лондон-Бридж». Это была станция железной дороги, и около нее стояло множество такси. Он был на Джамайка-роуд через пятьдесят пять минут после разговора с Зэком.

Улица, по которой ему было сказано идти, была узкой, грязной и пустой. С одной стороны были развалившиеся чайные склады, выходившие фасадом к реке, а с другой – заброшенные фабрики и железные навесы. Он знал, что за ним откуда-то наблюдают. Железный ангар с выцветшей надписью «Бэббидж» над одной из дверей стоял в конце улицы. Он вошел внутрь.

Ангар был футов сто в длину и восемьдесят в ширину, со стропил свисали ржавые цепи, пол был цементный, замусоренный за годы заброшенности. Дверь, через которую он вошел, могла пропустить человека, но не машину, другая же дверь в дальней стене (скорее ворота) была достаточно широка, чтобы через нее мог проехать грузовик. Он прошел на середину ангара и остановился. Он снял очки с простыми стеклами и шляпу из твида, и засунул их в карман. Больше они ему не понадобятся. Или он выйдет отсюда, заключив сделку относительно Саймона Кормэка, или же ему понадобится полицейский эскорт.

Он ждал целый час, стоя неподвижно. В одиннадцать часов в ангар въехала большая машина «вольво» и медленно двинулась в его сторону. Она остановилась с работающим мотором, не доезжая до него футов сорок. На переднем сиденье были двое мужчин в масках, закрывавших их лица так, что были видны только глаза.

Он скорее почувствовал, чем услышал, быстрые шаги за спиной и бросил взгляд через плечо. Сзади стоял третий человек. Он был в черном тренировочном костюме без всяких фирменных знаков, и лицо его закрывала вязаная лыжная шапка с прорезью для глаз.

Он стоял наготове на носках, в руках он держал автомат. Он держал его как бы небрежно, но был готов выстрелить в любой момент.

Дверь машины открылась, и из нее вышел человек среднего роста и среднего телосложения.

– Куинн? – крикнул он.

Определенно это был голос Зэка.

– Бриллианты у вас?

– Они здесь.

– Передайте их мне.

– А парень у вас?

– Не будьте дураком. Вы думаете, мы обменяем его на стакан стекляшек? Сначала мы проверим камни, на это нужно время. Если мы найдем хоть одну стекляшку или подделку, то сделка сорвана вами. Если все они в порядке, то вы получаете парня.

– Так я и думал. Не пойдет.

– Не играйте со мной, Куинн.

– Никаких игр, Зэк. Я должен видеть парня. Вы боитесь получить куски стекла, вы получите бриллианты, но вы хотите быть уверены. Я же могу получить труп.

– Вы получите живого человека.

– Я должен быть уверен, поэтому я должен ехать с вами.

Зэк посмотрел на Куинна, не веря своим ушам.

– Видите человека сзади вас? Одно слово – и вас нет, тогда мы все равно заберем камешки.

– Вы можете попробовать, – согласился Куинн. – Видели когда-нибудь такое?

Он расстегнул свой плащ до самого низа, взял что-то, висевшее у пояса, и поднял над головой.

Зэк посмотрел на Куинна, на набор различных предметов, прикрепленных к его рубашке, и тихо и зло выругался.

На пространстве от грудной кости до талии размещалась плоская деревянная коробка из-под конфет. Конфет в ней не было, как не было и крышки. Коробка представляла собой плоский контейнер, прикрепленный к груди пластырем.

В середине находился бархатный мешочек с алмазами, по обе стороны которого были два блока липкой массы бежевого цвета. В один блок входил ярко-зеленый тонкий провод, другой конец которого шел к одной половине деревянной бельевой прищепки, находившейся в левой руке Куинна. Провод был соединен с коробкой.

В коробке была также девятивольтовая батарейка, от которой шел другой ярко-зеленый провод, конец которого был прикреплен к другой половинке бельевой прищепки. Между «челюстями» прищепки был вставлен огрызок карандаша. Куинн сжал пальцы, и огрызок упал на пол.

– Туфта, – сказал Зэк не слишком убежденно. – Взрывчатка не настоящая.

Правой рукой Куинн отщипнул кусочек светло-коричневого вещества и кинул его Зэку. Преступник нагнулся, поднял его и понюхал. Запах марципана ударил ему в нос.

– Семптекс, – сказал он.

– Это чешский, – сказал Куинн, – я предпочитаю «Эр-Де Экс».

Зэк знал достаточно хорошо, что все взрывчатые вещества на желатиновой основе выглядят и пахнут как безобидный марципан. Но на этом сходство кончается. Если его человек выстрелит, они все погибнут. В этой коробке было достаточно взрывчатки, чтобы дочиста вымести пол ангара, снести его крышу и разбросать брилианты на другом берегу Темзы.

– Я всегда знал, что ты сволочь, – сказал Зэк. – Что ты хочешь?

– Я подниму карандаш, вставлю его обратно, сяду в машину, и ты повезешь меня и покажешь мне парня. За мной никто не следил, и сейчас никто не должен следовать за нами. Я никогда не смогу опознать тебя, так что ты в безопасности. Когда я увижу живого парня, то разберу это устройство и отдам тебе камни. Ты их проверишь, и когда убедишься, что они настоящие, скроешься. Парень и я останемся запертыми. Через двадцать четыре часа ты выдашь анонимный телефонный звонок и нас освободят. Это дело чистое и простое и дает тебе возможность скрыться.

Зэк колебался. У него был другой план, но его перехитрили, и он знал это. Он полез в боковой карман тренировочного костюма и вытащил плоскую черную коробку.

– Подними руки вверх и держи прищепку открытой. Я хочу проверить тебя на подслушивающее устройство.

Он подошел и провел прибором вдоль тела Куинна от головы до ног.

Любая живая электрическая цепь, находящаяся в таком приборе, как указатель направления или подслушивающее устройство, заставляют детектор издавать резкие звуки. Батарейка в бомбе Куинна не была включена, но кейс, данный ему, привел бы детектор в действие.

– Все в порядке, – сказал Зэк. Он отступил от Куинна на шаг, но тот все равно чувствовал запах пота, идущий от Зэка. – Ты чист. Вставляй обратно карандаш и залезай в багажник.

Куинн сделал, как ему сказали. Последний свет он увидел перед тем, как большая квадратная крышка багажника закрылась. В полу были сделаны отверстия для воздуха за три недели до этого для перевозки Саймона Кормэка. В багажнике было душно, но терпимо, и, несмотря на большой рост Куинна, довольно просторно, если он оставался в позе эмбриона, отчего он чуть не задохнулся от запаха миндаля.

Он не мог видеть, как машина развернулась, автоматчик подбежал к ней и вскочил на заднее сиденье. Все трое сняли тренировочные костюмы и маски и остались в пиджаках и рубашках с галстуками. Тренировочные костюмы были положены на заднее сиденье, а под ними был автомат «скорпион».

Когда они были готовы, машина, за рулем которой сидел Зэк, плавно выехала из ангара и направилась к убежищу похитителей.

Им понадобилось полтора часа, чтобы доехать до пристроенного гаража в их доме в сорока милях от Лондона. Зэк вел машину с нормальной скоростью, а его компаньоны сидели прямо и молча. Оба они выбрались из дома в первый раз за три недели.

Когда двери гаража закрылись за ними, все снова надели тренировочные костюмы и маски и один из них пошел в дом предупредить четвертого.

Только когда все были готовы, Зэк открыл крышку багажника. У Куинна затекли руки и ноги. Он моргал от электрического света в гараже. Он вынул огрызок карандаша из прищепки и держал его в зубах.

– Хорошо, хорошо, – сказал Зэк, – не нужно этого делать. Мы покажем тебе мальчика. Но когда пойдешь по дому, надень это.

Он протянул Куинну черный капюшон. Куинн кивнул головой, и Зэк надел ему капюшон на голову. У них была возможность напасть на него, но ведь ему понадобилась бы доля секунды, чтобы разжать пальцы и отпустить прищепку. Они повели его с поднятой левой рукой в дом, затем по короткому коридору и вниз по ступенькам в подвал. Он услышал три громких стука, затем была пауза. Он слышал, как открылась дверь и почувствовал, что его втолкнули в комнату. Он стоял один и слышал, как задвигаются щеколды.

– Можешь снять капюшон, – произнес голос Зэка.

Он говорил через глазок в двери камеры. Правой рукой Куинн стащил в головы капюшон. Он стоял в пустой камере – цементный пол и стены, вероятно, это был винный погреб, переделанный для этой цели. На койке у дальней стены сидела высокая фигура, голову и плечи которой закрывал черный капюшон. В дверь стукнули два раза. Как по команде, фигура на койке стащила с головы капюшон.

Саймон Кормэк с удивлением смотрел на высокого человека, стоявшего у двери, плащ его был расстегнут до половины, а в левой руке он держал бельевую прищепку. Куинн посмотрел на сына президента.

– Привет, Саймон. С тобой все в порядке?

Это был голос из дома.

– Кто вы? – прошептал он.

– Можно сказать, я – посредник. Мы волновались о тебе. С тобой все в порядке?

– Да, со мной… все в порядке.

В дверь постучали три раза. Молодой человек натянул капюшон. Дверь открылась, на пороге стоял Зэк. Он был в капюшоне и с оружием.

– Ну, вот тебе мальчик, теперь давай алмазы.

– Конечно, – сказал Куинн. – Вы сдержали свое слово и я сдержу мое обещание.

Он вставил карандаш в прищепку, которая повисла на проводах, идущих от пояса. Он снял плащ и оторвал деревянную коробку от груди. Из коробки он вынул плоский бархатный пакет и протянул его Зэку. Тот взял его и передал человеку, стоявшему за ним в коридоре. Пистолет все еще был направлен на Куинна.

– Я забираю и бомбу, я не хочу, чтобы ты взорвал дверь и выбрался отсюда с ее помощью.

Куинн положил провода и прищепку в пространство, оставшееся в коробке и выдернул провода из бежевой массы. На концах проводов никаких детонаторов не было. Куинн отщипнул кусочек массы и попробовал его на вкус.

– Никак не могу привыкнуть к марципану, – сказал он. – Слишком сладкий на мой вкус.

Зэк уставился на набор домашних предметов, лежавших в коробке, которую Куинн держал в свободной руке.

– Марципан?

– Самый лучший, который можно купить на Марилебон-Хай-стрит.

– Убить бы тебя надо, Куинн.

– Ты мог бы убить, но, надеюсь, ты этого не сделаешь. Нет нужды в этом, Зэк. Вы же получили, что хотели. Я считаю, что профессионалы убивают только когда это необходимо. Проверьте спокойно алмазы и скройтесь, оставив меня и мальчика здесь, пока вы не позвоните в полицию.

Зэк закрыл дверь и запер ее на засов. Через глазок он произнес: «Должен сказать, янки, у тебя есть голова на плечах».

Глазок закрылся. Куинн повернулся к фигуре на койке, стащил с нее капюшон и сел рядом с Саймоном.

– Сейчас я введу тебя в курс дела. Еще несколько часов и, если все будет в порядке, мы выберемся отсюда и отправимся домой. Да, кстати, папа и мама шлют тебе привет.

Он потрепал взъерошенные волосы Саймона. Глаза юноши наполнились слезами, и он начал безудержно рыдать. Он пытался вытирать слезы рукавом рубашки, но они снова лились ручьем. Куинн обнял одной рукой его худые плечи и вспомнил, как очень давно, в джунглях около Меконга, когда он первый раз был в бою и остался жив, когда другие погибли, и как после боя чувство облегчения вызвало слезы, и он не мог их остановить.

Когда Саймон успокоился и стал бомбардировать его вопросами о доме, Куинн смог рассмотреть юношу. У него отросла борода и усы, он был грязен, но в остальном был в хорошей форме. Они кормили его и даже выдали новую одежду – рубашку из шотландки, синие джинсы и широкий кожаный пояс с медной пряжкой. Это была обычная одежда, продающаяся в туристических магазинах, но вполне подходящая для прохладного ноября.

Наверху, по-видимому, шел какой-то громкий спор. Куинн слышал людей, говоривших на высоких тонах, больше всех говорил Зэк. Куинн не мог разобрать слова, но по тону было ясно, что он рассержен. Куинн нахмурил брови – он не проверил алмазы сам, так как не знал, как отличить хорошую подделку от настоящих алмазов, и сейчас молил Бога, чтобы ни у кого не хватило глупости вложить в настоящие алмазы какую-то часть поддельных.

На самом деле причина спора была другая. Через несколько минут спор прекратился. В спальне наверху, – похитители избегали заходить днем в комнаты на нижнем этаже, несмотря на плотные сетчатые занавески, закрывавшие окна, – южноафриканец сидел за столом, принесенным туда для этой цели. Стол был покрыт простыней, разрезанный бархатный мешочек лежал на кровати, а все четверо с благоговением взирали на небольшую горку необработанных алмазов.

Маленькой лопаточкой южноафриканец начал делить горку на небольшие кучки, затем на еще более мелкие, пока не разделил все алмазы на двадцать пять маленьких кучек. Жестом он предложил Зэку выбрать кучку.

Тот пожал плечами и выбрал одну в середине – приблизительно тысяча камней из двадцати пяти тысяч, лежавших на столе.

Не говоря ни слова, южноафриканец начал ссыпать оставшиеся двадцать четыре кучки одну за другой в прочный брезентовый мешок с затягивающимся шнуром наверху. Когда осталась одна выбранная кучка, он включил сильную настольную лампу, вынул из кармана ювелирную лупу и, держа пинцет в правой руке, поднес первый камень к свету.

Через несколько секунд он удовлетворенно хмыкнул, кивнул головой и опустил камень в брезентовый мешок. На проверку всей тысячи алмазов уйдет шесть часов.

Похитители сделали правильный выбор. Алмазы высшего качества, даже мелкие, обычно снабжаются сертификатом, когда Центральная торгующая организация, доминирующая на мировом алмазном рынке, через которую проходит 85 процентов камней, совершающих путь от шахты до сбыта, выпускает их на продажу. Даже Советский Союз со своими сибирскими разработками достаточно умен, чтобы не подрывать этот доходный картель.

Крупные камни более низкого качества обычно продаются также с сертификатом, удостоверяющим их происхождение.

Но выбрав смесь алмазов среднего качества и весом от одной пятой до половины карата, похитители вступили в ту область торговли, где контроль почти невозможен. Такие камни служат основой существования гранильщиков и мелких ювелиров во всем мире. Эти камни партиями по несколько сотен меняют хозяев без сертификата. Любой ювелир, занятый обработкой камней, в состоянии честно купить партию в несколько сотен алмазов, особенно если ему предоставят скидку в 10–15 процентов от мировой цены. Они будут использованы для обрамления более крупных камней, и просто растворятся при продаже.

Но только если они настоящие. Необработанные алмазы не блестят, как ограненные и полированные камни в конце процесса обработки. Они похожи на тусклые кусочки стекла с молочной непрозрачной поверхностью. Но оценщик со средним опытом и способностями никогда не спутает их со стеклом.

У настоящих алмазов совершенно явственная мыльная поверхность, и они не способны удерживать воду. Если в воду окунуть кусочек стекла, капельки воды останутся на его поверхности в течение нескольких секунд, а у алмаза они тут же скатываются, и камень остается совершенно сухим.

Более того, под увеличительным стеклом можно различить трехгранную кристаллографию на поверхности алмаза. Южноафриканец рассматривал камни именно с этих позиций, чтобы убедиться, что они не являются кусочками бутылочного стекла, обработанными пескоструйкой или другого основного заменителя – кубической двуокиси циркония.

* * *

Пока южноафриканец исследовал алмазы, сенатор Беннет Р. Хэпгуд взошел на трибуну, построенную специально для этого случая на территории Хэнкок-центра на открытом воздухе в сердце Остина, и с удовлетворением оглядел толпу собравшихся.

Прямо перед собой он видел купол Капитолия штата Техас, второй по величине в Америке после Капитолия в Вашингтоне, сверкающий в лучах позднего утреннего солнца. Конечно, людей могло бы быть и больше, принимая во внимание широкую оплаченную рекламную кампанию, начатую перед этим важным мероприятием, но средства массовой информации – местной, штата и всей страны – были представлены широко, и это его радовало.

Он поднял обе руки, как победивший боксер, в ответ на гром аплодисментов клакеров. Он начал, как только смолкли аплодисменты, когда было объявлено о его выступлении. Поскольку скандирование девушек продолжалось, присутствующие чувствовали себя обязанными присоединиться к приветствию. Он покачал головой, довольно убедительно изображая, что не верит, что такая честь оказана ему. Затем он поднял обе руки вверх ладонями к публике, как бы показывая, что простой младший сенатор из Оклахомы не заслуживает такой овации.

Когда приветственный шум утих, он взял микрофон и начал свое выступление. Никаких бумажек у него не было, так как он отрепетировал свою речь несколько раз с тех пор, как получил приглашение начать новое движение, которое скоро пойдет по всей стране, и стать его лидером.

– Друзья мои, американцы, где бы вы ни были!

Хотя эта аудитория состояла в основном из техасцев, он надеялся, что с помощью телевидения она намного расширится.

– Мы можем проживать в различных частях этой великой страны, принадлежать к различным слоям общества, иметь различные надежды, опасения и устремления. Но в одном мы едины, где бы мы ни были и чем бы ни занимались, все мы – мужчины, женщины и дети – патриоты этой великой страны…

Не согласиться с этим заявлением было невозможно, о чем свидетельствовало общее одобрение.

– Более всего мы сходимся в одном, мы хотим, чтобы наша страна была сильной… – Шум одобрения возрос, – и гордой. – Публика в экстазе.

Он говорил в течение часа. В соответствии со вкусами телекомпании его выступление займет от тридцати секунд до одной минуты в вечерних программах по всей стране. Когда он закончил и сел, и легкий ветерок слегка шевелил его белоснежные и высушенные феном волосы над загаром скотопромышленника, движению «Граждане за сильную Америку» (ГСА) было действительно положено начало.

В общих чертах целью движения было возродить национальную гордость и честь с позиций силы – мысль о том, что они никогда заметно не вырождались, никому не пришла в голову, – и, особенно, ГСА будет выступать против Нэнтакетского договора и требовать, чтобы Конгресс отказался от него.

Противник гордости и чести с позиции силы был четко и неопровержимо определен – это был коммунизм, то есть социализм, который проявлялся, начиная от медицинского обслуживания «Медикэйд» до вэлферовских[317] купонов и увеличения налогов. Те попутчики коммунизма, которые пытаются на нижних уровнях обманом уговорить американский народ согласиться на контроль над вооружением, не были указаны конкретно, но можно было понять, кто имеется в виду. Кампания будет проводиться на всех уровнях – региональные офисы, наборы информационной литературы с расчетом на средства массовой информации, лоббизм на уровнях штатов и всей страны, публичные выступления истинных патриотов, которые будут говорить против договора и его создателя, – явный намек на убитого горем человека в Белом доме.

К тому времени, когда присутствующих пригласили отведать мяса на вертеле, лотки с которым были разбросаны по парку и оплачены местным филантропом и патриотом, план «Крокетт», – вторая кампания, нацеленная на дестабилизацию Джона Кормэка вплоть до отставки, – начал претворяться в жизнь.

* * *

Куинн и сын президента провели в камере спокойную ночь. По настоянию Куинна юноша разместился на койке, но не мог спать. Куинн сидел на полу, привалившись спиной к стене. Он мог бы подремать, если бы не вопросы Саймона.

– Мистер Куинн?

– Давайте просто Куинн.

– А вы видели моего отца? Лично?

– Конечно. Это он рассказал мне о тетушке Эмилии и… мистере Споте.

– Как он выглядел?

– Хорошо. Конечно, он волновался, это было как раз после похищения.

– А маму вы видели?

– Нет, у нее был врач Белого дома. Она была обеспокоена, но, в общем, чувствовала себя нормально.

– А они знают, что со мной все в порядке?

– Два дня назад я сообщил им, что ты жив. Попытайся заснуть.

– О'кей… как вы думаете, когда мы выберемся отсюда?

– Зависит от многих факторов. Думаю, что утром они скроются. Если они позвонят в полицию через двенадцать часов, то она будет здесь через несколько минут. Это зависит от Зэка.

– Зэк? Это их главарь?

– Да.

В два часа утра у юноши, пребывавшего в огромном напряжении, кончились вопросы и он заснул. Куинн не спал, пытаясь определить приглушенные звуки, раздававшиеся наверху. Было почти четыре часа утра, когда в дверь громко постучали три раза. Саймон спустил ноги с койки и прошептал: «Капюшоны». Они натянули капюшоны, чтобы не видеть похитителей. Зэк вошел в камеру с двумя людьми, каждый из которых держал наручники. Он кивнул в сторону пленников. Их развернули и надели наручники, так что руки у них были скованы за спиной.

Пленники не знали, что проверка алмазов закончилась еще до полуночи к полному удовлетворению Зэка и его сообщников. Все четверо провели ночь, осматривая помещение снизу доверху. Все поверхности, на которых могли остаться отпечатки пальцев, были вытерты и все мыслимые следы пребывания уничтожены. Они не взяли на себя труд вынести из камеры привинченную к полу койку или цепь, которой Саймон был прикован к ней свыше трех недель. Их не заботило то, что кто-то придет когда-нибудь сюда и установит, что здесь находилось убежище похитителей, а скорее, чтобы эти люди не смогли определить, кто же были похитители.

Саймона Кормэка освободили от цепи, и их обоих повели наверх, через дом и в гараж. «Вольво» ждала их. Ее багажник был забит вещами похитителей, так что свободного места не оставалось. Куинна посадили на заднее сиденье, а затем положили на пол и накрыли одеялом. Ему было неудобно, но он был настроен оптимистично.

Если бы похитители намеревались убить их обоих, лучшим местом для этого была бы камера. Он предлагал оставить их в камере с тем, чтобы после звонка из-за границы их бы освободила полиция. Но явно этого не будет. Он правильно решил, что похитители не хотят, чтобы ихубежище было раскрыто, по крайней мере сейчас. Так что он лежал, свернувшись на полу машины, и старался дышать как можно лучше через толстый капюшон.

Он почувствовал давление подушек над ним, когда Саймона Кормэка уложили на заднее сиденье. Его также накрыли одеялом. Двое самых маленьких похитителей сели на край заднего сиденья, за их спинами находилась худая фигура Саймона, а ноги стояли на Куинне. Гигант сел рядом с водителем, а Зэк сел за руль.

По его команде все четверо стащили маски и тренировочные костюмы и выбросили их через окно машины на пол гаража. Зэк завел мотор и привел в действие механизм управления воротами гаража. Он выехал задом на дорогу, закрыл ворота, развернулся и поехал. Машину никто не видел. Было еще темно, до рассвета оставалось два с половиной часа.

Машина ехала на постоянной скорости около двух часов. Куинн не представлял, где он находится и куда его везут. Наконец (позже будет установлено, что это случилось почти в шесть тридцать утра) машина остановилась. Во время поездки никто не проронил ни слова. Все сидели прямо в костюмах деловых людей, в галстуках и молчали. Когда они остановились, Куинн услышал, как открылась задняя дверь, и две пары ног убрались с его тела. Кто-то вытащил его за ноги из машины. Его скованные руки почувствовали влажную траву, он понял, что находится где-то на заросшей травой обочине. Он стал на колени, а затем поднялся на ноги. Он слышал, как два человека усаживались на заднее сиденье и как за ними захлопнулась дверца.

– Зэк, – крикнул он, – как насчет мальчика?

Зэк стоял на дороге около открытой дверцы водителя и смотрел на него поверх крыши «вольво».

– Через десять миль по дороге, – на той же стороне, что и ты.

Послышалось урчание мощного двигателя и скрежет гравия под колесами.

Затем машина уехала. Куинн почувствовал холодок ноябрьского утра через рубашку. Как только машина уехала, он приступил к работе.

Тяжелый труд на винограднике держал его в форме. Бедра его были узкими, как у человека лет на пятнадцать моложе него, а руки были длинными. Когда на него надевали наручники, он напряг жилы на кистях с тем, чтобы когда он расслабит их, между наручниками и руками образовалось пространство. Спустив наручники как можно ближе к кистям за спиной, он просунул зад между руками. Затем он сел на траву и подтянул руки под колени, сбросил ботинки и пропустил одну за другой ноги через скованные руки. Теперь, когда кисти рук были перед ним, он сорвал капюшон.

Дорога была длинная, прямая, узкая и совершенно пустынная в предрассветной полутьме. Он вдохнул полной грудью прохладный чистый воздух и огляделся вокруг, надеясь увидеть какое-нибудь человеческое жилье. Вокруг ничего не было. Он натянул ботинки, встал и побежал трусцой в том направлении, куда уехала машина.

Через две мили он увидел слева гараж, небольшое здание со старомодными ручными насосами и небольшой конторой. Тремя ударами ноги он сорвал дверь с петель и обнаружил телефон на полочке за креслом заправщика. Он поднял трубку двумя руками, приложил ухо, чтобы удостовериться есть ли гудок, положил ее на стол и набрал сначала код Лондона – 01, а затем номер горячей линии в кенсиштонской квартире.

В Лондоне за три секунды началось смятение. Британский инженер на телефонной станции в Кенсингтоне выскочил из кресла и начал искать ключ к передающему номеру. На это ушло девять секунд.

В подвале американского посольства дежурный офицер электронной разведки закричал, когда перед ним загорелась красная лампочка, а в наушниках послышался звонок телефона. Кевин Браун, Пэтрик Сеймур и Лу Коллинз вскочили с коек, на которых дремали, и прибежали на пост прослушивания.

– Переведите звук на настенные динамики, – коротко приказал Сеймур.

В квартире Сэм Сомервиль дремала на диване, на котором любил лежать Куинн, так как телефон горячей линии стоял рядом. В одном из кресел спал МакКри. Это была их вторая ночь.

Когда телефон зазвонил, Сэм тут же проснулась, но две секунды не могла разобраться, какой же аппарат звонит. Мигающая красная лампочка подсказала ей. На третьем звонке она подняла трубку.

– Да?

– Сэм?

Глубокий голос на другом конце провода нельзя было не узнать.

– Куинн? – спросила она, – у вас все в порядке?

– Плевать на Куинна, – кипятился Браун в подвале, – что с мальчиком?

– Все хорошо. Меня отпустили. Саймона должны освободить вот-вот, может быть уже освободили, но дальше по дороге.

– Куинн, где вы находитесь?

– Не знаю. Это старый гараж на большом куске дороги, номер на телефонном аппарате нельзя прочесть.

– Чертов номер, – сказал инженер на кенсингтонской станции. – Ага, вот он. Семь, четыре, пять, ноль, один.

Его коллега уже говорил с Найджелом Крэмером, который провел ночь в Скотланд-Ярде.

– Где он, черт его возьми? – прошипел он.

– Подождите немного… вот, заправка у Таббз-кросс на А-421 между Фенни-Стратфорд и Бакингемом.

В тот самый момент Куинн увидел квитанцию гаража, на которой был адрес. Он передал его Сэм. Через несколько секунд телефон замолчал. Сэм и Данкен МакКри выбежали на улицу, где Лу Коллинз оставил машину ЦРУ на случай, если им понадобится транспорт. Затем они помчались. Вел машину МакКри, а Сэм указывала путь по карте.

Найджел Крэмер и шесть офицеров выехали из Скотланд-Ярда на двух полицейских машинах. Под вой сирен они проехали по Уайтхоллу и Моллу, свернули на Парк Лэйн и помчались по дороге на север из Лондона. В это же самое время два больших лимузина вылетели из Гроувенор-сквер. В них были Кевин Браун, Лу Коллинз, Патрик Сеймур и шесть агентов ФБР, приехавших с Брауном из Вашингтона.

Дорога А-421 между Фенни-Стратфорд и городком Бакингэм, расположенном в двенадцати милях к западу, почти прямая, на ней нет городков или деревень, она проходит по равнине, на которой растут редкие группы деревьев. Куинн упорно бежал трусцой вслед за уехавшей машиной.

Через серые тучи начал пробиваться первый свет дня. Видимость неуклонно улучшалась и вскоре достигла трехсот ярдов. Именно тогда он увидел худенькую фигуру, бегущую к нему в сумраке, и услышал рев моторов сзади, быстро настигавший его. Он обернулся – машина британской полиции, одна из двух, два черных американских лимузина перед ними, а сзади машина ЦРУ без опознавательных знаков. В первой машине заметили его и стали тормозить. Из-за узкой дороги остальные машины тоже сбросили скорость.

Никто в машинах не видел небольшую фигурку, бегущую по дороге по направлению к ним. Саймон Кормэк также умудрился переместить свои руки из-за спины вперед. Он уже пробежал пять миль, в то время как Куинн четыре с половиной. Но он никуда не звонил. Ослабленный за время заточения и ошалевший от свободы, он бежал медленно, покачиваясь из стороны в сторону. Первая машина поравнялась с Куинном.

– Где мальчик? – проревел Браун с переднего сиденья.

Из красно-белой полицейской машины выскочил Найджел Крэмер и прокричал тот же вопрос. Куинн остановился, глотнул воздуха и кивнул вперед на дорогу.

– Там, – проговорил он, задыхаясь.

И тогда они увидели его. Группа американцев и британских полицейских, вылезших из машин, побежали навстречу фигурке, находящейся в двухстах ярдах от них. Машина МакКри и Сэм остановилась сзади Куинна.

Куинн остановился, больше он уже ничего не мог сделать. Он почувствовал, как Сэм подбежала сзади и схватила его за руку. Она сказала что-то, он никогда не смог вспомнить потом, что именно.

Видя, что спасители приближаются, Саймон Кормэк замедлил бег и почти уже не бежал. Меньше ста ярдов отделяло его от офицеров полиции, когда он погиб.

* * *

Позже свидетели будут говорить, что ослепительно яркая белая вспышка длилась, казалось, несколько секунд. Ученые скажут им, что в действительности она длилась три миллисекунды, но сетчатка человеческого глаза держит такую вспышку несколько секунд после этого. Огненный шар, появившийся вместе со вспышкой, просуществовал полсекунды и окутал всю спотыкающуюся фигуру.

Четверо из видевших это, опытные люди, которых трудно шокировать, были вынуждены пройти курс лечения после этого. Они рассказывали, как фигуру юноши подняло и швырнуло на двадцать ярдов по направлению к ним, как тряпичную куклу. Сначала она летела, а затем отскочила от земли и покатилась в виде искореженного набора разъединенных конечностей. Все почувствовали взрывную волну.

Вспоминая об этом, большинство людей соглашались с тем, что, казалось, все происходило как при замедленной съемке во время и после убийства. Воспоминания поступали отрывками и кусками, и терпеливые следователи выслушивали все, записывали эти отрывки и куски, пока у них не выстраивалась картина, отдельные части которой перекрывали друг друга.

Найджел Крэмер, застывший как камень и бледный как полотно, без конца повторял: «Боже мой! Боже мой!». Агент ФБР, мормон, упал на колени на обочине и начал молиться. Сэм Сомервиль вскрикнула, уткнулась лицом в спину Куинна и зарыдала. За ними Данкен МакКри стоял на коленях, наклонив голову над канавой. Руки его, поддерживающие вес тела, были глубоко в воде. Его ужасно рвало.

Как потом говорили, Куинн, которого обогнала основная группа, но видевший все, что произошло на дороге, стоял неподвижно, качая головой, как бы не веря случившемуся, и бормотал: «Нет… нет… нет».

Первым, нарушившим ужасный шок и неподвижность, был седой сержант британской полиции. Он пошел к изувеченному телу, лежавшему в шестидесяти ярдах. За ним двинулись несколько агентов ФБР вместе с бледным и трясущимся Кевином Брауном, за ними Найджел Крэмер и еще несколько человек из Скотланд-Ярда. Все молча смотрели на тело. Но затем сказали свое слово их профессия и подготовка.

– Очистите местность, пожалуйста, – сказал Найджел Крэмер таким тоном, что никто и не подумал возражать. – Двигайтесь очень осторожно.

Все пошли обратно к машинам.

– Сержант, свяжитесь с Ярдом, я хочу, чтобы специальная команда прибыла сюда вертолетом в течение часа. Лучшие фотографы, эксперты, самая лучшая команда, какая есть в Фулеме. А вы, – он обернулся к агентам во второй машине, – поезжайте вперед, а затем назад. Блокируйте дорогу. Поднимите местную полицию. Я хочу, чтобы заграждения были поставлены за гаражом и до самого Бакингэма. Никто не имеет права выезжать на эту дорогу до особого уведомления или без моего разрешения.

Офицеры, которым нужно было закрыть часть дороги, находящуюся за телом, должны были идти пешком по полю, чтобы не наступить на осколки, а затем бежать по дороге, чтобы направить обратно приближающиеся машины.

Вторая полицейская машина помчалась на восток к гаражу, чтобы заблокировать дорогу на другом конце. Первую машину использовали для радиосвязи.

В течение шестидесяти минут полиция из Бакингэма на западе и Блетчли на востоке полностью перекроет дорогу стальными барьерами. Множество местных полицейских рассыплются веером по полям, чтобы не пропустить любопытных, намеревающихся пройти через поле. По крайней мере на некоторое время здесь не будет прессы. Они могли перекрыть дорогу под предлогом лопнувшей водопроводной трубы, этого будет достаточно, чтобы отвадить местных репортеров из городка.

Через пятьдесят минут первый вертолет полиции метрополии завис над полем и, направляемый по радио из полицейской машины, высадил на дорогу позади автомобилей небольшого человека, похожего на птицу, по имени доктор Барнард, старшего специалиста по взрывчатым веществам столичной полиции и человека, который из-за серии взрывов, устроенных Ирландской республиканской армией в Англии, исследовал больше таких сцен, чем ему хотелось бы. Кроме своего «мешка с фокусами», как он любил называть его, он привез устрашающую репутацию.

Про доктора Барнарда говорили, что по крохотным частицам, которые еле видно в увеличительное стекло, он способен восстановить бомбу с такой степенью точности, что мог назвать фабрику, где сделаны ее компоненты, и человека, который ее собрал. Он слушал Найджела Крэмера несколько минут, кивнул головой и отдал распоряжение дюжине людей, вылезших из второго и третьего вертолетов, – бригаде из лаборатории судебных экспертиз в Фулеме.

Они деловито начали свою работу, и машина посткриминальной науки закрутилась.

Задолго до всего этого Кевин Браун, осмотрев тело Саймона Кормэка, вернулся к тому месту, где все еще стоял Куинн. Он был серый от шока и гнева.

– Ты ублюдок, – прорычал он. Оба они были высокими и смотрели друг другу в глаза. – Это твоя вина! Так или иначе ты это сделал, и я заставлю тебя заплатить за это!

Удар застал врасплох двух молодых агентов ФБР, стоявших рядом с Брауном. Они схватили его за руки и пытались успокоить. Возможно, Куинн видел готовящийся удар, но не сделал попытки увернуться. С руками все еще в наручниках он принял удар прямо в челюсть. Это заставило его покачнуться назад, а затем он стукнулся головой о крышу машины сзади него и упал без сознания.

– Положите его в машину, – прорычал Браун, когда самообладание вернулось к нему.

У Крэмера не было возможности задержать американскую группу. Сеймур и Коллинз обладали дипломатической неприкосновенностью, и через пятнадцать минут он разрешил им вернуться в Лондон в двух машинах, предупредив, что ему будет нужен Куинн, не обладающий дипломатическим статусом, чтобы он сделал подробное заявление в Лондоне. Сеймур дал слово, что Куинн будет им предоставлен. Когда они уехали, Крэмер воспользовался телефоном в гараже, чтобы позвонить сэру Гарри Марриоту домой и сообщить последние новости. Этот телефон был более надежен, чем частоты полицейской радиостанции.

Министр был потрясен до глубины души, но он оставался политиком.

– Мистер Крэмер, были ли мы, в лице британских властей, каким-либо образом вовлечены в это дело?

– Нет, господин министр. С того момента, как Куинн выбежал из квартиры, это стало исключительно его делом. Он поступал как хотел, не вовлекая ни нас, ни его людей. Он хотел играть в одиночку, и проиграл.

– Понятно, – сказал министр внутренних дел. – Я должен немедленно сообщить об этом премьер-министру. О всех аспектах. – Он имел в виду, что британские власти не имели ничего общего с этим происшествием. – Во что бы то ни стало, не сообщайте ничего средствам массовой информации в настоящий момент. В крайнем случае мы сможем сказать, что Саймон Кормэк был найден убитым. Но не сейчас. И, конечно, держите меня в курсе всех дел, сколь бы мелкими они ни были.

* * *

На этот раз информация поступила в Вашингтон из его собственного источника. Сеймур позвонил лично вице-президенту Оделлу по закрытой линии. Полагая, что человек ФБР для связи в Лондоне звонит, чтобы сообщить об освобождении Саймона Кормэка, Майкл Оделл не возражал против времени звонка – пять часов утра в Вашингтоне. Когда он услышал сообщение Сеймура, он побелел.

– Но как? Почему? Бога ради, зачем?

– Мы не знаем, сэр, – сказал голос из Лондона. – Мальчика отпустили живым и здоровым. Он бежал к нам и был уже в девяноста ярдах от нас, когда это произошло. Мы даже не знаем пока, что же это было. Но он мертв, господин вице-президент.

В течение часа был собран комитет. Каждый член комитета был в шоке, узнав о происшедшем. Встал вопрос: кто сообщит об этом президенту. Эта задача выпала на долю Майкла Оделла, председателя комитета и человека, которого президент Кормэк просил: «Верните мне моего сына» всего двадцать четыре дня назад. С тяжелым сердцем шел он из Западного крыла к резиденции президента.

Президента Кормэка не нужно было будить. За последние три с половиной недели он спал мало, часто просыпаясь в предрассветной темноте, и ходил по своему личному кабинету, пытаясь сконцентрироваться на государственных документах. Узнав, что вице-президент находится внизу и хочет видеть его, президент Кормэк прошел в Желтый Овальный Кабинет и сказал, что встретит Оделла здесь.

Желтый Овальный Кабинет на втором этаже – это просторная комната для приемов, расположенная между кабинетом и залом Договоров. За ее окнами, выходящими на Южный газон, находится Балкон Трумэна. Оба они расположены в геометрическом центре Белого дома, под куполом и прямо над Южным Портиком.

Вошел Оделл. Президент Кормэк находился в центре комнаты и смотрел на него. Оделл молчал. Выражение ожидания исчезло с лица президента.

– Ну, Майкл, – сказал он мрачно.

– Он… его… Саймона нашли. К сожалению, он мертв.

Президент Кормэк не пошевелился, ни один мускул не дрогнул на его лице. Голос его был ровный, ясный, но без эмоций.

– Оставьте меня одного, пожалуйста.

Оделл повернулся и вышел в Центральный Зал. Он закрыл за собой дверь и пошел к лестнице. Сзади он услышал крик, как кричит раненое животное от смертельной боли. Он вздрогнул и продолжал идти.

В конце зала был агент секретной службы Лепинский, сидевший за столом, стоящим у стены. В руках у него была телефонная трубка.

– Это премьер-министр Англии, господин вице-президент.

– Хорошо, я поговорю. Алло, это вице-президент Майкл Оделл. Да, госпожа премьер-министр, я только что сообщил ему. Нет, мадам, сейчас он не будет говорить по телефону. Никаких звонков.

Пауза.

– Я понимаю, – тихо сказала она. – У вас есть карандаш и бумага?

Оделл кивнул Лепинскому, который протянул ему журнал дежурств. Оделл записал то, что ему сказали.

Президент Кормэк получил эту записку в тот час, когда большинство вашингтонцев, не зная о том, что случилось, пили первую чашку кофе. Он был все еще в шелковом халате в своем кабинете и смотрел на серое утро, начинавшееся за окнами. Его жена спала, позже она проснется и узнает все. Он кивнул уходящему слуге и раскрыл записку, написанную на листе из журнала Лепинского.

Там было сказано: «Вторая книга Царств, Глава 18, стих 33».

Через несколько минут он встал и подошел к полке, на которой он хранил некоторые личные книги, включая семейную Библию, где стояли подписи его отца, деда и прадеда. Он нашел эту фразу в конце Второй книги Царств.

«И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и когда шел, говорил так: сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»

(обратно)

Глава 11

Доктор Барнард отклонил предложение воспользоваться услугами сотни молодых констеблей, предложенных ему полицией Тэймз-Вэлли для поисков вещественных улик на дороге и обочинах. Он считал, что массовый поиск хорош для обнаружения спрятанного тела или убитого ребенка, или даже орудия убийства, такого как нож, пистолет или дубинка.

Но для этой работы нужны были искусство, терпение и чрезвычайная деликатность. Поэтому он использовал только своих подготовленных людей из Фуллема.

Они очертили площадь диаметром сто ярдов от места взрыва; позже оказалось, что это слишком много. В конце концов, все вещественные улики были обнаружены внутри круга диаметром тридцать метров. Его люди с пинцетами и полиэтиленовыми мешочками ползали буквально на коленях, исследуя каждый дюйм размеченой площади.

Любой крохотный кусочек волокна, джинсовой ткани или кожи подбирался и укладывался в пакет. В некоторых пакетах были волосы, ткани тела и иные кусочки, прилипшие к ним. Сюда же включались травинки со следами крови. Сверхчувствительные металлические детекторы прошли над каждым квадратным сантиметром дороги, канав и окружающего поля и собрали коллекцию гвоздей, консервных банок, ржавых шурупов и один заржавленный лемех.

Сортировка и изучение найденного будет позже. Восемь больших пластмассовых баков были заполнены полиэтиленовыми пакетами и отправлены по воздуху в Лондон. Овальный участок земли от того места, где Саймон Кормэк стоял перед тем, как погибнуть, и до того места, до которого докатилось его тело, был исследован с особой тщательностью. Только через четыре часа специалисты разрешили забрать тело юноши.

Сначала его сфотографировали со всех возможных ракурсов с нормального расстояния, затем с более близкого и наконец самым крупным планом.

Только когда вся трава вокруг тела была исследована, за исключением находившейся непосредственно под телом, доктор Барнард разрешил подойти к убитому.

Затем специальный мешок для трупов был положен рядом с телом и все, что осталось от Саймона Кормэка, осторожно подняли и положили на расстеленную клеенку. На нее надели мешок, застегнули его на молнию, положили на носилки, поставили их на платформу под вертолетом и отправили в лабораторию для вскрытия.

Смерть наступила недалеко от Бакингемшира, одного из трех графств, входящих в район, где действует полиция Тэймз-Вэлли. Таким образом, после смерти Саймон Кормэк вернулся в Оксфорд, в больницу Радклиффа, где условия не хуже, чем в лондонском госпитале Гая.

Из этого госпиталя приехал друг и коллега доктора Барнарда, который неоднократно сотрудничал с главным специалистом по взрывчатым веществам полиции метрополии. Между ними установились настолько близкие профессиональные отношения, что часто их считали одной командой, хотя работали они в разных областях. Доктор Иан Макдональд был старший консультант-патологоанатом этого известного лондонского госпиталя, а заодно работал по вызовам министерства внутренних дел. Обычно, если представлялась возможность, его приглашал в особых случаях Скотланд-Ярд.

Именно он принял тело Саймона Кормэка в Радклиффе.

* * *

В течение дня, когда следователи ползали по траве около дороги А421, между Лондоном и Вашингтоном шли переговоры о том, что сообщить средствам массовой информации и всему миру. Было решено, что заявление должно быть сделано из Белого дома с немедленным подтверждением из Лондона. В заявлении будет сказано, что была достигнута договоренность об обмене в обстановке полной секретности, как того требовали похитители, им была выплачена некая сумма в качестве выкупа, но они нарушили свое обещание. По анонимному телефонному звонку британские власти прибыли на дорогу в Бакингэмпшир и обнаружили Саймона Кормэка мертвым.

Само собой разумеется, соболезнования британской королевы, правительства и народа президенту США и американскому народу безграничны в своей искренности и глубине. В настоящее время идут беспрецедентно активные поиски с целью определить, найти и арестовать преступников.

Сэр Гарри Марриот настаивал на том, чтобы во фразу об организации обмена были включены следующие семь слов: «Между американскими властями и похитителями». Скрепя сердце, Белый дом согласился с этим.

– Средства информации сожрут нас заживо, – заметил Оделл.

– Да, вы хотели Куинна, – сказал Филип Келли.

– Это вы хотели Куинна, – резко заявил Оделл, глядя на Ли Александера и Дэвида Вайнтрауба, сидевших вместе с ними в кабинете по чрезвычайным ситуациям, – Кстати, а где он сейчас?

– Он задержан, – сказал Вайнтрауб. – Британцы не разрешили поместить его на суверенной американской территории в посольстве. Их МИ-5 одолжило нам коттедж в Суррее, он там.

– Да, ему придется чертовски много объяснять, – заметил Юберт Рид. – Алмазы исчезли, похитители скрылись, и бедный мальчик мертв. А как именно он погиб?

– Британцы пытаются выяснить это, – сказал Бред Джонсон. – Кевин Браун говорит, что было как будто в него попали из базуки прямо на их глазах, но они не видели ничего похожего на базуку. Или он наступил на какую-то противопехотную мину.

– На обочине дороги в середине пустынной местности? – спросил Стэннард.

– Как я уже сказал, вскрытие покажет, что произошло.

– Когда британцы закончат допрашивать его, нам нужно заполучить его сюда, – сказал Келли. – Нам нужно поговорить с ним.

– Заместитель помощника директора вашего отдела уже занимается этим, – сказал Вайнтрауб.

– Если он откажется возвратиться, можем ли мы заставить его сделать это? – спросил Билл Уолтерс.

– Да, господин генеральный прокурор, мы можем, – ответил Келли. – Кевин Браун полагает, что он может быть замешан каким-то образом. Мы не знаем как… пока. Но если мы выпишем ордер на него, как на свидетеля, то, думаю, что британцы посадят его на самолет.

– Мы подождем еще двадцать четыре часа, посмотрим, что найдут британцы, – сказал окончательно Оделл.

* * *

Заявление в Вашингтоне было сделано в 17.00 по местному времени и потрясло Соединенные Штаты, как в свое время сообщения об убийстве президента Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Средства массовой информации как будто взбесились, чему способствовал отказ пресс-секретаря Крэйга Липтона ответить на две сотни дополнительных вопросов.

Кто организовал выкуп? Какова его сумма? В форме чего и как он был передан похитителям? Кем? Почему не пытались арестовать похитителей во время передачи выкупа? Был ли в пакете с деньгами «жучок»? Может быть, слежка за похитителями была столь явной, что они убили мальчика во время бегства? Каков уровень недобросовестности проявлен властями? Обвиняет ли Белый дом Скотленд-Ярд, и если нет, то почему? Почему США не передали это дело полностью в руки Скотленд-Ярда? Получены ли описания преступников? Близка ли британская полиция к аресту?..

Такие вопросы сыпались и сыпались. Крэйг Липтон твердо решил уйти в отставку, пока его не линчевали.

В это время в Лондоне было на пять часов позже, чем в Вашингтоне, но реакция на это известие была такой же: вечерние телепрограммы прервались для передачи этого сообщения, ошеломившего всю страну. Коммутаторы Скотленд-Ярда, Министерства внутренних дел, Даунинг-стрит и американского посольства были перегружены. Бригадам журналистов, собравшимся уйти домой около десяти вечера, было сказано, чтобы они работали всю ночь, поскольку нужно было подготовить новые выпуски, с тем чтобы они вышли не позже пяти утра. К рассвету журналисты осаждали больницу Радклиффа, Гроувенор-сквер, Даунинг-стрит и Скотленд-Ярд. В зафрахтованных вертолетах они зависали над пустынным участком дороги между Фенни-Стратфордом и Бакингемом, чтобы сфотографировать при первом свете пустой асфальт, последние заграждения и полицейские машины, стоявшие там.

В эту ночь мало кто спал. По личной просьбе сэра Гарри Марриота доктор Барнард и его бригада работали всю ночь. Когда наступила ночь, полицейские эксперты наконец уехали, убедившись, что ничего нового они там не обнаружат. Десять часов обследования сделали круг диаметром тридцать ярдов чище любого участка земли в Англии. То, что было найдено на этом участке, хранилось в серых пластмассовых барабанах, стоявших вдоль стены лаборатории. Для доктора и его бригады это была ночь микроскопов.

Найджел Крэмер провел ночь в обычной пустой комнате на мызе[318] времен Тюдоров, отделенной от ближайшей дороги рядом деревьев и расположенной в сердце Суррея. Несмотря на элегантный внешний вид дома, внутри он был хорошо оборудован для допросов. Британская служба безопасности использовала его древние подвалы, как центр подготовки кадров для таких деликатных дел.

Браун, Коллинз и Сеймур настояли, чтобы им разрешили присутствовать при допросе. Крэмер не возражал – было указание сэра Гарри Марриота сотрудничать с американцами где и насколько это возможно. В любом случае вся информация Куинна пойдет обоим правительствам. Серия пленок сама загружалась в магнитофоны, стоящие рядом с ними на столе.

На челюсти Куинна была большая свежая ссадина, а на затылке был кусок пластыря. Он все еще был в своей рубашке, уже грязной, и в свободных брюках. Он был небрит и выглядел усталым. Тем не менее, он отвечал на вопросы спокойно и четко.

Крэмер начал с самого начала – почему он исчез из кенсингтонской квартиры? Куинн объяснил. Браун посмотрел на него сердито.

– Были ли у вас какие-либо причины, мистер Куинн, полагать, что какое-либо неизвестное лицо или лица могли совершить попытку вмешательства в процедуру обмена выкупа на Саймона Кормэка с целью поставить под угрозу безопасность последнего? – Найджел Крэмер формулировал это согласно закона.

– Инстинкт, – ответил Куинн.

– Всего лишь инстинкт, мистер Куинн?

– Могу ли я задать вам вопрос, мистер Крэмер?

– Не обещаю, что отвечу на него.

– Атташе-кейс с алмазами. В нем был «жучок», не правда ли?

Ответ на вопрос он увидел на лицах допрашивающих.

– Если бы я явился в любое место обмена с этим кейсом, они бы обнаружили это и убили бы мальчика, – сказал Куинн.

– Они все равно его убили, хитрожопец, – проворчал Браун.

– Да, они убили его, – мрачно сказал Куинн. – Должен признаться, я не думал, что они это сделают.

Крэмер вернул его обратно к тому моменту, когда он покинул квартиру.

Он рассказал им насчет Марилебона, про ночь в гостинице, условия Зэка для свидания и как он успел к сроку. Для Крэмера самым важным была их встреча в заброшенном ангаре. Куинн сообщил ему о машине – седан «вольво» и ее номер. Оба они справедливо предположили, что номера были заменены для этой встречи, а затем были поставлены старые. Это было видно по тому, что у лобового стекла была квитанция об уплате дорожного налога. Похитители доказали, что они были осторожными людьми.

Он смог описать этих людей только такими, какими он их видел – в масках и бесформенных тренировочных костюмах. Одного, четвертого, он не видел вообще. Тот оставался в убежище, готовый убить Саймона Кормэка по телефонному звонку или если его коллеги не прибудут к определенному часу. Он описал сложение двух человек, которых он видел стоящими – Зэка и автоматчика. Среднего роста, среднего сложения. Извините.

Он назвал автомат «скорпион» и, конечно, склад «Бэббидж». Крэмер вышел из комнаты позвонить по телефону. Вторая бригада судебных экспертов из Фулеме пробыла в ангаре до рассвета и провела там утро. Они ничего не обнаружили за исключением маленького шарика марципана и прекрасно сохранившихся следов покрышек на пыльном полу. По этим следам можно будет определить брошенную машину «вольво», но не раньше, чем через две недели.

Особый интерес представлял дом, в котором скрывались похитители.

Подъезд к нему был покрыт гравием, Куинн слышал скрип гравия под колесами, около десяти ярдов от ворот до дверей гаража, автоматическая система открывания и закрывания дверей, гараж пристроен к дому, дом с бетонным подвалом. Здесь агенты по продаже недвижимости могли оказать помощь. Относительно расположения дома по отношению к Лондону сказать ничего нельзя.

В первый раз Куинн был в багажнике, а второй – на полу с капюшоном на голове. Время езды полтора часа первый раз и два часа второй. Если они ехали не прямым путем, это могло быть где угодно – от центра Лондона и до пятидесяти миль в любом направлении.

* * *

– Мы не можем предъявить ему никакого обвинения, господин министр, – докладывал Крэмер на следующее утро. – Мы также не можем больше задерживать его. По правде говоря, нам и не следует делать это. Я не верю, что он был преступно связан со смертью мальчика.

– Что ж, наделал он дел, – сказал сэр Гарри.

Давление Даунинг-стрит с целью найти новые ключи к разгадке усиливалось.

– Да, кажется это так, – согласился Крэмер. – Но если эти преступники были намерены убить мальчика, а глядя назад, становится ясно, что они намеревались это сделать, они могли бы убить его в любое время, перед или после получения алмазов, в подвале, на дороге или на каком-нибудь уединенном йоркширском болоте. А заодно убить и Куинна. Загадка в том, почему они оставили Куинна в живых и почему они сначала освободили мальчика, а затем убили его. Создается впечатление, что они нарочно хотят стать самыми ненавидимыми людьми на белом свете, на которых пойдет самая большая охота.

– Хорошо, – вздохнул министр. – Мистер Куинн нас больше не интересует. Американцы все еще держат его?

– Технически – он их добровольный гость, – ответил осторожно Крэмер.

– Что ж, они могут разрешить ему вернуться в Испанию, когда они этого пожелают.

Пока они разговаривали, Сэм Сомервиль уговаривала Кевина Брауна. При этом в элегантной гостиной присутствовали Коллинз и Сеймур.

– На кой черт вы хотите видеть его? – спросил Браун. – Он же проиграл вчистую.

– Слушайте, – сказала она, – за эти три недели я стала ему ближе, чем кто-либо другой. Если он вообще что-то скрывает о чем бы то ни было, то, возможно, я смогла бы узнать у него это, сэр.

Браун колебался.

– Это не повредит, – сказал Сеймур.

Браун кивнул.

– Он внизу. Тридцать минут.

Во второй половине дня Сэм Сомервиль села на регулярный рейс Хитроу–Вашингтон и приземлилась там вскоре после наступления темноты.

* * *

Когда Сэм Сомервиль вылетала из аэропорта Хитроу, доктор Барнард сидел в своей лаборатории в Фулеме и рассматривал небольшую коллекцию кусочков и обломков, разложенных на листе белой бумаги на столе. Он очень устал. Со времени звонка в его маленький лондонский дом на рассвете прошлого дня он работал без передышки. Большая часть этой работы состояла в том, что, напрягая зрение, он рассматривал эти кусочки через увеличительное стекло и в микроскопы. Но когда он протер глаза в этот час, то это было скорее от изумления, а не от усталости.

Теперь он знал, что произошло, как это произошло и каков был результат. Химический анализ пятен на ткани и коже, точно показал химический состав взрывчатого вещества. Размер ожогов и изменений в результате взрыва показал ему, сколько взрывчатки было использовано, где она была заложена и каким образом была взорвана. Конечно, нескольких кусочков не хватало. Часть их никогда не появится, так как они превратились в пар и прекратили свое существование. Другие будут извлечены из тела, поэтому он поддерживал постоянную связь с Ианом Макдональдом, который все еще работал в Оксфорде. Результаты исследований в Оксфорде должны вскоре прибыть. Но он знал, что находится перед ним, хотя для обычного человека это была кучка мельчайших обломков.

Некоторые из них были остатками миниатюрной батарейки, источник известен. Другие были мелкие кусочки полихлорвиниловой изоляции, источник известен. Обрывки тонкой медной проволоки, источник известен. И мешанина из искореженной меди, скрепленная тем, что когда-то было небольшим, но эффективным счетчиком пульса. Детонатора не было. Он был уверен на сто процентов, но хотел быть уверенным на все двести.

Возможно, ему придется вернуться на дорогу и начать все сначала. Один из его помощников просунул голову в дверь.

– Доктор Макдональд из Радклиффа просит вас к телефону.

Патологоанатом также работал со вчерашнего дня, пытаясь решить задачу, которая многим показалась бы ужасной, но для него она была более увлекательна, чем любая детективная история. Он жил своей профессией настолько увлеченно, что, не ограничиваясь исследованием останков жертв взрывов бомб, посещал курсы и лекции для очень немногих об изготовлении и обезвреживании бомб, проводимые в Форте Хальстед. Он хотел знать не просто то, что он ищет, но также и то, что это есть на самом деле и как оно выглядит.

Он начал с того, что прежде чем дотронуться до трупа, он в течение двух часов подробно изучал фотографии. Затем он снял с покойника одежду, он делал это сам, не надеясь на помощника. Прежде всего он снял кроссовки, затем длинные носки. Остальную одежду он срезал маленькими ножницами. Каждая вещь была положена в пластиковый мешочек и отправлена прямо Барнарду в Лондон. Они прибыли в Фулем к рассвету.

Когда покойник был полностью раздет, его исследовали на рентгеновской установке с ног до головы. В течение часа Макдональд разглядывал снимки и обнаружил сорок посторонних частиц в трупе. Затем он протер тело порошком, удалил его и нашел в порошке дюжину мельчайших частиц, прилипших к коже. Какие-то из них были кусочки травы и глины, но какие-то были иного происхождения. Вторая полицейская машина отвезла эту зловещую находку доктору Барнарду в Фулем.

Он проделал внешний осмотр тела, размеренно диктуя результаты на магнитофон. Вскрывать труп он начал перед рассветом. Его первой задачей было удалить из тела все «относящиеся к делу» частицы. Они находились в основном в средней части тела, в которой отсутствовал кусок, включавший два нижних ребра, до верхней части таза. В выделенных тканях находились мелкие частицы того, что осталось от девяти дюймов нижней части позвоночника, которые проникли через тело и брюшную стенку и засели в передней части джинсов.

Само вскрытие с целью установления причины смерти было делом простым.

Смерть наступила в результате сильного взрывного поражения позвоночника и брюшной полости. Но для полного исследования этого было недостаточно.

Выделенные ткани и кости подверглись еще одному рентгеновскому просвечиванию, на этот раз с большей разрешающей способностью. Оно показало, что там были посторонние частицы, но они были настолько малы, что их нельзя было достать даже пинцетом. В конечном счете исследуемый материал был «переварен» в ферментах, в результате чего образовался густой бульон из растворенного человеческого мяса и костей. Последнюю порцию материала для исследования дала центрифуга – целую унцию кусочков металла.

Когда эту унцию стало возможным подвергнуть анализу, доктор Макдональд отобрал самый крупный кусочек, замеченный им при втором рентгеновском исследовании, который застрял в селезенке. Он изучал его некоторое время, а затем удивленно свистнул и позвонил в Фулем.

Барнард подошел к телефону.

– Иан, рад, что вы позвонили. Есть что-нибудь для меня?

– Да, есть что-то такое, что вам нужно увидеть. Если я прав, то это нечто, чего я никогда раньше не видел. Я думаю, я знаю, что это такое, но не могу этому поверить.

– Возьмите полицейскую машину и пришлите это, – мрачно сказал Барнард.

Через два часа ученые вновь говорили по телефону. На этот раз первым позвонил Барнард.

– Если вы думали то, что я полагаю, вы думали, то вы были правы, – сказал он.

Теперь Барнард был уверен на двести процентов.

– Могло ли это попасть откуда-нибудь еще? – спросил Макдональд.

– Нет. Это не может попасть ни в чьи руки, кроме изготовителя.

– Черт знает что, – сказал ученый.

– Ни слова никому, друг мой, – сказал Барнард. – Наше дело – выполнить или умереть. Утром я передам отчет министру внутренних дел. Вы можете сделать то же самое?

Макдональд взглянул на часы. С того времени, как его разбудили, прошло тридцать шесть часов и понадобится еще двенадцать. «Не спи больше. Барнард заставит убийство спать», – перефразировал он цитату из «Макбета».

– Хорошо, отчет будет у него на столе к завтраку.

Вечером он передал тело, вернее, обе его части, представителю коронера. Утром в Оксфорде коронер откроет и отложит слушание дела, что даст ему возможность выдать тело ближайшему родственнику, в данном случае лично послу Фэйруэзеру, представляющему президента Джона Кормэка.

* * *

В то время, как два британских ученых писали ночью свои отчеты, Сэм Сомервиль была принята по ее просьбе комитетом в Кабинете для чрезвычайных ситуаций, расположенном под Западным крылом. Она обратилась непосредственно к Директору Бюро, а после она позвонила вице-президенту Оделлу, и он согласился взять ее с собой.

Когда она вошла в комнату, все члены кабинета уже сидели. Не было только Дэвида Вайнтрауба. Он был в Токио, где вел переговоры со своим тамошним коллегой. Она чувствовала определенный испуг, ведь эти люди обладали самой большой властью в стране, и простые граждане их видели в основном на экранах телевизоров или страницах газет. Она глубоко вздохнула, и с высоко поднятой головой прошла к концу стола.

Вице-президент Оделл жестом указал на стул.

– Садитесь, мадам.

– Насколько мы понимаем, вы хотели просить нас отпустить мистера Куинна на свободу, – начал генеральный прокурор Билл Уолтерс. – Позвольте спросить, почему?

Сэм глубоко вздохнула:

– Джентельмены, я знаю, что некоторые из вас, возможно, подозревают мистера Куинна в том, что он каким-то образом замешан в смерти Саймона Кормэка. Я прошу вас поверить мне. В течение трех недель я была в тесном контакте с ним в этой квартире, и я убеждена, что он искренне пытался обеспечить освобождение этого молодого человека живым и здоровым.

– Тогда зачем он бежал? – спросил Филип Келли.

Он не одобрял, когда его младшие агенты приглашались в Комитет, чтобы высказать свою собственную точку зрения.

– Потому что в течение сорока двух часов до его ухода было две утечки ложной информации в средствах массовой информации. Потому что в течение трех недель он пытался завоевать доверие этой скотины, и добился этого. Потому что он был убежден, что Зэк был готов запаниковать и скрыться, если он не сможет встретиться с ним один и без оружия, и без слежки со стороны британских или американских властей.

Все поняли, что под «американскими властями» она имела в виду Кевина Брауна. Келли нахмурился.

– Остается подозрение, что он мог быть каким-то образом замешан, – сказал он. – Мы не знаем как, но это нужно проверить.

– Он не мог быть замешан, сэр, – сказала Сэм, – Если бы он сам предложил свою кандидатуру в качестве посредника, тогда такой вариант был бы возможен. Но решение пригласить его было принято именно здесь. Он говорил мне, что не хотел соглашаться. А с того момента, когда мистер Вайнтрауб нашел его в Испании, он круглые сутки находился вместе с кем-нибудь. Каждое слово, которым он обменивался с похитителями, вы слышали сами.

– За исключением тех сорока восьми часов до его появления на обочине дороги, – сказал Мортон Стэннард.

– Но с какой целью ему нужно было вступать в сделку с похитителями в это время, кроме как для освобождения Саймона Кормэка? – ответила Сэм.

– Потому что два миллиона долларов – огромные деньги для бедного человека, – предположил Юберт Рид.

– Но если бы он хотел исчезнуть с алмазами, мы бы все еще разыскивали его сейчас, – настаивала она.

– Что ж, – неожиданно вмешался Оделл, – он действительно отправился к похитителям один и без оружия, за исключением этого чертового марципана. И если он не знал их до этого, то такая встреча требует мужества.

– И все же подозрения мистера Брауна могут быть в какой-то степени обоснованы, – сказал Джим Дональдсон. – Он мог установить с ними контакт и договориться. Они убивают мальчика, оставляют Куинна живым и забирают камни. Позже они встречаются и делят добычу.

– А зачем им этонужно? – спросила Сэм. Она осмелела, почувствовав, что вице-президент был явно на ее стороне. – Алмазы были у них, и они могли спокойно заодно убить и Куинна. И даже если бы они его не убили, то чего ради стали бы они делиться с ним? Вы бы доверились им?

Ни один из присутствовавших таким людям не доверился бы. В молчании они обдумывали сказанное.

– Если его отпустят, что он намерен делать? Вернуться на свой виноградник в Испанию? – поинтересовался Рид.

– Нет, сэр. Он хочет преследовать их и разыскать.

– Подождите, агент Сомервиль, – сказал Келли с возмущением. – Это дело Бюро. Джентльмены, нам больше нет необходимости скрытно охранять жизнь Саймона Кормэка. Он был убит, и это убийство является преступлением по нашим законам, таким же, как убийства на лайнере «Ахилл Лауро». Мы посылаем бригады наших людей в Англию и Европу, где полиция этих стран будет сотрудничать с ними. Мы хотим их поймать, и мы их поймаем. Руководить операциями из Лондона будет мистер Браун.

Сэм Сомервиль выложила свою последнюю карту:

– Но, джентльмены, если Куинн не замешан, он был ближе к ним, чем кто-либо другой, он видел их и говорил с ними. А если он был замешан, он знает, где их искать. Это может быть наш лучший шанс.

– Вы имеете в виду, чтобы мы позволили ему действовать и установили бы за ним слежку?

– Нет, сэр. Я имею в виду разрешите мне быть с ним.

– Леди, – Майкл Оделл наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть ее, – вы понимаете, что вы говорите? Этот человек уже убивал на своем веку, правда, в бою. Если он замешан, вы можете оказаться очень мертвой.

– Я знаю это, господин вице-президент. В том-то и дело. Я уверена, что он невиновен, и я готова пойти на риск.

– Что ж, хорошо. Оставайтесь в городе, мисс Сомервиль. Мы дадим вам знать. Нам нужно обсудить этот вопрос между собой, – закончил Оделл.

* * *

Министр внутренних дел Марриот провел весьма беспокойное утро, читая отчеты доктора Барнарда и доктора Макдональда. Затем он повез оба отчета на Даунинг-стрит. К ленчу он вернулся в министерство. Найджел Крэмер уже ожидал его там.

– Вы видели это? – спросил сэр Хэрри.

– Я прочел копии, господин министр.

– Это ужасно, это просто ужасно. Если это когда-нибудь станет известно… Вы знаете, где сейчас посол Фэйруэзер?

– Да, он в Оксфорде. Час назад коронер разрешил ему забрать тело. Я полагаю, что самолет президента уже стоит в Аппер-Хейфорде, чтобы отвести гроб в Штаты. Посол проводит самолет, а затем вернется в Лондон.

– М-м-м. Надо будет попросить министерство пригласить его для беседы. Я не хочу, чтобы у кого-нибудь были копии этих отчетов. Ужасное дело. Что-нибудь новое о поисках преступников?

– Очень немного, сэр. Куинн ясно сказал, что ни один из двух остальных похитителей не произнес ни слова. Могло быть, что они иностранцы. Мы концентрируем усилия на поисках машины «вольво» в основных портах и аэропортах на пути в Европу. Боюсь, что они уже ускользнули. Естественно, поиски дома продолжаются. Сейчас уже нет нужды скрывать это. С вашего разрешения я хочу вечером обратиться к общественности. Отдельный дом с пристроенным гаражом, подвал и «вольво» такого цвета, кто-то наверняка что-то видел.

– Да, конечно. Держите меня в курсе, – сказал министр.

* * *

В тот вечер Сэм Сомервиль вызвали из ее квартиры в Александрии в Гувер-Билдинг. Ее провели в кабинет Филипа Келли, ее высшего непосредственного начальника, чтобы передать решение Белого дома.

– Хорошо, агент Сомервиль. Вы получаете то, о чем просили. Руководство говорит, что вы должны вернуться в Лондон и освободить Куинна. Но на этот раз вы должны быть с ним, рядом с ним все время. И сообщать мистеру Брауну о том, что он делает и куда направляется.

– Хорошо, сэр. Спасибо, сэр.

Она еле успела на ночной самолет на Хитроу. Вылет ее самолета из международного аэропорта Даллас немного задержался. В нескольких милях от него, на базе Эндрюс, садился самолет президента с гробом Саймона Кормэка на борту. В этот час все аэропорты Америки прекратили движение, соблюдая двухминутное молчание.

Она приземлилась в Хитроу на рассвете. Это был рассвет четвертого дня со времени убийства.

* * *

В то утро Ирвинг Мосс проснулся от телефонного звонка. Звонок мог быть только от одного человека, который знал этот номер. Он посмотрел на часы – четыре утра, десять вечера прошедшего дня в Хьюстоне. Он достал длинный список цен, все в долларах США, вычеркнул нули, означавшие пробелы между словами, и в соответствии с днем месяца расположил ряды цифр против заранее подготовленных рядов букв.

Когда он закончил расшифровку, он втянул щеки от удивления. Он должен был безотлагательно позаботиться об одном совершенно непредвиденном и очень важном деле.

* * *

Алоис Фэйруэзер, посол Соединенных Штатов в Великобритании, получил послание, переданное британским министерством иностранных дел прошлым вечером по его возвращению из военно-воздушной базы США в Аппер Хейфорде. Это был плохой и печальный день: получить разрешение оксфордского коронера на выдачу тела сына президента, забрать гроб у местных владельцев похоронных бюро, которые сделали все, что могли, но с малыми шансами на успех, и отправить этот печальный груз в Вашингтон на президентском самолете.

Он был на этом посту уже около трех лет. Он был назначен новой администрацией и знал, что поработал неплохо, хотя ему пришлось сменить несравненного Чарльза Прайса, посла администрации Рейгана. Но последние четыре недели это был такой кошмар, что не дай Бог такого любому послу.

Просьба министерства иностранных дел удивила его, так как его приглашал не министр иностранных дел, с которым он обычно имел дело, а министр внутренних дел сэр Гарри Марриот. Он знал сэра Гарри, как и большинство британских министров, достаточно хорошо, чтобы в личных беседах обращаться к ним без титулов и по имени. Но быть вызванным в министерство внутренних дел, да еще в час завтрака, было делом необычным, а в послании министерства иностранных дел не было никакого объяснения. Без пяти минут девять его длинный «кадиллак» въехал на Виктория-стрит.

– Мой дорогой Аль, – Марриот был сплошная любезность, к чему его обязывали обстоятельства. – Я полагаю, мне не нужно говорить вам о том шоке, который за последние несколько дней охватил нашу страну.

Фэйруэзер кивнул. Он не сомневался в том, что реакция британского правительства и народа была совершенно искренней. В течение нескольких дней люди стояли в очереди в американское посольство, чтобы расписаться в книге соболезнований. Очередь огибала Гроувенор-сквер два раза. В верхней части первой страницы стояла простая подпись – «Елизавета Р», за которой шли фамилии всех членов Кабинета, двух архиепископов, руководителей всех других вероисповеданий и тысячи имен известных и простых людей. Сэр Гарри подвинул через стол два толстых конверта.

– Я хотел бы, чтобы вы сначала ознакомились с этим материалом в приватном порядке, и я предлагаю сделать это сейчас. Возможно, будут моменты, которые нам следует обсудить до вашего ухода.

Отчет доктора Макдональда был короче, и Фэйруэзер взял его первым.

Саймон Кормэк умер в результате сильного взрыва, повредившего позвоночник и брюшную полость. Это произошло в результате детонации небольшого взрывного устройства направленного действия, находившегося у основания спины. В момент смерти он нес бомбу на себе. Там было сказано больше, но жаргон был профессиональный относительно строения его тела, состояния здоровья, последнего приема пищи, и так далее.

У доктора Барнарда было больше сведений. Бомба, которую Саймон носил на себе, была спрятана в широком кожаном поясе вокруг его талии. Пояс этот ему дали похитители вместе с джинсами.

Пояс был три дюйма шириной и состоял из двух полос бычьей кожи, сшитой по краям. Спереди у пояса была массивная медная пряжка длиной четыре дюйма и чуть шире самого пояса. На пряжке в виде украшения была выдавлена голова длиннорогого быка. Такие пояса продаются в магазинах, специализирующихся на фасонах американского Запада или туристических принадлежностей. Хотя внешне пряжка казалась цельной, на самом деле она была пустотелой.

Взрывным зарядом служила пластинка Семтекса весом две унции. В Семтекс входят 45 процентов пентаэритриттетранитрата (или PETN), 45 процентов RDX и 10 процентов пластификатора. Пластинка была три дюйма длиной и полтора шириной, помещалась между двумя слоями кожи и расположена была у основания позвоночника.

Внутри пластиковой взрывчатки находился миниатюрный детонатор или мини-дет, который был позже извлечен из куска позвоночника, который, в свою очередь, засел в селезенке. Детонатор был искорежен, но узнаваем, и его происхождение можно было определить.

От взрывчатки и детонатора шел по периметру пояса проводок, соединенный с литиевой батарейкой, подобной тем, что используются в электронных часах. Она была спрятана в нише, вырезанной в двойной коже.

Тот же проводок шел дальше к датчику пульса, спрятанному в пряжке.

Другой проводок, выполняющий роль антенны, находился по всей длине пояса между двумя слоями кожи.

Датчик пульса был не больше, чем маленькая пачка спичек. Он принимал сигнал на частоте около 72,15 мегагерц от какого-то небольшого передатчика. Его, конечно, не обнаружили на месте происшествия, но, вероятно, это была плоская пластмассовая коробочка, меньше чем картонная пачка сигарет, с единственной кнопкой, нажимаемой подушечкой большого пальца руки для совершения взрыва. Радиус действия – около трехсот ярдов.

Аль Фэйруэзер был явно потрясен. «Бог мой, Хэрри, это… это… сатанинское дело».

– И технически очень сложное, – согласился министр внутренних дел. – Но главный шип – в хвосте, прочтите резюме в конце.

– Но зачем? – спросил посол, дочитав документ. – Скажите Бога ради, почему? И как они это сделали?

– Насчет того, как это сделали, есть только одно объяснение. Эти скоты сделали вид, что отпускают Саймона на свободу. Они проехали немного вперед, повернули обратно и подобрались пешком к этому участку дороги со стороны поля. Возможно, они прятались в одной из групп деревьев, стоящих за полем, в двухстах ярдах от дороги. Это в радиусе действия передатчика. Сейчас наши люди прочесывают эти рощи, надеясь найти следы. А что касается «зачем», я не знаю, Аль. Никто из нас не знает. Но ученые настаивают. Они не ошибаются. Я предлагаю в настоящий момент считать этот доклад сугубо конфиденциальным. До тех пор, пока мы не узнаем больше подробностей. Сейчас мы пытаемся выяснить. Я уверен, что ваши люди тоже захотят узнать прежде, чем что-либо станет достоянием гласности.

Фэйруэзер встал и забрал с собой копии отчетов.

– Я не буду посылать это с курьерами, – сказал он. – Я сам улетаю домой сегодня днем и возьму их с собой.

Министр внутренних дел проводил его до первого этажа.

– Вы понимаете, что будет, если об этом узнают? – спросил он.

– Нет нужды подчеркивать этот момент. Будут бунты. Я должен передать это Джиму Дональдсону и, может быть, Майклу Оделлу. Им придется сообщить об этом президенту. Боже, что же это делается!

* * *

Машина, которую Сэм Сомервиль взяла напрокат, находилась там, где она оставила ее, – на краткосрочной стоянке у аэропорта Хитроу. Она поехала прямо на мызу в Суррее. Кевин Браун прочел письмо, привезенное ею, и покраснел от гнева.

– Вы совершаете ошибку, агент Сомервиль, – сказал он. – Директор Эдмондс совершает ошибку. Этот человек знает больше, чем он говорит, он всегда это делал и будет делать. Разрешить ему уйти – это мне поперек горла. Он должен быть отправлен на самолете в Штаты. В наручниках.

Но подпись в письме была ясной. Браун послал Моксона в подвал, чтобы привести Куинна. Он был все еще в наручниках, и они должны были снять их. Он был грязен, небрит и голоден. Бригада ФБР покидала здание и возвращала его старым владельцам. У двери Браун повернулся к Куинну:

– Я не хочу вас больше видеть, Куинн. Кроме, как за стальной решеткой. Надеюсь, когда-нибудь я вас там увижу.

По пути обратно в Лондон Куинн молчал, когда Сэм рассказывала ему о своей поездке в Вашингтон и решении Белого дома позволить ему действовать самостоятельно, пока она будет рядом с ним.

– Куинн, будь осторожен, ведь эти люди – скоты. То, что они сделали с мальчиком – это дикость.

– Это гораздо хуже, – сказал Куинн. – Здесь нет логики. Вот чего я не могу понять. Не могу найти смысла. Ведь у них было все. Они благополучно скрылись. Так зачем же возвращаться и убивать мальчика?

– Потому что они садисты, – ответила Сэм. – Вы знаете таких людей, вы имели с ними дело много лет. У них нет чувства жалости и сострадания. Они обожают причинять боль. Они с самого начала намеревались убить мальчика.

– Тогда почему они не сделали это в подвале? Почему заодно не убили и меня? И почему не из пистолета, ножом или веревкой? Зачем им вообще было убивать?

– Мы никогда этого не узнаем, если только они не будут пойманы. А в их распоряжении целый мир. Куда ты хочешь сейчас отправиться?

– В квартиру, – ответил Куинн. – Там мои вещи.

– И мои тоже, – сказала Сэм. – Я полетела в Вашингтон только в том, что было на мне.

Она ехала на север по Уорвик-роуд.

– Мы заехали слишком далеко, – сказал Куинн, знавший Лондон не хуже таксиста. – На следующем перекрестке сверни направо на Кромвель-роуд.

Светофор был красным. Перед ними пересекал перекресток большой черный «кадиллак» со звездно-полосатым флажком. На заднем сиденье был посол Фэйруэзер, направлявшийся в аэропорт. По дороге он изучал отчет. Он мельком взглянул на них, не узнал и поехал дальше.

Данкен МакКри был все еще в квартире, как будто о нем забыли в суматохе нескольких последних дней. Он приветствовал Куинна, как щенок Лабрадора возвратившегося хозяина.

Он сообщил, что днем Лу Коллинз прислал сюда уборщиков. Но у них не было ни щеток, ни пылесосов. Они убрали «жучков» и отсоединили прослушивание телефонов. Что касается Компании – имеется в виду ЦРУ – то квартира «сгорела» и была ей больше не нужна. МакКри было сказано, чтобы он оставался там, упаковал вещи, прибрался и вернул ключи хозяину, когда будет уходить на следующее утро. Он уже собирался запаковать вещи Куинна и Сэм, когда они приехали.

– Что ж, Данкен, или мы ночуем здесь, или в гостинице. Не возражаете, если мы останемся здесь в последний раз?

– Конечно, нет проблемы. Будьте гостями фирмы. Ужасно сожалею, но утром придется квартиру освободить.

– Нас это вполне устраивает, – сказал Куинн. У него было желание потрепать родительским жестом волосы молодого человека. Улыбка МакКри была заразительна. – Мне нужно помыться, побриться, поесть и поспать около десяти часов.

МакКри сбегал через дорогу в лавку мистера Пателя и вернулся с двумя большими пакетами. Он зажарил бифштексы, картошку и выставил две бутылки красного вина. Куинна тронуло, что он выбрал испанское вино «Риоха», хотя оно было не из Андалузии, но мало чем отличалось по вкусу.

Сэм больше не видела необходимости скрывать ее роман с Куинном. Как только он улегся, она пришла к нему, а если молодой МакКри и слышал, как они занимались любовью, то что из этого? После второго раунда она заснула, уткнувшись лицом в его грудь. Он положил руку ей на шею около затылка, и она замурлыкала от этого прикосновения.

Несмотря на усталость, Куинн не мог заснуть, он лежал на спине, как многими ночами до этого, смотрел в потолок и думал. Относительно тех людей в ангаре было что-то такое, чего он не уловил. Рано утром он вспомнил. Человек позади него с автоматом «скорпион». Он держал его с хорошо отработанной легкостью, без всякого напряжения, не так, как держал бы человек, непривыкший к оружию. Он держался расслабленно и уверенно, зная, что может прицелиться и выстрелить за долю секунды.

Такую позу и самообладание Куинн видел раньше.

– Он был когда-то солдатом, – сказал Куинн в темноту.

Сэм пробормотала что-то, продолжая спать. Затем было еще что-то, то, что он заметил, проходя мимо дверцы «вольво», чтобы залезть в багажник. Это что-то ускользало от него, пока он наконец не заснул.

Утром Сэм встала первой и пошла обратно в свою комнату, чтобы одеться. Возможно, Данкен МакКри видел, как она выходила из комнаты Куинна, но не подал вида. Он больше заботился о том, чтобы сделать гостям хороший завтрак.

– Вчера вечером… я забыл яйца, – крикнул он и помчался вниз по лестнице купить их в молочном магазине за углом.

Сэм принесла Куинну его завтрак в постель. Он был погружен в свои мысли. Она уже привыкла к таким приступам задумчивости и оставила его одного. Уборщики Лу Коллинза, – подумала она, – и не подумали убрать квартиру по-настоящему. После четырех недель суматошной жизни в ней было полно пыли.

Куинн не обращал внимания на пыль. Он следил за пауком в верхнем дальнем углу комнаты. Маленькое трудолюбивое насекомое протянуло две последние нити паутины, ставшей теперь идеальной, проверило, все ли нити натянуты правильно, а затем поспешило в центр сооружения и засело ожидать добычу. Именно это последнее движение паука заставило Куинна вспомнить мелкую деталь, ускользавшую от него вчера вечером.

* * *

Полные отчеты доктора Барнарда и Макдональда лежали перед членами комитета Белого дома. Они читали отчет Барнарда. Один за другим они закончили чтение резюме и откинулись на спинки стульев.

– Выблюдки проклятые, – с чувством сказал Майкл Оделл.

Он говорил за всех. Посол Фэйруэзер сидел в конце стола.

– Может ли так случиться, – спросил министр иностранных дел Дональдсон, – что британские ученые ошиблись? Насчет происхождения?

– Они говорят, что это исключено, – ответил посол. – Они приглашают нас прислать специалистов, чтобы проверить еще раз. Но у них самих отличные специалисты, так что, боюсь, они правы.

Как говорил сэр Гарри Марриот, самое страшное было в конце, как шип на хвосте у скота. Он имел в виду заключение.

Доктор Барнард, при полном согласии своих военных коллег из Форт-Холстеда, заявил, что все компоненты взрывного устройства – медные провода, их пластиковая изоляция, Семтекс, счетчик пульса, батарейка, медь и швы на поясе, – были советского производства.

Он допускал возможность того, что, хотя все они и были изготовлены в Советском Союзе, но могли попасть в чужие руки вне пределов СССР. Но главная улика – мини-детонатор не больше бумажной скрепки, эти мини-детонаторы используются только в советской космической программе в Байконуре. Они применяются для тончайшей корректировки движения «салютов» и «союзов» при стыковании в космосе.

– Но здесь нет логики, – возразил Дональдсон. – Зачем им это нужно?

– В этом деле ни в чем нет логики, – сказал Оделл. – Если это правда, я не представляю, как Куинн мог знать об этом. Кажется, они обманывали его всю дорогу, как и всех нас.

– Так что же нам теперь делать? – спросил Рид, министр финансов.

– Похороны завтра, – сказал Оделл, – давайте сначала покончим с этим делом, а уж потом решим, как поступать с нашими русскими друзьями.

В ходе четырех недель Майкл Оделл обнаружил, что бремя исполняющего должность президента становилось все легче и легче. Он почувствовал, как люди, сидевшие за столом, также воспринимали его руководство с растущей готовностью, как будто он был президент.

– А как чувствует себя президент? – спросил Уолтерс, – после… этого известия?

– Как говорит доктор, плохо, – сказал Оделл. – Очень плохо. Похищение само по себе было сильным ударом, а такая ужасная смерть сына – это для него как пуля в живот.

При слове пуля каждый подумал об одном и том же. Но никто не осмелился сказать это вслух.

* * *

Джулиан Хэйман был такого же возраста, что и Куинн, и они знали друг друга с тех времен, когда Куинн жил в Лондоне и работал на фирме, связанной с компанией Ллойда, специализируясь на охране людей и имущества и освобождении заложников. Их сферы деятельности часто были одни и те же, так как Хэйман, бывший майор десантных войск, возглавлял фирму, поставляющую системы для защиты от взломщиков и личной безопасности, включая телохранителей. Клиентами его были люди избранные, богатые и осторожные. У них были причины для подозрительности, иначе они не платили бы такие деньги за услуги Хэймана.

Его контора у вокзала Виктория, куда Куинн привез Сэм утром после того, как они вышли из квартиры и попрощались с МакКри, была столь же хорошо защищена, сколь и незаметна.

Куинн сказал Сэм, чтобы она села у окна в кафе недалеко от конторы и ждала его.

– А почему я не могу пойти с тобой?

– Потому, что он не примет тебя. Он, может быть, не примет и меня, хотя, надеюсь, что примет, мы слишком давно знакомы. Он не любит незнакомых людей, если только они не платят большие деньги, а мы не намерены платить ему. А если дело доходит до женщин из ФБР, тут он становится воплощением скромности и скрытности.

Куинн заявил о себе через домофон, зная, что видеокамера наверху тщательно рассматривает его. Когда щелкнул замок двери, он прошел прямо в заднюю часть помещения мимо двух секретарш, которые даже не взглянули на него. Джулиан Хэйман был в своем кабинете в дальнем конце первого этажа. Кабинет был так же элегантен, как и его хозяин.

– Ну вот, – сказал он протяжно, – давно не виделись, старый солдат. – Он протянул ему вялую руку. – Что привело вас в мою скромную лавочку?

– Нужна информация, – ответил Куинн и рассказал, что ему нужно.

– В старое время, дорогой, не было бы никаких проблем. Но времена меняются, не правда ли? Дело в том, что о тебе идет дурная слава, Куинн. В клубе говорят, что ты – персона нон грата, особенно среди твоих земляков. Извини, старина, ты олицетворяешь собой плохие вести. Ничем не могу помочь.

Куинн снял телефонную трубку и стал набирать номер. На другом конце послышались ровные гудки.

– Что ты делаешь? – спросил Хэйман.

Протяжная манера говорить исчезла.

– Никто не видел, как я вошел сюда, но половина Флит-стрит увидит, как я выхожу отсюда, – ответил Куинн.

– «Дэйли Мэйл», – ответил голос в трубке.

Хэйман протянул руку и нажал рычаг. Многие из его самых богатых клиентов были американские корпорации в Европе, организации настолько серьезные, что он предпочел бы не давать им никаких объяснений.

– Ублюдок ты, Куинн, – сказал он тонким голосом. – И всегда был таким. Хорошо. Даю тебе два часа в архиве, только я запру тебя на ключ. И чтобы ничего не пропало!

– Ну разве я могу поступить так с тобой? – дружелюбно сказал Куинн.

Хэйман повел его вниз в подвал, где хранился архив.

Частично в связи с работой, частично из личного интереса Джулиан Хэйман за многие годы накопил исключительно полные досье на всякого рода преступников. Убийцы, грабители банков, гангстеры, мошенники, торговцы наркотиками и оружием, террористы, похитители людей, нечестные банкиры, бухгалтеры, адвокаты и полицейские, мертвые, живые, находящиеся в тюрьме или просто исчезнувшие, – если они попадали в прессу, а иногда если и не упоминались в ней, всех их он заносил в досье. Архив помещался под домом.

– Какая секция интересует? – спросил Хэйман, зажигая свет.

Шкафы с папками заполняли весь подвал, но в папках были лишь карточки и фотографии, а основные данные были в компьютере.

– Наемники, – сказал Куинн.

– Как в Конго? – спросил Хэйман.

– Конго, Йемен, Южный Судан, Биафра, Родезия.

– Вот отсюда и до сих пор, – сказал Хэйман, показав на десять ярдов стальных шкафов высотой почти в рост человека. – Стол там, в конце.

Куинн проработал в архиве четыре часа, но никто его не побеспокоил.

На фотографии было четверо белых мужчин. Они стояли перед джипом на узкой и пыльной дороге, по краям которой были кусты, напоминавшие африканскую растительность. Сзади них можно было разглядеть несколько черных солдат. Все они были в камуфляжной военной форме и высоких ботинках. Трое были в полевых панамах. У всех в руках были бельгийские автоматы. Маскировочные костюмы были пятнистые, их носили европейцы, а британцы и американцы предпочитали полосатые.

Куинн положил фотографию на стол под яркую лампу и нашел сильную лупу в ящике стола. С ее помощью он смог более явственно разглядеть татуировку на руке одного из них, несмотря на налет сепии старой фотокарточки. На тыльной стороне кисти левой руки была выколота паутина, в центре которой притаился паук.

Он просмотрел папки, но больше ничего интересного не нашел. Ничего такого, что могло бы о чем-то напомнить. Он нажал кнопку звонка, чтобы его выпустили.

В кабинете Джулиан Хэйман протянул руку за фотографией.

– Кто это? – спросил Куинн.

Хэйман посмотрел на оборотную сторону карточки. Как на любой карточке или фотографии в его коллекции на обратной стороне был семизначный номер. Он набрал этот номер на своем настольном компьютере, и на экране появилось полное досье.

– Д-д-да, ну и типов же ты выбрал, старина. – Он стал читать с монитора. – Фотография почти наверняка сделана в провинции Маниема, Восточное Конго, ныне Заир, приблизительно зимой 1964 года. Человек слева – Жак Шрамм, бельгийский наемник.

Это повествование доставляло ему удовольствие, ведь это было его любимым делом.

– Шрамм был одним из первых. Он сражался против сил ООН во время попытки отделения Катанги с 1960 по 1962 год. Когда их разбили, он бежал и укрылся в соседней Анголе, которая тогда была португальской и ультраправой. Осенью 1964 года его пригласили помочь подавить восстание в Симбе. Он восстановил свою старую группу «Леопард» и стал «умиротворять» провинцию Маньяма. Это он. Что-нибудь еще?

– А другие?

– Хм-м-м, крайний справа – другой бельгиец – коммандант Вотье. В то время он командовал катангскими новобранцами и двадцатью белыми наемниками в Ватсе. Наверное, это снято во время его визита. Тебя интересуют бельгийцы?

– Возможно. – Куинн вспомнил «вольво» в ангаре.

Он проходил мимо открытой дверцы машины и почувствовал запах сигареты. Не «Мальборо», не «Данхилл». Скорее французские «Галуаз» или бельгийский сорт «Бастос».

Зэк не курил, Куинн помнил запах его дыхания.

– Который без шляпы, в середине, – Роже Лагалард, тоже бельгиец. Убит в засаде в Симба на дороге в Пуния, это совершенно точно.

– А вот этот здоровый парень? Этот гигант?

– Да, здоровый мужик, – согласился Хэйман. – Наверное, шесть футов и шесть дюймов. Сложен, как амбарная дверь. По внешнему виду старше двадцати. Жаль, что он отвернулся, из-за тени от полей шляпы не видно его лица. Видимо, из-за роста у него нет имени, только прозвище – Большой Пауль. Так, по крайней мере, сказано здесь.

Он выключил компьютер. Куинн рисовал что-то на бумажке. Он показал свой рисунок Хэйману.

– Видел когда-нибудь такое раньше?

Хэйман посмотрел на рисунок, изображавший паутину с пауком в центре, и пожал плечами.

– Татуировка? Бывает у молодых хулиганов, панков и футбольных бузотеров. Обычная вещь.

– Вспомни прошлое, – сказал Куинн. – Бельгия, лет тридцать назад.

– О, подожди минутку. Как они это называли, черт их возьми? Вот – «Araingee». Нe помню фламандское название паука, только французское.

Несколько секунд он колдовал над компьютером.

– Черная паутина, красный паук в середине, на тыльной стороне кисти левой руки?

Куинн попытался вспомнить. Он проходил мимо открытой передней дверцы машины, чтобы залезть в багажник. Человек, сидевший за рулем, наклонился, наблюдая за ним через прорези в шлеме. Это был очень крупный человек, он, сидя, почти касался головой потолка кабины. Он наклонился в сторону, упершись левой рукой в сиденье, чтобы поддержать вес тела. А для того, чтобы курить, он снял перчатку с левой руки.[319]

– Да, – сказал Куинн, – это она.

– Эта кодла не играет никакой роли, – сказал Хэйман, читая с экрана. – Крайне правая организация, образовалась в Бельгии в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов. Выступала против деколонизации единственной бельгийской колонии – Конго. Естественно, антинегритянская и антисемитская. Что еще сказать? Набирала в свои ряды всякую шпану, хулиганов и преступников. Специализировались на битье стекол в еврейских магазинах, срывали выступления левых ораторов, избили пару либеральных членов парламента. В конце концов вымерли сами. Вполне естественно, что распад колониальных империй стимулирует появление подобных групп.

– Это фламандское движение или Валлон? – спросил Куинн.

Он имел в виду две культурные группы в Бельгии: фламандцы, живущие в основном на севере, ближе к Голландии, и говорящие на фламандском языке, и валлонцы, живущие на юге, ближе к Франции, и говорящие по-французски. Бельгия – двуязычная страна.

– Фактически и то, и то, – сказал Хэйман, взглянув на экран, – Но здесь говорится, что оно началось и было наиболее сильным в Антверпене. Так что, я думаю, это фламандское движение.

Куинн попрощался с ним и вернулся в кафе. Любая другая женщина, которую заставили ждать четыре с половиной часа, была бы в ярости. Но, к счастью для Куинна, Сэм была тренированным агентом и хорошо усвоила правила работы в засаде во время обучения. Вряд ли существует что-либо более скучное и утомительное. Она допивала пятую чашку ужасного кофе.

– Когда ты должна сдать машину? – спросил Куинн.

– Сегодня вечером, но я могу продлить аренду.

– А можешь ты сдать ее в аэропорту?

– Конечно, а зачем?

– Мы летим в Брюссель.

Сэм выглядела несчастной.

– Слушай, Куинн, нам обязательно надо лететь? Я летаю, если это действительно нужно, но когда только возможно, я праздную труса, и к тому же я слишком много летала в последнее время.

– Хорошо, – сказал он, – сдай машину в Лондоне. Мы поедем на поезде, а потом на судне на воздушной подушке. Все равно нам придется брать машину в Бельгии. Это может быть и в Остенде. И нам нужны будут деньги, у меня нет кредитной карточки.

– Как так? – Сэм никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сказал такое.

– В Алькантара-дель-Рио мне это не было нужно.

– Хорошо, поедем в банк. Я воспользуюсь чеком, надеюсь, у меня дома достаточно денег на счете.

По дороге в банк она включила радио. Играла траурная музыка. Далеко от них, за Атлантическим океаном, семья Кормэков хоронила своего сына.

(обратно)

Глава 12

Они похоронили его на Проспект-Хилл, на кладбище острова Нэнтакет под аккомпанемент холодного ноябрьского ветра, пришедшего с севера через пролив.

Отпевание было в маленькой епископальной церкви на Фэйр-стрит, которая была слишком мала, чтобы вместить всех желающих. Первое семейство занимало первые два ряда кресел, за ним были члены Кабинета, а дальше сидели остальные сановники. По просьбе семьи это была церемония в узком и приватном кругу. Иностранных послов и других представителей пригласили на панихиду в Вашингтон, которая состоится позже.

Президент попросил средства массовой информации не освещать похороны, но тем не менее несколько корреспондентов каким-то образом оказались на острове. Жители острова – в это время отдыхающих на нем не было – восприняли его просьбу буквально. Даже агенты секретной службы, известные отсутствием утонченных манер, были удивлены, наблюдая, как мрачные и неразговорчивые обитатели Нэнтакета молча убрали с дороги нескольких операторов, двое из которых сокрушались по поводу засвеченных пленок.

Гроб был доставлен в церковь из единственного на острове похоронного бюро на Юнион-стрит, где он находился с того времени, как его привезли на военном транспортном самолете «С-130», так как маленький аэродром не мог принимать «Боинг-747».

Во время отпевания упали первые капли дождя. Они блестели на серой черепичной крыше церкви, омывая витражи окон и стены здания, сложенные из розовых и серых каменных блоков.

Когда отпевание закончилось, гроб поместили в похоронную машину, которая медленно двинулась к кладбищу – от Фэйр-стрит по булыжниками Мэйн-стрит, а затем по Нью-Милл-стрит к Кейто-Лейн. Провожающие шли под дождем, следуя за президентом, глаза которого неотрывно смотрели на покрытый национальным флагом гроб, двигавшийся в нескольких футах впереди него. Его младший брат поддерживал рыдающую Майру Кормэк.

На всем пути следования по краям дороги стояли жители Нэнтакета, стояли молча, с непокрытыми головами. Это были торговцы, продававшие этой семье рыбу, мясо, яйца и овощи, владельцы ресторанов, разбросанных по всему острову, которые они посещали. Там были загорелые лица старых рыбаков, которые когда-то учили светловолосого мальчика из Нью-Хейвена плавать, нырять и ловить рыбу или брали его с собой в Санкэйт-Лайт добывать морских гребешков.

Управляющий и садовник стояли и плакали на углу Фэйр- и Мэйн-стрит.

Они хотели последний раз взглянуть на мальчика, который научился бегать по омытым приливами пляжам от Коатью до Грейт-Пойнта и обратно на Сайасконсет-Бич. Но жертвы взрывов бомб не предназначены для глаз людских, и поэтому гроб был закрыт.

На Проспект Хилл они повернули на протестантскую часть кладбища, прошли мимо столетних могил людей, которые ходили бить китов на маленьких открытых суденышках и занимались резьбой на раковинах длинными зимними вечерами при свете масляных ламп. Процессия подошла к новой части кладбища, где была уже вырыта могила.

Люди подходили сзади и заполняли ряд за рядом открытое пространство.

А ветер, проносившийся с пролива через город, теребил их волосы и дергал за шарфы. В тот день все лавки были закрыты, как и гаражи и бары.

Самолеты не садились на остров, и паромы не швартовались. Жители острова изолировались от внешнего мира, чтобы отдать дань скорби по одному из своих граждан, даже если он и был родом из другого места. Священник произносил старинные слова, и ветер далеко разносил их.

Высоко над ними парил единственный кречет. Казалось, это была снежинка, прилетевшая из Арктики вместе со снеговым зарядом. Он смотрел вниз и видел все мельчайшие детали, и его крик, подобный воплю заблудшей души, был также унесен ветром.

Дождь, прекратившийся было после службы в церкви, пошел с новой силой, на этот раз в виде шквала. Приехавшие из Вашингтона дрожали и кутались в теплые пальто. Президент стоял неподвижно, глядя на то, что осталось от его сына, не чувствуя ни холода, ни дождя.

Рядом с ним стояла Первая Леди, по лицу ее текли слезы, смешанные с дождем. Когда священник прочел «воскрешение и жизнь», она покачнулась, как будто собиралась упасть.

Стоявший рядом с ней агент секретной службы в расстегнутом пальто, чтобы быстрее достать пистолет под мышкой левой руки, с короткой стрижкой, сложенный, как полузащитник футбольной команды, презрев протокол и инструкцию, обнял правой рукой ее за плечи. Она оперлась на него и зарыдала в его мокрый пиджак.

Джон Кормэк стоял один со своей болью, как остров, не в состоянии поделиться ею ни с кем.

Фотограф, оказавшийся проворней других, достал в каком-то дворе лестницу и забрался на старую деревянную ветряную мельницу на углу Саус-Проспект-стрит и Саус-Милл-стрит. Прежде чем кто-либо успел его заметить, он снял телеобъективом в луче света, пробившемся на секунду сквозь тучи, один кадр поверх голов группы людей около МОГИЛЫ.

Этой фотографии суждено было обойти всю Америку и весь мир. На ней было лицо Джона Кормэка, которого никто никогда не видел, – лицо старого человека, старше своих лет, больного, усталого и истощенного. Человека, неспособного взять на себя больше ничего, человека, готового уйти.

Джон и Майра Кормэк стояли у входа на кладбище и прощались с участниками похорон. Никто из них не мог сказать ни слова, и президент лишь понимающе кивал головой и пожимал руки.

После нескольких ближайших родственников подошли его самые близкие друзья и коллеги во главе с вице-президентом и шестью членами Кабинета, ядром комитета по разрешению кризиса. Четырех из них – Оделла, Рида, Дональдсона и Уолтерса он знал с давних пор.

Майкл Оделл задержался на момент, пытаясь что-то сказать, покачал головой и отвернулся. На голову его падал дождь, прижимая густые седые волосы к черепу.

Дипломатия Джима Дональдсона также не устояла перед эмоциями. Как и Оделл, он смог лишь посмотреть с состраданием на своего друга, пожать его вялую сухую руку и пройти дальше.

Билл Уолтерс, генеральный прокурор, скрыл свои чувства за формальностью. «Мои соболезнования, господин президент, искренне сочувствую, сэр», – пробормотал он.

Мортон Стэннард, нью-йоркский банкир, переведенный в Пентагон, был самым старым из них. Он присутствовал на многих похоронах друзей и коллег, но ничего подобного никогда не видел. Он хотел сказать что-то протокольное, но смог лишь вымолвить: «Боже мой, мне так жаль, Джон».

Брэд Джонсон, ученый и советник по национальной безопасности, лишь покачал головой, как бы не веря тому, что произошло.

Юберт Рид, министр финансов, поразил стоящих рядом с Кормэком и его супругой. Он был слишком стеснительный человек, чтобы выказывать свою привязанность, холостяк, никогда не чувствовавший потребности обзавестись женой и детьми. Он посмотрел на Джона Кормэка через залитые дождем очки, протянул руку, а затем вдруг обнял своего старого друга обеими руками. Как будто удивившись своей импульсивности, повернулся и поспешил к остальным членам Кабинета, которые уже садились в ожидавшие их машины, чтобы ехать на аэродром.

Дождь вновь приутих, и два здоровых могильщика начали кидать мокрую землю в яму. Похороны закончились.

* * *

Куинн проверил расписание паромов от Дувра до Остенде и обнаружил, что последний сегодняшний паром уже ушел. Они провели ночь в тихом отеле и утром сели на поезд на станции Чаринг-Кросс. Проезд через пролив прошел незаметно, и поздним утром Куинн взял напрокат у местного агентства голубой «форд» средней величины, и они поехали в старинный фламандский порт, существовавший еще до экспедиции Колумба.

Бельгия покрыта сетью самых современных автомобильных дорог.

Расстояния там небольшие, и времени на поездки уходит тоже немного.

Куинн предпочел из Остенде шоссе Е5, затем проехал южнее Брюгге и Гента, потом на северо-восток по шоссе Е3, и к позднему ленчу они были в центре Антверпена.

Для Сэм Европа была незнакомой территорией, Куинн же ориентировался в ней довольно хорошо. Она слышала, как он несколько раз бегло говорил по-французски за те несколько часов, что они пробыли в этой стране. Но она не знала, что прежде чем начать говорить, Куинн спрашивал собеседника, не возражает ли тот, если разговор будет вестись по-французски. Как правило, фламандцы говорят немного по-французски, но они любят, чтобы их об этом спрашивали, просто для того, чтобы показать, что они не валлоны.

Они припарковали машину, сняли номер в небольшом отеле на Итали-Лей и пошли за угол в один из многих ресторанчиков, расположенных по обеим сторонам Де Кейзер-Лей.

– А что именно ты ищешь? – спросила Сэм за столом.

– Человека, – ответил Куинн.

– Какого человека?

– Я узнаю, когда увижу его.

После завтрака Куинн побеседовал по-французски с таксистом и они поехали дальше. Он остановился около лавки, торгующей произведениями искусства, сделал две покупки, приобрел также карту города в киоске и еще раз побеседовал с водителем такси. Сэм слышала слова «Фалькон-Рю» и «Шипперстраат». Водитель посмотрел на нее искоса, когда Куинн расплачивался с ним.

Фалькон-Рю оказалась заброшенной улочкой, на которой было несколько магазинов, торгующих, помимо других товаров, дешевой одеждой. Куинн купил там морской свитер, джинсы и грубые ботинки. Он запихнул покупки в брезентовый мешок, и они направились в сторону Шипперстраат. Она видела высокие краны над крышами домов, что указывало на близость к порту.

С Фалькон-Рю Куинн свернул в узкие и зловещие улочки, образующие зону старых обшарпанных домов между Фалькон-Рю и рекой Шельдой. Они прошли мимо нескольких дюжих мужчин, показавшихся им моряками торгового флота.

С левой стороны Сэм увидела большое освещенное окно и заглянула в него. Крупная молодая женщина с грудью и задом, выпирающими из трусов и бюстгальтера, расположилась на кресле.

– Боже мой, Куинн, так это же район публичных домов! – воскликнула она.

– Я знаю, именно об этом я и спрашивал таксиста.

Он продолжал идти, поглядывая на вывески заведений. Кроме баров и освещенных окон, где сидели проститутки и заманивали клиентов, там было мало лавочек. Но на отрезке в двести ярдов он нашел три из тех, что были ему нужны.

– Татуировщики? – спросила она.

– Доки, – ответил он просто. – Доки – значит, моряки, а моряки – значит, татуировка. Это значит также бары и девушки, а также сутенеры, живущие за счет девушек. Вечером мы вернемся сюда.

* * *

В назначенное время сенатор Беннет Хэпгуд встал со своего места в Сенате и направился к трибуне. Через день после похорон Саймона Кормэка обе палаты Конгресса отметили их шок и возмущение тем, что произошло на пустынной дороге в далекой Англии на прошлой неделе.

Один за другим выступающие требовали отыскать преступников и свершить над ними правосудие. Американское правосудие, чего бы это ни стоило.

Председательствующий стукнул деревянным молотком по столу:

– Слово имеет младший сенатор от Оклахомы.

Среди сенаторов Беннет Хэпгуд не считался тяжеловесом. Если бы не тема обсуждения, то участников было бы немного. Полагали, что младший сенатор от Оклахомы может мало что добавить к уже сказанному. Но он сделал это. Он произнес обычные слова соболезнования в адрес президента, выразил возмущение случившимся и горячее желание увидеть преступников на скамье подсудимых. Затем он остановился и подумал о том, что он собирается сказать дальше.

Он знал, что это – игра, и чертовски опасная притом. Ему было кое-что сказано, но у него не было доказательств. Если он ошибся, то его коллеги-сенаторы будут считать его еще одним пустомелей, говорящим серьезные слова без серьезных оснований. Но он знал, что ему нужно продолжать говорить, иначе он потеряет поддержку своего нового и весьма солидного финансового покровителя.

– Возможно, нам не нужно заглядывать так далеко, чтобы выяснить, кто же эти преступники, совершившие это ужасное зверство.

Гул в зале стих. Те, кто собирался уйти и были уже в проходе, остановились и вернулись на свои места.

– Я хотел бы задать один вопрос: правда ли, что бомба, убившаяединственного сына нашего президента, была разработана, сделана и полностью собрана в Советском Союзе, и что это доказуемо? Разве это устройство прибыло не из России?

Его природная способность к демагогии могла бы увлечь его и дальше, но поднялось смятение и страшный шум. В течение десяти минут средства массовой информации донесли этот вопрос до всей страны. В течение двух часов администрация пыталась уйти от ответа. Затем она согласилась предать гласности содержание выводов доклада доктора Барнарда.

К ночи неясная черная ярость против кого-то неизвестного, которая вчера прокатилась ревущей волной среди жителей Нэнтакета, обрела свою цель. Стихийно собравшаяся толпа взяла штурмом и разгромила контору Аэрофлота на Пятой авеню в Нью-Йорке прежде чем полиция смогла оцепить здание. Перепуганные работники побежали наверх, пытаясь укрыться от толпы, но служащие на верхних этажах прогнали их. Они спаслись вместе с остальными работниками в этом здании с помощью пожарных, когда толпа подожгла двери Аэрофлота и пришлось эвакуировать все здание.

Департамент полиции Нью-Йорка прислал вовремя подкрепление для защиты советской миссии в Организации Объединенных Наций на 67-й стрит.

Растущая толпа жителей Нью-Йорка пыталась пробиться на оцепленную улицу.

К счастью для русских, ряды полицейских выстояли. Вышло так, что полиция Нью-Йорка боролась с толпой, намеревавшейся совершить нечто такое, чему многие полицейские в душе симпатизировали.

То же самое было и в Вашингтоне. Полиция столицы была предупреждена заранее и вовремя смогла оцепить советское посольство и консульство на Фелпс-Плэйс. На отчаянные звонки советского посла в Государственный департамент было дано заверение, что британский доклад все еще изучается и может оказаться фальшивкой.

– Я хочу видеть этот доклад, – настаивал посол Ермаков. – Это ложь. Я категорически настаиваю на этом. Это ложь!

ТАСС и агентство «Новости», как и все советские посольства в мире, поздно вечером выступили с категорическим опровержением выводов в отчете Барнарда, обвинив Лондон и Вашингтон в злонамеренной клевете.

– Как, черт возьми, это стало известно? – потребовал ответа Майкл Оделл. – Каким образом этот Хэпгуд умудрился узнать об этом?

Ответа на этот вопрос не было. Никакая крупная организация, не говоря уже о правительстве, не может функционировать без огромного количества секретарей, стенографисток, клерков и курьеров, каждый из которых может допустить утечку конфиденциальной информации.

– Совершенно ясно одно, – размышлял министр обороны Стэннард, – после этого Нэнтакетский договор мертв, как дронт.[320] Теперь нам придется пересматривать бюджетные ассигнования на оборону, основываясь на том, что сокращения вооружений или каких-либо ограничений не будет.

* * *

Куинн начал прочесывать бары в узких улочках, идущих от Шипперстраат.

Он приехал к десяти вечера и пробыл до закрытия баров, то есть почти до рассвета. Он ходил под видом матроса, полупьяного, говорившего на ломаном французском языке. В каждом баре он вертел в руках маленькую кружку пива, делая вид, что пьет. На улице было холодно, и легко одетые проститутки в освещенных окнах дрожали над электрическими обогревателями. Иногда они заканчивали смену, надевали пальто и бежали в один из баров выпить стаканчик и обменяться грубыми любезностями с барменом и постоянными посетителями.

У большинства баров были названия вроде «Лас-Вегас», «Голливуд» или «Калифорния». Их владельцы полагали, что названия, напоминающие о заграничной роскоши, побудят загулявшего моряка поискать эту роскошь за ободранными дверями их заведения. В основном бары были грязноватые, но в них было тепло и подавалось хорошее пиво.

Куинн сказал Сэм, что ей придется ждать его или в отеле, или в машине, стоящей за два квартала на Фалькон-рю. Она предпочла ждать в машине, что не помешало ей получить довольно много предложений через окно автомобиля.

Куинн сидел и медленно пил пиво, наблюдая приливы и отливы местных и иностранных посетителей в эти улочки и бары. На его левой руке был рисунок, сделанный тушью, купленной в магазине художественных изделий, черная паутина и красный паук в центре. Рисунок был несколько потерт по краям, что указывало на его солидный возраст. Всю ночь он разглядывал левые руки посетителей, но ничего похожего не видел.

Он ходил по Гюйстраат и Паули-плейн, брал маленькую кружку пива в каждом баре, а затем возвращался на Шипперстраат и начинал все сначала.

Девушки полагали, что ему нужна женщина, но он никак не может решить какая именно. Голубые мужчины не замечали его, так как сами находились в постоянном движении. Пара барменов, когда он заглянул к ним по третьему разу, кивнули ему как знакомому: «Вернулись опять? Снова не повезло?»

Они были правы, но не в том смысле, как они думали. Ему действительно не везло, и перед рассветом он возвратился к Сэм, ожидавшей его в машине. Она дремала и не выключала мотор, чтобы мог работать обогреватель.

– Ну, что теперь? – спросила она по дороге в отель.

– Теперь есть, спать и завтра вечером начать все сначала.

Этим утром Сэм была особенно эротична. У нее было подозрение, что Куинн мог соблазниться какой-нибудь девицей в легком одеянии на Шипперстраат. Этого не было, но Куинн не хотел разуверять ее.

* * *

Питер Кобб встретился с Сайрусом Миллером по своей инициативе на самом верху Пан-Глобал-Билдинг в тот же самый день.

– Я хочу выйти из игры, – заявил он прямо. – Дело зашло слишком далеко. То, что случилось с этим мальчиком, это ужасно. Мои соратники думают то же самое. Вы же говорили, Сайрус, что до этого дело не дойдет. Вы сказали, что одного похищения будет достаточно, чтобы… изменить ход событий. Мы и мысли не допускали, что мальчик погибнет. Но то, что с ним сделали эти скоты… это ужасно… аморально.

Миллер встал из-за стола и горящими глазами уставился на Кобба.

– Не читайте мне лекций о морали, молодой человек. Никогда не делайте этого! Я тоже не хотел, чтобы так получилось, но мы все знали, что это может случиться. И вы, Питер Кобб, Бог вам судья, тоже знали. И этому нужно было случиться. В отличие от вас, я молил Бога указать мне путь, в отличие от вас, я ночами молился на коленях за этого молодого человека. И Господь ответил мне, друг мой. И Господь сказал: «Пусть лучше этот молодой агнец один пойдет на заклание, чем погибнет все стадо». Мы говорим здесь не об одном человеке, мы говорим о безопасности, о выживании, о самой жизни всего американского народа. И Господь сказал мне: «Пусть случиться то, чему суждено случиться». Этот коммунист в Вашингтоне должен быть свергнут прежде, чем он уничтожит храм Господен, а храм этот – вся земля наша. Так что возвращайтесь на свой завод, Питер Кобб. Возвращайтесь, чтобы перековать орала на мечи, необходимые нам, чтобы защитить нашу страну и уничтожить московского антихриста. Храните молчание. И не рассуждайте больше о морали, ибо это дело рук Божьих, и Он говорил со мной.

Питер Кобб вернулся на свой завод очень потрясенным человеком.

* * *

У Михаила Сергеевича Горбачева также была серьезная конфронтация в тот день. Опять западные газеты были разложены на столе длиной почти во всю комнату. Фотографии в них показывали часть события, а резкие заголовки досказывали остальное. Только из-за этого ему был нужен перевод на русский язык. Переводы, сделанные в министерстве иностранных дел, были приколоты к каждой газете.

На столе были также сообщения, не требовавшие перевода. Они были на русском языке и были присланы советскими послами и генеральными консулами со всех стран мира, а также советскими корреспондентами за рубежом. Даже в странах-сателлитах Восточной Европы прошли антисоветские демонстрации. Московские опровержения были постоянны и искренни и тем не менее…

Будучи русским и к тому же партаппаратчиком с многолетним стажем, Михаил Горбачев не был тряпкой в вопросах реальной политики. Он знал о дезинформации, не даром же Кремль создал для этого целый отдел. Разве не было в КГБ целого управления, занимающегося распространением антизападных настроений с помощью хорошо нацеленной лжи или, что более действенно, полуправды? Но такой акт дезинформации невозможно себе представить.

Он с нетерпением ожидал вызванного человека. Время приближалось к полуночи, и он был вынужден отменить утиную охоту на северных озерах и связанную с ней пряную грузинскую трапезу. Это было одной из его двух страстей.

Вызванный человек пришел после полуночи.

Генеральному секретарю ЦК КПСС меньше, чем кому-либо, следовало ожидать, что председатель КГБ будет сердечным и приятным человеком, но на лице генерал-полковника Владимира Крючкова была печать холодной жестокости, что вызывало у Горбачева весьма неприятное ощущение.

Да, он сам назначил этого человека с поста первого заместителя председателя КГБ на эту должность, когда три года назад добился снятия своего старого антагониста Чебрикова. Но у него почти не было выбора.

Это место должен был занять один из четырех заместителей председателя, и на него произвел впечатление тот факт, что Крючков в прошлом был юрист, и он предложил ему этот пост. Но с тех пор у него появились сомнения в правильности выбора.

Он признавал, что на него повлияло желание превратить СССР в «социалистическое правовое государство», где будет главенствовать закон, концепция, ранее считавшаяся в Кремле буржуазной. Это было довольно бурное время, первые несколько дней в октябре 1988 года, когда он созвал чрезвычайный пленум ЦК КПСС и объявил свою «ночь длинных ножей» против оппонентов. Возможно, в этой спешке он проглядел некоторые моменты, вроде прошлой карьеры Крючкова.

При Сталине Крючков работал в аппарате генерального прокурора, а эта работа была не для щепетильных, он был замешан в жестоком подавлении восстания 1956 года в Венгрии и стал работать в КГБ в 1967 году. Именно в Венгрии он встретил Андропова, который впоследствии возглавлял Комитет в течение пятнадцати лет. Именно Андропов назначил Чебрикова своим наследником, а Чебриков выбрал Крючкова на пост главы Первого Управления, занимающегося разведкой за рубежом. Возможно, он, Генеральный секретарь, недооценил крепость старых связей.

Он посмотрел на высокий лоб, ледяные глаза, густые седые виски и мрачный рот с опущенными углами. И он понял, что этот человек в конечном счете может быть его оппонентом.

Горбачев вышел из-за стола и поздоровался с ним, рукопожатие было сухим и жестким. Как всегда во время разговора он смотрел в глаза собеседника, как будто пытаясь увидеть в них беспокойство или робость. В отличие от своих предшественников, его радовало, когда он не обнаруживал ни того, ни другого. Он жестом показал на сообщения из-за рубежа.

Генерал кивнул, он уже видел их и даже больше, чем было на столе. Он избегал встречи с глазами Горбачева.

– Не будем терять время, – сказал Горбачев. – Мы знаем, что в них говорится. Это ложь. Наши опровержения продолжаются. Нельзя допустить чтобы эта ложь пустила корни. Но откуда она появилась и на чем основана?

Крючков презрительно постучал по западным сообщениям. Хотя в свое время он был резидентом КГБ в Нью-Йорке, он ненавидел Америку.

– Товарищ Генеральный секретарь, она, кажется, основана на отчете британских ученых, проводивших исследование обстоятельств гибели этого американца. Или ученые солгали, или же кто-то заполучил этот отчет и изменил его. Я подозреваю, что это американские штучки.

Горбачев вернулся к столу и сел в кресло. Он тщательно подбирал слова.

– Может ли быть так… в любых обстоятельствах… что в этих обвинениях есть доля истины?

Владимир Крючков был потрясен. В его организации был отдел, который изобретал, конструировал и изготовлял в своих лабораториях самые дьявольские снасти для того, чтобы убить человека или сделать его инвалидом. Но дело в том, что они не изготовляли никакой бомбы для пояса Саймона Кормэка.

– Нет, товарищ Генеральный секретарь, конечно, нет.

Горбачев наклонился вперед и постучал по пресс-папье.

– Выясните, – приказал он. – Раз и навсегда, да или нет, выясните!

Генерал кивнул и вышел. Генеральный секретарь оглядел длинный кабинет. Ему нужен, вероятно, следовало сказать «был нужен», Нэнтакетский договор больше, чем об этом знали в Овальном кабинете. Без него Советскому Союзу грозил бы призрак невидимого бомбардировщика «В-2 Стелс» и кошмар попыток отыскать 300 миллиардов рублей на модификацию противовоздушной обороны. До тех пор, пока не кончится нефть.

* * *

Куннн встретил его на третий вечер. Это был плотный, коренастый мужчина с изуродованными ушами и расплющенным носом. Было видно, что он любитель кулачного боя. Он сидел один у края стойки в баре «Монтана», мрачном заведении на Оуд-Маннстраат, которую метко называли Олд-Мэн-стрит. В баре еще была дюжина посетителей, но никто не заговаривал с ним, и он выглядел так, как будто он и не хотел этого.

Он держал кружку пива в правой руке, а в левой у него была самокрутка. На тыльной стороне кисти была татуировка: черная паутина и паук в центре. Куинн прошел мимо стойки и сел за два стула от него.

Некоторое время они сидели молча. Драчун только раз взглянул на Куинна и больше не обращал на него внимания. Прошло десять минут. Драчун свернул сигарету и Куинн дал ему прикурить. Тот кивнул головой, но ничего не сказал. Это был мрачный и подозрительный человек, которого трудно втянуть в разговор.

Куинн поймал взгляд бармена и показал на свой стакан. Тот принес еще бутылку. Куинн жестом показал на пустой стакан соседа и поднял бровь в немом вопросе. Он отрицательно покачал головой, полез в карман и заплатил за свое пиво.

Куинн внутренне вздохнул. Дело было трудное. Человек выглядел как любитель кабацких драк и мелкий мошенник, у него не хватало мозгов даже на то, чтобы быть сутенером, что, как известно, не требует больших умственных способностей. Было мало шансов на то, что он говорит по-французски, и он был достаточно мрачен. Но возраст его был подходящим – ближе к пятидесяти, и у него была татуировка. Придется удовлетвориться им.

Куинн вышел на улицу и нашел Сэм дремлющей в машине за два квартала от бара. Он рассказал ей, что он намерен делать.

– Ты с ума сошел! – заявила она. – Я не могу этого сделать. Знайте, мистер Куинн, я – дочь священника в Рокасле! – Говоря это, она широко улыбалась.

Через десять минут Куинн снова сидел на своем месте в баре, когда вошла она. Она подняла юбку так высоко, что пояс находился, видимо, у нее под мышками, но был закрыт ее свитером с высоким воротником. Она потратила почти всю пачку бумажных носовых платков «Клинекс», чтобы придать своему и так довольно полному бюсту потрясающие размеры. Она прошла к Куинну и села на стул между ним и драчуном. Тот пристально посмотрел на нее, как и другие посетители бара. Куинн не обратил на нее внимания. Она наклонилась и поцеловала его в щеку, а затем пощекотала ему ухо своим языком. Он все еще не игнорировал ее. Драчун снова уставился на свою кружку, но время от времени украдкой поглядывал на ее грудь, выдававшуюся над стойкой бара. Подошел бармен, улыбнулся и вопросительно посмотрел на нее.

– Виски, – сказала она.

В космополитическом мире это слово не может выдать страну вашего происхождения. Он спросил ее по-фламандски, не хочет ли она льда, она не поняла, но кивнула головой. Ей принесли лед, и она подняла стакан в сторону Куинна, как будто хотела чокнуться с ним.

Тот не замечал ее. Пожав плечами, она повернулась к драчуну и подняла стакан в его сторону. Удивленный любитель кабацких потасовок ответил ей.

Сэм нарочно приоткрыла рот и провела языком по нижней, накрашенной блестящей помадой губе. Она бесстыдно соблазняла драчуна. Он улыбнулся ей, показав сломанные зубы. Не ожидая дальнейшего приглашения, она нагнулась и поцеловала его в губы.

Откинув руку назад, Куинн смел ее со стула на пол, встал и наклонился к драчуну.

– Ты что, мать твою, лезешь к моей девке? – прорычал он пьяным голосом по-французски.

Не ожидая ответа, он выдал левой рукой хук прямо в челюсть, отчего тот упал на посыпанный опилками пол.

Он упал хорошо, поморгал глазами, тут же вскочил на ноги и бросился на Куинна. Сэм, как ей было сказано, быстро вышла из бара. Бармен тут же нагнулся к телефону под стойкой, набрал номер полиции 101, и когда ему ответили, пробормотал «драка в баре» и назвал свой адрес.

В этом районе всегда курсируют патрульные машины, особенно ночью, и первая белая «сьерра» с синей надписью «Полиция» была там через четыре минуты. Из нее вышли два офицера в форме, а за ними еще двое из второй машины, подоспевшей через двадцать секунд.

Все же удивительно, какой ущерб могут нанести бару два хороших драчуна за четыре минуты. Куинн знал, что он может переиграть противника, ослабленного алкоголем и сигаретами, и нанести ему гораздо больше ударов, но он позволил ему ударить себя по ребрам пару раз, чтобы поощрить его, затем сильно ударил его левой в область сердца, чтобы сбить его темп. Когда показалось, что тот может прекратить драку, Куинн обхватил его руками, чтобы немного помочь ему.

Обхватив друг друга, двое дерущихся катались по полу, круша при этом стулья, столы, стаканы и бутылки.

Когда приехала полиция, она тут же арестовала обоих. Полицейский штаб этого района находился в зоне Вест Р/1, а ближайший участок на Блинденстраат. Две полицейских машины привезли их туда по отдельности через две минуты и предоставили попечениям дежурного сержанта Ван Маеса.

Бармен подсчитал свои убытки и сделал заявление из-за стойки бара.

Забирать его не было нужды, ему надо было делать свое дело. Полицейские разделили сумму убытков на две части и попросили его подписать протокол.

На Блинденстраат арестованных за драку всегда сажают в разные камеры.

Сержант Ван Маес бросил драчуна, которого он знал по его прежним деяниям, в голую и грязную «вахткамеру» за его столом, а Куинна усадили на жесткую скамью перед столом, пока сержант проверял его паспорт.

– А, американец? – спросил Ван Маес. – Вам не следовало ввязываться в драку, мистер Куинн. Этого Кюйпера мы знаем, он всегда попадает в такие истории. На этот раз ему попадет, ведь он ударил вас первый?

Куинн покачал головой.

– На самом деле я первый трахнул его.

Ван Маес прочел заявление бармена.

– Да, бармен говорит, что вы оба виноваты. Жаль, теперь мне придется задержать вас обоих. Утром вас отправят в Магистрат из-за ущерба, который вы нанесли бару.

А Магистрат означал массу писанины. Когда в пять утра в участок пришла красивая американка в строгом деловом костюме и достала пачку денег, чтобы заплатить за ущерб, нанесенный бару «Монтана», сержант Ван Маес почувствовал облегчение.

– Вы платите половину суммы ущерба, нанесенного этим американцем и Кюйпером? Да?

– Заплатите всю сумму, – сказал Куинн со скамьи.

– Вы хотите оплатить и долю Кюйпера, мистер Куинн? Он же хулиган, с детских лет он попадает в кутузку. У него огромное досье, но преступления мелкие.

– Заплатите и за него, – сказал Куинн Сэм, что она и сделала. – Поскольку сейчас никто никому ничего не должен, вы намерены выдвинуть обвинения, сержант?

– Нет, вы можете идти.

– А он тоже может идти? – Куинн жестом показал на «вахткамеру» с открытой дверью и храпящего Кюйпера.

– Вы хотите взять его с собой?

– Конечно, мы же кореша с ним.

Сержант поднял брови в удивлении, растолкал Кюйпеpa, сказал ему, что незнакомец заплатил за него убытки, иначе ему снова пришлось бы провести неделю в тюрьме. Ну, а сейчас он может идти. Когда сержант Ван Маес поднял голову, дамы уже не было. Американец обнял одной рукой Кюйпера, и они вдвоем спускались по ступенькам участка к большому облегчению сержанта.

* * *

В Лондоне два тихих человека встретились за ленчем в одном из незаметных ресторанов, официанты которого, подав блюда на стол, тут же удалились. Эти два человека знали друг друга в лицо, вернее сказать по фотографиям, и каждый знал, чем другой зарабатывает на жизнь. Если бы у какого-нибудь любопытного человека хватило бестактности спросить их об этом, то ему сказали бы, что англичанин – чиновник министерства иностранных дел, а другой – помощник культурного атташе советского посольства.

Но как бы он ни старался проверить это, он никогда не узнал бы, что чиновник министерства иностранных дел на самом деле – заместитель главы советского отдела в Сенчури-Хауз, штабе британской секретной службы или что второй человек, который организует гастроли грузинского национального ансамбля, является заместителем резидента КГБ в посольстве. Оба они знали, что их встреча одобрена их правительствами и состоится она по просьбе русских, и что глава британской секретной службы долго размышлял, прежде чем разрешить ее. Британцы догадывались, о чем будет просить русская сторона.

Когда остатки бараньих котлет были убраны со стола, а официант пошел за кофе, русский задал свой вопрос.

– Я боюсь, что это так, Виталий Иванович, – мрачно ответил англичанин.

В течение нескольких минут он рассказывал о том, что говорилось в отчете доктора Барнарда. Русский был потрясен.

– Это невозможно, – сказал он наконец. – Опровержения моего правительства совершенно искренни и правдивы.

Британский разведчик молчал. Он мог бы сказать, что когда лгут достаточно долго и когда наконец говорят правду, то в нее довольно трудно поверить. Но он ничего не сказал. Из внутреннего кармана пиджака он достал фотографию. Русский внимательно рассмотрел ее.

Это была увеличенная во много раз фотография детали размером с канцелярскую скрепку. На карточке она была длиной в три дюйма.

Минидетонатор из Байконура.

– Это обнаружили в теле погибшего?

Англичанин кивнул.

– Она впилась в часть кости, которая застряла в селезенке.

– Я не настолько технически грамотен, – сказал русский. – Могу я взять это с собой?

– Для этого я и принес ее, – ответил разведчик.

Вместо ответа русский вздохнул и достал свою бумагу. Англичанин взглянул на нее и поднял брови в удивлении. Это был адрес в Лондоне.

Русский пожал плечами.

– Небольшой знак признательности. Нечто попавшее в поле нашего зрения.

Они расплатились и разошлись. Через четыре часа оперативный отдел и отдел по борьбе с терроризмом нагрянули в дом на Милл-Хилл, стоящий отдельно от других домов, и арестовали там всех четырех членов отрядов активной службы Ирландской республиканской армии, а также захватили оборудование для изготовления такого количества бомб, что их хватило бы на дюжину крупных взрывов в столице.

* * *

Куинн предложил Кюйперу найти бар, который еще открыт, и отметить там свое освобождение. На этот раз возражений не последовало. Кюйпер не держал на него зла за драку в баре, на самом деле ему было скучно, а эта потасовка подняла ему настроение. А к тому же его долю штрафа заплатили другие. И помимо всего прочего, его похмелью требовалось некое облегчение в виде одной или пары кружек пива, так что если высокий человек платит…

Кюйпер говорил по-французски медленно, но довольно внятно. Пожалуй, он понимал язык лучше, чем говорил на нем. Куинн представился как Жак Дегелдр, француз от бельгийских родителей, уехавший много лет назад и работавший моряком на торговых судах Франции.

Когда они пили по второй кружке пива, Кюйпер заметил татуировку на руке Куинна и с гордостью продемонстрировал свою для сравнения.

– Хорошие были времена, не так ли? – Куинн широко улыбнулся.

При воспоминании о них Кюйпер коротко рассмеялся.

– Проломил я несколько голов в те дни, – вспомнил он с удовлетворением. – А где ты вступил?

– Конго, 1962 год, – ответил Куинн.

Кюйпер наморщил брови, стараясь вспомнить, как можно было вступить в организацию «Спайдер» (Паук) в Конго. Куинн заговорщицки наклонился к нему.

– Воевал там с 62-го по 67-й, у Шрамма и Вотье. Там все были бельгийцы в те времена. В основном фламандцы. Лучшие солдаты в мире.

Кюйперу было приятно это слышать. Он торжественно кивнул, соглашаясь со всем сказанным.

– Скажу тебе, эти черные ублюдки получили хороший урок.

Кюйперу это понравилось еще больше.

– Я почти что поехал туда, – сказал он с сожалением. Он явно упустил шанс убить массу африканцев. – Но я был в тюрьме.

Куинн заказал еще пива, по седьмой кружке.

– Мой лучший кореш там родом из этих мест, – сказал Куинн, – Там было четверо с такой татуировкой, но он был самый лучший из них. Однажды мы все поехали в город, нашли там татуировщика, и они приняли меня в свои ряды как выдержавшего испытания. Да ты, может быть, помнишь его, если встречал здесь – Большой Пауль.

Кюйпер некоторое время раздумывал, морщил брови и, наконец, покачал головой. «Какой Пауль?»

– Не помню, черт меня побери! Тогда ведь нам было по двадцать лет. Давно это было. Мы просто звали его Большой Пауль. Здоровый парень, ростом шесть футов шесть дюймов, широкий как грузовик, весил, наверное, фунтов двести пятьдесят. Черт… как же была его фамилия?

Кюйпер расправил брови.

– Вспоминаю его, – сказал он. – Хороший товарищ в драке. Но ему пришлось убраться отсюда. Он опередил полицию на один шаг. Поэтому он и отправился в Африку. Здесь его эти сволочи обвинили в изнасиловании. Подожди… Марше, да, точно – Поль Марше.

– О, и я вспомнил, добрый старый Марше! – подтвердил Куинн.

* * *

Стив Пайл, генеральный менеджер банка в Эр-Рияде, получил письмо Энди Лэинга через десять дней после его отправки. Он прочел его в тиши своего кабинета, и когда положил на стол, рука его тряслась. Вся эта затея обернулась кошмаром.

Он знал, что новые данные в компьютере банка выдержат электронную проверку, работа полковника по стиранию старых данных была на уровне гениальности, и все же… Допустим, с министром, принцем Абдулом что-то случится? Допустим, министерство в апреле проведет аудиторскую проверку, а принц откажется подтвердить, что он санкционировал создание этого фонда? А у него, Стива Пайла, было лишь слово полковника…

Он попытался связаться с полковником Истерхаузом по телефону, но его не было на месте. Пайл не знал, что он был в горах на севере страны и строил планы с шиитским имамом, который верил, что над ним была рука Аллаха, а туфли Пророка были у него на ногах. Пайл сможет связаться с ним только через три дня.

* * *

Куинн накачивал Кюйпера пивом до второй половины дня. Ему пришлось быть очень осторожным: если поставить слишком мало пива, то язык Кюйпера не развяжется настолько, чтобы преодолеть природную осторожность и замкнутость, а если дать слишком много, то он просто отключится.

– Я потерял его из вида в 67-м году, – рассказывал Куинн об ихнем общем знакомом Поле Марше. – Я убрался, когда дело стало дрянь для нас, наемников. Держу пари, он так и не смог выбраться оттуда. Наверное, погиб где-нибудь во рву с водой, бедолага.

Кюйпер хмыкнул, оглянулся и похлопал пальцем по носу, как бы говоря, что вот есть все же люди, знающие нечто особое, неведомое другим.

– Он вернулся, – заявил он с видимым удовольствием. – Он выбрался оттуда и вернулся прямо сюда.

– В Бельгию?

– Ага. Кажется в 1968-м, я как раз вышел из тюрьмы и видел его сам.

Прошло двадцать три года, подумал Куинн, сейчас он может быть где угодно.

– Хотел бы я выпить пива с Большим Паулем и вспомнить добрые старые времена.

– Ничего не выйдет, – сказал Кюйпер заплетающимся языком и покачал головой. – Он исчез. Из-за полиции и всего такого. Последнее, что я слышал, он работал на какой-то ярмарке на юге страны.

Через пять минут он заснул. Куинн вернулся в отель не совсем твердой походкой. Он также хотел спать.

– Пора отрабатывать свое содержание, – сказал он Сэм. – Иди в какую-нибудь туристическую компанию и узнай у них о развлекательных ярмарках, таких парках и иных аттракционах на юге страны.

Было шесть часов вечера. Он проспал двенадцать часов.

– Есть две таких ярмарки, – сказала ему Сэм утром за завтраком в их номере. – Одна в парке «Бельведер». Это около города Ипр на крайнем Западе, около побережья и французской границы. И есть еще «Валиби» рядом с Вавром, это к югу от Брюсселя, у меня есть буклеты.

– Не думаю, чтобы они сообщали в них, что там работает бывший наемник из Конго, – сказал Куинн. – Этот кретин сказал «на юге», так что мы сначала проверим «Валиби». Спланируй маршрут, и мы выписываемся из отеля.

Около десяти утра он погрузил их багаж в машину. Когда они разобрались в системе дорог, то быстро поехали на юг, мимо Мишелина, вокруг Брюсселя по кольцевой дороге, а затем снова на юг по шоссе Е40 на Вавр. После этого они увидели объявление о парке развлечений.

Конечно, парк был закрыт. Все такие заведения выглядят весьма печально зимой с их закрытыми брезентом колясками и лодочками, холодными и пустыми павильонами, когда дождь стучит по поручням американских гор и гонит желтые листья в пещеру Али-Бабы. Из-за дождя были приостановлены даже работы по поддержанию парка. И в кабинете администрации тоже никого не было. Они отправились в кафе, находившееся неподалеку.

– Ну, что теперь? – спросила Сэм.

– Визит на дом к мистеру Ван Эйку, – ответил Куинн и попросил местный телефонный справочник.

Веселое лицо директора парка Берти Ван Эйка смотрело с титульного листа буклета над его приветствием всем посетителям. Поскольку это было фламандское имя, а Вавр находился в середине франко-говорящей провинции, в справочнике было всего три человека с такой фамилией. Одного звали Альберт, сокращенно Берти, и судя по сравочнику, жил он за городом. Они позавтракали и отправились искать его. По пути Куинн несколько раз спрашивал дорогу.

Это был приятный отдельный дом на длинной сельской дороге, называвшийся Шмен де Шарон. Дверь им открыла миссис Ван Эйк. Она позвала своего мужа, который вскоре пришел в свитере и ковровых шлепанцах. Из комнаты, откуда он вышел, была слышна спортивная программа по телевизору.

Берти Ван Эйк родился от фламандских родителей, а будучи занят туристическим бизнесом, говорил одинаково хорошо по-французски и по-фламандски, и его английский язык был отличным. Он с первого взгляда понял, что визитеры – американцы, и сказал: «Да, я Ван Эйк, чем могу вам помочь?»

– Я надеюсь, вы сможете помочь нам, сэр, – ответил Куинн.

Он вошел в роль простого незамысловатого американца, которая помогла ему обмануть девушку-администратора в Блэквуд-Отеле.

– Знаете, я и моя супруга, мы здесь в Бельгии пытаемся разыскать родственников в этой стране. Понимаете, мой дедушка по матери приехал из Бельгии, так что у меня здесь должны быть родственники в этих местах, и я подумал, что хорошо бы найти одного-двух и рассказать об этом в Штатах…

Из телевизора раздался рев, и Ван Эйк забеспокоился. Команда «Турне», возглавлявшая бельгийскую лигу, играла против чемпионов Франции команды «Сент-Этьен», и футбольный болельщик не мог пропустить такой матч.

– Боюсь, не состою в родстве ни с одним американцем, – начал он.

– Нет, нет, вы не так поняли. Мне сказали в Антверпене, что племянник моей матери мог работать в этих местах на развлекательной ярмарке. Поль Марше.

Ван Эйк поднял брови и покачал головой.

– Я знаю всех моих работников, и никого с таким именем у нас нет.

– Здоровый, крупный парень, шесть футов шесть дюймов, очень широкие плечи, татуировка на левой руке…

– Да, да, но его зовут не Марше, вы имеете в виду Поля Лефорта.

– Наверное, его. Я вспоминаю, что сестра моей матери была замужем дважды, так что, возможно, его фамилия изменилась. Не знаете ли вы случайно, где он живет?

– Подождите, пожалуйста.

Через две минуты Берти Ван Эйк вернулся с листочком бумаги. Затем он тут же побежал к телевизору. «Турне» забила гол, а он этого не видел.

По дороге обратно в Вавр, Сэм сказала:

– Я никогда не видела такой ужасной карикатуры на тупоголового американца в Европе.

Куинн усмехнулся.

– И все же это сработало, не так ли?

Они отыскали пансионат мадам Гарнье за железнодорожной станцией. Уже темнело. Это была иссохшая вдова, которая стала говорить Куинну, что у нее нет сейчас свободных комнат, но смягчилась, узнав, что он приехал не за этим, а просто хотел поговорить со своим старым другом Полем Лефортом. Он так хорошо говорил по-французски, что она приняла его за француза.

– Но его нет, мсье, он ушел на работу.

– В Валиби? – спросил Куинн.

– Конечно. Чертово колесо. Зимой он там перебирает двигатель.

Куинн галльским жестом выразил свое разочарование.

– Вот так всегда мне не удается встретиться с моим другом, пожаловался он. – В начале прошлого месяца я заехал на ярмарку, а он был в отпуске.

– Ах, мсье, это был не отпуск. Его бедная мама умерла. После долгой болезни. Он ухаживал за ней до конца. В Антверпене.

Значит, он рассказал им такую историю. Вторую половину сентября и весь октябрь его не было ни дома, ни на работе, подумал Куинн. Он широко улыбнулся, поблагодарил мадам Гарнье, и они поехали обратно на ярмарку.

Она была так же заброшена, как и шесть часов тому назад, но теперь, в сумерках, она выглядела, как город-призрак. Куинн перелез через наружный забор и помог перелезть Сэм. На фоне ночного неба можно было видеть очертания чертова колеса, самого высокого сооружения в парке.

Они прошли мимо разобранных каруселей, чьи старинные деревянные лошадки были на складе, и довольно потрепанного киоска, где продавались сосиски. В темноте над ними высилось чертово колеса.

– Подожди меня здесь, – тихо сказал Куинн.

Оставив Сэм в тени, он подошел к основанию машины.

– Лефорт, – позвал он негромко.

Ответа не было.

Двойные сиденья, висящие на стальных прутьях, были закрыты брезентом от сырости. На нижних сиденьях и под ними никого и ничего не было. Может быть, человек скрывался в тени, поджидая их. Куинн обернулся и посмотрел вокруг. С одной стороны колеса было машинное помещение, большой зеленый сарай, в котором стоял электромотор, а на нем желтая кабина управления.

Двери обоих помещений открылись от легкого прикосновения. Генератор не работал и звуков никаких не издавал. Куинн потрогал его и почувствовал остаток тепла.

Он поднялся к кабине управления, зажег лампочку освещения над панелью, посмотрел на рычаги и нажал кнопку пуска. Генератор под ним заработал. Он включил рычаги и поставил рычаг на «медленно». Гигантское колесо перед ним начало крутиться в темноте. Он нашел кнопку включения прожекторов и нажал ее. Место у основания колеса осветилось ярким светом.

Куинн слез и встал около мостика, с которого посетители входили на колесо. Сиденья беззвучно проплывали мимо него. Сэм подошла к нему.

– Что ты делаешь? – прошептала она.

– В моторном помещении лежит лишний чехол для сиденья, – сказал он.

Справа от них стало опускаться сиденье, которое было раньше в самой высшей точке колеса. Но человек, находившийся на нем, не получал никакого удовольствия от катания.

Он лежал на спине поперек двойного сиденья, и его огромное тело заполнило все пространство, предназначенное для двух человек. Рука с татуировкой безжизненно лежала на его животе, голова откинулась назад, на спинку кресла, а невидящие глаза смотрели в небо. Он медленно проезжал мимо них, всего в нескольких футах. Рот его был полуоткрыт, желтые от никотина зубы отражали свет прожектора. В центре лба было просверлено отверстие, края которого потемнели. Он проехал мимо и продолжил свой подъем к небу.

Куинн вернулся в будку управления и остановил колесо в том же положении, какое оно занимало раньше, а его единственный пассажир оказался на самом верху, и в темноте его не было видно. Он выключил генератор, погасил огни и запер обе двери. Он взял пусковой ключ и ключи от дверей и закинул их на середину декоративного озера. Лишний брезентовый чехол был заперт в моторном помещении. Он действовал очень тщательно. Он взглянул на Сэм, она стояла бледная и потрясенная.

По пути из Вавра к шоссе они проехали мимо Шмен де Шаррон, мимо дома директора ярмарки, который только что лишился работника. Снова начался дождь.

Проехав полмили, они увидели отель «Домейн де Шамп», огни которого призывно светились сквозь влажную тьму.

Когда они зарегистрировались, Куинн предложил Сэм первой воспользоваться ванной. Она не возражала. Пока она нежилась в ванне, он быстро просмотрел ее вещи. Сумка с одеждой не составила труда, у чемодана была мягкая крышка и стенки, и он проверил его за тридцать секунд.

Квадратная косметичка на стальном каркасе была тяжелой. Он вытряхнул из нее лак для волос, шампунь, духи, косметический набор, зеркальце, щетки и гребешки. Косметичка оставалась тяжелой. Он измерил ее высоту снаружи, а затем изнутри. Есть ряд причин, по которым люди не любят летать на самолетах, и одна из них – это просвечивание багажа рентгеном.

Разница в высоте составила два дюйма. Куинн достал перочинный нож и нашел щель во внутреннем дне косметички.

Сэм вышла из ванны через десять минут, расчесывая влажные волосы. Она собиралась что-то сказать, но, увидев то, что лежало на кровати, остановилась.

Это было не то, что по традиции называют дамским оружием. Это был револьвер «Смит и Вессон» с длинным стволом, калибра 38, и патроны, лежавшие рядом, были разрывные, способные остановить любого человека.

(обратно)

Глава 13

– Куинн, – сказала она, – клянусь Богом, Браун навязал мне эту штуку, прежде чем согласиться отпустить меня с тобой. На всякий случай, он сказал.

Куинн кивнул головой и продолжал ковырять в тарелке с великолепным блюдом, но аппетит у него пропал.

– Ты сам видишь, из него не стреляли, и с самого Антверпена я была у тебя на глазах.

Конечно, она была права. Хотя он тут проспал двенадцать часов, достаточно долго, чтобы можно было съездить из Антверпена в Вавр и спокойно вернуться, но мадам Гарнье сказала, что ее жилец отправился на работу на чертово колесо после завтрака. А Сэм была в постели с Куинном, когда он проснулся в шесть часов.

Но в Бельгии есть телефоны.

Сэм не могла добраться до Марше раньше него, но кто-то добрался.

Браун и его охотники из ФБР? Но ему нужен был Марше живой, с тем чтобы он мог рассказать о сообщниках.

Он отодвинул тарелку.

– У нас был трудный день, – сказал он, – давай-ка спать.

Но он лежал в темноте и смотрел в потолок. В полночь он заснул, решив проверить Сэм.

Они уехали утром после завтрака. За рулем была Сэм.

– Куда поедем, о повелитель?

– В Гамбург, – ответил Куинн.

– В Гамбург? А что такое в Гамбурге?

– Я знаю там одного человека. – Это было все, что он сказал.

Они опять поехали по шоссе на юг, чтобы попасть на шоссе Е41 к северу от Намура, а затем по прямому шоссе строго на восток, мимо Льежа, и через германскую границу около Аахена. Потом она повернула на север через густо застроенный промышленный Рур, мимо Дюссельдорфа, Дуйсбурга и Эссена и в конце концов выехали на сельские равнины Нижней Саксонии.

Через три часа Куинн сменил ее за рулем, а еще через два они остановились заправиться и поесть в «гастхаузе» отличных вестфальских сосисок с картофельным салатом. Такие «гастхаузы» встречаются каждые две-три мили на главных автомобильных дорогах Германии. Уже темнело, когда они влились в ряды машин, едущих по южному пригороду Гамбурга.

Главный ганзейский порт на реке Эльбе остался почти таким же, каким его помнил Куинн. Они нашли небольшой, незаметный, но комфортабельный отель за Штайндаммтор и остановились в нем.

– Я не знала, что ты говоришь также и по-немецки, – сказала Сэм, когда они подошли к их номеру.

– А ты никогда и не спрашивала меня, – ответил Куинн.

На самом деле он выучил язык много лет назад, потому что в те дни активно действовала банда «Баадер-Майнхоф», а затем ее эстафету приняла «Фракция Красной Армии». В то время похищения совершались в Германии довольно часто и, бывало, сопровождались большой кровью. В конце семидесятых годов он три раза участвовал в освобождении заложников в ФРГ.

Он позвонил по телефону два раза, но узнал, что человек, который ему нужен, будет в своем офисе только на следующее утро.

* * *

Генерал Вадим Васильевич Кирпиченко стоял в приемной и ждал. Несмотря на внушительную внешность, он немного нервничал. И дело не в том, что к человеку, с которым он хочет встретиться, невозможно попасть на прием, его репутация свидетельствовала об обратном, к тому же они несколько раз встречались, правда, всегда в официальной обстановке и на людях.

Причиной его сомнений было другое: перескакивать через голову руководства КГБ и просить личной и приватной встречи с Генеральным секретарем, не сообщая им об этом, было делом рискованным. Если дело провалится с треском, то его собственная карьера окажется под вопросом.

Секретарь подошел к двери кабинета и встал около нее.

– Генеральный секретарь примет вас, товарищ генерал, – сказал он.

Заместитель начальника Первого главного управления, старший профессиональный разведчик, прямо прошел через длинную комнату к человеку, сидевшему за столом в конце кабинета. Если Михаил Горбачев и был удивлен просьбой о встрече, то не подал вида. Он по-дружески приветствовал генерала КГБ, назвав его по имени и отчеству, и стал ждать, пока тот начнет говорить.

– Вы получили сообщение от нашей лондонской резидентуры относительно так называемой улики, извлеченной британцами из тела Саймона Кормэка.

Это был не вопрос, а заявление. Кирпиченко знал, что Генеральный секретарь наверняка видел его. Он потребовал сообщить ему результаты лондонской встречи, как только они придут. Горбачев коротко кивнул.

– И вы знаете, товарищ Генеральный секретарь, что наши коллеги в военном ведомстве отрицают, что на фотографии показан фрагмент их средства.

Руководителем ракетных программ на Байконуре было военное ведомство.

Горбачев еще раз кивнул. Кирпиченко заранее смирился с возможными последствиями.

– Четыре месяца назад я передал сообщение, полученное от нашего резидента в Белграде, которое я счел настолько важным, что попросил товарища Председателя КГБ передать его в ваш офис.

Горбачев замер. Так вот в чем дело. Офицер, стоявший перед ним, занимающий высокий пост, действовал за спиной Крючкова. Дай Бог, чтобы причина для этого была серьезной, товарищ генерал, подумал он. Лицо егооставалось бесстрастным.

– Я ожидал получить указание расследовать это дело дальше. Его не последовало. И я подумал, а видели ли вы вообще это августовское сообщение? В конце концов август – месяц отпусков…

Горбачев вспомнил свой прерванный отпуск. Эти еврейские отказники устроили настоящее представление на улицах Москвы перед иностранными журналистами.

– У вас есть с собой копия этого сообщения, товарищ генерал? – тихо спросил он.

Кирпиченко вынул две сложенные бумажки из внутреннего кармана пиджака. Он ненавидел военную форму и всегда ходил в гражданском.

– Возможно, никакой связи с этим делом здесь нет, товарищ Генеральный секретарь. Я надеюсь, что нет. Но я не люблю совпадений. Меня учили не доверять им.

Михаил Горбачев изучал сообщение майора Керкоряна, и брови его поднимались в изумлении.

– А что это за люди? – спросил он.

– Все пятеро – американские промышленники. Этого Миллера мы считаем крайне правым, человеком, ненавидящим нашу страну. Скэнлон – предприниматель, то, что американцы называют пробивной человек. Остальные трое производят чрезвычайно сложное вооружение для Пентагона. При знании всех технических деталей, которые они хранят в своих головах, они никогда не должны были подвергать себя риску возможного допроса, посещая нашу страну.

– Но тем не менее, они приезжали к нам? Скрытно, военным транспортным самолетом, приземлившимся в Одессе?

– Здесь совпадение, – сказал главный шпион. – Я проверил у работников воздушного контроля ВВС. Когда «Антонов» вышел из воздушного пространства Румынии и вошел в район, контролируемый Одессой, он изменил свой план полета, пролетел мимо Одессы и приземлился в Баку.

– Азербайджан? Какого черта им надо было в Азербайджане?

– В Баку, товарищ Генеральный секретарь, находится штаб Южного военного округа.

– Но это же совершенно секретная военная база, что они там делали?

– Я не знаю. Как только они приземлились, они тут же исчезли. Они провели на территории базы шестнадцать часов и улетели обратно на ту же самую воздушную базу в Югославии на том же самом самолете. Затем они отправились обратно в Америку. Никакого отпуска и никакой охоты на кабанов.

– Что-нибудь еще?

– Последнее совпадение. В тот день маршал Козлов был с инспекцией в бакинском штабе. Говорят, это была обычная плановая проверка.

Когда он ушел, Михаил Горбачев велел отключить его телефон и стал размышлять над тем, что он узнал. Новость была плохая, весьма плохая, но был в ней и положительный момент. Его противник, несгибаемый генерал, управлявший Комитетом государственной безопасности, совершил очень серьезную ошибку.

* * *

Плохие новости пришли не только на Новую площадь в Москве. Они посетили и шикарный кабинет Стива Пайла в Эр-Рияде, расположенный на верхнем этаже банка. Полковник Истерхауз положил письмо Энди Лэинга.

– Все ясно, – сказал он.

– Черт, этот маленький говнюк все еще может доставить нам массу неприятностей, – сказал взволнованно Пайл. – Может быть, данные в компьютере покажут что-то другое, чем то, что он утверждает, но если он будет продолжать настаивать на своем, то бухгалтеры министерства захотят разобраться в этом по-настоящему еще до наступления апреля. Я знаю, что все это санкционировал сам принц Абдулла и ради благой цели, но, черт возьми, вы же знаете здешних людей. А если он откажется покрывать это дело и скажет, что знать ничего не знает об этом? Они ведь способны на такие дела, вы сами знаете. Слушайте, а может лучше возвратить деньги и достать необходимые средства где-нибудь в другом месте…

Истерхауз все смотрел из окна на пустыню своими светло-голубыми глазами. «Положение гораздо хуже, мой друг», – подумал он. Нет никакого согласия со стороны принца Абдуллы и никакого санкционирования со стороны Королевского Дома. А половина денег уже ушла на оплату подготовки переворота, который в один прекрасный день установит порядок и дисциплину, его порядок и дисциплину в этой сумасшедшей экономике и несбалансированных политических структурах всего Среднего Востока. Он сомневался, согласятся ли Дом Саудов или государственный Департамент с его точкой зрения.

– Успокойтесь, Стив, вы же знаете, кого я здесь представляю, об этом деле позаботятся, уверяю вас.

Пайл проводил его, но сомнения остались. Ведь даже ЦРУ иногда совершает ошибки, напомнил он себе слишком поздно. Если бы он знал больше и читал бы меньше детективов, то ему было бы известно, что старший офицер ЦРУ не может иметь чин полковника, и Лэнгли не берет на службу бывших армейских офицеров. Но ничего этого он не знал, он был просто очень обеспокоен.

По пути домой Истерхауз понял, что ему нужно поехать в Штаты на консультацию. В любом случае, время для этого подошло. Все было на своих местах, все элементы действовали, как отлаженный механизм бомбы замедленного действия. Он даже в некоторых моментах опередил график, и ему надо было отчитаться перед патронами о состоянии дел. И там он упомянет имя Энди Лэинга. Наверняка этого человека можно будет купить и убедить не открывать огонь, по крайней мере, до апреля.

Он не догадывался о том, насколько он ошибался.

* * *

– Дитер, за вами долг, и я хочу получить его.

Куинн сидел со своим знакомым в баре, расположенном за два квартала от учреждения, где тот работал. Сэм слушала их разговор и видела, что контакт обеспокоен.

– Постарайтесь понять, Куинн, дело не в правилах редакции, это Федеральный закон запрещает доступ в архив неработающим в журнале.

Дитер Лутц был на десять лет моложе Куинна, но гораздо богаче его. На нем была печать преуспевающего человека. И в самом деле, он был старший репортер журнала «Шпигель», самого крупного и престижного журнала Германии.

Но так было не всегда. Когда-то он был просто свободным журналистом, трудился ради хлеба насущного и старался быть на шаг впереди конкурентов, когда случались важные события. В те дни произошло похищение, которое день за днем оставалось в центре внимания германской прессы. В самый ответственный момент переговоров с похитителями Лутц случайно допустил утечку информации, которая чуть не погубила все дело.

Разгневанная полиция хотела знать источник утечки.

Жертвой похищения был крупный промышленник, благодетель партии, и Бонн сильно давил на полицию. Куинн знал, кто был виновник утечки информации, но молчал об этом. Ущерб был нанесен, положение надо было исправлять, а крушение карьеры молодого репортера с большим энтузиазмом и малой мудростью не могло помочь делу.

– Но мне и не нужно проникать в архив, – терпеливо объяснял Куинн. – Вы работник редакции и имеете право пойти туда и достать материал, если он там есть.

Главная редакци «Шпигеля» расположена на Брандствите, 19, короткой улице между каналом Довенфлит и Ост-Вестштрассе. За современным одиннадцатиэтажным зданием находится самый большой газетный архив в Европе, в котором хранится более 18 миллионов документов. Компьютеризация документов там началась еще за десять лет до встречи Куинна и Лутца за кружкой пива ноябрьским днем в баре на Домштрассе. Лутц вздохнул.

– Хорошо, – сказал он, – как его имя?

– Поль Марше, – ответил Куинн. – Бельгийский наемник, воевал в Конго с 1964 по 1968 год. А также нужна любая общая информация о событиях того времени.

Возможно в архивах Джулиана Хеймана в Лондоне также была какая-то информация о Марше, но в то время Куинн не знал его имени. Лутц вернулся через час и принес с собой папку.

– Я не должен выпускать ее из рук, и она должна вернуться на место к полуночи.

– Ерунда, – дружелюбно сказал Куинн, – идите работать и возвращайтесь через четыре часа. Я буду здесь и верну вам ее.

Лутц ушел. Сэм не понимала, о чем они говорили по-немецки, но сейчас она наклонилась вперед посмотреть, что получил Куинн.

– Что ты ищешь? – спросила она.

– Я хочу узнать, были ли у этого подонка действительно близкие друзья, – ответил Куинн и начал читать досье.

Первым документом была вырезка из антверпенской газеты от 1965 года, общий обзор местных молодых людей, завербовавшихся воевать в Конго. В те дни для Бельгии это был крайне эмоциональный вопрос – истории о том, как повстанцы Симба насилуют, пытают и убивают священнослужителей, монахинь, плантаторов, миссионеров, женщин и детей, многие из которых были бельгийцами, придавали наемникам, подавившим восстание Симба, определенный романтический ореол. Статья была на фламандском языке с приложенным переводом на немецкий.

Марше Пауль, родился в Льеже в 1943 году, отец валлонец, мать фламандка, чем объясняется французское имя мальчика, выросшего в Антверпене. Отец убит в ходе освободительной борьбы в Бельгии зимой 1944–1945 года. Мать вернулась в родной Антверпен.

Трущобное детство, проведенное около доков. С ранней юности неприятности с полицией. Целый ряд приговоров по мелким делам до 1964 года. Оказался в Конго с группой Жака Шрамма «Леопард». Никакого упоминания об обвинении в изнасиловании, возможно, полиция Антверпена молчала, надеясь, что он снова объявится здесь и будет арестован.

Во втором документе он был лишь бегло упомянут. В 1966 году он явно покинул Шрамма и вступил в Пятую команду, которой к тому времени руководил Джон Петерс, сменивший Майка Хора. Поскольку группа в основном состояла из южно-африканцев, Петерс быстро выгнал большинство британцев, остававшихся от Хора. Таким образом фламандский язык Марше, возможно, помог ему выжить среди африкандеров, поскольку их язык очень близок к фламандскому.

В двух других вырезках упоминался Марше или просто гигант-бельгиец по прозвищу Большой Пауль, остававшийся после роспуска Пятой команды и отъезда Петерса и присоединившийся к Шрамму как раз во время мятежа 1967 года в Стэнливиле и долгого марша на Букаву.

Наконец, Лутц включил пять фотокопий из классической книги Энтони Моклера «Historic des Mercenaires»,[321] из которых Куинн мог узнать о событиях, происходивших в последние месяцы пребывания Марше в Конго.

В конце июля 1967 года, группа Шрамма, не в силах удержать Стэнливиль, направилась к границе, легко преодолела сопротивление и достигла Букаву, некогда великолепный оазис для бельгийцев, прохладный курорт на берегу озера, и закрепилась там.

Они продержались три месяца, пока у них не кончились боеприпасы.

Затем они перешли по мосту через озеро в соседнюю республику Руанда.

Остальное Куинн знал. Хотя у них не было боеприпасов, они запугали правительство страны, полагавшее, что если не пойти им навстречу, то они просто терроризируют всю страну. Бельгийский консул был завален работой.

Многие бельгийские наемники случайно или нарочно потеряли свои документы, удостоверяющие их личности. Задерганный консул выдавал временные бельгийские удостоверения личности на те фамилии которые ему давали. Вероятно, именно тогда Марше стал Полем Лефортом. Можно полагать, что у него хватило сообразительности сделать позже эти документы постоянными, особенно если некий Поль Лефорт когда-то существовал и погиб там.

23 апреля 1968 года два самолета Красного креста наконец репатриировали наемников. Один самолет полетел прямо в Брюссель со всеми бельгийцами на борту. Со всеми, кроме одного. Бельгийская общественность была готова чествовать наемников как героев. Другое дело – полиция. Они проверяли каждого сходившего с самолета и искали его имя в списке разыскиваемых полицией. Марше, вероятно, сел в другой самолет, тот, который выгружал наемников в Пизе, Цюрихе и Париже. Всего эти два самолета привезли в Европу 123 наемника из Европы и Южной Африки.

Куинн был убежден, что Марше был на втором самолете и что он исчез на 23 года, работая на увеселительных ярмарках, пока его не наняли для последней акции за рубежом. Но никакого намека на это в бумагах не было.

Вернулся Лутц.

– Еще одно дело, – сказал Куинн.

– Не могу, – запротестовал Лутц. – Уже и так говорят, что я готовлю материал о наемниках. Но это чушь, я делаю статью о совещании министров сельского хозяйства стран Общего рынка!

– Расширьте ваш кругозор, – предложил Куинн. – Сколько германских наемников участвовало в мятеже в Стэнливиле, в марше на Букаву, осаде Букавы и сколько их было в лагере для интернированных в Руанде?

Лутц записал вопросы.

– Вы знаете, у меня жена и дети, мне пора домой.

– Значит, вы счастливый человек, – сказал Куинн.

Область поиска информации, которую он просил, была гораздо уже, и Лутц возвратился из архива через двадцать минут. На этот раз он оставался с ними, пока Куинн читал.

Лутц принес полное досье на германских наемников, начиная с 1960 года и позже. Там было, по крайней мере, человек двенадцать. Некий Вильгельм был в Конго в районе Ватса. Умер от ран, полученных в результате засады на дороге в Паулис. Рольф Штайнер был в Биафре, сейчас проживает в Мюнхене, но он никогда не был в Конго. Куинн перевернул страницу.

Зигфрид «Конго» Мюллер был в Конго от начала до конца, умер в Южной Африке в 1983 году.

Там были еще два немца, оба жили в Нюренберге по указанным адресам, но они уехали из Африки весной 1967 года. Таким образом, оставался один.

Вернер Бернгардт был в Пятой команде, но перешел к Шрамму, когда группа была распущена. Он участвовал в мятеже, в марше на Букаву и в осаде курорта на озере. Но его адреса не было.

– Где бы он мог быть сейчас? – спросил Куинн.

– Если адрес не указан, значит, он исчез, – ответил Лутц. – Вы же знаете, это был 1968 год, а сейчас 1991. Он мог умереть или уехать куда-нибудь. Такие люди, как он… вы знаете… Центральная или Южная Америка, Южная Африка…

– Или здесь, в Германии, – предположил Куинн.

Вместо ответа Лутц взял в баре телефонный справочник. Там было четыре колонки Бернгардтов, и это только в Гамбурге. В Федеральной Республике Германия имеется десять земель и в каждом есть несколько таких телефонных справочников. «Если вообще у него есть телефон», – сказал Лутц.

– А как насчет досье криминальной полиции? – поинтересовался Куинн.

– Если только это не входит в компетенцию федеральной полиции, то придется обращаться в десять полицейских управлений, – сказал Лутц. – Вы знаете, что после войны, когда союзники были настолько добры, что написали нам нашу конституцию, у нас все децентрализовано. Так что у нас не может быть другого Гитлера. И найти кого-нибудь в таких условиях чертовски трудно. Я знаю это, ведь это моя работа. Ну, а в случае с таким человеком… очень мало шансов. Если он захочет исчезнуть, он исчезнет. Этот явно хотел исчезнуть, иначе за двадцать три года он дал бы какое-нибудь интервью или попал бы на страницы печати. Но ничего этого не случилось, иначе это было бы в досье.

У Куинна был последний вопрос – откуда этот Бернгардт родом? Лутц просмотрел страницы документов.

– Дортмунд, – сказал он. – Он родился и вырос в Дортмунде. Может быть, местная полиция знает о нем что-нибудь. Но они вам ничего не скажут. Гражданские права, сами понимаете, мы в Германии очень щепетильно относимся к гражданским правам.

Куинн поблагодарил его и отпустил домой. Сэм и он пошли по улице, ища приличный ресторан.

– Ну, а теперь куда? – спросила она.

– Дортмунд. Я знаю там одного человека.

– Дорогой мой, ты знаешь одного человека в любой точке земного шара.

* * *

В середине ноября Майкл Оделл встретился с президентом Кормэком с глазу на глаз в Овальном Кабинете. Вице-президент был потрясен переменой, происшедшей со своим старым другом. Джон Кормэк не только не оправился после похорон, но казался еще более усохшим.

Оделла беспокоили не только перемены во внешности президента, дело в том, что тот потерял старую способность концентрации и умение проникать в суть явлений. Он попытался привлечь внимание президента к расписанию его встреч.

– О да, – сказал Кормэк, пытаясь вернуться к действительности, – давайте посмотрим.

Он стал читать расписание на понедельник.

– Джон, – мягко сказал Оделл, – сегодня вторник.

На страницах дневника Оделл видел жирные красные линии, перечеркивающие назначенные встречи. В столице был глава государства-члена НАТО, и президент должен встретить его на лужайке Белого дома, не вести переговоры, европеец поймет это, а только встретить.

Основной вопрос был не в том, поймет ли его европеец, но в том, как отнесутся средства массовой информации Америки к тому, что президент не сможет его встретить. Оделл опасался, что они поймут это слишком хорошо.

– Замени меня, – попросил Кормэк.

Вице-президент кивнул. «Конечно», – сказал он мрачно. Это была десятая отмененная встреча за неделю. Всю работу с бумагами можно было сделать силами работников Белого дома, президент подобрал хорошую команду. Но американский народ дает огромную власть этому единственному человеку – президенту, главе государства, старшему административному чиновнику, главнокомандующему вооруженными силами, человеку, держащему палец на ядерной кнопке, на определенных условиях. И одно из них состоит в том, что у народа есть право видеть его в действии и притом часто. Поэтому именно Генеральный Прокурор отреагировал на озабоченность Оделла через час в ситуационной комнате.

– Он не может оставаться там вечно, – сказал Уолтер.

Оделл рассказал им все о состоянии, в котором он нашел президента.

Здесь были члены внутреннего кабинета – Оделл, Стэннард, Уолтерс, Дональдсон, Рид и Джонсон плюс доктор Армитейдж, которого пригласили как консультанта.

– От него осталась лишь оболочка, это – тень человека, каким он был всего пять недель тому назад, – сказал Оделл.

Все были мрачны и подавлены.

Доктор Армитейдж объяснил, что президент Кормэк страдает от глубокой послешоковой травмы, от которой он никак не может оправиться.

– Что это значит на человеческом языке? – резко спросил Оделл.

Это значит, терпеливо объяснил доктор Армитейдж, что личное горе президента настолько велико, что оно лишает его воли продолжать работу.

Сразу после похищения, сообщил психиатр, президент перенес подобную травму, но не столь сильную. Тогда главной проблемой были стресс и беспокойство, вызванные неизвестностью и волнением из-за того, что он не знал, что происходит с его сыном, жив он или мертв, в добром здравии или с ним плохо обращаются, когда его отпустят и отпустят ли вообще.

Во время переговоров стресс несколько уменьшился. Он узнал от Куинна, что сын его был, по крайней мере, жив. Когда близилось время обмена, он в какой-то степени пришел в себя.

Но смерть единственного сына и ужасные обстоятельства его гибели явились для него почти физическим ударом. Будучи человеком замкнутым, он не мог разделить свое горе и выразить свою печаль. На него напала меланхолия, пожирающая его моральные силы и ментальные способности, то есть те качества, которые обычно называют волей.

Собравшиеся слушали психиатра с тяжелым сердцем. Они надеялись, что он скажет им, что у президента на уме. Во время нескольких редких встреч с ним они и без врача видели и понимали его состояние. Они видели изможденного и убитого горем человека, усталого до изнеможения, преждевременно состарившегося, лишенного энергии и интереса к окружающей действительности. В Америке и раньше были президенты, заболевавшие на своем посту, тогда государственная машина могла справляться с ситуацией.

Но ничего подобного не было. Даже без растущего числа вопросов со стороны средств массовой информации некоторые из присутствующих задавали себе вопрос: может ли и должен ли Джон Кормэк занимать этот пост дальше.

Билл Уолтерс слушал психиатра с каменным выражением лица. Ему было сорок четыре года, и он был самым молодым членом кабинета. Это был жесткий и блестящий адвокат из Калифорнии, специализировавшийся на делах корпораций. Джон Кормэк пригласил его в Вашингтон в качестве Генерального прокурора, чтобы использовать его талант в борьбе с организованной преступностью, большая часть которой ныне прячется за фасадами корпораций. Те, кто восхищался им, признавали, что он может быть безжалостным во имя верховенства закона, а его враги, а он обрел их немало, боялись его настойчивости.

Он обладал приятной внешностью, носил костюмы для более молодых людей и всегда был аккуратно причесан. Но за внешним шармом могли скрываться холодность и бесчувственность, составляющие его внутреннюю суть. Те, кто имел с ним дело, замечали, что единственным признаком того, что он входил в суть дела, было то, что он переставал моргать. И его немигающий взгляд мог сильно действовать на нервы. Когда доктор Армитейдж вышел из комнаты, Уолтерс первым нарушил молчание.

– Может так случится, джентльмены, что нам придется серьезно подумать о Двадцать пятой.

Все они знали об этом, но он первый упомянул о возможности ее применения. Согласно Двадцать пятой поправке вице-президент и большинство Кабинета могут в письменном виде известить президента, минуя сенат и спикера палаты представителей, о том, что они считают, что президент больше не в состоянии исполнять свои обязанности, налагаемые на него высокой должностью. Об этом говорится в Разделе 4 Двадцать пятой поправки.

– Вы явно выучили ее наизусть, Билл, – резко сказал Оделл.

– Не горячитесь, Майкл, Билл всего лишь упомянул об этом, – сказал Джим Дональдсон.

– Он скорее уйдет в отставку, – заявил Оделл.

– Да, – сказал Уолтерс мягко, – по причине здоровья и с полным пониманием и благодарностью всей страны. Возможно, нам придется сообщить ему об этом. Вот и все.

– Но, надеюсь, не сейчас, – заявил Стэннард.

– Правильно, правильно, – поддержал его Рид. – Еще есть время. Горе наверняка пройдет, он поправится и станет таким, каким он был прежде.

– А если нет? – спросил Уолтерс.

Его немигающий взгляд окинул всех, сидевших в комнате. Майкл Оделл резко встал. В свое время он участвовал во многих политических схватках, но холодность Уолтерса ему никогда не нравилась. Тот никогда не пил и, судя по его жене, занимался любовью сугубо по расписанию.

– Хорошо, мы будем следить за этим, – сказал он, – Теперь, однако, отложим решение этого вопроса. Вы согласны, джентльмены?

Все кивнули в знак согласия и встали. Они отложат рассмотрение вопроса о применении Двадцать пятой поправки по крайней мере на некоторое время.

* * *

Это было сочетание земель в Нижней Саксонии и Вестфалии, знаменитых своей пшеницей и ячменем, простиравшихся к северу и востоку, а также кристально чистой водой расположенных неподалеку холмов, что сделало Дортмунд городом пива. Еще в 1293 году король Нассау Адольф дал гражданам небольшого городка на юге Вестфалии право варить пиво.

Стальная промышленность, страхование, банки и торговля пришли позже.

Но основой всего было пиво, и в течение столетий жители Дортмунда сами выпивали большую его часть. Промышленная революция середины и конца девятнадцатого века добавила третий ингредиент к зерну и воде – жаждущих рабочих фабрик, выраставших как грибы вдоль долины Рура. В начале долины, откуда можно было видеть на юго-западе высокие трубы Эссена, Дуйсбурга и Дюссельдорфа, стоял город, как бы между зерновыми прериями и клиентами. Отцы города воспользовались таким положением, и Дортмунд стал пивной столицей Европы.

Всем пивным делом заправляли семь гигантских пивоварен: «Бринкхоф», «Кронен», «ДАБ», «Штифте», «Риттер», «Тир» и «Моритц». Ганс Моритц был владельцем наследственной фирмы, а также главой династии, насчитывающей восемь поколений. Но он был последним человеком, который один владел и контролировал свою империю, что сделало его очень богатым. Видимо, это богатство, а также широкая известность побудили банду «Баадер-Майнхоф» похитить его дочь Ренату десять лет тому назад.

Куинн и Сэм остановились в гостинице «Ремишер Кайзер Отель» в центре города, и Куинн почти без всякой надежды стал исследовать телефонный справочник. Номера резиденции там, конечно, не было. Тогда он написал личное письмо на бланке отеля, вызвал такси и попросил доставить его в главную контору пивоваренного завода.

– Ты думаешь, твой друг все еще здесь? – спросила Сэм.

– Он здесь, – сказал Куинн, – если только он не за границей или в одном из своих шести домов.

– Однако он любит переезжать с места на место, – заметила Сэм.

– Да, так он чувствует себя в большей безопасности. Французская Ривьера, Карибское море, лыжный домик в Швейцарии, яхта…

Он был прав, полагая, что вилла на озере Констанц была давно продана, так как именно там состоялось похищение.

Куинну повезло. Они ужинали, когда его позвали к телефону.

– Герр Куинн?

Он узнал этот глубокий культурный голос. Этот человек говорил на четырех языках, и его можно было по голосу принять за концертирующего пианиста. Возможно, ему и нужно было быть пианистом.

– Герр Моритц? Вы в городе?

– Вы помните мой дом? Должны помнить. Когда-то вы прожили там две недели.

– Да, сэр, я помню его, я только не знал, сохранили ли вы его до сих пор.

– Все тот же старый дом, Рената любит его и не разрешает мне сменить его на какой-нибудь другой. Чем могу быть полезен?

– Я хотел бы встретиться с вами.

– Завтра утром, в десять тридцать.

– Обязательно буду.

Они выехали из Дортмунда на юг по Рурвальдштрассе, оставили позади промышленный и торговый район и въехали во внешний пригород Зибурга.

Начались холмы, заросшие лесом, и усадьбы богатых людей, спрятанные в этих лесах.

Усадьба Моритцов занимала четыре акра парка на узкой дороге, идущей от Хоэнзибургштрассе. На другой стороне долины монумент Зибурга смотрел на Рур и шпили Зауэрланда.

Дом был превращен в крепость. Весь участок был обнесен высоким забором, ворота были стальные, а на сосне неподалеку была прикреплена телевизионная камера. Кто-то наблюдал за тем, как Куинн вышел из машины и сообщил о себе в микрофон, расположенный около ворот и закрытый стальной решеткой. Через две секунды ворота открылись, а когда машина въехала, закрылись вновь.

– Герр Моритц наслаждается уединением, – заметила Сэм.

– У него есть на то причины, – сказал Куинн.

Он остановился на дорожке из темного гравия перед белым домом, и слуга в ливрее впустил их в дом. Герр Моритц принял их в элегантной гостиной, где их уже ожидал горячий кофе в серебряном кофейнике. Его волосы стали белее, чем их помнил Куинн, а на лице появилось больше морщин, но рукопожатие его было таким же твердым и улыбка такой же серьезной.

Не успели они сесть, как дверь отворилась и молодая женщина застыла на пороге в нерешительности. Лицо Моритца посветлело. Куинн оглянулся.

Она была довольно хорошенькая и чрезвычайно застенчивая. На месте двух мизинцев были обрубки. Куинн подумал, что ей должно быть около двадцати пяти лет.

– Рената, котеночек мой, это мистер Куинн. Ты помнишь мистера Куинна? О, да, ты не можешь его помнить.

Моритц встал, подошел к дочери, пробормотал что-то ей на ухо и поцеловал в макушку. Она повернулась и вышла. Моритц сел на свое кресло.

Лицо его было бесстрастным, но нервные движения пальцев выдавали внутреннее волнение.

– Она… так и не пришла в себя полностью. Лечение продолжается. Она предпочитает оставаться дома, редко выходит куда-нибудь. После того, что эти скоты сделали с ней, она никогда не выйдет замуж…

На большом рояле «Стейнвей» стояла фотография смеющейся озорной девочки лет четырнадцати на лыжах. Это было за год до похищения. Через год Моритц нашел ее в гараже. Резиновый шланг от выхлопной трубы шел в закрытую кабину. Мотор автомобиля работал. Об этом Куинну сообщили в Лондоне.

Моритц сделал над собой усилие.

– Извините, чем могу быть вам полезен?

– Я пытаюсь найти одного человека. Он приехал из Дортмунда очень давно. Он может быть до сих пор еще здесь, или в Германии, или за границей, или в могиле. Я не знаю.

– Ну, для этого есть агентства, есть специалисты. Конечно, я могу нанять….

Куинн понял, что Моритц думает, что ему нужны деньги, чтобы нанять частных детективов.

– Или вы можете обратиться в службу регистрации по месту жительства – Einwohnermeldienst.

Куинн покачал головой.

– Не думаю, чтобы они знали о нем. Он наверняка не станет добровольно сотрудничать с властями, но думаю, что полиция за ним приглядывает.

Согласно правилам, граждане Германии, переезжающие в новое жилище в стране, должны известить об этом Офис регистрации жильцов и сообщить свой старый и новый адреса. Как и большинство бюрократических систем, она работает лучше на бумаге, чем в жизни. Те, с кем ищет встречи полиция или налоговое управление, как правило, нарушают этот порядок.

Куинн рассказал историю этого человека по имени Вернер Бернгардт.

– Если он до сих пор в Германии, то по возрасту он должен работать, – сказал Куинн, – если только он не переменил фамилию, а это значит, что у него есть карточка социального страхования, он платит подоходный налог, или кто-то платит за него. Судя по его прошлому, он может быть не в ладах с законом.

Моритц задумался над сказанным.

– Если он законопослушный гражданин, пусть даже бывший наемник, и если он никогда не нарушал закон в Германии, то на него нет досье в полиции, – заявил он. – А что касается чиновников налогового управления и социального страхования, то они сочтут это конфиденциальной информацией и не ответят на ваш или даже мой запрос.

– Но они ответят на запрос из полиции, – заметил Куинн, – я полагал, что у вас найдутся друзья в городской или земельной полиции.

– Ах, – сказал Моритц.

Только он знал, сколько денег он пожертвовал на благотворительные цели для полиции города и земли Вестфалия. Как и в любой стране, деньги – это власть, и оба эти элемента могут купить или получить информацию.

– Дайте мне двадцать четыре часа. Я позвоню вам.

Он был верен своему слову, но его тон, когда он позвонил в гостиницу на следующее утро после завтрака, был отчужденный, как будто кто-то вместе с информацией предупредил его о чем-то неприятном.

– Вернер Рихард Бернгардт, – сказал он, как будто читая по бумажке, – сорока восьми лет, бывший наемник в Конго. Он жив, находится в Германии. Работает у Хорста Ленцлингера, торговца оружием.

– Спасибо. А где мне найти господина Ленцлингера? – спросил Куинн, записывая эту информацию.

– Это не так легко. У него есть офис в Бремене, но живет он за городом Ольденбургом в графстве Аммерланд. Как и я, очень любит уединение. Но здесь наше сходство кончается. Будьте с ним осторожны, герр Куинн. Мои источники сообщают, что, несмотря на респектабельный фасад, он остался гангстером.

Он дал Куинну его адрес.

– И еще одно. Мне очень жаль. Пожелание от полиции Дортмунда. Пожалуйста, уезжайте отсюда и никогда не возвращайтесь. Это все.

Слухи о роли Куинна в том, что произошло на обочине Бакингэмской дороги, ширились. Скоро перед ним начнут закрываться многие двери.

– Не хочешь ли сесть за руль? – спросил он Сэм, когда они упаковали свои вещи и выписались из отеля.

– С удовольствием. Куда едем?

– В Бремен.

Она посмотрела на карту.

– Бог мой, это же на полпути назад в Гамбург.

– Фактически две трети. Поезжай по Е37 на Оснабрюк и следи за указателями. Получишь большое удовольствие.

* * *

В тот вечер полковник Рорберт Истерхауз вылетел из Джидды в Лондон, сделал пересадку и полетел прямым рейсом в Хьюстон. Во время полета над Атлантическим океаном у него была возможность просмотреть множество американских газет и журналов.

В трех из них были статьи на одну и ту же тему, и ход рассуждений их авторов был удивительно одинаков. До президентских выборов в ноябре 1992 года оставалось всего двенадцать месяцев. При нормальном ходе событий у республиканской партии не будет никакого выбора. Президент Кормэк будет выдвинут кандидатом в президенты на второй срок.

Но ход событий за последние шесть недель не был нормальным, об этом журналисты сообщали читателям, как будто те сами об этом не догадывались. Они описывали, как подействовала на президента Кормэка гибель сына – она травмировала его и почти лишила работоспособности.

Все три журналиста перечислили в хронологическом порядке случаи потери концентрации, отмены публичных выступлений и появления на людях за последние две недели после похорон на острове Нэнтакет. Один из них даже назвал главу государства «человеком-невидимкой».

И выводы всех трех статей тоже были одинаковы. Возможно, было бы лучше, если бы президент сошел со сцены в пользу вице-президента Оделла и дал бы последнему двенадцать месяцев, чтобы подготовиться к перевыборам в ноябре 1992 года.

В конце концов, рассуждал журнал «Тайм», основная цель внешней, оборонной и экономической политики Кормэка, а также уменьшение военного бюджета на 100 миллиардов долларов при соответствующем сокращении военных расходов СССР, была уже мертва.

«Дохлое дело», – так охарактеризовал журнал «Ньюсуик» шансы на ратификацию договора Сенатом, когда он возобновит работу после рождественских каникул.

Истерхауз приземлился в Хьюстоне около полуночи, проведя двенадцать часов в воздухе и два в Лондоне. Заголовки газет в аэропорту Хьюстона были более откровенны: Майкл Оделл – техасец, и он будет первым президентом-техасцем со времен Линдона Джонсона, если заменит на этом посту Кормэка.

Совещание группы «Аламо» было запланировано через два дня в здании Пан-Глобал-Билдинг. Лимузин фирмы доставил Истерхауза в отель «Ремингтон», где ему был заказан номер люкс. Перед тем, как лечь спать, он услышал краткую сводку новостей. В ней опять поднимался тот же вопрос.

Полковник не был посвящен в план «Трэвис», ему это не было положено знать. Но он твердо знал одно: со сменой руководителя в Белом доме будет устранено последнее препятствие на пути к успеху всех его усилий – захвату Эр-Рияда и нефтяных разработок в Газе американскими силами быстрого реагирования, посланными туда президентом, который будет готов сделать это.

Дай Бог, чтобы это было так, думал он, засыпая.

* * *

На небольшой медной пластинке на стене перестроенного склада, около двери из тикового дерева было написано: «THOR SPEDITION AG»[322] Ленцлингер явно скрывал истинный характер своего бизнеса за фасадом компании по перевозке тяжелых грузов, хотя никаких кранов не было видно, и запах работающих дизелей не достигал уединенного офиса на четвертом этаже, куда поднялся Куинн.

Чтобы войти в здание с улицы, нужно было воспользоваться переговорным устройством, а в конце коридора было еще одно такое устройство и телевизионная камера. Перестройка старого склада в переулке около старых доков, там, где река Везер замедляет свое течение на пути к Северному морю, что и послужило причиной существования старого Бремена, была делом весьма дорогим.

Секретарша в приемной была типичной представительницей своей профессии.

– Ja, bitte? – спросила она, хотя ее взгляд давал ясно понять, что именно он, а не она был просителем.

– Я бы хотел поговорить с господином Ленцлингером, – сказал Куинн.

Она записала его имя и скрылась в кабинете, закрыв за собой дверь. У Куинна создалось впечатление, что зеркало, вмонтированное в стену кабинета, было односторонним, то есть давало возможность видеть происходящее в приемной. Она вернулась через тридцать секунд.

– Сообщите, пожалуйста, по какому делу вы хотите видеть его?

– Я бы хотел иметь возможность поговорить с одним работником господина Ленцлингера – неким Вернером Бернгардтом.

Она снова вошла в кабинет. На этот раз она вернулась через минуту, при этом она решительно закрыла за собой дверь.

– К сожалению, герр Ленцлингер не может говорить с вами. – Это звучало как окончательное решение.

– Я подожду, – сказал Куинн.

Она посмотрела на него так, как будто сожалела, что была слишком молода, чтобы командовать концлагерем, где находился бы Куинн, и исчезла в третий раз. Когда она вернулась на свое место, она полностью игнорировала присутствие Куинна и продолжила печатание с концентрированной злобой.

Открылась другая дверь в приемной, и из нее вышел человек. Он был похож на водителя грузовика, скорее это был ходячий рефрижератор. Его светло-серый костюм почти скрывал гигантские мускулы; хорошо подстриженные волосы, лосьон после бритья и внешняя вежливость не создавали впечатление дешевого шика. Но за всей этой внешностью было видно, что он – профессиональный мастер рукопашного боя.

– Герр Куинн, – сказал он тихо, – герр Ленцдингер не примет вас и не станет отвечать на ваши вопросы.

– Я понимаю, что сейчас он занят, – согласился Куинн.

– Ни сейчас, ни в будущем, никогда. Уходите, пожалуйста, мистер Куинн.

Куинн понял, что разговор окончен. Он спустился вниз и перешел на другую сторону мощеной улицы, где Сэм ожидала его в машине.

– В рабочее время он не принимает, – сказал Куинн. – Мне придется нанести ему визит домой. Поехали в Ольденбург.

Это был еще один старый город, порт на реке Хунте, торговавший там несколько веков. Когда-то это было поместье графов Ольденбургов.

Внутренняя часть его – Старый Город – до сих пор окружен остатками старой городской стены и рвом, состоящим из цепи соединяющихся каналов.

Куинн отыскал тихую гостиницу на улице Святого Духа с обнесенным стеной двором. Отель назывался «Граф Фон Ольденбург».

До закрытия магазинов он успел зайти в хозяйственную лавку и магазин туристического оборудования, в киоске он купил самую крупномасштабную карту района. После ужина он удивил Сэм тем, что целый час завязывал узлы на веревке длиной 15 метров, купленной в хозяйственном магазине, на расстоянии двадцати дюймов один от другого. К концу веревки он привязал трехфунтовую «кошку».

– Куда ты отправляешься? – спросила она.

– Полагаю, что на дерево, – ответил он коротко.

Он уехал перед рассветом, когда она еще спала.

Он отыскал поместье Ленцлингера через час. Оно находилось к западу от города и южнее большого озера Бад-Цвишенан, между деревнями Портслоге и Йанстрат. Это была совершенно ровная местность без единого холма, переходившая через шестьдесят миль к западу в северную Голландию.

На местности между Ольденбургом и границей, испещренной массой речушек и каналов, отводящих воду с долины в море, было множество рощиц, где росли березы, дубы и хвойные деревья. Поместье Ленцлингера лежало между двумя рощами. Это была в прошлом укрепленная усадьба, а ныне перестроенная в парк, раскинувшийся на пяти акрах и окруженный восьмифутовой стеной.

Куинн, одетый в маскировочный зеленый костюм, с лицом, закрытым сеткой, провел утро, расположившись на суку огромного дуба, росшего через дорогу напротив усадьбы. В свой сильный бинокль он мог видеть все, что ему было нужно.

Дом, построенный из серого камня, со всеми флигелями был расположен в виде буквы «L». Короткую часть составлял основной старый двухэтажный дом с мезонином. Более длинная часть была когда-то конюшней, а сейчас в ней были квартиры для обслуги. Куинн насчитал четырех служащих: дворецкий, повар и две уборщицы. Особое внимание он обратил на систему безопасности со множеством дорогих приборов и устройств.

Ленцлингер начинал в конце пятидесятых годов как мелкий торговец, продавая крохотные партии оружия, оставшегося после войны, всем, кто пожелает. Он продавал оружие, не имея лицензии, сертификаты покупателей были поддельными, и он не задавал никаких вопросов. Это был период антиколониальных войн и революций в третьем мире. Но, торгуя на грани закона, он зарабатывал себе на жизнь и почти ничего больше. Перелом в делах наступил с началом войны в Нигерии. Он нагрел Биафру больше чем на полмиллиона долларов. Они заплатили за базуки, а получили чугунные водосточные трубы. Он справедливо предподожил, что они будут слишком заняты, сражаясь за свои жизни, чтобы приехать на север и рассчитаться с ним.

В начале семидесятых годов он получил лицензию на право торговли оружием. Куинн мог только догадываться, во сколько ему это обошлось. Это дало ему возможность поставлять вооружение различным военным группировкам в странах Африки, Центральной Америки и Среднего Востока.

Кроме того, он совершал незаконные сделки (приносящие гораздо больше прибыли) с ЭТА, ИРА и рядом других террористических организаций. Он покупал оружие у Чехословакии, Югославии и Северной Кореи, нуждавшихся в твердой валюте, и продавал его тем, кто в нем отчаянно нуждался. В 1985 году он снабжал северокорейским оружием обе воюющие стороны – Иран и Ирак. Даже некоторые государственные агентства прибегали к его услугам, когда им нужно было оружие, источник которого невозможно установить, для организации переворотов в далеких странах.

Он нажил большое богатство, а также множество врагов, и он старался наслаждаться первым и разочаровывать вторых.

На всех окнах была установлена электронная сигнализация. И хотя Куинн не мог этого видеть, он знал, что она стоит также и на дверях. Это была внутренняя защита, а внешней была стена. Она шла по всему периметру усадьбы, нигде не прерываясь, а поверх стены шли два ряда колючей проволоки. Деревья около стены были подстрижены так, что ни одна ветка не высовывалась за забор. Иногда в лучах зимнего солнца на вершине стены что-то поблескивало. Это была тонкая проволока, натянутая, как струна, между фарфоровыми изоляторами. Значит, она была под напряжением и при малейшем прикосновении давала сигнал тревоги.

Между стеной и домом было открытое пространство – не менее пятидесяти ярдов, которое просматривалось телекамерами и охранялось собаками. Он видел, как два добермана на поводках и в намордниках совершали утренний моцион. Их проводник был молод, и, следовательно, это был не Бернгардт.

Куинн видел, как без пяти десять «Мерседес 600» с затемненными окнами выехал по направлению к Бремену. Ходячий рефрижератор усадил в автомобиль закутанную фигуру в меховой шапке, сел рядом с водителем, и шофер вывел машину через стальные ворота на шоссе. Они проехали как раз под суком, на котором лежал Куинн.

Он подумал о четырех телохранителях. Возможно, их было пять, шофер машины был явно похож на него. Оставался проводник собак и, возможно, еще один в доме. Бернгардт?

Центр управления системой безопасности, по всей видимости, находился в комнате на первом этаже, где флигель обслуги примыкал к главному зданию. Проводник собак несколько раз заходил туда через небольшую дверь, выходящую прямо на лужайку. Куинн предположил, что ночной сторож управлялпрожекторами, телемониторами и собаками изнутри. К полудню у него созрел план. Он слез с дерева и вернулся в Ольденбург.

Вторую половину дня Сэм и он ходили по магазинам. Он искал фургон, чтобы арендовать его, а она делала покупки по списку, который он ей составил.

– Могу я поехать с тобой? – спросила Сэм. – Я могу подождать снаружи.

– Один фургон ночью на сельской дороге – это уже много, а две машины – это уже пробка.

Он сказал ей, что ей нужно сделать.

– Просто будь здесь к моему возвращению, я подозреваю, что мне придется очень спешить.

В два часа утра он был около каменной стены. Фургон с высокой крышей стоял на дороге близ нее, так что Куинн, стоя на крыше, мог хорошо видеть все, что происходило во дворе. Если бы кто-то поинтересовался, то на борту фургона было написано, что это установка телевизионных антенн.

Это объясняло также наличие телескопической алюминиевой лестницы на крыше.

При свете месяца он мог видеть из-за стены голые деревья парка, лужайку до самого дома и слабый свет в окне комнаты охраны.

Место, которое он выбрал для отвлекающего маневра, находилось в восьми футах от единственного дерева, росшего около стены. Он встал на крышу фургона и стал размахивать небольшой пластмассовой коробкой, привязаной к рыболовной леске. Когда он счел, что размах достиг нужной амплитуды, он отпустил леску. Пластмассовая коробочка описала дугу и попала в ветви дерева, а затем стала падать на землю. Леска натянулась.

Куинн отпустил ее настолько, чтобы коробочка висела над землей на высоте восемь футов. Затем он закрепил леску.

Он завел мотор и тихо проехал сто ярдов вдоль стены и остановился напротив комнаты охраны. К борту фургона были привернуты стальные гнезда, что весьма удивит его хозяев на следующее утро. Куинн вставил в них лестницу так, что она теперь выступала над стеной. С ее верхней перекладины он мог спрыгнуть в парк, не задев ни колючей проволоки, ни сигнального провода. Он взобрался на лестницу и привязал веревку с узлами к верхней перекладине. Затем он стал ждать. Он увидел, как силуэт добермана пересек освещенное луной место лужайки. Звук был слишком тихий, и он не мог его услышать, но собаки слышали его хорошо. Он увидел как одна из них остановилась, прислушалась, а затем рванулась к тому месту, где черная коробочка висела на нейлоновой леске. Другая собака последовала за ней через несколько секунд. Две телевизионных камеры повернулись в эту сторону и остались в том же положении.

Через пять минут открылась небольшая дверь, и на пороге застыл человек. Это был не утренний проводник собак, а ночной охранник.

– Лотар, Вотан, что там такое? – тихо позвал он.

Теперь и он и Куинн могли слышать яростное рычание доберманов там, где были деревья. Сторож вернулся в комнату, посмотрел на мониторы, но ничего не увидел. Он вышел на лужайку с фонариком, достал пистолет и пошел к собакам. Дверь он оставил открытой.

Куинн соскочил с верхней прекладины лестницы как тень – вперед и вниз на двенадцать футов. Он приземлился как десантник – перекатом, вскочил на ноги и побежал через лужайку в комнату охраны. Там он запер дверь изнутри.

На мониторах он увидел, что охранник все еще пытался отозвать доберманов за сто ярдов около стены. В конце концов он увидит магнитофон, висящий на высоте в восемь футов над землей, который пытались достать собаки, поскольку из него доносилось рычание и визг.

Куинн потратил целый час, готовя эту пленку в номере отеля к изумлению других постояльцев. К тому времени, когда сторож поймет, что его провели, будет поздно.

В комнате сторожа была другая дверь, ведущая в главный дом. Куинн поднялся по лестнице на этаж, где были спальни. Шесть дверей из резного дуба, и по всей видимости, за каждой была спальня. Судя по свету, который Куинн видел рано утром, спальня хозяина была в конце коридора.

Так оно и оказалось.

Хорст Ленцлингер проснулся от неприятного ощущения – что-то твердое и холодное влезало в его левое ухо. Затем зажглась лампочка на ночном столике. Он возмущенно взвизгнул, а затем молча уставился на лицо, склонившееся над ним. Его нижняя губа задрожала. Это был тот самый человек, который приходил к нему в контору. Тогда он ему не понравился, а сейчас он не нравился ему еще больше, но больше всего ему не нравилось дуло револьвера, сунутое ему в ухо на полдюйма.

– Бернгардт, – сказал мужчина в маскировочном костюме. – Я хочу поговорить с Вернером Бернгардтом. Позвоните по телефону и вызовите его сюда. Немедленно.

Ленцлингер нащупал внутренний телефон на ночном столике, набрал номер и получил неясный ответ.

– Вернер, – проскрипел он, – давай сюда быстро. Да, в мою спальню. Живей.

Пока они ждали Вернера, Ленцлингер рассматривал Куинна со страхом и ненавистью. На черной шелковой простыне рядом с ним спала купленная вьетнамская девочка, всхлипывая во сне. Она походила на иссохшую грязноватую куклу. Прибежал Бернгардт, одевший свитер поверх пижамы.

Увидев такую сцену, он застыл в изумлении.

Да, возраст совпадал – ему было ближе к пятидесяти. Неприятное желтоватое лицо, песочного цвета волосы с сединой на висках.

– Что здесь происходит, герр Ленцлингер?

– Вопросы задаю я, – сказал Куинн по-немецки. – Скажите ему, чтобы отвечал правду и быстро. Иначе вам понадобится ложка, чтобы собирать мозги с абажура. Никаких проблем, говнюк. Скажите ему.

Ленцлингер сказал, и Бернгард кивнул в знак согласия.

– Вы были в Пятой группе под командованием Джона Петерса?

– Ja.

– Знали ли вы здорового бельгийца по имени Поль Марше? Большого Пауля, как его тогда называли?

– Да, я помню его. Он перешел к нам из Двенадцатой команды Шрама. А что?

– Расскажите мне о Марше.

– Что рассказать?

– Все. Какой он был человек?

– Большой, здоровый, шесть футов или выше, хороший вояка, в прошлом автомеханик.

Да, подумал Куинн, кто-то должен был отремонтировать этот фургон «Форд», кто-то знающий двигатели и сварку. Значит, бельгиец был механиком.

– А кто был его ближайший друг от начала и до конца?

Куинн знал, что солдаты на войне, как и полицейские на дежурстве, обычно находят себе партнеров, человека, которому они доверяют больше, чем другим, когда положение становится тяжелым. Бернгардт нахмурил брови, пытаясь вспомнить.

– Да, был один такой. Они всегда были вместе. Они закорешили, когда Марше служил в Пятой. Парень из Южной Африки. Они говорили на одном языке, фламандский или африкаанс.

– Его имя?

– Преториус – Йанни Преториус.

У Куинна упало сердце. Южная Африка далеко, а Преториус – очень обычное имя.

– А что с ним стало? Уехал обратно в Южную Африку? Погиб?

– Нет. Последнее, что я слышал о нем, это что он обосновался в Голландии. Но это было чертовски давно. Слушайте, я не знаю, где он сейчас. Это правда, герр Ленцлингер. Это я слышал десять лет назад.

– Он действительно не знает, – сказал Ленцлингер. – Теперь выньте эту штуку из моего уха.

Куинн знал, что больше он ничего от Бернгарда не узнает. Он схватил шелковую ночную рубашку Ленцлингера и сдернул его с постели.

– Мы пойдем к парадной двери, медленно и спокойно. Бернгардт, руки на затылок. Вы идете первым. Одно движение – и у вашего босса будет второй пупок.

Так, в колонну по одному, они двинулись вниз по темной лестнице. У парадной двери они услышали громкий стук – это проводник собак требовал, чтобы ему открыли.

– К черному ходу – скомандовал Куинн.

Они были на полпути к комнате охраны, когда Куинн споткнулся о дубовое кресло и на секунду потерял контакт с Ленцлингером. Тот тут же рванулся в главный холл, зовя во всю глотку охрану. Куинн уложил Бернгардта ударом рукоятки пистолета, выбежал в комнату охраны и оттуда в парк.

Когда он пробежал половину лужайки, из дверей выскочил Ленцлингер и стал звать собак, лающих у парадного входа. Куинн повернулся, прицелился и нажал спуск. Торговец оружием завопил от боли и скрылся в доме.

Куинн сунул пистолет за пояс и добежал до спасительной веревки, опередив собак всего на десять ярдов. Он забрался на стену, наступил на сигнальный провод, вызвавший сигнал тревоги в доме, и спрыгнул на крышу фургона. Он выбросил лестницу, завел мотор и помчался по дороге, не ожидая, пока они организуют группу преследования.

Как было оговорено, Сэм уже сидела в машине напротив отеля «Граф Фон Ольденбург», вещи были упакованы и за номер было заплачено. Куинн выскочил из фургона и сел рядом с ней.

– Едем на Запад, – сказал он. – По шоссе Е22 на Льеж и в Голландию.

Охранники Ленцлингера ехали в двух машинах, держа радиосвязь между собой и поместьем. Кто-то оттуда позвонил в лучший отель «Городской клуб», но там сообщили, что Куинн у них не останавливался. Понадобилось еще десять минут на то, чтобы обзвонить все гостиницы по списку и узнать, что герр и фрау Куинн уехали. Но звонивший получил приблизительное описание их машины.

Сэм уже проехала Офенерштрассе и доехала до кольцевой дороги 293, когда за ними появился серый «мерседес». Куинн соскользнул на пол и согнулся так, что его голова была ниже окна. Сэм свернула с кольцевой дороги на скоростное шоссе Е22. «Мерседес» следовал за ними.

– Они приближаются, пристраиваются сбоку, – сказала Сэм.

– Езжай нормально, – пробормотал Куинн, – улыбнись им и помаши рукой.

«Мерседес» приблизился и шел параллельным курсом. Было еще темно, снаружи в кабине «форда» ничего не было видно. Сэм повернула голову. Она не знала никого из них, ни человека-рефрижератора, ни проводника собак.

Сэм ослепительно улыбнулась им и помахала рукой. Люди в машине сидели с каменными лицами. Испуганные люди, спасающиеся бегством не улыбаются и не машут рукой. Через несколько секунд «мерседес» рванулся вперед, развернулся на следующем перекрестке и направился назад в город. Минут через десять Куинн поднялся с пола и сел на сиденье.

– Видимо, ты не очень нравишься герру Ленцлингеру, – сказала Сэм.

– Явно не нравлюсь, – согласился Куинн печально. – Я только что отстрелил ему член.

(обратно)

Глава 14

– Сейчас официально подтверждено, что Саудовские торжества по поводу бриллиантового юбилея Королевства состоятся 17-го апреля, – сообщил полковник Истерхауз группе «Аламо» в то утро.

Они сидели в просторном кабинете Сайруса Миллера на верхнем этаже Пан-Глобал-Тауэр в центре Хьюстона.

– Стадион стоимостью пятьсот миллионов долларов, полностью закрытый двухсотметровым куполом из акрила, построен досрочно. Вторая половина упражнения в самовосхвалении стоимостью в миллиард долларов будет истрачена на питание, ювелирные изделия, подарки, гостеприимство, дополнительные отели, особняки для государственных деятелей стран всего мира, а также на парад. За семь дней до настоящего парада, до приезда пятидесяти тысяч иностранных гостей, состоится генеральная репетиция. Венцом всей четырехчасовой программы будет штурм модели старой крепости Мусмак в натуральную величину в таком виде, как она была в 1902 году. Макет будет сделан самыми искусными мастерами декораций из Голливуда. «Защитниками» будут королевские гвардейцы, одетые в турецкие мундиры тех времен. Нападающая группа будет состоять из пятидесяти принцев крови, все на конях, а возглавлять их будет молодой родственник короля, похожий на шейха Абдалл Азиза в 1902 году.

– Отлично, – протяжно произнес Скэнлон. – Люблю местный колорит. А как насчет переворота?

– Вот тогда-то и состоится переворот, – ответил полковник. – На этом огромном стадионе в день генеральной репетиции будут присутствовать только 600 членов Королевского Дома во главе с самим королем. Все они отцы, матери, дяди и тети участников. Все они будут в секторе для Королевского Дома. Когда участники предыдущей презентации уйдут, я через компьютер перекрою все выходы. Входные двери будут открыты для того, чтобы впустить пятьдесят всадников. Непредвиденным моментом для всех, кроме меня, будет то, что за ними последуют десять грузовиков, замаскированных под армейские, и остановятся около входных ворот. Эти ворота будут открыты, пока последний грузовик не проедет внутрь стадиона, а затем их закроет компьютер. После этого ни один человек не выйдет оттуда. Убийцы выскочат из грузовиков, побегут к королевскому сектору и откроют огонь. На арене останется другая группа, чтобы покончить с пятьюдесятью принцами и «защитниками» крепости Мусмак. Патроны у тех будут холостые. Пятьсот королевских гвардейцев попытаются защитить своих подопечных, но их оружие будет неисправным. В большинстве случаев оно будет разрываться при выстреле и убивать стрелявшего. Или будет давать осечки. Полное уничтожение Королевского Дома займет около сорока минут. Все стадии будут сниматься видеокамерами и передаваться на саудовское телевидение, а оттуда весь спектакль смогут увидеть большинство стран Персидского залива.

– А как вы убедите королевскую гвардию пойти на замену боеприпасов? – спросил Мойр.

– В Саудовской Аравии безопасность является навязчивой идеей, – ответил полковник, – и по этой самой причине произвольные перемены стали постоянным явлением. Если подпись на документе кажется подлинной, то распоряжение будет выполнено. Этот документ будет подготовлен мной, но подпись министра внутренних дел на нем будет подлинной. Эту подпись на чистом бланке достал я, и не спрашивайте меня, как я это сделал. Египетский генерал-майор Аль-Шакри заведует складом боеприпасов. Он обеспечит поставку дефектных патронов, а позже Египет получит доступ к саудовской нефти по выгодным ему ценам.

– А как насчет регулярной армии? – спросил Салкинд. – Ведь это пятьдесят тысяч человек.

– Да, но не все они будут в Эр-Рияде. Местные армейские части будут находится на маневрах в ста милях от столицы. Они должны будут возвратиться в Эр-Рияд за день до генеральной репетиции. Армейским транспортом занимаются палестинцы, составляющие большую часть иностранных техников в стране, выполняющих работу, которую не могут делать сауды. Они выведут машины из строя, и девять тысяч солдат застрянут в пустыне далеко от столицы.

– А что они с этого будут иметь? – спросил Кобб.

– Они получат возможность натурализации, – ответил Истерхауз. – Хотя вся техническая инфраструктура страны зависит от двухсот пятидесяти тысяч палестинцев, занятых на всех уровнях, им не дают права на гражданство. Как бы преданно они ни служили, они не могут его получить. Но при послеимамовском режиме они смогут обрести его после шести месяцев проживания в стране. Только одно это обстоятельство привлечет миллион палестинцев с Западного Берега и Газы, из Иордании и Ливана. Они расселятся на новой родине к югу от Нафуда, чем принесут мир на север Ближнего Востока.

– А что будет после бойни? – задал вопрос Сайрус Миллер.

У него не было времени на евфемизмы.

– На последней стадии перестрелки на стадионе вспыхнет пожар, – мягко сказал полковник Истерхауз. – Это уже подготовлено. Пламя быстро охватит все здание и уничтожит остатки Королевского Дома и их убийц. Телекамеры будут снимать, пока не расплавятся, а затем на экранах появится собственной персоной имам.

– Что он будет говорить? – поинтересовался Мойр.

– Он скажет то, что приведет в трепет весь Средний Восток и Запад. В отличие от Хомейни, который всегда говорил тихо и спокойно, этот человек огненного темперамента. Когда он выступает, он увлекается, ибо он передает послание Аллаха и Магомета и хочет быть услышанным.

Миллер понимающе кивнул. У него тоже была убежденность представителя Бога, каковым он себя считал.

– К тому времени, когда он закончит свои угрозы неминуемого полного уничтожения в адрес светских и ортодоксальных суннитских режимов вокруг королевства, обещая использовать для Священного террора весь доход в четыреста пятьдесят миллионов долларов в день и уничтожить нефтяные промыслы Газа, если с ним не согласятся, все арабские королевства, эмираты и республики, от Омана на Юге и до Турции, обратятся за помощью к Западу, то есть к Америке.

– А что насчет прозападного саудовского принца, который придет ему на смену? – спросил Кобб. – А вдруг его постигнет неудача?..

– Исключено, – твердо заявил полковник. – Так же как военные грузовики и самолеты-штурмовики были выведены из строя, когда они могли бы предотвратить бойню, они снова вступят в строй и сплотятся вокруг принца. Об этом позаботятся палестинцы. Принц Халиди-ибн-Судайри заедет ко мне по пути на генеральную репетицию. Она выпьет у меня, в этом нет сомнения, так как он алкоголик. В напитке будет снотворное. В течение трех дней двое моих слуг из Йемена будут держать его в подвале. Там он подготовит свое выступление на видеопленке и в магнитофонной записи, где он заявит, что он жив и является законным наследником своего дяди, и попросит у Америки помощи в восстановлении законности. Заметьте, джентльмены, Соединенные Штаты вмешаются не для того, чтобы совершить контрпереворот, а ради восстановления законности при полной поддержке арабского мира. Затем я переведу принца для его же безопасности в посольство США, что вовлечет Америку в это дело, хочет она этого или не хочет, поскольку ему придется защищаться от толпы шиитов, требующих выдачи принца. Но религиозной полиции, армии и народу все еще нужен будет какой-то толчок, чтобы обрушиться на шиитских узурпаторов и уничтожить их до последнего человека. И таким побудительным моментом явится прибытие первых американских десантных частей.

– А что будет потом, полковник? – спросил Миллер. – Получим ли мы то, что нам нужно, – нефть для Америки?

– Мы все получим то, что нам нужно, джентльмены. Палестинцы получат родину, египтяне – нефть, чтобы удовлетворить массы. Дядя Сэм станет контролировать резервы Саудовской Аравии и Кувейта, а следовательно, и мировые цены на нефть на благо всего человечества. Принц становится новым королем, вечно пьяный алкаш, но рядом с ним все время буду я. Только саудовские арабы будут лишены наследства и вернутся к своим козам. Суннитские арабские государства получат хороший урок. Перед гневом шиитов, вызванным их поражением, когда победа казалась столь близкой, у светских государств не будет иного выбора, как покончить с фундаментализмом, пока они все не стали его жертвой. В течение пяти лет над пространством от Каспийского моря до Бенгальского залива воссияет полумесяц мира.

Пятерка «Аламо» сидела в молчании. Двое из них хотели лишь направить саудовскую нефть в Америку и ничего больше. Остальные три согласились идти дальше. Они только что услышали план перестройки одной трети мира.

Потрясенные Мойр и Кобб, но не остальные три участника и, конечно, не полковник, подумали, что Истерхауз страдает классической манией величия.

Слишком поздно они поняли, что их повозка мчится вниз и ни остановить ее, ни соскочить они не могут.

Сайрус Миллер пригласил Истерхауза на приватный ленч в соседней комнате.

– Какие-нибудь проблемы, полковник? – спросил он, когда подали свежие персики из его оранжереи. – Действительно, никаких проблем?

– Может возникнуть одна, сэр, – сказал он осторожно. – До решающего часа осталось всего сто сорок дней. И достаточно одной утечки информации, чтобы все сорвалось. Есть один молодой человек, бывший банковский чиновник, он живет сейчас в Лондоне. Зовут его Лэинг. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь поговорил с ним.

– Расскажите мне об этом мистере Лэинге, – попросил Миллер.

* * *

Через два часа после бегства из Ольденбурга Куинн и Сэм въехали в Гронинген, город на севере Голландии, столицу провинции, носящей то же название. Как и другие города по ту сторону границы, он уходит корнями в средние века и имеет свой внутренний город, Старый город, защищенный кольцом канала. В старые времена горожане могли укрыться в центре города, поднять четырнадцать мостов и отсиживаться за водным прикрытием.

Мудрый городской совет постановил, что Старый город не должен быть обезображен промышленными предприятиями и заливным бетоном, этой модной идеей конца двадцатого века. Вместо этого он был обновлен и восстановлен. Это был круг, в котором были аллеи, рынки, улицы, площади, церкви, рестораны, отели и торговые центры только для пешеходов. Почти все улицы были вымощены камнем. Под руководством Куинна Сэм подъехала к гостинице «Де Долен» на улице Гроте-Маркт, где они и остановились.

В Старом городе было мало современных зданий, и одно из них – пятиэтажный дом из красного кирпича, находилось на Раде-Маркт. Это было полицейское управление.

– Ты знаешь кого-нибудь здесь? – спросила Сэм.

– Знал когда-то, – ответил Куинн. – Возможно, он уже ушел в отставку. Надеюсь, что нет.

Он действительно еще не ушел в отставку. Молодой офицер в приемной подтвердил это. «Да, инспектор Де Гроот был теперь старшим инспектором и командовал коммунальной полицией. Как прикажете объявить о вас?»

Куинн слышал крики по телефону, когда офицер позвонил наверх. Молодой человек улыбнулся.

– Кажется, он знает вас, mijnheer.

Их тут же провели в офис старшего инспектора Де Гроота. Он ожидал их и пошел навстречу, чтобы поздороваться. Это был большой цветущий мужчина, настоящий медведь с редеющими волосами, в полной форме, но в домашних тапочках в качестве уступки ногам, топтавшим тридцать лет булыжные мостовые.

В полиции Голландии имеются три отдела: коммунальная полиция, криминальная полиция и дорожная. Де Гроот был похож на главу коммунальной полиции, его добродушная внешность и манера обращения снискали ему среди подчиненных и населения прозвище «Папа Де Гроот».

– Куинн, Боже праведный! Куинн, много лет прошло со времени Ассена.

– Четырнадцать лет, – признал Куинн, когда они пожали руки, и он представил Сэм.

Он не упомянул о ее статусе в ФБР. У нее не было никаких прав в королевстве Нидерландов, к тому же они были здесь неофициально.

Папа Де Гроот заказал кофе, это было вскоре после завтрака, и спросил, что привело их в этот город.

– Я ищу одного человека, – сказал Куинн, – полагаю, что он может жить в Голландии.

– Вероятно, старый друг? Кто-то знакомый со старых добрых времен?

– Нет, я никогда не встречался с ним.

Светлый лучик в глазах Де Гроота не дрогнул, но кофе он стал размешивать медленнее.

– Я слышал, вы ушли из Ллойда, – сказал он.

– Верно, – ответил Куинн, – мой друг и я делаем одолжение нашим друзьям.

– Разыскивание пропавших людей? – спросил Де Гроот. – Это новая сфера деятельности. Хорошо, как его имя и где он живет?

Де Гроот был обязан Куинну. В мае 1977 года группа южномолуккских фанатиков, пытаясь восстановить свою страну в бывшей голландской колонии Индонезии, решила привлечь внимание к своей борьбе, угнав поезд и захватив школу неподалеку от Ассена. В поезде было 54 пассажира, а в школе – около ста учеников. Голландия не знала подобных акций, и у нее в то время не было подготовленных бригад для освобождения заложников.

Куинн тогда работал первый год в компании Ллойд, которая специализировалась на таких операциях. Его послали туда в качестве советника вместе с двумя исключительно вежливыми сержантами британских спецслужб, таков был официальный вклад Лондона. Поскольку Ассен находился в соседней провинции Дренте, местной полицией командовал Де Гроот, а сержанты служили для связи с армией Нидерландов.

Де Гроот выслушал худого американца, который, казалось, понимал образ мыслей людей, захвативших поезд и школу. Он предположил, что может произойти, если начнет действовать армия, а террористы откроют огонь. Де Гроот приказал своим людям сделать так, как советовал американец, и в результате потери оказались минимальными. В конце концов поезд и школа были взяты штурмом, шесть террористов были убиты и два пассажира погибли в перестрелке. Ни один солдат или полицейский не пострадал.

– Его зовут Преториус, Янни Преториус, – сказал Куинн.

Де Гроот нахмурил брови.

– Довольно распространенное имя – Преториус. А вы знаете город или деревню, где он живет?

– Нет. Но он не голландец, а южноафриканец по рождению, и я подозреваю, что он не натурализовался.

– Тогда это уже проблема, – сказал Де Гроот, – у нас нет сводного списка всех иностранцев, живущих в Голландии. Гражданские права и так далее…

– Он бывший наемник в Конго, и я думаю, что с такой биографией, да к тому же из страны, которую Голландия не одобряет, его досье хранится в какой-нибудь организации.

Де Гроот покачал головой.

– Не обязательно. Если он находится здесь нелегально, тогда карточки на него нет, иначе его бы выслали за незаконный въезд в страну. Если он здесь на законных основаниях, то карточка на него была заведена, но если потом он не нарушал законов Голландии, он может свободно ездить по стране, нигде не регистрируясь. Это входит в наши гражданские права.

Куинн кивнул в знак согласия. Он знал пристрастие Голландии к гражданским правам. Это было благо для законопослушных граждан, но и создавало идеальные условия для нарушителей закона. Именно поэтому прекрасный старый Амстердам стал европейской Меккой для торговцев наркотиками, террористов и производителей порнофильмов с участием детей.

– Как такой человек может въехать в страну и получить вид на жительство?

– Если он женится на голландской девушке, он его получит. Это даже дает ему право на натурализацию, а потом он может просто исчезнуть.

– А как насчет социального страхования, подоходного налога и департамента иммиграции?

– Они вам этого не скажут, – ответил Де Гроот. – У человека есть право на приватность. Для того, чтобы даже я мог получить такую информацию, мне пришлось бы выдвинуть против этого человека обвинение в преступлении. Поверьте, я просто не могу этого сделать.

– Так что вы никак не можете помочь мне? – спросил Куинн.

Де Гроот посмотрел в окно.

– У меня есть племянник в Департаменте безопасности, – сказал он, – Но это должно быть неофициально… Возможно, ваш человек значится где-то у них.

– Пожалуйста, узнайте у него, – попросил Куинн. – Я буду крайне признателен.

Пока Куинн и Сэм гуляли по Оостерштраат в поисках ресторана, чтобы перекусить, Де Гроот позвонил своему племяннику в Гаагу. Молодой Коос Де Гроот был младшим офицером в службе безопасности Голландии. И хотя он очень любил своего большого дядюшку, который в детстве баловал его банкнотами в десять гульденов, на этот раз его пришлось долго уговаривать. Не каждый день коммунальный полицейский из Гронингена просит воспользоваться данными, хранящимися в компьютере Департамента безопасности.

Папа Де Гроот позвонил Куинну на следующее утро, и через час они встретились в полицейском управлении.

– Ну и штучка же этот ваш Преториус! – заявил Де Гроот, изучая свои записи. – Наш Департамент безопасности заинтересовался им, когда он приехал сюда десять лет назад и записал некоторые детали его жизни на всякий случай. Некоторые детали рассказал он сам, те, что украшали его. Другие были почерпнуты из газетных вырезок. Ян Питер Преториус родился в Блумфонтейне в 1942 году, значит, сейчас ему сорок девять, о своей профессии говорит, что он художник по вывескам.

Куинн кивнул. Кто-то же перекрасил «Форд транзит», сделал надпись «BARLOW'S ORCHARD PRODUCE» на борту и нарисовал ящики для яблок изнутри на задних дверцах фургона. Он предположил, что Преториус также сделал устройство, которое сожгло машину в сарае. Он знал, что это не мог быть Зэк. На складе «Бэббидж» Зэк понюхал марципан и решил, что это семтекс, хотя на самом деле семтекс не имеет запаха.

Он вернулся в Южную Африку в 1968 году, уехав из Руанды, затем некоторое время работал охранником на алмазной шахте компании Де Брис в Сьерра Леоне.

Да, этот человек мог отличить настоящие алмазы от подделки и знал о кубическом цирконии.

– Двенадцать лет назад он добрался до самого Парижа, встретил там голландскую девушку, работавшую во французской семье, и женился на ней. Это позволило ему приехать в Голландию. Его тесть устроил его барменом – у тестя было два ресторанчика. Пять лет тому назад они развелись, но Преториус накопил достаточно денег и купил свой собственный бар. Он управляет баром и живет над ним.

– Где? – спросил Куинн.

– Городок Ден Бош. Вы знаете его?

Куинн покачал головой.

– А название бара?

– «De Golden Leeu» – «Золотой Лев», – ответил Де Гроот.

Куинн и Сэм горячо поблагодарили его и ушли.

Когда они вышли на улицу, Де Гроот посмотрел на них из окна, когда они пересекали площадь Раде Маркт, направляясь к своей машине. Ему нравился Куинн, но его беспокоило это расследование. То, что это было незаконно, его не волновало, но он не хотел бы, чтобы Куинн в своей охоте на человека приехал в его город для встречи с южноафриканцем… Он вздохнул и снял трубку.

– Нашла его? – спросил Куинн, выезжая на юг из Гронингена.

Сэм изучала карту.

– Да, это на юге, около бельгийской границы. Присоединяйтесь к Куинну, чтобы посмотреть Нижние Земли, – сказала она.

– Нам повезло, – сказал Куинн. – Если Преториус был вторым похитителем в банде Зэка, то мы могли бы сейчас ехать в Блумфонтейн.

Шоссе Е35 шло прямо, как стрела, к Цволле, где Куинн повернул на А50 на юг к Апельдону, Арнему, Ниймегену и Ден-Бошу. В Апельдоне за руль села Сэм. Куинн откинул спинку сиденья как можно дальше и заснул. Он спал, и только ремень безопасности спас ему жизнь при аварии.

К северу от Арнема и к западу от шоссе находится клуб планеристов Терлста. Несмотря на время года, день был светлый, что бывает редко в Голландии в ноябре, и многие энтузиасты пришли в клуб. Водитель грузовика, громыхающего по другой стороне шоссе, так засмотрелся на планер, который разворачивался над дорогой прямо перед ним, идя на посадку, что не заметил, как выехал на встречную полосу.

Сэм попала в промежуток между деревянными столбами ограждения справа и громадой грузовика слева. Она пыталась затормозить и почти преуспела в этом, но последний метр трайлера, заносимого из стороны в сторону, оторвал передний левый бампер их «сьерры» и сбросил его с дороги, как щелчок сбивает муху с промокашки. Водитель грузовика даже не заметил этого и продолжал свой путь.

«Сьерра» свернула, когда Сэм попыталась вывести ее на дорогу, и она смогла бы это сделать, если бы не ряд деревянных столбов, ограждающих поворот. Один из них встал перед правым передним колесом, и машина потеряла управление. «Сьерра» съехала с дороги, почти перевернулась, выправилась и остановилась, увязнув по самые оси в мягком и влажном песке.

Куинн поднял спинку сиденья и посмотрел на Сэм. Оба были потрясены, но невредимы. Они вылезли из машины. Над ними шли машины и ревели грузовики, мчась на юг, в Арнем. Местность вокруг была совершенно ровная, и их было хорошо видно с дороги.

– Давай сюда, – сказал Куинн.

– Что давать?

– «Смит и Вессон», дай его мне.

Он завернул револьвер с патронами в один из ее шелковых шарфиков и закопал его под кустом в десяти ярдах от машины, отметив в уме это место. Через две минуты красно-белый полицейский «рейнджровер», дорожный патруль, встал над ними.

Полицейские были озабочены и вздохнули с облегчением, увидев, что они не пострадали. Они попросили их документы. Через тридцать минут их вместе с багажом привезли в серое бетонное здание полицейского управления Арнема на Беек-стрит. Сержант проводил их в кабинет, и долго записывал всяческие подробности. Закончил он свою работу после ленча.

У представителя агентства по прокату машин был спокойный день, в середине ноября поток сухопутных туристов иссякает, и поэтому он был рад звонку в его офис на бульваре Хевелинк: американской даме нужна была машина. Его радость несколько уменьшилась, когда он узнал, что она только что попала в аварию на «сьерре», принадлежащей его компании на дороге А50 у Терлета. Но он вспомнил лозунг фирмы – «стараться упорней» – и поступил соответственно.

Он приехал в полицейское управление и имел разговор с сержантом. Ни Куинн, ни Сэм не поняли ни слова. К частью, оба голландца хорошо говорили по-английски.

– Полицейская бригада привезет «сьерру» с того места, где она… припаркована, – сказал он. – Я распоряжусь забрать ее отсюда и отправить в ремонтную мастерскую нашей компании. Судя по вашим документам, вы полностью застрахованы. Вы брали машину в Голландии?

– Нет, в Остенде, в Бельгии, – сказала Сэм, – мы путешествуем.

– Ах, – сказал расстроенный агент. Он подумал об огромной писанине из-за этой аварии. – Вы хотите взять другую машину?

– Да, мы хотели бы, – ответила Сэм.

– Я могу предоставить вам хороший «опель-аскона», но только утром, сейчас она на обслуживании. Вы остановились в гостинице?

Гостиницы у них не было, но полицейский сержант позвонил по телефону, и они получили двойной номер в отеле «Рейн». Небо опять покрылось тучами и начался дождь. Представитель агентства довез их по набережной Рейна до гостиницы, оставил их там и пообещал доставить «опель» завтра к восьми утра.

Отель был на две трети пуст, и их поселили в большом двойном номере с видом на реку. Короткий полдень подходил к концу, потоки дождя струились по окнам. Перед ними огромная серая масса Рейна текла к морю. Куинн сел в прямое кресло у оконного фонаря и смотрел на улицу.

– Мне надо бы связаться с Кевином Брауном, – сказала Сэм, – и сообщить ему, что мы обнаружили.

– Я бы не стал этого делать, – посоветовал Куинн.

– Он будет чертовски зол.

– Что ж, можешь сказать ему, что мы нашли одного похитителя на вершине чертова колеса с чьей-то пулей в черепе. Можно рассказать ему, что незаконно везешь револьвер через Бельгию, Германию и Голландию. Ты хочешь все это сказать по открытой линии?

– Да, ты прав. Тогда мне нужно сделать ряд записей.

– Правильно, сделай это.

Она проверила минибар, нашла там полбутылки красного вина и принесла ему бокал. А затем она села за стол и начала писать на фирменной бумаге отеля.

* * *

В трех милях от гостиницы, выше по течению, в сгущающихся сумерках Куинн мог различить огромный силуэт Арнемского моста, «слишком далекого моста», где в сентябре 1944 года полковник Джон Фрост и небольшая группа британских парашютистов в течение четырех дней сражались и погибли, пытаясь сдержать эсэсовские танки с помощью винтовок и пулеметов, в то время, как Тридцатый корпус тщетно пытался пробиться с юга, чтобы помочь им, сражавшимся на северном конце моста. Куинн поднял бокал в сторону стального гиганта, высившегося в дождливом небе.

Сэм заметила этот жест и подошла к окну. Она посмотрела вниз на набережную.

– Увидел кого-нибудь знакомого?

– Нет, – ответил Куинн. – Они уже ушли.

Она наклонилась, чтобы посмотреть дальше.

– Их нет уже давно.

Она пожала плечами в удивлении.

– Ты очень загадочный человек, мистер Куинн. Что ты видишь такого, чего я не вижу?

– Не так уж много, – сказал Куинн, вставая. – И ничего такого, что вселяет большие надежды. Посмотрим-ка лучше, что нам предложат в столовой.

* * *

«Опель-аскона» прибыл ровно в восемь вместе с дружелюбным сержантом и двумя полицейскими на мотоциклах.

– Куда вы направляетесь, мистер Куинн? – спросил сержант.

– Флиссинген, Флашинг, – ответил Куинн к удивлению Сэм. – Успеть на паром.

– Отлично! Желаю приятного путешествия, – сказал сержант. – Мои коллеги проводят вас до шоссе на юго-западе.

У въезда на шоссе мотоциклисты остановились и смотрели вслед «опелю», пока он не скрылся из вида. У Куинна появилось чувство, которое он испытал в Дортмунде.

* * *

Генерал Цви Бен Шол сидел за столом и, оторвав взор от доклада, посмотрел на двух человек, стоявших перед ним. Один из них был руководителем отдела в «Моссад», отвечавшего за Саудовскую Аравию и весь полуостров от границы с Ираком на севере до берегов Южного Йемена. Это была территория феодалов. Профессия другого человека не знала границ и была по-своему еще более важной, особенно для безопасности Израиля. Он занимался палестинцами, где бы они ни жили. Именно он написал доклад, лежавший на столе директора.

Некоторые палестинцы много бы дали, чтобы узнать, где находится здание, в котором происходила встреча. Как и многие любопытные, включая ряд иностранных правительств, они все еще полагали, что штаб «Моссад» находится в северном пригороде Тель-Авива. Но с 1988 года штаб помещался в большом современном здании в самом центре Тель-Авива за углом улицы Рехов Шломо Хамелек (улица Царя Соломона), рядом со зданием, занимаемым АМАНом – военной разведкой.

– Вы можете узнать больше? – спросил генерал Давида Гур Ариеха, специалиста по Палестине.

Тот усмехнулся и пожал плечами.

– Вы всегда хотите узнать больше, Цви. Мой источник – низкого уровня, он работает техником в автомастерских армии Саудовской Аравии. Вот что ему сообщили: в апреле армия должна на три дня застрять в пустыне.

– Это пахнет переворотом, – сказал человек, отвечающий за Саудовскую Аравию. – Выходит, мы должны таскать для них каштаны из огня?

– Если кто-то свергнет короля Фахда и захватит власть, то кто бы это мог быть? – спросил директор.

Саудовский эксперт пожал плечами.

– Какой-нибудь принц, но ни один из братьев. Вероятнее всего, кто-то из молодого поколения. Они все жадные. Сколько бы миллиардов они ни похитили через Комиссию по нефтяным квотам, они хотят еще. Нет, пожалуй, они хотят заполучить все. И к тому же молодые люди более… современны, более подвержены влиянию Запада. Возможно, это к лучшему, старикам пора уходить со сцены.

Но Бен Шаула не интересовал более молодой правитель Эр-Рияда. Это было то, о чем осведомитель – палестинский техник – проболтался одному из агентов Гур Ариеха. «На следующий год, мы, палестинцы, – торжественно заявил он, – будем иметь право стать натурализованными гражданами в этой стране».

Если это было так, если неизвестные заговорщики имели в виду это, перспективы были потрясающие. Такое предложение нового правительства Саудовской Аравии притянет миллион безземельных и бездомных палестинцев из Израиля, Газы, Западного берега и Ливана к новой жизни на далеком юге. И если больной палестинский вопрос будет решен, то Израиль с его энергией и технологией сможет установить отношения со своими соседями, которые были бы выгодны всем. Такова была мечта основателей государства, начиная от Вейцмана и Бен-Гуриона.[323] Еще мальчиком Бен Шаул знал об этой мечте, но никогда не думал, что она осуществится.

– Вы собираетесь рассказать об этом политикам? – спросил Гур Ариех.

Директор подумал о них, о том, как они бранятся по пустякам в Кнессете, вдаваясь в семантические и теологические тонкости, когда его люди пытаются объяснить им, в какой части неба восходит солнце. До апреля времени еще достаточно. Если он сообщит им об этом, то будет утечка информации. Он закрыл доклад.

– Пока не буду, у нас слишком мало данных. Когда узнаем побольше, тогда и сообщу им.

Для себя он решил держать эту информацию при себе.

* * *

Чтобы посетители Ден-Боша не скучали, планировщики города придумали для них игру-загадку под названием «Найди дорогу к городскому центру». В случае выигрыша гость находит Рыночную площадь и место для парковки, если он проиграл, то целый лабиринт улочек с односторонним движением возвращает его на кольцевую дорогу.

Городской центр представляет собой треугольник: на северо-западе течет река Доммель, на северо-востоке канал Зюйд-Виллемсваарт, вдоль третьей стороны на юге проходит городская стена. Сэм и Куинн разгадали загадку с третьей попытки, доехали до рынка и получили приз – номер в Центральной гостинице на площади.

В номере Куинн просмотрел телефонный справочник. Там был только один бар «Золотой лев» на Йенсстраат. Они пошли пешком. В отеле им дали схематический план центра, но Йенсстраат на нем не было. Несколько граждан на площади только отрицательно качали головами в ответ на их вопрос. Даже полицейский на углу был вынужден посмотреть в свой довольно потрепанный план города. В конце концов они нашли эту улицу.

Это был узкий переулок между бульваром Святого Йенса, дороги вдоль Доммеля и параллельной Молленстраат. Весь район был старый, большая часть его была трехсотлетней давности. Многие дома были со вкусом восстановлены и модернизированы, но сохранились старые кирпичные стены со старинными дверями и окнами. А внутри были построены современные квартиры. Но это не коснулось переулка Йенсстраат.

Ширина его была достаточна лишь для одного автомобиля, а здания как бы опирались друг на друга, чтобы не рухнуть. В нем было два бара, потому что когда-то владельцы барж, ходивших по Доммелю и по каналам, причаливали здесь, чтобы утолить жажду.

«Золотой лев» располагался на южной стороне переулка в двадцати ярдах от городской улицы. Это был двухэтажный дом с узким фасадом и выцветшей вывеской с названием бара. На первом этаже было единственное полукруглое окно, небольшие сегменты которого были сделаны из непрозрачного и цветного стекла. Рядом с ним была одностворчатая дверь, ведущая в бар.

Дверь была закрыта. Куинн позвонил в звонок и стал ждать. Никакого звука или движения. Другой бар в переулке был открыт, как и все бары в Ден-Боше.

– Что теперь? – спросила Сэм.

Человек в окне другого бара опустил свою газету, посмотрел на них и продолжил чтение. Рядом с «Золотым львом» была высокая деревянная дверь, явно ведущая к задней половине заведения.

– Подождите здесь, – сказал Куинн.

Он мгновенно перескочил через ворота. Через несколько минут Сэм услышала звяканье стекла, шум шагов, и дверь бара открылась изнутри. На пороге стоял Куинн.

– Иди сюда, – сказал он.

Она вошла, и он закрыл за ней дверь. Света не было, и бар выглядел мрачно, освещенный лишь светом, пробивавшимся через цветное стекло окна.

Бар был небольшой, в форме буквы «L». От двери шла дорожка вдоль бара, около угла «L» она сворачивала и проходила вдоль длинной ее части.

Сзади стойки был обычный набор бутылок, перевернутые пивные кружки стояли рядами на расстеленном полотенце на самой стойке около трех пивных насосов с фарфоровыми ручками. Позади стойки была дверь, через которую и вошел Куинн. Дверь вела в небольшой туалет, окно которого взломал Куинн, чтобы войти в бар, а также на лестницу, ведущую наверх, в жилое помещение.

– Может быть, он здесь, – предположил Куинн.

Но его там не было. Это была оченьмаленькая квартира – спальня-гостиная и крохотная кухня в алькове, а также совмещенный санузел. Но одной стене была картина – местность, похожая на Трансвааль, ряд африканских безделушек, стоял телевизор и незастеленная кровать. Никаких книг не было. Куинн проверил каждый шкаф и даже небольшой чердак. Преториуса нигде не было. Они сошли вниз.

– Поскольку мы уже вломились в этот бар, мы можем выпить пива, – предложила Сэм.

Она зашла за стойку, взяла две кружки, подставила их под кран и потянула одну из фарфоровых ручек. В кружки побежал пенистый эль.

– А откуда идет пиво? – спросил Куинн.

Сэм заглянула под стойку.

– Трубы идут вниз через пол, – ответила она.

В конце комнаты, под половиком Куинн отыскал люк. Деревянные ступени вели вниз, на стене был выключатель. В отличие от бара, подвал был большой. Весь дом и соседние строения поддерживались арочными кирпичными сводами, которые и создавали подвалы. Трубы, по которым пиво подавалось наверх, шли от современных стальных пивных бочек. Их явно спустили через люк перед тем как смонтировать. Но так было не всегда.

С одной стороны подвала была широкая и высокая стальная решетка. За ней протекал канал Дизе, проходивший под улицей Моленстраат. За много лет до этого огромные бочки с пивом привозили по каналу на низкосидящих барках, которые толкали шестами, а затем вкатывали их через ворота в решетке и ставили под баром. В те времена мальчики бегали вверх и вниз по лестнице, нося кружки эля посетителям.

Там все еще были три такие старинные бочки, стоявшие на кирпичных подставках в самой большой части подвала. Внизу у каждой бочки был кран.

Куинн от нечего делать повернул кран у одной из бочек. Струя старого прокисшего пива хлынула на пол, освещенный лампочкой. То же самое было и со следующей бочкой. Он открыл кран третьей бочки. Сначала потекла темно-желтая жидкость, а затем розовая.

Только с трех попыток Куинну удалось опрокинуть бочку набок. Она упала с грохотом, и ее содержимое вылилось на кирпичный пол. Частью содержимого были последние два галлона старинного пива, так и не дошедшие до клиентов сидевших наверху в баре. В пивной луже лежал человек. Он лежал на спине, с открытыми глазами, отражавшими свет единственной лампочки. В одном виске у него было входное отверстие, а другой был разворочен пулей на выходе. Судя по его росту и телосложению, Куинн предположил, что это мог быть человек, стоявший сзади него в ангаре со «скорпионом». Если это был он, то, значит, именно он уложил британского сержанта и двух агентов американской секретной службы на Шотовер-плейн.

Другой человек в подвале направил пистолет в спину Куинна и сказал что-то по-голландски. Куинн обернулся. Человек спустился в подвал по ступенькам, его шагов не было слышно из-за грохота падающей бочки. На самом деле он сказал: «Отлично, minheer. Вы нашли вашего друга, а мы не смогли этого сделать».

Двое других спускались по ступенькам, оба были в форме голландской коммунальной полиции. Человек с пистолетом был в штатском, это был сержант уголовной полиции.

– Интересно, – сказала Сэм, когда их вели в полицейский участок на Толбругстраат, – есть ли рынок сбыта для подробных каталогов полицейских участков Голландии?

Оказалось, что полицейское управление Ден Боша находится прямо напротив Groot Zieken Gasthaus – «Большого дома для больных», в морг которого доставили Яна Преториуса для вскрытия.

Старший инспектор Дикстра не воспринял серьезно предупреждение Папы Де Гроота, полученное предыдущим утром. То, что какой-то американец пытается найти какого-то южноафриканца, не обязательно грозило неприятностями. Он отправил одного из своих сержантов в обеденный час посмотреть, что там делается. Сержант увидел, что «Золотой лев» закрыт и доложил об этом. Местный слесарь открыл им дверь, но все, казалось, было в порядке. Никаких следов борьбы или драки. Если Преториус хотел закрыть бар и куда-нибудь уехать, он имел на это полное право. Хозяин бара наискосок сказал, что, как ему кажется, «Золотой лев» был открыт до полудня. При такой погоде дверь обычно бывает закрыта. Он не видел, чтобы кто-нибудь заходил или выходил из бара, но это было в порядке вещей, так как дела шли не бойко. Это был сержант, который предложил понаблюдать за баром подольше, и Дикстра согласился. Это себя оправдало, хотя американец прибыл на двадцать четыре часа позже.

Дикстра послал сообщение о случившемся в центральную патологоанатомическую лабораторию в Ворбурге. Узнав, что рана огнестрельная, и в деле замешан иностранец, они прислали ведущего патологоанатома Голландии доктора Веермана.

Во второй половине дня старший инспектор Дикстра терпеливо выслушивал, как Куинн объяснял, что он знавал Преториуса в Париже четырнадцать лет тому назад и надеялся посетить его и вспомнить добрые старые времена во время своего путешествия в Голландии. Если Дикстра и не верил ему, лицо его оставалось бесстрастным. Но он проверил сказанное Куинном. Департамент безопасности его страны подтвердил, что в то время южноафриканец был в Париже, и бывшие хозяева Куинна, фирма «Хартфорд», тоже подтвердили, что в тот год он возглавлял их офис в Париже.

Пригнали их арендованную машину от Центрального отеля и тщательно обыскали ее. Оружия не было. Привезли их багаж и тоже просмотрели.

Оружия не было. Сержант признал, что ни у Куинна, ни у Сэм оружия не было, когда он задержал их в подвале. Дикстра полагал, что Куинн убил Преториуса за день до этого, как раз перед тем, как сержант начал свое наблюдение, и вернулся назад, потому что забыл что-то, что могло быть в карманах покойного. Но если это так, то почему сержант видел, как Куинн пытался войти через переднюю дверь? Если он закрыл за собой дверь после убийства южноафриканца, то он мог бы спокойно снова войти в бар. Это было непонятно. В одном был Дикстра убежден – он не слишком верил в то, что знакомство в Париже было причиной визита.

Профессор Веерман прибыл в шесть вечера и закончил свое дело к полуночи. Он перешел через дорогу и стал пить кофе с очень уставшим старшим инспектором.

– Что скажете, профессор?

– Вы получите мой отчет в свое время, – сказал доктор.

– В общих чертах, если можно.

– Хорошо. Смерть наступила в результате массивного поражения мозга, вызванного пулей, вероятно, калибра девять миллиметров, выпущенной с близкого расстояния в левый висок и вышедшей через правый. Я бы посоветовал поискать ее где-нибудь в деревянной панели бара.

Дикстра кивнул.

– Время смерти? Дело в том, что я задержал двух американцев, которые нашли тело, прибыв якобы с дружеским визитом. Хотя они вломились в бар, чтобы обнаружить труп.

– Вчера в середине дня. Плюс-минус пару часов. Точнее я узнаю, когда проведем анализы.

– Но вчера в это время американцы были в полицейском участке в Арнеме, – сказал Дикстра. – Это бесспорно. У них была авария с машиной в десять утра, в четыре их отпустили, и они провели ночь в отеле Рийн. Они могли выехать из отеля ночью, приехать сюда, убить его и вернуться к рассвету.

– Никаких шансов, – сказал профессор, вставая. – Этот человек был мертв не позже, чем в два часа пополудни вчера. Если они были в это время в Арнеме, то они невиновны. Прошу извинить, таковы факты.

Дикстра выругался. Его сержант начал наблюдение через тридцать минут после того, как убийца покинул бар.

– Мои коллеги в Арнеме сказали мне, что вы направлялись во Влиссинген, чтобы успеть на паром, – сказал он Куинну и Сэм, отпуская их ночью.

– Это так, – подтвердил Куинн, собирая свой тщательно просмотренный багаж.

– Я был бы вам признателен, если бы вы продолжили свой путь в этом направлении, – заявил старший инспектор. – Мистер Куинн, мы приветствуем иностранных гостей в нашей стране, но создается впечатление, что куда бы вы ни поехали, у голландской полиции появляется масса лишней работы.

– Я искренне сожалею, – сказал Куинн прочувствованно, – Поскольку мы опоздали на последний паром, устали и проголодались, не могли бы мы провести ночь в отеле и уехать утром?

– Хорошо, – сказал Дикстра, – двое моих людей проводят вас из города.

* * *

– Я начинаю чувствовать себя как королева, – сказала Сэм, входя в ванну в их номере в Центральной гостинице.

Когда она вышла, Куинна не было. Он вернулся около пяти утра и спрятал «Смит и Вессон» на дно косметички Сэм и успел поспать два часа перед утренним кофе.

Поездка во Флашинг прошла спокойно. Куинн был погружен в свои мысли.

Кто-то убирает наемников одного за другим, и теперь ему просто некуда ехать. Разве что… назад в архив. Возможно, удасться оттуда что-нибудь извлечь, но это было очень маловероятно. Со смертью Преториуса след преступников был холоден, как треска, умершая неделю назад, и столь же зловонен.

У въезда на паром, отправляющийся в Англию, стояла полицейская машина города Флашинга. Два полицейских офицера в ней заметили, как «опель-аскона» медленно въезжал в трюм парома. Но они подождали, пока не закрылись ворота и судно направилось к устью Вестершельде, и только затем сообщили об этом руководству.

Поездка прошла спокойно. Сэм писала свои заметки, ставшие описанием путешествия по полицейским участкам; Куинн читал лондонские газеты, которых он не видел десять дней. Он не заметил статьи под заголовком «Большие перемены в КГБ?». Это было сообщение агентства Рейтер из Москвы о том, что якобы информированные источники намекают на грядущие перемены в руководстве советской секретной полиции.

* * *

Куинн ждал в темноте небольшого сада перед домом на Карлайл-сквер вот уже два часа, неподвижный как статуя и невидимый никому. Высокое дерево бросало густую тень, прикрывавшую его от света уличного фонаря, а его застегнутая на «молнию» кожаная куртка и неподвижность довершали остальное. Люди проходили мимо него на расстоянии в несколько футов, и ни один не заметил человека, стоявшего в тени. Было половина одиннадцатого. Люди, живущие в этом элегантном районе площади Челси, возвращались из ресторанов на Найтсбридж или Мейфэйр. Дэвид и Карина Фрост проехали мимо в своем стареющем «бентли» к своему дому. Человек, которого ждал Куинн, приехал в одиннадцать.

Он припарковал машину на стоянке для жильцов на другой стороне улицы, поднялся на три ступеньки к двери и вставил ключ в замок. Прежде чем он успел его повернуть, Куинн оказался рядом с ним.

– Джулиан.

Джулиан Хейман быстро обернулся.

– Бог мой, Куинн, никогда не делайте этого. Я же мог бы уложить вас!

Уйдя с военной службы много лет назад, он все еще был в хорошей форме. Но годы городской жизни немного притупили его реакцию, а Куинн провел эти годы, работая под жарким солнцем на винограднике. Но он не хотел намекнуть Хейману, что если бы дело дошло до этого, то результат был бы противоположный.

– Мне надо снова посмотреть ваши досье, Джулиан.

Хейман полностью оправился от неожиданности. Он покачал головой.

– Извините, старина. Ничего не выйдет. Поговаривают, что вы табу. Люди говорят в узком кругу, сами понимаете, о деле Кормэка. Не могу рисковать. Это окончательно.

Куинн понял, что это действительно так. След закончился. Он повернулся, чтобы уйти.

– Кстати, – сказал Хейман с верхней ступеньки, – вчера я завтракал с Барни Симкинсом. Помните старину Барни?

Куинн кивнул. Барни Симкинс, директор фирмы «Бродерик-Джонс», филиала «Ллойда», по поручению которого Куинн работал десять лет по всей Европе.

– Он сказал, что кто-то звонил ему и спрашивал вас.

– Кто?

– Не знаю. Барни сказал, что звонивший был очень сдержан. Он только сказал, что если вы хотите связаться с ним, то дайте небольшое объявление в «Интернэшн геральд трибьюн», парижское издание, в любой день в течение следующих десяти дней и подпишите «К».

– А он никак не назвал себя? – спросил Куинн.

– Он назвал странное имя, старина, – Зэк.

(обратно)

Глава 15

Куинн влез в машину и сел рядом с Сэм, ожидавшей его за углом на Мальберри-Уок. Он выглядел опечаленным.

– Не хочет помочь?

– А?

– Хейман. Не допускает тебя к досье?

– Да, это исключено. Но появился еще кое-кто, желающий сотрудничать. Звонил Зэк.

Сэм была потрясена.

– Зэк? А что он хочет?

– Хочет встречи.

– А как он умудрился найти тебя?

Куинн отпустил сцепление и отъехал от стоянки.

– Это долгая история. Много лет назад мое имя было упомянуто случайно в прессе, когда я работал у Бродерик-Джонса. Видимо, не только я пользуюсь старыми газетными вырезками. По чистой случайности вышло так, что Хейман завтракал с человеком из моей старой компании, когда поднялся этот вопрос.

Он повернул на Олд-Черч-стрит и оттуда на Кингз-роуд.

– Куинн, он намерен убить тебя. Он уже убрал двух своих людей. Когда они вышли из игры, он оставляет весь выкуп себе, а если выйдешь и ты, то охота за ним закончится. Он явно считает, что ты найдешь его скорее, чем ФБР.

Куинн коротко рассмеялся.

– Если бы он только знал! Ведь я не имею ни малейшего представления о том, кто он такой или где он скрывается.

Он решил не говорить ей, что он уже не верит, что Зэк убил Марше и Преториуса. Не то, чтобы этот человек не мог пойти на убийство своих же соратников, если бы цена была достаточно высока. В свое время в Конго несколько наемников были убиты своими же товарищами. Его беспокоило совпадение убийств по времени.

Он и Сэм добрались до Марше через несколько часов после его смерти. К счастью для них, рядом не было полиции. Если бы не случайная авария у Арнхема, то они были бы в баре Преториуса с заряженным револьвером через час после его смерти. Им пришлось бы провести несколько недель в заключении, пока полиция Ден Боша провела расследование.

Он свернул налево с Кингз-роуд на Бофорт-стрит, ведущую к Баттерси-бридж и попал прямо в пробку. Пробки на улицах Лондона – явление довольно обычное, но зимой, в этот вечерний час дорога на юг должна была бы быть достаточно свободной.

Ряд машин, в котором находился он, потихоньку двигался вперед, и он увидел полицейского, направлявшего поток в объезд участка, огражденного специальными конусами, в соседнем ряду. Машины, едущие на север, и те, что ехали на юг, должны были по очереди пользоваться одним рядом.

Когда они поровнялись с препятствием, Куинн и Сэм увидели две полицейские машины с мигающими синими огнями на крышах. Между этими машинами стояла «скорая помощь» с открытыми задними дверцами. Два санитара вытащили из нее носилки и направлялись к бесформенной массе, лежащей на мостовой и накрытой одеялом.

Полицейский помахал им, чтобы они скорее проезжали. Сэм взглянула наверх, на фасад здания, около которого лежала эта масса. Окна на верхнем этаже были открыты, и из одного высовывалась голова полицейского, смотревшего вниз.

– Кажется, кто-то упал с восьмого этажа, – заметила она. – Полиция смотрит оттуда из открытого окна.

Куинн буркнул что-то и сконцентрировал свое внимание на том, чтобы не ударить по задним фонарям машины, едущей перед ним, водитель которой также засмотрелся на эту картину. Через несколько минут дорога была расчищена, и Куинн повел свой «опель» по мосту через Темзу, оставив позади тело человека, о котором он никогда не слыхал и никогда не услышит – тело Энди Лэинга.

– Куда теперь мы едем? – спросила Сэм.

– В Париж, – ответил Куинн.

* * *

Для Куинна возвращение в Париж было, как возвращение в родные места.

Хотя он проработал в Лондоне больше времени, Париж занимал специальное место в его жизни.

Здесь он ухаживал за Жанеттой, покорил ее и женился на ней. Два блаженных года они прожили в небольшой квартире около Рю де Гренель, их дочь родилась в Американском госпитале в Нейи.

Он знал бары Парижа, десятки баров, где после гибели Жанетты и дочери Софи на Орлеанском шоссе он пытался заглушить свою боль вином. В Париже он был счастлив, познал там и рай, и ад, там же он ходил по сточным канавам. В общем, он знал этот город.

Они переночевали в мотеле на окраине Эшфорда, успели на девятичасовой паром на воздушной подушке из Фолкстона до Кале и приехали в Париж к ленчу.

Куинн оставил Сэм в небольшом отеле около Елисейских полей, а сам исчез с машиной в поисках места для парковки. У этого района Парижа масса привлекательных черт, но свободная парковка не входит в их число.

Парковка около отеля «Колизей» на улице того же названия означала бы блокировку колес машины. Вместо этого он воспользовался круглосуточной подземной стоянкой на Шаво-Лагард позади площади Мадлен и вернулся в отель на такси. В любом случае он намеревался пользоваться этим видом транспорта. Пока он находился в этом районе, он отметил две другие вещи, которые ему могут понадобиться.

После ленча Сэм и он отправились на такси в редакцию «Интернэшнл геральд трибьюн» на авеню Шарля де Голля в Нейи.

– Боюсь, мы не сможем поместить ваше объявление в завтрашний выпуск, – сказала девушка за столиком, – Только на послезавтра. Объявления на следующий день принимаются только до одиннадцати тридцати.

– Отлично, – сказал Куинн и заплатил наличными.

Он взял бесплатный экземпляр газеты и просмотрел его в такси на обратном пути к Елисейским полям.

На этот раз он обратил внимание на заметку из Москвы под заголовком «Генерал Крючков снят с работы» и подзаголовком «Шеф КГБ уволен во время большой перетряски в органах безопасности». Он прочел заметку из простого любопытства, ибо она не представляла для него никакого интереса.

Корреспондент агентства сообщал, что Политбюро «с сожалением» приняло отставку и уход на пенсию председателя Комитета государственной безопасности генерала Владимира Крючкова. Временно исполнять обязанности председателя будет его заместитель, пока Политбюро не назначит нового председателя.

Автор заметки высказывал предположение, что это была реакция Политбюро на неудовлетворительную работу Первого главного управления, которое раньше возглавлял сам Крючков. Автор закончил статью предположением, что Политбюро, здесь явно видна ссылка на Горбачева, хотело бы видеть новых и более молодых в верхнем эшелоне советской внешней разведывательной службы.

В тот вечер и весь следующий день Куинн устроил для Сэм, никогда не видавшей Парижа, полную туристическую программу. Они посетили Лувр, сад Тюильри во время дождя, Триумфальную арку и Эйфелеву башню, закончив свой день отдыха в кабаре Лидс.

Объявление было напечатано на следующее утро. Куинн встал рано и купил газету у уличного торговца на Елисейских полях в семь утра, чтобы убедиться, что оно было опубликовано. Там было сказано:

«3.. я здесь. Позвони… К.»

Он дал номер гостиницы и предупредил девушку на коммутаторе, что ожидает звонка. Он ждал звонка в своем номере. Телефон зазвонил в девять тридцать.

– Куинн? – Голос был знакомый.

– Зэк, прежде чем продолжить разговор – это гостиница. Я не люблю телефоны в отелях. Позвони мне на телефон-автомат через тридцать минут.

Он продиктовал номер телефона-автомата около площади Мадлен. Он оставил Сэм в номере все еще в ночной рубашке, крикнув ей, что вернется через час.

Телефон в будке зазвонил ровно в десять.

– Куинн, я хочу поговорить с тобой.

– Мы и так разговариваем, Зэк.

– Я имею в виду лично.

– Без проблем, скажите когда и где.

– Никаких фокусов. Без оружия и поддержки.

– Согласен.

Зэк продиктовал время и место. Куинн ничего не записывал, так как в этом не было необходимости.

Он вернулся в гостиницу и нашел Сэм в фойе, где она пила кофе с булочкой. Она вопросительно посмотрела на него:

– Чего он хочет?

– Встречи один на один.

– Куинн, дорогой, будь осторожен, ведь он убийца. Когда и где?

– Не здесь, – ответил он. В фойе были другие туристы, решившие позавтракать попозже, – Расскажу в номере.

– Это номер в гостинице, – рассказал он, когда они поднялись к себе. – Завтра в восемь утра. Его номер в гостинице «Роблен». Забронирован на имя – ты не поверишь – мистер Смит.

– Я должна быть там, Куинн. Мне не нравится все это. Не забывай, я умею обращаться с оружием, а у тебя есть «Смит и Вессон».

– Конечно, – согласился Куинн.

Через несколько минут Сэм под каким-то предлогом спустилась в бар и вернулась через десять минут. Куинн вспомнил, что в конце бара был телефон.

Она спала, когда он ушел в полночь, хотя будильник на ночном столике был поставлен на шесть утра. Он ходил по номеру как тень, отыскивая свои ботинки, носки, брюки, трусы, свитер, пиджак и револьвер. В коридоре никого не было. Там он оделся, сунул револьвер за пояс, прикрыл его ветровкой и беззвучно пошел вниз по лестнице.

На Елисейских полях он нашел такси и через десять минут был у гостиницы «Роблен».

– Номер мистера Смита, пожалуйста, – сказал он ночному портье.

Тот проверил список гостей и дал ему ключ. Десятый номер на втором этаже. Он поднялся по лестнице и открыл дверь.

Лучшим местом для засады была ванная комната. Дверь ее находилась в углу спальни, и оттуда он мог видеть всю комнату и особенно – дверь в коридор. Он вывернул лампочку в спальне, взял стул и принес его в ванную комнату. Приоткрыв дверь ванной на два дюйма, он начал ждать. Когда глаза его привыкли к темноте, он мог хорошо видеть пустую спальню, освещенную тусклым светом уличного фонаря, проникающим через окно, шторы которого он оставил открытыми.

К шести часам никто не пришел. Никаких шагов в коридоре не было слышно. В полседьмого ночной портье принес какому-то любителю раннего вставания кофе. Куинн слышал, как он прошел мимо двери, а затем вернулся к лестнице, ведущей в фойе. Никто не пытался войти в номер.

В восемь часов он почувствовал большое облегчение. В двадцать минут девятого он ушел, заплатил по счету и на такси вернулся в отель «Колизей». Сэм была в спальне и ужасно нервничала.

– Куинн, где ты был? Я страшно беспокоилась. Я проснулась в пять утра… тебя нет… Бог мой, мы опоздали на свидание!

Он мог бы солгать, но он был искренне расстроен. Он рассказал ей о том, что он делал. У нее был такой вид, как будто ее ударили по лицу.

– И ты подумал, что это сделала я? – прошептала она.

– Да, – признался он.

После случаев с Марше и Преториусом он стал одержим идеей о том, что кто-то предупреждает убийцу или убийц. Иначе как могли они добраться до погибших наемников раньше, чем он и Сэм? Она тяжело вздохнула, справилась со своими чувствами и скрыла обиду.

– Хорошо, так когда же состоится настоящая встреча? Если ты все еще доверяешь мне…

– Через час, в десять часов. Бар на улице Шалон, прямо за Таре де Лион. Это далеко отсюда, так что отправимся сейчас же.

Они снова поехали на такси. Сэм сидела молча, как бы упрекая Куинна за подозрение, когда они ехали по северному берегу Сены с северо-запада на юго-восток Парижа. Куинн отпустил такси на углу Шалон и пассаж де Гатбуа. Остаток пути он решил проделать пешком.

Улица Шалон шла параллельно железнодорожным путям, идущим на юг Франции. Из-за стены они слышали грохот поездов и стук колес на многочисленных стрелках. Это была мрачная и грязная улица.

От улицы Шалон отходил ряд маленьких улочек, каждая из которых называлась «Passage» и выходила на оживленную авеню Домениль. Через один квартал от того места, где он расплатился с водителем, он нашел нужную улицу – проезд Вотрен – и свернул в нее.

– Чертовски грязная улица, – заметила Сэм.

– Да, – согласился Куинн, – но он сам выбрал ее. Наша встреча состоится в баре.

На улице было два бара, и ни один из них не мог составить конкуренцию фешенебельному заведению «Ритц».

Бар «У Гюго» был вторым, примерно в пятидесяти ярдах от первого на другой стороне улицы. Куинн открыл дверь и вошел. Стойка бара находилась слева, справа стояли два столика около окна, закрытого плотной кружевной занавеской. Оба столика были пусты. Да и во всем баре никого не было, кроме небритого хозяина, возившегося с кофейным агрегатом за стойкой. На фоне открытой двери и Сэм, стоявшей за ним, Куинн был хорошо виден, и он знал это. Но человека в темной глубине бара было трудно разглядеть.

Затем он увидел единственного посетителя заведения. Он сидел в самом конце комнаты за столом с чашкой кофе перед ним и пристально смотрел на Куинна.

Куинн прошел через всю комнату. Сэм следовала за ним. Человек не двигался. Его взор не отрывался от Куинна и только на одну секунду задержался на Сэм. Куинн встал над ним. Человек был в вельветовом пиджаке и рубашке с открытым воротом. Редеющие светлые волосы, возраст ближе к пятидесяти, тонкое неприятное лицо со следами оспы.

– Зэк? – спросил Куинн.

– Да, садись. Кто она?

– Мой партнер. Я остаюсь, если остается она. Вы хотели этой встречи. Давайте говорить.

Он сел напротив Зэка, держа руки на столе. Никаких фокусов. Человек смотрел на него явно недоброжелательно. Куинн знал, что он где-то видел это лицо раньше и подумал о досье Хеймана и материалах в Гамбурге. Затем он вспомнил. Сидни Филдинг, один из группы Джона Питерса в Пятой команде в бывшем Бельгийском Конго. Человек дрожал от еле сдерживаемых эмоций.

Через несколько секунд Куинн понял, что это была ярость, но смешанная с чем-то еще. Куинн много раз наблюдал это чувство в глазах людей во Вьетнаме и других местах. Человек был испуган, ожесточен и сердит, но более всего испуган. Зэк больше не мог сдерживать свои чувства.

– Куинн, ты сволочь. Ты и твои люди – лживые гады. Ты обещал, что охоты за нами не будет, нам просто придется исчезнуть, и через пару недель ажиотаж пройдет. Все это дерьмо. Теперь я узнаю, что Большой Пауль исчез, а Йанни в морге в Голландии. Ничего себе никакой охоты! Нас просто убирают!

– Успокойся, Зэк. Не я обещал тебе все это. Я на другой стороне. Давай начнем с самого начала. Зачем вы похитили Саймона Кормэка?

Зэк посмотрел на Куинна так, как будто тот спросил, горячо или холодно на солнце.

– Потому что нам заплатили за это, – ответил он.

– Вам заплатили авансом за это? Так не ради выкупа?

– Нет, выкуп был сверху. Наша плата была полмиллиона долларов. Себе я взял двести тысяч, и по сто тысяч вышло остальным трем. Нам сказали, что выкуп – это сверх, мы можем получить сколько захотим и оставить себе.

– Хорошо, кто заплатил вам за эту работу? Клянусь я не был одним из них. Меня пригласили через день после похищения попытаться вызволить юношу. Кто организовал все это?

– Не знаю его имени и никогда не знал. Это был американец, это все, что я знаю. Невысокого роста, толстый. Он нашел меня здесь. Бог знает, как он это сделал. Мы всегда встречались в номерах гостиниц. Я приходил туда, и он всегда был в маске. Но деньги платил вперед и наличными.

– А как насчет расходов? Похищение ведь дело дорогое?

– Это сверх оплаты. Платил наличными. Я вынужден был потратить сто тысяч долларов.

– Входила ли в эту сумму оплата дома, где вы скрывались?

– Нет, дом нам предоставили так. За неделю до похищения мы встретились в Лондоне, он сказал, где находится этот дом и велел подготовить его под убежище.

– Дайте мне адрес.

Зэк продиктовал, а Куинн записал его. Найджел Крэмер и специалисты из лаборатории полиции Лондона позже приедут туда и изучат его до мельчайших деталей в поисках улик и следов. Из документов станет известно, что дом не был арендован, он был куплен на законных основаниях за 200 000 фунтов через некую фирму британских юристов, действовавшей по поручению компании, зарегистрированной в Люксембурге.

Окажется, что эта компания – просто «почтовый ящик», была представлена вполне легально Люксембургским банком, который никогда не видел владельца этой компании. Деньги на уплату за дом пришли в виде переводного векселя, выпущенного швейцарским банком. Швейцарцы заявят, что вексель был куплен за наличные доллары в их отделении в Женеве, но никто не сможет вспомнить покупателя.

Дом этот, однако, был расположен вовсе не к северу от Лондона, а в Суссексе, к югу от столицы, около Ист-Гринстед. Зэк просто ездил по кольцевой дороге М25, чтобы звонить с северной стороны Лондона.

Люди Крэмера осмотрят досконально весь дом, и, несмотря на все старания похитителей замести следы, они обнаружат несколько отпечатков пальцев, но это будут отпечатки Марше и Преториуса.

– А как насчет «вольво»? – спросил Куинн. – Вы сами платили за него?

– Да, а также за фургон и большинство остального оборудования. Только «скорпион» выдал бесплатно этот толстяк в Лондоне.

Куинн не знал, что машина «вольво» была уже обнаружена около Лондона.

Она простояла слишком долго на многоэтажной автостоянке у Лондонского аэропорта Хитроу. После того, как утром в день убийства наемники проехали через Бакингэм, они снова повернули на юг и вернулись в Лондон.

У Хитроу они сели на челночный автобус к другому воздушному терминалу в Гатуике, проигнорировали аэропорт и сели на поезд, идущий на побережье, в Гастингс. На отдельных такси они приехали в Ньюхэвен, а оттуда дневным паромом в Дьеп. Прибыв во Францию, они разделились и ушли в подполье.

Когда машину «вольво» осмотрела полиция аэропорта Хитроу, оказалось, что в дне багажника были проделаны отверстия для дыхания, и в нем сохранился запах миндаля. Скотланд-Ярд, призванный на помощь, отыскал первого владельца автомобиля. Но ее купили за наличные и обмен документов не был завершен, а описание покупателя совпадало с личностью человека с рыжеватыми волосами, купившего «форд-транзит».

– Это был толстяк, кто давал вам всю внутреннюю информацию? – спросил Куинн.

– Какую внутреннюю информацию? – спросила внезапно Сэм.

– Откуда вы знаете об этом? – спросил подозрительно Зэк.

Он явно до сих пор подозревал, что Куинн мог принадлежать к его работодателям, ставшими преследователями.

– Вы действовали слишком хорошо, – сказал Куинн. – Вы знали, что нужно подождать, пока я не приеду, а затем потребовать личного разговора со мной. Я этого заранее не знал. Вы знали, когда разыграть приступ ярости и когда отступить. Вы потребовали заменить доллары на алмазы, зная, что это вызовет задержку, в то время, когда мы были уже готовы к обмену.

Зэк кивнул.

– Да, перед похищением я получил инструкцию – что делать, когда и как. Пока мы отсиживались, мне нужно было выдать ряд звонков. Никогда не звонить из дома, всегда из разных автоматов согласно списку. Это был толстяк, я уже знал его по голосу. Иногда он вносил изменения, он называл это «тонкая настройка». Я делал все, как мне говорили.

– Хорошо, – сказал Куинн. – И этот толстяк заявил вам, что после всего этого вы сможете легко исчезнуть, что охота за вами продлится около месяца и при отсутствии следов выдохнется и вы сможете жить счастливо до конца ваших дней? И вы поверили этому? Вы действительно поверили, что можно похитить и убить сына американского президента без всяких последствий? Поэтому вы его и убили? Вам не нужно было убивать его.

Лицо Зэка передернулось, глаза вылезли из орбит от гнева.

– В том-то и дело, говнюк. Мы не убивали его. Мы высадили его на дороге, как нам было приказано. Он был жив и здоров, мы не причинили ему никакого вреда. И мы уехали. Впервые мы узнали, что он погиб, когда об этом объявили на следующий день. Я не мог этому поверить, считал, что это ложь. Мы не убивали его.

С улицы Шалон в переулок свернул автомобиль. За рулем сидел один человек. Второй сидел сзади, держа в руках винтовку. Машина ехала, как будто пытаясь отыскать что-то, она остановилась около первого бара, проехала почти до бара «У Гюго» затем отъехала назад и остановилась между двумя барами, не выключая мотора.

– Мальчик был убит бомбой, спрятанной в кожаном поясе, – сказал Куинн. – Когда его похитили на Шотовер-Плейн, этого пояса на нем не было. Вы дали ему этот пояс?

– Ничего я не давал! – закричал Зэк. – Не давал! Это все дело рук Орсини!

– Хорошо, расскажите мне об Орсини.

– Он корсиканец, боевик, моложе нас. Когда трое нас отправились на встречу с тобой на склад, на мальчике было то, что он носил всегда. Когда мы вернулись, одежда на нем была новая. По этому поводу я задал Орсини взбучку. Этот тупой ублюдок, нарушив приказ, ушел из дома и купил это.

Куинн вспомнил, что он слышал шум ссоры наверху, когда наемники пошли проверять алмазы. Тогда он решил, что шум был из-за камней.

– Зачем он это сделал? – спросил Куинн.

– Он сказал, что парень жаловался, что ему холодно. Он сказал, что никакой беды не будет, взял и пошел в Ист-Гринстед, зашел в магазин, торгующий туристическим снаряжением, и купил там все, что счел нужным. Я был зол, потому что он ни слова не говорит по-английски и всем своим видом привлекает внимание.

– Одежда явно была доставлена в ваше отсутствие, – заметил Куинн. – Хорошо, как он выглядит, этот Орсини?

– Ему около тридцати трех лет, профессионал, но никогда не был в боях. Очень темный подбородок, черные глаза, шрам от ножа на одной щеке.

– Почему вы наняли его?

– Я его не нанимал. Я связался лишь с Большим Паулем и Йанни, потому что знал их по добрым старым временам, и мы поддерживали связь. Корсиканца направил ко мне толстяк. А теперь я узнаю, что Йанни мертв, а Большой Пауль исчез.

– А что вы хотите от этой встречи? Что, вы считаете, я должен сделать для вас?

Зэк наклонился и схватил Куинна за руку.

– Я хочу выйти из игры, – заявил он. – Если ты с теми людьми, кто подставил меня, скажи им, что за мной не нужно охотиться. Я никогда, никогда не стану говорить. По крайней мере с полицией, так что им ничего не грозит.

– Но я не с ними, – сказал Куинн.

– Тогда скажи своим людям, что я не убивал парня, – сказал Зэк. – Это не входило в нашу договоренность. Клянусь моей жизнью, я никогда не думал убивать его.

Куинн подумал, что если бы Найджел Крэмер или Кевин Браун заполучили в свои руки Зэка, то «жизнь» была бы тем самым сроком, который Зэку пришлось бы отбывать в качестве гостя либо Ее Величества, либо Дяди Сэма.

– Несколько последних вопросов, Зэк. Алмазы. Если вы надеетесь на снисхождение, лучше было бы возвратить их для начала владельцам. Вы их потратили?

– Нет, – резко ответил Зэк. – Они здесь, все до единого.

Он сунул руку под стол и вытащил брезентовый мешочек. У Сэм широко раскрылись глаза.

– Орсини, – сказал Куинн бесстрастно. – Где он теперь?

– Бог знает. Вероятно, вернулся на Корсику. Он приехал оттуда десять лет назад и работал в бандах Марселя, Ниццы, а затем в Париже. Это все, что я смог от него узнать. О, еще он сообщил, что родом из деревни Кастельбланка.

Куинн встал, взял мешочек и посмотрел сверху на Зэка.

– Вы влипли, приятель, влипли по уши. Я поговорю с властями. Они могут согласиться с тем, чтобы вы стали государственным свидетелем обвинения, хотя полностью надеяться на это не стоит. Но я сообщу им, что за вами стояли другие люди, и возможно, за ними тоже кто-то стоял. Если они поверят этому, и если вы расскажете им все, они, возможно, оставят вас в живых. Что касается тех, на кого вы работали, то у вас никаких шансов нет.

Он повернулся, чтобы уйти. Сэм встала, чтобы последовать за ним.

Словно предпочитая прикрытие, обещанное ему американцем, Зэк также встал и направился за ними к двери. Куинн остановился.

– Последний вопрос: почему такое имя – Зэк?

Он знал, что во время похищения психиатры и дешифровщики ломали головы над этим именем, пытаясь найти след, ведущий к подлинной личности человека, избравшего его. Они бились над вариантами таких имен, как Захарий, Захария, искали родственников знаменитых преступников с такими именами или инициалами.

– На самом деле это было 3-Е-К, буквы на номере моего первого автомобиля.

Куинн поднял брови в удивлении. Вот тебе и психиатрия! Он вышел на улицу, за ним вышел Зэк. Сэм была еще на пороге, когда тишину переулка нарушил выстрел.

Куинн не видел ни машины, ни стрелявшего. Но он услышал характерный звук пули, пролетевшей мимо его лица, и почувствовал щекой холодный ветерок. Пуля прошла в одном дюйме от его уха, но не мимо Зэка. Она попала наемнику в основание горла.

Быстрая реакция Куинна спасла ему жизнь. Ему был хорошо знаком этот звук, что дало ему преимущество. Тело Зэка было отброшено к стояку двери, а затем стало падать на землю. На какую-то секунду его тело, пока не упало, послужило как бы щитом между Куинном и автомобилем, стоявшем в тридцати ярдах. Куинн рванулся назад в дверь, повернулся и, схватив Сэм, увлек ее на пол. Все это он проделал одним движением. Как только они упали на плитки пола, прозвучал второй выстрел. Пуля прошла над ними через закрывающуюся дверь и отколола кусок штукатурки стены бара. Затем пружина захлопнула дверь.

Куинн быстро пополз по полу на локтях и носках, таща Сэм за собой.

Автомобиль проехал вперед, чтобы дать лучший угол обстрела стрелявшему, и град пуль разнес вдребезги окно и изрешетил дверь. Бармен, имя которого и было по всей видимости Гюго, оказался не столь быстр. Он стоял с открытым ртом за стойкой, пока град осколков разбитых бутылок не обрушился на него. Тогда он упал на пол.

Выстрелы прекратились, видимо, стрелявший менял обойму. Куинн вскочил и помчался к заднему выходу, таща Сэм за собой левой рукой, а правой сжимая мешочек с алмазами. Дверь за стойкой бара выходила в коридор с туалетами по обеим сторонам и прямо в плохо освещенную кухню. Куинн проскочил кухню, ударом ноги открыл дверь в конце ее, и они оказались на заднем дворе.

Около стены стояли ящики с бутылками из-под пива, и по ним, как по ступенькам, они перебрались через стену на соседний задний двор. Он принадлежал мясному магазину на параллельной улице Пассаж де Гатбуа.

Через три секунды они выскочили из магазина на глазах изумленного хозяина на улицу. К счастью, рядом стояло такси. Старая дама с трудом высаживалась из него, пытаясь одновременно отыскать мелкие деньги в сумочке. Куинн подбежал к машине первым, буквально поставил даму на тротуар и заявил ей: «Я плачу, мадам».

Он нырнул на заднее сиденье, все еще держа Сэм за руку, бросил на сиденье мешочек с алмазами и потряс перед носом у шофера пачкой французских банкнот.

– Давайте сматываться отсюда быстро, – сказал он. – Муж моей дамы объявился здесь с нанятыми громилами.

Марсель Дюпон был старый человек с усами, как у моржа, он водил такси по улицам Парижа свыше сорока пяти лет. До этого он воевал вместе со Свободной Францией. В свое время ему приходилось выбираться из опасных ситуаций, на один шаг опережая преследователей. К тому же он был французом, а блондинка, втянутая в такси, была действительно красавицей.

А еще он был парижанином и знал, что такое толстая пачка банкнот. Давно прошло то время, когда американцы давали по десять долларов на чай.

Создается впечатление, что теперь большинство из них в Париже живет на десять долларов в день. Когда он резко рванул вверх по переулку на авеню Домесниль, за ним остался черный след резины от колес.

Куинн перегнулся через Сэм, чтобы захлопнуть дверцу машины. Что-то там мешало, и дверь закрылась только со второй попытки. Сэм откинулась на спинку сиденья белая, как полотно. Тут она заметила свою драгоценную сумку из крокодильей кожи, купленную в магазине «Херрод». Захлопнувшаяся дверь поломала каркас около основания и порвала по шву подкладку. Она осмотрела сумочку и подняла брови в удивлении.

– Куинн, что это такое?

«Это» было краем черно-оранжевой батарейки, которые используют в камерах «Полароид». Перочинным ножом Куинн распорол подкладку у основания сумочки и увидел, что это была одна из трех батареек, комплект которых имел два с половиной дюйма в ширину и четыре дюйма в длину.

Передатчик состоял из печатной платы, также помещавшейся в основании сумки, от него шел провод к микрофону, спрятанному в заклепке в петле.

Антенной служил ремень. Это был профессиональный прибор, почти произведение искусства. Для экономии батареек он включался при звуке человеческого голоса.

Куинн осмотрел все компоненты прибора на заднем сиденьи. Даже если бы он работал, то все равно с его помощью нельзя было бы передавать дезинформацию, так как восклицание Сэм оповестило слушателей о том, что их секрет раскрыт. Он вытряхнул все содержимое сумки на сиденье, попросил шофера остановиться на повороте и выбросил сумочку вместе с электронным жучком в урну.

– Что ж, это объясняет происшедшее с Марше и Преториусом, – сказал Куинн. – Наверняка их было двое, один держался поблизости от нас и сообщал по телефону своему напарнику, который добирался к жертве быстрее нас. Но почему, черт возьми, они не появились на месте ложного свидания этим утром?

– У меня не было с собой сумки, – сказала неожиданно Сэм.

– Не было чего?

– При мне не было сумки. Я завтракала в баре, ты хотел вести разговор наверху в номере. Я забыла свою сумку в холле, оставила ее на диванчике. Мне пришлось вернуться за ней, боялась, что ее могут украсть. Чертовски жалею, что ее не украли!

– Да. Все, что они слышали, это то, что я говорил шоферу, довести нас до угла улицы Шалон и слово «бар». В том переулке было два бара.

– Но как, черт возьми, они смогли засунуть все это в мою сумку? Ведь она была все время при мне с тех пор, как я ее купила.

– А это не твоя сумка, это ее дубликат, – сказал Куинн. – Кто-то заметил ее, сделал дубликат и подменил. Сколько человек приходило в кенсингтонскую квартиру?

– После того, как ты сбежал? Весь мир и его мама. Был Крэмер и другие британцы, Браун, Коллинз, Сеймур и еще два или три из ФБР. Я была в посольстве, в особняке в Суррее, где они держали тебя, затем была я в Штатах, затем вернулась, но она была всегда со мной. А для того, чтобы вынуть содержимое старой сумки, положить в новую и подменить ее понадобится всего пять минут.

– Куда хотите ехать, господин? – спросил шофер.

В отель «Колизей» ехать было нельзя – убийцы знали о нем. Но они не знали о гараже, где он оставил «опель». Он был там один, без Сэм и ее смертоносной сумки.

– На площади Мадлен, на углу Шово-Лагард.

– Куинн, может, мне стоило бы вернуться в Штаты с тем, что мы сейчас услышали? Я могла бы пойти в посольство США и потребовать, чтобы двое официальных лиц сопровождали нас. Вашингтон должен знать то, что нам сообщил Зэк.

Куинн смотрел на улицы, по которым они проезжали. Такси ехали по рю де Рояль. Они высадились у входа в гараж. Куинн щедро вознаградил шофера.

– Куда мы едем? – спросила Сэм, когда они были в машине и направлялись на юг, через Сену, к Латинскому кварталу.

– Ты едешь в аэропорт.

– В Вашингтон?

– Ни в коем случае не в Вашингтон. Слушай, Сэм, теперь, как никогда раньше, ты не должна возвращаться туда без прикрытия. Кто бы ни стоял за этим делом, они гораздо выше, чем шайка бывших наемников. То были просто наемные работники. Все, что происходило на нашей стороне, сообщалось Зэку. Он знал детали полицейского расследования, что делалось в Скотланд-Ярде, Лондоне и Вашингтоне. Все было подготовлено и скоординировано, даже убийство Саймона Кормэка. Когда мальчик бежал по дороге, кто-то должен был находиться в этой роще с механизмом, включающим детонатор. Откуда этот человек знал, что ему надлежит быть там? Потому что Зэку сказали, что нужно делать на каждой стадии, включая наше освобождение. Причина, по которой он не убил меня, – то, что ему просто не сказали сделать это. Сам же он не собирался никого убивать.

– Но он сообщил нам, кто это был, – не согласилась с ним Сэм. – Это был тот американец, который все организовал и заплатил ему, которого он называл толстяком.

– А кто давал распоряжения толстяку?

– Да, за ним обязательно кто-нибудь стоит.

– Должен стоять. – сказал Куинн. – Причем на очень высоком посту. Мы знаем, что произошло и как, но не знаем кто инициатор и почему. Ты приезжаешь в Вашингтон и рассказываешь то, что мы узнали от Зэка. А что мы узнали? Это рассказ похитителя, преступника и наемника и ныне покойника, что кому-то весьма удобно. Это человек, бегающий в страхе от того, что он совершил, пытающийся купить себе свободу, убивая своих коллег и возвращая обратно алмазы и рассказывающий неправдоподобную историю о том, что его подставили.

– Так куда же мы едем отсюда?

– Ты едешь, чтобы скрыться, а я еду за корсиканцем. Он – ключ к этой истории, он служил толстому человеку, это он достал смертоносный пояс и одел его на Саймона. Ставлю десять против пяти, что Зэку приказали растянуть переговоры еще на шесть дней и для этого потребовать алмазы вместо банкнот потому, что новая одежда была еще не готова. Дело пошло слишком быстро и его нужно было притормозить. Если я смогу добраться до Орсини, взять его живым и заставить говорить, он, возможно, скажет имя своего нанимателя. Когда мы узнаем имя толстого человека, тогда мы сможем поехать в Вашингтон.

– Позволь мне поехать с тобой, Куинн. Ведь мы так договаривались.

– Это был договор, навязанный Вашингтоном. Договор расторгнут. Все, что рассказал нам Зэк, было передано «жучком» в твоей сумке. Теперь они знают, что мы знаем. Теперь они начинают охоту на нас с тобой. Если только мы не представим имя толстого человека. Вот тогда охотники станут дичью. Об этом позаботится ФБР. И ЦРУ.

– Итак, где я буду прятаться и как долго?

– Пока я не сообщу тебе любым способом, что все в порядке. А скрываться ты будешь в Малаге. У меня есть друзья на юге Испании, которые помогут тебе.

* * *

В Париже, как и в Лондоне, два аэропорта. Девяносто процентов полетов за рубеж идут из аэропорта Шарль де Голль на севере столицы, но в Испанию и Португалию самолеты летят с более старого аэропорта Орли на юге. В добавление к этой путанице в Париже есть два разных терминала, каждый из которых обслуживает свой аэропорт. Автобусы на Орли уходят из Латинского квартала.

Через тридцать минут Куинн подъехал туда, припарковал машину и провел Сэм в главный зал.

– А как насчет моей одежды и иных вещей в гостинице?

– Забудь о них. Если эти бандиты не сидят в засаде у отеля, то они дураки. А они далеко не дураки. Твой паспорт у тебя?

– Да, он всегда со мной.

– У меня тоже. А кредитные карточки?

– Конечно, у меня.

– Тогда иди в этот банк и возьми столько денег, сколько можно.

Пока Сэм получала деньги в банке, Куинн потратил свои последние наличные и купил ей билет в один конец до Малаги. Она опоздала на рейс в 12.45, но в 17.35 был следующий рейс.

– Вашему другу придется пять минут подождать, – сказала кассирша. – Автобусы на Орли на южное направление уходят каждые двенадцать минут от ворот «Джей».

Куинн поблагодарил ее, подошел к банку и дал Сэм ее билет. Она взяла 5000 долларов, из которых Куинн забрал 4000.

– Я провожу тебя на автобус сейчас, – сказал Куинн, – в Орли будет безопаснее, чем здесь, если они начнут проверять расписание вылетов. Когда ты приедешь в аэропорт, прямо через паспортный контроль иди в отдел беспошлинной торговли. Там до тебя будет труднее добраться. Купи там новую сумочку, чемодан и что-нибудь из одежды, ты сама знаешь, что тебе нужно. Затем жди отлета и не опоздай. Я попрошу друзей встретить тебя в Малаге.

– Но ведь я не говорю по-испански, Куинн.

– Не беспокойся, все они знают английский.

У входа в автобус Сэм обняла Куинна за шею.

– Куинн, прости меня, ты один справился бы лучше.

– Это не твоя вина, бэби.

Куинн поднял ее лицо и поцеловал ее.

Обычная сцена на всех терминалах, никто не обратил на них внимания.

– И кроме того, у меня не было бы «Смит и Вессона», а я думаю, он мне может понадобиться.

– Береги себя, – прошептала она.

Подул холодный ветер. Последний большой багаж был уложен в автобус и последние пассажиры уселись. Сэм вздрогнула в его объятиях. Он погладил ее блестящие волосы.

– Со мной все будет в порядке, поверь мне. Через пару дней я позвоню. К тому времени в любом случае мы сможем отправиться домой в безопасности.

Он посмотрел вслед автобусу и она помахала рукой в заднем окне. Автобус повернул за угол и исчез из вида.

В двухстах ярдах от терминала находилось большое почтовое отделение. В писчебумажном магазине Куинн купил лист картона и оберточную бумагу и пошел на почту. С помощью перочинного ножа, клейкой ленты и шпагата он сделал прочную коробку, положил туда алмазы и послал ее заказным отправлением в адрес Фэйруэзера, американского посла в Лондоне.

С международного телефона-автомата он позвонил в Скотланд-Ярд и оставил послание Найджелу Крэмеру. В нем был адрес дома около Ист Гринстед в Суссексе. Наконец он позвонил в один бар в Эстепоне. Человек, с которым он говорил, был не испанец, а лондонский кокни.

– Хорошо, приятель, – сказал он, – мы позаботимся о твоей дамочке.

Когда последнее дело было закончено, Куинн сел в машину, заправил полностью бак на ближайшей бензоколонке и поехал по улицам с полуденным движением на кольцевое шоссе. Через час после телефонного звонка в Испанию он был на шоссе А6 и ехал на юг, в Марсель.

Он остановился пообедать в Бьюне, а затем откинулся на заднем сиденьи и восполнил то, что он недоспал. Он проснулся в три часа утра и продолжил поездку на юг.

* * *

Пока он спал, в ресторане Сан Марко напротив отеля «Колизей», тихо сидел человек и наблюдал за входом в гостиницу. Он сидел там с полудня к беспокойству, а затем и неудовольствию персонала. Он заказал ленч, просидел вторую половину дня, а затем заказал ужин. Официанты думали, что он тихо читает у окна.

В одиннадцать ресторан закрывался. Человек ушел и отправился в соседний отель «Рояль». Объяснив, что он ждет друга, он уселся у окна в фойе и продолжал ожидание. В два часа ночи он отказался от своей затеи.

Он поехал к почтовому отделению на рю де Лувр, открытому круглые сутки, поднялся на второй этаж, где были международные телефоны и заказал личный разговор. Он сидел в будке, пока оператор не позвонила.

– Алло, мсье, – сказала она, – соединяю с Кастельбланкой, говорите.

(обратно)

Глава 16

Коста-дель-Соль с давних пор был излюбленным местом заслуженного отдыха представителей британского преступного мира, разыскиваемых полицией. Несколько десятков таких негодяев, которые умудрились лишить банки или бронированные машины их содержимого или забрать у вкладчиков их сбережения, и расстались с землей своих предков, опередив на один дюйм руку Скотланд-Ярда, нашли убежище под солнцем Южной Испании, чтобы насладиться своим богатством. Один остряк однажды сказал, что в ясный день в Эстепоне можно увидеть больше закоренелых преступников, чем в тюрьме Ее Величества Паркхерсте во время переклички.

В тот вечер четверо таких джентльменов собрались в аэропорту Малага по телефонному звонку из Парижа. Там были Ронни, Берни и Артур, имя которого произносится Арфур, и молодой Терри, известный как Тель. Кроме Теля, все были одеты в светлые костюмы и панамы. Несмотря на давно наступившую темноту, все были в темных очках. Они проверили табло прибытий, узнали, что самолет из Парижа только что приземлился и скромно стояли у двери, ведущей из зала таможни.

Сэм вышла вместе с тремя первыми пассажирами. Весь ее багаж состоял из сумки, купленной в Орли и небольшого кожаного чемоданчика, приобретенного там же, с туалетными принадлежностями и ночным бельем. На ней был костюм, в котором она была утром на встрече в баре Юго.

Ронни знал описание ее внешности, но оригинал оказался гораздо красивее. Как Берни и Артур, он был женат, и, как и их жены, его супруга была крашеной блондинкой, ставшей еще более белой из-за постоянного поклонения солнцу, с кожей, похожей на кожу ящерицы – последствие ультрафиолетовых лучей. Ронни оценил и одобрил бледную северную кожу приехавшей и ее осиную талию.

– Боже праведный, – пробормотал Берни.

– Вкусно. – сказал Тель.

Это было его любимое выражение, если не единственное прилагательное. Относительно всего, что его удивляло или радовало, он говорил «вкусно».

Ронни шагнул вперед.

– Мисс Сомервиль?

– Да.

– Добрый вечер. Я Ронни, a это – Берни и Арфур и Тель. Куинн просил нас присмотреть за вами. Машина ждет.

Куинн въехал в Марсель на рассвете, холодном и дождливом, это был последний день ноября. Он мог полететь в Аяччо самолетом и прибыть туда в тот же день или воспользоваться вечерним паромом, захватив с собой машину.

Он предпочел паром. Во-первых, ему не нужно будет арендовать машину в Аяччо, во-вторых, он может спокойно взять с собой «Смит и Вессон», который все еще был у него за поясом и, в-третьих, он считал, что на всякий случай следует сделать ряд мелких покупок для пребывания на Корсике.

Указатели дороги к порту были достаточно ясные, а сам порт был почти пуст. Утренний паром из Аяччо стоял пришвартованный, его пассажиры сошли на берег час тому назад. Касса на бульваре Дам была еще закрыта. Он припарковал машину и насладился завтраком.

В девять часов он купил билет на паром «Наполеон», который должен отправиться в восемь вечера и прибыть в семь утра на следующий день.

Имея билет, он мог поставить машину на стоянку для пассажиров недалеко от причала, от которого должен отойти паром. Сделав это, он отправился в город пешком за покупками.

Купить большую брезентовую сумку было легко, в аптеке он приобрел туалетные принадлежности и бритвенный прибор вместо тех, что были оставлены в отеле «Колизей» в Париже. Поиски нужных ему предметов одежды вызвали недоумение продавцов, но в конце концов он нашел искомое на пешеходной улице Сейнт Феррул к северу от старого порта.

Молодой продавец был весьма любезен, и покупка шортов, джинсов, пояса, рубашки и шляпы прошла без проблем. Но когда Куинн высказал последнюю просьбу, брови продавца поднялись в изумлении.

– Вы хотите что, мсье?

Куинн повторил просьбу.

– Боюсь, что этого в продаже не бывает.

Он посмотрел на две крупные купюры, соблазнительно хрустящие в руке Куинна.

– Может быть, осталось на складе? Старое и никому не нужное? – подсказал Куинн.

Молодой человек оглянулся.

– Я посмотрю, сэр. Дайте мне вашу сумку.

Он пробыл на складе десять минут. Вернувшись, он раскрыл сумку и показал Куинну содержимое.

– Отлично, – сказал Куинн, – как раз то, что мне нужно.

Он расплатился, хорошо отблагодарил продавца, как обещал, и ушел.

Небо очистилось от туч, и он позавтракал в кафе на открытом воздухе старого порта, потратив целый час на изучение крупномасштабной карты Корсики. Единственное, что он узнал из приложения к карте, это что Кастельбланк находится на крайнем юге острова.

В восемь вечера «Наполеон» отошел от пристани и направился в обратный путь. Куинн с удовольствием выпил стакан вина в баре, почти пустом в это время года. Когда паром повернул в открытое море, перед окном проплыли огни Марселя, а затем крепость-тюрьма Иф совсем близко от парома.

Через пятнадцать минут они были в открытом море. Куинн поужинал в ресторане, вернулся в свою каюту и лег спать около одиннадцати, поставив будильник на шесть утра.

* * *

Приблизительно в это время Сэм сидела со своими хозяевами в небольшом отдельном домике, бывшей ферме, высоко в горах за Эстепоной. Никто из хозяев в этом доме не жил, он использовался как склад и иногда как временное убежище, когда кому-то из их друзей нужно было «приватное место», чтобы отсидеться от налета детективов, размахивающих постановлениями о выдаче преступников.

Все пятеро сидели в закрытой комнате, голубой от табачного дыма, ставни которой были тоже закрыты, и играли в покер. Это была идея Ронни.

Они играли уже три часа, из игроков остались только Сэм и Ронни. Тель не играл, он подавал пиво, которое пили прямо из бутылок. Пива было много – целые ящики стояли вдоль стены. Около других стен были кипы экзотических листьев, привезенных недавно из Марокко и предназначенных для экспорта в более северные страны.

Арфур и Берни проигрались и сидели, мрачно наблюдая двух последних игроков за столом. На кону в центре стола были банкноты в тысячу песет, все, что они принесли с собой, плюс половина того, что было у Ронни и еще половина долларов Сэм, обмененных по курсу.

Сэм посмотрела на накопления Ронни, подвинула большую часть своих банкнот в центр стола и предложила ему повысить ставку. Он широко улыбнулся, повысил ставку и попросил ее открыть карты. Она перевернула свои четыре карты. Два короля и две десятки. Ронни усмехнулся и открыл свои: полный дом – три королевы и два валета. Он потянулся к куче, в которой находилось все, что было у него, плюс все, что принесли Берни и Арфур и плюс девять десятых от тысячи долларов Сэм. Она открыла пятую карту. Третий король.

– Черт побери, – сказал он и откинулся на спинку стула.

Сэм сгребла деньги в кучу.

– Вот это да! – сказал Берни.

– Кстати, – спросил Арфур, – а чем вы зарабатываете себе на жизнь?

– Разве Куинн не сказал вам? Я – специальный агент ФБР.

– Боже милостивый, – сказал Ронни.

– Вкусно! – заметил Тель.

* * *

«Наполеон» пришвартовался ровно в семь у Гаре Маритайм в Аяччо, между молами Капуцинов и Цитадель. Через десять минут Куинн получил свою машину, съехал по мосткам на набережную и направился в древнюю столицу этого бесконечно прекрасного и скрытного острова.

На его карте маршрут был указан достаточно ясно: из города прямо на юг, по бульвару Сампьеро к аэропорту, затем повернуть налево в горы по дороге Н196. Через десять минут после поворота дорога пошла вверх, как это всегда бывает на Корсике, которая почти вся покрыта горами. Дорога вилась мимо Коро и Коль Сен-Жорж, откуда он мог на секунду увидеть узкую прибрежную равнину, лежавшую далеко внизу. Затем горы вновь обступили его. Там были головокружительные склоны и скалы, холмы с дубовыми рощами, оливами и буком. После Биччизано дорога опять пошла вниз по направлению к побережью у Проприано. Пришлось ехать извилистым путем к Осперано, так как прямой маршрут проходил бы через долину Барами, место настолько дикое, что никакие дорожные строители не смогли туда пробиться.

После Проприано он снова проехал по прибрежной долине несколько миль, прежде чем дорога Д268 позволила ему повернуть к горам Оспедаль. Теперь он ехал не по национальным дорогам «Н», а по тем, что находятся в ведении департамента – «Д». Они весьма узкие, но по сравнению с высокогорными дорогами, по которым ему предстоит ехать, это прекрасные шоссе.

Он проезжал мимо деревень с домами из местного серого камня, пристроившихся на холмах и у головокружительных обрывов. Он не мог понять, как эти крестьяне умудряются жить на доходы со своих крохотных участков и садиков.

Дорога все время шла вверх, петляя, извиваясь, иногда спускаясь вниз, чтобы пересечь складки местности, но в целом все время вверх. За Сейнт Люси де Таллано кончились деревья, холмы были покрыты густыми зарослями вереска и мирта высотой в пояс, которые назывались maquis. Во время второй мировой войны бегство из дома в горы, чтобы избежать ареста гестаповцами называлось «податься в маки», и таким образом французское подпольное сопротивление стали называть «Маки».

Корсика такая же древняя, как и ее горы, и люди жили в этих горах с доисторических времен. Как и в случае с Сардинией и Сицилией, Корсику завоевывали столько раз, что она этого не помнит. И всегда чужаки приходили как завоеватели и сборщики налогов, чтобы править и отбирать, но никогда ничего не давали. Поскольку корсиканцам было почти что не на что жить, они уходили в горы, надежно защищавшие их. Поколения бунтовщиков, бандитов и партизан уходили в горы, чтобы спастись от властей, приходивших с побережья, дабы собрать налоги и обложить данью людей, у которых почти ничего не было.

За эти столетия у горных жителей выработалась своя философия – клановость и скрытность. Власти являют собой несправедливость, и Париж собирает налоги так же жестко, как и любой другой завоеватель. Хотя Корсика является частью Франции и дала стране Наполеона и тысячи других видных деятелей, для горных жителей иностранец – все равно иностранец, предвестник несправедливости и налогов, будь это в пользу Франции или кого-либо еще. Корсика может посылать десятки тысяч своих сынов на работу во Францию, но если кто-либо из этих сыновей попадет в беду, старые горы всегда приютят его.

Именно эти горы, бедность и преследования породили железную солидарность, и корсиканский союз, который, как считают многие, еще более скрытный и опасный, чем мафия. И в этот самый мир, который двадцатый век со своим Общим Рынком и Европейским парламентом не смог изменить, въехал Куинн в последний месяц 1991 года.

Около города Леви стоял указатель направления на Карбини по дороге Д59. Дорога вела на юг и через четыре мили пересекала Фьюмичиколи, небольшой ручей, текущий с горного хребта Оспедале. В Карбини, деревне, состоящей из единственной улицы, где старики в синих блузах сидят около своих каменных домов и несколько кур роются в пыли, приложение к карте Куинна потеряло свое значение. Из деревни выходили две дороги. Д148 шла назад, на запад, откуда он приехал, но шла вдоль южного края долины.

Д59 уходила вперед, в сторону Ороне, а затем, южнее, к Сотта. На юго-западе он мог видеть пик горы Канья, а слева – мрачную массу хребта Оспедаль с одной из высочайших гор Корсики – Пунта-ди-ла-Вакка-Морта, названной так, потому что, если смотреть на нее с определенной точки, то она напоминает мертвую корову. Он решил ехать прямо.

После Ороньи горы оказались совсем рядом с левой стороны, а поворот на Кастельбланк – через две мили за этой деревней. Это была едва заметная дорога, и поскольку дороги в эту сторону через Оспедаль не проходило, это был явно тупик. С дороги он мог видеть большую светло-серую скалу на краю хребта, которая навела кого-то на мысль, что она похожа на белый замок, что и дало такое название этой деревне. Куинн медленно ехал по дороге. Через три мили, высоко над дорогой Д59 он въехал в Кастельбланку.

Дорога кончалась у деревенской площади, расположенной в конце деревни, ближе к горе. По обеим сторонам узкой улочки, ведущей к площади, стояли низкие каменные дома, все двери которых были заперты и ставни закрыты. Не было видно ни кур, рывшихся в пыли, ни стариков, сидящих на ступеньках. Вокруг царила тишина. Он выехал на площадь, остановил машину, вылез и потянулся. Где-то на дороге загрохотал трактор. Трактор выехал из пространства между двумя домами, доехал до центра площади и остановился. Тракторист вынул ключи зажигания, соскочил на землю и исчез между домами. Между трактором и стеной было достаточно места, чтобы там мог проехать мотоцикл, но не машина.

Куинн посмотрел вокруг. Кроме дороги, у площади было три стороны.

Справа стояли четыре дома, впереди была небольшая церковь из серого камня. А слева было то, что считалось центром общественной жизни Кастельбланка – двухэтажная таверна с черепичной крышей и дорогой, ведущей к другим домам поселка, стоявшим не на дороге – группе коттеджей, сараев и дворов, доходившей до самой горы.

Из церкви вышел небольшой и очень старый священник. Он не заметил Куинна и стал закрывать дверь церкви на ключ.

– Добрый день, святой отец, – приветствовал его Куинн.

Слуга Господен подскочил, как заяц при выстреле, взглянул на Куинна с ужасом, побежал через площадь и скрылся в переулке за таверной. На бегу он осенил себя крестным знамением.

Внешность Куинна потрясла бы любого корсиканского священника.

Продавец мужской одежды в Марселе мог гордиться своей работой. На Куинне были ковбойские сапожки ручной работы, светло-синие джинсы, ярко-красная рубашка в клеточку, кожаный пиджак и высокая стетсоновская шляпа. Если он хотел выглядеть как карикатура на ковбоя, то он этого добился. Он вытащил ключи зажигания, взял брезентовую сумку и пошел в бар.

Внутри было темно. Хозяин был за стойкой и тщательно протирал стаканы, Куинн решил, что это был новый элемент, так сказать, дань времени. В зале было четыре простых дубовых стола с четырьмя стульями у каждого. Только один стол был занят, за ним сидели четверо мужчин и играли в карты.

Куинн подошел к стойке и поставил сумку на пол, но шляпу не снял.

Бармен взглянул на него.

– Мсье?

Ни любопытства, ни удивления. Куинн сделал вид, что не заметил этого и широко улыбнулся.

– Будьте любезны стаканчик красного вина, – сказал он с оттенком формальности.

Вино было местное, грубое, но хорошее. Куинн потягивал его с видом знатока. Появилась полная жена хозяина, поставила несколько мисок с маслинами, сыром и хлебом, ни разу не взглянув на Куинна. Ее муж сказал ей что-то на местном диалекте, и она удалилась на кухню. Игравшие в карты даже не взглянули в его сторону.

Куинн обратился к бармену.

– Я ищу джентльмена, который, как я полагаю, живет здесь. Зовут его Орсини. Вы знаете его?

Бармен посмотрел на игроков, как бы ища подсказки. Ее не было.

– Видимо, это мсье Доминик Орсини? – спросил бармен.

Куинн задумался. Они заблокировали дорогу и признали существование Орсини. Было видно, что они хотели, чтобы он остался. На сколько? Он оглянулся. Через окно было видно светлоголубое небо, освещенное зимним солнцем. По всей видимости, до наступления темноты. Куинн повернулся к стойке и провел пальцем по щеке.

– Человек со шрамом на щеке? Доминик Орсини?

Бармен кивнул.

– Не скажете ли вы, как мне найти его дом?

Опять бармен посмотрел на игроков, ища поддержки. На этот раз помощь была оказана. Один из игроков, единственный, одетый в вечерний костюм, оторвался от карт и сказал:

– Сегодня мсье Орсини нет здесь. Если вы подождете, то завтра встретитесь с ним.

– Большое спасибо, друг, это очень любезно с вашей стороны.

Обратившись к бармену, он спросил:

– Не найдется ли у вас комнаты мне переночевать?

Тот только кивнул в ответ. Через десять минут жена хозяина показала Куинну его комнату. Она ни разу не посмотрела ему в глаза за все время общения. Когда она ушла, Куинн осмотрел комнату. Она была в задней части здания, окно выходило во двор, вдоль всех сторон которого были навесы.

Матрас на кровати был тонкий, набитый слежавшимся конским волосом, но он вполне соответствовал намерению Куинна. С помощью перочинного ножа он поднял две доски пола под кроватью и спрятал туда один из предметов, лежавших в сумке. Все остальное он оставил для возможной проверки. Он закрыл сумку, оставил ее на кровати, вырвал волос с головы и закрепил его слюной поперек «молнии».

Вернувшись в бар, он хорошо поел козьего сыра с хрустящим хлебом, местного свиного паштета и сочных маслин, запив все это вином. Затем он пошел прогуляться по деревне. Он понял, что до захода солнца он в безопастности, его хозяева получили приказ и хорошо поняли его.

В деревне было мало интересных мест. Никто не вышел на улицу поговорить с ним. Он видел, как натруженные женские руки быстро втащили в дом ребенка, игравшего на улице. Трактор, стоявший на главной дороге, продвинулся вперед из переулка, оставив проход шириной в два фута, радиатор его упирался в дровяной сарай.

Около пяти часов стало прохладней. Куинн вернулся в бар, где в камине весело трещал огонь. Он поднялся в комнату за книгой, убедился, что сумку осматривали, но ничего не взяли, и тайник под кроватью не был обнаружен.

Он провел два часа в баре за чтением, не снимая шляпы, а потом поужинал вкусным рагу с фасолью и горными травами, закончив яблочным пирогом и кофе. Вместо вина он пил воду. В девять часов он поднялся в свою комнату. Через час в деревне погас последний огонь. В баре никто не смотрел телевизор, хотя на всю деревню их было только три, и никто не играл в карты. К десяти вся деревня была в темноте, только в комнате Куинна горела единственная лампочка.

Это была тусклая лампочка, свисавшая с потолка на грязном шнуре в середине комнаты. Она освещала только то место, которое было непосредственно под ней, и именно там фигура в стетсоновской шляпе сидела в высоком кресле и читала книгу.

Луна взошла в половине второго. Она поднялась из-за хребта Оспедаль и через полчаса залила Кастельбланк неровным белым светом. Худощавая фигура беззвучно двигалась по дороге. Чувствовалось, что человек знает, куда он идет. Он прошел по двум узким переулкам и вышел к сараям и навесам позади таверны.

Без единого звука человек вспрыгнул на воз с сеном, стоявший во дворе, а оттуда на каменную стену. Он легко пробежал по стене и спрыгнул на крышу навеса прямо напротив окна комнаты Куинна.

Занавески закрывали окно только наполовину, даже если их растягивали во всю длину. В промежутке между ними шириной в двенадцать дюймов можно было хорошо видеть Куинна с книгой на коленях, голова слегка наклонена вперед, чтобы лучше читать шрифт при тусклом свете, над подоконником можно было видеть его плечи в красной рубашке и высокую стетсоновскую шляпу.

Молодой человек на крыше усмехнулся, такая глупость со стороны чужака позволит ему сделать свое дело, не проникая в комнату через окно. Он снял с плеча лупару – короткую двухстволку, висевшую на кожаном ремне, отвел предохранители и прицелился. За сорок футов от него фигура в шляпе как раз заняла пространство над двумя стволами. Спусковые крючки были связаны проволокой, чтобы два ствола выстрелили одновременно.

Когда он выстрелил, грохот должен был разбудить всю деревню, но ни в одном доме не зажгли огня. Крупная дробь из двух стволов буквально уничтожила стекло в окне и изорвала в клочья тонкие занавески. Казалось, что голова сидевшего взорвалась. Стрелявший видел, как выстрелом сдуло стетсоновскую шляпу, а череп разлетелся на куски, залив ярко-красной кровью все, что было вокруг. Лишившись головы, тело в красной рубашке качнулось в сторону и выпало из поля зрения.

Удовлетворенный тем, что он видел, молодой член клана Орсини, который только что оказал услугу семейству, соскочил с крыши на стену, побежал по ней, спрыгнул на воз с сеном, а оттуда в переулок, откуда он появился. Чувствуя себя в полной безопасности после этого триумфа, юноша шел неторопливо по деревне к дому на окраине, где его ждал человек, которого он боготворил. Юноша не слышал и не видел более тихого и более высокого человека, отделившегося от двери и следовавшего за ним.

Беспорядок в комнате над баром будет позже ликвидирован женой хозяина заведения. Ее матрас уже нельзя будет починить, так как он был распорот по всей длине, а конским волосом была набита красная рубашка в клеточку, как корпус, так и рукава, до такой степени, что она могла самостоятельно сидеть в кресле. Она найдет длинные полоски клейкой ленты, прикреплявшие куклу к креслу в сидячем положении, а также остатки стетсоновской шляпы и книги.

Она соберет по кусочкам остатки пластмассовой головы манекена, которую Куинн уговорил продавца в Марселе украсть со склада и продать ему. Она не обнаружит следов двух презервативов, наполненных кетчупом, взятом в ресторане на пароме, которые помещались внутри пластмассовой головы, а лишь красные пятна на стенах, которые легко будет удалить мокрой тряпкой.

Хозяин будет долго думать, почему он не обнаружил пластмассовую голову, когда он просматривал вещи Куинна, и в конце концов найдет две незакрепленные доски пола под кроватью, и поймет, что, как только Куинн пришел в комнату, он тут же спрятал голову туда.

И, наконец, рассерженному человеку в темном костюме, который играл в карты в баре, покажут брошенные ковбойские сапожки ручной работы, джинсы и кожаную куртку с бахромой, а хозяин сообщит местному полицейскому, что американец сейчас, возможно, одет в темные брюки, черную ветровку на молнии, ботинки на мягкой подошве и свитер с высоким воротником. Все это произойдет за час до рассвета.

Когда юноша подошел к дому, он тихо постучал в дверь. Куинн спрятался в дверном проеме соседнего дома. По всей видимости была дана команда войти, и молодой человек открыл щеколду и вошел внутрь. Как только дверь закрылась, Куинн подобрался ближе, обошел вокруг дома и нашел окно, закрытое ставней, в которой была щель, позволявшая заглянуть в комнату.

Доминик Орсини сидел за грубым деревянным столом и отрезал куски колбасы «салями» острым, как бритва, ножом. Юноша с лупарой стоял перед ним. Они говорили на корсиканском диалекте, ничем не похожим на французский язык и абсолютно непонятном иностранцу. Молодой человек явно описывал события последних тридцати минут; Орсини несколько раз кивнул с одобрением.

Когда юноша кончил свой рассказ, Орсини вышел из-за стола, подошел к нему и обнял его. Молодой человек зарделся от гордости. Когда Орсини повернулся, то стал ясно виден шрам, идущий по щеке до подбородка. Он достал из кармана пачку денег, юноша покачал головой, как бы отказываясь их взять. Орсини положил их ему в карман, похлопал его по спине и отпустил. Молодой человек ушел.

Убить корсиканского боевика было нетрудно, но Куинну он был нужен живой, в его машине и в полицейской камере в Аяччо к рассвету. Он заметил мощный мотоцикл, стоявший около навеса с дровами.

Через тридцать минут в тени сарая и трактора послышался шум заводимого мотоцикла. Орсини медленно выехал на главную площадь и направился по дороге, ведущей из города. Он легко проехал между трактором и стеной дома. Он выехал на освещенное луной место, Куинн вышел из тени, прицелился и выстрелил. Покрышка переднего колеса разлетелась в клочья, и машина потеряла управление. Она упала на бок, сбросила водителя и заглохла. Орсини оказался отброшенным к трактору, но тут же вскочил на ноги. В десяти ярдах стоял Куинн, его «Смит и Вессон» смотрел прямо в грудь корсиканца. Орсини глубоко дышал, стараясь уменьшить боль, он тер ушибленную ногу. Он стоял, прислонившись спиной к заднему колесу трактора. Куинн видел его сверкающие глаза и темную щетину на подбородке. Орсини медленно поднял руки вверх.

– Орсини, – тихо сказал Куинн, – меня зовут Куинн. Я хочу поговорить с тобой.

В ответ Орсини оперся на поврежденную ногу, вскрикнул от боли и опустил левую руку к колену. Он был мастер своего дела. Его левая рука медленно массировала колено, что на секунду отвлекло внимание Куинна, а правая действовала гораздо быстрее: одним движением он резко опустил ее вниз и метнул нож, спрятанный в рукаве. Куинн заметил лишь, как в лунном свете сверкнуло лезвие, и отпрянул в сторону. Нож прошел мимо горла и задел плечо кожаной куртки, крепко пригвоздив его к стенке сарая.

Куинну понадобилась всего одна секунда, чтобы схватить костяную ручку ножа и освободить куртку. Но для Орсини этого было достаточно. Он был уже позади трактора и бежал, как кот по переулку, но как раненый кот.

Если бы не его нога, то он ушел бы от Куинна. В какой бы хорошей форме ни был американец, когда житель Корсики попадает в «маки», очень немногие могут сравниться с ним в умении исчезать. На протяжении двухсот метров кусты вереска высотой до пояса цепляются за одежду как тысячи пальцев, и борьба с ними отнимает все силы. Ощущение такое, как будто человек идет по пояс в воде. Через двести метров силы покидают его, и ноги наливаются свинцом. Человек может упасть на землю в этом море вереска и исчезнуть – на расстоянии трех метров его нельзя будет увидеть.

Но Орсини не мог бежать так быстро, к тому же его вторым врагом был лунный свет. Куинн видел, как его тень достигла конца улочки, где стояли последние дома, а потом скрылась в зарослях вереска у подножия холма, Куинн бежал за ним по улочке, перешедшей в тропинку, и тоже углубился в заросли. Он слышал треск кустарника и шел на этот шум.

Затем он снова увидел голову Орсини в двадцати ярдах впереди. Он двигался по подножию горы, но все время вверх. Через сто ярдов шум прекратился, Орсини залег в засаду. Куинн остановился и притаился.

Двигаться вперед, когда сзади светит луна, было бы сумасшествием.

Ему приходилось охотиться раньше, а также и самому быть дичью. В густых зарослях у реки Меконг, в джунглях к северу от Кхе Сань и в горах с местными проводниками. Все туземцы хорошо действуют на своей территории – вьетконговцы в своих джунглях, а бушмены Калахари в своей пустыне. Орсини был на своей территории, где он родился и вырос. С поврежденной ногой, без ножа, но наверняка с пистолетом. А Куинну он был нужен живой. Таким образом, два человека, пригнувшись, сидели в зарослях, прислушиваясь к звукам ночи, пытаясь уловить тот единственный, который не был бы треском цикады или шумом птицы, а мог бы исходить только от человека. Куинн взглянул на луну, до захода оставался час.

После этого он ничего не сможет видеть до самого рассвета, когда к корсиканцу придет помощь из деревни у подножия горы.

В течение сорока пяти минут этого часа оба они оставались неподвижными. Каждый ожидал, что другой начнет двигаться первым. Когда Куинн услышал звук, он знал, что это было от соприкосновения металла и камня. Пытаясь облегчить боль и потереть ногу, Орсини положил пистолет на камень. Единственный камень был в пятнадцати ярдах справа от Куинна, и Орсини прятался за ним. Куинн медленно пополз по земле через кустарник. Но не к камню, это значило бы получить пулю в лицо, а к группе кустов перед камнем в десяти ярдах от него.

В заднем кармане у него сохранились остатки лески, которую он использовал в Ольденбурге, чтобы повесить магнитофон на сук дерева. Он обвязал леской большой куст вереска на высоте двух футов от земли, а затем вернулся на старое место, отпуская леску по мере продвижения.

Убедившись, что он отполз достаточно далеко, он начал мягко потягивать леску.

Куст задвигался и зашуршал. Он перестал дергать, чтобы звук достиг слушающего. Затем он дернул ее еще несколько раз. Наконец он услышал, что Орсини начал ползти.

Корсиканец поднялся на колени в десяти футах от куста. Куинн увидел его затылок и резко дернул за леску. Куст вздрогнул. Орсини поднял пистолет, держа его обеими руками, и всадил несколько пуль в землю у основания куста. Когда он остановился, Куинн стоял позади него в полный рост с пистолетом, нацеленным в спину Орсини.

Когда затих шум от выстрелов, корсиканец почувствовал, что ошибся. Он обернулся и увидел Куинна.

– Орсини…

Он собирался сказать «я просто хочу поговорить с тобой». Любой человек в положении Орсини был бы сумасшедшим, если бы попытался сделать то, что сделал он. Или был бы в отчаянии, или был бы убежден, что если не сделает, то будет покойником. Он повернулся и выстрелил последним патроном. Это было бесполезно, так как за полсекунды до этого Куинн сделал то же самое. У него не было выбора. Его пуля попала прямо в грудь Орсини и опрокинула его на спину.

Пуля прошла мимо сердца, но рана все равно была смертельной. У Куинна не было времени ранить его в плечо, да и расстояние не позволяло идти на такой риск. Орсини лежал на спине, глядя на американца, склонившегося над ним. Его грудная полость наполнялась кровью из простреленного легкого и попадала в горло.

– Они сказали тебе, что я приехал, чтобы убить тебя, не так ли? – спросил Куинн.

Корсиканец медленно кивнул головой.

– Они обманули тебя. Они соврали. Я приехал узнать насчет одежды для юноши. Я приехал узнать его имя. Толстый человек, который все это организовал. Теперь ты им ничего не должен. Обет молчания больше не существует. Кто он такой?

Либо в последние минуты жизни он все еще соблюдал обет молчания, или же это была кровь, поступавшая ему в горло, Куинну не суждено было узнать. Человек, лежавший на спине, открыл рот либо пытаясь что-то сказать, или же это была издевательская усмешка. Вместо этого он закашлялся, и ярко-красная пенящаяся кровь пошла у него изо рта и полилась на грудь. Куинн услышал звук, который ему приходилось слышать раньше и который он знал слишком хорошо. Небольшой шум в легких, когда они выдыхают в последний раз. Голова Орсини упала набок, и Куинн увидел, как яркий свет погас в его черных глазах.

В деревне все было тихо, когда он прошел вниз по улочке к главной площади. Жители наверняка слышали выстрел дробовика на главной улице и канонаду у подножия горы. Но поскольку им было приказано сидеть дома, то они выполнили приказ. И тем не менее кто-то, вероятно тот самый юноша, проявил любопытство. Возможно, он увидел мотоцикл, лежавший около трактора, и заподозрил наихудшее. Во всяком случае, он засел в засаде.

Куинн сел в свой «опель», стоявший на главной площади. Видно было, что никто его не трогал. Он хорошо пристегнулся, повернулся, чтобы видеть улицу, и завел мотор. Когда он ударил сторону сарая перед колесами трактора, старые доски разлетелись в щепки. Затем он столкнулся с несколькими кипами сена, лежавшими в сарае, и снова треск ломающихся досок, когда «аскона» пробила противоположную стену.

Заряд дроби попал в машину, когда она выезжала из сарая. Он наделал дырок в багажнике, но не задел бензобак. Куинн помчался по дороге в вихре щепок и клочков сена и выехал на дорогу, ведущую к Орони и Карбини. Было почти четыре утра, и ему предстояло ехать еще три часа до аэропорта Аяччо.

* * *

За шесть часовых поясов к западу, в Вашингтоне было около десяти часов вечера предыдущего дня. Чиновники кабинета, которых Оделл вызвал, чтобы разобраться с профессиональными экспертами, были настроены весьма серьезно.

– Что вы имеете в виду, говоря, что никакого продвижения до сих пор нет? – потребовал вице-президент. – Прошел уже целый месяц. У вас были неограниченные средства и все люди, которых вы запросили, к тому же сотрудничество европейцев. Так что же происходит?

Вопрос этот был обращен к Дону Эдмондсу, Директору ФБР, сидевшему рядом со своим заместителем Филипом Келли. Рядом с Ли Александером был Дэвид Вайнтрауб. Эдмондс, кашлянув, взглянул на Келли и кивнул головой.

– Джентльмены, мы продвинулись намного вперед по сравнению с тем, что мы знали месяц тому назад, – сказал он, как бы оправдываясь. – Скотленд-Ярд до сих пор изучает дом, где, как мы теперь знаем, держали Саймона. Там уже обнаружили массу ценных следов, включая двое отпечатков пальцев, принадлежность которых они пытаются определить.

– А как они нашли дом? – спросил Государственный секретарь.

Филип Келли заглянул в свои записки.

На вопрос Дональдсона ответил Дэвид Вайнтрауб:

– Куинн позвонил им из Парижа и сообщил адрес.

– Отлично, – сказал Оделл с сарказмом. – Что еще слышно о Куинне?

– Он был довольно активен в разных частях Европы, – ответил Келли дипломатично. – Мы с минуты на минуту ожидаем полный доклад о его деятельности.

– Что вы имеете в виду «активен»? – спросил Билл Уолтерс, генеральный прокурор.

– У нас может возникнуть проблема с Куинном, – сказал Келли.

– У нас всегда проблемы с мистером Куинном, – заметил Мортон Стэннард, министр обороны, – А что за новая проблема?

– Вы, вероятно, знаете, что мой коллега Кевин Браун давно подозревал, что мистер Куинн знал об этом больше с самого начала, чем он сообщил нам, и что на какой-то стадии он был даже замешан в этом деле. Сейчас кажется, что дополнительная информация может подкрепить эту теорию.

– Какая дополнительная информация? – спросил Оделл.

– С того времени, как его отпустили по решению этого комитета, чтобы он своими силами проводил расследование относительно личностей похитителей, его видели в ряде мест в Европе, а затем он вновь исчез. Он был задержан в Голландии на месте убийства, а затем отпущен голландской полицией за недостатком улик…

– Он был отпущен, – тихо сказал Вайнтрауб, – потому что смог доказать, что во время совершения преступления он был за много миль от этого места.

– Да, но убитый был бывшим наемником в Конго, отпечатки пальцев которого были обнаружены в доме, где держали Саймона Кормэка, – сказал Келли. – Мы считаем это подозрительным.

– Есть ли еще какие-нибудь свидетельства о Куинне? – спросил Юберт Рид.

– Да, сэр. Бельгийская полиция только что сообщила, что они нашли тело с пулевым отверстием в черепе на скамейке на самом верху чертова колеса. Время смерти – три недели назад. Пара, соответствующая описанию Куинна и агента Сомервиль, интересовалась местонахождением покойного у его работодателя приблизительно в то же время, когда тот исчез. Затем в Париже один из наемников был застрелен на улице. Водитель такси рассказал, что два американца, соответствующие описанию, уехали от этого места в это время на его машине.

– Великолепно, – сказал Стэннард, – восхитительно. Мы отпускаем его вести расследование, а он оставляет за собой серию трупов по всей северной Европе, там, где у нас есть или были союзники.

– Три трупа в трех странах, – заметил Дональдсон едко. – Что еще вы можете нам сообщить?

– В главном госпитале Бремена немецкий бизнесмен, выздоравливающий после восстановительной операции, говорит, что пострадал из-за Куинна, – сказал Келли.

– Что же он с ним сделал? – спросил Уолтерс.

Келли рассказал ему.

– Боже мой, это же маньяк! – воскликнул Стэннард.

– Хорошо, мы знаем, что делает Куинн, – сказал Оделл. – Он уничтожает банду, прежде чем они заговорят. А может быть, он сначала заставляет их говорить. А что делает ФБР?

– Джентльмены, – сказал Келли, – мистер Браун разрабатывает самую перспективную версию –алмазы. Все торговцы алмазами и ювелиры в Европе и Израиле, не говоря о Соединенных Штатах, предупреждены об этих камнях. Хотя они и не крупные, мы убеждены, как только они объявятся, мы тут же схватим продавца.

– Черт возьми, Келли, они уже объявились! – воскликнул Оделл.

Драматическим жестом он поднял брезентовый мешочек, лежавший на полу возле его ног, и опрокинул его над столом. Ручеек камней потек на поверхность стола. Все были потрясены и молчали.

– Отправлено почтой послу Фэйруэзеру в Лондон два дня назад. Из Парижа. Почерк Куинна. Так что же, черт побери, здесь происходит? Мы хотим, чтобы вы доставили Куинна сюда, в Вашингтон, чтобы он рассказал, что же произошло с Саймоном Кормэком, кто это сделал и зачем. Мы полагаем, что он, пожалуй, единственный человек, который что-то знает. Так, джентльмены?

Члены Кабинета единодушно кивнули.

– Вы точно сказали, господин вице-президент, – сказал Келли. – Мы… у нас здесь небольшая проблема.

– Что на этот раз? – саркастически спросил Рид.

– Он опять исчез, – ответил Келли. – Мы знаем, что он был в Париже. Мы знаем, что он взял напрокат «опель» в Голландии. Мы попросим французскую полицию проследить за этой машиной, установить наблюдение во всех портах Европы этим же утром. В течение суток его машина или паспорт где-нибудь объявятся. И тогда мы потребуем его выдачи.

– А почему нельзя связаться с агентом Сомервиль по телефону? – спросил Оделл с подозрением. – Она же с ним, она же наш человек?

Келли снова кашлянул с несколько виноватым видом.

– У нас здесь тоже небольшая проблема, сэр…

– Надеюсь, вы не потеряли и ее? – спросил Стэннард.

– Европа – большой континент, сэр. У нас временно нет с ней контакта. Сегодня утром французы подтвердили, что она уехала из Франции на юг Испании. У Куинна там есть свое место, испанская полиция его проверила, она там не появлялась. Вероятно, она где-нибудь в гостинице. Сейчас они проверяют отели.

– Слушайте, – твердо сказал Оделл, – найдите Куинна и доставьте его сюда. Притом быстро. И мисс Сомервиль, мы хотим поговорить с ней.

Совещание закончилось.

– Не только они хотят поговорить с ними, – проворчал Келли, сопровождая более чем недовольного директора к их лимузинам.

* * *

Когда Куинн проезжал последние пятнадцать миль от Коро до побережья, настроение у него было отвратительное. Он знал, что со смертью Орсини все нити были окончательно и бесповоротно оборваны. В банде было четыре человека, и все были покойники. Толстый человек, кто бы он ни был, и люди, стоявшие за ним, если только таковые заказчики существовали, могли навсегда скрыться, зная, что их личности никогда не будут названы. Что на самом деле произошло с единственным сыном президента, как это случилось, зачем и кто это сделал, останется тайной истории, как убийство президента Кеннеди. Будет официальное решение закрыть дело, и будут различные теории, объясняющие это происшествие… И это навсегда.

К юго-востоку от аэропорта Аяччо, где дорога с гор соединяется с шоссе, идущим по побережью, Куинн пересек реку Прунелли, разлившуюся от зимних дождей, которые спустились с гор к морю. «Смит и Вессон» послужил ему верой и правдой в Ольденбурге и Кастельбланке, но Куинн не мог ждать парома и должен был лететь самолетом, без багажа. Он попрощался с оружием, выданным ФБР, и забросил его далеко в реку, что создаст еще одну бюрократическую заварушку в ведомстве Гувера. Затем он проехал оставшиеся четыре мили до аэропорта.

Это было низкое современное здание, легкое и полное воздуха, разделенное на две части, соединенные туннелем – прилет и отлет. Он оставил «опель» на стоянке и вошел в отделение отлета. Отделение только что открылось. Сразу же за магазином он нашел справочное бюро и поинтересовался, когда будет первый рейс отсюда. Ближайший рейс на Францию будет через два часа. Но для него был еще более удобный вариант: по понедельникам, вторникам и субботам есть прямой рейс «Эйр Франс» на Лондон в девять утра.

Ему в любом случае нужно было попасть в Лондон, чтобы дать полный отчет Кевину Брауну и Найджелу Крэмеру. Он считал, что Скотленд-Ярд имеет такое же право, как и ФБР, знать о том, что произошло в октябре и ноябре, половина событий была в Англии, а половина в Европе. Он купил билет в один конец до Хитроу и спросил, где находится телефон. Ряд автоматов был прямо за справочной. Ему нужны были монеты, он пошел в магазин разменять купюру. Было около семи утра, и ждать ему оставалось два часа.

Разменяв деньги и направляясь к телефонам, он не заметил британского бизнесмена, вошедшего в здание через главный вход. Тот тоже, казалось, не заметил Куинна. Он стряхнул несколько капель дождя со своего прекрасно сшитого костюма с жилеткой, повесил через руку ратиновое пальто, на сгиб локтя той же руки повесил нераскрытый зонтик и пошел рассматривать журналы. Через несколько минут он купил журнал, осмотрелся вокруг и выбрал одну из восьми круглых банкеток, стоявших около восьми колонн, поддерживающих крышу аэровокзала.

Место, выбранное им, давало ему возможность видеть входные двери, конторку регистрации пассажиров, ряд телефонов-автоматов и двери в зал для посадки. Мужчина положил нога на ногу и начал читать журнал.

Куинн полистал телефонный справочник и позвонил в компанию по прокату автомобилей. Агент был уже на работе, и он тоже старался больше.

– Конечно, мсье. У аэропорта? Ключи под ковриком водителя? Конечно, мы заберем ее оттуда. Теперь относительно оплаты… Какой марки машина?

– «Опель-аскона», – ответил Куинн.

Агент в сомнении замолчал.

– Мсье, но у нас нет такой марки. Вы уверены, что взяли ее в нашей компании?

– Конечно, но не здесь, не в Аяччо.

– А, наверное, вы взяли ее в нашем филиале в Бастии? Или в Кальви?

– Нет, в Арнеме.

Чувствовалось, что агент лихорадочно думает.

– А где этот Арнем, мсье?

– В Голландии, – ответил Куинн.

В этот момент агент перестал пытаться понять что-либо.

– Как, черт возьми, я могу доставить «опель», зарегистрированный в Голландии, туда из аэропорта Аяччо?

– Вы можете пригнать его туда, – предложил Куинн. – Это будет приятная поездка, после того, как его приведут в порядок.

Последовала длительная пауза.

– Приведут в порядок? А что с ним такое?

– Перед машины проехал сквозь сарай, а в задней части дюжина отверстий от пуль.

– А как насчет оплаты всего этого? – прошептал агент.

– Просто пришлите счет на имя американского посла в Париже, – сказал Куинн и повесил трубку.

Это было самое лучшее, что можно было сделать для агента.

Он позвонил в бар в Эстепоне и поговорил с Ронни, который дал ему номер виллы в горах, где Берни и Арфур приглядывали за Сэм, но уже не решались садиться играть с ней в покер. Он позвонил по этому номеру, и Арфур подозвал ее.

– Куинн, дорогой, с тобой все в порядке? – голос ее доносился слабо, но отчетливо.

– У меня все в порядке. Слушай, дорогая, все кончено. Можешь лететь из Малаги в Мадрид, а оттуда в Вашингтон. Они захотят поговорить с тобой, возможно, весь этот комитет пожелает услышать всю историю. Ты будешь в безопасности. Скажи им следующее: Орсини умер, ничего не сказав. Ни единого слова. Кто бы ни был этот толстый человек, о котором говорил Зэк, и кто бы ни были стоящие за ним, теперь уже никто до них не доберется. Ну, я бегу. Пока.

Он повесил трубку, прервав поток ее вопросов.

Паря в космическом безмолвии, спутник Национального агентства безопасности услышал этот телефонный разговор наряду с миллионами других тем утром и направил его на землю, на компьютеры в Форт Мид. На его обработку потребовалось определенное время, чтобы установить, что отбросить, а что сохранить, но тот факт, что Сэм упомянула имя Куинна, обеспечил ему место в досье. В первой половине дня по вашингтонскому времени его изучили и передали в Лэнгли.

Когда пассажиров на лондонский рейс пригласили на посадку, к зданию аэропорта, к залу вылета подъехал грузовик. Четыре человека, которых он привез и которые прошли через входные двери, не походили на людей, едущих в Лондон, но никто не обратил на это внимания. Кроме элегантного бизнесмена. Он взглянул на них, сложил журнал и встал, наблюдая за ними.

На одной руке у него было перекинуто сложенное пальто, а в другой – он держал зонтик.

Руководитель четырех, человек в черном костюме и рубашке с открытым воротом, был тот самый, который прошлым вечером играл в карты в баре в Кастельбланке. На остальных были синие рубашки и штаны, какие носят люди, работающие на виноградниках и в оливковых рощах. Рубашки их не были заправлены в брюки, и деталь эта не ускользнула от внимания бизнесмена. Они огляделись вокруг, не обращая внимания на бизнесмена, и стали рассматривать пассажиров, проходящих на посадку. Куинн был в это время в туалете, и они его не видели. По радио в последний раз пригласили людей на посадку. Куинн вышел из туалета.

Он повернул резко направо в сторону дверей, одновременно доставая билет из грудного кармана. Четырех вновь пришедших он не заметил, а они стали приближаться к нему сзади. Грузчик покатил по залу множество сцепленных багажных тележек.

Бизнесмен подошел к грузчику и оттеснил его в сторону. Он выждал удобный момент и с силой толкнул тележки. На гладком мраморном полу они быстро набрали скорость и налетели сзади на четверых идущих мужчин. Один из них увидел их вовремя, бросился в сторону, поскользнулся и упал.

Второму человеку тележки ударили по бедру, сбили его с ног и покатились в разные стороны. Восемь тележек наехали на полицейского в черном мундире и сбили его с ног. Четвертый человек бросился ему на помощь. Они поднялись на ноги и последовали за Куинном, но успели лишь увидеть его входящим в зал для отлетающих. Они помчались к стеклянной двери.

Дежурная стюардесса остановила их с профессиональной улыбкой и сказала, что уже нет времени для прощания, так как посадка давно объявлена. Через стеклянную дверь они видели, как высокий американец прошел через паспортный контроль и вышел на поле. Кто-то вежливо подвинул их в сторону.

– Извините меня, старина, – сказал бизнесмен и тоже прошел через двери.

Во время полета он сидел в отделении для курящих, на десять рядов сзади Куинна. На завтрак он выпил апельсинового сока и кофе и выкурил две сигареты. Как и Куинн, он был без багажа. В аэропорту Хитроу он стоял на четыре человека позади Куинна в очереди в паспортный контроль и шел, отстав от него на десять шагов, когда они пересекали зал таможенного досмотра, где остальные пассажиры дожидались прибытия багажа. Он видел, как Куинн взял такси, дождавшись своей очереди, затем кивнул в сторону большого черного автомобиля, стоявшего на другой стороне улицы. Он вскочил в машину уже на ходу. Они проехали туннель от аэропорта к шоссе М4, ведущему в Лондон. Автомобиль держался позади такси Куинна, пропустив вперед три машины.

Когда Филип Келли сказал, что попросит британцев наблюдать за портами с утра, он имел в виду утро в Вашингтоне. Из-за разницы во времени британские власти получили послание в 11 часов утра по лондонскому времени. Через полчаса указание о наблюдении за портами поступило к офицеру, ответственному за паспортный режим в Хитроу, который видел как за полчаса до этого Куинн проходил паспортный контроль. Он передал свой пост коллеге, а сам сообщил об этом по начальству.

Два офицера из специального отдела, дежурившие в отделе иммиграции, опросили таможенников, и один из них, работавший в «зеленом» коридоре, припомнил высокого американца, которого он остановил на минуту, поскольку тот был без багажа. Когда ему показали фотографию Куинна, он опознал его.

На улице дежурные диспетчеры по распределению такси также опознали его, но они не запомнили номер машины, в которой тот уехал.

Иногда таксисты служат важным источником информации для полиции, и поскольку они являются законопослушными гражданами, за исключением редких случаев уклонения от уплаты подоходного налога, что не касается полиции столицы, их отношения с полицией всегда хорошие. Более того, таксисты, работающие на таком доходном месте, как аэропорт Хитроу, действуют согласно очереди, которая всячески соблюдается и оберегается.

Потребовался еще один час на то, чтобы разыскать этого таксиста, и он тоже опознал Куинна.

– Да, – сказал он, – я отвез его в отель «Блэквуд» на Марилебон.

На самом деле он довез Куинна до ступенек, ведущих в гостиницу, когда на часах было без двадцати час. Никто не заметил черный лимузин, подъехавший сзади. Куинн расплатился с водителем и стал подниматься по ступенькам. К этому моменту лондонский бизнесмен в черном костюме был уже рядом с ним. К вращающимся дверям они подошли одновременно, и встал вопрос: кому пройти первым? Глаза Куинна сузились, когда он увидел человека рядом с собой, но тот предупредил его:

– Не вы ли тот человек, с которым я летел с Корсики этим утром? Действительно, тесен мир! Пожалуйста, проходите.

И он жестом пригласил Куинна пройти. Из наконечника зонтика выдвинулось острие иглы. Куинн почти не почувствовал боли от укола в икре, игла задержалась там всего на долю секунды и тут же была выдернута. Куинн был уже в секции вращающейся двери. Дверь вдруг заклинилась, и он секунд пять не мог выбраться оттуда. Когда он вышел, он почувствовал, что у него слегка кружится голова, видимо, это было из-за жары.

Англичанин был рядом с ним и говорил без умолку.

– Проклятые двери, никогда не любил такие. Слушайте, старина, с вами все в порядке?

В глазах Куинна опять помутилось, и он покачнулся. К нему подошел швейцар с выражением озабоченности на лице.

– С вами все в порядке, сэр?

В дело быстро и эффективно вмешался бизнесмен. Он наклонился к швейцару, держа Куинна под мышку с удивительной силой, и сунул ему в руку бумажку в десять фунтов.

– Это все мартини перед ленчем, да и длительный перелет. Слушай, моя машина ждет… Будь так любезен… Давай, Клайв, поехали домой, старина.

Куинн пытался протестовать, но руки и ноги у него превратились в желе. Швейцар знал свои обязанности перед отелем и легко распознавал настоящего джентльмена. Этот настоящий джентльмен взял Куинна с одной стороны, а он – с другой. Они провели его через багажную дверь, которая не вращалась, и спустили по трем ступенькам на землю. А там двое коллег настоящего джентльмена вылезли из машины и помогли Куинну забраться на заднее сиденье. Бизнесмен кивком поблагодарил швейцара, который поспешил встречать других приезжающих, и машина отъехала.

А в это время из-за угла Блэндфорд-стрит выехали две полицейских машины и направились к гостинице. Куинн откинулся на спинку сиденья. Его мозг воспринимал происходящее, но руки и ноги ему не повиновались, а язык превратился в безжизненную массу. Затем на него волнами стала находить темнота, и он потерял сознание.

(обратно)

Глава 17

Когда он пришел в себя, то увидел, что находится в пустой белой комнате и лежит на спине на койке. Не шевелясь, он огляделся вокруг. Там была крепкая дверь и лампочка на потолке, закрытая проволочной сеткой.

Те, кто оборудовал эту комнату, явно не хотели, чтобы жилец мог разбить лампочку и перерезать себе вены осколками стекла. Он вспомнил сверхлюбезного английского бизнесмена, укол в икру и потерю сознания.

Чертовы британцы!

В двери был глазок, и он услышал, что его открывают.

На него уставился чей-то глаз. Притворяться далее спящим или без сознания не было смысла. Он сбросил одеяло и опустил ноги на пол. Только тогда он почувствовал, что на нем не было никакой одежды за исключением трусов.

Послышался звук открываемых засовов, и дверь отворилась. Вошел мужчина крепкого телосложения, коротко подстриженный и одетый в белый пиджак, как официант. Он молча принес простой стол и поставил его у дальней стены. Он ушел и вернулся, принеся жестяной таз и кувшин, из которого шел пар. Все это он поставил на стол. Затем он вышел, но остался в коридоре. Куинн подумал, что может быть стоит уложить его и попытаться освободиться, но решил этого не делать. Отсутствие окон указывало на то, что он находится в подвале, к тому же на нем были только трусы, к тому же по виду человека можно было понять, что он сумеет постоять за себя, и наверняка где-то рядом были такие же крепыши.

На этот раз, вернувшись, он принес пушистое полотенце, губку, мыло, зубную пасту, безопасную бритву, пену для бритья и зеркало с подставкой.

Как настоящий камердинер, он разложил это все на столе, остановился около двери, кивнул в сторону стола и вышел. Засовы закрылись.

Что ж, подумал Куинн, если британская секретная служба, захватившая его, хочет, чтобы он выглядел прилично, когда его будут представлять Ее Величеству, он готов пойти им навстречу. Кроме того, ему действительно было нужно освежиться.

Он не стал торопиться. Он протер себя губкой с горячей водой с ног до головы. Последний раз он принимал душ на пароме «Наполеон», но это было сорок восемь часов назад. Или может быть раньше? Его часы были конфискованы. Он знал, что его похитили около часа дня, но сколько времени могло пройти с тех пор? Четыре часа, двенадцать, или целые сутки? Как бы то ни было, мятная зубная паста приятно освежала рот. Но когда он намылил лицо, взял бритву и посмотрел на себя в зеркало, он был потрясен. Эти ублюдки его подстригли!

Подстригли, кстати, неплохо. Но его коричневые волосы были уложены теперь по-иному. Среди туалетных принадлежностей не было гребешка, так что он не мог с его помощью уложить их так, как хотелось, и попытался сделать это пальцами, но они встали пучками. Тогда он откинул их назад, как это задумал неизвестный парикмахер. Едва он закончил туалет, как вошел камердинер.

– Благодарю вас за это, друг мой, – сказал Куинн.

Человек сделал вид, что ничего не слышал. Он лишь собрал все принадлежности, унес их и вернулся с подносом. На нем был апельсиновый сок, овсяная каша, молоко, сахар, тарелка с яичницей с беконом, тосты, масло и апельсиновый мармелад, а также кофе. Кофе был свежезаваренный, и аромат его был отличный. Камердинер поставил деревянный стул к столу, сухо поклонился и ушел.

Куинну это напомнило о старой британской традиции – когда вас ведут в Тауэр, чтобы отрубить голову, вам всегда дают хорошо позавтракать. Тем не менее он съел все без остатка.

Как только он закончил есть, камердинер вернулся. На этот раз он принес одежду. Она вся была выстирана и тщательно отутюжена.

Накрахмаленная рубашка, галстук, носки, ботинки, пиджак и брюки. Все подходило, как будто было сшито на заказ. Камердинер кивнул в сторону одежды и постучал по своим часам, как бы показывая, что надо торопиться.

Когда Куинн оделся, дверь вновь открылась. Но теперь вошел элегантный бизнесмен, который, по крайней мере, мог говорить по-английски.

– Мой дорогой друг, вы выглядите на сто процентов лучше и, надеюсь, чувствуете себя также. Приносим искренние извинения за столь необычное приглашение к нам. Мы полагали, что иначе вы бы не удосужились посетить нас.

Он и сейчас походил на картинку из журнала мод и говорил как офицер королевской гвардии.

– Отдаю должное вам, засранцам, там, где вы этого заслуживаете, – сказал Куинн. – У вас есть стиль.

– Очень любезно с вашей стороны, – пробормотал бизнесмен. – А теперь, будьте любезны, пойдемте со мной. Мой старший начальник хотел бы поговорить с вами.

Он повел Куинна по голому коридору к лифту. Пока они поднимались наверх, Куинн спросил, сколько сейчас времени.

– О, да, – ответил бизнесмен, – вы американцы просто одержимы желанием знать точное время. На самом деле сейчас скоро полночь. К сожалению, наш ночной повар может прилично готовить только завтрак.

Они вышли из лифта на другом этаже в коридор, на этот раз покрытый пушистым ковром. В коридоре было много солидных дверей, но бизнесмен привел его в дальний конец, открыл дверь, впустил Куинна и вышел, закрыв дверь.

Куинн оказался в комнате, которая могла бы быть или офисом, или гостиной. Диваны и кресла стояли вокруг газового камина, но в оконном фонаре стоял внушительного вида стол. Человек, вставший из-за стола и вышедший ему навстречу, был старше Куинна, по всей видимости ему было за пятьдесят. На нем был очень дорогой костюм, сшитый явно на Савил-Роу.[324] Он создавал атмосферу власти не только своей манерой держаться, но и строгим волевым лицом. Однако тон его был достаточно дружелюбен.

– Мой дорогой мистер Куинн, очень любезно с вашей стороны посетить меня.

Куинн начал волноваться. Пора было кончать эту игру.

– Хорошо, может, мы кончим играть в загадки? Вы ткнули меня иголкой в фойе отеля, я потерял сознание, а вы привезли меня сюда. Отлично. Только совершенно напрасно. Если вы, британские привидения, хотели бы поговорить со мной, то проще было бы двум полицейским задержать меня, а не прибегать к помощи шприца и прочей ерунде.

Человек перед ним замер, казалось он был искренне изумлен.

– О, теперь мне понятно. Вы думаете, что вы в руках МИ-5 или МИ-6? Боюсь, что это не так. Тут, так сказать, все наоборот. Позвольте представиться. Я – генерал Вадим Кирпиченко, недавно назначен начальником Первого главного управления КГБ. Географически вы находитесь в Лондоне, но юридически вы на суверенной советской территории – в нашем посольстве на Кенсингтон-парк-гарденз. Садитесь, пожалуйста.

* * *

Второй раз за свою жизнь Сэм Сомервиль попала в Оперативный кабинет в подвале под Западным флигелем Белого дома. Она сошла с самолета из Мадрида всего пять часов тому назад. Что бы ни интересовало государственных мужей, они не любят, когда их заставляют ждать.

По бокам вице-президента сидели четыре старших члена Кабинета, а также Брэд Джонсон, советник по национальной безопасности. Там были также директор ФБР и Филип Келли. Ли Александер из ЦРУ сидел один. Еще одним человеком был Кевин Браун, привезенный из Лондона для личного отчета, который он только что закончил. Сэм пригласили войти. Отношение к ней было явно враждебное.

– Садитесь, – предложил вице-президент Оделл.

Она села в конце стола, где все могли видеть ее. Кевин Браун сердито смотрел в ее сторону. Он предпочел бы сам допросить ее, а затем доложить комитету. Весьма неприятное ощущение, когда твоих подчиненных агентов допрашивают другие.

– Агент Сомервиль, – начал вице-президент, – этот комитет разрешил вам вернуться в Лондон, освободил этого человека Куинна и передал под ваше руководство только из-за того, что вы заявили, что он может добиться какого-то прогресса в идентификации похитителей Саймона Кормэка, поскольку он их видел. Вам также было сказано поддерживать с нами связь и докладывать о ходе дела. С тех пор… ничего. И все же мы были завалены сообщениями о трупах по всей Европе и о том, что вы и Куинн во время этого всегда были рядом. А теперь, будьте любезны, расскажите нам, какого черта вы там делали?

И она рассказала им все с самого начала. О том, как Куинн смутно припомнил наколку в виде паука на руке одного из похитителей, увиденную им на складе Бэббидж, о поисках через забулдыгу Куйпера в Антверпене, которые привели к Марше, жившему под псевдонимом, который к тому времени был уже застрелен на чертовом колесе в Вавре. Она рассказала им о предположении Куинна, что Марше мог вовлечь в операцию своего старого друга, и о том, как они обнаружили Преториуса в его баре в Ден Боше. Она рассказала и о Зэке, Сиднее Филдинге, командире наемников, о том, что он сказал им за несколько минут до смерти. Они, как зачарованные, молчали.

Она закончила рассказом о сумочке с подслушивающим устройством и о том, как Куинн отправился на Корсику, чтобы разыскать и допросить четвертого члена банды, загадочного Орсини, который, по словам Зэка, принес заминированный пояс.

– Затем, двадцать часов назад, он позвонил мне и сказал, что все кончилось, след оборвался, Орсини – покойник, и он ни слова не сказал о толстяке…

Когда она закончила, в комнате воцарилась тишина.

– Боже мой, – сказал Рид, – это невозможно. Есть ли у нас какие-либо данные в поддержку этого?

Ли Александер поднял голову.

– Бельгийцы сообщают, что пуля, убившая Лефорта, то есть Марше, была сорок пятого калибра, а не тридцать восьмого, если только у Куинна не было другого пистолета…

– Другого у него не было, – быстро сказала Сэм. – Единственный, который был у нас на двоих, это тридцать восьмого калибра, тот, который мне выдал мистер Браун. И Куинн никогда не был вне моего поля зрения достаточно долго, чтобы успеть съездить из Антверпена в Вавр и обратно. А что касается парижского кафе, то Зэк был убит из винтовки из машины, проезжавшей по улице.

– Это совпадает, – подтвердил Александер, – французы достали пули, выпущенные из этой винтовки. Это патроны «Армалит».

– У Куинна мог быть партнер, – предположил Уолтерс.

– Тогда не было бы нужды вставлять подслушивающее устройство в мою сумку, – сказала Сэм. – Он мог спокойно позвонить по телефону, пока я была в ванной или в туалете. Поверьте мне, джентльмены, Куинн чист. Он добрался почти до самой сути дела, но кто-то был все время впереди нас.

– Этот толстый человек, о котором говорил Зэк? Который все это организовал и оплатил? – спросил Стэннард. – Может быть. Но американец?

– Могу я высказать предположение? – спросил Кевин Браун. – Возможно, я был не прав, когда полагал, что Куинн был замешан в этом деле с самого начала. Я признаю это. Но есть теперь другой сценарий, более отвечающий фактам.

Все внимание присутствующих было обращено на него.

– Зэк заявил, что толстый человек был американцем. Но откуда британцам знать об американских акцентах? Они путают американцев с канадцами. А предположим, что этот человек был русским, и тогда все становится на свои места. У КГБ десятки агентов с прекрасным английским языком и великолепными американскими акцентами.

Сидящие за столом медленно закивали головами.

– Мой коллега прав, – сказал Келли. – Имеется мотив – дестабилизация и деморализация Соединенных Штатов с давних пор является одной из приоритетных целей Москвы, в этом нет сомнения. Возможность? Без проблем. О том, что Саймон Кормэк учится в Оксфорде, сообщалось в прессе, так что КГБ проводит «мокрую» операцию, чтобы это причинило боль всем нам. Финансы? У них это без проблем. А что касается наемников для грязной работы, то это обычное дело. Даже ЦРУ занимается этим. А насчет того, что когда дело сделано, то исполнителей убирают, это стандартная практика мафии, а у КГБ много общих черт с мафией.

– Если согласиться с тем, что толстый человек – русский, то все становится на свои места, – сказал Браун, – тогда все сходится. Я признаю на основе доклада агента Сомервиль, что был такой человек, который платил, давал наводку и управлял Зэком и его головорезами. Что касается меня, то я считаю, что сейчас он там, откуда прибыл – в Москве.

– Но почему, – поинтересовался Джим Дональдсон, – понадобилось Горбачеву сначала добиваться Нэнтакетского договора, а затем пустить его на ветер таким ужасным способом?

Ли Александер слегка кашлянул.

– Господин Государственный секретарь, известно, что в Советском Союзе имеются мощные силы, выступающие против гласности, перестройки и реформ, против самого Горбачева и Нэнтакетского договора. Вспомним бывшего председателя КГБ, генерала Крючкова, которого недавно сняли с работы. Может быть, обсуждаемый нами вопрос связан с этим.

– Я думаю, вы попали в точку, – сказал Оделл. – Эти секретные подонки провернули операцию, чтобы одним махом расшатать Америку и сорвать договор. Лично Горбачев, возможно, и не несет за это ответственности.

– Но это ничего не меняет, – заявил Уолтерс. – Наша общественность никогда не поверит этому, и Конгресс тоже не поверит. Если это дело рук Москвы, обвинение лежит на Горбачеве, независимо от того, знал ли он об этом или нет. Вы помните Ирангейт?

Да, все они помнили это дело. Сэм подняла голову.

– А как насчет моей сумки? Если это сделало КГБ, то зачем им нужно было, чтобы мы привели их к наемникам?

– Все очень просто, – предложил свою версию Браун, – Они не знали, что мальчик должен умереть, а когда он погиб, они запаниковали и затаились. Возможно, они не явились на место встречи с КГБ. Кроме того, были попытки подставить под обвинение в убийстве двух человек – Куинна и вас, американца, который вел переговоры, и агента ФБР. И опять стандартная практика – пустить пыль в глаза мировой общественности, представить дело так, как будто американский истеблишмент хочет заставить убийц замолчать, пока они не начали говорить.

– Но моя сумка была подменена другой, с «жучком», где-то в Лондоне, – сказала Сэм.

– А почему вы так думаете, агент Сомервиль? – спросил Браун. – Это могло случиться в аэропорту или на пароме в Остенде. Черт возьми, это мог быть какой-нибудь британец, ведь они приходили в квартиру, когда Куинн ушел. Многие из них работали на Москву в свое время. Вспомните Берджеса, Маклина, Филби, Вассала, Бланта и Блейка, все эти предатели работали на Москву. Может быть, сейчас у них появился новый агент.

Ли Александер рассматривал кончики своих пальцев. Он подумал, что было бы не дипломатично напомнить о Митчеле, Маршале, Ли, Бойсе, Харпере, Конраде, Говарде или о ком-либо еще из двадцати американцев, предавших Дядю Сэма ради денег.

– Хорошо, джентльмены, – сказал Оделл через час, – мы принимаем доклад. Все данные от А до Я должны быть ясными. Пояс был советской работы. По всем этим данным подозрение остается недоказанным, но тем не менее оно остается. Это была операция КГБ, и она закончилась с исчезновением агента, известного только как «толстый человек», предположительно за железным занавесом. Мы теперь знаем, что и как. Думаю, что вопрос о том, кто и зачем, тоже довольно ясен. Нэнтакетский договор – покойник, и мы имеем президента, убитого горем. Бог мой, никогда не думал, что произнесу эти слова, хоть я и не считаюсь либералом, но сейчас я почти хотел бы, чтобы мы ядерным ударом отбросили этих коммунистических ублюдков назад, в каменный век.

Через десять минут началось закрытое совещание. Только в своей машине по пути домой в Александрию Сэм заметила изъян в ее великолепном решении проблемы. Откуда КГБ смогло узнать и скопировать ее прекрасную сумку, купленную в магазине Хэрродс?

На обратном пути в ФБР Филип Келли и Кевин Браун ехали в одной машине.

– Эта молодая дама сблизилась с Куинном гораздо ближе, чем я намеревался это допустить, – сказал Келли.

– Я почувствовал это еще в Лондоне во время переговоров, – согласился Браун. – Она играла на его половине поля всю дорогу, а у меня записано, что нам нужно поговорить с самим Куинном и поговорить серьезно. А что, британцы или французы не отследили его еще?

– Нет, я собирался вам сообщить. Французы проследили его от аэропорта Аяччо до самолета, идущего в Лондон. В Аяччо он оставил свою машину, изрешеченную пулями, на стоянке около аэропорта. Британцы проследили его до отеля, но когда они приехали туда, он исчез, он даже не зарегистрировался там.

– Черт возьми, этот человек скользкий, как угорь, – выругался Браун.

– Это точно, – согласился Келли. – Но если вы правы, то может быть один человек, с которым он свяжется. Сомервиль – единственный такой человек. Мне не хотелось бы поступать так с нашим работником, но я хочу, чтобы в ее квартире были установлены «жучки», чтобы ее телефон прослушивался, а почта просматривалась с сегодняшнего вечера.

– Будет сделано, – сказал Браун.

Когда они остались одни, вице-президент и пять членов внутреннего Кабинета вновь подняли вопрос о Двадцать пятой поправке.

Вопрос поднял генеральный прокурор, и сделал это тихим извиняющимся тоном. Оделл вроде бы защищался. Он чаще других встречался с президентом, избегающим людей. Он был вынужден признать, что Джон Кормэк в такой же плохой форме, как и раньше.

– Но не сейчас, – убеждал он, – дайте ему время.

– Сколько? – спросил Мортон Стэннард. – Со времени похорон прошло уже три недели.

– В следующем году состоятся выборы, – напомнил Билл Уолтерс. – Если кандидатом будете вы, то вам нужен нормальный старт, начиная с января.

– Господи Иисусе, – взорвался Оделл, – человек в Белом доме убит горем, а вы говорите о выборах!

– Я просто смотрю на вещи по деловому, Майкл, – сказал Дональдсон.

– Мы все знаем, что после Ирангейта Рональд Рейган был настолько растерян, что мы почти что были готовы применить Двадцать пятую поправку, – указал Уолтерс. – Доклад Кэннона прямо говорит, что вопрос висел на волоске. Но нынешний кризис гораздо хуже.

– Президент Рейган пришел в норму, – подчеркнул Юберт Рид, – и приступил к исполнению своих обязанностей.

– Да, он сделал это вовремя.

– В том-то и дело, – сказал Дональдсон. – А сколько времени в нашем распоряжении?

– Не слишком много, – признал Оделл. – Средства массовой информации пока проявляют терпение. Ведь он чертовски популярен, но он быстро сдает.

– Какой окончательный срок? – тихо спросил Уолтерс.

Они проголосовали. Оделл воздержался. Уолтерс поднял свой серебряный карандаш. Стэннард кивнул. Брэд Джонсон покачал головой. Уолтерс согласился. Джим Дональдсон подумал и, как и Джонсон, не согласился.

Сейчас голоса разделились пополам – два на два. Юберт Рид посмотрел на остальных пятерых членов Кабинета с беспокойством. Затем пожал плечами.

– Мне очень жаль, но если надо, так надо.

Он также проголосовал «за».

Оделл с шумом выдохнул воздух.

– Хорошо, – сказал он, – Мы пришли к согласию большинством голосов. Перед Рождеством мне придется пойти к нему и сказать, что мы применим Двадцать пятую поправку на новый год.

Он только привстал, когда остальные уже встали в знак уважения. Он нашел, что ему это нравится.

* * *

– Я вам не верю, – сказал Куинн.

– Пожалуйста, убедитесь сами, – предложил человек в элегантном костюме.

Он жестом пригласил его к зашторенному окну. Куинн оглядел комнату. Над камином Ленин выступал перед массами. Куинн подошел к окну и посмотрел на улицу.

За голыми деревьями сада и за стеной была видна верхняя часть красного лондонского двухэтажного автобуса, ехавшего по Бэйсуотер-роуд.

Куинн вернулся на место.

– Что ж, если вы врете, то это шикарные декорации для фильма, – сказал он.

– Это не декорации, – заявил генерал КГБ. – Я предпочитаю, чтобы этим занимались ваши люди в Голливуде.

– Так что же привело меня сюда?

– Вы интересуете нас, мистер Куинн. Пожалуйста, не будьте столь недоверчивы. Как бы это ни показалось вам странным, но я полагаю, что в настоящий момент мы с вами на одной стороне.

– Это действительно звучит странно, – сказал Куинн, – чертовски странно.

– Хорошо, тогда позвольте мне все объяснить. В течение некоторого времени мы знали, что вы были тем человеком, которого избрали для переговоров с похитителями об освобождении Саймона Кормэка. Мы знаем также, что после его смерти вы провели месяц в Европе, пытаясь разыскать их, как кажется, с определенным успехом.

– И это ставит нас на одну сторону?

– Возможно, мистер Куинн, возможно. Моя работа состоит не в том, чтобы обеспечивать безопасность молодых американцев, любителей бега на длинные дистанции по пересеченной местности без соответствующего прикрытия. Ее цель – защитить мою страну от враждебных заговоров, наносящих ей огромный ущерб. А это дело с Кормэком… это заговор неизвестных лиц с целью повредить моей стране и дискредитировать ее в глазах мировой общественности. Нам это совсем не нравится, мистер Куинн. Абсолютно не нравится. Так что разрешите мне быть с вами откровенным. Похищение и убийство Саймона не было советским заговором. Но в нем обвинили нас. С тех пор, как был произведен анализ этого пояса, мы находимся на скамье подсудимых в глазах мирового общественного мнения. Отношения с вашей страной, которые наш лидер искренне пытался наладить, испорчены, договор о снижении уровня вооруженности, на который мы возлагали столь большие надежды, безнадежно сорван.

– Создается впечатление, что вы недооцениваете дезинформацию, когда она работает против СССР, хотя вы сами довольно хорошо действуете в этой области, – сказал Куинн.

У генерала хватило чувства такта пожать плечами в ответ на этот укол.

– Верно, мы занимаемся дезинформацией время от времени. Этим же занимается и ЦРУ. Это вопрос территории, где это делается. Весьма неприятны обвинения в том, что мы действительно сделали, но совершенно нетерпимо, когда нас обвиняют в этом деле, в котором мы не участвовали.

– Если бы я был более мягкосердечным человеком, я мог бы посочувствовать вам, – сказал Куинн, – но дело в том, что я абсолютно ничего не могу сделать в этом отношении. Больше не могу.

– Возможно. – Генерал кивнул головой, – Давайте посмотрим. Я верю, что вы достаточно умный человек и смогли разобраться в том, что заговор этот – не наших рук дело. Если бы это было поручено мне, то зачем бы я стал использовать для убийства Кормэка прибор, советское происхождение которого так легко доказать?

Куинн кивнул головой: «Хорошо, я думаю, что это не ваших рук дело».

– Спасибо. Скажите, можете ли вы представить себе, кто мог бы стоять за всем этим?

– Я полагаю, что это было задумано в Америке. Может быть, какие-то ультраправые. Если их целью было сорвать ратификацию Нэнтакетского договора в Сенате, то они, несомненно, ее достигли.

– Совершенно верно.

Генерал Кирпиченко подошел к столу и вернулся с пятью увеличенными фотографиями. Он положил их перед Куинном.

Куинн посмотрел на паспортные фотографии Сайруса Миллера, Мельвиля Скэнлона, Лайонела Мойра, Питера Кобба и Бена Салкинда.

– Вы видели когда-нибудь этих людей, мистер Куинн?

– Никогда не видел.

– Жаль. Их имена написаны на обратной стороне. Они посетили мою страну несколько месяцев тому назад. Человек, с которым они совещались, с которым, как я полагаю, они совещались, имел возможность передать им этот пояс. Этот человек – маршал Советского Союза.

– Вы арестовали и допросили его?

Впервые за все время генерал Кирпиченко улыбнулся.

– Мистер Куинн, ваши западные писатели и журналисты с удовольствием пишут о том, что организация, где я работаю, обладает неограниченной властью. Это не вполне так. Даже для нас невозможно арестовать советского маршала без каких-либо улик. Я был откровенен с вами. Отплатите и вы мне тем же. Вы можете рассказать о том, что вы обнаружили за последние тридцать дней?

Куинн задумался над этой просьбой. Он не видел причин отказать в этом, так как с точки зрения концов, которые можно было бы распутывать дальше, дело было закончено. Он рассказал генералу все, начиная с того момента, когда он выбежал из Кенсингтонской квартиры, до его приватной встречи с Зэком. Кирпиченко внимательно слушал. Он несколько раз кивнул головой, как будто то, что он услышал, совпадало с тем, что он уже знал.

Куинн закончил рассказ смертью Орсини.

– Кстати, – добавил он, – можно спросить, как вы проследили меня до аэропорта Аяччо?

– О, понимаю. Видите ли, мое Управление с самого начала было заинтересовано в этом деле. После гибели юноши и преднамеренной утечки информации о деталях пояса, мы активно включились в расследование. Вы не были совсем незаметной фигурой, когда вы путешествовали по Нидерландам. Сообщение о стрельбе в Париже обошло все вечерние газеты. Описание человека, убежавшего с места происшествия, данное барменом, соответствовало вашей внешности. Проверка списков улетающих пассажиров в Париже, да у нас есть там свои люди, показала, что ваша приятельница из ФБР вылетела в Испанию, но о вас ничего не было известно. Я предположил, что вы, наверное, вооружены и поэтому постараетесь избежать проверки в аэропорту, и проверил заказы на билеты на паром. Нашему человеку в Марселе повезло – он обнаружил вас на пароме, идущем на Корсику. Человек, которого вы видели в аэропорту, прилетел в тот же день, но опоздал. Теперь я знал, что вы поехали в горы. Он занял наблюдательный пункт там, где сходятся дорога с аэропорта и другая, ведущая в док, и увидел, как ваша машина поехала в аэропорт вскоре после восхода солнца. Кстати, вам известно, что четыре вооруженных человека вошли в зал, когда вы были в туалете?

– Нет, я их не видел.

– Гм… По всей видимости, вы им не понравились. И, судя по тому, что вы мне рассказали об Орсини, я понимаю почему. Но это не имеет отношения к делу. Мой коллега… позаботился о них.

– Ваш ручной англичанин?

– Андрей? Он не англичанин. Этнически он даже не русский, он казак. Я ни в коем случае не недооцениваю, мистер Куинн, ваших способностей постоять за себя, но ради Бога, не пытайтесь ссориться с Андреем. Он действительно один из моих лучших агентов.

– Поблагодарите его от моего имени, – попросил Куинн. – Послушайте, генерал, мы очень хорошо поговорили, но этим все кончается. Мне некуда податься, кроме как на свой виноградник в Испании, и попытаться начать все сначала.

– Я не согласен с вами, мистер Куинн. Думаю, вам следует возвратиться в Америку. Ключ к разгадке лежит где-то в Штатах, вам надо вернуться.

– Но меня задержат через час, – сказал Куинн. – ФБР не любит меня. Там кто-то думает, что я замешан в этом деле.

Генерал Кирпиченко возвратился к столу и подозвал Куинна. Он вручил ему паспорт, канадский, не новый, с дюжиной въездных и выездных виз. Его лицо было трудно узнать из-за новой прически, очков в толстой оправе и щетине на подбородке.

– К сожалению, фотография сделана, когда вы спали, – сказал генерал. – Но, с другой стороны, все такие фотографии похожи друг на друга. А паспорт этот вполне подлинный, наша лучшая попытка. Вам нужна будет одежда с канадскими ярлыками, багаж и все такое прочее. У Андрея все готово для вас. Да, и, конечно, вот это.

Он положил три кредитных карточки, канадские водительские права и 20 000 канадских долларов. Паспорт, права и кредитные карточки были выписаны на имя Роже Лефевра, канадца французского происхождения. Для американца, говорящего по-французски, такой акцент не проблема.

– Я предлагаю, чтобы Андрей отвез вас в Бирмингем на первый утренний рейс в Дублин. Оттуда вы можете полететь в Торонто. Пересечь границу в США на арендованном автомобиле, должно быть, не трудно. Ну, вы готовы ехать, мистер Куинн?

– Генерал, я, вероятно, недостаточно ясно выразился. Орсини перед смертью не сказал ни слова. Если он и знал, кто был этоттолстый человек, а я думаю, что он знал, он ничего не сказал. След оборвался. Толстый человек в безопасности, а заодно и те, кто ему платил, а также и ренегат в верхнем эшелоне истеблишмента, который был источником информации. Все они в безопасности, так как Орсини замолчал навеки. У меня на руках нет козырей, королей, дам или валетов. У меня на руках ничего нет.

– Ах, опять эта аналогия с картами. Вы, американцы, всегда ссылаетесь на тузы и козыри. Вы играете в шахматы, мистер Куинн?

– Немного и довольно слабо, – ответил Куинн.

Советский генерал подошел к полке с книгами и провел пальцем по ряду, как будто желая найти какую-то определенную книгу.

– Напрасно. Вам следовало бы играть в шахматы, – сказал он. – Как и моя профессия, эта игра состоит из хитрости и умения, а не грубой силы. Все фигуры перед глазами, и тем не менее… в шахматах больше элементов обмана чем в покере. Ага, вот она.

Он протянул книгу Куинну. Автор был русский, а текст на английском языке. Перевод. Частное издательство. «Великие гроссмейстеры. Очерки».

– Вам объявлен шах, мистер Куинн, но, возможно, пока еще не мат. Возвращайтесь в Америку, мистер Куинн, прочтите книгу в самолете. С вашего разрешения могу порекомендовать обратить особое внимание на главу, посвященную Тиграну Петросяну. Этот армянин давно скончался, это был, пожалуй, величайший тактик из всех, когда-либо живших на этом свете. Желаю удачи, мистер Куинн.

Генерал Кирпиченко вызвал Андрея и выдал серию распоряжений на русском языке. Андрей пригласил Куинна в другую комнату и дал ему чемодан и новую одежду, все канадского производства. Куинн получил также багаж и авиабилеты. Затем он отвез Куинна в Бирмингем, где тот успел на дневной рейс в Дублин. Андрей проводил его, а сам возвратился в Лондон.

Из Дублина Куинн доехал до аэропорта Шэннон, подождал там несколько часов и сел на самолет Кэнедиан Эйрлайнз до Торонто.

Как он обещал, он начал читать книгу еще в зале ожидания и читал ее во время полета над Атлантическим океаном. Главу о Тигране Петросяне он прочел шесть раз. Перед тем, как приземлиться в Торонто, он понял почему так много побежденных им противников называли хитрого армянского гроссмейстера Великим Обманщиком.

В Торонто, так же как и в Дублине, на его паспорт почти не обратили внимания. В зале таможни он снял свой багаж с карусели и показал его таможеннику. Тот взглянул на него и пропустил. Вполне естественно он не заметил человека, который наблюдал за ним, когда тот вышел из зала таможни, прошел за ним до железнодорожной станции и вместе с ним сел на поезд, идущий в Монреаль.

В первом же городе провинции Квебек, на стоянке, где продают подержанные автомобили, Куинн купил неновый джип «ренегейд» с упроченными для зимы шинами, а в ближайшем магазине, торгующем туристическим оборудованием, – ботинки, штаны и парку на пуху, необходимую для этого климата и времени года. Заправив машину, он поехал на юго-запад, через Сент-Жан к Бедфорду, а затем прямо на юг, к американской границе.

Через пограничный пункт, расположенный на берегу озера Шамплейн, где шоссе 89 идет из Канады в Вермонт, Куинн проехал в Соединенные Штаты.

В северной части штата Вермонт находится местность, которую жители просто называют Северо-Восточным Королевством. Оно по ландшафту напоминает графство Эссекс, куски территории Орлеана и Каледонии. Это дикое гористое место, с множеством озер, речек, холмов и оврагов, с ухабистыми дорогами и редкими небольшими деревнями. Зимой в Северо-Восточное Королевство приходит такой ужасный холод, что, кажется, все вокруг застывает буквально, как в стоп-кадре. Озера превращаются в лед, деревья стоят неподвижно, а земля трещит под ногами от холода.

Зимой ничто живое там не живет, разве что в состоянии спячки. Иногда только какой-нибудь лось пройдет с треском через замерзший лес. Остряки на юге говорят, что в Королевстве всего два времени года – август и зима. Но те, кто знают лучше, говорят, что на самом деле это 15 августа и зима.

На своем джипе Куинн проехал мимо Суонтона и Сент-Олбанса в город Берлингтон, а затем от озера Шамплейн повернул по шоссе 89-к столице штата, городу Монтпилиеру. Здесь он свернул с главной дороги на местную № 2, идущую через Ист-Монтпилиер, долину Уинуски, за Плейнфилд и Маршфильд в Уэст-Дэнвилл.

Зима в Северо-Восточное Королевство пришла рано, и холмы как бы сжались от холода. Случайная машина, едущая в другом направлении, была лишь безымянным пузырьком тепла от обогревателя, включенного на полную мощность, с человеком внутри, который с помощью техники побеждал холод, который убил бы незащищенного человека за несколько минут.

После Уэст-Дэнвилла дорога опять сузилась. С обеих сторон ее были высокие стены снега. Проехав через городок Дэнвиль, Куинн включил все четыре ведущих колеса, чтобы проехать последнюю часть пути к Сент-Джонсбери.

Небольшой городок на реке Пассумпсик был подобен оазису среди замерзших холмов. В нем были магазины, бары, огни и тепло. На главной улице Куинн нашел агента по продаже недвижимости и изложил ему свою просьбу. Для агента этот сезон был не самым оживленным, и он выслушал просьбу с удивлением.

– Домик? Конечно, мы сдаем в аренду домики летом. В большинстве случаев владельцы проводят там месяц-полтора, а на остальной сезон сдают их. Но сейчас?

– Именно сейчас, – сказал Куинн.

– Особые требования к домику?

– Чтобы был в Королевстве.

– Вы явно хотите затеряться, мистер.

Тем не менее он проверил свой список и почесал в голове.

– Есть тут вроде бы одно место, принадлежит одному дантисту из Барре, это там, в теплых краях.

В это время года в теплых краях было всего пятнадцать градусов мороза, а в холодных – двадцать. Агент позвонил зубному врачу, который согласился сдать дом на месяц. Он выглянул на улицу и осмотрел джип.

– Есть у вас, мистер, цепи для снега?

– Пока нет.

– Они вам понадобятся.

Куинн купил цепи и поставил их на колеса. Они поехали вместе.

Расстояние было всего пятнадцать миль, но дорога заняла больше часа.

– Место называется «Лост-Ридж», – сказал агент. – Владелец приезжает сюда только в середине лета на рыбалку и для прогулок. А вы хотите избежать адвокатов своей жены или чего-нибудь еще?

– Мне нужен покой и тишина, чтобы написать книгу.

– А, писатель, – сказал агент, удовлетворившись таким ответом.

Люди делают скидку на писательские причуды, так же как и на причуды всех не от мира сего.

Они поехали обратно к Дэнвиллю, а затем повернули на север по еще более узкой дороге. В Норд-Дэнвилле агент показал Куинну дорогу на запад, в самые дикие места. Впереди горы Киттеридж Хиллз вставали до небес непреодолимым препятствием. Дорога вела направо к горе «Медведь».

На склоне горы агент показал на совершенно заснеженную дорогу. Чтобы проехать по ней и добраться до хижины, Куинну пришлось использовать всю мощность двигателя, все четыре ведущих колеса и цепи.

Дом был сложен из огромных стволов деревьев, с низкой крышей, на которой собрался целый ярд снега. Но он был хорошо построен, стены внутри были обиты деревом, а в окнах были тройные стекла. Агент показал пристроенный гараж, что было очень важно, так как машина, оставленная без обогрева в этом климате за ночь превращается в груду замерзшего металла и затвердевшего бензина, поэтому в гараже была дровяная печка для подогревания воды в радиаторе.

– Я сниму этот дом, – сказал Куинн.

– Вам нужен будет керосин для ламп, баллоны с газом для готовки и топор, чтобы колоть дрова для печки, – сказал агент. – Здесь нельзя остаться без чего-нибудь. И еще нужна нормальная одежда, то, что надето на вас, немного тонковато. Не забывайте закрывать лицо, иначе обморозитесь. Да, телефона здесь нет. Вы уверены, что вам это подходит?

– Да, я снимаю этот дом, – повторил Куинн.

Они вернулись в город, где Куинн записал свое имя и гражданство и заплатил вперед.

Агент был, видимо, либо слишком тактичным, или же слишком нелюбопытным человеком, чтобы поинтересоваться, почему жителю Квебека понадобилось искать убежище в Вермонте, когда в самом Квебеке так много укромных уголков.

Куинн отыскал несколько платных телефонов, которыми можно было пользоваться днем и ночью, и переночевал в местном отеле. Утром он набил свой джип всеми необходимыми вещами и отправился назад в горы.

Один раз, остановившись на дороге из Северного Дэнвилля, чтобы сориентироваться на местности, ему послышался шум мотора сзади, но он решил, что это либо шум из деревни, или его собственное эхо.

Он затопил печку, и постепенно дом начал оттаивать. Печка грела хорошо, огонь ревел за стальной дверцей, и, когда он открывал ее, казалось, что перед ним целая домна. Бак с водой оттаял и нагрелся, а за ним нагрелись и радиаторы во всех четырех комнатах, а затем пришла очередь второго бака с водой для мытья и стирки. К полудню он остался в одной рубашке, и ему было жарко. После обеда он взял топор и наколол дров на неделю.

Он купил транзисторный приемник, но ни телевизора, ни телефона в доме не было. Когда он заготовил запасы на неделю, он сел за свою новую пишущую машинку и стал печатать. На следующий день он поехал в Монтпилиер и полетел оттуда в Бостон, а затем в Вашингтон.

Его целью был центральный вокзал Массачусетс-авеню – самый элегантный железнодорожный вокзал в Америке, все еще сияющий после недавней реставрации. Кое-что в нем изменилось по сравнению с тем, каким его видел Куинн много лет назад. Но рельсы оставались на месте, вырываясь наружу из-под главного зала. Он нашел то, что искал, напротив выхода на посадку у ворот «Н» и «J». Между дверью полицейского участка и дамским туалетом стояло восемь телефонов-автоматов, первые номера которых начинались с 789. Он записал все восемь номеров, отправил письмо и уехал.

Когда такси везло его через реку Потомак в Вашингтонский национальный аэропорт, оно свернуло на 14-ю стрит, и он увидел на миг Белый дом. Он подумал о том, как живется там человеку, который когда-то сказал: «Верните его нам», и которого он так подвел.

За месяц, прошедший со времени похорон их сына, семейство Кормэков изменилось, изменилось также и их отношение друг к другу, настолько, что понять и объяснить его мог бы только врач-психиатр.

Во время похищения президент, хотя и сдал в результате стресса, беспокойства и бессонницы, все же мог контролировать себя. В конце похищения его сына, когда сообщения из Лондона предсказывали, что вскоре состоится обмен, казалось, что он вроде бы вошел в норму. Но его жена, будучи менее интеллектуальной и не обремененной административной ответственностью, предалась всецело своему горю и жила на транквилизаторах.

Но с того ужасного дня в Нэнтакете, когда они предали холодной земле тело своего единственного сына, их роли слегка переменились. Майра Кормэк плакала на груди агента секретной службы у могилы и в самолете на пути в Вашингтон. Но с ходом времени казалось, что она пришла в себя.

Возможно, она осознала, что, потеряв ребенка, зависевшего от нее, она унаследовала другого, своего мужа, который никогда раньше не зависел от нее.

Казалось, что ее материнский инстинкт защиты ребенка дал ей внутреннюю силу, которой не было у человека, в чьем разуме и силе воли она никогда не сомневалась. Когда Куинн проезжал в такси мимо Белого дома тем зимним днем, Джон Кормэк сидел за своим столом в личном кабинете между Желтой Овальной комнатой и спальней. Рядом с ним стояла Майра Кормэк. Она прижала к себе голову несчастного мужа и тихо и нежно покачивала ее.

Она знала, что мужу ее нанесен смертельный удар и что он не сможет долго продолжать работать на этом посту. Она знала также, что то, что подорвало его силы и волю даже более, чем смерть сына, было гнетущее незнание того, кто это сделал и зачем. Если бы мальчик погиб в автомобильной катастрофе, Джон Кормэк воспринял бы эту логику нелогичной смерти. Именно ужасный метод убийства уничтожил отца так же верно, как если бы дьявольская бомба разорвалась на его теле.

Она полагала, что ответа на этот вопрос никогда не будет, и что муж ее может продолжать в том же духе. Она возненавидела Белый дом и тот пост ее мужа, которым она когда-то гордилась. Единственное, чего она хотела, это чтобы ее муж сложил с себя бремя высокой должности и удалился с ней в Нью Хэвен, где она могла бы ухаживать за ним.

* * *

Письмо, которое Куинн послал Сэм на ее адрес в Александрии, было должным образом перехвачено до того, как она его получила, и торжественно доставлено в Комитет Белого дома, который собрался, чтобы прочесть его и обсудить возможные последствия. Филип Келли и Кевин Браун принесли его начальству, как трофей.

– Я должен признать, джентльмены, – сказал Келли, – что я с величайшими колебаниями попросил установить такое наблюдение за одним из моих наиболее доверенных агентов. Но, думаю, вы согласитесь, что это себя оправдало.

– Это письмо, джентльмены, было отправлено вчера прямо из Вашингтона. Это не говорит о том, что Куинн находится здесь или вообще в Соединенных Штатах. Вполне возможно, что кто-то отправил письмо по его просьбе. Но я считаю, что Куинн – одинокий волк и работает без партнеров. Как он исчез из Лондона и оказался здесь – мы не знаем. И тем не менее, мои коллеги и я полагаем, что письмо отправил он сам.

– Прочтите его, – приказал Оделл.

– Оно… довольно драматично, – сказал Келли.

Он поправил очки и начал читать.

– «Моя дорогая Сэм…» Эта форма обращения указывает, что мой коллега Кевин Браун был прав – отношения между ними зашли дальше сугубо профессиональных, между мисс Сомервиль и Куинном.

– Так что ваша гончая собака влюбилась в волка, – сказал Оделл. – Очень неплохо, очень умно. Так что же он пишет?

Келли продолжил чтение.

«Наконец-то я снова в Соединенных Штатах. Мне бы очень хотелось снова увидеть тебя, но боюсь, в данный момент это было бы небезопасно.

Я пишу тебе, чтобы честно рассказать о том, что случилось на Корсике.

На самом деле, когда я звонил тебе с аэропорта в Аяччо, я сказал не всю правду. Я решил, что если рассказать тебе все, что там произошло, то ты подумаешь, что тебе опасно возвращаться. Но чем больше я думаю об этом, тем сильнее убеждаюсь, что ты имеешь право знать все. Обещай мне одно – все, что ты прочтешь в этом письме, должно остаться при тебе. Никто не должен знать об этом, по крайней мере, в настоящее время. До тех пор, пока я не закончу то, чем я занимаюсь сейчас.

На самом деле у нас с Орсини была перестрелка. У меня не было выбора: кто-то сообщил ему, что я еду, чтобы убить его, хотя я хотел лишь побеседовать с ним. Он получил пулю из моего револьвера, фактически твоего, но не был убит. Когда он узнал, что его обманули, он понял, что его обет молчания уже недействителен. Он сообщил мне все, что ему было известно, а известно ему было много.

Во-первых, это были не русские, что стояли за этим делом. По крайней мере, не советское правительство. Заговор начался здесь, в Соединенных Штатах. Истинные заговорщики, оплатившие эту акцию, до сих пор не известны, но человек, которого они наняли, чтобы похитить и убить Саймона Кормэка, которого Зэк назвал „толстяком“, известен мне. Орсини опознал его и сообщил его имя. Когда его поймают, а я не сомневаюсь, что это произойдет, он назовет имена людей, заплативших ему за это преступление.

В настоящий момент, Сэм, я залег на дно и записываю в стихах и прозе все, что было: имена, даты, места, короче – все от начала до конца.

Когда я закончу, я пошлю копии рукописи в дюжину различных адресов: вице-президенту, ФБР, ЦРУ и так далее. А затем, даже если со мной что-то случится, то будет слишком поздно остановить колеса судебного расследования.

Я не буду выходить на связь с тобой, пока не закончу эту работу.

Пожалуйста, пойми, я не сообщаю о своем местонахождении только ради твоей безопасности.

С любовью, Куинн».

Молчание длилось целую минуту. Кто-то из присутствовавших обильно потел.

– Боже праведный, – сказал Оделл, – все, что говорит этот парень, правда?

– Если это так, – подсказал Мортон Стэннард, – он точно не должен быть на свободе. Он должен сообщить то, что он намерен сообщить, нам здесь.

– Согласен с вами, – сказал генеральный прокурор, – помимо всего прочего, он стал материальным свидетелем. У нас есть программа защиты свидетелей. Его надо посадить для его же безопасности.

Все единодушно согласились с этим. К вечеру министерство юстиции выдало ордер на арест и задержание свидетеля Куинна. ФБР задействовало все ресурсы Национальной системы криминальной информации и приказало всем местным бюро ФБР в стране разыскивать Куинна. Кроме того, по Национальной телетайпной системе правоохранительных органов было передано подобное распоряжение всем другим официальным организациям: городским департаментам полиции, шерифам и дорожным патрулям. Фотографии Куинна были также разосланы по всем этим адресам. Был придуман и предлог для задержания – Куинн разыскивался в связи с крупным хищением драгоценных камней.

Объявление о розыске, даже масштабном – это одно. Но Америка – страна большая, там масса мест, где можно укрыться. Известно, что, несмотря на такой розыск, многие преступники оставались на свободе годами. К тому же розыск был объявлен на Куинна, американского гражданина, чей номер паспорта и водительских прав был известен. Но это не касалось француза канадского происхождения по имени Лефевр с прекрасными документами, другой прической, очками в роговой оправе и небольшой бородкой. После бритья в советском посольстве в Лондоне Куинн стал отпускать бороду, и хотя она была короткой, но закрывала нижнюю часть лица.

* * *

Вернувшись в свою хижину в горах, Куинн дал Комитету Белого дома три дня, чтобы переварить содержание его письма Сэм, написанного специально для Комитета. А затем он стал организовывать тайную встречу с Сэм.

Ключом к этому послужили ее слова, сказанные ею в Антверпене. «Я дочь священника в Роккасле» – так она назвала себя.

В книжном магазине в Сент-Джонсбери он отыскал атлас, в котором на территории Соединенных Штатов было три города с таким названием. Но один из них был далеко на юге, а другой на Дальнем Западе. У Сэм был акцент Восточного Побережья. Третий город находился в округе Гучлэнд штата Вирджиния.

Запрос по телефону подтвердил, что священник Брайан Сомервиль проживает в Роккасле, штат Вирджиния. В справочнике был только один человек с такой фамилией, небольшая разница в написании выделяла его из множества Соммервилей и Саммервилей.

И вновь Куинн покинул свое убежище, вылетел из Монпелье в Бостон, а оттуда в Ричмонд, приземлившись в аэропорту Берд Филд, переименованный в приступе оптимизма в Международный Аэропорт Ричмонд. В телефонном справочнике на аэродроме он отыскал среди желтых страниц в конце тома, дающих телефоны организаций и профессионалов, что священник работает в церкви Святой Марии на Три-сквер-роуд, а проживает в доме 290 на Роккасл-роуд. Куинн взял в аренду машину и проехал тридцать три мили на запад по дороге № 6. На его звонок дверь открыл ему сам священник Соммервиль.

В гостиной тихий седовласый священник угостил Куинна чаем и подтвердил, что дочь его Саманта действительно работает в ФБР. Затем он внимательно выслушал то, что ему сказал Куинн. Слушая его рассказ, он заметно помрачнел.

– Почему вы думаете, что моей дочери грозит опасность, мистер Куинн? – спросил он.

Куинн объяснил ему.

– Но почему под наблюдением? И со стороны самого Бюро? Она что-то сделала не так?

– Нет, сэр, она ничего плохого не совершила, но есть люди, которые несправедливо подозревают ее. А она этого не знает. Я хочу, чтобы вы предупредили ее.

Пожилой добродушный священник посмотрел на письмо в руке и вздохнул.

Куинн всего лишь приподнял завесу и показал ему мир, совершенно неведомый ему до сих пор. Он подумал о том, как поступила бы его покойная жена на его месте, она всегда была наиболее динамичным членом семьи. Он решил, что она передала бы послание своей дочери, которой грозят неприятности.

– Хорошо, я поеду и встречусь с ней, – согласился он.

Он сдержал свое слово. Он взял свой старенький автомобиль, не торопясь доехал до Вашингтона и без предупреждения явился к ней на квартиру. Как проинструктировал его Куинн, он говорил о пустяках, но сначала передал дочери письмо. Там было написано:

«Говори естественно. Открой конверт и прочти на досуге, затем сожги и поступай по инструкции.

Куинн».

Она почти задохнулась от переживания, читая эти слова, когда поняла, что Куинн пишет, что ее квартира прослушивается. Она не ожидала, что то, что она делала по работе с другими, обернется против нее самой. Она смотрела в обеспокоенные глаза отца, говорила естественным голосом и взяла протянутый конверт. Когда он ушел, чтобы уехать в Роккасл, она проводила его до машины и поцеловала на прощание.

Письмо в конверте также было кратким. В полночь ей нужно стоять около телефонов-автоматов напротив платформ «Н» и «J», один из телефонов зазвонит, это будет Куинн.

Он позвонил ровно в полночь с автомата в Сент-Джонсбери. Он рассказал о Корсике, Лондоне и придуманном письме ей, которое он послал, будучи уверенным, что оно обязательно попадет Комитету Белого дома.

– Но, слушай, Куинн, если Орсини тебе ничего не сказал, как ты говоришь, то зачем делать вид, что он говорил перед смертью?

Он рассказал ей про Петросяна, который, даже когда его положение на шахматной доске было отчаянно плохим, умудрялся убедить противников, что у него в запасе какой-то неотразимый ход, и этим заставлял их совершать ошибки.

– Я думаю, что они, кто бы они не были, выйдут из укрытия в результате этого письма, – сказал он. – Несмотря на то, что я написал, что не буду выходить на связь с тобой, ты остаешься единственным звеном, если полиция не сможет меня найти. С ходом времени они станут беспокоиться все больше и больше. Хочу, чтобы ты держала уши и глаза открытыми. Я буду звонить тебе через день, в полночь по этим телефонам.

На это ушло шесть дней.

– Куинн, ты знаешь человека по имени Дэвид Вайнтрауб?

– Да, знаю.

– Он из ЦРУ? Да?

– Да, он заместитель начальника одного из отделов. А что?

– Он попросил встречи со мной, говорит, что происходит нечто неладное. Он не может понять этого, думает, что ты сможешь объяснить.

– Вы встретились в Лэнгли?

– Нет, он сказал, что это слишком открыто. Мы встретились в машине ЦРУ около Тайдал-Бэсин. Разговор шел во время езды.

– Он рассказал тебе, в чем дело?

– Нет. Он сказал, что больше не доверяет никому, только тебе. Он хочет встретиться с тобой на твоих условиях, в любое время и в любом месте. Ты доверяешь ему, Куинн?

Куинн задумался. Уж если Дэвид Вайнтрауб скурвился, то человечество обречено на гибель.

– Да, доверяю.

И он дал ей время и место свидания.

(обратно)

Глава 18

Сэм Сомервиль прилетела в Монтпилиер вечером на следующий день.

Вместе с ней был МакКри, молодой агент ЦРУ, обратившийся к ней первым по указанию заместителя директора ЦРУ по оперативной работе с просьбой о встрече.

Они прилетели на самолете «Бичкрафт» челночным рейсом из Бостона в семь вечера, тут же в аэропорту наняли «додж» с четырьмя ведущими колесами и остановились в мотеле на окраине столицы штата. По предложению Куинна оба привезли с собой самую теплую одежду, которую можно было найти в Вашингтоне.

Начальник оперативного отдела приехать с ними не смог из-за совещания на высоком уровне в Лэнгли, на котором он должен был присутствовать, и обещал быть вовремя на месте свидания с Куинном.

Он прилетел в семь утра на десятиместном реактивном самолете, надпись на борту которого Сэм не могла узнать. МакКри объяснил, что это был самолет связи ЦРУ, а название чартерной фирмы служило лишь прикрытием.

Он кратко, но сердечно поприветствовал их, как только сошел с самолета. Он был одет в теплые зимние сапоги, толстые штаны и стеганую парку. В руках у него был небольшой черный чемоданчик. Он сразу влез на заднее сиденье доджа, и они поехали. Машину вел МакКри, а Сэм указывала дорогу по карте.

Из Монтпилиера они поехали по дороге № 2, затем проехали через маленький городок Ист-Монтпилиер и выехали на дорогу в Плейнфилд. Сразу же после кладбища Плейнмонт, но перед воротами колледжа Годдард есть место, где река Уинуски отходит от дороги и поворачивает на юг. На этом участке земли в форме полумесяца, между рекой и дорогой, стоит группа высоких деревьев. В это время года они стоят беззвучно, покрытые снежным саваном. Среди деревьев стоит несколько столов для пикников для отдыхающих, а также находятся площадка для вагончиков и стоянка для машин. В этом месте Куинн сказал, что будет ожидать их в 8 часов утра.

Сэм увидела его первая. Он вышел из-за дерева в двадцати ярдах от того места, где остановился «додж». Не ожидая своих спутников, она выскочила из машины, подбежала к нему и обняла его за шею.

– У тебя все в порядке, девочка моя?

– Все в порядке. О Куинн, слава Богу, ты в безопасности!

Куинн смотрел куда-то позади нее. Она почувствовала, как он весь напрягся.

– Кого ты привезла? – спросил он тихо.

– Ох, как глупо с моей стороны… – Она обернулась. – Ты помнишь Данкена МакКри? Это он представил меня мистеру Вайнтраубу.

МакКри стоял в десяти ярдах от них, подойдя со стороны машины. На лице его была старая смущенная улыбка.

– Здравствуйте, мистер Куинн.

Приветствие было, как обычно, весьма уважительным. Но не было ничего уважительного в пистолете «Кольт» калибра 0.45 в его правой руке, нацеленном на Сэм и Куинна.

Из боковой дверцы машины вылез второй мужчина. В руках у него была винтовка с откидным прикладом, которую он вынул из своего чемоданчика, как только передал «Кольт» МакКри.

– Кто это? – спросил Куинн.

– Дэвид Вайнтрауб, – ответила тихим голосом Сэм. – Боже мой, что я наделала!

– Тебя провели, дорогая.

Он понял, что это была его собственная ошибка. Он был готов убить себя. Когда он говорил с ней по телефону, ему и в голову не пришло спросить ее, видела ли она заместителя директора ЦРУ по оперативной работе. Ее дважды вызывали в Комитет для отчета, и он предположил, что Дэвид Вайнтрауб должен был обязательно присутствовать на обоих совещаниях или хотя бы на одном из них. На самом деле заместитель директора, выполняющий самые секретные задания в Америке, не любил приезжать в Вашингтон слишком часто и в обоих случаях в совещаниях не участвовал. «Военные действия», как Куинн хорошо знал это, могут представлять серьезную опасность для здоровья.

Короткий коренастый человек с винтовкой, выглядевший еще более толстым из-за тяжелой одежды, подошел к ним и встал рядом с МакКри.

– Итак, сержант Куинн, мы снова встретились. Помнишь меня?

Куинн отрицательно покачал головой. Человек постучал себя по переносице сплющенного носа.

– Это твоих рук дело, ублюдок. И сейчас ты за это заплатишь, Куинн.

Куинн прищурил глаза, пытаясь вспомнить, и вновь перед ним встала лужайка в джунглях Вьетнама много лет назад и вьетнамский крестьянин, вернее то, что от него осталось, пригвожденный к земле, но все еще живой.

– Я помню, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Мосс. – Теперь двинемся. Где твое жилище?

– Деревянная хижина в горах.

– Насколько я понимаю, ты пишешь небольшую рукопись. Думаю, мне следует взглянуть на нее. Никаких шуток, Куинн. МакКри может не попасть в тебя из пистолета, но тогда он попадет в девушку. Ну, а тебе никогда не убежать от этого.

И он покачал стволом винтовки, как бы давая понять, что у Куинна нет никаких шансов добежать до ближайших деревьев в десяти ярдах от них.

– Поцелуй меня в жопу, – сказал Куинн.

В ответ Мосс коротко рассмеялся.

– У тебя мозги не работают от холода, Куинн. Вот что я намерен сделать. Мы приведем тебя и девицу на берег реки. Вокруг ни единой души на многие мили, так что нам никто не помешает. Тебя мы привяжем к дереву, и ты будешь смотреть, будешь смотреть. Клянусь, девица будет умирать два часа и каждую секунду молить о смерти. Хочешь сесть за руль?

А Куинн в это время думал о лужайке в джунглях, о несчастном крестьянине, чьи кисти рук, сами руки и суставы ног были перебиты пулями и который кричал, что он простой крестьянин и ничего не знает. И только когда Куинн понял, что толстый допрашиватель знал это, и знал уже несколько часов, тогда он развернулся и одним ударом сделал из него ортопедического пациента с большим стажем.

Если бы он был один, он постарался бы отбиться от них, несмотря ни на что, наверняка он получил бы пулю в сердце. Но с ним была Сэм… Он кивнул головой.

МакКри надел наручники на Куинна за его спиной и сделал то же самое с Сэм. Он вел джип, рядом с ним сидел Куинн, а Мосс ехал за ними в «додже», где Сэм лежала на заднем сиденье.

В Уэст-Дэнвилл люди начали просыпаться и выходить на улицу, но никто не обратил внимания на две вездеходные машины, направлявшиеся в Сент-Джонсбери. Один человек поднял руку, приветствуя путешественников в такую холодную погоду. МакКри ответил своей ослепительной улыбкой и повернул на север по направлению на Лост Ридж. У кладбища Куинн сказал повернуть еще раз налево и ехать в направлении горы Медведь. «Додж», ехавший за ними без снежных цепей, продвигался с большим трудом.

Когда приличная дорога кончилась, Мосс оставил «додж» и пересел на заднее сиденье джипа, притащив туда Сэм. Лицо ее было белое, и ее трясло от страха.

– Ты действительно хотел затеряться в этой глуши, – сказал Мосс, когда они подъехали к хижине.

На улице было тридцать градусов мороза, но внутри дома было приятно и тепло, как и до ухода Куинна. Сэм и его усадили отдельно друг от друга на огромной кровати в большой комнате, занимавшей почти весь дом. МакКри держал их под прицелом, пока Мосс быстро осмотрел другие помещения и убедился, что никого больше в доме не было.

– Отлично, – сказал он с удовлетворением. – Отлично и приватно. Ты не мог сделать лучше для меня, Куинн.

Рукопись Куинна находилась в ящике стола. Мосс снял парку, уселся в кресло и начал читать. Несмотря на то, что Сэм и Куинн были в наручниках, МакКри сел напротив них в кресло и не сводил с них глаз. На его лице все еще оставалась улыбка мальчика из соседнего дома. Слишком поздно Куинн понял, что это была маска, которую он создал за многие годы, чтобы скрыть истинное лицо.

– Хорошо, – сказал Куинн через некоторое время. – Ты победил, но я хотел бы знать, как тебе это удалось.

– Нет проблемы, – ответил Мосс, продолжая читать, – в любом случае, это ничего не меняет.

Куинн начал с небольшого и маловажного вопроса – каким образом МакКри был выбран для этой работы в Лондоне?

– Это мне просто повезло, – ответил Мосс. – Просто счастливая случайность. Никогда не думал, что мой мальчик придет мне на помощь здесь. Это просто подарок, любезность проклятого ЦРУ.

– А как вы познакомились?

Мосс взглянул на него.

– В Центральной Америке, – сказал он. – Я ведь там провел много лет, а Данкен вырос в тех местах. Я встретил его, когда он был еще ребенком, понял, что у нас одинаковые вкусы. Черт возьми, ведь это я завербовал его в ЦРУ.

– Одинаковые вкусы? – спросил Куинн.

Он знал, каковы вкусы Мосса, но хотел, чтобы тот продолжал говорить. Психопаты любят говорить о себе, когда они чувствуют себя в безопасности.

– Почти одинаковые, – сказал Мосс. – Разве что Данкен предпочитает женщин, а я нет. Конечно, он любит сначала повозиться с ними немного, не так ли, мой мальчик?

Мосс продолжил чтение. МакКри счастливо улыбнулся.

– Конечно, мистер Мосс. Вы знаете, эти двое трахались там, в Лондоне? Думали, что я не слышал. Полагаю, мне надо наверстать упущенное.

– И ни в чем себе не отказывай, мой мальчик, – сказал Мосс. – Но Куинн мой. Ты будешь умирать медленно, Куинн. Я хочу доставить себе удовольствие.

Он продолжил чтение. Сэм внезапно наклонила голову и рыгнула. Но рвоты не было. Куинн видел, как с новобранцами во Вьетнаме бывало подобное. Из-за страха в желудке выделялось много кислоты, которая раздражала чувствительные мембраны и вызывала сухую рвоту.

– А как вы связывались в Лондоне? – спросил Куинн.

– Без проблем, – ответил Мосс. – Данкен выходил в магазин купить продукты и прочее. Помните? Мы обычно встречались в продовольственных магазинах. Если бы ты был поумней, Куинн, ты бы заметил, что он всегда ходил за покупками в один и тот же час.

– А как насчет одежды Саймона и заминированного пояса?

– Я отвез все это в дом в Суссексе, когда ты встречался с остальными тремя на складе. Я отдал все это Орсини на встрече. Хороший человек был Орсини. Я использовал его пару раз в Европе, когда я работал в ЦРУ, да и позже прибегал к его услугам.

Мосс положил рукопись. Язык его развязался.

– Ты напугал меня, когда убежал из квартиры без всякого объяснения. Я хотел покончить с тобой, но не мог заставить Орсини сделать это. Он сказал, что остальные не позволят ему убить тебя. Так что я оставил эту идею. Я подумал, что когда мальчик погибнет, подозрение все равно падет на тебя. Но я был искренне удивлен, когда эти придурки из ФБР отпустили тебя потом. Я думал, что тебя засадят в тюрьму хотя бы только по подозрению.

– Именно тогда тебе понадобилось засунуть «жучка» в сумку Сэм?

– Конечно. Данкен подсказал мне это. Я купил подобную сумочку, установил подслушивающее устройство и передал ее Данкену в то утро, когда ты ушел из квартиры в Кенгсингтоне в последний раз. Помнишь, когда он пошел за яйцами для завтрака? Он тогда принес новую сумку и заменил старую, когда вы завтракали на кухне.

– А почему ты не разделался со всеми четырьмя наемниками на месте назначенного свидания? – спросил Куинн. – Это избавило бы от необходимости выслеживать нас потом?

– Потому что трое из них запаниковали, – сказал Мосс с отвращением. – Предполагалось, что они должны объявиться в Европе и получить вознаграждение. Орсини должен был ликвидировать всех трех, а я бы ликвидировал Орсини. Но когда они узнали, что мальчик погиб, они разделились и исчезли. К счастью, тут оказался рядом ты и отыскал их для меня.

– Ты не смог бы справиться с этим один, – сказал Куинн. – Тебе должен был помогать МакКри.

– Правильно, я находился впереди, а Данкен был все время рядом с вами, он даже спал в машине. Тебе не нравилось это, Данкен? Когда он узнал, что вы нашли Марше и Претортиуса, он связался со мной по телефону из машины, что дало мне фору в несколько часов.

У Куинна было еще несколько вопросов. Мосс продолжил чтение. Было видно, что лицо его принимало все более сердитое выражение.

– А этот мальчик, Саймон Кормэк. Кто взорвал его? Это должен был быть ты, МакКри, не так ли?

– Конечно, я таскал передатчик два дня в кармане пиджака.

Куинн вспомнил сцену на краю дороги в Бакингэмпшир – люди Скотленд-Ярда, группа ФБР, Браун, Коллинз и Сеймур около машины, Сэм, прижавшаяся лицом к его спине после взрыва. Он вспомнил, как МакКри стоял на коленях над канавой, притворяясь, что его рвет, а на самом деле прятал передатчик на десять дюймов в грязь на дне канавы.

– Хорошо, – сказал Куинн. – Орсини держал тебя в курсе дел в убежище, а юный Данкен сообщал о том, что делалось в Кенсингтонской квартире. А как насчет человека в Вашингтоне?

Сэм посмотрела на него с удивлением. Казалось, даже МакКри был поражен услышанным. Мосс поднял голову и посмотрел на Куинна с любопытством.

По пути в хижину Куинн понял, что идя на контакт с Сэм и выдавая себя за Вайнтрауба, Мосс шел на огромный риск. А может быть, и не рисковал?

Была только единственная возможность для Мосса узнать, что Сэм никогда не видела заместителя начальника Оперативного отдела.

Мосс схватил рукопись и в ярости швырнул ее на пол.

– Сволочь ты, Куинн, – сказал он с тихой злобой. – Здесь ничего нового нет. В Вашингтоне считают, что всю эту коммунистическую операцию провернуло КГБ, несмотря на то, что сказал этот говнюк Зэк. Считалось, что у тебя должно быть что-то новое, что-то такое, что опровергнет это. Имена, даты, места… доказательства, черт возьми! А ты знаешь, что у тебя здесь написано? Ничего! Ведь Орсини не сказал ни слова, не так ли?

Он встал в гневе и стал ходить по хижине. Он потратил массу времени, усилий и нервов. И все зря?

– Этот корсиканец должен был ликвидировать тебя, как я его просил. Даже у живого у тебя ничего не было. Письмо, которое ты послал этой суке, было выдумано. Кто научил тебя это сделать?

– Петросян.

– Кто?

– Тигран Петросян, армянин. Он уже умер.

– Отлично, именно туда отправишься и ты, Куинн.

– Еще один подготовленный сценарий?

– Да. Поскольку это тебе ничем не поможет, мне будет приятно рассказать тебе. Попотей немного. Этот додж, на котором мы приехали, арендовала твоя приятельница. Представитель фирмы в глаза не видел Данкена. Полиция обнаружит хижину, после того, как она сгорит, и дамочку в ней. По доджу они узнают ее имя, а карточка дантиста докажет, что это ее труп. Твой джип пригонят в аэропорт и бросят там. В течение недели против тебя будет выдвинуто обвинение в убийстве, так что последние концы будут связаны. Только полиция никогда не найдет тебя. Пространство здесь большое. В этих горах масса трещин, где человек может сгинуть навсегда. К весне от тебя останется скелет, а к лету все будет закрыто зеленью и исчезнет навек. К тому же полиция не будет искать ничего здесь, они будут проверять человека, вылетевшего из аэропорта Монтиплиера.

Он поднял винтовку и, направив ее на Куинна, скомандовал:

– Пошел, задница, шевели ногами. А ты, Данкен, развлекайся. Я вернусь через час, может быть, раньше, так что у тебя достаточно времени.

Ужасный мороз на улице ударил по лицу. С руками, скованными сзади, Куинн брел по глубокому снегу позади хижины, поднимаясь все выше и выше по горе «Медведь». Сзади слышалось сопение Мосса. Куинн знал, что тот не в форме, но со скованными сзади руками, у него не было шансов убежать от пули. К тому же Мосс был достаточно хитер и не приближался слишком близко к нему, опасаясь получить удар ногой от бывшего десантника, от которого он не смог бы оправиться.

Потребовалось всего десять минут, чтобы Мосс отыскал то, что ему нужно. На краю поляны, огражденной зарослями кустов и елей, была расщелина с крутыми склонами шириной не более десяти футов, переходящая в трещину глубиной пятьдесят футов. Она была забита мягким снегом, в который тело погрузится на три-четыре фута. Свежий снег за последние две недели декабря, а затем плюс январь, февраль, март и апрель заполнят расщелину доверху. Во время весенней оттепели все растает, и расщелина превратится в замерзающий ручей. А там уж креветки и пресноводные раки довершат дело. Когда расщелина зарастет зеленью, любые останки на дне будут закрыты от людей еще на один сезон, и еще на один, и так до скончания века.

Куинн не питал иллюзий, он знал, что умрет от пули в сердце или в затылок. Он узнал лицо Мосса и вспомнил его имя. Он знал также о его ужасных пристрастиях. Он надеялся, что не доставит Моссу удовольствие и выдержит боль без крика. Он подумал о Сэм, о том, что ей придется вынести перед смертью.

– Встань на колени! – скомандовал Мосс.

Куинн встал. Он не знал, куда попадет первая пуля. Он слышал, как за десять шагов сзади него щелкнул в морозном воздухе затвор винтовки. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза и замер в ожидании.

Звук выстрела, казалось, заполнил всю поляну и вызвал эхо с гор. Но снег приглушил его так быстро, что никто на дороге далеко внизу не услышал бы его, не говоря уже о деревне, расположенной в десяти милях.

Сначала Куинн был изумлен. Как мог Мосс промахнуться с такого расстояния? Затем он решил, что это часть игры, задуманной Моссом. Он повернул голову. Мосс стоял, направив винтовку на него.

– Давай, кончай, сволочь! – крикнул Куинн.

Мосс криво улыбнулся и стал опускать винтовку. Он упал на колени, наклонился вперед и уперся обеими руками в снег.

Вспоминая об этом, ему казалось, что это происходило дольше, но на самом деле Мосс смотрел на Куинна только две секунды, стоя на коленях и упершись двумя руками на снег, а затем он наклонил голову и открыл рот, откуда полилась яркая струя крови. Потом он испустил глубокий вдох и медленно повалился набок, в снег.

Только через несколько секунд Куинн различил человека, настолько хорошо он был замаскирован. Он стоял на дальней стороне поляны между двумя деревьями совершенно неподвижно. Местность для лыж была неподходящей, но на каждой ноге у него были снегоступы, похожие на огромные теннисные ракетки. Его северная одежда, купленная в местном магазине, была вся покрыта снегом, и тем не менее его парка и стеганные штаны были бледно-голубого цвета, наиболее близко подходившего к цвету снега. Более светлой одежды местный магазин не мог предложить.

Клочки меха, выбивавшиеся из-под парки, были покрыты густым инеем, его брови и борода тоже заиндевели. Лицо его было покрыто жиром и углем – известная защита солдат на севере от тридцатиградусного мороза. Он свободно держал винтовку у груди, зная, что второй выстрел ему не понадобится.

Куинн подумал о том, как он умудрился выжить в таком холоде, живя в какой-нибудь пещере в снегу где-то за хижиной. Он подумал, что если человек может выжить зимой в Сибири, то может и в Вермонте.

Куинн напряг руки за спиной и двигал ими до тех пор, пока наручники не съехали к кистям у самого зада. Затем он продел сначала одну ногу, а потом другую. Когда скованные руки оказались впереди, он пошарил в карманах парки Мосса, отыскал ключ от наручников и открыл их. Он поднял винтовку Мосса и поднялся на ноги. Человек на другом конце поляны бесстрастно наблюдал за ним.

Куинн крикнул ему:

– Как говорят на вашем языке – «spasibo»!

Человек с замерзшим лицом улыбнулся на секунду. Когда он заговорил, это был язык лондонских клубов.

– Как говорят в вашей стране, старина, желаю приятно провести день.

Затем послышался скрип его снегоступов, и он исчез. Куинн понял, что после того, как тот привез его в Бирмингэм, он вернулся в лондонский аэропорт Хитроу, взял билет на прямой рейс в Торонто и проследил его до самой хижины. Он знал кое-что о страховке, и КГБ, по-видимому, тоже знал.

Куинн повернулся и пошел по колено в снегу назад к хижине.

Он задержался около дома и посмотрел внутрь через небольшое окошко в изморози на стекле гостиной. Там никого не было.Держа винтовку перед собой, он открыл щеколду и слегка толкнул дверь. Из спальни раздался стон. Он прошел через открытую дверь гостиной и остановился на пороге спальни.

Сэм была раздета донага, она лежала лицом вниз на кровати, а ее руки и ноги были привязаны веревкой к углам кровати. МакКри был в одних шортах, он стоял спиной к двери, а в правой руке у него был тонкий электрический шнур.

Он все еще улыбался. Куинн увидел его лицо в зеркале, висевшем над комодом. МакКри услышал шаги и обернулся. Пуля попала ему в живот, на дюйм выше пупка. Она прошла через живот и перебила ему хребет. И тогда он упал и перестал улыбаться.

Два дня Куинн ухаживал за Сэм, как за ребенком. Парализующий страх, охвативший ее, вызывал у нее попеременно то дрожь, то рыдания. В такие моменты Куинн держал ее в объятиях и покачивал как младенца. В остальное время она спала, и сон – этот великий исцелитель – возымел свой благодетельный эффект.

Когда Куинн увидел, что ее можно оставить на некоторое время, он поехал в Сент-Джонсбери и оттуда позвонил в отдел кадров ФБР и представился как ее отец в Роккасле. Он сообщил ничего не подозревающему офицеру, что она гостила у него и сильно простудилась и что она вернется на работу через три-четыре дня.

Ночью, когда она спала, он написал вторую, на сей раз подлинную, историю того, что произошло за последние семьдесят дней. Он смог рассказать об этом со своей собственной точки зрения, ничего не упуская, даже собственные ошибки. Он смог добавить мнение советской стороны по этому делу, как ему сообщил генерал КГБ в Лондоне. В рукописи, которую прочел Мосс, об этом ничего не говорилось, он еще не дошел до этого места, когда Сэм сообщила ему, что начальник оперативного отдела хочет встретиться с ним.

Он смог добавить также мнение наемников, о котором ему поведал Зэк перед смертью, и, наконец, он включил ответы самого Мосса. Перед ним была вся картина преступления – почти вся.

В центре паутины был Мосс, за ним были пятеро заказчиков, оплачивавших его услуги. Мосс получал информацию от следующих лиц: от Орсини о том, что делалось в убежище наемников, и от МакКри о том, что происходило в кенсингтонской квартире. Но он знал, что был еще один информант, кто-то, который должен был знать все, что было известно властям в Англии и Америке, кто-то, который следил за прогрессом Найджела Крэмера в Скотленд-Ярде и Кевина Брауна в ФБР, кто-то, кому было известно о заседаниях британского комитета «КОБРА» и группы в Белом доме. На этот единственный вопрос Мосс не дал ответа.

Он перенес тело Мосса с лужайки и положил его рядом с трупом МакКри под открытый навес, где хранились дрова, и оба трупа вскоре замерзли и стали такими же твердыми как и наколотые дрова. Он обыскал карманы убитых и осмотрел найденное в них. Ничего заслуживающего внимания там не было, если не считать личной записной книжки с телефонами, найденной в грудном кармане пиджака Мосса.

Тот был человеком скрытным в результате многих лет подготовки и выживания на бегу. В небольшой книжечке было свыше 120 телефонов, их владельцы обозначались либо только инициалами или же просто именем.

На третий день Сэм вышла из спальни после десятичасового непрерывного сна, не обремененная кошмарами.

Она села ему на колени и положила свою голову ему на плечо.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Сейчас уже хорошо, Куинн. Сейчас все в порядке. Куда мы отправимся отсюда?

– Нам нужно вернуться в Вашингтон. Последняя глава будет написана там, и мне нужна твоя помощь.

– Я сделаю все, что нужно, – ответила она.

Во второй половине дня он дал огню в печке догореть, закрыл все, что можно, и запер хижину. Он оставил винтовку Мосса и «Кольт» МакКри, которым тот угрожал им, но взял с собой записную книжку с телефонами.

По пути с гор он прицепил брошенный «додж» к джипу и отбуксировал его в Сент-Джонсбери. Здесь в местном гараже они с удовольствием привели его в порядок и завели мотор, и он уехал на нем, оставив им джип с канадским номером, чтобы они продали его за любую цену.

Они приехали в аэропорт Монтиплиера, сдали машину и вылетели сначала в Бостон, а затем в Вашингтон, где Сэм оставила свою машину.

– Я не могу жить у тебя, – сказал Куинн, – потому что твоя квартира все еще прослушивается.

Они нашли в Александрии скромный дом, где сдавались комнаты, всего в одной миле от ее дома. Хозяйка с удовольствием сдала комнату на первом этаже канадскому туристу. Поздно вечером Сэм взяла с собой записную книжку Мосса, открыла свою квартиру, и на радость подслушивающим ее телефон сообщила, что утром будет на работе.

На следующий вечер они встретились в ресторане. Сэм принесла с собой телефонную книжку Мосса, и они стали просматривать ее вдвоем. Она разметила номера цветными маркерами в соответствии с округом, штатом или городом, где был данный номер.

– Этот парень действительно поездил в свое время, – сказала Сэм. – Номера, отмеченные желтым, находятся за границей.

– Забудь о них, – сказал Куинн. – Человек, который мне нужен, живет или здесь, или поблизости: округ Колумбия, Вирджиния или Мэриленд. Он должен быть недалеко от Вашингтона.

– Правильно. Красные номера означают территорию Соединенных Штатов, но вне данной местности. В Колумбии и двух штатах находится сорок один номер. Я проверила все из них. Судя по анализу чернил, большинство записей сделано много лет назад, возможно, когда он еще работал в ЦРУ. Это телефоны банков, лоббистов, несколько домашних телефонов работников ЦРУ и брокерская фирма. Парень, который работает в лаборатории, сделал мне большое одолжение, предоставив эти данные.

– А что сказал твой эксперт по поводу времени, когда эти записи были сделаны?

– Все сделаны свыше семи лет назад.

– Значит, перед тем, как его выгнали. Нет, то что я ищу должно быть записано недавно.

– Я сказала «большинство», – напомнила ему Сэм. – Есть четыре номера, записанные в течение последних двенадцати месяцев. Это бюро путешествий, две кассы авиабилетов и вызов такси.

– Черт побери!

– Есть еще один номер, записанный от трех до четырех месяцев назад, но дело в том, что он не существует.

– Его что, отсоединили? Или он не работает?

– Нет, я имею в виду, что такого номера никогда не существовало. Код района для Вашингтона 2-0-2, но остальные семь цифр не составляют номер телефона и никогда не составляли.

Куинн взял этот номер домой и работал над ним двое суток. Если номер был зашифрован, то количество комбинаций должно было доставить головную боль компьютеру, не говоря уж о человеческом мозге. Все зависело от того, насколько скрытным хотел быть Мосс и насколько надежной должна быть книжка с его абонентами. Куинн начал с более легких кодов и записал в столбик полученные новые номера, с тем, чтобы Сэм потом проверила их.

Он начал с самого простого – детского кодирования, просто меняя местами цифры – ставя первые в конец, а последние в начало номера. Затем он стал менять местами первые и последние цифры, затем вторые и предпоследние, а потом третьи и предпредпоследние, оставляя среднюю цифру на месте. Он перепробовал десять вариантов перемен, а затем занялся сложением и вычитанием.

Сначала он стал вычитать по единице от первой цифры, затем два от второй, затем три от третьей и так до седьмой. Затем повторил процесс, но уже добавляя к цифрам. После первой ночи он сел и посмотрел на свои столбики. Он понял, что Мосс мог добавлять или вычитать его собственный день рождения или дату рождения своей матери, или номер своей машины, или даже размеры, снятые его портным. Когда у Куинна образовался список 107 наиболее вероятных номеров, он отдал его Сэм. Она позвонила ему на следующий день во второй половине дня и голос у нее был усталый. Счет за телефонные разговоры, предъявленный ФБР, возрос.

– Хорошо, сорок один номер вообще не существует. В остальные шестьдесят шесть номеров входят автоматические прачечные, центр пожилых граждан, массажный кабинет, четыре ресторана, кафе, две проститутки и военная авиационная база. Добавь к этому пятьдесят граждан, не имеющих к этому делу никакого отношения. Но есть один номер, который может оказаться нужным. Это сорок четвертый в твоем списке.

Куинн посмотрел на свою копию. Номер сорок четыре. Он получил его, переменив местами цифры, сделав первые последними и наоборот, затем вычел из них 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 в таком же порядке.

– Что это за номер?

– Это личный засекреченный и незарегистрированный номер, и чтобы узнать о нем, мне пришлось просить об одолжении несколько человек. Это номер большого городского дома в Джорджтауне. Угадай, кому он принадлежит?

Она сказала ему. Куинн сделал глубокий выдох. Это могло быть совпадение. Если возиться достаточно долго с семизначными номерами, то в результате можно случайно получить номер телефона очень важного лица.

– Спасибо, Сэм. Это все, что у меня есть. Я попробую этот номер и дам тебе знать.

* * *

В тот вечер в половине девятого сенатор Беннет Хэпгуд сидел в гримерной одной из главных телекомпаний Нью-Йорка, а хорошенькая девушка пуховкой наносила пудру на его лицо. Он поднял подбородок, чтобы подтянуть отвисшую кожу под нижней челюстью.

– Чуть-чуть больше лака сюда, дорогая, – сказал он, указав на прядь седых волос, свисавшую по-детски с одной стороны лба, которая могла сдвинуться с места, если об этом не позаботиться вовремя.

Девушка поработала хорошо. Исчезли тонкие прожилки у носа, голубые глаза сияли от специальных капель, фермерский загар, обретенный в результате многих часов, проведенных под ультрафиолетовой лампой, говорил о пышущем здоровье.

Помощник режиссера с хлопушкой в руке заглянула в комнату.

– Все готово для вас, сенатор.

Беннет Хэпгуд встал, девушка-гример сдула последние пылинки пудры с его жемчужно-серого костюма, и он пошел за помрежем по коридору в студию. Его посадили слева от ведущего, и звукорежиссер ловко прикрепил крохотный микрофон к лацкану его пиджака. Ведущий одной из наиболее важных программ текущих событий в стране быстро просматривал свое расписание, пока на экране показывали рекламу корма для собак. Он посмотрел на Хэпгуда и ослепительно улыбнулся.

– Рады видеть вас здесь, сенатор.

Хэпгуд ответствовал обязательной широкой улыбкой.

– А я рад быть здесь, Том.

– Сейчас будут два материала, а затем вы.

– Хорошо, хорошо, я буду следовать за вами.

«Черта с два ты будешь», – подумал ведущий, придерживающийся либеральных традиций журнализма Восточного побережья и считающий сенатора из Оклахомы угрозой обществу. Рекламу корма для собак сменил автомобиль пикап, а затем последовал новый вид кукурузных хлопьев для завтрака. Когда исчез последний кадр рекламы хлопьев, на котором упоенно счастливое семейство поглощало этот продукт, похожий на солому, режиссер показал пальцем на Тома. Над первой камерой загорелся красный огонек и ведущий посмотрел в объектив, изобразив на лице заботу о благе общества.

– Несмотря на неоднократные опровержения пресс-секретаря Белого дома Крэйга Липтона, до нас доходят сообщения о том, что состояние здоровья президента Кормэка продолжает вызывать глубокую озабоченность. И это происходит всего за две недели до того, как проект, тесно связанный с его именем, Нэнтакетский договор, должен быть представлен Сенату для ратификации. У нас находится один из наиболее последовательных противников договора, председатель движения «За сильную Америку» сенатор Беннет Хэпгуд.

При слове «сенатор» над второй камерой загорелся красный огонек, и образ сидящего сенатора появился на экранах телевизоров в тридцати миллионах домов. Третья камера показала зрителям ведущего и Хэпгуда.

Ведущий обратился к сенатору.

– Сенатор, как вы расцениваете шансы на то, что договор будет ратифицирован в январе?

– Что можно сказать, Том? Шансы не могут быть хорошими, особенно после того, что произошло за последние несколько недель. Но даже и без этих событий договор не должен пройти. Как и миллионы других американцев, я в настоящий момент не вижу смысла доверять русским, и в конечном счете вопрос сводится к этому.

– Но ведь вопрос о доверии здесь не встает. В договоре предусмотрены процедуры проверки, дающие нашим специалистам беспрецедентную возможность доступа к советским программам уничтожения оружия…

– Возможно, Том, возможно. Но ведь Россия – огромная страна, и мы не должны доверять им в том, что они не будут производить более современные виды оружия где-то в глубине страны. Для меня вопрос стоит просто – я хочу видеть Америку сильной, а это значит, мы должны сохранить все вооружение, которое у нас есть…

– И разместить еще больше, сенатор?

– Если нужно, если нужно.

– Но расходы на оборону начинают губить нашу экономику, дефицит бюджета становится неуправляемым.

– Это ты так говоришь, Том. Но есть другие люди, которые считают, что экономику нашу губят слишком большие социальные пособия, слишком большой импорт и слишком много федеральных программ помощи. Создается впечатление, что мы тратим больше на то, чтобы ублажать иностранных критиков, чем на наших военных. Поверь мне, Том, это не вопрос денег для оборонной промышленности, вовсе нет.

Том Грэнджер сменил тему беседы.

– Сенатор, помимо того, что вы выступаете против американской помощи голодному третьему миру и в поддержку протекционистских торговых тарифов, вы также ратуете за отставку президента Кормэка. Чем вы можете объяснить это?

Хэпгуд с огромным удовольствием удавил бы ведущего. То, что Грэнджер использовал слова голодный и протекционистский, указывали, что он стоит на этих позициях. Но вместо этого сенатор сохранил озабоченное выражение лица и кивнул с серьезным и слегка озабоченным видом.

– Том, я хочу сказать одно: я выступал против нескольких предложений президента Кормэка. Это мое право в нашей свободной стране. Но…

Он отвернулся от ведущего, отыскал камеру, на которой не было красного огонька, и посмотрел на нее полсекунды, что было достаточно, чтобы режиссер включил ее и показал его лицо крупным планом.

– Вряд ли кто-нибудь уважает целостность натуры и смелость президента Кормэка перед лицом испытаний больше, чем я. И именно поэтому я говорю…

Если бы его загорелое лицо не было покрыто слоем грима, то искренность сочилась бы из всех его пор.

– …Джон, вы взяли на себя больше, чем может вынести любой человек. Ради нашей страны, а еще больше ради вас и Майры, сложите с себя это ужасное бремя власти, умоляю вас…

* * *

В Белом доме, в своем личном кабинете президент Кормэк нажал кнопку дистанционного управления и выключил телевизор. Он знал и не любил Хэпгуда, хотя они были членами одной партии. Он знал также, что тот никогда бы не осмелился назвать его в лицо «Джон».

И тем не менее… Он знал, что сенатор был прав. Он знал, что не сможет продолжать оставаться на этом посту, что он больше не может руководить страной. Его горе было настолько велико, что он потерял интерес к тому делу, которым он занимался, да и к самой жизни.

Хотя президент об этом и не знал, но доктор Армитаж за последние две недели заметил определенные симптомы, которые крайне озаботили его.

Однажды психиатр застал президента в подземном гараже, когда тот выходил из машины после одного из редких выездов из Белого дома, Он заметил, что президент пристально смотрел на выхлопную трубу лимузина, как на старого друга, к которому он может обратиться, чтобы тот уменьшил его боль.

Джон Кормэк вернулся к книге, которую он читал до телевизионного шоу.

Это была книга о поэзии, которую он преподавал студентам в Йельском университете. Он вспомнил одно стихотворение, написанное Джоном Китсом.

Этот маленький поэт, умерший в 26 лет, знал меланхолию лучше многих других и выражал ее как никто другой. Он нашел то место, которое искал из «Оды соловью»:

… и много раз я почти влюблялся в облегчающую Смерть, называл ее нежными именами в своих рифмах, тихо выдыхая воздух.

Сейчас, кажется, лучше чем когда-либо умереть, прекратить жить в полночь без боли…

Он оставил книгу раскрытой и откинулся на спинку кресла. Он оглядел богатые карнизы с лепными украшениями своего личного кабинета, кабинета самого могущественного человека в мире. «Прекратить жить в полночь без боли. Как это заманчиво, – подумал он. – Как чертовски заманчиво!»

* * *

Куинн выбрал в тот вечер время десять тридцать, когда большинство людей уже вернулись домой, но еще не легли спать на всю ночь. Он находился в фойе хорошего отеля, где у телефонных будок есть двери, дающие звонящему чувство приватности. Он услышал, как телефон прозвонил три раза, а затем трубку подняли.

– Слушаю?

Он слышал этого человека раньше, но одного слова было недостаточно, чтобы узнать его голос.

Куинн говорил тихо, почти шепотом, как Мосс, прерывая слова время от времени свистом якобы поврежденного носа.

– Это Мосс, – сказал он.

На другом конце пауза.

– Я же говорил вам, никогда не звонить по этому номеру, только в самых экстренных случаях.

Золотая жила. Куинн вздохнул с облегчением.

– Сейчас именно такой случай, – сказал он мягко. – О Куинне позаботились. О девице тоже. И МакКри… нейтрализован.

– Не думаю, что мне нужно знать об этом, – сказал голос.

– Нет, нужно, – сказал Куинн, прежде чем тот положил трубку. – Он оставил рукопись, этот Куинн. Она у меня здесь.

– Рукопись?

– Да, я не знаю, как он узнал все детали или как он заполучил их, но все они здесь. Здесь имена всех пятерых, я, МакКри, Орсини, Зэк, Марше и Преториус. Здесь все – имена, даты, места, что случилось и почему и кто стоит за этим.

Долгое молчание.

– Я тоже включен туда? – спросил голос.

– Я сказал: все.

Куинн слышал тяжелое дыхание.

– Сколько копий?

– Всего один экземпляр. Он жил в хижине в Северном Вермонте, там нет ксероксов. Всего один экземпляр, и он у меня здесь.

– Понятно. А где вы находитесь?

– В Вашингтоне.

– Думаю, будет лучше, если вы передадите ее мне.

– Конечно, – сказал Куинн. – Нет проблем. Там ведь и я упоминаюсь, так что я бы и сам ее уничтожил, только вот…

– Только что, мистер Мосс?

– Дело в том, что мне остались должны.

Опять долгая пауза. Человек на другом конце провода несколько раз проглотил слюну.

– Насколько мне кажется, вам и так уже хорошо заплатили, – сказал он. – Но если вам что-то должны, это будет уплачено.

– Не выйдет, – сказал Куинн. – Оказалась масса дел, которые мне пришлось доводить до конца, и все они не были предусмотрены. Эти три парня в Европе, Куинн, девица… Потребовалось провести огромную дополнительную… работу.

– Что вы хотите, мистер Мосс?

– Я считаю, что мне причитается получить столько же, сколько было заплачено, и в двойном размере.

Куинн слышал, как тот глубоко вздохнул. Несомненно, он постигал на своем горьком опыте, что, если вы связываетесь с убийцами, вы можете стать жертвой шантажа.

– Мне нужно посоветоваться по этому вопросу, – сказал человек в Джорджтауне. – Поскольку следует подготовить… бумаги, то это займет время. Не делайте ничего поспешно, я уверен, что все будет в порядке…

– Даю вам сутки, – сказал Куинн. – Позвоню вам завтра в это же время. Передайте остальным пятерым там, что лучше вам быть готовым. Я получаю мой гонорар, а вы – рукопись. Затем я исчезну, а вы будете в безопасности… навсегда.

Он повесил трубку, предоставив человеку на другом конце провода самому решать, что лучше – заплатить деньги или погибнуть?

Для поездок Куинн взял напрокат мотоцикл и купил толстую летную куртку на овчине, чтобы уберечься от холода.

На следующий день трубку подняли после первого звонка.

– Ну как? – просопел Куинн.

– Ваши… условия, хоть они и неоправданно трудные, приняты, – сказал хозяин дома в Джорджтауне.

– Бумаги у вас? – спросил Куинн.

– Да, у меня в руках. А рукопись у вас?

– У меня в руках. Давайте махнемся и покончим с этим делом до ночи.

– Согласен. Но не здесь, на нашем месте в два часа.

– Вы будете один и без оружия. Если наймете гангстеров и попробуете устроить засаду, считайте себя покойником.

– Никаких трюков не будет. Мое слово. Поскольку мы готовы заплатить, в этом нет необходимости. Да, чтобы и с вашей стороны не было никаких неожиданностей. Это сугубо коммерческая сделка.

– Меня это устраивает, я хочу лишь получить деньги, – сказал Куинн.

На этот раз человек на другом конце повесил трубку первым.

* * *

Без пяти минут одиннадцать президент Кормэк сидел за своим столом и смотрел на свое письмо американскому народу, написанное им собственноручно. Письмо было написано изящно и с долей сожаления.

Зачитывать его придется другим, оно будет воспроизведено в газетах и журналах, прочитано по радио и показано по телевидению. Но это будет после его ухода. До Рождества оставалось восемь дней. Но в этом году праздновать его в Белом доме будет уже другой человек. Хороший человек, которому он доверяет. Майкл Оделл – сорок первый президент Соединенных Штатов. Зазвонил телефон. Он посмотрел на него с раздражением. Это был его персональный и сугубо личный номер, который он давал только самым близким и доверенным друзьям, чтобы они могли связаться с ним без посредников в любое время.

– Слушаю вас.

– Господин президент?

– Да.

– Говорит Куинн, посредник.

– О… да, мистер Куинн.

– Я не знаю, что вы обо мне думаете, господин президент. Сейчас это не так важно. Я не смог возвратить вам вашего сына. Но я докопался до причины и узнал, кто убил вашего сына. Прошу вас, сэр, выслушайте меня до конца, у меня мало времени. Завтра в пять часов утра у входа в Белый дом на Александр-Гамильтон-плейс у поста секретной службы остановится мотоциклист и передаст пакет в плоской картонной коробке. Там будет рукопись. Она предназначена только для ваших глаз, только для ваших глаз. Это единственный экземпляр, копий не существует. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы ее доставили лично вам. Когда вы ее прочтете, поступайте с ней как вам угодно. Поверьте мне в последний раз, господин президент. Спокойной ночи.

Джон Кормэк, уставился на телефон. Страшно удивленный он положил трубку, тут же поднял трубку другого телефона и отдал распоряжение дежурному офицеру секретной службы.

* * *

У Куинна возникла небольшая проблема. Он не знал, где находится «наше место», а признаться в этом значило погубить шансы на встречу. В полночь он отыскал адрес в Джорджтауне, который ему дала Сэм, припарковал свой большой мотоцикл «хонда» у дороги и занял наблюдательный пост в глубокой тени пространства между двумя домами напротив, в двадцати ярдах от того здания.

Дом, за которым он наблюдал, был элегантный пятиэтажный особняк из красного кирпича, стоящий в западном конце Эн-стрит, выходящей к территории университета Джорджтаун. Куинн прикинул, что такой дом стоит не менее двух миллионов долларов.

Рядом с домом были ворота двойного гаража с электронным дистанционным управлением. На трех этажах дома горел свет. Сразу после полуночи свет на верхнем этаже, где жила прислуга, погас. В час ночи свет оставался только на одном этаже. Кто-то еще не спал.

В час двадцать свет на этом этаже погас, а на нижнем этаже зажегся.

Через десять минут из-под ворот гаража показалась полоска света – кто-то садился в автомобиль. Свет погас, и ворота начали подниматься. Выехал большой черный лимузин «кадиллак», медленно повернул на улицу, и ворота гаража опустились. Когда лимузин направился в сторону от университета, Куинн увидел, что в машине был всего один человек. Он сидел за рулем и вел машину очень осторожно. Он прошел незаметно к своему мотоциклу, завел его и поехал по дороге вслед за лимузином.

Тот свернул на юг, на Висконсин-авеню. В этот поздний час декабрьской ночи обычно оживленный центр Джорджтауна с его барами, бистро и ночными магазинами был тих и пустынен. Куинн держался как можно дальше от машины, наблюдая, как его задние огни свернули на восток, на улицу М, а затем направо, на Пенсильвания-авеню. Он проехал за ним по Вашингтонскому кольцу, а потом на юг, на 23-ю стрит, пока она не повернула налево, на Конститъюшн-авеню, и остановился около поворота под деревьями позади Генри Бэйкон-драйв.

Куинн быстро свернул с авеню, въехал в кусты, заглушил двигатель и погасил фару. Задние огни лимузина погасли, и водитель вылез из машины.

Он оглянулся, заметил такси, крейсировавшее в поисках пассажира, не заметил больше ничего и пошел. Вместо того, чтобы пойти по дороге, он перешагнул через низкую ограду газона парка Уэст-Потомак и пошел напрямки по направлению к пруду.

Фигура в черном пальто и шляпе перешла из зоны, освещенной уличными фонарями, в темноту. Справа от Куинна яркая иллюминация Мемориала Линкольна освещала конец 23-й стрит, но этот свет с трудом доходил до газонов и деревьев парка. Куинн смог сократить расстояние между ним и человеком до пятидесяти ярдов и постоянно держать движущуюся тень в поле зрения.

Человек обошел западный конец памятника погибшим во Вьетнаме, потом свернул налево, на более возвышенную местность, густо заросшую деревьями, расположенную между озером Конститъюшен Гарденс и берегом пруда.

Вдали слева Куинн видел свет двух бивуаков, где ветераны несли вахту памяти пропавших без вести этой печальной и далекой войны. Человек, за которым он следил, пошел по диагонали, чтобы не приближаться слишком близко к этому единственному признаку жизни в парке в этот час.

Мемориал представляет собой длинную стену из черного мрамора высотой по колено по концам и доходящую до высоты семь футов в середине. Куинн перешагнул через низкую часть Мемориала, где высота его не превышала один фут, лежавшего на пути этого человека, а затем пригнулся в тени каменной стены, когда человек впереди обернулся, как будто услышав звук шагов по гравию. Куинн видел, как перед тем, как двинуться дальше, он внимательно осмотрел парк.

Из-за туч вышел бледный месяц. При его свете Куинн мог разглядеть стену Мемориала, по всей длине которой были высечены имена пятидесяти восьми тысяч человек, погибших во Вьетнаме. Он на секунду остановился и поцеловал холодный мрамор. Он пересек газон и вышел к роще дубовых деревьев, где стоят бронзовые фигуры ветеранов войны в натуральную величину.

Идущий впереди Куинна человек остановился и оглядел местность, лежащую сзади. Ничего такого он не заметил.

Месяц высветил дубы, стоявшие без листьев на фоне отсвета далекого Мемориала Линкольна, и отражался от четырех бронзовых фигур солдат.

Если бы он знал или просто поинтересовался раньше, то ему было бы известно, что на постаменте находятся всего три солдата. Когда он повернулся и пошел дальше, четвертый солдат отделился от группы и пошел за ним.

В конце концов он дошел до «нашего места». На самом верху небольшого холма между озером в парке и прудом, окруженный деревьями, стоял общественный туалет, освещенный единственным фонарем, все еще горевшим в этот час. Человек в черном пальто остановился около фонаря и стал ждать.

Через две минуты из-за деревьев появился Куинн. Человек посмотрел на него. Вероятно, он побледнел, но при тусклом свете это не было видно. Но Куинн видел, как тряслись его руки. Они посмотрели друг на друга.

Человек, стоявший перед Куинном, явно старался побороть приступ паники.

– Куинн, – сказал он, – вы же покойник.

– Нет, – ответил тот, – покойник Мосс. И МакКри тоже покойник, а также Орсини, Марше, Преториус и Зэк. И Саймон Кормэк, да, и он тоже мертв. И вы знаете почему.

– Спокойно, Куинн. Будем вести себя как разумные люди. Он должен был уйти, иначе он погубил бы нас всех, вы же сами знаете это.

Он понимал, что сейчас он выговаривает себе право на жизнь.

– Саймон? Студент колледжа?

Удивление человека в черном пальто пересилило его страх. Он участвовал в заседаниях в Белом доме и знал, что Куинн может сделать с ним.

– Нет, не мальчик. Его отец, он должен уйти.

– Нэнтакетский договор?

– Конечно. Его условия погубят тысячи людей и сотни корпораций.

– Но почему этим занялись вы? Насколько мне известно, вы очень богатый человек, ваше личное состояние огромно.

Человек, стоявший перед Куинном, коротко рассмеялся.

– Да, когда я унаследовал мое семейное богатство, я использовал свой талант в качестве маклера в Нью-Йорке и вложил средства в целый ряд акций. Хороших акций, растущих в цене и приносящих большие доходы. Они и сейчас в этих акциях.

– В военной промышленности?

– Слушайте, Куинн, я принес это для Мосса, теперь это может быть ваше. Вы видели когда-нибудь такое?

Он достал бумагу из грудного кармана и протянул ее Куинну. При свете фонаря и месяца Куинн рассмотрел ее. Это был банковский чек, выписанный на предъявителя на швейцарский банк с безупречной репутацией. Сумма стояла пять миллионов американских долларов.

– Возьмите его, Куинн. Вы никогда не видели таких денег и никогда больше не увидите. Подумайте, что вы сможете с этим сделать, какую жизнь вы будете вести! Комфорт, даже роскошь до конца ваших дней! Давайте рукопись, и он ваш.

– И все это дело было из-за денег? Не так ли? – сказал Куинн задумчиво.

Он вертел в руках чек, погруженный в свои мысли.

– Конечно. Деньги и власть. Это ведь одно и то же.

– Но ведь вы были его другом, он доверял вам.

– Ради Бога, Куинн, не будьте наивным. Все в конце концов упирается в деньги. Так всегда было и будет. Мы поклоняемся всемогущему доллару. Все и вся в этой стране могут быть куплены и оплачены.

Куинн кивнул. Он подумал о пятидесяти восьми тысячах имен на черном мраморе Мемориала в четырехстах ярдах от него. Он вздохнул и полез во внутренний карман летной куртки. Человек в страхе отпрянул.

– Не надо, Куинн, вы же сказали без оружия.

Но Куинн вынул оттуда двести страниц отпечатанного текста и протянул их человеку. Тот вздохнул с облегчением и взял всю пачку.

– Вы не пожалеете об этом, Куинн. Деньги ваши, наслаждайтесь ими.

Куинн снова кивнул. «Да, еще одно дело…»

– Все, что угодно.

– Я отпустил такси на Конститьюшн-авеню. Не могли бы вы подбросить меня до Вашингтонского кольца?

Впервые за все время человек улыбнулся с облегчением.

– С удовольствием.

(обратно)

Глава 19

Люди в длинных кожаных пальто решили выполнить свое задание во время уик-энда. На улицах было меньше народа, а по инструкции им нужно было быть очень осторожным. Их наблюдатели расположились у самого здания министерства и сообщили им по радио, когда объект выехал из города в тот вечер в пятницу. Группа захвата терпеливо ждала на узкой дороге там, где поворачивает Москва-река, за одну милю до поворота на Переделкино, где у самых именитых академиков и военных руководителей были свои дачи.

Когда показалась машина, которую они ожидали, первый автомобиль группы захвата выехал поперек дороги и полностью загородил ее. «Чайка» сбавила скорость, а затем остановилась. У водителя и телохранителя, которые служили в ГРУ и прошли спецназовскую подготовку, не оставалось никаких шансов. С обеих сторон дороги появились люди с автоматами, и оба военнослужащих оказались под дулами автоматов.

Старший офицер группы в штатском подошел к задней дверце машины, резко открыл ее и заглянул внутрь. Человек, сидевший в ней, посмотрел на него с безразличием и продолжал читать документы в папке.

– Маршал Козлов? – спросил кагэбэшник в кожаном пальто.

– Да.

– Выходите из машины и не пытайтесь оказывать сопротивление. Прикажите вашим подчиненным сделать то же самое. Вы арестованы.

Маршал пробормотал распоряжение шоферу и телохранителю и вылез из машины. Пар клубился от его дыхания в морозном воздухе. Если он и был испуган, то не подавал вида.

– Если у вас нет на это полномочий, вы ответите перед Политбюро, чекист.

Он употребил презрительное русское название агентов секретной полиции.

– Мы действуем по указанию Политбюро, – сказал кагэбэшник с чувством удовлетворения.

Это был полковник Второго главного управления. И вот тогда старый маршал понял, что у него в последний раз кончились боеприпасы.

* * *

Через два дня служба безопасности Саудовской Аравии тихо окружила скромный частный дом в Эр-Рияде в предрассветной темноте. Но сделали они это недостаточно тихо. Один из них задел ногой консервную банку, и собака подняла лай. Слуга-йеменец, уже вставший, чтобы сварить себе первую чашку крепкого кофе, выглянул на улицу и пошел сообщить об этом хозяину.

У полковника Истерхауза за плечами была хорошая тренировка американских воздушных десантников. Он знал также Саудовскую Аравию и о вполне возможном предательстве со стороны заговорщиков. Его оборона была крепка и всегда наготове. К тому времени, когда крепкие ворота во дворе рухнули и два йеменских телохранителя отдали свою жизнь за него, он избрал свой собственный путь, чтобы избежать мучений, ожидавших его впереди. Агенты службы безопасности услышали одиночный выстрел, когда они бежали по лестнице в жилое помещение.

Они нашли полковника лежащим на полу лицом вниз в просторной комнате, обставленной в отличном арабском стиле, где кровь Истерхауза заливала великолепный кошанский ковер.

Руководитель группы, осмотрел комнату. Он увидел одно арабское слово, вышитое на шелковом сюзане, висевшем на стене позади письменного стола.

Это было «Insh Allah», – если будет на то воля Аллаха.

* * *

На следующий день Филип Келли лично возглавил группу агентов ФБР, окруживших виллу у подножия холмов около Остина. Сайрус Миллер встретил Келли любезно и выслушал, как тот зачитал ему его права. Когда ему заявили, что он находится под арестом, он начал молиться громко и искренне, призывая своего личного друга обрушить гнев Господен на идолопоклонников и антихристов, которые столь явно не смогли понять волю Всевышнего, выраженную действиями Его избранного посланника.

Кевин Браун возглавлял группу, арестовавшую Меллвила Скэнлона почти в ту же самую минуту в его шикарном доме около Хьюстона. Другие группы агентов ФБР посетили дом Лайонела Мойра в Далласе и пытались арестовать Бена Салкинда в Пало Альто и Питера Кобба в Пасадене. Интуитивно или в результате совпадения за один день до этого Салкинд сел в самолет, летевший в Мехико-сити. Считалось, что в час ареста Питер Кобб должен был быть на своем рабочем месте в конторе. На самом деле в то утро он задержался дома из-за простуды. Это был один из тех случаев, которые срывают самые лучшие запланированные операции. Полицейские и военные хорошо знают это. Преданная секретарша позвонила ему домой и сообщила об этом, когда агенты ФБР мчались к его дому. Он встал с постели, поцеловал жену и детей и пошел в гараж, примыкающий к дому. Агенты ФБР нашли его там через двадцать минут.

* * *

Через четыре дня президент Кормэк вошел в комнату заседаний Кабинета и сел в центре стола на месте главного администратора страны. Члены внутреннего Кабинета и их советники уже сидели за столом. Они заметили, что он держался прямо, голову держал высоко и глаза его были светлые.

Напротив него сидели Ли Александер и Дэвид Вайнтрауб из ЦРУ, рядом с ними Дон Эдмондс, Филип Келли и Кевин Браун из ФБР. Джон Кормэк сел и кивнул им.

– Пожалуйста, ваши доклады, джентльмены.

По молчаливому кивку Директора первым выступил Кевин Браун.

– Господин президент, насчет деревянной хижины в Вермонте. Мы нашли там винтовку «Армалайт» и автоматический пистолет «Кольт» калибра 0,45, как это было описано. Мы нашли также тела Ирвинга Мосса и Данкена МакКри, оба бывшие работники ЦРУ. Их личности установлены.

Дэвид Вайнтрауб кивнул в подтверждение.

– Мы проверили «Кольт» в лаборатории Квантико. Бельгийская полиция прислала нам увеличенные отпечатки следов на пуле калибра 0,45, которую они извлекли из обшивки кресла на чертовом колесе в Вавре. Они совпадают. Из этого «Кольта» была выпущена пуля, убившая наемника Марше, носившего фамилию Лефорт. Голландская полиция нашла пулю, застрявшую в старой пивной бочке в подвале бара в Ден Боше. Хотя она была слегка деформирована, следы все же можно было различить. Тот же самый пистолет «Кольт» 0,45. Наконец, во Франции полиция отыскала шесть неповрежденных пуль в штукатурке бара в Пассаж де Вотрн. Мы определили, что они были выпущены из винтовки «армалайт». И она, и пистолет были куплены по фальшивому удостоверению в оружейном магазине в Галвестоне, штат Техас. Хозяин магазина опознал покупателя по фотографии, это был Ирвинг Мосс.

– Так что все сходится?

– Да, господин президент, сходится все.

– Мистер Вайнтрауб?

– С сожалением подтверждаю, что Данкен МакКри был действительно нанят в Центральной Америке по рекомендации Ирвинга Мосса. Его использовали для отдельных поручений, затем привезли в Америку и послали на учебу в лагерь Пири. После того, как Мосса выгнали, следовало проверить всех его протеже. Это не было сделано. Ошибка. Я извиняюсь.

– В то время, мистер Вайнтрауб, вы не были заместителем директора ЦРУ. Продолжайте, пожалуйста.

– Спасибо, господин президент. Мы узнали от… наших… источников… достаточно, чтобы подтвердить то, что нам сообщил неофициально резидент КГБ в Нью-Йорке. Некий маршал Козлов был задержан для допроса относительно предоставления пояса, убившего вашего сына. Официально он ушел в отставку по причине здоровья.

– Вы думаете, он признается?

– В тюрьме Лефортово, сэр, у КГБ есть свои методы добиваться истины, – ответил Вайнтрауб.

– Мистер Келли?

– Есть некоторые вещи, господин президент, которые никогда не будут доказаны. Тело Доминика Орсини исчезло бесследно, но корсиканская полиция установила, что два выстрела дробью были действительно сделаны в спальне над баром в Кастельбланке. Револьвер «Смит и Вессон», выданный специальному агенту Сомервиль, можно считать утраченным навсегда в реке Прунелли. Но все, что было возможно доказать, доказано. Абсолютно все. Рукопись аккуратна вплоть до мельчайших деталей, сэр.

– А как насчет этих пятерых человек, так называемая пятерка Аламо?

– Трое из них задержаны, господин президент. Сайрус Миллер наверняка не пойдет под суд, считается, что он клинический сумасшедший. Меллвил Скэнлон признался во всем, включая детали заговора с целью свержения монархии в Саудовской Аравии. Я думаю, Государственный Департамент уже позаботился об этом аспекте дела.

– Да, он уже предпринял шаги, – сказал президент. – Правительство Саудовской Аравии поставлено в известность, и оно предприняло соответствующие меры. А остальные члены пятерки Аламо?

– Салкинд исчез, считаем, удрал в Латинскую Америку. Кобб был найден в гараже повешенным. Он повесился сам. Мойр подтверждает все, в чем признался Скэнлон.

– Есть еще какие-нибудь невыясненные детали, мистер Келли?

– По нашему мнению, никаких, господин президент. За то время, которое было в нашем распоряжении, мы проверили все, описанное в рукописи Куинна. Имена, даты, время, места, агентства по прокату автомобилей, авиабилеты, наем квартир, бронирование номеров в гостиницах, автомобили, оружие – все. Полиция и иммиграционные власти Ирландии, Англии, Бельгии, Голландии и Франции прислали нам все документы. Все совпадает.

Президент Кормэк взглянул на пустое кресло на его стороне стола.

– А как мой… мой бывший коллега?

Директор ФБР кивнул Филипу Келли.

– На последних трех страницах рукописи говорится о разговоре между двумя участниками в ту самую ночь. Подтверждения этому нет, господин президент. Мы до сих пор не можем найти след мистера Куинна. Но мы проверили работников в доме в Джорджтауне. Официальный шофер был отпущен на том основании, что машина в тот вечер не понадобится. Двое других слуг вспоминают, что в половине второго ночи их разбудил звук открывающихся ворот гаража. Один из них выглянул в окно и увидел машину, ехавшую по улице. Он подумал, что, возможно, ее украли, и пошел разбудить хозяина. Но хозяина не было, как и машины. Мы проверили все его акции и обнаружили, что многие из них – акции военных подрядчиков, которые, несомненно, будут затронуты условиями Нэнтакетского договора. Это подтверждает то, что говорит Куинн. А то, что говорил этот человек, мы никогда точно не узнаем. Куинну можно верить или не верить.

Президент Кормэк встал.

– В таком случае я верю ему, джентльмены. Прекратите облаву на Куинна. Это мой приказ. Благодарю вас за вашу работу.

Он вышел через дверь, расположенную напротив камина, прошел через кабинет личного секретаря, попросив, чтобы его не беспокоили, вошел в Овальный кабинет и закрыл за собой дверь.

Он сел за свой большой стол около окон с зеленоватым оттенком из пуленепробиваемого стекла толщиной в пять дюймов, выходящих на Розовый сад, и откинулся на спинку кресла. В последний раз он сидел на этом кресле семьдесят три дня назад.

На столе была фотография Саймона в серебряной рамке. Она была снята в Иеле осенью, перед его отъездом в Англию. Тогда ему было двадцать лет, и лицо его было полно жажды жизни и выражало великие ожидания.

Президент взял фотографию в руки и долго смотрел на нее. Наконец, он открыл левый ящик стола.

– Прощай, сын, – сказал он.

Он положил фотографию в ящик лицом вниз и нажал кнопку внутренней связи.

– Пришлите, пожалуйста, Крейга Липтона.

Когда пресс-секретарь пришел, президент сказал, что ему нужен один час лучшего времени на основных телевизионных каналах завтра вечером для того, чтобы обратиться к народу.

* * *

Хозяйка дома в Александрии очень сожалела по поводу отъезда ее канадского гостя, мистера Роже Лефевра, такого скромного и тихого, не то что некоторые, о которых она могла бы кое-что рассказать.

В тот вечер, когда он пришел, чтобы рассчитаться с ней и попрощаться, она заметила, что он сбрил бороду. Она одобрила это – без бороды он выглядел гораздо моложе.

Телевизор в ее маленькой комнате был, как всегда, включен. Высокий человек стоял в дверях, чтобы попрощаться с ней. На экране ведущий с серьезным видом объявил: «Леди и джентльмены, выступает президент Соединенных Штатов».

– Вы уверены, что не можете остаться ненадолго? – спросила хозяйка. – Президент будет выступать. Говорят, бедняга вынужден подать в отставку.

– К сожалению, машина ждет, – сказал Куинн. – Пора ехать.

На экранепоявилось лицо президента Джона Кормэка. Он сидел прямо за своим столом под государственным гербом в Овальном Кабинете. В течение восьмидесяти дней его почти не видели, и телезрители увидели сейчас, что он постарел, кожа на его лице натянулась и на ней появилось больше морщин, чем три месяца тому назад. Но выражение побежденного человека на его лице, когда он стоял у могилы в Нэнтакете, которое обошло весь мир, исчезло. Он держался прямо и смотрел в объектив, устанавливая прямой, хотя и электронный, контакт со ста миллионами американцев и миллионами других людей во всем мире, связанных спутниковым телевидением. В его позе ничто не указывало на усталость или поражение, речь его была размеренна, а голос был мрачный, но твердый.

– Мои сограждане американцы…

– начал он.

Куинн закрыл входную дверь и спустился по ступенькам к такси.

– Даллес, – коротко сказал он.

На улицах горели яркие рождественские огни, около магазинов зазывалы, одетые как Санта-Клаусы, старались вовсю, держа транзисторы около уха.

Шофер направился на юго-запад, к шоссе Генри Шерли, а затем повернул направо, к платному проезду у реки, а затем на Кэпитал-белтуэй.

Через несколько минут Куинн заметил, что все больше и больше водителей съезжают на обочину и слушают речь президента по радио в своих машинах. На тротуарах стали образовываться группы и собираться вокруг громкоговорителей. Водитель такси слушал речь через наушники. Около будки, где собирают плату за проезд, он воскликнул: «Черт! Я не верю своим ушам!»

Он повернул голову назад, забыв о дороге.

– Хотите, чтобы я включил динамик?

– Ничего, я услышу повтор позже, – сказал Куинн.

– Я могу остановиться.

– Не стоит, поехали дальше.

У аэропорта Даллес интернейшенел Куинн расплатился с водителем и пошел к месту регистрации пассажиров компании «Бритиш Эйруэйз». В вестибюле большинство пассажиров и половина персонала собрались около телевизора, укрепленного на стене. Куинн нашел одну служащую за стойкой.

– Рейс 210 на Лондон, – сказал он и положил свой билет.

Девица оторвала глаза от телевизора, изучила билет и поставила печать, подтвердив заказ.

– В Лондоне вы пересаживаетесь на Малагу?

– Да.

В необычно тихом зале послышался голос Джона Кормэка.

– Для того чтобы сорвать Нэнтакетский договор, эти люди решили сначала уничтожить меня…

Девица выдала ему посадочный талон, не отрываясь от экрана.

– Могу я идти дальше на посадку? – спросил Куинн.

– О… да, конечно… желаю приятного полета.

За иммиграционным контролем был зал ожидания с беспошлинным баром. Там тоже был телевизор. Все пассажиры сбились в кучу и смотрели на экран.

– Но поскольку они не могли добраться до меня, они избрали моего единственного, горячо любимого сына и убили его.

В автобусе, который подвозит пассажиров прямо к двери самолета, был человек с транзистором. Все слушали молча. У входа в самолет Куинн предъявил свой посадочный талон стюарду, который жестом пригласил его пройти в первый класс. Куинн позволил себе роскошь на последние деньги, полученные от русских. Он слышал голос президента, доносившийся из автобуса, когда он просунул голову в самолет.

– Вот что произошло. Но теперь это позади. Я даю вам свое слово. Сограждане американцы, у вас снова есть президент…

Куинн сел в кресло около окна и застегнул ремень. Он отказался от бокала шампанского и попросил вместо этого красного вина. Он взял предложенный ему номер «Вашингтон пост» и начал читать. Во время взлета место около прохода возле него оставалось свободным.

«Боинг-747» взлетел и взял курс на Атлантический океан и затем на Европу. Вокруг Куинна слышался возбужденный гул, это потрясенные пассажиры обсуждали выступление президента, длившееся почти час.

Редакционная статья на первой полосе объявляла о выступлении президента, которое только что прозвучало, и заверяла читателей, что он использует эту возможность, чтобы объявить о своей отставке.

– Могу я предложить вам что-нибудь, сэр? Все, что вы пожелаете? – послышался медовый голос у него над ухом.

Он обернулся и улыбнулся с облегчением. В проходе стояла Сэм, наклонившись к нему.

– Только себя, беби.

Он положил газету себе на колени. На последней странице было сообщение, которое ни один из них не заметил.

В ней на странном языке газетных заголовков говорилось:

«РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ПОДАРОК ВЕТЕРАНАМ ВЬЕТНАМА».

В подзаголовке разъяснялось:

«АРМЕЙСКИЙ ГОСПИТАЛЬ ДЛЯ ПАРАЛИЗОВАННЫХ ПОЛУЧАЕТ ОТ АНОНИМНОГО БЛАГОДЕТЕЛЯ ЧЕК НА ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ».

Сэм села в кресло у прохода.

– Получила ваше послание, мистер Куинн. Да, я поеду в Испанию с вами. Да, я выйду за вас замуж.

– Отлично, – сказал он. – Терпеть не могу колебаний.

– То место, где ты живешь… на что оно похоже?

– Небольшая деревня, маленькие белые домики, скромная церквушка, старенький священник…

– Если он еще помнит слова венчальной церемонии.

Она обняла его голову руками, притянула ее к себе и крепко поцеловала. Газета упала с его колен на пол последней страницей наверх.

Стюардесса, улыбаясь, подняла ее. Она не заметила, да и вряд ли ее заинтересовала бы главная заметка на странице под таким заголовком:

«СКРОМНЫЕ ПОХОРОНЫ МИНИСТРА ФИНАНСОВ ЮБЕРТА РИДА. НЕРАЗГАДАННАЯ ТАЙНА НОЧНОГО ПАДЕНИЯ АВТОМОБИЛЯ В РЕКУ ПОТОМАК».

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Поводырь

Моей дорогой жене КЭРОЛ

Ожидая, когда вышка даст мне разрешение на взлет, я на мгновение взглянул сквозь плексиглас кабины на окружающий германский ландшафт. Он лежал белый и хрустящий под морозной декабрьской луной.

Позади меня был забор базы Королевских военно-воздушных сил, за которым виднелась покрытая снегом пашня, простирающаяся полотном на две мили до черты соснового леса; ночь была такая ясная, что я, разворачивая мой небольшой истребитель на взлётно-посадочную полосу, почти различал очертания деревьев.

Я ждал, когда в наушниках прозвучит голос диспетчера, а передо мной лежала взлётно-посадочная полоса, лоснящаяся черная лента бетонки с расположенными по бокам рядами ярко горящих огней, освещающих твердый путь, расчищенный ранее ножами снегопахов. За огнями лежали навороченные груды утреннего снега, заново застывшего там, куда его отбросили снегоуборочные машины. Далеко справа, как одинокая горящая свеча, стояла вышка, а вокруг нее в ангарах закутанные, как полярники, техники все еще работали, готовя базу к закрытию на ночь.

На вышке командно-диспетчерского пункта, я знал, тепло и весело, ребята ждали только моего взлета, чтобы закрыть вышку, броситься в ожидающие внизу машины и направиться на вечеринку в столовую. Стоит только мне взлететь и огни погаснут, останутся только сбившиеся в кучу ангары, кажущиеся горбатыми в морозной ночи; стоявшие плечом к плечу истребители, спящие топливозаправщики и над всем этим одинокий сверкающий маяк базы, яркий красный огонь над черно-белым аэродромом, передающий азбукой Морзе название базы – СЕЛЛЕ – в невнемлющее небо. Ибо сегодня не будет блуждающих летчиков, смотрящих вниз в поисках пеленга; сегодня ночь перед Рождеством в лето господне 1957 года, и я, молодой пилот, пытающийся добраться домой в Блайти на свой рождественский отпуск.

Я торопился, и мои часы слабым голубым свечением приборного щитка, где дрожали и плясали ряды стрелок, говорили мне, что уже пятнадцать минут одиннадцатого. В кабине было тепло и уютно, включенный на полную мощность обогрев предотвращал обледенение плексигласовых окон. Я чувствовал себя здесь как в коконе – маленьком, теплом и безопасном, защищающем меня от жуткого холода снаружи, морозной ночи, способной убить человека в течение одной минуты, если он попадет в ее объятия на скорости 600 миль/час.

– Чарли Дельта…

Голос диспетчера, вернувший меня к действительности, прозвучал в шлемофоне так, как будто он сидел рядом со мной в кабине и кричал мне в ухо. Пожалуй, он уже пропустил банку-другую, подумал я. Грубое нарушение устава, но какого черта? Сегодня Рождество.

– Чарли Дельта… Вышка, – ответил я.

– Чарли Дельта, взлет разрешаю, – сказал он.

Не видя смысла отвечать, я просто медленно левой рукой отпустил вперед рычаг заслонки, правой – удерживая свой Вампир на осевой линии взлётной полосы. Позади меня легкое подвывание двигателя Гоблин набирало силу, переходя в плач, а затем в визг. Тупоносый истребитель покатился, огни по обе стороны взлётной полосы замелькали все быстрее и наконец слились в одну сверкающую размытую полосу. Самолет стал почти невесомым, нос слегка поднялся, колесо передней стойки шасси оторвалось от земли, и сразу пропал грохот. Спустя мгновенье главные стойки шасси тоже были в воздухе, их мягкое постукивание так же стихло. Я вел самолет низко над землей, набирая скорость до тех пор, пока взгляд на спидометр не сказал мне, что мы уже миновали отметку 120 узлов и подбираемся к 150. Когда под моими ногами проскользнул конец взлётной полосы, я заложил Вампир в левый вираж и стал медленно набирать высоту, отпустив одновременно рычаг убирания шасси.

Снизу и сзади я услышал глухой удар, говорящий о том, что главные стойки шасси вошли в гондолу; самолет отреагировал на снижение сопротивления легким рывком вперед.

На щитке передо мной три красных индикаторных лампочки, обозначающих три колеса шасси, мигнули и погасли. Удерживая машину в вираже для набора высоты, я нажал большим пальцем левой руки кнопку радиостанции и произнес сквозь кислородную маску: «Чарли Дельта, ушел из зоны аэродрома, шасси убрано, на замке».

– Чарли Дельта, вас понял, переходите на канал Д, – сказал диспетчер и, прежде чем я успел перейти на другой радиоканал, добавил, – Счастливого Рождества.

Что конечно же было грубым нарушением правил радиообмена. Я был очень молод тогда и представлял собой образец добросовестности. Тем не менее, я ответил: «Спасибо, Вышка, вас тоже с праздником». После чего переключил канал, чтобы настроиться на волну Северо-Германского сектора Управления воздушным движением Королевских ВВС.

Справа на бедре у меня была на ремешках карта с маршрутом, вычерченным синими чернилами, но я не сверялся с ней, так как знал все его детали наизусть после того, как сам проработал их со штурманом в навигаторском классе. Совершить разворот над аэродромом Селле на курс 265 градусов, занять эшелон 27 000 футов, выдерживать курс на этой высоте со скоростью 485 узлов. Выйти на связь по каналу Д, чтобы дать знать о своем нахождении в их воздушном пространстве, затем прямой отрезок над голландским побережьем к югу от Бевеланда и выход к Северному морю. Через 45 минут полета перейти на канал Ф, вызвать Лейкенхит и запросить у них привод. Ну а потом только следовать их указаниям, и они по радио, как на веревочке, поведут на посадку. Никаких проблем – все просто и обыденно. Шестьдесят шесть минут лётного времени, включая взлет и посадку, а топлива у Вампира хватит почти на полтора часа полета.

Покачиваясь над аэродромом Селле на высоте 5000 футов, я выровнял машину и с удовлетворением заметил, что стрелка на моем электрическом компасе успокоилась на отметке курса 265 градусов. Нос самолета был устремлен в черный морозный свод ночного неба, усыпанного звездами, настолько яркими, что их сверкающий огонь резал глаза. Внизу черно-белая карта северной Германии становилась все меньше и меньше, темные массивы сосновых лесов перемешивались с белыми просторами полей. То здесь, то там вспыхивали огоньками небольшие городки или деревни. Там внизу на весело освещенных улицах уже появились ряженые, которые стучали в двери домов, распевали рождественские гимны и собирали пожертвования. А вестфальские бюргерши готовили ветчину и гусей.

А за четыреста миль отсюда картина должна быть такой же, с той разницей, что гимны распевали на моем родном языке, хотя мелодии были одинаковые, да вместо гуся хозяйки готовили индюшку. Но на каком бы языке ни пели рождественские гимны, Рождество остается Рождеством во всем христианском мире и очень здорово возвращаться домой в такой вечер.

Я знал, что из Лейкенхита смогу добраться до Лондона на автобусе для отпускников, который отправляется сразу после полуночи; ну а уж из Лондона попасть в Кент, где находится дом моих родителей, можно без проблем. Завтракать за праздничным столом я буду со всей своей семьей. Высотомер показывал 27 000 футов, пора было переходить полностью в горизонтальный полет, установить дроссель в положение, обеспечивающее скорость 485 узлов и держать курс 265 градусов. Где-то подо мной во мраке проскользнула голландская граница. Я был в воздухе уже двадцать одну минуту. Нет проблем.

Проблемы начались через десять минут над Северным морем, причем настолько незаметно, что только спустя несколько минут я начал понимать, что что-то не в порядке. Сначала меня не насторожило, что монотонное жужжание в наушниках исчезло, сменившись странной пустотой абсолютной тишины. Мысли о доме и ждущей семье, видимо, отвлекли меня. Но мне достаточно было вскользь взглянуть вниз на компас, чтобы понять – что-то случилось. Стрелка, вместо того, чтобы застыть на отметке 265 градусов, лениво двигалась вокруг всего циферблата, абсолютно беспристрастно проходя восток, запад, юг и север.

Я произнес несколько не самых лестных слов в адрес как самого компаса, так и прибориста, который должен был тщательно проверить его надежность. Отказ компаса ночью, даже ясной лунной ночью, как сейчас за плексигласовым окном кабины, это не шутка. Однако драматизировать ситуацию также не следовало, через несколько минут можно было вызвать Лейкенхит и они бы дали мне привод – посекундные инструкции и команды, которые хорошо оборудованный аэродром может дать пилоту, чтобы помочь ему вернуться на базу в самых неблагоприятных погодных условиях, отслеживая полет самолета на ультраточных экранах радаров, следя за его снижением вплоть до того момента, когда самолет коснется взлётно-посадочной полосы – ярд за ярдом, секунда за секундой. Я взглянул на часы: прошло тридцать пять минут полета. Уже можно попробовать связаться с Лейкенхитом, который был на внешнем пределе рабочего расстояния моей радиостанции.

Но до того следовало доложить о моей небольшой проблеме по каналу Д, который был на связи со мной с тем, чтобы они передали в Лейкенхит, что мой компас вышел из строя. Я нажал кнопку «передача».

– Селле Чарли Дельта. Селле Чарли Дельта, вызываю Норт Бевеленд…

Стоп. Продолжать это занятие не было никакого смысла. Вместо оживленного щелканья статических разрядов и резкого звука моего собственного голоса, возвращающегося ко мне через наушники, слышалось только приглушенное бормотание в кислородной маске. Это было мое бормотание и оно … шло никуда. Я попробовал еще раз. Тот же результат. Далеко позади, отделенные от меня черным и морозным простором Северного моря, в теплоте и веселье бетонного комплекса вышки Норт Бевеленда сидели авиадиспетчеры, болтая и потягивая кофе или какао из дымящихся чашек. И они не слышали меня. Радио мертво.

Пытаясь подавить поднимающееся во мне чувство паники, которое способно погубить пилота быстрее, чем что-либо еще, я сглотнул, медленно сосчитал до десяти и переключился на канал Ф. Надо было попробовать связаться с Лейкенхитом, который находился впереди меня среди сосновых лесов Суффлока к югу от Третфорда, прекрасно оснащенный системами дальнего привода, способными привести к дому заблудившиеся самолеты. На канале Ф молчание радио было таким же мертвым. Мой собственный голос в кислородной маске звучал одиноко и приглушенно из-за прилегающей к лицу резины. Единственным ответом мне был ровный свист моего реактивного двигателя.

Небо – очень одинокое место, еще более одиноко небо зимней ночью. А одноместный реактивный истребитель – небольшая стальная коробка, несомая короткими тупоносыми крыльями сквозь мерзлую пустоту, и огнедышащая труба, выбрасывающая каждую секунду своего горения мощность в шесть тысяч лошадиных сил, тоже одинокое убежище. Но это одиночество уходит, компенсируется знанием того, что, нажав на кнопку, расположенную на рычаге заслонки, пилот может разговаривать с другими людьми, людьми, которые заботятся о нем, мужчинами и женщинами, работающими на станциях, образующих сеть по всему миру; одно только прикосновение к этой кнопке, кнопке «передачи» – и множество этих людей в диспетчерских вышках по всей зоне радиоприема услышат его призыв о помощи. Когда пилот включает передатчик, на каждом экране таких станций и вышек появляется световая полоска, тянущаяся от цента круга к его периферии, которая размечена цифрами – от одного до трехсот шестидесяти – число градусов в полной окружности компаса. То место, где засветка пересекается с кругом, представляет собой положение самолета относительно той вышки управления, которая принимает его сигнал. Все вышки управления связаны между собой и при помощи перекрестной засечки они могут определить положение самолета с точностью до нескольких сотен ярдов. Все, пилот уже больше не потерян, отныне его судьба в надежных руках, которые приведут его на посадку.

Операторы радаров выбирают ту точку, которую образует на экране самолет, из множества других точек; они вызывают пилота и дают ему команды. «Чарли Дельта, начинайте снижение. Мы ведем Вас…» Теплые, уверенные голоса, голоса, которые командуют множеством электронных устройств, способных пробиться сквозь зимнее небо, сквозь лед и дождь, снег и облака, выхватить потерянный самолет из смертельной бесконечности и привести его вниз на залитую огнями взлётно-посадочную полосу, означающую дом и саму жизнь.

Когда пилот включает передатчик. Но для этого у него должен быть передатчик. До того, как я закончил проверку канала Джей – международного аварийного канала – и получил тот же отрицательный результат – мне стало ясно, что моя десятиканальная радиостанция была мертва, как мамонт.

Два года Королевские ВВС обучали меня летать на своих истребителях, и большая часть учебной программы была посвящена полетам в нештатных ситуациях. Главное, говорили в лётной школе, не просто уметь летать в отличных условиях, а вылететь живым из аварийной ситуации. И вот теперь эти тренировки начали срабатывать. В то время, пока я тщетно опробовал свои радиоканалы, мой взгляд скользил по приборной доске. То, что радиостанция и компас вышли из строя одновременно, не было совпадением, и то и другое работало от электрической схемы самолета. Где-то под моими ногами среди километров яркоокрашенных проводов, составляющих электрические схемы, перегорел главный предохранитель. Мне в голову пришла совершенно идиотская мысль, что виноват не приборист, а электрик. Затем я попытался оценить то положение, в котором оказался.

Как говорил нам старый летун сержант Норрис, в подобных ситуациях прежде всего следует снизить крейсерскую скорость, уменьшив частоту вращения двигателя.

«Нам совсем незачем транжирить драгоценное топливо, не так ли, господа? Нам оно еще может пригодиться. Поэтому мы уменьшим число оборотов с 10 000 в минуту до 7200. В этом случае мы будем лететь с меньшей скоростью, но зато мы дольше продержимся в воздухе, не так ли джентльмены?» Сержант Норрис, он всегда давал нам всем сразу почувствовать себя в аварийной ситуации. Но увы, счетчик оборотов также работал от электроэнергии, и я очень много потерял с выходом из строя предохранителя. Пришлось положиться на свой слух и, кажется, мне удалось уловить ту ноту, на которую перешел Гоблин при частоте оборотов 7200 в минуту. Самолет замедлил полет, нос слегка задрался вверх, пришлось закрылками выровнять машину.

Кроме компаса, перед глазами пилота находятся пять основных приборов – курсовой указатель скорости, высотомер, индикатор крена (показывающий крен самолета вправо или влево), индикатор бокового скольжения (показывающий скольжение самолета по воздуху вбок, как краба по песку) и индикатор вертикальной скорости (который показывает – теряет самолет высоту или набирает ее и если да, то с какой скоростью). Последние три прибора работают на электроэнергии и, естественно, они составили компанию моему компасу. У меня остались два пневматических прибора – курсовой указатель скорости и высотомер. Другими словами, я знал, как быстро я лечу и как высоко нахожусь.

Вполне возможно посадить самолет с помощью только этих приборов, учитывая остальные параметры, используя самое старое навигационное оборудование – человеческий глаз. Но для этого необходимы хорошие погодные условия, безоблачное небо и дневное время суток. Это возможно, в принципе возможно, хотя вряд ли кому-либо можно порекомендовать попробовать вести скоростной реактивный самолет, производя счисление пути, уставив глаза вниз, чтобы идентифицировать изгиб береговой линии там, где он имеет характерный рисунок, пытаться заметить водоем своеобразной формы, отражение света в реке, о которой штурманская карта, болтающаяся на бедре, говорит, что это Уз, Трент или Темза. С меньшей высоты летчик, если, конечно, он неплохо знает местность, может отличить Нориджский Собор от башни Собора в Линкольне. Но ночью это невозможно.

Единственное, что можно различить ночью, даже яркой лунной ночью, на поверхности земли – это огни. Причем каждый город имеет свои огни. Сверху Манчестер выглядит иначе, чем Бирмингем; Саутгемптон можно узнать по форме его массивной гавани и темной полосе пролива Солент (ночью море выглядит черным), лежащей на золотом ковре городских огней. Я отлично знал Норвич и, если бы мне удалось распознать большую выпуклость побережья Норфолка, которое идет кругляком от Ярмута до Кромера, я бы нашел Норидж – единственную россыпь огней, удаленную на двадцать миль от любой точки побережья. В пяти милях к северу от Нориджа, я знал, была расположена база ВВС Мерриэм Сент Джордж, чей красный маячок посылает в ночь свои опознавательные сигналы на азбуке Морзе. Мне не составило бы труда безопасно приземлиться здесь, если бы они, заметив мой самолет, включили свои огни.

Я начал постепенно снижаться навстречу приближающемуся побережью, мой мозг лихорадочно рассчитывал, сколько времени потеряно из-за сниженной скорости. По часам полет длился уже сорок три минуты. Побережье Норфолка должно быть где-то прямо по курсу в шести милях подо мной. Я взглянул вверх на полную луну, светившую, как прожектор, в мерцающем небе, и поблагодарил ее за то, что она есть.

По мере того, как мой истребитель плавно скользил в сторону Норфолка, меня все больше и больше охватывало чувство одиночества. Все то, что казалось таким прекрасным при взлете с аэродрома в Вестфалии, теперь стало таким враждебным. Звезды не впечатляли более своим сиянием, я думал о той неприязни, которую они излучали в безвременную бесконечность космического холода. Ночное небо, температура которого в стратосфере держалась постоянно, днем и ночью, на отметке пятьдесят шесть градусов ниже нуля, предстало в моем сознании бескрайней темницей, заполненной трескучим морозом. Ну а внизу лежало самое страшное – мрачная жестокость Северного моря, готового поглотить меня вместе с самолетом и похоронить нас в своем жидком саркофаге. И никто никогда не узнает.

На высоте 15 000 футов, продолжая снижаться, я начал понимать, что у меня появился новый и, видимо, последний противник. Не видно было ни чернильно-черного моря в трех милях подо мной, ни сверкающего ожерелья береговых огней впереди. Далеко вокруг – справа, слева, впереди и, безусловно, сзади меня, лунный свет отражался на плоском и безграничном белом полотне. Оно было толщиной сто, может быть, двести футов, но этого было достаточно. Достаточно, чтобы полностью закрыть весь обзор, достаточно, чтобы убить меня. Это был туман Восточной Англии.

Пока я летел на запад из Германии, небольшой бриз, незамеченный метеорологами, подул внезапно с Северного моря на Норфолк. В предыдущий день плоский, открытый ландшафт Восточной Англии был проморожен ветром и низкой температурой. К вечеру ветер принес с моря массу чуть более теплого воздуха, который, встретившись с ледяной поверхностью земли, начал, путем испарения триллионов частиц воды, превращаться в густой туман, способный за полчаса скрыть из виду территорию пяти графств. Нельзя было сказать, как далеко на запад простирается этот туман. Пытаться долететь до его границ было бессмысленно, учитывая отсутствие навигационных приборов и радиостанции. Я бы просто потерялся. Попытка лететь назад и приземлиться на одной из военно-воздушных баз на голландском побережье была бы также обречена на неудачу – у меня просто не хватило бы топлива. Вопрос стоял так: или, рассчитывая только на свои глаза, приземлиться в Мерриэм Сент Джордж, или погибнуть среди обломков Вампира где-нибудь в окутанных туманом болотах Норфолка.

На высоте 10 000 футов я прекратил пикирование и прибавил газу, потратив на это некоторый запас моего драгоценного горючего. Я снова начал вспоминать инструкции сержанта Норриса, которые хорошо усвоил во время занятий по лётной подготовке.

«Господа, в случае полной потери ориентации над сплошной облачностью нам следует рассмотреть вопрос необходимости катапультирования, не так ли, господа?»

Да, конечно, сержант. Но, к сожалению, кресло-катапульта Мартина Бейкера не может быть установлено на одноместный Вампир, печально известный тем, что покинуть его пилоту практически невозможно. Только двоим удалось это сделать и остаться в живых, но оба потеряли при этом ноги от ударов о винты. Но все же, кому-то должно наконец повезти. Однако продолжайте, сержант.

«Следовательно, прежде всего, нужно повернуть наш самолет в сторону открытого моря, подальше от густонаселенных районов».

Вы имеете в виду города, сержант? Эти люди там внизу, они платят нам, чтобы мы летали для них, а не роняли им на голову десятитонного ревущего стального монстра в канун Рождества. Там внизу дети, школы, больницы, дома. Итак, поворачиваем самолет в сторону моря.

Да, методики прекрасно разработаны. Они только не упоминают, что шансы пилота, упавшего зимней ночью в Северное море, в лицо которого бьет морозный ветер, чье тело поддерживает спасательный жилет ярко-желтого цвета, а на губах, бровях и ушах хрустит лед, чье местонахождение абсолютно неизвестно людям, потягивающим рождественский пунш в теплых помещениях – что его шансы прожить в таких условиях более часа составляют менее одного из ста. В учебных фильмах нам показывали довольных парней, которые после сообщения по радио о том, что покидают самолет, были подобраны вертолетом в течение нескольких минут и все это на фоне яркого теплого лётнего дня.

«И наконец, господа, последнее, что следует использовать в случае чрезвычайных обстоятельств.»

Это уже лучше, сержант Норрис, это как раз те обстоятельства, в которых я сейчас оказался.

«Все самолеты, приближающиеся к побережью Великобритании, засекаются радарами нашей системы раннего обнаружения. Значит, если мы потеряли радиосвязь и не можем сообщить на землю о нашем бедствии, мы можем попытаться привлечь внимание радарных станций каким-нибудь нестандартным поведением. Лучше всего развернуться в сторону моря и лететь по небольшим треугольникам, поворачивая налево, налево и еще раз налево, причем каждая сторона треугольника будет равна двум минутам полета. Таким образом мы надеемся привлечь к себе внимание. После того, как нас заметили, диспетчер, поставленный в известность радарной станцией, направляет другой самолет найти нас. Этот другой самолет, конечно, имеет работающую радиостанцию. Когда самолет-спасатель обнаружит нас, мы пристраиваемся к нему, и он приводит нас на посадку сквозь облачность или туман.»

Да, это последняя надежда спасти жизнь потерявшегося пилота. Я вспомнил даже детали того занятия. Самолет-спасатель, который крыло к крылу приведет вас на посадку, называется на лётном жаргоне поводырь. Я взглянул на часы: пятьдесят одна минута в воздухе, горючего осталось на тридцать минут полета. Топливный расходомер показывал, что бак заполнен на одну треть. Зная, что летя на высоте 10 000 футов в лунном свете, я не достиг еще побережья Норфолка, я положил свой Вампир в левый вираж и стал выполнять полет по первой стороне первого треугольника. Через две минуты полета я начал еще один левый поворот, надеясь (без компаса) выдержать по луне курс 120 градусов. Вперед и назад, насколько хватало зрения, тянулся белый туман.

Прошло десять минут, почти два полных треугольника. Я уже много лет не молился, не молился по-настоящему и начать было сложно. Господи, пожалуйста, вытащи меня из этого дерьма… нет, нельзя так обращаться к Нему. Отче наш, иже еси… он слышал это тысячи раз и еще услышит тысячи раз, в том числе сегодня вечером. Что же надо сказать Ему, прося о помощи? Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы кто-нибудь заметил меня здесь наверху, сделай так, чтобы кто-нибудь увидел меня, летящего по треугольникам, и послал бы мне поводыря, который привел бы меня на посадку. Пожалуйста, помоги мне, и я обещаю… Что я могу обещать ему? Какой ему прок от меня, а я так давно не вспоминал о Нем, а теперь Он мне так нужен. Вероятно, Он забыл обо мне.

Когда часы показывали семьдесят две минуты полета, я понял – никто не придет. Стрелка компаса бесцельно блуждала по всей окружности шкалы, все остальные электрические приборы были мертвы и имели одно и то же показание – ноль. Высотомер показывал 7000 футов, значит, с момента начала полета по треугольникам я потерял 3000 футов. Какое это теперь имеет значение. Топливный бак заполнен только на одну восьмую – еще на десять минут полета. Я почувствовал, как на меня накатывает волна отчаяния и начал орать в мертвый микрофон.

Бестолковые мерзавцы, почему вы не глядите на свои радарные экраны? Почему никто не видит меня здесь наверху? Настолько перепились, что работать не в состоянии? О боже, почему же никто не слышит меня? Затем ярость поутихла и я стал просто громко плакать, как плачут дети от простого сознания своей беспомощности.

Пять минут спустя у меня не осталось никаких сомнений в том, что нынешней ночью мне предстоит погибнуть. Что странно, страха больше не было. Было просто чудовищно грустно. Грустно, что остается масса дел, которых я никогда не сделаю, мест, которые я никогда не посещу, людей, которых я никогда больше не поприветствую. Это плохо и печально – умереть в двадцать лет, не прожив жизнь; и хуже всего не сам факт умирания, а то, что ничего никогда не будет больше тобой сделано.

Сквозь плексиглас кабины было видно, что луна заходит, повиснув над горизонтом, образованным толстым белым туманом; через две минуты ночное небо будет погружено в полную темноту, а еще через несколько минут мне придется выпрыгнуть из гибнущего самолета прежде, чем он пойдет в свое последнее пике в Северное море. Вслед за ним через час погибну и я, барахтаясь в воде, и желтый спасательный жилет Мае Вест будет поддерживать на плаву окоченевшее замерзшее тело. Я опустил левое крыло Вампира навстречу луне, выполняя последнюю сторону последнего треугольника.

Внизу под краем крыла, на белом экране тумана расположенный сверху проектор луны высветил крестообразную тень. На мгновенье я принял эту тень за свою собственную, но при таком положении луны моя тень была бы сзади меня. Это был другой самолет, следующий моим курсом примерно на милю ниже меня, почти над самой поверхностью тумана.

Для того, чтобы не потерять из виду самолет, идущий ниже меня, я продолжал поворот. Другой самолет также продолжал поворот и таким образом мы с ним совершили один полный круг. Только тогда до меня дошло, почему он настолько ниже меня, почему он не поднимается до моего эшелона и не занимает позицию крыло в крыло. Он летел намного медленнее меня и не смог бы держаться в строю со мной. Стараясь отогнать мысль о том, что это всего лишь другой самолет, следующий своим курсом, который через мгновенье скроется в море тумана, я сбросил газ и начал снижаться по направлению к нему. Он продолжал разворот внизу, я следовал ЕГО курсом наверху. На высоте 5000 футов было ясно, что моя скорость все еще слишком высока для него. Но сбрасывать газ дальше было опасно, двигатель Вампира могло заклинить и я бы потерял управление машиной. Чтобы снизить скорость, я включил аэродинамическое торможение. Самолет задрожал, как только тормоз встал на пути воздушного потока, замедлив движение Вампира до 280 узлов.

А затем он поднялся ко мне и, покачиваясь, приблизился к моему крылу слева. Я смог различить его черный силуэт на фоне матовой белизны тумана, он был на удалении 100 футов от меня, мы подровнялись и старались держать строй. Луна была справа от меня, и моя тень падала прямо на моего спутника, но несмотря на это я разглядел два пропеллера, которые рассекали воздух перед ним. Конечно, он не мог держать мою скорость – у меня был реактивный истребитель, а у него устаревшая поршневая модель.

Несколько секунд он шел рядом со мной, едва различимый под моей тенью, и затем мягко лег в левый поворот. Я, естественно, последовал за ним, выдерживая строй, ведь он был поводырем, которого послали, у него, а не у меня были работающие радиостанция и компас. Он развернулся на 180 градусов, выпрямился и перешел в прямой горизонтальный полет, луна осталась сзади. Теперь, когда моя тень больше не лежала на нем, и мы спокойно продвигались в направлении побережья Норфолка, я впервые смог хорошо рассмотреть его. К моему удивлению, моим поводырем оказался самолет Де Хевилленд Москит – истребитель-бомбардировщик времен Второй мировой войны.

Потом я вспомнил, что метеоэскадрилья в Глочестере также использовала Москиты, последние, которые были еще в рабочем состоянии, для полетов на забор проб воздуха, необходимых для подготовки прогнозов погоды. Я видел эти самолеты на парадах, посвященных годовщинам «Битвы за Англию»,[325] эта эскадрилья пролетала на своих Москитах, вызывая восхищение толпы и ностальгические вздохи людей постарше, у которых таких вздохов 15-го сентября обычно хватает и на Спитфайеры, Харрикейны и Ланкастеры.

В кабине Москита в свете луны был виден пилот в шлеме с большими кругами лётных очков. Он взглянул через боковое стекло в мою сторону и медленно поднял правую руку – пальцы вперед, ладонь вниз; помахал пальцами вперед и вниз, что означало, «мы снижаемся, следуй за мной».

Я кивнул и быстро поднял свою левую руку, чтобы он видел ее, показал указательным пальцем на приборную доску и затем поднял пять растопыренных пальцев. Наконец я провел ребром ладони по горлу. Для летчика этот условный знак говорил, что у меня осталось топлива на пять минут полета, после чего мой двигатель отключится. Я видел, как голова, скрытая шлемом, очками и кислородной маской, кивнула в знак понимания, и мы начали снижаться навстречу полотну тумана. Он увеличил скорость, и я убрал аэродинамические тормоза. Вампир перестал дрожать и рванулся вперед Москита. Пришлось сбросить газ, двигатель перешел на тихий свист и поводырь был снова рядом со мной. Мы быстро шли на снижение навстречу окутанному туманом Норфолку. Я взглянул на высотомер: 2000 футов и мы по-прежнему снижаемся.

Он вышел из пикирования на высоте триста футов, туман все еще был под нами. Вероятно, граница тумана находилась на высоте 100 футов от поверхности земли, но это было более чем достаточно, чтобы помешать самолету совершить посадку без помощи наземных служб. Я представлял, какой поток команд и инструкций шел от радарной станции в наушники человека, летящего рядом со мной, отделенный от меня восьмьюдесятью футами потока ледяного воздуха и двумя плексигласовыми окнами. Я не спускал с него глаз, держался максимально близко к нему, боясь на секунду потерять его из виду, следил за каждым движением его руки. На фоне белого тумана, даже при почти зашедшей луне, красота его машины была поразительной: тупой нос, пузырь кабины, блистер из плексигласа прямо на самом носу, длинные, изящные гондолы двигателей, каждая вмещающая двигатель Мерлин фирмы «Роллс-Ройс» – настоящее чудо инженерного искусства, которые, рыча в ночи, несли самолет к дому. Спустя две минуты он поднял в окне сжатую в кулак левую руку, затем открыл ладонь и приложил все пять расставленных пальцев к стеклу. Это означало – выпустить шасси. Я подал рычаг вниз и почувствовал глухой удар от выхода всех трех стоек, которые, к счастью, приводились в действие гидравликой и не зависели от вышедшей из строя электрической системы.

Пилот самолета-поводыря еще раз показал вниз, приглашая снижаться дальше, и в тот момент, когда он начал маневр, лунный свет упал на нос Москита. На нем большими черными буквами было написано «Джей Кей». Возможно, инициалы, Джульета Кило, например. И мы снова начали снижаться, более плавно на этот раз.

Он выровнял машину на самой границе тумана так, что его лохмотья били по фюзеляжам наших машин, и мы вошли в круговой разворот. Мне удалось скользнуть взглядом по расходомеру топлива: он показывал ноль, слегка мерцая лампочкой. Ради Бога, быстрее, молился я, так как если сейчас у меня кончится топливо, то мне уже не удастся набрать необходимую для того, чтобы покинуть самолет, высоту в 500 футов. На высоте 100 футов реактивный истребитель с неработающим двигателем представляет собой смертельную ловушку без всяких шансов на выживание.

В течение двух или трех минут он, казалось, и не думал выходить из этого медленного кругового разворота, в то время, как у меня вся шея покрылась потом, который стекал по спине ручьями, отчего мой легкий нейлоновый лётный костюм прилип к коже. БЫСТРЕЕ, ДРУЖИЩЕ, БЫСТРЕЕ.

Совершенно неожиданно он выровнял машину, причем сделал это настолько быстро, что я чуть не потерял его из виду, продолжая разворот. Мгновенье спустя он снова был в моем поле зрения, и я увидел, как он левой рукой подал мне сигнал к снижению. И он пошел вниз, навстречу границе тумана; я последовал за ним, и мы окунулись в него. Это был плавный спуск и тем не менее спуск – с высоты всего в сто футов в никуда.

Переход из скудно, но равномерно освещенного неба в облако тумана был подобен погружению в ванну, заполненную серой ватой. Внезапно пропало все, осталось только серое завихрение, которое миллионами лохмотьев пытается схватить и удушить тебя, скользит по кабине и снова возвращается в ничто. Видимость упала до нуля, пропало все – форма, размер, субстанция. Только слева от меня на удалении теперь всего сорока футов виднелось очертание Москита, летевшего с абсолютной уверенностью навстречу чему-то невидимому для меня. И только тогда я вдруг осознал, что он летел без огней. На мгновенье это мое открытие привело меня в ужас и изумление, которые затем сменились восхищением мудростью моего спутника. Огни в тумане – предательская штука, они сродни галлюцинации, обладают гипнотической силой. Они притягивают, а это опасно, когда не знаешь сколько футов до них – то ли сорок, то ли сто. Всегда хочется быть к ним поближе, а для двух самолетов, летящих строем в тумане, такое желание может обернуться катастрофой. Он был прав.

Я почувствовал, что поводырь снижает скорость, и сам тоже подал назад рычаг дроссельной заслонки. На долю секунды мой взгляд скользнул по двум приборам – высотомеру и расходомеру топлива – оба показывали устойчивый ноль. Курсовой указатель скорости показывал 120 узлов, а при скорости 95 узлов этот чертов гроб просто падает на землю.

Без какого-либо предупреждения поводырь показал указательным пальцем сначала на меня, а потом вперед сквозь лобовое стекло. Это означало: «Ну вот и все, вперед и на посадку». Я с напряжением всматривался в проем лобового стекла. Ничего. Затем, да, что-то есть. Какое-то пятно справа, другое слева, потом еще два, по одному с каждой стороны. С каждой стороны от меня были огни, обрамленные дымкой, которые парами проносились мимо. Я напряг глаза, стараясь рассмотреть пространство между ними. Ничего, чернота. Затем полоска краски, бегущая внизу под ногами. Осевая линия. Лихорадочным движением я отключил двигатель и, выдерживая машину в ровном полете, начал молиться, чтобы Вампир удачно приземлился.

Огни были уже почти на уровне моих глаз, но мы пока еще не сели. Бах, касание. Мы коснулись полосы. Бах-бах, еще касание, самолет еще несся в нескольких дюймах над влажной черной посадочной полосой. Мы сели, главные колеса шасси ударились о бетонку и выдержали.

Вампир катился сквозь море серого тумана со скоростью свыше девяноста миль в час. Я коснулся тормозов, и нос самолета опустился к полосе. Тихонько, главное – не давить сильно на тормоза, чтобы избежать юза и заноса, держать машину ровно; а теперь сильнее по тормозам, иначе просто не хватит полосы. Огни по бокам замедляли свой бег, все медленней, медленней, медленней…

Вампир остановился. Я обнаружил, что обеими руками обнимаю колонку штурвала, прижав к ней рычаг тормоза. Трудно сказать теперь, как долго я находился в таком положении, прежде чем поверил, что самолет остановился. Наконец, убедившись в этом полностью, я включил стояночный тормоз и отпустил основной. Затем выключил двигатель – двигаться по рулежной дорожке с его помощью в таком тумане было бесполезно; они отбуксируют истребитель на стоянку Ленд-Ровером. Да собственно и выключать двигатель не было нужды, топливо кончилось уже тогда, когда Вампир катился по посадочной полосе. Отключив остальные системы – топливную, гидравлическую, электрическую и наддув, я начал не спеша освобождаться от кресла и парашюта вместе с упаковкой аварийной шлюпки. В этот момент движение слева привлекло мое внимание. Сквозь туман на удалении не более пятидесяти футов низко над землей с поднятыми шасси, ревя двигателем, мимо пронесся Москит. Я уловил взмах руки пилота в боковом окне, и он исчез в тумане прежде, чем я успел помахать ему в знак благодарности. Впрочем, я уже решил связаться с базой Королевских ВВС в Глочестере и лично поблагодарить его.

Так как система наддува была отключена, остекление кабины быстро запотевало, поэтому я открыл люк и подал его вверх и назад, пока он не встал на замок. Только после этого, встав во весь рост, я понял, насколько силен мороз. Он сразу проник к моему разгоряченному телу сквозь легкий нейлоновый лётный костюм. Тягач от вышки управления полетами должен был прибыть с минуты на минуту, так как приаварийной посадке, даже в канун Рождества, вокруг места посадки должны быть пожарная машина, машина скорой помощи, не считая полдюжины прочих автомобилей, которые всегда собираются поблизости. Ничего подобного. Прошло десять минут, и никого.

Я уже начал основательно замерзать, когда из тумана показались огни фар. Огни остановились в двадцати футах от неподвижного Вампира и казались крошечными рядом с громадой истребителя. Голос позвал:

– Эй, там.

Я вылез из кабины, спрыгнул с крыла на землю и побежал в сторону огней. Они оказались потрепанным старым грузовичком Джовет Джавелин. Нигде на нем не было видно эмблемы ВВС. За рулем машины была опухшая подвыпившая личность с висячими густыми усами. Успокаивало то, что на ней была фуражка офицера ВВС. Он уставился на меня, внезапно появившегося из тумана.

– Это твой? – Он кивнул в сторону расплывчатого очертания Вампира.

– Да, – ответил я. – Мы только что приземлились.

– Невероятно, – Пробормотал он. – Просто невероятно. Давай-ка залезай. Поедем в офицерскую столовую.

Я был благодарен судьбе за тепло кабины даже, наверное, в большей степени, чем тому, что остался жив.

Двигаясь на нижней передаче, он медленно повел грузовичок обратно по рулежной дорожке в сторону контрольной вышки и дальше к столовой-клубу. Когда мы отъехали от Вампира, я увидел, что он остановился всего в двадцати футах от вспаханного поля на самом конце взлётно-посадочной полосы.

– Тебе чертовски повезло, – сказал, а вернее прокричал, он, стараясь перекрыть рев двигателя, работающего на первой передаче, к тому же он так давил на педаль газа. Что, впрочем, не было удивительно, если принять во внимание исходивший от него факел запаха виски.

– Чертовски повезло, – согласился я. – У меня кончилось топливо прямо в момент посадки. А радиостанция и все электрооборудование отказали почти пятьдесят минут назад над Северным морем.

Ему потребовалось несколько минут, чтобы переварить услышанное.

– Невероятно, – произнес он наконец. – Без компаса?

– Без компаса. Летел по луне, на глазок. До побережья, вернее, до того места, где, я думал, было побережье. А потом…

– Без радио?

– Без радио, – ответил я. – Мертвая тишина на всех каналах.

– А как же ты нас нашел? – спросил он.

Я начинал терять терпение. Этот парень был, видимо, одним из тех вечных лейтенантов ВВС, которые не отличаются высоким интеллектом, и, скорее всего, без опыта лётной работы, несмотря на лихие усы. Наземная служба. Да еще пьян. В строевой части в такое время суток – его бы следовало немедленно снять с дежурства.

– Меня привели, – терпеливо объяснил я. Методика поведения в экстренных ситуациях, которая так прекрасно сработала, теперь начинала казаться какой-то заурядной и скучной вещью. Такова юность. – Я летел по небольшим треугольникам, все время поворачивая налево, в соответствии с инструкцией, и они выслали мне самолет-поводырь, который и привел меня на посадку. Никаких проблем.

Он пожал плечами, как бы говоря «будь по твоему» и, помолчав, произнес:

– Все равно, тебе чертовски повезло. Я не пойму, как этот второй парень умудрился отыскать нас.

– Все очень просто, – ответил я, стараясь сохранять терпение. – Это был один из самолетов, которые вылетают на разведку погоды с базы ВВС в Глочестере. Естественно, у него работала радиостанция. Сюда мы с ним вышли строем по приводу с земли. А потом, когда я увидел огни посадочной полосы, я приземлился самостоятельно.

Совершенно очевидно, что мой спутник был не только пьян, но и глуп.

– Невероятно, – произнес он, слизнув со своих лихих усов случайно набежавшую каплю воды. – У нас нет системы привода. У нас вообще нет никакого навигационного оборудования, даже маяка.

Теперь была моя очередь попытаться переварить такую информацию.

– Так это не база ВВС Мерриэм Сент Джордж? – спросил я пришибленным тоном. Он покачал головой. – Мерхем? Чиксендз? Лейкенхит?

– Нет, – ответил он. – Это база Королевских ВВС Минтон.

– Никогда не слышал о такой, – выдавил я наконец.

– Неудивительно. Мы давно уже не строевая часть. Минтон – это базовый склад. Подожди-ка.

Он остановил машину и вышел. Мы остановились в нескольких футах от расплывчатого силуэта вышки управления, к которой примыкали длинным строем типовые бараки, совершенно очевидно бывшие когда-то классами для летчиков, штурманов, постановки задач. Над узкой дверью в основании вышки, через которую в нее вошел офицер, висела одинокая лампочка без плафона. Свет ее позволял различить разбитые окна, двери с висячими замками. Во всем чувствовались заброшенность и запустение. Водитель вернулся и втиснулся на свое место за баранкой.

– Огни на взлётной выключил, – сказал он и громко рыгнул.

Мысли мои метались. Это было абсолютно алогично. От этого можно сойти с ума. Тем не менее, должно существовать какое-то разумное объяснение.

– Почему ты включил их? – спросил я.

– На звук твоего самолета – ответил он. – Я был в офицерской столовой, сидел за кружечкой, когда старина Джо что-то там услышал. Мы пошли к окну, а там ты кругами летаешь, да так низко, что вот-вот сядешь. Тут я и вспомнил, что когда демонтировали станцию, посадочные огни не отсоединили, побежал на вышку и включил их.

– Понятно, – пробормотал я, хотя, естественно, ничего не понял. Но все же должно быть какое-то объяснение.

– Поэтому я и задержался к самолету. Мне надо было вернуться к столовой, взять машину, после того как ты приземлился. Да потом еще нужно было найти тебя на поле. Чертов туман!

С последним выражением я был полностью согласен, но оно не приблизило меня к разгадке. После нескольких секунд раздумья я спросил:

– Где точно расположена база Минтон?

– В пяти милях от Кромера вглубь побережья. Именно здесь мы и находимся.

– А где находится ближайшая действующая база Королевских ВВС, оснащенная системами слепого привода?

Он задумался на минуту.

– Должно быть, в Мерриэм Сент Джордж, – был ответ. – Наверное, у них есть все это. Ты знаешь, я ведь просто тыловик.

Это уже что-то объясняло. Мой неизвестный друг на самолете-разведчике погоды вел меня от побережья прямо на базу Мерриэм Сент Джордж. Совершенно случайно по курсу полета оказалась заброшенная база Минтон с ее еле тлеющими посадочными огнями и полупьяным командиром. Диспетчер из Мерриема дал нам команду сделать два круга, пока он включал посадочные огни за десять миль впереди, этот старый осел в Минтоне тоже зажег свои. В результате, выходя на последнюю десятимильную прямую, я посадил свой Вампир не на тот аэродром. Я уже собрался сказать ему, что, не понимая современную технику полетов, незачем совать туда свой нос, но в последний момент сдержался. Топливо у меня кончилось прямо на половине взлётно-посадочной полосы, так что не было и речи о том, чтобы лететь еще десять миль до Мерриема. Я бы разбился где-нибудь в полях, не долетев до аэродрома. Мне просто чертовски, потрясающе повезло.

Пока у меня в голове выстраивалось более или менее рациональное объяснение моего присутствия на этом практически заброшенном аэродроме, мы уже подъехали к офицерской столовой. Мой хозяин припарковал машину у входа, и мы вылезли наружу. Над входом в здание горела лампа, которая, рассеивая туман, освещала расположенную над дверью резную эмблему Королевских ВВС. С одной стороны двери на шурупах была прикреплена табличка с надписью «База Королевских ВВС Минтон». С другой стороны была вторая табличка – «Офицерская столовая». Мы зашли внутрь.

Первая комната была большой и просторной, ее металлические оконные рамы выдавали время постройки – такие рамы были в моде до войны. Когда-то это место видело лучшие времена. В этой комнате стояло два потрепанных кожаных кресла, хотя она могла свободно вместить не менее двадцати. В комнате направо, служившей гардеробной, была длинная вешалка для несуществующих шинелей. Мой хозяин, назвавшийся лейтенантом Марксом, сбросил полушубок и швырнул его на кресло. На нем были форменные брюки, а вместо кителя – синий свободный свитер. Небольшое удовольствие проводить Рождество на дежурстве в такой дыре.

Он сказал, что был здесь вторым человеком, командир части находился в рождественском отпуске. Кроме них, на станции были еще сержант, три капрала, один из которых, видимо, сидел в одиночестве в столовой младшего командного состава и отрабатывал свое рождественское дежурство, а также двадцать вольнонаемных кладовщиков, которые в полном составе отсутствовали по случаю праздника. По будням же их заботой была сортировка гор обмундирования, парашютов, ботинок и прочего снаряжения, без которого ни одна военная кампания совершенно невозможна.

Большой кирпичный камин в вестибюле не горел, как впрочем и в баре. Оба помещения были очень холодными и после тепла машины меня опять начал бить озноб. Маркс совал голову по очереди во все двери, выходящие в холл, и звал кого-то по имени Джо. Следя за ним, я увидел просторную и пустую столовую, камин в которой был также холодный, и два прохода, ведущих в личные комнаты офицеров и в помещения для обслуги. Архитектура баз Королевских ВВС не отличалась разнообразием; типовой проект – он и есть типовой проект.

– Увы, это не очень гостеприимное место, старина, – сказал Маркс, так и не найдя пропавшего Джо. – Нас только двое офицеров здесь на станции, о каких-либо гостях и говорить не приходится, поэтому мы соорудили себе из двух спален жилище, которое нас вполне устраивает. Вряд ли имеет смысл использовать все это здание только для нас двоих. Кроме того, зимой его и не протопишь, во всяком случае, тем количеством топлива, которое нам выделяют, а купить его на стороне просто невозможно.

Это звучало разумно. На его месте я, вероятно, поступил бы так же.

– Не стоит беспокоиться, – сказал я, бросая свой лётный шлем с кислородной маской на второе кожаное кресло, – Мне бы только принять ванну и что-нибудь перекусить.

– Это, я думаю, мы можем устроить, – сказал он, изо всех сил пытаясь изобразить из себя гостеприимного хозяина, – я попрошу Джо приготовить одну из свободных комнат, Бог свидетель – у нас их полно, и согреть воду. Он также сделает еду, правда ничего шикарного, я боюсь, предложить мы не сможем. Яичница с беконом сойдет?

Я кивнул. Старина Джо, видимо, был официантом в офицерской столовой.

– Сойдет, отлично. А пока все это будет готовиться, можно я воспользуюсь телефоном?

– Конечно, конечно, безусловно. Вам нужно доложить о прибытии.

Он провел меня в офис секретаря столовой, дверь который была сразу за входом в бар. Комната была небольшая и холодная, вся обстановка состояла из пустого стола и стула, но главное, там был телефон. Я набрал «100», чтобы выйти на междугородную станцию, и пока ждал ответа, Маркс принес стакан с виски. Обычно я практически не пью, но согревающее действие виски было так кстати сейчас; я поблагодарил его, и он отправился дальше руководить официантом. Стрелки часов приближались к полуночи. Да, лучше обстановки, чтобы встретить Рождество, и не придумаешь, мелькнуло у меня в голове, но вспомнив, как полчаса назад я молил Бога о помощи, я устыдился собственным претензиям.

«Литл Минтон» – раздался наконец в трубке приглушенный голос. Прошла целая вечность, прежде чем я связался с Мерриэм Сент Джордж, так как номера я не знал, но телефонистка все-таки сумела обеспечить соединение. Я мог слышать в трубку, как весело празднует Рождество семья телефонистки, наверняка здание деревенской почты включало жилые помещения для ее сотрудников. Но вот на другом конце провода сняли трубку.

– База Королевских ВВС Мерриэм Сент Джордж, – ответил мужской голос.

Должно быть дежурный сержант из караульного помещения, подумал я.

– Попросите, пожалуйста, дежурного по полетам, – сказал я.

Последовала пауза.

– Извините, сэр, – сказал голос, – могу я спросить, кто говорит?

Я назвал свое имя и звание и сообщил, что говорю с базы Королевских ВВС Минтон.

– Я понял, сэр. Но, к сожалению, сегодня нет полетов, сэр. На вышке никого нет. Есть несколько офицеров, они сидят в столовой.

– Тогда соедините меня, пожалуйста, с дежурным офицером базы.

Дежурный был явно в столовой, так как когда он ответил, в трубке была слышна веселая болтовня. Я рассказал дежурному о случившейся со мной аварийной ситуации и добавил, что его база получила предупреждение, что на ее аэродром заходит на аварийную посадку истребитель Вампир без радиостанции. Дежурный выслушал меня внимательно. Вероятно, он был тоже молодым и добросовестным, о чем говорил его голос, который был к тому же абсолютно трезвым, каким он собственно и должен быть у дежурного офицера базы, даже в Рождество.

– Я ничего не знаю об этом, – сказал он наконец. – По-моему, с пяти часов вечера у нас не было никакой работы. Но я офицер наземной службы. Подождите, пожалуйста, у телефона. Я позову командира звена, он здесь.

После короткой паузы в трубке послышался более низкий голос. Я еще раз объяснил ситуацию.

– Откуда вы говорите? – спросил он, выслушав данные моего личного дела.

– База Королевских ВВС Минтон, сэр. Я только что совершил здесь вынужденную посадку. Она практически заброшена.

– Да, я знаю, – протянул он. – Вам чертовски не повезло. Хотите, мы пришлем за вами грузовик?

– Нет, дело не в этом, сэр. Я не имею ничего против базы Минтон. Просто так получилось, что я сел не на тот аэродром. По-моему, я шел к вам по слепому приводу.

– Вам нужно определиться, мой друг. Так все-таки – шел или «по-моему». Вы должны точно знать. Судя по вашим словам, вы действительно на чем-то там летели.

Я глубоко вздохнул и начал все с начала.

– Видите ли, сэр, меня перехватил самолет-разведчик погоды из Глочестера и привел на посадку. Но при таком тумане – это мог быть только слепой привод. По-другому просто не сесть. И когда я увидел огни Минтона, то приземлился там в полной уверенности, что это Мерриэм Сент Джордж.

– Великолепно, – сказал он наконец. – Классный пилот этот парень из Глочестера. Конечно, эти ребята летают в любую погоду. Это их работа. Ну а что вы от нас-то хотите?

Я стал терять терпение. Конечно, он командир звена, но нельзя же так набираться, даже в Рождество.

– Я звоню вам, чтобы вы сняли с дежурства своих радарщиков и персонал управления полетов, сэр. Они, должно быть, все ждут Вампира, который никогда у них не появится, так как уже приземлился здесь, в Минтоне.

– Но мы уже сняли все дежурства. Все службы и системы были закрыты в семнадцать часов.

– А как же система слепого привода, у вас же есть такое оборудование. – пытался протестовать я.

– Я знаю, что у нас есть, – заорал он в трубку, – но эта система сегодня задействована не была. С пяти часов никакой работы.

Медленно, тщательно подбирая слова, я задал еще один, последний вопрос.

– Не скажете ли, сэр, где расположена ближайшая база Королевских ВВС, которая ведет круглосуточный прием на полосе 121,5 метра (этот диапазон является международной частотой, зарезервированной для подаваемых самолетами сигналов бедствия).

– Конечно, – также медленно ответил он, – База Мерхэм на запад и база Лейкенхит на юг. Спокойной ночи и счастливого Рождества.

Он положил трубку. Я откинулся назад и глубоко вздохнул. Мерхэм был в сорока милях на другой стороне Норфолка. Лейкенхит был в сорока милях к югу, в Суффолке. Если даже того топлива, что было у меня, хватило бы до Мерриэм Сент Джордж, то все равно, эта база была закрыта. О том, чтобы долететь до Мерхэма или Лейкенхита, не могло быть и речи. А я ведь сказал этому пилоту Москита, что у меня топлива на пять минут. И он дал знак, что понял меня. В любом случае, он летел уже слишком низко, когда мы вышли из облаков, чтобы лететь на этой высоте еще сорок миль. Этот человек был просто сумасшедший.

До меня стало потихоньку доходить, что своей жизнью я обязан не пилоту самолета-разведчика из Глочестера, а лейтенанту Марксу, толстому, ворчащему старине Марксу, который вряд ли бы сходу отличил нос самолета от кормы, но который не поленился пробежать сквозь туман четыреста ярдов, чтобы включить огни заброшенной взлётной полосы, услышав рев реактивного самолета слишком низко над головой. Однако Москит уже, наверное, на своей базе в Глочестере и его пилот должен узнать, что, несмотря на все, я не разбился.

– Глочестер? – Переспросил оператор. – В это время суток?

– Да, – твердо ответил я, – Глочестер, в это время суток.

Что касается подразделений самолетов-разведчиков погоды, то они всегда на службе. Трубку снял дежурный метеоролог. Я объяснил ему ситуацию.

– Боюсь, здесь какое-то недоразумение, пилот, – сказал он, – это явно не наш самолет.

– Послушайте, это база Королевских ВВС Глочестер, не так ли?

– Так точно. У телефона дежурный офицер метеоролог.

– Прекрасно. Ваша эскадрилья самолетов Москит производит высотные замеры давления и температуры, так?

– Нет, не так, – сказал он. – Мы раньше летали на Москитах, но они были сняты с эксплуатации три месяца назад. Теперь у нас Канберры.

Не веря своим ушам, я сидел, держа телефонную трубку и уставясь в пространство. Затем мне в голову пришла мысль.

– Что стало с ними? – спросил я.

Должно быть, он был пожилой служака с достаточным терпением и вежливостью, чтобы выдерживать такие идиотские вопросы среди Рождественской ночи.

– Они пошли на лом или же, что более вероятно, отправлены в музей. Вы знаете, они уже становятся редкостью.

– Да, я знаю, – ответил я. – А мог какой-нибудь из этих самолетов быть продан частным образом?

– Я полагаю, это возможно, – ответил он наконец. – Это зависит от политики Министерства авиации. Но, я думаю, их все же лучше поискать в музеях.

– Спасибо. Большое спасибо. Счастливого вам Рождества.

Я положил трубку и в замешательстве покачал головой. Что за ночь, что за невероятная ночь. Сначала у меня вышло из строя радио и все приборы, затем я потерялся, потом кончилось топливо, после чего какой-то лунный лихач, летящий на своем собственном Моските, случайно чуть не привел меня к гибели, но какой-то полупьяный офицер наземной службы вовремя сообразил включить посадочные огни, чем и спас меня. Мне очень повезло. Но ясно одно: этот самодеятельный летчик-ас не имел ни малейшего понятия о том, что он делал. С другой стороны, спросил я сам себя, где бы я был, если бы не он. Наверное, покачивался бездыханным поплавком где-нибудь в Северном море.

Я поднял стакан с остатком виски за него и его странную страсть к индивидуальным полетам на устаревшей технике и выпил одним глотком. Из-за двери показалась голова лейтенанта Маркса.

– Ваша комната готова, – сказал он. – Номер семнадцать. Это рядом. Джо сейчас разжигает огонь для вас. Вода для ванны греется. Если вы не возражаете, я пойду отдыхать. Я думаю, теперь вы сами справитесь.

В этот раз я смотрел на него уже совсем по-другому.

– Конечно, со мной все в порядке. Огромное спасибо за вашу помощь.

Я взял свой шлем и побрел по коридору, с обеих сторон на меня смотрели номера комнат офицеров-холостяков, которые давно были переведены в новые места службы. В приоткрытую дверь комнаты номер семнадцать была видна полоска света. Когда я вошел в комнату, пожилой человек поднялся с колен от камина. Я был удивлен – стюардами офицерских столовых обычно являются солдаты Королевских ВВС. Этот же был явно местным вольнонаемным в возрасте около семидесяти лет.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он. – Меня зовут Джо, сэр. Я стюард офицерской столовой.

– Да, Джо, мистер Маркс говорил мне о вас. Очень жаль, что я доставил вам столько хлопот в такой поздний час. Можно сказать, что я буквально свалился вам на голову.

– Да, мистер Маркс говорил мне. Ваша комната уже почти готова. Как только огонь хорошенько разгорится, здесь будет вполне уютно.

Комната еще не прогрелась и мне было прохладно в нейлоновом лётном костюме. Жаль, что я позабыл одолжить у Маркса свитер.

Я решил поужинать в своей комнате в одиночестве, и пока Джо отправился за ужином, я быстро принял ванну, вода в которой была уже достаточно горячей. Пока я вытирался и заворачивался в старый, но теплый халат, который мне дал старый Джо, на маленьком столе появилась тарелка с шипящей яичницей с беконом. В комнате уже было тепло, ярко горел уголь в камине, шторы были закрыты. Пока я ел, что заняло всего несколько минут, так как есть хотелось здорово, старый стюард стоял рядом, явно надеясь поболтать.

– Давно здесь, Джо? – спросил я больше из вежливости, чем из любопытства.

– Да, сэр. Почти двадцать лет; я пришел сюда сразу перед войной, когда станция только открылась.

– Многое, наверное, изменилось. Не всегда же здесь было так.

– Не всегда, сэр, не всегда. – И он рассказал мне о днях, когда комнаты занимали энергичные молодые пилоты, столовая грохотала посудой и приборами, из бара неслись лихие песни; о месяцах и годах, когда небо над аэродромом трещало и ревело поршневыми моторами, несущими самолеты в бой и возвращающими их обратно.

Пока мы говорили, я закончил есть и опустошил оставшиеся полбутылки красного вина, которую он принес из бара. Джо был отличный стюард. Закончив, я поднялся из-за стола, выудил сигарету из кармана моего лётного костюма, зажег ее и стал прохаживаться по комнате. Стюард же принялся убирать со стола тарелки. Остановившись перед старой фотографией в рамке, одиноко стоявшей на каминной полке над потрескивающим огнем, я не донес сигарету до рта и почувствовал, как в комнате внезапно стало холодно.

Фотография была пожелтевшая и в пятнах, но за стеклом рамки изображение было достаточно четким. На снимке был молодой человек примерно моего возраста – двадцать с небольшим лет, одетый в лётный костюм. Но вместо современного голубого нейлонового костюма и сверкающего пластикового шлема на нем были меховые сапоги, грубые штаны из сержа и тяжелая цигейковая куртка на молнии. На левой руке висел старомодный кожаный лётный шлем с большими очками. Он стоял, расставив ноги, правая рука на бедре, поза уверенная, но он не улыбался, было что-то грустное в его глазах.

Позади него четко виднелись очертания самолета. Невозможно было не узнать плавные, изящные очертания истребителя-бомбардировщика Москит, две низкорасположенные гондолы, вмещающие двигатели Мерлин, обеспечивающие его отличные характеристики. Я собирался сказать что-то Джо, когда почувствовал, как в спину дует холодный воздух. Одно из окон распахнулось и внутрь хлынул ледяной ветер.

– Я закрою его, сэр, – сказал старик, собираясь поставить тарелки обратно на стол.

– Нет, я сам закрою.

Сделав два шага, я оказался у металлической рамы открывшегося окна. Я зашел за штору и выглянул наружу. Теплый воздух, шедший изнутри волнами, разгонял туман вокруг старого здания офицерской столовой. Где-то далеко, в тумане, мне почудился шум двигателей. Конечно же, никаких двигателей там не было, был просто мотоцикл какого-нибудь деревенского парнишки, возвращающегося от своей девушки. Я закрыл окно, убедился, что оно надежно заперто и повернулся обратно в комнату.

– Кто этот пилот, Джо?

– Какой пилот, сэр?

Я кивнул в сторону одинокой фотографии на каминной полке.

– А, я понял, сэр. Это фото мистера Каванаха. Он служил здесь во время войны.

Он поставил стакан на верхнюю тарелку из стопки, которую держал в руке.

– Каванах? – я подошел к фотографии и внимательно посмотрел на нее.

– Да, сэр. Джентльмен из Ирландии. Прекрасный человек, я должен сказать. Кстати, сэр, это была его комната.

– Что это была за эскадрилья, Джо? – Я не отрывал взгляда от самолета на заднем плане.

– Эскадрилья самолетов наведения. Они летали на Москитах, сэр. Прекрасные пилоты, сэр, все до одного. Но осмелюсь сказать, мистер Джонни был лучшим из всех них. Но мне трудно говорить по-другому, сэр, ведь я был его ординарцем.

Все было ясно. Слаборазличимые буквы на носу Москита позади фигурки на фотографии читались «Джей Кей». Это была не Джульета Кило, а Джонни Каванах.

Все было ясно, как божий день. Каванах был великолепным пилотом, летавшим в одной из самых сложных эскадрилей во время войны. После войны он покинул ВВС, занялся, вероятно, торговлей подержанными автомобилями, как многие из его коллег. В пятидесятые годы заработал кучу денег и, возможно, купил хороший дом за городом, а оставшиеся сбережения потратил на свою настоящую страсть – полеты. Это дало ему возможность вернуться в славные дни своей молодости. На одном из периодически проводящихся Королевскими ВВС аукционов старых самолетов он приобрел Москита, привел его в порядок и летает теперь на нем, когда ему заблагорассудится. Неплохой способ проводить свое свободное время, при наличии свободных денег, конечно.

Итак, он возвращался из полета в Европу, заметил меня, летающего по треугольникам, понял, что я в затруднительном положении и взял «на буксир». Точно определив свое положение путем поперечной засечки азимута от радиомаяков, зная береговую линию в этом районе как собственную кухню, он попытался найти свой старый аэродром в Минтоне даже в этот туман. Риск был чертовски велик, но все равно у меня кончилось топливо, поэтому я бы или сел или разбился.

Я не сомневался, что смогу найти его, возможно, через Королевский аэроклуб.

– Безусловно, он был отличным летчиком, – в задумчивости сказал я, вспоминая события сегодняшнего вечера.

– Самым лучшим, сэр, – отозвался стоящий позади меня Джо. – Все говорили, что мистер Джонни прекрасно видел в темноте, как кошка. Я помню, как часто, вернувшись после задания по сбросу осветительных зарядов для прицельного бомбометания по целям в Германии, молодые пилоты отправлялись в бар пропустить стаканчик, да, как правило, не один.

– А он не пил? – спросил я.

– Нет, иногда он присоединялся ко всем, но чаще, дозаправив свой Москит, Джонни взлетал в одиночестве, направляясь к Ла Маншу или Северному морю искать какой-нибудь подбитый бомбардировщик и вел его на посадку.

Я скривился. Эти огромные бомбардировщики все имеют свои базы.

– Но некоторые из них получали от противника серьезные повреждения, в том числе и радиостанции. Они были с разных баз – Мерхэм, Скемптон, Коттсхол, Веддингтон, большие четырехмоторные самолеты. Галифаксы, Стерлинги и Ланкстеры. Все это было задолго, извините, до вас, сэр.

– Я видел их на картинках, – признался я. – Кроме того, некоторые из них еще долго летали на воздушных парадах. Значит, он возвращал их домой?

Я мог четко представить себе зияющие дыры в фюзеляже, крыльях и хвостовом оперении самолетов, которые трещали и раскачивались, когда пилоты пытались удержать их на лету, раненые или умирающие экипажи, радиостанции, разнесенные вдребезги вражескими снарядами. А из своего не очень давнего опыта знал горькое одиночество зимнего ночного неба, когда у тебя нет ни радио, ни приборов, только туман, полностью закрывающий землю.

– Именно так, сэр. Он обычно отправлялся во второй вылет за ночь, патрулируя над Северным морем, разыскивая подбитые самолеты. Найдя, он приводил их домой, сюда в Минтон, иногда сквозь такой густой туман, что вытянутой руки не видно. Говорят, у него было какое-то шестое чувство, как у настоящего ирландца.

Я отвернулся от фотографии и загасил окурок в пепельнице. Джо уже стоял у двери.

– Настоящий человек, – сказал я вполне серьезно.

Даже сегодня, уже в солидном возрасте, он был супер летчиком.

– Да, сэр, мистер Джонни, он был настоящим человеком. Я помню, как он однажды сказал мне, стоя как раз на вашем месте у камина: «Джо, – сказал он, – когда бы кто-нибудь ни нуждался в помощи там, в небе, я вылечу и приведу его домой».

Я мрачно кивнул. Старик явно обожал своего боевого командира.

– Ну что же, – промолвил я, – похоже, он продолжает это делать.

Джо улыбнулся.

– О нет, я не думаю так, сэр. Мистер Джонни отправился в свой последний патруль в Рождественскую ночь 1943 года, ровно четырнадцать лет назад. Он не вернулся, сэр. Он упал на своем самолете где-то в Северном море. Спокойной ночи, сэр. И счастливого Рождества.

(обратно)

Фредерик Форсайт Посредник

Действующие лица

США:

Джон Д. Кормак — президент США

Майкл Оделл — вице-президент США

Джеймс Доналдсон — государственный секретарь

Мортон Станнард — министр обороны

Уильям Уолтерс — генеральный прокурор

Хьюберт Рид — министр финансов

Брэд Джонсон — советник по вопросам национальной безопасности

Доналд Эдмондс — директор ФБР

Филип Келли — помощник директора ФБР, уголовно-следственный отдел

Кевин Браун — заместитель помощника директора ФБР, уголовно-следственный отдел

Ли Александер — директор ЦРУ

Дэвид Вайнтрауб — заместитель директора ЦРУ по оперативной части

Куинн — посредник

Данкан Маккрей — младший агент ЦРУ

Ирвинг Мосс — бывший агент ЦРУ

Саманта (Самми) Сомервилл — агент ФБР

Сайрус В. Миллер — нефтяной магнат

Мелвилл Сканлон — крупный судовладелец

Питер Сканлон — владелец концерна по производству вооружения

Бен Залкинд — владелец концерна по производству вооружения

Лайонел Мойр — владелец концерна по производству вооружения

Крайтон Бербанк — начальник Секретной службы

Роберт Истерхаус — независимый консультант по вопросам безопасности и эксперт по Саудовской Аравии

Эндрю Ланг — банковский служащий, Инвестиционный банк Саудовской Аравии

Саймон — американский студент, Бейллиол-колледж, Оксфорд

Патрик Сеймур — юрисконсульт и агент ФБР, американское посольство, Лондон

Лу Коллинз — офицер связи ЦРУ, Лондон

Великобритания:

Маргарет Тэтчер — премьер-министр

Сэр Гарри Марриотт — министр внутренних дел

Сэр Питер Имберт — комиссар столичной полиции

Найджел Крамер — помощник заместителя комиссара, оперативный отдел столичной полиции

Джулиан Хейман — председатель независимой страховой компании

Питер Уильямс — следователь оперативного отдела столичной полиции

Россия:

Михаил Горбачев — генеральный секретарь ЦК КПСС

Владимир Крючков — генерал, председатель КГБ

Павел Керкорьян — майор, резидент КГБ в Белграде

Вадим Кирпиченко — генерал, первый заместитель председателя КГБ

Иван Козлов — маршал СССР

Земсков — генерал-майор, начальник оперативного отдела Генерального штаба

Андрей — агент КГБ

Европа:

Кюйпер — бельгийский уголовник

Берти Ван Эйк — управляющий городским парком, Бельгия

Дитер Лутц — журналист, Гамбург

Ханс Мориц — пивовар, Дортмунд

Хорст Ленцлингер — торговец оружием, Ольденбург

Вернер Бернхардт — бывший наемник в Конго

Папа де Гроот — начальник полиции в провинциальном городке, Голландия

Дикстра — старший инспектор полиции, там же

(обратно)

Пролог

На этот раз знакомый сон приснился ему перед самым дождем. Он не слышал дождя. Он спал и видел сон.

Снова перед ним возникла поляна в сицилийском лесу, в горах над Таорминой. Он вышел из леса и медленно направился к середине поляны — так было условлено. В правой руке он держал кейс. Дойдя до середины поляны, он остановился, положил кейс на землю, отступил на шесть шагов назад и стал на колени. Так тоже было условлено. В кейсе лежали деньги — миллиард лир.

Чтобы договориться об освобождении ребенка, понадобилось шесть недель — даже меньше, чем обычно. Такие дела тянулись порой долгие месяцы. Шесть недель сидел он рядом с экспертом из полицейского управления в Риме и давал ему тактические советы. Все переговоры вел полицейский. В конце концов они добились, что дочь миланского ювелира, похищенная из его летнего дома неподалеку от Кефалу, будет освобождена. Выкуп составлял около миллиона американских долларов; вначале мафия просила з пять раз больше, но потом снизила сумму.

На другом краю поляны появился небритый детина в маске и с дробовиком «лупара» за спиной. Он держал за руку десятилетнюю девочку. Та шла босиком, выглядела бледной и напуганной, но была цела и невредима. По крайней мере с виду. Они двигались в его сторону: сквозь прорези маски бандита он увидел, как тот посмотрел на него, потом бросил быстрый взгляд на лес за его спиной.

Детина остановился у кейса и буркнул девочке, чтобы та не двигалась. Девочка послушно замерла на месте. Но взгляд ее огромных черных глаз был устремлен на спасителя. Теперь уже недолго, малышка. Потерпи еще чуть-чуть.

Бандит принялся перебирать пачки банкнот, пока не убедился, что его не надули. Высокий мужчина и девочка смотрели друг на друга. Он подмигнул, и она слабо улыбнулась. Бандит захлопнул кейс и стал пятиться к краю поляны. Он уже дошел до деревьев, и тут-то все и случилось.

Это был не полицейский из Рима, а какой-то местный идиот. Грохнула винтовка, бандит с кейсом споткнулся и упал. За соснами, в укрытии, естественно, залегли его дружки. Они мгновенно открыли огонь. Автоматные очереди прорезали поляну. Он крикнул по-итальянски: «Ложись!», но девочка то ли не расслышала, то ли перепугалась и бросилась к нему. Он вскочил с колен и ринулся ей навстречу, пытаясь в прыжке преодолеть разделявшие их двадцать футов.

Еще немного, и это бы ему удалось. Он уже видел ее почти рядом, еще несколько дюймов, и его мощная рука достанет ее, пригнет вниз, скроет в спасительной высокой траве. Он увидел ее громадные испуганные глаза, раскрывшийся в крике рот, белые зубы… а потом — алую розу, расцветшую на ее хлопчатобумажном платье. Она упала, словно кто-то толкнул ее в спину, и он до сих пор помнил, как лежал, закрывая ее своим телом, пока стрельба не утихла и мафиози не скрылись в лесу. Он помнил, как сидел, обхватив руками маленькое тельце, плакал и кричал ничего не понимающим, рассыпавшимся в запоздалых извинениях местным полицейским: «Нет! Господи, нет! Никогда больше…»

(обратно)

Глава 1

Ноябрь 1989 года

Зима в этом году выдалась ранняя. Уже в конце месяца злющий ветры из северо-восточных равнин летучими разведывательными отрядами носились над крышами Москвы, испытывая крепость ее обороны.

Генеральный штаб Советской Армии располагается в доме № 19 по улице Фрунзе в сером каменном здании постройки тридцатых годов, напротив которого через улицу высится еще один корпус штаба — восьмиэтажный и более современный. В тот день на верхнем этаже старого здания, глядя на снежные шквалы, стоял у окна начальник Генерального штаба; настроение у него было таким же сумрачным, как и приближающаяся зима.

Маршалу Ивану К. Козлову было шестьдесят семь, два года назад ему по закону следовало уйти па пенсию, однако в Советском Союзе, как и везде, тем, кто устанавливает правила, и в голову не приходит, что правила эти относятся и к ним самим. В начале этого года Козлову передал дела престарелый маршал Ахромеев, что вызвало удивление у большей части военной иерархии. Маршалы являли собой полную противоположность друг другу. Если Ахромеев представлял собою тип маленького, худого как щепка интеллектуала, то Козлов — сын, внук и племянник солдат — был высокий, грубоватый, седовласый гигант. Заняв новый пост, он обошел сразу двух человек, которые незаметно ушли на пенсию, хотя до этого всегда был лишь на вторых ролях. Ни у кого не возникло недоумений, почему именно он попал в начальники: с 1987 по 1989 год Козлов спокойно и квалифицированно руководил выводом советских войск из Афганистана, который удалось провести без скандалов, крупных потерь, и — что самое важное — страна не опозорилась при этом на весь мир, хотя «волки Аллаха» и хватали русских за пятки на протяжении всего пути до перевала Саланг. Операция была по достоинству оценена в Москве, и на Козлова обратил внимание сам генеральный секретарь.

Но выполняя свой долг и зарабатывая маршальский жезл, он дал себе клятву, что никогда больше не поведет свою любимую Советскую Армию в отступление — ведь что бы там ни заявляла широковещательная пропаганда, в Афганистане они потерпели поражение. Теперь же перед ним замаячила перспектива нового поражения — потому-то он и был настроен так мрачно, когда смотрел в окно на летящий почти горизонтально снег, время от времени ударявший в стекло.

Все дело было в отчете, составленном по его приказу одним из самых блистательных его протеже, молодым генерал-майором, которого он взял с собою в Генеральный штаб из Кабула. Каминский был профессором, его глубокий ум сочетался с выдающимися организаторскими способностями, и маршал назначил его на вторую по значимости должность по части снабжения и тыла. Как опытный боевой офицер, Козлов прекрасно понимал: битвы выигрываются не благодаря смелости и самопожертвованию солдат или мудрости генералов — нет, победа обеспечена тогда, когда нужная техника находится в нужном месте в нужное время, причем в больших количествах.

Он до сих пор с горечью вспоминал, как восемнадцатилетним солдатом стал свидетелем блицкрига превосходно оснащенной немецкой армии, катившейся через оборонительные сооружения его родины, в то время как Красная Армия, истощенная сталинскими чистками 1938 года и располагая лишь давно устаревшим оружием, пыталась сдержать этот напор. Его отец погиб, защищая безнадежную позицию под Смоленском, отстреливаясь из винтовок со скользящим затвором от ревущих танков Гудериана. И Козлов поклялся: в следующий раз они будут вооружены как следует, причем до зубов. Этому он и посвятил большую часть своей военной карьеры и теперь возглавлял все Вооруженные Силы СССР: армию, военно-морской флот, военно-воздушные силы, стратегические ракетные войска и противовоздушную оборону. И все эти силы были теперь поставлены под угрозу возможного поражения из-за трехсотстраничного отчета, лежавшего у него на столе.

Маршал прочитал его дважды: ночью в своей спартанской квартире на Кутузовском проспекте и в кабинете, куда он приехал в семь утра и сразу отключил телефон. Козлов отошел от окна и сел за массивный письменный стол, перпендикулярно к которому стоял длинный стол для совещаний, и снова перечитал последние страницы отчета.

«Резюме. Из вышеизложенного следует: дело не в том, что, согласно прогнозам, через двадцать — тридцать лет на планете кончатся запасы нефти, а в том, что через семь-восемь лет они непременно будут исчерпаны в Советском Союзе. Это можно заключить из таблицы разведанных запасов, приведенной выше, и в частности из графы, где приведены значения отношения «запас/добыча» (З/Д). Это отношение получают путем деления годовой добычи нефти в данной стране на ее разведанные запасы в той же стране, выраженные в миллиардах баррелей.

Цифры на конец 1985 года — чтобы узнать, что делается в Сибири, я воспользовался западными данными, несмотря даже на мои связи в нефтяной промышленности, — показывают, что в этом году мы добыли 61 миллиард баррелей сырой нефти и имеем запасы на четырнадцать лет при условии, что ежегодная добыча останется на том же уровне. Но это — в лучшем случае, поскольку с тех пор добыча и, следовательно, расходование запасов имеют тенденцию к росту. В действительности запасов нам хватит на семь-восемь лет.

Причин роста потребления нефти две. Одна — это увеличение промышленной продукции, главным образом в части предметов потребления, которого потребовало Политбюро, когда провозгласило новые экономические реформы; другая — невероятно малая эффективность производящих эти предметы отраслей, причем не только старых, но и вновь создаваемых. Вся наша обрабатывающая промышленность очень малоэффективна с точки зрения использования энергии, а во многих отраслях дело усугубляется использованием устаревшего оборудования. Русский автомобиль, к примеру, весит втрое больше американской машины такого же класса — и не из-за наших суровых зим, как утверждает пресса, а из-за того, что металлургические заводы не выпускают достаточно тонкого листового проката. Поэтому для производства автомобиля требуется больше, чем на Западе, электроэнергии, для получения которой используются нефтепродукты, и в эксплуатации такой автомобиль расходует гораздо больше бензина.

Другие источники энергии. До недавнего времени 11 % электроэнергии в СССР вырабатывалось на атомных электростанциях, и наши планирующие органы подсчитали, что к 2000 году эта цифра возрастет до 20 % и даже более. Но все это было до Чернобыля. К сожалению, 40 % атомной энергии вырабатывалось у нас на станциях, построенных по тому же проекту, что и Чернобыльская АЭС. С тех пор большинство из них было закрыто для «модернизации» и вряд ли снова когда-либо вступит в строй, а строительство новых заморожено. В результате производство электроэнергии на атомных станциях (в процентном соотношении) выражается не двузначной цифрой, а составляет 7 % и продолжает падать.

Мы обладаем самыми большими в мире запасами природного газа, однако трудность заключается в том, что его месторождения расположены главным образом в Сибири и просто доставить газ на поверхность еще не достаточно. Для транспортировки его из Сибири к городам, фабрикам, электростанциям нам нужна развитая инфраструктура, включающая трубопроводы и сети, а ее-то у нас и нет.

Возможно, вы помните, что в начале 70-х годов, когда после арабо-израильского конфликта резко подскочили цены на нефть, мы предложили странам Западной Европы снабжать их природным газом по трансконтинентальному трубопроводу. В этом случае мы смогли бы построить нужные нам коммуникации благодаря финансированию их Европой на начальных стадиях проекта. Однако, поскольку Соединенным Штатам это было невыгодно, они пригрозили широкими торговыми санкциями тем, кто решится с нами сотрудничать, и затея сорвалась. Сегодня, благодаря так называемой «оттепели», с политической точки зрения это вполне осуществимо, но цены на нефть на Западе сейчас низки и наш газ им не нужен. К тому времени как мировые запасы нефти начнут истощаться и цены на нее поднимутся на Западе до такого уровня, что им станет выгодно покупать наш газ, для СССР будет слишком поздно.

Таким образом, ни один из других источников энергии нам не поможет. Ни природный газ, ни атомная энергия нас не спасут. Подавляющее большинство отраслей промышленности как у нас, так и в странах, рассчитывающих на наши энергоносители, не могут обойтись без топлива, получаемого из нефти.

Союзники. Несколько слово наших союзниках в Центральной Европе, которых западная пропаганда называет нашими «сателлитами». Их общая добыча — главным образом из небольшого месторождения в Румынии близ Плоешти — составляет около 2 миллиардов баррелей в год, однако это капля в море по сравнению с тем, что им нужно. Остальная нефть поступает к ним от нас и является одной из тех связей, которые держат их в нашем лагере. Чтобы хоть немного снизить экспорт нефти в эти страны, мы согласились на то, чтобы они заключили несколько бартерных сделок со странами Ближнего Востока. Но если они захотят обрести полную независимость от нас в отношении нефти и попасть таким образом в зависимость к Западу, то довольно скоро Восточная Германия, Польша, Чехословакия, Венгрия и даже Румыния окажутся в тисках капиталистического лагеря. Не говоря уже о Кубе.

Заключение…»

Маршал Козлов оторвался от чтения и взглянул на стенные часы. Одиннадцать. Церемония в аэропорту, должно быть, уже начинается. Сам он решил туда не ехать. Он не собирается ходить перед американцами на задних лапках. Маршал потянулся, встал и снова подошел к окну, захватив с собою отчет Каминского. На нем стоял гриф «Совершенно секретно», и Козлов знал, что теперь он этот гриф с отчета не снимет. Документ был слишком взрывоопасен, чтобы таскать его по всему зданию Генерального штаба.

В прежние времена карьере любого офицера, который выразил бы свое мнение с такой откровенностью, с какой это сделал Каминский, пришел бы конец, однако Иван Козлов, хоть и был твердым приверженцем традиций почти во всем, за искренность никогда не наказывал. И это было чуть ли не единственное, что он одобрял в генеральном секретаре; маршал не мог согласиться с его новомодными идеями относительно того, что у каждого крестьянина должен быть телевизор, а у каждой домохозяйки — стиральная машина, но знал, что волен открыто высказываться перед Михаилом Горбачевым, не опасаясь получить билет в один конец до Якутска.

Отчет потряс маршала. Козлов знал, что с того момента, как началась перестройка, экономика не стала лучше, по он всю жизнь прослужил в армии, а армия в первую очередь обеспечивалась ресурсами, материалами и техникой и была единственной сферой жизни в Советском Союзе, где действительно контролировалось качество. То, что выпускаемые для гражданского населения фены для волос были опасны для жизни, а башмаки промокали, его не волновало. Но теперь он узнал о кризисе, который неминуемо коснется даже армии. А самое неприятное заключалось в последнем разделе отчета. Стоя у окна, маршал снова принялся читать.

«Заключение. У нас есть на выбор лишь четыре пути, и ни один из них нельзя назвать оптимальным.

1. Мы можем сохранить добычу нефти на прежнем уровне, зная, что самое большее через восемь лет ее запасы будут исчерпаны и нам придется выходить на мировой рынок в качестве покупателей. Это произойдет в самый неблагоприятный момент, когда мировые цены на нефть начнут безжалостно и неуклонно повышаться и достигнут невообразимого уровня. Чтобы закупить при этих условиях хотя бы часть необходимой нам нефти, нам придется израсходовать всю имеющуюся у нас валюту, а также запасы сибирского золота и алмазов.

С помощью бартерных сделок нам тоже не удастся выправить положение. Более 55 % мировых запасов нефти находятся в пяти странах Ближнего Востока, чьи внутренние нужды весьма ограниченны по сравнению с их ресурсами, эти-то страны и будут задавать тон. К сожалению, если не считать вооружения и некоторых видов сырья, советские товары не представляют интереса для Ближнего Востока, поэтому получить нефть посредством бартерных сделок нам не удастся. Нам придется расплачиваться в твердой валюте, а это нам не под силу.

И наконец, зависеть от внешнего источника нефти — опасно со стратегической точки зрения, тем более если учесть особенности и историю пяти стран Ближнего Востока, о которых идет речь.

2. Мы можем отремонтировать и модернизировать имеющееся у нас оборудование для добычи и переработки нефти с целью повысить его эффективность и таким образом снизить ее потребление без ущерба для хозяйства. Оборудование у нас в основном устарелое, в плохом состоянии, а чрезмерной суточной добычей мы наносим вред самим месторождениям. Нам придется переоборудовать все добычные бассейны, нефтеочистительные заводы и сеть нефтепроводов, чтобы растянуть имеющиеся у нас запасы нефти еще лет на десять. Начинать нужно прямо сейчас, а средства для этого потребуются баснословные.

3. Мы можем сосредоточить все усилия на совершенствовании техники по морской добыче нефти. Многообещающим районом для этого является Арктика, однако проблемы с добычей там еще более серьезны, нежели в Сибири. У нас отсутствуют нефтепроводы по доставке нефти из моря к отребителю, а программа изысканий опаздывает уже на пять лет. Средства для этих работ тоже потребуются колоссальные.

4. Мы можем использовать природный газ, запасы которого у нас, как говорилось выше, самые большие в мире, практически неограниченные. Но и в этом случае понадобятся огромные средства для обеспечения добычи, обучения квалифицированного персонала, создания новой техники и инфраструктуры, а также для переоборудования сотен тысяч предприятий под использование природного газа.

В результате возникает вопрос: откуда взять средства, необходимые для проведения в жизнь вариантов 2, 3 или 4? Учитывая необходимость тратить валюту для закупки за рубежом зерна, чтобы накормить население, а также обязательство Политбюро начать импорт современной технологии, средства придется изыскивать внутри страны. А если учесть, что Политбюро, кроме того, решило модернизировать промышленность, то нетрудно догадаться, что оно не удержится от искушения воспользоваться средствами, выделенными на нужды армии.

Остаюсь преданный вам, товарищ маршал,

генерал-майор

Петр В. Каминский».

Маршал Козлов тихонько выругался, захлопнул папку и снова выглянул в окно. Вьюга утихла, но пронизывающий ветер дул с прежней силой; внизу прохожие, наклонив головы, придерживая ушанки, спешили по улице Фрунзе.

Прошло уже почти сорок пять лет с тех пор, как он, двадцатидвухлетний лейтенант мотострелковых войск штурмом брал Берлин под началом маршала Чуйкова, а затем карабкался на здание рейхсканцелярии и срывал последний флаг со свастикой. В нескольких исторических книгах была даже картина, изображающая его в этот момент. С тех пор он постоянно, ступенька за ступенькой, поднимался по служебной лестнице: подавлял мятеж 1956 года в Венгрии, служил на границе с Китаем, на реке Уссури, в группе советских войск в Германии, затем снова в Дальневосточном военном округе в Хабаровске, затем на юге, в Баку, уже в командовании округа, откуда и попал в Генеральный штаб. За свое теперешнее высокое положение он заплатил сполна: мерз ночами в самых заброшенных уголках империи, развелся с одной женой, которая отказалась ехать вместе с ним, и похоронил вторую, скончавшуюся на Дальнем Востоке. Дочь его вышла замуж за горного инженера, а не за военного, как он надеялся, сын отказался пойти по его стопам и стать профессиональным военным. Все эти сорок пять лет он наблюдал, как Советская Армия превращается в самую могучую, по его мнению, боевую мощь на планете, призванную защищать свое отечество и уничтожать его врагов.

Как и многие люди с традиционным типом мышления, он верил, что оружие, которым снабдили его трудящиеся массы, придется пустить в ход, и пусть он будет проклят, если позволит каким-либо обстоятельствам или людям выставить его любимую армию в смешном виде, пока он на посту. Маршал был беззаветно предан партии — иначе ему просто не удалось бы достичь его теперешнего положения, — но если кто-то, пусть даже партийные лидеры, думает, что может вычеркнуть из военного бюджета миллиарды рублей, то он еще посмотрит, останется ли верен этим людям.

Чем дольше маршал размышлял о последних страницах отчета, который держал в руках, тем крепче становилась в нем уверенность, что Каминский, при всем своем уме, просмотрел еще один — пятый возможный вариант. Если бы Советский Союз сумел взять в свои руки политический контроль над уже существующим источником сырой нефти, над какой-то территорией, находящейся сейчас за его пределами… тогда бы он смог импортировать нефть исключительно для себя и по приемлемым ценам, то есть диктовать их… и если сделать это, пока еще не кончилась своя нефть…

Козлов положил отчет на стол для совещаний и подошел к карте полушарий, занимавшей большую часть стены напротив окна. Он внимательно всматривался в нее, а между тем время подходило уже к полудню. Взгляд маршала то и дело устремлялся к одной и той же точке на карте. Наконец он вернулся к столу, включил телефон и соединился с адъютантом.

— Попросите зайти ко мне генерал-майора Земскова, прямо сейчас.

Усевшись за стол в кресло с высокой спинкой, он нажал кнопку дистанционного управления и включил стоявший слева от стола телевизор. По первому каналу в прямом эфире передавали обещанные новости из Внукова, аэропорта для приема важных персон, неподалеку от Москвы.

Самолет военно-воздушных сил США номер один был уже заправлен и готов к вылету. Это был «Боинг-747», заменивший в начале года устаревший «Боинг-707» и способный пролететь от Москвы до Вашингтона без посадки, что предыдущей модели было не под силу. Персонал 89-й авиабригады, которая обслуживает президентский самолет на военно-воздушной базе Эндрюс, стоял вокруг машины на случай, если какому-нибудь слишком уж восторженному русскому взбредет в голову подойти поближе, чтобы прикрепить что-либо к корпусу самолета или просто заглянуть внутрь. Однако русские сейчас, да и на протяжении трехдневного визита, вели себя как истые джентльмены.

В нескольких ярдах от самолетного крыла находился помост с трибуной посредине. На трибуне стоял генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев, уже заканчивавший свою прощальную речь. Рядом сидел его гость, Джон Д. Кормак, президент США. Он был без шляпы, резкий ветер ерошил его седеющие волосы. По обеим сторонам от них выстроились в ряд двенадцать членов Политбюро.

Под прямым углом к помосту разместились почетные караулы, в которых стояли милиционеры, относящиеся к ведомству МВД, и пограничники, подчиненные КГБ. Для придания сцене хоть какой-то естественности четвертую сторону каре занимали сотни две инженеров, техников и прочих представителей персонала аэропорта. Однако центром внимания говорившего были многочисленные телекамеры, фоторепортеры и журналисты, разместившиеся между двумя почетными караулами. Момент был и в самом деле важный.

Вступив в должность в январе, Джон Кормак, к удивлению многих победивший на ноябрьских выборах, выразил желание встретиться с советским лидером и готовность посетить с этой целью Москву. Михаил Горбачев не замедлил согласиться и за эти три дня, к своему удовлетворению, обнаружил, что с этим высоким, суровым, но, в сущности, очень человечным американским профессором можно — по выражению г-жи Тэтчер — «делать дела».

Поэтому, несмотря на возражения своих советников по безопасности и идеологии, он решил рискнуть. Он согласился на личную просьбу президента, заключавшуюся в том, чтобы ему, американцу, позволили обратиться к советскому народу в прямом эфире без предварительного одобрения текста выступления. На советском телевидении практически ни одна передача не идет «вживую»: все тщательно готовится, просматривается, редактируется и только после этого выдается в эфир как годное к употреблению.

Прежде чем согласиться на необычную просьбу Кормака, Михаил Горбачев посоветовался со специалистами с государственного телевидения. Они удивились не меньше, чем он, но заметили, что, во-первых, американца поймет без перевода лишь незначительная часть советских граждан (а перевод можно будет смягчить, если президент зайдет слишком далеко), и, во-вторых, передачу изображения и звука можно давать с восьми- или десятисекундной задержкой, и, если президент действительно зайдет слишком далеко, трансляцию можно будет прервать. Было условлено, что, если генеральный секретарь сочтет нужным сделать это, ему достаточно будет почесать указательным пальцем подбородок, а телевизионщики сделают все остальное. Это, естественно, не будет относиться к трем бригадам американского телевидения, равно как и к бригаде Би-би-си, но это уже не имело значения, поскольку их передача до советских людей не дойдет.

Закончив выступление добрыми пожеланиями в адрес американского народа и выразив надежду на прочный мир между США и СССР, Михаил Горбачев повернулся к гостю. Джон Кормак встал. Русский лидер указал на трибуну с микрофоном и сел сбоку от нее. Президент подошел к микрофону. В руках у него не было никаких записей. Он поднял голову, устремил взгляд в советскую телекамеру и заговорил.

— Слушайте меня, мужчины, женщины и дети Советского Союза.

У себя в кабинете маршал Козлов подался вперед, пристально глядя на экран. Находившийся на помосте Михаил Горбачев удивленно вскинул брови. Работавший за советской телекамерой молодой человек, который легко мог сойти за выпускника Гарвардского университета, прикрыл микрофон рукой и что-то тихо спросил у стоявшего рядом высокопоставленного чиновника, но тот отрицательно покачал головой. Дело было в том, что Джон Кормак заговорил не по-английски, а на довольно приличном русском языке.

Не зная ни слова по-русски, президент перед поездкой в СССР долго разучивал в тишине своей спальни в Белом доме речь из пятисот незнакомых русских слов, пользуясь магнитофоном и услугами специалиста по разговорному языку, пока не научился произносить речь бегло и почти без акцента, не понимая при этом ни слова. Даже для бывшего профессора одного из старейших университетов Новой Англии это был замечательный успех.

— Пятьдесят лет назад ваша страна, ваша любимая Родина была охвачена войной. Ваши мужчины сражались и умирали, как солдаты, или жили, как волки, в лесах. Ваши женщины и дети влачили жалкое существование в подвалах и питались впроголодь. Миллионы из них погибли. Ваша земля была опустошена. Хотя такого никогда не случалось в моей стране, даю вам слово, я понимаю, насколько вы ненавидите войну и боитесь ее.

На протяжении сорока пяти лет мы, русские и американцы, воздвигали стену между нашими странами, убеждая себя, что перед нами находится возможный агрессор. И мы воздвигли горы — горы стали, пушек, танков, кораблей и бомб. Есть люди, которые утверждают, что все это оружие когда-нибудь нам понадобится, чтобы иметь возможность уничтожить друг друга.

Но я скажу: мы пойдем другим путем.

По Внукову пронесся явственный шепоток. Слова: «Но я скажу: мы пойдем другим путем» — президент Кормак позаимствовал у Ленина, эту фразу знал в СССР любой школьник. По-русски слово «путь» означает дорогу, тропу, направление движения. Президент продолжил речь и снова обратился к этому слову.

— Я имею в виду путь постепенного разоружения и мира. У нас есть только одна планета, и она прекрасна. Мы можем вместе жить на ней или погибнуть — тоже вместе.

Дверь в кабинет маршала Козлова тихонько отворилась и снова закрылась. Еще один протеже Козлова, ас оперативного отдела, стоял у двери и молча наблюдал за происходящим на экране телевизора. Речь президента США подходила к концу.

— Путь нам предстоит нелегкий. На нем будет множество препятствий. Но в конце его — мир и безопасность для наших народов. Ведь если у нас будет достаточное количество оружия для защиты, но недостаточное для нападения, если мы будем знать это и у нас появится возможность удостовериться в этом, то мы сможем тогда передать нашим детям и внукам мир, действительно свободный от жуткого страха, который нам доводилось испытывать на протяжении последних пятидесяти лет. Если вы готовы идти вместе со мною этим путем, то и я выберу его вместе со всем народом Америки. Вот вам в залог этого, Михаил Сергеевич, моя рука.

Президент Кормак повернулся к Горбачеву и протянул ему правую руку. Обладая большим опытом публичных выступлений, генеральный секретарь понял, что должен встать и пожать протянутую руку. Затем он широко улыбнулся и облапил американца другой рукой.

Русские люди способны не только страдать от паранойи и ксенофобии, но и проявлять большую эмоциональность. Первыми нарушили тишину служащие аэропорта. Раздался взрыв горячих рукоплесканий, послышались возгласы, и вскоре в воздух полетели меховые шапки: вымуштрованные люди перестали себя сдерживать. Их примеру последовала милиция: держа винтовки в левой руке в положении «вольно», они принялись кричать и размахивать фуражками с красными околышами.

Пограничники не спускали глаз со своего начальства — стоявшего у возвышения генерала Владимира Крючкова, председателя КГБ. Находясь в нерешительности, он все-таки тоже зааплодировал вслед за членами Политбюро. Пограничники восприняли это как сигнал к действию (как впоследствии оказалось, напрасно) и присоединились к ликованию милиции. На пространстве пяти часовых поясов 80 миллионов советских мужчин и женщин тоже выражали свою радость.

— Черт возьми!.. — маршал Козлов потянулся к кнопке и выключил телевизор.

Вот вам и любимый генеральный секретарь, — без какого бы то ни было выражения пробормотал генерал-майор Земсков. Маршал несколько раз угрюмо кивнул. Сперва отчет Каминского с его зловещими прогнозами, теперь еще и это. Он встал, обошел вокруг стола и, взяв отчет, проговорил:

— Возьмите и прочтите. Тут гриф «Совершенно секретно» — так оно и есть. Этот отчет напечатан в двух экземплярах, другой находится у меня. Особое внимание обратите на то, что Каминский говорит в «Заключении».

Земсков кивнул. По мрачному настроению маршала он понял, что дело не только в том, чтобы прочесть отчет. Еще два года назад Земсков был простым полковником, когда, явившись на командный пункт учений, проводившихся в Восточной Германии, маршал Козлов заметил его.

Это были маневры, в которых принимала участие ГСВГ — Группа советских войск в Германии, — с одной стороны, и армия ГДР — с другой. Немцам досталась роль наступающих войск США, и во всех предыдущих эпизодах учений они разносили в пух и прах своих советских братьев по оружию. Но на этот раз русские легко заткнули их за пояс; планировал операцию Земсков. Став человеком номер один на улице Фрунзе, маршал Козлов перевел блестящего специалиста к себе в штаб. Сейчас он подвел Земскова к карте и сказал:

— Когда закончите, вам нужно будет составить нечто вроде плана экстраординарных действий. Проработать его следует как можно более подробно — до последнего человека, автомата и патрона; цель — военное вторжение в одну из соседних стран и ее последующая оккупация. У вас в распоряжении не больше года.

Генерал-майор Земсков удивленно вскинул брови.

— Но я справлюсь гораздо быстрее, товарищ маршал. Ведь у меня в распоряжении…

— У вас в распоряжении лишь собственные глаза, руки и голова. Вам запрещается советоваться с кем бы то ни было. Все необходимые сведения будете получать якобы для других нужд. Вы будете работать один, без помощников. Это займет у вас месяцы, план представите в единственном экземпляре.

— Ясно. А страна?..

Маршал постучал по карте.

— Вот она. Эта страна должна принадлежать нам.

В здании «Пан-Глобал», что стоит в Хьюстоне, столице американской нефтяной промышленности и, как утверждают некоторые, столице мировой нефтяной торговли, помещается штаб-квартира корпорации «Пан-Глобал ойл» — двадцать восьмой по величине компании в США и девятой в Хьюстоне. Имея суммарный актив в 3,25 миллиарда долларов, «Пан-Глобал» идет за такими компаниями, как «Шелл», «Теннеко», «Коноко», «Энрон», «Костал», «Тексас истерн», «Транско» и «Пеннз-ойл». Однако в одном она отличается от всех остальных: ею до сих пор владеет и управляет ее основатель. Есть у нее, разумеется, и акционеры, и правление, однако все нити держит в руках ее основатель, пользующийся внутри корпорации неограниченной властью.

Через десять часов после беседы маршала Козлова с начальником оперативного отдела, восемью часовыми поясами западнее Москвы Сайрус В. Миллер стоял у огромного окна своей расположенной на крыше здания конторы и смотрел на запад. В четырех милях от него в дымке ноябрьского дня виднелся небоскреб компании «Транско». Постояв еще немного, Сайрус Миллер, ступая по мохнатому ковру, вернулся к столу и снова углубился в лежавший перед ним доклад.

Сорок лет назад, еще только став на путь к процветанию, Миллер понял: информация — это могущество. Знание того, что происходит, и, главное, того, что должно произойти, давало человеку больше могущества, чем кабинет политика или даже деньги. Тогда-то он и организовал в своей растущей корпорации отдел исследований и статистики, посадив в него самых способных и искусных аналитиков, каких только смог отыскать в университетах страны. С приходом века ЭВМ он оборудовал отдел компьютерами, в банках данных которых хранился громадный объем информации о нефтяной и других отраслях промышленности, торговых запросах, национальной экономике, тенденциях рынка, научных достижениях, а также о людях — сотнях тысяч людей самых различных профессий, чей шанс понадобиться ему был хотя бы самым минимальным.

Автором лежащего перед ним доклада был Диксон, молодой, но весьма прозорливый выпускник Университета штата Техас, взятый им на службу лет десять назад и выросший в недрах компании как специалист. «Даже за те деньги, что я ему плачу, — подумалось Миллеру, — он не счел нужным положить шефу на стол что-нибудь утешительное». Но именно это Миллер и ценил. В пятый раз он принялся перечитывать выводы, сделанные Диксоном.

«Суть дела заключается в том, что в свободном мире запасы нефти заканчиваются. Сейчас широкие массы американцев этого не замечают благодаря упорным стараниям правительства заставить их поверить в выдумку, будто положение с «дешевой нефтью» будет продолжаться до бесконечности.

Доказательство того, что нефть уже на исходе, содержится в приведенной ранее таблице мировых запасов нефти. Сегодня из сорока одной нефтедобывающей страны только у десяти запасы выходят за тридцатилетнюю отметку. И даже такая картина слишком оптимистична. Цифра тридцать лет предполагает, что добыча нефти останется на теперешнем уровне. На самом же деле ее потребление, а следовательно, и добыча непременно будут возрастать, а когда страны с небольшими запасами останутся без нефти, то ее добыча увеличится еще больше. Поэтому вполне возможно предположить, что через двадцать лет все страны, кроме десяти, останутся без нефти.

Другие источники энергии просто не успеют вовремя прийти на помощь. В течение последующих трех десятилетий свободному миру нужна лишь нефть, или его экономическая гибель неизбежна.

В этом отношении Америка быстро катится к катастрофе. В то время, когда страны, контролирующие деятельность ОПЕК{ОПЕК — организация стран — экспортеров нефти, в которую входят Иран, Ирак, Венесуэла, Кувейт, Саудовская Аравия, Катар, Индонезия, Ливия, Объединенные Арабские Эмираты, Алжир, Нигерия, Эквадор и Габон. — Здесь и далее прим. переводчиков.}, взвинчивали цену на сырую нефть с 2 до 40 долларов за баррель, американское правительство всячески стимулировало развитие нефтяной промышленности внутри страны как в части разведки новых месторождений, так и в части их освоения. После развала ОПЕК и увеличения добычи нефти Саудовской Аравией в 1985 году Вашингтон стал купаться в искусственно подешевевшей нефти из стран Ближнего Востока, заставляя собственную нефтяную промышленность чахнуть на корню. Такая недальновидность даст страшные плоды.

Ответом Америки на появление дешевой нефти было повышение спроса, а значит, и импорта как сырой нефти, так и нефтепродуктов, снижение собственной добычи, резкое свертывание разведывательных работ, закрытие всех нефтеперерабатывающих заводов и безработица еще более всеобъемлющая, чем в 1932 году. Даже если мы приступим к ударной программе немедленно — с крупными капиталовложениями и стимулами со стороны федеральной администрации, то нам потребуется десять лет, чтобы снова создать квалифицированные кадры и технику и с их помощью уменьшить нашу теперешнюю полную зависимость от Ближнего Востока. Пока нет никаких сведений, указывающих на то, что Вашингтон намерен заняться возрождением американской нефтяной промышленности.

Наше правительство руководствуется при этом тремя соображениями, и все они неверны.

A. Только разведка новой американской нефти будет стоить 20 долларов за баррель, тогда как добыча барреля саудовско-кувейтской нефти стоит 10–15 долларов, а продается она по 16 долларов за баррель. Правительство полагает, что так будет длиться вечно. Это ошибка.

Б. Считается, что арабы вообще и Саудовская Аравия в частности будут продолжать закупки в США астрономических количеств вооружения, технологий, товаров и услуг для собственной общественной и оборонной инфраструктур, сохраняя таким образом циркуляцию нефтедолларов между ними и нами. Это не так. Инфраструктура у них практически ни в чем уже не нуждается, они не могут придумать, на что бы еще истратить свои доллары, а их недавние (в 1986 и 1988 годах) сделки по приобретению у англичан истребителей «Торнадо» отодвинули нас как поставщиков вооружения на второе место.

B. Считается, что монархи, правящие в ближневосточных королевствах и султанатах, — наши добрые и верные союзники, которые никогда не повернутся к нам спиной и не станут взвинчивать цены. Считается также, что править они будут вечно. Однако явный шантаж, каким они занимались по отношению к Америке с 1973 по 1985 год, говорит об их вероломстве, а в таком нестабильном районе, как Ближний Восток, любой режим может пасть за неделю».

Сайрус Миллер свирепо уставился в бумагу. То, что он прочел, ему не нравилось, но он знал, что это правда. В последние четыре года ему как главе фирмы, занимающейся добычей и переработкой отечественной нефти, пришлось особенно тяжко, и никакие закулисные переговоры в Вашингтоне не смогли убедить конгресс предоставить нефтепромышленникам для разработки арктические заповедные земли на Аляске — самый многообещающий в смысле новых месторождений район. Вашингтон был Миллеру отвратителен.

Миллер взглянул на часы. Половина пятого. Он нажал кнопку настольного пульта, и тиковая стенная панель в противоположном конце кабинета, бесшумно отъехав в сторону, открыла 26-дюймовый экран цветного телевизора. Миллер включил канал новостей Си-эн-эн: передавали главный сюжет дня.

Воздушный лайнер номер один находился как раз над посадочной полосой военно-воздушной базы Эндрюс близ Вашингтона; на какую-то секунду он словно бы завис в воздухе, затем его колеса мягко коснулись гостеприимного бетона, и он снова оказался на американской земле. Пока лайнер замедлял ход, разворачивался и подъезжал к зданию аэропорта, на экране появилась физиономия болтливого ведущего, который повторил рассказ о речи, произнесенной президентом в Москве двенадцать часов назад, перед самым отлетом.

Как будто для того, чтобы подтвердить его сообщение, телережиссер в течение десяти минут, пока «Боинг» останавливался, снова показал говорящего по-русски президента Кормака (его речь сопровождалась английскими субтитрами), восторженные лица служащих аэропорта и милиционеров, а также Михаила Горбачева в обнимку с президентом. Мутновато-серые глазки Сайруса Миллера смотрели не мигая: даже уединившись в кабинете, он скрывал свою ненависть к патрицию из Новой Англии, который год назад неожиданно вырвался в лидеры, а затем и в президенты и теперь делал такие шаги к разрядке между Америкой и Россией, на какие не осмеливался даже Рейган. Когда на экране президент Кормак появился в дверях самолета и зазвучала приветственная мелодия, Миллер с отвращением выключил телевизор.

— Коммунистический подпевала! — буркнул он и снова взялся за доклад Диксона.

«В сущности, даже двадцатилетний срок, в течение которого сорок одна страна (за исключением десяти ведущих) исчерпает запасы нефти, не играет большой роли. В последнем отчете Гарвардского университета утверждается, что к 1999 году цена нефти достигнет 50 долларов за баррель (по курсу 1989 года) вместо сегодняшних 16 долларов. Отчет этот был положен под сукно, несмотря на то что он содержит ошибку в лучшую сторону. Трудно представить, какой кошмар начнется в стране, если население узнает об этих ценах. Что будут делать американцы, если им придется платить 2 доллара за галлон бензина? Как поступят американские фермеры, когда узнают, что они не в состоянии откармливать свиней, собирать урожай и даже обогревать свое жилье в холодные зимы? Мы окажемся перед социальной революцией.

Даже если Вашингтон решит вкладывать деньги в развитие отечественной нефтедобывающей промышленности, то наших запасов при современном уровне потребления нам все равно хватит только на пять лет. Европа находится в худшем положении: только маленькая Норвегия входит в десяток стран с запасами нефти более чем на тридцать лет, и то лишь за счет морской добычи в небольших объемах, а в остальных европейских странах нефти хватит всего на три года. Страны Тихого океана пользуются только импортной нефтью и располагают большими количествами твердой валюты. Результат? Все мы, кроме Мексики, Венесуэлы и Ливии, сможем рассчитывать на один и тот же источник нефти: шесть стран Ближнего Востока.

Нефть есть и в Иране, и в Ираке, и в Абу-Даби, но в двух странах ее больше, чем во всех остальных вместе взятых. Это Саудовская Аравия и Кувейт, причем главенствовать в ОПЕК будет Саудовская Аравия. Сегодня там добывается 170 миллиардов баррелей в год, что составляет 25 % мировой добычи, а когда тридцать одна страна выйдет из игры, эта цифра возрастет до 50 %; имея запасы на сотни лет, Саудовская Аравия будет контролировать мировые цены на нефть, держать таким образом под пятой и Америку.

При подобном росте цен в 1995 году Америка будет ежедневно импортировать нефть на 450 миллионов долларов — и все эти деньги пойдут в Саудовскую Аравию и граничащий с ней Кувейт. Это означает, что ближневосточные поставщики нефти станут владельцами всей американской промышленности, чьи нужды они удовлетворяют. Несмотря на все свои достижения в технологии, несмотря на высокий жизненный уровень и военную мощь, Америка попадет в экономическую, финансовую, стратегическую и, следовательно, политическую зависимость от маленькой, отсталой, полукочевой, продажной и капризной страны, которую никак не сможет контролировать».

Сайрус Миллер закрыл папку с докладом, откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Если бы у кого-нибудь хватило наглости заявить ему, что он принадлежит к ультраправым, Миллер с возмущением отверг бы такое предположение. Хотя он всегда голосовал за республиканцев, все семьдесят семь лет жизни политика интересовала его лишь постольку, поскольку влияла на нефтяную промышленность. Его политические устремления, как он себе представлял, сводились к патриотизму. Миллер любил ставший ему родным штат Техас до такой степени, что порой ему казалось: эта любовь его задушит.

Он никак не мог понять, что эту Америку во многом выдумал он сам — белую, англосаксонскую, протестантскую Америку, исповедовавшую традиционные взгляды и неприкрытый шовинизм. Нет, уверял он Всевышнего в своих неоднократных ежедневных молитвах, он ничего не имеет против евреев, католиков, испанцев или негров — разве не служат у него на ранчо, что в горах за Остином, восемь испаноязычных девушек? А несколько черномазых, работающих в саду? Пока они знают свое место, все в порядке.

Он смотрел в потолок и пытался вспомнить имя. Имя человека, которого он встретил года два назад на совещании нефтепромышленников в Далласе, человека, говорившего, что он живет и работает в Саудовской Аравии. Они поговорили недолго, но человек этот произвел на Миллера впечатление. Он прекрасно помнил, как тот выглядит: ростом под шесть футов, чуть ниже самого Миллера, крепкий, натянутый словно пружина, спокойный, внимательный, задумчивый — человек, имевший громадный опыт по Ближнему Востоку. Он прихрамывал, ходил, опираясь на трость с серебряным набалдашником, и имел какое-то отношение к компьютерам. Чем напряженнее Миллер думал, тем больше он вспоминал. Они беседовали о компьютерах, Миллер предпочитал фирму «Ханивелл», его собеседник — «Ай-би-эм». Через несколько минут Миллер пригласил одного из сотрудников исследовательского отдела и продиктовал ему все, что вспомнил.

— Выясните, кто это такой, — распорядился он.

На южном побережье Испании, называемом Коста-дель-Соль, смеркалось. Несмотря на то что туристский сезон был уже позади, все побережье от Малаги до Гибралтара было усеяно огоньками, которые с гор выглядели, словно светящаяся змея, медленно извивающаяся вдоль Торремолиноса, Михаса, Фуэнгиролы, Марбельи, Эстепоны, Пуэрто-Дукесы, Ла-Линеа вплоть до самого пролива. Огни легковых машин и грузовиков ярко освещали автостраду Малага — Кадис, тянувшуюся вдоль побережья между холмами и морем.

Ближе к западу, в горах, между Эстепоной и Пуэрто-Дукесой находится один из винодельческих районов Южной Андалузии, в котором производят не херес, как на западе провинции, а душистое, крепкое красное вино. Центр этого района расположен в городке Манильва, всего в пяти милях от побережья; оттуда открывается вид на бескрайнее море. Манильва окружена небольшими деревушками, жители которых возделывают окрестные холмы и изготовляют вино.

В этот час в одной из них, Алькантара-дель-Рио, усталые после долгой работы люди возвращались с виноградников. Урожай уже давно был собран, однако лозу нужно было подрезать и подготовить к грядущей зиме — работа нелегкая и изнурительная. Поэтому, прежде чем разойтись по беспорядочно разбросанным домам, большинство крестьян направились в единственный деревенский кабачок, где можно было пропустить стаканчик и немного поболтать.

Деревушка Алькантара-дель-Рио мало чем могла похвастаться, разве что тишиной и покоем. В ней была крошечная беленая церквушка, где командовал дряхлый, как и сам его приход, старичок священник, служивший воскресные службы для женщин и детей и сожалевший, что мужская часть его паствы предпочитает бар. Дети посещали школу, расположенную в Манильве. Кроме нескольких дюжин белых домиков, в деревне был лишь бар «Антонио», в котором теперь собрались виноградари. Некоторые из них работали на кооперативные общества, помещавшиеся за многие мили от деревни, другие владели собственными участками, упорно трудились на них, и их скромное благосостояние зависело от урожая да от цен, которые предлагали им городские торговцы.

Последним в бар вошел долговязый мужчина. Он кивнул посетителям и занял свое обычное место в углу. Он был выше других па несколько дюймов, поджар, с виду лет сорока пяти, на его худом лице насмешливо поблескивали глаза. Некоторые из крестьян обращались к нему «сеньор», но Антонио, подскочивший с графином вина и стаканом, был более фамильярен.

— Muy bueno, amigo. ¿Va bien?{Здорово, приятель. Как дела? (исп.).}

— Hola, Tonio, приветливо ответил высокий, — Si, va bien{Привет, Тонио… Все хорошо (исп.).}.

В телевизоре над стойкой загремела музыка, и он обернулся. Начинались вечерние новости; в баре все затихли, прислушиваясь к рассказу о происшедшем за день. На экране появился ведущий и коротко сообщил об отлете из Москвы президента Соединенных Штатов Кормака. Затем в кадре возникло Внуково, президент подошел к микрофону и заговорил. Субтитров в испанских новостях не было, речь Кормака переводил диктор за кадром. Мужчины в баре напряженно слушали. Когда Джон Кормак закончил и протянул Горбачеву руку, камера (это была бригада Би-би-си, транслировавшая сюжет на всю Европу) дала панораму ликующих служащих аэропорта, затем милиции, затем пограничников. На экране возник испанский ведущий. Антонио повернулся к высокому мужчине.

— Es un buen hombre, Señor Cormack{Господин Кормак хороший человек (исп.).}, — сказал он, широко улыбнувшись и похлопав высокого человека по спине, словно тот был партнером мужчины из Белого дома.

— Si, задумчиво кивнул высокий. Es un buen hombre{Да… Хороший (исп.).}.

Сайрус В. Миллер родился отнюдь не богачом. Он вырос в семействе бедных фермеров из Колорадо и мальчиком оказался свидетелем того, как горнодобывающая компания выкупила у его отца ферму и полностью разорила ее с помощью своих машин. Решив, что, раз их нельзя победить, значит, нужно к ним присоединиться, молодой человек закончил Колорадскую горную школу в Голдене и в 1933 году вышел оттуда с дипломом и в единственном костюме, который и был на нем надег. Во время учебы он отдал предпочтение нефти перед горными породами и устремил свои стопы на юг, в Техас. Это были времена нефтедобытчиков-одиночек, когда земля давалась в аренду беспрепятственно и никто и слыхом не слыхивал о таких словах, как «окружающая среда» и «экология».

В 1936 году он набрел на брошенный «Тексако» участок и вычислил, что они бурили не там, где надо. Он уговорил дельца, владевшего собственной буровой установкой, стать его партнером, а банк — дать ему ссуду в обмен на пакет акций новоиспеченной компании. За еще один пакет акций некая фирма снабдила его недостающим оборудованием, и через три месяца из скважины забила нефть; месторождение оказалось богатым. Миллер откупился от владельца буровой, взял в аренду несколько установок и несколько соседних участков земли. Когда в 1941 году разразилась война, все его скважины заработали с максимальной производительностью, и он стал богат. Но этого было ему мало, и точно так же, как в 1939 году он угадал приближение войны, в 1944 году он услышал о событии, которое возбудило в нем интерес. Англичанин по имени Фрэнк Уиттл изобрел авиационный двигатель — без пропеллера и в перспективе необычайно мощный. Миллер подумал: «Интересно, на каком топливе он работает?»

В 1945 году он обнаружил, что концерн «Боинг Локхид» приобрел права на реактивный двигатель Уиттла, работавший не на высокооктановом бензине, а на обычном керосине. Вложив большую часть своих денег в устаревший нефтеперерабат ывающий завод в Калифорнии, Миллер вышел на концерн, которому как раз в это время начали надоедать снисходительно-высокомерные отказы нефтяных компаний поставлять новое топливо. Миллер предложил свои услуги, и концерн с его помощью разработал новое топливо для авиационных турбин «Авгур». Старенький заводик Миллера оказался идеальным для производства «Автура», и к началу корейской войны появилась первая партия топлива. Реактивные истребители «Сейбр» успешно сражались с китайскими «Мигами»: начался реактивный век. «Пан-Глобал» вышла на орбиту, а Миллер вернулся в Техас.

Он женился. По сравнению с мужем Мейбелл была совсем крошечной, однако на протяжении всех тридцати лет супружества именно она управляла и домом и мужем, который в ней души не чаял. Детей у них не было: она решила, что слишком миниатюрна и слаба для этого, и он, всегда готовый выполнить любое ее желание, согласился. В 1980 году она умерла; Миллер был безутешен. И тут он открыл для себя Бога. Нет, не какой-либо вид организованной религии, а просто Бога. Он начал беседовать со Всевышним и обнаружил, что тот ему отвечает, советует, как лучше приумножить богатства, как послужить Техасу и Соединенным Штатам. Миллер не замечал, что божественные советы всегда содержат то, что ему хотелось бы услышать, и что Создатель весьма удачно разделяет его шовинизм, предрассудки и фанатизм. Как и прежде, он старался не походить на техасца с карикатуры и предпочитал воздерживаться от курения, пил весьма в меру, придерживался строгих правил, был консервативен в одежде и речи, всегда вежлив и терпеть не мог брани.

Тихонько зазвонил внутренний телефон.

— Вы просили разузнать об одном человеке, мистер Миллер? Ну, о том, который работал в Саудовской Аравии для «Ай-би-эм», когда вы с ним встретились. «Ай-би-эм» подтверждает, что это он. Он от них ушел и сейчас — независимый консультант. Его имя — Истерхаус, полковник Роберт Истерхаус.

— Отыщите его, — велел Миллер. — Отправляйтесь к нему. Привезите его ко мне во что бы то ни стало.

(обратно)

Глава 2

Ноябрь 1990 года

С непроницаемым выражением лица маршал Козлов сидел за письменным столом и разглядывал четверых мужчин, устроившихся по обеим сторонам стола для совещаний. Все четверо углубились в папки с грифом «Совершенно секретно», все четверо были теми, кому он мог Доверять — обязан был доверять, поскольку на карту была поставлена его карьера, а быть может, и нечто большее.

Слева от маршала сидел заместитель начальника Генштаба, работавший в Москве, однако отвечавший за все южные районы СССР со всеми их мусульманскими республиками, граничащими с Румынией, Турцией, Ираном и Афганистаном. Рядом с ним разместился командующий Южным военным округом, который считал, что прилетел в Москву из Баку на очередное плановое совещание. Однако это совещание было необычным. Прежде чем появиться семь лет назад в Москве в качестве заместителя начальника Генштаба, Козлов сам служил в Баку, и человек, который сейчас изучал план «Суворов», был обязан своим повышением именно Козлову.

Напротив сидели еще двое, тоже поглощенные чтением. Ближе к маршалу находился человек, без участия которого успех плана представлялся крайне сомнительным, — заместитель начальника ГРУ, Главного разведывательного управления советских вооруженных сил. Будучи постоянно на ножах со своим главным соперником — КГБ, ГРУ отвечало за военную разведку внутри страны и за рубежом, за контрразведку и безопасность внутри вооруженных сил. Однако гораздо важнее было то, что ГРУ контролировало войска специального назначения, «спецназ», чье участие в начальном этапе плана «Суворов» могло стать решающим. Именно эти войска, высадившись в декабре 1979 года в Кабульском аэропорту, взяли штурмом президентский дворец, убили президента Афганистана и поставили на его место марионетку — Бабрака Кармаля, который тут же издал задним числом обращение к советским войскам с просьбой вступить в страну и положить конец «беспорядкам».

Козлов остановил свой выбор на заместителе, поскольку глава ГРУ был бывшим сотрудником КГБ, навязанным Генштабу, и ни у кого не было сомнений в том, что он постоянно сообщалсвоим дружкам из КГБ всю пикантную информацию, которая могла бы повредить высшему командованию. Заместитель начальника ГРУ проехал через всю Москву из здания, расположенного к северу от центрального аэродрома столицы.

Рядом с ним сидел человек, явившийся из своего управления на самом севере города; без его людей план «Суворов» был просто невыполним. Эго был заместитель командующего воздушно-десантными войсками; парашютистам ВДВ предстояло высадиться в десятке наиболее важных городов и обеспечить работу воздушных мостов.

В участии войск ПВО не было необходимости, так как СССР не стоял перед угрозой нападения, не нужны были и ракетные войска стратегического назначения. Что же касается артиллерии, мотострелковых и бронетанковых войск, то для обеспечения плана на юге их было достаточно.

Представитель ГРУ закончил читать и поднял взгляд. Он хотел что-то сказать, но маршал поднял руку, и они стали молча дожидаться, когда дочитают остальные. Совещание началось три часа назад с того, что все четверо прочитали сокращенный вариант доклада Каминского. Мрачное настроение, которое вызвала у них заключительная часть доклада, усугублялось еще и тем, что за прошедший год некоторые прогнозы Каминского сбылись.

Топлива уже стало меньше, и даже некоторые маневры были свернуты или вовсе отменены из-за недостатка бензина. Обещанные атомные электростанции не были вновь введены в строй, в Сибири нефти добывалось лишь немногим более обычного, а разработка месторождений в Арктике из-за недостатка техники, квалифицированной рабочей силы и средств представляла собою жалкое зрелище. Гласность, перестройка, пресс-конференции и призывы Политбюро — все это прекрасно, однако отнюдь не достаточно для того, чтобы привести Россию в чувство.

Вкратце обсудив отчет о состоянии энергетики, Козлов раздал собравшимся четыре папки. Это и был план «Суворов», разработанный за девять месяцев (считая с прошлого ноября) генерал-майором Земсковым. Маршал продержал план три месяца под сукном, пока не счел, что положение на южных границах достигло точки, когда его подчиненные легче воспримут весьма дерзкий замысел. Все четверо уже кончили читать и вопросительно смотрели на Козлова. Никто не хотел начинать обсуждение первым.

— Итак, — осторожно проговорил маршал, — какие будут мнения?

— Что ж, — отважился наконец заместитель начальника Генштаба, — это даст нам возможность завладеть запасами нефти, которые позволят неплохо продержаться до второй половины следующего столетия.

— Цель именно в этом и заключается, — ответил Козлов. — А как насчет осуществимости плана? — спросил он, бросив взгляд на командующего Южным округом.

— Вторжение и захват — не проблема, — отозвался генерал из Баку. — С этой точки зрения план разработан блестяще. Сломить первоначальное сопротивление трудностей не представит. А вот как мы будем держать этих негодяев в руках потом… Они ж там все сумасшедшие. Нам придется пойти на очень суровые меры.

— Это дело несложное, — невозмутимо заметил Козлов.

— Придется использовать войска, состоящие из российских национальных меньшинств, — заявил десантник. — На Украине, кстати, мы их и используем. Всем прекрасно известно, что дивизии, набранные в мусульманских республиках, для такого дела не годятся.

Присутствующие согласно закивали. Заместитель начальника ГРУ сказал:

— Я порой думаю, что они вообще ни для чего не годятся. Это еще одна причина, по которой мне правится план «Суворов». Он позволит нам пресечь проникновение исламского фундаментализма в южные республики. Уничтожить сам его источник. Мои подчиненные на юге считают, что в случае войны мы вообще не можем рассчитывать на наши мусульманские дивизии.

Генерал из Баку даже не стал спорить.

— Чурки проклятые, — буркнул он. — С ними становится все труднее и труднее. Вместо того чтобы заниматься обороной южных районов, я то и дело усмиряю религиозные бунты в Ташкенте, Самарканде и Ашхабаде. Я с удовольствием разделался бы с этими воинами Аллаха прямо у них дома.

— Выходит, — подвел итог маршал Козлов, — у нас есть уже три плюса. План осуществим, благодаря протяженным границам и хаосу в южных областях, он снабдит нас еще на полвека нефтью, и мы сможем раз и навсегда ограничить фундаментализм. А что можно возразить против плана?

— Как насчет реакции Запада? — поинтересовался генерал ВДВ. — Как бы американцы не развязали третью мировую войну.

— Не думаю, — ответил представитель армейской разведки, который, изучая Запад на протяжении многих лет, был самым подкованным в этом вопросе. — Американские политики очень считаются с общественным мнением, а большинство американцев сегодня уверены, что, чем солонее придется иранцам, тем лучше. Таково мнение широких масс в Америке.

Все четверо прекрасно знали, что происходило в Иране в последние годы. После смерти аятоллы Хомейни и периода политических междуусобиц к власти в Тегеране пришел кровавый кади Халхали, печально прославившийся тем, что в свое время с наслаждением разглядывал трупы американских солдат, погибших во время безуспешной попытки спасти заложников в посольстве США.

Свою непрочную власть Халхали пытался укрепить, сея в стране ужас с помощью грозных «Кровавых дозоров». В конце концов, когда наиболее неистовые представители этой революционной гвардии чуть было не вышли у него из повиновения, он отправил их за границу, где они в последние полгода развязали зверский террор по отношению к американским гражданам и их собственности на Ближнем Востоке и в Европе.

К тому времени, когда пятеро советских военачальников собрались, чтобы обсудить вторжение в Иран и его захват, Халхали ненавидели как на родине, где все уже были сыты по горло «Священным террором», так и на Западе.

— Я полагаю, — заключил представитель ГРУ, — что, если мы решим повесить Халхали, американская общественность пожертвует нам для этой цели веревку. Когда мы пересечем границу, Вашингтон может прийти в ярость, однако конгрессмены и сенаторы прислушаются к голосам своих избирателей и посоветуют президенту осадить назад. К тому же не забывайте, что теперь мы с янки закадычные друзья.

Сидящие за столом, а вслед за ними и Козлов усмехнулись.

— Откуда в таком случае следует ожидать противодействия? — спросил он.

— Мне кажется, — ответил генерал ГРУ, — что не из Вашингтона, если мы поставим его перед fait accompli{Свершившимся фактом {фр.).}. Скорее всего, с Новой площади, этот деятель из Ставрополя явно будет против.

На Новой площади в Москве помещается здание ЦК КПСС, а Ставрополь был упомянут как не слишком лестная характеристика генерального секретаря Михаила Горбачева, который был родом оттуда.

Собравшиеся уныло согласились. Представитель ГРУ принялся развивать свою мысль дальше.

— Все мы знаем, что, как только год назад этот чертов Кормак выступил во Внукове в роли русской телезвезды, представители министерств обороны обеих стран начали готовить договор о крупном сокращении вооружений. Через две недели Горбачев летит в Америку, где постарается его заключить, и тогда у него появятся средства на развитие нашей нефтедобывающей промышленности. Пока он считает, что может получить нефть таким путем, ему нет смысла ставить иод угрозу так им любимый договор с Кормаком, давая согласие на захват Ирана.

— Допустим, он заключит договор, но ратифицирует ли его Центральный Комитет? — осведомился генерал из Баку.

— Сейчас ЦК у него в руках, — отозвался Козлов. — За последние два года он разделался практически со всей оппозицией.

На этой пессимистической ноте и закончилось совещание. Все экземпляры плана «Суворов» были собраны и заперты в маршальский сейф, а генералы вернулись к своим обязанностям, готовые молчать, наблюдать за ходом событий и ждать.

Две недели спустя Сайрус Миллер тоже проводил совещание, правда только с одним человеком — своим старым коллегой и приятелем еще по колледжу. Вместе с Мелвиллом Сканлоном они вспоминали времена корейской войны, когда молодой Сканлон был взбалмошным предпринимателем из Галвестона, вложившим все свои скудные средства в несколько небольших танкеров.

Миллер в то время подрядился доставлять свое новое реактивное топливо американским военно-воздушным силам в порты Японии, где его должны были перегружать на военные танкеры и транспортировать в осажденную Южную Корею. Он заключил контракт со Сканлоном, и тот творил буквально чудеса, гоняя свои проржавевшие посудины через Панамский канал в Калифорнию, где они загружались «Автуром» и везли его через Тихий океан. Одновременно они перевозили сырую нефть из Техаса в Калифорнию, прежде чем поменять груз и направляться в Японию; Сканлон избегал таким образом порожних рейсов, а у Миллера всегда было из чего изготавливать «Авгур». Три танкера, правда, затонули в Тихом океане, однако вопросов никаких не возникло, и оба предпринимателя успели прилично заработать, прежде чем Миллеру пришлось в конце концов передать технологию изготовления топлива фирмам-заказчикам.

Сканлон продолжал свое дело и стал крупным брокером и доставщиком нефтепродуктов, покупая и транспортируя сырую нефть по всему миру, но главным образом из Персидского залива в Америку. После 1981 года ему дали от ворот поворот, поскольку Саудовская Аравия стала настаивать на том, чтобы все грузы вывозились из Персидского залива судами под флагами арабских стран, однако эту политику ей удалось навязать только в отношении комиссионной нефти, то есть той ее части, которая принадлежала стране-экспортеру, а не нефтеперерабатывающей компании.

Но Сканлон доставлял из Саудовской Аравии в Америку как раз комиссионную нефть, поэтому и вынужден был бросить дело и продать или отдать внаем свои танкеры саудовским и кувейтским фирмам по весьма низкой цене. Он не обанкротился, но Саудовскую Аравию с тех пор невзлюбил. У него осталось несколько танкеров, которые совершали рейсы из Персидского залива в США с нефтью компании «Арамко», на которую запрет Саудовской Аравии не распространялся.

Миллер стоял у своего любимого окна и смотрел на раскинувшийся внизу Хьюстон. Вознесшись столь высоко над остальным человечеством, он ощущал в себе нечто божественное. В другом конце кабинета Сканлон, развалившись в кожаном кресле, постукивал пальцами по только что прочитанному отчету Диксона. Так же как и Миллер, он знал, что цена за баррель нефти из Персидского залива достигла 20 долларов.

— Все верно, дружище. Жизнь Америки ни в коем разе не должна зависеть от этих негодяев. Интересно, что там думает Вашингтон? Ослепли они, что ли?

От Вашингтона ждать помощи не приходится, Мел, — спокойно ответил Миллер. — Если хочешь что-нибудь изменить в этом мире, нужно действовать самому. Уж чему-чему, а этому жизнь нас научила.

Мел Сканлон достал носовой платок и утер лоб. Он потел даже несмотря на кондиционер. В отличие от Миллера он носил традиционный наряд техасца: стетсоновскую шляпу, галстук-шнурок с зажимом, пряжку с орнаментом индейцев навахо на ремне и сапоги на высоких каблуках. К сожалению, своей приземистой, дородной фигурой на скотовода он никак не походил, однако за его внешностью рубахи-парня скрывался острый ум.

— Не понимаю, каким образом можно изменить местонахождение этих богатых запасов нефти, — хмыкнул он. — Газское месторождение находится в Саудовской Аравии, тут уж ничего не попишешь.

— Я имею в виду не географическое положение, а политический контроль над бассейном, — возразил Миллер. — А значит, возможность диктовать цены на аравийскую и, следовательно, любую другую нефть.

— Политический контроль? В руках очередной своры арабов?

— Нет, в наших руках, — ответил Миллер. — В руках Соединенных Штатов Америки. Чтобы выжить, мы должны контролировать мировые цены на нефть, устанавливая их такими, какие будут нам по карману, а это значит, что мы должны контролировать правительство в Эр-Рияде. Мы на побегушках у кучки каких-то козопасов, и этот кошмар длится слишком давно. С этим пора кончать, но Вашингтон тут ничем не поможет. А вот это — вполне.

Он вынул из стола папку с несколькими листками внутри, но без надписи. Сканлон скривился.

— Ради Бога, только не еще один доклад, Сай, — взмолился он.

— Прочти, — с нажимом проговорил Миллер. — Для общего развития.

Сканлон вздохнул и открыл папку. На титульном листе было написано:

«Падение и гибель династии Ибн-Сауда».

— Очередное священное дерьмо, — заметил Сканлон.

— Нет, «Священный террор», — возразил Миллер. — Читай.

«Ислам. Ислам как религия возник из учения пророка Мухаммеда примерно в 622 году до п. э. В настоящее время число мусульман лежит в пределах от 800 миллионов до миллиарда. В отличие от христианства в мусульманской церкви нет священников как таковых; духовенство состоит из кади (судей), которые пользуются уважением за свои высокие моральные и умственные качества. Догматы Мухаммеда изложены в Коране.

Течения. 90 % мусульман исповедуют суннизм, то есть ортодоксальное течение ислама. Меньшинство принадлежит к шиизму, более фанатичному течению. Основное различие между ними заключается в том, что сунниты следуют высказываниям пророка, так называемым хадисам, тогда как шииты признают божественную непогрешимость своего духовного лидера, имама, и следуют его указаниям. Основные оплоты шиизма — это Иран (93 %) и Ирак (55 %). В Саудовской Аравии шииты составляют всего 6 % и представляют собой преследуемую группировку, лидер которой находится в подполье и действует главным образом в районе Газского месторождения.

Фундаментализм. Хотя фундаменталисты есть и среди суннитов, основное число фундаменталистов составляют шииты. Это течение внутри течения проповедует абсолютную покорность Корану в трактовке покойного аятоллы Хомейни, которого пока никто так и не заменил.

Хезбалла. В Иране самые ярые фундаменталисты — это армия фанатиков, называющих себя «партией Бога», или «Хезбаллой». В других местах фундаменталисты называются по-другому, но в этом докладе мы будем пользоваться термином «Хезбалла».

Цели и убеждения. Основная их идея заключается в том, что весь ислам, а в конце концов и весь мир следует привести к покорности воле Аллаха в том виде, как ее выражал аятолла Хомейни. Для этого у них есть определенное количество предпосылок, наибольший интерес из которых представляют собою следующие три: все существующие мусульманские правительства незаконны, поскольку не основаны на безусловном подчинении Аллаху, то есть Хомейни; никакое сотрудничество между Хезбаллой и светским мусульманским правительством невозможно; божественная обязанность Хезбаллы заключается в том, что она должна карать смертью неверных во всем мире, и в первую очередь мусульманских еретиков.

Методы. Уже давно Хезбалла постановила, что при выполнении последней задачи не должно быть ни милосердия, ни сострадания, ни жалости, ни ограничений, ни отступничества — даже если приходится приносить себя в жертву. Они называют это «Священным террором».

Предложение. Сплотить, организовать, вдохновить шиитских фанатиков па убийство шестисот самых главных и влиятельных членов династии Ибн-Сауда и уничтожить таким образом саму династию и ее правительство в Эр-Рияде, которое заменить после этого князьком, готовым к тому, чтобы согласиться с оккупацией американскими войсками Газского месторождения и снижением цены на нефть до уровня, «предложенного» США».

— Кто, черт возьми, это написал? — поинтересовался Сканлон, отложив доклад, из которого прочел лишь половину.

— Человек, в течение последнего года работавший у меня консультантом, — ответил Миллер. — Хочешь с ним познакомиться?

— Он здесь?

— Ждет за дверью. Приехал десять минут назад.

— Еще бы, — согласился Сканлон. — Хотелось бы бросить взгляд на этого психа.

— Минутку, — сказал Миллер.

Задолго до того, как профессор Джон Кормак оставил учебную работу и занялся политикой в качестве конгрессмена от штата Коннектикут, его семейство всегда проводило летний отпуск в домике на острове Нантакет. Впервые он появился здесь, будучи еще молодым учителем и новоиспеченным супругом, лет тридцать назад, когда Нантакет еще не был модным местом вроде Мартас-Винъярда или Кейп-Кода, и его сразу пленила незатейливая жизнь на природе.

Расположенный к востоку от Мартас-Винъярда у побережья Массачусетса Нантакет представлял собою в те времена островок с традиционным рыбачьим поселком, индийским кладбищем, золотистыми пляжами, обдуваемыми свежим ветром, несколькими летними домиками — и все. Незанятая земля там была, и молодые супруги, накопив денег, купили участок в четыре акра в Шоукемо, рядом с Детской бухтой, у самого конца закрытой лагуны, которая называлась просто Гавань. Там Джон Кормак поставил обшитый серыми от старости досками каркасный дом, крытый дранкой, и начинил его грубой тесаной мебелью, скрученными по углам ковриками и лоскутными одеялами.

Позже появились деньги, жилище стало благоустраиваться, добавились кое-какие пристройки. Когда Кормак вступил в Белый дом и заявил, что желает провести каникулы в Нантакете, на старый дом обрушилось нечто вроде небольшого урагана. Из Вашингтона приехали специалисты и в ужасе обнаружили тесноту, трудности с обеспечением безопасности и связи… Вернувшись назад, они сказали: «Да, господин президент, все отлично, только надо будет построить жилье для сотни людей из Секретной службы, оборудовать вертолетную площадку, несколько коттеджей для посетителей, секретарей и прислуги — не может же теперь Майра Кормак сама стелить постели! — и, может быть, одну-две антенны спутниковой связи…» Президент Кормак сразу отказался от затеи.

Потом, в ноябре, он решил рискнуть вступить в игру с человеком из Москвы и пригласил Михаила Горбачева в нантакетский дом на уик-энд. И русскому там понравилось.

Ребята из КГБ и Секретной службы были просто в отчаянии, однако оба лидера проявили неслыханную твердость. Закутавшись от дувшего с пролива пронзительного ветра (русский, кстати, привез Кормаку соболью шапку), они подолгу гуляли по берегу, тогда как агенты охраны тащились позади, прятались в сухой траве, переговариваясь по рациям, в небе боролся с ветром вертолет, а в море качался на волнах катер Береговой охраны.

Но никто никого и не пытался убить. Однажды безо всякого предупреждения президент и его гость добрели до деревушки, и рыбаки на пирсе продемонстрировали нм только что пойманных омаров и морских гребешков. Горбачев восхищался уловом, расточал улыбки и сиял; потом они выпили пива в прибрежном баре и побрели назад в Шоукемо, похожие на идущих рядом бульдога и аиста.

Вечером, отведав в каркасном доме варенных на пару омаров, они позвали своих военных специалистов и переводчиков, окончательно уточнили условия договора и составили коммюнике.

Во вторник к лидерам была допущена пресса — чисто символическое число ее представителей и до этого фотографировало и делало записи в блокнотах, поскольку дело как-никак происходило в Америке, — но во вторник прибыли батальоны журналистов. В полдень лидеры вышли на деревянную веранду, и президент зачитал коммюнике. В нем выражалось твердое намерение поставить на обсуждение ЦК и сената договор о широкомасштабном сокращении обычных видов вооружений как внутри стран, так и за их пределами. Специалистам оставалось еще уточнить кое-какие вопросы контроля и позднее обнародовать подробный перечень типов и количества оружия, которое следовало вывести из строя, законсервировать или пустить па слом. Президент Кормак говорил о мире почетном, надежном и добровольном. Слушая перевод, генеральный секретарь Горбачев энергично кивал. Никто не отметил то обстоятельство — хотя позднее пресса посвятила ему не одну страницу, — что при существующем в Америке дефиците бюджета, экономическом хаосе в СССР и угрожающем обеим странам топливном кризисе ни одна из них не может позволить себе продолжать гонку вооружений.

За две тысячи миль от Нантакета, в Хьюстоне, Сайрус В. Миллер выключил телевизор и взглянул на Сканлона.

— Этот человек собирается раздеть нас донага, — со спокойною злобой проговорил он. — Это опасный человек. Предатель.

Овладев собой, он потянулся к внутреннему телефону.

— Луиза, будьте любезны, пригласите ко мне полковника Истерхауса.

Кто-то однажды сказал: «Видят сны все, но опаснее всего те люди, которые видят их наяву». Полковник Роберт Истерхаус сидел в элегантной приемной на верхнем этаже здания «Пан-Глобал» и смотрел в окно на раскинувшийся внизу Хьюстон. Однако перед его светло-голубыми глазами стояло высокое небо и охряные пески Неджда: он думал о том, как контролировать добычу нефти из Газского месторождения на благо Америки и всего мира.

Родился он в 1945 году, а тремя годами спустя его отец согласился отправиться в Бейрут, чтобы преподавать в тамошнем Американском университете. В то время столица Ливана была истинным раем — элегантным, космополитическим, богатым и безопасным. Несколько лет Роберт ходил в местную школу, у него появились французские и арабские приятели, и к тому времени, как семья вернулась в Айдахо, ему было уже тринадцать лет и он одинаково свободно разговаривал по-английски, по-французски и по-арабски.

Своих новых американских школьных товарищей мальчик нашел пустыми, легкомысленными и на удивление невежественными, помешанными на рок-н-ролле и молодом певце по фамилии Пресли. Они подсмеивались над его рассказами о качающих ветвями кедрах, крепостях времен крестоносцев, пылающих кострах друзов{Друзы — приверженцы одной из арабских мусульманских сект шиитов.}, кочевавших по горным тропам. Поэтому мальчик увлекся литературой, и в первую очередь книгой Лоуренса Аравийского{Лоуренс Томас Эдвард (1888–1935) — английский разведчик, долгое время работавший в арабских странах.} «Семь столпов мудрости». В восемнадцать лет он оставил колледж и девушек и поступил добровольцем в 82-ю авиадесантную дивизию. Когда погиб Кеннеди, молодой человек еще находился в лагере для новобранцев.

Десять лет он прослужил десантником, трижды побывал во Вьетнаме и вернулся оттуда одним из последних, в 1973 году. При больших потерях в личном составе продвинуться в армии можно было быстро: Истерхаус был уже самым молодым полковником в своей дивизии, но тут он стал калекой — не на войне, а в результате нелепого случая. Это был очередной тренировочный прыжок в пустыне; предполагалось, что район высадки — песчаный и ровный, ветер слабый, не больше пяти узлов. Как обычно, начальство все напутало. На земле скорость ветра превышала тридцать пять узлов, он швырял парашютистов о скалы и склоны ложбин. Трое убитых, двадцать семь раненых.

На рентгеновском снимке левой ноги кости молодого полковника напоминали разбросанный по черному бархату коробок спичек. За поспешным бегством последних американских солдат из посольства в Сайгоне он наблюдал в 1975 году по больничному телевизору. Лежа в больнице, Истерхаус наткнулся на книгу о компьютерах и сразу понял, что они могут открыть дорогу к могуществу и, если воспользоваться ими с умом, помогут справиться с мировым безумием, заменить хаос порядком и здравомыслием.

Оставив военную службу, он поступил в колледж и освоил вычислительную технику, проработал три года в компании «Ханивелл», после чего перешел в «Ай-би-эм». В 1981 году, когда могущество саудовских нефтедолларов достигло своего пика, «Арамко» заказала «Ай-би-эм» надежную компьютерную систему для контроля за добычей, транспортировкой и экспортом нефти, а главное — за лицензионными сборами, поступавшими в эту компанию со всего мира, так как в Саудовской Аравии она была монополистом. Бегло говоря по-арабски и имея талант к вычислительной технике, Истерхаус в этих вопросах чувствовал себя как рыба в воде. Он провел в Саудовской Аравии пять лег, защищая интересы «Арамко» и занимаясь компьютерными системами предотвращения мошенничества и воровства. В 1986 году картель стран — экспортеров нефти распался, условия стали диктовать потребители, и саудовские нефтепромышленники почувствовали себя незащищенными. Они переманили к себе хромого гения компьютеров, знавшего их язык и обычаи, заплатив ему целое состояние за то, чтобы он стал независимым консультантом и работал на них вместо «Ай-би-эм» и «Арамко».

Он знал страну и ее историю не хуже коренного жителя. Еще мальчиком он ужасался рассказам об основателе государства — лишенном владений шейхе кочевников Абдале Азизе аль-Сауде, который налетел со своим войском из пустыни и взял штурмом крепость Мусмак в Эр-Рияде. начав таким образом свое шествие к власти. Юный Истерхаус восхищался хитростью Абдаля Азиза, который за тридцать лет покорил тридцать семь местных племен, объединил Неджд с Хиджазом и Хадрамаутом, беря в жены дочерей побежденных врагов и соединяя племена в нацию — или подобие таковой.

Потом Истерхаус узрел действительность, и восхищение сменилось разочарованием, презрением и даже отвращением. Когда он работал на «Ай-би-эм», в его задачу входило предотвращение и обнаружение компьютерного мошенничества в системах, разработанных в Америке башковитыми мальчиками не от мира сего, управление переводом показателей добычи нефти на язык бухгалтерии и в конечном итоге в банковские балансы и создание защищенных от неумелого обращения систем, которые могли бы быть включены во всю казначейскую структуру Саудовской Аравии. Расточительство и ошеломляющая коррупция, свидетелем которых он оказался, заставили его пуританский ум прийти к убеждению, что рано или поздно он станет орудием, которое уничтожит последствия гримасы судьбы, давшей столь огромное богатство и могущество такому народу; именно он восстановит порядок и исправит дичайшие несоответствия Ближнего Востока, чтобы дарованная Господом нефть служила прежде всего свободному миру, а потом уж и всем остальным людям.

Используя свой талант, Истерхаус мог сколотить на нефти приличное состояние, как это делали арабские принцы, но ему не позволяли нравственные устои. Для исполнения его мечтаний требовалась поддержка могущественных людей, их деньги. И тут он был призван Сайрусом Миллером, чтобы развалить прогнившее здание и преподнести его Америке на блюдечке. Теперь ему осталось лишь убедить этих диких техасцев, что он тот человек, который им нужен.

— Полковник Истерхаус! — медовым голосом прервала Луиза ход его мыслей. — Мистер Миллер приглашает вас к себе, сэр.

Он встал, несколько секунд постоял, опираясь на трость, пока не утихла боль, и пошел вслед за секретаршей в кабинет Миллера. Там Истерхаус почтительно поздоровался с хозяином, который затем представил его Сканлону и перешел прямо к делу.

— Полковник, мне бы хотелось, чтобы вы убедили теперь моего друга и коллегу в осуществимости вашего плана. Я ценю его мнение и хотел бы, чтобы он оказался на нашей стороне.

Сканлону комплимент пришелся по душе. Что же до Истерхауса, то он понял, что комплимент лжив. Миллер вовсе не ценил мнение Сканлона, просто ему могли понадобиться его суда, чтобы тайком ввезти в страну оружие, необходимое для государственного переворота.

— Вы прочитали мой доклад, сэр? — спросил Истерхаус у Сканлона.

— Насчет ребят из этой самой Хезбаллы — да. Крутая штука, много смешных названий. Неужели вы сможете использовать их для свержения монархии? И что еще важнее — для передачи Газских месторождений Америке?

— Мистер Сканлон, вы не сможете контролировать нефтяные месторождения Г азы, если прежде не приберете к рукам правительство в Эр-Рияде, расположенном в сотнях миль оттуда. Из этого правительства нужно сделать марионеток, управляемых американскими советниками. Америка не может открыто скинуть королевский дом Сауда — реакция арабов будет невообразимой. Мой план заключается в том, чтобы спровоцировать небольшую кучку шиитских фундаменталистов, поборников «Священного террора», на проведение переворота. Одна мысль о том, что хомейнисты возьмут власть в Саудовской Аравии, приведет в панику весь арабский мир. Оман, Эмираты, Кувейт, Сирия, Ирак, Иордания, Ливан, Египет и Израиль сразу же обратятся к Америке — открыто или тайно — с просьбой вмешаться и спасти их от «Священного террора».

Поскольку в течение двух лет я занимался компьютеризированной системой внутренней безопасности Саудовской Аравии, то знаю, что такая группа фанатиков существует. Ее возглавляет имам, который патологически ненавидит короля, его братьев, составляющих свою мафию под названием «Аль-Фахд», а также тысячи три маленьких князьков, из которых и состоит династия. Имам публично объявил их всех продажными девками ислама и осквернителями святых мест — Мекки и Медины. Сейчас ему приходится скрываться, но я могу обеспечить его безопасность до тех пор, пока он нам не понадобится, — просто буду стирать из центральной ЭВМ сведения о его местонахождении. К тому же я знаю, как с ним связаться — через одного разочаровавшегося участника организации «Мутаван» — воздесущей и ненавидимой всеми религиозной полиции.

— Но что за смысл отдавать Саудовскую Аравию в руки этих тупиц? — спросил Сканлон. — Имея ежедневный доход в триста миллионов долларов, они же разорят всех вокруг.

— Вот именно. Этого-то и не потерпит арабский мир. Все ближневосточные государства, за исключением Ирана, обратятся за помощью к Америке. Вашингтон окажется под массированным давлением, и ему придется отправить силы быстрого развертывания на заранее подготовленную базу в Омане, на Музандамском полуострове, откуда они пойдут на Эр-Рияд, столицу страны, а также на Дахран и Бахрейн, чтобы защитить месторождения от полного уничтожения. А позднее нам придется оставить там войска, чтобы такое не могло повториться впредь.

— А что будет с этим самым имамом? — поинтересовался Сканлон.

— Он умрет, — безмятежно ответил Истерхаус, — и его место займет один из князьков династии, который избежит гибели, потому что я заранее спрячу его в своем доме. Я знаю его хорошо: он учился на Западе, настроен проамерикански, слаб, нерешителен и к тому же пьяница. Он придаст вид законности просьбам других арабских стран, выступив с собственным обращением по радио из нашего посольства в Эр-Рияде. Как единственный оставшийся в живых представитель династии он обратится к Америке с просьбой восстановить законность у него в стране. После этого он будет принадлежать нам душой и телом.

Сканлон несколько секунд подумал, после чего вернулся к более близкой ему теме.

— А нам-то зачем все это? Я имею в виду не США, а нас.

Ответил ему Миллер. Он знал Сканлона и заранее угадал его реакцию.

— Мел, если этот принц будет править в Эр-Рияде и не сможет и шагу ступить без советов нашего полковника, то мы сумеем разрушить монополию «Арамко». А это означает новые контракты, перевозку нефти морем, импорт, переработку сырья. И кто, по-твоему, будет стоять во главе всего этого?

Сканлон удовлетворенно кивнул.

— И когда вы планируете это… это событие? — спросил он.

— Быть может, вам известно, что штурм крепости Мусмак состоялся в январе тысяча девятьсот второго года, а новое королевство образовано в тысяча девятьсот тридцать втором году, — проговорил Истерхаус. — Через год с небольшим, весной девяносто второго, король и его двор будут праздновать девяностую годовщину первого из этих событий и брильянтовый юбилей королевства. Они собираются устроить перед всем миром грандиозное празднество, которое станет им в миллиард долларов. Для этого строится новый закрытый стадион. Я занимаюсь его системами безопасности, управляемыми с помощью ЭВМ, — ими будут снабжены все ворота, двери, окна, каналы вентиляции. За неделю до празднества состоится генеральная репетиция, на которой будут присутствовать шестьсот главных представителей династии Сауда, собранные со всех концов мира. Тогда-то, по моим расчетам, и должны ударить фанатики «Священного террора». Компьютер запрет изнутри все входы и выходы; пятьсот солдат королевской гвардии будут снабжены недоброкачественным оружием и амуницией, которые вместе с карабинами для фанатиков будут ввезены в страну на ваших судах.

— А после того как все будет кончено?.. — спросил Сканлон.

— А после того как все будет кончено, мистер Сканлон, в живых не останется ни одного представителя династии Сауда и ни одного террориста. На стадионе вспыхнет пожар, который будут показывать телекамеры, пока не расплавятся. Тогда новый аятолла, самозваный имам, наследник духа Хомейни, объявит по телевидению о своих планах на весь мир, который только что следил за происходящим на стадионе. Вот тут, ручаюсь вам, в Вашингтон и полетят просьбы.

— Полковник, — заговорил Миллер, сколько вам понадобится денег?

— Чтобы начать планирование и подготовку прямо сейчас — миллион долларов. Затем еще два миллиона для закупок за рубежом и взяток в твердой валюте. Внутри Саудовской Аравии — ни цента. Я смогу достать там несколько миллиардов риалов, чтобы купить что нужно внутри страны и кого нужно подмазать.

Миллер кивнул. Этот странный фантазер просил у него за работу просто гроши.

— Я распоряжусь, чтобы вы получили эти деньги, полковник. А теперь, если не возражаете, подождите немного в приемной, ладно? Я скоро закончу, и мы вместе пообедаем у меня дома.

Уже в дверях полковник Истерхаус обернулся:

— Во всем этом есть — или может появиться — одна загвоздка. Один неуправляемый фактор. Президент Кормак, похоже, предан идее мира и, насколько я понял по передаче из Нантакета, очень рассчитывает на новый договор с Кремлем. А он может поставить под удар наш переворот на Аравийском полуострове. Такой человек, как президент, способен даже отказаться послать туда силы быстрого развертывания.

Когда полковник ушел, Сканлон выругался; Миллер недовольно нахмурился.

— Знаешь, Сай, очень может быть, что он прав. О Господи, ну почему в Белом доме сидит не Оделл?

Выбранный лично Кормаком в качестве первого заместителя, вице-президент Оделл был тоже техасец, бизнесмен, сколотивший миллионное состояние и гораздо более правый, чем Кормак. Поддавшись какому-то странному порыву, Миллер резко повернулся и схватил Сканлона за плечи.

— Мел, за этого человека я много раз молил Бога. И просил у него знамения. И вот в последних словах полковника я увидел это знамение. Кормак должен уйти.

К северу от столицы игорного бизнеса Лас-Вегаса, что в штате Невада, лежит огромная территория военно-воздушной базы Неллис, где занимаются отнюдь не азартными играми. Дело в том, что над ее площадью в 11274 акра раскинулось воздушное пространство, где испытывают самое секретное в США оружие, так называемый полигон Тонопа, и если какой-нибудь заблудившийся частный самолет пересечет границу этого пространства в 3 012 770 акров в то время, когда там идут испытания, то его, скорее всего, собьют после первого же предупреждения.

Именно здесь свежим и солнечным декабрьским утром 1990 года из нескольких лимузинов высадились две группы людей, приехавших понаблюдать за первыми испытаниями только что созданного нового оружия. В первую группу входили промышленники, занимающиеся производством бронированных боевых машин, на основе которых и был создан новый образец. Их сопровождали специалисты из двух смежных корпораций, создавших ракеты, а также авиационные радиоэлектронные системы, входящие в испытываемую машину. Как и большинство видов современного вооружения, «Деспот», новейшая противотанковая установка, состоял из целого ряда сложных систем, которые в данном случае производились тремя различными корпорациями.

Одним из участников испытаний был Питер Кобб — член правления и держатель основного пакета акций компании «Зодиак ББМ», специализирующейся на производстве бронированных боевых машин — отсюда и аббревиатура в названии фирмы. Для него лично, да и для всей компании, создававшей «Деспот» по собственной инициативе в течение семи лет, все зависело от того, купит ли новую машину Пентагон или нет. Сомнений у него почти не было: «Деспот» намного опережал установку «Пейв тайгер» фирмы «Боинг» и даже более современную «Теси г рейнбоу». Он знал, что его детище сможет выполнить задачу, являющуюся предметом постоянной озабоченности стратегов НАТО, отделить первую волну атаки советских танков на Северогерманской низменности от второй.

Вместе с ним приехали Лайонел Мойр, представитель калифорнийской компании «Пасадина авионикс», создавшей системы «Пустельга» и «Ястреб», которые входили в установку, а также Бен Залкинд из корпорации «ЕСК индастриз», расположенной в Силикон-Велли близ Пало-Альто, в Калифорнии. Эти люди тоже были кровно заинтересованы в том, чтобы Пентагон одобрил «Деспота». Правда, компания «ЕСК индастриз» участвовала и в создании нового бомбардировщика «Б2 Стеле», но это дело было вернее.

Представители Пентагона прибыли двумя часами позже, когда все уже было на мази. Их было двенадцать: два генерала и группа технических экспертов, чье мнение было решающим для Пентагона. Когда все расселись под тентом перед целой шеренгой телеэкранов, испытания начались.

Прежде всего Мойр решил удивить собравшихся. Он попросил зрителей повернуть кресла и понаблюдать за находившейся прямо перед ними пустыней. На вид она казалась совершенно плоской. Все были озадачены. Тогда Мойр нажал кнопку на пульте. Буквально в нескольких ярдах перед зрителями почва начала вспучиваться. Из нее появилась массивная стальная клешня, которая вытянулась вперед и снова зарылась в песок. И тут из него, недоступный для истребителей с направленными вертикально вниз радарами, появился «Деспот». Сделанный в виде массивной стальной коробки на гусеничном ходу, без окон, автономный, выдерживающий прямое попадание из любого оружия, кроме тяжелого артиллерийского снаряда и самой большой авиационной бомбы, неуязвимый для ядерной, газовой или бактериологической атаки, он вылез из вырытого им самим укрытия и начал действовать.

Внутри «Деспота» четыре члена его экипажа запустили двигатели, снабжавшие энергией системы, отодвинули стальные заслонки, закрывавшие иллюминаторы из особо прочного стекла, выдвинули параболическую радиолокационную антенну системы защиты и антенны наведения ракетных снарядов. Представители Пентагона были поражены.

— Предположим, — начал Кобб, — что первая волна советских танков форсировала ночью Эльбу по нескольким существующим и многочисленным наведенным мостам и ворвалась в Западную Германию. Силы НАТО принимают первую волну на себя. Мы справимся. Однако гораздо более мощная вторая волна русских танков выходит из укрытий в лесах Восточной Германии и направляется к Эльбе. Эти танки уже смогут прорваться и направятся к французской границе. «Деспоты», спрятанные под землей на территории Германии вдоль линии, идущей с севера на юг, получают приказ: найти, опознать и уничтожить.

Он нажал еще одну кнопку, и на крыше установки открылся люк. Из него появились направляющие с длинной тонкой ракетой в виде цилиндра диаметром двадцать дюймов и длиной восемь футов. Взревел миниатюрный стартовый двигатель, и ракета взмыла в бледно-голубое небо, где, будучи сама такого же цвета, пропала из виду. Наблюдатели повернулись к экранам: телекамера с высокой разрешающей способностью следила за «Пустельгой». На высоте в 150 футов включился авиационный турбореактивный двигатель, стартовый отсоединился и упал вниз, а из боков ракеты выдвинулись короткие обрубленные крылья, которые вместе с хвостовым оперением придавали ей устойчивость. Маленькая ракета превратилась в самолет, но продолжала набирать высоту. Мойр указал на большой экран радиолокатора. Сканирующий луч обегал его по кругу, однако никакой цели не обнаруживал.

— «Пустельга» сделана целиком из стеклопластика, — с гордостью в голосе сообщил Мойр. — Двигатель выполнен из соединений кремния, которые обладают термостойкостью, но не отражают радиоволн. Кое-какие технические секреты, и «Пустельга» сделалась невидимой как для человеческого глаза, так и для приборов. Отметка от нее на экране радара не больше, чем от вьюрка. Даже меньше. Радар может засечь птицу из-за того, что та машет крыльями. «Пустельга» крыльями не машет, а эта радиолокационная станция почувствительнее тех, что есть в Советском Союзе.

Во время войны «Пустельга», разведывательный снаряд дальнего действия, сможет проникать на пятьсот миль за линию вражеского фронта. Сейчас, набрав рабочую высоту в пятнадцать тысяч футов и пройдя по прямой его миль, она уже начала медленно описывать круги со скоростью сто узлов; топлива ей хватит на десять часов. При этом включилась электронная система наблюдения за поверхностью земли. В игру вступил целый набор датчиков. Словно хищная птица, она внимательно следит за всем, что происходит внизу, описывая круги диаметром семьдесят миль. Когда инфракрасные датчики засекут добычу, «Пустельга» проверит информацию с помощью радиолокационной станции миллиметрового диапазона.

— Устройство запрограммировано таким образом, — продолжал Мойр, — что удар будет нанесен лишь в том случае, если цель сделана из стали, движется и излучает тепло. При этом она должна излучать столько тепла, сколько излучает танк, а не легковая машина, грузовик или поезд. Ракета не нанесет удар по костру, теплому дому или стоящей машине, потому что они не двигаются. По той же причине она не ударит по уголковому отражателю, а по предмету из кирпича, дерева или резины потому что они не стальные. А теперь, джентльмены, взгляните на район обнаружения цели — вот на этом экране.

Все повернулись к огромному экрану, изображение на который передавалось камерой, расположенной от них в сотне миль. Большое поле напоминало съемочную площадку в Голливуде. Там были искусственные деревья, деревянные лачуги; тут и там стояли фургоны, грузовики и легковые автомобили. Приводимые в движение невидимыми тросами, поползли резиновые танки. Вспыхнули политые бензином костры. Затем единственный настоящий танк, управляемый по радио, медленно двинулся вперед. С высоты в пятнадцать тысяч футов «Пустельга» заметила его и тут же отреагировала.

— Джентльмены, то, что вы сейчас увидите, — подлинная революция, и мы гордимся ею по праву. Во всех прежних системах охотник бросался на цель сверху и разрушал себя со всею своей дорогостоящей начинкой. Весьмарасточительно. «Пустельга» поступает не так — она вызывает «Ястреба». Взгляните на «Деспота».

Зрители снова повернулись и краем глаза успели заметить, как «Ястреб» длиною примерно в ярд по приказу «Пустельги» устремился к цели. Объяснения продолжил Залкинд.

— «Ястреб» сейчас поднимется на сто тысяч футов, перевернется и направится вниз. Пролетая мимо «Пустельги», он получит от нее текущую информацию о цели. Бортовой компьютер «Пустельги» будет вести «Ястреба» до самой земли, и тот ударит с точностью до восемнадцати дюймов. Смотрите, пошел на снижение.

Среди домов, лачуг, грузовиков, фургонов, легковых машин, костров, вкопанных в землю, уголковых отражателей, среди фальшивых резиновых танков единственный стальной танк (старый MI «Абрамс») полз вперед, словно собираясь вступить в бой. Внезапно что-то мелькнуло, и точно огромный кулак обрушился на MI. Словно при замедленной съемке, танк расплющился, борта его вспучились, пушка, будто палец обвинителя, уставилась в небо, и он развалился. Под навесом у присутствующих вырвался вздох облегчения.

— А какой заряд в боевой головке у этого «Ястреба»? — полюбопытствовал один из генералов.

— Никакого, генерал, — ответил Залкинд. — «Ястреб» — это просто болванка, но сообразительная. Он спускается вниз со скоростью десять тысяч миль в час. Не считая приемника, с помощью которого он получает информацию от «Пустельги», и небольшого радара, который на последних пятнадцати тысячах футов корректирует наводку на цель, на нем больше ничего нет. Поэтому-то он так и дешев. Однако когда десятикилограммовая болванка с вольфрамовым наконечником, да еще летящая на такой скорости, приходит в соприкосновение с танком, это все равно, что… ну, как если бы выстрелить в упор из духового ружья в таракана. Другими словами, можно сказать, что в этот танк сейчас врезались два груженых гусеничных бронетранспортера, ехавших со скоростью сто миль в час. Его просто расплющило.

Испытания продолжались еще два часа. Изготовители показали, каким образом можно перепрограммировать «Пустельгу» уже в полете: к примеру, ей можно было приказать искать стальные конструкции, по бокам которых находится вода, а в оконечностях — земля, и тогда ее целью становились мосты. Она могла охотиться и на поезда, баржи или колонны машин — до тех пор, пока они двигались. Что же касается неподвижных объектов, кроме мостов, «Пустельга» не могла отличить грузовик от небольшого стального ангара. Но зато на ее датчики не действовали дождь, облачность, снег, град, туман и темнота.

В середине дня группы наконец разошлись, и представители Пентагона направились к машинам, чтобы ехать в Неллис, а оттуда лететь в Вашингтон.

Один из генералов пожал руки создателям «Деспота».

— Я всю жизнь имею дело с танками, — признался он, — но никогда не видел ничего ужаснее. Я — за. Вот уж на улице Фрунзе будет переполох! Когда за тобою охотятся люди — и то неприятно, но ваш чертов робот — это просто кошмар!

На прощанье несколько слов сказал один из штатских.

— Джентльмены, это блестяще. Лучшая противотанковая система в мире. Но я хочу заметить вот что: если Нантакетский договор будет подписан, заказа нам не видать как своих ушей.

Возвращаясь в одной машине в Лас-Вегас, Кобб, Мойр и Залкинд поняли: Нантакет грозит им, как и многим тысячам других людей, занятых в военно-промышленном комплексе, полным разорением вместе с их фирмами.

В канун Рождества в Алькантара-дель-Рио никто не работал, однако выпито было изрядно: каждый сидел за стаканчиком допоздна. Когда Антонио наконец закрыл свой маленький бар, было уже за полночь. Некоторые из его посетителей жили прямо тут, в деревне, другим пришлось ехать или идти пешком в свои домишки, разбросанные вокруг деревни по склонам холмов. Именно поэтому Хосе Франсиско, которого все называли Пабло, в прекрасном расположении духа, пошатываясь, шел мимо дома высокого иностранца, не испытывая никаких неприятных ощущений, кроме легкой тяжести в области мочевого пузыря. Решив, что пришла пора облегчиться, он свернул к каменному забору, огораживающему двор, где стоял видавший виды мини-джип «Терра», расстегнул молнию и предался второму по интенсивности мужскому наслаждению.

У него над головой высокий мужчина спал и снова видел ужасный сон, приведший его в эти края. В сотый раз проходя через все перипетии навязчивого кошмара, он в который раз обливался потом. Не просыпаясь, он открыл рот и закричал:

— Не-е-е-т!

Стоя внизу у забора, Пабло подскочил на фут в воздух и грохнулся на дорогу, обмочив свои лучшие воскресные брюки. Вскочив, он бросился бежать: не застегнув молнии, чувствуя стекающую по ногам мочу, а генитальным органом ощущая непривычную прохладу. Если этот высокий, поджарый иностранец разъярится, то ему, Хосе Франсиско Эчеварриа, ей-Богу, лучше быть подальше. Мужчина этот всегда вежлив, ничего не скажешь, хорошо говорит по-испански; но все-таки есть в нем что-то странное.

В середине января по Сент-Джайлз-стрит в древнем британском городе Оксфорде ехал молодой первокурсник, несколько возбужденный после встречи со своим новым наставником и наслаждавшийся первым днем, проведенным в колледже Бейллиол. Одет он был в толстые джинсы и штормовку, поскольку было свежо, однако не удержался и накинул поверх черную мантию, говорившую о его принадлежности к студентам Оксфордского университета. Мантия полоскалась на ветру. Позже он узнает, что студенты носят мантию лишь в столовой, но пока он был новичком и очень ею гордился. Он предпочел бы жить в колледже, однако родители сняли для него просторный дом неподалеку от Вудстокской дороги. Миновав памятник мученикам, велосипедист въехал на Магдален-стрит.

Он не заметил, как позади остановился ничем не примечательный седан. В нем сидело трое: двое спереди и один сзади. Сидевший сзади наклонился вперед.

— По Магдален-стрит езда на машинах запрещена. Дальше вам придется идти пешком.

Мужчина, сидевший рядом с водителем, тихонько выругался, вылез на тротуар и быстрым шагом заскользил среди толпы, глядя на ехавшего впереди велосипедиста. По указанию человека на заднем сиденье машина свернула направо на Бомон-стрит, затем налево, на Глостер-стрит и еще раз налево, на Джордж-стрит. Она остановилась у нижнего конца Магдален-стрит, как раз в тот момент, когда появился велосипедист. Велосипедист слез на землю и двинулся пешком через перекресток на Брод-стрит, поэтому седан остался на месте. Раскрасневшийся от ледяного ветра третий пассажир вынырнул из Магдален-стриг, огляделся, заметил машину и влез внутрь.

— Дурацкий город, — заметил он. — То одностороннее движение, то вообще проезд закрыт.

Сидящий сзади усмехнулся.

— Вот поэтому студенты и ездят на велосипедах. Может, и нам стоит попробовать.

— Продолжай наблюдать, — бесстрастно промолвил водитель. Сидевший рядом с ним замолк и поправил под мышкой пистолет.

Студент неподвижно стоял и задумчиво смотрел на мощенный булыжником перекресток Брод-стрит. Из путеводителя он узнал, что в 1555 году на этом самом месте два епископа — Латимер и Ридли — были сожжены заживо по приказу Марии Католички{Мария I Тюдор (1516–1558) — английская королева с 1553 г., преследовавшая сторонников Реформации.}. Когда пламя разгорелось, епископ Латимер обратился к своему сомученику: «Утешься, мастер Ридли, и веди себя, как пристало мужчине. Сегодня мы, хвала Господу, зажжем в Англии свечу, которая, я уверен, не угаснет вовеки».

Он имел в виду свечу протестантской веры, однако, что ответил на это епископ Ридли, неизвестно, поскольку он уже горел ярким пламенем. Через год, в 1556 году, па том же месте их примеру последовал архиепископ Крап-мер. Пламя его костра опалило располагавшиеся в нескольких ярдах двери колледжа Бейллиол. Позже их перевесили на вход во внутренний двор, причем черные следы пламени видны на них до сих пор.

— Привет, — раздался голос рядом со студентом, и он обернулся. Студент был худ и долговяз, его собеседницей оказалась черноглазая коротышка, похожая на пухлую куропатку. — Меня зовут Дженни. Кажется, у нас один и тот же наставник.

Первокурсник, которому был двадцать один год от роду и который, отучившись два года в Йельском университете, приехал на годичную стажировку в Оксфорд, улыбнулся.

— Привет. А я — Саймон.

Они двинулись к арке, ведущей в колледж; молодой человек толкал велосипед рядом с собой. Он уже был здесь накануне, когда знакомился с главой колледжа, но тогда приезжал на машине. Когда они дошли до середины подворотни, перед ними предстал дружелюбный, но неумолимый Тим — привратник и по совместительству парикмахер.

— Вы новичок в колледже, не так ли, сэр? — поинтересовался он.

— Э-э… да, — отозвался Саймон. — Первый день.

— Прекрасно, в таком случае прошу вас запомнить главнейшее правило здешней жизни. Никогда, ни при каких обстоятельствах — будь вы пьяны, полусонны или напичканы наркотиками — вы не должны проезжать под этой аркой на велосипеде, равно как ввозить его или втаскивать на себе во двор. Прошу вас, сэр, прислоните его к стене рядом с другими.

В университетах есть канцлеры, ректоры, мастера, директора, деканы, казначеи, профессора, лекторы, научные работники и многие другие должности, располагающиеся в сложной иерархии. Главный привратник колледжа — это, безусловно, высшая лига. Будучи когда-то сержантом 16-го уланского полка, Тим в свое время легко управлялся с новобранцами.

Когда Саймон и Дженни вернулись, он милостиво кивнул и сказал:

— Вы, кажется, занимаетесь у доктора Кина? В углу двора, по лестнице на самый верх.

Войдя на верхнем этаже в суматоху классной комнаты, где им предстояло заниматься историей средних веков, молодые люди представились своему преподавателю, причем Дженни обратилась к нему «профессор», а Саймон — «сэр». Глаза доктора Кина засияли за очками улыбкой.

— Значит, так, — весело заговорил он. — Л не разрешаю только две вещи: тратить попусту мое и ваше время и называть меня «сэр». «Доктор Кин» вполне сойдет. А потом мы познакомимся, и вы будете называть меня «Морис». Кстати, Дженни, я и не профессор. У профессоров есть кафедры, а у меня, как видите, не только кафедры. но и приличных стульев не сыщешь.

Он со смехом указал на груду скособоченных стульев и кресел и предложил студентам устраиваться поудобнее. Саймон уместил свои кости на безногий стул времен королевы Анны и оказался таким образом в трех дюймах от иола, после чего началась беседа о Яне Гусе и гуситском восстании в средневековой Чехии. Саймон ухмыльнулся. Он понял, что в Оксфорде ему понравится.

Волею случая две недели спустя Сайрус Миллер оказался рядом с Питером Коббом на благотворительном обеде в Остине, штат Техас. Он терпеть не мог подобные обеды и, как правило, их избегал, однако этот был устроен ради местного политического деятеля, а Миллер знал, насколько ценно оказывать в таких случаях знаки внимания, чтобы иметь потом возможность при необходимости попросить об одолжении. Он уже было приготовился не замечать человека, сидящего рядом с ним, но тут Кобб упомянул название своей корпорации и выразил живейшее неудовольствие по поводу Нантакетского договора и действий стоящего за ним человека — Джона Кормака.

— Этот чертов договор не должен пройти, — заявил Кобб. — Нужно как-то убедить сенат не ратифицировать его.

Всем было известно, что договор уже почти готов, в апреле будет подписан послами в Вашингтоне и Москве, затем в октябре, после летних каникул, будет ратифицирован Центральным Комитетом и к концу года представлен в сенат.

Вы полагаете, сенат его отвергнет? — осторожно поинтересовался Миллер. Представитель военно-промышленного комплекса с мрачным видом разглядывал свой пятый бокал.

— Нет, — ответил он. — Дело в том, что идея сокращения вооружений популярна среди избирателей, а Кормак, что ни говори, достаточно обаятелен и любим, чтобы протолкнуть договор. Я этого типа не выношу, но факт остается фактом.

Миллеру понравилось, что, несмотря на близкую катастрофу, его собеседник не потерял здравого смысла.

— Вам уже известны условия договора? — осведомился он.

Более или менее, — отозвался Кобб. Они собираются урезать ассигнования на вооружение на десять миллиардов. По обе стороны железного занавеса. Поговаривают о сорока процентах — опять-таки с обеих сторон, естественно.

— А много ли таких, кто думает так же, как вы? — спросил Миллер.

Кобб был уже слишком пьян, чтобы следить за ходом разговора.

— Это же почти вся военная промышленность, — проворчал он. — Нам придется практически все позакрывать. А какие потери для корпораций, да и для нас самих!

— Гм… Жаль, что не Майкл Оделл наш президент, — задумчиво проговорил Миллер. Представитель компании «Зодиак» хрипло хохотнул.

Размечтались! Да, он будет против сокращений. Но нам эго мало что даст. Он ведь есть и останется вице-президентом, а президент-то Кормак.

В самом деле? — невозмутимо спросил Миллер.

В последнюю неделю месяца Кобб, Мойр и Залкинд встретились со Сканлоном и Миллером за обедом, на который Миллер пригласил их в тихий и роскошный кабинет хьюстонского отеля «Ремингтон». За кофе с коньяком Миллер навел их на мысль, что Джон Кормак все еще продолжает занимать Овальный кабинет.

— Он должен уйти, — произнес Миллер.

— В убийстве я не участвую, — поспешно сказал Залкинд. — К тому же вспомните Кеннеди. После его смерти через конгресс прошли все законы по гражданским правам, которые ему самому никак не удавалось пропихнуть. Покушение дало прямо противоположный результат. А ввел в действие все эти законы именно Джонсон.

— Согласен, — не стал возражать Миллер.-Так действовать мы не должны. Но можно же как-то заставить его уйти со сцены?

— Как? — осведомился Мойр. — Как этого достичь? Президент защищен со всех сторон. За ним не числится никаких скандальных историй. Лидеры партии убедились в этом, прежде чем предложили ему президентство.

— Что-то должно быть, — не сдавался Миллер. — Какая-то ахиллесова пята. У нас есть решимость, есть связи, есть деньги. Не хватает лишь стратега.

— А как насчет этого вашего полковника? — спросил Сканлон.

Миллер отрицательно покачал головой.

— Для него любой президент Соединенных Штатов — главнокомандующий. Нет, нам нужен другой человек… совсем другой…

Он имел в виду и хотел отыскать человека беспринципного, ловкого, безжалостного, умного и любящего только деньги.

(обратно)

Глава 3

Март 1991 года

В тридцати милях к западу от Оклахома-Сити помещается тюрьма Эль-Рино, в официальных кругах известная как «федеральное исправительное учреждение». Если говорить прямо, это одна из самых строгих американских тюрем — то, что у преступников называется «крутая тюряга». Холодным утром в середине марта в ее неприступных воротах отворилась небольшая дверца, и из нее вышел человек.

Он был среднего роста, грузен, бледен, как любой заключенный, без гроша в кармане и крайне ожесточен. Оглядевшись по сторонам, он ничего примечательного не узрел (там и смотреть-то было не на что) и зашагал в сторону города. У него над головой, на сторожевых вышках, несколько пар невидимых снизу глаз равнодушно глянули на него и стали смотреть в сторону. Однако из стоявшей поодаль машины за ним пристально следили другие глаза. Длинный лимузин стоял от тюремных ворот достаточно далеко, чтобы номера не были видны. Человек, смотревший через заднее стекло, опустил бинокль и заметил:

— Идет в нашу сторону.

Минут через десять полный мужчина приблизился к машине, взглянул на нее и прошествовал мимо. Но он был профессионалом и поэтому, сам не зная почему, насторожился. Когда он отошел ярдов на сто, тихо заурчал двигатель, и лимузин нагнал его. Из машины вылез молодой человек — чисто выбритый, хорошо сложенный и с приятным выражением лица.

Мистер Мосс?

— Чего надо?

— Надо не мне.

— Вы, конечно, не скажете, как его зовут? — осведомился толстяк.

Молодой человек улыбнулся.

— Пока нет. Но у нас есть теплая машина, частный самолет и самые добрые намерения. Давайте смотреть правде в лицо, мистер Мосс: разве вам есть куда идти?

Мосс задумался. Ни машина, ни молодой человек не пахли его заклятыми врагами: Компанией — ЦРУ, или Бюро — ФБР. И деваться ему действительно было некуда. Он забрался на заднее сиденье, молодой человек сел рядом с ним, и лимузин взял курс на северо-запад — в сторону не Оклахома-Сити, а аэропорта Уайли-Пост.

В 1966 году, когда ему было двадцать пять, Ирвинг Мосс, только что покинувший Соединенные Штаты в качестве младшего агента ЦРУ, служил во Вьетнаме, участвуя в программе «Феникс». Это были времена, когда спецвонска, то есть «зеленые береты», постепенно стали передавать до сих шедшую успешно обработку жителей делыы Меконга в руки армии Южного Вьетнама, которая продолжала уговаривать крестьян не сотрудничать с Вьетконгом гораздо менее умело и человечно. Сотрудники ЦРУ, участвовавшие в программе «Феникс», поддерживали связь с южновьетнамской армией, тогда как «зеленые береты» переключились на поиск и уничтожение врага, часто приводя пленных вьетконговцев на допросы, которые вели представители армии Южного Вьетнама под эгидой ЦРУ. Вот тогда-то у Мосса и открылись его тайные склонности и врожденный талант.

В юношестве Мосса озадачивало и угнетало отсутствие в нем сексуальности; с непреходящей горечью вспоминал он теперь насмешки, которыми его осыпали, когда оп был подростком. К тому же его удивляло то — а в пятидесятые годы подростки были сравнительно целомудренны, — как легко он возбуждается от человеческого крика. Для такого человека равнодушные и непроницаемые джунгли Вьетнама были истинной Алладиновой пещерой наслаждений. Оставшись наедине со своим вьетнамским подразделением, он легко назначил сам себя главным следователем и допрашивал подозреваемых с помощью двух похожих на него склонностями южновьетнамских капралов.

Так он провел три восхитительных года, но однажды, в 1969 году, из лесу неожиданно вышел высокий, с резкими чертами лица сержант «зеленых беретов», раненный в левую руку: он был отправлен на перевязку. Молодой сержант несколько секунд разглядывал работу Мосса, после чего молча повернулся, и его кулак со страшной силой обрушился на переносицу следователя. Врачи в Дананге старались изо всех сил, однако кости были раздроблены настолько основательно, что Моссу пришлось отправиться на лечение в Японию. Но даже после операции переносица осталась широкой и приплюснутой, а носовые каналы были так деформированы, что Мосс постоянно сопел и гнусавил, особенно когда приходил в возбуждение.

Сержанта он больше никогда не видел, до официальных инстанций дело не дошло, поэтому ему удалось замести следы и остаться на службе в Управлении. До 1983 года. В тот год, получив серьезное повышение, он был включен в состав сотрудников ЦРУ, отправлявшихся в Гондурас на помощь «контрас» с целью надзора за их лагерями в джунглях на границе с Никарагуа, откуда «контрас», многие из которых служили прежде непопулярному и свергнутому диктатору Сомосе, время от времени совершали через границу рейды в страну, где когда-то находились у власти. Однажды группа вернулась из рейда с тринадцатилетним мальчиком — никаким не сандинистом, а просто деревенским парнишкой.

Допрос происходил на поляне, обрамленной кустами, в четверти мили от лагеря «контрас», однако в недвижном тропическом воздухе истошные крики явственно доносились до лагеря. Никто не спал. На рассвете крики понемногу утихли. Мосс вернулся в лагерь совершенно осовелый, бросился на койку и крепко уснул. Двое никарагуанцев бесшумно покинули лагерь, дошли до кустов и через двадцать минут вернулись, горя желанием поговорить с командиром. Полковник Рибас принял их в палатке, где он строчил рапорты при свете шипящей керосиновой лампы. Разговор продолжался несколько минут.

Мы отказываемся с ним работать, — заключил один из никарагуанцев, — С ребятами мы уже переговорили. Они нас поддерживают, Coronel{Полковник (исп.).}.

— Es malsano, — добавил другой. — Un animal.{Он ненормальный… Животное (исп.).}

Полковник Рибас вздохнул. Он и сам некогда участвовал в действиях сомосовских «батальонов смерти», ему приходилось вытаскивать из постели всяких там профсоюзных деятелей и прочих недовольных. Видел казни, даже участвовал в них. Но ребенок… Полковник включил радиопередатчик. Мятеж или массовое дезертирство ему пи к чему. Утром в лагере приземлился американский военный вертолет, из которого вылез коренастый, черноволосый мужчина, оказавшийся только что назначенным заместите чем начальника отдела ЦРУ по Латинской Америке, он совершал ознакомительный облет своих подчиненных. Рибас проводил американца до кустов; через несколько минут они вернулись.

Ирвинг Мосс проснулся от того, что кто-то пинал ножки его раскладной койки. Обратив затуманенный взгляд вверх, он увидел мужчину в зеленом маскировочном костюме, который пристально смотрел на него.

— Мосс, ты выставлен, — сообщил мужчина.

— Какого дьявола! Кто вы такой?

Мужчина ответил.

— А, один из них, — ухмыльнулся Мосс.

— Ага, один из них. А тебя выставили. Из Г ондураса и из Управления. — Мужчина показал Моссу лист бумаги.

— Это не из Лэнгли, — запротестовал Мосс.

— Нет, — согласился мужчина, — это от меня. А я — из Лэнгли. Загружай манатки в эту тарахтелку.

Через полчаса замначальника отдела ЦРУ Дэвид Вайнтрауб смотрел, как вертолет поднимается в утреннее небо. В Тегусигальпе Мосса встретил директор филиала, который был официально-холоден и лично посадил его на самолет, совершавший рейс через Майами в Вашингтон. В Лэнгли Мосс так и не вернулся. В Вашингтонском аэропорту его встретили, отдали документы и велели не показываться больше на глаза. Следующие пять лет на Мосса оказался большой спрос: он служил у приятных и не очень диктаторов в странах Ближнего Востока и Центральной Америки и в конце концов по поручению президента Норьеги организовал экспорт наркотиков из Панамы. Это была ошибка. Агентство Соединенных Штатов по борьбе с наркотиками поместило его в список особо опасных преступников.

В 1988 году он шел по лондонскому аэропорту Хитроу, как вдруг перед ним выросли несколько обманчиволюбезных британских стражей порядка и предложили отойги в сторонку на пару слов. Пара слов касалась спрятанного у него в чемодане пистолета. Процедура высылки была произведена в рекордно короткий срок, и через три недели Мосс вновь ступил на американскую землю. Суд приговорил его к трем годам заключения. Как совершившему первое преступление ему полагалась тюрьма с мягким режимом. Но пока он ожидал приговора, в фешенебельном вашингтонском клубе «Метрополитен» встретились за завтраком, не афишируя себя, двое мужчин.

Один из них был коренастый крепыш по фамилии Вайнтрауб, ставший к этому времени заместителем директора ЦРУ по оперативной части. Другой был Оливер «Смельчак» Ревелл, бывший классный летчик морской авиации, а теперь заместитель директора ФБР. В молодости он играл в футбол, но, по счастью, недостаточно долго, так что мозги у него не успели превратиться в кашу. В Гуверовском центре были люди, которые считали, что работают они у него вполне сносно. Пока Ревелл доедал бифштекс, Вайнтрауб показал ему досье и кое-какие фотоснимки. Ревелл закрыл досье и лаконично сказал: «Ясно». В результате совершенно непонятно почему Мосс попал в Эль-Рино, где содержались самые жестокие убийцы, насильники и грабители. На свободу Мосс вышел с патологической ненавистью к ЦРУ, ФБР и англичанам — это только для начала.

В аэропорту Уайли-Пост лимузин был беспрепятственно пропущен к самолету «Лирджет». Кроме номера, который Мосс мгновенно запомнил, больше никаких опознавательных знаков на самолете не было. Через пять минут он уже взлетел, держа курс на юг, может, на волосок западнее. Примерное направление Мосс определил по утреннему солнцу. Он понял, что они летят в Техас.

Неподалеку от Остина начинается местность, которую техасцы называют «горами». Тут-то и находилось загородное поместье владельца «Пан-Глобал» — двадцать тысяч акров холмистой земли. Из окон особняка, обращенного фасадом на юго-восток, открывался вид на необъятную техасскую равнину, за которой маячил на горизонте Галвестон и сверкал Мексиканский залив. Кроме внушительного количества служб, домиков для гостей, бассейна и открытого тира, на участке была также взлетно-посадочная полоса, на которую незадолго до полудня и приземлился «Лирджет».

Мосса провели в домик, спрятавшийся в зарослях джакаранды, дали полчаса на то, чтобы принять ванну и побриться, после чего отвели в прохладный кабинет с кожаной мебелью. Минуты через две перед ним предстал высокий седовласый старик.

— Мистер Мосс? — осведомился он, — Мистер Ирвинг Мосс?

— Да, сэр, — ответил Мосс. Он почуял запах денег, и немалых.

— Меня зовут Миллер, — представился старик. — Сайрус В. Миллер.

Апрель

Совещание было назначено в правительственной комнате, выходившей вместе с комнатой личного секретаря в тот же холл, что и Овальный кабинет. Как и большинство людей, президент Джон Кормак, впервые увидев Овальный кабинет, был удивлен его сравнительно скромными размерами. А в правительственной комнате под портретом Джорджа Вашингтона стоял внушительный восьмиугольный стол, на который было удобно облокотиться и положить бумаги.

В то утро Джон Кормак созвал кабинет в узком составе, куда входили его близкие, надежные друзья и советники, чтобы окончательно обсудить проект Нантакетского договора. Все подробности были уже уточнены, обоснования проверены: эксперты, хоть и неохотно, согласовали договор — за исключением двух генералов, решивших воздержаться, и трех сотрудников Пентагона, которые недвусмысленно высказались против. Однако сейчас Кормак хотел получить замечания от своей команды.

Ему было шестьдесят, он находился в расцвете своего интеллектуального и политического могущества и, не стыдясь, радовался популярности и авторитету, завоеванным им на должности, которую никогда и не мечтал занять. Когда летом 1988 года в республиканской партии наступил кризис, партийная верхушка стала лихорадочно подыскивать кандидата на президентский пост. Взгляд их упал на конгрессмена от штата Коннектикут — выходца из богатой и благородной новоанглийской семьи, который предпочел вложить унаследованное состояние в надежные ценные бумаги и стать университетским преподавателем и, только когда ему было под сорок, начал интересоваться политикой.

Представитель либерального крыла партии Джон Кормак был фактически неизвестен широким слоям избирателей. Близкие люди знали его как решительного, честного и гуманного человека и убедили партийную верхушку в том, что он чист, как свежевыпавший снег. Кормак не был известен и по телепередачам — что для кандидата было бы отнюдь не вредно, — и все же выбор пал на него. Средствам массовой информации Кормак был неинтересен. Но позже, после четырех месяцев агитационных поездок, эта темная лошадка заставила всех изменить сложившееся о себе мнение. Пренебрегая традициями, он смотрел в глазок телекамеры и честно отвечал на каждый вопрос, чем на первый взгляд сам рыл себе могилу. Кое-кого из правых он обидел, однако голосовать им все равно было больше не за кого. Но зато он понравился почти всем остальным. Протестант с ирландской фамилией, он поставил в качестве условия, чтобы ему дали возможность самому назначить вице-президента, и выбрал Майкла Оделла — истого американца ирландского происхождения и католика из штата Техас.

Они были очень непохожи друг на друга. Во взглядах Оделл был намного правее Кормака и раньше избирался губернатором своего штата. Кормак просто полюбил этого вечно жующего резину человека из Уэйко и поверил ему. Как бы там ни было, но он оказался прав: голоса избирателей с небольшим перевесом склонились на сторону человека, которого журналисты совершенно несправедливо любили сравнивать с Вудро Вильсоном, последним американским президентом-профессором, и его заместителя, без обиняков заявлявшего: «Я не всегда согласен со своим другом Джоном Кормаком, но мы живем, черт побери, в Америке, и я пересчитаю ребра любому, кто скажет, что он не имеет права говорить, что думает».

Выбор Кормака принес ему успех. Прямому как стрела уроженцу Новой Англии с его мощной и убедительной манерой говорить и с виду простецкому уроженцу Юго-Запада отдали голоса негры, испанцы и ирландцы, и этого оказалось достаточно для победы. Заняв пост, Кормак сразу же стал намеренно привлекать Оделла к решению самых серьезных вопросов. Сейчас они сидели друг напротив друга, чтобы обсудить договор, который, Кормак знал, был Оделлу крайне не но душе. По обеим сторонам от президента сидели еще четыре его близких друга: государственный секретарь Джим Доналдсон, генеральный прокурор Уильям Уолтерс, министр финансов Хьюберт Рид и министр обороны Мортон Станнард.

Рядом с Оделлом сидели Брэд Джонсон — блистательный негр из штата Миссури, читавший лекции по обороне страны в том же университете, где когда-то работал Кормак, и занявший Должность советника по вопросам национальной безопасности, и Ли Александер, директор ЦРУ, сменивший на этом посту Уильяма Уэбстера через несколько месяцев после того, как Кормак стал президентом. Александер был приглашен потому, что с помощью своих спутников и разведывательной сети мог обеспечить быстрое получение информации в случае, если Советы нарушат договор.

Восемь человек читали последнюю редакцию документа, и каждый из них понимал, что столь противоречивого договора Америка еще никогда не подписывала.

Против него уже образовалась мощная оппозиция, в которую вошли правые и вся промышленность, ориентированная на вооружение. В 1988 году, когда президентом был Рейган, Пентагон согласился сократить расходы на вооружение на 33 миллиарда долларов, в результате чего военный бюджет составил 299 миллиардов. На 1990–1994 финансовые годы планируемые расходы на вооружение было решено сократить на 37,1; 41,3; 45,3 и 60,7 миллиарда долларов соответственно. Но это было лишь ограничение роста бюджета. Нантакетский же договор предусматривал сократить сам бюджет, поэтому если даже ограничение его роста вызывало у многих недовольство, то сокращение бюджета должно было просто разъярить этих людей.

Кормак не уставал повторять, что разница заключается в следующем: раньше США планировали ограничение бюджета в одностороннем порядке, а по Нантакетскому договору Москва готова сократить свои вооруженные силы в небывалых масштабах. Более того, Кормак понимал: у сверхдержав выбора нет. Едва он стал президентом, как вместе с министром финансов Ридом стал бороться с ростом бюджетного и торгового дефицита Америки. Оба эти показателя выходили из-под контроля, угрожая процветанию не только Соединенных Штатов, но и всего Запада. Из анализов, выполненных экспертами, он сделал вывод, что СССР хотя и по иным причинам, но находится в том же положении, и без околичностей заявил Михаилу Горбачеву: мне нужно снизить расходы на оборону, а вам — перераспределить средства. Русские обработали остальные страны Варшавского Договора, тогда как Кормак одержал верх над НАТО: сначала сдалась Германия, потом Италия, за ней более мелкие страны и, наконец, Англия.

В общих чертах условия договора были таковы. Из сухопутных сил СССР согласился сократить численность войск, находящихся в Восточной Германии — из двадцати одной дивизии потенциальных наступательных сил, угрожающих Западу, — ровно вдвое. Они должны быть не переформированы, а выведены через польскую границу на советскую территорию с тем, чтобы больше не возвращаться на Запад. Кроме того, Советский Союз должен сократить общую численность своих вооруженных сил на 40 процентов.

— Замечания? — спросил президент. Министр обороны Станнард, который по вполне понятным причинам относился к договору весьма сдержанно — и в прессе даже стали поговаривать о его отставке, — поднял глаза.

— Для Советов' в этом вся суть договора, поскольку армия для них то же, что для англичан военно-морской флот, — сказал он, цитируя председателя Объединенного комитета начальников штабов, но не соглашаясь с ним. — Для непосвященного это выглядит фантастически, в Западной Германии уже так и думают. Однако все это далеко не так хорошо, как кажется.

Во-первых, Советский Союз не сможет дальше комплектовать свои сто семьдесят семь пехотных дивизий, имеющиеся сейчас, без широкого привлечения новобранцев из южных этнических групп, — я имею в виду мусульман. А мы все прекрасно знаем, что в СССР их с большим удовольствием вообще бы расформировали. Во-вторых, наших стратегов пугает не огромная, разбросанная Советская Армия, а армия вдвое меньшая, но зато профессиональная. Небольшая профессиональная армия гораздо полезнее, нежели огромная и неуклюжая, а сейчас у них именно такая и есть.

Но если они вернутся назад в СССР, — возразил Джонсон, — то в Западную Германию уже вторгнуться не смогут. Ли, скажите: если они вздумают перебросить войска через Польшу в Восточную Германию, мы узнаем об этом или нет?

— Конечно, — уверенно ответил директор ЦРУ. — Кроме спутников, которые можно ввести в заблуждение замаскированными грузовиками и поездами, и у нас, и у англичан в Польше вполне приличная агентура. Какого черта, восточные немцы вовсе не хотят, чтобы на их территории разразилась война. В случае переброски они, скорее всего, сами поставят нас в известность.

— Ладно, а чем поступаемся мы? — спросил Оделл.

— Сравнительно небольшим количеством войск, — ответил Джонсон. — СССР выводит десять дивизий по пятнадцать тысяч человек каждая. Наш контингент в Западной Европе составляет триста двадцать шесть тысяч. По договору у нас остается чуть меньше трехсот тысяч, впервые с сорок пятого года. То есть мы выводим немногим более двадцати пяти тысяч, а они — сто пятьдесят. Шесть к одному — это неплохо, мы ведь рассчитывали, что будет четыре к одному.

— Да, но мы согласились, — возразил Станнард, — не вводить в строй две наши новые тяжелые дивизии — одну бронетанковую и одну мотострелковую.

— Как насчет экономии, Хьюберт? — мягко поинтересовался президент. Он предпочитал, чтобы говорили другие, а сам внимательно слушал, высказывал несколько кратких, но дельных замечаний, после чего принимал решение. Министр финансов поддерживал договор. Если он вступит в действие, ему будет гораздо проще сводить концы с концами.

— Три с половиной миллиарда бронетанковая дивизия, три и четыре десятых пехотная, — ответил он. — Ко это лишь начальные затраты. Потом мы будем экономить ежегодно триста миллионов долларов на текущих расходах, если у нас не будет этих дивизий. А теперь, отказавшись от «Деспотов», мы сэкономим еще семнадцать миллиардов — во столько нам обошлись бы триста машин этого типа.

— Но ведь «Деспот» — лучшая противотанковая система в мире, — запротестовал Станнард. — Она нужна нам, черт возьми.

— Зачем? Чтобы уничтожать танки, находящиеся восточнее Бреста? — полюбопытствовал Джонсон. — Если в Восточной Германии останется половина их танков, мы сумеем справиться с ними теми силами, которые у нас остались, — самолетами «А-десять» и самоходными противотанковыми установками. К тому же на часть сэкономленных средств мы сможем построить наземные укрепления. Договором это разрешено.

— И европейцам нравится, — спокойно добавил госсекретарь Доналдсон. — Им не нужно сокращать свои вооруженные силы, а между тем десять-одиннадцать советских дивизий исчезают у них с глаз долой. По-моему, на суше мы одержали верх.

— Давайте теперь посмотрим, что получается на море, — предложил Кормак.

Согласно договору, Советский Союз согласился под наблюдением экспертов уничтожить половину своего подводного флота, то есть все атомные подводные лодки классов «Хоутел», «Ико» и «Новембер», а также дизель-элекгрические, классов «Джулиет», «Фокстрот», «Уиски», «Ромео» и «Зулус». Однако, как не преминул заметить Станнард, эти атомные лодки устарели и были небезопасны, так как у них постоянно происходили утечки нейтронного и гамма-излучения, да и другие, предназначенные для уничтожения, были старых проектов. Избавившись от них, русские смогут сконцентрировать свои материальные и людские ресурсы на постройке лодок типов «Сьерра», «Майк» и «Акула», технически гораздо более совершенных, а значит, и более опасных.

И все же, по словам Станнарда, 158 предназначенных к уничтожению лодок представляют собой груду металлолома, а противолодочные средства США будут при этом значительно сокращены, в результате чего в случае войны у Америки появится больше возможностей отправлять в Европу конвои.

И наконец, Москва согласилась пустить на слом первый из четырех имеющихся у нее авианосцев класса «Киев» и в дальнейшем их больше не строить — уступка сама по себе незначительная, поскольку эти корабли оказались крайне дорогими в эксплуатации.

Соединенным Штатам договор позволял сохранить только что сданные авианосцы «Авраам Линкольн» и «Джордж Вашингтон» при условии, что на слом пойдут «Мидуэй» и «Корал Си» (от них и так собирались избавиться, но тянули время, чтобы включить в договор), а также менее старые «Форрестол» и «Саратога» вместе с их авиакрыльями. Когда эти авиационные подразделения будут выведены из строя, то для приведения их в боевую готовность понадобится года три-четыре.

— Русские решат, что на восемнадцать процентов снизили наши ресурсы для атаки на их любимую Родину, — брюзжал Станнард, — а сами отдали за это сто пятьдесят восемь лодок, с которыми у них были одни неприятности.

Однако кабинет, видя, что удастся экономить по 20 миллиардов в год (половину на обслуживании и половину на технике), одобрил договор в части военно-морских сил; против были лишь Оделл и Станнард. Самым животрепещущим вопросом оказались военно-воздушные силы. Кормак знал, что для Горбачева это главное. В сущности, Америка выигрывала на суше и на море, поскольку нападать ни на кого не собиралась: она лишь хотела иметь гарантии, что и СССР не сможет выступить в роли агрессора. Однако, в отличие от Станнарда и Оделла, Кормак и Доналдсон знали: многие советские люди, включая и кое-кого из лидеров, искренне верят в то, что в один прекрасный день Запад набросится на их Родину.

Нантакетский договор предусматривал, что Запад остановит производство истребителей «F-18», а также многоцелевых истребителей, находящихся на вооружении в Италии, Западной Германии, Испании и Великобритании; Москва же должна прекратить дальнейшие работы над самолетом «МИГ-31». Кроме того, русские должны снять с вооружения «Блэкджек», туполевский вариант американского бомбардировщика «В-1», и 50 % самолетов-заправщиков. Таким образом, стратегическая угроза для Запада с воздуха будет значительно снижена.

— Как мы узнаем, не строят ли они «Блэкджек» где-то еще? — поинтересовался Оделл.

— На Туполевском заводе будут наши официальные наблюдатели, — ответил Кормак. — Вряд ли русские решатся построить такой же завод где-нибудь еще. Ли, я прав или нет?

— Правы, господин президент, — отозвался директор ЦРУ и, помолчав, добавил: — Да и потом у меня есть свои люди у Туполева.

— Вот как? — с удивлением проговорил Доналдсон. — Впрочем, как дипломат я этого знать не должен.

Кое-кто из собравшихся улыбнулся. Все знали, что Доналдсон отличается некоторым пуританством.

Ключевым для Америки пунктом Нантакетского договора в части военно-воздушных сил был отказ от бомбардировщика «В-2» — весьма перспективного самолета, который был невидим для радиолокационных станций и мог поэтому сбрасывать ядерные бомбы практически когда и где угодно. У русских он вызывал громадные опасения. Михаил Горбачев считал, что только с такой уступкой с американской стороны Нантакетский договор будет ратифицирован. Благодаря ей у него отпадет необходимость израсходовать как минимум 300 миллиардов рублей на коренную перестройку всей хваленой системы ПВО, которая теоретически должна быть способна отразить любой удар с воздуха. Эти деньги Горбачев хотел направить на новые заводы, технологию и нефть.

Америке отказ от «В-2» давал экономию в 40 миллиардов долларов, правда ценою потери 50 тысяч рабочих мест в оборонных отраслях промышленности.

— А может, оставить все как есть, пусть эти мерзавцы вконец обанкротятся? — предложил Оделл.

— Майкл, — тихо отозвался Кормак, — тогда им придется воевать.

После двенадцатичасового обсуждения кабинет одобрил Нантакетский договор. Теперь предстояло самое утомительное: нужно было убедить сенат, промышленников, финансистов, средства массовой информации и весь народ в правильности решения. Оборонный бюджет сократился на сто миллиардов долларов.

Май

В середине мая пятеро мужчин в январе обедавших вместе в отеле «Ремингтон», по предложению Миллера образовали группу «Аламо», названную так в память тех, кто в 1836 году сражался при Аламо за независимость Техаса с мексиканскими войсками генерала Санта-Аны. План разгрома королевства Ибн-Сауда получил название плана «Боуи», в честь полковника Джима Боуи, погибшего при Аламо. Кампания по подрыву авторитета президента Кормака с помощью оплаченного распространения слухов в лобби, средствах массовой информации, конгрессе и среди народа называлась планом «Крокетт» — по имени Дэйви Крокетта, пионера и воина-индейца, погибшего в том же сражении. Нынешняя встреча была посвящена обсуждению предложения Ирвинга Мосса, заключавшегося в том, чтобы нанести Джону Кормаку такой удар, после которого он станет более податливым к уговорам и уйдет с политической арены. Это был план «Тревис», названный так в честь командующего американскими войсками при Аламо.

— Кое от чего здесь меня прямо в дрожь бросает, — заметил Мойр, постучав пальцем по своему экземпляру плана.

— Меня тоже, — поддержал Залкинд. — Особенно четыре последние страницы. Неужели мы должны зайти так далеко?

— Джентльмены, друзья, — громко прервал их Миллер. — Я полностью разделяю вашу озабоченность, даже отвращение. Но не забывайте, о том, что поставлено на карту. Не только над нами, но и над всей Америкой нависла смертельная угроза. Вам известны условия договора, с помощью которого Иуда из Белого дома стремитсялишить нас защиты и снискать тем самым расположение московского Антихриста. Этот человек должен уйти, прежде чем ему удастся уничтожить нашу любимую страну и погубить всех нас. А вас — в первую очередь, поскольку вы уже сейчас на грани банкротства. Мистер Мосс убедил меня в том, что до предложенного на последних страницах дело не дойдет. Кормак уйдет раньше.

Облаченный в белый костюм Ирвинг Мосс молча сидел у конца стола. О некоторых деталях своего плана он не упомянул вообще — их он мог сообщить только Миллеру лично. Он дышал через рот, чтобы не сопеть поврежденным носом.

Внезапно Миллер произнес слова, озадачившие всех присутствующих:

— Друзья, давайте искать поддержки у Всевышнего. Помолимся все вместе.

Бен Залкинд взглянул на Питера Кобба; тог поднял брови. Сайрус Миллер положил ладони на стол, закрыл глаза и обратил лицо к потолку. Он был не из тех людей, что склоняют голову, даже когда обращаются ко Всевышнему. В конце концов, у него с Господом уже давно сложились вполне доверительные отношения.

— Боже, — начал нефтяной магнат, — услышь нас, к Тебе взываем мы в своих молитвах. Услышь нас, верных и преданных сыновей этой славной земли, что сотворена Тобою и Твоим произволением отдана под нашу опеку. Направь руки наши. Укрепи сердца наши. Научи нас, где нам взять мужество, дабы свершить задуманное, которое, мы верим, удостоится Твоего благословения. Помоги нам спасти избранную Тобою страну и народ, избранный Тобою.

Он продолжал в таком роде еще несколько минут, потом несколько минут помолчал. Затем опустил лицо и окинул собравшихся горящим взором человека, освободившегося от каких бы то ни было сомнений.

— Джентльмены, мне был Его голос. Он с нами в наших испытаниях. Мы должны непреклонно следовать вперед ради нашей страны и Господа нашего.

Собравшимся ничего не оставалось, как в знак согласия склонить головы. Часом позже Ирвинг Мосс вел с Миллером конфиденциальный разговор у него в кабинете. Мосс без обиняков заявил, что для осуществления его плана ему жизненно необходимы две вещи, которые сам он обеспечить не в силах. Во-первых, одно высокосложное устройство советского производства и, во-вторых, источник информации о самых секретных совещаниях, проводимых в Белом доме. Мосс объяснил, зачем ему все это. Миллер задумчиво кивнул.

— Я займусь и гем и другим, — пообещал он. — У вас есть счет и наличные. Немедленно приступайте к выполнению плана.

Июнь

Миллер принял полковника Истерхауса на первой неделе июня. Полковник напряженно занимался делами в Саудовской Аравии, но вызов звучал весьма категорично, поэтому он сразу сел на рейс Джидда — Лондон Нью-Йорк, откуда отправился прямо в Хьюстон. Там Истерхауса ждала машина, которая отвезла его в частный аэропорт Уильям П. Хобби, находящийся к юго-востоку от города, и на «Лирджете» он прилетел на ранчо, где раньше не бывал. Его отчет о ходе дел звучал оптимистично и был выслушан с благосклонностью.

Полковник сообщил, что его человек из религиозной полиции с большим энтузиазмом отнесся к мысли о смене правительства в Эр-Рияде и связался с имамом шиитских фундаменталистов после того, как Истерхаус сказал, как его найти. Тот факт, что имам до сих пор не попался в руки властей, говорит о надежности фанатика из полиции.

Имам выслушал предложение — оно было сделано ему без упоминания каких-либо имен, поскольку он ни за что не согласился бы, чтобы христианин вроде Истерхауса был исполнителем воли Аллаха, — и тоже отнесся к нему благосклонно.

— Дело в том, мистер Миллер, что фанатики Хезбаллы до сих пор не пытались отхватить лакомый кусок, который представляет собою Саудовская Аравия, так как хотели сначала завладеть Ираком, но потерпели поражение. Терпение их объясняется следующим: они боятся, и справедливо, что попытка расправиться с королевством Сауда вызовет серьезное недовольство до сих пор колебавшихся Соединенных Штатов. Фундаменталисты считают, что Саудовская Аравия рано или поздно попадет к ним в руки. Имам, похоже, согласился с тем, что будущая весна — а юбилейные торжества уже точно назначены на апрель — момент, указанный свыше Аллахом.

Далее полковник поведал, что на праздник в Эр-Рияд съедутся представители тридцати семи главнейших племен страны, чтобы отдать почести королевской династии. Будут там и люди из племен, обитающих в районе Газы, — рабочие нефтепромыслов, принадлежащие по преимуществу к секте шиитов. Среди них спрячут двести боевиков имама, которые явятся без оружия, а позже получат автоматические карабины и амуницию, тайно доставленные в страну на одном из танкеров Сканлона.

В заключение Истерхаус сообщил, что некий египетский офицер — группа египетских военных советников играет важную роль в решении технических вопросов саудовской армии — согласился снабдить королевскую гвардию неисправным оружием, чтобы она не смогла защищать своих хозяев, но только при условии, что после переворота его многомиллионной и бедной стране откроется доступ к саудовской нефти. Миллер в задумчивости кивнул.

— Вы хорошо потрудились, полковник, — проговорил он и сменил тему. — Скажите, какова, по-вашему, будет реакция Советского Союза на захват Америкой Саудовской Аравии?

— Крайнее смятение, мне так кажется, — ответил полковник.

— Его будет достаточно, чтобы поставить крест на Нантакетском договоре, все условия которого нам уже известны?

— Полагаю, что да.

— А как по-вашему: какая группировка внутри Советского Союза имеет причины отрицательно относиться к договору и желать, чтобы он не был подписан?

— Генеральный штаб, — не раздумывая ответил полковник. — Его положение похоже на то, в каком вот-вот окажутся наш Объединенный комитет начальников штабов и оборонная промышленность. Договор лишит Генштаб могущества, престижа, бюджета, численность его состава уменьшится на сорок процентов. Вряд ли это может кому-то из них понравиться.

— Странные союзники, — задумчиво протянул Миллер. — А нет ли у вас возможности тайно связаться с их Генеральным штабом?

— Я… у меня есть кое-какие связи, — осторожно ответил Истерхаус.

— Я хочу, чтобы вы их использовали, — сказал Миллер, — Передайте, что в Соединенных Штатах есть мощные силы, которым Нантакетский договор не нравится так же, как и им, которые считают, что его можно расстроить со стороны Америки, и хотели бы обменяться мнениями по этому поводу.

Королевство Иордания нельзя назвать просоветским — но королю Хусейну уже давно приходилось идти по узенькой тропке, чтобы усидеть на троне в Аммане, и порой закупать у Советского Союза вооружение, хотя его Хашимитский арабский легион использует в основном оружие западных образцов. Однако в Аммане есть группа советских военных советников из тридцати человек, руководит которой военный атташе русского посольства. Истерхаус познакомился с ним, когда саудовские наниматели послали его поприсутствовать на испытаниях в пустыне Акаба какого-то очередного образца советского оружия. Теперь, возвращаясь в Саудовскую Аравию, Истерхаус сделал в Аммане остановку.

Военный атташе, полковник Кутузов, которого Истерхаус считал резидентом ГРУ, оказался на месте. Истерхаус пригласил его отобедать. Американец был поражен быстротой реакции советской стороны. Через две недели, когда он находился в Эр-Рияде, ему сообщили, что некие джентльмены с радостью встретятся с его друзьями, но в обстановке строгой секретности. Полковнику был вручен толстый пакет с указаниями, когда, как и куда его друзья должны ехать, и он, не распечатывая, отправил пакет в Хьюстон.

Июль

Из всех коммунистических стран Югославия относится к туризму либеральнее других, и даже въездные визы здесь можно получить, выполнив небольшие формальности по прибытии в Белградский аэропорт. В один из дней середины июля в Белград прилетели пять человек — из разных мест и разными рейсами. Они прибыли из Амстердама, Рима, Вены, Лондона и Франкфурта. Поскольку все они имели американские паспорта, визы в эти города им тоже не потребовались. В Белграде все они получили визы сроком на неделю с самыми безобидными туристическими целями; один из них сделал это утром, двое ближе к полудню и еще двое — вечером. На вопрос оформлявшего визы чиновника все ответили, что приехали пострелять кабанов и оленей в знаменитом заповеднике «Карагеоргиево». устроенном вокруг переоборудованной старинной крепости на берегу Дуная, столь полюбившейся толстосумам с Запада. Получая визу, каждый из пятерых заявил, что по пути на охоту переночует в фешенебельном отеле «Петроварадин», что находится в городке Нови-Сад, в восьмидесяти километрах к северо-западу от Белграда. Каждый отправился в отель на такси.

Чиновники, выдающие визы, сменяются около полудня, поэтому только один из американцев прошел перед служащим по фамилии Павлич, который по совместительству был агентом КГБ. Через два часа после этого Павлич сменился, и его донесение легло на стол советского резидента в кабинете посольства, находящемся в самом центре Белграда.

Майор Павел Керкорьян чувствовал себя не наилучшим образом: во-первых, он поздно лег спать, причем не по долгу службы, а просто некая светловолосая боснийская девушка оказалась совершенно неотразимой, особенно в сравнении с его расплывшейся и вечно жалующейся супругой, а во-вторых, он, уже по долгу службы, только что обильно позавтракал с одним членом югославского ЦК — любителем выпить, которого майор надеялся завербовать. Керкорьян чуть было не отложил донесение Павлича в сторону. В это время года американцев в Югославии хоть пруд пруди, каждого не проверишь. Но взгляд майора зацепился за имя одного из американцев. Не за фамилию — она была вполне обыкновенной, — а за имя: недавно ему уже где-то попадалось на глаза имя Сайрус.

Сомнения Керкорьяна разрешились у него в кабинете час спустя: в одном из последних номеров журнала «Форбс» была статья о Сайрусе В. Миллере. Подобные случайности решают порой исход большого дела. Что-то тут было не то, а дотошный майор КГБ, армянин по национальности, любил докапываться во всем до самой сути. Почему почти восьмидесятилетний старик, убежденный антикоммунист, прибыл в Югославию поохотиться на кабана, причем рейсовым самолетом, — ведь он достаточно богат, чтобы охотиться у себя в Северной Америке на что угодно и к тому же летать собственным реактивным самолетом? Майор вызвал двух подчиненных, только что присланных из Москвы юнцов, надеясь, что они ничего не напортачат. (Как он заметил недавно на коктейле своему коллеге из ЦРУ, в наши дни абсолютно не на кого положиться. Коллега оказался того же мнения.)

Ребята Керкорьяна разговаривали по-сербскохорватски, но он все же посоветовал им воспользоваться услугами шофера-югослава, прекрасно знавшего все входы и выходы. Этим же вечером агенты позвонили ему из телефонной будки отеля «Петроварадин», и майор в сердцах сплюнул: этот телефон явно прослушивался югославами. Он велел им позвонить из другого места.

Керкорьян уже собирался домой, когда ребята позвонили снова, на этот раз из крошечной гостиницы в нескольких милях от Нови-Сада. Американец там не один, сообщили они, их пять человек. Возможно, они познакомились в отеле, но скорее всего, знали друг друга раньше. У конторки портье несколько банкнот перекочевали из одной руки в другую, и агенты стали обладателями копий первых трех страниц каждого из пяти американских паспортов. Их владельцы собираются завтра утром ехать микроавтобусом на охоту, добавили сыщики и поинтересовались: что им делать теперь?

— Оставайтесь там, — велел Керкорьян. — Да, всю ночь. Я хочу знать, кудо ет к идятся.{Так в бумажном оригинале (прим. оцифровщика.).}

Только б ребята не подвели, думал майор, возвращаясь домой. У молодых нынче все просто. Вероятно, это все ерунда, но щенки хоть опыта поднаберутся.

К полудню следующего дня они вернулись — усталые, небритые, но ликующие. Их доклад изумил Керкорьяна. Микроавтобус прибыл в назначенное время, и американцы погрузились в него. Их сопровождающий был в штатском, но все в нем выдавало военного и к тому же русского. Вместо того чтобы отправиться в охотничьи угодья, автобус повез их в сторону Белграда, но, не доезжая до города, свернул к военно-воздушной базе Батайника. У въезда на базу они не предъявили свои паспорта: сопровождающий вынул из кармана пять других паспортов, и «туристы» беспрепятственно миновали контрольно-пропускной пункт.

Керкорьян знал, что такое Батайника — крупная югославская военно-воздушная база в двадцати километрах северо-западнее Белграда, явно не предназначенная для обслуживания досужих американских туристов. Кроме всего прочего, она была предназначена и для военнотранспортных самолетов из СССР, доставляющих снабжение для большой группы советских военных советников в Югославии. На базе поэтому работало несколько русских инженеров, один из которых был человеком Керкорьяна. Этот инженер контролировал движение грузов. Через десять часов Керкорьян послал «блиц» — донесение в Ясенево, штаб-квартиру первого управления КГБ, занимающегося разведкой. Оттуда оно сразу попало на стол заместителю председателя КГБ генералу Вадиму Кирпиченко, который, сделав несколько запросов внутри СССР, отправил подробный доклад своему начальнику генералу Крючкову.

Керкорьян доносил, что пятеро американцев были проведены из микроавтобуса к транспортному самолету «Ан-42», только что прибывшему с грузом из Одессы и сразу отправлявшемуся назад. В следующем донесении из Белграда резидент сообщал, что сутки спустя американцы тем же манером вернулись назад, еще раз переночевали в отеле «Петроварадин», после чего покинули Югославию, так и не подстрелив ни одного кабана. За проявленную бдительность Керкорьян получил благодарность.

Август

Жара, словно тяжелое одеяло, накрыла Коста-дель-Соль. Внизу на побережье миллионы туристов снова и снова переворачивались под лучами солнца, словно бифштексы на решетке, отважно поливая себя лосьонами для загара в надежде за две драгоценные недели приобрести цвет темного красного дерева, но зачастую становясь похожими на вареных омаров. Небо сделалось бледно-голубым, почти белым, а от привычного бриза остались лишь слабые дуновения.

На западе из раскаленного марева торчал громадный клык Гибралтарской скалы, сверкая всеми пятнадцатью милями своего поперечника; светлые бетонные желоба системы сбора дождевой воды в подземные цистерны, которую когда-то спроектировали инженеры Великобритании, бороздили поверхность скал, словно лепрозные шрамы.

В горах над пляжами Касареса воздух был прохладнее, но совсем ненамного, и только на закате, перед самым заходом солнца, дышать становилось легче, поэтому виноградари из Алькантара-дель-Рио вставали в четыре утра, чтобы иметь возможность поработать часов шесть, прежде чем солнце загонит их в тень. После второго завтрака они до пяти дня предавались традиционной испанской сиесте, укрывшись за толстыми, прохладными, белеными стенами, а затем снова шли на работу и трудились дотемна.

Гроздья винограда под солнечными лучами наливались и тяжелели. Они еще не созрели, но урожай в этом году обещал быть превосходным. Владелец бара Антонио прийес, как обычно, иностранцу графинчик вина и поклонился.

— ¿Será bien, la cosecha?{Урожай будет хорош? (исп.).} — бросил он.

— Да, — улыбнулся высокий мужчина. — Урожай в этом году будет отменный. Наконец-то все мы сможем оплатить счета из твоего бара.

Антонио расхохотался. Все вокруг прекрасно знали, что иностранец был единственным хозяином своего участка земли и всегда расплачивался на месте, причем наличными.

Две недели спустя Михаилу Сергеевичу Горбачеву было не до шуток. Как правило, добродушный, с чувством юмора и легкий в обращении с подчиненными, он мог порою взорваться — например, обсуждая с представителями Запада вопросы прав человека или усмотрев предательство в действиях кого-то из соратников. Он сидел на седьмом, последнем, этаже здания ЦК на Новой площади и сердито смотрел на листки докладов, разбросанные по всему столу.

Комната, в которой он находился, была длинной и узкой, футов шестьдесят на двадцать; стол генерального секретаря стоял напротив двери. Горбачев сидел спиной к стене; все окна, задернутые плотными занавесками и светло-коричневыми бархатными портьерами, выходили на площадь и располагались слева от него. Посреди кабинета помещался традиционный стол для совещаний, приставленный перпендикулярно к столу Горбачева.

В отличие от многих своих предшественников, он предпочитал обстановку легкую и светлую: оба стола были сделаны из бука, с каждой стороны стола для совещаний стояло восемь прямых, но удобных стульев. На этом-то столе он и разложил доклады, подобранные его другом и соратником, министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, по чьей просьбе ему пришлось прервать свой отдых на Крымском побережье, в Ялте. Куда как лучше, в гневе думал Горбачев, плескаться в море с внучкой Оксаной, чем сидеть в Москве и читать весь этот хлам.

Прошло уже более шести лет с того зябкого мартовского дня 1985 года, когда наконец Черненко оставил свой пост и Горбачев с поистине немыслимой скоростью — хотя он давно готовился к этому — поднялся на самую вершину власти. В течение шести последующих лет он пытался взять свою любимую страну за шкирку и втащить ее в последнее десятилетие двадцатого века в таком состоянии, чтобы она смогла разговаривать на равных с капиталистическим Западом.

Как и все истинно русские, Горбачев отчасти восхищался Западом, но гораздо сильнее возмущался им — его процветанием, финансовой мощью, несколько презрительной уверенностью в себе. Однако в отличие от большинства русских он никак не хотел признать, что у него на родине ничего не изменить, что коррупция, лень, бюрократия и апатия всегда составляли и будут составлять неотъемлемую часть системы. Уже в молодости он знал, что ему хватит энергии и динамизма, чтобы сделать хоть что-то, если представится возможность. Убежденность, что однажды у него такой шанс появится, и была его главной пружиной, его движущей силой, пока он учился и занимался партийной работой в Ставрополе.

Такая возможность представилась шесть лет назад, и вскоре он понял, что недооценил силы противодействия и инерции. В первые годы он был буквально на волосок от гибели, шел по натянутому канату, неоднократно оказывался на грани краха.

Для начала пришлось очистить партию от твердолобых и недееспособных, и он избавился почти от всех. Теперь он знал, что действительно управляет Политбюро и ЦК, что его люди контролируют партийные организации, разбросанные по всем республикам Союза, и разделяют его собственное убеждение: СССР может тягаться с Западом только в том случае, если будет экономически сильным. Поэтому-то большая часть его реформ относилась к экономической, а не идеологической стороне жизни.

Как истинный коммунист, Горбачев верил в идейное превосходство своей страны — для него это была аксиома. Но он был достаточно умен, чтобы не обманывать себя относительно экономической мощи обоих лагерей.

Теперь, с приближением энергетического кризиса, о котором он прекрасно знал, ему было необходимо вкладывать громадные средства в Сибирь и Арктику, а эго означало, что следует урезать где-то в другом месте. Все это и привело к Нантакету и неизбежному противостоянию с собственной военной верхушкой.

В стране было три столпа власти — партия, армия и КГБ, и Горбачев понимал, что нельзя подрубать сразу два из них, тем более — три. Ссора с генералами — уже плохо, но получить удар в спину со стороны КГБ — просто недопустимо. Лежавшие у него на столе сообщения западных средств массовой информации, подобранные министром иностранных дел, были как нельзя некстати, поскольку общественное мнение в Америке могло заставить сенат отклонить Нантакетский договор и принять решение о строительстве губительных для России бомбардировщиков «В-2».

Лично он не испытывал особенной симпатии к евреям, желавшим покинуть свою родину, которая дала им буквально все. Когда речь заходила о всяком диссидентском отребье, Горбачев вел себя вполне по-русски. Разозлило его другое: то, что было сделано, было сделано намеренно, не случайно, и он знал, кто за этим стоит. Он до сих пор негодовал по поводу злобного видеофильма, посвященного развлечениям его жены в Лондоне: он был снят несколько лет назад и до сих пор ходил по Москве. Кто стоял за этим фильмом, он тоже знал. Одни и те же люди. В частности, предшественник человека, которого он сейчас ждал.

В дверь, расположенную в конце кабинета, справа от книжного шкафа, постучали. Личный секретарь Горбачева всунул голову и кивнул. Горбачев поднял руку, что означало: «Минутку».

Он вернулся за чистый стол, на котором стояли лишь три телефона и ониксовый письменный прибор. Затем кивнул. Секретарь распахнул дверь.

— К вам товарищ председатель, — объявил он и посторонился.

Вошедший был при полной форме, как положено, и Горбачев заставил его пройти через всю комнату и лишь потом поздоровался. Затем он встал и указал на разложенные бумаги.

Генерал Владимир Крючков, председатель КГБ, был близким другом, ставленником и единомышленником своего предшественника — твердолобого и ультраконсервативного Виктора Чебрикова. Генеральный секретарь устроил так, мго Чебриков во время большой партийной чистки 1988 года ушел в отставку, и избавился таким образом от последнего могущественного противника в Политбюро. Однако на его место Горбачеву пришлось назначить бывшего первого заместителя, Крючкова. Одной отставки было вполне достаточно, две многие восприняли бы как избиение. Всему должны быть пределы, даже в Москве.

Крючков бросил взгляд на бумаги и поднял брови. «Вот хитрюга!» — подумал Горбачев.

— Не было никакой необходимости лупцевать их прямо перед телекамерами, — проговорил он, как обычно сразу взяв быка за рога. — Шесть западных телекомпаний, восемь корреспондентов радио и человек двадцать газетных и журнальных писак, причем половина из них — американцы. Олимпийские игры в восемьдесят четвертом освещались хуже.

Крючков удивленно вскинул бровь.

— Евреи проводили незаконную демонстрацию, дорогой Михаил Сергеевич. Лично я находился в отпуске. Но полагаю, что мои офицеры из Второго управления действовали правильно. Демонтранты отказались разойтись по первому требованию, и мои люди прибегли к обычным методам.

— Демонстрация происходила на улице. Это дело милиции.

— Они вели подрывную деятельность. Распространяли антисоветскую пропаганду. Взгляните на их плакаты. Нет, это дело КГБ.

— А крик в иностранной прессе?

— Эти пролазы суются куда угодно, — пожал плечами Крючков.

Да, если им позвонить и намекнуть, куда сунуться, подумал Горбачев. Ему пришло в голову воспользоваться инцидентом как поводом для отставки Крючкова, но он тут же отказался от этой мысли. Чтобы прогнать председателя КГБ, нужно собирать Политбюро, а из-за какой-то кучки евреев оно никогда на это не пойдет. Но Горбачев все же был зол и решил высказаться начистоту. Говорил он минут пять. Крючков, поджав губы, молчал. Ему пришелся не по душе разнос от человека хоть и выше его по положению, но моложе по возрасту. Горбачев встал и обошел вокруг стола; оба собеседника были одного роста, приземисты и коренасты. Горбачев смотрел в упор, не мигая. И тут Крючков совершил промах.

В кармане у него лежало донесение от белградского резидента, дополненное поразительной информацией, собранной его первым заместителем Кирпиченко. Дело было достаточно важным, чтобы доложить о нем непосредственно генеральному секретарю. «А черт с ним, — подумал раздосадованный гебист. — Подождет». И донесение из Белграда осталось под сукном.

Сентябрь

Ирвинг Мосс обосновался в Лондоне, но перед тем, как покинуть Хьюстон, договорился с Сайрусом Миллером о шифре. Он знал, что приемники Управления национальной безопасности денно и нощно обшаривают эфир, перехватывая миллиарды международных телефонных разговоров, а компьютерные системы просеивают их в поисках крупинок информации. Не говоря уже об английской контрразведке, русских — о ком угодно, кто может позволить себе иметь станцию подслушивания. Однако объем коммерческих переговоров настолько велик, что вряд ли они привлекут чье-либо внимание, если в них не будет ничего из ряда вон выходящего. Шифр Мосса был основан на передаче списка цен на салат, экспортируемый из солнечного Техаса в туманный Лондон. Он принимал по телефону список, отбрасывал слова, оставляя одни цифры, и в соответствии с календарной датой расшифровывал их с помощью специального блокнота, какой был только у него и у Сайруса Миллера.

В этом месяце он узнал три вещи: необходимое ему советское изделие готовится и поступит в пределах двух недель; источник информации в Белом доме, о котором он просил, найден, куплен и оплачен; и он должен заниматься планом «Тревис» согласно графику. Мосс сжег листок и ухмыльнулся. Его гонорар зависел от успешной подготовки операции и ее осуществления. Теперь он может потребовать вторую выплату.

Октябрь

Осенний семестр в Оксфордском университете длится восемь недель, а поскольку люди ученые стремятся во всем придерживаться логики, недели эти так и называются: первая, вторая, третья и так далее. После окончания семестра проводятся всяческие спортивные, театральные и дискуссионные мероприятия — это девятая неделя. Многие студенты появляются в университете до начала занятий — подготовиться, устроиться, начать тренировки; этот период носит название «пустой недели».

2 октября, в первый день «пустой недели», в Винсент-клубе — любимом баре студентов-споргсменов — собрались ранние пташки и в их числе долговязый, сухощавый студент по имени Саймон, готовящийся к третьему и последнему семестру в Оксфорде в рамках заграничной стажировки. Чей-то жизнерадостный голос окликнул его:

— Привет, Саймон! Решил появиться пораньше?

Это был бригадир авиации Джон де Ат, казначей колледжа Иисуса и старший секретарь спортивного клуба, в который входила и команда по кроссу.

— Да, сэр, — улыбнулся Саймон.

— Ну что, летние каникулы прошли не зря? — улыбнулся бывший летчик и похлопал студента по впалому животу. — Молодец. Ты наша главная надежда. В декабре в Лондоне мы должны разнести Кембридж в пух и прах.

Кембридж всегда был и остается главным соперником Оксфорда в спорте — это известно каждому.

— Собираюсь начать бегать по утрам и вернуть форму, — сказал Саймон.

Так он и сделал: начал с пяти миль, рассчитывая к концу недели увеличить дистанцию утренней пробежки до двенадцати миль. Утром 9 октября, в среду, он, как обычно, выехал на велосипеде по Вудсток-роуд, тянущейся вдоль южной части района Саммертаун на юге Оксфорда, и направился в сторону центра. Обогнув памятник мученикам и церковь святой Марии Магдалины, он свернул налево, на Брод-стрит, проехал мимо собственного колледжа и, миновав Холивелл и Лонгволл, оказался на Хай-стрит. Еще один поворот налево, и он уже был у ограды колледжа Магдалины.

Здесь он сошел на землю, привязал велосипед цепью к ограде и побежал. По мосту Магдалины, через Червелл и по улице Сент-Клемент в сторону равнины. Он бежал прямо на восток. Уже скоро, в половине седьмого взойдет солнце; он преодолеет еще четыре мили по прямой и окажется за пределами оксфордских предместий.

Миновав Нью-Хедингтон, он на стальном мосту пересек двухполосную Ринг-роуд, ведущую к Шотовер-хилл. Никто из товарищей по команде не присоединился к нему по пути. Он был практически в одиночестве. В конце Олд-роуд начинался подъем; бегун начал ощущать боль, которую испытывает любой стайер. Но мускулистые ноги вынесли его на вершину холма: он очутился на равнине Шотовер. Тут асфальт кончался и начиналась неровная проселочная дорога; в многочисленных рытвинах собралась вода от прошедшего ночью дождя. Он свернул на обочину, наслаждаясь, несмотря на боль, легким бегом по пружинящей под ногами траве.

Позади бегуна ничем не примечательный седан, вынырнув из деревьев на холме, затрясся на выбоинах проселка. Люди в машине прекрасно знали дорогу, которая им уже успела осточертеть. Пятьсот ярдов по проселку, окаймленному серыми булыжниками, до пруда, затем вниз по холму, но уже по асфальту, мимо деревушек Литтлворт и Уитли.

Ярдов за сто от пруда дорога сужалась; в этом месте над нею нависал огромный ясень. Именно здесь, на обочине стоял фургон. Это был видавший виды зеленый «форд-транзит» с надписью на боку: «Фрукты из садоводства Барлоу». Ничего особенного. В начале октября фургоны Барлоу ездили по всей стране, развозя по фруктовым магазинам сладкие оксфордширские яблоки. Любой, заглянувший в задние окна фургона — людям в седане они не были видны, так как фургон стоял носом к ним, — увидел бы там штабеля ящиков с яблоками. Никому бы и в голову не пришло, что ящики эти были искусно нарисованы на двух листах бумаги, прикрепленных изнутри к окнам фургона.

У фургона была проколота правая передняя покрышка. Сидевший на корточках мужчина с гаечным ключом снимал приподнятое домкратом колесо. Работая, он низко нагнул голову. Молодой человек по имени Саймон продолжал бежать по противоположной обочине.

Когда он поравнялся с носом «форд-транзита», два события произошли с поразительной быстротой. Задняя дверь фургона распахнулась, из нее выскочили двое мужчин в одинаковых лыжных костюмах и масках и, набросившись на изумленного бегуна, повалили его на землю. Мужчина с гаечным ключом повернулся и встал. Под широкополой шляпой у него тоже была надета лыжная маска, а гаечный ключ на поверку оказался автоматом «скорпион» чехословацкого производства. Не долго думая, он открыл огонь по лобовому стеклу седана, находившегося от него футах в шестидесяти.

Водитель седана был убит на месте: пуля попала ему в голову. Машина вильнула в сторону и тут же заглохла. Мужчина на заднем сиденье с кошачьей ловкостью открыл дверцу, вывалился из машины, перекатился по траве и вскочил, держа револьвер на изготовку. Он успел сделать два выстрела из своего короткоствольного «смит-вессона» калибра 9 мм. Первый угодил на фут правее, второй — на десять футов ближе, чем нужно: очередь из «скорпиона» прошила ему грудь. Ему крупно не повезло.

Мужчина, сидевший рядом с водителем, выскочил из машины секундой позже своего коллеги. Дверца с его стороны была широко распахнута, и он попытался попасть в автоматчика через ее открытое окно, но тут три пули, пробив дверцу, угодили ему в живот, и он упал навзничь. Через пять секунд автоматчик уже сидел рядом с водителем фургона, двое других затолкали студента внутрь «форд-транзита», хлопнула дверь, и фургон, съехав с домкрата, дал задний ход в сторону пруда, развернулся в три приема и рванулся по направлению к Уитли.

Агент Секретной службы умирал, но он был человек мужественный. С огромным трудом преодолевая дюйм за дюймом, он подполз к открытой дверце машины, дотянулся до микрофона под приборной доской и прохрипел в него свое последнее сообщение. Он не стал утомлять себя сигналами вызова, шифрами и прочим: ему было не до этого. Когда минут через пять подоспела помощь, он был уже мертв. Успел он произнести лишь вот что: «На помощь… нам нужна помощь. Кто-то только что похитил Саймона Кормака».

(обратно)

Глава 4

После радиосообщения умирающего агента американской Секретной службы события начали разворачиваться стремительно и во все убыстряющемся темпе. Единственный сын президента был похищен в 7.05. Радиосообщение было принято в 7.07. Агент передал его на специальной частоте, но открытым текстом. По счастью, никто не имеющий отношения к делу в этот час полицейские частоты не прослушивал. Сообщение было принято в трех местах.

Другие десять агентов, входящих в команду для охраны сына президента во время его пребывания в Оксфорде, находились в снятом для него доме на Вудсток-роуд. Восемь из них еще спали, но двое бодрствовали, включая дежурного офицера, постоянно слушавшего специальную частоту.

Начальник Секретной службы Крайтон Бербанк с самого начала протестовал против того, чтобы Саймон Кормак учился за границей, пока его отец занимает свой пост. Но президент Кормак взял верх: он не видел причин лишать сына долгожданной возможности провести годик в Оксфорде. Проглотив возражения, Бербанк потребовал, чтобы в Оксфорд была послана охрана из пятидесяти человек.

Но и тут Джон Кормак пошел навстречу мольбам сына — «Дай мне отдохнуть, папа, я же буду выглядеть как экспонат на выставке скота посреди этой полусотни болванов», — и они сошлись на двенадцати агентах. Американское посольство в Лондоне сняло в Оксфорде просторную, стоящую особняком виллу и после длительных переговоров с английскими властями наняло обслуживающий персонал из троих тщательно проверенных англичан: садовника, повара и женщины для уборки и стирки. Это было сделано с тою целью, чтобы Саймон Кормак мог без помех насладиться своим пребыванием в Англии в качестве студента.

Восемь человек охраны постоянно находились на посту, а четверо уходили в увольнение. Работающие охранники были разбиты на четыре пары: шесть человек в три смены несли круглосуточное дежурство в доме, а двое сопровождали Саймона, когда он находился за его пределами. Сначала агенты отказывались ехать в Англию без собственного оружия, а в Великобритании существует правило, по которому иностранцы не имеют права носить на ее территории холодное и огнестрельное оружие. В конце концов был выработан компромисс: за пределами дома в машине их будет сопровождать вооруженный сержант специального отдела местной полиции. Формально американцы находились под его началом и могли поэтому иметь с собой револьверы. Конечно, все это было фикцией, однако сотрудники специального отдела, прекрасно зная Оксфордшир, приносили большую пользу, и отношения между английскими и американскими агентами вскоре стали вполне дружескими. Именно сержант-англичанин, выскочив с заднего сиденья попавшей в засаду машины, пытался пустить в ход свой внушительный «смит-вессон» и расстался с жизнью на Шотоверской равнине.

Приняв сообщение умирающего агента, охрана мгновенно выскочила из дома на Вудсток-роуд, села в две другие машины и помчалась в сторону места происшествия. Маршрут утренних пробежек Саймона был намечен заранее, и все охранники прекрасно его знали. В доме остались лишь дежуривший ночью офицер и еще один агент, немедленно севший на телефон. Сначала он связался с Крайтоном Бербанком, который сладко спал в этот ночной час у себя в Вашингтоне (разница с Лондоном во времени составляет пять часов), затем позвонил юрисконсульту посольства США в Лондоне — тот брился у себя дома на Сент-Джонс-Вуд.

Юрисконсульт американского посольства всегда является представителем ФБР, и человек, занимающий в Лондоне этот пост, пользуется большим весом. Связь между ведомствами обеих стран по борьбе с преступностью поддерживается постоянно. Патрик Сеймур занял это место два года назад, после Даррелла Миллза, прекрасно ладил с англичанами и полюбил свою новую работу. Услышав сообщение, он побледнел как мел и с помощью шифра связался по радио с Доналдом Эдмондсом, директором ФБР, который спал глубоким сном у себя на Чеви-Чейз.

Услышали сообщение умирающего агента и те, кто сидел в патрульной машине полиции Долины Темзы (ПДТ) — подразделения, работающего на территории древних графств Оксфордшир, Беркшир и Бакингемшир. Хотя американские охранники со своим сопровождающим из специального отдела постоянно были неподалеку от Саймона Кормака, ПДТ считала необходимым, чтобы одна из ее машин всегда находилась не дальше мили от «объекта первостепенной важности». Рация ехавшей по Хедингтону патрульной машины была настроена на полицейскую частоту, поэтому, когда раздалось сообщение, она проехала эту милю за пятьдесят секунд. Впоследствии кое-кто высказывал мнение, что сидевшие в ней сержант и водитель должны были миновать место засады и попытаться догнать фургон. Это называется быть крепким задним умом: увидев на проселке три распростертых тела, полицейские, естественно, остановились, чтобы оказать помощь и получить хоть какие-то сведения о похищении. Но и для того и для другого было, увы, слишком поздно.

Третьим местом, где услышали сообщение, было управление ПДТ, расположенное в деревушке Кидлингтон. Женщина-констебль Джанет Рен уже приготовилась в 7.30 смениться после ночного дежурства и широко зевнула, когда у нее в наушниках зазвучал хриплый голос с американским акцентом. Она была так ошарашена, что на какую-то секунду ей показалось, будто это шутка. Однако, бросив взгляд в руководство, она быстро нажала несколько кнопок на стоящем слева от нее компьютере. На экране тут же появился ряд инструкций, и перепуганная женщина принялась скрупулезно их выполнять.

Годом раньше после долгой совместной работы руководства ПДТ, Скотленд-Ярда, министерства внутренних дел Великобритании, посольства США и Секретной службы был разработан план охраны Саймона Кормака, получивший название «Операция «Янки Дудл». В компьютер были введены инструкции на любой случай — если сын президента ввяжется в драку в баре или на улице, попадет в автомобильную катастрофу, затешется в ряды политической демонстрации, внезапно заболеет или захочет съездить из Оксфорда за границу. Констебль Рен набрала код «Похищение», и компьютер подсказал ей, что делать.

Через несколько минут рядом с ней сидел бледный от волнения дежурный офицер и названивал по телефону. Сначала он позвонил старшему инспектору уголовноследственного отдела, который взялся сам связаться со своим коллегой — старшим инспектором, возглавляющим специальный отдел ПДТ. Полицейский в Кидлингтоне позвонил также заместителю начальника полиции по оперативной работе, который, сидя у себя дома, как раз собирался разделаться с двумя яйцами всмятку. Он внимательно выслушал подчиненного и засыпал его вопросами и приказами.

— Где именно?

— На Шотоверской равнине, сэр, — прозвучал ответ из Кидлингтона. — «Дельта-браво» уже на месте. Они задержали частную машину, ехавшую из Уитли, еще двоих бегунов и женщину с собакой с окраины Оксфорда. Оба американца погибли, сержант Данн тоже.

— Боже милостивый! — выдохнул заместитель. начальника. Это будет самый крупный прокол в его карьере, если он, руководитель оперативной службы, самой важной в полиции, не поведет дело как следует. Никаких промахов. Это недопустимо. Он прибавил обороты.

— Отправьте туда как можно скорее как минимум пятьдесят полицейских в форме. Огородите все веревками. Я хочу, чтобы там было полное блокирование, и немедленно. Всех оперативников, какие есть под рукой, — туда. И заграждения. Это ведь дорога без тупиков? Куда они поехали, в сторону Оксфорда?

— «Дельта» утверждает, что нет, — ответил полицейский из управления. — Мы не знаем, сколько времени прошло между нападением и сообщением американца. Но если немного, то «Дельта-браво» ведь находилась на Хедингтонской дороге и говорит, что со стороны Шотовера никто мимо них не проезжал. Увидим по следам шин, там грязно.

— Сконцентрируйте дорожные заграждения в восточной стороне, с севера па юг, — распорядился заместитель начальника полиции. — Начальника оставьте мне. Машину за мной выслали?

— Должна быть уже у вас, — ответил Кидлингтон.

Так оно и было. Заместитель начальника выглянул из окна гостиной и увидел подъезжающую машину, которая при обычных обстоятельствах должна была появиться лишь через сорок минут.

— Кто уже едет туда? — спросил он.

— Уголовно-следственный отдел, специальный отдел, оперативники и полицейские.

— Снимите детективов со всех дел, и пусть обойдут там все вокруг, — велел заместитель начальника. — Я еду прямо в Шотовер.

— Дорожные заграждения? — переспросил дежурный офицер. Заместитель начальника задумался. Легче сказать, чем сделать. В шести окружающих Лондон графствах, старинных и густонаселенных, масса всяческих дорог, шоссе и проселков, которые связывают города и деревни. Если заграждения поставить на большом участке, количество второстепенных дорог, которые нужно перегородить, будет исчисляться сотнями, а если участок сузить, то шансы поймать похитителей резко снизятся.

— Со стороны Оксфордшира, — бросил заместитель начальника. Он повесил трубку и набрал номер своего непосредственного шефа, начальника полиции. В любом графстве Великобритании ежедневная работа полиции замыкается на заместителя по оперативной части. Начальник же может принимать участие в оперативной работе, если захочет, но главные его вопросы — это политика, нравственность, связь с общественностью и лондонским начальством. Набирая номер, заместитель бросил взгляд на часы: 7.31.

Начальник ПДТ занимал в деревне Блетчингтон прелестный домик, принадлежавший раньше приходскому священнику. Вытирая с губ джем, он прошел из столовой в кабинет и снял трубку. Когда он услышал новость, то и думать забыл о завтраке. Впрочем, утро 9 октября было испорчено не только у него.

— Понятно, — проговорил он, выслушав подробности. — Да, продолжайте. Я… позвоню в Лондон.

На столе у него стояло несколько телефонов. Один из них, с засекреченным номером, был напрямую связан с кабинетом помощника начальника отдела «F-4» министерства внутренних дел, которому подчиняется вся английская полиция. В этот час высокопоставленного государственного служащего еще не было в кабинете, и разговор переключили на его квартиру, располагавшуюся в лондонском районе Фулем. Сам того не желая, служащий выругался, сделал два телефонных звонка и отправился в высокое белое здание министерства на углу Куин-Эннз-Гейт и улицы Виктории.

Сперва он позвонил дежурному офицеру отдела «F-4» с просьбой отложить все текущие дела и немедленно созвать всех сотрудников. Помощник начальника не сказал, зачем это нужно. Он пока не знал, сколько человек уже осведомлены о происшествии на Шотоверской равнине, но, как образцовый государственный служащий, не хотел без особой необходимости увеличивать число жертв.

Без другого звонка ему было не обойтись. Он набрал номер несменяемого помощника министра внутренних дел, самого старшего по рангу чиновника министерства. По счастью, оба они жили в самом Лондоне, а не вдальних пригородах, расположенных во многих милях друг от друга, поэтому смогли встретиться в здании министерства уже в 7.51. Сэр Гарри Марриотт, министр внутренних дел консервативного правительства, присоединился к ним в 8.04 и был введен в курс дела. Он немедленно позвонил в дом № 10 по Даунинг-стрит и выразил настойчивое желание говорить с самой г-жой Тэтчер.

На Даунинг-стрит к телефону подошел ее личный секретарь; в Уайтхолле имеется бессчетное число самых различных «секретарей» — так называются и некоторые министры, и государственные служащие высоких рангов, и личные помощники, и те немногие, кто действительно выполняет секретарские обязанности. Чарлз Пауэлл принадлежал к третьей из перечисленных групп. Он знал, что премьер-министр, сидя рядом, в личном кабинете, расправляется с кучей бумаг, пока большинство ее коллег только вылезают из своих пижам. Таков ее обычай. Кроме того, Пауэлл знал, что сэр Гарри — один из ее самых близких коллег и друзей. Он кратко сообщил г-же Тэтчер о звонке, и та тут же сняла трубку.

— Госпожа премьер-министр, я должен с вами повидаться. Немедленно. Дело безотлагательное.

Маргарет Тэтчер нахмурилась. Время звонка, равно как и тон ее собеседника были необычными.

— Я вас жду, Гарри, — согласилась она.

Через три минуты буду, — ответил сэр Гарри Марриотт и положил трубку. Внизу его уже ждала машина, чтобы отвезти на расстояние в пятьсот ярдов. Часы показывали 8.11.

Похитителей было четверо. Сидевший рядом с водителем автоматчик засунул «скорпион» себе под ноги и стянул с лица шерстяную лыжную маску. Под ней оказались парик и фальшивые усы. Он надел очки без стекол в массивной оправе. Рядом с ним сидел водитель, их главарь: на нем тоже был парик и, кроме того, фальшивая борода. Маскарад этот был устроен ненадолго: только чтобы проехать несколько миль и выглядеть при этом совершенно естественно.

В самом фургоне другие двое боролись с яростно сопротивлявшимся Саймоном Кормаком. Борьба продолжалась недолго. Один из нападавших, настоящий гигант, стиснул молодого американца в медвежьих объятиях, а другой — сухой и жилистый — приложил ему к лицу тряпку, смоченную в эфире. Прогромыхав по проселку, машина въехала на асфальтированную дорогу на Уигли; звуки сзади стихли: сын президента потерял сознание.

Фургон миновал расположенный у подножия холма Литтлворт с разбросанными там и сям коттеджами и въехал в Уитли. По дороге он обогнал электромобиль, развозивший к завтраку традиционные бутылки со свежим молоком; ярдов через сто водитель фургона заметил краем глаза мальчишку-газетчика, смотревшего им вслед. Оказавшись за пределами Уитли, они свернули на автостраду, проехали ярдов пятьсот по направлению к Оксфорду, после чего повернули на второстепенную дорогу В4027, шедшую через деревушки Форест-Хилл и Стентон-Сент-Джон.

Проехав обе деревни на нормальной скорости, фургон миновал перекресток у Нью-Инн-Фарм и направился в сторону Ислипа. Однако примерно через милю после Нью-Инн, сразу за Фокс-Ковертом, фургон свернул налево и остановился перед воротами фермы. Сидевший рядом с водителем человек выскочил из машины, отпер ключом замок на воротах — десятью часами раньше они сменили хозяйский замок на свой, — и фургон въехал во двор. Проехав ярдов десять, фургон оказался перед полуразрушенным амбаром, скрытым за деревьями, который похитители присмотрели еще две недели назад. Было 7.16 утра.

На дворе быстро светлело, и четверым мужчинам приходилось поторапливаться. Автоматчик отворил двери амбара и вывел из него большой четырехместный «вольво», поставленный туда ночью. Зеленый фургон въехал в амбар, и водитель спрыгнул на землю, прихватив с собою «скорпион» и две шерстяные маски. Проверив, не осталось ли чего в кабине, он захлопнул дверцу. Двое других открыли задние дверцы, вытащили бездыханного Саймона Кормака и положили его во вместительный багажник «вольво», в котором было проделано множество отверстий для доступа воздуха. Все четверо скинули висевшие на них мешками черные лыжные костюмы и оказались в весьма респектабельных тройках, сорочках и галстуках. Парики, усы и очки они снимать не стали. Скомканные лыжные костюмы полетели в багажник, где лежал Саймон, а «скорпион» — под одеяло, валявшееся на полу перед задним сиденьем «вольво».

Водитель фургона, он же главарь, уселся за руль «вольво» и стал ждать. Худощавый мужчина заложил в фургон взрывчатку, а гигант закрыл двери амбара. Оба сели на заднее сиденье «вольво», и машина двинулась к воротам. Автоматчик закрыл их, когда она проехала, взял замок и скрепил им концы ржавой цепи, принадлежащей хозяину фермы. Она была перерезана, но висела довольно натурально. После «вольво» на земле остались следы, но тут уж ничего нельзя было сделать. К тому же шины были стандартные и подлежали скорой замене. Автоматчик сел рядом с водителем, и «вольво» взял курс на север. На часах было 7.22. Заместитель начальника полиции в это время как раз произносил слова: «Боже милостивый!»

Похитители, проехав в северо-западном направлении через деревню Ислип, свернули на прямое как стрела шоссе А421 в сторону Бистера. Не снижая скорости, они миновали этот милый торговый городок и той же дорогой устремились в сторону Бакингема — главного города графства Бакингемшир. Сразу за Бистером их стал нагонять большой полицейский «ренджровер». Один из сидевших сзади с тревогой пробормотал что-то и потянулся за «скорпионом». Водитель коротко бросил ему, чтобы он сидел спокойно, и продолжал вести машину, не увеличивая скорости. Ярдов через сто у дороги появился плакат: «Добро пожаловать в Бакингемшир». Граница графства. Подъехав к плакату, «ренджровер» снизил скорость и стал поперек шоссе. Его пассажиры принялись выгружать стальные стойки для дорожного заграждения. «Вольво» вскоре исчез из виду. Было 8.05. В это время в Лондоне сэр Гарри Марриотт снял трубку, чтобы звонить на Даунинг-стрит.

В отличие от пяти предшественников-мужчин нынешний премьер Великобритании — женщина очень добрая. Несмотря на то что в экстремальных обстоятельствах она способна сохранять хладнокровие даже лучше, чем удавалось им, это отнюдь не означает, что она неспособна к слезам. Позже сэр Гарри рассказывал жене, что, когда он сообщил Маргарет Тэтчер новость, глаза ее увлажнились; она закрыла лицо руками и прошептала: «О Боже! Бедняга!»

Вот ведь как, — говорил сэр Гарри своей Дэбби, — мы оказались в самом критическом после Суэца положении по отношению к янки, а она прежде всего подумала об отце. Не о сыне — обрати внимание, — об отце!

У сэра Гарри не было детей, и в январе 1982 года он еще не работал в министерстве, поэтому — в отличие от бывшего секретаря кабинета Роберта Армстронга, который сейчас на его месте ничуть не удивился бы, — он не видел, как страдала Маргарет Тэтчер, когда ее сын Марк пропал в алжирской пустыне, участвуя в дакарском ралли. Тогда она горько рыдала в уединенные ночные часы от того неизбывного и ни на что не похожего горя, которое испытывает мать, когда ее ребенок находится в опасности. Шесть дней спустя патруль нашел Марка Тэтчера живым и невредимым.

Придя в себя, премьер-министр подняла голову и нажала кнопку внутренней связи.

— Чарли, я хочу, чтобы вы связали меня лично с президентом Кормаком. Скажите Белому дому, что дело очень срочное и не может ждать. Ну, разумеется, я знаю, который теперь час в Вашингтоне.

— А может, американский посол, через министра иностранных дел… — предложил сэр Гарри Марриотт. — Он мог бы…

— Нет, я сделаю это сама, — отрезала премьер. — А вас, Гарри, я прошу собрать КОБРУ. Докладывать каждый час.

В так называемой «горячей» линии связи между Даунинг-стрит и Белым домом ничего особо горячего нет. В сущности это линия прямой телефонной спутниковой связи с шифраторами на обоих концах для обеспечения секретности. Обычно установить по ней связь удается минут за пять. Отодвинув бумаги к краю стола, Маргарет Тэтчер устремила взор в пуленепробиваемое окно своего личного кабинета и стала ждать.

Шотоверская равнина буквально кишела людьми. Двое полицейских из патрульной машины «Дельта-браво» были достаточно грамотными, чтобы никого не подпускать к месту происшествия и ходить очень осторожно даже после того, как они поняли, что все три жертвы нападения мертвы. Установив это, они отошли от трупов. Расследование может легко быть погублено с самого начала только из-за того, что кто-то наступил на улику, которая была бы истинным кладом для суда, или втоптал каблуком в грязь гильзу, уничтожив все отпечатки пальцев.

Полицейские в форме выставили кордон вдоль проселка — от Литтлворта, вдоль склона холма и до стального моста на перекрестке с Ринг-роуд, связывающей Шотовер с Оксфордом. Внутри ограниченного кордоном участка оперативники принялись осматривать все и вся. Они установили, что сержант-англичанин из специального отдела успел выстрелить дважды, но металлоискатель обнаружил лишь одну пулю, зарывшуюся неподалеку от него в землю, — он выпустил ее, уже падая на колени. Вторую пулю они не нашли. Позже это позволило им предположить, что она, возможно, попала в одного из похитителей. (На самом деле было не так, но они этого не знали.)

Были обнаружены и гильзы от «скорпиона», двадцать восемь штук, все в одной луже; каждую сфотографировали там, где она лежала, осторожно подняли пинцетом и положили в пакет, чтобы отдать потом в лабораторию. Один из американцев все еще сидел в машине, навалившись на баранку, другой лежал там, где умер, — рядом с открытой дверцей, прижимая окровавленные руки к трем ранам на животе; микрофон болтался на проводе. Прежде чем что-либо сдвигать с места, все было сфотографировано иод разными углами. Тела отправили в больницу Радклиф, куда уже ехал из Лондона патологоанатом из министерства внутренних дел.

Особый интерес представили следы на земле: вмятина в том месте, где на Саймона Кормака навалились двое, отпечатки башмаков похитителей — позже окажется, что это самые обычные спортивные туфли и выяснить их происхождение невозможно, — и следы колес уехавшей машины, которую довольно быстро идентифицировали как какой-то фургон. И наконец, был найден новехонький домкрат, какой можно купить в любом из магазинов фирмы «Юнипарг». Впоследствии было выяснено, что отпечатков на нем нет — так же как и на девятимиллиметровых гильзах от «скорпиона».

Человек тридцать детективов искали свидетелей занятие утомительное, но весьма важное, которое вскоре дало первые плоды. В двухстах ярдах от пруда, возле дороги на Литтлворт располагались два дома. Обитательница одного из них около семи утра заваривала чай и слышала на дороге какой-то «треск», но ничего не видела. Некий житель Литтлворта в начале восьмого видел зеленый фургон, направляющийся в сторону Уитли. Около девяти утра детективы разыскали и мальчишку-газетчика и водителя молочного грузовика: одного — в школе, другого — за завтраком.

Последний оказался самым ценным свидетелем. Серовато-зеленый, видавший виды «форд-транзит» с рекламой фирмы Барлоу на борту. Заведующий торговым отделом фирмы заявил, что никакого фургона в этот час там быть не могло. Он проверил маршруты всех машин. Таким образом, полиция определила, на какой машине скрылись похитители, и предупредила все посты. Просто задержать, без объяснения причин. Пока еще никто не связывал фургон с горящим амбаром на ислипской дороге.

Другие детективы крутились вокруг дома в Саммер-тауне, опрашивая соседей на Вудсток-роуд. Не видел ли кто-нибудь стоящего фургона, легковой или какой-нибудь другой машины? Не следил ли кто-нибудь за домом в конце улицы? Детективы проследовали маршрутом Саймона до центра Оксфорда и на другой его конец. Около двадцати человек сообщили, что видели молодого бегуна и ехавшую за ним машину, но на поверку это всякий раз оказывалась машина Секретной службы.

Около девяти утра заместителя начальника полиции охватило знакомое чувство: в этом деле не будет ни быстрой развязки, ни счастливых случайностей, ни скорой поимки преступников. Похитителям, кто бы они ни были, удалось скрыться. Вскоре сам начальник полиции, в форме, прибыл на Шотоверскую равнину и стал наблюдать вместе со своим заместителем за работой подчиненных.

— Похоже, Лондон собирается взять дело в свои руки, — заметил начальник.

Заместитель хмыкнул. Конечно, неприятно, но зато какая ответственность упадет с их плеч! Проверка того, что они уже сделали, будет достаточно жесткой, но это лучше, чем допустить промах потом…

— Понимаете, Уайтхолл полагает, что они уже за пределами нашего участка. По-видимому, власти захотят, чтобы делом занялась столичная полиция. Что с прессой?

Заместитель отрицательно покачал головой.

— Пока никого не было, сэр. Но долго это не продлится. Слишком все серьезно.

Он не знал, что женщина с собакой, которую полицейские из машины «Дельта-браво» шуганули в 7.16 с места происшествия, успела заметить два трупа, в испуге бросилась домой и рассказала обо всем своему мужу. Не знал он и того, что муж ее работал печатником в «Оксфорд мейл». Хоть он и принадлежал к техническому персоналу газеты, но, прибыв на службу, счел своим долгом сообщить о случившемся дежурному редактору.

Когда раздался звонок с Даунинг-стрит, к телефону подошел старший дежурный офицер центра связи Белого дома, расположенного под его западным крылом, рядом с оперативным кабинетом. Звонок был зарегистрирован в 3. 34 утра. Услышав, кто говорит, офицер мужественно согласился связаться со старшим смены Секретной службы, несшей охрану резиденции президента.

В это время старший смены прохаживался по центральному холлу неподалеку от личных покоев президента на втором этаже. Когда телефон на его столе, стоявшем напротив раззолоченной двери в личный президентский лифт, тихонько зажужжал, он подошел и снял трубку.

— Что-что? — зашептал он в трубку. — Она хочет?.. Да знают ли эти бриташки, который у нас час?

Но голос в трубке не унимался. Агент не мог припомнить, когда в последний раз президента будили в такое время. Вот если война, тогда конечно, подумал он. А вдруг речь об этом и идет? Если он сделает что-то не так, Бербанк ему не спустит. С другой стороны… сама премьер Великобритании…

— Я повешу трубку и скоро перезвоню, — сказал он офицеру связи. Тот передал в Лондон, что президента пошли будить, и попросил не вешать трубку. На том конце провода стали ждать.

Агент Секретной службы, которого звали Лепински, открыл двойные двери, вошел в западную гостиную и оказался перед спальней Кормака. Он постоял немного, глубоко вздохнул и тихонько постучался. Молчание. Он подергал за ручку. Не заперто. Чувствуя, что его карьера на волоске, Лепински вошел. Разглядев на большой двуспальной кровати очертания двух тел, он решил, что президент должен лежать ближе к окну. На цыпочках обойдя кровать, он увидел темно-вишневую пижамную куртку и потряс президента за плечо.

— Господин президент! Сэр! Проснитесь, сэр!

Джон Кормак открыл глаза, узнал робко склонившегося над ним человека, взглянул на жену, но свет зажигать не стал.

— Который час, мистер Лепински?

— Уже больше половины третьего, сэр. Простите, сэр… э-э… господин президент, там звонит премьер-министр Великобритании. Говорит, дело очень спешное. Извините, сэр.

Джон Кормак задумался на секунду, потом спустил ноги на пол осторожно, чтобы не разбудить Майру. Лепински подал ему халат. Пробыв на своем посту уже почти три года, президент Кормак успел неплохо узнать британского премьер-министра. Дважды он наносил ей визиты в Англии — во второй раз просто задержался в Лондоне на два часа, возвращаясь из Внукова, — а она трижды побывала в Соединенных Штатах. Оба они были людьми решительными и сумели поладить. Если звонит она, значит, дело и впрямь важное. Выспаться он успеет потом.

— Возвращайтесь в центральный холл, мистер Лепински, — шепнул президент. Вы поступили правильно. Я поговорю из кабинета.

Кабинет президента помещается между его спальней и желтой овальной комнатой, как раз под главным куполом. Так же как и в спальне, его окна выходят на лужайку, за которой тянется Пенсильвания-авеню. Президент закрыл за собой дверь, зажег свет, мигая, уселся за стол и снял трубку. Секунд через десять в ней послышался голос Маргарет Тэтчер:

— С вами уже кто-нибудь связался?

У президента засосало под ложечкой.

— Нет… никто. А в чем дело?

Я полагаю, мистер Эдмондс и мистер Бербанк уже в курсе, — проговорила она. — Очень неприятно, что приходится сообщать вам первой…

И она рассказала ему обо всем. Крепко сжимая трубку, он смотрел невидящим взглядом на занавеску. Во рту у него сделалось сухо, стало трудно глотать. Он различал отдельные фразы: «Делается все возможное… Лучшие люди Скотленд-Ярда… Скрыться не удастся…» Он поблагодарил и повесил трубку. Его как будто с силой ударили в грудь. Он подумал о спящей Майре. Придется ей сказать. Это будет для нее сильное потрясение.

— Саймон, — прошептал он. — Саймон, мой мальчик.

Президент понимал, что одному ему не справиться.

Ему нужен был друг, который занял бы его место, пока он будет ухаживать за Майрой. Через несколько минут он ровным голосом позвонил на коммутатор.

— Будьте добры, соедините меня с вице-президентом Оделлом. Да, прямо сейчас.

Майкла Оделла, спавшего у себя в резиденции на территории военно-морской обсерватории, тоже разбудил агент Секретной службы. Вызов был недвусмысленный, но непонятный. Прошу немедленно прибыть в Белый дом. На второй этаж. В кабинет. Сейчас, Майкл, и, пожалуйста, поскорее.

Оделл услышал гудки отбоя, положил трубку, почесал в затылке и развернул пластинку мятной жевательной резинки. Она помогала ему сосредоточиться. Вызвав машину, он подошел к стенному шкафу и начал одеваться. Оделл был вдовцом, поэтому не боялся никого потревожить. Через десять минут он, в свободных брюках, башмаках, рубашке и свитере, расположившись на заднем сиденье длинного лимузина, смотрел поочередно то на стриженый затылок водителя — военного моряка, то на огни ночного Вашингтона, пока впереди не показалась освещенная громада Белого дома. Миновав южный вход, он попал в коридор первого этажа через дверь в западном конце здания. Оделл велел водителю подождать — он скоро вернется. Вице-президент ошибся. На часах было 4.07 утра.

Во время кризисов в Великобритании спешно созывается комитет, состав которого зависит от характера самого кризиса. Однако собирается он почти всегда в одном и том же месте. Это обычно происходит в так называемом «кабинете для обсуждения безотлагательных решений» — уютной комнате с кондиционированием, расположенной двумя этажами ниже уровня земли, под правительственным зданием, примыкающим к резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит. По первым буквам названия этого помещения часто и сами собрания называют словом «КОБРА».

Сэру Гарри Марриотту и его помощникам потребовалось больше часа, чтобы извлечь все «души» — так он называл членов комитета — из их домов, пригородных поездов и разбросанных по городу учреждений и доставить их в комнату для совещаний. В 9.56 он занял председательское место.

Похищение, безусловно, преступление, которым должна заниматься полиция, подчиняющаяся министерству внутренних дел, однако в данном случае дело имело множество нюансов. Кроме представителей министерства внутренних дел, в комитет на этот раз вошел и министр иностранных дел, чьей задачей было поддерживать связь с государственным департаментом в Вашингтоне и, следовательно, Белым домом. К тому же, если Саймона Кормака переправили тайком в Европу, без вмешательства этого министерства на политическом уровне было не обойтись. Министерству иностранных дел подчинялась и секретная служба разведки, MI-6, так называемая «Фирма», которая должна была выяснить, не замешаны ли в покушении иностранные террористы. Их представителю, приехавшему с того берега Темзы из Сенчури-хаус, вменялось в обязанность поддерживать постоянный контакт со своим начальником.

Министерству внутренних дел, кроме полиции, подчинялась также служба безопасности, MI-5 — контрразведывательное отделение, испытывающее к терроризму не слишком сильный интерес, когда речь шла о терроризме внутри Великобритании. Их представитель приехал из Мейфэра, с Керзон-стрит, где «архивные крысы» отделения уже лихорадочно листали досье в поисках ответа на жгучий вопрос: «Кто?»

Приехал на совещание и важный чин министерства обороны, в чье подчинение входил полк специальной авиаслужбы, квартирующий в Херефорде. На тот случай, если Саймон Кормак и его похитители будут быстро найдены и окружены, могла пригодиться негласная специализация этого полка — освобождение заложников. Никому не требовалось объяснять, что отряд, постоянно находящийся в получасовой боевой готовности, — на этот раз была очередь Седьмого отряда, роты парашютистов В, специалистов по затяжным прыжкам, — без лишнего шума перешел в «желтую», десяnиминутную готовность, а резервный отряд — из обычной двухчасовой в часовую.

Был там и представитель министерства транспорта, ведающего британскими портами и аэропортами. Его люди с помощью служб береговой охраны и таможни должны были организовать контроль за всеми рейсами, поскольку теперь одной из главных забот было не выпустить Саймона Кормака за пределы страны, если похитители захотят его увезти. Он уже связался с министерством торговли и промышленности, где ему недвусмысленно заявили: проверить каждый запечатанный контейнер, направляющийся за пределы Великобритании, физически невозможно. Однако если будет замечен какой-нибудь частный самолет, яхта, катер, рыбачий бот, плавучая дача или домик, отправляющийся за границу с большим ящиком на борту или с человеком, лежащим на носилках либо просто одурманенным или находящимся без чувств, то как таможня, так и береговая охрана непременно заинтересуются этим транспортным средством.

Однако главным человеком на совещании был сидевший по правую руку от сэра Гарри Найджел Крамер.

В отличие от полицейских сил английских графств, лондонская, она же «столичная» полиция возглавляется не начальником, а комиссаром и является самой многочисленной в стране. У комиссара, в данном случае сэра Питера Имберта, есть четыре заместителя, каждый из которых заведует своим отделом. Второй из этих отделов называется оперативным.

Оперативный отдел делится на тринадцать отделений, от первого до четырнадцатого, при этом пятое неизвестно почему отсутствует. Среди них есть поисковая группа, группа по расследованию особо опасных преступлений, подвижный отряд, группа по расследованию мошенничеств и группа по расследованию местных преступлений. Кроме того, там есть специальное отделение (контрразведывательное), уголовно-следственное отделение (одиннадцатое) и отделение по борьбе с терроризмом (тринадцатое).

Человек, которому сэр Питер Имберт поручил представлять на КОБРЕ столичную полицию, был помощник заместителя комиссара по оперативному отделу Найджел Крамер. Отчитываться в своих действиях Крамер должен был перед двумя инстанциями: вышестоящей, то есть перед заместителем комиссара, и самим комиссаром, а также перед комитетом КОБРА. К нему будут стекаться все сведения от официально назначенного следователя, который в свою очередь может использовать все подразделения столичной полиции, как сочтет нужным.

Чтобы передать дело из рук провинциальной полиции столичной, требуется политическое решение, и премьер-министр уже его приняла, обосновав это тем, что Саймон Кормак уже может находиться за пределами района Долины Темзы. Сэр Гарри Марриотт только что сообщил об этом решении начальнику ПДТ. Люди Крамера уже находились в предместьях Оксфорда.

На заседание КОБРЫ были приглашены два иностранца. Одним из них был Патрик Сеймур, представитель ФБР в американском посольстве, другой — Лу Коллинз, офицер связи ЦРУ в Лондоне. Их включили в состав комитета не только из любезности: эти люди должны были держать свои учреждения в курсе усилий, предпринимаемых Лондоном для решения проблемы, и могли помочь в этом, сообщая о тех крупицах сведений, которые удастся откопать их людям.

Сэр Гарри открыл совещание кратким сообщением о том, что к тому времени уже было известно. Похищение произошло три часа назад. В связи с этим он счел необходимым выдвинуть два предположения: Саймона Кормака уже увезли за пределы Шотоверской равнины и держат в каком-то тайном месте, а похитители — террористы, которые еще не вошли в контакт с властями.

Представитель секретной разведывательной службы сделал следующее предложение: можно попробовать связаться с их агентами, внедрившимися в известные европейские террористические группы, и попытаться выяснить, какая из них стоит за похищением. На это потребуется несколько дней.

— Жизнь у таких агентов опасная, — добавил он. — Мы не можем просто позвонить им и поинтересоваться насчет Джимми. На следующей неделе мы организуем ряд тайных встреч и выясним, что можно сделать.

Представитель службы безопасности сообщил, что они уже проводят такую работу внутри страны, имея в виду группы, которые могут быть причастны к преступлению или просто что-то о нем знать. Но он не верил, что это дело рук местных террористов. Кроме ирландских ИРА и ИНЛА{Ирландская революционная армия и Ирландская национально-освободительная армия.}, на Британских островах есть и другие «мстители», однако жестокость и профессионализм тех, кто действовал на Шотоверской равнине, позволяют исключить обычных шумных оппозиционеров. Тем не менее его тайные агенты будут задействованы.

Найджел Крамер доложил, что первые улики будут, скорее всего, получены от экспертов или свидетелей, которых еще не успели опросить.

— Мы знаем, какой у похитителей был фургон, — сказал он, — Далеко не новый зеленый «форд-транзит» с привычной для Оксфордшира рекламой на обоих бортах: «Фрукты из садоводства Барлоу». Примерно через пять минут после нападения его видели в Уитли: он двигался на восток от места преступления. Фургон не принадлежит фирме, это мы установили. Регистрационный номер свидетели не запомнили. Вероятно, в первую очередь нужно искать кого-то еще, кто видел сам фургон, куда он направлялся и людей в кабине. Похоже, их было двое — смутные силуэты за стеклом, — и молочник утверждает, что один из них с бородой.

Для лаборатории у нас есть домкрат, очень четкие отпечатки покрышек — люди из полиции Долины Темзы установили точно, где стоял фургон, — а также медные гильзы, предположительно от автомата. Они будут отправлены военным экспертам в Форт-Холстед. Так же как и пули, когда их извлекут из тел агентов Секретной службы и сержанта Данна. В Форт-Холстеде установят точно, но на первый взгляд гильзы, похоже, сделаны в какой-то из стран Варшавского Договора. Почти все европейские террористы, исключая ИРА, пользуются их оружием.

В Оксфорде хорошие эксперты, но на всякий случай я пошлю потом все собранные вещественные доказательства в нашу лабораторию в Фулеме. А полиция Долины Темзы продолжит поиск свидетелей.

Итак, джентльмены, мы будем вести расследование в четырех направлениях. Фургон, свидетели, находившиеся вблизи от места преступления, вещественные доказательства и — это еще одна задача для полиции Долины Темзы — поиск людей, которые видели, что за домом на Вудсток-роуд кто-то ведет наблюдение. Очевидно, — Крамер бросил взгляд в сторону американцев, — Саймон Кормак уже в течение нескольких дней совершал утреннюю пробежку в одно и то же время и по одному и тому же маршруту.

Зазвонил телефон. Спрашивали Крамера. Он взял трубку, задал несколько вопросов, довольно долго слушал, затем вернулся к столу.

— Я назначил Питера Уильямса, начальника отделения по борьбе с терроризмом, официальным следователем. Это он. Кажется, фургон найден.

Владелец фермы Уайтхилл, что находится неподалеку от Фокс-Каверта на Ислипской дороге, вызвал пожарную команду в 8.10, после того как увидел, что его полуразвалившийся амбар весь в дыму и пламени. Амбар стоял на лужайке у дороги, ярдах в пятистах от его дома, и он редко в него заходил. Из Оксфорда прибыла пожарная команда, но слишком поздно, спасти амбар уже было невозможно. Фермер беспомощно стоял рядом и смотрел, как пламя пожирает деревянные конструкции, как обваливается крыша, а за нею стены.

Когда пожарные принялись тушить то, что осталось от амбара, под обгоревшими балками они обнаружили нечто, напоминающее остов фургона. Это произошло в 8.41. Фермер твердо стоял на том, что никакой машины в амбаре у него не было. Опасаясь, что в фургоне могли находиться люди — цыгане, бродяги или даже туристы, — пожарные решили разобрать обломки. Добравшись до фургона, они заглянули внутрь, но человеческих останков не обнаружили. Зато им удалось точно установить, что это — «форд-транзит».

Вернувшись в часть, расторопный командир пожарной бригады услышал по радио, что полиция разыскивает «форд-транзит», который, как было сказано, был использован при «вооруженном нападении». Пожарный тут же позвонил в Кидлингтон.

— Боюсь, от фургона мало что осталось, — заметил Крамер, — шины сгорели, отпечатков тоже нет. Однако номера на двигателе и шасси должны сохраниться. Ребята из автомобильной группы уже едут туда. Если там хоть что-то осталось, они раскопают.

Автомобильная группа Скотленд-Ярда входит в состав подразделения по борьбе с особо опасными преступлениями.

КОБРА продолжала заседать, но кое-кто из главных членов комитета уехал, чтобы заняться другими делами, оставив вместо себя подчиненных и наказав им сообщить, если произойдет что-то важное. Председательское место занял заместитель министра внутренних дел.

В идеальном случае — а такого не бывает никогда — Найджел Крамер предпочел бы, чтобы пресса ни о чем не знала, хотя бы какое-то время. Но уже около 11 утра Клайв Эмпсон из «Оксфорд мейл» был в Кидлингтоне с вопросом, не поступало ли сообщений о стрельбе или убийстве, имевших место рано утром на Шотоверской равнине. Его удивили три обстоятельства. Во-первых, его тут же отвели к начальнику, который поинтересовался, откуда у него такие сведения. На этот вопрос репортер отвечать отказался. Во-вторых, он увидел, что полицейские, находившиеся в это время в управлении ПДТ, чем-то и впрямь крайне напуганы. И в-третьих, ему не оказали никакого содействия. Когда в результате перестрелки погибают двое — жена печатника видела только два трупа, — то полиция, как правило, просит прессу о поддержке и выступает с официальным заявлением, не говоря уже о пресс-конференции.

На обратном пути в Оксфорд Эмпсон обдумал сложившуюся ситуацию. Трупы людей, умерших естественной смертью, поступают в городской морг. Но в случае гибели от огнестрельного оружия вскрытие должно делаться в месте, где есть специальное оборудование, например в больнице Радклиф. По счастью, у него недавно завязалось нечто вроде романа с одной из санитарок этой больницы; она сама во вскрытиях не участвовала, но могла знать кого-нибудь, кто этим занимается.

Когда подошло время ленча, он уже знал, что в больнице царит суматоха. В морге лежат три трупа — двое, очевидно, американцев и английский полицейский. Из Лондона приехал судебный патологоанатом и кто-то из американского посольства. Это озадачило журналиста.

Если бы погиб кто-то из военнослужащих расположенной неподалеку Хейфордской базы, то в больницу приехал бы офицер американской авиации, причем в форме; если же это были американские туристы, тогда прибыл бы кто-нибудь из посольства — но почему ему не сказали об этом в Кидлингтоне? Газетчик подумал о Саймоне Кормаке, так как все вокруг знали, что последние девять месяцев он учится в Оксфорде, и отправился в Бейллиол-колледж. Там он встретил хорошенькую студенткуваллийку по имени Дженни.

Она подтвердила, что в этот день Саймона Кормака на консультации не было, но особого значения этому не придала. Наверное, он по уши занят своим кроссом. Кроссом? «Да, на него наша главная надежда — в декабре мы должны победить Кембридж. Каждое утро он посвящает изнурительным тренировочным пробежкам. Обычно Саймон бегает на Шотоверской равнине».

Клайв Эмпсон решил, что попал в самую точку. Уже смирившийся с мыслью о том, что ему всю жизнь придется тянуть лямку в «Оксфорд мейл», он вдруг увидел, как перед ним призывно замаячили огни Флит-стрит{Улица в Лондоне, на которой находятся редакции крупнейших английских газет.}. Клайв догадался почти обо всем, но решил, что Саймон Кормак убит. Такое сообщение он и послал во второй половине дня в одну из крупнейших лондонских газет. Целью сообщения было вынудить правительство сделать официальное сообщение.

Люди, близкие к Белому дому, иногда по секрету признаются своим английским коллегам, что отдали бы правую руку за британское государственное устройство.

А устройство это весьма несложно. Во главе государства стоит королева; она несменяема. Во главе правительства — премьер-министр, — который всегда является лидером партии, победившей на всеобщих выборах. Это имеет два преимущества. Глава исполнительной власти не может быть на ножах с большинством парламентской оппозиции (что обеспечивается обязательными, хотя и не всегда популярными законами), поэтому новый премьер-министр, занявший этот пост после победы на выборах, почти всегда умелый и опытный политик на национальном уровне, часто к тому же являющийся одним из министров бывшего кабинета. Опыт, знания, понимание сути происходящего и умение влиять на происходящее — ничего этого правительство не лишается.

В Лондоне есть и третье преимущество. Там за спинами политиков существует группа высокопоставленных государственных чиновников, служивших и прошлому правительству, и позапрошлому. Имея за собой столетьями накопленный опыт, эта дюжина «мандаринов» оказывает неоценимую помощь каждому новому кабинету. Они знают, что произошло в прошлый раз и почему, у них все зафиксировано в архивах, они могут указать, где лежат мины замедленного действия.

В Вашингтоне же уходящий со сцены глава правительства забирает с собою все — опыт, советников и архивы, во всяком случае ту их часть, которую еще не уничтожил какой-нибудь доброжелатель-полковник. Новый глава начинает на пустом месте, зачастую имея опыт работы только на уровне штата, и приводит с собою собственных советников, которые оказываются такими же неподготовленными, как и он, и не способны отличить футбольный мяч от противопехотной мины. Этим и объясняется тот факт, что репутация некоторых политических деятелей начинает заметно прихрамывать, стоит им только попасть в Вашингтон.

Поэтому, выйдя октябрьским утром в начале шестого из резиденции президента и направляясь в западное крыло, вице-президент Оделл вдруг понял, что он не особенно отчетливо представляет, что ему делать и у кого спросить совета.

«Одному мне не справиться, Майкл, — сказал ему президент. — Я попробую выполнять президентские обязанности. Овальный кабинет остается за мной. Но кризисный комитет я возглавить не смогу. Слишком это все личное… Верни мне его, Майкл. Верни мне сына».

Оделл был гораздо эмоциональнее Джона Кормака. Он даже представить не мог, что его скрытный, суховатый ученый друг может находиться в таком смятении. Он обнял президента и поклялся, что выполнит его просьбу. Кормак вернулся в спальню, где врач Белого дома давал успокаивающее горько плакавшей первой леди.

Оделл сел на председательское место в комнате для заседаний правительства, заказал кофе и принялся звонить по телефону. Похищение произошло в Великобритании, за границей, значит, понадобится государственный секретарь. Он позвонил Джиму Доналдсону и разбудил его. Не объясняя причин, Оделл попросил его немедленно явиться на совещание. Доналдсон запротестовал и сказал, что будет к девяти.

— Джим, бери ноги в руки и сюда. У нас непредвиденная ситуация. И не звони на всякий случай президенту. Разговаривать с тобой он не может, поэтому и попросил меня все организовать.

Будучи губернатором Техаса, Майкл Оделл считал, что иностранные дела — это книга за семью печатями. Но он уже достаточно давно занимал в Вашингтоне должность вице-президента, бессчетное число раз участвовал в совещаниях, касающихся иностранных дел, и многому научился. Те, кто считали, что Оделл действительно простачок, каким он любил прикидываться, были не правы и часто впоследствии сожалели об этом. Чтобы завоевать уважение и доверие такого человека, как Джон Кормак, нужно было быть далеко не глупцом. И Оделл действительно отличался быстрым умом.

Затем он позвонил Биллу Уолтерсу — генеральному прокурору и политическому руководителю ФБР. Уолтерс был на ногах и уже одет, поскольку недавно разговаривал с директором Бюро Доном Эдмондсом. Тот обо всем ему рассказал.

— Уже еду, Майкл, — проговорил он. — Я хочу, чтобы присутствовал и Дон Эдмондс. Нам понадобится мнение специалистов Бюро. К тому же человек Дона звонит ему из Лондона каждый час. Нам нужно быть постоянно в курсе. Не возражаешь?

— Прекрасно, — с облегчением вымолвил Оделл. — Привози Эдмондса.

В 6.00 комитет собрался в полном составе. В него вошли также министр финансов Хьюберт Рид, которому подчинялась Секретная служба, министр обороны Мортон Станнард, советник но вопросам национальной безопасности Брэд Джонсон и директор ЦРУ Ли Александер. Для помощи Дону Эдмондсу в соседней комнате ждал начальник Секретной службы и заместитель директора ФБР по оперативной части Крайтон Бербанк.

Ли Александер прекрасно понимал, что директором ЦРУ его назначили из чисто политических соображений, несмотря на то, что он не профессиональный разведчик. Всю оперативную часть Управления возглавлял Дэвид Вайнтрауб, его заместитель. Поэтому он и находился в соседней комнате.

Дон Эдмондс тоже привез с собой одного из своих главных помощников. У директора ФБР есть три заместителя, возглавляющие соответственно отделения по надзору за соблюдением законности, аппарат управления Бюро и отделение, занимающееся собственно расследованиями. В последнее входят три отдела: разведывательный, международных связей (в котором работал находившийся в Лондоне Патрик Сеймур) и уголовно-следственный. Начальник уголовно-следственного отдела Бак Ревелл был болен, поэтому вместе с Эдмондсом приехал его заместитель Филип Келли.

— Нужно бы позвать их всех сюда, — предложил Брэд Джонсон. — Пока им известно больше, чем нам.

Все согласились. Позже специалисты создадут кризисную группу, которая будет заседать в оперативном кабинете рядом с центром связи на первом этаже — для большего удобства и секретности. Еще позже к ним присоединятся и члены правительства — когда телеобъективы прессы начнут через розовый сад заглядывать в правительственный кабинет.

Первым был выслушан Крайтон Бербанк — сердитый, обвинявший в несчастье одних англичан. Он сообщил все, что узнал от своих людей, находившихся в Саммертауне, — начиная от момента, когда бегун вышел из дома на Вудсток-роуд, и кончая тем, что удалось увидеть и выяснить агентам Бербанка на Шотоверской равнине.

— У меня погибли двое, — бросил он, — остались две вдовы и трое сирот. И все потому, что эти болваны не смогли как следует организовать охрану. Прошу заметить, джентльмены, что моя служба неоднократно просила, чтобы Саймон Кормак не уезжал на год за границу, и что мы должны были послать туда не дюжину человек, а пятьдесят.

— Ладно, вы были правы, — примирительно проговорил Оделл.

Дон Эдмондс только что закончил долгий разговор с представителем ФБР в Лондоне Патриком Сеймуром. Тот сообщил все новости, которые узнал на только что завершившемся первом заседании КОБРЫ.

— А что, собственно, следует делать в случае похищения? — мягко полюбопытствовал Хьюберт Рид.

Из всех собравшихся в комнате главных советников президента Кормака Рид, по общему мнению, менее всего был создан для жесткой внутриполитической борьбы, обычно ассоциирующейся с властью в Вашингтоне.

Это был невысокий человек, с виду робкий и даже беззащитный; большие очки делали его похожим на сову. Он унаследовал от родителей приличное состояние и начинал свою деятельность на Уолл-стрит в крупной брокерской конторе как чиновник по выплате пособий. Благодаря безошибочному нюху он столь удачно помещал свои капиталы, что к пятидесяти годам сделался одним из ведущих финансистов и в предыдущие годы управлял имуществом семейства Кормаков — потому-то президент с ним и подружился.

Именно финансовые таланты Рида заставили Джона Кормака пригласить его в Вашингтон, где он, заняв пост министра, удерживал рост бюджетного дефицита страны в разумных пределах. Пока речь шла о финансах, Хьюберт Рид чувствовал себя как рыба в воде, но когда его посвятили в некоторые жестокие операции Департамента по борьбе с наркотиками и Секретной службы, тоже подчиняющихся министерству финансов, он почувствовал себя не в своей тарелке.

Дон Эдмондс взглянул на Филипа Келли, предлагая тому ответить на вопрос Рида. Из всех находившихся в комнате Келли был самым осведомленным но части преступности.

— Обычно, если не удается быстро установить, кто такие и где скрываются похитители, приходится ждать, пока они не свяжутся с властями и не потребуют выкуп. После этого начинаются переговоры о возвращении похищенного. Параллельно продолжаются попытки установить место пребывания преступников. Если это не удается, все решают переговоры.

— И кто в нашем случае будет их вести? — спросил Станнард.

В комнате воцарилось молчание. В Америке есть сложнейшие в мире системы предупреждения об опасности. Ученые страны разработали датчики инфракрасного излучения, которые способны улавливать тепло человеческого тела с высоты в несколько миль над поверхностью Земли; существуют звуковые датчики, способные за милю услышать дыхание мыши; есть световые датчики и манипуляторы, способные поднять окурок со дна морского. Но никакая из этих систем не может сравниться с системой ПСЗ, которая имеется в Вашингтоне. Она включилась уже два часа назад и теперь работала на полную мощность.

— Наши представители должны быть там, — заметил Уолтерс. — Мы не можем повесить все на англичан. Нужно, чтобы все видели: мы действуем, предпринимаем усилия, стараемся отыскать и вернуть парня.

— Черт побери, ну конечно! — взорвался Оделл. — Мы можем заявить, что это они недосмотрели за ним — даже несмотря на то что понастоянию Секретной службы английская полиция оказалась на вторых ролях. — Бербанк бросил на Оделла свирепый взгляд. — У нас есть рычаг. Мы можем добиться того, чтобы нас допустили к расследованию.

— Вряд ли мы можем послать туда труппу специалистов из вашингтонской полиции, чтобы она руководила Скотленд-Ярдом на его же территории, — заметил генеральный прокурор Уолтерс.

— Ну так как же быть с переговорами? — поинтересовался Брэд Джонсон. Профессионалы промолчали. Своей настойчивостью Джонсон явно нарушал правила системы «Прикрой Свою Задницу».

Оделл заговорил, желая скрыть всеобщее замешательство:

— Раз речь зашла о переговорах, то возникает вопрос: кто лучший в мире посредник по переговорам относительно возвращения заложников?

— В Куантико, — проговорил Келли, — у нашего Бюро есть группа по изучению человеческого поведения. Они и занимаются в Америке переговорами с похитителями. Лучше них у нас никого нет.

— Я спросил, кто лучший в мире? — продолжал настаивать вице-президент.

— Самый удачливый в мире посредник, — спокойно сказал Вайнтрауб, — это человек по имени Куинн. Я его знаю, во всяком случае, когда-то знал.

Десять пар глаз уставились на заместителя директора ЦРУ.

— Расскажите, что он собой представляет, — скомандовал Оделл.

— Он американец, — начал Вайнтрауб. — После армии работал в страховой компании в Хартфорде. Через два года они назначили его главой своего филиала в Париже, который занимается операциями на территории Европы. У него были жена-француженка и дочь. Обе погибли в автомобильной катастрофе близ Орлеана. После этого он стал прикладываться к бутылке, и страховая компания его выгнала, но он взял себя в руки и поступил на работу в страховую компанию Ллойда в Лондоне — фирму, специализирующуюся среди прочего на обеспечении личной безопасности людей и, следовательно, на переговорах с похитителями.

Насколько я помню, он проработал у них десять лет — с семьдесят восьмого по восемьдесят восьмой год. Потом ушел на пенсию. За это время он лично провел в разных странах Европы более дюжины успешных переговоров по возвращению. Как вам известно, Европа — центр цивилизованного мира в смысле похищений. Кажется, он говорит на трех языках, кроме английского, и знает Великобританию и Европу как свои пять пальцев.

— Он сможет нам помочь? — спросил Оделл. — Возьмется он за дело ради Соединенных Штатов?

Вайнтрауб пожал плечами.

— Вы же спросили, кто лучший в мире, господин вице-президент, — ответил он. Сидящие вокруг стола с облегчением закивали.

— Где он сейчас? — спросил Оделл.

— По-моему, где-то на юге Испании, сэр. У нас в Лэнгли есть его досье.

— Доставьте его сюда, мистер Вайнтрауб, — проговорил Оделл, — Привезите нам этого мистера Куинна. Чего бы это ни стоило.

Переданные в 7.00 вечера телевизионные новости были подобны разорвавшейся бомбе. По испанскому телевидению многословный ведущий рассказал ошеломленным испанцам о событиях, происшедших утром в пригороде Оксфорда. В Алькантара-дель-Рио сидевшие в баре «Антонио» мужчины молча слушали. Антонио бесплатно принес высокому мужчине стаканчик домашнего вина.

— Mala cosa{Скверная история (исп.).}, — сочувственно проговорил он. Высокий мужчина не отрывал глаз от экрана.

— No es mi asunto, — загадочно ответил он. — Меня это не касается.

Дэвид Вайнтрауб в 10.00 утра по вашингтонскому времени вылетел с военно-воздушной базы Эндрюс близ Вашингтона на военной модификации самолета «Галфстрим-три». Самолет, летя на высоте 43 000 футов со скоростью 483 мили в час с попутным ветром, пересек Атлантику за семь с половиной часов.

Учитывая шестичасовую разницу во времени, было 11.30 вечера, когда заместитель директора ЦРУ приземлился на американской военно-морской авиабазе Рома, помещающейся в Андалузии на берегу Кадисской бухты. Там он без промедления пересел на поджидавший его вертолет «Си-спрайт», который взлетел и взял курс на восток так быстро, что Вайнтрауб не успел даже как следует усесться. На широкой и плоской части побережья, называемой Касарес, его уже ждали: молодой сотрудник приехал за ним на машине из мадридского филиала ЦРУ. Снид был порывистым, шустрым парнем, недавним выпускником школы ЦРУ в Кемп-Прее, штат Виргиния, и старался произвести хорошее впечатление на высокое начальство. Вайнтрауб вздохнул.

Не особенно торопясь, они проехали Манильву, причем агент Снид дважды справлялся о дороге, и отыскали Алькантара-дель-Рио вскоре после полуночи. Суровый с виду, но услужливый крестьянин указал им на беленый casita{Домик (исп.).}, стоявший несколько на отшибе.

Лимузин остановился, и Снид выключил зажигание. Они вышли, оглядели спящий дом. Снид подергал за ручку двери: она оказалась незапертой. Войдя, они сразу же попали в просторную, прохладную гостиную. Вайнтрауб оглядел залитую лунным светом комнату: кожаные половики на каменных плитках пола, легкие стулья, старинный трапезный стол из испанского дуба, книжные полки.

Снид начал шарить по стенам в поисках выключателя. Вайнтрауб увидел три керосиновые лампы и понял, что тот напрасно теряет время. Наверное, где-нибудь есть дизель-генератор, дающий электричество для кухни и ванной, который на закате выключается. Снид продолжал шумно двигаться по комнате. Вайнтрауб шагнул вперед. Однако тут же он почувствовал под мочкой правого уха укол ножа и замер. Хозяин дома спустился из спальни по каменным плиткам лестницы совершенно беззвучно.

— Много времени утекло со времен Сон-Тея, верно, Куинн? — тихо проговорил Вайнтрауб. Острие ножа отодвинулось от его яремной вены.

— В чем дело, сэр? — жизнерадостно поинтересовался Снид с другого конца комнаты. По плиткам пола скользнула тень, чиркнула спичка, и теплый свет стоявшей на столе лампы залил комнату. Снид подскочил. Он, безусловно, понравился бы майору Керкорьяну из Белграда.

— Утомительная поездка, — сказал Вайнтрауб. — Я присяду, если не возражаешь.

Куинн до пояса был завернут в кусок хлопчатобумажной материи, что напоминало восточный саронг. Обнаженный до пояса, поджарый, посуровевший от тяжелой работы. У Снида отвисла челюсть.

— Я отошел от этих дел, Дэвид, — проговорил Куинн и сел за трапезный стол напротив заместителя начальника ЦРУ. — Я на пенсии.

Он пододвинул к Вайнтраубу высокий стакан и глиняный кувшин с вином. Тот налил, выпил и одобрительно кивнул. Терпкое красное вино. Его никогда не будет на столах у богатых. Вино крестьян и солдат.

— Прошу тебя, Куинн.

Снид удивился. Руководители ЦРУ не просят. Они приказывают.

— Не поеду, — отозвался Куинн. Снид вдвинулся в круг света, полы его пиджака болтались. Он позволил им разойтись, чтобы была видна рукоятка пистолета, который он носил в кобуре у пояса. Куинн даже не взглянул на него. Он смотрел на Вайнтрауба.

— А это еще что за прыщ? — мягко поинтересовался он.

— Снид, — твердо проговорил Вайнтрауб, — пойдите проверьте колеса.

Снид вышел. Вайнтрауб вздохнул.

— Куинн, этот случай в Таормине. Девочка. Мы знаем. Ты не виноват.

— Неужели ты не понимаешь? Я бросил эти дела. Все. Хватит. Ты зря приехал. Поищи кого-нибудь другого.

— Другого нет. У англичан есть люди, неплохие люди. Вашингтон считает, что нужен американец. А у нас нет никого вроде тебя, тем более что речь идет о Европе.

— Вашингтон хочет прикрыть задницу, — бросил Куинн. — Это на них похоже. Если что-то пойдет не так, им нужен мальчик для битья.

— Да, пожалуй, — согласился Вайнтрауб. — Но, Куинн, в последний раз. Не ради Вашингтона, не ради государства, даже не ради парня. Ради родителей. Им это нужнее всего. Я сказал комитету, что ты — тот, кто нам нужен.

Куинн оглядел комнату, рассматривая ее скромную обстановку так, словно мог ее больше никогда не увидеть.

— У меня есть цена, — вымолвил он наконец.

— Назови ее, — просто ответил Вайнтрауб.

— Собери мне виноград. Мой урожай.

Через десять минут они вышли из дома; Куинн, одетый в темные брюки, рубаху и теннисные туфли на босу ногу, нес на плече дерюжный мешок. Снид отворил дверцу машины. Куинн сел впереди, на пассажирское место, Вайнтрауб — за руль.

— Вы остаетесь здесь, — сообщил он Сниду. — Будете собирать виноград.

— Что?! — Снид от изумления открыл рот.

— Я же сказал: утром пойдете в деревню, наймете людей и с их помощью соберете человеку виноград. Я скажу директору мадридского филиала, что все в порядке.

С помощью миниатюрной рации Вайнтрауб вызвал вертолет, круживший над берегом подле Касареса, когда они туда приехали. Спутники забрались в него и полетели сквозь бархатную ночь к Роте и Вашингтону.

(обратно)

Глава 5

Дэвид Вайнтрауб отсутствовал в Вашингтоне ровно двадцать часов. На восьмичасовом перелете из Роты до базы Эндрюс он пересек в обратном направлении шесть часовых поясов и приземлился в 4.00 утра в расположении 89-й Мэрилендской авиабригады. Тем временем правительства в Вашингтоне и Лондоне подверглись настоящей осаде.

Нет на свете ничего более впечатляющего, нежели объединенные силы средств массовой информации, потерявшие какие бы то ни было сдерживающие начала. Их аппетиты неутолимы, их методы вопиющи.

Самолеты, совершавшие рейс на Лондон или какой-либо другой аэропорт Великобритании, были забиты до отказа, так как все сколько-нибудь стоящие американские средства массовой информации направили в английскую столицу своих представителей. Сразу же по прибытии те приходили в неистовство, повсюду наталкиваясь на стену молчания. Лондон договорился с Белым домом придерживаться первоначального краткого заявления. А сказано в нем было крайне мало.

Репортеры и телевизионные бригады дежурили перед уединенным домом на Вудсток-роуд, словно в его дверях вот-вот должен был появиться пропавший молодой человек. Но двери оставались плотно закрытыми: по приказу Крайтона Бербанка сотрудники Секретной службы собирали вещи, готовясь уезжать.

Оксфордский городской коронер, используя право, данное ему разделом 20 поправки к Закону о коронерах, разрешил забрать из больницы тела двух погибших агентов Секретной службы, как только патологоанатом министерства внутренних дел закончит их осмотр. Согласно протоколу, они были отданы послу Алоизиусу Фэруэзеру, на самом же деле один из младших сотрудников посольства отвез их на военно-воздушную базу США в Хейфорде. Там в присутствии почетного караула их погрузили на транспортный самолет, отправлявшийся на базу Эндрюс вместе с остальными десятью агентами, у которых журналисты чуть ли не силой пытались вырвать заявления, когда те покидали дом в Саммертауне.

В Штатах их уже поджидал Крайтон Бербанк, чтобы начать долгое выяснение, где была допущена ошибка. В Англии делать им было больше нечего.

Даже после того, как дом в Оксфорде заперли, рядом продолжала дежурить кучка чрезвычайно несчастных с виду репортеров — а вдруг что-то случится, ну, хоть что-нибудь? Остальные принялись прочесывать университетский городок в поисках людей, знавших Саймона Кормака, — преподавателей, студентов, служащих администрации колледжа, барменов, спортсменов. Двум американским студентам, учившимся в других колледжах Оксфорда, пришлось скрываться. Мать одного из них, которую разыскали в Америке, соизволила сообщить, что она немедленно забирает сына домой, в тихий безопасный Майами. Из этого получился параграф в газете, а в местной телевикторине у нее взяли интервью.

Тело сержанта Данна отдали его семье, и полиция Долины Темзы принялась готовить похороны с отданием почестей.

Все вещественные доказательства были перевезены в Лондон. Автоматные гильзы, правда, забрал к себе научно-исследовательский институт вооружения в Форт-Холстеде, лежащем неподалеку от кентского городка Севеноукс, где быстро установили, что они действительно от «скорпиона», и указали на возможность того, что похитители могут принадлежать к одной из европейских террористических организаций. Прессе об этом сообщено не было.

Остальные же вещественные доказательства были направлены в лабораторию столичной полиции в Фулеме. В их число вошли пучки измятой травы с каплями крови, комки земли, слепки с отпечатков шин и башмаков, пули, извлеченные из тел погибших, а также кусочки разбитого лобового стекла полицейской машины. К вечеру первого дня Шотоверская равнина выглядела так, словно по ней тщательно прошлись пылесосом.

Саму полицейскую машину погрузили на платформу и отправили в дорожный отдел группы по особо опасным преступлениям, однако гораздо больший интерес представляли останки «форд-транзита», найденные в сгоревшем амбаре. Эксперты лазили по пожарищу, пока сами не стали черными как сажа. Перепиленную ржавую цепь сняли с ворот с такими предосторожностями, словно она была сделана из яичной скорлупы, однако выяснить удалось лишь то, что ее разрезали самой обычной пилой по металлу. Несколько большие надежды связывали со следами седана, отъехавшего от фермы.

Остатки «форд-транзита» сложили в большой ящик и отправили в Лондон, где специалисты стали неторопливо разбирать его на мелкие кусочки. Таблички с номерами оказались фальшивыми, но преступники и тут проявили осторожность: такие номера могли принадлежать фургону именно этого года выпуска.

Эксперты смогли установить, что над фургоном неплохо потрудился квалифицированный механик. С помощью вставленного в мощную дрель абразивного круга, который можно купить в любом магазине, кто-то попытался стереть номера, выбитые на шасси и двигателе. Но сделано это было недостаточно тщательно. Номера впечатались в металл очень глубоко, поэтому с помощью спектроскопического анализа их удалось прочитать.

Центральный компьютер управления дорожного движения в Суонси выдал настоящий номер фургона и данные о его последнем зарегистрированном владельце. Оказалось, что тот проживает в Ноттингеме. Полицейские отправились по указанному адресу, но выяснилось, что нужный им человек переехал. Куда — неизвестно. Немедленно по всей стране был объявлен негласный розыск этого человека.

Найджел Крамер докладывал комитету КОБРА каждый час, а его члены сообщали новые сведения в свои департаменты. Лэнгли поручил Лу Коллинзу, представителю ЦРУ в Лондоне, заявить, что они тоже делают все возможное, чтобы связаться со своими агентами, внедрившимися в террористические организации Европы. Но было их не так уж много. Контрразведка и службы по борьбе с терроризмом тех стран, где имелись такие организации, тоже предложили свою помощь. Охота началась всерьез, но никаких важных результатов не давала — пока.

А похитители продолжали молчать. С момента первого сообщения в газетах телефонные линии были перегружены: люди звонили в Кидлингтон, Скотленд-Ярд, американское посольство на Гроувенор-сквер, в разные правительственные учреждения. Пришлось привлечь к работе дополнительных людей и усадить их отвечать на звонки. Одно можно было сказать наверняка: англичане действительно хотели помочь. Все звонки проверялись, почти все следствия по другим преступлениям были на время отложены. Среди тысяч звонивших попадались чудаки, предсказатели, шутники, оптимисты, люди, полные надежды и желания помочь, и просто невменяемые.

Первый отсев производился на коммутаторах, затем со звонившими разговаривали тысячи полицейских, которые внимательно выслушивали собеседника и соглашались, что сигарообразный предмет в небе действительно может быть очень важным и о нем следует доложить лично премьер-министру. С теми, кто проходил эти два этапа, разговаривали уже старшие офицеры, выспрашивая подробности. Среди них оказались еще два водителя, видевшие зеленый фургон между Уитли и Стенгон-Сент-Джоном. Однако эти следы вели все к тому же амбару.

На счету у Найджела Крамера было не одно удачное расследование: он начинал как обычный постовой, потом стал детективом и проработал в отделе уже тридцать лет. Он знал, что преступники никакие не невидимки: прикасаясь к чему-нибудь, они всякий раз оставляют пусть едва различимые, но следы. Хороший полицейский, добросовестно потрудившись, всегда отыщет такой след, тем более при современной технике. Нужно только время, но вот его-то у Крамера и не было. В его практике уже бывали напряженные расследования, но такого — никогда.

Он знал также, что, несмотря на всю технику мира, хороший детектив — это везучий детектив. Почти в каждом деле присутствует элемент случая — счастливого для детектива и несчастливого для преступника. Иначе преступник может уйти от ответственности. Но каждый должен быть творцом собственной удачи, поэтому Крамер велел своим ребятам не упустить ничего, даже самой незначительной или дурацкой на первый взгляд мелочи. Но прошли сутки, и он, подобно своим коллегам из полиции Долины Темзы, стал склоняться к мысли, что быстрого успеха ждать не приходится. Сколько-нибудь ценных следов преступники не оставили, и, чтобы найти их, придется работать не покладая рук.

В расследовании присутствовал и другой составной элемент — сам заложник. Он был сыном президента, поэтому дело из уголовного превращалось отчасти и в политическое. Однако и сын президента, и сын какого-нибудь садовника — живые люди. Когда полиция охотится за преступниками, укравшими мешок денег или совершившими убийство, она движется прямо к цели. Но в случае похищения охотиться следует весьма осторожно. Стоит как следует напугать похитителей, и они, несмотря на потраченное время и деньги, могут удрать, оставив после себя мертвого заложника. Крамер так и сказал мрачным членам комитета перед самой полуночью по лондонскому времени. Часом позже, в Испании, Дэвид Вайнтрауб уже сидел с Куинном за стаканчиком вина. Крамер, английский полицейский, понятия не имел об этом. Пока.

В частной беседе любой агент Скотленд-Ярда охотно признает, что их нелады с британской прессой сильно преувеличены. Они часто раздражают друг друга по мелочам, но если вопрос действительно серьезный, редакторы и издатели готовы идти на уступки и не публиковать всю имеющуюся у них информацию. А серьезными считаются случаи, когда под угрозой находится человеческая жизнь или национальная безопасность. Потому-то многие похищения расследовались без какого бы то ни было освещения в прессе, хотя большая часть подробностей была ей известна.

Но в данном случае из-за пронырливости молодого оксфордского журналиста утечка информации уже произошла, и английская пресса ничего не могла с этим поделать. Тем не менее комиссар сэр Питер Имберт лично встретился с восемью издателями, двадцатью редакторами, а также руководителями двух телевизионных и двенадцати радиокомпаний. Он убедил их в том, что, какие бы материалы ни появлялись в зарубежных средствах массовой информации, похитители, забившиеся в нору где-то на территории Великобритании, будут слушать британское радио, смотреть британские телепрограммы и читать британские газеты. Поэтому он попросил присутствующих воздержаться от фантастических сообщений относительно того, что полиция напала на след похитителей и их крепость вскоре будет взята штурмом. Именно такая информация и может заставить их удариться в панику, убить заложника и скрыться. Присутствующие пообещали выполнить его просьбу.

В Лондоне светало. Далеко на юге самолет VC2OA летел над темными Азорскими островами, держа курс на Вашингтон.

А похитители и в самом деле забились в нору. Проехав накануне утром через Бакингем, «вольво» пересек автостраду M1 восточнее Милтон-Кейнса и, свернув на юг в сторону Лондона и влившись в могучий поток стали, который катился в этот час к столице, затерялся среди многотонных грузовиков и междугородных автобусов, стремившихся к югу из Бакингемшира, Бедфордшира и Хартфордшира. Не доезжая до Лондона, «вольво» свернул на автостраду М25, окружающую город кольцом диаметром около 25 миль. От автострады М25, словно спицы колеса, отходят во все стороны шоссе, связывающие Лондон с провинцией.

«Вольво» свернул на одно из этих шоссе и около десяти утра въехал в гараж дома, стоявшего не на самой дороге, а несколько в глубине, примерно в миле от небольшого городка, до которого от Скотленд-Ярда было менее сорока миль по прямой. Дом был выбран очень удачно: он стоял не настолько уединенно, чтобы его покупка вызвала чей-нибудь интерес, и вместе с тем достаточно далеко от других домов, чтобы избежать любопытства соседей. Мили за две от дома главарь велел остальным троим спрятаться внизу, чтобы их не было видно из окон. Сидевшие сзади легли на пол друг на друга и прикрылись сверху одеялом. В результате досужий наблюдатель увидел бы лишь сидящего за рулем бородача в строгом костюме, который въезжал в ворота, а потом в гараж.

Гараж открывался автоматически из машины и закрывался таким же образом. Когда дверь плотно затворилась, главарь позволил своим приспешникам встать и вылезти наружу. Сам гараж вплотную примыкал к дому, куда можно было пройти через внутреннюю дверь.

Прежде чем открыть багажник, все четверо снова облачились в черные спортивные костюмы и шерстяные лыжные маски. Саймон Кормак еще не пришел в себя как следует; когда на него направили луч фонаря, он крепко зажмурил плохо видевшие глаза. Не успел он открыть их снова, как на голову ему набросили черный мешок из плотной ткани. Похитителей он так и не увидел.

Его провели в дом, где заставили спуститься по лестнице в подвал. Там все уже было готово: чистый, светлосерый бетонный пол, лампа, утопленная в стену под самым потолком и закрытая небьющимся стеклом, привинченная к полу металлическая кровать, ведро с пластмассовой крышкой для отправления надобностей. В двери был проделан глазок, закрывавшийся снаружи; там же располагались и две стальные задвижки.

Похитители вели себя не грубо: они положили молодого человека на кровать, и гигант придерживал его, пока другие надевали ему на лодыжку стальное кольцо наручников- не слишком плотно, чтобы не было воспаления, но все же так, чтобы нога не могла выскользнуть. В другое, уже запертое кольцо наручников бандиты пропустили конец десятифунтовой стальной цепи, и с помощью замка пристегнули его к одному из ее же звеньев рядом с кольцом, в которое она была продета. Другой конец цепи уже был прикреплен к ножке кровати. Сделав это, похитители удалились. Они не сказали Саймону ни слова, да и впредь не собирались с ним разговаривать.

Он прождал с полчаса, прежде чем осмелился снять с головы мешок. Он не был уверен, ушли они или нет, хотя слышал стук закрывающейся двери и лязг задвижек. Руки молодого человека были свободны, но мешок он стал стягивать очень осторожно. Однако никто не закричал на него, не ударил. Наконец мешок был снят. Саймон заморгал от яркого света, но через несколько секунд глаза привыкли, и он огляделся. Память его работала толчками. Он помнил бег по упругой траве, зеленый фургон, человека, меняющего колесо, две фигуры в черном, обжигающий грохот стрельбы, толчок, навалившуюся сверху тяжесть и вкус травы во рту.

Затем Саймон вспомнил открытую дверь фургона, вспомнил, как пробовал кричать, молотил руками и ногами, матрасы внутри, высокого человека, прижимающего его к полу, что-то пахучее и сладкое на губах и все. До этой минуты. До всего этого. И внезапно Саймон все понял. На него навалился страх. И одиночество, полное одиночество.

Он сдерживался изо всех сил, но слезы отчаяния набежали на глаза и потекли по щекам.

— Папа, — прошептал Саймон. — Прости, папа. Помоги мне.

Если Уайтхоллу приходилось нелегко от телефонных звонков и вездесущей прессы, то давление на Белый дом было втрое сильнее. В Лондоне первое официальное заявление по поводу случившегося было сделано в 7.00 вечера по местному времени, причем Вашингтон предупредили за час, что оно будет обнародовано. Но в Вашингтоне часы показывали всего 2.00 дня, и в американских средствах массовой информации поднялась буря.

Крейг Липтон, пресс-секретарь Белого дома, в течение часа выяснял у комитета в правительственной комнате, что следует сказать. К сожалению, выходило, что сказать особенно нечего. Можно подтвердить сам факт покушения, а также гибель двух сотрудников Секретной службы. Плюс то, что сын президента — прекрасный легкоатлет, занимается кроссом — в момент покушения совершал тренировочную пробежку.

Толку от такого заявления было, понятное дело, мало. Никто не обладает такой невероятной проницательностью, как разъяренный журналист. Крайтон Бербанк, согласившись не критиковать президента и не винить самого Саймона, тем не менее недвусмысленно дал понять, что не позволит взвалить всю вину на Секретную службу, поскольку сам настаивал на увеличении группы охраны. В результате был выработан компромисс, который никого не убедил.

Джим Доналдсон заметил, что как государственный секретарь он должен поддерживать нормальные отношения с Лондоном, да и трения между государствами нанесут один вред, и стал настаивать на том, чтобы Липтон сообщил и о гибели сержанта английской полиции. Никто не возражал, однако пресс-служба Белого дома особого внимания этому факту не уделила.

Сразу после 4.00 пополудни Липтон предстал перед бушующими журналистами и сделал заявление. Его выступление транслировали по радио и телевидению. Только он закончил, как тут же поднялся невообразимый гвалт. Липтон попытался объяснить, что ни на какие вопросы ответить не может. С таким же успехом один из первых христиан мог бы пытаться уговорить львов в римском Колизее, что он слишком тощ. Гвалт только усилился. Многие вопросы в нем потонули, но некоторые были услышаны сотней миллионов американцев и сделали свое черное дело. Обвиняет ли Белый дом англичан? Э-э, в общем, нет… А почему нет? Разве они не отвечали за безопасность сына президента? Отвечали, но… Значит, Белый дом обвиняет Секретную службу? Не совсем так… Почему только два человека охраняли сына президента? Почему он бегал практически один в пустынном месте? Правда ли, что Крайтон Бербанк подал в отставку? Похитители уже дали о себе знать или нет? На последний вопрос Липтон с готовностью ответил бы отрицательно, но его торопили, так как он превысил выделенное ему время. В этом-то и было все дело. У репортеров есть нюх на оратора, который намерен ретироваться, словно это не человек, а лимбургский сыр.

Наконец Липтон удалился за кулисы, обливаясь потом и полный решимости как можно скорее вернуться к себе в Гранд-Рапидс. Позолота его поста в Белом доме быстро стерлась. Все равно ведь обозреватели будут говорить то, что захотят, независимо от его ответов на вопросы. К вечеру в тоне прессы появилась заметная враждебность по отношению к Великобритании.

В английском посольстве на Массачусетс-авеню пресс-атташе, тоже наслышанный о системе ПСЗ, сделал заявление. Выразив от имени своей страны тревогу и потрясение случившимся, он вместе с тем не забыл упомянуть о двух фактах. А именно: полиция Долины Темзы играла в охране второстепенную роль именно по просьбе Америки, а сержант Данн — единственный, кто стрелял в похитителей, за что и поплатился жизнью. Заявление звучало далеко не так, как хотелось бы американцам, но в газеты попало. Крайтон Бербанк, слушавший его по телевизору, зарычал от гнева. И он и пресс-атташе прекрасно знали, что настойчивая просьба о том, чтобы английская полиция оставалась на вторых ролях, исходила от Саймона Кормака и была поддержана его отцом, но сказать об этом никто не мог.

Профессионалы из кризисной группы несколько раз в течение дня встречались в оперативном кабинете, разбираясь с потоком информации от КОБРЫ из Лондона и сообщая, что нужно, наверх. Управление национальной безопасности начало прослушивание всех телефонных разговоров между Америкой и Великобританией на случай, если похитители захотят воспользоваться спутниковой связью. Из Куантико приехали специалисты ФБР по человеческому поведению и привезли психологические портреты предыдущих похитителей, перечень того, что могут и чего не могут сделать похитители Кормака, а также того, что должны и чего не должны делать англо-американские власти. Психологи из Куантико не сомневались, что переговоры поручат им и отправят их всех в Лондон, поэтому были крайне удивлены, когда ничего подобного не произошло, хотя ни один из них никогда в Европе не работал.

Комитет в правительственной комнате жил на нервах, кофе и содовых таблетках. Это был их первый серьезный кризис, и пожилые политики познавали на собственной шкуре первое правило борьбы с кризисами: сна будет мало, поэтому старайся спать, сколько и когда можешь. Встав в 4.00 утра, члены кабинета в полночь еще бодрствовали.

В это время самолет VC20A летел над Атлантикой, уже гораздо западнее Азорских островов; ему оставалось три с половиной часа до начала снижения и четыре до посадки. В просторном кормовом отсеке два ветерана, Вайнтрауб и Куинн, решили соснуть. Позади, еще дальше в корме, спали три летчика, которые доставили самолет в Испанию, а теперь сменный экипаж вез их домой.

Тем временем люди в правительственной комнате просматривали личное дело человека по фамилии Куинн, выуженное из архивов Лэнгли, а также кое-какие дополнительные материалы из Пентагона. Родился на ферме в штате Делавэр, говорилось в деле, потерял мать в возрасте десяти лет, сейчас ему сорок шесть. В 1963 году в возрасте восемнадцати лет поступил на службу в пехоту, через два года переведен в специальные войска и через четыре месяца направлен во Вьетнам. Там пробыл пять лет.

— Похоже, он никогда не пользуется своим именем, — заметил Хьюберт Рид. — Тут сказано, что даже друзья зовут его Куинн. Просто Куинн. Странно.

— Он действительно странный человек, — отозвался Билл Уолтерс, который читал уже дальше. — Тут сказано также, что он ненавидит насилие.

— Ничего странного, — возразил Джим Доналдсон. — Я тоже ненавижу насилие.

В отличие от своего предшественника на посту государственного секретаря Джорджа Шульца, у которого порой могло вырваться крепкое словцо, Джим Доналдсон был неизменно чопорен, за что невольно становился порою мишенью для грубоватых шуток Майкла Оделла.

Высокий, костлявый, ростом выше даже Джона Кормака, он походил на фламинго, шествующего в рядах траурного кортежа, и неизменно появлялся на людях в черно-серой тройке, туго накрахмаленном белом воротничке и при золотой цепочке для часов. Оделл намеренно упоминал о функциях человеческого тела, когда хотел поддеть сурового адвоката из Нью-Хемпшира, и при каждом таком упоминании узкий нос Доналдсона морщился от омерзения. Он ненавидел насилие так же, как ненавидел грубость.

— Да, — бросил Уолтерс, — но вы еще не прочли восемнадцатую страницу.

Доналдсон и Майкл Оделл углубились в чтение. Вице-президент присвистнул.

— Он сделал такое? — проговорил он. — Да за это ему должны были дать Орден почета конгресса!

— Для того чтобы его получить, нужны свидетели, — возразил Уолтерс. — А после этой стычки на Меконге — сами видите — остались в живых лишь двое, и Куинн тащил второго на спине сорок миль. А потом тот умер от ран в военном госпитале в Дананге.

— И все же, — жизнерадостно отметил Хьюберт Рид, — у него есть «Серебряная звезда», две «Бронзовые» и пять «Пурпурных сердец».

По его тону можно было подумать, что получать раны — одно удовольствие, если за это дают награды.

— Вместе с медалями за участие в войне у этого парня наград столько, что их можно развесить в четыре ряда, — задумчиво проговорил Оделл. — Но здесь не сказано, как он познакомился с Вайнтраубом.

В деле действительно об этом не упоминалось. Вайнтрауб был старше Куинна на восемь лет, сейчас ему исполнилось пятьдесят четыре. Он поступил на службу в ЦРУ сразу после колледжа, в 1961 году, когда ему было Двадцать четыре, прошел обучение на Ферме — так прозвали учебный лагерь Пири на реке Йорк в штате Виргиния — и в 1965 году был отправлен офицером во вьетнамский филиал, как раз в то время, когда туда прибыл из Форт-Брагга молодой «зеленый берег» по фамилии Куинн.

В течение 1961–1962 годов спецсилы армии США заняли провинцию Дарлак и стали строить там в стратегически важных местах укрепленные деревни, населяя потом их крестьянами и используя при этом «теорию нефтяного пятна», которая была разработана англичанами для борьбы с партизанами-коммунистами в Малайе и заключалась в следующем: лишить террористов поддержки местного населения в виде боеприпасов, пищи, безопасного жилья, информации и денег. Американцы назвали это «политикой умиротворения». Под руководством специальных сил она работала.

В 1963 году к власти пришел Линдон Джонсон. Армия стала настаивать на том, чтобы специальные силы снова подчинялись ей, а не ЦРУ. И выиграла спор. Это означало конец политики умиротворения, хотя до окончательного ее краха оставалось еще два года. Как раз по прошествии этих двух лет и встретились Вайнтрауб и Куинн. Агент ЦРУ занимался тогда сбором информации о Вьетконге, делая это исключительно с помощью ловкости и хитрости, поскольку питал отвращение к методам людей покроя Ирвинга Мосса. С ним самим он не сталкивался, так как они действовали в различных районах, но знал, что при осуществлении плана «Феникс», в котором участвовал и он, такие методы иногда применяются.

Специальные силы во все больших количествах снимались с их предыдущего задания и перебрасывались в джунгли на поиск и уничтожение врага. Вайнтрауб и Куинн встретились в баре за стаканом пива; Куинну тогда был двадцать один, и он отслужил уже во Вьетнаме около года, Вайнтраубу было двадцать девять, и за плечами он тоже имел год службы. Они быстро сошлись на том, что армейское командование не сможет выиграть подобную войну только силой оружия. Вайнтраубу пришелся по душе молодой бесстрашный солдат. Пусть своим образованием он занимался сам, но у него была прекрасная голова, и он умел бегло говорить по-вьетнамски, что среди военных встречалось отнюдь не часто. Они стали время от времени встречаться. В последний раз Вайнтрауб виделся с Куинном во время десанта на Сон-Тей.

— Тут сказано, что парень был и в Сон-Тее, — заметил Майкл Оделл. — Вот это да!

— Удивительно, что с таким послужным списком он так и не стал офицером, — сказал Мортон Станнард. — В Пентагоне есть люди с такими же наградами, полученными за Вьетнам, но их при первой же возможности произвели в офицеры.

Дэвид Вайнтрауб мог бы рассказать им кое-что на этот счет, но до Штатов ему еще оставался час лету. Получив власть над специальными силами, армейские ортодоксы, которые не могли понять суть этих сил и поэтому терпеть их не могли, за шесть лет (к 1970 году) свели их роль на нет, постепенно передавая и умиротворение и уничтожение в руки армии Южного Вьетнама, — и результаты получились кошмарные.

И все же «зеленые береты» продолжали действовать, стараясь убедить Южный Вьетнам сражаться с помощью уловок и хитростей, а не массовых бомбежек и дефолиации, которые лишь обеспечивали армию врага рекрутами. Тогда было множество различных групп: «Омега», «Сигма», «Дельта» и «Блэкджек». Куинн служил в группе «Дельта» под командованием Беквита, «Драчуна Чарли», который позже, в 1977 году, когда разместил группу «Дельта» в Форт-Брагге, умолял Куинна вернуться из Парижа на службу.

Куинн был неудобен тем, что считал приказы просьбами. Иногда не соглашался с ними. И к тому же предпочитал действовать в одиночку. Все это никоим образом не способствовало его производству в офицеры. Через шесть месяцев службы он стал капралом, через десять — сержантом. Затем снова стал рядовым, потом сержантом, потом опять рядовым. Его карьера напоминала игрушку йо-йо.

— Кажется, тут есть ответ на твой вопрос, Мортон, — сказал Оделл. — Это случилось после Сон-Тея. — Он усмехнулся. — Парень размозжил челюсть генералу.

Пятое соединение специальных сил было выведено из Вьетнама 31 декабря 1970 года, за три года до полного вывода войск, когда страну покинул среди прочих и полковник Истерхаус, и за пять лет до беспорядочной эвакуации последних американцев через крышу посольства. Высадка на Сон-Тей происходила в ноябре 1970 года.

Тогда появились сведения, что в тюрьме Сон-Тея, в двадцати четырех милях от Ханоя, содержится большая группа американских военнопленных. Было решено силами спецвойск освободить их. Операция предстояла трудная и дерзкая. Через базу военно-воздушных сил Эглин во Флориде из Форт-Брагга были направлены в джунгли для тренировки пятьдесят восемь добровольцев. Им не хватало одного: человека, который бегло разговаривал бы по-вьетнамски. Вайнтрауб, обеспечивавший операцию со стороны разведки, сказал, что знает такого. Куинн присоединился к группе в Таиланде, и они полетели.

Всей операцией командовал полковник Артур «Бык» Симонс, но передовую группу, которая должна была высадиться на территории тюрьмы, возглавлял капитан Дик Медоуз. Куинн находился в составе этой группы. Через несколько секунд после высадки он выяснил у обалдевшего вьетнамского часового, что американцев перевели в другое место, причем две недели назад. В результате десантники отделались несколькими легкими ранениями.

Вернувшись на базу, Куинн облаял Вайнтрауба за паршивую разведку. Представитель ЦРУ возразил, что их люди знали о переводе военнопленных и доложили об этом генералу. Куинн отправился в офицерский клуб, подошел к стойке бара и сломал генералу челюсть. Дело, естественно, замяли. Хороший адвокат мог бы сделать на нем карьеру. Куинна опять разжаловали в рядовые, и он улетел домой вместе со всеми. Через неделю он подал в отставку и нанялся в страховую компанию.

— Это бунтарь, — закрыв досье, с неудовольствием проговорил государственный секретарь. — Индивидуалист, белая ворона, и к тому же отчаянный тип. Как бы нам не совершить ошибку.

— Но вместе с тем он — рекордсмен по возвращению заложников, — возразил генеральный прокурор. — Тут сказано, что, имея дело с похитителями, он действует умело и тонко. Четырнадцать раз он добивался успеха — в Ирландии, Франции, Голландии, Германии и в Италии. Либо он сам, либо другие, но с помощью его советов.

— Все, что нам от него нужно, — вмешался Оделл, — это чтобы он вернул нам Саймона Кормака домой, живого и невредимого. Пускай себе лупцует генералов или трахает овец — меня это не волнует.

— О Майкл, — поморщился Доналдсон. — Да, кстати, совсем забыл. Почему он отошел от дел?

— Ушел на пенсию, — сказал Бред Джонсон. — Это как-то связано с девочкой, убитой на Сицилии три года назад. Взял выходное пособие, превратил в наличные свой страховой полис и купил участок земли на юге Испании.

Адъютант из центра связи просунул голову в дверь. На часах было 4.00 утра: прошли уже сутки с тех пор, как они тут собрались.

— Заместитель директора ЦРУ и его спутник только что приземлились на базе Эндрюс, — доложил он.

— Давайте их сразу сюда, — распорядился Оделл. — И пусть к их приезду здесь будут директора ЦРУ и ФБР, а также мистер Келли.

На Куинне была та же одежда, в которой он покинул Испанию. Было прохладно, поэтому он достал из мешка свитер и натянул его. Черные брюки от его единственного костюма годились разве для того, чтобы посещать мессу в Алькантара-дель-Рио, поскольку в деревнях Андалузии люди до сих пор ходят в церковь в черном. Но они были страшно измяты. Свитер тоже видывал лучшие времена, а на подбородке у Куинна чернела трехдневная щетина.

Несмотря на недостаток сна, члены комитета выглядели значительно пристойнее. Из дома им доставили свежее белье, выглаженные сорочки и костюмы, рядом была ванная комната. По дороге с базы в Белый дом Вайнтрауб не останавливал машину, и Куинн выглядел так, словно его только что вышвырнули из какой-нибудь мерзкой забегаловки.

Вайнтрауб вошел первым, пропустил Куинна и затворил дверь. Вашингтонские политики молча разглядывали незнакомца.

Высокий человек подошел к стулу у конца стола, сел, не ожидая приглашения, и сказал:

— Я — Куинн.

Вице-президент Оделл откашлялся.

— Мистер Куинн, мы пригласили вас сюда, так как намерены просить вас провести переговоры о возвращении Саймона Кормака.

Куинн кивнул. Он догадывался, что его привезли из такой дали не для того, чтобы побеседовать о футболе.

— У вас есть последние сведения из Лондона? — осведомился он.

Увидев, что приглашенный сразу перешел к делу, комитет вздохнул с облегчением. Брэд Джонсон пододвинул последний листок, принесенный с телетайпа, и Куинн молча принялся читать.

— Кофе, мистер Куинн? — предложил Хьюберт Рид. Обычно министры финансов кофе никому не подают, однако Рид встал и подошел к столику у стены, на котором стоял электрический кофейник. Кофе здесь шел хорошо.

— Черный, — бросил Куинн, не отрываясь от чтения. — Они еще не давали о себе знать?

Уточнять, кто такие «они», нужды не было.

— Нет, — ответил Оделл. — Молчат как проклятые. Конечно, сотни ложных телефонных сообщений. В Англии тоже. Только в Вашингтоне зарегистрировано тысяча семьсот. Всяким психам нынче раздолье.

Куинн продолжал читать. Во время полета Вайнтрауб сообщил ему все основное. Теперь Куинн лишь хотел узнать, что произошло нового. Этого было не так-то много.

— Мистер Куинн, кто, по-вашему, мог это сделать? — спросил Доналдсон.

Куинн обвел собравшихся взглядом.

— Джентльмены, похитители бывают четырех сортов. Только четырех. Для нас было бы лучше всего, если бы это оказались любители. Они не умеют планировать. Если им удается похищение, они оставляют следы. Их всегда можно обнаружить. Однако выдержки им обычно не хватает, и это может быть опасным. Когда становится известно, где они скрываются, группе захвата, как правило, удается их перехитрить и высвободить жертву. Но это были не любители.

Возражать никто не стал. Куинн завладел всеобщим вниманием.

— Хуже всего маньяки — это люди, вроде банды Мэнсона. Неприступные, алогичные. Им не нужны никакие материальные блага, они убивают для развлечения. Хорошо, что наши похитители на маньяков, вроде, непохожи. Готовились они весьма тщательно, педантично все отработали.

— А что представляют собой два других сорта? — полюбопытствовал Билл Уолтерс.

— Из них более неприятны фанатики — политические или религиозные. Их требования порой невозможно удовлетворить физически. Они ищут славы, рекламы — рекламы в первую очередь. У них есть их общее Дело. Некоторые готовы сами умереть ради него и лишить жизни других. Нам их Дело может показаться безумием. Им так не кажется. И они не глупы, просто переполнены ненавистью к истэблишменту и, следовательно, к своей жертве, которая обязательно в него входит. Они убивают ради самого поступка, а не для самозащиты.

— А четвертый тип? — спросил Мортон Станнард.

— Профессиональные преступники, — без колебаний ответил Куинн. — Им нужны деньги, и это проще всего. Заложник для них — гарантия крупного куша, и уничтожать эту гарантию никак не входит в их планы.

— А к какой группе относятся наши? — спросил Оделл.

— Кто бы они ни были, они очутились в очень невыгодном для себя положении, что может оказаться нам на руку, а может и нет. Партизаны Центральной и Южной Америки, сицилийская мафия, калабрийская «каморра», горцы Сардинии, Хезбалла в южном Бейруте — все они действуют в естественном для себя и потому безопасном окружении. Им нет нужды убивать, поскольку они никуда не торопятся. Они могут держаться сколь угодно долго. А наши похитители спрятались, скорее всего, где-то в Великобритании, то есть окружение у них весьма враждебное. Поэтому они уже находятся в напряжении. Они захотят провести операцию как можно скорее и смыться — это хорошо. Но они могут не выдержать угрозы неминуемого разоблачения и броситься в бега. И оставить позади себя труп — а это плохо.

— Вы возьметесь вести с ними переговоры? — спросил Рид.

— Попробую. Если они дадут о себе знать, кому-то все равно придется этим заниматься.

— Меня с души воротит, когда подумаю, что нужно платить деньги таким мерзавцам, — заметил Филип Келли из уголовно-следственного отдела. В ФБР люди попадают по-разному; Келли пришел туда из нью-йоркской полиции.

— Профессиональные преступники проявляют больше милосердия, чем фанатики? — поинтересовался Брэд Джонсон.

— Похитители вообще не проявляют милосердия, — отрезал Куинн. — Это самое гнусное из преступлений. Одна надежда на алчность.

Майкл Оделл обвел взглядом коллег. Те одобрительно закивали.

— Мистер Куинн, вы попытаетесь договориться об освобождении парня?

— Если похитители заявят о себе, да. Но у меня есть условия.

— Разумеется. Назовите их.

— Я буду работать не для правительства Соединенных Штатов. Оно обеспечит мне свое полное сотрудничество, но работать я буду для родителей. Только для них.

— Возражений нет.

— Действовать я буду из Лондона, не отсюда. Слишком далеко. Никакого упоминания обо мне — ни в газетах, ни по телевидению, нигде. Мне должны предоставить квартиру и необходимое число телефонных линий. Главную роль в переговорах буду играть я, это следует согласовать с Лондоном. Свары со Скотленд-Ярдом мне ни к чему.

Оделл бросил взгляд на государственного секретаря.

— Думаю, нам удастся убедить британское правительство пойти на это, — сказал Доналдсон. — Они будут главенствовать в расследовании, которое пойдет параллельно с переговорами. Что еще?

— Я буду работать по своему разумению, сам принимать решения, как действовать с этими людьми. Может встать вопрос о деньгах. Они должны быть наготове. Мое дело — вернуть парня. И все. После того как его освободят, можете гнаться за похитителями хоть на край света.

— Так оно и будет, — со спокойной угрозой проговорил Келли.

— За деньгами дело не станет, — сказал Хьюберт Рид. — Как вы понимаете, мы готовы заплатить сколько угодно.

Куинн промолчал, хотя и понимал: сказать такое похитителям — лучший способ все испортить.

— Я не хочу, чтобы вокруг меня толкались, приставали ко мне, чтобы кто-нибудь проявлял инициативу. И прежде чем отправиться, я хотел бы повидаться с президентом Кормаком. Наедине.

— Не забывайте, что вы говорите о президенте Соединенных Штатов, — предостерег директор ЦРУ.

— Но он еще и отец заложника, — парировал Куинн. — Мне нужно узнать кое-что о Саймоне Кормаке, и рассказать об этом может лишь отец.

— Но он страшно нервничает, — возразил Оделл, — Неужели вы не можете избавить его от разговоров?

— Мой опыт показывает, что в таком состоянии отцу часто хочется поговорить с кем-нибудь, пусть даже с незнакомым человеком. И, быть может, с незнакомым в первую очередь. Можете мне поверить.

Высказывая эту просьбу, Куинн понимал, что до президента его вряд ли допустят. Оделл вздохнул.

— Посмотрим, что можно будет сделать. Джим, вы договоритесь с Лондоном? Передайте, что к ним едет Куинн. Скажите, что таково наше желание. Да, и ему следует переодеться во что-нибудь свежее. Мистер Куинн, не хотите ли немного освежиться? Ванная комната рядом, через холл. А я пока позвоню президенту. Как быстрее всего попасть в Лондон?

— Через три часа из аэропорта Даллес летит рейсовый «Конкорд», — не раздумывая ответил Вайнтрауб.

— Забронируйте место, — распорядился Оделл и встал. Остальные последовали его примеру.

В 10.00 утра у Найджела Крамера появились новости для комитета КОБРА, заседавшего в подвале под зданием Уайтхолла. В центре по выдаче водительских прав в Суонси напали на след. Человек с той же фамилией, как и у пропавшего бывшего владельца «форд-транзита», месяц назад приобрел и зарегистрировал новый фургон типа «шерпа». Теперь этот человек проживал в Лестере. Питер Уильямс, начальник отдела по борьбе с терроризмом и официальный следователь уже летел туда на полицейском вертолете. Если этот человек больше не был владельцем «форд-транзита», значит, он кому-то его продал. Никаких заявлений о том, что «форд-транзит» украден, не поступало.

После очередного совещания сэр Гарри Марриотт отвел Крамера в сторонку.

— Вашингтон выразил желание сам вести переговоры, если таковые будут, — сообщил он. Они высылают сюда своего человека.

— Господин министр, я вынужден настаивать па том, чтобы во всем этом деле главная роль была отведена столичной полиции, — заявил Крамер. — Я намерен назначить двоих людей из уголовно-следственного отдела в качестве посредников. Это не американская территория.

— Мне очень жаль, — возразил сэр Гарри, — но я отменяю ваше решение. С Даунинг-стрит все уже согласовано. Там считают, что в этом мы должны уступить американцам.

Крамер почувствовал себя оскорбленным, однако протестовать не стал. Его решимость обнаружить похитителей методами полицейского расследования только усилилась.

— Могу я спросить, кого они хотят прислать, господин министр?

— Кажется, его фамилия Куинн.

— Куинн?

— Да. Слышали о таком?

— Еще бы, господин министр. Он работал у «Ллойда»{Ассоциация страховщиков, названная по имени ее создателя Эдварда Ллойда, основана в 1688 г.}. Я думал, он на пенсии.

— Вашингтон говорит, что он согласился. Не знаете, он толковый человек?

— В высшей степени. Прекрасно проявил себя в пяти странах, в том числе и в Ирландии, несколько лет назад. Тогда-то я с ним и познакомился. Какие-то негодяи из Ирландской республиканской армии похитили бизнесмена, подданного Великобритании.

В глубине души Крамер почувствовал облегчение. Он боялся, что американцы пришлют какого-нибудь психолога-теоретика, который очень удивится, узнав, что в Англии левостороннее движение.

— Прекрасно, — заключил сэр Гарри. — Тогда, я полагаю, мы любезно уступим им в этом вопросе. И пообещаем полное сотрудничество с нашей стороны, ладно?

Министр внутренних дел, который тоже был наслышан о системе ПСЗ — хотя два последних слова произносил, как «свой зад», — порадовался просьбе Вашингтона. В конце концов, если что-то пойдет не так…

Через час после разговора в правительственной комнате Куинна провели в личный кабинет президента на втором этаже. Оделл сопровождал его сам; они прошли не розовым садом, мимо живых изгородей из падуба и самшита, а через подвальный коридор, заканчивающийся лестницей, которая вела в коридор первого этажа главного здания. Камеры с телеобъективами были нацелены на сад с полумильного расстояния.

Президент Кормак был одет в темный костюм, но выглядел бледным и осунувшимся: вокруг рта от усталости появились морщинки, а под глазами круги от недосыпания. Он пожал Куинну руку и кивком отпустил вице-президента.

Указав Куинну рукой на стул, Джон Кормак занял место за письменным столом. Это было для него своего рода орудие защиты, барьер, которым он хотел отгородиться. Только он собрался заговорить, как Куинн спросил:

— Как миссис Кормак?

Не «первая леди», а просто «миссис Кормак», его жена. Президент был озадачен.

— Спит. Это для нее страшный удар. Ей дали успокаивающее. — Он помолчал. — Вы же уже сталкивались с подобным, мистер Куинн?

— Неоднократно, сэр.

— Сами понимаете, за всеми этими церемониями стоит просто человек, очень обеспокоенный человек.

— Да, сэр, я понимаю. Прошу вас, расскажите мне о Саймоне.

— О Саймоне? Что же именно?

— Какой он. Как он будет реагировать на… на все это. Почему он появился у вас с супругой так поздно?

Ни один человек в Белом доме не осмелился бы задать президенту такой вопрос. Джон Кормак взглянул на собеседника. Президент не считал себя коротышкой, но рост этого человека был около шести футов и двух дюймов. Аккуратный серый костюм, галстук в полоску, белая сорочка — все взятое в долг, но Кормак не знал об этом. Чисто выбритый, загорелый. Костистое лицо, спокойные серые глаза, сила и терпение.

— Так поздно? Не знаю, право. Когда мы поженились, мне было тридцать, Майре двадцать один. Тогда я был новоиспеченный профессор. Мы хотели завести ребенка через два-три года. Не получилось. Мы стали ждать. Врачи утверждали, что нет никаких причин… А потом, на десятом году нашего супружества появился Саймон. Мне было уже сорок, Майре тридцать один. Других детей у нас нет… один Саймон.

— Вы ведь очень его любите, правда?

Президент Кормак с удивлением посмотрел на Куинна. Вопрос оказался неожиданным. Он знал, что Оделл, к примеру, живет отдельно от своих двух взрослых отпрысков, но ему и в голову не приходило задаться вопросом, как сильно он любит своего сына. Президент встал, обошел вокруг стола и сел поближе к Куинну, на краешек стула с прямой спинкой.

Мистер Куинн, он для меня — нет, для нас обоих — свет в окошке. Верните его нам.

— Расскажите о его детстве, когда он был совсем маленьким.

Президент вскочил.

— У меня есть фотография, — радостно проговорил он, подошел к шкафу и достал из него снимок в рамке. На нем был изображен крепыш лет пяти, стоящий в одних трусиках на пляже с ведерком и совком в руках. Сзади присел гордый улыбающийся отец.

— Это снимали в Нантакете, в семьдесят пятом. Меня как раз только что выбрали конгрессменом от Нью-Хейвена.

— Расскажите о Нантакете, — мягко попросил Куинн.

Президент Кормак говорил примерно час. Похоже, это принесло ему облегчение. Когда Куинн поднялся, собираясь уходить, Кормак нацарапал на листочке несколько цифр и протянул его Куинну.

Это мой частный номер. Его знают лишь несколько человек. По нему вы попадете прямо ко мне, в любое время суток. — Президент протянул руку. — Удачи вам, мистер Куинн. Да поможет вам Бог.

Джон Кормак старался держать себя в руках. Куинн кивнул и быстро вышел из комнаты. Ему приходилось видеть это раньше — как может сорваться человек в таком состоянии.

Пока Куинн приводил себя в порядок в ванной, Филип Келли отправился к себе, в здание Эдгара Гувера, где его ждал заместитель. У них с Кевином Брауном было много общего, поэтому Келли и настоял на его назначении.

Когда он вошел в кабинет, его заместитель сидел за столом и читал личное дело Куинна. Усаживаясь на стул, Келли кивнул на папку.

— Ну, как тебе наше сокровище?

— В боях он вел себя смело, — сказал Браун. — А вообще нахал порядочный. Единственное, что мне в нем нравится, — это его имя.

— Его пригласили через голову Бюро, — отозвался Келли. А Дон Эдмондс не возражал. Может, решил, что если все обернется скверно… Как бы там ни было, эти сволочи нарушили по крайней мере три американских закона. И они подпадают под юрисдикцию Бюро, несмотря даже на то, что произошло это на территории Великобритании. И я не хочу, чтобы этот молодчик действовал самостоятельно, без присмотра — кто бы там что ни говорил.

— Правильно, — согласился Браун.

— А этот наш представитель в Лондоне, Патрик Сеймур, — ты его знаешь?

— Да знаю, — пробурчал Браун. — Говорят, он с англичанами не разлей вода. Может, даже слишком.

Кевин Браун, тоже ирландец, как и Келли, пришел в ФБР из бостонской полиции; его любовь к англичанам можно было выразить в словах, которые уместились бы на обороте почтовой марки, и при этом еще осталось бы много свободного места. Но это отнюдь не означало, что Браун питал теплые чувства к ИРА, — он даже арестовал однажды двух торговцев, продававших ИРА оружие, и те сели бы в тюрьму, но суд их оправдал.

Браун так и остался полицейским старого закала, которому ненавистны любые преступники. Ему до сих пор помнилось, как он, парнишка из бостонских трущоб, с широко раскрытыми глазами слушал рассказы своей бабки о том, как во время голода 1848 года люди умирали с зелеными ртами, оттого что ели траву, или о виселицах и расстрелах 1916 года. Ирландия, в которой он никогда не был, представлялась ему страной туманов и нежнозеленых холмов, где под звуки скрипки и веселых напевов странствовали и творили такие поэты, как Йейтс и О’Фаолейн. Он был уверен, что в Дублине полно уютных баров, где мирные люди сидят за кружкой портера перед печью, в которой пылают торфяные брикеты, и подолгу читают Джойса и О’Кейси.

Ему говорили, что в Дублине самый большой в Европе процент подростков-наркоманов, но он знал, что это просто лондонская пропаганда. Он неоднократно слышал, как премьер-министры Ирландии, приезжая в Америку, просили не снабжать деньгами ИРА. Что ж, у каждого свои взгляды, и у него тоже. Если он борется с преступностью, это еще не значит, что он обязан любить людей, которых считает вечными гонителями народа, живущего на земле его предков.

Наконец Келли принял решение.

— Сеймур в хороших отношениях с Баком Ревеллом, но тот сейчас болен. Директор назначил от Бюро старшим меня. А я не желаю выпускать этого Куинна из рук. Собери хорошую команду и отправляйся с нею в Лондон дневным рейсом. Вы прилетите на несколько часов позже «Конкорда», но это неважно. Обоснуетесь в посольстве, я скажу Сеймуру, что поручил это дело тебе, — на всякий случай.

Довольный Браун поднялся.

— Да, и вот еще что, Кевин. Нужен агент, который находился бы рядом с Куинном. Постоянно, днем и ночью. Нам нужно знать, если этот парень вздумает крутить.

— Есть у меня один на примете, — мрачно ответил Браун. — Хороший агент, цепкий, умный. И привлекательный. Самми Сомервилл. Проинструктирую лично. Прямо сейчас.

Вернувшись в Лэнгли, Дэвид Вайнтрауб понял: выспаться ему удастся не скоро. За время его отсутствия накопилась гора работы. Предстояла кропотливая возня с досье всех известных в Европе террористических групп — последняя информация, агенты, внедренные в группы, места пребывания главарей, возможное проникновение групп в Великобританию в течение последних сорока дней, — словом, даже перечень предстоящих дел был бесконечен. Поэтому Данкана Маккрея инструктировал руководитель европейского отдела.

— Встретитесь с Лу Коллинзом из нашего посольства, — начал он. — Он будет держать нас в курсе, но подробной информации у него просто не будет. Нам нужно, чтобы вы были постоянно поблизости от этого самого Куинна. Мы должны установить, кто такие похитители, и я не буду разочарован, сделай мы это раньше англичан. А главное — раньше Бюро. Да, с англичанами мы приятели, но лучше, если все же Управление их опередит. Если похитители иностранцы, мы будем иметь преимущество: досье на иностранцев у нас лучше, чем в Бюро и, быть может, даже чем у англичан. Если Куинн что-то разнюхает и проболтается, сразу дайте нам знать.

Агент Маккрей почувствовал благоговейный ужас. Он поступил в Управление десять лет назад, за границей, — его отец имел свое дело в Центральной Америке — и уже дважды работал в других государствах, но в Лондоне не бывал. Огромная ответственность, но и неплохой шанс выдвинуться.

— Можете на меня п-п-положиться, сэр.

Куинн настоял на том, чтобы в аэропорт Даллес его не сопровождали люди, известные журналистам в лицо. Он уехал из Белого дома в ничем не примечательной машине, которую вел офицер Секретной службы в штатском. Когда они проезжали площадь Александра Гамильтона, расположенную в дальнем от западного крыла конце Белого дома, где толпились журналисты, Куинн пригнулся к самому полу машины. Журналисты, не узрев в машине ничего примечательного, равнодушно проводили ее взглядом.

В аэропорту Куинн зарегистрировался; сопровождающий, неотступно следовавший за ним, вызвал мимолетное удивление службы паспортного контроля, показав им свое удостоверение. В одном, впрочем, он оказался полезен: Куинн зашел в беспошлинный магазинчик и купил там кое-что — туалетные принадлежности, сорочки, галстуки, белье, носки, туфли, плащ, чемодан и миниатюрный магнитофон с запасными батарейками и кассетами. Когда пришло время платить, он указал большим пальцем на агента Секретной службы, и заявил:

— Расплатится мой приятель, у него кредитная карточка.

Отстал тот от Куинна только у дверей «Конкорда». Стюардесса-англичанка проводила Куинна к его месту в носу, уделив ему при этом не больше внимания, чем любому другому. Куинн занял свое кресло у прохода. Через несколько секунд какая-то женщина села на свободное кресло через проход. Куинн незаметно оглядел ее. Коротко подстриженные блестящие светлые волосы, около тридцати пяти лет, приятное волевое лицо. Каблуки, правда, капельку ниже, а костюм самую малость строже, чем нужно бы для женщины с такой фигурой.

«Конкорд» развернулся, замер на несколько мгновений, потом задрожал и устремился по взлетной полосе. Хищный нос задрался кверху, задние лапы-колеса оторвались от бетона, земля накренилась под углом сорок пять градусов, и Вашингтон пропал из виду.

И еще. В лацкане ее костюма виднелись две крошечные дырочки, словно недавно туда была воткнута булавка. А булавкой могло быть приколото удостоверение ФБР.

— Вы из какого отдела?

— Простите, что вы сказали? — удивилась она.

— Бюро. Вы из какого отдела ФБР?

У женщины хватило такта зардеться. Она закусила губу и задумалась. Что ж, рано или поздно это должно было случиться.

— Извините, мистер Куинн. Моя фамилия Сомервилл. Агент Саманта Сомервилл. Мне сказали…

— Все в порядке, мисс Самми Сомервилл. Я знаю, что вам сказали.

Запрещающая курить надпись погасла. Ярые курильщики в конце салона окутались клубами дыма. Подошла стюардесса, предлагая шампанское. Бизнесмен, сидевший у окна, слева от Куинна, взял с подноса последний бокал. Стюардесса повернулась, собираясь удалиться. Куинн, извинившись, остановил ее, взял серебряный поднос, снял с него салфетку и поднял его вертикально. В подносе отразились ряды за его спиной. Секунд семь он изучал их, потом поблагодарил изумленную стюардессу и вернул поднос.

— Когда можно будет отстегнуть ремни, пойдите и скажите юному дарованию из Лэнгли, что сидит на двадцать первом ряду, чтобы подгребал сюда, — попросил Куинн агента Сомервилл.

Минут через пять Саманта привела сидевшего сзади молодого человека. Лицо его залилось краской и выглядело смущенным; небрежно откинув назад белокурые волосы, он попытался изобразить невинную улыбку.

— Извините, мистер Куинн. Я не хотел вам мешать. Просто мне сказали, что…

— Да, я знаю. Садитесь, — Куинн указал на свободное кресло перед ним. — Человек, который не выносит табачного дыма, очень заметен, когда сидит среди курильщиков.

— Ох… — молодой человек смирился и сел, куда ему было сказано.

Куинн выглянул в окно. «Конкорд» летел над побережьем Новой Англии, готовясь перейти звуковой барьер. Они еще над Америкой, а обещания уже нарушены. Было 10.15 утра по вашингтонскому и 3.15 дня по лондонскому времени. До аэропорта Хитроу еще три часа.

(обратно)

Глава 6

Первые сутки Саймон Кормак просидел под замком в полной изоляции. Специалисты знают, что испытание одиночеством входит в процесс обработки: похищенному предоставляется возможность осознать, насколько он беспомощен. Кроме того, он начинает ощущать голод и усталость. Заложник, полный энергии, готовый спорить и жаловаться или даже подумывать о побеге, очень неудобен для похитителей. Гораздо проще иметь дело с жертвой, ощутившей безнадежность своего положения и благодарной за любую безделицу.

На второй день в 10.00 утра, когда Куинн как раз входил в правительственную комнату Белого дома, Саймон Кормак пробудился от тревожной дремоты: стукнула дверца глазка. Он увидел, что кто-то на него смотрит. Его постель стояла прямо напротив двери, и, даже отойдя на всю длину десятифутовой цепи, он не мог скрыться из поля зрения наблюдавшего в глазок.

Через несколько секунд Саймон услышал лязг отодвигаемых засовов. Дверь приоткрылась дюйма на три, и в образовавшуюся щель просунулась рука в черной перчатке. В ней был зажат лист белого картона, на котором большими печатными буквами было написано:

«Когда постучим три раза, надевай мешок. Понял? Подтверди».

Саймон сидел в нерешительности, не зная, что делать. Лист картона нетерпеливо задергался.

— Да, — очнулся Саймон, — я понял. Вы трижды постучите, и я надеваю на голову мешок.

Лист исчез, и тут же появился новый. Он гласил:

«Когда постучим два раза, можешь снять мешок, но без штучек, иначе умрешь».

— Я понял, — крикнул молодой человек в сторону двери.

Лист картона убрали, и дверь затворилась. Через несколько секунд в дверь трижды отчетливо постучали. Саймон послушно потянулся за плотным черным мешком, лежавшим в изножии кровати. Он нахлобучил его на голову, даже натянул на плечи, сложил руки на коленях и, Дрожа, стал ждать. Через толстую материю он ничего не слышал и лишь почувствовал, как кто-то в мягких туфлях вошел в подвал.

Вошедший похититель был все так же одет в черное с головы до ног, его лицо закрывала лыжная маска, в прорези которой блестели глаза, — и это несмотря на то что Саймон никак не мог что-либо увидеть. Но так велел главарь. Человек поставил что-то рядом с кроватью и вышел. Саймон услышал стук затворяемой двери, лязг задвижек, потом два отчетливых удара. Он медленно стянул с головы мешок. На полу стоял пластмассовый поднос. На нем были тарелка — тоже из пластмассы, — вилка, нож и стакан. На тарелке лежали сосиски, печеные бобы, кусок бекона и краюха хлеба. В стакан была налита вода.

Последний раз Саймон ел вечером накануне похищения, поэтому теперь умирал от голода и, не раздумывая, крикнул: «Благодарю!» — в сторону двери. И тут же почувствовал, что готов ударить себя за это. Он не должен благодарить этих негодяев. Саймон не понимал, что начинает проявляться действие «стокгольмского синдрома» — странного сочувствия жертвы к насильникам, в результате которого заложник переносит свою ненависть с похитителей на власти, допустившие то, что произошло.

Он съел все до последней крошки, не спеша, с наслаждением вытянул из стакана всю воду и уснул. Через час все повторилось в обратном порядке, и поднос исчез. Саймон в четвертый раз воспользовался ведром, лег на постель и стал думать о доме и о том, что может делаться для его спасения.

Пока он так лежал, следователь Уильямс, вернувшись из Лестера, направился прямо в Скотленд-Ярд, к Крамеру. По счастью, здание Скотленд-Ярда, где помещается управление столичной полиции, расположено всего в четырехстах ярдах от Уайтхолла.

В Лестере Уильямс встретился с сидевшим в тамошнем полицейском участке бывшим владельцем «форд-транзита» — испуганным и, как потом выяснилось, ни в чем не повинным человеком. Он утверждал, что его фургон никому не продан и не украден — просто два месяца назад он с ним расстался, так как попал в катастрофу. Поскольку как раз в то время он переезжал в новый дом, то забыл сообщить об этом в центр регистрации транспортных средств в Суонси.

Шаг за шагом Уильямс проверил всю историю. Владелец фургона, глава маленькой строительной фирмы, отправился в южный Лондон, где сторговал два мраморных камина. Заворачивая за угол неподалеку от места, где он забрал из разрушенного дома камины, незадачливый строитель не поладил со встречным экскаватором. В споре взял верх экскаватор. С фургоном, тогда еще голубым, пришлось расстаться. Хотя на первый взгляд у него был лишь незначительно поврежден радиатор, на самом деле в шасси напрочь сбилась центровка осей.

В Ноттингем он вернулся без «форд-транзита». Страховая компания внимательно осмотрела машину, стоявшую во дворе местной ремонтной фирмы, объявила, что починить ее невозможно, однако платить отказалась, поскольку он сделал только первый взнос, да и в столкновении был виноват сам. В расстроенных чувствах он согласился по телефону продать развалину ремонтной фирме за 20 фунтов и больше уже в Лондон не возвращался.

— Кто-то все же восстановил фургон, — заключил Уильямс.

— Прекрасно, — сказал Крамер, — Выходит, похитители «наследили». Это можно проверить. Ребята из лаборатории утверждают, что сварщик хорошо потрудился над шасси. Кроме того, машину перекрасили из голубого в зеленый цвет. Работали довольно грубо, распылителем. Выясни, кто этим занимался и кому была продана машина.

— Я еду в Балем, — сообщил Уильямс. — Ремонтная фирма находится там.

Крамер вернулся к прерванной работе. Дел у него было масса, они стекались к нему от самых разных подразделений. Заключения экспертов пришли уже почти все и сделаны были блестяще. Однако, к сожалению, они мало что давали. Извлеченные из тел пули подходили к гильзам от «скорпиона», что и неудивительно. Новые свидетели из Оксфорда и окрестностей не объявлялись. Похитители не оставили ни отпечатков пальцев, ни других улик, за исключением следов от автомобильных покрышек. Но эти следы были ни к чему — полиция уже нашла фургон, хотя и полуобгоревший. Вблизи от амбара никто никого не заметил. По следам от покрышек седана, ведущих от амбара, установили модель машины, но таких было около полумиллиона.

Полиция графств с помощью агентов, занимающихся недвижимостью, негласно проверяла, не сдавался ли за последние полгода внаем какой-нибудь дом, который устроил бы похитителей, — достаточно просторный и не привлекающий особого внимания. Столичная полиция занималась тем же в самом Лондоне — на случай, если преступники скрывались в столице. Это означало проверку тысяч договоров о найме. Прежде всего следовало проверить сделки, за которые платилось наличными, но и таких были сотни. Уже обнаружилось с десяток любовных гнездышек, причем два из них были сняты знаменитыми на всю страну людьми.

Опросили информаторов из преступного мира, «стукачей»: не слышали ли они что-нибудь о подготовке большого дела и не пропали ли из виду какие-нибудь тузы преступности? «Дно» было буквально перевернуто, но и это ничего не дало.

Стол Крамера был завален сообщениями людей, якобы видевших Саймона Кормака, — от правдоподобных до совершенно фантастических, и все их следовало проверить. Лежала у него на столе и груда записей телефонных звонков, поступивших от людей, которые утверждали, что сын президента США находится у них. И опять: одни вполне достоверные, другие — явный бред. К тем, чьи звонки не казались на первый взгляд липой, приходилось относиться со всею серьезностью и даже просить их позвонить еще. Но Крамер нутром чувствовал, что истинные похитители покамест хранят молчание, заставляя власть хорошенько попотеть. Тактика весьма умная.

В подвале уже было выделено специальное помещение, где разместилась группа специалистов по переговорам с похитителями; они ждали вестей от подлинных преступников и тем временем терпеливо и спокойно отвечали на звонки всякого рода шутников. Некоторых из них, кстати, уже поймали и собирались отдать под суд.

Найджел Крамер подошел к окну и посмотрел вниз. На тротуаре Виктория-стрит толпились журналисты; всякий раз покидая Уайтхолл, он стремился избегать разговоров с ними, проезжая мимо в наглухо закупоренной машине. Но они все равно что-то кричали ему, пытаясь добыть хоть крупицу информации. А пресс-секретариат столичной полиции просто постепенно сходил с ума.

Крамер взглянул на часы и вздохнул. Если похитители будут хранить молчание еще несколько часов, этот американец, Куинн, явно возьмет дело в свои руки, чего Крамеру очень не хотелось. Он ознакомился с личным делом Куинна, которое дал ему Лу Коллинз из ЦРУ, и, кроме того, два часа проговорил с управляющим Ллойда, прибегавшим к необычным способностям Куинна в течение десяти лет. Полученные сведения вызвали в нем смешанные чувства. Выходило, что Куинн — первоклассный специалист, но человек своевольный. А никакой полицейский не любит работать со слишком уж самостоятельным человеком, как бы талантлив тот ни был. Нет, он не поедет в Хитроу встречать Куинна, подумал Крамер. Увидится с ним позже и познакомит с двумя старшими инспекторами, которые будут неотлучно сидеть рядом и руководить переговорами — если таковые вообще состоятся. Пора возвращаться в Уайтхолл и сообщить КОБРЕ ту малость, что удалось узнать. Нет, «быстрого» дела явно не получалось.

На высоте 60 000 футов «Конкорд» попал в струйное течение и прибыл в Лондон в 6.10 пополудни, на четверть часа раньше положенного. Подхватив чемоданчик, Куинн вышел из самолета и по крытой галерее двинулся в сторону зала прибытия. Сомервилл и Маккрей шли следом. Пройдя несколько ярдов, он увидел двух терпеливо ждавших седоватых людей в сером. Один из них шагнул вперед.

— Мистер Куинн? — спокойно поинтересовался он. Куинн кивнул. Человек не стал тут же предъявлять свое удостоверение, как это любят делать американцы; по-видимому, он считал, что по его внешности и манерам в нем нетрудно узнать представителя власти, — Мы ждем вас, сэр. Будьте любезны, пройдемте со мной… Коллега возьмет ваш чемодан.

Не ожидая ответа, он двинулся по галерее, отделился от потока пассажиров, устремившихся в главный коридор, и оказался перед небольшим кабинетом с номером на дверях. Его спутник, в котором все выдавало бывшего армейского сержанта, дружелюбно кивнул Куинну и взял его чемодан. В кабинете спокойный человек быстро пролистал паспорта Куинна и его «помощников», извлек из кармана печать, проштамповал все три паспорта и проговорил:

— Добро пожаловать в Лондон, мистер Куинн.

Через другую дверь они вышли из кабинета, спустились по ступенькам и оказались на улице, где их ждала машина. Однако Куинн ошибался, решив, что они поедут прямо в Лондон. Сперва спутники отвезли его в помещение для приема особо важных персон. Куинн вошел и мрачно огляделся. Он ведь просил, чтобы о его приезде никому не сообщали. Как же! В комнате находились представители посольства Соединенных Штатов, министерства внутренних дел Великобритании, Скотленд-Ярда, министерства иностранных дел, ЦРУ, ФБР — словом, не хватало лишь людей от «Макдональдса» и «Кока-колы». Все это заняло минут двадцать.

Еще хуже оказался кортеж. Сам Куинн ехал в первой машине — американском лимузине длиной в полдома и с флажком на радиаторе. Двое мотоциклистов расчищали дорогу на не слишком-то забитых автомобилями вечерних улицах. Сзади ехал Лу Коллинз вместе со своим коллегой по ЦРУ Данканом Маккреем, которого он заодно решил проинструктировать. За ними двигалась машина, в которой сидел Патрик Сеймур, тоже инструктировавший Самми Сомервилл. Далее следовали англичане в своих «роверах», «ягуарах» и «гранадах».

Проехав по автостраде М4, они свернули на Северную окружную, затем на Финчли-роуд. Проехав стадион «Лордз», головная машина повернула на Риджентс-парк-роуд и вскоре въехала в ворота с двумя часовыми, отдавшими честь.

Все время, пока они ехали, Куинн смотрел на огни города, который знал не хуже многих других, даже, пожалуй, лучше, и молчал; в конце концов сидевший с ним в машине весьма важный то ли министр, то ли советник тоже успокоился. Когда автомобили направились в сторону освещенного роскошного крыльца, Куинн вдруг заговорил. Скорее даже рявкнул. Он нагнулся вперед — что было не так-то просто, если учесть размеры машины — и гаркнул водителю в ухо:

— Остановитесь!

Водитель, американский моряк, так удивился, что немедленно сделал то, что ему велели. Человек, сидевший за рулем следующей машины, не успел среагировать. Послышался звон разбитых фар и задних огней. Ехавший дальше водитель машины министерства внутренних дел, чтобы избежать столкновения, свернул в кусты рододендрона. Кортеж сложился, словно гармошка, и встал. Куинн вышел из машины и уставился на роскошный дом. На верхней ступеньке крыльца стоял какой-то человек.

— Где мы? — осведомился Куинн.

На самом деле он прекрасно это знал. За его спиной из машины выскочил сопровождавший его дипломат. Его ведь предупреждали насчет Куинна. А он не поверил.

К ним начали стягиваться люди из других машин.

— Это Уинфилд-хаус, мистер Куинн. Посол, господин Фэруэзер, горит желанием с вами познакомиться. Вас ждут, комнаты готовы — в общем, все улажено.

— Можете разладить, — бросил Куинн. Подойдя к багажнику лимузина, он взял чемодан и зашагал в сторону ворот.

— Куда же вы, мистер Куинн? — возопил дипломат.

— В Испанию, — отозвался Куинн.

Перед ним вырос Лy Коллинз. Пока «Конкорд» находился в воздухе, он успел снестись по шифрованной связи с Дэвидом Вайнтраубом. «Он странный тип, — сказал заместитель директора ЦРУ, — но ты должен делать все, как он захочет».

— У нас есть квартира, — спокойно проговорил Коллинз. — Очень тихая и уединенная. Мы беседуем там с перебежчиками из советского блока. Иногда там останавливаются визитеры из Лэнгли. И даже Вайнтрауб.

— Адрес, — бросил Куинн. Коллинз назвал адрес. Переулок в Кенсингтоне. Куинн кивком поблагодарил и зашагал прочь. Остановив проезжавшее мимо ворот такси, он влез в него, сказал, куда ехать, и исчез.

Чтобы разобраться с кортежем, потребовалось четверть часа. В конце концов Лу Коллинз усадил Маккрея и Самми Сомервилл в свою машину и повез их в Кенсингтон.

Куинн расплатился с водителем такси и оглядел дом. Все равно они будут прослушивать его разговоры, а в квартире ЦРУ подслушивающая аппаратура по крайней мере уже установлена, значит, он будет избавлен от неуклюжих извинений относительно «необходимого» ремонта. Квартира оказалась на четвертом этаже. Куинн позвонил; дверь открыл низкорослый крепыш, явно из младших чинов Управления. Сторож.

— Кто вы такой? — осведомился он.

— Теперь я здесь живу, — ответил Куинн, проходя мимо него. — А вам пора выметаться.

Он обошел квартиру, осмотрел гостиную, большую спальню и две поменьше. Сторож судорожно крутил диск телефона; наконец его переключили на аппарат, стоявший у Коллинза в машине, и сторож смирился. Ворча, он принялся собирать свои вещи. Коллинз с двумя ищейками прибыл через несколько минут после Куинна, который к тому времени выбрал себе большую спальню. За Коллинзом приехал и Патрик Сеймур. Куинн уставился на приехавших.

— Эти двое что — будут жить со мной? — спросил он, кивнув в сторону Сомервилл и Маккрея.

— Послушайте, Куинн, не упрямьтесь, — сказал Коллинз. — Мы пытаемся найти сына президента. Все желают знать, что происходит. Иначе и быть не может. Сильные мира сего не дадут вам жить здесь, как монаху, и держать их в неведении.

Куинн несколько секунд подумал.

— Ладно. А что они умеют еще, кроме как совать нос в чужие дела?

— Мы можем вам пригодиться, мистер Куинн, — умоляюще проговорил Маккрей. — Сбегать за чем-нибудь, помочь.

С постоянно развевающимися волосами, застенчиво улыбающийся и робкий на вид, Маккрей выглядел гораздо моложе своих тридцати четырех лет и походил скорее на студента, чем на сотрудника ЦРУ. В разговор вступила Самми Сомервилл:

— Я умею прилично готовить. Раз вы послали подальше посольскую резиденцию вместе со всем ее штатом, вам понадобится человек, умеющий готовить. Будет хоть какая-то польза от шпионов.

Впервые с момента их встречи Куинн улыбнулся. Саманта обратила внимание, что улыбка преобразила его непроницаемое лицо.

— Хорошо, — обратился он к Коллинзу и Сеймуру, — Все равно вы станете прослушивать все комнаты и телефоны. А вы двое занимайте оставшиеся спальни.

Молодые агенты вышли в холл.

— И хватит, — заявил Куинн Коллинзу и Сеймуру. — Больше никаких гостей. Мне нужно поговорить с британской полицией. Кто там у них занимается похищением?

— Помощник заместителя комиссара столичной полиции Крамер. Найджел Крамер. Второй человек в оперативном отделе. Знаете его?

— Вроде что-то слышал, — ответил Куинн.

Зазвонил телефон. Коллинз снял трубку, послушал и прикрыл рукой микрофон.

— Это Крамер, — сообщил он. — Из Уинфилд-хауса. Приехал туда к вам и узнал, что вы здесь. Хочет явиться сюда. Не возражаете?

Куинн кивком выразил согласие. Коллинз сказал Крамеру, чтобы тот приезжал. Через двадцать минут Крамер прибыл на полицейской машине без опознавательных знаков.

— Мистер Куинн? Найджел Крамер. Мы, кажется, как-то уже встречались, правда мимолетно.

Крамер осторожно переступил через порог. Он был не в курсе, что Управление имеет здесь конспиративную квартиру, теперь узнал. Понимал он и то, что, когда с делом будет покончено. Управление освободит ее и снимет другую.

Увидев лицо Крамера, Куинн вспомнил.

— Много лет назад, в Ирландии. Дело Дона Тайди. Тогда вы возглавляли отдел по борьбе с терроризмом.

— Верно. У вас хорошая память, мистер Куинн. Пожалуй, нам надо поговорить.

Куинн провел Крамера в гостиную, усадил, сам сел напротив и обвел рукою комнату, желая показать, что в ней полно подслушивающих устройств. Лу Коллинз парень неплохой, но не до такой степени, чтобы обойтись без этого. Английский полицейский серьезно кивнул. Он понимал, что, в сущности, находится на американской территории, хотя и в самом сердце английской столицы, но то, что он собирался сказать, ему все равно придется потом слово в слово повторить КОБРЕ.

— Я буду, как принято говорить у вас в Америке, высказываться начистоту, мистер Куинн. Столичной полиции поручено расследование этого преступления. Ваше правительство пошло на это. Особенно далеко мы пока не продвинулись, но времени прошло немного, а работаем мы не щадя сил.

Куинн кивнул. Ему и раньше неоднократно приходилось работать в комнатах, где были спрятаны микрофоны, разговаривать по телефонам, которые прослушивались. Чтобы поддерживать при этом нормальный разговор, всегда требовалось известное усилие. Он понимал, что Крамер говорит, имея это в виду, отсюда и некоторая педантичность.

— Мы просили предоставить нам первое слово и в переговорах, но по просьбе Вашингтона нам в этом отказали. Я был вынужден согласиться. Мне совершенно необязательно должно нравиться подобное решение. Мне также велели помогать вам всеми средствами, имеющимися у полиции и других правительственных организаций. Такую помощь вы получите. За это я вам ручаюсь.

— Весьма признателен вам, мистер Крамер, — проговорил Куинн. Он понимал, что его слова прозвучали ужасно напыщенно, но где-то ведь крутились кассеты с пленкой.

— Что конкретно вам требуется?

— Прежде всего знать обстановку. Последнюю сводку я читал в Вашингтоне… — Куинн бросил взгляд на часы, они показывали 8.00 вечера по лондонскому времени, — более семи часов назад. Дали похитители о себе знать?

— Насколько мы понимаем, нет, — ответил Крамер. — Звонки, конечно, были. Одни — очевидные розыгрыши, другие — не настолько очевидные, с десяток довольно правдоподобных. В последнем случае мы требовали доказать, что Саймон Кормак действительно у них.

— Каким образом? — полюбопытствовал Куинн.

— Просили ответить на вопрос. Он касался какого-либо факта, имевшего место за девять месяцев пребывания Саймона в Оксфорде, факта, который без него самого выяснить трудно. Во второй раз никто не позвонил.

— Сорок восемь часов до первого контакта — не такое уж необычное дело, — заметил Куинн.

— Верно, — сказал Крамер. — Они могут послать по почте письмо или ленту с записью, и они могли еще не дойти. Или позвонить. Если придет почтовое отправление, мы пришлем его сюда, но прежде наши специалисты займутся бумагой, конвертом, самим письмом — выяснят, нет ли отпечатков пальцев, слюны или других следов. Справедливо, я полагаю? Ведь лаборатории у вас тут нет.

— Совершенно справедливо, — согласился Куинн.

— Но если они свяжутся по телефону, то как, по-вашему, все должно быть устроено, мистер Куинн?

Куинн перечислил свои требования. Зачитать по десятичасовым теленовостям просьбу к тем, кто захватил Саймона Кормака, позвонить в американское посольство, и только туда, по одному из данных номеров. Посадить несколько человек на коммутаторы в подвале посольства для отфильтровки очевидного бреда и переключения звонков, представляющих интерес, сюда, к нему на квартиру.

Крамер посмотрел на Коллинза и Сеймура; последний кивком подтвердил согласие. Они смогут устроить фильтрационный многоканальный коммутатор в посольстве часа за полтора, к программе новостей поспеют. Куинн продолжал.

— Ваши спецы по телефонной связи смогут проследить любой звонок в посольстве, быть может, даже арестуют нескольких шутников, у которых не достанет ума звонить из будки и говорить не слишком долго. Но я не думаю, что истинные похитители такие идиоты.

— Это точно, — согласился Крамер. — Пока они действуют вполне разумно.

— Переключение разговоров должно производиться без разъединения и только на один из телефонов в этой квартире. Здесь их три, правда?

Коллинз кивнул. Один из телефонов был напрямую связан с его кабинетом в посольстве.

— Вот на этот и переключайте, — попросил Куинн. — Если мне удастся установить контакт с истинными похитителями, мне нужно будет сообщить им другой номер — номер специальной линии, идущей только ко мне.

— Спецлинию я устрою вам за полтора часа, — сказал Крамер. — Номер, который никогда еще не употреблялся. Мы, естественно, будем ее прослушивать, но этого никто не заметит. И наконец, я хочу, чтобы два моих старших инспектора жили здесь вместе с вами, мистер Куинн. Они опытны и неглупы. Один человек не может бодрствовать двадцать четыре часа в сутки.

— Извините, но так дело не пойдет.

— Они могут оказаться очень полезны, — продолжал настаивать Крамер. — Если похитители англичане, может возникнутьвопрос о каком-нибудь местном говоре, жаргонных словечках, признаках напряжения или отчаяния в голосе звонящего — о каких-то едва уловимых приметах, различить которые сумеет только англичанин. Мои люди не будут ничего говорить, только слушать.

— Они могут слушать на коммутаторе, — возразил Куинн. — К тому же вы будете все записывать на пленку. Прокрутите ее перед специалистами по языку, добавьте свои комментарии относительно того, какой паршивый из меня посредник, и приходите сюда с результатами. Но работать я буду один.

Губы Крамера сжались, однако у него был приказ. Он встал. Куинн последовал его примеру.

— Позвольте, я провожу вас до машины, — предложил он.

Все прекрасно понимали, что это означает лишь одно: лестница не прослушивалась. У двери Куинн мотнул головой, приказывая Сеймуру и Коллинзу оставаться на месте. Те неохотно подчинились. На лестнице Куинн зашептал Крамеру в ухо:

Я знаю, вам все это не нравится. Да и мне самому не очень-то по душе. Попытайтесь мне поверить. Если удастся, парня я выручу. А вы будете слышать по телефону каждое словечко. Да и мои ребята будут меня подслушивать. Я буду разговаривать все равно что по радио.

Ладно, мистер Куинн. Сделаю для вас все, что в моих силах. Обещаю.

— И еще одно… — Собеседники вышли на тротуар; у края ждала полицейская машина. — Не спугните их. Если они позвонят и разговор продлится чуть дольше, чем нужно, — чтобы никаких патрульных машин, с ревом подъезжающих к телефонной будке.

— Это мы понимаем, мистер Куинн. Но туда, откуда звонят, мы пошлем людей в штатском. Они будут осторожны, почти невидимы. Ведь если мы заметим номер машины или увидим звонившего в лицо, тогда поиски могут на пару дней сократиться.

— Главное, чтобы ваших людей не заметили, — еще раз предупредил Куинн. — Человек в телефонной будке будет испытывать колоссальное напряжение. Мы ведь не хотим, чтобы контакт с похитителями оборвался. Это будет означать, что они пустились бежать куда глаза глядят и оставили позади себя труп.

Крамер кивнул, пожал Куинну руку и забрался в машину.

Через полчаса заявились техники: ни один не был одет в форменную куртку компании «Телеком», но удостоверения предъявили все. Куинн дружелюбно поздоровался, хотя и понимал, что все эти техники работают в службе безопасности, и они принялись за работу. Трудились они умело и споро. Впрочем, основная часть работы была проделана на кенсингтонской подстанции.

Один из техников снял нижнюю крышку аппарата, стоявшего в гостиной, и чуть вздернул бровь. Куинн сделал вид, что ничего не заметил. Пытаясь поставить в аппарат миниатюрный микрофон, техник обнаружил, что таковой там уже имеется. Но приказ есть приказ: он сунул свой рядом с американским, показав тем самым еще один пример англо-американского сотрудничества, правда в миниатюре. К 9.30 вечера у Куинна уже была спецлиния — сверхзасекреченная телефонная линия, номер которой он мог дать настоящему похитителю, если, конечно, тот позвонит. Другая линия вела к коммутатору посольства и предназначалась для прослушивания возможных преступников. По третьему телефону можно было звонить в город.

Гораздо более серьезная работа шла в подвале посольства на Гроувенор-сквер. Там были задействованы все десять уже имевшихся номеров. Десять молодых англичанок и американок сидели в напряженном ожидании.

Третья операция была проведена на кенсингтонской подстанции, где полиция организовала пост для прослушивания разговоров, которые будут вестись по спецлинии Куинна. Подстанция была оборудована современными электронными коммутаторами, поэтому установить, откуда звонят, можно было всего за восемь-десять секунд. После подстанции звонки по спецлинии прослушивались еще в двух местах: в центре связи службы безопасности на Корк-стрит в районе Мейфэр и в подвале американского посольства, который после того, как похититель объявится, должен был превратиться из подстанции в пост прослушивания.

Через полминуты после ухода английских техников в квартиру явился техник от Лy Коллинза, удалил все только что поставленные английские микрофоны и настроил собственные. Таким образом, все разговоры Куинна, кроме телефонных, могли слышать только его соотечественники. «Изящный ход», — заметил Коллинз своему коллеге из Службы безопасности, когда неделю спустя они сидели за коктейлем в клубе «Брук».

Ровно в 10.00 вечера, когда отзвучали колокола Биг Бена, ведущая теленовостей Санди Голл, глядя прямо в камеру, прочитала сообщение для похитителей. Номера телефонов оставались на экране все время, пока она излагала последние новости о похищении Саймона Кормака, которых, впрочем, практически не было.

В сорока милях от Лондона, в гостиной тихого дома передачу смотрели четыре молчаливых напрягшихся человека. Двоим из них главарь быстро переводил текст на французский. Один был бельгийцем, другой — корсиканцем. Четвертому перевод не требовался. Он разговаривал по-английски бегло, но с сильным акцентом, свойственным африканерам.

Оба европейца вообще не говорили по-английски, и главарь запретил им высовывать нос из дома до окончания дела. Он сам уезжал и возвращался, всегда через примыкающий к дому гараж, всегда на «вольво», у которого уже были новые покрышки и номера — настоящие и зарегистрированные. Он никогда не появлялся на улице без парика, накладной бороды, усов и очков с дымчатыми стеклами. Остальным было велено в его отсутствие не подходить к окнам и не отвечать на звонки в дверь.

Когда стали передавать сюжет о положении на Ближнем Востоке, один из европейцев задал вопрос. Главарь покачал головой.

— Demain, — проговорил он. — Завтра утром.

В этот вечер в подвал посольства позвонили более двухсот человек. С каждым беседовали осторожно и вежливо, но лишь семь звонков было переключено на квартиру Куинна. Все разговоры он начинал радостно и дружелюбно, называя собеседника «дружище» или «приятель», после чего извиняющимся тоном объяснял, что ему велели соблюсти нудные формальности и проверить, действительно ли Саймон Кормак у них. Затем Куинн задавал собеседнику несложный вопрос и просил позвонить снова, когда тот будет знать ответ. Второй раз не позвонил никто. Между 3.00 ночи и восходом Куинну удалось часа четыре поспать.

Все время пока Куинн вел разговоры, Самми Сомервилл и Данкан Маккрей находились рядом с ним. Саманта заметила, что беседует он весьма непринужденно.

— Еще ничего не началось, — спокойно ответил Куинн. Однако напряжение уже появилось. Молодые агенты успели его ощутить.

Вскоре после полуночи в Хитроу прилетели Кевин Браун и отобранные им восемь агентов ФБР. Измученный Патрик Сеймур был предупрежден заранее и отправился их встречать. Он обрисовал Брауну положение на 11.00 вечера, то есть на тот момент, когда он выезжал в аэропорт. Рассказал, что Куинн обосновался не в Уинфилд-хаусе, а в другом месте и что начались телефонные звонки.

— Я так и знал, что шаромыжник он хоть куда, — проворчал Браун, когда услышал о неразберихе во дворе Уинфилд-хауса. — Придется не слезать с этого типа, иначе он начнет откалывать всякие номера. Поехали в посольство. Мы будем спать на раскладушках прямо в подвале. Я должен слышать все, что происходит в Кенсингтоне — все до единого звука, даже когда этот жох пернет.

Сеймур мысленно чертыхнулся. Он был наслышан о Кевине Брауне и прекрасно бы обошелся без его визита. Теперь, подумалось ему, будет даже хуже, чем он предполагал. Когда в 1.30 ночи они добрались до посольства, там раздался сто шестой телефонный звонок.

В эту ночь не спали еще несколько человек. Среди них были следователь Уильямс и мужчина по имени Сидни Сайкс. Они пробеседовали всю ночь в комнате для допросов Уондзвортского отделения полиции на юге Лондона. При разговоре присутствовал и глава дорожной группы отдела по расследованию особо опасных преступлений, чьи люди отыскали Сайкса.

Поскольку Сайкс был просто мелким жуликом, сидевшие за столом напротив него полицейские стали на него давить, и через час он испугался по-настоящему. Дальше дело пошло хуже.

Дорожная группа по описанию бывшего владельца фургона разыскала ремонтную фирму, которая извлекла поврежденный «форд-транзит» из смертоносных объятий экскаватора. Установив, что шасси машины перекручено и ремонту она не подлежит, фирма предложила доставить развалюху владельцу. Однако, поскольку стоимость транспортировки в Лестер превышала стоимость самого фургона, владелец отказался. Тогда ремонтная фирма продала его как металлолом Сайксу, который был владельцем кладбища разбитых автомобилей в Уондзворте. Полицейские из автомобильной группы за день перевернули кладбище вверх дном.

Они обнаружили там бочку, на три четверти заполненную черным отработанным маслом, из мрачных глубин которой извлекли двадцать четыре номерных знака, то есть двенадцать пар номеров, изготовленных у Сайкса, каждый из которых был не менее подлинным, чем трехфунтовая банкнота{Таких банкнот в Великобритании не печатают.}. Под полом захудалой конторки Сайкса были найдены тридцать паспортов, принадлежащих автомобилям, окончившим свое существование.

Бизнес Сайкса заключался в следующем: он покупал попавшие в аварию автомобили, списанные страховой компанией, обещал владельцу сообщить в отдел регистрации, что машина превратилась в груду лома, а затем заявлял там прямо противоположное — что, дескать, он Сайкс, купил машину у предыдущего владельца. Компьютер в отделе регистрации заносил этот «факт» в память. Если машина действительно никуда не годилась, Сайкс покупал таким образом вполне легальные документы, которыми мог снабдить другую машину подобного типа, но в рабочем состоянии, украденную с какой-нибудь стоянки его нечистыми на руку дружками. Машина снабжалась новыми номерами, которые соответствовали подлинным документам, после чего ее вполне можно было продать. Перед самой продажей Сайкс стирал с шасси и двигателя старые номера, набивал новые и покрывал кое-где машину маслом и грязью, чтобы одурачить доверчивого покупателя. Полицию, разумеется, провести на этом было невозможно, но, поскольку платили Сайксу только наличными, он позже всегда мог сказать, что в жизни не видел машину, не говоря уже о ее продаже.

В случае же с «форд-транзитом» бизнес выглядел несколько иначе. Поскольку повреждено у фургона было только шасси, Сайкс вырезал из него скрученную часть, вставил на ее место кусок подходящего профиля и продал. Предприятие незаконное и опасное, но такой фургон вполне мог пробежать еще несколько тысяч миль, прежде чем развалился бы окончательно.

Узнав о свидетельствах бывшего владельца и ремонтной фирмы, продавшей ему развалину за 20 фунтов, а также увидев фотографии с изображением стертых с шасси и двигателя номеров, Сайкс понял, что влип, а когда ему сообщили, с какою целью был использован фургон, тут же раскололся.

Порывшись в памяти, он припомнил, что месяца полтора назад увидел шныряющего по кладбищу машин человека, который заявил, что подыскивает недорогой фургон. Сайкс как раз закончил «ремонт» шасси «форд-транзита» и выкрасил машину зеленой краской. Фургон покинул кладбище, а в руках у Сайкса оказались 300 фунтов. Человека этого он больше никогда не видел. Пятнадцать двадцатифунтовых банкнот давно разошлись.

— Приметы? — рявкнул следователь Уильямс.

— Да я стараюсь вспомнить, стараюсь, — заныл Сайкс.

— Вот-вот, постарайся, — сказал Уильямс. — Это сильно облегчит тебе остаток жизни.

Среднего роста, средней комплекции. Под пятьдесят. Грубое лицо и повадки. Голос не из приятных, по выговору — явно не коренной лондонец. Рыжие волосы, возможно, парик, но хороший. К тому же он был в шляпе, несмотря на августовскую жару. Усы темнее, чем волосы, тоже, возможно, фальшивые, но сделаны прилично. И очки с дымчатыми стеклами. Не солнечные очки, а просто с голубоватыми стеклами, в роговой оправе.

Трое собеседников провели более двух часов с полицейским художником. Перед завтраком следователь Уильямс принес портрет в Скотленд-Ярд и показал его Крамеру. В десять утра тот продемонстрировал его комитету КОБРА. Беда была в том, что на портрете мог быть изображен кто угодно, совершенно необязательно один из похитителей. А дальше след терялся.

— Нам известно, что над фургоном потрудился другой мастер, гораздо более квалифицированный, чем Сайкс, — заявил Крамер комитету. — И кто-то написал рекламу фирмы Барлоу на боках фургона. Он явно был где-то спрятан, в каком-то гараже, где есть сварочное оборудование. Но если мы выступим с публичным обращением, похитители, увидев его, могут переполошиться и удариться в бега, предварительно убив Саймона Кормака.

В конце концов было решено разослать приметы человека, купившего фургон, по всем полицейским участкам страны, но прессе ничего не сообщать.

Приходя во все большее удивление, Эндрю (Энди) Ланг всю ночь просидел над отчетами о банковских операциях, и на рассвете его замешательство стало уступать место уверенности в том, что он прав и другого объяснения просто быть не может.

Энди Ланг работал руководителем группы котировки и кредитования расположенного в Джидде филиала Инвестиционного банка Саудовской Аравии — организации, созданной правительством страны для проведения операций с астрономическими суммами, стекавшимися в эту часть планеты.

Хотя банк принадлежал Саудовской Аравии и его совет директоров состоял преимущественно из граждан этой страны, работали в нем в основном иностранные специалисты, приехавшие сюда по контракту; главным поставщиком таких работников был нью-йоркский банк «Рокмен-Куинз», откуда был и сам Ланг.

Молодой, увлекающийся, добросовестный и честолюбивый, он стремился сделать в банковском деле карьеру и был доволен своим пребыванием в Саудовской Аравии. Платили здесь лучше, чем в Нью-Йорке, у него была приличная квартира, несколько подружек из многочисленной иностранной колонии Джидды, его не волновали ограничения по части спиртного, и он прекрасно ладил с коллегами.

Хотя правление банка помещалось в Эр-Рияде, cамым загруженным из его филиалов был филиал в Джидде, деловой и коммерческой столице Саудовской Аравии. Пойди все обычным путем, накануне вечером, около шести, Ланг вышел бы из белого, снабженного амбразурами здания — оно напоминало скорее форт иностранного легиона, чем банк, — и отправился бы в бар пропустить стаканчик. Но ему нужно было кое-что закончить — он не любил оставлять дела на утро, — поэтому он и решил задержаться еще на часок.

Он все еще сидел за столом, когда пожилой араб-посыльный вкатил в комнату тележку, набитую распечатками банковской ЭВМ: служащий развозил их по столам сотрудников. На этих листках были зафиксированы операции, произведенные за день различными отделениями банка. Старик неторопливо положил пачку распечаток Лангу на стол, мотнул головой и ушел. Ланг дружелюбно поблагодарил его — он гордился тем, что был неизменно вежлив с младшим обслуживающим персоналом, — и продолжал работать.

Закончив, он бросил взгляд на лежащую рядом стопку и с досадой крякнул. Ему дали не те распечатки. На лежавших перед ним листках были зафиксированы суммы, снятые за день со всех крупных счетов, а также суммы, зачисленные на них. Этим занимался отдел банковских операций, к Лангу же распечатки никакого отношения не имели. Он взял листки и пошел по коридору в сторону пустого кабинета начальника группы банковских операций — его коллеги из Пакистана мистера Амина.

Разглядывая по пути листки, он вдруг остановился: что-то в них привлекло его внимание. Он вернулся к себе и принялся просматривать по очереди все распечатки. Одна и та же комбинация повторялась снова и снова. Ланг включил свой компьютер и сделал запрос относительно двух счетов. Опять та же комбинация.

На рассвете он пришел к убеждению, что сомнений быть не может. Он вскрыл крупное мошенничество. Слишком уж странные совпадения. Положив распечатки на стол мистера Амина, он решил при первой же возможности слетать в Эр-Рияд и конфиденциально побеседовать с управляющим банком его соотечественником Стивом Пайлом.

В го время как Ланг спешил домой по темным улицам Джидды, восемью часовыми поясами западнее кризисный комитет Белого дома слушал опытного психоаналитика доктора Николаса Армитеджа, который только что прошел в западное крыло из главного здания.

— Джентльмены, я могу констатировать, что потрясение сказалось сильнее на первой леди, чем на президенте. Она все еще принимает лекарства под присмотром своего врача. Президент, без сомнения, обладает более твердым характером, но находится в состоянии крайнего напряжения, причем признаки травмы, нанесенной ему в результате похищения сына, становятся все более заметными.

— Какие признаки, доктор? — без обиняков спросил Оделл.

Психоаналитик не любил, чтобы его перебивали, да студентам на лекциях это и в голову не приходило, он откашлялся:

— Вы должны понять, что в таких случаях мать может найти облегчение в слезах, даже в истерике. Отец же часто страдает сильнее, испытывая, кроме нормального беспокойства за похищенного ребенка, также и чувство глубокой вины, начинает возводить на себя напраслину, убеждать себя в том, что он виноват тоже, потому что где-то недосмотрел, был недостаточно осторожен.

— Это нелогично, — возразил Мортон Станнард.

— Мы здесь говорим не о логике, — ответил доктор. — Мы говорим о симптомах травмы, усугубляющейся еще и тем, что президент был — да и сейчас тоже — привязан к своему сыну, которого очень любил. И к ощущению беспомощности добавьте невозможность что-либо предпринять. Пока похитители не дали о себе знать, ему даже не известно, жив его сын или нет. Сейчас президенту тяжело, но и потом лучше не будет.

— Переговоры с похитителями могут продлиться многие недели, — заметил Джим Доналдсон. — А он — глава исполнительной власти. Каких изменений в его состоянии мы должны ожидать?

— Напряжение несколько уменьшится, если похитители как-то заявят о себе и будут получены доказательства, что Саймон еще жив, — ответил доктор Армитедж. Но облегчение не будет долгим. С течением времени состояние президента снова станет ухудшаться. Напряжение снова станет очень сильным, что повлечет за собою раздражительность. Появится бессонница, но с ней можно справиться медикаментозными средствами. И в конце концов наступит равнодушие к обязанностям…

— Которые в данном случае заключаются в управлении этой чертовой страной, — вставил Оделл.

— …а также рассеяние внимания и забывчивость в делах. Словом, джентльмены, половина мыслей президента, или даже больше, будет занята беспокойством о сыне, а остальная часть — тревогами за жену. Бывали случаи, когда даже после успешного освобождения ребенка именно родителям требовалось долгое лечение от травмы — это порой занимает месяцы, даже годы.

— Другими словами, — подал голос генеральный прокурор Уолтерс, — у нас сейчас есть лишь половина президента, быть может, даже меньше.

— Да хватит вам, — прервал министр финансов Рид. — У нас в стране случалось, что президент оказывался на операционном столе, лежал полностью недееспособный в больнице. Мы просто должны взять бразды правления в свои руки и действовать так, как действовал бы он сам, и при этом как можно меньше беспокоить нашего друга.

Его оптимизм особого сочувствия не вызвал. Брэд Джонсон встал и спросил:

— Какого черта эти сволочи не дают о себе знать? Прошло уже почти двое суток.

— По крайней мере наш посредник на месте и ждет, когда они объявятся, — проговорил Рид.

— К тому же в Лондоне у нас достаточно людей, — добавил Уолтерс. — Мистер Браун со своими ребятами прибыл туда два часа назад.

— Чем, интересно знать, занимается эта идиотская английская полиция? — пробормотал Станнард. — Почему она не может найти этих ублюдков?

— Не нужно забывать, что прошло только двое суток, даже чуть меньше, — отозвался государственный секретарь Доналдсон. — Конечно, Великобритания меньше Соединенных Штатов, но и там есть где спрятаться, затеряться среди пятидесяти четырех миллионов населения. Помните, как долго террористы держали у себя Патти Херст? Много месяцев, а ведь за ними охотилось все ФБР.

— Давайте признаем, джентльмены, — растягивая слова, проговорил Оделл, — все дело в том, что мы больше ничего не можем поделать.

Вопрос заключался именно в этом: больше никто ничего не мог поделать.

Парень, о котором шел разговор, проводил в заточении уже вторую ночь. Хотя он этого и не знал, в коридоре у дверей подвала всю ночь дежурил человек. Подвал пригородного дома был из пористого железобетона, но похитители приготовились наброситься на парня и затолкать ему в рот кляп, если ему вздумается кричать и звать на помощь. Однако он не совершил этой ошибки. Решив подавить в себе страх и вести себя как можно достойнее, он десятка два раз отжался от пола и сделал несколько наклонов, в то время как страж скептически наблюдал за ним в глазок. Часов у Саймона не было — он всегда бегал без часов, — поэтому он не мог точно сориентироваться во времени. Свет в комнате горел постоянно, но когда, по мнению парня, наступила полночь (он ошибся на два часа), он свернулся калачиком на постели, натянул на голову одеяло, чтобы не мешал свет, и уснул. А в это время в сорока милях от него, в посольстве его страны на Гроувенор-сквер раздавались телефонные звонки последних ночных шутников.

Кевин Браун и прибывшие с ним восемь агентов спать покамест не собирались. Они слишком быстро пересекли Атлантику и еще не успели приспособиться, их организмы еще жили по вашингтонскому времени, запаздывая на пять часов.

Браун настоял на том, чтобы Сеймур и Коллинз показали ему подвал посольства — телефонный коммутатор и пост прослушивания, где в кабинете в конце коридора американские техники — английских сюда не пускали — вешали на стены динамики, через которые предполагалось прослушивать записанные в кенсингтонской квартире разговоры.

— Там в гостиной два микрофона, — неохотно объяснял Коллинз. Он не понимал, почему должен раскрывать приемы Управления сотруднику Бюро, но приказ есть приказ, а квартира в Кенсингтоне все равно «сгорела» с оперативной точки зрения.

— Когда эту квартиру, — продолжал он, — использует кто-то из старших руководителей Лэнгли в качестве базы, микрофоны, естественно, отключаются. Но когда мы беседуем там с советскими перебежчиками, то эти микрофоны не так их стесняют, как стоящий на столе магнитофон. Основные беседы и происходят в гостиной. Однако в большой спальне тоже есть два микрофона — это спальня Куинна, но сейчас он не спит, сами услышите — и по одному в других спальнях и на кухне. Из уважения к мисс Сомервилл и нашему агенту Маккрею мы временно отключили микрофоны в их спальнях. Но если Куинн зайдет в одну из них для секретных переговоров, мы сможем включить их с помощью этих вот тумблеров.

С этими словами Коллинз указал на два выключателя на пульте.

Браун спросил:

— Но если он будет говорить за пределами досягаемости этих микрофонов, то Сомервилл или Маккрей передадут нам его слова, верно?

Коллинз и Сеймур одновременно кивнули.

— Для того-то они там и есть, — добавил Сеймур.

— Кроме того, в квартире стоят три телефона, — продолжал Коллинз. — Один — специальный. Куинн будет использовать его только в том случае, если убедится, что имеет дело с истинным похитителем, других разговоров по нему вести он не станет. Все разговоры по этому телефону будут перехватываться на кенсингтонской подстанции англичанами и транслироваться сюда через этот динамик. Во-вторых, там есть телефон, напрямую связанный с этим коммутатором, по нему он ведет сейчас беседы с людьми, которые, скорее всего, вводят нас в заблуждение. Эта линия тоже проходит через Кенсингтон. И наконец, там есть третий телефон, самый обычный, для разговоров с городом. Он тоже находится на подслушивании, но вряд ли Куинн воспользуется им — разве что захочет сам позвонить куда-то.

— Вы хотите сказать, что англичане тоже будут прослушивать все разговоры? — мрачно осведомился Браун.

— Только телефонные, — ответил Сеймур. — По части телефонной связи без их сотрудничества нам не обойтись, у них ведь все подстанции. Кроме того, они помогут разобраться, если у говорящего будет какое-то особое звучание голоса, или дефект речи, или диалектный акцент. Да и определять, откуда человек звонит, будут они, прямо на кенсингтонской подстанции. У нас нет ни одной линии, связывающей квартиру и этот подвал, которая бы не прослушивалась.

Коллинз кашлянул.

— Есть, — сообщил он, — но к ней подключены только микрофоны, спрятанные в комнатах. Провода от них спускаются в нашу другую квартиру в этом доме — она поменьше и находится на первом этаже. У меня там сидит человек. Сигнал поступает в шифратор, затем передается сюда в диапазоне ультракоротких волн, здесь принимается, расшифровывается и идет на эти динамики.

— И вы передаете все это по радио на целую милю? — удивился Браун.

— Сэр, наше Управление в прекрасных отношениях с англичанами. Но никакая служба безопасности в мире не будет передавать секретные сведения по проводам, лежащим под улицами города, который она не контролирует.

— Значит, англичане могут слышать только телефонные разговоры, а то, что говорится в комнатах, — нет? — обрадовался Браун.

Но он ошибался. Когда Служба безопасности узнала о квартире в Кенсингтоне, а также о том, что двум старшим инспекторам полиции не позволили там жить, а все их скрытые микрофоны сняли, то ее специалисты решили: в доме должна быть еще одна квартира, принадлежащая американцам, чтобы обеспечивать трансляцию бесед с советскими перебежчиками куда-то в другое место — для контроля. Через час Служба безопасности раздобыла план здания и отыскала на нем крошечную однокомнатную квартирку на первом этаже. К полуночи бригада водопроводчиков обнаружила провода, проложенные в трубах центрального отопления, и сделала от них отвод в квартире на втором этаже, хозяина которой учтиво убедили срочно взять небольшой отпуск и помочь тем самым ее величеству. К утру все слушали всех.

Подчиненный Коллинза, специалист по электронным средствам разведки, снял наушники.

— Куинн только что закончил разговор с очередным «похитителем», — сообщил он. — Теперь они говорят между собой. Хотите послушать, сэр?

— Конечно, — согласился Браун.

Техник переключил разговор, транслировавшийся из кенсингтонской квартиры, с наушников на динамик. Из пего зазвучал голос Куинна:

— …было бы неплохо. Благодарю Самми. С молоком и сахаром.

— Как вы думаете, мистер Куинн, он позвонит еще? — это спросил Маккрей.

— Нет. Он говорил довольно убедительно, но все равно попахивало липой, — отозвался Куинн.

Посетители поста прослушивания собрались уходить. В соседних помещениях уже стояли раскладушки. Браун намеревался постоянно держать руку на пульсе. Он выделил двоих для ночного дежурства. Было 2.30 ночи.

Те же разговоры — по телефону и в гостиной — были услышаны и зафиксированы в центре связи службы безопасности на Корк-стрит. На кенсингтонской подстанции полиция слышала только телефонный разговор, за восемь секунд определила, что велся он из будки неподалеку от Паддингтона, и послала туда полицейского в штатском из ближайшего участка, расположенного в двухстах ярдах от будки. Полицейский задержал душевнобольного старика.

На третий день в 9.00 утра одна из телефонисток на Гроувенор-сквер в очередной раз отозвалась на звонок. Судя по всему, говорил англичанин, резко и отрывисто.

— Соедините меня с посредником.

Женщина побледнела. До сих пор никто не употреблял этого слова. Она постаралась, чтобы ее голос звучал ласково.

— Одну минутку, сэр.

Не успел отзвенеть первый сигнал, как Куинн снял трубку. Женщина торопливо зашептала:

— Кто-то спрашивает посредника. И все.

Еще полсекунды, и послышался глубокий, спокойный голос Куинна.

— Здорово, приятель. Ты хотел со мной поговорить?

— Если вы желаете получить Саймона Кормака, вам придется раскошелиться. И серьезно. Теперь послушай…

— Нет, браток, это ты послушай. Сегодня я уже успел поговорить с десятком всяких шутников. Сам знаешь, сколько на свете психов. Поэтому будь добр, один простой вопрос…

В Кенсингтоне за восемь секунд установили, откуда звонят. Хитчин, Хертфордшир… уличная кабина на… на железнодорожной станции. Через десять секунд эти сведения уже были в Скотленд-Ярде у Крамера, но полицейский участок в Хитчине раскачивался медленно. Через тридцать секунд полицейский сел в машину, через минуту его высадили за два дома до станции, и в общей сложности через 141 секунду после начала телефонного разговора он ленивой походкой завернул за угол и приблизился к ряду уличных кабин. Слишком поздно. Звонивший проговорил тридцать секунд и к этому моменту уже смешался с утренней толпой пешеходов за две улицы от вокзала.

Маккрей удивленно взглянул на Куинна.

— Почему вы сами положили трубку? — спросил он.

Пришлось, — лаконично отозвался Куинн. — К тому моменту, когда я договорил, у нас уже кончилось время.

— Но если бы вы поговорили подольше, — заметила Самми Сомервилл, — полиция могла бы его поймать.

— Если он тот, кто нам нужен, я хочу, чтобы он мне доверял, а не боялся меня — во всяком случае, пока, — ответил Куинн и замолк. Он казался на удивление спокойным, тогда как его собеседники сгорали от тревоги, глядя на телефон так, словно он должен был вот-вот зазвонить опять. Куинн знал, что предполагаемый похититель вряд ли доберется до другой будки раньше чем часа через два. А на войне он давным-давно взял себе за правило: если можешь только ждать, отдыхай.

На Гроувенор-сквер Кевин Браун, разбуженный одним из своих людей, примчался на пост прослушивания, когда Куинн уже заканчивал разговор.

— …называется эта книга? Узнаешь ответ, позвони. Я буду ждать, приятель. Пока.

К Брауну присоединились Коллинз и Сеймур, и втроем они прослушали запись разговора.

Затем включили динамик на стенке и услышали фразу Самми Сомервилл.

— Правильно, — буркнул Браун.

Прозвучал ответ Куинна.

— Дубина, — заключил Браун. — Еще пара минут, и этого ублюдка взяли бы.

— Одного возьмем, — заметил Сеймур, — а парень останется в руках у сообщников.

— Надо взять одного и заставить сказать, где они прячутся, — прорычал Браун и стукнул здоровенным кулаком в ладонь.

— У них, скорее всего, есть что-то вроде контрольного срока. Мы тоже пользуемся этим способом, когда хотим знать, не влип ли наш агент. Они могли договориться: если звонивший не вернется назад, скажем, через полтора часа — с запасом на возможные заторы на улицах, — сообщники знают, что его взяли. Тогда они приканчивают парня и смываются.

— И не забывайте, сэр, что этим людям терять нечего, — к большому неудовольствию Брауна, добавил Сеймур. — Даже если они пойдут на сделку и вернут Саймона, им нужно еще позаботиться о своей жизни. Они ведь убили двух агентов Секретной службы и английского полицейского.

— Надеюсь, этот Куинн знает что делает, — сказал Браун и вышел.

В 10.15 в дверь подвала, где сидел Саймон Кормак, трижды постучали. Он натянул на голову мешок. Когда он снял его, на полу у двери стоял прислоненный к стене кусок картона.

«Когда ты мальчишкой приезжал на каникулы в Нантакет, тетя Эмили читала тебе свою любимую книгу. Что это за книга?»

Саймон уставился на записку. Он почувствовал вдруг невероятное облегчение. Кто-то связался с похитителями. Кто-то разговаривал с его отцом в Вашингтоне. Кто-то здесь и пытается его вызволить. Саймон изо всех сил пытался сдержать слезы, но они так и катились из глаз. Кто-то наблюдал за ним в глазок. Саймон шмыгнул носом — платка у него не было. Он вспомнил тетю Эмили, старшую сестру его отца: прямая, в неизменном глухом хлопчатобумажном платье, она гуляла с ним по берегу, потом усаживала на кочку и читала о зверушках, которые разговаривали и поступали совсем как люди. Он снова шмыгнул носом и прокричал ответ в сторону глазка. Глазок закрылся. Дверь чуть отворилась, в нее просунулась рука в черной перчатке и забрала лист картона.

Человек с хриплым голосом позвонил в 1.30 дня. С Куинном его соединили немедленно. За одиннадцать секунд установили, откуда он звонит, — из будки в торговом центре в Милтон-Кейнс в графстве Бакингемшир. Вскоре местный полицейский в штатском добрался до будки и огляделся, но звонивший скрылся к тому времени уже полторы минуты назад. В разговоре он сразу взял быка за рога.

— Книжка, — прохрипел он, — называется «Ветер в ивах».

— Отлично, приятель, ты гот человек, с кем мне надо поговорить. Теперь я скажу тебе другой номер, ты его запомни, повесь трубку и позвони мне из другого места. Это телефон прямо ко мне, никто другой по нему не ответит. Триста семьдесят, два нуля, сорок. Обязательно позвони. Пока.

И снова Куинн положил трубку. Но на этот раз он поднял голову и обратился к стене:

Коллинз, можете передать в Вашингтон, что нужный человек объявился. Саймон жив. Они согласны на переговоры. Можете ликвидировать коммутатор в посольстве.

Его услышали. Услышали все. Коллинз связался по спецлинии с Вайнтраубом в Лэнгли, тот передал новости Оделлу, а тот — президенту. Через несколько минут телефонистки уже покидали подвал на Гроувенор-сквер. Однако перед их уходом раздался последний звонок, и кто-то жалобным, плачущим голосом заявил:

— Мы — пролетарская освободительная армия. Саймон Кормак у нас. Если Америка не уничтожит все свое ядерное оружие…

Голос телефонистки был слаще патоки.

— Милок, — сказала она, — пошел ты в задницу.

— Опять, — проговорил Маккрей, — опять вы прервали разговор.

— Он прав, — поддержала коллегу Самми. — Такие люди часто очень неуравновешенны. Разве не может быть так, что такое обращение раздражит его до крайней степени и он причинит вред Саймону Кормаку?

— Может, — ответил Куинн. — Но мне кажется, я прав. Они не похожи на политических террористов. Я молю Бога, чтобы это оказался просто профессиональный убийца.

От ужаса у молодых людей захватило дух.

— Что же хорошего в профессиональном убийце? — воскликнула Самми.

— Немного, — признал Куинн, который, казалось, почувствовал непонятное облегчение. — Но профессионал работает только за деньги. А этот пока еще ничего не получил.

(обратно)

Глава 7

Похититель позвонил лишь часов в шесть вечера. В промежутке Самми Сомервилл и Данкан Маккрей не сводили взгляд с телефона спецлинии, молясь в душе, чтобы этот человек, кто бы там он ни был, позвонил опять.

Расслабиться смог только Куинн. Сбросив башмаки, он улегся на диване в гостиной и принялся читать книгу «Анабасис» Ксенофонта{Ксенофонт (ок. 430–355 или 354 г. до н. э.) — древнегреческий писатель и историк, автор сочинения «Анабасис», в котором описывал, как он в качестве стратега руководил отступлением армии от Вавилона к Трапезунду.}, как сообщила Саманта в подвал посольства по телефону из своей спальни. Книгу он привез с собой из Испании.

— Никогда не слышал, — проворчал Браун.

— Это о военной тактике, — поспешил объяснить Сеймур. — Написал один греческий генерал.

Браун хмыкнул. Он был в курсе, что Греция входит в НАТО, но этим его познания и исчерпывались.

У британской полиции дел было больше. В две телефонные будки — одну в Хитчине, хорошеньком провинциальном городишке на севере Хертфордшира, и другую, в недавно разросшемся Милтон-Кейнсе, — зашли спокойные люди из Скотленд-Ярда и стали снимать отпечатки пальцев. Там их было десятки, но полиция еще не знала, что ни одни не принадлежат похитителю, который набирал номер, натянув на руки хирургические перчатки телесного цвета.

Людей, находившихся вблизи от будок, осторожно расспросили, не видели ли они звонивших в те минуты, когда похититель разговаривал с Куинном. Никто ничего особенного не заметил, не говоря уже о том, что никто не смотрел на время. Обе будки стояли в ряду с несколькими другими и обеими пользовались постоянно. К тому же, в местах, где стояли будки, было в то время много народу. Крамер проворчал:

— Он звонит в самое оживленное время дня. И утром, и днем.

Записи разговоров дали прослушать профессору-лингвисту, специалисту по говорам и областным акцентам, но так как говорил в основном Куинн, ученый лишь покачал головой.

— Он прикрывает микрофон несколькими слоями бумаги или тонкой тканью, — объяснил лингвист. — Несложно, но весьма эффективно. Этим, конечно, анализатор речевых гармоник не обманешь, но мне, как и приборам, нужно больше материала, чтобы сделать хоть какие-то выводы.

Следователь Уильямс пообещал снабдить его дополнительным материалом, когда похититель позвонит снова. В течение дня шесть домов попали под негласное наблюдение: один в Лондоне, другие пять — в близлежащих графствах. К вечеру два были исключены из числа подозрительных — в одном жил французский чиновник с женой и двумя детьми, работавший в лондонском филиале «Сосьете женераль»{Четвертый по величине банк Франции, основан в 1864 г.}; другой дом снимал немецкий профессор, занимавшийся научной работой в Британском музее.

К концу недели отпали и четыре остальных дома, однако рынок недвижимости поставлял полиции все новых и новых «подозреваемых». И все требовалось проверить.

— Если преступники действительно купили дом, — докладывал Крамер комитету КОБРА, — или сняли у ничего не подозревающего владельца, то, боюсь, найти его практически невозможно. В последнем случае следов вообще никаких не остается, а количество покупаемых за год домов на юго-востоке таково, что в конце концов все наши средства будут съедены надолго вперед.

В глубине души Крамер согласился с предположением Куинна (он узнал о нем, прослушав запись разговора) относительно того, что звонивший более походит на профессионального преступника, нежели на террориста. Тем не менее поиск среди обеих групп правонарушителей продолжался, его не собирались прерывать до окончания дела. Даже если похитители и впрямь принадлежали к преступному миру, то свой «скорпион» они могли купить у террористов. Действия тех и других порою пересекались, иногда они даже вступали в сделки.

Если британская полиция была перегружена работой, то ребята из ФБР маялись в подвале посольства от безделья. Кевин Браун расхаживал взад и вперед по длинной комнате, словно лев в клетке. Четверо его подчиненных валялись на раскладушках, другие четверо ждали, когда зажжется сигнальная лампочка, указывающая на то, что зазвонил спецтелефон в кенсингтонской квартире, номер которого теперь был известен похитителям. Лампочка загорелась в две минуты седьмого.

Ко всеобщему удивлению, Куинн пропустил четыре сигнала. На пятом он снял трубку и первым начал разговор.

— Привет. Рад, что ты позвонил.

— Я уже говорил: если хотите получить Саймона Кормака живым, вам придется раскошелиться.

Тот же голос — глубокий, хрипловатый и искаженный бумагой.

— Ладно, давай беседовать, — дружелюбно согласился Куинн. — Меня зовут Куинн, просто Куинн. А тебя?

— А иди ты!..

— Да погоди, я ж не спрашиваю твое настоящее имя. Мы ведь не дураки, ни ты, ни я. Назови любое имя. Просто, чтобы я смог обратиться к тебе: «Привет, Смит, или Джонс…»

— Зик, — проговорил голос.

— З — И — К? Отлично. Послушай, Зик. ты ведь можешь разговаривать не больше двадцати секунд, так? Я не волшебник. Шпики слушают и пробуют определить, откуда ты говоришь. Перезвони через пару часов и продолжим. Идет?

— Ага, — согласился Зик и повесил трубку.

Кудесники на кенсингтонской подстанции вышли на номер за семь секунд. Снова уличная кабина, на сей раз в центре Грейт-Данмоу в графстве Эссекс, девятью милями западнее автострады М11 Лондон — Кембридж. Как и другие два городка, к северу от Лондона. Крошечный городишко с небольшим полицейским участком. Полицейские в штатском добрались до трех уличных кабин через восемьдесят секунд после того, как была повешена трубка. Поздно. В этот час, когда закрывались магазины и открывались пивные, народу было множество, но никто не вел себя подозрительно, никто не был в рыжем парике, усах и дымчатых очках. Зик снова выбрал оживленное время — ранний вечер, когда начинало смеркаться, но темно еще не стало, поскольку вечером телефонные будки освещены внутри.

В подвале посольства Кевин Браун разбушевался.

— Какого дьявола? На кого этот Куинн работает? — вопил он. — Носится с этим гадом как с писаной торбой!

Четверо агентов поддакнули.

В Кенсингтоне Самми Сомервилл и Данкан Маккрей задали тот же вопрос. Куинн молча растянулся на диване, пожал плечами и снова принялся за книжку. В отличие от новичков, он знал, что перед ним стоят две задачи: попытаться проникнуть в мысли человека на том конце провода и постараться завоевать его доверие.

Он уже пришел к убеждению, что Зик далеко не дурак. Во всяком случае, до сих пор он не сделал серьезных ошибок, иначе уже был бы схвачен. Поэтому он должен понимать, что разговоры подслушивают и пытаются установить, откуда он звонит. Куинн не сказал ему ничего такого, чего тот не знал бы сам. Просто дал совет, в котором звучала забота о безопасности Зика, но вместе с тем не содержалось ничего для него нового.

Как ни противно было этим заниматься, Куинн начинал строить мостик между собой и убийцей. Куинну хотелось, чтобы тот пришел к убеждению, что их общая цель — это обмен, а вот представители власти — люди скверные.

Прожив много лет в Англии, Куинн знал, что для английского уха американский акцент звучит очень приятно. Что-то протяжное и мелодичное. Гораздо более дружеское, чем рубленая речь англичанина. Поэтому Куинн старался растягивать слова даже капельку сильнее, чем обычно. Очень важно, чтобы у Зика не создалось впечатления, будто на него давят или как-то над ним насмехаются. Но не менее важно было не дать ему заметить, как он, Куинн, ненавидит этого человека, заставляющего мучиться родителей, которые находятся за три тысячи миль от него. И Куинн был столь убедителен, что обманул даже Кевина Брауна.

Но не Крамера.

— Хотелось бы, чтобы он заставил этого негодяя поговорить подольше, — заметил следователь Уильямс. — Тогда кому-нибудь из наших коллег в провинции, быть может, удалось бы засечь звонившего или его машину.

Крамерпокачал головой.

— Еще рано, — возразил он. — Трудность в том, что у констеблей в небольших графствах недостаточно опыта, когда речь идет о незаметной слежке. Куинн попытается продлить время разговоров, но позже, чтобы Зик ничего не заметил.

Зик позвонил только на следующее утро.

Энди Ланг взял выходной и отправился местным авиарейсом в Эр-Рияд, где добился, чтобы его принял управляющий, Стив Пайл.

Здание Инвестиционного банка в столице Саудовской Аравии разительно отличалось от форта иностранного легиона в Джидде. Банк не пожалел денег на небоскреб из желтоватого мрамора, песчаника и полированного гранита. Ланг зашел в просторный внутренний двор на первом этаже, где раздавался лишь стук его каблуков и журчание прохладных фонтанов.

Несмотря на то что стояла середина октября, снаружи было жарко до невозможности, но внутренний двор напоминал весенний сад. После получасового ожидания Ланга провели в кабинет управляющего на последнем этаже — настолько помпезный, что приезжавший полгода назад президент банка «Рокман-Куинз» нашел его более роскошным, чем его собственная резиденция на крыше нью-йоркского небоскреба.

Стив Пайл был высоким, грубовато-добродушным человеком, который очень гордился своим отеческим отношением к молодым подчиненным всех национальностей. Его несколько неестественный румянец указывал на то, что в королевстве Саудовская Аравия, может быть, «суховато» внизу, на земле, но здесь, в его стенном баре, никакой нехватки спиртного не ощущалось.

Он поздоровался с Лангом радушно, но не без удивления.

— Мистер аль-Гаруи не предупредил, что вы приезжаете, Энди, — сказал он. Я послал бы в аэропорт машину.

Мистер аль-Гарун был управляющим филиалом в Джидде, начальником Ланга.

— Я ему ничего не говорил, сэр. Просто взял выходной. Мне показалось, что у нас там возникла проблема, и я хотел с вами посоветоваться.

— Энди, Энди, меня зовут Стив, понятно? Рад, что вы появились. Так в чем проблема?

Распечатки Ланг с собою не взял: если кто-то из сотрудников филиала в Джидде замешан в жульничестве, то отсутствие бумаг сразу бы все объяснило. Но у Ланга были подробные записи. В течение часа он рассказывал Пайлу о своем открытии.

— Совпадения быть не может, Стив, — убеждал он. — Эти цифры нельзя объяснить иначе, как крупным мошенничеством.

Когда Ланг объяснил суть того, что обнаружил, добродушие Пайла как рукой сняло. Они сидели в глубоких креслах, обитых испанской кожей и стоявших подле низенького кофейного столика с украшениями из кованой меди. Пайл встал и подошел к занимавшему всю стену окну с дымчатым стеклом, откуда открывалась внушительная панорама на пустыню, тянувшуюся на многие мили. Наконец он отошел от окна и вернулся к столу. Опять широко улыбаясь, он протянул руку:

— Энди, вы очень наблюдательный молодой человек. Просто светлая голова. И преданный. Мне это нравится. Я ценю, что вы пришли ко мне с этой… проблемой. — Он повел Энди к двери. — Оставьте все мне. Выбросьте из головы. Я займусь этим лично. Вы далеко пойдете, можете мне поверить.

Энди Ланг вышел из банка и направился в аэропорт, полный уверенности в своей правоте. Он поступил правильно. Управляющий положит мошенничеству конец.

После его ухода Стив Пайл несколько минут барабанил пальцами по столу, после чего позвонил куда-то по телефону.

В четвертый раз — а по спецлинии во второй — Зик позвонил без четверти десять утра. Специалисты установили, что говорят из Ройстона, городка на северной границе Хертфордшира, где тот примыкает к Кембриджу. Полицейский, прибывший туда через две минуты, опоздал на девяносто секунд. Отпечатков пальцев не было.

— Куинн, давай короче. Мне нужно пять миллионов долларов, и быстро. Мелкими, бывшими в употреблении банкнотами.

— Боже, Зик, это ж прорва денег. Знаешь, сколько они будут весить?

Пауза. Неожиданное упоминание о весе денег привело Зика в замешательство.

— Я сказал, Куинн. И не спорь. Выкинешь номер, и мы пришлем тебе парочку пальчиков — может, тогда поумнеешь.

В кенсингтонской квартире Маккрей икнул и опрометью бросился в ванную. По пути он сшиб кофейный столик.

— Кто там у тебя? — рявкнул Зик.

— Легавый, — ответил Куинн. — Сам знаешь, как оно бывает. Никак эти засранцы не хотят оставить меня в покое.

— Раз я сказал, значит, так и сделаю.

— Послушай, Зик, ни к чему все это. Мы же с тобой профессионалы. Так? Вот и давай продолжать в том же духе. Будем делать то, что нам положено, не больше и не меньше. Ладно, время кончается. Вешай трубку.

— Ты занимайся деньгами, Куинн.

— Тут мне придется связаться с отцом. Перезвони через сутки. Кстати, как там парень?

— Отлично. Покамест.

Зик повесил трубку и вышел из будки. Он проговорил тридцать одну секунду. Куинн положил трубку на рычаг. Маккрей вернулся в комнату.

— Если это повторится, — спокойно проговорил Куинн, — я немедленно выкину отсюда вас обоих, и в гробу я видел ваше Управление и Бюро.

У Маккрея был такой виноватый вид, что, казалось, еще немного — и он заплачет.

В подвале посольства Браун взглянул на Коллинза.

— Ваш человек что-то нам напортачил, — сказал он. — Что это был за грохот на линии?

Не дожидаясь ответа, он снял трубку телефона, связывавшего подвал с квартирой. Саманта Сомервилл сказала насчет прозвучавшей угрозы отрезать парню пальцы и объяснила, что Маккрей задел коленом за столик.

Когда она положила трубку, Куинн спросил:

— Кто это?

— Мистер Браун, — официальным тоном ответила женщина. — Мистер Кевин Браун.

— Это еще кто такой? — осведомился Куинн. Саманта обвела комнату тревожным взглядом.

— Заместитель помощника директора Бюро по уголовно-следственной части, — все так же сухо проговорила она, зная, что Браун слушает.

Куинн злобно потряс кулаком. Самми пожала плечами.

В полдень в квартире было созвано совещание. До следующего утра Зик звонить вроде не собирался, и у американцев появилось время обсудить его требование.

Приехали Кевин Браун, Коллинз и Сеймур. Найджел Крамер привез с собою Уильямса. Куинн был знаком со всеми, кроме Брауна и Уильямса.

— Можете передать Зику, что Вашингтон согласен, — сказал Браун, — Двадцать минут назад оттуда пришло сообщение. Мне это страшно не нравится, но так решено. Пять миллионов долларов.

— Да, но я не согласен, — ответил Куинн.

Браун уставился на него, словно не веря собственным ушам.

— Ах, вы не согласны, Куинн? Вы не согласны. Правительство Штатов согласно, а вот мистер Куинн — нет. Можно узнать почему?

— Потому что соглашаться на первое же требование похитителей крайне опасно, — невозмутимо объяснил Куинн. — Стоит только сразу согласиться, и они решат, что нужно было просить больше. Если человеку приходит такое в голову, ему начинает казаться, что его одурачили. И если он психопат, то может разозлиться. А выместить злость он способен лишь на заложнике.

— Вы считаете, что Зик психопат?

— Возможно. А может, и нет, — отозвался Куинн. — Возможно, психопат кто-то из его подручных. Но даже действуя в одиночку — а это скорее всего не так, — псих всегда может выйти из равновесия.

— Что же вы советуете? — спросил Коллинз. Браун фыркнул.

— Все еще только начинается, — сказал Куинн. — Саймон Кормак сможет выйти сухим из воды, если похитители будут убеждены в двух обстоятельствах: во-первых, в том, что им удастся выжать из его семьи максимум того, что она может заплатить, и. во-вторых, в том, что они увидят эти деньги, только если отдадут Саймона живым и невредимым. К такому заключению за несколько секунд они не придут. И в довершение всего отнюдь не исключено, что полиции удастся их обнаружить.

— Я согласен с мистером Куинном, — сказал Крамер. — На все это может уйти несколько недель. Пусть это звучит жестоко, но такой выход лучше, чем броситься очертя голову вперед, чего-то недоучесть и в результате получить труп парня.

— Чем больше времени вы мне дадите, тем лучше, — заметил следователь Уильямс.

— Так что же мне ответить Вашингтону? — осведомился Браун.

— Скажите им, — спокойно ответил Куинн, — что они поручили мне договориться о возвращении Саймона и именно это я и пытаюсь сделать. Если они хотят отстранить меня от переговоров, тем лучше. Только им придется сообщить об этом президенту.

Коллинз кашлянул. Сеймур уставился в пол. Совещание завершилось.

Когда Зик позвонил опять, голос Куина звучал виновато.

— Послушай, я пытался связаться с президентом Кормаком лично. Пустой номер. Он почти все время находится под транквилизаторами. То есть я хочу сказать, что ему чертовски…

— Хватит чесать языком, мне нужны деньги, — отрезал Зик.

— Клянусь Богом, я делаю все, что могу. Но послушай, пять миллионов — это слишком. Столько наличных у него нет все его деньги вложены в ценные бумаги, превратить которые в звонкую монету можно лишь за несколько недель. Мне сказали, что я могу заплатить тебе девятьсот тысяч долларов, — их я получу быстро.

— Ну нет! — зарычал голос в трубке. — Вы там в Америке можете достать денег где-нибудь еще. А я могу подождать.

— Ну ясное дело, — искренне согласился Куинн. — Ты в безопасности. Легавым до вас не добраться, это точно, по крайней мере пока. Вот если б ты мог хоть немного скостить… С парнем все в порядке?

— Да.

Куинн понял, что Зик размышляет.

— Мне нужно спросить тебя кое о чем, Зик. Эти подлецы давят на меня со страшной силой. Спроси у парня, как звали его собачку ему подарили ее, когда он еще пешком под стол ходил, а подохла она, когда ему было уже десять. Просто, чтоб мы знали, что с ним все в порядке. Тебе ж это ничего не стоит. А мне очень поможет.

— Четыре миллиона, — бросил Зик, — И не меньше, заруби себе на носу.

В трубке раздались короткие гудки. Звонили из Сент-Неотса, городка, расположенного чуть южнее Кембриджа. на границе с графством Бедфордшир. Никто не заметил человека, выходящего из одной из стоящих у почты будок.

— Что вы делаете? — с любопытством спросила Самми.

— Начинаю нагнетать атмосферу, — ответил Куинн и больше ничего объяснять не стал.

Куинн уже давно понял, что в данном случае у него в руках есть козырь, который далеко не всегда бывает у посредников. В горах Сардинии или Центральной Америки разбойники, если захотят, могут скрываться в течение месяцев или даже лет. Никакое прочесывание местности силами воинских частей, никакие полицейские патрули не угрожают им среди покрытых мелколесьем и изрезанных пещерами холмов. Единственную опасность могут представлять для них вертолеты, но и только.

В густонаселенном уголке Англии Зик и его дружки находятся на законопослушной и, значит, враждебной для них территории. Чем дольше они будут здесь скрываться, тем выше по закону средних чисел вероятность их обнаружения. Поэтому, нагнетая обстановку, он вынудит их как можно скорее уладить свои дела. Вся штука заключается в том, чтобы заставить их поверить, что они выиграли, совершили удачную сделку и им не нужно убивать заложника перед бегством.

Куинн рассчитывал на соратников Зика — из осмотра места засады полиции было известно, что преступников было по крайней мере четверо, — которые сидели взаперти в четырех стенах. Скоро они начнут испытывать приступы раздражения, клаустрофобии и в конце концов станут торопить своего главаря поскорее покончить со всем этим, причем будут приводить те же доводы, что и сам Куинн. Подвергаясь давлению с обеих сторон, Зик будет стремиться взять сколько сможет и побыстрее скрыться. Но произойдет это лишь тогда, когда давление па похитителей станет еще сильнее.

Куинн намеренно вложил в голову Зика две мысли: что он. Куинн, хороший парень, который старается как можно скорее покончить с этим делом и которому постоянно мешают власти — тут он вспомнил лицо Кевина Брауна и подумал, что не такая уж это наглая ложь, — а также мысль о том, что Зик находится в полной безопасности… пока. В виду-то Куинн имел как раз противоположное. Чем чаще Зика будут навещать кошмарные видения, как полиция вламывается в дом, тем лучше.

Профессор-лингвист теперь сумел определить, что Зику под пятьдесят или немного за пятьдесят и что он, скорее всего, главарь банды. Когда Зик на что-либо соглашался, голос его звучал уверенно, он явно не собирался ни с кем советоваться. Родился Зик почти наверняка в районе Бирмингема в рабочей семье и не получил блестящего образования. Однако его выговор претерпел сильные изменения за годы пребывания вдали от Бирмингема, возможно за границей.

Психоаналитик попытался воссоздать портрет этого человека. Зик явно находится под напряжением, которое растет по мере продолжения каждого разговора. Его враждебность к Куинну постепенно уменьшается. Он привычен к насилию — когда он говорил, что может отрезать Саймону Кормаку пальцы, в его голосе не было и тени колебаний или угрызений совести. С другой стороны, он кажется человеком последовательным и расчетливым, осторожным, но не испуганным. Тип опасный, но вполне нормальный. Не псих и не политический террорист.

Все эти сведения поступили к Найджелу Крамеру, который не преминул доложить их комитету КОБРА. Кроме того, они были переданы в Вашингтон, непосредственно кризисному комитету, а также в кенсингтонскую квартиру. Куинн прочел полученное сообщение и передал листки Самми.

— Одного я не понимаю, — дочитав, сказала она, — почему они выбрали именно Саймона Кормака? Конечно, президент — человек вполне обеспеченный, но в Англии можно было найти и других ребят из богатых семей.

Куинн, который нашел ответ на этот вопрос, еще сидя перед телевизором в баре в Испании, взглянул на нее, но ничего не сказал. Саманта ощутила досаду. Кроме того, это ее озадачило. Куинн озадачивал ее все сильнее и сильнее.

На седьмой день после похищения и четвертый после первого звонка Зика ЦРУ и британская Служба безопасности дали отбой своим агентам, внедрившимся в террористические организации Европы. Никаких признаков того, что «скорпион» появился из этого источника, не было, поэтому мысль о политических террористах пришлось отбросить. Организации, в которых проводилось негласное расследование, включали в себя ирландские группировки ИРА и ИНЛА, где и ЦРУ и Служба безопасности имели своих осведомителей, но не желали открывать их друг другу: немецкую «Фракцию Красной Армии», преемницу группы «Баадер — Майнхоф», итальянские «Красные бригады», французскую «Аксьон директ», испанско-баскскую группу ЕТА и бельгийскую ССС. Были еще и более мелкие и даже более тайные организации, но их сочли слишком слабыми для похищения Саймона Кормака.

На следующий день Зик объявился снова. Звонил он, зайдя в одну из будок на автозаправочной станции, располагавшейся на автостраде М11 к югу от Кембриджа. Это было установлено за восемь секунд, однако полицейскому в штатском удалось добраться туда лишь через семь минут. Зик, естественно, давным-давно исчез в непрерывном потоке машин и людей.

— Этот пес, — не вдаваясь в околичности, начал он, — его звали Мистер Спот.

— Благодарю, Зик, — отозвался Куинн. — Не трогай парня, и мы закончим наши дела даже раньше, чем ты думаешь. А у меня новост и: банкиры мистера Кормака могут быстро набрать чистоганом миллион двести тысяч долларов. Соглашайся, Зик.

— А пошел ты! — пролаял голос в трубке. Однако Зик спешил — время было на исходе. Он снизил сумму до трех миллионов. И повесил трубку.

— Почему вы не согласились, Куинн? — спросила Саманта. Она сидела на краешке стула; Куинн встал и направился было в ванную. Он всегда занимался своим туалетом и завтракал только после звонка Зика, так как знал, что в ближайшее время тот уже не позвонит.

— Тут дело не в деньгах, — ответил Куинн, выходя из комнаты, — Зик еще не созрел. Он может начать повышать сумму, считая, что его надули. Я хочу поработать над ним еще немного, пусть давление станет сильнее.

— А как насчет давления на Саймона Кормака? — крикнула Самми в сторону коридора. Куинн остановился, потом вернулся к двери в гостиную.

— Да, — хладнокровно ответил он, — а также на его родителей. Я помню об этом. Но в таких случаях преступники должны быть уверены, действительно уверены, что выжали все, что можно. Иначе они могут разозлиться и причинить вред заложнику. Мне уже приходилось видеть такое. Постепенные действия гораздо эффективнее кавалерийских наскоков. Если за первые двое суток арестовать преступников не удается, дело принимает затяжной характер, идет война на изнурение, когда похитители и посредник соревнуются в выдержке. Если они не получают ничего, то приходят в ярость, если получают слишком много и быстро, то считают, что продешевили, и опять-таки приходят в ярость. А для заложника это может плохо кончиться.

Включив через несколько минут магнитофон, Найджел Крамер услышал эти слова и одобрительно кивнул. Ему пришлось участвовать в переговорах о возвращении заложников дважды, и личный опыт подсказывал то же самое. В одном случае заложник был получен живым и невредимым. в другом — был убит разозлившимся и возмущенным психопатом.

В подвале американского посольства Куинна слушали напрямую.

— Чушь собачья, — заметил Браун. — Он должен был соглашаться, ей-Богу! Парня пора уже освободить. И вот тогда-то я займусь этими сволочами сам.

— Если им удастся скрыться, оставьте это столичной полиции, — посоветовал Сеймур. — Уж она-то их найдет.

— Ага, и британский суд приговорит их к пожизненному заключению в тюрьме мягкого режима. Знаете, что значит здесь пожизненное заключение? Четырнадцать лет с выходными днями. Дерьмо. Вот что я вам скажу, мистер: никто, никто на свете не может сделать такого моему президенту и уйти безнаказанным. Рано или поздно мерзавцами займется Бюро, как оно и должно было быть с самого начала. И уж я с ними разберусь, да так, как это принято у нас в Бостоне.

Этим вечером Найджел Крамер приехал в кенсингтонскую квартиру один. Он сообщил, что новостей нет. Было опрошено около четырехсот человек, проверено почти пятьсот подозрительных, на которых кто-то обратил внимание полиции, проведено тайное наблюдение более чем за ста шестьюдесятью домами. Ничего.

Уголовно-следственный отдел бирмингемской полиции просмотрел свои архивы за пятьдесят лет в поисках преступников, склонных к насилию и давно покинувших город. Было отобрано восемь имен, всех этих людей проверили и освободили от подозрений — кто уже умер, кто сидит в тюрьме, кто абсолютно точно находится где-то в другом месте.

В Скотленд-Ярде существует такая мало известная широкой публике вещь, как архив голосов. Современная техника позволяет разделить голос человека на колебания. которые показывают, как человек вдыхает и выдыхает воздух, звуки какого тона и высоты использует при речи, как составляет из звуков слова и как их произносит. Получающаяся на осциллографе картина сходна в каком-то отношении с отпечатками пальцев: по ней можно установить, кто говорит, если запись этого человека есть в архиве.

Там имеются записи голосов многих преступников, о чем те часто и сами не подозревают: записываются и телефонные звонки анонимных осведомителей, и голоса арестованных, когда их допрашивают. Голоса Зика в архиве не оказалось.

Собранные улики тоже ничего не дали. Гильзы, пули, слепки отпечатков башмаков и шин тихо лежали в полицейских лабораториях и отказывались открывать свои секреты.

В радиусе пятидесяти миль от Лондона, включая и сам город, находится восемь миллионов жилых домов, рассказывал Крамер. — Добавьте к этому сухие канализационные люки, склады, подвалы, склепы, всякие подземные ходы и нежилые дома. Однажды у нас был случай с убийцей и насильником, называвшим себя Черной Пантерой, который жил в заброшенных шахтах под национальным парком. Он заманивал туда свои жертвы. Конечно, в конце концов мы его взяли. Простите, мистер Куинн. Мы ищем.

На восьмой день напряжение в кенсингтонской квартире стало уже ощутимым. На молодых людей оно действовало сильнее; Куинн же, если и чувствовал его влияние, то вида не показывал. В промежутках между звонками и совещаниями он подолгу лежал на кровати и смотрел в потолок, пытаясь проникнуть в ход мыслей Зика и выработать тактику следующего разговора. Когда следует сделать последний шаг? Как организовать освобождение?

Маккрей оставался все таким же добродушным, но уже начал уставать. Он был предан Куинну как пес, всегда был готов куда-нибудь сбегать, сварить кофе или прибраться в квартире.

На девятый день Саманта попросила разрешение сходить в магазин. Кевин Браун, которому она позвонила на Гроувенор-сквер, ворча, согласился. Впервые чуть ли не за две недели она вышла из квартиры, доехала на такси до Найтсбриджа и провела четыре роскошных часа, расхаживая по универмагам «Харви энд Николс» и «Харродз». В «Харродзе» она решила себя побаловать и купила экстравагантную и очень симпатичную сумочку из крокодиловой кожи.

Когда она вернулась, мужчины выразили восхищение ее покупкой. У Самми были подарки и для них: ручка с золотым пером для Маккрея и кашемировый свитер для Куинна. Молодой оперативник из ЦРУ был весьма тронут; Куинн тут же натянул свцтер и выдал одну из своих редких, но ослепительных улыбок. Для всех троих это были единственные беззаботные минуты, проведенные в кенсингтонской квартире.

В тот же день в Вашингтоне кризисный комитет мрачно слушал доктора Армитеджа. После похищения президент ни разу не появился на публике, к чему народ отнесся с сочувствием, но его поведение за кулисами вызывало в комитете глубокую озабоченность.

— Здоровье господина президента тревожит меня все сильнее и сильнее, — заявил доктор Армитедж вице-президенту, советнику по вопросам национальной безопасности, четырем министрам и директорам ЦРУ и ФБР. — Трудные времена в правительстве случались и прежде, да и будут случаться. Но тут дело более интимное и глубокое. Человеческий мозг, не говоря уже о теле, не способен столь долго выносить подобное напряжение.

— Каково его физическое состояние? — спросил генеральный прокурор Билл Уолтерс.

— Он страшно изможден, без снотворного не засыпает, если засыпает вообще. Стареет на глазах.

— А как насчет умственной деятельности? — поинтересовался Мортон Станнард.

— Вы же сами видели, что было, когда он пытался заниматься обычными государственными делами, — напомнил доктор Армитедж. Собравшиеся печально закивали. — Говоря прямо, он теряет хватку. Внимание у него рассеяно, память часто подводит.

Пряча взгляд, Станнард сочувственно склонил голову. Моложе на десять лет госсекретаря Доналдсона и министра финансов Рида, министр обороны, который раньше был международным финансистом из Нью-Йорка, дельцом-космополитом, ценил изысканную пищу, отборные вина и французских импрессионистов. В период затруднений со Всемирным банком он приобрел репутацию человека, способного без сучка и задоринки удачно провести любые переговоры и при этом настоять на своем — в чем не раз убеждались страны «третьего мира», просившие непомерных кредитов без особых возможностей их погашения и уходившие от него с пустыми руками.

За последние два года он приобрел известность в Пентагоне как борец за эффективность капиталовложений: он был убежден, что американский налогоплательщик на каждый доллар налога должен иметь на доллар вооружений. Там он нажил себе врагов, особенно среди армейской верхушки и лоббистов. Но затем появился Нантакетский договор, который нарушил расстановку сил на Потомаке. Станнард оказался на стороне военно-промышленного комплекса и Объединенного комитета начальников штабов, протестуя против сокращения вооружений.

Если Майкл Оделл не принимал Нантакетский договор просто нутром, то Станнарда скорее волновали вопросы власти, и его неприятие договора основывалось не только на чисто философских принципах. Однако когда кабинет проголосовал за договор, лицо его осталось бесстрастным — как и сейчас, когда он слушал врача, говорившего об ухудшении состояния здоровья президента.

Этого никак нельзя было сказать о Хьюберте Риде, который прошептал:

— Бедняга. Вот бедняга.

— Проблема усугубляется еще и тем, — продолжал психоаналитик, — что президента никак не назовешь открытым, эмоциональным человеком. Он держит все в себе. Внутри… конечно, внутри он переживает, как и все мы. Впрочем, как и все нормальные люди. Но у него ничего не выходит наружу, он не позволяет себе ни стона, ни вздоха. С первой леди иначе — ее не сдерживает официальное положение, да и лекарства она принимает охотнее. Но при всем том ее состоянии такое же скверное, если даже не хуже. Саймон — ее единственный ребенок. И она только усугубляет тревогу президента.

Врач распрощался с озабоченными политиками и вернулся в главное здание.

Любопытство и ничто иное заставило Энди Ланга два дня спустя задержаться после работы в филиале Инвестиционного банка Саудовской Аравии и сделать запрос на своем компьютере. Увиденное потрясло молодого человека.

Мошенничество не прекратилось. После его беседы с управляющим, который мог положить всему конец одним телефонным звонком, были совершены еще четыре такие же банковские операции. Подозрительный счет буквально ломился от денег, переведенных туда из общественных фондов Саудовской Аравии. Ланг знал, что казнокрадство не чуждо официальным деятелям этой страны. но суммы на счете были громадные, их с избытком хватило бы на любую крупную коммерческую или другого рода операцию.

С внезапным ужасом он понял, что Стив Пайл, человек, которого он так уважает, замешан в этом. Конечно, Пайл не первый банковский чиновник, пошедший на подлог. Но Энди был все равно потрясен. Подумать только: он отправился со своим открытием прямо к преступнику! Остаток ночи Энди провел у себя в квартире за портативной пишущей машинкой. Так получилось, что сюда на работу его наняли не в Нью-Йорке, а в Лондоне, где он работал в филиале другого американского банка, когда «Рокмен-Куинз» предложил ему это место.

Лондон был также центром «Рокмен-Куинза» по операциям в Европе и на Ближнем Востоке, там помещался самый большой филиал банка и находился его главный бухгалтер по операциям за пределами США. Зная свои обязанности, ему-то Ланг и послал свою докладную, приложив к пей четыре листа распечаток, подтверждавших его правоту.

Будь Энди капельку хитрее, он отправил бы свой пакет обычной почтой. Но она работала медленно и не всегда надежно. Поэтому он положил пакет в банковский мешок для почты, обычно отправлявшийся из Джидды прямо в Лондон. Это обычно. Однако после визита Ланга на прошлой неделе к управляющему тот велел всю банковскую почту из Джидды направлять через Эр-Рияд. На следующий день Стив Пайл просмотрел исходящую корреспонденцию, обнаружил докладную Ланга и, отправив остальную почту дальше, очень внимательно прочитал все, что написал его подчиненный. Закончив, он снял трубку и набрал городской номер.

— Полковник Истерхаус, у нас тут возникла сложность. Думаю, нам следует повидаться.

Средства массовой информации по обе стороны Атлантики, сообщив все, что имели сообщить, принялись повторять имевшиеся у них сведения на все лады. Самые разнообразные специалисты, от профессоров психиатрии до медиумов, предлагали властям свои услуги. Ясновидящие связывались с миром духов и получали от них самые противоречивые советы. От частных лиц и богатых фондов посыпались предложения заплатить выкуп, как бы велик он ни был. Телевизионные проповедники доводили себя до неистовства, в церквах и соборах устраивались всенощные бдения.

Для разного рода корыстолюбцев настали горячие денечки. Несколько сот такого рода «помощников» предложили занять место Саймона Кормака, уверенные, что на подмену никто не согласится. На десятый день после первого звонка Зика в передачи, которые слушала вся Америка, вкралась новая нотка.

Некий евангелист из Техаса, недавно получивший неожиданное и щедрое вспомоществование от одной нефтяной корпорации, заявил, что ему был божественный голос. Преступление против Саймона Кормака, а значит, и против его отца — президента, а значит, и против Соединенных Штатов, было совершено коммунистами. Сомнений в этом не было. Журналисты подхватили откровение и сообщили о нем всей стране. Первые семена плана «Крокетт» были брошены в землю.

Сразу же по приезде в Лондон, сняв деловой костюм и облачившись в обычное платье, агент Самми Сомервилл оказалась в высшей степени привлекательной женщиной. За время работы в Бюро ей дважды приходилось пользоваться своими чарами для служебных надобностей. Один раз, придя на очередное свидание с неким высокопоставленным чином Пентагона к нему в квартиру, она сделала вид, что выпила лишку. Поверив, что она спит как убитая, высокопоставленный чин весьма неосмотрительно поговорил по телефону, после чего стало ясно: он устраивает контракты на поставку вооружения определенным промышленникам и участвует в полученных прибылях.

В другой раз она согласилась отобедать с неким крупным боссом мафии и, находясь в его машине, спрятала под обивку сиденья миниатюрный передатчик. То, что ФБР услышало с помощью этого передатчика, позволило привлечь мафиози к суду сразу по нескольким обвинениям.

Кевин Браун прекрасно отдавал себе в этом отчет, когда выбрал Саманту для присмотра за посредником, на посылке коего в Лондон так настаивал Белый дом. Он надеялся, что Куинн, как и его предшественники, не устоит перед нею, расслабится и станет поверять ей свои тайные мысли и планы, которые не могут быть уловлены микрофонами.

Но вот на обратное он не рассчитывал. Вечером на одиннадцатый день Самми столкнулась с Куинном в узком коридорчике квартиры, соединявшем ванную с гостиной. Разойтись там было сложно. Поддавшись внезапному порыву, Самми Сомервилл, обвив руками шею Куинна, поцеловала его. Ей хотелось этого уже неделю. Он не оттолкнул ее, однако Самми несколько удивило желание, с которым он ответил на поцелуй.

Объятие длилось несколько минут, а тем временем ничего не подозревающий Маккрей гремел на кухне сковородками. Загорелой рукой Куинн гладил женщину по блестящим белокурым волосам. Она почувствовала, как напряженность и утомление куда-то улетучиваются.

— Еще долго, Куинн? — шепнула Самми.

— Уже нет, — тихо проговорил он. — Если все пойдет хорошо, несколько дней, быть может, неделя.

Они вернулись в гостиную, и Маккрей, пришедший звать их к столу, ничего не заметил.

Полковник Истерхаус проковылял по толстому ковру, устилавшему пол в кабинете Стива Пайла, и устремил взор в окно; докладная Ланга осталась лежать на кофейном столике. Пайл с тревогой на лице наблюдал за ним.

— Боюсь, этот юноша может причинить непоправимый вред нашей стране, — мягко проговорил Истерхаус. — Неумышленно, разумеется. Я уверен, что он честный молодой человек. И все же…

На самом деле он встревожился гораздо больше, чем было видно по нему. Его план уничтожения всей династии Сауда находился в стадии осуществления и мог легко быть разрушен.

Имам шиитских фундаменталистов был надежно спрятан, Служба безопасности ему не грозила, так как в ее компьютере было стерто все, что касалось его знакомых, друзей, покровителей и возможных мест пребывания. Фанатик из религиозной полиции постоянно держал связь с полковником. Набор добровольцев среди шиитов продолжался; им лишь говорилось, что их готовят к подвигу, достойному вечной славы, который они должны будут совершить во имя имама, а значит, и Аллаха.

Строительство стадиона, согласно графику, уже заканчивалось. Его огромные ворота, окна, запасные выходы и система вентиляции управлялись с помощью специального компьютера по программе, написанной самим Истерхаусом. Согласовывался план маневров в пустыне, благодаря которому в вечер генеральной репетиции подавляющей части регулярной саудовской армии в столице не будет. Генерал-майору из Египта и двум палестинским торговцам оружием было уже заплачено, и они готовились заменить в этот же вечер оружие королевской гвардии на неисправное.

Американские автоматы «пикколо» вместе с амуницией должны прибыть морем в начале года, а сейчас шли переговоры об организации их хранения и раздачи шиитским добровольцам. Как и говорил Истерхаус Сайрусу Миллеру, американские доллары были ему нужны лишь для некоторых закупок на внешнем рынке. По счетам внутри страны он мог платить в риалах.

Всего этого Стив Пайл не знал. Управляющий банком и раньше был наслышан об Истерхаусе и его завидном влиянии в придворных кругах, поэтому был польщен, когда два месяца назад получил от полковника приглашение на обед. Увидев удачно подделанное удостоверение ЦРУ на имя полковника, он был потрясен. Подумать только: оказывается, этот человек никакой не независимый консультант, а работает на правительство его страны и только ему, Стиву Пайлу, известно об этом.

— Появились слухи о намерении определенных кругов свергнуть короля, — серьезно проговорил Истерхаус. — Мы тут кое-что проверили и сообщили его величеству Фахду. Король согласился объединить усилия его сил безопасности и нашего Управления с целью разоблачения преступников.

Пайл перестал жевать и открыл от изумления рот. Впрочем, ничего невозможного в том, что он услышал, не было.

— Как вам известно, за деньги в этой стране можно купить все. включая информацию. Она-то нам и нужна, но средства сил безопасности трогать нельзя — а вдруг и там есть заговорщики? Вы знаете, кто такой принц Абдул?

Пайл кивнул. Двоюродный брат короля, министр общественных работ.

— Король поручил ему связь со мной, — продолжал полковник. — Принц согласился с тем, что средства, необходимые нам для раскрытия заговора, должны поступать из его бюджета. Нет нужды упоминать, что самые высокие круги Вашингтона выражают настойчивое желание оградить дружественное правительство от чьих бы то ни было посягательств.

Таким образом банк в единственном лице своего легковерного шефа согласился участвовать в создании фонда. А Истерхаус к тому времени уже поработал с ЭВМ министерства общественных работ и ввел в ее программу четыре новые команды.

Согласно одной из них, ЭВМ должна была сообщать на его терминал всякий раз, когда министерство выписывало чек для оплаты счета подрядчика. Каждый месяц от подрядчиков поступали счета на весьма круглые суммы: министерство занималось в окрестностях Джидды строительством дорог, школ, больниц, глубоководных портов, стадионов, мостов, путепроводов, промышленных сооружений и жилья.

Вторая команда заключалась в том, чтобы к каждой оплате прибавлять 10 % и переводить их на его личный счет в филиал банка в Джидде. Третья и четвертая команды были защитными: если министерство сделает запрос о своем счете в банке, компьютер должен был показывать сумму плюс десять процентов. И наконец, в случае прямого вопроса он должен ответить, что информация отсутствует, и стереть память. Сейчас на счету Истерхауса было 4 миллиарда риалов.

Ланг обратил внимание на загадочный факт: как только банк по распоряжению министерства переводил деньги на счет подрядчика, ровно десять процентов этой суммы одновременно переводилось со счета министерства на один и тот же анонимный счет в том же банке.

Жульничество Истерхауса было просто-напросто разновидностью так называемой «аферы с четвертой кассой» и могло раскрыться только будущей весной во время ежегодной министерской ревизии. (Такого рода мошенничество основывается на истории о некоем владельце бара в Америке, который, несмотря на то что народу у него всегда было полно, пришел к убеждению, что его выручка на четверть меньше, чем следовало бы. Он нанял лучшего частного сыщика, который, поселившись в комнате над баром, провертел в полу дырку и провел неделю, лежа на животе и наблюдая за баром. Наконец, он доложил, что ему очень жаль, но все бармены — честные люди. Каждый доллар и десятицентовик, пересекший стойку, попадает в одну из четырех касс. «Как четырех? — удивился владелец. — Я устанавливал только три кассы».)

— Зла этому молодому человеку никто не желает, — сказал Истерхаус, — но если он будет продолжать в том же духе и не успокоится, то не разумнее ли будет перевести его назад в Лондон?

— Не так-то это просто. А вдруг он не захочет? — возразил Пайл.

— Он, несомненно, уверен, — ответил Истерхаус, — что его пакет дойдет до Лондона. И если из Лондона его вызовут — или по крайней мере вы скажете ему, что вызвали, — он отправится туда как миленький. А вам останется лишь позвонить в Лондон н сказать, что вы хотите, чтобы Ланга перевели в другое место. Основания: терпеть его здесь больше нет возможности, поскольку он груб с подчиненными и дурно влияет на коллег. Докладная-то его у вас. А если он начнет и там мутить воду, то это лишь будет доказательством вашей правоты.

Пайл был в восхищении. Такое решение исключало любую случайность.

Куинн был достаточно опытен, чтобы сообразить, что у него в спальне установлен не один, а два микрофона. Первый он нашел за час, еще через час обнаружил другой. В основании массивной бронзовой настольной лампы было просверлено миллиметровое отверстие. Оно казалось явно лишним: провод проходил через отверстие сбоку. А обнаруженная им дырочка находилась в центре основания. Куинн несколько минут пожевал пластинку жевательной резинки, которой снабдил его вице-президент Оделл для трансатлантического перелета, и плотно заткнул ею отверстие.

Через несколько минут в подвале посольства дежурный специалист по электронной разведке повернулся на стуле и подозвал коллегу из ФБР. Вскоре на посту прослушивания появились Браун и Коллинз.

— Один из микрофонов в спальне отказал, — сообщил техник. — Тот, который в основании лампы. Не работает.

— Механическое повреждение? — спросил Коллинз. Несмотря на уверения изготовителей, техника время от времени подводила.

— Возможно, — согласился электронщик. — Наверняка сказать трудно. С виду все в порядке. Но его чувствительность вдруг резко упала.

— А может, Куинн его нашел? — предположил Браун. — И что-нибудь туда затолкал. Тип-то он хитрющий.

— Возможно, — опять согласился техник. — Хотите, мы сейчас туда съездим?

— Нет, — ответил Коллинз. — Все равно в спальне он не разговаривает. Валяется на постели и размышляет. К тому же есть второй микрофон, тот что в розетке.

Этой ночью, двенадцатой по счету со времени первого звонка Зика, Самми пришла в спальню к Куинну, расположенную в дальнем от комнаты Маккрея конце квартиры. Дверь, открываясь, щелкнула.

— Что это? — спросил агент ФБР, дежуривший в эту ночь рядом с техником. Тот пожал плечами.

— Это в спальне Куинна. Дверная защелка или окно. Может, он пошел в сортир. Или захотел проветрить. Голосов-то не слышно.

Куинн молча лежал почти в полной темноте; в комнату проникал лишь слабый свет уличных фонарей. Он лежал неподвижно, глядя в потолок. На нем ничего не было, кроме обернутой вокруг бедер простыни. Услышав щелчок дверного замка, он повернул голову. В дверях молча стояла Самми. Она тоже знала о микрофонах. Знала она и то, что ее комната не прослушивается, но это было слишком близко от спальни Маккрея.

Куинн спустил ноги на пол, потуже затянул вокруг бедер свой саронг и поднес палец к губам, призывая Самми к молчанию. Затем он беззвучно встал с кровати, взял со столика магнитофон, включил его и поставил на пол рядом с розеткой в плинтусе, находившейся футах в шести от изголовья его постели.

После этого так же неслышно он взял из угла большое кресло, перевернул его кверху ножками и, прислонив к стене над магнитофоном, заткнул подушками щели между подлокотниками и стеной.

Поставленное таким манером кресло образовывало четыре стороны своеобразной коробки, двумя другими сторонами которой были пол и стена. Внутри коробки находился магнитофон.

— Теперь можно говорить, — шепнул он.

— Не хочу, — шепнула в ответ Самми и протянула к нему руки.

Куинн поднял ее и отнес на постель. Самми на секунду приподнялась и сбросила шелковый халат. Куинн лег с нею рядом. Через десять минут они стали любовниками.

В подвале посольства техник и двое агентов ФБР лениво слушали звуки, шедшие к ним из розетки в плинтусе, которая находилась в двух милях от них.

— Уснул, — заметил техник. Все трое слышали мерное, ритмичное дыхание крепко спящего человека, записанное прошлой ночью, когда Куинн оставил включенный магнитофон рядом с подушкой. На пост прослушивания зашли Браун и Сеймур. В эту ночь никаких событий не ожидалось: Зик звонил в шесть вечера, в самый час пик, с железнодорожной станции в Бедфорде. Никто ничего не заметил.

Не понимаю, — сказал Патрик Сеймур, — как он может спать, когда испытывает такое напряжение. Я последние две недели сплю урывками и сомневаюсь, смогу ли теперь когда-нибудь спать нормально. У него, наверное, рояльные струны вместо нервов.

Техник зевнул и кивком выразил свое согласие. Обычно в Великобритании и Европе ему не приходилось много работать по ночам, тем более столько ночей подряд, как теперь.

Браун молча повернулся и направился в кабинет, в котором ему было устроено жилье. Он находился в этом дурацком городе уже почти две недели и постепенно приходил к убеждению, что британской полиции ничего сделать не удастся, а Куинн просто заигрывает с этим ублюдком, которому среди людей не место. Ладно, пускай Куинн и его английские дружки сидят на своих задницах хоть до второго пришествия, но лично у него терпение лопнуло. Браун решил утром собрать своих ребят и обсудить, не поможет ли делу немного старой доброй сыщицкой работы. Уже не раз случалось, что всемогущая полиция упускала из виду какую-нибудь незначительную деталь.

(обратно)

Глава 8

Почти три часа Куин и Саманта то занимались любовью, то шепотом разговаривали. Говорила в основном Самми, рассказывая о себе и своей работе в Бюро. Она предупредила Куинна о несносном характере Кевина Брауна, пославшего ее сюда и приехавшего в Лондон с восемью агентами, чтобы присматривать как и что.

Наконец она уснула крепким сном без сновидений, впервые за две недели, но Куинн вскоре разбудил ее.

— Ленты в магнитофоне только на три часа, — шепнул он. Минут через пятнадцать она кончится.

Самми еще раз поцеловала его, набросила халат и на цыпочках вернулась к себе в спальню. Куинн отодвинул кресло от стены, на всякий случай немножкопохрапел, выключил магнитофон, после чего улегся на кровать и ус-1гул. Магнитофон на Гроувенор-сквер записал звуки, которые издает человек, когда переворачивается на другой бок и продолжает спать. Техник и двое агентов ФБР бросили взгляд на пульт и вернулись к карточной игре.

Зик позвонил в половине десятого. Он разговаривал более грубо и враждебно, чем накануне, — как человек, нервы у которого начинают сдавать и который, ощущая растущее давление, решил нажать сам.

— Вот что, умник, хватит мне зубы заговаривать. Надоело. Я согласен на два миллиона долларов, но это все. А если ты спросишь меня еще что-нибудь, я пришлю тебе парочку пальцев. Возьму молоток и стамеску и займусь правой ручкой этого щенка — а потом посмотрим, похвалит тебя Вашингтон или нет.

— Зик, да успокойся ты, взмолился Куинн, — Все в порядке. Ты выиграл. Как раз вчера вечером я сказал им, чтоб соглашались на два миллиона или я выхожу из игры. Господи, тебе кажется, что ты один устал? Да я вообще не сплю, все жду твоего звонка.

Казалось, Зик немного успокоился, узнав, что есть человек, нервы у которого взвинчены еще больше, чем у него.

— И вот еще что, — проворчал он. — Мне нужны не деньги. Не наличные. Ведь вы, засранцы, вставите в чемодан какую-нибудь штучку. Алмазы. И нужно…

Он проговорил еще десять секунд и повесил трубку. Куинн ничего не записывал. Такой необходимости не было. Записывал магнитофон. Как установила полиция, Зик звонил из одной из трех уличных кабин в центре Саффрон-Уолдена, торгового городка на западе Эссекса, расположенного у автострады М11 Лондон — Кембридж. Через три минуты полицейский в штатском прошелся мимо будок, но все они были пусты. Звонивший растворился в толпе.

Тем временем Энди Ланг завтракал в кафе для служащих филиала Инвестиционного банка Саудовской Аравии в Джидде. Вместе с ним за столиком сидел его приятель и коллега, начальник отдела банковских операций, мистер Амин из Пакистана.

— Я весьма озадачен, друг мой, — заявил молодой пакистанец. Что происходит?

— Не знаю, — ответил Ланг. — А что?

— Вы знаете наш мешок с лондонской почтой? Я положил туда срочное письмо в Лондон и еще несколько документов. Мне нужен быстрый ответ. Когда я получу его, спрашиваю я себя? Почему он не пришел? Я поинтересовался в экспедиции, почему нет ответа. И они сказали мне нечто очень странное.

Ланг отложил нож и вилку.

— Что ж они сказали, дружище?

— Заявили, что вся почта задерживается. Все письма в Лондон сначала поступают на день в эр-риядскую контору, а потом уже идут дальше.

Аппетит у Ланга пропал. Под ложечкой у него засосало, но отнюдь не от голода.

— И как давно все это началось?

— Кажется, уже неделю назад.

Ланг вышел из кафе и направился к себе в кабинет. На столе лежала записка от директора филиала господина аль-Гаруна. Мистер Пайл хотел бы, чтобы мистер Ланг немедленно приехал в Эр-Рияд.

Он полетел дневным рейсом местной авиалинии. В самолете он готов был рвать на себе волосы. Задним умом всякий крепок, но почему он не отправил свой пакет в Лондон обычной почтой… Пакет был адресован лично главному бухгалтеру, а письмо с таким адресом, да еще надписанным его своеобразным почерком сразу бросится в глаза, когда почта ляжет на стол управляющего. Когда банк закрылся для посетителей, Ланга провели в кабинет к Стиву Пайлу.

В первой половине дня Найджел Крамер заехал повидаться с Куинном.

— Итак, вы договорились о выкупе в два миллиона долларов, — сказал он. Куинн кивнул. — Поздравляю. Для таких переговоров четырнадцать дней — это немного. Кстати, мой спец по психам прослушал сегодняшний разговор. Считает, что Зик настроен решительно и хочет выпустить пары.

— Придется ему подождать еще несколько дней, — ответил Куинн. — Да и всем нам тоже. Вы же слышали, он теперь требует не деньги, а алмазы. Чтобы собрать сколько нужно, потребуется время. Есть что-нибудь новенькое относительно их убежища?

Крамер отрицательно покачал головой.

— Боюсь, что нет. Мы проверили все подходящие дома, сданные в аренду. Похоже, похитители укрылись в нежилом здании или просто купили дом. А может, кто-то пустил их на время.

— А купленные дома никак не проверить? — спросил Куинн.

— Не получится. На юго-востоке Англии покупается и продается громадное количество жилья. Многими тысячами домов и квартир владеют иностранцы, зарубежные фирмы или компании, которые покупали их через доверенных лиц — юристов, финансистов и так далее. Как, например, и эту квартиру.

Это была шпилька в адрес своего ЦРУ и Лy Коллинза, который явно слушал их разговор.

— Кстати, я побеседовал с одним из наших людей на Хаттон-гарден{Улица в Лондоне, на которой сосредоточена торговля алмазами и бриллиантами.}. Он поговорил со специалистом по алмазам. Кто бы Зик ни был, в этом деле он разбирается. Или кто-то из его подручных. То, что он потребовал, легко купить и продать. И весит немного. Килограмм, может, чуть больше. Вы уже обдумали, как будет происходить обмен?

— Конечно, — ответил Куинн. — Я предпочел бы произвести его сам. Но никаких спрятанных микрофонов — им это тоже может прийти в голову. Не думаю, что на первую встречу они возьмут Саймона с собой, поэтому если что-то пойдет не так, он может погибнуть.

— Не беспокойтесь, мистер Куинн. Разумеется, нам хотелось бы попытаться их схватить, но я придерживаюсь вашего мнения. С нашей стороны не будет никаких штучек, никаких подвигов.

— Благодарю вас, — ответил Куинн. Они обменялись рукопожатием, и помощник заместителя комиссара Скотленд-Ярда отправился с докладом в комитет КОБРА, заседание которого было намечено на час дня.

Все утро Кевин Браун провел в своем кабинете в подвале посольства. Когда открылись магазины, он отправил двоих людей купить кое-что необходимое: крупномасштабную карту северных окрестностей Лондона, на которой был бы изображен участок в пятьдесят миль в поперечнике, таких же размеров лист прозрачной пленки, портновские булавки и цветные восковые мелки. Когда посланцы вернулись, он собрал своих сыщиков и развернул на столе карту, которую прикрыл затем пленкой.

— Так, а теперь давайте посмотрим, где находятся телефонные будки, из которых звонила эта скотина. Чак, начинай читать список.

Чак Монсон заглянул в лежащий перед ним лист бумаги.

— Первый звонок был из Хитчина, графство Хертфордшир.

— Ага, Хитчин у нас… вот здесь, — проговорил Браун и воткнул в карту булавку.

За тринадцать дней Зик позвонил восемь раз и вот-вот должен был выйти на связь снова. Одна за одной булавки вонзились в места, откуда он звонил. Около десяти часов один из агентов ФБР, дежуривших на посту прослушивания, просунул голову в дверь.

Он только что позвонил опять. Грозится отрубить Саймону Кормаку пальцы стамеской.

— А, мразь поганая! — выругался Браун. — Этот идиот Куинн запорет все дело. Я так и знал. Откуда он звонил?

— Местечко называется Саффрон-Уолден, — ответил молодой человек.

Когда была воткнута десятая булавка, Браун соединил между собой отмеченные точки. Получился неправильный многоугольник, в который входили части территории пяти графств. Затем Браун взял линейку и соединил отрезками прямой противоположные вершины многоугольника. Примерно в его центре появилась паутина пересекающихся линий. На юго-востоке она доходила до Грейт-Данмоу в графстве Эссекс, на севере — до Сент-Неотса в графстве Кембриджшир и на западе — до Милтон-Кейнса в графстве Бакингемшир.

— Самая большая плотность пересечений находится здесь, — Браун ткнул пальцем в карту, — восточнее Бигглсвейда в графстве Бедфордшир. Отсюда он не звонил ни разу. Почему?

— Слишком близко от их жилья? — высказал предположение один из агентов.

— Возможно, сынок, возможно. Послушайте-ка, я хочу, чтобы вы занялись этими двумя городками, Бигглсвейдом и Сэнди, которые находятся ближе всего к географическому центру района, где пересекаются наши линии. Отправляйтесь туда и обойдите всех агентов по продаже недвижимости, какие только есть в этих городах. Изобразите из себя перспективных клиентов, которым нужен уединенный дом, чтобы писать книгу или что-нибудь в этом роде. И внимательно слушайте, как они будут отвечать — может, скажут, что какой-то дом вскоре должен освободиться или что месяца три назад у них был подходящий, но ушел в другие руки. Ясно?

Подчиненные Брауна закивали.

— Сказать мистеру Сеймуру, куда мы едем? — спросил Моксон. — Я имею в виду, что Скотленд-Ярд. возможно, уже там побывал.

Мистера Сеймура оставьте мне, — успокоил его Браун. У меня с ним прекрасные отношения. А бобби{Прозвище английских полицейских.} могли там быть и чего-нибудь не заметить. Все возможно. Давайте поэтому лучше проверим.

Стив Пайл поздоровался с Лангом, пытаясь, по обыкновению, казаться добродушным.

Я… я вызвал вас, Энди, потому что Лондон попросил, чтобы вы вернулись к ним. Похоже, вас хотят повысить.

— Еще бы. — ответил Ланг. — А может быть, вызов Лондона как-то связан с докладной, которую я им послал и которая до них не дошла, поскольку была перехвачена в этом кабинете?

Вся жизнерадостность мгновенно слетела с Пайла.

— Ладно. Вы хитры, быть может даже слишком. Но вы суете нос не в свое дело. Я пытался вас предостеречь, но вам нравится изображать из себя частного детектива. Хорошо, будем говорить начистоту. Это я отправляю вас назад в Лондон. Здесь вы нам больше не нужны. Я недоволен вашей работой. Вам придется вернуться. Вот так. Даю вам неделю, чтобы привести дела в порядок. Билет вам уже заказан. Вылет ровно через неделю.

Будь Энди старше и опытнее, возможно, он разыграл бы свою карту более хладнокровно. Но его возмутило, что столь высокопоставленный человек, как Пайл, может обогащаться за счет клиента. Но Энди был молод, наивен, нетерпелив и верил в торжество справедливости. У двери он обернулся.

— Неделя? Вам ее хватит, чтобы договориться с Лондоном, не так ли? Что ж делать. Я улечу, но завтра же.

Энди успел на последний ночной рейс в Джидду. Прилетев. он прямиком направился в банк. Паспорт хранился у него в верхнем ящике письменного стола вместе с другими важными документами — в Джидде, случалось, грабили квартиры иностранцев, банк был надежнее. По крайней мере, должен был быть. Паспорт из стола исчез.

Этим вечером похитители поссорились.

— Да говорите вы тише, — несколько раз шипел Зик. — Baissez les voix, merde!{Тише вы, засранцы! (фр.).}

Он знал, что терпение его сообщников уже на исходе. Работать с такого рода людьми всегда рискованно. Резко повысив содержание адреналина в крови во время похищения в пригороде Оксфорда, они после этого оказались заперты в одном доме, где пили баночное пиво, которое он закупил для них на автозаправочной станции, не подходили к окнам и время от времени слушали звонки в дверь, повторявшиеся вновь и вновь, пока посетитель не терял терпение и не уходил. Нервное напряжение было очень велико, а люди эти по уровню своего развития не могли отвлечься за книгой или просто думая о чем-то. Корсиканец целыми днями слушал по радио программы поп-музыки на французском языке, прерываемые время от времени выпусками новостей. Уроженец Южной Африки без конца фальшиво насвистывал одну и ту же мелодию — «Мари Марэ». Бельгиец смотрел телевизор, не понимая при этом ни слова. Больше всего ему нравились мультики.

Ссора возникла из-за решения Зика покончить переговоры с посредником по имени Куинн и остановиться на двухмиллионном выкупе.

Корсиканец стал возражать, а поскольку разговор велся по-французски, бельгиец его поддержал. Африканер был сыт всем по горло, хотел домой и соглашался с Зиком. Основным доводом корсиканца было то, что они могут сидеть тут хоть до бесконечности. Зик знал, что это не так, но не хотел рисковать, сказав своим помощникам, что они уже на пределе и больше нескольких дней скуки и безделья им не выдержать.

Поэтому он принялся их уговаривать, успокаивать, уверял, что проявили они себя блестяще и через несколько дней станут очень богатыми людьми. Мысль о деньгах заставила их утихомириться, и спор прекратился. Зик порадовался, что дело не дошло до драки. В отличие от сообщников, ему самому приходилось бороться не со скукой, а с собственными нервами. Двигаясь на своем «вольво» по забитым машинами дорогам, он всякий раз думал о том, что стоит ему угодить в случайную проверку, задеть соседний автомобиль, на секунду потерять бдительность, и полицейский в голубой фуражке, наклонившийся к окну «вольво», удивится, зачем это он нацепил парик и накладные усы. На улице, в толпе, они еще туда-сюда, но с расстояния в шесть дюймов никуда не годятся.

Заходя в телефонную будку, он каждый раз невольно представлял, как произошла какая-то случайность, местонахождение будки установлено быстрее обычного, и в нескольких шагах находится полицейский в штатском, который, услышав тревогу по переносной рации, подходит к его кабине. У Зика был с собой револьвер, которым в случае необходимости он собирался воспользоваться. Если это произойдет, ему придется бросить машину, которую он всегда оставлял в нескольких сотнях ярдов от телефонной будки, и убегать на своих двоих. Какой-нибудь идиот прохожий может даже попробовать его задержать. Дело дошло до того, что, завидев полицейского, идущего среди толпы неподалеку от него, Зик всякий раз обливался холодным потом.

— Отнеси парню ужин, — велел он уроженцу Южной Африки.

Прошло уже пятнадцать суток с тех пор, как Саймон Кормак очутился в подвале, и тринадцать с того дня, как он ответил на вопрос насчет тетушки Эмили и понял, что отец пытается его выручить. Теперь Саймону стало ясно, что такое одиночное заключение, и он удивлялся, как люди могут выносить его в течение многих месяцев, а то и лет. Но он слышал, что в тюрьмах в одиночке у человека есть письменные принадлежности, книги, порой телевизор — словом, что-то, чем можно занять свой ум. У него же не было ничего. Но Саймон был крепкий парень и решил не сдаваться.

Он регулярно делал физические упражнения: заставлял себя преодолевать свойственную заключенным апатию и раз десять в день принимался отжиматься от пола и бегать на месте. На ногах у Саймона были все те же кроссовки и носки, из одежды — те же шорты и футболка, и он понимал, что от него должно ужасно пахнуть. Он аккуратно пользовался парашей, стараясь не запачкать пол, и был благодарен, что ее через день выносили.

Кормили его однообразно, но довольно сытно, как правило, чем-то жареным или просто холодным. Бритвы у Саймона, естественно, не было, и на его лице уже начали пробиваться усы и бородка. Волосы у него тоже отросли, и он пытался причесывать их пятерней. Однажды Саймон попросил и в конце концов получил пластмассовое ведро с холодной водой и губку. Он и не предполагал, что человек может испытывать такую благодарность за возможность помыться. Молодой человек разделся догола, отодвинув шорты как можно дальше по цепи, чтобы не намочить, и обтер губкой все тело, стараясь тереть кожу изо всех сил. После мытья Саймон почувствовал себя новым человеком. Но никаких попыток бегства он не предпринимал. Разорвать цепь было невозможно, а дверь запиралась снаружи на две задвижки.

В промежутках между физическими упражнениями Саймон пытался хоть чем-то занять свой ум: вспоминал стихи, которые когда-то учил наизусть, делал вид, что диктует свою автобиографию невидимой стенографистке, стараясь как можно подробнее припомнить все, что произошло с ним за двадцать один год жизни. И разумеется, он думал об Америке — о Нью-Хейвене. Нантакете, Йейле и Белом доме. Он думал о том, как поживают его родители; ему очень хотелось, чтобы они за него не беспокоились, но он подозревал, что надеяться на это не стоит. Если бы только передать, что с ним все в порядке, что держится он молодцом, если учесть…

В дверь трижды отчетливо постучали. Саймон взял мешок и натянул его на голову. Ужин или уже завтрак?..

В тот же вечер, уже после того, как Саймон Кормак уснул и когда Самми Сомервилл под мирное посапывание магнитофона в розетку уже нежилась в объятиях Куинна, пятью часовыми поясами западнее, в Белом доме кризисный комитет собрался на вечернее заседание. Кроме членов кабинета и начальников служб, на нем присутствовали также Филип Келли из ФБР и Дэвид Вайнтрауб из ЦРУ.

Как почти ежедневно в течение последних двух недель, они прокручивали очередные записи разговоров Куинна с Зиком, вслушиваясь в скрипучий голос английского бандита и добродушную мелодичную речь американца, старающегося его успокоить.

Когда пленка кончилась. Хьюберт Рид побелел от ужаса.

— Боже, — пробормотал он, — теперь стамеска и молоток. Это же зверь какой-то!

— Спору нет, — отозвался Оделл. — Но теперь мы по крайней мере знаем размер выкупа. Два миллиона долларов. В алмазах. Возражения есть?

— Нет. конечно, — ответил Джим Доналдсон. — Страна легко заплатит эти деньги за сына президента. Но меня удивляет, что переговоры заняли две недели.

— Это еще быстро, во всяком случае, так мне сказали, — возразил Билл Уолтерс. Дон Эдмондс из ФБР согласно кивнул.

— Записи, сделанные в квартире, слушать будем? — осведомился вице-президент.

Желания никто не выразил.

— Мистер Эдмондс, каково ваше мнение насчет того, что мистер Крамер из Скотленд-Ярда сказал Куинну? Ваши люди как-нибудь прокомментировали его слова?

Эдмондс искоса взглянул на Филипа Келли, но решил ответить за все Бюро.

— Наши специалисты из Куантико согласны с британскими коллегами, — начал он. Зик уже дошел до предела, оy хочет поскорее покончить со всем этим и произвести обмен. В его голосе явственно чувствуется напряжение, отсюда, по-видимому, и угрозы. Наши психологи согласны с англичанами и в другом. Похоже, Куинну удалось добиться от этой скотины Зика чего-то вроде настороженного понимания. Кажется, увенчались успехом его старания, на которые и ушло две недели, — тут Эдмондс бросил взгляд на Джима Доналдсона, — старания изобразить себя человеком, стремящимся помочь Зику, а всех остальных — и здесь и там — злыми дядьками, которые только ставят палки в колеса. У Зика появилась крупица доверия к Куинну, но только к нему. Это может оказаться решающим для успешного обмена. По крайней мере так утверждают специалисты по речи и психологи.

— Боже, что за работа — рассыпаться бисером перед такой свиньей! — с омерзением проговорил Джим Доналдсон.

Дэвид Вайнтрауб, рассматривавший до этих пор потолок, бросил взгляд на госсекретаря. Он мог бы заметить но не сделал этого, — что для того, чтобы все эти невежды держались на своих креслах, ему и его людям приходится порой иметь дело с типами ничем не лучше Зика.

— Что ж, джентльмены, — проговорил Оделл, — займемся тогда вопросом выкупа. Теперь наш ход, и мы должны сделать его быстро. Лично я полагаю, что Куинн поработал на славу. Если ему удастся вернуть парня живым и невредимым, мы все его должники. Итак, алмазы. Где мы их будем брать?

— Нью-Йорк, — заметил Вайнтрауб, — центр торговли алмазами у нас в стране.

— Мортон, вы из Нью-Йорка. Есть у вас неболтливые люди, которых вы быстро сумеете задействовать? — спросил Оделл у бывшего банкира.

— Конечно, — отозвался Станнард. — Когда я работал в банке «Рокмен-Куинз», у нас были клиенты из крупных торговцев алмазами. Они неболтливы — без этого в их деле никак. Хотите, я с ними поговорю? Да, и как будет с деньгами?

— Президент настоял на том, что заплатит выкуп только из своих денег, ни о чем другом и слышать не хочет, — сказал Оделл. — Но я не думаю, что мы должны беспокоить его по мелочам. Хьюберт, может казначейство ссудить президенту нужную сумму, пока он реализует свои ценные бумаги?

— Нет ничего проще, — ответил Рид. — Деньги у вас будут, Мортон.

Члены комитета встали. Оделл стал собираться в главное здание к президенту.

— Поторопитесь, Мортон, — сказал он. — Мы должны иметь камни через два-три дня. Не позже.

На самом деле на это потребовалась целая неделя.

Поговорить с директором филиала мистером аль-Гаруном Энди Лангу удалось только утром. Однако ночью он даром времени не терял.

Когда дело дошло до мистера аль-Гаруна, он принялся извиняться настолько учтиво, насколько хорошо воспитанный араб может извиняться перед разъяренным уроженцем Запада. Он невероятно сожалеет об этой прискорбной ситуации, но все в руках милостивого Аллаха, и ничто не доставит ему такого наслаждения, как вернуть мистеру Лангу его паспорт, который он положил на ночь к себе в сейф исключительно по персональной просьбе мистера Пайла. Директор подошел к сейфу и, достав оттуда своими изящными коричневыми пальцами голубой паспорт гражданина США, протянул его Лангу.

Несколько оттаявший Эиди церемонно поблагодарил директора и удалился. И только когда он вернулся к себе в кабинет, ему пришло в голову перелистать паспорт.

В Саудовской Аравии иностранцам нужна не только въездная виза, но и выездная тоже. Оказалось, что его бессрочная выездная виза аннулирована. Печать иммиграционного управления Джидды была самая что ни на есть подлинная. Несомненно, с горечью размышлял Энди, у мистера аль-Гаруна есть там приятель. Здесь все так делается.

Понимая, что пути назад у него нет, Энди Ланг был настроен весьма решительно. Ему припомнилось кое-что, сказанное когда-то начальником отдела банковских операций.

— Амин, друг мой, кажется, вы упоминали когда-то, что один из ваших родственников служит в иммиграционном управлении? — обратился Энди к коллеге. Тот не узрел в вопросе никакой ловушки.

— Верно, двоюродный брат.

— В каком отделении он работает?

— Не здесь, друг мой, в Дахране.

Дахран находится не на Красном море, а на противоположном конце страны, на востоке, у берега Персидского залива. Поздним утром Энди Ланг позвонил мистеру Зульфикару Амину в Дахран.

— Говорит мистер Стивен Пайл, управляющий Инвестиционным банком Саудовской Аравии, — отрекомендовался он, — Один из моих сотрудников находится сейчас в Дахране. Вечером ему нужно будет вылететь по срочному делу в Бахрейн. К сожалению, он только что сообщил мне, что срок его визы истек. Сами знаете, по обычным каналам ее оформлять довольно долго… И я подумал… Ведь вашего двоюродного брата так ценят у нас в банке… Увидите, что мистер Ланг — человек весьма щедрый…

Во время ленча Энди Ланг зашел к себе, сложил вещи и успел на трехчасовой рейс Джидда — Дахран. Мистер Зульфикар Амин его ожидал. Оформление выездной визы заняло два часа и стоило тысячу риалов.

Мистер аль-Гарун заметил отсутствие начальника отдела кредитования примерно в ту минуту, когда тот вылетал в Дахран. Он позвонил в аэропорт Джидды, но проверил только международные рейсы. Никаких следов мистера Ланга. В недоумении он позвонил в Эр-Рияд. Пайл поинтересовался, можно ли помешать Лангу сесть в любой самолет, даже на внутренний рейс.

— Боюсь, дорогой коллега, это будет трудно, — ответил мистер аль-Гарун, который терпеть не мог разочаровывать своих друзей. — Но я могу узнать у знакомого, не отправился ли он куда-нибудь внутренним рейсом.

Следы Ланга были обнаружены в Дахране в тот момент, когда он переезжал границу с соседним Бахрейнским эмиратом. Там он легко сел на самолет британской авиакомпании, совершавший рейс Маврикий — Лондон и сделавший промежуточную посадку.

Не зная, что Ланг раздобыл новую выездную визу, Пайл прождал до следующего утра, а затем позвонил в филиал банка в Дахране и попросил разузнать, что там делал Ланг. Выяснение длилось три дня, но так ничего и не дало.

Через три дня после того, как министру обороны было поручено приобрести алмазы для Зика, он доложил, что времени для этого потребуется больше, нежели он предполагал. Деньги были, вопрос заключался не в них.

— Дело вот в чем, — объяснил он коллегам. — В алмазах я не разбираюсь. Но мои знакомые торговцы — их трое, все весьма осторожные и понимающие люди — утверждают, что камней придется доставать довольно много. Похититель потребовал необработанные мелкие алмазы среднего качества весом от одной пятой до половины карата. Как мне сказали, такие камни стоят от двухсот пятидесяти до трехсот долларов за карат. Для верности будем считать двести пятьдесят. Стало быть, потребуется около восьми тысяч карат.

— И в чем трудности? — поинтересовался Оделл.

Дело во времени, — ответил Мортон Станнард. — Если считать, что камень в среднем весит одну пятую карата, то нам нужно сорок тысяч алмазов. Если брать алмазы в полкарата — шестнадцать тысяч. Алмазы, естественно, будут разные, значит, можно прикинуть, что нам нужно около двадцати пяти тысяч камней. Так быстро столько просто не собрать. Трое моих людей уже покупают камни что есть сил, стараясь при этом производить поменьше шума.

— Когда же они закончат? — спросил Брэд Джонсон. — Когда камни будут готовы к отправке?

— Через день-два, — ответил министр обороны.

— Занимайтесь только этим, Мортон, — приказал Оделл. — Нам нужно как можно скорее произвести обмен. Мы не можем заставлять парня и его отца ждать неизвестно сколько.

— Как только все камни будут проверены и взвешены, я сразу передам их вам, — пообещал Станнард.

На следующее утро Кевину Брауну позвонил в посольство один из его людей.

— Кажется, мы попали в точку, шеф, — кратко сообщил агент.

— Не надо по телефону, сынок. Бери ноги в руки и давай сюда. Расскажешь все с глазу на глаз.

К полудню сыщик был уже в Лондоне. То, что он сообщил, звучало крайне любопытно.

К востоку от городков Бигглсвейд и Сэнди, расположенных на магистрали А1, которая выходит из Лондона и идет на север, графство Бедфордшир примыкает к Кембриджширу. Через этот район проходят лишь второстепенные дороги и проселки, больших городов там нет, а люди занимаются в основном сельским хозяйством. На границе двух графств расположены несколько деревушек, которые носяn старинные английские названия — Поттон, Тедлоу, Реслинворт и Гемлингей.

Между двумя деревушками, в ложбине, вдалеке от проезжей дороги находится старая ферма; она частично уничтожена пожаром, но в одном ее крыле есть мебель, и она вполне пригодна для жилья. К ферме ведет единственная узкая дорога.

Два месяца назад, как выяснил агент, это крыло было снято какими-то чудаками, которые заявили, что желают вести простую жизнь на лоне природы и заниматься гончарным промыслом и плетением корзин.

Странно то, — заметил агент, — что за наем фермы они заплатили наличными. Непохоже, чтобы продавали много керамики, но зато у них есть два джипа, которые они держат в амбаре. И все они сторонятся людей.

— Как называется это место? — спросил Браун.

— Грин-Медоу-Фарм.

— Ладно, времени у нас достаточно, хватит слоняться без дела. Давайте-ка присмотримся поближе к этой самой Грин-Медоу-Фарм.

Часа за два до сумерек Кевин Браун и его помощник вылезли из машины у въезда на дорожку к ферме и остаток пути проделали пешком. Впереди шел агент; соблюдая крайнюю осторожность, укрываясь за деревьями, сыщики добрались до опушки леса над ложбиной. Они проползли последние десять футов, отделявшие их от гребня холма, и заглянули в ложбину. Внизу стояла ферма: ее обгоревшее крыло чернело в тусклом свете осеннего дня, в окне другого крыла виднелся огонек — похоже, керосиновая лампа.

Через некоторое время из дверей фермы вышел дородный мужчина и направился к одному из трех амбаров. Там он провел минут десять, после чего вернулся в дом. В сильный бинокль Браун оглядел постройки фермы. Внезапно слева, на дороге, появился мощный японский джип с приводом на обе оси. Он остановился перед домом, и из пего вылез мужчина. Он стал внимательно осматривать склоны долины, явно в поисках чего-либо подозрительного.

— Вот черт! — шепнул Браун. — Рыжий, в очках.

Водитель джипа зашел в дом и через несколько секунд появился снова в сопровождении толстяка. Вместе с ними на двор выскочил громадный ротвейлер. Мужчины направились в тот же амбар, провели там десять минут и вернулись. Толстяк загнал джип в другой амбар и закрыл ворота.

— Гончарный промысел, мать их, — заметил Браун. — В этом сволочном амбаре явно что-то есть. Зуб даю, там Саймон.

Сыщики отползли назад под деревья. Смеркалось.

— Возьми из багажника одеяло, — велел Браун, — и оставайся здесь. Следи всю ночь. Я буду тут с ребятами до восхода солнца — если оно вообще когда-нибудь появляется в этой чертовой стране.

По другую сторону долины, на ветви гигантского дуба застыл человек в маскировочной одежде. У него тоже был сильный бинокль, в который он заметил движение среди деревьев на другой стороне. Когда Кевин Браун и его спутник отползли от края холма и скрылись среди деревьев, он вытащил из кармана миниатюрную рацию и за несколько секунд спокойно передал неотложное сообщение. Было 28 октября — шли девятнадцатые сутки со дня похищения Саймона Кормака и семнадцатые — со дня первого звонка Зика в кенсингтонскую квартиру.

Зик позвонил этим же вечером, затерявшись в толпе в центре Лутона.

— Куинн, какого дьявола? Прошло уже три дня!

— Да не ерепенься, ты, Зик. Дело в алмазах. Ты застал нас врасплох, приятель. Чтобы столько набрать, нужно время. Я все время давлю на Вашингтон, и сильно, можешь поверить. Они делают все, что могут, но ведь двадцать пять тысяч камней, Зик, хороших, нигде не числящихся — это ж чертова уйма!

— Значит, так: передай, что у них есть еще два дня, а потом они получат своего щенка в мешке. Непременно передай.

Он повесил трубку. Позже эксперты скажут, что он был взвинчен до предела. Он уже достиг того состояния, когда ему могло захотеться причинить парнишке вред — от безысходности или из-за мысли, что его каким-то образом водят за нос.

Кевин Браун и его команда были ребята что надо и к тому же захватили с собой оружие. Они двигались четырьмя парами, наметив предварительно, откуда можно атаковать ферму. Двое следовали вдоль дороги, перебегая от укрытия к укрытию. Остальные три пары, храня полную тишину, пробрались через подлесок и стали спускаться по склону холма. Стоял тот предрассветный час, когда освещение наиболее обманчиво, а все чувства дичи крепко спят, — час охотника.

Внезапность была полной. Чак Моксон с напарником занялись подозрительным амбаром. Моксон одним ударом сбил замок, и напарник, влетев в амбар, перекатился по пыльному полу и вскочил, держа револьвер на изготовку. Кроме генератора с приводом от бензинового двигателя, чего-то вроде печи для обжига и полки с химической посудой, там ничего не было.

Брауну и остальным шестерым, взявшим на себя дом, повезло больше. Две пары, высадив окна, вломились внутрь и бросились на второй этаж, где помещались спальни.

Браун с двумя агентами проникли в дом через дверь. Удар кувалды по замку — и они уже были внутри.

Дородный мужчина спал на стуле на кухне, чуть освещенный тлеющими в печи угольями. Он всегда дежурил ночью, но на сей раз скука и усталость взяли свое. Когда кувалда грохнула в дверь, толстяк вскочил со стула и потянулся к лежавшему на сосновом столе дробовику калибра 12. Он уже почти схватил его. Однако крик «Не двигаться!» и вид нацеленного ему в грудь кольта калибра 45, зажатого в руке у высокого стриженного ежиком мужчины, заставили толстяка замереть на месте. Он сплюнул и медленно поднял руки кверху.

Наверху рыжеволосый мужчина спал с единственной в их компании женщиной. Когда внизу загрохотали окна и дверь, оба проснулись. Женщина вскрикнула. Мужчина выскочил из спальни и на площадке столкнулся с одним из агентов ФБР. Не успев воспользоваться оружием, они сцепились и рухнули на пол, где боролись до тех пор, пока другой американец не разобрался кто есть кто и как следует не шарахнул рыжеволосого рукояткой кольта.

Через несколько секунд из другой спальни был выведен четвертый член компании, обосновавшейся на ферме, — тощий, длинноволосый юнец, испуганно моргавший глазами. У всех агентов ФБР были у пояса фонари. Не прошло и двух минут, как, осмотрев остальные помещения, они установили, что в доме находились только эти четверо. Кевин Браун велел отвести их на кухню, где горел свет, и с отвращением оглядел всех по очереди.

— Ну, а где парень? — спросил он. Один из агентов выглянул в окно.

— Шеф, мы не одни.

С обеих сторон в ложбину спускались человек пятьдесят — все в высоких сапогах и голубой форме, человек десять держали на поводках рвущихся вперед восточноевропейских овчарок. Где-то у дома на незнакомцев яростно лаял ротвейлер. Белый «ренджровер» с голубой надписью на боку протрясся по дороге и остановился ярдах в десяти от сломанной двери. Из него вылез человек средних лет в голубом мундире, на котором сверкали серебряные пуговицы и знаки отличия, и фуражке с галуном. Ни слова не говоря, он пересек прихожую, вошел на кухню и уставился на четверых пленников.

— Теперь мы передаем их вам, — заявил Браун. — А он где-то здесь. Эти засранцы знают где.

— А вы, собственно, кто такой? — осведомился человек в голубом мундире.

— Да, конечно, — отозвался Кевин Браун и предъявил удостоверение ФБР. Англичанин внимательно прочитал его и протянул назад.

— Послушайте-ка, — проговорил Браун, — мы тут…

— Вы тут, мистер Браун, — с холодной яростью перебил его начальник полиции графства Бедфордшир, — провалили самую серьезную в графстве операцию по захвату группы торговцев наркотиками, и такая возможность, боюсь, больше не повторится. Эти трое — мелкие связные, а эnо — химик. Мы со дня на день ожидали крупную рыбу вместе с товаром. А теперь не будете ли вы любезны вернуться в Лондон?

В этот час Стив Пайл сидел в кабинете у мистера аль-Гаруна в Джидде, вызванный туда весьма неприятным звонком.

— Что именно он забрал с собой? — в четвертый раз спросил Пайл. Мистер аль-Гарун пожал плечами. Эти американцы даже хуже европейцев, вечно спешат…

— Увы, я не специалист по вычислительным машинам, — ответил он, — но дежуривший ночью охранник говорит…

Он повернулся к охраннику и застрекотал по-арабски. Тот ответил, разведя руки в стороны, чтобы показать размеры чего-то, о чем шла речь.

— Он говорит, что в тот день, когда я вернул мистеру Лангу паспорт с внесенными туда изменениями, молодой человек почти всю ночь провел за компьютером и ушел на рассвете с толстой пачкой распечаток. Утром он в обычный час явился на службу, но уже без них.

Стив Пайл в сильной тревоге вернулся в Эр-Рияд. Помогать своему правительству и своей стране, безусловно, нужно, но ведь в случае ревизии это никак не будет видно. Он попросил срочно пригласить к нему полковника Истерхауса.

Тот спокойно выслушал его и покивал головой.

— Думаете, он уже в Лондоне? — поинтересовался полковник.

— Не знаю, как ему это удалось, но где еще ему быть?

— М-м-да. Могу я немного поработать у вас на главном компьютере?

За пультом главного компьютера в Эр-Рияде полковник просидел часа четыре. Работа была несложной, поскольку коды доступа он знал. В результате все относящиеся к его деятельности записи были стерты и заменены новыми.

Найджелу Крамеру позвонили из Бедфорда в первой половине дня, еще до того, как поступило первое письменное сообщение. Набирая номер Патрика Сеймура, он успел раскалиться от ярости добела. Браун и его молодцы были еще в дороге.

— Патрик, у нас всегда были добрые отношения, но это ведь черт знает что! Что этот дуболом о себе вообразил? Он что, забыл, где находится?

Положение Сеймура было не из легких. Он потратил три года на укрепление дружественных связей между Бюро и Ярдом, доставшихся ему в наследство от его предшественника Даррелла Миллза. Он прошел в Англии специальные курсы и организовывал поездки старших офицеров столичной полиции в Гуверовский центр, чтобы они завязали личные контакты, благодаря которым в трудную минуту можно избежать всяческой волокиты.

— А что, собственно, происходило на этой ферме? — спросил он.

Слегка поостыв, Крамер рассказал ему следующее. Примерно месяц назад в Скотленд-Ярде стало известно, что некие акулы наркобизнеса планируют провести в Англии крупную операцию. После тщательной проверки было выяснено, что базой им должна служить эта самая ферма. Группа наблюдения из его оперативного отдела днем и ночью не спускала с нее глаз, пользуясь при этом помощью бедфордской полиции. Они поджидали некоего новозеландца, героинового короля, которого пытались поймать в десятке стран, но безуспешно — он был скользкий как угорь. Они обрадовались, узнав, что он скоро должен появиться с большой партией кокаина для последующей переработки и продажи, но радость их оказалась недолгой. так как теперь он и носа туда не сунет.

— Прошу меня извинить, Патрик, но я буду вынужден просить министра внутренних дел, чтобы тот потребовал от Вашингтона отзыва Брауна и его компании.

— Раз надо, значит, надо, — отозвался Сеймур и, положив трубку, подумал: «Давай-давай».

У Крамера было еще одно дело, даже более срочное. Он должен был сделать так, чтобы о происшедшем не появилось никаких сообщений в газетах, по радио или телевидению. Этим утром он очень надеялся на добрую волю издателей и редакторов средств массовой информации.

В Вашингтоне кризисный комитет получил сообщение Сеймура во время своего первого заседания, начавшегося в 7.00 утра.

— Послушайте, но он же напал на хороший след и пошел по нему, — вступился за подчиненного Филип Келли. Дон Эдмондс бросил на него предостерегающий взгляд.

— Он должен был действовать совместно со Скотленд-Ярдом, — сказал государственный секретарь, — Не хватает только нам испортить из-за этого отношения с Лондоном. Как, черт побери, я должен отвечать сэру Гарри Марриотту, когда он попросит отозвать Брауна?

— Знаете что? — подал голос министр финансов Рид. — Почему бы не предложить ему компромисс? Браун переусердствовал, и мы выражаем по этому поводу сожаление. Но мы уверены, что Куинн с помощью англичан вскоре освободит Саймона Кормака. Когда это произойдет, понадобятся надежные люди, чтобы отвезти мальчика домой. Так пускай они позволят Брауну и его команде пробыть в Англии еще несколько дней, а потом они вернутся вместе с Саймоном. Скажем, до конца недели, а?

Джим Доналдсон одобрительно кивнул:

— Да, сэр Гарри может на это пойти. Кстати, как себя чувствует президент?

— Немного оживился, — ответил Оделл. — Стал пожизнерадостнее. Час назад я сообщил ему, что Куинн вновь получил доказательство того, что Саймон жив и, скорее всего, невредим, — уже в шестой раз Куинн заставляет похитителей доказывать это. Как там с алмазами, Мертон?

— К вечеру будут, — ответил Станнард.

— Скажи там, чтобы нашу быстрокрылую птичку держали наготове, — распорядился Оделл. Станнард кивнул и сделал отметку в блокноте.

К середине дня Энди Ланг добился наконец встречи с главным бухгалтером банка. Это был его соотечественник, который три предыдущих дня отсутствовал, объезжая европейские филиалы.

Сначала спокойно, потом со все возрастающей тревогой слушал он то, что рассказывал ему молодой клерк из Джидды, и опытным взглядом просматривал лежащие у него на столе распечатки. Наконец он откинулся на спинку кресла, надул щеки и с шумом выдохнул.

— Боже милостивый, это очень серьезные обвинения. И, похоже, обоснованные. Где вы остановились в Лондоне?

— У меня сохранилась квартира в Челси, — ответил Ланг. Я уже там побывал. К счастью, мои съемщики выехали две недели назад.

Бухгалтер записал адрес и номер телефона.

— Я посоветуюсь со здешним управляющим и, возможно, с президентом банка в Нью-Йорке. А потом уж будем разбираться со Стивом Пайлом. Несколько дней не отходите надолго от телефона.

Ни один из них еще не знал, что в утренней почте из Эр-Рияда есть письмо, написанное Стивом Пайлом в Лондон начальнику отдела зарубежных банковских операций.

Британская пресса сдержала свое слово, однако радио «Люксембург», находящееся в Париже, не преминуло рассказать французским слушателям о замечательном скандале, случившемся у их англосаксонских соседей.

Позже так и не удалось установить, откуда поступили эти сведения, за исключением того, что это был анонимный звонок. Однако на корреспондентском пункте радиостанции в Лондоне проверили и подтвердили, что бедфордская полиция молчит как проклятая, а следовательно, история вполне могла иметь место. Других выдающихся событий в этот день не произошло, и радиостанция сообщила о скандале в четырехчасовых новостях.

Вряд ли кто-нибудь в Англии слушал эту передачу, кроме корсиканца. Удивленно присвистнув, он отправился разыскивать Зика. Англичанин внимательно его выслушал, задал по-французски несколько уточняющих вопросов, после чего побледнел от гнева.

Куинн обо всем уже знал, и это был подарок судьбы, потому что он успел подготовиться на случай, если Зик позвонит. Сразу после семи вечера тот и позвонил, причем был в неистовой ярости.

— Лживая тварь! Ты ж обещал, что ни полиция, ни кто другой не станут выкидывать никаких ковбойских штучек! Наплел мне всякого…

Куинн принялся горячо уверять, что не может взять в толк, о чем идет речь, — было бы подозрительно, если бы он сразу понял причину ярости Зика. Тремя злыми фразами тот ввел его в курс дела.

— Так ведь это не имеет к тебе никакого отношения, — завопил в трубку Куинн. Пожиратели лягушек, как обычно, все перепутали. Это напортачили ребята из отдела по борьбе с наркотиками. Ты же знаешь, там у них сплошные Рембо вот они и устроили заваруху. Не тебя они искали, а кокаин. Час назад тут забегал ко мне один из Скотленд-Ярда и трепался об этом. Ради Бога, Зик, ты ведь знаешь, что такое массовая информация. Если им верить, то Саймона уже видели в восьмистах различных местах, а тебя раз пятьдесят уже поймали.

Все это звучало вполне правдоподобно. Куинн рассчитывал на то, что Зик уже три недели читал массу всякого вранья и глупостей в бульварных газетенках и успел проникнуться здоровым презрением к прессе. Тот, стоя в телефонной будке на автовокзале в Линслейде, понемногу успокаивался. Однако время разговора подходило к концу.

— Надеюсь, ты говоришь правду, Куинн. Надеюсь, — ответил он, и телефон умолк.

К концу разговора Самми Сомервилл и Данкан Маккрей буквально побелели от страха.

— Где же эти чертовы алмазы? — пробормотала Самми.

Но худшее было еще впереди. Как во многих других странах, в Великобритании есть несколько утренних радиопрограмм, состоящих из смеси болтовни какой-нибудьприглашенной в радиостудию знаменитости, популярной музыки, кратких новостей и всяческих пустяков, сообщенных корреспондентами. Новости, которые представляют собой последние сообщения, полученные по телетайпу и спешно переписанные каким-нибудь молодым помощником редактора, подсовываются под нос диск-жокею. Темп эт их программ таков, что тщательная проверка информации, какую практикуют редакторы серьезных передач, тут просто отсутствует.

Когда в трубке телефона, стоящего на столе редактора новостей радиопрограммы «Доброе утро», зазвучал голос с американским акцентом, то, как удрученно признала впоследствии ответившая на звонок практикантка, ей и в голову не пришло усомниться в том, что с ней говорит пресс-атташе посольства Соединенных Штатов, который желает сообщить последнюю информацию. Через семьдесят секунд диск-жокей взволнованным голосом прочитал «только что поступившее сообщение».

Найджел Крамер передачу не слушал, зато ее слушала его почти взрослая дочь.

— Папа, — крикнула она из кухни, — вы поймаете их сегодня?

— Кого поймаем? — осведомился отец, натягивая в прихожей пальто. На улице его уже ждала служебная машина.

— Ну этих, похитителей.

— Сомневаюсь. А почему ты спрашиваешь?

— А только что сказали по радио.

Крамер почувствовал себя так, словно кто-то ударил его в низ живота. Он вернулся в кухню. Дочь намазывала маслом ломтик жареного хлеба.

— Что именно сказали по радио? — с трудом выдавил он.

Дочь рассказала: передача выкупа за Саймона Кормака произойдет на следующий день, причем власти уверены, что похитителей удастся при этом задержать. Крамер пулей вылетел на улицу, рухнул в машину, схватил с приборной доски трубку радиотелефона и, пока машина шла, непрерывно названивал в разные места.

Но было уже поздно. Зик не слушал эту программу, а вот уроженец Южной Африки слушал.

(обратно)

Глава 9

На сей раз Зик позвонил позже обычного — в 10.20 утра. Если накануне он был крайне зол из-за налета на ферму в Бедфордшире, то теперь буквально кипел от ярости.

Найджел Крамер успел предупредить Куинна, позвонив ему из машины, мчавшейся к Скотленд-Ярду. Куинн положил трубку, и Самми впервые увидела, что он заметно выбит из колеи. Он принялся молча расхаживать по квартире: агенты притихли и со страхом наблюдали за ним. Они уловили суть звонка Крамера и чувствовали, что дело каким-то образом очутилось на грани краха.

Сидеть и ждать, когда зазвонит телефон спецлинии, не зная даже, слышали похитители передачу или нет, а если слышали, то какова будет их реакция, было так тяжело, что Самми почувствовала приступ тошноты. Когда телефон наконец зазвонил, Куинн ответил по обыкновению спокойно и добродушно. Зик не стал утруждать себя какими бы то ни было вступлениями.

— Вот теперь ты влип, мразь американская. Держишь меня за олуха, да? А ведь олух-то ты, приятель. Посмотрим, как ты будешь выглядеть на похоронах Саймона Кормака.

Разыграть изумление Куинну удалось очень похоже.

— Зик, что ты несешь? В чем дело?

— Хватит лепить горбатого! — взвизгнул похититель, так что его хриплый голос сорвался. — Если не слышал новости, спроси у своих корешей из полиции. И не прикидывайся, что это липа — все идет из вашего же вонючего посольства.

Хотя сам он был уже в курсе, Куинн уговорил Зика пересказать ему, что тот слышал. Рассказывая, Зик чуть-чуть успокоился, но время его подходило к концу.

— Зик, это вранье, лажа. Обменом будем заниматься только мы с тобой. Я буду один, без оружия. Никаких скрытых передатчиков, никаких штучек, никакой полиции и солдат. Ты сам определишь условия, место и время. Я соглашусь на встречу только так.

— Поздно. Твоим дружкам нужен труп, и они его получат.

Казалось, Зик вот-вот повесит трубку. В последний раз. Куинн понимал, что если это произойдет — все пропало. Через много дней, быть может, недель кто-нибудь — уборщица, привратник, агент по торговле недвижимостью — войдет в пустующую квартиру и увидит… Единственного сына президента с простреленной головой или задушенного, уже полуразложившийся труп…

— Зик, прошу тебя, еще несколько секунд!

Пот струился по лицу Куинна, который впервые за двадцать дней дал выход своему напряжению. Он понимал, насколько близок крах.

На кенсингтонской подстанции несколько техников и полицейских не сводили глаз с громкоговорителей, слушая струящуюся по проводам ярость; на Корк-стрит, под тротуарами роскошного Мэйфера, четыре агента службы безопасности приросли к креслам, из динамиков тем временем лилась злоба, а катушки магнитофона все крутились и крутились….

В подвале посольства на Гроувенор-сквер находились два техника службы электронной разведки, три агента ФБР, Лу Коллинз и Патрик Сеймур. Их привело сюда известие об утренней радиопередаче, и они ожидали услышать что-нибудь в этом роде, но легче от этого не было.

Тот факт, что все национальные радиостанции, включая городскую, в течение двух часов опровергали утреннее сообщение, ничего не значил. Все прекрасно понимали, что оправдываться теперь можно до скончания века — значения это уже не имело. Как сказал когда-то Гитлер, люди верят только крупной лжи.

— Пожалуйста, Зик, дай мне время лично связаться с президентом Кормаком. Еще сутки. Не бросай все наши переговоры псу под хвост. Президент обладает достаточной властью, чтобы приказать этим засранцам выметаться, и тогда останемся только ты и я. Он может доверять только нам с тобой, рассчитывать только на нас. Прошло уже двадцать дней, и я прошу у тебя еще один. Двадцать четыре часа, Зик, только и всего.

На том конце провода молчали. По улицам Эйлсбери в графстве Бакингемшир молодой детектив незаметно приближался к ряду телефонных будок.

— Завтра в это же время, — наконец бросил Зик и повесил трубку. Он вышел из кабины и как раз завернул за угол, когда из переулка вышел детектив в штатском и глянул на телефонные будки. Все они были пусты. Он опоздал на восемь секунд.

Куинн положил трубку, подошел к длинной тахте, улегся, положил руки за голову и уставился в потолок.

— Мистер Куинн, — робко подал голос Маккрей. Куинн уже не раз говорил, что тот может обойтись без «мистера», но застенчивый агент ЦРУ упорно обращался к нему, как к школьному учителю.

— Заткнись, — отчетливо проговорил Куинн. Вконец удрученный Маккрей, собравшийся спросить, не хочет ли Куинн кофе, отправился на кухню и все же принялся его варить. Зазвонил третий, «обычный» телефон. Это был Крамер.

— Мы все слышали, — сказал он. — Как вы себя чувствуете?

— Как выжатый лимон, — ответил Куинн. — Есть что-нибудь новенькое об источнике сообщения?

— Пока нет, — сказал Крамер. Девочка-практикантка, которая его приняла, все еще в холборнском полицейском участке. Клянется, что говорил американец, но откуда ей знать что-нибудь еще? Утверждает, что человек говорил очень официально и убедительно, знал что сказать. Вам нужен текст передачи?

— Пожалуй, уже поздновато, ответил Куинн.

— Что вы собираетесь делать? — осведомился Крамер.

— Сначала помолиться. А потом стану что-то придумывать.

— Желаю удачи. А я еду в Уайтхолл. Буду время от времени позванивать.

Потом позвонили из посольства. Сеймур. Поздравляем, что вам удалось… Если мы можем чем-нибудь помочь… В том-то и беда, подумал Куинн. Кое-кто слишком усердствует с помощью. Но вслух он этого не сказал.

Куинн выпил уже полчашки кофе, когда вдруг спустил ноги с тахты и набрал телефон посольства. В подвале сразу же сияли трубку. Сеймур.

— Я хочу, чтобы меня подключили к засекреченной линии, мне нужно связаться с вице-президентом Оделлом, — заявил он, — причем немедленно.

— Э-э… послушайте, Куинн. Вашингтон уже знает, что тут произошло. А вскоре там получат и запись. Я подумал, что они должны послушать сами и обсудить…

— Если в течение десяти минут меня не свяжут с Майклом Оделлом, я позвоню ему по обычной линии.

Сеймур задумался. Так дело не пойдет. Управление национальной безопасности сможет подслушать разговор с помощью своих спутников, и англичане тоже, и русские…

— Я свяжусь с Оделлом и попрошу поговорить с вами, — решил Сеймур.

Через десять минут Майкл Оделл был на проводе. В Вашингтоне было 6.15 утра, вице-президент находился еще у себя в резиденции. Но разбудили его уже полчаса назад.

— Куинн, что за дьявольщина у вас там творится? Мне только что сказали об анонимном звонке на какую-то дерьмовую радиостанцию…

— Мистер вице-президент, — ровным голосом перебил его Куинн, — у вас есть под рукой зеркало?

Последовала пауза.

— Да, кажется, есть, — наконец ответил изумленный Оделл.

— Если вы посмотритесь в него, то увидите нос на своем лице, не так ли?

— Послушайте, в чем дело?.. Ну ладно, да, я увижу свой нос.

— Так вот, столь же верно, как то, что вы его увидите, Саймон Кормак через двадцать четыре часа будет убит…

Куинн дал время этим словам проникнуть в сознание потрясенного человека, сидящего на краешке кровати в Вашингтоне.

— …если только…

— Да говорите же, Куинн, не тяните!

— …если только пакет с алмазами рыночной ценой в два миллиона долларов не будет у меня в руках завтра на рассвете — по лондонскому времени, естественно. На всякий случай имейте в виду: этот разговор записывается на пленку. Всего хорошего, господин вице-президент.

Он положил трубку. На другом конце провода вице-президент США в течение нескольких минут излагал, что он думает по этому поводу, в выражениях, которые лишили бы его голосов высоконравственной части избирателей, услышь его эти честные граждане. Закончив, он позвонил на коммутатор.

— Соедините меня с Мортоном Станнардом, — велел он, — где бы он ни находился. Найдите его!

Энди Ланг был удивлен, что его вызвали в банк столь скоро. Его пригласили к 11.00 утра; явился он на десять минут раньше. Провели его, однако, не в кабинет главного бухгалтера, а к самому управляющему. Рядом с ним сидел и главный бухгалтер. Хозяин кабинета молча указал Лангу на стул, стоявший против его стола. Затем встал, подошел к окну и, несколько секунд полюбовавшись крышами Сити, отвернулся от окна и заговорил. Голос его звучал серьезно и сухо.

— Мистер Ланг, вчера вы явились к моему коллеге, покинув Саудовскую Аравию одному вам известным способом, и высказали серьезные обвинения относительно честности мистера Стивена Пайла.

Ланг встревожился. Мистер Ланг? А почему не Энди? В банке было принято обращаться друг к другу по имени, что, по мнению Нью-Йорка, создавало семейную атмосферу.

— И я привез с собой массу распечаток, которые свидетельствуют о моей правоте, — осторожно проговорил он, но в животе у него засосало. Что-то случилось. При упоминании о распечатках управляющий пренебрежительно отмахнулся.

— Вчера я получил также пространное письмо от мистера Пайла. А сегодня долго разговаривал с ним по телефону. И мне, равно как и главному бухгалтеру, стало совершенно ясно, что вы, Ланг, мошенник и растратчик.

Ланг не мог поверить своим ушам. Он взглянул на бухгалтера, ища у него поддержки. Тот смотрел в потолок.

— Я все знаю, — сказал управляющий. — Абсолютно все. Как оно есть на самом деле.

И на всякий случай он пересказал Лангу то, что считал правдой. Ланг воровал деньги со счета одного из клиентов банка — министерства общественных работ. По саудовским меркам немного, но достаточно — один процент того, что министерство платило подрядчикам. Мистер Амин, к сожалению, ничего не заметил, но мистер аль-Гарун обнаружил недостачу и дал знать мистеру Пайлу.

Управляющий филиалом в Эр-Рияде, в порыве великодушия пытаясь спасти карьеру Ланга, настаивал лишь на том, чтобы на счет министерства было возвращено все до последнего риала, что и было уже сделано.

В ответ на столь трогательную солидарность со стороны коллеги и в ярости, вызванной потерей денег, Ланг остался в банке на ночь и подделал отчетность, чтобы доказать, что была похищена гораздо более крупная сумма, причем не без участия самого Пайла.

— Но я же привез распечатки, — слабо возразил Ланг.

— Поддельные, разумеется. У нас есть все подлинные данные. Сегодня утром я приказал подключить наш компьютер к эр-риядскому и сделать запрос. Теперь эти распечатки лежат у меня на столе. Из них ясно видно, что произошло. Украденный вами процент возвращен владельцу. Больше денег не пропадало. Репутация банка в Саудовской Аравии спасена, слава Богу, точнее, благо+ даря Стивену Пайлу.

— Но это неправда! — чуть громче, чем следовало бы, запротестовал Ланг. — Пайл и какой-то его сообщник снимали десять процентов со счета министерства.

С холодным безразличием управляющий посмотрел на Ланга и перевел взгляд на свежие распечатки.

— Эл, — спросил он, — отсюда видно, что кто-то снимал десять процентов?

Бухгалтер отрицательно покачал головой и ответил: — В любом случае это просто не имеет смысла. Когда в ходу такие суммы, один процент еще как-то можно спрятать в министерской отчетности. Но никак не десять. А ежегодная ревизия, которая будет в апреле, все равно вскрыла бы мошенничество. И где бы вы оказались? В вонючей саудовской тюрьме, и надолго. Ведь до апреля, как я полагаю, правительство в Саудовской Аравии не сменится?

Управляющий выдавил ледяную улыбку. Это не подлежало сомнению.

— Нет. Боюсь, — заключил бухгалтер, — что копья тут ломать нечего. Стив Пайл оказал услугу не только нам, но и вам, мистер Ланг. Он спас вас от длительного тюремного заключения.

— Которое, по-моему, вы заслужили, — добавил управляющий. — Но настаивать на нем мы не можем. И не станем раздувать скандал. Мы посылаем своих служащих для работы по контракту во многие страны «третьего мира», поэтому позориться нам ни к чему. Но вы, мистер Ланг, уже не являетесь одним из таких служащих. Письмо, в котором мы сообщаем вам об увольнении, перед вами. Конечно, ни о какой компенсации, равно как и рекомендациях, не может быть и речи. А теперь ступайте.

Ланг знал, что это — окончательный приговор: он никогда уже не будет работать ни в каком банке. Через минуту он уже шел по Ломбард-стрит.

В Вашингтоне Мортон Станнард слушал яростные слова Зика: в Оперативном кабинете на столе крутился магнитофон.

Слухи из Лондона — неважно, истинные или ложные, — о том, что Саймон Кормак вот-вот будет освобожден, снова всколыхнули всю американскую прессу. Еще до рассвета в Белом доме опять зазвонили телефоны — всем нужна была свежая информация, и опять пресс-секретарь понятия не имел, что ему делать.

Магнитофон наконец замолчал; восемь человек от потрясения были не в силах вымолвить ни слова.

— Алмазы, — проворчал наконец Оделл. — Вы кормите нас обещаниями. Где они, черт бы их драл?

— Готовы, — поспешно ответил Станнард. — Прошу меня извинить за преждевременный оптимизм. Но я в этих делах не разбираюсь и думал, что времени потребуется меньше. Но теперь все в порядке — почти двадцать пять тысяч камней разного размера, проверенные, на сумму чуть больше двух миллионов долларов.

— Где они? — осведомился Хьюберт Рид.

— В сейфе начальника нью-йоркского отдела Пентагона, который занимается закупкой систем вооружения на восточном побережье. По вполне понятным причинам это весьма надежный сейф.

— Как будем отправлять камни в Лондон? — спросил Брэд Джонсон. — Я предлагаю через одну из наших военно-воздушных баз на территории Англии. Нам не нужны осложнения с прессой в аэропорту Хитроу или что-нибудь в этом роде.

— Через час я встречаюсь с одним из старших специалистов военно-воздушных сил, — сообщил Станнард, — Он посоветует, как лучше всего переправить камни.

— Нужна машина управления, чтобы встретить их и доставить Куинну на квартиру, — сказал Оделл. — Этим займетесь вы, Ли. В конце концов, это же ваша квартира.

— Обязательно, — ответил директор ЦРУ. — Я велю Лу Коллинзу забрать их с базы лично, сразу после посадки самолета.

— Они должны быть там на рассвете, по лондонскому времени, — уточнил вице-президент. — В кенсингтонской квартире. Подробности обмена уже известны?

— Нет, — ответил директор ФБР. — Я не сомневаюсь, что Куинн совместно с нашими людьми разработает детальный план.

Для перелета через Атлантику ВВС США предложили воспользоваться одноместным реактивным истребителем «F-15 Игл».

— Дальности полета ему хватит, если поставить подвесные баки, — заявил авиационный генерал из Пентагона Мортону Станнарду. — Пакет должен быть в Нью-Джерси, на военно-воздушной базе в Трентоне, не позже двух часов дня.

Задание было поручено опытному летчику, подполковнику, который налетал на «F-15» уже более семи тысяч часов. Поздним утром в Трентоне «Игл» подготовили так, как редко бывало до сих пор, а с обоих бортов к воздухозаборникам прикрепили дополнительные топливные баки.

Без них «Игл» берет на борт 23 тысячи фунтов топлива и имеет перегоночную дальность полета 2878 миль; дополнительные 5 тысяч фунтов топлива в каждом подвесном баке увеличивают эту цифру до 3450 миль.

Подполковник Бауэрз, сидя в штурманской комнате, ел бутерброды и изучал график полета. От Трентона до базы ВВС в Хейфорде близ Оксфорда было 3063 мили. Метеорологи сообщили ему скорость ветра на выбранной им высоте полета в 50 000 футов, и он подсчитал, что проделает весь путь за 5,4 часа со скоростью, равной 0,95 звуковой, и у пего еще останется 4300 фунтов топлива.

В 2.00 дня тяжелый самолет-заправщик «КС-135» поднялся с базы Эндрюс и полетел на встречу с «Иглом», намеченную на высоте 45 тысяч футов над восточным побережьем Америки.

В Трентоне вышла задержка. Подполковник Бауэрз, облаченный в летный костюм, уже был готов к полету, когда в ворота базы въехал длинный черный лимузин из нью-йоркского отдела Пентагона. Вышедшие из него гражданский чиновник и генерал ВВС передали подполковнику плоский кейс и листок бумаги, на котором был записан код цифрового замка.

Не успели они сесть в машину, как на базу въехал еще один лимузин, без опознавательных знаков. Тут же пассажиры обеих машин провели небольшую летучку прямо на аэродроме. В конце концов кейс и листок у подполковника Бауэрза забрали и положили на заднее сиденье одной из машин.

Там его открыли и содержимое — плоский мешочек из черного бархата размером десять на двенадцать дюймов и толщиной в три дюйма — переложили в другой кейс, который отдали начавшему проявлять нетерпение подполковнику.

Истребители-перехватчики не предназначены для перевозки грузов, однако в данном случае под сиденьем пилота заранее приготовили место, куда и был засунут кейс. В 3.31 пополудни «Игл» поднялся в воздух.

Он быстро набрал высоту в 45 тысяч футов и, встретившись с заправщиком, набрал полные баки горючего для полета в Англию с полной нагрузкой. После заправки он поднялся до 50 тысяч футов, взял курс на Хейфорд и начал увеличивать скорость до 0,95 звуковой. Над Нантакетом он поймал долгожданный попутный ветер с запада.

Когда на аэродроме в Трентоне проводилась летучка, из аэропорта Кеннеди поднялся в воздух большой реактивный лайнер, совершавший рейс в лондонский аэропорт Хитроу. В классе для бизнесменов занял место высокий, чисто выбритый молодой человек, только что прилетевший самолетом местной авиалинии из Хьюстона. Он работал в крупной нефтяной корпорации «Пан-Глобал» и теперь радовался тому, что сам владелец компании оказал ему доверие, поручив столь важное и секретное задание.

Он понятия не имел, что находилось в конверте, лежащем во внутреннем кармане его пиджака, который он отказался отдать стюардессе. Молодой человек и не хотел этого знать. Он лишь понимал, что везет документы, чрезвычайно важные для корпорации, поскольку их не послали по простой или коммерческой почте и не передали по телефаксу.

Данные ему инструкции были крайне несложны, он вызубрил их наизусть. В определенный день — назавтра — и в определенный час пойти по определенному адресу. В дверь не звонить, а просто бросить конверт в щель почтового ящика, после чего вернуться в аэропорт Хитроу, а оттуда в Хьюстон. Несколько утомительно, но просто. Перед обедом пассажирам были предложены коктейли, но он спиртного не употреблял и уставился в окно.

Летя зимою с запада на восток, пассажир самолета быстро попадает в ночь. Часа через два молодой человек уже увидел, что небо стало темно-фиолетовым и на нем показались звезды. Высоко над лайнером, в котором он летел, молодой человек заметил среди звезд огненную точку, двигавшуюся в том же направлении. Он не знал, что это — полыхающие огнем сопла истребителя «F-15 Игл» с подполковником Бауэрзом на борту; оба они летели в столицу Великобритании — оба со своим заданием, и оба не знали, что должны туда доставить.

Первым на место прибыл подполковник. Его самолет коснулся колесами посадочной полосы в Хейфорде точно по графику, в 1.55 ночи по местному времени, предварительно нарушив сон сельских жителей внизу, когда делал последний разворот перед заходом на посадку. Диспетчер на аэродромной вышке сказал ему, куда подрулить, и в конце концов самолет остановился среди ярких огней ангара, чьи ворота закрылись, как только он заглушил двигатели. Когда пилот открыл дверь кабины, к нему подошел командир базы в сопровождении какого-то штатского. Первым заговорил штатский.

— Подполковник Бауэрз?

— Так точно, сэр.

— У вас есть для меня пакет?

— Под моим сиденьем лежит кейс.

Разминая затекшие члены, подполковник вылез из кабины и спустился по приставной лесенке на пол ангара. Ничего себе экскурсия в Англию, подумалось ему. Штатский взобрался по лестнице и забрал кейс, после чего протянул руку, требуя бумажку с кодом. Через десять минут Лу Коллинз уже ехал в лимузине, принадлежащем управлению, в сторону Лондона. До кенсингтонской квартиры он добрался в десять минут пятого. Там все еще горел свет: никто не спал. Куинн сидел в гостиной и пил кофе.

Положив кейс на низенький столик, Коллинз взглянул в бумажку с кодом и принялся манипулировать замком. Затем извлек из кейса плоский, почти квадратный бархатный мешочек и протянул его Куинну.

— На рассвете, вам в руки, — проговорил он. Куинн взвесил мешочек на руке. Чуть больше килограмма — около трех фунтов.

— Будете вскрывать? — полюбопытствовал Коллинз.

— Это ни к чему, — ответил Куинн. — Если там есть хоть одна стекляшка или один страз, это будет означать, что Саймон Кормак убит.

— Ну что вы, — ужаснулся Коллинз, — они все настоящие. Думаете, Зик позвонит?

— Молю Бога, чтоб позвонил, — ответил Куинн.

— А как будет происходить передача?

— Договоримся сегодня.

— Как вы собираетесь ее произвести, Куинн?

— Это мое дело.

Он вернулся к себе, чтобы принять ванну и одеться. Последний день октября обещал выдаться очень тяжелым для многих.

Молодой человек из Хьюстона приземлился в 6.45 утра по лондонскому времени, быстро прошел таможенный досмотр, поскольку имел с собой только чемоданчик с туалетными принадлежностями, и вошел в зал ожидания корпуса № 3. Он спокойно помылся, освежился, позавтракал, после чего взял такси и отправился в самый центр Вест-Энда.

В 9. 55 он оказался у дверей высокого и внушительного жилого дома, стоящего за квартал от Грейт-Портленд-стрит в районе Марбл-Арч. Явился он на пять минут раньше, хотя ему было велено прийти минута в минуту. Из стоявшей на другой стороне улицы машины за ним наблюдал какой-то мужчина, но молодой человек этого не знал. В течение пяти минут он прогуливался взад и вперед и ровно в десять бросил конверт в щель почтового ящика. В холле дома привратника не было, поэтому и подобрать письмо было некому. Оно так и осталось лежать на коврике за дверью. Довольный тем, что в точности выполнил указания, молодой человек двинулся в сторону Бейсуотер-роуд, вскоре поймал такси и отправился в Хитроу.

Едва он завернул за угол, как человек, сидевший в машине, вылез, перешел дорогу и отпер дверь дома. Он жил тут уже несколько недель. А в машине сидел лишь для того, чтобы убедиться, что приметы курьера сходятся с теми, что были сообщены ему, и что за ним никто не следит.

Подобрав конверт, человек поднялся на лифте на девятый этаж, вошел в квартиру и вскрыл письмо. Читая, он испытывал все большее удовлетворение и начинал все сильнее сопеть, со свистом прогоняя воздух через поврежденные носовые каналы. Наконец-то Ирвинг Мосс получил последние инструкции.

В кенсингтонской квартире утро протекало в полном безмолвии. Напряжение стало чуть ли не осязаемым. На телефонной подстанции, на Корк-стрит, на Гроувенор-сквер люди склонились над аппаратурой в ожидании, что Куинн заговорит или кто-то из его сторожей подаст голос. Но динамики молчали. Накануне Куинн ясно дал понять, что, если сегодня Зик не позвонит, все пропало. Придется начинать поиски заброшенного дома, в котором лежит труп.

Зик не позвонил.

В половине одиннадцатого Ирвинг Мосс вышел из своей квартиры, сел во взятую им напрокат машину и отправился на вокзал Паддингтон. Борода, отпущенная в Хьюстоне во время подготовки операции, изменила форму его лица. Благодаря искусно подделанному канадскому паспорту он без каких бы то ни было сложностей попал в Ирландию и оттуда паромом приехал в Англию. Водительские права, выданные тоже в Канаде, не вызвали никаких подозрений, когда он брал напрокат небольшую машину. Тихо и скромно он прожил несколько недель в районе Марбл-Арч — один из миллиона с небольшим иностранцев, пребывающих в столице Великобритании.

Он был достаточно опытным агентом, чтобы уметь осесть и раствориться практически в любом городе. Но Лондон он знал. Знал, как здесь и что, где достать нужную вещь; тут он имел знакомства в среде преступников и был достаточно хитер и опытен, чтобы не совершать ошибок, которые могут привлечь к иностранцу внимание властей.

В письме содержалась самая свежая информация, а также ряд подробностей, которые невозможно было уточнить с Хьюстоном при помощи зашифрованных сообщений в виде цен на товары. Были в письме и дальнейшие инструкции, однако наибольший интерес представляла записка о положении в западном крыле Белого дома — записка о состоянии здоровья президента Джона Кормака, которое в течение последних трех недель резко ухудшилось.

И наконец, в конверте лежала квитанция камеры хранения Паддингтонского вокзала на получение посылки, доставить которую через Атлантику мог лишь кто-то лично. Как эта квитанция попала из Лондона в Хьюстон, он не знал и знать не хотел. Ему это было ни к чему. Зато он знал, что теперь она уже в Лондоне у него в руках. В 11.00 утра он ею воспользовался.

Приемщик в камере хранения не обратил на квитанцию ни малейшего внимания. За день через его руки проходили сотни разнообразных пакетов, саквояжей и чемоданов. Только в случае, если оставленную кладь не забирали в течение трех месяцев, она снималась с полки и вскрывалась, после чего уничтожалась, если невозможно было установить ее владельца. Квитанция, предъявленная тем утром молчаливым человеком в сером габардиновом плаще, была лишь очередной квитанцией. Приемщик прошелся вдоль полок, нашел маленький фибровый чемодан и выдал его. К вечеру он уже начисто забыл о нем. Мосс отвез чемодан к себе домой, взломал дешевенькие замки и осмотрел содержимое. Все на месте, как и было обещано. Он взглянул на часы. В запасе у него оставалось еще три часа.

У тихой дороги на окраине небольшого городка, расположенного милях в сорока от центра Лондона, стоял дом. Мосс через день проезжал в условленное время мимо этого дома, и положение стекла в дверце машины с его стороны — поднято, опущено до середины или полностью — сообщало наблюдателю о том, что следовало. Сегодня, впервые за все время, стекло будет полностью опущено. Мосс вставил одну из купленных в Лондоне видеокассет — неприкрытая порнография, но он знал, где добыть и такое, — в видеомагнитофон и устроился поудобнее, предвкушая развлечение.

Энди Ланг вышел из банка в состоянии, близком к потрясению. Немногие оказываются свидетелями того, как их карьера, на которую ушли годы напряженного труда, разбивается у ног на мелкие кусочки. Первая реакция после этого — непонимание, за ним следует растерянность.

Ланг бесцельно бродил по узким улочкам и дворикам, которые прячутся среди грохота лондонского Сити — самого древнего района столицы площадью около одной квадратной мили, являющего собой торговый и финансовый центр страны. Он проходил мимо монастырских стен, слышавших когда-то песнопения францисканцев, кармелитов и доминиканцев, мимо зданий, принадлежавших гильдиям, где собирались купцы, чтобы обсудить мировые проблемы, в то время как чуть дальше, в Тауэре, Генрих VIII казнил своих жен; мимо прелестных церквушек, построенных по проектам Рена после великого пожара 1666 года.

Спешившие мимо него мужчины и хорошенькие женщины, которых попадалось все больше и больше, думали о ценах на товары, игре на повышение и понижение, о едва заметных колебаниях денежного курса — серьезно это или не стоит обращать внимания. Вместо гусиных перьев они пользовались компьютерами, но суть их трудов была все та же, что и столетия назад, — торговля, покупка и продажа вещей, сделанных другими. Этот мир пленил воображение Энди Ланга уже давно, когда он заканчивал школу, а теперь его навсегда вышвырнули из него.

Завтракая в небольшой закусочной на улице Крестоносцев, по которой во время оно ковыляли на одной ноге монахи, подвязав другую к ягодице, чтобы испытать страдания ради вящей славы Господней, Энди решил, что ему делать дальше.

Допив кофе, он отправился на метро в Челси, в свою однокомнатную квартиру на Бофорт-стрит, где предусмотрительно оставил фотокопии документов, привезенных им из Джидды. Когда человеку нечего больше терять, он может стать крайне опасным. Ланг решил записать всю историю от начала и до конца и вместе со своими — подлинными — распечатками разослать ее всем членам совета директоров банка в Нью-Йорке. Состав совета тайны не составлял, и адреса его членов можно было найти в американском справочнике «Кто есть кто».

Энди не видел причин страдать и безмолвствовать. Пусть теперь немного поволнуется Стивен Пайл, подумал он и послал управляющему филиала в Эр-Рияде письмо, в котором сообщил, что он собирается предпринять.

В конце концов Зик позвонил в 1.20 дня, в самый час пик — как раз когда Ланг допивал кофе, а Мосс был погружен в порнофильм с участием детей, только что отснятый в Амстердаме. Звонил Зик, зайдя в одну из четырех телефонных будок, стоявших у задней стены здания почты в Данстейбле — городке, как и все предыдущие, расположенном к северу от Лондона.

Куинн оделся и был готов еще на восходе солнца, которое в этот день действительно ярко светило в голубом небе. В воздухе чувствовалась лишь легкая прохлада. Было ли Куинну и в самом деле холодно, ни Маккрей, ни Самми спросить не решались, но он натянул джинсы, рубашку, на нее новый кашемировый свитер, а сверху — кожаную куртку на молнии.

— Куинн, я звоню в последний раз…

— Зик, дружище, я смотрю сейчас на большую фруктовую вазу и знаешь что? Она до краев полна алмазами, которые блестят и сверкают, словно живые. За дело, Зик, пора за дело.

Нарисованная Куинном картина на секунду сбила Зика с мысли.

— Ладно, — прозвучало в трубке. — Слушай меня внимательно.

— Нет, Зик. Будем делать, как я скажу, иначе все полетит к чертовой матери…

На кенсингтонской подстанции, Корк-стрит и Гроувенор-сквер слушатели были изумлены. Должно быть, Куинн все же знает, что делает — ведь похититель может повесить трубку! Куинн тем временем продолжал.

— Может, я и подонок, Зик, но я — единственный подонок во всей этой кодле, которому ты можешь верить, и тебе придется мне верить. Карандаш есть?

— Есть. Послушай-ка, Куинн…

— Нет, это уж ты послушай, браток. Я хочу, чтобы ты перешел в другую кабину и через сорок секунд позвонил мне по номеру триста семьдесят — двенадцать ноль четыре. А теперь ИДИ!

Последнее слово Куинн рявкнул что есть сил. Самми Сомервилл и Данкан Маккрей впоследствии говорили, что были поражены не меньше тех, кто подслушивал разговор. Куинн швырнул трубку на рычаги, схватил кейс — алмазы лежали в нем, а ни в какой не фруктовой вазе — и бросился к двери гостиной. Убегая, он повернулся и гаркнул: «Сидеть на месте!»

Изумление, равно как и громкая, властная команда заставили их просидеть неподвижно в течение очень важных для Куинна пяти секунд. Когда они добежали до двери из квартиры, то лишь услышали, как с той стороны в замке поворачивается ключ. Должно быть, он был вставлен в замочную скважину еще перед рассветом.

Куинн пренебрег лифтом и ринулся вниз по ступенькам как раз в тот миг, когда у него за спиной прозвучал первый крик Маккрея, за которым последовал могучий удар ногой в дверь. Среди подслушивающих началось смятение, вскоре превратившееся в истинную панику.

— Черт, что он делает? — шепнул на кенсингтонской подстанции полицейский своему коллеге. Тот недоуменно пожал плечами.

Куинн сломя голову летел по ступенькам и уже почти достиг вестибюля. Позже расследование установило, что американец, сидевший на посту прослушивания на первом этаже, не двинулся с места, поскольку это было не его дело. Его миссия заключалась в том, чтобы обеспечивать запись, кодирование и передачу по радио на Гроувенор-сквер разговоров из квартиры наверху; в здании посольства они декодировались и прослушивались теми, кто сидел в подвале. Поэтому он и оставался на месте.

Куинн пересек вестибюль через пятнадцать секунд после того, как бросил телефонную трубку. Англичанин-привратник, сидевший у себя в кабинке, взглянул на него, кивнул головой и вернулся к своей «Дейли миррор». Куинн толкнул входную дверь, открывавшуюся наружу, плотно прикрыл ее за собой, вставил между нею и порогом деревянный клин, приготовленный им в минуты уединения в туалете, и с силой ударил по нему ногой. Затем, уклоняясь от машин, он побежал через дорогу.

— Что значит ушел? — заорал Кевин Браун на посту прослушивания в посольстве. Как и все остальные, он провел там все утро в ожидании нового и, быть может, последнего звонка Зика. Вначале звуки из Кенсингтона поставили слушателей в тупик: они услышали, как Куин бросил трубку, его вопль: «Сидеть на месте!», затем какой-то грохот, неразборчивые крики Маккрея и Самми, после чего последовали мерные удары, словно кто-то пытался вышибить дверь.

Самми Сомервилл вернулась в гостиную и крикнула в сторону скрытых микрофонов: «Он ушел! Куинн ушел!» Вопрос Брауна, прозвучавший в подвале посольства, она, естественно, услышать не могла. В неистовстве Браун схватился за телефон и соединился со своей подчиненной в Кенсингтоне.

— Агент Сомервилл, — отчеканил он, — догоните его!

Как раз в этот момент входная дверь после пятого удара Маккрея уступила. Он бросился вниз по ступенькам, Самми за ним. Оба были в тапочках.

На зеленом магазинчике напротив, телефон которого Куинн предусмотрительно отыскал в справочнике, лежавшем в шкафу в гостиной, было написано «Бредшоу» — так звали его основателя, по теперь он принадлежал индийскому джентльмену по имени мистер Патель. Куинн не раз наблюдал из окна, как хозяин то раскладывает фрукты на уличном лотке, то скрывается в недрах магазинчика, чтобы обслужить покупателя.

На противоположную сторону улицы Куинн ступил через тридцать три секунды после окончания разговора с Зиком. Едва не столкнувшись с двумя прохожими, он вихрем влетел в магазин. Телефон стоял рядом с кассой, за которой возвышался мистел Патель.

— Там ребятишки воруют апельсины, — без особых предисловий сообщил Куинн. В этот миг зазвонил телефон. Разрываемый между телефоном и апельсинами, мистер Патель повел себя как истый уроженец штата Гуджарат и выскочил на улицу. Куинн снял трубку.

На кенсингтонской подстанции операторы среагировали быстро, и в процессе расследования выяснилось, что они сделали все от них зависящее. Но несколько секунд из сорока они потеряли просто от изумления, а потом столкнулись с техническими трудностями. Искатель вызова был замкнут на спецномер кенсингтонской квартиры. При его наборе искатель отслеживал источник сигнала, и компьютер выдавал данные: звонят из такой-то будки, расположенной там-то. Это занимало шесть — десять секунд.

Техники установили, откуда Зик звонил в первый раз, но, когда он поменял будку, потеряли его, хотя он просто перешел в соседнюю. Еще хуже было то, что Зик звонил теперь по другому номеру, к которому искатель вызова не был подключен. Повезло им в одном: номер, который Куинн продиктовал Зику, принадлежал к их же подстанции. Однако приходилось начинать все сначала: искатель вызова лихорадочно перебирал все двадцать тысяч номеров подстанции. На телефон мистера Пателя техники вышли через пятьдесят восемь секунд после того, как Куинн продиктовал его Зику, а затем установили, откуда говорит и сам Зик.

— Запиши еще один номер, — не вдаваясь в детали, начал Куинн.

— Да что происходит, черт бы тебя подрал? — завопил Зик.

— Девятьсот тридцать пять — тридцать два — пятнадцать, — неумолимо продолжал Куинн. — Готово?

Последовала пауза: Зик записывал.

— Теперь мы будем действовать вдвоем, Зик. Я от них смылся. Остались ты и я: алмазы против парня. Без фокусов, даю слово. Позвони мне по этому номеру через час, а если не отвечу, то еще раз, через полтора часа. Его не прослушивают.

Куинн положил трубку. На подстанции услышали только самый конец разговора: «…час, а если не отвечу, то еще раз, через полтора часа. Его не прослушивают».

— Этот паразит дал другой номер, — сказал техник на кенсингтонской подстанции двоим полицейским. Один из них уже звонил в Ярд.

Куинн выскочил из магазина и увидел, как Маккрей пытается протиснуться в заклиненную дверь. Позади него, размахивая руками, стояла Самми. Ероша редкие волосы, к ним подошел привратник. По противоположной от Куинна стороне улицы проезжали две машины, по его стороне приближался мотоциклист. Куинн вышел на проезжую часть, встал прямо перед мотоциклом и поднял руки, держа в одной из них кейс. Мотоциклист тормознул, машина вильнула в сторону и встала.

— Эй, какого…

Изобразив обезоруживающую улыбку, Куинн схватился за ручки мотоцикла. Короткий, резкий удар по почкам довершил дело. Юнец в шлеме сложился пополам, Куинн выбросил его из седла и, перекинув ногу, выжал сцепление и дал газ. Мотоцикл рванулся вперед; Маккрею не хватило каких-то шести дюймов, чтобы ухватить Куинна за куртку.

Удрученный Маккрей остался стоять посреди улицы, через секунду к нему подскочила Самми. Они переглянулись и не сговариваясь бросились назад в квартиру. Быстрее всего связаться с Гроувенор-сквер можно было только оттуда.

— Что ж, — через пять минут подытожил Браун, выслушав Маккрея и Самми, — мы найдем этого подонка. Обязательно.

Зазвонил другой телефон. Это был Найджел Крамер из Скотленд-Ярда.

— Ваш посредник дал деру, — без всякого выражения произнес он, — Вы можете сказать, как это произошло? Я звонил в квартиру, номер занят.

За полминуты Браун ввел его в курс дела. Крамер хмыкнул. Он все еще не мог простить случай с Грин-Медоу-Фарм, да и не собирался ничего прощать, но серьезность происшедшего пересилила его желание посмотреть, как Браун вместе со своими молодцами сядет в лужу.

— Ваши ребята заметили номер мотоцикла? — спросил он. — Я могу дать предупреждение всем постам.

— У нас есть кое-что получше, — самодовольно отозвался Браун. — Кейс, который у него с собой. В него вмонтирован передатчик.

— Что вмонтировано?!

— Крошечный передатчик, обнаружить невозможно, последнее слово техники, — ответил Браун. — Мы приготовили все еще в Штатах и заменили тот кейс, что дал Пентагон, на свой перед самым вылетом.

— Понятно, — задумчиво протянул Крамер. — А приемник?

— Уже здесь, отозвался Браун. — Прибыл утром рейсовым самолетом. Один из моих парней ездил за ним в Хитроу. У него дальность две мили, так что надо двигаться. Прямо сейчас.

— Мистер Браун, на этот раз будьте любезны держать связь с патрульными машинами. Арестовываю в этом городе я, а не вы. У вас в машине есть рация?

— Конечно.

— Прошу не занимать эфир. Мы свяжемся с вами и приедем туда, где вы будете.

— Все понял. Сделаем, даю слово.

Через минуту лимузин посольства был уже в пути. За рулем сидел Чак Моксон, рядом его коллега настраивал пеленгатор в виде миниатюрного телевизора, на экране которого была не картинка, а одна светящаяся точка в центре. Когда на антенну пеленгатора, подключенную сейчас к металлическому ободку над дверцей, начнут поступать сигналы от передатчика, спрятанного в кейсе Куинна, из точки к краю экрана протянется линия. Водитель машины должен маневрировать таким образом, чтобы эта линия была направлена прямо но курсу машины. Таким образом она будет двигаться в сторону, где находится передатчик, который включался дистанционно, прямо из лимузина.

Они быстро проехали по Парк-Лейн, через Найтс-бридж и оказались в Кенсингтоне.

— Включай, — распорядился Браун. — Оператор нажал на кнопку, но на экране ничего не изменилось.

— Включай каждые тридцать секунд, пока не установим связь, — велел Браун. — Чак, покрутись по Кенсингтону.

Моксон выехал на Кромвель-роуд, свернул на юг по Глостер-роуд и направился в сторону Олд-Бромтон-роуд. Наконец антенна приняла сигнал.

— Он позади нас, направляется на север, — доложил коллега Моксона. — Расстояние — около мили с четвертью.

Через полминуты Моксон, проехав Кромвель-роуд, устремил машину на север по Эгзибишен-роуд в сторону Гайд-парка.

— Точно впереди нас, движется на север, — подал голос оператор.

— Сообщи ребятам в голубом, что мы его засекли, — велел Браун. Моксон связался по рации с посольством, и на Эджвер-роуд к ним присоединилась полицейская машина.

На заднем сиденье машины ЦРУ рядом с Брауном сидели Коллинз и Сеймур.

— Я должен был догадаться, — с сожалением произнес Коллинз. — Должен был заметить «окно».

— Какое «окно»? — удивился Сеймур.

— Помните заваруху, которую Куинн устроил у подъезда Уинфилд-хауса три недели назад? Куинн уехал оттуда за четверть часа до меня, а добрался до Кенсингтона всего на три минуты раньше. В час пик лондонского таксиста мне не обогнать. Значит, он где-то останавливался и на всякий случай что-то подготовил.

— Он не мог предвидеть, что будет через три недели, —возразил Сеймур. — Не знал, как обернется дело.

— Ему и не надо было знать, — не сдавался Коллинз. — Вспомните его личное дело. Он достаточно повоевал, чтобы уметь подготовить позиции на случай отступления.

— Свернул направо, на Сент-Джонс-Вуд, — объявил оператор.

У стадиона «Лордз» с ними поравнялась полицейская машина; окно ее было опущено.

— Он движется на север, вон гуда, — крикнул Моксон, указывая в сторону Финчли-роуд. Обе машины, к которым присоединился еще один патрульный автомобиль, проехали через Суисс-коттедж, Хендон и Милл-Хилл. Расстояние до цели сократилось до трехсот ярдов, и сидевшие в машинах стали высматривать впереди мотоцикл с высоким водителем без шлема.

Когда они проехали площадь Милл-Хилл и стали подниматься по направлению к Файв-Уэйз-Корнер, до источника сигнала оставалась какая-то сотня ярдов. Тут преследователи поняли, что Куинн, видимо, сменил средство передвижения. Они обогнали два мотоцикла, затем два мощных мопеда, но источник сигнала все еще двигался впереди. Когда на Файв-Уэйз-Корнер он свернул вправо на магистраль А1 в сторону Хертфордшира, они поняли, что их цель — открытый «фольксваген-гольф», за рулем которого сидел человек в большой меховой шапке.

Из событий этого дня Сиприану Фодергиллу запомнилось в первую голову то, как он ехал в свой очаровательный домик в окрестностях Борхемвуда, когда вдруг огромная черная машина, обогнав его, прижала к обочине и вынудила резко остановиться. Через несколько секунд трое высоченных мужиков — рассказывал он впоследствии друзьям в клубе, которые слушали с разинутыми ртами, — выскочили на дорогу и окружили его машину, размахивая большущими револьверами. Затем сзади остановилась полицейская машина, за ней еще одна, из них вылезли четверо бравых бобби и велели американцам — а те были американцы, да какие высоченные, — убрать револьверы или они будут разоружены.

Второе, что ему запомнилось — к этому времени рассказчик уже безраздельно завладел вниманием всего бара, — это как один из американцев сорвал с него меховую шапку и заорал: «Говори, мразь, где он?» — а один из бобби достал с заднего сиденья кейс, и ему, Сиприану, потом пришлось целый час им втолковывать, что он в первый раз его видит.

Высокий седой американец, который, похоже, был начальником тех, что приехали в черной машине, выхватил у бобби кейс, щелкнул замками и заглянул внутрь. Там было пусто. Да, так-таки пусто. Столько крика из-за пустого кейса… Тут американцы принялись ругаться, как извозчики, да все такими словами, каких он, Сиприан, сроду не слыхивал и надеется, что больше не услышит. Потом вмешался английский сержант, нормальный парень…

В 2. 25 пополудни сержант Кидд подошел к патрульной машине, в которой не переставая пищала рация.

— «Танго Альфа», — сказал он.

— «Танго Альфа», говорит помощник заместителя комиссара Крамер. С кем я говорю?

— Сержант Кидд, сэр. Подразделение Эф.

— Что у вас там, сержант?

Кидд окинул взглядом прижатый к обочине «фолько ваген», его испуганного владельца, трех сотрудников ФБР, рассматривающих пустой кейс, двух других янки, стоящих несколько в стороне и с надеждой глядящих в небо, и трех своих коллег, пытающихся снять показания.

— Да тут небольшая заварушка, сэр.

— Сержант Кидд, слушайте меня внимательно. Вы задержали очень высокого американца, который только что похитил два миллиона долларов?

— Нет, сэр, — ответил Кидд. — Мы задержали очень жизнерадостного парикмахера, который только что наложил в штаны.

— Что значит исчез? — Этот крик, вопль, визг раздавался в течение часа на разные голоса и с разными акцентами повсюду: в кенсингтонской квартире, Скотленд-Ярде, Уайтхолле, министерстве внутренних дел, на Даунинг-стрит, Гроувенор-сквер, а также в западном крыле Белого дома. — Не мог он просто так взять и исчезнуть.

Но он исчез.

(обратно)

Глава 10

За углом Куинн избавился от кейса, опустив его на заднее сиденье «фольксвагена». Кейс рано утром ему вручил Лу Коллинз. При осмотре Куинн не обнаружил ничего подозрительного. Иначе и быть не могло: как запрятать передатчик, в лаборатории знают хорошо. Куинн готов был биться об заклад, ч то полиция наверняка явилась бы на место его встречи с Зиком.

Пока горел красный свет, Куинн успел переложить алмазы во внутренний карман кожаной куртки. «Фольксваген» стоял впереди него. Водитель в меховой шапке ничего не заметил.

Проехав с полмили, Куинн бросил мотоцикл на обочине: без шлема его мог остановить первый же полицейский. За Бромптонской часовней он сел в такси, велел ехать на вокзал Марилебон, однако вышел на Джордж-стрит и остаток пути проделал пешком.

Водительские права и американский паспорт окажутся бесполезными, как только поднимется тревога. Но он незаметно прихватил с собой пачку фунтов из кошелька Саманты и плоскогубцы. Перочинный нож с несколькими лезвиями всегда лежал у него в кармане.

В аптеке на Марилебон-Хай-стрит он купил роговые очки с простыми стеклами, а в магазине мужской одежды твидовую шляпу и габардиновый плащ «барберри».

Дальнейшие закупки он сделал в кондитерской, в магазинах бытовых приборов и дорожных товаров. Потом взглянул на часы: в его распоряжении было только пять минут. Свернув на Блэндфорд-стрит, Куинн оказался на перекрестке, где стояли рядом два автомата. Куинн вошел в будку справа: именно этот номер он продиктовал Зику.

Звонок раздался точно в назначенное время. В голосе Зика слышалось раздражение.

— Что ты, скотина, затеял?

Объяснения Куинна Зик слушал молча, не перебивая.

— Значит, без обмана? — спросил он наконец, — Смотри, иначе парню каюк.

— Слушай, Зик! Мне плевать, схватят тебя или нет. Моя задача — получить мальчика живым и здоровым. У меня с собой целая куча алмазов на два миллиона. Не лишние? Ищейки пока отстали: я им спутал след. Как насчет обмена?

— Времени у меня в обрез, — бросил Зик. — Пора смываться.

Я говорю из автомата у Марилебона, — заторопился Куинн. Ты прав: осторожность не помешает. Позвони по этому номеру сегодня вечером. Уточним подробности. Я приду один, без оружия. Принесу алмазы. Встретимся, где назначишь. Я теперь сам в бегах, поэтому звони, когда стемнеет. Скажем, в восемь.

— Ладно! — буркнул Зик. — Жди.

Именно в эти минуты сержант Кидд говорил по радиотелефону с Найджелом Крамером. Тотчас в полицейские участки поступило описание примет разыскиваемого. Постовые получили указание быть начеку. Обо всех подозрительных лицах надлежало сообщать по рации и неотступно следить за ними, держась на расстоянии. Имя беглеца не называлось, повод для задержания не указывался.

Выйдя из кабины, Куинн направился по Блэндфорд-стрит к отелю «Блэквуд». Этот отель на двадцать комнат принадлежал к числу стародавних заведений, не вошедших ни в какие корпорации и не подвергавшихся переустройству. Располагался он в стороне от шумных улиц. Увитое плющом здание украшали эркеры. В холле с дубовыми панелями и неровными половицами, застланными ковром, пылал камин.

Куинн, широко улыбнувшись, поздоровался с миловидной девушкой, сидевшей у барьера. Она подняла глаза и улыбнулась в ответ. Перед ней стоял высокий сутулый мужчина в плаще «барберри», в твидовой шляпе, с чемоданчиком из телячьей кожи. Ни дать ни взять турист из Америки.

— Добрый день, сэр. Чем могу служить?

— Видите ли, мисс… Надеюсь, вы мне поможете. Я только что прилетел из Штатов. Самолетом «Бритиш эйруэйз», это моя любимая авиакомпания. Но представляете, что они натворили? Потеряли весь мой багаж! Да-да, мэм, по ошибке отправили прямо во Франкфурт.

Девушка озадаченно нахмурилась.

— Конечно, багаж обещают вернуть. Самое большее — через сутки. Но вот беда: все документы остались у меня в саквояже. Как называется моя гостиница — хоть убей, не помню. Стали перебирать названия со служащей в аэропорту — да разве все перечислишь! Придется ждать, пока доставят саквояж. Делать нечего, взял такси. А водитель возьми и подскажи — вот, говорит, подходящее местечко. У вас ведь найдется комната, чтобы переночевать? Да, зовут меня Гарри Рассел.

Девушка слушала как завороженная. Посетитель выглядел таким удрученным: ни багажа, ни крыши над головой… Она была без ума от кино. Незнакомец походил на того джентльмена, который каждому встречному предлагал кутнуть, а по выговору напоминал героя в забавной шляпе с пером из телесериала «Даллас». Рассказу она поверила безоговорочно. Ей и в голову не пришло сделать запрос. В «Блэквуде» не полагалось принимать гостей без предварительной договоренности, но тут случай был исключительный. Багаж потерян, ночевать приезжий должен чуть ли не под открытым небом — и все по вине английской авиакомпании… Девушка просмотрела список: всегдашние клиенты из провинции да несколько постоянных жильцов.

— Есть свободный номер, мистер Рассел, но с окнами во двор. Вас это устроит?

— Как нельзя лучше, мисс. Могу расплатиться наличными: успел обменять доллары прямо в аэропорту.

— Рассчитаетесь утром, мистер Рассел.

Она протянула ему потемневший от времени медный ключ.

— Вон по той лестнице, третий этаж.

Куинн поднялся по шатким ступеням, отыскал номер одиннадцатый. Не очень просторно, зато уютно и чисто. Удобнее некуда. Куинн разделся, поставил будильник, купленный в магазине бытовых приборов, ровно на шесть вечера и улегся спать.

— Какой же смысл было ему так поступать? — недоуменно спросил министр внутренних дел сэр Гарри Марриотт. Обо всем происшедшем ему только что обстоятельно доложил Найджел Крамер. Десятиминутная беседа по телефону с хозяйкой дома номер 10 по Даунинг-стрит была не слишком ободряющей.

— По-видимому, почувствовал, что не может никому доверять, — осторожно заметил Крамер.

— Надеюсь, к нам это не относится? — недовольно продолжал министр. — Мы ведь сделали все от нас зависящее.

— К нам нет, — подтвердил Крамер. — Куинн уже почти договорился с этим Зиком о совершении обмена. В делах с похитителями это всегда самый напряженный момент. Каждый шаг требует предельной осмотрительности. Очевидно, после двух случаев утечки секретной информации по радио — у нас и во Франции — Куинн принял решение действовать в одиночку, на свой страх и риск. Разумеется, этого допустить нельзя. Необходимо начать розыск.

Крамер все еще не мог смириться с тем, что ведение переговоров оказалось вне его контроля, а все его полномочия свелись к делам следствия.

— Никак не пойму, каким это образом ему удалось ускользнуть, — посетовал министр.

— Если бы двое моих людей находились в квартире, этого бы не произошло, — заметил Крамер.

— Что ж, это дело прошлое… Найдите его во что бы то ни стало, только действуйте осторожно, без шума.

Министр втайне придерживался мнения, что будет совсем неплохо, если Куинн справится с задачей самостоятельно. Тогда британское правительство могло бы незамедлительно отправить и освободителя, и вызволенного пленника домой в Америку. Но если американцы намерены устроить неразбериху — это их дело.

В тот же час Ирвингу Моссу позвонили из Хьюстона. Он записал столбиком текущие рыночные цены на сельскохозяйственную продукцию в Техасе, положил трубку и приступил к расшифровке. Результат заставил его изумленно присвистнуть. Однако, поразмыслив, он пришел к выводу, что в намеченный им план особых изменений вносить не придется.

После неудачной погони Кевин Браун нагрянул на квартиру в Кенсингтоне в самом дурном расположении духа. Его сопровождали Патрик Сеймур и Лу Коллинз. Расспросы затянулись: подчиненным пришлось и подробно изложить все утренние события, и попытаться объяснить причины собственной нерасторопности. Данкан Маккрей искренне сокрушался.

— Если он установил связь с Зиком по телефону, проследить за ним просто невозможно, — проворчал Браун. — Когда перезваниваются из автоматов, о подслушивании нечего и думать. Знать бы, что они замышляют.

— Скорее всего, готовятся обменять Саймона на алмазы, — заметил Сеймур.

Браун хмыкнул:

— Ух и задам же я этому прохвосту, когда все кончится!

— Если он вернется с Саймоном Кормаком, — вставил Коллинз, — мы все почтем за честь поднести ему чемоданы к трапу самолета.

Решили, что оба — и Сомервилл, и Маккрей — останутся в квартире на случай возвращения Куинна. Все три телефонные линии будут и дальше прослушиваться, если он вздумает позвонить. Сеймур, Браун и Коллинз отбыли обратно в посольство: Сеймур — чтобы поддерживать контакт со Скотленд-Ярдом и постоянно докладывать им о ходе теперь уже двойного поиска, Браун и Коллинз — чтобы слушать и ждать.

В шесть Куинн поднялся, привел себя в порядок (туалетными принадлежностями он запасся накануне) и, слегка перекусив, отправился на Чилтерн-стрит. К телефонной будке он подошел без десяти восемь. Ее занимала пожилая дама, но разговор продолжался недолго. Куинн вошел в кабину и, стоя к улице спиной, сделал вид, что изучает телефонный справочник. Звонок раздался в 8.02.

— Куинн?

— Да.

— Почем знать, отделался ты. от них или нет… Если это ловушка, пеняй на себя.

— Никакой ловушки. Говори, куда и когда явиться.

— Завтра в десять утра. Я позвоню по этому телефону в девять и укажу место. Как раз успеешь добраться к десяти. Мои люди будут там с рассвета. Покажется шпик или полиция — ищи ветра в поле. С Саймоном Кормаком будет кончено в два счета. Нас никто не увидит, а ты или кто другой будете у нас на мушке. Так и передай своим ребятам. Вы, может, и схватите кого-то из нас, но парень накроется, это уж точно.

— Ясно, Зик. Я приду один, не волнуйся.

— И никаких там электронных штучек… Мы тебя проверим с ног до головы. Найдем пикалку — пиши пропало.

— Будет, как я сказал. Все без обмана.

— Жди завтра в девять.

В трубке послышались гудки. Куинн вернулся в гостиницу. Посмотрел телевизор, потом освободил чемоданчик и до глубокой ночи провозился с покупками. Еще раз принял душ — смыть предательский запах, завел будильник и забрался в постель. Он лежал с открытыми глазами и думал, глядя в потолок. Перед решающей схваткой ему всегда не спалось: вот почему днем он постарался немного вздремнуть. Уже светало, когда он ненадолго забылся. В семь зазвонил будильник.

Через полчаса Куинн, наглухо застегнув плащ и надвинув шляпу на массивные роговые очки, спустился в холл. Все той же очаровательной дежурной он сообщил, что едет в аэропорт Хитроу — за багажом, и поэтому хотел бы расплатиться.

Без четверти девять Куинн не спеша приблизился к телефонной будке. На этот раз, чтобы никто не помешал, он занял ее заранее. Зик оказался точен.

— Джамайка-роуд, Розерхайт, — проговорил он голосом, слегка охрипшим от волнения.

Этот район не был знаком Куинну, но представление о нем он имел. Находившиеся там когда-то доки были в основном снесены, и на их месте стояли аккуратные коттеджи для мелких клерков из Сити, однако кое-где попадались и заброшенные верфи и пустые пакгаузы.

— Дальше!

Зик назвал ориентиры — от Джамайка-роуд вниз по улице, ведущей к Темзе.

— Одноэтажный металлический склад, вход с обеих сторон. Над воротами сохранилась надпись «Бэббидж». Отпустишь такси в самом начале улицы. Дальше ступай один. Войдешь с южной стороны. Стань посередине и жди. Заметим слежку — уйдем.

Трубка умолкла. Куинн вышел из кабины и бросил пустой чемоданчик в ящик для мусора. Поискал глазами такси. Бесполезно — час пик. Минут через десять на Марилебон-Хай-стрит ему удалось поймать машину, которая довезла его до станции метро Марбл-Арч. В это время, чтобы добраться до Розерхайта по извилистым улочкам Сити, понадобилась бы целая вечность.

У Банка он пересел на Северную линию и доехал до станции Лондон-Бридж. Рядом находился вокзал: там была стоянка такси. Последний бросок — и он у цели. Весь путь занял менее часа.

Названная улица оказалась узкой и захламленной. Вокруг — ни души. По одной стороне, до самого берега, тянулись опустевшие чайные склады, предназначенные на снос. Справа пространство загромождали бывшие промышленные и хозяйственные строения, металлические гаражи, пакгаузы. Куинн шагал по самой середине улицы, зная, что за ним следят. Вот и стальной ангар с поблекшей надписью над воротами: «Бэббидж». Он вошел внутрь.

Футов двести в длину, ширина — вполовину меньше. С потолочных балок свисали ржавые цепи, на цементном полу повсюду валялся мусор. Куинн едва протиснулся через проход, однако с противоположного конца в ангар свободно мог въехать грузовик. Куинн остановился точно посередине, снял очки, шляпу и сунул их в карман. Больше они ему не понадобятся: теперь он либо выйдет отсюда по совершении сделки, либо о нем позаботится полиция.

Около часа он прождал не шелохнувшись. В двенадцатом часу в ангар медленно въехал длинный автомобиль «вольво» и остановился с невыключенным мотором, футах в сорока от Куинна. Спереди в машине сидели двое в масках.

Куин» затылком ощутил мягкий шорох за спиной и оглянулся. Позади стоял третий — в черном тренировочном костюме, лицо скрывала лыжная маска. Крепко упершись ногами в бетонный пол, он небрежно поигрывал автоматом «скорпион».

Дверца автомобиля распахнулась. Сидевший рядом с водителем вышел из машины. Среднего роста, крепкого сложения.

— Куинн?

Голос Зика. Ошибки быть не могло.

— Камни при тебе?

— При мне.

— Давай сюда!

— Где мальчик, Зик?

— Не прикидывайся дурачком! Сторговать его за горстку стекляшек? Сначала мы проверим камни. Это быстро не делается. Найдем хоть одну стекляшку или страз — тебе крышка. Если все как надо — парень твой.

— Так я и думал… Нет, не пойдет.

— Со мной шутки плохи, Куинн!

— Я не шучу, Зик. Я должен увидеть мальчика. Ты боишься, что тебе подсунут стекляшки. Я боюсь, что мне подсунут труп.

— Можешь не волноваться!

— Я должен удостовериться. И потому отправлюсь с вами.

Зик посмотрел на Куинна с таким видом, словно ослышался, потом скрипуче рассмеялся.

— Видел того, за спиной? Одно слово — и тебя кокнут. А камушки мы заберем.

— Попробуй! — согласился Куинн. — А вот это видел?

Куинн распахнул плащ, взял привязанный к поясу небольшой предмет и поднял над головой.

Зик пристально вгляделся в сложное устройство, прикрепленное к рубашке Куинна, и смачно выругался.

На груди Куинна помещалась плоская картонная коробка из-под шоколадных конфет, туго прибинтованная липкой прозрачной лентой. Крышка коробки была оторвана, а вместо конфет в центре лежал бархатный мешочек с алмазами, по бокам которого располагались бруски клейкого вещества коричневого цвета. Зеленый провод тянулся от одного из брусков к половинке деревянной бельевой прищепки, которую Куинн держал в левой руке, и проходил сквозь просверленное в ней отверстие.

Кроме алмазов, в конфетной коробке помещалась девятивольтная батарейка. Один ее полюс был подсоединен к коричневым брускам, другой — ко второй половинке прищепки, в которую был зажат огрызок карандаша. Куинн чуть сдвинул пальцы, и огрызок упал на пол.

— Липа! не слишком уверенно заявил Зик.

Свободной рукой Куинн отломил кусочек светло-коричневой массы, скатал ее в шарик и бросил Зику. Тот поднял, понюхал. Пахло марципаном.

— Семтекс?

— Семтекс чешский, пояснил Куинн. Я предпочитаю RDX.

Зик знал, что все желатинированные взрывчатые вещества по виду и запаху схожи с безобидным лакомством. Но этим сходство и ограничивалось. Выстрел — всем конец. Пластиковая взрывчатка снесет ангар до основания и расшвыряет алмазы по другому берегу Темзы.

— Ублюдок трепаный! — процедил Зик. — Говори, чего тебе надо.

— Слушай: я ставлю распорку на место, забираюсь в багажник, и ты везешь меня к парню. За мной хвоста нет. Ваших лиц я не видел и не увижу, бояться нечего. Как только покажете мне мальчика — сдираю с себя всю эту петрушку и передаю драгоценности. Проверяйте сколько хотите, а потом отправляйтесь на все четыре стороны. Мы останемся под замком. Через сутки дай знать в полицию по телефону. За нами приедут. Все без подвоха.

Зик, казалось, колебался. У него был другой план, но выбирать не приходилось. Из бокового кармана он извлек плоскую черную коробочку.

— Не опускай руки и поосторожней с прищепкой! Посмотрим, нет ли на тебе чего лишнего.

Зик подошел ближе и начал водить прибором по одежде Куинна. При наличии поблизости любой замкнутой электрической цепи, без которой не обходится ни одно электронное устройство, к примеру передатчик, из детектора послышался бы громкий писк. Взрывное устройство, висевшее на груди у Куинна, было разомкнуто. А кейс, в котором ему передали алмазы, заставил бы детектор сработать.

— Ну ладно! — бросил Зик, отступив в сторону. От него пахнуло потом. — Все чисто. Вставляй распорку и марш в багажник!

Куинн повиновался. Над ним опустилась крышка багажника, и свет померк. Воздух поступал из отверстий, пробитых в полу для Саймона три недели назад. Дышалось, правда, неважно: лежать пришлось, скорчившись в три погибели, и запах миндаля нестерпимо бил в ноздри.

Машина развернулась, и в нее сел третий. Похитители стянули с себя тренировочные костюмы и оказались в пиджаках и галстуках. Маскировочную одежду сложили поверх автомата на заднее сиденье, закрыв ею «скорпион». Зик вырулил на дорогу.

Путь до убежища в сорока милях от Лондона занял полтора часа. Зик строго соблюдал положенную скорость. Оба его спутника, пробывшие взаперти три недели, молча смотрели перед сооой.

В гараже похитители снова переоделись, и один из них отправился в дом предупредить сообщника. Только тогда Зик открыл багажник. Куинн едва разогнулся и с трудом встал на ноги, щурясь от электрического света. Огрызок карандаша он держал в зубах.

— Ладно-ладно! — пробурчал Зик. — Это уже ни к чему. Сейчас увидишь парня. Только надень вот это.

Куинн кивнул, и Зик нахлобучил ему на голову мешок. Конечно, бандиты могли рискнуть и попытаться воспользоваться моментом, набросившись на него. Но ему хватило бы и полсекунды, чтобы отпустить зажимы прищепки. Куинна провели в дом, потом в подвал. Слышно было, как три раза громко постучали. Дверь со скрипом отворилась, и его втолкнули внутрь. За спиной загремели засовы.

— Можешь снять мешок, — послышался голос Зика из «глазка». Правой рукой Куинн сорвал капюшон. Он стоял посреди пустого бетонного помещения; вероятно, раньше здесь был винный погреб. На железной кровати в дальнем углу виднелась сгорбленная фигура, с мешком на голове. В дверь стукнули два раза. Словно повинуясь команде, сидевший человек сдернул накидку.

Изумленный Саймон Кормак не сводил глаз с высокого незнакомца в расстегнутом плаще, державшего в левой руке бельевую прищепку.

— Привет, Саймон! Ну как ты, малыш?

Голос близкого человека.

— Кто вы? — прошептал он.

— Я? Посредник. Мы о тебе беспокоились. Как у тебя дела?

— Дела? Нормально.

В дверь снова трижды постучали. Юноша натянул капюшон. Дверь распахнулась. На пороге стоял Зик — в маске, вооруженный.

— Ну вот, ты свое получил. Где алмазы?

— Что же, — отозвался Куинн, — ты слово держишь. Я тоже.

Он вставил карандаш в прищепку и выпустил ее из пальцев. Снял плащ, отлепил от груди коробку. Вынул из нее упаковку с алмазами и протянул Зику. Зик передал ее сообщнику. Дуло автомата было по-прежнему нацелено на Куинна.

— Давай сюда и взрывчатку! — приказал Зик. — Хватит с меня твоих фокусов.

Куинн смотал провода, сложил их в коробку и выдернул концы из брусков. Никаких детонаторов не оказалось. Куинн отщипнул кусочек от клейкой массы и положил в рот.

— Не нравится мне марципан, — проговорил он. — Слишком уж сладко.

Зик ошеломленно смотрел на коробку.

— Так это марципан?!

— Ну разумеется… Лучшего сорта.

Зик словно оцепенел.

— Куинн, я из тебя кишки выпущу!

Куинн усмехнулся:

— Стоит ли, Зик? Ты своего добился. А профессионалы зря не убивают — только по необходимости. Делай, как мы условились.

Зик, опомнившись, направился к двери. Снова загремели засовы. Из приоткрытого «глазка» донеслось:

— А ты не промах, янки!

«Глазок» закрылся. Куинн подошел к пленнику, снял с него мешок, сел рядом.

— Знаешь что, Саймон? Если все будет хорошо, то еще немного — и мы поедем домой. Да, кстати: тебе привет от родителей.

Куинн потрепал юношу по спутанным волосам. Глаза Саймона наполнились слезами, и он неудержимо разрыдался. Он утирал глаза рукавом, но слезы текли и текли. Куинн обнял его за худые плечи. Ему вспомнился давний день в джунглях дельты Меконга. Там он впервые попал в перестрелку. Погибли все, а он уцелел. Чувство избавления охватило его тогда с такой силой, что слезы хлынули сами собой.

Понемногу успокоившись, Саймон принялся забрасывать Куинна вопросами о домашних. Отвечая, Куинн вглядывался в юношу. Оброс бородой, немыт, нечесан — но вид не такой уж плохой. Преступникам вроде бы хватило порядочности, чтобы не держать его впроголодь. Да и одеждой снабдили совсем новой: клетчатая рубаха, джинсы, широкий кожаный пояс с массивной медной пряжкой — скромный наряд туриста, удобный для осенней погоды.

Сверху донесся шум: похоже было, что там крупно ссорятся. В перепалке смутно различался злобный голос Зика. Куинн нахмурился. Сам он не стал проверять алмазы, так как не сумел бы обнаружить подделку. И теперь молил небо, чтобы по чьей-то дурости там не оказалось стразов.

Спор, как видно, шел о другом. Через минуту-другую голоса затихли. Похитители собрались наверху. Днем они избегали спускаться на нижний этаж, хотя окна там были плотно зашторены. Южноафриканец сидел за столом, накрытым простыней. Распоротый бархатный мешочек валялся на кровати пустой. Все четверо почтительно взирали на горку необработанных алмазов посередине стола.

Южноафриканец начал разгребать алмазы шпателем. Разделив горку на двадцать пять кучек — примерно по тысяче камней в каждой, — он жестом предложил Зику сделать выбор. Пожав плечами, Зик ткнул пальцем в крайнюю.

Ни слова не говоря, южноафриканец ссыпал остальные камни в парусиновый мешок на шнуре. Потом зажег яркую настольную лампу, достал из кармана пинцет, ухватил алмаз и, вооружившись лупой, поднес его к свету. Вглядевшись, он удовлетворенно хмыкнул и бросил алмаз в мешок. На проверку всей добычи ушло шесть часов.

Преступники неспроста потребовали именно такие алмазы. Алмазы высшего качества, даже не слишком крупные, обычно сопровождаются сертификатом Центрального торгового ведомства: оно контролирует свыше 85 процентов поступающих в продажу алмазов. Это правило соблюдает и Советский Союз, несмотря на богатую добычу алмазов в Сибири. То же относится и к крупным драгоценным камням низшего сорта.

Однако, потребовав алмазы среднего качества весом от одной пятой до половины карата, похитители вторглись в область практически бесконтрольной торговли. Такие камни — основной источник дохода многочисленных дельцов в разных странах: камни переходят из рук в руки целыми партиями, без документов. Любой скупщик, не поступаясь честным именем, охотно приобретет сотню-другую подобных алмазов по оптовой цене, в особенности если ему предложат скидку десять-пятнадцать процентов. Когда такие алмазы используются в изделиях вместе с более крупными драгоценными камнями, проследить их происхождение практически невозможно.

При одном условии — если они не фальшивые… Неотшлифованный алмаз невзрачен и мало походит на законченное произведение ювелира; выходя из рук мастера, он сверкает и переливается всеми гранями. До огранки же такой алмаз трудно отличить от мутновато-тусклого осколка матового стекла. Но специалист даже средней квалификации никогда их не спутает.

Настоящие алмазы несколько мылки на ощупь и хорошо отталкивают воду. Если окунуть в воду стекло, капли жидкости на несколько секунд задержатся на поверхности, а с алмаза они соскользнут мгновенно, и он останется сухим.

Кроме того, на гранях кристалла алмаза в лупу хорошо заметны так называемые «треугольники». Уроженец Южной Африки и высматривал их на камнях, желая убедиться, что это не кусочки стекла, обработанные пескоструйкой, и не кристаллы кубической окиси циркония — самая распространенная их имитация.

В тот же самый час в самом центре Остина собралось множество людей. Сенатор Беннетт Р. Хэпгуд поднялся на специально сооруженный помост и с удовлетворением оглядел толпу.

Купол Законодательного собрания штата Техас сверкал в лучах утреннего солнца. По величине здание уступало только вашингтонскому Капитолию.

О намеченном событии широко оповещалось заранее, денег на рекламу не пожалели, так что народу могло прийти и побольше. Однако журналистов и телекорреспондентов, местных и столичных, было хоть отбавляй, и это успокоило сенатора.

Он выбросил руки вверх жестом боксера-победителя, приветствуя возбужденных зрителей. Восторженный гул сменился шквалом аплодисментов. Особенно усердствовали те, кто получил за это кругленькую сумму. Подпрыгивающие девицы звонко скандировали его имя, еще больше подогревая эмоции. Толпа никак не желала успокаиваться. Сенатор с хорошо разыгранной растерянностью покачал головой, как бы сомневаясь, что достоин таких почестей. Выставив ладони вперед, он мягкими пассами попытался усмирить неистовство толпы. Как внушить собравшимся, что скромный конгрессмен из Оклахомы вовсе не заслуживает подобных оваций?

Наконец выкрики стали затихать, и сенатор взял микрофон. Говорил он без бумажки, так как заранее выучил речь наизусть. Сегодня он возглавит движение, которое призвано увлечь за собой всю Америку.

— Друзья мои! Соотечественники! Обращаюсь ко всем вам…

Большинство слушателей составляли жители Техаса, но телекамеры обеспечивали выступавшему куда более широкую аудиторию.

— Пусть мы пришли из разных уголков нашей великой страны. Пусть мы мало походим друг на друга. Пусть у нас разное воспитание, разные пути в жизни, у каждого свои мысли и чувства, надежды и устремления. Но где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, в одном мы едины: все мы — и мужчины, и женщины, от старого до малого, — все мы патриоты нашей великой страны!

Слова эти утонули в буре восторга.

— Важнее всего для нас одно: наша страна должна быть сильной…

Новый взрыв одобрения.

— Мы должны высоко нести достоинство нации!

Публика была в экстазе.

Речь сенатора длилась час. Вечером отчет о ней в выпуске новостей займет от тридцати секунд до минуты — в зависимости от вкусов комментаторов. Слабый ветерок едва шевелил тщательно уложенные, покрытые лаком белоснежные седины сенатора, оттененные ковбойским загаром. Он сошел вниз с сознанием исполненного долга. Начало было положено.

В чем же состояла цель Гражданского движения за сильную Америку? Возродить национальную гордость и упрочить могущество государства (могущество это никогда не ослабевало, но об этом умалчивалось). Непосредственная задача заключалась во всемерном противодействии Нантакетскому договору, вплоть до отмены его конгрессом.

Честь и достоинство державы находились под угрозой. Мировой коммунизм под маской социализма подрывал устои через бесплатную медицинскую помощь, государственные пособия по безработице и повышение ставок налогообложения. Пособники коммунистов внутри страны, желающие одурачить американский народ и принудить его к сокращению вооружений, прямо не назывались, но угадать их было нетрудно. Следовало направлять политику на всех уровнях, обрабатывая в нужном духе и конгрессменов, и рядовых избирателей. Истинные патриоты должны открыто выступить против договора и его творца (подразумевался нынешний хозяин Белого дома).

По окончании официальной части собравшихся пригласили отведать жаркого на вертеле, готовившегося по краям парка. На угощение расщедрился один из местных патриотов-благотворителей. План «Крокетт», имеющий целью вызвать отставку президента Кормака, начал осуществляться.

Ночь в подвале прошла тревожно. По настоянию Куинна Саймон улегся на кровати, но заснуть никак не мог. Куинн устроился на полу, прислонившись спиной к бетонной стене. Саймон то и дело прерывал его дремоту вопросами.

— Мистер Куинн!

— Куинн. Просто Куинн.

— Вы виделись с папой?

— Разумеется. Он рассказал мне о тетушке Эмили… и о Мистере Споте.

— Как там папа?

— Неплохо. Озабочен, конечно. Мы разговаривали почти что сразу после похищения.

— А маму видели?

— Нет. К ней как раз вызвали доктора. Переволновалась, но ничего опасного.

— Они знают, что я жив-здоров?

— Два дня назад я им сообщил, что все идет хорошо. Постарайся заснуть.

— Ладно… Как по-вашему, когда мы отсюда выберемся?

— Как сказать. Утром, я думаю, они снимутся с места. Если к вечеру позвонят в полицию, за нами тотчас приедут. Все зависит от Зика.

— От Зика? Это что, главный у них?

— Угу.

В третьем часу взбудораженный юноша утомился от расспросов, и его сморил сон. Куинн продолжал бодрствовать, напряженно вслушиваясь в неясный шум наверху. Ровно в четыре утра в дверь трижды постучали.

Саймон проворно спустил ноги с постели и схватился за мешок. Куинн последовал его примеру. Зик появился в сопровождении двух сообщников. Пленникам заломили руки за спину, щелкнули наручниками.

Проверка алмазов затянулась до полуночи, однако результатом преступники остались довольны. Далее требовалось устранить все отпечатки пальцев, тщательно протерев каждый квадратный сантиметр. Понимая, что убежище рано или поздно обнаружат, они не стали убирать из подвала кровать и цепь, поскольку больше всего заботились о том, чтобы нельзя было установить их личности.

Саймона освободили от цепи и вместе с Куинном провели через дом обратно в гараж. Автомобиль стоял наготове, с забитым до отказа багажником. Куинна втолкнули в машину, велели лечь там на пол и накрыли одеялом. Лежать было неудобно, но внутренне он ободрился.

Если похитители решились на убийство — более подходящего места, чем подвал, не найти. Куинн рассчитывал дожидаться полиции именно там, но такой вариант, очевидно, их не устраивал. Скорее всего, похитители надеялись отсрочить раскрытие убежища. Оставалось одно — ждать развязки.

Изнемогавший от духоты Куинн почувствовал, как подушки заднего сиденья опустились под тяжестью Саймона. Того тоже бросили в машину, закутав одеялом. Двое втиснулись на сиденье, прижав спинами худощавого Саймона и взгромоздив ноги на Куинна. Гигант и Зик сели впереди, и по приказу последнего все швырнули маски и спортивные фуфайки на пол гаража.

Зик включил зажигание и, не выходя из машины, открыл двери гаража. Затем закрыл гараж и выехал на дорогу. Машину никто не видел. До рассвета было еще далеко.

Куинн понятия не имел, куда они направляются. Часа через два (было уже 6. 30 утра) машина остановилась. Пока ехали, никто не проронил ни слова. Затем дверца открылась, и Куинн почувствовал, что две пары ног перестали на него давить. Его вытащили наружу и положили на мокрую траву. Он кое-как сумел встать на колени, потом поднялся на ноги и выпрямился. Слышно было, как в машину снова сели. Дверца с шумом захлопнулась.

— Зик! — позвал Куинн. — А что с парнем?

Зик, готовясь сесть за руль, обернулся к нему:

— Проедем миль десять и выкинем па обочину. Как и тебя.

Заурчал мотор, под колесами прошуршал гравий. Куинн остался один. Холодок осеннего утра пробирался под рубашку. Не мешкая ни секунды, он приступил к делу.

Тяжелый физический труд на винограднике позволял ему сохранять форму. Бедра его были узки, как у тридцатилетнего, а руки довольно длинны, Когда ему надевали наручники, он сумел так напружиниться, что теперь они легко соскользнули. Вытянув сцепленные за спиной руки вниз, он сумел опустить их под ягодицы, после чего сел на траву, сбросил ботинки и ухитрился пропустить ноги — одну за другой — между скованными руками. Теперь Куинн смог сорвать с головы мешок и оглядеться по сторонам.

Узкая прямая дорога уходила вдаль в слабом предрассветном сумраке. Куинн жадно набрал полные легкие свежего воздуха и поискал глазами какое-нибудь жилье. Пусто… Он снова натянул ботинки, встал и медленно побежал вслед за скрывшимся автомобилем.

Мили через две — слева от дороги — Куинн увидел заправочную станцию со старомодными ручными насосами. Пинком он вышиб запертую дверь. Над служебным столиком висел телефон. Ухватив трубку обеими руками, он положил ее на стол и через 01 вышел на Лондон, после чего набрал номер спецлинии в Кенсингтоне.

Немедленно все пришло в движение. Оператор кенсингтонской телефонной станции сорвался с кресла и подскочил к коммутатору. Десять секунд — и номер был обнаружен.

В подвале американского посольства дежурный техник службы электронной разведки, увидев вспыхнувшую на пульте красную лампочку и услышав в наушниках гудок, завопил не своим голосом. Дремавшие в соседних комнатах руководители операции поспешно вбежали в комнату.

— Включите динамики! — свирепо приказал Сеймур.

Когда раздался звонок, Саманта Сомервилл, вскочив с кушетки, не сразу сообразила, к какому именно телефону кинуться. Она прикорнула было на излюбленном месте Куинна — у аппарата линии спецсвязи: он находился буквально под рукой. Маккрей расположился в кресле чуть поодаль. Так они провели две последние ночи. После третьего звонка Саманта схватила трубку.

— Да!

— Самми?

Его голос… Сомнений быть не могло.

— Куинн! — выдохнула она. — Как дела, Куинн?

— Да чтоб он сдох, этот Куинн! Главное — как парень? — прошипел Браун, ловивший на посту прослушивания каждое слово.

— Все в порядке. Я на свободе. Саймон, по-видимому, тоже. Но он не здесь, где-то недалеко.

— Где ты находишься?

— Точно не знаю. На какой-то древней заправочной станции у дороги. Номер телефона не разобрать.

— Это Блетчли, — вмешался оператор. — Номер семь — сорок — пять — ноль — один.

Его коллега уже связался с Найджелом Крамером, который провел ночь в Скотленд-Ярде.

— Блетчли? Это еще где?

— Минутку… Заправка у Таббз-Кросс, на шоссе А421, между Фенни-Стратфордом и Бакингемом.

Тем временем Куинн наткнулся на какой-то счет, где указывался адрес станции, и продиктовал его Саманте. Бросив трубку, Саманта выбежала на улицу. Маккрей ринулся вдогонку. У дома стояла машину ЦРУ, на всякий случай предоставленная Лу Коллинзом. Маккрей выжал сцепление. Саманта, едва оказавшись в машине, впилась глазами в карту.

Найджел Крамер с шестью агентами отбыл из Скотленд-Ярда в двух патрульных автомобилях. Вой сирен разнесся от Уайтхолла до Мэлла. Машины помчались вдоль Парк-Лейн к дороге, ведущей из Лондона на север. Не теряя времени, с Гроувенор-сквер туда же двинулись два лимузина, в которых сидели Кевин Браун, Лу Коллинз, Патрик Сеймур, а также шесть подчиненных Брауну сотрудников ФБР.

Участок шоссе между Фенни-Стратфордом и главным городом графства Бакингемшир пролегает через малозаселенную местность, с возделанными полями и редкими купами деревьев. Куинн упорно двигался на запад, не останавливаясь ни на секунду. Первые проблески пробивались сквозь хмурые облака, и видимость постепенно увеличилась до трехсот ярдов. Тогда-то он и различил тоненькую фигурку: расстояние между ними неуклонно сокращалось. За спиной послышался шум моторов. За двумя черными лимузинами ехала полицейская патрульная машина, следом показался автомобиль ЦРУ. Передняя машина притормозила рядом с Куинном. Ширина дороги не позволяла никому вырваться вперед, и задние машины тоже замедлили ход.

Никто из прибывших не замечал фигурки, тяжело бегущей им навстречу. Саймон тоже изловчился перебросить руки в наручниках вперед, но позвонить ему было просто неоткуда. Хотя он пробежал едва ли половину дистанции, отделявшей его от Куинна, силы его явно были на исходе. Изнуренный пленом, не успевший опомниться после освобождения, он бежал с трудом, пошатываясь и хватая ртом воздух.

— Где мальчик? — проревел Браун, высунувшись из окошка лимузина. Крамер выскочил из красно-белой патрульной машины с тем же вопросом. Куинн остановился и, едва переводя дыхание, кивком подбородка указал на дорогу:

— Вон он!

Все глаза тотчас обратились в сторону Саймона. Агенты служб — американцы и англичане — бегом устремились к нему.

Куинн остался на месте: сделать что-то большее было уже не в его власти. К нему подбежала Саманта, схватила за руку. Она что-то быстро говорила, но Куинн не мог вспомнить потом ни слова.

Саймон, завидев спешащих к нему людей, замедлил шаги, словно выдохся окончательно. Расстояние между ним и бегущими навстречу сокращалось на глазах. Оставалась всего лишь какая-то сотня ярдов, но тут жизнь Саймона оборвалась.

Очевидцам запомнилась долгая слепящая вспышка. По мнению ученых, длительность ее составляла не более трех миллисекунд; но сетчатка глаза сохраняет вспышку такой яркости в течение нескольких секунд. За вспышкой последовал сильный взрыв, и падающую фигуру скрыл огненный шар.

Свидетелей этой сцены — людей достаточно закаленных — поразить было трудно, однако некоторым из них пришлось впоследствии пройти курс лечения у психотерапевтов. Тело юноши подбросило вверх и швырнуло в сторону, словно тряпичную куклу. Потом оно рухнуло на землю и распласталось окровавленной бесформенной массой. Всех присутствующих обдало взрывной волной.

По общему мнению, все происходившее напоминало замедленную киносъемку. Но восстановить полную картину трагедии удалось далеко не сразу. Окаменевший Найджел Крамер, белый как полотно, беззвучно шептал: «Боже… Боже…» Один из агентов ФБР, состоявший в секте мормонов, упал на колени и начал молиться. Саманта Сомервилл пронзительно вскрикнула и, уткнувшись лицом в спину Куинна, разразилась рыданиями. Данкан Маккрей, оказавшись на четвереньках у канавы, беспомощно плюхался руками в воде. Его выворачивало наизнанку.

Куинн, окруженный полицейскими, неотрывно смотрел на происходившее, словно не веря собственным глазам и повторяя чуть слышно:

— Нет… не может быть…

Первым опомнился пожилой британский сержант. Он рванулся вперед, за ним — бледный, трясущийся Браун, следом Крамер со своими подручными. Молча они обступили то, что еще недавно было Саймоном Кормаком…

Очень скоро чувство профессионального долга взяло верх.

— Очистить место происшествия! —сурово приказал Крамер. — Соблюдать предельную осторожность!

Он двинулся к машине, на ходу продолжая давать распоряжения.

— Немедленно свяжитесь с центром. Пусть пришлют главного специалиста по взрывчатым веществам. Вертолетом! Фотографов, экспертов — лучших в Фулеме. Перекройте дороги. Необходима помощь местной полиции. Этот участок шоссе должен быть надежно изолирован. Без моего разрешения никого сюда не пускать!

Полицейским пришлось углубиться в поле, огибая место происшествия. Затем на дороге был установлен пост для задержки транспорта. Одну из патрульных машин направили с той же целью к заправочной станции. Другая машина осталась на месте, чтобы поддерживать радиосвязь со Скотленд-Ярдом.

Уже через час участок дороги между Бакингемом и Блетчли был наглухо отгорожен металлическими барьерами. Отряд местных полицейских рассеялся по окрестностям, чтобы преграждать путь любопытным. Пока удалось предотвратить и нашествие прессы: закрытие дороги объяснялось прорывом водопроводной магистрали, что вполне успокоило местных репортеров.

Вскоре над головами показался вертолет столичной полиции, высадивший на дорогу доктора Барнарда — главного эксперта Скотленд-Ярда по взрывчатым веществам. Доктор — коротышка с птичьими повадками — имел репутацию редкого знатока своего дела. В Англии нередки террористические акты, совершаемые ирландскими экстремистами, так что опыта ему хватало с избытком.

Бытовало мнение, будто доктор Барнард способен по мельчайшим крупицам, недоступным даже для увеличительного стекла, не только определить место изготовления составных частей бомбы, но и установить личность того, кто ее собрал. Выслушав Крамера, доктор кивнул и вгляделся в небо. Еще двумя вертолетами прибыли его коллеги — криминалисты из центра судебной медицины в Фулеме. Под руководством доктора Барнарда эксперты бесстрастно приступили к методичной работе.

А часом раньше, отойдя от останков Саймона с посеревшим лицом, Кевин Браун приблизился к Куинну.

— Ублюдок! — с нескрываемой яростью процедил он сквозь зубы, глядя на него в упор. — Это ты во всем виноват. Ты мне за это поплатишься!

Куинн даже не попытался уклониться от занесенного над ним кулака. Захваченные врасплох агенты ФБР, стоявшие рядом с Брауном, не сразу успели схватить шефа за руки. Браун был вне себя. Сокрушительный удар пришелся Куинну прямо в челюсть. Г олова его дернулась назад. Падая, он ударился затылком о багажник лимузина и потерял сознание.

— В машину его! — злобно буркнул Браун.

Крамер не имел права задерживать американцев. К тому же Сеймур и Коллинз пользовались дипломатической неприкосновенностью. Пришлось напомнить только, что для следствия показания Куинна совершенно необходимы. Сеймур дал слово об этом позаботиться. Проводив американцев, Крамер позвонил с заправочной станции в министерство внутренних дел: разговор по радиотелефону могли перехватить.

Известие потрясло сэра Гарри Марриотта до глубины души. Но политик оставался прежде всего политиком.

— Мистер Крамер, ответьте мне на вопрос прямо: имеют ли какое-либо касательство к случившемуся британские власти?

— Нет, ни малейшего. С того момента, как Куинн покинул квартиру, вся ответственность легла на него. Он действовал исключительно по собственному усмотрению. Он избрал свою тактику — и потерпел неудачу.

— Понятно. Я должен немедленно поставить в известность премьер-министра. Рассказать все, ничего не скрывая. — Министр желал заручиться уверенностью в полной непричастности к делу британской полиции. — Любыми способами постарайтесь сделать так, чтобы о новости подольше никто не знал. В крайнем случае нам придется выпустить сообщение о том, что Саймон Кормак найден убитым. Но только не сейчас… И прошу постоянно извещать меня о ходе событий.

А тем временем новость уже достигла Вашингтона. Патрик Сеймур вызвал вице-президента по линии связи. Майкл Оделл снял трубку. Было пять утра, и он ожидал услышать сообщение из посольства о благополучном освобождении Саймона Кормака. Уяснив смысл сказанного, он побелел как мел.

— Но как же так? Почему? Ради Бога, объясните мне…

— Нам ничего не известно, сэр, — ответили из Лондона. — Мальчика освободили целым и невредимым. Он бежал нам навстречу. Нас разделяло ярдов сто, не больше. Не совсем понятно даже, что именно произошло. Но Саймон мертв, господин вице-президент.

Комитет собрался спустя час. Вид у всех присутствующих был ошеломленный. Встал вопрос — кто должен сообщить президенту? Выбор пал на председателя: ведь именно он двадцать четыре дня тому назад взвалил на себя нелегкую обязанность вернуть сына отцу. С тяжелым сердцем направился Майкл Оделл в резиденцию президента.

Джон Кормак не спал. Почти все последние ночи он провел без сна. Очнувшись на рассвете после короткой дремоты, он шел к себе в кабинет. Там он подолгу сидел за рабочим столом, пытаясь вчитаться в кипы официальных бумаг. Узнав о том, что внизу ждет вице-президент, он распорядился пригласить его в Желтую Овальную комнату.

Этот просторный приемный зал, с балконом Трумэна над южным фасадом, расположенный на втором этаже, между кабинетом и залом для подписания соглашений, находится в самом центре Белого дома.

Когда Оделл вошел, президент Кормак стоял посередине зала, устремив на него выжидающий взгляд. Оделл молчал, не в силах заставить себя говорить. Лицо президента постепенно утратило прежнее выражение.

— Что там, Майкл? — глухо спросил он.

— Его… то есть Саймона… его нашли. Но он… Мне передали, что он мертв.

Президент не шевельнулся. Потом произнес размеренно, бесцветным голосом.

— Пожалуйста, оставьте меня одного.

Оделл повернулся и осторожно вышел. Не успел он прикрыть за собой дверь, как из-за нее донесся мучительный вопль, более похожий на стон смертельно раненного животного. Содрогнувшись, он взялся за перила лестницы.

В зале на первом этаже к нему шагнул агент секретной службы Лепински.

— Господин вице-президент! На проводе — премьер-министр Великобритании! — выпалил он, протягивая ему телефонную трубку.

— Давайте сюда, я поговорю.

Он взял трубку:

— Добрый день, у телефона Майкл Оделл. Да, миссис Тэтчер, я только что передал ему… Нет, к сожалению, сейчас президент на звонки не отвечает. Нет, ни на какие.

Наступила пауза.

— Да-да, я понимаю, — послышался в трубке тихий голос. И тут же последовал вопрос: —У вас есть поблизости карандаш и бумага?

Оделл знаками подозвал помощника, тот подал ему служебный журнал. На вырванном листе Оделл записал все, что ему продиктовали.

Президенту Кормаку этот лист вручили через час, когда американцы, не ведая о случившемся, пили свой утренний кофе. Еще в халате, президент, глубоко утонув в кресле, невидящим взглядом смотрел в окно на серое небо. Жена спала: ей только предстояло узнать обо всем. Президент кивком отпустил дежурного секретаря и развернул листок.

На нем было написано: «Вторая книга Царств, Глава 18, стих 33».

Президент поднялся и подошел к полке, где стояли его личные книги, среди них — семейная Библия, испещренная пометками его отца, деда и прадеда. Перелистав страницы, он нашел нужное место: «И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и, когда шел, говорил так: сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»

(обратно)

Глава 11

Доктор Барнард не стал привлекать молодых констеблей из полиции Долины Темзы для обследования местности. Усилия десятков полицейских нужны для поисков спрятанного тела или брошенных убийцей орудий преступления — ножа, ружья, дубинки.

Здесь же требовались сноровка и крайняя осторожность. Доктор Барнард решил обойтись услугами своих опытных помощников.

Для обследования наметили площадь около сотни ярдов в диаметре. Следы взрыва обнаруживались, однако, лишь внутри окружности диаметром не более тридцати ярдов. Ползая на четвереньках с пинцетами в руках, криминалисты придирчиво осмотрели каждый квадратный дюйм.

Мельчайшие обрывки одежды, частицы волос, тканей, опаленные стебельки с прилипшими к ним волокнами — все это помещалось в пластиковые пакеты. Благодаря сверхчутким металлоискателям скопилась целая груда ржавого железа — консервные банки, гвозди, болты, шурупы, обломок плужного лемеха.

Сортировка предстояла позднее. Восемь контейнеров с собранным материалом переправили в Лондон. Само место взрыва было исследовано с особой тщательностью. На это ушло четыре часа.

Останки сфотографировали во всех возможных ракурсах, крупным, и средним, и общим планом. Доктор Барнард разрешил приблизиться к ним только после того, как земля вокруг была полностью расчищена.

Тело бережно переместили на носилки, покрытые развернутым пластиковым мешком. Наглухо застегнутый мешок был отправлен вертолетом в патологоанатомическую лабораторию.

Ближайшая лаборатория находилась в лечебнице Радклиффа в Оксфорде. Сюда, под университетский кров, довелось вернуться Саймону Кормаку — уже после смерти.

По части оборудования лечебница в Оксфорде не уступала известной лондонской больнице Гая. Оттуда был вызван доктор Иэн Макдональд, исполнявший по совместительству обязанности главного патологоанатома при Скотленд-Ярде. Оба специалиста составляли незаменимую в трудных случаях пару. Задача перед доктором Макдональдом стояла сложная.

На протяжении всего дня между Лондоном и Вашингтоном велись переговоры о том, как преподнести новость средствам массовой информации. Решено было выпустить заявление Белого дома. За ним немедленно должно было последовать подтверждение со стороны британских властей. В заявлении указывалось, что обмен — по требованию похитителей — совершался в обстановке полной секретности. Был выплачен запрошенный выкуп, однако преступники нарушили свое обещание. Тотчас после анонимного звонка полиция отправилась в Бакингемшир, где па обочине шоссе обнаружили труп Саймона Кормака.

Президенту и всему американскому народу от имени королевы, английского правительства и всех подданных Великобритании выражались искренние и глубокие соболезнования. Делались заверения о том, что предпринимаются самые энергичные меры для розыска преступников.

По настоянию сэра Гарри Марриотта в заявлении уточнялось, что переговоры о совершении обмена велись исключительно американской стороной. Белый дом — не слишком охотно — оговорку принял.

— Журналисты с нас шкуру спустят, — мрачно предрек Оделл.

— Что ж! Куинн — это ваша затея! — парировал Филип Келли.

— Вовсе нет! Кому Куинн понадобился — не вам разве? — резко повернулся Оделл к Ли Александеру и Дэвиду Вайнтраубу, также явившимся на совещание в Оперативный кабинет. — Кстати, где он сейчас?

— Содержится под стражей, — пояснил Вайнтрауб. — Англичане воспротивились тому, чтобы он находился на территории нашего посольства. Служба безопасности предоставила в наше распоряжение дом в Сэррее. Куинн сейчас там.

— Придется ему попотеть, прежде чем он сумеет все объяснить, — заявил Хьюберт Рид. — Алмазов нет, похитители скрылись, бедняга Саймон погиб… Как же все-таки это произошло?

— Пытаются выяснить, — отозвался Брэд Джонсон. — По словам Брауна, больше всего это походило на выстрел из базуки, хотя поблизости никого не было. Не исключено, что он мог напороться на мину.

— Мина на обочине проезжей дороги? — фыркнул Станнард.

— Подождем результатов вскрытия.

— Как только англичане покончат с расспросами, Куинна необходимо доставить сюда, — вмешался Келли. — Нам есть о чем с ним побеседовать.

— Ваш помощник этим уже занимается, — напомнил Вайнтрауб.

— А если Куинн заупрямится? Доставлять силой? — поинтересовался Уолтерс.

— А как же иначе, господин генеральный прокурор? — откликнулся Келли. — Браун подозревает, что Куинн сам замешан в это грязное дело. Пока, правда, непонятно, как именно… Но если мы выпишем ордер на задержание главного свидетеля, англичане вряд ли станут чинить препятствия.

— Отложим решение на сутки. Посмотрим, что узнают британцы, — подытожил Оделл.

Заявление Белого дома, обнародованное в 6.00 вечера по местному времени, всколыхнуло всю Америку. Такого потрясения страна не знала со времени покушений на Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Пресса впала в настоящее исступление. Страсти еще более разгорелись ввиду отказа пресс-секретаря Крейга Липтона ответить на бесчисленные вопросы. Кто именно занимался проблемой выкупа? Какая сумма была назначена? В каком конкретно виде ее следовало предъявить? Кто и каким образом передал выкуп похитителям? Почему не сделали попытки схватить преступников в момент встречи, если она была? Был ли в пакет с деньгами вмонтирован передатчик? Удалось ли их выследить и организовать погоню? Не вызвана ли гибель юноши неуклюжими действиями властей? Возлагает ли Белый дом какую-либо ответственность за случившееся на Скотленд-Ярд? Если нет, то чем это объясняется? Почему британской полиции с самого начала не предоставили полной свободы действий? Имеется ли описание внешности похитителей? Есть ли шансы напасть на их след? Вопросы сыпались один за другим. Крейг Липтон начал подумывать, успеет ли он подать в отставку, прежде чем его линчуют.

Разница во времени между Вашингтоном и Лондоном составляет пять часов, но, несмотря на позднюю пору, новость распространилась мгновенно. Телевизионные программы были прерваны ошеломляющим сообщением. На правительственные учреждения обрушился настоящий шквал звонков. Телефоны разрывались и в американском посольстве. Работникам редакций, готовившимся разойтись по домам, пришлось немедленно засесть за подготовку экстренного утреннего выпуска. На рассвете здания всех официальных ведомств, имевших непосредственное отношение к событию, оказались осажденными толпами журналистов. Над участком дороги между Фенни-Стратфордом и Бакингемом зависли вертолеты с фоторепортерами: в первых проблесках дня они пытались запечатлеть картину еще перегороженного шоссе с последними полицейскими автомобилями.

Многим в эту ночь было не до сна. Движимый личной просьбой министра внутренних дел, доктор Барнард трудился не покладая рук. И он, и его подопечные покинули место происшествия только с наступлением темноты. После десяти часов кропотливейшей работы новых находок быть уже не могло. Во всей Англии не сыскалось бы клочка земли более расчищенного, чем этот небольшой участок. Собранный материал, размещенный в пластмассовых банках на полках лаборатории, подлежал скрупулезному анализу под микроскопом.

Найджел Крамер провел ночь в загородном доме, построенном во времена Тюдоров. Окруженное деревьями старинное изысканное здание находилось в самой сердцевине графства Суррей. Вряд ли кто сумел бы угадать его нынешнее назначение: под вековыми каменными сводами подвалов размещалась школа подготовки агентов службы безопасности, оснащенная самыми современными техническими средствами.

Вместе с Брауном туда прибыли Сеймур и Коллинз. Крамер не возражал против их присутствия на допросе, памятуя совет министра возможно шире сотрудничать с американцами. Что бы ни рассказал Куинн, об этом должны быть осведомлены оба правительства. Магнитофон стоял наготове.

Куинн — небритый, с разбитой скулой и пластырем на затылке, в запачканной дорожной грязью легкой одежде — выглядел усталым и изможденным. Тем не менее держался он спокойно, отвечал уверенно.

Крамер начал расспросы с момента его исчезновения. Почему он бежал из квартиры в Кенсингтоне? Куинн объяснил. Браун свирепо сверкнул на него глазами.

— Чем вы руководствовались, мистер Куинн, полагая, будто неизвестные лица могут вмешаться в процедуру обмена и создать тем самым угрозу для жизни Саймона Кормака?

Вопрос явно был заготовлен заранее.

— Интуиция, — коротко сказал Куинн.

— Только ли интуиция, мистер Куинн?

— Могу я задать вопрос, мистер Крамер?

— Можете, хотя ответить не обещаю.

— Был ли вмонтирован в кейс передатчик?

Ответ он прочел на лицах присутствующих.

— Если бы я пришел с этим кейсом, мальчика бы убили.

— Они его и так убили, мерзавец! — рявкнул Браун.

— Да, убили, — помрачнел Куинн. — Я не ожидал, что они все-таки на это решатся.

Крамер вернулся к событиям после побега. Куинн рассказал о Марилебоне, о бессонной ночи в отеле, об условиях Зика, о крайнем сроке, который назначили похитители. Крамера живо интересовали обстоятельства встречи Куинна лицом к лицу с преступниками в заброшенном ангаре. Куинн описал машину, назвал ее номер — скорее всего, фальшивый, разового употребления. Отсутствием предусмотрительности преступники не страдали.

О внешности похитителей Куинн мог сказать немногое: он видел их в масках, в просторных тренировочных костюмах. Четвертый вообще не появился, неотлучно находясь при Саймоне. Достаточно было звонка сообщников, чтобы сына президента не стало. То же самое произошло бы, не вернись все трое к условленному часу… Рост Зика средний, особых примет никаких. Другими подробностями Куинн не располагал.

Куинн детально описал пустующий ангар Бэббиджа, где он стоял под дулом автомата «скорпион». Крамер немедленно распорядился направить туда группу криминалистов. Они трудились до рассвета, но никаких улик, кроме валявшегося на полу комочка марципана, не обнаружили. Слой пыли сохранял четкий отпечаток колес. По ним — только через две недели — удалось опознать брошенный автомобиль «вольво».

Особый интерес представляло описание дома, где укрывались похитители. Что запомнилось Куинну? Дорожка от ворот к гаражу усыпана гравием. Куинн слышал характерный шорох под колесами. Двери гаража открываются автоматически. В доме — бетонный подвал. Агенты по торговле недвижимостью могли бы помочь в поисках. Но вот в каком направлении от Лондона искать — загадка. Находясь внутри багажника или под плотным одеялом на полу автомобиля, маршрут определить трудно. Первый рейс занял полтора часа, второй — чуть больше двух. Но это мало что значило: преступники могли, к примеру, просто-напросто кружить по улицам Лондона.

— Мы не в состоянии предъявить Куинну каких-либо обвинений, господин министр, — доложил Крамер наутро. — Не можем и задерживать его дольше. Говоря откровенно, оснований для этого ни малейших. Я убежден, что к трагедии Куинн не причастен.

— Похоже, он сумел вывернуться? — заметил сэр Гарри Марриотт. С Даунинг-стрит настойчиво запрашивали новую информацию о деле.

— Выходит, так, — подтвердил Крамер. — Ведь если бандиты намеревались покончить с жертвой (а это, по-видимому, входило в их планы), что им мешало сделать это раньше? Когда угодно и где угодно — ничем не рискуя. Да заодно и прикончить Куинна. Непонятно, почему они оставили его живым. Еще непонятнее, зачем им понадобилось выпустить Саймона на волю. Чтобы тут же убить? Разве что им хотелось вызвать к себе всеобщую ненависть, стать в глазах общественного мнения гнусными негодяями… Тогда цели своей они добились.

— Ну что же! — вздохнул министр. — Мистер Куинн нас больше не занимает. А что американцы? Все еще дер жат его под замком?

— Правильнее считать, что он находится у них по доброй воле, в качестве гостя, — осторожно уточнил Крамер.

— Если хотят, могут отправить его домой, в Испанию, — бросил в заключение министр.

Тем временем в гостиной старинного особняка в Суррее Саманта Сомервилл имела нелицеприятный разговор с Кевином Брауном.

— На кой черт он вам нужен! — кипятился Браун. — Он полный банкрот! Пустое место! Никаких дел с ним больше нет и быть не может.

— Послушайте! — настаивала Саманта. — За три недели я достаточно его узнала. Если он что-то скрывает, я попробую из него это вытянуть.

Браун, казалось, начал колебаться.

— Вреда, во всяком случае, не будет, — заметил Сеймур.

Браун наконец уступил.

— Ну, хорошо. Куинн внизу. В вашем распоряжении полчаса.

В тот же день Саманта Сомервилл вылетела ближайшим рейсом из аэропорта Хитроу в Вашингтон.

Доктор Барнард сидел за рабочим столом. Бессонная ночь над микроскопом прошла не зря. На листе плотной бумаги перед ним лежали мелкие разнородные осколки. Постороннему они могли показаться горсткой простого мусора. Вглядываясь в них, доктор Барнард не верил своим глазам.

Теперь он знал о случившемся все. По результатам химического анализа он смог определить состав взрывчатого вещества, а изучение характера взрыва позволило судить и о самом взрывном устройстве, и о том, каким образом оно сработало. Отдельных частичек недоставало: некоторые испарились, другие могло обнаружить только вскрытие.

Доктор поддерживал постоянный контакт с Оксфордом, откуда вскоре должны были прислать полученный материал. Теперь же в распоряжении доктора Барнарда имелись остатки крошечной батареи, еле видные обрывки изоляционного покрытия из поливинилхлорида, кусочки медной проволоки и смятый, оплавленный комочек, бывший некогда устройством для приема сигнала. Заменитель детонатора. Установить, где и кем все это было произведено, оказалось делом нетрудным. Доктор Барнард не сомневался в своей правоте. Однако для полной уверенности ему требовались подтверждения. Он готов был опять отправиться на место происшествия и перепроверить все заново.

В приоткрытую дверь заглянул один из ассистентов:

— Вас вызывает доктор Макдональд.

Патологоанатом в Оксфорде также трудился не покладая рук со вчерашнего дня. Профессиональные обязанности, способные внушить стороннему наблюдателю ужас и отвращение, поглощали доктора Макдональда целиком. Работа казалась ему увлекательнее, чем любой детектив. Не довольствуясь служебной деятельностью медика-эксперта, доктор неустанно расширял свои познания, посещал, в частности, закрытые лекционные курсы в Форт-Холстеде об изготовлении и обезвреживании мин. У прозекторского стола он желал действовать не вслепую, а осмысленно и целеустремленно.

Начал доктор Макдональд с пристального изучения фотографий. И только потом приступил к делу — единолично, не доверяя никому из ассистентов. Осторожно снял с убитого обувь, стянул носки, взрезал ножницами одежду. Все эти предметы, каждый в отдельной упаковке, к утру были переправлены в Фулем доктору Барнарду.

Далее было сделано несколько рентгенограмм. Вглядевшись в снимки, доктор Макдональд выявил в тканях наличие инородных частиц. Протерев тело с головы до ног особым тампоном, он удалил прилипшие к коже соринки, комочки грязи, крошки неясного происхождения. Все это также было отправлено доктору Барнарду.

Началось вскрытие. Ровным голосом с шотландским акцентом доктор Макдональд наговаривал свои наблюдения на диктофон. К утру он занялся препарированием пораженных тканей. Основная сила взрыва, разворотившего брюшную полость, пришлась на область таза и на нижний отдел позвоночника.

Причина смерти была совершенно очевидна, однако вскрытие преследовало и другие задачи. Отсеченные ткани вновь подверглись просвечиванию рентгеном, еще более тщательному. Иные частицы механическому извлечению не поддавались. Поэтому мышечные и костные ткани были подвергнуты вывариванию в специальном растворе, после чего с помощью центрифуги из полученной взвеси выделили оставшиеся металлические крупицы общим весом около унции.

Самую крупную из них доктор Макдональд поднес поближе к глазам: он уже видел этот осколок на снимке — застрявшим глубоко в позвонке. Он повертел его в руках, потом выразительно присвистнул и взялся за телефон.

— Рад тебя слышать, Иэн, — донесся из трубки голос доктора Барнарда. — Что-нибудь новенькое?

— Да. Тебе непременно надо взглянуть. Если не ошибаюсь, это и в самом деле что-то новенькое. Я вроде бы понимаю, что это такое, но поверить просто не в состоянии.

— Присылай без задержки. Буду ждать.

Спустя два часа разговор возобновился. На этот раз позвонил доктор Барнард:

— Если ты думаешь то же, что и я, ты, безусловно, прав.

Теперь Барнард обладал абсолютной уверенностью.

— Больше ведь этой штуке взяться неоткуда? — спросил Макдональд.

— Ну конечно! Ее можно достать только у изготовителя.

— Проклятье! — вырвалось у Макдональда.

— Лучше пока помалкивать, дружище, — отозвался Барнард. — Наш долг свершить — или умереть, не так ли? Докладывать министру я собираюсь утром. Когда ты рассчитываешь закончить?

Макдональд взглянул на циферблат. Уже тридцать шесть часов он за работой. Но отдыхать еще не время.

— Не спите, нет! Сон Барнардом убит, — спародировал он строку из «Макбета». — Хорошо, к утру все будет сделано.

Вечером доктор Макдональд взялся за подведение итога. Назавтра коронер Оксфорда должен был начать следствие и передать останки погибшего ближайшему родственнику, в данном случае — непосредственно послу Соединенных Штатов, представителю президента Джона Кормака.

Пока британскими исследователями готовились отчеты, Саманта Сомервилл добивалась разрешения быть допущенной в Белый дом. Директор ФБР удовлетворил ее просьбу только после того, как она сумела связаться по телефону с вице-президентом Оделлом.

В Оперативном кабинете собрались все члены комитета. Отсутствовал только Дэвид Вайнтрауб: он вел переговоры с Токио по делам своего ведомства. В дверях зала Саманту охватила робость: сидящие перед ней люди обладали огромной властью, раньше она видела их лица только на снимках в газете или по телевизору. Глубоко вздохнув, она вскинула голову и смело подошла к столу. Вице-президент жестом пригласил ее сесть.

— Нам доложили, что вы просите об освобождении мистера Куинна, — строго произнес генеральный прокурор. — Ваши мотивы?

— Мне стало известно, что возникли предположения о причастности мистера Куинна к гибели Саймона Кормака, — решительным тоном заговорила Саманта. — Верьте мне, прошу вас! Все три недели я пробыла рядом с ним… Какие усилия он приложил к тому, чтобы Саймон не пострадал при освобождении!

— Зачем же ему понадобилось скрываться? — спросил Келли, недовольный тем, что комитет выслушивает его подчиненных.

— Да потому, что произошла утечка информации. Ее передали по радио. А он с таким трудом вошел в доверие к этому негодяю! Куинн не сомневался, что, стоит только Зику хоть что-нибудь заподозрить, преступники сразу исчезнут. Куинн хотел встретиться с ним с глазу на глаз, без ведома властей — и британских, и американских. — Под американскими властями подразумевался, конечно же, Кевин Браун. Келли нахмурился.

— Тем не менее подозрения остаются, — бросил он сердито. — Многое еще неясно, требуется основательная проверка.

— Да разве мог Куинн быть замешан хоть в чем-то? — с жаром продолжала Саманта. — Вдумайтесь, каким же образом? Если бы он сам предложил себя на роль посредника — тогда возможно. Однако выбор сделали вы. Он говорил мне, что не хотел соглашаться. С того момента, как Куинн встретился с мистером Вайнтраубом в Испании, он постоянно находился под наблюдением. Переговоры с похитителями вы слышали до последнего слова.

— Однако целых двое суток о нем не было ни слуху ни духу, — вставил Станнард.

— Но с какой стати понадобилось бы заключать в это время сделку с бандитами? — парировала Саманта. — Разве что при условии, что они отпустят Саймона.

— Для человека не слишком состоятельного два миллиона долларов — это сумма, — заметил Хьюберт Рид.

— Почему же он не скрылся сразу, вместе с алмазами? — настаивала Саманта. — Где бы он был сейчас?

— В самом деле, — неожиданно вмешался Оделл, — ведь он отправился к этим бандитам один, безоружный. Вместо бомбы прихватил марципан. Не всякий на такое отважится.

— И все-таки сомнения мистера Брауна не вполне безосновательны, — заговорил Джеймс Доналдсон. — Куинн мог при встрече с похитителями вступить с ними в сговор. Те совершают убийство, заметают следы, а потом, при дележке добычи, берут его в долю.

— Чего ради? — изумленно всплеснула руками Саманта. Почувствовав поддержку вице-президента, она совсем расхрабрилась. — Алмазы уже были у них. Им ничего не стоило покончить и с Куинном. А с какой стати было им делиться? И мог ли Куинн им поверить? Вы бы поверили?

Вопрос был риторическим. Наступило молчание.

— Куинна мы, положим, освободим, — в раздумье проговорил Рид. — Но как узнать, что у него на уме? Он что, вернется домой, в Испанию?

— Нет, сэр. Он намерен начать поиски и выследить преступников.

— Полегче, мисс Сомервилл, полегче! — гневно осадил ее Келли. — Этим займется Федеральное бюро расследований. Джентльмены! Теперь мы не стоим перед необходимостью ограничивать свои действия из опасения повредить сыну президента. Саймон Кормак пал жертвой преступников, и убийцы должны быть наказаны в соответствии с законом. Мы направляем наших сотрудников в Европу для оказания помощи в розыске. Мистер Браун будет руководить операцией из Лондона. Не сомневаюсь, что мы до них доберемся.

Саманта выложила последний козырь.

— Выслушайте меня, прошу вас! Если Куинн не в сговоре с преступниками, все же именно он — и только он — общался с ними непосредственно. Если же он встал на их сторону, то наверняка знает, где их найти. Кто, как не он, наведет нас на след?

— То есть вы предлагаете предоставить ему свободу и тайно взять под строжайший контроль? — поинтересовался Уолтерс.

— Не совсем так, сэр. Я прошу позволить мне самой всюду сопровождать мистера Куинна.

— Но понимаете ли вы, мисс Сомервилл, — Майкл Оделл подался вперед, чтобы лучше ее разглядеть, — понимаете ли вы, чем вам это может грозить? Убивать Куинну уже доводилось. Правда, на войне, но все же… Если он хоть в чем-то повинен, вам несдобровать.

— Я все прекрасно понимаю, господин вице-президент. Вины за мистером Куинном нет ни малейшей. Это мое твердое убеждение. Именно поэтому я готова рискнуть.

— Так-так-так… — протянул Оделл. — Ну что ж, мисс Сомервилл… Подождите, когда мы вас вызовем. Этот вопрос следует хорошенько обдумать.

Сэр Гарри Марриотт провел утро за чтением отчетов, представленных ему из Фулема и Оксфорда. Крайне обеспокоенный, он отправился на Даунинг-стрит, 10, захватив оба документа с собой. По возвращении в министерство ему доложили, что его дожидается Найджел Крамер.

— Вы ознакомились с этими документами?

— Просмотрел копии, — кивнул Крамер.

— Чудовищно! В голове не укладывается… Если только об этом станет известно… Где сейчас американский посол?

— Все еще в Оксфорде. Только что окончилась процедура передачи тела. Гроб будет доставлен в Штаты военным самолетом из Хейфорда.

— М-м-м… Необходимо запросить министерство иностранных дел. Пока все должно оставаться в тайне. История весьма мрачная… Что известно о ходе розыска?

— Нового мало, сэр. По утверждению Куинна, двое из похитителей сохраняли полное молчание. Возможно, они иностранцы. Мы заняты в первую очередь розысками их «вольво» в крупных морских портах и аэропортах. Но боюсь, что им уже удалось уйти. Разумеется, ведутся и поиски бывшего убежища. Теперь осторожничать незачем. По-видимому, следует, с вашего позволения, обнародовать все известные нам данные: наверняка найдется кто-нибудь, кто сообщит дополнительную информацию.

— Да-да, непременно… Держите меня в курсе дела, — на прощание наказал Крамеру министр.

Вечером того же дня взволнованную Саманту Сомервилл вызвали в Федеральное бюро к ее главному шефу Филипу Келли. Там ей предстояло узнать о принятом в Белом доме решении.

— Что ж, так тому и быть! Вы своего добились, — медленно проговорил Филип Келли. — Вам велено безотлагательно вернуться в Англию и уведомить мистера Куинна о том, что он свободен. Но на этот раз вам предписано находиться при нем неотлучно. А также ставить в известность мистера Брауна о каждом шаге Куинна.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр! — Саманта с трудом скрывала радостное волнение.

Она еще успела попасть на ночной рейс. С вылетом из аэропорта Даллес произошла задержка, хотя и совсем незначительная. В нескольких милях оттуда, на военно-воздушной базе Эндрюс только что приземлился специальный самолет с останками Саймона Кормака на борту. По всей Америке аэропорты объявили две минуты молчания, приостановив всякую деятельность.

На рассвете Саманта сошла с трапа в аэропорту Хитроу. Снова в Англии… С момента гибели Саймона минуло трое суток.

Ирвинга Мосса разбудил телефон. Кто звонил — гадать не приходилось. Часы показывали 4.00 утра, в Хьюстоне наступала ночь. Исписав лист сверху донизу, он вычеркнул из цифр все нули, обозначавшие промежутки между словами. Затем с помощью ключа — числа на календаре — расшифровал послание.

Глаза его широко раскрылись. Произошло нечто непредвиденное. С его стороны требовалось скорейшее вмешательство. Медлить было нельзя.

Американский посол вернулся из Хейфорда подавленным. День выдался трудный. Печальная обязанность — препроводить гроб с телом Саймона на борт военного самолета — далась ему нелегко.

Алоизиус Фэйруэзер-младший был назначен послом в Англию почти три года назад. Он сменил на посту несравненного Чарлза Прайса — достойного представителя США во времена администрации Рейгана. Деятельность нового посла также была безупречной, однако испытания последнего месяца могли бы сломить любого.

Тотчас по возвращении ему вручили письмо из Форин офис. Приглашали к завтраку. Никаких пояснений не давалось. Приглашение выглядело, мягко говоря, необычным. С сэром Гарри Марриоттом у посла завязались самые дружеские отношения, но зачем понадобилась встреча с ним в министерстве, да еще в столь ранний час? Тем не менее в девять утра черный посольский «кадиллак» уже стоял у подъезда дома на Виктория-стрит.

— Эл, дорогой! — приветствовал его министр радушно, но без обычной широкой улыбки. Обстоятельства вынуждали к сдержанности.

— Незачем и говорить, что испытываем все мы, англичане. Это и в самом деле ужасно.

Фэйруэзер не сомневался в искренности чувств, охвативших страну после трагического события. У американского посольства на Гроувенор-сквер до сих пор не убывала очередь желающих выразить соболезнование президенту и его народу. На первой странице Книги для посетителей стояло имя Елизавета. Ниже следовали подписи всех членов кабинета министров, потом — обоих архиепископов и глав других церквей. Далее листы были испещрены подписями людей знатных и простых, прославленных и безвестных…

Сэр Гарри пододвинул гостю две папки в ледериновых переплетах.

— Мне бы хотелось прежде всего ознакомить вас вот с этим. Кое-что необходимо обсудить прямо сейчас.

Фэйруэзер раскрыл папку потоньше — с отчетом доктора Макдональда. В отчете констатировалось, что смерть Саймона Кормака наступила вследствие вызванного взрывом обширного поражения брюшной полости с повреждением тазового кольца и нижних отделов позвоночника. Взрывное устройство находилось на пострадавшем. Далее дотошно перечислялись чисто медицинские подробности: описывалось состояние внутренних органов, содержимое желудка и прочее.

Отчет доктора Барнарда был гораздо более пространен. Согласно его заключению, бомба помещалась в широком кожаном поясе с массивной медной пряжкой. Этим поясом — как и прочими предметами одежды, какую носит обычно туристская молодежь, — Саймона снабдили похитители. Пряжка, украшенная рельефным изображением круторогого оленя, имела внутри полое пространство.

Взрывчатка представляла собой пластину размером три дюйма на полтора, весом в две унции — смесь пентатетроэфирнитрата (PETN) с добавлением пластификатора. Пластина была вшита между двумя тщательно простроченными по краям полосками толстой кожи и располагалась в непосредственной близости от поясничного отдела позвоночника Саймона.

Миниатюрный детонатор позднее был извлечен из осколка позвонка, глубоко засевшего в селезенке. Детонатор был сильно поврежден, однако легко распознаваем.

Внутри пояса скрывались провода, ведущие от детонатора к литиевой батарее (сходные с ней используются в электронных часах) и к приемнику, вмонтированному в пряжку. Круговой антенной служил еще один провод, также старательно вшитый в ремень.

Приемное устройство, величиной со спичечный коробок, было настроено на радиосигнал частотой приблизительно в 72,15 мегагерц. Сам передатчик (разумеется, не обнаруженный) внешне мог напоминать пачку сигарет в плотной упаковке. По-видимому, он приводился в действие нажатием простой кнопки. Посланный сигнал мог быть принят в радиусе свыше трехсот ярдов.

Эл Фэйруэзер оторвался от бумаг в полной растерянности.

— Гарри… не знаю, что и думать… На такое способен один только дьявол!

— Но в совершенстве владеющий всеми тонкостями современной технологии! — уточнил министр. — Конфетку доктор приберег на десерт. Почитай резюме!

— Но зачем, Гарри, зачем? — отложив папку, твердил посол. — Ради Бога, объясни мне, зачем им это понадобилось? И каким образом они ухитрились это сделать?

— Картина совершенно ясная. Эти мерзавцы прикинулись. будто отпускают Саймона на свободу. Скрывшись из виду, они вышли из машины, кружными путями вернулись на место и спрятались в кустарнике, недалеко от дороги. Следы ищут. Что же касается причин… — Министр потер лоб. — Не знаю, Эл, не могу сказать. И вряд ли кто скажет. Специалисты, однако, стоят на своем. Ошибка исключена. Считаю необходимым держать документы в строжайшей тайне. Пока не узнаем что-то новое. Уверен, что и ваши люди тоже помогут.

Фэйруэзер поднялся с кресла.

— Сегодня же эти бумаги окажутся в Вашингтоне, — сказал он, забирая папки. — Курьером буду я сам.

Министр проводил его к выходу.

— Вы хорошо представляете, какой скандал может из-за этого разразиться?

— Еще бы! — отозвался Фэйруэзер. — Все перевернется вверх дном. Я должен встретиться с госсекретарем и, наверное, с Оделлом. С президентом пусть говорят они сами… Боже мой, только этого недоставало!

В аэропорту Хитроу, на стоянке, Саманту дожидалась заранее взятая ею напрокат машина. Сев за руль, она немедленно направилась в Суррей.

Кевин Браун с мрачным видом сложил привезенное ею письмо.

— Вы заблуждаетесь, агент Сомервилл, — раздраженно бросил он. — Шеф тоже. Этот жулик мастер притворяться. Знает он куда больше, чем мы из него выжали. Я бы его ни за что не выпустил. Как есть, в наручниках — и на самолет!

Однако спорить с инструкцией Браун не мог и распорядился привести пленника. Куинн похудел, оброс щетиной. Наручники с него тут же сняли. Команда Брауна принялась готовить дом к передаче в руки хозяев. На пороге Браун обернулся:

— Тебя, Куинн, я, надеюсь, больше никогда не увижу. Разве что за решеткой… Бога буду молить!

На обратном пути в Лондон Куинн молча слушал рассказ Саманты о поездке в Вашингтон.

— Куинн, остерегайся этих бандитов! Они обошлись с мальчиком как звери.

— Хуже! — возразил Куинн. — У зверей есть своя логика. А здесь что? Не вижу ни малейшего смысла. Выкуп похитители получили сполна. Никто за ними не гнался. С какой стати было им возвращаться? Зачем убивать?

— Да ведь они садисты! — воскликнула Саманта. — Неужели ты так и не понял, с кем имеешь дело? Жалость, раскаяние — не для них… Страдания других им в радость. Убить Саймона они замышляли с самого начала.

— Но почему не в подвале? Почему и не меня заодно? Пулей, ножом — придушить, наконец? И вообще кому какой прок от того, что Саймон мертв?

— Об этом мы можем только гадать. Разве что их поймают. Только ищи ветра в поле… Куда тебе сейчас?

— Мне надо забрать свои вещи.

— Мне тоже. В Вашингтон я летала налегке.

Машина двигалась по Уорик-роуд.

— Надо было свернуть раньше, — заметил Куинн, знавший Лондон не хуже таксиста. — Теперь направо, угол Кромвелл-роуд, на следующем перекрестке.

Впереди вспыхнул красный свет. Рядом проплыл длинный черный «кадиллак» с развевающимся звездно-полосатым флажком. Американский посол направлялся в аэропорт. Он на минуту оторвался от раскрытой папки в ледериновом переплете, скользнул взглядом по соседней машине и, не догадываясь о том, кто в ней сидит, опять углубился в чтение.

На пороге их шумно приветствовал Данкан Маккрей. О нем, казалось, в суматохе последних дней попросту забыли. Он ластился к Куинну, словно щенок ньюфаундленда после долгой разлуки с хозяином.

Утром, сообщил Маккрей, Лу Коллинз прислал уборщиков. Вовсе не для того, чтобы мыть окна и выколачивать пыль. Им было поручено изъять все подслушивающие устройства. Интереса для ЦРУ квартира больше не представляла. Маккрей должен был прибрать комнату и вернуть ключи владельцу. Вещи Саманты и Куинна он только что собирался паковать.

— Искать гостиницу что-то не хочется… Можно, мы тут переночуем в последний раз?

— Конечно-конечно, какой разговор! Будете нашим гостем… Утром, к сожалению, мы обязаны съехать.

— Что ж, отлично! — заметил Куинн, едва удержавшись от желания отечески потрепать Маккрея по макушке. Глядя на счастливую улыбку Данкана, нельзя было тоже не улыбнуться. — Мне надо привести себя в порядок и хорошенько выспаться.

Маккрей сбегал через дорогу в магазин и, вернувшись с полными мешками провизии, приготовил ужин — бифштексы, салат. Поставил на стол две бутылки красного вина. Куинн был тронут тем, что он выбрал испанское — правда, не из Андалузии, но все-таки…

Саманта больше не считала нужным скрывать свои отношения с Куинном. Она постучалась к нему сразу, как только он отправился спать. До Маккрея ей было мало дела… Вскоре она заснула, положив голову на грудь Куинна. Куинн коснулся ее волос, и она пробормотала во сне что-то невнятное.

Несмотря на усталость, Куинну, как уже много ночей подряд, не спалось. Он недвижно смотрел в потолок и напряженно думал. Тогда, в ангаре Бэббиджа, что-то он упустил. В ухватках бандитов сквозило что-то знакомое… Под утро его осенило. Куинн ясно вспомнил фигуру того, кто стоял у него за спиной: автомат в руках он держал небрежно, с привычной уверенностью, не сомневаясь, что в нужную секунду не промахнется. Такую вот позу, осанку Куинну приходилось видеть раньше…

— Он служил в армии, — произнес Куинн негромко. Услышав его голос, Саманта попыталась что-то спросить,но сон оказался сильнее… Напрягая память, Куинн старался уловить еще какую-то подробность. Что-то ему померещилось, когда он проходил мимо открытой дверцы «вольво»… Он заснул, так ничего и не вспомнив.

Наутро Саманта поднялась первой и пошла к себе в комнату переодеться. Маккрей наверняка знал, где она провела ночь, но вида не подал. Все его заботы были сосредоточены на приготовлении завтрака.

— Надо же… Яиц-то я и не купил! — в ужасе воскликнул он и помчался в молочную за углом.

Саманта подала Куинну завтрак в постель. Куинн казался целиком погруженным в свои мысли. Саманта уже привыкла к этому и не стала его тревожить. Что верно, то верно: посланцы Лу Коллинза за швабру и не брались, подумала она, оглядев комнату. Пыль лежала повсюду толстым слоем.

Впрочем, Куинна это нисколько не занимало. Он следил за пауком в дальнем углу комнаты. Паук старательно соединял концы двух последних нитей. Покончив с постройкой, паук перебежал в самый центр паутины и замер там в ожидании. Лоб Куинна разгладился. Он вдруг вспомнил то, что ускользало от него ночью.

С привезенными из Англии отчетами поочередно ознакомились все члены комитета, заседавшего в Белом доме. Вывод доктора Барнарда поразил их словно громом.

— Сволочи! — вырвалось у Оделла. Остальные вполне разделяли его мнение. У конца стола сидел посол Фэйруэзер.

— Не могло ли случиться так, что британские эксперты введены в заблуждение? — обратился к послу госсекретарь Доналдсон. — Я имею в виду происхождение бомбы.

— Они утверждают, что нет, — заверил посол. — Нам предложено привлечь любых специалистов для какой угодно проверки. Боюсь, что тут они попали в точку.

Действительно, самый неприятный сюрприз доктор Барнард приберег к концу. В резюме, опираясь на единодушное мнение своих коллег из Форт-Холстеда, он утверждал: решительно все компоненты взрывного устройства изготовлены в Советском Союзе. Советским был даже свежепростроченный шов на кожаном поясе.

Доктор Барнард допускал, что предметы советского производства преступники могли заполучить откуда угодно, однако решающей уликой был детонатор. Подобные миниатюрные устройства — величиной с канцелярскую скрепку — применяются исключительно в рамках советской космической программы, осуществляемой на Байконуре. Их назначение — обеспечить сложнейшее маневрирование орбитальных комплексов «Салют» и «Союз» во время стыковки в космосе.

— Но это же абсурд! — вскричал Доналдсон. — Для чего им это было нужно?

— Тут сплошь одна бессмыслица! — подхватил Оделл. — Если дело обстоит именно так, то Куинн ни при чем. Они нас просто дурачили — и его тоже.

— Вопрос в том, как нам действовать, — вставил Рид.

— Завтра похороны, — напомнил Оделл. — Решать будем потом. Займемся нашими русскими друзьями вплотную.

Майкл Оделл все увереннее начинал себя чувствовать в новой роли. И все те, кто сидел сейчас вокруг стола, с каждым днем все охотнее признавали его первенство, как если бы он и в самом деле был президентом.

— А как президент? — спросил Уолтерс. — С тех пор, как он узнал новость?

— Доктор говорит, неважно… Даже совсем плохо. Ему хватило и похищения. А смерть сына, да еще такая, — это как пуля в живот.

Услышав слово «пуля», присутствующие переглянулись. Всем в голову пришла одна и та же мысль. Но никто не отважился ее высказать.

Джулиан Хейман и Куинн знали друг друга давно. Одно время Куинн работал в лондонской страховой компании — филиале ассоциации «Ллойд». Компания занималась вопросами защиты от преступников, содействовала выкупу похищенных. Хейман, ровесник Куинна, бывший майор специальной воздушно-десантной службы, возглавлял ныне компанию по установке систем сигнализации и обеспечению личной безопасности заказчика. В прошлом им нередко доводилось сотрудничать. Клиентуру Хеймана составляли люди избранного круга, состоятельные и осторожные. Подозрительность их была вызвана отнюдь не прихотью, и денег за услуги Хеймана они не жалели.

Распрощавшись с Маккреем, Куинн вместе с Самантой отправился на Виктория-стрит. Офис Хеймана помещался в неприметном, но хорошо охраняемом здании.

Саманта должна была дожидаться Куинна в соседнем кафе.

— Почему мне нельзя пойти с тобой?

— Тебя просто не впустят. Надеюсь, мне Хейман не откажет — все же мы знакомы не первый год. Незнакомцев он остерегается. В крайнем случае идет навстречу за солидную плату. Мы не из тех, у кого тугой кошелек. А с женщинами, которые служат в ФБР, он особенно застенчив.

У входа Куинн назвал свое имя в переговорное устройство, зная, что за ним наблюдают через телекамеру. Щелкнул замок, и он прошел прямо к хозяину мимо секретарей, не отрывавшихся от бумаг. В элегантном кабинете Хеймана на цокольном этаже окон не было.

— Так-так-так… — протянул Хейман, вяло пожав Куинну руку. — Давненько мы с тобой не виделись, дружище. Зачем пожаловал в нашу контору?

— За информацией.

Куинн коротко пояснил, что ему нужно.

— Раньше надо было прийти, дорогуша, раньше. Теперь это не так просто. Времена не те, сам понимаешь. Да и болтают о тебе всякое… Слышал в клубе, будто ты персона нон грата… Чего-то ты там здорово напортачил. Извини, дружище, но помочь ничем не могу. Пути у нас разные.

Куинн взял телефонную трубку и нажал кнопку вызова.

— Ты что, спятил?

Апатию Хеймана как рукой сняло.

— Когда я сюда входил, никому до меня дела не было, — сказал Куинн. — Зато провожать соберется целая куча народу с Флит-стрит.

— «Дейли мэйл» слушает, — раздался голос в трубке.

Хейман рванулся вперед и поспешно отключил вызов.

Самыми щедрыми его клиентами были представители американских корпораций в Европе. С ними он предпочел бы не вступать в объяснения.

— Ну и сволочь ты, Куинн, — с чувством произнес Хейман. Слов он больше не растягивал. — И всегда был сволочью… Ладно! Так и быть, можешь часок-другой поработать с картотекой, но придется тебя посадить под замок. А то еще стибришь что-нибудь.

— Ты считаешь меня способным на такую пакость? — беззлобно отозвался Куинн.

Хейман повел его в подвальное помещение, где находился архив.

По долгу службы и ради собственного любопытства Хейман скопил громадное количество сведений о всевозможных уголовных элементах. Убийцы, грабители банков, гангстеры, аферисты, торговцы наркотиками, продавцы оружия, террористы, похитители, банкиры-мошенники, нечистые на руку юристы, продажные политики, полисмены-преступники — стоило кому-то из них получить хоть малейшую известность, как они немедленно попадали в каталог Хеймана.

— Кто конкретно тебя интересует? — спросил Хейман, включая свет. Картотека занимала все четыре стены. Но здесь хранились только карточки и фотографии. Основные данные были переведены на компьютер.

— Наемники.

— Конго?

— Не только. Еще Йемен. Южный Судан, Биафра, Родезия.

— Это здесь. — Хейман указал на стальной шкафчик с выдвижными ящиками. — Стол рядом.

Куинн провел в одиночестве четыре часа. Теперь он держал в руках фотографию. Четверо белых стояли возле джипа на обочине пыльной дороги, с низкорослым кустарником по краям. Пейзаж напоминал Африку. На заднем плане виднелись фигуры чернокожих солдат. Все четверо были одеты в маскировочные костюмы, в руках держали автоматические винтовки бельгийского производства. Униформа была пятнистой: полосатую предпочитали англичане и американцы.

Куинн зажег настольную лампу и всмотрелся в фотографию через сильную лупу. Сквозь желтизну старого снимка на тыльной стороне ладони того, кто стоял справа, проступал четкий рисунок: паук, притаившийся в центре паутины.

Больше ничего интересного в картотеке не нашлось. Эта ниточка была единственной. Куинн позвонил, чтобы его выпустили.

В кабинете Хеймана Куинн протянул ему фотографию.

— Кто это такие?

Хейман перевернул снимок. На обороте каждой карточки, каждой фотографии в его коллекции имелся семизначный номер. Он набрал этот номер на пульте компьютера.

— Хм! Ну и симпатяг же ты отобрал, дружище… Молодчики еще те!

Поглядывая на экран, Хейман быстро заговорил:

— Фотография сделана, скорее всего, в провинции Маньяма, на востоке Конго, ныне Заир, по-видимому, зимой шестьдесят четвертого года. Крайний слева — это Жак Шрамм, Черный Жак Шрамм, бельгийский наемник.

Оседлав любимого конька, Хейман все более воодушевлялся.

— Шрамм был одним из первых. Он сражался с войсками ООН во время борьбы за отделение Катанги с шестидесятого по шестьдесят второй. После поражения сепаратистов ему пришлось бежать в соседнюю Анголу, тогда еще колонию Португалии, где у власти стояли ультраправые. Вернулся в Конго осенью шестьдесят четвертого: его пригласили принять участие в подавлении мятежа в Симбе. Вновь сколотив свою группу «Леопард», он отправился усмирять бунтовщиков в провинции Маньяма. Вот так… Что-нибудь еще?

— А другие?

— М-м-м… Этот вот, крайний справа, тоже бельгиец, офицер по фамилии Вотье. Одно время под его началом состояли новобранцы в Катанге и двадцать белых наемников в Уотсе. В Маньяму, очевидно, явился с визитом. Тебя, я смотрю, интересуют бельгийцы?

— Что-то вроде того…

Куинн вспомнил встречу в ангаре Бэббиджа. Проходя мимо распахнутой дверцы, он почувствовал запах табачного дыма. Явно не «Мальборо» и не «Данхилл». Скорее похоже на французские сигареты «Голуаз». Или «Бастос», бельгийской марки. Зик не курил — иначе бы слышался запах изо рта.

— Вот этот, без шлема, — Рожер Лагайяр, тоже бельгиец. Убит в засаде по дороге на Пуниа. Сведения совершенно точные.

— А это кто? — спросил Куинн. — Прямо-таки великан!

— Да, парень ражий, — согласился Хейман. Футов шесть с лишком. Что твой шкаф. На вид ему лет двадцать пять. Жаль, повернул голову, да еще тень от шлема мешает. Лица и не разглядишь. Наверное, поэтому имя не указано. Только кличка. Большой Поль… И всё.

Он выключил экран. Куинн чиркал что-то в блокноте, потом вырвал лист и протянул Хейману.

— Тебе вот такое приходилось видеть?

Хейман взглянул на рисунок. Паук в центре паутины. Он пожал плечами.

— Обыкновенная татуировка. Накалывают себе панки, фанаты, всякая шпана. Таких на каждом углу полно.

— Подумай лучше! Скажем, Бельгия, лет тридцать тому назад…

— Постой-ка… Черт побери! Как же это у них называлось? Ага! Araignée… Не могу вспомнить это слово по-фламандски. По французски — паук.

Хейман постучал по клавишам компьютера.

— Черная паутина, красный паук в центре — на тыльной стороне левой руки?

Куинн потер лоб. Перед тем как забраться в багажник, он проходил мимо открытой дверцы «вольво». Зик шел сзади. Сидевший за рулем головой почти касался потолка автомобиля. Приглядываясь к Куинну, он перегнулся в сторону. Левой рукой оперся о сиденье. Перчатки на ней не было: он снял ее, чтобы закурить.

— Паутина черная, паук красный… Да-да, именно так! — подтвердил Куинн.

— Знак принадлежности к группировке малозначительной, — с пренебрежением заговорил Хейман, глядя на дисплей. — Организация крайне правого толка, создана в Бельгии в конце пятидесятых — начале шестидесятых. Выступала против предоставления независимости Конго — последней бельгийской колонии. Входили в нее, разумеется, расисты, антисемиты и так далее, дело известное. Вербовали отпетых юнцов, хулиганье и прочую шушеру. Швыряли камни в витрины еврейских магазинов, освистывали левых ораторов, избивали депутатов-либералов. Мало-помалу движение сошло на нет. Крах колониальных империй лишил эту кучку националистов всякой опоры.

— Туда входили фламандцы или валлонцы? — спросил Куинн.

Бельгия — страна двух языков, двух культур: на севере, ближе к Голландии, говорят по-фламандски, на юге, близ границы с Францией, живут валлонцы, говорящие по-французски.

— И те, и другие, — ответил Хейман, взглянув на экран. — Здесь отмечено, что движение зародилось в Антверпене. И всегда обладало там наибольшим влиянием. По-видимому, больше было фламандцев.

Куинн вернулся в кафе. Почти пятичасовое ожидание превратило бы любую женщину в разъяренную фурию. К счастью для Куинна, Саманта не была новичком: не раз подолгу дежурила на наблюдательных постах и приучила себя терпеливо сносить утомительное бездействие. Она спокойно сидела, обхватив ладонями пятую чашку кофе.

— Когда ты должна рассчитываться за машину?

— Сегодня вечером. Но можно продлить срок.

— Ты не могла бы вернуть ее прямо в аэропорту?

— Конечно. А в чем дело?

— Мы летим в Брюссель.

Саманта казалась расстроенной.

— Послушай, Куинн, это действительно необходимо? Если так надо, я не против, но, может, на этот раз обойдемся без самолета? Я в последнее время налеталась досыта.

— Ладно. Расплатись за машину в Лондоне. Сядем на поезд. Но в Бельгии нам придется взять машину напрокат. Возможно, в Остенде. И нам понадобятся деньги. Кредитной карточки у меня нет.

— Нет чего?

Саманте показалось, что она ослышалась. Куинн пожал плечами:

— Зачем она мне в Алькантара-дель-Рио?

— Хорошо-хорошо, мы зайдем в банк. Я выпишу чек. Надеюсь, хватит и на обратный путь.

По дороге в банк Саманта включила радио. Полилась скорбная мелодия. В Лондоне только начинало смеркаться. Далеко за океаном семья Кормаков провожала сына в последний путь.

(обратно)

Глава 12

Саймона хоронили на Проспект-Хилл — кладбище острова Нантакет. С залива порывами налетал ледяной ноябрьский ветер.

Заупокойная служба состоялась в небольшой епископальной церкви на Фэйр-стрит. По просьбе семьи усопшего официальных лиц здесь почти не было: иностранные делегации и представители посольств собрались на траурную церемонию в Вашингтоне.

Президент просил также закрыть доступ корреспондентам, но кое-кто из них все же сумел обойти запрет. В это время года приезжих на острове почти нет, и местные жители отнеслись к желанию президента не видеть посторонних с полным пониманием. Даже агентов секретной службы, мало привычных к галантности, неприятно задевала угрюмая неразговорчивость окружающих. Репортеров с камерами недвусмысленно оттирали плечом и, невзирая на протесты, засвечивали пленку.

Гроб был доставлен на остров военным самолетом «С-130»: местный аэропорт не смог бы принять «Боинг-747». До начала службы гроб стоял в зале для прощания единственного на острове похоронного бюро.

Церемония еще не завершилась, когда на церковь, сложенную из серого камня, обрушились потоки дождя. Струи с Заблестевшей шиферной крыши стекали вниз, омывая цветные витражи окон.

Катафалк медленно проследовал по улицам городка к кладбищу, расположенному на холме, по неровной мостовой Мэйн-стрит, через Нью-Милл-стрит к Кейто-Лейн. Впереди шел президент, не сводивший глаз с покрытого флагом гроба. Его младший брат поддерживал плачущую Майру Кормак.

Жители Нантакета — суровые, с непокрытыми головами — шагали за ними. Все здесь давно знали друг друга. Семья Кормаков запасалась провизией у местных торговцев, родителей с сыном часто видели в уютных ресторанчиках, разбросанных по острову. Старые рыбаки с обветренными лицами хорошо помнили светловолосого мальчугана из Нью-Хейвена, которого они учили плавать и нырять, брали с собой на ловлю креветок за Сапкэйтским маяком.

У дома на Мэйн-стрит процессию ожидали, со слезами на глазах, садовник и сторож. Им хотелось в последний раз посмотреть на того, кого они знали малышом, бегавшим по влажному песку Сайасконсетского пляжа — от Коатью до Большого Мыса и обратно. Однако увидеть его уже не мог никто: наглухо запаянный гроб навсегда скрыл Саймона от мира живых.

Свернув на протестантскую половину кладбища, процессия миновала участок вековой давности: здесь покоились те, кто когда-то выходил в открытое море на небольших шлюпках, кто вел китобойный промысел, кто долгими зимними вечерами вырезал при свете коптилок изделия из китового уса. В современной части кладбища процессию ждала свежевырытая могила.

Свободная площадка вокруг тесно заполнилась собравшимися. Резкий ветер трепал шарфы, ерошил волосы. Сегодня на острове никто не работал, не торговал, аэропорт и пристань были закрыты. Островитяне оплакивали одного из жителей Нантакета, который стал их приемным сыном. Послышались первые слова надгробной молитвы, произносимые нараспев. Голос священника относило ветром.

Парящий в поднебесье одинокий кречет, увлекаемый холодным вихрем, недоуменно глянул вниз — и его пронзительный вскрик растворился в пространстве.

Дождь возобновился с удвоенной силой. Шквальные порывы ветра осыпали собравшихся брызгами. Где-то вблизи слышался скрип тяжелых крыльев старой ветряной мельницы. Приезжие из Вашингтона ежились, плотнее запахиваясь в пальто. Президент стоял недвижно, не замечая ветра и холода.

Рядом с ним стояла первая леди — с лицом, мокрым от слез и дождя. При словах священника «…но жизнь бесконечная» она пошатнулась, словно теряя равновесие.

Державшийся бок о бок телохранитель — коротко стриженный атлет, готовый в любой момент выхватить из-под левой подмышки оружие, — в нарушение строгих правил склонился к ней и обнял за плечи. Жена президента спрятала лицо у него на груди и разрыдалась.

Джон Кормак стоял безразличный к окружающему, недвижный, неприступный в своем горе, как скалистый остров.

Самый догадливый фоторепортер, отыскав где-то на черном дворе лестницу, тайком забрался по ней на старую ветряную мельницу, стоявшую испокон века на пересечении двух соседних улиц — Саус-Проспект-сгрит и Саус-Милл-стрит. На его счастье, сквозь тучи на миг пробилось солнце. При помощи телеобъектива ему удалось заснять сверху толпу, обступившую могилу.

Эта фотография обошла весь мир. Таким Джона Кормака еще не видел никто: постаревшим прежде времени, изможденным, безжизненным. Человеком, у которого все позади.

По окончании траурной церемонии ее участники проходили мимо президента молча, не в силах подобрать нужные слова. Президент понимающе кивал, пожимал протянутые руки — действуя как автомат.

За ближайшими родственниками шли друзья, коллеги во главе с вице-президентом и представителями администрации, приложившими столько стараний в трудные дни. Четверых из них — Оделла, Рида, Доналдсона и Уолтерса — президент знал очень давно.

Майкл Оделл помедлил немного, словно собирался что-то сказать, потом покачал головой и шагнул дальше. Прилипшие к его лбу пряди густых седых волос совсем намокли.

Джима Доналдсона также хватило только на то, чтобы с безмолвным сочувствием взглянуть другу в глаза, пожать вялую, бессильную руку и отойти в сторону.

Билл Уолтерс, пытаясь скрыть свои чувства за сухой формальностью, пробормотал только:

— Примите мои искренние соболезнования, господин президент.

Мортон Станнард, в прошлом нью-йоркский банкир, был здесь самым старшим. Ему довелось провожать в последний путь многих близких друзей и коллег, но на таких похоронах он еще не бывал. Он собирался сказать что-то, приличествующее случаю, но лишь промямлил невнятно:

— Господи, господи… Я так тебе сочувствую, Джон…

На черном лице Брэда Джонсона застыло ошеломленно-недоумевающее выражение.

Хьюберт Рид поразил тех, кто вплотную окружал чету Кормаков. Человек он был крайне сдержанный, не склонный к открытому проявлению эмоций, к тому же холостяк, равнодушный к семейным радостям. Глядя на Джона Кормака в упор и протягивая ему руку, он вдруг подался вперед и стиснул старого друга в объятиях. Потом, смущенный этим внезапным порывом, сразу отвернулся и поспешил к машинам, готовым доставить высокопоставленных особ к самолету.

Дождь припустил снова. Двое могильщиков принялись забрасывать яму землей. Все было кончено.

На последний паром из Дувра было уже не успеть. Куинн и Саманта переночевали в скромной гостинице, а на вокзал Чаринг-Кросс отправились утром.

Остенде — старинный город во Фландрии, на реке Шельде, место оживленной торговли со времен Колумба. По прибытии туда Куинн взял напрокат малолитражный голубой «форд», и они продолжили свое путешествие.

Бельгию легко пересечь из конца в конец за самое короткое время. Этому немало способствуют первоклассные современные дороги. Куинну понадобилось всего несколько часов, чтобы, минуя Брюгге и Гент, добраться до Антверпена.

Саманте Европа казалась неведомой страной, но Куинн чувствовал себя здесь как дома. Иногда он заговаривал со встречными по-французски. Саманте и в голову не приходило, что прежде всего требовалось испросить у собеседника согласия вести разговор именно на этом языке. Фламандцы, как правило, владеют французским, но не выносят, если их принимают за валлонцев.

Остановившись в скромном отеле недалеко от Де Кейзерлей, они заглянули в ресторанчик.

— Что, собственно, мы ищем? — спросила Саманта за обедом.

— Мне нужен один человек, — задумчиво проговорил Куинн.

— Кто именно?

— Узнаю, если увижу.

После обеда Куинн взял такси. Они заехали в художественный магазин, купили в киоске карту города. Потом Куинн долго совещался с шофером. Слышались названия: Falcon Rue и Schipperstraat. Когда Куинн расплачивался с шофером, тот взглянул на Саманту с нескрываемой ехидцей.

Фалькон-рю оказалась захудалой улочкой, где среди второразрядных лавочек Куинн отыскал магазин дешевой одежды. Купленные джинсы, матросский свитер и грубые башмаки они затолкали в холщовый мешок и отправились на поиски Шипперстраат. Стрелы подъемных кранов над крышами указывали на близость порта.

Пространство между Фалькон-рю и берегом реки Шельды заполняло беспорядочное скопление обшарпанных, неприглядных построек. На узких кривых улочках навстречу попадались рослые, загорелые моряки торгового флота. Внимание Саманты привлекла освещенная витрина с зеркальными стеклами. Внутри, соблазнительно раскинувшись в кресле, красовалась пышнотелая девица в купальнике.

— Куда мы попали, Куинн? Это же квартал публичных домов! — воскликнула Саманта.

— Знаю, — отозвался Куинн. — О нем-то я и расспрашивал.

Не сбавляя шага, он внимательно приглядывался к вывескам. Из ярких витрин зазывно махали красотки, мелкие лавчонки торговали всякой всячиной.

— Ты ищешь, где делают татуировку?

— Нет, Самми. Здесь, вблизи порта, полным-полно матросов. У многих из них по традиции татуировка. А где матросы — там девочки и те, кто живет за их счет. Завтра мы сюда вернемся.

В назначенное время сенатор Беннетт Хэпгуд взошел на трибуну. На следующий день после похорон Саймона Кормака обе палаты конгресса возобновили обсуждение обстоятельств трагедии, которая, разыгравшись за океаном, потрясла всю страну.

Все выступавшие, один за другим, взволнованно призывали найти злоумышленников, чего бы это ни стоило, и передать их в руки американского правосудия. Председательствующий, ударив молотком, провозгласил:

— Слово имеет сенатор от штата Оклахома!

Бённетт Хэпгуд не пользовался в сенате большой известностью. Ввиду важности вопроса на заседание явилось гораздо больше народу, чем ожидалось. От сенатора из Оклахомы сенсационных сообщений не ожидалось. И, как выяснилось, напрасно. После традиционных слов соболезнования президенту сенатор гневно осудил злоумышленников и выразил желание, чтобы таковые были возможно скорее привлечены к ответу. Далее он умолк, словно собираясь с мыслями. Для продолжения речи требовалось набраться решимости.

Сенатор понимал, что рискует — и рискует серьезно. Доказательствами он не располагал. Если полученные им сведения неверны, то в глазах собратьев-политиков ему суждено навсегда остаться пустословом, чьим громким заявлениям грош цена. Выбора, впрочем, не было… Иначе свежая, столь мощная финансовая поддержка тотчас же будет прекращена.

— Не исключено, однако, что в поисках того, кто совершил это злодейское преступление, нам вовсе не надо далеко ходить.

Приглушенный шум в зале мгновенно затих. Собравшиеся было уйти вернулись на свои места.

— Мне хотелось бы задать только один вопрос. Возможно ли опровергнуть тот факт, что бомба, ставшая причиной гибели единственного сына президента, была сконструирована, изготовлена и собрана руками советских специалистов? И разве не из России она была доставлена?

Сенатор, в силу врожденной страсти к демагогии, мог бы разглагольствовать еще и еще, но повергнутая в замешательство аудитория взорвалась негодующими возгласами. Через десять минут брошенное сенатором обвинение облетело всю Америку. На протяжении двух часов прижатая к стенке администрация пыталась уйти от прямого ответа. Потом ей пришлось подтвердить суть сделанного доктором Барнардом вывода.

К вечеру смутная, беспредметная ненависть обрела цель. Образ врага предстал как нельзя более ясным. Копившееся в воздухе напряжение разразилось настоящей грозой. Разъяренные толпы ньюйоркцев разгромили контору Аэрофлота на Пятой авеню, 630, прежде чем полиция успела оцепить здание. Охваченные паникой советские чиновники пытались укрыться на верхних этажах, но встретили там отпор со стороны обслуживающего персонала. В итоге им пришлось эвакуироваться из подожженного здания при содействии прибывших на место инцидента пожарных команд.

Полиция с трудом сумела защитить от натиска толпы советскую миссию в ООН. Оттесняя разгневанных сограждан, полицейские втайне разделяли их чувства.

В Вашингтоне происходило то же самое. Столичная полиция успела оцепить советское посольство и консульство на Фелпс-Плейс. В ответ на телефонные звонки встревоженных советских дипломатов последовало заверение в том, что отчет британских экспертов все еще изучается, поскольку сделанные в нем выводы представляются далеко не бесспорными.

— Мы должны ознакомиться с отчетом, — настаивал советский посол. — Это провокация! Заявляю со всей определенностью. Эго не что иное, как наглая провокация!

ТАСС, агентство «Новости» и дипломатические представительства СССР в самых различных странах выпустили решительное опровержение, обвинив Лондон и Вашингтон в распространении злостной и преднамеренной клеветы.

— Откуда, черт побери, это вылезло? — бушевал Майкл Оделл. — Каким образом этот проклятый Хэпгуд сумел обо всем пронюхать?

Что можно было ответить? Любая крупная организация, не говоря уже о правительственных учреждениях, не в состоянии функционировать без технического персонала — множества чиновников, секретарей, стенографисток, курьеров. Передать секретный документ в чужие руки мог кто угодно.

— Ясно только одно, — пробормотал министр обороны Станнард. — После всего того, что произошло, с Нантакетским договором покончено. Теперь нам придется пересмотреть военные ассигнования, с тем чтобы исключить любые сокращения расходов на оборону.

На сих боковых улочках в районе Шипперстраат Куинн пропустил ни одного бара. Он появился там в десять вечера и оставался до самого их закрытия перед рассветом. Его принимали за бездомного моряка, неважно владеющего французским, который, чуть навеселе, шатается по пивным, подолгу засиживаясь в каждой. Погода стояла холодная, и легко одетых проституток в витринах, несмотря на электрические обогреватели, пробирала дрожь. То и дело какая-нибудь из них, накинув на плечи пальто, забегала погреться у стойки и пропустить рюмочку в окружении завсегдатаев, отпускавших привычные грубоватые шуточки.

Многие бары носили громкие названия — «Лас-Вегас», «Голливуд», «Калифорния»… Отзвуком чужой славы их владельцы надеялись приманить моряков, завлечь к себе воображаемой роскошью. За обшарпанным входом посетителей встречала, как правило, довольно убогая обстановка. Однако тут было тепло, и пиво подавали вполне приличное.

Куинн предупредил Саманту, что ей придется дожидаться его возвращения либо в номере, либо в машине, припаркованной за два квартала на Фалькон-рю. Саманта предпочла остаться в машине — и, несмотря на поднятые стекла, получила несколько недвусмысленных предложений.

Куинн медленно потягивал пиво, наблюдая из угла бара за наплывом посетителей, мельканием лиц. Большинство клиентов составляли приезжие. На левой руке у Куинна красовалась наколка: черная паутина с ярко-красным пауком в центре. Рисунок был выполнен тушью, купленной в художественном магазине, и слегка размазан, для придания ему давнего вида. Всю ночь Куинн зорко вглядывался в руки посетителей, но безуспешно.

Пройдя по двум улочкам — Гюйтстраат и Паули-плейн — и не пропустив ни одного заведения, Куинн вернулся на Шипперстраат и начал все сначала. Девушки думали, что он выбирает себе подругу, но никак не может решиться. Мужчины не обращали на него внимания: из них редко кто подолгу сидел на одном месте. Какой-то бармен, увидев его в третий раз, подмигнул с ухмылкой:

— Что, парень, не везет тебе?

Бармен был прав, хотя совсем в другом смысле. Ночь прошла впустую. Когда Куинн открыл дверцу машины, уже светало. Саманта дремала. Двигатель был включен, чтобы сохранить тепло.

— Что будем делать? — спросила она по дороге в отель.

— Ужинать, спать, а завтра — то же самое.

Утро они провели в постели. Саманта выказала особую пылкость, заподозрив Куинна в том, что он не остался равнодушен к прелестям уличных дев. О них Куинн думал меньше всего, но разочаровывать Саманту не стал.

В тот же день в Хьюстоне Сайрус Миллер принял у себя Питера Кобба по его просьбе.

— Я выхожу из игры! — волнуясь, заявил Кобб. — Все это зашло слишком далеко. Смерть мальчика — нет, это чудовищно! Мои партнеры того же мнения. Сайрус, вы обещали: ничего такого не будет. Вы говорили, одного лишь похищения окажется достаточно для… чтобы изменить ситуацию. Нам и в голову не приходило, что мальчик погибнет! А как эти изверги обошлись с ним — это просто ужасно… это против всяких законов морали…

Миллер вышел из-за стола. Глаза его сверкнули.

— Не тебе рассуждать тут о морали, молокосос! Молчи лучше. Я тоже этого не хотел, однако все мы предвидели, что и такое может случиться. И ты в том числе, Питер Кобб! Бог тебе судья — но ты тоже об этом знал! Чему быть, того не миновать. Не ты, а я молил Господа о напутствии. Не ты, а я ночи напролет молился на коленях за этого юношу.

Миллер возвысил голос:

— И Господь внял мне, о брат мой; и сказал мне Господь: лучше одному ягненку пойти на заклание, нежели всему стаду погибнуть. Не об участи одного только человека говорим мы, Кобб. Речь идет о спокойствии, о выживании и благоденствии всего народа Америки. И сказал мне Г осподь: быть посему. Богопротивного коммуниста, воссевшего в Вашингтоне, надлежит обуздать — прежде чем он разрушит храм Всевышнего, а храм Всевышнего — это вся наша нация. Возвращайся к себе, Питер Кобб. Возвращайся и перекуй орала на мечи, ибо мы оружием должны защитить свой народ и сокрушить московских антихристов. И держи язык за зубами, Питер Кобб! Не смей рассуждать о морали: так рассудил Господь, такова воля Его — и так Он наставил меня.

Питер Кобб вышел от Миллера совершенно сломленным.

Нелегкий разговор предстоял в тот день и Михаилу Сергеевичу Горбачеву. На длинном столе в комнате для совещаний, занимавшем едва ли не половину помещения, были разложены западные газеты с крупно набранными сенсационными заголовками. Перевод министерства иностранных дел давался на приколотых к статьям листках, фотографии говорили сами за себя.

Не требовала перевода и другая кипа бумаг — донесения посольств и консульств из разных частей света, сообщения собственных корреспондентов, журналистов. Антисоветские демонстрации бурлили даже в странах-сателлитах восточноевропейского блока. Категорические и вполне чистосердечные опровержения Москвы не оказывали ни малейшего действия.

Природный русский, закаленный многолетним опытом партийный аппаратчик, Михаил Горбачев отлично понимал, что такое реальная политика и как она делается. Ему ли было не знать об отделе, учрежденном Кремлем для распространения заведомой дезинформации? Или о целом управлении КГБ, занятом исключительно разжиганием антизападных настроений посредством одурачивания умов тщательно обдуманной ложью или, того хуже, еще более опасной полуправдой? Но в данном случае подобное объяснение выглядело невероятным.

Назначенной встречи Горбачев дожидался с особым нетерпением. Ради нее пришлось отложить намеченную на уик-энд утиную охоту на северных озерах, забыть о вкусе грузинских приправ на свежем воздухе — любимые увлечения генсека в часы отдыха.

Посетитель явился, едва пробило полночь.

Кто-кто, а генеральный секретарь КПСС едва ли мог считать общество председателя КГБ желанной сердцу компанией, однако выражение холодной жестокости, застывшее на лице генерал-полковника Владимира Крючкова, внушало Горбачеву подлинную антипатию.

Да, три года назад он поддержал кандидатуру Крючкова, тогда первого заместителя председателя КГБ, при выдвижении на пост председателя — после того, как удалось отправить в отставку Чебрикова, которого он считал давним своим противником. Выбирать, собственно, не приходилось. Пост должен был занять один из четырех заместителей, и юридическое образование Крючкова показалось достаточно веским доводом в его пользу. С тех пор, однако, генсеку пришлось пересмотреть свое прежнее мнение.

Горбачев отдавал себе отчет в том, что, вероятно, слишком уж увлекся стремлением превратить СССР в «социалистическое правовое государство», в котором безраздельно торжествовал бы закон — по старым кремлевским понятиям, чисто буржуазное измышление. Тогда, в первых числах октября 1988 года, время выдалось жаркое: он неожиданно созвал внеочередной пленум Центрального Комитета и устроил соперникам «ночь длинных ножей». Кое-что в спешке он, видимо, не предусмотрел. Например, упустил некоторые подробности биографии Крючкова.

При Сталине Крючков работал в аппарате государственной прокуратуры: в подобном учреждении людям щепетильным места не оставалось. Был причастен к кровавому подавлению венгерского восстания в 1956 году. В КГБ попал в 1967-м. Именно в Венгрии Крючков встретился с Андроповым, возглавлявшим это ведомство на протяжении пятнадцати лет. Андропов назначил своим преемником Чебрикова. И не кто иной, как Чебриков, вверил Крючкову руководство отделом разведывательной службы за рубежом — Первым главным управлением. Возможно, генеральный секретарь и недооценил силу преемственности.

Генсек вгляделся в лицо Крючкова: высокий выпуклый лоб, седые виски, угрюмо оттянутые вниз углы рта, леденящий взгляд. Горбачеву подумалось вдруг, что вот этот человек может, в конце концов, бросить ему решающий вызов.

Горбачев обошел стол и обменялся с вошедшим сухим, но крепким рукопожатием. Как всегда при разговоре, он пристально смотрел собеседнику в глаза, словно пытаясь уловить признаки неуверенности или неискренности. И, в отличие от большинства своих предшественников, оставался доволен, если ничего подобного не обнаруживал. Жестом он показал на груду бумаг. Генерал молча кивнул. Все это было ему известно, и даже больше. Прямого взгляда Горбачева он избегал.

— Давайте коротко, — сказал Горбачев. — Что они там говорят, мы знаем. Опровержения продолжаем давать. Ложь необходимо разоблачить. Но откуда она взялась? На чем основана?

Крючков брезгливо отодвинул от себя газеты. Когда-то он был резидентом КГБ в Нью-Йорке и продолжал испытывать к Америке ненависть.

— Товарищ генеральный секретарь! Очевидно, печать исходит из отчета британских специалистов, проводивших посмертную экспертизу. Либо отчет преднамеренно искажает факты, либо кому-то понадобилось его подправить в нужном духе. Подозреваю, что воду мутят американцы.

Горбачев вновь обошел стол и сел на свое место. Вопросительно глядя на Крючкова, он спросил медленно, словно затруднялся в подборе слов:

— Скажите… есть ли в этом обвинении, пусть с оговорками… хоть какая-то доля правды?

Владимира Крючкова подобное предположение, казалось, оглушило. Да, в его организации существовал специальный отдел, где разрабатывались и изготовлялись изощренно дьявольские приспособления для убийства, средства устранения неугодных от активной деятельности. Но к происшедшему это никак не относилось. Он наверняка знал, что к спрятанной в поясе Саймона Кормака бомбе вверенное ему ведомство касательства не имело.

— Нет, товарищ генеральный секретарь! — твердо сказал Крючков. — Ни малейшей доли правды в этом обвинении нет.

Г орбачев подался вперед и постучал пальцем по блокноту.

— Этот вопрос необходимо окончательно выяснить, — не терпящим возражений тоном подытожил он. — Делайте что хотите, примите любые меры, но ответ должен быть найден.

Генерал молча кивнул и направился к дверям. Генсек долго смотрел ему вслед. В Нантакетском договоре, само существование которого внезапно оказалось под сомнением, он нуждался гораздо острее, нежели о том подозревали в Белом доме. Без договора перед обороной страны неотвратимо маячил грозный призрак невидимого бомбардировщика «Стеле Б-2». Без договора генсек не мог избавиться от кошмарной необходимости изыскать 300 миллиардов рублей для модернизации системы противовоздушной обороны. Изыскать, пока запасы нефти еще не исчерпаны.

Куинн встретился с тем, кого искал, только на третьи сутки, в невзрачной забегаловке «Монтана» на Оуд-Маннстраат. Это был плотный, коренастый человек с оттопыренными ушами и широким приплюснутым носом боксера. Он сидел у края стойки с мрачным видом. Никто с ним не заговаривал.

В правой руке — кружка пива, в левой — сигарета-самокрутка. На тыльной стороне ладони ясно различался красный паук в центре паутины. Куинн прошелся вдоль стойки, потом сел на стул чуть поодаль.

Сосед бегло оглядел Куинна и отвернулся. Прошло минут десять. Незнакомец скрутил новую сигарету. Куинн дал ему прикурить. Тот молча кивнул, явно не желая вступать в разговор.

Куинн перехватил взгляд бармена и глазами указал на свой стакан. Бармен выставил еще одну бутылку. Куинн с вопросительным жестом обратился к соседу. Незнакомец кивнул и, порывшись в карманах, сам заплатил за выпивку.

Куинн старался не выказать досады. Видать, орешек крепкий. Бывший вояка стал завсегдатаем кабаков — скорей всего, мелким жуликом. Похоже, даже в сутенеры не сумел выбиться. По-французски он едва ли объясняется, да с таким и не разговоришься. Однако две приметы — подходящий возраст (под пятьдесят) и татуировка — побуждали к действию.

Куинн вышел из бара и направился к машине, стоявшей за углом. Коротко объяснил Саманте, что ей надлежит делать.

— В своем ли вы уме, мистер Куинн? — ледяным тоном осведомилась Саманта. И, улыбнувшись, добавила — Вы, кажется, запамятовали, мистер Куинн, что я — дочь проповедника из Роккасла!

Куинн вернулся на свое место у стойки. Минут пять спустя появилась Саманта — в коротко поддернутой юбке и тонком свитере, туго обтянувшем на редкость пышную (благодаря пачкам косметических салфеток) грудь. Покачивая бедрами, она приблизилась к стойке и заняла стул между Куинном и незнакомцем. Тот уставился на нее. Все присутствующие тоже повернулись в ее сторону. Куинн не пошевелился.

Саманта наклонилась к нему и чмокнула в щеку, потом в ухо. Он по-прежнему не обращал на нее внимания. Пропойца сидел с опущенной головой, изредка поглядывая на обольстительную грудь соседки. Бармен с выжидательной усмешкой остановился напротив Саманты.

— Виски, — бросила она. Слово, известное во всем мире без перевода. По выговору национальность не определишь. Бармен спросил по-фламандски, добавить ли кусочек льда. Саманта не поняла, но радостно закивала. С бокалом в руке повернулась к Куинну, однако тот недовольно отстранился. Пожав плечами, она потянулась к пропойце. Тот, не без удивления, принял приглашение выпить вместе.

Явно стараясь завлечь соседа, она кокетливо облизала кончиком языка ярко накрашенные губы. Пропойца ухмыльнулся, показав выбитый зуб. Саманта без промедления обняла его и впилась крепким поцелуем в губы.

Резким толчком Куинн сбросил ее со стула на пол, посыпанный опилками, выпрямился и схватил незнакомца за ворот.

— Сволочь паршивая! Ты чего к моей девчонке вяжешься? — нетрезвым голосом заревел он по-французски и, не дожидаясь ответа, нанес противнику удар в челюсть. Тот рухнул навзничь.

Побарахтавшись на опилках, ветеран сумел, однако, подняться и бросился на Куинна с кулаками. Саманта, как ей было велено, поспешно выскочила за дверь. Бармен торопливо набрал номер полиции — 101 — и назвал адрес.

По ночам этот район города патрулируется особенно усердно. Белая «сьерра» с голубой надписью «POLITIE» на борту прибыла через четыре минуты. Из нее выскочили двое полицейских, и еще двое — из тут же подъехавшей второй машины.

Поистине удивительно, какой разгром могут устроить в баре два опытных бойца за столь короткое время. Куинн знал, что легко справится с противником, отяжелевшим от сигарет и выпивки. Однако, поощрения ради, позволил ему сделать несколько успешных ударов по ребрам, после чего охладил пыл соперника мощным боковым под ложечку. Исход поединка казался предрешенным, но Куинн пришел партнеру на помощь, войдя с ним в клинч.

Сцепившись в медвежьем объятии и сокрушая все на своем пути, соперники катались по полу среди беспорядочно раскиданных сломанных стульев, перевернутых столов и битой посуды.

По прибытии полиции возмутители спокойствия были немедленно арестованы и доставлены в ближайший участок на Блинденстраат, под опеку дежурного сержанта Ван Маэса. Бармен тем временем подсчитал убытки. Задерживать занятого человека не было необходимости. Полицейские скостили названную им цифру вдвое и оформили соответствующий протокол.

Драчунов в полиции на Блинденстраат всегда помещают отдельно друг от друга. Сержант Ван Маэс втолкнул пропойцу, хорошо известного ему склонностью к воинственным стычкам, в пустую wachtkamer{Камера предварительного заключения (голл.).}. Куинн остался сидеть на жесткой скамье перед столом дежурного.

— Так вы американец? — спросил Ban Маэс, разглядывая его паспорт. — Не следовало бы вам ввязываться в драки, мистер Куинн. Этого Кюйпера мы знаем: от него только и жди неприятностей. На этот раз ему не поздоровится. Он ведь ударил вас первым?

Куинн покачал головой.

— Нет, начал драку я.

Ван Маэс вчитался в заявление бармена и хмыкнул.

— Ja{Да(голл.).}, по свидетельству бармена, виноваты оба. Жаль, жаль… Я должен задержать также и вас. Утром вы явитесь в магистрат. Ввиду нанесенного владельцу бара ущерба.

С бумажной волокитой связываться не хотелось. Поэтому сержант Ван Маэс и ободрился, когда в пять утра в помещение впорхнула очаровательная американка в строгом деловом костюме и выразила готовность внести денежную компенсацию.

— Вы согласны уплатить половину указанной сумму?

— Уплати за все, — буркнул Куинн, не поднимая головы.

— Вы платите и за Кюйпера, мистер Куинн? Да ведь у него полно судимостей. Правонарушения, правда, мелкие, но начал он еще мальчишкой.

— Заплати и за него, — повторил Куинн, обращаясь к Саманте. Саманта передала деньги сержанту.

— Итак, мы в расчете… Есть ли против нас еще какие-то обвинения, сержант?

— Все в порядке. Можете быть свободны.

— И он тоже? — Куинн показал в сторону камеры, из-за стеклянной двери которой слышался храп Кюйпера.

— Вы хотите уйти вместе?

— Ну конечно! Мы же с ним приятели.

Сержант удивленно приподнял бровь, но возражать не стал. Растолкав Кюйпера, он объяснил ему, что американец за него расплатился. В противном случае отсиживаться бы ему под замком неделю. А теперь может катиться на все четыре стороны. Американская леди тем временем уже исчезла. Куинн, бережно поддерживая Кюйпера, повел его к выходу. Сержант Ван Маэс облегченно вздохнул.

В небольшом лондонском ресторанчике скромно обедали два человека. Раньше они не встречались, но знали друг друга в лицо по фотографиям. Знали и о том, каков род занятий каждого. Всякий, кому вздумалось бы пуститься в расспросы, мог выяснить, что англичанин служит чиновником в министерстве иностранных дел, а его собеседник занимает должность помощника атташе по вопросам культуры при советском посольстве.

Никакие источники не помогли бы установить, что чиновник из Форин офис на самом деле являлся заместителем главы советского отдела британской секретной разведывательной службы, а человек, устраивающий гастроли грузинского народного хора, был помощником резидента КГБ при дипломатическом представительстве. Встреча их состоялась с ведома и одобрения обоих правительств. Глава Интеллидженс сервис дал свое согласие только после длительных размышлений. Инициатива встречи исходила от русских, и цель ее представлялась вполне определенной.

Тарелки с остатками бараньих котлет исчезли со стола, и в ожидании кофе русский решился наконец задать свой вопрос.

— Боюсь, что так, Виталий Иванович, — серьезно ответил его собеседник. Он вкратце изложил основные выводы, сделанные в отчете доктором Барнардом. Виталий Иванович изменился в лице.

— Немыслимо! — едва выговорил он. — Опровержения моего правительства полностью соответствуют действительности. Это — чистая правда, от первого слова до последнего.

Британский агент промолчал. Он мог бы добавить, что, если изолгавшемуся случится сказать правду, на доверие слушателей рассчитывать не приходится. Вместо этого он вытащил из нагрудного кармана фотографию и передал собеседнику.

Тот увидел на снимке многократно увеличенное изображение мини-детонатора из Байконура.

— Это нашли при вскрытии?

Англичанин кивнул.

— Да, внутри осколка кости, засевшего в селезенке.

— Я неважно разбираюсь в технике, — признался русский. — Можно это взять в собой?

— Разумеется. Снимок сделан специально для вас.

Вздохнув, Виталий Иванович в свою очередь протянул англичанину клочок бумаги с лондонским адресом. Сотрудник Интеллидженс сервис недоуменно повертел его в руках.

— Небольшой ответный жест, — пояснил Виталий Иванович. — Результат наших наблюдений.

На этом собеседники расстались. Спустя четыре часа отряд специальной службы Департамента уголовного розыска совместно с подразделением по борьбе с террористами совершили налет на особняк близ Милл-Хилл. Было арестовано четыре члена боевого отряда Ирландской республиканской армии и изъята взрывчатка, годная для организации десятка новых террористических актов в столице Великобритании.

Куинн предложил Кюйперу зайти в какой-нибудь бар и пропустить стаканчик по случаю освобождения. На этот раз возражений не последовало. На нового знакомца Кюйпер обиды не затаил: потасовка в баре даже несколько развеяла его мрачность. Да и штраф платить не пришлось. После вчерашнего не мешало и опохмелиться — тем более за чужой счет.

Кюйпер говорил по-французски медленно, с трудом подбирая слова, но объяснялся вполне сносно. На слух он понимал гораздо больше. Куинн назвался Жаком Дегельдром, выдав себя за французского подданного бельгийского происхождения, многие годы плававшего на судах французского торгового флота.

За второй кружкой пива Кюйпер заметил знак на руке Куинна и с гордостью продемонстрировал свой.

— То-то славные были деньки, верно?

Куинн подмигнул. Кюйпер довольно закряхтел в ответ.

— Да уж, голов тогда проломили порядочно. Ты когда вступил в организацию?

— В шестьдесят втором, в Конго.

Кюйпер наморщил лоб, пытаясь сообразить, как можно было стать членом бельгийской организации, находясь в Конго. Куинн склонился к нему с заговорщическим видом.

— Воевал там с шестьдесят второго по шестьдесят седьмой, — доверительно сообщил Куинн. — Вместе со Шраммом и Вотье. Тогда там были одни бельгийцы. В основном фламандцы. Лучшие в мире солдаты.

Замечание польстило Кюйперу. Он важно покивал головой в знак согласия.

— Задали же мы жару этим черномазым!

Куинн стукнул по столу кулаком. Это восклицание понравилось Кюйперу еще больше.

— Я сам туда собирался. — Кюйпер явно сожалел, что ему не довелось расправиться с африканцами. — Тюряга чертова помешала.

Куинн заказал еще по кружке пива, уже седьмой.

— Мой лучший дружок отсюда, из этих краев, — продолжал Куинн. — С такой наколкой там было четверо. Но все они ему и в подметки не годились. Как-то мы отправились в город, разыскали татуировщика. Говорят мне: ты, мол, выдержал все испытания — можешь вступать в наше общество. Да ты, поди, его помнишь… Большой Поль.

Кюйпер долго молчал, сдвинув брови, потом покачал головой.

— Какой Поль?

— Да никак, черт побери, не припомню. Нам было но двадцать тогда. Столько воды утекло… Мы звали его просто — Большой Поль. Здоровенный такой лоб. Плечи — во! Что твой шкаф. Как же его фамилия… ах ты черт!

Лицо Кюйпера прояснилось.

— Помню такого, помню, — проговорил он. — Да, парень что надо. И кулаки у него крепкие. Но ему пришлось драпать. Легавые его чуть не сцапали. Он и намылился в Африку. А то сидеть бы ему за изнасилование. Постой-ка… Да. Марше! Точно, Поль Марше.

— Aга-ага! — поддакнул Куинн. — Старина Поль, он самый.

Стив Пайл, главный управляющий Инвестиционного банка Саудовской Аравии в Эр-Рияде, получил письмо от Энди Ланга через десять дней после отправки. Читал он его в офисе, один, с трясущимися от волнения руками. Жизнь превращалась в кошмар.

Он знал, что новые данные в банковском компьютере выдержат проверку электроникой: полковник выказал гениальную сноровку, однако… Если что-нибудь случится с министром, принцем Абдулом? А если министерство проведет апрельскую ревизию, но принц откажется подтвердить, что санкционировал увеличение фонда? Он, Стив Пайл, располагает только честным словом полковника…

Он попытался связаться с полковником Истерхаусом по телефону, но тщетно. Полковник (этого Пайл не знал) уехал на север: там, в гористой местности близ Хаиля, он совещался с имамом шиитов. Тот пребывал в неколебимом убеждении, что отмечен десницей Аллаха и носит туфли Пророка. Пайл дозвонился до полковника только через три дня.

Куинн накачивал Кюйпера пивом до полудня. Действовать следовало осторожно. Если выпивки оказывалось недостаточно, Кюйпер снова замыкался в себе, стараясь придержать язык, а стоило ему чуть-чуть перебрать — отключался напрочь.

— Я потерял его из виду в шестьдесят седьмом. — Куинн продолжал свой нескончаемый рассказ о незабвенном дружке. — Когда нам, наемникам, пришлось туго, я ушел из армии. Но он-то вон не наладился, готов об заклад биться. Поди, кончил жизнь в какой-нибудь придорожной канаве…

Кюйпер приглушенно фыркнул и прилежно поводил перед носом указательным пальцем: дескать, ищи дураков.

— Из армии Поль ушел, — кое-как выговорил он, растянув рот в ухмылке. — Он вернулся сюда.

— В Бельгию?

— Ну… — Кюйпер икнул. — Году в шестьдесят восьмом. Меня как раз тогда выпустили. Видел его собственными глазами.

Двадцать три года прошло, подумал Куинн. Ищи теперь, свищи…

— Неплохо бы с Полем посидеть за бутылочкой, вспомнить былые деньки, — задумчиво произнес Куинн.

Кюйпер помотал головой.

— Не выйдет, — заплетающимся языком пробормотал он. — Он исчез. А как же иначе? Полиция бы до него так и так добралась. Но я слышал… не так давно… будто он работает в увеселительном парке… где-то на юге.

Тут Кюйпер уронил голову на стол и захрапел. Куинн нетвердой походкой вернулся в отель. Ему тоже до смерти хотелось спать.

— Пора и тебе отрабатывать свой хлеб, — сказал он Саманте. — Сходи-ка в бюро по туризму и узнай о том, какие есть увеселительные парки, заведения с аттракционами и все прочее в этом роде. На юге Бельгии.

Он лег в постель в шесть и проспал чуть ли не полсуток.

— Есть два подходящих парка, — сообщила ему Саманта за завтраком. — Первый — «Белльверде» на окраине Ипра, недалеко от французской границы. Второй — «Валиби», близ Вавра, это к югу от Брюсселя. У меня есть рекламные проспекты.

— Не думаю, чтобы в них упоминалось о наличии в штате бывшего конголезского наемника, — заметил Куинн, — Этот кретин сказал «на юге». Проверим сначала «Валиби».

Спустя час они собрались в дорогу. Путь лежал через Мехелен на юг, затем, минуя Брюссель в объезд, снова на юг по автостраде Е40 к Вавру. Вскоре они увидели дорожный указатель.

Датский увеселительный парк был, конечно, закрыт. Опустевшие аттракционы зимой выглядят плачевно. И здесь царила заброшенность: электромобили были укутаны холщовыми покрывалами, павильоны продувал холодный ветер, по перекладинам американских гор моросил дождь, а в пещеру Али-Бабы залетали пожелтевшие мокрые листья. Из-за плохой погоды даже ремонтные работы были приостановлены. Никого из администрации на месте не оказалось. Пришлось уйти ни с чем и отогреваться в кафе за поворотом дороги.

— Что будем делать? — спросила Саманта.

— Навестим самого мистера Ван Эйка, — ответил Куинн, листая телефонный справочник.

Жизнерадостное лицо директора парка Берти Ван Энка широко улыбалось с обложки рекламного проспекта. Поскольку фамилию он носил фламандскую, а Вавр находится в области, где говорят по-французски, в справочнике оказалось только три Ван Эйка. Один из них — Альберт. Берти… Живет за городом. Передохнув, Куинн и Саманта снова сели в автомобиль. Дорогу пришлось спрашивать несколько раз.

Наконец они подъехали к уютному домику, стоявшему па дороге Шемен-де-Шаррон. Дверь открыла хозяйка. На ее зов явился супруг, в джемпере и шлепанцах. Из глубины комнат доносился голос спортивного комментатора.

Занимаясь туристским бизнесом, Ван Эйк прекрасно владел тремя языками. Безошибочно распознав в посетителях американцев, он обратился к ним по-английски:

— Да, я Ван Эйк. Чем могу служить?

— Видите ли, сэр… Я надеюсь, вы нам сумеете помочь, — начал Куинн. Он снова вошел в образ американца-простака, который так выручил его в отеле «Блэквуд». — Мы с женой, знаете ли, приехали сюда в Бельгию поискать родичей. Прадед мой по материнской линии — он сам из Бельгии, и наверняка дальняя родня живет здесь, и я подумал: вот здорово было бы кого-нибудь найти, а потом вернуться в Штаты и рассказать семье…

Из телевизора донесся взрыв ликования. Лицо Ван Эйка омрачилось. Бельгийские футбольные лидеры, команда «Турне», играли сегодня с французскими чемпионами командой «Сент-Этьенн». Решающий матч…

— Дело в том, что у меня нет родственников в Америке… — заторопился Ван Эйк.

— Нет, сэр, вы меня не так поняли. В Антверпене мне сказали, будто племянник моей матери работает здесь в парке, на аттракционах… Зовут его Поль Марше.

Ван Эйк наморщил лоб, покачал головой.

— Нет, сэр. Я знаю всех своих работников. Такого у меня в штате нет.

— Огромный, знаете ли, парень. Прозвище — Большой Поль. Ростом под потолок, грудь колесом, на левой руке татуировка…

— Ja, ja, только это не Марше. Поль Лефорт, вы хотите сказать?

— Может быть, и так, — поправился Куинн. — Помнится, его мать, сестра моей мамочки, выходила замуж два раза, и, наверное, он сменил фамилию. А где он живет — вы случайно не знаете?

— Минутку.

Берти Ван Эйк вручил им клочок бумаги с адресом и бросился досматривать матч. Бельгийцы забили гол, а он упустил такой момент!

На обратном пути в Вавр Саманта прыснула:

— В жизни не видывала более чудовищной карикатуры на тупоголового американского туриста!

Куинн усмехнулся:

— А подействовало безотказно, так ведь?

Уже темнело, когда они подъехали к пансиону мадам Гарнье, поблизости от вокзала. Владелица — сухощавая старушка — тотчас объявила Куинну, что свободных комнат у нее нет. Но, узнав о цели визита — повидаться со старым другом, смягчилась. Тем более что по произношению приняла Куинна за чистокровного француза.

— Увы, месье, вашего приятеля сейчас нет. Он на работе.

— В парке «Валиби»?

— О да, конечно же. Скоро зима, и он занимается ремонтом. Чинит механизм чертова колеса.

Куинн по-галльски экспансивно всплеснул руками.

— Ну что ты будешь делать! — жалобно воскликнул он. — Никак не могу его поймать. Месяц назад приезжал в парк, а мне сказали, что он в отпуске.

— В отпуске? Что вы, месье! Его бедная мать умерла. После долгой болезни. Он ухаживал за ней до самого конца. В Антверпене.

Так вот как этот негодяй объяснил свое отсутствие! Половину сентября и весь октябрь его тут не было. Где он пропадал, нам лучше знать, подумал Куинн, но вслух рассыпался в благодарностях и с сияющим видом откланялся.

Снова, спустя шесть часов, они очутились в пустующем парке. Теперь, в темноте, он казался городом призраков. Куинн вскарабкался на забор и помог перебраться Саманте. На бархатном фоне ночного неба темнело чертово колесо самое высокое в парке сооружение. Они прошли мимо разобранной карусели: деревянных коней готовились убрать на хранение; прошли мимо покосившейся стойки, где летом продавали горячие сосиски. Чертово колесо маячило высоко над головами.

— Подожди здесь, — шепнул Куинн. Оставив Саманту в тени, он приблизился к опорам сооружения и негромко позвал:

— Лефорт!

Никто не откликнулся.

Двойные сиденья были плотно окутаны парусиной для защиты от непогоды. Вокруг — пусто. Возможно, Лефорт, завидев их, куда-то спрятался. Куинн огляделся.

Направо от аттракциона стояла зеленая будка механика, где помещался электрический мотор. Наверху имелась смотровая кабина, выкрашенная в желтый цвет. Толкнув незапертую дверь, Куинн вошел внутрь. Генератор не работал, однако, потрогав его, Куинн ощутил тепло.

Взобравшись в кабину, Куинн включил над пультом контрольную лампочку, присмотрелся к кнопкам и щелкнул тумблером. Снизу послышалось ровное гудение мотора. Куинн перевел рычаг — и гигантская махина пришла в движение. Куинн нажал еще одну кнопку — площадка вокруг колеса осветилась прожектором.

Куинн покинул будку и остановился у сооружения. Колесо с легким скрипом вращалось, сиденья подрагивали на весу. Саманта подошла ближе.

— Что ты собираешься делать?

— В будке валяется пустой парусиновый чехол, — не оборачиваясь, ответил Куинн.

Сиденье, находившееся на самом верху, приближалось теперь к ним. Одинокого пассажира путешествие явно не радовало.

Человек лежал на спине, занимая своим могучим телом почти все пространство, рассчитанное на двоих. Рука с татуировкой бессильно свесилась набок, голова уперлась в бортик сиденья, невидящие глаза смотрели в ночное небо. Рот был слегка приоткрыт, тускло блестели почерневшие от никотина зубы. Посреди лба темнело пулевое отверстие со следами ожога по краям. Миновав нижний уровень, сиденье вновь начало медленно подниматься ввысь.

Куинн вернулся в будку и вырубил ток. Единственный пассажир чертова колеса, вознесенный во тьму, застыл на прежнем месте. Там его долго никто не увидит. Куинн выключил прожектор, погасил лампочку, сунул подальше парусиновый чехол, тщательно запер все двери и бросил ключи в декоративный пруд. Лицо его выражало невеселое раздумье. У растерянной, побледневшей Саманты не находилось слов.

На обратном пути из Вавра они проехали мимо дома директора увеселительного парка, в штате которого только что одним сотрудником стало меньше.

Дождь возобновился с удвоенной силой. Вскоре впереди показался отель, приветливо манивший огнями среди мокрой тьмы.

В отеле Куинн предложил Саманте пойти в ванную первой. Едва она скрылась за дверью, как Куинн принялся исследовать ее багаж. С пакетом для одежды было все ясно, мягкий саквояж также не доставил затруднений.

Квадратная косметическая сумочка оказалась неожиданно тяжелой. Куинн вытряхнул из нее все содержимое — духи, шампунь, лак для волос, зеркальце, щетки, гребни, помаду. Тяжесть убавилась, но не намного. Куинн сунул руку внутрь и сравнил глубину, на которой находилось дно, с наружной стороной. Разница составляла два дюйма. Теперь ясно, почему кое-кто терпеть не может летать самолетами: досмотр багажа в аэропорту с помощью рентгена — причина достаточно веская. Куинн взял перочинный нож и отделил основание сумочки от корпуса.

Через десять минут Саманта вышла из ванной, приглаживая мокрые волосы. Она собиралась что-то сказать, но, увидев лежащий на постели предмет, осеклась. Лицо ее исказилось.

Оружие было отнюдь не дамское: длинноствольный револьвер «смит-вессон» 38-го калибра. Рядом валялись патроны с пулями со срезанной головкой. Выстрелом из такого оружия укладывают на месте.

(обратно)

Глава 13

— Куинн, послушай! — просительно заговорила Саманта за ужином. — Эту штуку мне навязал Браун: иначе он не соглашался меня отпустить. Клянусь тебе! На всякий пожарный случай — так он сказал.

Куинн кивнул и поковырял вилкой в тарелке. Ужин был превосходный, но вкус к еде он потерял.

— Ты же сам видишь, что из него не стреляли… И потом, как только мы выехали из Антверпена, я от тебя никуда не отлучалась.

Саманта была, конечно, права. Хотя за те двенадцать часов, что он проспал, вполне можно было съездить из Ант верпена в Вавр и вернуться обратно… Времени хватило бы с запасом. Однако, но словам мадам Гарнье, ее жилец отправился на работу сразу же после завтрака. Куинн проснулся в шесть утра, и Саманта лежала рядом с ним в постели.

Но существуют ведь и телефоны…

Саманта, положим, Марше не навещала, но кто-то Куннна опередил. Браун со своими ищейками? Они, разумеется. тоже рыщут по всей Европе, и в каждой стране полиция им всячески помогает. Браун, впрочем, потребовал бы взять бандита живым, чтобы тот мог рассказать о сообщниках. Скорее всего, так.

Куинн отодвинул тарелку:

— Трудный день выдался. Пора спать.

Заснуть, однако, не удавалось. Только за полночь усталость взяла свое. Куинн решил принять услышанное на веру.

Утром за руль села Саманта.

— Куда прикажете, о повелитель?

— В Гамбург.

— В Гамбург? А что у нас в Гамбурге?

— Есть знакомый, — коротко бросил Куинн.

Машина устремилась на юг. От Намюра они свернули к востоку и по прямой как стрела автомагистрали, минуя Льеж, пересекли немецкую границу близ Ахена. Далее, через густо населенные промышленные районы Рура, мимо Дюссельдорфа, Дуйсбурга, Эссена, выбрались на сельские равнины Нижней Саксонии.

Куинн сменил Саманту за рулем после трех часов езды. Еще два часа спустя они остановились на заправку. На главных дорогах Германии через каждые две-три мили попадается гостиница — Gasthaus. В одной из таких гостиниц Куинн и Саманта плотно пообедали сочными вестфальскими сосисками с картофельным салатом. Уже смеркалось, когда их автомобиль влился в поток транспорта, движущегося через южные предместья по направлению к Гамбургу.

Старинный ганзейский город, крупный порт в низовьях Эльбы вот все, что Куинн о нем знал. Они остановились в безымянном, но удобном небольшом отеле недалеко от Штайндаммтор.

— Я не знала, что ты и по-немецки говоришь, — удивленно сказала Саманта, когда они располагались на ночь.

— А кто об этом спрашивал? — парировал Куинн. Немецкий он выучил давно. В семидесятые годы в Германии орудовала террористическая группировка «Баадер — Майнхоф», позднее начались бесчинства ее преемницы — банды «Фракция Красной Армии». Похищения были тогда в стране делом довольно частым. Куинну трижды довелось принимать приглашения федерального правительства.

На второй звонок Куинну ответили, что нужный ему человек появится у себя в офисе только утром.

Генерал Вадим Васильевич Кирпиченко стоял в ожидании у дверей кабинета. Внешне невозмутимый, генерал испытывал настоящее волнение перед встречей, хотя просил о ней сам. Человек, который должен был его принять, вовсе не слыл недоступным. Как раз наоборот. Да и беседовать им уже доводилось не раз — правда, в официальном кругу. Беспокоило генерала другое. Обратиться к генеральному секретарю с просьбой о частной аудиенции через голову вышестоящих чинов КГБ без их ведома значило подвергнуть себя риску. В случае неудачи вся его карьера оказывалась под ударом.

Секретарь отворил двери.

— Генеральный секретарь просит вас к себе, товарищ генерал.

Заместитель начальника управления КГБ, глава разведывательной службы за рубежом, опытный профессионал генерал Кирпиченко уверенным шагом прошел к столу, за которым сидел генсек Михаил Горбачев, даже если и был слегка озадачен просьбой генерала, ничем не выдал своего удивления. Он товарищески приветствовал генерала, назвав его по имени-отчеству, и выжидающе умолк.

— Из лондонского центра вам поступило донесение относительно так называемого вещественного доказательства, извлеченного из тела Саймона Кормака.

Генерал произнес это утвердительным тоном, зная о том, что генсек уже в курсе дела, поскольку немедленно затребовал от чет о результатах лондонской вст речи. Горбачев еле заметно кивнул.

— Вам известно также, товарищ генеральный секретарь, что наши коллеги по армии отрицают принадлежность изображенной на фотографии детали к советскому оборудованию.

Космические программы на Байконуре курировало военное ведомство. Горбачев молча кивнул. Собравшись с духом, Кирпиченко продолжал:

— Четыре месяца назад я представил на рассмотрение доклад моего резидента в Белграде. Считая сообщение особо важным, я сделал пометку, с тем чтобы товарищ председатель передал доклад сюда, в этот кабинет.

Горбачев насторожился. Дело принимало опасный оборот. Генерал облечен немалой властью, но действовать за спиной Крючкова? Тут уже не до шуток… Лицо его оставалось бесстрастным.

— Я ждал указания продолжить расследование дела. Никаких директив не поступило. Тогда я решил поинтересоваться: может быть, вам не удалось ознакомиться с этим донесением… Как-никак август — время отпусков…

Горбачев вспомнил: тогда ему пришлось прервать отдых. Из-за евреев-отказников, избитых сотрудниками КГБ на московской улице перед камерами западных журналистов.

— Копия донесения с вами, Вадим Васильевич? — тихо спросил он. Кирпиченко извлек из внутреннего кармана пиджака два листа, сложенные вдвое. Он не терпел мундира и был, как всегда, в штатском.

— Возможно, никакой связи здесь и нет, товарищ генеральный секретарь. Хочется надеяться, что нет. Но совпадение, согласитесь, странное. А совпадения я привык недолюбливать.

Михаил Горбачев придирчиво изучал донесение майора Керкорьяна из Белграда. Брови его сдвинулись.

— Кто эти люди? — недоуменно спросил он, оторвавшись от чтения.

— Крупные американские промышленники. Миллер — крайний реакционер, ярый антисоветчик. Сканлон — удачливый предприниматель, что называется, хват. Трое остальных — производители сложнейшего современного оружия, поставщики Пентагона. Многие секреты технологии известны только им одним. Ради простой прогулки они в жизни бы не рискнули ступить на территорию, где могут подвергнуться допросу.

— Однако же. рискнули? — спросил Г орбачев. — Тайно, военным самолетом… И приземлились в Одессе?

— В том-то и дело, что нет! — возразил генерал. — Я навел справки у диспетчеров военной авиации. «АН» покинул румынское воздушное пространство, но вместо того. чтобы пойти на посадку в Одессе, изменил маршрут и направился в Баку.

— В Баку? С какой стати их понесло в Азербайджан?

— Товарищ генеральный секретарь! В Баку расположен штаб командования Южным военным округом.

— Но это же сверхсекретная военная база! Что они там делали?

— Этого я не знаю, товарищ генеральный секретарь. По прибытии они скрылись, провели на территории базы шестнадцать часов, а потом тем же самолетом вернулись на военный аэродром в Югославию. И уже оттуда — в Америку. Об охоте на кабана никто и не вспомнил.

— Что еще?

— И последнее совпадение. Именно в этот день штаб в Баку посетил с инспекцией маршал Козлов. Визит нанесен в строгом соответствии с графиком.

Когда Кирпиченко удалился, Михаил Горбачев распорядился никого больше не принимать и ни с кем не соединять его по телефону. Над услышанным требовалось поразмыслить. Новость не могла сулить ничего хорошего. Решительно ничего… Утешало только одно. Его оппонент. твердокаменный генерал, возглавлявший КГБ, совершил промах. Причем серьезный.

Новость вызвала беспокойство не только в Москве, на Новой площади. Напряжение царило и в роскошном кабинете Стива Пайла в Эр-Рияде. Полковник Истерхаус, отложив письмо Энди Ланга, угрюмо проговорил: — Так-так… понятно…

— Господи, да ведь эта мразь нас в пропасть толкает! — волновался Пайл. — Может быть, данные компьютера совсем иные. Но если он будет стоять на своем, министерство захочет провести ревизию. Еще до апреля. Я помню, конечно: принц Абдул дал свое разрешение, и дело-то хорошее, но этих арабов сам черт не разберет. А вдруг он передумает и скажет, что знать ничего не знает? Они на это способны. Послушайте! А что, если поискать ссуду в другом месте, а эти деньги вернуть?

Истерхаус молчал, устремив взгляд светло-голубых глаз в окно. С верхнего этажа высотного здания хорошо были видны необозримые просторы пустыни… Много ты понимаешь, дружочек, думал он. Дело-то куда хуже, чем гы себе вообразил. Принц Абдул вообще ни о чем не подозревает. Никакой санкции от королевского семейства и в помине не было. Половина денег уже потрачена на подготовку переворота. В один прекрасный день на всем Ближнем Востоке воцарится порядок. Свихнувшаяся экономика наладится, политическая сумятица отойдет в прошлое. Но это будет порядок, угодный полковнику. Вряд ли. конечно, проект понравится дому Сауда. О Вашингтоне и речи нет…

— Успокойся. Стив! — подбодрил он Пайла. — Тебе ведь известно, что за организацию я представляю? Дело в надежных руках. О нас позаботятся, не сомневайся.

Пайл остался один, но по-прежнему не находил себе места. Даже у ЦРУ могут быть сбои, запоздало спохватился он. В романах, которыми он зачитывался, не говорилось о том, что высокопоставленные сотрудники разведывательного управления полковниками не бывают. Демобилизованных офицеров в Лэнгли на службу не принимают. Хотя Пайл об этом не подозревал, тревога его не убывала.

Спускаясь в лифте. Истерхаус пришел к выводу, что ему самое время отправиться в Штаты за инструкциями. Все было готово: часовой механизм заведен. Пожалуй, события даже опережали график. Необходимо обрисовать патронам ситуацию. Нельзя будет умолчать и о действиях Энди Ланга. Неужели невозможно его подкупить, чтобы он помедлил — по крайней мере до апреля?

Полковник даже не мог представить себе, насколько он заблуждается.

— За тобой должок. Дитер! Давай рассчитаемся.

Куинн назначил деловую встречу в баре неподалеку от здания редакции. Собеседник его выглядел озабоченным. Саманта в разговор не вступала.

— Поймите. Куинн! Правила внутреннего распорядка тут ни при чем. Доступ в справочный отдел редакции посторонним воспрещен федеральным законом.

Дитер Лутц был моложе Куинна лет на десять, но в жизни преуспел явно больше. Сам вид его свидетельствовал о блестящей карьере. Не каждый в его возрасте становился штатным обозревателем журнала «Шпигель», крупнейшего и наиболее влиятельного в Германии.

Знавал он и другие времена. Когда-то Лутц начинал репортером на вольных хлебах, писал в газеты, стараясь хоть на шаг опережать конкурентов. И вот в середине семидесятых для немецких журналистов настал звездный час. Громкие истории с похищениями делали каждый выпуск сенсационным. Но однажды, в самый разгар напряженных переговоров с террористами, Лутц неосторожно разгласил секретные сведения, и это едва не привело к полному провалу операции.

Разгневанная полиция начала поиски виновника. Жертвой похитителей был видный промышленник, опора правящей партии, и боннские власти оказывали на полицию сильнейшее давление. Куинн не открыл имени невольного злоумышленника. Что ж, молодой журналист поддался эмоциям и, сам того не желая, по неопытности чуть не спутал все карты. Отлучить его от профессии ничего не стоило, но могло ли это хоть как-то помочь делу?

— Мне вовсе не требуется туда входить, — терпеливо разъяснял Куинн. — Ты состоишь в штате. У тебя есть право пользоваться необходимыми материалами.

Современное одиннадцатиэтажное здание, в котором размещается главная редакция журнала «Шпигель», находится на Брандствит, 19, — небольшой улице между каналом Довенфлит и Ост-Вестштрассе. В подвальном этаже редакции хранится крупнейший в Европе газетный архив, насчитывающий свыше 18 миллионов единиц хранения. Компьютеризация данных велась на протяжении десяти лет. Не случайно Куинн пригласил Лутца посидеть вместе за кружкой пива в баре на Домштрассе: это было в двух шагах от места его работы.

Лутц вздохнул.

— Ну хорошо! — сдался он. — Имя?

— Поль Марше. Бельгийский наемник. Воевал в Конго с шестьдесят четвертого по шестьдесят восьмой. Желательна любая информация о нем в связи с событиями тех лет.

В лондонской картотеке Хеймана сведения о Марше наверняка бы нашлись. Но тогда Куинну было известно только его прозвище. Лутц вернулся через час, держа в руке папку.

— Передавать досье посторонним запрещено, — сообщил он. — К вечеру все должно быть на месте.

— Чепуха! — благодушно отозвался Куинн. — Иди работай. Вернешься через четыре часа.

Лутц, оглядываясь, ушел. Саманта слушала их беседу, не понимая по-немецки ни слова, и теперь с любопытством вглядывалась в папку.

— Что это?

— Тут могут упоминаться его приятели. Хоть какая-то зацепка…

Куинн углубился в чтение.

Сначала шла вырезка из антверпенской газеты за 1965 год. В ней рассказывалось о местных жителях, записавшихся добровольцами в Конго. Вся Бельгия тогда бурлила. Общественность негодовала. Ширились слухи о жестокостях симбских мятежников — о том, как они пытают миссионеров и священников, насилуют монахинь, жгут плантации, убивают стариков и детей. Участники подавления мятежа превозносились как национальные герои. Статья была на фламандском, но при ней давался немецкий перевод.

Марше, Поль. Родился в 1943 году, в Льеже. Отец — валлонец, мать — фламандка. Вырос мальчик в Антверпене. Отец убит в боях за освобождение Бельгии зимой 1944-45 года. После войны мать вернулась с сыном на родину, в Антверпен.

Детство Поля прошло в трущобах, портовых закоулках. Нелады с полицией начиная с десяти лет. К 1964 году — уже несколько мелких судимостей. В Конго он вступил в группу «Леопард» под предводительством Жака Шрамма. Относительно обвинения в изнасиловании не говорилось ни слова. Возможно, умолчание было преднамеренным, и антверпенская полиция рассчитывала арестовать обвиняемого, как только он появится.

Во второй вырезке имя Марше упоминалось вскользь. Речь шла о Пятом десантно-диверсионном отряде, в который Марше вступил в 1966-м, после ухода из группы Шрамма. Отрядом командовал Джон Петерс, сменивший Майка Хора. При Хоре отряд состоял в основном из англичан. Петерс быстро заменил их выходцами из Южной Африки. Удержаться в отряде Полю Марше помогло, по всей вероятности, владение фламандским языком, который очень схож с языком африкаанс.

В двух других вырезках Марше фигурировал как гигант бельгиец по прозвищу Большой Поль. После расформирования отряда Петерса Марше остался в Конго и вновь присоединился к группе Шрамма в 1967 году, как раз перед восстанием в Стэнливиле и затяжным броском на Букаву.

В заключение прилагались фотокопии отрывков из обширного труда Энтони Моклера “Histoire des Mercenaires”{«История наемников» (фр.).}, по ним Куинн мог восстановить обстоятельства последних месяцев пребывания Марше в Конго.

В конце июля 1967-го группа Шрамма, оказавшись не в состоянии удерживать долее в своих руках Стэнливиль, с боями пробилась к границе и заняла Букаву — некогда тихий курортный городок на берегу озера.

Им удалось продержаться там целых три месяца, пока не кончились боеприпасы. Тогда они пересекли пограничный мост и вступили на территорию соседней республики Руанда.

Дальнейшее Куинну было известно. Несмотря на нехватку оружия, группа Шрамма навела на руандийское правительство подлинный ужас. В страхе перед возможными последствиями власти забрасывали бельгийского консула петициями. У многих наемников документы отсутствовали: кто-то их потерял, кто-то выбросил намеренно. Консул вышел из затруднения, снабдив каждого временным удостоверением личности. Именно тогда Марше стал Полем Лефортом. Не требовалось большой сообразительности для того, чтобы постараться оставить эти документы у себя в качестве постоянных. Это было тем легче сделать, что подлинный Поль Лефорт, видимо, окончил свою жизнь под африканским небом.

23 апреля 1968 года двумя самолетами Красного Креста наемники были репатриированы из страны. Один из самолетов доставил бельгийцев прямым рейсом в Брюссель. Всех, кроме одного. Толпа в аэропорту готовилась встретить соотечественников как героев. Полиция придерживалась другого мнения и устроила им у трапа самую придирчивую проверку. Другой самолет, со 123 уроженцами других европейских стран и выходцами из Южной Африки, высадил своих пассажиров в Пизе, Цюрихе и Париже. Среди этих пассажиров должен был находиться и Поль Марше.

Куинн не сомневался, что все эти двадцать три года — до получения своего последнего задания — Марше старался жить как можно более незаметно. Куинну хотелось узнать имя его напарника, вместе с которым он. вероятнее всего, был в Англии. Ничего похожего в досье не нашлось.

Лутц явился ровно через четыре часа.

— Еще одна просьба! — обратился к нему Куинн.

— Нет-нет, не могу! — запротестовал Лутц. — Уже и так поговаривают, будто я взялся за монографию о наемниках. А я… Я сейчас занят совещанием министров сельского хозяйства стран Общего рынка.

— Надо расширять кругозор, — посоветовал Куинн. — Сколько немецких наемников принимало участие в разгроме восстания в Стэнливиле, походе на Букаву — и сколько их было в лагере для интернированных в Руанде?

Лутц записал вопрос в блокнот.

— У меня жена, дети… жалобно проговорил он.

— Да ты счастливец! — усмехнулся Куинн.

Поставленный вопрос имел достаточно частный характер. и Лутц вернулся из редакции меньше чем через полчаса. На этот раз он дождался, пока Куинн не закончит чтение.

Перед Куинном лежал исчерпывающий свод данных о наемниках немецкого происхождения начиная с 1960 года. Их насчитывалось десятка полтора. Вильгельм: Конго. Уотса. Умер от ран после перестрелки с засадой. Рольф Штайнер: Биафра, проживает в Мюнхене. Этот в Конго никогда не бывал. Куинн перевернул страницу. Зигфрид «Конго» Мюллер: был в Конго с первого дня до последнего, умер в Южной Африке в 1983 году.

Давались адреса еще двух немцев из Нюрнберга. Оба покинули Африку весной 1967-го.

Итак, оставался Вернер Бернхардт. После роспуска Пятого отряда примкнул к группе Шрамма. Прошел с ней весь путь от Стэнливиля до Руанды. Адрес неизвестен.

— Где же он теперь?

— Да где угодно. Если сведения не приводятся, значит, след потерян. С конца шестидесятых много воды утекло. Не исключено, что умер. Или уехал за границу… Куда таких тянет? Обычно едут в Центральную Америку, в Южную, на юг Африки…

— Или на родину, в Германию, — подсказал Куинн.

Вместо ответа Лутц взялся за телефонный справочник. Бернхардты занимали в нем четыре столбца. Только жители Гамбурга. В Федеративной республике десять земель, и в каждой из них — до десятка таких справочников.

— Есть ли он вообще в справочнике, это еще вопрос, — заметил Лутц.

— А списки правонарушителей?

— Помимо федеральной полиции, полиция в каждой земле действует совершенно самостоятельно. С послевоенных времен, когда союзники соблаговолили написать для нас конституцию, все у нас децентрализовано. Новый Гитлер у нас никогда не появится. Вычислить кого-то — дело гиблое. Уж я-то знаю. Мне по долгу службы приходится иногда попотеть. Сцапать такую добычу — надежда слабая. Эти умеют прятать концы в воду. Бернхардту, видать, это удалось: за все годы в газетах о нем молчок. Если бы он хоть немного высунулся, мы бы об этом знали.

Куинн задал последний вопрос:

— Откуда он родом, этот самый Бернхардт?

Лутц заглянул в досье.

— Дортмунд. Родился и рос в Дортмунде. Возможно, тамошней полиции кое-что известно. Но вам они ничего не скажут. Гражданские права — с этим у нас в Германии строго.

Куинн поблагодарил Лутца за помощь, и они распрощались. Выйдя из бара, Куинн и Саманта отправились на поиски подходящего ресторана.

— Куда мы теперь направимся?

— В Дортмунд, — ответил Куинн. — Там у меня есть один знакомый.

— Милый, — проворковала Саманта, — где только их у тебя нет?

В середине ноября Майкл Оделл встретился с президентом Кормаком в Овальном кабинете Белого дома. Вице-президент был потрясен тем, как изменился его старый друг. После похорон сына Джон Кормак так и не сумел оправиться. Выглядел он постаревшим, ссутулившимся.

Но Оделла тревожил не только его внешний вид. Перед ним сидел другой человек. Где былая проницательность, где острота ума? Президент, казалось, утратил способность сосредоточиться.

Оделл напомнил президенту о предстоящих на неделе официальных встречах.

— Да-да! — деланно оживился Кормак. — Давайте взглянем, что гам у нас на сегодня.

Он принялся изучать расписание на понедельник.

Сегодня вторник, Джон, — мягко напомнил Оделл.

Страницы календаря были испещрены красным: намеченные встречи вычеркивались одна за другой. Сейчас в Вашингтон прибыл с визитом глава одного из государств, входящих в НАТО. Участие президента ограничивалось церемонией встречи на лужайке перед Белым домом. Проведение переговоров поручалось другим официальным лицам. В подробном разъяснении причин высокий гость не нуждался.

Гораздо сложнее было объяснить ситуацию журналистам. Отсутствие президента истолковывалось однозначно.

— Майкл! Замени меня, пожалуйста, — просительным тоном проговорил Кормак.

Помрачнев, вице-президент кивнул. За неделю это была уже десятая отмена. Текущая работа с официальной документацией не прерывалась: у президента были надежные помощники. Однако в глазах американского народа подлинное могущество страны воплощает один человек. Это президент Соединенных Штатов, глава государства, глава исполнительной власти, главнокомандующий вооруженными силами — человек, который держит палец на ядерной кнопке. Но в могущество это верят, только если президент часто появляется на людях — деятельный, полный сил.

Час спустя опасения Оделла подытожил вслух генеральный прокурор Уолтерс.

— Так долго продолжаться не может! — твердо заявил он.

На совещание кабинета в узком составе был приглашен доктор Армитедж.

— От него, прежнего, осталась одна тень, — сообщил Оделл. — Черт! Еще месяц назад…

Члены кабинета подавленно молчали.

Доктор Армитедж подтвердил, что президент Кормак страдает от последствий тяжелой психической травмы, без видимых надежд на реабилитацию.

— Говорите по-человечески! — вспылил Оделл.

Доктор терпеливо принялся растолковывать собравшимся суть президентского недуга. Доктор полагал, что испытанное президентом сильнейшее потрясение в итоге привело к почти полному параличу воли. После того как Саймона похитили, пациент также находился под воздействием длительного нервного стресса, вызванного неизвестностью и тревогой за судьбу сына.

Некоторое облегчение принесло полученное от Куинна косвенное указание на то, что Саймон жив и содержится в относительно приемлемых условиях. По мере приближения развязки состояние больного явно улучшалось.

Однако потеря единственного сына, чудовищные обстоятельства его трагической гибели нанесли пациенту роковой удар. Слишком замкнутый по складу характера, сдержанный в проявлении эмоций, президент всецело сосредоточился на собственных переживаниях не в силах побороть острую душевную боль, разрушавшую его цельную волевую натуру.

Доктор умолк. Никто не произнес ни слова. Не доверять мнению психоаналитика у членов кабинета оснований не было. Сам вид президента свидетельствовал о полном упадке сил. Изможденный, раньше времени состарившийся человек с потухшим взглядом, безучастный ко всему окружающему… В истории страны уже бывало, что президент по болезни временно отходил от непосредственного исполнения своих обязанностей. Это как-то влияло на государственные дела, но трагедии не происходило. В данном случае все обстояло иначе. Возникал вопрос: позволительно ли Джону Кормаку продолжать нести оказавшееся непосильным для него бремя президентства и кто вправе от него этого требовать?

Билли Уолтерс сохранял на лице непроницаемое выражение. В свои сорок четыре года он был самым молодым в команде президента. ВВашингтон он попал из штата Калифорния. Джон Кормак взял его к себе как блестящего юриста, непримиримого поборника законности. Уолтерс словно создан был для борьбы с организованной преступностью, все чаще находящей себе прибежище за официальным фасадом. Даже горячие сторонники Уолтерса не могли отрицать в нем беспощадной жестокости, с какой он относился к правонарушителям. Немногие противники генерального прокурора более всего страшились поссориться с правосудием, которое он воплощал.

Короткая стрижка, спортивный покрой одежды придавали Уолтерсу почти мальчишеский вид. Но за внешней его раскованностью скрывалась бесстрастная холодная натура. Те, кому приходилось с ним сталкиваться, обнаруживали, что не в состоянии долго выдерживать его упорный, пронизывающий насквозь взгляд.

Когда доктор Армитедж скрылся за дверью, Уолтерс заговорил первым:

— По-видимому, нам придется, джентльмены, всерьез подумать о поправке XXV.

До сих пор никто не решался о ней заикнуться. Согласно поправке XXV (если точнее, имелся в виду четвертый ее раздел), вице-президент, поддержанный большинством членов кабинета, может в письменной форме заявить временному председателю сената и спикеру палаты представителей конгресса о неспособности президента исполнять свои прямые обязанности.

— Ты, Билл, похоже, наизусть это вызубрил? — съязвил Оделл.

— Полегче, Майкл! — урезонил его Доналдсон. — Билл только напоминает нам…

— Джон подаст в отставку гораздо раньше… — бросил Оделл.

Так было бы лучше, — примирительным тоном продолжал Уолтерс. — По состоянию здоровья президент имеет на то полное право. Его поймут и отнесутся с большим сочувствием. Хорошо бы довести до него эту мысль…

— Но не сию же минуту! — запротестовал Станнард.

— Верно-верно! — подхватил Рид. — Время лечит. Горе сгладится, и президент снова войдет в колею. Мы еще увидим, на что он способен.

— А если нет? — холодно спросил Уолтерс. Немигающим взглядом он обвел сидевших вокруг стола. Майкл Оделл резко поднялся с места. Он был тертым политиком и знал что почем, но невозмутимая педантичность Уолтерса ему претила. Прокурор не брал в рот ни капли спиртного, а при виде его жены можно было подумать, что спит он с ней, строго придерживаясь изложенных в руководстве правил.

— Ладно, подумаем! — заключил вице-президент. — Пока что решать рано. Так, джентльмены?

Возражений он не услышал. Рассмотрение поправки XXV на время было отложено.

Дортмунд издавна славится искусством пивоварения. Щедрые урожаи ячменя с полей Нижней Саксонии в сочетании с кристально-прозрачной ключевой водой окрестных холмов много способствовали успеху здешнего напитка. Право варить пиво жителям южновестфальского городка было пожаловано королем Адольфом Нассауским еще в 1293 году.

Сталелитейная промышленность, торговля и финансовое дело развились гут позже. Начало городу положило пиво. Столетиями его пили сами горожане. Все изменил промышленный переворот середины прошлого века. В густо застроенную фабриками и заводами долину Рура хлынул поток рабочих, одолеваемых постоянной жаждой. Город, лежащий в горловине долины, в непосредственной близости от таких индустриальных гигантов, как Эссен, Дуйсбург и Дюссельдорф, оказался выгодным местом сбыта традиционного напитка. Отцы города не замедлили воспользоваться преимуществами географического положения. Со временем Дортмунд превратился в европейскую столицу пивоварения.

Рынком владели семь крупнейших пивоваренных компаний: «Бринкхоф», «Кронен», «ДАВ», «Штифтс», «Ритт ер», «Тир» и «Мориц». Ганс Мориц принадлежал к династии пивоваров, насчитывавшей восемь поколений. Единственный владелец наследственной фирмы, он обладал громадным состоянием. Десять лет назад богатство и громкое имя Морица побудили террористов из группы «Баадер — Майнхоф» похитить его дочь Ренату.

Куинн и Саманта остановились в отеле «Рёмишер кайзер», в самом центре города. Куинн без особой надежды перелистал телефонный справочник. Домашний телефон Морица, конечно, отсутствовал. Тогда Куинн написал письмо, адресованное лично Гансу Морицу, вызвал такси и поручил водителю доставить конверт в главную контору фирмы.

— Ты уверен, что твой друг по-прежнему здесь? — спросила Саманта.

— Безусловно. Хотя он мог отправиться в заграничную поездку. Или уехать на одну из шести своих вилл.

— Значит, подолгу он нигде не засиживается?

— Да. Так он чувствует себя в большей безопасности. А путешествует он много: Французская Ривьера, Карибское море, шале в Альпах, собственная яхта…

Куинн не сомневался, что вилла на озере Констанц продана: Ренату похитили именно там.

На этот раз Куинну повезло. Во время обеда его позвали к телефону.

— Герр Куинн?

Голос — мягкий, с предупредительными интонациями — Куинн узнал сразу. Мориц говорил на четырех языках, мог бы выступать с концертами как пианист. Возможно, музыка и была его настоящим призванием…

— Герр Мориц, добрый день. Вы сейчас в городе?

— Да. Надеюсь, вы не забыли наш адрес? Когда-то вы две недели провели у нас.

— Разумеется, помню. Я полагал, что с этим домом вы расстались.

— Нет. Ренате он нравится. Она не захотела, чтобы я его продавал… Чем могу быть полезен для вас?

— Хотелось бы с вами увидеться.

— Хорошо. Завтра утром. Приходите на чашку кофе. В половине одиннадцатого.

— Спасибо, буду.

Они выехали из Дортмунда по Рурвальдштрассе. Дорога вела на юг, в дальнее предместье Зибург. Вскоре промышленные и деловые кварталы города остались позади. Покатые склоны холмов покрывал густой лес: здесь, среди тишины и зелени, находились имения и особняки состоятельных горожан.

Вилла Морица, окруженная тенистым парком, занимала участок в четыре акра, на повороте от Хоэнзибург-штрассе. Зибургский монумент, обращенный через Рур к шпилям Зауэрланда, возвышался над долиной.

Это была настоящая крепость, обнесенная со всех сторон высоким забором. Глухие металлические ворота имели дистанционное управление; укрепленная на сосне скрытая телевизионная камера позволяла наблюдать за каждым, кто подходил близко. Выйдя из машины, Куинн назвал свое имя в микрофон, защищенный стальной решеткой. Ворота немедленно распахнулись и, впустив машину, закрылись снова.

— Герр Мориц и впрямь заботится о своем уединении, — заметила Саманта.

— Что ж, основания для этого у него есть, — невесело отозвался Куинн.

По усыпанной гравием дорожке они подошли к ослепительно белому дому. Дворецкий в ливрее провел их внутрь. Ганс Мориц ждал посетителей в уютной гостиной. На столе дымился сверкающий серебряный кофейник. Хозяин с улыбкой шагнул им навстречу и крепко пожал Куинну руку. Волосы его еще больше поседели, прибавилось и морщин.

Едва они сели за стол, как дверь отворилась. Девушка помедлила на пороге. Лицо Морица осветилось радостью. Куинн обернулся к вошедшей.

На красивом лице девушки застыло какое-то отсутствующее выражение. Держалась она скованно. Вместо мизинцев на обеих руках у нее были обрубки. Сейчас ей двадцать пять, подумалось Куинну.

Рената, деточка, это мистер Куинн. Ты помнишь мистера Куинна? Нет, конечно, не помнишь…

Мориц поднялся, подошел к дочери, прошептал ей несколько слов на ухо. поцеловал в голову. Рената потупилась и тихонько вышла. Мориц вернулся на свое место. Лицо его оставалось спокойным, но судорожные движения пальцев выдавали внутреннее смятение.

Вы знаете, дочь… кхм… так и не смогла вполне оправиться. Ее продолжают лечить. Но она предпочитает оставаться дома, в четырех стенах… Замуж она не выйдет… после того, что эти негодяи с ней сделали…

На крышке концертного рояля «Стейнвей» стояла фотография. Озорная четырнадцатилетняя девочка на лыжах. Снялась незадолго до похищения. Год спустя жену Морица нашли в гараже: она сидела в машине с поднятыми стеклами, двигатель работал на холостом ходу. Об этой трагедии Куинну рассказали в Лондоне.

Мориц с усилием взял себя в руки.

— Простите… Так чем я могу вам помочь?

— Мне нужен один человек. Когда-то он жил в Дортмунде. Возможно, и теперь здесь. Или где-то в Германии. А мог уехать и за границу. Если вообще жив… Сказать трудно.

— Но ведь существуют особые агентства. Конечно, я готов всячески содействовать…

Мориц, очевидно, полагал, что Куинну требуются средства для оплаты услуг частного детектива.

— Вы обращались в адресный стол?

Куинн покачал головой.

— Сомневаюсь, что там помогут. Этот человек наверняка избегает общения с властями. Но не исключено, что он находится под надзором полиции.

Каждому жителю Германии при переезде на новое место законом предписано известить жилищное регистрационное бюро о перемене адреса откуда он выбыл и куда прибыл. Как и большинство бюрократических изобретении. эта система действеннее в теории, чем на практике. Правила чаще всего нарушают именно те, кем особенно интересуются полиция или налоговое управление.

Куинн коротко пояснил, кто такой Вернер Бернхардт.

— Пенсионного возраста он еще не достиг, — добавил Куинн, — Значит, если только не сменил имя, у него должна быть карточка социального обеспечения. Далее, он обязан платить подоходный налог — если только никто не взял этот расход на себя. А с законом он не в ладах, причем давно.

Мориц задумался.

— Добропорядочных граждан полиция на заметке не держит. Бывший наемник вполне мог стать другим человеком… Что касается подоходного налога и социального обеспечения, то подобную информацию не сообщат ни вам, ни мне.

— Однако полиции не откажут, — возразил Куинн. — У вас, вероят но, там есть какие-то связи?

— Так вот что вы имеете в виду? — догадался Мориц. В свое время он передал колоссальные суммы на благотворительные цели полиции Дортмунда и земли Северный Рейн-Вестфалия. Как везде в мире, обладатель денег владеет и информацией. — Дайте мне время. Завтра я вам позвоню.

Морин сдержал слово. Наутро он позвонил в отель. Однако голос его звучал отчужденно. Казалось, его предостерегли от излишней доверчивости.

— Вернер Рихард Бернхардт, — заученно проговорил Мориц, словно читал по бумажке. Возраст — 48 лег, служил наемником в Конго. Сейчас находится в Германии. Состоит на службе в личном штате Хорста Ленцлингера, торговца оружием.

— Благодарю вас. Где мне найти герра Ленцлингера?

— Это не так просто. Контора у него в Бремене, а живет он вблизи Ольденбурга, в графстве Аммерланд. Как и я, ведет замкнутый образ жизни. Но на этом сходство между нами кончается. Будьте осторожны с Ленцлингером, repp Куинн. По моим сведениям, несмотря на внешнюю респектабельность, это настоящий разбойник.

Куинн записал оба адреса.

— Еще раз большое спасибо.

Возникла неловкая пауза.

— И последнее… Заранее прошу простить. Уведомление из полиции. Просьба покинуть город. Пожалуйста, в Дортмунд больше не возвращайтесь… Это все.

Слухи об участии Куинна в расправе над сыном президента дошли и сюда. Скоро многие двери перед ним захлопнутся…

— Ну как, есть настроение подержаться за руль? — спросил Куинн у Саманты по выходе из отеля.

— Еще бы! Куда направимся?

— В Бремен.

Саманта заглянула в каргу.

— Это на полпути, если ехать обратно к Гамбургу.

— Точнее, надо проехать две трети. Свернем на автостраду Е37 по направлению к Оснабрюку и сориентируемся по указателям. Хочется прокатиться с ветерком.

Тем же вечером полковник Роберт Истерхаус вылетел из Джидды в Лондон. Там он сделал пересадку и прямым рейсом направился в Хьюстон. За время перелета через Атлантику полковник перелистал целую кипу американских газет и журналов.

Внимание его привлекли три статьи, сходные по содержанию. До президентских выборов в ноябре 1992 года оставался ровно год. В обычной ситуации перед республиканской партией проблема выбора не стояла бы. Президент Кормак мог рассчитывать на переизбрание, не опасаясь соперников.

Однако события последних шести недель, напоминали авторы, были из ряда вон выходящими. Читатели, впрочем, в напоминании не нуждались. Далее в статье подробно расписывались последствия недавней тяжелой утраты. Приводились случаи провалов памяти у президента, перечислялись все изменения в календаре встреч. Подчеркивалось, что после похорон сына президент почти не появлялся на публике. «Человек-невидимка» — так называл его один из обозревателей.

Все авторы делали сходный вывод. Не разумнее было бы, по их мнению, заблаговременно уступить место в проведении предвыборной кампании вице-президенту Оделлу?

В конце концов, указывал «Тайм», исходный пункт президентской программы в области внешней политики, экономики и обороны страны уже перечеркнут. О том, чтобы сократить военный бюджет на сто миллиардов долларов, как это предусматривал договор с Советским Союзом о паритете вооружений, нечего было и думать.

«Пустой номер» — так оценивал «Ньюсуик» перспективы ратификации договора сенатом по окончании рождественских каникул.

Истерхаус прибыл в Хьюстон около полуночи, пробыв в воздухе двенадцать часов. Заголовки на газетных стендах в аэропорту откровенно провозглашали: Майкл Оделл будет первым президентом — уроженцем Техаса со времен Линдона Джонсона!

Совещание группы «Аламо» предполагалось провести за два дня, в здании «Пан-Глобал». Принадлежащий компании лимузин доставил Истерхауса в отель «Ремингтон», где для него был заказан роскошный номер. Перед сном он поймал по радио выпуск новостей. Там обсуждался тот же самый вопрос о президентстве.

О существовании плана «Тревис» полковник не подозревал. В известность его не поставили, да это было и незачем. Он и без того отлично понимал, что смена высшей исполнительной власти устранит последнее препятствие на пути к осуществлению его собственных чаяний. Новый президент без малейшего колебания направит на Ближний Восток американские силы быстрого развертывания и установит свой контроль над нефтяными вышками в Саудовской Аравии — прежде всего над Газским месторождением.

Случайное совпадение, подумал полковник, засыпая. Но как нельзя более уместное.

Медная табличка рядом с отделанной тиковыми панелями дверью оповещала: «Экспедиционное агентство ТОР». Перестроенное здание — на тупиковой улочке Бремена близ портовых доков было когда-то громадным складским помещением. Истинный характер бизнеса, которым занимался Ленцлингер, маскировался вывеской авиатранспортной компании. На устланных коврами лестницах, по которым Куинн поднялся на четвертый этаж, дизельным топливом н не пахло.

Вход был снабжен переговорным устройством, коридор просматривался через телекамеру. Переоборудование склада, судя по всему, обошлось недешево.

Габариты секретарши вполне отвечали рекламируемому профилю учреждения. Любой грузовик, имейся он в распоряжении босса, завелся бы от легкого движения ее ноги.

— Ja, bitte{Слушаю вас (нем.).}, — прокурорским тоном обратилась секретарша к Куинну.

— Я хотел бы поговорить с герром Ленцлннгером.

Секретарша спросила у Куинна имя и скрылась в святилище, плотно притворив за собой дверь. Куинну показалось, что вставленное в перегородку зеркало позволяет наблюдать за приемной из кабинета. Секретарша вернулась через полминуты.

— По какому делу вы пришли, repp Куинн?

— Мне хотелось бы увидеться с одним из служащих герра Ленцлингера. неким Вернером Бернхардтом.

Секретарша вновь исчезла со сцены. На этот раз она отсутствовала дольше. По возвращении вид ее свидетельствовал о готовности намертво держать оборону.

— К сожалению, герра Ленцлингера сейчас нет, — заявила она безапелляционным тоном.

— Хорошо, я подожду.

Секретарша бросила на него взгляд комендантши концлагеря, сожалеющей о былых временах. Она резко повернулась и третий раз скрылась за дверью. Потом появилась снова и, усевшись за рабочий стол, принялась строчить на машинке с удвоенной яростью.

Из второй двери в приемную вышел человек. Его вполне можно было принять за водителя грузовика. Огромный рост, квадратные плечи — прямо-таки ходячий рефрижератор. Светло-серый костюм, короткая стрижка, запах дорогого одеколона. Но за внешним лоском легко распознавался головорез.

— Герр Куинн, — веско произнес он. Герр Ленцлингер не располагает временем и не может принять вас.

— Не может сейчас? — уточнил Куинн.

— Ни сейчас, ни позже, герр Куинн. Просьба удалиться.

Делать было нечего: интервью отменялось. Куинн вышел на улицу. Саманта ждала его в машине за углом.

— В конторе его не застать. Придется ловить дома. Едем в Ольденбург!

Еще один старинный торговый город — речной порт на канале Хунте-Эмс. некогда родовое владение графов Ольденбургских. В центре сохранились остатки городской стены, крепостной ров.

Куинн остановил свой выбор на немноголюдной гостинице «Граф фон Ольденбург», с обнесенным каменной стеной двориком, на улице Святого Духа.

Он успел заскочить до закрытия в скобяную лавку и в магазин для туристов. В киоске купил самую подробную карту окрестностей города. После обеда, к немалому удивлению Саманты, Куинн битый час провел за вязанием узлов, через каждые двадцать дюймов, на длинной веревке, к концу которой прикрепил «кошку» с тремя зубцами.

— Куда это ты собрался влезать? поинтересовалась Саманта.

— По-видимому, на дерево, — уклончиво ответил Куинн. На рассвете Саманта еще спала, когда он тихо притворил за собой дверь номера.

В имении Ленцлингера Куинн оказался спустя час. Оно располагалось к западу от города, недалеко от большого озера Бад-Цвишенан, между деревушками Портслоге и Йанстрат. До границы с Голландией через реку Эмс отсюда было не более шестидесяти миль.

Местность представляла собой плоскую равнину, пересеченную вдоль и поперек множеством рек и каналов. Летом эта благодатная низменность на подступах к Северному морю тонет в зелени буков, дубов, сосен и лиственниц. Владения Ленцлингера простирались на пять акров: бывший замок был окружен парком, обнесенным каменной стеной.

Куинн, облачившись в зеленый маскировочный костюм и натянув на лицо сетку, провел утро на ветви могучего дуба, росшего поблизости. Сильный бинокль позволял ему видеть все, что происходило около дома.

Здание из серого камня было выстроено в форме латинской буквы L. Основание ее занимали апартаменты владельца — двухэтажный дом с чердачными помещениями. Примыкающее к нему продолговатое строение (прежние конюшни) теперь было отведено для прислуги. Куинн видел дворецкого, повара и двух горничных. Особенно интересовала его изощренная система охраны, тут уж хозяин явно не поскупился.

Смолоду, еще в конце пятидесятых, Ленцлингер начал с того, что беззастенчиво распродавал направо и налево излишки вооружений и боевой техники. Лицензии на продажу он не имел, сертификаты конечного потребителя подделывал не колеблясь, вопросов покупателям не задавал. То была эпоха антиколониальных войн и революций в странах «третьего мира». В те времена ему кое-как удавалось покрывать расходы, но не более того.

Начало его финансовому взлету положила гражданская война в Нигерии. Тогда Ленцлингер, не побрезговав прямым обманом, разом положил себе в карман свыше полумиллиона долларов, а сепаратисты из Биафры вместо ожидаемых базук получили металлические водосточные трубы. Поставщик справедливо предположил, что у сражающихся не на жизнь, а на смерть вряд ли найдется время для поездки в Европу с целью выяснить с ним отношения.

В начале семидесятых Ленцлингер добыл наконец разрешение на торговлю оружием. Во что оно ему обошлось, Куинну оставалось только гадать. Теперь Ленцлингер начал поставлять оружие сразу нескольким враждующим группировкам в Африке, Центральной Америке и в самой Европе. Кроме того, нередко ему удавалось заключать гораздо более выгодные сделки с ЕТА, ИРА и другими террористическими организациями. Ленцлингер покупал оружие там, где требовалась твердая валюта — в Чехословакии, Югославии, Северной Корее, — и перепродавал его всем желающим. В 1985-м он крупно нажился на поставках новейшего военного оборудования из Северной Кореи обоим участникам ирано-иракского конфликта. Его услугами не гнушались даже секретные службы правительств, нуждающихся в оружии неизвестного происхождения ради экспорта революции.

Все это позволило ему сколотить громадное состояние. И нажить кучу врагов. Ленцлингера не покидал страх перед недоброжелателями, мешавшими ему вволю наслаждаться богатством.

Все окна в доме, снизу доверху, были снабжены электронной сигнализацией. Двери тоже — Куинн в этом не сомневался. Но главным препятствием была глухая стена с двумя рядами колючей проволоки наверху. Ветви стоящих поблизости деревьев были срезаны. По всему ее периметру тянулся блестящий провод, похожий на фортепианную струну. Малейшее прикосновение должно привести в действие электронную систему сигнализации.

Открытую площадку перед домом охраняли собаки. Телекамеры позволяли держать ее под постоянным наблюдением. Куинн видел, как утром выгуливали на поводке двух доберманов в намордниках. Охранник, сопровождавший собак, для Бернхардта был слишком молод.

Без пяти девять у крыльца дома показался «мерседес-600» с затененными стеклами. Знакомый Куинну головорез бережно усадил на заднее сиденье низенькую фигурку, плотно укутанную в меха. Сам уселся впереди, рядом с шофером. Машина выехала из стальных ворот и, скользнув мимо дуба, на котором прятался Куинн, устремилась по направлению к Бремену.

Куинн прикинул, что телохранителей должно быть по меньшей мере четверо, ну, от силы пять. Шофер из их числа. Головорез — бесспорно. Еще собачий надзиратель и, возможно, кто-то внутри дома… Бернхардт?

Сторожевой пункт находился, по-видимому, на первом этаже, у стыка пристройки с основной частью здания. Охранник несколько раз входил и выходил через небольшую дверь. Куинн предположил, что контрольный пульт сигнализации расположен именно там. Ночной дежурный ведет оттуда наблюдение при свете прожекторов. К полудню в голове у Куинна созрел план. Он спустился с дерева и вернулся в Ольденбург.

После обеда Куинн с Самантой занялись покупками. Куинн взял напрокат автофургон и обзавелся целым набором инструментов.

— Можно, я поеду с тобой? — робко спросила Саманта. — И подожду тебя снаружи.

— Нет. Одной машины на загородной улочке, да еще ночью, более чем достаточно. Две машины — это уже транспортная пробка.

Куинн разъяснил ей подробнее, что именно от нее требуется.

— Жди меня там, вот и все. Времени будет в обрез.

В два часа ночи Куинн подогнал фургон вплотную к каменной стене. Взобравшись на его крышу, внимательно оглядел двор. На боковой стороне фургона красовалась приклеенная липкой лентой надпись: «Установка телевизионных антенн». Ею объяснялось наличие раздвижной алюминиевой лестницы.

Луна слабо освещала облетевшие деревья и газоны вокруг дома с ровно проложенными дорожками. В окне дежурного горел свет.

Куинн еще раньше присмотрел одинокое дерево, отстоявшее от стены футов на восемь. Он принялся раскачивать привязанный к леске пластмассовый ящичек, потом отпустил леску. Ящичек, описав в воздухе параболу, долетел до дерева, зацепился за ветку и упал вниз на землю. Куинн подтянул леску и, когда ящичек повис на нужной высоте, намертво закрепил конец лески.

Снова сев за руль, Куинн отвел фургон вдоль стены примерно на сотню ярдов от прежнего места. По обеим сторонам фургона имелись кронштейны, которым предстояло вызвать наутро недоумение у владельцев. Куинн укрепил на них раздвижную лестницу и взобрался па верхнюю ступеньку, с которой мог прыгнуть во двор, не задев опасного провода. Привязав к лестнице веревку, он замер в ожидании. Доберман скачками пересек освещенный участок и скрылся в парке.

Чуткий слух собак уловил звуки, слышные только им. Исходили эти звуки из черного ящичка, свисавшего с дерева на нейлоновой леске. Вслед за первым промчался и второй пес. Телекамеры нацелились в ту же сторону. Назад собаки не вернулись.

Минут через пять дверь сторожевого пункта распахнулась, и на пороге появился человек. Не тот охранник, что выгуливал собак утром, а другой.

— Lotar, Wotan, was ist denn los?{Лотар, Вотан, что там случилось? (нем.).} — негромко позвал он. Издали доносилось злобное рычание. Дежурный вернулся к себе, взглянул на монитор, но ничего подозрительного не увидел. Он снова вышел наружу с фонарем и револьвером и отправился па поиски собак. Дверь осталась незапертой.

Куинн оттолкнулся и стрелой перелетел через стену во двор. Приземлившись на газоне, словно после прыжка с парашютом, он тут же вскочил на ноги, бросился к дому. вбежал на сторожевой пункт и заперся изнутри.

На мониторе он увидел, что дежурный охранник все еще пытается дозваться собак. Но те с яростным лаем метались и прыгали в темноте, стараясь достать ящичек, издававший оскорбительное для них гавканье. Куинн, к изумлению соседей, потратил в гостинице целый час на репетицию, прежде чем изготовил эту запись. Охранник, конечно же. вскоре обнаружит магнитофон и поймет, что его надули, но время будет выиграно.

Другая дверь вела из помещения дежурного в дом. Куинн взбежал по лестнице на верхний этаж. Шесть дверей из резного дуба, очевидно спальни. Изучая на рассвете окна, Куинн пришел к выводу, что спальня хозяина должна быть последней по коридору. Так оно и оказалось.

Хорст Ленцлингер очнулся от неприятного ощущения. Что-то холодное и твердое уперлось ему в левое ухо. Вспыхнул ночник. Выругавшись, он открыл глаза и замер. Челюсть у него отвисла. Рядом с кроватью стоял человек в маскировочном костюме. Тот самый, что приходил в контору. Уже тогда он ему не понравился… Отвратительней всего было дуло револьвера, вдавленное в ушную раковину.

— Где Бернхардт? — заговорил посетитель. — Мне нужно поговорить с Вернером Бернхардтом. Вызови его сюда по телефону. Быстро… Ну!

Ленцлингер нашарил телефон на прикроватной тумбочке, кое-как набрал добавочный номер. В трубке послышался невнятный голос.

— Вернер? — хрипло переспросил Ленцлингер. — Тащи-ка свою задницу ко мне! Да, сюда, в спальню. Прямо сейчас… И пошевеливайся!

Пока Вернер не появился, Ленцлингер затравленно смотрел на Куинна. Глаза его горели ненавистью. Рядом с ним, на простыне из черного шелка, брошенной куклой скорчилась, всхлипывая во сне, худенькая вьетнамская девочка.

Наконец появился Бернхардт — в свитере, натянутом поверх пижамы. Не сразу сообразив, что происходит, он ошарашенно застыл на пороге.

Возраст подходящий под пятьдесят. Лицо одутловатое, неприятное. Виски с проседью, глаза серо-стального цвета.

— Was ist denn hier, Herr Lenzlinger?{Что здесь такое, repp Ленцлингер? (нем.).}

— Спрашивать буду я, — вмешался Куинн. — Пусть он ответит на мои вопросы с ходу и без утайки. Иначе тебе придется собирать свои мозги с абажура чайной ложечкой. Мне это ничего не стоит. Давай приказывай ему, слизняк!

Ленцлингер повторил требование. Бернхардт молча кивнул.

— Ты состоял в Пятом отряде под командованием Джона Петерса?

— Ja{ Да (нем.).}.

— Участвовал в подавлении стэнливильского мятежа, марше на Букаву и осаде города?

— Ja.

— Встречался когда-нибудь с бельгийцем-великаном по имени Поль Марше? Прозвище — Большой Поль?

— Встречался. Попал он к нам, помнится, из Двенадцатого отряда. Он из ребят Шрамма. А что?

— Расскажи подробнее о Марше.

— Что именно?

— Все, что помнишь. Как он выглядел?

— Громадного роста, широкий в плечах. Дрался будь здоров. Раньше работал автомехаником.

«Ясно, — подумал Куинн. — «Форд-транзит» побывал в опытных руках».

— С кем он чаще всего общался? Был у него друг?

Куинн знал, что у солдат на передовой, как и у полицейских на дежурстве, есть обычай выбирать себе напарника, на которого можно было бы целиком положиться. По лбу Бернхардта поползли борозды.

— Припоминаю одного. Они всегда были вместе. Водой не разольешь. Сдружились еще раньше, в Пятом отряде. Тот родом из Южной Африки. Могли говорить на одном языке. Не то фламандский, не то африкаанс.

— Имя?

— Преториус. Йанна Преториус.

Сердце у Куинна екнуло. Южная Африка! Это на самом краю света, а такую фамилию там носит каждый второй.

— Что с ним было дальше? Вернулся к себе? Жив?

— Я слышал, он обосновался в Голландии. Но было это очень давно. Где он теперь — не знаю. Я правду говорю, герр Ленцлингер. Все-таки десять лет прошло.

— В самом деле, откуда ему знать? — подхватил Ленцлингер. — И уберите от меня эту штуковину.

Больше из Бернхардта выжать было нечего. Куинн схватил Ленцлингера за шиворот и выволок из постели.

— Вперед, к выходу! — скомандовал Куинн. — Медленным шагом, без шума! Бернхардт, руки на голову! Пойдешь первым. Чуть что — и в животе твоего босса появится второй пупок.

Гуськом они стали спускаться по лестнице. Входная дверь сотрясалась от ударов: охранник ломился в дом.

— Через черный ход! — отрывисто приказал Куинн.

Оставалось несколько шагов, но в темноте Куинн задел за дубовое кресло и споткнулся, на минуту выпустив Ленцлингера. Коротконогий пузан рванулся в сторону и проворно засеменил по коридору, истошно призывая на помощь телохранителей. Сильным ударом револьвера по затылку Куинн уложил Бернхардта на месте и кинулся через комнату дежурного в парк.

Едва он добежал до газона, как на крыльцо выскочил Ленцлингер и визгливым голосом принялся окликать собак. Куинн обернулся, выстрелил почти наугад и снова бросился бежать. Сзади послышался вопль раненого хозяина, метнувшегося обратно в дом.

Куинн, сунув револьвер за пояс, начал взбираться по веревке. Разъяренные псы едва не ухватили его за пятки. Куиин перемахнул через стену, задев за сигнальный провод. Тотчас в доме пронзительно заверещали звонки. Оказавшись на крыше фургона, Куинн смотал веревку, потом забрался в кабину и включил зажигание. Пока удалось организовать погоню, он был уже далеко.

Саманта, как было условлено, ждала его в машине с вещами, недалеко от гостиницы. Куинн выскочил из фургона и плюхнулся на сиденье рядом с ней.

— На запад! По магистрали Е22. Через Льеж в Голландию.

Ленцлингер снарядил вдогонку две машины с рациями. Узнав по телефону, что среди постояльцев лучшего отеля «Городской клуб» Куинн не числится, его помощник не сразу догадался связаться с администрацией отеля «Граф фон Ольденбург», откуда герр Куинн и фрау Куинн только что отбыли. Однако их автомобиль описали довольно точно.

Саманта сворачивала с Офенерштрассе па 293-ю кольцевую дорогу, когда сзади показался серый «мерседес». Куинн скользнул вниз и скорчился па полу машины. Когда Саманта выехала на автостраду Е22, «мерседес» последовал за ними.

— Они приближаются, — сообщила Саманта.

— Скорости не прибавляй, — посоветовал Куинн. — Можешь послать им воздушный поцелуй.

«Мерседес» поравнялся с ними. Еще не рассвело, и разглядеть внутренность «форда» было затруднительно. Саманта повернула голову к преследователям. Ни головореза, ни собачьего опекуна видеть раньше ей не доводилось.

Она приветливо улыбнулась и помахала им рукой. Лица у обоих вытянулись. Тем, кто спасается от погони, обычно не до кокетства. Чуть помедлив, «мерседес» рывком вырвался вперед, развернулся на ближайшем перекрестке и скрылся в направлении к городу. Выждав немного, Куинн разогнулся и вновь уселся на прежнее место.

— Кажется, герр Ленцлингер не в восторге от знакомства с тобой? — заметила Саманта.

— Увы, увы! — сокрушенно покачал головой Куинн. — Но памятку ему я оставил.

(обратно)

Глава 14

— Уже подтверждено, — начал полковник Истерхаус, — что шестидесятилетний юбилей королевства саудиды будут праздновать семнадцатого апреля.

Члены группы «Аламо», собравшиеся в просторном офисе Сайруса Миллера в самом центре Хьюстона, напряженно слушали.

Строительство стадиона обошлось в пятьсот миллионов долларов, — продолжал полковник, и завершено раньше срока. Сооружение увенчано акриловым куполом диаметром в двести метров. На самопрославление денег не пожалели. Еще столько же будет потрачено на подготовку торжественной церемонии, на изысканный стол и на драгоценные подарки высокопоставленным гостям. Их ожидается свыше пятидесяти тысяч, поэтому строятся новые отели и роскошные резиденции.

За неделю до торжества состоится генеральная репетиция. На главную церемонию отводится четыре часа. Кульминацией ее явится штурм Мусмакской крепости, как это происходило в 1902 году. Точную копию крепости в натуральную величину должны соорудить приглашенные из Голливуда лучшие специалисты-дизайнеры. «Защитники» крепости, набранные из королевской гвардии, нарядятся турками. Атаковать крепость будут пятьдесят младших представителей королевской династии, все верхом, под предводительством одного из племянников короля. Племянник этот внешне схож с тогдашним шейхом Абдалем Азизом.

— Ого! — протянул Сканлон. — Обожаю местный колорит. А как насчет самого дела?

— Тогда мы и нанесем решающий удар. Единственные зрители генеральной репетиции — шестьсот наиболее знатных членов королевского дома с самим монархом во главе, родители и родственники участников представления. Все соберутся в одном месте, за особым ограждением. Перед самым началом штурма я блокирую выход с помощью компьютеров. Через входные двери на стадион въедут пятьдесят всадников. Никто не ожидает, что сопровождать их будут десять мощных грузовиков, замаскированных под военные повозки. Как только они окажутся внутри, вход немедленно будет блокирован тем же способом. После этого никто из присутствующих покинуть стадион уже не сможет.

Из грузовиков выскочат стрелки, бросятся к ограждению и откроют огонь в упор. Второй группе не составит особого труда расправиться здесь же, на арене, со всеми участниками штурма. Располагая только холостыми зарядами, те не сумеют оказать и малейшего сопротивления.

Другое дело пять сотен гвардейцев-охранников, призванных защитить членов королевской семьи. Однако их амуниция окажется недоброкачественной. У кого-то оружие взорвется в руках, у кого-то заклинит затвор. Полная ликвидация династии займет минут сорок. Вся процедура будет заснята на видеопленку. Фрагменты записи покажут по саудовскому телевидению, их увидят в большинстве стран Персидского залива.

— Каким образом вы добьетесь согласия на подмену оружия у гвардии? — осведомился Мойр.

— Проблеме безопасности в Саудовской Аравии придается первостепенное значение. Именно поэтому распорядок то и дело меняется. Любой приказ, если он исходит из соответствующей инстанции, подлежит выполнению. Мне удалось раздобыть (как именно, неважно) чистый бланк с подписью министра внутренних дел. Снабжением боеприпасами заведует генерал-майор аль-Шахри, из Египта. Он подменит патроны бракованными. В будущем нефть будет поставляться в Египет по максимально низким ценам.

А как быт ь с регулярной армией? — спросил Залкинд, — Ведь она насчитывает до пятидесяти тысяч.

— Это верно, однако не все части расквартированы в столице. Местные подразделения должны вернуться в Эр-Рияд с маневров за день до репетиции. Все армейские транспортные средства обслуживаются палестинцами. Последние составляют основной костяк иностранного военного персонала, необходимого саудовцам для обеспечения технической части. Палестинцы выведут из строя все машины, вынудив тем самым девятитысячный корпус к полному бездействию в пустыне, за сотню миль от столицы.

— А что они сами от этого выиграют? — задал вопрос Кобб.

Возможность получить гражданство. Несмотря на то что техническая инфраструктура саудовской армии держится в основном на повсеместно занятых в ней палестинцах (а их в стране чуть ли не четверть миллиона), в праве на гражданство им отказано. Даже несмотря на безупречную службу. При новом политическом укладе для полной натурализации достаточно будет прожить в стране полгода. Такая гарантия способна привлечь на новообретенную родину к югу от Нафуда массы палестинцев из Ливана, сектора Газы и с Западного берега Иордана. Это приведет наконец к установлению прочного мира на Ближнем Востоке.

— Чт о произойдет после побоища?

Сайрус Миллер не располагал временем для подыскивания эвфемизмов.

— Не успеет стихнуть стрельба, как здание охватит огонь, — хладнокровно пояснил полковник Истерхаус, — Все уже предусмотрено. Пламя уничтожит все без остатка, включая трупы. Камеры будут передавать изображение до последнего момента, пока не расплавятся. Затем на экране появится имам.

— И что же он скажет? спросил Мойр.

— Слова у него найдутся. Речь имама устрашит и Запад, и весь Ближний Восток. В отличие от Хомейни говорит он страстно, самозабвенно. Призывы его способны воспламенить любую толпу. Имам свято верит, что призван донести веления Аллаха до всех мусульман.

Миллер понимающе кивнул. Кто-кто, а он-то хорошо знал, что значит быть оракулом Божьим.

— Имам посулит стереть с лица земли всех суннитов-ортодоксов, стоящих у власти в соседних странах. Пообещает пустить ежедневный доход в 450 миллионов долларов исключительно на цели священной войны. Пригрозит, в случае сопротивления, взорвать Газские нефтяные вышки. Во всех без исключения арабских государствах — будь то эмираты, султанаты или республики — от Омана на юге до границы с Турцией на севере — начнется паника. Угрозы имама заставят правителей обратиться за помощью к Западу. В первую очередь к Америке.

— А где будет тот саудовский принц, который сочувствует Западу? — спросил Кобб. — Вдруг его постигнет неудача?

— Не постигнет, — твердо сказал полковник. — Армейские части, не сумевшие предотвратить кровопролитие, немедленно встанут на его сторону. Палестинцы об этом позаботятся.

По дороге на стадион принц Халиди-ибн-Судайри сделает остановку у меня. Без сомнения, не откажется выпить: к спиртному он неравнодушен. В бокал будет подмешан наркотик. Мои прислужники-йеменцы посадят его на три дня под замок. На видеопленку будет записано обращение принца к народу — как законного преемника убитого дядюшки. Америке принц направит просьбу содействовать восстановлению его династических прав. Обратите внимание, джентльмены! Соединенные Штаты вмешаются вовсе не ради поддержки антиконституционного переворота, а чтобы укрепить власть законного монарха и обеспечить правопорядок. Такие действия единодушно одобрит весь арабский мир.

Затем, из соображений безопасности, принц будет переведен в американское посольство. Это неминуемо вовлечет Америку в конфликт, так как посольству придется отражать натиск разъяренных шиитских толп, требующих выдачи принца. И все же религиозная полиция, армия и народ не смогут разделаться с шиитскими узурпаторами немедленно. Их уничтожат, всех до единого, только после того, как по воздуху прибудут первые американские подразделения.

— Что мы получим в итоге, полковник? — значительно спросил Миллер. — Нефть для Америки?

— Мы получим все, что захотим, уважаемые джентльмены. Палестинцы обретут родину, египтяне смогут наконец себя прокормить. Американцы, взяв под контроль нефтяные запасы Саудовской Аравии и Кувейта, назначат мировые цены к выгоде всего человечества. Принц станет новым королем, а я — правой рукой этого жалкого пропойцы. Одним только саудидам снова придется вернуться к своим козам.

Урок этот накрепко запомнится всем арабским государствам, где правят сунниты. Чтобы предотвратить новую смертельно опасную вылазку отчаявшихся шиитов, гражданские правительства обязаны будут наложить на исламский фундаментализм запрет и постараются вырвать его с корнем. Через пять лет ничем не омраченный полумесяц символом покоя и благоденствия воссияет над всем мусульманским миром, от Каспийского моря до Бенгальского залива.

Члены группы «Аламо» подавленно молчали. Двое из них ставили целью направить реки саудовской нефти в Америку — и ничего больше. Трое остальных решились идти напролом, вообще не задумываясь о последствиях. Только что их ознакомили с планом перекройки мира. Мойр и Кобб испытывали настоящий ужас. Им вдруг пришло в голову, что полковник Истерхаус — маньяк. Опасный маньяк, упоенный собой и потерявший всякое чувство реальности. А они вместе с ним — ринулись на санках с крутой горы вниз: ни выскочить, ни замедлить скольжение уже нельзя…

Сайрус Миллер пригласил Истерхауса пообедать вместе с ним в примыкающей к кабинету столовой.

— Итак, полковник! Значит, проблем нет? — спросил он, жестом приглашая гостя отведать свежих персиков из собственной теплицы. — В самом деле нет?

— Может возникнуть одно затруднение, сэр, — осторожно признался полковник, — до решающего момента остается сто сорок дней. Устранить небольшую течь еще не поздно. Иначе корабль пойдет ко дну. Есть один молодой человек, бывший банковский служащий… Он теперь живет в Лондоне. Зовут его Ланг. Неплохо, если бы с ним кто-нибудь потолковал по душам.

— Что ж, расскажите мне о мистере Ланге, — подбодрил полковника Миллер. — Расскажите.

Путь от Ольденбурга до Гронингена занял два с половиной часа. Гронинген ныне административный центр провинции с тем же названием — стоит на пересечении каналов в Северных Нидерландах со времен средневековья. В самом сердце его находится Старый Город, окруженный со всех сторон глубоким рвом. В старину жители укрывались там от опасности, поднимая за собой все четырнадцать мостов.

По мудрому решению муниципалитета Старый Город избавили от нашествия промышленности, запретили в нем строительство из железобетона и прочих новомодных материалов. Территория, занимающая половину квадратной мили, любовно отреставрирована и благоустроена, пешеходные аллеи вымощены булыжником. Следуя указаниям Куинна, Саманта подъехала к отелю «Де Долен» на Гроте-Маркт. Здесь они сняли номер.

Современных зданий в Старом Городе немного. Одно из них — пятиэтажный кирпичный корпус на Раде-Маркт. В нем помещается полицейское управление.

— У тебя есть здесь знакомые? — спросила Саманта у входа.

— Был один. Наверное, уже на пенсии. Но, может быть, еще служит.

Куинн не ошибся. Молодой белобрысый дежурный подтвердил, что инспектор де Гроот возглавляет теперь Gemeente Politie{Муниципальная полиция (голл.).}. А кто его спрашивает?

Из трубки донесся радостный возглас. Дежурный расплылся в улыбке.

— Похоже, он вас знает, mijnheer{Господин (голл.).}.

Их немедленно провели в кабинет старшего инспектора на второй этаж. Де Гроот встретил посетителей у дверей. Это был грузный краснолицый увалень с широкой лысиной, в мундире, но с домашними шлепанцами на йогах, изрядно натруженных за тридцать лет службы.

Голландская полиция разбита на три отдела: муниципальная полиция (Gemeente), уголовный сыск (Recherche) и государственная полиция (Rijkspolitie), патрулирующая дороги. Добродушного шефа муниципальной полиции за отеческие повадки давно прозвали Папаша Де Гроот.

— Кого я вижу? Куинн! Сколько зим, сколько лет…

— Четырнадцать, — уточнил Куинн, пожимая руку хозяину. Затем представил ему Саманту, умолчав о ее принадлежности к ФБР. На территории Королевства Нидерландов агенты Бюро полномочиями не обладают, да и прибыли они сюда как частные лица. Папаша Де Гроот заказал кофе (до обеда было еще далеко) и спросил о цели их приезда.

— Я ищу одного человека, — сказал Куинн. — Возможно, он здесь, в Голландии.

— Старый друг? Или просто знакомый?

— Нет, мы незнакомы.

Глаза Де Гроота лучились по-прежнему, но движения руки, помешивающей кофе, слегка замедлились.

— Я слышал, вы ушли от Ллойда?

— Да. Мы хотим оказать услугу друзьям.

— Розыск пропавших без вести? Новое для вас занятие, — заметил Де Гроот. — Итак, имя и место жительства?

Де Гроот был обязан Куинну немалым. В мае 1977 года группа южномолуккских фанатиков-националистов, сторонников отделения этих островов от Индонезии — бывшей голландской колонии, вознамерилась привлечь к себе внимание общественности. На окраине Ассена они захватили поезд (в нем было пятьдесят четыре пассажира) и взяли заложниками сотню детей, прямо в здании школы. Событие было для Голландии в диковинку. О специальных отрядах для борьбы с террористами там еще не слыхивали.

Переговоры с террористами вела страховая компания Ллойда. Куинна, работавшего в ней первый год, направили консультантом для координации совместных действий. Вместе с ним в Голландию по поручению британских властей прибыли помощники — два сержанта десантной авиаслужбы: они поддерживали контакт с местной армией. Де Гроот начальствовал над региональной полицией: Ассен — центр соседней провинции Дренте.

Де Гроот всерьез отнесся к советам худощавого американца, который сумел войти в доверие к террористам. Что произойдет, спрашивал американец, если в ответ на наступление военных террористы откроют беспорядочный огонь? Представить было невозможно. Де Гроот приказал своим подчиненным точно выполнять распоряжения американца. В результате потери оказались минимальными. И поезд, и школа были освобождены группой захвата. В перестрелке погибло шесть террористов и два пассажира. Никто из солдат ^полицейских не пострадал.

— Его зовут Преториус. Йанна Преториус.

Де Гроот поджал губы.

— Имя распространенное, даже очень… А где он живет?

— Не знаю. Но он не голландец. Родился в Южной Африке. Здешнего гражданства, полагаю, не имеет.

— Это меняет дело, — нахмурился Де Гроот. — Списком иностранных подданных, живущих в Голландии, мы не располагаем. Иначе права человека были бы нарушены.

— Преториус воевал как наемник в Конго. С Южной Африкой у Голландии отношения не самые лучшие. Разве этого не достаточно, чтобы взять его на заметку?

Де Гроот покачал головой.

— Если Преториус попал к нам нелегально, значит, полиция о нем ничего не знает. Иначе бы его выслали из страны за нелегальный въезд. Если же с документами у него все в порядке, то по прибытии его, как положено, зарегистрировали, но позднее всякий контроль снимается. При условии, что приезжий не нарушает законов. Свобода передвижения неотъемлемое право каждого.

Куинн молча кивнул. Он-то хорошо знал, насколько щепетильно относятся голландцы к правам и свободам личности. Поощряя добропорядочных граждан, правосудие миловало и всякий сброд. Вот почему старинный восхитительный Амстердам стал настоящей Меккой для торговцев наркотиками, террористов и изготовителей порнофильмов с участием детей.

— Как подобным лицам дается вид на жительство в Голландии?

— В случае вступления в брак. Одновременно получают и гражданство. Если Преториус женился, след потерян.

— А социальное страхование, налоговое управление, бюро иммиграции?

— Там вам ничего не скажут, — решительно заявил Де Гроот. — Каждый человек волен оградить свою личную жизнь от любопытных. Даже для меня доступ к такой информации закрыт. Запрос из полиции необходимо мотивировать — самое меньшее возбуждением уголовного дела. Поверьте, я просто не в силах вам помочь.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Куинн.

Де Гроот задумчиво поглядел в окно.

— Мой племянник работает в службе внутренней безопасности… Попробую обратиться к нему, конечно неофициально… У них могут оказаться какие-то сведения.

— Пожалуйста, прошу вас! — сказал Куинн. — Буду очень вам признателен.

После ухода посетителей Де Гроог связался по телефону с Гаагой. Племянник инспектора занимал младшую должность в Binnenlandse Veiiigheids Dienst — так именовалась служба внутренней безопасности Нидерландов. Коос обожал своего похожего на медведя дядюшку: мальчишкой он часто находил у себя в кармане тайком сунутые десять шиллингов. И все же, несмотря на самую искреннюю привязанность, уступил он далеко не сразу. Сведения из компьютера службы безопасности муниципальной полицией из Гронингена запрашиваются не каждый день.

Папаша Де Гроот позвонил в отель утром. Через час Куинн уже входил в его кабинет.

Ну и штучка же этот ваш Преториус! — покачал головой Де Гроот, изучая бумаги. Так. В Голландии он появился десять лет назад. Уже тогда служба безопасности им заинтересовалась, даже завели досье на него — на всякий случай. Сведения о себе он дал, разумеется, самые лестные. Остальное известно из газет. Итак. Йанна Питер Преториус, родился в 1942 году в Блумфонтейне: сейчас ему, выходит, сорок девять. В графе «профессия» им указано: художник-оформитель.

Куинн удовлетворенно кивнул. Теперь понятно, кто перекрасил «форд-транзит», сделал надпись «Фрукты из садоводства Барлоу» на боковых стенках и нарисовал ящики с яблоками на окошечке сзади. Скорее всего, взрывное устройство, воспламенившее машину в амбаре, изготовил именно он. Уж никак не Зик. Тот принял марципан за «Семтекс». А «Семтекс» запаха не имеет.

— В 1968-м из Руанды вернулся в Южную Америку. Некоторое время работал охранником на алмазных копях «Де Бирс» в Сьерра-Леоне.

Ну конечно, где же еще набраться умения отличать настоящие алмазы от фальшивых?

— Потом Преториус оказался в Париже. Познакомился там с девушкой-голландкой, она служила горничной. Женился на ней — и таким образом попал в Голландию. Тесть, владелец двух ресторанчиков, устроил его барменом. Парочка уже пять лет как в разводе. Но Преториус, видимо, скопил деньжат и открыл собственный пивной бар. Самолично им распоряжается, живет в том же доме, на втором этаже.

— Где именно?

— Есть такой городок — Ден-Бош. Не слышали?

Куинн пожал плечами.

— Не приходилось. А как называется бар?

— «De Gouden Leuw». «Золотой Лев».

На слова благодарности Куинн и Саманта не поскупились. Когда дверь за ними закрылась, инспектор подошел к окну. Задумчиво понаблюдал, как они пересекли Раде-Маркт… К Куинну инспектор испытывал самые теплые чувства. Однако настойчивые расспросы вызвали у него озабоченность. Возможно, все в рамках закона… Не совсем приятно, однако, что Куинн ищет какого-то проходимца не где-нибудь, а в Гронингене…

Де Гроот вздохнул и взялся за телефон.

— Ну как, нашла? — Куинн, сев за руль, обернулся к Саманте, изучавшей дорожную карту.

— Угу… К югу от Гронингена, по соседству с бельгийской границей. Путешествуйте с Куинном — и вы изъездите обе страны вдоль и поперек!

— Нам еще повезло, — заметил Куинн. — Если Преториус в самом деле один из похитителей, мы могли бы катить сейчас в Блумфонтейн.

Прямая как струна автомагистраль Е35 связывает Гронинген с небольшим городком Зволле. Далее Куинн свернул на автостраду А50, ведущую на юг к Ден-Бошу через Апелдорн, Арнем и Ниймеген. В Апелдорне за рулем его сменила Саманта. Куинн откинул спинку пассажирского сиденья, вытянулся и уснул. Он мог бы и не проснуться… Во время столкновения жизнь ему спас привязной ремень.

К северу от Арнема, неподалеку от автострады, расположен Терлетский планерный клуб. День для поздней осени, да еще в Голландии, выдался на редкость солнечный. Поклонники воздушного спорта не замедлили воспользоваться ясной погодой. Снижающийся планер, покачивая крыльями, перелетел через шоссе. Водитель тяжелого грузовика, захваченный этим зрелищем, совсем не заметил, как его машину постепенно отнесло на соседнюю полосу.

Автомобиль Саманты оказался втиснутым в узкое пространство между отклонившимся вправо грузовиком и деревянными придорожными столбиками, за которыми расстилалась песчаная пустошь. Грузовик неумолимо оттеснял ее к краю дороги. Саманта попыталась затормозить, но с ревом вырвавшаяся вперед громадина снесла на ходу левое крыло «сьерры». Заглядевшийся на планер води гель так ничего и не заметил.

Саманте удалось удержаться на обочине, но вновь выбраться на дорогу мешало ограждение. К тому же правое переднее колесо, сплющенное от удара, потеряло управление. Едва не перевернувшись, «сьерра» скатилась с насыпи вниз и замерла, глубоко увязнув в мокром рыхлом песке.

Куинн привел кресло в вертикальное положение и посмотрел на Саманту. От встряски никто не пострадал, но головы у обоих слегка кружились. Они вышли из машины. Наверху по шоссе, в направлении к Арнему, оживленно проносились мимо автомобили и грузовики.

— Где у нас эта штука?

— Какая?

— «Смит-вессон». Дай-ка его сюда!

Куинн завернул револьвер вместе с патронами в шелковую косынку Саманты и зарыл под кустом в десяти ярдах от автомобиля, мысленно отметив тайник. Две минуты спустя красно-белый «рейнджровер» патрульной дорожной службы уже прибыл на место происшествия.

Встревоженные полицейские выразили удовлетворение тем, что никто не пострадал, и попросили показать документы. Через полчаса Куинн и Саманта, с багажом в руках, переступили порог серого здания Арнемского полицейского управления на Беекстраат. Дежурный сержант долго, до самого обеда, расспрашивал их о случившемся.

Представитель конторы по аренде автомобилей на бульваре Хевелинк не был особенно загружен работой. Туристов в ноябре почти не появлялось, поэтому голос молодой американской леди в телефонной трубке его даже обрадовал. Новость о разбитой ею вдребезги близ Терлета «сьерре» была не из приятных. Но он вспомнил золотое правило фирмы никогда не выказывать перед клиентом неудовольствие — и рассыпался в любезностях.

Вскоре агент появился в полиции и завел беседу с сержантом. Ни Куинн, ни Саманта не понимали ни слова. К счастью, оба голландца неплохо владели английским.

— Бригада полицейских доставит «сьерру» сюда с места… э-э, где она припаркована, — успокоительным тоном проговорил агент. — Затем ее отремонтируют в наших мастерских. Судя по документам, со страховкой у вас все в порядке. Где вы арендовали машину — в Голландии?

— Нет, в Бельгии, в Остенде, — ответила Саманта. — Мы путешествуем по Европе.

— Понятно. — Агент задумался. Хлопот с бумагами не оберешься, — Так вы хотите взять напрокат новый автомобиль?

— Разумеется.

— Могу предоставить вам отличный «опель-аскона». Но автомобиль освободится только утром. В каком отеле вы остановились?

С помощью услужливого сержанта был заказан двухместный номер в отеле «Рейн». Небо опять заволокло облаками, стал накрапывать дождь. Агент довез Куинна с Самантой по набережной до самого отеля и распрощался, твердо пообещав доставить «опель» к подъезду ровно в восемь.

Отель на две трети пустовал. Просторный номер выходил окнами на набережную. Надвигались ранние сумерки, струи дождя хлестали по стеклам. Серые воды Рейна медленно текли к морю. Куинн уселся в кресло с высокой спинкой и устремил взгляд в окно.

— Позвоню Кевину Брауну, — сказала Саманта. — Надо сообщить ему о находке.

— Не стоит, — коротко отозвался Куинн.

— Он будет в ярости.

— Тогда передай, что одного из похитителей мы обнаружили на чертовом колесе с пробитым пулей черепом. Добавь, что мы незаконно провозили оружие через Бельгию, Германию и Нидерланды. Ты собираешься рассказать обо всем этом по прямому проводу?

— Ладно, будь по-твоему. Но я должна кое-что записать.

— Запиши, — согласился Куинн.

Саманта извлекла из бара полбутылки красного вина, взяла бокал и поставила перед Куинном. Потом села за стол и принялась писать.

Вверх по течению реки, милях в трех от гостиницы, в сгущающихся сумерках смутно виднелись опоры старого Арнемского моста. Здесь, в сентябре 1944-го, горстка британских парашютистов под командованием полковника Джона Фроста четверо суток самоотверженно отражала натиск немецких танковых частей. Солдаты Тридцатого корпуса тщетно пытались пробиться к ним на выручку с юга. Куинн поднял бокал и протянул его в сторону окна, к неясным очертаниям моста вдали.

Удивленная Саманта подошла к окну, оглядела набережную.

— Кто-то из знакомых?

— Нет, — ответил Куинн. — Те, кого я знаю, уже далеко.

Изогнувшись, Саманта всмотрелась вниз.

— Никого не видать.

— Их давно нет.

Саманта озадаченно наморщила лоб.

— Загадочный вы человек, мистер Куинн. Вы что-то видите, а я не вижу?

— Так, ничего особенного… Но утешительного мало. Пойдем лучше посмотрим, чем нас собираются кормить за ужином.

Наутро «аскона» появилась у подъезда отеля ровно в восемь. За рулем сидел улыбающийся сержант, его сопровождали два полицейских на мотоциклах.

— Куда теперь держите путь, мистер Куинн? — осведомился сержант.

— Флиссинген, — ответил Куинн, к изумлению Саманты. Хотелось бы успеть на паром.

— Отлично. Доброго вам пути! Мои помощники проводят вас до автострады, ведущей на юго-запад.

На перекрестке мотоциклисты остановились и подождали, пока «опель» не скрылся из виду. Куинн испытал знакомое чувство. Такое уже было с ним в Дортмунде.

Генерал Цви Бен-Шол отложил докладную записку в сторону и поднял глаза на подчиненных. Один из них возглавлял разведывательный отдел тайной полиции «Моссад», в ведении которого находилась территория всего Аравийского полуострова — от иракской границы на севере до побережья Южного Йемена. Сфера компетенции второго, еще более важная для безопасности Израиля, вообще не признавала границ. Этот отдел ведал палестинцами, где бы они пи были. Глава этого отдела и представил директору лежащий теперь на столе доклад.

Палестинцы дорого бы дали за то, чтобы узнать, где происходило это совещание. Многие до сих пор полагали, будто штаб «Моссада» размещается в северных пригородах Тель-Авива. Между тем с 1988 года «Моссад» занимал огромное новое здание в самом центре города, на углу Рехов Шломо Хамелек (улицы царя Соломона), по соседству с корпусом АМАН военной разведывательной службы.

Это все. что вам известно? — обратился генерал к Давиду Гур-Ариеху, эксперту по палестинцам. Тот с легкой улыбкой пожал плечами.

— Вы всегда требуете слишком многого, Цви. Сообщение передал агент невысокого ранга автотехник саудовской армии. Он слышал, будто в апреле войска на три дня застрянут в пустыне.

Не готовится ли переворот? — вступил в разговор эксперт по Саудовской Аравии, — Получается, что мы должны таскать каштаны из огня для заговорщиков!

Если король Фахд будет свергнут, кто. по-вашему, займет его место? — спросил директор.

Эксперт пожал плечами.

Кто-то из принцев. Но только не брат. Очередь за младшим поколением. Племянников короля обуревает жадность. Сколько бы миллиардов ни отчислялось на их счета, им все мало. Возможно, скоро они не захотят ни с кем делиться. Молодежь настроена на современный лад, тяготеет к Западу. Перемены могут оказаться благотворными. Старикам пора уходить.

Бен-Шола, однако, мало интересовали умонастроения в Эр-Рияде. Все мысли генерала поглощала новость, о которой проговорился агент у Гур-Ариеха его осведомитель. Через год, радостно сообщил он, все мы — палестинцы — станем здесь полноправными гражданами.

Если намерения заговорщиков в самом деле таковы, это откроет невиданные ранее перспективы. Для миллионов бездомных, лишенных своей земли палестинцев, которые ютятся сейчас в Ливане, в секторе Газа и на Западном берегу Иордана, начнется новая жизнь. Воспрянувший Израиль установит прочные отношения с соседями на основе взаимной выгоды. Не об этом ли мечтали основатели государства — от Вейцмана{Вейцман Хаим (1874–1952) президент Израиля с 1948 г., один из основоположников сионизма.} до Бен-Гуриона{Бен-Гурион Давид (1886–1973) премьер-министр и министр обороны Израиля (1948–1953, 1955–1963 гг… с перерывом в 1961 г.), один из лидеров сионистского движения.}? Сам Бен-Шол с детства привык думать о таком повороте событий как совершенно несбыточном. И вот…

— Вы собираетесь поставить в известность политиков? — спросил Гур-Ариех.

Генерал представил себе постоянные перепалки в кнессете, споры депутатов о каждой запятой, дотошный разбор теологических премудростей… Сообщение о том, что солнце восходит с востока, они встретили бы оживленной дискуссией… До апреля еще далеко. Информация должна сохраняться в тайне. Генерал закрыл папку с докладом.

— Пока рано! — заключил он. — Сведений еще недостаточно.

Про себя он решил хранить молчание.

Чтобы гости Ден-Боша не задремали при въезде, градостроители придумали игру-головоломку под названием «Найди дорогу к центру». Победитель оказывается на главной рыночной площади, где размещена стоянка машин. Проигравший из хитроумного лабиринта улочек с односторонним движением вновь попадает на кольцевую дорогу.

Центр города представляет собой равнобедренный треугольник. Северо-западная сторона — река Доммель, северо-восточная — канал Зюйд-Виллемсваарт, южное основание — городская стена. Куинн и Саманта взяли препятствие с третьей попытки и получили приз — номер в отеле «Центральный» на Рыночной площади.

Куинн тотчас схватился за телефонный справочник. Под названием «Золотой Лев» значился только один бар, на Йенсстраат. Куинн и Саманта отправились туда пешком. Портье снабдил их подробным планом центральной части города, однако такой улицы на плане не было. Прохожие в ответ на расспросы недоуменно пожимали плечами. Даже полицейскому на перекрестке пришлось долго изучать свою изрядно потрепанную карту. После долгих усилий поиски увенчались успехом.

Узкий переулок располагался между бульваром Святого Йенса — набережной для пешеходов вдоль реки Доммель — и параллельной ей Моленстраат. Район старинный, трехсотлетней давности. Большинство построек подверглось искусной модернизации: старые кирпичные дома, сохранив прежний облик, получили новомодное благоустройство. Йенсстрааn не менялась, по-видимому, уже много лет.

Тесно поставленные дома, казалось, готовы были вот-вот обрушиться. В пространство между ними едва втиснулся бы автомобиль. Здесь имелось два бара: когда-то шкиперы грузовых барж, поднимавшихся вверх по реке Доммель, причаливали сюда, чтобы промочить горло.

«Золотой Лев» находился в двадцати ярдах от набережной: двухэтажное здание с облупившейся вывеской. Единственное окно с выступом на нижнем этаже украшал витраж. Куинн подергал запертую дверь и нажал кнопку звонка. Никто не отозвался. Бар по соседству был открыт — как и все подобные заведения в городе.

— Что будем делать? — спросила Саманта.

В окне соседнего бара человек, оторвавшись от чтения, внимательно оглядел их, потом снова закрылся газетой. Через глухие деревянные ворота рядом с «Золотым Львом», очевидно, можно было попасть во двор дома, поискать черный ход.

— Подожди здесь! — бросил Куинн Саманте и в одно мгновение перелез через ворота во двор. Вскоре из дома послышался звон стекла, потом шаги и дверь распахнулась.

— Входи! — Куинн жестом пригласил Саманту в дом и притворил за ней дверь. Они сразу оказались в полумраке, только через цветные стекла витража слабо пробивался дневной свет.

Помещение было тесное, в форме латинской буквы L. За стойкой высились, как заведено, полки с рядами бутылок, на разостланном полотенце стояли перевернутые кружки. Ручки пивного насоса были из дельфтского фаянса. Дверца из бара вела в небольшую умывальную комнату. Чтобы попасть в нее со двора, Куинну пришлось разбить окно.

По лестнице они поднялись наверх, в жилую часть дома.

— Он, должно быть, здесь? — неуверенно проговорила Саманта.

Но в комнатке, которая служила гостиной и спальней вместе, никого не оказалось. Куинн заглянул и в отгороженную нишу, где помещалась кухонька с ванной и туалетом, — пусто… На стене висел какой-то пейзаж, напоминавший Трансвааль. Телевизор, разные сувениры из Африки. Постель была не убрана. Книг — ни одной. Куинн осмотрел все шкафы, окинул взглядом антресоли. Никого…

Они спустились вниз.

— Раз уж мы вломились в бар, не грех и угоститься, — заметила Саманта и, нажав на фаянсовую ручку, наполнила две кружки пенистым пивом.

— Откуда, интересно, оно течет? — спросил Куинн.

Саманта заглянула под стойку.

— Трубы уходят под пол.

Лаз в подвал обнаружился под ковриком в углу. Куинн сошел вниз по деревянным ступенькам и щелкнул выключателем.

Просторный подвал со сводчатыми потолками из кирпича. Пиво хранилось в емкостях из нержавеющей стали. В дальнем конце виднелась металлическая решетка: когда-то доставленные в шлюпках по каналу громадные бочки вкатывали прямо сюда. Мальчишкам-прислужникам приходилось сновать вверх-вниз по лестнице с полными кружками.

Три такие старинные бочки, с втулками у днища, все еще стояли у стены. Куинн машинально выдернул одну затычку. Из бочки полилась струя прокисшего пива. То же самое — из второй. Третью затычку Куинн вышиб носком ботинка. Желтая струя потемнела, потом стала розовой.

В три приема Куинн сдвинул бочку с подставки и с силой швырнул на каменный пол. При падении она разлетелась в щепы. На полу в луже пива лежал человек. Открытые глаза смотрели в потолок. Пуля пробила оба виска насквозь. Куинн вгляделся. Этот ли человек стоял тогда за спиной с автоматом «скорпион» наперевес? Он ли уложил британского сержанта и двух агентов американской секретной службы на Шотоверской равнине?

Дуло пистолета уперлось между лопатками Куинна. Заслышав голландскую речь, Куинн обернулся. Грохот падавшей бочки помешал расслышать шаги вошедшего. Вошедший сказал:

— Отлично сработано, mijnheer. Наконец-то вы встретились со своим другом. А нам так его недоставало!

По лестнице спускались еще двое, в мундирах голландской муниципальной полиции. Человек с пистолетом — сержант уголовного сыска — был в штатском.

По дороге к полицейскому участку yа Толбругстраат Саманта обронила:

— Любопытно: если издать полный каталог с подробным описанием всех полицейских участков Голландии, он, наверное, хорошо разойдется?

Полицейский участок Ден-Боша находился наискосок от Groot Zieken Gasthaus (буквально Большого госпиталя). Туда и отправили для вскрытия покойного Йанна Преториуса.

Старший инспектор полиции Дикстра не придал особого значения звонку Папаши Де Гроота. Приезжий из Америки разыскивает какого-то южноафриканца — есть ли о чем тревожиться? И все же накануне в обед он послал на проверку сержанта. Тот вернулся с известием, что бар «Золотой Лев» закрыт.

Местный слесарь подобрал им ключ, однако внутри все оказалось в порядке. Каждая вещь на месте, следов насилия никаких. Запереть дом и уйти — Преториус имел на то полное право. По словам владельца соседнего бара, «Золотой Лев» закрылся только в середине дня. Погода стояла холодная, и держать дверь распахнутой было нельзя. Посетителей он не заметил, но это дело обычное: торговля шла вяло.

Сержант предложил не оставлять наблюдения за домом. Дикстра не возражал. Решение оправдало себя: американец появился спустя сутки.

Дикстра направил запрос в Ворбург, где находился патологоанатомический центр. Для расследования обстоятельств дела прибыл ведущий специалист, сам доктор Веерман.

Во второй половине дня старший инспектор полиции Дикстра терпеливо выслушивал объяснения подозреваемого. Куинн заявил, что познакомился с Преториусом четырнадцать лет тому назад в Париже, а теперь, путешествуя по Голландии, надумал с ним повидаться. Дикстра сохранял полнейшую невозмутимость. Наведя справки через службу внутренней безопасности, он убедился в правдивости сказанного. Преториус действительно жил в Париже, когда Куинн возглавлял там филиал страховой компании.

Нанятый автомобиль тщательно обыскали. Оружия найдено не было. Перетряхнули несколько раз багаж — с тем же результатом. На месте происшествия, как показал сержант, задержанные оружия при себе также не имели.

Дикстра предположил, что Куинн совершил убийство накануне — еще до того, как за домом был установлен надзор. Потом вернулся с намерением забрать что-то из карманов убитого. Но тогда зачем ему было, на глазах того же сержанта, безуспешно ломиться в парадную дверь? Если он сумел запереть ее раньше, то войnи в нее опять было проще простого. Ответа не находилось. В одном Дикстра не сомневался: давнее парижское знакомство — явно не повод для подобного визита.

Профессор Веерман прибыл в шесть и проработал до полуночи. Изнемогавший от усталости старший инспектор полиции Дикстра предложил ему кофе.

— Что скажете, профессор?

— Полный отчет вам будет представлен позднее.

— Хотя бы вкратце, прошу вас.

— Хорошо. Смерть наступила вследствие обширного поражения головного мозга из-за сквозного ранения. Пуля (вернее всего, девятимиллиметровая) была выпущена с близкого расстояния в левый висок и вышла наружу через правый. Она, возможно, застряла в каком-нибудь деревянном предмете внутри бара.

Дикстра кивнул.

— А точное время смерти? Мной задержаны двое приезжих из Америки. Труп обнаружен ими. Явились они якобы для того, чтобы навестить друга. Но воспользовались почему-то черным ходом.

— Смерть наступила вчера в полдень, — заявил профессор. Часом-другим раньше или позже. Подробности станут известны по получении результатов анализов.

— Но в полдень американцы были в арнемском полицейском участке! — запротестовал Дикстра. — Это совершенно точно. В десять они разбили машину, а отпустили их только в четыре. Конечно, они могли тайком покинуть отель ночью, приехать сюда, обстряпать дельце и на рассвете вернуться обратно.

— Исключено! — отрезал профессор, вставая из-за стола. — Этот человек умер вчера, не позднее двух часов пополудни. Если они находились в Арнеме, то, значит, ни в чем не замешаны. Простите, но факты — вещь упрямая.

Дикстра негромко чертыхнулся. Выходит, сержант установил за домом слежку спустя полчаса после того, как убийца скрылся.

В третьем часу ночи Куинн и Саманта вновь обрели свободу.

— По сообщению коллег из Арнема, вчера вы спешили во Флиссинген — успеть к парому, — напомнил им Дикстра.

— Верно, — отозвался Куинн, собирая свою многострадальную поклажу.

— Буду обязан вам, если вы не поменяете маршрут, — проговорил старший инспектор. — Мистер Куинн, наша страна славится гостеприимством, однако ваше в ней присутствие доставляет местной полиции уйму хлопот.

— Примите мои самые искренние сожаления, инспектор, — с чувством произнес Куинн. — Однако мы изрядно устали и проголодались. Можно ли будет скоротать остаток ночи в отеле?

— Разумеется, — согласился Дикстра. — И все же утром мои люди проводят вас до самого парома.

— Я начинаю чувствовать себя августейшей особой, — заметила Саманта в отеле перед тем, как пойти в ванную. Пока она стояла под душем, Куинн исчез. Вернулся он только в пять утра, запрятал принесенный «смит-вессон» в прежний тайник и лег вздремнуть часика на два перед завтраком.

Путь до Флашинга прошел без инцидентов. Куинн напряженно размышлял, что делать дальше. Кто-то убирает наемников одного за другим… След снова потеряй. Где искать теперь — неизвестно. Разве что вновь обратиться за подсказкой к архивам? Быть может, там отыщется какая-то ниточка, хотя это и маловероятно… Со смертью Преториуса дело становилось почти безнадежным.

У причала во Флашинге припарковалась полицейская машина. Два сержанта, не выходя из нее, внимательно проследили, как «опель-аскона» медленно одолел пандус, и не тронулись с места, пока громадный паром не развернулся по направлению к устью Вестершельде.

Во время плавания Саманта продолжала свои записи. В них давался довольно полный обзор полицейских участков в странах Европы. Куинн углубился в чтение лондонских газет, которых не видел уже десять дней. Заголовок «Перетасовка в верхах КГБ?» оставил его равнодушным. Агентство Рейтер сообщало из Москвы, что, по сведениям из информированных источников, в высшем эшелоне советской тайной полиции ожидаются крупные перемены.

Куинн провел в ожидании целых два часа. Недвижный как статуя, он затаился в густой тени ракитника у дома на Карлайл-сквср. Идущие мимо прохожие его не замечали.

После десяти вечера фешенебельный квартал Челси оживился: его обитатели начали разъезжаться по домам из дорогих ресторанов Вест-Энда. Водитель «бентли» доставил Дэвида и Карину Фрост к их дому, расположенному чуть поодаль. Нужный Куинну человек появился ровно в одиннадцать.

Поставив машину напротив дома, он поднялся на крыльцо и вставил ключ в замок. Куинн, неслышно приблизившись, тронул его за локоть:

— Джулиан!

Джулиан Хейман испуганно отпрянул, по тут же опомнился:

— Господи Боже. Куинн! Надо же… Я ведь мог тебя прихлопнуть как муху…

Хейман давно ушел из армии, но сохранял подтянутость. Годы жизни в городе, впрочем, не могли не сказаться на физической форме. Куинн много трудился па винограднике, иод палящим солнцем. Поэтому и не стал уточнять, кто, скорее всего, вышел бы победителем.

— Мне опять нужна твоя картотека, Джулиан.

Хейман окончательно пришел в себя. Он решительно замотал головой.

— Извини, старина, но никак. Этот номер больше не пройдет. Ты, говорят, персона нон грата. По слухам, это связано с делом Кормака. Рисковать не могу… Все!

Куинн этого и ждал. Дело кончено. Он повернул и сошел с крыльца.

— Да. кстати! — крикнул ему вдогонку Хейман. — Вчера я обедал с Барни Симкинсом. Помнишь старика Барни?

Куинн кивнул. Еще бы не помнить… Не кто иной, как Барни Симкинс, директор филиала «Бродерик-Джонс» страховой компании Ллойда, взял его к себе на службу. За десять лет работы Куинну пришлось исколесить всю Европу.

— Так вот, Барни сказал, будто кто-то звонил, спрашивал тебя.

— Кто?

— Откуда мне знать? Звонивший особенно не распространялся. Сказал только, что если ты хочешь с ним связаться, то должен поместить объявление в газете. Парижское издание «Интернэшнл геральд трибьюн». В течение ближайших десяти дней. Подписаться нужно одной буквой — «К».

— Сам-то он назвался хоть как-нибудь?

— Назвался. Но имечко у него, скажу тебе, занятное: Зик.

(обратно)

Глава 15

Куинн уселся в машину рядом с Самантой. Она ждала его за углом на Малберри-Уок. Вид у Куинна был отсутствующий.

— Что он сказал?

— Э-э… Кто?

— Хейман. Он допустит тебя к картотеке?

— Нет, это ни к чему. Хейман отпадает. Зато есть новости. Звонил Зик.

— Зик? — Саманта изумленно ахнула. — А что ему надо?

— Хочет встретиться.

— Но как же он тебя разыскал?

Куинн выжал сцепление и съехал с обочины.

— Да уж сумел… Когда-то я работал у «Бродерика-Джонса», и мое имя попадалось в газетах. Этого оказалось достаточно. Как видишь, не я один перебираю старые вырезки. Вчера Хейман случайно встретился за обедом с одним из моих бывших сотрудников — вот они и разговорились…

Свернув на Олд-Чёрч-стрит, Куинн снова выехал на Кингз-роуд.

— Куинн, Зик намерен с тобой расправиться. Двух сообщников он уже убрал. Его цель — завладеть всем выкупом. Ты ему как бельмо в глазу. Не зря же он опасается именно тебя. Ты его скорее выследишь, чем агенты ФБР.

Куинн усмехнулся:

— Если б он только знал… Кто он, где он — я и понятия не имею.

Он не стал говорить Саманте, к какому выводу пришел. Марше и Преториус убиты вовсе не Зиком. Разумеется, за соответствующее вознаграждение Зик, не задумываясь, прикончил бы и своих дружков: конголезским наемникам это ничего не стоило. Смущало Куинна то, что оба убийства были точно рассчитаны во времени.

Марше убили перед самым их появлением. К счастью, полиции близко не оказалось. В бар Преториуса они проникли, да еще с заряженным пистолетом, спустя час после смерти хозяина.

Помешала счастливая, как выясняется, для них авария на дороге к Арнему… Иначе им пришлось бы не одну неделю просидеть в Ден-Боше под арестом — до полного расследования дела.

Выехав на Бофорт-стрит, по направлению к Баттерси-бридж, Куинн угодил в дорожную пробку. Транспортные заторы в Лондоне — зрелище привычное, однако сейчас, поздним зимним вечером, дороги в южной части Лондона навряд ли могли быть перегружены.

Боковая цепочка машин, к которой пристроился Куинн, понемногу продвигалась вперед. Полисмен знаками указывал путь в объезд, мимо ограждения на проезжей части. Для всего потока машин оставалась одна лишь узкая полоса.

За ограждением, между двумя полицейскими автомобилями с мигалками, стояла машина «скорой помощи». Дверцы ее были распахнуты. Два санитара с носилками приблизились к месту, где на асфальте лежала прикрытая одеялом бесформенная масса.

Полисмен нетерпеливо замахал рукой. Высунувшись из машины, Саманта посмотрела на здание, у которого произошел несчастный случай: из открытого окна на верхнем этаже выглядывал полицейский.

— Кажется, кто-то упал с восьмого этажа, — сообщила она. — В окне виден полицейский.

Куинн неопределенно хмыкнул, стараясь не врезаться в притормозивший впереди автомобиль, водитель которого засмотрелся на происходившее внутри ограждения. Вскоре дорога освободилась, и Куинн, пересекая Темзу, прибавил скорости. Имя погибшего он так и не узнал. Да и вряд ли оно что-нибудь ему сказало бы — Энди Ланг…

— Куда мы едем? — спросила Саманта.

— В Париж, — коротко сказал Куинн.

В Париж Куинн возвращался, словно к себе домой. В Лондоне он жил дольше, однако Париж значил для него слишком многое.

Здесь он ухаживал за Жаннетт и добился взаимности. Здесь они поженились. Здесь, в квартирке на улице де Гренель, провели два блаженных года. Здесь, в американском госпитале в Нёйи, у них родилась дочь.

Куинн был своим чуть ли не в каждом парижском кафе: там, после гибели Жаннетт и Софи в катастрофе на Орлеанском шоссе, он пытался заглушить горе выпивкой. Париж был для Куинна и раем, и адом. Под небом Парижа он был по-настоящему счастлив и здесь же, в Париже, не раз просыпался поутру в канаве. Да, Париж он знал как свои пять пальцев.

Куинн и Саманта провели ночь в мотеле на окраине Эшфорда, затем рейсовым катером на воздушной подушке перебрались из Фолкстона через пролив в Кале и к обеду очутились в Париже.

Остановились они в небольшом отеле неподалеку от Елисейских полей. Куинн тотчас отправился искать место, где припарковать машину. В Восьмом округе Парижа, несмотря на многие его достоинства, сделать это не так просто. Поставить автомобиль у отеля «Колизей» означало навлечь на себя штраф. Поэтому Куинн воспользовался услугами круглосуточной подземной стоянки на рю Шаво-Лагард — как раз за площадью Мадлен — и вернулся в отель на такси. Придется поступать так и впредь… Попутно Куинн устроил два дела, необходимые для дальнейших действий.

После обеда Куинн и Саманта отправились на такси в «Интернэшнл геральд трибьюн». Редакция помещалась в доме 181 по авеню Шарля де Голля в Нёйи.

— Боюсь, что в завтрашний выпуск ваше объявление не попадет, — извиняющимся тоном сказала им девушка в отделе справок. — Мы принимаем заявки ежедневно, но только до 11.30. Напечатаем послезавтра.

— Ничего страшного, — успокоил ее Куинн, рассчитываясь наличными. На обратном пути в такси он развернул врученный ему бесплатный экземпляр газеты.

В глаза ему бросился крупный заголовок: «Отставка генерала Крючкова. Чистка в верхах уволен шеф КГБ». Хотя события эти его и не касались, Куинн не без любопытства вчитался в статью. Собственный корреспондент газеты сообщал из Москвы, что советское Политбюро «с сожалением» приняло отставку председателя КГБ генерала Владимира Крючкова в связи с уходом его на пенсию. Временное исполнение обязанностей председателя — до назначения членами Политбюро его преемника — возложено на первого заместителя.

Корреспондент высказывал предположение, что перемены в руководящем составе органов безопасности вызваны недовольством членов Политбюро деятельностью Первого главного управления, которое ранее возглавлял Крючков. По мнению автора статьи, очевидным было желание Политбюро (имелся в виду прежде всего сам Г орбачев) влить свежие силы в отдел разведывательной службы за рубежом, включить в работу представителей более молодого поколения.

Саманта впервые была в Париже, и Куинн взял на себя обязанности гида. С утра до вечера он водил ее по городу, показывая знаменитые достопримечательности — Триумфальную арку, Эйфелеву башню, Тюильрийские сады (в это время как раз шел дождь), Лувр. Поужинали они в кабаре «Лидо».

Наутро Куинн поспешил купить у разносчика газету. Объявление было напечатано. Занимало оно всего одну строчку: «З. Я здесь. Позвони мне по телефону. К.». Куинн указал номер в отеле «Колизей» и предупредил портье, что ждет звонка.

Звонок раздался в 9. 30.

— Куинн?

Голос он узнал сразу.

— Зик, это гостиница. Сам понимаешь, тут особенно не разговоришься. Перезвони мне через тридцать минут.

Куинн продиктовал номер телефонной кабины на площади Мадлен. И тотчас заторопился из номера, бросив на ходу Саманте:

— Вернусь через час.

Ровно в десять Куинн, стоя в кабине, снял трубку.

— Куинн, нам нужно поговорить.

— А сейчас мы что делаем. Зик?

— Встретиться и поговорить.

— Конечно, давай. Когда, где?

— Только смотри, не вздумай шутить. Будь один, без оружия.

— Идет.

Зик назвал время и место встречи. Записывать смысла не было. Вернувшись в отель, Куинн застал Саманту в баре за завтраком. На столике перед ней лежали круассаны и чашка кофе с молоком. Самми с нетерпением ждала новостей.

— Что ему надо?

— Хочет встретиться, лицом к лицу.

— Куинн, милый, будь осторожен. Это же убийца! Где и когда?

— Потом скажу, в номере. Здесь могут услышать.

За соседним столиком завтракала припозднившаяся пара.

— Встречаемся в отеле «Роблен». — сообщил Куинн Саманте, когда они поднялись наверх. Завтра, в восемь утра. У него в номере. Он числится там мод именем Смит, представляешь?

— Я должна быть там. Куинн, с гобой. Мне все эго очень не нравится. Не забывай, я тоже прошла выучку и умею обращаться с оружием. Ты ведь возьмешь с собой «смит-вессон»?

— Еще бы!

Чуть позже Саманта иод каким-то предлогом спустилась в бар и пробыла там минут десять. Куинн вспомнил, что в баре есть телефон.

В полночь, когда Саманта крепко спала. Куинн поднялся и завел будильник на шесть. Неслышно собрал всю свою одежду, прихватил пистолет и выглянул в коридор. Никого… За дверью он оделся, сунул пистолет за пояс, одернул куртку и осторожно спустился к выходу.

Через четверть часа таксист высадил Куинна у отеля «Роблен».

— La chambre de Monsieur Smith, s'il vous plaît!{Комнату месье Смита, пожалуйста! (фр.).} — обратился он к ночному дежурному. Тот. сверившись со списком, вручил ему ключ. Номер 10. Третий этаж. Куинн поднялся но лестнице и вошел в номер.

Лучшим местом для засады была ванная. Располагалась она рядом со спальней, и оттуда хорошо просматривалась входная дверь. Вывернув лампочку из верхнего светильника. Куинн взял стул и поместился на нем в ванной, оставив дверь чуточку приоткрытой. Глаза скоро приноровились к темноте, и он ясно различал очертания мебели в пустой спальне, слабо освещаемой уличным фонарем. Шторы на окнах он предусмотрительно не задвигал.

К шести никто не появился. Из коридора не доносилось ни единого шороха. В половине седьмого постояльцу из соседнего номера принесли кофе: послышались шаги, негромкий стук в дверь, потом шаги удалились, и снова все затихло. Номер 10 никого не интересовал.

В восемь Куинн почувствовал, будто с плеч у него свалилась гора. Выждав еще двадцать минут, он вышел из номера, запер за собой дверь, спустился в холл и рассчитался с портье. Такси доставило его в отель «Колизей». Саманта встретила Куинна в состоянии, близком к истерике.

— Куинн, где ты пропадал? Я чуть с ума не сошла. Проснулась в пять — смотрю, тебя нет. Господи Боже, мы ведь опоздали! Зик нас не дождался.

Куинн мог бы солгать, но раскаяние взяло верх, и он выложил все начистоту. Саманта дрогнула, как если бы он ударил ее по лицу.

— Так ты заподозрил меня?! — прошептала она, стиснув ладонями виски.

Куинн сознался, что да. Два убийства кряду — едва ли не у них на глазах. Ясно, что преступников устраняют преднамеренно, по плану. Куинн отыскал обоих — и оба раза его опередили. Случайность? Вряд ли… Кто-то явно наводил на след.

Саманта, с явным трудом переборов обиду, взяла себя в руки, выпрямилась.

— Ну хорошо, так когда же встреча состоится на самом деле? Если ты мне еще доверяешь…

— Совсем скоро, в десять часов. Кафе на рю де Шалон, у Лионского вокзала. Эnо не так близко: пора поторапливаться.

В такси Саманта казалась воплощением немого укора. Они проехали по набережной Сены из северо-западной части города на юго-восток. Куинн отпустил машину на углу рю де Шалон и проезда Гатбуа. Остаток пути они проделали пешком.

Искомая улица соседствовала с отгороженными стеной железнодорожными путями, идущими на юг. Мимо то и дело с грохотом проносились поезда. Район был неуютный, грязный.

Узенькие проезды соединяли рю де Шалон с шумящей в отдалении авеню Домеyиль. Пройдя квартал, Куинн свернул налево, в проездВотрен.

— Местечко препакостное, — заметила Саманта.

— Такое уж он выбрал. Где тут кафе?

Ни одно из двух здешних кафе на соперничество с кафе «Ритц» притязать не могло. Куинн пересек улицу и толкнул дверь, над которой красовалась вывеска «Chez Hugo»{«У Гюго» (фр.).}.

Внутри было пусто. Окна задернуты плотными занавесками. За стойкой небритый хозяин возился с кофеваркой. Фигура Куинна у входа хорошо была видна отовсюду. Вглядевшись в полумрак, он заметил наконец единственного посетителя. Тот недвижно сидел в дальнем углу и поверх чашки кофе пристально смотрел на Куинна.

Куинн, сопровождаемый Самантой, приблизился к столику. Человек не шелохнулся. Мельком окинув взглядом Саманту, он не спускал глаз с Куинна. На посетителе был вельветовый пиджак, ворот рубашки расстегнут. Внешность самая заурядная: невыразительное лицо, изрытое оспой, редеющие рыжеватые волосы. На вид лет сорок пять.

— Зик?

— Он самый. Садись. Кто это с тобой?

— Моя помощница. Без нее никуда. Не возражаешь? Что ж, давай поговорим.

Куинн сел напротив Зика, демонстративно положив руки на стол. Зик смотрел на него с нескрываемой неприязнью. Лицо знакомое: где-то он уже его видел… В картотеке Хеймана? Или в Гамбурге? Ну да, конечно же! Сидней Филдинг, командир взвода Пятого парашютно-десантного отряда Джона Петерса в бывшем Бельгийском Конго. Зик с трудом сдерживал себя. Его распирало от бешенства. Но в злобно горящих глазах сквозила затравленность. Куинну вспомнился Вьетнам: такое выражение он встречал там не раз. Такая же бессильная ярость — и страх. Смертельный, отчаянный страх… Зика словно прорвало.

— Ты сволочь, Куинн! Все вы дерьмо вонючее! И врать мастера… Не ты ли клялся, что нас не тронут? Дескать, отсидитесь недельку-другую — а там полиция о вас и думать забудет… Засранцы! Большой Поль девался невесть куда, а Йанни угодил в морг. Это называется — не тронут, а? Пускаете в расход по одному.

— Полегче, Зик. Я таких обещаний не давал. Меня самого искали. Давай-ка начнем с самого начала. Скажи, зачем вы похитили Саймона Кормака?

Зик ошалело уставился на Куинна, словно тот спросил, откуда восходит солнце.

— Вам ведь заплатили авансом, так? А выкуп?

— Отвалили полмиллиона. Выкуп — это не в счет. Себе я взял две сотни, остальные поделил на троих поровну. А выкуп, сказали, — это ваша забота.

— Ну хорошо. А кто платил, кто заказывал музыку? Я, как тебе известно, человек со стороны. Меня вызвали через день, просили помочь. Объясни, кто все это затеял?

— Какой-то американец. Больше я о нем ничего не знаю. Назваться он не назвался. Невысокий толстяк. Черт его разберет, как он меня нашел. Мы всегда встречались с ним в гостинице. Прихожу, а он уже в маске. Но деньги дал вперед, наличными.

— Были, наверное, расходы и немалые?

— На это он не скупился. И даже давал наличными. Тысяч сто угрохали, это уж точно.

— За дом, где вы прятались, платили сами?

— Нет, убежище было для нас уже подготовлено. Мы собрались в Лондоне за месяц до дела. Американец дал ключи, велел все устроить.

— Где находится дом?

Зик назвал адрес. Позднее Крамер направил туда целую бригаду экспертов для тщательного обследования. Дом был не арендован, а приобретен законным образом, за двести тысяч фунтов стерлингов, нефтяной акционерной компанией, зарегистрированной в Люксембурге.

Интересы компании, директора которой никто в глаза не видал, представлял люксембургский банк. Вексель на сумму, необходимую для покупки, поступил из швейцарского банка. Сумма была внесена наличными в женевском отделении банка. Внешности покупателя там никто не запомнил.

Дом находился вовсе не к северу от Лондона, а в противоположной стороне в Сассексе, близ Ист-Гринстеда. Перед каждым звонком Зик совершал рейс по кольцевой автостраде М25.

Эксперты скрупулезно осмотрели дом сверху донизу. Несмотря на все старания бандитов, обнаружились не замеченные ими отпечатки пальцев, однако принадлежали они Марше и Преториусу.

— «Вольво» сами раздобыли? Кто платил?

— Да, сами. И автомобиль, и все прочее снаряжение. Платил американец. Он же дал «скорпион». Уже в Лондоне.

Куинн не знал, что машина к тому времени нашлась: кончился срок ее парковки на многоэтажной стоянке в аэропорту Хитроу. В то утро преступники повернули из Бакингема обратно в Лондон. В Хитроу сели в рейсовый автобус до Гатуика — еще одного лондонского аэропорта. там пересели на поезд и добрались до Гастингса. Оттуда на разных такси доехали до Ньюхейвена и успели на паром, отправлявшийся в полдень до Дьеппа. Во Франции они разъехались в разные стороны и постарались затаиться.

В багажнике «вольво» при осмотре были обнаружены отверстия, пробитые для доступа воздуха: был отмечен также стойкий запах миндаля. Скотленд-Ярд довольно быстро установил личность прежнего владельца. Приобретен автомобиль был за наличные, документы так и остались непереоформленными. Приметы покупателя совпадали: это был тот же рыжеволосый человек, который приобретал «форд-транзит».

Секретные сведения сообщал толстяк?

— Какие сведения? переспросила Саманта.

Зик насторожился:

— Откуда тебе это известно?

Он явно подозревал, что Куинн из числа работодателей, теперь его преследующих.

— Ты действовал безошибочно, — сказал Куинн. — Сначала дождался моего приезда, потом потребовал посредника. Видишь ли, для меня это что-то новенькое. Ты отлично знал, когда нажать, когда уступить. Мы уже, можно сказать, договорились, но тут ты вдруг потребовал вместо долларов алмазы… Оттянуть время?

Зик кивнул.

— Верно. Перед похищением мне все как следует растолковали, что и как. А потом я должен был держать связь по телефону. Звонил толстяку точно по расписанию. Переговаривались через автоматы. Голос его я хорошо изучил. Иногда он вносил в план изменения, он это называл «поднастроиться». Я делал только то, что мне велели.

— Понятно. — Куинн помолчал. — И этот толстяк тебя успокоил: мол, никто вас и пальцем не тронет. Скрыться дело плевое. Полиция месяц-другой посуетится и успокоится. Раз следов нет, то и поиски прекратят. А вы заживете себе припеваючи… Ты что, вправду поверил этим басням? Ты и вправду вообразил, будто можно похитить и убить сына американского президента — и остаться безнаказанным? Зачем вы пошли на убийство? Для чего вам это понадобилось?

Лицо Зика судорожно дергалось. Глаза налились кровью.

— То-то и оно: для чего? Говнюки вы все! — яростно зашипел он. — Не убивали мы его, понятно? Бросили на дороге, как было велено. Живого и невредимого. Волос с его головы не упал. И сразу уехали. А назавтра слышим — труп. Я ушам своим не поверил: что за чушь! Мы тут ни при чем, понятно?

На рю де Шалон из-за угла показался автомобиль. Человек на заднем сиденье сжимал в руках винтовку. Машина медленно проехала по улице, словно в поисках нужного дома, задержалась у одного кафе, проехала еще немного вперед и остановилась у второго. Мотор продолжал работать.

— Саймон погиб от взрыва бомбы, спрятанной внутри кожаного пояса. В момент похищения этого пояса на нем не было. Кто ему дал этот пояс? Кроме вас, некому!

— Я не давал! — выкрикнул Зик. — Не давал, ясно? Это Орсини.

— Кто такой Орсини? Выкладывай.

— Наемный убийца с Корсики. Моложе нас троих. Когда мы уезжали на встречу с тобой, Саймон был одет как обычно. Вернулись, смотрю — а он во всем новом. Орсини я чуть голову тогда не оторвал. Взял да и нарушил запрет, ушел из дома. За покупками, видите ли… Болван!

Куинн вспомнил шумный скандал, слышный в подвале. Он-то подумал: из-за добычи передраться готовы. Оказывается, вон что…

— Почему он так сделал?

— Сказал, будто Саймон пожаловался на холод. Он и решил: ничего страшного не случится. Пошел пешком в Ист-Гринстед, обзавелся одеждой в магазинчике для туристов. Я его разорвать был готов. По-английски он двух слов не может связать. Любой встречный его бы запомнил.

— Ясно одно: одежду доставили в твое отсутствие, — заключил Куинн. — А как он выглядит, этот Орсини?

— Лет тридцать с небольшим. Профессиональный гангстер. Воевать не воевал. Иссння-темный подбородок, черные глаза, на щеке шрам от ножа.

— Почему ты взял его в дело?

— Я не брал. Большой Поль, Йанни — мы дружили не один год, поддерживали между собой связь. Корсиканца мне навязал толстяк… И вот — Йанни убит, а Большой Поль пропал без следа.

— Скажи, а зачем я тебе вдруг понадобился? Что, собственно, я должен для тебя сделать?

Зик наклонился вперед и стиснул Куинна за локоть.

— Хочу выйти из игры. Если ты с теми, кто меня нанимал, передай, что гоняться за мной им незачем. Я буду нем, как рыба. Никакой шпик меня не расколет. Пусть не волнуются.

— Ты не за того меня принимаешь.

— Тогда скажи своим: сына президента я не убивал. В договор это не входило. И в мыслях такого не держал, жизнью клянусь!

Куинн подумал: окажись ты в руках правосудия, жизнь — как раз то, что с тебя взыщут.

— И последнее, Зик. Алмазы. Если ты рассчитываешь на снисхождение, выкуп лучше вернуть. Или он уже растрачен?

— Нет. — Зик мотнул головой. — Не пришлось. Камушки на месте, черт бы их взял! Все до единого.

Он пошарил где-то внизу, вытащил холщовый мешок и плюхнул его на стол.

— Вот!

Глаза Саманты округлились.

— Итак, Орсини, — невозмутимо продолжал Куинн. — Где он сейчас?

— Откуда мне знать? Наверное, вернулся к себе, на Корсику. Десять лет работал на бандитские шайки — Марсель, Ницца, Париж. Больше из него я ничего не мог вытянуть. Да! Деревушка, откуда он родом, — Кастельбланка.

Куинн поднялся, взял мешок.

— Ты вляпался по уши, приятель. Отмазаться не так-то просто. Я поговорю с властями. Твое признание примут к сведению. Но этого мало. За тобой и твоими сообщниками стоят другие, а за ними, наверное, еще кто-то, повыше. Если ты расскажешь все как на духу и тебе поверят — жизнь, быть может, тебе и сохранят… Тем, другим, — вряд ли.

Куинн направился к выходу, Саманта — следом за ним. Зик тоже собрался идти с ними, словно видел в американце защиту. На пороге Куинн обернулся.

— Последнее, что я хотел спросить. Откуда имя такое Зик?

Психиатры и дешифровщики приложили немало усилий, пытаясь по выбору прозвища установить личность похитителя. Вспомнили библейских пророков — Иезикииля, Захарию. Зик — не уменьшительное ли от этих имен? Перебрали всех преступников с похожими именами, их родичей.

— Точнее, ЗИК, — услышал Куинн в ответ, — Буквы на номерном знаке моего первого автомобиля.

Куинн удивленно вскинул бровь. Вот и вся разгадка… Он шагнул на улицу почти одновременно с Зиком. Саманта еще мешкала у входа, когда раздался треск винтовочных выстрелов.

Пуля со свистом пролетела мимо уха Куинна, обдав ему щеку холодным ветерком, и впилась Зику в горло.

Куинна спасла мгновенная реакция, выработанная за годы. Зик ударился о косяк, потом его качнуло вперед. Прежде чем колени убитого подломились, Куинн успел заслониться им, как щитом.

Отпрянув за дверь, Куинн рывком сгреб Саманту и бросился с ней плашмя на пол. Вторая пуля пролетела над головами, отбив от боковой стены кусок штукатурки. Дверь на пружине с шумом захлопнулась.

Куинн, увлекая за собой Саманту, поспешно перебрался ползком в дальний угол кафе. Раздались новые выстрелы. Зеркальное окно разлетелось вдребезги, пули изрешетили входную дверь. Бармен (по-видимому, сам Гюго) с разинутым ртом замер у стойки. Он сообразил нырнуть вниз, только когда на него дождем посыпались осколки разбитых бутылок.

Пока винтовку перезаряжали, Куинн вскочил и, ухватив Саманту за руку, сжимая в другой мешок с алмазами, ринулся к черному ходу. Они оказались в темпом коридоре, потом попали в неопрятную кухню. Куинн пинком распахнул вторую дверь и они выскочили на задний двор.

Здесь громоздились ящики с бутылками из-под нива. Взобравшись по ним, беглецы перелезли через стену в соседний двор, примыкавший к мясной лавке. Промелькнув мимо ошарашенного владельца, они выбежали на проезд Гатбуа. В трех шагах, к счастью, стояло такси. Пожилая дама, с кошельком в руке, с трудом выкарабкивалась из машины. Куинн не слишком галантно отодвинул ее плечом в сторону со словами:

— C’est payé, madame!{Уплачено, мадам! (фр.).}

Не теряя ни секунды, он втолкнул Саманту на заднее сиденье, сел рядом с ней и сунул водителю пачку банкнот.

— Скорее жмите отсюда! Нас выследили. Муж моей подруги здесь: гонится по пятам. И мордоворота какого-то нанял.

Марсель Дюпон — пожилой водитель с моржовыми усами — проработал парижским таксистом сорок пять лет. До этого сражался в рядах участников Сопротивления. Был парашютистом-десантником. Как истый француз, он не мог остаться безразличным к привлекательной блондинке, оказавшейся у него в машине. А как коренной парижанин, хорошо знал цену толстой пачке банкнот, предложенной пассажиром. Прошли те времена, когда американцы давали на чай по десять долларов. Теперь этого многим хватало за глаза на целый день в Париже… Выпустив облако сизого газа, такси ринулось к авеню Домениль.

Куинн перегнулся через Саманту, чтобы захлопнуть дверцу. Что-то мешало, и дверца захлопнулась только со второй попытки. Саманта бессильно откинулась на сиденье, бледная как полотно. Заметив, что на полу валяется ее любимая сумочка из крокодиловой кожи, купленная в универмаге «Харродз», она потянулась за ней. От удара дверцы низ сумочки сплющился, и нитки по шву лопнули. Саманта всмотрелась внимательней, и брови ее озадаченно поползли вверх.

— Что тут такое, Куинн?

Из образовавшейся щели высовывался край плоской черно-оранжевой батарейки, похожей на те, что используются в фотоаппаратах «Поляроид». Куинн перочинным ножом вспорол обшивку и обнаружил в основании сумочки миниатюрное подслушивающее устройство новейшей конструкции. Микрофон был вмонтирован в застежку, антенна спрятана внутри плечевого ремня. В целях экономии энергии передатчик включался только при звуках голоса.

Глядя на находку, Куинн задумался. Даже если устройство еще действует, воспользоваться им для передачи ложной информации вряд ли удастся. Возглас Саманты наверняка не ускользнул от внимания тех, кто подслушивает. Куинн вытряхнул из сумочки все пожитки, попросил шофера остановиться у обочины и спровадил сумочку в урну для мусора.

— Теперь с Марше и Преториусом все понятно, — сказал Куинн. — Слежку за нами ведут двое. Один где-то поблизости, передает сведения о нашем маршруте по телефону. Другой успевает к цели раньше нас. Не пойму только, почему они не явились тогда в гостиницу на мнимое свидание в Зиком?

— У меня с собой ее не было.

— Чего именно?

— Сумочки. Помнишь, я завтракала внизу, в баре? Ты тогда сказал: «Здесь люди — поговорим в номере». Я забыла сумочку на стуле. Когда шла за ней, думала: наверняка украли. Какая жалость, что никто не польстился!

— Точно, они сумели подслушать только мой разговор с водителем такси: «Высадите нас на углу рю де Шалон…» И слово «кафе». Кафе там два, а какое из них — они не знали.

— Как же они ухитрились вмонтировать микрофон? Сумочка была всегда со мной.

— Подменили, что же еще? Тайком подсунули точную копию. Сколько людей перебывало в кенсингтонской квартире?

— После твоего бегства? Толпы! Крамер со своими подчиненными, Браун, Коллинз, Сеймур, агенты ФБР — трое или четверо. Сама я была в посольстве, ездила за тобой в Суррей, летала в Штаты, потом обратно — но с сумочкой не расставалась.

— Переложить вещи из старой сумочки в новую, включить устройство — дело минутное.

— Куда едем, приятель? — спросил шофер.

Возвращаться в отель было нельзя. Но вот о стоянке, где Куинн оставил свой «опель», убийцы не подозревали. Там Куинн был один, без Саманты.

— Площадь Мадлен, угол Шово-Лагард.

— Куинн! Быть может, мне стоит вернуться в Штаты? Рассказать обо всем. Настоять, чтобы к нам приставили американских полицейских. В Вашингтоне должны знать о том, что сообщил Зик.

Куинн молча смотрел в окно на мелькающие улицы. Автомобиль, проехав рю Ройяль, обогнул площадь Мадлен и остановился у входа в гараж. Чаевых Куинн не пожалел.

— Куда мы направляемся? — спросила Саманта, когда они устремились на своем «опеле» через Сену по направлению к Латинскому кварталу.

— Ты — в аэропорт.

— Я лечу в Вашингтон?

— Ни в коем случае! Самая большая опасность подстерегает сейчас тебя именно гам. По сравнению с теми, кто держит в своих руках нити игры, все эти наемники — просто младенцы. Они только исполняли приказ. Вся информация от нас кем-то немедленно передавалась Зику. Они видели нас насквозь. Все действия полиции, любые намерения Лондона и Вашингтона становились им известны из первых рук. Все было тщательно отрежиссировано. И убийство Саймона Кормака — тоже.

Когда Саймон бежал по дороге, кто-то должен был прятаться поблизости, чтобы передать сигнал взрывному устройству. Как этот тип узнал, где ему находиться? Да так же, как Зик! А Зик получал точные указания с первой минуты до последней. Меня не убили только потому, что это не входило в их планы. Зик вообще не собирался брать на себя еще и убийство.

— Но ведь Зик назвал того, кто снабжал его инструкциями! — возразила Саманта. — Платил американец — толстяк, как он выразился.

— А кто поставлял инструкции толстяку?

— Верно, не один же толстяк сам по себе все это затеял…

— Иначе и быть не может. Тут замешан кто-то из самых верхов. Птицы высокого полета. Что случилось и как, нам более или менее известно. Почему, кто виновник, это еще предстоит узнать. Теперь представь: ты вернулась в Вашингтон и пересказываешь членам кабинета откровения Зика. Чем мы располагаем? Свидетельством бывшего наемника, похитителя с криминальным прошлым, к тому же, что весьма кстати, покойника. Его мотивы понятны: преступник в ужасе от содеянного — мечется во все стороны, ищет, как спастись, готов на все — выдать сообщников, возвратить алмазы, лишь бы уцелеть самому. Что ему остается? Сочинить небылицу о том, как он плясал под чужую дудку.

— И куда мы теперь?

— Тебе необходимо где-нибудь спрятаться. Мне — найти корсиканца. Ключом к разгадке владеет только он. Он — подручный толстяка. Именно через него к Саймону попал злополучный пояс. Наверняка Зик и тянул с переговорами только потому, что бомба была еще не готова. Помнишь, он вдруг вместо наличности потребовал алмазы? Так ему приказали — и шесть дней было выиграно. События развивались чересчур быстро, следовало притормозить. Имя толстяка Орсини должен знать. Если он жив, я его заставлю разговориться. Тогда только можно отправляться в Вашингтон.

— Возьми меня с собой, Куинн! Разве не такой у нас был уговор?

— Уговор с тобой заключили в Вашингтоне. Теперь он потерял силу. Сказанное Зиком — до последнего слова — слышали не одни мы. И те, кто слушал с нами, знают, что нам это известно. Охота пойдет на нас. Но стоит нам узнать имя толстяка, роли переменятся. ФБР выследит преступников. ЦРУ тоже не останется в стороне.

— Где же мне придется скрываться, и как долго?

— Пока я тебя не извещу. Полетишь в Малагу. На юге Испании у меня есть друзья: они о тебе позаботятся.

В Париже, как и в Лондоне, два аэропорт. Девяносто процентов заграничных рейсов отправляются из нового аэропорта Шарль де Голль на севере столицы. Аэропорт Орли на юге обслуживает по старинке рейсы в Испанию и Португалию. Существуют и две конечные остановки рейсовых автобусов между аэропортами, что создает добавочную путаницу. Рейсовые автобусы в Орли отравляются со станции Мэн-Монпарнас в Латинском квартале. Спустя полчаса Куинн и Саманта уже входили в вестибюль автостанции.

— А что станется в моими вещами в отеле? Они пропадут? — жалобно спросила Саманта.

— О них лучше забыть. Бандиты не дураки: они уже наверняка поджидают нас там. Паспорт при тебе?

— Как всегда.

— Мой тоже. А кредитная карточка?

— Конечно, здесь.

— Тогда постарайся взять денег как можно больше.

Свою последнюю наличность Куинн истpaтил на авиабилет до Малаги. На ближайший рейс в 12.45 Саманта опаздывала, следующий рейс был в 5.35 вечера.

— В вашем распоряжении еще пять часов, — сообщила Куинну кассирша. В Орли автобусы отправляются каждые двадцать минут, от ворот «J».

Куинн поблагодарил ее, пересек вестибюль и вручил билет Саманте. Из полученных пяти тысяч долларов он взял себе четыре.

— Пойдем на автобус прямо сейчас, я тебя провожу. В Орли тебе будет спокойнее. Они могут начать проверять все рейсы. Там сразу же постарайся зарегистрировать билет и жди в зале для прошедших таможенный досмотр. Им туда сложнее проникнуть. Куни себе новую сумочку, чемодан, что-нибудь из одежды — все, что понравится. Смотри, не опоздай на рейс. В Малаге тебя встретят.

— Но я же не говорю по-испански!

— Ничего страшного. Там все знают английский.

Прежде чем войти в автобус, Саманта обвила руками шею Куинна, прижалась к нему.

— Куинн, прости меня… Один ты бы справился лучше.

— Твоей вины нет.

Куинн приподнял ее лицо и поцеловал в губы. Со стороны — обычная сцена прощания.

— Где бы я раздобыл без тебя «смит-вессон»? Я думаю, он мне еще пригодится.

— Береги себя! — прошептала Саманта.

На бульваре де Вожирар дул пронизывающий ветер. В багажный отсек автобуса заталкивали последние чемоданы. Все пассажиры уже расселись по своим местам. На прощание Саманта, дрожавшая от озноба, прижалась к Куинну. Он ласково гладил ее светлые волосы.

— Не тревожься: со мной все будет в порядке. Положись на меня… Дня через два мы созвонимся. И тогда — по домам, со спокойной душой.

Куинн помахал вслед удаляющемуся автобусу. Пора было приниматься за дело.

По дороге к большому поч говому отделению, недалеко от станции, Куинн купил в магазине канцелярских принадлежностей листы картона и оберточную бумагу. На почте с помощью перочинного ножа, бечевки и клейкой ленты соорудил внуши тельную посылку, вну трь которой вложил мешок с алмазами. Посылку — с объявленной ценностью и доплатой за срочность — он адресовал в Лондон, на имя американского посла Алоизиуса Фэйру эзера.

По международному телефону связался со Скотленд-Ярдом и передал сообщения для Найджела Крамера. В нем указывался адрес дома в окрестностях Ист-Гринстеда в Сассексе.

Последний звонок он сделал в Эстепону. Переходить на испанский не пришлось. Владелец кафе провел детство на одной из лондонских окраин.

— Все будет как надо, дружище! — заверил Куинна голос по телефону. — Встретим твою подругу. Можешь не волноваться.

Покончив с основными делами, Куинн сел в машину. На ближайшей бензоколонке заправил полный бак горючего и влился в поток транспорта, движущийся по направлению к кольцевой дороге. Спустя час он уже мчался по автостраде А6 на юг, к Марселю.

Поужинав в Боне, Куинн прикорнул на заднем сиденье. Потом, освеженный сном, под утро вновь взялся за руль.

Все это время, начиная с полудня, в ресторане «Сан-Марко», напротив отеля «Колизей», за столиком у окна сидел человек, не спускавший глаз с входной двери отеля. Он пообедал, потом заказал ужин. Официанты, полагавшие, что он занят чтением, начинали коситься на него с неудовольствием.

В одиннадцать ресторан закрывался. Человек встал и направился в соседний отель «Ройяль». Объяснив дежурному, что ждет знакомого, он расположился в холле, поближе к окну, и продолжил наблюдение за отелем. В два часа ночи он покинул свой пост и сел в автомобиль.

Подъехав к открытому круглосуточно почтовому отделению на рю де Лувр, он направился к дежурной телефонистке и сделал заказ на международный разговор с указанием вызываемого лица. Вошел в кабину, уселся и стал дожидаться звонка.

— Allô, monsieur, — донесся из трубки голос телефонистки. — Вы меня хорошо слышите? Соединяю. Кастельбланка на линии. Говорите.

(обратно)

Глава 16

Коста-дель-Соль — место, где охотно обосновываются преследуемые полицией британские уголовники.

Грабители и налетчики, переложив содержимое банковских сейфов и бронемашин в свои карманы и чудом ускользнув от цепкой хватки Скотленд-Ярда, без сожаления расстаются с землей предков и находят себе спасительный приют под горячим солнцем юга Испании. Здесь, на приволье, можно всласть попользоваться всеми благами, какие сулит внезапно свалившееся богатство. Кто-то не без остроумия подметил, что ясным днем в Эстепоне осужденных по высшей категории увидишь больше, чем на перекличке в тюрьме Ее Величества в Паркхерсте.

В тот вечер, после звонка из Парижа, четверо таких молодцов ожидали прибытия самолета в аэропорту Малаги. Ронни, Берни и Артур — в светлых костюмах и панамах — держались солидно, как и подобает людям зрелым, не первой молодости. Терри, или, как его называли, Тэл, годился им чуть ли не в сыновья. Несмотря на поздний час, все четверо были в темных очках.

Взглянув на табло, они удостоверились, что самолет из Парижа уже приземлился, направились к дверям зала для таможенного досмотра и скромно остановились поодаль.

Саманта появилась третьей. Шла она налегке, с перекинутой через плечо сумочкой, в руке несла плоский кожаный чемоданчик, тоже купленный в Орли. В нем лежали только необходимые туалетные принадлежности и ночная сорочка. Весь ее гардероб состоял из того же костюма, в котором она была утром в кафе «У Гюго».

Ронни узнал Саманту по описанию, но не смог скрыть своего потрясения. Как и его друзья, он был давно женат — на расплывшейся крашеной блондинке с окончательно выцветшими на солнце волосами и коричневой от чрезмерного загара кожей. Нежную белизну лица, осиную талию прибывшей с севера пассажирки Ронни оценил по достоинству.

— Язви его! — только и сумел пробормотать Берни.

— Блеск! — отозвался Тэл. Все сильные чувства он неизменно выражал этим словечком.

Ронни шагнул вперед:

— Мисс Сомервилл?

— Да, это я.

— Вечер добрый. Меня зовут Ронни. Это Берни, это — Артур, а рядом с ним — Тэл. Куинн просил нас за вами приглядеть. Идемте к машине.

В последний день ноября погода в Марселе стояла холодная и дождливая. В Аяччо — столицу Корсики — Куинн мог попасть либо самолетом из аэропорта Мариньян, либо сесть на паром, который прибывал туда только утром.

От самолета Куинн отказался. Иначе пришлось бы вновь брать в Аяччо автомобиль напрокат. Можно было также не беспокоиться за надежно спрятанный у пояса «смит-вессон». А главное, из-за соображений безопасности следовало предусмотрительно обзавестись кое-какими покупками.

Добраться до порта на набережной Жольетт оказалось делом несложным. Пристань почти пустовала. Пассажиры с прибывшего час назад из Аяччо парома уже разошлись. Билетная касса была закрыта. Куинн припарковал машину и пошел завтракать.

В девять касса открылась, и Куинн купил себе билет на ночной рейс парома «Наполеон»: отправление — 8.00 вечера, прибытие в порт Аяччо —7.00 утра. Теперь он мог оставить свою «аскону» на стоянке пассажирского транспорта поблизости от причала J4, откуда должно было отплыть судно. Потом отправился в город за покупками.

В приобретенный за углом холщовый вещевой мешок первым делом попали бритвенные принадлежности: прежний прибор остался в парижском отеле. Магазин мужской одежды Куинн отыскал не сразу: находился он на непроезжей улочке Сен-Ферреоль, к северу от Старого Порта.

Услужливый молодой продавец в два счета выложил на прилавок все, что требовалось покупателю, — сапоги, джинсы, рубаху, кожаный пояс, шляпу. Услышав последнюю просьбу, он изумленно вскинул брови.

— Как вы сказали, месье?

Куинн повторил свою просьбу.

— Простите, месье, но подобных вещей в продаже у нас не бывает.

Он украдкой взглянул на зажатые между пальцами Куинна две крупные купюры.

— А если порыться на складе? Старый, уже негодный к употреблению, поди, найдется? — подал мысль Куинн.

Молодой человек опасливо оглянулся.

— Хорошо, сэр, я посмотрю. Не могли бы вы дать мне свой мешок?

Минут через десять продавец вернулся из подсобного помещения и осторожно приоткрыл мешок. Куинн заглянул внутрь.

— Прекрасно! Как раз то, что мне нужно.

Куинн расплатился, не поскупившись на чаевые, и вышел из магазина. Небо очистилось, и он пообедал в кафе на открытом воздухе в Старом Порту. За чашкой кофе он битый час изучал подробную карту Корсики. В приложенном справочнике Кастельбланка упоминалась мимоходом: деревушка на Оспедальском перевале, крайняя южная оконечность острова.

Ровно в восемь «Наполеон» отдал швартовы и, покидая морской вокзал, задним ходом стал медленно выходить на рейд. Куинн в это время сидел в полупустом баре «Орел» за стаканом вина. Держащих путь в это время года на Корсику было совсем немного. Судно развернулось носом к открытому морю. Мимо окон проплыли огни Марселя, и на расстоянии полукабельтова очертился контур старинной тюремной крепости — замка Иф.

Спустя четверть часа судно обогнуло мыс Круазетт и растворилось в туманном просторе. Куинн поужинал, вернулся в свою каюту на палубе D и улегся спать еще до одиннадцати. Будильник он завел на семь.

Тот же вечер Саманта провела в обществе гостеприимных хозяев в уединенной крестьянской хижине в горах близ Эстепоны. Здесь давно никто не жил; хижину использовали и как склад, и как надежное укрытие для тех, кому время от времени грозили высылкой из страны.

В запертой комнатке, за наглухо закрытыми ставнями, сизыми кольцами плавал табачный дым. По предложению Ронни играли в покер. Игра шла третий час кряду. Постепенно выбыли все, кроме Ронни и Саманты. Тэл в игре не участвовал. Он подавал пиво, которое пили прямо из горлышка. Ящики с бутылками штабелями громоздились у противоположной стены. Тут же валялись целые горы тюков с экзотической травой, привезенной из Марокко: товар предстояло переправить дальше, на север.

Артур и Берни, оставшиеся без дела, хмуро следили за единоборством. Посреди стола лежала куча банкнот, каждая достоинством в тысячу песет. Сюда перекочевала вся их наличность, а также львиная доля капитала, которым располагал Ронни. Саманта поставила на кон половину имевшейся у нее суммы. Доллары ей обменяли на песеты по текущему валютному курсу.

Саманта, прикинув возможности Ронни, придвинула остаток своей наличности поближе к центру и увеличила ставку. Ронни ухмыльнулся, принимая вызов, и предложил ей открыть карты. Саманта выложила двух королей и две десятки. Ронни расплылся в довольной улыбке и выложил трех дам и двух валетов. Он уже потянулся за деньгами, но Саманта открыла пятую каргу. Еще король, третий!

— Ах, чтоб тебя! — ругнулся Ронни, откидываясь на спинку стула.

Саманта сложила ассигнации ровной стопкой.

— Вот это да! — крякнул Берни.

— Ты чем зарабатываешь себе на жизнь, Самми? — полюбопытствовал Артур.

— А разве Куинн вам не сказал? Я из ФБР, агент по особым поручениям.

— Черт подери! — вырвалось у Ронни.

— Блеск! — поддакнул Тэл.

Ровно в 7 утра «Наполеон» подошел к причалу морского вокзала в Аяччо, между пирсом Капуцинов и пирсом Цитадель. Десять минут спустя Куинн в числе немногих автомобилистов съехал по аппарели на набережную древней столицы острова, знаменитого своей дикой, таинственной красотой.

Дорожная карта показывала предстоящий маршрут довольно ясно. Надо ехать на юг, по бульвару Сампьеро в сторону аэропорта, затем свернуть налево — и в горы, по трассе N196. За поворотом Куинн вырулил на берущую круто вверх извилистую дорогу, обычную для Корсики. Вскоре он миновал Коро и добрался до перевала Сен-Жорж, с которого открывался вид на оставшуюся позади узкую полоску прибрежной равнины. Горы обступили его снова — головокружительные склоны и уступы, покрытые дубовыми рощами, зарослями олив и буков. За Биччизано дорога запетляла вниз, к побережью у Проприано. На Оспедаль можно было попасть только окружным путем: в дикую долину Бараччи строители дорог еще не заглядывали.

Достигнув Проприано, Куинн проехал несколько миль по прибрежной равнине, следуя трассой D268, до поворота, ведущего к горам Оспедаля. Дороги типа N (национальные) кончились. Департаментские (тип D) дороги — узкие проселки, но и они выглядят магистралями по сравнению с горными путями.

Куинн проезжал мимо маленьких деревушек, сложенных из серого камня, притулившихся на холмах и уступах; посмотришь вниз — и закружится голова. Куинна удивляло, что местные крестьяне, обладатели крохотных пастбищ и садов, ухитряются как-то заработать на жизнь.

Дорога петляла, виляла, карабкалась на холмы, ныряла в лощины и снова вела вверх. Потом леса кончились. Заросли высокого, едва ли не до пояса, вереска и мирта здесь назывались маки́. Во времена второй мировой войны о тех, кто покидал дом и уходил в горы, опасаясь преследований гестапо, говорили: «Он ушел в маки». Французское движение Сопротивления именовалось «Маки», сами партизаны называли себя «макизарами».

Корсика стара, как ее горы. Люди живут там с незапамятных времен. Как Сардиния или Сицилия, остров не раз подвергался нападению. Чужеземцы появлялись здесь как завоеватели: они приходили владеть и собирать налоги, повелевать и грабить. Полунищие корсиканцы искали прибежища в горах — естественной своей крепости. Из поколения в поколение непокорные обращались в мятежников и прямых разбойников, скрываясь в горах подальше от властей и непосильных налогов.

Веками среди горцев складывалась особая философия, основанная на клановости и потаенности. Власти олицетворяли несправедливость. Париж требовал податей столь же безжалостно, как и прочие завоеватели. Корсика — часть Франции, родина Наполеона Бонапарта и еще многих знаменитостей. Но для жителей гор чужак останется чужаком, будь он француз или кто-то другой. Тысячи сыновей покидают Корсику в поисках работы, но своих детей, попавших в беду, древние горы неизменно берут под покровительство.

Горы, бедность, преследования породили Корсиканский союз с его нерушимой солидарностью. Некоторые считают, что он опасней, чем мафия… И вот именно в этот мир, неподвластный ни Общему рынку, ни Европейскому парламенту, вторгся Куинн в декабре 1991 года.

Вблизи городка Леви дорожный знак указывал на Карбини. К деревушке вела скромная дорога, обозначенная D59. Путь лежал на юг. Через четыре мили Куинн пересек Фыомичиколи — ныне небольшой поток, низвергающийся с Оспедальского перевала. В Карбинн всего одна улица. Старики в голубых блузах мирно сидели у своих каменных хижин. В пыли копошилась стайка цыплят. На Карбини справочник Куинна исчерпывался.

Деревню огибали два проезда: D148 вела обратно на запад, но по южному склону долины. D59 устремлялась вперед, к Орони, и далее на юг — к Сотта. На юго-западе высилась гора Канья, слева безмолвной громадой вздымался Оспедальский перевал, увенчанный одним из высочайших пиков Корсики Пунта-ди-ла-Вакка-Морта. напоминающий. под определенным углом зрения, издохшую корову. Куинн поехал прямо.

За Оронью горы надвинулись на дорогу с левой стороны. Поворот на Кастельбланку был через две мили после Орони. Плохонькая дорога, судя по всему, заканчивалась тупиком: проезда через Оспедаль не существовало. С дороги была видна светло-серая скала на уступе. Кому-то она показалась похожей на белую крепость, и ошибка оказалась увековеченной в названии деревушки. Куинн медленно пробирался по горной дороге. Через три мили, поднявшись высоко над трассой D59, он въехал в Кастельбланку.

Дорога упиралась в деревенскую площадь, находившуюся в дальнем конце деревни, которую полукольцом окружали горы. К площади вела единственная узкая улица с низкими каменными домами. Все двери были заперты, окна закрыты ставнями. Всюду — тишина. Куинн въехал на площадь, выбрался из машины и потянулся. Где-то заработал мотор. Из-за домов выехал трактор и остановился, перегородив собой улицу. Водитель, пряча в карман ключ зажигания, спрыгнул на землю и скрылся во дворе. Между трактором и стеной соседнего дома оставалось пространство, достаточное для мотоцикла, но для автомобиля обратный путь был отрезан.

Куинн огляделся. Площадь имела три стороны, помимо той, на которую выходила главная улица. Направо — четыре дома, прямо — церковка из серого камня, налево — вероятное средоточие жизни в Кастельбланке, а именно: приземистая двухэтажная таверна под черепичной крышей. Дальний проулок уводил ко второй половине деревни, расположенной за дорогой, на склоне горы: несколько домов, окруженных амбарами.

Из церковки вышел седой маленький священник. Не замечая Куинна, он притворил за собой дверь.

— Bonjour, mon père{Добрый день, святой отец (фр.).}, — радостно воскликнул Куинн. Слуга Господень подпрыгнул, как подстреленный кролик, и с ужасом вгляделся в Куинна. Он торопливо зашаркал через площадь, крестясь на ходу, и скрылся в проулке за таверной.

Внешний вид Куинна поразил бы любого корсиканского священника. Виной тому были обновы, приобретенные в марсельском магазине: сапоги на высоких каблуках, бледно-голубые джинсы, яркая рубаха в красную клетку, ковбойская куртка с бахромой и стетсоновская шляпа. Вылитый пижон с ранчо. Куинн сунул в карман ключ от зажигания и с холщовым мешком проследовал в бар.

Внутри было темно. Владелец бара за стойкой тщательно перетирал стаканы. Что-то новенькое, отметил про себя Куинн. Простые дубовые столы со стульями. За одним из столов четверо мужчин играли в карты.

Войдя в бар, Куинн опустил мешок, но шляпу снимать не стал.

— Что угодно месье? — обратился к нему бармен. Ни любопытства, ни удивления. Куинн безмятежно сверкнул широкой улыбкой.

— Стакан красного вина, будьте добры, — сказал он учтиво. Местное вино оказалось неплохим, хотя и терпким на вкус. Куинн со знанием дела отведал глоток. Из двери за стойкой выпорхнула жена хозяина, настоящая пышечка. Она расставила тарелки с оливками, сыром и хлебом, даже не взглянув на Куинна. Хозяин что-то буркнул ей на местном диалекте, и она тотчас исчезла. Игроки не обращали на Куинна ни малейшего внимания. Он повернулся к бармену.

— Я разыскиваю одного джентльмена. Возможно, он живет здесь. Его зовут Орсини. Вы его случайно не знаете?

Бармен обернулся к иг рокам, словно ожидая подсказки. Те молчали.

— А! Вы имеете в виду месье Доминика Орсини? — спросил бармен. Куинн, казалось, задумался… Они перекрыли дорогу. Признают, что Орсини существует. Значит, хотят его задержать. Но до каких пор? Он мельком взглянул в окно. Зимнее солнце еще стояло в бледноголубом небе. Наверное, до темноты… Куинн посмотрел на бармена и чиркнул пальцем по щеке.

— С ножевым шрамом. Доминик Орсини — это он?

Бармен кивнул.

— Не подскажете ли, как разыскать его дом?

Бармен снова умоляюще поглядел на погруженных в тяжкое раздумье игроков. На этот раз ему пришли на выручку. Мужчина в строгом костюме оторвался от карт:

— Месье Орсини в отъезде, месье. Он вернется завтра. Вам стоит подождать, если желаете с ним встретиться.

— Спасибо, дружище. Вот это, я понимаю, по-товарищески. У вас найдется где переночевать?

Бармен снова кивнул. Явившаяся на зов пышка провела Куинна в комнату наверх, все так же старательно избегая его взгляда. Оставшись один, Куинн внимательно исследовал комнату. Окна ее выходили во двор, заканчивавшийся односкатными открытыми амбарами. Плоский матрас на кровати был набит слежавшимся конским волосом. Для целей Куинна он вполне годился. С помощью перочинного ножа Куинн без особого труда приподнял две половицы под кроватью и надежно спрятал под ними предмет, извлеченный из холщового мешка. Прочие вещи он оставил для возможного досмотра. Выдернув волосок из головы, он послюнил его и прилепил поперек застежки-«молнии».

Вернувшись в бар, Куинн подкрепился козьим сыром, свежим хрустящим хлебом, свиным паштетом и сочными оливками, запив все это красным вином. Затем вышел прогуляться по деревне. До наступления темноты он мог чувствовать себя в безопасности. Он знал, что его хозяева уже получили и приняли к сведению все необходимые распоряжения.

Осматривать в деревне было нечего. Никто не появился на улицах, чтобы обменяться приветствием с приезжим. Пара натруженных женских рук поспешно втянула в дверной проем маленького ребенка. Трактор стоял невдалеке от проулка, откуда Куинн вышел на площадь, вплотную к амбару. Узкий проход между стеной дома и его задними колесами составлял не более двух футов.

После пяти повеяло прохладой, и Куинн возвратился в бар. Пылающие стволы олив весело потрескивали в очаге. Куинн поднялся к себе в комнату за книгой. Убедился, что в мешке рылись, но ничего не взяли. Поврежденные половицы остались незамеченными.

Два часа он провел в баре за чтением, по-прежнему не снимая шляпы. Затем поужинал, заказав свиное рагу, бобы, местную зелень, а также чечевицу, хлеб, яблочный пирог и кофе. Вместо вина, однако, он пил воду. В девять вернулся в комнату. Час спустя последние огни в деревне погасли. Никто в этот вечер не смотрел в баре телевизор, один из трех, имевшихся во всей деревне. Никто не сидел за картами. В десять деревня погрузилась в темноту, и только комната Куинна была освещена.

На грязном шнуре с потолка свисала неяркая, голая лампочка. Под нею, поближе к свету, в кресле с прямой спинкой сидел человек в высокой стетсоновской шляпе и сосредоточенно читал книгу.

В половине второго взошла луна. В два она поднялась над Оспедальским перевалом и залила Кастельбланку призрачным белым светом. Тонкая фигурка пересекла улицу, уверенно двигаясь при свете луны. Она миновала два проулка и повернула к амбарам и дворам за таверной.

Беззвучно, как тень, крадущийся юноша взобрался на повозку для травы, а с нее перемахнул на широкую стену. Легко пробежав по стене, он очутился на односкатной крыше амбара прямо напротив окна комнаты Куинна.

Занавески нельзя было сдвинуть даже при всем желании: между ними оставался зазор дюймов в двенадцать. Через него отчетливо виднелась фигура приезжего: держа книгу на коленях, он наклонил голову вперед, чтобы получше рассмотреть тускло освещенные страницы. Ярко-красная рубашка в клетку, на голове — ковбойская шляпа.

Юноша усмехнулся. Глупость американца была ему на руку. Не надо даже забираться в комнату, чтобы исполнить задуманное. Юноша сиял с плеча висевший на ремне дробовик «лупара», отвел предохранитель и прицелился. Голову в шляпе отделяло от стрелка футов сорок. Обе спусковые собачки дробовика были стянуты проволокой, чтобы стрелять одновременно из обоих стволов.

Выстрел прогремел на всю деревню, но свет не зажегся ни в одном окне. Крупная дробь вдребезги разбила стекло, в клочья разнесла тонкие занавески. Голова сидящего словно бы взорвалась. Стрелок увидел, как светлую шляпу сдуло порывом воздуха. Череп разлетелся в куски, и кровь брызнула в разные стороны. Обезглавленный торс накренился к полу и скрылся из виду.

Двоюродный брат Орсини, только что доказавший готовность лечь костьми ради своего клана, остался доволен. С крыши на стену, бегом по стене — и на повозку, а с нее на землю. Он снова нырнул в переулок, откуда вышел. Не торопясь, чувствуя себя в полной безопасности, юноша направился к дому на окраине деревни. Там ждал его человек, которого он боготворил. Юноша не заметил, как некто, выше его ростом, неслышно выскользнул из-за угла и последовал за ним.

Некоторое время спустя хозяйке пришлось взяться в комнате над баром за основательную уборку. Матрас, распоротый и выпотрошенный, был безнадежно испорчен. Клетчатая рубаха и руки манекена были набиты конским волосом так плотно, что кукла могла сидеть в кресле вертикально. Хозяйка нашла и полоски липкой прозрачной ленты, при помощи которых манекен прикреплялся к креслу. Этой же лентой были приклеены книга и шляпа.

Кусок за куском она собрала остатки полистироловой головы манекена, которую Куинн приобрел у сговорчивого марсельского продавца. Мало что сохранилось от двух презервативов, наполненных кетчупом из столовой на пароме. Они находились у куклы в голове. Алые брызги, оставшиеся на полу и стенах комнаты, легко удалялись влажной тряпкой.

Хозяин удивлялся, отчего он не обнаружил головы манекена, когда осматривал вещи американца. Чуть позже он заметил оторванные половицы под кроватью — тайник, который Куинн устроил сразу же по приезде.

Наконец, появился сердитый человек в темном костюме, один из картежников, и осмотрел брошенное ковбойское снаряжение: сапоги на высоких каблуках, джинсы и куртку с бахромой. Хозяин сообщил местному капо, что на американце, возможно, теперь другая одежда: черные брюки, плотная непродуваемая куртка, дорожные башмаки на микропоре, а также глухой, с плотно прилегающим горлом свитер. Других вещей в мешке не было.

Все это происходило за час до рассвета.

Юноша подошел к дому и тихо постучал. Куинн, в пятидесяти ярдах от него, укрылся за выступом дверного проема. Юноше, очевидно, разрешили войти: он отодвинул засов и скрылся в доме. Едва только дверь затворилась, Куинн осторожно приблизился. Он обошел дом и обнаружил щель между ставнями. Сквозь нее было видно все, что происходит в доме.

Доминик Орсини сидел за грубым деревянным столом. Острым как бритва ножом он нарезал салями. Юнец с «лупарой» стоял перед ним. Говорили они по-корсикански: местная речь непохожа на французский язык и непонятна заезжим. Юнец описывал недавние события. Орсини изредка кивал. Когда парень закончил рассказ, Орсини поднялся, обошел вокруг стола и крепко его обнял. Тот сиял от гордости. Орсини повернулся, и Куинн увидел лиловатый шрам от скулы до челюсти. Орсини достал из кармана пачку денег. Юноша протестующе покачал головой, но старший родич сунул ему деньги в нагрудный карман и ободряюще похлопал по плечу. Счастливый юноша вышел из комнаты.

Убить гангстера-корсиканца сейчас не составляло труда. Но Куинн хотел заполучить его живым. К рассвету на заднем сиденье «опеля» он доставил бы его в полицию Аяччо. Еще днем Куинн приметил мощный мотоцикл у стены односкатного дровяного сарая.

Через полчаса, стоя в густой тени, отбрасываемой стеной и трактором, Куинн услышал, как затрещал мотор. Орсини медленно выехал на площадь, явно собираясь покинуть деревню. Он вполне мог бы проскочить между задними колесами трактора и стеной ближайшего дома. Как только мотоцикл въехал в полосу лунного света, Куинн выступил из тени, прицелился и выстрелил. Передняя шина лопнула, и мотоцикл, потеряв управление, пошел юзом. Наконец он упал набок и, сбросив седока, заглох.

Орсини отшвырнуло к трактору, но он тут же вскочил на ноги. Куинн со «смит-вессоном» стоял ярдах в десяти, целясь корсиканцу в грудь. Орсини, тяжело дыша, прислонился к заднему колесу трактора, стараясь не наступать на ушибленную ногу. Куинн различал черные блестящие глаза и щетину вокруг подбородка. Орсини медленно поднял руки.

— Орсини, — примиряюще заговорил Куинн. — Je m’appelle Quinn. Je veux te parler{Меня зовут Куинн. Я хочу с тобой поговорить, (фр.).}.

Орсини, как бы нечаянно наступив на поврежденную ногу, застонал. Его левая рука потянулась погладить колено, и это на секунду отвлекло внимание Куинна. Правая рука Орсини молниеносно выбросила из рукава нож. Куинн едва успел отпрянуть: лезвие, сверкнув в лунном свете, воткнулось в доску сарая как раз над его плечом, зацепив край куртки.

Куинну хватило мгновения, чтобы ухватить нож за костяную рукоятку и выдернуть его из стены. Но и Орсини не терял времени даром. Он уже удирал — проворно, как кошка. Раненая кошка…

Не будь Орсини ранен, Куинн наверняка упустил бы его. Американец не терялся ни при каких условиях, однако тягаться с корсиканцем в маки вряд ли кому под силу. Высокий жесткий вереск цепляется за одежду тысячами пальцев. Ощущение такое, будто пытаешься бежать сквозь воду. Двести метров — и силы иссякают, ноги наливаются свинцом. Пригнувшись, человек исчезает в море зарослей, становится невидимым в десяти футах.

Но Орсини мешала бежать ушибленная нога. Другим его врагом был лунный свет. Куинн видел, как тень корсиканца двинулась по переулку, замыкавшему деревню, а потом стала карабкаться по поросшему вереском холму. Куинн выбрался из переулка на тропу, которая вела в маки, и устремился туда, где шуршали ветки, ориентируясь по слуху.

Тут он вновь увидел Орсини. Тот взбирался все выше и выше по холму. На расстоянии сотни ярдов шуршание смолкло. Орсини припал к земле. Куинн, остановившись, сделал то же самое. Двигаться далее в лунном свете было бы безумием.

Ночные погони были для Куинна не в новость. Преследовал он, преследовали его. И в густых зарослях дельты Меконга, и в непроходимой чаще к северу от Кхе-Сана, и на высокогорьях, где в проводники он брал местных жителей. Туземцам хорошо на своей земле: вьетконговцам — в джунглях, бушменам — в родной пустыне Калахари. Орсини был здешний уроженец. Он лишился ножа, повредил колено, но револьвер наверняка имел при себе. Взять Орсини нужно было только живым. Оба затаились в вереске, прислушиваясь к ночным звукам. Что это — звон цикады, прыжок кролика или вспорхнувшая птица? Или же враг? Куинн взглянул на луну: через час она зайдет. До рассвета все погрузится во тьму, а потом из деревни корсиканцу придут на помощь.

Сорок пять минут оба лежали не шелохнувшись, вслушиваясь в каждый шорох. Затем Куинн услышал, как железо звякнуло о камень. Устраивая поудобней больное колено, Орсини нечаянно задел дулом револьвера о скалу. Поблизости был только один большой валун, в пятнадцати ярдах правее Куинна. Орсини укрылся там. Куинн осторожно пополз сквозь вереск. Не к валуну — это значило бы получить пулю в лицо, но к обширной купе вереска в десяти ярдах от валуна.

В кармане Куинна завалялся остаток лески, которую он использовал в Ольденбурге для того, чтобы отвлечь собак. Теперь он обвязал ею несколько кустиков вереска — совсем невысоко от земли — и отполз туда, где лежал прежде, зажав конец лески в руке. Затем легонько его подергал.

Вереск зашуршал. Куинн немного выждал и дернул снова. Потом еще раз. Орсини, как определил Куинн, решил подползти ближе. У самого куста, встав на колени, корсиканец выпрямился. Куинн, увидев его затылок, напоследок рывком дернул за леску. Куст громко зашуршал. Орсини обеими руками наставил револьвер на куст и послал в него семь пуль, одну за другой. Не успел он опустить револьвер, как Куинн оказался у него за спиной.

Эхо последних выстрелов еще не затихло в горах, но Орсини уже понял, что дал себя провести. Обернувшись, он увидел Куинна и нацеленное не него дуло «смит-вессона».

— Орсини…

Куинн собирался добавить: «Я хочу всего лишь поговорить с тобой…»

Что толкнуло Орсини на отчаянный шаг? Безумная надежда на спасение? Или уверенность, что его непременно убьют, если он не попытается опередить противника? Орсини резко развернулся и выпустил последний заряд. Бесполезно. Пуля просвистела мимо: Куинн успел выстрелить первым. Выбора у него не оставалось. Корсиканец, раненный в грудь, рухнул в маки навзничь.

Пуля не задела сердце, но рана была смертельной. Целиться в плечо было некогда: близкое расстояние не позволяло рисковать. Орсини лежал на земле, глядя на американца, склонившегося над ним. Кровь, струясь из пробитого легкого, заполняла грудную полость, клокотала в горле.

— Они сказали, что я приехал убить тебя? — спросил Куинн. Корсиканец с усилием кивнул.

— Тебе солгали. Он тоже лгал. И про одежду для мальчика — все ложь! Я хочу узнать его имя. Толстяк. Это он все затеял. Теперь ты ему ничего не должен. Свободен от всех обещаний. Кто он такой?

То ли Доминик Орсини до последних мгновений хранил уговор о молчании, то ли кровь в горле мешала ему говорить — об этом Куинн так и не узнал. Раненый приоткрыл рог — не то в попытке заговорить, не то в презрительной ухмылке. Он захрипел, и струйка ярко-розовой пенящейся крови хлынула изо рта прямо на грудь. Послышался хорошо знакомый Куинну звук — последний всхлип пустеющих легких. Голова Орсини скатилась набок, и Куинн увидел, как черные глаза медленно теряют свой блеск.

Шаги Куинна глухо разносились по деревне. Кругом царила глубокая тишина. Жители не могли не слышать ружейного залпа, выстрела из револьвера на главной улице, канонады в горах. Но им велено было оставаться в домах, и они не смели ослушаться. Один только родич Орсини не находил себе места. Увидев мотоцикл, брошенный у трактора, он предположил худшее. Что бы там ни было, он спрягался в тени, решив устроить засаду.

Куинн сел в свой «опель», стоявший на площади. К машине никто не притрагивался. Он пристегнул ремень безопасности и нажал стартер. С разгона машина про таранила стену амбара. Ветхие доски разлетелись по сторонам. На машину обрушились тюки сена, с треском развалилась в торая стена. Вслед автомобилю полетела крупная дробь. Она продырявила багажник, но бензобак не задела. Автомобиль вырвался на свободу, весь в щепках и клочьях развевающейся соломы. Куинн справился с управлением и вырулил на дорогу к Орони. Спустя три часа он подъезжал к аэропорту в Аяччо. Было четыре утра.

Через шесть временных поясов к западу стрелки часов приближались к десяти вечера. Оделл созвал кабинет, чтобы выслушать мнение профессиональных экспертов. Никто не мог похвастаться бодрым расположением духа.

— Чем вы объясните, что до сих пор никаких сдвигов? — спросил вице-президент. — Месяц прошел. Вы не знали недостатка ни в средствах, ни в специалистах. С вами сотрудничают европейцы. Скажите мне. что происходи!?

Главной мишенью его атаки был Дон Эдмондс, директор ФБР. Рядом с директором сидел его помощник, Филип Келли. Ли Александер из ЦРУ явился вместе с Дэвидом Вайнтраубом. Эдмондс кашлянул и взглянул на Келли.

— Джентльмены, должен сообщить, что за эти тридцать дней мы значительно продвинулись вперед, — оправдываясь, заговорил Келли. — Служащие Скотленд-Ярда проверяют дом, где. как нам теперь известно, похитители прятали Саймона Кормака. Собран обширный материал для криминалистов; найдены отпечатки пальцев — их мы пытаемся сейчас идентифицировать.

— Как вам удалось найти дом? — полюбопытствовал государственный секретарь.

Филин Келли принялся сосредоточенно перелистывать записи. За него Джиму Доналдсону ответил Вайнтрауб:

— Адрес в ФБР узнали от Куинна. Он позвонил из Парижа.

— Прекрасно! — саркастически заметил Оделл. — Что еще новенького о Куинне?

— Он побывал во многих городах и, судя по всему, времени даром не терял, — уклончиво ответил Келли. — Отчета о его действиях мы ждем с минуты на минуту.

— Что значит — не терял времени даром? — спросил Билл Уолтерс, генеральный прокурор.

— Возможно, с мистером Куинном дела обстоят не так уж просто, — сказал Келли.

— С Куинном всегда было непросто, — заметил Мортон Станнард, министр обороны. — Что нового вы нам можете сообщить?

— Как вы уже слышали, мой коллега Кевин Браун не без оснований подозревает, что мистеру Куинну заранее было многое известно. Его могли вовлечь в заговор. Кое-какие факты служат тому доказательством.

— Что за факты? — прищурился Оделл.

— С тех пор как его отпустили по распоряжению комитета, чтобы он мог найти и опознать похитителей, он то появлялся, то вновь исчезал. В Голландии он оказался на месте убийства и был задержан. Затем его освободили за недостатком улик…

— Освободили его вовсе не поэтому, — сдержанно напомнил Вайнтрауб. — Куинн привел неоспоримые доказательства, что в момент убийства находился далеко от места преступления.

— Да, но убитый — бывший конголезский наемник, — возразил Келли. — Отпечатки его пальцев обнаружены в доме, где прятали Саймона Кормака. Нам это кажется подозрительным.

— Имеются ли еще улики против Куинна? — спросил Хьюберт Рид.

— Да, сэр. Бельгийской полицией обнаружено тело, спрятанное в увеселительном парке, на чертовом колесе. Голова пробита пулей. Смерть наступила три недели назад. По свидетельству владельца аттракциона, незадолго до убийства мужчина и женщина, по описаниям схожие с Куинном и агентом Сомервилл, разыскивали именно этого человека. Далее — Париж. Из огнестрельного оружия убит человек, прямо на тротуаре. Водитель такси показал, что мужчина и женщина (приметы те же), покинув место преступления, спаслись бегством на его машине.

— Чудовищно! — заявил Станнард. — Непостижимо. Мы посылаем его для расследования, а он устилает трупами пол-Европы. Все эти страны, между прочим, наши союзники.

— Куда ни заглянет — повсюду трупы, — съязвил Доналдсон. — Что еще нам предстоит услышать?

— Немецкий бизнесмен попал в Бремене в больницу. Потребовалось хирургическое вмешательство. Пострадавший виновником называет Куинна.

— А что сделал ему Куинн? — спросил Уолтерс.

Келли пояснил.

— Боже милосердный! Да он просто маньяк! — воскликнул Станнард.

— Ладно! — вмешался Оделл. — Теперь мы знаем, чем занимается Куинн. Он устраняет бандитов, прежде чем они заговорят. Или наоборот: сначала заставляет их говорить. А вот чем занимается ФБР?

— Джентльмены, — сказал Келли. — Мистер Браун разыскивает самый верный след — алмазы. Мы не спускаем глаз с дельцов и ювелиров — как в Европе, гак и в Израиле, не говоря уже о Штатах. Хотя камни небольшого размера, можно сказать с уверенностью: от нас не ускользнет ни одна сделка. Пусть только алмазы появятся.

— Дьявол меня забери, Келли, если они уже не появились! — рявкнул Оделл. Театральным жестом он извлек из-под стула парусиновый мешок и перевернул его над столом. Ручеек алмазов забарабанил по полированной столешнице. Воцарилось молчание.

— Получено послом Фэйруэзером в Лондоне два дня назад. Из Парижа. Объясните мне, что же это такое творится? Предлагаю немедленно доставить Куинна назад в Вашингтон. Пусть он наконец расскажет нам, что случилось с Саймоном Кормаком, кто все это затеял и почему. Ясно, что только Куинн может хоть что-то сказать. Так, джентльмены?

Члены кабинета дружно закивали.

— Видите ли, господин вице-президент… — замялся Келли. — Мы… э-э… столкнулись с некоторыми затруднениями…

— И в чем же дело? — сардонически бросил Рид.

— Куинн снова исчез, — выпалил Келли. — Нам известно, что он находился в Париже. Известно, что он взял напрокат «опель» в Голландии. Мы попросим французскую полицию, чтобы она следила за этим автомобилем. Все европейские порты с утра будут под наблюдением. Куинна должны перехватить в течение суток, самое большее. Затем мы доставим его сюда.

— Почему бы вам не позвонить агенту Сомервилл? — с подозрением спросил Оделл. — Она должна быть около него. Ведь это наша ищейка, не так ли?

Келли растерянно закашлялся:

— Еще одно небольшое затруднение, сэр…

— Что, она тоже исчезла? — недоверчиво спросил Станнард.

— Европа большая, сэр. Временно мы потеряли с ней связь. Французы подтвердили, что сегодня утром мисс Сомервилл вылетела из Парижа на юг Испании. У Куинна там дом, испанская полиция это проверила. Мисс Сомервилл поблизости не появлялась. Возможно, она остановилась в гостинице. Ведется поиск.

— Теперь послушайте, что я скажу, — веско проговорил Оделл. — Вы находите Куинна, хватаете его за задницу и тащите сюда. Без проволочек. И мисс Сомервилл тоже. Нам до зарезу требуется с ней побеседовать.

Совещание закончилось.

— Только они, видите ли, могут что-то сказать… Не только… — ворчал Келли, сопровождая хмурого директора ФБР к лимузину.

Последние пятнадцать миль от Коро по прибрежной равнине Куинн проезжал в самом безрадостном настроении. Со смертью Орсини след терялся. Похитителей было четверо: все они теперь мертвы. Толстяк и те, кто стоял за ним, умело спрятали концы в воду. Загадочная гибель единственного сына президента войдет в историю наравне с убийством Кеннеди и «Марией Селестой»{«Мария Селеста» — американская бригантина, найденная в 1872 г. к Атлантическим океане без единого члена экипажа на борту, по поводу чего выдвигалось множество версий, но ни одна так и не нашла подтверждения.}. Составят официальный отчет, чтобы закрыть дело. Будут появляться все новые и новые теории — и так до бесконечности.

На юго-западе от аэропорта Аяччо дорога из гор выводит на прибрежное шоссе. Пересекая реку Прунелли, полноводную от зимних дождей, Куинн вспомнил о «смит-вессоне», который сослужил ему верную службу и в Ольденбурге, и в Кастельбланке. Дожидаться парома Куинн не мог. Нужно было лететь самолетом, без багажа. С подарком из ФБР пришлось распрощаться, и он зашвырнул его подальше в воду. Чиновникам из Гуверовского центра будет над чем поломать голову. До аэропорта оставалось четыре мили.

Приземистое, но просторное и светлое здание аэровокзала состояло из соединенных крытой галереей двух обособленных залов — для прилетающих и отбывающих. Куинн оставил «опель» на стоянке и вошел в зал ожидания. Аэропорт только что открылся. Направо, за газетным киоском, висело расписание вылетов. Куинна интересовали ранние рейсы. Первые два часа самолетов на Францию нет. Однако так ли необходимо лететь во Францию? По понедельникам, вторникам и воскресеньям в 9.00 самолетами французской авиакомпании можно вылететь в Лондон.

В любом случае ему нужно попасть туда, отчитаться перед Кевином Брауном и Найджелом Крамером. Скотленд-Ярд также имеет право знать о событиях двух последних месяцев. Куинн купил билет до Хитроу и поинтересовался. где здесь телефонные кабины. Они находились за доской с расписанием. Монет у него не было, и он разменял банкноту в газетном киоске. Начало восьмого: до вылета оставалось два часа.

Занятый хлопотами, Куинн не заметил, как в зал ожидания вошел британский бизнесмен. В сторону Куинна он даже не взглянул. Бизнесмен стряхнул несколько капель дождя с пиджака великолепной темной тройки и, устроив на руке темно-серое пальто и зонтик, принялся изучать выставленные в киоске журналы. Купив себе понравившийся, он поискал глазами, куда бы ему сесть, и выбрал одну из круглых банкеток, которыми были окольцованы все восемь колонн в зале.

Он расположился так, что можно было видеть главный вход, стойку регистрации пассажиров, ряд телефонов-автоматов и выход на посадку. Скрестив ноги в непринужденной позе, бизнесмен принялся за чтение.

Куинн, полистав справочник, позвонил в компанию по прокату автомобилей. Усердный агент, несмотря на ранний час, был уже на рабочем месте.

— Непременно, месье. В аэропорту? Очень хорошо. Ключ под водительским ковриком? Да-да, мы его найдем. Насчет оплаты… Какая у вас машина?

— «Опель-аскона», — ответил Куинн.

В трубке озадаченно замолчали.

— Месье, машин такой марки у нас нет. Вы уверены, что брали ее именно у нас?

— Разумеется. Правда, не в Аяччо.

— А! Наверное, в одном из наших филиалов… В Бастии? Или в Кальви?

— Нет, в Арнеме.

Агент крепился изо всех сил, но терпение его иссякло.

— Где находится Арнем, месье?

— В Голландии.

Больше агент не выдержал.

— Да как же я переправлю «опель» из Аяччо обратно в Голландию, черт бы вас подрал!

Сядете за руль и поедете, — хладнокровно посоветовал Куинн. — После ремонта машина будет в полном порядке.

Дар речи вернулся к агенту не сразу.

— После ремонта?! Разве машина повреждена?

— Пустяки. Пришлось протаранить сарай, а так все цело, правда, багажник изрешетили дробью.

— Кто же все это оплатит? — сдавленно прошептал агент.

Пошлите счет американскому послу в Париже, — ответил Куинн и великодушно повесил трубку.

Затем он позвонил в Эстенону, в бар, и спросил Ронни. Тот дал ему телефон горной хижины, где Берни и Артур приглядывали за Самантой. Играть с ней в покер они зареклись. Куинн позвонил туда, и Артур передал ей трубку.

— Куинн, милый, как ты там?

Голос доносился издалека, но отчетливо.

— Со мной все в порядке. Дорогая, выслушай меня! Поставлена точка. Можешь лететь в Мадрид, а оттуда — в Вашингтон. Возможно, в этом фантастическом комитете захотят поговорить с тобой. Теперь тебе ничего не грозит. Передай им: Орсини умер, не сказав ни единого слова. Ни о толстяке, ни о тех, кто им управлял. До них теперь не добраться. Мне пора. До свиданья!

Он повесил трубку, прервав поток ее вопросов.

Безмолвно перемещаясь в космическом пространстве, спутник службы национальной безопасности зафиксировал вместе с миллионами утренних звонков и этот разговор и передал его на компьютеры в Форт-Мид. После обработки данные могли бы стереть, но этому воспрепятствовало имя Куинна, названное Самантой. Разговор был тщательно изучен и в полдень но вашингтонскому времени передан в Лэнгли.

Пассажиров, улетающих в Лондон, пригласили на посадку. В это время к зданию аэропорта подъехал грузовик. Четверо вошедших мало походили на тех, кто собрался в Лондон, однако никто в зале внимания на них не обратил. Только элегантный британский бизнесмен оказался на редкость наблюдательным. Он сложил журнал, поднялся с места и, держа на весу пальто и зонтик, не спускал глаз с незнакомцев.

Предводителем был человек в черном костюме, один из вчерашних картежников в Кастельбланке. Ворот его рубахи был распахнут. Его сопровождали трое крестьян. Их голубые блузы были выпущены поверх брюк, что не ускользнуло от внимания бизнесмена. Прибывшие из Кастельбланки, даже не глядя на британца, искали кого-то глазами среди пассажиров. Куинна не было видно: он как раз зашел в мужской туалет. Повторно объявили посадку. Появился Куинн.

Он тотчас повернул направо и торопливо зашагал к дверям, на ходу извлекая билет из нагрудного кармана куртки. Четверо из Кастельбланки, которых он впопыхах не заметил, двинулись за ним. Носильщик, толкая перед собой длинный поезд из сцепленных тележек, начал пересекать зал.

Бизнесмен проворно подскочил к нему и, намереваясь помочь, взялся за ручку с другой стороны. Выждав нужный момент, он что было силы толкнул тележку вперед. Поезд покатился по гладкому мраморному полу и, развив скорость, наехал на четырех спешивших к выходу селян. Один из них успел увернуться, но поскользнулся и упал. Сильный удар в бедро сшиб второго с ног. Поезд разбился на три состава, которые разъехались в разные стороны. Капо, от толчка восьми тележек под ложечку, согнулся пополам. Четвертый бросился к нему на помощь. Куинна в зале уже не было.

Опомнившись, приезжие кинулись к стеклянной двери. Служащая аэропорта с очаровательной улыбкой напомнила им, что время для прощания, к сожалению, истекло: посадка уже заканчивается. Сквозь стекло незадачливые провожающие увидели, как американец, пройдя паспортный контроль, выходит на летное поле. Чья-то рука вежливо, но твердо отстранила старшего от двери.

— Ты уж не взыщи, приятель, но мне надо пройти, — проговорил бизнесмен и проследовал к трапу.

В самолете он устроился в отсеке для курящих, десятью рядами позади Куинна. Позавтракав апельсиновым соком и кофе, выкурил через серебряный мундштук две сигареты высшего сорта с фильтром. Как и Куинн, британец летел без багажа. На паспортном контроле в Хитроу он стоял за ним четвертым. Через зал таможенного досмотра, где им не надо было задерживаться, проследовал на расстоянии десяти шагов. Британец дождался, пока Куинн сядет в такси, и затем кивком подозвал черный лимузин, стоявший у обочины напротив. Британец сел в него на ходу, и они выехали через туннель на автостраду М4, ведущую из аэропорта в Лондон. От такси с Куинном лимузин отделяло всего три автомобиля.

Филип Келли, заявляя, что утром попросит британцев контролировать паспорта в пунктах прибытия, подразумевал утро в Вашингтоне. Из-за разницы во времени британцы были уведомлены об этой просьбе только в 11.00 утра по лондонскому времени. Еще через полчаса служащий аэропорта получил от коллеги инструкции о задержании Куинна. Служащий сообщил, что видел Куинна полчаса назад. Передав дежурство, он немедленно оповестил об этом начальство.

В зале таможенного досмотра агент ы спецслужбы допросили чиновника стола иммиграции. Таможенник, пропускавший пассажиров без багажа, припомнил высокого американца, которого остановил всего на секунду, поскольку тот прилетел буквально с пустыми руками. Он узнал Куинна на фотографии.

Диспетчеры на стоянке такси, увидевшие фотографию, также без труда вспомнили его лицо. Однако номера такси, в котором уехал прибывший, назвать не смог никто.

Водители такси нередко служат источником ценнейшей, с точки зрения полиции, информации. Как правило, они в ладах с законом. Случаются попытки сокрытия доходов, но столичную полицию это нимало не занимает, поэтому отношения между нею и таксистами самые дружественные. Водители неплохо зарабатывают на рейсе от Лондона до Хитроу или обратно, и очередность поездок соблюдается ими строго. Водителю, отвозившему Куинна, понадобился примерно час, чтобы успеть вернуться в аэропорт. Увидев фотографию, он узнал своего пассажира.

— Ну да-а, — протянул он. — Я отвез его в отель «Блэквуд» у Марилебона.

Это было не совсем так. Таксист высадил Куинна у лестницы, ведущей в отель, без двадцати минут час. Черный лимузин, неотступно ехавший следом за такси, так и остался незамеченным. Куинн стал подниматься по ступенькам. Бизнесмен в темном костюме — за ним. Вращающейся двери они достигли одновременно. Вопрос был в том, кому входить первым.

Обнаружив незнакомца рядом с собой, Куинн испытующе сощурился. Британец оказался предупредительней.

— Ба, да ведь мы вместе летели с Корсики! Ей-Богу! Мир тесен, старина, не правда ли? Нет-нет, дружище, только после вас.

Он жестом пригласил Куинна пройти первым. Острие иглы уже выползло из кончика зонта. Ощутив мгновенный укол в икру левой ноги, Куинн шагнул вперед, но дверь неожиданно заклинило, и он застрял внутри отсека секунд на пять. Войдя в вестибюль, Куинн почувствовал, что у него слегка кружится голова. Должно быть, от духоты.

Англичанин болтал без умолку:

— Черт бы побрал эти треклятые двери, терпеть их не могу! Как самочувствие, старина?

У Куинна опять потемнело в глазах. Он пошатнулся. Одетый в униформу заботливый портье приблизился к нему и всмотрелся в лицо.

— Что с вами, сэр?

Бизнесмен и тут не растерялся. Он ловко подхватил Куинна, железными пальцами стиснув ему предплечье, и сунул портье десятифунтовую бумажку.

— Мартини перед завтраком… Да и с самолетом вышла задержка. Моя машина вон там… Будьте добры, помогите… Домой-домой, Клайв. Баиньки пора. Пошли, старина, пошли!

Куинн хотел было воспротивиться, но тело будто превратилось в желе. Портье видел, что истинному джентльмену одному не справиться. Верный своему служебному и человеческому долгу, он подхватил Куинна с другой стороны. Они вывели его через дверь для багажа, которая не вращалась, и свели по ступенькам вниз на тротуар. Двое друзей истинного джентльмена вышли из машины и помогли усадить Куинна на заднее сиденье. Бизнесмен энергично поблагодарил портье, и тот, успокоенный, вернулся к себе в гостиницу. Лимузин скрылся за поворотом.

В это самое время две полицейские машины, обогнув угол Блэнфорд-стрит, направились к отелю. Куинн бессильно откинулся на спинку сиденья. Он еще мог воспринимать окружающее, но тело было как ватное, и язык словно разбух. Волна черноты поднялась и накрыла его с головой. Он потерял сознание.

(обратно)

Глава 17

Очнувшись. Куинн обнаружил, что лежит на кровати в пустой комнате с белыми стенами. По-прежнему не шевелясь. он осмотрелся. Массивная дверь, также выкрашенная в белый цвет; лампочка в углублении защищена стальной сеткой. Тот. кто оборудовал этот приют, позаботился. чтобы его обитатели не смогли разбить лампочку и осколками вскрыть себе вены. Он вспомнил ловкого англичанина, укол в икру и провал в беспамятство… Проклятые британцы!

В двери было смотровое отверстие. Куинн услышал Щелчок. Чей-то глаз уставился на него. Не было смысла и далее притворяться спящим. Он сбросил одеяло и спустил ноги на пол. Тут только он обнаружил, что на нем одни трусы.

Засов с лязгом отодвинули, и дверь отворилась. Вошел коротко остриженный, плотный коротышка. На нем, как на стюарде, был белый китель. Вошедший не произнес ни звука. Он внес простой сосновый стол и поставил его у дальней стены. Потом вышел и вернулся с оловянным тазом и кувшином, над которым струйкой вился пар. Все это он поставил на стол. После этого коротышка скрылся в коридоре. Куинн подумал, сможет ли справиться с ним и удариться в бега. Однако решил, что связываться не стоит. Отсутствие окон говорило о том, что комната находится где-то под землей. В одних трусах далеко не уйдешь. Прислужник смахивает на боксера, а поблизости наверняка околачиваются и другие тяжеловесы.

Вернувшись, коротышка принес с собой пушистое полотенце, махровую салфетку, мыло, зубную пасту, новую зубную щетку в упаковке, безопасную бритву и крем для бритья, а также зеркало с подставкой. Как добросовестный камердинер, он аккуратно расставил все на столе, жестом пригласил Куинна побриться и вышел. Засовы вернулись на свои места.

Так-так, подумал Куинн. Если тайные агенты британской разведки, похитившие его, желают, чтобы он выглядел прилично на аудиенции у Ее Величества, от чего бы не пойти им навстречу? Да и освежиться вовсе не мешало.

Спешить Куинн не стал. Горячая вода доставляла удовольствие, и он с головы до ног растерся махровой салфеткой. Он принимал душ на пароме «Наполеон», но это было чуть ли не двое суток назад. Или больше? Часы у него забрали. Похитили его около полудня, а сколько времени прошло с тех нор? Так или иначе, мятная зубная паста приятно холодила рог. Намыливая подбородок, Куинн взглянул в маленькое круглое зеркальце и едва не ахнул. Он не узнавал себя: эти негодяи успели его постричь.

Впрочем, не так уж и плохо, надо отдать им должное, хотя с непривычки выглядел он странно. Среди туалетных принадлежностей расчески не было, и он решил обойтись пятерней. Волосы только встопорщились, и пришлось оставить их в том виде, какой придал им неведомый парикмахер. Едва он кончил бриться, явился стюард.

— Благодарствую, — сказал Куиин.

Человек притворился, что не слышит. Он унес туалетные принадлежности и вернулся с подносом. Свежий апельсиновый сок, овсянка, молоко, сахар, тарелка с яйцами и ветчиной, тосты, масло, апельсиновый мармелад и горячий кофе, распространявший восхитительный аромат. Стюард поставил возле стола простой деревянный стул, сухо поклонился и вышел.

Куинн припомнил старую британскую традицию: в Тауэре, прежде чем отрубить осужденному голову, перед казнью всегда подают плотный завтрак. Капризничать не имело смысла, и он уничтожил все принесенное до крошки.

Румпельштильцхен{Персонаж немецких народных сказок, карлик-гном. За исполнение непосильных заданий требует себе в награду от дочери мельника, когда она станет королевой, ее первенца.} вернулся с кипой одежды в руках. Все было свежевыстирано и отутюжено, однако прежних вещей Куинна и в помине не было. Туго накрахмаленная белая рубашка, галстук, носки, ботинки, брюки и пиджак. Все как на него сшито. Слуга указал на одежду, а затем постучал по циферблату, словно предлагая поторопиться.

Как только Куинн оделся, дверь снова открылась. На этот раз вошел тот самый элегантный бизнесмен. Теперь можно было и поговорить.

— Дружище, да вы великолепно выглядите! Надеюсь, самочувствие тоже отличное. Приношу искренние извинения за не слишком традиционный способ заполучить гостя. Однако без этого вы навряд ли захотели бы навестить нас.

Сам он, казалось, сошел с картинки из журнала мод, а речью походил на офицера королевской гвардии.

— Чтоб вы подавились, мерзавцы! — пожелал Куинн. — Узнаю ваш почерк.

— О, как вы любезны, — промурлыкал бизнесмен. — А сейчас, если только соблаговолите пойти со мной, мой начальник хотел бы с вами побеседовать.

Вдоль по голому коридору бизнесмен провел Куинна к лифту. Пока они поднимались, Куинн поинтересовался, который час.

— Ах да, — спохватился бизнесмен. — Я и забыл, что все американцы помешаны на точном времени. Скоро полночь. Боюсь, все, что умеет наш ночной дежурный, — это подавать завтрак.

Из лифта они попали в другой коридор, устланный дорогими коврами. Прошли мимо дверей, обшитых дубовыми панелями. Провожатый довел Куинна до двери в самом конце коридора, впустил его, однако сам остался за порогом.

Куинн оказался в комнате, похожей не то на кабинет, не то на гостиную. Камин с газовой горелкой окружали кушетки и кресла, но в эркере, у окна, стоял внушительных размеров письменный стол. Из-за стола навстречу Куинну поднялся человек примерно пятидесяти пяти лет, в дорогом костюме, сшитом на Савил-Роу{Улица в Лондоне, где расположены ателье модных мужских портных.}. Солидный облик человека, привыкшего к власти и мало расположенного к шуткам. Заговорил он, впрочем, вполне дружелюбным тоном.

— Дорогой мистер Куинн, сердечно рад видеть вас у себя.

Куинн почувствовал, как в нем закипает раздражение. Всякая игра хороша до известных пределов.

— Не пора ли перестать забавляться шарадами? Вы похищаете меня из отеля, пичкаете наркотиками, привозите сюда. Браво, браво! Сработано отлично. Но стоило ли так стараться? Если британской разведке так уж приспичило со мной покалякать, хватило бы и пары полицейских. Они бы живо спроворили меня сюда — и все дела. На черта вам понадобилось возиться с подкожными впрыскиваниями н прочей дребеденью?

Хозяин кабинета смотрел на Куинна с искренним удивлением.

— Ага, теперь понятно. Вы полагаете, что находитесь в руках британской секретной службы? Боюсь, на этот счет вы глубоко заблуждаетесь. Вы попали, если можно так выразиться, за линию фронта. Позвольте представиться: генерал Вадим Кирпиченко, недавно назначенный начальником Первого главного управления КГБ. Вы по-прежнему находитесь в Лондоне — и тем не менее на суверенной советской территории, в нашем посольстве на Кенсингтон-парк-гарденз. Не угодно ли присесть?

Второй раз в жизни Саманта Сомервилл оказалась в Оперативном кабинете Белого дома. Всего пять часов, как она прилетела из Мадрида. Власти предержащие

пожелали безотлагательно ее выслушать.

Рядом с вице-президентом сидели четверо старших членов кабинета и Брэд Джонсон, советник по вопросам национальной безопасности. Присутствовали также директор ФБР и Филип Келли. Ли Александер, директор ЦРУ, сидел в сторонке. Здесь же был и Кевин Браун, отозванный из Лондона для персонального отчета. Как только он закончил, Саманту пригласили войти в кабинет. Встретили ее с откровенной недоброжелательностью.

— Присаживайтесь, барышня, — предложил ей вице-президент Оделл.

Самми заняла стул в самом конце стола, чтобы все могли ее видеть. Кевин Браун сверлил ее враждебным взглядом: он предпочел бы допросить своего агента сам, а уж потом доложить о результатах в комитете. Не слишком приятно, когда начальство допрашивает подчиненных через вашу голову.

— Агент Сомервилл, — заговорил вице-президент. — Комитет позволил вам вернуться в Лондон и отпустил Куинна под ваше поручительство, исходя из единственного соображения: вы заверили нас, что только Куинн, встречавшийся с похитителями Саймона Кормака, способен их разыскать. Вы обещали поддерживать связь и регулярно обо всем докладывать. И с тех самых пор — ничего. Зато на нас обрушился поток отчетов о трупах, раскиданных по всей Европе. Неподалеку от места убийства всегда оказывались вы с Куинном. Будьте любезны, объясните, чем же вы, черт побери, там занимались?

Саманта рассказала все. Она начала с того, как Куинн смутно припомнил вытатуированного паука на тыльной стороне ладони одного из похитителей: эту татуировку Куинн заметил еще в ангаре Бэббиджа. Рассказала о поисках в Антверпене, где мелкий жулик Кюйпер навел их на след Марше, работавшего под чужим именем механиком увеселительного парка в Вавре. Там они и нашли его на чертовом колесе с простреленной головой. Рассказала о предположении Куинна о том, что Марше мог вовлечь в операцию старого дружка. Преториуса они тоже обнаружили мертвым в подвале его бара в Ден-Боше. Рассказала о Зике — вернее, бывшем командире отряда наемников Сиднее Филдинге. Переданные Самантой слова Зика, сказанные им за несколько минут до смерти, произвели на слушателей особенно сильное впечатление. В заключение Саманта упомянула о сумочке с подслушивающим устройством. Отъезд Куинна на Корсику, по ее словам, был вызван необходимостью разыскать четвертого из похитителей — загадочного Орсини: ведь именно он подложил бомбу, вшитую в пояс Саймона.

— И вот двадцать часов назад я услышала от Куинна, что все кончено, след оборвался. Орсини умер, не сказав ни слова.

Саманта умолкла. Воцарилась напряженная пауза.

— Силы небесные! — произнес наконец Хьюберт Рид. — Да это просто немыслимо. Существуют ли хоть какие-то доказательства?

Ли Александер обратился к присутствующим:

— Из Бельгии сообщают, что пуля, которой убит Лефорт, он же Марше, была сорок пятого, а не тридцать восьмого калибра. Если только у Куинна не было другого оружия.

— Другого оружия не было, — быстро вмешалась Саманта. — Мы располагали только моим револьвером сорок восьмого калибра, который я получила от мистера Брауна. Куинн постоянно находился у меня на глазах: длительная отлучка из Антверпена в Вавр или из Вавра в Ден-Бош не прошла бы незамеченной. А в Париже Зика убили прямо на улице из винтовки. Стреляли у дверей кафе из машины.

— Да, это так, — подтвердил Ли Александер. — Французами обнаружены винтовочные пули.

— Куинн мог иметь сообщника, — предположил Уолтерс.

— Тогда зачем сажать жучка в мою сумочку? — спросила Саманта. — Ему ничего не стоило бы отлучиться, пока я уединялась в ванной или еще где-то, и позвонить. Поверьте мне, джентльмены, Куинн ни в чем не замешан. Он уже почти что докопался до главного. Но кто-то постоянно нас опережал.

— Тот самый толстяк, упомянутый Зиком? — спросил Станнард. — Именно он, по утверждению Зика, все и подстроил? Допустим. Но откуда вам известно, что он американец?

— Можно высказать одно предположение? — вступил в разговор Кевин Браун. — По-видимому, я заблуждался, считая Куинна сообщником бандитов. Признаю свою ошибку. Но есть еще одна версия — гораздо более убедительная.

Внимание собравшихся обратилось к нему.

— Зик называл голстяка американцем. Почему? Из-за акцента. Но способен ли британец толком разобраться, какой именно это акцент? Они легко принимают канадцев за американцев. Толстяк мог быть и русским. Все говорит за это. У КГБ в Англии множество агентов, говорящих по-английски с безукоризненным американским акцентом.

Переглянувшись, присутствующие обменялись значительными кивками.

— Мой коллега прав, — отозвался Келли, — Мотив преступления в этом случае налицо. Москва всегда была заинтересована в дестабилизации и деморализации Соединенных Штатов, это сомнений не вызывает. Дождаться удобного случая было негрудно. О том, что Саймон Кормак учится в Оксфорде, знали все. В КГБ затеяли «мокрое» дело с целью уязвить нас всех. Расходы гебистов не волнуют. Вообще-то наемников используют все, кому не лень. Для грязной работы всегда привлекаются подонки общества. Даже ФБР ими не брезгует. Мафия хорошо поднаторела в устранении ставших ненужными исполнителей, а КГБ нередко берет с нее пример.

— Если допустить, что толстяк — русский, — продолжал развивать свою мысль Браун, — то все сходится. Из доклада агента Сомервилл явствует, что убийство организовал некий человек, заплативший Зику и его головорезам. Но я полагаю, что человек этот давно уже там, откуда явился, — в Москве.

— Но с какой стати, — недоуменно проговорил Джим Доналдсон, — Горбачеву понадобилось настойчиво добиваться подписания Нантакетского договора? Чтобы потом враз опрокинуть достигнутое, да еще столь чудовищным образом?

Ли Александер слегка кашлянул:

— Господин секретарь! Вам известно, что в Советском Союзе имеются могущественные силы, противостоящие перестройке, гласности, любым реформам. С их стороны политика Горбачева встречает яростное сопротивление. В особенности Нантакетский договор: он им как кость в горле. Вспомните, что глава КГБ, генерал Крючков, только что смещен с поста. Не исключено, что поводом послужило то самое дело, которое мы сейчас обсуждаем.

— Думаю, вы попали в точку, — заметил Оделл. — Эти сволочи из КГБ задумали вместе с договором сокрушить и Америку. Вовсе не обязательно, что Горбачев несет за этот план личную ответственность.

— Это дела не меняет, — заявил Уолтерс. — Американскую общественность не разубедишь. Особенно конгресс. Любые действия Москвы вменяются в вину Горбачеву, знал он о них что-либо или нет. Помните Ирангейт?

Разумеется, Ирангейт помнили все. Саманта встрепенулась.

— А как же моя сумочка? — спросила она. — Если ее подменил КГБ, почему мы должны были наводить русских на след?

— Это легко объяснить, — сказал Браун. — Наемники не подозревали о том, что Саймон погибнет. Когда это произошло, онив панике попрятались кто куда. Вероятно, не явились в условленное место, где их поджидали агенты КГБ. Не исключена попытка навлечь подозрение на вас с Куинном — агента ФБР и американского посредника. Вполне обычная практика: ввести общественное мнение в обман, заставить поверить в то, как американские власти убирают убийц прежде, чем те заговорят.

— Но сумочку подменили точной копией, с жучком внутри, — настаивала Саманта. — Это случилось в Лондоне.

— Откуда вы знаете, что именно в Лондоне, а не где-нибудь еще, агент Сомервилл? — взвился Браун. — Почему не в аэропорту или не на пароме, отплывающем в Остенде? Черт побери, да кто угодно из британцев мог это сделать! Мало ли их шлялось в квартиру после побега Куинна? А загородный дом в Суррее? В прошлом с Москвой сотрудничала целая уйма агентов. Вспомните Берджесса, Маклина, Филби, Вассала, Бланта, Блейка. Все эти предатели работали на Москву. Возможно, появился еще один.

Ли Александер придирчиво изучал свои ногти. Он дипломатично не стал упоминать о Митчелле, Маршалле, Ли, Бойсе, Харпере, Уокере, Лаунтри, Конраде, Хауарде и прочих американцах, продавших дядюшку Сэма за кругленькую сумму.

— Итак, джентльмены, — подытожил обсуждение Оделл часом позже. — Отчет мисс Сомервилл мы принимаем к сведению. С начала и до конца. Но выводы должны опираться на факты. Кожаный пояс с пряжкой — советского производства. Предположение о том, что все это — дело рук КГБ, остается недоказанным, но опровергнуть его тоже нельзя. Мы вправе допустить, что операция КГБ завершилась исчезновением агента, о котором известно только, что его называли толстяком. Вероятно, он снова укрылся за «железным занавесом». Нам ясно, что произошло и как. Знаем мы, по-видимому, и зачинщика. О мотивах преступления можно не распространяться. Нантакетский договор выброшен на свалку, президент США сломлен горем. Я либералом не слыву, никто из вас возражать не станет. Но раньше я и вообразить не мог, что руки будут так вот чесаться загнать этих коммунистических выродков атомными бомбами обратно в каменный век.

Через десять минут кабинет в узком составе собрался на закрытое совещание. И только по дороге к себе домой, в Александрию, Саманта обнаружила в безупречно логичном построении единственный изъян. Каким же образом КГБ сумел подменить купленную в «Харродз» сумочку из крокодиловой кожи точной ее копией?

Филип Келли и Кевин Браун возвращались в здание Гувера в одной машине.

— Эта молодая леди сблизилась с Куинном гораздо теснее, нежели я ожидал, — заметил Келли.

— Я почуял эго сразу, еще в Лондоне, когда велись переговоры, — отозвался Браун — Она всегда стояла за него горой. Но с Куинном разговор еще впереди. Я уж с ним разберусь — и без всяких там фиглей-миглей. Французы или англичане что-нибудь о нем сообщают?

— Пока нет. Я как раз собирался сказать вам, что французы выследили его в аэропорту Аяччо. Оттуда он вылетел в Лондон. Оставил на стоянке автомобиль, изрешеченный пулями. Британцы засекли Куинна в Лондоне у гостиницы, но не успели прибыть на место, как он исчез. Даже номера не успел снять.

— А, чтоб ему! Этот прохвост скользкий как угорь, — ругнулся в сердцах Браун.

— Совершенно верно, — согласился Келли. — Но если вы правы, то о себе он даст знать только одному человеку. Саманте Сомервилл — и никому больше. Я не очень расположен брать под наблюдение собственных сотрудников, но придется установить у нее в квартире микрофон, прослушивать телефон и перехватывать почту. Начиная с сегодняшнего же дня.

— Медлить нельзя, — поддакнул Браун.

Во время закрытого совещания вице-президента с пятью членами кабинета вновь был поднят вопрос о поправке XXV.

Заговорил об этом генеральный прокурор. Осторожно, с видом неподдельного сожаления. Оделл сопротивлялся, как только мог. С президентом, почти не покидавшим комнаты, он виделся чаше других. Оделл вынужден был признать, что интереса к жизни Джон Кормак по-прежнему не проявляет.

— Но решать пока еще рано, — заявил Оделл. — Дайте ему время, чтобы прийти в себя.

— Сколько можно ждать? — спросил Мортон Станнард. — Похороны были три недели назад.

— В следующем году предстоят президентские выборы, — напомнил Билл Уолтерс. — Если ты выдвинешь свою кандидатуру, Майкл, начинать кампанию надо с января.

— Черт побери! — взорвался Оделл. — Хозяин Белого дома убит горем, а вы толкуете о выборах.

— Взгляни на вещи здраво, Майкл, — урезонил его Доналдсон.

— Всем нам хорошо известно, — продолжал Уолтерс, — что после Ирангейта Рональд Рейган находился в полной прострации. О поправке XXV уже заговаривали в открытую. Судя по докладу Кеннона, момент был критический. Нынешняя ситуация еще хуже.

— Но президент Рейган сумел взять себя в руки, — заметил Хьюберт Рид. — И вернулся к исполнению своих обязанностей.

— Да-да. как раз вовремя, — подтвердил Станнард.

— В этом-то все и дело, — подчеркнул Станнард. — Каким временем мы располагаем?

— Срок небольшой, — согласился Оделл. — Пресса пока молчит. Кормак чертовски популярен. Но вера в него падает, причем на глазах.

— Итак, крайний срок? — решительным вопросом Уолтерс подвел черту под обсуждением.

При голосовании Оделл воздержался. Уолтерс поднял свой серебряный карандаш. Станнард кивнул. Брэд Джонсон отрицательно покачал головой. Джим Доналдсон, поколебавшись, присоединился к Джонсону. Голоса разделились поровну. Хьюберт Рид озабоченно оглядел собравшихся. Пожал плечами.

— Мне очень жаль, но что поделаешь?

Он проголосовал «за». Оделл шумно выдохнул.

— Ну, хорошо! — крякнул он. — Большинством голосов решение принято. Чтобы не тянуть резину, в канун Рождества мне придется отправиться к Джону и сообщить, что первого января мы ставим перед конгрессом вопрос о поправке XXV.

Он только начал подниматься из-за стола, но члены кабинета почтительно его опередили. Оделл не мог скрыть от себя, что это доставило ему удовольствие.

— Я вам не верю, — сказал Куинн.

— Прошу сюда.

Человек в изысканном костюме жестом пригласил его к зашторенному окну. Куинн огляделся. Над каминной полкой висела картина: Ленин обращается с речью к массам. Куинн подошел к окну.

За стеной, отгораживавшей облетевший сад от Бэйсуотер-роуд, медленно проплыл красный верх лондонского двухэтажного автобуса. Куинн вернулся на свое место.

— Вы, по-видимому, водите меня за нос, но декорация для фильма отменная.

— Какого фильма, что вы? — мягко возразил генерал КГБ. — Об этом пусть заботятся ваши ребята из Голливуда.

— Если так, то на кой я вам сдался?

— Вы нас интересуете, мистер Куинн. Напрасно вы держитесь столь воинственно. Это может показаться странным, но я убежден, что сейчас мы с вами стоим по одну сторону баррикады.

— Действительно, странно. Даже более чем.

— Хорошо, позвольте мне объясниться. С некоторых пор вы получили известность как человек, которому доверили вести переговоры с похитителями Саймона Кормака на предмет его освобождения. До нас дошли сведения, что после гибели юноши вы провели в Европе месяц, пытаясь напасть на след преступников. И это вам, кажется, удалось.

— И поэтому мы с вами оказались по одну сторону баррикады?

— Возможно, мистер Куинн, возможно. В мои обязанности не входит обеспечение безопасности молодых американцев, настаивающих на утренних пробежках за городом без должной охраны. Однако оградить собственную страну от враждебных происков, наносящих ей колоссальный урон, — мой профессиональный долг. Дело Кормака — это заговор неизвестных лиц, имеющий целью повредить Советскому Союзу и дискредитировать его в глазах мирового общественного мнения. Мы не можем этого допустить, мистер Куинн. Никак не можем. Так что позвольте говорить с вами как вы, американцы, выражаетесь — начистоту.

К похищению и убийству Саймона Кормака Советский Союз непричастен. Тем не менее вся ответственность возлагается на нас. В тот самый момент, когда было установлено происхождение бомбы, мы попали на скамью подсудимых. Отношения с Америкой, которые наш лидер искренне пытался улучшить, резко обострились. Договор о сокращении уровня вооружений, на который мы возлагали столь большие надежды, превратился в простой клочок бумаги.

— Клевета на СССР вам не по нраву, хотя сочинять байки о других вы мастера, — вставил Куинн.

Генерал развел руками в знак того, что принимает упрек.

— Что ж, верно: время от времени мы прибегаем к дезинформации. Но точно так же поступает и ЦРУ. Все зависит от того, откуда она исходит. Навлечь на себя порицание за действительно совершенный поступок не слишком приятно, согласен. Однако быть без вины виноватым и терпеть хулу со всех сторон — просто невыносимо.

— Будь у меня побольше великодушия, я бы вам посочувствовал, — сказал Куинн. — Но в данном случае я совершенно бессилен что-либо изменить. Больше меня это не касается.

— Так-так. А давайте посмотрим. Я склонен полагать, что вам достало проницательности, чтобы сразу отвергнуть версию о нашем участии в заговоре. Если бы я сам все это затеял, то с какой стати мне понадобилось бы использовать взрывное устройство, бесспорно, советского производства?

Куинн кивнул:

— Пожалуй, да. Я тоже думаю, что вы тут ни при чем.

— Благодарю вас. Но кто, по-вашему, мог за этим стоять?

— Не исключено, что следы ведут в Америку. Возможно, приложили руку и ультраправые. Если ставилась цель — предотвратить ратификацию Нантакетского договора сенатом, то она, безусловно, достигнута.

— Безусловно.

Генерал Кирпиченко подошел к столу, взял с него пять сильно увеличенных фотографий и разложил перед Куинном.

— Вам не доводилось видеть этих людей раньше, мистер Куинн?

Куинн вгляделся в сделанные для паспорта фотографии Сайруса Миллера, Мелвилла Сканлона, Лайонела Мойра, Питера Кобба и Бена Залкинда. Покачал головой.

— Нет, не видел.

— Жаль. Их имена на обороте. Несколько месяцев назад они приезжали в нашу страну. Человек, с которым они вели переговоры, занимает пост, позволяющий распоряжаться средствами, аналогичными упомянутому взрывному устройству. Он вполне мог передать им пояс. У маршала Советского Союза возможности для этого есть.

— Он арестован? Вы его допрашивали?

Генерал Кирпиченко впервые за время беседы позволил себе сдержанно улыбнуться.

— Мистер Куинн, писатели и журналисты на Западе охотно наделяют нашу организацию безграничными полномочиями. Поверьте, это далеко не так. Даже мы, при всем желании, не можем арестовать советского маршала, не имея на руках серьезных доказательств. Буду с вами предельно откровенен. Надеюсь, вы ответите мне тем же. Расскажите, пожалуйста, обо всем, что вам удалось установить за прошедший месяц.

Куинн мысленно взвесил это предложение. А почему бы нет? Надежд снова напасть на след никаких. Дело пропащее. Он рассказал генералу все — начиная с побега из кенсингтонской квартиры и кончая встречей с Зиком. Кирпиченко слушал внимательно, изредка кивая, словно услышанное подтверждало то, что он уже знал. Куинн закончил рассказ смертью Орсини.

— Кстати, — добавил он, — любопытно, каким образом вы застукали меня в аэропорту Аяччо?

— Понимаю. Видите ли, вверенный мне отдел с самого начала проявлял к этой истории особый интерес. После гибели Саймона и намеренной утечки информации о происхождении пояса об отдыхе нам пришлось забыть. В Бельгии и Нидерландах вы путешествовали отнюдь не инкогнито. О выстрелах в парижском кафе во всех вечерних газетах сообщалось на первых полосах. Бармен описал вас довольно точно.

Наблюдение за рейсами и проверка списков пассажиров — да-да, у нас есть агенты и в Париже — позволили установить, что ваша подруга из ФБР вылетела в Испанию одна. Я предположил, что наличие оружия из опасения досмотра в аэропорту заставит вас искать другие виды транспорта, и велел своему агенту взять под контроль продажу билетов. Ему посчастливилось обнаружить вас на пароме, отплывающем на Корсику. Человек, которого вы видели в аэропорту Аяччо, прилетел туда утром в день вашего прибытия, но, к сожалению, с вами разминулся. Мне стало ясно, что вы отправились в горы. Агент дежурил на пересечении двух главных дорог и вскоре после рассвета увидел, как ваш автомобиль свернул в сторону аэропорта. Кстати, вы обратили внимание на четырех вооруженных людей? Они вошли в зал ожидания, когда вы были в умывальной комнате.

— Я никого не заметил.

— М-м-м… Вас они, похоже, очень невзлюбили. Судя по вашему рассказу о свидании с Орсини, понятно почему. Но теперь это уже неважно. Мой коллега о них позаботился.

— Кто? Этот ваш прирученный англичанин?

— Андрей? Он вовсе не англичанин. В сущности, он даже и не русский. По происхождению он казак. Я высокого мнения о ваших способностях, мистер Куинн, но не советую вам связываться с Андреем. Это один из лучших моих работников.

— Поблагодарите его от моего имени, — сказал Куинн. — Послушайте, генерал, мне было весьма приятно с вами побеседовать. Но пора и честь знать. У меня теперь одна дорога — обратно домой в Испанию, к себе на виноградник. Попытаюсь начать жизнь заново.

— Позвольте с вами не согласиться, мистер Куинн. Я думаю, вам следует вернуться в Америку. Ключ к разгадке где-тo там. Вам просто необходимо быть в Америке.

— Да ведь меня там через час сцапают, — напомнил Куинн. — ФБР меня на дух не переносит: кое-кто из начальства убежден, будто я снюхался с бандитами.

Генерал Кирпиченко вернулся к столу и, подозвав Куинна к себе, вручил ему тоненькую книжку. Э го был канадский паспорт — уже не новый, заметно потертый.

с многочисленными штампами о въезде и выезде. С фотографии на Куинна глядел он сам. Узнать себя было невозможно: короткая прическа, очки в роговой оправе, пробивающаяся бородка.

— Вас сфотографировали, пока вы находились под действием наркотика, — невозмутимо пояснил генерал. — Неплохо сработано, верно? Паспорт совсем как настоящий, он нам особенно удался. Вам понадобится одежда с канадскими ярлыками, кое-какой багаж и прочее. Андрей для вас уже все приготовил. И конечно, не забудьте вот это.

Генерал выложил на стол три кредитные карточки, водительские права канадского автомобилиста и двадцать тысяч канадских долларов. Все документы были выписаны на имя Роже Лефевра, франкоканадца. С произношением у Куинна проблем не было.

— Андрей доставит вас в Бирмингем к первому утреннему рейсу на Дублин. Оттуда вы переберетесь в Торонто. Пересечь американскую границу в нанятой машине несложно. Вы готовы к поездке, мистер Куинн?

— Генерал! Я, видимо, недостаточно ясно выразился. Орсини перед смертью не сказал ни единого слова. Имя толстяка, я думаю, было ему известно, но он его не выдал. Я понятия не имею, откуда начинать. Нить оборвана. Толстяк в безопасности, его работодатели — тоже. Главный изменник сидит где-то в верхах: информация могла исходить только от него. До них теперь никак не дотянуться: Орсини обещание сдержал. С такими картами на руках нечего садиться за стол: ни тузов, ни королей, ни дам, ни валетов. Расклад аховый: одна мелочь.

— Вы так считаете? Пример с картами… Вам, американцам, вечно мерещатся пиковые тузы. А в шахматы вы играете, мистер Куинн?

— Немного. Игрок я средний, — ответил Куинн.

Советский генерал подошел к полке с книгами и провел по ним пальцем в поисках нужной.

— Стоило бы заняться, — произнес генерал. — Как и моя профессия, эта игра требует сноровки и сообразительности. Грубой силой тут ничего не добьешься. Все фигуры на доске перед глазами — и однако… хитроумие шахматисту, пожалуй, нужнее, чем игроку в покер… Ага, вот она.

Он протянул книгу Куинну. Автор — русский, но книга была на английском. Перевод, частное издание. Книга называлась «Великие гроссмейстеры. Очерки».

— Вам объявлен шах, мистер Куинн, но до мата, как мне представляется, еще далеко. Езжайте в Америку, мистер Куинн. Рекомендую вам обратить особое внимание на главу о Тигране Петросяне. Это армянин, он давно умер, однако до сих пор славится как непревзойденный мастер позиционной игры. Счастливого вам пути, мистер Куинн!

Генерал Кирпиченко вызвал своего оперативного агента Андрея и, перейдя на русский, долго давал ему инструкции. Затем Андрей провел Куинна в соседнюю комнату и, вручив авиабилет, передал чемодан с новенькой одеждой. Все ярлыки были канадские. Они отправились автомобилем в Бирмингем, где Куинн успел на первый в тот день рейс до Дублина. Андрей проводил его до самолета, а потом вернулся в Лондон.

Куинн из Дублина перебрался в аэропорт Шаннон и через несколько часов самолетом канадской авиакомпании вылетел в Торонто.

Сдержав данное генералу слово, он не отрываясь читал книгу в зале ожидания в Шанноне и вновь раскрыл ее, как только самолет поднялся в воздух. Главу о Петросяне он перечитал шесть раз подряд. И еще до конца полета ему стал ясен смысл прозвища, которое дали искусному армянскому гроссмейстеру его противники, терпевшие бессчетные поражения, — Великий Обманщик.

В Торонто его паспорт изучали ничуть не дольше, чем в Бирмингеме или в Дублине. В зале для таможенного досмотра Куинн, сняв свой багаж с карусели, подошел к дежурному: тот едва скользнул взглядом по его документам. У выхода Куинн не обратил ни малейшего внимания на тихого человека, который вслед за ним направился к главному железнодорожному вокзалу и сел на тот же самый поезд до Монреаля.

В Квебеке, на стоянке подержанных автомобилей, Куинн купил старенький «джип-ренегейд» с тяжелыми покрышками, а рядом, в магазинчике для туристов, обзавелся зимней одеждой, необходимой для здешних краев. Заправив полный бак, он вырулил на дорогу, ведущую на юго-восток — через Сен-Жан к Бедфорду, а оттуда — прямо на юг, где пролегает граница с Америкой.

У пограничного пункта, на берегу озера Шамплейн, по автомагистрали 89, идущей из Канады в штат Вермонт, Куинн въехал на территорию Соединенных Штатов.

Северную окраину штата Вермонт в Новой Англии местные жители называют Северо-Восточным Королевством. Здешние края напоминают и графство Эссекс, и Шотландию, и окрестности Орлеана: дикие холмы и ущелья покрыты густыми лесами и непроходимыми чашами, разрозненные деревушки у бесчисленных рек и озер связаны крутыми, извилистыми дорогами. Зимой здесь бывают такие морозы, что земля кажется сплошным куском льда. Озера промерзают до дна, деревья застывают в неподвижности, снег громко хрустит под ногами. Все живое впадает в зимнюю спячку, лишь изредка послышится треск ломающихся веток, когда сквозь чащу продирается одинокий лось. Остряки из южных штатов утверждают, будто в Северо-Восточном Королевстве всего два времени года — зима и август. Старожилы, опровергая эту злостную выдумку, вносят поправку: не зима и август — а зима и 15 августа.

Куинн миновал в своем «джипе» Суонтон и Сент-Олбанс, доехал до Берлингтона — городка на берегу озера Шамплейн — и отуда по автотрассе 89 устремился к столице штата, Монтпилиеру. С главной дороги у Ист-Монтпилиера он свернул на автотрассу 2 и въехал в долину Уинуски, направляясь мимо Плейнфилда и Маршфилда к Уэст-Дэнвиллу.

Зима в этом году выдалась ранняя. Холмы, казалось, сгрудились теснее, спасаясь от холода. Изредка попадавшийся навстречу автомобиль хранил в себе крошечку тепла: включенный обогреватель защищал путника от смертоносного ледяного дыхания.

За Уэст-Дэнвиллом дорога, зажатая между двумя заснеженными откосами, вновь сделалась уже. В самом Дэнвилле дома стояли с закрытыми ставнями. Включив привод на все колеса, Куинн с трудом одолел последний отрезок пути до Сент-Джонсбери.

Затерянный среди обледенелых вершин небольшой городок на реке Пассумпсик был настоящим оазисом. Освещенные окна баров и витрины магазинов приветливо манили к себе. На главной улице Куинн отыскал контору по аренде недвижимости. Узнав о его желании, агент, в это время года отдыхавший на работе, явно растерялся.

— Вам нужна горная хижина? Ну что ж, мы их сдаем в аренду, правда только летом. Приезжие проводят здесь месяц, от силы полтора, а остальное время дома пустуют: Вам нужно именно сейчас?

— Да, сейчас.

— Где именно?

— Где-нибудь повыше и подальше.

— Похоже, вы хотите забраться в настоящую глушь?

Агент просмотрел список и задумчиво поскреб в затылке.

— Есть одно подходящее местечко. Владелец жилья — дантист, сам он из Барре. Там климат мягче.

Климат считался мягким, если ртуть в термометре опускалась всего до пятнадцати градусов ниже нуля в отличие от здешних двадцати. Агент созвонился с владельцем, который дал согласие предоставить свое жилище в месячное пользование. Потом агент посмотрел в окно и, указывая на «джип», спросил:

— Вы уже надели на покрышки цепи для снега?

— Пока нет.

— Без них не обойтись.

Куинн послушно выполнил данный ему совет. В путь они отправились вместе. На дорогу в пятнадцать миль ушло более часа.

— Это у Гиблого Кряжа, — пояснил агент. — Хозяин иногда живет там летом, рыбачит. А вы скрываетесь от адвокатов супруги или гут что-то другое?

— Нет, мне необходима спокойная обстановка, чтобы написать книгу, — сообщил Куинн.

— Ах вон оно что! Вы, значит, писатель, — удовлетворенно заключил агент. Писателям, как и всем прочим полоумным, странности прощаются.

Сначала дорога шла обратно к Дэнвиллу, затем ответвлялась на север. У Норт-Дэнвилла агент велел Куинну свернуть к западу. Здесь всякие следы человеческого присутствия терялись. Киттерджские холмы высились перед ними, закрывая собой полнеба. Неширокая тропа вела вправо, к Медвежьей горе. Взобраться на склон по заваленной снегом дороге стоило немалых усилий. Куинн жал на газ изо всех сил.

Хижина была бревенчатой, с низкой крыши свисал сугроб. Однако постройка была добротная, с тройным остеклением; изнутри стены были обшиты досками. К хижине примыкал гараж: на таком морозе автомобиль за ночь превратился бы в заиндевевший кусок металла. Печь топилась дровами; из котла горячая вода поступала в батареи.

— Решено! Я остаюсь здесь, — заявил Куинн.

— Вам нужно достать масло для лампы, газовые баллоны для плиты и топор, чтобы рубить дрова, — сказал агент. — Запаситесь едой как следует. Старайтесь экономить бензин. Тут всего должно быть вдоволь. Особенно важно иметь теплую одежду. Вы одеты слишком легко. Лицо лучше прикрывать, а то обморозитесь. Телефона здесь нет. Скажите, а вы действительно уверены, что это как раз то, что вам нужно?

— Я остаюсь здесь, — повторил Куинн.

Они вернулись в Сент-Джонсбери. Куинн дал необходимые сведения о себе и заплатил вперед.

Агенту даже не пришло в голову поинтересоваться, что заставило жителя Квебека, в окрестностях которого сколько угодно укромных уголков, искать убежища в Вермонте.

Куинн приметил несколько телефонных кабин, откуда можно было звонить и днем и ночью, и переночевал в местной гостинице. Утром он забил свой «джип» всевозможными припасами и отправился в горы.

На выезде из Уэст-Дэнвилла Куинн остановился сверить направление. Ему почудилось, будто откуда-то издалека снизу доносится приглушенный рокот мотора. Он решил: либо это его собственное эхо, либо там, на склоне, приютилась какая-нибудь деревушка.

В доме Куинн растопил печь. Вскоре стало тепло, стекла в окнах оттаяли. Тяга была отличная: пламя мощно гудело в трубе. Когда Куинн открыл дверцу, раскаленная внутренность топки напомнила ему доменную печь. Тепло пошло по трубам в батареи, согревая все четыре комнаты. Вода во втором котле предназначалась для мытья и стирки. К полудню внутри дома казалось жарко даже в одной рубашке. После обеда Куинн достал топор и из сосновых поленьев, сложенных на заднем дворе, наколол дров на неделю.

С миром Куинна связывал только транзистор. Покончив с хозяйственными делами, он сел за новенькую пишущую машинку и принялся стучать по клавишам. Наутро он отправился в Монтпилиер, а оттуда — с пересадкой в Бостоне вылетел в Вашингтон. Целью его путешествия был Центральный вокзал на Массачусетс-авеню — один из лучших вокзалов Америки, сверкающий после недавней перестройки. Внутренняя планировка по сравнению с той, какую помнил Куинн, претерпела изменения, однако эскалатор из зала ожидания на цокольном этаже под главным вестибюлем остался на прежнем месте.

Напротив выхода на перрон к платформам Н и J он нашел то, что искал. Между дверью полицейского участка и дамской уборной стояли в ряд восемь телефонных кабин. Все их номера начинались с цифр 789. Куин постарался запомнить все цифры, опустил в почтовый ящик письмо и покинул здание.

Когда такси, устремившееся через Потомак к Вашингтонскому национальному аэропорту, сворачивало на 14-ю улицу, с правой стороны издали мелькнуло здание Белого дома. Куинн подумал о находившемся там человеке, имя которого было известно всем. Этот человек обратился к нему с просьбой: «Верните нам сына». Выполнить его просьбу Куинн не сумел.

За месяц, истекший со дня похорон Саймона Кормака, в отношениях между супругами произошла заметная перемена. Объяснить ее сколько-нибудь убедительно было бы под силу только опытному психоаналитику.

Все то время, пока Саймон находился в руках у похитителей, президент сохранял контроль над собой, хотя бессонница, волнение, постоянная тревога за жизнь сына и подрывали его силы. Когда из Лондона стали поступать сообщения о близящемся обмене, президент явно пошел на поправку. Супругу президента ничто не могло отвлечь от тяжелых переживаний, и она всецело предалась своему горю.

Однако после той страшной минуты на острове Нантакет, когда тело их единственного сына опустили в холодную землю, супруги стали постепенно меняться ролями. У могилы Майра Кормак рыдала на груди агента секретной службы, не могла удержаться от слез и в самолете, на обратном пути в Вашингтон. Но недели проходили, и состояние ее улучшалось. Утрата любимого сына обернулась приобретением. Майра вдруг начала осознавать, что муж — былая ее гордость и опора — оказался беспомощным, как ребенок, на полном ее попечении.

Материнский инстинкт наделял Майру душевной стойкостью, помогавшей справиться с таким несчастьем, перед которым пасовали воля и интеллект мужа. В тот зимний день, когда Куинн проезжал в такси мимо Белого дома, Джон Кормак сидел за рабочим столом в своем кабинете между Желтой Овальной комнатой и спальней. Майра Кормак стояла рядом и, обхватив голову безмолвного супруга, нежно и ласково ее поглаживала.

Майра понимала, какая смертная тоска гнетет ее мужа. Боль не уходила, становилась невыносимой… Она понимала и то, что нестерпимей всего, чудовищней даже самой потери была вопиющая необъяснимость происшедшего. Кто это сделал? Почему? Зачем? Случись Саймону погибнуть в автомобильной катастрофе, Джон Кормак нашел бы в себе силы примириться с ударом судьбы, отыскав логику даже в алогичности смерти. Но дикая по бессмысленности гибель сына, за миг до освобождения, потрясла президента до глубины души. Неотвязное желание постичь непостижимое разрушало его цельную натуру вернее любой, самой изощренной бомбы.

Майра Кормак полагала, что роковой вопрос навсегда останется без ответа. Но муж ее не в состоянии больше мучиться над неразрешимой головоломкой. Она возненавидела Белый дом, саму президентскую должность мужа, бывшую раньше предметом ее гордости. Теперь самым жгучим ее желанием было постараться убедить Джона Кормака сложить с себя непосильное бремя ответственности… Чтобы они могли вернуться к себе домой, в Нью-Хейвен, где она стала бы его выхаживать и нянчить, как ребенка.

Письмо, отправленное Куинном Самми Сомервилл по ее домашнему адресу в Александрии, было вовремя перехвачено и доставлено в Белый дом. Комитет собрался в полном составе — обсудить его содержание. Филип Келли и Кевин Браун представили письмо вышестоящим чинам на рассмотрение с торжеством, словно это был военный трофей.

— Должен признаться, джентльмены, — заявил Келли, — что лишь с величайшей неохотой я дал согласие установить слежку за одной из самых надежных моих сотрудниц. Но мера, как видите, себя оправдала.

Он положил письмо на стол перед собой.

— Это письмо, джентльмены, отправлено вчера отсюда, из Вашингтона. Разумеется, это не означает, что Куинн находится в городе или даже вообще в Штатах. Опустить письмо в ящик он мог поручить кому угодно. Я склонен полагать, что Куинн действует в одиночку, без сообщников. Каким образом ему удалось скрыться в Лондоне и объявиться в Америке, нам неизвестно. И все же я и мои коллеги придерживаемся того мнения, что письмо он отправил сам.

— Прочтите письмо! — приказал Оделл.

— Э-э… гм… впечатление оно производит сильное, — пробормотал Келли, вздевая на нос очки.

— «Моя дорогая Самми…» Подобное обращение, по-видимому, должно свидетельствовать о том, что мой коллега Кевин Браун не так уж далек от истины: отношения между мисс Сомервилл и Куинном вышли далеко за рамки сугубо профессиональных.

— Итак, ваша гончая воспылала страстью к травленому волку? — заметил Оделл. — Что ж, тонко рассчитано, умно. И что же он пишет?

Келли возобновил чтение:

— «Вот наконец-то я снова здесь, в Соединенных Штатах. Очень бы хотелось с тобой повидаться, но боюсь, пока это небезопасно.

Главная цель моего письма — вернуться к тому, что произошло на Корсике в действительности. Знай: по телефону из аэропорта Аяччо я сказал тебе неправду. Тогда я решил, что в противном случае ты будешь опасаться возвращения. Но чем больше я размышляю об этом деле, тем сильней крепнет во мне уверенность: ты вправе знать всю подноготную. Обещай мне только одно — все услышанное хранить в тайне. Кроме тебя, знать об этом не должен никто — во всяком случае, раньше определенного срока. До тех пор, пока я не исполню то, что задумал.

Вся штука в том, что схватка с Орсини дала важный результат. Иначе я поступить не мог. Кто-то сообщил ему, будто я прибыл на Корсику для расправы с ним, хотя я ни о чем таком и не помышлял. Я ранил Орсини из револьвера (кстати, того самого — твоего), но умер он не сразу. Узнав, что его обманули, он счел себя свободным от обещания молчать и рассказал мне все без утайки.

Во-первых, затеяли это предприятие вовсе не русские. Советское правительство, во всяком случае, не имеет к нему ни малейшего касательства. Заговор разработан здесь, в Соединенных Штатах. Истинные его организаторы надежно оградили себя тайной, однако человек, нанятый ими для того, чтобы осуществить похищение и убийство Саймона Кормака, мне известен. Зик называл его толстяком. Орсини раскрыл его настоящее имя. Когда его схватят (а я уверен, что так оно и будет), он, вне сомнения, сообщит имена тех, кто ему платил.

Сейчас, Самми, я затаился в берлоге и заношу на бумагу все — с начала и до конца, с точным указанием имен, дат, подробно рассказывая о событиях, где и как они происходили. Рассказ получится исчерпывающим. Копии законченной рукописи я направлю почтой в десятки официальных учреждений — в ФБР, в ЦРУ, вице-президенту и так далее. Потом, даже если со мной что-то и случится, будет уже поздно: колеса правосудия придут в движение, и никто на свете не сможет их остановить.

Сообщу о себе только тогда, когда все будет готово. Прошу, пойми меня правильно: если я умалчиваю о своем местонахождении, то только ради твоей безопасности.

Любящий тебя — Куинн».

Целую минуту никто не мог вымолвить ни слова. Один из присутствующих не успевал вытирать с себя пот.

— Силы небесные! — выдохнул наконец Майкл Оделл. — Значит, этот парень не шутит?

— Если то, что Куинн говорит, правда, — заметил Мортон Станнард, юрист по специальности, — то ему, безусловно, никак нельзя скрываться неизвестно где. Он должен сказать все то, что собирается изложить на бумаге, здесь, нам в лицо.

— Согласен, — поддержал Станнарда генеральный прокурор. — Помимо всего прочего, Куинн становится главным свидетелем. У нас разработана надежная система охраны свидетелей. Его необходимо поместить в особую камеру под строжайший надзор.

Мнение было единодушным. К вечеру министерство юстиции дало санкцию на арест Куинна и на содержание его под ci ражей. ФБР задействовало все возможности Национальной службы оповещения и через телетайпы разослало своим отделам по всей стране инструкции быть постоянно настороже. Немедленно были уведомлены все блюстителиn правопорядка — от начальников полицейских участком то дорожных патрулей. Всюду прилагалась фотография Квинна. Официальным мотивом задержания служило участие в ограблении крупного ювелирного магазина.

Одного объявления о широкомасштабном розыске еще недостаточно: Америка — страна огромная, и в ней есть где спрятаться. Бывало, что правонарушители успешно скрывались годами, несмотря на усиленные розыски. К тому же искали не кого-то, а Куинна — гражданина США. И номер его паспорта, и номер водительского удостоверения властям были известны. Франкоканадец Роже Лефевр, обладатель безупречных документов, внешне нисколько не похожий на Куинна, никого не интересовал. Последний раз Куинн брился в советском посольстве в Лондоне, и теперь лицо его окаймляла небольшая бородка.

Вернувшись к себе в горы, Куинн выждал три дня, дабы его письмо к Самми Сомервилл возымело нужное действие. Потом начал искать способ связаться с ней без ведома Вашингтона. Фраза, брошенная Самантой в Антверпене, не выходила у него из головы: «Ведь я — дочь проповедника из Роккасла!»

Географический атлас Соединенных Штатов, купленный им в книжной лавочке в Сент-Джонсбери, указывал три городка с таким названием. Один был далеко на юге, другой — на западе. Судя по выговору, Саманта родом была, скорее всего, с восточного побережья. Третий по счету Роккасл находился в округе Гучланд, штат Виргиния.

Телефонные запросы помогли разрешить все сомнения. В справочниках наряду со многими Соммервилями и Саммервилами значился только один священник Брайан Сомервилл, проживающий в Роккасле, штат Виргиния.

Куинн, покинув свое убежище, вылетел из Монтпилиера в Бостон, а оттуда — в Ричмонд. Самолет приземлился в Берд-Филде, недавно получившем новое громкое название — Ричмондский международный аэропорт. Телефонный справочник Ричмонда Куинн пролистал прямо в аэропорту. На одной из желтых страниц в конце книги сообщалось, что преподобный отец Брайан Сомервилл читает проповеди в церкви пресвятой Девы Марии, а проживает в доме 290 но Роккасл-роуд. Недолго думая, Куинн взял в аренду малолитражный автомобиль и отправился по автостраде 6 до Роккасла. Расстояние составляло тридцать пять миль. Дверь Куинну открыл сам преподобный отец.

За чаем, накрытым в гостиной, седовласый проповедник подтвердил, что его дочь Саманта действительно служит в Федеральном бюро расследований. Выслушав рассказ Куинна, священник выразил на лице глубокую озабоченность.

— Почему вы думаете, что моя дочь в опасности, мистер Куинн? — спросил он.

Куинн объяснил как мог.

— Но за ней установлен надзор? Слежку ведет Бюро? Видимо, она в чем-то провинилась?

— Нет, сэр, ни в чем. Однако Саманту подозревают, хотя и несправедливо. Она об этом не знает. И я хочу ее предупредить.

Добросердечный отец, повертев письмо в руках, тяжело вздохнул. Куинн приподнял край завесы, которая скрывала мир, ему совершенно неведомый. Он попытался представить себе, как поступила бы его покойная жена, будь она на его месте: она всегда отличалась решительностью. Доставить письмо попавшей в беду дочери — это его долг.

— Хорошо, — сказал проповедник. — Я еду к ней.

Проповедник сдержал слово. Сел в старенький автомобиль и неторопливо покатил в Вашингтон. В квартире дочери он появился без предупреждения. Наученный Куинном, завел разговор о пуст яках и вручил ей лист бумаги. На нем было написано: «Продолжай беседу как ни в чем не бывало. Вскрой конверт, когда останешься одна. Письмо по прочтении сожги и выполняй мои указания. Куинн».

Прочитав записку, Саманта едва не поперхнулась на полуслове. Значит, ее квартиру прослушивают. Раньше ей приходилось выполнять подобные задания, но чтобы самой оказаться под колпаком! Глядя в озабоченное лицо отца, протянувшего ей конверт, она продолжала бойко щебетать. Когда проповедник собрался в обратный путь, Самми проводила его до машины и на прощание горячо поцеловала.

Письмо Куинна было коротким. В полночь Саманта должна ждать звонка у ряда телефонных кабин напротив выхода к платформам Н и J на Центральном вокзале.

Куинн позвонил из Сент-Джонсбери точно в назначение время. Он рассказал ей обо всем, что произошло на Корсике и в Лондоне. Посланное по почте письмо наверняка должны были перехватить и передать в комитет Белого дома.

— Послушай, Куинн! — возразила Саманта. — Но ведь если Орсини и вправду ничего тебе не сказал, то, значит, дело гиблое. Ты сам так считал. Зачем же делать вид, будто тебе что-то известно?

Куинн рассказал ей о Петросяне. Армянский гроссмейстер, даже в безнадежной позиции, умел заставить соперника поверить в то, что готовит сокрушительный удар, и тем самым вынудить его к ошибке.

— Я думаю, письмо побудит заговорщиков, кто бы они ни были, всплыть на поверхность. Я написал, что не стану больше искать способа с тобой связаться. Однако, если полиция меня не обнаружит, ты для них — единственное связующее звено. С каждым днем их должно охватывать все большее смятение. Смотри, будь начеку! Жди моего звонка по одному из этих телефонов каждый второй день, ровно в полночь.

Новость пришла через шесть дней.

— Куинн, тебе известен некий Дэвид Вайнтрауб?

— Конечно.

— Он ведь из ЦРУ, верно?

— Ну да, он заместитель директора по оперативной части. А почему ты спрашиваешь?

— Он хочет со мной встретиться. Срочно. Сказал, случилось что-то неладное. Без гебя ему не разобраться.

— Ты виделась с ним в Лэнгли?

— Нет, он не хочет, чтобы о встрече знали. Мы встретились у автомобиля ЦРУ неподалеку от Приливного Бассейна. Говорили, пока ехали.

— Что именно произошло, он не объяснил?

— Нет. Сказал только, что больше не может никому доверять. Одному тебе. Ему нужно с тобой встретиться. Где, когда — назначай сам. Куинн, ты можешь на него положиться?

Куинн задумался. Если тут замешан и Дэвид Вайнтрауб, тогда и лучшему из людей — грош цена.

— Да, — сказал Куинн. — Я могу на него положиться.

И он назвал место и время встречи.

(обратно)

Глава 18

Саманта Сомервилл прилетела в Монтпилиер регулярным рейсом из Бостона на следующий день вечером. Ее сопровождал Данкан Маккрей: именно через него заместитель директора ЦРУ по оперативной части и передал просьбу о встрече.

В аэропорту они взяли напрокат автомобиль — вездеход «додж-рем» — и переночевали в мотеле по соседству. Памятуя совет Куинна, оба запаслись в Вашингтоне одеждой потеплее.

Заместитель директора задерживался в Лэнгли ввиду важного совещания, на котором обязательно должен был присутствовать. Прибытие его ожидалось утром, незадолго до назначенного Куинном часа.

В 7.00 совершил посадку десятиместный реактивный самолет, принадлежность которого Саманта установить не смогла. Маккрей пояснил, что самолет используется разведывательным управлением для нужд служебной связи. Надпись на фюзеляже — название компании по фрахту — сделана для отвода глаз.

Замести гель директора спустился по трапу с чемоданчиком в руке и сдержанно, но любезно их приветствовал. Одет он был по-зимнему: меховая куртка с капюшоном, стеганые брюки, ботинки на толстой подошве. Не теряя ни минуты, он забрался на заднее сиденье — и «додж» тронулся с места. Машину вел Маккрей. Саманта подсказывала ему дорогу, сверяясь с картой.

По автостраде 2, миновав небольшой городок Ист-Монтпилиер, они выбрались на дорогу к Плэйнфилду. За Плэйнмонтским кладбищем, недалеко or ворот Годдардовского колледжа, река Уинуски круто поворачивает к югу. На участке между дорогой и берегом реки, напоминающим полумесяц, высились могучие деревья, все в снегу. Летом сюда наезжают туристы, и столы для пикников стоят на полянах круглый год. Поблизости — обширная площадка для транспорта. Здесь Куинн и назначил свидание в 8.00 утра.

Саманта увидела его первая, как только «додж» притормозил у обочины. Куинн появился из-за дерева в двадцати ярдах от них. Не дожидаясь, пока ее спутники выберутся из машины, Саманта выскочила навстречу, подбежала к нему и порывисто обняла за шею.

— У тебя все хорошо, детка?

— Отлично. О, Куинн! Слава тебе, Господи, — ты жив и здоров!

Куинн, не отвечая, всматривался в приезжих. Саманта почувствовала, как все мускулы его напряглись.

— Кого ты привезла с собой? — спросил он тихо.

— Ах я, разиня… — Она обернулась к «доджу». — Ты ведь помнишь Данкана Маккрея? Он-то и связал меня с мистером Вайнтраубом.

Маккрей, застенчиво улыбаясь, уже подходил к ним.

— Здравствуйте, мистер Куинн, — робко произнес он.

Держался он, как всегда, почтительно, чуть ли не заискивающе. Однако дуло автоматического «кольта» сорок пятого калибра было нацелено на Куинна с Самантой без малейшей церемонии.

Из боковой дверцы «доджа» выбрался второй пассажир. «Кольт» он вручил Маккрею еще в машине, а сам вооружился извлеченной из чемоданчика складной винтовкой.

— Кто это такой? — спросил Куинн.

— Дэвид Вайнтрауб, — упавшим голосом проговорила Саманта. — Боже мой, Куинн, что же я натворила!

— Дорогая, тебя попросту одурачили.

«Это я, я дал маху», — думал Куинн. Он клял себя на чем свет стоит. Ему даже в голову не пришло спросить Саманту по телефону, знает ли она Дэвида Вайнтрауба в лицо. Саманту дважды вызывали для отчета на заседание кризисного комитета. Куинн и мысли не допускал, что Вайнтрауб мог оба раза отсутствовать. Склонный держаться в тени заместитель директора ЦРУ, занятый секретной деятельностью, избегал появляться в Вашингтоне без особой на то надобности. По опыту Куинн знал слишком хорошо, насколько опасно для здоровья во время сражения принимать желаемое за действительное.

Коренастый приезжий, сделавшийся от напяленной на него теплой одежды почти квадратным, встал рядом с Маккреем.

— Вот мы и снова повстречались, сержант Куинн!

Куинн пожал плечами. Приезжий постучал по сломанной переносице.

— Твоя работа, гнида. Но ты мне за это поплатишься.

Куинн напряг память. Перед мысленным взором его встала просека в джунглях и распятый на земле вьетнамскийкрестьянин — вернее, то, что от него осталось…

— Вспомнил, — коротко сказал он.

— Ну и отлично, — повеселел Мосс. — А теперь давай пошевеливайся. Где ты тут расположился?

— В горах, в бревенчатой хижине.

— Я слышал, пописываешь? Надо бы взглянуть. Не вздумай только рыпаться, Куинн. Данкан если не тебя, то девчонку так и так подстрелит. А ты от меня не уйдешь.

Он навел на Куинна ствол винтовки. Нет, до деревьев не добежать.

— Иди-ка ты в задницу, — невозмутимо посоветовал Куинн.

В ответ Мосс довольно закрякал, свистя носом.

— Ты, Куинн, должно быть, мозги себе отморозил. Слушай, что сейчас будет. Мы спустимся к реке все вместе. Там нам никто не помешает: кричи — не докричишься. Тебя, Куинн, мы привяжем к дереву. Зрелище будет занятное: налюбуешься вдоволь. Девчонка часа два помучается и каждую секунду будет молить небо умереть поскорей. Ну что, поедем — нет?

Куинн подумал о несчастном вьетнамце: все суставы его были раздроблены пулями. Всхлипывая, он невнятно бормотал: «Я крестьянин, я простой крестьянин, я ничего не знаю…» До Куинна не сразу дошло, что пузатый крепыш, ведший допрос, давным-давно уже в этом не сомневается… Тогда-то он единственным метким ударом и отправил этого недомерка на больничную койку.

Будь он один, стоило бы испробовать последний шанс — умереть достойно, с пулей в сердце… Но Саманта…

Куинн молча кивнул.

Маккрей развел их по сторонам, поочередно надел на обоих наручники. Потом забрался в автомобиль Куинна, посадив его рядом. Мосс поехал в «додже» с Самантой, которую втолкнули на заднее сиденье.

На улицах Вест-Дэнвилла попадались прохожие, однако никто не увидел ничего подозрительного в двух автомобилях, проехавших через город по направлению к Сент-Джонсбери. Кто-то из встречных помахал им рукой — в знак приветствия собратьям, уцелевшим в лютые морозы. Маккрей, широко улыбаясь, помахал в ответ. На северной окраине Дэнвилла они повернули к Гиблому Кряжу. У католического кладбища Куинн указал еще один поворот, к Медвежьей горе. Позади «додж», без цепей на колесах, то и дело буксовал в глубоком снегу.

Скоро мощеная дорога кончилась, и «додж» пришлось бросить. Мосс перебрался на заднее сиденье джипа. Саманта, белая от ужаса, забилась в угол.

— Да уж, местечко вы себе выбрали укромное, нечего сказать, — заметил Мосс, когда они оказались у домика.

Несмотря на тридцатиградусный мороз, внутри хижины было тепло и уютно: перед уходом Куинн истопил печь. Пленников рассадили по краям кровати в большой проходной комнате. Пока Мосс обходил дом — удостовериться, что они одни, — Маккрей держал обоих под прицелом.

— Отлично! — удовлетворенно прогнусавил Мосс, появившись из спальни. — Прямо как в гнездышке. Молодец, Куинн, неплохо постарался.

Рукопись Куинна лежала в ящике письменного стола. Мосс стащил с себя куртку, уселся в кресло и принялся читать. Маккрей не сводил глаз с Куинна и Саманты, хотя оба они оставались в наручниках. Он по-прежнему услужливо улыбался. Слишком поздно Куинн понял, что это всего лишь маска, за которой Маккрей годами привык скрывать свое истинное лицо.

— Ладно, твоя взяла, — нарушил молчание Куинн. — Любопытно, впрочем, как это тебе удалось?

— Куда уж проще, — ответил Мосс, не отрываясь от чтения. — Какая теперь тебе разница?

Куинн начал расспросы издалека.

— Каким образом Маккрей оказался в Лондоне по делам службы?

— Чисто случайно, — пояснил Мосс. — Мне здорово повезло. Сроду не думал, что мой мальчонка будет мне помогать. Вот уж подарочек так подарочек. Спасибо Управлению, будь оно трижды проклято.

— А как вы сошлись вместе?

Мосс оторвался от рукописи.

— В Центральной Америке. Я там провел не один год. А Данкан родом из тех краев. Помню его малышом. Оказалось, вкусы у нас одинаковые. Я сам и завербовал его в Управление.

Одинаковые вкусы, подумал Куинн… Вкусы Мосса ему были известны. Надо заставить его разговориться. Психопаты любят потолковать о себе, когда чувствуют себя в безопасности.

— Почти одинаковые, — уточнил Мосс — Правда, Данкан предпочитает иметь дело с дамами. Но сначала, как водится, он их немного помурыжит — так ведь, Данкан?

Мосс вернулся к чтению. Данкан счастливо улыбнулся.

— Это уж точно, мистер Мосс. А вы знаете, в Лондоне они вовсю трахались. Думали, я не слышу. Думали, дел у меня по горло.

— Поступай как вздумается, малыш, — отозвался Мосс. — Куинна только не трогай. Он мой. Уж я себя потешу вдоволь.

Мосс углубился в чтение. Саманта внезапно подалась вперед и сделала судорожное рвотное движение, но ее не вытошнило. Во Вьетнаме такое случалось с новобранцами. Страх способствовал усиленному выделению кислоты в желудке, провоцировавшей рвоту.

— Каким образом вы поддерживали контакт в Лондоне? — спросил Куинн.

— Проще простого, — пробурчал Мосс. — Данкан ходил за покупками. Обычно мы встречались в продуктовых лавках. Ты не слишком догадлив, иначе бы подметил, что уходил он всегда в одно и то же время.

— А как к Саймону попала новая одежда, пояс с бомбой?

— Это я все привез в Суссекс, пока с тобой валандались на складе Бэббиджа. Передал Орсини, как было условлено. Он парень что надо. Бывало, оказывал мне услуги, когда я еще числился в ЦРУ. Да и позднее тоже.

Мосс отложил рукопись: его потянуло на болтовню.

— Ты меня перепугал, когда бежал из квартиры. Тогда уже я готов был тебя укокошить, а Орсини не соглашался. Отговорился тем, что сообщники, дескать, не позволят. Ну я и подумал: раз парень погиб, значит, ты под подозрением. Но эти обормоты из Бюро меня огорошили — отпустили тебя на все четыре стороны. Я-то вообразил, что тебя будут держать под замком подольше.

— Вот тогда тебе и понадобился «клоп» в сумочке Саманты?

— Ну да. Данкан мне эту сумочку описал, а я купил — точно такую же. Передал Данкану в то самое утро, когда ты сбежал. Помнишь, он выскочил в лавку за яйцами? Пока вы на кухне завтракали, он все, что надо было, наладил.

— Почему нельзя было убрать всех четырех наемников сразу, назначив им встречу заранее? — спросил Куинн. — Избавился бы от лишних хлопот.

— Да потому что трое из них наложили в штаны, — недовольно огрызнулся Мосс. — Им причиталось вознаграждение, но они так и не появились. Орсини всех троих должен был взять на себя. А уж о нем я бы позаботился сам. При вести о гибели Саймона они ударились в панику и залегли на дно. К счастью, ты тут как раз подвернулся под руку, здорово мне помог.

— Разумеется, один бы ты ни за что не справился, — поддакнул Куинн. — Наверняка и без Маккрея не обошлось.

— Точно. Я был впереди, а Данкан следовал за вами неотлучно. Даже спал в машине. Не очень-то тебе это нравилось — так, Данкан? Когда он услышал, что ты засек Марше и Преториуса, — сразу позвонил мне. и я тебя опередил.

У Куинна оставались еще вопросы. Мосс снова взялся за чтение, явно начиная злиться.

— Теперь о Саймоне. Кто взорвал устройство? Ты, Маккрей?

— Конечно, — ухмыльнулся тот. — Передатчик целых два дня в кармане носил.

Куинну вспомнилось то утро на шоссе в Бакингеме. Люди из Скотленд-Ярда, агенты ФБР, Браун, Коллинз и Сеймур растерянно замерли возле автомобилей. Саманта прижалась к нему, потрясенная случившимся. Вспомнился Куинну и Маккрей, упавший на четвереньки перед канавой. Притворяясь, что не может совладать со рвотой, он на самом деле прятал передатчик поглубже в тину.

— Так-так, — проговорил Куинн. — Значит, Орсини извещал тебя обо всем, что творится в убежище, а малютка Данкан сообщал о новостях в Кенсингтоне. Кто же поставлял сведения из Вашингтона?

Саманта в недоумении подняла глаза. Даже Маккрей, казалось, был ошеломлен. Мосс повернулся и пристально всмотрелся в Куинна.

Когда они ехали в торы, Куинну стало ясно, как крупно рисковал Мосс, выдавая себя перед Самантой за Дэвида Вайнтрауба. А может быть, и ничем не рисковал? Иначе откуда ему знать, что Саманта заместителя директора ЦРУ сроду не видывала? Ответ был только один.

Мосс в ярости швырнул рукопись на пол.

— Сволочь ты, Куинн, — с ненавистью засипел он. — Тут ни слова нет нового. В Вашингтоне считают, будто все по подстроили коммунисты при помощи КГБ. Властям наплеван» на то. что именно этот засраный Зик тебе наговорил. От тебя ждут новых данных. Им нужны факгы — подтвердить или опровергнуть их версию. Имена, даты — доказательства, одним словом. А у тебя что? Мыльный пузырь. Орсини молчал до конца, верно?

Мосс вскочил с кресла и забегал по комнате. Сколько времени и усилий потрачено даром! Все впустую.

— Паскуда этот корсиканец, что тебя не ухлопал. Не послушал меня, как я ему ни вдалбливал. У тебя же никаких улик. Совсем никаких. Письмо, что ты послал этой шлюхе, сплошное вранье. Кто тебя подучил это сделать. ну?

— Петросян.

— Кто?

— Тигран Петросян. Армянин. Он уже умер.

— Ага. Ясно. Но тебе тоже недолго осталось, Куинн.

— Еще один готовый сценарий?

— Вот-вот. Вижу, тебя голыми руками не возьмешь. Послушай-ка, что я тебе расскажу. Чтоб тебя холодный пот прошиб. «Додж», в котором мы приехали, наняла твоя подружка. Данкан в конторе не появлялся. Дом мы подожжем, труп обнаружат на пепелище. «Додж» поможет полиции установить личность, по остаткам челюстей экспертиза подтвердит имя. Твой джип останется пока в аэропорту. Через неделю тебя начнут разыскивать по обвинению в убийстве, и на том дело кончится.

Полиция тебя сто лет не найдет. Пространство здесь громадное. В горах есть расселины — человек там может исчезнуть на веки вечные. За лето от тебя останется один скелет, а осенью и следа не увидишь. Здесь тебя даже искать не станут. Охота начнется на человека, который вылетел рейсом из Монтпилиера.

Мосс вскинул винтовку, наставил ее на Куинна.

— Вставай, ублюдок, пошли! Данкан, желаю весело развлечься. Вернусь через час — может, раньше. Времени тебе хватит.

Морозный воздух обжег лицо. Куинн, в наручниках, понукаемый Моссом, побрел сквозь снег все выше и выше по Медвежьей горе. За спиной его слышалось тяжелое, прерывистое сопение. Куинн понимал, что Мосс явно сдал и справиться с ним нетрудно, но со скованными руками от винтовочного выстрела не увернуться. У Мосса хватало соображения не подходить слишком близко: бывший «зеленый берет» одним ударом сшиб бы его с ног.

Минут через десять Мосс нашел подходящее место. Проплешина горы, обрамленная пихтами и елями, рассекалась глубокой, сужающейся щелью. Расселина была запорошена снегом, в котором тело могло бесследно утонуть. Снег будет падать всю зиму. Весной расселина превратится в подмерзающий ручей. Речная живность сделает свое дело. Летом, когда ручей пересыхает, расселину заглушает буйная зелень. Будут проходить месяцы и годы, и никто ничего не обнаружит.

Куинн не тешил себя надеждой, что умрет от меткого выстрела в голову или сердце. Узнав Мосса, он припомнил теперь и его имя. Знал он и об его извращенных пристрастиях. Куинн прикидывал, сумеет ли вытерпеть боль: не хотелось доставлять удовольствие врагу своими стонами. Он подумал о Саманте, о том, что ей предстояло испытать перед смертью.

— На колени, — прохрипел Мосс. Он едва справлялся с одышкой. Куинн повиновался. Куда попадет первая пуля? В сухом морозном воздухе лязгнул затвор. Куинн глубоко вздохнул, закрыл глаза и замер в ожидании.

Выстрел, казалось, заполнил собой всю поляну, эхом раскатился в горах. Однако снега приглушили его так быстро, что ни на дороге, ни в деревушке за десять миль никто ничего не услышал.

Куинн поначалу удивился. Можно ли промахнуться, стреляя почти что в упор? Потом сообразил, что Мосс, возможно, задумал поиграть с ним, как кошка с мышью. Он обернулся. Мосс стоял с винтовкой наперевес.

— Чего медлишь, слизняк? — резко бросил ему Куинн. Мосс, криво усмехаясь, медленно опустил ствол. Он упал на колени, подался вперед и уперся руками в снег.

Его движения казались замедленными, хотя все случилось в считанные секунды. Мосс исподлобья глянул на Куинна, вытянул шею и открыл рот. На снег брызнула ярко-алая струйка. Мосс вздохнул и мягко повалился на бок.

Благодаря удачной маскировке Куинн не сразу заметил стрелявшего. Человек неподвижно стоял между деревьями на противоположном конце поляны. Вместо лыж на нем были широкие, короткие снегоступы, напоминавшие теннисные ракетки. Зимняя одежда, которую он приобрел в местных краях, была облеплена смерзшимся снегом. И куртка, и стеганые брюки были бледно-голубые, почти что белые.

Мех по краю капюшона, борода и брови заиндевели от сгустившегося пара. Щеки были покрыты углем и жиром, как у солдат, которые служат на севере. Дуло винтовки он отвел в сторону, зная, что второго выстрела не понадобится.

Куинн удивился, как тот мог выжить здесь, обитая в какой-нибудь ледяной норе, на задах хижины. Но тому, кто привык к сибирским морозам, не страшен и Вермонт.

Куинн переплел пальцы и с усилием опустил руки вниз, пока запястья с наручниками не оказались под ним. Продев через них одну, а затем другую ногу, он добился того, что смог держать руки перед собой. Порывшись в куртке Мосса, он нашел ключ и освободился от наручников. Подобрав винтовку, выпрямился в полный рост. Человек в белом бесстрастно наблюдал за ним.

Куинн крикнул через поляну:

— Как говорят у вас в стране — спасибо!

На заиндевелом лице стрелка появилось подобие улыбки. Казак Андрей ответил небрежно, как завсегдатай лондонских клубов:

— Как говорят у вас в стране, дружище, — погожего дня!

Шаркнув снегоступами, он исчез. Куинн догадался, что, сплавив его в Бирмингеме, русский доехал до Хитроу и оттуда прямым рейсом отправился в Торонто, а уже потом выследил его в горах. Что такое подстраховка, Куинн знал хорошо. В КГБ тоже в этом кое-что смыслили. По глубокому снегу Куинн заторопился к хижине.

Окно столовой было покрыто инеем. Сквозь маленький просвет он заглянул внутрь. Никого. С помощью винтовки ему удалось скинуть щеколду. Он пинком распахнул дверь. Из спальни доносились стоны. Куинн опрометью бросился туда и встал на пороге.

Обнаженная Саманта лежала ничком на постели. За руки и за ноги она была крепко привязана к четырем кроватным столбам. Маккрей, в трусах, стоял спиной к двери, сжимая в руке электрический провод, концы которого свешивались на пол.

Он все еще улыбался: Куинн поймал его отражение в зеркале над комодом. Услышав шаги, Маккрей обернулся. Пуля попала ему в живот, чуть выше пупка. Она прошила его насквозь, пробив позвоночник. Маккрей упал, и улыбка его погасла.

Куинн два дня, как за ребенком, ухаживал за Самантой. От пережитого потрясения она то вздрагивала, то принималась плакать. Куинн ее укачивал, взяв на руки. Она засыпала, и великий врачеватель — сон — вершил свое дело.

Едва Саманта почувствовала себя лучше, Куинн съездил в Сент-Джонсбери и позвонил в ФБР; назвавшись отцом, он сказал дежурному офицеру, что Саманта находится у него. Дочь немного простыла, но через три-четыре дня сможет приступить к работе.

Ночами, когда Саманта спала, Куинн заново изложил на бумаге события последних семидесяти дней. Он изложил их так, как понимал сам, не упуская ничего, даже собственных ошибок. Он добавил сюда и рассказ генерала КГБ. В рукописи, которую читал Мосс, об этом не говорилось ни слова. Куинн еще не успел дойти до этого момента, когда Саманта сообщила ему о желании заместителя директора ЦРУ встретиться с ним. Куинн написал и о том, как смотрели на происшедшее наемники, пересказав все, что успел выложить Зик перед смертью. Сюда же он включил и ответы Мосса на его вопросы. Теперь Куинн знал очень многое. Но не все.

В центре паутины находился Мосс. За ним — пятеро наемников. Сведения он получал от Орсини и от Маккрея. Но кто стоял за Моссом? Кто знал все о действиях властей Великобритании и Америки, следил за работой Найджела Крамера в Скотленд-Ярде и Кевина Брауна в ФБР, кто был осведомлен о заседаниях британского комитета КОБРА и кризисного комитета в Белом доме? Единственный вопрос, который Мосс оставил без ответа.

Куинн приволок тело Мосса с поляны и уложил его рядом с Маккреем в дровяном сарайчике. Там они быстро закоченели, сделавшись твердыми, как поленья. Он обыскал карманы обоих и внимательно изучил добычу. Ничего ценного, за исключением телефонной книжки Мосса, которую Куинн обнаружил в нагрудном кармане.

Многолетний опыт и необходимость скрываться приучили Мосса к осторожности. Записная книжка содержала более ста двадцати номеров, однако против каждого стояли либо инициалы, либо одна первая буква имени.

На третье утро Саманта, впервые проспав ночь без кошмаров, встала с постели. Она забралась к Куинну на колени и положила ему голову на плечо.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Куинн.

— Превосходно. Со мной уже все в порядке. Куда мы теперь?

— Необходимо вернуться в Вашингтон. Последняя глава будет написана там. Понадобится твоя помощь.

— Все, что угодно, — с готовностью согласилась Саманта.

Куинн загасил огонь в печке, прибрал в комнатах и запер дом. Винтовку Мосса и «кольт», которым размахивал Маккрей, брать с собой он не стал. Зато взял записную книжку.

На обратном пути Куинн подцепил на буксир брошенный «додж» и доставил его в Сент-Джонсбери. В местном гараже автомобиль охотно привели в полную исправность, и Куинн оставил им в распоряжение свой джип с канадским номером.

В аэропорту Монтпилиера Саманта возвратила «додж» владельцам. Куинн и Саманта вылетели в Бостон, а оттуда — в Вашингтон. На стоянке Саманта села в собственную машину.

— Мне нельзя ехать к тебе, — сказал Куинн. — Твою квартиру все еще прослушивают.

Они остановились в меблированных комнатах неподалеку от квартиры Саманты в Александрии. Приветливая хозяйка отвела жилье туристу из Канады на верхнем этаже. Поздно вечером Саманта, захватив записную книжку Мосса, вернулась к себе домой. Те, кто прослушивал ее телефон, могли наконец удовлетвориться информацией о том, что сотрудница ФБР утром намерена явиться на службу.

На следующий вечер Саманта и Куинн, встретившись за ужином в кафе, принялись вместе изучать книжку Мосса, над которой Саманта успела основательно поработать. Все телефонные номера были обведены фломастером: каждой стране, каждому штату или городу соответствовал определенный цвет.

— Видать, этот молодчик изрядно попутешествовал, — заметила Саманта. — Иностранные государства я обвела желтым: вон их сколько.

— Их исключим сразу, — сказал Куинн. — Нужный нам человек живет здесь во всяком случае, очень близко. Округ Колумбия, штат Виргиния или Мэриленд. Недалеко от Вашингтона.

— Верно. Красным я обвела все прочие штаты. К указанной тобой территории относится сорок один номер. Мною проверены все до единого. Анализ чернил показывает, что большинство из них записаны давно тогда Мосс, возможно, еще состоял в Управлении. Это телефоны банков, маклерских фирм, закулисных политиканов и тому подобное. Есть несколько домашних телефонов сотрудников ЦРУ. Чтобы добыть эти сведения, пришлось долго уламывать одного пария, который имеет к ним доступ.

— Что он сказал относительно датировки записей?

— Все они сделаны более семи лет назад.

— То есть еще до того, как Мосса выставили. Не годится.

— Я сказала «большинство номеров», — напомнила Саманта. — Четыре телефона занесены в книжку на протяжении последнего года. Бюро путешествий, два агентства по продаже авиабилетов, а также вызов такси.

— Черт!

— Есть еще один номер. Внесен в книжку месяца три назад, от силы полгода. Беда только в том, что его не существует.

— Отключен? Или испорчен?

— Да нет, он никогда и не существовал. Первые три цифры 202 — как для Вашингтона, а остальные семь — совершенно произвольный набор.

У себя в комнате Куинн ломал над ними голову целых двое суток. Количество возможных комбинаций могло вывести из строя компьютер. Многое зависело от того, насколько тщательно Мосс старался зашифровать номер и рассчитывал ли на то, что книжка попадет в чужие руки. Куинн начал работу с простейших кодов, записывая полученные номера в столбик. Саманте предстояло проверить их позже.

Первым Куинн применил самый очевидный, излюбленный детьми шифр: взял и переставил цифры в обратном порядке. Затем поменял местами первую и последнюю, вторую от начала и вторую с конца, третью от начала и третью с конца, не трогая седьмую, стоявшую посередине. Исчерпал десять вариантов перестановок. Дальше взялся складывать и вычитать.

Отнимая от каждой цифры по единице, потом по две и так далее. Потом — единицу от первой цифры, две — от второй, три — от третьей, вплоть до последней, седьмой. Повторил всю процедуру заново, на этот раз не отнимая, а прибавляя цифры. На второй вечер у Куинна поплыло в глазах. Он тупо смотрел на листы, испещренные бесконечной цифирью, и думал: Мосс мог прибавлять или вычитать день своего рождения или день рождения матери, номер автомобиля, размер костюма — что угодно. Составив список из 107 наиболее очевидных перестановок, Куинн отдал его Саманте. Через день она позвонила. Голос ее звучал устало. Можно было не сомневаться, что счет за переговоры, предъявляемый ФБР телефонной станцией, заметно превысил обычную сумму.

— Слушай, Куинн! Сорок один номер из списка — таких телефонов попросту нет. Остается шестьдесят шесть. Это телефоны прачечной самообслуживания, клуба престарелых, массажного салона, четырех ресторанов, закусочной, двух проституток и военной авиабазы. Добавь полсотни домашних телефонов ни о чем не подозревающих горожан. Впрочем, один номер заслуживает внимания. В твоем списке он стоит сорок четвертым.

Куинн взглянул на лист. Этот номер он получил в результате последовательного вычитания ряда чисел от единицы до семерки из исходного набора цифр, начиная с конца.

— Что это за номер? — спросил он тихо.

— Домашний телефон, отсутствующий в справочниках, — ответила Саманта. — Определить владельца стоило немалых трудов. Особняк в Джорджтауне. Угадай, кому он принадлежит.

Саманта назвала имя. У Куинна перехватило дыхание. Возможно, что это простое совпадение… Если развлекаться с семизначным номером достаточно долго, можно совершенно случайно наткнуться на домашний телефон очень важной персоны.

— Спасибо, Самми. Это наш последний шанс. Я дам тебе знать.

В тот же вечер, в половине девятого, сенатор Беннетт Хэпгуд сидел в гримерной, готовясь к выступлению по нью-йоркскому телевидению. Миловидная девушка накладывала на его лицо коричневато-желтый грим. Сенатор слегка вскинул голову вверх, чтобы скрыть намечающийся второй подбородок.

— Брызните-ка сюда лаком для волос, милочка, — указал сенатор на белоснежную прядь, по-мальчишески свисавшую на лоб.

Девушка оказалась настоящей мастерицей. Исчезли набрякшие красные прожилки вокруг носа, бледно-голубые глаза заблестели от впущенных в них капель: ковбойский загар, приобретенный под кварцевой лампой, выглядел совершенно неотразимо. В гримерную заглянула помощница режиссера.

Мы ждем вас, сенатор.

Беннетт Хэпгуд поднялся с кресла, подождал, пока девушка-гример снимала с него салфетку, стряхивала с голубовато-серого костюма крошки пудры. Затем проследовал за помощницей режиссера в студию. Его усадили слева от ведущего. Звукооператор ловким движением приколол к отвороту его пиджака микрофон размером с пуговку. Ведущий одной из популярнейших вечерних программ обзора текущих событий просматривал свой текст. На мониторе шла реклама собачьих консервов. Оторвавшись от бумаг, ведущий приветствовал Хэпгуда ослепительной улыбкой:

— Рад видеть вас, сенатор.

Хэпгуд деланно улыбнулся:

— Рад оказаться здесь, Том.

— Сейчас пройдут еще два рекламных ролика. Потом наша очередь.

— Хорошо, хорошо. Вы тут хозяин. Распоряжайтесь, как хотите. Я весь в вашей власти.

«Знаем мы, в чьей ты власти», — мысленно съязвил ведущий. Сам он. родом с восточного побережья, воспитывался в духе либерализма и потому видел в сенаторе угрозу для общества. После рекламы собачьих консервов по экрану промчался малогабаритный грузовик, затем появилась коробка с овсяными хлопьями для завтрака. Как только исчезло изображение идиотически счастливого семейства, с исступленной жадностью поглощавшего продукт. и видом, и вкусом напоминавший солому, режиссер подал знак ведущему. Над камерой 1 вспыхнула красная лампочка. Ведущий с озабоченно-деловым видом обратился к телезрителям:

— Несмотря на неоднократные опровержения пресс-секретаря Белого дома Крейга Липтона, до нас доходят сведения о том, что состояние здоровья президента Кормака по-прежнему внушает серьезные опасения. Как раз в то время, когда до ратификации сенатом Нантакетского договора, неразрывно связанного с его именем, остается всего две недели. Одним из тех, кто наиболее последовательно выступал и выступает против ратификации договора, является сенатор Беннетт Хэпгуд, возглавляющий Гражданское движение за сильную Америку.

При слове «сенатор» включилась камера 2, и лицо Хэпгуда возникло на экранах тридцати миллионов домов. Камера 3 показала обоих собеседников. Ведущий повернулся к гостю студии:

— Сенатор, как вы расцениваете вероятность того, что в январе договор будет ратифицирован?

— Что я могу сказать, Том? Вероятность этого невелика. Особенно если учесть события последних недель. Однако заявляю прямо: в любом случае договор должен быть аннулирован. Как и миллионы моих соотечественников-американцев, в настоящее время я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы доверят ь русским. Договор строится именно на доверии.

— Но позвольте, сенатор: вопрос о доверии вовсе не ставится. Договором предусматривается беспрецедентно широкий доступ наших военных специалистов для контроля над тем, как будет выполняться советская программа по ликвидации вооружений.

— Возможно, Том, возможно. Но ведь у России громадная территория. Кто поручится, что где-то в глубинке они не возьмутся за разработку нового, более мощного оружия? Мне ясно одно: Америка должна быть сильной, и потому все наши боевые резервы следует сохранять в полной готовности…

— И добавлять к ним новые?

— Если возникает необходимость, то да.

— Но ведь расходы на оборону угрожают разорить нашу экономику. С дефицитом бюджета становится все труднее справляться.

— Это не совсем так, Том. По мнению многих, основной ущерб экономике наносят чрезмерные налогообложения, избыт очный импорт товаров, расширение федеральных программ помощи иностранным государствам. На все эти дела критики из-за границы заставляют нас тратить больше, чем на оборону. Поверьте, Том: проблема не сводится к сумме ассигнований на вооружения, вовсе нет.

Том Грейнджер переменил тему.

— Сенатор, вы осуждаете американскую помощь голодающим в странах «третьего мира» и поддерживаете протекционистские торговые тарифы. Вы выступаете также за отставку президента Кормака. Не могли бы вы изложить ваши мотивы?

Хэпгуд охотно задушил бы интервьюера собственными руками. Слова «голодающие» и «протекционизм» в устах ведущего недвусмысленно свидетельствовали о его позиции. Ничем не показав своего раздражения, Хэпгуд с сожалением покачал головой.

— Том, я должен сказать вот что. Да, я противник многих начинаний президента Кормака. Это мое право как гражданина нашей свободной страны. Однако…

Хэпгуд повернулся к выключенной камере и выждал секунду, которой режиссеру оказалось достаточно для того, чтобы переключить камеры и дать его изображение крупным планом.

— Я, наравне со всеми, испытываю глубокое уважение к личности Джона Кормака, восхищаюсь его мужеством и стойкостью перед лицом тяжелой утраты. И вот именно поэтому обращаюсь к нему с настоятельной просьбой…

Чистосердечие источалось из каждой поры его лица, несмотря на спекшийся толстый слой грима.

— Джон, ты взял на себя больше, чем под силу кому бы то ни было. В интересах нации, и прежде всего ради твоего собственного блага и блага Майры, сложи с себя тяжкое бремя ответственности. Умоляю тебя.

Сидя у телевизора в своем кабинете в Белом доме, президент Кормак нажал кнопку коробки дистанционного управления. Экран в дальнем углу комнаты погас. Хэпгуда он знал давно и относился к нему с неприязнью, хотя они и состояли в одной партии. Знал и то, что сенатор никогда бы не осмелился называть его по имени в лицо.

И все же… Знал он и то, что Хэпгуд прав. Долго ему не протянуть. Руководить страной он не в силах. Несчастье отняло у него и желание работать, и волю к жизни.

В самое последнее время доктор Армитедж подметил в состоянии больного новые тревожные симптомы. Однажды психотерапевт оказался в подземном гараже у машины, когда из нее выходил президент — после одной из редких своих вылазок за пределы Белого дома. Доктор перехватил пристальный взгляд президента, устремленный на выхлопную трубу лимузина. Так смотрят на старого, испытанного друга, способного принести вожделенное избавление от мук.

Джон Кормак вновь взялся за книгу, которую читал перед выпуском телевизионных новостей. Это была антология английской поэзии. Когда-то он преподавал литературу студентам Йельского университета. Теперь ему вспомнилось одно стихотворение. Написал его Джон Ките. Низкорослый английский поэт, умерший в двадцать шесть лет, знавал такую тоску, какую знавали немногие, и выразил свои чувства лучше всех других. Перелистав страницы, Джон Кормак нашел те строки, какие искал, — из «Оды Соловью».

Опустив раскрытую книгу, президент откинулся на спинку кресла. Карнизы кабинета самого могущественного человека в мире были украшены причудливым резным орнаментом.

Как это заманчиво, думал президент. Какой соблазн…

Куинн решил позвонить в половине одиннадцатого вечера, когда почти все уже разошлись по домам и готовятся лечь в постель. Он выбрал телефон-автомат в первоклассном отеле: здесь еще стояли кабины с плотно притворяющимися дверцами. Трубку сняли после третьего вызова.

— Слушаю.

Голос тот самый. Чтобы узнать его, достаточно было одного слова.

Куинн говорил приглушенно, пришептывающим голосом Мосса, в паузах между словами с сипением втягивая в себя воздух через поврежденный нос.

— Это Мосс говорит, — сказал он.

В трубке замолчали.

— Вам не следовало сюда звонить. Только в случае крайней необходимости. Разве я вас не предупредил?

Прямое попадание. Куинн глубоко вздохнул.

— Сейчас именно такой случай. С Куинном покончено. Девки тоже нет. Маккрей… это самое, ликвидирован.

— Мне об этом знать незачем, — отозвался голое.

— А надо бы. — Куинн заторопился, пока собеседник не повесил трубку. — Куинн оставил рукопись. Она сейчас здесь, у меня.

— Рукопись?

— То-то и оно. Не знаю уж, откуда он набрал подробностей, как ухитрился их увязать вместе, но только тут все записано. Имена пятерых тоже. Ну и все остальные: я, Маккрей. Орсини, Зик, Марше и Преториус. Указано все до последней мелочи. Имена, даты, названия мест, время встречи. Что произошло да как… и кто виновник.

Пауза длилась долго.

— Мое имя тоже есть? — спросил голос.

— Я же сказал: указано все.

Куинн слышал в трубке тяжелое дыхание.

— Сколько копий?

— Только одна. Куинн скрывался в хижине на севере штата Вермонт. Ксероксов там не водится. Единственный экземпляр у меня в руках.

— Ясно. Откуда вы звоните?

— Я в Вашингтоне.

— Будет лучше всего, если вы передадите эту рукопись мне.

— Разумеется, — согласился Куинн. — Проще простого. Мое имя там тоже упоминается. Я бы и сам сжег эту бумагу к черту, но вот только…

— Что только, мистер Мосс?

— Да только недоплатили мне, вот что.

Снова трубка надолго умолкла. Слышно было, как на другом конце провода судорожно сглатывают слюну.

— Мне представлялось, что вознаграждение вы получили более чем достаточное, — заговорил наконец невидимый собеседник. — Если вам что-то еще причитается, нужную сумму вы получите.

— Меня это не устраивает, — отрезал Куинн. — Возникла масса сложностей, которые мне пришлось распутывать. Взять только трех этих парней в Европе. А Куинн с девчонкой? Сколько дополнительных усилий пришлось затратить!

— Чего вы хотите, мистер Мосс?

— Я прикинул, что должен получить оговоренную сумму еще раз полностью. И умножьте ее на два.

В трубке прерывисто вздохнули. Что ж, учиться никогда не поздно: свяжешься с убийцами напорешься на шантажиста.

— Я должен посоветоваться, — проговорили в трубке. Если понадобится подготовить… кхм… документ, на это уйдет время. Не совершайте необдуманных поступков. Я уверен, что все можно еще уладить.

— Даю вам двадцать четыре часа, — отрезал Куинн. — Позвоню завтра, в это же время. Передайте тем пятерым, что откладывать нельзя. Мне деньги, вам — рукопись Потом я исчезаю навсегда, а вам обеспечен покой на всю оставшуюся жизнь.

Куинн повесил трубку. Пусть собеседник сам решает: раскошелиться или потерпеть полный крах.

На следующий день Куинн взял напрокат мотоцикл, купил овчинный полушубок потеплее.

Наступил вечер. Трубку на другом конце провода сняли мгновенно.

— Ну как? — прогнусавил Куинн.

— Вы запросили непомерную сумму… Но тем не менее ваши условия приняты.

— Документ раздобыли?

— Да. Рукопись при вас?

— У меня в руках. Меняемся и дело с концом.

— Согласен. Но только не здесь. На прежнем месте, в два часа ночи.

— Приходите один, без оружия, — сиплым голосом предостерег Куинн. — Коли вздумаете нанять в помощь какого-нибудь типа — сыграете в ящик.

— Никаких хитростей, ручаюсь вам. Раз уж мы готовы вам заплатить, надобность в этом отпадает. Большая просьба: с вашей стороны — то же самое. Простая коммерческая сделка — и ничего другого.

— Годится, — одышливо прохрипел Куинн. — Меня интересуют только деньги.

Собеседник Куинна дал отбой.

Стрелки часов близились к одиннадцати. Джон Кормак сидел за своим рабочим столом, перечитывая написанное им от руки обращение к американскому народу. Сдержанные, полные сожаления слова. Зачитают обращение другие. Его опубликуют все газеты и журналы, передадут по всем радиостанциям и телевизионным каналам. Самого президента тогда уже не будет. До Рождества оставалось восемь дней. Однако встречать праздник в этом величественном здании будет другой человек. Безукоризненно честный, на которого можно положиться.

Зазвонил телефон. Президент с неудовольствием взглянул на аппарат. Номер был засекреченный: его знали только ближайшие друзья — те, кто мог явиться в любое время суток без предупреждения.

— Да.

— Господин президент?

— Я вас слушаю.

— С вами говорит Куинн, посредник.

— А… Здравствуйте, мистер Куинн.

— Я не знаю, что вы обо мне думаете, господин президент. Теперь это не так уж важно. Я не сумел вернуть вам сына. Но мне удалось разгадать тайну. Найти убийц. Прошу вас, сэр, не вешайте трубку. Выслушайте меня до конца. Времени у меня мало.

Завтра, в пять утра, возле поста секретной службы у входа в Белый дом на Александр-Гамильтон-плейс остановится мотоциклист. Он передаст пакет — плоскую картонную коробку. В ней будет лежать рукопись. Предназначенная исключительно для вас. Этот экземпляр — единственный. Прошу вас распорядиться, чтобы коробку доставили лично вам в руки немедленно. По прочтении вы вправе принять те меры, какие сочтете нужными. Доверьтесь мне, господин президент. В самый последний раз. Спокойной ночи, сэр.

В трубке послышались частые гудки. Джон Кормак помедлил в растерянности, не сводя глаз с аппарата. Потом потянулся к другому телефону и отдал дежурному офицеру секретной службы соответствующие распоряжения.

Куинн терялся в догадках. Ему сказали «на прежнем месте». Как же узнать, где именно? Расписаться в неведении было нельзя: это означало бы немедленный провал. Встреча висела на волоске. Сверившись с адресом, который дала ему Саманта, в полночь Куинн приехал в Джорджтаун. Оставил громоздкую «хонду» в конце улицы и затаился в тени между домами, в двадцати ярдах наискосок от особняка на западной оконечности N-стрит.

Изысканное здание из красного кирпича в пять этажей. Тихая улица ведет к кампусу Джорджтаунского университета. Куинн прикинул, что особняк обошелся владельцу не менее чем в два миллиона долларов.

За домом располагался гараж с дверями, управляемыми электроникой. В доме на трех этажах горел свет. Сразу после двенадцати свет на пятом, служебном, этаже погас. К часу ночи свет остался гореть лишь в нескольких окнах на цокольном этаже. Кто-то продолжал бодрствовать.

В 1.30 окна наверху погасли. Еще через десять минут между дверьми гаража засветилась желтая полоска: кто-то садился в машину. Затем свет исчез, и в полумраке двери начали подниматься. Выехал длинный черный «кадиллак» и свернул на улицу. Двери медленно опустились. Машина направилась в сторону, противоположную от университета. Куинн увидел, что с водителем никого нет и правит он очень осторожно. Куинн незаметно пробрался к своей «хонде» и сел за руль, завел мотор и устремился вслед за лимузином.

Лимузин свернул на Висконсин-авеню. Деловая сердцевина Джорджтауна с барами, бистро и открытыми допоздна магазинами, где обычно все кипит, в этот час декабрьской ночи пустовала. Куинн, насколько было возможно, приблизился к «кадиллаку». Задние огоньки лимузина мигнули с поворота на М-стрит, а затем машина свернула направо, к Пенсильвания-авеню. Не отставая от лимузина, Куинн проехал по Вашингтонскому кольцу и выбрался на 23-ю улицу. Проехав по авеню Конституции, «кадиллак» остановился у обочины под деревьями, как раз за проездом Генри Бэкона.

Куинн съехал с проезжей части и, загнав машину в кусты, заглушил мотор. Он увидел, как огоньки «кадиллака» погасли и водитель выбрался наружу. Мимо, в напрасных поисках пассажира, скользнуло пустое такси. Оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, человек двинулся вперед. С тротуара перешагнув через заграждение, он перебрался на газон Западного потомакского парка и зашагал напрямик в сторону Пруда размышлений.

Вдали от уличных фонарей тьма поглотила фигуру в черном пальто и такого же цвета шляпе. Справа от Куинна находился Мемориал Линкольна. Его прожекторы заливали ярким светом оконечность 23-й улицы, но в парке между деревьями было темно. Куинн, на расстоянии пятидесяти ярдов, крался за фигурой в черном.

Человек обогнул с запада угол Вьетнамского мемориала и срезал угол, направляясь к возвышенности, густо засаженной деревьями, между озером Парка конституции и Прудом размышлений.

В отдалении мерцали огни бивуака ветеранов, несущих стражу в честь павших в бою на той горестной, теперь уже далекой войне. Это были единственные признаки жизни в парке в столь поздний час. Тот, кого преследовал Куинн, выбрал путь наискосок, чтобы случайно не оказаться поблизости.

Мемориал представляет собой длинную стену из черного мрамора, достающую до лодыжек по углам и уходящую вглубь на семь футов посередине. Она пересекает аллею наподобие неглубокого зигзага. Куинн перешагнул стену и пригнулся к земле, так как идущий впереди обернулся, заслышав шорох гравия. Куинн увидел, как он оглядел лужайку и аллею, прежде чем двинуться дальше.

Бледная, чахлая луна вышла из-за облаков. Она осветила мраморную стену, испещренную именами пятидесяти восьми тысяч, погибших во Вьетнаме. Задержавшись на мгновение, чтобы поцеловать ледяной мрамор, Куинн продолжил преследование и прошел через лужайку к купе дубов, где стояли бронзовые статуи ветеранов войны высотою в человеческий рост.

Человек в черном костюме снова обернулся, заслышав шорох. Ничего подозрительного. Далеко позади светился Мемориал Линкольна. Луна выхватывала из темноты облетевшие неподвижные дубы и заливала сиянием четырех бронзовых солдат.

Человек в черном навряд ли знал, что их должно быть всего трое. Когда он пошел дальше, четвертый отделился от группы и последовал за ним.

Наконец-то они добрались до «прежнего места». На пригорке между озером и Прудом размышлений, окруженный редкими деревцами, находился общественный туалет. У входа горела единственная лампочка. Человек в черном остановился и стал ждать. Помедлив с минуту, Куинн появился из-за деревьев. Человек взглянул на него и замер. Если он и побледнел, в темноте этого не было видно. Но руки у него затряслись. Они посмотрели друг на друга. Человек, стоявший перед Куинном, лихорадочно пытался подавит ь охвативший его ужас.

— Куинн, — едва выговорил он, — тебя нет. Ведь ты умер.

— Нет, — спокойно возразил Куинн, — я не умер. Умерли Мосс и Маккрей. Умерли Орсини, Зик, Марше, Преториус. Саймон Кормак тоже умер — вы лучше всех знаете отчего.

— Не так резко, Куинн. Будем благоразумны. Он должен был уйти. Иначе погубил бы нас всех. Вам это должно быть совершенно ясно.

— Кто должен был уйти — Саймон? Студент колледжа?

Удивление собеседника Куинна взяло верх над его растерянностью. Еще на заседаниях комитета в Белом доме ему стало понятно, на что этот человек способен.

— Да нет, не мальчик. Его отец. Ему необходимо уйти.

— Из-за Нантакетского договора?

— Разумеется. Условия договора разорят тысячи людей, сотни корпораций обанкротятся.

— Но почему это должно коснуться вас? Насколько мне известно, вы сказочно богаты. У вас громадное состояние.

Вместо ответа Куинн услышал короткий смешок.

— Богат? Пока что — да. Получив фамильное наследство, я стал маклером в Нью-Йорке. Все свои средства вложил в акции — надежные, приносящие большой доход. Все мои деньги по-прежнему там.

— В военной промышленности?

— Взгляните, Куинн: я принес это для Мосса. Теперь эго принадлежит вам. Вот такое вы когда-нибудь видели?

Человек извлек из внутреннего кармана пиджака клочок бумаги и протянул его Куинну. В тусклом свете лампочки Куин увидел чек, выписанный известным швейцарским банком на предъявителя. Сумма составляла пять миллионов долларов.

— Возьмите это, Куинн. Такой прорвы денег вы и в глаза не видели. И никогда больше не увидите. Чего только не сулит такоебогатство! Подумайте только, какую жизнь вы сможете вести. Полный комфорт роскошь, если хотите. До конца своих дней. Отдайте рукопись — и пять миллионов ваши.

— Значит, все это было из-за денег? — задумчиво спросил Куинн. Он повертел чек в руках, словно размышляя.

— Ну конечно. Деньги, власть — это одно и то же.

— Но ведь вы были его другом… Он доверял вам как никому.

— Не будьте наивным, Куинн. Все на свете сводится к деньгам. Наша страна помешана на богатстве. Никто этого не изменит. Так было, и так будет всегда. Мы молимся всемогущему доллару. У нас в Америке можно купить все, что угодно. Любого и каждого — тоже.

Куинн согласно кивнул. Он подумал о пятидесяти восьми тысячах имен, высеченных на черном мраморе. Любого и каждого… Вздохнув, он сунул руку в карман. Человек, едва достававший ему до плеча, испуганно отпрянул.

— Не делайте этого, Куинн! Вы же обещали — оружия не будет.

Куинн вытащил рукопись — двести машинописных страниц — и протянул собеседнику. Тот шумно перевел дыхание и дрожащими руками взял листы.

— Жалеть о сделанном вам не придется. Деньги ваши, Куинн. Распоряжайтесь, как хотите.

Куинн снова кивнул:

— Одна маленькая просьба…

— Ради Бога.

— Я отпустил такси на авеню Конституции. Вы не могли бы подбросить меня обратно?

Впервые за все время разговора собеседник Куинна с облегчением улыбнулся:

— Разумеется. О чем говорить?

(обратно)

Глава 19

Выполнение задания было намечено на конец недели, когда на улицах не так многолюдно. Действовать следовало с большой осторожностью. Вечером в пятницу люди в длинных кожаных пальто дождались сообщения по рации от наблюдателей из здания в центре Москвы о том, что интересующий их объект покинул город.

Оперативные агенты терпеливо ждали на длинной узкой дороге у изгиба Москвы-реки, недалеко от поворота к деревне Переделкино, где высокопоставленные члены Центрального Комитета, видные академики и крупные военачальники имеют свои дачи.

Когда автомобиль приблизился, машина оперативников выехала вперед и перегородила дорогу. «Чайка» замедлила ход и остановилась. Шофер и телохранитель — оба прошедшие выучку в «спецназе» — ничего не могли поделать. С обеих сторон к машине подскочили вооруженные люди, и дула автоматов уперлись прямо в стекло.

Старший офицер в штатском рывком распахнул заднюю дверцу и заглянул внутрь машины. Сидевший в ней человек, оторвавшись от чтения досье, невозмутимо поднял глаза.

— Маршал Козлов? — спросил затянутый в кожу гебист.

— Да.

— Прошу выйти из машины. Вместе с вашими людьми. Сопротивление бесполезно. Вы арестованы.

Дородный маршал, отрывисто приказав спутникам повиноваться, выбрался из машины. На морозе дыхание клубами вырывалось у него изо рта. Любопытно, подумал он, когда-то еще снова удастся вдохнуть в себя свежий воздух. Внешне он не выказывал ни малейших признаков растерянности.

— За превышение полномочий вы ответите перед Политбюро. Тоже мне, чекисты нашлись.

Маршал назвал агентов КГБ пренебрежительным прозвищем, данным сотрудникам тайной полиции.

— Указание Политбюро мы и выполняем, — не без удовлетворения ответил офицер, бывший полковником Второго главного управления. Теперь пожилому маршалу стало ясно, что с оружием он распростился навсегда.

Двумя днями позже, в предрассветной тьме, агенты саудовских сил безопасности окружили скромный домик на окраине Эр-Рияда. Без накладки не обошлось. Один из агентов нечаянно опрокинул урну для мусора. В доме залаяла собака. Из окна выглянул слуга — уроженец Йемена, спозаранку уже варивший себе крепкий кофе, и немедля оповестил хозяина.

Полковник Истерхаус прошел хорошую выучку в американском авиационном отряде. Нравы Саудовской Аравии ему были известны как нельзя лучше: он знал, что участия в тайном заговоре ему не простят. И давно был готов ко всему. Пока ломали ворота, пока шла перестрелка, в которой погибли два его охранника-йеменца, он успел принять нужные меры. Взбегая по лестнице, агенты услышали короткий выстрел.

Полковник лежал на иолу ничком. Кровь заливала дорогой персидский ковер, украшавший изысканный, в восточном стиле, кабинет. На шелковом полотнище над письменным столом было вышито арабское изречение: Инш-Алла. Такова воля Аллаха.

На следующий день группа агентов ФБР во главе с самим Филипом Келли оцепила поместье в гористых окрестностях Остина. Сайрус Миллер любезно принял Келли и благосклонно согласился его выслушать. Услышав о том, что он арестован, Сайрус Миллер принялся громко и страстно молиться, призывая своего могущественного друга обрушить праведный гнев на головы идолопоклонников и антихристов, не пожелавших постичь Божественные предписания, явленные в поступках Его избранника.

В тот же час Кевин Браун со своими подручными взял под стражу Мелвилла Сканлона в его роскошном доме под Хьюстоном. Та же участь постигла Лайонела Мойра в Далласе. Были также выписаны ордера на арест Бена Залкинда в Пало-Альто и Питера Кобба в Пасадене. Предчувствие тому виной или простое совпадение, но Залкинд накануне вылетел в Мехико-Сити. Кобба рассчитывали застать на рабочем месте. Но он в то утро остался дома из-за простуды. Такие случайности и сводят на нет даже самые выверенные планы. Этим полицию не удивишь. Преданный секретарь успел сообщить Коббу по телефону о том, что к его дому направляется автомобиль ФБР. Кобб поднялся с постели, поцеловал жену и детей и заперся в гараже. Агенты ФБР опоздали на двадцать минут.

Четырьмя днями позже президент Джон Кормак вошел в правительственную комнату и занял свое место во главе стола. Члены кабинета и ближайшие советники были уже в сборе. Все заметили разительную перемену в его облике. Плечи его расправились, взгляд прояснился.

За столом сидели Ли Александер и Дэвид Вайнтрауб из ЦРУ, рядом с ними Дон Эдмондс, Филип Келли и Кевин Браун из ФБР. Садясь на свое место, Джон Кормак приветливо им кивнул.

— Ваши доклады, джентльмены.

Кевин Браун, взглянув на директора своего ведомства, заговорил первым.

— Господин президент! Наши агенты побывали в горной хижине в Вермонте. Найдено оружие: винтовка и «кольт» 45-го калибра. Там же обнаружены тела Ирвинга Мосса и Данкана Маккрея. бывших сотрудников ЦРУ. Тела опознаны.

Дэвид Вайнтрауб кивнул.

— В Куантико проведена экспертиза. Бельгийская полиция прислала нам увеличенные фотографии пули, извлеченной из обшивки сиденья чертова колеса в Ваврском парке. Установлено, что эта пуля, которой убит Марше он же Лефорт, выпущена из найденного нами «кольта». Голландской полицией извлечена пуля, застрявшая в бочке, которая стояла в подвале пивного бара в Ден-Боше. Пуля сплющена, но нарезки все же видны. Стреляли из того же «кольта». И наконец, в баре на проезде Вотрен в Париже из штукатурки извлечено шесть винтовочных пуль. Стреляли из обнаруженной нами винтовки. И винтовка, и револьвер приобретены на вымышленное имя в оружейном магазине Галвестона, штат Техас. Владельцу магазина показали фотографию Ирвинга Мосса: он узнал в нем того самого покупателя.

— Значит, все сходится?

— Да, господин президент.

— Мистер Вайнтрауб?

— К сожалению, вынужден подтвердить, что Данкан Маккрей был зачислен в штат ЦРУ еще в бытность его в Центральной Америке, по рекомендации Ирвинга Мосса. Его использовали в качестве помощника, а потом направили на обучение в Штаты. После увольнения Мосса всех его протеже, разумеется, следовало подвергнуть тщательной проверке. Этого по оплошности не сделали. Упущение серьезное. Глубоко сожалею.

— Но ведь тогда вы еще не занимали пост заместителя директора по оперативной части. Прошу вас, мистер Вайнтрауб, продолжайте.

— Благодарю вас, господин президент.

— Из наших собственных источников поступило подтверждение новости, которую сообщил нам в частном порядке резидент КГБ в Нью-Йорке. Некий маршал Козлов привлечен к ответственности по обвинению в передаче за пределы страны пояса, ставшего причиной гибели вашего сына. Согласно официальным сведениям, он подал в отставку по состоянию здоровья.

— Как вы думаете, он признает себя виновным?

— Допрашивать в Лефортовской тюрьме, я думаю, умеют, — заметил Вайнтрауб.

— Мистер Келли? — обратился президент к помощнику директора ФБР.

— Кое-какие обстоятельства, господин президент, по-видимому, останутся неподтвержденными. Тело Доминика Орсини так и не обнаружено. Корсиканская полиция установила, что в окно спальни на верхнем этаже бара в Кастельбланке действительно было выпущено два заряда дроби. Револьвер «смит-вессон», которым мы снабдили специального агента Сомервилл, по всей вероятности, покоится на дне реки Прунелли. Все, что возможно доказать, было доказано. Абсолютно все. Описание событий, данное в рукописи, полностью соответствует фактам.

— А те пятеро, так называемая «Группа Аламо»?

— Трое находятся под стражей. Сайрус Миллер, скорее всего, избежит суда. Врачи признали его клинически невменяемым. Мелвилл Сканлон признался во всем, не утаив подробностей заговора против законного монарха в Саудовской Аравии. Я полагаю, что государственный департамент уже принял соответствующие меры.

— Без сомнения, — подтвердил президент.

— Саудовское правительство было поставлено в известность и предприняло необходимые действия.

— А где остальные участники пятерки?

— Залкинду удалось скрыться. По нашим предположениям, он находится в Латинской Америке. Кобб повесился в собственном гараже. Мойр полностью подтвердил показания Сканлона.

— Остаются ли какие-то неясности, мистер Келли?

— Как будто бы нет, господин президент. Насколько позволило время, мы проверили каждую деталь, упомянутую в рукописи мистера Куинна. Имена, даты, время и место встреч, адреса компаний по прокату автомобилей, авиабилеты, нанимаемые квартиры, гостиницы, виды транспорта, оружие — словом, ничто не осталось без внимания. Полиция и иммиграционные службы в Ирландии, Британии, Бельгии, Голландии и Франции в ходе проверки оказали нам всяческое содействие. Расхождений не оказалось.

Президент Кормак бросил взгляд на пустовавшее кресло.

— А мой бывший коллега?

Директор ФБР подал знак Филипу Келли.

— На последних трех страницах рукописи излагается беседа двух людей в ту самую ночь. Подтверждений тому, что разговор действительно был, не имеется. О мистере Куинне у нас до сих пор нет никаких известий. Но мы допросили обслуживающий персонал особняка в Джорджтауне. Шофер был отпущен домой под предлогом, что машина больше не понадобится. Двое вспоминают, что приблизительно в половине второго их разбудил шум в гараже. Один из них выглянул в окно и увидел, как машина выехала на улицу. Служитель подумал, что это воры. Он отправился к хозяину, но оказалось, что тот уехал.

Мы проверили все его акции и капиталовложения. Выяснилось, что громадные суммы были затрачены им на контракты в оборонной промышленности. Условия Нантакетского договора, несомненно, ставили его благосостояние под удар. Доводы Куинна вполне логичны. Определить достоверность прочих высказываний собеседника Куинна не представляется возможным. Остается одно: либо верить Куинну, либо нет.

Президент Кормак поднялся с места.

— А я верю, джентльмены, верю каждому его слову. Прошу прекратить розыск. Приказ подлежит немедленному исполнению. Благодарю вас за все старания.

Через дверь напротив камина президент прошел к секретарю и попросил, чтобы его какое-то время никто не беспокоил. Затем вошел в Овальный кабинет и затворил за собой дверь.

Он сел за огромный письменный стол под окном с зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами, в пять дюймов толщиной. Окна выходили в розовый сад. Президент откинулся на спинку высокого вращающегося кресла. Семьдесят три дня прошло с тех пор, как он последний раз сидел в этом кресле.

На столе стояла фотография в серебряной рамке. Саймон был снят осенью, перед самым его отъездом в Англию. Тогда ему было двадцать. Жизнерадостное молодое лицо. В глазах — юношеский задор и уверенность в будущем.

Президент взял фотографию в руки и пристально в нее вгляделся. Потом выдвинул левый ящик стола.

Прощай. Саймон, — тихо проговорил он.

Он положил фотографию в стол изображением вниз. Задвинул ящик и запер его на ключ. Затем нажал кнопку переговорного устройства.

— Вызовите, пожалуйста, ко мне Крейга Липтона.

Когда пресс-секретарь появился, президент сообщил ему о своем желании выступить завтра вечером по главным каналам телевидения с обращением к нации.

Хозяйка меблированных комнат в Александрии не без сожаления расставалась со своим канадским гостем, мистером Роже Лефевром. Столь тихие, благонравные жильцы, не причиняющие никаких хлопот, попадаются не часто.

Вечером мистер Лефевр зашел к ней попрощаться. Почтенная дама заметила, что он сбрил бороду. Так он выглядел явно моложе.

Телевизор в ее комнате был, как всегда, включен. Высокий человек на мгновение задержался у выхода. На экране ведущий, со строгим выражением лица, объявил: «Леди и джентльмены! Сейчас перед вами выступит президент Соединенных Штатов».

— Может быть, вы еще немного задержитесь? — спросила хозяйка. — Сейчас будет выступать президент. Говорят, бедняга вынужден подать в отставку.

— Меня ждет такси. Пора идти.

На экране появился президент Кормак. Он сидел выпрямившись за рабочим столом в Овальном кабинете, иод Большой Печатью. За последние восемьдесят дней его видели только мельком. Президент постарел, осунулся, морщин на его лице заметно прибавилось. Однако от того безучастно-отрешенного выражения, какое запечатлела фотография, снятая во время похоронной церемонии в Нантакете и ставшая известной всему миру, не осталось и следа. Президент твердо и уверенно смотрел прямо в глазок телекамеры, словно видел перед собой сто миллионов американцев и еще многие миллионы жителей нашей планеты. В его манере держаться не чувствовалось ни малейшей усталости. Говорил он размеренно.

Мои соотечественники-американцы! — начал президент свою речь.

Куинн прикрыл дверь и спустился по лестнице к такси.

— В Даллес, — сказал он шоферу.

Тротуары, расцвеченные рождественскими украшениями, были залиты ярким светом. Бесчисленные Санта-Клаусы в витринах магазинов, с транзисторами возле уха, весело подмигивали, притопывали в такт музыке. Водитель ехал по Мемориальному шоссе Генри Шерли, затем свернул направо к реке Тернпайк, и еще раз направо, к Кэпитал белтуэй.

Вскоре Куинн заметил, что многие водители притормаживают у обочины, из опасения пропустить хоть слово из радиопередачи. Пешеходы также начали собираться вокруг включенных транзисторов. Водитель такси слушал обращение президента через наушники. У самой развилки он вдруг громко воскликнул:

— Ну и ну! Вы только послушайте, что он говорит. Сроду бы не поверил.

Он повернул голову к Куинну, не обращая внимания на дорогу.

— Хотите, включу динамик?

— Нет, я послушаю потом, когда будут повторять запись, — сказал Куинн.

— На минутку можно и притормозить.

— Езжайте дальше.

В аэропорту Даллес Куинн расплатился с таксистом и вошел внутрь здания, направляясь к регистрационной стойке британских авиалиний. Большинство пассажиров и чуть ли не половина обслуживающего персонала столпились у высоко подвешенного телевизора. Куинн обратился к единственной дежурной.

— Рейс 210 до Лондона, — сказал он, протягивая билет.

Дежурная с трудом оторвалась от экрана телевизора и всмотрелась в билет, стуча по клавишам терминала.

— Из Лондона вы летите в Малагу?

— Да.

Голос Джона Кормака разносился над притихшим залом.

— С целью подрыва Нантакетского договора эти люди вознамерились прежде всего отстранить от дел президента…

Дежурная, глядя в противоположную сторону, передала Куинну талон на посадку.

— Я могу пройти к самолету? — спросил Куинн.

— Что? Да-да, конечно… Счастливого вам пути.

За службой иммиграционного контроля находился бар, в котором также был включен телевизор. Возле него тесно толпились ожидавшие вылета пассажиры.

В красно-бело-голубом автобусе на пути к стоявшему на летном поле «Боингу» один из пассажиров держал в руках включенный транзистор. Все молча слушали. У входа в самолет Куинн подал свой посадочный талон стюардессе. Та показала ему, как пройти в салон первого класса. Куинн позволил себе эту роскошь, потратив на нее остаток полученных от советского генерала денег. Нагнув голову, чтобы пройти в самолет, Куинн услышал за спиной слова президента:

— Такова подоплека недавних событий. Теперь страница перевернута. Собратья американцы! Ваш президент снова с вами…

Куинн уселся у окна, пристегнул пояс. От бокала шампанского он отказался и попросил красного вина. Взял предложенный экземпляр «Вашингтон пост» и углубился в чтение. Соседнее кресло оставалось незанятым.

Оторвавшись от взлетной полосы, «Боинг-747» повис над Атлантикой. В салоне взволнованно обсуждали президентскую речь, продолжавшуюся почти час. Куинн молча продолжал читать газету.

Редакционная статья на первой странице газеты оповещала читателей о предстоящей речи президента, не оставляя ни малейших сомнений относительно его намерения уйти в отставку.

— Чего бы вы еще хотели, сэр? — пропел над его ухом нежный голос.

Куинн вскинул глаза и радостно улыбнулся. Рядом с ним стояла Саманта.

— Только тебя, детка.

Он отложил свернутую газету в сторону. На заметку внизу страницы он так и не обратил внимания. Заголовок гласил: «Рождественский дар ветеранам вьетнамской войны». В подзаголовке уточнялось: «Армейский госпиталь для парализованных получает анонимный чек на пять миллионов долларов».

Саманта уселась в кресло.

— Поняла вас, мистер Куинн. Решено: я отправляюсь в Испанию вместе с вами. И даже не прочь выйти за вас замуж.

— Ну и отлично, — отозвался Куинн. — Терпеть не могу нерешительности.

— А то местечко, где вы живете — как оно выглядит?

— Крохотная деревушка, небольшие белые домики, старая церковка, низенький старичок священник…

— Надеюсь, с брачной церемонией он справится?

Саманта обняла голову Куинна и притянула его к себе. Губы их слились в долгом поцелуе. Газета соскользнула с колен Куинна и упала на пол. Стюардесса, понимающе улыбнувшись, подняла ее и положила на сиденье. До крупно набранного сенсационного заголовка никому не было никакого дела. Газета сообщала:

СКРОМНЫЕ ПОХОРОНЫ МИНИСТРА ФИНАНСОВ ХЬЮБЕРТА РИДА:

ТАЙНА НОЧНОГО ПАДЕНИЯ АВТОМОБИЛЯ В ПОТОМАК ОСТАЕТСЯ НЕРАЗГАДАННОЙ.

(обратно)

(обратно) ФРЕДЕРИК ФОРСАЙ

ПОСРЕДНИК

РОМАН, НОВЕЛЛА

Перевод с английского

МОСКВА «ПРОГРЕСС» 1992

(обратно) ББК 84.4 (Вл.)

Ф79

Составление и послесловие С. И. Бэлзы

Перевод И. Г. Русецкого, С. Л. Сухарева Художник А. В. Разумов Редактор Т. В. Чугунова

Форсайт Ф.

Ф79 Посредник: Пер. с англ./Сост. и послесл. С. И. Бэлзы. — М.: Прогресс, 1992. — 493 с.

В романе Фредерика Форсайта, уже известного советскому читателю по «Дню Шакала» (1971), действие развертывается в наши дни в СССР, США, Великобритании, Саудовской Аравии, Франции, на Корсике… Нантакетский договор между США и СССР о сокращении вооружений на грани срыва в связи с похищением и смертью сына президента США. Среди заговорщиков — высокопоставленные американцы и советский маршал Козлов. В центре романа — образ супермена, ведущего переговоры о выкупе сына президента, а затем на свой страх и риск предпринимающего расследование.

Среди действующих лиц романа — Маргарет Тэтчер, Михаил Горбачев, Владимир Крючков и другие заметные политические фигуры. Писатель вновь подтвердил укрепившееся за ним звание «короля бестселлеров».

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Призрак Манхэттена

1 Признание Антуанэтт Жири

Приют Сестер Милосердия Ордена Св. Винсета Паульского, Париж, сентябрь 1906 г.

Над моей головой по потолку змеится трещина, а рядом с ней паук плетёт свою паутину. Странно представить, что этот паук переживет меня и через несколько часов, когда меня уже не станет, он все еще будет здесь. Удачи тебе, паучок, плети паутину, чтобы поймать муху и накормить своих деток.

Как же это все произошло? Как же вышло, что я, Антуанэтт Жири, 58-ми лет от роду, лежу в приюте для страждущих Парижа, которым заправляют добрые сестры милосердия, и готовлюсь к встрече с Создателем? Не думаю, что я была уж очень хорошим человеком, уж точно не таким хорошим, как эти сестры милосердия, которые постоянно убирают этот нескончаемый бардак, связанные по рукам и ногам своей клятвой умеренности, целомудрия, смирения и послушания. Подобные вещи мне никогда не подходили. Дело в том, что у них есть вера. А у меня ее никогда не было. Может быть, пришло время, и она появилась и у меня? Возможно. Ибо я покину этот мир прежде, чем ночное небо заполнит собою маленькое высокое окошечко – там, в пределах моего поля зрения.

Я здесь, наверное, потому, что просто-напросто у меня кончились все деньги. Ну, почти все. Под моей подушкой лежит маленькая сумочка, о которой никто не знает. Но она – для особой цели. Сорок лет назад я была балериной: стройной, молодой и красивой. Так говорили мне все те молодые люди, которые ждали меня у служебного входа. И они были привлекательными, со своими чистыми, источающими аромат, молодыми крепкими телами, которые могли давать и получать столько удовольствия.

А самым красивым из них был Люсьен. Все хористки называли его Люсьеном Красивым, потому что его лицо заставляло девичьи сердца стучать подобно барабану. Однажды одним солнечным воскресеньем он повел меня в Булонский лес и сделал мне предложение, как и полагается, встав на колено, и я приняла его предложение. Через год он погиб в сражении с прусскими войсками под Седаном. После этого мне долгое время не хотелось ничего слышать о браке – почти пять лет, пока я танцевала в балете.

В 28 лет моя балетная карьера закончилась. Ведь я встретила Жюля, мы поженились, я забеременела крошкой Мэг. Кроме того, я начала терять былую гибкость, превратившись в немолодую танцовщицу, ежедневно сражающуюся за то, чтобы сохранить стройность и пластичность. Но директор, добрая душа, хорошо обошелся со мною. Хормейстерша как раз уволилась, и директор сказал, что у меня был достаточный опыт, и что он не хотел искать преемницу вне Оперы. Поэтому он назначил меня. Maîtresse du Corps de Ballet. Как только родилась Мэг, и ей была найдена кормилица, я приступила к своим обязанностям. Это было в 1876 году, через год после открытия новой великолепной Оперы Гарнье. Наконец-то мы избавились от тесных обувных коробок, что были у нас раньше на улицы Ле Пелетье, война окончилась, мой любимый Париж восстановлен и жизнь наладилась.

Мне было даже все равно, когда Жюль встретил эту свою толстую бельгийку и удрал в Арденны. Скатертью дорога. По крайней мере, у меня была работа, гораздо лучше того, что мог найти он. Во всяком случае, она позволяла мне содержать мою маленькую квартирку, растить Мэг, а по вечерам смотреть, как мои балетные воспитанницы услаждают взоры всех коронованных особ Европы. Интересно, что случилось с Жюлем? В любом случае, уже поздно наводить справки. А Мэг? Балерина и хористка, как и ее мать – это все, что я могла для нее сделать – до того ужасного падения 10 лет назад, из-за которого ее правое колено утратило подвижность навсегда. Но даже тогда ей повезло, правда, и здесь не обошлось без моей помощи. Теперь она костюмер и личная камеристка величайшей оперной Дивы в Европе, Кристины де Шаньи. Конечно, если вы только не ставите выше эту неотесанную австралийку Нелли Мелба. Хотелось бы мне знать, где Мэг сейчас? Возможно в Милане, Риме, Мадриде? Там, где сейчас выступает Дива. Подумать только, что когда-то я кричала на виконтессу де Шаньи, призывая ее к дисциплине и порядку!

Так что же я делаю здесь, в ожидании преждевременной кончины? 8 лет назад я ушла со своей должности, как раз в мой 50-й день рождения. Все были со мной очень милы – обычные вежливые банальности. И щедрая премия в награду за 22 года моей службы в качестве Maîtresse du Corps de Ballet. Вполне достаточная для того, чтобы прожить на нее. Плюс, несколько частных уроков для невообразимо неуклюжих дочерей богатеньких родителей. Немного, но достаточно, да еще и немного сбережений. Достаточно… до прошлой весны.

Тогда-то и начались эти боли, не частые, но внезапные и острые, где-то внизу живота. Мне прописывали лекарства от желудочных расстройств и брали за это большие деньги. Тогда я не знала, что во мне уже жил ужасный стальной краб, погружающий в меня свои огромные клешни и все время растущий по мере своего насыщения. Я не знала об этом вплоть до июля. А затем было уже слишком поздно. И теперь я лежу здесь, стараясь не закричать от боли, ожидая очередную ложку, полную «белой богини», порошка, который на Востоке добывают из маков.

Не долго осталась ждать, прежде чем я усну вечным сном. Мне даже больше не страшно. Возможно, Он будет милосерден? Я надеюсь на это, но в любом случае Он точно избавит меня от боли. Я пытаюсь сконцентрироваться на чем-то другом. Я вспоминаю всех девочек, которых я обучала, и свою хорошенькую молоденькую Мэг с ее поврежденной коленкой, которая хочет найти себе мужа – надеюсь, она найдет хорошего человека. И, конечно же, я думаю о своих мальчиках, моих двух милых несчастных мальчиках. О них я думаю больше всего.

– Мадам, монсеньер аббат пришел.

– Благодарю вас, Сестра. Я плохо вижу. Где он?

– Я здесь дитя мое, отец Себастьян. Рядом с тобой. Чувствуешь ли ты мою руку на своей?

– Да, Отец мой.

– Ты должна примирить себя с Господом, дочь моя. Я готов выслушать твою исповедь.

– Время пришло. Простите Отец, ибо грешна я.

– Говори, дитя мое. Ничего не держи в себе.

– Однажды в 1882 году я сделала нечто, что изменило несколько жизней. Тогда я не знала, что за этим последует. Я следовала импульсу и мотивам, которые, как мне тогда казалось, были благородными. Мне было 34 года, я была Maîtresse du Corps de Ballet в Парижской Опере. Я была замужем, но муж мой покинул меня, убежав с другой женщиной.

– Ты должна простить им, дитя мое. Прощение есть часть раскаяния.

– О, я прощаю им, Отец мой. Я давно простила. Но у меня была дочь, Мэг, тогда всего шести лет от роду. Была ярмарка в Нейи, и я повела ее на ярмарку в одно воскресенье. Там были каллиопы и карусели, паровые двигатели и дрессированные обезьянки, которые подбирали сантимы для шарманщика. Мэг никогда прежде не видала ярмарку. Но здесь, также, было шоу уродов. Ряд палаток, на которых рекламные надписи представляли всемирно известных акробатов-карликов, человека, так густо покрытого татуировкой, что нельзя было увидеть его кожу, чернокожего человека с костью в носу и заостренными зубами, женщину с бородой.

В конце ряда было что-то вроде клетки на колёсах, с прутьями с почти футовыми промежутками и отвратительно грязной соломой на полу. Хотя ярко светило солнце, в клетке было темно, так что я всмотрелась, желая увидеть, что за животное там, внутри. Я услыхала лязг цепей и увидела что-то лежащее, зарывшееся в солому. Именно тогда и появился человек.

Он был здоровенный и крепко сбитый, с красным грубым лицом. На шее у него висел на ремне лоток с кусками лошадиного навоза, собранного в загоне, где держались пони, а также гнилые фрукты. «Давайте, дамы, – сказал он, – попробуйте попасть в монстра. Один сантим за бросок». Затем он обернулся к клетке и прокричал: «А ну давай, иди сюда или сам знаешь, что с тобой будет». Цепи снова заклацали, и что-то похожее больше на животное, нежели на человека, выползло на свет, ближе к решеткам.

Это действительно был человек, хотя подобное описание с трудом подходило к нему. Мужского пола, в лохмотьях, весь в грязи, грызущий яблоко. Очевидно, ему приходилось питаться лишь тем, чем в него бросались люди. Нечистоты облепили его худенькое тело. На его запястья и лодыжки были надеты наручники, впивающиеся в плоть, оставляя раны, в которых извивались личинки насекомых. Но именно его лицо и вся его голова заставили Мэг расплакаться.

Череп и лицо было ужасно обезображены, на голове торчало лишь несколько клочьев грязных волос. Лицо было перекошено на одну сторону, словно давным-давно по нему ударили чудовищным молотом, и весь его облик был каким-то бесформенным, словно потекший воск свечи. Глаза были глубоко посажены в сморщенных и деформированных глазницах. Только часть рта и челюсти избежали деформации и выглядели как нормальное человеческое лицо.

У Мэг в руках было яблоко в сладкой глазури. Не знаю почему, но я забрала у нее яблоко, подошла к решеткам и протянула его человеку в клетке. Тот здоровенный краснолицый человек рассвирепел, крича, что я лишаю его средства к существованию… Я не обратила на него внимания и вложила сладкое яблоко в грязные руки сидящего в клетке. И заглянула в глаза этого уродливого монстра.

Отец мой, 35 лет назад, когда балет был временно распущен из-за франко-прусской войны, я была среди тех, кто ухаживал за молодыми ранеными военными, вернувшимися с фронта. Я видела людей в агонии, я слышала их крики. Но никогда я еще не видела такой боли, как в глазах этого человека.

– Боль есть часть человеческого существования, дитя мое. Но то, что ты сделала в тот день со сладким яблоком, было не грехом, а актом сострадания. Я должен услышать о твоих прегрешениях для их отпущения.

– Но тем же вечером я вернулась на ярмарку и украла его.

– Что ты сделала?

– Я отправилась в старый запертый оперный театр, взяла пару тяжелых гаечных ключей в мастерской плотника и большой плащ с капюшоном в гардеробной, наняла двухколесный экипаж и вернулась в Нейи. Ярмарочное поле было пустынно в лунном свете. Актеры спали в своих кибитках. Здесь были дворняжки, которые начали лаять, но я бросила им кусочки мяса. Я нашла клетку-фургон, открутила железные болты, что запирали её, открыла дверь и мягко окликнула того, кто был внутри.

Существо было приковано к одной из стен. Я освободила его от цепей на руках и ногах и подтолкнула его к выходу. Он казался испуганным, но когда разглядел меня в лунном свете, то прошаркал к выходу и спрыгнул на землю. Я накинула на него плащ, опустив капюшон на его ужасное лицо, и повела к двуколке. Кучер поворчал на неприятный запах, но я приплатила ему, и он отвёз нас обратно в мою квартирку на улице Ле Пелетье. Было ли то, что я сделала, грехом?

– Безусловно, это было нарушением закона, дитя моё. Он принадлежал владельцу ярмарки, пускай жестокому человеку. Что же касается твоей вины перед Богом, то не думаю.

– Но есть ещё кое-что, Отец мой. У вас есть время?

– Тебе предстоит встретиться с Вечностью. Думаю, я могу уделить несколько минут, но помни, что здесь могут быть другие умирающие, которым я нужен.

– Я прятала его в моей маленькой квартире в течение месяца, Отец мой. Он принял первую в своей жизни ванну, затем ещё одну, и ещё. Я обработала его открытые раны и перевязала их, чтобы они постепенно зажили. Я отдала ему одежду своего мужа и кормила его, чтобы он скорее восстановил своё здоровье. Он также впервые спал на кровати с настоящими простынями – Мэг я переселила в свою комнату, так как он ужасал её. Я видела, что он смертельно пугался, если кто-нибудь подходил к двери, и удирал под лестницу. Я также обнаружила, что он говорил по-французски, но с эльзасским акцентом. И постепенно, в течение этого месяца, он рассказал мне свою историю. Он родился Эриком Мулхэймом – в Эльзасе, который тогда был ещё французской территорией, но вскоре отошёл к Германии. Он был единственным сыном в одной цирковой семье, постоянно переезжающей из города в город. Он сказал мне, что ещё в детстве он узнал об обстоятельствах своего рождения: повитуха закричала, когда увидала крошечного новорожденного, потому что он был обезображен от рождения. Она сунула пищащий сверток матери и убежала, крича, глупая корова, что «эта женщина родила самого дьявола!»

Так появился на свет бедный Эрик, обреченный с детства на ненависть и отторжение людьми, которые верили, что уродство является красноречивым свидетельством греховности.

Его отец был плотником в цирке, инженером и рабочим. Наблюдая за его работой, Эрик развил в себе талант создавать любую вещь при помощи рук и инструментов. Во время выступлений он видел технику иллюзий, зеркала и ловушки, тайные ходы, которые потом сыграют такую важную роль во время его жизни в Париже.

Но его отец был всего лишь пьяным мерзавцем, который порол мальчика за самые мелкие провинности, а больше вообще без повода, а его мать – всего лишь бесполезной потаскушкой, которая могла только сидеть в уголке и причитать. Проведя большую часть детства в боли и слезах, он пытался избегать всех окружающих, и спал на соломе, вместе с животными. Ему, спящему в конюшне, было семь лет, когда Большой Шатёр загорелся. Огонь разрушил цирк, и он обанкротился. Служащие и артисты разбежались, чтобы присоединиться к другим труппам. Отец Эрика пил «мертвую». Его мать сбежала, чтобы стать прислугой «за всё» в близлежащем Страсбурге. Когда у отца закончились деньги на выпивку, он продал Эрика проезжему шоу уродов. Эрик провёл девять лет в клетке-фургоне, его ежедневно закидывали грязью и помоями для развлечения жестокой толпы. Ему было шестнадцать, когда я нашла его.

– Достойная жалости история, дитя моё, но какое отношение она имеет к твоему смертному греху?

– Терпение, Отец. Выслушайте меня, и вы поймете, потому что никто на всей земле не слышал до этого правды. Я держала Эрика в моей квартире месяц, но так не могло продолжаться. Вокруг были соседи, приходили визитеры. Однажды ночью я отвела его туда, где работала, в Оперу, и там он нашёл свой новый дом.

Здесь он, наконец, нашёл приют, место, где мир никогда не смог бы найти его. Несмотря на его боязнь открытого пламени, он взял фонарь и спустился в нижние подземелья, где темнота могла бы скрыть его ужасное лицо. С инструментами из мастерской плотника он построил себе дом на берегу озера. Он обставил его тем, что взял с верхних этажей, тканями из гардеробных примадонн. В те промежутки времени, когда я могла постеречь, он мог совершить вылазку в артистическую кантину за едой, и даже навещал директорские закрома с деликатесами. И он читал.

Он изготовил ключи к библиотеке Оперы и провел годы, занимаясь самообразованием, так как никогда не учился до того. Ночь за ночью, в свете свечей, он жадно поглощал библиотеку, которая была огромна. Конечно, большинство работ было посвящено музыке и опере. Он ознакомился с каждой когда-либо сочиненной оперой и с каждой нотой в ней. С присущим ему умением он соорудил лабиринт секретных коридоров, известных только ему и, попрактиковавшись много лет назад с канатоходцами, он мог ходить на высоте по самым узким карнизам без страха. Одиннадцать лет он прожил там и стал человеком подземелья.

Но, конечно, задолго до того поползли слухи, и они росли. Продукты, одежда, свечи, инструменты исчезали в ночи. Служащие начали толковать о призраке в подвалах, пока, наконец, в каждом маленьком происшествии – за кулисами много опасностей – начали обвинять таинственного Призрака. Так началась легенда.

– О мой Бог! Но я слышал об этом. Десять лет… нет, должно быть, больше… я был приглашён отдать последний долг одному несчастному, которого нашли повешенным. Кто-то говорил мне тогда, что это сделал Призрак.

– Имя этого человека было Буке, Отец. Но это сделал не Эрик. У Жозефа Буке был период острой депрессии, и он покончил с собой. Сначала я приветствовала слухи, полагая, что они защитят моего бедного мальчика, – потому что я думала о нём, – будут охранять его маленькое королевство тьмы под Оперой и, возможно, так оно и было до этой ужасной осени 93-го. Он сделал нечто очень глупое, Отец. Он влюбился.

Тогда её звали Кристиной Дааэ. Возможно, вы знаете её сейчас как мадам виконтессу де Шаньи.

– Но это невозможно. Нет…

– Да, именно так, тогда – девушка из хора на моём попечении. Не слишком хороша как танцовщица, но с ясным, чистым голоском. Но не тренированным. Эрик слушал вечер за вечером величайшие голоса в мире; он выучил тексты, он знал, как следует её учить. Когда он закончил её обучение, она одним вечером спела ведущую партию, а утром проснулась звездой. Мой бедный, безобразный, отверженный Эрик думал, что она может полюбить его за это, но, конечно, это было невозможно. Потому что у неё была своя юная любовь. Побуждаемый отчаянием, Эрик похитил её однажды, во время вечернего спектакля, прямо со сцены, в середине его собственной оперы «Дон Жуан Торжествующий».

– Но весь Париж слышал об этом скандале, даже такой скромный священник, как я. Был убит человек!

– Да, Отец мой. Тенор Пьянджи. Эрик не хотел его убивать, он просто хотел заставить его молчать. Но шок убил итальянца. Конечно, это было концом. По случаю, Комиссар полиции находился в театре тем вечером. Он собрал сотню жандармов, они взяли зажженные факелы и с толпой мстителей спустились в подвалы, прямо туда, где озеро.

Они нашли потайную лестницу, секретные коридоры, дом за подземным озером, и они нашли Кристину, испуганную, в обморочном состоянии. Она была со своим поклонником, молодым виконтом де Шаньи, дорогим милым Раулем. Он вывел её наружу и успокаивал, как только может мужчина с сильными руками и нежными ласками.

Два месяца спустя она обнаружила, что ждёт ребенка. Тогда он женился на ней, дав ей своё имя, свой титул, свою любовь и всё, что положено к свадьбе. Сын родился летом 94-го, и они растили его вместе. И за истекшие двенадцать лет она стала величайшей Дивой во всей Европе.

– Но ведь Эрик так и не был найден, дитя моё? Никакого следа Призрака, как я, кажется, слышал.

– Нет, Отец мой, они не нашли его. Но я – да. Я вернулась в одиночестве в мою маленькую служебную комнатку позади комнаты хористов. Когда я откинула занавеску моей гардеробной ниши, он был там; сжимая в руке маску, которую он всегда носил, даже когда был один, отсиживаясь в темноте, как он, бывало, сидел под лестницей в моей квартире одиннадцать лет назад.

– И вы, конечно, известили полицию…

– Нет, Отец мой, не известила. Он всё ещё оставался моим мальчиком, одним из моих двух мальчиков. Я не могла опять отдать его в руки толпы. Тогда я взяла женскую шляпу и густую вуаль, длинный плащ… мы спустились бок о бок по служебной лестнице и вышли на улицу, просто две женщины, бегущие в ночь. Там была куча народу. Никто ничего не заметил.

Я прятала его три месяца у себя дома, в полумиле оттуда, но объявления о розыске были везде. С указанием цены за его голову. Он должен был покинуть Париж, покинуть Францию навсегда.

– Вы помогли ему бежать, дитя моё. Вот что было преступлением и грехом.

– Я заплачу за них, Отец мой. Скоро. Та зима была жестокой и холодной. О поезде нечего было думать. Я наняла дилижанс: четыре лошади и закрытый экипаж. В Ле Гавр. Там я оставила его спрятанным в съёмной маленькой квартирке, пока я рыскала по портовым докам и грязным кабакам. Наконец я отыскала морского капитана, владельца маленького грузового судна, направлявшегося в Нью-Йорк, который взял плату и не задал вопросов. Так, в одну из ночей в середине января 1894-го, я стояла на краю длиннейшего причала и смотрела, как кормовые огни бродяги-пароходика исчезают во тьме, направляясь в Новый Свет. Скажите мне, Отец мой, есть здесь кто-нибудь ещё? Я не вижу, но я чувствую кого-то ещё.

– Действительно, здесь человек, который только что вошёл.

– Я Арман Дюфор, мадам. Записка, доставленная в мою контору, извещала, что во мне здесь нуждаются.

– Вы нотариус и можете заверять?

– Да, конечно, мадам.

– Монсеньер Дюфор, я хочу, чтобы вы заглянули под мою подушку. Я могла бы сделать это сама, но я стала слишком слабой. Спасибо. Что вы нашли?

– Ну, какое-то письмо, вложенное в чудный конверт из манильского пергамента. И маленькую замшевую сумку.

– Совершенно точно. Я хочу, чтобы вы взяли перо и чернила и надписали поверх запечатанного клапана конверта, что сегодня это письмо было передано под вашу ответственность, и не было открыто ни вами, ни кем-то ещё.

– Дитя моё, я умоляю вас поторопиться. Мы не завершили наши дела.

– Терпение, Отец мой. Я знаю, что у меня мало времени, но после стольких многих лет молчания я должна теперь постараться завершить одно дело. Вы сделали, монсеньер нотариус?

– Оно было надписано в точности, как вы пожелали, мадам.

– А на лицевой стороне конверта?

– Я вижу написанные, несомненно вашей рукой, слова: «Месье Эрик Мулхэйм, Нью-Йорк».

– А маленькая замшевая сумочка?

– Она в моей руке.

– Откройте её, пожалуйста.

– Nom d’un chien! Золотые наполеондоры! Я не видал их с тех пор, как…

– Но они до сих пор имеют ценность?

– Безусловно, и большую ценность.

– Тогда я хочу, чтобы вы их взяли – всё золото и письмо – и поехали в Нью-Йорк, и доставили письмо. Лично.

– Лично? В Нью-Йорк? Я обычно не… я никогда не был…

– Пожалуйста, монсеньер нотариус. Здесь достаточно золота? Для пяти недель, на которые вы оставите офис?

– Более чем достаточно, но…

– Дитя моё, вы не можете знать, жив ли ещё этот человек.

– О, он должен был выжить, Отец мой. Он всегда выживет.

– Но у меня нет его адреса. Где я найду его?

– Спрашивайте, монсеньер Дюфор. Изучите иммиграционные списки. Имя достаточно редкое. Он будет где-то там. Человек, который носит маску, чтобы скрыть своё лицо.

– Очень хорошо, мадам. Я постараюсь. Я поеду туда и постараюсь. Но я не могу гарантировать успеха.

– Спасибо. Скажите мне, Отец мой, не давала ли мне одна из сестёр ложку настойки белого порошка?

– В течение того часа, что я здесь – нет, ma fille. Почему ты спрашиваешь?

– Это странно, но боль ушла. Как прекрасно, какое облегчение! Я не вижу, что вокруг, но я вижу что-то вроде туннеля и арки. Моё тело испытывало такую боль, но теперь она не грызёт меня больше. Было так холодно, но теперь здесь теплее и теплее.

– Не медлите, монсеньер аббат! Она покидает нас.

– Спасибо, сестра. Надеюсь, я знаю мои обязанности.

– Я прохожу через арку, там, в конце, свет. Такой ласковый свет. О, Люсьен, ты здесь? Яиду, любовь моя!

– In Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…

– Поторопитесь, Отец мой!

– Ego te absolve ab omnibus peccatis tuis.

– Благодарю вас, Отец мой.

(обратно)

2 Песнь Эрика Мулхэйма

Апартаменты Пентхауса, E.M. Tower, Park Row, Манхэттен, октябрь 1906

Каждый день, летом и зимой, дождь ли или солнечно, я просыпаюсь рано. Я одеваюсь и выхожу из своих апартаментов на эту маленькую квадратную террасу на крыше самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке. Здесь, в зависимости от того, на какой части террасы я останавливаюсь, я, обратив взор на запад, могу смотреть через Гудзон на открытые пространства зелёных полей Нью-Джерси. Или на север, в направлении Средней и Верхней части этого удивительного острова, столь полного богатства и грязи, экстравагантности и бедности, порока и преступления. Или на юг, в сторону открытого моря, которое ведёт назад, к Европе и той полной горечи дороге, по которой я прошёл. Или на восток, пересекая реку, к Бруклину и теряющейся в морском тумане, безумной обособленной территории, зовущейся Кони-Айлендом – истинному источнику моего преуспеяния.

И это я, кто провёл семь лет, терроризируемый грубым папашей, девять – прикованным, как животное в клетке, одиннадцать лет – как изгой в подвалах под Парижской Оперой и десять лет – пробиваясь из рыбных отбросов Грейвсенд Бей к настоящей известности: известно, что теперь я имею богатство и силу, превосходящие все мечтания Крёза. Так я смотрю вниз, на этот город, раскинувшийся подо мной, и думаю: как я ненавижу и презираю тебя, Род Человеческий.

Это было долгое и тяжкое путешествие, приведшее меня сюда в первый день года 1894-го. Атлантика бушевала штормами. Я лежал в своём гамаке, смертельно страдая, этот рейс был подготовлен для меня тем единственным добрым существом, какое я когда-либо встречал, лежал, терпя насмешки и оскорбления экипажа корабля, зная, что они могли, недолго думая, мгновенно вышвырнуть меня за борт, если я посмею ответить, лежал, сгорая от ярости и ненависти к ним всем. Четыре недели мы крутились, тяжело прокладывая наш путь через океан, пока одной горькой ночью в конце января море не успокоилось, и мы бросили якорь в Роудс, десятью милями южнее острова Манхэттен.

Ничего этого я не знал, за исключением того, что мы прибыли. Куда-то. Но я слышал, как члены команды со своим бретонским акцентом переговаривались друг с другом о том, что на закате мы могли бы зайти в Ист-Ривер и войти в док для таможенной проверки. Тогда я понял, что могу быть вновь обнаружен; разоблачён, унижен, отвергнут как иммигрант и отослан назад в цепях.

На рассвете, когда все спали, включая пьяного ночного вахтенного, я взял с палубы заплесневелый спасательный пояс и перешагнул за борт – в холодное море. Я видел, как во мраке тускло светят огни, но как далеко от меня они находятся, я не знал. Но я заставил своё окоченевшее тело плыть по направлению к ним и час спустя выполз на покрытый галькой заиндевевший берег. Я не знал этого, но мои первые шаги в Новом Свете были сделаны по пляжу Грейвсенд Бей, Кони-Айленд.

Огни, которые я видел, исходили от мерцающих масляных ламп в окнах каких-то нищих лачуг, находящихся на пляже за линией прилива. И когда я направился к ним и заглянул в грязные окна, я увидел ряды тесно сидящих людей, чистящих и потрошащих рыбу. Чуть ниже линии хижин было пустое пространство, посредине которого горел большой костёр, а вокруг него сгрудились несколько несчастных, сидящих на корточках людей, пытающихся впитать своими телами тепло костра. Полумёртвый от холода, я знал, что также должен подойти к костру и погреться, иначе я замёрзну досмерти. Я вошёл в круг света от костра, ощутил волну жара и посмотрел на людей. Моя маска была спрятана в моей одежде, и моё ужасное лицо освещалось языками пламени. Все обернулись и уставились на меня. Едва ли я когда-либо смеялся в своей жизни, для смеха никогда не было причины, но этой ночью, на этом жутком холоде, я смеялся про себя – от облегчения. Все они посмотрели на меня… и не выказали интереса. Так или иначе, но каждый из них был обезображен. По чистой случайности я стал участником ночного сборища отбросов Грейвсенд Бей, изгоев, которые могли зарабатывать на свою жалкую жизнь лишь тем, что потрошили рыбу, пока рыбаки и остальной город спали.

Итак, они позволили мне обсохнуть и согреться у огня и спросили, откуда я прибыл, хотя было очевидно, что я вылез прямо из моря. Так как я читал тексты всех английских опер, я выучил несколько слов на этом языке и рассказал, что я сбежал из Франции. Для них это не имело большого значения, поскольку они все откуда-то сбежали, гонимые обществом, на этот заброшенный песчаный остров. Они назвали меня Французиком и позволили присоединиться к ним, спать в хижинах на воняющих рыбой сетях, работая по ночам за горсть монет, питаясь объедками, часто в холоде и голоде, но в безопасности от Закона и его цепей и тюрем.

Пришла весна, и я начал узнавать, что лежало позади зарослей можжевельника и утёсника, отгораживающих рыбацкую деревушку от остального Кони-Айленда. И также выяснилось, что на всём острове не действовали никакие законы, вернее, законы устанавливались сами. Остров не входил в состав Бруклина, находящегося через узкий пролив и до недавних пор управляемого наполовину политиком, наполовину гангстером по имени Джон МакКейн, которого недавно арестовали. Но наследие МакКейна по-прежнему жило на этом безумном острове, отведенном для ярмарок, публичных домов, преступности, порока и удовольствий. Последнее было главной целью буржуазных ньюйоркцев, которые приезжали на уик-энд и успевали потратить огромные суммы на развлечения, предлагаемые им предпринимателями, достаточно изобретательными для того, чтобы предоставлять им всё новые удовольствия.

В отличие от остальных изгоев, которые так и будут потрошить рыбу до конца дней своих и никогда не поднимутся выше из-за своей непроходимой тупости, я знал, что с таким умом и изобретательностью я мог бы выбраться из этих хижин и заработать состояние на этих парках удовольствий, которые уже тогда проектировались и строились по всему острову. Но как? Поначалу я выполз под покровом темноты в город и украл подходящую одежду из купальных кабинок и пустых коттеджей на пляже. Затем я украл материалы со строек и построил себе на берегу хижину получше. Но из-за моего лица я по-прежнему не мог передвигаться в дневное время и появляться в этом кошмарном неуправляемом обществе, где туристов преспокойно обдирали на большие суммы каждый уик-энд.

Вскоре появился новенький, мальчик не старше семнадцати лет, на десять лет младше меня, но взрослый не по годам. В отличие от большинства, он был нормальным, с бледным лицом и чёрными глазами, лишёнными всякого выражения. Он прибыл с Мальты, где получил образование у католических священников. Он свободно владел английским, знал латынь и греческий и никогда не испытывал никаких угрызений совести. Он прибыл сюда, поскольку, взбешённый бесконечными наказаниями, налагаемыми на него святыми отцами, он взял кухонный нож и воткнул его в тело своего учителя, мгновенно убив его. Ударившись в бега, он покинул Мальту и укрылся сначала на Берберийском побережье, где служил мальчиком для удовольствий в доме для содомитов, а потом сел на корабль, который случайно направлялся в Нью-Йорк. Но поскольку за его голову была назначена цена, он избегал иммиграционных постов Эллис-Айленда и направился в Грейвсенд Бей.

Мне нужен был кто-то, кто мог исполнять мои поручения днём; ему нужны были мои изобретательность и навыки, чтобы вытащить нас отсюда. Он стал моим подчиненным и представителем во всём, и вместе мы продвинулись от потрошения рыбы до богатства и власти над половиной Нью-Йорка и даже более того. И по сей день я знаю его исключительно как Дариуса.

Но если я учил его, то и он учил меня, избавляя меня от моих старых глупых убеждений, приучая поклоняться только одному истинному божеству, которое меня никогда не подводило.

Проблема с моей невозможностью выходить в дневное время была легко решена. Летом 1894 года, благодаря сбережениям, накопленным чисткой рыбы, я заказал мастеру изготовить мне латексную маску, закрывающую всю мою голову и имеющую отверстия только для глаз и рта. Это была маска клоуна с огромным красным носом и широкой щербатой ухмылкой. В мешковатом жилете и широких панталонах я мог свободно передвигаться по ярмарке. Люди с детьми даже махали мне и улыбались. Костюм клоуна был моим пропуском в дневной мир. В течение двух лет мы просто зарабатывали этим деньги. Здесь было так много негодяев и мошенников, что я позабыл, что именно изобрёл я сам.

Самые простые трюки были самыми лучшими. Я обнаружил, что каждый уик-энд туристы отправляли с Кони-Айленда двести пятьдесят тысяч открыток, так что большинство искали, где бы купить марки. Поэтому я покупал почтовые открытки за один цент, ставил на них слова «Почтовая Доставка Оплачена» и продавал их за два цента. Туристы были счастливы, так как не знали, что доставка была в любом случае бесплатной. Но я хотел большего, гораздо большего. Я чувствовал, что грядёт бум в сфере массовых развлечений, позволяющий сказочно на нём разбогатеть.

В течение первых полутора лет я столкнулся с одной только неприятностью, но достаточно значительной. На меня напали четверо грабителей, вооруженных дубинками и медными кастетами. Если бы они только ограбили меня, то это было бы не самым худшим, но они сорвали мою клоунскую маску, увидели моё лицо и избили меня почти до полусмерти. Мне месяц пришлось отлёживаться, прежде чем я снова смог ходить. С тех пор я постоянно носил с собой маленький «Кольт-Дерринджер», поскольку, пока я отлёживался, я поклялся себе, что отныне никто не обидит меня безнаказанно.

К зиме я услышал о человеке по имени Пол Бойтон. Он намеревался открыть на острове первый крытый, рассчитанный на любую погоду парк развлечений. Я велел Дариусу организовать с ним встречу и представить себя в качестве гениального инженера-дизайнера, только что прибывшего из Европы. Это сработало. Бойтон заказал серию из шести различных аттракционов для своего нового парка. Естественно, спроектировал их я – с использованием обманок, оптических иллюзий, чтобы посеять среди туристов страх и удивление, которое они так любили. Бойтон открыл Си-Лайон Парк в 1895 году, и туда сразу же хлынули толпы.

Бойтон хотел заплатить Дариусу за «его» изобретения, но я остановил его. Вместо этого я потребовал десять центов с каждого заработанного на этих шести аттракционах доллара в течение десяти лет. Бойтон вложил всё, что имел, в свой парк и погряз в долгах. В течение месяца под наблюдением Дариуса эти аттракционы приносили по сто долларов в неделю нам одним. Но всё было впереди.

Продолжатель дела босса-политика МакКейна был рыжеволосым смутьяном по имени Джордж Тилью. Он тоже желал открыть парк развлечений и заработать на этом буме. Не считаясь с яростью Бойтона, который ничего не мог с этим поделать, я спроектировал даже больше оригинальных развлечений для предприятия Тилью на той же основе процентного участия. Парк Стипльчез открылся в 1897 году и начал приносить нам по тысяче долларов в день. Затем я приобрёл симпатичное бунгало близ Манхэттен Бич и переехал туда. Там было всего несколько соседей, и то в основном по уик-эндам, как раз в то время, когда я в своём клоунском костюме свободно курсировал между двумя развлекательными парками.

Здесь на Кони-Айленде часто устраивались боксёрские поединки, во время которых делались крупные ставки миллионерами, прибывавшими по новопроложенной железной дороге из Бруклин Бридж до Отеля Манхэттен Бич. Я наблюдал, но в игре не участвовал, убежденный, что большинство боев были уже заранее просчитаны. Делать ставки было незаконно во всем Нью-Йорке и Бруклине, даже во всем штате Нью-Йорк. Но на Кони-Айленде, последнем форпосте Преступности, огромные суммы переходили из рук в руки, пока букмекеры принимали ставки. В 1899 г. Джим Джеффрис бросил вызов Бобу Фитцсиммонсу за звание чемпиона мира в тяжелом весе – на Кони-Айленде. Наше совместно нажитое состояние составляло тогда 250 000 $, и я намеревался поставить всю сумму на Джеффриса, хотя шансы были крайне невелики. Дариус едва не сошел с ума от ярости, пока я не объяснил ему свой план.

Я заметил, что между раундами в поединках боксеры практически всегда делают большой глоток свежей воды из бутылки и часто, хотя и не всегда, выплевывают ее. Согласно моим указаниям Дариус, замаскировавшись под спортивного журналиста, заменил бутылку Фитцсиммонса на другую – с успокоительным средством. Джеффрис вырубил его. Я же заработал 1 млн. долларов. Позже в том же году Джеффрис отстоял свой титул чемпиона в схватке с «Моряком» Томом Шарки в Атлетическом Клубе Кони-Айленда. Все тот же план – с таким же результатом. Бедный Шарки. Наш улов составил 2 миллиона. Пора было менять место жительства и повысить планку, ибо я изучал, как ведутся дела на более дикой и еще более беззаконной ярмарке, благодаря которой люди делают деньги – на Нью-Йоркской Фондовой Бирже.

Двое шустрил по имени Фредерик Томпсон и Ски Данди горели желанием открыть третий, еще больший, парк развлечений. Первый был инженер-пьяница, второй – заикающийся финансист, а их жажда наличности была так велика, что они уже увязли в долгах с банками гораздо глубже, нежели на самом деле могли себе позволить. Дариус по моему распоряжению учредил «подставную компанию» – компанию, предоставляющую ссуды под 0 %. Взамен Корпорация Е.М. потребовала 10 % со сборов Луна Парка за 10 лет. Они согласились. У них не было выбора; или это – или банкротство с наполовину незаконченным парком развлечений. 2 мая 1903 года парк открылся. В 9 часов утра Томпсон и Данди обанкротились. На закате они уже погасили все свои долги – кроме долга мне. В течение первых четырёх месяцев благодаря Луна-парку было заработано 5 миллионов долларов. Эта сумма увеличивалась на миллион долларов каждый месяц, и по-прежнему увеличивается. К тому времени мы переехали на Манхэттен.

Я поселился в скромном доме из коричневого камня, большую часть времени я оставался дома, так как клоунская маскировка здесь была бесполезна. Дариус стал участником Фондовой Биржи – вместо меня – и следовал всем моим указаниям, в то время как я внимательно вчитывался в отчёты корпораций, а также внимательно изучал информацию о новых выпусках акций. Вскоре стало ясно, что в этой удивительной стране всё было на подъёме. Новые идеи, если их искусно преподносили, немедленно принимались. Экономический рост шёл бешеными темпами, и всё дальше и дальше на запад. Благодаря новым областям промышленности возрастал спрос на сырьё, а также на корабли и железные дороги для доставки и перевозки этих материалов на ожидающие их рынки.

В течение многих лет я жил на Кони-Айленде, на который устремлялись эмигранты из всех стран Востока и Запада, и их количество уже достигало миллиона. Нижний Ист-Сайд, расположенный практически под уступом моей террасы, с которой я сейчас смотрю вниз, был и остался огромным котлом, в котором варились представители всех возможных рас и верований, живущие бок о бок в страшной бедности, погрязшие в насилии, пороке и преступности. А всего лишь в пределах одной мили находятся особняки богачей с их машинами и их драгоценной Оперой.

К 1903 году, после нескольких неудач, я наконец-то освоил все сложности и превратности фондового рынка, а также понял, как такие гиганты вроде Пьерпонта Моргана сделали свои состояния. Так же, как и они, я стал заниматься углём в Западной Виржинии, сталью в Питтсбурге, железными дорогами, ведущими в Техас, доставками товаров от Саванны через Балтимор в Бостон, серебром в Нью-Мексико и недвижимостью по всему Манхэттену. Но я был усердней, чем они, так как поклонялся только одному истинному Божеству, к которому приучил меня Дариус, ибо имя этому богу было Мамона, бог золота, не позволяющий милосердия, отзывчивости, сострадания и угрызений совести. Нет такой вдовы, ребенка или бедняка, которых нельзя было бы раздавить ради нескольких зернышек этого металла, которые так угодны своему господину. С золотом приходит власть, а с властью – ещё больше золота, и всё это движется по одному славному замкнутому кругу, с помощью которого можно завоевать мир.

По всем пунктам я есть и остаюсь выше Дариуса и его хозяином. По всем, за исключением одного – не было ещё на этой планете человека более холодного или жестокого. Существа с более мертвой душой. В этом он обошёл меня. И всё же у него была своя слабость. Всего лишь одна. Одним вечером, заинтересованный его редкими отлучками, я проследил за ним. Он пошёл в таверну мавританского квартала и там курил гашиш, пока не впал в некое подобие транса. Казалось, это было его единственной слабостью. Когда-то я думал, что он может быть мне другом, но уже давно мне ясно, что у него есть лишь один друг; его поклонение золоту поглощает все его дни и ночи, и он остаётся верным мне только потому, что я имею доступ к его неограниченному количеству.

К 1903 году у меня было достаточно средств, чтобы заняться возведением самого высокого небоскрёба в Нью-Йорке – E. M. Tower на свободной площадке на Парк-Роу. В 1904 году строительство было закончено: сорок этажей стали, бетона, гранита и стекла. Настоящая красота заключается в том, что 37 этажей подо мной сдаются в аренду, и они уже оплачены, а цена удвоилась, ещё один этаж предназначен для служащих корпорации, связанных с рынками телеграфными аппаратами, этаж выше – это наполовину апартаменты Дариуса, а наполовину Зал собраний Совета Директоров корпорации; а над ними всеми – мой собственный пентхаус с террасой, царящей над всем, что я могу видеть, и в то же время гарантирующей мне невидимость.

Итак… моя клетка на колёсах, мои мрачные подземелья стали «орлиным гнездом» в небе, замком на неприступной скале, где я могу ходить без маски, и нет никого, кто мог бы увидеть моё лицо, кроме пролетающих чаек и ветра, дующего с юга. Именно отсюда я могу видеть наконец-то законченную и сияющую крышу моего единственного каприза, мой единственный проект, который не нацелен на получение больших денег, а лишь для мести.

Далеко на Западной 34-й улице стоит завершенная Манхэттенская Опера, соперница, которая рассорит снобов Метрополитен. Когда я приехал сюда, я хотел вновь посещать оперу, но, конечно, мне нужна была хорошо защищённая от взглядов ложа с плотными занавесами. Тамошний комитет, возглавляемый миссис Астор и её старыми каргами из высшего общества – чёртовы «Четыре Сотни», – потребовал, чтобы я лично явился на собеседование. Конечно, это было невозможно. Я послал Дариуса, но они отказались принять его, желая моего личного присутствия и встречи лицом к лицу. За это оскорбление они ещё заплатят. Так как я нашёл другого отвергнутого любителя оперы. Оскара Хаммерштейна, который уже раз открывал Оперу, но не преуспел в этом, а в настоящее время строил и финансировал новую. Я стал его невидимым партнером. Она откроется в декабре и утрёт нос Мет. Денег я не пожалею. Звездой будет великий Бончи, но, что важнее, сама Мелба, да, Мелба, приедет и будет петь. Даже сейчас Хаммерштейн находится в «Гранд Отеле» Гарнье на бульваре Капуцинок в Париже, тратя мои деньги, чтобы привезти её в Нью-Йорк.

Беспрецедентная ловкость. Я заставлю этих снобов, Вандербильтов, Рокфеллеров, Уитни, Гольдов, Асторов и Морганов ползать на карачках, прежде чем они услышат великую Мелбу. Что касается остальных, то я просто настороже и презираю их. А ещё я оглядываюсь назад. Жизнь, полная боли и отторжения, страха и ненависти: вашей ко мне и моей к вам. Только один человек был ко мне добр, вызволил меня из клетки и привёл в подвал, а затем и на корабль, в то время как остальные только охотились на меня как на загнанную лису, этот человек был мне как мать, которой у меня почти что не было, и которую я едва знал.

И была ещё одна, которую я любил, и которая не могла любить меня. Ты за это презираешь меня, Род Человеческий? За то, что я не смог заставить женщину полюбить меня как мужчину? Но был один момент, один короткий миг, подобный Честертоновским долгим годам «один далёкий огненный час и нежность», когда я подумал, что могу быть любим… Пепел, угли… и ничего. Этому не бывать. Никогда. Поэтому может быть только любовь и преданность господину, который меня никогда не подводит. И ему я буду поклоняться всю мою жизнь.

(обратно)

3 Отчаяние Армана Дюфора

Бродвей, Нью-Йорк, октябрь 1906

Я ненавижу этот город. Мне не следовало приезжать. Зачем я сюда приехал? Всё из-за желания женщины, умирающей в Париже, которая, насколько я знаю, возможно давно уже тронулась умом. И, конечно, из-за замшевой сумочки с наполеондорами. Но даже их мне, наверное, не следовало брать.

Где он, этот человек, которому я должен передать письмо – в этом же нет никакого смысла. Всё, что отец Себастьян мог рассказать мне, так это то, что этот человек ужасно уродлив, и поэтому его легко заметить. Но дело обстоит совсем наоборот – он невидимка.

С каждым днём я всё более убеждаюсь, что он так и не добрался сюда. Без сомнения, ему было отказано во въезде эмиграционными службами на Эллис-Айленде. Я туда ездил – что там был за хаос! Казалось, что все нищие и неимущие съезжаются в эту страну, и большинство из них так и остаются в этом ужасном городе. Я никогда ещё не видел столько голытьбы: колонны бедно одетых беженцев, от которых несло, которые кишели вшами благодаря путешествию в вонючих трюмах, сжимающих в руках коробки с их драгоценными пожитками, пополняли эту нескончаемую шеренгу, вселялись в мрачные дома на этом безнадёжном острове. А над ними всеми возвышается статуя с другого острова, которую мы подарили им – Леди с Факелом. Нам надо было сказать Бартольди, чтобы он оставил эту проклятую статую во Франции и подарил янки что-нибудь другое. Хороший набор словарей Ларусса, возможно, чтобы они научились цивилизованному языку. Но нет, дёрнуло нас подарить им нечто символическое! Теперь они превратили её в магнит для любого несчастного в Европе и вне её пределов, чтобы все они стекались сюда в поисках лучшей жизни. Quelle blague! Эти янки ненормальные. Как они собираются создать нацию, пуская в страну таких людей? Отвергнутые приезжают из каждой страны, от Бэнтри Бей до Брест-Литовска, от Тронхейма до Таормины. Чего они ждут? Они думают создать богатую и могущественную нацию за один день из этого сброда?

Я ходил на встречу со старшим офицером эмиграционного ведомства. Слава Богу, что у него был под рукой человек, говорящий по-французски. Хотя он и сказал мне, что тех, кого завернули, было мало, но всё же тех, кто был явно болен или обезображен, не впустили. Наверняка человек, которого искал я, был среди этой группы. Но даже если он и пробрался в эту страну, прошло уже двенадцать лет. Он мог быть уже где угодно в этой стране, а она ведь простирается с востока на запад на 3 000 миль.

Поэтому я вновь обратился к городским властям, но они мне сказали, что здесь практически пять районов со своими порядками и самоуправлением, а, значит, нет никаких записей о проживающих и прибывающих. Этот человек мог быть в Бруклине, Квинс, Бронксе, Стейтон-Айленде. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как остаться здесь, на Кони-Айленде, и искать этого сбежавшего от правосудия человека. Ну и задачка для добропорядочного француза!

В записях, имеющихся у них в Сити-холл, есть дюжина Мулхэймов, и я всех проверил. Если бы его фамилия была Смит, я бы сейчас был уже на пути к дому. У них даже есть список телефонов, а также тех, кто ими владеет, но никаких сведений об Эрике Мулхэйме. Я обращался к налоговым органам, но получил ответ, что их информация конфиденциальна.

От полиции было больше толку. Я нашёл ирландского сержанта, который сказал, что можно поискать – за плату. Я прекрасно знаю, что эта чёртова плата пошла ему в карман. Но он ушёл и вернулся, чтобы сказать, что ни у одного Мулхэйма никогда не было проблем с полицией, но зато у него было полдюжины Мюллеров, если это могло мне помочь. Имбецил!

На Лонг-Айленде имелся цирк. Я пошёл туда. Ещё один прокол. Я даже обращался в их самый крупный госпиталь под названием Бельвью, но у них не было никаких записей, что человек с подобным уродством когда-либо обращался к ним за лечением. Я не знаю, где его ещё можно искать.

Я расположился в скромном отеле на улицах за эти большим бульваром. Я ем их жуткое тушеное мясо и пью их отвратительное пиво. Я сплю на узкой кроватёнке и мечтаю, как я вновь окажусь в своей квартире на Ile St. Louise, в тепле и уюте, имея возможность лицезреть прекрасные полные ягодицы мадам Дюфор. Становится холоднее, а деньги кончаются, я хочу вернуться в мой дорогой Париж, в цивилизованный город, где люди ходят, а не бегают повсюду, в место, где повозки спокойно разъезжают по улицам, а не носятся, как угорелые, где трамваи не являются угрозой для жизни или для конечностей. Что ещё хуже, я думал, что могу сказать хоть пару слов на этом вероломном языке Шекспира, так как я уже видел и слышал английских милордов, приезжавших в Отейль и Шантильи на скачки, в которых участвовали их лошади, но здесь все говорят через нос и очень-очень быстро.

Вчера я видел итальянскую кофейню на той же улице, где расположен отель, там варят хороший мокко и даже подают Кьянти. Не Бордо, конечно, но всё же не это, похожее на мочу, пиво янки. Даже с другой стороны этой опасной для жизни улицы я могу его чувствовать. Ради успокоения своих нервов я выпью хороший крепкий кофе, затем вернусь к себе и зарезервирую обратный билет домой.

(обратно)

4 Удача Чолли Блума

Бар Луи, угол Пятой авеню и 28-й улицы, Нью-Йорк, октябрь 1906

Скажу я вам, ребята, что иногда работа репортёра в самом стремительном сумасшедшем городе в мире – это лучшая работа на Земле. Ладно, мы все знаем, что иногда бывают часы или дни тяжёлой работы, а эту работу ничто не оправдывает: горячие новости, которые на самом деле ничем не оканчиваются, интервью, которые отменяют, или вообще нет новостей. Правда? Барни, можно нам ещё по кружке пива?

Да, бывают времена, когда нет никаких скандалов в Сити-холле (конечно, это редкость), знаменитости не разводятся, на рассвете в Центральном парке не находят трупов, и жизнь теряет свой блеск. И вы начинаете думать: что я здесь делаю, зачем я трачу своё время? Возможно, мне нужно было продолжить дело своего отца в Покипси? Нам всем знакомо это ощущение.

Но в этом-то и вся суть. Именно поэтому это лучше, чем продавать мужские брюки в том самом Покипси. Неожиданно что-то случается, и если ты умён, то понимаешь, что перед тобой замечательная новость. Так случилось со мной вчера. Я должен рассказать вам об этом. Спасибо, Барни.

Дело было в той кофейне. Знаете, той, что принадлежит Феллини? Та, что на Бродвее, на 26-й улице? То был плохой день. Я провёл бóльшую его часть, гоняясь за информацией об убийстве в Центральном парке и – ничего. Администрация мэра орёт на Бюро Детективов, а у тех ничего нового нет. А потому они горячатся и не говорят ничего такого, что заслуживало бы печати. Мне грозит перспектива вернуться в редакцию и признаться, что я даже материала на одну маленькую колонку не наскрёб. Так что я решил, что пойду-ка я и съем одно из знаменитых десертов папы Феллини – мороженое с фруктами, орехами и шоколадом. И с морем сиропа. Знаете, о чём я говорю? Очень бодрит. И вот в кофейне полно народу. Я занял последнюю кабинку. Десять минут спустя в кофейню входит парень с видом скверным, как грех. Он огляделся, увидел, что я один в кабинке, и подошёл. Очень вежливо. Раскланялся. Я кивнул. Он говорит что-то на иностранном языке. Я указал на свободный стул. Он садится и заказывает себе кофе. Только он произносит не кофе, а каффė. Но поскольку официант итальянец, то ему всё равно. Только я считаю, что этот парень, скорее всего, француз. Почему? Просто он выглядел французом. Поэтому дальше я с ним поздоровался. На французском.

Говорю ли я по-французски? А главный раввин – еврей? На самом деле – немного говорю. Поэтому я ему говорю: «Бон-жюер, мон-сьюер». Я просто пытался быть вежливым ньюйоркцем.

И тут этот французик спятил. Он начинает изливать поток французских слов, которые выше моего понимания. И он расстроен, почти в слезах. Опускает руку в карман и достаёт письмо весьма солидного вида – с чем-то вроде восковой печати на конверте. И машет мне перед лицом.

Поэтому я пытаюсь быть вежливым к этому расстроенному посетителю, хотя меня так и подмывало доесть мороженое, кинуть на стол монетку и поскорее смыться. Но вместо этого я подумал: «Какого чёрта! Надо помочь этому парню. Похоже, у него был денёк похуже, чем у меня, а это что-нибудь да значит». Я подозвал папу Феллини и спросил, говорит ли он по-французски. Без результата. Он говорит только по-итальянски и по-английски, да и то на последнем – с сицилийским акцентом. Потом я прикинул, кто здесь говорит по-французски?

Вы бы, ребята, наверное пожали плечами и ушли? И наверняка пропустили бы кое-что интересное. Но я Чолли Блум, человек с шестым чувством. А что находится лишь через один квартал от перекрестка 26-й и Пятой? Заведение «Дельмонико». И кто управляет заведением «Дельмонико»? Конечно же, Чарли Дельмонико. И откуда приехала семья Дельмонико? Ну, хорошо, из Швейцарии, но там все говорят на всех языках, и хотя Чарли родился в Штатах, но я думаю, он говорит немного по-французски.

Поэтому я вывел французика из кофейни, и десять минут спустя мы стояли у самого известного ресторана во всех Соединённых Штатах Америки. Вы когда-либо бывали там? Нет? Ну, это нечто! Отполированное красное дерево, бархат сливового цвета, настольные медные лампы – очень элегантно. Здорово. Больше, чем я могу себе позволить. И вот идёт Чарли Ди собственной персоной, и он прекрасно знает об этом. Но ведь именно это и есть марка великого ресторатора? Безупречные манеры даже по отношению к бродяге с улицы. Он кланяется и спрашивает, каким образом он может помочь. Я объясняю, что я случайно познакомился с этим французом из Парижа, и что у него серьёзные проблемы с письмом, но я ему оказать содействие не могу.

Итак, мистер Ди начинает вежливо разговаривать с французом на французском, и парня опять прорывает, он тараторит прямо как пулемёт и показывает своё письмо. Я не понимаю ни слова, поэтому начинаю оглядываться. Пять столиков от нас миллионер по прозвищу «Поспорь-На-Миллион» Гейтс просматривает меню, начиная с даты и кончая зубочисткой. Рядом с ним Джим Брейди «Бриллиант» заказывает ранний обед для себя и Лиллиан Рассел, у которой décolletage, в котором мог бы утонуть корабль ЭсЭс «Маджестик». Кстати, вы знаете, как Джим «Бриллиант» ест? Я об этом слышал, но никогда не верил, а прошлым вечером я смог убедиться в этом. Он садится на стул, отмеряет пять дюймов, не меньше, между своим животом и столом, больше он не двигается, но ест, пока его живот не коснётся стола.

К этому времени Чарли Ди закончил. Он объяснил мне, что француз – это месье Арман Дюфор, адвокат из Парижа, который приехал в Нью-Йорк с важной миссией. Ему надо доставить письмо от одной умирающей женщины к некоему мистеру Эрику Мулхэйму, который проживает, а возможно и нет, в Нью-Йорке. Он уже проверил каждую улицу, но так ничего и не добился. Должен сказать, что и я ничего не добился; никогда не слышал о ком-либо с таким именем.

Но Чарли поглаживает свою бороду, словно он усиленно размышляет, и затем говорит мне: «Мистер Блум, – по-настоящему формально, – вы когда-нибудь слышали о корпорации E.M.?»

Теперь я спрашиваю вас: а папа Римский – католик? Конечно, я слышал о ней. Невозможно богатая, потрясающе могущественная и абсолютно секретная. На Фондовой Бирже её акции котируются больше других, за исключением акций Джорджа Пьерпонта Моргана, а нет никого, кто был бы богаче Дж. П. Поэтому, не желая показаться невеждой, я отвечаю: «Конечно, знаю. Она располагается в башне E.M на Парк-Роу.»

«Да, – говорит мистер Ди, – дело может заключаться в том, что некто очень склонный к уединению контролирует корпорацию E.M, и его имя может быть мистер Мулхэйм». А когда такой парень, как Чарли Дельмонико, говорит «может быть», это означает, что он что-то слышал, но вы этого от него никогда не слыхали. Две минуты спустя мы вернулись на улицу, и я подозвал проезжающий двухколесный экипаж, и сейчас мы рысью трусим в центр города по направлению к Парк-Роу.

Теперь, ребята, вы понимаете, почему работа репортёра может быть лучшей работой в городе? Всё началось с того, что я пытался помочь французику с решением его проблемы, а теперь мне подвернулся шанс увидеть самого эксклюзивного отшельника в Нью-Йорке, человека-невидимку собственной персоной. Неужели мне удастся сделать это? Закажите себе ещё одну пинту золотого варева, и я расскажу вам.

Мы прибываем на Парк-Роу и подъезжаем к Башне. Ну и высокая же она. Она огромная, её верхушка почти теряется в облаках. Все офисы закрыты, снаружи темно, но свет горит в лобби, где сидит портье. Я звоню в звонок. Он подходит и спрашивает, что нам нужно. Я объясняю. Он нас впускает в лобби и вызывает кого-то по личному телефону. Должно быть, это внутренняя линия, поскольку он не вызывает оператора. Затем он говорит с кем-то и слушает ответ. Затем он говорит, что мы должны оставить письмо ему, а он его доставит.

Конечно, я на это не покупаюсь. «Скажи джентльмену наверху, – говорю я, – что месье Дюфор приехал сюда из самого Парижа и должен передать письмо лично адресату». Портье говорит что-то типа этого по телефону, а затем передаёт трубку мне. Голос произносит: «Кто говорит?» Я отвечаю: «Чарльз Блум, эсквайр». Голос спрашивает: «С какой целью вы здесь?»

Я не собираюсь говорить голосу, что я из «Хёрст Пресс». Я уже убедился, что это прямая дорога получить от ворот поворот. Поэтому я говорю, что я один из компаньонов нотариальной конторы «Дюфор и Партнёры», Париж, Франция. «И с какой целью вы здесь, мистер Блум? – спрашивает голос, звучащий так, словно он исходит прямиком из Ньюфаундленского Банка. Я снова повторяю, что нам нужно доставить письмо чрезвычайной важности лично в руки самого Эрика Мулхэйма. „По этому адресу нет человека с таким именем, но если вы оставите это письмо портье, то я прослежу, чтобы оно достигло адресата“, – говорит голос.

На это я тоже не покупаюсь. Это ложь. Учитывая всё, что я знаю, я, возможно, разговариваю с самим мистером Невидимкой. Поэтому я блефую. „Просто скажите мистеру Мулхэйму, что это письмо от…“ „Мадам Жири“, – подсказывает мне юрист. „…мадам Жири“, – повторяю я в телефон. „Подождите“, – говорит голос. Мы снова ждём. Затем в трубке слышится: „Садитесь в лифт и поднимайтесь на тридцать девятый этаж“.

Мы так и делаем. Вы когда-нибудь поднимались на тридцать девятый этаж? Нет? Что ж, это тот ещё опыт. Вы заперты в клетке, вокруг клацает всякая машинерия, а вы поднимаетесь прямо в небо. А ещё кабина качается. Наконец клетка останавливается, я отодвигаю решетку, и мы выходим. Перед нами парень, тот, чей голос мы уже слышали. „Я мистер Дариус, – говорит он, – следуйте за мной“. Он проводит нас в длинную, обшитую панелями комнату с большим столом, уставленным всякими серебряными штучками. Безусловно, именно здесь заключали сделки, повергали в прах соперников, выявляли слабаков и делали миллионы. Здесь царил элегантный стиль Старого Света. На стенах висели написанные маслом картины. Я заметил одну картину, которая висела выше остальных: парень в широкополой шляпе, с усами, кружевным воротничком и с улыбкой. „Могу я увидеть письмо?“ – спросил Дариус, вперив в меня взгляд, каким смотрит кобра на ондатра, которого собирается съесть на ланч. О’кей, я никогда не видел кобру или ондатра, но могу себе представить. Я киваю Дюфору, и он кладёт письмо на стол между собой и Дариусом. Было что-то странное в этом человеке, что заставляло волосы на моей шее вставать дыбом. Он был во всём черном: чёрный сюртук, белая рубашка, чёрный галстук. Лицо такое же белое, как рубашка, худое, узкое. Чёрные волосы, чёрные как смоль глаза, которые мерцали, но не моргали. Я сказал „кобра“? Кобра вполне подойдёт.

Теперь слушайте, ребята, поскольку это важно. Я почувствовал желание выкурить сигаретку и зажёг спичку. Это было ошибкой, большой ошибкой. Когда спичка чиркнула, Дариус сразу накинулся на меня с быстротой вылетевшего из ножен кинжала. „Никакого открытого пламени, будьте добры, – рявкнул он. – Немедленно потушите сигарету!“

Ну, я стою в конце стола рядом с угловой дверью, а сзади меня напротив стоит стол в форме полумесяца с серебряной пепельницей. Я подхожу к нему, чтобы затушить сигарету. За серебряной пепельницей прислонен к стене широкий серебряный поднос – наклонно. Сразу после того, как я затушил сигарету, я посмотрел на поднос, больше похожий на зеркало. В дальнем конце комнаты картина с улыбающимся парнем на стене изменилась. Лицо по-прежнему на месте, так же как и широкополая шляпа, однако под шляпой такое, что один взгляд на это мог бы вышибить ковбоев из банды „Роф Райдерс“ прямо из их сёдел.

Под шляпой было что-то вроде маски, закрывающей две трети того, что можно было назвать лицом, и под которой виднелась половина кривой щели рта. А из-под маски два глаза сверлили меня, словно дрель. Я испустил вопль и обернулся, указывая на картину на стене: „Кто это, чёрт подери?“

„Смеющийся кавалер“ Франса Хальса, – сказал Дариус. – Боюсь, не оригинал, который находится в Лондоне, но очень хорошая копия».

Конечно же, смеющийся парень снова на месте – усы, воротник, кружева и всё такое прочее. Ну, я же не сумасшедший, я знаю, что я видел. В любом случае, Дариус протягивает руку и берёт письмо. «Я вас заверяю, что в течение часа мистер Мулхэйм получит это письмо». Затем он говорит то же самое на французском мистеру Дюфору.

Юрист кивает. Если он удовлетворён, тогда я больше ничего не могу сделать. Мы поворачиваемся к двери. Прежде чем я выхожу в дверь, Дариус говорит: «Кстати, мистер Блум, из какой вы газеты?» Голос у него как бритва. «Нью-Йорк Америкен», – мямлю я. Затем мы уходим: обратно на улицу, в экипаж и на Бродвей. Я высаживаю французика там, где он хочет, и отправляюсь в редакцию. Ведь у меня же есть сюжет, не так ли?

Не так. Ночной редактор смотрит на меня и говорит: «Чолли, ты пьян». «Я что? Да я и капли не выпил», – говорю я. Я рассказываю ему моё приключение от начала до конца. Хорошая история, неправда ли? Но ему так не кажется. «Ладно, – говорит он. – Ты познакомился с французским юристом, которому надо было доставить письмо, и ты помог ему, ну и что? Никаких призраков тут нету. Мне только что позвонили из корпорации E. M. от некоего мистера Дариуса. Он сказал, что ты пришёл этим вечером, доставил письмо ему лично, потом потерял голову и начал орать о каких-то видениях в стене. Он благодарен за письмо, но пригрозил подать в суд, если ты начнёшь распускать слухи о его корпорации. Кстати, полицейские только что поймали убийцу из Центрального Парка, сцапали прямо на месте преступления. Отправляйся туда и работай».

Поэтому ни одного слова не было напечатано. Но я вам говорю, я не сумасшедший и я не был пьян. Я действительно видел лицо в стене. Так что вы пьёте с единственным парнем в Нью-Йорке, который действительно видел Призрака Манхэттена.

(обратно)

5 Транс Дариуса

Дом Гашиша, Лоуэр Ист-Сайд, Манхэттен, Нью-Йорк, ноябрь 1906

Я чувствую, как дым наполняет меня. Мягкий, соблазнительный дым. Закрыв глаза, я могу покинуть эту фальшивую, убогую свалку и могу пройти один через врата Познания в царство Его – того, кому я служу.

Дым развеивается… Длинный коридор весть устлан и обит чистым золотом. О, радость золота! Радость прикасаться, гладить, чувствовать его, владеть им. Радость принести золото Ему, богу золота, единственному истинному божеству.

Со времени Берберийского берега, где я впервые нашёл Его, я, всего лишь мальчик-любовник для удовольствий, поднятый для более высокого призвания, ищущий всегда больше золота, чтобы принести Ему, а также ещё больше дыма, чтобы он привёл меня к Нему…

Я вхожу в огромные золотые покои, где ревут плавильни, и где золотые потоки бегут нескончаемым светлым ручьём из своих источников. Ещё больше дыма, исходящего из плавилен, смешивается с тем, что у меня во рту, в горле, в крови, в моём мозгу. И из этого дыма Он будет говорить со мной – как всегда…

Он выслушает меня, посоветует, и как всегда будет прав… Он здесь, сейчас, я чувствую его присутствие… «Повелитель, великий бог Маммона, я здесь на коленях перед Тобой. Все эти годы я служил Тебе как можно лучше, и я положил к Твоему трону моего земного хозяина и все его несметные богатства. Я умоляю выслушать меня, ибо мне нужен Твой совет и помощь».

«Я слышу тебя, слуга. Что тебя беспокоит?»

«Этот человек, которому я служу здесь… Что-то стало занимать его мысли, что-то, что я не могу понять».

«Объясни».

«С тех пор, как я знаю его, с тех пор, как я увидел его ужасное лицо, у него была лишь одна страсть, которую я поощрял и лелеял при каждом удобном случае. В мире, который он воспринимает как всецело враждебный ему, всё, что он когда-либо хотел, это преуспеть. Именно я направил его страсть к деньгам и к всё большим деньгам, и это привело его к Тебе на службу».

«Ты прекрасно потрудился, слуга. С каждым годом его богатство увеличивается, и ты должен следить, чтобы оно посвящалось мне».

«Но с недавних пор, господин, он стал чрезвычайно одержим другой заботой. Это пустая трата времени, но что гораздо хуже, это пустая трата денег. Он думает только об Опере, а от Оперы прибыли нет».

«Я знаю. Бесполезное дело. И сколько же из своего состояния он теперь тратит на этот свой фетиш?»

«Покуда всего лишь малую долю. Я только боюсь, что это отвлечёт его от того, чтобы увеличивать твою империю Золота».

«Он прекратил зарабатывать деньги?»

«Напротив, в этой области всё идёт как всегда. Оригинальные идеи, прекрасные стратегии, необыкновенная изобретательность, которая мне иногда кажется сверхъестественной – всем этим он по-прежнему владеет. Я по-прежнему председательствую на собраниях Совета Директоров. Именно я провожу все эти сделки по поглощению и сооружаю ещё большую империю из слияний и инвестиций, именно я уничтожаю слабых и беззащитных, радуясь их мольбам о пощаде. Именно я поднимал арендную плату в домах в бедных кварталах, приказывал сносить дома и школы под строительство фабрик и полицейских участков, я подкупал и давал взятки городским властям, чтобы быть уверенным в их содействии, именно я подписывал к покупке большие пакеты акций во всех развивающихся отраслях по всей стране. Но всеинструкции – всегда его, все операции планируются им, и всё, что я должен сделать или сказать, придумывается им».

«А его суждения начали его подводить?»

«Нет, Господин, его суждения как всегда безупречны. Все на Фондовой Бирже разевают рот в удивлении от его дерзости и прозорливости, даже если они думают, что это – моя инициатива».

Я задаюсь вопросом, «Господин, не настало ли время ему уйти, а мне – унаследовать его богатства?»

«Слуга, ты прекрасно трудился, но лишь потому, что следовал моим приказам. Ты талантлив, это верно, и ты всегда знал это и был верен только мне. Но Эрик Мулхэйм – нечто большее; когда дело касается золота, то здесь редко можно найти истинного гения. Он только один такой, и даже больше. Вдохновленный лишь одной ненавистью людей, ведомый тобой и служащий мне, он не просто гений, умеющий зарабатывать много денег, но он и абсолютно не восприимчив к угрызениям совести, принципам, милосердию, жалости, состраданию и, что важнее всего, как и ты, он полностью невосприимчив к любви. Прекрасный человек-орудие, о таком можно лишь мечтать. Однажды придёт его час, и я прикажу тебе окончить его жизнь. Так что ты сможешь унаследовать, конечно. Все царства мира – это фигура речи, которую я использовал когда-то в отношении… другого. Тебе же я подарю всю финансовую империю Америки. Я тебя когда-нибудь обманывал?»

«Никогда, Господин»

«А ты когда-нибудь предавал меня?»

«Никогда, Господин».

«Да будет так. Пусть всё идет пока что так. Расскажи мне больше об этой новой страсти и её причине».

«Его библиотечные полки всегда были заполнены оперными партитурами и книгами на эту тему. Но когда я организовал всё так, чтобы у него не могло быть своей частной ложи, защищённой занавесом так, чтобы спрятать своё лицо в Метрополитен Опера, он как мне казалось, потерял интерес, а теперь он вложил миллионы в соперничающую Оперу».

«Пока что он всегда успешно возмещал все свои вложения и даже больше».

«Верно, но это предприятие наверняка повлечёт потерю денег, хотя эти потери составляют меньше одного процента от всего его капитала. Но есть ещё кое-что. Его настроение изменилось».

«Почему?»

«Я не знаю, Повелитель. Это началось после прибытия того загадочного письма из Парижа, города, где он жил».

«Расскажи мне».

«Пришли двое мужчин. Один из них был дрянным маленьким репортёришкой из Нью-йоркской газеты, но он был всего лишь гидом. Зато другой был юристом из Франции. У него было письмо. Я бы открыл его, но он за мной наблюдал. Когда они ушли, он спустился вниз и взял у меня письмо. Он сел и прочёл это письмо прямо за столом в комнате переговоров. Я сделал вид, что ушёл, но на самом деле я подглядывал сквозь дверную щёлку. Когда он встал, то мне показалось, что он изменился».

«А с тех пор?»

«До этого он был просто теневым партнёром Хаммерштейна в строительстве нового оперного театра. Хаммерштейн состоятелен, но не идёт ни в какое сравнение с ним. Именно Мулхэйм вложил наибольшее количество средств для завершения строительства театра.

Но с тех пор, как пришло письмо, он стал участвовать в делах гораздо интенсивнее. Он уже отправил Хаммерштейна в Париж, чтобы убедить певицу Нелли Мелбу приехать в Нью-Йорк для выступлений в новом сезоне. А теперь он послал ещё одно сумасшедшее сообщение в Париж с наказом Хаммерштейну убедить приехать ещё одну примадонну, самую большую соперницу Мелбы – французскую певицу по имени Кристина де Шаньи.

Он стал сам подбирать артистов, заменяя оперу для открытия театра с оперы Беллини на другую, а также настаивал на смене каста. Но что важнее всего, он каждую ночь проводит, яростно сочиняя музыку».

«Сочиняет что?»

«Музыку, Господин. Я слышу, как он играет в пентхаусе наверху. Каждое утро там лежат свежие кипы нотных листов. На рассвете я слышу звуки этого органа, установленного им в своей гостиной. Я не разбираюсь в музыке, она ничего не говорит мне и для меня это просто бессмысленный шум. Но он сочиняет что-то там, наверху, и я думаю, что это его собственная опера. Только вчера он заказал самую быструю доставку на Восточном побережье, чтобы доставить законченную часть его оперы в Париж. Что мне делать?»

«Это всё безумие, мой слуга, но относительно безвредное. Он вкладывал больше средств в его проклятую оперу?»

«Нет, мой Господин, но я беспокоюсь о моём наследстве. Давным-давно он пообещал, что если с ним что-нибудь случится, то я унаследую всю его империю, его миллиарды, и тем саамы я смогу посвятить их Тебе. Теперь я боюсь, что он, возможно, передумал. Он может оставить всё, что у него есть, какому-нибудь Фонду, посвящённому этой его проклятой одержимостью своей Оперой».

«Глупый слуга, ты – его приёмный сын, его наследник, его преемник, тот, кому судьбой назначено принять его империю Золота и Власти. Разве он не обещал тебе? И даже более: разве я тебе не обещал? А разве меня можно победить?»

«Нет, Повелитель, Ты верховный и единственный бог».

«Тогда успокойся, но позволь мне сказать тебе следующее. Не совет, а твёрдый приказ. Если ты столкнёшься с реальной угрозой твоему наследованию всего того, что у него есть: его денег, его золота, его власти, его царства, тогда ты уничтожишь эту угрозу без жалости и промедления. Я ясно выразился?»

«Очень ясно, мой Повелитель. Благодарю тебя, я выполню Твой приказ».

(обратно)

6 Колонка Гейлорда Сприггса

Оперный критик, «Нью-Йорк Таймс», ноябрь 1906

Для любителей оперы в Нью-Йорке, и даже тех, кто находится в пределах нашего великого Метрóполиса, я принёс хорошие новости. Началась война.

Нет, не возобновление этой испано-американской войны, в которой наш президент, Тедди Рузвельт, так отличился несколько лет тому назад в Сан-Хуан Хилл, но война в оперном мире нашего города. И почему такая война должна быть хорошими новостями? Потому что войсками её будут самые в настоящий момент лучшие голоса на планете. Боевой амуницией будут деньги, такая куча, о какой многие из нас могут только мечтать. А выиграют в ней те, кто любит оперу высшего класса.

Но позвольте мне словами Короля Червей из «Алисы в Стране Чудес» – поскольку Нью-Йоркская Опера начинает походить всё больше на волшебный мир Льюиса Кэрролла, – «начать с самого начала». Самые преданные поклонники знают, что в октябре 1883 года Метрополитен Опера открыла свои двери с торжественной премьеры оперы «Фауст» Гуно, тем самым поставив Нью-Йоркский Оперный театр вровень с такими театрами, как Лондонский Ковент-Гарден или Миланская Ла Скала.

Но почему же такое величественное оперное здание, вмещающее не менее трёх тысяч семисот человек, что делает её самым большим театром в мире, вообще открылось? Чванство, помноженное на деньги, является мощной комбинацией. Те самые значительные и самые богатые представители новой аристократии этого города, что были когда-то страшно оскорблены тем, что не могли абонировать себе безопасную и гарантированную ложу в старой Академии Музыки на 14-й улице, уже упокоились.

Теперь они все вместе, глубоко закопанные, регулярно наслаждаются оперой с тем стилем и комфортом, к которому члены списка миссис Астор – «Списка 400» – так основательно привыкли. А сколько славы Метрополитен Опера приносила нам все эти годы, и продолжает приносить под вдохновенным руководством мистера Генриха Конрида! Но разве я сказал «война»? Да, я сказал. Теперь новый Локинвар появился на горизонте и бросает вызов Мет с целой галактикой имен, от которых у вас перехватит дух.

После первой неудачной попытки открыть собственную Оперу табачный миллионер, а также строитель и проектировщик Опер Оскар Хаммерштейн только что завершил строительство и отделку богато изукрашенной Манхэттенской Оперы на 34-й Западной улице. Хотя и меньше по размеру, но с роскошным оформлением, плюшевой обивкой кресел и великолепной акустикой, она может поспорить со своей «соперницей», Метрополитен Оперой, столкнув качество с количеством. Но откуда же пришло это самое качество? Не откуда-нибудь, а от самой Нелли Мелбы!

Да, это первые хорошие новости с полей сражений оперной войны. Нелли, которая всегда наотрез отказывалась пересекать Атлантику, наконец согласилась приехать – за умопомрачительный гонорар. Мой надежный источник сообщает из Парижа, что у этой истории есть своя подноготная.

В течение всего прошлого месяца мистер Хаммерштейн оказывал величайшее почтение и выражал восхищение австралийской диве в ее резиденции в Гранд Отеле Гарнье, построенном тем же самым гением, который строил Парижскую Оперу, где Мелба так часто выступала. Сначала она отказалась. Он предложил ей 1500 $ за выступление – только представьте! Но она все равно отказалась. Он буквально умолял ее, кричал в замочную скважину ее ванной комнаты, снова подняв гонорар – до 2 500 $. Невероятно. Затем до 3000 $, в Опере, где хору платят 15 $ в неделю или 3 $ за представление.

Наконец он добрался до ее частного салона в Гранд Отеле и начал разбрасывать банкноты достоинством в 1000 франков по всему полу. Несмотря на ее протесты, он не прекратил этого делать, пока не вылетел как ураган из ее апартаментов. Затем она, наконец, пересчитала все деньги, разбросанные на персидском ковре – всего он оставил 100 000 франков или 20 000 $. Меня проинформировали, что эта сумма хранится сейчас в банке Ротшильда на улице Лафитт, а вся оборона певицы пала. Она согласилась приехать. В конце концов, она когда-то была женой австралийского фермера, и уж точно знает, что почем.

Даже если кроме этого никаких других новостей не было бы, их и так вполне хватило на то, чтобы вызвать массовый инфаркт на Бродвее и 39-й улице, где господствует мистер Конрид. Но есть еще новости. Так как мистер Хаммерштейн пригласил никого иного, как Алессандро Бончи, – единственного возможного соперника в мастерстве и славе уже бессмертному Энрико Карузо, – для исполнения ведущей теноровой арии на торжественном открытии 3 декабря. Помимо синьора Бончи участие примут такие великие имена, как Амадео Басси и Чарльз Дэлморс, баритоны Марио Анкона и Морис Рено, и прекрасное сопрано, Эмма Калве.

Этого единственного факта уже хватило бы, чтобы поставить весь Нью-Йорк на уши. Но здесь кроется даже нечто большее. Длинные языки уже давно чесали о том, что даже состояния мистера Хаммерштейна не хватило бы на эту поразительную экстравагантность. Должно быть, за ним стоит некий тайный Крёз, руководящий всем, дергающий за веревочки и по необходимости оплачивающий счета. Но кто этой невидимый плательщик, этот призрак Манхэттена? Кто бы он ни был, он точно превзошел сам себя в свой попытках избаловать нас. Потому что существует лишь одно имя, которое действует на Нелли Мелбу, как красная тряпка на быка – имя ее единственной соперницы, более молодой и изумительно красивой французской аристократки Кристины де Шаньи, известной в Италии как La Divina.

Что, я кажется, слышу ваши крики «не может быть, чтоб и она приехала»? Но она приедет. И здесь-то и кроется тайна, даже две.

Первая заключается в том, что как и Нелли Мелба, La Divina всегда отказывалась пересекать Атлантику, считая, что подобный переезд займет слишком много времени и причинит слишком много неудобства. Именно по этой причине Метрополитен Опера никогда не удостаивалась их присутствием. При этом ясно, что если Нелли была соблазнена астрономической суммой денег, которую ей предоставил мистер Хаммерштейн, то виконтесса де Шаньи известна своим полным равнодушием к приманке в виде кучи долларов – независимо от суммы.

Если долларовой поток был решающим аргументом для австралийской дивы, какой же аргумент убедил французскую аристократку? Этого мы просто не знаем – пока.

Вторая тайна заключается в неожиданной смене репертуара новой Манхэттенской Оперы. До своего отъезда в Париж с миссией к самой известной в мире оперной диве, мистер Хаммерштейн объявил, что по случаю торжественного открытия 3 декабря будет даваться опера Беллини «Пуритане».

Возведение декораций уже началось, программки – отправлены в печать. Но я слышал, что этот невидимый некто настоял на перемене. «Пуритане» сняты с программы. Вместо нее Опера откроется с представления совершенной новой оперы неизвестного и даже анонимного композитора. Это чудовищный риск, в высшей степени беспрецедентный. Все это слишком невероятно.

Кто же из этих двух примадонн получит главную партию в этой новой неизвестной опере? Обе они не могут выступать. Кто же приедет первой? Кто будет петь с Гонци к ярости другой театральной звезды, дирижера Клеофонте Кампанини? Обе они не смогут. Как ответит Метрополитен Опера, с ее чрезвычайно сомнительным выбором оперы «Саломея» для открытия сезона? Что за название у этой новой, неведомой оперы, которой будут торжественно открывать Манхэттенскую Оперу? Будет ли это полным провалом?

В Нью-Йорке достаточно первоклассных отелей, позволяющих двум примадоннам не ютиться под одной крышей, но как же быть с пароходными рейсами? У Франции две звезды – La Savoie и La Lorraine. Примадоннам просто придется удовольствоваться каким-то одним океанским лайнером для каждой. О да, любители оперы, этой зимой стоит жить!

(обратно)

7 Урок Пьера де Шаньи

S S Lorraine, Лонг-Айленд Саунд, 28 ноября 1906

– И что у нас сегодня, юный Пьер? Латынь, я полагаю?

– Неужели это обязательно, отец Джо? Скоро мы прибудем в Нью-Йоркскую бухту. Капитан сказал это маме за завтраком.

– Но в настоящее время мы всё ещё проплываем вдоль Лонг-Айленда. Довольно унылое побережье, должен сказать. Тут не на что смотреть, кроме как на туманы и песок. Прекрасное время для того, чтобы убить время за чтением «Истории Галльских войн» Цезаря. Открой свою книгу на том месте, где мы остановились.

– А это важно, отец Джо?

– Да, это важно.

– А чем так уж важен тот факт, что Цезарь действительно захватил Англию?

– Ну, если бы ты был римским легионером, марширующим по неизвестной стране, полной дикарей, ты бы считал, что это важно. И если бы ты был древним бриттом и видел, как римские легионеры маршируют по Британскому берегу, ты бы тоже так думал.

– Но я не римский солдат и уж точно не древний бритт, я современный француз.

– Которому я обязан, – Господи, помоги нам, – дать хорошее образование: академическое и нравственное. Так что вернемся к первому нашествию Цезаря на остров, известный ему как Британния. Начинаем с верха страницы.

– Accidit ut eadem nocte luna esset plena.

– Хорошо. Переводите.

– Упала… nocte означает «ночь»… настала ночь?

– Нет, ночь не настала. Уже была ночь. Он смотрел в небо. Accidit по-английски означает «происходить» или «случаться». Начинай заново.

– В эту же самую ночь была полная луна?

– Именно. А теперь перефразируй это получше.

– Случилось так, что в эту же самую ночь было полнолуние.

– Вот так. Тебе повезло, что ты сейчас читаешь Цезаря. Он был солдатом и писал на ясном солдатском языке. Вот когда мы перейдём к Овидию, Горацию, Ювеналу и Вергилию – вот это будет серьёзная задачка для ума. Почему он употребил esset, а не erat?

– Сослагательное наклонение?

– Именно. Элемент сомнения. Возможно, что в ту ночь полнолуния могло и не быть, поэтому и сослагательное наклонение. Цезарю повезло с луной.

– Почему, отец Джо?

– Потому что, мальчик, он вторгся в чужую страну в полной темноте. Тогда не было никаких мощных прожекторов, не было маяков, чтобы держать корабли подальше от скал, а ему нужен был ровный пляж между утёсами, покрытый галькой, на который можно было бы высадиться. Поэтому лунный свет ему очень помог.

– А он вторгся и в Ирландию тоже?

– Нет. Старая Ирландия оставалась непокорённой в течение ещё последующих двенадцати веков. Много лет спустя после того, как святой Патрик принёс нам христианство. И тогда в Ирландию пришли уже не римляне, а британцы. А ты, хитрюга, пытаешься отвлечь меня от «Истории Галльских войн» Цезаря?

– А разве мы не можем поговорить об Ирландии, отец Джо? Я был уже почти во всех европейских странах, но никогда в Ирландии.

– Почему бы и нет? Мы можем прочесть о том, как Цезарь высадился на Пивенси-Бей завтра. Что ты хочешь узнать?

– Вы из богатой семьи? У ваших родителей был хороший дом и широкие угодья, как у моих?

– Нет, у них не было. Поскольку самые большие угодья принадлежат английским или англо-ирландским семьям. А семья Килфойлс восходит ещё к временам до норманнского завоевания. Но мои родители были всего лишь бедными фермерами.

– А что, большинство ирландцев бедные?

– Ну, у большинства людей, живущих в деревне, нет серебряных ложек. Большинство из фермеров – арендаторы, которые зарабатывают себе на жизнь на своём клочке земли. Мой народ именно таков. Я сам вырос на маленькой ферме близ городка Мулленгар. Мой отец возделывал землю от рассвета до заката. Нас, детей, было девятеро. Я был вторым сыном в семье, и мы питались в основном картошкой с молоком, которые давали наши коровы, а также свёклой с полей.

– Но вы получили образование, отец Джо.

– Конечно, я получил. Ирландия хотя и бедна, но она просто полнится святыми, учёными, поэтами и солдатами, а теперь и несколькими священниками. Ирландцам важна любовь к Богу и образованию. Именно в таком порядке. Поэтому мы все ходили в деревенскую школу, которой управляли наши отцы. Школа находилась в трёх милях от наших домов, и надо было идти пешком. И так всю дорогу, каждый раз. Летними вечерами до поздней ночи, а также по выходным мы помогали нашему отцу на ферме. А затем мы делали домашнюю работу при свете единственной свечи, пока не засыпали. Пятеро из нас спали на одной койке, а четверо спали с родителями.

– Mon Dieu, разве у вас не было десяти спален?

– Послушай, паренек, твоя спальня в château больше, чем был весь наш фермерский домик. Ты гораздо счастливее, чем ты думаешь.

– Но с тех пор вы прошли большой путь, отец Джо.

– Да, действительно. И я каждый день задаюсь вопросом, почему Господь облагодетельствовал меня подобным образом.

– Но вы всё же получили образование.

– Да, и хорошее. Мы получили его благодаря терпению, любви и ремню. Чтение и письмо, арифметика и латынь, история и немного географии, потому что наши отцы никогда нигде не бывали и думали, что и с нами будет то же.

– Но почему вы решили стать священником, отец Джо?

– Ну, каждое утро перед занятиями мы слушали мессу и, конечно, каждое воскресение мы ходили в церковь. Я стал служкой у алтаря и проникся духом мессы. Бывало, я смотрел на большую деревянную фигуру над алтарём и думал, что если Он сделал это для меня, то, возможно, я должен служить Ему так хорошо, как только смогу. Я хорошо учился в школе и перед окончанием спросил, нельзя ли направить меня в семинарию.

Я знал, что мой старший брат получит ферму, и так я не стану лишним ртом. И мне повезло. Меня послали в Мулленгар на собеседование и запиской от отца Габриеля из школы. Меня приняли в семинарию в Килдэйре, за много миль от дома. Это было для меня большим приключением.

– Да, но сейчас вы ездите с нами в Париж и Лондон, Санкт-Петербург и Берлин.

– Да, но это сейчас, но когда мне было пятнадцать, поездка в Килдэйр была для меня большим приключением. Там меня подвергли ещё тестам, и я учился много лет до посвящения в духовный сан. В моём классе было много таких, как я, поэтому сам кардинал-архиепископ приехал из Дублина, чтобы посвятить нас. Когда это всё закончилось, я думал, что уеду и проведу остаток жизни в качестве скромного священника с церковным приходом где-нибудь на западе, возможно, где-то в Конноте, и подобную участь я принял бы с радостью в сердце.

Но директор нашей семинарии отозвал меня обратно. Он был с другим человеком, которого я не знал. Им оказался епископ Делани из Клонтарфа, ему нужен был личный секретарь. Ему сказали, что у меня хороший почерк и стиль, и спросили, заинтересован ли я в этом месте. Должен сказать, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Мне был двадцать один год, а меня приглашали жить во дворце епископа и давали работу секретаря – человека, ответственного за целую епархию.

Так я отправился вместе с епископом Делани – хорошим и святым человеком – и провёл пять лет в Клонтарфе, и узнал много интересного.

– Почему вы там не остались, отец Джо?

– Я подумал, что я мог остаться, пока церковь не подыскала другую работу для меня. Возможно, приход в Дублине или Корки, или в Вотерфорде, но тут снова вмешался случай. Десять лет назад папский нунций – посол Папы в Британии – приехал из Лондона, чтобы навестить папские провинции, и провёл три дня в Клонтарфе. С ним, кардиналом Массини, приехала его свита, и одним из свиты был монсеньёр Эмонн Бирн из ирландского колледжа в Риме. Мы очень быстро поладили. В разговоре мы быстро выяснили, что родились на расстоянии не более десяти миль друг от друга, хотя он и был на несколько лет старше меня.

Кардинал отправился дальше, и я больше об этом не думал. Четыре недели спустя на моё имя пришло письмо от главы ирландского колледжа, предлагавшего мне место. Епископ Делани сказал, что ему жаль, что я его покидаю, но дал мне своё благословение и призвал меня воспользоваться таким шансом. И вот я упаковал мою единственную сумку и на поезде отправился в Дублин. Я думал, что этот город велик, пока не добрался до Лондона. Конечно, я никогда прежде не видал подобного места и не помышлял, что город может быть таким огромным и величественным.

Затем был другой паром, во Францию, затем ещё один поезд, на этот раз в Париж. Передо мной открылся ещё один удивительный вид; я с трудом мог поверить собственным глазам. Последний поезд провёз меня сквозь Альпы и прямо в Рим.

– Рим вас удивил?

– Он меня потряс и внушил мне благоговейный страх. Здесь был сам Ватикан, Сикстинская капелла, собор святого Петра… Я стоял в толпе и смотрел вверх на балкон, и принял благословение Городу и Миру от самого Его Святейшества Папы. Я задавался вопросом, как мальчику с картофельной грядки удалось продвинуться так далеко и стать такой привилегированной персоной. Поэтому я написал домой своим родителям, рассказав им всё, что со мной произошло, и они носили это письмо по всей деревне, показывая его, и стали знаменитостями.

– Но почему вы живёте сейчас с нами, отец Джо?

– Ещё одно совпадение, Пьер. Шесть лет назад твоя мама приехала петь в Рим. Я ничего не знал об опере, но случайно один член труппы – ирландец – свалился с инфарктом за кулисами. Кто-то побежал искать священника, а в ту ночь дежурил я. Я ничего не смог сделать для бедняги, кроме как совершить последние обряды, но его отнесли по настоянию твоей мамы в её гримёрку. Именно так я с ней и встретился. Она была очень расстроена. Я пытался успокоить её, объяснив, что деяния Господни не злы, даже если Он призывает одного из своих созданий к Себе. К тому времени я освоил итальянский и французский, поэтому мы говорили на французском. Её очень удивило, что кто-то говорит на обоих этих языках, плюс ещё на английском и на гельском.

У неё были свои проблемы. Делая свою карьеру, она путешествовала по всей Европе: от России до Испании, от Лондона до Вены. Твоему отцу надо было уделять время своим поместьям в Нормандии. Тебе было шесть, и ты отбился от рук, процесс твоего образования и воспитания постоянно прерывался из-за постоянных переездов, а для закрытой школы ты был ещё слишком мал, и в любом случае она не хотела с тобой расставаться. Я предложил ей нанять какого-нибудь местного учителя, чтобы он путешествовал с вами повсюду. Она обдумывала это, а я вернулся к своим занятиям в колледже.

Её ангажемент длился неделю, и за день до её отъезда меня вызвали в офис к директору, и там была она. Безусловно, её визит произвёл сильное впечатление, она же хотела, чтобы я стал твоим учителем: для твоего общего образования, духовного наставления, а также для «мужской руки». Я был ошарашен и пытался отказаться.

Но директор не принял моих отказов и буквально приказал мне принять предложение. Поскольку послушание – один из наших обетов, то кости были брошены. И с тех пор, как ты знаешь, я с вами. Пытаюсь впихнуть немного знаний в твою голову и предотвратить твоё превращение в полного варвара.

– Вы жалеете об этом, отец Джо?

– Нет, я не сожалею. Потому что твой отец – прекрасный человек, лучше, чем ты полагаешь. А твоя мама – великая женщина, с удивительным даром от Бога. Конечно, я живу и питаюсь слишком хорошо, а потому должен всё время налагать на себя епитимью во искупление того, что живу столь роскошной жизнью, но я видел много удивительных вещей: города, от которых захватывало дух, картины и галереи, чьи собрания легендарны, оперы, которые заставляли меня плакать, – и всё это видел я, мальчик с картофельной грядки.

– Я рад, что мама выбрала вас, отец Джо.

– Спасибо тебе за эти слова. Но ты уже не будешь так радоваться, когда мы вновь вернемся к чтению «Истории Галльских войн» Цезаря. И этим мы займёмся сейчас, потому что сюда идёт твоя мама. Встань, паренёк.

– Что вы тут делаете вдвоём? Мы вошли в Роудс. Солнце взошло, туман развеялся, и с носа корабля вы можете увидеть Нью-Йорк, расстилающийся перед нами. Оденьтесь потеплее и идите посмотреть, потому что это одна из величайших достопримечательностей в мире, и если обратно мы будем отплывать в темноте, то вы никогда не увидите его.

– Очень хорошо, госпожа, мы уже выходим. Похоже, тебе опять повезло, Пьер. Сегодня мы больше не будем читать Цезаря.

– Отец Джо?

– М-м-м?

– А в Нью-Йорке будут какие-нибудь интересные приключения?

– Более чем достаточно, поскольку капитан сказал мне, что на пирсе нас ожидает огромная толпа встречающих. Мы остановимся в «Уолдорф-Астории» – одном из самых крупных и знаменитых отелей на свете. Через пять дней, с выступления твоей матери, откроется новый оперный театр, и она будет выступать в нём каждый вечер в течение недели. За это время мы, я думаю, сможем немного осмотреться, посетить достопримечательности, покататься на этих новых поездах. Я читал об этом в книге, которую купил в Гавре…

Смотри сюда, Пьер. Разве это не чудесный вид? Лайнеры и буксиры, линейные грузовые суда и чартерные грузовые суда, шхуны и гребные суда. И как это они все ухитряются разминуться? А вот и она, посмотри налево: сама Леди-с-факелом, статуя Свободы. Ах, Пьер, если бы ты только знал, сколько гадких людей, сбежавших из Старого Света, видели, как она возникает из тумана, и знали, что начинают новую жизнь. Их миллионы, включая мужчин и женщин из моей собственной страны, потому что после Великого Голода половина Ирландии переехала в Нью-Йорк – они забились в каюты четвертого класса и выходили на палубу морозным утром, чтобы увидеть, как город приближается к ним, и надеясь, что их пустят туда.

С тех пор многие из них расселились по стране, некоторые из них дошли даже до Калифорнии и создали новую нацию. Но многие по-прежнему живут в Нью-Йорке, в этом городе больше ирлано-американцев, чем в Дублине, Корки и Белфасте вместе взятом. Так что здесь я буду чувствовать себя как дома, мой мальчик. Наверное, я даже смогу выпить пинту хорошего ирландского портера, который уже не пил много лет.

Так что да, Нью-Йорк действительно станет для нас всех настоящим приключением, и кто знает, что случится с нами здесь? Господь знает, но Он нам не скажет. Так что мы сами должны это выяснить. А теперь пора нам пойти переодеться для торжественной встречи. Молодая Мэг останется с твоей мамой; а ты, пока мы будем добираться до отеля, держись ближе ко мне.

– ОК, отец Джо. Ведь так же говорят американцы. ОК. Я прочёл это в книге. Вы будете за мной приглядывать в Нью-Йорке?

– Конечно, мальчик. Разве я не всегда так делаю, когда твоего отца здесь нет? А теперь беги, надень лучший костюм и помни о хороших манерах.

(обратно)

8 Сообщение Бернарда Смита

Портовый хроникёр, New York American, 29 ноября 1906

Нам было предложено доказательство – если какие-либо доказательства вообще были нужны, – что большая бухта Нью-Йорка стала самым огромным магнитом в мире, притягивающим самые крупные, самые роскошные лайнеры на свете. Всего лишь десять лет назад всего лишь три роскошных лайнера курсировали по Северо-Атлантическому маршруту от Европы до Нового Света. Этот вояж был тяжёлым, и большинство путешественников предпочитало летние месяцы. Сегодня буксиры и лихтеры испортили выбор.

У Британской Inman Line сейчас выполняет регулярные рейсы City of Paris. Компания Cunard сравнялась со своими соперниками благодаря своим лайнерам Campania и Lucania, а компания White Star Line ответила лайнерами Majestic и Teutonic. Все эти британские компании сражаются за привилегию вывозить богачей и знаменитостей из Европы для ознакомления с гостеприимством нашего великого города.

Вчера настала очередь Générale Transatlantique из Гавра, Франция, отправить жемчужину своей короны, лайнер La Lorraine, сестру такого же роскошного корабля как La Savoir, чтобы она заняла своё истинное место на реке Гудзон. La Lorraine принесла нам не только пассажиров, представляющих собой сливки высшего общества Франции, но она доставила нам дополнительный и экстра специальный приз.

Удивительно, что с самого утра, пока французский корабль ещё только огибал Батарею, экипажи и двуколки уже запрудили Canal Street и Morton Street, так как обитатели великосветских особняков стремились найти себе местечко, чтобы поприветствовать нашу гостью в истинно нью-йоркском стиле.

И кто же она была? Никто иная как Кристина, виконтесса де Шаньи, которую многие считают величайшей певицей-сопрано в мире. Только не говорите этого Нелли Мелба, которая должна прибыть через десять дней.

Пирс № 42 был весь разукрашен американскими флагами и флагами Триколора; в то время как всходило солнце и исчезал туман, взорам открывалась La Lorraine, вокруг которой суетились буксиры, помогая её торжественному подходу к пирсу на берегу Гудзона. Свободное место ценилось буквально на вес золота, потому что повсюду были ликующие толпы, в то время как La Lorraine приветствовала нас тремя звучными гудками противотуманной сирены, а более мелкие суда ответили ей в унисон. В начале пирса стоял помост, увешанный французскими флагами и Old Glory – флагом Соединённых Штатов Америки, – с которого мэр Джордж Б. МакКлеллан обратится к мадам де Шаньи с официальным приветствием в честь её прибытия в Нью-Йорк – всего лишь за пять дней до её торжественного выступления в новой Манхэттенской Опере.

У основания помоста колыхалось море сияющих цилиндров и дамских шляпок, так как половина нью-йоркского общества желала хоть краешком глаза узреть прибывшую звезду. С соседних пирсов докеры и портовые грузчики, которые, конечно, никогда не слышали об опере или сопрано, взобрались на подъёмники, чтобы удовлетворить своё любопытство. Прежде чем с La Lorraine сбросили причальный швартов, каждое мало-мальски пригодное для этого строение на пирсе было черно от заполнявших его крышу зрителей. Рабочие французской пароходной компании расстелили красный ковёр от помоста до сходней судна.

Таможенные служащие поспешили к сходням, чтобы выполнить все необходимые формальности для дивы и её спутников в её личной каюте, хотя мэр и прибыл на пирс в сопровождении виднейших представителей нью-йоркской полиции, пожаловавших туда с должной помпой. Он и представители Сити Холла и Таммани Холла, которые прибыли вместе с мэром, направились к помосту, в то время как полицейский оркестр играл «Звёздно-полосатый флаг». Все обнажили головы, а городские власти занимали свои места на помосте, глядя на сходни.

Что касается меня, то я не остался на первом этаже, где размещалась пресса, а расположился у окна на втором этаже товарного склада прямо на пирсе и отсюда я мог лучше обозревать всё происходящее, чтобы описать читателям American всё в лучшем виде.

На борту La Lorraine пассажиры первого класса стали покидать свои каюты и явно наслаждались величественным видом, но пока не сходили на берег, ожидая окончания этих церемоний. Я видел выглядывающие из нижних иллюминаторов лица пассажиров третьего и четвертого классов, которые пытались разглядеть, что же происходит.

Без нескольких минут десять на палубе La Lorraine загомонили, потому что стало видно, что показавшиеся на палубе капитан и старшие офицеры, окружив женскую фигурку, сопровождают её к бортам. После сердечных прощаний со своими французскими соотечественниками мадам де Шаньи начала свой спуск по трапу, чтобы впервые ступить на американскую землю. Там её уже ожидал мистер Оскар Хаммерштейн, владеющий и управляющий Манхэттенской Оперой, чья настойчивая целеустремлённость заставила виконтессу и Нелли Мелбу пересечь Атлантику, чтобы спеть для нас.

Старомодным жестом, какой уже нечасто увидишь в нашем современном обществе, он поклонился и поцеловал её протянутую руку. По пирсу пронёсся громкое «о-о-о!», и послышался свист портовых рабочих, сидящих на подъёмниках, но настроение царило скорее радостное, чем издевательское, и жест был встречен громом аплодисментов – они исходили от группы шёлковых цилиндров, собравшихся вокруг помоста.

Вступив на красный ковёр, мадам де Шаньи повернулась и под руку с мистером Хаммерштейном последовала к помосту, причём проделала она это с тем поразительным изяществом, которое обеспечило бы ей пост мэра вместо МакКлеллана; она помахала и улыбнулась лучезарной улыбкой докерам, торчащим наверху портовых кранов и свешивающимся с них. Они ответили ей ещё более громким свистом, на этот раз восхищённым. Поскольку никто из них никогда не слышал, как она поёт, этот жест пришёлся как нельзя более к месту.

Благодаря моему сильному биноклю я мог из окна хорошо разглядеть леди. В свои тридцать два года она была красивой, подтянутой и миниатюрной. Всем было известно, что поклонники оперы удивлялись, как это подобный голос мог быть оправлен в столь изящную хрупкую рамку. Несмотря на то, что температура воздуха на солнце едва достигала нуля градусов, она от шеи до лодыжек была затянута в плотно облегающее вверху бархатное пальто вино-красного цвета «Бургунди», отделанное у ворота мехом норки; тем же мехом были оторочены манжеты и подол, а на голове у неё была круглая казацкая шапочка-«кубанка», окаймлённая всё тем же мехом. Её волосы были собраны на затылке в красивый шиньон. Да, нью-йоркским модницам придётся поволноваться, когда эта леди будет прогуливаться по Peacock Alley.

За ней следовала её удивительно немногочисленная и несуетливая свита: её личная горничная и бывшая коллега мадмуазель Жири, двое секретарей, которые занимаются её корреспонденцией и организацией поездок, её сын Пьер, симпатичный мальчик лет двенадцати, вместе со своим учителем, ирландским священником в чёрной сутане и широкополой шляпе, тоже довольно молодо выглядящим, с открытой и приятной улыбкой.

Леди взошла на помост, и мэр МакКлеллан по-американски пожал её руку и принялся за свои официальные приветствия, которые он уже через десять дней повторит для австралийки Нелли Мелба. Но если и были какие-то опасения, что мадам де Шаньи может не понять сказанного, то страхи вскоре рассеялись. Ей не потребовался перевод, и когда мэр закончил речь, она выступила вперёд и поблагодарила всех нас в самой любезной манере по-английски, с очаровательным французским акцентом.

Всё, что она говорила, и удивляло и льстило. После её слов благодарности мэру и городу она подтвердила, что её ангажемент будет длиться всего лишь неделю, и что она будет выступать в новой постановке в Манхэттенской Опере, и что это опера, совершенно новая, неизвестного американского композитора и ранее нигде не исполнялась.

Затем она раскрыла нам новые подробности. Действие оперы разворачивалось во время Гражданской войны, и опера называлась «Ангел Шилоха», речь в ней шла о борьбе между любовью и долгом, а действующими лицами были красавица-южанка и офицер-северянин, в которого она влюбилась. Мадам де Шаньи должна была исполнять партию Юджинии Деларю. Она добавила, что она читала либретто и видела партитуру в Париже, написанными от руки, и именно чистая красота произведения заставили её изменить её маршрут и пересечь Атлантику. Конечно, смысл её слов подразумевал, что деньги в её решении не играли никакой роли – явный укол в сторону Нелли Мелба.

Рабочие, сидящие на верхотуре вокруг пирса, во всё продолжение её речи хранили молчание, а потом радостно загалдели и засвистели, что выглядело бы невежливо, если бы не выражало так явно их восхищения. Она снова помахала им и направилась к лестнице, чтобы, спустившись вниз, сесть в поджидавший её экипаж.

В этот самый момент в дотоле безупречно организованной и проходившей без сучка и задоринки церемонии произошли две вещи, которые явно не входили в первоначальный сценарий. Первая была весьма загадочной, и её свидетелями стали немногие, а вторая вызвала рёв одобрения.

Пока она говорила, я по какой-то причине отвёл взгляд от помоста и увидел, что на крыше большого склада, находившегося как раз напротив меня, стоит странная фигура. Это был мужчина, который стоял неподвижно, уставившись вниз. На нём была широкополая шляпа и плащ, который струился вокруг него на ветру. В этой одинокой фигуре было нечто странное и смутно зловещее – в том, как он стоял высоко над нами и смотрел на леди из Франции, пока она говорила. Как он попал туда никем не замеченный? Что он делал? Почему он не был с остальной толпой?

Я навёл фокус своего бинокля на него. Наверное, он заметил отблеск на линзах, потому что внезапно поднял голову и уставился на меня. И тогда я увидел, что на нём была маска, и в течение нескольких секунд мне казалось, что он смотрит на меня с яростью через её прорези. Я услышал, как кричат несколько докеров, по-прежнему торчащих на холодной стали подъёмников, и увидел, как они показывают пальцами. Но к тому времени, как внизу стали поглядывать наверх, этот странный человек исчез с невозможной быстротой. Одну секунду он был там, а в следующую секунду горизонт стал абсолютно чист. Он исчез, словно его там никогда не было.

Несколько секунд спустя после этого холодящего душу исчезновения неприятное впечатление было развеяно громом аплодисментов и смехом. Мадам де Шаньи появилась с обратной стороны подмостков и уже подходила к экипажу с ливрейными лакеями, приготовленному для неё мистером Хаммерштейном. Мэр и отцы города следовали за нею, и все увидели, что между их гостьей и экипажем, за красным ковром, растекалась грязная лужа тающего снега, явно оставшаяся после вчерашнего снегопада.

Крепкие мужские ботинки легко преодолели бы это препятствие, но изящные туфельки французской аристократки? Полиция Нью-Йорка стояла и в ужасе глазела на эту лужу, но ничего не предпринимала. Затем я увидел, как молодой человек перепрыгнул через барьер, отгораживающий прессу. На нём было собственное пальто, но через руку было перекинуто ещё что-то, что оказалось большим вечерним плащом. Он бросил его в грязную жижу между оперной звездой и открытой дверцей её экипажа. Леди улыбнулась лучезарной улыбкой, ступила на плащ и через две секунды была уже в своём экипаже, а кучер закрывал за ней дверцу.

Молодой человек поднял свой мокрый испачканный грязью плащ и обменялся несколькими словами с лицом, выглядывающим из окошка экипажа, прежде чем экипаж отъехал. Мэр МакКлеллан похлопал молодого человека по спине, и я убедился, что это был мой собственный молодой коллега из моей газеты.

Всё хорошо, как говорится, что хорошо кончается, и приветствия Нью-Йорком леди из Парижа прошли очень хорошо. Теперь её устроили в самом лучшем номере «Уолдорф-Астории», и её ждёт пять дней репетиций и забот о собственном голосе, прежде чем она, без сомнения с триумфом, дебютирует в Манхэттенской Опере 3 декабря.

А тем временем, как я подозреваю, один мой молодой коллега из нашей редакции будет объяснять всем и каждому, что дух сэра Уолтера Райли всё ещё жив.

(обратно)

9 Предложение Чолли Блума

Бар Луи, угол Пятой авеню и 28-й улицы, Нью-Йорк, 29 ноября 1906

Я когда-нибудь говорил вам, ребята, что работа репортёра в Нью-Йорке – лучшая работа в мире? Я говорил? Ну, тогда извините меня, я снова это скажу. В любом случае, вам придётся меня извинить, потому что угощаю я. Барни, ещё по кружке пива всем.

Напоминаю вам. У вас должен быть нюх, энергия, изобретательность, достигающая практически уровня гениальности, и именно поэтому я говорю, что эта работа самая лучшая. Ну вот возьмём то, что случилось вчера. Кто-нибудь из вас был вчера утром на 42-м пирсе? Вам следовало бы там быть. Что за зрелище, что за событие! Вы читали утренний выпуск American? Молодец, Гарри, по крайней мере, хоть кто-то читает здесь приличную газету, хотя ты и работаешь на Post…

Теперь следует вам сказать, что это было не моё задание. Наш портовой хроникёр был там, чтобы осветить все события. У меня на то утро ничего не было, и я решил, что всё равно пойду, и Боже, как же мне свезло! Конечно вы, ребята, наверняка провалялись бы всё утро в постели, но именно это я и подразумеваю под энергией; ты всё время должен быть где-то и быть готовым встретиться со счастливым случаем. Ну и встретился я с ним? О да!

Кто-то сказал мне, что французский лайнер Lorraine должен причалить к 42-му пирсу, и что на нём прибудет та самая французская певица, которую я никогда не слышал, но которая является большой шишкой в оперном мире. Мадам Кристина де Шаньи. Я в жизни никогда не был в Опере, но подумал: «Какого чёрта?» Она звезда, никто и близко к ней не может подойти, чтобы взять интервью, поэтому я решил всё равно пойти и посмотреть. Кроме того, когда я последний раз пытался помочь французику, я практически сорвал крупную сенсацию, и у меня всё бы прокатило, если бы наш редактор не был такой четырёхзвёздный шлемль. Я рассказывал вам об этом? О том странном случае в E.M. Tower? Так слушайте, дело стало принимать ещё более странный оборот. Разве я солгу? А муфтий у нас – мусульманин?

Я спустился к пирсу как раз после девяти часов. Lorraine быстро приближалась. У меня была куча времени: эта швартовка всегда долго длится. Так что я показал свой пропуск громилам и направился к месту размещения прессы. Правильно я туда пошёл. Очевидно, что это должно было стать крупным официальным приёмом. Здесь был мэр МакКлеллан, весь Таммани-Холл, а также огромная тьма народу. Я знал, что всё мероприятие будет освещено специальным портовым корреспондентом, я его заметил в одном из окон, из которого открывался наилучший вид.

Исполнили гимны, и эта французская дама спустиласьна пирс, она махала рукой толпам, и им это очень нравилось. Затем последовали речи: сначала говорил мэр, потом дама, наконец она спустилась с помоста и направилась к экипажу. Тут возникла проблема. Между ней и её экипажем оказалась огромная лужа талого снега, а красная ковровая дорожка кончилась.

Вам следовало бы это видеть. У кучера дверь была открыта так же широко, как и рот у мэра. МакКлеллан и Оскар Хаммерштейн стояли по бокам и не знали, что им делать.

В этот момент случилось нечто странное. Я почувствовал, как меня кто-то толкает и пихает сзади, и кто-то что-то накинул мне на руку, в тот момент покоящуюся на барьере. Кто бы это ни был, он исчез через секунду. Я не успел его увидеть. Но то, что он перекинул мне через руку, было старым оперным плащом, старомодным и изношенным, такую штуку обычно не возьмёшь с собой и не наденешь на себя в столь ранний час – если вообще наденешь.

Потом я вспомнил, что когда я был маленьким, мне подарили книжку с цветными иллюстрациями под названием «Герои сквозь века». В нём был один парень по имени Райли – я думаю, что они назвали его в честь столицы Северной Каролины, – в любом случае, однажды он снял свой плащ и бросил его на лужу прямо перед королевой Елизаветой Английской, и после этого он никогда больше не оглядывался. Так что я подумал, что если это хорошо для Райли, то это сгодится и для сынка миссис Блум. Так что я перелез через барьер для прессы и кинул плащ на лужу прямо перед виконтессой. Ну, ей это понравилось. Она прошлась прямо по плащу и села в коляску. Я поднял мокрый плащ и увидел, как она улыбается мне прямо из открытого окошка. Так что я подумал: «Кто не рискует…», и подошёл к окошку.

«Моя госпожа, – сказал я – именно так надо говорить с такими людьми, – все говорят, что у вас невозможно добиться частного интервью. Это правда?»

Именно это и требуется, парни, в такого рода играх: чутьё, шарм, ну и приятная внешность, конечно. Что вы имеете в виду, говоря, что я «ничего по еврейским меркам»? Я неотразим. В любом случае, она очень красивая дама и смотрит на меня с лёгкой улыбкой. Я знаю, что Хаммерштейн за моей спиной просто рычит. Но потом она прошептала: «Сегодня вечером в семь в моём номере», и подняла окошко. Ну вот, теперь у меня есть первое эксклюзивное частное интервью.

И пошёл ли я? Конечно же, я пошёл. Но подождите, здесь кроется нечто большее. Мэр сказал мне, чтобы я отнёс почистить пиджак в чистку за его счёт: в ту чистку, в которой чистятся все его вещи, а затем я вернулся в редакцию очень довольный собой. Там я встретил Берни Смита – нашего портового репортёра – и угадайте, что он мне сказал? Когда французская дива благодарила МакКлеллана за его приветствие, он посмотрел на крышу склада, находящегося напротив него, и что он там увидел? Мужчину, глядящего вниз, в одиночестве, похожего на ангела смерти. Прежде чем он продолжил, я сказал Берни: «Не продолжай! На нём был тёмный плащ прямо до подбородка, широкополая шляпа и что-то типа маски, закрывающей его лицо».

У Берни отвалилась челюсть, и он спросил: «Откуда ты знаешь?»

Теперь-то я знаю, что всё произошедшее в башне не было галлюцинацией. В этом городе действительно живёт Призрак, не позволяющий никому увидеть своё лицо. Я хочу узнать, кто он такой, что он делает и почему так заинтересован в этой французской оперной певице. Когда-нибудь я эту историю предам гласности… Спасибо, Гарри, спасибо, твоё здоровье. Ну, и где я остановился? А, да, моё интервью с дивой из Парижской Оперы.

Без десяти семь я в своём лучшем костюме вошёл в «Уолдорф-Асторию» так, будто владел ею. Прямо вниз по Peacock Alley, прямо по направлению к конторке портье, прямо рядом с дамами из высшего общества, дефилирующими здесь, чтобы себя показать и народ посмотреть. Очень величественно.

Человек за конторкой осматривает меня с головы до ног с таким выражением, словно мне надо было зайти с заднего входа.

«Да?» – спрашивает он.

«Номер виконтессы де Шаньи», – говорю я.

«Её светлость не принимают», – отвечает он.

«Передайте, что мистер Блум в другом плаще прибыл», – говорю я.

Через десять секунд разговора по телефону он уже раскланивается и настаивает на том, чтобы лично проводить меня наверх. Так уж случилось, что в фойе оказался коридорный с большой посылкой, перевязанной ленточкой, которому нужно было по тому же адресу, так что мы все поднялись на десятый этаж.

Вы когда-нибудь раньше бывали в «Уолдорф-Астории», ребята? Ну, это нечто. Дверь нам открыла другая французская дама – личная горничная. Милая, симпатичная, с изящными ножками. Она впустила меня, забрала посылку и провела меня в гостиную. Так говорю вам: в этой гостиной можно было в бейсбол играть. Она огромна. Позолота, плюш, с гобеленами, с драпировками – похоже на дворец. Горничная говорит мне: «Мадам одевается к ужину, скоро она к вам выйдет. Пожалуйста, подождите здесь». Я уселся на стул у стены. В комнате никого не было, кроме мальчика, который кивнул мне, улыбнулся и сказал мне «Bonsoir» по-французски, поэтому я тоже ему улыбнулся и сказал: «Привет». Он продолжил читать свою книгу, а горничная, чьё имя, кажется, было Мэг, прочла карточку на посылке. Потом она сказала: «А, это для тебя, Пьер», и тогда я узнал мальчика. Это был сын мадам де Шаньи, я видел его раньше на пирсе, он спускался вместе со священником. Мальчик взял подарок и начал снимать с него обёрточную бумагу, а горничная прошла через открытую дверь в спальню. Я услышал, как они там вдвоём хихикают и говорят по-французски, поэтому я пока оглядел гостиную.

Повсюду были цветы: букеты от мэра, от Хаммерштейна, от Совета директоров Оперы, а также от других доброжелателей. Мальчик срывает ленточку и бумагу, и я вижу коробку, затем он открывает её и вынимает оттуда игрушку. Мне нечего делать, поэтому я и смотрю. Странноватая это была игрушка для мальчика двенадцати лет, которому вот-вот должно было исполниться тринадцать. Я ещё могу понять боксёрскую перчатку, но игрушечную обезьянку…

И очень странная это была обезьянка. Она сидит на стуле, её лапки вытянуты вперёд, а в лапках – цимбалы. Затем я понял: она механическая и сзади у неё ключик. А также выяснилось, что это что-то вроде музыкальной шкатулки, потому что мальчик завёл её, и она начала играть мелодию. Её лапки двигались взад и вперёд, словно она била в тарелки, пока мелодия лилась из неё. Я без труда узнал её: «Yankee Doodle Dandy».

Мальчик проявляет интерес к шкатулке, поднимает и рассматривает со всех углов, стараясь понять, как она действует. Когда шкатулка замолкает, он снова её заводит, и музыка снова играет. Через некоторое время он начинает исследовать фигурку обезьяны с другой стороны, приподняв кусочек ткани и обнаружив что-то вроде панели. Затем он подходит ко мне и очень вежливо спрашивает по-английски: «У вас есть перочинный нож, месье?» Конечно, у меня есть. Карандаши в нашем ремесле должны быть остро заточенными. Поэтому я одалживаю ему свой ножик. Вместо того чтобы вскрыть фигурку, он использует ножик как отвёртку, чтобы вывинтить четыре маленьких винтика на задней стороне шкатулки. Теперь он разглядывает механизм внутри шкатулки. Мне кажется, что это самый лучший метод сломать игрушку, но мальчик просто очень пытливый и хочет знать, как работает эта штуковина. Что касается меня, то у меня проблемы даже с консервной открывалкой.

«Очень интересно», – говорит он и показывает то, что внутри шкатулки. Её содержимое представляется мне месивом из колёсиков, шестерёнок, звоночков, пружин и часового механизма. «Видите, поворот ключа оттягивает эту кольцеобразную пружинку как в часах, но гораздо сильнее». – «Правда?» – спрашиваю я, желая, чтобы он закрыл шкатулку, и она бы снова просто играла «Yankee Doodle», пока его мать не будет готова. Но нет.

«Сила сжатой пружины передаётся механизмом шестерёнок к базовому диску. На этом диске есть диск поменьше с маленькими шпенёчками на поверхности».

«Ну и прекрасно, – говорю я, – но почему бы снова не собрать шкатулку?» Но он продолжает, целиком погрузившись в размышления, исследовать шкатулку. Наверное, этот парень разбирается и в двигателях автомобилей. «Когда этот диск со шпенёчками поворачивается, каждый шпенёчек слегка подталкивает вертикальную натянутую пружину, которая тем самым высвобождается и возвращается на место, при этом слегка задевая один из этих колокольчиков. У всех колокольчиков разное звучание, поэтому в правильной последовательности они рождают музыку. Вы когда-нибудь видели музыкальные колокольчики, месье?»

Да, я видел музыкальные колокольчики. Двое-трое парней обычно стоят вряд позади длинной эстакады с различными колокольчиками. Они выбирают один из колокольчиков, звонят в него, а потом ставят на место. Если они правильно соблюдают последовательность, то получается музыка. «В теории это так же», – говорит Пьер.

«Прекрасно, – говорю, – но почему всё-таки не собрать это обратно?» Ну нет, он хочет исследовать дальше. Через несколько секунд он вытащил играющий диск и принялся его рассматривать. Размером примерно с серебряный доллар, с маленькими наклёпками по всей поверхности. «Смотрите, эта штука должна играть две мелодии. Каждая приходится на одну из сторон каждого диска». Теперь я точно убеждён, что эта музыкальная шкатулка никогда не будет играть снова.

Он снова ставит диск назад – другой стороной. Затем проверяет лезвием ножа, чтобы всё встало на свои места, и закрывает панель. Затем он вновь заводит шкатулку, ставит на стол и делает шаг назад. Обезьянка начинает махать лапами и играть мелодию, но я её не знаю. Зато её знает кое-кто другой.

Из спальни раздаётся что-то вроде вскрика, и в дверях спальни появляется певица в кружевном халате, с распущенными волосами, и выглядит она прекрасно, за исключением выражения лица, напоминающего выражение лица человека, увидевшего очень большое и очень страшное привидение. Она потрясённо смотрит на продолжающую играть обезьянку, кидается через комнату, обнимает мальчика и прижимает его себе так, словно его собираются похитить.

«Что это такое?» – спрашивает она, явно страшно напуганная.

«Игрушечная обезьянка, мэм», – отвечаю я, стараясь хоть как-то помочь.

«Маскарад, – шепчет она. – Тринадцать лет назад. Должно быть он здесь».

«Здесь никого нет кроме меня, мэм, и это не я принёс. Эту игрушку принесли в коробке как подарок. Её принёс коридорный». Горничная по имени Мэг отчаянно кивает головой, подтверждая все мои слова.

«Откуда эта вещь?» – спрашивает эта дама, так что я взял обезьянку, которая опять замолчала, и осмотрел её. Ничего. Затем я осмотрел обёрточную бумагу. Снова ничего. Так что я взял картонную коробку. На оборотной стороне была карточка. На ней было написано S.C.Toys, C.I. Здесь подключилась моя память. Около года назад, прошлым летом, я встречался с хорошенькой девушкой, официанткой в «Ломбарди» на Спринг-стрит. Как-то раз я повёз её на Кони-Айленд на целый день. Из всех развлечений мы предпочли Парк Аттракционов. И я вспомнил магазин игрушек, полный странных механических игрушек всех сортов. Там были солдатики, которые маршировали, барабанщики, бьющие в барабан, балетные танцоры, высоко задирающие ноги – всё, что могло быть сделано на основе часового механизма с пружиной, было в этом магазине.

Поэтому я объяснил французской приме, что S.C. означает этот Парк Аттракционов, а C.I. наверняка означает Кони-Айленд. Затем мне пришлось объяснять, что собой представляет Кони-Айленд. Она глубоко задумалась. «Эти ярмарки… так вы их называете? На этих ярмарках имеют место оптические иллюзии, трюки, ловушки, тайные ходы и механические штуки, которые, как кажется, работают сами по себе?»

Я кивнул: «Да, именно это и представляют собой ярмарки на Кони-Айленде, мадам».

Мадам очень разволновалась. «Месье Блум, я должна туда поехать. Я должна увидеть этот магазин игрушек и этот Парк Аттракционов». Я объяснил ей, что существует достаточно крупная проблема. Кони-Айленд – летний курорт, а сейчас начало декабря. В это время Парк полностью закрыт. Единственная деятельность, которая там происходит, это работы по ремонту, уборке, покраске и лакировке. Публике доступа нет. Однако мадам практически плачет, а я ненавижу дамские слёзы.

Поэтому я позвонил приятелю из рекламного отдела American, и успел поймать его прежде, чем он улизнул домой. Я задал ему вопрос, кто владеет этим Парком Аттракционов. Человек по имени Джордж Тилью вместе с очень скрытным финансовым партнером. Да, Тилью уже состарился и не живёт больше на острове, а переселился в большой дом в Бруклине, но он по-прежнему владеет Парком Аттракционов с тех пор, как открыл его девять лет назад. А у него, случайно, телефона мистера Тилью не имеется? Случайно имеется. Так что я раздобыл номер и позвонил. Это занимает некоторое время, но вот я, наконец, разговариваю с мистером Тилью. Я объясняю всё мистеру Тилью, напирая на то, что для мэра МакКлеллана имеет необычайное значение то гостеприимство, какое Нью-Йорк может проявить к мадам де Шаньи. Ну, вы меня понимаете. В любом случае, он сказал, что перезвонит.

Мы ждём. Час. Он звонит. Но его настроение совершенно изменилось, как будто он с кем-то проконсультировался. Да, он устроит так, чтобы ворота были открыты для одного частного посещения. Магазин игрушек будет открыт, и распорядитель развлечений будет лично присутствовать во время всего посещения. Завтра утром не получится, но послезавтра возможно.

Ну, это значит, уже завтра? Так что ваш покорный слуга лично сопроводит мадам де Шаньи на Кони-Айленд. Должен сказать, что я теперь её личный гид по Нью-Йорку. Нет, парни, вам незачем там появляться, поскольку никого туда не пустят кроме неё, меня и её личного сопровождающего. Так что благодаря одному грязному плащу я получаю одну сенсацию за другой.

Была только одна проблема. Моё эксклюзивное интервью, за которым я пришёл в отель. Взял ли я его? Оперная прима была так расстроена, что поспешила в свою спальню и отказалась снова выходить. Горничная Мэг поблагодарила меня за организацию поездки на Кони-Айленд, но сказала, что примадонна слишком устала, чтобы продолжить разговор. Потому мне пришлось уйти. Разочарование, конечно, но не сильное. Я получу своё эксклюзивное интервью завтра. И да, вы можете заказать мне ещё одну кружечку «Золотого варева».

(обратно)

10 Ликование Эрика Мулхэйма

Верхняя терраса, E.M. Tower, Манхэттен, Нью-Йорк, 29 ноября 1906

Я увидел её. После всех этих лет я снова увидел её, и моё сердце, казалось, вот-вот разорвётся в моей груди. Я стоял на крыше склада рядом с доками, и там, на причале была она. А затем я поймал отблеск света на линзах бинокля, и мне пришлось ускользнуть.

Поэтому я спустился вниз, в толпу, но, к счастью, в то утро было так холодно, что никто не обратил внимания на человека, чья голова была закутана в шерстяной шарф. Поэтому я смог приблизиться ближе к экипажу и увидеть её прелестное лицо всего лишь в нескольких ярдах от меня, а также всучить мой старый плащ этому глупому репортёру, который жаждал получить своё интервью.

Она была прекрасна как никогда: тоненькая талия, взбитые волосы под казацкой кубанкой, её лицо и улыбка, от которой гранит мог бы расколоться надвое. Был ли я прав? Был ли я прав, что позволил открыться старым ранам и позволить им кровоточить так же, как двенадцать лет назад в том подвале. Был ли я глупцом, способствуя её приезду сюда, когда время почти излечило боль?

Я любил её тогда в те жуткие, страшные годы в Париже больше чем саму жизнь. Моя первая, последняя и единственная любовь в моей жизни, которую я когда-либо узнаю. Когда она отвергла меня в том подвале ради своего молодого виконта, я едва не убил их обоих. Сильнейший гнев вновь нахлынул на меня, гнев, который всегда был моим верным другом и никогда меня не подводил, гнев против Бога и всех его ангелов за то, что Он не дал мне человеческого лица, как другим, как этому Раулю де Шаньи. Лицо, которое вызывало бы лишь улыбки и приязнь. Вместо этого Он дал мне эту расплавленную маску ужаса, ставшую приговором на всю жизнь, приговором одиночества и отверженности.

И всё же я подумал, несчастный, глупый бедняга, что она, всё же, может любить меня хотя бы немного, после того, что произошло между нами в тот час безумия, когда жаждущая мести толпа стремилась вниз, чтобы линчевать меня.

Когда я понял свою судьбу, я позволил им жить, и я рад, что поступил так. Но зачем я поступаю так сейчас, ведь это может принести мне только больше боли и отвержения, отвращения, презрения и антипатии. Конечно, это всё из-за письма.

О, мадам Жири, что же мне думать о вас теперь? Вы были единственным человеком, которой когда-либо было добр ко мне, единственный, кто не плевал на меня и не убегал, крича при виде моего лица. Зачем вы ждали так долго? Должен ли я благодарить вас за то, что в свои последние часы вы послали мне новости, которые вновь изменили мою жизнь, или я должен обвинять вас за то, что вы скрывали от меня это в течение двенадцати лет? Ведь я мог умереть, так и не узнав об этом. Но я не умер и теперь я знаю. Поэтому и иду на этот сумасшедший риск; я рискую, привезя её сюда, вновь увидев, вновь страдая, вновь прося, умоляя… и рискуя вновь быть отвергнутым? Вероятнее всего, скорее всего. И всё же, и всё же…

Я запомнил письмо, каждое слово; я читал и перечитывал его до головокружения, не веря, пока на его листах не остались потные отпечатки моих пальцев, и пока эти листы не измялись в моих руках. Датировано в Париже, в конце сентября, незадолго до вашей смерти…

Мой дорогой Эрик,

К тому времени как ты получишь это письмо, если это вообще когда-нибудь случится, я уже покину этот и уйду в иной мир. Моя борьба была долгой и тяжелой, прежде чем я все же решилась написать эти строки, и я пошла на это лишь потому, что знала, сколько страданий выпало на твою долю, а потому была уверена – ты должен, наконец, узнать правду; я не могу встретиться с Создателем, зная, что до последних дней своих я обманывала тебя и держала в неведении.

Я не могу предугадать, чем обернется для тебя эта новость – радостью или новой болью. Но вот правда о тех событиях, некогда напрямую затрагивающих тебя, но о последствиях которых ты уже ничего не знаешь. Лишь я, Кристина де Шаньи и ее муж Рауль знают эту правду, и я молю тебя отнестись к ней с должной осторожностью и пониманием…

Через три года после того, как я встретила несчастного шестнадцатилетнего беднягу, посаженного на цепь в клетке в Нейи, я встретила второго молодого человека, одного из них двоих – позже я буду называть их обоих «моими мальчиками». Встреча была случайной, то был ужасный трагический случай.

Это случилось поздно ночью зимой 1885 года. Опера наконец-то закончилась, девочки все разошлись, огромное здание закрыло свои двери, и я шла домой одна по тёмным улицам по направлению к своему дому. Это был короткий путь: узкий, тёмный и вымощенный булыжником. И хотя я этого не знала, но в аллее я была не одна. Впереди меня шла служанка, которую поздно отпустили из ближайшего дома, она шла быстро, с опаской по тёмным улицам по направлению к освещенному Бульвару впереди. В одном из дверных проёмов появился молодой человек, как я впоследствии узнала, всего шестнадцати лет, он прощался со своими друзьями, с которыми провёл вечер.

Из тени появился хулиган, грабитель из тех, что ходят по тёмным улицам в поисках пешехода, которого можно ограбить. Я не понимаю, почему он выбрал своей жертвой эту маленькую служаночку. У неё за душой не могло быть больше пяти су. Я увидела, как негодяй выпрыгнул из тени и схватил её за горло одной рукой, чтобы заглушить крики, а другой полез за кошельком. Я закричала: «Оставь её в покое, мерзавец. Au secours!»

Мимо меня простучали стремительно мужские сапоги, и я краем глаза поймала молодого человека в мундире, а затем он кинулся на негодяя, увлекая того на землю. Служаночка закричала и побежала прямо к бульварным фонарям. Больше я её не видела. Хулиган вырвался из рук молодого офицера, вскочил на ноги и бросился бежать. Офицер погнался за ним, затем я увидела, что мерзавец обернулся, вынул что-то из своего кармана и наставил этот предмет на своего преследователя. Раздался грохот и вспышка выстрела. Затем он пробежал через арку, чтобы затеряться во внутренних дворах.

Я подошла к упавшему и обнаружила, что это практически мальчик, храбрый и благородный, в мундире кадета из Ecole Militaire. Его привлекательное лицо было белым как мрамор, а из раны внизу живота обильно текла кровь. Я оторвала полоски ткани от своей нижней юбки, чтобы перевязать его, а затем кричала, пока владелец ближайшего дома не выглянул из окна, спрашивая, что случилось. Я попросила его срочно бежать на Бульвар и найти фиакр, что он и проделал прямо в ночной рубашке.

Да, Hôtel-Dieu был слишком далеко, госпиталь Святого Лазаря находился ближе, поэтому мы направились туда. На дежурстве там был молодой доктор, но как только он осмотрел рану и установил личность кадета, отпрыска самого знатного рода Нормандии, он послал привратника за главным хирургом, жившим неподалёку. Я больше ничего не могла сделать для паренька, и потому отправилась домой.

Но я молилась о том, чтобы он выжил, и на следующее утро – это было воскресенье, и у меня в Опере был выходной – я вернулась в госпиталь. Власти уже послали за семьёй мальчика в Нормандию, и господин хирург, дежуривший в тот момент, должно быть принял меня за мать раненого. Его лицо было мрачным и торжественным. Он пригласил меня в свой личный кабинет. Там он мне и поведал ужасные новости.

Он сказал, что пациент будет жить, но ущерб, причинённый пулей и её извлечением, оказался ужасающим. Все главные кровеносные сосуды в паху и внизу живота были непоправимо повреждены. Ему не оставалось иного выбора, как только наложить швы. Я по-прежнему ничего не понимала. Затем, наконец, до меня дошло, что он имел в виду, и я спросила его об этом напрямик. Он мрачно кивнул. «Я совершенно опустошён, – сказал он. – Такой молодой, такой симпатичный мальчик, и теперь лишь наполовину мужчина. Боюсь, он никогда не сможет иметь детей».

«Вы имеете в виду, что пуля лишила его… что он больше не мужчина?» – спросила я. Хирург покачал головой. «Это было бы даже милосерднее, потому что в таком случае он не испытывал бы желания по отношению к женщинам. Но нет, он будет испытывать страсть, любовь, желание, как любой другой молодой человек, но разрушение кровеносных сосудов означает, что…»

«Я не ребёнок, месье доктор», – сказала я, желая пощадить его деликатность, хотя осознавала, что он сейчас мне скажет.

«В таком случае, мадам, я должен сказать, что он никогда не сможет закрепить ни один союз с женщиной и зачать своего собственного ребёнка».

«Значит, он теперь никогда не сможет жениться?» – спросила я.

Хирург пожал плечами. «Это только если он найдёт странную или святую женщину, или ту, у которой наличествует другой сильный мотив, который позволит ей вступить в брачный союз без его физической составляющей, – сказал он. – Мне очень жаль, я сделал всё, чтобы спасти его от последствий кровотечения».

Я с трудом могла сдержать рыдания, услышав это. Подумать только, что этот мерзкий негодяй нанёс мальчику такую рану, из-за какой он едва не умер. Такая мысль казалась почти невыносимой. Но я пришла, чтобы увидеть мальчика. Он был бледен и слаб, но в сознании. Ему ещё не сказали. Он очень мило поблагодарил меня за то, что я помогла ему в той аллее, и настаивал на том, что именно я спасла ему жизнь. Когда я узнала, что его семья прибывает на поезде из Руана, я ушла.

Я никогда не думала, что я когда-нибудь вновь увижу моего молодого аристократа, но я ошибалась. Восемь лет спустя, когда он стал красив как греческий бог, он часто стал бывать в Опере, вечер за вечером, в надежде поговорить или хоть поймать взгляд некой особы. Позже, когда он узнал, что она беременна, то этот хороший, добрый и благородный человек, каковым он и являлся, признался ей во всём и женился на ней, дав ей своё имя, свой титул и брачный обет. В течение двенадцати лет он давал сыну всю свою любовь, какую только мог бы дать настоящий отец.

В этом и заключается вся правда, мой бедный Эрик. Постарайся быть добрым и осторожным.

О той, которая всегда пыталась помочь тебе, облегчить твою боль,

с прощальным поцелуем,

Антуанетт Жири.

Я увижу её завтра. Она уже должна всё знать. Сообщение, которое я отправил в отель, было достаточно простым. Она узнает эту музыкальную обезьянку всегда. Место и время по моему выбору. Будет ли она вновь меня бояться? Думаю, что так. Но всё же она не узнает, как сильно буду бояться встречи с ней я; бояться, что она вновь откажет мне в тех крохах счастья, которые другие мужчины принимают как должное.

Даже если меня снова отвергнут, всё уже изменилось. Я могу наблюдать с высоты за родом человеческим, который я так ненавижу, но теперь я могу сказать: «Вы можете плевать на меня, смешивать с грязью, глумиться надо мной, поносить меня; но что бы вы ни сделали, это не повредит мне теперь. Потому что, несмотря на всю грязь и ненастье, на слёзы и боль, теперь моя жизнь не напрасна; У МЕНЯ ЕСТЬ СЫН.»

(обратно)

11 Личный дневник Мэг Жири

Отель «Уолдорф-Астория», Манхэттен, Нью-Йорк, 29 ноября 1906

Дорогой дневник, наконец-то я могу посидеть спокойно и поверить тебе свои сокровенные мысли и тревоги, так как сейчас раннее утро и все ещё спят.

Крепко спит Пьер, спокойно как ягнёнок – я десять минут назад посмотрела, – я слышу, что отец Джо храпит как в колыбельке в соседней комнате, даже толстые стены этого отеля не могут заглушить его фермерского похрапывания. И мадам наконец-то заснула, приняв снотворное, которое помогло ей уснуть. За все двенадцать лет я не видела её такой расстроенной.

Всё это связано с этой игрушечной обезьянкой, которую тот аноним послал Пьеру. Здесь был ещё и репортёр, очень милый и полезный (он строил мне глазки), но это не он так сильно расстроил мадам. Это была обезьянка.

Когда мадам услышала ту вторую мелодию, что играла шкатулка – звуки лились прямо через раскрытые двери в её будуар, где я расчёсывала ей волосы – она сделалась словно одержимая. Она настояла на том, что необходимо выяснить, откуда эта обезьянка, а когда репортёр мистер Блум проследил происхождение шкатулки и организовал нам посещение, то она попросила оставить её одну. Мне пришлось попросить репортёра уйти, а протестующего Пьера уложить в кровать.

После этого я обнаружила мадам за её туалетным столиком, она уставилась в зеркало и не делала никаких попыток окончить свой туалет. Поэтому ужин с мистером Хаммерштейном я тоже отменила.

Только когда мы остались одни, я смогла спросить её, что происходит, потому как это путешествие в Нью-Йорк, поначалу так хорошо начавшееся с этим милым приёмом в порту сегодня утром, обернулось чем-то тёмным и зловещим.

Конечно же, я тоже узнала странную фигурку обезьянки и мелодию, что она играла. На меня нахлынула волна пугающих воспоминаний. Тринадцать лет… Именно это она и повторяла во время нашего разговора. Действительно прошло тринадцать лет со времени тех странных событий, которые достигли своей кульминации в далёких и тёмных подвалах под Парижской Оперой. Но хотя я была там в ту ночь и с тех пор не раз пыталась расспросить мадам, она молчала, и я так и не смогла узнать деталей её взаимоотношений с таинственной фигурой, которую мы, хористочки, называли просто Призраком.

Но в этот вечер она, наконец, поведала мне больше. Тринадцать лет назад она была вовлечена в по-настоящему громкий скандал в Парижской Опере, когда её похитили прямо со сцены во время представления новой оперы «Дон Жуан Торжествующий», никогда более не повторяемой на сцене.

Я сама танцевала в corps de ballet в тот вечер, хотя и не была на сцене в тот момент, когда огни погасли, и она исчезла. Её похититель унёс её со сцены вниз, в самые глубокие подвалы Оперы, где позже она была спасена жандармами и остальными членами труппы, возглавляемыми комиссаром полиции, оказавшимся в тот вечер в зале.

Я тоже там была, дрожа от страха, пока мы спускались вниз с горящими факелами сквозь подвалы и коридоры, пока не достигли самых нижних катакомб рядом с подземным озером. Мы ожидали наконец-то столкнуться с ужасным Призраком, но всё, что мы нашли, была мадам, одна, дрожащая как лист, а затем обнаружили и Рауля де Шаньи, который опередил нас и столкнулся с Призраком лицом к лицу.

Там был трон с наброшенным на него плащом, мы думали, что монстр мог прятаться под плащом, но нет. Рядом с троном стояла музыкальная шкатулка – обезьянка с цимбалами. Полиция забрала её как улику, и с тех пор я её не видела: до сегодняшнего вечера.

В то время за ней ухаживал молодой виконт Рауль де Шаньи, и все девочки очень ей завидовали. Если бы не её чудесный характер, она бы даже вызывала враждебность из-за её внешности, из-за её внезапного успеха и из-за любви к ней самого желанного холостяка в Париже. Но никто не ненавидел её; мы все любили её и были в восторге от того, что она вернулась к нам. Но хотя мы сблизились с годами, она никогда не рассказывала, что произошло с ней в те часы её отсутствия. Её единственным объяснением было: Рауль спас меня. Так каково было значение этой игрушечной обезьянки?

В этот вечер я не хотела спрашивать её напрямую, поэтому хлопотала вокруг неё и принесла немного поесть, но она отказалась. Затем я убедила её принять снотворное, она стала несколько сонной, и впервые с её губ сорвались слова, проливающие некоторый свет на те странные события.

Она рассказала, что был ещё один мужчина, странный, неуловимый, который пугал, притягивал, внушал благоговейный страх и помогал ей. Который был одержим ею, и на чью страстную любовь она не могла ответить. Хористкой я часто слышала истории о Призраке, обитавшем в нижних подвалах Оперы и у которого были удивительные способности, он мог появляться и исчезать незамеченным, он навязывал свою волю директорам, угрожая им, если они ему не подчинятся. Этот человек и легенды о нём пугали нас, но я никогда не подозревала, что он был так влюблён в мою госпожу. Я спросила о музыкальной шкатулке, играющей эту мелодию.

Она сказала, что видела эту штуку только однажды, и я уверена, что это произошло именно в те часы в подвалах, когда она была там с этим монстром – это была та самая шкатулка, которую я потом нашла рядом с троном.

И пока на неё накатывал сон, она не переставала повторять, что он вернулся: он жив и близко, снова за сценой происходящего, как и всегда, ужасный гений, столь же уродливый, сколь её Рауль прекрасен, тот, кого она отвергла, и который теперь заманил её в Нью-Йорк, чтобы встретиться с ней вновь.

Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы защитить её, потому что она мой друг и мой работодатель, и она добрая и хорошая. Но теперь я напугана, потому что в ночи притаился кто-то или что-то, и я боюсь за всех нас: за себя, за отца Джо, за Пьера, но больше всего за мадам.

Последнее, что она сказала прежде чем уснуть, это то, что ради Пьера и Рауля она должна найти в себе силы вновь отвергнуть его, так как она убеждена, что он вскоре вновь появится и вновь посягнёт на неё. Я молю Бога, чтобы он дал ей эту силу, и молю, чтобы следующие десять дней пролетели быстро, так, чтобы мы все могли вернуться в наш безопасный Париж, подальше от этого места со всеми этими обезьянками, играющими давно забытые мелодии, и подальше от незримого присутствия Призрака.

(обратно)

12 Дневник Тэффи Джонса

Парк Аттракционов, Кони-Айленд, 1 декабря 1906

Моя работа достаточно странна. Кто-то скажет, что она не годится для человека с интеллектом и немалыми амбициями. По этой причине меня часто подмывало бросить эту работу и заняться чем-нибудь другим. Но я этого так и не сделал: за все те девять лет, что я проработал здесь, в Парке Аттракционов.

Частично причина заключается в том, что эта работа даёт чувство безопасности мне, моей жене и моим детям, и даёт прекрасный доход и удобные условия для проживания. А другая причина заключается в том, что мне нравится эта работа. Мне нравится смех детей и выражение удовольствия на лицах их родителей. Меня радует счастливый гомон тех, кто приходит сюда в летние месяцы, а также нравится тишина и покой в зимний сезон.

Что же касается условий, в которых я живу, то они едва ли могли бы быть более удобными для человека в моём положении. Я живу в уютном коттедже, в респектабельном районе Брайтон-Бич, меньше чем за милю от моего места работы. Прибавьте к этому, что у меня имеется ещё небольшая лачужка в самом сердце ярмарки, в которую я могу украдкой удалиться, чтобы отдохнуть даже в разгар сезона. Что же касается моей заработной платы, то она очень щедра. С тех самых пор, как три года назад я смог выторговать себе небольшую компенсацию за незначительный перелом, я приношу домой более ста долларов в неделю.

Поскольку я человек скромных вкусов и непьющий, я смог откладывать солидную часть этих денег на чёрный день, так что через много лет я смогу уйти на покой, обеспечив своим пятерым детям достойную жизнь и сняв их со своей шеи. Затем мы вместе с Блодвин купим себе маленькую ферму рядом с рекой или озером, а может даже с морем, где я буду заниматься сельским хозяйством или рыбачить – по настроению, – а также ходить в церковь, и стану достойным столпом местного общества. Поэтому я по-прежнему занимаюсь своей работой, которую, как говорят многие, я делаю очень хорошо.

Работа моя заключается в том, что я Затейник-Зазывала в Парке Аттракционов. Это означает, что я в своих чрезвычайно больших башмаках, в своих мешковатых штанах в крупную клетку, звездно-полосатом жилете и высоком цилиндре стою у входа в парк и приветствую посетителей. Более того, именно благодаря своим мохнатым бакенбардам, топорщащимся усам и радостной приветственной улыбке на лице, мне удаётся зазывать людей, которые иначе ни за что сюда бы не зашли.

В свой рупор я постоянно кричу: «Подходите, подходите, всё веселье на ярмарке – здесь! Пугающе и удивительно, странные и забавные вещи, заходите, мои друзья, и развлекайтесь…» и так далее и тому подобное. Я хожу взад и вперёд у ворот, приветствуя и зазывая хорошеньких девушек в их лучших летних нарядах и молодых людей в полосатых пиджаках и соломенных шляпах, которые стараются произвести на них впечатление. И семьи с детьми, которые шумно требуют всяких угощений, о которых я им напоминаю, как только убеждаю их родителей зайти в парк. И они заходят, оставляя свои центы и доллары в кассах, и из каждых пяти центов – один мой.

Конечно, это работа только на лето, с апреля по октябрь, а когда приходят первые холода с Атлантики, мы закрываемся на зиму.

Тогда я могу повесить свой костюм Зазывалы в шкаф и могу перестать петь свои уэльские песенки, которые посетители находят такими очаровательными, поскольку я родился в Бруклине и не видел никогда страну моих отцов и моих предков. Тогда я могу приходить на работу в нормальном костюме и наблюдать, как все карусели и аттракционы демонтируют и ремонтируют; как смазывают шестерёнки в машинах, изношенные детали заменяют на новые, чистят и перекрашивают карусельных лошадок, вновь покрывают лаком, а разорвавшиеся ткани латают. К тому времени, как снова наступит апрель, всё возвращается на свои места, и ворота Парка вновь открываются с первыми теплыми солнечными деньками.

Поэтому для меня было большим сюрпризом, когда два дня назад я получил письмо лично от мистера Джорджа Тилью, владельца Парка. Это он когда-то мечтал о создании Парка с партнёром, который существует лишь на словах, и которого никто никогда не видел, и уж точно не видел здесь. Именно энергия и провúдение мистера Тилью помогли его мечтам осуществиться девять лет назад, и Парк сделал его чрезвычайно богатым человеком.

Его письмо пришло специальной доставкой, и было явно очень срочным. В письме объяснялось, что в один из следующих дней (теперь уже вчера) некие люди хотят навестить Парк, и для этих людей он должен быть открыт. Он уточнил, что он знает: все карусели не могут функционировать, но подчеркнул, что игрушечный магазин должен быть открытым и с полным персоналом, и также должен быть открыт Лабиринт Зеркал.

Инструкции мистера Тилью относительно игрушечного магазина и Лабиринт Зеркал застали меня врасплох и заставили меня покрутиться, поскольку весь персонал был на каникулах, кто где и где-то далеко отсюда.

И их не так легко заменить. Механические игрушки в магазине, являющиеся его достопримечательностью, не только самые изысканные в Америке, но и самые сложные. Только настоящий эксперт может понять их действие и объяснить их молодёжи, которая приходит в магазин, чтобы удивляться, рассматривать и покупать. Я уж точно не эксперт, я мог надеяться только на везение – так мне тогда казалось.

Конечно же, в этом месте зимой царит жуткий холод, вечером накануне этого визита я установил керосиновые обогреватели, так что к утру здесь стало тепло как в летний день. Затем я снял все чехлы с полок и взору открылись ряды заводных солдатиков, барабанщиков, танцоров, акробатов и животных, которые пели, танцевали и играли. Ну, и это было всё, что я мог сделать. А сделать это всё мне пришлось к восьми часам утра, когда должны были прийти эти посетители. А затем случилось нечто очень странное.

Я обернулся и обнаружил молодого человека, который уставился на меня. Я не знаю, как он вошёл сюда, и уже собирался сказать ему, что магазин закрыт, когда он предложил мне поработать в магазине вместе со мной. Откуда он узнал, что сегодня у меня должны быть посетители? Он не сказал. Он только сказал, что когда-то работал здесь и знает, как работают механизмы всех игрушек. Поскольку постоянных рабочих не было, мне пришлось согласиться. Он не выглядел как игрушечных дел мастер, который должен быть веселым, приветливым и любим детьми. У него было бледное лицо, чёрные волосы и глаза и чёрный официальный сюртук. Я спросил его имя, он молчал секунду и ответил: «Мальта». Именно так я и звал его, пока он не ушёл или, скорее, не исчез.

Лабиринт Зеркал был другой проблемой. Это было самое удивительное место, и хотя в свободные часы я сам заходил сюда, но так и не смог понять, как оно устроено. Кто бы его не спроектировал, он, должно быть, был гением. Все посетители, выходившие оттуда после обычного маршрута через постоянно меняющиеся комнаты с зеркалами, были убеждены, что видели вещи, которые они не могли видеть, и не видели вещей, которые наверняка были там. Это дом не просто Дом Зеркал, а Дом Иллюзий. Если кто-нибудь, много лет спустя, прочтёт мои записи и заинтересуется Кони-Айлендом, то для него я постараюсь объяснить, что такое этот Лабиринт Зеркал.

Снаружи он выглядит простым низким зданием с одной дверью для входа и выхода. Как только вы попадаете внутрь, вы видите коридор, ведущий направо и налево. Не важно, в какую сторону повернет посетитель, обе стены коридора покрыты зеркалами, а сам проход в четыре фута шириной. Это важно, поскольку внутренняя стена не сплошная, а состоит из вертикальных зеркальных полос, каждая из которых имеет восемь футов в ширину и семь в высоту. Каждая из этих полос закреплена на вертикальной оси, так что когда одна из них поворачивается, управляемая пультом, половина этой полосы блокирует проход, создавая новый, открывающий, в свою очередь, путь в самое сердце здания.

У посетителя нет иного выбора, как только идти по этому новому проходу, который под воздействием механизмов превращается в ещё большее количество проходов, и в маленькие комнаты с зеркалами, которые то появляются, то исчезают. Затем становится ещё хуже, потому что ближе к центру многие из этих восьмифутовых полос не только закреплены на оси сверху донизу, но и крепятся к восьмифутовым в диаметре дискам, которые поворачиваются сами по себе. Посетитель, стоящий на полукруглом, но невидимом диске, может поворачиваться на девяносто, сто восемьдесят или двести семьдесят градусов. Он-то думает, что он стоит спокойно, а зеркала вокруг него поворачиваются, и перед ним то появляются, то исчезают другие люди; маленькие комнатки то возникают, то распадаются, посетитель обращается к незнакомцу, который появляется перед ним, и только потом понимает, что он говорит с отражением кого-то, кто стоит позади него или рядом с ним.

Мужья и жёны, возлюбленные разлучаются в течение нескольких секунд, а затем вновь соединяются вместе, но… с кем-то совсем другим. Возгласы испуга и смеха эхом раздаются по Лабиринту, когда дюжина молодых парочек на свой страх и риск бродят здесь.

Всё это контролируется зеркальщиком, который единственный понимает, как это всё работает. Он сидит в высокой будке над дверью и, глядя вверх, может всё видеть в зеркале на потолке, которое, наклонённое под особым углом, даёт ему обзор всего пола. С помощью рычажков он может создавать и разрушать проходы, комнаты и иллюзии. Проблема заключалась в том, что мистер Тилью настаивал, чтобы эта дама в любом случае посетила зеркальный Лабиринт, но у зеркальщика был отпуск, и я не смог с ним связаться.

Мне самому пришлось разобраться в управлении, чтобы я смог сам регулировать все механизмы ради развлечения этой дамы. Поэтому я с парафиновой лампой провёл полночи внутри здания, экспериментируя с рычагами до тех пор, пока не приобрёл уверенность, что смогу устроить для дамы быстрый тур и, главное, вывести её обратно, когда она этого пожелает. Когда все комнаты с зеркалами открыты, то звуки разносятся очень чётко.

Вчера к девяти часам утра всё было готово, я сделал всё, что мог, и ждал гостей мистера Тилью. Они прибыли около десяти часов, на Сёрф-авеню не было движения, и я увидел, как экипаж проезжает мимо офисов «Бруклин Игл», мимо входа в Луна-Парк и в Дрим-Ленд, по направлению ко мне вниз по улице, так что я подумал, что это должны быть они. Этот экипаж был явно наёмным, один из тех, что ждут рядом с «Манхэттен-Бич Отель» тех, кто сходит с поезда, идущего по Бруклинскому мосту, хотя в декабре таких поездов курсирует мало. Кучер осадил лошадей. Я с рупором выступил вперёд. «Добро пожаловать, добро пожаловать, леди и джентльмены, в Парк Аттракционов, в первый и самый лучший парк развлечений на Кони-Айленде!» – заорал я, хотя даже лошади посмотрели на меня, одетого в свой лучший костюм в конце ноября, как на сумасшедшего.

Первым, кто вышел из экипажа, был молодой человек, оказавшийся репортёром из New York American, жёлтостраничной газетки. Очень довольный собой, он явно был гидом по Нью-Йорку для этих гостей. Следующей из экипажа вышла самая красивая леди, настоящая аристократка, – да, такие вещи всегда сразу видно, – которуюмолодой репортёр представил как виконтессу де Шаньи и одну из ведущих оперных звёзд в мире. Конечно, мне не нужно было этого говорить, поскольку я читаю New York Times и сам – человек с каким-никаким образованием, хотя и самоучка. Только тогда я понял, почему мистер Тилью выразил желание потворствовать всем желаниям этой дамы. Она спустилась на мокрый от дождя тротуар, поддерживаемая под руку репортёром. Я опустил свой рупор – в нём больше не было необходимости, – отвесил ей глубокий поклон и вновь поприветствовал. Она в ответ улыбнулась – улыбкой, от которого и камень растает – и сказала с прелестным французским акцентом, что сожалеет о том, что прервала мою зимнюю спячку. «Ваш преданный слуга, мадам», – ответил я, чтобы показать, что под моей одеждой Зазывалы скрываются приличные манеры.

Следующим вышел маленький мальчик лет двенадцати или тринадцати, симпатичный, француз, как и его мать, но говорящий на превосходном английском. Он сжимал в руках игрушечную музыкальную шкатулку-Обезьянку, которая наверняка происходила из нашего игрушечного магазина, единственного в Нью-Йорке места, где можно такое купить. На какой-то момент я испугался: неужели она сломалась? Они пришли жаловаться? Причина, почему мальчик так хорошо говорил по-английски, обнаружилась следом.

Это был коренастый симпатичный ирландский священник в чёрной сутане и широкополой шляпе. «Доброе утро вам, мистер Зазывала, – сказал он. – И холодного утра нам, вытащившим вас на улицу».

«Не настолько холодное, чтобы охладить горячее ирландское сердце», – ответил я, не желая, чтобы меня превзошли, поскольку как человек, который ходит в церковь, обычно я мало имею дела с папистскими священниками. Но он откинул голову и громко захохотал, так что я подумал, что он, возможно, всё же неплохой парень.

В весёлом настроении я повёл группу из четырёх человек по дорожке сквозь ворота, мимо турникетов по направлению к игрушечному магазину, так как было ясно, что именно это они хотят увидеть.

Благодаря обогревателям внутри царило приятное тепло, и мистер Мальта ждал нас. В мгновение ока мальчик, чьё имя оказалось Пьер, кинулся к полкам, заставленным механическими танцорами, солдатиками, музыкантами, клоунами и животными, что являются гордостью игрушечного магазина Парка Развлечений, и которые нельзя найти нигде в городе и, возможно, даже в целой стране. Он носился взад и вперёд и просил, чтобы ему показали их все. Но его мать больше интересовали музыкальные шкатулки-Обезьянки.

Они стояли на задней полке, и она попросила мистера Мальту завести их.

– Их все? – спросил Мальта.

– Одну за другой, – ответила она твёрдо.

Так и было сделано. Один за другим ключи вставлялись в шкатулки, заводили их, и Обезьянки начинали играть на тарелках свои мелодии. «Yankee Doodle Dandy», всегда одна и та же. Я был озадачен. Она хотела замену? Разве все они не звучали одинаково? Затем она кивнула своему сыну, и он достал перочинный нож с отвёрткой в наборе приспособлений. Мальта и я смотрели в замешательстве, в то время как мальчик ослабил ткань сзади шкатулки, отвинтил панель и засунул туда руку. Он вынул оттуда диск размером с доллар, перевернул его и поставил обратно. Я вопросительно посмотрел на Мальту, и он ответил мне тем же. Обезьянка снова начала играть. Песня «Dixie». Ну, конечно, одна из мелодий для Севера, а другая для Юга!

Мальчик вернул диск в прежнее положение и занялся второй шкатулкой. Результат тот же. После десяти шкатулок мать сделала ему знак остановиться. Мальта начал расставлять товары в том же порядке, в каком они стояли раньше. Было очевидно, что даже он не знал, что музыкальные шкатулки могли играть две мелодии. Виконтесса была очень бледна.

– Он был здесь, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, а затем повернулась ко мне.

– Кто спроектировал и сделал эти шкатулки?

Я пожал плечами, так как не знал. Затем Мальта сказал:

– Их изготавливают на маленькой фабрике в Нью-Джерси. Но это делается по лицензии, а их дизайн запатентован. Что же касается того, кто их спроектировал, то я его не знаю.

Затем дама спросила:

– Кто-нибудь из вас когда-нибудь видел здесь странного человека? В широкополой шляпе, а большая часть его лица закрыта маской?

При последнем вопросе я ощутил, что мистер Мальта, стоявший позади меня, застыл, словно шомпол проглотил. Я посмотрел на него, но лицо его было словно каменное. Так что я покачал головой и объяснил, что на ярмарке полно масок: маски клоунов, маски монстров, маски для Хэллоуина, но человек, который носил бы маску всё время, чтобы скрывать лицо? Нет, никогда не видел. Она вздохнула, пожала плечами и двинулась по проходу между полками, чтобы посмотреть на другие игрушки.

Мальта подозвал мальчика и увёл в другом направлении, вероятно для того, чтобы показать ему марширующих солдатиков с часовым механизмом. Но поскольку у меня уже возникли подозрения по поводу этого ледяного молодого человека, то я скользнул за ними и спрятался за полкой с игрушками. К моему удивлению и раздражению мой нежданный и таинственный помощник начал не спеша допрашивать ребёнка, отвечавшего ему с детской непосредственностью.

– Зачем твоя мама приехала в Нью-Йорк?

– Чтобы петь в Опере, сэр.

– В самом деле? И ни по какой-либо иной причине? Не для того, чтобы встретиться с кем-то особенным?

– Нет, сэр.

– Почему её интересуют обезьянки, играющие мелодии?

– Только одна обезьянка, месье, и только одна мелодия. И эту обезьянку она сейчас держит в руках. Другие обезьянки не играют мелодию, которую она ищет.

– Как грустно. А твой отец здесь?

– Нет, сэр. Мой папа прибудет завтра, по морю.

– Прекрасно. А он на самом деле твой папа?

– Конечно, он мой папа. Он женат на маме, а я его сын.

Тут я решил, что его наглость зашла слишком далеко, и уже хотел вмешаться, как вдруг случилось нечто странное. Дверь распахнулась, впуская клубы холодного воздуха, и в дверном проёме показалась коренастая фигура священника, которого, как я знал, звали отец Килфойл. Почувствовав порыв холодного воздуха, маленький Пьер и мистер Мальта вышли из своего укрытия. Священник и этот бледнолицый остановились в десяти ярдах друг от друга и уставились друг на друга. Священник поднял свою правую руку и сделал крестное знамение. Я знаю, что для католиков этот знак означает Божью защиту.

Священник сказал: «Пойдём, Пьер», и протянул руку. Но он по-прежнему не сводил глаз с мистера Мальты.

Эта явная конфронтация между двумя мужчинами – первая конфронтация за этот день – была сродни тому холодному порыву ветра, так что, пытаясь восстановить веселое настроение, царившее здесь ещё час назад, я сказал:

– Ваша светлость, наша гордость – Лабиринт Зеркал, настоящее чудо света. Позвольте мне показать его вам, он поднимет вам настроение. А мистер Пьер может развлекать себя другими игрушками, вы видите, он просто очарован ими, как и все молодые люди, что сюда приходят.

Она стояла в нерешительности, и я с некоторой дрожью вспомнил, как мистер Тилью настаивал в своём письме на том, что она должна обязательно увидеть Зеркала, хотя я и не мог понять, зачем. Она взглянула на ирландца, который кивнул ей и произнёс:

– Конечно, идите и посмотрите на чудо света, я присмотрю за Пьером, и мы с ним чудесно проведём время. Репетиция начнётся только после ланча.

Она кивнула и пошла со мной.

Если эпизод в магазине игрушек, когда мальчик и его мать искали мелодию, которую не играла ни одна из шкатулок, был странным, то последовавшее за ним было в высшей степени необычным и объясняет, почему мне было так тяжело в точности описать то, что я видел и слышал в тот день.

Мы вошли в Лабиринт вместе, через единственную дверь, и она увидела коридор, уходящий влево и вправо. Я сделал жест, показывающий, что она должна выбрать, куда ей идти. Она пожала плечами, прелестно улыбнулась и повернула направо. Я залез в контрольную будку и стал наблюдать за ней в зеркало. Я видел, как она достигла того места в коридоре, где висели особые зеркала. Я повернул рычаг, чтобы провести её по проходу в центр Лабиринта, но ничего не произошло. Я попробовал снова. По-прежнему ничего. Контрольный пульт не работал. Я по-прежнему видел, как она ходит по зеркальному коридору. Затем одно из зеркал повернулось по собственному почину, преграждая ей путь и заставляя идти по проходу дальше к центру Лабиринта. Но я ничего не трогал. Очевидно, механизмы плохо функционировали, и для её безопасности следовало выпустить её до того, как она угодит в ловушку. Я снова начал нажимать на рычаги, чтобы создать прямой проход к двери. Ничего не произошло, но в глубине Лабиринта зеркала двигались, как будто кто-то управлял ими!

По мере того, как всё больше зеркал вращалось, я видел уже двадцать молодых женщин, но не мог различить, кто из них была настоящей, а кто отражением.

Неожиданно она остановилась, пойманная в центральной маленькой комнате. В одной из стен я заметил ещё какое-то движение, словно от мелькнувшего плаща, повторённого двадцать раз другими зеркалами прежде, чем оно исчезло снова. Это был не её плащ, потому что этот плащ был чёрный, а её плащ был цвета сливы и из бархата. Я видел, как широко распахнулись её глаза, и как она поднесла руку ко рту. Она уставилась на кого-то, кто стоял спиной к зеркальной панели, но в таком месте, где я не мог его видеть. Затем она заговорила: «О, это в самом деле ты!»

Я понял, что какой-то другой человек не только каким-то образом проник в Лабиринт, но и смог пробраться в его центр, не будучи мной замечен. Это было невозможно, пока я не заметил, что угол наклона зеркала наверху был изменён за ночь таким образом, что в нём отражалась лишь половина Лабиринта. Другая же часть оставалась вне поля зрения. Я мог видеть её, но не этого призрака, с которым она разговаривала. Я мог слышать их, поэтому пытался запомнить всё, что они говорили. Но было ещё кое-что. Эта женщина из Франции – богатая, знаменитая, талантливая и уравновешенная – дрожала. Я чувствовал её страх, но был в нём какой-то оттенок зачарованности. По их разговору я понял, что она встретила кого-то из её прошлого, кого-то, от которого, как она думала, она освободилась, кого-то, кто когда-то держал её в паутине… чего?

Страх? Да, я его чувствовал. Любовь? Да, возможно, давным-давно. И благоговение. Кем бы он ни был когда-то, она по-прежнему благоговела перед его силой и перед личностью. Несколько раз я заметил, что она дрожит, хотя он ей не угрожал. Вот о чём они говорили:

ОН: Конечно. Ты ожидала кого-то другого?

ОНА: После этой Обезьянки – нет. Вновь услышать «Маскарад»… как давно это было.

ОН: Тринадцать долгих лет. Ты вспоминала обо мне?

ОНА: Конечно, мой учитель музыки, но я думала…

ОН: Что я умер? Нет, Кристина, любовь моя, только не я.

ОНА: Любовь моя? Ты по-прежнему?…

ОН: Всегда и вечно. До смерти. Душой ты по-прежнему моя, Кристина. Я сотворил оперную звезду, но не смог удержать её.

ОНА: Когда ты исчез, я думала, что ты ушёл навсегда. Я вышла замуж за Рауля.

ОН: Я знаю. Я следил за каждым твоим шагом, каждым движением и каждым триумфом.

ОНА: Тебе было тяжело, Эрик?

ОН: Достаточно тяжело. Мой путь всегда был тяжелее, чем ты можешь себе представить.

ОНА: Ты заставил меня приехать сюда? Эта опера – она твоя?

ОН: Да. Моя, и не только это. Состояние, чтобы купить половину Франции.

ОНА: Зачем, Эрик? Зачем ты это сделал? Разве ты не мог оставить меня в покое? Что ты хочешь от меня?

ОН: Останься со мной.

ОНА: Я не могу.

ОН: Останься со мной, Кристина. Времена изменились. Я могу предложить тебе любую Оперу в мире, всё, чего только ты ни попросишь.

ОНА: Я не могу, я люблю Рауля. Попытайся принять это. Всё, что ты сделал для меня, я помню с благодарностью, но моё сердце всегда принадлежало другому… и всегда будет принадлежать. Разве ты не можешь понять этого? Разве ты не можешь принять?

В этот момент наступила долгая пауза, как будто этот человек, которого отвергли, пытался справиться с горем. Когда он снова заговорил, в его голосе чувствовалась дрожь.

ОН: Очень хорошо. Я приму. В конце концов, моё сердце уже не раз разбивалось, но есть ещё одна вещь. Оставь мне моего мальчика.

ОНА: Твоего… мальчика?…

Женщина, которую я по-прежнему видел отражённую дюжиной зеркал, побледнела как простыня и закрыла руками лицо. Она застыла на несколько секунд, и я испугался, что она упадёт в обморок. Я хотел закричать, но мой крик застрял у меня в горле. Я был немым и беспомощным свидетелем того, чего я не мог понять. Наконец она убрала руки и прошептала.

ОНА: Кто сказал тебе?

ОН: Мадам Жири.

ОНА: Зачем она сделала это?

ОН: Она умирала и хотела поделиться секретом, который хранила много лет.

ОНА: Она солгала.

ОН: Нет. Она ухаживала за Раулем после того, как его подстрелили в аллее.

ОНА: Он хороший, добрый и благородный человек. И он всегда любил меня и растил Пьера как своего собственного сына. Пьер не знает.

ОН: Рауль знает. Ты знаешь. Я знаю. Оставь мне моего сына.

ОНА: Я не могу, Эрик. Ему скоро будет тринадцать. Через пять лет он станет совсем взрослым, тогда я скажу ему. Даю тебе своё слово, Эрик. Я расскажу ему в день его восемнадцатилетия, но не сейчас, он ещё не готов. Я ещё нужна ему. Когда он узнает, он сам выберет.

ОН: Ты даёшь мне своё слово, Кристина? Если я подожду пять лет…

ОНА: Ты получишь своего сына. Через пять лет. Если сможешь завоевать его привязанность.

ОН: Тогда я подожду. Я и так долго ждал этого крошечного кусочка счастья, которое большинство людей познают ещё на коленях собственных отцов. Ещё пять лет… я подожду.

ОНА: Спасибо, Эрик. Через три дня я снова буду для тебя петь. Ты будешь там?

ОН: Конечно. Ближе, чем ты думаешь.

ОНА: Тогда я буду петь для тебя так, как я никогда не пела раньше.

В этот момент я увидел нечто такое, что заставило меня практически выпасть из моей контрольной будки. Каким-то образом второй человек смог пробраться в Лабиринт. Как он это сделал, я никогда не узнаю, но точно не через эту единственную дверь, которая мне известна, так как она была подо мной, а ей не пользовались. Наверное, он проскользнул через какой-то тайный проход, который никому раньше не был известен, кроме его создателя. Я подумал по началу, что это я вижу отражение того, кто разговаривал с дамой, но я вспомнил о плаще, а на этой фигуре – также во всём чёрном, – не было плаща, а лишь узкий чёрный сюртук. В одном из внутренних проходов я увидел, что он приник ухом к тоненькой трещине, что разделяли два зеркала. За этой трещиной располагалась тайная комната, где разговаривала дама со своим бывшим возлюбленным.

Наверное, он почувствовал мой взгляд, потому что он внезапно обернулся, огляделся, а затем посмотрел вверх. Зеркало на потолке выдало нас друг другу. Его волосы были чёрными, как и его сюртук, а лицо белое, как его рубашка. Это был тот самый негодяй, который представился Мальтой. Два горящих глаза зафиксировались на мне на один миг, а затем он исчез, побежав по коридорам, казавшимся посторонним совершенно непроходимыми. Я спустился из будки, пытаясь остановить его, вышел из здания и обежал его вокруг. Он значительно опережал меня, выбравшись через секретный проход, и кинулся к воротам. В моих огромных неуклюжих башмаках Зазывалы ни о каком беге речи идти не могло.

Поэтому я смог только смотреть. Рядом с воротами стояла ещё одна коляска с закрытым верхом, к ней и кинулся бегущий человек, запрыгнул внутрь, захлопнул дверь, и коляска тронулась. Это была явно частная коляска, потому что подобные невозможно найти на Кони-Айленде.

Но прежде чем он добежал до коляски, он пробежал мимо двух человек. Ближе к Лабиринту Зеркал стоял молодой репортёр, и когда фигура в сюртуке пробежала мимо него, он закричал что-то, но что, я не смог услыхать, потому что звук унесло порывом ветра. Репортёр посмотрел вслед ему с удивлением, но не сделал никакой попытки остановить его.

Перед воротами возвышалась фигура священника, который отвёл маленького Пьера назад, в их коляску, и шёл обратно, чтобы найти свою нанимательницу. Я увидел, как этот бегущий человек на секунду замер и уставился на священника, а затем кинулся к коляске. К этому времени мои нервы пришли в полный беспорядок. Поиск среди музыкальных шкатулок-Обезьянок той, которая играет мелодию, что так и не удалось найти; ещё более странное поведение человека, который называл себя Мальтой и допрашивал невинного ребёнка; конфронтация, полная ненависти, между этим Мальтой и католическим священником, а затем катастрофа в Лабиринте Зеркал, когда все рычаги вышли из-под контроля, и эти ужасные признания, которые я слышал от примадонны и мужчины, который явно был когда-то её любовником и отцом её ребёнка. Наконец, вид Мальты, который подслушивал их разговор… всё это было слишком. В своём смятении я совершенно забыл, что бедная мадам де Шаньи всё ещё оставалась запертой в Лабиринте Зеркал.

Когда я вспомнил об этом, я поспешил освободить её. Все рычаги вновь чудесным образом работали, и вскоре появилась она, смертельно бледная и притихшая. Но она очень вежливо поблагодарила меня за все мои усилия, оставила мне щедрое вознаграждение и села в коляску вместе с сыном, священником и репортёром. Я проводил её до ворот.

Когда я вернулся в Лабиринт Зеркал, я получил ещё один шок. С подветренной стороны здания, глядя вслед отъехавшей коляски, увозившей его сына, стоял этот человек. В этом у меня не было никаких сомнений: чёрный развевающийся плащ выдал его. Ещё одно действующее лицо в этих странных событиях, происходивших внутри Лабиринта, но именно его лицо заставило мою кровь похолодеть в жилах. Опустошённое лицо, на три четверти закрытое маской, а за ней горели злобой глаза. Это был человек, на жизненном пути которого было множество препятствий; человек, который не привык, чтобы ему противоречили; опасный человек. Он не услышал меня, поскольку шептал что-то про себя низким голосом, похожим на рычание: «Пять лет, пять лет, никогда, он мой и я заберу его». Он обернулся и исчез между двумя рядами палаток и старой каруселью. Позже я нашёл, что в заборе со стороны Сёрф-авеню две доски были сняты. Я никогда его больше не видел, так же, как и того, подслушивавшего.

Я долго думал потом, следует ли мне что-нибудь предпринять, стоит ли мне предупредить виконтессу, что этот странный человек не хочет ждать своего сына пять лет? Или, может быть, он успокоится, когда поостынет его гнев? Что бы я там ни слышал, это было семейным вопросом, и уж как-нибудь там всё разрешиться само. Так я убеждал себя. Но во мне не зря текла кельтская кровь. И даже когда я сейчас пишу все эти строки обо всём, что я видел и слышал здесь вчера, я чувствую, как они складываются в дурное предзнаменование.

(обратно)

13 Экстаз и молитва Джозефа Килфойла

Собор Святого Патрика, Нью-Йорк Сити, 2 декабря 1906

«Господь, смилуйся, Христос, спаси и сохрани! Много раз я взывал к Тебе. Чаще, чем я смогу вспомнить. Под палящими лучами солнца и в ночной тьме, на мессе в Доме Твоём и в тиши моей комнаты. Иногда мне даже казалось, что Ты можешь ответить мне, мне казалось, что я слышу Твой голос, казалось, Ты направляешь меня. Было ли это глупостью и самообманом? Неужели мы на самом деле в молитве общаемся с Тобой? Или мы слушаем себя?

Прости мне сомнения, Боже. Я так старался обрести истинную веру. Услышь меня сейчас, прошу Тебя, ибо я в смятении и напуган. Потому что не учёный говорит с Тобой, а ирландский фермерский мальчик, которым я был рождён. Пожалуйста, выслушай меня и помоги мне».

«Я здесь, Джозеф. Что смущает разум твой?»

«Впервые в своей жизни, я думаю, я по-настоящему напуган. Я боюсь, но не знаю почему».

«Боишься? Со страхом я знаком лично».

«Ты, Боже? Конечно же, нет!»

«Напротив. Что ты думаешь, чувствовал я, когда они привязали мои запястья к кольцу в стене Храма и бичевали меня?»

«Я просто не мог представить, что Ты тоже мог изведать страх».

«Я был тогда человеком, Джозеф. Мне были присущи все человеческие слабости и недостатки, в этом был весь смысл. А человеку свойственно испытывать страх. Поэтому, когда они показали мне многохвостую плеть с вплетённым железом и свинцом и сказали мне, что будет, я закричал от страха».

«Я никогда не думал об этом подобным образом, Господи. Об этом не говорили».

«Это из сострадания. Почему ты боишься?»

«Я чувствую, что что-то происходит вокруг меня в этом жутком городе, а я не могу понять, что именно».

«Тогда я сочувствую тебе. Страх перед тем, что ты можешь понять, уже достаточно плох, но у него – свои пределы. Другой страх хуже. Что ты хочешь от меня?»

«Мне нужны Твои мужество и сила».

«Они уже у тебя есть, Джозеф. Ты унаследовал их тогда, когда принял мои обеты и облачился в мои одежды».

«В таком случае, я не достоин их, Боже, поскольку они ускользают от меня. Боюсь, Ты избрал слабый сосуд, когда остановил свой выбор на фермерском мальчике из Мулленгара».

«На самом деле это ты избрал меня. Но неважно. Неужели мой сосуд треснул, и разве ты подводил меня?»

«Я согрешил, конечно».

«Конечно, кто не грешит. Ты испытывал вожделение к Кристине де Шаньи».

«Она красивая женщина, Боже, а я всё же мужчина».

«Я знаю. Я им был когда-то. Это очень тяжело. Ты исповедался и был прощён?»

«Да».

«Что ж, мысли и есть всего лишь мысли. Больше ты ничего не сделал?»

«Нет, Господь. Только мысли».

«В таком случае, я, возможно, могу сохранить свою веру в фермерского мальчика немного дольше. А в чём заключаются твои необъясненные страхи?»

«В этом городе есть человек. Странный человек. В день, когда мы прибыли, я посмотрел с причала и заметил фигуру на крыше склада, смотревшую вниз. На нём была маска. Вчера мы ездили на Кони-Айленд. Кристина, молодой Пьер, репортёр и я. Кристина отправилась в ту часть ярмарки, которая зовётся Лабиринтом Зеркал. Вчера вечером она попросила меня исповедать её и сказала мне…»

«Я думаю, ты можешь сказать мне, поскольку я – в голове твоей. Продолжай».

«Она рассказала, что встретилась с тем человеком в Лабиринте. Она описала его. Это должно быть тот человек, которого она знала много лет назад в Париже. Очень уродливый человек, теперь он стал богатым и влиятельным здесь, в Нью-Йорке».

«Я знаю его. Его зовут Эрик. У него была нелегкая жизнь. Теперь он поклоняется другому богу».

«Других богов нет, Боже».

«Хорошая мысль, но на самом деле их много. Тех, что творят люди».

«А. И каков его бог?»

«Он служит Маммоне, богу алчности и золота».

«Я постараюсь сделать всё, чтобы вернуть его обратно, в твоё лоно, Господи».

«Похвально. А зачем?»

«Кажется, у него огромное состояние, богатство за пределами всех мечтаний».

«Джозеф, ты должен заботиться о душах, а не о золоте. Ты жаждешь его денег?»

«Не для себя, Господи, а для другого».

«И что же это могло бы быть?»

«За то время, что я был здесь, я ходил ночью в районе Нижний Ист-Сайд, всего лишь в нескольких милях от этого собора. Это ужасное место, ад на земле. Там жуткая нищета, грязь, запустение, вонь и отчаяние. Именно из-за этого проистекают все пороки и преступления. Детей используют для занятий проституцией: мальчиков и девочек».

«Я слышу упрёк, Джозеф, в том, что я допускаю подобные вещи?»

«Я не могу упрекать Тебя, Господи».

«О, не будь чрезмерно скромен. Это происходит каждый день».

«Но я не могу понять этого».

«Позволь мне попытаться объяснить тебе. Я никогда не давал человеку гарантию совершенства. Только шанс на это. В этом был весь смысл. У человека есть выбор и шанс, но я никогда его не принуждаю. Я оставил ему неизменную свободу выбирать. Некоторые выбирают путь, который указал я, большинство предпочитают свои собственные удовольствия здесь и сейчас. Для многих это означает, что они причиняют боль другим ради собственного увеселения или обогащения. Я это замечаю, конечно же, но это не подлежит изменению».

«Но почему, Боже, человек не может стать лучшим созданием?»

«Пойми, Джозеф, если я дотронусь до лба человека и сделаю его совершенным, что будет с жизнью на Земле? Не будет ни горя, но не будет и радости; ни слёз, ни улыбок; ни боли, ни облегчения; ни пут, ни свободы; ни ошибок, ни триумфа; ни грубости, ни учтивости; ни фанатизма, ни сдержанности; ни отчаяния, ни ликования; ни грехов, ни искупления. Будет безликий рай на Земле, и из-за этого Рай Небесный станет ненужным. А это совсем не нужно мне. Поэтому у человека должен быть выбор, пока я не призову его Домой».

«Думаю, что так, Господи. Но я хотел бы, чтобы этот Эрик и все его богатства послужили во благо».

«Возможно, у тебя это получится».

«Но должен быть ключ».

«Конечно же, всегда есть ключ».

«Но я не могу найти его, Боже».

«Ты читал мои Слова. Неужели ты ничего не понял?»

«Слишком мало, Господи. Помоги мне, пожалуйста».

«Ключ – Любовь, Джозеф. Ключ всегда Любовь».

«Но он любит Кристину де Шаньи».

«И что?»

«Я должен заставить её нарушить брачные обеты?»

«Я этого не говорил».

«Тогда я не понимаю».

«Ты поймёшь, Джозеф, ты поймёшь. Иногда для этого требуется немного терпения. Так, значит, этот Эрик пугает тебя?»

«Нет, Боже, не он. Когда я увидел его на крыше, а затем видел, как он выбегал из Лабиринта Зеркал, я почувствовал Нечто, исходящее от него: гнев, отчаяние, боль. Но не зло. Оно исходило от другого человека».

«Расскажи мне об этом другом».

«Когда мы прибыли в Парк Развлечений Кони-Айленда, Кристина и Пьер пошли в игрушечный магазин с Зазывалой. Я остался снаружи, чтобы погулять у моря. Потом я присоединился к ним в магазине, и увидал, что Пьер был с молодым человеком, который показывал ему магазин и разговаривал с ним. У него было белое как кость лицо, чёрные глаза, чёрные волосы и чёрный сюртук. Я подумал, что это управляющий магазином, но Зазывала сказал мне, что никогда не видел его до того утра».

«И он не понравился тебе, Джозеф?»

«Не в этом дело, Господи. В нём было что-то, отчего мороз подирал по коже. Может быть, причиной тому было моё ирландское происхождение? Вокруг него была аура Зла, которая заставила меня осенить себя крестным знамением, совершенно непроизвольно. Я увёл мальчика прочь, а он уставился на меня с чёрной ненавистью.

Это было впервые, когда я увидел его в тот день».

«А во второй раз?»

«Я шёл от экипажа, куда посадил мальчика, прошло полчаса. Я знал, что Кристина ушла с Зазывалой, чтобы осмотреть Лабиринт Зеркал. Маленькая дверка в здании открылась, и он выбежал оттуда. Он пробежал мимо репортёра, стоящего впереди меня, а пробегая мимо меня, остановился и вновь на меня уставился. Я снова ощутил тот же жуткий холод, что и раньше. Я задрожал. Кто это был? Что он хочет?»

«Я думаю, ты имеешь в виду Дариуса. Ты хочешь и его вернуть к Свету?»

«Я не думаю, что смогу».

«Ты прав. Он продал душу Маммоне, он вечный слуга бога золота… до того момента, пока не предстанет предо мной. Это он привёл Эрика к своему богу. Но Дариус не знает любви. В этом вся разница».

«Но он любит золото, Боже».

«Нет, он поклоняется золоту. В этом разница. Эрик тоже поклоняется золоту, но где-то в самой глубине своей измученной души он познал любовь, и может познать её снова».

«Значит, я всё же смогу вернуть его?»

«Джозеф, всякий, кто познал чистую любовь – за исключением любви к самому себе – может познать искупление».

«Но, как и Дариус, этот Эрик любит только золото, себя и чужую жену. Боже, я не понимаю».

«Ты ошибаешься, Джозеф. Он поклоняется золоту, ненавидит себя и любит женщину, которую – он знает – он не может получить. Но мне пора».

«Останься со мной, Господи, ещё немного!»

«Я не могу. На Балканах ужасная война. Сегодня прибудет много душ».

«Но где же я найду этот ключ? Ключ, который не является золотом, самим собой или женщиной, которую он не может получить?»

«Я сказал тебе, Джозеф. Ищи другую, более сильную любовь».

(обратно)

14 Рецензия Гейлорда Сприггса

Газета New York Times, 4 декабря 1906

Вчера новая Манхэттенская Опера мистера Хаммерштейна открылась с тем, что может быть описано как непревзойдённый триумф. Если когда-нибудь в нашей дорогой стране вновь разразится Гражданская война, то это будет война за кресло в театре, так как весь Нью-Йорк был потрясён тем зрелищём, что мы вчера лицезрели.

Можно только предполагать, какие суммы потратили самые известные культурные династии нашего города на свои ложи и даже за места в партере. Но в любом случае цены наверняка взлетели до небес.

Манхэттенская Опера, которую мы теперь стараемся называть так, чтобы отличить от Метрополитен Опера, действительно величественное здание, богато изукрашенное, и один только зал может затмить любую залу в Метрополитен. А сейчас, за полчаса до того, как подняли занавес, я увидел тех, чьи имена вся Америка воспринимала как легенды, а они сияли как школьники, когда их сопровождали в их частные ложи.

Среди них были Мэлоны, Вандербильты, Рокфеллеры, Голды, Уитни и Пьерпонт-Морганы. Среди них был наш общий хозяин, вложивший огромное состояние и неиссякаемую энергию в то, чтобы создать Манхэттенскую Оперу, царь с сигарой, Оскар Хаммерштейн. По-прежнему ходил слух, что за спиной мистера Х. стоит другой, даже более богатый человек, таинственный финансист, которого никто никогда не видел, но если такой действительно существует, то здесь его не было.

Богатство галерей и роскошь впечатляли, также как и золото, тёмно-красный и сливовый цвет украшений неожиданно камерного и приятного зала. А что же новая опера и пение, которую мы все пришли послушать? И то и то было на таком высоком артистическом и эмоциональном уровне, каких я уже давно не видел.

Читатели этой статьи знают, что несколько недель назад мистер Хаммерштейн принял необычное решение. Он пошёл на риск и вместо оперы Беллини «Пуританин» поставил совершенно новую оперу в современном стиле, причём оперу неизвестного и загадочного американского композитора. Это был чудовищный риск. Он оправдал себя? На тысячу процентов.

Во-первых, «Ангел Шилоха» заручил присутствие виконтессы Кристины де Шаньи из Парижа, красавицы с голосом, который навеки запечатлелся в моей памяти, и я думаю, что вчера вечером я услышал лучшее пение на свете. Во-вторых, само произведение – настоящий шедевр по своей простоте и эмоциональности, никого не оставивший равнодушным в тот вечер.

История разворачивается во время войны, произошедшей всего лишь сорок лет назад, и потому имеющей огромное значение для любого американца – как с Севера, так и с Юга. В первом акте мы знакомимся с очаровательным молодым адвокатом из Коннектикута, Майлсом Риганом, который страстно влюблён в Юджинию Деларю, красивую дочку богатого плантатора из Вирджинии. Партию Майлса исполнял набирающий популярность американский тенор Дэвид Мелроуз. Затем пара на сцене обменялась своими клятвами и золотыми кольцами. В роли красавицы с Юга мадам де Шаньи была великолепна, а её чистый девичий восторг от предложения любимого мужчины выражался в арии «С этим кольцом навсегда» и передавался всем зрителям.

Владелец соседней плантации Джошуа Ховард в прекрасном исполнении Алессандро Гонци также добивался её руки, но с достоинством принял отказ, как и полагается джентльмену. Но к концу первого акта начали сгущаться тучи войны, и первые оружейные выстрелы раздались в форте Самтер. Началась война Союза с Конфедерацией. Юным любовникам приходится расстаться. Риган объясняет, что у него нет иного пути, как вернуться в Коннектикут и выступить на стороне Севера. Мисс Деларю должна остаться со своей семьёй, которая предана Югу. Акт заканчивается душераздирающим дуэтом, в котором любовники расстаются, не зная, встретятся ли они вновь.

Ко второму акту прошло уже два года. Юджиния Деларю вызвалась помогать в госпитале в качестве сестры милосердия сразу же после кровопролитного сражения под Шилохом. Мы видим её бескорыстную преданность по отношению к молодым солдатам со страшными ранениями, в военных формах обеих воюющих сторон. Бывшая изнеженная красавица с плантаций видит теперь всю грязь и боль прифронтового госпиталя. В единственной и очень трогательной арии она вопрошает: «Почему должны умирать эти молодые люди?»

Её бывший сосед и ухажёр – теперь полковник – Говард, командует полком, занимающим часть госпиталя. Он возобновляет свои ухаживания, пытаясь убедить её позабыть своего пропавшего жениха и вместо этого принять его ухаживания. Она уже практически решилась принять его предложение, когда привозят нового раненого. Он офицер Союза, ужасно искалечен при взрыве склада с артиллерийскими снарядами. Его лицо скрыто под повязками и ясно, что оно изуродовано без какой-либо надежды на выздоровление. Хотя он остаётся без сознания, но мисс Деларю узнаёт то золотое кольцо, что он предлагал ей два года тому назад. Несчастный офицер – действительно капитан Риган, и его партию по-прежнему исполняет Дэвид Мелроуз. Когда он приходит в себя, он быстро узнаёт свою бывшую невесту, но не осознаёт, что его самого также узнали, пока он был без сознания. Эта сцена полна скрытой иронии, когда, полностью беспомощный, наблюдая со своей койки, он видит, как в палату входит полковник Говард и ухаживает за мисс Деларю, стараясь убедить её в том, что её возлюбленный, вероятно, погиб, когда она и мы знаем, что он лежит в нескольких футах. Акт так и заканчивается на том, что капитан Риган понимает, что Юджиния знает, кто кроется за этими повязками, и, увидев себя первый раз в зеркале, убеждается, что его некогда привлекательное лицо навек изуродовано. Он пытается стащить револьвер у охранника и покончить с собой, но солдат-конфедерат и двое солдат Союза перехватывают его.

Третий акт – апофеоз, и очень трогательный. Полковник Говард объявляет, что бывший жених Юджинии – лидер отряда летучих рейдеров, совершающих вылазки и устраивающих засады, а потому как только его поймают, он будет отдан под военный трибунал и расстрелян.

Юджиния Деларю теперь в страшном замешательстве. Должна ли она предать Конфедерацию и утаить сведения, которыми она располагает, или предать человека, которого любит по-прежнему? В этот самый момент объявлено краткое перемирие для обмена пленными, считающимися окончательно hors de combat (вне боя). Человек с изуродованным лицом также будет включён в этот обмен; вагоны за ранеными конфедератами прибывают с Севера, чтобы забрать собственных раненых солдат, находящихся в плену у южан.

В этот момент я должен описать череду удивительных событий, которые произошли за кулисами в антракте. Кажется (и мои источники это подтверждают), что мистер Мелроуз впрыснул себе в горло смягчающее средство для увлажнения гортани. Наверное, там что-то было подмешано, потому что через несколько секунд он уже квакал как лягушка. Катастрофа!!! Вот-вот должен был подняться занавес. Затем появился дублёр, которого чудом нашли; его лицо было закрыто повязками, и он появился как раз вовремя.

Как правило, такие происшествия становятся ужасным разочарованием для публики, но в этом случае, судя по всему, все боги Оперы благоволили к мистеру Хаммерштейну. Дублёр, не указанный в программке и неизвестный мне, пел голосом, который мог сравниться с голосом великого синьора Гонци!

Мисс Деларю решила, что раз капитан Риган более не будет сражаться, она может не раскрывать то, что она знала. Когда вагоны уже были готовы отбыть на Север, полковник Говард узнал, что лидер Риганских райдеров был ранен и, скорее всего, находился в руках у конфедератов. Листовки, предлагающие награду за его поимку, были расклеены повсюду. Каждый солдат Союза, отправляемый на Север, сравнивался с набросками лица Ригана, но всё без толку, потому что теперь у капитана Ригана не было лица.

Пока солдаты ожидают своей отправки на Север, которая должна начаться на рассвете, мы слышим самую прелестную интерлюдию. Полковник Говард, исполняемый самим великим Гонци, всё действие сопровождался молодым адъютантом, мальчиком не более чем тринадцати лет. До сего момента он не издал ни звука, но когда один из солдат Союза пытается извлечь мелодию из своей скрипки, мальчик тихо забирает у него инструмент и играет прекрасную мелодию так, словно в его руках – инструмент самого Страдивари. Когда один из раненых солдат спрашивает, может ли он спеть песню на эту мелодию, мальчик откладывает скрипку и поёт арию дискантом такой чистоты, что у всех встаёт комок в горле. Когда я изучил программку, чтобы узнать его имя, я выяснил, что это – ни кто иной, как Пьер де Шаньи, то есть сын самой дивы. Весь в мать.

В заключительной, наполненной пафосом сцене мисс Деларю и её жених прощаются. Мадам де Шаньи пела на протяжении всей оперы голосом, который обычно описывают как ангельский, но сейчас, кажется, её голос поднялся на вокальные высоты такой необыкновенной красоты, которую я никогда доселе не слышал. Когда она начала петь арию «Встретимся ли мы снова», то казалось, что она поёт из глубины сердца, а когда неизвестный певец вернул ей кольцо, она отдала его ему со словами: «Возьми обратно эти узы». Я увидел, как тысячи батистовых платочков взлетели к лицам всех леди Нью-Йорка.

Этот вечер навсегда останется в сердцах и умах всех, кто в тот вечер был там. Клянусь, что видел, как обычно сдержанный маэстро Кампанини плакал, когда мадам де Шаньи, стоя одна на сцене и освещённая только свечами в темноте больничной палаты, завершила оперу арией «О, жестокая война!»

Было тридцать семь вызовов на бис, аплодировали стоя, а затем я попытался выяснить, что случилось с мистером Мелроузом и той жидкостью, что он впрыснул себе в горло.

Если вся труппа была на высоте, а оркестр под управлением синьора Кампанини был великолепен, то весь вечер принадлежал молодой даме из Парижа. Её красота и очарование уже покорили всю «Уолдорф-Асторию», а теперь волшебная чистота её голоса завоевала сердце каждого любителя оперы, которому посчастливилось в тот вечер присутствовать в Опере.

Какая трагедия, что скоро она должна отбыть. Она будет петь ещё пять вечеров, а затем уедет в Европу, чтобы выступать в Ковент-Гардене. Её место займёт в следующем месяце Нелли Мелба, другой триумф Оскара Хаммерштейна. Она также живая легенда, и это также будет её нью-йоркским дебютом, но ей придётся сильно постараться, потому что вряд ли те, кто были сегодня здесь, скоро забудут La Divina.

А что же с Метрополитен? Среди великих династий, поддерживающих Метрополитен, несмотря на явное удовольствие, доставленное им новым шедевром, я заметил обмен взглядами, которые вопрошали друг у друга: «И что теперь?» Ясно, что, несмотря на более маленький зал, Манхэттенская Опера – гораздо лучшее здание, огромная сцена, самые последние технологии и необыкновенные удивительные декорации. Если мистер Хаммерштейн продолжит предлагать нам то же самое качество, что он предложил прошлым вечером, то Метрополитен придётся очень и очень стараться, чтобы сравняться с ним.

(обратно)

15 Репортаж Эми Фонтейн

Society Column, New York World, 4 декабря 1906

Существуют разные типы вечеринок, но, безусловно, вечеринка, прошедшая вчера в новой Манхэттенской Опере следом за триумфальной премьерой «Ангела Шилоха», должна считаться вечеринкой десятилетия.

Хотя я и посещаю от имени New York World все общественные события в течение всего года, я искренне могу сказать, что никогда ещё не видала столько американских знаменитостей под одной крышей.

Когда, наконец, после всех оваций и вызовов на поклоны опустился занавес, всё светское общество двинулось по направлению к крытой галерее на 34-й Вест-стрит, где их уже ожидала транспортная пробка из колясок и карет. Там толпились те, кому не посчастливилось попасть на вечеринку. Те из публики, у кого были приглашения, задержались немного, а затем поднялись на поспешно возведённые помосты над оркестровой ямой, а затем уже и на сцену. Другие прошли через служебный вход.

Нашим хозяином был табачный магнат мистер Оскар Хаммерштейн, спроектировавший, построивший её и ныне владеющий ею – Манхэттенской Оперой. Он вышел на середину сцены и лично поблагодарил каждого из гостей за то, что они пришли. Среди них были имена, прямо ассоциирующиеся с Нью-Йорком, например владелец New York World мистер Джозеф Пулитцер.

Сама сцена в этот момент служила прекрасной декорацией для вечеринки, поскольку мистер Хаммерштейн сохранил стиль южного особняка, и получилось так, что мы как бы собрались под его кровлей. По всему периметру рабочие сцены расставили старинные антикварные столы, ломящиеся от яств и напитков, и в том числе установили и замечательный бар, где, кроме всего прочего, присутствовали шесть официантов, обязанностью которых было следить за тем, чтобы ни одного гостя не мучила жажда.

Мэр Джордж МакКлеллан быстро смешался с Рокфеллерами и Вандербильтами, в то время как толпа всё прибывала и прибывала. Вся эта вечеринка давалась в честь молодой примадонны виконтессы де Шаньи, которая только что с таким триумфом выступила на этой самой сцене, и потому-то самые знаменитые люди Нью-Йорка так стремились познакомиться с ней.

Она отдыхала в своей гримёрной, а её забрасывали поздравительными записками и букетами цветов, которые поступали в таком количестве, что их отсылали в госпиталь Бельвью по её личной просьбе, а также приглашениями в самые знаменитые дома города. Пробираясь сквозь шумящую толпу, я высматривала тех, чьи выходки могли привлечь внимание читателей New York World, и набрела на двух молодых актёров: Д.У. Гриффита и Дугласа Фербенкса, мирно беседующих друг с другом. Мистер Гриффит, который только что отыграл в Бостоне, проинформировал меня, что он играл с идеей покинуть Новую Англию и перебраться в солнечную деревушку за пределами Лос-Анджелеса, где он собирался посвятить себя (как это ни дико звучит), новой форме развлечения под названием байограф. Определенно в это понятие входили движущиеся картинки на целлулоидной ленте. Я слышала, как мистер Фербенкс сказал, смеясь, своему приятелю, что когда он станет звездой на Бродвее, он может поехать за ним в Голливуд, если только из этой затеи с байографом что-нибудь выйдет. В этот самый момент появился высокий моряк и объявил громким голосом: «Дамы и господа, президент Соединённых Штатов Америки».

Я с трудом могла поверить собственным ушам, но это была правда: через секунду появился президент Тедди Рузвельт, в своих знаменитых очках, с радостной улыбкой. Пожимая всем руки, он продвигался сквозь толпу. Он был не один, так как имел заслуженную репутацию личности, окружающей себясамыми колоритными членами нашего общества. Через несколько минут я обнаружила, что мою руку сжимает со всей своей чудовищной силой чемпион мира в тяжёлом весе Боб Фитцсиммонс, а рядом стоял другой бывший чемпион, моряк Том Шарки и нынешний чемпион канадец Томми Бёрнс. Я чувствовала себя мошкой среди этих огромных мужчин.

В этот самый момент в дверях появилась сама звезда. Она спустилась вниз под гром аплодисментов, включая аплодисменты президента, которого собирался представить ей мистер Хаммерштейн. Со старомодной галантностью мистер Рузвельт взял её руку в свои и поцеловал, чем привёл в восторг всех присутствующих. Затем он поприветствовал синьора Гонци, а также всех остальных членов труппы, в то время как мистер Хаммерштейн их представлял.

Когда все формальности окончились, наш шаловливый Главный Слуга Народа, взяв прелестную французскую аристократку под руку, повёл её по комнате, чтобы представить её тем, кого знал лично. Она была особенно рада познакомиться с полковником Биллом Коди, Буффало Биллом собственной персоной, чьи шоу в духе Дикого Запада так восторгают толпу за рекой, в Бруклине. С ним был никто иной, как Сидящий Бык, которого я никогда раньше не видела. Как и все остальные, я помнила, как в детстве с ужасом узнала, что индейцы племени Сиу сделали с нашими бедными парнями в Литтл-Биг Хорн, но в то же время здесь сейчас сидел этот спокойный старый человек, выглядящий таким же древним, как Чёрные Холмы, делая Жест Мира нашему президенту и его французской гостье.

Я подобралась поближе к окружению президента и услышала, как Тедди Рузвельт представляет мадам де Шаньи новому мужу своей племянницы, и скоро мне представился шанс перекинуться несколькими словами с этим удивительно симпатичным молодым человеком. Он только что вернулся из Гарварда, и сейчас учится в Колумбийской юридической школе в Нью-Йорке. Конечно, я спросила его, собирается ли он посвятить себя политической карьере подобно его дяде, и он ответил, что когда-нибудь, возможно, займётся этим. Так что, возможно, мы когда-нибудь услышим ещё о Франклине Делано Рузвельте.

Вечеринка вновь оживилась, еда и напитки циркулировали, и я заметила, что в углу стоит рояль, за которым сидит молодой человек, играющий приятную лёгкую музыку, которая так сильно контрастировала с серьёзными ариями оперы. Им оказался молодой русский эмигрант, говорящий с сильным акцентом, который объяснил, что это мелодии его собственного сочинения, и он хочет когда-нибудь стать знаменитым композитором. Ну ладно, удачи, Ирвинг Берлин.

В начале торжеств, казалось, отсутствовала только одна персона, с которой все хотели бы познакомиться и поздравить её – неизвестный певец, заменивший Дэвида Мелроуза в роли несчастного капитана Ригана. Сначала думали, что его отсутствие объясняется тем, что трудно снять грим, закрывающий большую часть его лица. Остальная труппа спокойно прогуливалась, представляя яркое зрелище голубых мундиров солдат Союза и серых плащей солдат-конфедератов, но даже те, что играли раненых солдат, уже сняли свои повязки и отбросили свои костыли. Но этого таинственного певца так и не было.

Его появление состоялось в главном дверном проёме лестницы, ведущей вниз, на сцену, где происходила вечеринка. И что это было за краткое появление! Неужели этот удивительно талантливый певец настолько застенчив! Многим из здесь собравшихся это чувство совершенно не присуще, хотя кое-кому всё же известно.

Когда он появился, я заметила, что на нём по-прежнему этот ужасный грим и повязка, закрывающая большую часть его лица: были видны лишь его глаза и линия челюсти. Его рука лежала на плече мальчика, который также столь удивил нас своим пением, на плече Пьера, сына мадам де Шаньи. Он что-то шептал на ухо мальчику, а ребёнок кивал в знак понимания.

Мадам де Шаньи сразу же заметила их, и на её лице, как мне показалось, промелькнуло выражение страха. Её глаза не отрывались от глаз этого человека, она побледнела, глядя на своего сына рядом с этим человеком в форме воина Союза, а её рука непроизвольно поднялась ко рту. Затем она быстро взбежала вверх по лестнице к этому странному человеку, в то время как играла музыка, а толпа болтала и смеялась.

Я видела, как в течение нескольких мгновений эти двое беседовали друг с другом крайне оживлённо. Мадам де Шаньи сняла руку певца с плеча своего сына и сделала знак мальчику спуститься вниз по лестнице, что мальчик и сделал, наверняка стремясь получить поскорее свою заслуженную содовую. Только тогда дива, наконец, улыбнулась и рассмеялась, словно испытав облегчение. Делал ли он ей комплимент по поводу её прекрасного выступления, или она боялась за мальчика?

Наконец я увидела, как он передал ей какое-то послание, которое она зажала в ладошке, а затем спрятала за корсаж. Затем он исчез, а примадонна спустилась вниз по лестнице, чтобы присоединиться к вечеринке. Я не думаю, что кто-либо ещё заметил эту странную сцену.

Уже было далеко зá полночь, когда все гости, очень уставшие, но очень довольные, отправились по своим отелям и домам. Я, конечно же, поспешила в редакцию New York World, чтобы сделать всё возможное для того, дорогие читатели, чтобы вы получили возможность скорее узнать обо всём, что произошло вчера в Манхэттенской Опере.

(обратно)

16 Лекция профессора Чарльза Блума

Факультет журналистики, Колумбийский Университет, Нью-Йорк, март 1947

Дамы и господа, юные американцы, стремящиеся за один день стать великими журналистами, поскольку мы с вами никогда не встречались, позвольте мне представиться. Меня зовут Чарльз Блум. Я работаю журналистом в основном в этом городе почти пятьдесят лет.

Я начал работать в начале века в качестве мальчишки-посыльного в старой New York American. К 1903 году я убедил дирекцию газеты перевести меня на более высокую должность главного репортёра городской редакции, который ежедневно сообщает обо всех событиях в городе.

За много лет я был свидетелем и описывал множество историй, некоторые из них были героическими, а некоторые имели огромное значение, некоторые изменили течение нашей и мировой истории, а некоторые были просто трагическими. Я освещал вылет Чарльза Линдберга с туманного взлётного поля, когда он отправлялся в полёт через Атлантику; я освещал инаугурацию Франклина Д. Рузвельта и его кончину два года спустя. Я никогда не был в Европе во время Первой мировой войны, но провожал солдат, отправлявшихся из порта на поля Фландерса.

Я ушёл из American, где я близко сдружился с коллегой по имени Дэймон Раньон и перешёл в Herald Tribune, а затем и в Times.

Я освещал убийства и самоубийства, войны мафии и выборы мэров, войны и договоры, благодаря которым они заканчивались, знакомился со знаменитостями и с эмигрантами со Скид-Роу, я общался с великими и могучими мира сего, с бедными и сирыми, описывал деяния великие и добрые, а также подлые и жестокие. Все это происходило в этом городе, который никогда не умирает и никогда не спит. Во время последней войны меня должны были послать в Европу, и я летел с нашими БИ-17 через Германию – признаться, это меня напугало до чёртиков – и видел, как Германия сдалась… уже почти два года назад. Моим последним заданием было освещение Потсдамской конференции летом сорок пятого года. Там я встречался с британским лидером Уинстоном Черчиллем, который потерял свой пост прямо в середине Конференции и был заменён свои преемником Климентом Эттли, а также с нашим собственным президентом Трумэном и даже с самим Главнокомандующим Сталиным, который, как я боюсь, скоро перестанет быть нашим другом и станет нашим врагом.

По моему возвращению меня ждал уход на пенсию, я сам предпочёл уйти до того, как меня выставят, и получил любезное предложение от декана этого факультета читать здесь лекции, чтобы попытаться научить вас тем вещам, которые я узнал за свою жизнь.

Если кто-нибудь спросил бы меня, какие качества должны быть у хорошего журналиста, я бы сказал, что их должно быть четыре: прежде всего ты должен не только видеть, наблюдать и описывать, но и понимать. Пытайтесь понять людей, с которыми встречаетесь, и события, которые происходят. Есть старинная поговорка: всё понять – значит всё простить. Человек не может понять всё, так как он не совершенен, но он должен попытаться. Поэтому мы стремимся рассказать о том, что произошло тем, кто не был там, но хотел бы знать. Потому что в будущем История скажет, что мы были свидетелями; что мы видим больше, чем политики, гражданские лица, банкиры, финансисты, магнаты и обычные люди. Потому что они живут в своих собственных замкнутых мирах, а мы были повсюду. Если мы были плохими свидетелями, не понимая того, что видели и слышали, мы просто передаём ряд данных, предавая лжи столько достоверности, что это создаёт ложную картину.

Во-вторых, никогда не переставайте учиться, будьте как белки, сортируйте информацию и примечайте всё, что попадается вам на пути. Вы никогда не будете знать, что эта крошечная щепотка информации может послужить объяснением чему-то необъяснимому.

В-третьих, у вас должен быть нюх на новости: речь идёт о шестом чувстве, об осознании того, что что-то идёт не так, ощущении, что есть что-то странное, но никто больше этого не замечает. Если вы никогда не разовьёте это чутьё, то, может быть, вы будете компетентным и любознательным, но все интересные новости будут проходить мимо вас, вы будете посещать все официальные мероприятия, где вам будут говорить, что от вас хотят узнать. Вы будете честно сообщать всё, что от вас требуется, ложное оно будет или истинное. Вы будете получать свой чек об оплате и идти домой с осознанием честно выполненной работы, но без особенного чутья вы никогда не зайдёте в бар, – на адреналине, понимая, что только что раскрыли самый крупный скандал года, – потому что вы заметили что-то странное в случайном замечании, колонку подделанных данных, неоправданное освобождение, необоснованное обвинение, а ваши коллеги не смогли обнаружить этого. Ничто так не привлекает в нашей работе, как этот адреналин. Это всё равно, что выиграть Гран-при, и вы знаете, что только что смоги раздобыть эксклюзивный материал и послать своих конкурентов к чёрту.

Мы, журналисты, никогда не предназначались для любви. Как и полицейским нам приходится с чем-то мириться, когда мы выбираем свою необычную профессию. Хотя не любить нас могут, но великие и могучие мира сего в нас нуждаются.

Кинозвёзды могут отталкивать нас, идя к своему лимузину, но если пресса не упоминает о них и их фильмах, не упоминает о них и не печатает их фотографии или не освещает их жизнь в течение парочки месяцев, их агенты вскоре сами подают голос, чтобы привлечь наше внимание.

Политики могут обличать нас, находясь у власти, но попробуй проигнорировать их в тот момент, когда они баллотируются на выборах или хотят сообщить о каком-то триумфе… тогда они сами будут просить вас, чтобы вы о них написали.

Великим и могучим мира сего нравится смотреть сверху вниз на прессу, но как же они все нуждаются в нас! Потому что они живут благодаря тому освещению, что даём им мы. Звёзды спорта хотят, чтобы о них писали, а спортивные фанаты хотят знать о них; все великосветские дамы выпроваживают нас через чёрный ход, но если мы не посещаем их благотворительные балы и мероприятия, они просто сходят с ума.

Журнализм – это форма власти. Если эту власть неправильно использовать, она превратится в тиранию; если эту власть использовать правильно, то она становится необходимым инструментом, без которого общество не может выжить и процветать. И тут мы приходим к четвертому правилу: нельзя никогда присоединяться к ним, и нельзя притворяться, что мы только для сопоставления якобы присоединились к сильным мира сего. Наша задача расследовать, раскрывать, проверять, обнаруживать, задавать вопросы и исследовать. Наша задача состоит в том, чтобы не доверять тому, что нам говорят, пока не будет доказано, что это правда. Из-за того, что у нас есть такая власть, нас осаждают шарлатаны, обманщики, мошенники: в финансовой, коммерческой, промышленной сфере, в сфере шоу-бизнеса, но больше всего в политике.

Вашими хозяевами должны быть Истина и читатели и больше никто. Никогда не трусьте, никогда не позволяйте себя подчинять и никогда не забывайте, что читатель с его монетами имеет столько же права на ваши усилия и ваше уважение, как и слышать правду от Сената. Поэтому оставайтесь скептическими перед лицом власти и привилегий, лишь тогда вы будете соответствовать нашей профессии.

И теперь, поскольку время уже позднее и вы устали от учения, я заполню оставшийся промежуток, рассказав вам историю. Эта история об истории. Нет, этой истории я не был триумфальным героем, скорее наоборот. Это была история, чьё развитие я не смог заметить, потому что был ещё молодым и неопытным, и не смог понять, чему я явился свидетелем.

Это была также единственная история, о которой я не писал. Никогда не писал о ней статей, хотя в архивах о ней сохранилось несколько фактов, впоследствии предоставленных прессе полицией. Но я был там; я всё видел; я должен был предугадать всё, но я не смог. Именно поэтому я никогда не писал о ней, но ещё отчасти и потому, что существуют вещи, происходящие с людьми, вещи, которые, будучи раскрыты, могут этих людей погубить. Некоторые из них заслуживают того: нацистские генералы, боссы мафии, коррумпированные чиновники и продажные политики. Но некоторые люди не заслуживают быть уничтоженными, и жизнь их уже так трагична, что если выставить их горе на обозрение, это только усилит их боль. И всё это только ради нескольких строчек в газете, в которую завтра завернут рыбу? Возможно, хотя даже если бы я работал тогда на Рэндольфа Херста и его «жёлтую прессу», и если бы редактор узнал, чему я был свидетелем, всё равно эта история была для меня слишком печальна, чтобы я написал о ней. Теперь, сорок лет спустя, это больше не имеет значения.

Это произошло зимой 1906 года. Мне было 24 года, я был мальчишкой с нью-йоркских улиц и был очень горд тем, что работал репортёром в American. Когда я оглядываюсь назад, то сам удивляюсь собственному бесстыдству. Я был очень молод, доволен собой и понимал крайне мало.

В тот декабрь в город прибыла одна из самых знаменитых оперных певиц в мире – Кристина де Шаньи. Она прибыла, чтобы блистать на открытии новой Манхэттенской Оперы, той, что закрылась три года назад. Ей было тогда 32 года, она была молода и очаровательна. Вместе с ней прибыл её двенадцатилетний сын Пьер, горничная и учитель мальчика, ирландский священник по имени Джозеф Килфойл. Плюс прибыло ещё двое секретарей-мужчин. Она прибыла без своего мужа за шесть дней до открытия Оперы, состоявшейся 3 декабря, а её муж присоединился к ней, приплыв 2 декабря. Его задержали дела с его угодьями в Нормандии.

Я ничего не понимаю в опере, но её появление вызвало переполох, потому что до того ни один певец её уровня не пересекал Атлантику, чтобы выступать в Нью-Йорке. Она была главным событием для города. Благодаря удаче и старомодной галантности мне удалось убедить её сделать меня своим гидом по Нью-Йорку. Это была работа моей мечты. Её так осаждала пресса, что импресарио, пригласивший её – Оскар Хаммерштейн – запретил общение с прессой до торжественной премьеры, а тут у меня был доступ в её апартаменты в «Уолдорф-Астории» и я мог ежедневно писать отчёты о её жизни и встречах. Благодаря этому моя карьера в American пошла в гору.

И всё же что-то загадочное и странное происходило, и мне удалось это заметить. Под этим странным я подразумеваю загадочную фигуру человека, появлявшегося и исчезавшего по своей воле и явно игравшего какую-то тайную роль.

Сначала было письмо, которое лично привёз адвокат из Франции. Благодаря чистому совпадению я помог доставить это письмо в офис одной из самых богатых и влиятельных корпораций в Нью-Йорке. Там в конференц-зале я мельком увидел человека, который стоял за корпорацией, и которому было адресовано письмо. Он смотрел прямо на меня через специальное отверстие в стене, и у него было ужасное лицо, закрытое маской. Я мало об этом думал, да и никто мне всё равно не верил.

Через четыре недели выступление примадонны, которая должна была участвовать в премьере, открывающей новую Оперу, было отменено, и французская дива была приглашена за астрономическую плату. Французская дива из Парижа. Ходили слух, что у Оскара Хаммрштейна был свой секрет, и что гораздо более богатый и незримый финансовый партнёр повелел ему сделать это изменение. Я должен был заподозрить здесь связь, но не заподозрил.

В тот день, когда леди ступила на причал на Гудзоне, этот странный призрак вновь появился. На этот раз я его не видел, но видел мой коллега. Описание было таким же: одинокая фигура в маске, стоящая на крыше склада и наблюдающая за прибытием примадонны из Парижа в Нью-Йорк. Но и здесь я не смог усмотреть связи. Позже стало очевидным, что это именно он сделал так, чтобы она приехала сюда, приказав это Хаммерштейну. Но зачем? Со временем я узнал, но к тому времени было уже слишком поздно.

Как я и сказал, я встретился с этой дамой, кажется, я ей понравился, и она пригласила меня в свои апартаменты для эксклюзивного интервью. Её сын распаковал шкатулку от неизвестного, и это была музыкальная шкатулка в форме обезьянки. Когда мадам де Шаньи услышала мелодию, которую играла эта шкатулка, то у неё стало такое лицо, как будто её ударило молнией. Она прошептала: «„Маскарад“, двенадцать лет назад. Должно быть, он здесь». И больше ничего.

Она страстно желала выяснить происхождение шкатулки, и я подумал, что она должна быть из игрушечного магазина с Кони-Айленда. Два дня спустя мы отправились туда, и я служил проводником. Снова там произошло нечто странное, и снова я ничего не заподозрил.

Вся наша делегация состояла из меня, примадонны, её сына Пьера и его учителя, отца Джо Килфойла.

Поскольку меня не интересовали игрушки, я отдал мадам де Шаньи и её сына на попечение Зазывалы, который тогда заведовал всей ярмаркой развлечений. Я сам не заходил в игрушечный магазин. Но должен был это сделать, потому что позже я узнал, что человек, который показывал мальчику и его матери игрушечный магазин, был очень опасным человеком по имени Мальта, которого я за несколько недель до того видел, когда относил письмо из Парижа, но тогда его звали Дариусом. Позже я узнал от Зазывалы, который всё это время был там, что этот человек предложил свои услуги в качестве эксперта по игрушкам, но на самом деле всё это время втихаря допрашивал мальчика о его родителях.

В этот самый момент я гулял по берегу моря с католическим священником, пока мальчик и его мать осматривали игрушки внутри магазина. Судя по всему, там была куча этих игрушечных обезьянок, но ни одна из них не играла той странной мелодии, что я впервые услышал в апартаментах дивы в «Уолдорф-Астории».

Затем она пошла вместе с Зазывалой – посмотреть на место под названием «Лабиринт Зеркал». И снова я туда не пошёл. В любом случае меня туда не приглашали. Наконец я вернулся на ярмарку, посмотреть, закончился ли осмотр, и не собираются ли все вернуться на Манхеттен.

Я видел, как ирландский священник провожает мальчика до коляски, которую мы наняли на железнодорожной станции, и заметил, но смутно, ещё одну коляску, которая стояла практически рядом с первой. Это было очень странно, потому что больше никого не должно было быть на ярмарке.

Я уже был на полпути к воротам, когда появилась фигура, бегущая по направлению ко мне и, кажется, бегущая в панике. Это был Дариус. Он был исполнительным директором корпорации, владельцем которой оказался тот загадочный человек в маске. Я думал, что он бежал ко мне, но он пробежал мимо, словно меня там и не было. Он бежал из Лабиринта Зеркал, он кричал что-то, но не мне, а, казалось, морскому ветру. Я не мог понять, что он кричит. Это был не английский, но поскольку у меня был хороший слух, я взял карандаш и записал то, что, как мне показалось, я слышал, хотя и не понимал значения.

Позже, гораздо позже, я вернулся на Кони-Айленд и поговорил с Зазывалой, который показал мне записи, что он вёл, и в которых он отметил всё, что произошло в Лабиринте Зеркал, пока я гулял по берегу моря. Если бы я вчитался в этот отрывок, я бы понял, что происходит вокруг меня и смог бы это предотвратить. Но я не вчитывался в записи Зазывалы и не понял трёх слов на латыни.

Вам это сейчас может показаться странным, молодёжь, но в то время одежда было очень формальной. Молодым людям полагалось всё время носить костюмы, часто с жилетами, да ещё с накрахмаленными белыми воротничками и манжетами. Беда заключалась в том, что счета из прачечной были такими огромными, что молодые люди со скудной зарплатой не могли позволить себе такие костюмы. Поэтому многие из нас носили съёмные целлулоидные воротнички и манжеты, которые можно было снять на ночь, быстро почистить влажной тряпочкой, и благодаря этому рубашку можно было носить несколько дней, но с чистыми воротничками и манжетами. И вот, хотя блокнот был в кармане моего пиджака, я написал слова, выкрикнутые Дариусом, на манжете.

Он казался полусумасшедшим, когда бежал мимо меня, совершенно не похожим на того хладнокровного исполнительного директора, встреченного мной в переговорной. Его чёрные глаза были широко распахнуты и вытаращены, его лицо было бледно как череп, его длинные чёрные волосы развевались на ветру. Я проследил за ним взглядом и видел, как он пробежал к воротам парка. Там он столкнулся с ирландским священником, который запихнул Пьера в коляску и возвращался поглядеть, где его нанимательница.

Дариус остановился при виде священника, и они несколько секунд таращились друг на друга. Даже находясь в тридцати ярдах на холодном ветру, я почувствовал напряжение. Они были похожи на двух питбулей, встретившихся накануне схватки. Потом Дариус побежал к своей коляске и отъехал.

Отец Килфойл вышел на дорожку, причём вид у него был мрачный и задумчивый. Мадам де Шаньи вышла из Лабиринта Зеркал бледная и дрожащая. Я был в самом центре драмы и не мог понять, чему я был свидетелем. Мы поехали обратно на станцию, а затем на Манхеттен в полной тишине, только мальчик весело болтал со мной о магазине игрушек.

Последнюю улику я получил через три дня. Премьера новой оперы была подлинным триумфом. Правда, я не помню её названия, но опера меня никогда особенно и не интересовала. Мадам де Шаньи пела как ангел небесный, а вся публика была в слезах. Затем была потрясающа вечеринка прямо на сцене. Президент Тедди Рузвельт был там со всеми супербогатыми ньюйоркцами. Там были знаменитые боксёры, был Ирвинг Берлин, был Буффало Билл. Да, юная леди, я с ним встречался. И все отдавали дань молодой оперной диве.

Действие оперы разворачивалось во время американской гражданской войны, а главной декорацией служил фасад помещичьего дома на виргинской плантации. Передняя дверь дома поднималась вверх, а ступени располагались с обеих сторон на уровне сцены. Посреди торжеств в дверном проёме появилась мужская фигура.

Я сразу узнал его или подумал, что узнал. Он был одет в униформу по своей роли: это была роль раненого капитана союзных войск, с лицом, полностью закрытым повязками. Это он исполнял страстный дуэт с мадам де Шаньи в последнем акте, когда он вернул ей их обручальное кольцо. Было странным, что, несмотря на то, что опера закончилась, повязка по-прежнему закрывала его лицо. Потом я понял, почему. Это был Призрак. Таинственная фигура, которая, казалось, владела всем Нью-Йорком, тот, кто помог возвести Манхэттенскую Оперу благодаря своим деньгам, и благодаря которому французская аристократка переплыла Атлантику, чтобы петь в Нью-Йорке. Об этом я узнал позже, но уже слишком поздно.

Я разговаривал с виконтом де Шаньи в это время, с обаятельным человеком, который гордился успехами своей жены и был в восторге оттого, что только что встретился с нашим президентом. Через его плечо я увидел, как примадонна поднялась по лестнице и заговорила с этой тёмной фигурой, про которую я думал, что это Призрак. Я знаю, что это был он. Это не мог быть никто другой, и казалось, что у него была над ней какая-то власть. Я ещё тогда не понял, что они знали друг друга ещё двенадцать лет назад в Париже, и даже ещё гораздо ближе.

Прежде чем они расстались, он вложил ей в ладошку маленькую записку, которую она спрятала за корсаж. Затем он исчез как всегда. Он мог быть в одном месте в одну секунду, а в следующую уже исчезнуть.

В конкурирующей с нами газете был репортёр, ведущий светскую хронику – в New York World – пулитцеровском прихвостне. На следующий день она написала, что видела этот инцидент, но она думала, что никто другой его не заметил. Она ошибалась. Я заметил. Но я видел кое-что ещё. Я не спускал глаз с леди в течение всего вечера, и естественно, через некоторое время она достала записку и прочла. Когда она прочла, то, оглянувшись, скомкала записку в маленький шарик и выбросила его в мусорную корзину, куда выкидывали опустошённые бутылки и грязные салфетки. Через несколько мгновений я достал его оттуда. На тот случай, если вам интересно, она у меня сегодня с собой.

В тот вечер я просто запихал её к себе в карман. Она лежала в течение недели на моём туалетном столике в моей квартире, а позже я сохранил её как напоминание о тех событиях, которые разворачивались на моих глазах. В записке говорится: «Позволь мне увидеть мальчика всего один раз. Позволь мне сказать ему последнее прости. Пожалуйста. В тот день, когда ты поплывёшь домой. На рассвете. В Бэттери-Парк. Эрик».

Тогда и только тогда я сложил части мозаики вместе. Тайный поклонник ещё до её замужества, двенадцать лет назад в Париже. Невознаграждённый влюблённый, иммигрировавший в Америку и ставший достаточно богатым и могущественным, чтобы устроить её приезд и выступление в его собственном оперном театре. Трогательно, но больше годится для романтичной леди-романистки, чем для прожжённого уличного нью-йоркского репортёра, каким я себя полагал. Но почему он был в маске? Почему не пришёл встретиться с ней как все? Этим вопросам я до сих пор не нашёл ответа. И тогда тоже, и это была моя ошибка.

Как бы там ни было, леди пела шесть вечеров. Каждый раз она покоряла весь театр. 8 декабря было её последнее выступление. Другая примадонна, Нелли Мелба, единственная в мире соперница французской аристократки, должна была прибыть 12-го. Мадам де Шаньи, её супруг, сын и её свита должны были отплыть на борту RMS City of Paris, направляясь в Саутгемптон, Англия, для выступлений в Ковент-Гардене. Их отплытие было назначено на 10 декабря, и в знак дружбы она дала мне понять, что я могу быть в это время на Гудзоне и проводить её. К тому времени я был воспринимаем всем её окружением почти наравне с членами её семьи. В уединении её личной гримёрной я мог получить моё последнее эксклюзивное интервью для New York American. Потом я мог вернуться к убийствам, пулям и боссам Таммани Холла.

Ночью 9-го я плохо спал. Я не знаю, почему, но вы все здесь понимаете, что если выдаётся такая ночка, нет смысла пытаться уснуть опять, лучше встать и покончить с этим. Итак, я встал в 5 часов утра. Я умылся и побрился, затем оделся в мой самый лучший тёмный костюм. Я пристегнул твёрдый воротничок и завязал галстук. Не раздумывая, взял два жёстких целлулоидных белых манжета из полудюжины на туалетном столе и нацепил их. Поскольку я проснулся столь рано, я подумал, что я могу тоже пойти в «Уолдорф-Асторию» и присоединиться к семейству де Шаньи за завтраком. Чтобы сэкономить на кэбе, я прогулялся, прибыв в десять минут восьмого. Ещё было темно, но в комнате для завтраков уже одиноко сидел отец Килфойл с чашкой кофе. Он радостно поприветствовал меня и затем поманил к себе.

«А, мистер Блум, – сказал он, – итак, мы должны покинуть ваш прекрасный город. Пришли нас проводить, не так ли? Очень мило с вашей стороны. Но немного горячей овсянки и тост зарядят вас на весь день. Официант…» Вскоре к нам присоединился сам виконт, и они со священником обменялись несколькими словами на французском языке. Я их не понимал, и спросил, присоединятся ли к нам виконтесса и Пьер. Отец Килфойл сделал знак виконту и сказал мне, что мадам де Шаньи ушла в комнату Пьера присмотреть за его сборами, и было очевидно, что именно об этом он только что услышал на французском. Я полагал, что знаю лучше, но ничего не сказал. Это было частное дело, и ко мне не имело отношения то, что леди пожелала ускользнуть, чтобы сказать прощай своему странному спонсору. Я ожидал, что около восьми она подкатит к дверям в щегольском кэбе и поприветствует нас со своей обычной пленительной улыбкой и очаровательными манерами.

Так мы и сидели втроём, и чтобы поддержать беседу, я спросил священника, понравился ли ему Нью-Йорк. «Да, очень, – ответил он. – Очень милый город. В нём много моих соотечественников». – «А Кони-Айленд?» – спросил я. При этом вопросе он помрачнел.

«Странное место, – сказал он. – И люди там странные». – «Вы имеете в виду Зазывалу?» – уточнил я. – «И его и других», – сказал он. – «А, так вы имеете в виду Дариуса», – сказал я. Наконец-то он повернулся и посмотрел на меня. Его голубые глаза были похожи на буравчики.

«Откуда вы его знаете?» – спросил он. – «Я однажды встречал его», – ответил я. – «Скажите мне, где и когда», – попросил он, но это было больше похоже на приказ, чем на просьбу. Та афера с письмом казалась мне достаточно безобидной, поэтому я рассказал, что произошло между мной и французским юристом Дюфором, а также о нашем визите в пентхаус на вершине самого высокого здания в городе. Мне так никогда и не приходило в голову, что отец Килфойл, кроме того, что был учителем мальчика, являлся также духовникóм виконта и виконтессы.

Виконт де Шаньи ещё до начала разговора, явно устав от незнания английского языка, извинился и ушёл наверх. Я продолжил свой рассказ, добавив, что был очень удивлён, когда Дариус пробежал мимо меня в Парке Развлечений, причём у него был отчаянный вид, и он прокричал эти три непонятных слова. Да ещё эти их «гляделки» с отцом Килфойлом… Священник слушал мою историю в неодобрительном молчании, а затем спросил: «Вы помните, что он кричал?»

Я объяснил ему, что он кричал по-иностранному, и что я записал это на моих целлулоидных манжетах.

В этот момент вернулся месье де Шаньи. Он выглядел обеспокоенным и быстро заговорил по-французски с отцом Килфойлом, который перевёл это мне.

«Их нет. Мать и сын исчезли».

Конечно, я знал, в чём дело, и попытался успокоить его: «Не волнуйтесь, они ушли на встречу».

Священник тяжело уставился на меня, забыв спросить, откуда я знаю это, лишь просто повторив слова: «на встречу?»

«Просто попрощаться со старым другом, мистером Эриком», – добавил я, всё ещё стараясь быть полезным. Ирландец продолжал смотреть на меня, и казалось, что он пытается припомнить, о чём мы говорили до того, как к нам вернулся виконт. Он шагнул ко мне, ухватил мою левую руку, потянул к себе и повернул.

И они здесь были, три слова, написанные карандашом. В течение десяти дней эти манжеты лежали среди прочих на моём туалетном столике, и в это утро я случайно надел их на своё запястье. Отец Килфойл бросил на манжету единственный взгляд и произнёс одно слово, которое, как я был уверен, ни один католический священник не мог позволить себе употребить. Но он употребил. Затем он подскочил, выдёргивая меня за глотку из кресла и крича мне в лицо: «Куда, во имя Господа нашего, куда она направилась?» – «В Бэттери-Парк», – прокаркал я.

Он выбежал, пересекая вестибюль со мной и несчастным виконтом, бегущими за ним по пятам. Выскочил через парадный вход к стоящему под тентом экипажу, в который как раз влезал джентльмен в цилиндре. Бедный господин был схвачен за полу сюртука и вышвырнут прочь человеком в сутане, орущем вознице: «Бэттери-Парк! Гони, как если бы дьявол в тебя вселился!!!» Я успел вскочить внутрь и втащил за собой несчастного француза, когда экипаж уже рванул с места.

Всё время, что мы неслись, отец Килфойл сидел, сгорбившись, в углу экипажа, сжимая в руках крест, висящий на цепочке у него на шее. Он истово бормотал: «Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, дозволь, чтобы мы поспели вовремя».

В какой-то момент он замолк, и я наклонился к нему, указывая на написанные карандашом слова на моих манжетах. «Что они означают?» – спросил я.

«DELENDA EST FILIUS, – ответил он, повторяя те слова, что я уже прочёл раньше. – Они означают: СЫН ДОЛЖЕН БЫТЬ УНИЧТОЖЕН». Я откинулся назад, почувствовав дурноту.

Это не примадонна была в опасности, исходящей от сумасшедшего человека, пробежавшего мимо меня на Кони-Айленде, а её сын! Однако здесь всё ещё крылась тайна. Почему Дариус, пусть даже и одержимый жаждой унаследовать богатства и удачу своего хозяина, хотел убить безвредного сына французской четы?

Экипаж пересёк почти безлюдный Бродвей и нёсся на восток, к Бруклину, а восход начинал окрашивать краешек неба розовым цветом. Мы остановились перед Главными воротами на Стейт-стрит, священник выскочил из экипажа и бросился в парк.

Тогдашний Бэттери-Парк совсем не был похож на нынешний. Сейчас лужайки украшают собой бродяги и бездомные, а тогда это было скромное и мирное место с множеством дорожек, идущих от Кастл-Клинтон, а среди них гроты и беседки с каменными скамейками, на которых мы могли найти того, кого искали.

У ворот парка я заметил три разных коляски, одна из них была закрытым экипажем с возницей в ливрее «Уолдорф-Астории», и было ясно, что в ней приехала виконтесса и её сын. Кучер сидел на облучке и ёжился от холода. Второй экипаж был такого же размера, но без знаков различия. Тем не менее, судя по внешнему виду и состоянию, он принадлежал состоятельному человеку или корпорации.

Недалеко от них стояла маленькая коляска без возницы, которую я видел десять дней тому назад около Ярмарки Развлечений. Несомненно, Дариус также прибыл, а потому нельзя было терять времени. Поэтому мы все со всех сил побежали в парк. Внутри парка мы разделились, побежали по трём разным направлениям, чтобы быстрее обыскать весь парк. Между деревьями и изгородями всё ещё царил сумрак, поэтому трудно было различить людей среди всей этой растительности. Но после того как я несколько минут бегал туда-сюда, я услышал голоса. Среди них выделялся один, глубокий и музыкальный, а другой принадлежал прелестной оперной певице. Я не знал, искать ли мне всех остальных или подойти к беседующим, поэтому я стал подбираться поближе, пока не оказался за кустами живой изгороди, обрамляющей просеку между деревьями.

Мне надо было подбежать, обнаружить своё присутствие и предупредить, но мальчика там не было. В какой-то момент мне пришла в голову оптимистическая мысль, что виконтесса оставила мальчика в отеле, поэтому я стал слушать. Они стояли друг против друга, но их тихие голоса отчётливо до меня долетали.

Человек был в маске, но я, конечно же, узнал, что это был тот самый солдат союзных войск, спевший потрясающий дуэт с примадонной и заставивший всю публику плакать. Это был тот же самый голос, но я слышал его в первый раз.

«Где Пьер?» – спросил он.

«Я оставила его в коляске, – ответила она. – Я попросила его дать нам некоторое время, но он скоро подойдёт».

Моё сердце ёкнуло. Если мальчик оставался в коляске, то был хороший шанс, что Дариус, рыскавший где-то в парке, не мог его найти.

«Что ты хочешь от меня?» – спросила она у Призрака.

«Всю мою жизнь меня отвергали и пренебрегали, со мной обращались с жестокостью и насмешкой. Почему… ты прекрасно знаешь. Лишь однажды за все эти годы, в тот быстротечный час, я подумал, что я нашёл любовь. Нечто более значительное и тёплое, чем бесконечная горечь существования…»

«Прекрати, Эрик. Этого не могло быть, это не может быть. Когда-то я думала, что ты настоящий призрак, мой невидимый Ангел Музыки. Позже я узнала, что ты живой мужчина… во всех смыслах. Затем я начала бояться тебя, твоей власти, подчас твоего дикого гнева, твоей гениальности. Но даже тогда наряду со страхом была необоримая зачарованность как у кролика перед коброй.

В тот вечер в темноте под Оперой я была так испугана, что мне казалось, что я умру от страха. Я была в полуобморочном состоянии, когда то, что произошло… произошло. Тогда ты пощадил меня и Рауля и исчез в тенях, и я думала, что никогда больше тебя не увижу. Тогда я поняла лучше всё то, через что тебе пришлось пройти, и чувствовала сострадание, нежность к тебе, моему несчастному изгнаннику

Но любовь, истинная любовь, которая равнялась бы той страсти, что ты испытывал ко мне… её я не могла чувствовать. Наверное, было бы лучше, если бы ты ненавидел меня».

«Я никогда не смогу испытывать к тебе ненависти, Кристина. Только любовь. Я любил тебя тогда, и буду любить всегда. Но теперь я смирился. Рана наконец-то зажила. Есть другая любовь: мой сын, наш сын. Что ты скажешь ему обо мне?»

«Я расскажу ему, что у него есть друг, настоящий преданный друг здесь, в Америке. Через шесть лет я скажу ему правду, скажу ему, что ты его отец. И он сам сделает свой выбор. Если он сможет принять, что Рауль всегда был всем для него и всегда делал для него всё, что делал бы настоящий отец, и всё же им не является, тогда он сам придёт к тебе – и с моего разрешения».

Я буквально прирос к месту, поражённый тем, что я услышал. Неожиданно всё, что происходило вокруг меня, а я не понимал, стало для меня ясным. То письмо из Парижа, которое поведало этому странному человеку, что у него есть сын, весь этот секретный план, чтобы привезти мать и ребёнка в Нью-Йорк, эта встреча, чтобы увидеть их обоих, но самое жуткое, эта ненормальная ненависть Дариуса к мальчику, который теперь заменит его в качестве наследника мультимиллионера.

Дариус… Я неожиданно вспомнил, что и он скрывается где-то среди теней сейчас, и уже готов был кинуться вперёд со своим запоздалым предупреждением. А затем я услышал справа от себя звук приближающихся шагов. К этому моменту взошло солнце, залив просеку розовым светом, делая выпавший за ночь снег розовым. В этот момент показались три фигуры.

По разным дорожкам, справа от меня шли виконт и священник, оба остановились, когда увидали человека в развевающемся плаще, широкополой шляпе и маске, которая всегда закрывала его лицо, разговаривающим с мадам де Шаньи. Я услышал, как виконт прошептал: «Le Phantome». В этот момент я увидел, что слева бежит Пьер. Тут я услышал тихий щелчок рядом с собой. Я обернулся.

Между двумя пышными кустами, практически невидимая среди густых теней, притаилась согнувшаяся человеческая фигура. Он был во всём чёрном, но я увидел его бледное лицо и что-то в его правой руке, что-то похожее на какое-то оружие с длинным стволом. Я вскочил и открыл рот, чтобы закричать, но было слишком поздно. Всё, что случилось потом, произошло так быстро, что я буду вынужден как бы замедлить действие, чтобы вам было понятнее.

Маленький Пьер крикнул своей матери: «Мама, мы можем теперь поехать домой?» Она обернулась со своей сияющей улыбкой, раскрывая объятия, и сказала: «Qui, chéri». Он побежал к ней. Фигура в зарослях поднялась, вытягивая руку по направлению к мальчику, и в ней оказался армейский «кольт». Именно тогда я закричал, но мой крик потонул в гораздо более громком шуме.

Мальчик подбежал к своей матери, и она заключила его в свои объятия. Но чтобы удержаться на ногах под действием его веса, она обхватила и повернула его, как это делают родители. Мой крик и выстрел из «кольта» прозвучали одновременно. Я увидел, как прелестная молодая женщина вздрогнула, словно её ударили сзади, и практически так и было, поскольку, поворачиваясь, она остановила собой пулю, предназначавшуюся её сыну.

Человек в маске крутанулся на звук выстрела, увидел фигуру в зарослях, выхватил что-то из-под плаща, протянул руку и выстрелил. Я услышал звук маленького однозарядного «дерринджера», но этого было достаточно. В десяти ярдах от меня убийца вскинул обе руки к своему лицу. Затем он повалился на спину в снег, ломая кусты, в центре его лба зияло единственное чёрное отверстие.

Я прирос к тому месту позади изгороди, где стоял. Я не мог двигаться. Я благодарю Провидение за то, что я ничего не смог тогда сделать – в любом случае. То, что я мог сделать раньше, слишком опоздало, потому что я видел и слышал слишком многое, но понимал слишком мало.

Когда прозвучал второй выстрел, мальчик, который пока ничего не понимал, выскользнул из объятий матери, которая упала на колени. По её спине уже растекалось красное пятно. Пуля не пронзила её насквозь, так, чтобы поразить её сына, она осталась внутри неё. Виконт закричал: «Кристина!», и подбежал, чтобы её подхватить. Она откинулась назад на его руках, посмотрела на него и улыбнулась.

Отец Килфойл бросился на колени на снег рядом с ней. Он сорвал широкий длинный кусок ткани, обвивающий его талию вроде пояса, поцеловал оба его конца и повесил себе на шею. Он быстро и истово молился, и слёзы струились по его обветренному ирландскому лицу. Человек в маске отбросил свой маленький пистолет в снег и застыл с опущенной головой. Его плечи сотрясались от тихих рыданий.

Единственный, кто, казалось, не мог понять, что происходит, был маленький Пьер. В одну секунду его мать обнимала его, а в следующую она уже умирала на его глазах. В первый раз, когда он сказал: «Мама?», это звучало как вопрос. Когда это прозвучало во второй и в третий раз, то это уже был жалобный крик. А затем, как будто ища объяснения, он обернулся к виконту.

«Папа?» – спросил он.

Кристина де Шаньи открыла глаза и взглядом отыскала Пьера. В последний раз, прежде чем её божественный голос смолк навсегда, она сказала, – но очень чётко: «Пьер, это не настоящий папа. Он вырастил тебя, но твой истинный отец – вон там, – она кивнула в сторону фигуры в маске. – Мне очень жаль, мой милый».

Затем она умерла. Я не буду поднимать много шума по этому поводу: она просто умерла. Её глаза закрылись, последнее дыхание отлетело, её голова склонилась на грудь её мужа. В течение нескольких секунд, показавшихся вечностью, царила мёртвая тишина. Мальчик переводил взгляд с одного мужчины на другого. Наконец он снова обратился к виконту: «Папа?»

Тогда, в течение тех последних дней, я думал о французском аристократе как о добром и достойном человеке, но не слишком полезном по сравнению, скажем, с деятельным священником. Но сейчас на него, казалось, что-то нашло.

Тело его покойной жены лежало в его руках, правой рукой он нащупал её руку и снял с неё золоте кольцо. Я вспомнил последнюю сцену из той оперы, когда солдат с изуродованным лицом отдал ей то кольцо – как знак их несостоявшейся любви. Французский виконт снял кольцо с её пальца и вложилего в ладонь своего несчастного пасынка.

В ярде от них отец Килфойл всё ещё стоял на коленях. Он уже совершил обряд отпущения грехов перед её смертью и теперь молился об её бессмертной душе.

Виконт де Шаньи поднял свою жену на руки и встал на ноги, а затем человек, вырастивший чужого сына как своего, заговорил на своём неуверенном английском.

«Это правда, Пьер, – сказал он. – Мама была права. Я всегда делал для себя всё, что мог, но не был твоим настоящим отцом. Кольцо принадлежит ему, твоему истинному отцу. Отдай его обратно – ему. Он тоже любил её, причём так, как я никогда не мог. Я отвезу её, единственную женщину, которую я когда-либо любил, обратно в Париж, чтобы похоронить её во французской земле.

Сегодня, здесь, в этот час, ты перестал быть мальчиком и стал мужчиной. Теперь ты сам должен сделать выбор».

Он стоял, со своей женой на руках, и ожидал ответа. Пьер повернулся и посмотрел на одинокую фигуру того человека, который оказался его родным отцом.

Человек, которого я называл просто Призраком Манхэттена, стоял в одиночестве, с опущенной головой, и расстояние между ним и другими, казалось, символизировало ту пропасть, что отделяла его от рода человеческого. Отшельник, вечный изгнанник, однажды подумавший, что у него есть право на обычные человеческие радости, но отвергнутый. Сейчас каждая линия его тела говорила о том, что он однажды уже потерял всё, что ему дорого, и собирался потерять вновь.

В течение нескольких секунд, пока мальчик смотрел на него, царило молчание. Передо мной разворачивалась сцена, которую французы называют tableau vivant: шесть фигур, две из них мертвы, четверо страдают. Французский виконт стоял на одном колене, укачивая тело своей мёртвой жены. Своей щекой он прижался к её голове, покоящейся на его груди, и гладил её тёмные волосы, будто утешая её.

Призрак стоял без движения, по-прежнему с опущенной головой, словно побеждённый. Дариус лежал в нескольких футах от меня, с открытыми глазами, уставившись в зимнее небо, которое больше не мог видеть. Мальчик стоял рядом со своим отчимом. Всё, во что он когда-нибудь верил, всё было разрушено насилием и смятением.

Священник по-прежнему стоял на коленях: лицо обращено вверх, глаза закрыты, но я видел, что его руки сжимали металлический крест, а губы шевелились в тихой молитве. Позже, по-прежнему поглощённый своей собственной неспособностью объяснить, что произошло, я навестил его в его доме в Нижнем Ист-Сайде. То, что он сказал мне, я так до конца и не понял, но я всё же перескажу вам это.

Он сказал, что в этот беззвучный момент он смог услышать тихие вопли. Он мог почувствовать боль безмолвного француза в нескольких футах от него; он мог почувствовать боль и замешательство мальчика, которого он обучал шесть лет, но, кроме всего этого, он сказал, что мог услышать кое-что ещё. Среди всего этого имелась потерянная душа, кричащая в агонии, как странствующий альбатрос Кольриджа, одиноко парящий в небесах боли над океаном отчаяния. Он молился, чтобы эта потерянная душа могла найти дорогу в рай во имя любви к Господу. Он молился о чуде, которое не могло произойти.

Послушайте, я всего лишь еврейский мальчик из Бронкса, что я знал о потерянных душах, искуплении и чудесах? Я могу только рассказать вам о том, что я видел.

Пьер медленно пошёл через просеку к человеку в маске. Он поднял руку и снял широкополую шляпу. Мне показалось, что человек в маске тихо всхлипнул. Его череп был голым, за исключением нескольких пучков волос, а кожа была вся покрыта шрамами и походила на расплавленный воск. Без слов мальчик снял маску с его лица.

Я часто видел мёртвые тела на каменных плитах в Бельвью, многие из них много дней провели в реке Гудзон; я видел трупы на полях в Европе, но я никогда не видел лица, подобного тому, что открылось за маской. Только одна часть челюсти и глаза, из которых по щекам текли слёзы, казалась человеческой. В остальном же его облик был настолько обезображен, что едва походил на человеческий. Наконец я понял, почему он носил маску и прятал себя от всего человечества и нашего общества. И всё же он стоял там, униженный перед всеми нами, причём рукой мальчика, который был его сыном.

Пьер смотрел на ужасное лицо, не показывая испуга или отвращения. Затем он выронил маску из своей правой руки. Он взял своего отца за руку и надел золотое кольцо на его безымянный палец.

Затем он протянул обе руки, обнял плачущего человека и сказал тихо и чётко: «Я хочу остаться здесь с тобой, отец».

Вот и всё, молодые люди. Через несколько часов весть о смерти оперной дивы облетела Нью-Йорк, убийство приписали сумасшедшем фанатику, застрелившемуся на месте своего преступления. Эта версия устроила и мэра и городские власти. Что касается меня, то это была единственная история в моей карьере, о которой я не написал, хотя, наверное, меня бы уволили, если бы узнали. Сейчас уже слишком поздно, чтобы писать об этом.

(обратно)

Эпилог

Тело Кристины де Шаньи было погребено рядом с телом её отца на маленьком кладбище в Бретани, откуда они оба были родом.

Виконт, этот хороший, добрый человек, вернулся в свои нормандские поместья. Он никогда вновь не женился и всю жизнь носил с собой фотографию своей любимой жены. Он умер вследствие естественных причин и так и не увидел, как его родная страна подверглась нашествию.

Отец Джо Килфойл остался здесь и обосновался в Нью-Йорке, где основал убежище и школу для неимущих и бедных, а также для брошенных детей из Нижнего Ист-Сайд. Он отказался от любых церковных привилегий и остался просто отцом Джо для многих поколений несчастных детей. Его дома и школы всегда оставались очень хорошо устроенными и оборудованными, но он никогда не открывал источника своих средств. Он умер в почтенном возрасте в середине пятидесятых годов. Последние три года своей жизни он жил в доме для престарелых священников в маленьком городке на побережье Лонг-Айленда, где монахини, приглядывавшие за ним, рассказывали, что он часто сидел за столом, завернувшись в одеяло, смотрел на Восток и мечтал о ферме рядом с Мулленгаром.

Оскар Хаммерштейн в последствии утратил контроль над Манхэттенской Оперой, и в результате Метрополитен Опера вытеснила её из бизнеса. Его внук, Оскар Второй, в сотрудничестве с Ричардом Роджерсом писал мюзиклы в 1940-х – 1950-х годах.

Пьер де Шаньи окончил своё обучение в Нью-Йорке, окончил университет Айви Лиг и присоединился к своему отцу в управлении огромной семейной корпорацией. Во время Первой мировой войны оба сменили свою фамилию с Мулхэйм на другую, по сию пору известную и уважаемую в Америке.

Корпорация стала очень известна благодаря своей филантропической деятельности, основала несколько лечебных учреждений по исправлению физических недостатков, а также учредила много благотворительных фондов.

Отец ушёл от дел в начале двадцатых годов и стал жить в уединённом поместье в Коннектикуте, где доживал свои дни с книгами, картинами и своей музыкой. За ним ухаживали двое ветеранов, которые оба были ужасно обезображены во время траншейных боёв, и после того дня в Бэттери-Парке он больше никогда не надевал маску.

Сын, Пьер, женился один раз и умер в преклонном возрасте в тот год, когда американцы высадились на луне. Его четверо детей по-прежнему живы.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Псы войны

Посвящается Джорджио, Кристиану, Шлее, Большому Марку и Черному Джонни.

И всем другим в безымянных могилах.

Мы делали все, что могли…

Воскликнув: «Сейте смерть!», спускайте псов войны.

Вильям Шекспир

Пусть… не судачат о моей кончине,

И не скорбят по мне лишь оттого,

Что не в святой земле меня зароют,

Что не ударит в колокол звонарь,

Что не придет никто со мной проститься,

Что не пойдут скорбящие за гробом,

Что на могиле не взойдут цветы,

Что ни одна душа меня не вспомнит,

Под сим подписываюсь я…

Томас Гарди

Пролог

Этой ночью над взлетной полосой в саванне не было ни звезд, ни луны. Только западно-африканская тьма, окутавшая группы людей теплым влажным покровом. Завеса облаков почти касалась верхушек деревьев, и притаившиеся люди молились про себя, чтобы она как можно дольше скрывала их от бомбардировщиков.

В конце полосы видавший виды старенький ДС-4, только что умудрившийся приземлиться на свет посадочных огней, включившихся лишь за пятнадцать секунд до посадки, развернулся и, чихая, неуверенно покатил вслепую к хижинам, крытым пальмовыми листьями.

Федеральный МИГ-17, ночной истребитель, ведомый, наверное, одним из шести пилотов Восточной Германии, присланных недавно на смену египтянам, которые боялись летать по ночам, с ревом пронесся на запад. Его не было видно за пеленой облаков, как и пилот не видел под собой взлетную полосу. Он высматривал предательское мигание посадочных огней, подающих сигнал самолету, но они уже погасли.

Не слыша рева пролетающего над ним самолета, пилот выруливающего ДС-4 включил прожектор, чтобы осветить себе путь. Тут же из темноты раздался бесполезный крик: «Выключи свет!» Прожектор тотчас погас, тем не менее пилот успел сориентироваться, а истребитель был уже за много миль от этого места. С юга донесся гул артиллерии. Там к этому времени уже рассыпалась линия фронта, потому что люди, у которых не было ни пуль, ни пищи уже два месяца, побросали оружие и ушли под прикрытие лесных зарослей.

Пилот ДС-4 остановил свой самолет в двадцати ярдах от бомбардировщика «Супер Констеллейшн», стоящего на площадке перед ангаром, заглушил двигатели и спустился на бетонную полосу. К нему подбежал африканец, и они приглушенно переговорили. Затем оба подошли к самой многочисленной группе людей, черным пятном выделяющейся на темном фоне пальмового леса. Люди расступились, и белый человек, прилетевший на ДС-4, оказался лицом к лицу с тем, кто стоял в центре группы.

Белый никогда не видел его раньше, но знал о нем, и даже в темноте, слегка подсвеченной огоньками сигарет, узнал того, кого хотел видеть…

На пилоте не было фуражки, поэтому он слегка наклонил голову вместо того, чтобы отдать честь. Ему никогда не доводилось делать этого раньше, перед негром во всяком случае, и он не смог бы объяснить, почему сделал это.

– Меня зовут капитан Ван Клееф, – произнес он по-английски с южно-африканским акцентом.

Африканец кивнул в ответ. При этом его черная лохматая борода словно метелка махнула по груди, обтянутой форменной курткой пятнистой защитной окраски.

– Опасная ночь для полетов, капитан Ван Клееф, – сухо заметил он, – и груз слегка запоздал.

Он говорил медленно, низким голосом. У него был скорее акцент выпускника английской частной школы, каковым он и был на самом деле, чем африканца. Ван Клеефу стало не по себе и он опять, как сотню раз до этого, пока летел сквозь тучи от побережья, задался вопросом: «Зачем мне это нужно?»

– Я не привез никакого груза, сэр. Больше нечего было везти.

Вот опять. Он же поклялся, что ни за что не обратится к нему «сэр». Это как-то само вырвалось. Но они были правы, другие пилоты-наемники в баре либревильской гостиницы, те, что его встречали. Этот был ни на кого не похож.

– Тогда зачем вы прилетели? – мягко спросил генерал. – Вероятно, из-за детей? Здесь есть дети, которых монашки хотели бы переправить в безопасное место, но мы не ожидали больше самолетов миссии сегодня.

Ван Клееф отрицательно покачал головой и вдруг понял, что никто не видит этого жеста. Ему стало неловко, и он решил, что темнота сыграла ему на руку. Стоящие вокруг телохранители, сжав в руках автоматы, вглядывались в него.

– Нет. Я прилетел, чтобы забрать вас. Если, конечно, вы захотите.

Наступила томительная тишина. Он чувствовал, что африканец уставился на него в темноте. Случайно заметил отблеск зрачка, когда кто-то из окружения поднес к губам сигарету.

– Понятно. Вас послало сюда правительство вашей страны?

– Нет, – ответил Ван Клееф. – Это была моя идея.

Снова воцарилась тишина. Бородатая голова медленно покачивалась в нескольких футах от него. Это могло быть жестом понимания или недоумения.

– Я очень благодарен, – произнес голос. – Это было бы увлекательным путешествием. Но на самом деле, у меня есть собственный транспорт. «Констеллейшн». Надеюсь, что он сможет доставить меня в изгнание.

Ван Клеефу стало легче. Он не мог представить себе всех политических пертурбаций, которые последовали бы, прилети он обратно в Либревиль в компании с генералом.

– Я дождусь, пока вы взлетите и удалитесь, – сказал он и снова кивнул.

У него возникло желание протянуть руку для пожатия, но он не знал, нужно ли это делать. Ему было невдомек, что африканский генерал испытывал аналогичное затруднение. Он повернулся и зашагал обратно к своему самолету.

После его ухода в группе африканцев на некоторое время повисло молчание.

– Почему южноафриканец, африканер к тому же, решился на такое? – спросил у генерала один из министров.

В темноте блеснули белые зубы. Лидер группы беззвучно улыбнулся.

– Думаю, что нам этого никогда не понять, – сказал он.

Дальше, за ангаром, тоже под прикрытием пальм, пять человек, сидя в «лендровере», наблюдали, как темные силуэты двигаются от зарослей к самолету. Главный сидел на переднем сиденье рядом с водителем-африканцем. Все пятеро беспрестанно курили.

– Это должен быть южно-африканский самолет, – сказал главный и повернулся к остальным четырем белым, сгрудившимся за ним на сиденье «лендровера». – Жанни, пойди, спроси у шкипера, не найдет ли он и для нас местечко.

Высокий, сухой, костистый человек выбрался с заднего сиденья машины. Как и остальные, он был с головы до пят одет в защитную форму преимущественно зеленого цвета, с коричневыми пятнами. На ногах у него были зеленые высокие брезентовые бахилы и в них заправлены брюки. На ремне болталась фляжка, охотничий нож, три подсумка для магазинов автоматического карабина ФАЛ, висящего на плече, все три пустые. Когда он поравнялся с передним сиденьем «лендровера», главный снова окликнул его.

– Оставь ФАЛ, – произнес он, протянув руку, чтобы забрать карабин, – и, прошу тебя, Жанни, сделай все как надо, ладно?

Потому, что нас изрежут на мелкие кусочки.

Человек, которого назвали Жанни, кивнул, поправил берет на голове и направился к ДС-4. Капитан Ван Клееф не услышал звука мягких резиновых подметок за собой.

– Naand, meneer.[326]

Ван Клееф резко повернулся, услышав родной язык, и разглядел лишь силуэт и габариты человека, стоящего за ним.

Даже в темноте нельзя было не заметить белевшую на левом плече нашивку: череп со скрещенными костями. Он осторожно кивнул.

– Naand, Jy Africaans?[327]

Высокий человек утвердительно кивнул.

– Жан Дюпре, – сказал он и протянул руку.

– Кобус Ван Клееф, – представился летчик, ответив на рукопожатие.

– Waar gaanjy nou?[328] – спросил Дюпре.

– В Либревиль. Как только они закончат погрузку. А вы?

Жан осклабился.

– Я тут застрял немного. Мы с приятелями. Если федералы нас накроют, то нам наверняка крышка. Не можешь подсобить?

– Сколько вас? – спросил Ван Клееф.

– Всего пять.

Сам будучи наемником, хотя и летчиком, Ван Клееф не раздумывал. Порою те, кто вне закона, нуждаются друг в друге.

– Хорошо, садитесь. Но торопитесь. Как только этот «Конни» взлетает, мы тоже трогаемся.

Дюпре благодарно кивнул и рысцой отправился обратно к «лендроверу». Четверо белых стояли кружком возле капота машины.

– О'кей, нам нужно срочно садиться в самолет, – сказал им южноафриканец.

– Хорошо, бросаем железки в машину и двигаем, – скомандовал главный.

После того, как карабины и пустые сумки для магазинов полетели в багажник автомобиля, он наклонился к черному офицеру с нашивками младшего лейтенанта, сидящего за рулем.

– Пока, Патрик, – сказал он. – Боюсь, что все кончено. Забирай «лендровер» и спрячь его. Автоматы закопай и пометь место. Сбрасывай форму и иди в лес. Понял?

Лейтенант, который всего год назад был новобранцем в чине рядового и получил повышение не за умение пользоваться ножом и вилкой, а за боевые заслуги, грустно кивнул, выслушав инструкции.

– До свидания, сэр.

Остальные четверо наемников попрощались и направились к самолету.

Главный собирался следовать за ними, когда из темноты леса за ангаром к нему выскочили две монахини.

– Майор.

Наемник обернулся и узнал в первой сестру милосердия, которую впервые встретил десять месяцев назад, когда ее госпиталь попал в зону военных действий и ему пришлось заниматься эвакуацией.

– Сестра Мария-Жозеф? Что вы здесь делаете?

Пожилая ирландская монахиня начала серьезно говорить, не выпуская из руки пятнистый рукав его форменной куртки. Он кивнул.

– Я попытаюсь, большего я просто не могу сделать, – сказал он, когда она закончила.

Он вышел на площадку и направился к южно-африканскому пилоту, стоящему под крылом своего ДС-4. Несколько минут два наемника о чем-то переговаривались. В конце концов человек в военной форме вернулся к ожидающим монахиням.

– Он согласен, но вам придется поторопиться, сестра. Он хочет поднять свою телегу в воздух как можно скорее.

– Благослови тебя Господь, – сказала сестра и быстро отдала указания своей напарнице.

Та побежала к хвосту самолета и начала подниматься по приставному трапу к двери салона для пассажиров. Другая поспешно скрылась в тени пальмовой рощицы за ангаром, откуда вскоре появились люди. У каждого в руках был сверток. Подходя к ДС-4, мужчины передавали свертки примостившейся на верхней ступени трапа монахине. Стоящий за ней второй пилот сначала наблюдал, как она аккуратно выложила первые три свертка в ряд вдоль внутренней стенки фюзеляжа, потом включился в работу, принимая протягиваемые снизу свертки и передавая их внутрь салона.

– Благослови тебя Господь, – прошептала ирландка.

Один из свертков вылил на рукав летчика несколько унций жидкого зеленоватого кала.

– Черт подери, – шепотом выругался он и снова принялся за работу.

Оставшись в одиночестве, главарь группы наемников смотрел на «Супер Констеллейшн», по ступеням трапа которого поднималась цепочка беженцев, в основном родственники руководителей побежденного народа. В тусклом свете, сочащемся из открытой двери самолета, он заметил человека, которого хотел видеть. Когда он подошел ближе, тот человек уже собирался последним из очереди вступить на ступеньку, в то время как другие, кому выпало остаться и прятаться в лесах, ждали окончания посадки, чтобы убрать трап. Один из них окликнул улетающего:

– Сэр! Майор Шеннон идет.

Генерал обернулся к подошедшему Шеннону и даже в такую минуту выдавил из себя улыбку.

– Ну что, Шеннон, хотите составить нам компанию?

Шеннон встал перед ним во фрунт и отдал честь. Генерал ответил на приветствие.

– Благодарю вас, сэр. У нас есть транспорт до Либревиля. Я просто хотел попрощаться.

– Да. Борьба была долгой. Теперь, боюсь, все кончилось. Во всяком случае, на несколько лет. Я не могу поверить, что мой народ навеки обречен на рабство. Кстати, вам и вашим коллегам заплатили согласно контракту?

– Да, благодарю вас, сэр. Мы в полном порядке, – отозвался наемник.

Африканец печально кивнул.

– В таком случае, прощайте. Большое спасибо вам за все, что вы смогли сделать.

Он протянул руку, и они обменялись рукопожатием.

– Кое-что еще, сэр, – сказал Шеннон. – Мы тут с ребятами поговорили, сидя в «джипе». Если вдруг придет время… ну, если мы вам снова понадобимся, только дайте знать. Мы все прибудем. Только дайте знать. Ребята хотят, чтобы вы это понимали.

Генерал пристально смотрел на него несколько секунд.

– Эта ночь полна сюрпризов, – медленно произнес он. – Возможно, вам это пока неизвестно, но половина моих старших советников, самые состоятельные из них кстати, сегодня ночью переходят через линию фронта, чтобы встать на сторону противника. Большинство оставшихся последуют их примеру в течение месяца. Спасибо за предложение, мистер Шеннон. Я буду помнить о нем. Еще раз до свидания. Желаю вам удачи.

Он повернулся и вошел по ступенькам в тускло освещенное нутро «Супер Констеллейшн» как раз в тот момент, когда первый из четырех двигателей, закашляв, проснулся. Шеннон отступил и отдал прощальный салют человеку, который пользовался его услугами последние полтора года.

– Желаю удачи, – сказал он, обращаясь и к себе тоже, – она тебе здорово пригодится.

Он повернулся и направился к ожидающему ДС-4. Ван Клееф выровнял самолет в начале полосы и, не выключая двигателей, наблюдал сквозь мглу, как вислоносый силуэт «Супер Конни» загромыхал по полосе, задрал нос кверху и, наконец, оторвался от земли. Бортовые огни самолетов не зажигались, но сквозь стекло кабины своего «Дугласа» африканеру удалось различить очертания трех вертикальных стабилизаторов «Констеллейшн», мелькнувшие над кронами пальм в южном направлении, прежде чем исчезнуть в гостеприимной пелене облаков. Только после этого он направил ДС-4 с его писклявым хныкающим грузом вперед, к месту старта.

Прошел почти час, прежде чем Ван Клееф приказал своему второму пилоту включить свет в кабине. Час шараханий из одной гряды облаков в другую, выныриваний из укрытия и бешеной гонки сквозь редкие перистые облака в поисках более надежной защиты, час постоянного страха быть обнаруженными на залитом лунным светом небосклоне каким-нибудь блуждающим МИГом тянулся долго. Только когда Ван Клееф убедился, что летит над заливом, оставив берег далеко позади, прозвучало разрешение включить свет.

Из темноты возникла загадочная картина, достойная кисти Доре в период депрессии. Пол салона был сплошь устлан замаранными пеленками, в которые час назад завернули их содержимое. Само содержимое свертков копошилось двумя рядами вдоль бортов грузового салона. Сорок младенцев, худых, сморщенных, с выпученными от недоедания рахитичными животами.

Сестра Мария-Жозеф поднялась со своего сиденья рядом с кабиной пилота и двинулась вдоль ряда заморышей, ко лбу каждого из которых была прилеплена полоска из пластыря, чуть ниже уровня волос, давно приобретших красно-коричневый оттенок в результате анемии. На пластыре шариковой ручкой сообщалась информация, необходимая для сиротского приюта под Либревилем. Имя и номер, больше ничего. Побежденным большего не полагается.

В хвосте самолета сощурившиеся от света наемники наблюдали за своими попутчиками. Им доводилось видеть это раньше. Много раз за последние месяцы. Каждый испытывал неприятное чувство, но не подавал вида. Ко всему можно привыкнуть в конце концов.

В Конго, Йемене, Катанге, Судане – везде одна и та же история. Везде дети. И нигде ничего нельзя с этим поделать.

Поэтому, поразмыслив, они достали сигареты.

Освещение салона позволило им рассмотреть друг друга впервые после вчерашнего захода солнца. Форма была в пятнах от пота и красной африканской грязи, лица измождены. Командир сидел спиной к двери туалета, вытянув ноги вдоль фюзеляжа, лицом к кабине пилота. Карло Альфред Томас Шеннон, тридцать три года, светлые волосы стрижены под бобрик. Чем короче волосы, тем в тропиках удобней – пот стекает легче, и насекомым некуда заползти. Прозванный благодаря своим инициалам «Котом»,[329] Шеннон был родом из графства Тюрон в провинции Ольстер. После того, как отец отослал его учиться в непрестижную, но частную английскую школу, ему удалось избавиться от северо-ирландского акцента. После пяти лет службы в Королевском морском десанте он демобилизовался, решив попробовать себя на гражданском поприще, и шесть лет назад оказался в Уганде в качестве служащего одной лондонской торговой компании. Однажды солнечным утром он тихо захлопнул свой гроссбух, уселся за руль «лендровера» и покатил на запад, к конголезской границе. Спустя неделю завербовался в качестве наемника в Пятый отряд Майка Хоара, в Стенливиле.

Он пережил уход Хоара и приход Джон-Джона Питерса.

Поругался с Питерсом и двинулся на север, чтобы присоединиться к Денару в Полисе. Участвовал в стенливильском мятеже два года спустя и, после эвакуации контуженного француза в Родезию, пошел под начало Черного Жака Шрамма бельгийского плантатора, ставшего наемником, – с которым совершил долгий поход в Букаву, а оттуда в Кигали. После репатриации с помощью международного Красного Креста, он быстро подписался на другую воину в Африке и в конце концов принял под командование собственный батальон. Но слишком поздно, чтобы победить.

По левую руку от него сидел человек, которого можно было назвать лучшим артиллеристом к северу от Замбези. Большой Жан Дюпре, двадцати восьми лет, родом из Паарля в провинции Кейн, был отпрыском обедневшего рода переселенцев-гугенотов, чьи предки бежали на Мыс Доброй Надежды, спасаясь от гнева кардинала Мазарини после крушения религиозной свободы во Франции. Его продолговатое лицо с выдающимся крючковатым носом, нависающим над тонкой полоской губ, выглядело более изможденным, чем обычно, благодаря глубоким морщинам, прорезавшим запавшие от усталости щеки. Бледно-голубые глаза полуприкрыты белесыми ресницами, рыжеватые брови и волосы запачканы грязью. Окинув взглядом младенцев, лежащих вдоль стен салона, он пробурчал: «Bliksems» (сволочи), обращаясь к миру наживы и привилегий, который считал виноватым в бедах этой планеты, и попытался задремать.

Рядом с ним развалился Марк Вламинк, Крошка Марк, прозванный так благодаря своим необъятным размерам. Фламандец из Остенде был ростом шесть футов и три дюйма, а весил восемнадцать стоунов.[330] Некоторые могли бы посчитать его толстым. Но это было не так. Он приводил в трепет полицейских в Остенде, людей в основном мирных, предпочитающих скорее избегать проблем, чем решать их, а вот стекольщики и плотники этого города взирали на него с любовью и уважением за то, что он регулярно снабжал их работой. Говорили, что можно безошибочно угадать, в каком баре Крошка Марк разыгрался накануне, по количеству мастеров, вызванных для восстановительных работ.

Сирота, он воспитывался в церковном учреждении, где святые отцы столь настойчиво пытались вколотить в мальчишку-переростка чувство уважения к старшим, что даже Марк однажды не вытерпел и в возрасте тринадцати лет уложил одним ударом увлекшегося поркой наставника на каменные плиты пола, с которых тот так и не встал.

После этого последовала череда исправительных колоний, потом специальная школа, тюрьма для малолетних и, наконец, ко всеобщему облегчению, вербовка в десантные войска. Он был одним из тех 500 парашютистов, сброшенных над Стенливилем вместе с полковником Лораном для спасения миссионеров, которых местный вождь, Кристоф Гбонье, грозился зажарить живьем на главной площади.

Не прошло и сорока минут после того, как они приземлились на аэродроме, а Крошка Марк уже нашел свою дорогу в жизни.

Спустя неделю он ушел в самоволку, чтобы избежать репатриации в Бельгию, и завербовался в отряд наемников. Помимо крепких кулаков и широких плеч, Крошка Марк славился своим необычайным умением обращаться с базукой – своим любимым оружием, которым он орудовал так же весело и непринужденно, как мальчишка трубочкой для стрельбы горохом.

В ту ночь, когда они летели из анклава к Либревилю, ему было только тридцать лет.

Напротив бельгийца, прислонившись к стене фюзеляжа, сидел Жан-Батист Лангаротти, погруженный в свое привычное занятие, помогающее скоротать долгие часы ожидания. Небольшого роста, крепко сбитый, подтянутый и смуглый корсиканец, родившийся и выросший в городке Кальви. В возрасте восемнадцати лет он был призван Францией в числе ста тысяч appeles[331] на алжирскую войну. К середине полуторагодичной службы он подписал постоянный контракт и позже был переведен в 10-й Колониальный десантный полк, в пресловутые «красные береты» под командованием генерала Массю, известные под названием «les paras». Ему был двадцать один год, когда наступил раскол и некоторые части профессиональной французской колониальной армии встали под знамена идеи «вечно французского Алжира», проповедуемой в то время организацией, называемой ОАС.

Лангаротти ушел вместе с ОАС, дезертировал и после неудавшегося путча в апреле 1961 года ушел в подполье. Тремя годами позже его поймали во Франции под чужим именем, и он провел четыре года в заключении, томясь в мрачных и темных камерах сначала в тюрьме Санте, в Париже, затем в Туре и, наконец, в Иль-де-Ре. Заключенным он был неважным, о чем у двух надзирателей остались отметины на всю жизнь.

Несколько раз битый до полусмерти за нападение на охрану, он отмотал весь срок от звонка до звонка и вышел в 1968 году, боясь лишь одного на свете: закрытого пространства, камер и нар. Он давно дал себе зарок ни за что больше не попадать в камеру, даже если это будет стоить ему жизни, и прихватить с собой на тот свет не меньше полудюжины тех, кто снова придет его забирать. Через три месяца после освобождения он на свои деньги прилетел в Африку, ввязался в военные действия и поступил в отряд Шеннона как профессиональный наемник. В ту ночь ему был тридцать один год. Выйдя из тюрьмы, он не перестал неустанно совершенствовать свое искусство владения оружием, которое было ему знакомо еще с мальчишеских лет на Корсике, и благодаря которому он позже приобрел себе репутацию в закоулках города Алжира. Левое запястье у него было обычно обмотано кожаным ремнем, таким, которым пользуются старые парикмахеры для заточки опасных бритв.

Ремень крепился на запястье двумя металлическими кнопками.

Когда было нечего делать, он снимал его с запястья и наматывал на кулак левой руки гладкой стороной кверху.

Именно этим он и занимался теперь по дороге в Либревиль. В правой руке у него был нож с шестидюймовым клинком и костяной ручкой, которым он умел орудовать так лихо, что тот оказывался на своем месте в спрятанных в рукаве ножнах быстрее, чем жертва успевала сообразить, что наступила смерть. В размеренном ритме лезвие двигалось вперед-назад по натянутой поверхности кожи, и, заточенное как бритва, становилось еще острее. Эта работа успокаивала нервы. Правда, раздражала всех остальных, но никто никогда не жаловался. Как никто, кто знал этого низкорослого человека с тихим голосом и грустной улыбкой, никогда не решался затеять с ним ссору.

Зажатым между Лангаротти и Шенноном оказался самый старший из компании. Немец. Курту Земмлеру было сорок, и это именно он еще в начале действий на территории анклава придумал эмблему в виде черепа со скрещенными костями, которую носили наемники и их африканские помощники.

И ему же удалось очистить пятимильный сектор от федеральных войск, обозначив линию фронта шестами, на которые были надеты головы федеральных солдат, погибших днем раньше.

Спустя месяц его участок фронта оказался самым тихим из всех.

Родился в 1930 году, воспитывался в гитлеровской Германии.

Сын мюнхенского инженера, который погиб на русском фронте, сражаясь в дивизии «Мертвая Голова». В возрасте пятнадцати лет, пламенный последователь Гитлера, как почти все молодые люди страны в последние годы гитлеровского правления, он командовал небольшим отрядом детей младше него и стариков, кому было за семьдесят. В его задачу входило остановить колонны танков генерала Джорджа Пэттона при помощи одного фауст-патрона и трех винтовок. Неудивительно, что это ему не удалось, и он провел отрочество в Баварии под американской оккупацией, которую ненавидел. Ему досталось немного и от матери – религиозной фанатички, которая мечтала сделать из него священника. В семнадцать он убежал из дома, перешел французскую границу в районе Страсбурга и завербовался в Иностранный Легион на призывном пункте, расположенном в Страсбурге для того, чтобы перехватывать беглых немцев и бельгийцев. После года в Сиди-бель-Аббесе он ушел с экспедиционным корпусом в Индокитай. Спустя восемь лет, в правлении Дьен Бьен Фу, с легким, вырезанным хирургами Турана (Дананга), лишившись, к счастью, возможности наблюдать окончательный позор в Ханое, он был отправлен обратно во Францию. После выздоровления его послали в Алжир в ранге старшего сержанта самого элитного во французской колониальной армии Первого иностранного парашютного полка. Он был одним из немногих, кто уже дважды пережил полное уничтожение 1-го ИПП в Индокитае, когда тот разросся от батальона до полка. Он уважал только двоих: полковника Роже Фолька, который служил в Иностранной парашютной роте еще в те времена, когда их разбили в первый раз, и командующего Ле Бра, другого ветерана, который теперь возглавлял Республиканскую Гвардию Республики Габон, храня для Франции богатую ураном страну.

Даже полковник Марк Роден, под началом которого ему довелось служить однажды, потерял в его глазах авторитет после окончательного крушения ОАС.

Земмлер был в составе 1-го ИПП, посланного на верную погибель во время путча в Алжире, после чего полк и был распущен раз и навсегда Шарлем де Голлем. Курт следовал повсюду за своими французскими командирами и позже, арестованный в Марселе в сентябре 1962 года сразу же после получения Алжиром независимости, два года просидел в тюрьме.

Четыре ряда нашивок за участие в боевых операциях сослужили ему дурную службу. Очутившись на улице в 1964 году, впервые за последние двадцать лет, он повстречал своего сокамерника, который предложил принять участие в контрабандной афере на Средиземном море. В течение трех лет, не считая года, проведенного в итальянской тюрьме, он переправлял спирт, золото и изредка оружие с одного конца Средиземного моря на другой. В конце концов он уже начал сколачивать состояние на контрабанде сигаретами между Италией и Югославией, когда его напарник, обманув одновременно и покупателей, и продавцов, подставил Земмлера и смылся со всеми деньгами. Спасаясь от весьма воинственно настроенных джентльменов, Земмлер на попутном корабле махнул в Испанию, пересаживаясь с автобуса на автобус добрался до Лиссабона, нашел приятеля, торгующего оружием, и оказался на африканском фронте военных действий, о котором читал в газетах. Шеннон взял его к себе сразу, потому что, имея за плечами шестнадцать лет военного опыта, он больше всех подходил для войны в джунглях. Теперь на пути в Либревиль он мирно дремал.

За два часа до рассвета ДС-4 подлетел к аэродрому. Над плачем младенцев завис другой звук. Как будто кто-то свистел.

Это был Шеннон. Его коллеги знали: он всегда насвистывает, когда начинается или заканчивается очередная операция. Им было известно даже, как называется эта мелодия, потому что он сам им сказал однажды. Она называлась «Испанский Гарлем».

ДС-4 дважды облетел вокруг аэродрома Либревиля, пока Ван Клееф говорил с диспетчерами. Когда старый грузовой самолет остановился в конце посадочной полосы, военный «джип» с двумя французскими офицерами подкатил и пристроился спереди. Ван Клеефу жестом предложили следовать за ним вдоль рулевой дорожки.

Они отъехали в сторону от главного здания аэропорта к нескольким домикам на дальнем конце летного поля. Здесь французы сделали знак остановиться, но не выключать двигатели. К грузовому люку в хвосте самолета был мгновенно приставлен трап, второй пилот открыл люк изнутри. Голова в кепи просунулась внутрь и осмотрела помещение. Нос под козырьком принюхался и брезгливо сморщился. Глаза французского офицера остановились на пяти наемниках, и он предложил им спуститься на летное поле. Когда они были на земле, офицер жестом велел второму пилоту закрыть люк, и без дополнительных указаний ДС-4 вновь отправился вперед, к основному зданию аэропорта, где группа врачей и медсестер французского Красного Креста готовилась принять детей и отвезти их в педиатрическую клинику.

Когда самолет проезжал мимо, пятеро наемников с благодарностью помахали сидящему в кабине Ван Клеефу и повернулись, чтобы пройти за французским офицером.

Им пришлось прождать целый час в одном из домиков, расположившись на неудобных деревянных стульях с высокими спинками, в то время как несколько молодых французских военных заглядывали в щелку двери, чтобы посмотреть на «les affreux» или «ужасных», как их называли на французском жаргоне. Наконец, с улицы послышался скрип тормозов подъехавшего «джипа» и приближающиеся шаги зазвучали в коридоре. Когда дверь открылась, в комнату вошел загорелый старший офицер с жесткими чертами лица, в бежевой тропической форме и кепи, отороченном поверху золотой тесьмой. Шеннон обратил внимание на решительный острый взгляд, коротко стриженые седые волосы под кепи, крылышки значка парашютиста под пятью боевыми нашивками. Бросив взгляд на мгновенно застывшую фигуру Земмлера – подбородок выпячен, сдвинутые пальцы рук вытянуты вдоль видавших виды форменных брюк – он убедился окончательно – перед ними сам легендарный Ле Бра.

Ветеран Индокитая и Алжира по очереди пожал руку каждому, чуть дольше задержавшись перед Земмлером.

– Ну как, Земмлер? – произнес он мягко, с легкой улыбкой. – Все воюешь? Вижу-вижу, уже не адъютант. До капитана дослужился.

Земмлер смутился.

– Да, господин майор… то есть полковник… Вроде бы…

Ле Бра несколько раз задумчиво кивнул. Потом обратился ко всем.

– Я распоряжусь, чтобы вас удобно расселили. Вам необходимо помыться, побриться и поесть. Скорее всего, у вас нет сменной одежды. Об этом позаботятся. Боюсь, что на время вам придется оставаться в пределах своего расположения. Это простая предосторожность. В городе полно журналистов, а любых контактов с ними следует избегать. Как только появится возможность, мы переправим вас обратно в Европу.

Он сказал все, ради чего пришел, и замолчал. Приподняв вытянутые пальцы правой руки к козырьку своего кепи, развернулся и вышел.

Час спустя, после поездки в закрытом фургоне, воспользовавшись черным ходом, они оказались в своих апартаментах – пяти номерах на последнем этаже отеля «Гамба», нового строения, расположенного всего в пятистах ярдах от здания аэропорта, на другой стороне дороги и, таким образом, в нескольких милях от центра города.

Молодой офицер, сопровождавший их, сказал, что они должны будут питаться в номере и оставаться на местах впредь до особого распоряжения. Через час он вернулся с полотенцами, бритвами, зубной пастой и щетками, мылом и губками. Поднос с кофе уже принесли, и каждый из них с благодарностью погрузился в глубокую, горячую, пахнущую мылом ванну, первую за последние полгода.

К полудню появился армейский парикмахер в сопровождении капрала, который притащил стопку брюк, рубашек, курток, трусов, носков, пижам и матерчатых туфель. Они перемеряли все, отобрали подходящее, и капрал удалился с остатками.

Через час вслед за четырьмя официантами, принесшими ленч, пришел офицер и велел им держаться подальше от балконов. Если не терпится поразмять кости, пусть занимаются этим в пределах номера. Ближе к вечеру он вернется с набором книг и журналов, хотя не обещает, что найдет что-нибудь на английском или на африкаанс.

После трапезы, в какой им не приходилось участвовать больше шести месяцев, со времени последнего отпуска, пятеро мужчин завалились на кровати и уснули. Пока они похрапывали на непривычных матрасах под невероятно белоснежными простынями, Ван Клееф поднял свой ДС-4 над пыльной взлетной полосой, пролетел в миле от окон отеля «Гамба» и направился на юг, в сторону Каприви и Иоганнесбурга. Его миссия тоже закончилась.

* * *

На самом деле пяти наемникам пришлось провести на последнем этаже отеля четыре недели. Только тогда интерес журналистов к ним заглох, и редакторы отозвали своих корреспондентов обратно, не видя причин дольше держать людей в городе, где ничего нового не происходит.

Однажды вечером, без предупреждения, к ним в гости пришел французский капитан из штата командующего Ле Бра. Он широко улыбался.

– Месье, у меня для вас новости. Сегодня ночью вы улетаете. В Париж. Вам всем заказаны места на рейс «Эр Африк» в 23.30.

Пятеро мужчин, вконец измученные вынужденным заточением, взбодрились.

Полет до Парижа длился десять часов с остановками в Дуале и Ницце. Около десяти часов на следующий день они окунулись в пронизывающий холод февральского утра в аэропорту «Ле Бурже».

За кофе в буфете аэропорта они распрощались. Дюпре решил добраться на автобусе до Орли и купить себе билет на ближайший самолет компании САА до Иоганнесбурга и Кейптауна.

Земмлер вызвался ехать вместе с ним, а потом ненадолго махнуть в Мюнхен. Вламинк сказал, что направляется на Северный вокзал, откуда первым же экспрессом доберется до Брюсселя, а оттуда – в Остенде. Лангаротти собирался ехать на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя.

– Давайте не будем терять связь, – сказали они друг другу и посмотрели на Шеннона. Он командир. Он должен позаботиться об очередном контракте, подыскать новую работу, еще одну войну. Ну а если кто-нибудь из них прослышит о работе для группы, ему надо будет с кем-то связаться, очевидно, с Шенноном.

– Я пока останусь в Париже, – сказал Шеннон. – Здесь больше шансов найти временную работу, чем в Лондоне.

Они обменялись адресами. Адресами «до востребования» или адресами баров, где бармен сам передаст письмо или подержит его у себя, пока адресат не зайдет пропустить стаканчик.

После чего они распрощались и каждый пошел своей дорогой.

* * *

Их перелет из Африки достаточно надежно держался в тайне, потому что в аэропорту журналистов не было. Но кое-кто слышал об их прибытии и ждал, пока Шеннон, после того как остальные разойдутся, выйдет из здания аэропорта.

– Шаннон.

Голос произнес его фамилию на французский манер и отнюдь не дружелюбным тоном. Шеннон повернулся, и глаза его сузились, когда он увидел фигуру, стоящую в десяти ярдах от него. Крупный мужчина с обвислыми усами. Одет в добротное пальто, предохраняющее от зимней стужи. Он сделал несколько шагов навстречу, и они оказались лицом к лицу в двух футах друг от друга.

Судя по тому, как каждый из них смотрел на другого, нетрудно было догадаться – о любви и дружбе речи нет.

– Ну, – промычал Шеннон.

– Значит, вернулся.

– Да, мы вернулись.

Француз презрительно фыркнул.

– Вы проиграли.

– У нас не было выбора, –ответил Шеннон.

– Послушай моего совета, дружок, – перебил его Ру. – Отправляйся в свою страну. Не оставайся здесь. Это было бы неразумно. Этот город мой. Если здесь и возникнет слух о возможном контракте, я первый об этом узнаю и подпишу его. И сам буду подбирать исполнителей.

Вместо ответа Шеннон направился к такси на стоянке и бросил сумку на заднее сиденье. Ру шел вслед за ним, и лицо его покрывалось пятнами от злобы.

– Послушай меня, Шаннон. Я тебя предупреждаю…

Ирландец снова обернулся.

– Нет, это ты меня послушай, Ру. Я останусь в Париже на столько, на сколько захочу. Ты на меня и в Конго никогда не производил впечатления, не производишь его и сейчас. Так что заткнись.

Ру гневно посмотрел вслед удалявшемуся такси и что-то пробубнил себе под нос, направляясь к стоянке, где оставил машину. Завел мотор, включил передачу и на мгновение застыл, напряженно вглядываясь в лобовое стекло.

– Когда-нибудь я прикончу этого ублюдка, – успокоил он сам себя.

Но эта идея так и не вывела его из дурного настроения.

(обратно)

Часть первая Хрустальная гора

Глава 1

Джек Малруни повернулся с боку на бок на раскладушке, прикрытой пологом от москитов, и заметил, что темнота над кронами деревьев на востоке понемногу рассеивается. Еле заметно, но достаточно для того, чтобы стали видны очертания обступающего поляну леса. Он потянулся за сигаретой, проклял окружившие его первобытные джунгли и в очередной раз задал себе традиционный для белого человека в Африке вопрос: на кой черт он снова приперся на этот вонючий континент?

Если бы он попытался проанализировать это, то вынужден был бы признать, что не может жить где-либо еще, во всяком случае ни в Лондоне, ни вообще в Британии. Он не выносил больших городов, условностей, налогов и холода. Как все белые ветераны, он одновременно любил и ненавидел Африку, но признавал, что она впиталась в его плоть и кровь за последние четверть века вместе с малярией, виски и миллионами укусов насекомых.

Он впервые выехал из Англии в 1945 году в возрасте двадцати пяти лет после пяти лет службы в Королевских военно-воздушных силах в качестве механика, причем часть времени провел в Такоради, где залатывал изрешеченные «спитфайеры», готовя их к очередному полету в Восточную Африку и на Средний Восток. Это было его первое знакомство с Африкой, и после демобилизации, забрав выходное пособие, он сделал ручкой холодному, сидящему на карточках Лондону и в декабре сорок пятого ступил на борт корабля, отправляющегося в Западную Африку. Кто-то сказал ему, что в Африке можно быстро сколотить состояние.

Состояния он так и не сколотил, но после скитаний по континенту приобрел, наконец, небольшую концессию по добыче олова на Плато Бенуе, в восьмидесяти милях от Джоса, в Нигерии. Пока сохранялось чрезвычайное положение на Малайях, цены были высокими, олово стоило дорого. Он работал бок о бок со своими африканскими помощниками, и в английском клубе, где колониальные леди провожали сплетнями последние дни угасающей империи, поговаривали, что он «совсем отуземился» и что «на это страшно смотреть». На самом деле Малруни действительно предпочитал африканский образ жизни. Он любил джунгли, любил африканцев, которые не протестовали, когда он ругался, орал на них и даже колотил, пытаясь заставить работать лучше. Он любил посидеть с ними, попивая пальмовое вино, и посмотреть на ритуальные танцы. Он не относился к ним свысока. Срок его концессии истек в 1960 году незадолго до провозглашения независимости, и он нанялся на сезонную работу в компанию, владеющую большей и существенно более богатой концессией неподалеку. Компания называлась «Мэнсон Консолидейтед», и после того, как и эта концессия иссякла, его зачислили в штат.

В свои пятьдесят лет этот ширококостный мужчина был еще сильным, здоровым и мощным как бык. У него были громадные руки, покрытые шрамами и задубевшие за долгие годы работы в рудниках. Одной из них он провел по буйной, кудрявой седой шевелюре, а другой вмял окурок во влажную красную землю под раскладушкой. Светало, скоро солнце встанет. Он услышал, как его повар раздувает костер на другом конце поляны.

Малруни называл себя горным инженером, хотя у него не было никакого диплома. Тем не менее, он прослушал соответствующие курсы и добавил к ним то, что неспособен дать ни один университет в мире: двадцать пять лет напряженной практической работы.

Он добывал золото на Рэнде и медь у Ндолы, бурил скважины в поисках драгоценной воды в Сомали, искал алмазы в Сьерра Леоне. Он мог инстинктивно отличить надежную шахту от ненадежной, по запаху обнаружить присутствие руды. Во всяком случае, он сам это утверждал, а после того, как он принимал свою обычную дозу в двадцать бутылок пива за вечер в захолустном баре, никто не решался оспаривать этот факт. На самом деле, он был одним из последних оставшихся настоящих старателей. Он понимал, что «Мэн-Кон», как сокращенно называли компанию, поручает ему мелкую работу, далеко в джунглях, в диких, Богом забытых местах, за многие мили от цивилизации, где, тем не менее, нужно было произвести разведку. Но ему это нравилось. Он предпочитал работать в одиночку, это соответствовало его образу жизни.

Последнее задание полностью отвечало всем перечисленным условиям. Уже три месяца он занимался разведкой на склонах так называемой Хрустальной горы, расположенной на территории республики Зангаро, крошечного анклава на берегу Западной Африки.

Ему сказали, на чем надо сосредоточить усилия.

Непосредственно на Хрустальной горе. Цепочка невысоких гор, причудливо изогнутых холмов высотой в две-три тысячи футов, пересекала территорию республики от одной границы до другой параллельно океанскому берегу, в сорока милях от него. Эта гряда отделяла прибрежную равнину от внутренней части страны.

Лишь в одном месте горная цепь прерывалась, и именно там шла дорога вглубь страны – узкая грязная колея, твердая, словно бетон, летом и расползающаяся топкой жижей зимой. За грядой жило племя Винду, по уровню развития находящееся в железном веке, с той разницей, что орудия у них были деревянными. Ему приходилось бывать в диких местах, но он готов был поклясться, что такой первобытной дикости, как в центре Зангаро, он не встречал нигде.

На дальнем конце гряды холмов, чуть в стороне, располагалась гора, которая, единственная из остальных, удостоилась собственного названия. Она не была даже самой высокой среди всех. Сорок лет назад одинокий миссионер, проникнув вглубь страны, направился к югу от дороги вдоль гряды и через двадцать миль заметил холм, стоящий отдельно от других. Предыдущей ночью шел дождь – тропический ливень, один из тех, благодаря которым годовая норма осадков, выливавшихся за пять месяцев сезона дождей, достигала здесь 300 дюймов. Священник увидел, что гора сверкает яркими бликами на утреннем солнце, за что и назвал ее Хрустальной, сделав соответствующую запись в своем дневнике. Через два дня после этого священника убили и съели. Дневник был обнаружен год спустя патрулем колониальных войск. В деревне из него сделали амулет. Солдаты выполнили свой долг и сравняли деревню с землей, после чего вернулись на побережье и передали дневник в христианскую миссию. Таким образом, название, данное священником, осталось жить, хотя все остальное, что он совершил на благо этого неблагодарного мира, было забыто. Позже тем же названием стали называть всю горную область в округе.

То, что предстало взору священника тем утром, было не хрусталем, а мириадами ручейков, каскадами стекающих с горы после ночного ливня. Дождевая вода стекала и с других гор, но ее не было видно под густыми зарослями джунглей, покрывших поверхность этих гор сплошным зеленым одеялом, проникнув под которое, вы оказывались в адском пекле. Та гора, что сверкала тысячью ручейков, не могла похвастать столь густым растительным покровом на своих склонах. Священнику, как впрочем и дюжине других людей, никогда не пришло в голову задаться вопросом, почему так вышло?

После трех месяцев жизни в адском пекле окружающих подножье Хрустальной горы джунглей Малруни знал ответ на этот вопрос.

Он начал с обследования местности вокруг горы и обнаружил, что склон, обращенный в сторону моря, отделяется от остальной гряды лощиной. Таким образом, Хрустальная гора располагалась в одиночестве к востоку от основного хребта. Благодаря тому, что она была чуть ниже остальных, с моря ее не было видно. Да и с другой стороны ее не просто было выделить среди других холмов, расположенных к северу и к югу, разве что по значительно большему потоку воды на квадратную милю поверхности, стекающей вниз по склону.

Малруни сосчитал все потоки, как на самой Хрустальной горе, так и на ее соседях. Сомнений не было. Вода стекала после дождя с других гор, но большая ее часть поглощалась земляным покровом. Толщина его на соседних склонах достигала двадцати футов над скальной поверхностью, в то время как на Хрустальной горе слоя земли почти не было. Он попросил местных рабочих, из племени Винду, пробурить серию пробных скважин прихваченным заблаговременно буром и получил подтверждение различию толщины земляного покрова в двадцати случаях. Исходя из этого, он стал доискиваться до причины.

В течение миллионов лет земной покров образовывался при разрушении горных пород, благодаря переносимой ветром пыли, оседавшей на скалах. И хотя каждый дождевой поток смывал часть покрова, унося его вниз к рекам и, в конце концов, образуя илистые отмели в устьях, часть земли оставалась в небольших трещинах, в стороне от текущей воды, которая в свою очередь вымывала себе русло в мягкой породе. Вода точила камень, образовывались стоки, по которым устремлялся дождевой поток, все более углубляя их. Часть воды впитывалась в поверхность склона, оставляя, таким образом, земляной покров в неприкосновенности. Так, постепенно, толщина его росла.

Птицы и ветер приносили семена, которые находили почвенные ниши, приживались и давали корни, способствуя, в свою очередь, процессу закрепления почвы на горных склонах. Когда Малруни осмотрел холмы, на них оказалось достаточно земли, чтобы поддерживать могучие деревья, окутанные лианами, которыми были сплошь покрыты склоны от подножья до самых вершин. Везде, кроме одного места.

На этой горе вода не смогла пробить себе достаточно глубокие бороздки, чтобы превратить ручейки в потоки. Ей не удавалось при этом впитываться в поверхность скалы. Особенно на самом крутом, восточном склоне, обращенном к центру страны. Земля здесь оставалась лишь в отдельных углублениях в теле скалы, и в этих нишах росли кусты, трава и папоротник.

От ниши к нише тянулся дикий виноград и вьюны, покрывая тонкой зеленой сетью голую поверхность скал. Это ненадежное покрывало регулярно смывалось во время сезона дождей.

Сверкающие пятна стекающей по камням воды и увидел незадолго до своей смерти миссионер. Причина была проста: стоящий отдельно холм состоял из другой горной породы, нежели остальные. Старая скальная основа была тверда как гранит, по сравнению с мягкой породой молодых гор главной гряды.

Малруни завершил обследование окрестностей горы и установил этот факт абсолютно определенно. На это у него ушло две недели, за то же время он выяснил, что с Хрустальной горы стекает не меньше семидесяти ручейков. Большинство из них сливалось в три основных потока, текущих на восток от основания горы, вниз, в долину. Он обратил внимание еще на один факт. По берегам ручьев, берущих начало на склонах этой горы, цвет почвы и характер растительности отличались от других. Оказалось, что некоторых растений на этих берегах нет, хотя они благополучно растут на других. В общем, растительность у подножья Хрустальной горы была намного беднее. При этом нельзя было больше ссылаться на недостаток земли. У подножья ее было предостаточно.

Значит, в самой земле содержалось нечто, мешающее росту флоры на берегах этих ручьев.

Малруни решил нанести все семьдесят ручейков на карту, которую набросал по ходу обследования. Кроме этого, он брал образцы песка и гравия вдоль ложа ручьев, начиная от поверхности и вплоть до скальной подложки.

В каждом случае он набирал два ведра гравия, высыпал их на брезент и начинал «кучковать и четвертовать». Так отбираются образцы. Он высыпал гравий в кучу на брезент, потом делил ее лопаткой на четыре части, брал на выбор две из них, смешивал вместе в одну кучу, снова делил ее на четыре и продолжал процедуру до тех пор, пока перед ним не оказывалась горстка породы весом в два-три фунта. После просушки она помещалась в выложенный полиэтиленом холщовый мешочек, который запечатывался и тщательно маркировался. За месяц у него набралось 1500 фунтов песка и гравия, собранных со дна семидесяти ручьев, в шестистах мешочках. После этого он принялся за саму гору.

Он уже был уверен, что в его образцах гравия после лабораторного исследования будет обнаружено россыпное олово, мельчайшие частички металла, смытые с поверхности горы за десятки тысяч лет, свидетельствующие о том, что в недрах Хрустальной горы есть залежи кассетерита или оловянной руды.

Он поделил поверхность склона на секторы, пытаясь локализировать истоки ручейков и поверхности скал, по которым текут потоки, пополняющие ручьи в сезон дождей. К концу недели он уже знал, что в теле скалы нет оловянной жилы, и предположил то, что геологи называют рассеянным месторождением. Следы минерализации обнаруживались повсюду.

Под связками вьющихся растений он находил поверхности скалы, испещренные, словно нос алкоголика сосудами, полудюймовыми прожилками молочно-белого кварца, ярд за ярдом покрывающими гладкую грань камня.

Все, что он видел вокруг себя, как бы говорило: «Олово».

Он снова трижды обошел вокруг горы, и наблюдения подтвердили предположение о рассеянном месторождении – повсеместно виднелись белые прожилки на темно-серой поверхности камня.

Молотком и зубилом он вырубил в скале глубокие полости, но картина не менялась. Иногда ему казалось, что он видит темные пятнышки в кварце, что говорит о наличии олова.

После этого он принялся за серьезную работу, походя отмечая достигнутые результаты. Он откалывал образцы чистых белых вкраплений кварца, а для страховки тут же брал кусочек обычной породы, расположенной между прожилок. Спустя три месяца после того момента, как он впервые вошел в первобытные джунгли к востоку от горного хребта, он, наконец, закончил работу. Ему предстояло доставить на побережье еще полторы тысячи фунтов камней. Все собранные им образцы оловянной руды и породы, в количестве полутора тонн, переносились порциями раз в три дня из рабочего лагеря в основной, где он теперь лежал, дожидаясь рассвета, и складывались в кучи под брезентом.

После кофе и завтрака придут носильщики из деревни, он обговорил с ними условия еще вчера, и отнесут его трофеи к разбитой колее, гордо именующейся дорогой, связывающей центр страны с побережьем. Там в придорожной деревне покоилась его двухтонка, обреченная на неподвижность без ключа зажигания и ротора распределителя. Тем не менее, она должна завестись, если, конечно, туземцы не разобрали ее на части. Он достаточно заплатил вождю деревни, чтобы тот присмотрел за грузовиком. С образцами в кузове и двадцатью туземцами, идущими впереди машины, чтобы толкать ее на крутых подъемах и вытаскивать из ям, он должен вернуться в столицу через три дня. После телеграммы в Лондон ему придется ждать несколько дней, пока зафрахтованный компанией корабль не заберет его оттуда. Он предпочел бы свернуть на шоссе, ведущее на север вдоль побережья, и проехать лишнюю сотню миль до соседней республики, где был приличный аэропорт, откуда и отправить образцы домой грузовым самолетом. Но согласно договору между «Мэн-Коном» и правительством Зангаро, он должен отвезти груз в столицу.

Джек Малруни тяжело спустил ноги с кровати, откинул марлевый полог и заорал на повара:

– Эй, ты, придурок, где же твой чертов кофе?

Повар из племени Винду, не поняв ни слова кроме «кофе», улыбнулся во весь рот и радостно замахал рукой. Малруни прошел через поляну к ведру, используемому как умывальник, и начал чесаться, отгоняя впивающихся в потный торс москитов.

– Проклятая Африка, – пробурчал он, плеснув водой в лицо.

Но этим утром он был доволен. Он был уверен, что обнаружил как рассыпное олово, так и руду. Главный вопрос был в том, сколько олова приходится на тонну породы. Учитывая, что цена на олово держалась около 3300 долларов за тонну, по результатам анализов экономисты-горняки должны решить, заслуживает ли содержание руды в породе строительства рудника с его сложной механизацией, сменными бригадами рабочих, не говоря об улучшении связи с побережьем, для чего придется вести узкоколейку прямо от шахты. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов, что это все-таки Богом забытое и весьма труднодоступное место. Как обычно, все будет рассмотрено, принято во внимание или отброшено с точки зрения фунтов, шиллингов и пенсов. Так уж устроен мир. Он прихлопнул очередного москита на плече и натянул майку.

Шесть дней спустя Джек Малруни перегнулся через борт небольшого суденышка, зафрахтованного его компанией, и смачно сплюнул в сторону удаляющегося зангарийского берега.

– Сволочи поганые! – в сердцах выругался он.

На груди и спине у него ныли внушительные кровоподтеки, а щеку украшала свежая ссадина – следы ружейных прикладов, которыми орудовали солдаты во время налета на отель.

Два дня у него ушло на то, чтобы перетащить образцы из лагеря в джунглях к дороге, и еще тяжелейшие, изнурительные день и ночь потребовались, чтобы отволочь грузовик по изрытому ямами ухабистому проселку из внутренней части страны на побережье. В сырую погоду ему бы это ни за что не удалось, но и в сухой сезон, который должен был закончиться еще через месяц, твердые как камень бугры засохшей грязи чуть было не разнесли его «мерседес» на куски. Три дня тому назад он наконец расплатился и отпустил носильщиков-Винду, осторожно катя под уклон по последнему участку проклятой дороги до выезда на грунтовое, покрытое битумом шоссе, начинающееся всего за четырнадцать миль от столицы. Еще через час он добрался до города и отеля.

Вообще-то «отель» не совсем подходящее слово. После провозглашения независимости главная гостиница города выродилась в ночлежку. Но здесь была своя стоянка для машины, где он и оставил грузовик, тщательно заперев его, после чего послал телеграмму. Он успел как раз вовремя. Через шесть часов после этого началось черт знает что, после чего порт, аэропорт и все возможные учреждения связи были закрыты по приказу президента.

Он узнал об этом после того, как группа солдат, одетых в какие-то лохмотья, размахивая прикладами винтовок, которые они держали за стволы, ворвалась в отель и начала обыскивать номера. Спрашивать у них что им надо, было бесполезно, потому что они кричали в ответ что-то на своей тарабарщине, хотя ему показалось, что он узнал диалект Винду, на котором переговаривались его рабочие последние три месяца.

Надо было знать Малруни, который стерпел два пинка прикладом, прежде чем двинул кулаком. В результате удара ближайший к нему солдат проехал на спине половину гостиничного коридора, а остальные здорово рассвирепели.

Дело не дошло до выстрелов только по милости Божьей, хотя, впрочем, и потому, что солдаты предпочитали использовать свои винтовки как дубинки, а не тратить время на поиски таких мудреных приспособлений как курок и предохранитель.

Его отволокли в ближайший полицейский участок, где на него в очередной раз наорали, после чего заперли в подвальной камере и забыли на два дня. Он даже не знал, как ему повезло на самом деле. Швейцарский бизнесмен, один из редких иностранных гостей республики, видел, как его утащили, и испугался за его жизнь. Он связался со швейцарским посольством, одним из шести европейских и северо-американских посольств в городе, а посольство связалось с «Мэн-Коном» – название его фирмы узнали от бизнесмена, который, в свою очередь, перерыл вещи Малруни.

Через два дня с севера прибыло вызванное судно, и швейцарский консул договорился об освобождении Малруни.

Несомненно, без взятки не обошлось, и наверняка «Мэн-Кон» оплатит издержки. Тем не менее, Джек Малруни был расстроен.

После освобождения он обнаружил, что его грузовик вскрыт, а образцы разбросаны по всей стоянке. Куски породы были маркированы и могли быть отсортированы, а вот песок, гравий и сколы перемешались. К счастью, содержимое более пятидесяти мешочков, разбросанных по земле, практически не пострадало, поэтому он снова запечатал их, после чего доставил груз на корабль. Даже здесь таможенники, полиция и солдаты обыскивали все трюмы, кричали сердито на членов команды, и все это без объяснений, чего, собственно, они ищут. Перепуганный чиновник из швейцарского консульства, который отвозил Малруни из полиции в отель, сказал, что ходят слухи, будто на президента замышлялось покушение, и войска ищут какого-то офицера, подозреваемого в организации преступления.

Через четыре дня после выхода из порта Кларенс, Джек Малруни, сопровождая свои образцы породы, приземлился на зафрахтованном самолете в Лютоне, в Англии. Грузовик повез образцы на анализ в Уотфорд, а его, после осмотра врачом компании, отпустили на три недели в отпуск. Он решил отдохнуть у своей сестры в Дальвиче, но не прошло и недели, как ему стало нестерпимо скучно.

* * *

Ровно три недели спустя сэр Джеймс Мэнсон, председатель и исполнительный директор горно-добывающей компании «Мэнсон Консолидейтед Лимитед», откинулся на спинку кожаного кресла в своем кабинете на десятом этаже здания правления компании в Лондоне, еще раз взглянул на лежащий перед ним отчет и выдохнул: «Боже правый».

Он вышел из-за широкого письменного стола, пересек комнату и подошел к панорамным окнам, выходящим на южную сторону.

Посмотрел на распростертый под ним лондонский Сити, квадратную милю в центре древней столицы, сердце финансовой империи, все еще контролирующей мировую экономику, что бы там ни говорили злые языки. Для кого-то из торопливо снующих внизу жучков в мрачно-серой униформе и нахлобученных черных котелках это было всего лишь местом работы, нудной, утомительной, высасывающей из человека все соки, отнимающей юность, возмужание, зрелость, все, вплоть до окончательного ухода на пенсию. Для других, молодых и полных надежд, здесь был кладезь возможностей, где достойный и упорный труд приносил заслуженное вознаграждение и уверенность в завтрашнем дне. Для романтиков здесь, несомненно, было гнездо торгашей-авантюристов, для прагматиков – самый большой рынок в мире, для профсоюзных активистов левого крыла – место, где ленивые и бездарные представители буржуазии, унаследовав богатство и привилегии, могли беспрепятственно купаться в роскоши. Джеймс Мэнсон был циником и реалистом. Он знал, что такое Сити: это самые простые, обыкновенные джунгли, где он сам был одной из пантер.

Прирожденный хищник, он, однако, рано усвоил два принципа: первый – существуют правила, которые следует соблюдать только на словах, а на самом деле посылать к чертям, и второй – как и в политике, есть только одна заповедь, которой следует строго придерживаться, одиннадцатая: «Не светись». Благодаря первому принципу его имя появилось в новогоднем Почетном списке удостоенных рыцарского звания месяц назад. Его кандидатура была представлена консервативной партией (под предлогом большого вклада в развитие промышленности, а на самом деле за тайные вливания в партийную кассу во время предвыборной кампании) и утверждена кабинетом Вильсона благодаря его поддержке правительственной политики в Нигерии. Следуя второму принципу, он нажил состояние и, являясь владельцем двадцати пяти процентов акций собственной горно-добывающей компании и занимая самый высокий кабинет, уже давно во много раз увеличил свой когда-то миллионный счет в банке.

Это был человек шестидесяти одного года, невысокого роста, агрессивный, мощный как танк, брызжущая энергия и какая-то пиратская безжалостная решительность которого вызывали симпатию некоторых дам и нагоняли страх на конкурентов. Он был достаточно хитер, чтобы демонстрировать уважение как к учреждениям Сити, так и ко двору, к экономике и к политике, хотя прекрасно знал, что тем и другим в основном заправляют люди, лишенные каких-либо моральных принципов, если заглянуть под маску, обращенную к общественности. Он даже взял кое-кого из них в свой Совет директоров, включая двух экс-министров бывшего консервативного правительства. Никто из них не возражал против солидной ежемесячной прибавки, существенно перекрывающей само директорское жалование и поступающей на их счет в банк на Кайманских островах Багамского Архипелага. А один из них, по его сведениям, любил тайком поразвлечься, прислуживая за столом трем-четырем обнаженным девицам, в женском капоре и передничке на голом теле. Мэнсон считал их обоих полезными людьми с солидным авторитетом и самыми высокими связями, не отличающимися, к счастью, безупречной репутацией. Остальной публике они были известны, как верные слуги народа. Итак, Джеймс Мэнсон был человеком, уважаемым по законам Сити, не имеющим ничего общего с законами остального человечества.

Он был таким всегда. Поэтому любители покопаться в его прошлом постоянно натыкались на одну глухую стену за другой.

О начале его карьеры было известно очень мало, и его это вполне устраивало. Он признавал, что был сыном родезийского машиниста, вырос недалеко от медных копей Ндолы, в Северной Родезии, ныне Замбии. Он даже не опровергал то, что начал работать в управлении рудников мальчиком на посылках и впоследствии сколотил на меди свой первый капитал. Но никогда не рассказывал, как ему это удалось.

На самом деле он ушел с рудника довольно скоро: ему еще не было двадцати, когда он понял, что люди, рискующие своей жизнью под землей, среди ревущих машин, никогда не смогут заработать денег. Больших денег. Деньги находились наверху и даже не в управлении шахтами. В юности он изучал экономику, как пользоваться и манипулировать деньгами, и эти ночные занятия убедили его в том, что, занимаясь продажей акции медных компаний, можно за неделю заработать больше, чем за всю жизнь работы в шахте.

Он начал со спекуляции акциями на Рэнде, приторговывал время от времени из-под полы алмазами, распустил на бирже несколько слухов, заставивших игроков крупно раскошелиться, и продал одному недотепе несколько давно выработанных рудников. Таким образом он и заработал начальный капитал.

Сразу после второй мировой войны, в возрасте тридцати пяти лет, он оказался в Лондоне, обладая столь необходимыми связями для Британии, остро нуждающейся в меди, чтобы восстановить разрушенную войной промышленность. В 1948 году он уже основал свою собственную горно-добывающую компанию. К середине пятидесятых годов с ней стали считаться в стране, а за пятнадцать лет существования компания вышла на международный уровень. Он одним из первых уловил подувший над Африкой ветер перемен Гарольда Макмиллана, когда перед черными колониями замаячила перспектива независимости. Он не счел за труд лично познакомиться с новоиспеченными, рвущимися к власти африканскими политиками, в то время, как большинство бизнесменов в Сити продолжало упрямо осуждать деколонизацию.

Встречи с новыми людьми были полезны. Они догадывались, что кроется за его успехами, а он знал, что стоит за их стремлением помочь своим черным собратьям. Они понимали, что нужно ему, а он видел их проблемы. Поэтому он перевел деньги на их счета в швейцарских банках, а они продали «Мэнсон Консолидейтед» концессии на разработку полезных ископаемых по ценам ниже номинала. «Мэн-Кон» процветал.

Джеймс Мэнсон кое-что приработал и на стороне. Последний раз – на акциях никеледобывающей австралийской компании под названием «Посейдон». Когда в конце лета 1969 года акции «Посейдона» застыли на уровне четырех шиллингов, до него дошел слух, будто бригада разведчиков кое-что обнаружила на участке земли в центральной Австралии, права на разработку которого числились за «Посейдоном». Он рискнул вступить в игру и выложил круглую сумму, чтобы первым взглянуть на поступающие из центра страны сведения. В них утверждалось, что никель есть, причем много. На мировом рынке никель не был в дефиците, но это не могло бы остановить биржевых игроков, которые запросто взвинтят цены на акции.

Он связался со своим банком в Швейцарии, учреждением настолько скрытным, что единственным напоминанием о его существовании для публики являлась маленькая золотая табличка размером не больше визитной карточки, укрепленная на стене рядом с солидной дубовой дверью на неприметной улочке Цюриха. В Швейцарии нет брокеров, все финансовые операции производят банки. Мэнсон поручил доктору Мартину Штайнхоферу, начальнику отдела вкладов Цвинглибанка купить для него 5000 акций «Посейдона». Швейцарский банкир связался с престижной лондонской фирмой «Джозеф Сибэг и K°» от имени Цвинглибанка и передал просьбу. Когда сделка была совершена, акции «Посейдона» были на уровне пяти шиллингов за штуку.

Гроза разразилась в конце сентября, когда стали известны размеры австралийского месторождения никеля. Ставки начали расти и, умело подогреваемые своевременными слухами, быстро понеслись вверх по спирали. Сэр Джеймс Мэнсон планировал начать продажу акций, когда они дойдут до 50 фунтов за штуку, но рост был столь стремительным, что он решил потерпеть.

Наконец, он прикинул, что максимальная цена будет 115 фунтов и велел доктору Штайнхоферу начать продажу со 100 фунтов за акцию. Немногословный швейцарский банкир так и сделал, продав весь лот в среднем по 103 фунта за штуку. На самом деле, максимальная цена доросла до 120 фунтов, прежде чем, наконец, здравый смысл возобладал, и стоимость акции упала вниз до отметки 10 фунтов. Мэнсон, конечно, не стал бы возражать против 20 лишних фунтов, но он знал, что продавать надо до того, как цена достигла пика, когда еще нет недостатка в покупателях. После уплаты всех накладных расходов у него образовалось чистыми 500 000 фунтов дохода, которые он, как обычно, поместил в Цвинглибанк.

Вообще-то британскому подданному, живущему в пределах Королевства, не положено заводить счет в иностранном банке, не поставив об этом в известность Казначейство, как, впрочем, нельзя заработать за шестьдесят дней полмиллиона фунтов стерлингов, не заплатив большие налоги с дохода. Но доктор Штайнхофер – житель Швейцарии, и доктор Штайнхофер болтать не будет. Для этого, собственно говоря, и существуют швейцарские банки.

В этот февральский день сэр Джеймс Мэнсон медленно вернулся к письменному столу, уселся в роскошное кожаное кресло и вновь уставился на лежащий перед ним отчет. Он поступил в большом конверте, запечатанном сургучом, с пометкой «Лично, для ознакомления». Под ним стояла подпись доктора Гордона Чалмерса, главы Отдела исследований, разработки, геологии и анализа образцов «Мэн-Кона», расположенного под Лондоном. Это был отчет о результатах анализа образцов, привезенных человеком по имени Малруни из страны под названием Зангаро три недели назад.

Доктор Чалмерс зря слов не тратил. Заключение экспертов было кратким и ясным. Малруни обнаружил гору, или возвышенность, с вершиной, расположенной на высоте 1800 футов над уровнем земли, и шириной около 1000 ярдов у основания.

Она располагается немного в стороне от гряды аналогичных холмов на территории центральной части Зангаро. На холме обнаружено сильно рассеянное месторождение, приблизительно равномерно распределенное в скальной породе, которая имеет вулканическое происхождение и на миллионы лет старше, чем песчаник и известняк, из которых состоят соседние холмы.

Малруни обнаружил многочисленные, повсеместные вкрапления кварца и предположил присутствие олова. Он возвратился с образцами кварца, скальной породы и проб грунта, взятых в руслах ручьев, стекающих с горы. В кварцевых образцах действительно обнаружены небольшие вкрапления олова. Но наибольший интерес представляет скальная порода. Многократно проведенные серии тестов показали, что в скальной породе и в речном гравии присутствует небольшое количество низкопробного никеля. Помимо этого там же обнаружено значительное содержание платины. Она содержится во всех образцах и распределена относительно равномерно. Самое богатое платиновое месторождение в мире – Рустенбергские копи в Южной Африке, где концентрация или степень содержания драгоценного металла доходит до 0.25 троянской унции на тонну породы. Средняя концентрация в образцах, привезенных Малруни, составляет 0.81.

«С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш и т. д…»

Сэр Джеймс Мэнсон знал не хуже любого другого связанного с горнорудным бизнесом человека, что платина занимает третью строчку в списке самых драгоценных металлов и стоит на рынке свои 130 долларов за троянскую унцию, так же определенно, как то, что он сидит сейчас в этом кресле. Кроме того, он понимал, что с увеличением спроса на металл в мире цена подскочит минимум до 150 долларов за унцию через три года, а за пять лет, возможно, и до 200 долларов. Вряд ли будет достигнут пик 1958 года в 300 долларов, потому, что это была смешная цена.

Он быстро подсчитал на листке бумаги. Двести пятьдесят миллионов кубических ярдов скалы, по две тонны на кубический ярд, давало пятьсот миллионов тонн. Даже если на тонну придется полунции, это значит двести пятьдесят миллионов унций платины. Если предположить, что открытие нового источника платины в мире может спустить цену до 90 долларов за унцию, и если предположить даже, что труднодоступность месторождения приведет к окончательной стоимости в пятьдесят долларов, с учетом добычи и переработки руды, это все равно означает…

Сэр Джеймс Мэнсон откинулся на спинку своего кресла и тихо присвистнул.

– Боже правый. Гора ценою в десять миллиардов долларов…

(обратно)

Глава 2

Платина – это металл, и, как у всех металлов, у нее есть цена. Цена, в основном, определяется двумя факторами. А именно: потребностью в металле с учетом запросов мировой индустрии и редкостью металла. Платина – очень редкий металл.

Мировая добыча платины в год, за исключением секретных запасов, о которых производители предпочитают умалчивать, составляет чуть больше полутора миллионов троянских унций.

Подавляющая часть платины, вероятно, более девяноста пяти процентов, поставляется тремя странами – Южной Африкой, Канадой и Россией. Россия, как обычно, – самый несговорчивый участник этой группы. Производители хотели бы удерживать мировые цены на определенном уровне, чтобы иметь возможность планировать долгосрочные вложения в горнодобывающее оборудование и новые разработки, при условии, что рынок не развалится, если вдруг на него будет неожиданно выброшена большая партия запасов платины. Русские же, обладая неучтенными запасами, могут в любой момент, когда им захочется, продать огромное количество металла, держа таким образом рынок в постоянном страхе.

Россия реализует на мировом рынке ежегодно около 35 000 унций из общего числа в полтора миллиона. Это составляет двадцать три-двадцать четыре процента от общей суммы, что обеспечивает русским значительное влияние на рынке. Запасы реализуются через Союзпромимпорт. Канада выбрасывает на рынок почти 200 000 унций в год, весь металл поступает с никелевых рудников компании «Интернейшнл Никель» и почти целиком скупается из года в год американский «Энгельгардт Индастриз».

Но если потребность Штатов в платине резко возрастет, Канада вряд ли сможет обеспечить дополнительные поставки.

Третий поставщик – Южная Африка, дающая около 950 000 унций и доминирующая на мировом рынке. Помимо рудников Импала, которые только начинали работу в тот момент, когда сэр Джеймс обдумывал конъюнктуру платинового рынка, и с тех пор заняли важные позиции, гигантами платины считаются Рустенбергские рудники, обеспечивающие более половины мировой добычи. Они контролируются компанией «Йоганнесбург Консолидейтед», которая имеет достаточно солидный пакет акций, чтобы считать себя единоличным хозяином приисков.

Обогащением и продажей поставляемой Рустенбергом руды всегда и по сей день занимается базирующаяся в Лондоне фирма «Джонсон-Мэтти».

Джеймс Мэнсон знал все это не хуже других. Хотя он и не имел дело с платиной к тому моменту, когда отчет Чалмерса лег ему на стол, он хорошо разбирался в положении дел, так же, как нейрохирург разбирается в принципе работы сердца. Ему было известно уже тогда, почему глава компании «Энгельгардт Индастриз оф Америка», колоритный Чарли Энгельгардт, более известный в мире как владелец знаменитого скакуна по кличке Нижинский, начинал закупку южно-африканской платины. Потому, что Америке понадобится гораздо больше, чем сможет поставить Канада к середине семидесятых годов. Мэнсон был в этом уверен.

А причина, по которой потребность Америки в платине должна возрасти, возможно утроиться к середине или к концу семидесятых, заключалась в куске металла, именуемом выхлопной трубой автомобиля.

В конце шестидесятых годов проблема смога в Америке приобрела размеры общенациональной. Слова типа «загрязнение воздуха», «экология», «окружающая среда», которых не слышали десять лет назад, не сходили с уст каждого политика, стали притчей во языцех, самой модной темой для обсуждения. Все громче звучали призывы к введению законов об ограничении, контроле и прекращении загрязнения окружающей среды, и благодаря мистеру Ральфу Надеру автомобиль стал мишенью номер один. Мэнсон был уверен, что движение наберет силы в начале семидесятых годов и что к 1975 или, самое позднее, 1976 году каждый автомобиль в Америке должен будет, согласно закону, снабжен специальным устройством, очищающим ядовитые выхлопные газы. Он также предположил, что рано или поздно такие города, как Токио, Мадрид и Рим, вынуждены будут последовать этому примеру. Но куда им до Калифорнии.

Выхлопные газы автомобиля состоят из трех ингредиентов, и каждый можно обезвредить, два из них – благодаря процессу окисления, а третий – в процессе восстановления. Процесс восстановления требует добавки, именуемой катализатором, а окисление может быть осуществлено путем сжигания газов при очень высоких температурах в присутствии дополнительного воздуха или сжиганием их при низких температурах, которые характерны для самих выхлопных газов. Низкотемпературное окисление тоже нуждается в катализаторе, том же, что и при процессе восстановления. Единственный надежный катализатор такого свойства, известный на сегодняшний день, это платина.

Сэр Джеймс Мэнсон отметил для себя две вещи. Хотя ведется и будет продолжаться работа по поискам катализатора, нейтрализующего выхлопные газы автомобиля, но не содержащего драгоценные металлы, трудно предположить, что результаты, готовые к использованию в производстве, появятся раньше, чем к 1980 году. Таким образом, в течение ближайшего десятилетия устройство контроля за выхлопом с платиновым катализатором будет единственным решением проблемы, а на каждое такое устройство потребуется одна десятая унции чистой платины. И второе: после принятия в США соответствующего закона, что по его расчетам должно будет случиться до 1975 года, все вновь выпускающиеся автомобили должны будут снабжаться прошедшими проверку устройствами, что потребует дополнительно полтора миллиона унций платины ежегодно. Это эквивалентно увеличению мировой добычи в два раза, и американцы не будут знать, где достать такое количество металла.

Джеймс Мэнсон подумал, что он мог бы им помочь. Они будут покупать у него. А учитывая необходимое присутствие платины в каждом газовом фильтре на протяжении десятилетия и мировой спрос, который намного обгонит предложение, цены будут хорошие, замечательные просто.

Оставалась одна проблема. Нужно быть абсолютно уверенным, что только он, и никто другой, будет обладателем всех прав на разработки в районе Хрустальной горы. Главный вопрос: как это сделать?

Обычный путь состоял в следующем: нанести визит в республику, где находилась гора, добиться встречи с президентом, показать ему результаты анализов и предложить сделку, по которой за «Мэн-Коном» закрепляются права на разработку, а за правительством – доля в распределении прибыли, которая пополнит государственную казну. За президентом же закрепляются ежегодные щедрые вливания на счет в швейцарском банке. Это был бы обычный путь.

Но, помимо того, что любая другая добывающая компания в мире, пронюхав о том, что скрывается в недрах Хрустальной горы, может запросто перекупить себе права на разработку, увеличив долю правительства в доходах по сравнению с предложением Мэнсона, существовали еще три заинтересованных стороны, которым более, чем кому-либо, хотелось бы взять ситуацию под контроль, чтобы начать добычу или же, наоборот, никогда ее не начинать. Речь идет о южноафриканцах, канадцах и, главное, русских. Ибо появление на мировом рынке новых мощных источников поступления металла снизит долю советского участия до уровня незначительной и лишит Советы власти, влияния и возможности делать деньги на платиновом поприще.

Мэнсон смутно помнил, что слышал где-то название Зангаро, но это было так неопределенно, что он понял, что ничего об этом не знает. Прежде всею необходимо было восполнить пробел.

Он наклонился над столом и нажал кнопку селектора.

– Мисс Кук, зайдите, пожалуйста.

Он называл ее мисс Кук на протяжении всех семи лет, которые она работала его личным секретарем, и даже десять лет до этого, когда она была обычной секретаршей компании, постепенно перебирающейся с первого этажа, где сидели машинистки, на десятый; никому и в голову не приходило, что у нее есть имя. А оно было.

Марджори. Но назвать ее Марджори как-то не поворачивался язык.

Конечно, мужчины звали ее Марджори, задолго до войны, когда она была молодой. Возможно, с ней даже пытались заигрывать, щипать за задницу, лет этак тридцать пять назад. В общем давно. Пять лет войны в карете скорой помощи, трясущейся по изрытым воронками, горящим улицам, попытки забыть гвардейца, который так и не вернулся из Дункерка, и двадцать лет ухода за больной, хнычущей, прикованной к постели матерью-тираном,пользующимся слезами в качестве оружия, стоили мисс Марджори Кук юности и привлекающих мужчин качеств. Теперь, в свои пятьдесят четыре года, это была подтянутая, исполнительная и строгая женщина, которой работа в «Мэн-Коне» заменяла жизнь, десятый этаж – исполнение желаний, а терьер, который жил с ней в чистой квартирке предместья Чигвелл и спал на ее кровати, – ребенка и любовника.

Итак, никто и никогда не называл ее Марджори. Молодые клерки дразнили «сморщенной грушей», а юные пташки-секретарши «старой мымрой». Все остальные, включая ее шефа, сэра Джеймса Мэнсона, о котором она знала слишком много, чтобы признаться ему в этом, звали ее мисс Кук. Она вошла через дверь, которую невозможно было различить в стене, отделанной буковыми панелями.

– Мисс Кук, мне кажется, что несколько месяцев назад мы посылали кого-то… по-моему, одного человека… на разведку в республику Зангаро.

– Да, сэр Джеймс. Это так.

– Так вам это известно.

Конечно ей было известно. Мисс Кук никогда не забывала того, что проходило через ее руки.

– Да, сэр Джеймс.

– Хорошо. Тогда выясните, пожалуйста, кто вел переговоры с правительством с нашей стороны, чтобы добиться разрешения на разведку.

– Это должно быть в архивной папке, сэр Джеймс. Я поищу.

Она вернулась через десять минут, предварительно просмотрев свой дневник с записями всех распоряжений. Каждый листок был поделен чертой на две части: в левой колонке записывалась фамилия исполнителя, а в правой – суть поручения. После этого для проверки заглянула в архив.

– Это был мистер Брайант, сэр Джеймс, – она заглянула в листок, который держала в руке. – Ричард Брайант из отдела зарубежных контрактов.

– Вероятно, он представил отчет? – спросил сэр Джеймс.

– Он должен был это сделать. Так предусмотрено правилами компании.

– Принесите мне его отчет, мисс Кук, если вам не трудно.

Она снова вышла, а глава «Мэн-Кона», сидя за столом в своем кабинете, смотрел сквозь зеркальные стекла окон, как ранние сумерки опускаются на лондонский Сити. Начали загораться окна средних этажей – на нижних этажах они горели весь день. На уровне крыш зимнего света было еще достаточно, чтобы ориентироваться, но не для того, чтобы читать. Сэр Джеймс щелкнул выключателем настольной лампы, и в этот момент вошла мисс Кук, положила перед ним на стол требуемый отчет и отступила к стене.

Отчет Ричарда Брайанта был написан шесть месяцев назад в сжатом стиле, принятом в компании. В нем сообщалось, что, в соответствии с распоряжением начальника отдела зарубежных контрактов, он вылетел в Кларенс, столицу Зангаро, где, после томительной недели ожидания в гостинице, договорился о встрече с министром природных ресурсов. За шесть дней состоялось три встречи, в результате которых было достигнуто соглашение, по которому один представитель «Мэн-Кона» мог приехать в республику с целью проведения разведки полезных ископаемых в районе Хрустальной горы в центральной части страны. Границы обследуемой области намеренно не оговаривались компанией, чтобы дать возможность группе разведки маневрировать, если потребуется. После долгой торговли, во время которой министру дали понять, что компания не собирается платить ту сумму, которую он ожидает, и пока нет никаких оснований надеяться на то, что поиски увенчаются успехом, окончательная сумма была обговорена между министром и Брайантом. Как всегда, сумма, указанная в контракте, составляла чуть более половины от той, на которой они сошлись. Разница была переведена на личный счет министра.

Это все. Единственное указание на местные нравы – ссылка на продажность министра. «Что с того, – подумал сэр Джеймс Мэнсон, – с тем же успехом Брайант мог бы отчитаться о визите в Вашингтон. Изменилась бы только сумма».

Он снова потянулся к селектору.

– Будьте добры, мисс Кук, скажите мистеру Брайанту из зарубежных контрактов, чтобы поднялся ко мне.

Он отпустил кнопку и нажал другую.

– Мартин, зайди на минутку, пожалуйста.

Мартину Торпу понадобилось две минуты, чтобы подняться из своего офиса на девятом этаже. Он не был похож на ловкого пройдоху и протеже одного из самых безжалостных деляг в традиционно безжалостной и деляческой горной индустрии. Скорее походил на капитана спортивной команды привилегированного частного колледжа: симпатичный, юношески стройный, с аккуратно подстриженными волнистыми темными волосами и синими глазами. Секретарши прозвали его «хитрецом», а директора́, из-под носа которых вдруг уплывали пакеты акций, на которые они рассчитывали, и чьи компании неожиданно попадали под контроль невесть откуда взявшейся группы акционеров – подставных лиц Мартина Торпа, называли его иначе, совсем не таким безобидным прозвищем.

Несмотря на свою внешность, Торп никогда не был ни студентом частного колледжа, ни спортсменом, ни, понятно, капитаном команды. Он не знал, чем отличается среднее число ударов за партию в бейсболе от средней температуры воздуха, но мог держать в голове в течение всего дня каждый час меняющийся курс акций всех многочисленных филиалов «Мэн-Кона». В свои двадцать девять лет он был полон честолюбивых планов и горел желанием их осуществить.

«Мэн-Кон» и сэр Джеймс Мэнсон должны были способствовать ему в этом, а его преданность им определялась чрезвычайно высокой зарплатой, возможностью заиметь связи в Сити и сознанием того, что он сидит на выгодном месте, откуда легко будет при случае приметить «крупный кусок», как он выражался.

Когда он вошел в кабинет, сэр Джеймс смахнул результаты анализов в ящик стола, и перед ним теперь лежал только отчет Брайанта.

Он дружески улыбнулся своему любимчику.

– Мартин, есть одно дело, которое требует определенной секретности. Его нужно выполнить срочно, и на это может уйти полночи.

Не в традициях сэра Джеймса было поинтересоваться занят сегодня вечером Торп или нет. Торп был готов к этому – высокий оклад обязывал.

– О'кей, сэр Джеймс. У меня нет ничего неотложного.

– Хорошо. Видишь ли, я просматривал старые отчеты и наткнулся на этот. Полгода назад один из наших людей из зарубежных контрактов был послан в страну под названием Зангаро. Не знаю почему, но хотел бы знать. Этот парень получил добро у местного правительства на проведение силами малочисленной нашей группы разведки полезных ископаемых в непомеченной на карте области вокруг так называемой Хрустальной горы. Так вот, я бы хотел знать следующее: заходила ли речь об этом визите полугодовой давности до этого, во время или после на нашем Совете?

– На Совете?

– Вот именно. Упоминалось ли когда-нибудь на Совете директоров компании, что мы проводим эту разведку? Это я хотел бы знать. Скорее всего, вопрос не входил в официальную повестку дня. Тебе придется просмотреть стенографические отчеты. Возможно, об этом упоминается в разделе «разное». Придется проштудировать все протоколы заседаний за последний год. Во-вторых, выясни, кто и почему отправил Брайанта в командировку полгода назад, и кто и почему направил туда горного инженера-разведчика. Его фамилия Малруни. О нем мне тоже хотелось бы знать побольше. Покопайся в личных делах сотрудников. Понял?

Торп был обескуражен. Это было не совсем по его части.

– Да, сэр Джеймс, но мисс Кук справится с этим в два раза быстрее меня. Или может поручить кому-нибудь еще…

– Верно, она могла бы это сделать. Но я хочу, чтобы этим занимался ты. Если ты начнешь копаться в личных делах или протоколах заседания Совета, все решат, что дело связано с финансами. И лишних вопросов не возникнет.

До Мартина начало доходить.

– Вы хотите сказать… Они там что-то нашли, сэр Джеймс?

Мэнсон смотрел на уже потемневшее чернильного цвета небо, на море огней под ним, в то время как брокеры и дилеры, клерки и финансисты, банкиры и налоговые инспекторы, страховые агенты и маклеры, покупатели и продавцы, представители закона и, несомненно в некоторых конторах, нарушители его, дорабатывали хмурым зимним днем до заветных пяти тридцати.

– Неважно, – хрипло сказал он стоящему перед ним молодому человеку. – Делай, что тебе сказано.

Выйдя через заднюю дверь и спускаясь по лестнице к себе в контору, Мартин Торп широко улыбался.

– Хитрая сволочь, – прошептал он себе под нос.

Сэр Джеймс Мэнсон повернулся, когда динамик селектора нарушил звуконепроницаемую торжественную тишину его кабинета.

– К вам мистер Брайант, сэр Джеймс.

Мэнсон встал из-за стола и прошел к расположенному в стене выключателю. Включил верхний свет, подошел к селектору и нажал кнопку.

– Пусть войдет, мисс Кук.

Существовало три причины, по которым служащие среднего звена могли быть вызваны на ковер десятого этажа. Первая – выслушать указания или представить отчет, которые сэру Джеймсу хотелось отдать или выслушать лично, то есть вызов по делу. Вторая причина – когда человека нужно было пропесочить до основания, выжав из него последние соки. Это был сущий ад. В третьем случае главный администратор решал поиграть в доброго дядюшку со своими любимыми подчиненными. Это обычно ничем не грозило.

Еще на пороге кабинета Ричард Брайант, в свои тридцать девять не поднявшийся выше среднего уровня, но исполняющий поручения ответственно, со знанием дела и держащийся за свое место, сразу понял, что из трех возможных причин, по которым он мог оказаться здесь, первую придется отмести. Он заподозрил вторую и вздохнул с облегчением, когда увидел, что речь идет о третьей.

Сэр Джеймс направился к нему с приветливой улыбкой.

– Заходите, Брайант, заходите.

Когда Брайант вошел в кабинет, мисс Кук прикрыла за ним дверь и вернулась к своему столу.

Сэр Джеймс жестом предложил подчиненному сесть на одно из небольших кресел, на солидном удалении от стола, в противоположном конце просторного кабинета, где обычно проходили коллективные обсуждения. Брайант, все еще недоумевающий, почему его вызвали, уселся на указанное место, опустившись на блестящее кожаное сиденье. Мэнсон подошел к стене и раскрыл дверцы, за которыми оказался прекрасно оснащенный бар.

– Выпьете, Брайант? Солнце уже зашло.

– Благодарю вас, сэр, э-э… Виски, пожалуйста.

– Вот это верно. Моя любимая отрава. Я тоже присоединюсь.

Брайант взглянул на часы. Без четверти пять. Популярный в тропиках афоризм «солнце село – выпей смело» вряд ли подходил для коротких зимних дней в Лондоне. Но он запомнил, как во время одной вечеринки для сотрудников сэр Джеймс с презрением отзывался о любителях хереса и прочей дряни, весь вечер налегая на виски. «Полезно запоминать такие мелочи», – отметил Брайант, пока его шеф наполнял два старинных хрустальных бокала своим любимым отборным гленливетом. Ведерко со льдом он даже не подумал доставать.

– Разбавить водой или содовой? – спросил он, не отходя от бара.

Брайант обернулся и задержал взгляд на бутылке.

– Чистый солод, сэр Джеймс? В таком случае лучше неразбавленный.

Мэнсон несколько раз одобрительно кивнул и поднес бокалы.

Они чокнулись и начали смаковать виски. Брайант все ждал, когда начнется разговор. Мэнсон заметил это и придал себе вид заботливого дядюшки.

– Не волнуйтесь из-за того, что я вас сюда вызвал, – начал он. – Просто разбирал старые бумаги в своем шкафу и случайно наткнулся на один из ваших отчетов. Видимо, в свое время прочитал его и забыл передать мисс Кук для архива…

– Мой отчет? – заволновался Брайант.

– Э-э? Да, да. Тот самый, который вы составили после возвращения из… как там оно называется? Зангаро? Я правильно говорю?

– Совершенно верно, сэр. Зангаро. Это было полгода назад.

– Да, именно так. Полгода назад, конечно. Перечитывая, обратил внимание, что вам пришлось нелегко с этим субчиком, министром.

Брайант начал расслабляться. В комнате было тепло, в кресле – очень удобно, виски – словно старый добрый друг. Он улыбнулся своим мыслям.

– Но мне удалось заключить контракт о разрешении на разведку.

– Удалось, черт возьми, – поздравил его сэр Джеймс. Взгляд его потеплел, он, казалось, вспомнил что-то. – Я ведь тоже этим занимался в свое время, знаете?.. Отправлялся в рискованные путешествия ради куска хлеба. Хотя ни разу не добирался до Западной Африки в то время. Позже бывал там, конечно. Но только после того, как все это закрутилось.

При словах «все это» он обвел рукой свой шикарный кабинет.

– А теперь мне приходится проводить слишком много времени за бумажной работой, – продолжал сэр Джеймс. – Я даже завидую вам, молодым – ездите по свету заключать сделки, совсем как в былые времена. Ну, расскажите мне о своем путешествии в Зангаро.

– Тут уж действительно все было, как в былые времена. После нескольких часов пребывания на месте я уже думал, что встречу туземцев с костяными кольцами вносу, – сказал Брайант.

– Правда? Боже правый. Глухое местечко, это Зангаро?

Сэр Джеймс чуть отклонил голову назад в тень, а Брайант слишком комфортно себя чувствовал, чтобы, вглядевшись пристальнее, уловить напряженное внимание в его глазах, которое никак не вязалось с ласковым тоном голоса.

– Совершенно верно, сэр Джеймс. Порядочная дыра. Прямой дорогой катятся в средневековье после того, как пять лет назад получили независимость.

Он припомнил одну фразу, которую обронил когда-то его шеф в разговоре с группой сотрудников.

– Это классический пример того, что в большинстве африканских республик сегодня к вершинам власти пришли люди, которые не способны были бы руководить даже мусорной свалкой. В результате, конечно, страдают простые люди.

Сэр Джеймс, который не хуже любого другого мог распознать свои собственные слова, обращенные к нему же, улыбнулся, встал и подошел к окну, чтобы взглянуть на кишащие людьми улицы внизу.

– Ну и кто же там всем заправляет? – тихо спросил он.

– Президент. Или, скорее, диктатор, – отозвался со своего кресла Брайант. Его бокал был пуст. – Человек по имени Жан Кимба. Он победил на первых и единственных выборах перед самым получением независимости пять лет назад вопреки желанию колониальных властей. Как говорят, не без террора и одурманивания избирателей. Надо сказать, что народ там очень отсталый. Большинство из них даже не знали, что такое голосование. Теперь им это и не нужно.

– Суровый парень, этот Кимба? – спросил сэр Джеймс.

– Назвать его суровым неправильно, сэр. Он совершенно сумасшедший. Бредовая мания величия и, судя до всему, параноидальная шизофрения. Он правит в абсолютном одиночестве, окружив себя политическими подпевалами. Если они возражают ему или просто вызывают подозрения, то их отправляют в камеры старых колониальных полицейских бараков. Ходят слухи, что Кимба лично присутствует при пытках. Никто еще не вышел оттуда живым.

– Хм… В каком мире нам приходится жить, Брайант. И они обладают тем же количеством голосов в Организации Объединенных Наций, что Великобритания или Америка. К чьему же совету прислушивается он в своем правительстве?

– Он не считается ни с кем из своих людей. Конечно, слушает свои голоса. Так говорят немногочисленные местные белые. Из тех, что там остались.

– Голоса? – переспросил сэр Джеймс.

– Да, сэр. Он заявляет всем, что слышит божественные голоса. Утверждает, что разговаривает с Богом. Об этом он даже упоминал, выступая перед народом и представителями дипломатического корпуса.

– О Боже, опять то же самое, – задумчиво сказал Мэнсон, не отрывая глаз от улицы внизу. – Иногда мне кажется, что было ошибкой приобщать африканцев к Богу. Половина их лидеров теперь, похоже, с ним на дружеской ноге.

– Помимо этого, его правление основывается на каком-то гипнотическом страхе. Люди считают, что он могущественный колдун, шаман, волшебник или что-то в этом роде. Он держит людей в состоянии панического ужаса перед собственной персоной.

– А как обстоит дело с посольствами? – поинтересовался стоящий у окна сэр Джеймс.

– Видите ли, сэр, они предпочитают ни во что не вмешиваться. Похоже, напуганы эксцессами этого маньяка не меньше туземцев. Он что-то вроде гибрида между шейхом Абид Карумом из Занзибара, Папы Дока Дювалье с Гаити и Секу Туре из Гвинеи.

Сэр Джеймс медленно повернулся от окна и спросил притворно вкрадчивым тоном:

– А причем здесь Секу Туре?

Брайант чувствовал себя на коне, демонстрируя глубокие познания политической жизни в Африке, радуясь возможности показать своему шефу, что он прилежно выполнял домашние задания.

– Он при всем. Чуть не самый оголтелый коммунист, сэр Джеймс. Человек, которому он поклоняется в течение всей своей политической карьеры, это Лумумба. Поэтому-то влияние русских там так сильно. У них огромное посольство для такой маленькой страны. Чтобы заработать валюту, после развала сельского хозяйства в результате плохого руководства плантациями они продают почти все продовольствие русским рыболовным судам, заходящим в порт. Конечно, на самом деле это корабли-шпионы, ведущие электронную разведку, или суда, снабжающие продовольствием подводные лодки, которым они передают свежие продукты где-нибудь подальше от берега. Конечно, деньги от этих сделок не доходят до народа, а оседают на личном счету Кимбы.

– На мой взгляд, это не совсем по-марксистски, – пошутил Мэнсон.

Брайант расплылся в улыбке.

– Деньги и взятки начинаются там, где марксизм тормозит, – сказал он. – Как обычно.

– Но русские сильны? Влиятельны? Может быть, выпьем еще виски, Брайант?

Пока Брайант отвечал, глава «Мэн-Кона» налил еще два бокала гленливета.

– Да, сэр Джеймс. Кимба не слишком разбирается в том, что выходит за рамки его опыта, который целиком основан на местной жизни и, может быть, паре визитов в соседние африканские страны. Поэтому при решении международных дел ему приходится советоваться. Тогда он прибегает к услугам одного из трех советников, черных, выходцев из его родного племени. Двое из них обучались в Москве, один – в Пекине. Или вступает в контакт с русскими напрямую. Однажды вечером в баре отеля я разговорился с одним торговцем, французом. Он сказал, что русский посол или один из советников посольства почти каждый день бывает во дворце.

Брайант просидел еще десять минут, но Мэнсон узнал уже почти все из того, что ему требовалось. В двадцать минут шестого он выставил Брайанта из кабинета так же вкрадчиво, как незадолго до этого приглашал войти. Когда младший сотрудник удалился, он попросил заглянуть мисс Кук.

– У нас работает инженер по георазведке по имени Джек Малруни, – сказал он. – Три недели назад он возвратился из трехмесячной экспедиции в Африку, живя все это время в лесу, в тяжелых условиях, поэтому, возможно, что он еще в отпуске. Попытайтесь разыскать его дома. Мне хотелось бы видеть его завтра в десять часов утра. Кроме этого, доктор Гордон Чалмерс, руководитель исследовательского отдела. Вы можете застать его в Уотфорде, пока он не уехал из лаборатории. Если не получится, свяжитесь с ним дома. Я хочу видеть его здесь завтра в двенадцать. Отмените остальные встречи и оставьте мне достаточно времени, чтобы отвести Чалмерса пообедать. Лучше всего закажите нам столик у Уилтона на Бери Стрит. Это все, спасибо. Через несколько минут я ухожу. Прикажите подать машину к подъезду через десять минут.

Когда мисс Кук удалилась, Мэнсон нажал одну из кнопок селектора и тихо проговорил:

– Поднимись ко мне на минутку, Саймон.

Внешность Саймона Эндина тоже была обманчива, как и у Мартина Торпа, но по-своему. За внешним лоском безупречного происхождения скрывалась душа бандита из Ист Энда. Для того, чтобы лавировать между изяществом и жестокостью, требовался определенный ум. Ему нужен был такой хозяин, как Джеймс Мэнсон, как и Джеймсу Мэнсону рано или поздно на пути наверх, в борьбе за свое место среди акул капитализма, могли потребоваться услуги такого Саймона Эндина.

Эндин был человеком того сорта, какой всегда можно встретить в самых шикарных и изысканных игорных клубах Вест Энда, это вышибалы с блестяще подвешенным языком и железными кулаками, которые никогда не пропустят миллионера без поклона, а девчонку без щипка. Отличие заключалось в том, что благодаря сметливому уму Эндин дослужился до поста помощника владельца весьма богатого и престижного игорного клуба.

В отличие от Торпа, он никогда не мечтал стать мультимиллионером. Он считал, что и одного миллиона хватит, а для этого достаточно было служить тенью Мэнсона. Это позволяло содержать шестикомнатную хату, машину «корветт», девчонок. Он тоже поднялся по задней лестнице и вошел через скрытую в стене кабинета дверь, напротив той, через которую только что вышла мисс Кук.

– Сэр Джеймс?

– Саймон, завтра я обедаю с человеком по имени Гордон Чалмерс. Один из наших сотрудников. Главный исследователь и начальник лаборатории в Уотфорде. Он будет здесь к двенадцати. До этого мне нужна полная информация о нем. Личное дело само собой, но кроме этого все, что только сможешь найти. Личная жизнь, семейные отношения, тайные пороки, и прежде всего, не испытывает ли он острой нужды в деньгах, существенно превышающих его оклад. Политическая ориентация, если таковая имеется. Большинство из этих ученых-буквоедов леваки. Хотя не все. Можешь переговорить сейчас с Эррингтоном из отдела кадров, пока он не ушел. Просмотри личное дело сегодня и оставь мне для ознакомления на утро. С самого утра займись его окружением. Позвони мне не позднее 11.45. Понял? Я понимаю, что работа авральная, но может оказаться очень важной.

Эндин выслушал инструкции с неподвижным лицом и подробно записал. Он понимал ситуацию. Сэру Джеймсу Мэнсону часто требовалась информация, ибо он никогда не встречался с человеком, будь он друг или враг, не ознакомившись с его досье, включающим подробности частной жизни. Несколько раз он заставлял оппонентов сдаваться только потому, что был лучше подготовлен к встрече с ними. Эндин кивнул и вышел, направляясь прямо в отдел кадров, помещение, из которого, кстати, только что вышел Мартин Торп. Однако, их пути не пересеклись.

«Роллс-ройс» с шефом откатил от подъезда здания компании «Мэн-Кон», отвозя своего пассажира в квартиру на третьем этаже Арлингтон Хауз за «Ритцем». После долгой горячей ванны и ужина, доставленного из «Каприса», сэр Джеймс Мэнсон откинулся на спинку кресла и закурил свою первую за вечер сигару.

Перед отъездом из конторы шофер вручил ему вечерний выпуск «Ивнинг Стандарт», и когда они проезжали мимо вокзала «Черинг Кросс», на глаза ему попалась маленькая колонка в разделе Последние Новости. Она расположилась по соседству с результатами скачек. Он задержал на ней взгляд, потом перечитал несколько раз подряд и выглянул в окно, где за водоворотом машин по запруженным тротуарам сновали пешеходы. Одни устремлялись к вокзалу, другие продирались к автобусам сквозь февральскую изморось, направляясь к себе домой в Эндонбридж или Севеноукс после очередного напряженного дня в Сити.

Вот тогда в голове у него начала вызревать идея. Другой на его месте только бы посмеялся и тут же отбросил подобную мысль, но сэр Джеймс Мэнсон был из другого теста, он был пиратом двадцатого века и тем гордился. Набранная чуть более крупным шрифтом строка заголовка над маленькой колонкой в вечерней газете касалась африканской республики. Не Зангаро, а какой-то другой. О ней он тоже почти ничего раньше не слышал. Там не было заметных запасов природных ресурсов.

Заголовок гласил:

«ОЧЕРЕДНОЙ ПЕРЕВОРОТ В АФРИКАНСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ»

(обратно)

Глава 3

Мартин Торп дожидался перед дверью в кабинет своего шефа, когда сэр Джеймс появился в пять минут десятого, и прошел вслед за ним.

– Что удалось разузнать? – спросил сэр Джеймс Мэнсон, снимая вигоневое пальто и вешая его на плечики во встроенный в стену шкаф.

Торп раскрыл блокнот, вынув его из внутреннего кармана, и зачитал результаты своего расследования за предыдущую ночь.

– Год назад мы посылали бригаду разведчиков в республику, расположенную к северу и востоку от Зангаро. Работа сопровождалась разведкой с воздуха, для которой мы наняли людей во французской фирме. Исследуемая область находилась в непосредственной близости и частично на самой границе с Зангаро. К сожалению, почти не существует топографических карт этой местности и совсем отсутствуют авиационные лоции и карты. Ввиду отсутствия радио- и любых других маяков для определения местоположения пилоту приходилось рассчитывать размеры исследуемой области, исходя из времени и скорости полета. Однажды, когда попутный ветер оказался сильнее, чем предсказывал прогноз, он облетел вверх и вниз всю полосу, подлежащую аэросъемке, и с чувством выполненного долга возвратился на базу. Он не мог знать, что каждый раз при заходе по ветру перелетал через границу и на сорок миль углублялся на территорию Зангаро. Когда пленку проявили, выяснилось, что он прихватил большой кусок лишней территории.

– Кто первым обнаружил это? Французская компания? – спросил Мэнсон.

– Нет, сэр. Они проявили пленку и передали нам без комментариев, как и было обговорено в контракте. Идентифицировать отснятые области должны были специалисты по аэрофотосъемке из нашего научного отдела. Они-то и обнаружили, что в конце каждого захода к югу была отснята полоска территории, не подлежащей обследованию. Поэтому они не стали заниматься этими картинками, короче, просто отложили их в сторону. Они увидели, что на этих снимках видна какая-то горная гряда, хотя в обследуемой области никаких гор не было. Потом один дотошный парень взглянул еще разок на отложенные снимки и обнаружил, что в холмистой области, чуть восточнее основной гряды, наблюдается отклонение в плотности и типе растительного покрова. Это такая штука, которую почти невозможно заметить с земли, а на снимке с высоты трех миль она выделяется как блюдце на биллиардном столе.

– Я знаю, как это делается, – пробурчал сэр Джеймс, – продолжай.

– Простите, сэр. Для меня это было новостью. Так или иначе, полдюжины фотографий были переданы кому-то из геофотолаборатории, и тот подтвердил, после увеличения, что растительный покров отличается от окружающего на довольно ограниченном участке, включающем небольшой холм около 1800 футов высотой, почти конической формы. Оба сектора составили отчеты и пошли к руководителю отдела топографии. Он заключил, что речь идет о районе Хрустальной горы, и что холм, скорее всего, та самая Хрустальная гора и есть. Отчет был отослан в отдел зарубежных контрактов, и Уиллоуби, начальник отдела, послал Брайанта договариваться о разрешении на разведку.

– Он не сказал мне об этом, – заметил Мэнсон, пересев за письменный стол.

– Он посылал докладную записку, сэр Джеймс. Она у меня здесь. В то время вы были в Канаде и должны были вернуться только через месяц. Он поясняет, что, на его взгляд, разведка в этой области дело весьма рискованное, но раз уж нам бесплатно достались результаты аэрофотосъемки и раз фотогеология подозревает, что должны быть определенные причины для изменения растительного покрова, расходы могут быть обоснованны. Помимо этого Уиллоуби считал, что будет полезно дать возможность этому парню, Брайанту, поработать разок в одиночку, набраться опыта. До этого он всегда сопровождал Уиллоуби.

– Это все?

– Почти. Брайант получил визу и уехал полгода назад. Он получил разрешение и вернулся три недели спустя. Четыре месяца тому назад Наземная разведка согласилась снять недипломированного старателя-разведчика по имени Джек Малруни с буровых работ в Гане и послать на осмотр Хрустальной горы при условии, что затраты будут умеренными. Так и случилось. Три недели назад он вернулся с полутора тоннами образцов, которые с тех пор находятся в уотерфордской лаборатории.

– Достаточно подробно, – произнес сэр Джеймс Мэнсон после паузы. – Теперь скажи мне, на Совете об этом когда-нибудь говорилось?

– Нет, сэр, – голос Торпа был тверд. – Видимо, этот вопрос считался слишком мелким. Я просмотрел протоколы всех заседаний Совета за последний год, включая все записки и докладные, посланные членам Совета за тот же период. Никакого упоминания об этом факте. Финансирование всего предприятия, судя по всему, прошло по графе «Мелкие расходы». Оно не могло быть запланировано, потому что аэроснимки оказались у нас в руках в качестве подарка от французской фирмы и их незадачливого авиатора. Все произошло как-то само собой и так и не вышло на уровень Совета.

Джеймс Мэнсон кивнул с явным удовлетворением.

– Хорошо. Теперь Малруни. Насколько он умен? – Вместо ответа Торп протянул личное дело Джека Малруни из архива отдела кадров.

– Образования нет, но опыт громадный, сэр. Старый трудяга. Африканской закалки.

Мэнсон пролистал досье на Джека Малруни, пробежал глазами биографию и послужной список с тех самых пор, как он был принят на работу в компанию.

– Опыта ему не занимать, это точно, – проворчал Мэнсон. – Никогда не смотри свысока на старых африканских трудяг. Я сам начинал в Рэнде, на руднике. Малруни же так и остался на этом уровне. Не надо смеяться, приятель, такие люди очень полезны. И могут оказаться весьма догадливыми.

Он отправил Мартина Торпа и буркнул вполголоса:

– Теперь посмотрим, насколько догадливым окажется этот Малруни.

Нажал на кнопку селектора и обратился к мисс Кук.

– Малруни уже появился, мисс Кук?

– Да, сэр Джеймс, он ждет.

– Впустите его, пожалуйста.

Мэнсон был на полпути к двери, когда подчиненный вошел в кабинет. Он тепло поприветствовал его и провел к креслам, на которых сидел предыдущим вечером вместе с Брайантом. Пока не ушла мисс Кук, ее попросили приготовить кофе на двоих.

Привычка пить кофе была отмечена в досье Малруни.

Джек Малруни в кабинете на последнем этаже здания лондонской конторы выглядел так же нелепо как, скажем, Торп в зарослях джунглей. Руки неловко болтались из-под рукавов пиджака, и он, казалось, не знал куда их пристроить. Мокрые от дождя седые волосы прилипли к голове, на щеках виднелись свежие порезы после бритья. Впервые в жизни его вызвали к самому «деду», как он называл этого человека. Сэр Джеймс изо всех сил пытался завоевать его расположение.

Когда мисс Кук вошла с подносом, на котором кроме фарфоровых чашек уместился кофейник, кувшин со сливками, сахарница и стопка бисквитов из кондитерской «Фортнум и Мейсон», до ее ушей донеслись слова шефа, обращенные к ирландцу: «… в этом-то и дело, старина. У нас с вами есть то, чему никогда не научат этих молокососов в их колледжах. Для этого надо двадцать пять лет ломаться под землей, выгрызая проклятую руду бадьями.»

Всегда приятно, когда тебя ценят по достоинству, и Джек Малруни не был исключением. Он весь сиял и согласно покачивал головой. Когда мисс Кук вышла, сэр Джеймс жестом указал на чашки.

– Посмотрите на них. Когда-то я пил из старой доброй кружки, а теперь мне приносят эти наперстки. Помню, как-то в Рэнде, в конце тридцатых, а ведь это было даже раньше, чем вы начинали…

Малруни просидел целый час. Вышел из кабинета с чувством, что «дед» все-таки замечательный мужик, что бы о нем ни плели злые языки. Сэр Джеймс Мэнсон решил, что Малруни прекрасный человек, во всяком случае в том, что касается работы, а она для него заключается в умении откалывать куски породы на горных склонах и не задавать лишних вопросов.

Перед отходом Малруни еще раз поделился своей точкой зрения.

– Там есть олово, сэр Джеймс. Готов жизнью поклясться. Единственный вопрос в том, можно ли его добыть сравнительно дешево.

Сэр Джеймс похлопал его по плечу.

– Об этом не волнуйтесь. Все станет ясно, когда поступит отчет из Уотфорда. И можете не беспокоиться, если окажется, что я смогу добыть хотя бы унцию металла и доставить на побережье ниже рыночной цены, он весь будет наш. Ну, а какие у вас планы? Куда теперь?

– Не знаю, сэр. У меня еще три дня до конца отпуска. Потом должен буду прибыть в контору.

– Хотите снова в путешествие? – расплылся в улыбке сэр Джеймс.

– Да, сэр. Честно говоря, я терпеть не могу этот город, погоду и все такое.

– Назад на солнышко тянет, а? Я слышал, что вы любите глухие места.

– Это верно. Там чувствуешь себя хозяином положения.

– Совершенно правильно, – улыбнулся Мэнсон. – Именно так. Я почти вам завидую. Нет, черт подери, просто завидую и все тут. Ладно, посмотрим, что можно будет сделать.

Через две минуты Джек Малруни ушел. Мэнсон велел мисс Кук отослать его личное дело обратно в архив, позвонил в бухгалтерию и велел выписать Малруни премию за особые заслуги в размере 1000 фунтов стерлингов, причем сделать так, чтобы он получил эти деньги до следующего понедельника, после чего позвонил в Управление георазведки.

– Какие экспедиции на сегодняшний день у вас планируются или только что отправлены? – спросил он безо всякой преамбулы.

Их было три. Одна – в удаленном районе на самом севере Кении, рядом с границей Сомали, где полуденное солнце печет настолько, что мозги вскипают, словно еда в кастрюле, ночной холод пробирает до того, что мозг в костях твердеет, леденея, как торос в Арктике, а в окрестных лесах промышляют бандиты.

Экспедиция планировалась надолго, почти на год. Двое из кандидатов уже пригрозили скорее уволиться, чем ехать туда на такой срок.

– Пошлите Малруни, – сказал сэр Джеймс и повесил трубку.

Он посмотрел на часы. Одиннадцать ровно. Взял со стола личное дело доктора Гордона Чалмерса, которое оставил для него Эндин предыдущим вечером.

Чалмерс с отличием закончил лондонский Горный колледж, который считается лучшим в своем роде во всем мире, хотя Уитуотерстренд и пытается оспаривать это утверждение. Он защитил диплом по геологии, а чуть позже по химии, и в возрасте двадцати пяти лет поступил в докторантуру. После пяти лет работы стипендиатом в колледже он поступил в научный сектор компании «Рио Тинто Цинк», а шесть лет назад «Мэн-Кон» откровенно переманил его оттуда на большую зарплату.

Последние четыре года он руководил научным подразделением компании, располагающимся на окраине Уотфорда в Хертсфордшире. С небольшой, как для паспорта, фотографии в деле хмуро смотрел человек лет около сорока с густой рыжей бородой. На нем был твидовый пиджак и красная рубашка. Узел дорогого галстука сдвинут набок.

В 11.35 зазвонил его личный телефон, и сэр Джеймс услышал в трубке характерный щелчок. Это значит, что звонили из уличного автомата. Монета проскочила в прорезь, и в трубке послышался голос Эндина. Он звонил с вокзала в Уотфорде.

Разговор занял две минуты. Когда Эндин закончил, Мэнсон удовлетворенно крякнул.

– Это полезно знать, – произнес он. – Теперь возвращайся в Лондон. У меня есть для тебя работа. Мне нужна исчерпывающая информация о республике Зангаро. Все, что возможно. Да, 3-а-н-г-а-р-о, – произнес он по буквам. – Начни с тех времен, когда ее открыли, и работай дальше. Мне нужна историческая, географическая справка, состояние экономики, уровень сельского хозяйства, горнодобывающей промышленности, если есть такая, политическая ситуация и общий уровень развития. Особое внимание удели периоду за десять лет до получения независимости и, главное, после. Я хочу знать все, что только возможно о президенте, его кабинете, парламенте, если он есть, административных органах, исполнительной, судебной власти и политических партиях. Три вещи важнее всех остальных. Первый вопрос – о степени вмешательства русских, китайцев и вообще о влиянии коммунистов на президента. Второе – никто, хоть отдаленно связанный с этой страной, не должен знать о том, что наводятся подобные справки, поэтому не вздумай туда отправляться лично; и последнее – ни при каких обстоятельствах не ссылайся на то, что ты из «Мэн-Кона». Смени имя. Понятно? Отчет нужен чем быстрее, тем лучше, но не позднее чем через десять дней. Получишь деньги в бухгалтерии по моему личному распоряжению и не болтай лишнего. Для других ты отправляешься в отпуск. Позже я тебе его компенсирую.

Мэнсон повесил трубку и по селектору передал Торпу очередные указания. Через три минуты Торп был на десятом этаже и положил на стол бумагу, которую пожелал видеть шеф.

Это была ксерокопия письма.

Доктор Гордон Чалмерс вышел из такси на углу Мургейт и расплатился с шофером. Он чувствовал себя неловко в темном костюме и пальто, но Пегги сказала, что для встречи и обеда с председателем Совета это просто необходимо.

Не доходя несколько ярдов до ступеней, ведущих ко входу в «Мэн-Кон Хауз», он уголком глаза заметил объявление на киоске торговца дневными выпусками «Ивнинг Ньюс» и «Ивнинг Стэндард». Текст плаката заставил его тяжело вздохнуть:

ПОСТРАДАВШИЕ ОТ ТАЛИДОМИДА РОДИТЕЛИ НЕ СДАЮТСЯ.

Он купил обе газеты. Короткая заметка была не на первой полосе, а на развороте.

В заметке тема, вынесенная в заголовок, раскрывалась подробнее. В статье говорилось, что после очередного затяжного раунда переговоров между представителями родителей 400 британских детей, родившихся десять лет назад с дефектами в результате действия талидомида, болеутоляющего средства, которое принимали матери во время беременности, и компанией, производившей лекарство, не достигнуто окончательного соглашения. Поэтому переговоры переносятся «на более поздний срок».

Гордон Чалмерс мысленно вернулся к дому, из которого выехал этим утром, к Пегги, жене, которой едва исполнилось тридцать, хотя по виду можно было дать все сорок, и Маргарет, безногой, однорукой Маргарет, ожидающей своего девятилетия, которой никак не обойтись в жизни без сложных протезов, без специально сконструированного дома, в котором они наконец-то поселились, хоть аренда и стоила ему целого состояния.

«На более поздний срок», – с горечью повторил он вслух и бросил газеты в урну. Последнее время он редко читал вечерние газеты. Предпочитал «Гардиан», «Прайвет Ай» и левую «Трибюн».

Наблюдая в течение почти десяти лет, как группа практически нищих родителей пытается выклянчить у могучего фармацевтического концерна жалкую компенсацию, Гордон Чалмерс начал испытывать в душе отвращение к представителям крупного капитала. Но спустя десять минут уже стоял перед одним из них, и далеко не самым последним.

Сэру Джеймсу Мэнсону не удалось усыпить бдительность Чалмерса, как в случае с Брайантом или Малруни. Ученый, крепко вцепившись в бокал с пивом, настороженно смотрел на него. Мэнсон быстро оценил ситуацию, и после того, как мисс Кук, подав виски, удалилась, перешел к делу.

– Полагаю, вы догадались почему я попросил вас прийти ко мне, доктор Чалмерс.

– Да, сэр Джеймс. Речь, видимо, идет о Хрустальной горе.

– Вот именно. Кстати, вы совершенно правильно поступили, прислав отчет мне лично в запечатанном конверте. Абсолютно правильно.

Чалмерс пожал плечами. Он сделал это потому, что, согласно правилам компании, все существенные результаты анализов должны направляться непосредственно председателю Совета директоров. Как только он выяснил, что содержится в образцах, началась обычная рутина.

– Разрешите мне задать вам два вопроса, на которые я хотел бы услышать обоснованные ответы, – сказал сэр Джеймс. – Вы абсолютно уверены в своем заключении? Нельзя ли иначе интерпретировать результаты анализа образцов?

Чалмерс не удивился и не обиделся. Он знал, что обыватели всегда с недовернем относятся к работе ученых, потому что она слишком далеко от черной магии и не может таким образом претендовать на истину. Он уже давным-давно отказался от неблагодарных попыток защищать приоритет своей науки.

– Абсолютно уверен. С одной стороны, существует много способов, позволяющих определить присутствие платины, и данные образцы прошли все эти тесты с неизменно положительным результатом. С другой стороны, я не только подверг каждый образец всем известным тестам, но и проделал это дважды. Теоретически можно предположить, что частицы металла попали в образцы со стороны, если речь идет о россыпи, но только не в тех случаях, когда металл содержится в самом теле скалы. Результаты отчета с научной точки зрения не могут быть оспорены.

Сэр Джеймс Мэнсон выслушал лекцию, почтительно склонив голову, и восхищенно закивал.

– Второй вопрос, сколько еще людей в вашей лаборатории знакомы с результатами анализа образцов из района Хрустальной горы?

– Ни один человек, – с уверенностью сказал Чалмерс.

– Ни один? – переспросил Мэнсон. – Будет вам. Кто-нибудь из наших ассистентов…

Чалмерс отхлебнул пива и отрицательно покачал головой.

– Сэр Джеймс, когда образцы поступили, их, как обычно, рассортировали и поместили в хранилище. В сопроводительной записке Малруни предполагалось наличие олова неизвестной концентрации. Так как это было обследование второстепенной важности, я поручил его свежему младшему помощнику. Не обладая достаточным опытом, он предположил, что надо искать только олово и ничего больше, и проделал необходимые исследования. Получив отрицательные результаты, он подозвал меня и показал их. Я предложил ему повторить анализы, и вновь результаты были отрицательными. Тут я прочел ему лекцию, что нельзя слепо доверять предположению старателя, и проделал дополнительные анализы. Они тоже не дали результатов. Лаборатория уже закрывалась, но я решил задержаться. Таким образом, в лаборатории никого не было, когда появились первые положительные результаты. К полуночи мне стало известно, что в гальке, собранной со дна ручья, из которой я использовал менее полфунта, содержится небольшое количество платины. После этого я закрыл лабораторию на ночь. На следующий день я перевел ассистента на другую работу и продолжил исследование самостоятельно. Там было 600 мешочков с гравием и галькой, 1500 фунтов сколов породы, более 300 образцов скалы, взятых в различных районах склона. По фотографиям Малруни я мог представить себе гору. Рассеянное месторождение присутствует повсеместно. Как я и отметил в своем отчете.

С оттенком вызова он осушил свой бокал. Сэр Джеймс Мэнсон продолжал кивать головой, глядя на ученого с мастерски наигранным благоговением.

– Просто уму непостижимо, – произнес он наконец. – Я понимаю насколько вы, ученые, стремитесь оставаться беспристрастными, не поддаваться чувствам, но мне кажется, что вас это должно было взволновать. Ведь речь может идти о новом мировом источнике платины. Вы знаете, как частоподобное случается с редкими металлами? Раз в десятилетие, если не один раз за всю жизнь…

На самом деле Чалмерса действительно вдохновило открытие, и в течение трех недель он работал до поздней ночи, чтобы проверить все до единого образцы породы с Хрустальной горы.

Но он никогда бы не признался в этом. Безразлично пожав плечами, он произнес:

– Несомненно, это принесет большой доход «Мэн-Кону».

– Не обязательно, – тихо ответил Джеймс Мэнсон, и этим он впервые за все время удивил Чалмерса.

– Нет? Но ведь этот громадное богатство!

– Богатство в земле, верно, – ответил сэр Джеймс, встав и подойдя к окну. – Но очень многое зависит от того, кому оно достанется, если вообще достанется кому-то. Видите ли, существует опасность, что его не извлекут еще долгие годы, или извлекут и припрячут. Разрешите мне обрисовать вам ситуацию, мой дорогой доктор…

Он обрисовывал доктору Чалмерсу ситуацию в течение тридцати минут, привлекая финансовые и политические соображения, в которых ученый никогда не был особенно силен.

– В результате, – резюмировал он, – весьма возможно, это богатство будет преподнесено на блюдечке советскому правительству, если мы сейчас же объявим о его существовании.

Доктор Чалмерс, который ничего особенного не имел против советского правительства, слегка пожал плечами.

– Факты упрямая вещь, мне не под силу изменить их, сэр Джеймс.

Брови Мэнсона в страхе взметнулись вверх.

– Боже праведный, доктор, конечно вы этого не можете. – Он с удивлением посмотрел на часы и воскликнул: – Почти час, вы должно быть проголодались! Я-то уж точно. Пойдемте, устроим небольшой перекус.

Он предполагал воспользоваться «роллс-ройсом», но после утреннего звонка Эндина из Уотфорда и информации от местного почтальона о постоянной подписке Чалмерса на «Трибюн» предпочел обыкновенное такси.

«Небольшой перекус» на поверку оказался паштетом из гусиной печенки, омлетом с трюфелями, тушеным зайцем под винным соусом и бисквитами со взбитыми сливками. Как и предполагал Мэнсон, Чалмерс, хоть и осуждал подобное расточительство, но не страдал отсутствием аппетита. И даже ему было не под силу изменить простые законы природы, по которым хорошая еда вызывает чувство сытости, довольства, благодушия и притупляет моральную бдительность. Мэнсон рассчитывал еще и на то, что густое красное вино застанет врасплох любителя пива, и две бутылки «Cote du Rhone» вдохновили Чалмерса на обсуждение близких ему проблем: работы, семьи, устройства мира.

Именно в тот момент, когда он начал рассказывать о семье и их новом доме, сэр Джеймс Мэнсон, напустив на себя соответствующий обстоятельствам скорбный вид, как бы невзначай вспомнил, что в прошлом году видел по телевидению интервью, взятое у Чалмерса на улице.

– Прошу простить меня, – сказал он, – я как-то не взял в толк раньше… то, что случилось с вашей девочкой… какая трагедия.

Чалмерс кивнул и уставился на салфетку. Сначала медленно, а потом все больше проникаясь доверием, он начал рассказывать своему шефу о Маргарет.

– Вы не сможете это понять, – вставил он по ходу рассказа.

– Я могу попытаться, – тихо сказал сэр Джеймс. – У меня ведь тоже есть дочь. Конечно, она старше.

Через десять минут в разговоре наступила пауза. Сэр Джеймс Мэнсон вытащил из внутреннего кармана сложенную вдвойне бумагу.

– Даже не знаю, как бы это сказать, – начал он с некоторым смущением, – но… в общем мне, как и всем остальным, известно, сколько времени и сил вы отдаете компании. Я знаю, что вам приходится долгие часы проводить на работе, а напряжение, связанное с этой личной драмой, не может не сказываться ни на вас, ни без сомнения, на миссис Чалмерс. Поэтому сегодня утром я передал это распоряжение в свой банк.

Он протянул Чалмерсу ксерокопию письма, и тот погрузился в чтение. Письмо было кратким и конкретным. Управляющему «Кауттс Бэнк» предписывалось каждый первый день месяца пересылать по почте пятнадцать банкнот, достоинством 10 фунтов каждая, доктору Гордону Чалмерсу, на его домашний адрес. Переводы должны производиться в течение десяти лет, если не поступит дополнительных распоряжений.

Чалмерс поднял глаза. На лице его хозяина застыло сосредоточенное выражение с легким налетом смущения.

– Спасибо, – мягко произнес Чалмерс.

Сэр Джеймс положил ему руку на локоть и слегка пожал.

– Больше не будем об этом. Выпейте коньяку.

По пути в контору Мэнсон предложил высадить Чалмерса у вокзала, откуда он может добраться до Уотфорда на поезде.

– Я должен вернуться в контору и что-то придумать с этим Зангаро и вашим отчетом, – сказал он.

Чалмерс смотрел из окна такси на поток машин, устремившихся из Лондона в конце пятницы.

– Что вы намерены с ним делать? – спросил он.

– Честно говоря, пока не знаю. Конечно, мне не хотелось бы давать ему ход. Жаль смотреть, как все уплывет в чужую страну, а так и будет, если ваш отчет попадет в Зангаро. Но что-то я рано или поздно должен буду им отослать.

Наступила еще одна долгая пауза, пока такси сворачивало на привокзальную площадь.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил ученый.

Сэр Джеймс глубоко вздохнул.

– Да, – сказал он негромко. – Выбросьте образцы Малруни так же, как вы поступили бы с обычными камнями и песком. Полностью уничтожьте свои записи. Возьмите копию своего отчета и сделайте точно такую же с одним отличием – пусть там будет отражено, что анализы достоверно подтверждают наличие низкопроцентной оловянной руды, которую экономически невыгодно добывать. Сожгите оригинальную копию своего отчета. А после этого никогда не упоминайте о нем.

Такси остановилось, и поскольку никто из пассажиров не сдвинулся с места, водитель просунул нос сквозь окошко в защитном экране и обратился к сидящим на заднем сиденье:

– Приехали, командир.

– Клянусь честью, – прошептал сэр Джеймс Мэнсон. – Рано или поздно политическая ситуация может измениться, и, когда это случится, «Мэн-Кон» подаст заявку на концессию для разработки, в соответствии с принятыми в нашем бизнесе нормами.

Доктор Чалмерс выбрался из машины и посмотрел на своего хозяина, сидящего в дальнем углу салона.

– Не уверен, что смогу это сделать, сэр, – сказал он. – Мне нужно все обдумать.

Мэнсон кивнул.

– Конечно. Я понимаю, что просьба не из простых. А почему бы вам не обсудить этот вопрос с женой? Я уверен, что она во всем разберется.

После этого он захлопнул дверь и велел таксисту отвезти его в Сити.

Этим вечером сэр Джеймс ужинал с чиновником из Форин Офис[332] и пригласил его в свой клуб. Это не был один из самых элитных аристократических клубов Лондона, ибо у Мэнсона не было намерения попытаться наскоком взять один из бастионов старого Истеблишмента и в результате оказаться забаллотированным.

Кроме того, у него просто не было времени, чтобы карабкаться по общественной лестнице, и не хватало терпения для общения с надутыми идиотами, которых встречаешь на самом верху, после того как туда взберешься. Светскую сторону жизни он доверил жене. Рыцарский титул вещь полезная, а от остального увольте.

Он презирал Адриана Гуля, которого считал педантичным болваном. Поэтому и пригласил его на ужин. И еще потому, что он работал в отделе экономической разведки ФО.

Много лет назад, когда деятельность его компании в Гане и Нигерии достигла определенного уровня, он согласился занять место в Комитете Сити по Западной Африке. Этот орган был и до сих пор является чем-то вроде профсоюза всех основных фирм, базирующихся в Лондоне и производящих операции в Западной Африке. Озабоченный вопросами торговли, а значит, и финансами, куда более, чем, например, Комитет по Восточной Африке, КЗА периодически производил обзор событий, как коммерческого, так и политического свойства, происходящих в Западной Африке. Частенько и те и другие были настолько тесно связаны друг с другом, что становились трудно отделимы друг от друга. Комитет подпитывал министерства иностранных дел и торговли предложениями по поводу того, что, по их мнению, соответствовало бы разумной политике в интересах Британии.

Сэр Джеймс сказал бы проще. Он сказал бы, что они существовали для того, чтобы говорить правительству, как себя вести в этой части мира, чтобы увеличить доходы. И был по-своему прав. Он сидел на заседаниях Комитета во время гражданской войны в Нигерии и слышал, как различные представители банков, шахт, нефтяных и торговых компаний высказывались за скорейший конец войны, что было синонимом быстрой победы правительственных войск.

Легко догадаться, что Комитет предложил правительству оказать поддержку Федералам, если те проявят стремление к победе, причем безотлагательной и при условии, что британские источники информации на местах смогут подтвердить это. После этого они сидели и смотрели, как правительство, по совету Форин Офис, развязывает очередную грандиозную нелепую африканскую авантюру. Вместо того, чтобы закончиться через полгода, она затянулась на два с половиной. А Гарольд Вильсон, как и подобает политику, скорее слетал бы на луну, чем признался, что его любимчики от его же имени наломали дров.

Мэнсон лишился солидных доходов с выведенных из строя шахт и из-за невозможности доставить продукцию на побережье в условиях непредсказуемой работы местных железных дорог в то время. Но Мак-Фадзин из компании «Шелл-БП» потерял куда больше на нефти.

Адриан Гуль в течение долгого времени осуществлял связь ФО с Комитетом. Теперь он сидел напротив Джеймса Мэнсона за столиком в укромном алькове: белоснежные манжеты торчат из-под рукавов на положенные дюйм с четвертью, на лице застыло напряженное выражение.

Мэнсон рассказал ему полуправду обо всем происходящем, полностью исключив упоминание о платине. Он ограничился оловом, правда, увеличив его количество. Имело бы смысл начать разработку, конечно, но он, честно говоря, побаивается слишком явной зависимости президента от русских советников.

Долевое участие в доходах зангарийского правительства сулит приличные поступления и, таким образом, ведет к укреплению существующей власти, но раз диктатор всего лишь марионетка в руках у русских, кому нужно укреплять его могущество?

Гуль все это переварил. На лице его возникло выражение глубокой сосредоточенности.

– Чертовски сложное решение, – произнес он сочувственно. – Я просто преклоняюсь перед вашим политическим чутьем. В настоящий момент Зангаро на грани банкротства, обстановка крайне неясная. Но если они разбогатеют… да, вы совершенно правы. Настоящая дилемма. Когда вы должны отослать им результаты анализов?

– Рано или поздно, – проворчал Мэнсон. – Вопрос в том, что же мне делать? Если они покажут отчет в русском посольстве, торговый советник тут же поймет, что залежи олова подлежат разработке. После этого возникнет вопрос о концессии на добычу. Она уплывет в чужие руки, диктатор будет благополучно богатеть, и, кто знает, какими проблемами это может грозить Западному миру? Мы остаемся с носом.

Гуль задумался.

– Я просто подумал, что надо бы поставить вас в известность, ребята, – сказал Мэнсон.

– Да, да, большое спасибо. – Гуль был погружен в себя. – Скажите, – наконец очнулся он, – что будет, если вы сократите количество содержания олова на тонну породы вполовину?

– Сократить наполовину?

– Да, поделить надвое. Представить цифру, составляющую ровно пятьдесят процентов от количества олова на тонну в ваших образцах?

– Ну, в таком случае, промышленная разработка олова станет экономически невыгодной.

– А сами образцы могли бы быть взяты в другом месте, скажем, в миле от того участка, где работали ваши люди? – спросил Гуль.

– Да. В принципе это возможно. Но мой разведчик обнаружил самые богатые по содержанию олова образцы.

– Но если бы он этого не сделал, – настаивал Гуль, – если бы он собрал образцы в миле от того места. Содержание металла могло бы сократиться наполовину?

– Да, могло бы. Вероятно, так и было бы, даже больше, чем вполовину, я думаю. Но ведь он работал там, где работал.

– Под наблюдением? – спросил Гуль.

– Нет. В одиночестве.

– Можно обнаружить следы его деятельности?

– Нет. – отвечал Мэнсон. – Отдельные сколы на камнях должны были давно зарасти травой. Кроме того, в этих местах никого не бывает. На многие мили кругом ни души.

Он прервался на минуту, чтобы закурить сигару.

– Знаете, Гуль, вы чертовски умный парень. Официант, еще бутылку коньяка, пожалуйста.

Они распрощались на ступеньках клуба в приподнятом настроении. Швейцар остановил такси, которое должно было отвезти Гуля к миссис Гуль в Холлэнд Парк.

– И последнее, – сказал чиновник из ФО, взявшись за ручку на дверце машины. – Никому больше ни слова об этом. Я составлю отчет в отделе, сугубо секретный, но, помимо того, все должно остаться строго между вами и нами, то есть ФО.

– Конечно, – заверил Мэнсон.

– Я очень благодарен за то, что вы сочли возможным рассказать мне все это. Вы даже представить себе не можете, насколько легче работать, с экономической точки зрения, когда мы в курсе происходящего. Я буду потихоньку приглядывать за Зангаро и как только наметятся перемены на политической сцене, вы первый об этом узнаете. Спокойной ночи.

Сэр Джеймс проводил глазами такси и знаком подозвал свой «роллс-ройс», ожидающий неподалеку.

«Вы первый об этом узнаете, – передразнил он. – В этом ты чертовски прав, мой мальчик. Потому, что я сам все это заварю».

Он наклонился к переднему окошку и обратился к сидящему за рулем шоферу:

– Если бы от таких мелких засранцев зависело в былые времена построение нашей империи, Крэддок, мы сейчас готовились бы к тому, чтобы колонизировать остров Уайт.

– Вы совершенно правы, сэр Джеймс, – согласился Крэддок.

Когда хозяин устроился на заднем сиденье, шофер приоткрыл оконце в перегородке.

– Глостершир, сэр Джеймс?

– Глостершир, Крэддок.

И снова заморосил дождь, когда блестящий лимузин, прокатив со свистом по Пикадилли, завернул на Парк Лейн в сторону шоссе А40 и Уэст Кантри, унеся сэра Джеймса Мэнсона в особняк с десятью спальнями, приобретенный для него благодарной компанией три года назад за 250 000 фунтов стерлингов. Там же находились его жена и девятнадцатилетняя дочь, но их он приобрел себе сам.

Час спустя Гордон Чалмерс лежал рядом с женой, измученный и злой. Скандал продолжался уже два часа кряду. Пегги Чалмерс лежала на спине, уставившись в потолок.

– Я не могу это сделать, – в сотый раз повторял Чалмерс. – Я не могу так просто пойти и фальсифицировать данные анализов только для того, чтобы помочь этому подлому Джеймсу Мэнсону заграбастать еще больше денег.

Наступила томительная тишина. Они уже много раз говорили на эту тему с тех пор, как Пегги прочла письмо Мэнсона своему банкиру и узнала от мужа, на каких условиях им предоставляются гарантии безбедного существования в будущем.

– О чем разговор? – тихо произнесла она в темноте рядом с ним. – Когда уже все обговорено и сделано, о чем еще говорить? Достанется эта концессия ему, или русским, или вообще никому не достанется. Поднимется цена или упадет. О чем разговор? О каких-то камнях и пылинках металла.

Пегги Чалмерс повернулась и легла головой на грудь мужа, вглядываясь в темные очертания его лица. За окном ночной ветер шелестел ветвями старого вяза, рядом с которым они выстроили новый дом со специальными приспособлениями для своей дочери-калеки.

Когда Пегги снова заговорила, в ее голосе звучал страстный порыв:

– Но Маргарет не кусок камня, а я не металлическая пыль. Нам нужны деньги, Гордон, нужны сейчас и еще десять лет будут нужны не меньше. Прошу, дорогой, умоляю, хоть раз в жизни оставь идею написать разоблачительное письмо в «Трибюн» или в «Прайвет Ай» и сделай так, как он просит.

Гордон Чалмерс не сводил глаз с бледной полоски между занавесками, чуть растворенными, чтобы пропустить немного свежего воздуха от окна.

– Хорошо, – наконец сказал он.

– Ты это сделаешь? – спросила она.

– Да, черт подери, сделаю.

– Ты обещаешь, дорогой? Ты даешь мне слово?

Снова наступила долгая пауза.

– Даю слово, – тихо прозвучало в темноте рядом с ней.

Она уткнулась лицом в его волосатую грудь.

– Спасибо, родной. Не волнуйся. Пожалуйста, не переживай. Через месяц все забудется. Вот увидишь.

Через десять минут она спала, вымотанная после тяжелой ежевечерней процедуры купанья и укладывания дочери и непривычной ссоры с мужем. Гордон Чалмерс продолжал не отрываясь вглядываться в темноту.

– Они всегда выигрывают, – тихо произнес он через некоторое время с горечью. – Эти ублюдки всегда побеждают, черт бы их побрал.

На следующий день, в субботу, он заехал в расположенную в пяти милях от дома лабораторию и написал совершенно новый отчет для республики Зангаро. После этого сжег свои записи и копию старого отчета, отнес все образцы породы в специальный бак для отходов, откуда местная строительная фирма забирала их для переработки и посыпания садовых дорожек. Запечатал новый отчет в конверт и отослал заказным письмом на имя сэра Джеймса Мэнсона в управление компании, после чего отправился домой и попытался забыть об этом.

В понедельник отчет поступил в Лондон, и указания по поводу Чалмерса были отправлены банкиру. Отчет был передан в отдел зарубежных контрактов, для прочтения Уиллоуби и Брайанту. После этого Брайанту предлагалось на следующий день выехать в Кларенс и передать отчет министру природных ресурсов. К отчету прилагалось письмо от компании с выражением надлежащего сожаления.

Вечером во вторник Ричард Брайант оказался в первом корпусе лондонского аэропорта «Хитроу», в ожидании рейса компании БЕА до Парижа, где ему предстояло, получить соответствующую визу и пересесть на самолет компании «Эр Африк». В пятистах ярдах от него, в третьем корпусе аэропорта, Джек Малруни, подхватив сумку, направлялся от стойки паспортного контроля к посадке в самолет компании БОАК, вылетающий ночным рейсом в Найроби. Он не был расстроен.

Лондон ему успел надоесть. Впереди была Кения, солнце, джунгли и призрак удачи.

К концу недели только два человека знали, что на самом деле скрывается в недрах Хрустальной горы. Один дал слово жене никогда не раскрывать тайну, а второй планировал свой следующий ход.

(обратно)

Глава 4

Саймон Эндин вошел в кабинет сэра Джеймса Мэнсона с пухлой папкой, в которой находился его стостраничный отчет по республике Зангаро вместе с набором фотографий и несколькими картами. Он объяснил своему шефу с чем пожаловал, и Мэнсон одобрительно кивнул.

– Пока ты собирал материал, никто не догадался кто ты и на кого работаешь? – спросил он.

– Нет, сэр Джеймс, я использовал псевдоним, и никто ни разу не заинтересовался моей персоной.

– И никому в Зангаро не стало известно, что о них собирают сведения?

– Нет. Я пользовался существующими архивными материалами, хоть и немногочисленными, работал в библиотеках здесь и в Европе, просматривал обычные статьи и один туристический справочник, напечатанный в самой Зангаро, хотя это остатки от колониальных дней, и он на пять лет устарел. Я повсюду заявлял, что собираю информацию для диссертации по общему положению Африки в колониальный и постколониальный периоды. Никаких подозрении просто не могло возникнуть.

– Хорошо, – сказал Мэнсон, – Я прочту отчет позднее. А сейчас перечисли мне основные факты.

Вместо ответа Эндин достал из папки одну из карт и разложил ее на столе. На ней был изображен участок африканского побережья вместе с Зангаро, которая была помечена кружком.

– Как видите, сэр Джеймс, страна представляет собой нечто вроде присоска к берегу, анклава, с севера и востока граничащего с одной республикой, а с юга, на коротком участке границы, с другой. С западной стороны – берег моря. Она имеет форму спичечного коробка, короткой стороной обращенного к морю, а длинными гранями уходящего в глубь континента. Границы были проведены совершенно произвольно во времена старой колониальной грызни за Африку и представляют собой просто линии на географической карте. На самой территории по сути не существует никаких границ и, благодаря почти полному отсутствию дорог, есть только один пограничный пункт – здесь, на дороге, ведущей на север в соседнюю страну. Весь наземный транспорт при въезде и выезде из страны перемещается вдоль этой дороги.

Сэр Джеймс Мэнсон внимательно осмотрел анклав на карте и пробурчал:

– А как же восточная и южная границы?

– Никаких дорог, сэр. Ни въедешь, ни выедешь, если не пробираться сквозь джунгли, но в большинстве случаев там непроходимые заросли. Площадь страны составляет 7000 квадратных миль, около семидесяти – вдоль побережья и сотня – вглубь континента. Столица, Кларенс, названная так по имени капитана, который впервые высадился здесь двести лет назад, чтобы пополнить запасы пресной воды, расположена в самом центре побережья, в тридцати милях от северной и южной границ. За столицей находится узкая полоска прибрежной равнины, единственная область в стране, используемая для земледелия, если не считать небольших прогалин в джунглях, используемых туземцами. За равниной протекает река Зангаро, потом начинаются отроги Хрустальных гор, сами горы и за ними – на многие мили непроходимые джунгли вплоть до самой восточной границы.

– А как обстоит дело с другими средствами коммуникации? – спросил Мэнсон.

– Дорог практически нет, – продолжал Эндин. – Река Зангаро течет от северной границы вдоль берега, недалеко от него, пересекая почти всю страну и впадая в море у самой южной границы. В устье реки расположено несколько молов и пара хижин, которые представляют собой маленький порт для экспорта древесины. О верфи даже речи нет, а сам вывоз леса заглох после получения независимости. Река Зангаро течет с севера на юг вдоль побережья, сворачивая к морю через шестьдесят миль, по сути делит республику на две части, полоску прибрежной равнины справа от реки, которая заканчивается заросшими камышом болотами, из-за чего к берегу невозможно пристать даже на небольшом рыбацком катере, и внутреннюю часть страны по другую сторону реки. К востоку от реки расположены горы, а за ними центральная область. По реке можно было бы пускать баржи, но в этом никто не заинтересован. В республике, расположенной севернее, на берегу – современная столица с глубоководной гаванью, в то время как устье Зангаро занесено илом.

– А экспорт леса? Каким образом он осуществляется?

Эндин достал из папки крупномасштабную карту республики и положил на стол. Карандашом указал место на юге страны, где находилось устье реки Зангаро.

– Лес валили на севере страны, вдоль берегов реки или на западных отрогах гор. Там и до сих пор сохранился хороший лес, но после получения независимости это никого не интересует. Бревна сплавлялись вниз по реке и в устье накапливались. Грузовые суда вставали на якорь недалеко от берега, и связанные в плоты бревна подтаскивали к ним буксирами. Потом они сами поднимали лес наверх своими кранами. Все это делалось в незначительных масштабах.

Мэнсон внимательно разглядывал крупномасштабную карту, на которой уместился весь участок побережья длиной в семьдесят миль, река, текущая почти параллельно морскому берегу, участок земли вдоль реки, шириной в двадцать миль, узкая полоска непроходимых болот, протянувшаяся вдоль всего берега моря и цепочка гор на другом берегу реки. Он отметил и Хрустальную гору, но не стал упоминать ее.

– А как насчет главных дорог? Должны же быть хоть какие-то дороги.

Эндин с жаром приступил к пояснениям.

– Столица расположена на дальнем конце небольшого, вытянутого в сторону моря кургузого полуострова в центре побережья. Здесь есть небольшой порт, единственный настоящий порт на всю страну. От столицы вдоль полуострова и дальше вглубь страны на шесть миль к востоку идет одна дорога. Затем дорога разветвляется. Одна уходит направо, к югу. На протяжении семи миль она покрыта битумом, потом становится грунтовой на следующие двадцать миль, пока не упирается в устье Зангаро. Другая дорога идет налево от перекрестья, к северу, по долине на западном берегу реки, к северной границе. Здесь расположен пограничный пункт, на котором орудует дюжина сонных продажных солдат. Двое путешественников рассказывали мне, что они не умеют читать, поэтому все равно не способны понять, есть в паспорте виза или нет. Так что достаточно просто всучить им пару монет, и они тебя пропустят.

– А дорога, которая ведет в центральную часть? – спросил сэр Джеймс.

Эндин показал пальцем.

– Она такая неприметная, что даже не помечена на карте. На самом деле, если вы повернете на перекрестке на север и проедете десять миль направо, будет отходить дорога в сторону гор. Она пересекает оставшуюся часть равнины и реку Зангаро, через которую перекинут утлый деревянный мост.

– Значит, этот мост – единственное связующее звено между двумя частями страны по разные стороны реки? – спросил с удивлением Мэнсон.

Эндин пожал плечами.

– Это единственное место, где можно переправиться на другой берег реки на машине. Но в стране очень мало машин. Туземцы переплывают Зангаро на каноэ.

Мэнсон сменил тему, хотя глаза его продолжали сверлить карту.

– А что за племена там живут? – спросил он.

– Два племени, – сказал Эндин. – К востоку от реки и на всей центральной территории, вплоть до границы, находится страна Винду. Кстати, не меньше туземцев племени Винду живет и по другую сторону восточной границы страны. Я уже говорил, что границы были проведены произвольно. Винду находятся практически в каменном веке. Они крайне редко пересекают реку, если вообще покидают свои джунгли. Равнина к западу от реки, вплоть до берега моря, включая полуостров, на котором расположилась столица – территория племени Кайа. Они ненавидят Винду и наоборот.

– Население?

– Во внутренней части страны практически не поддается учету. Официально считается, что во всей стране проживает 220 000 человек. Из них 30 000 Кайа и около 190 000 Винду. Но числа весьма приблизительны, кроме, может быть, того, что касается Кайа, которых сосчитать легче.

– А как же, черт подери, они вообще устраивают выборы? – спросил Мэнсон.

– Это остается неразрешимой загадкой творца, – сказал Эндин. – Сплошная профанация. Половина туземцев вообще не знает, что такое выборы и за кого они голосуют.

– Как обстоят дела с экономикой?

– От нее практически ничего не осталось, – ответил Эндин. – Страна Винду ничего не производит. Люди в основном живут на том, что могут вырастить на маленьких, вырубленных в джунглях делянках батата и маниоки, которые целиком обслуживаются женщинами, выполняющими там всю работу, хотя делать им приходится не так уж много. Если им прилично заплатить, они могут поднести вещи. Мужчины охотятся. Дети страдают от малярии, трахомы, дизентерии и рахита. На прибрежной равнине в колониальные времена были плантации низкокачественного какао, кофе, хлопка и бананов. Ими владели и их поддерживали белые, используя местную рабочую силу. Продукция была не высшего качества, но ее оказывалось достаточно, с учетом постоянных торговых партнеров в Европе и присмотру колониальных властей, чтобы зарабатывать немного твердой валюты и оплачивать минимальные поставки по импорту. После независимости плантации были национализированы президентом, который выгнал белых, а их участки раздал бездельникам – то есть своим товарищам по партии. Сейчас плантации пришли в запустение, почти полностью заросли сорняками.

– Есть конкретные цифры?

– Да, сэр. За последний год перед провозглашением независимости полный объем производства какао, а это был основной продукт сельского хозяйства, составил 30 000 тонн. В прошлом году была собрана тысяча тонн, но и на нее покупателей не нашлось. Урожай по сей день гниет на земле.

– А остальное: кофе, хлопок, бананы?

– Бананы и кофе выродились сами собой из-за отсутствия ухода. Хлопковые посевы поразил мор, а инсектицидов не нашлось.

– Какова экономическая ситуация на сегодняшний день?

– Полный развал. Банкротство, деньги – ничего не стоящие бумажки, экспорт упал практически до нуля и ни у кого не возникает желания способствовать импорту. Поступала безвозмездная помощь от ООН, от русских и бывших владельцев колоний, но так как правительство неизменно продает подарки на стороне и прикарманивает наличные, даже эти источники помощи прикрылись.

– Настоящая банановая республика, а? – пробормотал сэр Джеймс.

– Во всех смыслах. Коррупция, разбой, жестокость. Акватория вблизи побережья богата рыбой, но они не могут ее ловить. Два рыболовецких судна, которые у них есть, ходили под командованием белых шкиперов. Одного из них избили хулиганствующие солдаты, после чего оба покинули страну. Моторы судов проржавели, и их бросили на произвол судьбы. Теперь местное население страдает от недостатка протеина. Коз и кур у них недостаточно, чтобы восполнить дефицит.

– А что с медициной?

– В Кларенсе есть госпиталь, работающий под эгидой Объединенных Нации. Это – единственная больница в стране.

– Врачи?

– Среди зангарийцев было два дипломированных врача. Одного арестовали, и он умер в тюрьме. Другой сбежал. Миссионеров президент выгнал из страны, как носителей вредного влияния. В основном среди них были врачи, помимо священников и монахов. Монашки занимались раньше обучением медсестер, но их также изгнали.

– Сколько в стране европейцев?

– В центральной части, вероятно, ни одного. На прибрежной равнине работает пара агрономов и техников, присланных ООН. В столице около сорока дипломатов, двадцать из них – в русском посольстве, а остальные распределены между французским, швейцарским, американским, западногерманским, восточногерманским и китайским посольствами, если считать китайцев белыми. Кроме них, около пяти человек персонала в больнице Объединенных Наций, еще пять технических работников, обслуживающих электростанцию, контрольную башню аэропорта, водопровод и так далее. Помимо этого, должно быть, около пятидесяти торговцев, менеджеров, бизнесменов, которые задержались в надежде на перемены к лучшему. Кстати, полтора месяца назад была потасовка, во время которой один из основных специалистов был избит до полусмерти. Тогда пятеро технических работников пригрозили покинуть страну и укрылись на территории своих посольств. Возможно, что они уже разъехались по домам, в таком случае водопровод, электроснабжение и службы аэропорта скоро выйдут из строя.

– Где расположен аэропорт?

– Здесь, в основании полуострова, за столицей. Он не отвечает международным стандартам, поэтому, если вы хотите добраться сюда по воздуху, вам придется сначала долететь на самолете компании «Эр Африк» сюда, в республику, расположенную севернее, и пересесть на маленький двухмоторный самолет, который летает оттуда в Кларенс три раза в неделю. Летной концессией владеет французская фирма, хотя сегодня она вряд ли оправдывает себя экономически.

– Кто относится к друзьям республики, выражаясь дипломатическим языком?

Эндин покачал головой.

– У них нет друзей. Никто в этом не заинтересован, слишком ненадежно. Даже Организация Африканского Единства стыдливо обходит молчанием эту тему. Там все настолько неясно, что они предпочитают молчать. Журналисты туда не ездят, поэтому и в прессе о них не упоминают. Правительство так откровенно ненавидит белых, что никому неохота посылать туда своих сотрудников с какой бы то ни было целью. Никто не вкладывает капитал, потому, что нет ни малейшей гарантии, что в один прекрасный момент, какой-нибудь Том, Дик или Гарри с партийным значком в петлице не конфискует все подчистую. У них есть юношеская лига партии, которая занимается тем, что бьет всех, кого ни попадя, поэтому люди живут в постоянном страхе.

– А что русские?

– У них самое многочисленное представительство, и они, вероятно, оказывают на президента определенное влияние в вопросах внешней политики, в которой тот ни бельмеса не смыслит. Его основные советники – получившие образование в Москве зангарийцы, хотя сам он в Москве не учился.

– Обладает эта страна хоть каким-то потенциалом? – спросил сэр Джеймс.

Эндин утвердительно склонил голову.

– Я полагаю, что при надлежащем старании и руководстве потенциала страны хватит, чтобы поддержать благосостояние народа на вполне приличном уровне. Население малочисленно, а потребности так низки, что они могли бы полностью обеспечить себя питанием, одеждой, всем необходимым для создания крепкой экономической основы на месте, включая небольшое количество твердой валюты для вынужденных дополнительных затрат. Это можно было бы сделать, но, в любом случае, потребности настолько ничтожны, что фонды помощи и благотворительные организации могли бы обеспечить страну всем необходимым, если бы на их сотрудников не нападали, оборудование не ломали и не разворовывали, а посылки с гуманитарной помощью не уплывали бы на черный рынок, чтобы пополнить личные счета правителей.

– Ты сказал, что Винду неважные работники, а как Кайа?

– Ничуть не лучше, – сказал Эндин. – Целый день греются на солнышке или прячутся в кустах, если что-то покажется им подозрительным. Их плодородная равнина всегда давала им достаточно, чтобы прокормиться, поэтому они рады тому что есть.

– А кто же тогда работал на плантациях в колониальное время?

– Колониальные власти завезли отовсюду 20 000 черных рабочих. Они обустроились и до сих пор живут там. Вместе с членами семей их около 50 000. Но те же колониальные власти никогда не давали им право голоса, поэтому они не принимали участия в голосовании при независимости. Если могут найти хоть какую-нибудь работу, то работают и сейчас.

– Где они живут? – спросил Мэнсон.

– Около 15 000 все еще живут в своих бараках на территории плантаций, хотя там уже практически нечего делать, так как вся техника вышла из строя. Остальные потянулись поближе к Кларенсу и зарабатывают на жизнь чем придется. Они обитают в убогих поселках, разбросанных вдоль дороги, на задворках столицы, по пути в аэропорт.

Долгие пять минут сэр Джеймс Мэнсон сосредоточенно глядел на карту, усиленно размышляя о горе, о сумасшедшем президенте, о кружке обученных в Москве советников и о русском посольстве. В конце концов он вздохнул.

– До чего же мерзкая дыра.

– Это еще мягко сказано, – отозвался Эндин. – У них до сих пор существует ритуал публичной казни перед толпой, которую сгоняют на главную площадь. Человека разрубают на куски при помощи мачете. Тот еще народец.

– И кто же конкретно устроил этот рай земной?

Вместо ответа Эндин извлек из папки фотографию и положил ее на карту.

На сэра Джеймса смотрел африканец средних лет, в обтянутом шелком цилиндре, черном сюртуке и мешковатых брюках.

Очевидно, это был день приведения к присяге, ибо на заднем фоне было видно несколько представителей колониальных властей, стоящих рядком на ступенях внушительного здания.

Удлиненное и худое лицо под блестящим черным шелком цилиндра с глубокими складками от крыльев носа. Концы губ оттянуты книзу, придавая лицу выражение крайнего недовольства. Но глаза привлекали внимание. Они горели характерным блеском, столь часто встречающимся у фанатиков.

– Вот этот человек, – произнес Эндин. – Безумный, как бешеный пес, и мерзкий, как гремучая змея. Западно-африканский Папа Док. Обладатель магической силы, общающийся с духами, освободитель от белого ига, спаситель своего народа, мошенник, грабитель, глава полиции, лично пытающий подозреваемых, специалист по выбиванию признаний, слушатель голосов от Всевышнего, наблюдатель видений, Повелитель всего и вся, Его Высокопревосходительство Президент Жан Кимба.

Сэр Джеймс Мэнсон задержал взгляд на лице человека, который, сам того не зная, имел в своем распоряжении запасы платины, ценой в десять миллиардов долларов.

«Интересно, – подумал он, – заметит ли мир его исчезновение?»

Вслух он не произнес ни слова, но после беседы с Эндином решил, что приступит к организации этого события.

Шесть лет тому назад колониальная держава, владеющая анклавом, получившим ныне название Зангаро, учитывая давление мировой общественности, решила предоставить колонии независимость. Среди населения, совершенно неискушенного в самоуправлении, была проведена спешная разъяснительная работа, и на следующий год были назначены всеобщие выборы и торжественное провозглашение независимости.

В полной неразберихе откуда-то возникло пять политических партий. Две из них были чисто племенного толка, одна обещала блюсти интересы Винду, другая – Кайа. Остальные три партии разделились по политическим платформам и претендовали на заботу о всем народе, независимо от племенной принадлежности.

Одна из этих партий была консервативной группировкой, возглавляемой человеком, занимавшим достаточно высокое положение при колонизаторах и пользующимся их откровенной любовью. Он утверждал, что будет продолжать поддерживать тесные связи с бывшей метрополией, которая, помимо всего прочего, гарантировала содержание местных бумажных денег и покупку экспортной продукции. Вторая партия была центристской, малочисленной и слабой, во главе которой стоял интеллектуал, профессор, получивший образование в Европе.

Третья партия – радикальная – возглавлялась человеком, несколько раз сидевшим в тюрьме по политическим мотивам. Это и был Жан Кимба.

Задолго до выборов два его помощника, с которыми во время их обучения в Европе вошли в контакт русские, заметив их присутствие в колонне уличных демонстрантов против колониальной политики, и, которые согласились на стипендии в московском Университете дружбы народов им. П. Лумумбы, где им предлагалось закончить образование, тайком покинули Зангаро и улетели в Европу. Так они встретились с эмиссарами из Москвы и, в результате переговоров, получили деньги и существенные советы весьма практического свойства.

При помощи денег Кимба и его сообщники сформировали политические отряды из головорезов, нанятых в племени Винду, без участия представителей сравнительно малочисленного рода Кайа. В удаленных от надзора полиции районах центральной части страны политические отряды приступили к работе.

Несколько представителей конкурирующих партий мгновенно исчезли без следа, а отряды наведались ко всем вождям кланов племени Винду.

После нескольких сжиганий живьем и выдавливания глаз вожди кланов наконец поняли, что от них требуется. Когда подоспело время выборов, следуя простой, но эффективной логике, что надо делать так, как велит сильный человек, способный отобрать у тебя то, что ты имеешь, и не обращать внимания или высмеивать слабого и беспомощного, вожди приказали своим людям голосовать за Кимбу. Он победил благодаря численному большинству Винду, и число голосов, отданных за него, с лихвой перекрыло все голоса Кайа и оппозиции вместе взятые.

Этому способствовал еще и тот факт, что количество Винду было завышено почти вдвое в результате давления на вождей, чтобы те заявили о большем числе жителей в их деревнях, чем на самом деле. Примитивный подсчет избирателей колониальными чиновниками основывался на устных заверениях вождей деревень о количестве проживающих там жителей.

Колониальные власти наломали дров. Достаточно было, вырвав листок из французской книжки, с важным видом зачитать результаты выборов, по которым выходило бы, что их проколониальный протеже выиграл. После этого быстренько подписать договор о ненападении, дающий возможность роте белых десантников навеки обеспечить правление выгодного Западу президента. Вместо этого они позволили победить своему злейшему врагу. Через месяц после выборов Жан Кимба был введен в должность первого президента Зангаро.

Все, что произошло позже, следовало традиционному сюжету.

Остальные четыре партии были запрещены, как «призывающие к расколу», а позже лидеры этих партий были арестованы по сфабрикованным обвинениям. Они умерли в тюрьме под пытками после того, как передали свои партийные фонды освободителю, то есть Кимбе. Колониальная армия и полиция были распущены, как только появилось некое подобие местной армии, составленной исключительно из представителей племени Винду.

Солдаты племени Кайа, которые составляли костяк жандармерии прежде, были тогда же распущены и отправлены по домам в специально вызванных для этого грузовиках. Выехав из столицы, шесть грузовиков направились в укромное место на берегу реки Зангаро, где по ним был открыт автоматный огонь. С получившими воинскую выучку солдатами Кайа было покончено.

В столице прежним сотрудникам полиции и таможни, в основном Кайа, было разрешено оставаться на своих местах, но при этом предписывалось разрядить оружие и сдать боеприпасы.

Власть перешла к армии Винду, и началось царство террора. Для того, чтобы достигнуть его, потребовалось полтора года.

Началась конфискация поместий, имущества, предприятий колонистов, и экономика уверенно покатилась вниз. Среди Винду не было ни одного человека, подготовленного достаточно для того, чтобы руководить теми немногими доставшимися республике предприятиями, хотя бы с самой умеренной эффективностью, а поместья с неизбежностью раздавались сторонникам партии Кимбы. Когда колонисты покинули страну, прибыли присланные ООН несколько технических сотрудников, чтобы обслуживать основные объекты, но, увидев в стране такой сумбур, большинство из них рано или поздно обратились с просьбами к своим правительствам поскорее отозвать их.

После некоторых непродолжительных, но показательных террористических акций вконец запуганные Кайа были окончательно прижаты к ногтю и даже на другом берегу реки, в стране Винду, были для примера убиты несколько вождей, лепетавших что-то о предвыборных обещаниях. После этого Винду просто пожали плечами и ушли обратно в свои джунгли. То, что происходило в столице, их никогда не касалось, поэтому они имели право пожимать плечами. Кимба и группа его приспешников, опираясь на армию Винду и на непредсказуемых и крайне опасных юнцов, которые организовали молодежное крыло партии,продолжали править из Кларенса, ориентируясь исключительно на личную выгоду и доходы.

Одним из способов добывания последних был рэкет. В докладе Саймона Эндина было документальное подтверждение факта, когда расстроенный непоступлением на свой счет доли дохода от какого-то предприятия Кимба арестовал представителя компании – европейца, посадил в тюрьму и отослал с нарочным письмо его жене, где предупреждал, что она будет получать по почте ногти, пальцы и уши своего супруга, если не заплатит выкуп.

Записка от арестованного мужа подтверждала это, и бедной женщине пришлось раздобыть необходимые полмиллиона долларов у деловых партнеров мужа и отдать их. Человека выпустили, но его правительство, запуганное возможной реакцией стран черной Африки в ООН, предложило ему не распространяться по этому поводу. Пресса так ничего и не узнала. В другой раз два выходца из прежней метрополии были арестованы и избиты в бывших колониальных полицейских бараках, которые были преобразованы в армейские казармы. Их освободили после того, как министру юстиции была выплачена солидная сумма, часть которой, видимо, отошла Кимбе. Их проступок состоял в том, что они осмелились не поклониться, когда мимо проезжала машина Кимбы.

В последующие пять лет после провозглашения независимости вся предполагаемая оппозиция Кимбы была либо уничтожена, либо выслана за пределы страны. И последним еще повезло. В результате в республике не осталось врачей, инженеров или других квалифицированных специалистов. Их и вначале-то было немного, но Кимба в каждом образованном человеке усматривал возможного оппонента.

За годы в нем развился комплекс страха перед покушением, и он никогда не выезжал за пределы страны. Он редко покидал дворец и когда это делал, то только в сопровождении внушительного эскорта. Все имеющееся на руках населения оружие, включая охотничьи ружья, было выявлено и конфисковано, что способствовало дефициту протеина в пищевых продуктах. Импорт патронов и черного пороха был приостановлен, поэтому охотникам Винду, наведывающимся изредка на побережье из джунглей, чтобы купить пороха для охоты на дичь, приходилось возвращаться домой с пустыми руками и вешать свои бесполезные двустволки на стены хижин. В пределах города запрещалось даже ношение мачете. Нарушение этих правил каралось смертной казнью.

После того, как он наконец переварил длинный отчет, просмотрел фотографии столицы, дворца Кимбы и изучил карты, сэр Джеймс Мэнсон снова послал за Саймоном Эндином.

Последнего весьма заинтриговал неожиданный интерес шефа к далекой республике, и он поинтересовался у Мартина Торпа, сидящего в соседнем кабинете на девятом этаже, что бы это могло значить. Торп только ухмыльнулся и почесал за ухом.

Торп тоже не был уверен, но ему казалось, что он знал причину. Оба сотрудника прекрасно понимали, что не стоит задавать лишних вопросов, когда в голове хозяина возникает идея и требуется дополнительная информация.

Когда Эндин явился к Мэнсону на следующее утро, тот стоял в любимой позе у широкого окна своего начальственного кабинета и смотрел вниз на улицу, где пигмеи спешили по своим делам.

– Есть две вещи, о которых мне хотелось бы знать подробнее, Саймон, – начал без лишних слов сэр Джеймс Мэнсон и прошел к письменному столу, на котором лежал отчет Эндина. – Ты упоминаешь здесь потасовку в столице, которая имела место полтора-два месяца назад. Я слышал другую версию происшедшего от человека, который был на месте. Он упоминал слухи о попытке покушения на Кимбу. В чем там было дело?

Эндин почувствовал облегчение. У него были сведения из его собственных источников, но он посчитал их слишком незначительными, чтобы включить в отчет.

– Каждый раз, когда президенту приснится дурной сон, начинаются аресты, и распускаются слухи о покушении на его персону, – сказал Эндин. – Обычно это значит, что ему надо найти оправдание для чьего-либо ареста и казни. В данном случае, в конце января, речь шла о командующем армией, полковнике Боби. Мне конфиденциально сообщили, что на самом деле они повздорили из-за того, что Кимбе показалось недостаточной его доля в крупном куше, который сорвал Боби. В столицу пришел корабль с грузом медикаментов и наркотических средств для ооновского госпиталя. Армия конфисковала груз в порту и украла половину. Боби руководил операцией, и украденные лекарства были проданы на черном рынке. Вырученная сумма должна была быть передана Кимбе. В то же время директор госпиталя ООН, заявляя Кимбе официальный протест и, подавая в отставку, назвал истинное количество украденного. Его стоимость существенно превышала ту сумму, которую передал Кимбе Боби. Президент вышел из себя и послал своих личных охранников на поиски Боби. Они прочесали весь город и арестовывали всех, кто попадется на пути или просто привлечет их внимание.

– Что случилось с Боби? – спросил Мэнсон.

– Он сбежал. Уселся в джип и направился к границе. Бросил машину и обошел контрольный пункт кругом, через заросли.

– Из какого он племени?

– Весьма странно, но полукровка. Наполовину Винду и наполовину Кайа, вероятно, продукт налета Винду на деревню Кайа сорок лет назад.

– Он из новой армии Кимбы или служил еще при колонистах? – спросил Мэнсон.

– Он был капралом в колониальной жандармерии, то есть предположительно получил примитивную военную подготовку. Потом, до независимости, его уволили за пьянство и нарушение субординации. Когда Кимба пришел к власти, ему пришлось вернуть его на службу, потому что нужен был хотя бы один человек, способный отличить ствол от приклада. В колониальные времена Боби выдавал себя за Кайа, а как только Кимба захватил власть, стал клятвенно утверждать, что он чистокровный Винду.

– Почему Кимба взял его? Он был одним из его последователей?

– Как только Боби учуял откуда ветер дует, он явился к Кимбе и присягнул ему в верности. Он оказался хитрее колониального губернатора, который отказывался верить, что Кимба победил на выборах, пока не увидел результаты голосования. Кимба пригрел Боби и даже выдвинул его на пост командующего армией, так как понимал, что гораздо лучше, если полу-Кайа будет проводить карательные операции против своих соплеменников – оппонентов Кимбы.

– Что он собой представляет? – задумчиво спросил Мэнсон.

– Здоровый битюг, – сказал Эндин. – Человек-горилла. Мозгов практически нет, только звериная хитрость. Конфликт между ним и Кимбой – обычная свара бандитов, которые не поделили добычу.

– Но он прозападной ориентации? Не коммунист? – настаивал Мэнсон.

– Нет, сэр. Не коммунист. У него нет политических убеждений.

– Продажен? За деньги готов сотрудничать?

– Конечно. Сейчас ему приходится жить весьма скромно. Он не мог скопить приличную сумму вне пределов Зангаро. Главный куш всегда доставался президенту.

– Где он теперь? – спросил Мэнсон.

– Не знаю, сэр. Живет себе где-нибудь потихоньку.

– Так, – сказал Мэнсон. – Разыщи его, где бы он ни был.

Эндин кивнул.

– Мне можно отправляться на поиски?

– Пока нет, – сказал Мэнсон. – Есть еще одно обстоятельство. Твой отчет очень хорош и подробен, кроме одной детали. Военной ситуации. Мне нужно подробное описание организации службы безопасности внутри и вне президентского дворца и в самой столице. Сколько насчитывается войск, полиции, специальных охранников президента, где они расквартированы, насколько хорошо знают свое дело, уровень подготовки и практического опыта, какое сопротивление способны оказать в случае нападения, чем вооружены, умеют ли пользоваться оружием, есть ли резервы, где расположен арсенал, несется ли круглосуточная караульная служба, имеются ли бронемашины и артиллерия, занимаются ли русские военной подготовкой, существуют ли военные лагеря вне Кларенса, по сути, все, что только можно выяснить.

Эндин в изумлении уставился на шефа. Фраза «в случае нападения» засела у него в мозгу. «Что старик задумал, черт подери», – заинтересовался он, но на его лице ничего не отразилось.

– Для этого потребуется личный визит на место, сэр Джеймс.

– Да, я подразумевал. У тебя есть паспорт на чужое имя?

– Нет, сэр. Но в любом случае, мне не под силу предоставить такую информацию. Она требует хорошего знания военного дела и понимания африканской военной специфики. В свое время я не успел отслужить в армии. Я совершенно не разбираюсь в войсках и вооружении.

Мэнсон вновь стоял у окна, глядя на Сити.

– Я знаю, – тихо сказал он. – Для такого отчета нужен солдат.

– Но, сэр Джеймс, вам вряд ли удастся подрядить военного на выполнение миссии такого сорта. Ни за какие деньги. Кроме того, в его паспорте будет указана военная профессия. Где мне раздобыть военного профессионала, который отправится в Кларенс и добудет подобную информацию?

– Есть такие люди, – сказал Мэнсон. – Их называют наемниками. Они сражаются на стороне того, кто им платит, и платит щедро. Я готов пойти на это. Так что отправляйся и найди мне наемника, инициативного и с мозгами. Лучше в Европе.

Кот Шеннон лежал на постели маленького гостиничного номера на Монмартре и смотрел, как дым сигареты медленно ползет к потолку. Он устал. За те несколько недель, которые прошли после его возвращения из Африки, он растратил почти все отложенные деньги, путешествуя по Европе в поисках нового дела.

В Риме он встретился со знакомыми католическими священниками, которые собирались по собственной инициативе отправиться в Южный Судан, чтобы заняться постройкой взлетно-посадочной полосы в глубине страны, для поставки медикаментов и продовольствия. Ему было известно, что в Южном Судане действуют три различных группировки наемников, помогая неграм в их гражданской войне с арабами с севера. В Бахр-эль-Газаре двое других британских наемников, Рои Грегори и Рип Керби, во главе немногочисленного отряда из племени Динка, занимались минированием дорог, используемых суданской армией, пытаясь подорвать бронемашины британского производства. На юге, в Экваториальной провинции, располагался лагерь Рольфа Штайнера, который должен был обучать местных жителей военному искусству, но о нем уже несколько месяцев ничего не было слышно. В верхнем течении Нила, на востоке, находился куда более серьезный лагерь, где четверо израильтян обучали туземцев и вооружали их советским оружием, в больших количествах захваченном Израилем у Египта в 1967 году.

Военные действия в трех провинциях Южного Судана держали основную массу сухопутных войск и военно-воздушных сил суданской армии пришпиленными к месту, поэтому пять эскадронов египетских истребителей базировались вокруг Хартума и не могли противостоять Израилю в районе Суэцкого канала.

Шеннон нанес визит в посольство Израиля в Париже и сорок минут беседовал с военным атташе. Последний вежливо выслушал его, вежливо поблагодарил и также вежливо выставил за дверь.

Единственное, что мог сказать ему офицер, так это то, что на стороне мятежников в Южном Судане не было израильских советников, поэтому он ничем не может помочь. Шеннон не сомневался, что их беседа записывалась на магнитофонную пленку, которая будет отослана в Тель-Авив, но предполагал, что это так ничем и не кончится. Он считал израильтян первоклассными солдатами и специалистами по разведке, но полагал, что они ничего не смыслят в Черной Африке и проиграют не только в Уганде, но и в других местах.

Помимо Судана, предложений почти не было. Ходили слухи, будто ЦРУ набирает наемников для подготовки антикоммунистических отрядов в Камбодже, и что некоторые из шейхов с берегов Персидского залива сыты по горло зависимостью от британских военных советников и присматривают наемников, которые будут целиком зависеть от них самих.

Поговаривали также, что есть работа для парней, готовых драться на стороне шейхов в пустыне или заниматься охраной дворцов. Шеннон скептически оценивал все эти слухи. Во-первых, он считал, что ЦРУ можно верить не больше, чем капризной бабенке, да и арабы ведут себя ничуть не лучше, когда доходит до дела.

Помимо Персидского Залива, Камбоджи и Судана, набор войн был скудным. Более того, он предвидел в недалеком будущем мерзкую перспективу мирного затишья. В таком случае не остается ничего, кроме работы телохранителем у какого-нибудь европейского торговца оружием. К нему уже подкатывался в Париже один такой тип, которому угрожали, и он хотел обеспечить себя надежным прикрытием.

Прослышав, что Шеннон объявился в городе, и зная его опыт и мгновенную реакцию, спекулянт оружием послал к нему эмиссара с предложением. Хотя Кот от него не отказывался категорически, желания у него не было. Торговец попал в переплет по собственной глупости: сначала послал груз оружия для Ирландской Революционной Армии, а потом предупредил англичан, где его собираются сгружать на берег. Последовала серия арестов, и революционеры рассердились. А когда возникла утечка информации из донесения Белфаста органам безопасности, они просто вышли из себя.

Охранник нужен был прежде всего для того, чтобы припугнуть оппозиционеров, пока страсти не улягутся, и дело не заглохнет само собой. Новость о Шенноне в качестве телохранителя должна была заставить большинство профессионалов поскорее отправиться по домам, пока живы, но эти северо-ирландцы народ неуправляемый, и надеяться на их благоразумие не приходится. Значит, перестрелки не избежать, и французской полиции придется собирать на одной из темных парижских улиц истекающих кровью Фенианцев. Конечно, учитывая, что сам Шеннон происходил из протестантского района Ольстера, никому и в голову не придет его заподозрить в работе по найму.

Однако предложение было пока открытым.

Наступил месяц март, и прошло еще десять дней, но погода оставалась промозглой и сырой, с моросящим целыми днями дождем. Париж выглядел негостеприимно. Оставаться на улице значило наслаждаться «прекрасной» парижской погодкой, а сидеть в четырех стенах стоило немалых денег. Шеннон экономил остатки долларов насколько только возможно. Поэтому он оставил свой номер телефона дюжине людей, которые, по его мнению, могли услышать интересующую его информацию, и прочел несколько романов в мягкой обложке, коротая время в гостиничном номере.

Он лежал, глядя в потолок, и думал о доме. У него фактически уже не было дома, но он до сих пор с этим словом связывал крутые холмы, поросшие низкорослыми деревьями между Тюроном и Донегалом, откуда был родом.

Он родился и вырос поблизости от небольшой деревушки Каслдерг, расположенной в графстве Тюрон, на самой границе с Донегалом. Дом его родителей стоял в миле от деревни на западном склоне холма, обращенного в сторону Донегала.

Они называли Донегал Богом забытой землей. Редкие деревья склонялись к востоку, пригнувшись под порывами суровых ветров с Северной Атлантики.

У отца была небольшая прядильня, на которой ткали знаменитое ирландское льняное полотно, и он считался помещиком. Отец был протестантом, а почти все его работники и местные фермеры – католиками. В Ольстере это несовместимые понятия, поэтому у молодого Карло не было друзей-мальчишек.

Он дружил с лошадьми, а лошадей в округе было предостаточно.

Скакал верхом еще до того, как смог дотянуться до педалей велосипеда. У него в пятилетнем возрасте был свой пони, и он до сих пор помнил, как приезжал верхом в деревню, чтобы купить на полпенса щербет в кондитерской мистера Сэма Гэйли.

Восьми лет его отослали в частную школу в Англии, по настоянию матери, которая была англичанкой и происходила из зажиточной семьи. Итак, последующие десять лет он учился быть англичанином и растерял характерные черты Ольстера как в манере говорить, так и в привычках. На каникулы он приезжал домой, к своим лошадям и поросшим вереском выгонам. Знакомых сверстников в Каслдерге у него не было, поэтому каникулы проходили для него в здоровом одиночестве, долгих прогулках верхом, когда он мчался галопом, со свистом рассекая воздух.

В то время, как он служил в Королевской морской пехоте, его родители погибли в автокатастрофе на дороге в Белфаст.

Ему было двадцать два года. Он приехал домой в красивых черных крагах, перепоясанный черным ремнем и с зеленым беретом десантника на макушке. После похорон согласился продать старую, почти обанкротившуюся льняную фабрику, запер дом и вернулся в Портсмут.

Это было одиннадцать лет назад. Он дослужил в морской пехоте до окончания срока пятилетнего контракта и, возвратившись к гражданской жизни, менял работу за работой, пока не поступил на место клерка в лондонский торговый дом с большими интересами в Африке. Отрабатывая в течение первого года испытательный срок в Лондоне, он разобрался в запутанной структуре компании, в торговых и банковских операциях, распределении доходов, образовании холдинговых компаний и системе заведения тайных счетов в швейцарских банках. После года практики в Лондоне был назначен на место помощника управляющего филиалом компании в Уганде, откуда через некоторое время отправился в Конго. Итак, вот уже шесть лет он был наемником, часто живя вне закона: в лучшем случае считался солдатом по найму, в худшем – наемным убийцей. Беда в том, что после того, как ты стал наемником, назад пути нет. И вопрос не в том, что нельзя устроиться на работу в какую-нибудь фирму. Можно, если приспичит, в конце концов под чужим именем. Да и не забираясь так высоко, всегда можно было бы наняться на работу шофером грузовика, охранником или, если уж совсем припрет, чернорабочим. Главная проблема заключалась в том, чтобы с этой работой смириться. Сидеть в конторе, выполняя приказы какого-то недоноска в темно-сером костюме, смотреть с тоской в окно и вспоминать заросли джунглей, раскидистые пальмы, запах пота и пороха, натужные крики людей, перетаскивающих джип через переправу, металлический привкус страха во рту перед началом атаки и дикую, безудержную радость от того, что остался в живых после.

Помнить все это и вновь засесть за бухгалтерские книги, а по вечерам втискиваться в переполненную загородную электричку просто невозможно. Он знал, что сживет себя со света, если такому суждено будет случиться. Потому что Африка кусает, словно муха це-це, и, однажды попав в кровь, ее яд не выходит до конца жизни.

Итак, он лежал на кровати и курил, гадая, где бы раздобыть очередную работу.

(обратно)

Глава 5

Саймон Эндин понимал, что где-нибудь в Лондоне наверняка можно раздобыть информацию, в том числе имя и адрес первоклассного наемника. Главная проблема чаще всего заключается в том, где начать поиски и к кому обращаться.

После часа размышлений за чашкой кофе в своем кабинете он вышел и, взяв такси, отправился на Флит Стрит. Через приятеля, работающего в редакции одной из центральных лондонских газет, он проник в архив газетных материалов и рассказал сотруднику хранилища, какая именно тема его интересует. Следующие два часа он провел, изучая архивные папки, содержащие все вырезки из британской прессы за последние десять лет, касающиеся наемников. Там были статьи о Катанге, Конго, Йемене, Вьетнаме, Камбодже, Лаосе, Судане, Нигерии и Руанде, краткие сообщения, комментарии, редакционные статьи, обзорные материалы и фотографии. Он прочитал все, уделяя особое внимание фамилиям авторов.

На этом этапе он не пытался узнать имя наемника. В любом случае упоминалось слишком много имен, псевдонимов, кличек, прозвищ, и он прекрасно понимал, что многие из них вымышлены.

Он искал имя специалиста по наемникам, литератора или журналиста, чьи материалы достаточно убедительно свидетельствовали о том, что автор хорошо разбирается в предмете, умело ориентируется в лабиринте противоречивых сведений о сомнительных и истинных подвигах, вынося на суд читателей продуманное, взвешенное суждение. К концу второго часа он уже знал нужное имя, хотя никогда раньше не слышал о существовании этого человека.

Три статьи, вышедшие за последние три года, были написаны в одном стиле, характерном для англичанина или американца.

Автор, судя по всему, знал, о чем пишет, и упоминал наемников самых разных национальностей, обходясь без излишнего восхваления и сенсационных подробностей их карьеры, от которых должны были мурашки по спине ползать. Эндин записал фамилию журналиста и названия трех газет, в которых были напечатаны статьи, факт, скорее всего означающий, что автор нигде не числится постоянно.

Следующий звонок приятелю в редакцию позволил выяснить адрес репортера. Он жил в маленькой квартирке на северной окраине Лондона.

Уже темнело, когда Эндин вывел свой «корветт» из подземного гаража здания «Мэн-Кона» и направился на север, в гости к журналисту. В квартире было темно, и никто не ответил на звонок в дверь. Эндин надеялся, что владелец квартиры не уехал надолго за границу, и это подтвердила женщина, живущая на первом этаже. Он с радостью отметил, что дом был совсем небольшой и не шикарный, можно было надеяться, что репортер испытывает нужду в деньгах, как это обычно бывает с теми, кто трудится на вольных хлебах. Он решил вернуться утром.

Саймон Эндин нажал на кнопку звонка рядом с табличкой, на которой была написана фамилия журналиста, в восемь часов на следующее утро, и через полминуты из динамика под металлической решеткой в стене рядом с подъездом послышалось шипенье и прозвучал голос: «Да».

– Доброе утро, – сказал Эндин, склонившись к решетке, – моя фамилия Харрис. Уолтер Харрис. Я – бизнесмен. Нельзя ли перекинуться с вами парой слов?

Дверь подъезда открылась, и он поднялся на пятый этаж, где дверь в квартиру была распахнута. В проеме стоял человек, к которому он пришел. Когда они уселись в гостиной, Эндин перешел непосредственно к делу.

– Я бизнесмен, работаю в Сити, – он начал уверенно врать. – Пришел сюда, как представитель консорциума друзей, объединенных по одному принципу. У всех есть деловые интересы в одном государстве Западной Африки.

Журналист напряженно кивнул и отхлебнул кофе.

– Недавно появились настойчивые сообщения о том, что там намечается государственный переворот. Президент придерживается умеренных взглядов, человек вполне разумный, судя по тому, как там идут дела, и очень популярный в народе. Один из моих деловых партнеров узнал от своего подчиненного, что переворот, если он произойдет когда-нибудь, будет делом рук коммунистов. Вы меня понимаете?

– Да, продолжайте.

– Ну, возникает ощущение, что только незначительная часть армии выступит в поддержку переворота, если, конечно, все не произойдет настолько внезапно, что возникнет сумятица и ситуация полностью выйдет из-под контроля. Иными словами, оказавшись перед свершившимся фактом, основная часть армии может согласиться перейти на сторону новой власти, коль скоро станет ясно, что переворот удался. Но если попытка окажется не настолько успешной, большинство армии, как нам всем кажется, выступит в поддержку президента. Вам, вероятно, известно, что, как показывает практика, все зависит от двадцати часов, следующих за переворотом.

– Какое это имеет ко мне отношение? – спросил журналист.

– Сейчас поясню, – сказал Эндин. – Согласно общему мнению, для успеха переворота, заговорщикам необходимо сначала убить президента. Если он останется в живых, переворот может провалиться, если вообще произойдет, и все будет в порядке. Таким образом, вопрос о дворцовой безопасности приобретает все более важное значение. Мы связывались с друзьями из Форин Офис, но они полагают, что о посылке профессионального британского офицера в качестве советника по безопасности во дворце и его окрестностях не может быть и речи.

– Ну, и?.. – репортер в очередной раз отхлебнул кофе и прикурил сигарету. Он отметил про себя, что его гость весьма гладко излагает, пожалуй, даже слишком гладко.

– Ну, и президент, таким образом, готов воспользоваться услугами профессионального военного, в качестве советника, согласно контракту, по всем вопросам, касающимся личной безопасности. Он ищет человека, который мог бы отправиться на место, произвести полный, подробный осмотр дворца и служб безопасности и заделать все возможные прорехи в организации охраны президента. По-моему, такие люди, хорошие солдаты, совсем не обязательно сражающиеся под флагом своей собственной страны, называются наемниками.

Журналист несколько раз кивнул. Он подозревал, что история, которую поведал ему человек, назвавшийся Харрисом, несколько не соответствует действительности. С одной стороны, если и вправду речь шла о службе безопасности во дворце, британское правительство не стало бы возражать против посылки эксперта-советника по этому вопросу. С другой стороны, по адресу Слоан Стрит, 22 в Лондоне находилась весьма процветающая фирма, именуемая «Уотчгард Интернейшенл», специализирующаяся как раз по этой части.

Он в нескольких фразах указал на это Харрису. Тот абсолютно не смутился.

– Ах, – сказал он, – очевидно, мне следовало быть с вами чуть более откровенным.

– Это не помешало бы, – отозвался журналист.

– Дело в том, видите ли, что правительство Ее Величества могло бы послать эксперта только на предмет консультации или совета, но, если совет будет заключаться в том, что сотрудники службы безопасности нуждаются в повышении квалификации и должны пройти срочный курс соответствующей подготовки, то, выражаясь политическим языком, посланец британского правительства не наделен подобными полномочиями. Даже если президент решит предложить этому человеку более продолжительный контракт, в качестве своего сотрудника. Что касается «Уотчгард», один из бывших охранников из «Спешл Эр Сервис», работающих там, вполне сгодился бы, но если он будет числиться в составе дворцовой охраны в то время, как вопреки его стараниям все-таки будет предпринята попытка переворота, возникнет проблема его участия в боевых действиях. Вы же понимаете, что может подумать остальная Африка о человеке из «Уотчгард», замешанном в таком деле, которую большинство этих черных считает придатком Форин Офис. Но участие человека со стороны, пусть не пользующегося такой же репутацией, будет, по крайней мере, оправдано без презрительного фырканья в адрес президента, ставшего игрушкой в руках грязных империалистов.

– Так что вы хотите? – спросил журналист.

– Мне нужно имя хорошего наемника, – сказал Эндин. – Человека инициативного и с головой на плечах, который готов выполнить тяжелую работу за деньги.

– Почему вы пришли ко мне?

– Ваше имя вспомнил один из представителей нашей группы. Он читал статью, которую вы напечатали несколько месяцев назад. Она показалась ему весьма убедительной.

– Я пишу, чтобы заработать себе на жизнь, – сказал репортер.

Эндин аккуратно извлек из кармана двадцать десятифунтовых банкнот и положил на стол.

– В таком случае, напишите для меня, – сказал он.

– Что? Статью?

– Нет, меморандум. Имена и послужной список. Можете сделать это устно, если хотите.

– Я напишу, – сказал журналист.

Он прошел в угол комнаты, где рабочий стол, пишущая машинка и стопка чистой бумаги представляли собой импровизированный кабинет в его однокомнатной квартире. Заправив листок бумаги в машинку и изредка заглядывая в сложенные рядом со столом папки, он работал в течение пятидесяти минут. Встав со стула, он подошел к ожидающему Эндину с тремя листками бумаги в руке и протянул их.

– Это лучшее из существующего на сегодняшний день, старое поколение, прошедшее Конго шесть лет назад, и новички, пришедшие недавно. Я не упоминал тех, кому не под силу командовать взводом. Простые исполнители вам ни к чему.

Эндин взял листки и погрузился в чтение.

«ПОЛКОВНИК ЛАМУЛИН. Бельгиец, вероятно, служил в правительственных войсках. Прибыл в Конго в 1964 году при Моисе Чомбе. Возможно, с благословления бельгийского правительства.

Образовал Шестую роту коммандос и был во главе ее до 1965 года, когда передал командование Денару и отбыл.

РОБЕР ДЕНАР. Француз. Начинал со службы в полиции, а не в армии. Служил во время раскола в Катанге, в 1961-62 годах, по-видимому, в качестве советника в жандармерии. Уехал оттуда после провала попытки отделения провинции и высылки Чомбе.

Руководил действиями французских наемников в Йемене, под командованием Жака Фоккара. В 1964 году вернулся в Конго, присоединился к Ламулину. Командовал Шестой ротой после Ламулина до 1967 года. Принимал участие, без энтузиазма, во втором Стэнливильском восстании („мятеж наемников“) в 1967 году. Получил тяжелое ранение в голову, рикошетом от пули, выпущенной своими. Улетел на лечение в Родезию. Пытался вернуться, возглавив в ноябре 1967 года вторжение наемников в Конго, с юга Дилоло. Операция затянулась, как поговаривали, в результате происков ЦРУ, а потом потерпела фиаско. С тех пор Денар проживает в Париже.

ЖАК ШРАММ. Бельгиец. Плантатор, ставший наемником.

Прозвище – Черный Джек. Образовал собственный отряд из местных жителей в Катанге, в начале 1961 года, принимал деятельное участие в попытке отделения провинции. Одним из последних ушел в Анголу после провала операции. Увел за собой своих катангцев. Дождался в Анголе возвращения Чомбе, затем снова вошел в Катангу. Во время войны 1964–1965 годов с мятежниками Симба его Десятая рота действовала относительно независимо. Пересидел первое Стэнливильское восстание („катангский мятеж“), и его смешанное подразделение из наемников и катангцев не пострадало. Начал Стэнливильский мятеж 1967 года, к которому позднее примкнул Денар. Встал во главе объединенных отрядов после ранения Денара и пошел на Букаву. Был репатриирован в 1968. С тех пор в качестве наемника не работал.

РОЖЕ ФОЛЬК. Весьма именитый французский профессиональный офицер. Вероятно, заслан в Катангу во время попытки раскола французским правительством. Позже под его командованием Денар проводил операции французов в Йемене. В действиях наемников в Конго не принимал участия. Руководил небольшими операциями, по распоряжению французов, во время гражданской войны в Нигерии. Прославился отчаянным бесстрашием. В настоящее время почти калека из-за полученных в боях ранений.

МАЙК ХОАР. Британец южно-африканского происхождения.

Выступал в роли советника наемных войск во времена попытки отделения Катанги, стал близким другом Чомбе. Приглашен снова в Конго в 1964 году, когда Чомбе опять пришел к власти.

Организовал англоговорящую Пятую роту. Командовал ею во время войны против Симба, ушел в отставку в декабре 1966 года и передал роту Питерсу. Живет в достатке на положении отставника.

ДЖОН ПИТЕРС. Служил под началом Хоара в 1964 году, во время первой войны наемников. Дослужился до заместителя командира. Бесстрашен и совершенно беспощаден. Несколько офицеров Хоара отказались служить под командованием Питерса и перешли в другие отряды, покинув Пятую роту. В 1966 году Питерс, нажив состояние, ушел в отставку.

Примечание. Вышеперечисленная шестерка считается „старым поколением“, поскольку они впервые выдвинулись во время катангской и конголезской войн. Последующие пятеро моложе по возрасту, за исключением Ру, которому сейчас за сорок. Они могут считаться „молодым поколением“, потому что в Конго не занимали командных должностей, а заявили о себе позднее.

РОЛЬФ ШТАЙНЕР. Немец. Впервые принял участие в операциях наемников в составе группы, организованной Фольком, во время гражданской войны в Нигерии. Оставался там до самого конца войны, командуя остатками группы еще девять месяцев. Отозван.

Подрядился на работу в Южный Судан.

ДЖОРДЖ ШРЕДЕР. Южноафриканец. Служил под началом Хоара и Питерса в составе Пятой роты в Конго. Выделялся среди служивших в подразделении южноафриканцев. Был выдвинут на место Питерса, после его отставки. Питерс согласился и передал ему командование. Пятая рота была распущена и отправлена по домам спустя несколько месяцев после этого. С тех пор о нем ничего не слышно. Живет в Южной Африке.

ШАРЛЬ РУ. Француз. Во время катангской заварушки служил на незначительных постах. Вскоре уволился и через Анголу отправился в Южную Африку. Некоторое время пробыл там, после чего вернулся с группой южноафриканцев под командование Хоара, в 1964 году. Повздорил с Хоаром и перешел к Денару.

Повышен в чине и переведен во вспомогательное подразделение Шестой роты, Четырнадцатый отряд, в качестве заместителя командира. Принимал участие в катангском мятеже 1964 года, где отряд был почти целиком уничтожен. Был тайком вывезен из Конго Питерсом. Прилетел обратно с группой южноафриканцев и присоединился к Шрамму в мае 1967 года. Принял участие в стэнливильском мятеже 1967 года. После ранения Денара выдвигался на пост командира объединенными Шестой и Десятой ротами. Не прошел. Был ранен во время перестрелки в Букаву, уволился и вернулся домой через Кигали. С тех пор не принимал участие в активных действиях. Живет в Париже.

КАРЛО ШЕННОН. Британец. Служил под началом Хоара в Пятой роте, в 1964 году. Отказался служить у Питерса. Перевелся к Денару в 1966 году, поступил в Шестую роту. Во время похода в Букаву был под началом у Шрамма. С боями вырвался из окружения. Репатриирован одним из последних в апреле 1968 года. Пошел добровольцем на нигерийскую гражданскую войну, служил под командованием Штайнера. Возглавил остатки подразделения после отставки Штайнера в 1968 году. Был во главе отряда до самого конца. В настоящее время предположительно находится в Париже.

ЛЮСЬЕН БРЕН. Он же Поль Леруа. Француз, бегло говорит по-английски. Числился офицером французской армии во время войны в Алжире. Отслужил положенное. Находился в 1964 году в Южной Африке, где записался добровольцем в Конго. Прибыл в 1964 году с отрядом южноафриканцев, влился в Пятую роту Хоара.

Дрался хорошо, получил ранение в конце 1964 года. Вернулся в 1965. Отказался служить под началом Питерса, переведен к Денару в Шестую роту в начале 1966 года. Покинул Конго в мае 1966 года, почувствовав назревающий мятеж. Воевал у Фолька в Нигерии, во время гражданской войны. После ранения репатриирован. Вернулся и попытался встать во главе отряда.

Неудачно. Репатриирован в 1968 году. Живет в Париже.

Чрезвычайно умен, хотя излишне политизирован».

Закончив чтение, Эндин поднял глаза.

– Любого из этих людей можно нанять на такую работу? – спросил он.

Журналист отрицательно покачал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Я включил в список всех, кто мог бы выполнить подобную работу. А захотят ли они за нее взяться, другой вопрос. Это будет зависеть от масштаба работы, от количества людей, которыми им предстоит командовать. Для более старших существенную роль играет вопрос престижа. Кроме того, дело в том, насколько они нуждаются в работе. Некоторые из старичков в своем роде на покое и прекрасно себя чувствуют.

– Скажите, кто именно, – предложил Эндин.

Журналист нагнулся и провел пальцем по списку.

– Прежде всего, старое поколение. Ламулина вам ни за что не заполучить. Он всегда, по сути дела, проводил в жизнь политику бельгийского правительства. Суровый ветеран, которого боготворили солдаты. Сейчас на пенсии. Другой бельгиец, Черный Джек Шрамм тоже на покое, разводит кур на ферме в Португалии. Из французов – Роже Фольк, пожалуй, самый знаменитый экс-офицер французской армии. Его тоже обожают все, кому доводилось служить под его началом, в Иностранном Легионе и в других местах, остальные считают его настоящим джентльменом. Но нельзя забывать, что он с трудом передвигается после ранений и последний свой контракт завалил, ибо перепоручил своему подчиненному, который испортил дело. Если бы полковник сам за него взялся, этого могло не случиться. Денар был хорош в Конго, но получил весьма серьезное ранение в голову, в Стэнливиле. Сейчас он уже оправился. Французские наемники до сих пор не теряют с ним связь, в надежде на жирный кусок, но ему ни разу не доверили командование операцией после поражения у Дилоло. И не удивительно. Из англосаксов, Майк Хоар на пенсии и полностью удалился от дел. Возможно, его можно было бы соблазнить, посулив миллион фунтов, но даже это сомнительно. Последний раз он предпринял набег на Нигерию, где предложил сделку и той и другой стороне, запросив полмиллиона фунтов. И те и другие ему отказали. Джон Питерс тоже отошел от дел и завел себе фабрику в Сингапуре. Все шестеро заработали неплохие деньги в былые времена, но никто из них не привык к менее масштабным, но технически более сложным миссиям, на которые может возникнуть спрос в наши дни. То ли потому, что не хотят этого, то ли потому, что не могут.

– А остальные пятеро? – спросил Эндин.

– Штайнер был хорош, но подпортился. Пресса до него добралась, а это всегда плохо для наемника. Они начинают верить, что на самом деле такие страшные, как написано в воскресных газетах. Ру сильно расстроился после того, как ему не удалось заполучить командный пост в Стэнливиле, когда Денара ранило. Он претендует на лидерство среди всех французских наемников, но после Букаву его ни разу не брали на работу. Двое последних получше, и тому и другому за тридцать, умные, образованные и достаточно поднаторевшие в боях, чтобы командовать другими наемниками. Кстати, наемники соглашаются только на того командира, которого выбирают сами. Поэтому нанимать плохого наемника для подбора себе помощников бессмысленно, потому что никто не захочет служить под началом человека, который однажды опростоволосился. Вот отчего послужной список очень важен. Люсьен Брен, он же Поль Леруа, мог бы выполнить эту работу. Беда в том, что вы никогда не сможете быть уверены, что он не передает информацию французской разведке, СДЕКЕ. Это для вас важно?

– Да и даже очень, – быстро отреагировал Эндин. – Вы упустили из вида Шредера из Южной Африки. Как его кандидатура? Вы сказали, что он командовал Пятой ротой в Конго?

– Да, – ответил журналист. – В конце, в самом конце. Она, кстати, и развалилась под его командованием. Он первоклассный солдат в пределах своих возможностей. Например, смог бы успешно командовать даже батальоном наемников, если бы только батальон входил в состав бригады с крепким руководством. Он очень хорош в бою, но без изюминки. Почти нет воображения, не тот человек, который смог бы продумать самостоятельную операцию до мельчайших деталей. Ему потребуются в помощь штабные офицеры для осуществления стратегического руководства.

– А Шеннон? Он британец?

– Помесь ирландца с англичанином. Из новичков. Впервые встал во главе отряда только год назад, но проявил себя хорошо. Способен мыслить нестандартно и очень решителен. Может организовать все, вплоть до последней детали.

Эндин поднялся, чтобы уйти.

– Скажите мне одну вещь, – произнес он от двери. – Если бы вы сами… искали подобного человека, которому нужно на месте оценить ситуацию, кого бы вы выбрали?

Журналист собрал разбросанные по столу бумаги.

– Кота Шеннона, – не задумываясь сказал он. – Если бы я этим занимался или планировал такую операцию, я бы выбрал Кота.

– Где он? – спросил Эндин.

Журналист назвал гостиницу и бар в Париже.

– Можете попытать счастье там, – сказал он.

– А если этого человека, Шеннона, не удастся разыскать или по каким-то причинам его кандидатура отклоняется, кто будет вторым по списку?

Журналист на минуту задумался.

– Если исключить Люсьена Брена, тогда единственный, кого наверняка можно нанять и у кого достаточно опыта, это Ру, – сказал он.

– У вас есть его адрес? – спросил Эндин.

Журналист пролистал маленькую записную книжку, достав ее из ящика письменного стола.

– У Ру есть квартира в Париже, – сказал он и продиктовал Эндину адрес.

Через несколько секунд до него долетел стук каблуков Эндина, спускающегося по лестнице. Он снял телефонную трубку и набрал номер.

– Кэрри? Привет, это я. Сегодня вечером идем в ресторан. Куда-нибудь в приличное место. Мне только что заплатили за очерк.

Кот Шеннон медленно и задумчиво брел по улице Бланс в сторону площади Клици. Маленькие кафе по обе стороны улицы уже открылись и зазывалы уговаривали зайти, чтобы увидеть самых красивых девушек Парижа. Сами девицы, которых можно было бы назвать как угодно, только не красавицами, пялились сквозь кружевные занавески на потемневшую улицу. Было чуть больше пяти вечера, середина марта, холодно и ветрено. Погода соответствовала настроению Шеннона.

Он перешел площадь и поплелся по другой стороне улицы к своей гостинице, у которой если и были преимущества, то только не красивый вид из окон номеров на верхнем этаже, потому что они выходили на склон Монмартра. Он размышлял о докторе Дюнуа, к которому ходил на обследование неделей раньше. Бывший парашютист и военный врач, Дюнуа увлекся альпинизмом, принимал участие в двух французских экспедициях на Гималаи и в Анды в качестве врача команды.

После он подписался добровольно на нелегкие путешествия в Африку, по временному контракту, продлеваемому в случае необходимости, как представитель французского Красного Креста. Там он повстречался с наемниками и залатал нескольких из них после боя. Он приобрел известность как врач наемников даже в Париже и зашил множество дырок от пуль, извлек из их тел бесчисленное количество осколков от снарядов. Когда у них возникала проблема со здоровьем или нужно было провериться, они обычно приезжали в его парижскую клинику. Если дела у них были в порядке, деньжата водились, они щедро расплачивались долларами. Если нет, он забывал прислать им счет, что вовсе не характерно для французских врачей.

Шеннон вошел в вестибюль гостиницы и подошел к портье, чтобы забрать ключ от номера. Старик дежурил за стойкой.

– А, месье, вам тут звонил один человек из Лондона. Целый день. Оставил послание.

Старик просунул в окошечко сложенный листок бумаги. Текст был написан корявым старческим почерком, очевидно диктовали по буквам. В записке было всего два слова «Берегись Харриса».

Она была подписана фамилией одного независимого журналиста, которого он знал со времен войн в Африке и который жил в Лондоне.

– К вам еще гость, месье. Он ждет в салоне.

Старик указал рукой в сторону маленькой комнаты, смежной с вестибюлем, и через открытую дверь Шеннон увидел человека примерно одного с ним возраста, одетого в мышиного цвета униформу лондонского бизнесмена,который пристально смотрел на него, сидя в кресле. Ни та легкость, с которой он вскочил на ноги как только Шеннон вошел в салон, ни внушительная ширина плеч не соответствовали облику лондонского бизнесмена. Шеннону доводилось раньше видеть таких людей. Они всегда представляли пожилых и богатых хозяев.

– Мистер Шеннон?

– Да.

– Мое имя Харрис. Уолтер Харрис.

– Вы хотели меня видеть?

– Я уже два часа жду только ради этого. Мы можем побеседовать здесь или пройдем в ваш номер?

– Можно и здесь. Старик не понимает по-английски.

Мужчины уселись друг напротив друга. Эндин откинулся назад и положил ногу на ногу. Достал пачку сигарет и протянул Шеннону. Шеннон покачал головой, потянулся за собственной пачкой в нагрудный карман, потом передумал.

– Насколько я понимаю, вы наемник, мистер Шеннон?

– Да.

– На самом деле мне вас рекомендовали. Я представляю группу лондонских бизнесменов. Нам нужно выполнить одну работу. Что-то вроде особого задания. Для этого требуется человек, знакомый с военным делом, который может выехать в другую страну, не вызывая подозрений. Кроме того, это должен быть человек, который способен составить грамотный отчет обо всем, что там увидит, проанализирует военную ситуацию и не станет распространяться по этому поводу.

– Я не наемный убийца, – коротко заметил Шеннон.

– Нам это не нужно, – сказал Эндин.

– Хорошо, тогда в чем заключается задание и какова оплата – спросил Шеннон.

Он решил не терять времени попусту. Этого человека вряд ли смутит, если он будет называть вещи своими именами.

Эндин слегка улыбнулся.

– Прежде всего, вам придется приехать в Лондон для инструктажа. Мы оплатим ваш проезд и накладные расходы, даже если в результате вы не примете наше предложение.

– Почему в Лондоне? Почему не здесь? – спросил Шеннон.

Эндин выпустил длинную струю дыма.

– Там карты и некоторые заинтересованные лица, – сказал он. – Я не хотел везти их сюда. Кроме того, мне нужно будет посоветоваться с партнерами, доложить им, согласитесь вы или нет, как уж там дело обернется.

В наступившей тишине Эндин вытащил из кармана пачку французских банкнот.

– Полторы тысячи франков, – сказал он. – Около 120 английских фунтов. Этого хватит на билет на самолет до Лондона, прямой или обратный, как вам будет угодно, и на оплату суточного пребывания в гостинице. Если вы откажетесь от предложения, выслушав его, получите еще 100 фунтов в качестве компенсации за беспокойство. Если примете предложение – обсудим дальнейшее вознаграждение.

Шеннон кивнул.

– Хорошо. Я согласен выслушать вас в Лондоне. Когда?

– Завтра, – ответил Эндин и поднялся. – Прилетайте в любое время дня и останавливайтесь в отеле «Пост Хауз» на Хейверсток Хилл. Я закажу вам номер сегодня вечером, когда вернусь. В девять утра послезавтра я звоню вам в номер и назначаю встречу на более поздний час тем же утром. Понятно?

Шеннон кивнул и подобрал со стола пачку франков.

– Заказывайте номер на имя Брауна. Кейта Брауна, – сказал он.

Человек, назвавшийся Харрисом, вышел из гостиницы и направился вниз по склону холма в поисках такси.

Он не видел причины для того, чтобы рассказывать Шеннону, как этим же днем, раньше, он провел три часа за беседой с другим наемником, человеком по имени Шарль Ру. Он не стал также говорить, как решил для себя, несмотря на очевидную готовность француза, что Ру не подходит для этого дела. Он покинул его квартиру, туманно пообещав связаться с ним снова и сообщить о принятом решении.

Через двадцать четыре часа Шеннон стоял у окна спальни в отеле «Пост Хауз», глядя на дождь и ползущие вверх по Хейверсток Хилл автобусы, направляющиеся от Кэмден Тауна дальше к Хемпстеду и на окраины.

Он прилетел этим утром на первом самолете, по своему паспорту, выданному на имя Кейта Брауна. Уже давно ему пришлось обзавестись фальшивым паспортом, используя обычный метод, популярный в кругах наемников. В конце 1967 года он оказался с Черным Жаком Шраммом в Букаву, в окружении, после многомесячной осады, конголезской армией. В конце концов, так и не сдавшись, но истратив почти все боеприпасы, наемники оставили конголезский город, расположенный на берегу озера, перешли по мосту в соседнюю Руанду и разрешили себя разоружить, при условии соблюдения гарантий, обговоренных Международным Красным Крестом, хотя сам Красный Крест никак не мог обеспечить их соблюдение.

После этого, почти полгода, они сидели без дела в лагере для интернированных лиц в Кигали, пока Красный Крест и правительство Руанды торговались по поводу их репатриации в Европу. Президент Конго Мобуту требовал, чтобы их прислали ему для казни, но наемники пригрозили, что если будет принято такое решение, они голыми руками сметут руандийскую армию, вернут свое оружие и пробьются домой самостоятельно.

Руандийское правительство благоразумно решило, что подобное весьма возможно.

Когда, наконец, было принято решение отправить их обратно в Европу, лагерь посетил британский консул и спокойно сказал шести британским наемникам, что ему придется конфисковать их паспорта. Они так же спокойно объяснили ему, что потеряли все документы при переправе через озеро в Букаву. После прибытия в Лондон Шеннону и остальным было объявлено от лица Форин Офис, что с каждого из них причитается по 350 фунтов стерлингов за оплату авиа-услуг, и что новые паспорта[333] им уже никогда не выдадут.

Перед отъездом из лагеря их всех сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и записали фамилии. Кроме того, им пришлось подписать документ, согласно которому им запрещалось впредь когда-либо ступать на африканский континент. Копии этого документа должны были быть разосланы всем правительствам африканских государств. Реакцию наемников нетрудно было предугадать. Все они заросли густыми бородами и усами, нестриженные волосы спускались до плеч, после долгих месяцев в лагере, где пользоваться ножницами было категорически запрещено, чтобы они не могли применить их не по назначению.

Таким образом, на фотографии узнать их было невозможно. Потом они поменялись отпечатками пальцев и фамилиями. В результате на каждом документе, удостоверяющем личность, было имя одного, отпечатки другого и фотография третьего. В конце концов они подписали обязательства навсегда покинуть Африку именами вроде: Себастьян Уитабикс и Недди Сигуд.

Реакция Шеннона на требование Форин Офис была не менее очевидной. Так как у него оставался «потерянный» паспорт, он продолжал им пользоваться и ездил куда хотел, пока не истек срок его годности. После этого он предпринял необходимые шаги, чтобы выписать себе новый документ в паспортном отделе, как и положено, только на основании свидетельства о рождении, копию которого он получил обычным порядком в Сомерсет Хауз[334] за пять шиллингов, выданным на имя ребенка, скончавшегося от менингита в Ярмуте приблизительно в то же время, когда родился Шеннон.[335]

Прибыв утром в Лондон, он связался с журналистом, которого встречал в Африке, и выяснил, каким образом Уолтер Харрис на него вышел, Поблагодарив журналиста за рекомендацию, спросил, не знает ли тот какое-нибудь агентство, занимающееся частным сыском. Позже он посетил эту контору и оставил задаток в двадцать фунтов, пообещав позвонить на следующее утро и дать новые указания.

Эндин позвонил в гостиницу, как и обещал, ровно в девять, и его соединили с номером мистера Брауна.

– На Слоан Авеню есть жилой дом, под названием Челси Клойстерс, – начал он без вступления. – Я снял квартиру 317 для нашей беседы. Ждите в вестибюле дома, пока я не появлюсь. Ключ у меня. Пожалуйста, будьте там ровно в одиннадцать.

Он положил трубку. Шеннон записал адрес и, достав записную книжку, набрал номер сыскного агентства.

– Мне нужно, чтобы ваш человек был в вестибюле дома Челси Клойстерс на Слоан Авеню в десять пятнадцать, – сказал он. – Лучше, если он будет на колесах.

– У него есть мотоцикл, – ответил начальник агентства.

Час спустя Шеннон встретился с человеком из агентства в вестибюле дома. К его удивлению, им оказался молодой парень лет двадцати, с длинными волосами. Шеннон подозрительно оглядел его.

– Вы знакомы с работой? – спросил он.

Парень кивнул. Он весь светился энтузиазмом, и Шеннону оставалось только надеяться, что этот энтузиазм подкреплен хоть толикой умения.

– В таком случае, оставьте защитный шлем на мотоцикле, – велел он. – Люди, приходящие сюда, не носят шлемов. Садитесь и читайте газету.

У парня газеты не оказалось, и Шеннон дал ему свою.

– Я буду сидеть в другом конце вестибюля. Около одиннадцати придет человек, кивнет мне, и мы вместе отправимся к лифту. Постарайтесь запомнить этого человека. Он выйдет приблизительно через час. К этому моменту вы должны находиться на другой стороне улицы, у мотоцикла, в шлеме, делая вид, что исправляете неполадку. Понятно?

– Да, я все понял.

– Человек либо сядет в собственный автомобиль, припаркованный рядом, в этом случае нужно запомнить номер машины, либо возьмет такси. В любом случае, следуйте за ним и выясните, куда он направляется. Сидите у него на хвосте до того момента, пока он не прибудет на конечный пункт своего назначения.

Парень впитал в себя инструкции и занял место в углу вестибюля, прикрывшись газетой.

Портье нахмурился, но оставил его в покое. Ему приходилось присутствовать при кое-каких встречах, происходящих напротив его стойки.

Через сорок минут в подъезд вошел Саймон Эндин. Шеннон обратил внимание, что он отпустил такси и надеялся, что мальчишка тоже это заметил. Он поднялся с места и кивнул вошедшему, но Эндин прошел мимо него и нажал кнопку вызова лифта. Шеннон последовал за ним и краем глаза заметил, как парень уставился на них поверх газеты.

«Боже мой», – подумал про себя Шеннон и промямлил что-то насчет дурной погоды, чтобы человек, называвший себя Харрисом, не посмотрел ненароком в дальний конец вестибюля.

Усевшись в кресло в квартире 317, Эндин открыл свой портфель и извлек оттуда карту. Расправив ее, предложил Шеннону взглянуть. Шеннон затратил на изучение карты три минуты и запомнил все детали. После этого Эндин приступил к инструктажу.

Рассказ представлял собой искусную смесь правды и вымысла.

Эндин продолжал утверждать, что представляет консорциум британских бизнесменов, которые в той или иной степени вели дела с Зангаро, и все без исключения, включая отошедших от дел, пострадали от президента Кимбы.

Затем он углубился в историю республики от провозглашения независимости и далее, и то, что он говорил, было правдой, в основном взятой из его собственного доклада сэру Джеймсу Мэнсону. Заключительный удар был нанесен в конце.

– Группа местных офицеров вошла в контакт со своими бизнесменами, которые в нынешних условиях в стране вымирают. Они намекнули, что собираются свергнуть Кимбу, организовав переворот. Один из местных бизнесменов связался с представителем нашей группы и рассказал об их проблемах. Основная трудность заключается в том, что, несмотря на офицерский статус, местные военные не обладают соответствующей подготовкой и не представляют, как можно свергнуть этого человека, потому что почти все время он проводит в стенах своего дворца, в окружении охранников.

– Честно говоря, мы бы не очень огорчились, если бы Кимбы не стало, как впрочем и его народ. Новое правительство могло бы многое сделать для оздоровления разрушенной экономики страны. Нам нужен человек, который мог бы отправиться на место и составить подробный и полный отчет об уровне армии и службы безопасности как во дворце, так и вне его, в жизненно важных учреждениях страны. Нам нужен полный отчет о военном потенциале Кимбы.

– Чтобы передать своим офицерам? – спросил Шеннон.

– Это не наши офицеры, а зангарийские. Факт заключается в том, что, если они и решатся нанести удар, им полезно знать, на каком они свете.

Шеннон поверил приблизительно половине того, что услышал, кроме последнего. Если офицеры, находящиеся на месте, не в силах самостоятельно оценить ситуацию, им не под силу будет произвести переворот. Он промолчал.

– Мне придется поехать под видом туриста, – сказал он. – Другая крыша не сработает.

– Это верно.

– Там наверняка чертовски мало туристов. А почему бы мне не отправиться в качестве представителя дружественной фирмы к одному из ваших деловых партнеров?

– Это невозможно, – сказал Эндин. – Если дело вдруг сорвется, нам не расхлебать последствий.

«Ты имеешь в виду, если меня поймают», – подумал Шеннон, но ничего не сказал. Ему платят, поэтому он должен рисковать. За это, и за свои знания, он и получал деньги.

– Остается вопрос оплаты, – коротко сказал он.

– Значит, вы согласны?

– Если сумма подойдет, то да.

Эндин одобрительно кивнул.

– Завтра утром в вашей гостинице будет лежать авиабилет из Лондона до столицы соседнего государства и обратно, – сказал он. – Вам придется снова полететь в Париж и получить визу на въезд в эту республику. Зангаро настолько бедна, что у них на всю Европу одно посольство, кстати, в том же Париже. Но на получение зангарской визы там требуется целый месяц. В столице соседней республики есть зангарское консульство. Там можно получить визу за наличные в течение часа, если дать взятку консулу. Вы понимаете, как это делается?

Шеннон кивнул. Он очень хорошо понимал, как это делается.

– Таким образом, получаете визу в соседнюю страну в Париже, потом летите туда рейсом «Эр Африк», проставляете зангарийскую визу и оттуда добираетесь до Кларенса местным самолетом, платя наличными. Вместе с билетами в гостинице завтра будет 300 фунтов стерлингов во французской валюте, на дополнительные расходы.

– Потребуется пятьсот, – сказал Шеннон. – Это займет минимум десять дней, а то и больше, в зависимости от транспорта и процедуры получения виз. Три сотни не оставляют возможности для непредвиденных взяток в случае задержки.

– Хорошо, пятьсот фунтов, французскими франками. Плюс пятьсот вам лично, – сказал Эндин.

– Тысяча, – отозвался Шеннон.

– Долларов? Насколько мне известно, вы, ребята, привыкли к долларовому исчислению.

– Фунтов, – сказал Шеннон. – Или 2500 американских долларов, то есть двухмесячный оклад, если бы меня нанимали по обычному контракту.

– Но вы будете заняты только десять дней, – запротестовал Эндин.

– Десять дней повышенного риска, – не сдавался Шеннон. – Если это местечко хоть наполовину соответствует тому, что вы мне рассказали, каждому, кто попадется на такой работенке, грозит верная смерть, причем весьма болезненная. Вы предпочитаете, чтобы рисковал я, вместо того, чтобы отправиться туда самостоятельно, значит – платите.

– О'кей, тысяча фунтов. Пятьсот сейчас и пятьсот по вашему возвращению.

– Откуда мне знать, что вы свяжитесь со мной после возвращения? – спросил Шеннон.

– А откуда я знаю, что вы вообще там были? – парировал Эндин.

Шеннон задумался. Потом кивнул.

– Хорошо. Половину сейчас, половину после.

Через десять минут Эндин удалился, попросив Шеннона выйти через пять минут после его ухода.

В три часа того же дня начальник сыскного агентства вернулся с обеда. Шеннон позвонил в три пятнадцать.

– Ах, да, мистер Браун, – зазвучал голос в трубке. – Я говорил со своим сотрудником. Он ждал, как вы ему велели, и когда объект вышел из дома, заметил его и сел на хвост. Объект поймал такси за углом, и мой агент проследовал за ним в Сити. Там объект отпустил такси и вошел в здание.

– Какое здание?

– «Мэн-Кон Хауз». Там располагается руководство компании «Мэнсон Консолидейтед Майнинг».

– Вы не выяснили, работает ли он там? – спросил Шеннон.

– Похоже, что да, – произнес шеф агентства. – Мой агент не смог пройти за ним внутрь здания, но заметил, как привратник почтительно отсалютовал объекту и распахнул перед ним дверь. Он не делал этого перед какими-то секретарями и младшими служащими, потоком повалившими на обед.

– Внешность обманчива, – признался себе Шеннон.

Мальчишка хорошо потрудился. Шеннон дал несколько дополнительных указаний и позже перевел по почте 50 фунтов на адрес сыскного агентства. Кроме того, он открыл счет в банке и положил на него 10 фунтов. На следующее утро добавил к ним еще 500 фунтов и тем же вечером улетел в Париж.

Доктор Гордон Чалмерс пил мало. Он редко притрагивался к напиткам крепче пива и когда это случалось, становился болтливым, на что обратил внимание его хозяин, сэр Джеймс Мэнсон, еще во время обеда у Уилтона. В тот вечер, когда Кот Шеннон садился в «Ле Бурже» на ДС-8 компании «Эр Африк», следующий в Западную Африку, доктор Чалмерс ужинал со своим однокашником по колледжу, тоже ученым, работающим в области прикладных исследований.

Они собрались без особого повода. Он случайно, как это иногда бывает, наткнулся на своего бывшего соученика на улице несколько дней назад, и они условились поужинать вместе.

Пятнадцать лет прошло с тех пор как они, молодые неженатые аспиранты, корпели до седьмого пота над своими диссертациями.

Они были серьезными и не чуждались общественных проблем, как и подобает большинству молодых ученых. В середине пятидесятых общество волновали атомная бомба и колониализм, и они дружно вышагивали с тысячами других, призывая к ядерному разоружению, с охотой вливались в различные движения за скорейший развал колониальной империи и за свободу народам мира. Оба были возмущены, решительны, непоколебимы, и оба так ничего и не изменили. Однако, в своем негодовании по поводу несправедливого устройства мира, они каким-то боком примкнули к движению молодых коммунистов. Чалмерс перерос увлечения юности, женился, обзавелся хозяйством, внес паевой взнос за собственный дом и медленно сполз в болото обеспеченного среднего класса.

Обрушившиеся на его плечи за последние две недели неприятности побудили его выпить больше обычной рюмки вина за ужином, существенно больше. Его друг, милый человек с мягким взглядом карих глаз, обратил внимание на его состояние и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь.

Когда перешли к коньяку, доктор Чалмерс понял, что должен поделиться своими тревогами с кем-то, лучше всего с человеком, который в отличие от его жены тоже был ученым и должен понять проблему. Конечно, это должно остаться строго между ними, и друг просто светился благожелательностью и пониманием.

Когда он услышал о дочери-калеке, и о том, как дорого стоит ее специальное оборудование, глаза приятеля сочувственно повлажнели и он, потянувшись рукой через стол, пожал доктора Чалмерса за запястье.

– Не переживай так, Гордон. Это очень легко понять. Любой на твоем месте поступил бы так же, – успокоил он его.

«Любой на твоем месте поступил бы так же», – он так прямо и сказал. Чалмерсу стало легче, когда они вышли из ресторана и отправились по домам, каждый своей дорогой. У него камень с души упал, когда он поделился своими бедами.

Хотя он и спрашивал у друга, чем он занимался с тех пор, как они учились вместе, тот отвечал как-то уклончиво.

Чалмерс, удрученный собственными проблемами и с притупленным вином сознанием, не настаивал на подробностях. Но даже сделай он это, вряд ли бы его друг сознался, что, так и не примкнув к буржуазии, до сих пор остался убежденным членом партии.

(обратно)

Глава 6

«Конвэр-440», который осуществлял местные рейсы в Кларенс, заложил широкий вираж над заливом перед заходом на посадку.

Сидя с левой стороны по ходу салона, Шеннон посмотрел в иллюминатор и увидел город, проплывающий под ним. С высоты тысячи футов он видел столицу Зангаро, занимавшую выдающуюся в море оконечность полуострова, с трех сторон окаймленную поросшими пальмами берегами залива, а с четвертой стороны землей, вдоль которой кургузый полуостров, длиной всего в восемь миль, вливался в основную линию побережья.

Отросток земли был в три мили шириной у своего основания, где граничил с прибрежной полосой болот, и в милю шириной у дальнего конца, где располагался город. Берега вдоль каждой из сторон полуострова тоже были заболочены, и только у самого мыса болота уступали место узким пляжам, покрытым галькой.

Город покрыл оконечность полуострова поперек от одного берега до другого и простирался вдоль него еще милю. От края города с этой стороны, меж обработанных участков земли, бежала полоска дороги на все оставшиеся до главного берега семь миль.

Очевидно, все лучшие здания города располагались на прибрежной полосе, обращенной в сторону моря, где их обдувало свежим морским ветром, ибо с воздуха было видно, что эти дома стоят на отдельных участках, размером с акр. Противоположная сторона города была, вероятно, самой бедной, где тысячи крытых жестью хибарок жались друг к другу вдоль узких грязных улиц. Он начал внимательно разглядывать богатый район Кларенса, где когда-то жили колониальные хозяева, так как здесь должны были располагаться все важные здания. На осмотр этой части города под тем углом, где он находился, ему было отпущено не более нескольких секунд.

В самом конце прибрежного района находился маленький порт, устроенный там, где, по непонятным с точки зрения геологии причинам, от берега в море уходили две длинные изогнутые дугой полоски отмелей, словно гигантские рога жука-рогача или клешни уховертки. Сам порт расположился на основном берегу этого залива. По обе стороны от отмелей поверхность моря была покрыта бурунами, как заметил Шеннон, но внутри стоял полный штиль. Несомненно, что именно эта естественная бухта, прихотью природы пристроившаяся к оконечности полуострова, привлекла к себе первых мореплавателей.

В центре порта, прямо напротив выхода из бухты, одиноко громоздился бетонный причал, у которого не было пришвартовано ни одного корабля, и вблизи просматривалось что-то вроде пакгауза. Слева от бетонного причала располагались, судя по всему, местные рыбаки – на покрытом галькой пляже виднелись разбросанные в беспорядке продолговатые каноэ и разложенные для просушки сети. Справа от причала находился старый порт: несколько ветхих деревянных мостков, вытянувшихся в сторону моря.

За пакгаузом ярдов на двести простиралась поросшая бурьяном лужайка, которая упиралась в идущую вдоль берега дорогу. По другую сторону дороги начинались дома. Шеннон уловил краем глаза белую церквушку, построенную в колониальном стиле, и здание, служившее, по-видимому, дворцом губернатора в былые времена, окруженное высокой стеной. За стеной располагался просторный двор, окруженный барачными постройками, очевидно, появившимися недавно.

В этот момент «Конвэр» завершил вираж и выровнял курс.

Город исчез из вида, они пошли на посадку.

Шеннон впервые столкнулся с Зангаро днем раньше, когда обратился за получением туристской визы. Консул в соседней столице принял его с некоторым удивлением, не успев привыкнуть к подобным просьбам. Ему пришлось заполнить анкету на пяти страницах, включающую даже сведения о родителях (так как он не имел понятия, как звали родителей Кейта Брауна, пришлось придумать им имена) и всю прочую подобную информацию.

В паспорте, когда он его вручил, между первой и второй страницами покоилась красивая банкнота. Она перекочевала в карман консула. После этого консул осмотрел паспорт со всех сторон, прочитал все страницы, просмотрел их на свет, повернул вверх ногами, подробно ознакомился с примечаниями на внутренней стороне обложки. Спустя пять минут после начала этой процедуры Шеннон заволновался, вдруг что-нибудь не так.

Вдруг британский Форин Офис именно в этом паспорте пропустил ошибку? Тут консул посмотрел на него и сказал:

– Вы американец.

Шеннон с облегчением понял, что этот человек не умеет читать.

Через пять минут он получил долгожданную визу. Но в аэропорту Кларенса веселье кончилось.

Он не сдавал ничего в багаж, у него с собой была только сумка. Внутри главного (и единственного) корпуса для пассажиров жара была невыносимой, и от жужжания мух гудело в ушах. Вокруг расположились около дюжины солдат и десять полицейских. Они, очевидно, принадлежали к разным племенам.

Полицейские держались замкнуто, почти не переговаривались друг с другом, стояли сбоку, облокотясь на стену. Внимание Шеннона привлекли солдаты. Он искоса поглядывал на них, пока заполнял очередную длиннющую анкету (такую же, как и в предыдущий день в консульстве) и проходил медицинский и паспортный контроль у чиновников, которых он принял за Кайа, как и полицейских.

Неприятности начались, когда он подошел к таможне. Его ждал одетый в штатское человек, который коротким жестом велел ему пройти в боковую комнату. Как только он это сделал, держа в руке сумку, за ним ввалились четверо солдат. Тут он понял, что именно в их облике вызвало его неосознанную тревогу.

Давно, в Конго, ему приходилось видеть и ощущать подобное: чувство неотвратимой угрозы, исходящей от африканца, находящегося почти на первобытной стадии развития, вооруженного, наделенного властью, абсолютно непредсказуемого, с совершенно неожиданной реакцией на происходящее, словно тикающая бомба замедленного действия.

Каждый раз перед самым началом грандиозной резни, которую на его глазах устраивали конголезцы против катанганцев, Симба против миссионеров и конголезская армия против Симба, он отмечал эту бессмысленную угрозу в глазах, беспричинное упоение своей силой, которое может неожиданно, без всяких видимых причин, вылиться в сумасшедшую жестокость. Солдаты президента Кимбы из племени Винду выглядели именно так.

Таможенник в штатском предложил Шеннону положить сумку на шаткий столик и начал в ней рыться. Досмотр проходил так, будто речь идет о припрятанном оружии, пока таможенник не наткнулся на электрическую бритву, вытащил ее из сумки, осмотрел со всех сторон и нажал на кнопку «пуск». Бритва фирмы «Ремингтон Лектроник», с новыми батарейками, исправно зажужжала. С невозмутимым видом таможенник положил ее в карман.

Покончив с сумкой, он жестом предложил Шеннону выложить на стол содержимое карманов. Оттуда были извлечены ключи, носовой платок, мелочь, бумажник и паспорт. Таможенник потянулся к бумажнику, вытащил чековую книжку, посмотрел на нее, крякнул и отдал обратно. Мелочь сгреб в ладонь и положил в карман. Из бумажных денег там были две банкноты по 5000 африканских франков и несколько сотенных бумажек. Солдаты подошли поближе, также молча сопя, держа карабины словно дубинки и поглядывая на стол с нескрываемым любопытством.

Человек в штатском, стоящий у стола, прикарманил две купюры по 5000 афро-франков, а один из солдат подобрал остальное.

Шеннон посмотрел на таможенника. Их взгляды встретились.

Таможенник приподнял подол рубахи и показал торчащую из-под ремня короткую рукоятку «браунинга» 9-го калибра. Похлопал по ней ладонью.

– Полиция, – произнес он, не отводя глаз.

У Шеннона руки чесались вмазать этому субчику по морде. Он не переставал повторять себе: «Спокойно, малыш, только не заводись.»

Он медленно, очень медленно, провел рукой в сторону стола и вопросительно поднял брови. Штатский кивнул, и Шеннон принялся собирать вещи и рассовывать их обратно по карманам.

Он почувствовал, что солдаты за его спиной отступили, хотя и продолжали сжимать винтовки обеими руками, угрожая в любой момент ударить с размаху или ткнуть прикладом, если вдруг возникнет желание.

Казалось, что прошел целый век, пока штатский наконец кивнул в сторону двери, и Шеннон вышел. Он ощущал, как пот потоком льется вдоль позвоночника до самых трусов.

В холле аэропорта он обнаружил единственную белую пассажирку того же рейса, американскую девушку, которую пришел встречать католический священник, и у нее, после продолжительной беседы святого отца с солдатами на местном диалекте, особых неприятностей не возникло. Священник поднял голову и поймал на себе взгляд Шеннона. Шеннон слегка поднял бровь. Святой отец перевел глаза на дверь в комнату, из которой только что вышел Шеннон, и незаметно кивнул.

На маленькой площади, перед зданием аэропорта, залитой палящими лучами солнца, никакого транспорта не было и в помине. Шеннон стал ждать. Через пять минут он услышал за собой голос, говорящий с мягким американо-ирландским акцентом.

– Тебя подбросить до города, сын мой?

Они поехали в машине священника, «фольксвагене-жучке», который для верности был припрятан в тени пальмовой рощицы в нескольких ярдах от ворот аэропорта. Американская девушка не уставала возмущаться: кто-то открыл ее сумочку и рылся в ней. Шеннон молчал, понимая, как им всем повезло, что их не побили. Священник работал в госпитале ООН, совмещая роли капеллана, миссионера и врача. Он с пониманием посмотрел на Шеннона.

– Они вас потрясли немного?

– Бандиты, – сказал Шеннон.

Потеря 15 фунтов ничего не значила, но оба имели в виду настроение солдатни.

– Здесь надо быть очень осторожным, в самом прямом смысле, очень осторожным, – мягко сказал священник. – Вы заказали гостиницу?

Когда Шеннон сказал, что нет, священник подвез его к «Независимости», единственной гостинице в Кларенсе, где разрешалось селиться европейцам.

– Директор гостиницы Гомез, совсем неплохой человек, – сказал священник.

Обычно, когда в африканском городе появляется новое лицо, следуют приглашения от других европейцев сходить в клуб, потом зайти в бунгало, выпить немного, а вечером – на прием.

Священник, несмотря на всю свою благожелательность, не предложил ничего подобного. В этом была очередная особенность Зангаро, с которой столкнулся Шеннон. Влияние общего напряжения сказывалось и на белых. Ему предстояло еще многое узнать в ближайшие дни и, в основном, от Гомеза. С Жюлем Гомезом он познакомился в тот же вечер. Бывшему владельцу, а ныне директору отеля «Независимость» было пятьдесят лет.

«Pied noir» – француз из Алжира. В последние дни Французского Алжира, почти десять лет тому назад, он продал свой процветающий бизнес по производству сельхозтехники как раз перед началом всеобщего хаоса, когда продать дело было уже невозможно. С вырученными средствами он отправился во Францию, но год спустя понял, что не может больше жить в атмосфере Европы, и стал присматривать себе другое местечко.

Его выбор пал на Зангаро, когда до независимости оставалось еще пять лет и об этом никто даже подумать не мог. На свои сбережения он купил отель и существенно улучшал его год от года.

После независимости ситуация изменилась. За три года до приезда Шеннона Гомеза кратко информировали о том, что отель будет национализирован, и ему будут платить в местной валюте.

Такого никогда не было, да и местные деньги ничего не стоили.

Но он схватился за должность директора, надеясь, вопреки всему, что когда-нибудь все снова изменится к лучшему, и к тому моменту хоть что-то останется от его единственного имущества на этой планете, чтобы обеспечить ему старость. В качестве директора он занимался приемом гостей и обслуживал бар. Шеннон застал его в баре.

Войти в доверие к Гомезу было бы нетрудно. Достаточно упомянуть старых друзей и товарищей Шеннона – членов ОАС, служивших ранее в Легионе, десантных войсках и оказавшихся в конце концов в Конго. Но в таком случае пришлось бы расстаться с «крышей» простого английского туриста, который, не зная, куда девать пять дней, прилетел с севера исключительно из любопытства, чтобы посмотреть на загадочную республику Зангаро. Поэтому он решил придерживаться роли туриста.

Но позже, когда бар закрылся, он предложил Гомезу выпить у него в номере. По непонятным причинам солдаты в аэропорту оставили нетронутой бутылку виски в его сумке. У Гомеза при виде ее глаза широко раскрылись. Виски было в числе тех товаров, на импорт которых у страны не было средств. Шеннон следил за тем, чтобы Гомезу доставалось больше, чем ему самому. Когда он вскользь заметил, что приехал в Зангаро из любопытства, Гомез фыркнул.

– Из любопытства? Здесь любопытно, это верно. Чертовски странно, я бы сказал.

Хотя они говорили по-французски и были одни в номере, Гомез понизил тон и наклонился вперед. В очередной раз Шеннон отметил необычайное чувство страха, характерное для всех, кого он видел, кроме бандитов в армейской форме и полицейского, выступавшего в роли таможенника в аэропорту.

Высосав полбутылки, Гомез слегка разговорился, и Шеннон начал потихоньку выпытывать информацию. Гомез в общих чертах подтвердил то, что рассказал Шеннону человек, представившийся Уолтером Харрисом, и добавил от себя несколько анекдотических деталей, довольно мерзких в большинстве случаев.

Он подтвердил, что президент Кимба находится в городе, что он почти не выезжает последнее время, за исключением редких визитов в родную деревню, на том берегу реки, в стране Винду, и что он живет в своем президентском дворце, большом, обнесенном стенами здании, которое Шеннон видел с воздуха.

К тому времени, когда Гомез пожелал ему спокойного сна я поплелся, шатаясь, в свою комнату в два часа ночи, удалось собрать дополнительные крупицы ценной информации. Три формирования, известные как гражданская полиция, жандармерия и таможенная служба, хотя и носили оружие, но, как готов был поклясться Гомез, не имели патронов к нему. Как представителям Кайа, им не доверяли боеприпасы, и Кимба, с его параноидальной боязнью переворота, лично следил за этим.

Он понимал, что они никогда не будут воевать на его стороне, и не хотел давать им возможности выступить против. Оружие носилось только для вида.

Гомез также клятвенно утверждал, что власть в городе принадлежит исключительно Винду, подчиненным Кимбе. Агенты зловещей секретной полиции обычно одеты в гражданское и вооружены автоматическими пистолетами, у армейских солдат винтовки, подобные тем, что Шеннон видел в аэропорту, а у личной гвардии президента – автоматы. Гвардейцы живут исключительно за стенами дворца, сверхпреданы Кимбе, который никогда и шагу не ступит без, как минимум, взвода охранников.

На следующее утро Шеннон вышел прогуляться. Тут же к нему стремглав подбежал мальчишка лет десяти-одиннадцати, подосланный Гомезом. Только позже он понял причину. Сначала решил, что Гомез приставил к нему мальчика вместо гида, хотя, так как они не могли и словом перекинуться, в этом было мало толку. Настоящая причина крылась в другом – Гомез оказывал подобную услугу всем своим гостям, хотели они того или нет.

Если туриста почему-либо арестуют и отвезут в участок, мальчишка через кусты рванет к Гомезу и все расскажет. Он, в свою очередь, доведет информацию до швейцарского или немецкого посольства, чтобы кто-нибудь начал переговоры об освобождении туриста, пока того не забили до полусмерти.

Мальчика звали Бонифаций.

Шеннон все утро бродил по городу, миля за милей, а мальчишка трусил по пятам. Их никто не остановил. Машин практически не было и жилые районы города были почти пустыми. У Гомеза Шеннон раздобыл небольшую карту города, оставшуюся с колониальных времен, и с ее помощью осмотрел все основные здания Кларенса. У единственного банка, единственного почтамта, полдюжины министерств и госпиталя ООН слонялось по шесть-семь солдат. В помещении банка, куда он зашел, чтобы получить наличные по чековой книжке, ему в глаза бросились свернутые в углу зала матрасы, а в обеденное время он дважды видел, как солдат нес своим коллегам котелок с едой. Шеннон заключил, что сменная охрана живет непосредственно в помещении каждого из зданий. Тем же вечером, позже, Гомез подтвердил это.

Он заметил по солдату у входа в каждое из шести посольств, мимо которых прошел. Трое солдат спали в пыли. К обеду он выяснил, что в главной части города сосредоточено всего около сотни солдат, разбитых на двенадцать групп. Он отметил, чем они были вооружены. У каждого старая винтовка «маузер», калибра 7.92, большинство из них ржавые и грязные. На солдатах были зеленовато-бурые брюки и рубахи, парусиновые ботинки, матерчатые тканые ремни и высокие фуражки, напоминающие американские бейсбольные шапочки. Вся без исключения форма – потрепанная, мятая, грязная и неприглядная. Он оценил их уровень строевой и боевой подготовки, командирские навыки, знание материальной части как нулевые. Это был сброд недисциплинированных хулиганов, которые могли нагнать страху на забитых Кайа своим оружием и свирепостью, но, вероятно, ни разу не пробовали выстрелить из винтовок и, наверняка, никогда не оказывались под огнем людей, знающих свое дело. Они стояли на постах скорее для того, чтобы предотвратить гражданские волнения, но, как ему показалось, в настоящей перестрелке бросят оружие и побегут.

Интереснее всего было видеть их подсумки для патронов. Они были пусты. Конечно, к каждой винтовке полагался магазин, но у «маузера» в обойме всего пять патронов.

Днем Шеннон обходил порт. Со стороны берега он выглядел иначе. Песчаные отмели, уходящие в море и образующие естественную гавань, возвышались над уровнем воды на двадцать футов вблизи берега и футов на шесть на дальних концах. Он прошел по каждой косе до самого мыса. Вся поверхность отмелей была покрыта низкорослой, от колена до пояса, чахлой растительностью, высохшей в конце долгого сухого сезона и потому невидимой с воздуха. Каждая отмель была шириной около сорока футов в конце и сорока ярдов в основании, там, где выходила на берег. С мыса открывался поразительный вид на порт.

Бетонный причал располагался прямо по центру, за ним здание пакгауза. К северу от него тянулись ряды старых деревянных мостков. От некоторых оставались только одиноко торчащие из воды столбы-подпорки, словно сломанные зубы на поверхности моря. К югу от пакгауза простирался каменистый пляж, на котором лежали рыбацкие каноэ. С мыса одной отмели президентский дворец был невидим, скрыт за пакгаузом, но с другой косы верхний этаж дворца хорошо просматривался. Шеннон вернулся к порту и обследовал рыбацкий пляж. «Неплохое место для высадки, – подумал он про себя, – дно уходит вниз плавно под небольшим уклоном».

За пакгаузом бетон заканчивался, и начинался пологий, заросший по пояс кустарником склон, испещренный многочисленными пешими тропами, вдоль которого в сторону дворца уходила покрытая гудроном дорога. Шеннон пошел по дороге. Когда он закончил подъем, его взору открылся бывший дворец колониального губернатора во всей его красе, со стороны фасада, в двухстах ярдах от того места, где он стоял.

Шеннон прошел вперед еще сотню ярдов и вышел на дорогу, идущую вдоль берега моря. На перекрестке стояли четверо солдат, одетых опрятнее и добротнее, чем армейцы, с автоматами «Калашникова» АК-47 у пояса. Они молча проводили его взглядом, когда он повернул направо и двинулся вдоль дороги к своему отелю. Он кивнул им, но они продолжали смотреть на него, никак не реагируя в ответ. Дворцовая гвардия.

Идя вдоль дороги он поглядывал налево, запоминая детали дворца. Тридцати ярдов в ширину, с окнами первого, этажа, заложенными кирпичами и выкрашенными в белый цвет, в тон стенам. На фасаде здания выделялась высокая, широкая, на стальных засовах, деревянная дверь, почти наверняка появившаяся недавно. Перед заложенными кирпичами окнами располагалась терраса, теперь бесполезная, ибо к ней не было прохода из здания. На втором этаже от одного угла до другого тянулся ряд из семи окон, три слева, три справа и одно посередине, над входной дверью. На верхнем этаже расположились десять окон, но существенно меньшего размера.

Над ними проходил водосточный желоб, от которого к коньку взбегала вверх черепичная крыша. Он отметил группу гвардейцев, прогуливающихся около входа, и обратил внимание, что окна второго этажа были снабжены жалюзи, сделанными, видимо, из стали (он находился слишком далеко, чтобы сказать это с уверенностью). Жалюзи были закрыты. Очевидно, что подойти к дворцу ближе перекрестка не разрешалось без официального повода.

Он закончил дневной осмотр до того, как солнце начало садиться, обойдя дворец кругом. С каждой стороны дворца от главного здания вглубь, в сторону города, уходила недавно выстроенная стена, высотой восемь футов и длиной в восемьдесят ярдов. Сзади эти две стены соединялись третьей.

Интересным было то, что стены были сплошными, второго входа на территорию дворца не было. Стена повсюду была высотой в восемь футов, как он оценил, сравнив ее с ростом шагавшего рядом охранника, на верхней кромке торчали битые бутылки. Он понимал, что не сможет заглянуть внутрь, но вспомнил то, что видел с воздуха, и чуть не рассмеялся.

Улыбнулся Бонифацию.

– Знаешь, парень, этот подлый кретин считает, что защитил себя, окружив дворец высокой стеной с битым стеклом и единственным входом. На самом деле он просто посадил себя в каменную ловушку, большой, изолированный загон для расстрела.

Мальчик улыбнулся во весь рот, не поняв ни слова, и жестами дал понять, что пора домой, подкрепиться немного.

Шеннон кивнул, и они отправились обратно в отель. Ноги горели и ныли от усталости.

Шеннон не делал никаких заметок и не составлял карт, запоминая все, что видел. Он вернул Гомезу карту и после ужина подсел к французу в баре.

В глубине, за одним из столиков, сидели два китайца из посольства и потихоньку пили пиво, поэтому разговор между европейцами был кратким. Кроме этого, окна были открыты.

Позже, однако, Гомез, тоскующий без компании, прихватил дюжину пива и пригласил Шеннона к себе, в номер на последнем этаже, где они сидели на балконе и смотрели на ночной спящий город, почти полностью погруженный во тьму из-за перебоев с электричеством.

Шеннон подумывал, не довериться ли Гомезу, но решил этого не делать. Он рассказал, как нашел банк и с каким трудом обменял чек на пятьдесят фунтов; Гомез фыркнул.

– Обычное дело, – сказал он. – Они уже давно не видели ни чеков, ни валюты.

– Но хотя бы в банке это не должно вызывать удивления.

– Им не приходится долго смотреть на валюту. Все достояние республики Кимба хранит под замком во дворце.

Шеннон сразу заинтересовался. Потребовалось два часа, чтобы полунамеками выяснить, что Кимба кроме всего прочего хранил весь национальный арсенал и боеприпасы в винном погребе губернаторского дворца под замком, ключ от которого держал при себе, и перевел туда же национальную передающую радиостанцию, таким образом, он мог, не выходя из дворца, вещать, обращаясь к нации и всему миру, и никто извне немог в это вмешаться. Радиостанции всегда играют существенную роль при государственных переворотах. Кроме того, Шеннону удалось выяснить, что у него нет ни бронемашин, ни артиллерии, и что кроме сотни солдат, разбросанной по городу, еще столько же находятся вне города, частично в рабочих поселках вдоль дороги к аэропорту, частично в деревнях Кайа, на материке, вплоть до моста через реку Зангаро. Эти две сотни составляли половину армии. Остальная половина находилась в армейских казармах, которые на самом деле не были казармами, а служили в колониальные времена в качестве полицейских бараков. Они располагались в четырехстах ярдах от дворца – ряды низких, крытых жестью убогих строений, окруженных изгородью из тростника. Четыреста человек составляли всю армию, а количество дворцовых охранников колебалось в пределах от сорока до шестидесяти человек. Они обитали под пристроенными к внутренней стороне стены дворца навесами.

На третий день своего пребывания в Зангаро Шеннон осмотрел полицейские бараки, где располагались свободные от дежурства двести солдат. Бараки, как и говорил Гомез, были обнесены тростниковым забором, но визит в соседнюю церковь позволил Шеннону незаметно проскользнуть на колокольню, взбежать по каменной винтовой лестнице и взглянуть на казармы сверху.

Они представляли собой два ряда сараев, украшенных то тут, то там развешенной на просушку одеждой. В конце ряда бараков, над выложенными из камня очагами, бурлили котлы с похлебкой.

Несколько человек устало слонялись вокруг. Все были без оружия. Возможно, их винтовки в казармах, но Шеннон предположил, что скорее всего они на оружейном складе маленькой каменной хибарке, стоящей в стороне от бараков. Все остальные удобства в лагере были бесхитростны до крайности.

Этим самым вечером, выйдя из гостиницы без Бонифация, он встретил «своего» солдата. Около часа он кружил по темным улицам, которые, к счастью для него, никогда не знали, что такое фонари, пытаясь пробраться поближе к дворцу.

Ему удалось внимательно осмотреть боковые и заднюю части стены и он убедился, что с этой стороны патрулирование не ведется. Перед фасадом дворца его остановили два охранника и недвусмысленно приказали отправляться домой. Он установил, что на перекрестке, расположенном на полпути от верхней части припортовой дороги и входом во дворец, сидят трое охранников.

Особенно важным было выяснить, что с того места, где они находились, гавань не видна. От перекрестка дорог линия зрения охранников, касаясь верхней части склона, упиралась в море за мысами отмелей, ограничивающих гавань, а в безлунную ночь им даже море не увидеть на расстоянии пятисот ярдов, если только не будет дополнительных огней.

В темноте, от перекрестка, он не мог различить ворота во дворец в ста ярдах от себя, но предположил, что там, как обычно, дежурят двое охранников. Он всучил остановившим его солдатам по пачке сигарет и удалился.

По дороге к отелю он прошел мимо нескольких баров, освещенных внутри парафиновыми лампами, и направился дальше по темной улице. Через сто ярдов его остановил солдат. Он был явно пьян и мочился в придорожную канаву. Шатаясь, двинулся к Шеннону, взяв винтовку поперек двумя руками за ствол и приклад. В свете взошедшей луны Шеннон мог отчетливо видеть, как он приближается. Солдат что-то пробурчал. Шеннон не понял, но догадался, что он требует деньги.

Он услышал, как солдат несколько раз повторил слово «пиво» и добавил что-то неразборчивое. Потом, прежде чем Шеннон успел потянуться в карман за деньгами или отступить в сторону, солдат зарычал и выбросил вперед ствол винтовки, стремясь угодить Шеннону в живот. Дальше все произошло быстро и без шума. Одной рукой он перехватил дуло винтовки и резко отбросил его в сторону от живота, выведя солдата из равновесия. Тот был явно ошарашен подобной реакцией, к такому он не привык. Придя в себя, взвыл от ярости, перехватил винтовку за ствол двумя руками и замахнулся как дубинкой.

Шеннон сделал шаг вперед, приблизившись к нему вплотную, блокировал удар сверху, ухватив солдата за бицепсы, и двинул коленом вверх.

После этого отступать уже было поздно. Когда винтовка вывалилась на землю, он, согнув правую руку в локте под девяносто градусов, подвел ее под подбородок солдата и резко рванул в сторону. Острая боль пронизала его руку до самого плеча в тот самый момент, когда он услышал хруст ломающейся шеи. Потом оказалось, что он порвал от усилия плечевую мышцу.

Зангариец шлепнулся на землю как мешок.

Шеннон посмотрел вдоль улицы в обе стороны, но никого не увидел. Он сбросил тело в канаву и осмотрел винтовку. Один за одним он извлек патроны из магазина. Их оказалось только три.

Патронник был пуст. Он вытащил затвор и, направив винтовку в сторону луны, заглянул в ствол. Слой грязи месячной давности, песок, пыль, сажа, ржавчина и частички земли предстали перед его глазами. Он вернул затвор на место, вложил три патрона туда, где они были, швырнул винтовку в канаву и пошел домой.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – пробормотал он потихоньку, проникнув в темный отель, и улегся в кровать.

Он подозревал, что до квалифицированного полицейского разбирательства дело не дойдет. Сломанную шею спишут на падение в канаву, а об отпечатках пальцев здесь наверняка и не слышали.

Тем не менее, на следующий день он, пожаловавшись на головную боль, остался в отеле и болтал с Гомезом. На другое утро уехал в аэропорт и сел на «Конвэр-440», направляющийся на север. В тот момент, когда под левым крылом самолета уплывала вдаль республика Зангаро, в его мозгу вдруг всплыла случайно оброненная по ходу беседы фраза Гомеза.

В Зангаро не ведутся и испокон веку не велись горнорудные разработки.

Через сорок часов он вернулся в Лондон.

Посол Леонид Добровольский всегда чувствовал себя не в своей тарелке во время еженедельных бесед с президентом Кимбой. Как и все, кому доводилось общаться с диктатором, он не питал иллюзий по поводу его психического расстройства.

Однако, в отличие от большинства других людей, ему, по указанию московского руководства, приходилось прикладывать максимум усилий для установления тесных деловых контактов с непредсказуемым африканцем. Он стоял напротив массивного письменного стола красного дерева в рабочем кабинете президента на втором этаже дворца и ждал, пока Кимба очнется от оцепенения.

При ближайшем рассмотрении Кимба оказывался совсем не таким высоким и красивым, как на официальных портретах. Рядом с огромным письменным столом он казался почти карликом, особенно сейчас, когда скрючился в кресле, впав в состояние полной неподвижности. Добровольский терпеливо ждал, пока это кончится. Он знал, что возможны два варианта. Либо правитель Зангаро начнет говорить взвешенно и разумно, как совершенно нормальный человек, либо этот столбняк сменится истерическими воплями, и он примется бессвязно лепетать, как одержимый, к каковым он себя, впрочем, сам причислял.

Кимба медленно кивнул.

– Продолжайте, пожалуйста, – произнес он.

У Добровольского вырвался вздох облегчения. Значит, президент приготовился слушать. Однако он знал, что новости будут плохими, и с этим ничего не поделаешь. Как отреагирует президент, известно одному Богу.

– Я получил информацию от своего правительства, господин президент. По их сведениям, отчет о результатах георазведки, присланный недавно в Зангаро британской компанией, не вполне объективен. Я говорю о разведке, проведенной несколько недель назад фирмой «Мэнсон Консолидейтед» из Лондона.

В слегка выпученных глазах президента, уставившихся неподвижно на русского посла, не отразилось ничего. Кимба не произнес ни слова, так и не дав понять, помнит ли он о событии, которое привело Добровольского во дворец.

Посол продолжал рассказ о проведенной «Мэн Коном» разведке и об отчете, переданном неким мистером Брайантом в руки министра природных ресурсов.

– Суть заключается в том, Ваше превосходительство, что я уполномочен проинформировать вас: мое правительство считает, что в представленном отчете не содержится сведений о том, что в действительности было обнаружено в районе, подвергнутом обследованию, а именно, в окрестности Хрустальной горы.

Он начал ждать, понимая, что большего сказать не может.

Когда, наконец, Кимба заговорил спокойно и убедительно, Добровольский в очередной раз облегченно вздохнул.

– В каком смысле этот отчет содержит необъективную информацию? – прошептал Кимба.

– Мы не уверены в деталях, Ваше Превосходительство, но логично предположить, что поскольку британская компания не сделала попытки приобрести у вас горно-добывающую концессию, в представленном ими отчете должно быть сказано, что в данном районе не обнаружено существенных запасов полезных ископаемых. Необъективность отчета заключается, по-видимому, именно в этом. Другими словами, в исследованных образцах может содержаться большее количество полезных компонентов, по сравнению с оценкой, представленной вам англичанами.

Опять наступила томительная тишина, во время которой посол ждал взрыва ярости. Но его не последовало.

– Они меня обманули, – прошептал Кимба.

– Конечно, Ваше Превосходительство, – быстро вставил Добровольский, – единственный способ развеять сомнения – это послать другую группу геологов для обследования того же района и снова собрать образцы камней и почвы. В этом случае я, от имени своего правительства, покорнейше прошу Ваше Превосходительство дать разрешение на проведение разведки группе ученых из Свердловского горного института, которые прибудут в Зангаро и осмотрят тот же район, на котором работал английский геолог.

Кимба долго переваривал предложение. Наконец кивнул.

– Согласен, – сказал он.

Добровольский поклонился. Стоящий рядом с ним Волков, формально – второй секретарь посольства, но фактически – представитель службы КГБ, стрельнул глазами в его сторону.

– Второй вопрос касается вашей персональной безопасности, – сказал Добровольский.

Наконец-то он удостоился реакции диктатора. К этой теме Кимба относился весьма серьезно. Он рывком задрал голову и подозрительно обшарил глазами комнату. Три помощника-зангарийца, стоящие за двумя русскими, затряслись мелкой дрожью.

– Моей безопасности? – произнес Кимба своим обычным шепотом.

– С чувством глубокого уважения, нам бы хотелось в очередной раз подчеркнуть, что наше правительство чрезвычайно заинтересовано в том, чтобы вы, Ваше Превосходительство, и впредь продолжали вести Зангаро по пути мира и прогресса, что стало возможно, благодаря столь блистательным усилиям Вашего Превосходительства, – сказал русский.

Поток льстивых слов не вызвал недовольства, Кимба воспринимал лесть как должное, так традиционно обрамлялось любое обращение в его адрес.

– Для обеспечения надежной безопасности дражайшей персоны Вашего Превосходительства, учитывая недавнюю весьма опасную измену одного из ваших армейских офицеров, мы с неизменным уважением предлагаем, чтобы один из сотрудников нашего посольства был размещен во дворце для оказания помощи личной службе безопасности Вашего Превосходительства.

Упоминание об «измене» полковника Боби вывело Кимбу из транса. Он весь затрясся, то ли от страха, то ли от ярости, русские не могли разобрать. Потом начал говорить, сначала медленно, обычным шепотом, затем все быстрее, сверля глазами зангарийцев, стоящих в глубине кабинета. Через несколько фраз он перешел на диалект Винду, понятный только местным жителям, но русские уже знали, о чем идет речь: о постоянной опасности предательства и измены, в которой Кимба находился, о предупреждениях, полученных им от духов, о готовящихся повсюду заговорах, о том, что ему хорошо известны все, кто задумал против него зло, о его намерении вывести их на чистую воду, и о том, что он с ними сделает после этого. Он продолжал в том же духе еще полчаса, пока, наконец, не успокоился, и не перешел на европейский язык, понятный русским.

Когда они вышли на улицу и забрались в посольскую машину, с обоих лил пот: отчасти от жары, так как кондиционер во дворце в очередной раз сломался, а отчасти от впечатления, которое обычно производил на них Кимба.

– Хорошо, что все закончилось, – поделился Волков со своими коллегами по дороге в посольство. – Так или иначе, а разрешение мы получили. Завтра же присылаю своего человека.

– А я позабочусь, чтобы геологическая экспедиция поскорее приехала, – сказал Добровольский. – Будем надеяться, что в этом английском отчете действительно концы с концами не сходятся. Иначе просто не представляю, как потом объясняться с президентом.

Волков пробурчал:

– У вас это получится лучше, чем у меня.

Шеннон остановился в отеле «Лаундс», неподалеку от Найтсбриджа, как они договорились с «Уолтером Харрисом» перед его отъездом из Лондона. Договор предполагал, что он будет отсутствовать примерно десять дней, и каждое утро, в девять часов, Харрис должен звонить в отель и просить позвать мистера Кейта Брауна. Шеннон прибыл в полдень и узнал, что три часа назад ему звонили. Это означало, что до следующего утра он волен распоряжаться собой.

Неспешно приняв ванну, переодевшись и пообедав, он позвонил в сыскное агентство. Глава конторы, ненадолго задумавшись, вспомнил имя Кейта Брауна, и Шеннон услышал в трубке, как он перебирает бумаги на своем столе. Наконец он нашел то, что искал.

– Да, мистер Браун, сведения у меня в руках. Вы хотите, чтобы я прислал их вам?

– Не стоит, – сказал Шеннон. – Материал большой?

– Нет, около страницы. Зачитать?

– Да, пожалуйста.

Сыщик прокашлялся и начал.

– На следующее утро после запроса клиента мой сотрудник занял позицию рядом со въездом в подземный гараж, под зданием штаб-квартиры компании «Мэн-Кон». Ему повезло, потому что объект, который вернулся сюда днем раньше на такси после беседы с нашим клиентом на Слоан Авеню, на этот раз приехал на собственной машине. Агенту удалось хорошо рассмотреть его, когда он въезжал в тоннель, ведущий в гараж. Это был объект, вне всякого сомнения. Он сидел за рулем Шевроле марки «корветт». Агент успел разглядеть номер, когда машина въезжала в тоннель. Были наведены справки в регистрационном отделе муниципалитета. Машина зарегистрирована на имя некоего Саймона Эндина, проживающего в Южном Кенсингтоне. – Возникла пауза. – Адрес вам нужен, мистер Браун?

– Не обязательно, – сказал Шеннон. – Вам известно, чем этот Эндин занимается в «Мэн-Кон Хаузе»?

– Да, – ответил частный детектив. – Я поинтересовался у приятеля, журналиста, который пишет о Сити. Он личный помощник и правая рука сэра Джеймса Мэнсона, председателя и исполнительного директора «Мэнсон Консолидейтед».

– Благодарю вас, – сказал Шеннон и положил трубку.

– Все интересней и интересней, – прошептал он, проходя через вестибюль гостиницы.

Он направился на Джермин Стрит, чтобы обменять чек на наличные и купить рубашки. Было первое апреля, день розыгрышей, светило солнышко, и бледно-желтые нарциссы веселым ковром покрывали зеленую лужайку вокруг уголка ораторов в Гайд Парке.

Пока Шеннон отсутствовал, Саймон Эндин тоже зря времени не терял. О результате своих трудов он и докладывал в тот же день сэру Джеймсу Мэнсону в его кабинете на последнем этаже возвышающегося над Мургейтом здания.

– Полковник Боби, – сказал он шефу с порога.

Горно-рудный владыка нахмурил брови.

– Кто?

– Полковник Боби, бывший главнокомандующий армии Зангаро. В настоящее время он в изгнании. Изгнан по приказу президента Кимбы, который до этого издал указ, заочно приговорив его к смертной казни за государственную измену. Вы хотели знать, где он находится.

Мэнсон к этому моменту уже уселся за письменный стол и после короткого раздумья, вспомнив, утвердительно кивнул. Он все еще не забыл о Хрустальной горе.

– Хорошо, так где же он? – спросил Мэнсон.

– Скрывается в Дагомее, – сказал Эндин. – Пришлось немало потрудиться, чтобы сесть ему на хвост в конце концов, хотя твердой уверенности не было. Тем не менее, он поселился в столице Дагомеи. Городе под названием Котону. У него должны быть кое-какие деньги, но, по-видимому, немного, иначе бы он скрылся за высокими стенами виллы под Женевой, как другие состоятельные изгнанники. Он снял небольшую виллу, живет очень скромно, вероятно потому, что это самый надежный способ избежать требования покинуть страну со стороны правительства Дагомеи. Говорят, что Кимба потребовал его выдачи, но никто на это не прореагировал. Помимо прочего, он находится достаточно далеко от Кимбы, чтобы тот мог всерьез его опасаться.

– А что Шеннон, наемник? – спросил Мэнсон.

– Должен вернуться сегодня или завтра, – сказал Эндин. – Я зарезервировал ему номер в «Лаундсе», начиная со вчерашнего дня, для верности. Сегодня в девять утра его не было. Буду звонить завтра в то же время.

– Попробуй сейчас, – сказал Мэнсон.

В гостинице Эндину сообщили, что мистер Браун действительно прибыл, но в данный момент отсутствует. Сэр Джеймс Мэнсон слушал по параллельному телефону.

– Оставь записку, – буркнул он Эндину. – Позвонишь ему сегодня в семь вечера.

Эндин попросил предупредить мистера Брауна, и оба положили трубки.

– Мне нужен его отчет как можно скорее, – сказал Мэнсон. – Он должен написать его завтра к полудню. Сначала ты встретишься с ним и прочитаешь его отчет сам. Удостоверься, что в нем отражены все пункты, на которые я просил дать ответ. После этого принесешь отчет мне. Придержи Шеннона на коротком поводке пару дней, чтобы дать мне время переварить информацию.

Шеннон получил записку от Эндина в пять и к семи часам был в номере в ожидании звонка. Оставшийся вечер между ужином и сном он провел, делая заметки и разбирая привезенные из Зангаро сувениры – несколько набросков от руки в блокноте для рисования, который он купил в парижском аэропорту, чтобы скоротать время в полете, схематические планы расположения объектов в Кларенсе, расстояния до которых от фиксированных точек ему пришлось высчитывать шагами, местный путеводитель, датированный 1959 годом, с описанием «достопримечательностей», из которых действительный интерес представляла лишь, как было написано, «Резиденция Его Превосходительства Губернатора колоний», и, наконец, официальный и весьма приукрашенный портрет Кимбы – один из весьма ограниченного перечня товаров, в которых республика не испытывала недостатка.

На следующий день он прошелся по Найтсбридж сразу же после открытия магазинов, купил себе пишущую машинку, пачку бумаги и остаток утра провел за составлением отчета. Он включил три раздела: подробный отчет о визите, детальное описание столицы, дом за домом, сопровождающееся схемами, и не менее детальное описание военной ситуации.

Он упомянул тот факт, что ему не удалось заметить какие-либо признаки наличия военно-воздушных сил или флота, что соответствовало также утверждению Гомеза. Он не стал писать о своем визите на окраину города и дальше вглубь полуострова в районы бедных поселений, где за жалкими хижинами беднейших представителей племени Кайа ютились еще более утлые лачуги, где жили тысячи рабочих-иммигрантов с семьями, объясняясь друг с другом на своем языке, оставшимся единственным напоминанием о далекой родине.

Он закончил отчет следующим заключением:

«Решение проблемы свержения Кимбы существенно упрощено им самим. Во всех отношениях, основная часть территории страны, земля Винду, за рекой, не имеет никакого политического или экономического значения. Если Кимба вдруг потеряет контроль над прибрежными равнинами, производящими основную часть скромного национального продукта, то упустит всю страну.

Более того, ему и его людям не удержать в руках эту равнину, с учетом враждебного отношения и ненависти к ним со стороны всего населения Кайа, которая хоть и приглушена страхом, но спрятана в глубине и прорвется наружу, если только он потеряет власть над полуостровом. В свою очередь, полуостров выйдет из-под контроля сил Винду, если падет столица Кларенс. И, наконец, у него не хватит сил, чтобы удержать город Кларенс, если ему и его людям придется сдать дворец.

Короче, его политика полной централизации сократила количество целей, подлежащих атаке при перевороте, до одной: дворцового комплекса, включающего его самого, охрану, арсенал, казну и радиостанцию.

Что касается способов, которыми можно осуществить план захвата, то их число сводится к одному, благодаря стене, окружающей весь дворец. Его надо брать штурмом.

Центральные ворота, вероятно, могут быть снесены очень тяжелым грузовиком или бульдозером, за рулем которого должен сидеть человек, готовый принести себя в жертву. Мне не удалось заметить признаки наличия подобного фанатизма ни среди гражданского населения, ни среди солдат, как, впрочем, не увидел я и подходящего грузовика. В другом случае, можно было бы надеяться подавить сопротивление защитников дворца, если бы сотни бесстрашных людей со штурмовыми лестницами атаковали стены. По моим наблюдениям, найти добровольцев тоже будет трудно. Самым реальным мне представляется способ, при котором дворец может быть взят с минимальными потерями в живой силе после того, как вход внутрь будет пробит прямым артиллерийским огнем. При применении такого оружия глухая стена из надежной защиты превращается в смертельную ловушку для всех оказавшихся внутри. Дверь можно снести ракетным снарядом, выпущенным из базуки. Я не увидел и намека на такое оружие или на кого-нибудь, способного им воспользоваться.

Единственное заключение, которое можно сделать на основе всего перечисленного выше, состоит в следующем:

Любая группировка или фракция внутри республики, стремящаяся сбросить Кимбу и прийти к власти, должна уничтожить его самого и его личную гвардию непосредственно в пределах дворца. Чтобы осуществить это, им придется обеспечить себя квалифицированной помощью на том техническом уровне, который ими пока не достигнут, и эта помощь должна будет прибыть, со всем необходимым оборудованием, из другой страны. При выполнении этих условий Кимба может быть свергнут и уничтожен в боевой операции, которая займет не больше часа».

– Шеннону известно, что в Зангаро не существует группы, заявившей претензии на свержение Кимбы? – задал вопрос сэр Джеймс Мэнсон на следующее утро, после того, как прочитал отчет.

– Я не говорил ему об этом, – сказал Эндин. – Я проинструктировал его так, как вы мне велели. Просто намекнул, что есть несколько недовольных офицеров, для поддержки успеха которых группа бизнесменов, чьи интересы я представляю, не пожалеет средств. Но он не глуп. Он должен был сам заметить, что там нет никого, кто мог бы осуществить такую операцию.

– Нравится мне этот Шеннон, – сказал Мэнсон, закрывая военный отчет. – Он, наверняка, дерзок и решителен, об этом легко судить по тому, как он обошелся с этим солдатом. Хорошо излагает мысли: коротко и ясно. Вопрос в следующем: сможет ли он выполнить всю эту работу самостоятельно?

– Он сделал одно важное замечание, – отозвался Эндин. – Он сказал, когда я расспрашивал его, что боеспособность зангарийской армии настолько низка, что вспомогательным силам или техническим советникам придется так или иначе проделать практически всю работу целиком, после чего уступить место представителям новой власти.

– Он так и сказал? Правда? – удивился Мэнсон. – В таком случае, он уже догадался, что его туда послали совсем не по той причине, о которой было заявлено вначале.

Он продолжал удивляться, когда Эндин спросил:

– Можно вопрос, сэр Джеймс?

– Какой именно? – спросил Мэнсон.

– Совсем простой: зачем его туда посылали? Зачем вам потребовался военный отчет о возможности смещения и убийства Кимбы?

Сэр Джеймс Мэнсон некоторое время смотрел в окно. Наконец произнес:

– Позови сюда Мартина Торпа.

Пока звали Торпа, Мэнсон подошел к окну и стал смотреть вниз, как он обычно поступал, когда нужно было сосредоточиться.

Он отдавал себе отчет, что сам взял на службу Эндина и Торпа молодыми людьми и дал им зарплату и должности, не соответствующие возрасту. И не потому, что они выделялись умом, хотя ума у них хватало. Это произошло оттого, что он почувствовал в каждом из них ту же бесцеремонность, которая отличала его самого, готовность игнорировать так называемые моральные принципы ради единственной цели – успеха. Как и Шеннон, как и он сам, они тоже были наемниками. Только степень успеха и общественное положение разделяли всех четверых. Он сделал их членами своей команды, своими верными слугами, оплачиваемыми за счет компании, но подчиненными лично ему во всех мелочах. Проблема заключалась теперь в том, можно ли им доверить новое большое дело, а не мелочь? Когда Торп вошел в кабинет, Мэнсон уже решил, что должен сделать это. Ему показалось, что он знает, как гарантировать их преданность.

Он кивком предложил им сесть и, повернувшись спиной к окну, начал:

– Я хочу, чтобы вы оба как следует обдумали то, что я вам сейчас скажу, и только после этого принимали решение. Насколько далеко вы согласны пойти со мной, если каждому из вас будут гарантированы пять миллионов фунтов в швейцарском банке?

Уличный гул долетал до одиннадцатого этажа и раздавался в тиши кабинета словно жужжание пчелы, только подчеркивая наступившее молчание. Эндин поднял глаза на своего шефа и медленно кивнул.

– Очень и очень далеко, – тихо произнес он.

Торп ничего не ответил. Он знал, что именно ради этого он и появился в Сити, поступил к Мэнсону, впитывал как губка энциклопедические знания о тонкостях работы компании. Ради такого, раз в жизни подвертывающегося случая сорвать крупный, по-настоящему солидный куш. Он согласно кивнул.

– Как? – выдохнул Эндин.

Вместо ответа Мэнсон подошел к стенному сейфу и достал два отчета. Третий, отчет Шеннона, лежал на письменном столе, за который он теперь уселся.

Мэнсон мерно говорил в течение часа. Он начал с самого начала и вскоре зачитал последние шесть пунктов отчета доктора Чалмерса по анализу образцов с Хрустальной горы. Торп слегка присвистнул и прошептал: «Боже!».

Эндину потребовалось прочесть десятиминутную лекцию о платине, чтобы он понял, о чем идет речь, после чего он тоже глубоко вздохнул.

Мэнсон продолжал рассказ о высылке Малруни в Северную Кению, подкупе Чалмерса, повторном визите Брайанта в Кларенс и вручении липового отчета министру правительства Кимбы. Он подчеркнул влияние русских на Кимбу, недавнее бегство из страны полковника Боби, который при удачном стечении обстоятельств мог бы вернуться, чтобы занять президентское кресло.

Имея в виду Торпа, Мэнсон зачитал основные моменты из общего отчета Эндина о положении в Зангаро и закончил заключением из отчета Шеннона.

– Если это вообще пройдет, должен встать вопрос о проведении двух параллельных, строго секретных операций, – сказал наконец Мэнсон. – Одна из них состоит в том, что Шеннон, под общим руководством и наблюдением Саймона, приводит в исполнение проект захвата и уничтожения дворца со всем его содержимым, после чего Боби, в сопровождении Саймона, на следующее утро принимает бразды правления и становится новым президентом. По плану второй операции Мартину предстоит перекупить буферную компанию, не раскрывая, кто именно и почему завладел контрольным пакетом акций.

Эндин нахмурил брови.

– Первая операция мне понятна, но зачем нужна вторая? – спросил он.

– Объясни ему, Мартин, – сказал Мэнсон.

Торп хитро улыбался, он своим цепким умом уловил куда клонит Мэнсон.

– Буферная компания, Саймон, обычно очень старая компания с авуарами, не заслуживающими серьезного разговора, практически прекратившая торговые операции, чьи акции продаются очень дешево, скажем, по шиллингу за штуку.

– Так зачем покупать такую? – спросил Эндин, так и не понимая.

– Скажем, сэр Джеймс становится владельцем контрольного пакета акций такой компании через подставных лиц, под прикрытием швейцарского банка, все по закону и вполне легально, а у компании всего миллион акций по шиллингу за штуку. Тайком от остальных держателей акций или Совета директоров, или от биржевых маклеров, сэр Джеймс через швейцарский банк покупает 600 000 из этого миллиона акций. Затем полковник, или простите, президент Боби продает этой компании исключительную лицензию сроком на десять лет на разработку полезных ископаемых в районе центральной части Зангаро. Новая группа геологов-разведчиков из уважаемой компании, специализирующейся в горном деле, отправляется в экспедицию и обнаруживает Хрустальную гору. Что происходит с акциями компании «Икс», когда эта новость становится достоянием биржи?

До Эндина дошло.

– Они растут в цене, – сказал он с улыбкой.

– Еще как растут, – сказал Торп. – С небольшой помощью они подскакивают от шиллинга до 100 фунтов и выше за штуку. Теперь подсчитай. Шестьсот тысяч акций по шиллингу каждая при покупке будут стоить 30 000 фунтов. Продай 600 000 акций по 100 фунтов за акцию, а это минимум, и что же тебе остается? Шестьдесят миллионов фунтов в швейцарском банке. Верно, сэр Джеймс?

– Совершенно правильно, – угрюмо кивнул Мэнсон. – Конечно, если ты продашь половину акций маленькими порциями разным людям, контроль над компанией, владеющей концессией, останется в прежних руках. Но возможен случай, когда весь пакет из 600 000 акций перекупит более крупная компания одним махом.

Торп задумчиво кивнул.

– Да, приобрести контроль над такой компанией за 60 миллионов фунтов будет удачной рыночной сделкой. Но кому вы согласитесь уступить весь пакет акций?

– Самому себе, – сказал Мэнсон.

У Торпа отвисла челюсть.

– Единственным возможным покупателем будет «Мэн-Кон». Таким образцом, концессия останется в британских руках, а «Мэн-Кон» выгодно вложит деньги.

– Но, – удивился Эндин, – выходит, что вы должны будете сами себе заплатить эти шестьдесят миллионов?

– Нет, – спокойно сказал Торп. – Сэру Джеймсу выплатят шестьдесят миллионов держатели акций «Мэн-Кона», даже не догадываясь об этом.

– А как это называется, на финансовом языке, конечно? – спросил Эндин.

– На бирже это называют одним хлестким словом, – признал Торп.

Сэр Джеймс разлил всем по стакану виски и взял свой.

– Согласны, джентльмены? – тихо спросил он.

Оба молодых человека взглянули друг на друга и кивнули.

– Тогда выпьем за Хрустальную гору.

Они выпили.

– Жду вас завтра утром здесь, ровно в девять, – сказал Мэнсон, и они поднялись.

У двери на боковую лестницу Торп обернулся.

– Значит, сэр Джеймс, это может стать чертовски опасно. Если только хоть одно слово проскользнет…

Сэр Джеймс Мэнсон снова стоял спиной к окну, тусклые блики заходящего солнца падали на ковер рядом с ним. Ноги его были расставлены; кулаки прижаты к бедрам.

– Ограбить банк или бронированный фургон, – сказал он, – просто грубо. А вот ограбление целой республики, на мой взгляд, требует определенного изящества.

(обратно)

Глава 7

– Значит, вы хотите сказать, что, по вашим сведениям, в армии нет группы недовольных, которой пришло бы в голову свергнуть президента Кимбу?

Кот Шеннон и Саймон Эндин сидели в номере Шеннона за чашкой полуденного кофе. Эндин позвонил Шеннону, как было договорено, в девять утра и попросил подождать до второго звонка. Он получил инструкции от сэра Джеймса Мэнсона и перезвонил Шеннону, назначив встречу на одиннадцать. Эндин кивнул.

– Верно. Информация изменилась в одном-единственном пункте. Не вижу, что это меняет. Вы сами сказали, что уровень армии безобразно низок, и техническим помощникам так или иначе придется проделывать всю работу самостоятельно.

– Это меняет чертовски многое, – сказал Шеннон. Атаковать дворец и захватить его – одно. Удерживать – совсем другое. Уничтожение дворца и Кимбы создаст вакуум на высшем уровне власти. Кто-то должен прийти и занять его место, взяв власть в свои руки. Наемников к наступлению утра никто уже не должен видеть. Итак, кто придет на смену?

Эндин снова кивнул. Он не предполагал у наемника политического чутья.

– У нас есть человек на примете, – осторожно сказал он.

– Он в данный момент в республике или в изгнании?

– В изгнании.

– Ну, его надо будет доставить во дворец, чтобы он объявил по радио о совершенном им перевороте и приходу к власти в стране до полудня следующего дня после ночной атаки на дворец.

– Это можно будет устроить.

– Есть еще кое-что.

– Что именно? – спросил Эндин.

– Должны быть войска, преданные новому режиму, которые предположительно и совершили переворот предыдущей ночью. С самого утра они должны появиться и нести охрану вокруг дворца после его захвата. Если их не будет, мы окажемся в западне: группа белых наемников, засевшая внутри дворца, которая не может показаться по политическим причинам, а пути к отступлению, в случае контратаки, отрезаны. Этот ваш человек, изгнанник, обладает ли он отрядом поддержки, который придет вместе с ним, когда произойдет переворот? Или он их сможет быстро собрать в самой столице?

– Мне кажется, вы должны разрешить нам позаботиться об этом, – упрямо продолжал Эндин. – От вас требуется продумать все детали плана захвата дворца и осуществить его на практике.

– Это я могу сделать, – без колебаний сказал Шеннон. – Но как быть с подготовкой, организационной работой, вербовкой людей, оружием, боеприпасами?

– Это тоже должно войти в сферу вашей деятельности. Начинайте с нуля и двигайтесь вперед вплоть до захвата дворца и убийства Кимбы.

– Кимбу надо будет прикончить?

– Конечно, – сказал Эндин. – К счастью, он уже давно уничтожил всех, обладавших достаточными решимостью и мозгами, чтобы стать его соперниками. Таким образом, он единственный, кто мог бы перегруппировать силы и организовать контрнаступление. После смерти возможность привлечь людей на свою сторону с помощью гипноза у него, очевидно, больше не будет.

– Да. Жужу умирает с человеком.

– Что?

– Ничего. Вы не поймете.

– А вы все-таки попробуйте, – холодно сказал Эндин.

– У этого человека есть жужу, – сказал Шеннон, – по крайней мере, люди в это верят. Это значит, что его оберегают духи, жужу защищает его от врагов, гарантирует его неуязвимость, хранит от нападения, бережет от смерти. В Конго, Симба считали, что у их вождя, Пьера Мулеле, было такое же жужу. Он говорил, что может распространить его на тех, кто его поддерживает, и сделать их бессмертными. Они ему верили. Им казалось, что пули будут обтекать их, как капли дождя. Поэтому они накатывались на нас волнами, накачавшись до одури анашой и виски, гибли, как мухи, но продолжали лезть вперед. Та же история с Кимбой. Пока они в это верят, он бессмертен. Поэтому никто никогда и пальца на него не поднимет. Как только они увидят его труп, тот, кто его убил, станет новым вождем. У него жужу сильнее.

Эндин смотрел на него с удивлением.

– Неужели они такие дикие?

– Это не дикость. Мы поступаем точно так же с талисманами, священными реликвиями, заручаемся покровительством Всевышнего в своих конкретных делах. Но у себя мы это называем религией, а у них – дикими предрассудками.

– Неважно, – вступил Эндин. – Если так, то тем более Кимба должен умереть.

– Это означает, что во время нашего наступления он должен быть во дворце. Если он окажется в отъезде – дело плохо. Никто не станет поддерживать вашего человека при живом Кимбе.

– Как правило, он не выходит из дворца, как мне сказали.

– Да, – сказал Шеннон, – но нам нужно это гарантировать. Есть один день, который он никогда не пропускает. День Независимости. То, что накануне Дня Независимости он будет спать во дворце, ясно как дважды два.

– Когда это будет?

– Через три с половиной месяца.

– Можно за это время осуществить проект? – спросил Эндин.

– Да, если повезет. Мне нужно было бы на пару недель больше.

– Проект еще не принят, – заметил Эндин.

– Нет. Но если вы собираетесь посадить во дворец нового человека, единственный способ достичь этого – атака снаружи. Вы хотите, чтобы я представил проект целиком от начала до конца, с оценкой затрат и разбивкой по времени?

– Да. Затраты чрезвычайно важны. Мои… э-э… коллеги хотят знать, на что им придется рассчитывать.

– Хорошо, – сказал Шеннон. – Вам это обойдется в 500 фунтов.

– Вам уже заплатили, – холодно произнес Эндин.

– Мне заплатили за командировку в Зангаро и отчет о военной обстановке в стране, – ответил Шеннон. – Теперь вы просите составить новый отчет, выходящий за рамки первоначальных требований.

– Пять сотен – крутовато за несколько исписанных листков бумаги.

– Глупости. Вам прекрасно известно, что когда ваша фирма обращается за консультацией к адвокату, архитектору, экономисту или любому другому специалисту, ему положен гонорар. Я эксперт по военным вопросам. Вы платите за знания и опыт – где набрать лучших людей, лучшее оружие, как их переправить на место и т. д. Это и стоит 500 фунтов, а вам бы обошлось вдвойне, попробуй вы выяснить это самостоятельно, на что ушло бы не менее года и ни к чему бы не привело, потому что у вас нет соответствующих связей.

Эндин поднялся.

– Хорошо. Сегодня после обеда здесь будет посыльный с деньгами. Завтра пятница. Мои партнеры хотели бы почитать ваш отчет в выходные. Подготовьте его, пожалуйста, завтра к трем. Я сам приеду сюда.

Он вышел и после того, как дверь за ним закрылась, Шеннон поднял чашку кофе, изображая тост.

– До встречи, мистер Уолтер Харрис, смутное подобие Саймона Эндина.

В который раз он поблагодарил небо за встречу с добродушным и разговорчивым директором гостиницы Гомезом. Во время одной из их долгих ночных бесед Гомез упомянул дело полковника Боби, находящегося в бегах. Он, кроме всего прочего, сказал, что Боби без Кимбы был ничем. Кайа ненавидели его за жестокое обращение с ними армейских отрядов по приказу Кимбы, а командовать войсками Винду он тоже не мог. Это ставило перед Шенноном проблему обеспечения отрядом поддержки с черными лицами, которым предстоит передать власть на следующее утро.

Коричневый пакет от Эндина с пятьюдесятью банкнотами по 10 фунтов прибыл в начале четвертого на такси и был передан в регистратуру гостиницы «Лаундс». Шеннон пересчитал деньги, засунул во внутренний карман пиджака и начал работу. На это ушел весь день, вечер и полночи.

Он работал, сидя за письменным столом в номере, изредка поглядывая на свои собственные схемы и карты города Кларенса, его гавани, района порта и жилых кварталов, с указанием расположения президентского дворца и армейских казарм.

Следуя классической военной тактике, нужно было высадиться на берегу полуострова рядом с его основанием недалеко от основной береговой линии, отойти на небольшое расстояние вглубь материка и перекрыть дорогу, соединяющую материковую часть страны с Кларенсом, взяв под вооруженный контроль Т-образные разветвления дорог. Это отрезало бы полуостров и возможность подхода подкрепления в столицу. Таким образом, исчезал заодно и элемент неожиданности.

Талант Шеннона заключался в том, что он понимал Африку и африканского солдата и поэтому мыслил нестандартно, в том же ключе, что и Хоар, который получил за это кличку Бешеный Майк, хотя тактика конголезского наемника полностью была приспособлена под африканские условия и психологию противника, практически полностью противоположные европейским.

Если бы планы Шеннона оценивал европейский военный специалист, то, руководствуясь общепринятыми нормами, посчитал бы их безрассудными и обреченными на провал. Ставка была на то, что сэр Джеймс Мэнсон никогда не служил в британской армии – в справочнике «Кто есть кто?» не было никакого упоминания об этом – и поэтому может одобрить план.

Сам Шеннон знал, что план вполне реальный, пожалуй, единственно возможный из всех.

Он обосновал свой план, исходя из трех особенностей войны в Африке, которые ему пришлось постичь на собственном тяжелом опыте. Первая заключалась в том, что европейский солдат действует смело и решительно в темноте, если его только предварительно ознакомили с рекогносцировкой, в то время как африканский солдат, даже на своей собственной территории, иногда становится почти беспомощным из-за боязни врага, прячущегося в темноте. Вторая особенность состояла в том, что быстрота реакций африканского солдата, оказавшегося в непредвиденной ситуации, его способность опомниться, перегруппироваться и приступить к контратаке значительно ниже, чем у солдата-европейца, что усиливало эффект внезапности. Третье – массированная огневая атака и, следовательно, большой шум были факторами, способными запугать африканских солдат, вызвать панику и привести к повальному бегству, вне зависимости от реальной незначительности численного состава сил противника.

Поэтому план Шеннона основывался на внезапной ночной атаке, при оглушительном шуме и концентрированном огневом ударе.

Он трудился методично, не торопясь, и, непривыкший к машинке, печатал двумя пальцами. В два часа ночи обитатель соседнего номера не вытерпел и начал колотить в стену, умоляя дать ему возможность немного поспать. Спустя пять минут после этого Шеннон прервал работу и начал укладываться на ночь.

Помимо стука машинки соседа по номеру беспокоил еще один звук. Работая и потом, уже улегшись в постель, Шеннон не переставая насвистывал один и тот же навязчивый мотивчик.

Если бы страдающий бессонницей сосед по номеру лучше разбирался в музыке, то смог бы узнать мелодию «Испанский Гарлем».

Мартин Торп тоже лежал не смыкая глаз этой ночью. Он знал, что перед ним долгий уикенд. Два с половиной дня монотонного и утомительного копания в карточках, содержащих основные сведения о 4500 компаниях, зарегистрированных в картотеке «Компаниз Хауза» в лондонском Сити.

В Лондоне существуют два агентства, которые снабжают своих клиентов подобной информацией о британских компаниях. Это «Мудис» и «Эксчейндж Телеграф», известное как «Экстель». В своем кабинете, в «Мэн-Кон Хаузе», у Торпа была картотека, предоставленная «Экстелем», агентством, услугами которого «Мэн-Кон» понеобходимости пользовался в процессе своей коммерческой деятельности. Но для того, чтобы найти претендентов на роль буферной компании, Торп решил оплатить услуги агентства «Мудис» и велел прислать ему материалы на дом. Частично это было обусловлено тем, что он считал сведения по мелким компаниям у «Мудис» более подробными, а частично – по соображениям безопасности.

В тот четверг, выслушав распоряжения сэра Джеймса Мэнсона, он сразу же направился в адвокатскую контору. Действуя по его указаниям и не раскрывая его имени, адвокаты заказали полный набор сведений из агентства «Мудис». Он выложил конторе 250 фунтов за картотеку, плюс еще 50 фунтов за три серых коробочки, в которые должны поступать карточки, плюс оплата адвокату. Он также договорился, что небольшая транспортная фирма пришлет фургон к зданию «Мудис» после того, как станет известно, что карточки готовы к отправке, днем в пятницу.

Лежа в постели, в своем элегантном особняке в пригороде Хэмпстед Гарден, он тоже планировал свою кампанию, не столь детально как Шеннон, ибо не обладал достаточной информацией, но в общих чертах, оперируя подставными держателями акций и контрольными пакетами так же, как Шеннон – автоматами и пушками.

Шеннон вручил текст своего проекта Эндину в три часа дня, в пятницу. Он состоял из четырнадцати страниц, из них четыре страницы диаграмм и на двух листах списки необходимого оборудования. Шеннон закончил составление проекта после завтрака, понимая, что любитель поспать из своего номера должен уже уйти, и вложил текст в коричневую папку. Он чуть было не написал «сэру Джеймсу Мэнсону лично» на обложке, но удержался. Легкомыслие в этом деле могло все испортить, а он носом чуял на горизонте хороший контракт в том случае, если горно-рудный барон предложит ему работу.

Поэтому он продолжал называть Эндина Харрисом и говорить «ваши партнеры», вместо «ваш босс». Забрав папку, Эндин попросил его остаться в городе на выходные и быть в пределах досягаемости с воскресного вечера и далее.

Оставшуюся часть дня Шеннон ходил по магазинам, но не переставал вспоминать одну деталь из заметки в «Кто есть кто», посвященной человеку, который, как ему теперь известно, нанял его, сэру Джеймсу Мэнсону, самостоятельно ставшему миллионером и магнатом.

Его подмывало, частью от любопытства, частью от предчувствия, что когда-нибудь потребуется подобная информация, узнать побольше о сэре Джеймсе Мэнсоне, о том, что он за человек и о том, почему ему потребовалось вербовать наемника, чтобы развязать войну в Зангаро от его имени.

У него в голове засела деталь из заметки «Кто есть кто», упоминавшая о том, что у Мэнсона есть дочь, которой теперь должно быть лет девятнадцать-двадцать. В середине дня он зашел в телефонную будку на Джермин Стрит и позвонил в частное сыскное бюро, то самое, что следовало за Эндином с их первой встречи в Челси и выяснило, что тот является помощником Мэнсона.

Глава агентства обрадовался, услышав голос своего прежнего клиента по телефону. Он уже знал из предыдущего опыта, что мистер Браун платит незамедлительно и наличными. Таких клиентов надо ценить. Если он не хочет вступать в личные контакты, а предпочитает пользоваться телефоном – это его личное дело.

– У вас есть выход на достаточно серьезный газетный архив? – спросил Шеннон.

– Это можно устроить, – отозвался шеф агентства.

– Мне нужно краткое описание юной дамы, о которой, очевидно, в свое время появлялись материалы в разделах светской хроники лондонских газет. Мне нужно совсем немного. Просто чем она занимается и где живет. Но срочно.

На том конце провода возникла пауза.

– Если такие ссылки появлялись, я вероятно смог бы обойтись телефонным разговором, – сказал сыскной агент. – Как ее имя?

– Мисс Джулия Мэнсон, дочь сэра Джеймса Мэнсона.

Сыщик обдумал предложение. Он вспомнил, что предыдущая просьба этого клиента касалась человека, который оказался помощником сэра Джеймса Мэнсона. Кроме того, он знал, что сможет добыть необходимую для мистера Брауна информацию в течение часа.

Они оговорили оплату, довольно скромную, и Шеннон обещал отослать деньги по почте, заказным письмом, в течение часа.

Сыщик решил поверить обещанию и попросил клиента перезвонить около пяти.

Шеннон закончил покупки и перезвонил ровно в пять. Через несколько секунд он получил то, что хотел. Глубоко задумавшись, вернулся в отель и позвонил журналисту, который в свое время свел его с «мистером Харрисом».

– Привет, – хрипло сказал он в трубку. – Это я. Кот Шеннон.

– А, привет, Кот, – прозвучал удивленный ответ. – Где ты пропадал?

– В разных местах, – сказал Шеннон. – Я просто хотел поблагодарить за то, что ты познакомил меня с этим парнем, Харрисом.

– Не за что. Он предложил тебе работу?

Шеннон был осторожен.

– Да, на несколько дней. Все уже кончилось. Но деньжата у меня появились. Как насчет того, чтобы поужинать вместе?

– Почему бы и нет? – откликнулся журналист.

– Скажи мне, – сказал Шеннон. – Ты все еще встречаешься с той девчонкой, с которой был, когда мы в последний раз виделись?

– Да. Все с той же. А почему ты спросил?

– Она манекенщица, верно?

– Да.

– Слушай, – сказал Шеннон, – можешь считать меня тронутым, но я очень хочу встретиться с одной девушкой, которая тоже работает манекенщицей, но не могу найти никого, кто бы нас познакомил. Ее зовут Джулия Мэнсон. Ты не можешь спросить у своей девчонки, вдруг они встречались когда-нибудь?

Журналист задумался.

– Конечно. Я позвоню Кэрри и спрошу у нее. Где ты находишься?

– В телефонной будке. Перезвоню тебе через полчаса.

Шеннону повезло. Приятель сказал, что девушки знакомы, вместе учились на курсах манекенщиц. Кроме того, служили в одном агентстве. Прошел еще час, прежде чем Шеннон, теперь уже непосредственно говоря с подружкой журналиста, узнал, что Джули Мэнсон согласилась на встречу за ужином, но только вместе с Кэрри и ее молодым человеком. Они договорились встретиться на квартире Кэрри около восьми, Джули Мэнсон будет у нее.

Шеннон и журналист появились на квартире Кэрри, рядом с Мэйда Вэйл, почти одновременно, и все четверо отправились ужинать. Журналист заказал столик в небольшом погребке-ресторане под названием «Бейкер энд Оувен» в Мэрилибоун, и еда была такой, как любил Шеннон, огромные порции английского жареного мяса с овощами, сдобренные двумя бутылками «Пиа де Божоле». Ему понравилась и еда и Джули.

Она была невысокой, чуть больше пяти футов, и чтобы казаться повыше, носила туфли на высоких каблуках и держалась очень прямо. Сказала, что ей девятнадцать лет. Ее дерзкое круглое личико могло казаться ангельски невинным, когда она того хотела, или становилось откровенно сексуальным в тот момент, когда ей казалось, что на нее никто не смотрит.

Она была, очевидно, испорченной девицей и привыкла к тому, чтобы все было так, как она того хочет. Вероятно, решил Шеннон, ее разбаловали в детстве. Но она была забавной и симпатичной, а от девушки Шеннон никогда не требовал большего. Темно-каштановые волосы ее были распущены, опускаясь до талии, а под платьем угадывалась весьма соблазнительная фигура. Ее, похоже, тоже заинтересовало неожиданное знакомство.

Хотя Шеннон и просил своего друга не упоминать, чем он зарабатывает себе на жизнь, Кэрри все-таки проговорилась, что он наемник. Но за ужином удалось избежать обсуждения этой темы. Как обычно, Шеннон говорил меньше всех, что было совсем нетрудно, потому что Джули и высокая рыжеволосая Кэрри вполне справлялись за четверых.

Когда они вышли из ресторана и вновь погрузились в холод ночных улиц, журналист сказал, что они вместе с подружкой собираются поехать к нему домой. Он остановил такси для Шеннона, попросив его подвезти Джули по дороге в гостиницу.

Когда наемник усаживался в машину, журналист слегка подмигнул ему.

– Мне кажется, дело на мази, – прошептал он.

Шеннон крякнул.

Перед дверью своей квартиры на Мэйфер Джули предложила ему заглянуть, выпить чашку кофе. Он расплатился с шофером и прошел за ней в дорогие апартаменты. И только когда они присели на диванчик, попивая безобразный кофе, приготовленный Джули, она наконец решилась заговорить о его профессии.

Он сидел, откинувшись на спинку в углу дивана, а она примостилась на краешке, повернувшись к нему лицом.

– Вам приходилось убивать людей? – спросила она.

– Да.

– В бою?

– Иногда. В основном.

– Сколько их было?

– Не знаю. Никогда не считал.

Она переваривала информацию и сделала несколько глотков.

– Я никогда не была знакома с человеком, который убивал людей.

– Не зарекайтесь, – возразил Шеннон. – Каждый, кто был на войне, вероятно, убивал людей.

– А у вас есть шрамы от ран? – Прозвучал очередной стандартный вопрос. На самом деле, на груди и на спине Шеннона хватало отметин, оставленных пулями, осколками снарядов и гранат.

Он кивнул.

– Есть немного.

– Покажите, – сказала она.

– Нет.

– Ну перестаньте же, показывайте. Вы должны это доказать.

Она поднялась. Он улыбнулся ей.

– Ты покажи – я покажу, – ехидно протянул он, вспомнив старую детскую присказку.

– У меня их нет, – оскорбленно возразила Джули.

– Докажи, – решительно отрезал Шеннон и повернулся, чтобы поставить пустую чашку на столик рядом с диваном.

Послышалось шуршание одежды. Когда он обернулся, последний глоток кофе застрял у него в горле. У нее ушло не больше секунды на то, чтобы расстегнуть молнию на спине и дать платью упасть к ногам мягкими волнами. Под платьем была пара чулок на резинках и тонкий золотистый поясок.

– Смотри, – тихо произнесла она. – Нигде ни царапины.

Она была права. Ее миниатюрная точеная фигура женщины-подростка отливала молочной белизной от самого пола до края темной копны волос, разбросанных по плечам и доходивших почти до пояса. Шеннон с усилием сделал глоток.

– А я-то думал, что ты примерная папенькина дочка, – сказал он.

Джули хихикнула.

– Они все так думают, особенно папа. Теперь твоя очередь.

В то же самое время сэр Джеймс Мэнсон сидел в библиотеке своей загородной усадьбы неподалеку от местечка Нотгроув на холмах Глостершира, с папкой Шеннона на коленях и бокалом бренди с содовой в руке. Было около полуночи, и леди Мэнсон уже давно поднялась в спальню. Он приберег отчет Шеннона на поздний вечер, чтобы прочесть его в одиночестве, в библиотеке, избежав искушения раскрыть папку в машине по дороге домой или приступить к делу сразу после ужина. Когда требовалось как следует сосредоточиться, он предпочитал поздние часы, а этот документ требовал особого внимания.

Он раскрыл папку и отложил в сторону карты и схемы. Потом принялся за сам текст:

«ПРЕДИСЛОВИЕ. Следующий план составлен на основании отчета по республике Зангаро, написанного мистером Уолтером Харрисом, моего собственного визита в Зангаро и отчета о нем, а также на основании разъяснений мистера Харриса по поводу ожидаемого результата. Здесь не могут быть учтены элементы, известные мистеру Харрису, но не доложенные мне. В частности, к подобным относится последствие атаки и установление новой власти. Тем не менее, эта процедура потребует приготовлений, согласованных с планом атаки, каковых я, естественно, не имел возможности сделать.

ЦЕЛЬ АКЦИИ. Подготовить, организовать и провести атаку на президентский дворец в Кларенсе, столице Зангаро, взять штурмом дворец, ликвидировать президента и его личную охрану, расположенную внутри дворца. Кроме того, захватить основную часть боевой техники и арсенала республики, национальную казну и передающую радиостанцию, также находящуюся во дворце.

Наконец, обеспечить такие условия, чтобы оставшиеся в живых вооруженные охранники или военные части были выдворены за пределы города и рассредоточены таким образом, чтобы избежать возможности контратаки.

ПЛАН АТАКИ. На основании изучения военной ситуации в Кларенсе можно однозначно утверждать, что атака должна быть начата со стороны моря и направлена от берега непосредственно к самому дворцу. Я рассматривал возможность высадки с воздуха в аэропорту. Это неосуществимо. Во-первых, администрация аэропорта не разрешит погрузку необходимого количества оружия и людей на борт зафрахтованного самолета, не догадавшись о цели предстоящего полета. Представители этой администрации, даже если удастся получить разрешение на вылет, будут представлять серьезную опасность в смысле возможного ареста или просто утечки информации.

Во-вторых, попытка добраться к цели наземным транспортом не только не принесет преимуществ, но еще более нежелательна.

Для того, чтобы вооруженному отряду пересечь северную границу, необходимо сначала доставить его тайком в соседнюю республику, где полиция и служба безопасности находятся на должной высоте. Риск преждевременного обнаружения и ареста участников акции чрезвычайно велик, что недопустимо.

Причалить к берегам Зангаро и двинуться маршем на Кларенс также нереально. Во-первых, почти вся береговая линия представляет собой поросшее мангром болото, сквозь которое на лодке не пробраться, а маленькие бухточки в темноте невозможно обнаружить. С другой стороны, не имея транспортных средств, штурмовому отряду предстоит долгий марш до столицы, и охрана может быть предупреждена. В-третьих, днем, при свете, будет видно, что наступающие силы малочисленны, что может вдохновить обороняющихся на отчаянное сопротивление.

Наконец, рассматривалась возможность заблаговременной тайной доставки в республику людей и оружия и укрытия их до момента начала наступления. Это тоже нереально, частично потому, что количество требуемого вооружения слишком велико, в смысле веса, частично оттого, что такой объем груза и такое количество незнакомых приезжих с неизбежностью будут обнаружены и выданы властям, и, наконец, потому, что подобный план предполагает наличие местной организации, обеспечивающей поддержку внутри Зангаро, а таковой не существует в природе.

Таким образом, единственный реальный план представляется следующим: подход к берегу на легких шлюпках с большого корабля, стоящего в море, непосредственно в гавани Кларенса, и штурм дворца немедленно после высадки на берег.

ТРЕБОВАНИЯ К АТАКЕ. В отряде должно быть не менее дюжины людей, вооруженных минометами, базуками и гранатами, помимо автоматов для ближнего боя. Высадка должна быть произведена между двумя и тремя часами ночи, когда население Кларенса уже уснет, но задолго до рассвета, чтобы к утру белых наемников и духу не было.»

Далее на шести страницах шло описание того, как именно Шеннон предполагал осуществить проект, набрать необходимый состав, какое потребуется оружие и сколько боеприпасов, вспомогательное оборудование: переносные радиостанции, десантные шлюпки, подвесные моторы, осветительные ракеты, форма, снаряжение, провиант.

Сколько что будет стоить, и, наконец, подробное описание захвата дворца и рассредоточивания остатков армейских частей.

По вопросу о корабле, на котором должны быть доставлены участники штурма, он писал:

«Помимо оружия, проблема поисков необходимого судна будет одной из самых сложных. На мой взгляд, не стоит использовать зафрахтованный корабль, потому что там есть команда, которая может оказаться ненадежной, и капитан, способный в любой момент передумать. Кроме того, существует опасение, что суда, готовые на подобную работу, находятся на примете служб безопасности всех средиземноморских стран. Я сторонник того, чтобы потратиться и купить небольшое грузовое судно, набрать за деньги команду, преданную своим хозяевам и пользующуюся хорошей репутацией в кругах моряков. Такой корабль можно будет впоследствии снова продать, что должно оказаться на порядок дешевле любого другого варианта.»

Шеннон также подчеркнул необходимость соблюдения строгой секретности на всех этапах. Он писал:

«Поскольку мне неизвестны мои наниматели, за исключением мистера Харриса, желательно, чтобы, в случае согласия с предложенным проектом, мистер Харрис остался единственным лицом, осуществляющим связь между нанимателями и мной. Все необходимые денежные выплаты мне должен производить мистер Харрис, ему же я буду передавать отчеты о произведенных затратах. Аналогично, хотя мне придется обзавестись четырьмя оперативными помощниками, никому из них не будет известна суть проекта и, естественно, место действия, пока мы не выйдем в море. Даже прибрежные лоции будут выданы капитану только после отплытия.

Представленный выше план учитывает аспект безопасности, поэтому предполагается все покупки совершать легально, в открытую, за исключением оружия, которое придется доставать из-под полы. На каждом этапе предусмотрен обрыв связей, так, чтобы возможное расследование натыкалось на стену. Кроме того, на каждом этапе оборудование закупается отдельными партиями в разных странах и разными людьми. План целиком будет известен только мне, мистеру Харрису и нанимателям. В самом худшем случае я не смогу опознать нанимателей и, вероятно, мистера Харриса.»

Сэр Джеймс Мэнсон несколько раз одобрительно кивнул и крякнул во время чтения. В час ночи он налил себе еще один бокал бренди и приступил к изучению списков предполагаемого оборудования, затрат и разбивки по дням, которые были на отдельных листках.

Разведывательная поездка

Выполнено в Зангаро. Два отчета. 2500 фунтов ст.

Зарплата командующему операцией 10 000 фунтов ст.

Зарплата остальных участников 10 000 фунтов ст.

Полные административные затраты, транспортные расходы, гостиницы и т. д., для командира и помощников 10 000 фунтов ст.

Закупка оружия 25 000 фунтов ст.

Закупка корабля 30 000 фунтов ст.

Закупка вспомогательного оборудования 5000 фунтов ст.

Резерв 7500 фунтов ст.

Итого – 100 000 фунтов ст.

На следующем листке приводилось примерное расписание.

Подготовка:

Вербовка и сбор личного состава.

Открытие банковского счета.

Покупка компании за границей. 20 дней

Закупка:

Период, требуемый для покупки всего необходимого. 40 дней

Сборы:

Доставка оборудования и личного состава на судно ко дню отплытия. 20 дней

Транспортировка:

Морской переход от пункта отплытия до Кларенса. 20 дней

Сэр Джеймс Мэнсон дважды перечитал отчет и целый час неподвижно просидел в кресле, потягивая любимую кубинскую сигару и неподвижно глядя на ряды книг в сафьяновых переплетах, выстроившихся вдоль стен библиотеки. Наконец он запер папку с проектом в свой стенной шкаф и поднялся в спальню.

Кот Шеннон лежал на спине в темной спальне, поглаживая рукой тело девушки, лежащей у него поперек живота. Тело было миниатюрным, но весьма сексуальным, в чем он успел убедиться за предыдущий час. Видимо, то, чему усиленно обучалась Джули в течение двух лет после школы, не имело никакого отношения к стенографии и машинописи. Ее аппетит и вкус к сексуальным излишествам могли сравниться разве что с бьющей через край энергией и непрерывной болтовней во время ужина.

Не успел он к ней прикоснуться, как она встрепенулась и начала его ласкать.

– Смешно, – сказал он задумчиво, – наверное, это знамение времени. Мы с тобой трахаемся уже полночи, а я о тебе совсем ничего не знаю.

Она замерла на секунду, спросила:

– Что, например? – и снова принялась за дело.

– Где ты живешь, – сказал он. – Помимо этой хаты.

– В Глостершире, – не отрываясь от предмета, прогнусавила она.

– А чем твой старик занимается? – вкрадчиво спросил он.

Ответа не последовало. Он ухватил ее за волосы и подтянул лицо к себе.

– Ты что, больно же. Он служит в Сити. Зачем тебе?

– Брокер?

– Нет. У него какая-то компания. Что-то, связанное с горным делом. У него своя специальность, а у меня своя. Сейчас увидишь какая.

Через полчаса она с него скатилась и спросила:

– Тебе понравилось, милый?

Шеннон улыбнулся, и она увидела, как в темноте блеснули его зубы.

– О, да, – тихо сказал он. – Я получил колоссальное удовольствие. Теперь расскажи мне о своем предке.

– Папа? Он просто скучный старый бизнесмен. Целыми днями торчит в своем душном кабинете в Сити.

– Некоторые бизнесмены меня интересуют. Так что расскажи, что он за человек…

Сэр Джеймс Мэнсон наслаждался утренним кофе в солярии на южной стороне своего загородного дома в то субботнее утро, когда позвонил Адриан Гуль. Чиновник из Форин Офис звонил из собственного дома, в Кенте.

– Надеюсь, что вы не обижаетесь на меня за звонок в выходной день, – сказал он.

– Нисколько, мой дорогой друг, – сказал Мэнсон, покривив душой. – Звоните в любое время.

– Я бы позвонил вчера вечером к вам в контору, но меня задержали на собрании. Кстати, о нашем недавнем разговоре по поводу результатов проведенной вами геологической разведки в этом самом африканском государстве. Вы помните?

Мэнсон решил, что Гулю приходится из соображений безопасности пороть всю эту чушь по телефону.

– Да, конечно, – сказал он. – Я последовал совету, который вы дали за ужином. Соответствующие цифры слегка изменились, таким образом обнаруженное количество оказалось абсолютно незначительным с точки зрения бизнеса. Отчет был отослан, получен на месте, и с тех пор я о нем ничего не слышал.

Следующие слова Гуля вывели сэра Джеймса Мэнсона из состояния праздного расслабления.

– А вот мы слышали… – сказал голос в трубке. – Ничего особо тревожного, но в то же время довольно странная новость. Наш посол в этом регионе, хотя и аккредитован в этой стране и в трех других небольших республиках, там не проживает, как вам известно. Тем не менее, он присылает регулярные отчеты на основании данных, полученных из разных источников, включая обычные дружеские связи с другими дипломатами. Копия той части его последнего отчета, где говорится об экономическом положении в республике, была положена мне на стол вчера днем. Ходят слухи, что советское правительство заручилось разрешением прислать собственную геолого-разведывательную партию. Конечно, возможно, что речь идет о другой области…

Сэр Джеймс Мэнсон уставился на телефонный аппарат в то время, как в трубке продолжал щебетать голос Гуля. В районе левого виска, словно молот, застучал пульс.

– Я просто подумал, сэр Джеймс, что если русские парни попадут на тот же участок, который обследовал ваш человек, они могут наткнуться на что-нибудь другое. К счастью, речь идет всего лишь о незначительных количествах олова. Тем не менее, я решил, что вас надо поставить в известность. Алло? Вы слушаете?

Мэнсон очнулся от оцепенения. С большим усилием постарался придать своему голосу невозмутимость.

– Да, конечно. Простите, я просто задумался. Очень хорошо, что вы мне позвонили, Гуль. Не думаю, что они окажутся в том же месте, где был мой человек. Тем не менее, это чертовски полезная информация.

Он завершил ритуал обычных любезностей, прежде чем повесить трубку, и медленно вернулся на залитую солнцем террасу. Мысли лихорадочно крутились в голове. Совпадение?

Возможно, но только возможно. Если советская экспедиция собирается работать за много миль от Хрустальной горы, это будет простым совпадением. С другой стороны, если они отправятся сразу к Хрустальной горе, не проведя предварительно разведку с воздуха, чтобы убедиться в различии растительного покрова в этой области, о совпадении не может быть и речи. Это будет самой настоящей диверсией. И нет никакой возможности выяснить это, удостовериться окончательно, не выдав собственной корыстной заинтересованности. А это значит поставить крест на всем.

Он подумал о Чалмерсе, человеке, которого, как ему показалось, он заставил замолчать деньгами. Заскрипел зубами.

Потрепался? Сознательно? Случайно? Он уже было решил, что надо поручить Эндину или кому-нибудь из его друзей позаботиться о докторе Чалмерсе. Но это уже ничего не изменит. Да и прямых доказательств измены не было.

Конечно, можно было бы положить все свои планы на полку и больше о них не вспоминать. Он взвесил такую возможность, потом снова подумал о кладе, который покоился на другой чаше весов. Мэнсон не был хлюпиком: он стал тем, кем был, совсем не потому, что привык пасовать перед лицом возросшей опасности, особенно, когда это нужно было еще доказать.

Он уселся в шезлонг рядом с уже остывшим кофейником и глубоко задумался. Надо действовать как было задумано, но приходилось предполагать, что русская экспедиция осмотрит район, посещенный Малруни, и обратит внимание на изменение растительного покрова. Таким образом, в игру вступал новый элемент: временны́е рамки. Он проделал расчеты в уме и вывел окончательную цифру: три месяца. Если русским удастся обнаружить, что содержится в недрах Хрустальной горы, бригада по оказанию «братской помощи» не заставит себя ждать, как пить дать. При этом весьма многочисленная. Больше половины которой, как он понимал, составят крепкие парни из КГБ.

Кратчайший срок, предложенный Шенноном, предусматривал сто дней, но он уже предупреждал Эндина, что дополнительная пара недель может потребоваться при реализации проекта на практике. Теперь этой пары недель у них не было. На самом деле, если русские пошевелятся быстрее, чем обычно, у них не будет даже ста дней.

Он вернулся к телефону и позвонил Саймону Эндину. Его выходные уже испорчены, так почему бы и Эндину не начать понемногу работать?

Эндин позвонил Шеннону в отель утром в понедельник и назначил свидание на два часа дня в небольшом жилом доме, в районе Сэйнт Джонс Вуд. Он снял квартиру тем же утром по распоряжению сэра Джеймса Мэнсона после продолжительной беседы в его загородном поместье днем в воскресенье. Квартиру снял на имя Харриса, заплатив наличными и сославшись на какие-то фиктивные рекомендации, которые никто проверять не стал. Причина была проста: в квартире был телефон, который выходил на связь напрямую, без коммутатора.

Шеннон явился вовремя и обнаружил, что человек, которого он продолжал называть Харрисом, уже обустроился. Телефон оборудован встроенными в крышку стола микрофоном и динамиком, что давало возможность одновременного участия в переговорах нескольких человек, сидящих в комнате, с тем, кто находился на другом конце провода.

– Глава консорциума прочитал ваш доклад, – сказал он Шеннону, – и хочет перекинуться с вами парой слов.

В два тридцать зазвонил телефон. Эндин перевел тумблер на щитке в положение «разговор», и послышался голос сэра Джеймса Мэнсона. Шеннон уже знал, о ком идет речь, но не подал вида.

– Вы на месте, мистер Шеннон? – спросил голос.

– Да, сэр.

– Я уже прочитал ваш отчет и ценю ваши предложения и заключение. Если мы предложим вам заключить контракт, смогли бы вы взяться за его осуществление?

– Да, сэр, смог бы, – сказал Шеннон.

– Есть пара вопросов, которые мне хотелось бы обсудить. Как я заметил в финансовой справке, вы назначаете себе вознаграждение в сумме десяти тысяч фунтов стерлингов.

– Да, сэр. Честно говоря, не думаю, что кто-нибудь возьмется за меньшую плату, большинство запросит больше. Даже если бы финансовую справку готовил другой человек и указал в графе оплаты меньшую сумму, я, полагаю, что он все равно предполагал бы себе минимум десять процентов от общей суммы, просто завысив сумму затрат на покупки, которую все равно невозможно проверить.

Возникла пауза, потом голос произнес.

– Хорошо. Я принимаю ваши условия. Что вы готовы предоставить мне за это вознаграждение?

– Вы покупаете мой опыт, контакты, связи в мире торговцев оружием, контрабандистов, и наемников. Кроме того, вы платите мне за молчание в случае, если что-нибудь сорвется. Вы платите мне за три месяца чертовски трудной работы и постоянный риск ареста и тюремного заключения. Наконец, вы платите за то, что я рискую жизнью во время штурма.

Послышалось покашливание.

– Вполне разумно. Теперь о финансировании. Сумма в 100 000 фунтов стерлингов будет переведена на счет в швейцарском банке, который на этой неделе откроет мистер Харрис. Он будет выдавать вам необходимые суммы по частям, по мере того, как они понадобятся в ближайшие два месяца. С этой целью вам придется установить с нами свою собственную систему связи. При проведении трат он должен либо присутствовать лично, либо получать чек.

– Это нельзя будет осуществить, сэр. При торговле оружием чеки не выдают, особенно на черном рынке, а большинство из тех людей, с которыми мне придется иметь дело, не согласятся на присутствие мистера Харриса. Он для них чужой. Я предложил бы широко использовать аккредитивы и банковские переводы. В то же время, если для подписания каждого аккредитива потребуется присутствие мистера Харриса, ему либо придется следовать за мной повсюду, на что я не соглашусь из соображений собственной безопасности, либо мы ни за что не уложимся в предполагаемые сто дней.

Снова возникла длинная пауза.

– Что вы имеете в виду, говоря о собственной безопасности? – спросил голос.

– Я имею в виду то, что не знаю мистера Харриса. И могу допустить, что он знает достаточно для того, чтобы меня могли арестовать в любом европейском городе. Вы предприняли свои меры предосторожности, я предпринимаю свои. Они предполагают то, что я путешествую и работаю в одиночестве без постороннего присмотра.

– Вы осторожный человек, мистер Шеннон.

– Приходится. Я все еще жив.

Раздался мрачный смешок.

– Как я могу убедиться, что вам можно доверять распоряжаться самостоятельно большими суммами денег?

– Никак, сэр. До определенного момента мистер Харрис может выдавать мне деньги малыми порциями на каждом этапе. Но плата за оружие должна производиться наличными и исключительно с глазу на глаз. Единственная альтернатива, которую я могу вам предложить – попросите мистера Харриса самого провести операцию или наймите другого профессионала. Хотя не уверен, сможете ли вы и ему доверять.

– Достаточно разумно, мистер Шеннон. Мистер Харрис…

– Сэр? – тут же отозвался Эндин.

– Подъезжайте ко мне сразу же после того, как выйдете из дома. Мистер Шеннон, я беру вас на работу. У вас сто дней, чтобы обезглавить республику. Ровно сто дней.

(обратно) (обратно)

Часть вторая Сто дней

Глава 8

Несколько минут после того, как сэр Джеймс Мэнсон повесил трубку, Саймон Эндин и Кот Шеннон молча сидели и смотрели друг на друга. Первым очнулся Шеннон.

– Раз уж нам придется работать вместе, – обратился он к Эндину, – давайте расставим точки над i. Если кто-нибудь, безразлично кто, прослышит хоть слово об этом проекте, информация неминуемо дойдет до секретных служб одной из ведущих держав. Вероятно, до ЦРУ или, по крайней мере, до британской СИС, а может, и до французской СДЕКЕ. Им придется покрутиться, но не без пользы для себя. Ни вы, ни я будем не в силах помешать им угробить это дело. Поэтому давайте соблюдать абсолютную секретность.

– Побеспокойтесь лучше о себе, – вспылил Эндин. – У меня с этим делом связано куда больше, чем у вас.

– О'кей. Прежде всего деньги. Завтра я вылечу в Брюссель и открою банковский счет где-нибудь в Бельгии. Вернусь завтра же к вечеру. Свяжитесь со мной, и я скажу вам где, в каком банке и на чье имя. После этого мне потребуется перевод на сумму не меньше чем в 10 000 фунтов. К завтрашнему вечеру я подготовлю подробный отчет о том, на что собираюсь истратить эти деньги. В основном это будет оплата моим ассистентам, чеки, вклады и т. д.

– Где я свяжусь с вами? – спросил Эндин.

– Это второй пункт, – сказал Шеннон. – Мне потребуется постоянная база, безопасная с точки зрения телефонных звонков и писем. Как насчет этой квартиры? Вы на ней не засветитесь?

Эндин об этом не думал. Он обмозговал проблему.

– Квартира снята на мое имя. Заплачено наличными за месяц вперед, – сказал он.

– Играет ли роль то, что на соглашении о сдаче внаем значится фамилия Харрис? – спросил Шеннон.

– Нет.

– Тогда я заберу квартиру у вас. Месяц проживания мне уже обеспечен – глупо было бы его терять, – а после окончания этого срока я начну платить сам. Ключ у вас есть?

– Да, конечно. Как же я сюда вошел?

– Сколько всего ключей существует?

Вместо ответа Эндин запустил руку в карман и достал кольцо с четырьмя ключами на нем. Два ключа, очевидно, были от подъезда и два от двери в квартиру. Шеннон взял их себе.

– Теперь о связи, – сказал он. – Вы можете связаться со мной, позвонив сюда в любое время. Я могу быть дома, могу и не быть. Могу быть за границей. Поскольку, как я понимаю, вы не хотите дать мне свой номер телефона, договоримся о почтовом адресе «до востребования» где-нибудь в Лондоне, неподалеку от вашего дома или конторы, чтобы вы могли дважды в день справляться о телеграммах. Если вы срочно потребуетесь мне, я дам телеграмму с номером телефона или своим адресом и сообщу, в какое время надо позвонить. Понятно?

– Да. Я побеспокоюсь об этом до завтрашнего вечера. Что-нибудь еще?

– Только то, что во время операции я буду пользоваться именем Кейта Брауна. Все, что поступит к вам с подписью «Кейт», будет от меня. Звоня в гостиницу, зовите меня как Кейта Брауна. Если я вдруг отвечу словами «Мистер Браун слушает», быстрее кладите трубку. Это сигнал тревоги. Скажите, что неправильно набрали номер или это не тот Браун, который был вам нужен. На данный момент все. А сейчас лучше возвращайтесь в контору. Позвоните мне сюда в восемь вечера, и я сообщу, как идут дела.

Спустя несколько минут Эндин стоял на тротуаре в районе Сэйнт Джонс Вуд и ловил такси.

К счастью, Шеннон не положил в банк 500 фунтов, которые получил от Эндина перед выходными за план штурма, и 450 фунтов у него еще оставались. Нужно было заплатить по счету в отеле у Найтсбриджа, но это может подождать.

Он позвонил в компанию БЕА и заказал билет до Брюсселя и обратно, экономическим классом. Обратный рейс прилетал в Лондон в 16.00, таким образом, к шести вечера он должен быть снова в своей квартире. Вслед за этим он послал по телефону четыре международных телеграммы. Одну в Паарль, провинция Кейп, Южная Африка, еще одну – в Остенде, следующую в Марсель и последнюю в Мюнхен. В каждой говорилось только одно:

«СРОЧНО ПОЗВОНИ МНЕ ЛОНДОН 507-0041 ПОЛНОЧЬ ЛЮБОЙ ИЗ БЛИЖАЙШИХ ТРЕХ ДНЕЙ ТЧК ШЕННОН».

Наконец он взял такси и попросил отвезти его в отель «Лаундс». Выписался, оплатил счет и исчез так же, как и появился, анонимно.

В восемь, как и договорились, позвонил Эндин, и Шеннон сообщил помощнику Мэнсона, что успел сделать за это время.

Они договорились, что Эндин перезвонит в десять вечера на следующий день. Два часа Шеннон потратил на то, чтобы осмотреть дом, в котором он теперь жил, и окрестные кварталы.

Засек несколько маленьких ресторанчиков, два из которых были неподалеку, на Сэйнт Джонс Вуд Хай Стрит, не спеша поужинал в одном из них. Домой вернулся к одиннадцати.

Он пересчитал свои деньги. Оставалось больше 400 фунтов.

Отложил в сторону 300 фунтов на оплату авиабилетов и расходы на завтрашний день, после чего проверил все, что у него было в наличии. Одежда неброская, сравнительно новая, в основном купленная за последние десять дней в Лондоне. Пистолета нет, да он пока и не требовался, а чтобы не волноваться, он уничтожил ленту для пишущей машинки, на которой печатал свой отчет, и поставил новую.

Хотя в Лондоне этим вечером рано стемнело, в провинции Кейп было светло и тепло по-летнему, когда Жанни Дюпре, проскочив мимо Сипойнта, направил машину в сторону Кейптауна.

У него тоже был «шевроле», хотя постарее, чем у Эндина, но больше и наряднее. Он купил его подержанным на те остатки долларов, с которыми вернулся из Парижа четыре недели назад.

Проведя целый день за плаванием и рыбалкой на катере своего друга в Симонстауне, он теперь возвращался к себе домой, в Паарль. Ему всегда нравилось возвращаться домой в Паарль после завершения контракта, но каждый раз быстро все надоедало, совсем как десять лет назад, когда он впервые покинул дом.

Мальчишкой он рос в Паарль Вэлли и дошкольные годы провел, носясь как угорелый по чахлым и бедным виноградникам, принадлежащим таким же людям, как и его родители. Он выучился ловить птиц и стрелять в долине со своим «клонки», цветным приятелем, с которым белым мальчикам разрешается играть, пока они не подрастут достаточно и не поймут, что значит различие в цвете кожи.

Питер с его огромными карими глазами, копной черных кудрявых волос и кожей цвета красного дерева, был старше на два года и должен был следить за ним. На самом деле они были одного роста, так как Жанни был физически развит не по годам и, спустя совсем немного времени, он стал верховодить в их компании. В такие летние дни, двадцать лет назад, двое босоногих мальчишек садились на автобус и ехали вдоль побережья до мыса Агульас, где окончательно смыкаются Атлантический и Индийский океаны, и ловили там рыбу с камней.

За время учебы в мужской школе Паарля Жанни проявил себя как трудный мальчик. Слишком крупный, агрессивный, беспокойный, вечно ввязывающийся в драки и, благодаря своим дюжим кулачищам, два раза попадавший в участок.

Он мог бы вступить во владение родительской фермой, ухаживать вместе с отцом за чахлыми побегами винограда, из которого получалось такое грубое вино. Его страшила перспектива состариться и согнуться под бременем тяжкой борьбы за существование в маленьком хозяйстве, с какими-то жалкими четырьмя цветными работниками под рукой. В восемнадцать лет он завербовался в армию, прошел начальную подготовку в Потчефстреме и вскоре был переведен в десантные войска, в Бломфонтейн. Здесь он нашел то, чем больше всего на свете хотел заниматься в жизни. Здесь и еще во время учебных занятий по приемам борьбы с террористами и мятежниками, которые проводились в суровых условиях степных зарослей, в окрестностях Питерсбурга. Армейское начальство признало его пригодность во всем, за исключением склонности ввязываться в бой без надобности и приказа свыше. В одном из учебных боев капрал Дюпре избил сержанта до полусмерти, и командир разжаловал его в рядовые.

Расстроившись, он ушел в самоволку, и был взят в баре Ист Лондона, измолотил двух представителей военной полиции, прежде чем им удалось его связать, и оттрубил полгода в каторжной тюрьме. Выйдя на волю, он обратил внимание на объявление в вечерней газете, зашел в неприметную контору в Дурбане, и уже через два дня был переправлен из Южной Африки на базу Камина в Катанге. Он стал наемником в двадцать два года, и это случилось шесть лет назад.

Проезжая по извилистой дороге мимо Франсхока по направлению к долине, он думал, а вдруг придет письмо от Шеннона или кого-нибудь из ребят с новостью о новом контракте? Но когда он добрался до места, на почте ничего не было. Со стороны моря наплывали облака, вдалеке угадывались раскаты грома.

Вечером будет дождь, приятный холодный душ. Он посмотрел на скалу Паарль, удивительное произведение природы, которое давно, когда его предки только появились в этой долине, дало имя самой долине и городу. Мальчишкой он часто зачарованно смотрел на скалу, хмуро-серую в сухую погоду, но сверкающую, как огромная жемчужина, под лунным светом после дождя. Тогда она становилась огромной, блистающей, возвышающейся над маленьким городком у своего подножья. Хотя город его детства и не мог предложить ему ту жизнь, о которой он мечтал, это был его родной дом. И когда он видел сверкающую под лучами солнца скалу – Паарль, то всегда чувствовал себя дома. В тот вечер ему хотелось быть в другом месте, на пути к очередной войне.

Ему было невдомек, что уже следующим утром телеграмма Шеннона, призывающая его в бой, окажется на почте Паарля.

Крошка Марк Вламинк оперся на стойку бара и опрокинул очередную огромную кружку пенящегося фламандского эля. За окнами заведения, которым заправляла его подружка, пустели улицы остендского района красных фонарей. Промозглый ветер дул с моря, а для летних туристов время еще не пришло. Он уже начал тосковать.

Первый месяц после возвращения из тропиков было хорошо.

Приятно принять ванну, поболтать с дружками, заглянувшими на огонек. Местные щелкоперы попытались к нему сунуться, но он их послал подальше. Меньше всего ему хотелось нарываться на неприятности с властями, а он знал, что с ним не станут связываться, если только он не ляпнет что-нибудь такое, от чего могут всполошиться африканские посольства в Брюсселе.

Но через несколько недель безделье заело. Пару дней назад стало чуть веселее, когда он от души врезал морячку, пытавшемуся погладить Анну по заднице, части, которую он считал исключительно своей вотчиной. В голове у него закрутились воспоминания. Он услышал приглушенное топанье сверху, из маленькой квартирки над баром, которую они делили с Анной. Она занималась хозяйством. Он сполз с табуретки, допил кружку и крикнул:

– Если кто-нибудь завалится, обслуживай сама!

И начал подниматься по задней лестнице. В этот момент дверь бара отворилась, и вошел мальчик-посыльный с телеграммой.

Был ясный весенний вечер, в воздухе ощущалась прохлада, и море в районе старого марсельского порта отливало зеркальной гладью. На поверхности, где несколько минут назад отражались окрестные кафе и бары, одинокий, возвращающийся домой траулер, оставил клином расходящиеся складки, которые бесшумно разбегались по гавани, с легким всплеском разбиваясь о корпуса стоящих на якоре рыбацких катеров. Застывшие ряды автомобилей вытянулись вдоль тротуаров Канбьер, запахи жареной рыбы вырывались из тысяч окон, старики потягивали свою анисовку, а торговцы героином разбрелись по переулкам, выйдя на прибыльный промысел. Это был обычный вечер.

В многонациональном, разноязыком бурлящем человеческом котле, именующем себя Ле Панье,[336] где вне закона считается только полицейский, Жан-Батист Лангаротти, сидя за столиком в углу небольшого бара, не спеша потягивал охлажденный Рикар.

Он не был в тоске, как Жанни Дюпре или Марк Вламинк. Годы, проведенные в тюрьме, научили его искать радости в самых незначительных мелочах, и он лучше других мог переживать длительные периодыбездействия.

Более того, ему удалось найти себе дело и зарабатывать на жизнь, так что его сбережения оставались в неприкосновенности. Он постоянно экономил, поэтому его счет в швейцарском банке, о котором никто не знал, неукоснительно возрастал. Когда-нибудь, наконец, он сможет купить себе собственный бар в Кальви.[337]

За месяц до этого его старый приятель по Алжиру был взят по незначительному поводу: за небольшой чемоданчик с дюжиной бывших армейских «кольтов» сорок пятого калибра, и из тюрьмы Ле Бометт прислал Жану-Батисту послание с просьбой «присмотреть» за девушкой, с заработков которой он жил до того сам.

Он знал, что корсиканцу можно доверять, он не обманет.

Девушка оказалась славной широкобедрой оторвой по имени Мари-Клэр, по кличке «Лола», отрабатывающей свою ночную смену в баре района Тюбано.

Она по-своему привязалась к Лангаротти, вероятно, из-за его скромных размеров, и единственная претензия у нее была в том, что он не колотил ее от души, чем любил побаловаться ее прежний приятель. Его рост никак не мешал роли сутенера, потому что тем, кто мог бы иметь виды на Лолу, не надо было объяснять, кто такой Лангаротти.

Итак, Лола была счастлива, что у нее самый лучший покровитель в городе, а Жан-Батист спокойно ждал, когда подвернется возможность заключить очередной боевой контракт.

Он поддерживал связь с несколькими людьми, имеющими дело с наемниками, но, будучи новым человеком в этом бизнесе, больше полагался на новости от Шеннона. Он внушал доверие, к нему скорее пойдут клиенты.

Вскоре после возвращения во Францию с Лангаротти связался Шарль Ру из Парижа и предложил корсиканцу впредь работать исключительно на него в обмен на гарантию контракта, как только такой появится. Ру долго распространялся о полудюжине проектов, которые он вынашивает, но корсиканец не клюнул на его удочку. Позже он навел справки и выяснил, что Ру попросту болтун, потому что сам не участвовал ни в одном собственном проекте с тех самых пор, как с простреленной рукой вернулся из Букаву осенью шестьдесят седьмого.

Вздохнув, Лангаротти взглянул на часы, допил бокал и поднялся. Пора было зайти домой за Лолой и проводить ее в бар на работу, а после этого заглянуть на почту, нет ли там телеграммы от Шеннона с предложением отправиться на новую войну.

В Мюнхене было еще холоднее, чем в Остенде у Марка Вламинка, и Курт Земмлер, привыкший к теплу за долгие годы службы в Индокитае, Алжире и Африке, дрожал, кутаясь в длинное кожаное пальто, по дороге к работающему круглые сутки почтовому отделению. Он регулярно наведывался сюда каждое утро и каждый вечер, всякий раз надеясь обнаружить письмо или телеграмму с какими-нибудь новостями или приглашением на беседу для возможного отбора на работу по военному контракту.

Время после его возвращения из Африки прошло в безделье и скуке. Как большинство ветеранов, он не любил штатскую жизнь, с отвращением носил гражданскую одежду, презирал политику и скучал по военной дисциплине и боевым действиям. Возвращение в родной город не принесло радости. Повсюду на глаза попадались длинноволосые юнцы, неряшливые и разболтанные, размахивающие плакатами и выкрикивающие какие-то лозунги.

Казалось, что не осталось следа от той целеустремленности, преданности идеалам величия Родины и ее вождю, которыми так были пропитаны годы его детства и юности. Не было и порядка, характерного для армейской жизни.

Даже контрабанда на Средиземноморье, хотя это была беззаботная и легкая жизнь, могла дать ощущение активности, привкус опасности, чувство удовлетворения хорошо спланированной, проведенной и завершенной миссии.

Устремившись в прорыв к итальянскому берегу с двумя тоннами американских сигарет на борту, он хотя бы мог представить себя снова на реке Меконг, во время атаки легионеров на речных пиратов Хоа Биня.

Мюнхен же ничего не мог ему предложить. Он слишком много пил, слишком много курил, немного потаскался по шлюхам и впал в состояние крайнего раздражения.

На почте в этот вечер для него ничего не было. Но на следующее утро все будет по-другому, потому что телеграмма Шеннона уже была в пути.

В полночь Марк Вламинк позвонил из Остенде. Служба доставки телеграмм в Бельгии работает превосходно, до десяти часов вечера каждый день. Шеннон просто попросил Вламинка встретить его у здания Брюссельского национального аэропорта следующим утром на машине и сообщил номер своего рейса.

В Бельгии, с точки зрения тех, кто хочет завести тайный, но вполне легальный счет в банке, существует много преимуществ, даже по сравнению с хваленой швейцарской банковской системой. Не такая богатая и могущественная, как Германия, и не нейтральная как Швейцария, Бельгия, тем не менее, создает возможности, позволяющие класть и снимать со счетов неограниченные суммы денег без контроля или вмешательства со стороны правительство. Банки хранят тайну не менее тщательно, чем в Швейцарии, что дает возможность им, так же как банкам Люксембурга и Лихтенштейна, постоянно увеличивать свой оборот за счет швейцарцев.

На следующее утро Шеннон попросил Марка Вламинка отвезти его к Кредитбанку в Брюгге, что в семидесяти минутах езды от брюссельского аэропорта.

Громадного бельгийца, конечно, разрывало любопытство, но он сдерживался. Когда они свернули на дорогу в Брюгге, Шеннон коротко заметил, что ему предложили контракт, где есть места для четверых помощников. Вламинка это интересует?

Крошка Марк дал понять, что очень интересует. Шеннон объяснил, что не может рассказать, в чем состоит операция, ясно только, что надо будет не только воевать, но проработать все от начала до конца. Он готов предложить обычные ставки по 1250 долларов в месяц плюс накладные расходы на ближайшие три месяца. Работа, хотя и предполагает отъезд из дома до середины третьего месяца, будет связана с несколькими часами риска в пределах Европы. Подобное, конечно, не относится к обычным обязанностям наемника, но без этого не обойтись. Марк крякнул.

– Я банки не граблю, – сказал он. – За такие деньги, по крайней мере.

– Об этом и речи нет. Нужно будет доставить кой-какое оружие на борт корабля. Мы должны сделать это сами. Потом отплываем, направляемся в Африку и устраиваем небольшую заварушку со стрельбой.

Марк осклабился.

– Затяжная кампания или работенка вроде «сунул-вынул и бежать?»

– Штурм, – сказал Шеннон. – Кстати, если сработает, на горизонте маячит длительный контракт. Обещать не могу, но похоже на то. И солидная премия в случае успеха.

– О'кей, можешь на меня рассчитывать, – сказал Марк, и они выехали на центральную площадь Брюгге.

Главная контора Кредитбанка расположена в доме № 25 по Вламингстраат, узкой оживленной улице, обрамленной сомкнутыми рядами домов в характерном стиле фламандской архитектуры восемнадцатого века, прекрасно сохранившихся. Большинство первых этажей были переоборудованы под магазины, но если поднять глаза выше, представала картина, словно сошедшая с полотен старых мастеров.

В помещении банка Шеннон представился начальнику отдела иностранных вкладов мистеру Гуссенсу и для подтверждения протянул паспорт на имя Кейта Брауна. За сорок минут он открыл счет на свое имя, выложив 100 фунтов стерлингов наличными, предупредил мистера Гуссенса, что вскоре ожидает поступления суммы в 10 000 фунтов из Швейцарии банковским переводом и дал распоряжение, чтобы 5000 фунтов из этой суммы были незамедлительно переведены на его лондонский счет.

Он оставил несколько образцов подписи Кейта Брауна и договорился, что пароль, позволяющий установить его личность по телефону, будет состоять в произнесении двенадцати цифр номера счета в обратном порядке, после даты предыдущего дня.

Таким образом могут передаваться устно указания по переводам и снятию сумм со счета без его присутствия в Брюгге. Он подписал документ, гарантирующий банк от риска при использовании подобного вида связи и согласился приписывать красными чернилами номер своего счета после подписи на любой письменной инструкции банку, опять же в целях удостоверения личности.

В половине первого он освободился и вышел к Вламинку, который ждал на улице. Они солидно подкрепились неизменными чипсами в «Кафе дез Ар» на главной площади напротив муниципалитета, после чего Вламинк отвез его обратно в Брюссельский аэропорт. Перед расставанием Шеннон вручил Вламинку 50 фунтов наличными и велел на следующий день сесть на паром Остенде-Дувр, чтобы прибыть в Лондон к шести часам вечера. Прождав час до отлета самолета, он вернулся в Лондон ко времени пятичасового чая.

У Саймона Эндина тоже был трудный день. Он первым же рейсом улетел в Цюрих и приземлился в аэропорту «Клотен» около десяти часов утра. Спустя час он уже стоял у стойки конторы цюрихского Хендельсбанка, в доме 58 по Тальштрассе, и открыл счет на свое имя. Он тоже оставил несколько образцов подписи и согласился с банковским служащим, который беседовал с ним по поводу метода подписей письменных обращений в банк.

Ему нужно было просто подписать в конце письма свой номер счета, а под ним – название дня недели, в которой было написано письмо. День недели должен быть написан зелеными чернилами, а номер счета черными. Он сделал вклад в 500 фунтов, которые предоставил наличными, и предупредил банк, что в течение недели на счет будет переведена сумма в 100 000 фунтов.

Наконец, он сказал администрации, что как только сумма поступит, им придется перевести из нее 10 000 фунтов на счет в Бельгии, данные которого он сообщит позднее письмом. Он подписал длинный контракт, по которому банк освобождался от ответственности за непредвиденные обстоятельства, включая ненамеренные нарушения закона, и отказывался выступать в его защиту в случае судебного разбирательства. Швейцарский банк никогда не предстанет перед швейцарским судом, что ему было прекрасно известно.

Взяв такси на Тальштрассе, он по дороге оставил запечатанный сургучом конверт в Цвингли Банке и направился обратно в аэропорт.

Письмо, которое спустя тридцать минут держал в руках доктор Мартин Штайнхофер, было от сэра Джеймса Мэнсона. Оно было подписано в соответствии с договоренностью о том, как должна подписываться вся его корреспонденция с цюрихским банком. В письме содержалась просьба к доктору Штайнхоферу незамедлительно перевести 100 000 фунтов на счет мистера Саймона Эндина в Хендельсбанке и сообщалось, что сэр Джеймс посетит его в конторе на следующий день, в среду.

Эндин был в лондонском аэропорту около шести вечера.

Мартин Торп пришел в контору днем во вторник абсолютно без сил. Он провел два дня выходных и понедельник, методически перебирая 4500 карточек из картотеки компаний, зарегистрированных на лондонской бирже, представленной агентством «Мудис».

Он сосредоточился на поиске подходящей буферной компании и отсортировал маленькие компании, преимущественно образованные много лет назад, почти заглохшие, с малым количеством вложений, компании, которые в течение последних трех лет терпели убытки или с трудом сводили концы с концами, или имели прибыль не более 10 000 фунтов. Ему, кроме того, хотелось собрать компании с рыночным капиталом, не превышающим 200 000 фунтов.

Мартин Торп отобрал две дюжины компаний, которые удовлетворяли этим условиям, и теперь их надо было показать сэру Джеймсу Мэнсону. Он предварительно расположил их в списке по порядку от первого номера до двадцать четвертого, в соответствии с уровнем пригодности.

У него были еще дела, и к середине дня он оказался в «Компаниз Хаузе», на Сити Роуд.

Он передал сотрудникам архива список первых восьми компаний и уплатил взнос по каждому из пунктов списка, который давал ему, как и любому другому представителю общественности, право ознакомиться с подробной документацией компаний. В ожидании прибытия восьми толстенных папок с бумагами в читальном зале, он пробежал глазами последнюю официальную сводку Фондовой Биржи и с удовлетворением отметил, что ни одна из восьми компаний не котировалась выше, чем три шиллинга за акцию.

Когда принесли папки, он начал с первой по списку и погрузился в изучение документов. Его интересовали три момента, не отмеченные в сведениях агентства «Мудис», которые представляли собой просто краткие справки. Он хотел узнать, как распределены акции по владельцам, убедиться, что интересующие его компании не контролируются объединенным Советом директоров, и, наконец, удостовериться, что в последнее время некое частное лицо или группа лиц не начали скупать акции в больших количествах, это могло означать, что какой-то другой хищник из Сити уже позарился на наживу.

К тому времени, когда читальный зал «Компаниз Хауза» должен был закрываться на ночь, он успел посмотреть семь из восьми папок. Оставшиеся семнадцать ему придется изучать на следующий день. Но его уже заинтересовала компания, стоящая в списке под номером три. Он даже почувствовал легкое возбуждение. На бумаге это выглядело потрясающе. Настолько соблазнительный кусок, что становилось непонятным, как же его давным-давно никто не сцапал. Значит, было какое-то препятствие, но, с учетом выдающихся способностей Мартина Торпа, можно было надеяться на его преодоление. А если так, то… лучшего просто невозможно придумать.

Саймон Эндин позвонил Коту Шеннону на квартиру в десять часов вечера. Шеннон доложил о своих действиях, а Эндин сообщил о том, что успел сделать он сам за этот день. Он сказал, что необходимые 100 000 фунтов будут переведены на его новый счет в швейцарском банке до конца рабочего дня сегодня же, и Шеннон просил его переслать первые 10 000 фунтов на счет Кейта Брауна в Кредитбанке города Брюгге, Бельгия.

Через несколько минут после разговора Эндин написал письмо с инструкцией в Хендельсбанк, подчеркнув, что данная сумма должна быть переведена незамедлительно, но что ни при каких условиях имя владельца швейцарского счета не должно быть известно в бельгийском банке. На переводе, который следует передать по телексу, можно обозначить только номер счета. Он отправил письмо экспресс-почтой из дежурного почтового отделения на Трафальгарской площади незадолго до полуночи.

Без пятнадцати двенадцать в квартире Шеннона вновь зазвонил телефон. Это был Земмлер из Мюнхена. Шеннон сказал ему, что у него есть работа для всех них, если они захотят, но что он не сможет приехать в Мюнхен. Земмлеру придется взять билет на самолет до Лондона в одну сторону и прибыть туда к шести на следующий день. Он назвал свой адрес и пообещал немцу в любом случае компенсировать расходы и купить обратный билет до Мюнхена, если вдруг он откажется от работы.

Земмлер согласился прилететь, и Шеннон повесил трубку.

Следующим на связь вышел Лангаротти из Марселя. Он обнаружил в своем почтовом ящике телеграмму от Шеннона. К шести он будет в Лондоне и явится на квартиру.

Звонок от Жанни Дюпре запоздал, он позвонил в половине первого ночи. Жанни тоже согласился собрать вещички и отправиться за 8000 миль в Лондон, но он не сможет прибыть туда раньше чем через полтора дня. У Шеннона на квартире его будут ждать в пятницу, к вечеру.

После последнего звонка Шеннон почитал часок и погасил свет. Так закончился День Первый.

Сэр Джеймс Мэнсон не пользовался экономическим классом, он предпочитал летать первым, и в среду утром плотно позавтракал в цюрихском бизнес-клубе «Трезубец». Около полудня его с почтением препроводили в обитый деревянными панелями офис доктора Мартина Штайнхофера.

Они были знакомы десять лет, и за это время Цвинглибанк несколько раз участвовал за Мэнсона в деловых операциях, когда ему требовались подставные лица при покупке акций, которые, будь упомянуто имя Мэнсона, тут же утроились бы в цене. Доктор Штайнхофер ценил своего клиента и поднялся, чтобы пожать руку и проводить английского аристократа к удобному креслу.

Швейцарец предложил сигару, принесли кофе и две рюмочки Киршвассера. Только когда секретарь вышел из кабинета, сэр Джеймс огласил суть своего дела.

– В ближайшие дни я намереваюсь приобрести контрольный пакет акций небольшой британской компании, общественной компании. В настоящий момент я не могу вам назвать, какой именно, потому что подходящий объект для моей операции пока не выяснен окончательно. Надеюсь, что вскоре все прояснится.

Доктор Штайнхофер молча кивнул и отхлебнул кофе.

– Вначале это будет незначительная операция, на которую потребуется сравнительно небольшая сумма денег. Позже, у меня есть основания полагать, что Фондовой Бирже станут известны определенные факты, которые интересным образом повлияют на цену акций этой компании, – продолжал он.

Объяснять швейцарскому банкиру правила, царящие на лондонской Фондовой Бирже, было совершенно ни к чему, потому что он знал их не хуже самого Мэнсона, как впрочем и всё, что касалось бирж и рынка во всем мире.

По британским законам, любое физическое лицо, приобретшее более десяти процентов акций компании, зарегистрированной как общественная, должно в течение двух недель предстать перед Советом директоров. Этот закон преследует цель: дать знать общественности, кто и в какой степени владеет акциями общественной компании.

По этой причине любая уважающая себя лондонская брокерская фирма, покупающая акции за своего клиента, тоже должна придерживаться закона и сообщить Совету директоров имя своего клиента, если объем покупки превышает десять процентов от полного объема акций компании, в противном случае покупатель может остаться анонимным.

Одним из способов обойти это правило для магната, стремящегося прибрать к рукам компанию, состоит в подборе подставных лиц. Но опять же, опытные эксперты на бирже вскоре обнаружат, что солидный пакет акций уплывает через подставных лиц в руки одного человека, и будут действовать по закону.

Но швейцарский банк, не связанный британскими законами, подчиняется собственным традициям сохранения тайн и попросту отказывается давать информацию о том, кто в действительности стоит за людьми, которых они представляют в качестве своих клиентов, как, впрочем, и любую другую информацию, даже если сами они подозревают, что подставные лица на самом деле вымышлены.

Оба человека в кабинете доктора Штайнхофера прекрасно разбирались во всех тонкостях подобной процедуры.

– Для приобретения необходимого количества акций, – продолжал сэр Джеймс, – я вошел в контакт с шестью своими партнерами. Они будут скупать акции на мою долю. Им хотелось бы открыть небольшие счета в Цвинглибанке и попросить вас быть настолько любезным, чтобы взять на себя заботы о покупке от их имени.

Доктор Штайнхофер поставил чашку с кофе и кивнул. Как и подобает порядочному швейцарцу, он не видел смысла в нарушении правил, когда их можно было законно обойти, с очевидным условием, что речь идет не о швейцарских правилах, конечно. Кроме того, он считал, что даже мелкую операцию лучше проводить так, чтобы избежать ажиотажа на бирже. Чтобы стать богатым, надо набраться терпения и начинать откладывать по пфеннингу.

– В этом нет никакой проблемы, – осторожно произнес он. – Эти джентльмены прибудут сюда, чтобы открыть свои счета?

Сэр Джеймс выпустил облако ароматного дыма.

– Может случиться, что они не найдут времени приехать сюда лично. Я сам, например, попросил своего помощника действовать от моего имени. Для экономии времени и во избежание лишних неприятностей, вы понимаете. Возможно, что шесть моих партнеров тоже решат избавить себя от лишних хлопот. У вас нет возражений против этого?

– Конечно нет, – тихо сказал Штайнхофер. – Кто ваш финансовый поверенный, простите?

– Мистер Мартин Торп, – сэр Джеймс Мэнсон вытащил из кармана тонкий конверт и протянул его банкиру.

– Здесь моя доверенность, должным образом оформленная, заверенная и с моей подписью. У вас есть образцы моей подписи для сравнения, разумеется. Там указаны полное имя мистера Торпа и номер паспорта, по которому вы сможете удостоверить его личность. Он посетит Цюрих через неделю или дней через десять, что бы завершить все подготовительные формальности. С этого момента он будет действовать от моего имени, и его подпись будет ничуть не хуже моей собственной. Это приемлемо?

Доктор Штайнхофер пробежал глазами листок из конверта и утвердительно кивнул.

– Конечно, сэр Джеймс. Я не вижу проблем.

Мэнсон поднялся и вмял сигару в пепельницу.

– В таком случае я с вами прощаюсь, доктор Штайнхофер, и все последующие дела перепоручаю в руки мистера Торпа, который будет, несомненно, советоваться со мной на всех этапах перед принятием решений.

Они пожали друг другу руки, и сэра Джеймса Мэнсона проводили на улицу. Когда массивная дубовая дверь с легким щелчком захлопнулась за ним, он поднял воротник, прячась от всепроникающего холодного воздуха, открыл дверь взятого напрокат лимузина и приказал шоферу отвезти его в «Баур о Лак» на ланч. Кормят здесь от души, заметил он про себя, но во всем остальном Цюрих – жуткая дыра. Даже приличного борделя и того нет.

Помощник заместителя министра Сергей Голон с утра был не в духе. В официальном письме, которое легло ему на стол за завтраком, сообщалось, что его сын не прошел по конкурсу в Академию народного хозяйства, и в доме начался всеобщий переполох. Вдобавок ко всему, хроническая язва желудка напомнила о себе мучительной изжогой, обещая веселый денек, да и секретарша некстати заболела.

За окнами его небольшого кабинета в отделе Западной Африки МИДа холодный ветер гулял по узким ущельям московских улиц, до сих пор покрытых пятнами талого снега, угрюмо серым в утренних сумерках, терпеливо ждущих весеннего тепла.

– Не поймешь что творится, – пожаловался ему сторож, когда он припарковывал свой «москвич» на подземной стоянке под зданием министерства.

Голон согласно вздохнул и вошел в лифт, чтобы подняться к себе на девятый этаж и приступить к работе. В отсутствие секретаря ему пришлось самому разбирать груду документов, поступивших для ознакомления из разных кабинетов здания. Он начал их просматривать, перекатывая во рту таблетку от желудочной боли.

Третья по счету папка была прислана ему от замминистра с пометкой на обложке: «Изучить и предпринять необходимые меры». Голон мрачно углубился в чтение. Он отметил, что первой в деле была докладная записка из ведомства, занимающегося иностранной разведкой, на основании которой его министерство снабдило посла Добровольского определенными инструкциями. Поручение, согласно последней телеграмме от Добровольского, он выполнил. Запрос был удовлетворен, докладывал посол, и он просил действовать незамедлительно.

Голон презрительно фыркнул. После того, как его самого обошли на повороте к дипломатическому поприщу, он придерживался убеждения, что люди, работающие в посольствах за границей, склонны излишне преувеличивать важность своей деятельности.

– Как будто нам больше делать нечего, – проворчал он.

Следующая папка была ему знакома. Там должны быть материалы по республике Гвинея. Как следовало из тревожных телеграмм советского посла, в Конакри усиливалось влияние Китая. Вот над чем следовало поразмыслить. По сравнению с этим, ему казалось совершенно неважным, есть или нет олово в коммерческих объемах где-то в джунглях Зангаро. Кроме того, в Советском Союзе своего олова хватает.

Тем не менее, начальство велело действовать, и, как послушный подчиненный, он это сделал. Вызвав машинистку из соседнего отдела, продиктовал письмо директору Свердловского горного института, предлагая отобрать небольшой отряд геологов и горных инженеров для разведки предполагаемого месторождения полезных ископаемых в Западной Африке, и поставить его в известность, когда экспедиция вместе с оборудованием будет готова к отправке.

Про себя он подумал, что надо бы было обговорить вопрос об их доставке в Западную Африку с соответствующим управлением, но отогнал от себя эту мысль. Изжога отпустила, и он отметил, что у машинистки весьма аппетитные коленки.

* * *

Кот Шеннон провел спокойный день. Он встал поздно и пошел в свой банк в Вест Энде, где снял со счета почти всю тысячу фунтов, которая там числилась. Он понимал, что деньги возвратятся с лихвой, когда поступит перевод из Бельгии.

После ланча позвонил своему приятелю журналисту, который, похоже, не ожидал его услышать.

– Я думал, что ты уже отвалил из города, – сказал писака.

– С чего ты взял? – спросил Шеннон.

– Ну, малышка Джули тебя разыскивала. Видимо, тебе удалось произвести на нее впечатление. Кэрри говорит, что она о тебе ей все уши прожужжала. Но она позвонила в «Лаундс», а там сказали, что ты выехал в неизвестном направлении.

Шеннон обещал позвонить. Дал номер своего телефона, но адрес предпочел не раскрывать. Под конец непродолжительной беседы попросил добыть интересующую его информацию.

– Думаю, что смогу, – неуверенно протянул друг, – Но, честно говоря, мне придется сначала позвонить ему и разведать обстановку.

– Хорошо, давай, – сказал Шеннон. – Скажи, что речь идет обо мне, что я хочу его видеть и готов туда отправиться на несколько часов. Передай, что я бы не стал его беспокоить, если бы мне не показалось это важным.

Журналист согласился переговорить и сообщить Шеннону телефон и адрес человека, с которым он хотел побеседовать, если этот человек согласится на разговор с Шенноном.

Днем он написал письмо мистеру Гуссенсу в Кредит-банк, предупредив, что даст двоим-троим своим партнерам адрес Кредитбанка, в качестве своего, и будет поддерживать связь с банком по телефону, чтобы знать, не поступила ли корреспонденция на его имя. Кроме того, он собирается отправить несколько писем своим деловым партнерам через Кредитбанк. В этом случае сначала перешлет письмо на имя мистера Гуссенса, где бы тот ни находился. Он попросил мистера Гуссенса переслать вложенные в письмо конверты по указанным на них адресам из Брюгге. Наконец, разрешил мистеру Гуссенсу отнести все почтовые и накладные расходы на его счет.

В пять пополудни Шеннону на квартиру позвонил Эндин, и Шеннон отчитался ему в том, как идут дела, не упомянув о звонке к приятелю журналисту, он вообще никогда не говорил о нем Эндину. Трое из выбранных им помощников ожидаются прибытием для получения инструкций в Лондон этим вечером, а четвертый будет не позднее вечера пятницы.

Мартин Торп провел пятый день в тяжелых трудах, но, по крайней мере, его поиски закончились. Он изучил документы остальных семнадцати компаний на Сити Роуд и набросал второй короткий список, на этот раз из пяти компаний. Первой стояла та самая компания, которая привлекла его внимание накануне.

Он закончил работу к середине дня, и так как Джеймс Мэнсон еще не вернулся из Цюриха, Торп решил использовать оставшиеся полдня для отдыха. Он сможет отчитаться перед шефом утром, а потом начать самостоятельно наводить справки относительно намеченной им компании. Надо выяснить, почему такой лакомый кусочек до сих пор не прибрали к рукам. К концу дня он уже подрезал траву на лужайке у своего дома в Хемпстед Гарден.

(обратно)

Глава 9

Первым из наемников в лондонский аэропорт «Хитроу» на рейсе компании «Люфтганза» из Мюнхена прибыл Курт Земмлер. Он попытался дозвониться до Шеннона сразу же после прохождения таможни, но ему никто не ответил. Для условленного времени было еще рано, поэтому он решил подождать в аэропорту и уселся за столик в ресторане с видом на летное поле напротив второго корпуса аэропорта. Нервно курил сигареты одну за одной, попивал кофе и провожал глазами улетающие в Европу самолеты.

Марк Вламинк сделал контрольный звонок Шеннону около пяти.

Кот посмотрел на список из трех близлежащих отелей и продиктовал название одного из них. Бельгиец тщательно переписал его по буквам и вышел из телефонной будки на вокзале Виктория. Через несколько минут он поймал такси у вокзала и показал шоферу листок с названием гостиницы.

Через десять минут после Вламинка позвонил Земмлер. Он тоже получил название отеля, записал его и сел на маршрутное такси от здания аэровокзала.

Лангаротти позвонил последним около шести вечера, из аэропорта на Кромвель Роуд. Он тоже взял такси и поехал в гостиницу.

В семь Шеннон позвонил всем по очереди и просил подойти к нему на квартиру через тридцать минут.

Только собравшись вместе, каждый из них узнал, что остальных тоже пригласили. Широкие улыбки, появившиеся при этом на их лицах, означали, во-первых, что им приятно встретиться с друзьями, а, во-вторых, что стало ясно: раз Шеннон потратился на то, чтобы пригласить всех в Лондон с оплатой проезда, значит, у него были деньги. Даже если им и хотелось узнать, кто заказывает музыку, они не стали об этом спрашивать.

Первое впечатление подтвердилось, когда Шеннон сказал, что пригласил Дюпре прилететь из Южной Африки на тех же условиях.

Пять сотен фунтов за авиабилет в одну сторону означали, что Шеннон не в бирюльки играет. Они уселись поудобней и приготовились слушать.

– Порученная мне работа, – начал Шеннон, – представляет собой проект, который надо организовать с нуля. Он не был заранее подготовлен, и поэтому единственный способ осуществить его – сделать все самостоятельно. Цель в том, чтобы предпринять атаку, молниеносную, стремительную атаку в стиле коммандос, на прибрежный городок в Африке. Мы должны огневым ударом раздолбать в пух и прах одно здание, штурмовать его, захватить, прикончить всех, кто окажется внутри, и незаметно смыться.

Реакция была такой, на которую он втайне надеялся.

Наемники обменялись одобрительными взглядами. Вламинк широко улыбнулся и выразительно поскреб волосатую грудь, Земмлер пробурчал «Klasse»[338] и прикурил новую сигарету от дымящегося окурка старой. Предложил закурить Шеннону, на что тот осуждающе покачал головой. Лангаротти затих, напряженно глядя на Шеннона и не переставая туда-сюда водить лезвием ножа по намотанному на левый кулак кожаному ремню.

Шеннон расстелил на полу карту, и все взгляды тут же устремились на нее. Это была схема, набросанная от руки, на которой был изображен участок берега и несколько примыкающих к нему зданий. Карта была неточной, потому что на ней отсутствовали две изогнутые песчаные косы, по которым можно было бы узнать гавань Кларенса. Но информации хватало, чтобы пояснить суть предполагаемой операции.

Главарь наемников говорил двадцать минут, объяснив подробности атаки, которую он предложил ранее своему нанимателю в качестве единственно возможного способа захватить объект, и трое остальных согласно закивали. Никто из них не спросил, где именно это должно произойти. Они понимали, что он им этого не скажет, да и ни к чему им это знать. Вопрос не в недоверии, а просто в мерах предосторожности. Если вдруг возникнет утечка информации, они не хотели оказаться среди возможных подозреваемых.

Шеннон говорил по-французски, вернее, на своей версии этого языка, с сильным акцентом. Он овладел им во время службы в Шестой роте коммандос, в Конго. Он знал, что Вламинк сравнительно сносно говорит по-английски, как и положено бармену из Остенде, и что словарь Земмлера состоит из пары сотен слов. Но Лангаротти в английском был совсем слаб, поэтому общим языком был французский, пока не появится Дюпре, после чего требовался дополнительный перевод.

– Значит так, – закончил Шеннон. – Всем вам полагается по 1250 долларов в месяц с завтрашнего дня, плюс квартирные и транспортные расходы на тот период, пока будете находиться в Европе. Финансирование соответствует объему работы. Только два этапа в процессе подготовки будут незаконными, потому что я спланировал действия так, чтобы, по возможности, избегать нелегальных операций в Европе. Одна нелегальная акция состоит в переходе границы между Бельгией и Францией, а вторая – в погрузке груза на корабль где-нибудь на Средиземном море. И в том и в другом случае мы будем задействованы все. У вас гарантированный заработок на три месяца вперед, плюс премия по 500 долларов каждому в случае успеха. Ну, что скажете?

Трое наемников переглянулись. Вламинк кивнул.

– Можешь на меня рассчитывать, – сказал он. – Выглядит неплохо.

Лангаротти остановил нож.

– Это не противоречит интересам Франции? Я не хочу жить в изгнании.

– Даю слово, что против французов в Африке это не направлено.

– D'accord,[339] – просто ответил корсиканец.

– Курт? – спросил Шеннон.

– А как насчет страховки? – спросил немец. – Я не про себя, у меня нет родственников, но как же Марк?

Бельгиец кивнул.

– Верно, я не хочу, чтобы Анна осталась на бобах, – сказал он.

Наемники на контракте обычно страхуются нанимателем на 20 000 долларов в случае смерти и на 6000 при серьезном увечье.

– Вы должны будете застраховаться самостоятельно, но сумма не ограничена. Если с кем-нибудь что-то случится, остальные должны клясться и божиться, что он случайно выпал за борт в море. Если кто-то будет покалечен, но выживет, мы все клятвенно утверждаем, что он поранился при перетаскивании груза в пути. Все должны застраховаться на путешествие в Южную Африку из Европы на борту небольшого грузового корабля в качестве пассажиров. О'кей?

Трое мужчин кивнули в ответ.

– Я согласен, – сказал Земмлер.

Они пожали друг другу руки и на этом покончили. Затем Шеннон начал объяснять каждому, что тот должен был сделать.

– Курт, ты получишь первую зарплату и 1000 фунтов на расходы в пятницу. Я хочу, чтобы ты отправился на Средиземноморье и начал присматривать корабль. Мне нужна небольшая грузовая посудина с незапятнанным послужным списком. Запомни, все должно быть чисто. Все бумаги в порядке, корабль официально продается. Водоизмещение от ста до двухсот тонн, каботажное судно или бывший траулер, можно переоборудованный военный корабль, но только не что-нибудь похожее на торпедный катер. Мне не нужна быстроходность, главное надежность. Судно, на которое можно погрузиться в Средиземном море, не вызывая подозрений. Даже если груз будет военный. Зарегистрированное как обычное грузовое судно, принадлежащее небольшой компании, или собственность самого капитана. По цене не больше 25 000 фунтов, включая все необходимые ремонтные работы. Крайний срок для отплытия, когда все должно быть полностью готово к переходу в Кейптаун, не позднее, чем через 60 дней. Понятно?

Земмлер кивнул и, сразу погрузившись в размышления, начал прикидывать, с кем из друзей в корабельном мире можно будет связаться.

– Жан-Батист, какой город на Средиземном море тебе лучше всего знаком?

– Марсель, – не задумываясь ответил Лангаротти.

– О'кей. Получишь зарплату и 500 фунтов в пятницу. Поезжай в Марсель, поселишься в небольшом отеле и начнешь поиски. Ты должен найти мне три больших надувных лодки на твердом каркасе, типа «Зодиак». Спортивные модели, в основном скопированные с военных десантных шлюпок. Купи их в разных местах, потом помести в таможенном пакгаузе какой-нибудь уважаемой компании, якобы для экспорта в Марокко. Цель покупки – катание на водных лыжах и занятие подводным спортом на курорте. Цвет – черный. Не забудь три мощных подвесных мотора, с аккумуляторами. Каждая лодка должна быть рассчитана на полезную нагрузку до тонны. Двигатель должен обеспечить скорость движения при полной загрузке не менее десяти узлов, с большим запасом. Потребуется мощность в 60 лошадиных сил. Очень важная деталь – убедись, что моторы снабжены системой подводного выхлопа для понижения шума. Если они не комплектуются такими устройствами, попроси механика сделать три подводных насадки на выхлопные трубы с соответствующим выпускным клапаном. Помести двигатели на хранение в том же пакгаузе, что и лодки у агента по экспорту. Для занятия водными видами спорта в Марокко. Пятисот фунтов тебе не хватит. Открой банковский счет и пришли мне данные на этот адрес. Я переведу тебе деньги. Покупай все по отдельности и отошли мне счета сюда, почтой, О'кей?

Лангаротти кивнул и снова принялся водить ножом.

– Марк. Помнишь, ты однажды рассказывал, что знаешь парня в Бельгии, который в 1945 году грабанул немецкий оружейный склад на тысячу новеньких «шмайссеров» и до сих пор хранит у себя половину? Я хочу, чтобы ты вернулся в пятницу в Остенде, прихватив зарплату и 500 фунтов дополнительно. Найди этого человека. Узнай, не согласится ли он продать оружие. Мне потребуется сотня автоматов, в первоклассном рабочем состоянии. Заплачу по 100 долларов за штуку, что больше рыночной цены. Свяжись со мной письмом по этому адресу, когда найдешь этого человека и договоришься о моей встрече с ним. Понял?

К половине десятого они закончили, инструкции были записаны и усвоены.

– Хорошо. А как насчет ужина? – спросил Шеннон своих коллег.

Предложение было встречено с энтузиазмом, ибо никто не ел ничего серьезного после завтрака в самолете. Голод давал себя знать. Шеннон отвел всех в ресторанчик за углом. Они продолжали говорить по-французски, но никто на них даже не взглянул, кроме тех редких случаев, когда из угла, где за столиком сидели четверо мужчин, раздавался громкий хохот.

Очевидно, они были возбуждены чем-то, но никто из посетителей ресторана и представить себе не мог, что компания в углу веселится от предвкушения возможности в очередной раз отправиться воевать под командованием Кота Шеннона.

По ту сторону Ла Манша Карло Альфреда Томаса Шеннона в этот момент поминал еще один человек, причем совсем не лестными словами. Он шагал из угла в угол гостиной в своей квартире неподалеку от площади Бастилии и пытался увязать информацию, добытую за предыдущую неделю, с поступившей несколько часов назад дополнительной новостью из Марселя.

Если бы журналист, порекомендовавший Саймону Эндину Шарля Ру в качестве второго кандидата среди наемников для выполнения его проекта, знал француза поближе, то вряд ли дал бы ему такую хвалебную характеристику. Но ему были известны лишь основные факты биографии этого человека, и он ничего не знал о его характере. Не знал он ничего и о том, какую звериную ненависть питал Ру к другому рекомендованному им наемнику – Коту Шеннону и, естественно, не мог предупредить об этом Эндина.

После того, как Эндин вышел от Ру, француз две недели терпеливо ждал следующей встречи. Когда ее не последовало, он был вынужден заключить, что либо проект, задуманный человеком, назвавшимся Уолтером Харрисом, был заброшен, либо работу перехватил кто-нибудь другой.

Пытаясь расследовать возможность второй версии, он перебирал всех возможных претендентов, к которым бы мог обратиться английский бизнесмен. Именно во время наведения этих справок он вдруг узнал, что Кот Шеннон был в Париже, остановившись под своим именем в небольшом отеле на Монмартре. Это его потрясло, потому что он потерял след Шеннона после их расставания в аэропорту «Ле Бурже» и для себя решил, что он уехал из Парижа.

В тот момент, около недели тому назад, он попросил одного преданного себе человека навести подробные справки о Шенноне.

Этого человека звали Анри Алэн, и он был бывшим наемником.

Через двадцать четыре часа Алэн доложил, что Шеннон выехал из гостиницы на Монмартре и больше не появлялся. Он смог рассказать Ру еще две вещи – исчезновение Шеннона произошло в то же утро, когда у Ру был в гостях бизнесмен из Лондона, и второе – у Шеннона днем тоже был гость. Дежурный портье после небольшой денежной инъекции смог описать внешности гостя Шеннона, и Ру не сомневался, что на Монмартре побывал тот же человек, который приходил к нему.

Таким образом, мистер Харрис из Лондона встретился в Париже с двумя наемниками, хотя ему достаточно было и одного. В результате Шеннон исчез, а он, Ру, остался в дураках. То, что именно Шеннону, а не кому угодно другому мог достаться контракт, особенно выводило его из себя, потому что не было человека на свете, которого обитатель квартиры в 11 округе Парижа ненавидел бы больше.

Он заставил Анри Алэна дежурить у гостиницы четыре дня кряду, но Шеннон так и не вернулся. Тогда он попробовал другой путь. И припомнил, что в газетных отчетах о военных действиях в анклаве имя Шеннона фигурировало вместе с корсиканцем Лангаротти. Можно предположить, что если Шеннон снова в обойме, то там же и Лангаротти. Поэтому он послал Анри Алэна в Марсель, чтобы найти корсиканца и выяснить, где может быть Шеннон. Алэн только что вернулся и доложил новость: Лангаротти покинул Марсель сегодня днем и отправился в Лондон.

Ру повернулся к своему информатору.

– Хорошо, Анри. Это все. Я свяжусь с тобой, когда ты потребуешься. Кстати, портье с Монмартра даст тебе знать, если Шеннон вернется?

– Конечно, – сказал Алэн, направляясь к двери.

– В таком случае, тут же перезвони мне.

Когда Алэн ушел, Ру начал обдумывать ситуацию. Для него отъезд Лангаротти в Лондон означал, что корсиканец поехал на встречу с Шенноном.

В свою очередь, раз Шеннон набирает людей, значит у него есть контракт. Ру не сомневался, что речь идет о контракте Уолтера Харриса, том самом, на который он имел виды. Это была наглость, тем более неслыханная, что Шеннон при этом вербовал француза, да еще и на французской территории, которую Ру считал своей вотчиной.

Была еще одна причина, по которой он хотел получить контракт Харриса. Он не был в деле после событий в Букаву, и его влияние в кругах наемников во Франции может растаять как дым, если он не снабдит их какой-нибудь работой. Если бы Шеннон оказался не способным продолжать свою деятельность, например, если бы он исчез навсегда, мистеру Харрису, по-видимому, пришлось бы вернуться к Ру и нанять его, как он и предполагал с самого начала.

Не откладывая в долгий ящик, он набрал номер парижского телефона.

Ужин в Лондоне подходил к концу. Мужчины выпили изрядное количество графинов вина. Как большинство наемников, они считали, что чем грубее вино, тем лучше. Крошка Марк поднял бокал и предложил некогда популярный в Конго тост.

«Vive la Mort, Vive la guerre, Vive le sacre mercenaire.».[340]

Откинувшись на спинку стула, единственный трезвый среди захмелевшей компании, Кот Шеннон не спеша прикидывал, какой разрушительный смерч обрушится на дворец Кимбы, когда он спустит с цепи эту свору. Он молча поднял свой бокал и выпил за псов войны.

Шарлю Ру было сорок восемь лет, и он был слегка помешанным, хотя оба эти факта никак не связаны друг с другом. Ему никогда не ставили диагноз«помешательство», хотя большинство психиатров отнесли бы его, по крайней мере, к психически неуравновешенным личностям. Основанием для подобного диагноза могли бы послужить ярко выраженные признаки мании величия, но они встречаются довольно часто не только у пациентов психиатрических клиник и именуются при этом более мягко, во всяком случае, если речь идет о богатых знаменитостях, как излишнее самомнение.

Тот же психиатр, вероятно, обнаружил бы симптомы паранойи, а более дотошный врач мог бы докопаться до того, чтобы предположить психопатические отклонения у французского наемника. Но так как Ру не проходил обследования у опытного психиатра, а его неуравновешенность обычно глубоко пряталась под внешней оболочкой ума и хитрости, подобные вопросы никогда не возникали.

Единственные внешние проявления его болезни состояли в стремлении придать собственной персоне ничем не обоснованную важность и напыщенность и в постоянно испытываемой жалости к самому себе, уверенности в том, что он всегда прав, а все, кто с ним не согласен – не правы, во вспышках бешеной ненависти ко всем, кто посмеет усомниться в его исключительности.

Часто жертвами ненависти Ру становились всего лишь за то, что допускали в его сторону какой-нибудь малозначительный выпад, но в случае с Шенноном были куда более серьезные причины для неприязни.

Ру служил в звании старшего сержанта во французской армии почти до сорока лет, когда его уволили после скандала с обнаруженными недостачами.

В 1961 году, будучи на мели, он на свои деньги добрался до Катанги и предложил себя в качестве квалифицированного советника тогдашнему лидеру движения сепаратистов Катанги Моису Чомбе. В тот год достигла своего пика борьба за отделение богатой ресурсами провинции Катанга от союза с разваливающимся, анархическим Конго, недавно получившим независимость. Несколько человек, впоследствии ставших главарями наемников, начинали свою карьеру во время заварухи в Катанге. Хоар, Денар и Шрамм были среди них. Несмотря на высокие претензии, Ру доверили весьма скромную роль в катангских событиях, и когда могучей ООН наконец удалось сломить сопротивление небольших групп вольных стрелков, что пришлось делать политическим путем, ибо другим способом не получалось, Ру оказался среди тех, кому пришлось убираться восвояси.

Это было в 1962 году. Двумя годами позже, когда Конго разлеталось на части, словно кегли, под ударами поддерживаемых коммунистами Симба, Чомбе был вызван из изгнания, чтобы встать уже не во главе Катанги, а всего Конго. Он, в свою очередь, послал за Хоаром, и Ру был среди тех, кто вернулся, чтобы служить под его началом. Как француз, он должен был попасть во франко-говорящий Шестой полк коммандос, но так как он прилетел из Южной Африки, то в тот момент очутился в Пятом полку. Здесь его поставили командовать ротой, и через полгода после этого одним из командиров взводов у него оказался молодой англо-ирландец по фамилии Шеннон.

Разрыв Ру с Хоаром произошел через три месяца после этого.

Полностью уверовав к тому времени в свои выдающиеся военные способности, Ру самостоятельно спланировал операцию по расчистке дороги от засады Симба. Операция с треском провалилась. Погибло четверо белых наемников и порядочное количество катангских рекрутов. Это случилось частично оттого, что план никуда не годился, а частично потому, что Ру был вдребезги пьян. За пьянством скрывалось то, что Ру, несмотря на свою браваду, не любил ходить в атаку.

Полковник Хоар попросил у Ру письменного отчета и получил его. В некоторых частях отчет противоречил известным фактам.

Хоар послал за единственным оставшимся в живых командиром взвода Карло Шенноном и подробно расспросил его о происшедшем. Уяснив ситуацию, он вызвал к себе Ру и уволил тут же на месте.

Ру отправился на север и примкнул к Шестому полку коммандос под командованием Денара, объяснив свой уход из Пятого полка расовой неприязнью ничтожного британца к своему командиру-французу, во что Денар поверил без особого труда.

Он поставил Ру заместителем командира небольшого отряда, формально подчиненного Шестому полку, но фактически самостоятельного. Это был Четырнадцатый полк коммандос в Ватсе, под командованием майора Тавернье.

К 1966 году Хоар ушел в отставку и отправился домой, а Тавернье последовал его примеру. Во главе Четырнадцатого полка встал Вотье, бельгиец, как и Тавернье. Ру был все еще заместителем командира и возненавидел Вотье. Дело было не в том, что бельгиец чем-то его обидел. Причина была в том, что Ру надеялся принять командование после отъезда Тавернье. Но этого не случилось. Поэтому он и возненавидел Вотье.

Четырнадцатый полк, в большинстве укомплектованный катангскими добровольцами, оказался в центре мятежа 1966 года против конголезского правительства. Сам мятеж был хорошо продуман и спланирован Вотье. Возможно, он мог завершиться успехом. Черный Джек Шрамм держал наготове свой Десятый полк коммандос, в основном состоящий из катангцев, следя за развитием событий. Встань Вотье во главе мятежа, он бы мог удасться. Черный Джек подоспел бы на помощь в случае удачного начала, и конголезское правительство ничто бы не спасло. К началу мятежа Вотье привел свой полк в Стэнливиль, где на левом берегу реки Конго располагался большой склад оружия, с достаточным количеством боеприпасов для того, чтобы держать под контролем центральное и восточное Конго еще долгие годы.

За два часа до начала атаки командующего Вотье застрелили.

Обстоятельства его смерти так никогда и не были выяснены, но на самом деле убил его Ру выстрелом в затылок. Разумный человек отказался бы от атаки. Но Ру взял бразды правления в свои руки, и мятеж провалился. Его частям так и не удалось перебраться на левый берег реки, конголезская армия воспрянула, узнав, что арсенал не достался противнику, и отряд Ру был уничтожен поголовно. Шрамм благодарил небо, что удержал своих людей от верной гибели. В страхе бежав, Ру попросил пристанища у Джона Питерса, нового командира англоговорящего Пятого полка, который также не принимал участия в мятеже. Питерс переправил перепуганного Ру из страны под видом раненого англичанина, забинтованного с ног до головы.

Единственный самолет летел в Южную Африку. Туда Ру и направился. Десять месяцев спустя Ру снова прилетел в Конго, на этот раз в компании пяти южноафриканцев. Он прослышал о надвигающемся июльском восстании 1967 года и прибыл к Шрамму в расположение командования Десятым полком коммандос около Кинду. Он снова оказался в Стэнливиле, когда разразился мятеж, на этот раз с участием Шрамма и Денара. Не прошло и нескольких часов, как Денар был выведен из строя. Пуля, по ошибке выпущенная кем-то из своих, рикошетом угодила ему в голову. В критический момент глава объединенных сил Шестого и Десятого полков выбыл из борьбы. Ру, полагая, что как француз имеет предпочтение перед бельгийцем Шраммом, и будучи уверенным, что лучше командира не бывает и кроме него никто не сможет повести за собой наемников, выдвинул свою кандидатуру на пост командующего.

Выбор пал на Шрамма, не столько потому, что он лучше других командовал белыми наемниками, сколько потому, что только он мог управляться с катангцами, а без этих рекрутов небольшой отряд европейцев был слишком малочисленным.

Кандидатура Ру провалилась по двум причинам. Катангцы презирали и не доверяли ему, помня, как по его милости был уничтожен целый отряд их соотечественников в прошлом году. А на совете наемников, проведенном в ту ночь, когда Денара на носилках доставили в самолет, улетающий в Родезию, одним из тех, кто выступал против назначения Ру, был ротный командир из полка Денара по фамилии Шеннон, который полтора года тому назад перешел в Шестой полк, отказавшись служить под командованием Питерса.

Наемникам снова не удалось захватить арсенал, и Шрамм решился на долгий марш-бросок от Стэнливиля в Букаву, курортный городок на берегу озера Букаву, на границе с соседней Руандой, что давало возможность отхода, если дела пойдут плохо.

К этому моменту Ру охотился за Шенноном, и, чтобы развести их подальше, Шрамм поручил роте Шеннона опасную миссию передового отряда, прокладывающего путь для идущей следом колонны наемников, катангцев и тысяч сопровождающих, пробиваясь сквозь заслоны конголезцев в сторону озера. Ру досталось место в арьергарде конвоя, поэтому у них не было возможности встретиться.

Они, наконец, повстречались в городке Букаву, когда наемники укрепились, а конголезцы окружили их с трех сторон, оставив свободной только четвертую – начинающееся за городом озеро. Стоял сентябрь 1967 года, и Ру был пьян. Проиграв по недосмотру очередную партию в карты, он обвинил Шеннона в шулерстве. Шеннон ответил, что для игры в покер, как и для атаки на засаду Симба, у Ру не хватает главного – смелости. За столом воцарилась гробовая тишина, остальные наемники отошли к стенам комнаты. Но Ру сдержался. Не сводя глаз с Шеннона, он дал ему подняться и направиться к двери. Только когда ирландец повернулся к нему спиной, Ру достал свой «кольт 45», который был у каждого, и прицелился.

Шеннон отреагировал первым. Повернулся, выхватил пистолет и выстрелил не медля. Получилось очень удачно для выстрела с бедра и вполоборота. Пуля угодила Ру в правую руку выше локтя, пробила насквозь бицепс, и рука безжизненно упала вдоль туловища. Кровь с кончиков пальцев капала на бесполезный «кольт», упавший на пол.

– Я еще кое-что не забыл, – прозвучал голос Шеннона. – Я помню, что случилось с Вотье.

После этого с Ру было покончено. Он перебрался по мосту в Руанду, добрался до столицы Кигали и улетел обратно во Францию. Таким образом он избежал сдачи Букаву, когда в ноябре у наемников закончились боеприпасы, и пяти месяцев в лагере для интернированных в Кигали после этого. Кроме того, он упустил возможность свести счеты с Шенноном.

Вернувшись в Париж из Букаву первым, Ру дал несколько интервью, в которых рассказывал о собственных подвигах, боевом ранении и желании вновь вернуться, чтобы возглавить отряды своих людей. Поражение в Дилоло, когда подлечившийся Денар предпринял неудачно спланированное вторжение в Конго с юга, из Анголы, в качестве отвлекающего маневра, чтобы оттянуть силы от защитников Букаву, и последовавшая отставка бывшего командира Шестого полка создали у Ру впечатление, что теперь у него есть все основания, чтобы претендовать на роль лидера французских наемников. В Конго он не брезговал махинациями и смог отложить порядочную сумму.

С деньгами ему не составило труда создать себе репутацию среди завсегдатаев баров и уличных бродяг, которые не прочь выдать себя за наемников, и он даже мог рассчитывать на определенную преданность с их стороны, правда, купленную за деньги.

Анри Алэн был одним из них, так же как и следующий гость Ру, который явился по звонку. Он тоже был наемником, по несколько другого рода. Раймон Томар был убийцей по призванию и по профессии. Он однажды побывал в Конго, скрываясь от полиции, и Ру уже использовал его для мокрых дел. За умеренную плату, ошибочно полагая, что имеет дело с крупным боссом, Томар был предан Ру, насколько можно быть преданным за деньги.

– У меня есть для тебя работенка, – сказал ему Ру. – Контракт тянет на пять тысяч долларов. Интересное предложение?

Томар осклабился.

– Еще бы, патрон. Кто этот фраер, которого надо замочить?

– Кот Шеннон.

Лицо Томара вытянулось. Ру продолжил, не дав ему возможности ответить.

– Я знаю, что он хорош. Но ты лучше. Кроме того, он ни о чем не догадывается. Тебе сообщат его адрес, когда он в следующий раз объявится в Париже. Дождешься, пока выйдет на улицу, а там действуй по своему усмотрению. Он знает тебя в лицо?

Томар отрицательно покачал головой.

– Мы никогда не встречались.

Ру похлопал его по спине.

– Тогда тебе не о чем беспокоиться. Будь на связи. Я сообщу, когда и где ты сможешь его найти.

(обратно)

Глава 10

Письмо, посланное Саймоном Эндином во вторник вечером, прибыло в цюрихский Хендельсбанк утром в четверг. В соответствии с содержащимся там распоряжением банк перевел по телексу 10 000 фунтов на счет мистера Кейта Брауна в Кредитбанке города Брюгге. К полудню мистер Гуссенс получил телекс и отослал 6000 фунтов на счет мистера Брауна в лондонском Вест Энде. Около четырех часов дня Шеннон позвонил в свой банк и узнал, что деньги прибыли. Он попросил управляющего подготовить ему к выдаче сумму в 3500 фунтов наличными на следующее утро. Ему сказали, что он сможет прийти за деньгами к половине двенадцатого.

Тем же утром, в десятом часу, Мартин Торп появился в кабинете сэра Джеймса Мэнсона с отчетом о результатах своей работы за период с прошлой субботы.

Они вдвоем прошлись по пунктам короткого списка, изучая фотокопии документов, полученных в «Компаниз Хауз» во вторник и в среду. Когда они закончили, Мэнсон откинулся на спинку кресла и уставился в потолок.

– Несомненно ты прав, по поводу «Бормака», Мартин, – сказал он. – Но почему же, черт возьми, никто до сих пор не обработал главного акционера на предмет продажи акций?

Этот самый вопрос задавал себе Мартин Торп весь предыдущий день и ночь.

«Бормак Трейдинг Компани Лимитед» была образована в 1904 году для использования продукции нескольких обширных каучуковых плантаций, созданных в последние годы предыдущего века на основе эксплуатации рабского труда китайских наемных рабочих.

Владельцем плантаций был предприимчивый и жестокий шотландец по имени Иэн Макаллистер, позже, в 1921 году, ставший сэром Иэном Макаллистером, а плантации находились на Борнео, откуда и возникло название компании.

Будучи по природе больше строителем, чем бизнесменом, Макаллистер согласился в 1903 году объединиться с группой лондонских бизнесменов, и на следующий год была создана компания «Бормак», с полумиллионным количеством ординарных акций. Макаллистер, который за год до этого женился на семнадцатилетней девушке, получил 150 000 акций, место в Совете директоров и пожизненное право управления каучуковыми плантациями.

Через десять лет после основания компании лондонские бизнесмены заключили ряд выгодных контрактов с компаниями, снабжающими британскую армию каучуком, и цена на акции подскочила от начальной отметки в четыре шиллинга до двух фунтов. Бум на военных поставках продолжался вплоть до 1918 года. В деятельности компании наступил спад после первой мировой войны, пока автомобильная лихорадка двадцатых годов не привела к спросу на резину для колес, и опять цены акций поползли вверх. На этот раз было выпущено дополнительно такое же количество новых акций, что увеличило общее число акций компании на рынке до миллиона, а долю сэра Иэна до 300 000 штук. После этого дополнительных выпусков акций больше не было.

Упадок во времена Депрессии снова привел к снижению цен на акции. Компания оправилась от удара только к 1937 году. Но в том году один из рабочих-китайцев в порыве ярости непочтительно обошелся со спящим сэром Иэном, пустив в ход большой малайский нож-паранг. По иронии судьбы он скончался от заражения крови. Во главе плантаций стал заместитель управляющего, но ему не хватало сноровки покойного хозяина, и количество продукции уменьшилось, а цены на нее подскочили.

Вторая мировая война могла оказаться благом для компании, но японское вторжение на Борнео в 1941 году привело к прекращению поставок.

Похоронный звон по компании прозвучал, благодаря националистическому движению в Индонезии, которому удалось оттеснить голландцев и захватить контроль над голландской Ист Индией и Борнео в 1948 году. Когда, наконец, была проведена граница между британским Северным Борнео и индонезийским Борнео, плантации оказались на индонезийской части и были срочно национализированы без выплаты компенсации.

Более двадцати лет компания вела бесполезную и дорогостоящую юридическую склоку с режимом президента Сукарно, в попытке добиться справедливости. Деньги текли ручьем, цены на акции падали. К тому времени, как Мартин Торп ознакомился с документами компании, акции котировались по шиллингу за штуку, а самая высокая цена за предыдущий год была шиллинг и три пенса.

Совет директоров состоял из пяти членов, и по уставу компании и для принятия решения достаточно было набрать кворум из двух человек. Адрес офиса компании оказался адресом старой адвокатской конторы в Сити, один из партнеров которой выполнял роль секретаря компании и был членом Совета директоров. Собственная контора компании давно пошла с молотка, в связи с ростом арендной платы. Собрания Совета происходили редко. Обычно на них присутствовал председатель, пожилой человек из Сассекса, младший брат бывшего заместителя сэра Иэна на Борнео. Он погиб от рук японцев во время войны, и его доля акций перешла к младшему брату. С председателем обычно работал секретарь, адвокат из Сити, и время от времени к ним присоединялся кто-нибудь из оставшихся троих директоров, живущих далеко от Лондона. Бизнес приходилось обсуждать редко, и доход компании состоял в случайных запоздалых компенсационных выплатах, поступающих теперь изредка от индонезийского правительства после прихода к власти генерала Сухарто.

Все пять директоров контролировали вместе не более восемнадцати процентов от общего миллиона акций, а пятьдесят два процента были распределены между шестью с половиной тысячью акционеров, разбросанных по стране. Среди них, в основном, превалировали замужние женщины и вдовы. Без сомнения, стопки давно забытых акций лежали под грудами бумаг в банках и адвокатских конторах страны уже много лет.

Но не это интересовало Торпа и Мэнсона. Если бы они захотели приобрести контрольный пакет акций, скупая их просто на рынке, то, во-первых, на это ушли бы долгие годы, а, во-вторых, искушенным наблюдателям из Сити сразу стало бы ясно, что «Бормак» берут в оборот. Их интерес приковывал один-единственный пакет акций в 300 000 штук, которым владела вдовствующая леди Макаллистер.

Загадка была в том, почему до сих пор никто не перекупил у нее весь пакет целиком и не прибрал к рукам некогда процветающую каучуковую компанию. Она была во всех отношениях идеальна для их целей, потому что устав был сформулирован расплывчато, позволяя компании заниматься любыми видами разработки природных ресурсов любой страны вне пределов Соединенного королевства.

– Ей должно быть сейчас лет восемьдесят пять, не меньше, – сказал Торп. – Живет в громадной мрачной квартире в старом доме в Кенсингтоне, под присмотром приживалки или прислуги, как там они называются.

– К ней наверняка подкатывались, – размышлял вслух сэр Джеймс. – Интересно, почему она в них так вцепилась?

– Может быть, просто не хочет продавать, – сказал Торп, – или ей не понравились те люди, которые приходили с предложениями. У стариков свои причуды.

Да и не только старики ведут себя непредсказуемо при покупке или продаже акции. Множество брокеров неоднократно сталкивались со случаями, когда клиент отказывался от разумного и выгодного предложения только потому, что ему не понравился сам брокер.

Сэр Джеймс Мэнсон резко подался вперед и оперся локтями о крышку стола.

– Мартин, разузнай все об этой старухе. Узнай, что она за человек, о чем думает, что любит, что ненавидит, какие у нее вкусы, и, прежде всего, в чем ее слабое место. Должно быть что-нибудь такое, что станет для нее слишком большим искушением, ради чего она готова будет продать свои бумаги. Возможно, это не деньги, скорее всего нет, потому что деньги ей предлагали и до этого. Но что-то обязательно должно быть. Узнай.

Торп поднялся, чтобы уйти. Мэнсон махнул рукой, чтобы он сел на место. Из ящика стола он достал шесть бланков, все одинаковые, отпечатанные в типографии требования об открытии счета в Цвинглибанке города Цюриха.

Он быстро и сжато пояснил, что предстоит сделать. Торп согласно кивнул.

– Возьми билет на утренний рейс и сможешь уже к вечеру вернуться, – сказал Мэнсон своему помощнику перед уходом.

Саймон Эндин позвонил на квартиру Шеннону около двух часов и получил отчет о последних предпринятых наемником шагах.

Помощнику Мэнсона нравилась точность деталей в отчете Шеннона, и он делал пометки в блокноте, чтобы потом подготовить собственный отчет для сэра Джеймса.

Закончив доклад, Шеннон выставил свои очередные требования.

– Мне нужно, чтобы 5000 фунтов были переведены непосредственно с вашего счета в швейцарском банке на счет Кейта Брауна в Банке Люксембурга не позднее следующего понедельника, – сказал он Эндину, – и еще 5000 фунтов переведите на то же имя в гамбургский Ландес-банк к утру среды.

Он коротко пояснил, на что пошла большая часть 5000 фунтов, присланных ему в Лондон, и сказал, что оставшиеся 5000 фунтов нужны ему в качестве резерва в Брюгге. Две аналогичные суммы в Люксембурге и Гамбурге требовались в основном для того, чтобы он мог предъявить своим будущим партнерам чек, подтверждающий его кредитоспособность, прежде чем приступить к обсуждению вопросов о приобретении необходимых товаров. Позже оставшиеся деньги будут переведены в Брюгге, и представлен отчет по всем произведенным затратам.

– В любом случае, я мог бы уже сейчас предоставить вам письменный отчет об истраченных деньгах и планируемых тратах, – сказал он Эндину, – но у меня нет вашего почтового адреса.

Эндин продиктовал ему адрес почтового отделения, где он этим утром купил ячейку для корреспонденции, поступающей на имя Уолтера Харриса, и обещал в течение часа передать указания в Цюрих, чтобы обе суммы по 5000 фунтов ждали Кейта Брауна в банках Люксембурга и Гамбурга.

Большой Жанни Дюпре позвонил из лондонского аэропорта в пять часов. Ему пришлось путешествовать дольше всех: сначала от Кейптауна до Йоханнесбурга, в предыдущий день, затем, после ночи в гостинице «Холидей Инн», длительный перелет через Луанду в португальской Анголе и Ила до Соль, на самолете южно-африканской компании САА, предпочитающем огибать территорию черной Африки. Шеннон велел ему брать такси и ехать прямо к нему.

Пока он был в дороге, Шеннон позвонил в гостиницу троим остальным наемникам и вызвал к себе.

В шесть состоялась вторая общая сходка, когда они, поприветствовав приехавшего южноафриканца, молча выслушали, как Шеннон сказал Дюпре то же самое, что говорил им вчера.

Когда дело дошло до условий контракта, лицо Жанни расплылось в улыбке.

– Значит снова ввязываемся в драку, Кот? Считай меня в доле.

– Молодец. Теперь послушай, что мне от тебя надо. Останешься в Лондоне, найдешь маленькую квартирку. Я помогу тебе в этом завтра. Пройдемся по колонке объявлений в «Ивнинг Стандард», и к концу дня все будет улажено. Я хочу, чтобы ты закупил всю одежду. Нам потребуется полсотни маек с короткими рукавами, полсотни трусов и столько же пар тонких нейлоновых носков. Кроме того, на каждого нужно иметь запасной набор. Итого получается сто комплектов. Позже я дам тебе список. Потом пятьдесят пар форменных десантных брюк предпочтительно пятнистой окраски, для маскировки в джунглях, и пятьдесят таких же курток, с молниями спереди и той же расцветки. Ты можешь купить все это совершенно открыто в туристических, спортивных или военных магазинах. Сейчас хиппи даже по городу расхаживают в десантной форме, а уж об охотниках и говорить не приходится. Все рубашки, трусы и носки можешь закупить в одном магазине, но куртки и брюки – в разных. Затем пятьдесят зеленых беретов и пятьдесят пар ботинок. Брюки покупай большого размера, в крайнем случае потом ушьем. Куртки – половину больших размеров, половину средних. Ботинки возьми в магазине туристического снаряжения. Я не хочу брать тяжелые армейские башмаки, мне нужны зеленые высокие брезентовые сапоги со шнуровкой спереди и с водонепроницаемой пропиткой. Теперь о дополнительном снаряжении. Нужны полсотни плетеных ремней, подсумки для боеприпасов, вещмешки и большие туристические рюкзаки, на трубчатой раме для поддержки. Они после небольшой переделки могут быть приспособлены под переноску базук. И, наконец, пятьдесят нейлоновых спальных мешков. О'кей? Полный список я дам тебе позднее.

Дюпре кивнул.

– О'кей. И сколько все это потянет?

– Около тысячи фунтов. Теперь, как тебе надо действовать. Возьми телефонный справочник, и в разделе «сопутствующие товары» увидишь телефоны дюжины таких магазинов. Покупай куртки, рубашки, ремни, береты, сумки, вещмешки, рюкзаки и обувь в разных магазинах, появляйся по одному разу в каждом. Плати наличными и сразу забирай с собой покупку. Не называй своего подлинного имени – его, скорее всего, никто и не спросит – и не оставляй свой настоящий адрес. Когда купишь все необходимое, сложи на обычном товарном складе, предупреди, что собираешься отправить груз на экспорт, пусть запакуют, и свяжись с четырьмя разными агентами, занимающимися экспортными перевозками. Заплати им, чтобы груз четырьмя отдельными порциями был переправлен в Марсель, агенту по экспорту, на грузовой склад, в дополнение к грузу мистера Жана-Батиста Лангаротти.

– Как зовут агента в Марселе? – спросил Дюпре.

– Пока не знаем, – ответил Шеннон и повернулся к корсиканцу.

– Жан, когда выяснишь имя агента, которого соберешься использовать для отправки лодок с моторами, перешли его полное имя и адрес по почте в Лондон, одну копию мне на квартиру, вторую – Жанни Дюпре, «до востребования», почтовое отделение на Трафальгарской площади, Лондон. Понял?

Лангаротти переписал адрес в блокнот, пока Шеннон переводил указания Дюпре.

– Жанни, сходи туда в ближайшие несколько дней и оплати за получение писем до востребования. После этого наведывайся не реже раза в неделю, пока не придет письмо от Жана. Затем попроси агентов по доставке переправить ящики с товарами марсельскому агенту на таможенный склад, с целью дальнейшего экспорта из Марселя по морю. В качестве владельца грузов укажи Лангаротти. Теперь то, что касается денег. Мне только что сообщили из Брюсселя, что на мой счет поступил перевод.

Трое европейцев достали из карманов сложенные бумажные листки, пока Шеннон взял протянутый Дюпре авиабилет. Из ящика стола Шеннон достал четыре письма, адресованные от его имени мистеру Гуссенсу в Кредитбанк. Все письма примерно одного содержания. Кредитбанк просят перевести некую сумму денег в американских долларах со счета мистера Кейта Брауна на счет мистера Икс.

В пустые графы Шеннон вписал стоимость прямых и обратных авиабилетов в Лондон, сначала из Остенде, затем из Марселя, Мюнхена и Кейптауна. В письмах банку также вменялось в обязанность перевести каждому из указанных лиц по 1250 долларов на счета в перечисленных банках сразу же после получения письма, затем, ту же сумму, пятого мая и, наконец, пятого июня. Наемники продиктовали Шеннону названия своих банков, как правило швейцарских, и Шеннон впечатал их в текст.

Когда он закончил, каждый прочитал свое письмо, а Шеннон подписал их, запечатал в конверт и роздал всем на руки для отправки.

Наконец он дал каждому по 50 фунтов наличными, чтобы покрыть расходы за двое суток пребывания в Лондоне и назначил следующую встречу перед входом в его лондонский банк завтра утром в одиннадцать.

Когда они ушли, он сел за стол и написал длинное письмо в Африку. Затем позвонил журналисту, который, справившись предварительно по телефону, счел возможным дать ему адрес интересующего его человека в Африке. Тем же вечером Шеннон отправил письмо экспресс-почтой и поужинал в одиночестве.

Мартин Торп встретился с доктором Штайнхофером в Цвинглибанке перед самым ланчем. Как человека, рекомендованного сэром Джеймсом Мэнсоном, его тоже приняли по высшему разряду.

Он представил банкиру шесть писем с просьбой открыть личные счета. Каждое должным образом заполненное и подписанное. На отдельных карточках были вписаны требуемые образцы подписей в двух экземплярах на каждого заявителя. Ими были господа Адамс, Болл, Картер, Дэвис, Эдварс и Фрост.

К каждой анкете прилагалось по два письма. Одно из них – доверенность, в которой господа Адамс, Болл, Картер, Дэвис, Эдварс и Фрост по отдельности доверяли мистеру Мартину Торпу оперировать счетами от их имени. В следующем письме, подписанном сэром Джеймсом Мэнсоном, доктора Штайнхофера просили перевести по 50 000 фунтов со счета сэра Джеймса на счет каждого из его деловых партнеров.

Доктор Штайнхофер не был настолько наивен, да и не первый год занимался своим бизнесом, чтобы предположить, будто по удивительной случайности фамилии шести «деловых партнеров» начинались с шести первых букв алфавита. Но он был достаточно опытен, чтобы понять: существуют ли эти клиенты на свете или нет – его не касается. Богатый британский бизнесмен задумал обойти въедливые статьи собственного Закона о Компаниях, значит, это его личное дело. Кроме того, доктору Штайнхоферу были известны о многих бизнесменах из Сити такие подробности, которые запросто до конца века загрузили бы Министерство труда в Лондоне работой по расследованию злоупотреблений.

Была еще одна весомая причина, по которой ему следовало протянуть руку и забрать у Торпа бумаги. Если акции той компании, которую собрался тайком перекупить сэр Джеймс, подскочат в цене от теперешнего уровня до астрономических высот – а доктор Штайнхофер не видел смысла в операции, если это не так, – ничто не мешает швейцарскому банкиру самому прикупить эти акции.

– Компания, которая привлекла наше внимание, называется «Бормак Трейдинг Компани Лимитед», – спокойно сказал Торп.

Он обрисовал положение компании и подчеркнул, что престарелая леди Макаллистер владеет 300 000 акций, что составляет тридцать процентов от общего их числа.

– Мы склонны подозревать, что уже предпринимались попытки убедить пожилую даму расстаться со своими бумагами, – продолжал он. – Судя по всему, они ничем не увенчались. Мы собираемся попробовать еще разок. Даже если это не удастся, мы не откажемся от основной идеи и подберем другую буферную компанию.

Доктор Штайнхофер курил сигару и внимательно слушал.

– Как вам известно, доктор Штайнхофер, одному покупателю нельзя скупить все эти акции, оставшись инкогнито. Поэтому четырьмя покупателями будут мистер Адамс, мистер Болл, мистер Картер и мистер Дэвис, каждый из которых приобретет по семь с половиной процентов от общего количества акций компании. Мы бы хотели, чтобы вы действовали от лица всех четверых.

Доктор Штайнхофер кивнул. Все как обычно.

– Конечно, мистер Торп.

– Я попытаюсь уговорить пожилую леди выписать сертификаты на передачу ценных бумаг без указания конкретного имени покупателей. Исключительно оттого, что некоторые жители Англии, особенно пожилые дамы, считают швейцарские банки, как бы это сказать… довольно скрытыми организациями.

– Уверен, что вы хотели сказать «темными», – мягко произнес доктор Штайнхофер. – Я прекрасно вас понимаю. Пока оставим все как есть. Когда вы побеседуете с этой леди, посмотрим, как можно это получше устроить. Только передайте сэру Джеймсу, чтобы ничего не боялся. Покупку совершат четверо различных покупателей, и Закон о Компаниях не будет нарушен.

Как предсказал сэр Джеймс Мэнсон, Торп вернулся в Лондон уже к вечеру в пятницу, перед выходными.

Четверо наемников ждали на улице, когда, около двенадцати, из дверей банка вышел Шеннон. В руках у него было четыре коричневых конверта.

– Марк, это тебе. Здесь 500 фунтов. Раз ты будешь жить дома, то и дополнительные расходы у тебя должны быть меньше, чем у других. Поэтому постарайся, не выходя за пределы этих пятисот фунтов, купить небольшой автофургон и арендовать отдельный гараж. Придется подкупить еще кое-что. Список найдешь в конверте. Найди человека, у которого есть «шмайсеры» на продажу, и договорись о нашей с ним встрече. Я свяжусь с тобой по телефону дней через десять, позвоню в бар.

Гигант-бельгиец кивнул и направился к кромке тротуара, чтобы поймать такси и добраться до вокзала Виктория, а там сесть на поезд, а потом и на паром в Остенде.

– Курт, это твой конверт. В нем 1000 фунтов, потому что тебе придется значительно больше разъезжать. Найди корабль и при этом уложись в сорок дней. Держи связь по телефону и телеграфом, но старайся и в том, и в другом случае быть осторожным и кратким. В письмах на мой адрес можешь быть совершенно откровенным. Если за моей перепиской установят слежку, то нам все равно конец.

– Жан-Батист, здесь твои 500 фунтов. Ты должен протянуть на них сорок дней. Веди себя тихо, не светись, постарайся не появляться по старым своим адресам. Найдешь лодки и моторы – дай знать письмом. Открой банковский счет и сообщи мне, в каком банке. Когда меня удовлетворят качество товара и цена, я перешлю тебе деньги. И не забудь агента по морским перевозкам. Все должно быть абсолютно чисто, чтобы комар носа не подточил.

Француз и немец забрали деньги и начали ловить второе такси, чтобы уехать в лондонский аэропорт, откуда Земмлер направлялся в Неаполь, а Лангаротти в Марсель.

Шеннон взял Дюпре под локоть, и они вместе пошли по Пикадилли. Он передал Дюпре его конверт.

– Я вложил тебе сюда 1500 фунтов, Жанни. Тысячи хватит, чтобы покрыть расходы на все покупки, хранение, а также упаковку и пересылку грузов в Марсель. Кое-что должно остаться. На 500 фунтов ты сможешь безбедно существовать ближайшие месяц-полтора. Я хочу, чтобы ты приступил к закупкам уже в понедельник утром. За выходные составь приблизительный список магазинов и складов по справочнику и пометь их на карте города. Ты должен закончить закупку за тридцать дней, потому, что мне нужно, чтобы груз был в Марселе не позднее, чем через полтора месяца.

Он остановился, купил вечернюю газету, открыл ее на странице под рубрикой «Сдается в наем» и показал Дюпре колонки с предложениями отдельных квартир или комнат, с мебелью и без оной.

– Найди сегодня вечером себе небольшую квартирку и завтра сообщи адрес. – Они расстались почти на самом углу Гайд Парка.

Весь вечер Шеннон провел за составлением скрупулезного финансового отчета для Эндина. Он указал, что израсходована большая часть переведенных из Брюгге пяти тысяч фунтов, а остаток он полагает оставить на лондонском счету в качестве резерва.

В конце он подчеркнул, что не получил пока ничего из положенных ему самому 10 000 фунтов за работу, и предложил Эндину либо непосредственно перевести эти деньги со своего швейцарского счета на швейцарский счет Шеннона или поместить их в бельгийский банк, для выдачи Кейту Брауну.

Этим же вечером в пятницу он отправил письмо.

Впереди были выходные, поэтому он позвонил Джули Мэнсон и предложил поужинать вместе. Она собиралась провести уикэнд в загородном доме родителей, но перезвонила им и сказала, что не приедет. Так как к тому моменту, когда она была готова, было уже поздно, ей пришлось самой заехать за Шенноном. За рулем своего красного, как почтовый ящик, спортивного автомобиля она выглядела развязно и вызывающе.

– Ты уже заказал столик? – спросила она.

– Да, а что?

– Давай поужинаем в каком-нибудь из моих любимых мест, – предложила она. – Тогда я смогу познакомить тебя со своими друзьями.

Шеннон отрицательно покачал головой.

– Даже не думай, – сказал он. – Знаю я, как это бывает, проходил раньше. Я не собираюсь весь вечер чувствовать себя зверем в зоопарке и выслушивать идиотские вопросы о том, как убивают людей. Дудки.

Она надула губы.

– Фу, Кот, дорогой, ну, пожалуйста.

– Ни за что.

– Послушай, я не скажу, кто ты такой и чем занимаешься. Будем держать это в секрете. Никто же тебя в лицо не знает.

Шеннон смягчился.

– При одном условии, – сказал он. – Меня зовут Кейт Браун. Поняла? Кейт Браун. И все. Больше ты обо мне не говоришь ни слова. Ни кто я, ни откуда. Ни о том, чем я занимаюсь. Усвоила?

Она хихикнула.

– Потрясно. Великая идея. Настоящий Таинственный Незнакомец. Тогда поехали, мистер Кейт Браун.

Она отвезла его в «Трэмпс», где ее, судя по всему, хорошо знали. Джонни Гоулд поднялся из-за своего столика у двери, когда они вошли в зал, и картинно приветствовал ее, расцеловав в обе щеки. С Шенноном они обменялись рукопожатием. Она представила их друг другу.

– Рад познакомиться, Кейт. Веселитесь на здоровье.

Они уселись за один из столиков, стоящих в ряд параллельно стойке бара, и начали с заказа фирменного блюда, – омара, приготовленного в ананасе, из которого вырезали сердцевину.

Сидя лицом к залу, Шеннон осмотрел посетителей ресторана.

Большинство из них, судя по длинным волосам и небрежной одежде, занимались шоу-бизнесом или крутились где-то рядом.

Остальные, очевидно, принадлежали к поколению молодых бизнесменов, пытающихся не отстать от моды, а то и просто подклеить какую-нибудь манекенщицу или начинающую актрису.

Среди последних он увидел знакомое лицо, в компании, сидящей в углу зала, за спиной Джули.

После омара Шеннон попросил принести телятину и, извинившись, поднялся из-за стола. Он медленно прошел через зал и вышел в центральный вестибюль, как бы направляясь к мужскому туалету. Через несколько секунд ему на плечо легла чья-то рука, и он обернулся, чтобы очутиться лицом к лицу с Саймоном Эндином.

– Вы что, спятили? – сквозь зубы прошипел крутой парень из Сити.

Шеннон посмотрел на него с наигранным удивлением, невинно раскрыв глаза.

– Нет. Я так не считаю, а что? – спросил он.

Эндин чуть было не сказал ему что, но вовремя взял себя в руки. Он весь побелел от гнева. Он достаточно хорошо знал своего босса, чтобы понимать, как тот трясется над своей якобы невинной дочуркой, и мог приблизительно угадать его реакцию, если бы он вдруг узнал, что Шеннон водит ее в ресторан, или, упаси бог, спит с ней. Но у него были связаны руки. Он полагал, что Шеннон до сих пор не знает его собственного имени, и естественно, не догадывается о существовании Мэнсона.

Отчитать его за то, что он привел поужинать девицу по имени Джули Мэнсон, значило выдать свою заинтересованность и имя Мэнсона, а заодно раскрыть Шеннону, кто является его истинным нанимателем. Он не мог даже сказать Шеннону, чтобы он от нее отвязался, из боязни, что Шеннон может посоветоваться с девушкой, а она расскажет ему, кто такой Эндин на самом деле.

Он загнал негодование в себя как можно глубже.

– Что вы здесь делаете? – спросил он неловко.

– Ужинаю, – ответил Шеннон с удивленным видом. – Послушайте, Харрис, если мне взбрело в голову пойти поужинать, то это никого больше не касается. До начала недели все равно нечего делать. Я только в понедельник собираюсь лететь в Люксембург.

Эндин взбесился еще больше. Не мог же он объяснить Шеннону, что его волновало совсем не то, что он отлынивает от работы.

– Откуда девушка? – спросил он.

Шеннон пожал плечами.

– Зовут Джули. Пару дней назад встретил ее в кафе.

– Подцепил? – в ужасе спросил Эндин.

– Ну можно и так сказать. А что?

– Ничего особенного. Но будьте осторожны с девушками. С любыми девушками. Будет лучше, если вы на время оставите их в покое.

– Харрис, не надо волноваться по моему поводу. Я не проболтаюсь ни в постели, ни после нее. Кроме того, я сказал ей, что меня зовут Кейт Браун, я приехал в Лондон на время отпуска, а вообще занимаюсь нефтяным бизнесом.

Вместо ответа Эндин развернулся, бросил Паоло, чтобы тот объяснил компании друзей, что его срочно вызвали, и направился к лестнице, ведущей к выходу на улицу, прежде чем Джули Мэнсон смогла его узнать. Шеннон проводил его взглядом.

– Самый толстый бур сэра Хрена Джеймса Мэнсона тебе в задницу, – тихо сказал он.

Оказавшись на улице, Эндин выругался про себя. Кроме этого ему оставалось только молиться, что все, сказанное Шенноном относительно Кейта Брауна, было правдой, и что Джули Мэнсон не расскажет папочке о своем новом ухажере.

Шеннон с девушкой протанцевали почти до трех часов ночи и по пути в квартиру Шеннона впервые поскандалили. Он сказал ей, что будет лучше, если она не станет говорить отцу, что познакомилась с наемником и вообще не упомянет его имени.

– Из того, что ты мне о нем рассказала, он, похоже, в тебе души не чает. Или отошлет тебя куда-нибудь подальше, или запрет под замок.

Она начала капризничать, делать сердитое лицо и говорить, что сможет укротить своего папашу, как ей это всегда удавалось. А если он ее вздумает держать взаперти, то это будет здорово, об этом напишут в газетах. Кроме того, заметила она, Шеннон всегда может примчаться за ней, выкрасть с боем и увезти на край света.

Шеннон еще толком не знал, что она из себя представляет, и подумал, что зашел слишком далеко, спровоцировав сегодня Эндина, хотя он и не планировал с ним встретиться. Они зашли в гостиную его квартиры, не переставая пререкаться.

– В любом случае, никто не может мне приказывать, что я должна или не должна делать, – с жаром сказала девушка, бросив пальто на спинку кресла.

– А я скажу, – сердито возразил Шеннон. – Обо мне своему отцу ты не произнесешь и звука. Только так.

Она повернулась к нему и высунула язык.

– Я сделаю так, как мне захочется, – она для убедительности топнула ножкой.

Шеннон разозлился. Подхватил ее на руки, подошел вместе с ней к креслу, уселся и положил ее животом вниз себе поперек колена. В течение пяти минут после этого в гостиной слышались протестующие вопли девушки и тяжелые шлепки ладони Шеннона. Когда он выпустил ее, она, громко всхлипывая, бросилась в спальню и хлопнула дверью.

Шеннон пожал плечами. Так или иначе, но выбор был сделан, и он ничего не мог с этим поделать. Он прошел в кухню, приготовил кофе и медленно выпил чашку, глядя через окно на ряды домов с лужайками, за темными окнами которых мирно спали респектабельные обитатели Сент Джонс Вуда.

Когда он вошел, в спальне было темно. В дальнем углу широкой двуспальной кровати угадывался небольшой холмик, но никаких звуков от него не доносилось, как будто она затаила дыхание. На полпути к кровати на полу он наткнулся на сброшенное платье, а сделав еще два шага, чуть не наступил на туфельку. Он присел на край постели, и, когда глаза привыкли к темноте, разглядел на подушке ее лицо. Она пристально смотрела на него.

– Ты гадкий, – прошептала она.

Он наклонился вперед и, протянув руку, начал поглаживать ее шею под подбородком.

– Никто никогда не бил меня раньше.

– Поэтому ты и стала такой, – тихо сказал он.

– Какой же?

– Вредной, капризной девчонкой.

– Нет, – возникла пауза. – То есть да.

Он продолжал ласкать ее.

– Кот.

– Да.

– Ты, правда, думал, что папа не разрешил бы мне с тобой встречаться, если бы я ему все рассказала?

– Да. Я и сейчас так думаю.

– И ты считаешь, что я действительно могу это сделать?

– Полагал, что можешь.

– Поэтому и рассердился?

– Да.

– Значит, ты отшлепал меня потому, что любишь.

– Выходит, так.

Она повернула голову, и он почувствовал, как она начала лизать его ладонь.

– Ложись в постель, Кот, дорогой. Я на таком взводе, что больше просто не могу ждать.

Он еще не успел раздеться, как она отбросила простыню в сторону и, встав на колени на кровати, начала руками водить по его груди, шепча «Скорее, скорее» между поцелуями.

«Нехорошо обманывать, Шеннон», – подумал он, откинувшись на спину, а ненасытная девица с жаром принялась за дело.

На востоке, со стороны Кэмден Тауна, небо слегка посерело, когда спустя два часа они неподвижно лежали рядом, и он мечтал о сигарете. Джули свернулась калачиком и прижалась к нему, временно удовлетворив свои разнообразные аппетиты.

– Скажи мне, – сказала она.

– Что?

– Почему ты так живешь? Зачем надо быть наемником и ездить по всему миру, чтобы развязывать войну с людьми?

– Я войн не развязываю. Во всем виноват мир, в котором мы живем. Во главе его стоят люди, которые претендуют на особую порядочность и высокую нравственность, хотя большинство из них просто самовлюбленные негодяи. Они затевают войны, ради богатства или власти. А я просто воюю, потому что мне нравится так жить.

– Но при чем тут деньги? Ведь наемники воюют за деньги, правда?

– Не только за деньги. Только деньги интересуют всякую шпану. Но когда доходит до настоящего дела, эта шпана, которая притворяется наемниками, обычно в бой не лезет. Прячется в кусты. Лучшие бойцы воюют по той же причине, что и я. Им нравится такая жизнь, суровые условия. Они любят бой.

– Но зачем нужны войны? Почему бы всем не жить в мире?

Он передвинулся и сердито уставился в потолок.

– Потому что в этом мире люди делятся на два вида: хищники и стадо. И наверх всегда пробиваются хищники, потому что они готовы за это драться и сметут со своего пути всех и вся, что может им помешать. У остальных не хватает решимости, или мужества, или ненасытности, или беспощадности. Поэтому миром правят хищники, которые становятся властителями. А властители никогда не удовлетворены достигнутым. Они должны рваться все дальше вперед в погоне за предметом своего поклонения. В коммунистическом мире – только не верь в сказки о том, что коммунистические лидеры так миролюбивы, – этот предмет – власть. Власть, власть, как можно больше власти. И не важно, сколько людей должно погибнуть на пути к ней. В капиталистическом мире главное – деньги. Как можно больше денег. Нефть, золото, недвижимость, акции – вот к чему они стремятся, даже если для этого приходится лгать, красть, подкупать и мошенничать. Они делают деньги, а за деньги можно купить власть. Таким образом, в конце концов все упирается в жажду власти. Если им кажется, что можно заполучить достаточно жирный кусок, но для этого придется развязать воину, то вот тебе и война. Все остальное, так называемый идеализм, просто дерьмо собачье.

– Некоторые люди сражаются за идеалы. Например, вьетконговцы. Я об этом в газетах читала.

– Да, некоторые люди воюют за идеалы, но девяносто девять процентов из них просто водят за нос. Или взять тех, которые, сидя дома, выступают в поддержку войны. Мы всегда правы, а они всегда неправы. В Вашингтоне и Пекине, в Лондоне и Москве. И знаешь что? Их всех обманывают. Эти американские солдаты во Вьетнаме, думаешь, умирали за жизнь, свободу и счастливое будущее? Они умирали за индекс Доу Джонса на Уолл Стрит, и так было всегда. А британские солдаты, которые гибли в Кении, на Кипре, в Адене? Неужели ты всерьез считаешь, что они бросались в бой с криками «За Бога, Короля и Отечество»? Они оказались в тех краях потому, что полковник приказал, а полковнику приказали в военном министерстве, а туда поступил приказ из Кабинета, чтобы удержать британский контроль над ресурсами местной экономики. Ну и что с того? Деньги достались тем, кому и принадлежали с самого начала, и какая разница, сколько тел британских солдат осталось лежать неизвестно где? Это все обман, Джули Мэнсон, большой обман. Со мной все обстоит иначе в том смысле, что мне никто не приказывает идти в бой, не говорит, где воевать или на чьей стороне. Вот почему политики, истеблишмент, так ненавидят наемников. Дело не в том, что мы опаснее их самих, скорее все совсем наоборот. Просто они не могут нас контролировать, мы не подчиняемся их приказам. Не стреляем в тех, на кого они укажут, не начинаем, когда они командуют «начать», не останавливаемся, когда они говорят «прекратить». Вот почему мы считаемся вне закона. Мы воюем по контракту, и сами выбираем себе контракты.

Джули села и начала гладить руками его покрытые шрамами мускулистую грудь и плечи. Она получила традиционное воспитание и не понимала, как и многие ее сверстники, даже доли того, что творится в окружающем мире.

– А как же те войны, когда люди знают, что сражаются за правое дело? – спросила она. – Ну, например, воина с Гитлером? Она была справедливой, верно?

Шеннон вздохнул и кивнул.

– Да, она была справедливой. Он был порядочный ублюдок. Если не учитывать того, что западные воротилы продавали ему сталь вплоть до самого начала войны, а потом нажили еще состояние, производя больше стали, чтобы сокрушить сталь Гитлера. И коммунисты были не лучше. Сталин подписал с ним пакт и ждал, пока нацизм и капитализм уничтожат друг друга, чтобы после этого прибрать все к рукам. Только после того, как Гитлер напал на Россию, идеалисты-коммунисты всего мира решили, что нацизм – это плохо. Да и за смерть Гитлера пришлось заплатить тридцатью миллионами жизней. Наемник смог бы обойтись для этого одной пулей, ценою меньше шиллинга.

– Но ведь мы победили, правда? Наше дело было правым, мы победили.

– Мы победили, моя маленькая, потому что у русских, британцев и американцев было больше пушек, танков, самолетов и кораблей, чем у Адольфа. Вот почему и только по этой причине. Будь у него их больше, то он бы и победил. И знаешь, что бы было? История посчитала бы, что он был прав, а мы не правы. Победители всегда правы. Я однажды слышал одну славную поговорку: «Бог всегда на стороне больших батальонов». Это проповедь богатых и могущественных, циничных и самоуверенных. Политики в нее верят, так называемые уважаемые газеты не перестают ее проповедовать. Истина в том, что истеблишмент принимает сторону сильного потому, что, прежде всего, сам создает и вооружает эти батальоны. И миллионам читателей этого мусора даже в голову не приходит, что, может быть, Бог, если он существует, скорее связан с истиной, справедливостью и состраданием, чем с грубой силой, и что истина и справедливость могут оказаться на стороне маленького взвода. Хотя это ничего не значит. Большие батальоны всегда побеждают, «серьезная» пресса всегда одобряет победу, а стадо всегда всему верит.

– Ты бунтарь, Кот, – прошептала она.

– Конечно. Всегда им был. Нет, не всегда. После того, как похоронил шестерых своих товарищей на Кипре. Тогда я впервые поставил под сомнение мудрость и честность наших лидеров.

– Но ведь, убивая других, ты и сам можешь умереть. Тебя могут убить на какой-нибудь из этих чертовых войн.

– Да, я мог бы жить как червяк, в одном из этих дурацких городов, заполнять бесчисленные дурацкие счета, платить дурацкие налоги, чтобы дать возможность дурацким политикам и государственным слугам растратить все на полезных в предвыборной компании белых слонов. Я бы мог получать дурацкое жалование в дурацкой конторе и каждый день утром и вечером добираться на работу и с работы на дурацком поезде, вплоть до самой дурацкой пенсии. Я предпочитаю делать по-своему, жить по-своему и умереть по-своему.

– Ты когда-нибудь думаешь о смерти? – спросила она его.

– Конечно. Часто. А ты?

– Да. Но я не хочу умирать. И я не хочу, чтобы ты умер.

– Смерть не так плоха. Ты привыкаешь к ней, когда она много раз подходит совсем близко и проходит мимо. Знаешь что, недавно я разбирал здесь ящики стола. На дне одного из них лежала газета, годичной давности. Увидел колонку новостей и начал читать. Речь шла о позапрошлой зиме. Там была заметка об одном старике. Он жил в подвале. Однажды его обнаружили мертвым. Со дня смерти прошло уже около недели. Следователю сказали, что никто к нему никогда не приходил, да и сам он редко выходил на улицу. Патологоанатом сказал, что он недоедал по крайней мере целый год. Знаешь, что нашли у него в глотке? Кусок картона. Он отковыривал кусочки картона от ящиков из-под продуктов и жевал их. Это не для меня, крошка. Когда придет мой черед, я уйду по-своему. Я предпочту умереть с пулей в груди, кровью во рту и пистолетом в руке. С горящим сердцем и с криком «Пошли все в задницу!» Лучше уж так, чем угаснуть в сыром подвале, набив полный рот картона. А теперь давай спать, крошка, уже рассвет.

(обратно)

Глава 11

Шеннон прибыл в Люксембург около часа дня в понедельник и от аэропорта взял такси до Кредитного Банка. Представился Кейтом Брауном, показав паспорт, и попросил выдать поступившие на его имя 5000 фунтов стерлингов.

После небольшой задержки, пока искали телекс, перевод был обнаружен. Он только что поступил из Цюриха. Вместо того, чтобы забрать всю сумму наличными, Шеннон тысячу фунтов взял местными франками, а оставшиеся четыре тысячи перевел на счет в банке, получив в обмен чек на всю сумму.

У него было время для быстрого ланча перед тем как отправиться на встречу с представителями бухгалтерской фирмы «Ланг и Штайн».

Люксембург, как Бельгия и Лихтенштейн, придерживается системы, позволяющей вкладчику осуществлять незаметные и даже тайные банковские операции и основывать компании, в деятельность которых иностранной полиции чрезвычайно трудно будет проникнуть. Сплошь и рядом, если только компания, зарегистрированная в Люксембурге, не нарушает законов эрц-герцогства или не оказывается очевидно замешанной в незаконных международных операциях весьма неприглядного свойства, попытки представителей иностранной полиции выяснить, кто владеет или контролирует такую компанию, будут встречены стойким нежеланием к сотрудничеству. Именно это и нужно было Шеннону.

Его беседа, о которой было договорено три дня назад по телефону, происходила с мистером Эмилем Штайном, одним из совладельцев весьма уважаемой фирмы. Шеннон по этому случаю надел новый темно-серый костюм, белую рубашку и фирменный галстук выпускника частного колледжа. В руке у него был дипломат, под мышкой свежий номер «Таймс». Почему-то человек с этой газетой всегда производит на европейцев впечатление респектабельного англичанина.

– В ближайшие несколько месяцев, – сказал он седовласому люксембуржцу, – группа британских бизнесменов, членом которой я являюсь, хочет заняться коммерческой деятельностью на Средиземноморье, вероятно в Испании, Франции и Италии. Для этих целей мы хотели бы создать холдинговую компанию в Люксембурге. Как вы понимаете, быть британскими гражданами, жителями Англии, и при этом заниматься бизнесом в нескольких европейских странах да еще с различными финансовыми законами, на поверку может оказаться совсем не простым делом. С точки зрения одних налогов создание холдинговой компании в Люксембурге кажется вполне разумным.

Мистер Штайн кивнул, потому что подобная просьба его не удивила. Множество таких холдинговых компаний уже были зарегистрированы в его крошечной стране, и их фирма получала аналогичные предложения каждый день.

– Это не составит проблемы, мистер Браун, – сказал он своему посетителю. – Вы, конечно, в курсе, что следует соблюсти все принятые в эрц-герцогстве Люксембург процедуры. Как только это будет проделано, холдинговая компания сможет стать держателем любого числа акций множества других компаний, зарегистрированных где угодно, и тогда дела компании будут полностью скрыты от глаз налоговых инспекций других стран.

– Вы очень любезны. Может быть, изложите основные положения, касающиеся основания подобной компании в Люксембурге? – сказал Шеннон.

Бухгалтер описал требуемые реквизиты за несколько секунд.

– В отличие от Британии, все компании с ограниченной ответственностью в Люксембурге должны включать в себя минимум семь держателей акций и не менее трех директоров. Однако, довольно часто бухгалтер, которого попросили помочь в организации компании, становится председателем Совета директоров, его младшие компаньоны занимают оставшиеся два места, а сотрудники фирмы превращаются в акционеров с чисто символическим количеством акций у каждого. В таком случае лицо, пожелавшее создать компанию, становится просто седьмым держателем акций, хотя благодаря их количеству он, по сути дела, контролирует работу компании. Обычно акции и фамилии их владельцев подлежат регистрации, но существует возможность выпуска акций на предъявителя. В этом случае при регистрации имени владельца контрольного пакета не требуется. Сложность здесь в том, что акции на предъявителя есть именно то, что они значат, и предъявитель контрольного пакета владеет компанией. Если вдруг этот человек теряет акции или их крадут, новый владелец автоматически становится во главе компании и не должен рассказывать кому-либо как и где он эти акции раздобыл. Вы понимаете меня, мистер Браун?

Шеннон кивнул. Именно так он и хотел все организовать, чтобы дать возможность Земмлеру купить корабль под крышей неконтролируемой властями компании.

– Холдинговая компания, – продолжал мистер Штайн, – как следует из ее названия, не может заниматься непосредственно коммерцией в какой-либо форме. Она может только держать акции других компаний. Члены вашей группы обладают акциями других компаний, которые они хотели бы перевести сюда, в Люксембург?

– Нет, пока нет, – сказал Шеннон. – Мы собираемся перекупить уже действующие компании, занимающиеся необходимыми нам операциями, или основать новые компании с ограниченной ответственностью, после чего перевести контрольные пакеты акций в Люксембург на хранение.

Не прошло и часа, как было заключено соглашение. Шеннон предъявил мистеру Штайну банковский чек на 4000 фунтов, чтобы подтвердить свою кредитоспособность, и оставил задаток – 500 фунтов наличными.

Мистер Штайн согласился тут же приступить к процедуре основания и регистрации холдинговой компании, которая будет называться «Тайроун Холдингс СА», как он предложил, проконсультировавшись предварительно с длинным списком уже зарегистрированных компаний, чтобы избежать совпадения. Всего акций будет выпущено на 40 000 фунтов, из которых только на тысячу фунтов будет напечатано немедленно, в виде акций на предъявителя в количестве 1000 штук по фунту за акцию. Мистер Штайн станет владельцем одной акции и председателем Совета директоров. По одной акции отойдет его партнеру мистеру Лангу и их младшему компаньону. Эти трое составят Совет директоров.

Еще трое сотрудников фирмы, впоследствии оказавшиеся секретарями, в свою очередь получат по одной акции, а оставшиеся 994 акции отойдут к мистеру Брауну, который таким образом будет контролировать компанию, и его пожелания директора вынуждены будут выполнять.

Общее собрание, посвященное открытию компании, было намечено через двенадцать дней или в любое время после этого срока, если мистер Браун известит их письмом, когда он сможет прибыть в Люксембург, чтобы присутствовать на собрании. После этого Шеннон ушел.

Он успел в банк до закрытия, сдал чек и перевел 4000 фунтов на счет в Брюгге. Поселился в отеле «Эксельсиор» и провел ночь в Люксембурге. У него уже был заказан билет на следующее утро до Гамбурга, и он позвонил из гостиницы, чтобы подтвердить заказ. Утром он полетел в Гамбург. На этот раз нужно было доставать оружие.

Торговля боевым оружием по прибыли стоит на втором месте в мире после наркотиков, и не удивительно, что правительства стран всего мира активно занимаются ею. С 1945 года иметь собственную военную индустрию стало чуть ли не предметом национальной гордости, поэтому производство оружия цвело и разрасталось до такой степени, что уже к началу семидесятых годов на каждого мужчину, женщину и ребенка этой планеты приходилось не менее, чем по стволу. Производство оружия просто не может идти в ногу с потребностью в нем, за исключением периода войны, и логичный выход из этой ситуации заключается либо в экспорте излишков, либо в разжигании войны, либо в том и другом одновременно. Поскольку далеко не все правительства хотят сами участвовать в военных действиях, но и не желают при этом сокращать военное производство, акцент на протяжении многих лет сместился в сторону экспорта оружия. В связи с этим все основные страны мира пользуются услугами высокооплачиваемых групп торговых агентов, которые путешествуют по всему земному шару, убеждая каждого из власть имущих, с которыми удается добиться встречи, что оружия у него недостаточно или что то вооружение, которым он располагает, устарело и должно быть заменено на новое.

Торговцев не касается, что девяносто пять процентов оружия на территории, скажем, Африки используется не для того, чтобы предохранить страну от внешней агрессии, а для того, чтобы держать собственное население под пятой диктатора. Торговля оружием, естественно, начавшаяся как борьба за сверхприбыли между государствами Запада, после вступления в число производителей и экспортеров оружия России и Китая, столь же естественно переросла в продолжение борьбы за сферы влияния.

Стремление получить максимальную прибыль и одновременно добиться политической выгоды потребовало умения плести паутину тонких расчетов, чем и занимаются постоянно в столицах главных мировых держав. Одни готовы продать оружие республике А, но только не Б. Тогда конкуренты поспешат снабдить поскорее Б, а не А. Это называется установлением паритета власти и служит делу поддержания мира. Стремление к материальной выгоде от продажи оружия перманентно, это дело всегда приносит доход. Единственные ограничения вводятся по политическим мотивам, определяющим, можно ли той или иной стране вообще иметь то или иное оружие. Этот зыбкий баланс целесообразности и дохода привел к тесному сотрудничеству внешнеполитических и военных ведомств во всем мире.

Организовать производство оружия в стране с развитой тяжелой промышленностью совсем не трудно. Относительно просто наладить производство винтовок, автоматов, соответствующих боеприпасов, пистолетов и гранат. Для этого не требуется очень высокий технологический уровень развития промышленности и особое сырье, однако небольшие страны предпочитают покупать готовое оружие у больших государств, потому что их невысокие внутренние потребности не оправдывают требуемую индустриализацию, а уровень технического развития не позволяет стать конкурентоспособными на мировом рынке.

Тем не менее, весьма солидное и все растущее число небольших государств за последние две декады продвинулось вперед и основало собственные оружейные заводы, если не военную индустрию. Трудности растут, и, соответственно, число конкурирующих стран уменьшается с увеличением сложности производимого оружия. Легко производить легкое оружие, сложней артиллерию, бронетранспортеры и танки, очень сложно развить судостроение, способное создать современные боевые корабли, но труднее всего выпускать реактивные истребители и бомбардировщики. Уровень развития местной военной промышленности определяется тем, на чем она исчерпывает свой технический лимит. Все, находящееся за этим пределом, подлежит импорту.

К крупнейшим производителям и экспортерам оружия относятся: Соединенные Штаты, Канада, Британия, Франция, Италия, Западная Германия (с некоторыми ограничениями на производство отдельных вооружений по парижскому договору 1954 года), Швеция, Швейцария, Испания, Бельгия, Израиль и Южная Африка. Это среди стран Западного мира. Швеция и Швейцария, хотя и являются нейтральными, экспортируют прекрасное оружие, в то время как Израиль и Южная Африка развивают военную индустрию в связи со спецификацией своего положения, ибо не хотят ни от кого зависеть в случае кризиса. Обе страны экспортируют совсем немного. Все остальные государства входят в НАТО и связаны общей оборонной политикой. Они также сотрудничают в определенной степени с учетом внешнеполитических интересов в вопросах продажи оружия, и заявка на продажу оружия какой-нибудь из этих стран тщательно обсуждается, прежде чем получает одобрение, и дело доходит до акта продажи. В том же духе небольшая страна-покупатель во всех случаях должна подписать обязательство не передавать проданное ей оружие в руки третьей стороны без письменного разрешения на это поставщика. Другими словами, приходится отвечать на множество вопросов, прежде чем согласие на сделку даст Министерство иностранных дел, не говоря о военном ведомстве, и подобные сделки почти неминуемо обсуждаются на уровне правительственных переговоров.

Оружие коммунистического производства весьма разнообразно и поступает в основном из России и Чехословакии. Новичок в этом деле, Китай, теперь вышел на уровень производителя оружия достаточно высокого класса, вполне соответствующего теории партизанской войны «Великого Мао». У коммунистов принципы торговли оружием другие. Основным фактором служит политическое влияние, а не деньги, и множество советских поставок оружия производится бесплатно, в виде взяток, а не коммерческих сделок. Руководствуясь пословицей, что «власть растет из оружейного ствола», и обуреваемые стремлением к власти, коммунистические страны готовы продать оружие не только правительствам суверенных государств, но и «освободительным» движениям, близким по политическим убеждениям. В большинстве случаев речь идет не о продаже, а о подарках. Таким образом, коммунистическое, марксистское, левоэкстремистское или революционное движение почти в любой части света может не беспокоиться относительно недостатка в необходимом вооружении для ведения партизанской войны.

В то же время, нейтральные швейцарцы и шведы руководствуются собственными установками, о том, кому можно продавать оружие, и могут, исходя из моральных соображений, произвольно урезать объем экспорта. Остальные так не поступают.

Пока русские продают или раздают оружие, полученное из правительственных источников неправительственным формированием, а Запад стесняется так поступать, на арену выходят частные торговцы оружием. В России таких нет, поэтому частник заполняет свободную нишу на Западе. Обычно это бизнесмен, у которого покупатель может найти оружие, но, чтобы остаться в бизнесе, ему надо поддерживать тесные контакты с военным министерством родной страны, или министерство побеспокоится, чтобы он прекратил свои занятия.

Учитывать пожелания своей страны в его собственных интересах.

Эта страна может служить ему источником товара, который запросто может иссякнуть, если он вызовет чье-то недовольство, не говоря о страхе, что тебя отстранят от бизнеса куда менее приятным способом.

Таким образом, официальный торговец оружием, обычно проживающий и работающий на территории своей страны, продает покупателям оружие после консультации с правительством: приемлема ли для них эта сделка. Подобные бизнесмены обычно образуют большие компании и имеют собственные склады оружия.

Так происходит на высшем уровне частной торговли оружием.

Ниже плавает куда более подозрительная рыбка. Следующим, на ступеньку ниже, стоит официальный торговец, у которого нет своего оружейного склада, но он пользуется лицензией какой-нибудь большой, часто государственной или контролируемой правительством компании по производству оружия. Он договаривается о сделке со своим клиентом, потом получает свою долю. Разрешение на деятельность зависит от его умения ладить с правительством, которое выдало лицензию. Это не мешает некоторым официально зарегистрированным торговцам оружием изредка жульничать, хотя два известных торговца и были отстранены от дел правительствами своих стран, когда это выяснилось.

Глубоко на болотистом дне прячутся в тине дельцы оружейного черного рынка. Здесь у каждого свой стиль, потому что лицензии они не получают. Таким образом, они вообще не имеют права легально хранить запасы оружия. Они держатся в бизнесе лишь потому, что представляют ценность для тайных покупателей, человека или организации, которые, не будучи правительством и не представляя таковое, не могут вступить в межправительственные переговоры, не могут, с молчаливого согласия западного правительства, получить одобрение на закупку оружия, не могут убедить коммунистическое правительство в необходимости поддержать их по политическим мотивам, но потребность в оружии испытывают.

Основным документом, подтверждающим сделку о продаже оружия, является сертификат получателя. В нем подтверждается, что закупка оружия производится получателем (или от его имени), которым, практически всегда без исключения, на Западе должно быть суверенное правительство какого-нибудь государства. Только в случае тайного дара секретной службы нелегальной армии или сделки на черном рынке вопрос о сертификате получателя не поднимается. Примеры первого рода: бесплатное вооружение ЦРУ антикастровских формирований при высадке в Заливе Свиней и экипировка конголезских наемников, тоже силами ЦРУ. Пример второго рода: поставка в Ирландию из различных европейских и американских частных источников оружия для Временной Ирландской Революционной Армии.

Сертификат получателя, будучи международным документом, не имеет специальной формы, вида или размера, как и специально установленного текста. Это письменное подтверждение от официального представителя правительства страны в том, что предъявитель сертификата или некий мистер Икс уполномочен обратиться в правительство страны-продавца для получения разрешения на покупку и экспорт определенного количества оружия.

Существенным является то, что некоторые страны проводят весьма тщательные проверки достоверности этого документа, в то время как другие проходят под названием «поставщики без вопросов». Не стоит говорить о том, что сертификаты получателя, как и любой документ, можно подделать. В этот мир готовился окунуться Шеннон, направляясь в Гамбург.

Он понимал, что не сможет рассчитывать на успех, обратившись напрямую к какому-нибудь из европейских правительств за разрешением на покупку оружия. Да и коммунистические правительства не расщедрятся на военную помощь. Кому-кому, а им меньше всего хотелось бы свержения Кимбы. Кроме того, любое обращение за помощью обязательно засветит операцию и, таким образом, провалит ее с самого начала.

По тем же причинам он не мог подступиться к государственным компаниям по производству оружия, таким как «Фабрик Насьональ» в Бельгии, ибо любые попытки вступить в контакт с подобными компаниями станут тут же известны правительству. Не мог он обратиться и к частным производителям оружия, таким как «Когсвелл и Гаррисон» в Лондоне или «Паркер Хэйл» в Бирмингеме. В той же категории были «Бофорс» из Швеции, «Орликон» из Швейцарии, «КЕТМЕ» из Испании, «Вернер» и др. в Германии, «Омпипол» в Чехословакии и итальянский «Фиат».

Ему приходилось учитывать также особые условия сделки. Он собирался потратить слишком мало денег, чтобы заинтересовать официальных воротил оружейной торговли, которые привыкли иметь дело с миллионами. Не мог он заинтересовать и былого короля оружейных торговцев-частников Сэма Каммингса из «Интерармко», который двадцать лет после войны правил империей частной торговли оружием из своего дома в Монако, а сейчас отошел от дел, чтобы насладиться богатством, ни доктора Стракати из Вены, пользующегося лицензией «Омнипола», расположенного по ту сторону границы на Вашингтонской улице, 11, в Праге, ни доктора Лангенштайна из Мюнхена, ни доктора Перетти из Рима, ни месье Каммермундта из Брюсселя.

Ему нужно было спуститься пониже к тем людям, которые оперировали меньшими суммами и меньшими объемами товара. Он знал имена Гюнтера Лайнхаузера, немца, бывшего партнера Каммингса, а в Париже – Пьера Лоре, Мориса Эрскю и Поля Фавье. Но, поразмыслив хорошенько, он решил отправиться на встречу с двумя людьми из Гамбурга.

Беда в том, что набор оружия, который был ему нужен, полностью соответствовал своему предназначению: разовый набор на разовую работу, и не надо обладать изощренным военным умом, чтобы сообразить, в чем эта работа должна заключаться: захват одного здания за минимальное время. Предлагаемый список однозначно давал опытному солдату понять, что никакое, даже самое маленькое, министерство обороны за этим не стоит.

Шеннон поэтому решил разбить список на еще более мелкие части, логично увязанные вместе, так, чтобы не вызвать подозрения у продавцов. Подать полный список значило выдать себя с головой.

От одного из поставщиков, с которым он собирался встретиться, ему требовалось 400 000 единиц патронов стандартного калибра 9 мм. Такие подходят как для пистолетов, так и для автоматов. Такая партия товара была слишком объемна и тяжела, чтобы покупать ее на черном рынке и переправлять из страны без больших сложностей с таможней. Но подобный груз вполне мог потребоваться полиции какой-нибудь маленькой страны, не вызывая подозрения тем, что к боеприпасам не прикладывается оружие, как просто пополнение оружейных запасов.

Для этого ему нужен был официальный торговец оружием, который мог бы вклинить этот маленький заказ между большими партиями. Хотя торговец должен иметь лицензию, ему нужно быть готовым к возможным подделкам сертификата получателя. Вот где становилась полезной подробная информация о странах «поставщиках без вопросов».

Десять лет назад по всей Европе в частных руках скопилось много излишков оружия, «темного», т. е. нелегально хранимого, оружия, остатков от колониальных войн, как, например, французов в Алжире или бельгийцев в Конго.

Но серия небольших военных операций и войн в шестидесятые годы, в частности в Йемене и Нигерии, быстро истощили запасы.

Поэтому Шеннону нужно было найти человека, готового взять сомнительный сертификат получателя и представить его правительству страны, которое вовсе не задает вопросов или задает их немного. Всего четыре года назад самым известным из таких правительств было правительство Чехословакии, которое, даже будучи коммунистическим, поддерживало старую чешскую традицию – продавать оружие каждому встречному. Тогда можно было приехать в Прагу с чемоданом долларов, зайти в контору «Омнипола», отобрать нужное оружие и через несколько часов вылететь на специально зафрахтованном самолете из аэропорта с грузом на борту. Все было просто. Но после советского вторжения в 1968 году, когда КГБ взяло под контроль подобные операции, число задаваемых вопросов неизмеримо возросло.

Еще две страны завоевали репутацию не интересующихся настоящим источником сертификата получателя. Одной из них была Испания, традиционно заинтересованная в иностранной валюте, где заводы «КЕТМЕ» производили широкий ассортимент оружия, которое затем распродавалось испанским Министерством армии почти всем, кто ни попросит. Второй страной недавно стала Югославия.

Югославия стала производить собственное оружие только несколько лет назад и неминуемо достигла момента, когда ее собственные вооруженные силы стали полностью оснащены собственным оружием. Следующий этап – перепроизводство (потому что заводы нельзя остановить через несколько лет после того, как их с такими затратами открыли), и, естественно, желание экспортировать продукцию. Будучи новичками на оружейном рынке с неизвестной по качеству продукцией, но стремясь заработать побольше валюты, югославы заняли позицию «задавай поменьше вопросов, если не хочешь, чтобы тебе соврали» по отношению к претендентам на свое оружие. Они производили легкие ротные минометы и базуки, последние в основном на базе чешских РПГ-7.

Так как эти товары были новыми, Шеннон решил, что торговцу удастся уговорить Белград продать мизерную партию, состоящую из двух минометных стволов калибра 60 мм и сотни мин к ним, плюс две базуки с сорока ракетами. Можно сослаться на то, что речь идет о новом клиенте, который хочет испробовать новые образцы оружия, чтобы в дальнейшем сделать более солидный заказ.

По первому пункту в списке своих заказов Шеннон предполагал обратиться к дельцу, имеющему лицензию на торговлю с «КЕТМЕ» в Мадриде, но известному как человек, который не гнушается изредка подсунуть липовый сертификат получателя. По поводу второго пункта Шеннон слышал имя еще одного жителя Гамбурга, который искусно взращивал молодую поросль югославских оружейников на стадии младенчества и установил с ними прекрасные отношения, несмотря на то, что сам лицензии не имел.

Обычно никакого смысла обращаться к человеку, не имеющему лицензии, нет. Если, конечно, он не может выполнить заказ из собственных нелегальных запасов, но в таком случае не будет разрешения на экспорт. Единственная польза от него может заключаться в том, что он раздобудет фальшивый сертификат получателя для тех клиентов, которые сами не могут это сделать, и потом уговорит торговца с лицензией принять этот кусок бумаги. Официальный торговец может после этого выполнить заказ, с одобрения правительства, из собственных запасов, выдав разрешение на экспорт, либо представить правительству липовый сертификат под своим именем и гарантировать его надежность. Но у нелегального деляги есть еще одно качество, которое делает контакты с ним привлекательными – доскональное знание конъюнктуры рынка, куда в данный момент с данной просьбой можно обратиться с наибольшими шансами на успех. Именно по этой причине Шеннон решил навестить второго человека, в Гамбурге.

Очутившись в Ганза Сити, Шеннон зашел в Ландес-банк, дабы убедиться, что его 5000 фунтов уже на месте. Он забрал чек на всю сумму и отправился в отель «Атлантик», где у него был заказан номер. Решив оставить Репербан в покое, валясь с ног от усталости, он рано поужинал и улегся спать.

Йохан Шлинкер, с которым Шеннон встретился на следующее утро в его скромной квартире, оказался маленьким веселым толстяком. Глаза его светились благодушием и доброжелательностью настолько, что Шеннону понадобилось десять секунд, прежде чем понять, что с этим человеком нужно держать ухо востро. Они объяснялись по-английски, на языке долларов – единственно принятом языке оружейного рынка.

Шеннон поблагодарил за то, что торговец согласился с ним встретиться, и предъявил для верности паспорт на имя Кейта Брауна. Немец небрежно полистал его и вернул обратно.

– По каким делам к нам? – спросил он.

– Мне рекомендовали вас, герр Шлинкер, как бизнесмена с высокой репутацией человека, надежного в делах, связанных с военной и полицейской экипировкой.

Шлинкер улыбнулся и кивнул, но льстивое замечание не произвело на него впечатления.

– Кто рекомендовал, позвольте спросить?

Шеннон назвал фамилию человека из Парижа, тесно связанного с Африкой по линии одной французской государственной, но сильно засекреченной службы. Они встречались во время прежних военных кампаний Шеннона в Африке, и месяц тому назад Шеннон навестил его в Париже, как старого друга. На прошлой неделе Шеннон снова позвонил этому человеку, и тот действительно рекомендовал ему Шлинкера для необходимых покупок. Шеннон предупредил приятеля, что будет выступать под именем Браун.

Шлинкер поднял брови.

– Вы разрешите покинуть вас на минутку? – спросил он и вышел из комнаты.

Через стенку послышалось стрекотание телекса. Он вернулся только через полчаса, улыбаясь.

– Мне нужно было позвонить приятелю в Париж по делу, – весело объявил он. – Продолжайте, пожалуйста.

Шеннон прекрасно понимал, что он связался по телексу с другим оружейным торговцем в Париже, попросив его позвонить французскому агенту и убедиться, что с Кейтом Брауном все чисто. Видимо, подтверждение только что поступило.

– Мне нужно купить некоторое количество патронов калибра 9 мм, – сказал он без обиняков. – Я понимаю, что заказ незначительный, но ко мне обратилась группа людей из Африки, которым потребовались боеприпасы для своих дел, и если эти дела пойдут хорошо, я уверен, что появятся следующие, куда более значительные заказы в будущем.

– Каков размер заказа? – спросил немец.

– Четыреста тысяч штук.

Шлинкер хмыкнул.

– Это немного, – просто сказал он.

– Конечно. На сегодняшний день бюджет невелик. Но есть надежда, что нынешние небольшие вложения приведут к более крупным впоследствии.

Немец кивнул. Такое бывало раньше. Первый заказ всегда оказывался незначительным.

– Почему они обратились к вам? Вы не специалист по торговле оружием и боеприпасами.

– Получилось так, что они пользовались моими услугами в качестве советника по разнообразным военным вопросам. Когда возникла необходимость в поиске нового поставщика для определенных целей, меня попросили отправиться в Европу от их имени, – сказал Шеннон.

– И у вас нет сертификата получателя? – спросил немец.

– Боюсь, что нет. Я надеялся, что это можно как-то устроить.

– О да, можно, – сказал Шлинкер. – Здесь нет проблем. Требуется больше времени и стоить будет дороже. Но сделать можно. Например, взять такую партию со склада, который расположен в моем венском филиале. В таком случае сертификат получателя не потребовался бы. Или раздобыть такой документ и сделать запрос по официальным каналам.

– Я предпочел бы второй путь, – сказал Шеннон. – Доставка будет осуществляться морем, а провезти такое количество товара через Австрию в Италию, и потом погрузить на корабль будет рискованно. Это затрагивает сферы, с которыми я не знаком. Более того, вмешательство полиции грозит долгим тюремным заключением владельцам груза. Не говоря о том, что можно будет установить его происхождение.

Шлинкер улыбнулся. Он понимал, что никакой опасности реально не существует, но Шеннон был прав по поводу таможенного контроля. Недавно возникшая внезапная угроза со стороны террористов из Черного Сентября привела Австрию, Германию и Италию в состояние крайнего нервного возбуждения и беспокойства по поводу всех подозрительных грузов, пересекающих границы.

Шеннон со своей стороны не исключал возможности того, что Шлинкер сегодня продаст им боеприпасы, а завтра выдаст.

В случае с фальшивым сертификатом получателя немцу придется выполнять условия сделки до конца: именно он представит липовый документ властям.

– Ну что ж, вы, вероятно, правы, – наконец произнес Шлинкер. – Очень хорошо. Я могу предложить вам стандартные патроны калибра 9 мм по шестьдесят пять долларов за тысячу. За сертификат придется добавить дополнительно десять процентов от суммы и еще десять процентов доплаты при отплытии.

Шеннон быстро подсчитывал. «При отплытии» означало, что груз получил разрешение на экспорт, прошел таможню, погружен на корабль, и корабль вышел из гавани. В общем получалось 26 000 долларов за груз плюс 5200 долларов доплаты.

– Как должна производиться оплата? – спросил он.

– Мне потребуется для начала 5200 долларов, – сказал Шлинкер. – Это пойдет на оплату сертификата, а за него придется платить, плюс личные расходы на транспорт и организацию. Полная оплата покупки должна быть произведена здесь, в этом кабинете, когда я смогу предъявить вам сертификат, но до того, как вы получите сам товар. Как официальный торговый агент буду оформлять покупку от имени моего клиента – правительства, указанного на сертификате. После того, как товар будет продан, правительство страны-продавца с большим нежеланием согласится на возврат денег и получение товара обратно. Поэтому мне потребуется предварительная полная оплата. Кроме того, мне нужно будет знать название судна, на котором предполагается вывозить груз, для оформления разрешения на экспорт. Это может быть пассажирский или грузовой корабль, совершающий регулярные рейсы, либо грузовой корабль, принадлежащий официально зарегистрированной судовой компании.

Шеннон кивнул. Условия крутые, но нищим выбирать не приходится. Если бы он действительно представлял суверенное правительство, его бы здесь и в помине не было.

– Сколько ждать до отправки груза с того момента, как я отдам вам деньги? – спросил он.

– Мадрид не очень торопится в таких делах. Я думаю, около сорока дней, – сказал немец.

Шеннон поднялся. Предъявил Шлинкеру банковский чек, чтобы подтвердить свою кредитоспособность, и обещал через час принести наличными 5200 долларов или эквивалентную сумму в немецких марках. Шлинкер попросил марки, и когда Шеннон вернулся, выдал ему стандартную расписку в получении денег.

Пока Шлинкер писал расписку, Шеннон просмотрел брошюрки на журнальном столике. В них рекламировались предлагаемые на продажу товары другой компании, которая, очевидно, специализировалась на производстве невоенной пиротехники, не подходившей под определение «оружие». Там же предлагался широкий выбор товаров, используемых службами безопасности: резиновые дубинки, переносные радиостанции «уоки-токи», баллоны со слезоточивым газом, газовые пистолеты, осветительные и сигнальные ракеты и тому подобное.

Когда Шлинкер вручил ему расписку, Шеннон спросил:

– Вы имеете отношение к этой компании, герр Шлинкер?

Шлинкер расплылся в улыбке.

– Я ее владелец, – сказал он. – Именно в этом качестве я известен широкой публике.

«Совсем неплохое прикрытие для содержания склада товаров в ящиках с надписью „Осторожно, взрывоопасно!“» – подумал Шеннон. Но заинтересовался. Быстро написал список товаров и показал Шлинкеру.

– Вы можете выполнить этот заказ на экспорт из ваших запасов? – спросил он.

Шлинкер посмотрел на список. В него вошли две установки для пуска сигнальных ракет типа тех, которыми пользуется береговая охрана для подачи сигналов бедствия, десять осветительных ракет с магниевым зарядом максимальной интенсивности и продолжительности действия, снабженныхпарашютами, две мощных противотуманных сирены с баллонами сжатого воздуха, четыре пары ночных биноклей, три портативных мини-радиостанции с радиусом действия не менее пяти миль и пять наручных компасов.

– Конечно, – сказал он. – Все это есть у меня на складе.

– Я бы хотел сделать заказ по этому списку. Раз эти товары не классифицируются как оружие, с их экспортом не должно быть проблем?

– Совершенно никаких. Я могу их отослать куда угодно, хоть прямо на борт корабля.

– Хорошо, – сказал Шеннон. – Сколько все это будет стоить вместе с доставкой на таможенный склад к агенту по экспорту в Марселе?

Шлинкер пролистал свой каталог и оценил стоимость списка, с учетом десяти процентов за доставку.

– Четыре тысячи восемьсот долларов, – сказал он.

– Я свяжусь с вами через двенадцать дней, – сказал Шеннон. – Пожалуйста, подготовьте все и упакуйте к отправке. Я сообщу вам имя агента по экспорту в Марселе и пришлю чек на сумму 4800 долларов на ваше имя. В течение тридцати дней я предполагаю отдать вам оставшиеся 26 000 долларов за боеприпасы и сообщить данные корабля.

Со вторым человеком он встретился за ужином в «Атлантике».

Алан Бейкер был экспатриантом, канадцем, осевшим в Германии после войны и женатым на немке. Бывший офицер Королевских инженерных войск, он ввязался после войны в серию контрабандных операций по доставке через границу Советской Зоны и обратно нейлоновых чулок, часов и беженцев. После этого переключился на нелегальную поставку оружия различным крошечным националистическим или антикоммунистическим отрядам партизан – «маки», остатки которых и после войны продолжали движение Сопротивления в Центральной и Восточной Европе, с одной лишь разницей, что во время войны сопротивлялись немцам, а после войны – коммунистам.

Большинство из них были на содержании американцев, но Бейкеру было достаточно того, что знание немецкого языка и партизанской тактики позволяло ему поставлять им оружие и получать за это от американцев солидный чек. Когда партизанские группки вконец истощились, в начале пятидесятых годов, он оказался в Танжере, используя приобретенные во время и после войны таланты контрабандиста, чтобы поставлять партии духов и сигарет в Италию и Испанию из тогда еще свободного международного порта на северном побережье Марокко. Отойдя в конце концов от дел после того, как его корабль подорвали и затопили во время гангстерской междуусобицы, он возвратился в Германию и стал активно навязываться в посредники между покупателем и продавцом, о каком бы товаре ни шла речь. Одним из его последних подвигов был договор о поставках югославского оружия баскам в Северную Испанию.

С Шенноном они повстречались, когда Бейкер тайком поставлял оружие в Эфиопию, а Шеннон слонялся без дела после приезда из Букаву в апреле 1968 года. Бейкер знал Шеннона под настоящим именем.

Он спокойно выслушал просьбу. Небольшого роста жилистый человек быстро переводил глаза со своей тарелки на собеседника и обратно.

– Да, это можно сделать, – сказал он, когда Шеннон закончил. – Югославы клюнут на то, что новому клиенту требуется в качестве пробного образца набор из двух минометов и двух базук, чтобы решиться на более солидный заказ в случае благоприятного исхода испытаний. Это выглядит правдоподобно. С моей стороны никаких проблем с тем, чтобы получить у них товар, не возникает. У меня прекрасные отношения с ребятами из Белграда. И работают они быстро. Сейчас, однако, меня волнует другая проблема.

– Какая именно?

– Сертификат получателя, – сказал Бейкер. – Был у меня в Бонне человек, дипломат из одной восточно-африканской страны, который готов был подписать что угодно за деньги и несколько подложенных под него толстых немецких телок, которых очень любил. Но две недели назад его отозвали. В данный момент я еще не подыскал замену.

– Югославы придираются к сертификатам?

Бейкер покачал головой.

– Нет. Если документы в порядке, они глубже не копают. Но сертификат должен быть, а на нем – соответствующая правительственная печать. В конце концов, совсем расслабляться они не могут себе позволить.

Шеннон на минуту задумался. Он знал в Париже одного парня, который однажды хвалился, будто у него в каком-то посольстве такие связи, что сделать сертификат не проблема.

– А если я достану сертификат, хороший, из африканской страны? Сойдет? – спросил он.

Бейкер затянулся сигарой.

– Никаких проблем, – ответил он. – Цена такая. Два минометных ствола калибра 60 мм – по 1100 долларов штука. Или 2200 за пару. Бомбы по двадцать четыре доллара каждая. Единственная проблема с твоим заказом в том, что суммы действительно слишком малы. Не мог бы ты увеличить число мин с сотни до трех? Так было бы куда проще. Никто не берет партию из ста снарядов, даже для испытаний.

– Хорошо, – сказал Шеннон, – я возьму три сотни, но не больше. – Иначе вылезу из бюджета, а это урежет мою долю.

Его доля от этого никак не страдала, потому что он предусмотрел запас на случай дополнительных затрат, и его зарплата была застрахована. Но он понимал, что Бейкер воспримет такой аргумент, как окончательный.

– Хорошо, – сказал Бейкер. – Выходит, мины потянут 7200 долларов. Базука стоит 1000 долларов, значит, 2000 за пару. Ракетные снаряды по сорок два доллара пятьдесят центов. За сорок штук, которые ты просишь, получается… Сейчас подсчитаем…

– Тысяча семьсот долларов, – сказал Шеннон. – Полный набор тянет на 13 100 долларов.

– Плюс десять процентов за доставку на борт корабля, Кот. Без учета сертификата получателя. Если бы я мог тебе его обеспечить, получилось бы двадцать процентов доплаты. Давай прикинем. Заказ крошечный, но мои дорожные и накладные расходы от этого не меняются. Придется взять с тебя еще пятнадцать процентов от общей суммы. Таким образом получится 14 400 долларов. На круг четырнадцать с половиной кусков, ладно?

– Никаких кругов. 14 400 и точка, – твердо сказал Шеннон. – Я раздобуду сертификат и перешлю тебе вместе с пятидесятипроцентным задатком. Еще двадцать пять процентов получишь, когда я увижу груз в Югославии запакованным и готовым к отправке, и оставшиеся двадцать пять процентов, когда корабль отойдет от причала. Долларовые аккредитивы. О'кей?

Бейкер предпочел бы получить всю сумму заранее, но, будучи нелегальным торговцем, не имел ни конторы, ни складов, ни адреса для деловой корреспонденции, как Шлинкер. Ему предстояло действовать в роли посредника, уговорив другого выполнить покупку от своего имени. Но как человек с черного рынка он должен был принять условия, согласиться на меньший куш и урезанный аванс.

Один из самых старых трюков заключался в том, чтобы пообещать выполнить заказ, внушить клиенту доверие, убедить в своей исключительной порядочности, взять максимальный аванс и исчезнуть. Многим, стремящимся тайком поживиться оружием в Европе, пришлось испытать такое на себе. Но Шеннон никогда на этот фокус не клюнет, да и пятьдесят процентов от 14 400 долларов были не той суммой, из-за которой стоило исчезать.

– О'кей. Как только получаю сертификат, тут же приступаю к делу.

Они встали из-за стола.

– Сколько времени пройдет с начала работы до отхода корабля? – спросил Шеннон.

– От тридцати до тридцати пяти дней, – сказал Бейкер. – Кстати, а корабль у тебя есть?

– Пока нет. Тебе потребуется название, как я понимаю. Передам его вместе с сертификатом.

– Если у тебя ничего нет на примете, могу предложить прекрасный вариант для фрахтовки. Две тысячи немецких марок в день и ни о чем не беспокоишься. Ни о команде, ни о провизии, ни о топливе. Доставят тебя вместе с грузом куда угодно, и никто об этом не узнает.

Шеннон обдумал предложение. Двадцать дней в Средиземном море, потом двадцать дней пути до цели и двадцать обратно. Сто двадцать тысяч марок или 15 000 фунтов. Дешевле, чем купить собственный корабль. Соблазнительно. Но он был против того, чтобы один и тот же человек, не принимающий участия в операции, контролировал частичную закупку оружия, корабль и знал о маршруте путешествия. В таком случае придется привлечь Бейкера или того, с кем он будет договариваться о фрахте, в качестве компаньона.

– А что это за корабль? – осторожно спросил он.

– «Сан-Андреа», – сказал Бейкер.

Шеннон замер. Он вспомнил, что Земмлер упоминал это название.

– Ходит под флагом Кипра? – спросил Шеннон.

– Верно.

– Выбрось из головы, – коротко сказал он.

Когда они выходили из ресторана, Шеннон заметил сидящего за столиком в алькове Иоханна Шлинкера. На мгновенье ему показалось, что немецкий торговец следит за ним, но он ужинал в компании солидного господина, видимо, богатого клиента. Шеннон отвернулся и прошел мимо.

На выходе из гостиницы они с Бейкером обменялись рукопожатием.

– Я дам о себе знать, – сказал Шеннон. – Только не подведи.

– Не волнуйся, Кот. Мне можно доверять, – отозвался Бейкер.

Он повернулся и заспешил вдоль по улице.

– Рассказывай сказки кому-нибудь другому, – пробурчал Шеннон и отправился спать.

По дороге в номер он вдруг вспомнил лицо человека, сидящего за столиком с немецким спекулянтом оружием. Где-то он его видел, но где? И вдруг, уже засыпая, вспомнил.

Начальник штаба Ирландской Революционной Армии.

Следующим утром, в среду, он улетел назад в Лондон.

Начинался День Девятый.

(обратно)

Глава 12

Мартин Торп вошел в кабинет сэра Джеймса Мэнсона в тот момент, когда Кот Шеннон поднимался по трапу самолета в гамбургском аэропорту.

– Леди Макаллистер, – сказал он вместо вступления, и сэр Джеймс жестом пригласил его садиться.

– Я прошелся по ней густым гребнем, – продолжал Торп. – Как я и подозревал, к ней дважды подкатывались люди, заинтересованные в покупке ее тридцати процентов акций компании «Бормак Трейдинг». Похоже, оба использовали неверный подход и потерпели неудачу. Ей восемьдесят шесть лет, дышит на ладан и весьма строптива. По крайней мере, такая у нее репутация. Кроме всего прочего, она коренная шотландка, и все дела поручила адвокату из Данди. Вот мой полный отчет о ней.

Он вручил сэру Джеймсу кожаную папку, и глава «Мэнсон Консолидейтед» на несколько минут погрузился в чтение.

Несколько раз он крякнул, а однажды пробурчал «чертова перечница». Когда закончил, поднял голову.

– Я все равно хочу получить эти 300 000 акций «Бормака», – сказал он. – Ты говоришь, что остальные вели себя с ней неправильно. Почему?

– Похоже, что она одержима одной идеей в жизни, но деньги к этому не имеют отношения. Она и так достаточно богата. Дочь шотландского помещика, она выходила замуж в то время, когда у отца было больше земли, чем наличных денег. Очевидно, свадьба была результатом договора жениха с родителями. После смерти отца она получила в наследство обширные луга, поросшие вереском. Но за последние двадцать лет продажа права на охоту и рыболовство наезжающим из города любителям принесла приличное состояние, а участки земли, купленные промышленниками, дали еще более солидный доход. Сделками занимается ее брокер или как там на севере их называют. На жизнь ей вполне хватает. Я подозреваю, что другие просители предлагали много денег, но больше ничего. Ее это не могло заинтересовать.

– А что же тогда ее заинтересует, черт побери? – спросил сэр Джеймс.

– Взгляните на пункт два, страница вторая, сэр Джеймс. Понимаете, о чем я? Объявления в «Таймс» на каждую годовщину, попытка поставить памятник, отклоненная лондонским муниципалитетом. Мемориал, который она воздвигала в его родном городе. Мне кажется, что эта дама помешана на увековечении памяти старого надсмотрщика, за которого ей довелось выйти замуж.

– Да, да. Возможно, ты прав. И что же?

Торп набросал идею, а Мэнсон внимательно выслушал.

– Может сработать, – сказал он в конце концов. – Случались и более странные вещи. Беда в том, что если ты попробуешь, а она все-таки откажет, то вернуться с предложением под другим соусом тебе уже вряд ли удастся. Но, в то же время, я полагаю, что, просто предложив деньги, мы нарвемся на тот же результат, что и два предыдущих неудачника. Хорошо, делай по-своему. Только заставь продать ее эти акции.

С этим Торп удалился.

Шеннон вошел в свою лондонскую квартиру чуть позже двенадцати. На коврике перед дверью лежала телеграмма от Лангаротти из Марселя. Она была подписана просто «Жан» и адресована Кейту Брауну.

В качестве текста присутствовал адрес, гостиница неподалеку от центра города, где корсиканец поселился под фамилией Леваллон. Шеннон оценил предосторожность. При поселении во французских гостиницах заполняются анкеты, которые потом собирает полиция. Там могли бы удивиться почему это их старый приятель Лангаротти решил изменить своим привычкам и насиженным местам.

Шеннон в течение десяти минут добывал телефон гостиницы в международной справочной службе и, наконец, набрал номер.

Когда он попросил дежурного в гостинице позвать месье Лаваллона, ему сказали, что месье вышел. Он попросил передать месье Лаваллону, чтобы тот позвонил мистеру Брауну в Лондон, как только вернется. Он дал всем четверым номер своего телефона и попросил запомнить наизусть.

По телефону же он отослал телеграмму Эндину, скрывающемуся под именем Уолтера Харриса, на его адрес «до востребования», сообщив руководителю проекта, что вернулся в Лондон и хотел бы кое-что обсудить. Следующая депеша отправилась на квартиру к Жанни Дюпре с просьбой связаться с Шенноном немедленно после получения телеграммы.

Он позвонил в свой швейцарский банк и выяснил, что половина из причитавшегося ему заработка в 10 000 фунтов стерлингов переведена на его счет с анонимного счета в Хендельсбанке. Он знал, что за этим счетом скрывается Энди.

Ну что ж, нет ничего необычного в том, что на такой ранней стадии операции выплачена только половина зарплаты. Он был уверен, учитывая размах «Мэн-Кона» и его явное стремление добиться свержения Кимбы, что оставшиеся 5000 фунтов он получит по мере развития событий.

После этого он напечатал подробный отчет о поездке в Люксембург и Гамбург, не называя имен владельцев бухгалтерской фирмы в Люксембурге и двух торговцев оружием. К отчету приложил полный список произведенных затрат.

Закончил он в пятом часу, а кроме легкого завтрака, предложенного «Люфтганзой» во время рейса из Гамбурга, у него с утра в животе ничего не было. В холодильнике он нашел полдюжины яиц, попытался приготовить омлет, но вместо этого получилась пригоревшая лепешка, которую пришлось выкинуть, и задремал.

Появление у двери Жанни Дюпре в седьмом часу его разбудило, а через пять минут позвонил телефон. Это был Эндин, который зашел на почту и получил телеграмму.

Эндин вскоре заметил, что Шеннон не может говорить открыто.

– С вами кто-нибудь есть? – спросил Эндин, понизив голос.

– Да.

– Это связано с делом?

– Да.

– Хотите, чтобы мы встретились?

– Мне кажется, это необходимо, – сказал Шеннон. – Как насчет завтрашнего утра?

– О'кей. Около одиннадцати вам подходит?

– Конечно, – сказал Шеннон.

– У вас на квартире?

– Меня вполне устраивает.

– Я буду в одиннадцать, – сказал Эндин и повесил трубку.

Шеннон повернулся к южноафриканцу.

– Как поживаешь, Жанни?

За три дня работы Дюпре немного продвинулся. Сотня пар носков, маек и трусов заказаны и будут готовы к пятнице. Ему удалось найти поставщика для пятидесяти десантных курток и сделать заказ. Та же фирма могла бы поставить и брюки, но, в соответствии с приказом, для этого Дюпре искал других поставщиков, чтобы никому из них не стало понятно, что заказываются полные комплекты десантной формы. Дюпре сказал, что и без этого никто не задает лишних вопросов, но Шеннон велел придерживаться первоначального плана.

Жанни сказал, что наведывался в несколько обувных магазинов, но пока не нашел брезентовые башмаки, о которых шла речь. Он продолжит поиски до конца недели, а береты, рюкзаки, вещмешки, различное снаряжение и спальники начнет подыскивать на следующей неделе. Шеннон посоветовал ему связаться с одним из своих агентов по экспорту и отправить первый груз с бельем и куртками в Марсель как можно скорее.

Он обещал Дюпре узнать у Лангаротти имя и адрес таможенного агента в Марселе в ближайшие сорок восемь часов.

Прежде, чем южноафриканец ушел, Шеннон напечатал письмо Лангаротти на его настоящую фамилию, на адрес главного почтамта Марселя. В письме он напомнил корсиканцу о разговоре, который они вели под пальмами шесть месяцев назад, когда вдруг перешли на тему покупки оружия. Корсиканец тогда сказал, что знает человека в Париже, который может достать сертификат получателя через какого-то дипломата в одном из африканских посольств. Шеннон хотел знать имя этого человека и где его можно найти.

Закончив писать, он передал письмо Дюпре и велел отослать экспресс-почтой тем же вечером с Трафальгарской площади. Он сказал, что мог бы и сам это сделать, но должен сидеть дома и ждать звонка от Лангаротти из Марселя.

Он здорово проголодался к восьми часам, когда, наконец, Лангаротти позвонил. Его голос звучал в трубке с шипом и хрипами. По-видимому, эта линия была создана еще самим изобретателем французской телефонной сети – известного шедевра античности.

Шеннон сдержанно поинтересовался как идут дела. Еще до того, как наемники разъехались, он предупредил всех, что ни при каких обстоятельствах нельзя открыто говорить по телефону.

– Я поселился в гостинице и послал тебе телеграмму с адресом, – сказал Лангаротти.

– Знаю. Получил, – прокричал в трубку Шеннон.

– Я взял напрокат мотороллер и объехал все магазины, которые специализируются на продаже нужных нам товаров, – послышался голос. – По каждой категории существуют три фирмы-производителя. Я раздобыл адреса всех, кто выпускает лодки, и написал им, попросив выслать каталоги. Получу их через недельку. Тогда смогу заказать то, что подходит лучше всего, у местных торговцев, сославшись на фирму и марку товара, – сказал Лангаротти.

– Хорошая идея, – сказал Шеннон. – А как насчет остального?

– Это зависит от того, что я подберу в каталоге, Одно определяется другим. Но не беспокойся. Этого добра полно во всех магазинах вдоль побережья. Всевозможные варианты. К весне прилавки просто ломятся от самых последних моделей.

– О'кей. Прекрасно, – прокричал Шеннон. – Теперь слушай. Мне нужен адрес хорошего агента по отправке грузов на экспорт. Потребуется раньше, чем предполагал. Отсюда в ближайшее время надо переслать несколько ящиков, да и из Гамбурга тоже.

– Это будет несложно, – послышался голос Лангаротти. – Но мне кажется, что лучше попробовать в Тулоне. Ты понимаешь почему.

Шеннон все понимал. В гостинице Лангаротти мог остановиться под чужим именем, но, договариваясь об экспорте груза на транспортном судне, ему придется предъявить удостоверение личности. Более того, вот уже около года как марсельская полиция усилила наблюдение за портом и привлекла к этому нового начальника таможни, про которого шла дурная слава настоящего зверя. Это было сделано с целью прижать контрабанду героина, который через Марсель шел по французской цепочке в Нью-Йорк. Но досмотр корабля на предмет наркотиков запросто мог привести к неприятностям с оружием. Обиднее всего попасться по такой нелепой случайности.

– Совершенно правильно, ты лучше знаешь местную обстановку, – сказал Шеннон. – Телеграфируй мне имя и адрес агента, как только выяснишь. Еще одно. Я сегодня вечером отослал письмо скоростной почтой. На твое имя, по адресу главпочтамта Марселя. Когда прочтешь, поймешь, что мне надо. Как только получишь письмо, а это должно быть в пятницу утром, телеграфируй мне имя этого человека.

– О'кей, – сказал Лангаротти. – Все?

– Пока да. Перешли мне каталоги товаров, как только получишь, со своими замечаниями и ценами. Нам нельзя выходить из бюджета.

– Хорошо. Пока, – отозвался Лангаротти, и Шеннон повесил трубку.

Он в одиночестве поужинал в «Буа де Сен Жан» и рано улегся спать.

Эндин пришел в одиннадцать на следующее утро и целый час изучал отчет и счета, постоянно теребя Шеннона.

– Все нормально, – произнес он наконец. – Ну, как идут наши дела?

– Неплохо, – сказал Шеннон. – Пока еще только начало, конечно. Я работаю всего десять дней, но многое уже сделано. Хочу к двадцатому дню сделать все заказы, чтобы на их выполнение осталось сорок дней. После этого двадцать дней кладем на то, чтобы собрать все компоненты по частям и тайком доставить их в целости и сохранности на борт корабля. Отплытие произойдет на восьмидесятый день, если не выбьемся из графика. Кстати, скоро мне потребуются еще деньги.

– У вас три с половиной тысячи в Лондоне и семь тысяч в Бельгии, – возразил Эндин.

– Да, я знаю. Но скоро предстоят большие выплаты.

Он пояснил, что ему надо заплатить «Йоханну», гамбургскому спекулянту оружием, целых 26 000 долларов в ближайшие двенадцать дней, чтобы у него было сорок дней на оформление необходимых бумаг в Мадриде и подготовку груза к отправке, кроме того, этому же «Йоханну» надо уплатить 4800 долларов за вспомогательное оборудование, которое потребуется при атаке. Когда в Париже будет готов сертификат получателя, он отошлет его «Алану» вместе с чеком на 7200 долларов, что составит пятьдесят процентов от стоимости югославского оружия.

– Цифры растут, – сказал он. – Самые большие деньги пойдут за оружие и корабль. Это составит более половины полного бюджета.

– Хорошо, – сказал Эндин. – Я проконсультируюсь и подготовлю перевод на ваш бельгийский счет очередных 20 000 фунтов. После этого сам перевод можно будет осуществить по моему телефонному звонку в Швейцарию. На это потребуется каких-нибудь несколько часов, когда у вас возникнет необходимость.

Он поднялся.

– Что-нибудь еще?

– Нет, – сказал Шеннон. – На уикэнд мне придется уехать в очередное путешествие. Меня не будет почти всю следующую неделю. Нужно проверить, как идут дела с поиском корабля, выяснить, как обстоит дело с покупкой шлюпок и моторов к ним в Марселе, ну, и, наконец, автоматов в Бельгии.

– Телеграфируйте мне по старому адресу, когда уедете и когда вернетесь, – сказал Эндин.

Гостиная громадной квартиры над Коттесмор Гарденс, неподалеку от Кенсингтон Хай Стрит, была невероятно мрачной.

Тяжелые шторы на окнах не пропускали лучи весеннего солнца.

Сквозь небольшую щель в несколько дюймов между ними дневной свет с трудом просачивался через плотные тюлевые занавески, освещая четыре торжественно расставленных массивных стула поздней викторианской эпохи и множество разбросанных тут и там маленьких столиков, на которых покоился разнообразный старый хлам. Тут были медные пуговицы со старой военной формы, медали, завоеванные в неправедных боях с давно уничтоженными языческими племенами. Стеклянные пресс-папье соседствовали с дрезденскими фарфоровыми статуэтками, камеями, некогда украшавшими гордых шотландских красавиц, и веерами, которыми обмахивались на балах после танцев, которые теперь уже давно никто не танцует.

На стенах, обитых выцветшей парчой, висели портреты предков: Монтроузов и Монтиглов, Фаркхаров и Фрейзеров, Мюрреев и Минтоузов. Неужели все они могли быть предками одной и той же старой женщины? Хотя, у шотландцев все возможно.

На самой большой картине в золоченой раме над камином, который наверняка никогда не зажигали, был изображен мужчина в полный рост в шотландской юбке. Этот портрет был явно моложе своих потемневших древних соседей, но, тем не менее, и он уже несколько выцвел от времени. Лицо, обрамленное рыжими мохнатыми бакенбардами, свирепо уставилось в комнату, как будто его владелец только что обнаружил отлынивающего от работы раба на дальнем конце плантации. «Сэр Иэн Макаллистер, рыцарь Британской империи» гласила надпись на табличке под портретом.

Мартин Торп снова перевел глаза на леди Макаллистер, скрючившуюся в кресле и беспрестанно теребящую висящий на груди слуховой аппарат. Он пытался разобрать сквозь невнятное бормотанье, пришептывание, внезапные отступления и невероятный шотландский акцент, что она говорит.

– Люди и раньше уже приходили, мистер Мартин, – говорила она, упорно продолжая называть его «мистером Мартином», хотя он дважды представился. – Но я не пойму, зачем мне продавать? Это ведь была компания моего мужа, понимаете. На его земле они зарабатывали деньги. Он свой труд положил на это. А теперь приходят люди и говорят, что хотят забрать компанию и все переиначить… строить дома и чем-то другим заниматься. Я этого не понимаю, совсем не понимаю, и продавать не собираюсь…

– Но, леди Макаллистер…

Она продолжала так, как будто не слышала его. Так и было на самом деле, ибо ее слуховой аппарат, как всегда, забарахлил, не приспособленный к тому, чтобы его постоянно дергали из стороны в сторону. Торп начинал понимать, почему остальные просители предпочли подыскать буферные компании в другом месте.

– Видите ли, мой дорогой муж, да хранит Господь его душу, не смог оставить мне большое состояние, мистер Мартин. Когда эти ужасные китайцы его убили, я гостила в Шотландии и так и не вернулась оттуда на Борнео. Мне посоветовали не делать этого. Но, как мне сказали, поместье принадлежало компании, а муж оставил мне большую часть акций. Это и было его наследство. Не могу же я продавать то, что получила в наследство от него…

Торп чуть не сказал, что компания ни черта не стоит, но вовремя сообразил, что этого делать не следует.

– Леди Макаллистер… – снова начал он.

– Говорите прямо в слуховой аппарат. Она глухая, как тетерка, – сказала приживалка леди Макаллистер.

Торп с благодарностью кивнул и впервые за это время рассмотрел ее поближе. Лет под семьдесят, с измученным видом человека, когда-то независимого, но вынужденного, в результате несчастного стечения обстоятельств, поступиться гордыней и пойти в кабалу к другим людям, часто сварливым, нудным и утомительным, чьи деньги позволяют им иметь слуг.

Торп поднялся и подошел к дряхлой старухе, полулежащей в кресле. Сказал, склонившись к слуховому аппарату.

– Леди Макаллистер, люди, которых я представляю, не хотят менять работу компании. Наоборот, они собираются вложить большие средства, чтобы сделать ее знаменитой и богатой. Мы хотим снова возродить дело Макаллистера, сделать так, как было при вашем муже…

Впервые с начала беседы, которая продолжалась уже час, в глазах старухи сверкнуло что-то похожее на блеск.

– Как было при моем муже? – повторила она.

– Да, леди Макаллистер, – проорал Торп. Он протянул руку в сторону пялящегося со стены самодура. – Мы хотим воссоздать дело его жизни так, как бы он сам этого желал, и сделать владения Макаллистера настоящим памятником ему и его работе.

Но старуху снова понесло не туда.

– Они так и не поставили ему памятник, – дрожащим голосом залепетала она. – Чего я только не делала, знаете. Властям писала. Сказала, что готова сама заплатить за статую, а они говорят, будто у них места нет. Сами ставят столько памятников, а для моего Иэна места не нашли.

– Они поставят ему памятник, как только его владения и компания снова встанут на ноги, – прокричал Торп в слуховой аппарат. – Им придется это сделать. Богатая компания может настоять на этом. Можно будет основать стипендию или фонд имени сэра Иэна Макаллистера, так что люди будут его помнить…

Он уже пробовал закинуть эту удочку однажды, но она его наверняка не расслышала или просто не поняла, о чем он говорит. На этот раз она услышала.

– На это пойдет много денег, – жалобно затянула старуха. – А я женщина небогатая…

На самом деле она была невероятно богата, но, видимо, не догадывалась об этом.

– Вам не придется платить, леди Макаллистер, – сказал он. – Все оплатит компания. Но для этого компании надо встать на ноги. Значит, будут нужны деньги. Деньги вложат в компанию мои друзья…

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – проныла старуха и начала шмыгать носом. Полезла за батистовым носовым платком в рукав платья. – Я в этих делах ничего не понимаю. Вот если бы мой дорогой Иэн был здесь. Или мистер Далглиш. Я всегда спрашиваю у него совета как лучше поступить. Он все бумаги для меня подписывает. Миссис Бартон, я хочу в свою комнату.

– Хорошенького понемножку, – отрезала прислуга-надомница. – Пойдемте, пора отдохнуть. И принять лекарство. – Она помогла старухе подняться и вывела из комнаты в коридор.

Сквозь открытую дверь Торп слышал, как она деловым тоном велела хозяйке ложиться в кровать, и как старуха жалобно возражала против горького лекарства.

Вскоре миссис Бартон вернулась в гостиную.

– Она в постели, пусть немного отдохнет.

Торп изобразил на лице самую печальную улыбку.

– Похоже, что я потерпел неудачу, – грустно произнес он. – А ведь все те акции, которыми она владеет, ровно ничего не стоят, если компанию не обновить, сменив руководство и вложив хорошие деньги, весьма приличную сумму, которую мои партнеры готовы были предоставить.

Он встал и направился к двери.

– Простите, что доставил вам неудобства, – сказал он.

– Мне к неудобствам не привыкать, – отозвалась миссис Бартон, но лицо ее смягчилось. Давненько перед ней никто не извинялся за причиненное беспокойство. – Не хотите выпить чашку чая? Я обычно пью чай в это время.

Шестое чувство подсказало Торпу, что надо соглашаться.

Когда они уселись за чаем в кухне, которая была вотчиной экономки, Мартин Торп почувствовал себя почти как дома. На кухне у его матери, в Баттерси, было все очень похоже. Миссис Бартон рассказала ему о леди Макаллистер, об ее хныканье, капризах, упрямстве и постоянном напряжении, связанном с такой удобной для старухи глухотой.

– Она не способна понять ваши доводы, мистер Торп, даже когда вы предложили соорудить памятник этому старому злодею, чей портрет висит в гостиной…

Торп удивился. Очевидно, у едкой миссис Бартон ушки на макушке, и голова неплохо варит.

– Она вас слушается, – сказал он.

– Хотите еще чашку? – спросила она.

Подливая чай, тихо сказала:

– О, да, она меня слушается. Потому что зависит от меня и знает это. Если я уйду, ей больше никого не найти. Сейчас не те времена. Людей теперь раздражает старость.

– Нелегко вам приходится, миссис Бартон?

– Нелегко, – коротко ответила она. – Но у меня есть крыша над головой, еда и кое-какая одежда. Скриплю понемногу. Приходится платить свою цену за все.

– Вы вдова? – мягко спросил Торп.

– Да.

Рядом с часами, на полке, стояла фотография молодого человека в форме пилота Королевских воздушных сил. На нем была кожаная куртка и шарф в горошек. Он широко улыбался.

Если смотреть со стороны, он чем-то напоминал Мартина Торпа.

– Ваш сын? – спросил он, кивнув.

Миссис Бартон кивнула и посмотрела на фотографию.

– Да. Его сбили над Францией в сорок третьем.

– Простите.

– Это было давно. Ко всему привыкаешь.

– Выходит, он не сможет за вами присмотреть, когда она умрет?

– Нет.

– А кто сможет?

– Как-нибудь обойдусь. Она наверняка мне что-нибудь отпишет в завещании. Я за ней уже шестнадцать лет хожу.

– Да, конечно, она вас не забудет. Позаботится наверняка.

Он провел еще час на кухне и вышел оттуда счастливым человеком.

Магазины и конторы уже закрывались, но он из ближайшего телефона-автомата позвонил в правление «Мэн-Кона», и через десять минут Эндин исполнил просьбу своего коллеги.

Брокер, занимающийся страховкой в Вест Энде, согласился задержаться на работе в этот вечер и пригласил мистера Торпа прийти к десяти утра на следующий день.

Тем же вечером, в четверг, Йоханн Шлинкер прилетел в Лондон из Гамбурга. Он договорился о вечерней встрече со своим знакомым в то же утро, накануне позвонив ему из Гамбурга домой, до работы.

В девять вечера они встретились с иракским дипломатом за ужином. Ужин был дорогим, особенно если принять во внимание конверт с суммой, эквивалентной 1000 фунтов в немецких марках, который вручил дипломату оружейный делец. В ответ он принял из рук араба конверт, содержимое которого проверил незамедлительно. Это было письмо на гербовом бланке посольства.

В письме сообщалось, что нижеподписавшийся, будучи сотрудником посольства Республики Ирак в Лондоне, поручает, по просьбе и от лица Министерства внутренних дел и полиции своей страны, герру Йоханну Шлинкеру договориться о покупке 400 000 штук патронов калибра 9 мм и доставке их морем в Ирак для пополнения арсенала полиции страны. Письмо было подписано дипломатом, и подпись скреплена печатью Республики Ирак, которая обычно хранится у посла.

Далее в письме оговаривалось, что покупка целиком и полностью предназначена для Республики Ирак и ни при каких обстоятельствах не может быть передана, полностью или частично, какой-либо другой стороне. Это был сертификат получателя.

Когда они расстались, немцу было уже поздно возвращаться домой, поэтому он переночевал в Лондоне и улетел на следующее утро.

В одиннадцать утра в пятницу Кот Шеннон позвонил Марку Вламинку на его квартиру над баром в Остенде.

– Ты нашел человека, которого я просил разыскать? – спросил он, представившись.

Он уже предупреждал бельгийца, что надо осторожно говорить по телефону.

– Да, нашел, – отозвался Крошка Марк.

Он присел на постели, пока Анна тихо посапывала рядом. Бар обычно закрывался около четырех утра, и поэтому они не вставали до полудня.

– Он готов к переговорам о покупке? – спросил Шеннон.

– Думаю, да, – сказал Вламинк. – Я пока не поднимал вопрос об этом впрямую, но один из местных друзей говорит, что он пойдет на деловые переговоры после положенного представления через общих знакомых.

– У него еще есть товар, о котором я говорил тебе в последний раз?

– Да, – ответил бельгиец. – Товар у него.

– Прекрасно, – сказал Шеннон. – Сначала встреться с ним сам и расскажи, что к тебе подкатывался клиент, который хочет с ним переговорить о деле. Попроси, чтобы в конце следующей недели он был готов к встрече. Скажи, что клиент надежный. Англичанин по фамилии Браун. Ты знаешь, что сказать. Постарайся заинтересовать его в сделке. Скажи, что клиент хочет осмотреть экземпляр товара во время встречи, и, если он соответствует требованиям, обсудит условия и доставку. Я позвоню тебе ближе к следующим выходным и сообщу, где я, и когда смогу приехать, чтобы повидаться с тобой и с ним. Понял?

– Конечно, – сказал Марк. – Я все улажу в ближайшие пару дней и договорюсь о встрече. Дата уточнится позднее, но наверняка в конце той недели.

Они обменялись обычными пожеланиями и положили трубки.

В половине третьего принесли телеграмму из Марселя. Там был адрес и фамилия француза. Лангаротти обещал позвонить ему заранее и лично рекомендовать Шеннона. Телеграмма заканчивалась тем, что поиски агента по экспорту ведутся, и в течение пяти дней он сообщит его имя и адрес.

Шеннон снял трубку и набрал номер компании «Юта Эйрлайнс» на Пикадилли, чтобы заказать себе место на вечерний рейс в воскресенье из парижского аэропорта «Ле Бурже» в Африку. В компании БЕА он заказал билет до Парижа на первый рейс в субботу, на следующий день. После обеда он уже расплатился за оба заказа наличными.

Он вложил 2000 фунтов из тех денег, что привез из Германии, в конверт и засунул под подкладку своего дорожного саквояжа, ибо дежурящие в аэропорту представители Казначейства весьма неодобрительно относятся к британским гражданам, стремящимся выехать из страны, имея на руках более положенных 25 фунтов наличными и 300 фунтов в аккредитивах.

Сразу после ланча сэр Джеймс Мэнсон вызвал Саймона Эндина к себе в кабинет. Он закончил чтение отчета Шеннона и был приятно удивлен, как стремительно воплощался в жизнь план, предложенный наемником двенадцать дней назад. Проверил счета и одобрил произведенные расходы. Еще больше ему пришелся по душе долгий телефонный разговор с Мартином Торпом, который провел полночи и все утро в компании брокера, занимающегося страховкой.

– Ты говоришь, что Шеннон пробудет за границей большую часть следующей недели? – обратился он к Эндину, когда помощник вошел в его кабинет.

– Да, сэр Джеймс.

– Хорошо. Есть одно дело, которое надо рано или поздно провернуть, так пусть это будет сейчас. Возьми один из наших стандартных бланков контракта о найме на работу. Типа того, что мы используем при привлечении африканских представителей. Заклей название «Мэн-Кон» узкой полоской бумаги и впиши вместо этого «Бормак». Заполни контракт на год работы в качестве представителя по Западной Африке Антуана Боби с оплатой по 500 фунтов в месяц. Когда будет готово, покажи мне.

– Боби? – спросил Эндин. – Вы имеете в виду полковника Боби?

– Именно его. Я не хочу, чтобы будущий президент Зангаро куда-нибудь сбежал. На следующей неделе, прямо в понедельник, ты отправишься в Котону, чтобы встретиться с полковником и убедить его, что «Бормак Трейдинг Компани», представителем которой ты являешься, была настолько поражена его умственными и деловыми способностями, что мечтает пригласить на работу в качестве своего консультанта по Западной Африке. Не волнуйся, он никогда не удосужится выяснить, что такое «Бормак» и являешься ли ты ее представителем на самом деле. Если я правильно понимаю этих ребят, кроме хорошей зарплаты их ничего не интересует. Если у бедолаги в кармане пусто, то для него это просто манна небесная. Скажи ему, что его обязанности будут разъяснены позднее, а на данный момент единственным условием контракта является то, чтобы он никуда не отлучался из своего дома в Дагомее в течение ближайших трех месяцев, пока ты снова к нему не наведаешься. Заверь его, что он получит премиальные дополнительно к зарплате, если никуда не сдвинется с места. Скажи, что деньги будут ему переводиться в дагомейских франках. Никакой твердой валюты, ни в коем случае. Он может дать деру. И последнее. Когда контракт будет готов, сними с него фотокопии, чтобы скрыть следы подделки названия компании, и возьми с собой только эти экземпляры. В том, что касается даты, побеспокойся, чтобы последняя цифра года была смазана. Можешь сам это сделать.

Эндин усвоил инструкции и отправился оформлять фальшивый контракт о найме на работу полковника Антуана Боби.

В конце того же дня, в пятницу, приблизительно в начале пятого, Торп вышел из мрачной квартиры в районе Кенсингтона с четырьмя купчими, должным образом подписанными леди Макаллистер и засвидетельствованные миссис Бартон. У него была также доверенность, подписанная старухой, по которой мистеру Далглишу, ее поверенному в Данди, вменялось в обязанность передать мистеру Торпу пакет акций при условии представления доверенности, документа, удостоверяющего личность, и соответствующего чека.

Имена покупателей акций отсутствовали на купчих, но леди Макаллистер этого даже не заметила. Она была слишком расстроена тем, что миссис Бартон собирает чемоданы и уходит из дома. Скоро пустые места на бумагах будут заполнены названием компании Цвинглибанка, действующей от лица господ Адамса, Болла, Картера и Дэвиса. После визита в Цюрих, в следующий понедельник, документы будут скреплены банковской печатью и подписью доктора Штайнхофера. По завершении этого, четыре заверенных чека, удостоверяющие покупку четырьмя указанными лицами по семь с половиной процентов акций компании «Бормак», вернутся из Швейцарии в Лондон.

Сэру Джеймсу Мэнсону 300 000 акций, официально котирующиеся на Фондовой Бирже по шиллингу и одному пенсу каждая, обошлись по два шиллинга за штуку или за 30 000 фунтов. Еще 30 000 фунтов ему пришлось выложить, сняв предварительно с трех разных банковских счетов деньги наличными, на оформление пожизненной ренты, обеспечивающей безбедное существование до конца дней пожилой экономке-надомнице.

«Что бы ни было, обошлось совсем недорого, – размышлял Торп. – И самое главное, абсолютно чисто». Имя Торпа не упоминалось ни на одном документе, рента выплачивалась через адвоката, а адвокаты получают деньги за то, чтобы держать язык за зубами. Торп был уверен, что и миссис Бартон достаточно благоразумна, чтобы последовать их примеру. А в довершение всего, все операции были совершены и оформлены, как это ни странно, абсолютно легально, честь по чести.

(обратно)

Глава 13

Бенуа Ламбер, известный друзьям и полиции как Бенни, был мелкой сошкой среди преступного мира и гордо выдавал себя за наемника. На самом деле, единственный раз он появился в рядах наемников, когда, спасаясь от преследования полиции парижского округа, сел в самолет, улетающий в Конго, и завербовался в Шестой полк коммандос под командованием Денара.

По непонятным причинам командир наемников проникся добрым чувством к робкому коротышке и предложил ему место в штабе, что надежно хранило его от участия в боевых действиях. На работе он пришелся к месту, потому что мог беспрепятственно проявлять единственный талант, которым наградила его природа – достать абсолютно все. Для него не составляло труда раздобыть яйца там, где курами и не пахло, или виски там, где перегонных заводов не было в помине. В штабе любой военной части такой человек всегда нужен, и в большинстве штабов эти люди есть. Он провел в Шестом полку почти год, до мая 1967, когда учуял грозящие неприятности в связи с готовящимся выступлением Десятого полка под командованием Шрамма против конголезского правительства. Он предчувствовал, и, как показали дальнейшие события, правильно, что Денар со своим полком будет втянут в заваруху и всем, включая штабных, предоставится возможность понюхать пороху. Для Бенни Ламбера это был сигнал к резкому отходу в противоположном направлении. Как ни странно, его не стали задерживать.

Вернувшись во Францию, он начал повсюду представляться наемником, а позже решил вдобавок назваться торговцем оружием. Первое не соответствовало истине, а в том, что касается второго, его многочисленные связи давали возможность время от времени доставать кое-что, обычно пистолеты для мафии, а порой даже вещицы посолидней. Ему удалось познакомиться с одним африканским дипломатом, который за вознаграждение был готов предоставить годный к употреблению сертификатполучателя в виде письма на посольском бланке, скрепленном соответствующей печатью. Полтора года тому назад он упомянул об этом в разговоре с корсиканцем по фамилии Лангаротти.

Тем не менее, он удивился, когда вечером в пятницу откуда-то издалека вдруг позвонил корсиканец, сказав, что на следующий день или в воскресенье его навестит Кот Шеннон. Он слыхал о Шенноне, но прежде всего знал то, как яростно ненавидит ирландского наемника Шарль Ру. В кругах наемников в Париже давно ходили слухи, что Ру готов выложить хорошие деньги каждому, кто наведет его на Шеннона, когда тот объявится. Поразмыслив, Ламбер согласился остаться дома и ждать визита Шеннона.

– Да, я думаю, что смогу достать этот сертификат, – сказал он, когда Шеннон закончил объяснять, что ему нужно. – Мой человек еще в Париже. Мне с ним, понимаешь, частенько приходится иметь дело.

Это была ложь, потому что дела у него были весьма редки, но он был уверен, что сможет провернуть эту аферу.

– Сколько? – коротко спросил Шеннон.

– Пятнадцать тысяч франков, – сказал Бенни Ламбер.

В ответ Шеннон отпустил короткую хлесткую фразу по-французски, одну из тех, которым научился в Конго, хотя даже в самом большом французском словаре «Ларусс» ее не сыщешь.

– Я заплачу тебе тысячу фунтов, и этого больше чем достаточно.

Ламбер начал считать. Выходило больше одиннадцати тысяч франков по текущему курсу.

– О'кей, – согласился он.

– Одно слово сболтнешь, и я тебе глотку перережу как цыпленку, – сказал Шеннон. – Или лучше, попрошу этим заняться корсиканца, а он из тебя все кишки выпустит.

– Могила, чтоб мне не жить, – запротестовал Бенни. – Гони тысячу фунтов и через четыре дня получишь свою ксиву, и все втихаря.

Шеннон выложил пятьсот фунтов.

– Возьмешь стерлингами, – сказал он. – Половину сейчас, половину – когда получу письмо.

Ламбер собрался запротестовать, но понял, что ничего не получится. Ирландец ему не доверял.

– Я зайду к тебе в среду, – сказал Шеннон. – Принеси письмо и получишь оставшиеся пять сотен.

После его ухода Бенни Ламбер задумался. Что же теперь делать? В конце концов, он решил сначала достать письмо, получить деньги и только после этого связаться с Ру.

Следующим вечером Шеннон улетел в Африку и приземлился на рассвете.

Дорога вглубь страны была долгой. В грохочущем как телега такси было нестерпимо жарко. Сухой сезон был еще в разгаре, и небеса над плантациями масличных пальм сверкали слепящей голубизной, без единого облачка. Шеннон не возражал. Приятно снова побывать в Африке, хотя бы всего полтора денька, даже после утомительного шестичасового бессонного перелета.

Здесь ему все было знакомо больше, чем в городах Западной Европы. Знакомые звуки и запахи, крестьяне, вереницей бредущие вдоль дороги на базар, группы женщин, облаченных в одежды вроде индийских сари с кувшинами и тюками на головах, удивительно неподвижными – будто приклеенными.

В каждой деревне, которую они проезжали, шумел обычный утренний базар. Под навесами из пальмовых листьев, у хлипких лотков, крестьяне переговаривались, торговались, продавали и покупали. Женщины суетились вокруг прилавков, а мужчины чинно сидели в тени и говорили о важных проблемах, понятных только им самим. Голые темнокожие ребятишки копошились в тени, снуя под ногами своих родителей и ползая под прилавками.

Шеннон раскрыл окна с двух сторон. Откинувшись на сиденье, он вдыхал влажные запахи пальм, дыма костров и болотной гнили от зацветших бурых речек. Он еще из аэропорта позвонил по телефону, который дал ему журналист, и знал, что его ждут.

Около полудня подъехал к вилле, спрятавшейся в тени небольшого частного парка в стороне от дороги.

Охранники встретили его у ворот и обыскали от колен до подмышек, прежде чем разрешили расплатиться с такси и войти внутрь. Во дворе он узнал в лицо одного из личных помощников человека, к которому приехал. Слуга широко улыбнулся ему и склонил голову. Он подвел Шеннона к одному из трех домов, стоящих в тени парка, и впустил в пустую гостиную. Ему пришлось ждать в одиночестве полчаса.

Шеннон смотрел в окно, чувствуя, как прохладный ветерок из кондиционера сушит его взмокшую одежду. В этот момент скрипнула дверь, и за его спиной послышалось шарканье сандалий по кафельному полу. Он обернулся.

Генерал был таким же, как тогда ночью, на лесном аэродроме. Та же роскошная борода, тот же густой низкий голос.

– Ну, майор Шеннон, недолго же вы отсутствовали. Не терпится вернуться?

По своему обычаю он слегка подтрунивал. Шеннон улыбнулся, и они пожали друг другу руки.

– Я приехал сюда, потому что кое в чем нуждаюсь, сэр. Мне кажется, есть вещи, которые нам с вами неплохо было бы обсудить. У меня возникла смутная идея.

– Бедный изгнанник не может вам многого предложить, – сказал генерал, – но я всегда готов выслушать ваши идеи. Если мне не изменяет память, в свое время они были у вас весьма удачными.

Шеннон сказал:

– У вас есть одна вещь, даже сейчас, в изгнании, которой я мог бы воспользоваться. Это преданность ваших людей. А мне нужны люди.

Они говорили до ланча и после него. За окном уже стемнело, а они продолжали обсуждать что-то, склонившись над столом, где были разложены нарисованные Шенноном схемы. Он ничего не взял с собой, кроме чистых листков бумаги и набора цветных фломастеров. На случай пристрастного досмотра на таможне.

Они пришли к соглашению по основным пунктам к заходу солнца и в течение ночи вырабатывали план. Только в три часа утра была вызвана машина, чтобы отвезти Шеннона на побережье, в аэропорт, к отлету утреннего рейса в Париж.

Прощаясь на террасе, у которой уже стояла машина с сонным шофером, они вновь пожали друг другу руки.

– Я буду на связи, сэр, – сказал Шеннон.

– А мне нужно будет немедленно выслать своих эмиссаров, – отозвался генерал. – Через два месяца люди там будут.

Шеннон смертельно устал. Начинало сказываться напряжение долгой дороги, бессонные ночи, бесконечная вереница аэропортов и гостиниц, переговоров и встреч. Это выжало из него все соки. В машине, направляющейся к югу, он впервые заснул за последние два дня. И продремал в самолете до самого Парижа. Полет слишком часто прерывался, чтобы можно было по-человечески выспаться. Сначала час просидели в Уагадугу, потом где-то на Богом забытом аэродроме в Мавритании и, наконец, в Марселе. В «Ле Бурже» он прилетел только около шести часов вечера. Шел к концу День Пятнадцатый.

В тот момент, когда его самолет приземлился в Париже, Мартин Торп садился в ночной поезд, следующий по маршруту: Лондон-Глазго-Стирлинг и Перт. Оттуда ему предстояло пересесть на местный поезд до Данди, где находилась контора старой адвокатской фирмы «Далглиш и Далглиш». В портфеле у него лежал документ, подписанный в конце недели леди Макаллистер и засвидетельствованный миссис Бартон, а также чеки, выписанные цюрихским Цвинглибанком, в количестве четырех штук, каждый на сумму 7500 фунтов стерлингов, достаточную для того, чтобы купить 75 000 штук из числа акций компании «Бормак», принадлежащих леди Макаллистер.

«Двадцать четыре часа», – подумал он, задергивая занавески купе первого класса в спальном вагоне, за окном которого все быстрее пробегала платформа вокзала «Кингс Кросс». Через двадцать четыре часа дело будет сделано, и он вернется домой, а еще через три недели в Совете директоров компании «Бормак» появится новый человек, послушно исполняющий приказы, исходящие от него или от сэра Джеймса Мэнсона. Улегшись на полку, он подложил под подушку портфель и с удовольствием ощущал затылком его твердость, глядя в потолок купе.

Позже, тем же вечером, во вторник, Шеннон поселился в отеле неподалеку от Мадлен, в центре Восьмого Аррондисмана Парижа. Ему пришлось оставить свое обычное прибежище на Монмартре, где его знали как Карло Шеннона, ибо теперь он выступал под именем Кейт Браун. Но отель «Плаза-Сюрен» был вполне достойной заменой. Он принял ванну, побрился и собирался отправиться ужинать. Заказал по телефону столик в своем любимом в этом районе ресторане «Мазагран», и мадам Мишель обещала приготовить филе «Миньон» как он любит – с листочками зеленого салата на гарнир и бутылкой «По де Ширубль».

Два междугородных переговора, которые он заказал, последовали один за другим. Сначала на линии возник некий месье Лаваллон из Марселя, известный ему как Жан-Батист Лангаротти.

– Ты узнал адрес агента по экспорту? – спросил Шеннон, когда они обменялись приветствиями.

– Да, – сказал корсиканец. – Это в Тулоне. Очень хорошая фирма, уважаемая и надежная. У них собственный таможенный склад в порту.

– Передавай по буквам, – сказал Шеннон. Бумага и карандаш были уже наготове.

– Морское агентство Дюфо, – медленно произнес Лангаротти и продиктовал адрес. – Пересылайте грузы в агентство с обязательной отметкой «Собственность мсье Лангаротти».

Не успел Шеннон повесить трубку, как телефон зазвонил снова. Дежурный отеля сообщал, что на связи некий мистер Дюпре из Лондона.

– Я только что получил твою телеграмму, – прокричал в трубку Жанни Дюпре.

Шеннон также по буквам продиктовал ему название и адрес фирмы из Тулона, и Дюпре записал.

– Прекрасно, – сказал он после этого. – Первый из четырех ящиков уже готов к отправке. Я велю лондонским агентам побыстрее отослать его по адресу. Да, кстати, я нашел башмаки.

– Хорошо, – сказал Шеннон. – Молодец.

Он заказал еще один разговор. На этот раз в баре города Остенде. Через пятнадцать минут в трубке послышался голос Марка.

– Я в Париже, – сказал Шеннон. – Тот человек, который должен был принести образец интересующего меня товара…

– Да, – сказал Марк. – Я с ним связывался. Он готов с тобой встретиться и обсудить цену и условия сделки.

– Хорошо. Я буду в Бельгии вечером в четверг или утром в пятницу. Передай ему, что мы можем встретиться в пятницу, после завтрака, в моем номере, в гостинице «Холлидей Инн», что рядом с аэропортом.

– Я ее знаю, – сказал Марк. – Хорошо. Переговорю с ним и позвоню тебе.

– Позвони мне завтра между десятью и одиннадцатью утра, – сказал Шеннон и повесил трубку.

Только после этого он наконец надел пиджак и отправился навстречу долгожданному ужину и полновесному ночному сну.

Пока Шеннон спал, Саймон Эндин, в свою очередь, летел в Африку ночным рейсом. Он прибыл в Париж первым самолетом в понедельник утром, не мешкая взял такси и отправился в посольство Дагомеи на авеню Виктор Гюго. Здесь он заполнил длиннющую анкету с просьбой предоставить ему шестидневную туристическую визу. Виза была готова только к закрытию консульства на следующий день, во вторник, и он сел на ночной самолет, летящий в Котону через Ниамею. Шеннона не очень бы удивило то, что Эндин отправился в Африку, так как он понимал, что опальный полковник Боби должен выполнить определенную роль в игре сэра Джеймса Мэнсона. Очевидно было и то, что бывший командующий зангарийской армией отсиживается где-нибудь на африканском побережье. Но если бы Эндин узнал, что Шеннон только что вернулся после секретной встречи с генералом в том же районе Африки, ему было бы в самолете не до сна, несмотря на принятую заблаговременно таблетку снотворного.

Марк Вламинк позвонил Шеннону в гостиницу в четверть одиннадцатого на следующий день.

– Он согласился на встречу и принесет образец, – сказал бельгиец. – Мне тоже прийти с ним?

– Конечно, – сказал Шеннон. – Когда приедете в отель, спросите у дежурного, в каком номере живет мистер Браун. Да, вот еще что. Ты купил фургон, который я просил тебя раздобыть?

– Да, а что?

– Тот джентльмен его видел?

Возникла пауза, пока Вламинк напрягал память.

– Нет.

– Не надо приезжать на нем в Брюссель. Найми машину и сам садись за руль. Прихватишь его по дороге. Понял?

– Да, – сказал Вламинк все еще в недоумении. – Сделаю все, как скажешь.

Шеннон, который еще не встал с постели, но чувствовал себя существенно лучше, заказал по телефону завтрак и провел обычные пять минут под душем. Четыре минуты под обжигающей горячей струей и минуту – под холодной, как лед. Когда он вышел из душа, кофе и рогалики были на столе. Он сделал еще два звонка Бенни Ламберу в Париж и мистеру Штайну в фирму «Ланг и Штайн» в Люксембурге.

– Ты достал письмо? – спросил он Ламбера.

В голосе жулика чувствовалось напряжение.

– Да. Вчера получил. Повезло, что мой кореш дежурил в понедельник вечером. Он уже вчера притащил бумагу. Когда хочешь забрать?

– Сегодня днем, – сказал Шеннон.

– Идет. А бабки у тебя с собой?

– Не дергайся. Все при мне.

– Тогда подваливай часа в три, – сказал Ламбер.

Шеннон на минуту задумался.

– Нет. Встретимся здесь, – сказал он и дал Ламберу адрес своего отеля.

Лучше было встретиться с коротышкой на людях. К его удивлению, Ламбер, как ему показалось, с облегчением в голосе согласился подойти к нему в гостиницу. Что-то здесь было не так, но Шеннон не мог понять, что именно. Ему было невдомек, что парижский жулик получил от него информацию, которую собирался позже продать Ру.

Мистер Штайн говорил по другому аппарату, когда Шеннон прозвонился. Вместо того, чтобы ждать, Шеннон решил перезвонить позднее. Что он и сделал через час.

– Я бы хотел договориться о собрании, посвященном открытию моей холдинговой компании «Тайроун Холдингс», – начал он.

– Да, да, мистер Браун, – послышался в трубке голос Штайна. – Все готово. Когда вы предлагаете его провести?

– Завтра днем, – ответил Шеннон.

Договорились, что собрание состоится в кабинете Штайна в три часа. Шеннон попросил дежурного заказать ему билет на экспресс Париж-Люксембург, отправляющийся рано утром на следующий день.

– Должен сказать, что нахожу это довольно странным, весьма странным, откровенно говоря.

Мистер Данкен Далглиш-старший по внешнему виду и манерам полностью соответствовал своему кабинету, а кабинет скорее походил на декорацию в сцене чтения завещания сэра Вальтера Скотта.

Он внимательно, не торопясь, изучил четыре акта о передаче акций, подписанных леди Макаллистер и засвидетельствованных миссис Бартон. Несколько раз печально изрек «Ай-я-яй», покачивая головой, и неодобрительно уставился на молодого человека из Лондона. Как видно, он не привык иметь дело с чеками цюрихского банка и поэтому, вчитываясь в содержание, брезгливо держал их между большим и указательным пальцами, оттопырив в сторону остальные. Он снова поднес к глазам акты и, наконец, заговорил.

– Видите ли, к леди Макаллистер уже обращались ранее по поводу продажи этих акций. В прошлом она всегда считала необходимым проконсультироваться с фирмой Далглиш, а я всегда считал необходимым отсоветовать ей продавать акции, – продолжал он.

Торп про себя подумал, сколько же других клиентов мистера Данкена Далглиша до сих пор держатся за совершенно бросовые пакеты акций по его совету, но сохранил на лице участливо вежливую мину.

– Мистер Далглиш, вы должны признать, что джентльмены, которых я представляю, заплатили леди Макаллистер почти в два раза больше номинальной цены акций. Она, в свою очередь, добровольно подписала акты и уполномочила меня забрать акции по представлении чека или нескольких чеков на общую сумму в 30 000 фунтов стерлингов. Именно их вы и держите в руках.

Старик снова вздохнул.

– Это так странно, что она не проконсультировалась сначала со мной, – печально произнес он. – Я всегда даю ей советы по финансовым вопросам. У меня даже есть право подписывать за нее финансовые документы.

– Но это не значит, что ее собственная подпись недействительна, – настаивал Торп.

– Да, да, конечно, моя доверенность никак не обесценивает ее право подписывать документы от своего имени.

– В таком случае, я был бы вам признателен, если вы вручите мне акции, чтобы я мог вернуться в Лондон, – сказал Торп.

Старик медленно встал.

– Извините меня, мистер Торп, – с достоинством произнес он и прошел в соседний кабинет.

Торп знал, что он отправился звонить в Лондон, и молил Бога, чтобы слуховой аппарат леди Макаллистер вынудил миссис Бартон выступить в роли посредника между ними. Старый поверенный вернулся только через полчаса.

В руке он держал пачку старых выцветших акций.

– Леди Макаллистер подтвердила ваши слова, мистер Торп. Только не подумайте, что я вам не доверяю, Бога ради. Я просто посчитал своим долгом переговорить со своей клиенткой, прежде чем завершить столь значительную акцию.

– Конечно, – сказал Торп, поднялся и протянул руку.

Далглиш расстался с акциями так, будто они были его собственными.

Час спустя Торп ехал в поезде по весенним лугам графства Ангус в сторону Лондона.

За шесть тысяч миль от поросших вереском холмов Шотландии Саймон Эндин сидел рядом с грузной тушей полковника Боби в небольшой, снятой в аренду вилле, на окраине Котону. Он прилетел утром и остановился в отеле «дю Пор», где управляющий израильтянин помог ему обнаружить дом, в котором проживал находящийся в изгнании офицер зангарийской армии.

Боби представлял собой неуклюжего громилу, звероподобной внешности, с огромными кулачищами, подчеркнуто грубого в обращении. Это сочетание пришлось Эндину по душе. Ему было наплевать, к каким трагическим последствиям может привести Зангаро правление Боби после не менее ужасного Жана Кимбы. Он обнаружил перед собой человека, который будет готов подписать разрешение на право разработки в районе Хрустальной горы для «Бормак Трейдинг Компани» за символическую официальную плату и щедрую взятку на его личный счет. Он нашел то, что искал.

В обмен на месячное жалованье в 500 фунтов полковник с радостью согласился занять пост консультанта по Западной Африке в компании «Бормак». Он подчеркнуто углубился в изучение контракта, который привез Эндин, но англичанин с удовлетворением отметил, что перейдя ко второй странице, которую Эндин предварительно специально перевернул вверх тормашками, Боби даже глазом не моргнул. Он был неграмотным или с большим трудом различал буквы.

Эндин медленно перечислил условия контракта на той смеси языков, которой они пользовались: что-то среднее между французским и афро-английским диалектом. Боби угрюмо кивал, впившись маленькими глазками, белки которых были покрыты сеткой красных прожилок, в текст контракта. Эндин подчеркнул, что Боби должен оставаться на своей вилле или поблизости от нее в ближайшие два-три месяца, пока Эндин снова не навестит его в этот период.

Англичанин обнаружил, что на руках у Боби был еще действительный зангарийский дипломатический паспорт, оставшийся у него со времен официального визита за границу, который он совершил однажды в компании министра обороны, двоюродного брата Кимбы.

Незадолго до захода солнца он накарябал в конце документа закорючку, которая должна была сойти за подпись. Подпись эта на самом деле ничего не значила. Только позже Боби скажут, что «Бормак» вернет его к власти за концессию на разработку полезных ископаемых. Эндин прикинул, что если цена будет подходящей, Боби не станет кочевряжиться.

Следующим утром, на рассвете, Эндин уже сидел в самолете, направляющемся в сторону Парижа и Лондона.

Встреча с Бенни Ламбером произошла, как и договаривались, в гостинице. Она была краткой и сугубо деловой. Ламбер передал пакет, который Шеннон тут же раскрыл. Он извлек оттуда два листка бумаги с одинаковыми фирменными знаками Резиденции Посла Республики Того в Париже, напечатанными в верхней части. На одном бланке больше ничего не было, если не считать подписи внизу, скрепленной посольской печатью. На другом бланке был напечатан текст письма, автор которого утверждал, что он

уполномочен своим правительством воспользоваться услугами господина …… чтобы обратиться к правительству …… на предмет покупки военного оружия согласно списку, приложенному на отдельном бланке.

Письмо заканчивалось обычными заверениями, что оружие предназначено исключительно для использования вооруженными силами Республики Того, и не будет передано или продано третьей стороне. В конце тоже стояла подпись и государственная печать республики.

Шеннон кивнул. Он был уверен, что Алан Бейкер сможет вписать в качестве агента-посредника свое имя, а в качестве государства-продавца – Федеративную Республику Югославия таким образом, что никто не заметит и следа этой процедуры. Он вручил Ламберту 500 фунтов, которые оставался ему должен, и покинул кафе.

Как большинство слабых людей, Ламбер был нерешителен. Вот уже три дня его подмывало позвонить Шарлю Ру и сообщить, что Шеннон в городе и занимается поисками сертификата получателя.

Он знал, что французский наемник был более чем заинтересован в получении такой информации, но не мог догадаться почему. Он решил, что это происходит потому, что Ру считает Париж и всех местных наемников заодно своей вотчиной. Он не станет мириться с тем, что иностранец появится здесь и начнет доставать оружие или людей, не включив Ру на равных, как партнера, или, еще того лучше, как «патрона», хозяина проекта. До Ру никогда не дойдет, что никто не станет тратить деньги на него как организатора операции, потому что он уже слишком много таких проектов провалил, слишком много нахапал взяток и слишком многим не доплатил обещанных денег.

Но Ламбер побаивался Ру и понимал, что все же должен ему рассказать. Он уже почти решился на это в тот самый день и наверняка рассказал бы, не будь у Шеннона с собой оставшихся пяти сотен фунтов. А предупредить Ру при таких обстоятельствах означало для жалкого мошенника лишиться своих 500 фунтов, потому что было ясно как день: Ру не станет выкладывать такие деньги только за наводку. Ламбер, конечно, не мог знать, что Ру нанял наемного убийцу для ирландца.

Поэтому, оставаясь в неведении, он разработал другую идею.

Не отличаясь большим умом, Бенни Ламбер решил, что наткнулся на идеальное решение задачи. Он заберет всю тысячу фунтов, которую Шеннон ему обещал, и скажет Ру, что ирландец подкатывался к нему с просьбой устроить сертификат получателя, а он категорически отказался. Оставалась только одна загвоздка. Он был достаточно наслышан о Шенноне, чтобы и его опасаться, и поэтому боялся, что если Ру встретится с ирландцем сразу же после его встречи с Ламбером в отеле, Шеннон сообразит, кто на него навел. Он решил дождаться следующего утра.

Когда, наконец, он дал Ру наводку, было уже поздно.

Ру сразу же позвонил в отель, представился под вымышленной фамилией и спросил, не остановился ли у них некий мистер Шеннон. Главный администратор абсолютно честно ответил, что никого с такой фамилией среди постояльцев нет.

После дополнительного допроса вконец перепуганный Ламбер утверждал, что он на самом деле не ходил в гостиницу, а только говорил с Шенноном по телефону. Тогда тот и сказал ему, где остановился.

В десятом часу утра человек от Ру, Анри Алэн, был у стойки регистратора в гостинице «Плаза-Сюрен» и выяснил, что единственный англичанин или ирландец, который ночевал в отеле предыдущей ночью, целиком подходил под описание Кота Шеннона, но что у него был паспорт на имя Кейта Брауна, и он заказал через гостиницу билет на утренний экспресс Париж-Люксембург.

Анри Алэн узнал еще кое о чем. А именно о встрече, которая была у мистера Брауна в кафе гостиницы предыдущим днем, и о том, как выглядел француз, с которым он разговаривал. Обо всем этом он доложил Ру в конце дня.

В квартире французского наемника Ру, Анри Алэн и Раймон Томар держали военный совет. Ру принял окончательное решение.

– Анри, мы его на этот раз упустили, но есть надежда, что он пока ни о чем не догадывается. Поэтому он может появиться в том же отеле, когда ему придется в очередной раз переночевать в Париже. Я хочу, чтобы ты познакомился или даже подружился с кем-нибудь из сотрудников этого отеля. В следующий раз я должен знать, когда он там появится, и немедленно. Ясно?

Алэн кивнул.

– Конечно, патрон. Я там все подготовлю, и если он даже просто позвонит, чтобы заказать место, мы будем об этом знать.

Ру повернулся к Томару.

– Когда он снова появится, Раймон, ты должен кончить этого ублюдка. А пока, между делом, одно небольшое задание. Этот говнюк Ламбер решил нам мозги запудрить. Ему ничего не стоило предупредить меня прошлым вечером, и делу конец. Значит, он, видимо, получил денежки с Шеннона и хотел еще немного нажить на мне за несвежую информацию. Сделай так, чтобы Бенни Ламберу в ближайшие полгода было трудно передвигаться.

Регистрация компании, которая должна была называться «Тайроун Холдингс», прошла куда быстрее, чем Шеннон мог ожидать. Все произошло так стремительно, что кончилось, почти не успев начаться. Его пригласили в личный кабинет мистера Штайна, где уже сидели мистер Ланг и их младший компаньон. У стены расположились три секретаря, как выяснилось, – личные секретари присутствующих в кабинете бухгалтеров. В присутствии необходимых семи держателей акций мистер Штайн зарегистрировал новую компанию за пять минут. Шеннон вручил остаток в пятьсот фунтов, и были выписаны тысяча акций.

Каждый из присутствующих получил по одной акции, в чем и расписался, после чего мистер Штайн собрал акции у себя для хранения в сейфе компании. Шеннону достались 994 акции в пачке, и он тоже расписался в получении, но свои акции положил в карман. Уставные документы ассоциации были подписаны председателем и секретарем Совета директоров. Копии этих документов должны будут поступить в Регистр Компаний Эрц-герцогства Люксембург. После чего трех секретарей отослали заниматься своими делами, а Совет директоров в количестве трех человек остался заседать, чтобы одобрить цели и задачи компании. Соответствующий протокол заседания был зачитан секретарем и подписан председателем. Рождение компании «Тайроун Холдингс» официально состоялось.

Двое директоров пожали Шеннону руку, называя его мистер Браун, и вышли. Мистер Штайн проводил его до двери.

– Когда вы или ваши компаньоны захотят купить компанию, чья сфера деятельности подпадает под устав «Тайроун Холдингс», – сказал он Шеннону, – вам придется приехать сюда, предъявить нам чек на надлежащую сумму и выкупить новые акции по одному фунту за штуку. Все формальности можете оставить на наше попечение.

Шеннон понял. Любые расспросы не пойдут дальше мистера Штайна как председателя компании.

Два часа спустя он сел на самолет, вылетающий в Брюссель, и около восьми вечера поселился в «Холидей Инн».

Человек, пришедший следующим утром к нему в номер с Крошкой Марком Вламинком, представился как месье Буше. Пара, стоящая на пороге номера Шеннона, когда он открыл дверь, выглядела комично. Огромная мускулистая фигура Марка возвышалась над партнером. А тот был толст, причем толст чрезвычайно. Он был похож на водевильных толстяков, которые смешат публику на ярмарочных представлениях. Или похож на неваляшку – детскую пластмассовую игрушку, которая никогда не падает, потому что круглая со всех сторон. Только вглядевшись пристально, можно было обнаружить внизу, под колыхающейся глыбой живота, две маленькие ножки в начищенных до блеска ботинках, и становилось ясно, что шарообразная туша снизу разделялась на две части, переходящие в ноги. Издали они казались слипшимися вместе.

Голова месье Буше представлялась единственным объектом, выделяющимся на фоне ровной шарообразной поверхности. Она была маленькой у макушки и расширялась книзу, скрывая собой воротничок рубашки. Мясистые складки щек мирно покоились на плечах. Спустя несколько секунд Шеннон усмотрел у него еще пару рук, по одной с каждой стороны. И в одной из них был зажат продолговатый атташе-кейс толщиной в пять дюймов.

– Заходите, пожалуйста, – сказал Шеннон и отступил в комнату.

Буше вошел первым, слегка поворачиваясь из стороны в сторону, чтобы пролезть в дверь. Словно большой куль серого шерстяного сукна на колесиках. Шеннон жестом указал на кресло, но Буше предпочел краешек кровати. Он был человеком мудрым и опытным. Из кресла ему бы ни за что уже больше не выбраться.

Шеннон налил всем кофе и сразу перешел к делу. Крошка Марк уселся, сохраняя молчание.

– Месье Буше, мой друг и компаньон, вероятно, уже сказал вам, что моя фамилия Браун, я англичанин по национальности и представляю здесь группу друзей, которые хотели бы приобрести некоторое количество пулеметов и автоматов. Месье Вламинк любезно сообщил, что может представить меня человеку, который имеет автоматы на продажу. Как я понял по его словам, речь идет о «шмайссерах» калибра 9 мм, автоматах военного производства, но не побывавших в употреблении. Я, кроме того, понимаю и согласен принять, что об экспортной лицензии на них даже не стоит поднимать вопрос, но это не смущает моих партнеров, и они готовы нести всю ответственность в этом смысле. По-моему, это справедливо, а вы как считаете?

Буше медленно кивнул. Быстро кивать он не мог.

– Я могу предоставить определенное количество единиц этого товара, – осторожно произнес он. – Вы правы по поводу невозможности оформления лицензии на экспорт. По этой причине все участники с моей стороны должны быть должным образом застрахованы. Любое деловое соглашение, к которому мы можем прийти, должно быть основано на оплате наличными и гарантиях безопасности для моих людей.

«Врет, как сивый мерин, – подумал Шеннон. – Никаких людей за Буше нет. Товар принадлежит ему, и работает он в одиночку».

На самом деле месье Буше, когда был моложе и стройнее, служил в бельгийских частях СС, работая поваром в эсэсовских казармах в Намюре. Исключительная склонность, если не сказать безумная любовь, к еде привела его к кухонной плите, но до войны ему пришлось расстаться с несколькими местами работы, потому что он умудрялся съедать больше, чем подавал клиентам.

В голодной, охваченной войной Бельгии он завербовался поваром в бельгийское подразделение СС – одну из нескольких местных групп эсэсовцев, которых нацисты вербовали на оккупированных территориях. В войсках СС, догадался молодой Буше, с голода не подохнешь. В 1944 году немцы, отходя от Намюра назад, к границе, прихватили из арсенала партию новеньких «шмайссеров». По дороге на восток грузовик с оружием сломался. Времени на ремонт не было, и груз был перетащен в ближайший бункер, а вход в него заминирован. Буше был свидетелем происходящего. Через несколько лет он вернулся, разобрал камни и вытащил из тайника тысячу автоматов.

С тех пор они покоились в подполе, за потайной дверцей гаража загородного коттеджа, который оставили ему в наследство родители, умершие в середине пятидесятых годов.

Время от времени он сбывал небольшие партии оружия, и половина запаса уж разошлась.

– Если эти автоматы в хорошем рабочем состоянии, я хотел бы приобрести сотню штук, – сказал Шеннон. – Естественно, оплата наличными в любой валюте. Все выдвигаемые вами разумные условия передачи груза будут приняты. Мы тоже заинтересованы в сохранении строгой секретности.

– В том, что касается их состояния, месье, то они все совершенно новые. В заводской смазке и обернуты промасленной бумагой, даже заводские пломбы не тронуты. Как будто бы тридцати лет не прошло, как они поступили с фабрики. До сих пор, наверное, это лучшие в мире автоматы.

Шеннону не надо было читать лекции о «шмайссерах» калибра 9 мм. Он лично придерживался мнения, что израильские «узи» лучше, хотя и тяжелее. «Шмайссер» был намного лучше, чем «стен», и наверняка не хуже куда более современного британского «стерлинга». Об американских автоматических винтовках и советских или китайских автоматах он вообще не думал. Однако ни «узи», ни «стерлинга» днем с огнем не сыскать, тем более в заводской упаковке.

– Можно взглянуть? – спросил он.

Тяжело сопя, Буше поставил черный кейс, который принес с собой, на колени, щелкнул замками, предварительно набрав код замка. Поднял крышку и протянул кейс, даже не пытаясь подняться с места.

Шеннон встал, пересек комнату и взял кейс у него из рук.

Положив его на стол, вынул «шмайссер».

Это было прекрасное оружие. Шеннон обхватил пальцами вороненую сталь, положил палец на курок, приподнял и опустил автомат, наслаждаясь его легкостью. Откинул и закрепил складной приклад, несколько раз открыл и закрыл затвор, посмотрел внутрь ствола со стороны мушки. Внутри все было девственно чисто.

– Это образец, – просипел Буше. – Конечно, с него сняли заводскую смазку, осталась только тонкая масляная пленочка. Но все остальные новехоньки.

Шеннон положил автомат.

– Патроны стандартные, калибра 9 мм, которые легко достать, – предупредительно заметил Буше.

– Спасибо, я знаю, – сказал Шеннон. – А как насчет обойм? Их просто так не найдешь, как вы понимаете.

– Я могу предоставить по пять штук на каждый автомат, – сказал Буше.

– Пять? – Шеннон раскрыл глаза от наигранного изумления. – Мне нужно больше. По крайней мере десять.

Началась торговля. Шеннон сетовал на то, что торговец не может достать нужное количество обойм, а бельгиец возражал, что это предел, иначе самому придется побираться. Шеннон предлагал по 75 долларов за каждый «шмайссер» из сотни, Буше говорил, что мог бы согласиться на такую цену, если бы речь шла о партии в 250 штук, а сотня пойдет по 125 долларов за штуку. Через два часа они сошлись на сотне автоматов по 100 долларов каждый. Обговорили место и время встречи в ближайшую среду после захода солнца и обсудили способ передачи товара. Когда все было закончено, Шеннон предложил Буше подвезти его обратно в машине Вламинка до того места, где они встретились утром, но толстяк предпочел вызвать такси и без посторонней помощи добраться до дома в центре Брюсселя.

Он не мог поручиться, что ирландец, который наверняка был из ИРА, не завезет его в укромное местечко и не обработает хорошенько, пока не выпытает, где находится заветный тайник.

Буше был совершенно прав. Доверие – глупая и непозволительная слабость в деле нелегальной торговли оружием.

Вламинк проводил толстяка со смертоносным кейсом вниз до вестибюля и проследил, как он укатил на своем такси. Когда он вернулся, Шеннон укладывал вещи.

– Ты понял, зачем мне понадобился фургон, который ты купил? – спросил он Крошку.

– Нет, – ответил тот.

– Нам придется приехать за грузом на этой машине в среду, – пояснил Шеннон. – Я не вижу причин, по которым Буше должен видеть настоящие номера. Подготовь запасные к вечеру в среду, ладно? Все займет не больше часа, но если уж Буше и решит кому-нибудь стукнуть, то пусть ищут другую машину.

– О'кей, Кот. Все будет готово. Два дня назад я нанял отдельный гараж. Остальное оборудование тоже в порядке. Подвезти тебя куда-нибудь? Машина в моем распоряжении до конца дня.

Шеннон попросил Вламинка отвезти его на запад, в Брюгге, и подождать в кафе, пока он наведается в банк. Месье Гуссенс был на обеде, поэтому друзья тоже решили подкрепиться в маленьком ресторанчике на главной площади, и Шеннон вернулся в банк к половине третьего.

На счету Кейта Брауна все еще числилось 7000 фунтов, но предстоял расход в 2000 фунтов на жалование четверым наемникам через десять дней. Он выписал банковский чек на имя Йохана Шлинкера и вложил его в конверт с письмом, которое написал накануне вечером в гостиничном номере. В нем сообщалось, что прилагаемый чек на 4800 долларов предполагался для оплаты за вспомогательное оборудование, которое он заказывал неделю назад. Там же был адрес агента в Тулоне, которому надлежало выслать товар для последующего экспорта, с пометкой «собственность месье Жана-Батиста Лангаротти». В конце письма он информировал Шлинкера, что позвонит на ближайшей неделе, чтобы узнать, все ли в порядке с сертификатом получателя на закупку заказанных патронов калибра 9 мм.

Другое письмо было адресовано Алану Бейкеру. В Гамбург.

Вложенный чек на его имя был на 7200 долларов, и Шеннон пояснил, что эта сумма соответствует пятидесяти процентам от стоимости покупки, о которой они беседовали за ужином в «Атлантике» на прошлой неделе. Туда же был вложен сертификат получателя и пустой бланк от правительства Того. Он просил Бейкера непосредственно приступить к покупке и обещал справляться по телефону как идут дела.

Оба письма были отправлены из почтового отделения в Брюгге, ускоренной почтой, заказными.

После почты Шеннон попросил Вламинка довезти его до Остенде, выпил пару кружек пива с бельгийцем в припортовом баре и купил себе билет на вечерний паром до Дувра.

Около полуночи он сошел с поезда на вокзале Виктория и в час ночи, когда уже наступила суббота, крепко спал в своей постели. Последнее, что он успел сделать перед сном – это отослать телеграмму Эндину до востребования, где сообщил, что вернулся и настаивал на встрече.

С субботней утренней почтой пришло письмо из Малаги, с юга Испании. Оно было адресовано Кейту Брауну, но начиналось словами: «Дорогой Кот». Писал Курт Земмлер. Он нашел корабль, бывший рыболовный катер, построенный двадцать лет назад на британской верфи, принадлежащей гражданину Британии и приписанный к лондонскому порту. Он ходил под британским флагом, имел в длину девяносто футов и водоизмещение восемьдесят тонн. Две палубных надстройки: одна, основная, в центре и другая, поменьше, на корме. Судно зарегистрировано как частная яхта, но могло быть переведено в класс каботажных судов.

Земмлер сообщал, что судно продается за 20 000 фунтов, и двое из членов команды заслуживают того, чтобы их оставили при новом владельце. По поводу кандидатур на замену двух остальных моряков у него проблем не будет.

В конце письма он сообщал, что остановился в отеле «Паласио», в Малаге, и просил Шеннона известить его о дате приезда, чтобы осмотреть корабль.

Судно называлось СЯ[341] «Альбатрос».

Шеннон позвонил в авиакомпанию БЕА и заказал билет на утренний рейс в Малагу, в ближайший понедельник, и обратный билет с открытой датой. Расплатиться он собирался наличными, в аэропорту. После этого он дал телеграмму Земмлеру в гостиницу, сообщив дату прилета и номер рейса.

Эндин позвонил Шеннону в тот же день после визита на почту, где его ждала телеграмма. Они встретились вечером в квартире Шеннона, и Эндин получил очередной, третий по счету, подробный отчет о текущих делах и произведенных расходах.

– Вам придется перевести новые суммы денег, если хотите, чтобы мы продвинулись в ближайшие две недели, – сказал ему Шеннон. – Нам предстоят самые значительные траты – закупка оружия и корабля.

– Сколько вам надо на этот момент? – спросил Эндин.

Шеннон ответил:

– Две тысячи на жалованье, четыре – за шлюпки и моторы к ним, четыре – за автоматы и более десяти тысяч за боеприпасы. Всего более двадцати тысяч. Лучше давайте тридцать, а то мне придется снова встречаться с вами по этому поводу уже на следующей неделе.

Эндин отрицательно покачал головой.

– Я дам двадцать тысяч, – сказал он. – Вы всегда можете связаться со мной, если потребуется больше. Кстати, мне бы хотелось взглянуть хотя бы на некоторый товар. К концу месяца вы выйдете на уровень 50 000 фунтов затрат.

– Вам это не удастся, – сказал Шеннон. – Патроны еще не куплены, так же как и шлюпки, моторы и так далее. Пока нет ни минометов, ни базук, ни автоматов. Все эти сделки завершаются по правилам: «деньги на бочку» или «деньги вперед». Я пояснил это в своем первом отчете вашим компаньонам.

Эндин холодно смерил его взглядом.

– Неплохо было бы хоть что-нибудь купить на эти деньги, – проскрипел он сквозь зубы.

Шеннон дерзко взглянул на него.

– Только не надо пугать меня, Харрис. Многие пытались это сделать. Но траурные венки нынче дороги, недолго и прогореть. Кстати, как с оплатой за корабль?

Эндин поднялся.

– Дайте знать, какой именно корабль и у кого покупается. Я тут же переведу деньги с моего счета в швейцарском банке.

– Как вам будет угодно, – сказал Шеннон.

Этим вечером он в одиночестве и со вкусом поужинал, прежде чем рано лечь спать.

Воскресенье будет свободным, и он уже выяснил, что Джули Мэнсон гостит у родителей в Глостершире. Сидя за кофе и бренди, он погрузился в размышления, планируя время на ближайшие недели и пытаясь представить себе штурм дворца в Зангаро.

Поздним воскресным утром Джули Мэнсон вдруг взбрело в голову позвонить на квартиру в Лондон своему новому возлюбленному и выяснить, дома ли он. За окнами весенний дождик резво поливал окрестности Глостершира. А она еще надеялась оседлать прекрасного нового мерина, которого отец преподнес ей месяц назад, и поскакать галопом по парку вокруг усадьбы. Ей казалось, что это освежит то чувство, которое она испытывала каждый раз, когда вспоминала запавшего в душу мужчину. Но дождь начисто смыл идею прогулки верхом. И теперь она вынуждена слоняться по старому дому, слушая нескончаемую болтовню матери о благотворительных базарах и комитетах по защите сирот, или смотреть на дождь, обильно поливающий сад.

Отец работал в кабинете, но она видела, как несколько минут назад он вышел и направился к гаражу, чтобы поговорить с шофером. Так как мать была неподалеку и могла услышать разговор по телефону из прихожей, она решила воспользоваться аппаратом в кабинете.

Джули не успела поднести трубку к уху, как взгляд упал на кипу разбросанных по столу бумаг. Сверху лежала тонкая папка. Она прочла название и, нехотя приподняв картонную обложку, взглянула на первый лист. Фамилия, написанная на нем, привела ее в оцепенение. Гудящая трубка застыла у уха.

Там так и было написано: Шеннон.

Как большинству юных девушек, ей было свойственно мечтать.

Лежа в темноте спальни школы-интерната, она представляла себя в роли героини множества опаснейших приключений, где чаще всего ей доводилось спасать возлюбленного от страшной участи, получая в награду вечную преданность и трепетную любовь с его стороны. Однако, в отличие от большинства юных девушек, она так и не вышла из этого возраста. Помня настойчивые расспросы Шеннона об отце, она уже почти представляла себя в роли тайного агента своего любимого. Но беда в том, что отца она знала только таким, каким он ей представлялся дома, а именно – обожающим дочку папочкой или жутким занудой. О его бизнесе ей ничего не было известно. И вот, наконец, в это дождливое воскресное утро ей представляется шанс.

Она пробежала глазами по первой странице папки и ничего не поняла. Какие-то цифры, цены, снова ссылка на Шеннона, названия нескольких банков и два упоминания какого-то человека по имени Кларенс. Дальше ей продвинуться не удалось.

Медленно поворачивающаяся ручка двери прервала ее интересное занятие.

Она резко закрыла папку, отпрянула от стола подальше и начала тараторить в молчащую трубку. В дверях стоял отец.

– Хорошо, Кристина, это будет просто замечательно, дорогая! Значит встретимся в понедельник. Пока! – она быстро повесила трубку на рычаг.

Сердито сдвинутые брови отца расправились, когда он увидел, что в его кабинете не кто-нибудь, а любимая дочка. Он прошел по ковру и уселся за стол.

– И что это ты такое задумала? – с наигранной строгостью спросил он.

Вместо ответа она нежно обвила его руками за шею и чмокнула в щеку.

– Просто позвонила подружке в Лондон, папочка, – просюсюкала она тоненьким голоском. – Мама все время вертится в холле, поэтому я сюда перебралась.

– Хмм. У тебя есть собственный аппарат в комнате. Будь добра пользоваться им для частных бесед.

– Хорошо, папулечка. – Она посмотрела на бумаги, лежащие рядом с папкой на столе, но шрифт был слишком мелким, и в основном там были какие-то колонки цифр. Ей удалось разобрать только заголовки. Речь шла о ценах на горно-рудные разработки. Отец повернул к ней голову.

– Почему ты не бросишь эту противную глупую работу и не поможешь мне оседлать Тамерлана? – спросила она. – Скоро дождик кончится, и я хочу покататься верхом.

Он улыбнулся дочке, которая была его самой большой радостью в жизни.

– Потому что благодаря этой противной глупой работе мы сыты, одеты и обуты, – сказал он. – Но я тебе помогу. Подожди несколько минут, я подойду в конюшню.

Выйдя из кабинета, Джули Мэнсон остановилась и перевела дух. Куда там какой-нибудь Мата Хари!

(обратно)

Глава 14

Испанские власти относятся к туристам куда терпимее, чем многие думают. Учитывая, что миллионы скандинавов, французов и британцев каждую весну и лето наводняют Испанию, а по законам статистики некоторый процент из них должны представлять злоумышленники, властям приходится не сладко.

Незначительные нарушения правил, как, например, провоз двух блоков сигарет вместо положенного одного, что не прошло бы незамеченным в лондонском аэропорту, в Испании вызывает лишь ухмылку таможенника.

Позиция испанских властей всегда зиждилась на утверждении: туристу надо немало постараться, чтобы влипнуть в историю в Испании. Но если уж человек на это пошел, то испанцы сделают все, чтобы надолго отбить у него охоту. В списке фигурируют четыре наименования, против которых они резко возражают: оружие или взрывоопасные вещества, наркотики, порнография и коммунистическая пропаганда. В других странах скривят нос от двух бутылок необлагаемого налогом коньяка, но не обратят внимания на журнал «Пентхаус».[342] Но только не в Испании.

У каждой страны свои ценности, но, как гордо заметит любой испанец, Испании другие – не указ.

Таможенник аэропорта в Малаге небрежно бросил взгляд на тысячу фунтов старыми двадцатифунтовыми банкнотами в дорожной сумке Шеннона и пожал плечами. Даже если он знал, что Шеннону пришлось тайком пронести эти деньги мимо таможенника в лондонском аэропорту, то вида не подал. В конце концов, это проблемы Лондона. Не обнаружив экземпляров «Секси Герлз» или «Совьет Ньюс», он жестом пригласил пассажира пройти к выходу.

Курт Земмлер выглядел отдохнувшим и загорелым после трехнедельного мотания по средиземноморскому побережью в поисках подходящего корабля. Худой как жердь, он по обыкновению беспрестанно нервно курил, и только близкие люди знали, какое железное самообладание скрывается за этой привычкой. Но загар придавал ему свежести, ярко оттеняя коротко стриженные светлые волосы и холодно-голубые глаза.

По дороге из аэропорта в Малагу на такси, которое ждало Земмлера, он рассказал Шеннону, что побывал в Неаполе, Генуе, Валлете, Марселе, Барселоне и на Гибралтаре, разыскивая старые связи по корабельным делам, обращаясь к самым респектабельным брокерам и агентам по продаже судов и осматривая некоторые из предлагаемых объектов, стоящих на якоре. Видел он много, но ничего подходящего не обнаружил.

Ему сообщили еще с дюжину названий судов, стоящих в других портах, где он еще не успел побывать, но он отказался от них сразу. По фамилиям капитанов легко было предположить, что суда на подозрении у властей. В результате он составил список из семи наименований, где «Альбатрос» фигурировал третьим.

По поводу его внутренних качеств он мог судить только по внешнему виду. Вроде бы все нормально.

Он заказал Шеннону номер в «Малага Паласио», и Шеннон сначала направился туда. Было уже около четырех, когда они прошли через широкие южные ворота площади Асера де ля Марина и направились к докам.

«Альбатрос» был пришвартован к причалу в самом конце порта. На вид выглядел именно так, как говорил Земмлер, блестя под жарким солнцем выкрашенными в белый цвет бортами.

Они взошли на борт, и Земмлер представил Шеннона капитану Джорджу Аллену, который провел их по судну. Вскоре Шеннон понял, что корабль маловат для их целей. Одна каюта на двоих, две одиночных и салон, где можно было бросить на пол матрасы и спальные мешки.

Трюм на корме при необходимости можно приспособить в качестве каюты для оставшихся шестерых, но с четырьмя членами команды и пятеркой Шеннона будет очень тесно. Он корил себя, что не предупредил Земмлера о необходимости рассчитывать дополнительно еще на шестерых.

Шеннон проверил документы на корабль, которые оказались в порядке. Судно зарегистрировано в Британии, о чем свидетельствовало удостоверение. Целый час они с Алленом обсуждали способ оплаты, изучали чеки и счета за проведенные в последние месяцы ремонтные работы на «Альбатросе», смотрели бортовой журнал.

Они с Земмлером ушли около шести, и Шеннон направился к отелю в глубоком раздумье.

– В чем дело? – спросил Земмлер. – Все чисто.

– Да я не об этом, – сказал Шеннон. – Посудина маловата. Зарегистрирована как частная яхта. Не приписана ни к какой судовой компании. Я сомневаюсь, что экспортная контора признает ее пригодной для транспортировки оружия.

Когда они очутились в гостинице, было уже поздно звонить куда-то, поэтому решили дождаться утра. В десятом часу на следующий день Шеннон позвонил в отдел регистрации судов в Лондон и попросил свериться со списком яхт. «Альбатрос» там фигурировал как двухмачтовое судно, водоизмещением 74 тонны. Порт приписки – Милдфорд, место стоянки – Ху, и то и другое в Британии.

– Тогда какого черта они делают здесь? – удивился он, после чего вспомнил о способе оплаты, который они обсуждали.

Второй звонок, в Гамбург, поставил точки над i.

– Nein,[343] только не частная яхта, прошу вас, – сказал в трубку Йоханн Шлинкер. – Слишком велика вероятность, что ей не разрешат брать груз для коммерческих перевозок.

– О'кей. Когда вам нужно знать название судна? – спросил Шеннон.

– Как можно скорее. Кстати, я получил чек на те товары, которые вы заказали в моей конторе. Они будут упакованы и отправлены в таможенный склад во Франции по приложенному вами адресу. Кроме того, я имею на руках необходимые бумаги для второго заказа и как только получу деньги, дам ход делу.

– Когда последний срок для выяснения названия транспортного корабля? – прокричал в трубку Шеннон.

Шлинкер на минуту задумался.

– Если не позднее, чем через пять дней я получу от вас чек, то заявление на разрешение операции смогу оформить немедленно. Название судна потребуется для лицензии на экспорт. Приблизительно через пятнадцать дней после этого.

– Вы его получите, – сказал Шеннон и, положив трубку, объяснил Земмлеру, что случилось.

– Прости, Курт. Речь должна идти о компании, имеющей право на морские грузовые перевозки, и это должно быть грузовое судно, а не частная яхта. Тебе придется продолжить поиски. Но я должен знать название судна через двенадцать дней, не позднее. Мне необходимо передать его человеку в Гамбурге в ближайшие двадцать дней.

Они расстались вечером в аэропорту. Шеннон возвращался в Лондон, а Земмлеру предстоял путь в Рим и дальше в Геную, следующий пункт своих поисков.

Было уже поздно, когда Шеннон наконец приехал на свою квартиру. Перед сном он позвонил в аэрокомпанию БЕА и заказал себе билет на дневной рейс до Брюсселя. Затем набрал номер Марка Вламинка и попросил встретить его в аэропорту и отвезти сначала в Брюгге, к банку, а оттуда на рандеву с Буше по поводу передачи оружия.

Так закончился День Двадцать Второй.

Мистер Харольд Робертс был человеком полезным. Родившись шестьдесят два года тому назад от отца-британца и матери-швейцарки, он, после безвременной кончины отца, вырос в Швейцарии и сохранил двойное гражданство. С ранних лет поступив на службу в банк, он двадцать лет проработал в управлении одного из крупнейших швейцарских банков в Цюрихе, до того, как его послали в лондонский филиал помощником управляющего.

Это случилось сразу после войны, и за последующие двадцать два года своей карьеры он дослужился сначала до начальника отдела вкладов, а потом и до управляющего лондонским отделением, выйдя на пенсию в шестьдесят лет. К тому времени он решил провести остаток дней в Британии, получая пенсию в швейцарских франках.

После ухода на пенсию ему приходилось принимать участие в деликатных операциях, как от имени своих прежних хозяев, так и по просьбе других швейцарских банков. В эту среду он как раз был занят выполнением очередного поручения подобного рода.

Он взял официальное письмо от Цвинглибанка к председателю и секретарю правления компании «Бормак», рекомендующего им мистера Робертса, и прихватил бумаги, из которых следовало, что он является агентом Цвинглибанка в Лондоне.

Между секретарем правления и мистером Робертсом состоялись две встречи, на последней из которых присутствовал председатель правления, майор Лютон, младший брат покойного помощника сэра Иэна Макаллистера на далеких восточных плантациях.

Договорились о созыве очередного заседания правления, которое состоялось в конторе секретаря правления «Бормака», в Сити. Помимо стряпчего и майора Лютона, на заседание в Лондон согласился прибыть еще один член Совета директоров. Хотя для кворума было достаточно присутствия двух директоров, трое представляли собой убедительное большинство. Они рассмотрели выдвинутую секретарем правления резолюцию на основании представленных документов. Четверо отсутствующих держателей акций, чьи интересы представлял Цвинглибанк, поделили между собой тридцать процентов акций компании. Они действительно поручили Цвинглибанку действовать от их лица, а банк, вне всякого сомнения, уполномочил мистера Робертса выступать в качестве своего представителя.

Главный аргумент, предопределивший исход дискуссии, был чрезвычайно прост: если уж консорциум бизнесменов решил объединиться для покупки такого количества акций «Бормака», нет смысла не верить утверждению их банка о намерении вложить свежий капитал в компанию и тем оживить ее деятельность.

Подобные действия могут только благотворно сказаться на цене акций, а все трое директоров были их владельцами. Резолюция была предложена, поддержана и принята. Мистер Робертс был включен в Совет директоров, как представитель интересов Цвинглибанка. Никто не потрудился изменить устав компании, где утверждалось, что двое директоров составляют кворум при принятии решений правлением, хотя теперь в правлении было уже не пять, а шесть директоров.

Мистер Кейт Браун стал частым гостем в Брюгге и ценным клиентом Кредитбанка. Он был с обычным радушием принят месье Гуссенсом, который подтвердил поступление на его счет суммы в 20 000 фунтов из Швейцарии этим утром. Шеннон снял 10 000 долларов наличными и выписал именной чек на 26 000 долларов для герра Йоханна Шлинкера из Гамбурга.

Из ближайшего почтового отделения он отослал чек Шлинкеру заказным письмом, приложив записку, в которой просил торговца не медлить с испанской закупкой.

Им с Марком Вламинком предстояло убить почти четыре часа до назначенной встречи с Буше, и два из них они провели за чаем в кафе города Брюгге, прежде чем с наступлением темноты отправиться в путь.

Между Брюгге и Гентом, что в сорока четырех километрах к востоку, есть одинокая дорога. Она так причудливо извивается, огибая поля и фермы, что большинство автомобилистов предпочитают ей участок новой автострады Е5, тоже связывающий два этих фламандских города, по пути из Остенде в Брюссель. В середине пустынной старой дороги двое наемников обнаружили заброшенную ферму, которую описал им Буше. Вернее, они нашли выцветший от времени указатель на съезд к ферме, скрытой от дороги в зарослях деревьев.

Шеннон проехал немного дальше намеченного места и остановился. Вламинк вышел из машины и пошел осмотреть ферму. Через двадцать минут он вернулся и сообщил, что ферма действительно заброшенная и при этом довольно давно. Не было там и следов приготовлений к приему покупателей.

– В доме или надворных строениях кто-нибудь есть? – спросил Шеннон.

– Дом заперт спереди и сзади. Никаких следов человека. Я осмотрел сараи и конюшню. Никого.

Шеннон взглянул на часы. Уже стемнело, а ждать нужно было еще час.

– Возвращайся туда и наблюдай из укрытия, – приказал он. – Я буду следить за центральным входом в дом отсюда.

Когда Марк удалился, Шеннон снова осмотрел фургон. Он был старым и битым, но на ходу, а двигатель побывал в руках у хорошего мастера. Шеннон достал из-под сиденья два фальшивых номера и примотал их прозрачной клейкой лентой поверх настоящих. Отодрать их ничего не стоит, как только они подальше отъедут от фермы, а причин для того, чтобы Буше видел настоящие номера, он не видел. По бокам фургона были наклеены рекламные плакаты, которые бросались в глаза издалека, но и от них тоже можно было быстро избавиться. В багажном отделении лежали шесть мешков с картошкой, которые он велел захватить Вламинку, и широкая доска, с выпиленными пазами. Из нее получалась высокая перегородка в кузове, если закрепить ее поперек бортов. Удовлетворенный увиденным, он занял место у обочины дороги и продолжил наблюдение за фермой.

Крытый грузовичок появился без пяти восемь. Когда он затормозил и свернул с шоссе, Шеннон разглядел силуэт склонившегося за рулем водителя, а рядом с ним – темный шар с головой-набалдашником, которым, без сомнения, мог быть только Буше. Красные габаритные огни машины удалялись от шоссе, пока не скрылись в тени деревьев. Очевидно, Буше играл в открытую.

Шеннон подождал три минуты, потом тоже сел в фургон и свернул на проселок, ведущий к ферме. Когда он въехал в ворота, машина Буше стояла с включенными фарами посреди двора. Он заглушил двигатель и вылез из фургона, не выключая фар. Расстояние между машинами было не больше десяти футов.

– Месье Буше, – позвал он в темноту и сам старался держаться в стороне от света фар своей машины.

– Месье Браун, – услышал он сипенье Буше, и толстяк вразвалку вышел на свет.

С ним был «помощник», крупный мускулистый тип. Хорош для переноса тяжестей, но неуклюж и тяжеловат, подметил про себя Шеннон. Марк же, как ему было известно, при необходимости мог порхать словно балерина. При случае проблем не будет.

– Привезли деньги? – спросил Буше, подойдя ближе. Шеннон жестом показал на сиденье своего фургона.

– Они там. «Шмайссеры» на месте?

Буше в свою очередь махнул пухлой лапой в сторону своей машины.

– В кузове.

– Я предлагаю вынуть то, что мы привезли, и положить на землю между машинами, – сказал Шеннон.

Буше повернулся и что-то сказал своему напарнику по-фламандски. Шеннон не понял ни слова. Здоровяк подошел к кузову машины и откинул борт. Шеннон насторожился. Если ждать сюрпризов, то именно сейчас. Сюрпризов не последовало. В тусклом свете фар он разглядел десять приземистых прямоугольных ящиков и большую картонную коробку.

– Вашего друга здесь нет? – спросил Буше.

Шеннон свистнул. Крошка Марк вышел из-за ближайшего амбара и подошел ближе.

Никто не произнес ни слова. Шеннон откашлялся.

– Давайте покончим с передачей товара, – сказал он. Протянул руку под переднее сиденье своей машины и извлек увесистый пакет в плотной обертке. – Наличные, как просили. Даадцатидолларовые купюры. В каждой пачке по пятьдесят штук. Десять пачек.

Он стоял рядом с Буше, пока толстяк проверял каждую пачку, удивительно проворно перебирая купюры своими толстыми пальцами и распихивая пачки по боковым карманам. Закончив с последней, он снова вытащил все пачки и достал из каждой наугад по несколько банкнот. При помощи карманного фонарика он внимательно изучил каждую из них на предмет возможной подделки. Все было как в аптеке. В конце концов, он кивнул.

– Порядок, – сказал он и бросил что-то своему помощнику.

Тот отошел в сторону от открытого борта машины. Шеннон кивнул Марку, который подошел к кузову и вытащил первый ящик на траву. Достав из кармана монтировку, он отодрал прибитую сверху крышку и в свете своего фонаря осмотрел десять «шмайссеров» лежащих рядком на дне ящика. Один из них он вынул и проверил, как работает спусковой механизм, затвор, и нет ли проблем с бойком. Положив автомат на место, он снова крепко приколотил крышку ящика.

На десять ящиков у него ушло двадцать минут. Пока он занимался этим, могучий помощник Буше стоял поблизости.

Шеннон с Буше держались бок о бок в двенадцати футах от них.

В конце концов, Марк заглянул в картонную коробку. В ней было 500 магазинов для «шмайссеров». Он проверил один из них, чтобы убедиться, что он подходит, а не соответствует какой-нибудь другой модели автомата.

После этого он повернулся к Шеннону и кивнул.

– Все в порядке, – сказал он.

– Вы не могли бы попросить вашего друга помочь моему напарнику погрузить товар? – спросил Шеннон у Буше.

Толстяк проинструктировал своего ассистента. Через пять минут десять плоских ящиков и картонная коробка с магазинами были загружены в фургон Марка. Перед погрузкой два мощных фламандца вытащили мешки с картошкой, и Шеннон слышал, как они о чем-то переговаривались на родном языке. Помощник Буше рассмеялся.

Когда ящики с оружием были нагружены, Марк установил широкую доску вертикально, словно перегородку, поперек багажника фургона. Вытащив нож, он распорол первый мешок с картошкой, взвалил его на плечо и высыпал содержимое в багажный отсек. Клубни картофеля покатились по крышкам ящиков, забиваясь в щели между ними и бортами фургона.

Смеясь, второй бельгиец тоже включился в работу.

Того количества картошки, которое они привезли, с избытком хватило, чтобы надежно прикрыть десять ящиков с автоматами и коробку с магазинами к ним. Кто бы ни заглянул в фургон, не обнаружил бы ничего, кроме наваленной врассыпную картошки. Мешки выбросили в канаву.

Закончив работу, оба фламандца вместе вышли из-за машины.

– О'кей, пора ехать, – сказал Марк.

– Если не возражаете, мы поедем первыми, – обратился Шеннон к Буше. – Теперь отягчающие улики у нас.

Он подождал, пока Марк заведет машину и развернется передом в сторону дороги, ведущей к шоссе, после чего отошел от Буше и сел в машину. На полдороге к шоссе проселок перерезала довольно глубокая канава, через которую приходилось переезжать очень осторожно и крайне медленно. В этом месте Шеннон что-то бросил Марку, забрал у него нож и, выпрыгнув из машины, спрятался за придорожными кустами.

Через пару минут подъехал Буше. Он тоже почти остановился, чтобы перевалить через канаву. Шеннон выскользнул из-за кустов как только машина проехала мимо, догнал ее и, резко нырнув вперед, всадил нож в заднее колесо.

Забегая за кусты он слышал, как воздух со свистом вырывается наружу. Он подошел к Крошке Марку на шоссе в тот момент, когда тот закончил снимать рекламные плакаты с машины и отцеплял фальшивые номерные знаки спереди и сзади, У Шеннона против Буше ничего не было, он просто хотел иметь получасовой запас времени.

К половине одиннадцатого парочка вернулась в Остенде, фургон, забитый молодой картошкой, был заперт в гараже, который Марк Вламинк арендовал по указанию Шеннона, и, потягивая пенящееся пиво в баре Марка на Кляйнштраат, они ждали, пока Анна приготовит еду. Шеннон впервые встретился с крепко сбитой фигуристой женщиной, которая была любовницей его приятеля, и, как принято в таких случаях, был с ней необычайно любезен.

Вламинк заказал ему номер в гостинице, в центре города, но они пили допоздна, вспоминая былые бои и засады, удивительные случаи и старых друзей, атаки и внезапные отступления, то смеясь над тем, что теперь казалось забавным, то угрюмо кивая, когда бередились еще саднящие раны. Бар работал до тех пор, пока Крошка Марк пьет, а остальные простые смертные должны были сидеть рядом и слушать. Разошлись они только на рассвете.

Крошка Марк зашел к нему в гостиницу на следующее утро, и они вместе позавтракали. Он объяснил бельгийцу, что хочет припрятать «шмайссеры» таким образом, чтобы можно было переправить их через границу во Францию для погрузки на корабль в одном из портов на Средиземном море.

– Можем отправить их в ящиках из-под молодой картошки, – предложил Марк.

Шеннон отрицательно покачал головой.

– Картошку перевозят в мешках, а не в ящиках, – сказал он. – Нам только не хватало попасться во время перевозки или погрузки в порту. Сразу всего лишимся. У меня есть идея получше.

В течение получаса он рассказывал Вламинку, что надо сделать с автоматами, и бельгиец послушно кивал.

– Хорошо, – сказал он, поняв окончательно что от него требуется. – Я могу работать в гараже по утрам до открытия бара. Когда надо отправлять груз на юг?

– До 15 мая, – сказал Шеннон. – Поедем окольным путем. Я пришлю сюда в помощь Жана-Батиста, и в Париже поменяем фургон на французский. Нужно все подготовить к отправке вовремя.

Марк проводил его до порта на такси потому, что фургон теперь предстояло использовать только один, последний раз, на пути из Остенде в Париж с грузом нелегального оружия. Никаких проблем с покупкой билета на паром для автотуристов до Дувра не было, хотя Шеннон был без машины. К вечеру он уже вернулся в Лондон.

Остаток времени до ужина он потратил на составление подробного отчета Эндину, опуская имя торговца оружием и не называя места, где оно было спрятано. К отчету он приложил список расходов и копию справки об остатке вклада на счету в Брюгге. Все это он отослал на адрес «до востребования», которым пользовался для контактов с сотрудником сэра Джеймса Мэнсона.

С утренней почтой в пятницу поступил массивный пакет от Жана-Батиста Лангаротти. В нем были рекламные каталоги трех европейских фирм, занимающихся выпуском прорезиненных надувных катеров на жестком каркасе, таких, как ему было нужно. Их широко рекламировали как подходящие для использования в качестве спасательных катеров, буксиров для воднолыжников, прогулочных катеров, незаменимых для подводной охоты, шлюпок для яхт и тому подобное. Нигде даже не упоминался тот факт, что все эти модели были разработаны на основании первоначального проекта, целью которого было снабдить морских десантников маневренным и быстрым средством для внезапной высадки на берег.

Шеннон с интересом просмотрел все брошюры. Из трех фирм одна была итальянской, другая – английской и третья – французской. Итальянская фирма, шесть складов которой располагались на Лазурном Берегу, показалась Шеннону самой подходящей с точки зрения предлагаемой продукции и удобства доставки. Два экземпляра их самой крупной модели – катера длиной пять с половиной метров – в данный момент были в наличии на складах. Один в Марселе, а другой в Каннах. В буклете французского промышленника была фотография их самого крупного образца, пятиметровой длины катера, мчащегося по лазурной водной глади, гордо задрав нос кверху.

Лангаротти в письме писал, что один такой экземпляр стоял в магазине морского оборудования в Ницце. Он добавил также, что модели британского производства надо заказывать отдельно и, наконец, что несмотря на возможность приобрести каждую из предложенных моделей, окрашенную в ярко-оранжевый цвет, он остановился только на черном варианте. Каждый катер мог быть снабжен подвесным мотором мощностью не менее, чем в пятьдесят лошадиных сил. Семь вариантов таких двигателей имелось в свободной продаже на месте.

Шеннон написал подробное письмо, где велел Лангаротти купить два катера итальянского производства, готовые к немедленной отправке, и один – французский. Он особо подчеркнул, что корсиканцу следует срочно позвонить на склады и выслать десятипроцентный задаток заказной почтой. Помимо этого надо купить три лучших мотора, но в разных магазинах.

Он выписал цены всех перечисленных товаров, и общая сумма перевалила за 4000 фунтов. Это означало, что он выбился из предполагаемого бюджета на покупку вспомогательного оборудования в 5000 фунтов, но его это не волновало. Оружие обойдется дешевле, чем предполагалось, да и корабль, как он надеялся, тоже. Он написал Лангаротти, что переводит на его счет сумму в 4500 фунтов, на остаток от которой ему следует купить подержанный фургон грузоподъемностью около тонны, главное, чтобы документы на него были в порядке и страховка оформлена.

На нем ему предстояло путешествовать по побережью, закупать надувные катера и подвесные моторы к ним и самому доставить их на таможенный склад агента по экспорту в Тулоне. Весь товар обязан быть на месте и подготовлен к отправке не позднее 15 мая. Утром этого числа Лангаротти должен будет встретиться с Шенноном в парижском отеле, которым обычно пользовался Шеннон. Жан-Батисту нужно приехать на фургоне.

Главарь наемников отослал в этот день еще одно письмо. В Кредитбанк города Брюгге, с просьбой перевести 2500 фунтов на счет мосье Жана-Батиста Лангаротти в Центральном отделении банка Сосьете Женераль города Марселя. Оба письма были отправлены срочной почтой в тот же день.

Вернувшись после этого в свою квартиру, Кот Шеннон улегся на кровать и уставился в потолок. Он чувствовал усталость и апатию. Сказывалось напряжение последних тридцати дней.

Пока все развивалось по плану. Алан Бейкер оформит покупку минометов и базук в Югославии, так что к началу июня они будут готовы к отправке; Шлинкер в данный момент должен быть в Мадриде, закупая достаточно патронов, чтобы палить из «шмайссеров» круглый год. Единственная причина, по которой он согласился на такой большой объем покупки боеприпасов – чтобы все выглядело солидно в глазах испанских властей. Разрешение на экспорт будет получено в середине июня, если он сообщит немецкому торговцу название судна не позднее середины мая, и при условии, что корабль и компания, которой он принадлежит, не вызовут подозрения чиновников в Мадриде.

Вламинк должен будет завершить подготовку автоматов к нелегальной переброске по территории Бельгии и Франции в Марсель до 1 июня. В то же время будут погружены в Тулоне десантные катера, двигатели и вспомогательное оборудование, которое он заказал у Шлинкера.

Помимо нелегальной доставки «шмайссеров» остальное было оформлено по закону и должно быть соответствующим образом погружено на борт. Это не означало, что все должно пройти гладко. Не исключено, что какое-нибудь правительство будет тянуть резину или откажется продавать товар на основании представленных документов.

Затем шла экипировка, которую Дюпре продолжал закупать в Лондоне. Ее тоже необходимо доставить на склад в Тулоне не позднее конца мая.

Оставалась одна крупная нерешенная проблема – корабль.

Земмлер должен подыскать нужное судно, а он уже целый месяц потратил впустую.

Шеннон скатился с постели и передал по телефону телеграмму на квартиру Дюпре в Бейсуотере, требуя немедленной встречи. Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.

– Привет, это я.

– Хелло, Джули, – ответил он.

– Где ты был, Кот?

– Далеко. За границей.

– На этот уикэнд никуда не собираешься? – спросила она.

– Нет. Пока не собираюсь. – На самом деле ему больше нечего было делать и некуда ехать до тех пор, пока Земмлер не свяжется с ним по поводу покупки корабля. Он даже не знал, где в данный момент может находиться немец.

– Хорошо, – сказала девушка в трубке. – Давай проведем уикэнд вместе и займемся делом.

Вероятно, усталость сказывалась. Он стал туго соображать.

– Каким делом? – переспросил он.

Она начала рассказывать, описывая детали настолько подробно, что он не выдержал, прервал ее и велел быстро приехать, чтобы зря не тратить время.

Хотя всю неделю ее распирало от неожиданной информации, увидев снова своего любимого, Джули мигом забыла обо всем, что так хотела ему сообщить. Память вернулась к ней только к полуночи. Она склонилась к лицу дремлющего наемника и сказала:

– Да, кстати, я тут как-то видела твою фамилию.

Шеннон недовольно замычал спросонья.

– На листке бумаги, – продолжала настаивать она.

Он не проявил интереса, повернулся и зарылся лицом в подушку.

– Сказать где?

Его реакция ее разочаровала. Он снова промычал что-то.

– В папке на столе моего папы.

Если она собиралась сделать ему сюрприз, то ей это удалось. Он мигом вскочил на кровати и резко схватил ее за руки выше локтей. Что-то в его взгляде ее напугало.

– Мне больно, – недовольно протянула она.

– Что это была за папка на столе твоего отца?

– Папка как папка, – жалобно прохныкала она, вот-вот готовая разрыдаться. – Я просто хотела тебе помочь.

Он ослабил захват и взгляд его смягчился.

– Что тебе там было надо?

– Ну, ты же всегда о нем спрашиваешь. Когда я заметила эту папку, то просто решила заглянуть внутрь. Тогда и увидела твою фамилию.

– Расскажи мне все по порядку, – мягко попросил он.

Закончив рассказ, она потянулась к нему и обвила руками за шею.

– Я люблю вас, мистер Кот, – прошептала она. – И сделала это только поэтому. Разве я была не права?

Шеннон на минутку задумался. Она уже знала слишком много, и существовало всего два способа заставить ее молчать.

– Ты правда меня любишь? – спросил он.

– Да, правда.

– Ты не хочешь, чтобы мне было плохо от того, что ты что-нибудь не то сделаешь или скажешь?

Она слегка отстранилась и пристально заглянула ему в лицо. Это было так похоже на ее девические сны.

– Никогда, – патетически произнесла она. – Я не скажу ни слова. Что бы со мной ни сделали.

Шеннон от удивления даже несколько раз моргнул.

– Никто с тобой ничего делать не собирается, – сказал он. – Просто не болтай отцу, что знакома со мной, и не рассказывай, что копалась в его бумагах. Видишь ли, он пользуется моими услугами для сбора информации в Африке о перспективах разработок. Если он узнает о нашем знакомстве, то тут же меня уволит. Мне придется искать другую работу. Есть одно предложение. Придется уехать далеко, в Африку. Так что, понимаешь, нам придется расстаться, если только он о нас пронюхает.

Удар пришелся в самую точку. Она не хотела, чтобы он уезжал. Он, конечно, понимал, что скоро придет тот день, когда им придется расстаться, но пока не собирался рассказывать ей об этом.

– Я ничего не скажу, – пообещала она.

– Еще пару слов, – сказал Шеннон. – Ты говоришь, что обратила внимание на заголовок в верхней части листка со списком расценок за горно-рудные работы. Что это был за заголовок?

Она наморщила лоб, пытаясь вспомнить.

– Ну, то что в авторучках используют. Я видела это слово на рекламе дорогих авторучек.

– Чернила? – спросил Шеннон.

– Платина? – неуверенно сказала она.

– Платина, – поправил он ее, вдруг задумавшись. – И последнее, что было написано на обложке папки?

– Ну это я запомнила, – с радостью отозвалась она. – Как в детских сказках. Хрустальная гора.

Шеннон глубоко вздохнул.

– Пойди приготовь мне кофе, малышка.

Услышав, как она загремела чашками на кухне, он облокотился на спинку кровати и устремил взгляд в окно на ночной Лондон.

– Ах ты, хитрая скотина, – прошептал он. – На этот раз дешево отделаться не удастся, сэр Джеймс. Фокус не пройдет.

В темноте раздался его смех.

Той же субботней ночью Бенни Ламбер, пошатываясь, плелся в свою берлогу после солидной поддачи с друзьями в одном из любимых кафе. Он много раз этим вечером ставил выпивку корешам на те бабки, которые ему отсыпал Шеннон. Он уже успел обменять их на франки. Приятно было вешать всем лапшу на уши о «крупном деле», которое только что удалось провернуть, и покупать шлюхам в баре шампанское. Сам он тоже заправился под завязку, даже перебрал немного, и поэтому не обратил внимания на машину, которая медленно кружила за ним в сотне ярдов. Не придал он значения и тому, что когда вышел на пустырь в полумиле от дома, машина вдруг рванула вперед и подъехала к нему вплотную.

К тому времени, когда он сообразил, что происходит, и начал протестовать, громадных размеров человек, вылезший из машины, уже тащил его в сторону за рекламный щит, стоящий в девяти ярдах от обочины.

Протесты прекратились, когда человек, не отпуская захвата за шиворот, развернул его к себе и резким ударом двинул кулаком в солнечное сплетение. Бенни Ламбер обмяк и рухнул на землю. Стоя над ним так, что лицо скрывалось от света фонаря в тени афиши, человек достал из-за пояса короткий стальной ломик. Наклонившись, гигант подхватил корчащегося на земле Ламбера под левую коленку и приподнял ногу вверх.

Послышался приглушенный хруст, когда нападающий со всего размаху шмякнул ломиком по коленной чашечке, размозжив ее вдребезги. Ламбер испустил пронзительный вопль, как проткнутая шомполом крыса, и потерял сознание. Он так и не почувствовал, как разбивалось второе колено.

Двадцать минут спустя Томар звонил своему нанимателю из телефона-автомата напротив ночного кафе в миле от пустыря. Ру выслушал его и кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – У меня тоже есть новости для тебя. Из той гостиницы, где обычно останавливается Шеннон. Анри Алэн только что сообщил, что они получили письмо от мистера Кейта Брауна. Ему зарезервирован номер на 15 мая. Понял?

– Пятнадцатое, – повторил он. – Да. Значит, он там будет.

– И ты тоже, – сказал голос в трубке. – Анри будет держать связь со своим знакомым из гостиницы, а ты будешь стоять на стреме неподалеку от отеля с полудня накануне и далее.

– До каких же пор? – спросил Томар.

– Пока он не выйдет в одиночестве, – сказал Ру. – Тут ты его и прихлопнешь. За пять тысяч долларов.

Выходя из телефонной будки Томар слегка улыбался. Попивая пиво, он облокотился на стойку бара, и почувствовал, как пистолет прижался к ребрам слева подмышкой. Это его еще больше развеселило. Через несколько дней он поможет ему заработать небольшое состояние. У него не было сомнений по этому поводу. Он уговаривал себя, что нет ничего проще, чем ухлопать человека, пусть даже самого Кота Шеннона, который тебя никогда не видел и не догадывается о твоем существовании.

Курт Земмлер позвонил поздним утром в воскресенье.

Шеннон, голый, лежал на постели, уставившись в потолок, пока Джули возилась на кухне с завтраком.

– Мистер Кейт Браун? – спросила телефонистка.

– Да, я у телефона.

– С вами будет говорить мистер Семолина из Генуи.

Шеннон рывком сел на кровати, прижав трубку к уху.

– Соединяйте, – сказал он.

Голос немца звучал слабо, но помех не было.

– Карло?

– Да. Курт?

– Я в Генуе.

– Я знаю. Что нового?

– Я нашел то, о чем ты просил. На этот раз наверняка. Правда, есть человек, который тоже не прочь ее купить. Надо будет заплатить больше, если хотим приобрести корабль. Но он в порядке. Для нас это то, что надо. Можешь приехать посмотреть?

– Ты вполне уверен, Курт?

– Да. Вполне. Грузовое судно, собственность генуэзской судовой компании. Недавно из ремонта.

Шеннон подумал.

– Прилечу завтра. В какой гостинице ты остановился?

Земмлер назвал.

– Буду на первом же самолете. Не знаю точно, когда это случится. Не выходи с утра из гостиницы, я с тобой свяжусь. Закажи мне номер.

Через несколько минут он уже беседовал со службой заказа билетов компании БЕА и узнал, что первый рейс вылетает в Милан в 9.05 на следующее утро, откуда можно пересесть на самолет до Генуи, прибывающий на место во втором часу дня по местному времени. Он заказал себе билет.

Когда Джули принесла кофе, он улыбался. Если корабль подойдет, то он оформит все дела в ближайшие двенадцать дней и будет на свидании с Лангаротти в Париже 15 мая, с полной уверенностью, что Земмлер подготовит корабль к отплытию до конца мая, с надежной командой, запасом горючего и продовольствия.

– Кто это звонил? – спросила девушка.

– Приятель.

– Что за приятель?

– Компаньон по делу.

– Что ему надо?

– Мне нужно поехать на встречу с ним.

– Когда?

– Завтра утром. В Италию.

– И надолго?

– Не знаю. Недели на две. Может, больше.

Она, опустив голову, уставилась в свою чашку.

– А мне что прикажешь делать все это время?

Шеннон улыбнулся.

– Подыщешь себе что-нибудь. Такого добра везде навалом.

– Ты, конечно, порядочный негодяй, – задумчиво сказала она. – Но раз уж тебе надо ехать, то ничего не поделаешь. Значит, у нас остается время только до завтрашнего утра. Учти, мой милый котеночек, я не собираюсь терять ни минуты!

После того, как его кофе выплеснулся на подушку, он про себя заметил, что атаковать дворец Кимбы, наверное, куда проще, чем удовлетворить ненасытные желания славной маленькой дочурки сэра Джеймса Мэнсона.

(обратно)

Глава 15

Генуэзский порт купался в лучах послеполуденного солнца, когда Кот Шеннон и Курт Земмлер расплатились за такси, и немец повел своего командира вдоль причала туда, где пришвартовалось самоходное судно «Тоскана». Старенький транспортный корабль был с двух сторон зажат мощными грузовыми судами водоизмещением по три тысячи тонн. Но это не имело значения для Шеннона. По его оценке, «Тоскана» была достаточно велика для их целей. Крыша небольшого носового отсека обрывалась на четыре фута вниз к главной палубе, в центре которой был большой прямоугольный люк, ведущий в единственный грузовой трюм корабля. Ближе к корме располагался капитанский мостик, под которым угадывалась каюта капитана и помещения для команды. На единственной, довольно короткой и толстой мачте была укреплена стрела грузоподъемника, поднятая почти вертикально. На корме, по правому борту, была закреплена спасательная шлюпка.

Посудина была старой, краска в одних местах блестела на солнце, а в других – облупилась под действием времени и соленых морских волн. Небольшое, старое, аляповатое суденышко обладало тем качеством, которое требовалось Шеннону – было неприметным. Тысячи таких маленьких трудяг непрестанно перевозят грузы из Хайфы в Гибралтар, из Танжера в Дакар, из Монровии в Симонстаун. Они все похожи друг на друга, не привлекают внимания и редко наводят на подозрения, что замешаны хоть в чем-то, выходящем за рамки доставки малых партий товара из одного порта в другой.

Земмлер провел Шеннона на борт. Они прошли на корму, спустились по трапу в темноту кают-компании, и Земмлер позвал кого-то. Потом они прошли дальше. В каюте их встретил мускулистый человек с мужественным обветренным лицом, лет сорока с небольшим, который кивнул Земмлеру и вопросительно уставился на Шеннона.

Земмлер пожал ему руку и представил Шеннону.

– Карл Вальденберг, первый помощник капитана.

Вальденберг коротко кивнул, и они обменялись рукопожатием.

– Пришли осмотреть нашу старушку «Тоскану»? – спросил он.

Шеннон с удовольствием отметил, что он говорит хотя и с акцентом, но на приличном английском, да и по виду похож на человека, который за хорошую плату согласится взять на борт груз, не отмеченный в декларации. Ему стало понятно, почему немец заинтересовался этим человеком. Земмлер предупредил его, что сказал команде о предстоящем осмотре корабля своим начальником, на предмет возможной покупки. Для первого помощника личность нового владельца была совсем не безразлична. Помимо всего прочего, Вальденбергу приходилось думать и о своем будущем.

Механик-югослав был где-то на берегу, но они увидели матроса – юного итальянца, рассматривающего мужской журнал в своей каюте. Не дожидаясь прихода капитана-итальянца, первый помощник провел их по «Тоскане».

Шеннона интересовали три вещи: возможность разместить на корабле еще двенадцать человек, даже если им придется спать на палубе, под открытым небом; каков объем грузового трюма и можно ли припрятать от чужих глаз несколько ящиков дополнительно и, наконец, насколько надежны двигатели, смогут ли они дотянуть до берегов Южной Африки, если потребуется.

Глаза Вальденберга чуть заметно сузились, когда Шеннон задал свои вопросы, но он обстоятельно ответил на них. Он сам прекрасно понимал, что ни один пассажир не будет платить деньги за удовольствие спать на палубе «Тосканы» под летним звездным небом, завернувшись в одеяло, так же, как было ясно, что «Тоскана» не предназначена для доставки груза на другой конец Африки. На такие расстояния груз отправляют большими судами. Преимущество маленького грузового корабля в том, что на него можно быстро погрузить товар по первому требованию и через пару дней выгрузить его в порту за пару сотен миль от места погрузки. Большим судам требуется куда больше времени проводить в портах. Но на больших расстояниях, например при переходе из Средиземноморья в Южную Африку, большие суда быстро компенсируют потерю времени в порту за счет скорости хода. Для экспортера такие посудины, как «Тоскана», не представляют интереса, если речь идет о доставках на расстояние более чем 500 миль.

Осмотрев корабль, они поднялись на палубу, и Вальденберг предложил им пива, которое они пили в тени, под брезентовым навесом за капитанским мостиком. Там и начались настоящие переговоры. Немцы обменивались репликами на своем гортанном языке, моряк, видимо, задавал вопросы, а Земмлер отвечал на них. В конце концов Вальденберг внимательнопосмотрел на Шеннона, перевел глаза на Земмлера и медленно кивнул.

– Возможно, – произнес он по-английски.

Земмлер повернулся к Шеннону и объяснил:

– Вальденберг интересуется, почему такой человек, как вы, очевидно, незнакомый с фрахтовкой торговых грузовых судов, хочет купить себе такой корабль. Я сказал, что ты бизнесмен, а не моряк. Он считает, что перевозка товара слишком рискованное предприятие, и богатый человек не станет вкладывать сюда деньги, если только у него нет каких-то особых соображений на этот счет.

Шеннон кивнул.

– Справедливо. Курт, я хочу кое-что сказать тебе с глазу на глаз.

Они прошли на корму и облокотились на поручни, пока Вальденберг попивал свое пиво.

– Что скажешь об этом парне? – тихо произнес Шеннон.

– Мужик что надо, – без колебаний ответил Земмлер.

– Капитан к тому же владелец корабля, но он человек старый и собирается на покой. Поэтому ему приходится продавать судно, чтобы обеспечить старость. Значит, место капитана освобождается. Мне кажется, что Вальденберг на него нацелился, и меня это бы вполне устроило. У него есть лицензия, и он знает корабль как свои пять пальцев. Кроме тога, он не новичок на море. Остается вопрос, согласится ли он взять на борт рискованный груз. Мне кажется, что да, если цена будет соответствующая.

– Он уже что-то заподозрил? – спросил Шеннон.

– Конечно. Считает, что ты занимаешься нелегальным ввозом иммигрантов в Британию. Не хочет иметь неприятности с законом, но за приличную цену, на мой взгляд, пойдет на риск.

– Очевидно, прежде всего надо купить корабль. Позже он сможет решить, уйти или остаться. Если захочет уйти, подыщем другого капитана.

Земмлер отрицательно покачал головой.

– Нет. Нам придется немало рассказать ему заранее, чтобы приблизительно ввести его в курс предстоящего дела. Если он уйдет, это будет связано с утечкой информации.

– Если он узнает, в чем будет заключаться работа, а после этого решит уйти, то другого пути, кроме этого, у него не будет, – сказал Шеннон и указал пальцем вниз на покрытую масляными пятнами воду за кормой.

– Есть еще кое-что, Кот. Было бы совсем неплохо привлечь его на нашу сторону. Он знает корабль, и если решит остаться, то может уговорить капитана продать «Тоскану» нам, а не местной судовой компании, которая тоже точит на него зубы. Его мнение не безразлично капитану, потому что старик хочет передать «Тоскану» в надежные руки, а Вальденбергу он доверяет.

Шеннон обдумал сказанное. Идея пришлась ему по душе.

Времени оставалось все меньше и меньше, а «Тоскана» ему нравилась. Первый помощник может способствовать ее покупке и наверняка сможет с нею управиться на посту капитана. Он же подыщет себе помощника, такого, на которого можно будет надеяться.

Существует одно полезное правило подкупа людей. Никогда не пытайся купить всех до одного. Достаточно хорошо заплатить человеку, который будет контролировать своих подчиненных. Он сам о них позаботится.

Шеннон решил попытаться привлечь Вальденберга в союзники. Они вернулись под тент.

– Буду с вами откровенен, мистер, – сказал он немцу. – Вам, конечно, ясно, что если я куплю «Тоскану», то не стану возить на ней арахис. Правда и то, что возникнет элемент риска, когда груз поступит на борт. При разгрузке риска не будет, потому что судно не войдет в территориальные воды. Мне нужен хороший шкипер, а Курт Земмлер считает, что вы – подходящая кандидатура. Тогда давайте говорить о главном. Если я куплю «Тоскану», то предложу вам место капитана. Вы получите гарантированное полугодовое жалование, в два раза больше вашего теперешнего, плюс единовременную премию в 5000 долларов за первый рейс, который планируется через десять недель.

Вальденберг выслушал, не сказав ни слова. Потом улыбнулся и поднялся со своего места, протянув руку.

– Мистер, капитан к вашим услугам.

– Прекрасно, – сказал Шеннон. – Теперь дело за малым – купить корабль.

– Никаких проблем, – сказал Вальденберг. – Сколько вы готовы выложить за него?

– А какова цена? – в свою очередь спросил Шеннон.

– Цена рыночная, – ответил Вальденберг. – Конкуренты сказали, что готовы заплатить 25 000 фунтов, но ни пенни больше.

– Я пойду на 26 000. Капитан согласился? – спросил Шеннон.

– Конечно. Вы говорите по-итальянски?

– Нет.

– А Спинетти не знает английского. Разрешите мне быть вашим переводчиком. Я обо всем договорюсь со стариком. Учитывая цену и то, что я стану капитаном, он отдаст вам «Тоскану». Когда вы готовы с ним встретиться?

– Завтра утром подойдет? – спросил Шеннон.

– Хорошо. Завтра в десять утра здесь, на борту.

Они снова обменялись рукопожатиями, и наемники ушли.

Крошка Марк Вламинк работал не щадя сил в гараже, пока запертый на ключ фургон стоял снаружи, перед воротами. Ворота гаража Марк тоже запер на тот случай, чтобы его никто не потревожил. Он уже второй день проводил в гараже и почти закончил первую часть работы.

Вдоль задней стены гаража он поставил рабочий стол из деревянных брусьев, оборудовав его всем необходимым.

Инструменты были куплены на 500 фунтов, данных Шенноном, как и сам фургон, да и все остальное снаряжение. Вдоль боковой стены стояли пять больших стальных бочек. Они были окрашены в ярко-зеленый цвет, и сбоку на каждой красовалась надпись «Нефтяная компания КАСТРОЛ». Они были пустыми, Марк их приобрел по дешевке в порту, а когда-то в них хранилось густое смазочное масло, о чем также свидетельствовала надпись на каждой бочке.

В первой бочке Марк вырезал круглое отверстие на дне и поставил ее вверх тормашками дырой кверху, а завинчивающейся крышкой к полу. От дна бочки оставалась лишь узкая, в полтора дюйма шириной полоска металла по краю.

Из багажного отделения фургона Марк вытащил два ящика с автоматами, и двадцать «шмайссеров» были почти готовы к помещению в новый тайник. Каждый автомат был туго обмотан клейкой лентой от одного конца до другого, при этом к каждому были приметаны по пять магазинов. После этого автоматы вкладывались в большие плотные полиэтиленовые мешки, из которых Марк тщательно высасывал воздух, а затем крепко перетягивал шпагатом. Затем каждый мешок помещался в следующий, внешний мешок, который также туго перевязывался.

Такая упаковка гарантирует, что автоматы будут сухими, когда придет время вытаскивать их на свет.

Он обхватил двадцать увесистых продолговатых свертков и обвязал их куском нейлонового шпагата. Получился большой тюк, который он аккуратно просунул в отверстие бочки и опустил внутрь. Бочки были стандартные, рассчитанные на сорок четыре галлона или двести литров, и в каждой из них было достаточно места для двадцати «шмайссеров» с запасными обоймами. Между стенками и тюками оставалась еще небольшая воздушная прослойка.

Когда первый тюк был спрятан, Марк приступил к процессу запаивания бочки. Он запасся в портовом магазине жестяными дисками нужного размера и приладил один из них поверх отверстия бочки. Полчаса ушло на работу ножовкой и напильником, пока, наконец, диск не лег плотно на дно, аккуратно прилегая изнутри к ребру нижнего кольца окантовки и полностью прикрывая собой то, что осталось от прежнего дна.

Включив паяльную лампу, он взял стержень из мягкого припоя и начал припаивать жесть к жести.

Металл можно приварить к металлу, и для получения прочных соединений так обычно и поступают. Но в бочке, когда-то содержащей масло или легковоспламеняющиеся вещества, всегда остается опасность взрыва.

Пайка куска жести на другой кусок не дает такой же прочности соединения, но может быть произведена при куда более низких температурах. Если бочки не будут класть на бок и прыгать на них, что может привести к существенным напряжениям, припаянное дно никуда не денется.

Когда дело было сделано, Марк залил все мелкие швы припоем и, дождавшись, пока дно остынет, выкрасил его свежей краской, точно такой же, какой красят нефтяные бочки фирмы «КАСТРОЛ» во всем мире. После того, как краска высохла, он аккуратно перевернул бочку, установив ее на новое дно, отвинтил крышку и опорожнил внутрь несколько канистр с густым смазочным маслом.

Изумрудно-зеленая жидкость, тяжелая, клейкая, вязкая, толстой струей вливалась в отверстие и с бульканьем стекала на дно. Постепенно заполнялись все пустоты между тюком с автоматами и стенками бочки, масло проникало во все складки и зазоры между полиэтиленовыми пакетами, поднимаясь все выше.

Хотя Марк и высосал воздух из мешков, прежде чем завязать их, внутри виднелись пузырьки воздуха, вышедшего из патронника и затвора и обойм. Это уменьшало вес тюков и делало их почти невесомыми, отчего они сначала неуклюже всплывали на поверхность, словно тонущий человек, а потом медленно опускались на дно.

У бельгийца ушло две больших канистры масла, прежде чем бочка заполнилась доверху, и он прикинул, что семь десятых объема занимает тюк, а три десятых приходится на масло. Он вылил шестьдесят литров жидкости на двухсотлитровую бочку.

Достав карманный фонарик, осмотрел поверхность масла. Луч отразился от блестящей ровной глади, зеленой, со слегка золотистым оттенком. Ничто не напоминало о том, что покоилось на дне бочки. Он прождал еще час и обследовал дно. Ни капли жидкости не протекло, новое дно бочки плотно легло на свое место.

Отперев ворота гаража, он загнал фургон внутрь. На душе было легко и весело. Ему еще предстояло избавиться от двух деревянных ящиков с немецкой маркировкой и забросить куда-нибудь подальше бесполезный жестяной диск. Первым – место в огне, а второму – на дне гавани. Он убедился, что система работает, и теперь можно оборудовать по одной бочке в два дня. К 15 мая все будет готово, как они договаривались с Шенноном.

Приятно снова чувствовать себя при деле.

Профессор Иванов был вне себя, что случилось с ним не в первый, да и наверняка не в последний раз в жизни.

– Бюрократы! – в сердцах произнес он за завтраком, обращаясь к жене, сидящей напротив. – Просто уму непостижимо, до какой степени идиотизма и безнаказанности разрослась бюрократия в этой стране!

– Ты абсолютно прав, Михал Михалыч, – мягким тоном успокоила его жена, разливая по чашкам густой, крепкий до черноты чай, который так любил ее муж. Благоразумная, сдержанная, она считала, что вспыльчивый ученый супруг должен сдерживать подобные выплески эмоций и, уж во всяком случае, не выносить их из дома.

– Если бы капиталисты знали, сколько времени надо угробить в этой стране, чтобы достать два болта с гайками, они бы попадали от смеха.

– Успокойся, дорогой, – сказала жена, размешивая сахар. – Не надо кипятиться.

Уже несколько недель прошло с тех пор, как директор вызвал его в свой обитый сосновыми панелями кабинет, находящийся в самом центре огромного комплекса научных лабораторий, объединенных в исследовательский центр, недавно построенный в сибирской глуши. Директор объявил, что Иванов назначается руководителем поисковой партии, отправляющейся в Западную Африку, и он должен немедленно заняться вопросами подготовки и организации экспедиции.

Это означало забросить интересную тему, на которой он в тот момент работал, и оторвать от дела двух сотрудников. Он составил список снаряжения, необходимого с учетом африканского климата, и послал заявки в полдюжины различных снабженческих организаций, отвечая на дурацкие вопросы сдержанно, насколько это возможно, и находясь в постоянном, томительном ожидании, когда же наконец пришлют заказанное оборудование. Ему доводилось принимать участие в экспедиции, работавшей в Гане в те времена, когда у власти стоял Нкрума, и он прекрасно понимал, что значит работа в джунглях.

– Не могу жить без снега, – жаловался он тогда руководителю экспедиции. – Не выношу жары.

Тем не менее, он сделал то, что требовалось. Экспедиция была укомплектована людьми, оборудование подготовлено к отправке. Не забыли ничего, вплоть до таблеток для дезинфекции воды и брезентовых раскладушек. Если повезет, надеялся он, они отработают и вернутся с образцами породы еще до того, как короткое, но жаркое сибирское лето сменится унылыми осенними дождями. Письмо в его руке означало, что этим надеждам не суждено сбыться.

Оно было подписано директором, но он на него не обижался, потому что понимал: это не его инициатива, а распоряжение из Москвы. К несчастью, там решили, что конфиденциальный характер экспедиции исключает возможность использовать для транспортировки регулярные рейсы, а МИД отказывался обязать Аэрофлот предоставить в распоряжение экспедиции отдельный авиалайнер. Учитывая развитие событий на Ближнем Востоке, рассчитывать на военный транспортный АН тоже не приходилось.

В связи с этим, гласила инструкция из Москвы, а также учитывая количество оборудования, необходимого для проведения экспедиции, и значительного объема образцов, которые предстоит доставить из Западной Африки, надлежало воспользоваться морским транспортом. Было решено, что экспедиция будет доставлена по месту назначения на борту советского грузового судна, направляющегося вдоль берегов Западной Африки, в Юго-Восточную Азию. По мере того, как они закончат свои дела и известят об этом посла Добровольского, тот даст распоряжение, и направляющийся к родным берегам корабль свернет с курса, чтобы взять на борт трех членов экспедиции и ящики с образцами. Они будут поставлены в известность о предстоящей дате отплытия и из какого порта оно произойдет, и соответствующие разрешения на доставку груза в порт будут предоставлены.

– Целое лето! – выкрикнул Иванов жене, пока та помогала ему облачаться в пальто с меховым воротником и пушистую меховую шапку. – Я должен буду целое лето пустить коту под хвост. А там в это время как раз сезон дождей.

Кот Шеннон и Курт Земмлер на следующий день снова были на борту корабля, где впервые встретились с капитаном Алессандро Спинетти. Это был коренастый старик с лицом, изрезанным морщинами, словно грецкий орех, в майке, натянутой на бочкообразную грудь, и в белой фуражке, лихо сдвинутой набок.

Переговоры начались еще на борту и продолжились в конторе поверенного капитана, некоего Джулио Понти, который вел прием в доме на одной из узких улочек, уходящих от гремящей и скандальной Виа Грамши. Чтобы отдать справедливость синьору Понти, следует заметить, что его контора была расположена поблизости от наиболее респектабельного конца Виа Грамши. По мере того, как они подходили к конторе стряпчего, шлюхи в барах становились более шикарными и дорогими.

Ни одно дело, связанное с законом, в Италии не продвигается быстрее улитки, причем улитки, страдающей артритом.

Условия были уже обговорены. Капитан Спинетти, которому переводил Карл Вальденберг, согласился в целом на предложение Шеннона: 26 000 фунтов наличными за корабль, в любой устраивающей капитана валюте; предоставление его бывшему помощнику места капитана с гарантированной полугодовой выплатой жалования, в два раза превышающего то, которое он получал до этого; предоставление возможности механику и матросу либо остаться на своих местах с сохранением прежней зарплаты, либо уйти с выплатой компенсации 500 фунтов матросу и 1000 фунтов механику.

Про себя Шеннон уже решил убедить матроса уйти, но сделать все, чтобы оставить механика, угрюмого серба, который, по словам Вальденберга, мог выжать из двигателей больше, чем они способны дать, всегда молчал и не задавал вопросов, и у которого, что самое главное, видимо, не все в порядке с документами и поэтому работа нужна как воздух.

Чтобы меньше платить налогов, капитан очень давно вложил 100 фунтов в организацию маленькой частной компании «Спинетти Маритимо Шиппинг Компани». Было выпущено 100 акций, из которых девяносто было у Спинетти, а одна досталась его адвокату синьору Понти вместе с должностью секретаря правления компании. Таким образом, продажа корабля «Тоскана», единственного имущества компании, сопровождалась продажей самой судовой компании «Спинетти Маритимо», что очень устраивало Шеннона.

Не устраивало его только то, что пришлось пять дней кряду встречаться с адвокатом, пока не были урегулированы все детали. И это была всего лишь первая стадия процедуры.

Уже прошла неделя мая и наступил День Тридцать Первый личного календаря Шеннона, прежде чем Понти смог приступить к составлению контрактов. Раз сделка совершалась в Италии, а «Тоскана» была зарегистрирована там же и принадлежала жителю этой страны, контракт должен был соответствовать итальянским законам, а это весьма непросто. Всего контрактов было три.

Один – о продаже «Спинетти Маритимо» и всего ее имущества люксембургской компании «Тайроун Холдингс», второй – о предоставлении «Тайроун Холдингс» Карлу Вальденбергу места капитана на шесть месяцев по договорной плате, и третий гарантирующий двум другим членам экипажа возможности полугодовой работы с неизменной зарплатой или выплаты единовременного выходного пособия. Процесс оформления контрактов занял четыре дня, и Понти выглядел так, будто ему приходится бить все мыслимые рекорды скорости оформления бумаг, хотя в скорейшем завершении сделки были одинаково заинтересованы все участники.

Большой Жанни Дюпре в это погожее майское утро был явно доволен жизнью. Он только что вышел из магазина туристического снаряжения, в котором разместил последний свой заказ. Он внес задаток на нужное количество рюкзаков и спальных мешков. Товар обещали поставить на следующий же день, а в этот же день после обеда он собирался получить две больших коробки с ранцами военного образца и беретами со склада в лондонском Ист Энде.

Три больших ящика со вспомогательным снаряжением были отправлены в Тулон. Первый, по его расчетам, уже должен прибыть, а два других еще в пути. Четвертый будет запакован и передан в руки агента по транспортировке на следующий день, это значит, что у него впереди целая неделя. Вчера он получил письмо от Шеннона. Он просил съехать с его лондонской квартиры и 15 мая выехать в Марсель. Ему надлежало поселиться в условленном отеле и ждать, когда с ним выйдут на связь. Ему нравились четкие приказы, ошибки практически исключались, а если вдруг что-нибудь сорвется, то не по его вине. Он заказал билет на самолет и стал с нетерпением ждать, чтобы неделя прошла побыстрее. Хорошо снова чувствовать себя в деле.

Когда синьор Понти в конце концов закончил с писаниной, Кот Шеннон разослал из генуэзской гостиницы несколько писем.

Первое – Йоханну Шлинкеру, где сообщал, что боеприпасы из Испании будут вывезены на грузовом корабле «Тоскана», принадлежащем судовой компании «Спинетти Маритимо», из Генуи.

Ему самому требовалось узнать у Шлинкера, куда официально отправлялись патроны, чтобы капитан мог оформить соответствующую заявку.

Он описал в письме, что собой представляет «Тоскана», и уже сверился с Судовым Регистром Ллойда, копию которого изучал в кабинете британского вице-консула в Генуе, чтобы убедиться в том, что «Тоскана» там присутствует. Он извещал Шлинкера, что свяжется с ним в ближайшие пятнадцать дней.

Следующее письмо было отправлено Алану Бейкеру, чтобы он в свою очередь сообщил югославским властям название и данные судна, на котором предполагалась транспортировка оружия, для оформления лицензии на экспорт. Он уже знал, что будет записано в маршрутном листе. Там будет значиться, что судно следует из югославского порта в Ломе, столицу Того.

Он написал длинное письмо мистеру Штайну, как президенту «Тайроун Холдингс» с просьбой подготовить бумаги к заседанию правления компании в помещении офиса через четыре дня. На повестке дня – два вопроса. Первый касается покупки компании Спинетти Маритимо и всего принадлежащего ей имущества за 26 000 фунтов, а второй – о выпуске дополнительного тиража однофунтовых акций на предъявителя, которые следует передать мистеру Кейту Брауну в обмен на чек на сумму в 26 000 фунтов.

Он также черкнул пару строк Марку Вламинку, сообщив, что отправка груза из Остенде задерживается до 20 мая, а в письме к Лангаротти написал, что парижская встреча переносится на девятнадцатое число.

Наконец, он отправил письмо в Лондон Саймону Эндину, которого просил прибыть на встречу с ним через четыре дня в Люксембург, имея с собой сумму не менее 26 000 фунтов, необходимую для покупки корабля и вступления операции в завершающую фазу.

Вечер тринадцатого мая был тихим и прохладным. Жан-Батист Лангаротти сидел за рулем своего фургона, который мчался по идущему вдоль побережья на запад шоссе из Иера до Тулона. Он опустил боковое стекло и вдыхал запахи хвойного леса, покрывающего холмы по правую руку от него. Как и Дюпре в Лондоне, собирающийся этим вечером вылететь в Марсель, или Вламинк в Остенде, заканчивающий работу над своей пятой, и последней, бочкой с оружием, Лангаротти был доволен жизнью.

В багажном отсеке его фургона лежали два последних подвесных мотора, купленные за наличный расчет и снабженные системой подводного выхлопа для бесшумного хода. Он направлялся в Тулон, чтобы доставить их на таможенный склад.

На складе «Маритим Дюфо» уже хранились три черных надувных шлюпки, в разобранном виде, в ящиках, и третий подвесной мотор. Там же находились четыре коробки с экипировкой, прибывшие на его имя за последние две недели из Лондона. Он тоже не выбился из графика.

Обидно только, что пришлось переезжать из гостиницы.

Случайная встреча у вестибюля со старым знакомым по преступному миру, которая произошла три дня назад, заставила его быстренько смотаться на следующее утро. Теперь он жил в другом отеле и готов был сообщить об этом Шеннону, если бы только знал, где его искать. Но это не важно. Через сорок восемь часов, пятнадцатого числа, он прибудет на встречу со своим шефом в гостиницу «Плаза Сюрен», в Париже.

Заседание 14 мая в Люксембурге прошло на удивление быстро.

Шеннон на нем не присутствовал. Он встретился с мистером Штайном в его кабинете заранее и вручил ему документы на продажу судовой компании «Спинетти Маритимо» и принадлежащего ей судна «Тоскана», вместе с заверенным чеком на 26 000 фунтов стерлингов, предназначенным к оплате компанией «Тайроун Холдингс».

Спустя тридцать минут мистер Штайн вернулся с собрания правления и вручил Шеннону 26 000 однофунтовых акций «Тайроун Холдингс», на предъявителя. Кроме того, он показал ему конверт, в котором находились документы, подтверждающие покупку корабля компанией «Тайроун» и чек на имя синьора Алессандро Спинетти. Он заклеил конверт, на котором был написан адрес конторы синьора Джулио Понти в Генуе, и вручил его Шеннону. В последнем документе, который он передал Шеннону, сообщалось о решении правления назначить герра Курта Земмлера исполнительным директором судовой компании «Спинетти Маритимо».

Два дня спустя в конторе итальянского адвоката сделка была завершена. Чек на покупку «Тосканы» был оплачен, и «Тайроун Холдингс» стала легальным владельцем ста процентов акций «Спинетти Маритимо». В соответствии с этим, синьор Понти отослал заказной почтой сто акций «Спинетти Маритимо» на адрес управления компании «Тайроун», в Люксембурге. Кроме того, синьор Понти принял из рук Шеннона пакет и запер его в своем сейфе для верности. Он взял два образца подписи Шеннона, под именем Кейта Брауна, для того чтобы удостоверить подлинность каждого письма от Шеннона, касающегося содержимого оставленного у него пакета. Понти не знал, что в пакете содержатся 26 994 акции. Это был контрольный пакет акций компании «Тайроун Холдингс».

Карл Вальденберг получил свою должность капитана и контракт на полгода, так же как и механик-серб. Месячная зарплата была выплачена каждому наличными, а оставшаяся сумма за пять месяцев работы по контракту передана на хранение синьору Понти.

Итальянского матроса без труда удалось уговорить забрать свое выходное пособие в 500 фунтов и еще сотню фунтов в придачу, после чего покинуть корабль. Земмлер был представлен членам команды как исполнительный директор.

Шеннон перевел на свой счет в Генуе очередные 5000 фунтов со счета в Брюгге. Из этих денег он и уплатил жалование двоим, оставшимся на «Тоскане», членам команды. Прежде чем покинуть Геную 18 мая, он вручил остаток Земмлеру с соответствующими указаниями.

– Как обстоит дело с двумя новыми членами экипажа?

– Вальденберг этим уже занимается, – сказал Земмлер. – Он утверждает, что этот порт просто кишит людьми, подходящими для работы. Он здесь все знает как свои пять пальцев. Кроме того, он понимает, кто нам нужен. Хорошие, крепкие парни, из числа тех, что не задают лишних вопросов и делают то, что сказано, особенно в том случае, когда впереди светит дополнительная оплата за удачную работу. Не волнуйся, он подберет хорошую парочку до конца этой недели.

– Правильно. Хорошо. Это как раз то, что мне надо. Подготовьте «Тоскану» к отплытию. Полная проверка и профилактика двигателей. Портовые пошлины должны быть уплачены, документы на нового капитана оформлены как положено. Маршрутный лист – с указанием выхода в Тулон для загрузки товара, отправляемого в Марокко. Запаситесь горючим и провизией. Рассчитайте так, чтобы хватило на всех членов команды плюс дополнительно двенадцать человек. Питьевая вода, пиво, вино, сигареты должны быть в избытке. Когда все будет готово, идите в Тулон. Вы должны быть там не позднее 1 июня. Я буду вас ждать вместе с Марком, Жанни и Жан-Батистом. Связь со мной держи через агентства по экспорту. Агентство «Маритим Дюфо». Их склад на территории порта. Там и увидимся. Желаю удачи!

(обратно)

Глава 16

Жан-Батист Лангаротти дожил до своих лет отчасти благодаря способности чувствовать опасность задолго до ее приближения.

В первый день, появившись в парижском отеле, он просто тихо сидел в холле и читал журнал. Прошло два часа после назначенного Шенноном времени, но главарь наемников так и не появился.

На всякий случай, корсиканец поинтересовался у регистратора. Хотя Шеннон и не говорил, что собирается остаться на ночь в Париже, но, возможно, он прибыл рано утром и взял себе номер. Дежурный клерк сверился с журналом регистрации гостей и сообщил Лангаротти, что в гостинице нет никакого «месье Брауна из Лондона». Лангаротти решил, что Шеннон задерживается и прибудет на встречу завтра, в тот же час.

Итак, корсиканец сидел в то же время в холле гостиницы шестнадцатого числа. Шеннона так и не было, но он заметил кое-что еще. Дважды один и тот же служащий гостиницы выглядывал в холл и исчезал, как только Лангаротти поднимал глаза. Прождав снова два часа, в течение которых Шеннон так и не появился, он опять вышел из гостиницы. Проходя по улице, он заметил человека у одного из подъездов, с неестественным интересом разглядывающего витрину магазина напротив. В витрине были выставлены образцы женских корсетов. У Лангаротти возникло ощущение, что этот человек как-то не вписывается в общую спокойную картину этой тихой, спокойной улочки, освещенной весенним утренним солнцем.

В течение следующих двадцати четырех часов корсиканец вынюхивал, откуда ветер дует, в парижских барах, где любили собираться наемники. У него были свои люди среди представителей подпольного Союза Корсиканцев. Он продолжал каждое утро исправно ходить в гостиницу и на пятый день, девятнадцатого, там оказался Шеннон.

Он прилетел предыдущим вечером на самолете из Генуи через Милан и провел ночь в гостинице. Настроение у него было хорошее, и он рассказал приятелю за кофе в баре гостиницы, что ему удалось купить корабль, необходимый для их операции.

– Никаких проблем? – спросил Лангаротти.

Шеннон отрицательно покачал головой.

– Никаких.

– Зато здесь, в Париже, у нас проблемы возникли.

Лишенный возможности точить нож в таком людном месте, малыш корсиканец сидел, положив руки на колени. Шеннон опустил чашку с кофе на стол. Он знал, что если Лангаротти говорит о проблемах, то дело плохо.

– Какие именно? – тихо спросил он.

– На тебя заключили контракт, – ответил Лангаротти.

Они посидели молча, пока Шеннон обдумывал новость.

Приятель не перебивал его. Он обычно отвечал на вопросы только после того, как ему их зададут.

– Тебе известен наниматель? – спросил Шеннон.

– Нет. Как и тот, кто под это дело подписался. Но ставка высокая, около 5000 долларов.

– Давно?

– Говорят, в течение последних шести недель. Не совсем ясно, действует ли тот, кто предложил контракт, а он должен жить в Париже, от своего имени или выполняет чье-то поручение. Поговаривают, кроме того, что подписаться под тебя может только либо хороший профессионал, либо дурак. Но кто-то за это взялся. О тебе наводят справки.

Шеннон тихо выругался. Он практически не сомневался в том, что корсиканец говорит правду. Слишком он осторожен, чтобы зря разбрасываться непроверенной информацией такого рода. Он попытался припомнить случай в прошлом, который мог привести к заключению контракта на его голову. К сожалению, можно было насчитать слишком много возможных причин. О чем-то он мог даже и не подозревать.

Он начал методично перебирать все известные ему возможности. Этот контракт имеет отношение к настоящей операции или возник по причинам более далеким? Сначала он рассмотрел первую предпосылку.

Возникла утечка информации? Какое-нибудь правительственное учреждение получило сведения от разведки о том, что он планирует переворот в Африке, и решило одним махом предупредить его, выведя из игры командующего операцией? У него даже мелькнула мысль, что сэр Джеймс Мэнсон узнал о многократной дефлорации – если такое словечко подходит для этой искушенной Лолиты – своей дочери. Все эти варианты он решительно отбросил. Может быть, он случайно обидел кого-нибудь из темного мира дельцов оружейного черного рынка, который решил жестоко с ним рассчитаться, оставаясь в тени.

Но подобным действиям обязательно должны предшествовать споры при заключении сделки, скандал из-за денег, обмен оскорблениями или угрозы. Ничего подобного не было.

Он начал вспоминать более далекие события, прошедшие сражения и войны. Беда в том, что никогда не догадаешься, не разозлил ли ты ненароком какую-нибудь большую организацию, сам того не зная? Вдруг кто-нибудь из тех, кого ему пришлось пристрелить, был секретным агентом ЦРУ или КГБ. Обе эти организации давно точат зубы друг на друга, а так как они укомплектованы самыми беспринципными в мире людьми, то часто настаивают на сведении счетов даже тогда, когда для этого нет никаких весомых оснований, кроме обыкновенной мести. Он знал, что ЦРУ до сих пор держит открытым контракт на убийство Брюса Росситера, который пристрелил американца в баре Леопольдвиля за то, что тот на него уставился. Американец, как выяснилось позднее, был одним из местных резидентов ЦРУ, хотя Росситер об этом понятия не имел. Это ему не помогло. Контракт до сих пор действует, а Росситер по сей день в бегах.

КГБ ничем не лучше. Они рассылают убийц по всему миру, чтобы ликвидировать перебежчиков, иностранных агентов, которые им насолили, провалившихся осведомителей, выведенных на чистую воду и лишившихся защиты своих прежних хозяев. При этом русских не интересуют практические мотивы, как, например, информация, которую человек пока не разгласил. Они убивают исключительно из мести.

Оставалась еще французская СДЕКЕ и британская СИС.

Французы могли бы его прикончить сотню раз за последние два года и наверняка это случилось бы где-нибудь в африканских джунглях. Более того, они никогда не стали бы связываться с человеком из Парижа и рисковать провалом операции. У них в штате есть свои хорошие ребята. С англичанами версия еще менее вероятная. Закоренелые буквоеды, они должны будут получить разрешение на акцию чуть ли не на уровне кабинета министров и используют эти методы только в случае чрезвычайной важности, чтобы предотвратить глобальную утечку информации, создать прецедент, способный заставить остальных поверить в силу организации. Возможно, конечно, и сведение счетов, но только в том случае, когда кто-нибудь из агентов был преднамеренно убит, и личность убийцы хорошо известна.

Шеннон был уверен, что за свою жизнь ни разу не прикончил ни одного владельца британского голубого удостоверения, поэтому мог не ждать неприятностей с этой стороны. Русские и французы готовы убить по любой причине, но только не англичане. Они оставили в живых Стивена Уорда и дали ему предстать перед судом, что чуть было не привело к отставке правительства Макмиллана; они не тронули Филби после того, как он был раскрыт, да и Блейка тоже. Во Франции или в России оба изменника давно бы пополнили собой список жертв дорожных происшествий.

Оставались нелегальные организации. Союз Корсиканцев? Нет, Лангаротти не стал бы с ним связываться в таком случае.

Насколько ему было известно, он ни разу не вступал в конфликт ни с итальянской мафией, ни с североамериканским синдикатом.

Таким образом, дело сводилось к частному лицу, что-то имеющему против него. Если это не правительственная организация и не большая частная фирма, значит, речь идет об одиночке. Но кто же это, черт возьми?

Лангаротти внимательно смотрел на него, ожидая, что он скажет. Шеннон нахмурился.

– Им известно, что я в Париже?

– Думаю, да. По-видимому, они знают про эту гостиницу. Ты всегда здесь останавливаешься. Это ошибка. Я был здесь четыре дня назад, как ты велел…

– Разве ты не получил письма, где я просил перенести встречу на сегодня?

– Нет. Мне пришлось поменять гостиницу в Марселе неделю назад.

– Ах, вот как. Продолжай.

– Кто-то наблюдал за гостиницей, когда я пришел сюда во второй раз. Я до этого справлялся по твоему поводу, назвав фамилию Браун. Поэтому, мне кажется, что информация поступила отсюда, из гостиницы. Человек продолжал наблюдение вчера, наблюдает и сегодня.

– Значит, мне надо переехать в другой отель, – сказал Шеннон.

– Кто знает, удастся ли тебе от него избавиться таким образом. Кому-то известно имя Кейт Браун. Они тебя везде разыщут. Часто ты собираешься бывать в Париже в ближайшие недели?

– Несколько раз, – ответил Шеннон. – В основном короткие визиты проездом. А через два дня придется везти из Бельгии в Тулон через Париж груз Марка.

Лангаротти пожал плечами.

– Они, возможно, сейчас не найдут тебя. Нам неизвестно, насколько они умелы или сколько их. И кто они. Но в следующий раз они могут на тебя выйти. Тогда возникнут неприятности. Вероятно, с полицией.

– Я не могу себе это позволить. Только не сейчас. Не с тем грузом, который будет в фургоне Марка, – сказал Шеннон.

Он был человеком рассудительным и при других обстоятельствах предпочел бы переговорить с человеком, выписавшим на него контракт. Но сейчас он решил поступить иначе.

Шеннон, конечно, не отказался бы побеседовать с этим типом. Но надо было сначала узнать, кто это. Ему угрожал в данный момент один человек. Тот, что подрядился его убить. Он сказал это корсиканцу, который в ответ угрюмо кивнул.

– Да, mon ami,[344] наверное ты прав. Нам придется брать убийцу. Но сначала надо его выманить.

– Ты поможешь мне, Жан-Батист?

– Конечно, – сказал Лангаротти. – Кем бы он ни был, к Союзу это не имеет отношения. Раз это не мои люди, я в твоем распоряжении.

Почти час они просидели над разложенной на столе картой Парижа. Потом Лангаротти ушел.

Днем он поставил свой фургон с марсельскими номерами в условленном месте. Ближе к вечеру Шеннон подошел к стойке дежурного и спросил, как пройти к известному ресторану, который находился приблизительно в миле от гостиницы. Тот служащий, которого описал ему Лангаротти, в этот момент находился поблизости и все слышал. Дежурный администратор рассказал ему, как добраться до ресторана.

– Это недалеко? – спросил Шеннон.

– Ну, конечно, месье. Минут пятнадцать, ну, может быть, двадцать ходьбы.

Шеннон поблагодарил клерка и, воспользовавшись его телефоном, заказал столик на 10 вечера, на фамилию Браун.

Остаток дня он не выходил из гостиницы.

Ровно в девять сорок, с саквояжем в одной руке и перекинутым через другую руку плащом, он вышел из отеля и свернул на улицу, ведущую в сторону ресторана. Путь не был прямым. Предстояло пройти две улочки еще меньше той, на которой располагалась гостиница. Прохожих встречалось все меньше и меньше и, наконец, он вышел на тускло освещенный пустынный переулок в Первом Аррондисмане Парижа. Он замедлил шаг и начал подолгу рассматривать освещенные витрины закрытых магазинов, попросту убивая время. Ему уже давно надо быть в ресторане. Он не оглядывался. Иногда, в тишине, ему казалось, что он слышит осторожные приглушенные шаги где-то на темных улочках за спиной. Кто бы это ни был, но только не Лангаротти. Корсиканец мог передвигаться так, что и пылинка не шелохнется.

Был уже двенадцатый час, когда он дошел до темного, неосвещенного проулка, который они наметили заранее. Он отходил налево от улицы и был абсолютно пустынным. В дальнем конце он упирался в ряд близко расположенных столбиков, перегораживающих проход. По обе стороны тупика стены были гладкие и высокие, без окон. В конце тупика, поперек дороги, виднелся темный силуэт фургона, пустого, с раскрытыми задними дверцами. Шеннон приблизился к фургону со стороны зияющей черноты багажника и, дойдя до него, повернулся.

Как большинство солдат, он считал, что лучше смотреть опасности в лицо, чем чувствовать ее спиной. Из прежнего опыта он знал, что даже отступать лучше пятясь, оставаясь лицом к лицу с источником опасности. По крайней мере, так можно за ним следить. Пока он шел по проулку к тупику, у него шевелились волосы на затылке. Если бы законы психологии подкачали, он давно был бы мертв. Но психология оказалась на высоте. Человек, крадущийся за ним по пустынным улочкам, держался на приличном расстоянии, надеясь, что в конце концов ему должен представиться случай.

Шеннон бросил на землю саквояж с плащом и уставился на громадный силуэт на фоне слабого света фонарей в начале проулка. Он терпеливо ждал. Оставалось надеяться, что здесь, в центре Парижа, шума не будет. Силуэт замер, оценил ситуацию, очевидно, пытаясь определить, есть ли у Шеннона пистолет. Но открытые дверцы фургона успокоили убийцу. Он решил, что Шеннон припарковал его здесь, подальше от любопытных глаз, и поэтому шел сюда намеренно.

Силуэт в проулке бесшумно двинулся вперед. Шеннон смог разглядеть в полутьме, как нападающий вынул из кармана плаща правую руку и выставил перед собой, зажав что-то в кулаке.

Лицо его было в тени, четко обозначился только силуэт, и он был явно больше средних размеров. Человек остановился в самом центре тупика и начал медленно поднимать пистолет. Замер на несколько мгновений, видимо, прицеливаясь, потом вдруг снова опустил правую руку вниз, будто бы передумав.

Не сводя глаз с Шеннона, человек медленно наклонялся вперед и опустился на колени. Некоторые стрелки так поступают, чтобы надежней прицелиться. Убийца прочистил горло, еще больше наклонился вперед и уперся локтями на булыжную мостовую. «Кольт 45» с металлическим звоном шмякнулся о камни. Медленно, как правоверный мусульманин во время молитвы, убийца склонил голову вниз, впервые за последние двадцать секунд отведя взгляд от Шеннона, и уставился на мостовую. Слышалось тихое журчание, как будто струя лилась на камни. Колени и локти его подкосились, он грузно шлепнулся в лужу собственной крови, хлещущей из перерезанной аорты, и затих.

Шеннон так и стоял у раскрытых дверей фургона. Теперь, когда человек упал, слабый свет пробился в проулок с дальнего конца. Из спины лежащего, облаченного в серый плащ, чуть левее позвоночника, между четвертым и пятым ребрами, торчала полированная костяная рукоятка ножа.

Кот поднял глаза. В свете дальнего фонаря теперь появилась другая фигура, маленькая, безмолвная, все еще застывшая в пятнадцати ярдах от тела в том месте, откуда был произведен бросок. Шеннон свистнул, и Лангаротти, бесшумно ступая по мостовой, подошел.

– А я уже начал думать, что ты опоздаешь, – сказал Шеннон.

– Нет. Никогда. С того самого момента, как ты вышел из гостиницы, у него не было шансов нажать на курок своего «кольта».

На полу фургона, поверх брезента, был постелен полиэтилен.

Брезент был заблаговременно снабжен проделанными по краям отверстиями для веревок, чтобы можно было легко и быстро упаковать поклажу, а к дальнему концу брезента были привязаны камни. Взяв тело за руки и за ноги, они приподняли его и перенесли в фургон. Лангаротти взобрался внутрь, чтобы вытащить нож, а Шеннон закрыл дверцы и тщательно запер их для верности.

Лангаротти перелез на переднее сиденье и завел мотор. Он медленно подал фургон назад и развернул его в сторону выезда из тупика. Перед тем, как машина должна была тронуться, Шеннон подошел к открытому боковому стеклу со стороны водителя.

– Ты его хорошо рассмотрел?

– А как же.

– Знаешь, кто он?

– Да. Человек по имени Ролан Томар. Был в Конго, но очень недолго, в основном промышлял в городе. Профессиональный убийца. Но не самого высокого качества. Такого солидный человек нанимать не станет. Скорее всего работал на своего постоянного босса.

– На кого именно? – спросил Шеннон.

– На Ру, – сказал Лангаротти. – На Шарля Ру.

Шеннон тихо, но крепко выругался.

– Это ублюдок, тупой, ничего не смыслящий кретин. Готов завалить любую операцию только потому, что его не пригласили в ней участвовать.

Он на минуту замолк и задумался. Ру надо как-то проучить, притом таким образом, чтобы он уже никогда не смог вмешаться в операцию с Зангаро.

– Поторопись, – сказал Корсиканец. – Я хочу уложить этого кандидата в постельку до того, как здесь кто-нибудь появится.

Шеннон принял решение и скороговоркой за несколько секунд дал указания Лангаротти. Тот кивнул.

– Хорошо. Мне нравится. Это надолго выведет ублюдка из игры. Но за отдельную плату. Пять тысяч франков.

– По рукам, – сказал Шеннон. – Поезжай быстрее. Встретимся у входа в метро «Порт де ля Шапель» через три часа.

С Марком Вламинком они встретились за ланчем в маленьком городке Динан на юге Бельгии, как было условленно заранее.

Шеннон позвонил ему накануне, отдал распоряжения и назначил место встречи. Крошка Марк утром поцеловал на прощание Анну, и она вручила ему с любовью уложенный чемодан с личными вещами и пакет с полбуханкой хлеба смаслом и головкой сыра на завтрак. Как всегда, попросила беречь себя.

Он пересек почти всю Бельгию с пятью двадцатилитровыми бочками смазочного масла фирмы «КАСТРОЛ» в фургоне. Его ни разу не остановили. Да и не было причин для этого. Документы на машину, страховка и права были в полном порядке.

Трое друзей сидели за столиком кафе на центральной улице городка. Шеннон спросил бельгийца:

– Когда будем переходить границу?

– Завтра утром, перед рассветом. Это самое спокойное время. Вам удалось поспать прошлой ночью?

– Нет.

– Тогда лучше отдохните, – сказал Марк. – Я пригляжу за фургонами. У вас есть еще время до полуночи.

Шарль Ру тоже чувствовал себя усталым в тот день. Весь предыдущий вечер, с тех пор, как ему позвонил Анри Алэн и сообщил, что Шеннон отправился ужинать в ресторан, он ждал новостей. До двенадцати ночи так ничего и не случилось, хотя в это время должен был позвонить Томар и сообщить, что все кончено. Не было звонка ни в три утра, ни на рассвете.

Ру был небрит, измотан ожиданием и удивлен. Он понимал, что Томар не смог бы тягаться с Шенноном на равных, но был уверен, что ирландца уложат со спины в тот момент, когда он будет проходить по какой-нибудь пустынной улочке на пути к ресторану.

Поздним утром, когда Лангаротти и Шеннон на пустом фургоне без осложнений пересекли границу с Бельгией севернее Валенсьенна, Ру наконец напялил брюки и рубаху, чтобы спуститься на лифте с шестого этажа и проверить, нет ли чего в почтовом ящике.

Ничего подозрительного с замком ящика не приключилось.

Ящик как ящик – двенадцать дюймов высотой, девять – шириной и столько же в глубину, прикручен к стене в вестибюле дома, как у всех остальных жильцов.

Никаких признаков того, что он открывался, не было.

Взломщик должен был бы повредить замок. Но, тем не менее, кто-то его наверняка открывал.

Ру достал ключ, засунул в скважину и распахнул дверцу.

Секунд десять он стоял не двигаясь. Внешне он никак не изменился, только щеки, обычно розово-румяные, вдруг посерели. Не сводя застывшего взгляда с ящика, он начал бормотать: «Боже мой, Боже мой…» – бесконечно повторяя эти слова словно заклинание. Живот у него подвело, он почувствовал себя так же, как в Конго, когда конголезские солдаты начали допытываться, кто он такой, в тот момент, когда он, забинтованный с ног до головы, лежал на носилках и Джон Питерс пытался вывезти его из страны, чтобы спасти от неминуемой гибели. Ему захотелось помочиться, убежать куда глаза глядят, но он только стоял и потел от страха. С полусонным и тоскливым выражением полузакрытых глаз и плотно сжатыми губами на него взирала из глубины почтового ящика голова Раймона Томара.

Ру никогда не был трусом, но и железной выдержкой тоже не славился. Он запер ящик, вернулся в квартиру и принялся за бутылку бренди, исключительно в медицинских целях. Ему требовалось много лекарства.

Алан Бейкер вышел из здания югославской оружейной компании на залитую солнцем улицу Белграда в хорошем настроении. Его удовлетворял ход событий. Получив 7200 долларов от Шеннона, он направился к официальному торговцу оружием, на которого в былые времена подрабатывал. Так же, как и в случае со Шлинкером, торговец считал, что объем предлагаемой закупки чрезвычайно мал, но внял аргументам Бейкера, что если покупатели будут удовлетворены товаром, то предложат значительно больший контракт.

Итак, он отдал Бейкеру распоряжение лететь в Белград и сделать заявку на покупку, используя сертификат из Того, в который вписаны соответствующие фамилии, а также рекомендательное письмо от заказчика, наделившего Бейкера полномочиями своего представителя.

Правда, в этом случае Бейкер терял часть своей доли, но это был единственный способ быть принятым в Белграде. При таком незначительном заказе он мог в любом случае рассчитывать не более чем на сто процентов прибыли.

Переговоры с мистером Павловичем, длившиеся в течение пяти дней, оказались вполне успешными и включили в себя посещение государственного склада, на котором он смог подобрать два миномета и две базуки. Боеприпасы к обоим видам оружия были стандартными – упаковки по двадцать ракет для базуки и десять мин для миномета в каждой.

Югославы приняли тоголезский сертификат получателя без сомнения. Сам Бейкер, официальный торговец-посредник, и, весьма вероятно, мистер Павлович, прекрасно понимали, что сертификат – не что иное, как «липа», но все делали вид, что правительство Того горит желанием закупить югославское оружие для апробации. При этом мистер Павлович настоял на немедленной оплате наличными, на что Бейкер не мог возразить и выложил 7200 долларов – то, что дал ему Шеннон, за вычетом дорожных расходов – и плюс своих тысячу. Он был уверен, что потеря ему возместится из суммы в те же 7200 долларов, оставшихся за Шенноном. И даже после того, как свое получит посредник, Бейкеру ляжет в карман кругленькая сумма в 4000 долларов.

Во время утренних переговоров его заверили в том, что товар получит разрешение на экспорт и будет вывезен армейскими грузовиками на таможенный склад в северо-западном порту Плоче, недалеко от курортов Дубровник и Сплит.

Именно в этом порту и должна была после 10 июня стоять «Тоскана» в ожидании груза. С легким сердцем Бейкер ближайшим рейсом вылетел через Мюнхен в Гамбург.

Утром 20 мая Йоханн Шлинкер находился в Мадриде. Он отослал на целый месяц раньше установленного срока подробный телекс о закупке девятимиллиметровых патронов, которые собирался переправить своему мадридскому партнеру, испанцу по национальности. И чуть позже вылетел в испанскую столицу сам, имея при себе иракский сертификат получателя и 26 тысяч долларов, присланные Шенноном.

В Испании пришлось соблюсти гораздо больше формальностей, чем в Белграде. Потребовались две справки – одна на закупку оружия, другая на его экспорт. Сертификат на закупку был заготовлен в Мадриде через три государственные инстанции, которые занимались подобными вопросами. Сначала Министерство финансов должно было подтвердить получение суммы в 18 000 долларов в качестве оплаты за покупку, которая должна была быть произведена в твердой валюте и через определенный банк.

Еще несколько лет назад твердой валютой считались только американские доллары, но с недавнего времени Мадрид стал с удовольствием принимать немецкие марки.

Вторая инстанция – Министерство иностранных дел. Там нужно было получить подтверждение, что страна-покупатель не является враждебной по отношению к Испании. С Ираком в этом смысле проблем не было, так как испанское оружие с давних времен поставлялось арабам, с которыми испанцы были в дружбе.

Поэтому разрешение этого департамента на вывоз в Ирак девятимиллиметровых патронов было получено беспрепятственно.

И, наконец, на сцену вышло Министерство обороны, которое должно было подтвердить, что в ряду закупаемого оружия не находилось единиц, внесенных в списки секретного или не подлежащего экспорту. Патроны, которые закупались в данном случае, подозрений не вызвали.

И все же, несмотря на то, что никаких сложностей в этом процессе не возникло, он занял восемнадцать дней.

Восемнадцать дней сертификаты бродили по недрам трех высокопоставленных инстанций, обрастая постепенно все более плотной бумажной оболочкой, пока, наконец, на них не появилась долгожданная печать. Только тогда упаковки с боеприпасами были вывезены с завода «ЧЕТМЕ» и доставлены на испанский армейский склад в предместьях Мадрида. И только тогда к своим обязанностям приступило Министерство вооруженных сил, а именно – начальник военно-экспортного отдела полковник Антонио Салазар.

Шлинкер лично прилетел в Мадрид, чтобы предоставить разрешение на экспорт. По прибытии он располагал всеми возможными сведениями о «Тоскане» и заполнил все семь страниц анкеты, досконально ответив на вопросы. Вернувшись в свой номер в гостинице «Минданао», немец и там не испытывал сомнений. «Тоскана» – суденышко чистое, хотя и небольшое.

Зарегистрировано в официальной корабельной компании «Спинетти Маритимо», как указано в судовом регистре Ллойда. В соответствии с текстом формуляра, она, «Тоскана», должна бросить якорь в Валенсии где-то между 16 и 20 июня, взять на борт груз и проследовать прямиком в Латакию на побережье Сирии, где накладная на товары будет передана иракцам для переправки их сушей в Багдад. Получение разрешения на экспорт должно занять не более двух недель. Затем упаковки будут вывезены с армейских складов и переданы в распоряжение офицера, который возглавит сопровождение груза подразделение из десяти солдат. Под такой надежной охраной груз будет доставлен в порт Валенсии. Последняя предосторожность принималась ввиду печального опыта последних трех лет – на пути можно было ожидать нападения баскских террористов. Меньше всего правительству каудильо хотелось видеть Гражданскую Гвардию Коруны, прошитую мадридскими пулями.

Готовясь к отъезду из Гамбурга, Шлинкер считал, что его мадридский партнер вполне в силах сохранить и подстраховать добрые отношения с Министерством вооруженных сил, и поэтому сохранял уверенность, что груз появится в Валенсии вовремя и будет дожидаться прибытия «Тосканы».

В Лондоне произошла третья и, на первый взгляд, безотносительная встреча. В течение последних трех недель мистер Гарольд Робертс, кандидат на должность директора «Бормак Трейдинг Компани», обладатель тридцати процентов акций этой компании, обрабатывал председателя, майора Лютона.

Он несколько раз приглашал его на ланч и однажды даже нанес ему визит домой в Гилфорд. Они стали почти друзьями.

В дружеских беседах Робертс ясно дал понять, что для того, чтобы деятельность компании сдвинулась с мертвой точки и она, вернувшись в рабочее состояние, занялась делом – производством каучука или какой-нибудь торговлей, потребуется вливание свежего капитала. Майору Лютону тоже было это понятно. Уловив удобный момент, мистер Робертс предложил председателю, чтобы компания предприняла новый выпуск акций один к двум, общим количеством в полмиллиона штук.

Поначалу майор был явно ошарашен смелостью, даже скорее наглостью такого хода, но мистер Робертс заверил его, что банк, чьим представителем он является, сочтет такое вложение капитала вполне резонным. Робертс также добавил, что все новые акции, которые не раскупят старые или новые акционеры, будут приняты по полной стоимости Цвинглибанком с одобрения его клиентов.

Самым привлекательным оказался довод о том, что, когда сообщение о появлении новых акций достигнет биржи, изначальная стоимость акций «Бормак Трейдинг Компани» вырастет вдвое от прежней – один шиллинг и три пенса. Майор Лютон сразу вспомнил, что у него самого в наличии акций на сто тысяч, и согласился. Стоит человеку один раз дать слабину, он уже не сможет остановиться. Так было и с майором.

Все остальные предложения мистера Робертса были приняты безоговорочно.

Новоявленный директор доказывал, что они в паре составят кворум и полномочны принять резолюцию о расширении деятельности компании. По настоятельному требованию майора остальным четырем директорам были все же отосланы письма, уведомляющие о созыве внеочередного заседания совета, на котором будет обсуждаться нынешнее положение дел компании и возможность выпуска дополнительного пакета акций.

На заседание явился только секретарь компании, городской поверенный. Резолюция была принята, и появление на бирже новых акций объявлено. Созывать собрание всех акционеров не было никакого смысла, так как еще в далеком прошлом в уставе было записано одобрение возможного притока нового капитала, но с тех самых пор это событие еще ни разу не произошло.

Старым акционерам был дан приоритет в приобретении новых акций, для чего разосланы письма с указанием количества этих акций. Разрешалось также приобретать любые акции из тех, которые ранее были отвергнуты другими акционерами.

Спустя неделю все бумаги и чеки, подписанные месье Адамсом, Боллом, Картером и Дэвисом, заверенные Цвинглибанком, сосредоточились в руках секретаря компании.

Каждый намеревался закупить новых акций по 50 000 штук, включая ту долю, которая была им предназначена изначально.

Акции должны были быть выпущены равноценные – на четыре шиллинга каждая, а при существующих ценах на старые акции почти в треть от этой суммы предложение становилось не слишком выгодным. Два биржевых спекулянта, заметив объявление в прессе, быстро вылезли с предложением застраховать выпуск акций, чуя, что пахнет жареным. И они бы наверняка преуспели, будь на месте мистера Робертса кто-нибудь другой. На бирже уже была его собственная заявка от имени Цвинглибанка о намерении скупить все акции, оставшиеся от распределения между акционерами «Бормак Трейдинг Компани».

Какой-то идиот из Уэльса закупил тысячу акций по самой высокой цене, а еще три тысячи были раскуплены восемнадцатью акционерами, разбросанными по всей стране, которые, видимо, с детства не проявляли способностей к арифметике или считали себя ясновидящими. Мистер Робертс сам не спешил покупать эти акции. Он был только кандидатом в директора и своей доли не имел. Но все оставшиеся в день закрытия распродажи, в три часа дня 20 мая, он выписал на имя Цвинглибанка, который, в свою очередь, выступал в интересах клиентов – неких господ Эдвардса и Фроста. И вновь банк воспользовался открытыми счетами компании.

Правила Устава компании тоже не помогли разоблачению.

Месье Адамс, Болл, Картер и Дэвис владели теперь каждый по 75 000 акций от первой продажи и по 50 000 – от второй. Но поскольку количество акций в обращении теперь возросло от миллиона до полутора, каждый из них стал обладателем не более чем десяти процентов пакета и, таким образом, мог сохранить свою анонимность. Месье Эдвардс и Фрост являлись обладателями 148 000 акций каждый, что соответственно тоже не превышало десяти процентов.

А вот что осталось в тайне от публики и даже от директоров, так это то, что сэр Джеймс Мэнсон являлся обладателем 796 000 акций компании «Бормак», то есть преобладающей части всего пакета. Пользуясь услугами Мартина Торпа, он держал под контролем всех шестерых несуществующих акционеров, которые с таким трудом наскребли свои десять процентов. И теперь они все с тем же Мартином Торпом могли давать указания Цвинглибанку по связям с компанией. Банк же, в свою очередь, действовал через своего преданного слугу мистера Робертса. Используя свои полномочия, шестеро невидимок за спиной Цвинглибанка действовали руками Гарольда Робертса и могли теперь вертеть компанией, как хотели.

Сэру Джеймсу Мэнсону пришлось выложить за 300 000 акций 60 000 фунтов стерлингов, а за полмиллиона нового выпуска 100 000. Но к тому времени, когда каждая акция потянет на рынке 100 фунтов стерлингов, а это должно было произойти после «неожиданного открытия» Хрустальной горы компанией «Бормак» в самом сердце Зангаро, он рассчитывал вернуть затраты с лихвой – доход превысит 80 миллионов фунтов стерлингов.

Мистер Робертс летел, как на крыльях, из конторы «Бормак Компани», узнав, что его клиенты – шестеро швейцарских акционеров – получили по неплохой доле. Он прекрасно знал, что, сосредоточив биржевые сертификаты в руках доктора Мартина Штейнхофера, он обеспечивает себе в будущем неплохой куш. Правда, его и сейчас трудно назвать бедным человеком, но старость – не радость… Ну что ж, теперь она во всяком случае будет безбедной.

С наступлением темноты Шеннон и Лангаротти проснулись в кузове пустого французского фургона в Динанте. Разбудил их Марк.

– Труба зовет, – объявил бельгиец.

Шеннон взглянул на часы.

– Ты же сказал, что отправимся с рассветом, – проворчал он.

– К этому времени все должно быть закончено, – сказал Марк. – Надо вывезти отсюда фургоны, пока их не заметили. Можем до конца ночи притулиться где-нибудь у обочины дороги.

Так и сделали, но больше уже никто из них не заснул. Они курили, играли в карты колодой Вламинка, сохранившейся в «бардачке». Сидя под деревьями в стороне от бельгийской дороги и подставляя лица свежему ночному ветерку, они представляли себе, что ожидают рассвета где-нибудь в джунглях Африки, готовясь к началу военных действий. И только проникающий сквозь ветви деревьев яркий свет фар автомобилей, несущихся в сторону Франции, разрушал их мечты.

Коротая предрассветные часы, отбросив надоевшие карты и стараясь утихомирить возбуждение, мешавшее заснуть, каждый занимался привычным делом. Крошка Марк дожевывал последние крошки хлеба и сыра, которые ему дала с собой заботливая подружка Анна; Лангаротти точил лезвие ножа – пусть будет еще острее. Шеннон любовался на звезды и тихо насвистывал.

(обратно)

Глава 17

Переправить через бельгийско-французскую границу нелегальный груз, в том числе и оружие, не составляет никакого труда.

Между морем в Ла Панн и узловой станцией по дороге в Люксембург, недалеко от Лонгви, такая граница протянулась на многие мили, и большая ее часть, на юго-востоке, идет по охотничьим угодьям, покрытым густыми лесными зарослями.

Правда, здесь же границу пересекают несколько дорог и тропинок, ведущих через лес, но ни на одной из них живой души не встретишь.

Правительства обеих стран решили установить все же некий контроль, используя, как они говорили, douanes volantes, то есть передвижные таможни. Это подразделения, которые устанавливают контроль над одним из пограничных участков.

Имея такую таможенную службу, можно быть уверенным в том, что, как минимум, один из десяти грузовиков, пересекающих границу, будет остановлен и досмотрен. А в том случае, если дороги особенно пустынны, то, скорее всего, и каждый грузовик подвергнется осмотру с той или другой стороны границы. Но, конечно, в том случае, если эти подразделения в течение всего дня не покинут свой пост. Так что рискнуть всегда можно.

Третий вариант – поехать той дорогой, где таможенников не будет наверняка. Именно такой способ перевозки грузов через границу предпочитают поставщики контрабандного французского шампанского. Они считают, что этот эликсир веселья ни в коей мере не должен отвлекать внимание хмурых бельгийских таможенников от более важных и не столь веселых дел. Будучи владельцем бара, Вламинк знал о таком маршруте. Его называли Шампанская Тропа.

Начав свой путь на юг от Намюра, старинного крепостного города Бельгии, двигаясь параллельно реке Мез, вы попадаете сначала в Динан, а потом точно на юг, через границу, в первый на пути французский город Живе. Вдоль этой дороги вы пересекаете французскую территорию, тонким длинным отростком втискивающуюся в этом месте в Бельгию. Этакий французский коридор бельгийской квартиры. Здесь тоже есть охотничьи угодья, пересеченные дорогами и тропинками. Основная дорога из Динана в Живе имеет, нужно сказать, пограничный пост. Даже два – один с французской, другой с бельгийской стороны. Они расположены в четырехстах футах друг от друга, но в зоне прямой видимости.

Незадолго до рассвета Марк достал свои карты и коротко поведал Шеннону и Жану-Батисту все, что необходимо сделать для того, чтобы проскочить границу незамеченными. Поняв, что требуется, они распределились так: впереди бельгийский фургон с Марком за рулем, в двухстах ярдах позади двое других во французском.

На юг от Динана местность достаточно густо заселена. По обеим сторонам дороги одна за другой выстроились деревни, и их поля тесно примыкают друг к другу. В предрассветной тишине эти мирные деревеньки казались мрачными и безлюдными. Через шесть километров на юг от Динана вправо ответвляется боковая дорога. По ней и поехал Марк. Здесь они в последний раз увидели Мез. Следующие четыре с половиной километра они ехали по холмистой территории, покрытой густыми лесами, которые в это время года, в конце мая, шелестели свежей листвой. Дорога шла параллельно границе в самое сердце охотничьих угодий. Не предупредив, Вламинк вдруг резко подал влево, в сторону границы, и через три-четыре сотни ярдов остановился на обочине. Выйдя из кабины, он направился к французскому фургону.

– Рвем когти, – сказал он. – Долго я здесь ошиваться не могу. С остендскими номерами, дураку понятно, куда я намылился. – Он показал вдоль дороги. – Граница вон там, ровно через полтора километра. Даю вам двадцать минут, а я пока сделаю вид, что меняю колесо. Потом возвращаюсь в Динан, и мы встречаемся в кафе.

Корсиканец кивнул и включил зажигание. Трюк заключался в следующем. Если французские или бельгийские таможенники установили передвижной проверочный пункт, то первый из подъехавших грузовиков позволяет себя досмотреть. Поскольку он, естественно, чист, то после досмотра едет дальше на юг, выезжает на главную дорогу по направлению к Живе, поворачивает на север и возвращается через обычный пограничный пост в Динан. Если какой-либо из постов в действии, через двадцать минут он вернуться не сможет.

Ровно через полтора километра Шеннон с Лангаротти заметили бельгийский пограничный пост. С обеих сторон дороги были установлены вертикальные стальные столбики, укрепленные на бетонном основании. Справа притулилась деревянная застекленная будка, в которой обычно отсиживались таможенники, пока водители робко протягивали им через окошко свои документы. Если пост в действии, стальные столбики будут удерживать поперек дороги шлагбаум, выкрашенный в белую и красную полоску. На этот раз его не было.

Лангаротти медленно проехал мимо, а Шеннон напряженно вглядывался в окна будки. Ни души.

С французской стороны было любопытней. Полкилометра дорога петляла между склонами холмов, скрытых от глаз бельгийских таможенников. Вот, наконец, и французская граница. Никаких постов, никаких будок. Просто карман с левой стороны дороги, где обычно паркуется французский фургон с таможенниками. Там никого не было. Они уехали за пять минут до этого. Шеннон знаком велел Корсиканцу проехать дальше за поворот, но ничего нового не обнаружил. Над кромкой леса на востоке стало светлеть.

– Разворачивай, – скомандовал Шеннон. – Поехали!

Лангаротти заложил крутой вираж, почти вывернул машину в обратном направлении, подал назад и рванул в сторону Бельгии, как пробка из бутылки самого отменного шампанского. Теперь счет шел на секунды. Они проскочили мимо французской границы, бельгийского пограничного поста и через полтора километра заметили силуэт стоящего у обочины фургона Марка. Лангаротти мигнул фарами, два раза коротко, один – подольше, и Марк запустил двигатель. Секунду спустя он промчался мимо них в сторону Франции.

Жан-Батист теперь уже без спешки развернулся и последовал за ним. Если Марк поднажмет, то проскочит опасную зону через четыре минуты, даже с тонной груза в багажном отсеке. Если в эти роковые пять минут где-нибудь вздумают возникнуть таможенники, значит, не повезло. Марк попытается навесить им лапшу на уши, сказать, что заплутал, и остается лишь надеяться, что бочки с маслом выдержат пристальный досмотр.

Но и во второй раз им не встретились представители власти.

Сразу за пустынным французским пропускным пунктом дорога шла на юг относительно прямо, на протяжении пяти километров.

Здесь тоже частенько патрулирует французская жандармерия, но на этот раз не было никого. Лангаротти нагнал фургон бельгийца и пристроился в двухстах метрах за ним. Через пять километров Марк свернул с шоссе направо и шесть километров петлял по проселкам, пока наконец не выбрался на приличную дорогу. На обочине стоял дорожный указатель. Шеннон видел, как Марк высунул руку в окно и жестом указал на него. На указателе было написано «Живе» там, где стрелка указывала в направлении, откуда они приехали, а впереди значилось: «Реймс». Из переднего фургона до них донесся невнятный бодрый клич.

Они свернули с дороги на специальную асфальтированную стоянку напротив дорожного кафе к югу от Суассона. У фургонов открыли задние дверцы и поставили их багажниками вплотную друг к другу, после чего Марк перетащил пять железных бочек из бельгийского фургона во французский. У Шеннона и Лангаротти это отняло бы все силы, потому что груженый фургон просел на рессорах, и пол в кузовах машин был на разной высоте. Чтобы попасть в пустой фургон, надо было преодолеть ступеньку высотой в шесть дюймов. Марк справился с этим в одиночку, обхватывая бочку сверху своими могучими ручищами и перекатывая ее из стороны в сторону на нижнем ребре.

Жан-Батист пошел в кафе и вернулся с завтраком, состоящим из длинного с хрустящей корочкой батона хлеба, сыра, фруктов и кофе. У Шеннона ножа не было, поэтому все пользовались ножом Марка. Лангаротти ни за что не дал бы свой нож для таких целей. У него на этот счет были свои принципы.

Разрезать апельсин таким ножом – значит унизить его.

В одиннадцатом часу они снова тронулись в путь. Теперь ситуация поменялась. Бельгийский фургон, старый и тихоходный, вскоре завели в овраг и оставили, предварительно сняв номера и выбросив их в реку. Кому какое дело, откуда он взялся, все равно машина была французского производства. После этого все трое ехали вместе.

За рулем сидел Лангаротти. По документам это была его машина. Если вдруг остановят, он скажет, что везет бочки с машинным маслом на юг, своему приятелю, у которого ферма неподалеку от Тулона, и три трактора. А двоих пассажиров прихватил по дороге – просили подвезти.

Они съехали с шоссе А1, обогнули Париж по окружной и выехали на шоссе А6, ведущее в Лион, Авиньон, Экс и Тулон.

Отъехав немного к югу от Парижа, они увидели указатель, справа, у поворота на аэропорт «Орли».

Шеннон выбрался из машины, и они попрощались.

– Вам понятно, что надо делать? – спросил он.

Оба кивнули.

– Хорошенько припрятать машину до тех пор, пока ты не приедешь в Тулон. Не волнуйся, малышку ни одна живая душа не обнаружит, если я ее спрячу, – сказал Лангаротти.

– «Тоскана» должна прийти не позднее 1 июня, может быть, раньше. К тому времени я уже буду с вами. Понятно, где встречаемся? Желаю удачи!

Он пожал им руки и пошел своей дорогой, а фургон покатил к югу. Из ближайшего гаража он по телефону вызвал такси из аэропорта и уже через час прибыл туда. Заплатив наличными, купил билет на Лондон и к заходу солнца был в своей квартире на Сент Джонс Вуд. Из отпущенных ему ста дней он уже израсходовал сорок шесть.

Хотя сразу по приезду домой он послал телеграмму Эндину, было воскресенье, и Эндин позвонил только через двадцать четыре часа. Они договорились встретиться во вторник утром.

Целый час ушел на то, чтобы рассказать Эндину все, что произошло за неделю, прошедшую с их последней встречи. Он сказал также, что потратил уже все деньги, как наличные, что оставались в Лондоне, так и те, что лежали на счету в Бельгии.

– Что теперь на очереди? – спросил Эндин.

– Я должен вернуться во Францию в ближайшие пять дней и проследить за погрузкой первой партии груза на «Тоскану», – сказал Шеннон. – С грузом все чисто, за исключением того, что спрятано в железных бочках. Четыре контейнера с экипировкой и вспомогательным оборудованием попадут на борт без каких-либо проблем, даже если таможня решит произвести досмотр. Это же относится к товару невоенного назначения, купленному в Гамбурге. Все, что там есть, попадает в категорию обычного корабельного снаряжения: сигнальные ракеты, ночные бинокли и так далее. Надувные лодки и подвесные моторы предполагается доставить в Марокко, во всяком случае так будет записано в маршрутном листе. Опять-таки все совершенно легально. Пять бочек с машинным маслом должны быть взяты на борт под видом пополнения необходимого корабельного запаса. Конечно, может показаться, что многовато, но помимо этого проблем возникнуть не должно.

– А если они возникнут? Вдруг тулонские таможенники решат проверить содержимое бочек? – спросил Эндин.

– Тогда нам крышка, – просто ответил Шеннон. – Корабль конфискуют, если только капитану не удастся доказать, что он и знать не знал о том, что происходит. Экспортера арестуют. Операция сорвется.

– Слишком дорогая цена, – заметил Эндин.

– А что вы хотите? Автоматы так или иначе должны быть доставлены на борт. Бочки с маслом, пожалуй, один из самых лучших способов это сделать. Риск всегда присутствует.

– Вы могли бы легально купить автоматы, через Испанию, – сказал Эндин.

– Мог бы, – согласился Шеннон. – Но в таком варианте слишком велика вероятность отказа в поставке товара. Автоматы вместе с патронами наводят на определенные мысли. Это похоже на попытку вооружить небольшую группу людей, то есть подготовить военную операцию. Мадрид мог бы отклонить заявку на этих основаниях или более пристально изучить сертификат получателя. Конечно, я мог бы купить автоматы в Испании, а патроны – на черном рынке. В таком случае мне пришлось бы тайком проносить на борт боеприпасы, а они занимают куда больше места. Как ни крути, а без нелегальщины не обойдешься. Если все погорит, то сцапают меня и моих людей, а вы останетесь в тени. Вы надежно прикрыты со всех сторон.

– Все равно мне это не нравится, – вдруг заявил Эндин.

– В чем дело? – насмешливо спросил Шеннон. – Нервишки пошаливают?

– Нет.

– Тогда советую успокоиться. Что вам терять? Какие-то жалкие деньги.

Эндин чуть было не сказал Шеннону, что рискуют потерять он и его хозяин, но сдержался. Рассуждая логично, получалось, что если наемнику грозит тюрьма, он ни за что не станет зря рисковать.

Еще час они обсуждали финансовые проблемы. Шеннон пояснил, что выплата всех денег Йоханну Шлинкеру, половины обещанного Алану Бейкеру, жалованье наемникам за второй месяц, 5000 фунтов, которые он послал в Геную на нужды «Тосканы», а также его собственные транспортные расходы полностью истощили счет в Брюгге.

– Кроме того, – добавил он, – я хочу получить вторую половину причитающихся мне денег.

– Почему сейчас? – спросил Эндин.

– Потому что меня могут арестовать, начиная со следующего понедельника, а после уже я не вернусь в Лондон. Если погрузка пройдет без приключений, «Тоскана» отойдет в Бриндизи, пока я займусь подготовкой к отправке югославского оружия. После этого – Валенсия и испанские патроны. Оттуда направляемся к цели. Если мне вдруг удастся опередить график, то лучше уж переждать в открытом море, чем лишнее время маячить в порту. Как только груз окажется на борту, я сделаю все, чтобы корабль как можно скорее вышел в море.

Эндин переварил аргументацию.

– Я должен обсудить этот вопрос с моими партнерами, – сказал он.

– Я хочу, чтобы до конца этой недели деньги лежали на моем счету в швейцарском банке, – твердо сказал Шеннон, – а все остальное из намеченной суммы затрат должно быть переведено на счет в Брюгге.

Они вместе подсчитали, что после выплаты Шеннону вознаграждения целиком от всей намеченной суммы в Швейцарии должно остаться 20 000 фунтов.

Шеннон объяснил, зачем ему нужны все эти деньги.

– Отныне мне нужно будет всегда иметь при себе солидную пачку аккредитивов в долларах США. Если вдруг возникнут неприятности, то разрешить их впредь можно будет только щедрой взяткой на месте. Я хочу уничтожить все возможные следы. Так что, если вдруг нас накроют, то больше ни на кого выйти не удастся. Кроме того, не исключено, что придется делать денежные вливания членам экипажа корабля, чтобы они не спасовали, когда поймут, в чем на самом деле будет заключаться наша операция. А этого не избежать сразу после того, как мы выйдем в море. Учитывая, что за оружие в Югославии уплачена пока только половина, мне понадобится в общем не меньше 20 000 фунтов.

Эндин пообещал довести все это до сведения «своих партнеров», о чем поставить Шеннона в известность.

На следующий день он позвонил и сказал, что получено добро на оба денежных перевода и соответствующие инструкции отосланы в швейцарский банк.

Шеннон заказал на ближайшую пятницу билет из Лондона в Брюссель, а на утро в субботу зарезервировал место в самолете на рейс из Брюсселя через Париж в Марсель.

Эту ночь он провел с Джули, как и следующий день, и ночь с четверга на пятницу. Утром он уложил вещи, отослал ключи от квартиры вместе с письмом агентам по аренде недвижимости и уехал. Джули подвезла его в аэропорт на своем красном спортивном автомобиле.

– Когда вернешься? – спросила она, когда они стояли у дверей с надписью «Только для отлетающих пассажиров», перед входом в зону таможенного контроля второго корпуса аэропорта «Хитроу».

– Никогда, – сказал он и чмокнул ее в щеку.

– Тогда возьми меня с собой.

– Нет.

– Ты должен вернуться. Я не спрашивала, куда ты направляешься, но знаю, что это опасно. Это не бизнес, не обычный бизнес, я имею в виду. Но ты вернешься. Обязан вернуться.

– Я не вернусь, – спокойно произнес он. – Найди себе кого-нибудь другого, Джули.

Она захныкала.

– Мне никто не нужен. Я тебя люблю. А ты меня не любишь. Поэтому и говоришь, что мы больше не встретимся. У тебя есть другая, в этом все дело. Ты к ней уходишь…

– Другой женщины у меня нет, – сказал он, поглаживая ее по волосам.

Стоящий рядом полицейский деликатно отвернулся.

Слезы в зале отлета дело обычное. Шеннон прекрасно понимал, что другой женщины у него в объятиях теперь не будет. Только автомат. Холодок вороненой стали, прижатой к груди, будет ласкать его всю ночь. Она все еще плакала, когда он поцеловал ее в лоб и решительно прошел в зону таможенного контроля.

Спустя полчаса самолет компании САБЕНА, сделав последний вираж над южным Лондоном, лег на курс в родной Брюссель. Под правым крылом самолета распростерлось залитое солнцем графство Кент. Стоял прекрасный майский день. В иллюминаторы можно было увидеть раскинувшиеся на многие акры цветущие сады, окрашенные бело-розовым яблоневым и вишневым цветом.

Вдоль многочисленных дорожек, изрезавших сетью морщин сердце Южной Англии, уже, наверное, зацвел боярышник и конские каштаны слепили своими белыми цветами на ярко-зеленом фоне листвы, а в кронах могучих дубов слышалось голубиное воркование. Он прекрасно знал эти места с тех самых пор, когда учился в Четхеме и обзавелся мотоциклом, чтобы поближе ознакомиться со старыми местными пивными между Ламберхерстом и Смарденом. Хорошие места, особенно для того, кто хочет здесь осесть. Если, конечно, есть к этому склонность.

Десять минут спустя пассажир, сидящий сзади, вызвал стюардессу и начал жаловаться, что ему мешает назойливый свист кого-то из сидящих впереди.

Кот Шеннон потратил два часа днем в пятницу на то, чтобы снять пришедшие из Швейцарии деньги и закрыть свой счет.

Он взял два заверенных банком чека на 5000 фунтов каждый, которые можно было положить на счет в любом банке мира и перевести, если потребуется, в аккредитивы. Кроме них он запасся двадцатью 500-долларовыми чеками, которые можно было использовать как наличные, как только на них будет поставлена его личная подпись.

Он провел ночь в Брюсселе и на следующее утро вылетел через Париж в Марсель.

Такси отвезло его из аэропорта к маленькой гостинице в предместье Марселя, где когда-то жил Лангаротти под фамилией Лаваллон и где, выполняя инструкцию, должен был проживать теперь Жанни Дюпре. Его не оказалось на месте, и Шеннону пришлось дожидаться вечера, после чего они вместе, на машине, взятой напрокат Шенноном, отправились в Тулон. Кончался день Пятьдесят Второй, и французский порт купался в ласковых, нежных лучах солнца.

По воскресеньям агентство по морским перевозкам не работало, но это не имело никакого значения. Местом свидания была набережная напротив агентства, и здесь Шеннон и Дюпре встретились с Марком Вламинком и Лангаротти ровно в девять часов, как было условленно. Они впервые оказались вместе за много недель, только Земмлера не было с ними. В этот момент он должен был находиться милях в ста от берега, на борту «Тосканы», направляющейся на всех парах в Тулон. По предложению Шеннона Лангаротти позвонил из ближайшего кафе в контору начальника порта и удостоверился в том, что из Генуи поступила телеграмма, согласно которой «Тоскана» должна прибыть в порт утром в понедельник и место у причала для нее уже заказано.

В этот день больше делать было нечего, и они поехали в машине Шеннона вдоль побережья в сторону Марселя и весь оставшийся день провели на пляже маленького рыбацкого городка Санари. Несмотря на жару и живописную красоту городка, Шеннон так и не смог расслабиться. Дюпре купил себе плавки и мужественно нырял с мола, ограничивающего гавань для яхт.

Потом он признался, что вода еще чертовски холодная.

Потеплеет она только позже, в июне-июле, когда потоки отдыхающих хлынут на юг из Парижа. К тому времени они будут готовиться нанести удар по другому прибрежному городку, немногим больше этого и за много миль отсюда.

Почти целый день Шеннон просидел на террасе бара «По д'Етэн» в компании бельгийца и корсиканца, греясь на солнышке и думая о предстоящем утре. Югославские и испанские поставки могут быть задержаны по какой-нибудь одному Богу известной бюрократической причине, но ни под каким видом им не грозит арест в Югославии или Испании. Их могут продержать несколько дней, пока будут производить досмотр корабля, и все. Но следующим утром все будет иначе. Если кому-то придет в голову сунуть нос поглубже в железные бочки, придется долгие месяцы, а то и годы киснуть в «Ле Бонетт» – громадной мрачной тюрьме-крепости, мимо которой они проезжали в субботу по пути из Марселя в Тулон.

«Нет ничего хуже ожидания», – заметил он про себя, когда заплатил по счету и пригласил своих соратников в машину.

Все прошло куда более гладко, чем они ожидали. Тулон известен как мощная военно-морская база, и в прибрежной гавани главное место занимают могучие конструкции военных кораблей французского флота, стоящие на якоре. Внимание туристов и зевак Тулона в этот понедельник было привлечено к крейсеру «Жан Барт», только что вернувшемуся из похода в Карибское море, к берегам французских заморских территорий.

Многочисленная команда получила жалование, и у матросов руки чесались поскорее потратить деньги на вино и девушек.

Вдоль примыкающей к гавани широкой полосы, застроенной увеселительными заведениями, множество людей, сидя за столиками, предавались самому популярному в Средиземноморье времяпрепровождению – глазели по сторонам. Они сидели живописными компаниями в тени навесов и рассматривали стоящие в гавани яхты – от утлых лодчонок с подвесными моторами до шикарных океанских красавиц, ожидающих своих богатых хозяев.

У дальнего восточного конца причала расположилась дюжина рыбацких катеров, по какой-то причине не вышедших в море, а за ними раскинулись приземистые строения складов, портовых контор и таможни.

Еще дальше за ними, в маленьком, почти неприметном торговом порту, где-то около полудня и бросила якорь «Тоскана».

Шеннон ждал, пока она пришвартуется, сидя на кнехте в пятидесяти метрах от нее и наблюдая, как Земмлер и Вальденберг суетятся на палубе. Механика-серба не было видно, наверное, он-таки не вышел из своего любимого моторного отсека, но с фалами орудовали еще двое, должно быть, новые люди, нанятые Вальденбергом.

Маленький «рено» протарахтел вдоль причала и остановился у сходней. Полный француз в темном костюме выбрался из машины и поднялся на борт «Тосканы». Представитель агентства морских перевозок «Маритим Дюфо». Вскоре он спустился на пристань вместе с Вальденбергом, и они скрылись в помещении таможни.

Прошло около часа, прежде чем они вышли. Агент по перевозкам вернулся к машине и покатил обратно в город, а капитан возвратился на свой корабль. Шеннон подождал еще полчаса, после чего подошел к «Тоскане» и начал подниматься по сходням. Земмлер проводил его по трапу вниз в кают-компанию.

– Ну, как идут дела? – спросил Шеннон, когда они с Земмлером уселись.

Земмлер расплылся в улыбке.

– Все как по маслу, – сказал он. – Я позаботился о переоформлении документов на нового капитана, провел полную профилактику двигателя, купил достаточное количество одеял и дюжину надувных матрасов. Никто не задавал лишних вопросов, а капитан до сих пор уверен, что мы собираемся переправлять иммигрантов в Британию.

– Место здесь в порту заказывал наш обычный агент из Генуи, в маршрутном листе сказано, что мы собираемся принять на борт груз различного туристического и спортивного снаряжения для поставки на базу отдыха где-то на берегу Марокко.

– Как обстоит дело с машинным маслом?

Земмлер снова улыбнулся.

– Все было заказано, потом я позвонил и отменил заказ. Когда масло не поступило, Вальденберг хотел задержаться на день и дождаться поставки, но я решительно возразил и сказал, что загрузимся маслом здесь, в Тулоне.

– Прекрасно, – похвалил Шеннон, – только не давай Вальденбергу этим заниматься. Скажи, что ты уже сам все заказал. Тогда он не удивится, если бочки вдруг появятся на борту. Тот человек, который приезжал…

– Агент по перевозкам. Весь товар на таможенном складе, документы подготовлены. Сегодня днем пришлют груз на двух машинах. Контейнеры небольшие, мы сможем их загрузить своим краном.

– Хорошо. Пусть он вместе с Вальденбергом займется оформлением бумаг. Через час после того, как груз будет спущен в трюм, подъедет машина от нефтяной компании с маслом. За рулем будет Лангаротти. У тебя осталось достаточно денег, чтобы заплатить за масло?

– Да.

– Побеспокойся о том, чтобы никто слишком сильно не кантовал бочки при погрузке и вообще обращайтесь с ними аккуратнее. Нам не хватало только, чтобы у какой-нибудь бочки дно отвалилось. По всему причалу «шмайссеры» растекутся.

– Когда ребята придут на борт?

– Сегодня, когда стемнеет. Один за другим. Только Марк и Жанни. Жана-Батиста оставляю здесь на время. Он с машиной, а тут осталась несделанной одна работенка. Когда сможем выйти в море?

– Когда угодно, хоть сегодня вечером. Я это запросто устрою. Знаешь, совсем неплохо быть исполнительным директором компании.

– Только не привыкай. Это всего лишь крыша.

– О'кей, Кот. Кстати, а куда мы отправляемся отсюда?

– В Бриндизи. Знаешь, где это?

– Еще бы не знать. Я в Италию из Югославии переправил больше сигарет, чем ты съел обедов за всю жизнь. Что будем брать там?

– Ничего. Жди от меня телеграммы. Я буду в Германии. Пришлю тебе телеграмму на адресуправления портом в Бриндизи с указанием курса и когда тебе следует прибыть оттуда. Попроси местного агента заказать тебе место в том югославском порту, куда направишься. Против визита в Югославию у тебя нет возражений?

– Думаю, ничего страшного. В конце концов, я на берег сходить не собираюсь. Возьмем еще оружие?

– Да. По крайней мере, план такой. Остается надеяться, что мой агент и югославские власти не пустят его коту под хвост. Ты запасся необходимыми лоциями?

– Да, я все закупил в Генуе, как ты сказал. Знаешь, Вальденберг наверняка поймет, что мы возьмем на борт в Югославии. Станет ясно, что перевозкой нелегальных иммигрантов мы заниматься не собираемся. Шлюпки, моторы, переговорные устройства, экипировку он воспримет нормально, а оружие – это уже нечто совсем другое.

– Знаю, – ответил Шеннон. – Потребуется слегка раскошелиться. Но мне кажется, что он уловит намек. На борту будем мы с тобой, Жанни и Марк. Кроме того, к тому времени можно будет сказать ему, что в бочках. Он уже будет знать слишком много, чтобы идти на попятный. Что за люди эти новички?

Земмлер кивнул и загасил пятую сигарету. В небольшой каюте стоял густой сизый дым.

– Хорошие ребята. Итальянцы. Парни крепкие, но послушные. По-моему, они оба в бегах по какому-то поводу. Они с радостью согласились работать на корабле, лишь бы быть под прикрытием. Им просто не терпится выйти в море.

– Прекрасно. В таком случае они не захотят, чтобы их высадили на берег в чужой стране. Это значит, что без документов их тут же задержат и репатриируют прямо в руки родной полиции.

Вальденберг хорошо сработал. Шеннон встретился с двумя новобранцами, и они обменялись приветственными кивками.

Земмлер представил его как представителя управления компанией, а Вальденберг перевел. Норбиатто, помощник капитана, и Чиприани, матрос, не проявили к его персоне большого интереса. Шеннон отдал несколько распоряжений Вальденбергу и покинул корабль.

В середине дня два фургона из агентства «Маритим Дюфо» подкатили к «Тоскане». Тут же был толстяк, приезжавший накануне утром. Французский таможенник, появившийся из своей конторки, стоял рядом, наблюдая, как контейнеры поднимают на борт с помощью палубного крана. Четыре ящика с разнообразной одеждой, ремнями, ботинками и беретами для марокканцев, решивших отдохнуть на природе. Три ящика с разобранными большими надувными катерами – их можно использовать для прогулок и занятий водными видами спорта. К ним же прилагались три подвесных мотора. Две коробки с сигнальными ракетами, биноклями, корабельной сиреной, радиооборудованием и магнитными компасами. Последний груз значился в накладной, как корабельное оборудование.

Таможенник ставил галочку перед каждой позицией списка по мере того, как ящики грузились на борт, отмечая после консультаций с агентом по экспорту, какие товары реэкспортируются, будучи приобретенными в Германии или Британии, а какие куплены здесь и не подлежат обложению экспортным налогом. Таможенник даже не захотел заглянуть хотя бы в один из ящиков. Он прекрасно знал это агентство. Они каждый день работали бок о бок.

Когда груз был на борту, таможенник проставил штамп в судовом листе. Вальденберг сказал что-то Земмлеру по-немецки, и тот перевел. Он объяснил представителю агентства, что Вальденбергу нужно машинное масло для двигателей. Он заказывал его еще в Генуе, но поставки своевременно произведено не было.

Агент сделал пометку в своем блокноте.

– Сколько вам надо?

– Пять бочек, – сказал Земмлер по-французски, которого Вальденберг не понимал.

– А не много ли будет? – удивился агент.

Земмлер рассмеялся.

– Эта старая калоша жрет масла не меньше, чем солярки. Потом, нам хотелось бы сделать большой запас, чтобы надолго хватило.

– Когда вам это нужно? – спросил агент.

– Сегодня в пять пойдет? – переспросил Земмлер.

– В шесть для верности, – сказал представитель агентства, записав в блокнот вид товара, количество и срок доставки.

Он посмотрел на таможенника. Тот кивнул. Его это не интересовало, поэтому он отошел в сторонку. Вскоре агент уехал в своем «рено», за ним проследовали два фургона.

В пять часов Земмлер сошел в «Тосканы», заглянул в кафе на набережной и, позвонив оттуда в агентство, отменил заказ на масло. Капитан, сказал он, обнаружил в трюме на корме целую бочку, а этого хватит на несколько недель. Агент был недоволен, но согласился.

Ровно в шесть к пристани подъехал фургон и остановился напротив «Тосканы». За рулем сидел Жан-Батист Лангаротти в комбинезоне ярко-зеленого цвета с надписью «КАСТРОЛ» поперек спины.

Открыв задние дверцы фургона, он аккуратно выкатил на землю по специально прилаженному скату пять больших железных бочек с маслом. Таможенник наблюдал за этим из окошка своей конторки.

Вальденберг заметил его и помахал рукой. Он указал пальцем сначала на бочки, потом на свой корабль.

– О'кей? – крикнул он и добавил с сильным акцентом по-французски: – Cava?

Таможенник кивнул и исчез в окне, чтобы сделать пометку в журнале. По приказу Вальденберга два итальянца обмотали бочки тросом и начали по одной поднимать их на борт лебедкой.

Земмлер был необычайно суетлив, принимая раскачивающиеся бочки и покрикивая на стоящего за лебедкой Вальденберга, чтобы полегче опускал их вниз. Они исчезли в зияющей темноте грузового трюма «Тосканы», и вскоре крышка люка была установлена на свое место и тщательно задраена.

Лангаротти, получив по накладной, к этому времени уже давно укатил восвояси. А через несколько минут после этого зеленый комбинезон полетел на дно мусоросборника в центре города. Сидя на причальном столбике, кнехте, в дальнем конце набережной, Шеннон наблюдал за погрузкой с замиранием сердца.

Он бы предпочел сам принимать в этом участие, как Земмлер, потому что ожидание было просто болезненно невыносимо, куда хуже, чем активные действия.

Когда все было кончено, на «Тоскане» стало тихо. Капитан со своими людьми спустился вниз, механик, вышедший на палубу, чтобы глотнуть соленого воздуха, опять вернулся к своему дорогому дизелю. Земмлер выждал полчаса, потом потихоньку сошел на пристань и подошел к Шеннону. Они отошли за угол, чтобы их не могли заметить со стороны гавани.

Земмлер улыбался.

– Ну, что я тебе говорил? Никаких проблем.

Шеннон кивнул и облегченно улыбнулся в ответ. Он лучше Земмлера представлял, что поставлено на карту, и в отличие от него не был знаком с портовыми формальностями.

– Когда сможете взять людей на борт?

– Таможня закрывается в девять. Им надо будет подойти между двенадцатью и часом ночи. Отплываем в пять утра. Это уже решено.

– Хорошо, – сказал Шеннон. – Пойдем, найдем их и выпьем немного. Я хочу, чтобы ты поскорее вернулся на корабль, а то, не дай Бог, возникнут дополнительные вопросы.

– Ничего не возникнет.

– И тем не менее. Лучше перестраховаться. Я хочу, чтобы ты следил за этим грузом, как наседка за цыплятами. Не подпускай никого к этим бочкам, пока я не разрешу, а это случится только в югославском порту. Тогда мы и скажем Вальденбергу, что у него в трюме.

Они встретились с тремя остальными в заранее намеченном кафе и, чтобы охладить пыл, выпили по несколько кружек пива.

Солнце уже садилось, и легкий бриз мелкой рябью покрывал поверхность моря в гигантской чаше, образованной набережной и причалами Тулона. Несколько яхт крутили пируэты у выхода из гавани, словно балерины на сцене, в то время, как рулевые подставляли их под очередной порыв ветра. Земмлер поднялся в восемь и пошел обратно на «Тоскану».

Жанни Дюпре и Марк Вламинк благополучно проскользнули на борт в половине первого ночи, а в пять Шеннон и Лангаротти с набережной наблюдали, как «Тоскана» удаляется из гавани в сторону моря.

Лангаротти отвез Шеннона в аэропорт к утреннему рейсу. За завтраком Шеннон отдал корсиканцу последние распоряжения и оставил достаточно денег, чтобы их выполнить.

– Я бы предпочел улететь с тобой, – сказал Жан-Батист, – или уплыть с ребятами.

– Знаю, – сказал Шеннон. – Но мне для этой работы нужен надежный человек. Это очень важно. Без этого у нас ничего не выйдет. Мне нужен тот, на кого я могу положиться, а у тебя то преимущество, что ты француз. Кроме того, двоих из них ты хорошо знаешь. Один довольно сносно говорит по-французски. Жанни туда путь заказан с его южно-африканским паспортом. Марк мне нужен, чтобы утихомирить команду, если они вдруг надумают взбунтоваться. Я понимаю, что ножом ты орудуешь лучше, чем Марк кулаками, но мне не нужна драка. Просто надо убедить членов экипажа делать то, что от них требуется. А Курт мне нужен на тот случай, если Вальденберг вдруг в штаны наложит. Думаю, в самом худшем случае Вальденберг отправится кормить рыб, а Курт станет на его место. Выходит, кроме тебя это дело некому поручить.

Лангаротти согласился выполнить возложенную на него миссию.

– Они славные ребята, – сказал он, немного приободрившись. – Приятно будет снова с ними встретиться.

Когда они прощались в аэропорту, Шеннон снова сказал:

– Дело может провалиться, если мы окажемся там без поддержки. Поэтому все зависит от того, как ты себя поведешь. Предварительная договоренность имеется. Делай только то, что я сказал, а незначительные проблемы решай на месте самостоятельно. Встретимся через месяц.

Он оставил корсиканца, прошел таможню и сел в самолет, вылетающий по маршруту Тулон–Гамбург.

(обратно)

Глава 18

– По моей информации вы можете забрать базуки и минометы в любой день после десятого июня, и это же было подтверждено вчера по телексу, – сказал Алан Бейкер.

Прошел день после прилета Шеннона в Гамбург, и они встретились поздним утром в ресторане на ланче, договорившись до этого о встрече по телефону.

– Какой порт? – спросил Шеннон.

– Плоче.

– Как, простите?

– Плоче. Пишется П-Л-О-Ц-Е, а произносится Плоче. Это маленький порт, ровно посередине между Дубровником и Сплитом.

Шеннон задумался. Он велел Земмлеру еще в Генуе закупить необходимые лоции югославского побережья, но предполагал, что речь пойдет о более крупном порте. Ему оставалось надеяться, что у немца есть карта подходов морем к порту Плоче или такую придется доставать в Бриндизи.

– Насколько это маленький порт?

– Достаточно неприметный. Почти неизвестный. Полдюжины мест на причале и пара береговых складов. Югославы обычно используют его для экспорта оружия. Последний раз я вывозил товар из Югославии самолетом, но меня предупредили, что в случае отгрузки морем это произойдет в Плоче. У маленького порта свои преимущества. Погрузка идет быстро, прямо с причала. Более того, таможенная служба там очень малочисленная, скорее всего один человек, который смотрит за всем. Если преподнести ему хороший подарок, то вы сможете отчалить через несколько часов после начала погрузки.

– О'кей, пусть будет Плоче. 11-го июня, – сказал Шеннон.

Бейкер записал дату.

– Как «Тоскана», в порядке? – спросил он.

Ему, конечно, было обидно, что не удалось уговорить Шеннона воспользоваться кораблем его приятеля «Сан Андреа», но он решил в дальнейшем взять на заметку «Тоскану». Он чувствовал, что Шеннон не станет ею пользоваться после того, как провернет свою темную операцию, а Бейкеру всегда нужен надежный корабль, чтобы доставлять горячий груз в самые отдаленные и Богом забытые места.

– С ней все нормально. – ответил Шеннон. – Сейчас она на пути в итальянский порт, куда я должен буду сообщить им по телексу или письмом дальнейший маршрут. С твоей стороны есть какие-нибудь дополнительные проблемы?

– Одна, – сказал Бейкер. – Цена.

– А что с ней?

– Я понимаю, что назвал фиксированную цену, за все вместе 14 400 долларов. Но ситуация в Югославии за последние полгода изменилась. Чтобы вовремя закончить оформление бумаг, мне пришлось привлечь югославского партнера. Если можно так его назвать, хотя по сути дела это просто очередной посредник.

– Ну и? – спросил Шеннон.

– Ну и ему надо дать в лапу за ускорение прохождения бумаг в белградском министерстве. Я подумал, что тебе важнее будет получить товар вовремя, без лишних бюрократических проволочек. Поэтому и решил воспользоваться его услугами. Он шурин одного чиновника из Министерства торговли.

Примазываются со всех сторон. Но что можно еще ожидать в наше время? Балканы есть Балканы, их уже на мякине не проведешь.

– Сколько дополнительно он будет стоить?

– Тысячу фунтов стерлингов.

– В динарах или в долларах?

– В долларах.

Шеннон задумался. Возможно, это правда, но, может быть, Бейкер просто пытается выжать из него дополнительные деньги.

Если правда, то отказать Бейкеру – значит заставить его заплатить югославу из своего кармана. Это сократит долю Бейкера до таких мизерных размеров, что он может утратить интерес к делу, ему станет безразлично, выгорит оно или нет.

А Бейкер был ему еще нужен и будет нужен до тех пор, пока он не увидит, как «Тоскана», выйдя из Плоче, направляется в сторону Испании.

– Хорошо, – сказал он. – Кто этот новый партнер?

– Человек по фамилии Зилиак. Он сейчас на месте, следит за тем, чтобы груз был доставлен на склад в Плоче. Когда подойдет корабль, он займется доставкой со склада, таможней и погрузкой на борт.

– Я считал, что это твое дело.

– Так оно и есть, но теперь я вынужден привлечь югослава в качестве партнера. Если честно, Кот, они не оставили мне выбора.

– Тогда я лично заплачу ему аккредитивами.

– Я бы не стал этого делать, – сказал Бейкер.

– Почему?

– Предполагается, что товар закупает правительство Того, верно? Черные. А тут вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то белый и начинает расплачиваться за услуги. Тут-то они и почуют запах жареного. Мы можем отправиться в Плоче, если хочешь, или я поеду один. Но если ты решишь быть со мной, то тебе придется смириться с ролью моего помощника. Кроме того, аккредитивы можно поменять на наличные только в банке, а в Югославии это значит, что нужно будет сообщить фамилию человека и номер его удостоверения личности. Если аккредитивы отоваривает югослав, то могут возникнуть вопросы. Лучше заплатить Зилиаку наличными, как он просит.

– Хорошо. Я поменяю аккредитивы здесь в Гамбурге и заплачу ему долларами, – сказал Шеннон. – Но ты получишь свое в аккредитивах. Я не собираюсь таскать с собой большие суммы долларов. Только не в Югославию. Они начинают нервничать по этому поводу. Служба безопасности может заинтересоваться. Еще заподозрят в финансировании шпионской организации. Поэтому мы поедем как туристы, с аккредитивами.

– Меня это устраивает, – сказал Бейкер. – Когда хочешь ехать?

Шеннон посмотрел на часы. Завтра уже первое июня.

– Послезавтра, – ответил он. – Полетим в Дубровник и недельку погреемся на солнце. Мне бы отдохнуть не помешало. Ты, если хочешь, можешь подъехать ко мне числа 8-го или 9-го, но не позже. Я возьму машину, и мы проедем вдоль берега на север до Плоче. Я попрошу «Тоскану» прийти туда вечером этого дня или ранним утром одиннадцатого.

– Поезжай один, – сказал Бейкер. – У меня есть работа в Гамбурге. Я к тебе подъеду восьмого.

– Только без обмана, – сказал Шеннон. – Если не появишься, я тебя из-под земли достану. И буду очень сильно сердиться.

– Куда я денусь, – сказал Бейкер. – Не забудь, что ты мне еще должен. Пока мне пришлось за это дело из своего кармана платить. Я хочу, чтобы все побыстрее выгорело, не меньше, чем ты сам.

Именно этого Шеннон и хотел добиться от Бейкера.

– Надеюсь, что деньги у тебя есть? – спросил Бейкер, взяв двумя пальцами кусок сахара.

Шеннон достал пачку чеков и помахал ею у Бейкера под носом. Спекулянт оружием улыбнулся.

Они встали из-за стола и по дороге позвонили в гамбургскую чартерную компанию, которая специализировалась на организации поездок для тысяч немцев, желающих провести свой отпуск на Адриатике. Там они узнали названия трех лучших отелей на югославском курорте. Бейкер должен будет разыскать Шеннона в одном из них, где он будет записан под фамилией Браун.

Йоханн Шлинкер был уверен не меньше Бейкера, что ему удастся успешно завершить сделку, хотя он, конечно, и понятия не имел, что Шеннон ведет дела еще и с Бейкером. Несомненно, они слышали друг о друге, возможно, даже были знакомы, но никто никогда не станет обсуждать с конкурентом подробности своих дел.

– Скорее всего это будет порт Валенсии, хотя окончательное решение зависит от испанских властей, – сказал он Шеннону. – Мадрид утверждает, что даты намечены где-то между 16 и 20 июня.

– Я бы предпочел двадцатое для отгрузки, – сказал Шеннон.

– «Тоскана» может пришвартоваться в ночь с девятнадцатого на двадцатое, а с утра загрузиться.

– Хорошо, – сказал Шлинкер. – Я извещу своего мадридского партнера. Он обычно сам занимается вопросами доставки и погрузки. У него есть прекрасный агент в грузовом порту Валенсии, который знаком со всей таможней. Никаких проблем не будет.

– Не должно быть проблем, – проворчал Шеннон. – Корабль уже однажды задержали и, загрузившись двадцатого, у меня будет времени в обрез, чтобы не нарушить условия своего контракта.

Это не соответствовало истине, но он знал, что Шлинкер не мог подвергнуть это сомнению.

– Я бы хотел лично присутствовать при погрузке, – сказал он торговцу оружием.

Шлинкер собрал губы трубочкой.

– Вы, конечно, вольны наблюдать издалека, – сказал он. – Я не могу вам помешать. Но раз в качестве клиента выступает правительство арабского государства, вы не можете претендовать на роль покупателя товара.

– Кроме того, я хотел бы сесть на корабль в Валенсии, – сказал Шеннон.

– Это будет еще сложнее. Весь грузовой порт огорожен забором из колючей проволоки. Вход только с разрешения властей. Чтобы сесть на корабль, вам придется пройти паспортный контроль. Помимо этого, раз на корабле будут боеприпасы, у сходней должен дежурить патруль Гражданской Гвардии.

– А если капитану потребуется новый матрос? Может он нанять человека на месте?

Шлинкер задумался.

– Думаю, да. Вы не связаны с компанией, владеющей кораблем?

– Формально нет, – сказал Шеннон.

– Если капитан предупредит агента по приходу в порт, что он разрешил одному из членов экипажа сойти на берег в предыдущем порту и срочно вылететь домой, например, на похороны матери, с тем, чтобы вернуться на корабль в Валенсии, я думаю, что возражений быть не должно. Но вам потребуется удостоверение матроса торгового флота, чтобы доказать, что вы служили на корабле. На вашу фамилию, мистер Браун.

Шеннон на минуту задумался.

– О'кей. Я это устрою, – сказал он.

Шлинкер заглянул в блокнот.

– Я буду по делам в Мадриде 19-го и 20-го, – сказал он. – Это связано с другим делом. Остановлюсь в отеле «Минданао». Захотите связаться со мной, ищите там. Если погрузка будет назначена на 20-е, то весьма вероятно, что сопровождение и испанский военный патруль отправятся из Мадрида в порт 19-го вечером, чтобы прибыть на место на рассвете. Если вы вообще собираетесь попасть на борт, то советую это сделать до того, как в порту появится военный патруль.

– Я буду в Мадриде девятнадцатого, – сказал Шеннон. – Вы мне сообщите, отправили груз вовремя или нет. Если поторопиться, то я смогу приехать в Валенсию на машине быстрее их и очутиться на борту «Тосканы» в роли матроса, возвращающегося из увольнения на берег, до того, как прибудет груз.

– Как вам будет угодно, – сказал Шлинкер. – Вам решать. Я, со своей стороны, организую через своих агентов транспортировку и отгрузку товара в соответствии с обычными правилами, к рассвету двадцатого числа. Это обговорено в моем контракте. Если в связи с вашей попыткой сесть на корабль в порту возникнет определенный риск, то меня это не касается. Я не собираюсь принимать на себя ответственность и за это. Могу только добавить, что суда, осуществляющие вывоз оружия из Испании, подлежат тщательному досмотру таможенниками и военными. Если возникнут затруднения с получением разрешения на отход судна из-за вас, то это не мое дело. Да, вот еще что. После загрузки оружия на борт судно должно покинуть порт в течение шести часов и не имеет права заходить в испанские территориальные воды, пока не произведет разгрузку. Естественно, что маршрутный лист должен быть в полном порядке.

– Все будет в порядке, – сказал Шеннон. – Я буду у вас в Мадриде утром девятнадцатого.

Перед отплытием из Тулона Курт Земмлер передал Шеннону письмо для отправки. Оно было адресовано судовым агентам «Тосканы» в Генуе. Им сообщалось, что произошли некоторые изменения в плане и «Тоскана» не отправляется сразу к берегам Марокко, а держит курс на Бриндизи, где доберет небольшое количество дополнительного груза. Договор о перевозке этого груза весьма соблазнительный потому, что срочный, как писал агентам Земмлер, он подписал лично на месте, в то время как с поставкой туристического снаряжения в Марокко торопиться не обязательно. Будучи в роли исполнительного директора компании «Спинетти Маритимо», Земмлер отдавал распоряжения как начальник. Он просил агентов дать телеграмму в Бриндизи о резервировании места стоянки на 7 и 8 июня и договориться с администрацией порта, чтобы все письма, отправленные на адрес «Тосканы», оставили в порту до их прихода туда.

Одно такое письмо Шеннон послал из Гамбурга. На конверте значилось: синьору Курту Земмлеру, судно «Тоскана», п/о порта Бриндизи, Италия.

В письме сообщалось, что Земмлер должен следовать из Бриндизи в Плоче, что на адриатическом побережье Югославии, и если у него нет лоции, чтобы разобраться в хитроумных подходах к побережью к северу от острова Корчула, следует обзавестись ими на месте. Он должен привести туда «Тоскану» к вечеру десятого числа, место в порту будет зарезервировано.

Агентов в Генуе о дополнительном заходе из Бриндизи в Плоче ставить в известность не следует.

Последнее распоряжение для Земмлера было важным. Шеннон просил немецкого экс-контрабандиста раздобыть удостоверение матроса торгового флота на имя Кейта Брауна, завизированное итальянскими властями и снабженное печатью, как положено.

Кроме того, потребуется запастись путевым листом, в котором должно быть указано, что «Тоскана» направляется из Бриндизи прямиком в порт Валенсия, а из Валенсии, после загрузки, идет курсом на Латакию, в Сирии. Земмлеру придется использовать свои старые связи в Бриндизи, чтобы раздобыть оба документа.

Перед тем как отправиться из Гамбурга в Югославию, Шеннон отослал еще одно, последнее, письмо Саймону Эндину, в Лондон.

Эндину предлагалось прибыть на встречу с Шенноном в Рим 16 числа и прихватить с собой необходимые морские лоции.

В это время торговое судно «Тоскана», натужно пыхтя, преодолевало пролив Бонифачо, узкую полоску прозрачной лазури, разделяющую южную оконечность Корсики и северные берега Сардинии. Палящее солнце слегка смягчилось прохладным ветерком. Марк Вламинк растянулся во весь рост на крыше люка грузового трюма, подложив под себя мокрое полотенце и раздевшись до пояса. Его мощный торс, натертый маслом для загара, розово лоснился под солнцем, издали напоминая спину небольшого, но упитанного бегемота. Жанни Дюпре, который всегда от солнечных лучей краснел как рак, сидел, облокотившись на стену рулевой будки, под тентом и высасывал последние капли из десятой по счету за сегодняшнее утро бутылки пива. Чиприани, матрос, красил в белый цвет перила на баке, а первый помощник, Норбиатти, спал внизу, в своей каюте, после ночной вахты.

Там же внизу, в удушливой жаре машинного отделения, находился судовой механик, Грубич, смазывая что-то в двигателе, без чего, по его разумению, «Тоскана» не сможет спокойно давать свои восемь узлов по Средиземному морю. В рулевой будке Курт Земмлер и Карл Вальденберг потягивали холодное пиво и обменивались воспоминаниями о былых подвигах.

Жан-Батист Лангаротти очень хотел сейчас очутиться на корабле. С левого борта он мог бы любоваться залитым солнцем скалистым берегом своей родины, медленно проплывающим в каких-то четырех милях. Но он был очень далеко, в Западной Африке, где уже начался сезон дождей и, несмотря на невыносимую жару, небо было затянуто тяжелыми свинцовыми тучами.

Алан Бейкер появился в отеле Шеннона, в Дубровнике, как раз в тот момент, когда наемник возвращался с пляжа, вечером 8 июня. Вид у него был замученный и несвежий.

Кот Шеннон, наоборот, и выглядел, и чувствовал себя куда лучше. Он провел неделю на югославском курорте как любой другой отдыхающий – загорая и проплывая по несколько миль в день. Слегка похудел, но загорел и окреп. Настроение у него тоже улучшилось.

Устроившись в гостинице, он отослал телеграмму Земмлеру в Бриндизи, запрашивая подтверждение прихода судна в порт и получения письма из Гамбурга. Сегодня утром пришла ответная телеграмма от Земмлера. «Тоскана» благополучно объявилась в Бриндизи, письмо получено и принято к сведению, они отплывают девятого утром, чтобы прибыть на место в ночь на десятое.

За рюмкой в баре на террасе отеля, где Шеннон снял Бейкеру номер на сутки, он поделился с дельцом из Гамбурга своими новостями. Бейкер кивал и улыбался.

– Прекрасно. Сорок восемь часов назад я получил телеграмму из Белграда от Зилиака. Контейнеры прибыли в Плоче и находятся на государственном складе, неподалеку от причала, под охраной.

Они переночевали в Дубровнике, а на следующее утро взяли такси и попросили отвезти их на сто километров к северу от Дубровника в Плоче. Это была не машина, а костедробильный агрегат. Казалось, что колеса у нее квадратные, а рессоры отсутствуют вовсе. Но дорога вдоль побережья была живописной.

Нетронутая человеком природа, если не считать маленького местечка Слано на полпути, где они остановились, чтобы выпить по чашке кофе и размять онемевшие мышцы.

К обеду они устроились в гостинице и дожидались на крытой террасе четырех часов, когда контора порта вновь начнет работу после перерыва.

Порт был расположен на берегу глубокого голубого залива, прикрытого со стороны моря длинным, выдающимся в море полуостровом под названием Пелисач, который выходил в сторону моря южнее Плоче и, свернув к северу, тянулся узкой полоской земли вдоль берега. На севере небольшой просвет между оконечностью полуострова и основной полосой берега был почти полностью загорожен скалистым островом Хвар, оставался только узкий проход со стороны моря в лагуну, на берегу которой расположился Плоче. Эта лагуна, длиной в тридцать миль, ограниченная землей на девять десятых своего периметра, была просто раем для купанья, рыбной ловли и парусного спорта.

Когда они подошли к управлению порта, появившийся невесть откуда маленький потрепанный «фольксваген» резко затормозил в нескольких ярдах от них и громко загудел. Шеннон замер.

Первое ощущение – беда, то, чего он так опасался все время, какая-нибудь оплошность с бумагами, неожиданное вмешательство властей и неминуемые долгие допросы в местном полицейском участке.

Человек, выбравшийся из маленькой машины, бодро помахал им и улыбнулся. Он, конечно, мог оказаться полицейским, если не учитывать, что в большинстве тоталитарных государств Востока или Запада полицейским запрещено улыбаться по уставу. Шеннон посмотрел на Бейкера и заметил, как тот облегченно опустил плечи.

– Зилиак, – буркнул он, почти не раскрывая рта, и пошел навстречу югославу, огромному и косолапому, словно косматый медведь.

Обеими лапами он приветственно обхватил Бейкера Когда их представили друг другу, оказалось, что его зовут Кемаль, и Шеннон подумал, что в нем должна быть немалая толика турецкой крови. Это вполне устраивало Шеннона. Ему нравились такие люди, обычно хорошие бойцы и товарищи, со здоровым отвращением к бюрократии.

– Мой помощник, – представил Бейкер, и Зилиак начал трясти ему руку, приговаривая что-то, по-видимому на сербскохорватском языке, как предположил Шеннон. Бейкер и Зилиак объяснялись по-немецки. Многие в Югославии говорят на этом языке. Английского он не понимал.

С помощью Зилиака они разыскали начальника таможни и пошли осматривать товар на складе. Таможенник буркнул что-то охраннику, они зашли, и в углу помещения обнаружили свои ящики. Их было тринадцать. В одном, очевидно, были две базуки, в двух других – по миномету, вместе с опорами и прицельным механизмом. В остальных ящиках находились боеприпасы. Четыре коробки с ракетными снарядами для базук, по десять снарядов в каждом, и еще шесть ящиков на триста мин для минометов. Ящики были из свежеструганного дерева, без описания содержимого, снабженные только порядковыми номерами и надписью «Тоскана» на каждом.

Зилиак и шеф таможни лопотали что-то на своем наречии и, к счастью, пользовались одним и тем же диалектом, ибо в Югославии основных языков семь, а диалектов и того больше. Известны случаи, когда это приводило к затруднениям.

Зилиак повернулся к Бейкеру и произнес несколько фраз на своем запинающемся немецком. Бейкер ответил, и Зилиак перевел таможеннику. Тот улыбнулся, они пожали друг другу руки и расстались. Солнечный свет на улице обрушился на голову сокрушительным ударом.

– О чем шла речь? – спросил Шеннон.

– Таможенник спросил у Кемаля, нет ли в этих ящиках для него подарка, – пояснил Бейкер. – Кемаль сказал, что подарок будет, и очень хороший, если бумаги пропустят без волокиты и корабль загрузят вовремя, к завтрашнему утру.

Шеннон уже отдал Бейкеру первую половину из 1000-фунтовой доли Зилиака за помощь, и Бейкер отвел югослава в сторону, чтобы тихонько сунуть деньги. Дружеские объятия веселого югослава стали еще дружелюбнее по отношению к ним обоим, и они отправились в гостиницу отметить встречу «за рюмочкой сливовицы». Это Бейкер сказал «за рюмочкой». Зилиак тоже мог сказать такое, но только в шутку. Югославы на радостях рюмочками сливовицу не пьют. Хлопнув себя по карману с пятью сотнями фунтов, Зилиак заказал бутылку обжигающей сливовой водки и по блюду с миндалем и оливками на закуску. Солнце уже садилось, на улицы опускалась тьма адриатического вечера, а он все продолжал вспоминать военные времена, боевые подвиги в горах Боснии, на севере, в партизанских отрядах Тито.

Бейкеру пришлось туго в роли переводчика, когда словоохотливый Кемаль описывал свои дерзкие набеги на села в Монтенегро за Дубровником, неподалеку от того места, где они находились, операции в Герцеговине и в богатых, заросших густыми лесами районах к северу от Сплина, в Боснии.

Несколько раз он повторял, что в свое время его бы сразу пристрелили, попробуй он только появиться в некоторых городах, а теперь вот разъезжает по ним беспрепятственно, выполняя поручения шурина, работающего в министерстве. Шеннон спросил, раз он был в партизанах, то значит ли это, что он убежденный коммунист? Зилиак выслушал перевод Бейкера, который заменил слово «убежденный» словом «хороший», и начал бить себя мощным кулаком в грудь.

– Guter kommunist! – зарычал он, тыча в себя пальцем.

После этого вдруг испортил произведенное впечатление, лукаво подмигнув и разразившись веселым смехом. Потом откинул голову назад и опрокинул в глотку очередной стакан сливовицы. Левой рукой он весело похлопал себя по набитому карману, и сложенные купюры выразительно зашелестели. Шеннон расхохотался и даже пожалел, что этот гигант не поедет с ними в Зангаро. Он был парнем что надо.

Они не ужинали, а в полночь, пошатываясь, вернулись на набережную, чтобы посмотреть, как будет подходить «Тоскана».

Она обогнула ограждение гавани и уже через час пришвартовалась у причала, выложенного местным камнем. На носу стоял Земмлер и вглядывался в полутьму набережной, тускло освещенной редкими фонарями. Они чинно кивнули друг другу. Вальденберг встал у сходней, переговариваясь о чем-то с помощником. Ему было сказано, согласно письму Шеннона, что все переговоры поручается вести Земмлеру.

После того как Бейкер с Зилиаком направились обратно в гостиницу, Шеннон взобрался по трапу и прошел в тесную каюту капитана. Никто на берегу ничего не заметил. Земмлер привел Вальденберга, и они заперлись на ключ.

Не спеша, обстоятельно, Шеннон рассказал Вальденбергу, за каким грузом на самом деле «Тоскана» пришла в Плоче. Немецкий капитан воспринял это спокойно. У него на лице даже мускул не дрогнул, когда Шеннон закончил.

– Я никогда раньше не возил оружия, – сказал он. – Вы сказали, что этот груз легальный. Насколько легальный?

– Легальный на все сто, – ответил Шеннон. – Он был закуплен в Белграде, доставлен сюда, и власти, естественно, в курсе того, что находится в ящиках. Иначе не было бы разрешения на экспорт. Лицензия не поддельная, никому взяток давать не пришлось. Это совершенно легальная операция, согласно югославским законам.

– А по законам той страны, в которую направляется груз? – спросил Вальденберг.

– «Тоскана» не войдет в территориальные воды страны, где предполагается использовать это оружие, – сказал Шеннон. – После Плоче нам предстоит зайти еще в два порта. В каждом из них мы только возьмем на борт грузы. Вам должно быть известно, что суда, приходящие в порт на дозагрузку, обычно не досматривают, если только власти не будут специально предупреждены.

– Тем не менее, такое бывало, – сказал Вальденберг. – Если у меня на борту эти штуки, а в путевом листе они не значатся, то после досмотра, если их найдут, корабль конфискуют, а меня посадят. Я не договаривался возить оружие. Сейчас, когда в мире орудуют Черный Сентябрь и ИРА, власти повсюду ищут оружие.

– Но только не в том порту, где груз берут на борт, – возразил Шеннон.

– Я не договаривался возить оружие, – повторил Вальденберг.

– Вы договаривались о перевозке нелегальных иммигрантов в Британию, – уточнил Шеннон.

– Они становятся нелегальными только после того, как ступят на британскую землю, – парировал капитан. – А «Тоскана» будет вне территориальных вод. Они могут добраться на берег на катерах. Оружие – совсем другое дело. Оно незаконно находится на корабле, если в накладной ничего не указано. Почему не вписать его в путевой лист? Так и скажите, что оружие законным образом переправляется из Плоче в Того. Никто не узнает, что мы потом отклонимся от курса.

– Потому, что если на борту уже есть оружие, испанские власти не разрешат судну зайти в Валенсию или в любой другой порт Испании. Даже транзитом. И уж во всяком случае ни о какой дозагрузке оружием речи быть не может. Поэтому приходится умалчивать об этом в путевом листе.

– Тогда откуда мы должны прибыть в Испанию? – спросил Вальденберг.

– Из Бриндизи, – ответил Шеннон. – Вы зашли туда за грузом, но он вовремя не поступил. После этого руководство компании велело вам направиться в Валенсию за новой партией груза для Латакии. Очевидно, что вы подчинились.

– А если испанская полиция обыщет корабль?

– Нет ни малейших поводов для этого, – сказал Шеннон. – Но если это случится, ящики следует спрятать под пол трюма, между шпангоутами.

– Если они их там найдут, то нам вообще надеяться не на что, – заметил Вальденберг. – Они решат, что мы возим товар для баскских террористов. Нас засадят до конца дней.

Переговоры продолжались до трех часов утра. Шеннону пришлось раскошелиться на 5000 фунтов. Половину до погрузки и половину после выхода из Валенсии. Дополнительной платы за остановку в африканском порту не требовалось. Там проблем возникнуть не может.

– С командой вы сами разберетесь? – спросил Шеннон.

– С командой я разберусь сам, – решительно сказал ему Вальденберг.

Шеннон в этом и не сомневался.

В гостинице Шеннон вручил Бейкеру половину оставшейся суммы за оружие, 3600 долларов, и попытался немного поспать.

Это оказалось не просто. Было душно, пот катил с него градом, а из головы не выходила «Тоскана», стоящая у причала, и ящики с оружием на складе. Как бы чего не вышло. Он понимал, что осталось совсем немного, всего три короткие процедуры, которые отделяют его от того момента, когда никто и никаким образом не сможет его остановить.

Погрузку начали в семь. Солнце уже давно встало. В сопровождении вооруженного винтовкой таможенника, вышагивающего рядом, ящики на автокаре подвозили к причалу, где «Тоскана» брала их на борт с помощью своего грузового крана. Ящики были не особенно громоздкие, и внизу, в трюме, Вламинк и Чиприани без особого труда ворочали их, прежде чем установить так, чтобы можно было надежно закрепить груз. К девяти утра все было сделано и люки задраены.

Вальденберг приказал механику разводить пары, и дважды повторять не пришлось. Позже Шеннон узнал, что механик вдруг неожиданно разговорился, когда через три часа после выхода из Бриндизи понял, что «Тоскана» направляется к берегам его родной страны. Оказалось, что его там по каким-то причинам разыскивают. Все время стоянки он прятался в машинном отделении, и никто к нему не спускался.

Провожая глазами «Тоскану», выходящую из гавани, Шеннон вложил Бейкеру в боковой карман оставшиеся 3600 долларов и 500 фунтов для Зилиака. Они не знали, что, когда ящики оказались в трюме, Вламинк наугад вскрыл пять из них, проверил содержимое, дал отмашку Земмлеру, стоящему у открытого люка на палубе, а Земмлер вытащил платок и высморкался, подав условный сигнал Шеннону. На всякий случай.

Вдруг в ящиках окажется металлолом. Такое случалось, и не раз, в мире торговцев оружием.

Бейкер, получив деньги, вручил югославу 500 фунтов, как будто бы от своего имени, а Зилиак позаботился, чтобы шеф таможни не отправился домой натощак. После этого Алан Бейкер и его «помощник»-англичанин тихо уехали из города.

На личном календаре Шеннона из ста дней, отпущенных сэром Джеймсом Мэнсоном на подготовку переворота, прошло уже шестьдесят семь.

Как только «Тоскана» вышла в открытое море, капитан Вальденберг начал проводить на корабле организационную работу. Члены команды по одному вызывались на конфиденциальную беседу. Хотя никто не догадывался об этом, но если бы кто-то отказался дальше служить на «Тоскане», несчастных случаев на борту избежать бы не удалось. Нет лучше места для внезапного исчезновения человека, чем корабль ночью в открытом море. А Вламинк и Дюпре, на пару, могли забросить любого далеко-далеко за борт при необходимости. Может быть, их присутствие повлияло, но никто из членов команды не стал возражать.

Вальденберг потратил тысячу фунтов из двух с половиной, которые получил от Шеннона в аккредитивах. Механик-югослав, довольный, что снова оказался далеко от своей страны, взял свои 250 фунтов, запихнул в карман и отправился в машинное отделение. Он не стал комментировать происходящее. Первый помощник, Норбиатто, очень разволновался при мысли об испанской тюрьме, но, положив в карман 600 фунтов долларовыми купюрами, прикинул, сколько придется добавить, чтобы когда-нибудь купить собственный корабль, и успокоился. Матрос Чиприани, похоже, обрадовался перспективе оказаться на корабле, набитом контрабандой, взял свои 150 фунтов, радостно сказал: «Спасибо!» и удалился, восторженно бормоча: «Вот это жизнь!» Он был человеком недалеким и ничего не знал об испанских тюрьмах.

После этого все ящики были вскрыты, содержимое осмотрено, завернуто в полиэтилен и спрятано под пол трюма, вплотную к обшивке, между шпангоутами и вдоль киля. Те доски пола, которые пришлось отодрать для этого, были установлены на свои места, а сверху завалены невинными тюками с одеждой, ящиками с надувными лодками и подвесными моторами.

Наконец, Земмлер сказал Вальденбергу, что он бы переставил бочки с маслом в дальний конец кладовки. А когда объяснил своему соотечественнику, зачем это надо, тот впервые потерял самообладание. При этом он вышел из себя настолько, что разразился выражениями, о которых в дальнейшем культурному человеку остается только сожалеть.

Земмлер его успокоил, и они сели пить пиво, пока «Тоскана» разрезала носом волны, направляясь к югу, в сторону пролива Отранто и Ионического моря. Наконец, Вальденберг рассмеялся.

– «Шмайссеры», – сказал он. – Чертовы «шмайссеры». Да, давненько их не было слышно в этом мире.

– Ничего, скоро снова заговорят, – сказал Земмлер.

Вальденберг задумчиво посмотрел на него.

– Знаешь, – произнес он наконец. – А мне жаль, что я не сойду на берег вместе с вами.

(обратно)

Глава 19

Когда Шеннон появился, Саймон Эндин читал номер «Таймс», который купил утром в Лондоне перед отлетом в Рим. Гостиная отеля «Эксельсиор» была почти безлюдна, поскольку большинство из опоздавших к утреннему кофе теперь потягивали его на открытой террасе, поглядывая на грохочущий хаос римских улиц, и старались перекричать этот шум в надежде быть услышанными собеседниками.

Шеннон выбрал это место для встречи, потому что оно находилось как раз на середине пути между Дубровником на востоке и Мадридом на западе. В Рим он попал впервые и теперь удивлялся, чем так восторгались авторы путеводителей. В городе в это время проходило, как минимум, семь забастовок и одна из них – среди рабочих-мусорщиков. Раскаленный на солнце город тонул в зловонии, исходящем от гниющих фруктов и другого мусора, засыпавшего тротуары улиц и переулков.

Он опустился в кресло рядом с гостем из Лондона и почувствовал облегчение от прохлады, царившей в помещении.

Последний час он провел в такси, тая, как масло на сковородке, от невыносимой духоты. Эндин смотрел на него в упор.

– Давненько вы не появлялись, – холодно произнес он. – Мои партнеры уже начали опасаться, что вы улизнули. Не слишком благоразумно с вашей стороны.

– Какой смысл появляться до тех пор, пока нечего сообщить? Корабль по воздуху не летает. Потребовалось время, чтобы отвести его из Тулона в Югославию. По пути ничего интересного не происходило, так что и сообщать было не о чем. Кстати, вы привезли карты?

Эндин кивнул на свой пухлый портфель рядом с креслом.

Получив письмо от Шеннона, он три дня рыскал по трем самым крупным картографическим морским компаниям Лондона, расположенным на Лидснхолл Стрит, а потом еще обошел множество мелких лавок, подбирая лоции всего африканского континента от Касабланки до Кейптауна.

– Зачем вам такое количество карт? – раздраженно спросил он. – Вполне хватило бы одной илидвух.

– Меры предосторожности, – коротко ответил Шеннон. – Предположим, мы с вами попадаемся на таможне, или береговая охрана вздумает осмотреть корабль в порту. Имей мы только одну лоцию, всем сразу становится ясна цель нашего путешествия. А при таком количестве, мы можем быть спокойны – никто, включая капитана и команду, не догадается, какой именно береговой район меня интересует. Вплоть до последнего момента, конечно, когда мне самому придется им это сообщить. Но тогда будет уже поздно. Диапозитивы вы тоже прихватили?

– Естественно.

Вторым заданием, которое Шеннон дал Эндину, было сделать слайды со всех фотографий, которые он привез из Зангаро, а также с остальных карт и схем Кларенса и зангарийского побережья.

Шеннон ранее сам отправил проектор, купленный беспошлинно в лондонском аэропорту, на «Тоскану», в Тулон.

Теперь он дал Эндину полный отчет о своих действиях, начиная с момента вылета из Лондона. Рассказал о пребывании в Брюсселе, о погрузке «шмайссеров» и другого оборудования на «Тоскану» в Тулоне, о разговоре со Шлинкером и Бейкером в Гамбурге и о погрузке за несколько дней до этого в Югославии, в Плоче.

Эндин слушал внимательно, не перебивая и время от времени делал пометки в блокноте для собственного отчета, который должен будет предоставить позднее сэру Джеймсу Мэнсону.

– Где сейчас находится «Тоскана»? – спросил он, когда рассказ был окончен.

– Должна быть на юго-западе от Сардинии, по пути в Валенсию.

Шеннон рассказал о дальнейших планах на ближайшие три дня – погрузка 400 000 боевых патронов калибра 9 мм для автоматов в Валенсии и затем отбытие к цели. При этом он не упомянул о том, что один из его людей уже в Африке.

– А теперь мне нужно кое-что узнать от вас, – сказал он Эндину. – Что предполагается после завершения операции на рассвете? Должен вас предупредить, что мы не сможем долго ждать, пока придет к власти новый режим, разместится во дворце и объявит о перевороте и новом правительстве.

– Все продумано, – уклончиво произнес Эндин. – В конце концов, новое правительство и есть основная цель всего предприятия.

Он достал из портфеля три больших листа бумаги, сплошь заполненных отпечатанным текстом.

– Это инструкция по вашим действиям после того, как дворец будет занят, а охрана и армия разогнаны или уничтожены. Прочтите, запомните и ликвидируйте эти страницы до того, как мы расстанемся, здесь, в Риме. Весь план должен быть у вас в голове.

Шеннон быстро пробежал глазами первую страницу. Там для него сюрпризов почти не оказалось. Он уже давно предполагал, что человек, которого Мэнсон хочет посадить на место президента, – полковник Боби, и, хотя в тексте президент обозначался литерой «X», он не сомневался, что кандидатура осталась неизменной. Весь остальной план, на его взгляд, был чрезвычайно прост.

Он взглянул на Эндина.

– Где вы будете?

– В ста милях к северу от вас.

Шеннон понял, что Эндин имеет в виду столицу республики, граничащей с Зангаро с северной стороны. Из этого города идет прямая дорога вдоль побережья к границе и затем в Кларенс.

– Вы уверены, что получите мое сообщение?

– В моем распоряжении будет портативный приемник достаточной мощности, «Браун», лучший из тех, что сейчас делают. На таком расстоянии я смогу поймать любое сообщение в том случае, конечно, если оно будет передаваться на требуемой частоте. Судовой передатчик должен обладать достаточной мощностью, чтобы передавать на расстояния и вдвое большие.

Шеннон кивнул и продолжил чтение. Закончив, он положил листы на стол.

– Вроде все ясно, И все же, кое-что требует дополнительных разъяснений. В назначенный час я буду передавать на необходимой частоте с «Тосканы», но она в это время будет находиться в море, где-нибудь в пяти-шести милях от берега. И если вы меня не услышите, если будет слишком много помех – это не моя вина. Услышать меня – дело ваше.

– Передать – дело ваше, – возразил Эндин. – Частота проверяется до начала передачи. Мой приемник должен поймать сообщение с «Тосканы» за сто миль. Может быть, не сразу, но если вы будете передавать в течение тридцати минут – то услышу наверняка.

– Ну, что ж, хорошо, – согласился Шеннон. – И еще. Сообщение о том, что произошло в Кларенсе, не должно достигнуть ушей зангарийских пограничников. Там будут люди из племени Винду. И вам предстоит пройти этот пост. После границы, а именно поблизости от Кларенса, на дорогах тоже могут встретиться отдельные группы Винду. Они очень опасны. Как вы рассчитываете с ними справиться?

– Справимся. Нам помогут.

Шеннон предположил, и не без основания, что эта помощь будет исходить от небольшой геологической партии, которая, как было известно Шеннону, работала в республике на Мэнсона.

Для шефа компании они наверняка раздобудут грузовик или джип, а то и пару охотничьих ружей в придачу. Впервые он подумал, что, несмотря на мерзкий характер, у Эндина, видимо, голова варит неплохо.

Шеннон заучил наизусть код и частоту, которая ему понадобится для сообщения, и, пройдя вместе с Эндином в туалет, сжег листы. Час спустя они расстались. Больше им нечего было сказать друг другу.

В кабинете, расположенном на уровне шестого этажа над улицами Мадрида, за своим столом сидел полковник Антонио Салазар, начальник экспортного отдела Министерства вооруженных сил Испании (отдел Международной торговли оружием) и просматривал бумаги. Это был седеющий человек средних лет, простой, открытый, чьи помыслы были чисты и бескомпромиссны. Его преданность Испании, дорогой и любимой Испании, преданность и вера во все то, что было ясно и справедливо, а только ясность и справедливость свойственны Испании, сосредоточилась и обрела плоть в конкретном человеке – старом, коротконогом генералиссимусе, который находился в Прадо. Антонио Салазар был франкистом до мозга костей.

За два года до ухода в отставку, в возрасте пятидесяти восьми лет, он был одним из тех, кто ступил на песчаный берег Фуэнгиролы вместе с Франциско Франко. Это было много лет назад, когда каудильо новой Испании считался повстанцем и изгоем, не выполнившим приказ и развязавшим войну против республиканского правительства Испании. Их было тогда всего несколько человек, приговоренных Мадридом к смерти. И они едва не погибли.

Сержант Салазар был прекрасным солдатом. Он неукоснительно выполнял все приказы, какими бы они ни были, в перерывах между боем ходил к мессе, глубоко и искренне верил в Бога, в Пресвятую Деву, в Испанию и во Франко.

В другой армии и в иные времена ему не удалось бы дослужиться выше старшего сержанта, а он закончил войну капитаном, одним из «ультра», приближенным к узкому кругу.

Происхождение у него было самое надежное – из семьи рабочих и крестьян, образование – равное нулю. Но он добрался до звания полковника и был счастлив и исполнен благодарности. Кроме того, ему доверили работу ответственную и секретную, одну из тех, о которых в Испании не принято говорить вслух. Ни один испанец ни при каких обстоятельствах не может знать, что Испания продает оружие, и в больших количествах, практически любому, кто изъявит желание. Официально Испания заявляет о своем отрицательном отношении к торговле оружием, как неэтичной и располагающей к дальнейшему ведению войны в мире, уже и так истекающем кровью. Но это только официально. А втихую эта страна делает на такой торговле деньги, и немалые.

Антонио Салазар был именно тем человеком, которому можно доверить работу с секретными документами, а также решение вопроса о том, кому разрешить, а кому и отказать в выдаче экспортной лицензии. При этом было точно известно, что рот у него останется на замке.

Вот уже четыре недели он держит в руках досье, которое и теперь лежит перед ним на столе. Некоторые документы этого досье проверены Министерством обороны, которое подтвердило, не удосужившись поинтересоваться причиной запроса, что 9-миллиметровые патроны не включены в список секретного оружия.

Побывали эти документы в Министерстве иностранных дел, где тоже не сочли нужным поинтересоваться источником, а просто подтвердили, что продажа такого товара Ираку не противоречит внешней политике Испании. Министерство финансов поступило еще проще – подтвердило получение суммы в долларах с определенного счета Банка Популар.

Первый лист в досье – разрешение на вывоз, с указанием количества упаковок, из Мадрида в Валенсию и дальнейшую транспортировку на борту судна «Тоскана». Следующим шел лист, требующий его собственной подписи, – лицензия на экспорт.

Он поднял глаза на гражданского служащего, стоявшего перед его столом.

– Почему произошли изменения?

– Полковник, просто потому, что в порту Валенсии яблоку негде упасть уже в течение двух недель. Все забито.

С этим полковник Салазар спорить не мог. Объяснение логично. В летние месяцы Валенсия действительно всегда запружена судами. Из соседней Гансии привозят миллионы апельсинов. И все же он не любил, когда что-нибудь менялось.

Предпочитал, чтобы все шло согласно изначально намеченному плану. И этот заказ ему тоже не нравился. Очень уж мал.

Слишком мал для целой национальной гвардии. На учебных стрельбищах тысяча полицейских используют такой запас боеприпасов в течение часа. Да и Шлинкеру этому он не верил, тем более, что хорошо его знал. Тот пропустил этот заказ через министерство вместе с целой пачкой других, включая 10 000 артиллерийских снарядов для Сирии.

Он снова пробежал взглядом бумаги. За окнами церковный колокол пробил час. Время ланча. В конечном счете, все бумаги оформлены правильно. Включая сертификат получателя. На каждом документе печать. Если бы хоть одна зацепка. В справке или в оформлении покупки судна у компании, которая им владела. Нет, все чисто. Приняв окончательное решение, полковник поставил свою подпись на разрешении на вывоз и протянул всю пачку служащему.

– Ладно, – буркнул он. – Все в порядке. Кастеллон так Кастеллон.

– Нам пришлось поменять порт погрузки с Валенсии на Кастеллон, – сказал Йоханн Шлинкер двое суток спустя. – Не было другого выхода. Порт Валенсии забит наглухо недели на две, а нам надо было позарез успеть к двадцатому.

Кот Шеннон сидел на кровати в номере отеля «Минданао», где остановился немецкий торговец оружием.

– Где этот Кастеллон?

– В сорока милях севернее вдоль побережья. Порт поменьше и поспокойнее. Для вас даже лучше, чем Валенсия. Вам ведь нужно побыстрее обернуться. Торговый агент в Валенсии оповещен и поедет прямо в Кастеллон, чтобы проследить за погрузкой. Как только «Тоскана» свяжется по радио с береговой службой, ей передадут, чтобы она следовала в другой порт. Если она отправится туда немедленно, то задержка будет не более чем на два часа.

– А как же мне попасть на борт?

– Это уж ваше дело, – сказал Шлинкер. – Я на всякий случай предупредил агента, что матрос с «Тосканы», который десять дней назад остался в Бриндизи, должен вернуться, и назвал его имя – Кейт Браун. Как дела с вашими документами?

– Прекрасно, в полном порядке. И паспорт, и удостоверение матроса торгового судна.

– Агента вы найдете в таможенной конторе в Кастеллоне, как только она откроется, утром 20-го. Его зовут синьор Москар.

– Как дела в Мадриде?

– Разрешение на вывоз предполагает, что грузовик будет загружен под наблюдением армейского представителя между восемью вечера и полночью завтра, 19-го. В полночь он двинется в путь в сопровождении этого представителя и должен появиться у ворот гавани в Кастеллоне в шесть утра, то есть в час открытия. Если «Тоскана» появится вовремя, то уже ночью будет пришвартована у причала. Грузовик гражданский, из той же торговой фирмы, услугами которой я всегда пользуюсь. Там люди опытные и надежные. Я оставил распоряжение управляющему, чтобы он немедленно позвонил мне, как только машина отойдет от склада.

Шеннон кивнул. Вроде бы все в порядке.

– Я буду здесь, – сказал он и вышел.

В тот же день он взял «мерседес» в одной широко известной прокатной фирме с филиалами в Мадриде.

На следующий вечер, в половине одиннадцатого, он был снова со Шлинкером, и они вместе ожидали звонка. Оба нервничали, как всегда нервничают мужчины, когда успех в деталях продуманной операции зависит от посторонних. Правда, Шлинкер нервничал и по другой причине. Он знал, что если что-то сорвется, неминуемо последует детальное исследование сертификата получателя, который доставал именно он, а этот сертификат такого исследования не выдержит, поскольку не имеет чека от Министерства внутренних дел Багдада. Если это случится, то все остальные дела с Мадридом, гораздо более для него важные, будут прикрыты. Не впервые в жизни он пожалел, что связался с этим заказом, но какой скупец откажется от денег, которые сами собой идут в руки. Все равно, что самому себе надавать пощечин.

Полночь, а звонка все нет. Половина первого – нет. Шеннон мерил шагами комнату, выплескивая свой гнев и раздражение на толстяка-немца, который все это время потягивал виски. Без двадцати час телефон зазвонил. Шлинкер бросился к аппарату и рывком снял трубку. Сказал несколько слов по-испански и замолчал.

– Что там? – Шеннон сгорал от нетерпения.

– Минутку, – сказал Шлинкер и поднял руку, призывая к тишине.

Затем, видимо, к телефону подошел кто-то другой, и Шлинкер заговорил так быстро, что Шеннон не мог понять. Он плохо знал испанский. Наконец Шлинкер улыбнулся, несколько раз сказал в трубку «Gracias»[345] и положил ее.

– Все в порядке, – объяснил он. – Грузовик выехал со склада в Кастеллон пятнадцать минут назад в сопровождении охраны.

Но Шеннона уже и след простыл.

Грузовик с «мерседесом» тягаться не мог, хотя и выжимал по автостраде от Мадрида до Валенсии 100 километров в час. Сорок минут потребовалось Шеннону, чтобы выбраться из лабиринта окраинных улиц Мадрида, и он понимал, что водитель грузовика знал дорогу лучше. Зато на автостраде он взял свое – 180 километров в час. Внимательно вглядываясь во все разрывающие своим ревом ночную тишину грузовики, он наконец увидел то, что искал. Это случилось в сорока милях к западу от Валенсии, за небольшим городком Реквена.

Выхватив из темноты светом фар армейский джип, эскортирующий крытую восьмитонку, он прочел на борту грузовика название фирмы, которую упоминал Шлинкер. Впереди грузовика ехала еще одна машина, четырехдверный военного образца автомобиль. На заднем сидении одиноко сидел офицер.

Шеннон вдавил педаль газа в пол, и «мерседес» рванул дальше, в сторону побережья.

У Валенсии он поехал по окружной дороге, огибающей спящий город, в сторону шоссе Е26, по направлению к Барселоне.

Автострада вела на север от Валенсии и кишела грузовиками, везущими апельсины, и всевозможными другими машинами, нагруженными товарами с ферм. Дорога шла мимо волшебно-прекрасной крепости Сагунто, вытесанной легионерами из скалы, а позднее превращенной маврами в цитадель Ислама. Шеннон приехал в Кастеллон в начале пятого утра и поехал по направлению, указанному стрелкой, – «Puerto».[346]

Порт Кастеллон находится в пяти километрах от города, и ведет туда узкая прямая дорога, протянувшаяся до самого моря.

Гавань и порт пропустить невозможно, так как дорога упирается прямо в них.

По обыкновению средиземноморских портов, он делится на три части – одна для грузовых кораблей, другая для яхт и прогулочных лодок и третья – для рыболовецких суденышек. В Кастеллоне, если стоять лицом к морю, торговая гавань расположена слева и, как все порты Испании, огорожена решеткой с воротами и снабжена вооруженной охраной Гражданской Гвардии. В самом центре расположена контора начальника порта и неподалеку великолепный яхт-клуб с рестораном, чьи окна выходят с одной стороны на торговый порт, а с другой – на прогулочную и рыболовецкую стоянки. С противоположной от моря стороны конторы расположились в ряд пакгаузы.

Шеннон свернул налево, остановил машину на обочине дороги и вышел. Пройдя по периметру приблизительно половину забора, он обнаружил ворота. В будке клевал носом привратник. Ворота оказались заперты. Пройдя немного дальше, он через прутья решетки к огромному своему облегчению увидел «Тоскану», мирно покачивающуюся на небольших волнах у дальнего причала. Он решил дождаться шести.

Без четверти шесть он был у ворот, улыбаясь и приветливо кивая строгому представителю Гражданской Гвардии, который гордо, игнорируя все знаки внимания, смотрел в сторону. В лучах восходящего солнца он увидел армейский автомобиль, грузовик и джип, припаркованные в ста ярдах от ворот. В 6.10 у ворот появилась гражданская машина и загудела. Из нее вышел щегольски одетый коротышка-испанец. Шеннон подошел к нему.

– Сеньор Москар?

– Si.[347]

– Меня зовут Браун. Я матрос, который должен здесь вернуться на корабль.

Испанец удивленно поднял бровь.

– Por favor? Que?[348]

– Браун, – повторил Шеннон. – «Тоскана».

Лицо испанца просветлело.

– Ah, si. El marinero…[349] Пойдемте, прошу вас.

Ворота открылись, и Москар показал свой пропуск. Он сказал несколько слов охраннику и таможеннику, которые открыли ворота, и показал на Шеннона. Кот несколько раз поймал слово «маринеро» и передал свой паспорт и удостоверение матроса. Потом прошел за Москаром в таможню. Час спустя он был на борту «Тосканы».

Осмотр начался ровно в девять. Без предупреждения.

Декларация капитана была представлена и проверена. Она оказалась в полном порядке. На причале уже стояли грузовик, армейский автомобиль и джип. Армейский капитан из сопровождающих, худой, болезненного вида, почти безгубый, разговаривал с двумя таможенниками. Через некоторое время они поднялись на борт в сопровождении Москара и проверили груз, что был указан в декларации. И не более того. Ткнулись во все укромные уголки и щели, но так и не заглянули в трюм. Открыли дверь склада, окинув взглядом ворох цепей, бочек с маслом и банок с краской, и закрыли ее. Больше всего их интересовал вопрос, почему капитану Вальденбергу понадобилось на таком маленьком судне семь человек команды. Им объяснили, что Дюпре и Вламинк – служащие компании, которые отстали от своего корабля в Бриндизи, и что по дороге в Латакию их высадят на Мальте. Удостоверений у них нет, так как они все вещи оставили на борту своего корабля. Когда Вальденберга спросили, о каком корабле идет речь, он назвал один, который видел в гавани Бриндизи. Испанцы молча смотрели на своего начальника. Он взглянул на армейского капитана, пожал плечами и удалился. Еще через двадцать минут началась погрузка.

В половине первого «Тоскана» снялась с якоря и, покинув гавань Кастеллона, направилась в сторону мыса Сан Антонио.

Кот Шеннон, чувствуя невероятную усталость после того, как все закончилось, и твердо зная, что теперь его уже никто остановить не в силах, стоял на палубе, облокотившись на перила, и смотрел на медленно удаляющиеся зеленые апельсиновые рощи Кастеллона. К нему подошел Карл Вальденберг.

– Это последняя остановка?

– Последняя, когда мы открывали люки. В Африке нам придется забрать еще нескольких человек, но пришвартовываться мы не будем. Людей подбросят на катере. Палубные рабочие, грузчики. Во всяком случае такие у меня о них сведения.

– Но у меня лоции только до Гибралтара, – возразил Вальденберг.

Шеннон расстегнул молнию своей ветровки и вытащил из-за пазухи целую кипу карт, половина из которых были те, что передал Эндин в Риме.

– Вот это поможет вам добраться до Фритауна в Сьерра Леоне. Там мы бросим якорь и подберем людей. Прибыть туда нужно в полдень 2-го июля. Это время встречи.

Капитан ушел к себе в каюту, чтобы начать работу по составлению курса, а Шеннон остался на своем посту один. Над кормой кружили чайки, бросаясь на лакомые кусочки, время от времени вылетающие из камбуза, где орудовал Чиприани, готовя ланч. Каждый новый кусочек хлеба или овощей птицы встречали восторженным пронзительным криком и камнем бросались следом.

Если прислушаться, среди птичьего базара можно было услышать и другой звук – кто-то насвистывал «Испанский Гарлем».

Далеко на севере другой корабль поднял якорь и, следуя за маленьким портовым катером-лоцманом, вышел из порта в Архангельске. Теплоход «Комаров» был совсем новым – трех лет от роду и водоизмещением более 5000 тонн.

На мостике было тепло и уютно. Капитан и штурман стояли рядом и смотрели на проплывающие мимо левого борта причал и пакгаузы. Впереди было открытое море. В руках у обоих было по чашке черного дымящегося кофе. Рулевой вел корабль по курсу, проложенному штурманом, а слева от него светился экран радара, по которому бегала неугомонная радужная стрелка, прощупывая лежащую впереди поверхность океана, где можно встретить ледяные глыбы айсбергов, которые никогда не тают, даже самым жарким летом.

На корме, прислонившись к перилам, стояли два человека и смотрели вслед удаляющемуся русскому арктическому порту. Над головами у них развевался красный флаг со скрещенными серпом и молотом. Профессор Иванов зажал в зубах смятый картонный фильтр папиросы и втянул носом холодный просоленный воздух.

Оба были тепло одеты, поскольку даже в июне на Белом море нельзя одеться по-летнему. Рядом с профессором стоял молодой начинающий геолог, взволнованный первой в жизни заграничной командировкой.

– Товарищ профессор…

Иванов вынул изо рта окурок и выбросил за борт, в пенящуюся белой гривой волну.

– Знаете, друг мой, – перебил он геолога, – поскольку мы с вами теперь уже, как говорится, в одной упряжке, называйте меня просто Михаилом Михайловичем.

– Но в институте…

– Мы же с вами не в институте. Мы на борту корабля. И в течение ближайших месяцев и здесь, и в джунглях должны будем жить бок о бок.

– Понятно, – сказал молодой человек, но, по всей видимости, доводы профессора его не убедили. – Вы когда-нибудь раньше бывали в Зангаро?

– Нет, – сказал учитель.

– А вообще в Африке? – настаивал пытливый ученик.

– В Гане.

– Что она из себя представляет?

– Джунгли, болота, москиты, змеи и люди, которые не понимают ни черта из того, что вы им говорите.

– Но по-английски-то они понимают. А мы с вами оба говорим по-английски.

– В Зангаро и по-английски не говорят.

– О! – Молодой специалист прочел все, что мог обнаружить о Зангаро в энциклопедии, которую взял в институтской библиотеке, и решил блеснуть эрудицией.

– Капитан сказал, что если мы поддадим ходу, то доберемся в Кларенс за двадцать два дня. Как раз будет праздник – День Независимости.

– Я за них счастлив, – угрюмо проворчал Иванов и ушел.

Пройдя мыс Спартель и направляясь из Средиземного моря в Атлантический океан, «Тоскана» передала в Гибралтаре на берег телеграмму, которая предназначалась для переправки в Лондон.

В телеграмме стоял лондонский адрес мистера Уолтера Харриса.

Текст был простой: «С радостью сообщаю, что ваш брат совершенно здоров». Понимать это надо было так: «Тоскана» с курса не сбивается и из графика не выходит. Некоторые ухудшения в здоровье брата могли означать изменения в курсе или какие-нибудь другие неприятности. Отсутствие такой телеграммы могло означать, что «Тоскана» вовсе не вышла из территориальных вод Испании.

В кабинете сэра Джеймса Мэнсона в этот день шло заседание.

– Так, – сказал шеф, когда Эндин закончил свой доклад. – Сколько времени им потребуется, чтобы достичь цели?

– Двадцать два дня, сэр Джеймс. Сегодня Семьдесят Восьмой день из ста, отведенных на операцию. Шеннон планировал отход от берегов Европы на восьмидесятый день, таким образом ему предположительно оставалось только двадцать. Он рассчитывал провести в море дней шестнадцать-восемнадцать, если принять во внимание возможные погодные помехи. Так что, даже по его собственным оценкам, у него в запасе будет четыре дня.

– Он начнет операцию раньше назначенного срока?

– Нет, сэр. Операция, как и решено, начнется на сотый день. Если придется, поторчит в море до срока.

Сэр Джеймс Мэнсон нервно ходил взад-вперед по кабинету.

– Как насчет арендованной виллы? – спросил он через некоторое время.

– Все устроено, сэр Джеймс.

– Тогда не вижу смысла в том, чтобы тебе ошиваться в Лондоне. Лети в Париж, организуй визу Коту, оттуда вытаскивай нашего нового сотрудника, полковника Боби и отправляйтесь вместе в Зангаро, вернее, в соседнюю страну. Если он начнет кочевряжиться, предложи ему еще денег. Когда устроитесь, позаботься о грузовике и винтовках, и как только получишь сигнал от Шеннона о начале операции, сообщи об этом Боби. Заставь его подписать договор о горнорудных разработках от имени Президента Боби, датируя его месяцем позже, и отошли все три экземпляра экспресс-почтой мне сюда. В трех отдельных конвертах. Боби держи под замком до тех пор, пока не получишь второе сообщение от Шеннона, что все в порядке. Тогда выезжайте. Кстати, охранник, которого ты собираешься с собой взять, готов?

– Да, сэр Джеймс. За те деньги, которые он получает, он всегда готов.

– Что он из себя представляет?

– Мерзопакостный тип. Именно такой, какого я искал.

– У вас все же могут возникнуть проблемы. Все люди Шеннона будут с ним. Во всяком случае те, кто будет участвовать в перевороте. А проблемы могут исходить именно от него.

Эндин усмехнулся.

– Люди Шеннона последуют за Шенноном, а я на него найду управу. У него ведь тоже есть своя цена. Я просто предложу ему ее. Но с условием, что деньги он получит в Швейцарии, а из Зангаро уберется немедленно.

Когда он ушел, сэр Джеймс Мэнсон подошел к окну и, глядя вниз, задумался, есть ли на свете такой человек, у которого не было бы своей цены. Цена эта может выражаться в деньгах, а может в страхе. Но цена есть всегда. Человека, не имеющего цены, он не встречал никогда. «Купить можно всякого, – когда-то сказал ему один из наставников. – А кого нельзя купить, можно сломать». И теперь, уже много лет находясь на вершине власти и наблюдая за разными людьми – политиками, генералами, журналистами, издателями, министрами, предпринимателями и аристократами, рабочими и профсоюзными лидерами, белыми и чернокожими, в будни и в праздники, он ни разу не разуверился в этом.

Много лет назад один моряк, глядя с морских просторов на землю, увидел гору, которая в лучах восходящего позади нее на востоке солнца показалась ему похожей на голову льва. Он назвал эту землю Львиной горой и проплыл мимо. Название осталось, и страна впоследствии стала называться Сьеррой Леоне. Прошло время, и другой моряк, увидев ту же гору, но освещенную солнцем с другой стороны, а может быть, он смотрел на нее под другим углом, назвал ее Сияющей горой. И это название осталось. Еще позже, человек, обладающий не менее богатой фантазией, белый человек, назвал город, выросший в тени этой горы, Свободным Городом – Фритаун. Название тоже прижилось, и город носит его по сей день.

После полудня второго июля, в день Восемьдесят Восьмой личного календаря Шеннона, судно «Тоскана» бросило якорь в трех милях от берега, на котором расположен Фритаун, столица Сьерра Леоне.

Шеннон приказал, чтобы на пути из Испании груз не трогали и не распаковывали. На случай досмотра во Фритауне, хотя при том, что они ничего не собирались там разгружать или, наоборот, грузить, это было маловероятно. Ящики с боеприпасами были очищены от испанских маркировок и надраены добела наждаком. На месте старых маркировок появились новые, написанные маслом по трафарету и уведомляющие любопытных, что под ними скрываются буры для нефтяных разработок в прибрежном районе Камеруна.

По пути на юг было разрешено проделать только одну работу.

Была разобрана беспорядочно разбросанная куча тюков с одеждой, и один из них, содержащий вещмешки и веревки, раскрыт. Вооружившись ножницами и иглами, Чиприани, Вламинк и Дюпре трое суток резали мешки на куски и мастерили из них походные рюкзаки, снабженные узким длинным подсумком, в котором могла поместиться ракета для базуки. Бесформенные, грубые, но готовые к употреблению, мешки спрятали в шкаф, где хранилась краска и ветошь. Ранцы тоже видоизменились. От них отрезали постромки, оставив последние в целости, и приторочили на новый лад – теперь они обхватывали не только плечи, но и грудь крест-накрест, а потом оборачивались вокруг пояса. К каждой плечевой части постромки прикрепили по скобе.

Еще одна скоба крепилась к поясному ремню. Это сооружение впоследствии должно было служить упаковкой для мин. Таким образом, их можно было перетаскивать по двадцать штук зараз.

За шесть миль до берега «Тоскана» заявила о своем прибытии береговому начальству Фритауна и получила разрешение войти в гавань и бросить якорь в заливе. Поскольку ей не требовалось разгружаться или принимать груз, то не было смысла тратить на нее место на драгоценном причале имени Королевы Елизаветы II.

«Тоскана» подошла ведь только для того, чтобы подобрать членов команды.

Во Фритауне с большей охотой, чем в каком-нибудь другом порту на западном африканском побережье, подбирают мускулистых парней, которые, набив руку на такелажных работах, используются грузовыми судами в других небольших портах, разбросанных вдоль берега. Их берут на борт во Фритауне и высаживают на берег на обратном пути, выплатив сумму денег, оговоренную при найме. В сотнях бухт и заливов, где нет кранов и других погрузочных приспособлений, судам приходится выходить из положения своими силами для того, чтобы разгрузиться. Это адски тяжелый труд, учитывая африканское пекло. Белым матросам платят за то, что они матросы, а не за то, чтобы они превратились в портовых грузчиков. На местах грузчиков может не оказаться, а подвернувшиеся под руку добровольцы могут, не имея опыта, с работой не справиться, поэтому такими умельцами запасаются в Сьерра Леоне. Они спят прямо на палубе, там же готовят еду и совершают омовения, прыгая через корму. Поэтому, когда «Тоскана» объявила о цели своего прибытия, это ни у кого не вызвало удивления.

Якорная цепь поползла вниз, и Шеннон вышел на палубу, пристальным взглядом осмотрев прибрежную полосу залива, сплошь застроенную хижинами городской окраины.

Небо было пасмурное, дождь назревал, но под нависшими облаками жара стояла как в аду, и Шеннон почувствовал, что по всему телу льется потоками пот, приклеивая к нему рубашку.

Теперь так будет все время. Взгляд его остановился на середине прибрежной полосы, где окнами на залив поднималась высокая башня. Где, как не здесь, должен сейчас сидеть Лангаротти, с нетерпением вглядываясь в морскую даль. А может быть, он еще не приехал. Но не могут же они ждать вечно. Если он не появится до захода солнца, им придется придумывать причину задержки в заливе – что-нибудь вроде поломки рефрижератора. Всем понятно, что без него дальнейшее плавание невозможно. Он перевел взгляд с гостиницы на детей, играющих поблизости корабля «Элдер Дэмпстер», пришвартованного у причала.

Но корсиканец заметил «Тоскану» еще до того, как она бросила якорь, и теперь спешил в город. Он жил здесь уже целую неделю и нашел всех людей, о которых говорил Шеннон.

Они были не местными, но это не имело никакого значения. В работе на погрузке кораблей принимали участие представители разных племен.

В третьем часу от причала у здания таможни отвалил маленький катер с человеком на корме. Когда он поднялся на борт, то оказался заместителем начальника таможни.

Белоснежные гольфы, шорты и сорочка цвета хаки свежевыглажены, эполеты сияют, а форменная фуражка слегка заломлена на затылок. Великолепие формы оттеняли лоснящаяся физиономия и острые коленки цвета черного дерева. Шеннон вышел ему навстречу, представился уполномоченным владельца судна, с жаром потряс протянутую руку и проводил таможенника в каюту капитана.

Три бутылки виски и два блока сигарет уже ждали своей участи. Таможенник обмахнулся рукой, облегченно вздохнул под прохладной струей воздуха из кондиционера и отхлебнул пива.

Он мельком взглянул на новый путевой лист, где говорилось, что «Тоскана» забрала груз машинного оборудования в Бриндизи и направляется к месту морских разработок нефтяной компании «АДЖИП Ойл» неподалеку от берегов Камеруна. Ни Югославия, ни Испания вообще не упоминались. Помимо деталей оборудования в грузовом листе значились: шлюпки (надувные), двигатели (подвесные) и тропическая экипировка, – все для буровиков-нефтяников. На обратном пути они собираются загрузиться какао-кофе в Сан Педро, на берегу Слоновой Кости, после чего возвратиться в Европу. Он подышал на печать и приложил ее к путевому листу.

Таможня дала добро. Через час таможенник спустился на борт своего катера, не забыв прихватить подарки.

В седьмом часу, когда жара спала, Шеннон разглядел приближающуюся со стороны берега шлюпку. Двое местных, подрабатывающих доставкой пассажиров на суда, стоящие на якоре в заливе, сидели на веслах. На корме расположились еще семеро африканцев с узелками на коленях. Впереди, на носу, одиноко восседал единственный европеец. Когда шлюпка подошла вплотную к «Тоскане», Жан-Батист Лангаротти ловко взобрался на борт по спущенному трапу.

Один за одним на борт «Тосканы» передавали с раскачивающейся лодки узелки, за ними стали взбираться семеро африканцев. Хотя так близко от берега этого делать не следовало, Вламинк, Дюпре и Земмлер начали похлопывать их по спинам и дружески жать руки. Африканцы, улыбаясь от уха до уха, похоже, были рады не меньше наемников. Вальденберг и его помощник раскрыли от удивления рты. Шеннон дал знак капитану выводить «Тоскану» в море.

Когда стемнело, они расселись группками на палубе и благодарно вдыхали прохладный морской воздух. «Тоскана» шла на юг. Шеннон представил новобранцев Вальденбергу. Наемники были с ним уже знакомы. Шестеро африканцев оказались молодыми людьми, которых звали Джонни, Патрик, Джинджа (кличка, от имени Джинджер), Сандей, Бартоломью и Тимоти.

Каждый из них воевал вместе с наемниками, каждый прошел курс специальной персональной подготовки у европейских бойцов, был неоднократно проверен в бою и мог постоять за себя в любых, самых сложных условиях. И каждый был истово предан своему командиру. Седьмой был человеком пожилым, улыбался реже, держал себя уверенно и с достоинством. Шеннон называл его «доктор». Он тоже был предан своему командиру и своему народу.

– Как дела дома? – спросил его Шеннон.

Доктор Окойе грустно покачал головой.

– Неважно.

– Завтра за работу, – сказал Шеннон. – С завтрашнего дня начинаем готовиться.

(обратно) (обратно)

Часть третья Большая бойня

Глава 20

До самого прихода к месту назначения Кот Шеннон не давал своим людям передышки. Единственное исключение делалось для пожилого африканца, которого он называл «доктором». Остальных поделили на группы, каждой из которых было поручено определенное дело.

Марк Вламинк и Курт Земмлер вскрыли пять зеленых железных бочек с надписью «КАСТРОЛ», отбив накладное дно, и извлекли из каждой упаковки по двадцать «шмайссеров», с сотней запасных магазинов. Машинное масло было перелито в меньшие емкости и оставлено для корабельных нужд.

При помощи шести африканских бойцов они распаковали сотню автоматов, которые были затем тщательно очищены от заводской смазки. К тому моменту, когда дело было сделано, африканцы успели изучить устройство «шмайссеров» не хуже, если не лучше, чем солдаты на занятиях по материальной части.

Открыв первые десять ящиков с патронами, все восемь уселись на палубе и начали вставлять патроны в обоймы, по тридцать штук в каждую, пока в их распоряжении не оказалось 500 снаряженных обойм с 1500 патронами. После этого восемьдесят «шмайссеров» были отложены в сторону. В это время Жан-Батист Лангаротти готовил форменное обмундирование, перерывая стоящие в трюме ящики. В набор вошли две майки, две пары трусов, две пары носков, пара башмаков, брюки, один берет, одна форменная рубашка и один спальный мешок. Когда все было подобрано, одежда связывалась в узел, один «шмайссер» с пятью снаряженными обоймами оборачивался в промасленную тряпку и вкладывался в полиэтиленовый мешок.

Затем все засовывалось в спальник. Перевязанный сверху и готовый к транспортировке как вещмешок, спальник содержал в себе всю необходимую экипировку и оружие для будущего бойца.

Двадцать оставшихся «шмайссеров» с пятью обоймами каждый и двадцать комплектов формы были отложены в сторону. Они предназначались непосредственно для участников штурма, хотя их было всего одиннадцать человек. Запасные комплекты при необходимости могли быть розданы команде корабля. Лангаротти, научившийся за годы, проведенные в армии и в тюрьме, орудовать иголкой и ниткой, ловко подогнал одиннадцать комплектов обмундирования под участников штурма, пока они не сидели как влитые.

Дюпре и Чиприани, который, к счастью, оказался умелым плотником, быстро разобрали ящики, где хранились патроны, и принялись за подвесные моторы. Все три мотора были шестидесятисильными, фирмы «Джонсон». Они смастерили деревянные короба, выложив их изнутри резиной от надувных матрасов, которые надевались сверху на надводную часть двигателя. В то время как шум выхлопа приглушался системой подводного выпуска отработанных газов, звукоизолирующие короба уменьшали стук механических деталей двигателя до еле слышного урчания.

Закончив с этими делами, Вламинк и Дюпре начали заниматься тем оружием, которое каждый из них предполагал использовать во время штурма. Дюпре извлек из ящиков два минометных ствола и углубился в изучение прицельного механизма. Ему не приходилось иметь дело с югославскими минометами, но он с радостью для себя обнаружил, что система была предельно простой. Он приготовил семьдесят снарядов, тщательно проверив и снарядив взрыватели, установленные на остроконечной конической верхушке мины.

Уложив готовые снаряды в ящики, он взял два из них, поставил друг на друга и сунул в рюкзак, из числа тех, что купил в Лондоне два месяца назад.

Вламинк занялся своими базуками, одну из которых предстояло использовать в ночь штурма. Это ограничение возникло только в связи с тем, что он физически не мог унести обе. Приходилось рассчитывать только на свои силы. Встав на корме и упершись на шест флагштока, он тщательно настроил прицел базуки, пока не понял, что сможет попасть в ствол пушки с расстояния в две сотни метров не более чем с двух попыток. Он уже взял себе в помощники Патрика, потому что им доводилось воевать вместе и они хорошо дополняли друг друга.

В рюкзаке африканец будет нести десять ракет для базуки, не считая собственного «шмайссера». Вламинк добавил к своей экипировке две дополнительные ракеты, и Чиприани подцепил к его ремню два брезентовых подсумка.

Шеннон разбирался со вспомогательными средствами, осматривая осветительные ракеты и объясняя Дюпре, как ими пользоваться. Он раздал каждому наемнику по компасу, проверил аварийную сирену и портативные переговорные устройства.

Имея в запасе время, Шеннон велел «Тоскане» на пару дней лечь в дрейф в том месте, где на двадцать миль в округе не было других кораблей. Пока судно, слегка покачиваясь на волнах, неподвижно стояло на месте, каждый проверил свой личный «шмайссер». Для белых проблем не было. Каждому из них в свое время пришлось испробовать с полдюжины различных автоматов, а они отличаются друг от друга довольно незначительно. Африканцам потребовалось чуть больше времени, чтобы к ним привыкнуть, потому что они, в основном, имели дело с карабинами «маузер», калибра 7.92 или со стандартными натовскими самозарядными винтовками калибра 7.62 мм. Один из немецких автоматов постоянно заклинивало, поэтому Шеннон выбросил его за борт и протянул бойцу другой. Каждый африканец выпустил по девятьсот патронов, пока они не привыкли к «шмайссеру» и не избавились от популярной среди африканских солдат дурной привычки – зажмуривать глаза во время стрельбы.

Пять пустых железных бочек, которые оставили в запас, теперь качались на волнах за кормой «Тосканы» в качестве мишеней. Стрельба продолжалась, пока каждый из тренирующихся, неважно, белый или черный, не мог с сотни метров уверенно продырявить бочку очередью. Четыре бочки, использованные таким образом, благополучно пошли ко дну, а пятую приберег для себя Марк Вламинк. Он дал ей отплыть на две сотни метров, потом встал на корме «Тосканы», расставив ноги, базука на правом плече, глаз прильнул к прицелу. Он подождал, чтобы приспособиться к покачиванию палубы под ногами, и выпустил первую ракету. Она скользнула по верхнему краю бочки и со столбом брызг взорвалась при входе в воду. Вторая ракета угодила прямо в центр бочки. Гулкий грохот взрыва эхом прокатился по поверхности моря, вернувшись к наблюдающим с борта корабля наемникам и членам экипажа. Кусочки жести осыпали воду мелким дождем рядом с тем местом, где только что была бочка, и у зрителей вырвался восторженный крик. Широко улыбаясь, Вламинк повернулся к Шеннону, содрал защитные очки и смахнул с лица частички сажи.

– Ты говорил, что хочешь разнести дверь, верно, Кот?

– Точно, здоровенные деревянные ворота, Крошка.

– Они у меня разлетятся на мелкие кусочки, размером со спичку, обещаю, – сказал бельгиец.

Из-за шума, который они наделали, Шеннон велел «Тоскане» отправиться в путь, а через два дня устроил вторую остановку.

За это время были извлечены из ящиков и собраны три надувные лодки. Они лежали рядком вдоль борта на главной палубе. На каждой, окрашенной в темно-серый цвет, ярко выделялся оранжевый нос и название фирмы, того же цвета, на каждом боку. Их закрасили черной краской из корабельных запасов.

Когда краска подсохла, все три лодки проверили в действии.

Без звукоизолирующих коробов, установленных поверх мотора, тарахтенье «Джонсонов» было хорошо слышно даже в четырехстах ярдах от «Тосканы». При установленных коробах и работающих в четверть силы моторах их с трудом можно было услышать с тридцати ярдов. Моторы начинали перегреваться через двадцать минут непрерывной работы в половину мощности, но, уменьшив обороты, можно было продлить срок работы до получаса. Шеннон гонял одну лодку по морю два часа, пробуя установить оптимальный режим и найти лучшую комбинацию скорости и шума.

Так как мощность моторов давала большой запас, он решил, что не стоит ихгнать больше, чем на треть максимальных оборотов, и посоветовал своим людям перейти на четверть мощности за двести ярдов до берега при подходе к цели.

«Уоки-токи» тоже проверили на расстоянии до четырех миль.

Несмотря на пасмурную погоду и слышащиеся издали раскаты грома, сигнал проходил достаточно ясно и отчетливо. Для тренировки африканцев тоже возили на лодках с различной скоростью днем и в ночных условиях.

Ночные тренировки были самыми важными. Во время одной из них Шеннон увез четверых белых и шестерых африканцев за три мили от «Тосканы», у которой горел лишь один небольшой фонарь на мачте. На пути от корабля всем десятерым завязали глаза.

Когда повязки сняли, каждому дали по десять минут на то, чтобы глаза привыкли к черноте неба и океана, после чего стали возвращаться обратно. С приглушенным двигателем, в абсолютной тишине за бортом, десантный катер тихо скользил по направлению к огоньку «Тосканы». Сидя за румпелем, он установил дроссель сначала так, что мотор работал на треть мощности, а потом, при подходе, на четверть. Шеннон физически ощущал напряжение сидящих перед ним людей. Они понимали, что так будет в ту ночь, когда предстоит штурм, и возможности повторить подход к берегу уже не представится.

На борту корабля к Шеннону подошел Карл Вальденберг, и они наблюдали, как матросы при свете фонаря втягивают лебедкой лодку на палубу.

– Я практически ничего не слышал, – сказал он. – Пока вы не подошли на две сотни метров, а я вслушивался очень пристально. Если только на берегу не будет слишком чуткой охраны, вам наверняка удастся высадиться незаметно, там, куда вы собираетесь. Кстати, куда вы собираетесь? Мне потребуются дополнительные лоции, если предстоит еще идти достаточно далеко.

– Мне кажется, лучше рассказать всем сразу, – сказал Шеннон. – Проведем остаток ночи за брифингом.

До восхода солнца экипаж (за исключением механика, который все еще спал в машинном отделении), семь африканцев и четверо наемников слушали Шеннона в кают-компании, пока он излагал план атаки. Он приготовил и установил проектор со слайдами.

Некоторые из них заснял во время пребывания в Зангаро, на других были изображены нарисованные им самим карты и схемы.

Когда он закончил, духота в салоне стояла невыносимая, усиленная густым сизым табачным дымом, струившимся через открытые иллюминаторы в тягостно душную ночь.

Наконец Вальденберг вздохнул: «Gott in Himmel!».[350] И тогда вдруг все заговорили разом. В течение следующего часа Шеннон отвечал на вопросы. Вальденберг потребовал гарантии, что в случае провала операции оставшиеся в живых немедленно вернутся на борт, так, чтобы «Тоскана» задолго до рассвета оказалась достаточно далеко в открытом море. Шеннон заверил его, что так и будет.

– Ведь мы только с ваших слов знаем, что у них нет ни морского флота, ни бронемашин, – переживал Вальденберг.

– Можете на мои слова положиться, – успокаивал Шеннон. – У них действительно ничего этого нет.

– Только от того, что вы этого не увидели…

– Нет у них ничего, – обрезал упрямца Шеннон. – Я часами разговаривал с людьми, которые провели там многие годы. Нет у них ничего из того, что вас так беспокоит.

У шести африканцев вопросов не возникло. Они будут нога в ногу идти за наемником, который их поведет, и верить в то, что тот знает, что делает. Седьмой, «доктор», спросил только, где предполагается находиться ему, и, получив ответ, что должен оставаться на «Тоскане», безропотно согласился.

Четверо наемников задали по несколько чисто технических вопросов, на которые получили столь же профессиональные ответы.

Вернувшись на палубу, африканцы растянулись на своих спальных мешках и мгновенно заснули. Шеннон всегда завидовал их способности засыпать в любом месте, в любое время и при любых обстоятельствах. Доктор вернулся к себе в каюту, и Норбиатто последовал его примеру. Ему надо было скоро заступать на вахту. Вальденберг направился в рубку, и «Тоскана» продолжила путь к своей цели, до которой оставалось всего три дня.

Пятеро наемников ушли на корму позади матросских кубриков и проговорили до позднего утра. Все одобрили план операции и сочли результаты разведки, проведенной Шенноном, вполне благоприятными. При этом они понимали, что в случае, если оборона города или дворца окажется более серьезной, чем предполагается, или произойдут еще какие-либо неожиданные изменения, им придется умереть. Их очень мало, слишком мало для проведения такой серьезной операции, и любые непредвиденные обстоятельства для них могут оказаться смертельными. Обдумав все возможные варианты, они решили, что либо должны завершить операцию в течение двадцати минут, либо немедленно вернуться на «Тоскану», если, конечно, будет кому возвращаться. Они знали также и то, что никто не будет подбирать раненых, и, если кому-нибудь из них попадется на глаза тяжело раненный товарищ, то он сделает для него то единственное, что будет в силах в такую минуту, – поможет уйти из жизни быстро и без мук – во всяком случае, это всегда лучше, чем умирать от ран или томиться в плену. Таковы были правила, по которым жили и выполняли свою задачу наемники, и правилам этим следовали неукоснительно.

Около полудня они разбрелись по своим каютам.

Все проснулись рано утром. Наступил день Девяносто Девятый. Шеннон половину ночи провел с Вальденбергом, не спуская глаз со стрелки небольшого радара, установленного в дальнем углу рубки. Стрелка вращалась по периметру, очерчивая линию побережья.

– Вы должны подойти с южной стороны столицы на расстояние видимости береговой линии, – сказал он капитану. – И все утро будете медленно двигаться к северу, параллельно берегу, чтобы к полудню мы смогли оказаться здесь.

Он описал пальцем дугу, показав, как они должны подойти к Зангаро с севера. Проведя двадцать дней в море, он стал доверять немцу-капитану. Получив свою долю в порту Плоче, Вальденберг сразу стал членом команды заговорщиков и полноправным участником сделки и все это время предпринимал все, что было в его силах, чтобы операция закончилась успешно. Шеннон был совершенно уверен в том, что капитан, согласно договору, будет держать «Тоскану» в четырех милях от берега чуть южнее Кларенса в течение всего времени, которое потребуется для проведения операции. Услышав команду, переданную по переговорному устройству, он приведет судно в полную готовность и, подобрав на борт уцелевших, которые доберутся до корабля на моторных лодках, на всех парах двинется в открытое море. У Шеннона было слишком мало людей, чтобы он мог хоть одного оставить для наблюдения за Вальденбергом, поэтому ему не оставалось ничего другого, как доверять ему.

Он уже нашел частоту, на которой должен был передать сообщение Эндину по судовой рации. Первое сообщение должно было быть передано в полдень.

Утро тянулось невыносимо медленно. В корабельную подзорную трубу Шеннону было видно устье реки Зангаро и долгая низкая полоса зарослей мангровых деревьев вдоль горизонта. Ближе к полудню он заметил, что полоса зеленых насаждений поредела в районе Кларенса, и подозвал к окуляру Вламинка, Лангаротти, Дюпре и Земмлера. Они тоже заметили поредевший лес, и каждый, наглядевшись вдоволь, уступал место другому. Они курили больше обычного и, раздраженные бездействием, бродили по палубе. Близость опасности порождала желание броситься ей навстречу.

Ровно в полдень Шеннон начал передавать первое сообщение.

Он говорил открыто, не прикрываясь шифром. Но сообщение было короткое и состояло всего из одного слова – «Подорожник». В течение пяти минут он произносил его в микрофон каждые десять секунд, потом сделал пятиминутный перерыв, повторил сообщение. Трижды в течение тридцати минут, каждый раз с пятиминутным перерывом, он возобновлял передачу и надеялся, что Эндин на суше, где бы он ни был, примет его. Сообщение означало, что он со своими людьми на месте, что они готовы к операции по захвату Кларенса и дворца Кимбы и что начало ее, как обговорено ранее, назначено на предрассветный час следующего утра.

В двадцати милях от места стоянки «Тосканы» Саймон Эндин, услышав это слово по своему транзистору «Браун», задвинул длинную стрелу антенны, покинул балкон гостиничного номера и вернулся в спальню. Затем он начал терпеливо и обстоятельно объяснять бывшему полковнику зангарийской армии, что он, Антуан Боби, в течение ближайших двадцати четырех часов станет президентом республики Зангаро. В четыре часа пополудни полковник, причмокивая губами и прищелкивая языком, предвкушая удовольствие от гнева, который обрушит на головы тех, кто в свое время способствовал его изгнанию, заключил сделку с Эндином – подписал контракт, по условиям которого «Бормак Трейдинг Компани» предоставлялось исключительное право на горнорудные разработки в районе Хрустальной горы на ближайшие десять лет. При этом процент, отчисляемый в казну зангарийского правительства, был настолько мал, что имел чисто формальное значение. Эндин положил подписанный договор в конверт и подписал чек, подлежащий оплате в швейцарском банке на имя Антуана Боби. На чеке была проставлена кругленькая сумма в полмиллиона долларов.

Тем временем в Кларенсе своим чередом шли приготовления к празднованию Дня Независимости. Шестеро заключенных, жестоко избитые, лежали в подвале бывшего колониального полицейского управления и с ужасом прислушивались к яростным воплям членов Союза Патриотической Молодежи им. Кимбы, которые в это время маршем проходили по улицам. Заключенные знали, что завтра, во время церемонии празднования, они будут забиты насмерть на главной площади. Это входило одним из пунктов в праздничную программу, которую Кимба составлял сам. Почти все здания в городе были украшены портретами президента, а жены дипломатов уже заранее репетировали тяжелый приступ мигрени, который, «ах, как жаль!», не позволял им присутствовать на столь знаменательной церемонии.

Во дворце, за плотно закрытыми окнами и запертыми дверьми, президент Жан Кимба сидел в одиночестве за своим столом и мысленно вновь проходил весь шестилетний путь своего правления.

В течение дня «Тоскана», неразлучная со своим смертоносным грузом, постепенно развернулась и медленно двинулась назад вдоль побережья к югу.

Шеннон сидел в рубке, попивая кофе, и в который раз объяснял Вальденбергу, где желательно оставить «Тоскану», ожидая их возвращения.

– Держите ее севернее границы вплоть до захода солнца, – говорил он. – В начале десятого вечера снова разводите пары и двигайтесь по диагонали к берегу. Между закатом и девятью мы спустим на воду с кормы три полностью загруженные лодки. Эта операция будет проводиться при свете фонарей и достаточно далеко от берега – не менее чем в десяти милях. Когда вы пустите корабль вперед, старайтесь двигаться как можно медленнее, чтобы к двум часам утра оказаться в четырех милях от берега и в миле к северу от полуострова. В этой точке вас будет незаметно из города. Особенно при выключенных прожекторах. Насколько мне известно, на острове радара нет, и корабль появляется в зоне видимости только уже в порту.

– Если он у них даже и есть, зачем его направлять на «Тоскану»? – проворчал капитан. Он стоял, склонившись над картой береговой линии, измеряя расстояние с помощью циркуля и линейки. – Когда спустится первая лодка?

– В два. С ней пойдет Дюпре и его минометный расчет. Остальные две лягут в дрейф и достигнут берега часом позже. Ясно?

– Ясно. – Вальденберг кивнул. – Я буду на месте.

– Тут нужно действовать с точностью, – настаивал Шеннон. – Мы из Кларенса огней не увидим, если бы даже они были, вплоть до тех пор, пока не подойдем к берегу. Поэтому ориентироваться будем только по компасу и скорости движения. Береговая линия, если все в порядке, может быть не далее чем в ста метрах. Многое зависит и от неба – тучи, луна, звезды.

Вальденберг кивнул. Остальное он уже знал наизусть.

Услышав первые орудийные залпы, он должен вывести «Тоскану» из гавани на четыре мили от берега и на две мили отойти к югу от Кларенса так, чтобы оказаться в четырех милях от оконечности острова. С этого момента ему останется только не отходить от переговорного устройства. Если все будет идти как задумано, он должен оставаться там вплоть до рассвета. Если заговорщиков постигнет неудача, то ему придется включить прожектора на топ-мачте, на фок-мачте и на корме, чтобы указать путь возвращающимся на «Тоскану».

Тьма в эту ночь стояла чернильно-густая, поскольку небо было затянуто тучами, и проблески лунного света, если бы и появились, то не раньше, чем к утру. Сезон дождей уже начался, и дважды за последние сутки дождевые потоки обрушивались с прохудившихся небес. Метеосводка обещала в ближайшие сутки кратковременные дожди, но шквалов не предполагалось, и можно было только молить Бога, чтобы затяжные ливни не обрушились на эту местность именно в то время, когда люди будут добираться до берега на лодках или еще того хуже, во время атаки на дворец.

Перед заходом солнца брезентовое покрытие было снято с оборудования и разложено на палубе, а как только темнота сгустилась, Шеннон и Норбиатто стали готовить к отплытию первую лодку, ту, на которой предполагалось отплыть Дюпре.

Ворот для спуска лодки не понадобится – вода была всего в восьми футах над палубой. Полностью загруженную лодку спустили на воду вручную, и Дюпре с Земмлером спустились в нее, плавно пританцовывавшую на волнах под боком «Тосканы».

Они вдвоем перетащили тяжелый мотор на место над кормой и закрепили болтами. Прежде чем поставить короб-глушитель, Земмлер запустил мотор и дал ему пару минут поработать.

Сербский механик уже проверял его в свое время достаточно внимательно, и теперь он работал как швейная машинка. А когда сверху водрузили глушитель, шум мотора стал похож на тихое бормотание.

Земмлер вылез, и спустил оборудование в протянутые руки Дюпре. Это были станины и прицельные устройства минометов, два минометных ствола. Дюпре забирал сорок мин для дворца и двенадцать для бараков. На всякий случай он взял шестьдесят – все заряжены и готовы к взрыву в любую минуту. Еще он взял обе пусковые для осветительных ракет и десять световых зарядов к ним, одну аварийную сирену, один переговорник и ночной бинокль. Через плечо повесил свой личный «шмайссер» и на пояс прикрепил пять полных магазинов. Двое африканцев, которые шли с ним, Тимоти и Санди, спустились в лодку последними.

Когда все было готово, Шеннон перегнулся через борт и посмотрел вниз на поднятые к нему три лица, освещенные тусклым лучом фонаря.

– Желаю удачи, – негромко сказал он.

Вместо ответа Дюпре поднял большой палец и кивнул.

Зажав в руках фал лодки, Земмлер отошел назад по борту, а Дюпре подтягивал другой конец на себя, когда лодка встала с «Тосканой» бок о бок в полной темноте, Дюпре привязал ее фал к перилам на корме. Трое мужчин остались сидеть в лодке, качающейся на волнах.

Для того, чтобы спустить вторую лодку, потребовалось меньше времени, потому что ее держали в подвешенном состоянии. Теперь спустились для установки мотора Вламинк и Земмлер, так как это была их лодка. Вламинк брал с собой одну базуку и двенадцать ракет. Две оставил себе, остальные отдал своему напарнику, Патрику. У Земмлера был «шмайссер» и пять магазинов, каждый в отдельном подсумке, закрепленном на поясе. Вынуть магазин при этом было достаточно легко в любой необходимый момент. На груди у него болтался ночной бинокль, а к бедру прикреплен переговорник. Поскольку он единственный владел немецким, французским и довольно сносно английским, то должен был исполнять роль радиста. После того, как оба белых устроились в лодке, по веревочной лестнице стали спускаться Патрик и Джинджа, который должен был выполнять роль напарника Земмлера.

Когда они тоже оказались на месте, фал Дюпре передали Земмлеру, и он привязал его за конец к своей лодке. Обе надувные лодки вытянулись в одну линию вдоль кормы «Тосканы» на расстоянии веревки, которая их соединяла. За все время не было произнесено ни слова.

Лангаротти и Шеннон спустились в третью лодку в сопровождении Бартоломео и Джонни, огромного, вечно улыбающегося бойца, которого по настоянию Шеннона, когда они в последний раз вместе воевали, представили к званию капитана. Получив это звание, Джонни отказался взять под командование свою собственную группу, что он теперь имел право сделать, а предпочел остаться при Шенноне, чтобы иметь возможность за ним приглядывать.

Шеннон, последний из всех, уже собирался спуститься в лодку, когда со стороны мостика появился Вальденберг и потянул его за рукав. Он отвел наемника в сторону и прошептал: «Кажется, у нас могут возникнуть проблемы».

Шеннон застыл, похолодев от одной мысли, что все может сорваться.

– В чем дело?

– Корабль стоит на рейде у входа в гавань Кларенса, невдалеке от нас.

– Давно вы его заметили?

– Недавно. Но я сначала подумал, что это пассажирский корабль и идет вдоль берега на юг, как мы, или, наоборот, на север. Но теперь увидел, что ошибся. Они направляются туда же, куда и мы.

– Вы уверены? Ошибки быть не может?

– Нет, исключено. Мы шли такой малой скоростью, что если бы другое судно следовало тем же курсом, оно было бы уже далеко впереди. Если бы оно шло на север, то к этому времени прошло бы мимо нас. Но оно стоит неподвижно.

– Кто они такие? С какой целью прибыли? Никаких знаков отличия не видно?

Немец отрицательно покачал головой.

– Размер грузового. Но узнать, кто они такие, мы сможем только при близком контакте.

Шеннон несколько минут сосредоточенно размышлял.

– Если это грузовое судно, которое доставило в Зангаро груз, стало бы оно дожидаться утра на якоре или сразу пошло бы в гавань? – спросил он наконец.

Вальденберг кивнул.

– Вполне возможно, и стало бы. Вход в порт по ночам очень часто запрещен в таких небольших гаванях, которые расположены вдоль этого берега. Наверняка они остановились на ночь, чтобы утром запросить разрешения подойти к причалу.

– Если вы их заметили, значит, они тоже могли заметить нас? – предположил Шеннон.

– Вполне. Возможно, мы у них на радаре.

– А лодки этот радар мог зацепить?

– Едва ли. Слишком близко к воде.

– Тогда мы продолжим то, что начали. Слишком поздно. Будем предполагать и надеяться, что это грузовой корабль и ждет утра.

– Но они почти наверняка услышат стрельбу, – сказал Вальденберг.

– Ну и что они, по-вашему, сделают?

Немец усмехнулся.

– Да в общем ничего особенного. Если вы потерпите неудачу и мы не сможем убраться отсюда до рассвета, они увидят «Тоскану» в бинокли.

– Значит, неудача тем более исключена. Действуйте по плану.

Вальденберг вернулся на мостик. Пожилой африканец-доктор, который издали наблюдал весь процесс спуска лодок на воду, подошел к борту.

– Желаю удачи, майор, – произнес он на очень правильном и красивом английском. – Да поможет вам Бог.

Шеннон чуть было не сказал, что предпочел бы в качестве помощи господа лишний винтовочный ствол, но сдержался. Он знал, насколько серьезно воспринимают религию эти люди, поэтому только кивнул, сказал «Спасибо» и перелез через борт.

В темноте над ними нависал черный силуэт «Тосканы», и гнетущую тишину нарушали только шлепки воды по прорезиненным бортам лодок, да изредка урчанье винта за кормой корабля. Со стороны, обращенной к берегу, не доносилось ни звука, потому что они находились на достаточно большом расстоянии от него.

Когда они подойдут ближе, ни криков, ни смеха не должно быть слышно, потому что в этот поздний час все должны уже спать, если повезет, конечно. Хотя смех в Кларенсе и днем большая редкость. Шеннон прекрасно понимал, насколько далеко разносится по поверхности воды одиночный резкий звук ночью.

Всем членам экипажа «Тосканы» и сидящим в лодках строго-настрого запрещалось разговаривать и курить.

Шеннон посмотрел на часы. Без четверти девять. Оставалось только ждать.

Ровно в девять в корпусе «Тосканы» тихо загудело, вода за кормой начала бурлить и пениться, фосфоресцирующие белые буруны набегали на нос лодки. Они пустились в путь и, погружая пальцы в воду за бортом, Шеннон ощущал, как она мягко струится между ними. У них было пять часов на то, чтобы пройти двадцать восемь морских миль.

Тучи висели низко, и воздух был тяжелым и влажным, как в парнике, но сквозь небольшие просветы в облаках проникал слабый блеск звезд. Сзади Шеннон мог различить силуэт лодки с Вламинком и Земмлером, на расстоянии двадцатифутового фала, а где-то дальше, за ними, в кильватере «Тосканы», шла лодка Жанни Дюпре.

Пять часов тянулись словно кошмар. Делать было нечего, только смотреть по сторонам и слушать. Вокруг сплошная тьма, изредка вспыхивают фосфоресцирующие блики на воде, и ничего не слышно, кроме приглушенного натужного уханья старых поршней в ржавом чреве «Тосканы». Никто не мог заснуть, несмотря на убаюкивающее покачивание лодок, в каждом участнике операции росло внутреннее напряжение.

Рано или поздно всему приходит конец. На часах Шеннона было пять минут третьего, когда шум двигателей «Тосканы» умолк и она, замедлив ход, легла в дрейф. Сверху, с кормы, в темноте послышался негромкий свист. Вальденберг давал знать, что они подошли к месту. Шеннон повернулся, собираясь подать сигнал Земмлеру, но Дюпре, видимо, услышал свист, и несколько секунд спустя до них донесся звук мотора, который начал удаляться в сторону берега. Они не видели, как он отплывал, только слышали приглушенное гуденье накрытого коробом двигателя, постепенно затихающее во тьме.

Сидя на корме своего катера, Большой Жанни установил нужные обороты и, не выпуская из правой руки румпель, поднес к глазам левую руку с компасом, стараясь держать его неподвижно. Он понимал, что ему предстоит преодолеть четыре с половиной мили, двигаясь под углом к береговой линии, и попытаться пристать к берегу с внешней стороны северной косы, дугой охватывающей гавань Кларенса. При таких оборотах, держась заданного курса, он должен быть на месте через тридцать минут. За пять минут до подхода к берегу он почти полностью приглушит двигатель и попытается разглядеть в темноте место высадки. Если остальные дали ему час на подготовку минометов и осветительных ракет, к тому моменту, как он будет готов, они должны будут пройти оконечность косы и войти в гавань, направляясь к месту высадки. Но в течение этого часа он с двумя африканскими помощниками будет в одиночестве на берегу Зангаро. Это еще одна причина, по которой им следует соблюдать абсолютную тишину при развертывании огневой батареи.

Через двадцать две минуты после отхода от «Тосканы» Дюпре услышал со стороны носа лодки тихое «псст». Это Тимоти, которого он посадил впередсмотрящим. Дюпре оторвал глаза от компаса, и то, что он увидел, заставило его резко сбросить обороты. Они были совсем недалеко от берега, ярдах в трехстах, не более, и слабый свет звезд, проникающий сквозь разрывы в тучах, выхватил впереди из темноты иссиня-черную полосу берега на чуть более светлом фоне неба. Дюпре на самом малом ходу подошел еще на двести ярдов ближе. Мангровые заросли. Он отчетливо слышал, как волны плещутся между корней. Направо, вдалеке, он мог различить конец полосы прибрежной растительности. За ними вдаль уходил пустынный пляж. Он подошел к берегу с северной стороны полуострова в трех милях от намеченного места.

Дюпре развернул лодку, стараясь не увеличивать обороты, и направился обратно в сторону моря. Отойдя на полмили от берега, он повернул вдоль побережья полуострова, пока не достиг той точки, где располагался Кларенс, после чего начал снова медленно двигаться к берегу. Через две сотни метров он разглядел низкую вытянутую песчаную косу, которую искал, и на тридцать восьмой минуте после отхода от «Тосканы» выключил мотор, и лодка, по инерции скользя вперед, с легким шуршаньем песка под обшивкой выползла на берег.

Дюпре, мягко ступая между тюками с оборудованием, прошел на нос лодки, перенес ногу через борт и ступил на песок.

Чтобы лодку не унесло в море, он подхватил фал и намотал его на руку. Пять минут все трое не двигались с места, пытаясь уловить звуки со стороны города, который находился за невысокой полоской песка и гравия перед ними и в четырехстах ярдах левее. Но никаких звуков не было. Их прибытие прошло незамеченным.

Удостоверившись в этом, Дюпре снял с пояса гарпун, глубоко вонзил в прибрежный песок и крепко привязал к нему фал. Затем пригнулся и взбежал на вершину косы. Она находилась не более чем в пятнадцати футах над уровнем моря и сплошь поросла низкорослыми кустами, которые скребли его по икрам и с треском ломались под подошвами башмаков. Этот треск надежно приглушался шелестом прибоя и был слишком тихим, чтобы его могли услышать в городе. Взобравшись на самый верх косы, обрамляющей с одной стороны гавань, Дюпре осмотрелся. Слева от него в темноту убегала полоска земли, а впереди простиралась зеркальная гладь гавани. Оконечность песчаной косы лежала всего в десяти ярдах правее от него.

Вернувшись к лодке, он шепотом приказал африканцам приступать к разгрузке снаряжения, соблюдая полную тишину. По мере того, как тюки доставали из лодки, он оттаскивал их на вершину косы. Все металлические детали во избежание шума были по отдельности обернуты в тряпки.

Когда все было собрано в одном месте, Дюпре приступил к сборке. Он работал быстро и бесшумно. На оконечности косы, где, по словам Шеннона, должна была быть ровная площадка, он решил установить основной миномет. Если расчеты Шеннона верны, а он на них полагался, то с конца косы до центра внутреннего двора президентского дворца расстояние 721 метр.

С помощью компаса он установил ствол миномета строго по азимуту, указанному Шенноном, в направлении президентского дворца, и выставил угол прицеливания таким образом, чтобы первый, пущенный по навесной траектории, снаряд угодил как можно ближе к центру двора внутри дворца.

Он понимал, что в свете ракет он не увидит дворец целиком, а только крышу здания, поэтому не сможет рассмотреть, куда упал снаряд. Но он увидит вспышку от взрыва над пакгаузом в дальнем конце гавани, и этого будет достаточно.

Покончив с первым, он принялся устанавливать второй миномет. Этот был нацелен на казармы, и Дюпре установил его в десяти ярдах от первого. Расстояние до цели и направление на нее были ему известны. Он понимал, что излишняя точность здесь не потребуется. Этот миномет должен бомбить бывшие полицейские казармы наугад, чтобы навести панику среди зангарийских солдат. Тимоти, который был в его минометном расчете во время последних боевых действий, справится со вторым минометом самостоятельно.

Он выложил в линию двенадцать снарядов рядом со вторым минометом, поставил Тимоти рядом и прошептал ему на ухо последние инструкции.

Между двумя минометами он установил два пусковых устройства для осветительных ракет и зарядил каждую ракетницу своей ракетой. Остальные восемь ракет положил рядом. Каждая ракета должна гореть в течение двадцати секунд, поэтому если он собирается обслуживать свой миномет и ракетницы одновременно, то придется действовать быстро и умело. Сандей будет подавать ему снаряды.

Закончив, он посмотрел на часы. Три часа двадцать две минуты. Шеннон и остальные должны направляться к гавани. Он достал переговорник, вытащил антенну как можно дальше и подождал положенные тридцать секунд, чтобы он разогрелся.

Теперь его уже выключать не придется. Когда все было готово, он с интервалом в секунду три раза нажал на кнопку «сигнал».

В миле от берега сидящий на корме Шеннон вглядывался вперед в темноту. Слева от него шла лодка Земмлера, и именно он услышал три коротких гудка из лежавшего на колене переговорника. Он мягко подвел свою лодку вплотную к лодке Шеннона так, что прорезиненные надутые борта соприкоснулись друг с другом. Шеннон повернулся. Земмлер присвистнул, оттолкнул свою лодку и отошел на прежние два метра. У Шеннона отлегло от сердца. Он понял, что Земмлер услышал сигнал от Дюпре и это значило, что здоровяк-африканер уже подготовился и ждет их. Через две минуты, в километре от берега, Шеннон увидел короткую вспышку фонаря, стекло которого для маскировки было заклеено непрозрачной лентой, а для света оставлено лишь крошечное оконце. Это Дюпре. Шеннон увидел огонек справа от себя. Значит, он слишком далеко отклонился к северу. Обе лодки свернули правее. Шеннон пытался не забыть, откуда именно светил фонарь, чтобы идти чуть правее этого места. Там должен быть вход в гавань, фонарь зажегся снова, когда Дюпре расслышал тихое гуденье двигателей. В этот момент лодки находились в трехстах метрах от конца косы. Шеннон засек сигнал и скорректировал курс на несколько градусов.

Спустя две минуты, сбросив обороты до четверти мощности и производя не больше шума, чем жужжанье пчелы, две лодки прошли мимо того места, где был Дюпре, в пятидесяти метрах от него. Южноафриканец заметил светящийся след за кормой, пузыри от выхлопных труб, выходящие на поверхность, но скоро они скрылись из вида на гладкой поверхности гавани, удалившись в сторону пакгауза на другом ее берегу.

Шеннон не услышал ни одного звука, когда перед его глазами возник силуэт пакгауза, выделяющийся на фоне чуть более светлого неба. Он свернул правее и мягко выскользнул из воды на песчаный берег по соседству с перевернутыми рыбацкими каноэ и развешенными для просушки сетями.

Лодка Земмлера подошла к берегу в нескольких футах, и оба мотора одновременно смолкли. Как и Дюпре до этого, все оставались на своих местах еще несколько минут, молча ожидая возможной тревоги. Они пытались разглядеть, не прячутся ли за сигарами рыбацких лодок поджидающие их солдаты. Засады не было. Шеннон и Земмлер сошли на берег и каждый, вонзив гарпун в песок, привязал свою лодку. Остальные не заставили себя ждать. Тихо прошептав: «За мной, вперед», – Шеннон направился через пляж к пологому склону, шириной в двести ярдов, который отделял гавань от спящего дворца президента Жана Кимбы.

(обратно)

Глава 21

Восемь человек бежали, пригнувшись, вверх по поросшему чахлым кустарником склону на вершину невысокого плато. Было чуть больше половины четвертого утра, и огни во дворце были погашены. Шеннон знал, что на полпути от вершины склона до дворца, в сотне ярдов от него, проходит вдоль берега шоссе, и на перекрестке должно быть, как минимум, двое дворцовых охранников. Он не надеялся, что удастся убрать их без шума, а после того, как начнется стрельба, им придется ползком преодолевать последние сто ярдов до стен дворца. Он не ошибся в прогнозах.

В дальнем конце гавани, в напряженном одиночестве, Большой Жанни ждал выстрела, который послужит для него сигналом к действию. Его предупредили, что когда бы ни прозвучал выстрел и сколько бы выстрелов ни было, первый из них будет для него сигналом. Он придвинулся поближе к ракетницам, ожидая, когда можно будет пустить первую ракету. В другой руке у него был наготове снаряд для миномета.

Шеннон и Лангаротти держались чуть впереди остальных и первыми достигли перекрестка дорог напротив дворца. Пот лил с них градом. По вымазанным черной краской лицам текли струйки.

Просвет в облаках над их головами стал побольше, виднелось немало звезд, и, хотя луна все еще пряталась, открытая площадка перед дворцом была тускло освещена. За сотню ярдов Шеннон мог разглядеть линию крыши на фоне неба, но охранников так и не заметил, пока не наткнулся на одного из них. Тот, сидя на земле, согнулся и мирно посапывал.

От неожиданности Шеннон слегка замешкался, но быстро пришел в себя и выхватил нож. Охранник Винду тоже вскочил и издал изумленный вопль. Это разбудило его напарника, который дремал поблизости в высокой траве. Тот поднялся во весь рост, прохрипел что-то, в то время, как нож корсиканца вскрыл ему глотку от сонной артерии до яремной вены, раскрыл рот, пытаясь сделать последний в своей жизни вздох, и рухнул в траву, судорожно дергаясь еще несколько секунд. Человек Шеннона получил мощный удар ножом в плечо, снова испустил вопль и побежал.

Впереди, в сотне ярдов, где-то у дворцовых ворот, послышался еще один крик и звук передергиваемого затвора винтовки. Трудно было понять, кто начал стрелять первым.

Выстрелы от ворот дворца и короткая очередь Шеннона вслед убегающему охраннику, перерезавшая его пополам, слились в общую канонаду. Далеко сзади что-то гулко ухнуло, послышался свист, и через две секунды небо над ними осветилось ослепительным огнем. Шеннон увидел перед собой дворец, двух охранников у ворот, краем глаза заметил шестерых товарищей, подбегающих ближе, справа и слева от него. После этого все восемь человек бросились на траву и поползли вперед.

Жанни Дюпре отошел от ракетницы в тот самый момент, когда рванул шнур запала первой ракеты, и пока ракета со свистом устремлялась вверх, опустил снаряд в ствол миномета. С тяжелым грохотом снаряд вылетел из ствола, направляясь по параболе ко дворцу, и этот звук слился с шипением магниевого заряда ракеты, освещающей то место, где должны были быть его товарищи. Он подхватил следующий снаряд и, вглядываясь в освещенный дворец, пытался угадать, куда попадет первая мина.

Он решил сделать четыре пробных выстрела и определить на глаз точность попадания. Каждый снаряд находится в полете примерно пятнадцать секунд. После пристрелки он сможет поддерживать огонь на уровне одного выстрела в две секунды, если только Сандей будет подавать ему снаряды ритмично и без задержки.

Первый прицелочный выстрел пришелся в правый передний карниз крыши дворца, достаточно высоко, чтобы ему было видно место попадания. Внутрь мина не прошла, но вдребезги разнесла черепицу крыши прямо над восточным желобом. Наклонившись, он повернул головку поперечной настройки и сдвинул прицел на пару миллиметров влево. Когда он опустил в ствол второй снаряд, осветительная ракета, рассыпавшись яркими брызгами, погасла. Он подошел ко второй ракетнице, выстрелил, заново зарядил обе ракетницы, после чего поднял глаза в сторону дворца. Вторая вспышка ярко засияла над дворцом, освещая все вокруг, и через четыре секунды приземлился второй снаряд. На этот раз прямо по центру, но с небольшим недолетом, он угодил в крышу над главным входом.

Дюпре тоже вспотел, и барашек головки прицела проскальзывал у него под пальцами. Он слегка изменил наклон ствола миномета, опустив его ближе к земле, чтобы увеличить дальность стрельбы. В отличие от артиллерии, бьющей прямой наводкой, ствол миномета опускают, если хотят увеличить дальность. Третий снаряд Дюпре был в воздухе еще до того, как погасла вторая осветительная ракета, и у него было целых пятнадцать секунд на то, чтобы выпустить третью ракету, пройти несколько шагов, включить аварийную сирену и вернуться до того, как успеет взорваться третий снаряд. Он пролетел над крышей дворца и упал прямо во внутренний двор. Взметнулся на мгновение сноп пламени, потом исчез. Остальное его не интересовало. Он знал, что правильно установил прицел.

Недолетов, которые могли бы представлять опасность для его товарищей, находящихся перед дворцом, не будет.

Шеннон с товарищами лежали, уткнувшись лицами в траву, пока над ними зажигались осветительные ракеты и гремели прицельные выстрелы Жанни. Никто не собирался поднимать голову, пока африканец не начнет зашвыривать мины через крышу дворца во внутренний двор.

Между вторым и третьим взрывами Шеннон рискнул приподнять голову. Он знал, что у него в запасе было пятнадцать секунд, пока не прилетит очередной снаряд. Перед ним был дворец в свете магниевой вспышки третьей осветительной ракеты. На верхнем этаже дворца в двух комнатах зажегся свет. Когда отгремело эхо второго взрыва, он услышал многочисленные вопли и крики, доносящиеся изнутри крепости. Это были первые и последние звуки со стороны обороняющихся. Все остальное потонуло в грохоте канонады.

Через пять секунд взвыла сирена, нескончаемым безумным ревом наполнив африканскую ночь завываниями тысяч фей – предвестников смерти. Взрыв снаряда, упавшего во внутренний двор, был почти не слышен на этом диком фоне, и криков невозможно было разобрать. Снова приподняв голову, он увидел, что фасаду дворца больше не нанесено повреждений, и заключил, что Жанни перебросил мину через крышу. По договоренности, после первого попадания в цель Жанни должен прекратить пристрелку и продолжать обстрел в более высоком темпе. Сзади, со стороны моря, Шеннон услышал, как начали мерно ухать мортиры, словно удары пульса, отдающие в ушах, на фоне монотонного рева сирены, которая на одном баллоне со сжатым воздухом могла непрерывно работать в течение семидесяти секунд.

Чтобы истратить все шестьдесят снарядов, Жанни потребуется сто двадцать секунд, и было условлено, что, если возникнет десятисекундная заминка где-то по ходу стрельбы, он полностью прекращает огонь, чтобы его коллеги не попали под запоздавшую мину, бросившись в атаку. Шеннон в душе надеялся, что Жанни об этом не забудет.

Когда прошли пятнадцать секунд после начала непрерывной стрельбы, первые снаряды достигли дворца и перед лежащими в траве восемью наемниками открылось потрясающее зрелище.

Осветительные ракеты больше не требовались. Падающие на мощенный камнем внутренний двор бомбы каждые две секунды вздымали вверх над дворцом снопы ярко-красных искр. Только Крошку Марка не интересовало зрелище, у него была своя работа.

Он находился чуть левее остальных в цепи, прямо напротив дворцовых ворот. Встав на ноги, он аккуратно прицелился и выпустил первую ракету. Длинный, в двадцать футов, язык пламени вырвался из базуки и, напоминающий по форме ананас реактивный снаряд понесся к воротам. Он взорвался в правом верхнем углу двойных дверей, вырвав петлю из косяка и пробив дыру в двери размером в квадратный ярд.

Опустившись на колено рядом, Патрик высыпал снаряды из заплечного мешка на траву и подавал их наверх. Второй снаряд начал вращаться в воздухе и угодил в каменную арку над дверью. Третий ударил точно в замок. Двери как будто подпрыгнули вверх от взрыва, потом соскочили с вывернутых петель, развернулись и повалились внутрь.

Жанни Дюпре израсходовал только половину своих запасов, а красное свечение над крышей дворца не угасало. Что-то горело на заднем дворе, и Шеннон решил, что это бараки охраны. Когда ворота распахнулись, лежащие в траве люди увидели в пролете арки багровое свечение. Из огня выскочили две фигуры, но упали, так и не выбравшись наружу.

Марк послал еще четыре снаряда сквозь открытые ворота прямо в пекло за аркой, которая, очевидно, вела во внутренний двор. Так показалось Шеннону на первый взгляд.

Командир наемников крикнул Вламинку, чтобы тот прекратил огонь, потому что Крошка уже израсходовал семь из своих двенадцати снарядов, а Шеннон допускал, что в городе может случайно оказаться бронемашина, что бы ни говорил по этому поводу Гомез. Но бельгиец увлекся. Он выпустил еще четыре снаряда по окнам первого и второго этажа дворца и теперь стоял, радостно размахивая заряженной базукой с последним снарядом на плече, пока над головами продолжали свистеть снаряды из миномета Дюпре.

В этот момент сирена вдруг перешла на шепот и смолкла.

Оставив в покое Вламинка, Шеннон прокричал остальным, чтобы шли вперед, и сам, вместе с Земмлером и Лангаротти побежал, пригнувшись к траве, – «шмайссер» на изготовку, предохранитель снят, палец на спусковом крючке. За ними устремились Джонни, Джинджа, Бартоломью и Патрик, у которого больше не осталось снарядов для базуки, и он, приняв с плеча автомат, присоединился к остальным.

За двадцать метров до ворот Шеннон остановился и подождал, пока упадут последние снаряды Дюпре. Он сбился со счета, но внезапная тишина после очередного взрыва дала понять, что все кончено. Секунду или две тишина оглушала. После воя сирены, грома минометов и сокрушительных взрывов снарядов базуки Крошки Марка отсутствие звуков казалось сверхъестественным.

Тем более не укладывалось в голове, что вся операция продолжается пока меньше пяти минут.

Шеннон задумался, выпустил Тимоти на казармы свои двенадцать снарядов или нет, разбежались ли солдаты, как он предполагал, и какое впечатление на жителей города произвела такая оглушительная канонада? Он вернулся к действительности, когда над их головами с шипом загорелись одна за другой две осветительные ракеты. Не теряя времени, он вскочил на ноги и с криком «Вперед!» побежал к тлеющим остаткам ворот.

Вбегая внутрь, он стрелял, скорее чувствуя, чем видя, фигуры Жана-Батиста Лангаротти слева и Курта Земмлера – справа от себя. То, что открылось перед ними за воротами, могло потрясти кого угодно. Арка вела сквозь здание дворца во внутренний двор. Осветительные ракеты, горящие над дворцом, ярко высвечивали все до мельчайшей детали. Создавалось впечатление, что ты угодил в саму Преисподнюю.

Охранники Кимбы были разбужены первыми пристрелочными выстрелами и выбежали из-под своих навесов на центр двора.

Именно там и накрыл их третий, а за ним и все остальные снаряды. К одной из стен была приставлена лестница, и четыре изувеченных трупа повисли на ее ступенях. Их поразило в спину, когда они пытались выбраться наружу. Остальные приняли на себя всю мощь разрывающихся на камнях мин, мелкие стальные осколки которых разлетались, сея смерть, во все стороны.

На земле валялись груды тел, некоторые еще шевелились, другие давно затихли. У дальней стены стояли два армейских грузовика и «мерседес» президента, изрешеченные, словно сито.

Несколько дворцовых слуг, видимо, спасаясь от ужаса во дворе, прятались за дубовыми воротами в тот момент, когда подоспели снаряды из базуки Вламинка. Их останки были разбросаны по всему проходу.

Справа и слева были другие проходы. По всей видимости, они вели к лестницам наверх. Не ожидая специального приглашения, Земмлер рванулся направо, Лангаротти налево, и вскоре сверху, с обеих сторон, донеслись звуки автоматных очередей.

У подножья лестниц, ведущих на верхние этажи, были двери – по две с каждой стороны. Стараясь перекричать вопли раненых Винду и непрерывные очереди неутомимого «шмайссера» Земмлера, Шеннон приказал четверым африканцам захватить первый этаж.

Ему не приходилось напоминать им, что по дороге надо уничтожать все, что способно передвигаться, – африканцы, с округлившимися от возбужденияглазами и учащенным дыханием, горели желанием броситься в бой.

Тем временем сам Шеннон медленно и осторожно вышел на заднее крыльцо, ведущее во двор. Если в охране дворца оставалась какая-нибудь боеспособная группа, то она, наверняка, должна была находиться именно здесь. Не успел он спуститься с крыльца, как слева от него с криком бросилась фигура с винтовкой наперевес. Вполне возможно, это был впавший от страха в истерику Винду, отчаянно спасающий свою жизнь, но времени для подобных размышлений не было. Шеннон мгновенно повернулся и выстрелил. Нападавший или оборонявшийся буквально упал на грудь Шеннона, залив его куртку кровью, хлынувшей изо рта. Воздух во дворце и снаружи был насыщен запахами крови и страха, пота и смерти, а над ними витал другой, тот, который неотступно следовал за наемниками, куда бы они ни направлялись, всегда сладостно опьянял их – запах пороха.

Шеннон скорее почувствовал, чем услышал шаги за своей спиной и обернулся. Из одной из боковых дверей, за которой только что пропал Джонни, бросившись в погоню за оставшимися в живых Винду, появился человек. То, что случилось потом, когда человек вышел вперед и оказался под аркой прохода, впоследствии всплывало в памяти Шеннона словно взбесившийся калейдоскоп. Человек увидел Шеннона в тот же момент, как Шеннон взглянул на него. Человек выстрелил из револьвера, который сжимал в правой руке на уровне бедра. Шеннон почувствовал, как пуля прошелестела мимо, едва не задев щеку, и выстрелил сам секундой позже. Но человек оказался проворнее. Выстрелив, он мгновенно бросился на пол, перекатился и вновь взял Шеннона на прицел. Шеннон выпустил из «шмайссера» пять пуль, одну за другой, но ни одна из них даже не задела распластавшегося на каменных плитах противника. Магазин «шмайссера» был пуст. Не дожидаясь, пока его догонит пуля, он отступил назад и в сторону, укрывшись за каменной колонной. Выбросил пустой магазин и заменил его новым. Потом выстрелил, не выходя из-за колонны. Но стрелка на месте уже не было. Исчез.

И только тогда, стряхнув с себя хмель поединка, Шеннон осознал, что человек, в которого он стрелял, не был африканцем. Он был бос и раздет до пояса. Даже при тусклом освещении под аркой можно было разглядеть, что кожа у него белая, а волосы – темные и прямые.

Шеннон выругался и бросился к тому месту, где когда-то были двери, а теперь болтались на петлях их останки. Но было уже поздно.

Когда белый стрелок выбегал из развалин дворца, Крошка Марк Вламинк как раз появился под сводами арки. Он обеими руками придерживал на уровне груди базуку с торчащей из ствола последней ракетой. Стрелок даже не остановился. На бегу он сделал два выстрела. Позднее они нашли револьвер в зарослях густой высокой травы. Это был пистолет Макарова, калибра 9 мм. Обойма была пуста.

Бельгиец получил обе пули в грудь. Одна из них пробила легкое. А стрелок пробежал мимо, стараясь укрыться от света сигнальных ракет, по-прежнему исправно выпускаемых Дюпре.

Шеннон видел, как Вламинк, двигаясь словно в кадре, снятом замедленной съемкой, повернулся, поднял свою базуку, аккуратно пристроил ее к правому плечу, прицелился и дал залп вслед бегущему.

Вероятно, не всякому приходилось видеть, как снаряд базуки югославского производства бьет по такой крохотной цели, как человеческая спина. Единственное, что осталось от человека, – это пара лоскутков от брюк.

Шеннону самому пришлось броситься на землю, чтобы не поджариться на пламени, вырвавшемся из ствола при последнем выстреле бельгийца. Он все еще лежал на земле, в восьми ярдах от него, когда Крошка Марк выронил свое оружие и рухнул вперед лицом, раскинув в сторону руки.

И тогда взметнулась вверх последняя осветительная ракета.

Большой Жанни Дюпре выпустил последнюю из своих десяти магниевых ракет, выпрямился и позвал: «Сандей».

Ему пришлось крикнуть трижды, прежде чем африканец, стоявший в десяти ярдах, услышал. Все трое были почти полностью оглушены выстрелами минометов и ревом сирены. И все же Дюпре докричался до Сандея, чтобы тот оставался на месте караулить минометы и лодку, а сам махнул Тимоти следовать за ним. Утопая в песке, они вдвоем стали продираться через заросли кустарника к месту событий. Хоть он за это время сделал выстрелов больше, чем все четверо наемников, вместе взятые, тем не менее считал бы себя обделенным, если бы не смог оказаться в самом центре бойни.

Кроме того, в его задачу входило разобраться с армейскими казармами, а он помнил по тем картам, которые изучал еще на «Тоскане», где они расположены. Десять минут потребовалось им с Тимоти, чтобы добраться до дороги, пересекавшей полуостров от одного конца до другого, и вместо того, чтобы повернуть направо к дворцу, Дюпре пошел в противоположном направлении в сторону казарм. Жанни и Тимоти шли по обеим сторонам дороги. Шли медленно и настороженно, держа «шмайссеры» наперевес, чтобы иметь возможность мгновенно встретить любую внезапно появившуюся опасность.

Опасность возникла сразу, за первым же поворотом дороги.

Растревоженные двадцатью минутами раньше первыми разрывами мин, выпущенных Тимоти и опустившихся между казармами, выстроившимися в одну линию, две сотни бойцов армии Кимбы высыпали из бараков и растворились в ночи. Но человек двенадцать из них успели в темноте перегруппироваться и теперь стояли на обочине дороги, переговариваясь шепотом. Не будь Дюпре и Тимоти полуоглохшими, они бы этот шепот услышали гораздо раньше. Но все случилось так, как случилось. Они обнаружили группу только тогда, когда увидели их воочию, – серые тени фигур в густой тени пальмовых деревьев. Десятеро из группы даже не успели одеться, разбуженные выстрелами. Но остальные двое в эту ночь дежурили и были полностью одеты и вооружены.

Прошедший прошлой ночью ливень так размягчил землю, что снаряды, пущенные Тимоти из минометов, слишком глубоко вошли в нее, не вызвав желаемого эффекта от взрыва. Солдаты племени Винду, которые встретили их за поворотом дороги, сообразили прихватить с собой кое-что из оружия, а у одного из них даже оказалась ручная граната. Первое, что заметили в темноте солдаты, было светлое пятно лица Дюпре, у которого вместе с потом уже давно сошла краска. Это пятно и привело их в движение, что не прошло для них бесследно. Южноафриканец среагировал мгновенно – с криком «Огонь!» он выпустил в группу автоматную очередь. Четверо из них были надвое рассечены прицельным огнем «шмайссера». Оставшиеся восемь бросились наутек, падая один за одним от догонявших их в зарослях деревьев пуль Дюпре. Один из них на бегу обернулся и бросил какую-то штуку, которая была зажата у него в руке. Он никогда не пользовался ею и даже не видел, как это делали другие, но всегда гордился тем, что является ее обладателем, надеясь когда-нибудь пустить ее в дело.

Граната взлетела высоко в воздух, пропав из виду, но, падая, ударила Тимоти прямо в грудь. Инстинктивным движением африканский ветеран, падая, схватил, ударивший его предмет и, уже лежа на спине, разглядел. Ему стало смешно: тот дурак, который бросил гранату, даже не удосужился сорвать с нее чеку. Тимоти приходилось видеть, как однажды наемник перехватил таким же образом гранату и пустил ее вдогонку врагу, поднявшись на ноги, он сорвал чеку и бросил гранату как мог дальше вслед убегающим солдатам Винду.

Во второй раз граната взлетела в воздух, но на этот раз ударилась о дерево. Послышался тупой стук, и граната упала на землю, не достигнув предполагаемой цели. За минуту до этого Дюпре бросился вдогонку за отступающими, вставив в автомат новую обойму. Тимоти издал предупредительный окрик, но Дюпре, видимо, решил, что это победный клич, и продолжал преследование, стреляя на ходу от бедра. Он был уже среди деревьев и в двух ярдах от того места, куда упала отскочившая от дерева граната, когда она взорвалась.

Больше он ничего не помнил. Только почувствовал, как его подхватили и оттащили на дорогу, словно соломенную куклу.

Затем он потерял сознание. Придя в себя, обнаружил, что лежит на дороге и кто-то сидит подле него на коленях и поддерживает голову. В горле горячо, как бывало, когда он ребенком лежал в постели с высокой температурой и блаженствовал в полуреальности-полусне. Он слышал, как кто-то настойчиво обращается к нему, зовет, но не мог вымолвить в ответ ни слова. «Прости, Жанни, – повторял этот кто-то. – Прости, прости, прости…»

Он понимал только собственное имя, больше ничего. Человек говорил на другом, непонятном ему, языке. Он перевел взгляд на того, кто поддерживал его, и с трудом в темноте пальмовых зарослей разглядел черное знакомое лицо. Тогда он улыбнулся и довольно ясно произнес на африканер: «Привет, Питер.»

Жанни долго смотрел в небольшой просвет между пальмовыми листьями, и вдруг тучи разорвали свой плотный покров и появилась луна. Она казалась огромной, луна всегда кажется такой в Африке, белоснежной и сверкающей. Зелень, омытая дождем, источала густой аромат, а луна гигантской жемчужиной сверкала над лесом, словно вершина скалы Паарль после дождя.

«Как хорошо быть снова дома», – подумал он.

Жанни Дюпре, был в полном сознании, когда снова закрыл глаза и умер.

Была уже половина шестого утра. Дневной свет настолько далеко расползся от горизонта, что люди во дворце смогли, наконец, выключить фонари. Правда, нельзя сказать, чтобы при свете дня картина во дворе стала привлекательней. Но дело было сделано.

Они подняли тело Вламинка с земли и перенесли его во дворец, в одну из боковых комнат первого этажа. Рядом с ним лежал Жанни Дюпре, которого принесли с приморской дороги трое африканцев. Джонни тоже был мертв. Его застал врасплох и застрелил тот же белокожий охранник, которого настиг последний снаряд из базуки Вламинка. Так они и лежали вдвоем, бок о бок.

Земмлер позвал Шеннона в главную спальню на втором этаже и показал, посветив фонарем, тело убитого им человека, который пытался вылезти из окна.

– Это он, – сказал Шеннон.

Только шестерым из дворцового штата удалось спастись. Они спрятались в одном из подвалов, решив больше инстинктивно, чем логически, что от железного дождя, сыпавшегося с неба, это будет самым надежным укрытием. Их использовали в качестве рабочей силы для уборки территории. Прочесали все комнаты дворца, и обнаруженные там тела друзей и соратников Кимбы, а также обслуги были вытащены на свет Божий и выложены в ряд на заднем дворе. Дверь восстановить не удалось, поэтому из президентских апартаментов принесли ковер и завесили вход, чтобы не было видно того, что творилось внутри.

В пять часов утра Шеннон на одной из моторных лодок вернулся на «Тоскану», таща за собой на буксире две другие.

Но прежде он связался с кораблем по переговорнику, сообщив условленным кодом, что все в порядке.

К половине седьмого утра он вернулся с африканским доктором и теми же лодками, но теперь уже груженными доверху оставшимися минометными снарядами, восемьюдесятью неиспользованными «шмайссерами» и почти тонной патронов.

Ровно в шесть, следуя инструкции, полученной от Шеннона, капитан Вальденберг стал передавать с «Тосканы» три слова, которые Эндин должен был поймать на определенной частоте. Три слова: «По-по, Кассава и Манго», означали следующее: операция проведена в соответствии с заранее составленным планом и окончилась полной победой. Кимба мертв.

Когда африканский доктор увидел кровавые следы бойни во дворце, он только вздохнул и грустно произнес: «Наверно, это было необходимо».

– Совершенно необходимо, – заверил его Шеннон, настойчиво рекомендовав заняться делом, ради которого его с собой брали.

К девяти часам утра в городе было тихо и уборка дворцовой территории почти полностью завершена. С похоронами охранников придется подождать. Две лодки вернулись на «Тоскану», были подняты на борт и уложены в трюм. Третью до поры до времени спрятали в небольшой бухте недалеко от порта. Все следы пребывания минометов были уничтожены – станины и стволы внесены внутрь, ракетницы и упаковочный материал сброшены в море. Все оставшееся было занесено во дворец, который изнутри пострадал гораздо больше, чем снаружи. С улицы о происшедшем нападении напоминали только два провала в черепичной крыше, три разбитых окна и ковер на входе, заменявший погибшую в сражении дверь.

В десять утра Земмлер и Лангаротти присоединились к своему командиру, который в одной из парадных столовых дворца уписывал за обе щеки хлеб с джемом, обнаружив их на кухне президента. Оба доложили результаты разведки. Земмлер сообщил, что радиостанция вполне пригодна для использования.

Стены в нескольких местах пробиты пулями, но передатчик в порядке. Личный бункер Кимбы, откликнувшись на уговоры нескольких выпущенных в него обойм, гостеприимно распахнул двери. Национальная казна была надежно спрятана в глубине бункера, и там же, вдоль стен, разложено оружие – достаточное количество винтовок и боеприпасов для того, чтобы держать в состоянии боевой готовности армию из двухсот-трехсот человек в течение нескольких месяцев.

– Ну, а теперь что? – спросил, закончив свой рассказ, Земмлер.

– А теперь мы будем ждать, – ответил Шеннон.

– Чего ждать?

Шеннон ковырял в зубах спичкой и думал о Жанни Дюпре и Марке Вламинке, которые лежали теперь внизу на полу, и о Джонни, которому уже никогда не придется добывать себе на ужин очередную козу. Лангаротти, обмотав левую кисть кожаным ремнем, молча водил по нему лезвием ножа.

– Мы будем ждать нового правительства, – сказал Шеннон.

Американский однотонный грузовичок с Саймоном Эндином в кабине прибыл в начале второго. Эндин держал в руках большое охотничье ружье, а рядом с ним примостился еще один европеец.

Шеннон услышал шум мотора грузовика, когда он, свернув с прибрежной дороги, подъехал ко входу, загороженному безжизненно повисшим ковром, сменившим почившие безвременно двери.

Из окна второго этажа он видел, как Эндин осторожно вылез из машины и подозрительно оглядел этот ковер, другие повреждения на фасаде и восьмерых темнокожих охранников при входе.

Путешествие Эндина прошло не без происшествий. Услышав утром сообщение с «Тосканы», ему пришлось два часа кряду уговаривать полковника Боби, чтобы тот после переворота возвратился в свою страну. Этот вояка получил звание полковника наверняка не за личное мужество и отвагу. У самого Эндина было больше оснований для мужества – сундук золота, который ожидал его после окончания работ по «обнаружению» платины в недрах Хрустальной горы, что должно было произойти через два-три месяца.

Они выехали из столицы соседней республики в половине десятого утра, и им предстояло покрыть расстояние в сто миль до Кларенса. В Европе такой путь можно проделать за два часа.

В Африке времени требуется гораздо больше. Они подъехали к границе к полудню, и пришлось начать торговлю с пограничниками Винду. Те еще слыхом не слыхивали о перевороте, который ночью произошел в столице. Полковник Боби в огромных и очень темных очках, одетый в длинный белый балахон, который скорее походил на ночную сорочку, должен был представиться как сопровождающий и личный слуга. Для таких людей пропуск при переходе границы в Африке обычно не требуется. У Эндина документы были в порядке, у человека, которого он захватил с собой, – тоже. Это был огромного роста и весьма крепкого телосложения выходец из лондонского Ист Энда, которого Эндину рекомендовали как одного из самых надежных охранников в Уайтчэпеле. Эрни Локи платили, и немало, за то, чтобы он охранял персону Эндина от возможных покушений на его драгоценную жизнь и здоровье. Для этого он держал под рубашкой револьвер. Наняли его через местную контору «Мэн-Кона» по проведению геологоразведочных работ в республике. Получив соблазнительную сумму, Локи решил, и так же, как Эндин, ошибочно, что хороший телохранитель в Ист Энде автоматически будет таким же хорошим телохранителем в Африке.

Переехав границу, грузовичок довольно спокойно продолжал свой путь вплоть до того момента, пока до Кларенса не осталось миль десять. Там у него прокололась шина. Под охраной Эндина, стоявшего со своим ружьем, Локи поменял колесо. Боби в это время прятался под брезентом в кузове. Вот тогда неприятности и начались. Группа солдат Винду, убежавшая из Кларенса, обнаружила их и накрыла полдюжиной выстрелов.

Все эти выстрелы не достигли цели, кроме одного, пробившего пулей именно то колесо, которое только что поставил Локи.

Путешествие пришлось завершить на первой скорости со спущенной камерой.

Шеннон высунулся из окна и окликнул Эндина. Тот поднял голову.

– Все в порядке?

– Конечно, – ответил Шеннон. – Но все же лучше вам зайти внутрь. Пока все тихо, но скоро должны появиться любопытные.

Эндин пропустил Боби и Локи вперед за ковровую занавеску и вошел вслед за ними. Они поднялись на второй этаж, где их ожидал Шеннон. Когда они расселись в президентской столовой, Эндин потребовал полного отчета о происшедших ночью событиях.

Шеннон все подробно пересказал.

– Охрана дворца Кимбы? – спросил Эндин.

Вместо ответа Шеннон подвел его к одному из окон, выходившему на задний двор, и распахнул ставни. Двор кишел мухами. Эндин выглянул и сразу же отпрянул от окна.

– Прислуга? – спросил Эндин.

– Там же.

– Армия?

– Двадцать человек убиты, остальные разбежались. Оружие бросили все, кроме, пожалуй, пары дюжин человек, у которых остались винтовки. Проблем с ними никаких. Оружие все собрано и внесено во дворец.

– Президентский оружейный склад?

– В подвале под охраной.

– Радиопередатчик?

– Внизу, на первом этаже. Действует. Мы пока не проверяли электропроводку, но, похоже, что он работает на собственном дизельном генераторе.

Эндин удовлетворенно кивнул.

– Ну, что ж, тогда остается только новому президенту объявить о происшедшем ночью перевороте, о своем приходе к власти, сформировать новое правительство и приступить к работе, – сказал он.

– А как быть с охраной? – спросил Шеннон. – Из прежнего состава армии на месте не осталось ни единого человека. Может быть, конечно, кто-нибудь и вернется, но не думаю, что все Винду захотят служить новому президенту.

Эндин улыбнулся.

– Как только они узнают, что новый президент пришел к власти и кто он, вернутся сразу. А пока будет работать ваша группа. В конце концов, они тоже черные, а я уверен, что ни один дипломатический представитель не в силах отличить одного черномазого от другого.

– А вы? – спросил Шеннон.

Эндин пожал плечами.

– Я смогу. Но это не имеет значения. Кстати, разрешите вам представить нового президента Зангаро.

Он жестом показал на зангарийского полковника, который в это время со снисходительной улыбкой осматривал комнату, так хорошо ему знакомую.

– Бывший командующий зангарийской армией, организатор и творец переворота, так во всяком случае будет сообщено миру, и, наконец, новый президент Зангаро. Полковник Антуан Боби.

Шеннон поднялся, взглянул на Боби и почтительно склонил голову. Улыбка Боби расползлась еще шире. Шеннон показал на дверь в конце столовой.

– Может быть, президент желает ознакомиться с президентским кабинетом? – Эндин перевел.

Боби кивнул и побрел по кафельному полу в указанном направлении. Шеннон прошел следом. Дверь за ними закрылась, и пять секунд спустя грохнул одинокий выстрел. Когда Шеннон вновь появился в столовой, Энди спокойно поинтересовался:

– Что это было?

– Выстрел, – так же спокойно сказал Шеннон.

Тогда Эндин резко поднялся и пошел в соседнюю комнату. Остановившись в дверном проеме, он медленно повернул к Шеннону внезапно посеревшее лицо.

– Вы застрелили его, – прошептал он севшим голосом. – Пройти весь этот адский кровавый путь и застрелить его. Вы сумасшедший, Шеннон! Вы совсем спятили!

Голос вновь прорвался на свободу, и в нем прозвучала ярость и отчаяние одновременно.

– Вы не понимаете, что наделали, кретин, маньяк, наемный идиот…

Шеннон сидел за столом и наблюдал за Эндином с нескрываемым интересом. Краем глаза он заметил, как рука телохранителя потянулась к револьверу под рубашкой. Второй выстрел показался Эндину гораздо громче, так как прозвучал совсем рядом. Эрни Локи почти прыжком выскочил из кресла и распластался на полу, добавив кровавый рисунок к старинному колониальному мозаичному узору кафельных плит. Он был мертв: пуля пробила позвоночник. Шеннон вытащил руку из-под крышки дубового стола и положил на нее пистолет «Макарова». Из ствола вился голубоватый дымок.

Эндин сидел, сгорбившись и втянув голову в плечи. К тягостной мысли о том, что уплывает прямо из рук куш, обещанный Мэнсоном после водворения на пост президента Боби, добавилось ощущение смертельной опасности – такого страшного человека, как Шеннон, ему еще встречать не доводилось. Но он слишком поздно это понял.

Земмлер появился в дверях кабинета позади Эндина, а со стороны коридора бесшумно вошел Лангаротти.

В руках у обоих были «шмайссеры», направленные дулом на него, Эндина. Шеннон встал.

– Пошли, – сказал он. – Я отвезу вас к границе. Оттуда доберетесь пешком.

Единственное непробитое колесо из двух зангарийских грузовиков, стоявших во дворе, перекинули на машину, в которой приехал Эндин. Брезент с кузова был снят, и там расселись трое африканцев с автоматами. Еще двадцать в полном обмундировании и при оружии выстроились в ряд за территорией дворца.

В коридоре у разломанной двери они встретили пожилого африканца в гражданской одежде. Шеннон кивнул ему, и они обменялись несколькими словами.

– Все в порядке, доктор?

– Да. Пока. Я договорился с моими людьми прислать сотню добровольцев, чтобы все здесь убрать и вычистить. Еще пятьдесят прибудут к вечеру, для починки оборудования. К семерым зангарийцам, которые значились в списке неблагонадежных, уже сходили домой, и они согласились нам служить. Они придут вечером.

– Прекрасно. А теперь, пока у вас есть время, составьте информационный бюллетень от имени нового правительства. Его нужно передать по радио как можно скорее. Попросите мистера Земмлера, чтобы он вам наладил передатчик. Если не сможет, воспользуйтесь радиостанцией на корабле. Что еще?

– Только одно, – сказал доктор. – Мистер Земмлер говорит, что недалеко от берега стоит русский корабль «Комаров» и подает сигналы с просьбой разрешить ему войти в гавань.

Шеннон задумался.

– Передайте мистеру Земмлеру, чтобы он сообщил на «Комаров» следующее: «Просьба отклоняется. Точка. На неопределенный период. Точка».

Доктор ушел, и Шеннон отвел Эндина к грузовику. Он сам сел за руль и, вывернув на дорогу, двинулся в сторону границы.

– Кто это был? – с горечью спросил Эндин, когда грузовик несся по полуострову мимо жалких лачуг иммигрантов-рабочих.

Там, казалось, все было в движении. Эндин с удивлением обнаружил, что на каждом перекрестке стоит часовой, вооруженный карабином.

– Человек в коридоре? – переспросил Шеннон.

– Да.

– Доктор Окойе.

– Знахарь, наверное?

– Нет, врач. Доктор наук с дипломом Оксфорда.

– Ваш друг?

– Да.

Они больше не разговаривали до того момента, как свернули на шоссе, ведущее на север.

– Ну что ж, – произнес наконец Эндин, – я знаю, что вы натворили. Вы погубили одно из самых грандиозных и выгодных предприятий, когда-либо замышлявшихся. Вам этого, разумеется, не понять. Для вас это слишком сложно. Но мне бы хотелось узнать только одно, почему? Почему, во имя всего святого?

Шеннон на мгновенье задумался, с трудом удерживая грузовик на ухабистой дороге, уступившей место грязной разбитой колее.

– Вы совершили две ошибки, Эндин, – размеренно произнес он.

Эндин вздрогнул от неожиданности, услышав свое настоящее имя.

– Вы посчитали, что раз я наемник, то наверняка должен быть тупицей. Вам ни разу не пришло в голову, что мы все с вами наемники, вместе с сэром Джеймсом Мэнсоном и большинством власть имущих в этом мире. Вторая ошибка заключалась в том, что вы решили, что все негры одинаковы, только потому, что вам они кажутся такими.

– Я вас не понимаю.

– Вы тщательно исследовали ситуацию в Зангаро. Вам даже удалось обнаружить, что основная работа в стране делается руками десятков тысяч рабочих-иммигрантов. Вам так и не пришло в голову, что эти рабочие составляют самостоятельную общественную формацию. Они как бы третье племя в стране, наиболее сообразительные и работящие. Дайте им хотя бы намек на такую возможность, и они превратятся в политическую силу. Более того, от вас ускользнуло, что новая зангарийская армия, а значит, и опора власти, может быть набрана из числа представителей этой прослойки, как, кстати, сейчас и случилось. Те солдаты, которых вы видели, не из племен Винду или Кайа. Когда вы прибыли во дворец, их было всего пятьдесят человек, вооруженных, в армейской форме. Сегодня к ним добавится еще полсотни. А через пять дней в Кларенсе будет более четырехсот новых солдат, разумеется, необученных, но достаточно надежных для того, чтобы поддержать закон и порядок. Отныне они станут реальной властью в стране. Действительно, прошлой ночью произошел военный переворот, но он совершался не в расчете на полковника Боби и не от его имени.

– А кто же имелся в виду в таком случае?

– Генерал.

– Какой генерал?

Шеннон назвал ему имя. У Эндина от ужаса отвисла челюсть.

– Только не он. Его разбили, он в изгнании.

– В данный момент да. Но не навечно же. Эти иммигранты-рабочие – его люди. Их прозвали «африканскими евреями». Полтора миллиона их рассеяно по африканскому континенту. Во многих странах они выполняют основную работу и определяют умственный потенциал. Здесь, в Зангаро, они живут в бараках за Кларенсом.

– Этот болван, безумный идеалист, кретин-мечтатель…

– Осторожнее, – предупредил Шеннон.

– Это еще почему?

Шеннон кивнул головой в сторону, за плечо.

– Они тоже солдаты генерала.

Эндин повернулся и взглянул на три непроницаемых лица над дулами «шмайссеров».

– Не может быть, чтобы они настолько хорошо понимали по-английски.

– Тот, что посередине, – мягко сказал Шеннон, – в былые времена был аптекарем. Он стал солдатом, когда его жену и четверых детей раздавил английский бронетранспортер. Их выпускает фирма «Алвис» из Ковентри, вы же знаете. С тех пор он не любит людей, имеющих к этому отношение.

Эндин замолк еще на несколько миль пути.

– Что будет теперь?

– Власть переходит к Комитету Национального Согласия, – сказал Шеннон. – Четверо человек от Винду, четверо от Кайа и двое представителей от иммигрантов. Но армия будет набрана из тех людей, что сидят позади вас. Эта страна будет использована, как военная база и штаб командования. Отсюда прошедшие подготовку новобранцы в один прекрасный день вернутся на родину, чтобы отомстить за то, что с ними сделали. Возможно, что генерал переедет сюда сам и устроит здесь свою резиденцию, фактически взяв в руки управление страной.

– И вы надеетесь, что вам это сойдет с рук?

– Вы собирались поставить во главе страны эту слюнявую обезьяну-полковника Боби, и надеялись, что все будет шито-крыто. По крайней мере, новое правительство будет сравнительно умеренным. Кстати, о месторождении, насколько мне известно платиновом, где-то в недрах Хрустальной горы. Несомненно, что новое правительство его обнаружит. И займется разработкой. Но если вы точите на него зубы, то придется платить. Настоящую, рыночную цену. Так и передайте сэру Джеймсу, когда вернетесь домой.

Впереди, за поворотом, показался пограничный пропускной пункт. Новости в Африке распространяются быстро, даже в отсутствие телефонов. Пограничников Винду на посту не было.

Шеннон остановил машину и указал рукой вперед.

– Отсюда дойдете пешком, – сказал он.

Эндин выбрался из кабины. Он посмотрел на Шеннона с нескрываемой ненавистью.

– Вы так и не сказали, почему, – произнес он. – Вы объяснили что и как, но почему?

Шеннон посмотрел вперед на дорогу.

– Почти целых два года, – сказал он задумчиво, – я наблюдал, как гибнут от голода малые дети. Около миллиона детей погибли на моих глазах, благодаря таким людям, как вы и Мэнсон. И происходило это оттого, что вы и вам подобные стремились получить все большие доходы, опираясь на жестокие и совершенно продажные диктатуры. И при этом все творилось якобы во имя закона и порядка, легально, на конституционных основаниях. Пусть я солдат, пусть я убийца, но я не садист, черт возьми! Я давно понял, как это делается, зачем и кто стоит за всем этим. На виду обычно оказываются несколько политиков и служащих Форин Офис, но они всего лишь свора кривляющихся обезьян, не видящих дальше своих междепартаментских стычек и проблем собственного переизбрания на следующий срок. За их спинами всегда прятались невидимки-мошенники вроде вашего дражайшего Джеймса Мэнсона. Вот почему я это сделал. Расскажите Мэнсону, когда вернетесь. Я хочу, чтобы он знал. Передайте от меня. Лично. А теперь вперед!

Пройдя десять ярдов, Эндин обернулся.

– Не советую тебе возвращаться в Лондон, Шеннон, – крикнул он. – Мы знаем, как найти управу на таких, как ты.

– Не вернусь, – прокричал в ответ Шеннон. И тихо добавил: – Мне это больше ни к чему. – Потом развернул грузовик и направился в сторону полуострова, к Кларенсу.

(обратно) (обратно)

Эпилог

Новое правительство было должным образом приведено к присяге и с первых шагов своего правления подтвердило данные народу обещания. В европейских газетах о перевороте почти не упомянули, только в «Ле Монд» появилась маленькая заметка, где говорилось, что мятежные подразделения зангарийской армии свергли президента накануне Дня Независимости и власть временно, до всеобщих выборов, перешла в руки правящего совета. В газете ни словом не обмолвились о том, что советской геологической партии было отказано в проведении разведки в республике и что предпринимаются шаги к организации экспедиции своими силами.

Большого Жанни Дюпре и Крошку Марка Вламинка похоронили на берегу океана, под пальмами, где со стороны залива дует свежий ветерок. По просьбе Шеннона могилы оставили безымянными. Тело Джонни забрали соплеменники, которые оплакали его и погребли по своим обычаям.

Саймон Эндин и сэр Джеймс Мэнсон помалкивали о своей причастности к этим событиям. Им совершенно нечего было открыто сказать по этому поводу.

Шеннон вручил Жану-Батисту Лангаротти 5000 фунтов, оставшихся у него от денег, выданных на операцию, и корсиканец отбыл обратно в Европу. Последний раз о нем слышали, когда он направлялся в Бурунди, где собирался заняться военной подготовкой партизан Хуту, пытающихся выступать против марионеточного правительства диктатора Микомберо. Как тогда, когда они расставались на берегу, он сказал Шеннону: «Дело не в деньгах. Деньги здесь вообще ни при чем». Шеннон написал синьору Понти в Геную от имени Кейта Брауна и велел разделить контрольный пакет акций компании, владеющей «Тосканой», поровну капитану Вальденбергу и Курту Земмлеру. Год спустя Земмлер продал свою долю акций Вальденбергу, которому пришлось залезть в долги, чтобы выкупить ее. А Земмлер отправился на очередную войну. Погиб он в Южном Судане, когда вместе с Роном Грегори и Гипом Кирби минировал дорогу, по которой должны были проехать суданские бронетранспортеры. Мина внезапно взорвалась. Кирби был убит на месте, Земмлер и Грегори тяжело ранены. Грегори удалось через британское посольство в Эфиопии добраться до дома, а Земмлер умер в пустыне.

Последнее, чем занялся Шеннон, касалось банка в Швейцарии, куда он отправил распоряжения через Лангаротти.

Он велел перевести 5000 фунтов родителям Жанни Дюпре в Перль, провинция Кап, Южная Африка, и еще такую же сумму женщине по имени Анна, владелице бара на Кляйнстраат, в районе красных фонарей города Остенде.

Он умер через месяц после переворота так, как хотел умереть, говоря об этом Джули: с пистолетом в руке, кровью во рту и пулей в груди. Но пуля была из его собственного пистолета. Его погубили не риск и не смертельная опасность боя, а маленькие бумажные трубочки с фильтром на конце. Так ему сказал когда-то доктор Дюнуа в парижской клинике. Год, если не волноваться, менее шести месяцев, если не щадить себя. А последний месяц будет самым трудным. Поэтому, когда кашель стал усиливаться, он отправился в джунгли один, прихватив с собой лишь пистолет и пухлую папку с бумагами, напечатанными на машинке, которые несколько недель спустя переслали его другу журналисту в Лондон.

Местные жители, видевшие, как он один зашел в лес, и потом доставившие его тело в город, сказали, что он был весел и даже насвистывал что-то. Простые крестьяне, всю жизнь выращивающие тапиоку и батат, не могли знать, что это за мелодия. Это был «Испанский Гарлем».

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Список убийств

Морской пехоте США — подразделению очень крупному, и британским «Следопытам» — подразделению совсем небольшому.

Первым — «Semper Fi».[351] Вторым — «Лучше ты, чем я».

Слово благодарности

Душевно признателен всем, кто помогал мне с информацией, содержащейся в этой книге. Как оно зачастую бывает, примерно половина этих людей предпочитают оставаться неназванными. Однако тем из вас, кто живет при свете, а трудится в тени, досконально известно, кто вы, и благодарность моя пребудет с вами.

(обратно)

Действующие лица

Проповедник — террорист

Ловец — охотник

«Серый Лис» Грэй Фокс — директор СОТП

Роджер Кендрик (он же «Ариэль») — компьютерный гений

Ибрагим Самир (он же «Тролль») — компьютерный гений

Джавад — «крот» ЦРУ в Пакистанской межведомственной разведке

Бенни — начальник подразделения «Моссад» (Тель-Авив) по Африканскому Рогу

Опал — агент «Моссад», действующий в Кисмайо

Мустафа Дардари — владелец «Масала пиклз»

Адриан Герберт — СРС, Секретная разведывательная служба Великобритании

Лоренс Фирт — разведслужба МИ-5

Харри Андерссон — шведский магнат-судовладелец

Стиг Эклунд — капитан контейнеровоза «Мальмё»

Уве Карлссон — курсант контейнеровоза «Мальмё»

Аль-Африт — глава сомалийского клана, предводитель пиратов

Гарет Эванс — посредник на переговорах

Али Абди — переговорщик

Эмили Балстроуд — чайная леди

Джамма — личный секретарь Проповедника

Дэвид, Пит, Бэрри, Дей, Кудряш и Тим — Следопыты

(обратно)

Предисловие

В темных и тайных недрах Вашингтона существует список, короткий и засекреченный. Он содержит имена террористов, представляющих для граждан и интересов США такую опасность, что эти люди подлежат безусловной ликвидации без каких-либо попыток ареста, суда или следствия. Этот перечень именуется не иначе как «Список убийств».

Еженедельно по вторникам в Овальном кабинете этот список рассматривается на предмет возможных изменений коллегией из шести человек во главе с президентом. Должностной состав все время один и тот же — ни одним человеком больше, ни одним меньше. В коллегии неизменно присутствует действующий директор ЦРУ, а также четырехзвездный генерал, командующий самым крупным и самым грозным в мире частным воинским контингентом. Речь идет об ОКСО — Объединенном командовании спецопераций, структуре настолько засекреченной, что само ее существование до сих пор толком не подтверждено.

Холодным весенним утром 2014-го «Список убийств» пополнился новым именем. Этот человек был настолько неуловим, что как его зовут на самом деле, никто и не знал, а громадная машина антитеррора США не обладала его портретным описанием. Чем-то этот фигурант напоминал Анвара аль-Авлаки — йеменского фанатика американского происхождения, злопыхавшего своими проповедями по Интернету вплоть до момента, когда его в 2011 году сразила ракета, пущенная в небе Йемена американским беспилотником; так же, как и он, этот новый фигурант «Списка» проповедовал в Сети. И такова была сила его слов, что молодые мусульмане различных диаспор начали перетекать в ультрарадикальный ислам и совершать убийства от имени своего нового вероучителя.

Как и аль-Авлаки, свои проповеди новый фигурант излагал на безупречном английском. Имени у него не было, а потому в «Списке» он значился просто как Проповедник.

По итогам вторничной встречи была выпущена директива, которую командующий ОКСО перенаправил СОТП — службе, законспирированной настолько, что девяносто восемь процентов командного армейского состава о ней представления не имеют. СОТП — это, по сути, довольно компактное подразделение, базирующееся в Северной Вирджинии, в задачи которого входит охота на террористов, что скрываются от карающего правосудия США.

В тот день под вечер директор СОТП, известный по официальным каналам как Серый Лис, зашел в кабинет своего старшего охотника и выложил перед ним на стол лист, где значилось единственное:

«Проповедник. Выявить. Обнаружить. Уничтожить».

Внизу стояла подпись главнокомандующего, то есть президента. Что делало эту бесхитростную бумагу президентским распоряжением. Директивой.

Человек, который пристально изучил указ, являлся засекреченным подполковником морской пехоты, который в свои сорок пять был известен как этому зданию, так и внешнему миру единственно своим кодом: «ЛОВЕЦ».

(обратно)

Часть первая Задание

Глава 01

Спроси его кто-нибудь, Джерри Дермотт, положа руку на сердце, готов был поклясться, что за всю свою жизнь никому не сделал зла и смертной участи никак не заслуживал. Но это его не спасло.

В Бойсе, штат Айдахо, стояла середина марта. Зима сдавала свои позиции, но делала это неохотно: горные вершины вокруг столицы штата все еще дремали под снежными шапками, а задувающий оттуда ветер был по-прежнему льдистым и пронизывающим, отчего пешеходы на улицах зябко кутались в теплые пальто. Именно такой была погода, когда из здания легислатуры штата на Вест Джефферсон-стрит 700 вышел конгрессмен.

Из главного входа в желтоватый Капитолий лестница вела вниз на улицу, где госчиновника уже ждал припаркованный лимузин. Степенно кивнув полицейскому, дежурящему на ступенях у портика, конгрессмен увидел, как Джо — шофер, долгие годы служащий ему верой и правдой, — уже обходит автомобиль, собираясь открыть заднюю дверцу. Не заметил он лишь закутанной фигуры, поднявшейся с тротуарной скамейки и неторопливо пришедшей в движение.

Перёд длинного пальто на ней был расстегнут, но полы изнутри удерживались руками. Макушку идущего обтягивала поношенная шапочка, однако в глаза (если бы кто-то посмотрел, а смотреть было некому) бросалось скорее не это, а то, что вместо джинсов или брюк из-под пальто выглядывает что-то вроде сероватого платья. Как позднее установится, арабский дишдаш.

Джерри Дермотт уже почти поравнялся с дверцей, когда его окликнули.

— Конгрессмен, — произнес мужской голос.

Джерри обернулся. Последнее, что он увидел в жизни, это смуглое лицо, смотрящее как будто сквозь него и куда-то вдаль задумчиво-маслянистым взором. Затем пальто опало, обнажив уставленные в конгрессмена стволы короткоствольного дробовика, что висел внизу под одеждой.

Позднее полиция установит, что оба ствола одновременно пальнули крупной картечью, а не дробью, которой охотятся на мелкую дичь. Расстояние составляло примерно три метра, и из-за близости разброс из укороченных стволов оказался достаточно велик. Стальные шарики угодили не только в Джерри, но разлетелись по обе стороны, попав в том числе и в шофера, который в растерянности отпрянул. Под пиджаком у него был пистолет, но руки он поднес к раненому лицу и воспользоваться оружием не успел.

Все происшедшее видел полицейский на лестнице, который выхватил табельный «кольт» и бросился вниз по ступеням. Нападавший вскинул обе руки вверх и, потрясая дробовиком, что-то пронзительно прокричал. Офицер, не зная, был ли произведен выстрел из второго ствола, сам выстрелил три раза. С семи метров, да еще и с усердной практикой в тире, промахнуться он не мог.

В грудь нападавшему ударили три пули, откинув его назад; стукнувшись спиной о лимузин, он отлетел и замертво упал лицом вниз, прямо в желоб водостока. Глазам нечаянных очевидцев, появившихся из-под портика, предстали два поверженных тела, оторопело уставившийся на свои окровавленные руки шофер, а также полицейский в боевой стойке с уставленным вниз пистолетом. Очевидцы метнулись обратно в здание за подмогой.

Оба тела доставили в городской морг, а шофера — в больницу, где врачи извлекли ему из лица три увесистых металлических горошины. Конгрессмен был мертв (свыше двух десятков шариков в сердце и легких). Мертв был и его убийца.

Последний, распростертый нагишом на каменном столе, опознанию не подлежал: каких-либо документов или бумаг, удостоверяющих личность, при нем не оказалось; если не считать бороды, то на теле, что примечательно, не было даже волос. Однако уже к вечеру его портрет, помещенный в газетах, обернулся двумя звонками. Информаторами оказались декан периферийного колледжа, где обучался этот, как выяснилось, студент родом из Иордании, а также хозяйка дешевого пансиона, узнавшая в нем одного из своих жильцов.

Прибывшие с обыском детективы вывезли из его комнаты кипу книг на арабском языке, а также ноутбук. Содержимым последнего занялись в полицейской лаборатории. И вот здесь полиции открылось нечто, с чем она прежде не была знакома. Жесткий диск ноутбука содержал целый ряд каких-то не то лекций, не то проповедей, вещала которые — причем на хорошем английском — некая фигура в маске, пламенно взирающая с экрана.

Суть послания была брутально проста. Истинно правоверный должен перековаться из вероотступничества в настоящий ислам. Исполнившись в душе стойкости, он должен истребить в себе слабость и доверчивость, проникнуться идеей джихада и стать через это истинным и верным воином Аллаха. Тогда, изыскав себе для возмездия сколь-либо значимого служителя шайтана, он долженотправить его в ад, а сам принять мученическую смерть шахида, и тогда он вознесется в рай, где вовеки пребудет с Аллахом. Таких проповедей насчитывалось добрых два десятка, все на один манер и с той же развязкой.

Материал из полиции поступил в офис ФБР по Айдахо, а оттуда его целиком переслали в Вашингтон, непосредственно в Эдгар-Гувер-Билдинг. В штаб-квартире Бюро материал удивления не вызвал. О Проповеднике там уже были наслышаны.

(обратно)

1968

Восьмого ноября у миссис Люси Карсон начались схватки, и ее отвезли прямиком в родильное отделение госпиталя Кэмп-Пендлтон, штат Калифорния, по месту службы ее мужа. Через два дня на свет появился ее первый и, как оказалось, единственный сын.

Его назвали Кристофером, в честь деда по отцовской линии, хотя впоследствии старший офицер морской пехоты стал зваться исключительно Крисом; младенцу при рождении еще и дали прозвище «Кит», во избежание путаницы с легендарным колонистом из приграничья. Символично, хотя тоже случайно, совпала и дата его рождения: десятое ноября — день, когда в 1775 году был основан американский Корпус морской пехоты.

Капитан Элвин Карсон в это время находился во Вьетнаме, где бои были в самом разгаре (им там суждено было громыхать еще пять лет). Впрочем, на тот момент срок службы Карсона на чужбине уже близился к концу, и на Рождество ему дали отпуск домой, повидаться с женой и двумя дочурками, а также обнять сына.

После Нового года он снова отбыл во Вьетнам, с тем чтобы в 1970-м опять — и теперь уже окончательно — возвратиться на базу морской пехоты в Пендлтон, которая к этой поре значительно расширилась. При отсутствии дальнейших назначений Элвина семья три года провела в Пендлтоне, где у отца была возможность спокойно наблюдать, как его сын из ползунка вырастает в четырехлетку.

Здесь, вдали от смертоносных вьетнамских джунглей, семья жила размеренной «городошной» жизнью, протекающей между кварталом для семейных, необременительной кабинетной службой, клубом, а также гарнизонным кафе и церковью. В свободное время Элвин учил здесь сынишку плавать в искусственной лагуне. И вообще те годы в Пендлтоне он потом вспоминал как самые счастливые и безмятежные.

В семьдесят третьем последовал очередной перевод «для семейных» в Квантико, под Вашингтон. В ту пору Квантико еще представлял собой обширную малообжитую пустошь — царство комаров и клещей, где кроха-сын увлеченно гонял по перелескам енотов и белок.

Семья Карсонов все еще пребывала на базе, когда госсекретарь Генри Киссинджер и товарищ Ле Дык Тхо из Северного Вьетнама подписали под Парижем соглашение, официально положившее конец десятилетию зверств и кровопролития, ныне известному как Вьетнамская война.

Тогда Элвин Карсон — теперь уже майор — возвратился во Вьетнам в третий раз. И снова обстановка здесь была до предела накалена: северовьетнамская армия в это время готовилась в нарушение парижских соглашений напасть на юг страны. Отбывать на родину Карсону и другим американцам пришлось скоро и в убыстренном темпе — а если точнее, то в безумной толкотне на крыше посольства, откуда в аэропорт улетал последний вертолет, на который еще надо было протолкнуться.

Все эти годы его сынишка Кит проходил все нормальные для американского мальчишки стадии роста: школа, каб-скауты, бейсбол в «малой лиге». В семьдесят шестом майора Карсона с семьей перевели на третью по величине базу морской пехоты — в Кемп-Лиджен, штат Северная Каролина.

В качестве заместителя комбата майор Карсон оказался прикомандирован к Восьмому штабу морпехов на улице «С» и вместе с женой и тремя детьми квартировал в протяженном квартале для семейных. Насчет того, кем предстоит стать его подрастающему сыну, в семье особо не обсуждалось. Мальчик рос под крылом двух семей: Карсонов и корпуса. По всей логике, он должен был последовать стезей отца и деда в курсантскую школу и по жизни носить погоны.

С семьдесят восьмого по восемьдесят первый майору Карсону выпало назначение, так сказать, «не по годам»: на море в Норфолк, где на южной стороне Чесапикского залива в Западной Вирджинии располагается крупная военно-морская база. Семья проживала на территории базы, в то время как сам майор вышел в море на линкоре «Нимиц», гордости американского морского флота. Именно с его борта он наблюдал за провалом операции «Орлиный коготь», известной также как «Пустыня Один» — неудавшаяся попытка спасти американских дипломатов, которых удерживали в заложниках студенты — поборники исламской революции аятоллы Хомейни.

Майор Карсон стоял на крыле мостика, наблюдая в морской бинокль, как восемь громоздких грузопассажирских «Си-стэллионов» с ревом снимаются с палубы и берут курс на побережье в поддержу «зеленым беретам» и рейнджерам, на которых лежала задача освободить дипломатов и доставить их в безопасное место близ побережья.

После на его глазах они кое-как возвратились, причем не все. Первые два срезались еще над иранским берегом, где угодили в песчаную бурю, не имея противопесчаных фильтров. Затем еще один, груженный ранеными с одной из тех «стрекоз», врезался в ветровое стекло «геркулеса», превратив его в пылающий болид. Память о том фиаско по вине чьего-то безрассудного плана грызла потом Карсона всю оставшуюся жизнь.

С лета 1981-го по 1984-й Элвина Карсона, теперь уже подполковника, отправили вместе с семьей через океан в Лондон, в качестве атташе морской пехоты США при посольстве на Гросвенор-Сквер. Кит поступил в американскую школу в Сент-Джон-Вуде. Это были времена Маргарет Тэтчер и ее замечательного партнерства с Рональдом Рейганом. Те годы в Лондоне мальчик потом вспоминал с большой отрадой.

Вспыхнул и заглох конфликт на Фолклендах. За неделю до того, как британский контингент вошел в Порт-Стэнли, в Лондон с государственным визитом прибыл Рональд Рейган. Послом, а также самым популярным американцем в городе стал Чарли Прайс. Чередой тянулись балы и вечеринки. Семья Карсонов в ходе официальной церемонии была представлена королеве Елизавете. Четырнадцатилетний Кит Карсон впервые втюрился в сверстницу. А его отец тем временем прошел двадцатилетний рубеж службы в морской пехоте.

Полковника Карсона повысили до командования Вторым батальоном Третьего полка морской пехоты и перевели с семьей служить на Гавайи, в Канеохе-Бэй. Для его сына-тинейджера это было самой разудалой порой серфинга, ныряния с маской, рыбалки и живейшего интереса к девушкам.

К шестнадцати он уже развился в угрожающего вида «качка», однако, судя по успеваемости, от мышц не отставал в развитии и мозг. Когда отца через год вместе с очередным повышением отправили обратно на материк, Кит Карсон уже состоял в «скаутах-орлах», а также в Учебном корпусе офицеров запаса. Словом, стало проглядывать вполне логичное жизненное предназначение: вслед за дедом и отцом пополнить ряды офицеров морской пехоты США.

Впереди уже манило поступление в колледж. Кита послали в Уильямсберг, штат Вирджиния, где он четыре года обучался в престижном Колледже Вильгельма и Марии, специализируясь на истории и химии. Ну и, понятно, были три долгих периода летних каникул, которые он посвятил обучению парашютному спорту, плаванию с аквалангом и Школе подготовки офицеров в Квантико.

Школу он окончил весной 1989-го в возрасте двадцати лет, параллельно получив диплом колледжа и одинарную «шпалу» второго лейтенанта Корпуса морской пехоты. На выпускную церемонию приехали мать с отцом (теперь уже однозвездным генералом[352]), оба разрываясь от гордости за сына.

Первое назначение последовало перед Рождеством, в Школу морской пехоты; затем до марта 1990-го было Училище пехотных офицеров, которое Кит закончил с отличием. После этого он обучался в Школе рейнджеров в Форт-Бенинге, штат Джорджия, и уже с рейнджерскими петлицами был направлен на калифорнийскую базу Твентинайн-Палмс.

Здесь он прошел обучение в Наземно-воздушном боевом центре, который именовался не иначе как «Ноги», и был на той же базе определен в Первый батальон Седьмого полка. Случилось так, что 2 августа 1990 года на Кувейт напал человек по имени Саддам Хуссейн. Тогда американские морпехи отправились на войну; в их числе был и лейтенант Кит Карсон.

(обратно)

1990

Когда было решено, что нападению Саддама Хуссейна на Кувейт следует дать отпор, была сформирована международная коалиция, войска которой расположились вдоль проходящей по пустыне границы между Ираком и Саудовской Аравией, от Персидского залива на востоке до иорданской границы на западе.

Американцы прибыли в виде экспедиционного корпуса морской пехоты под командованием генерала Уолтера Блумера, куда входила и Первая дивизия генерала Майка Майатта. Где-то в не различимых сверху низах служебной иерархии там присутствовал и второй лейтенант Кит Карсон. Дивизия разместилась на самой восточной оконечности коалиции; правее находились лишь синие воды залива.

Первый месяц — одуряюще жаркий август — протекал в кипучей и не сказать чтобы очень разумной активности. Дивизия со всем своим вооружением и артиллерией должна была высадиться и развернуться в назначенном секторе. Покой доселе дремливого нефтяного порта Эль-Джубайль взбудоражило прибытие целой армады грузовых судов со снаряжением, которое надлежало разгрузить, заскладировать, а затем снабжать им целую дивизию американских войск. В итоге свое боевое предписание Кит Карсон выслушал лишь в сентябре. Произнес его кислый лицом и едкий на язык пожилой майор, вероятно, пересидевший повышение в звании и ставший из-за этого брюзгой.

Итак, майор Долан со скучливой неспешностью бороздил глазами личное дело нового офицера. Наконец глаза его, похоже, выудили что-то не совсем обычное.

— Так вы подростком какое-то время жили в Лондоне? — поднял он взгляд.

— Так точно, сэр.

— Мутные они типы, эти британцы. — Майор Долан завершил ознакомление с папкой и, закрыв, положил на нее локти. — С запада мы тут соседствуем с их Седьмой бронетанковой бригадой. Называют себя «Крысами пустыни». Тоже мне: своих собственных солдат обзывать крысами… Муть.

— Видимо, сэр, не крысами, а сурикатами.

— Э-э… кем?

— Сурикаты. Африканские зверушки, чем-то похожие на мангустов. Это у англичан повелось со Второй мировой, когда они в Ливийской пустыне воевали с Роммелем. Именно он и звался Лисом Пустыни. Сурикаты же — зверьки помельче, но шустрые: так просто не ухватишь.

Майора Долана эрудированность подчиненного не впечатлила. Скорей наоборот.

— Вы мне, лейтенант, не умничайте. Нам тут с этими крысятами ютиться бок о бок, как-то ладить… В общем, генералу Майатту я ходатайствую о вашей засылке к ним офицером связи. Свободны.

Все пять месяцев, что объединенные воздушные силы коалиции «разжижали» состав иракской армии, убавляя его до половины (требование командующего генерала Нормана Шварцкопфа перед началом решительных действий), силы союзников оказались вынуждены прозябать в духоте пустыни. Часть этого времени связь между британским и американским воинскими контингентами, доложившись командиру Седьмой бронетанковой бригады британскому генералу Патрику Кордингли, обеспечивал лейтенант Кит Карсон.

Надо сказать, что американские солдаты в большинстве своем не имели ни возможности, ни энтузиазма познакомиться, а уж тем более проникнуться самобытной арабской культурой вообще и саудовцев в частности. Карсон же со своей природной любознательностью составлял, можно сказать, исключение. Среди британцев он заприметил двоих офицеров, знающих начатки арабского языка настолько, чтобы сконструировать из них несколько куцых фраз. Посещая по долгу службы Эль-Джубайль, он пять раз на дню слышал призывы к молитве и наблюдал, как фигуры в просторных халатах простираются ниц и в ходе намаза раболепно припадают лбами к земле.

Он взял себе за правило приветствовать немногочисленных саудовцев, с которыми был знаком, их исконным «салам алейкум», а на приветствие отвечать «ваалейкум ассалам». От него не укрывалось, что на эти фразы, неожиданно исходящие от иноземца, местные реагируют радостным удивлением и становятся ощутимо дружелюбнее.

Спустя три месяца британская бригада разрослась до дивизии, и генерал Шварцкопф сместил британцев дальше на восток, к недовольству генерала Майатта. Когда сухопутные силы наконец пришли в движение, война оказалась короткой, резкой и жестокой. Иракская броня оказалась смята британскими танками «Челленджер-II» и американскими «абрамсами». Господство в воздухе было полным, как, собственно, и все последние месяцы.

Пехоту Саддама обратили в окопах в пыль ковровые бомбардировки B-52, а те, кто уцелел, сдавались в плен целыми подразделениями. В Кувейт под приветственные возгласы местного населения ворвалась американская морская пехота и стремительно подкатилась к самой иракской границе, остановившись там по приказу высшего руководства. Наземная война продлилась всего пять дней.

Лейтенант Кит Карсон в эту кампанию, видимо, все же сделал что-то полезное: по возвращении летом 1991 года его как лучшего лейтенанта батальона с почетом перевели во взвод минометчиков. Все это было явным признаком того, что начальство имеет на него виды. Он же не в первый и не в последний раз в своей жизни поступил нестандартно: подал заявление на стипендию Олмстеда и получил ее, а в ответ на вопрос «зачем» попросил, чтобы его направили в Военный институт иностранных языков ВС США, расположенный в монтерейском Пресидио, штат Калифорния. На дальнейшие расспросы он признался, что желает овладеть арабским языком — решение, которое позднее изменит всю его жизнь.

Начальники Кита, хотя и несколько озадаченные, пошли своему подчиненному навстречу. С олмстедским грантом за пазухой свой первый год Кит провел в Монтерее, а на второй и третий ему были предоставлены два года стажировки на базе Американского университета в Каире. Здесь обнаружилось, что он является фактически единственным американским морпехом и вообще военным, который когда-либо принимал участие в боевых действиях.

Случилось так, что 26 февраля 1993 года, как раз во время его стажировки, йеменец по имени Рамзи Юсеф попытался взорвать в Нью-Йорке одну из башен Центра международной торговли на Манхэттене. Попытка оказалась неудачной, но проигнорированный американским истеблишментом прецедент послужил своеобразным выстрелом при Форт-Самтере,[353] ознаменовавшим начало исламского джихада против США.

Электронных СМИ тогда еще не существовало, но за происходящим по ту сторону Атлантики процессом можно было следить по радио. Кит Карсон был тогда попросту ошеломлен. В конце концов он позвонил одному из мудрейших людей из тех, кого ему доводилось встречать в Египте, — профессору Халиду Абдульазизу, профессору Университета Аль-Ажар, считавшегося чуть ли не центром по изучению Корана. Профессор иногда выступал с выездными лекциями в Американском университете. Молодого американца он принял у себя в апартаментах университетского городка.

— Зачем они это сделали? — задал вопрос Кит Карсон.

— Потому что они вас ненавидят, — невозмутимо ответил маститый профессор.

— Но за что? Что мы им такого сделали?

— Им лично? Их странам, семьям? Да ничего. Кроме разве что распределения денежного потока. Но суть не в нем, во всяком случае, применительно к терроризму. У террористов — неважно, «Фатх» ли это, «Черный сентябрь» или какое-нибудь новое религиозное течение — во главу угла ставятся прежде всего ярость и ненависть. А уже затем их оправдание. У ИРА это патриотизм, у «Красных бригад» — политика, у воинствующих салафитов — набожность. Якобы набожность.

На небольшой спиртовке ученый богослов готовил им обоим чай.

— Но ведь они утверждают, что всецело следуют священным заповедям Корана. Повинуются пророку Мухаммеду. Служат Аллаху.

Старик ученый под бурление чайничка улыбнулся. Упоминание эпитета «священный» перед словом «Коран» ласкало слух, пусть и было произнесено не больше чем из вежливости.

— Молодой человек, я из так называемых «хафизов» — тех, кто помнит наизусть все шесть тысяч двести тридцать шесть сур нашей священной книги. В отличие от вашей Библии, к которой приложили руку сотни авторов, наш Коран был написан — точнее, надиктован — всего одним, пусть и пророком. Но и там бытуют фрагменты, словно противоречащие один другому. Этим пользуются поборники джихада. Они вытягивают из контекста одну-две фразы, искажают их смысл, а затем делают вид, что те являют собой божественное оправдание. Но это не так. Во всей нашей священной книге нет ни одного места, утверждающего, что мы должны убивать женщин и детей ради того, чтобы потешить этим того, кому имя Аллах Всемилостивый и Сострадательный. Но этим занимаются все экстремисты, включая и христиан с иудеями. У вас, кстати, скоро чай остынет. А его надо пить горячим, таким, чтоб едва терпела глотка.

— Но, профессор, эти противоречия… Неужели их нельзя как-то собрать, классифицировать, рационально объяснить?

Профессор своими руками подлил американцу чаю. Можно было позвать слуг, но приятно было поухаживать за гостем самому. Да и чай сам заваривал.

— Это делается постоянно. Вот уже тысячу триста лет ученые богословы изучают и составляют толкования к этой одной-единственной книге. В совокупности своей эти комментарии именуются хадисами. Всего их около сотни тысяч.

— И вы их тоже все знаете?

— Не все. На это бы ушло с десяток жизней. Но многие. А два я написал собственноручно.

— Один из тех подрывников, Омар Абдул-Рахман, его еще называют «слепым шейхом», был… то есть есть… тоже в какой-то степени богослов.

— Да, заблудший. Но в этом нет ничего нового: это присуще всем религиям.

— Прошу извинить, но вынужден повторить вопрос. Почему они ненавидят?

— Потому что вы — не они. Они преисполнены яростью к тем, кто чем-то от них отличается. К иудеям, христианам, всем тем, кого мы называем словом «кафиры» — неверные, не подлежащие обращению в истинную веру. К их числу принадлежат и те, кто в понимании джихадистов недостаточно горит пылом праведной мусульманской веры. Скажем, в Алжире непримиримые в своей «святой войне» с алжирцами истребляют целые деревни ни в чем не повинных крестьян-феллахов вместе с женами и детьми. И все по одной причине. Помните это всегда. Вначале идут ярость и ненависть. Затем — оправдание зверствам под видом напускного благочестия и набожности. Все это обман. Мнимость.

— Желаю вам помнить то же, профессор.

— Они не вызывают у меня ничего, кроме презрения и отвращения, — со вздохом ответил старик. — Потому что, обряжаясь в одежды дорогого моему сердцу ислама, они кажут миру гнусную, искаженную злобой и ненавистью личину. Но что поделать. Коммунизм мертв; Запад изнежен, эгоистичен и одержим своей погоней за наживой и удовольствиями. А значит, их новому зову внимут еще многие.

Кит Карсон украдкой взглянул на часы: профессору скоро опускаться на молитвенный коврик. Пора откланиваться. Он встал. Старик богослов, заметив пунктуальность гостя, улыбнулся и, поднявшись, пошел проводить его до двери. Тот уже вышел наружу, когда Халид Абдульазиз со спины окликнул:

— Лейтенант. У меня есть опасение, что дорогой мой ислам вступает в долгую, темную ночь. Вы молоды и, возможно, увидите ее конец. Мне же остается возносить молитвы, что я эту скорбную пору, иншалла,[354] уже не застану.

Спустя три года старый богослов мирно скончался у себя в постели. А уже вскоре взрыв мощной самодельной бомбы в многоэтажке, где компактно проживали находящиеся в Саудовской Аравии американцы, положил начало поре массовых убийств. Тем временем из Судана в Афганистан возвратился некто Усама бен Ладен, где его с почестями встречал новый режим «Талибан», захлестнувший страну. А беспечный Запад все так и жил, наслаждаясь годами обманчивого благополучия.

(обратно)

День нынешний

Грэйнджкомб — городок с ярмарочной площадью в английском графстве Сомерсет — летней порой временно оживлялся за счет туристов, гуляющих по его мощеным еще в семнадцатом веке улочкам. Что, собственно, хорошо, потому как иначе, находясь в стороне от пляжно-курортных маршрутов, городок был бы местом почти безлюдным. А это обидно: ведь Грэйнджкомб мог похвастаться и своей историей, и некогда пожалованной королевской грамотой, и своим муниципалитетом, и даже мэром. В апреле 2014 года почетные обязанности городского головы исполнял его милость Джайлз Матреверс — отставной обувщик, дождавшийся-таки своего года пребывания в почетной должности, а вместе с тем и права надевать по праздникам нагрудную цепь, накидку с меховой опушкой и треуголку с плюмажем.

Как раз в эти регалии он и был облачен на церемонии открытия здания торговой палаты на Хай-стрит, когда выскочившая из небольшой толпы зевак фигура, стремглав пролетев дистанцию в десяток метров, вонзила мэру в грудь кухонный нож. Никто и ахнуть не успел.

Рядом находились двое полисменов, но ни при одном из них не было даже дубинки. С умирающим мэром возились секретарь муниципалитета и кто-то там еще, да что толку… Убийцу полисмены схватили, но он и так никуда не спешил, а лишь пронзительно, с повтором орал что-то невнятное, какой-то «аллауагбар» (как потом выяснили специалисты, «Аллах велик» на одном из арабских диалектов).

Один из констеблей при попытке унять нападавшего получил по руке ножом — слава богу, вскользь, — и преступный смутьян наконец оказался смят двумя «синими мундирами». В городок для формального допроса должным образом прибыли двое детективов из более крупного соседнего Тонтона. К тому моменту нападавший тупо сидел в участке и на вопросы реагировал таким же тупым молчанием. Одет он был в долгополый халат, поэтому из округа вызвали переводчика со знанием арабского, но успеха никакого не добились.

Преступник оказался раскладчиком товара из местного супермаркета и обитателем съемной комнаты, хозяйка которой раскрыла, что он из Ирака. Поначалу возникла версия, что преступление он совершил из недовольства политическим курсом страны, но по информации от Министерства внутренних дел выяснилось, что в Англию он прибыл как политический беженец, получавший все связанные с этим бонусы и пособия. Добавили ясности и здешние подростки, которых привезли на опознание. Оказывается, Фарух (которого здесь звали не иначе как Фредди) еще месяца три назад был завзятым гулякой и выпивохой, которого к тому же не оттащишь от девчонок. А потом он отчего-то изменился: поугрюмел, ушел в себя, стал чураться друзей, а свою прежнюю разбитную жизнь — презирать.

В его комнате не нашлось считай что ничего, помимо ноутбука, содержимое которого оказалось бы весьма знакомо полиции далекого отсюда штата Айдахо. Проповедь за проповедью из уст сокрытой маской фигуры, восседающей перед черным задником с арабскими письменами и призывающей правоверных нести смерть кафирам. Таких посланий озадаченные сомерсетские полисмены просмотрели с полдюжины (надо отметить, что загадочный вещун говорил на английском фактически без акцента).

Когда убийце предъявили обвинение (молчания он при этом так и не нарушил), ноутбук отослали в Лондон. Все детали столичная полиция передала в Министерство внутренних дел, которое в свою очередь проконсультировалось с МИ-5. Там уже, оказывается, лежал рапорт от сотрудника британского посольства в Вашингтоне насчет инцидента в Айдахо.

(обратно)

1996

По возвращении в США капитан Кит Карсон на три года оказался определен в родной Кэмп-Пендлтон, где когда-то провел первые четыре года своей жизни. Из последних событий можно было выделить два, одно из них печальное: в доме престарелых у себя в Северной Каролине умер дед Кита по отцовской линии — отставной полковник морской пехоты, в свое время сражавшийся за Иводзиму. А еще незадолго до смерти дед, весь в боевых ветеранских наградах, гордым орлом глядел, как отцу Кита присваивают первую генеральскую звезду.

Здесь, в Кэмп-Пендлтоне, Кит Карсон повстречал, а затем и женился на медсестре из того самого госпиталя, в котором сам когда-то появился на свет. Три года они со Сьюзан пытались завести ребенка, пока тесты не показали, что у жены это не получится. Ну да ничего, никогда не поздно будет малыша усыновить — со временем, а пока лучше подождать. Затем летом 1999-го Карсона отправили на повышение в командно-штабное училище Квантико, в 2000-м дав звание майора. По окончании училища они с женой отправились к месту его нового назначения, на этот раз в Японию, на Окинаву.

Именно здесь, за много часовых поясов от Нью-Йорка, он, посматривая перед сном вечерние новости, изумленно застыл у экрана при виде того, что будет потом обозначено скупыми цифрами: 9\11\2001.

Затем до скончания ночи они с офицерами просидели в клубе, в молчании раз за разом, в замедленном режиме отсматривая, как один из воздушных лайнеров огненным болидом пропахивает одну из башен-близнецов — Северную, а затем еще один врезается в Южную.

В отличие от сидящих рядом коллег, Кит знал арабский язык, а заодно и арабский мир с его сложностями и хитросплетениями ислама — веры, за которую на этой планете подвизается свыше миллиарда человек.

Вспомнился кроткий, обходительный профессор Абдульазиз, подающий чай и предрекающий долгую ночь исламского мира. И не только он. По мере того как всплывали детали происшедшего, вокруг взрастал гневный ропот. Чудовищный теракт — дело рук девятнадцати арабов, из них пятнадцать саудовцы. В памяти воскресли улыбки лавочников из Аль-Джубайля, лучащиеся от приветствия на их родном языке. Неужели это один и тот же народ?

На рассвете весь полк был выстроен на плацу, и перед ним выступил командир. Послание было лаконичным и жестким: это война, и Корпус, как всегда, будет защищать свою страну, где, когда и как бы ни потребовалось.

Стоя в строю, майор Кит Карсон горько размышлял о тех потерянных впустую годах, когда дерзкие нападения на Америку и американцев следовали одно за одним — в Африке, на Ближнем Востоке, — но всякий раз после недели воинственной риторики политиков все умолкало, и никто не вдавался в истинный масштаб злодеяний, замышляемых в гнездилищах афганских пещер. И уж тем более не предпринимал решительных действий.

Боль от травмы, нанесенной США этим злодеянием, переоценить просто невозможно. Все изменилось, и теперь уже никогда не будет как прежде. За истекшие сутки гигант наконец пробудился.

Безусловно, последует возмездие. Карсону очень хотелось стать его частью. Но он был утиснут здесь, на японском острове — во всяком случае, пока не выйдет срок назначения.

Однако событие, навсегда изменившее Америку, изменило и жизнь Кита Карсона. Он пока не знал, что там, в Вашингтоне, один из значимых чинов ЦРУ, ветеран «холодной войны» Хэнк Крэмптон, штудирует личные дела армейцев, моряков, летчиков и морпехов, подыскивая редкую кандидатуру. Операция именовалась «Скраб», и для участия в ней требовался действующий офицер со знанием арабского языка.

В кабинете Второго здания ЦРУ в Лэнгли, штат Вирджиния, Хэмптон сидел перед компьютерным экраном, на котором с неуловимой для людского глаза и человеческого мозга скоростью пропархивали досье. Мелькали имена и послужные списки — в основном мимо, но некоторые все же удерживались.

Вот с пульсирующей в углу экрана звездочкой высветилось имя и краткая информация:

«Майор Корпуса военно-морской пехоты, стипендиат Олмстеда, Языковая школа в Монтерее, два года в Каире, знание арабского».

«Где он», — послал запрос Крэмптон.

«Окинава», — отреагировал компьютер.

— Он нам нужен здесь, — вслух констатировал Крэмптон.

На это ушло определенное время и немного крика. Морская пехота уперлась, но Управление надавило. Директор ЦРУ подотчетен только президенту, а у начальника разведки Джорджа Тенета на Джорджа Буша имелся прямой выход. Так что пререкания морпехов Овальный кабинет пресек, и майор Карсон был в спешном порядке направлен пред светлые очи ЦРУ. Изменять своему роду войск не хотелось, но по крайней мере так можно было вырваться с Окинавы, а в душе Карсон поклялся, что в морскую пехоту возвратится при первой же возможности.

Двадцатого сентября 2001 года с аэродрома Окинавы на Калифорнию вылетел военно-транспортный «старлифтер» с Карсоном на борту. Об оставшейся внизу Сьюзан непременно позаботится Корпус, определив ее позднее на базу морской пехоты в Квантико, откуда до Лэнгли рукой подать.

Из Калифорнии майора Карсона переправили на базу ВВС «Эндрюс» под Вашингтоном, откуда согласно приказу доставили в штаб ЦРУ. Последовали опросы, тест на знание арабского, обязательное переодевание в штатское и, наконец, перемещение в укромный кабинет во Втором здании, в нескольких милях от главного здания № 1, где на верхних этажах заседало руководство Управления.

Перед ним на стол выложили кипу радиоперехватов на арабском, для прочтения и комментариев. Карсон напрягся. Вообще-то это работа для Агентства национальной безопасности в Форт-Миде, что на Балтимор-роуд в штате Мэриленд. Это у них там сидят слухачи, перехватчики и дешифровщики. А лично он в морскую пехоту шел не для того, чтобы анализировать сводки каирского радио.

А затем по зданию пронеслась информация, пока на уровне слуха: мулла Омар, экстравагантный лидер правительства талибов в Афганистане, отказывается выдать лиц, причастных к теракту Одиннадцатого сентября. То есть Усама бен Ладен со всей верхушкой «Аль-Каиды» остается в целости на территории Афганистана. Что, по всей видимости, значит: операции вторжения не миновать. Детали были разрозненны, но сходились в следующем. Морская пехота наращивает свое присутствие в Персидском заливе, при массивной поддержке с воздуха. Согласен посодействовать Пакистан, но неохотно и с кучей оговорок. На сушу американцы высаживаются только силами спецназа. Поможет еще подразделение британских коммандос.

Помимо своих шпионов, агентов и аналитиков, ЦРУ располагало еще одним подразделением по так называемым «активным мерам» — вежливый эвфемизм, маскирующий нелицеприятное занятие — а именно, убийство людей.

Кит Карсон, пользуясь обстоятельствами, немногословно, но жестко и прямо в лоб выложил свое мнение начальнику этой самой службы: вам нужен я.

— Сэр, толку в этом курятнике от меня нет. Возможно, я не говорю на пушту или дари, но настоящие наши враги — это террористы бен Ладена, все до одного арабы. Я могу их прослушивать. Могу допрашивать пленных, читать их письменные инструкции, записи. Я нужен вам в Афганистане; здесь я не нужен никому.

Так он обзавелся сторонником — и получил перевод. Когда седьмого октября президент Буш объявил о вторжении, ударные подразделения спецназа уже шли на соединение с Северным альянсом афганских полевых командиров, сражающихся с талибами. В составе спецназа был и Кит Карсон.

(обратно) (обратно)

Глава 02

Бой в долине Шахи-Кот начался неудачно и дальше пошел по наклонной. Прикрепленный к спецназу майор морской пехоты Кит Карсон должен был в это время следовать домой, но его подразделение оказалось вызвано на подмогу.

Он уже находился в Мазари-Шарифе, когда в лагере для военнопленных вспыхнуло восстание талибов, а узбеки с таджиками из Северного альянса принялись косить их очередями. На глазах у Карсона Джони Спанн, знакомый спецназовец, пал от рук талиба. Карсон видел, как по ту сторону обширной территории лагеря британские морпехи уберегли от такой же участи товарища Спанна, Дэйва Тайсона.

Примерно в ту же пору последовал решительный бросок на юг, с целью захвата старой советской авиабазы в Баграме и быстрого взятия Кабула. После недавнего штурма пещер Тора-Бора проплаченный американцами (как видно, недостаточно) афганский полевой командир предал своих союзников и дал Усаме бен Ладену со свитой телохранителей проскользнуть через пакистанскую границу.

Потом в конце февраля из афганских источников просочилась информация, что в долине Шахи-Кот афганской провинции Пактия по-прежнему ошивается горстка недобитых талибов. Информация, как оно иной раз бывает, оказалась дезой. Талибов там оказалась не горстка, а сотни.

Побежденным талибам — преимущественно пуштунам — было куда деваться: по своим родным кишлакам. Им ничего не мешало рассредоточиться и исчезнуть. Иное дело боевики «Аль-Каиды», которые состояли из арабов, узбеков и чеченцев (последние из перечисленных самые свирепые). На пушту они не разговаривали, простые афганцы их ненавидели — им оставалось только сдаться или погибнуть с оружием в руках. Почти все они предпочли последнее.

Между тем американское командование на дезу клюнуло, решив покончить с остатками талибов в рамках небольшой операции «Анаконда», осуществить которую было поручено «Морским котикам». В Шахи-Кот направились три больших вертолета «чинук» с «котиками», полагающими, что долина пуста.

Передний «чинук», приподняв нос и опустив хвост, снижался и уже открыл метрах в трех от земли пандусные двери, как вдруг, словно из ниоткуда, появились моджахеды. Первая пущенная из ПЗРК ракета жахнула с такой близи, что пробила вертолету фюзеляж, даже не взорвавшись: при отсутствии времени на сработку она просто влетела с одного бока и, никого не поразив, вылетела из другого, оставив лишь две свищущих на ветру дыры.

А вот что нанесло ущерб, так это очередь из тяжелого пулемета, из гнезда среди заснеженных камней. Она, кстати, тоже не задела никого на борту, но прошила приборы управления в кабине пилота. За несколько минут гениального маневрирования вертолетчик сумел поднять гибнущий «чинук», как-то его выровнять, да еще и протянуть на нем три мили до более безопасного места, где вертолет совершил жесткую посадку. За ним последовали два других вертолета.

И тут один из «котиков», главный старшина Нил Робертс, уже успевший отстегнуть крепежный конец, некстати поскользнулся на лужице гидравлического масла и, вылетев через открытые задние двери, успешно приземлился прямо среди вражьего скопища. «Котики», как известно, на поле боя своих не бросают — ни живых, ни мертвых. Спешно высадившись, они взялись отбивать своего старшину. При этом успели запросить о помощи. Так завязался бой при Шахи-Кот. Он длился четыре дня и стоил жизни Нилу Робертсу и еще шестерым американцам.

Откликнуться на зов смогли три подразделения, находившиеся ближе других. С одного направления подоспела группа британских морпехов, с другого — команда американского спецназа. Самым большим контингентом был подошедший батальон Семьдесят пятого рейнджерского полка.

Дул льдистый и сухой, пробирающий морозом ветер. Дикие взвихрения снега жгли глаза. Как в таком месте смогли перезимовать арабы, оставалось лишь гадать. Но они это сделали; более того, готовы были стоять насмерть. Пленных они не брали и не ждали милосердия взамен. По словам свидетелей, они, как тараканы, вылезали из трещин в камнях, из невидимых расселин и укрытых пулеметных гнезд.

Ветераны подтвердят, что всякий бой быстро перерастает в хаос; в Шахи-Кот это произошло, пожалуй, быстрее обычного. Подразделения быстро отщеплялись от основных частей, отдельные люди — от групп. Исключения не составил и Кит Карсон, вскоре очутившийся наедине со льдом и снежной порошей.

В десятке метров от себя он завидел еще одного американца — тоже в одиночестве, — опознав его по камуфляжу и обмотанной каске. Тут из-под земли возникла фигура в долгополом одеянии и пальнула из РПГ. На этот раз граната взорвалась невдалеке, взрывной волной сбив американца с ног.

Выстрелом из карабина[355] Карсон снял гранатометчика. Но на его месте возникли еще двое и бросились на врага со своим неизменным «аллаху акбар». Выстрелами он сшиб их обоих, второго всего в трех метрах от конца ствола. Американец, когда Карсон до него добрался, был еще жив, но только и всего. Раскаленный осколок гранаты вспорол ему щиколотку, фактически отделив ступню, которая вместе с ботинком держалась лишь на лоскутах ткани и на сухожилиях; кость отсутствовала. Человек был оглушен шоком, обычно предшествующим агонии.

Припорошенная снегом униформа на раненом заиндевела, но на рукаве можно было разобрать нашивку рейнджера. Попытка вызвать кого-нибудь по рации успехом не увенчалась: в динамике лишь шипела статика. Стащив с рейнджера рюкзак, Карсон вынул оттуда пакет-аптечку и целиком вколол в оголенную голень дозу морфина.

Судя по зубовному скрежету, рейнджер начал чувствовать боль. Но тут его сморил морфин, и он свалился в полубессознательном состоянии. Было понятно, что, оставаясь здесь, они обрекают себя на гибель: видимость между порывами снежистого ветра не больше двадцати шагов, никого не видно. Взвалив рейнджера себе на спину, Карсон грузно пошагал.

Передвигался он по местности, хуже которой и не придумаешь: всюду каменюки под слоем снега, о каждый из которых можно запросто вывихнуть или сломать ногу. Помимо собственных девяноста килограммов и тридцатикилограммового ранца, он волок на себе еще и центнер веса рейнджера (рюкзак он с него предварительно снял). Плюс карабин, гранаты, боезапас и вода.

Позже он сам не мог понять, как ему удалось уплестись из того гиблого места. В какой-то момент морфин перестал действовать, и Карсон, угнездив раненого в безветренном месте возле камня, бросил ему свой припас. После, казалось, вечности где-то вверху он расслышал глухой, с присвистом рокот двигателя. Тогда занемевшими от холода пальцами Карсон вынул сигнальную ракету, поднял ее и, направив в сторону шума, зубами рванул кольцо.

Экипаж санитарного «черного ястреба» позднее рассказывал: сполох мелькнул так близко, что они подумали, не по ним ли стреляют. И лишь затем, вглядевшись, увидел внизу двоих «снеговиков»: один полусогнутый, второй отчаянно размахивает. Садиться было опасно, и вертолет завис над снегом. Двое санитаров вначале пристегнули раненого и втянули наверх, а его товарищ из последних сил вскарабкался на борт сам, после чего отключился.

«Черный ястреб» взял курс на Кандагар (ныне крупную авиабазу США, а тогда по большей части строительную площадку), где располагался эвакогоспиталь. Рейнджера там сразу определили в отделение интенсивной терапии. Встретиться с ним повторно Карсон тогда и не рассчитывал. Уже назавтра рейнджер, в горизонтали и под наркозом, держал долгий путь на базу американских ВВС в Рамштайне, Германия, где тоже был эвакогоспиталь, но мирового класса.

Там этому рейнджеру — полковнику Дейлу Кертису — ампутировали ступню, спасти которую не было никакой возможности. После аккуратной ампутации (работа, которую и без того уже фактически проделала граната) его ждала инвалидность, протез и хромота с тростью; на карьере рейнджера можно было поставить крест. Когда Дейл Кертис мог уже передвигаться самостоятельно, его отправили домой под Вашингтон, в Уолтер-Рид, для курса поствоенной терапии и подбора искусственной ступни. С Китом Карсоном они теперь встретятся только спустя годы.

Шеф ЦРУ в Кандагаре по команде «сверху» отправил Карсона в Дубаи, где Управление располагало большим представительством. Он был единственным очевидцем — более того, участником — операции в Шахи-Кот, и здесь ему устроили прогонку с подробными отчетами через целый строй высокого начальства — и морпеховского, и сухопутного, и цэрэушного.

Там в клубе он познакомился с морским офицером примерно одного с ним возраста, служащим здесь по назначению (в Дубаи есть также база ВМС США). За ужином разговорились. Офицер раскрыл, что работает в Службе криминальных расследований ВМС.

— Слушай, — между делом предложил он, — а переводись-ка ты по возвращении к нам, а?

— В полицию? — недоуменно переспросил Карсон. — Да ну, вряд ли. Хотя спасибо.

— Да ты не понял, — мотнул головой собеседник. — Мы не такая мелочь, как тебе, наверное, кажется. Думаешь, мы просто морячки в увольнении на берегу? Как бы не так. У нас и своя криминальная полиция, и контрразведка. И делами мы занимаемся крупными, не пустячными. Отслеживаем преступников, наворовавших миллионы. В одних только арабских странах у нас с десяток крупных баз. Вот эта работа тебе действительно и по плечу, и по чину. Есть где себя проявить.

Эта фраза Карсона и убедила. Если на то пошло, морская пехота тоже относится к военно-морскому ведомству, просто это означает выход во внешний, более крупный круг. В конце концов, что его ждет по возвращении в Лэнгли — пухнуть до пенсии над арабскими шифрограммами? Тем более во Втором здании для челяди. Так что по возвращении он подал заявление в СКР, куда его тут же и умыкнули.

Из щупалец ЦРУ Карсон считай что наполовину возвратился в объятия своего рода войск и получил удачное назначение в вирджинский Портсмут — точнее, в курортный Ньюпорт-Ньюс, где в местном госпитале ВМС нашлось к тому же место для Сьюзан. Отсюда было удобно ездить и к матери, которая сейчас лечилась здесь от рака груди. Жить ей, увы, оставалось три года; отец же, став вдовцом и в тот же год уйдя на пенсию отставным генералом, поселился в пансионате для престарелых возле Вирджиния-Бич, где мог теперь играть в свой любимый гольф и вместе с другими отставниками посещать встречи ветеранов, благо морпехов пенсионного возраста на этом участке побережья проживало в достатке.

Четыре года службы в СКР не прошли впустую: под прямым руководством и надзором Кита с десяток беглых жуликов с крадеными миллионами оказались изловлены и переданы правосудию. А в 2006 году Кит Карсон подал рапорт о возвращении в свой Корпус морской пехоты и уже в чине подполковника был назначен в Кемп-Лиджен, штат Северная Каролина. Как раз в те дни, при переезде к Киту через Вирджинию, его жена Сьюзан погибла по вине пьяного лихача, влетевшего на всем ходу в ее «Акуру».

(обратно)

День нынешний

Третье за месяц убийство было совершено в Орландо, штат Флорида. Ярким весенним утром из своего дома вышел старший офицер полиции, собираясь ехать на работу. В тот момент когда он, чуть согнувшись, открывал дверцу машины, его со спины ударили ножом. Удар пришелся в сердце, однако полицейский уже из лежачего положения сумелвытащить табельное оружие и произвести два выстрела, убив нападавшего на месте.

Убийцей оказался молодой сомалиец, тоже с располагающим к жалости статусом политического беженца; здесь он работал в городской службе по уборке улиц.

Его коллеги-мусорщики рассказали, что за два последних месяца он как-то изменился: ушел в себя, поугрюмел, стал что-то брюзжать насчет того, что Америка, дескать, живет «не так». Кончилось тем, что этот его неприступно-заносчивый вид стал раздражать остальную бригаду мусоровоза, и они его просто пнули, а общую смену настроения истолковали как тоску по исторической родине.

Но это было не так. Как показал обыск в обиталище сомалийца, угрюмость и заносчивость были у него следствием перехода в радикальный ислам, который, по словам хозяйки, буквально «тек у него из-под двери» — настолько громко он слушал те пылкие проповеди по ноутбуку. Полный отчет об этом ушел в местный отдел ФБР, а оттуда — в Вашингтон, непосредственно в Гувер-Билдинг.

Только теперь эта информация здесь уже не казалась ни диковинкой, ни новинкой. Разная по виду, но одна по сути история о переходе в «истинную веру» после интернет-проповедей какого-то ближневосточного проповедника, говорящего на чистом английском, и непредсказуемые, ничем не спровоцированные убийства местных жителей (причем значимых, статусных) в Соединенных Штатах за последнее время совершались уже четырежды, и, по данным Бюро, дважды в Великобритании.

Надлежащие проверки были уже сделаны ЦРУ, Центром антитеррора и Министерством национальной безопасности. Соответствующие досье с грифом особой важности разосланы по всем внутренним агентствам, имеющим дело — прямое или косвенное — с исламским терроризмом, но сколь-либо полезных разведданных до сих пор не поступало ни из одного источника. Кто этот человек? Откуда? Где записывает свои обращения? В наличии была только кличка — «Проповедник», а также почетно высокая строчка в рейтинге ОСМ (особо ценных мишеней).

В США проживает под два миллиона выходцев с Ближнего Востока и Средней Азии — мусульманская диаспора в первом и втором поколении; море разливанное потенциальных неофитов Проповедника, насаждающего своими речами идею пламенного джихада с призывом одним решительным броском покончить с шайтаном, вслед за чем истинно правоверных ждет вечное блаженство с Аллахом.

И вот дело дошло до того, что на вторничной коллегии в Овальном кабинете Проповедник оказался внесен в «Список убийств».

Люди справляются с горем по-разному. Для одних выходом чувств служат лишь вопли истерии. Другие превращаются в лужу из слез, причем желательно на людях (смотрите, знайте, как я скорблю). Но есть и такие, кто со своей болью уединяется, прячет ее в укромное место, как зверь свою рану.

Они горюют одни, если только нет еще одного родственника или испытанного товарища, который разделит твое горе втайне, вместе со стенами. Кит Карсон навестил в пансионате отца, но долго он там оставаться не мог: служба есть служба.

Один в своем опустелом доме на базе, он с головой ушел в работу, намеренно изматывая свое тело одинокими забегами по пересеченной местности и длительными занятиями в спортзале, с тем чтобы физическая утомленность хоть как-то притупляла боль внутреннюю — до тех пор, пока даже главврач базы не велел ему сбавить нагрузки.

А ведь он, надо сказать, был родоначальником программы «Боевой охотник», по которой морпехи проходили спецкурс выслеживания и отлова людей в пустынной и сельской местности, а также в городской среде. Через спецкурс лейтмотивом проходила мысль: никогда не становись объектом охоты, всегда оставайся охотником.

Ну а пока Кит Карсон пребывал в Портсмуте и Кемп-Лиджене, происходили примечательные события.

Одиннадцатое сентября резко, тектонически изменило отношение армии и госструктур США к любой, даже, казалось бы, отдаленной угрозе национальной безопасности. Бдительность госорганов и рядовых граждан граничила, можно сказать, с паранойей. Результатом стало бурное разрастание так называемых «разведслужб». Первоначальные шестнадцать агентств США по сбору разведданных выросли до тысячи с лишним.

К 2012 году точное число американцев с удостоверениями сотрудников разведки было уже сложно и сосчитать в силу самой их засекреченности; называлась примерная цифра 850 000. В проектах под грифом различных степеней секретности действовало свыше тысячи двухсот государственных и две тысячи частных фирм и служб, будь то антитеррор или внутренняя безопасность; по стране они разрослись архипелагом из более чем десяти тысяч островков.

В 2001 году во главу угла ставилось, чтобы разведслужбы больше никогда — боже упаси — не делились меж собой информацией, не давая таким образом девятнадцати помешанным на массовых убийствах фанатикам просеяться сквозь сито национальной безопасности. Но вот прошло десятилетие; денег оказалось вбухано столько, что не выдержал хребет экономики, а положение в сравнении с 2001-м нисколько не улучшилось. Сама громоздкость и запутанность машины самообороны породила колоссальный ком из полусотни тысяч секретных докладов ежегодно — бездна материала, непомерная даже для простого ознакомления, не говоря уже о вдумчивом анализе или сопоставлении. Эти нескончаемые листы оставалось лишь подшивать к общей кипе.

Самый же фундаментальный рост произошел в структуре Объединенного командования спецопераций, или ОКСО. Она существовала и до Одиннадцатого сентября, но неброско, где-то в тени, и для сугубо оборонительных целей. В самую крупную и грозную частную армию в мире ее преобразовали усилия фактически двоих человек.

Слово «частный» здесь вполне уместно. Эта силища — персональный инструмент президента, и никого иного. Она уполномочена вести тайную войну без всякой санкции со стороны Конгресса; ее многомиллиардный бюджет компилируется без малейшего уведомления Комитета по ассигнованиям, и она может вас уничтожить так, что Генеральный прокурор не повысит ни на йоту своего мягчайшего тона голоса: все произойдет в полной тайне.

Первым преобразователем ОКСО стал министр обороны Дональд Рамсфельд. Этот безжалостный, жадный до власти вашингтонский инсайдер воззавидовал могуществу и прерогативам ЦРУ. По своему уставу разведывательное управление было подотчетно лишь президенту, а никак не Конгрессу. По одному лишь мановению директорской длани оно могло силами своих спецподразделений осуществлять тайные операции в любой точке земного шара. Это была власть — реальная власть, — и министр обороны Рамсфельд задумал ее укротить, а еще лучше ею обладать. Однако Пентагон, увы, во всем подчинен Конгрессу и связан его бесконечной возможностью вмешиваться в дела министерства.

Чтобы составить достойную конкуренцию директору ЦРУ Джорджу Тенету, Рамсфельду нужно было оружие за пределами зоркого ока Конгресса. И этим оружием стало полностью реформированное ОКСО.

С согласия президента Буша ОКСО пошло на расширение и начало безудержно разбухать — в размерах, бюджете и своих полномочиях. Постепенно оно поглотило в государстве все силы особого назначения. Сюда вошли и Шестая команда «морских котиков» (которая позднее уничтожит Усаму бен Ладена), и уведенный из «зеленых беретов» отряд «Дельта», и Семьдесят пятый полк рейнджеров, и Сто шестой авиадесантный полк специальных операций (знаменитые «Ночные сталкеры»), и много чего еще. В том числе и СОТП.

Летом 2003-го, когда Ирак все еще полыхал из края в край и мало кто за эти края заглядывал, произошли две вещи, окончательно поменявшие формат ОКСО. Во-первых, ему был назначен новый командующий в лице генерала Стэнли Маккристала. Теперь те, кто считал, что ОКСО по-прежнему будет играть роль преимущественно внутреннего защитника, могли с этой надеждой распрощаться. А затем в сентябре 2003-го министр обороны Рамсфельд позаботился о том, чтобы президент одобрил и подписал директиву, подлежащую неукоснительному исполнению. Собственно, это был восьмидесятистраничный документ, в котором как бы между строк, в завуалированной форме, излагалась «великая находка» президента: высочайшее волеизъявление в Америке, хотя и без четкой формулировки. Суть которого, по сути, сводилась к следующему: «Творите что хотите».

Примерно к этой поре у охромевшего полковника-рейнджера Дейла Кертиса подходил к концу годичный курс поствоенной реабилитации, а заодно и оплачиваемого отпуска. Протез на левой ступне он носил так сноровисто, что хромота была фактически незаметна. Однако 75-й рейнджерский был не для протезников: на карьере можно было действительно ставить крест.

Но, как и у «котиков», у рейнджеров не заведено бросать товарищей на произвол судьбы. А генерал Маккристал тоже был рейнджером, и тоже из Семьдесят пятого, так что о полковнике Кертисе знал не понаслышке. Сам генерал только что вступил в командование ОКСО, куда теперь входила и СОТП, командир которой готовился уйти в отставку. Командная должность здесь была не обязательно полевой; руководить службой можно было и из-за кабинетного стола. Встреча с Кертисом длилась недолго: полковник в возможность послужить вцепился буквально зубами.

В мире тайных агентов есть старая, проверенная временем поговорка: «Хотите удержать что-то в секрете — не пытайтесь ничего скрыть». Все равно какая-нибудь гнида из числа репортеров докопается и выболтает. Лучше дайте своему секрету безобидное имечко и по возможности скучное рабочее описание. Аббревиатура СОТП, в частности, означает: «Служба оперативно-технической поддержки». Не «агентство» или там «администрация», а именно «служба». Что-то размеренное и занудное. А уж «служба поддержки» — и подавно. Поддержки кого, чего? Монтера при замене лампочки, лампочки при замене монтером? Или, скажем, замены неугодного политика в какой-нибудь стране третьего мира? Все может быть: служба такая. В нашем конкретном случае скорее третье, чем первое или второе.

Вообще СОТП в разных видах существовала еще задолго до Одиннадцатого сентября. К примеру, именно она приложила руку к поимке колумбийского наркобарона Пабло Эскобара. Да, такая вот служба. Охотничья рука — или нож, если хотите, — там и тогда, когда все хватаются за голову и не знают, что делать. Со штатом всего в двести пятьдесят человек и общим лагерем в Северной Вирджинии, замаскированным под предприятие по переработке высокотоксичных отходов. Чтобы не лезли.

Для вящей секретности служба время от времени меняла название. Начав с лаконичного «ИП» (информационная поддержка), она затем стала известна как «Тень Жертвенника», а еще — в разное время — «Инфоцентр», «Торн Виктор», «Могильный ветер» и «Серый Лис». Последнее, видимо, так приглянулось, что стало к тому же позывными командира службы. Так что после той судьбоносной встречи полковник Дейл Кертис как физлицо исчезает и всплывает уже как Грэй Фокс..[356] Потом была еще попытка переименовать службу в СПР («Служба поддержки разведки»), но слово «разведка» несколько мозолило глаза, и тогда название приняло свой нынешний вид: СОТП.

Грэй Фокс занимал свой пост уже шесть лет, когда в 2009-м вышел в отставку его главный охотник — и с головой, полной самой секретной информации, окунулся в рыбалку: поселился в хижинке среди гор Монтаны, а ружье охотника сменил на спиннинг рыболова. Сам Кертис мог охотиться разве что из-за письменного стола, но мощный компьютер и коды доступа ко всем узлам оборонной машины США давали ему преимущества, какими могут похвастать немногие.

Дней через пять на экране перед ним возникло лицо, при виде которого Кертис буквально подскочил. Подполковник Кристофер «Кит» Карсон — человек, который вынес его на себе из боя в долине Шахи-Кот.

Грэй Фокс прошелся по его послужному списку: боевой офицер, филолог-арабист, охотник. Рука уже тянулась к телефону.

Расставаться со своим Корпусом вторично Карсон не хотел, но аргументы телефонного собеседника опять перевесили. Спустя неделю Кит уже входил в кабинет Серого Лиса, расположенный в приземистом огороженном здании посреди леса в Северной Вирджинии. Навстречу ему, приветственно протягивая руки, с легким прихрамыванием вышел офицер с петлицами Семьдесят пятого рейнджерского полка.

— Помнишь меня? — спросил он с порога.

В углу кабинета стояла трость. В памяти у Карсона ожили шальные льдистые ветры, коварные валуны под башмаками, непомерный вес на спине и тупая усталость, от которой хочется упасть и испустить дух — здесь и сейчас, лишь бы оставили в покое.

— Давненько было дело, — уклончиво ответил он.

— Я знаю, тебе не хочется бросать Корпус, — с ходу взял быка за рога Серый Лис. — Но ты мне нужен. Здесь и сейчас. И кстати, в этом здании у нас в ходу только имена и коды. Так что для всех остальных подполковник Кит Карсон перестает существовать. Для внешнего мира ты теперь, скажем… Ловец. Да, просто Ловец.

За годы Ловец прямо или косвенно поучаствовал в поимке и устранении полудюжины злейших врагов своей страны. В 2009-м был уничтожен лидер пакистанских талибов Байтулла Мехсуд; гнев Аллаха пал на него в виде ракеты, пущенной с беспилотника в сельский дом на территории Южного Вазиристана. Такая же участь постигла в 2010 году пакистанца Абу аль-Язида, основателя «Аль-Каиды» и финансиста Одиннадцатого сентября. Именно Ловец установил в Аль-Куваити личного эмиссара бен Ладена. Шпионские дроны отследили его последний дальний путь через Пакистан, где он, на удивление, повернул не к горам, а совсем в другую сторону, к огороженному участку в Абботтабаде.

В списке обезвреженных значился и американский йеменец Анвар аль-Авлаки, проповедовавший на английском в сети. Найти его помогло то, что он пригласил своего соратника, американского редактора джихадистского журнала «Вдохновление» Самира Хана, к себе в Северный Йемен. Следы его, а также аль-Кусо, вывели к дому в южном Йемене, куда в окно спальни ночью, когда он спал, и влетела пущенная ракета «хеллфайер».

На деревьях набухали почки, когда в 2014-м Грэй Фокс зашел с президентской директивой, присланной утром с курьером из Овального кабинета.

— Еще один сетевой вещатель, Ловец. Но странный: ни лица, ни имени. Сплошные увертки. Он твой. Проси всего, чего захочешь. Директива покрывает все.

И Серый Лис, прихрамывая, вышел из кабинета.

Досье оказалось действительно тонким. Впервые в эфир со своими проповедями этот человек начал выходить два года назад, после того как первого киберпроповедника и пятерых его товарищей настигла смерть, — 2 сентября 2011 года, на обочине тропы в Северном Йемене. В отличие от Авлаки, который родился и вырос в Нью-Мексико и говорил с выраженным американским акцентом, у проповедника выговор был скорее британский.

Выявить точку его происхождения взялись две языковые лаборатории — одна из них в Форт-Миде, штат Мэриленд, где расположен большущий штаб Агентства национальной безопасности. Здесь сидят слухачи, способные ухватить любой отрывок разговора, по сотовому или стационарному телефону, имэйлу или рации в любом уголке планеты. Сюда же относятся перехваты любых факсимильных сообщений. Здесь же осуществляются переводы с тысяч и на тысячи языков и диалектов, а также шифровка и дешифровка.

Вторая лаборатория принадлежит армии и находится в Форт-Хаучука, штат Аризона. Обе сообщили примерно одно и то же. Основной версией было, что это пакистанец, родившийся в культурной и образованной семье. Слегка усеченные окончания слов намекали на колониальный британский английский. Однако имелась и проблема.

В отличие от того же Авлаки, говорившего с открытым лицом, уставленным в камеру, этот новый оратор лица не открывал. Он кутался в традиционный арабский шемаг, свободную полу которого неизменно затыкал за противоположный конец. Виднелись лишь горящие глаза. В присланной информации оговаривалось, что ткань может искажать голос, отчего распознать истинный акцент становится еще затруднительней. Компьютерная программа под кодовым названием «Эшелон» — распознаватель акцентов по всему миру — однозначно идентифицировать источник голоса отказалась.

Ловец, как водится, разослал уведомления по всем станциям и службам с призывом незамедлительно сообщать о любой возможной информации, пусть даже по крупицам. Этот призыв разошелся и по двум десяткам иностранных разведок, завязанных в борьбе с радикальным исламом. Прежде всего — точнее, особенно — британской. Британцы когда-то рулили Пакистаном и до сих пор поддерживали там неплохие контакты. Их разведслужба плотно контактировала в Исламабаде, в том числе и с машиной ЦРУ, представленной там еще плотней. В общем, информация была разослана.

Вторым шагом было скомпилировать полную фонотеку интернет-обращений Проповедника на джихажистском веб-сайте. Что означало часы и часы отслушивания проповедей, которыми этот деятель щедро потчевал киберпространство на протяжении фактически двух лет.

Суть обращений Проповедника была проста, оттого-то он с таким успехом и обращал в свой ультрарадикализм все новых и новых неофитов. Чтобы быть хорошим мусульманином, вещал он в камеру, нужно горячо и искренне любить Аллаха, да будет благословенно его имя, и пророка его Мухаммеда, да упокоится он с миром. Но одних слов для этого недостаточно. Истинно верующий должен чувствовать в себе позыв обратить свою любовь в действие.

И это действие должно быть обращено единственно на наказание тех, кто воюет против Аллаха и его народов, составляющих мировую мусульманскую умму. А главным среди врагов Аллаха являются США (Большой Шайтан) и Британия (Малый Шайтан). Наказания за то, что они проделывали и делают изо дня в день, мало быть не может, и любой наносимый им урон — это божественная кара, через которую карающий приобщается к Аллаху.

Своих зрителей и слушателей Проповедник призывал не доверяться другим — даже тем, кто, казалось бы, мыслит по тому же образу и подобию. Ведь даже в мечетях есть нечестивцы и изменники, готовые выдать истинно верующего за золото кафиров. Поэтому истинно верующий должен обратиться в подлинный ислам в тиши своего ума, никому в том не сознаваясь. Он должен молиться в одиночку и слушать лишь своего учителя, указующего Истинный Путь (то есть самого Проповедника). Этот путь и приведет каждого новообращенного к священному удару по неверному.

Он предостерегал против запутанных схем с применением странных химикатов и многих сообщников: кто-то может заметить, что вы покупаете или храните составные части взрывного устройства, или кто-нибудь из соучастников возьмет и предаст. Тюрьмы неверных полны братьев, подслушанных, подсмотренных, выслеженных или преданных теми, кому они по наивности доверялись.

Послание Проповедника было столь же просто, сколь и убийственно. Всякий истинно верующий должен подыскать себе какого-нибудь заметного в окружающем обществе кафира и отправить его в ад, а самому с благословения Аллаха погибнуть и через это, оправдав свое бренное существование, вознестись навеки в рай.

Это было своеобразным продолжением философии Авлаки «Просто сделай это», но только лучше составленной и основанной на уговорах, а не на принуждении. Рецепт подчеркнутой простоты облегчал решимость действовать в одиночку. И уже по росту числа немотивированных убийств в обеих «шайтанских» странах становилось ясно: если призыву Проповедника внимет даже небольшое число молодых мусульман — всего-то доля процента, — все равно счет пойдет на тысячи. А это уже не горстка, а целая армия.

Ловец бдительно зондировал отклики от всех агентств в США и Британии, но никто не слышал ни единой ссылки на какого-либо «Проповедника» в мусульманских странах. Кличку ему дал Запад, за неимением каких-либо других сведений, на основе которых дается прозвище.

Ответы, судя по всему, лежали в интернет-пространстве. Но бывает, что и гении разводят руками — что уж говорить о пожимающих плечами компьютерных талантах в Форт-Миде. Кто бы ни рассылал эти проповеди по киберпространству, делал он это неуловимо и оставался незамеченным; они выстреливались из одного источника за другим, после чего кружили по миру, указывая на сотни вероятных исходных мест возникновения, которые на поверку оказывались ложными.

В свое лесное логово Ловец предпочитал никого не звать — даже тех, кто был на сто процентов проверен на надежность. Ореол секретности, который, как фетиш, почитала вся служба, передался и ему. Не любил он без нужды наведываться и в кабинеты вашингтонского начальства всех мастей; если видеться и разговаривать очно, то только с тем, кто тебе действительно нужен. Он знал, что в своих методах слывет оригиналом, но для встреч предпочитал придорожные закусочные: здесь все налицо и одновременно анонимны, и хозяева и гости. В одной из таких кафешек на Балтимор-роуд он и назначил встречу с компьютерным гением из Форт-Мида.

Они сидели друг напротив друга за столиком и помешивали кофе, который считать таковым можно было лишь с большой натяжкой. Оба знали друг друга по предыдущим расследованиям. Человек, что сидел сейчас напротив, считался лучшим компьютерщиком во всем АНБ, а это, поверьте, кое-что да значит.

— Так почему вы его все-таки не можете вычислить? — спросил напрямую Ловец.

Аэнбэшник нахмурился на свой кофе и качнул головой, когда официантка с резервной емкостью с готовностью подплыла, думая подлить горяченького. Постояв журавликом, она поплыла меж столиков дальше. Любой из посетителей мог видеть сейчас в закутке двоих мужчин среднего возраста, один из которых подтянут и мускулист, а другой, расположенный к полноте, бледен бледностью плохо проветриваемых офисных помещений.

— Потому что умен он, гад, бесовски, — вздохнул тот наконец с обидчивой искренностью игрока, находящегося в проигрыше.

— Поясни, — попросил Ловец. — Если можно, на языке чайников.

— Свои опусы он, вероятно, записывает на цифровую камеру и скидывает на ноутбук. В этом ничего странного нет. И отсылает все на «Хиджру» — есть такой сайт. Так называлось переселение пророка Мухаммеда из Мекки в Медину.

Ловец посмотрел без выражения. В пояснениях насчет нюансов ислама он не нуждался.

— Но вы ведь можете взять «Хиджру» под колпак?

— Толку-то. Это всего лишь программа, средство передачи. Он ее купил у какой-то мелкой фирмы в Дели, теперь ее уж и на свете нет: разорилась. Так вот, когда ему надо разослать новую проповедь по миру, он отсылает ее на «Хиджру», а его точное местоположение остается скрытым за счет того, что проецируется от одной начальной точки к другой, нарезая по миру круг за кругом и отскакивая от одних компьютеров к другим. Таких спонтанных витков набираются сотни, причем владельцы компьютеров, безусловно, не в курсе того, какую роль они при этом исполняют. Так что в итоге проповедь может отскакивать откуда и куда угодно, как молекула в броуновском движении.

— Как же ему удается не допускать обратного прослеживания по цепочке отклонений?

— За счет прокси-сервера, создающего ложный интернет-протокол. Ай-пи — это все равно что домашний адрес с индексом. А он затем своим прокси-сервером вводит малвер или ботнет, посредством которого его проповедь скачет, как блоха, по всему свету.

— Переведи.

Аэнбэшник тягостно вздохнул. Весь его профлексикон состоял из годами накопленного компьютерного сленга, которым он всю дорогу перекидывался со своими коллегами, щебечущими с ним на одной, абсолютно понятной им «фене».

— Малвер? Ну, это от латинского «mal», то есть «плохой» или «злой» — вирус, короче. «Бот» — сокращенно от «робот» — то, что выполняет твой приказ, не задавая вопросов и не раскрывая, на кого в сущности работает.

Ловец прикинул.

— Значит, всемогущее АНБ, получается, уже не всемогущее?

Компьютерный ас нехотя кивнул, хотя слова эти ему явно не импонировали.

— Понятное дело, продолжим старания.

— Будем пытаться пробовать выяснить? — Ловец иронично хмыкнул. — А часики-то тикают. Неужто мне придется обращаться к кому-то еще?

— Да ради бога.

— А скажи-ка мне вот что. Понимаю, что слова мои нелицеприятны, но ты уж не обижайся. Допустим, если бы тем Проповедником был именно ты: кого бы тебе край как не хотелось видеть у себя на хвосте? Так, чтобы просто волосы на заду дыбом?

— Кого-нибудь, кто лучше меня.

— А такие вообще есть?

Аэнбэшник пожал плечами:

— Да кто его знает. Мир велик. Может, кто-то и есть. Скажем, из молодой поросли. Тут ведь дело такое: ветеранов в конце концов со всех жизненных поприщ вытесняют молодые, безусые.

— Ну а ты знаешь таких вот безусых? Кого-нибудь конкретно?

— Гм. Встречать я его не встречал. Но слышал не так давно на семинаре, а затем на ярмарке про одного пацана — он прямо отсюда, из Вирджинии. Информатор мне пробросил, что сам он на ярмарки не ездит; живет с родителями и из дома не выходит. Прямо в буквальном смысле — не выходит, и всё. В этом мире ему сложно: он просто комок нервов. Почти даже не разговаривает. Но зато у себя, в своем мире, ему нет равных. Пилот заоблачных высот.

— В мире? Каком, интересно?

— В киберпространстве.

— Имени его не подбросишь? А может, и адресок?

— Я знал, что вы спросите. — Компьютерщик с хитрым видом вынул из кармана свернутый листок и щелчком запустил по столешнице. — Если проку с него не будет, — сказал он, вставая, — моей вины здесь нет. В конце концов, это так, всего лишь молва. Инсайдерская трепотня среди нас, двинутых.

Когда он ушел, Ловец принялся за плюшки с кофе, после чего отправился на выход. На парковке не удержался и заглянул в бумажку. Роджер Кендрик. И адрес в Кентервилле, здесь же, в Вирджинии — один из многочисленных городков-спутников, выросших здесь за последние два десятилетия, породившие приливные и отливные волны «маятниковых мигрантов», после Одиннадцатого сентября достигшие размеров небольших цунами. Любому сыщику и детективу, где бы и на кого бы они ни охотились, непременно нужна какая-нибудь зацепка. Пусть даже за счет случайного стечения обстоятельств. Путеводная ниточка. Хотя бы одна.

Киту Карсону повезет: у него их появится целых две. Одна — это странноватый подросток, из боязни не покидающий мансарды скромного родительского дома в вирджинском Кентервилле. Другая — в виде старого афганского дехканина, которого ревматизм вынудил припрятать винтовку и спуститься с гор.

(обратно) (обратно)

Глава 03

Пожалуй, самым неординарным (или безрассудным) поступком, который когда-либо совершил в своей жизни подполковник пакистанской армии Мушарраф Али Шах, стала женитьба. Точнее, не сам ее факт, а та особа, с которой он связал себя узами брака.

В 1979 году, еще двадцатипятилетним холостяком, он был ненадолго назначен служить на ледник Сиачен — унылую и совершенно безлюдную местность на дальнем севере страны, граница которой, как ножом, упиралась здесь в Индию, эту заклятую врагиню Пакистана. Позднее здесь завяжется вялотекущая, но затяжная пограничная война, которая продлится с 1984-го по 1999-й годы; но тогда вместо выстрелов здесь слышались лишь завывания неугомонного ветра, вымещающего свою злобу на ни в чем не повинных солдатах, заброшенных сюда немилостью судьбы. Как и большинство пакистанцев, Али Шах — тогда еще лейтенант — был родом из Пенджаба и по жизни лелеял мечту об удачной женитьбе: или на дочери вышестоящего офицера, что поможет армейской карьере, или на дочке богатого торговца, что пополнит банковский счет.

И то, и другое считалось бы большим везением, поскольку сам он женихом был незавидным. Заурядный, консервативного склада служака, буквоед-исполнитель приказов с воображением не ярче, чем у лепешки-чапати. И вот в тех самых горах он повстречал и полюбил местную девушку несказанной красоты, звали которую Сорайя. Полюбил так, что без разрешения и благословения родителей взял и женился.

Семья же девушки была очень даже довольна, полагая, что брак с армейским офицером вызовет в больших городах равнины заметный подъем над уровнем моря. Или уж, во всяком случае, обзаведение большим домом и хозяйством где-нибудь в Равалпинди, а то и в Исламабаде. Увы, Мушарраф Али Шах оказался по жизни не более чем безропотным трудягой, который за тридцать лет беспорочной службы дослужился до подполковника, но никак не выше. В 1980-м году у четы родился мальчик, которого нарекли Зульфикаром.

Лейтенантское звание Али Шаху присвоили в возрасте двадцати одного года, в 1976-м. А после первой командировки на Сиачен, что приравнивалась к службе в неблагоприятных условиях, его по возвращении оттуда с женой, которая была уже на сносях, произвели в капитаны и выделили молодоженам прескромное жилье в офицерском квартале Равалпинди, на территории военного городка в пригороде столичного Исламабада.

Больше безумств Али Шах в своей жизни не допускал. У офицеров пакистанской армии служебные командировки случаются каждые два-три года и делятся на «жесткие» и «мягкие». Назначения в города вроде Равалпинди, Лахора или Карачи считаются «мягкими» и даются обычно «семейным». Ну а посылки в гарнизоны таких мест, как Мултан, Харьяна или Пешавар, что в горловине Хайберского прохода в Афганистан, или же кишащая талибами долина Сват принадлежат к разряду «жестких», и туда посылают только неженатых. По ходу всех этих назначений и командировок мальчик Зульфикар ходил в школу.

Каждый гарнизонный город в Пакистане располагает школами для детей офицеров, которые подразделяются на три категории. Самая низкая — это государственные школы-интернаты, затем идут армейские средние школы, ну а для семей со средствами существуют элитные частые школы. Семейный бюджет Али Шахов, состоящий лишь из скромной зарплаты главы Мушаррафа, позволял отдавать Зульфикара в среднюю школу. Это довольно приличные средней руки заведения, где учителями работают многие офицерские жены, и к тому же обучение здесь бесплатное.

В пятнадцать лет мальчик успешно сдал экзамены и был зачислен в военный колледж, по настоянию отца избрав себе технические дисциплины. Диплом инженера позволял с легкостью устроиться на работу или получить офицерское звание. Все это произошло в 1996 году, когда родители впервые стали замечать в своем третьекурснике-сыне некие изменения.

Али Шах — теперь майор — был исправным прихожанином, хотя и не сказать чтобы чересчур усердным. Разумеется, было бы немыслимо не участвовать в пятничных молитвах или религиозных празднествах. Но это, пожалуй, и всё. По долгу службы и, понятно, из собственной офицерской гордости он предпочитал ходить в мундире. Если же надо было по той или иной причине одеться в штатское, то он облачался в национальный костюм мужчин: широкие штаны и длинную, наглухо застегнутую спереди блузу-тунику, вместе составляющие шальвар-камиз.

И вот отец начал обращать внимание, что сын отпустил клочковатую бороду и носит украшенную резными письменами шапочку приверженца. Все пять раз на дню юноша прилежно простирался в намазе, а завидев, что отец (бывало и такое) собирается принять стаканчик виски — привилегированный напиток офицерского корпуса, — Зульфикар в негодовании выскакивал из комнаты, всем своим видом выказывая неодобрение. Родители, впрочем, думали, что чрезмерная религиозность у сына — стадия преходящая.

Он углубленно вчитывался в литературу о Кашмире — спорной пограничной территории, отравившей начиная с 1947 года отношения Индии и Пакистана. Взгляды юноши все сильней склонялись к безудержному экстремизу «Лашкар-и-Тайбы» — террористической группы, на которую позже пала вина в Мумбайской резне.

Отец утешал себя мыслью, что его мальчик — умный и рассудительный от природы — одумается и наляжет на учебу, благо учиться ему оставалось всего год, а там можно будет поступить на военную службу или устроиться квалифицированным инженером, благо таланты в Пакистане всегда востребованы. Однако летом двухтысячного Зульфикар с треском провалил выпускные экзамены — несчастье, вызванное, по мнению отца, тем, что его сын забросил учебу ради корпения над Кораном и арабским — единственным языком, на котором позволительно изучать священную книгу мусульман.

Это событие ознаменовало первый из череды яростных скандалов между сыном и отцом. Майор Али Шах делал все, взывая к разуму Зульфикара и его, быть может, еще оставшимся сыновним чувствам, — ведь еще не все потеряно, можно преодолеть в себе душевный разлад и по новой сдать экзамены. И тут грянуло Одиннадцатое сентября.

Как в общем-то и весь мир, располагающий телевидением, семья Али Шахов в безмолвном ужасе взирала на то, как в Башни-близнецы врезаются авиалайнеры. Радовался лишь юный Зульфикар — шумно, с жадным восторгом в глазах просматривая каждый новый повтор трагических кадров. Вот тогда родители окончательно поняли, что, помимо пылкой религиозности, их начитавшийся пропагандистов джихада сын, превозносящий Саида Кутба, его ученика Аззама и свою ненависть к Индии, окончательно воспылал еще и ненавистью к Америке, а также ко всему западному.

В ту зиму США вторглись в Афганистан, где Северный альянс при мощной поддержке американского спецназа и авиации за шесть недель опрокинул правительство талибов. В то время как гость «Талибана» Усама бен Ладен бежал через пакистанскую границу в одном направлении, экстравагантный лидер «Талибана», одноглазый Мулла Омар, бежал в пакистанскую провинцию Белуджистан и обосновался со своим высшим советом — так называемой шурой — в городе Кветта.

У Пакистана все эти события вызывали отнюдь не праздное любопытство. Пакистанская армия — а если точнее, то все его вооруженные силы — эффективно контролируются межведомственной разведкой (сокращенно МВР). Все, кто здесь носит военную форму, перед нею трепещут. И, как известно, именно МВР в свое время создала «Талибан».

Более того, необычайно большой процент офицеров МВР принадлежал к экстремистскому крылу ислама и не собирался сдавать свое детище в лице «Талибана», равно как и гостей из «Аль-Каиды», для того, чтобы продемонстрировать свою лояльность к США, хотя им и приходилось делать вид. Так возникла саднящая рана, отяготившая с той самой поры отношения между США и Пакистаном. Верхние эшелоны МВР не только знали, что за стенами того строения в Абботтабаде находится бен Ладен; они его фактически для него и построили.

И вот ранней весной 2002 года высокопоставленная делегация МВР отправилась в Кветту на переговоры с Муллой Омаром и его шурой. При обычных обстоятельствах они, разумеется, не озаботились бы пригласить к себе в сопровождение скромного майора Али Шаха. Просто дело в том, что двое старших генералов МВР не говорили на пушту, а Мулла и его соратники-пуштуны не говорили на дари. Не говорил на пушту и майор Али Шах, но у него был сын, который эти языки освоил.

Жена майора Сорайя принадлежала к племени патанов с диких северных гор; ее родным языком был как раз пушту. А ее сын одинаково свободно владел в том числе и дари. Он тоже, млея от собственной значимости, сопровождал делегацию, а когда возвратился в Исламабад, у него произошла последняя грандиозная ссора с твердолобым, в его понимании, отцом, который с прямой, как шомпол, спиной стоял и невидящим взором таращился в окно, когда сын у него за спиной, уходя прочь, зло хлопнул дверью. Больше родители Зульфикара никогда не видели.

Фигура, стоявшая на пороге, когда Кендрик-старший открыл дверь своего дома, была облачена в военную форму. Не парадную, но в аккуратно выглаженный камуфляж с нашивками рода войск, петлицами с указанием воинского звания, а также с наградами. Перед дверью, судя по виду, стоял не иначе как полковник морской пехоты. Зрелище впечатляло.

На что, собственно, и делался упор. Работая в СОТП, перед своими новыми коллегами Ловец не выряжался в форму никогда: во-первых, зачем выщелкиваться, а во-вторых, привлекать к себе внимание. Иное дело перед мистером Джимми Кендриком. Этот уважаемый человек состоял при местной школе слесарем и уборщиком: отвечал за отопление и подметал коридоры. Он-то как раз не был привычен что ни утро встречать у себя на пороге полковников-морпехов. А потому должен был проникнуться.

— Мистер Кендрик?

— Я.

— Полковник Джексон. Роджер сейчас дома?

Джеймс Джексон было у Ловца одним из самых ходовых имен.

Конечно, он дома. Где ж ему еще быть, если он его никогда не покидает. Единственный сын Джимми Кендрика был для отца жестоким разочарованием. Паренек, страдающий от острой агорафобии, смертельно боялся покидать знакомое окружение своей чердачной обители, а также общество своей матери.

— Конечно. Он наверху.

— Не мог бы я перемолвиться с ним словечком? Очень вас прошу.

Кендрик-старший провел морпеховского офицера наверх. Дом был невелик: две комнаты внизу, две на втором этаже и алюминиевая лесенка, ведущая вверх на мансарду.

— Роджер, а Роджер! — кликнул он в горнюю пустоту. — Тут к тебе пришли! Спустись, а?

Наверху зашуршало, и в тесном пространстве лаза показалось лицо — бледное, как у ночного жителя, привыкшего к полусвету; молодое, уязвимое, взволнованное. Лет восемнадцати-девятнадцати, нервозное, с мятущимися глазами, избегающими прямого контакта. Взгляд был направлен не на двоих стоящих внизу, а как будто на половик между ними.

— Привет, Роджер, — подал голос Ловец. — Я Джеми Джексон. Хотел тут спросить твоего совета. Давай поговорим?

Паренек помолчал со вдумчивой серьезностью. А затем без любопытства, а просто в знак принятия просьбы необычного визитера произнес:

— Ну ладно. Вы, наверно, подниметесь?

— Да там развернуться негде, — вполголоса, углом рта пояснил Кендрик-старший, и уже громче добавил: — Да ты спустись, сынок. — А Ловцу сказал: — Поговорить лучше у него в спальне. А то в гостиную он спускаться без матери не любит, а она сейчас на работе. На кассе сидит в гастрономе.

Роджер Кендрик, спустившись по лесенке, прошел к себе в спальню. Здесь он сел на односпальную кровать и уставился в пол. Ловец уместился на стуле с высокой спинкой. Если не считать комода и небольшого стенного шкафа, это было все убранство комнаты. Настоящая жизнь паренька протекала явно на чердачном пространстве. Ловец поглядел на отца, который лишь пожал плечами.

— Синдром Аспергера, — пояснил он беспомощно. Было ясно, насколько это его угнетает. У всех сыновья как сыновья: встречаются с девчонками, учатся на гаражных механиков. А этот… Ловец кивнул: все и так понятно.

— Бетти скоро придет, — сказал Кендрик-старший. — Кофе приготовит.

И вышел.

Спец из Форт-Мида, помнится, упомянул, что парень «с гусями», но не уточнил, насколько крупными и какой породы. Перед приходом Ловец посмотрел интернет-разделы насчет синдрома Аспергера и агорафобии, боязни открытых пространств. Подобно синдрому Дауна и церебральному параличу, оба эти состояния варьировались по форме, от слабой до сильной. Несколько минут общего разговора дали понять, что Роджер Кендрик определенно не нуждается в детском сюсюканье, так что общаться с ним можно на нормальном взрослом языке, по сути на равных.

Паренек определенно робел, общаясь с глазу на глаз с незнакомцем; сюда же наслаивался и его страх перед миром, окружающим этот дом снаружи. Однако если попробовать перевести разговор в комфортное для Роджера русло — киберпространство, — то в пареньке может раскрыться совсем иная, уверенная в себе личность. Ловец не ошибся.

Ему вспомнилось дело шотландского хакера Гэри Маккиннона. Тогда правительство США затребовало его экстрадиции, но Лондон заявил, что правонарушитель слишком хрупок даже для перелета, не говоря уже о тюрьме. Что, впрочем, не помешало ему проникнуть в святую святых НАСА и Пентагона, пройдя на пути через самые изощренные брандмауэры межсетевой защиты как горячий нож сквозь масло.

— Роджер, — приступил Ловец к сути. — Где-то там, в киберпространстве, прячется человек. Он ненавидит нашу страну. Зовут его Проповедником, потому что он передает в сети проповеди, на английском. В них он призывает людей переходить в его веру и убивать американцев. И моя задача — найти его и остановить.

— А как же я смогу? Он ведь там умнее меня. Небось думает, что он самый крутой во всем Интернете.

Ерзанье прекратилось. Впервые за все время паренек поднял глаза и посмотрел собеседнику в лицо. Перед ним явно забрезжило возвращение в любимую, единственную среду обитания, которую ему оставила жестокая природа-мать. Ловец, расстегнув на ремне подсумок, вынул флэшку.

— Этот человек делает рассылки, но при этом свой интернет-протокол держит в строжайшем секрете. Если б мы его вычислили, то он бы от нас уже не ушел.

Паренек сидел, поигрывая зажатой в ладонях флэшкой.

— И я здесь, Родж, для того, чтобы попросить тебя о помощи всем нам.

— Ну… вообще-то можно попробовать, — нерешительно отозвался тот.

— Кстати, какое, Роджер, у тебя там наверху оборудование?

Паренек перечислил. В общем-то не худшее, но чувствуется, что собранное и купленное урывками, в разное время и где придется.

— Слушай, — заговорщически спросил Ловец с таким видом, будто его осенило. — А если б, допустим, к тебе кто-нибудь пришел и спросил: а какой комп тебе, дружище, хочется на самом деле? Ну вот прямо такой навороченный, со всеми пирогами, о котором тебе реально мечтается. А, Родж?

Парнишка оживился. На щеках у него выступил румянец, глаза мечтательно заблестели. Он осмелел настолько, что поглядел гостю прямо в глаза.

— Реально? Мне бы вот двойной шестиядерный процессор на тридцать два гига оперативки, да еще с дистрибутивом «Ред хэт энтерпрайз линукс» от шестерки и выше…

Записей Ловец не делал, поскольку это делал микрофончик, вмонтированный в орденскую планку. К тому же вся эта компьютерная тарабарщина шла явно мимо ушей. Ну да ничего, яйцеголовые разберутся.

— А что, я подумаю, — подытожил он, вставая. — Ну а ты пока глянь материал. А то, может, тебе это дело и не по плечу. Хотя в любом случае спасибо за старания.

Дня через два к скромному дому в Кентервилле подчалил фургон с тремя спецами и дорогущим интернет-оборудованием. Спецы довольно долго возились наверху, пока все не установили и не запустили. Тогда они уехали, оставив у плазменного экрана застенчивого парнишку, который, блаженно мерцая глазами, чувствовал себя пребывающим на небе, причем не на первом, а пожалуй, сразу на седьмом. Отсмотрев наджихадском сайте с десяток проповедей, он проворно заклацал по новенькой клавиатуре.

Убийца согнулся над свои скутером и сделал вид, что возится с мотором, а сам при этом не сводил глаз с сенатора штата, который сейчас ниже по дороге выходил из своего дома. В багажник машины он бросил клюшки для гольфа и сел за руль. Стояло великолепное, в ярких переливах света июньское утро; шел его восьмой час. Человека со скутером сенатор-гольфист, понятное дело, не заметил — во-первых, убийца находился у него за спиной, во-вторых, их разделяло расстояние. Что убийцу, в общем-то, не смущало: эту гонку он проделывал уже дважды; правда, не в теперешней в своей одежде, а в джинсах и куртке с капюшоном, что гораздо меньше бросалось в глаза. В таком виде он дважды покрывал за машиной сенатора дистанцию в пять миль через Вирджиния-Бич к площадке для гольфа. Там он следил, как сенатор паркуется и со своими клюшками исчезает в помещении гольф-клуба.

Убийца проехал мимо входа в клуб, повернул налево по Линкхорн-драйв и исчез в леске. Через двести метров вверх по Линкхорн он снова свернул влево, на Уиллоу-драйв. Здесь встречно проехала одинокая машина, но седока скутера как будто не заметила, несмотря на его экзотичный вид.

От шеи до щиколоток убийца был облачен в снежно-белый дишдаш, а обритую голову ему венчала белая тюбетейка с вышивкой. Миновав несколько сельских строений на Уиллоу-драйв, из-под рябящей сени деревьев он вынырнул под утренний свет вблизи того места, где находится метка пятой лунки, известная как «Каскад». Здесь он свернул с дороги и бросил свой скутер в высоком подлеске возле лужайки четвертой лунки, именуемой «Кипарисовой».

Вокруг других лунок уже бродили несколько ранних гольфистов, но они были так поглощены игрой, что не отвлекались вниманием ни на кого и ни на что. Молодой человек в белом невозмутимо прошел по Кипарисовой лужайке вблизи мостика через ручей, втерся в кусты настолько, чтобы его не было видно, и принялся ждать. Из прежних наблюдений он знал, что все игроки во время раунда неизменно доходят до четвертой лунки и пересекают мостик.

Он простоял с полчаса, пропустив мимо себя две пары, прошедшие Кипарисовую лужайку и ушедшие дальше на Каскад. Зорко наблюдая из глубокой тени, он проводил их глазами. Пускай идут.

Затем он увидел сенатора. Тот шел в паре с партнером такого же возраста. В клубе сенатор успел надеть сверху зеленую ветровку; такая же была и на его партнере. Форменные, значит.

В тот момент, когда пожилые люди пересекали мостик, молодой показался из кустов. Оба гольфиста шли, не сбавляя шага, лишь поглядев на незнакомца с мимолетным интересом (судя по всему, к его одеянию или, может, к тому спокойствию, которое он собой олицетворял). Он шел с американцами на сближение, пока один из них на расстоянии примерно десяти шагов не спросил:

— Чем-то помочь, сынок?

И вот тогда он выпростал из-под дишдаша правую руку и выставил ее, словно что-то предлагая — оказалось, пистолет. Как-то отреагировать у гольфистов не было ни времени, ни шанса. Несколько сбитый с толку их одинаковыми длиннокозырыми бейсболками и зелеными ветровками, молодой человек выстрелил по обоим почти в упор.

Одна пуля пришлась «в молоко»; да и бог с ней. Две другие ударили сенатора в грудь и горло, убив на месте. Еще одна саданула в грудь второго игрока. Оба один за другим молча попадали. Тогда стрелок возвел глаза к пронзительно-синему утреннему небу и, пробормотав «Аллаху акбар», сунул ствол себе в рот и нажал на спусковой крючок.

Выстрелы расслышала четверка игроков, покидающих в эту минуту Кипарисовую лужайку. Позднее они рассказывали, что разом обернулись на шум и увидели, как черным сгустком на фоне синего неба хлестанула кровь из черепа убийцы, пустившего себе пулю в рот и рухнувшего наземь. Двое припустили туда бегом. Третий уже разворачивал свой бесшумный гольф-кар, направляясь туда же. Четвертый, застыв на несколько секунд с изумленно открытым ртом, выхватил сотовый и набрал «девять один один».

Звонок поступил на узел связи, расположенный за полицейским участком на Принсесс-Энн-роуд. Дежурная телефонистка приняла все детали и немедленно подала сигнал тревоги на территорию части и в отделение «Скорой помощи». И в той, и в другой работали опытные специалисты, которые не нуждались в разъяснениях, где находится гольф-клуб Принцессы Анны.

Первой на место прибыла машина полиции, патрулировавшая в районе Пятьдесят четвертой улицы. С Линкхорн-драйв полицейские завидели растущую толпу на четвертой лужайке и, не церемонясь, проехали по священному зеленому ковру площадки к месту преступления. Через десять минут из штаба осуществлять руководство туда прибыл дежурный детектив Рэй Халл. Люди в униформе уже оцепили объект, когда из медцентра Пайнхерст, что в пяти километрах на Вайкинг-драйв, прибыла машина «Скорой».

Было установлено, что двое из пострадавших мертвы. Первым был сенатор, которого Рэй Халл опознал по отдельным снимкам в прессе, а также по церемонии награждения местной полиции с полгода назад. Вторым (если «пострадавшим» можно назвать самого убийцу) был молодой человек с кустистой смоляной бородой, опознанный шалыми от ужаса гольфистами как стрелявший. Он тоже был мертв и лежал в шести метрах от своих жертв, по-прежнему сжимая в правой руке пистолет. Второй гольфист, тяжело раненный в грудь, все еще дышал. За дело взялись трое парамедиков, а также водитель «Скорой».

Уже при первом взгляде они определили, что из трех лежащих на притоптанной травке тел их внимания требует лишь одно; остальные два могут спокойно дожидаться транспортировки в морг. Нельзя было и транжирить время на попытку реанимировать раненого так, как это делается с утопающим или отравленным газом. У парамедиков это называется «грузись и вперед».

При них была МСЖ — мобильная система жизнеобеспечения, посредством которой пострадавший стабилизируется на отрезке пятикилометрового броска до больницы Вирджиния-Бич. Так что парамедики экстренно погрузили носилки с раненым и под вой сирены умчались прочь.

Расстояние до Первой Колониальной оказалось покрыто меньше чем за пять минут. Поутру машин на шоссе было мало: в выходные пробок здесь фактически не бывает. Сирена распугивала с дороги немногочисленные авто, а водитель «Скорой» всю дорогу утапливал педаль газа в пол.

Сзади двое парамедиков как могли стабилизировали раненого, который был ни жив ни мертв, в то время как третий впереди сообщал по рации все детали, какие только удалось обнаружить. А на входе в отделение неотложной помощи уже изготовилась в ожидании бригада травматологов. В здании больницы была готова операционная с бригадой хирургов в зеленых халатах. Бросив в столовой недоеденный завтрак, спешил на рабочее место дежурный хирург-кардиолог Алекс Маккрэй.

А на лужайке четвертой лунки остался детектив Халл, один на один с двумя телами, оравой растерянных и оторопелых жителей Вирджиния-Бич, а также с ворохом загадок. На момент, когда его ассистентка Линди Миллз записала имена и адреса, более-менее прояснились две вещи. Прежде всего, все очевидцы твердо сходились в том, что киллер был только один, причем сразу же после двойного убийства покончил с собой. Так что искать сообщников вроде как и не имело смысла, тем более после того, как невдалеке в кустах был обнаружен одноместный скутер.

Вторым «положительным моментом» было то, что все свидетели оказались внятными зрелыми людьми, дающими показания четко и надежно. А вот дальше шли сплошные загадки. И прежде всего: что здесь, черт возьми, произошло, и, главное, зачем? Ведь ничего, решительно ничего подобного не случалось прежде в тихом, сонном, законопослушном Вирджиния-Бич. Кто этот убийца, и кто тот человек, что сейчас борется за свою жизнь?

Детектив Халл вначале озадачился вторым вопросом. Кем бы ни был тот пострадавший, у него ведь наверняка есть дом, где его ждут жена, семья; кто-нибудь из родственников, коли на то пошло. Кстати, судя по той ране в грудь, родственники ему нынче к ночи могут срочно понадобиться — скорее всего, на предмет составления завещания.

Кто этот партнер сенатора, никто за полосатой лентой оцепления не знал. Бумажник и удостоверение личности если не остались в клубе, то уехали на «Скорой». Оставив Линди Миллз и еще двоих фиксировать рутинную информацию, Рэй Халл попросил, чтобы его немедленно отвезли на гольф-каре в помещение клуба. Там служитель с землистым лицом закрыл один из этих насущных вопросов. Партнер погибшего сенатора был отставным генералом-вдовцом, одиноко живущим в закрытом пансионате для престарелых в нескольких милях отсюда. Реестр членов в считаные секунды выдал точный адрес.

Халл позвонил на мобильник Линди. Одного из копов он попросил остаться с ней, а другого — прислать за ним патрульную машину.

По дороге детектив Халл переговорил по полицейской рации со своим начальством. Да, полиция займется СМИ, прибывающими уже сейчас с бездной вопросов, на которые еще ни у кого нет ответов. На полицию же возложена скорбная миссия поставить в известность жену покойного сенатора, пока та сама не услышала по радио.

Его в свою очередь проинформировали, что к месту происшествия выехала еще одна машина «Скорой» — проще говоря, труповозка, — которая заберет оба тела в больничный морг, где уже готовятся к вскрытию патологоанатомы.

— Прошу заняться прежде всего убийцей, — попросил Халл в рацию. — Этот его халат с ермолкой напоминают одежду мусульманского фундаменталиста. Действовал он один, но ведь на заднем плане может скрываться еще кто-то. Нам нужно знать, кем он был — одиночкой или орудовал в стае.

Находясь на выезде в доме у генерала, Халл запросил, чтобы у убийцы сняли отпечатки пальцев и прогнали через АСР — автоматическую систему распознавания, а скутер проверили в бюро выдачи прав штата Вирджиния. Да, сейчас выходные; ну так что делать, придется вызвать людей на работу. На этом детектив ушел со связи.

По огороженной территории гольф-клуба весть о трагедии, произошедшей на лужайке четвертой лунки, известной также как «Кипарисовая», определенно еще не разнеслась. Среди лужаек и деревьев здесь находилось с четыре десятка бунгало для пенсионеров, наряду с центральным озерком и домом управляющего.

Управляющий недавно окончил свой поздний завтрак и сейчас собирался постричь газон. Он побелел как полотно, тяжело опустился на садовый стул и раз шесть с расстановкой, тяжелым шепотом пробормотал: «О, боже мой». Наконец, справившись со свалившейся новостью, он снял у себя с доски запасной комплект ключей и провел детектива Халла к генеральскому бунгало.

Оно стояло — аккуратное, ухоженное — на четверти акра подстриженного газона, опоясанного цветущим кустарником в керамических вазах. Со вкусом и вместе с тем не слишком трудозатратно. Внутри все прибрано, опрятно; жилище человека, привыкшего к порядку и дисциплине. Халл приступил к малоприятному занятию: шариться в частной жизни другого человека. Управляющий помогал чем мог.

Этот генерал морской пехоты поселился здесь лет пять назад, вскоре после того как его жена умерла от рака.

— Семья? — осведомился Халл.

Он перебирал содержимое ящиков стола в поисках писем и страховых полисов, указывающих на наличие хоть каких-то близких родственников. Похоже, генерал был из тех, кто самые приватные свои документы хранит у юриста или в банке. Между тем управляющий созвонился с близким приятелем генерала из числа соседей — пенсионера-архитектора, который жил здесь с женой и частенько зазывал к себе друга-отставника отведать истинно домашней вкуснятины.

Взявший трубку архитектор потрясенно выслушал известие и засобирался тотчас, без промедления ехать прямиком в ту больницу, но тут трубку перехватил детектив Халл и отговорил его от этого поступка: к раненому все равно не пустят. «Но, быть может, у генерала есть какие-нибудь близкие родственники?» — поинтересовался детектив. «Есть две дочери где-то на западе, — прозвучало в ответ, — и еще сын, служит в морской пехоте в звании подполковника». Но где именно, архитектор понятия не имел.

У себя в отделе Халл воссоединился с Линди Миллз и своим автомобилем без опознавательных знаков. А заодно с последними новостями. Найденный скутер пробили по компьютеру. Он принадлежал двадцатидвухлетнему студенту с явно арабским — или во всяком случае ближневосточным — именем. Сам молодой человек был гражданином США и раньше проживал в Дирборне, штат Мичиган, а теперь — точнее, до этого дня — обучался в технологическом колледже в двадцати километрах от Норфолка. Бюро транспортных средств переслало фото с выданных ему прав.

На нем не было кустистой смоляной бороды, а лицо было в целости; совсем не то, что Рэй Халл увидел на траве лужайки. Там лицо было страшно искажено ударом пули и давлением пороховых газов, начисто снесшими затылок. Тем не менее сходство было налицо.

Халл связался со штабом Корпуса морской пехоты США, что расположен по соседству с Арлингтонским кладбищем, буквально через реку Потомак от Вашингтона. В разговоре детектив проявил упорство, заявив, что будет ждать на проводе, пока с ним не заговорит офицер, отвечающий за связь с общественностью. Им оказался какой-то майор. Ему Халл объяснил, кто он, откуда звонит, и вкратце то, что произошло пять часов назад на площадке гольф-клуба Принцессы Анны.

— Нет, — сказал он, — до понедельника я ждать не буду. Не могу. Где он, мне без разницы. Мне просто нужно его слышать. Сейчас, майор, сейчас. Вы поймите: будет чудом, если его отец дотянет до рассвета.

Последовала долгая пауза. Наконец голос на том конце произнес простую фразу:

— Будьте на проводе, детектив. Я или кто-то от моего имени выйдет на вас сразу, как только появится возможность.

Звонок последовал через пять минут. Голос был другой: еще один майор, на этот раз из отдела кадров.

— С офицером, которого вы желаете слышать, нет связи, — коротко сообщил он.

Халл начинал понемногу вскипать:

— Послушайте. Если он не в открытом космосе и не на дне Марианской впадины, то связь с ним есть. И мы оба это знаем. У вас есть мой номер мобильного. Прошу вас передать его ему, вместе с просьбой перезвонить мне, причем как можно скорее.

С этими словами он повесил трубку. Пускай теперь морпехи шевелятся.

Прихватив с собой Линди, он выехал из отдела, на перекус прихватив шоколадный батончик и банку колы. До свидания, здоровое питание. По Первой Колониальной он свернул на боковую дорогу со странным названием Болотные Огни и по ней доехал до больничной травматологии. Первой остановкой стал морг, где патологоанатомы уже заканчивали работу.

На стальных лотках лежали два прикрытых простынями тела. Ассистент как раз собирался отправить их в холодильное отделение. Медэксперт остановил его и отдернул простыню на одном из них. Детектив Халл пристально вгляделся в молодое лицо — жутко обезображенное, но все же узнаваемое и сличимое с присланным из бюро фото. Спутанная борода торчит чумазым веником, глаза прикрыты.

— Вы успели выяснить, кто это? — спросил медэксперт.

— Да.

— Получается, вы знаете больше моего. Но все равно мне кажется, что я могу вас удивить. — Он стянул простыню до щиколоток. — Что-нибудь замечаете?

Рэй Халл всмотрелся еще раз долгим изучающим взглядом.

— На теле нет растительности. Только борода.

Медэксперт снова набросил простыню и кивнул ассистенту: можно отправлять труп в холодильник.

— Сам я этого никогда не видел, только на экране. Два года назад на семинаре по исламскому фундаментализму. Знак ритуального очищения, подготовка к переходу в мусульманский рай.

— Бомбист-убийца?

— Киллер-самоубийца, — поправил медэксперт. — Погуби какого-нибудь важного прислужника Большого Шайтана, и врата вечного блаженства откроются входящему в них мученику-шахиду. Мы в Штатах об этом постулате особо не знаем, но он довольно распространен на Ближнем Востоке, в Пакистане и Афганистане. У нас об этом в рамках семинара была лекция.

— Но он родился и вырос здесь, — заметил Халл.

— Значит, его кто-то обратил, — парировал медэксперт. — Кстати сказать, ваши криминалисты уже сняли и забрали отпечатки пальцев. Кроме этого, на нем ничего не было. Кроме пистолета, который сейчас, я полагаю, у баллистиков.

Следующая остановка у детектива Халла была наверху. Доктора Алекса Маккрэя он застал в кабинете, за остывшим столовским сэндвичем с сыром и тунцом.

— Что хотите знать, детектив?

— Всё, — ответил Халл.

Хирург так и сделал: взял и все выложил.

Когда тяжелораненого генерала внесли в реанимацию, доктор Маккрэй распорядился насчет немедленного внутривенного вливания. Затем он замерил основные показатели состояния организма: насыщение тканей кислородом, пульс и давление.

Анестезиолог проверил и счел хорошим венозный доступ через яремную вену, куда тут же был подведен большого сечения катетер с капельницей, а следом два пакета крови первой группы отрицательного резус-фактора для медицинской поддержки. Затем образец крови пациента был направлен в лабораторию для перекрестной пробы.

Неотложной задачей доктора Маккрэя при кратковременной стабилизации пациента было выяснить, что происходит у того внутри грудной клетки. Было ясно, что пуля угнездилась там: входное отверстие раны четко различалось, в то время как выходного не было видно. После коротких дебатов, использовать лучше рентген или томограф, решено было тело с каталки не снимать и использовать рентген, сунув пластину под бесчувственное тело и сделав снимок сверху.

Выяснилось, что пуля попала генералу в легкое и застряла вблизи хилуса (корня легкого). Это открывало три варианта, все три из них рискованные. Можно было сделать операцию с использованием искусственного кровообращения, но от этого могло еще сильнее пострадать легкое.

Второй вариант — срочная инвазивная операция с целью извлечения пули. Но она также подразумевала большой риск (истинный масштаб повреждения был все еще не ясен) и могла оказаться фатальной.

Доктор остановился на третьем: сутки подождать без дальнейшего вмешательства в надежде, что, хотя на данный момент восстановление жизненных функций налагает на организм старика тяжелейшее бремя, при дальнейшем реанимировании и стабилизации он все же сможет слегка окрепнуть. Тогда инвазивную хирургию можно будет применить с большей надеждой на выживание пациента.

Когда решение было принято, генерала перевели в интенсивную терапию, где он на момент разговора детектива с хирургом и лежал, опутанный гирляндой трубок.

С одного бока к шее подходила система для внутривенного вливания, с другого крепился катетер. К ноздрям были подведены кислородные трубки, постоянно подающие кислород. На прикроватном мониторе, пульсируя в такт сердцу, виднелись показатели кровяного давления и пульса.

Наконец, под левой подмышкой, между пятым и шестым ребром, помещался грудной дренаж. Он перехватывал постоянный отток воздуха из проколотого легкого и направлял его в большую, на треть заполненную водой стеклянную колбу на полу. Таким образом вытесненный воздух, покидая грудину, попадал под воду и пузырями поднимался на поверхность. При этом он не мог возвращаться в плевральную полость, поскольку это разрушило бы легкие и убило пациента. А так раненый мог продолжать вдыхать кислород через приставленные к ноздрям трубки.

Получив заверение, что в ближайшие дни легче попасть живьем в рай, чем повидаться с генералом, детектив Халл покинул здание больницы. На парковке возле приемного покоя он попросил Линди повести машину: надо было сделать кое-какие звонки.

Первым делом Халл позвонил в колледж Уиллоуби, где обучался Мохаммед Барре, давешний убийца. Детектива соединили с деканом факультета. На вопрос, действительно ли мистер Барре является студентом Уиллоуби, та сказала, что безусловно да. Когда же ей было рассказано о происшествии на площадке гольф-клуба Принцессы Анны, декан ошеломленно смолкла.

Достоянием гласности информация об утреннем убийстве еще не стала. Халл сказал, что через двадцать минут будет в колледже. Декана он попросил к этому времени подготовить всю информацию о студенте, а заодно обеспечить доступ в место его проживания. И, разумеется, никого пока не ставить в известность, в том числе и родителей студента в Мичигане.

Второй звонок был в отдел дактилоскопии. Да, там получили из морга первоклассные отпечатки, все десять, и провели их через автоматическую систему распознавания. Совпадений нет; при жизни студент в системе определенно не значился. Будь он иностранцем, в службе иммиграции хранилось бы его досье, заведенное в день подачи заявления на визу. Скорее всего, молодой мистер Барре был сыном родителей-эмигрантов. Но из какой страны? И каким мусульманином — урожденным или неофитом, сменившим имя?

Затем последовал звонок к баллистикам. Что за пистолет? Автоматический «Глок-17» швейцарского производства, с полным магазином, израсходовано пять патронов. Сейчас службисты пытались отследить зарегистрированного владельца — фамилия явно не Барре, живет в пригороде Балтимора, штат Мэриленд. Тогда что, пистолет украден? Перекуплен? За выяснением незаметно прибыли в колледж.

Мертвый студент оказался выходцем из Сомали. Те, кто знал его по Уиллоуби, заявили, что с полгода назад с ним начало происходить что-то странное. Из общительного, активного, хорошо успевающего студента он превратился в молчаливого, замкнутого в себе нелюдима. Думали, что это на почве религии. В кампусе жило еще два студента-мусульманина, однако с ними подобного превращения не произошло.

Вместо джинсов с майками и ветровок покойный начал носить долгополые одежды, пять раз на дню стал отлучаться с занятий на молитвы. В общем-то, к этому отнеслись с пониманием: ну уверовал человек, с кем не бывает. Веротерпимость превыше всего. Да, и еще он отрастил окладистую бороду.

Рэй Халл поймал себя на том, что уже второй раз на дню роется в чужих личных вещах. Правда, здесь все обстояло несколько иначе. Помимо учебников по специальности, в комнате обнаружилось множество исламистских текстов, в том числе на арабском. В арабской вязи детектив Халл ничего не смыслил, но все те книжки аккуратно собрал. Ну а венцом всему был ноутбук; по крайней мере, Рэй Халл знал, как с ним обращаться.

Проповедь за проповедью — не на арабском, а на самом что ни на есть чистом, убедительном английском. Лицо в полумаске, истово горящие глаза, призывы подчинить себя воле Аллаха, быть готовыми ради Него на жертвенность. Сражаться ради Него, гибнуть во имя Его. Но главное — убивать, убивать в угоду Ему.

О Проповеднике детектив Халл никогда не слышал, но оказался под впечатлением. Ноутбук он замкнул с легким щелчком, как створки раковины или старомодный кошелек. Все это добро он взял с собой, составив подробную опись конфискованного, и покинул колледж, дав разрешение проинформировать родителей покойного, но непременно сделать звонок ему, детективу Халлу, когда они назовут дату своего прибытия на юг за вещами своего сына. Полицию Дирборна он между тем проинформировал лично и, прихватив с собой два полных мусорных мешка книг, брошюр, а также ноутбук верующего студента, возвратился к себе в полицейскую управу.

В компьютере было и кое-что еще — скажем, электронная рассылка с объявлением: «Куплю пистолет, можно с рук». Что, видимо, и состоялось — без всякого оформления документов, что грозило продавцу серьезным обвинением, но это будет потом.

Примерно в восемь вечера у Халла зазвонил мобильный, и голос в трубке представился сыном раненого генерала. Своего местонахождения этот человек не назвал, сказав лишь, что получил известие и сейчас уже летит на вертолете.

Успели сгуститься сумерки; возле полицейского управления была площадка, куда в принципе можно сесть, но без подсветки снизу.

— Где у вас ближайшая база морской пехоты? — осведомился голос.

— «Океания», — назвал Халл. — Но вы можете добыть разрешение на посадку там?

— Могу, — отчеканил голос. — Через час там буду.

— Я вас встречу, — сказал Халл.

Пока он ждал, с полчаса просматривал полицейскую отчетность по стране на предмет аналогичных убийств в недавнем прошлом. На удивление, их насчитывалось аж четыре; убийство на площадке для гольфа было пятым. В двух из перечисленных четырех случаев убийцы после совершения преступления сразу кончали с собой. Двое других сдались живыми и сейчас дожидались суда за убийство при отягчающих обстоятельствах. Почерк везде был одинаков: работа в одиночку. И все до единого были в свое время обращены в ультраэкстремизм посредством интернет-проповедей.

Генеральского сына Халл встретил на территории «Океании» в девять и оттуда повез в больницу. По пути он изложил весь ход событий, начиная с семи тридцати утра. Гость дотошно расспросил его о характере находок в общежитской комнате Мохаммеда Барре.

— Проповедник, — буркнул он, выслушав.

Детектив Халл, решив, что речь идет о профессии, а не о позывных, кивнул:

— Видимо.

К больнице подъезжали в молчании.

Кто-то в регистратуре предупредил о прибытии сына пациента, лежащего в отделении интенсивной терапии, и вниз из кабинета спустился сам Алекс Маккрэй. По пути на этаж он объяснил всю серьезность обстоятельств, мешающих проведению операции.

— Надежды на выздоровление самые призрачные, — сказал он. — Все висит на волоске.

Сын вошел в палату. Бесшумно пододвинув стул, в синеватом свете ночника он оглядывал заостренное морщинистое лицо в сплетении проводов и трубок, жизнь в которое подкачивали машины. Он просидел рядом всю ночь, держа квелую ладонь полубездыханного отца в своей.

Около четырех утра глаза спящего открылись. Пульс участился. Сын не видел того, что на полу за кроватью стоит стеклянная колба, которая сейчас быстро пунцовела от прибывающей артериальной крови. Где-то в недрах грудины лопнул крупный сосуд. Генерал истекал кровью настолько быстро, что спасти его ничто не могло.

Ощутив у себя на руке легкое пожатие, задремавший было сын вскинул голову.

Отец неподвижно смотрел в потолок; губы чуть шевелились.

— Всегда верен, сынок, — прошептал он.

— Всегда верен, папа.

Изломы синусоид на мониторном экранчике постепенно сгладились в прямую линию; прерывистый писк перешел в сплошной и какой-то заунывный зуммер. В палату скорым шагом вошла бригада дежурных медиков; с ними был и Маккрэй. Словно не замечая сидящего, он прошел мимо и поглядел на колбу за кроватью, после чего, подняв руку, нежно качнул головой. Бригада медиков тактично удалилась.

Спустя несколько минут сын поднялся и покинул отделение интенсивной терапии, по пути молча кивнув хирургу. Вызванная в палату медсестра надвинула на лицо лежащего простыню. Сын, внезапно отяжелевшим шагом одолев четыре лестничных пролета, спустился на парковку.

В стоящей метрах в двадцати машине, что-то смутно почувствовав, вышел из легкой дремоты детектив Халл. На полпути через парковку сын генерала остановился и поглядел наверх, в темное ночное небо. До рассвета оставалась еще пара часов. Луна успела сесть, и небосвод было иссиня-черным; серебристыми гвоздиками поблескивали в вышине звезды — жесткие, яркие, вечные.

Эти же звезды, только неразличимые в выцветшей небесной синеве, смотрели, должно быть, и на другого человека, который сейчас призрачно присутствовал посреди далекой каменистой пустыни.

Ну а тот, который рядом, глядя на звезды, что-то произнес — вирджинский детектив не расслышал, что именно.

Между тем Ловец произнес следующее:

— Ты задел меня за живое, Проповедник. Живое, и очень личное.

(обратно) (обратно)

Часть вторая Вендетта

Глава 04

В мире кодовых имен с целью сокрытия имен подлинных Ловец дал своему новому помощнику позывные «Ариэль». Имя персонажа из шекспировской «Бури» слегка забавляло: летающий по пространству невидимый шалун, которому ничего не стоит выкинуть любой фортель, какой заблагорассудится.

И неважно, что Роджер Кендрик влачил в бренном мире довольно унылое существование: в мире виртуальном, сидя перед сундуком с головокружительными богатствами, обеспеченными за счет государства, он преображался до неузнаваемости. Как справедливо заметил тот технарь из Форт-Мида, паренек становился поистине асом заоблачных высот, причем за штурвалом лучшего перехватчика, какой только был нынче по карману американскому налогоплательщику.

Два дня он провел за изучением созданной Проповедником программы, позволяющей маскировать ай-пи адрес и, таким образом, свое местоположение. Посмотрел он также и проповеди, которые уже изначально убедили его вот в чем. Компьютерным гением был не тот яркоглазый, проповедующий религиозную ненависть силуэт в маске. Где-то там за виртуальной ширмой скрывался другой — настоящий противник Ариэля; вражеский ас на бреющем полете, опытный, увертливый, способный улавливать любую ошибку и укрываться таким образом от атаки.

На самом деле киберврагом Ариэля был Ибрагим Самир, уроженец Британии иракского происхождения, обучавшийся в ИНТМУ — Институте науки и техники при Манчестерском университете. Хотя Кендрик, разумеется, этого не знал и звал его про себя «Троллем».

Это он, Тролль, придумал использовать прокси-серверы для создания ложных ай-пи адресов, за которыми мог скрывать свое реальное местонахождение его хозяин. Но ведь где-то, в самом начале этих проповедей, должен был находиться подлинный ай-пи, обзаведясь которым, можно было отслеживать источник рассылки на любом краю земли.

Довольно быстро сложилось понимание, что у интернет-проповедника есть и группа приверженцев: учеников-энтузиастов, контактирующих со своим гуру по имэйлу. Что ж, имело бы смысл к ним примкнуть.

Хотя понятно, что Тролля не обставить, если не выработать себе безупречное во всех отношениях «второе Я». И Ариэль создал образ молодого американца по имени Фахад — сына эмигрантов из Иордании, рожденного и выросшего под Вашингтоном. Но вначале надо было все как следует изучить; так сказать, наработать материал.

За основу Ариэль взял биографию давно почившего террориста аз-Заркауи — иорданца, возглавлявшего «Аль-Каиду» в Ираке до того дня, как тот оказался уничтожен двумя бомбами, сброшенными с американского истребителя-бомбардировщика. Биография террориста подробнейше излагалась в Интернете. Родом он был из иорданского городка Зарка. Ариэль создал образы обоих «своих» родителей из того же городка, где он якобы жил на той же улице. При вопросах он мог описать ее по информации из сети. Создал он и «себя», родившегося у папы с мамой через два года после их переезда в США. Для описания школьных будней он взял свою реальную школу, в которую, кстати, ходило несколько мусульманских мальчиков.

По международным интернет-курсам он подучил ислам; рассказал о мечети, которую якобы посещает с родителями, а также назвал имя проповедующего там имама. После этого он обратился с просьбой о принятии в число последователей Проповедника. Последовали вопросы — не от самого Тролля, а от одного из учеников в Калифорнии. Фахад-Ариэль на них ответил. Последовали дни ожидания. Наконец он оказался принят. Все это время Ариэль держал наготове свой скрытый малвер-вирус.

В деревне неподалеку от Газни, центра одноименной афганской провинции, в неоштукатуренной комнате сидели четверо талибов. Сидели по привычке на полу, кутаясь в накидки и долгополые халаты: несмотря на май, с гор дул холодный ветер, а отопления в кирпичном здании управы не было.

Сидели там также трое правительственных чиновников из Кабула и двое ферингхов (офицеров НАТО). Горцы по самой своей природе были скупы на слова и неулыбчивы. До этого фирингхов они видели единственно через прицел «калашникова». Но то была жизнь, с которой они своим приходом в деревню намеревались расстаться. С некоторых пор в Афганистане действовала малоизвестная программа с символичным названием «Реинтеграция», запущенная в обиход британским генерал-майором Дэвидом Хуком.

Прогрессивно мыслящие умы из военного ведомства давно смекнули, что счет по головам убитых талибов ни к чему не приведет. Сколько бы англо-американское командование ни тешило себя отчетами насчет «устранения» стольких-то мусульманских боевиков — ста, двухсот, трехсот, — на их месте все равно появляются новые.

Одни традиционно берутся из среды афганских дехкан. Другие идут в моджахеды по причине того, что кто-то из их родственников (а родственные кланы в патриархальных горских общинах могут иной раз насчитывать до трехсот человек) оказался убит сбившейся с курса ракетой, ошибочно сброшенной бомбой или шальным артиллерийским снарядом; другим сражаться приказывают старейшины их родов. Как правило, это молодежь, не более чем вчерашние мальчишки.

Сюда же можно отнести студентов из Пакистана, гуртами прибывающих из своих медресе, где они на протяжении лет не изучали ничего, помимо Корана, да еще внимали экстремизму имамов, навязчиво поучающих их сражаться и погибать во имя Аллаха и его пророка.

Однако армия «Талибана» устроена весьма своеобразно. Ее части накрепко привязаны к местностям, откуда они родом. Их вера и верность своим бывалым командирам безгранична, подчинение беспрекословно. Убрать бывалых, перековать командиров, сойтись со старейшинами кланов — и вся пылавшая доселе огнем провинция просто выйдет из войны.

Годами британские и американские спецагенты под видом моджахедов скрытно кочевали по нагорьям, устраняя боевиков крупной и средней руки, мелкую же сошку не трогая из соображений, что она к террору по большей части не причастна.

В параллели с ночными охотниками, программа «Реинтеграция» была нацелена на переубеждение ветеранов, готовых принять оливковую ветвь мира от центрального правительства в Кабуле. В день, о котором идет речь, генерал-майор со своим ассистентом-австралийцем Крисом Хокинсом представляли ту самую ячейку реинтеграции, прибывшую по договоренности в деревню Кала-и-Зай. А у стены, ссутулясь, сидели четверо немолодых талибских старшин, которые поддались на уговоры и спустились с гор для возвращения к мирной сельской жизни.

Как известно, клева без наживки не бывает. Каждый «реинтегрант» должен был пройти курс деидеологизации, а за это он получал бесплатный дом, отару овец для возвращения к мирному скотоводству, амнистию, а также денежное довольствие в афгани, равное ста долларам в неделю. Целью встречи этим ярким, хотя и кусачим майским утром, была попытка убедить ветеранов «Талибана», что вся та религиозная баланда, которую им годами травили, на самом деле не более чем профанация.

Поскольку эти люди говорили на пушту, да к тому же были неграмотны, Коран для чтения был им недоступен. Как и все террористы неарабского происхождения, они довольствовались лишь тем, что принимали на слух и на веру от инструкторов-джихадистов, хитро маскирующихся под мулл и имамов, кем они, разумеется, не являлись. А потому здесь присутствовал пуштунский мулла — он же маульви, — чтобы разъяснить соплеменникам, как их обманули. Что Коран на самом деле — это книга мира, где об убийстве повествуется всего в нескольких сурах, которые террористы намеренно выдирают из контекста и трактуют на свой лад.

В углу стоял телевизор, предмет немого восхищения горцев. Показывал он, понятно, не телепередачи, а ДВД из подсоединенного к нему плеера. Оратор с экрана вещал на английском, а мулла пультом ставил изображение на «паузу» и, переведя слова мнимого проповедника, растолковывал, как и чем его словеса противоречат Святому Корану, а значит, неугодны и противны Аллаху.

Одним из четверых сидящих был Махмуд Гул — полевой командир, воевавший еще до событий Одиннадцатого сентября. Ему еще не было пятидесяти, но тринадцать лет в горах его преждевременно состарили: лицо под черным тюрбаном было изборождено морщинами, суставы пальцев разбухли и саднили от набирающего силу артрита.

В моджахеды он пошел по зову сердца, но не из ненависти к британцам или американцам, которые, по его мнению, избавили его народ от шурави. О бен Ладене с его арабами Махмуд Гул знал немногое, а к тому, что знал, относился скептически. Он слышал о злодеяниях, которые те учинили тогда, в сентябре 2001-го, в далекой Америке, и осудил их. К «Талибану» же он примкнул для того, чтобы сражаться с таджиками и узбеками из Северного Альянса.

Вина же американцев состояла в том, что они не чтили закон пуштунвали — святое правило отношений между хозяином и гостем, которое категорически запрещало Мулле Омару предавать своих гостей из «Аль-Каиды» их сомнительному милосердию. И вот они вторглись в его страну. И из-за этого он с ними сражался и сражается до сих пор. Точнее, сражался до сегодняшнего дня.

Себя Махмуд Гул ощущал старым и усталым. Он видел смерть многих людей. Тех из них, чьи раны были настолько плохи, что лишь продлевали им муки на считаные часы или дни, он из жалости приканчивал сам.

Британцев с американцами он тоже убивал, но сейчас уже не помнил, сколько именно. Его старые кости ныли и саднили, а руки постепенно превращались в клешни. Но особенно его донимала давняя трещина в бедре, и особенно долгими зимними ночами. Половина его родни была мертва, а внуков он видел лишь набегами и урывками, в спешных ночных визитах, когда надо было убираться обратно в пещеры, пока не рассвело.

Он хотел выхода. Тринадцать лет — срок достаточный. Не за горами лето. Так хотелось открыто сидеть на ласковом солнышке и играть с внучатами… И чтобы дочери о нем заботились, кормили, ведь дело к старости… И Махмуд Гул решил принять предложение правительства насчет амнистии, дома, овец и денежного довольствия. Даже если ради этого надо было выслушивать глупца-муллу и непонятное блеянье того вещателя в маске.

Когда телевизор выключился и мулла отбубнил свое, Махмуд Гул буркнул что-то на пушту. Рядом сидел Крис Хокинс, в целом владевший этим языком; правда, сельский диалект Газни был для понимания непрост: ухо вроде ловит, а смысла толком не разобрать. Когда с окончанием лекции мулла засеменил к своей машине с телохранителями, подан был чай — крепкий, черный. У офицеров-ферингхов оказался при себе и сахар. Это хорошо.

Капитан Хокинс присел на пол рядом. Какое-то время они прихлебывали обжигающе горячий чай в непринужденном молчании. Затем австралиец спросил:

— Что вы сказали, когда закончилась лекция?

Махмуд Гул повторил свою фразу. Произнесенная медленно и не под нос, она означала следующее:

— Тот голос мне знаком.

Крису Хокинсу в Газни предстояло пробыть еще два дня, в один из которых надо было съездить на еще одну встречу по реинтеграции. А затем обратно в Кабул. Там в британском посольстве у него был знакомый, наверняка связанный с МИ-6. Надо бы ему об этом пробросить.

В своей оценке Тролля Ариэль оказался прав. Иракец из Манчестера был поистине одержим честолюбием. В интернет-пространстве он был лучшим — и знал это. Всё в виртуальном мире, к чему только прикасалась его рука, имело на себе кичливую печать непревзойденности. Он на ней настаивал, провозглашал. Эдакий чванливый экслибрис: «Вот вам. Теперь понятно, кто я?»

Он не только записывал выступления Проповедника, но и самолично рассылал их по всему свету на бог весть сколько компьютеров. Он же заведовал растущей фанатской базой. Прежде чем удостоить кандидата ответа или коммента, он подвергал его дотошной проверке. Так уж случилось, что с темного чердачка в далеком Кентервилле к нему в программу проник малозаметный вирус. Эффект сработки, как и рассчитывал засыльщик, начал прослеживаться через неделю.

Малвер Ариэля подействовал так, что троллевский веб-сайт начал слегка подвисать — по чуть-чуть, но с досадной периодичностью. В результате при передаче картинка и голос Проповедника стали, на мгновение замирая, комично подергиваться. Эти отклонения от нормы, разумеется, не укрылись от внимания Тролля. Подобное было для него неприемлемым. Оно раздражало; более того, бесило.

Попытка скорректировать оплошность оказалась безуспешной. Не оставалось, видимо, ничего иного, как вместо веб-сайта № 1 создать веб-сайт № 2. Что он и сделал. После чего на новый сайт предстояло перетянуть и контент вместе с фан-базой.

До создания нового прокси-сервера с ложным ай-пи адресом он располагал адресом настоящим — тем, что служил на манер почтового. Но для переноса со страницы на страницу всего контента ему надо было пройти через свой подлинный ай-пи. Операция занимала буквально сотую долю секунды, а то и меньше.

Ровно на эту наносекунду и обнажился настоящий ай-пи. Мелькнул и пропал. Но именно этой наносекунды и дожидался Ариэль. Открывшийся ай-пи адрес выдал ему страну, а также имя владельца: «Франс Телеком».

Если перед Гэри Маккинноном не устояли суперкомпьютеры НАСА, то уж база данных «ФТ» перед Ариэлем не продержалась и подавно. Через день он уже разгуливал по ней как у себя по чердаку, никем не замечаемый и вне подозрений. Вышел он из нее не хуже заправского домушника: без следа, ничего не потревожив. А при нем теперь были широта и долгота: город.

Хотя предстояло еще связаться с полковником Джексоном. Передавать ему информацию по имэйлу было неосмотрительно: все прослушивается и проглядывается.

Капитан-австралиец был прав сразу по двум моментам. Случайную ремарку ветерана-талиба действительно не мешало довести до сведения того знакомого. А знакомый, в свою очередь, и в самом деле был частью большого и активного аппарата британской разведки при посольстве. Так что поступившим фрагментом информации занялись сразу. Она шифрограммой ушла в Лондон, а оттуда — в СОТП.

Стоит упомянуть, что в Британии с подачи этого безликого и безымянного Проповедника произошло уже три преднамеренных убийства. А также, что по всем союзническим разведкам уже была разослана просьба о всемерном содействии. Учитывая то, что Проповедник подозревался прежде всего в пакистанском происхождении, предупреждения были разосланы в первую очередь филиалам британских разведслужб в Кабуле и Исламабаде.

Меньше чем через сутки с авиабазы Эндрюс под Вашингтоном взлетел принадлежащий ОКСО «Гольфстрим-500» с единственным пассажиром на борту. Произведя дозаправку на базе Фэрфорд вбританском Глостершире, он затем еще раз заправился на крупной американской базе в Дохе. Третьей остановкой стала база, которую Штаты все еще удерживали в пределах обширного Баграма, к северу от Кабула.

В Кабул Ловец решил не ездить: не было нужды. К тому же его самолету лучше и надежней было находиться под охраной в Баграме, чем в кабульском аэропорту. А вот его требования были высланы заранее. Если у программы «Реинтеграция» и были какие-то финансовые ограничения, то к ОКСО они не относились. Включалась всемогущая власть доллара. В Баграм на вертолете был доставлен капитан Хокинс. После дозаправки тот же вертолет доставил их вместе с командой рейнджеров-телохранителей в Кала-и-Зай.

Было слегка за полдень, когда они приземлились возле убогого кишлака. Махмуда Гула они застали за занятием, о котором тот давно мечтал: играл на солнышке с внучатами.

При виде рокочущего «черного ястреба» и ссыпающихся с посадочного пандуса солдат все женщины разбежались по глинобитным лачугам. Захлопали двери и ставни. На единственной улице деревушки остались каменнолицые мужчины, с молчаливой грозностью наблюдающие, как ферингхи входят в их родовое гнездо.

Рейнджерам Ловец приказал остаться у винтокрылой машины. С Хокинсом в качестве проводника и переводчика он двинулся о улице, кивая по ходу на обе стороны в традиционном «саламе». В ответ лишь несколько скупых кивков. Где живет Махмуд Гул, австралиец знал.

Пожилой моджахед сидел снаружи. Детишки вокруг испуганно разбежались; осталась лишь девчушка-трехлетка, которая, припав к дедовой накидке, смотрела на пришельцев распахнутыми глазами, в которых стояло скорее удивление, чем боязнь. Двое белых сели, скрестив ноги, напротив и учтиво кивнули ветерану. Тот тоже ответил кивком.

Бывший воитель оглядел улицу в оба конца. Солдат там видно не было.

— У вас нет страха? — невозмутимо спросил ферингхов Махмуд Гул.

— Я думаю, что пришел гостем к мирному человеку, — произнес Ловец. Хокинс перевел его слова на пушту. Моджахед кивнул и крикнул что-то вдоль улицы.

— Он говорит, что деревня вне опасности, — перевел вполголоса Хокинс.

С паузами только на перевод Ловец напомнил Гулу о той встрече с ячейкой «Реинтеграции» после пятничной молитвы. Непроницаемые темно-карие глаза афганца недвижно смотрели из-под бровей. Наконец он кивнул.

— Лет прошло много, но это был тот же голос.

— По телевизору он говорил на английском. Ты английского не знаешь. Почему ты думаешь, что это он?

Махмуд Гул пожал плечами.

— У меня на голоса память, — изрек он как истину в последней инстанции.

У музыкантов способность улавливать и в точности воспроизводить звуковые тона именуется «абсолютным слухом». Махмуд Гул хотя и был неграмотным дехканином, но его убежденность, если она обоснована, указывала именно на такую способность.

— Прошу тебя, расскажи мне, как у вас сложилось знакомство.

Пожилой моджахед умолк; взгляд его упал на сверток, который американец нес с собой по улице.

— Время подарков, — шепнул австралиец.

— Ах да, — спохватился Ловец, спешно сдергивая завязку. Он расстелил на земле подношение. Два пледа из сувенирной лавки американских индейцев: снаружи кожа бизона, а внутри теплая байковая подкладка.

— В прежние времена народ моей страны охотился на бизонов ради мяса и шкур. Это самые теплые шкуры из всех, что известны людям. Завернись в них в холода. Одну расстели снизу, а другой укройся сверху. И ты никогда не будешь мерзнуть.

Задубелое от солнца и морозных ветров лицо моджахеда расплылось в улыбке, какую капитан Хокинс видел у него впервые. Зубов у Махмуда Гула осталось всего четыре, но для широкой ухмылки их вполне хватало. Пальцы его пробежались по мягкой коже, ласковой байке. Пожалуй, и драгоценный ларец Царицы Савской не мог бы доставить ему большего блаженства. И он заговорил:

— Это было в войну против американцев, вскоре после того, как они пошли на Муллу Омара. Как раз тогда из своего змеиного гнезда на северо-востоке к нам поползли узбеки и таджики. С ними бы мы сладили, но их опекали американцы, и ферингхи направляли свои самолеты, налетавшие с неба с ракетами и бомбами. Американские солдаты могли как-то разговаривать с самолетами и сообщать, где мы находимся, так что бомбы падали прямо на нас. Редко когда мимо. Было очень плохо.

К северу от Баграма, при отступлении вниз с перевала Саланг, я оказался на открытом месте, и там меня взялся обстреливать военный самолет. Я прятался за камнями, а когда он улетел, я увидел, что бедро у меня изорвано пулей. Мои люди отнесли меня в Кабул. Там меня погрузили на грузовик и отправили дальше на юг.

Мы прошли через Кандагар и возле Спин Болдака перешли границу Пакистана. Они были нашими друзьями и дали нам убежище. Мы пришли в Кветту. Там мою рану на бедре впервые осмотрел врач.

Весной я снова начал ходить. В те дни я был молод и силен, так что кости залечивались хорошо. Но все равно была сильная боль, и я хромал с костылем. Весной меня пригласили в шуру Кветты, в сам совет Муллы Омара.

Все той же весной из Исламабада в Кветту, на переговоры с Муллой, прибыла делегация. Там были два генерала, которые не говорили на пушту, только на урду. И один из их офицеров привез с собой сына, совсем еще мальчика. А он на пушту говорил хорошо, с акцентом сиаченского высокогорья. Он переводил для пенджабских генералов. Они нам сказали, что будут делать вид, будто работают с американцами, но нас ни за что не бросят и не допустят, чтобы движение талибов было уничтожено. И слово свое они держали.

И вот там я разговаривал с тем юношей из Исламабада, который недавно говорил в телевизоре. Только теперь этот юноша в маске. Глаза у него, я помню, были янтарного цвета.

Ловец поблагодарил, и они с Хокинсом тронулись в обратный путь. Улица вела прямиком к пандусу вертолета. Мужчины на пути стояли или сидели, молча глядя незваным гостям вслед. Втихомолку поглядывали из-за ставен женщины. Из-за своих отцов и дядьев пугливо выглядывали дети. Но враждебности никто не выказывал.

Рейнджеры стояли полукругом. Обоих офицеров они тут же провели в вертолет и взошли на него сами. Винтокрылая машина поднялась в вихре пыли вперемешку с соломенной трухой и взяла курс обратно на Баграм. Там были довольно приличные офицерские апартаменты с хорошей едой, но без всякого алкоголя. Хотя Ловцу нужно было одно — как следует выспаться. Часиков эдак десять. А пока он спал, его сообщение уже шло через отдел ЦРУ в американское посольство в Кабуле.

Перед отъездом из Штатов Ловец получил информацию, что ЦРУ, несмотря на традиционное межведомственное соперничество, готово оказать ему любое возможное содействие. Что было, безусловно, кстати, хотя бы по двум причинам. Первая — это то, что Управление располагало мощным аппаратом и в Кабуле, и в Исламабаде — столице, где любой приезжий американец сразу же попадал под неусыпный надзор здешней тайной полиции. Вторая — то, что у себя в Лэнгли Управление имело превосходную базу создания подложных документов для использования за границей.

К тому времени, как Ловец проснулся, на встречу с ним из Кабула, как он и просил, уже вылетел замначальника Управления. У Ловца был заготовлен перечень просьб, к которым офицер разведслужбы отнесся очень щепетильно. Детали сразу после зашифровки должны уйти в Лэнгли, заверил он. То есть в тот же день. Затребованные документы по мере готовности из США доставит курьер. Лично, из рук в руки.

Когда цэрэушник вылетел обратно в Кабул — вертолетом с базы Баграма на территорию посольства, — Ловец взошел на ждущий его оксовский джет и скомандовал лететь на крупную американскую базу в Катаре. Между тем по официальным данным никого по фамилии Карсон в эти дни в Афганистане не значилось.

То же самое в Катаре, на берегу Персидского залива. Три дня, пока готовятся документы, можно было послоняться на закрытой территории. Сойдя с борта под Дохой, «Гольфстрим-500» Ловец отпустил обратно в Штаты, а уже с базы велел купить два авиабилета. Один — на коротенький рейс местной авиалинии до Дубаи, на имя Кристофера Карсона. Второй — совсем от другого турбюро, расположенного в пятизвездочном отеле — на перелет в бизнес-классе из Дубаи в Вашингтон через Лондон, рейсом «Бритиш эруэйз». Этот билет был на имя фиктивного Джона Смита. Получив сообщение, которого дожидался, Ловец сделал мелкий скачок до международного аэропорта Дубаи.

По приземлении он прошел прямиком в зал транзита, где на просторах кажущегося бескрайним магазина «дьюти-фри» роились тысячи пассажиров, загружая работой самую большую воздушную гавань Ближнего Востока. Не считая нужным беспокоить работников за стойкой помощи транзитным пассажирам, Ловец прошел в VIP-зал транзитной зоны.

Курьер из Лэнгли дожидался в условленном месте у мужского туалета. Последовали скупые сигналы узнавания (надо же, процедура стара как мир, а все-таки срабатывает). Они подыскали себе укромный уголок с двумя креслами.

Багажа у обоих не было; только ручная кладь в виде кейсов (в отличие от шпионских сериалов, не одинаковых). Курьер прибыл с подлинным американским паспортом на фиктивное имя и, соответственно, с обратным билетом в Америку на то же лицо. Посадочный талон ждал его этажом ниже, на стойке «Бритиш эруэйз». Прибывший в Арабские Эмираты некто Джон Смит должен был отбыть домой после изумительно короткого пребывания в этой стране, но уже другой авиакомпанией. Да, такой вот блиц-визит, представьте себе.

Помимо этого, они обменялись рукопожатием. В результате к курьеру Джону Смиту перешло что-то невразумительное, зато Ловцу перепала тележка с рубашками, парой костюмов, туалетными принадлежностями, обувью и всякими причиндалами кочующего путешественника. Среди одежды и купленных в аэропорту газет и триллеров были разбросаны различные счета, чеки и письма, подтверждающие имя владельца: Дэниел Прист.

Курьеру он передал все бумаги, которые были при нем на имя Карсона. Они должны были незримо возвратиться в Штаты. Взамен же во владение путешественнику перешло портмоне с документами, на изготовление которых у Управления ушло три дня. Там был паспорт на имя Дэниела Приста, штатного сотрудника «Вашингтон пост», с подлинной визой пакистанского консульства на въезд мистера Приста в Пакистан. Сама виза означала, что пакистанская полиция в курсе прибытия гостя и уже его ждет. Журналисты всегда представляют для одиозных режимов жгучий интерес.

Кроме того, в портмоне находилось письмо от редакции «Вашингтон пост» с подтверждением, что мистер Прист готовит серию масштабных статей под общим названием «Исламабад — современный город с успешным будущим». А еще там лежал обратный билет через Лондон. Плюс кредитки, водительские права, всякие бумаженции и пластиковые карточки, присущие порядочному американскому гражданину и штатному сотруднику солидной газеты. Ну и, наконец, бронь на номер в исламабадском отеле «Сирена», машина от которого должна уже ждать внизу.

Однако выходить из зоны досмотра аэропорта в бурлящий хаос снаружи, с дальнейшей посадкой («скорей-скорей, а то задавят») в старый таксомотор, Ловец не спешил.

Помимо вышеуказанного, курьер вручил ему корешок посадочного талона на рейс Вашингтон — Дубаи, а также неиспользованный билет из Дубаи в «Слэмми», как именуют Исламабад в братстве спецназа.

Дотошный обыск его номера (почти данность) должен будет подтвердить, что мистер Дэн Прист и в самом деле добропорядочный иностранный корреспондент из Вашингтона, с неподдельной визой и обоснованной причиной пребывания в Пакистане; поживет еще несколько деньков и улетит к себе домой.

По завершении обмена «легендами» оба спустились — теперь уже по отдельности — на разные стойки регистрации, предъявить посадочные талоны каждый на свой рейс.

Близилась полночь, но рейс EK612, значившийся у Ловца в билете, все равно вылетал в 3:25 ночи. Ловец, чтобы как-то убить время, слонялся по залу, но все равно у стойки вылета оказался за час до старта. Тогда он стал потихоньку приглядываться к попутчикам — в основном из праздного любопытства, но оно, как известно, в дороге не помеха. Тем более если от попутчиков надо будет держаться на некотором расстоянии.

Как он и подозревал, пассажиры экономкласса почти поголовно состояли из пакистанских работяг, возвращающихся домой с двухгодичных заработков на стройках. Обычно прорабы-хозяева на срок действия трудового соглашения отнимают у работяг паспорта и эксплуатируют свои невольничьи артели и в хвост и в гриву, возвращая владельцам документы лишь по истечении двух лет. Все это время работники живут в подвалах и лачугах с минимальными удобствами, а работают в рабских условиях, несносной жаре и за минимальную плату, из которой они еще умудряются что-то отсылать домой. Когда работяги гуртом повалили на посадку, на Ловца пахнуло застоялым потом со стойкой привонью азиатских приправ. К счастью, бизнес-класс находился впереди за стенкой, где Ловец окунулся в относительный комфорт обитых кресел и «чистой» публики: заливных арабов и пакистанских бизнесменов.

В семь тридцать местного, после трехчасового с небольшим перелета из Эмиратов, «Боинг 777» коснулся земли. Во время рулежки по полосе в иллюминаторе лайнера вальяжно проплыл военный «Геркулес С-130», а затем президентский «Боинг 737».

На паспортном контроле Ловца отделили от кишащей бучи местных и поставили в отдельную очередь для иностранцев. Новый документ на имя Дэниела Приста, где помимо пакистанской визы стояло всего несколько штампиков стран Евросоюза, вертели с пристрастием, и так и сяк, страница за страницей. Вопросы были вежливы и формальны, ничего сложного. К тому же Ловец предоставил бронь в отеле «Сирена». Чуть поодаль стояли и ели гостя глазами люди в штатском.

Наконец, ухватив свою тележку, Ловец стал таранить рокочущую, напирающую людскую толчею в зале для багажа. Стоит упомянуть, что даже она была, можно сказать, тевтонским порядком в сравнении с хаосом за пределами зала. Очередей в Пакистане как таковых не существует.

В районе кажущегося недосягаемым выхода брезжило солнце. Столпотворение стояло сумасшедшее, многотысячное; целые семьи пришли встречать возвращенцев с Персидского залива. Ловец вглядывался в толпу, пока не различил надпись «Прист» на табличке в руках у молодого человека в форменном блейзере отеля «Сирена». Гость отчаянно замахал — я это, я! — после чего оказался препровожден к лимузину, ждущему на небольшой VIP-парковке справа от терминала.

Поскольку аэропорт расположен в окрестностях старого Равалпинди, дорога за территорией воздушной гавани петлей вливалась в магистраль Исламабад и шла непосредственно к столице. Будучи единственной сейсмостойкой гостиницей в Слэмми, отель «Сирена» располагается при въезде в город. Ловец был удивлен, когда после совсем небольшого промежутка езды машина сделала крутой вираж вправо, а затем влево, мимо шлагбаума, служащего барьером для машин визитеров и пунктом въезда для своего собственного транспорта. Дальше лимузин вознесся по короткому крутому пандусу и остановился возле главного входа в отель.

На ресепшене его приветствовали по имени и препроводили в номер. При сопровождающем оказалось письмо для мистера Приста с логотипом американского посольства на конверте. Лучась улыбкой, гость не поскупился на чаевые, делая вид, что не подозревает о том, что номер прослушивается. Письмо оказалось от пресс-атташе посольства. Помимо слов приветствия, в нем содержалось приглашение на ужин в доме атташе. Внизу подпись: Джерри Бирн.

Оператора на ресепшене мистер Прист попросил соединить его с посольством. Соединение произошло незамедлительно, и они с Джерри Бирном обменялись обычными любезностями. Да, полет прошел замечательно, отель великолепен, номер роскошен, и на ужин он прибудет с удовольствием.

В восторге был и Джерри Бирн. Он живет в городе, в зоне Ф-7, на Сорок Третьей улице. Без знания топографии сюда так просто не добраться, так что за гостем пришлют автомобиль. Ужин без помпезности, так сказать, для своих. Гостей немного, кое-кто из друзей. Одни из Штатов, другие пакистанцы.

Оба собеседника понимали, что в разговоре незримо присутствует и третья сторона, испытывающая сейчас не восторг, а скорее скуку. Сами подумайте, какое еще чувство может навевать сиденье за пультом прослушки в подвале комплекса саманных зданий, расположенных среди лужаек и фонтанов и напоминающих больше учебное или лечебное учреждение, чем штаб тайной полиции. Именно так смотрелся комплекс на улице Хаябан-и-Сухраварди, где располагается МВР, межведомственная разведка и контрразведка Пакистана.

Ловец положил трубку. Ну ладно, пока все идет тьфу-тьфу-тьфу. Он принял душ, побрился и переоделся. Было чуть за полдень. Ловец решил пообедать пораньше и немного вздремнуть, чтобы как-то компенсировать ночной недосып. А перед обедом заказал в номер кружку ледяного пива. Для этого пришлось подписать бумагу, что он не мусульманин. Пакистан государство исламское, с неукоснительным «сухим законом», однако у отеля имелась лицензия, дающая послабление, хотя только постояльцам.

Машина пунктуально прибыла к семи: неброская (по очевидным причинам) легковушка-«японка». На улицах Слэмми таких тысячи, так что внимания не привлекает. За рулем сидел работающий при посольстве пакистанский шофер.

Дорогу он знал хорошо: вверх по проспекту Ататюрка, через Джинна-авеню, затем вдоль шоссе Назим-уддин. Знал маршрут и Ловец, но только со слов курьера из Лэнгли, давшего ориентиры в дубайском аэропорту. В качестве меры предосторожности. Хвост МВР стал заметен уже через квартал от «Сирены». Филеры добросовестно пасли «японку», пока ехали вначале мимо многоэтажек, затем вверх по Марви-роуд до Сорок Третьей улицы. В принципе, никаких сюрпризов. Сюрпризы Ловец не любил, если только они не исходили от него самого.

У дома на фасаде не хватало только надписи «охраняется государством», хотя в сущности так оно и было. Даже в США дом мог бы сойти за зажиточный городской особняк, если бы не некоторые детали. Каждое строение на Сорок Третьей улице окружали трехметровые бетонные стены вкупе с такой же высоты стальными воротами. Ворота открылись сами собой, как будто за приближением машины кто-то следил изнутри. Привратник в темной униформе и бейсболке располагал табельным оружием. Словом, обычная субурбия[357] с поправкой на местный колорит.

Особняк приятного вида, достаточно просторный, один из дюжины выделенных под жилье старшим должностным лицам за пределами посольства. На крыльце Ловца встречал сам Джерри Бирн со своей женой Линн; вместе они провели гостя на террасу в задней части дома, где всем были предложены напитки.

Здесь уже находилась одна пакистанская пара, доктор с женой. Дружно подтягивались остальные. Во двор въехало еще одно посольское авто, остальные парковались на улице. Какая-то пара была из агентства помощи, и с языка у них не сходила тема сложности уговоров религиозных фанатиков в Баджаре насчет, казалось бы, такой простой и нужной вещи, как разрешение на полиовакцинацию местным детям. Ловец знал, что здесь находится некто, с кем он, собственно, и приехал на встречу. Между тем ждали кого-то еще. Остальные гости были уже «поданы», как блюда на стол.

Наконец в сопровождении матери с отцом прибыл тот недостающий. Отец был добродушен и общителен. Он владел концессиями на добычу полудрагоценных камней в Пакистане и даже Афганистане и многословно, со смаком распространялся насчет трудностей, обступивших его бизнес в нынешней ситуации.

Его сыну было тридцать пять. В отличие от отца он был немногословен, сказав лишь, что служит в армии, хотя сам был в штатском. Насчет него Ловца тоже ввели в курс дела.

Второго американского дипломата представили как Стивена Денниса, атташе по культуре. Неплохое прикрытие. В самом деле, для пресс-атташе абсолютно естественно пригласить на ужин именитого американского журналиста и атташе по культуре.

Ловец знал, что на самом деле это второй по значимости человек в здешнем филиале ЦРУ. В отличие от него, глава Управления был разведчиком «заявленным»: ЦРУ совершенно не скрывало ни то, кто он, ни чем занимается. При любом посольстве на не вполне дружественной территории особенно интересно вычислять, кто здесь кто из так называемых «незаявленных». Как правило, у правительства имеется ряд подозреваемых, и некоторые из них — вполне обоснованно, но в целом наверняка нельзя сказать никогда. Именно эти «незаявленные» и занимаются шпионажем, обычно используя для этих целей кого-нибудь из местных, которых можно «склонить» к сотрудничеству на предмет снабжения информацией своих новых работодателей.

Атмосфера ужина была вполне непринужденная — с вином, а затем и под виски «Джони Уокер» («блэк лейбл» — излюбленный напиток всего офицерства, неважно, исламского или нет). Когда гости уже смешались меж собой за разговорами под кофеек, Стив Деннис, отправляясь на террасу, незаметно кивнул Ловцу. Тот, немного подождав, вышел следом. Третьим к ним подошел тот молодой пакистанец.

Уже вскоре по разговору стало ясно, что он не только армеец, но и агент МВР. Благодаря западному образованию, которое ему смог дать отец, он получил возможность внедряться в столичное общество британцев и американцев, доводя до слуха начальства все полезные подслушанные сведения. Однако вышло, по сути, обратное.

Постепенно его взял в обработку Стив Деннис и перевербовал. Так Джавад сделался «кротом» ЦРУ в структуре межведомственной разведки Пакистана. Именно ему и была изложена просьба Ловца. Под каким-то предлогом Джавад втихую проник в архивный отдел МВР и проштудировал записи по 2002 году вообще и Мулле Омару в частности.

— Не знаю, мистер Прист, что у вас был за источник, — негромкой скороговоркой сказал он на террасе, — но память у него хорошая. В самом деле, в две тысячи втором году состоялся тайный визит, целью которого были переговоры в Кветте с Муллой Омаром. Возглавлял делегацию генерал Шавкат. Теперь он командует всей пакистанской армией.

— А мальчик, который говорил на пушту?

— Интересно, откуда у вас эти сведения? Ведь о них даже нет подробного упоминания. Дело в том, что в делегации участвовал некий майор мотопехоты Мушарраф Али Шах. А среди пассажиров самолета и в одном гостиничном номере со своим отцом действительно значился его сын Зульфикар.

Джавад скрытно вынул свернутый листок и передал его. Там значился исламабадский адрес.

— Есть ли еще какие-то упоминания о мальчике?

— Очень скудные. Я еще раз пробил его по имени и отчеству. Похоже, отношения с родителями он порвал. Есть ссылки, что он покинул дом и отправился в северо-западную глубинку на границе с Афганистаном, чтобы примкнуть к «Лашкар-и-Тайбе». Там у нас уже много лет действуют несколько агентов. Они сообщают, что молодой человек с таким именем значился там среди числа самых ярых, воинствующих джихадистов. Его даже приняли в ряды «Бригады 313».

Ловцу доводилось слышать об этой бригаде общим числом триста тринадцать человек, по числу воинов, стоявших с Пророком в битве против сотен врагов.

— Затем он исчезает снова. Наши источники сообщают, что он мог присоединиться к клану Хаккани, чему могло способствовать его владение пушту, на котором там все разговаривают. Но где, в каком месте? Видимо, где-нибудь в пределах трех племенных районов — Северном и Южном Вазиристане или Баджаре. А затем ничего. Молчок. Упоминания об Али Шахе сходят на нет.

На террасу подышать воздухом стали выходить другие гости. Поблагодарив Джавада, бумажку Ловец прикарманил. Примерно через час посольская машина отвезла его обратно в «Сирену».

У себя в номере он проверил три или четыре мелких указателя, которые оставил перед уходом: волоски, прикрепленные слюной к зазорам между задвинутыми ящиками и замочку своей тележки. Их не было. Значит, номер обыскивали.

(обратно)

Глава 05

Теперь наряду с планом Исламабада, полученным в дубайском аэропорту от улетевшего Джона Смита, в распоряжении Ловца были также имя и адрес. Понятно, что назавтра, стоит только шагнуть за пределы отеля, как следом потянется хвост. Прежде чем укладываться спать, Ловец спустился на ресепшн и заказал на утро такси. Дежурный администратор спросил, с какой целью и куда гость думает в нем направляться.

— Да просто общий обзор достопримечательностей, — расплывчато ответил мистер Прист. — Места, куда в городе любят наведываться туристы.

В восемь утра такси уже ждало. Ловец, лучась обаятельной улыбкой «беспечного американца», поздоровался с водителем, и они тронулись.

— Мне, дружище, похоже, понадобится твоя помощь, — признался он, доверительно подаваясь на сиденье к шоферу. — Что ты мне рекомендуешь посетить?

Машина ехала по проспекту Конституции, мимо французского и японского посольств. Ловец, успевший запомнить план улиц, с энтузиазмом кивал, когда водитель указывал ему то на здание Верховного суда, то на Национальную библиотеку, то на резиденцию президента и парламент. Кивал, делал заметки. А сам время от времени исподтишка поглядывал в зеркальце заднего вида. Хвоста не было. Да и зачем он, если за рулем агент МВР?

Поездка выдалась долгой, всего с двумя остановками. Водитель провозил гостя мимо фасада поистине впечатляющей мечети Файзала, когда Ловец спросил, нельзя ли здесь делать снимки, и, услышав, что можно, сделал с десяток из окна машины.

Затем, во время проезда через Синюю зону с ее нарядными витринами, сделали первую остановку возле крупного магазина-ателье, известного как «Британский пошив». Здесь Ловец сказал шоферу, что слышал от одного своего знакомого, будто бы в этом месте всего за два дня могут пошить прекрасный костюм. Шофер кивнул — дескать, действительно так, — и лишь успел проводить взглядом азартно рванувшего внутрь американца.

Вышколенный персонал ателье оказался учтивым и услужливым. Ловец выбрал прекрасную шерстяную ткань, темно-синюю с тонкой бледненькой полоской. Его вкус был с достоинством отмечен приветственными возгласами и добрыми улыбками. Замеры заняли всего пятнадцать минут, после чего заказчика попросили возвратиться завтра на первую примерку. Ну а предоплата в долларах была принята и вовсе на ура. Заказчик же перед уходом, стушевавшись от неловкости, просил, нельзя ли воспользоваться туалетом.

Туалет, как и следовало ожидать, располагался на задах помещения, за залежами рулонов костюмной ткани. Рядом с туалетной дверью находилась еще одна. Когда проводивший Ловца администратор ушел, он пробно ее толкнул. Дверь выходила в проулок. Ловец ее закрыл, использовал писсуар по назначению и возвратился в магазин. Там его проводили к выходу. Такси терпеливо дожидалось.

Он не мог видеть, но догадывался, что, пока он здесь находится, водитель как пить дать сунется внутрь проверить, как там все обстоит. Все сбылось в точности. Шоферу-филеру сообщили, что клиент «занят в кабинке». Надо сказать, что примерочные здесь находились примерно в той же стороне, что и клозет. Так что водитель успокоился и возвратился в свое такси.

Еще одна остановка произошла при посещении рынка Кохсар, тоже местной достопримечательности. Здесь Ловец выразил желание пропустить кофейку, и ему для этого была указана кофейня при павильоне «Глория джинс». После кофе он заглянул в «Эй Эм Гросерс», где прикупил британских шоколадных печенюшек, и сказал водителю, что теперь, собственно, можно возвращаться в «Серену».

Рассчитавшись при входе в отель, Ловец еще и отвалил таксисту приличные чаевые (последние, понятно, пойдут в карман никак не МВР, а исключительно этого парня). Можно было не сомневаться, что в течение часа полный отчет о поездке будет уже подшит к досье, а в «Британский пошив» сделают проверочный звонок — так, на всякий случай.

У себя в номере Ловец накорябал и сложил стопочкой листы статьи для «Вашингтон пост». Назывался опус не иначе как «Утренняя поездка по достойному восхищения Исламабаду». Скука жутчайшая и, понятно, абсолютно недостойная публикации.

Компьютер он с собой в дорогу не взял: не хватало еще, чтобы сняли содержимое жесткого диска. Проще было отправить листы факсом из бизнес-центра отеля. Хотя понятно, что и их перехватит и прочтет тот же деятель из подвала, который скопировал и подшил копию письма от пресс-атташе.

Отобедав в ресторане «Сирены», Ловец прошел на ресепшн и объявил, что думает прогуляться. Когда он шел к выходу, какой-то полноватый молодой человек, младше Ловца на полтора десятка лет, но уже порядком раздобревший, соскребся с вестибюльного дивана, затушил сигарету, сложил газетку и тронулся следом.

Несмотря на изрядную разницу в возрасте, Ловец все-таки был морпехом и передвигаться любил стремительно. Через пару кварталов «хвост» был уже вынужден бежать трусцой, пыхтя и обильно потея. Потеряв в конце концов объект слежки, он с тяжелым сердцем подумал, как же ему теперь писать отчет. А затем смекнул: на втором своем выходе американец наверняка отправится в сторону «Британского пошива». А потому и он последовал в том же направлении. Мысли его были тревожны: начальство оплошностей не прощает.

Когда он сунул голову в дверь ателье, от сердца у него отлегло. Американец, по словам персонала, действительно находился здесь, только был «занят в кабинке». Поошивавшись напротив у салона «Мобилинк», филер нашел себе сравнительно удобный пункт наблюдения в подворотне, прислонился там к стенке и, развернув газету, умиротворенно прикурил. Объект под присмотром.

На самом же деле Ловец времени в примерочной не тратил. После того как его здесь с радостью встретили, он конфузливо объяснил, что желудок у него, видимо, не в ладах с местной кухней, и попросил, если можно, еще раз воспользоваться туалетом.

— Милости просим, — сказали ему.

— Вот спасибо. Дорогу я знаю. Тысяча извинений.

Ферингх с бушующим желудком в здешних краях предсказуем, как восход солнца. Между тем Ловец выскользнул через заднюю дверь ателье, просеменил по проулку и таким образом оказался на оживленном бульваре, как раз у проезжей части. На взмах руки к бордюру тут же причалило проезжее такси — теперь не подставное, с простым работягой-пакистанцем за рулем. Иностранцы здесь исконно лакомый кусок: катать этих ротозеев, пользуясь их наивной любознательностью, можно сколько угодно, а доллары капают.

Ловец знал, что путь предстоит кружной, но уж лучше так, чем с хвостом за спиной. Потратив в пути лишних полчаса и отдав в итоге двадцать долларов за пятидолларовый проезд, он вышел, где ему было нужно: стык двух улиц в Розовой зоне, на окраине Равалпинди, где во множестве расположены дома военных. Когда такси уехало, последние двести метров он прошел пешком.

Перед ним находился скромный, особнячком стоящий дом — аккуратный, но без роскошеств, с табличкой на английском и на урду: «Плк. М. А. Шах». Известно, что в армии день начинается и заканчивается рано. Ловец постучал. За дверью приглушенно зашаркали шаги. Дверь чуть приоткрылась. На сумрачном фоне — темное лицо, источенное заботами и тревогами, хотя некогда красивое. Наверное, миссис Шах? Явно не служанка; значит, хозяйство не зажиточное.

— Добрый день, мэм. Извините, что без предупреждения. Мне бы полковника Али Шаха. Он дома?

Из глубины жилища послышался мужской голос. Он что-то произнес на урду. Хозяйка, повернувшись, откликнулась. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге предстал мужчина, нестарый. Седоватые волосы и усы аккуратно подстрижены, щеки чисто выбриты. Военная косточка видна невооруженным глазом, хотя мундир полковник, похоже, давно сменил на штатское. Но и при этом он прямо-таки источал эдакий чопорный авторитет. Видеть у себя на пороге иностранца в строгом темном костюме было для него откровенным сюрпризом. Он слегка растерялся.

— Добрый день, сэр. Я, видимо, имею честь обращаться к полковнику Али Шаху?

Вообще-то Мушарраф был подполковником, но надбавить на погоны лишнюю звездочку ни в коем случае не мешает. Да и возражений что-то не слышно.

— Да, это я.

— Как же мне сегодня везет. С моей стороны было бы тактичнее вам вначале позвонить, но у меня, к сожалению, нет вашего домашнего телефона. Уповаю лишь на то, что не очень отвлекаю вас от текущих дел.

— Да вроде бы нет… А что, собственно, э-э…

— Дело в том, полковник, что мой добрый друг генерал Шавкат вчера за ужином сказал, что в моих поисках помочь можете именно вы. Мы бы не могли?..

Ловец деликатно кивнул на дверь, на что совсем сбитый с толку офицер посторонился и распахнул ее как можно шире. Дай ему сейчас волю, он бы застыл навытяжку в салюте, как при проходе главнокомандующего. Подумать только: этот иностранец ужинал с самим генералом Шавкатом!

— Что же это я, — шутливо укорил себя Мушарраф, — забыл все законы офицерской чести. Прошу вас, проходите.

Он провел гостя в скромно обставленную гостиную. Жена неловко застыла на пороге.

— Чаю, — буркнул Мушарраф, и она заспешила выполнять приказание, которое ей давалось, видимо, только в присутствии почетных гостей.

Ловец протянул визитку на имя Дэна Приста, штатного журналиста «Вашингтон пост».

— Сэр, — начал он. — Мой редактор, заручившись полным одобрением вашего правительства, просил меня написать очерк о Мулле Омаре. Как вы понимаете, даже спустя все эти годы его фигура остается во многом завуалированной и малоизвестной. Так вот, генерал без лишних ушей довел до меня, что вы с этим загадочным затворником встречались и беседовали.

— Гм. Я, право, и не знаю…

— Да бросьте вы, полковник, не скромничайте. Мой друг генерал Шавкат сказал, что вы двенадцать лет назад сопровождали его в Кветту и сыграли там в двусторонних переговорах с Муллой Омаром неоценимую роль.

При этих комплиментах со стороны американца подполковник Али Шах заметно выпрямил спину. Значит, генерал Шавкат его действительно заметил и оценил по заслугам. Сцепив перед собой пальцы, Мушарраф робко согласился, что действительно разговаривал с одноглазым лидером «Талибана».

Жена подала чай. Когда она разливала его по чашкам, Ловец обратил внимание, какие у нее необыкновенные, нефритово-зеленые глаза. Он об этом прежде слышал: горцы из племен, проживающих вдоль линии Дюрана, этой дикой границы между Афганистаном и Пакистаном, отличаются редкой своеобразной красотой.

Известно, что две тысячи триста лет назад Александр Македонский — юный бог совсем еще молодого мира, именуемый в Азии Искандером Двурогим, — после победоносного персидского похода проходил через эти горы на пути в Индию, которую тоже думал покорить. А на обратном пути его воины, измотанные тяготами переходов и битв, стали массово дезертировать. Не имея возможности возвратиться на родные холмы Македонии, они оседали в этих горах и долинах, где обзаводились семьями и, забросив военное ремесло, начинали возделывать землю или пасти скот.

У девчурки, что в деревушке Кала-и-Зай выглядывала из-за халата Махмуда Гула, глаза были васильково-синие, а не карие, как у жителей Пенджаба. А какие они, кстати сказать, у сына Мушаррафа? Может, действительно янтарного цвета, как сообщал Махмуд Гул?

Еще толком не приступили к чаепитию, как разговор был уже закончен. Ловец даже не предполагал, что он окажется таким коротким.

— Мне говорили, полковник, что вас в той поездке сопровождал сын, который говорил на пушту.

Бывший офицер поднялся со стула с прямой, как шомпол, спиной.

— Вы ошибаетесь, мистер Прист, — с горькой уязвленностью сказал он. — У меня нет сына.

Встал и Ловец, с виноватым видом поставив чашку.

— Простите. Мне просто дали понять… Насчет молодого человека по имени Зульфикар…

Подполковник деревянным шагом прошел к окну и уставился наружу, заложив руки за спину. При этом он гневно пристукивал ступней, хотя на кого именно этот гнев направлен — на гостя или на сына, — понять было сложно.

— Повторяю: у меня нет сына. И боюсь, сэр, больше ничем вам помочь не могу.

Последовала ледяная пауза, явно намекающая иностранцу, что ему пора идти. Ловец исподтишка глянул на жену подполковника. В ее нефритово-зеленых глазах стояли слезы. Налицо была семейная драма, причем, похоже, с многолетней историей.

Промямлив что-то неловко-извинительное, Ловец направился к двери. К выходу его провожала жена Мушаррафа. Берясь за дверную ручку, он истово прошептал:

— Сожалею, госпожа. Очень, очень сожалею.

Английским она, скорее всего, не владела, равно как и арабским, но вездесущее слово «сорри» в силу его общеупотребимости могла понять. Женщина подняла полные слез глаза и, увидев в них живое сочувствие, кивнула. На этом дверь за спиной у Ловца закрылась.

Пройдя с полчаса пешком, он вышел на шоссе в аэропорт и поймал такси в город. В отеле у себя из номера Ловец позвонил атташе по культуре. Если звонок и прослушивался (что почти наверняка), то разговор звучал достаточно невинно:

— Приветствую, это Дэн Прист. Я тут подумал: у вас же где-то должны быть материалы по традиционной музыке Пенджаба и горских племен?

— Безусловно, да, — ответил цэрэушник.

— Вот здорово. У меня тут наклевывается неплохой репортаж. Вы не можете завезти мне тот материал в «Серену»? Заодно почаевничаем в вестибюле.

— Почему бы нет, Дэн. Семь вечера вас устроит?

— Более чем. Стало быть, до встречи?

Вечером за чаем Ловец объяснил, что ему нужно для завтрашнего дня. Завтра пятница, священный для мусульман день, и подполковник отправится в мечеть на общую молитву — мероприятие обязательное, пропустить которое никак нельзя. При этом жен правоверные с собой не берут. Это вам не Кемп-Лиджен.

Когда цэрэушник ушел, Ловец через консьержа забронировал себе вылет «Этихадом» в Катар, с пересадкой на рейс «Бритиш эруэйз» в Лондон. Наутро, когда Ловец налегке, с одним лишь кейсом, появился внизу, его при входе уже ждало авто — тоже малоприметное, но с посольскими номерами, препятствующими доступу посторонних и вообще контакту с пассажирами. За рулем находился седовласый американец — ветеран посольской службы, за годы езды изучивший город до тонкостей. Рядом с ним сидел молодой сотрудник госдепа, добровольно избравший дома на языковых курсах пушту в качестве своего второго иностранного языка. Ловец забрался на заднее сиденье и назвал адрес. Когда машина съехала с пандуса отеля, следом тронулся «хвост» из МВР.

На конце улицы, где стоял дом подполковника Али Шаха, они дождались, пока на пятничную молитву в мечеть не уйдут все мужчины. Лишь после этого Ловец распорядился высадить его у двери.

Открыла опять же миссис Шах, которая тут же пришла в беспокойство и стала встревоженно объяснять, что ее мужа нет дома и вернется он через час, никак не раньше. Говорила она на пушту. Молодой сотрудник посольства на это сказал, что полковник просил их дожидаться его здесь. Миссис Шах это не успокоило, поскольку ей муж таких указаний не давал. Тем не менее визитеров она впустила и провела в гостиную. Отлучиться не посмела, но не рискнула и садиться, а стояла, в неуверенности переминаясь с ноги на ногу. Тогда Ловец жестом указал на кресло, стоящее напротив.

— Очень вас прошу, миссис Шах, успокоиться и не тревожиться по поводу моего повторного визита. Я пришел извиниться за вчерашнее. Мне не хотелось обидеть вашего супруга. И в знак искренности своего сожаления я принес маленький подарок.

Он выставил на низенький столик бутылку «Джонни Уокера», знаменитый «блэк лейбл». Когда его слова были переведены, миссис Шах с нервной улыбкой села.

— Миссис Шах, увы, я и понятия не имел, что в отношениях отца и сына произошел раскол, — с чувством произнес Ловец. — Какая вопиющая бестактность с моей стороны, и какая трагедия для вас как матери! А ведь мне рассказывали, что ваш мальчик, Зульфикар, был очень талантлив. Еще бы: ведь он говорил и на английском, и на урду, и на пушту… Между прочим, готов поспорить, что своим талантом к языкам он обязан вам.

Женщина медленно кивнула; на ее ресницах снова заблестели слезы.

— Мне почему-то кажется, что он был не только умен, но и симпатичен. У вас, кстати, нет где-нибудь фотографии вашего Зульфикара, пусть даже совсем юного? Очень бы хотелось убедиться в правоте моих слов.

По ее щеке переливчатой жемчужиной скатилась слеза. В самом деле, какая мать может забыть красоту своего ребенка, которого она малышом носила у груди? Женщина снова молча кивнула.

— Вот бы взглянуть — мечтательно вздохнул Ловец. — Может, покажете? С вашего позволения, конечно.

Польщенная столь непривычной для нее учтивостью, женщина бесшумно поднялась и вышла из комнаты. Где-то в доме у нее имелся тайник, где она вопреки воле мужа держала фотографии своего давно утраченного сына. Когда она возвратилась, в ее руках находился один-единственный снимок в кожаной рамочке.

Школьный выпускной. На снимке в объектив счастливо улыбались двое юнцов. Джихадом здесь, судя по всему, еще и не пахло. Какое там: конец беспечной школьной поры, впереди не менее занятное студенческое житье… В руках путевка в жизнь в виде школьных аттестатов, а судя по тому, как подростки притиснулись друг к другу плечами, по жизни они друзья неразлейвода. Вот тебе и «неразлей»… Спрашивать, который из мальчиков Зульфикар, не было необходимости: определенно вот этот, с золотисто-янтарными глазами. Ловец, приязненно поразглядывав снимок, аккуратно его вернул.

— Да, я действительно был прав, — с кротко-задумчивой улыбкой произнес он, возвращая фотографию, а посольскому сотруднику вполголоса сказал: — Скажи по мобильнику шоферу, чтобы постучался в дверь.

— Да он и так у двери, снаружи.

— Делай, как я прошу.

Чиновник позвонил. Миссис Шах, само собой, не поняла ни слова и лишь тревожно встрепенулась, когда через считаные секунды в дверь со стороны прихожей резко постучали. Кто бы это? Во всяком случае, не муж: он еще на молитве, да и вошел бы без стука. А гостей они не ждут. Встав, она растерянно огляделась, вслед за чем выдвинула в серванте ящик и сунула фото туда. Между тем в дверь снова постучали, еще настойчивей. Женщина торопливо вышла из комнаты.

Подскочив к серванту, Ловец вынул из ящика фото и дважды щелкнул его на айфон. К моменту, когда миссис Шах возвратилась в компании явно озадаченного шофера, ее старший гость уже снова сидел в кресле, а младший стоял рядом с растерянным видом.

— Ну что, — вставая, с теплой улыбкой произнесЛовец, — пора. А то опоздаю на самолет. Жалею лишь о том, миссис Шах, что не смог дождаться вашего супруга. Передайте ему от меня самый теплый привет, а также извинения, если я невзначай задел его чувства.

Все это было пунктуально переведено, после чего гости благополучно откланялись, а хозяйка после их отъезда спрятала драгоценную для нее фотографию обратно в тайник.

По дороге в аэропорт Ловец увеличил фото на своем айфоне и какое-то время вдумчиво его разглядывал. Жестоким он не был и вовсе не имел желания обманывать ту некогда красивую женщину с нефритово-зелеными глазами. Как, скажите на милость, сказать матери, все еще плачущей по своему утерянному мальчику, что вы думаете изловить его и уничтожить за то, что он сделался таким чудовищем?

Через двадцать часов самолет произвел посадку в вашингтонском аэропорту имени Даллеса.

Согнувшись в тесном пространстве мансарды (а проще говоря, чердака) дома в Кентервилле, он неотрывно смотрел на экран. Рядом за клавиатурой восседал Ариэль — ни дать ни взять пианист перед концертным роялем. Он полностью владел и собой, и обстановкой: через поставленное СОТПом оборудование весь мир лежал у его ног. От легкого заикания у паренька не осталось и следа; пальцы уверенно порхали по клавиатуре, а образы вспыхивали и гасли, сменяя друг друга в такт его комментариям о сделанном.

— Интернет-траффик Тролля исходит отсюда, — сказал он.

Картинки были с Google Earth, но он их как-то улучшил — добавил резкости, что ли. Из ближнего космоса наблюдатель стремглав несся к Земле, словно воздушный смельчак Феликс Баумгартнер.[358] Вот экран заполонили Аравийский полуостров и Африканский Рог, но ненадолго: камера с захватывающей дух быстротой пикировала вниз и вниз, и вместе с ее снижением разворачивалась наземная панорама. Наконец пикирование прервалось, и ястребиный глаз камеры словно завис над квадратной землисто-серой крышей, которую окружал вроде как внутренний двор с воротами. На дворе были припаркованы два фургона.

— Проповедник на самом деле не в Йемене, как вы предполагали, — сказал Ариэль, — а в Сомали. Это Кисмайо, на южном побережье.

Ловец зачарованно, во все глаза смотрел. Они заблуждались — и ЦРУ, и СОТП, и Центр Антитеррора, — полагая, что объект их преследования перебрался из Пакистана в Йемен. Быть может, Проповедник какое-то время и пробыл там, но затем переместился, изыскивая прибежище не у АКАП («Аль-Каиды на Арабском Полуострове»), а у фанатиков из АКАР — «Аль-Каиды Африканского Рога», в прошлом звавшейся «Аш-Шабаб». Нынче эта организация контролирует всю южную половину Сомали, одну из самых «отвязных» стран не только Африки, но и всего мира.

Для исследований здесь был непочатый край. Как известно, за пределами охраняемого анклава, опоясывающего символическую столицу Сомали Могадишо, эта страна фактически запрещена для посещения — особенно после гибели восемнадцати рейнджеров в инциденте, получившем название «Падение „Черного ястреба“». Это происшествие намертво впечаталось в память американских военных, причем память крайне отрицательную.

В международном масштабе Сомали если чем и славилась, так это пиратами, вот уже с десяток лет промышляющими захватом и угоном кораблей у побережья с целью их дальнейшего выкупа — как самих судов, так и их грузов с экипажами — за миллионы и миллионы долларов. Но пираты орудовали в основном на северо-востоке, в Пунтленде — дикой пустынной местности, населенной воинственными племенами, которые английский писатель и путешественник Ричард Бертон еще в девятнадцатом веке окрестил «самым диким и злобным народом на свете».

Что касается Кисмайо, то он располагался далеко на юге, в двухстах километрах севернее кенийской границы. В колониальную эпоху город представлял собой преуспевающий центр торговли и ремесел, подконтрольный Италии; теперь же он выродился в облезлые, кишащие людьми и крысами трущобы, заправляли которыми фанатики джихадизма, причем такие, что оголтелыми их считали даже исламские фундаменталисты.

— Ты знаешь, что это за строение? — поинтересовался Ловец.

— Нет. Склад или большой сарай — короче, не знаю. Но вот отсюда Тролль и заведует всей своей фан-базой. Тут и его компьютер находится.

— А он знает, что тебе об этом известно?

— Нет, конечно, — хитровато улыбнулся паренек. — Он меня так ни разу и не засек. И продолжает пухнуть над своей фан-базой. Иначе, если б он узнал, что за ним следят, он сразу бы сдристнул.

Ловец осторожно спустился с мансарды по лесенке. Все данные с компьютера будут переданы в СОТП. Для этого сюда по команде выслан небольшой беспилотник, который, бесшумно и незримо кружа в вышине, будет днями и ночами неусыпно выведывать, высматривать и выслушивать все интернет-шепоты и шорохи, сканировать местность в режиме тепловизора, фиксировать все приходы и уходы. А увиденное будет в реальном времени передаваться на экраны базы ВВС «Крич» в Неваде или в Тампу во Флориде, а оттуда прямиком в СОТП. Пока же, в промежутке, можно вплотную заняться тем, что привезено из Исламабада.

Ловец часами рассматривал снимок, сделанный тайком с фотографии, бережно хранимой миссис Али Шах. По его требованию лаборатория довела изображение до отменного качества. Глядя на лица этих двоих улыбающихся юнцов, он размышлял, где же они теперь. Юноша, что справа, во внимание не брался. Пытливый взгляд Ловца был сосредоточен целиком на юноше с янтарными глазами. Так, наверное, генерал Монтгомери в годы Второй мировой разглядывал фотографию германского «Лиса Пустыни» Роммеля, рассчитывая при этом свои дальнейшие действия.

На фото юноше было семнадцать. То есть еще до того, как он пропитался ядом радикального ислама; до событий Одиннадцатого сентября, до переговоров в Кветте, до того как он порвал с семьей и ушел к убийцам из «Лашкар-и-Тайбы», «Бригады 313» и клана Хаккани. Атмосфера религиозного фанатизма, ненависти, обязательное присутствие при ритуальных казнях; тяжкая жизнь в горах, где господствуют племенные союзы, — все это должно было неизбежно сказаться на лице смеющегося мальчика.

Ловец выслал нынешнюю фотографию Проповедника (даром что в маске), а также левую половину исламабадского снимка, в ряд нужных инстанций — в частности, Информационную службу уголовной юстиции и отделение ФБР в Кларксберге, штат Западная Вирджиния, где в лаборатории есть спецотдел по изучению старения лиц. Туда он обратился с просьбой представить ему это лицо в его теперешнем виде. После этого он отправился к Грэю Фоксу.

Директор СОТП воспринял информацию с одобрением. Теперь они наконец располагают именем. А скоро появится и лицо. Есть в наличии страна и, может статься, город.

— Вы думаете, он обитает здесь, на этом складе в Кисмайо? — спросил Серый Лис.

— Сомневаюсь. У него, похоже, бзик неуловимости. Скорее всего, он проживает где-то в другом месте, а проповеди записывает на камеру в отдельной комнатушке. При этом сзади разворачивается полотнище с сурами из Корана, которое видно на экране. После этого ассистент, известный нам как Тролль, забирает запись и передает ее из Кисмайо. Пока он не в ловушке и чувствует себя вполне вольготно.

— И что дальше?

— Мне нужен беспилотик над тем складом, причем на постоянной основе. Хорошо бы низколетающий, чтобы снять этот ангар сбоку — может, там какая-нибудь вывеска с названием конторы. Хотя это мало о чем говорит; скорее всего, так, для отвода глаз. Тем не менее мне нужно установить владельца.

Перед глазами Грэй Фокса был снимок из космоса — достаточно четкий, хотя чего тут удивляться: военные технологии позволяют с высоты пятнадцати километров запросто считать заклепки.

— Я свяжусь с парнями, что командуют дронами. У них есть пусковые установки на юге в Кении, на западе в Эфиопии, в Джибути на севере, и еще ЦРУ прячет у себя установку в анклаве Могадишо. Так что снимки будут. Ну, так что: теперь, имея в распоряжении его имя и лицо, которое он так тщательно скрывает, вы намерены сорвать с него маску?

— Пока нет. У меня есть другая задумка.

— Что ж, Ловец. Ваш ход. Действуйте.

— Да, вот еще что. Думаю, нам за спиной не помешала бы поддержка в виде ОКСО. Нет ли у ЦРУ или еще у кого-нибудь тайного агента, внедренного на юге Сомали?

Спустя неделю произошли четыре события, произошли почти одновременно. Ловец в те дни погружался в исполненную трагизма историю Сомали. Когда-то их было не одно, а целых три: прежде всего так называемый Французский Берег Сомали на севере, который именовался теперь Джибути и все еще находился под сильным французским влиянием. Здесь на постоянной основе располагался гарнизон французского Иностранного легиона, а также огромная американская база, одна аренда места под которую съедала круглую сумму. Также на севере, на территории бывшей колонии Британский Сомалиленд, ныне располагалось самопровозглашенное государство (только уже без пометки «британский») — небольшое, достаточно тихое и даже демократичное, но почему-то не признанное в качестве национального. Основную же часть составляло Итальянское Сомали, которое по итогам Второй мировой было конфисковано и какое-то время управлялось британцами, а затем получило независимость. После нескольких лет обычного для здешних мест диктаторского режима некогда процветающая и в чем-то даже изысканная колония, где любили проводить отпуска зажиточные итальянцы, сорвалась в пучину гражданской войны. Клан пошел на клан, племя — на племя, воитель — на воителя; сплошной огненно-кровавый хаос в алчном стремлении к превосходству. В итоге, когда Могадишо и Кисмайо превратились фактически в груду развалин, мировое сообщество просто махнуло на эту пропащую страну рукой.

Былая слава (и опять дурная) возвратилась к ней, когда вконец обнищавшие рыбаки на севере занялись пиратством, а юг страны погряз в радикальном исламе. Поднял голову «Аш-Шабаб», причем не как побочная ветвь, а как полномасштабный союзник «Аль-Каиды», и подмял под себя весь юг. Хрупкой веточкой посреди этого бардака торчала Могадишо — чисто символическая столица этого насквозь коррумпированного, деспотичного квазигосударства, живущего на зарубежные дотации; не государства даже, а скорее анклава, чьи зыбкие границы охранялись смешанной армией кенийцев, эфиопов, угандийцев и бурундийцев. А внутри этой стены как в бездонную бочку лились иностранные деньги на какие-то там «программы помощи» да шастали всевозможные шпионы, до смешного нелепо прикидываясь кураторами этих самых программ, а также некоммерческих и неправительственных организаций.

В то время как Ловец у себя в кабинете, подперев голову руками, читал на плазменном экране информацию и отсматривал образы, в небесной вышине над Кисмайо занял позицию разведывательный беспилотник «глобал хок». Без вооружения, но и задание было не боевое, а такое, для обозначения которого существует аббревиатура ДПБВ: «дальний полет на большой высоте».

Дрон вылетел с расположенного в соседней Кении объекта, где в тропической духоте парились несколько американских солдат и техников, отлучаясь посменно отдышаться в снабженные кондиционерами домики якобы выездной съемочной бригады. В распоряжении этих «киносъемщиков» имелось четыре беспилотника RQ-4, из которых два сейчас находились в воздухе.

До поступления нового приказа в вышине парил один: наблюдал за кенийско-сомалийской границей и прибрежными водами, отслеживая случаи нападения на суда и незаконного пересечения границы. Новый приказ вменял барражирование над некогда коммерческой зоной в Кисмайо и наблюдение там за строительным объектом. Поскольку дроны дежурят посменно, это означало, что теперь задействованы все четыре аппарата.

Продолжительность полета без дозаправки у «глобал хока» составляет тридцать пять часов, так что, находясь сравнительно недалеко от базы, из них он может безотлучно кружить над мишенью все тридцать. С высоты в семнадцать километров (почти вдвое выше пассажирского авиалайнера) за день он способен охватывать площадь до семидесяти тысяч квадратных километров. При этом, если требуется узконаправленное наблюдение, он может сужать свой луч до семикилометрового пятачка и при этом выдавать изображение изумительного качества.

Беспилотник над Кисмайо был снабжен радаром с синтезированной апертурой, электронно-оптической и инфракрасной в зависимости от времени суток и условий видимости. Он же мог «вслушиваться» в передачи на любой частоте и мощности, даже самой малой, а также «вынюхивать» изменения очагов теплоты, излучаемых человеческими телами при перемещении снаружи и даже внутри строения. Все собранные данные моментально, за долю секунды переносились напрямую в Неваду.

Второе, что произошло, — это возвращение из Кларксберга скорректированных фотографий. Эксперты обратили внимание, что на экранном изображении в нижней части лица ткань маски слегка выступает вперед. Это дало повод к догадке, что там, внутри, находится пышная борода. Поэтому из спецотдела были присланы два варианта — с бородой и без.

Была также проделана работа с характерными морщинками на лбу и вокруг глаз, что придало лицу возраста, а также жесткости. В углах рта и на скулах лежала печать жестокосердия. Безвозвратно канули прежняя ребячья мягкость и веселость.

Не успел Ловец закончить изучение новых фотоснимков, как на связь вышел Ариэль.

— Там в строении, похоже, есть еще и второй компьютер, — сообщил он. — Только он проповедей не передает. Тот, кто за ним сидит — по всей видимости, Тролль, — благодарит за какой-то там чек. Какой именно, непонятно. Но кто-то с тем ангаром определенно имэйлится.

А буквально следом позвонил Грэй Фокс. С однозначно отрицательной информацией. «Крота» в «Аш-Шабабе» нет ни у кого.

— Ответ в целом такой: хотите сунуться в это пекло — действуйте на свой страх и риск.

(обратно)

Глава 06

Почему он не подумал об этом, еще находясь в Исламабаде? Ловец мысленно дал себе пинка за ротозейство. Джавад, тот самый «крот» ЦРУ в пакистанской межведомственной разведке, сказал, что юный Зульфикар Али Шах исчез со всех радаров примерно к 2004 году, когда влился в состав антикашмирской террористической группы «Лашкар-и-Тайба».

С той поры о нем не было ни слуху ни духу. Но — лишь под этим именем. Возможность существования альтернативной линии дошла до Ловца лишь тогда, когда он у себя в кабинете разглядывал бородатое лицо на фотографии. Он тут же обратился в ЦРУ с просьбой связаться с Джавадом и задать простой вопрос: не слыхал ли кто-либо из агентов, действующих в различных террористических группах гибельного приграничья, о некоем террористе с янтарными глазами?

Сам он с аналогичной просьбой думал сделать еще один визит, но уже не в Лэнгли.

Для этого Ловец снова воспользовался своим официальным авто, только облачился при этом в строгий костюм с сорочкой и галстуком. После Одиннадцатого сентября посольство Великобритании на Массачусетс-авеню находилось под усиленной охраной. Его величавое здание стояло рядом с Военно-морской обсерваторией, где размещалась канцелярия вице-президента, тоже тщательно охраняемая.

Вход в посольство — не через фасадный портик с колоннадой, а сбоку, из небольшой улочки. Машину Ловец остановил возле будки со шлагбаумом и подал свое удостоверение поверх приопущенного оконного стекла. Привратник взялся о чем-то консультироваться в громоздкую трубку переносного телефона. Что именно он услышал в ответ, неизвестно, но шлагбаум поднялся, давая машине возможность заехать на небольшую внутреннюю парковку. Следует отметить, что сошки помельче паркуются снаружи и заходят пешком. С местом здесь негусто.

Дверь была гораздо менее помпезной, чем на главном входе со стороны портика. По соображениям безопасности она теперь вообще использовалась нечасто, разве что при проходе самого посла и наиболее именитых американских визитеров. Внутри Ловец повернул в сторону стеклянного тамбура, где снова предъявил удостоверение на имя некоего «полковника Джеймса Джексона».

Опять консультация по телефону, а затем просьба присесть. Через пару минут разъехались створки лифта и наружу показался молодой человек, судя по всему, младший в здешней служебной иерархии.

— Полковник Джексон? — спросил он вежливо, даром что больше в вестибюле никого не было. Он тоже взыскательно оглядел удостоверение, а затем кивнул: — Прошу следовать за мной, сэр.

Как и предполагал Ловец, нужный ему офис располагался на пятом этаже, который занимал атташе по обороне. Американским уборщикам доступ сюда заказан. Уборку здесь делают хоть и низшие, но все равно британские формы жизни.

На этаже молодой человек повел Ловца коридором мимо череды дверей с табличками, указывающими имя и должность хозяина кабинета. Наконец они подошли к двери без названия и щелью для карточки вместо ручки. Молодой человек деликатно постучал и по команде изнутри провел через считывающее устройство карточку, жестом приглашая Ловца зайти. Идти за гостем следом он не отважился, лишь аккуратно прикрыл за ним дверь.

Ловец оказался в элегантном помещении с пуленепробиваемыми стеклами, выходящими на проспект снаружи. Это был кабинет, но, безусловно, не «пузырь», где проводятся лишь конференции космической значимости. Располагалась комната по центру здания, и со всех сторон ее окружала подушка вакуума без окон. Техника нацеливания на окно луча, через который по вибрациям считываются происходящие внутри помещения разговоры, применялась в годы холодной войны к американскому посольству в Москве, отчего пришлось заново перестроить все здание.

Человек, вышедший из-за стола с протянутой для пожатия рукой, был одет в костюм с полосатым галстуком, который Ловец, проведший несколько лет в Лондоне, истолковал как признак хорошего вкуса. В тонкостях он разбирался не настолько, чтобы узнать фирменные цвета Хэрроу.[359]

— Полковник Джексон? Милости прошу. Похоже, это первая наша встреча. Конрад Эрмитедж. Возьму на себя смелость предложить кофе. Как вы к этому относитесь?

Недавно прибывший из Лондона Конрад Эрмитедж был главой представительства. Ему ничего не стоило попросить принести поднос одну из гламурных молодых секретарш, работающих на этаже, но он предпочитал все делать сам. Эрмитедж был главой Секретной разведслужбы Великобритании. Нагрянувшего визитера он знал от своего предшественника и к встрече относился одобрительно. Сознавание общего дела, общего интереса и общего врага было взаимным.

— Так чем могу служить?

— Одна деликатная просьба. Попытаюсь вкратце ее изложить. Возможно, я мог бы ограничиться электронным письмом, но подумал, что рано или поздно нам все равно предстоит встретиться. Поэтому я, с вашего позволения, сразу перейду к сути.

— Всецело с вами согласен. Так в чем же деликатность?

— Располагает ли ваша служба контактом, а еще лучше постоянным агентом, в сомалийском «Аш-Шабабе»?

— Эк куда хватили! Вот уж и вправду деликатность… Эта информация мне не по зубам. У нас, понятно, есть база данных. Я могу посмотреть. Речь, я так понимаю, идет о Проповеднике?

Ясновидящим Эрмитедж не был. Он знал, кто такой Ловец и чем занимается. В Британии от рук молодых фанатиков, вдохновленных словесами Проповедника, погибли уже четверо человек. В Америке их погибло семь. И разведки обеих стран имели указания от своих правительств положить конец и злодеяниям, и самому этому человеку.

— По всей видимости, — не стал отрицать Ловец.

— Тогда очень хорошо. Как вам, вероятно, известно, у нас, как и у ваших друзей из Лэнгли, есть представительство в Могадишо. Если же у них есть кто-то в диких местах, то не удивлюсь, если они предложат совместную операцию. К утру мой вопрос будет уже в лондонском офисе.

Ждать ответа пришлось всего два дня, но он был по сути таким же, что и от ЦРУ. Так что Эрмитедж был прав: если бы хоть одна из стран имела на юге Сомали своего осведомителя, он был бы слишком ценным, чтобы им не поделиться, а вместе с ним и ценой, и результатом.

Ответ от Джавада из МВР оказался более полезным. Один из тех, кому он якобы отчитывался о своем шпионаже против американцев, имел контакт с пресловутым «Крылом С», которое во всех смыслах покрывало множество мелких и средних групп, относящих себя к джихадизму и насилию, наводняющему приграничную полосу от Кашмира до Кветты.

Для Джавада было бы весьма рискованно действовать в открытую: это сняло бы с него прикрытие и выявило, кто его истинные работодатели. Однако часть его работы в МВР состояла в официальном доступе к американцам; более того, в их компании он был завсегдатаем. И он сделал вид, что якобы подслушал на фуршете разговор между двумя дипломатами. Человек, контактировавший с «Крылом С», любопытства ради сверился с базой данных, а Джавад, стоя у него за спиной, разглядел файл, к которому у представителя был доступ.

Джаваду по завершении связи человек из «Крыла С» велел сказать янки, что ничего не видел. Джавад же позднее, к ночи, снова зашел в базу данных и проглядел тот файл.

Информация насчитывала уже несколько лет, но там кое-что упоминалось. Фактически это было сообщение шпиона МВР о «Бригаде 313» Ильяса Кашмири, состоящей из фанатиков и убийц. В ней упоминался недавно прибывший из «Лашкар-и-Тайбы» фанатик, которому набеги на Кашмир казались слишком мягкими. Тот молодой новобранец говорил на арабском, пушту и урду, что поспособствовало его приему в «Бригаду 313». Бригада состояла в основном из арабов, которые тесно взаимодействовали с говорящим на пушту Кланом Хаккани. В сообщении подчеркивалось, что этот человек полезен, но его еще предстоит опробовать как бойца. У него были глаза янтарного цвета, а представлялся он как Абу Аззам.

Теперь понятно, почему он десять лет назад исчез. Сменил террористическую группу и свое имя.

Американский центр антитеррора располагал обширной базой данных по джихадистским группировкам, и стоило вбить там имя Абу Аззама, как сведения посыпались, словно из рога изобилия.

Во времена советской оккупации в Афганистане значилось семеро главарей моджахедов, которым Запад аплодировал, гордо именуя их «патриотами», «партизанами» и «борцами за свободу». Им, и только им, уходили крупные денежные суммы и оружие, поставляемое в афганские горы для борьбы с русскими. А когда с выводом войск в Россию укатил последний советский танк, двое из этих «борцов» тут же превратились в коварных убийц, которыми они, собственно, всегда и были. Одного из них звали Гульбеддин Хекматияр, а второго — Джалалутдин Хаккани.

И когда к власти, сметя полевых командиров, пришел «Талибан», Хаккани в своей родной провинции Пактия быстро переметнулся на его сторону и стал командиром сил талибов. После поражения в противостоянии американцам и Северному союзу он снова перешел — на этот раз через границу в Вазиристан, на пакистанскую территорию, где при посредстве своих троих сыновей создал клан Хаккани, состоящий преимущественно из пакистанских талибов.

Она стала базой для атак через границу на войска США и НАТО, а также для противостояния пакистанскому правительству Первеза Мушаррафа, ставшего союзником США. К своей сети Хаккани привлек уцелевших активистов «Аль-Каиды» из тех, что еще не перебиты и не в тюрьме, а также других исламских фанатиков. Одним из них и был Ильяс Кашмири, который привел свою «Бригаду 313», часть Армии Теней.

Из всего этого напрашивался вывод, что среди них был и фанатичный, амбициозный Зульфикар Али Шах, он же Абу Аззам. Ловец не знал, что, помимо этого, Абу Аззам, избегая рискованных вылазок в Афганистан, пристрастился к убийствам и стал в «Бригаде 313» заправским, любящим свое дело палачом.

Как известно, земля слухом полнится. А потому главари клана Хаккани, «Талибана», «Аль-Каиды» и «Бригады 313» стали постепенно, один за одним, выслеживаться американцами, становясь мишенями для беспилотников. В своих горных твердынях они были недоступны для военных контратак, а пакистанская армия несла тяжелые потери. Но они не могли надолго спрятаться от дронов, которые беззвучно и незримо кружили у них над головой, все высматривая, выведывая и выслушивая. Под ударами ракет ВЦМ — высокоценные мишени — разлетались на куски. На место убитых главарей заступали другие, которых тоже разрывало на кусочки, и так без конца, пока статус полевого командира не стал фактически означать смертный приговор.

Однако старые связи «Крыла С» пакистанской разведки с «Талибаном» не умирали. Ведь МВР его фактически породила, а потому никогда не забывала одного нехитрого предсказания: у янки есть часы, но у афганцев есть время. Настанет день, подсчитали там, и американцы, собрав вещички, уйдут. И вот тогда «Талибан» сможет прибрать Афганистан обратно к рукам. Пакистану же не нужны на своих границах сразу два врага, Индия и Афганистан. Достаточно одного, и это будет непременно Индия.

В массе активированной Ловцом информации была и еще одна глава. «Бригада 313» со своими главарями, в их числе и Кашмири, частично канула в Лету, зависла на краю, но затем преобразовалась в еще более фанатичный и садистский «Хорасан» с Абу Аззамом чуть ли не по центру.

«Хорасан» состоял не более чем из двухсот пятидесяти боевиков, в основном арабов и узбеков, нацеленных на местных, что приторговывали информацией оплачиваемым США агентам, в частности сведениями насчет местонахождения моджахедовских «шишек». Иметь собственную разведслужбу у «Хорасана» не хватало таланта, однако на запугивание посредством публичных пыток и казней большого ума не надо, а материала завались.

Всякий раз, когда пущенная дроном ракета сметала очередной дом с главарем бандформирования, в деревушку прибывали молодчики из «Хорасана» и, схватив парочку местных, устраивали так называемые «суды», которым предшествовали допросы с крайними мерами воздействия: электрошок, электродрель или раскаленные докрасна прутья. Как правило, на таком суде председательствовал имам или мулла, часто самоназначенец. Признания на таких судилищах были почти всегда гарантированы, а приговоры почти без исключения смертные.

Обычным способом умерщвления здесь являлось перерезание горла — милостивая процедура вспарывания острейшим ножом. При этом быстрый боковой надрез вскрывает яремную вену, сонную артерию, трахею и пищевод, что влечет мгновенную смерть.

Однако коз так не убивают, поскольку для того, чтобы мясо становилось нежнее, нужно, чтобы максимально вытекла кровь. И тогда горло вскрывается секуще-пилящим движением спереди. Для того, чтобы осужденный помучился, а также для демонстрации презрения, используется именно «козий» метод.

После вынесения приговора мулла усаживается и наблюдает, как тот приводится в исполнение. Одним из таких исполнителей был как раз Абу Аззам.

В файле значилось и кое-что еще. Примерно в 2009 году в горных мечетях Северного и Южного Вазиристана объявляется некий странствующий проповедник. Имени в файле не значилось; лишь упоминалось, что он говорил на урду, арабском и пушту, а также что он был самым красноречивым оратором, приводящим верующих в состояние религиозного экстаза. Затем, в 2010 году, он исчезает. И больше о нем в Пакистане не слышно.

Сидящие в углу вашингтонского бара «Мандарин ориентал» двое мужчин внимания к себе не привлекали. Потому как вроде бы и нечем. Обоим на вид лет по сорок пять, оба в темных костюмах с галстуками в тон. Оба худые и прямые — похоже, что военные, с трудноуловимыми, но характерными признаками, выдающими, что оба «бывали в боях».

Одним из них был Ловец. Второй представился Саймоном Джорданом. Он не любил встречаться с незнакомцами в стенах посольства, когда это с таким же успехом можно сделать снаружи. Вот и решили встретиться в неброском баре.

На самом деле на родине его звали Шимон, а фамилия никакого отношения к реке Иордан не имела. Он был начальником отделения «Моссад» при израильском посольстве.

Просьба у Ловца была такой же, какую он высказал Конраду Эрмитеджу. Ответ прозвучал в том же духе. Саймон Джордан был прекрасно осведомлен и насчет Ловца, и насчет деятельности СОТПа, а будучи израильтянином, он приветствовал и то, и это. Но ответ из пальца не высосешь.

— Конечно, дома в разведке есть кто-то, кто курирует ту часть света, но мне надо сперва адресовать этот вопрос ему. Вы, я полагаю, торопитесь?

— Я же американец. Разве мы бываем другими?

Джордан рассмеялся с искренним воодушевлением. Самоирония ему импонировала. Типично израильская черта характера.

— Я спрошу сразу — и отвечу, как только получу информацию. — Он прикоснулся к поданной Ловцом визитке на имя Джексона.

— Номер надежный?

— Очень.

— Тогда воспользуюсь. По одной из наших проверенных линий.

Он прекрасно знал, что американцы по прослушке будут вникать в каждый шорох, исходящий из израильского посольства, но взаимная вежливость у союзников на первом месте.

На этом они расстались. Израильтянина за рулем машины ждал шофер. Доставка от дверей к дверям. Показуху Джордан не любил, но был «задекларирован», а значит, его могли узнать. Водить машину самому или брать такси было неразумно из-за возможности похищения. Уж лучше бывший коммандо бригады «Голани» и «узи» на заднем сиденье: как-то надежней. К тому же в отличие от «незадекларированного» не надо проходить муторной процедуры запутывания следов и боковых входов.

Среди привычек, вызывающих у начальства осуждающее поднятие бровей, значилась нелюбовь Ловца к автомобилям, которые водят шоферы, а пассажир мается на заднем сиденье. От таких поездок он по возможности уклонялся. Не нравилось ему и торчать часами в пробках между центром Вашингтона и лесным офисом СОТП. Ловец, где мог, пользовался мотоциклом, держа шлем с темным визором в сетке над задним сиденьем. Причем мотоцикл у него был не кресло на колесах, а ретивый «файерблэйд», с которым на дороге не поспоришь.

Прочитав файл от Джавада, Ловец пришел к выводу (хотя пока и не однозначному), что чрезмерно опасные горы афгано-пакистанского приграничья Абу Аззам поменял на вроде как менее злополучный климат Йемена.

В 2008 году АКАП — «Аль-Каида Аравийского полуострова» — была еще в зачаточном состоянии, но в числе ее лидеров значился выросший в Америке йеменец Анвар аль-Авлаки, говорящий на беглом английском с американским акцентом. Он позиционировался как блестящий интернет-проповедник, аудиторией которого было буйное молодое племя диаспор в Великобритании и США. Он же стал наставником вновь прибывшего пакистанца, тоже свободно говорящего по-английски.

Родился Авлаки в семье йеменцев в штате Нью-Мексико, где его отец изучал сельское хозяйство. Выросший фактически американцем, Авлаки впервые попал в Йемен в 1978 году, в возрасте семи лет. Здесь он получил среднее образование, после чего возвратился в Штаты для учебы в колледже в Колорадо и Сан-Диего. В 1993 году, в возрасте двадцати двух лет, он отправился в Афганистан и, судя по всему, именно там проникся идеями исламского ультрарадикализма.

Как и большинство джихадистов, классического духовного образования Авлаки не получал и Коран знал весьма поверхностно; вместо этого он сосредоточился на пропаганде экстремизма. В Штатах он тем не менее сумел стать штатным имамом мечети Рабат в Сан-Диего и еще одной, в Фолл-Чёрч, штат Вирджиния. Когда ему стал грозить арест за подделку паспорта, он не долго думая бежал в Британию.

Здесь он вольно разъезжал с проповедями. Но тут грянуло Одиннадцатое сентября, и Запад наконец пробудился. Дела пошли туго, и в 2004 году Авлаки все бросил и возвратился в Йемен. Там его арестовали и какое-то время продержали в тюрьме по обвинению в похищении и терроризме, но благодаря заступничеству одного из влиятельных племен он вышел на свободу. К 2008 году Авлаки нашел свою подлинную нишу — подстрекательские проповеди с амвона, именуемого Интернет.

И эффект от них, надо сказать, был. Целый ряд убийств был совершен руками молодых экстремистов, наслушавшихся речей, призывающих к убийству и разрушению. Вдобавок Авлаки образовал партнерство с талантливым саудовским бомбистом Ибрагимом аль-Асири. Именно Авлаки уговорил молодого нигерийца Абдулмуталлаба взорвать себя в летящем над Детройтом авиалайнере. Его, а также Асири, создавшего обманувшую детекторы бомбу, вмонтированную в нижнее белье. Самолет спасла лишь несработка — самолет, но не гениталии нигерийца.

Вместе с тем как проповеди Авлаки набирали все большую популярность (150 000 скачиваний на YouTube), Асири начинал все искуснее изготавливать свои взрывные устройства. В конце концов оба в апреле 2010 года попали в «Список убийств». К той поре к Авлаки уже присоединился его скрытный и предпочитающий держаться в тени ученик из Пакистана.

Выследить и уничтожить Авлаки пытались дважды. Один раз с помощью йеменской армии, выпустившей его из своего кольца, когда деревня террориста была окружена. Второй раз пущенной с беспилотника ракетой, уничтожившей дом, в котором он должен был находиться. Но он ушел и тогда. Справедливое возмездие в конце концов настигло его на одинокой дороге в Северном Йемене, 30 октября 2011 года. Авлаки находился в деревушке Хашеф, и его опознал младший помощник, подавший сигнал о его местонахождении за энную сумму в долларах. К этому времени над районом уже несколько часов кружил «предатор», запущенный с тайной взлетной площадки в аравийской пустыне по ту сторону границы.

В далекой Неваде за тремя припаркованными «Лендкрузерами» (облюбованная «Аль-Каидой» марка) пристально следили глаза наблюдателей. Разрешения на запуск все не давалось, поскольку вблизи на деревенской площади находились женщины и дети. Наконец на рассвете тридцатого стало видно, как Авлаки усаживается в машину. Камеры были такими мощными, что его задранное вверх лицо заполнило собой весь плазменный экран на авиабазе в Крич.

Два «Лендкрузера» тронулись, но у третьего, видимо, была какая-то неполадка с мотором. Капот у машины был поднят, и кто-то копался в двигателе. Снаружи в ожидании посадки стояли трое не известных наблюдателям людей, которые Соединенным Штатам, безусловно, тоже понравились бы. Один был тот самый взрывник Асири. Рядом с ним находился Фахд аль-Кусо, заместитель Авлаки в АКАП. Именно он стоял за гибелью семнадцати американских моряков эсминца «Коул», погибших в 2000-м в Аденском порту. Смерть от пущенной ракеты настигнет его позднее, в мае 2012-го. Третий человек был тогда американцам неизвестен. Глаз он не поднял, голова была закутана, а на лице его висела противопылевая маска, так что его янтарных глаз никто не различил.

Два передних внедорожника тянулись по пыльной грунтовой дороге в направлении провинции Джауф, держась друг от друга на некотором расстоянии, так что наблюдатели в Неваде не знали, по какой из машин открывать огонь. Через какое-то время «Лендкрузеры» остановились и припарковались рядышком. Пассажиры собирались завтракать. Всего вокруг машин расположились восемь фигур, из них двое шоферов и четверо охранников. Еще двое были гражданами США: сам Авлаки, а также Самир Хан, редактор «Вдохновления» — англоязычного интернет-журнала джихадистов.

Сержант на базе Крич сообщил начальству, что именно находится у него сейчас в рамке прицела. Женский голос из Вашингтона буркнул:

— Произвести выстрел.

Голос принадлежал женщине — майору ОКСО и большой любительнице футбола, которая как раз сейчас из-за работы опаздывала с детьми на вечернюю тренировку.

Курок был спущен в Неваде. В красивом рассветном небе Северного Йемена, на высоте семнадцати километров, от «предатора» отделились две ракеты «хеллфайер» и, хищно принюхавшись своими носовыми датчиками, ленивой дугой отклонились в сторону пустыни. Через двенадцать секунд оба «Лендкрузера» и все восемь человек были измельчены в пыль.

В течение полугода ОКСО собрало солидную базу доказательств, что Асири, которому на тот момент исполнилось всего тридцать, успешно продолжает изготавливать взрывные устройства, становящиеся все более совершенными. Он уже начал экспериментировать — ни больше ни меньше — с имплантацией взрывчатки в человеческое тело, где ее не смогут уловить детекторы.

Своего младшего братца он послал свести счеты с главой саудовской службы антитеррора принцем Мохаммедом бен-Найефом. В своем обращении юноша заявил, что ниспровергает терроризм, хочет вернуться домой, располагает уймой интересной информации и желает взять интервью. Принц согласился дать ему аудиенцию.

На входе в помещение юный Асири попросту лопнул, как надутая через соломинку лягушка. Принцу повезло: взрывной волной его всего лишь выбросило из двери, в которую он входил; мелкие порезы и ушибы не в счет.

А вот юному Асири повезло меньше. В заднепроходном отверстии у него находилось миниатюрное, но очень мощное взрывное устройство; его детонатором служил мобильник, абонент которого находился за границей. Стоит ли говорить, что это был Асири-старший, который и разработал устройство и своими руками привел его в действие.

Был последователь и у почившего аль-Авлаки. Человек, известный единственно как Проповедник, начал запускать в интернет-пространство свои проповеди — такие же сильнодействующие, такие же опасные и тоже каплющие ядом ненависти. Вскоре в ходе «арабской весны» лишился власти неэффективный президент Йемена. На посту его сменил новый — более молодой, энергичный и готовый за существенную помощь в развитии сотрудничать с США.

Нажим дронов на Йемен усилился. Выросло число проплаченных Штатами агентов. Против вожаков АКАП вышла армия. Был устранен аль-Кусо. Однако считалось, что Проповедник — или как его там — по-прежнему находится где-то в Йемене. И вот теперь благодаря парнишке с кентервилльского чердака Ловец располагал несколько обновленной информацией.

Как раз когда Ловец закрывал файл с жизнеописанием Авлаки, пришла информация от тех, кого Грэй Фокс лаконично называл «дронщиками». Для данной операции ОКСО задействовало не отряд беспилотников ЦРУ из Невады, а свое собственное подразделение с авиабазы Поуп близ Фейетвилля, штат Северная Каролина.

Сообщение было сжатым и сугубо по существу. К складу-ангару в Кисмайо приезжали грузовики: подъехали, заехали внутрь и уехали. Прибыли гружеными, уехали порожними. Два из них были с открытыми кузовами. Груз, судя по всему, фрукты-овощи. Конец цитаты.

Ловец, повернувшись, вперился в висящий на кабинетной стене портрет Проповедника. «Уж фрукты-то с овощами тебе на кой? — устало подумал он. — Или ты и им проповеди читаешь?»

Ловец потянулся сладко, до хруста, после чего встал и, разминая ноги, вышел в летнюю теплынь. Под знакомые улыбки на парковке он подошел к своему двухколесному другу, надвинул шлем с визором и, подтормаживая, вывел своего густо урчащего конягу из ворот, а там дал по газам и вымахнул на автостраду. Здесь он повернул на юг к округу Колумбия, а затем — на боковую дорогу в Кентервилль.

— Слушай, Родж, — доверительно подался он к Ариэлю в тесном сумраке чердака. — Там в Кисмайо кто-то закупает фрукты и овощи. Грузовиками. И завозит как раз на тот склад. Так вот, ты не выяснишь, откуда этот груз поступает и куда уходит?

С этой просьбой можно было обратиться и к другим компьютерщикам из технического отдела. Но перед громадным военно-промышленно-шпионским комплексом с его духом соперничества и не в меру разговорчивыми работничками Ариэль обладал двумя преимуществами, которых не купить ни за какие коврижки: он отчитывался всего одному человеку, а еще он ни с кем не разговаривал.

Пальцы паренька запорхали по клавиатуре. На экране расстелилась карта нижнего Сомали.

— Тут ведь не только пустыня, — сообщил он. — Есть и густые леса, а в Нижней Юбе по берегам долины развито земледелие. Вон тут сколько ферм.

Ловец оглядел пестрые лоскуты огородов и плантаций, живыми цветами проступающие на рыжеватом фоне пустыни. Единственная плодородная зона страны, благодатная житница юга. Если урожай собирается на этих самых угодьях, то куда он отсюда уходит, на местные рынки или на экспорт?

— А ну-ка, пройдись в портовую зону Кисмайо.

Порт, как и вся остальная инфраструктура, был изрядно порушен. Некогда процветающий промышленный объект пребывал в запустении: причал с дюжиной обрушений, проржавевшие остовы подъемных кранов покосились и печально застыли уже негодными к использованию журавлями. Быть может, какие-то грузовые суда здесь все-таки причаливают. Не для разгрузки, понятное дело. Что может ввозить и проплачивать мелкий режим-банкрот под пятой «Аш-Шабаба»? Ну, а грузиться с целью вывоза, теми же овощами-фруктами? Может быть. Только куда и зачем?

— Поищи-ка, Родж, кого-нибудь из коммерции. Может, какая-нибудь фирма ведет торговлю с Кисмайо. Кто-то, скажем, покупает выращенные в Нижней Юбе фрукты и овощи. И если да, то кто? Может, они и есть владельцы склада…

На этом они расстались, и Ловец поехал обратно в СОТП.

В самом северном пригороде Тель-Авива, в стороне от дороги на Герцлию, на тихой улице близ продовольственного рынка располагается большое, но малоприметное офисное здание, которое обитатели так и называют: Офис. Это штаб-квартира «Моссад».

Спустя два дня после встречи Саймона Джордана в «Мандарин ориентал» в кабинете у директора собрались трое мужчин в безрукавках с открытым воротом.

Эта комната, надо сказать, знала и помнила много важных встреч. Именно здесь осенью 1972 года, после убийства на Олимпиаде в Мюнхене израильских спортсменов, Цви Замир отдал приказ своим кидоним (штыкам) пуститься на розыски и уничтожить повинных в этом убийстве экстремистов «Черного сентября». Таково было решение премьер-министра Голды Меир, давшее начало операции «Гнев Божий» против палестинских террористов. Спустя сорок с лишним лет операция все еще не была довершена.

Присутствующие здесь люди были в разных чинах, но общались меж собой только по именам или прозвищам. Самый старший из них проработал здесь больше двадцати лет, но мог бы по пальцам одной руки перечислить, сколько раз на его слуху звучали фамилии. Коренастого седеющего директора здесь называли Ури, начальника оперативной службы — Давидом, а самого молодого из присутствующих, в ведение которого входил Африканский Рог, звали Бенни.

— Американцы просят нас оказать помощь, — сказал Ури.

— Надо же, какой сюрприз, — пробурчал Давид.

— Похоже, онивышли на след Проповедника.

В дальнейших пояснениях никто не нуждался. У насилия джихадистов есть обширный список мишеней, и в этом списке Израиль, так же как и США, занимает далеко не последнюю строчку. По крайней мере, первые пятьдесят позиций были известны всем здесь присутствующим (даром что на первое место, работая локтями, протискивались «Хамас» на юге, «Хезболла» на севере и головорезы из иранского «Аль-Кудс» на востоке). Целью агитации Проповедника могли быть Америка и Британия, но и Израилю от него тоже приходилось несладко.

— Есть информация, что он сейчас в Сомали и укрывается у «Аш-Шабаба». Просьбу американцев можно передать буквально в двух словах: нет ли у нас агента, внедренного на юге Сомали?

Двое старших поглядели на Бенни. Значительно моложе их по возрасту, он раньше служил в элитном отряде «Сайерет Маткаль» и на арабском говорил так хорошо, что при переходе границы мог сойти у них за своего; так называемый мистаравим, или «идущий к арабам» — израильский ответ на палестинскую интифаду. В данный момент Бенни молча вертел в пальцах карандаш.

— Ну, так что скажешь, Бенни? — нежным голосом спросил Давид. — Есть или нет?

К чему идет дело, понимали все. Те, кто заведует агентами, с крайней неохотой ссужают своих подопечных другим разведслужбам, тем более иностранным (самим-то, небось, слабо агента выпестовать).

— Есть. Но всего один. Резидент в порту Кисмайо.

— Как ты с ним связываешься? — спросил директор.

— С большим трудом, — недовольно ответил Бенни. — И медлительностью. На все уходит время. Телеграмму туда не пошлешь, праздничную открытку от него тоже не получишь. Имэйлы — и те мониторятся. У них там теперь тоже есть свои спецы, с западным образованием. Поумнели, черти, технологий нахватались… А что?

— Если он понадобится янки, связь придется активизировать, — рассудил Давид. — Миниатюрный дуплексный приемопередатчик, это как минимум. Думаю, этот наш парень влетит им в копеечку.

— «Копеечка» — слово русское, — прозорливо заметил директор. — Но что влетит, так это точно. Это я, пожалуй, возьму на себя. Скажу, что, мол, «вроде как имеется», а там, глядишь, обсудим и цену.

Он имел в виду не деньги. Есть ведь и другие способы оплаты: та же иранская ядерная программа, выпуск новейшего шпионского оборудования… Шопинг-лист, собственно, давно был готов.

— А звать-то его как? — полюбопытствовал Давид.

— Опал, — ответил Бенни. — Агент Опал. Счетовод на рыбацком привозе.

Грэй Фокс времени даром не терял.

— Ты, помнится, разговаривал с израильтянами? — напомнил он в разговоре.

— Было дело. От них уже что-то есть?

— Ох, и ушлые они, эти семиты. Вначале сказали, что человек у них вроде как есть. Внедрен глубоко, сидит в Кисмайо. И помогать они вроде как готовы, но требования выкатили такие, что… В общем, оправдывают себя. У кого-то зимой снега не выпросишь, а у этих — песка из Синайской пустыни.

— Но к торгу они все же готовы?

— Да уже сторговались, — Грэй Фокс досадливо поморщился. — Правда, не на нашем уровне, а за спиной, поверх голов. Их главный в посольстве вышел прямиком на командующего ОКСО.

Очевидно, имелся в виду адмирал Уильям Макрэйвен.

— Ну и как? Он их осадил?

— Если бы… Пошел на все как миленький. Обстоятельства, говорит, требуют. Так что наверху все согласовано, можешь действовать. Твой визави у них там за начальника. Ты с ним знаком?

— Ну так, поверхностно.

— Тогда можешь приступать. Говори им, чего тебе нужно, а они попытаются обеспечить.

По возвращении в кабинет Ловца ждало сообщение от Ариэля.

— Есть один скупщик сомалийских фруктов, овощей и специй. Фирма «Масала пиклз». Изготовляет соусы чатни, маринады, острые приправы вроде карри, популярные у британцев. Продукция бутилируется, консервируется или фасуется в заморозку на заводе в Кисмайо, а оттуда уходит на головное предприятие.

Ловец отреагировал звонком. Для непосвященного слушателя их обмен звучал полной бессмыслицей, так что шифроваться было незачем.

— Твое сообщение получил. Молодчина. Еще одна деталь: где, ты говоришь, находится то головное предприятие?

— А, точно. Забыл сказать. В Карачи.

Карачи. Пакистан. Ну да, как же иначе.

(обратно)

Глава 07

Незадолго до рассвета с военного аэродрома Сде Дов к северу от Тель-Авива взлетел винтовой «кинг эйр»; взяв курс на юго-восток, двухмоторник стал набирать высоту. Пролетев над Беэр-Шевой, он миновал бесполетную зону над АЭС в Димоне и покинул воздушное пространство Израиля южнее Эйлата.

На снежно-белом фюзеляже двухмоторника было выведено «Организация Объединенных Наций», а хвост украшали крупные литеры МПП — «Международная продовольственная программа». Любой, кто вздумал бы проверить регистрационный номер самолета, получил бы неопровержимое свидетельство, что данное воздушное судно принадлежит нефтяной компании, базирующейся на Каймановых островах и имеющей прочные связи с МПП. Хотя все это был сущий вздор.

Двухмоторник принадлежал «Метсаде» — особому подразделению «Моссад» — и содержался в том самом ангаре аэродрома Сде Дов, где когда-то стоял черный «спитфайер» Эзера Вейцмана, основателя ВВС Израиля.

К югу от залива Акаба «кинг эйр» лег на курс между землей Саудовской Аравии на востоке и египетско-суданским пограничьем на западе. Вдоль протяженности Красного моря он летел по международному воздушному пространству, пока не пересек береговую линию Сомалиленда, а затем и Сомали. Средствами перехвата ни одно из этих государств не располагало.

Белый самолет повторно пересек линию сомалийского побережья, омываемого к северу от Могадишо Индийским океаном, и сменил курс, держась параллельно берегу на юго-запад в полутора километрах над прибрежной полосой. Любой наблюдатель предположил бы, что это воздушный борт с какой-нибудь ближней базы гуманитарной помощи — ведь у самолета не было видно внешних топливных баков, а значит, дальность его полета сильно ограничена. Этот же наблюдатель не мог видеть того, что большую часть кабины и салона как раз и занимали два здоровенных бака с топливом.

Непосредственно к югу от Могадишо приготовил съемочное оборудование оператор и начал съемку после того, как самолет миновал Марку. От Марки открывался прекрасный вид на всю прибрежную полосу — три с лишним сотни километров белопесчаного пляжа вплоть до точки в семидесяти километрах к северу от Кисмайо.

Когда оператор прекратил съемку, «кинг эйр» стал повторно набирать высоту и лег на обратный курс, переключившись с внутренних баков на основной запас топлива. На нем он и возвратился домой. После двенадцати часов лёта борт, дотянув до аэропорта Эйлата, заправился и полетел в Сде Дов. Там его уже дожидался мотоциклист, который с отснятым материалом поспешил с аэродрома в отдел «Моссад», занимающийся фотоанализом.

Чего Бенни хотел — и получил, — это безошибочно четкая точка пересечения на прибрежной дороге, где можно будет встретиться с агентом Опалом для передачи свежей информации и необходимого оборудования. Точка должна была годиться и для подъезда по шоссе, и для подлета на быстрой надувной лодке с моря.

С появлением точки настала пора готовить сообщение Опалу.

Начальник тюрьмы Догерти безусловно заботился, чтобы его исправительное учреждение состояло на хорошем счету. И, конечно же, при учреждении была часовня. Но чтобы в ней венчалась его дочь, он по понятным причинам не хотел. Как отец невесты, он готов был заплатить за то, чтобы священный день бракосочетания оказался для нее памятным событием, а потому свадебную церемонию намечено было провести в католической церкви Святого Франциска Ксаверия, после чего в отеле «Кларендон» в центре Феникса должен был состояться банкет.

Упоминание о времени и месте свадьбы было помещено в колонке светской хроники «Феникс рипаблик», а потому неудивительно, что к появлению новобрачных у дверей церкви наряду с доброжелателями собралась изрядная толпа любопытных.

Никто не обратил внимания на присутствие в толпе смуглого юноши в длинных белых одеждах и с мечтательно отстраненным взором. Во всяком случае, до того момента, пока он сквозь принаряженную толпу не рванулся к отцу невесты, держа что-то в правой руке на манер, кто его знает, подарка. Но это был не подарок, а «кольт» сорок пятого калибра. Из него юноша четырежды выстрелил в Догерти, которого мощь выстрелов отбросила, словно тряпичную куклу. Он упал неподвижной кучей.

Как оно обычно бывает при сценах неподдельного, только что произошедшего ужаса, секунду-другую над толпой висела оторопелая тишина. Затем грянула реакция, тоже типичная: визг, крики, а в данном случае еще и выстрелы: огонь открыли двое дежурных полицейских. Нападающий тоже неподвижно упал. Остальная публика среди общего хаоса кидалась наземь. Билась в истерике миссис Догерти; плачущую невесту увели, а умолкший перезвон колоколов сменил вой полицейских сирен и «Скорой помощи». Паникующая толпа разбегалась во все стороны.

Затем за дело взялась «система». Место происшествия опоясала полосатая лента, орудие убийства подобрали и сунули в полиэтиленовый пакет для вещдоков. Начали устанавливать личность убийцы. Вечером теленовости из Аризоны разнеслись по всей стране: это произошло снова. А на ноутбуке убийцы, изъятом из съемной квартирки-скворечника (работал он внизу в гараже, а обитал непосредственно над ним), обнаружилось море разливанное интернет-проповедей все того же фанатично блещущего глазами человека в маске. Назовем его Проповедник.

В США войсковая бригада киносъемки сокращенно именуется КАПО (Команда армейской подготовки и обучения). Квартирует она в Форт-Юстисе, штат Вирджиния, а в обычные ее предписания входит съемка учебных и документальных фильмов, которые разъясняют и расхваливают все аспекты армейской службы и быта. Так что начальник команды не колеблясь согласился встретиться с неким полковником Джеми Джексоном из штаба ОКСО в Форт-Брэгге, штат Северная Каролина.

Даже в войсковой структуре Ловец не видел резона раскрывать, что на самом деле он не кто иной, как полковник Кит Карсон из СОТП, штаб-квартира которой находится в том же штате, причем всего в нескольких милях. Аргумент простой: а зачем?

— Мне нужен небольшой фильм, — сказал он при встрече. — Но он будет проходить под грифом высокой секретности, так что конечный продукт будет доступен лишь крайне ограниченному кругу лиц.

Командир был впечатлен и даже чуточку заинтригован, но волнения не выказал. Своей съемочной группой он обоснованно гордился. Правда, столь странных просьб прежде не поступало, но это делало задание лишь еще более интересным. Так сказать, добавляло специй. А съемочное и звуковое оборудование имелось у него прямо на базе. Так что никаких досогласовок не требовалось.

— По длительности это будет даже не фильм, а скорее ролик, — пояснил визитер. — Всего одна сцена, без указания места. Даже более того: о месте съемок никто не должен догадываться. Оборудования нужен минимум: всего один камкордер со встроенным звуком. Потому как просмотр если и будет возможен, то только по Интернету. А значит, и состав съемочной группы должен быть минимальным, от силы человек шесть. Со всех возьмется подписка о неразглашении. Режиссером надо бы кого-нибудь из молодых, выросших на шпионских фильмах.

Желаемое Ловец получил в виде капитана Дэмиана Мэйсона. Начальник съемщиков, наоборот, желаемого не получил: хоть бы один ответ на свои многочисленные вопросы. А получил лишь звонок от трехзвездного генерала,[360] лаконично сказавшего: в армии приказ командира — закон для подчиненного. Так что приказы полковника выполнять беспрекословно. Без всяких вопросов.

Дэмиан Мэйсон был молод, энергичен и действительно собаку съел на фильмах. Завзятым киноманом он был еще тогда, когда ходил пешком под стол у себя в пригороде Нью-Йорка. Отслужив в КАПО, Мэйсон всерьез думал отправиться на запад штурмовать Голливуд, чтобы снимать настоящие фильмы, с сюжетами и звездными актерами.

— Это будет учебный фильм, сэр? — уточнил он.

— Учебный не учебный, но по-своему показательный, — ответил полковник-морпех. — Скажите, существует ли в природе хоть один справочник, где указаны все актеры, какие только есть в стране?

— Вот это размах… Вы, наверное, имеете в виду справочник «Актеры кино»? Я думаю, это настольная книга во всех киностудиях, у любого директора по кастингу.

— А у вас на базе он есть?

— Вряд ли, сэр, — вздохнул Мэйсон. — Мы не приглашаем профессиональных актеров.

— Хочу вас поправить: теперь — да. Хотя бы одного. Ну, так как насчет справочника: добудете?

— А то. Приказ командира — закон для подчиненного.

Через два дня справочник прибыл по «Федексу» — толстенный фолиант, сплошь состоящий из лиц актеров и актрис всех мастей, размеров и типажей, от юниоров до ветеранов киноиндустрии.

Еще одна вещь, практикуемая полицией и разведками всего мира: сличение лиц — наука, помогающая детективам отслеживать беглых преступников, что пытаются изменить свою внешность. То, что когда-то было не более чем интуитивными полицейскими наработками, за счет компьютеризации оказалось скомпилировано в стройную систему. В США софтвер под названием «Эшелон» ныне помещен в электронный поисковик ФБР в Квантико, штат Мэриленд.

Суть этой программы в том, что с лица мгновенно снимаются, а затем архивируются сотни мельчайших замеров. Например, одни только уши подобны отпечаткам пальцев: у каждого индивида они свои, и никогда между собой не совпадают. Правда, их не всегда бывает видно из-под длинных волос. Примерно то же со зрачками: расстояние между ними, замеренное в микронах, может в долю секунды устранить любое ложное «совпадение» или, наоборот, его подтвердить. Не поддается «Эшелон» и обману матерых преступников, сделавших себе экстенсивную пластическую операцию. Угодивший в объективы дронов террорист за секунды идентифицируется именно как топовая мишень, а не какая-нибудь сумчатая шахидская особь со взрывчаткой. Это экономит дорогостоящий боезаряд.

Со справочником под мышкой Ловец полетел на восток и задействовал тот самый поисковик, поставив ему задачу найти двойника предлагаемой фотографии — понятное дело, Проповедника. Без бороды: ею можно озадачиться потом.

Просканировав примерно тысячу мужских лиц, «Эшелон» остановился на одном, более-менее похожем на пакистанца Абу Аззама. Невольным двойником террориста оказался этнический латино по имени Тони Суарес. В резюме указывалось, что он снимался в таких-то и таких-то эпизодах и массовках, преимущественно как статист, а один раз даже сказал несколько слов в рекламном ролике жаровни для барбекю.

Ловец, довольный результатом, возвратился к себе в СОТП. Здесь его ждало сообщение от Ариэля. Кендрик-старший невзначай набрел на лавочку, торгующую заморскими продуктами, и принес в дом две баночки «Масала пиклз»: маринад и манговый чатни. Компьютер указал, что почти все плоды и специи выращены на плантациях долины Нижняя Юба.

И еще. Поиск по коммерческим базам данных выявил, что «Масала пиклз» — фирма очень даже преуспевающая; ее продукция успешно реализуется в Пакистане, на Ближнем Востоке, а также в Великобритании, где блюда со специями и соусы карри пользуются большой популярностью. И все это предприятие находится в единоличном владении мистера Мустафы Дардари, у которого, наряду с прочим, есть особняк в Карачи и таунхаус в Лондоне. Наконец, здесь же было помещено и увеличенное фото магната, переснятое, видимо, с рекламной брошюры.

Со снимка лучился улыбкой гладкий, дородный, чисто выбритый господин, отчего-то смутно знакомый. Из ящика стола Ловец вынул изначальную распечатку сделанного в Исламабаде снимка. Лист был согнут пополам, чтобы отсечь ненужную половинку. Сейчас она, как ни странно, понадобилась. Со снимка улыбался школяр пятнадцатилетней давности.

Будучи в своей семье единственным сыном, Ловец знал, что такая вот неразрывная школьная дружба, бывает, остается у людей на всю жизнь. Вспомнилось и предупреждение Ариэля о том, что кто-то по имэйлу общается с тем складом в Кисмайо. И что Тролль благодарит за какой-то там чек. Значит, у Проповедника есть друг на Западе.

Мэйсон пытливо разглядывал портрет Проповедника (он же Абу Аззам, а до этого Зульфикар Али Шах), присланный из лаборатории в скорректированном виде. А в другой руке у капитана находилось фото ничего не подозревающего Тони Суареса, безработного артиста-статиста, обитающего нынче в сквоте[361] на Малибу-Бич.

— Думаю, что получится, — после долгой паузы вынес вердикт Мэйсон. — С гримом, причесоном, одежонкой, контактными линзами. Да еще если со сценарием порепетировать, суфляж пустить бегущей строкой… Все будет тип-топ. — Он постучал ногтем по фото Проповедника: — А этот парень, он с голосом или без?

— Да вроде как разговаривает, иногда.

— Вот как? — Мэйсон напрягся. — За голос ручаться не могу.

— Ничего, — успокоил Ловец. — Голосом я сам займусь.

Капитан Мэйсон — теперь уже просто мистер Мэйсон в элегантном цивильном костюме — вылетел с прессом баксов в Голливуд и обратно возвратился уже в компании мистера Суареса. Артиста поселили в комфорте сетевого отеля, всего в получасе езды от Форт-Юстиса. А чтобы гость не скучал, не бродил и не исчезал, сторожем к нему приставили отпадную блондинку в чине капрала, наказав ей сослужить стране службу: ближайшие сорок восемь часов не давать калифорнийскому гостю покидать пределы отеля и одновременно не давать ему забуриваться к себе в номер — во всяком случае, на весь этот срок.

Уж неизвестно, действительно ли мистер Суарес поверил, что его услуги требуются для съемок «арт-хауса» по заказу денежного ближневосточного клиента. Есть у фильма сюжет или нет, этого персонажа, похоже, не заботило нисколько. Он просто по-человечески наслаждался роскошью своего номера с баром, полным шампанского, суммой, которой не заработать и за несколько лет рекламы барбекю, ну и понятно, близким обществом блондинки, запросто способной тормозить своим видом транспортный поток. В этом же отеле капитан Мэйсон зарезервировал конференц-зал, упредив артиста, что послезавтра здесь состоятся кинопробы.

Съемочная группа прибыла на двух машинах без номеров и с фургончиком оборудования. В конференц-зале все окна оклеили черной бумагой на скотче, после чего установили примитивные декорации. Состояли они в основном из пришпиленного к стене полотнища, тоже черного, с изречениями из Корана, написанными арабской вязью. Полотнище было изготовлено в мастерской одного из павильонов Форт-Юстиса — точная копия задника, бессменно висящего на всех вещаниях Проповедника. А перед задником поставили простое деревянное кресло с подлокотниками.

По другую сторону зала столы, стулья и огни подсветки создавали две рабочих зоны, «костюмерную» и «гардеробную» (зачем все это, никто из снимающих понятия не имел).

Оператор установил на штативе камеру лицом к стулу, куда для настройки диапазона, фокуса и резкости сел один из его коллег. Звукооператор проверил «уровни». Заведующий телесуфлером установил под объективом камеры экран, чтобы взгляд актера при чтении был направлен прямо в объектив.

Благополучно доставленного мистера Суареса отвели в «костюмерную», где его с халатом и головным платком дожидалась солидного вида старший сержант (как и вся группа, в «гражданке»). Все эти восточные причиндалы отобрал из кучи реквизита Ловец; оставалось лишь сделать «тонкую доводку», с которой костюмерша, располагая фотоснимками Проповедника, справилась сама.

— Так мне что, по-арапски, что ли, разговаривать? — заупрямился поначалу Тони Суарес. — Мне про арапский никто не говорил!

— Никакого арабского, — заверил его мистер Мэйсон, который, оказывается, был здесь за режиссера. — Всего делов: зачесть несколько фраз. Четко произносить их даже необязательно. Надо просто вчитаться и проговорить вот это. Главное, чтобы совпадало движение губ.

Он протянул артисту листок с текстом на английском.

— Блин, да тут язык сломать можно. Галиматья какая-то.

Вперед выступил человек постарше, который все это время молча стоял у стены.

— А вы попробуйте сымитировать меня, — предложил он и произнес слова с несколько странноватым выговором.

Суарес попробовал. Как у этого спеца, у него, конечно, не получилось, но губы все-таки шевелились правильно; с дубляжом потянет. Тони Суарес занял место на стуле. Через час можно было приступать к съемке.

Опытный гример углубил артисту цвет кожи, и она стала смотреться более смуглой. Были наложены черная борода и усы. На голову лег шемаг. Преображение завершили контактные линзы, придавшие глазам Суареса завораживающий янтарный оттенок. Когда актер встал и обернулся, перед собой Ловец увидел Проповедника. Да, именно его.

Тони Суареса подвели к креслу, усадили. Фокусировку камеры, уровень звука и суфлирующий экран слегка подкорректировали. Предварительно актер с час провел на гримерном стуле, вникая в текст, который ему предстояло считывать с экрана. Слова он в целом запомнил, и хотя произношение было неважнецкое, запинаться он перестал. Что, собственно, и требовалось.

— Поехали, — командно махнул рукой Мэйсон. Когда-нибудь, даст бог, он будет адресовать эти слова Брэду Питту и Джорджу Клуни. А пока можно и статисту.

Суарес заговорил. Старший спец что-то сказал Мэйсону на ухо.

— Помрачнее, Тони, — указал Мэйсон, — и эдак, знаешь, поторжественней. Это же проповедь. Ты Великий визирь и выговариваешь султану за все его промахи, а он только слушает и кивает, потому что ты во всем прав. Ну-ка, давай еще раз, сначала. И почетче.

После восьми дублей Суарес спекся. Ловец скомандовал «стоп». Достаточно.

— Ну что, народ, шабаш, — махнул рукой Мэйсон. Ему нравилось это разбитное словцо.

Бригада не заставила себя ждать и быстро разобрала все немногое, что построила. Тони Суарес переоблачился в джинсы и майку — снова чисто выбритый, припахивающий дезодорантом. Костюмерную и гримерную утащили обратно в фургон. Туда же последовал свернутый задник. Окна очистили от скотча и черной бумаги.

За это время техник в предварительном режиме воспроизвел Ловцу пять сравнительно удачных дублей этой небольшой речи. Из них Ловец выбрал тот, что получше, а остальные велел стереть в своем присутствии.

Голос и акцент актера были чисто калифорнийскими. Ну да ничего: Ловец слышал одного британского пародиста, копировавшего голоса знаменитостей так, что публика в зале просто каталась. Можно будет завлечь его сюда на денек, хорошо заплатить. А техники ноль в ноль наложат артикуляцию.

Конференц-зал отошел обратно отелю. Тони Суарес неохотно выписался из своего раешника и был отвезен в аэропорт на ночной рейс в Лос-Анджелес. Бригада из Форт-Юстиса, которой до дома было не в пример ближе, возвратилась на базу уже к вечеру.

День выдался забавным, но ни о каком Проповеднике они слыхом не слышали, а потому понятия не имели о том, что же они такое отсняли. Знал об этом только Ловец. Он чувствовал, что с запуском в Интернет смонтированного материала в недрах джихадизма поднимется подлинный хаос.

Человек, сошедший с турецкого авиалайнера в аэропорту Могадишо, имел при себе датский паспорт и прочие бумаги на пяти языках — в том числе на сомалийском, — удостоверяющие, что он работает в «Фонде помощи детям». Но, несмотря на фамилию Йенсен и блондинистые волосы, резко выделяющие его на фоне бредущих рядом сомалийцев, был он вовсе не датчанин, а агент «Моссад» из отдела общего шпионажа. Накануне из аэропорта Бен Гурион он прилетел в кипрскую Ларнаку, а оттуда, сменив имя и национальность, вылетел в Стамбул.

Дальше было долгое и томительное ожидание рейса на Сомали в транзитном зале бизнес-класса, с промежуточной остановкой в Джибути. Но ничего не поделаешь: «Турецкие авиалинии» были по-прежнему единственным авиаперевозчиком, совершающим рейсы в Могадишо.

Было всего восемь утра, а бетонка под ногами уже дышала жаром. С полсотни пассажиров тянулось к залу прилетов; на пути сомалийцы из экономкласса оттирали троицу, вышедшую из «бизнеса». Датчанин, впрочем, не спешил: все равно еще стоять в очереди на паспортный контроль.

Визы у приезжего, разумеется, не было: она покупается по прибытии (он это уже знал, поскольку бывал здесь раньше). Чиновник на контроле изучил штампики предыдущего прилета и вылета, а также сверился с «черным списком». Фамилии Йенсен в нем не значилось.

В стеклянную амбразуру окошечка датчанин сунул пятидесятидолларовую купюру.

— За визу, — буркнул он на английском. Купюру чиновник подтянул к себе и тут в паспорте обнаружил еще одну, такого же достоинства.

— А это детишкам, — пояснил датчанин.

Чиновник сосредоточенно, без улыбки кивнул и проставил визу, мельком глянул справку насчет прививки от желтой лихорадки, сложил паспорт и с кивком вернул его владельцу. Детишки — это святое, какой разговор. Благодарим за подношение. Вообще приятно иметь дело с европейцем, который знаком с правилами.

Снаружи стояли два ветхих таксомотора. Датчанин со своей небольшой сумкой залез в первый и сказал:

— Отель «Мир», пожалуйста.

Таксист направил свою чихающую легковушку к воротам огороженной зоны аэропорта, которую охраняли угандийские солдаты.

Аэропорт — центр военной базы Африканского Союза, внутренней зоны анклава Могадишо, что стоит в окружении колючей проволоки, мешков с песком и взрывостойких стен, которые снаружи патрулируют бронетранспортеры. Внутри этой крепости находится еще одна — лагерь Бэнкрофт, где живут «беленькие»: несколько сотен работников всевозможных фирм, агентств по оказанию помощи, корреспондентов-международников, а также бывших наемников, работающих теперь телохранителями у «жирных котов».

У американцев здесь своя собственная территория — можно сказать, анклав в анклаве — у дальнего конца взлетной полосы. Там заодно располагается их посольство и какие-то ангары, о содержимом которых они умалчивают, а также школа профподготовки для молодых сомалийцев, которых янки по окончании учебы рассчитывают выпустить обратно в неспокойные дебри Сомали и использовать по возможности в качестве своих агентов. Расчет, надо сказать, достаточно наивный в глазах тех, кто прожил в Сомали достаточно долго и знает, к чему приводят все эти заигрывания с воинственными местными племенами. История показывает, что ничего хорошего из этого не выходит.

Мимо окна едущей машины проплывали и другие мелкие поселки: ООН, ЕЭС, старших функционеров Африканского Союза, и даже убого-помпезное посольство Британии, в свое время с лицемерной страстью настаивавшее, что строится здесь вовсе не для шпионажа и не для содействия ЦРУ. А для чего же, спрашивается?

Оставаться на территории Бэнкрофта «датчанин» Йенсен не решался: там он, неровен час, мог повстречать какого-нибудь настоящего датчанина или всамделишного работника «Фонда помощи детям». Поэтому он направлялся в один отель за взрывоустойчивыми стенами, где белый человек также может проживать в относительной безопасности.

Такси одолело последние охраняемые ворота (опять полосатые — белые с красным — шлагбаумы, опять угандийцы) и выехало на двухкилометровый отрезок дороги до центра Могадишо. Для датчанина эта поездка была не первой; тем не менее по-прежнему изумление вызывали те горы обломков и мусора, в которые за двадцать лет гражданской войны успел превратиться этот некогда изысканный африканский город.

На одном малозаметном ответвлении машина сделала поворот. Здесь прикормленный уличный оборванец отодвинул моток колючей проволоки, за которым с тяжелым скрипом отъехала вбок створка стальных трехметровых ворот. Камер и коммуникаций не было; за происходящим кто-то наблюдал сквозь дырку изнутри.

Рассчитавшись с таксистом, Датчанин зарегистрировался и прошел в свой номер — небольшой, по-спартански обставленный, с матовыми стеклами (чтобы не разглядели даже постояльцы) и наглухо задернутыми шторами (от жары). Здесь он разделся, блаженно постоял под хилым, чуть теплым душем и, с грехом пополам помывшись, энергично растер себя полотенцем. Пошатался голышом по номеру, переоделся. В прикиде из дешевых сандалет, мятых джинсов и длинной рубахи без пуговиц он мало чем отличался от простого сомалийца. Антураж дополняли наброшенный на одно плечо рюкзачок и облегающие лицо темные очки. Руки от израильского солнца были смугловаты. Европеец в нем угадывался лишь по цвету лица и блондинистым волосам.

Датчанин знал здесь одно место, где можно взять напрокат мотороллер или мопед. Вызванное в отель «Мир» такси (уже другое) как раз туда его и доставило. Пока ехали, из рюкзачка он вынул шемаг и прикрыл им свои светлые локоны, занавесив тканью лицо, а свободный конец подоткнул под ворот рубахи. В этом не было ничего странного или подозрительного: арабские платки на улицах здесь не в диковинку. Люди часто носят их для защиты от постоянной пыли и вьющихся снопиков колючего песка.

В пункте проката Датчанин облюбовал себе рахитичный «Пьяджо» белого цвета. Прокатчик знал этого иностранца по предыдущим визитам и относился к нему приветливо: всегда стопроцентная предоплата в долларах, мопед возвращается строго вовремя и в целости, да еще и унылой возни с бумагами иностранец не любит: всегда улыбчиво машет рукой — мол, и так сойдет.

Влившись в поток из ослиных повозок, раздрызганных грузовичков и мопедов с мотороллерами, над которыми кое-где надменно возвышались неторопливые верблюды с погонщиками, Датчанин смотрелся как вполне себе сомалиец, едущий по своим делам. Поток машинно-гужевого транспорта медлительно тек по рассекающему центр Могадишо шоссе Мака-аль-Мукарама.

Проплыла мимо сияюще-белая мечеть Исбахайсига, на удивление не пострадавшая от боевых действий. Через дорогу от нее виднелось нечто прямо противоположное величавости оплота веры: лагерь беженцев Даравиша, со времени прошлого визита Датчанина никуда не переехавший и нисколько не изменившийся. Все такое же море убогих лачуг, где ютились свыше десяти тысяч голодных напуганных беженцев. Все такая же антисанитария, нехватка еды и отсутствие работы и надежды; дети здесь играли среди луж мочи. В самом деле «проклятьем заклейменные», как писал когда-то про эти земли и их обитателей Франц Фанон. А ведь Даравиша — всего один из восемнадцати подобных очагов отчаянья и нищеты на территории анклава. Западные агентства гуманитарной помощи пытались что-то делать, ну да куда там.

Датчанин глянул на свои дешевые часы. Всё по графику, без задержек. Встречи у них неизменно в полдень. Человек, к которому он приехал, должен мелькать на своем всегдашнем месте. Если его там нет (а девяносто девять процентов времени обстоит именно так), то связной как ни в чем не бывало катит мимо. Если же он там, то они обменяются условными сигналами.

Мопед завез Датчанина в полуразрушенный итальянский квартал. Для белого шастать здесь без вооруженного эскорта — верх глупости. Убить не убьют, но как пить дать похитят. За европейца или американца можно взять выкуп до двух миллионов долларов. Однако в сандалетах, рубахе и шемаге сомалийца израильский агент мог разгуливать здесь вполне свободно. Главное — не увлекаться.

Каждое утро в маленькую, похожую на подкову бухту напротив отеля «Уруба» свозится рыба. Приливная волна Индийского океана вместе с пеной выбрасывает на берег рыбацкие лодчонки, и рыбачившие всю ночь тощие черные человечки, улыбчиво скаля белоснежные зубы, выволакивают из своих суденышек корзины радужных сардин, золотистых каранксов, туши тунцов и акул и тащат все это изобилие под навес рыбного рынка в надежде, что их улов раскупят.

От бухточки рынок отстоит всего на двести метров и представляет собой воняющие рыбой — свежей и не очень — тридцатиметровые торговые ряды без намека на освещение или холодильное оборудование. Агент Датчанина, господин Камаль Дуале, ходил здесь на рынке в начальниках. Условия работы требовали от него каждый день в районе полудня наведываться сюда из конторы и приглядывать за тем, как идет товар.

В основном покупатель уже сошел, но еще не весь. Те, кто при деньгах, покупают рыбу, пока она свежая; на сорокаградусной жаре товар вскоре начинает давать запах. И вот тогда сделки заключаются быстро, и начинается покупательский клев.

Господин Дуале если и удивился, увидев в толпе посланца своего хозяина, то не подал виду. Он лишь лениво прошелся по нему взглядом, а затем чуть заметно кивнул. Человек на «Пьяджо» в ответ тоже склонил голову, а затем приложил правую руку к груди. Расставил пальцы, сомкнул, снова расставил. Еще два мелких кивка, и мопед укатил. Свидание было назначено: место всегдашнее, время десять утра.

Назавтра Датчанин поднялся к завтраку в восемь. Ему повезло: давали яйца. Он взял два, а к ним хлеб и чай. Есть имело смысл понемногу и с оглядкой, во избежание дальнейшей отсидки на унитазе.

Мопед стоял у стены на внутреннем дворе. В половине десятого он затарахтел мотором. Стальная створка ворот отъехала, и Датчанин направился в сторону, противоположную той, откуда прибыл: ко въезду на территорию лагеря Африканского Союза. На приближении к бетонным блокам КПП он стянул с головы шемаг, так что стали видны блондинистые волосы.

Из своего бетонного убежища показался солдат-угандиец с винтовкой. Не успел он взять ее наперевес, как светловолосый мопедист заложил вираж и, приветственно вскинув руку, выкрикнул:

— Джамбо!

При звуке своего родного суахили винтовку угандиец опустил. Еще один сумасшедший мзунгу. Обрыдло здесь все, скорей бы домой. Но тут хорошо платят, и уже скоро денег накопится на скот и на жену. Мзунгу между тем свернул на парковку возле кафе «Виллидж», что у въезда на территорию, заглушил мопед и, поставив его на подножку, вошел внутрь.

Учетчик с рынка сидел у столика за кофе. Датчанин, подойдя к стойке, тоже взял чашечку, мысленно вздохнув по густому, насыщенному ароматом кофе у себя в тель-авивском офисе.

Обмен, как всегда, состоялся в туалете кафе. Датчанин достал доллары — валюту, всегда вожделенную даже во враждебных землях. Толщину пачечки сомалиец оценил благостно замаслившимся взором. Кое-что из нее (понятное дело, в никому не нужных сомалийских шиллингах) отщипнется рыбаку, который утром отправится с весточкой на юг, в Кисмайо. Доллары Дуале оставит себе, приберегая и скапливая их до того дня, когда можно будет сделать из этой проклятущей страны ноги.

А вот и передача: алюминиевый цилиндрик вроде того, в каком хранят сигары. Только этот прочнее, увесистей и сделан под заказ. Цилиндрик Дуале заботливо спрятал в тайничок у себя в поясе.

У себя в конторе Дуале держал тайно поставленный израильтянами генератор — примитивный, работающий на керосине самого что ни на есть сомнительного качества, но тем не менее дающий электричество, которого хватало на кондиционер и морозильную камеру. Так что на всем рынке Дуале был единственным, у кого всегда водилась свежая рыба.

Сейчас среди нее возлежал метровой длины королевский горбыль, пойманный утром, а теперь каменный, замерзший в шпалу. Вечером шпалу с цилиндриком, вделанным глубоко во внутренности, примет его гонец-рыбак и отплывет с ней на юг. По пути он будет рыбачить и к пристани в Кисмайо причалит дня через два. Там рыбу, уже не вполне свежую, он продаст одному учетчику с рынка и скажет, что это «от друга». Какого друга, зачем — это не его, гонца, дело. В самом деле, он лишь бедный сомалиец, растящий четверых сыновей, которые когда-нибудь, даст-то бог, сменят отца на его старенькой рыбацкой посудине.

Затем двое посетителей порознь возвратились, допили кофе каждый за своим столиком и так же по отдельности разошлись. У себя дома (он жил при конторе) господин Дуале запихал цилиндрик рыбине в нутро, в самую глубь. Тем временем блондинистый гость, обмотав голову шемагом, возвратился на мопеде в пункт проката. Здесь он сдал «Пьяджо», забрал неизрасходованную часть депозита, а прокатчик из дружеского чувства подкинул его до отеля. С попутками и такси сегодня как-то не клеилось, а терять хорошего, хотя и нерегулярного клиента не хотелось.

Датчанину оставалось лишь дождаться утра и улететь восьмичасовым рейсом «Турецких авиалиний». Время он убил за чтением английской книжки у себя в номере, после чего поужинал тушенкой из верблюжатины и улегся почивать.

Уже в сумерках рыбак положил обернутую влажной мешковиной рыбину в закуток у себя на лодке. При этом хвост он ей на всякий случай надсек, чтобы не спутать с остальным будущим уловом. Наутро он вышел в море, где, повернув на юг, благополучно раскинул снасти.

Тем же утром в девять часов, после обычного сумбура посадки на самолет, Датчанин в иллюминатор наблюдал, как вниз по наклонной уходят здания и укрепления лагеря Бэнкрофт. А вдали под взбухшим от ветра треугольным парусом шла на юг рыбацкая плоскодонка, в эти минуты как раз минуя Марку. Авиалайнер взял курс на север, дозаправился в Джибути и в середине дня приземлился в Стамбуле.

Датчанин из «Фонда помощи детям», пройдя транзитные процедуры, сумел попасть на последний рейс в Ларнаку. Там в гостиничном номере он в очередной раз сменил имя, паспорт и билет и назавтра первым же рейсом вылетел обратно в Тель-Авив.

— Ну что, проблемы были? — осведомился майор, известный как Бенни. Это он послал Датчанина со свежими инструкциями к Опалу.

— Никаких. Все гладко, — ответил Датчанин, теперь снова ставший Моше.

Из Офиса Саймону Джордану, начальнику представительства в Вашингтоне, прибыл зашифрованный имэйл, в результате чего Джордан снова повстречался с американцем, известным как Ловец. Американец для встречи предпочитал фастфуды и бары, но всякий раз осмотрительно их чередовал. На этот раз встретиться условились в Джорджтауне, в баре «Времена года».

Лето было в разгаре, так что сели снаружи под навесом. Вокруг за коктейлями посиживала всякая публика неопределенного возраста, только, в отличие от этих двоих мужчин в неброском закутке, более беспечная и раздобревшая.

— Я слышал, что ваш друг на юге теперь полностью введен в курс дела, — сказал Саймон Джордан. — А потому должен вас спросить: чего именно вы от него ждете?

Замысел Ловца он выслушал с напряженным вниманием, задумчиво помешивая соломинкой коктейль с колой. Насчет того, как сидящий рядом бывший морпех думает поступить с Проповедником, у него не было ни сомнений, ни вопросов: можно поспорить, что это будет явно не отпуск на Карибах.

— Если наш человек сможет вам таким образом помочь, — произнес он наконец, — но при этом получится, что он попадет под удар дрона вместе с объектом охоты, то это самым серьезным образом скажется на дальнейшем сотрудничестве между нашими службами. Причем надолго.

— Такой вариант попросту исключается, — поднял глаза Ловец.

— Я просто хочу, чтобы у нас в этом вопросе была ясность. Она у нас есть?

— Кристальная. Как лед в вашем стакане. Удар ракетой не раньше, чем Опал окажется на безопасном расстоянии. Проще говоря, за много миль.

— Отлично. Тогда я прослежу за тем, чтобы инструкции были даны.

— Куда-куда ты собрался? — переспросил Грэй Фокс.

— В Лондон, не дальше. Заткнуть Проповеднику глотку они там настроены не меньше нашего. А между тем у него в Лондоне проживает своего рода резидент. Мне надо быть ближе к центру событий. С Проповедником мы, похоже, движемся в сторону завершения. Я об этом упомянул Конраду Армитеджу. Он дает добро и обещает со своей стороны полную поддержку. Стоит лишь сделать звонок.

— Сделай. Только и нас не забывай. А то ведь мне перед Адмиралом отчитываться.

На рыбацкой пристани в Кисмайо темнокожий молодой человек с планшеткой пристально вглядывался в лица прибывающих с моря рыбаков. Город, потерянный правительственными силами в ходе кровопролитных боев, в 2012 году прибрал к рукам «Аш-Шааб». «Революционная бдительность» исламских фанатиков была поистине маниакальной. Их религиозная полиция сновала везде и всюду, выбивая из населения безропотное подчинение и покорность. Одержимость «шпионами с севера» пронизывала здесь всех и вся. Даже острая на язык рыбачья вольница, обычно бойко и беспечно сгружавшая на причал свой улов, нынче делала это с пугливой тихостью.

Темнокожий молодой человек заприметил знакомое лицо, которого не видел здесь уже несколько недель кряду. Занеся над планшеткой ручкой для описи улова, он подошел к приезжему рыбаку.

— Аллауагбар, — поприветствовал он, демонстрируя лояльность режиму. — Что у тебя тут?

— Иншалла, — отозвался рыбак. — Да так, всякая мелочь. Из нормальной рыбы всего несколько горбылей.

Он указал на одного, что покрупней. Рыбина уже утратила свой серебристый блеск, и хвост у нее был надсечен.

— Это вам от друга, — скороговоркой сыпанул рыбак.

Опал жестом показал, что допускает улов к продаже. Помогая перегружать рыбу на плиты причала, горбыля с помеченным хвостом он сунул в дерюжный мешок. Безнаказанно изъять себе к ужину рыбу допускалось даже в Кисмайо. Особенно если ты работник пристани.

Добравшись до своей прибрежной лачуги, Опал осмотрительно вынул алюминиевый цилиндрик и открутил крышечку. Там лежало два свернутых рулончика, один из долларов, другой с инструкциями. Последние надлежало запомнить и сжечь. Доллары (тысяча стодолларовыми бумажками) нашли место в тайнике под земляным полом, а несложные инструкции уместились в голове.

«Опал.

На доллары приобретешь надежный скутер или мопед, а также доп. канистры с бензином; их держать у сиденья. Предстоят разъезды.

У прибрежного шоссе в сторону Марки предстоит встреча с глазу на глаз; карта с точным указанием места прилагается.

Приобрети хороший радиоприемник со шкалой, которая ловит „Коль Исраэль“. Там на Восьмом канале по воскресеньям, понедельникам и четвергам с 23:30 идет ток-шоу „Яншуфим“ („Ночные совы“). Перед началом передачи всегда звучит прогноз погоды.

Слова для тебя в погодной сводке: „Завтра над Ашкелоном пройдет небольшой дождь“. Это сигнал к действию. Когда его услышишь, жди до следующего дня и выезжай с сумерками. К месту встречи прибудешь к рассвету. Контактное лицо будет там со свежей денежной суммой, аппаратуройи инструкциями.

Удачи».

(обратно)

Глава 08

Шаланда была стара и обшарпана, но так и было задумано. Заржавленные места нуждались в подкраске, но и это было преднамеренно. В море, где у берегов полно рыбацких лодок, она не должна была привлекать к себе внимания.

Отшвартовавшись на исходе ночи, шаланда вышла из бухточки под Эйлатом, где Рафи Нельстон держал в свое время пляжный бар. К рассвету она уже находилась южнее залива Акаба и, пыхтя движком, направлялась в Красное море, оставляя за кормой курорты Синайского побережья Египта, славящиеся своим нырянием с аквалангом. Солнце было уже высоко, когда мимо проплыли возвышенности Табы и Дахаб; здесь над рифами уже маячили первые утренние боты для дайверов. На неказистое суденышко израильского рыбака внимания никто не обращал.

За штурвалом стоял капитан, помощник которого сейчас на камбузе заваривал кофе. Настоящих моряков на борту было всего двое. Еще двое рыбаков, готовых выпустить сеть, когда шаланда ляжет в дрейф. Остальные восемь были коммандос из отряда «Сайерет Маткаль».

Для их местонахождения был подготовлен трюм, предварительно прошпаренный и очищенный от застарелой вони — восемь топчанов вдоль стен, а посередке настил общей зоны. Люки закрыты, чтобы, когда поднимется палящее солнце, в тесном помещении мог нормально функционировать кондиционер.

За время прохода по Красному морю израильская шаланда сменила свою принадлежность. Теперь это было торговое судно «Омар аль-Дофари» из оманской Салалы. Экипаж смотрелся под стать: все могли сойти за заливных арабов, к тому же говорили на их языке.

В узкой части между Джибути и Йеменом суденышко обогнуло йеменский остров Перим и повернуло в Аденский залив. Здесь оно уже шло по пиратской акватории, хотя в сущности ему ничего не грозило. Сомалийские пираты охотятся на добычу, представляющую собой какую-то коммерческую ценность, владелец которой готов выложить за свою собственность выкуп. Оманская же плоскодонка в этот разряд никак не входила: только руки об нее марать.

Был момент, когда на горизонте показался фрегат международной охранной флотилии, отягчающей жизнь пиратов, но интереса к шаланде не выказал и он; лишь остро сверкнул на солнце дальний отблеск морского бинокля. Приблудный оманец был одинаково неинтересен и пиратам, и их загонщикам.

На третий день шаланда обогнула Кейп-Гард — самую восточную оконечность Африки — и направилась к югу. Теперь, на пути к пункту недолгой прибрежной стоянки между Могадишо и Кисмайо, по правому борту тянулась исключительно сомалийская территория. Подойдя к назначенному месту, судно легло в дрейф. В море для отвода глаз были заброшены сети, а в Офис некоей Мириам, якобы подружке, прибыла игривая эсэмэска: «Пришел, жду тебя».

Отбыл на юг и начальник подразделения Бенни, только не в пример быстрее. Рейсом «Эль-Аль» он вылетел в Рим, а оттуда стыковочным рейсом прибыл в Найроби. В Кении у «Моссад» довольно мощное представительство, глава которого, в штатском и в неприметной машине, встретил Бенни в аэропорту. Все это произошло спустя неделю после того, как сомалийский рыбак передал в руки Опала того тухловатого горбыля. Оставалось лишь надеяться, что какой-нибудь мопед и радиоприемник к этой поре уже приобретены.

Был четверг, и, как обычно, в половине двенадцатого началось ток-шоу «Ночные совы». А перед ней передали прогноз погоды. Что примечательно, несмотря на общую жару, над Ашкелоном должен был пройти небольшой дождь.

Полное взаимодействие с британскими спецслужбами было делом предрешенным. Власти Великобритании, где от рук вдохновленных Проповедником молодых фанатиков погибли четверо человек, желали с ним покончить ничуть не меньше, чем американцы.

Ловца поселили в одном из надежных домов американского посольства — небольшом, но ухоженном коттедже в мощеном проулке на Мэйфейр. В посольстве состоялась непродолжительная встреча с начальником ОКСО по обороне, а также с местным представителем ЦРУ. После этого Ловца повезли в штаб-квартиру Секретной разведывательной службы на Воксхолл-Кросс. До этого в особняке из зеленоватого песчаника Ловец бывал уже дважды, но человека, который его там встретил, видел впервые.

Адриан Герберт был примерно одних с ним лет — середина пятого десятка, — и ходил еще в колледж, когда в 1991 году Борис Ельцин положил конец советской системе, после чего развалился и сам Советский Союз. С дипломом истфака оксфордского Линкольн-колледжа, а также годичного обучения в ШИВА (лондонской Школе изучения Востока и Африки), на службу его взяли без всяких препон. Герберт был специалистом по Центральной Азии и говорил на урду и пушту, а также немного на арабском.

Глава Секретной разведслужбы, часто по ошибке именуемой МИ-6, известен в этих коридорах исключительно как Шеф; он мимоходом заглянул в дверь, не входя, поздоровался и пошел дальше, оставляя Адриана Герберта наедине с гостями, среди которых был штатный сотрудник Службы безопасности МИ-5 из Темз-Хаус, расположенного в полукилометре отсюда на северном берегу Темзы.

После того как на столик был водружен поднос с традиционным английским чаем и бисквитами, Герберт оглядел троих американских визитеров и задал вопрос:

— Так чем мы, по-вашему, можем пригодиться?

Судя по молчанию посольских чинов, карт-бланш на разговор был дан Ловцу. При этом каждый из присутствующих был в курсе насчет того, в чем, собственно, состоит миссия человека из СОТПа. Отчитываться о проделанном или объяснять то, что предстоит делать дальше, необходимости не было. Даже у друзей и союзников заведено «доверять, но поверять».

— Проповедник сейчас не в Йемене, — с ходу начал Ловец, — а в Сомали. Где именно, я пока не выяснил. Но досконально известно, что его компьютер, а значит, и источник интернет-трансляций находится на складе консервной фабрики в Кисмайо, недалеко от порта. Хотя сам Проповедник наверняка прячется не там, а где-то в другом месте.

— Конрад Армитедж, видимо, информировал вас, что в Кисмайо у нас никого нет? — не спросил, а скорее констатировал Герберт.

— Похоже, агентов там нет вообще ни у кого, — слукавил Ловец. — Но я здесь не за этим. Мы установили некое лицо, которое поддерживает с тем складом связь и получает оттуда благодарности за какие-то там проплаты и услуги. Между тем владельцем склада является фирма «Масала пиклз», головное предприятие которой находится в Карачи. Вы, должно быть, о ней так или иначе слышали.

Герберт кивнул. Он сам был большим любителем индийских и пакистанских блюд, так что иной раз захаживал их отведать в ресторанчики национальной кухни, которых по Лондону раскидано великое множество. А манговый чатни этого производителя так и вообще хорошо известен.

— По странному совпадению, в которое как-то даже и не верится, единоличный владелец «Масалы», господин Мустафа Дардари, в свое время в Исламабаде дружил с Проповедником. Они были друзьями детства. Мне кажется, этого человека следует досконально проверить.

Герберт поглядел на представителя МИ-5, который в ответ кивнул.

— Такая возможность существует, — сказал он. — Этот господин проживает здесь?

МИ-5 располагал представительствами во многих странах мира, но основной круг обязанностей выполнял внутри страны. СРС, в свою очередь, хотя и занималась в основном разведкой и контрразведкой против предполагаемых врагов Ее величества за границей, но отдельные операции могла осуществлять и дома.

Было также известно, что, как и в Штатах у ЦРУ и ФБР, у «внутренней» и «внешней» разведслужбы Британии бывали периоды соперничества, а то и откровенной неприязни. Однако последний десяток лет общая угроза джихадизма и радикального ислама с его отпочкованиями значительно углубила сотрудничество этих двух ведомств.

— Он живет между двумя странами, — ответил Ловец. — У него есть особняк в Карачи и таунхаус в Лондоне, на Пелэм-Кресент. По моим данным, Мустафе Дардари сейчас тридцать три, он не женат, импозантен и вхож в светские круги.

— По всей видимости, я его встречал, — подумав, припомнил Герберт. — Пару лет назад на приватном ужине, который устраивал один пакистанский дипломат. Весьма вальяжный господин. Я бы сказал, гладкий. Так вы хотите, чтобы за ним было установлено наблюдение?

— Прежде всего, чтобы у него основательно порылись и установили «жучки», — выразил пожелание Ловец. — Но более всего мне бы хотелось заглянуть в его компьютер.

— Совместная операция? — поглядел Герберт на сотрудника МИ-5 Лоренса Фирта.

— Необходимые ресурсы у нас, разумеется, есть, — кивнул тот. — Единственно, мне понадобится «добро» от моего начальства. А так не вижу никаких препятствий. Этот человек сейчас в городе?

— Не знаю, — ответил Ловец.

— Что ж, выяснить это не составит проблем. Я так понимаю, все это следует делать из-под полы?

«Да, — подумал Ловец. — Можно сказать, из-под плинтуса».

По согласованию, обе службы осуществляли операции, не обращаясь за благословением в магистрат; иными словами, абсолютно нелегально. Хотя оба британских разведчика были уверены: учитывая кровавый смертельный след, который оставлял по стране Проповедник, возражений, если понадобится, не возникло бы и на уровне министерства. Единственным упреждением из высоких кабинетов прозвучало бы обычное: делайте, что считаете нужным, но только чтобы мы об этом ничего не знали. Весь риск, как всегда, лежит на исполнителе.

Возвращаясь на посольской машине к себе в коттедж, Ловец просчитывал: теперь для раскрытия точного местонахождения Проповедника существует два возможных варианта. Первый — прочесать персональный компьютер Дардари, если к нему есть доступ. Второй он пока держал при себе.

Еще едва рассвело, когда назавтра из порта Гётеборг в открытое море направился контейнеровоз «Мальмё». Это было многопрофильное судно для перевозки грузов водоизмещением двадцать две тысячи тонн, что на языке торгового флота означает «вполне себе ничего». Над кормой контейнеровоза трепетал желто-синий флаг Швеции.

Контейнеровоз являлся частью солидной торговой флотилии Харри Андерссона, одного из «штучных» магнатов, остающихся на сегодня в Швеции. Свой первый торговый маршрут Андерссон проложил много лет назад единственным стареньким пароходом, и вот с той поры создал целый флот из сорока судов, став таким образом самым крупным торговым судовладельцем в стране.

Несмотря на налоговое бремя, он никогда не уводил счета за границу; никогда не прикрывал свои суда «удобными флагами» других государств из соображений сэкономить на издержках. «Плавал» он исключительно по морям, а не по биржевым котировкам. Единовластный правитель своей корабельной компании, к своему статусу миллиардера он относился без стеснения, что в общем-то редко для Швеции. За плечами у Харри Андерссона были два брака и семеро детей, но лишь один из них, самый младший, который по возрасту годился ему во внуки, хотел пойти по стопам отца и связать свою жизнь с мореходством.

Перед «Мальмё» лежало долгое странствие. На борту находилась партия автомобилей «Вольво», доставить которые надлежало в австралийский Перт. Капитанский мостик занимал Стиг Эклунд; старпом и его помощник были из Украины, главный инженер — поляк. Команда состояла из десяти филиппинцев — кока, стюарда и восьмерых матросов.

Внештатником на корабле значился всего один курсант, Уве Карлссон; для него это было первое дальнее плавание, по итогам которого он должен был получить удостоверение офицера торгового флота. Из всех на борту лишь двое знали, кто он есть на самом деле — непосредственно сам курсант, а также капитан Эклунд. Старый магнат решил, что для отправки младшего сына в плавание будет лучше, если его настоящее имя останется неизвестным: с одной стороны, это способ защиты от возможных козней и выпадов завистников; ну а с другой — лизоблюды не будут донимать его своим низкопоклонством с примесью корысти.

Поэтому молодой девятнадцатилетний курсант путешествовал под девичьей фамилией своей матери. Знакомый чиновник в правительстве выхлопотал на подложное имя подлинный паспорт, а с паспортом появилась возможность сделать все необходимые бумаги морского ведомства на это же имя.

В этот утренний час северного лета четверо офицеров и курсант стояли на мостике. Стюард принес им кофе, а тупой нос «Мальмё» в фонтане брызг ухнул в грузные валы пролива Скагеррак.

Агент Опал действительно сумел обзавестись тряским мотоциклетом. Его он купил у одного сомалийца, которому не терпелось убраться из этой проклятой страны, прихватив с собой жену и ребенка. По этой же причине он отчаянно нуждался в долларах, на которые рассчитывал начать новую жизнь в Кении. Надо сказать, что за такое стремление, абсолютно немыслимое при «Аш-Шабабе», по голове не погладят: если поймают, то отступника ждет как минимум прилюдная порка, а может, и кое-что похлеще. Для побега у сорвиголовы имелся обшарпанный пикап, на котором ночью можно совершать переезды, а днем прятаться в густой растительности между Кисмайо и кенийской границей.

К сиденью Опал приторочил большую плетеную корзину, в каких местные носят свою скудную поклажу; в данном случае это была большая канистра с бензином.

На извлеченной из рыбьего брюха карте местности указывалось место встречи, расположенное на побережье в ста семидесяти километрах к северу. По ухабистому, изрытому выбоинами тракту, в который превратилось некогда нормальное шоссе, добраться до места можно было в темное время суток от заката до рассвета.

Еще он купил старенький, но вполне рабочий транзистор, который ловит различные зарубежные станции, в том числе и те, что запрещены «Аш-Шабабом». Выручало то, что жизнь в лачуге за пределами города избавляла от лишних глаз и ушей, так что если прижать транзистор на малой громкости к уху, то можно было спокойно слушать все тот же «Коль Исраэль». По нему Опал и расслышал насчет дождя над Ашкелоном. Назавтра народ в этой местности наверняка покачает головой и будет укоризненно судачить о вранье синоптиков, сидя под выцветшим от беспрестанного зноя тускло-голубым небом. Но это уже их проблема.

Бенни уже находился на рыбацкой шаланде. Туда он прибыл вертолетом, которым владел и рулил еще один израильтянин. Винтокрылая машина была якобы частным чартером для доставки богатых туристов из Найроби в отель «Оушн спортс», что в Ваитаму, на побережье севернее Малинди.

На самом же деле вертолет пролетел мимо побережья, повернул на север мимо острова Ламу, что к востоку от сомалийского острова Рас Камбони, и здесь по «джи-пи-эс» засек внизу рыбацкое суденышко. С высоты в восемь метров Бенни по тросу соскользнул на палубу в руки тех, кто его там нетерпеливо ждал.

Вечером, как только стемнело, Опал выехал. Была пятница, и движение машин на безлюдных улицах сошло почти на нет: народ предавался молитве. Дважды, завидев позади себя на дороге колеблющиеся пятна света, Опал съезжал с дороги и пережидал, пока грузовик проедет мимо. То же самое, когда свет фар всплывал на горизонте впереди. Безопаснее было ехать при свете луны.

Ехал Опал с опережением. Уяснив, что до места встречи осталось всего несколько километров, он снова съехал с дороги и стал ждать, когда развиднеется. С первым светом поехал дальше, но теперь уже не на скорости. И вот оно — идущее слева, со стороны пустыни сухое русло реки, причем такое, что сверху над ним тянулся мост. В это время года он здесь смотрелся нелепо, однако в сезон дождей неукротимый водный поток будет бесноваться чуть ли не под самым его днищем, грозя снести. А между шоссе и берегом здесь торчала густая поросль казуарин.

Опал свернул с дороги и, лавируя рулем и помогая себе ногами, подвел мотоциклет на расстояние сотни метров от воды. Здесь он заглушил мотор и вслушался. С четверть часа слух не улавливал ничего, кроме ленивого шума прибоя. Наконец над шелестом волн прорезался рык лодочного мотора. Опал дважды мигнул на звук фарой. Рык как будто двинулся в его сторону, а на темном фоне моря через какое-то время показались очертания надувной лодки. Опал оглянулся в сторону дороги: никого.

На берег ступил Бенни и после обмена паролями стиснул своего агента в объятиях. Последовали долгожданные новости из дома. Затем — инструктаж и не менее долгожданное оборудование. Последнее, понятное дело, будет храниться в земляном полу лачуги под листом фанеры. Компактный, по последнему слову техники трансивер будет принимать сообщения из Израиля и удерживать их на полчаса, пока информация считывается, дешифруется и запоминается. После этого следует ее самопроизвольное стирание.

Этот же прибор будет передавать сообщения Опала в Офис, компрессируя их так, что без специальной ультрасовременной технологии этот миллисекундный «врыв» не сможет быть ухвачен и зафиксирован ни на какой прослушке «живого эфира». По месту же получения, в Тель-Авиве, врыв будет повторно растянут до размеров нормальной речи.

Ну и, понятно, сам инструктаж. Прежде всего, склад: кто в нем обитает, отлучается ли куда-нибудь, и если да, то куда именно. Описание всех транспортных средств, которыми пользуется любой обитатель или визитер, наведывающийся на склад регулярно. Если визитер живет не на складе, а где-то в другом месте, то — детальное описание и самого места, и его местонахождения.

Опалу знать этого не полагалось, а Бенни мог лишь предполагать, что где-то в высоте сейчас реет беспилотник — «предатор», «глобал хоук», а может, и новый «сентинел» — медленно, час за часом, нарезая круг за кругом в пристальном немолчном наблюдении. Сверху ему видно всё. Хотя в хитросплетении улиц Кисмайо наблюдатели могут и не углядеть в общем потоке какой-нибудь юркий мотовелик, если его вначале дотошно не описать.

Еще раз напоследок обнявшись, они расстались. Лодка, на которой вместе с Бенни сидели также четверо вооруженных коммандос, взревев мотором, унеслась. Из канистры Опал залил в бачок бензин и поехал в южном направлении к себе в лачугу, готовясь спрятать трансивер и батарею, заряжающуюся от солнца через фотоэлектрический преобразователь.

С моря на борт вертолета Бенни подняла веревочная лестница. Когда он улетел, коммандос приступили к рутине очередного дня: силовым упражнениям, а затем купанию и рыбалке, изгоняющим скуку. Их миссия как таковая была выполнена, но на судне им на всякий случай приходилось оставаться.

На вертолете Бенни прибыл в аэропорт Найроби, откуда вылетел в Европу, а оттуда — в Израиль. Между тем Опал после кропотливого прочесывания улиц вокруг склада подыскал себе в близлежащем квартале комнату на съем. Из нее через щель в щербатых ставнях открывался вид на единственный въезд: двустворчатые ворота в глухом заборе, окружающем территорию склада.

При этом его работы учетчика на пристани никто не отменял. А еще надо было хотя бы урывками есть и спать. В остальное время Опал наблюдал за складом со всей бдительностью, какую только мог себе позволить. В надежде, что что-нибудь сдвинется.

В расчете на это же в далеком отсюда Лондоне делал все от него зависящее Ловец.

Те, кто ставил дом в Пелэм-Кресент на охранную сигнализацию, были, безусловно, уверены в своем мастерстве — и вообще в себе — настолько, чтобы об этом своем мастерстве заявить во всеуслышание. Аккуратная табличка под карнизом охраняемого дома возвещала: «Объект охраняется сигнализацией фирмы „Дедал“». Табличка была аккуратно отснята из тенистого парка напротив полумесяца из домов.

Герой греческих мифов Дедал, помнится, был большим выдумщиком, сконструировавшим, если верить античным мифотворцам, крылья своему сыну Икару, который во время полета на них спикировал в море и погиб из-за того, что солнце растопило скреплявший крылья воск. Этот же Дедал построил и чертовски хитрый лабиринт для критского царя Миноса. Нет сомнения, что Дедал нынешний при создании головоломной системы охраны во многом унаследовал опыт своего предшественника.

Этим Дедалом оказался Стив Бампинг, основатель и все еще хозяин прочно стоящей на ногах фирмы, поставляющей состоятельным клиентам высококлассные системы против взлома. С разрешения генерального директора МИ-5 Фирт вместе с Ловцом отправились к Бампингу на свидание. Первой его реакцией был категоричный отказ.

Разговор без особого успеха вел Фирт, пока Ловец, вынув стопку фотоснимков, не разложил их перед неуступчивым Бампингом двумя рядами. Какое-то время глава «Дедала» созерцал их непонимающим взором. На каждом снимке с закрытыми глазами лежало тело — бездыханное, на мраморной плите.

— Кто это? — спросил он наконец.

— Мертвецы, — пояснил Ловец. — Восемь американцев и четыре британца. Все как один законопослушные граждане, состоящие у себя в странах на хорошем счету. Все как один хладнокровно убиты джихадистами, которых вдохновил и подтолкнул на это деяние некий интернет-проповедник.

— Вы о мистере Дардари? Не верю.

— И правильно делаете. Свою пропаганду ненависти Проповедник осуществляет с Ближнего Востока. Но то, что в сообщниках у него ходит ваш лондонский клиент, мы можем доказать с фактами на руках. Для этого я и приехал сюда из-за океана.

Стив Бампинг продолжал молча таращиться на двенадцать мертвых лиц.

— Боже правый, — выдохнул он наконец. — Чего же вы хотите?

Фирт рассказал.

— У вас есть на это полномочия? — задал вопрос Бампинг.

— На уровне Кабинета министров, — ответил Фирт и, предвосхищая возможный вопрос, сказал: — Бумаги с подписью премьер-министра у меня нет. Но если вы хотите переговорить с генеральным директором МИ-5, могу вам дать его прямой телефон.

Бампинг покачал головой. Удостоверение офицера Службы антитеррора МИ-5 он уже видел.

— Из этого кабинета не вылетит ни одно слово, — заверил он.

— То же самое и от нас, — сказал Фирт. — При любых обстоятельствах.

Система, поставленная в доме на Пелэм-Кресент, была из так называемого «золотого меню». Все двери и окна таунхауса снабжены были невидимыми электронными датчиками, подсоединенными к центральному компьютеру. Когда дом был сдан на пульт, сам хозяин мог входить в него только через парадную дверь.

Дверь была из разряда обычных и запиралась ключом на замок «брама». Если на момент открывания двери дом находился на сигнализации, начинал попискивать зуммер. Если в течение тридцати секунд сигнала с него не поступало, он отключался, но посылал бесшумный сигнал тревоги на пульт «Дедала». Там уже вызывали полицию, а заодно посылали свой фургон.

Чтобы сбить с толку домушника из разряда «все-таки желающих попытать счастья», зуммер пищал из одного места, в то время как компьютер располагался совершенно в другом. Домовладелец располагал временем, достаточным для того, чтобы до истечения тридцати секунд пройти к нужному месту, открыть светящуюся панель и набрать на ней шестизначный код. Шесть знаков означает миллионы вариаций. Лишь тот, кто знает верную, успеет за отпущенные полминуты нажать нужные цифры и предотвратить активирование.

Если хозяин, скажем, замешкался или допустил ошибку и полминуты все-таки истекли, то набор четырехзначного телефонного номера свяжет его напрямую с пультом. Там он должен будет вслух назвать свой пин-код, которым сигнализация отключается. Единственная неверно названная цифра даст понять, что домовладелец действует по чьему-то принуждению, и тогда, несмотря на вежливый ответ со стороны сотрудников, оперативно включится процедура «в помещении вооруженный грабитель».

Но и на этом предосторожности не исчерпывались. Невидимые лучи, пересекающие прихожие и лестничные пролеты, в случае их пересечения запускали невидимые сигналы тревоги, а их малюсенький выключатель находился за приборной доской панели. Так что даже с приставленным к голове владельца пистолетным дулом он уже не мог бы эти лучи отключить. Ну и, наконец, имелась в наличии скрытая камера. Ее объектив из дырочки со спичечную головку охватывал всю панораму прихожей и никогда не выключался. Господин Дардари мог из любой точки света набрать телефонный номер, по которому картинка его прихожей начинала тут же транслироваться на айфон.

Однако, как мистер Рейнолдс в крайне извинительной форме объяснил потом своему клиенту, даже высокотехнологичные системы могут иногда давать сбой. А потому, когда во время нахождения мистера Дардари в Лондоне, но вне дома, прозвучала ложная тревога, ему пришлось в экстренном порядке прибыть домой, что, разумеется, вызвало его неудовольствие. Команда «Дедала» распиналась перед ним как могла, блистала учтивостью столичная полиция. В итоге клиент успокоился, смягчился и позволил, чтобы пустяковую неполадку устранил техник.

Когда в дом прибыли двое наладчиков, он первое время за ними следил, а затем, когда они увязли в шкафу с компьютерной панелью, поскучнел и отправился в гостиную замешать себе коктейль.

Когда техники (оба из компьютерного отдела МИ-5) доложили об окончании работы, Дардари поставил стакан и со смешливым снисхождением согласился на запуск в тестовом режиме. Он вышел наружу, затем вошел. Сработал зуммер. Хозяин прошел к укрытой в шкафу панели и отключил назойливый писк. На втором этапе проверки он встал посреди прихожей и активировал свою шпионскую камеру. На экранчике айфона тут же увидел себя самого в компании двоих техников. На этом последние учтиво откланялись. Через два дня уехал и господин Дардари, только уже на неделю в Карачи.

Проблема с компьютерными системами состоит в том, что всем управляет компьютер. А если он «глючит», то становится не только бесполезным, но, что еще хуже, может союзничать с врагом.

Бригада МИ-5 прибыла, не используя даже уместной в подобных случаях машины газовой службы или телефонного фургона: соседи могли быть в курсе, что хозяин дома в отъезде. Так что гости нагрянули в два часа ночи в мертвой тишине, темной одежде и резиновой обуви. На несколько минут были даже погашены уличные фонари. За считаные секунды бригада оказалась в дверях, а в окнах не было зажжено ни огонька. Первый из вошедших моментально отключил сигнализацию и, протянув руку за панель, погасил инфракрасные лучи. Еще один заход в компьютерную панель велел камере «застыть» на снимке прихожей. Камера покорно согласилась. Теперь господин Дардари, если бы он от нечего делать звякнул из Пенджаба, увидел бы на своем айфоне неподвижную прихожую. Хотя он в данную минуту был еще в воздухе.

Сейчас спецов было четверо, и работали они быстро. В трех самых важных комнатах дома — гостиной, столовой и кабинете — были вживлены крохотные микрофоны и камеры. Когда установка закончилась, голос в наушнике старшего доложил, что улица пуста и что их не видно.

Единственной не решенной пока проблемой оставался ноутбук пакистанского бизнесмена. Он уехал вместе с хозяином. Но через шесть дней тот возвратился, а еще через два отправился на клубный ужин. Третий визит был самым коротким. Ноутбук стоял на столе.

Жесткий диск был вынут и вставлен в дупликатор, именуемый техниками не иначе как «коробка». Диск господина Дардари вошел в одну сторону коробки, а пустой диск — в другую. Через сорок четыре минуты все содержимое исходника всосалось и «пропечаталось» на пустышке, после чего вынутый жесткий диск как ни в чем не бывало снова занял свое место в ноутбуке.

Затем в него была воткнута флэшка, а сам компьютер включен. Загрузился малвер, указывающий ноутбуку впредь отмечать каждое нажатие клавиши, каждый входящий и исходящий имэйл. Все это теперь должно было передаваться на «слушающий» компьютер Службы безопасности, сохраняющей логин после каждого использования пакистанцем своего компьютера. А тот при этом не должен был замечать решительно ничего.

Ловец готов был с отрадой констатировать, что люди из МИ-5 работают что надо. Он знал, что похищенный материал пойдет еще и в похожее на рогалик здание в Челтнеме — туда, где в графстве Глостершир располагается штаб Правительственных коммуникаций, британский эквивалент Форт-Мида. Там шифровальщики примутся изучать картотечную коробку с целью выяснить, подается ли материал в «чистом» или в зашифрованном виде. Если второе, то шифр придется взламывать. А между первым и вторым пытливым глазам специалистов предстанет вся жизнь пакистанца, обнажится до мелочей.

Но хотел Ловец и кое-чего еще, против чего англичане в целом не возражали. А именно, чтобы урожай прошлых передач и вся будущая клавишная жатва пересылалась молодому человеку, что корпел над своим компьютером на полутемном чердаке в Кентервилле. Инструкции Ариэлю у Ловца были сугубо свои.

Первое сообщение было немногословным. Нет ни малейшего сомнения, что Мустафа Дардари поддерживает постоянный контакт со складом консервной фабрики в сомалийском Кисмайо. С Троллем он обменивается информацией и предостережениями, а для Проповедника решает многие вопросы, в том числе его пребывания в Интернете.

Тем временем дешифровщики доискивались, что именно он сообщал в Кисмайо и что сообщал ему Тролль.

Недельное бессонное бдение Опала возле склада наконец-то принесло плоды. В тот вечер ворота неожиданно распахнулись, но наружу выехал не порожний грузовик, а видавший виды пикап с открытым кузовом. Этот вид транспорта одинаково активно используется в обеих частях Сомали, и на севере и на юге. Когда в кузове вокруг пулемета кучкуется с полдюжины боевиков какого-нибудь клана, пикап называется «техническим». Сейчас же мимо Опала проехал просто пикап с пустым кузовом и одним шофером за рулем.

Это и был Тролль, только Опал знать того не мог. У него были инструкции единственного хозяина: если что-нибудь выедет из ворот, грузовик с продукцией или какой-нибудь пассажир, езжай следом. А потому Опал спешно покинул свою съемную комнату, отстегнул от цепи мотоциклет и поехал.

Поездка выдалась тяжелая и длительная, сквозь всю ночь и рассветные часы. Первая часть пути Опалу была уже известна. Прибрежная дорога вела на северо-восток, вдоль линии берега, мимо сухого русла с зарослями казуарин, где они встречались с Бенни, и дальше в сторону Могадишо. Утро близилось к своей середине; уже подходил к концу бензин в запасной канистре, когда пикап вдруг повернул к прибрежному городу Марка.

Как и Кисмайо, Марка была незыблемым оплотом «Аш-Шабаба» вплоть до 2012-го, когда федеральные силы, опираясь на мощную поддержку Африканской миссии Сомали (АМИСОМ), вытеснили оттуда джихадистов. Но в 2013-м все пошло вспять. Орды фанатиков двинулись в контратаку и в кровавых боях отвоевали себе оба города и землю между ними.

С головой, кружащейся от усталости, Опал следовал за пикапом, пока тот не остановился возле каких-то ворот, окружающих подобие внутреннего двора. Шофер пикапа посигналил. В воротах из бруса открылось окошечко, и там мелькнуло лицо. После этого ворота начали размыкаться.

Опал спешился и присел за мотоциклетом, делая вид, что занят осмотром переднего колеса, а сам подглядывал между спиц. Судя по всему, шофера здесь знали: внутрь он заезжал под приветственные возгласы. Створки ворот начали смыкаться. Прежде чем они закрылись окончательно, внутри мелькнул двор с тремя грязно-белыми приземистыми домами, окна которых были наглухо закрыты ставнями. Одно из тысяч подворий, составляющих Марку: россыпь беловатых кубиков-домов среди охряных холмов и песчаный берег, окаймленный сверкающей синевой океана. Над низенькими строениями возвышались лишь шпили минаретов.

Опал побродил пыльными замусоренными проулками, нашел себе пятачок тени от набирающей силу жары, надвинул на голову шемаг и заснул. Когда проснулся, стал разгуливать по городу, пока не набрел на человека с бочонком бензина и ручным насосом. На этот раз доллары вынимать не стал: слишком опасно. А то возьмут да и выдадут мутаве, местной исламской полиции с гнойными, полными ненависти глазами и палками в жадных до расправы руках. С торговцем он рассчитался неопрятной пригоршней шиллингов.

Обратно Опал отправился по ночной прохладе и на место прибыл как раз к своей смене на рыбацком причале. Только во второй половине дня он сумел составить небольшое устное послание и, вынув обернутый парусиной трансивер, подсоединил к нему свежезаряженную батарею и нажал кнопку «отсылка». Послание принял Офис к северу от Тель-Авива и в рамках соглашения переправил его в вирджинский СОТП.

Через день беспилотный «глобал хоук» с американской пусковой площадки в Йемене нашел тот огороженный участок. На это ушло время, но в послании «Моссад» указывались зрительные ориентиры: фруктовый рынок с торговыми рядами и помещениями, расположенный через сотню метров от объекта, минареты в двух кварталах, а также построенная когда-то итальянцами транспортная развязка в полукилометре к северу, где Могадишо вкруговую огибает шоссе. Другого ориентира попросту нет.

У Ловца через посольство имелась связь с дрон-центром ОКСО под Тампой. Сейчас он сидел и неотрывно смотрел на три домика в окружении забора. Который из них? А может, его вообще здесь нет? Проповедник, даже если и находился здесь, от удара с воздуха был защищен. Один «хеллфайер» или «бримстон», конечно, способны разровнять до дюжины таких коробушек. С женщинами и детьми. Но война идет не с ними, и оправдания таким действиям нет.

А между тем Ловцу было необходимо наглядное подтверждение. Надежда была на то, что шифровальщики по окончании работы выудят это самое подтверждение у этого «консерватора» из Карачи.

Опал спал в своей хижине за пределами Кисмайо, когда «Мальмё» встал в очередь торговых судов, ждущих входа в Суэцкий канал. Марево зноя под яростным египетским солнцем невольно отупляло. Двое филиппинцев закинули с борта снасти в надежде поймать к ужину свежей рыбки. Остальные отсиживались под навесами, сооруженными с подветренной стороны стальных морских контейнеров с автомобилями — и те и другие прокаленные, пышущие жаром, как радиаторы. Европейцы же находились внутри, где от вспомогательного двигателя работал кондиционер, давая блаженство прохлады. Украинцы резались в карты, поляк уединился в машинном отделении. Капитан Эклунд сейчас набивал имэйл жене, а курсант Уве Карлссон знай себе штудировал учебник по навигации.

Между тем на юге полыхающий ненавистью к Западу и всему с ним связанному фанатик-исламист сканировал распечатки сообщений, доставленных ему из Кисмайо.

А среди холмов за заливом Гаракад, в крепости из необожженного кирпича, предводитель пиратского клана Аль-Африт, известный также как Чёрт (прозвище в точку, учитывая его садистские наклонности), замышлял выслать дюжину своих молодых акул в море. Дело, понятно, рискованное, но добыча того стоит.

(обратно)

Глава 09

В сообщениях Дардари из Лондона и Тролля из Кисмайо действительно обнаружился шифр, и он был взломан. Судя по всему, эти двое общались «в чистую», потому как штаб правительственных коммуникаций в Англии и Форт-Мид в Мэриленде с подозрением относятся к явно зашифрованным сообщениям.

Идущий через Интернет поток коммерческих и промышленных сообщений и информации так обилен, что подвергнуть его весь доскональному просмотру просто нереально. А потому явно подозрительную информацию оба центра перехвата распределяют по шкале приоритетности. Сомали сама по себе является высокоподозрительным местом, а потому из этой страны изучаются только сравнительно безобидные сообщения, не подвергаясь дешифровке с пристрастием. Пока трафик Лондон — Кисмайо обходился без досконального отслеживания. Теперь этому был положен конец.

Трафик, судя по всему, курсировал между находящимся в Лондоне начальником крупного пищевого производства и его управляющим в Сомали, где выращивалось сырье. Сообщения из Лондона представляли собой запросы о наличии и готовности тех или иных местных фруктов, овощей и специй (все как один местные), а также об их ценах. Сообщения из Кисмайо представляли собой вроде как ответы управляющего.

Ключ шифра содержался в перечне цен. Челтнем и Ариэль пришли к этому выводу почти одновременно. В перечне имелись несоответствия. Иногда расценки были откровенно завышены, иногда, наоборот, занижены. Они не стыковались с реальными рыночными ценами на данную продукцию в положенный сезон. Некоторые цифры соответствовали, другие же просто не вписывались. В последней категории цифры являлись буквами, буквы слагались в слова, а из слов состояли сообщения.

Месяцы обмена имэйлами между таунхаусом в престижном лондонском Уэст-Энде и складом в Кисмайо выявили, что Мустафа Дардари был на самом деле пособником Проповедника, его правой и левой рукой. Он был и финансистом, и осведомителем, советовал и предостерегал. Состоя в подписчиках технических публикаций о состоянии и эволюции западной борьбы с терроризмом, анализировал работу экспертных комиссий, связанных с этим вопросом. Он также получал технические публикации из Королевского Объединенного института оборонных исследований, а также из лондонского Института стратегических исследований и из их американских аналогов.

Судя по имэйлам своему другу, Дардари был частым гостем собирающихся на общественных началах круглых столов, особенно когда на них в качестве гостей приглашались видные госчиновники и особенно если в военном или правоохранительном чине. Словом, за его светски лоснящимся прозападным фасадом скрывался самый что ни на есть экстремист салафитского толка и поборник джихадизма — такой же, как и его друг из Сомали.

Ариэль выявил и еще кое-что. В текстах регулярно встречались опечатки, характер которых вряд ли был случаен. Очень мало непрофессионалов может печать продолжительные массивы текста, не задевая при этом не ту клавишу, отчего возникают опечатки в одну букву. В журналистике и издательском деле для их исправления существуют корректоры. Любители же, если значение слова остается ясно, как правило, машут на это рукой.

Тролль свои опечатки отслеживал, а вот Дардари — явно нет. Потому что опечатки у него были намеренными. За одну «отсылку» они случались раз или два, но их появление было ритмичным; не всегда в одном и том же месте, но всегда в той же последовательности с предыдущим посланием. Ариэль решил, что это «подсказки» — мелкие значки, отсутствие которых насторожит получателя, давая понять, что отправитель действует по принуждению или что компьютером пользуется враг.

Трафик не подтверждал двух крайне нужных Ловцу вещей. Сообщения адресовались «моему брату», но это могло быть просто приветствие между единоверцами-мусульманами. В них регулярно упоминался «наш друг», но ни разу Зульфикар Али Шах или Абу Аззам. И они никогда не подтверждали, что «наш друг» проживает не в Кисмайо, а на огороженной территории в сердце Марки.

Единственно, как можно было выйти на эти два доказательства и получить разрешение на фатальный удар, — достоверно, из надежного источника подтвердить местонахождение Проповедника или же выманить его на совершение такой ужасной ошибки, как передача проповеди в реальном времени из своего обиталища. Дрон в вышине над Маркой уловил бы это тотчас, а уж дальше — дело техники.

Для достижения первого нужен был кто-нибудь в согласованном головном уборе или бейсболке, кто остановился бы посреди двора, поднял голову и, скажем, кивнул. В Тампе увидели бы его лицо подобно тому, как на базе «Крич» поймали направленный в небо взгляд Анвара аль-Авлаки, когда его лицо заполонило весь экран подземного бункера в Неваде.

Ну а насчет второго у Ловца по-прежнему имелся свой, пока не разыгранный козырь.

Контейнеровоз «Мальмё» вытеснился из Суэцкого канала в Красное море. Капитан Эклунд приветливо распрощался с египетским штурманом, который беспечно сиганул за борт, торопясь к обеду. Через час-другой он уже будет на другом грузовом судне, идущем на север.

«Мальмё», уже под командой своего капитана, взял курс на Баб-эль-Мандебский пролив, чтобы оттуда повернуть в сторону Аденского залива на востоке. Капитан Эклунд был в приподнятом настроении: график следования пока соблюдался скрупулезно.

Возвратившись с пристани в свою лачугу, Опал убедился, что вокруг ни души и за ним никто не наблюдает, и тогда достал из-под пола свой трансивер. Эти ежедневные проверки насчет возможного прихода сообщения были самыми рискованным антуражем его шпионской жизни здесь, внутри аш-шабабской твердыни.

Он взял прибор, подсоединил к заряженной батарее, надел наушники, взял ручку с блокнотом и стал записывать. Замедленное до обычного темпа голосовое сообщение он буквально за пару минут набросал на иврите.

Оно было коротким и сугубо по существу. «Поздравляем с отслеживанием пикапа до Марки и обратно. В следующий раз сразу за ним не езжай. Возвращайся на место и предупреди нас, что он движется на север. Затем спрячь прибор и следуй. Конец связи».

Тайваньский траулер плыл к востоку от сомалийского берега и остановлен не был. А зачем? Низколетящий патрульный самолет одного из морских контингентов, отвечающих за охрану судов от сомалийских пиратов, снизился для догляда и снова набрал высоту.

Тип судна не вызывал подозрений — глубоководный рыболовецкий траулер из Тайбея. Сам трал не был выпущен, но в этом нет ничего странного, если судно ищет более подходящий участок акватории. На самом деле с месяц назад траулер захватили пираты Аль-Африта, и информация об этом была на слуху. Но в ней судно фигурировало под своим именем, а у этого название было изменено. Китайский экипаж был вынужден под угрозой намалевать новое название по обе стороны носа и на корме.

Двое из тех китайцев — больше и не надо — стояли сейчас на мостике. Сомалийские пираты на это время спрятались. Патрульный самолет, осмотрев судно из бинокля, увидел за штурвалом двоих моряков азиатской внешности и ничего не заподозрил. Между тем пираты их предупредили: любая попытка позвать на помощь повлечет смертную кару.

Уловка была не нова, но ее всегда очень трудно было раскусить на расстоянии. Вообще, лодки сомалийских пиратов, выдающих себя за мирных рыбаков, при перехвате установить не составляло труда. Лукавые черные бестии принимались с жаром доказывать, что «калаши» при них исключительно для самообороны, однако гранатометы к этой категории уже не относились. Самой верной зацепкой всегда были легкие алюминиевые лестницы. Для рыбалки они вряд ли нужны, а вот для подъема на бортторговых судов годятся в самый раз.

В последнее время сомалийскому пиратству приходилось несладко. Оно получало удар за ударом, один сокрушительней другого. Суда покрупней и поценней обзаводились командами профессиональных охранников из бывших военных, вооруженных снайперскими винтовками и умеющими прекрасно ими пользоваться. Так защищали себя примерно восемьдесят процентов «торгашей». Из Джибути теперь вылетали в свои рейды беспилотники, способные охватывать до семидесяти тысяч квадратных километров акватории за день. А тут еще боевые корабли четырех международных флотилий, которым к тому же помогают своими разведданными вертолеты… Так что пиратов нынче захватывали все больше и после скорого суда без проволочек приговаривали к срокам и отправляли в международную тюрьму на Сейшелы. В общем, дни расцвета явно миновали.

Но одна хитрость по-прежнему работала безошибочно: так называемая плавбаза. Именно ею и являлся траулер, недавно переименованный в «Шань-Ли 08». На море такая база могла оставаться куда дольше, чем открытая лодка, а дальность ее перемещения была огромной. Абордажные лодки с мощными подвесными моторами хранились под палубой. Вид у судна был вполне себе мирный, но свои лодки пираты могли вытаскивать и спускать на воду за считаные минуты.

Из Красного моря в Аденский залив капитан Эклунд шел строго по рекомендованному в международных лоциях Транзитному коридору, установленному для обеспечения максимальной защиты торговым судам, курсирующим в водах небезопасного Аденского залива.

Коридор тянется параллельно Аденскому и Оманскому побережьям на восток, от сорок пятой к пятьдесят третьей долготе. Эти восемь долготных зон проводят корабль мимо северного берега Пунтленда — начала пиратских гнездилищ — и выводят его далеко за пределы Африканского Рога. Судам, желающим обогнуть южную оконечность Индии, приходится бороздить много лишних миль, прежде чем им удается повернуть на юг для долгого перехода через Индийский океан. Но эта зона плотно патрулируется боевыми кораблями и обеспечивает им безопасность.

Капитан Эклунд педантично выдерживал заданный курс к пятьдесят третьей долготе и, лишь убедившись в полной безопасности контейнеровоза, сделал поворот на юго-восток в сторону Индии. Дроны и в самом деле способны охватывать сорок тысяч морских миль за день, но Индийский океан тянется на многие миллионы этих самых миль, и на этом циклопическом пространстве суда легко теряются. Корабли ВМФ НАТО и Евросоюза могут быстро стягиваться в пределах Коридора, но в океане они сами становятся скорлупками, отстоящими друг от друга на многие сотни миль. Прочно в Индийском океане «окопалась» лишь французская эскадра, именуемая «Эндьен».

Капитан «Мальмё» был уверен, что от сомалийского побережья контейнеровоз ушел так далеко на восток, что теперь до него не дотянутся не только пираты, но и бог весть вообще что и кто. Дни и даже ночи напоминали собою пекло или, точнее, сырую баню.

Почти все корабли, бороздящие здешние воды, еще у себя дома постарались сделать так, чтобы инженеры превратили их в плавучие крепости, где внутренняя защита обеспечивается стальными дверями, которые запираются изнутри, а помещения снабжены пищей, водой, спальными местами и туалетными принадлежностями, которых хватает на несколько дней. Сюда же входят системы изолирования двигателей от внешнего воздействия, а управление и руление судном осуществляется также изнутри. Наконец, наверху мачты существует фиксированный датчик, безостановочно подающий в эфир сигналы бедствия.

Защищенный в такой фортеции экипаж, если успевает запереться вовремя, может пребывать в уверенности насчет своего спасения, которое уже в пути. Пираты же хоть и шастают по кораблю, но не могут ни управлять им, ни угрожать экипажу. Хотя они безусловно будут пытаться вломиться. Экипажу остается лишь уповать на своевременное прибытие сторожевика или эсминца.

Случилось так, что в одну из ночей, когда «Мальмё» шел на юг мимо Лаккадивских островов, а экипаж безмятежно спал в своих каютах, никто не заметил, как за кормой в пене бурунов корабль настигают абордажные лодки, и не расслышал клацанье абордажных лестниц, по которым сомалийские пираты при свете луны взбирались на борт. Рулевой поднял тревогу, но было уже поздно. Темные ловкие фигуры с автоматами упруго сновали по палубе, лезли в судовую надстройку и на мостик. За какие-то пять минут «Мальмё» оказался захвачен.

Предзакатной порой ворота склада раскрылись, и из них выехал все тот же пикап. И повернул в том же направлении, что и раньше. Опал оседлал свой мотоциклет и доехал за ним до северной окраины Кисмайо. Там он проводил пикап взглядом и, убедившись, что тот едет по прибрежному шоссе в сторону Марки, возвратился к себе в лачугу и вынул из-под пола трансивер. Сообщение было уже готово, оставалось лишь сжать его в миллисекундный импульс «врывной» передачи. С подсоединением вынутой из зарядного устройства батареи он нажал кнопку отправки.

Импульс был принят в Офисе на постоянной вахте прослушки. Его дешифровал дежурный офицер и передал Бенни, который все еще сидел у себя за рабочим столом в одинаковой с Кисмайо часовой зоне. Тот отреагировал короткой инструкцией, тут же зашифрованной и переданной на якобы рыбацкий баркас в Салале, в сорока километрах от сомалийского берега.

Спустя несколько минут от борта баркаса отделилась быстроходная надувная лодка и заспешила к берегу. На ней находились восемь коммандос с капитаном во главе. Лишь когда под светом луны проглянули песчаные дюны, мотор пригасили до малых оборотов на случай, если вдруг на этом безлюдном участке песчаного берега сторонним звукам внимают чуткие уши.

Едва лодка ткнулась носом в песок, капитан и его шестеро людей выпрыгнули на берег и побежали к дороге. Место было им уже знакомо: сухое русло вади под бетонным мостом и рощица казуарин. Один из людей трусцой пробежал триста метров по дороге в сторону Кисмайо и подыскал у обочины местечко, удачно сокрытое осокой; здесь он лег и уставил свой мощный бинокль ночного видения вдоль дороги на юг. Он был точно осведомлен насчет того, какую машину высматривать; знал даже ее номер. У него за спиной при дороге залегла вся группа захвата и стала ждать.

Капитан лежал, держа устройство связи, на котором в нужный момент должна была замерцать красная точка. Мимо проехало уже четыре машины, но нужной пока не было.

А вот, похоже, и она. В зеленом полусвете очков ночного видения коммандо, что залег ниже по дороге, перепутать ее не мог. Грязно-белый цвет в зелени очков смотрелся искаженно. Перед побитой решеткой была наварена защитная труба (судя по погнутости, свою службу она однажды уже сослужила). Передний номер соответствовал. Коммандо нажал на своем пульсаторе кнопку. Позади него капитан увидел у себя на устройстве мерцание огонька.

«Кадима», — прошипел он своим.

Все одновременно встали по обе стороны дороги, натягивая между собой широкую красно-белую ленту, похожую в темноте на опущенный шлагбаум. Капитан встал впереди. Неяркий фонарик у него светил в землю, а одна рука была властно поднята.

На коммандос сейчас был не камуфляж, а белые балахоны и головные уборы сомалийцев. В руках все держали «калаши». Ни один сомалиец не дерзнет проехать через кордон религиозной мутавы. Пикап зачихал мотором и стал замедлять ход.

Для охраны тайваньского капитана и его старпома пираты оставили двоих. Восемь остальных взобрались на «Мальмё». Один с грехом пополам изъяснялся на английском. Он был из гнезда пиратов в Гаракаде, и для него это была третья удачная ходка. Так что процедуру он знал — в отличие от капитана Эклунда, которого на этот счет лишь коротко проинструктировал в Гётеборге шведский морской офицер.

Эклунд знал, что у него есть время и возможность подать из своей каюты сигнал тревоги. Знал, что он будет транслироваться с верхушки мачты, упреждая тревожно внемлющий мир о захвате судна.

Двадцатичетырехлетний пиратский вожак по имени Джимали тоже это знал, но плевать хотел. Пускай зовут на выручку своих иноверцев, пусть хоть зазовутся. Поздно хватились. Вояки кафиров ни за что не пойдут на приступ из боязни вызвать резню. Вообще одержимость кафиров человечьей жизнью Джимали искренне презирал. Настоящий сомалиец, в отличие от них, не страшится ни боли, ни смерти.

На палубу согнали пятерых офицеров и пятерых матросов-филиппинцев. Капитану Эклунду пираты сказали, что, если на борту сейчас хоть кто-то прячется, за него, если найдут, в воду полетит один из офицеров.

— Больше никого нет, — произнес капитан. — Чего вам нужно?

Джимали рукой указал на своих людей.

— Еда, — сказал он. — Свинина нет.

Капитан велел коку-филиппинцу отправляться на камбуз и что-нибудь приготовить. Один из пиратов отправился с ним.

— Ты, — Джимали поманил к себе капитана. — Пойдем.

Они пошли на мостик.

— Ты править на Гаракад, ты жить.

Капитан сверился с картами, в частности с сомалийским побережьем, и разглядел там в двухстах километрах южнее Эйля какое-то поселение, еще одно гнездилище пиратов. Наметив примерный курс, он повернул штурвал.

Французский фрегат из «Эндьен» нашел их первым, вскоре после рассвета. Заняв место по левому борту на дистанции нескольких кабельтовых, он сбавил скорость, чтобы удерживать диспозицию. Высаживать своих моряков на «Мальмё» французский капитан не намеревался, и Джимали это знал. С крыла мостика он дерзко таращился через воду, словно вызывая трусливых иноверцев: ну, попробуйте!

А вдалеке от этой, казалось бы, безобидной морской сценки — французский фрегат эскортирует шведский контейнеровоз, а сзади на большом отдалении тащится тайваньский траулер, — эфир гудел лихорадочным обменом электронными сообщениями.

Система автоматической идентификации «Мальмё» была запеленгована тотчас же. Ее мониторила британская служба морских торговых операций из Дубаи, а также американский Офис морских связей из Бахрейна. О происшествии получил уведомление десяток боевых кораблей НАТО и ЕЭС, но, как верно догадывался Джимали, нападать никто не нападал.

В Стокгольме была немедленно уведомлена корабельная компания Андерссона с ее круглосуточным дежурством. Штаб компании связался с «Мальмё». Джимали жестом указал капитану, что звонок принять можно, но только по громкой связи и на мостике, а говорить только на английском. Уже по тому, с какой неестественной медлительностью Эклунд чеканит фразы, в Стокгольме поняли, что вокруг него сейчас стоят вооруженные сомалийцы, а за каждым словом приходится следить.

Капитан Эклунд подтвердил, что «Мальмё» был захвачен среди ночи. Что вся команда цела и с ней хорошо обращаются. Раненых нет. Сейчас они по приказу идут к побережью Сомали.

Судовладелец Харри Андерссон в своем роскошном особняке среди окруженного стенами стокгольмского парка Остермальм был потревожен во время завтрака. Он заканчивал одеваться, когда к дому подкатил автомобиль, примчавший его прямо в операционный зал компании. Дежурный ночной оператор остался на смене. Он поведал все, что ему сумели сообщить оперативные службы и непосредственно капитан Эклунд.

Успех, а с ним и богатство пришли к Харри Андерссону, наряду с прочим, из-за его обладания двумя полезными талантами. Первый — это усваивать ситуацию с невероятной скоростью и, сделав это, принимать план действий, основанный на реальности, а не на фантазиях. Второй — это браться за дело, не откладывая его в долгий ящик.

Уйдя в свои мысли, он недвижно стоял посреди зала. Отвлекать его никто не решался. Его корабль оказался захвачен пиратами, впервые за все годы. Вооруженный штурм среди моря может обернуться кровопролитием, да на него никто и не отважится. А стало быть, «Мальмё» будет отведен к сомалийскому побережью и встанет там на якорь. Его первейший долг — вызволить из беды пятнадцать человек команды, что оказались схвачены. Затем попытаться вызволить корабль и по возможности груз. Отдельный вопрос — как спасти одного из членов команды, который ему не кто иной, как сын.

— Подайте машину к подъезду, — скомандовал Андерссон. — Вызовите Бьорна, где бы он ни находился; пускай готовит самолет к немедленному взлету. Летим в Нортхолт, Лондон. Для меня заказать люкс в «Конноте». Ханна, паспорт при вас? Тогда летите со мной.

Через несколько минут на заднем сиденье «Бентли», что несся в аэропорт Бромма, он по мобильному начал выстраивать свои ближайшие планы. Рядом сидела Ханна, его персональный ассистент.

Первым делом надо будет решить вопрос со страховкой. Страховался он в «Ллойдс», через Ассоциацию морских страховщиков-андеррайтеров. За ними сила и нажим, поскольку деньгами рискуют они. За это он им и выкатывал щедрые ежегодные дивиденды.

Прежде чем лететь, Андерссон узнал, что юрлицо, выбранное его андеррайтерами для переговоров (а такие случаи в их практике, безусловно, уже бывали), зовется «Чонси Рейнолдс» — фирма, в архиве которой фигурировал целый перечень успешных возвратов судов. Андерссон понимал, что в Лондоне он будет задолго до того, как его контейнеровоз достигнет берегов Сомали. Поэтому в порядке ожидания своего «лирджета», только что возвратившегося в воздушное пространство Швеции, он на шесть вечера назначил встречу со своими юристами. Ранний конец рабочего дня им нынче определенно не светил.

В то время как «лирджет» выполнял посадочную глиссаду в Нортхолте, в «Чонси Рейнолдс» готовились к встрече. Прежде всего связались с домом в Суррее, где жил тот самый переговорщик — ас своей странной профессии, полуушедший в отставку. Жена притащила его из сада, где он сейчас возился с ульями.

Свое ремесло он постиг, отточил и довел до совершенства в годы работы при столичной полиции, где подвизался переговорщиком по возвращению заложников. Звали этого на вид нерасторопного валлийца Гарет Эванс.

Тролль уже успел стать трупом, когда Опала на подъезде увидел и опознал наблюдатель у дороги (агента уже раз видели на берегу при встрече с Бенни). В руке у капитана снова замерцала красная точка, и дорожный пост мгновенно ожил.

Откуда ни возьмись перед Опалом в мутном свете мотоциклетной фары возникли вооруженные фигуры в долгополых одеяниях, одна из них с фонариком. Как все тайные агенты в глубоком тылу врага, которым в случае разоблачения светит абсолютно незавидный конец, Опал на секунду струхнул. В порядке ли его бумаги? Сработает ли легенда насчет поиска работы в Марке? Чего вообще нужно мутаве на этой глухой дороге среди ночи?

Человек с фонариком, приблизившись, пытливо вгляделся Опалу в лицо. В эту секунду из-за облака вышла луна, предвестница грядущего муссона, осветив в считаных сантиметрах друг от друга два темных лица — одно смуглое от природы, другое перемазанное черным кремом для ночного боя.

— Шалом, Опал, — сказал капитан на иврите. — Давай сойдем с дороги. А то вдруг проедет кто.

Весь блокпост ретировался в кусты и траву, прихватив с собой мотоциклет. По дороге на Марку протарахтел грузовичок. Вслед за этим капитан показал Опалу место аварии.

Судя по всему, у пикапа Тролля лопнуло правое переднее колесо. В сплющенном протекторе все еще торчал толстый гвоздь, вбитый человеческой рукой. Потерявшую управление машину при этом, очевидно, резко кинуло вбок — как назло, прямо посередине бетонного моста. Она на скорости слетела через край и круто, как в гангстерских фильмах, врезалась в уступчатый берег сухого русла. Сила удара бросила водителя на лобовое стекло, и он нанизался на рулевую колонку с такой силой, что ему расплющило грудную клетку и расшибло голову. Случайный проезжий вынул беднягу из кабины и бережно уложил подле. Сейчас мертвец окаменело глазел с земли на мохнатые веточки казуарин, над которыми в вышине печалилась белая луна.

— Ну, что, давай поговорим, — сказал капитан и стал инструктировать Опала. Инструкция в точности соответствовала присланному сообщению Бенни. Можно сказать, слово в слово. После этого капитан выдал Опалу стопку бумаг и бейсболку (в темноте не разобрать, но, кажется, красную).

— Это умирающий передал тебе перед кончиной. Ты помогал ему как мог, но надежды уже не было: травмы, несовместимые с жизнью. Вопросы есть?

Опал покачал головой. Легенда была усвоена. Бумаги он сунул себе под жилет, оберегающий от задувающего с океана прохладного ветра.

— Ну, что, нам пора обратно в море, — твердо пожимая ему руку, сказал капитан «Сайерет Маткаль». — Удачи тебе, друг. Мазел тов.[362]

С пыли были проворно удалены все отпечатки, кроме тех, что оставил Опал. После этого лодка отчалила, унося небольшой отряд коммандос к ждущему в темном океане рыбацкому баркасу. Опал вывел свой мотоциклет обратно на дорогу и продолжил путь на север.

Все собравшиеся в офисе «Чонси Рейнолдс» имели недюжинный опыт в том, что десятилетие такого явления, как пиратство, стало частью некоего взаимно согласованного ритуала. Под «пиратами» подразумевались предводители пунтлендских кланов, действующих на акватории восьмисот миль вдоль побережья от Бусасо до Марига, что чуть выше по берегу от Могадишо.

Пиратством они, по их словам, занимались ради денег, только и всего. Оправданием звучало, что, дескать, когда-то в их родные воды, где они мирно рыбачили и тем зарабатывали себе на жизнь, понаехали целые рыбопромышленные флоты из Кореи с Тайванем и давай потрошить их угодья. А жить-то, спрашивается, на что? Вот они, к добру или к худу, и взялись пиратствовать, что, между прочим, приносит им теперь доход куда больший, чем какие-нибудь тунцы.

Началось все с нападений и захватов торговых судов, идущих мимо вблизи от берега. Со временем и наработкой опыта сфера действия расширялась все дальше на юг и на восток. Поначалу захваты были небольшими, переговоры — неуклюжими, а чемоданы с долларами сбрасывались из какого-нибудь прилетевшего со стороны Кении легкомоторного самолета в согласованном месте, обычно прямо на море.

Но на этом побережье не верит никто и никому. Законов чести между этими ворами и грабителями не существует. Корабли, захваченные одной пиратской стаей, угонялись другой прямо во время стоянки на якоре. Враждующие кланы грызлись за дрейфующие по волнам чемоданы наличности. В конце концов утвердилось что-то вроде единообразной процедуры.

Экипаж захваченного корабля на берег как таковой не снимался. Вместо того чтобы напрягаться и подтягивать судно к причалу, его ставили на якорь в паре миль от берега. Все то время, пока тянулись переговоры между «главами» — судовладельцем и предводителем клана, — команда ютилась на борту в едва переносимых условиях, но при этом с дюжиной охранников.

С западной стороны переговорами занимались определенные компании юристов и страховщиков, изрядно в этом деле поднаторевших. Грамотные переговорщики выросли и среди пиратов (не обязательно, кстати, сомалийцев); у каждого клана они были свои и вели разговор от имени своих главарей. Теперь все это осуществлялось с помощью современных технологий — компьютеров и айфонов. Деньги, и те скидывали теперь не наподобие бомб с вышины. У пиратов появились анонимные банковские счета, откуда средства по факту зачисления незамедлительно исчезали.

По прошествии времени переговорщики с обеих сторон стали друг друга знать; при этом каждого заботило лишь выполнение своей работы. Однако все козыри в игре были в руках у сомалийцев.

Для страховщика задержка поставки значит потерю груза. Для судовладельца судно, не находящееся в работе, означает убытки при эксплуатации. Добавьте сюда бедственное положение членов команды и их отчаявшихся семей, и сразу начнет напрашиваться вывод: договариваться надо без промедлений. Сомалийские пираты это знали, притом располагали неограниченным запасом времени. Так что у них имелся главный козырь шантажа: время. Некоторые суда стояли у побережья на якоре целые годы.

Гарет Эванс за свою карьеру вызволил в общей сложности десять судов и партий грузов различной стоимости. Пунтленд и его подобную лабиринту трибалистскую структуру он за это время изучил с тонкостью, достойной докторской диссертации. Заслышав, что «Мальмё» направляется к Гаракаду, он уже заранее имел представление, какое именно племя контролирует этот участок побережья и из скольких кланов оно состоит. Из них несколько пользовались услугами одного и того же переговорщика — гладкого, вполне цивильного сомалийца, окончившего в свое время американский университет на Среднем Западе. Звали того переговорщика Али Абди.

Все это было обстоятельно поведано Харри Андерссону. Над Лондоном сгущались летние сумерки, а за полсвета отсюда шел на запад к Гаракаду подневольный «Мальмё». Гладь полированного стола конференц-зала была заставлена готовыми блюдами из ближнего ресторана, а «чайная леди» миссис Балстроуд, задержавшаяся в офисе сверх положенного, едва успевала подавать поднос за подносом чая и кофе.

Для Гарета Эванса помещение служило еще и своего рода диспетчерским пунктом. Если в Сомали назначат нового переговорщика, капитану Эклунду из Стокгольма скажут, какой именно лондонский номер набрать для того, чтобы маховик завертелся.

Вникнув в детали насчет контейнеровоза и его груза из глянцевых, только что с конвейера, шикарных авто, Гарет Эванс про себя прикинул: сделка встанет миллионов в пять, не меньше. При этом он знал: первая выставленная пиратами планка выкупа будет непомерно задранной. Более того, соглашаться на нее с готовностью крайне чревато: сумма тут же удвоится. В убыток себе будет и требовать от грабителей быстроты: это тоже поднимет цену. Что до попавшего в переделку экипажа, то нечего было ротозейничать. Продрыхли момент абордажа — теперь будьте добры набраться терпения и ждать. Никуда не денешься.

По рассказам вернувшихся из пиратского плена моряков, на протяжении недель караульщики-сомалийцы, в основном не отягченные образованием дети племен с окрестных гор, превращают некогда щеголеватые суда в воняющую нужником помойку. Гальюны на корабле игнорируются; нужды, малые и большие, справляются где и когда приспичит. Остальное доделывает жара. Дизтопливо для генераторов, а значит, и для кондиционеров, постепенно заканчивается. Продукты с отключением холодильников сгнивают, вынуждая экипаж переходить на остатки жратвы с сомалийского стола, в основном козлячью требуху (животных забивают тут же на палубе). Вынужденное безделье разбавляют единственно рыбалка, настольные игры, картёж и чтение, которые, впрочем, тоже со временем приедаются. И тогда наступает смертная тоска.

В десять вечера посиделки закончились. Идя на полном ходу (вероятно, так оно и будет), в бухту Гаракада «Мальмё» войдет примерно в полдень по лондонскому времени. Вскоре после этого станет известно, кто захватил судно и кто от имени пиратов будет вести переговоры. Тогда по мере необходимости к делу приступит Гарет Эванс, и начнутся шведские игры сомалийского двора.

Марка дремала в тяжелом мареве послеполуденного зноя, когда Опал, отыскав то огороженное забором подворье, загрохотал в ворота. На дворе явно не спали. За воротами тут же послышались возбужденные голоса; кто-то изнутри уже бежал отворять, добродушно бурча, как это обычно бывает на припозднившегося, но желанного гостя. Щелкнул засов на массивных тесовых воротах, и наружу выглянуло лицо — явно не сомалиец; араб, быть может. Глаза обвели улицу, но знакомого пикапа там не нашли. Тогда его взгляд остановился на Опале.

— Чего тебе? — буркнул он, теперь уже злобно: ходят тут всякие.

— У меня бумаги к шейху, — сообщил Опал на арабском.

— Какие еще бумаги? — Голос был по-прежнему враждебным, но теперь к нему примешивалось любопытство.

— Не знаю, — ответил Опал. — Человек на дороге просил меня так сказать.

По ту сторону ворот загудела напряженная перекличка. Первое лицо потеснилось, уступая место другому. Не сомалиец и не араб, но на арабском говорит. Может, пакистанец?

— Откуда ты и что за бумаги?

Опал, сунув руку, вынул из-под жилета малость потрепанный запечатанный пакет.

— Я сам не из Марки. Ехал сюда и на дороге увидел человека в разбитом пикапе. Авария. Он попросил меня передать вам вот это и сказал, как сюда добраться. Это все, что мне известно.

Пакет он попытался просунуть в зазор между створками.

— Стой, погоди! — выкрикнул голос, и створки ворот начали раздвигаться. За ними стояли трое с косматыми разбойничьими бородами. Опала ухватили и затащили внутрь. Наружу выскочил мальчик-подросток и, схватив, закатил на подворье мотоциклет. Ворота сомкнулись. Опала держали двое. На него надвинулся тот вроде как пакистанец. Оглядев пакет, он с присвистом втянул зубами воздух.

— Где ты это взял, собака? Что ты сделал с нашим другом?

Опал разыграл из себя перепуганного никтошку, что в принципе было несложно.

— Говорю же, господин, тот человек в пикапе… Его, боюсь, нет теперь в живых…

Договорить удалось лишь до этих слов. Тяжелая, сплеча, оплеуха свалила его наземь. Вокруг раздавались смятенные возгласы на языке, который Опалу был незнаком, даром что он, помимо родного иврита, владел английским, сомалийским и арабским. Шесть рук, разом схватив, куда-то его поволокли — в какую-то сараюху, пристроенную к стене изнутри. Там его бросили, а снаружи задвинули засов. Окружившая темень пахла затхлостью. Ну, что, теперь обратной дороги нет, надо держаться. Опал опустился на груду старых мешков и уткнул голову в ладони — жест, повсеместно означающий признанное поражение.

Те трое богатырей возвратились не раньше чем через полчаса. Теперь с ними был кто-то четвертый — явно сомалиец, и при этом с вежливым благовоспитанным голосом (сразу видно человека с образованием). Он поманил к себе Опала, на что тот, моргая от яркого света, покорно подошел.

— Идем, — позвал сомалиец. — Шейх желает тебя видеть.

В плотном эскорте бородачей Опал вошел в главное строение, окна которого выходили на ворота. В прихожей подозрительного бродягу как следует обшарили. Потрепанный бумажник выудили и подали сомалийцу, который долго и пристально изучал лежащие внутри бумаженции; особенно матовую фотку, сличая ее с лицом нежданного гостя. Затем сомалиец кивнул и, припрятав бумажник, повернулся и пошел. Эскорт, подталкивая Опала со спины, двинулся следом.

Вошли в просторную, добротно обставленную гостиную, где под потолком вращал лопастями большой вентилятор. Письменный стол был завален бумагами и писчими принадлежностями. Спиной к двери в кресле-качалке сидел человек. Подойдя к нему, сомалиец что-то деликатно пошептал ему на ухо (Опал готов был поклясться, что он перешел на арабский). Сидящему сомалиец протянул бумажник со всей его начинкой.

От Опала не укрылось, что пакет на столе вскрыт и несколько листов из него отложены в сторону. Сидящий развернулся вместе с креслом, поднял от бумажника взгляд и, оглаживая смоляную бороду, вперился в гостя своими янтарными глазами.

(обратно)

Глава 10

Едва «Мальмё» бросил якорь в двадцати морских саженях от берега бухты Гаракад, как со стороны поселка к кораблю устремились три дюралевых моторки.

Джимали с его восьмерыми собратьями не терпелось попасть обратно на сушу. На море они болтались вот уже двадцать дней, почти все это время маясь в тесноте тайваньского траулера. Запас свежей пищи давно иссяк, и им приходилось вот уже две недели перебиваться всякой европейской и филиппинской белибердой, которая сомалийцам не по вкусу. Поскорей бы обратно, к тушенке из козлятины, к ощущению родного песка под ногами.

Темные головы фигур, пригнувшихся на стремительно одолевающих прибрежную милю моторках, принадлежали смене караула, которой надлежало охранять корабль все то время, что он будет торчать здесь на якоре.

Из тех, кто сейчас приближался к «Мальмё» на лодках, лишь один не являлся и не считал себя выходцем из местного племени; более того, сторонился этих лихих оборванцев. С чопорно поджатыми губами на корме последней лодки восседал безупречного вида сомалиец в замшевом жакете сафари и бежевых выглаженных слаксах. Это и был выбранный Аль-Афритом переговорщик, мистер Абди. На коленях у него лежал кожаный кейс.

— Ну вот, начинается, — произнес капитан Эклунд. Он говорил на английском, языке международного общения, принятом у всего экипажа. — Нам нужно проявить терпение. Вести разговор буду я.

— Говорить нет! — прикрикнул Джимали. Он не одобрял, чтобы его пленники общались меж собой даже на английском, потому как улавливал в их разговоре не всё.

С корабля скинули трап, по которому на борт, едва касаясь ступенек, вспорхнули совсем еще мальчишки с «калашами» — охрана судна и его команды. Мистер Абди, не любивший удаляться в море даже на одну милю, всходил не спеша, осторожно, цепко хватаясь при этом за веревочные поручни. Кейс, когда он ступил на палубу, ему передали снизу.

Что это за персона, капитан Эклунд не знал, но смекнул: судя по виду и манерам, по крайней мере, образованная.

— Я капитан Эклунд, — сделав шаг вперед, представился он, — капитан «Мальмё».

Мистер Абди на это протянул для пожатия руку.

— Али Абди, назначенный переговорщик сомалийской стороны, — доложился он на свободном английском с легким американским акцентом. — Вам прежде не доводилось, э-э… как бы это выразиться… гостить у сомалийского народа?

— Нет, — ответил капитан. — И предпочел бы не делать этого ни сейчас, ни когда-либо впредь.

— Разумеется. Понимаю и разделяю вашу удрученность. Но ведь вас же на этот счет как-то предупреждали, инструктировали? Что ж вы пренебрегли? Нельзя быть такими беспечными… В общем, так. Существуют определенные формальности, через которые необходимо пройти перед тем, как начнутся серьезные, предметные переговоры. И чем скорее будет достигнуто соглашение, тем быстрее вы сможете снова отправиться в путь.

Капитан Эклунд знал наверняка, что где-то далеко, за полсвета, его работодатель сидит сейчас в окружении целой коллегии страховщиков и юристов, также обдумывающих кандидатуру единого переговорщика. Оставалось лишь надеяться, что им обоим хватит опытности и благоразумия для быстрого улаживания вопроса о выкупе и выходе судна из плена. Увы, плавал он не только в море, но и в понятиях подобных сделок. Об оперативности здесь пеклись лишь европейцы.

Первым делом Абди изъявил желание пройти к мостику, чтобы оттуда по спутниковому телефону судна связаться с диспетчерским центром в Стокгольме, а затем с пунктом собственно переговоров — предположительно в Лондоне, в офисе «Ллойдс», через который обычно проворачиваются подобные сделки. Оглядывая с мостика палубу, он ненавязчиво заметил:

— Думаю, имело бы смысл натянуть тенты вон там, слева от палубного груза. Чтобы ваш экипаж мог дышать морским воздухом, не жарясь при этом на солнце.

Стиг Эклунд был, разумеется, наслышан о так называемом «стокгольмском синдроме», когда между похитителями и их жертвами за счет неразрывной близости формируется что-то вроде дружеских уз. Так что свою внутреннюю неприязнь к людям, захватившим его корабль, он умерять не собирался. Но, с другой стороны, этот изысканно одетый, явно образованный и в общем-то приязненно настроенный сомалиец обеспечивал хоть какую-то цивилизованность в их отношениях, и уже этим невольно располагал к себе.

— Благодарю, — сказал Эклунд вслух.

Стоявшие сзади первый и второй помощники это расслышали и поняли. Эклунд кивнул им, и они сошли с мостика, чтобы заняться раскидкой навесов.

— А теперь, с вашего позволения, я бы хотел поговорить с вашими коллегами в Стокгольме, — сказал мистер Абди.

Стокгольм вышел на связь в считаные секунды. Мистер Абди посветлел лицом, услышав, что судовладелец уже находится в Лондоне и решает вопрос с «Чонси Рейнолдс». С этим агентством мистер Абди договаривался уже дважды, хотя и от других кланов, и оба раза вопросы выкупа решались вполне успешно, с задержкой всего в каких-то там несколько недель. Получив телефонный номер, мистер Абди попросил капитана Эклунда набрать лондонских юристов. На связь вышел Джулиан Рейнолдс.

— А-а, мистер Рейнолдс, — радушно заулыбался мистер Абди. — Вот мы с вами и снова на проводе. Это мистер Али Абди, с капитанского мостика «Мальмё». Вам шлет поклон капитан Эклунд, он тут рядом.

Джулиан Рейнолдс у себя в Лондоне тоже повеселел. Прикрыв трубку ладонью, он вполголоса сообщил:

— Это снова Абди.

В ответ общий вздох облегчения, в том числе и от Гарета Эванса. Здесь всем была известна гнусная репутация старика Аль-Африта, этого спесивого деспота, заправляющего Гаракадом. Назначение переговорщиком цивилизованного и обходительного Абди было, можно сказать, лучиком света в темном царстве.

— Доброе утро, мистер Абди. Салам алейкум.

— Ваалейкум ассалам, — голубем мира с оливковой ветвью в зубах проворковал Али Абди. Эти шведы с британцами, будь на то их воля, наверняка и с удовольствием свернули бы ему шею, но мусульманское приветствие сейчас — вполне удачная затравка для результативного цивильного разговора. Али Абди предпочитал все-таки цивильность. Он ценил ее в буквальном смысле.

— Я сейчас передаю трубку тому, кого вы, вероятно, уже знаете, — сказал Рейнолдс. Он передал ее Гарету Эвансу, а сам включил в конференц-зале громкую связь. Голос с далеких сомалийских берегов звучал как из соседней комнаты. Настолько отчетливо, что его слышали и в Челтнеме, и в американском Форт-Миде (и там, и там разговор записывался).

— Мистер Абди, приветствую. Это мистер Гарет. Вот мы и снова вместе, хотя бы в эфире. Меня здесь попросили заняться вопросом со стороны Лондона.

Пятеро человек в Лондоне — судовладелец, два юриста, страховщик и сам Гарет Эванс — услышали, как голос Абди в трубке поперхнулся от чувства:

— Мистер Гарет, друг мой! Вы представить себе не можете, как я рад, что это именно вы. Уверен, что это самое дело мы с вами сообща урегулируем и доведем до положительного завершения.

Ставя уважительное «мистер» перед именем, а не перед фамилией, Абди таким образом выказывал как бы и холодный официоз, и одновременно обаятельную неформальность. Гарета Эванса он всегда называл мистером, но при этом Гаретом.

— У меня здесь в Лондоне все готово, — сказал Эванс, — кабинет в юридической фирме к моим услугам. Так что давайте начнем.

Для Абди это было как-то чересчур быстро. Надо же соблюсти определенные формальности. Прежде всего произвести на европейцев впечатление, дать им понять, что проявлять расторопность следует именно им. В Стокгольме наверняка уже просчитали каждую минуту простоя «Мальмё» на ежедневной основе и связанные с этим убытки. То же самое — страховщики, которых у них там, должно быть, целая троица. Одна контора покрывает сам корабль и его машинную начинку, другая груз, третья страхует от рисков экипаж. И у всех свои исчисления потерь и убытков, прямых и косвенных, настоящих и потенциальных. Так что пускай еще малость попухнут над своей цифирью. Глядишь, посговорчивей будут. А вслух он сказал вот что:

— Э-э, мистер Гарет. Вы прямо-таки бежите впереди паровоза. Точнее, гребете впереди теплохода. Мне тут надо малость пооглядеться, поизучать ваш «Мальмё» с его грузом, подумать. А там я выставлю разумную цифру, которую вы в конфиденциальном порядке сможете предъявить на согласование вашему руководству.

Из комнаты, выделенной ему в резиденции Аль-Африта, Абди уже выходил в Интернет. Надо будет выходить еще, но уже с исходными данными на руках: возраст и состояние контейнеровоза, подверженность груза порче, потеря будущей выгоды, и т. д. и т. п. Есть, есть чем заняться в обдуваемой колючими пустынными ветрами крепости среди холмов.

Предварительный расчет Али Абди уже сделал и стартовую цену решил обозначить в двадцать пять миллионов долларов. Торг, скорее всего, остановится в районе миллионов четырех, а может, и пяти, если шведу так уж не терпится.

— Мистер Гарет, знаете что? Давайте-ка мы с вами начнем завтра с утра, а? Часиков эдак в девять по лондонскому времени? А здесь у нас будет полдень. К этой поре я уже буду у себя на берегу.

— Годится, дружище. Я буду здесь, на связи.

Спутниковый звонок с компьютера, и только он. Никаких скайпов-майпов. Выражение лица слишком многое выдает. Да и вообще, зачем оно — знать своего визави в лицо? Тем более такое.

— И еще одно, мистер Абди, пока мы не разъединились. Вы можете меня заверить, что экипаж — в том числе филиппинцы — будут содержаться на борту, так сказать, гуманно?

Из сомалийцев, что на борту, этой фразы никто не слышал: с мостика далековато, да и по-английски эти неучи не разумеют. Смысл уловил один лишь Абди.

В целом сомалийские воители и главари кланов обращались со своими пленниками сравнительно беззлобно. Хотя бывали и отдельные исключения; немного, но бывали. Аль-Африт, этот гнусный выродок, имел заслуженную репутацию шакала. И возраст здесь ни при чем.

Вообще-то Али Абди состоял при Аль-Африте работником по найму и получал за это двадцать процентов от выручки. Труды по выгораживанию схваченных пиратов сделали его состоятельным гораздо раньше положенного возраста. Хотя любить своего кормильца он был не обязан, да и не любил. А даже презирал. Но, в отличие от кормильца, вокруг него не было своры телохранителей.

— Могу с уверенностью сказать: весь экипаж останется на борту, и обращение с ним будет гуманным, — размеренно, со значением произнес он и ушел со связи. А сам при этом молился, чтобы так оно и сталось.

Янтарные глаза пронизывающе смотрели на молодого пленника уже с полминуты. В комнате царило молчание. Опал кожей чувствовал, как за спиной у него бдят двое пакистанских телохранителей и учтивый сомалиец. Когда хозяин дома заговорил, голос у него был на удивление мягок, почти нежен.

— Как тебя зовут? — спросил он на арабском.

Опал сказал.

— Разве это сомалийское имя?

Сомалиец у него за спиной покачал головой. Пакистанцы ничего не поняли.

— Нет, шейх, не сомалийское, — признал Опал. — Я ведь сам из Эфиопии.

— Наполовину кафирская страна. Ты не христианин?

— Хвала и благодарение Аллаху всемилостивому и сострадательному — нет, нет и еще раз нет. Я сам из Огадена, прямо у границы. Мы там все мусульмане, и за это терпим гонения.

Лицо с янтарными глазами чуть склонилось в одобрительном кивке.

— Как же ты попал в Сомали? И зачем?

— По деревне у нас прошел слух, что скоро из эфиопской армии придут вербовщики, силком забирать наших в солдаты для вторжения в Сомали. Вот я и сбежал и пришел сюда, чтобы быть со своими правоверными братьями.

— Так это ты нынче ночью ехал из Кисмайо в Марку?

— Да, я.

— И зачем?

— Искал работу, шейх. Там у себя я сейчас учетчиком на рыбачьей пристани, но не век же мне тухлую рыбу нюхать. Вот я и надеялся подыскать себе в Марке что-нибудь посподручнее.

— А бумаги эти как к тебе попали? — Янтарные глаза указали на пакет.

Опал без запинки пересказал заученную легенду. Ночью он ехал, чтобы уберечься от солнечного пекла и хлестких песчаных ветров. А затем увидел, что кончается бензин и надо бы его подлить из запасной канистры. Остановиться решил у бетонного моста через вади.

Остановился, и вдруг слышит слабый такой, немощный стон. Подумал было, что это ветер так подвывает в верхушках деревьев — там как раз рощица — и тут снова стон. Значит, не ветер. А доносится вроде как из-под моста.

Он тогда слез по берегу в сам вади и увидел там пикап, весь покореженный. Похоже, слетел с моста и врезался прямо в береговой откос. А за рулем человек, весь изувеченный.

— Я ему, шейх, пытался помочь, но что я уже мог сделать… Двоих моя мотоциклетка не поднимет, да и на берег мне его не выволочь. Вот я его и вытащил из кабины, чтобы хоть как-то… А то вдруг машина загорится. А он уже, получается, отходил к Аллаху. — Опал с печальным вздохом развел руками.

Умирающий попросил его как брата взять этот пакет и доставить в Марку. И место описал: возле уличного базарчика, сразу после итальянской дорожной развязки, тесовые ворота с окошечком.

— Он умирал на моих руках, шейх, — горестно, со слезой проговорил Опал. — А я ничем не мог ему помочь.

Хозяин с минуту вдумчиво наблюдал, а затем указал на бумаги, что в пакете.

— Ты вскрывал это?

— Да что вы, шейх! Как можно, тем более не свое…

Янтарные глаза смотрели испытующе.

— А ведь в конверте этом деньги. Может, перед нами действительно честный человек. Что думаешь, Джамма?

Сомалиец кривенько усмехнулся. Проповедник взялся что-то втолковывать своим пакистанцам на урду — что-то, после чего они резко схватили Опала.

— Мои люди, — сказал он, блистая янтарными глазами, — сейчас отправятся на то место. Разбитая машина оттуда, скорее всего, еще никуда не делась. И тело моего слуги — тоже. Если ты солгал, то горько пожалеешь, что пришел сюда. А пока посидишь, дождешься их возвращения.

Опала снова упекли в узилище, но уже не в развалюху, откуда ловкий юноша может за ночь сделать ноги, а в подвал с песчаным полом и крепкой дверью. Здесь, взаперти и в кромешной тьме, он пробыл долго — как выяснилось, два дня и одну ночь. Раз в сутки ему туда бросали бутылку воды, которую он в темени бережливо посасывал. Когда Опала наконец выпустили и потащили наверх, он никак не мог проморгаться, настолько отвыкли от света глаза. Из подвала его снова отвели под янтарные очи Проповедника.

Фигура в долгополом одеянии что-то постоянно вертела в пальцах правой руки. Завораживающе янтарные глаза вперились в слегка напуганного узника.

— Похоже, ты был прав, мой юный друг, — сказал Проповедник на арабском. — Мой слуга в самом деле врезался в берег того злосчастного вади и там встретил свой конец. А причиной тому… — он выставил напоказ предмет, который вертел в пальцах, — вот этот гвоздь. Мои люди нашли его в шине. Получается, ты говорил правду.

Он поднялся и, пройдя через комнату, остановился, задумчиво глядя на молодого эфиопа.

— А откуда ты знаешь арабский?

— Я изучал его в свое свободное время, шейх. Очень уж хотелось научиться читать священные суры на языке пророка и дойти своим недалеким умом до понимания Корана.

— Может, ты знаешь и другой какой-нибудь язык?

— Английский, немного.

— А его откуда?

— Возле моей деревни была школа. А основал ее одинмиссионер из Англии.

Проповедник опасно притих.

— Англичанин? Богоотступник. Кафир. От него ты, наверное, набрался и любви к Западу?

— Что вы, шейх. Напротив. Он научил меня ненавидеть их всех за те века несчастья, на которое они обрекли наш народ, лишив его возможности изучать во всех тонкостях жизненный путь и учение пророка нашего Мухаммеда, да будет благословенно его имя. И все лишь в угоду своим кафирским штучкам, или, как они его там называют, прогрессу.

Проповедник задумчиво помолчал и наконец скупо улыбнулся.

— Вот как. Получается, у нас есть молодой человек, — сказал он, адресуясь явно к своему сомалийскому секретарю, — который честен настолько, что не присваивает денег; сострадателен настолько, что выполняет волю умирающего, и при этом желает одного: служить Пророку. Да еще говорит на сомалийском, арабском и английском. Что скажешь, Джамма?

Секретарь понял, что попался. Пытаясь подольститься, он согласился, что находка действительно удачная. Однако теперь у Проповедника появилась проблема. Он потерял своего специалиста по компьютерам, а заодно и посыльного, исправно доставлявшего ему распечатанные сообщения из Лондона так, что никто не догадывался об истинном местонахождении Проповедника: не в Кисмайо, а в Марке. Заменить погибшего Тролля в Кисмайо мог теперь только Джамма; все остальные не обладали должной компьютерной грамотностью.

Это лишало Проповедника секретаря, но вот перед ним стоял молодой человек, который был грамотен, знал три языка (огаденский диалект не в счет) и искал себе работу.

Десять неистовых лет Проповедник выживал благодаря своей осторожности, граничащей с паранойей. Почти все его соратники — фанатики из «Лашкар-и-Тайбы» и «Бригады 313», головорезы из «Хорасана» и «Клана Хаккани», боевики из «Йеменской группы» и активисты «Аль-Каиды на Аравийском полуострове» — все, решительно все у него на глазах выслеживались, загонялись в ловушки и засады, травились ядами, отстреливались и выжигались ракетами. Больше половины из них — в результате предательства.

От объективов камер Проповедник шарахался как от чумы, постоянно менял имя и место жительства, прятал лицо, маскировал глаза. И оставался в живых.

В своей персональной свите он терпел лишь тех, кому можно без задней мысли доверять. Четверо телохранителей-пакистанцев были верны ему до гроба, но, увы, безмозглы. Джамма был умен, но теперь он становился нужен для присмотра за двумя компьютерами в Кисмайо.

Вновь прибывший впечатление о себе оставлял благоприятное. Свою честность и правдивость он доказал. Если взять его к себе в услужение, то можно будет присматривать за ним и днем, и ночью. Связываться с внешним миром самому опасно. Нужен личный секретарь. То, что стоящий перед ним молодой человек — еврей и шпион, как-то даже не укладывалось в голове. Что ж, надо рискнуть.

— А ты пошел бы ко мне в секретари? — спросил он кротко. Глаза Джаммы забегали в смятении.

— Я… к вам? Для меня это была бы такая честь, что и не выразить словами. Но вы, шейх, наверное, шутите. Я — и вдруг к такому, как вы… Хотя служил бы я, иншалла, верой и правдой.

Распоряжения были даны. Джамме надлежало взять со двора один из пикапов и отправляться в Кисмайо, заведовать складом «Масала пиклз», а также компьютером, с которого передаются проповеди.

Опалу было велено занять комнату Джаммы и войти в курс дел. Спустя примерно час при выходе на внутренний двор он напялил красную бейсболку с логотипом Нью-Йорка, переданную ему якобы водителем почившего пикапа. На самом деле она принадлежала израильскому шкиперу с баркаса, но ему пришлось с ней расстаться ввиду поступления из Тель-Авива свежих указаний. Во дворе новый секретарь Проповедника покатил к сараю свой мотоциклет, чтобы укрыть его там от солнца. Где-то на полдороге он остановился и поглядел наверх. А затем, смачно чихнув, с медленным кивком двинулся дальше.

Фигурка с мотоциклетом оказалась замечена кружащим в небесной выси «глобал хоуком», а изображение передано в подземный бункер близ Тампы. Последовал предупредительный звонок, и картинка перекочевала в один из кабинетов американского посольства в Лондоне.

Ловец поглядел на стройную фигурку в арабском дишдаше и несуразной красной кепке, торчащей под небом далекой Марки вызывающим пятном.

— Молодец парнишка, — пробормотал он.

Агент Опал находился во вражеской крепости и только что подтвердил то, что было необходимо знать Ловцу.

Последний киллер не вывозил с улиц мусор, не раскладывал по полкам товар и не мантулил в гараже. По рождению он был сириец, имел неплохое образование с дипломом ортодонта, а работал в приличной стоматологической клинике в пригороде Фэйрфакса, штат Вирджиния. Звали этого стоматолога Тарик Хуссейн.

Десяток лет назад он прибыл из Алеппо не как беженец и не как студент, а как вполне легальный иммигрант, после всего положенного тестирования на въезде. Так и не было установлено, горел ли он ненавистью к Западу вообще и к Америке в частности уже изначально или же воспылал ею уже во время своего здесь проживания, но, судя по тем записям, которые изъяла нагрянувшая в его аккуратное пригородное бунгало полиция штата и агенты ФБР, заряд ее в нем пребывал нешуточный и горел неугасимо, как торфяник.

Судя по отметкам в паспорте, за десятилетие пребывания в Штатах он трижды отлучался к себе на Ближний Восток, а потому напрашивались резонные выводы, что вирусом ненависти и отвращения к своей новой родине он мог проникнуться именно во время этих отлучек. Частичный ответ на это дали его дневник и ноутбук, но ответ этот не был однозначным.

Соседи, сослуживцы и круг знакомых этого человека были кропотливо допрошены, но, похоже, он их всех водил на нос. За вежливым улыбчивым фасадом этого тихушника скрывался ярый салафит, спаявшийся с самым оголтелым и радикальным крылом джихадизма. В дневниковых записях Тарика Хуссейна презрение к образу жизни и неприятие общественных устоев США сочились буквально из каждой строки.

Как и другие салафиты, он не считал необходимым носить традиционные мусульманские одежды, отращивать бороду, молиться по пять раз на дню. Всегда чисто выбритый брюнет с аккуратной короткой стрижкой, жил он в стоящем особняком пригородном бунгало, однако поддерживал круг знакомств по работе и вообще. Со свойственным американцам дружелюбным переиначиванием имен из Тарика он для своих друзей постепенно превратился в Терри Хуссейна.

Сидя с этими друзьями где-нибудь в местном баре, свою трезвенность он объяснял желанием «держать себя в форме», и это принималось; более того, приветствовалось. Полное неприятие свинины и даже отказ сидеть за одним столом с теми, кто ее ест, он маскировал так, что этого даже никто не замечал.

Поскольку Терри был холост, некоторые из девушек делали попытку его закадрить, но отказы Терри были неизменно вежливы и тактичны. В соседний бар захаживал и кое-кто из геев, так что разок-другой в адрес Терри звучал провокационный вопрос, а не из их ли он числа? Ответ был «нет», а на вопрос «почему» он невозмутимо отвечал, что просто дожидается своей «суженой-ряженой».

Из его дневника открытым текстом явствовало, что геи, по его мнению, должны прилюдно забрасываться камнями, причем делать это надо по возможности неторопливо, чтобы они перед смертью как следует намучились. А спать рядом с какой-нибудь жирной белой, объевшейся свинины коровой-иноверкой, в его представлении, непередаваемо гадко и отвратительно.

Не сказать, чтобы ярость и ненависть в нем взрастили призывы именно Проповедника, но они их в какой-то мере канализировали. Ноутбук показал, что Тарик Хуссейн жадно внимал его проповедям два года, но так и не выдал себя вступлением в фан-базу, хотя и имел соблазн это сделать. В конечном итоге он все-таки решился внять его призывам: довести свой восторг и преклонение перед Аллахом и его пророком до совершенства через акт полного самопожертвования, чтобы затем окончательно слиться с ними в обители вечного блаженства.

Но в одиночку на тот свет он уходить не собирался, а думал прибрать туда за собой как можно больше американцев, приняв смерть шахида от рук их безбожной полиции. Правда, для этого ему требовалось какое-нибудь оружие.

Терри уже обзавелся водительскими правами штата Вирджиния — основным документом с фотографией, — но были они на имя Тарика Хуссейна. А учитывая крикотню в СМИ насчет череды убийств нынешней весной и летом, для покупки оружия это могло стать проблемой, а то и камнем преткновения.

При взгляде на себя в зеркало Тарик окончательно пришел к выводу, что при его смоляных волосах, темноглазости и смуглой коже он вполне мог сойти за выходца с Ближнего Востока. Да еще с такой фамилией — тут и к гадалке не ходи. Но один из сослуживцев — парень из лаборатории, примерно такой же по типажу — был тем не менее латиноамериканцем. И тогда Тарик Хуссейн вознамерился спроворить себе права на какое-нибудь латиносовское имя и начал шерстить на этот счет Интернет.

Простота и посильность этой задачи его, честно сказать, удивила. Для оформления прав ему не только не надо было являться очно, но и даже заполнять какие-то официальные бумаги. Он просто заявился в Интернете под именем некоего Мигуэля «Мики» Фернандеса из штата Нью-Мексико. Услуга, разумеется, была платная: семьдесят долларов на счет «Глобал интеллидженс Ай-Ди Кард Солюшнс», плюс пятьдесят пять за доставку через «Экспедит деливери». И всё: новое удостоверение пришло экспресс-почтой взамен якобы «утерянного» в Вирджинии.

Но основным предметом поиска для Тарика было подходящее оружие. Он проводил в сети долгие часы, пролистывая и так и сяк тысячи страниц со всевозможными видами и подвидами, моделями и модификациями всевозможнейших стволов. Какой ствол ему нужен и для каких целей, он примерно знал. Хотелось просто получить дельный совет, на чем именно остановить выбор.

Внимание он затормозил на «бушмастере», из которого был учинен расстрел в школе Сэнди Хук, но отказался от него из-за чересчур легковесных пулек калибра 5.6 мм. Надо было что-нибудь посолиднее, весомей, с большей проникающей способностью. И в конце концов Тарик Хуссейн остановил выбор на «Хеклер-Кох Джи-3» — разновидности штурмовой армейской А-4 со стандартными натовскими патронами 7.62 мм, которая наверняка прошивает лист жести, не взлохмачивая при этом краешков отверстия.

Интернет-поисковик проинформировал, что полный автомат по существующим законам заказывать чересчур хлопотно, а вот полуавтомат подойдет. Выстрел происходит при каждом нажатии курка — скорострельность, вполне сообразная задуманному.

Если легкость получения прав Тарика удивляла, то элементарность покупки полуавтоматической винтовки попросту озадачивала. За своим приобретением он поехал на выставку оружия в Манассас, что всего в часе езды и в пределах того же штата Вирджиния.

Тарик в легкой даже растерянности расхаживал среди стендов, предлагающих арсенал смертельного оружия, достаточный для организации как минимум нескольких военных кампаний. Так он и набрел на искомый «ХK Джи-3». По предъявлении водительских прав мясистый сиделец с радостью продал ему за нал «охотничий карабин». Оставалось лишь выйти с ним наружу и погрузить в багажник. И всё. Никто и бровью не повел.

Снабдиться боезапасом для двадцатипатронного магазина оказалось так же легко, только для этого надо было съездить в оружейный магазин на Черч-Фоллз. Тарик Хуссейн взял там сотню патронов, а также дополнительный магазин и специальную пристежку, скрепляющую два магазина и избавляющую от необходимости тратить время на перезарядку сорокапатронника. Обзаведясь всем необходимым, Тарик Хуссейн, успокоенный и довольный, поехал в свой домишко готовиться к смерти.

На третий день, когда жара стала спадать, прогуляться по своей новой добыче выбрался Али-Африт. С мостика «Мальмё» одномачтовую доу капитан Эклунд увидел тогда, когда та покрыла уже с половину расстояния между берегом и контейнеровозом. Под натянутым посередине суденышка тентом бинокль различал костюм мистера Абди, а рядом с ним — закутанную в белое фигуру. Ну и мода у них: все равно что покойник в саване с дыркой для лица.

Пиратскую смену Джимали сменила другая дюжина юношей, которые взялись практиковать популярное у сомалийцев занятие, бывалому шведскому моряку доселе незнакомое. С собой на борт новый караул притащил большущие пучки зеленых листьев — не корешки или побеги, а эдакие лиственные веники. Это был их кат, который сомалийцы безостановочно нажевывали. Стиг Эклунд обратил внимание, что к предзакатной поре многие из караульщиков были уже не вполне в адеквате: одни как сонные мухи, другие, наоборот, возбуждены, как драчливые павианы.

Стоящий рядом сомалиец, поведя глазами в ту же сторону, что и капитан, заметил доу и, мгновенно протрезвев, помчался вниз по лестнице на палубу, что-то тревожно крича своим товарищам, блаженствующим под навесом.

По спущенному трапу старый предводитель клана взобрался на палубу, выпрямился и огляделся. Капитан Эклунд в салюте приложил руку к фуражке (береженого бог бережет). Мистер Абди, на этот раз прибывший в качестве переводчика, давал по ходу своему господину пояснения.

Морщинистое лицо Аль-Африта, черное как уголь под белым головным убором, выказывало небывалую жестокость уже одной игрой желваков и линией рта. Гарет Эванс из Лондона хотел было упредить об этом шведского капитана, но не знал, кто в этот момент стоит рядом. Ничего не сказал и мистер Абди. Так что капитан даже толком не знал, чьим именно пленником является.

С семенящим, как на поводке, мистером Абди пиратский предводитель прошелся по мостику и по офицерской кают-компании. Затем Аль-Африт приказал, чтобы все иностранцы выстроились на палубе. Он медленно тронулся вдоль строя, игнорируя десятерых филиппинцев, но пристально разглядывая пятерых европейцев.

Взгляд предводителя задержался, в частности, на Уве Карлссоне, ладном девятнадцатилетнем курсанте в белых тропических брючках из марлевки. Через Абди он приказал, чтобы юноша снял фуражку. С задумчивой пристальностью Аль-Африт вглядывался в серо-голубые глаза, затем грубой черной ладонью с вожделеющей нежностью провел по светло-золотистым волосам юноши. Карлссон, побледнев, отвел голову назад. Сомалиец гневливо раздул ноздри, но руку убрал.

Уже на приближении к лестнице хранивший все время молчание Аль-Африт произнес на сомалийском длинную фразу. Четверо из его телохранителей тут же метнулись, схватили кадета и повалили на палубу.

Капитан Эклунд моментально выскочил из строя, чтобы выразить протест. Его за руку ухватил Абди.

— Ничего не делайте, — прошипел он, — все в порядке. Я позабочусь, чтобы все было нормально. Я знаю, что это за человек. Его лучше не гневить.

Курсанта меж тем уже подволакивали к трапу, где внизу в доу его уже ждали протянутые кверху руки.

— Капитан, что же вы стоите? — отчаянно выкрикнул Карлссон. — На помощь!

Капитан Эклунд, багровый от гнева, резко повернулся к Абди, сходящему с трапа последним.

— Вы несете ответственность за безопасность этого парня, — бросил он. — Это поведение иначе как варварским нельзя и назвать.

Абди с удрученно потускневшим лицом уже спускался вниз.

— Я поставлю это шейху на вид, — увещевательно сказал он.

— Я проинформирую Лондон, — сказал ему вслед капитан.

— Капитан Эклунд, этого я допустить не могу. Речь идет о судьбе наших с вами договоренностей. Поймите, все очень шатко. Позвольте вопросы улаживать мне.

Так он ушел. Всю дорогу обратно к берегу Абди просидел молча, проклиная сидящего рядом старого чертяку. Если он надеется, что, умыкнув этого юнгу, сможет выжать из Лондона лишние деньги за выкуп, то как бы, наоборот, не пришлось держать карман шире. Ну почему, почему эти остолопы дикари всегда все портят своим взбалмошным норовом, не давая возможности профессионально, цивилизованно вести переговоры? Ведь так хорошо, так предсказуемо все начиналось! Это одно; а теперь еще приходится переживать за того паренька. Ведь Аль-Африт, можно сказать, славится своим обращением с заключенными.

В тот вечер Ловец вышел на Ариэля, как всегда, безвылазно сидящего у себя на кентервилльском чердаке.

— Родж, помнишь тот фильмец, что я у тебя оставлял?

— Конечно, помню, полковник Джексон.

— Знаешь что: надо его нынче выставить на интернет-канале джихадистов. Том самом, где обычно красуется Проповедник.

Уже спустя час ролик вышел в эфир. Проповедник как ни в чем не бывало сидел на своем кресле, вещая напрямую в камеру, то есть обращаясь ко всей мусульманской умме. По прошествии часа ему уже внимала вся фан-база, а также миллионы тех, кто пока не перековался в экстремизм, но подумывал над этим. Плюс службы антитеррора всех стран.

Всех вышеперечисленных ждало несказанное удивление, а затем они стали вслушиваться с удвоенным вниманием. Знакомая, почти культовая фигура аскета лет под сорок на этот раз представала без обычного прикрытия нижней части лица. Взглядам нежданно открылась его смоляная борода и глаза странного янтарного оттенка.

Лишь одному из зрителей было известно, что на глазах у него контактные линзы, а исполнивший его роль Тони Суарес, беспечный обитатель сквота в Малибу-Бич, не различает на священных письменах Корана, что на черном заднике, ни единого символа.

Голос вещал, как всегда, мягко, без всякого акцента (британскому пародисту хватило всего двух часов прослушивания предыдущих проповедей, чтобы наложить голос, как говорится, тика в тику). А еще изображение было теперь цветным, а не монохромным. Но для истинно верующих это был безусловно Проповедник.

И он вещал:

«Друзья мои, правоверные братья и сестры в объятиях любящего Аллаха. Какое-то время я в ваших жизнях отсутствовал, но времени понапрасну не терял. Я много читал и все постигал нашу божественно прекрасную веру, наш ислам, и размышлял я о многом. И я изменился. О иншалла, воистину так.

Не знаю, сколь многие из вас наслышаны о мурааджаате, или о Переосмыслениях салафито-джихадистской ветви ислама. Именно над этими Переосмыслениями, братья мои, я и размышлял.

Прежде я беспрестанно взывал не просто предаться воле всемогущего Аллаха, да воссияет его имя, но и преисполниться ненависти к мыслящим не так, как мы. Однако Переосмысления учат нас, что это не так и что наш прекрасный, как восход солнца, ислам на самом деле — это не вера горькой ненависти и злобы даже на тех, кто, вероятно, наших воззрений не разделяет.

Самое известное из Переосмыслений зовется Очищенностью Воззрений. Те, кто поучал нас ненависти, пришли из Египта. Но оттуда же явилась и „Аль-Гамаа аль-Исламия“ — наши „Братья Мусульмане“, которые и привнесли те Переосмысления. И вот теперь я понимаю, что правы были именно они, а не те досужие учителя фанатизма и нетерпимости».

Рядом на посольском столе Ловца затрезвонил телефон. Из Вирджинии звонил Грэй Фокс.

— Я что-то не так слышу или произошло что-то, гм, весьма странное?

— Слушай дальше, — ответил Ловец и брякнул трубку.

На экране ни о чем не ведающий Тони Суарес продолжал:

«Те Переосмысления я прочел с десяток раз в английском переводе и рекомендую их всем тем из вас, кто не знает арабского. Ну а тем, кто умеет читать на языке Пророка, я их рекомендую тем более.

Ибо мне теперь ясно: то, что говорят „Братья Мусульмане“, истинно. Система правления, известная как „демократия“, абсолютно совместима с подлинным исламом; не совместимы с ним лишь кровожадность и ненависть, претящие каждому священному слову, изрекаемому пророком Мухаммедом, да пребудет он с Аллахом вовеки.

Те же, кто, называя себя правоверными, одновременно призывают к массовым убийствам, жестокости, истязаниям и тысячам смертей, на самом деле подобны отступникам хариджитам, что вышли сражаться против доблестных приверженцев Пророка.

Так что отныне всех джихадистов и салафитов мы должны уподобить тем же хариджитам. Мы же, те, кто поклоняется нашему всеправдивому Аллаху и его верному пророку Мухаммеду, да будут они благословенны стократ, должны извести гяуров, лживостью своей и двуличием застилающих взор мусульман на истинную веру.

Нам, подлинно верующим, давно уже пора устыдиться жить под одним небом с этими носителями скверны и ненависти и расправиться с ними подобно тому, как это некогда сделали сторонники Пророка с гнусными хариджитскими шайками.

И вот теперь настало время объявить, кто я есть на самом деле. Я был рожден как Зульфикар Али Шах. На свет я появился в Исламабаде и был взращен как правоверный мусульманин. Но затем я пал и сделался Абу Аззамом, мучителем и убийцей мужчин, женщин и детей».

Опять зазвонил телефон.

— Кто это, черт возьми?! — провопил Грэй Фокс.

— Да выслушай ты, — усмирил его Ловец. — Уже немного осталось.

«А потому перед всем миром и особенно перед вами, моими братьями и сестрами в руках любящего нас Аллаха, я произношу свою тавбу; свое искреннее покаяние за все, что я содеял и сказал во имя ложной веры. Пусть это будет моя бараа. И мое ниспровержение всех наущений шайтана, которые я в своем неведении истины излагал в своих проповедях против подлинного учения ислама.

И поскольку я прежде не проявлял ни жалости, ни сострадания, то теперь я молю и уповаю на то, чтобы Аллах с его Пророком явили мне ту милость и сострадание, которые изложены в нашем священном Коране, гласящем, что они непременно отпустятся грешнику, истинно покаявшемуся в своих неправедных деяниях. Об этом взываю ко всем вам, и да будет нами доволен всевеликий Аллах».

Экран потускнел. Опять зазвонил телефон. Телефоны сейчас, скорее всего, надрывно трезвонили по всей умме — мировому сообществу ислама, — причем многие из голосов там наверняка задыхались от ярости.

— Ловец, ты что такое натворил? — спросил Грэй Фокс.

— Надеюсь, я только что его размазал, — прозвучал ответ.

Ловцу вспомнился разговор с пожилым богословом университета Аль-Ажар — давно, когда он, еще молодой Крис Карсон, стажировался в Каире.

«У апологетов ненависти существует четыре уровня отвращения. Вы, вероятно, думаете, что верхний уровень занимают христиане? Ошибаетесь, поскольку вы тоже веруете и у вас есть единый Бог. Так что вы, как и евреи, причисляетесь к Ал аль-Китаб — Людям Писания.

Выше вас располагаются атеисты и идолопоклонники, у которых бога нет, а есть лишь какие-то резные идолища. Именно потому, кстати сказать, моджахеды Афганистана шурави ненавидели больше, чем вас. Казалось бы, какая разница? А разница колоссальная, потому что коммунисты — атеисты-безбожники.

Но еще выше для фанатиков — вы не поверите — расположены умеренные мусульмане, потому что они не следуют за ними. И из-за этого радикалы используют всякую лазейку, чтобы навредить, а еще лучше свергнуть любое прозападное мусульманское правительство. Для этого они готовы взрывать бомбы в их мечетях, на базарах и крошить из автоматов ни в чем не повинных мусульман вне зависимости от пола и возраста.

Но выше всех, собакой из собак, непрощеннейшим из непрощенных, значится отступник — тот, кто отвергает или порицает джихадизм и, изменяя ему, возвращается к вере своих отцов. Для него прощения нет и быть не может, а ждет его лишь мучительная смерть».

После чего старик богослов, помнится, разлил по пиалам чай и приступил к намазу.

Мистер Али одиноко сидел у себя в апартаментах (кабинет и спальня) в крепости за Гаракадом. Костяшки сжатого на столешнице кулака белели от напряжения. Двухфутовые стены были звуконепроницаемы, но помимо них имелись еще и двери, которые и пропускали звуки порки. Который из проштрафившихся слуг впал у хозяина в немилость, оставалось лишь гадать; приказать высечь Аль-Африт мог любого, кто подвернется под руку.

Слышно было, как не хлещет, а как-то даже рубит плеть — видимо, не из кожи, а из задубелого верблюжьего сычуга; поднимается и опадает, а вместе с ней пронзительные взвизги провинившегося, с каждый новым ударом буровящие грубые дверные доски.

Жестоким Али Абди не был, и хотя он отдавал себе отчет, что пленных моряков ради увеличения суммы выкупа стоит поморить на солнышке подольше, но обращаться с людьми — моряками или даже сомалийскими слугами — с излишней жестокостью просто так, ради самой жестокости, это все же варварство. Вообще он начинал уже сожалеть, что подрядился вести переговоры за этого пиратского нелюдя. Живодер, да и только.

А в перерыве посреди порки лицо Абди сделалось и вовсе землистым: жертва молила о пощаде даже не на английском, а на шведском языке.

Реакция Проповедника на мировую интернет-трансляцию убийственных слов Тони Суареса была, можно сказать, истерической.

Последние три недели с проповедями в эфир он не выходил, не наведывался и в свою фан-базу. О том, что была такая передача, он услыхал от своего пакистанского телохранителя, кое-как говорящего по-английски. Тогда, поглядев самый ее конец, Проповедник, немея от ужаса, вернул ролик на начало и начал смотреть.

Сидя перед своим стационарным компьютером, он потрясенно, не веря своим глазам, молча взирал. Фальшивка. Безусловно, это была фальшивка, но, иншалла, какая убедительная! Сходство было на редкость правдоподобным — борода, лицо, одежда, задник, даже глаза; он смотрел на своего собственного двойника. Да еще и с таким же голосом.

Но это было ничто в сравнении с его, двойника, словесами: публичное отречение от веры приравнивалось к смертному приговору. Сколько теперь пройдет недель, даже месяцев, прежде чем удастся убедить верных сподвижников, что по Интернету им показали искусную подделку! В доме далеко за пределами кабинета были слышны вопли проклятий этому экранному чучелу; о том, что, дескать, вся эта тавба — гнусная ложь, а отречение — чушь и неправда. И вообще все это низко, подло и нечестно.

Когда образина американского лицедея наконец исчезла с экрана, Проповедник почти час сидел опустошенный. А затем сделал роковую ошибку. В своем отчаянном стремлении убедить хоть кого-нибудь, что все показанное ложь, он связался со своим единственно настоящим другом и союзником в Лондоне. Связался по имэйлу.

Все это моментально перехватили Челтнем и Форт-Мид. А еще — один молчаливый полковник-морпех из кабинета американского посольства в Лондоне. Плюс Грэй Фокс в Вирджинии, у которого на столе лежал запрос от Ловца. Согласно ему, Проповедника можно было устранить уже сейчас. Но этого было недостаточно: на руках у него слишком много крови. То, что ему не жить, было бесспорно; оставалось определиться с вариантами устранения. Для этого Грэй Фокс должен был встретиться лично с командующим ОКСО адмиралом Макрэйвеном, а тот после этого завершит обсуждение на уровне Овального кабинета.

За считаные минуты после отправки имэйла из Марки точный текст, а также местонахождение каждого компьютера вместе с его владельцем были определены как подлинные. Местонахождение Проповедника было установлено окончательно и бесповоротно, а с ним и пособничество на всех уровнях со стороны Мустафы Дардари.

Обратно на связь Серый Лис вышел примерно через сутки, позвонив Ловцу в посольство по секретной линии СОТП.

— Ну что… Я старался, но ответ все равно отрицательный. Ракетой по тому подворью нельзя: президентское вето. Отчасти из-за того, что вокруг большая плотность гражданского населения. А еще, не забывай, там находится Опал.

— А по второму предложению?

— Тоже отбой. Высадки с моря не будет. С той поры как «Аш-Шабаб» повторно засел в Марке, мы даже не знаем, сколько там их боевиков и как они вооружены. Шишки рассудили, что объект может затеряться в сети переулков — там их целый лабиринт, — и тогда его поминай как звали. То же самое и по высадке с вертолета на крышу: второго варианта с бен Ладеном не выйдет. Ни у рейнджеров, ни у «котиков», ни даже у «ночных охотников». От Джибути и Кении слишком далеко, для Могадишо слишком уж все напоказ. Да еще и, упаси бог, сбить могут. Тут все еще опомниться не могут после «Падения Черного ястреба»… Так что, дружище, не обессудь. А в целом, по общему мнению, работа проделана великолепно. Ты его нашел, выявил и размазал по стенке. Но на этом, похоже, придется остановиться. Гаденыш засел в Марке и выскребаться оттуда не думает, если только его оттуда не выманить какой-нибудь стоящей приманкой. А теперь еще и Опала надо оберегать… В общем, так: давай там закругляйся и выбирайся домой.

— Погоди, Грэй. Но ведь он все еще ходит живой. И руки у него по плечи в крови. Вещать он, может, теперь и не будет, но опасности в нем от этого не меньше. Возьмет и опять куда-нибудь переберется, хоть в тот же Мали. Дай уж я довершу начатое.

В ответ тишина. Наконец Грэй Фокс снова прорезался на линии:

— Хорошо, Ловец. Даю тебе еще неделю. А потом всё, дуешь к родным пенатам.

Задумчиво положив трубку, Ловец понял, что допустил просчет. Губя репутацию Проповедника перед всем исламским радикализмом, он намеревался выкурить этого гада наружу, прочь из его змеиной норы. Он думал сделать его парией в глазах своих, лишить его крова и приюта, вновь превратить в бесприютного беженца. Но Ловец никак не рассчитывал, что в самый разгар погони ему поставит барьер собственное начальство.

Теперь он боролся со своей совестью. Какого бы мнения он ни был как гражданин, как офицер и морпех до мозга костей, устав гласил: приказ командира — закон для подчиненного. То есть будь добр, козырни и встань в строй. Тем не менее в данном случае безропотно подчиниться было свыше его сил.

Ему дано было задание. Оно не выполнено. Поставлена задача — она так и не завершена. Более того, она поменялась. Теперь это была личная вендетта. Ловец оставался должен своему дорогому, любимому старику, что лежал смертельно раненный там, в палате интенсивной терапии Вирджиния-Бич. И долг этот никто с него не списывал.

Впервые со времен военного училища перед Ловцом забрезжило расставание с воинской службой. Правда, через считаные дни карьеру ему спас один стоматолог, о существовании которого он прежде и не догадывался.

Ту картинку расправы Аль-Африт удерживал у себя два дня, и вот она вдруг выскочила на экране операционного зала «Чонси Рейнолдс», вызвав безмолвный шок. До этого Гарет Эванс разговаривал с мистером Абди. Темой обсуждения были, разумеется, размер выкупа и время выдачи.

С двадцати пяти миллионов Абди постепенно сошел до двадцати, но время затягивалось — для европейцев, разумеется. Сомалийцам лишняя неделя что слону дробина. Аль-Африт требовал деньги все и сразу. Абди, как мог, пытался ему втолковать, что шведский судовладелец двадцати миллионов не выдаст. Эванс про себя продолжал считать, что торг в итоге устаканится миллионах примерно на пяти.

И тут Аль-Африт взял и выслал снимок. Случилось так, что отчего-то на тот момент в офисе находились и Рейнолдс, и Харри Андерссон, которого уже почти убедили лететь домой и дожидаться вестей в Стокгольме. При виде картины все трое встали и замерли в тошнотном ощущении.

Курсанта на грубом столе вниз лицом держал за запястья могучего сложения сомалиец. Ноги юноши, прихваченные за щиколотки к ножкам стола, были разведены. Брюки, трусы — все это отсутствовало.

Ягодицы представляли собой кровавую кашу. Повернутое на столешнице лицо искажено было мучительным криком. Налицо был беспощадный в своей наглядности факт: и Андерссон, и Рейнолдс имеют дело с садистом-маньяком. Ничего подобного в отношениях с пиратами до сих пор не наблюдалось. Рейнолдс напряженно переводил дыхание. Реакция Харри Андерссона была менее сдержанной: он со сдавленным криком метнулся в примыкающую к залу туалетную кабину. Даже забыл притворить за собой дверь: слышно было, как его мучительно рвет. Когда он под шум спущенной воды возвратился, лицо его было землисто-серым, краснея лишь в том месте, где щека ударилась о кромку унитаза.

— Этот парень — мой сын! — выкрикнул он во всеуслышание. — Сын, вы понимаете? Под девичьей фамилией своей матери.

С неожиданной силой ухватив за лацканы пиджака Гарета Эванса, он вытянул его из кресла и подтащил к себе почти вплотную.

— Верни мне сына, Гарет Эванс, — полыхая глазами, прошипел он. — Слышишь? Верни его. Кинь этим скотам столько, сколько захотят. Пусть подавятся. Дай им сколько угодно, понял? Запросят пятьдесят — дай пятьдесят. Скажи им, что Харри Андерссон ради своего мальчика отдаст им пятьдесят миллионов долларов. Только пускай вернут его как можно скорее.

С этими словами он вылетел из зала, оставив в нем двоих побледевших, растрепанных британцев и жутковатую картину, все еще заполнявшую экран.

(обратно)

Глава 11

В день своей осененности ореолом мученичества Тарик «Терри» Хуссейн поднялся задолго до рассвета. За задернутыми шторами он, сообразно древним ритуалам, очистился телом и, сев перед растянутой по стене спальни простыней с подобающими письменами из Корана, включил камеру и записал свое последнее обращение. Затем он через логин зашел на канал джихадистов и отправил свое сообщение в мир. Когда оно будет обнаружено властями, он уже давно будет пребывать в объятиях Аллаха.

Выехал Тарик ранним, восхитительно погожим летним утром, влившись в еще редкий поток первых на дню пригородных «ездоков», кочующих на работу из Мэриленда в Вирджинию и наоборот; из них многие направлялись и в округ Колумбия. Тарик Хуссейн никуда не торопился и не опаздывал, просто хотелось выгадать нужное время.

Парковаться у бордюра на полосе большой транспортной артерии — занятие, для него граничащее с риском. Встанешь рано — заблокированные ездоки раздраженным гудением клаксонов быстро обнаружат присутствие брошенной на проезжей части машины. В итоге один из кружащих сверху патрульных вертолетов вызовет к месту полицейское авто. Через скопившуюся пробку оно проберется не сразу, но так или иначе прибудет, а из него выйдут двое вооруженных полицейских — то, что надо, но надо к сроку, а не до него. А припоздниться — значит, мишени, которые он внутренне для себя облюбовал, уже проедут, и поездка окажется считай что зряшной. Словом, в семь десять он прибыл к Ки-бридж.

В совокупности через эту часть Вашингтона проходит восемь арок-мостов. Пять переброшены через реку Потомак, отделяющую штат Вирджиния от Джорджтауна, расположенного в округе Колумбия. Еще две на стороне Вашингтона пересекают каналы С и О, а также Ки-стрит. Восьмая, на стороне Вирджинии, проходит над мемориальной парковой автострадой Джорджа Вашингтона — еще одной оживленной магистралью, по которой и днем и ночью снуют в обе стороны неугомонные ездоки.

По Двадцать девятому шоссе Хуссейн въехал на мост, обжимающий проходящую внизу шестиполосную автостраду. Посередине моста над МПАДВ он «подсломался» (а с кем не бывает). Его нормально ехавшая до сих пор «Хонда Аккорд» поползла со скоростью черепахи и наконец остановилась совсем. Рядом, огибая неудачника, тут же стали закладывать сердитые виражи проносящиеся автомобили, обдавая на скорости «Аккорд» теплым ветром, под порывом которого «Аккорд» слегка колыхало. Хуссейн выбрался наружу, подошел к машине сзади и открыл багажник. Оттуда он достал два красных треугольника аварийной остановки и поставил их на асфальт спереди и сзади.

Потом он открыл обе дверцы с пассажирской стороны; между машиной и парапетом образовалось подобие коробочки. Зайдя в нее, Хуссейн вынул винтовку с двумя полностью заряженными двадцатипатронными магазинами, спаренными между собой. Он перегнулся через парапет и прищурился, примеряясь через оптический прицел к проплывающей внизу стальной колонне. Если кто-то из проезжающих снизу и видел, чем занимается на мосту вон тот мужчина между открытых дверей, то он бы или не поверил своим глазам, или же просто был чересчур занят рулением, озираясь через плечо, как бы сзади в этой толкучке никто не въехал.

В этот час — четверть восьмого — почти каждая десятая машина под мостом — это рейсовый автобус. Несколько из них принадлежит метрополитену округа Колумбия; часть из них синяя, другая — оранжевая. Есть еще оранжевые, маршрута 23С, от станции метро «Росслин» прямо через Лэнгли, штат Вирджиния. Конечная остановка там — ворота громадного комплекса, известного как ЦРУ или просто Управление.

Транспортного затора под мостом не было, просто движение было несколько сонным, сомнамбулическим, нос к хвосту и хвост к носу. Поиск через Интернет указал Тарику Хуссейну, какой именно автобус облюбовать. Он уже начинал терять надежду, когда вдалеке показалась долгожданная оранжевая крыша. Откуда-то издали, со стороны реки, по воздуху стал приближаться вертолет. Пристыкованную к обочине посреди моста машину он может засечь в любой момент. Скорей бы уже приблизился тот оранжевый автобус…

Первые четыре пули прямо через лобовое стекло прикончили водителя. Автобус резко вильнул, шарахнув боком легковушку, и неуклюже остановился. За рулем безжизненно обвисла фигура в форменной куртке. Начиналась цепная реакция. Двинутый боковым ударом седан остановился тоже. Из него выскочил шофер и с руганью подскочил к обидчику-автобусу. Но тут он разглядел безжизненного водителя и, видимо, решив, что это сердечный приступ, вынул мобильник.

Водители, раздраженные двумя застрявшими транспортными средствами, принялись клаксонить. Выбралось наружу еще несколько. Один поглядел наверх и, завидев там у парапета вооруженную фигуру, тревожно вскрикнул. Тем временем вертолет, пролетев над Арлингтоном, взял курс на Ки-бридж. Хуссейн все стрелял и стрелял сквозь автобусную крышу. Когда в магазине израсходовались все двадцать патронов, боек в патроннике сухо клацнул. Стрелок отделил и отбросил порожний магазин, вставил запасной. После этого он возобновил стрельбу.

Внизу взбухал хаос: по затору пошел слушок. Водители выпрыгивали из своих машин и пригибались за ними. По крайней мере двое что-то орали в свои сотовые. В отдалении две женщины на мосту панически вопили. Изрешеченную крышу 23С, можно сказать, срывало. Внутри автобус постепенно превращался в склеп, полный крови, трупов и ополоумевших от ужаса живых, число которых почти с каждым выстрелом убавлялось. Но вот закончился и второй магазин.

Точку во всем поставил не вертолетный снайпер, а отдежуривший свое постовой, который ехал — точнее, стоял — в десятке машин отсюда. Стекло в его машине было опущено, чтобы по дороге выветрился дым от сигареты (унюхает жена — несдобровать). Заслышав выстрелы, он тут же определил: стреляют из мощной штурмовой винтовки. Полицейский выбрался наружу, на ходу расстегивая кобуру табельного автоматического пистолета, и побежал, но не от выстрелов, а, наоборот, им навстречу.

На его присутствие Тарик Хуссейн впервые обратил внимание, когда в стекле открытой рядом двери возникла дырка в паутине трещин. Обернувшись, он увидел бегущего и поднял винтовку. Она была, увы, пуста. Бегущий офицер этого не знал. В десятке метров он остановился, пригнувшись, вскинул в обеих руках пистолет и прицельно опорожнил магазин в дверцу машины и стоявшего за ней человека.

Позднее было установлено, что в стрелка попали три пули, и этого оказалось достаточно. Когда офицер добрался до машины, Тарик уже чуть дыша лежал возле бордюра. Через полминуты он умер.

Весь тот день почти до вечера на Двадцать девятой кипела сутолока. С прибытием группы криминалистов шоссе оказалось перекрыто. Тело, оружие, а затем и машину увезли. Но это было ничто в сравнении с хаосом, царившим внизу на автостраде Джорджа Вашингтона.

Интерьер маршрутного автобуса «Росслин — Лэнгли» представлял собой мясницкую. Опубликованные позднее цифры констатировали: семь человек убиты, девять — в критическом состоянии, пять — в тяжелом, двадцать два — с ранениями средней тяжести. Внутри автобуса укрыться от выстрелов сверху было просто негде.

Многотысячный персонал Лэнгли известие повергло в шок и было подобно негласному объявлению войны, да вот только враг был уже сражен.

Полиция штата Вирджиния и ФБР времени зря не теряли. Машину убийцы легко «пробили» через бюро выдачи лицензий. В бунгало под Фэйрфаксом нагрянул полицейский спецназ. В домике было тихо и пусто, но бригада специалистов в герметичной спецодежде проскребла его до штукатурки, а затем и до фундамента.

На протяжении суток по округе, расширяясь в радиусе, интенсивно шли дознания. Эксперты антитеррора корпели над ноутбуком и дневником. Предсмертное обращение прокручивалось в залах и кабинетах Гувер-Билдинг перед молчащей аудиторией из мужчин и женщин. Копии были отосланы в ЦРУ.

Из ехавших в расстрелянном автобусе в Управлении работали не все; автобус делал и другие остановки. Хотя большинство ехало именно до конечной: Лэнгли/Маклин.

Предзакатной порой директор ЦРУ использовал свою прерогативу личной, с глазу на глаз, аудиенции с президентом в Овальном кабинете. Работники в коридорах перешептывались, что он был все еще бледен от гнева.

Главы шпионских ведомств одной страны весьма редко проявляют почтительность к своим оппонентам из неприятельского лагеря, но бывает и такое. Скажем, в годы «холодной войны» Запад с ворчливым, но все-таки уважением относился к начальнику восточногерманской «Штази».

У Маркуса Вольфа по прозвищу Миша бюджет был скромный, а враг — громадный: Западная Германия и НАТО. Так вот, он в своей работе даже не трудился дотягиваться в Бонне, скажем, до кабинета министров. А своими мишенями избирал неприметных, не очень смазливых мышек. Но мышек таких, без которых в высоком ведомстве не работает ни один кабинет: конфиденциальных, приближенных к высочайшим телам и делам секретарш министерств.

Он пристально, с кропотливым усердием изучал их тусклые, почти что вдовьи, и зачастую одинокие жизни, а затем подсылал к ним молодых, мужественной красоты любовников. Подступались эти Ромео с оглядкой, медленно и терпеливо, с ненавязчивой расстановкой внося в холодок этих изнывающих в канцелярской унылости жизней пылкость своих объятий и обещания пожизненной дружбы, а может, кто знает, и тепленького местечка после выхода на пенсию; и все это за какой-то там взглядик на дурацкие бумаги, что вечно кочуют по столу министра — ни покоя от них, ни житья.

И они шли на это, все эти серенькие Хельги, Ингрид и Гертруды. Передавали копии всего мало-мальскиконфиденциального; срисовывали информацию с секретных сводок, оставшихся без присмотра на столе у министра, который уехал до вечера обедать. В итоге все дошло до ручки: правительство ФРГ опуталось сетями настолько, что союзники по НАТО не осмеливались информировать Бонн даже насчет того, какой нынче день недели: информация буквально назавтра попадала в Восточный Берлин, а оттуда — в Москву.

В конечном итоге являлась полиция, расторопный Ромео исчезал, а кабинетная мышка, вся пожухшая и в слезах, сиротливо уходила в холодных объятиях двух полицаев с суровыми лицами. А свою одинокую квартирку она меняла на одинокую зарешеченную клетушку в тюрьме.

В общем, был он изрядной сволочью, этот Миша Вольф, однако это не помешало ему с падением Берлинской стены перебраться на Запад и там умереть в своей постели от вполне естественных причин.

Примерно так же сорок лет спустя британская СРС была бы не прочь послушать, что делается и творится в офисе «Чонси Рейнолдс», если б только Джулиан Рейнолдс не лишал ее этого удовольствия, регулярно очищая свой офис от «жучков» руками целой команды высококлассных волшебников от электроники, некоторые из которых до отставки, кстати, сами работали в правительственных спецслужбах.

Так что в то лето у СРС (или «Фирмы», как ее называли) не было такого модернового средства, которое можно было бы внедрить в приватный кабинет Гарета Эванса. Но зато у нее была Эмили Балстроуд. От этой «чайной леди» не укрывалось ничто; она все видела, все слышала и все считывала, а за горой подносов, чашек и чайных причиндалов ее никто не замечал.

В тот день, когда Харри Андерссон криком кричал в лицо Гарету Эвансу, она отправилась за своим обычным сэндвичем в кулинарию на углу, а оттуда — в свою излюбленную телефонную будку. Все эти современные штучки, которые люди носят нынче в карманах и которые постоянно начинают пиликать на конференциях, вызывая укоризненное цыканье и поворот голов, были ей не по нраву. Она предпочитала посещать одну из немногих оставшихся нынче красных, литого железа будок, где в телефонную щелку бросаются монеты. Дозвонившись оттуда до Воксхолл-Кросс, она попросила ее соединить, сказала в трубку несколько слов и возвратилась на свое рабочее место.

После работы Эмили пешком отправилась в Сент-Джеймский парк, села там на условленную скамейку и в ожидании связного взялась кормить уток припасенной для этих целей корочкой от своего сэндвича. Кормила, а сама неспешно припоминала былое и своего любимого Чарли, который в бытность свою в Москве что ни день ходил якобы гулять в парк Горького, где на самом деле перехватывал секретную микропленку у советского перебежчика Олега Пеньковского. Пеньковского позже расстреляли, Чарли выдворили, ну а те секреты, выложенные на стол президента Кеннеди, помогли переиграть генсека Хрущева и добиться того, чтобы советские ракеты, тайно завезенные в 1962 году на Кубу, оттуда все-таки убрали.

На скамейку рядом подсел фланировавший мимо молодой человек. Несколько обычных непринужденных фраз выявили его идентичность. Миссис Балстроуд исподволь посмотрела на него с улыбкой. Совсем молодой парнишечка; стажер, наверное. Еще и на свет не родился, когда она от Фирмы проникала через «железный занавес» в Восточную Германию.

Молодой человек делал вид, что читает «Ивнинг стандард». Записей он не делал; их за него делал цифровой диктофон в кармане куртки. Не было записей и при Эмили Балстроуд. Ее инструментарий состоял всего из двух частей, но обе действовали безотказно: благообразная внешность «божьего одуванчика» и память под стать стальному капкану.

Стажеру она рассказала обо всем, что произошло нынче утром в офисе юристов — в мельчайших подробностях. Дословно. После этого она поднялась и пошла на вокзал, чтобы успеть на пригородный поезд, следующий через Кулсдон, где стоит ее домик. Глядя в одиночестве из окна на проплывающие мимо южные пригороды, Эмили Балстроуд размышляла.

Когда-то она играла в кошки-мышки с волками из «Штази»; теперь ей семьдесят пять, и она подает чай и кофе всевозможным советникам, экспертам и адвокатам. Тоже полезно для страны.

Молодой же человек уже в сумерках возвратился к себе и заполнил отчет. Попутно он обнаружил приделанный к файлу флажок, из чего явствовало, что шеф настаивает, чтобы новости в отношении Сомали были переданы еще и «кузенам» в посольстве США. Каким боком этот злобный дикарь из Гаракада соотносится с темой охоты на Проповедника, понять было сложно, но приказ есть приказ, и молодой человек отослал копию в ЦРУ.

В километре от посольства, в тиши уютного коттеджа Ловец паковал вещи, когда рядом на столике тихонько запиликал «блэкберри». Ловец посмотрел на сообщение, прокрутил его до конца скроллом, выключил и задумчиво присел на кушетку. А затем стал распаковываться. Милостивое божество только что подкинуло ему ту самую наживку.

Наутро Гарет Эванс вызвал на телефонный разговор Али Абди. Голос сомалийца в трубке звучал подавленно.

— Мистер Абди, друг мой, — с печальной укоризной начал Эванс, — я всегда считал вас за цивилизованного человека.

— Я им, мистер Гарет, и являюсь, — вымученно произнес переговорщик из Гаракада. Видно, переживает. Может, и от души. Хотя кто его знает; если и да, то не больше, чем на один процент из ста. Как-никак они с Аль-Афритом из одного племени, Габар Гидир, иначе бы Абди вести переговоры не доверили.

Эвансу припомнилась меткая реплика, сказанная когда-то давно, когда его, тогда еще молодого служащего акцизного управления, назначили в таможню на Африканский Рог. Его наставником там был старый, с пергаментной кожей и желтыми от малярии глазами колониальный уалла. У сомалийца, сказал он, есть шесть понятий, которые по значимости всегда располагаются в одной последовательности.

На самом верху всегда располагается Я. Далее идет Семья, за ней — Клан, затем — Племя. Где-то внизу находится Нация, а рядышком с ней — Религия. Последние две, правда, вспоминаются лишь тогда, когда приходится биться с иноземцами.

Наедине же с собой они просто лупасят друг друга, постоянно образуя и меняя союзы и убеждения, в зависимости от искомой выгоды или мести, сообразной нанесенному ущербу.

Последнее, что он сказал молодому Гарету Эвансу, прежде чем вышибить себе мозги из револьвера после того, как Управление по делам колоний пригрозило отослать его на пенсию в дождливую Англию, это: «Верность сомалийца не купишь, но она свободно берется напрокат».

Мысль, мелькнувшая у Эванса тем спелым летним утром на Мэйфейр, состояла вот в чем: является ли верность Али Абди своему соплеменнику чем-то большим, чем даже верность себе, любимому?

— То, что произошло с одним из наших пленников, попавших к вашему предводителю, позорно и в высшей степени недопустимо. Это может свести на нет все наши договоренности. А ведь я, признаться, был так рад, что имею дело именно с вами, потому что я считал и продолжаю считать, что мы с вами оба порядочные люди.

— Я тоже так считаю, мистер Гарет.

У Эванса не было уверенности, надежна ли линия связи. Речь не о Форт-Миде или Челтнеме — здесь все обусловлено заранее, — а о том, не слушает ли сейчас их разговор кто-нибудь из слуг Аль-Африта, сведущий в английском? Кстати, можно еще раз проверить и знания Абди, одним конкретным словом.

— Потому что сдается мне, друг мой, что все у нас может упереться в Турайю.

На проводе долгая пауза. Ставка Эванса была на то, что какой-нибудь менее образованный сомалиец при прослушке ничего не поймет, а Абди — да.

И вот он отреагировал:

— Мне кажется, я вас понимаю, мистер Гарет.

«Турайя» — один из операторов сотовой связи. Сотовых компаний в Сомали присутствует четыре: «Нэйшн линк», «Хормуд», «Семафон» и «Франс телеком». Все они работают через вышки. Одной лишь «Турайе» для обеспечения связи достаточно плавно кружащихся на орбите американских спутников.

Эванс тем самым говорил Абди, что если тот имеет или может достать мобильник «Турайи», то, выехав в одиночку куда-нибудь в пустыню, он сможет из-за любого камня набрать Эванса и иметь с ним разговор наедине, с глазу на глаз; точнее, с уха на ухо. Ответ означал, что Абди это понял, и попробует.

Далее переговорщики еще с полчаса потолковали, снизили размер выкупа до восемнадцати миллионов и условились связаться после того, как проконсультируются каждый со своим вышестоящим начальством.

Ленч был за американским правительством (Ловец настоял). А заказ ресторана взял на себя Адриан Герберт из СРС и выбрал для этого «Шепхердс» на Маршам-стрит, забронировав там отдельный угловой закуток, чтобы не на виду и не на слуху.

Место было приветливое, дружелюбное, хотя разговор, понимали оба, наступит не раньше, чем за кофе со сладостями. И когда американец взял быка за рога, Герберт в некоторой оторопелости поставил чашечку на стол.

— Что значит «поднять»?

— Поднять значит оторвать от земли. Сунуть в машину. Увезти и упрятать.

— То есть похитить? С улиц Лондона? Без ордера на арест, без предъявления обвинений? Да вы что!..

— Он пособничает махровому террористу, который фактически наставил фанатиков на четыре убийства. И это только в одной вашей стране, Адриан. Не считая других.

— Да, но насильственное похищение, если оно только всплывет на поверхность, грозит обернуться полным светопреставлением! Для этого нам необходимы полномочия, ордер за подписью министра внутренних дел… А министр обратится за консультацией к адвокатам. Они же, в свою очередь, потребуют официального обвинения.

— Адриан, а ведь сколько раз вы нас уже выручали. И как…

— Да, но то были похищения в местах и без того вопиюще беззаконных. А Найтсбридж — это, знаете, не Карачи. Дардари — во всяком случае, внешне — вполне респектабельный бизнесмен.

— Нам с вами он известен совсем с другой стороны.

— Да, это так. Но потому только, что мы незаконно вторглись к нему в дом, установили прослушку, ввинтились в его компьютер. Любопытно еще послушать, какой поднимется вой, когда речь об этом пойдет на открытом суде. Ловец, мы пытаемся оказывать вам посильное содействие, но ведь всему есть предел.

Какое-то время Герберт сидел, задумчиво уставясь в потолок.

— Нет, старина, так не годится. Чтобы добыть такое разрешение, надо уподобиться каким-нибудь… троянцам, что ли.

Рассчитавшись с официантом, они вышли наружу и разошлись каждый в свою сторону. Адриан Герберт пешком пошел в свой офис на Воксхолл. Ловец поймал такси. По дороге на заднем сиденье он отчего-то все прокручивал в уме последнюю фразу англичанина.

Что это еще за аллюзии из классики, черт бы их побрал? У себя дома Ловец полез в Интернет. Получилось не сразу, но отыскалось. «Троян хорс ауткамз», охранное предприятие. Узкопрофильное, небольшое. Расположено в Хэмуорти, графство Дорсет. А это, насколько известно, вотчина королевской морской пехоты. Здесь неподалеку, в Пуле, большая база, и многие из тех, кто, прослужив в спецназе всю свою жизнь, вышел в отставку, здесь же невдалеке от родных баз и оседают. Нередко старые друзья по службе создают частные охранные фирмы. Набор услуг стандартный: охрана объектов, вооруженное сопровождение, служба телохранителей. Если у спонсора с деньгами туговато, работают из дома. Дальнейший поиск показал, что базируется этот самый «Троянский конь» в жилом районе.

Позвонив по указанному номеру, Ловец назначил на завтрашнее утро встречу. После этого набрал службу проката машин и на три часа раньше заказал себе «Фольксваген Гольф». Представился при этом американским туристом по фамилии Джексон, с действующей американской лицензией. А машина нужна на денек, съездить к другу на южное побережье.

Не успел он положить трубку, как запульсировал «блэкберри». Текстовое сообщение из СОТП, свободное от перехвата. Отправителем был Грэй Фокс. В сообщении не значилось одного: из Овального кабинета только что вышел четырехзвездный командующий ОКСО со свежими приказами.

Серый Лис времени даром не терял. Послание состояло буквально из четырех слов: «Проповедник. Живым не брать».

(обратно) (обратно)

Часть третья Расплата

Глава 12

Гарет Эванс фактически поселился в офисе фирмы. В операционный зал въехала походная кровать на колесиках, которую вечером вкатывали, а поутру выкатывали. На этаже была уборная с душевой кабиной, раковиной и унитазом. Питание в виде готовых блюд поступало из угловой кулинарии и гастронома. Практика регулярных, в назначенное время совещаний с сомалийским визави отошла в прошлое. А потому Гарету Эвансу надо было находиться в зале постоянно на случай, если Абди последует его совету и позвонит из пустыни. И вот как-то среди дня зазвонил телефон. На связи был Абди.

— Мистер Гарет? Это я. Я нашел сотовый. Только времени у меня немного.

— Тогда сразу к делу, мой друг. Судя по тому, как ваш главный обошелся с юношей, явствует одно: он хочет, чтобы в улаживании вопроса мы шевелились быстрее. Это непривычно. Обычно сомалийцы славятся своей неторопливостью: рядись себе хоть до конца света. На этот же раз в скором улаживании вопроса заинтересованы обе стороны. Это так?

— Похоже, что да, — ответил голос из пустыни.

— Мое начальство того же мнения. Только не из-за курсанта. Это, разумеется, шантаж, только очень уж грубый, чтобы на него поддаваться. Просто моему клиенту необходимо поскорей ввести в работу свое судно. Все дело в окончательной сумме выкупа, и ваш совет вашему предводителю будет иметь решающее значение.

Эванс знал: выдать, что цена за юношу десятикратно превышает стоимость корабля вместе с грузом, равносильно самоубийству.

— Так что вы предлагаете, мистер Гарет?

— Окончательную сумму в пять миллионов долларов. Мы оба знаем, что эта цена совершенно справедлива. Ради того, чтобы к ней прийти, мы могли бы утрясать вопрос на протяжении трех месяцев. Думаю, вы это знаете.

Мистер Абди с прижатой к уху трубкой сидел, напряженно сгорбившись, в пустыне на расстоянии двух километров за крепостью под Гаракадом. Внутренне он согласился, но вслух ничего не сказал. Он чувствовал, что сейчас речь пойдет о нем самом; точнее, его личной выгоде.

— Я предлагаю вот что, — сказал между тем Эванс. — На отметке в пять миллионов ваша личная маржа составит один миллион. Точнее, даже два: один на ваш частный счет прямо сейчас, второй — сразу по отплытии корабля. Краеугольный камень для нас — быстрое выполнение сделки. С этим учетом я, надеюсь, и плачу такие деньги.

Абди подумал. Поступление третьего миллиона будет зависеть от Аль-Африта. Втрое больше обычной ставки. Для этого придется постараться как следует.

Времена легких захватов и легких выкупных денег уже прошли. Морские державы вообще и западные в частности шли к своему коллективному договору долго, но стали ох как напористей и агрессивней.

Со стороны западных коммандос были уже два береговых штурма, один из них с вертолетной высадкой на борт стоящего на якоре сухогруза. Охранники, понятно, оказали сопротивление. Погибло двое моряков, но куда больше сомалийцев — все, не считая двоих, которые теперь сидят в тюрьме на Сейшелах.

Героем Али Абди не был, и спаси Аллах им стать. Одна лишь мысль о том, что в пиратскую цитадель, где он обитал, могут нагрянуть черные чудовища с очками ночного видения и плюющими огнем автоматами, приводила его в ужас. Он хотел наконец отойти от дел, с солидной суммой на счету и желательно подальше от Сомали. В каком-нибудь безопасном, цивилизованном месте.

— Что ж, — сказал Абди в трубку, — будем считать, что мы договорились. — Он надиктовал свой номер счета. — Теперь, мистер Гарет, я работаю на вас. Но прошу иметь в виду, что как бы я ни давил насчет этих пяти миллионов, как бы ни просил ускорить процесс, все это может занять еще как минимум недели три-четыре.

Уже и так прошло две недели. Но и при этом шесть недель — срок между захватом и освобождением судна рекордно короткий.

— Спасибо, друг мой. Давайте скорее покончим с этим малоприятным делом и вернемся к цивилизованной жизни.

Эванс ушел со связи. То же самое в своей далекой пустыне сделал и Абди и пошагал обратно в крепость. В разговоре собеседники пользовались не сомалийским каналом связи, хотя для Форт-Мида и Челтнема это никакой роли не играло. В разговоре было ухвачено каждое слово.

Согласно приказу Форт-Мид передал текст по спецлинии СОТПу, а тот отправил его в Лондон Ловцу. Значит, месяц. Время пошло. Вместе с тем, как навстречу поплыли пригороды Пула, свой «блэкберри» Ловец сунул в карман и стал искать глазами указатель на Хэмуорти.

— Это уйма денег, босс.

Фирма «Троян хорс ауткамз» была, судя по всему, очень небольшой, а названа, бесспорно, в честь одной из самых крупных мистификаций в истории. Правда, сидящий сейчас напротив Ловца человек был способен на деяния куда более скромные, чем у греческого войска.

Все дела здесь вершились с неброской террасы пригородного дома, силами двух или трех человек. Тот из них, что сейчас сидел напротив за кухонным столом, был здесь явно за начальника, а по должности где-то на уровне сержантского состава королевской морской пехоты. Ловец оказался прав сразу в обоих своих догадках. Звали этого человека Брайан Веллер.

Ссылался Веллер на увесистый кирпичик пятидесятидолларовых банкнот.

— Так чего бы вы хотели?

— Мне нужно, чтобы на улицах Лондона оказался похищен один человек. Похищен, отвезен и упрятан в спокойное изолированное место эдак на месяц, а затем тем же порядком выпущен. Грубости не надо — просто приятный отпуск от будничной суеты, подальше от Лондона и от телефонов.

Веллер задумался. Само собой, любое похищение противозаконно, но его философия и логика были по-солдатски просты. Есть хорошие парни, и есть парни плохие, причем последним последнее время что-то слишком уж многое сходит с рук.

Точно так же незаконна и смертная казнь, но у Веллера в школу ходят две дочурки, и если какой-нибудь сука-педофил тронет их хотя бы пальцем, он не колеблясь отправит его в иной — может, даже лучший — мир.

— Чем он вам насолил, этот ваш подопечный?

— Он помогает террористам. Исподтишка, финансами. Тот, кому он помогает сейчас, убил четверых британцев и пятнадцать американцев. Гнида еще та.

Веллер хмыкнул. За время службы он трижды бывал в афганском Гельманде, где у него на глазах, случалось, гибли хорошие товарищи.

— Телохранители?

— Нет. Только иногда берет напрокат лимузин с шофером. А обычно просто ловит на улицах такси.

— Место для отвоза у вас есть?

— Пока нет. Но найду.

— Мне надо будет вначале досконально его осмотреть.

— Если б вы поступили иначе, я бы отсюда ушел, — сказал Ловец.

Веллер отвел глаза от долларового брикета и оценивающе посмотрел на американца по ту сторону стола. Все это молча. Слов было не надо. Безусловно, этот янки тоже нюхнул пороху, слышал посвист залетных пуль и видел смерть товарищей.

— Сейчас я поехал в Лондон, — с кивком сказал он. — Завтра потянет, босс?

Ловец сдержал невольную улыбку. Это «лицевое» обращение британских спецназовцев к своим командирам он знал хорошо. За спиной оно, правда, звучало иначе. Скабрезно. Ну да это неважно. «Без меня они меня могут даже бить».

— Завтра годится вполне. Тысяча долларов за ваши старания. Если да, то задаток оставьте себе; если вздумаете отстраниться, то вернете.

— А откуда у вас уверенность, что я так и поступлю? В смысле, верну?

— Мистер Веллер, — сказал, вставая, Ловец. — Мы с вами люди служивые, с правилами знакомы. Как говорится, не первый раз замужем.

Когда Ловец ушел, экономя время на рандеву вне посольских стен, Брайан Веллер перелистал содержимое брикета. Двадцать пять тысяч долларов. Пять уйдут на текущие издержки; место заточения предоставит сам янки. Веллеру надо было платить за обучение двоих дочурок-школьниц, содержать жену, снабжать семью пропитанием, и все это имея навыки, не вполне годные для чаепития в доме викария.

Он съездил на встречу, затем повидался еще с одним из своих коммандос. На принятие решения ушла примерно неделя. Оно было положительным.

Али Абди скрепя сердце отправился на встречу с Аль-Афритом.

— Все идет хорошо, — доложил он. — За «Мальмё» нам дадут хороший, солидный выкуп.

Затем он коснулся еще одной темы.

— Тот светловолосый юноша. Если он умрет, дела отягчатся, сроки затянутся, а сумма барыша уменьшится.

Он не упоминал своего личного кошмара: перспективу высадки европейских коммандос со стрельбой. На старого изувера это могло подействовать как провокация.

— С чего это он должен умереть? — пробурчал тот.

— Да мало ли, — пожал плечами Али. — Инфекция, заражение крови…

Он гнул свою линию, и это подействовало: из Гаракада привезли доктора, взбухшие рубцы и раны обработали и перевязали. Но юношу по-прежнему держали в подвале — на этот счет у Абди были коротки и руки, и запас смелости.

— В этом графстве разрешена оленья охота, — просветил Ловца работник туристического агентства. — Хотя скоро у оленей начинается гон, так что охотничий сезон будет временно закрыт.

— Ничего, это меня не волнует, — улыбнулся Ловец, снова разыгрывающий из себя американского туриста. — Я просто собираюсь сесть за свою книгу, а для этого мне необходимы полное уединение и покой. Чтобы ни звонков, ни машин, ни гостей, ни отвлечений. Уютная хижина у окольной тропы, где я мог бы спокойно писать замечательный роман из жизни Америки.

Сотрудник бюро о писателях кое-что да знал. Народ со странностями, чудаковатый. Пощелкав по клавиатуре, он всмотрелся в экран и наконец заключил:

— Так. Есть тут у нас одна хижинка, до начала следующего охотничьего сезона свободна.

Он встал, подошел к стенной карте и постучал указкой по девственно чистому участку, свободному от городков, деревень и даже дорог. Лишь отдельные тропы змеились через северный Кэйтнесс, последнее графство в Шотландии перед диким Пентландским заливом.

— У меня и фотографии кое-какие есть.

Он вернулся к экрану и пролистал портфолио с картинками. Бревенчатая, что приятно, лачуга среди бескрайней вересковой пустоши в обрамлении высоких холмов; место, откуда городской хлыщ под присмотром двоих морпехов черта с два куда сбежит; пробежит в горку метров пятьсот и сдохнет. Две спальни, кухня и душевая, а также просторный зал со здоровенным камином и горой дров.

— Мне кажется, я однозначно обрел свою маленькую Шамбалу, — восхищенно кивнул писака-турист. — К сожалению, счет я открыть еще не успел. Наличные доллары вам подойдут?

Наличные доллары подходили однозначно. Точные ориентиры, а также ключи агентство должно было прислать отдельно через пару дней, но уже в Хэмуорти.

От самостоятельной езды по Лондону Мустафа Дардари воздерживался, а потому машину не покупал. С парковкой здесь всегдашнее мучение, которого лучше избегать. Тем более в Найтсбридже, где все время курсируют такси; пусть и дороговато, но зато без проблем. Ну а на банкетные выезды он заказывал себе лимузин, всегда у одной и той же фирмы и с одним и тем же шофером.

В тот вечер он ужинал в дружеской компании буквально в паре километров от дома, а когда со всеми распрощался, вызвал по мобильному шофера. Лимузин должен был подъехать к самому портику, где любую парковку денно и нощно запрещают двойные желтые линии. Дожидавшийся за углом шофер тут же завел мотор и нажал на газ. Машина тронулась с места, но, проехав с метр, неожиданно закапризничала. Причиной оказалась одна из неожиданно спущенных задних шин, да как — прямо до обода.

Беглый осмотр показал, что какой-то негодяй, пока шофер дремал за рулем, подсунул под колесо фанерку с острым, как игла, гвоздем. Водитель позвонил клиенту и объяснил ситуацию. Шину он заменит, но лимузин — машина довольно громоздкая, тяжелая, так что придется повозиться, а клиенту, соответственно, — подождать.

Когда мистер Дардари вместе с другими отъезжающими гостями стоял под портиком, из-за угла вырулило такси с зажженными фарами. Дардари выставил поднятую руку, и машина вильнула к нему. Надо же, повезло. Он забрался в салон, назвал адрес, и машина поехала в указанном направлении.

У лондонских таксистов есть правило сразу после посадки пассажира приводить в действие замки задних дверей. Это в случае чего помешает недобросовестному ездоку дать деру, не оплатив проезд, но и одновременно не дает хулиганью, забравшись в машину, начать приставать к пассажиру. Только этот дурила таксист, похоже, про правила забыл.

Они едва вышли из поля зрения водителя лимузина, согнутого с монтировкой возле своего авто, когда такси заложило вираж к бордюру и на заднее сиденье бесцеремонно забрался кто-то дюжий. Дардари попробовал было заспорить: мол, таксомотор занят. Но дюжий, хлопнув дверцей, хамски махнул рукой:

— Да ладно тебе. Тоже мне, чистоплюй нашелся. Все нормально. Для меня.

Пакистанского богатея по-медвежьи облапила могучая длань, а свободной рукой наглец нашлепнул ему на нос и рот смоченную хлороформом тряпку. Через двадцать секунд возня прекратилась.

Вскоре последовала пересадка в минивэн, за рулем которого сидел третий коммандо. Такси, занятое у промышляющего извозом кореша, было, как и договаривались, оставлено на стоянке с ключами под сиденьем.

Двое сели по краям сиденья, зажав между собой дремлющего гостя, и так оставили за собой северные пределы Лондона. Затем соню уложили на одноместную полку-кровать за сиденьями. Дважды он пытался проснуться, но его тут же снова заботливо погружали в объятия сна.

Путь был неблизкий, но за четырнадцать часов посменной езды они управились, следуя указаниям навигатора «джи-пи-эс». На последнем отрезке дороги минивэн пришлось толкать, но к закату они управились и прибыли к месту, откуда Брайан Веллер сделал звонок. Вышек сотовой связи в эти краях не было, но он догадался купить спутниковый телефон.

Ловец позвонил Ариэлю по проверенной линии, которую не могли прослушивать даже в Форт-Миде с Челтнемом. В вирджинском Кентервилле сейчас была середина дня.

— Ариэль, помнишь компьютер в Лондоне, который ты недавно потрошил? Ты бы сейчас мог отправить имэйлы якобы с него?

— Безусловно, полковник. У меня туда доступ прямо отсюда.

— Так что тебе не приходится покидать Вирджинию, да?

Иногда Ариэль просто дивился такой наивности. Взрослые, казалось бы, люди, а как дело доходит до Интернета, так чисто дети. С тем, что было у него под руками, «стать» Мустафой Дардари для него было что высморкаться. Равно как и передавать имэйлы из лондонского Фелэм-Кресента.

— Ты помнишь тот шифр, ключ которого — цены на фрукты-овощи? Им при посылке пользовался старый юзер. Ты мог бы зашифровать текст в этом же шифре?

— Конечно. Я его взломал; я его, если надо, и воссоздам.

— Прямо таким, какой он есть? Как будто за клавиатурой сидит старый пользователь?

— Один в один.

— Круто. Надо, чтобы сообщение с протоколом в Лондоне было послано получателю в Кисмайо. Бумага с карандашом у тебя есть?

— Что-что у меня есть?

— Я понимаю, звучит старомодно, но на всякий случай хочу перейти на надежный телефон, а не на имэйл.

Возникла пауза, в течение которой Ариэль слез со своего чердака и возвратился туда с предметами, которыми даже слабо представлял, как пользоваться. Ловец надиктовал сообщение. Оно было зашифровано точно таким же шифром, который в свое время использовал Дардари, а затем отослано. Как и все, что теперь отстукивалось от имени Дардари в Кисмайо, проходило через Форт-Мид и Челтнем, где повторно расшифровывалось.

На обоих постах прослушки наблюдалось недоуменное поднятие бровей, однако приказы вменяли слушать и не вмешиваться. Согласно приказу, копии Форд-Мид отправлял в СОТП, а оттуда они уходили к Ловцу, который, не меняясь в лице, их принимал.

В Кисмайо их теперь принимал не Тролль, ныне покойный, а Джамма, бывший секретарь Проповедника. Сообщения он пословно расшифровывал по оставленной Троллем «шпаргалке». Но специалистом Джамма не был и ничего бы не заметил, даже если бы в тексты вкралась ошибка. А ошибки не было. Даже опечатки, и те были на месте.

Поскольку посылать сообщения на урду и арабском было обременительно, Дардари, Тролль и Джамма прибегали к использованию английского. То, новое сообщение тоже было на английском, который сомалиец Джамма хотя и знал, но с некоторой натяжкой. Тем не менее объема этих знаний хватало, чтобы понять: важность сообщения такова, что его следует незамедлительно доставить Проповеднику.

Джамма был одним из немногих, кто знал, что интернет-выступление якобы Проповедника с публичным отречением от своего учения — сплошная подделка, поскольку его хозяин вот уже три с лишним недели в эфир не выходил. Но знал он и то, что фан-база по всей громадной мусульманской диаспоре на Западе кипит от негодования. Он видел электронные комментарии, на один только просмотр которых уходили часы. Тем не менее вера Джаммы в хозяина оставалась незамутненной. И он отправился в долгий и утомительный переезд обратно в Марку с этим самым сообщением из Лондона.

Точно так же как Джамма, уверенный, что сообщения поступают от самого Дардари, в Форт-Миде и Челтнеме пребывали в уверенности, что маринадно-консервный магнат сидит у себя за столом в Лондоне и продолжает оказывать помощь своему другу в Сомали.

Тем временем настоящий Дардари полным отчаяния взором смотрел на кажущийся бесконечным сентябрьский проливной дождь, в то время как за спиной у него под рев огня в камине трое бывших морпехов со смехом вспоминали свое армейское житье-бытье и бои, через которые они прошли. Через узкую горную лощину неслись косматые сизые тучи, обдавая крышу хижины бурными водяными потоками.

А в испепеляющей жаре Кисмайо верный Джамма заправлял бензином бензобак пикапа, готовясь к длинному ночному пути в Марку.

В Лондоне Гарет Эванс перевел на тайный счет Абди на Каймановых островах первый миллион из денег Хари Андерссона и предвкушал, что теперь недели через три «Мальмё» со своим экипажем возобновит путь по морю, на этот раз в сопровождении натовского эсминца.

Ну а в своем коттедже в том же Лондоне Ловец гадал, клюнет ли рыбка. С наступлением сумерек он позвонил в штаб-квартиру СОТП в Вирджинии.

— Грэй, — обратился он к Серому Лису. — Мне, видимо, скоро понадобится птичка с пропеллером. Ее можно подать сюда, в Нортхолт?

(обратно)

Глава 13

Проповедник сидел у себя в кабинете на подворье Марки и размышлял о своем враге. Ума ему было не занимать, и он понимал, что он, этот самый враг, где-то там действительно затаился. Чего стоит одна лишь фальшивая проповедь, порушившая его репутацию.

Десять лет он намеренно позиционировал себя как самого неуловимого из активистов «Аль-Каиды». Из соображений безопасности кочевал из дома в дом средь гор Северного и Южного Вазиристана. Менял имена и внешность. Не подпускал к себе случайные камеры.

В отличие от по меньшей мере дюжины своих сподвижников, теперь уже мертвых, он никогда не пользовался мобильным телефоном, поскольку знал всю ушлость этих американцев, умеющих ловить в интернет-пространстве даже самые ничтожные, казалось бы, шепотки, вынюхивать след к самой убогой и незаметной лачужке, а затем ударом ракеты измельчить ее в пыль вместе с обитателями.

За одним-единственным исключением, о котором он сейчас горько сожалел, он ни разу не выслал имэйл из дома, в котором проживал. А свои проповеди ненависти благоразумно передавал из мест, расположенных за множество миль от его местопребывания.

И вот кто-то все же внедрился. Надо признать, актер на той видеофальшивке действительно походил на него как две капли воды. И таким же похожим голосом разгласил миру его урожденное имя и псевдоним, которым он пользовался в бытность свою палачом в Хорасане.

Как, почему и кто его предал, Проповедник не знал, но был вынужден смириться с мыслью: этот загадочный преследователь мог проникнуть и в настоящий ай-пи протокол его компьютера в Кисмайо. Как такое можно осуществить, не укладывалось в голове, ведь Тролль заверял, что такое невозможно. Но Тролль теперь мертв.

О дронах Проповедник был наслышан. Более того, прочел в западной прессе целые тома о том, что это за адские создания и на что они способны. Но и в этих описаниях наверняка имелись подробности, не подлежащие раскрытию хотя бы из технических соображений. Так, получается, его выследили? Сложно себе представить, но не исключено, что где-то высоко над головой, незримое и неслышное, кружит сейчас изобретение шайтана, хищно вглядываясь в этот городок и, кто знает, может, даже в это самое подворье.

Все это приводило к неутешительному выводу, что все существующие контакты с внешним миром придется срочно прервать; более того, снова исчезнуть. А затем из Кисмайо прибыл Джамма с посланием от Мустафы, этого друга и брата, из Лондона. И оно, это послание, все в корне меняло. Речь в нем шла о пятидесяти миллионах долларов. Проповедник срочно пожелал видеть своего секретаря, заменяющего нынче Тролля.

— Джамма, брат мой, ты устал, — обратился он к нему. — Путь сюда был долог. Отдохни, отоспись, поешь как следует. В Кисмайо ты больше не вернешься. Про это место придется забыть. Но тебе предстоит другое путешествие. Завтра или, может, через денек.

Грэй Фокс был несколько озадачен. Это явствовало из его голоса, когда Ловец у себя в кабинете американского посольства на Гросвенор-Сквер отвечал на его звонок по спецлинии СОТП.

— Ловец, ты хорошо держишь руку на пульсе обмена между этим пособником из Лондона и его дружком в Марке?

— Мышь не проскочит. А что?

— Да я о тех вещах, которые он сообщает Проповеднику. Похоже, он перехватывает информацию у того деляги-юриста; они с ним, судя по сообщению, пересекались на фуршете в «Белгравии».

Ловец прикинул, что именно ответить. Есть тонкая разница между враньем и тем, что бывший секретарь британского кабинета министров как-то назвал «экономностью правды».

— Это ему, наверное, так кажется.

— А что на этот счет думают британцы?

— Они думают, — вполне искренне ответил Ловец, — что этот гад сидит у себя в лондонском таунхаусе и передает всякие непроверенные сплетни своему дружку на юг. Кстати, на мои запросы реакция в верхах по-прежнему отрицательная?

Он хотел по возможности дальше увести тему от Мустафы Дардари, строчащего имэйлы якобы из Лондона, хотя на самом деле он сейчас грустно взирал на струи дождя в далеком Кэйтнессе, а в этом занятии ему помогали трое бывших десантников.

— Правильно догадываешься. Никаких ракет, потому что там сейчас агент Опал, и никаких береговых десантирований. Как и, само собой, высадок с нашей базы в Могадишо. А то у них ПЗРК тоже имеются. Один выстрел с плеча в вертолет с парнями из «Дельты», и еще одна сомалийская катастрофа нам обеспечена. Так что придется тебе выдумывать что-нибудь другое.

— Слушаюсь, шеф, — сказал Ловец, вешая трубку.

Проповедник был прав: для тайнописи его компьютер в Кисмайо не годился. Но он еще не знал, что его союзник в Лондоне, его верный друг детства и тайный сподвижник тоже оказался разоблачен, а все его зашифрованные послания со сводками якобы цен на фрукты-овощи теперь взломаны. И он — опять в ущерб безопасности — послал своему другу из Марки одну просьбу. Которая, само собой, оказалась тут же перехвачена и дешифрована.

— Полковник Джексон?

— Да, Ариэль?

— Тут между Маркой и Лондоном происходит какая-то фигня.

— Тебе виднее. Ты же у нас сейчас за Дардари.

— Я-то ладно. Но тут Марка откликнулась, только что. И просит своего друга одолжить миллион долларов.

Это надо было предвидеть. Бюджет, разумеется, такую сумму потянет. Если на то пошло, ракета беспилотника стоит не в пример больше. Хотя к чему зазря транжирить деньги налогоплательщиков…

— Он не говорит, каким образом хочет получить эту сумму?

— Упоминает какой-то «Дахабшиль».

Ловец в своем лондонском кабинете кивнул. Штука известная. Хитрая, вполне надежная и со стороны почти малозаметная. Основана на традициях хунди, которым сотни лет.

Терроризм стоит денег, прорву денег. За всеми этими одноразовыми марионетками-шахидами, зачастую не больше чем детьми, стоят контролеры — обычно зрелые люди, о своей смерти вовсе не помышляющие. Где-то за ними располагаются главари банд, а за ними — их финансисты, зачастую люди внешне вполне респектабельные, живущие на широкую ногу.

Для служб антитеррора источники финансирования терроризма — это плодороднейшее, заботливо возделанное поле, по которому от действующего счета назад к источнику тянется финансовый след, отследить который и входит в задачу оперативников. Ибо всякое преступление оставляет финансовый след, а движение денег оставляет след бумажный. Но хунди эти понятия обходят. И эта система на Ближнем Востоке действует уже множество веков.

Зародилась она оттого, что во время оно перемещение богатств через пустынные местности, кишащие бандитами всех мастей, без эскорта в виде небольшого войска было делом крайне опасным. А вот хунди поступает иначе. Он берет деньги в стране А и дает «добро» своему кузену осуществить платеж — за вычетом комиссии, — на имя некоего бенефициара в стране Б. Через границы никакие финансы не перемещаются; в наши дни достаточно просто кодированного телефонного звонка или имэйла.

«Дахабшиль» была основана в сомалийском Бурко в 1970 году, а теперь ее головная контора находится в Дубаи. На сомалийском это слово означает просто «плавильщик золота» и в основном ассоциируется с переводом на родину денег сотнями тысяч сомалийцев, мантулящих за рубежом. Как известно, большая сомалийская диаспора существует в Британии, а ее делами ворочает процветающий офис в Лондоне.

— Слушай, Родж, — доверительно обратился Ловец. — Ты не мог бы влезть в банковскую систему Дардари?

— Почему бы нет, полковник. Денек на это дадите?

Ариэль возвратился на свое седьмое небо: мягко сияющий экран. Чуть повозившись, он занырнул в инвестиции пакистанского магната, а также в средства их приобретения, что постепенно завело его на офшорные счета, главный из которых располагался на Большом Каймане. Защищали его сложные, навороченные брандмауэры — такие, что парнишке с синдромом Аспергера на чердаке в Вирджинии удалось через них пробраться не раньше чем часов через десять. С него он перевел миллион долларов на личный счет Дардари в Лондоне и ушел, не оставив следа, помимо подтверждения, что транзакцию легитимно совершил сам Дардари.

Из Лондонского банка трансферта ушла в лондонский же офис «Дахабшиль» (не больше чем формальность), а с ней туда ушли реквизиты бенефициара, указанные Проповедником в имэйле, перехваченном и расшифрованном Ариэлем. Сомалийская брокерская контора предупредила, что выполнение транзакции на такую сумму в долларах на территории Сомали займет примерно три дня. А также, что в Марке у нее действительно имеется филиал.

Форт-Мид с Челтнемом перехватили как входящую, так и исходящую корреспонденцию, не располагая при этом информацией, что перевод денег осуществляется не самим Дардари, а просто от его имени. Так что политика осталась прежней: подслушивать, но не вмешиваться.

— Джамма, — сказал Проповедник. — У меня к тебе задание высшей степени деликатности. Осуществить его может только сомалиец, потому что связано оно с людьми, не говорящими ни на каких других языках.

При всей своей изощренности западной технологии редко когда удавалось перехватывать личных эмиссаров. Усама бен Ладен, десять лет обитавший не по пещерам, а по вполне благоустроенным надежным домам, связывался по всему миру со своими сторонниками, ни разу при этом не прибегнув к помощи мобильника и стопроцентно избегая прослушки. А все потому, что он использовал личных посланников. Как раз последний из них, Аль-Куваяти, будучи раскрыт, и вывел в конце концов загонщиков из-за океана к его пристанищу в виде окруженного забором дома в Абботтабаде.

Поставив перед собой Джамму, Проповедник зачитал ему послание на арабском. Джамма мысленно перевел его на сомалийский и повторил несколько раз, пока не затвердил накрепко. Тогда, получив в подмогу одного телохранителя-пакистанца, он отбыл с поручением.

Отправился Джамма в том же пикапе, на котором два дня назад прибыл из Кисмайо с сообщением от лондонского кормильца. Все это время с вышины на него смотрело всевидящее око иноземного происхождения, следя, как он на подворье загружает в кузов запасные канистры с бензином.

В бункере под Тампой наблюдали, как на канистры набрасывается брезент, что, в общем-то, в порядке вещей: предосторожность в дальней дороге не помеха. В кабину уселись двое, но не было среди них ни закутанной фигуры Проповедника, ни стройного молодого человека в красной бейсболке. Пикап повернул на юг в сторону Кисмайо. Когда грузовичок скрылся из поля зрения, беспилотнику дана была команда продолжить наблюдение за подворьем. Но вот пикап остановился; ездоки, выбравшись из кабины, убрали брезентуху, а крышу выкрасили в черный цвет. Замаскированная таким образом машина сделала разворот, обогнула Марку с запада и направилась на север. На закате дня она объехала Могадишо и поехала дальше, в сторону Пунтленда с его многочисленными пиратскими гнездилищами.

По ухабистым, в щербинах рытвин, тропам, через усеянные острыми камнями участки пустыни, с дозаправкой бензином, а пару раз и с перебортовкой шин, путь в Гаракад занял два дня.

— Мистер Гарет, это я.

Из Гаракада звонил Али Абди — судя по всему, взволнованный. Гарет Эванс был и устал и взвинчен одновременно. Беспрерывная тягомотная возня с людьми, абсолютно не склонными к спешке (сомнительно даже, есть ли у них вообще ощущение времени), для европейца всегда крайне утомительна. Вот почему, наряду с прочим, переговорщики по вызволению VIP-заложников столь редки и высокооплачиваемы.

К тому же Эванса ежедневно теребил звонками Харри Андерссон, которого новости о сыне занимали куда больше, чем новости о корабле и грузе. Эванс уже пытался ему втолковать, что даже намек на спешку — не говоря уже об отчаянности тона — ухудшит решение вопросов многократно, даже в сравнении с нынешним раскладом.Шведский мультимиллионер был бизнесменом, а потому эту логику воспринимал, но лишь наполовину. Ведь он был еще и отцом, так что поток звонков не иссякал.

— Доброго вам утра, друг мой, — как мог спокойно поздоровался Эванс. — Что может нам нынче, этим погожим днем, сообщить ваш земляк и благодетель?

— Думаю, мы движемся к завершению, мистер Гарет. Остановиться можно на сумме в семь миллионов. Я делаю все, что в моих силах, — спешно добавил он.

Судя по ремарке, мистер Абди мог сейчас изъясняться без опаски даже в присутствии какого-нибудь говорящего по-английски сомалийца в услужении Аль-Африта. Можно было догадаться: переговорщик в Гаракаде этим самым подчеркивал, что честно отрабатывает вторую половину своей двухмиллионной мзды. Хотя не секрет, что на севере и на юге Средиземноморья слово «спешно» имеет разные смысловые подтексты.

— Очень хорошо, мистер Абди, — со значением произнес Эванс, — но лишь в определенной мере.

Прежний минимальный порог, приемлемый для Аль-Африта, составлял десять миллионов. Эванс тогда предложил три. Сомнения нет, что Харри Андерссон не моргнув глазом согласился бы и на десять. Но это (Эванс знал наверняка) заставило бы уши пиратов жадно навостриться: в душе-то они знали, что четыре-пять миллионов — сумма вполне приемлемая.

И если бы европейцы дали хоть какую-то слабину, цена выкупа моментально бы подскочила обратно до пятнадцати.

— Послушайте, мистер Абди. Я всю ночь пробыл на проводе со Стокгольмом, и мое начальство с крайней неохотой, но все-таки согласилось отправить четыре миллиона долларов на международный счет вашего земляка. Сделано это будет в пределах часа, но с условием, что в течение часа после этого «Мальмё» поднимает якоря. Предложение очень хорошее, мистер Абди. Думаю, мы с вами оба это понимаем. Разумеется, ваш земляк и благодетель тоже.

— Я сию же минуту доведу до него ваше предложение, мистер Гарет.

По окончании сеанса связи Эванс поразмыслил над историей успешных сделок с сомалийскими пиратами. Непосвященный, вероятно, удивится: как так — перечислять пленителям всю сумму до выхода судна? Что им помешает прикарманить деньги, а пленников при этом не выпустить?

Казалось бы. Но вот в чем странность: из ста восьмидесяти согласованных и высланных по факсу или имэйлу подписанных сторонами договоренностей сомалийцы нарушали свое слово лишь в трех случаях.

Очевидно, по всему Пунтленду пираты отдавали себе отчет, что своим ремеслом занимаются исключительно ради денег. Ни корабли, ни грузы и пленники им не нужны. А нарушать сделку за сделкой значило бы в итоге загубить весь свой промысел. И пусть слова их были лукавы, а действия — грубы, но дело есть дело, и надо ему соответствовать. Иначе выйдет себе в убыток.

Такова была обычная, но не всегдашняя практика. Из трех случаев «кидания» два принадлежали Аль-Африту. Он и его клан слыли одиозными даже среди пиратов. Сам Аль-Африт был из сакадов, отдельного землячества племени Хабар Гидир. Сакадом был и Фарах Айдид — брутальный воитель, воровавший гуманитарную помощь голодающим, что в 1993 году привело к высадке в Сомали американцев. Это он тогда сбил их «черного ястреба», а тела убитых рейнджеров велел затем протащить по улицам.

Во время своих тайных переговоров по спутниковой связи Али Абди с Гаретом Эвансом условились, что остановятся на пяти миллионах только в том случае, если старый злодей в грязевом форте даст окончательное «добро», не подозревая о том, что его переговорщик куплен. Пять миллионов были суммой, абсолютно приемлемой для обеих сторон. Подразумевалось, что дополнительное двухмиллионное подношение Али Абди по возможности подмажет процесс, разделив срок удержания судна и экипажа на десять.

Между тем на «Мальмё» под палящим солнечным зноем становилось все запашистей. Запас европейского провианта вышел, будучи или съеденным, или выброшенным за борт (с отключением из экономии топлива продукты в морозильных камерах быстро погнили). Что до сомалийских охранников, то они доставляли с берега на борт живых коз и забивали их прямо на юте.

Капитан Эклунд мог бы использовать для окатывания палуб электропомпы, но они, как и кондиционеры, тоже работали на топливе, поэтому он установил график дежурств, в ходе которого дневальные черпали воду ведрами из моря и драили палубы швабрами.

Единственным плюсом было то, что море вокруг изобиловало рыбой, прикормленной бросаемыми за борт пищевыми отходами. Поначалу европейцы с филиппинцами ели свежую рыбу с удовольствием, но и она с течением времени стала приедаться.

Когда отключились душевые, команда соорудила под навесом помывочную с морской водой. Вода же пресная постепенно превращалась в жидкий аналог золота, да и то с противной примесью очистительных таблеток. Хорошо хоть, что на судне пока еще не случалось острых заболеваний; так, отдельные кишечные расстройства.

Но неизвестно, сколько такое могло продлиться. Сомалийцы после справления большой нужды часто запросто вытирали задницы о корабельные поручни. Филиппинцы потом, злобно косясь, вытирали загаженные места подручными средствами под несносной одуряющей жарой.

Капитан Эклунд теперь не мог даже разговаривать со Стокгольмом. Его спутниковый телефон оказался отключен по приказу «засранца в костюме» (Али Абди не хотел вмешательства сторонних дилетантов в его деликатные переговоры с офисом «Чонси Рейнолдс»).

Таков был ход мыслей шведского морехода, когда украинец-старпом известил о приближении судна. В бинокль он различил уже знакомую доу, а на ее корме — аккуратную фигурку в костюме сафари. Что ж, весьма кстати. Можно будет лишний раз осведомиться, как там на берегу себя чувствует курсант торгового флота Карлссон. Во всей округе Эклунд один был в курсе того, кем на самом деле является этот паренек.

О том, что юноша жестоко избит, он не знал. Абди говорил лишь, что Уве Карлссон в полном порядке, а в крепости содержится единственно как залог исправного поведения экипажа, оставшегося на борту. Отчаянные же просьбы капитана о его возвращении на судно оставались без внимания.

Пока Али Абди находился на «Мальмё», во внутренний двор расположенной за деревней крепости вкатился пыльный пикап. В нем сидел громоздкий пакистанец; сидел истуканом, поскольку одинаково не разговаривал ни на сомалийском, ни даже на английском. А вот второй был сомалиец. Поэтому пакистанца оставили с машиной, а его товарища препроводили к Аль-Африту, который разглядел в нем человека из клана Харти Дарод, то есть из Кисмайо. У воителя-сакада не вызывали симпатии ни хартийцы, ни в целом южане. Теоретически Аль-Африт мог считаться мусульманином, но в мечеть сроду не хаживал, да и намаз последний раз совершал невесть когда. В его представлении все южане были чокнутые и почти все поголовно поганцы из «Аш-Шабаба». Чтобы ублажить своего Аллаха, они истязают всех подряд.

Нежданный гость представился Джаммой и перед главой северного клана расшаркивался, как перед шейхом. Он сказал, что и сам, дескать, прибыл с личным посланием от некоего шейха в Марке, а также с предложением от него для ушей одного лишь гаракадского правителя.

Ни о каком Абу Аззаме, проповеднике джихада, Аль-Африт слыхом не слыхивал. Компьютер у него был, но в нем более-менее соображал лишь самый юный из его соплеменников. А впрочем, если бы старый пират в нем даже смыслил, соблазна зайти на джихадистский сайт он не испытывал никакого. Но гостя он слушал со все нарастающим интересом.

Стоя перед Аль-Афритом, Джамма по памяти излагал сообщение хозяина. Начиналось оно с обычных витиеватых приветствий и пожеланий здравствовать, но постепенно речь дошла и до сути. Когда секретарь Проповедника наконец умолк, старый сакад долго, несколько минут, ел его взглядом.

— Он хочет убить его? Перерезать ему глотку? Перед камерой? А потом показать это всему миру?

— Да, шейх. Именно так.

— И выложит мне миллион долларов, наличными?

— Да, шейх.

Аль-Африт задумался. Оттяпать белому иноверцу башку, понятно, дело нехитрое. Но показать содеянное всему западному миру — это неприкрытое безумие. Кафиры могут нагрянуть сюда с местью и учинить такое, что мало не покажется; оружия у них на это хватит. Изымать у них корабли и деньги — это одно. Но затевать кровную вражду со всем кафирским миром — это, знаете…

Наконец он принял решение: ничего пока не предпринимать. Потянуть время. А своих гостей велел определить на постой, напоить и накормить. Пускай отдохнут с дороги.

Когда Джамма ушел, Аль-Африт на всякий случай приказал забрать у них ключи от машины и убедиться, что при них нет никакого оружия и мобильных телефонов. В своем широком расшитом бисером поясе он носил кривой кинжал-джамбию, но наличия оружия у посторонних не допускал. Тем более когда они находятся в непосредственной близости. Мало ли что.

Али Абди возвратился с «Мальмё» примерно через час. Из-за своей отлучки прибытия с юга пикапа он не видел; не видел двоих визитеров, и уж тем более не слышал от одного из них экстраординарного предложения.

Знал он единственно время предстоящего сеанса связи с Гаретом Эвансом. Из-за того, что Лондон находится на три часовых пояса западнее Африканского Рога, в Гаракаде будет уже полдень, так что покидать свою комнату спозаранку необязательно.

Не присутствовал он и на продолжительном наставлении, которое Аль-Африт чуть ли не с рассветом дал одному из своих приближенных, одноглазому дикарю по имени Юсуф, а потому не видел, как спустя примерно час со двора крепости выехал пикап с выкрашенной черным крышей.

О фанатике-джихадисте, каплющем в Мировой паутине ядовитой слюной смерти и ненависти, он что-то такое слышал, но о его недавней дискредитации не знал, равно как и о его истовых интернет-протестах против подлого и насквозь кафирского по своей сути подлога. Впрочем, как и Аль-Африт — хотя и по иным причинам — салафитов, джихадистов и прочих экстремалов с маниакальным душком Али Абди презирал, а от соблюдения канонов ислама держался по возможности подальше.

Застать на утренней встрече своего предводителя в сравнительно благодушном расположении духа было для Абди приятным сюрпризом. Он настолько раздухарился, что предложил снизить планку выкупа с семи миллионов до шести, и, похоже, можно будет на этом сойтись в цене. Что удивительно, глава клана согласился, причем без всякого брюзжания.

При разговоре с Гаретом Эвансом Абди источал что-то похожее на самодовольство. Его так и подмывало сказать: «Ну, что, еще чуть-чуть, и по рукам». Сдерживало лишь то, что фраза выдавала истинный смысл: сговор двух лиц за спиной у третьей стороны. А в частном порядке он прикидывал: еще неделя, а может, и вовсе пять дней, и старый живоглот наконец выпустит контейнеровоз из своих когтей.

Ну а когда на личный счет упадет второй миллион, можно будет вплотную заняться переселением в какие-нибудь уютные, цивилизованные места. Они его так и звали, так и манили.

Ловца начинало разбирать беспокойство. Выражаясь терминами рыбалки, он закинул в воду солидную приманку в расчете на то, что рыбина на нее непременно клюнет. Однако поплавок на поверхности безмолвствовал. Хоть бы шевельнулся.

Из своего кабинета в посольстве он поддерживал постоянную связь с бункером под Тампой, где за штурвальной колонкой беспилотника тихо сидел мастер-сержант ВВС, «ведя» свой дрон по кругу над сомалийским подворьем. Ловец видел то же, что и мастер-сержант: недвижные квадраты трех строений в окружении стены, граничащей с улочкой, одним своим концом упирающейся во фруктовый базар. Только вот признаков жизни внутри забора что-то не наблюдалось. Никто не приезжал, не отъезжал. Дрон мог не только всматриваться, но и вслушиваться. Он бы расслышал любой электронный шепоток, исходящий со двора; любые, самые скудные слоги интернет-беседы, ведись она с компьютера или мобильника. Если б только она велась. Ее бы ухватило и Агентство национальной безопасности в Форт-Миде.

Но получается, техника здесь была бессильна. Ловец не видел, как пикап с Джаммой за рулем поменял цвет крыши на черный, а затем сделал заячью петлю и с юга двинулся обратно на север. А сейчас уже возвращался. Он не знал, что его наживка схвачена, а между кровожадным сакадом в Гаракаде и отчаявшимся пакистанцем в Марке заключена сделка. По своеобразной философии Дональда Рамсфельда, он сейчас сталкивался с «неизвестным неизвестным».

Оставалось лишь томиться в догадках. И Ловец томился, подозревая, что находится в проигрыше; что его обошли варвары, оказавшиеся умнее его.

Зазвонил телефон спецсвязи.

— Полковник, — сообщил в трубку мастер-сержант Оурд из Тампы, — к мишени приближается техничка.

Ловец впился взглядом в экран. Его центр — с четверть общего пространства — занимала огороженная территория. У ворот стоял пикап с черной крышей. Ловец его даже не признал.

Из бокового дома вышла фигура в белом дишдаше, пересекла песчаное пространство двора и отомкнула ворота. Пикап заехал, и ворота закрылись. Из кабины выбрались три миниатюрных фигурки и вошли в главное строение. Хозяин встречал гостей.

Троицу Проповедник встречал у себя в кабинете. Телохранителю было велено удалиться. Опал представил эмиссара с севера. Сакад Юсуф цепко поглядывал зрячим глазом. Наказ своего хозяина он тоже затвердил назубок. Усадив гостей, Проповедник жестом дал понять, что внемлет.

Условия Аль-Африта были жестки и недвусмысленны. Своего шведского пленника он готов выменять на миллион долларов наличными. Задачей Юсуфа было увидеть и сосчитать деньги, а затем сообщить хозяину, что он их действительно видел и держал в руках.

Сам Аль-Африт на землю «Аш-Шабаба» ступать не собирается. Обмен произойдет на границе. Место обмена Юсуф знает и сопроводит туда машины с деньгами и караульщиками. Делегация с севера обставит встречу и привезет пленника.

— И где же это место встречи? — задал вопрос Проповедник. Юсуф вместо ответа лишь люто воззрился и покачал головой.

Проповедник, надо сказать, не удивился. Подобные звероватые типы встречаются и в пакистанском приграничье, в племенах патанов. Таких хоть режь на куски — умрут, но не скажут ни слова. Ему отчего-то стало весело, и он улыбчиво кивнул.

Ему было ведомо, что границы между севером и югом как таковой на карте нет. Карты — это для кафиров. У представителей племен карты в голове. Они знают точно, где в прошлом поколении клан шел на клан в священной войне за земли и верблюдов и где полегли люди, а также сколько. Особые знаки помечали места, где пустила корни кровная месть. И они знали: если роковую черту здесь пересечет человек из враждебного клана, он найдет здесь смерть. Так что карты белых людей были им без надобности.

Знал он и то, что с этими деньгами может попасть в засаду. Но что им с того? Глава гаракадского клана свое все равно получит, а на кой ему, спрашивается, тот шведский молокосос? Лишь он, Проповедник, знает истинную, сногсшибательную цену этого курсантишки из Стокгольма, потому как всю подноготную ему сообщил добрый лондонский друг. А эта колоссальная сумма наверняка восстановит всю его, Проповедника, порушенную репутацию, заставив прикусить язык даже страдающий выспренним благочестием «Аш-Шабаб». Что на севере, что на юге деньги имеют не просто силу голоса, но силу вопля.

Тут в дверь постучали.

У подворья находилась еще одна машина, на этот раз небольшой седан. На высоте пятнадцати километров очертил круг беспилотник и словно замер, вглядываясь и вслушиваясь. Та же облаченная в белое фигура прошла по песку и вступила в разговор с невидимым сверху шофером. В Тампе и Лондоне американцы напряженно всмотрелись.

Въезжать на подворье седан не стал. Из машины был передан объемистый кейс, за который фигура в белом расписалась в какой-то бумаге. Фигура в белом направилась к главному строению.

— Следовать за машиной, — скомандовал Ловец.

Территория двора сошла с экрана; камера из стратосферы последовала за седаном. Далеко он не отъехал — километра два, не больше, — после чего остановился возле небольшого, конторского вида здания.

— Ближний план. Дайте мне взглянуть на ту коробку.

Конторское здание стало приближаться. Солнце в Марке стояло в зените, и тени практически не было. Постепенно вытягиваясь, они должны были пролечь черными клиньями вместе с тем, как солнце начнет снижаться к горизонту пустыни на западе. Зелень бледная и зелень темная; вывеска с логотипом, первая буква которого — латинская «D». «Дахабшиль». Деньги прибыли и только что перешли с рук на руки. Наблюдение сверху возвратилось на подворье Проповедника.

Блок за блоком запаянных в целлофан стодолларовых купюр вынимался из кейса и укладывался на длинный полированный стол. Проповедник хотя и находился за тысячи километров от своего родного Равалпинди, но тем не менее любил, чтобы обстановка была «как дома».

О своем намерении пересчитать сумму Юсуф объявил заранее. Джамма продолжал переводить с арабского на сомалийский, единственный язык, на котором разговаривал Юсуф. Опал — а это он принес кейс — стоял на случай, если вдруг понадобится; младший из двух личных секретарей. Видя, как заскорузлые пальцы Юсуфа неловко перебирают купюры, он спросил на сомалийском:

— Может, помочь чем-нибудь?

— Помалкивай, эфиопская дворняга, — рыкнул сакад. — Сам справлюсь.

На это у него ушло два часа. Покончив со своим ответственным занятием, он победно крякнул.

— Мне надо позвонить, — сказал он.

Джамма перевел, Проповедник кивнул. Из складок своего долгополого одеяния Юсуф достал мобильник и попытался набрать номер, но через толстые стены дома сигнал, похоже, не проходил; не было зуммера. Эмиссара Аль-Африта вывели наружу во двор.

— Там во дворе какой-то тип с сотовым, — сообщил мастер-сержант Оурд.

— Ухвати его, — оживился Ловец. — Мне надо знать.

В крепости из необожженного кирпича под Гаракадом издал трель сотовый. Трубку взяли. Разговор вышел очень коротким: буквально пара слов из Марки и пара в ответ. И всё, связь прервалась.

— Так, что там? — нетерпеливо спросил Ловец.

— Похоже, говорили на сомалийском.

— Запроси у безопасников.

За полторы тысячи километров к северу, в Мэриленде, снял с головы наушники американец сомалийского происхождения и сообщил:

— Один сказал: «Доллары пришли», а другой ответил: «Завтра ночью».

Тампа связалась с сидящим в Лондоне Ловцом.

— Обмен фразами ухватили, — отрапортовали из отдела перехвата. — Разговаривали по местной сотовой сети «Хормуд». Первый собеседник, по нашим данным, разговаривал из Марки. А вот местонахождение второго нам неизвестно.

«Ничего, — подумал Ловец. — Зато известно мне».

(обратно)

Глава 14

— Полковник, они выдвигаются.

Задремавший у себя перед экраном Ловец вскинулся. Экран на столе посольства в Лондоне показывал то, что в сомалийской Марке наблюдал дрон. Голос по громкой связи из Тампы принадлежал дежурному мастер-сержанту Оурду.

Чуть шалый спросонья, Ловец посмотрел на часы. В Лондоне три часа ночи. Значит, в Марке шесть утра, предрассветные сумерки.

Отработавший беспилотник заменил свежий, с полными баками и запасом полетного времени. На сомалийском побережье сейчас едва румянился восточный горизонт. Индийский океан был все еще непроглядно черен, как и закраина ночи над переулками Марки.

Однако в окнах Проповедника уже зажегся свет, и шевелились внизу красноватые пятнышки — источники телесного тепла, ухваченные сенсорами дрона. Его камеры по-прежнему работали в инфракрасном режиме, позволяя с десятикилометровой высоты различать во мраке то, что происходит внизу.

Между тем светлело буквально на глазах; красные пятнышки постепенно становились темными силуэтами, снующими далеко внизу по внутреннему двору. Через полчаса из открывшейся двери гаража выкатилось авто. Но теперь это был уже не пыльный помятый пикап, на которых в Сомали возят все подряд, и людей и грузы. А был это вальяжный «Лендкрузер» с тонированными стеклами — транспорт «Аль-Каиды», облюбованный еще со времен прибытия в Афганистан Усамы бен Ладена. Внедорожник на десяток человек.

В шести тысячах километров отсюда наблюдатели из Лондона и Флориды видели, как в него загружаются восемь человек. В поле зрения как-то не попали еще и два пакистанских телохранителя — один за рулем, второй рядом, вооруженный до зубов.

За ними разместились Проповедник, в своих сомалийских одеяниях и головном уборе похожий сверху на кляксу, а также его сомалийский секретарь Джамма и Опал. Сзади сели еще два охранника-пакистанца, итого четверо самых доверенных у своего хозяина. Сюда он их привез еще из Хорасана, где они вместе вершили палаческие дела. С ними усадили северного сакада Юсуфа.

В семь утра по Марке оставшиеся на хозяйстве слуги отворили ворота, и «Лендкрузер» выкатился наружу. Положение было двусмысленное. Может, это отвлекающий маневр? А настоящая мишень сидит себе в доме, выжидая момента ускользнуть, когда дрон (а он теперь о его присутствии наверняка догадывался) куда-нибудь отлучится.

— Сэр? — запросил ориентир дежурный в бункере Тампы.

— За машиной, — указал направление Ловец.

Лабиринтом улиц и проулков машина порулила к городской окраине, после чего свернула с улицы под прикрытие какого-то большого помещения с шиферной крышей — склада, что ли. И таким образом скрылась из виду.

Превозмогая растущее чувство паники, Ловец приказал дрону вернуться на прежнее место. Подворье мирно дремало под сенью тени, отбрасываемой забором. Шевеления никакого. Беспилотник возвратился к складу. Минут через двадцать черный внедорожник показался снова. Он медленно ехал обратно к подворью.

Видимо, у себя внизу он заклаксонил: из дома спешно вышел один из слуг и открыл ворота. «Лендкрузер», заехав внутрь, остановился. Но наружу никто не вылезал. Интересно, почему? Тут до Ловца дошло: потому что в машине нет никого, кроме шофера.

— Назад к складу, быстро! — скомандовал он дежурному. На это оператор во Флориде просто расширил фокус камеры с ближнего плана на более широкий охват, так что в него уместился весь городишко, хотя, понятно, не в таких деталях. Маневр был сделан как нельзя более вовремя.

Со склада одна за одной выехали не одна, а сразу четыре машины — все маломерные пикапы, так называемые «технички».

— Следуй за конвоем, — севшим от волнения голосом передал Ловец в Тампу. — Куда он, туда и ты. Я сейчас, наверное, отлучусь, так что в случае чего звони на сотовый.

У себя в Гаракаде Али Абди проснулся от урчания моторов под окном. Он взглянул на часы: семь утра. До утреннего разговора с Лондоном еще четыре часа. Прищурившись, через щель между ставнями он увидел, как со двора крепости выезжают две «технички».

Ну, выезжают и выезжают, нам-то какое дело. На душе у мистера Абди царил благостный покой. Накануне вечером он как посредник наконец уладил с Аль-Афритом последние формальности, заручившись его согласием. Сумма выкупа со стороны «Чонси Рейнолдс» составляет пять миллионов долларов. А за это на волю выходит «Мальмё» со своим грузом и экипажем.

Есть, правда, одна занозка, так сказать, муха в ложке варенья, но в целом мистер Гарет наверняка обрадуется, узнав, что уже через два часа после того, как дубайский банк пиратов подтвердит получение денег, «Мальмё» выпустят из бухты. Разумеется, к этой поре неподалеку в море уже должен будет курсировать западный военный корабль, чтобы препроводить контейнеровоз в безопасное место. А то кое-кто из кланов-соперников уже подослал свои лодки, пираньями кружащие сейчас вокруг пленного шведа в надежде, что караул сойдет с борта до срока и добычу можно будет сграбастать повторно.

Абди подумалось о будущем. Второй миллион долларов, считай, уже в кармане. Гарет Эванс не подведет: им ведь и дальше работать вместе. Впрочем, это так, для красного словца. Абди никому не сказал, но уже решил, что по завершении сделки все бросит, отойдет от дел и заживет себе на прекрасной вилле в Тунисе; в мире, благополучии и вдалеке от хаоса и смертоубийства, царящих на его многострадальной родине. Он еще раз глянул на часы (рано, можно еще поваляться), повернулся на другой бок и аппетитно, с храпотком заснул.

Ловец по-прежнему находился в своем кабинете, взвешивая возможные варианты действий, которых было всего ничего. Знал он многое, но знать все, увы, не мог.

Во вражеском стане у него был агент, который сейчас, возможно, сидел бок о бок с Проповедником в одной из четырех «техничек», шпарящих по пустыне в десятке километров под беспилотником. Но связаться со своим человеком Ловец не мог, как и человек — с ним. Трансивер Опала по-прежнему лежал под полом лачуги в пригороде Кисмайо. Пытаться пронести что-либо с собой в Марку было равносильно самоубийству. Исключение составлял разве что безобидного вида предмет, выданный Опалу возле той рощицы казуарин.

Скорее всего, где-то на ничейной территории состоится передача денег, а вместе с ними — шведского пленника. Насчет содеянного Ловец особо не сокрушался, полагая, что стокгольмскому курсанту куда опаснее находиться у исчадия ада, которого даже соплеменники именуют не иначе как «Дьявол», чем у Проповедника, который ради денег будет сдувать с него пылинки.

После обмена Проповедник предположительно вернется в Марку, где у него есть укрытие. Единственная возможность его уничтожить — это выманить его в сомалийскую пустыню, в те ее дикие безлюдные просторы, где нет угрозы гражданским лицам.

Однако ракеты запрещены и там. Грэй Фокс дал это недвусмысленно понять в разговоре накануне вечером. Когда солнце, поливающее зноем Сомали, осветило своими первыми лучами Лондон, Ловец все так и сидел за обдумыванием вариантов. Которых было, прямо сказать, раз-два и обчелся.

Бригада «Морских котиков» расквартирована в Литтл-Нек, штат Вирджиния, и тащить их сюда через полсвета нет ни времени, ни возможности. То же самое и с «Ночными охотниками» из Форт-Кэмпбелла, штат Кентукки, с их вертолетами дальнего радиуса действия. Их звать тоже нереально; к тому же вертолеты, тем более тяжелые, очень шумны. Ловец сам в разное время бывал и в джунглях, и в пустыне. В джунглях ночами от лягушек, зверья и насекомых гомон стоит, как в инфернальных кущах, в то время как в пустыне тишина буквально звенит. Ну а слух у ее обитателей такой же острый, как у большеухой лисицы, обитающей в тех же песках. А значит, свистящий рокот вертолетных двигателей в ночном воздухе будет слышен за множество миль.

Правда, существовало еще одно подразделение, которое он не видел в бою и даже не встречал, хотя об их репутации слышал. Они были даже не из Штатов. А из американцев с ними могли сравниться, по отзывам, всего два подразделения, но где их добудешь: и «Котики», и «Дельта» сейчас за океаном…

От мыслей его отвлек мастер-сержант Оурд:

— Полковник. Они, кажется, разделяются.

Ловец вернулся к экрану, и зигзаг паники снова прошил его с головы до пят. «Технички» на брюхе пустыни держались по-прежнему колонной, но только теперь расстояние между ними несоразмерно увеличилось: интервал по полкилометра, не меньше.

Это была мера предосторожности Проповедника, чтобы американцы не посмели пустить ракеты из опасения, что боезапас угодит не в ту машину. Откуда ему было знать, что от выстрела его уберегает лишь сидящий сзади молодой эфиоп. Однако теперь пикапы шли уже не колонной; они расходились веером.

Конвой находился к северу от охраняемого анклава Могадишо и направлялся на северо-запад в долину реки Шебели. Для ее пересечения между Эфиопией и морем было с полдюжины вполне годных мостов. Сейчас все четыре «технички» разъезжались, как будто направляясь к разным мостам. Один дрон за всеми ними уследить не мог. Даже на максимальной ширине экран мог наблюдать лишь за двоими, да еще к этой поре каждый из пикапов измельчал настолько, что из-за расстояния едва проглядывал.

— Так за каким смотреть, сэр? — нервно переспросил из Тампы голос дежурного.

В офис Гарет Эванс пришел в девятом часу. Юристы, как правило, пташки не ранние, так что у себя на месте он всегда оказывался первым. Сторож уже привык появляться из своего закутка за ресепшеном и открывать спозаранку перед переговорщиком зеркальные двери (если тот, понятно, не оставался у себя наверху на ночлег).

С собой он приносил термос кофе из соседнего отеля, где «Чонси Рейнолдс» забронировали ему место в буфете на весь срок, пока длятся переговоры. Чуть погодя в офисе появлялась милейшая миссис Балстроуд и отправлялась в кулинарию, откуда приносила ему плотный завтрак, успевая возвратиться, пока тот не остыл. Эванс и понятия не имел, что обо всех его переговорах, причем на любой фазе, скрупулезно сообщается секретной разведслужбе.

В половине девятого пульсация красного огонька возвестила, что на проводе мистер Абди. Приступов безудержного оптимизма Гарет Эванс у себя не допускал: прежде он уже бывал разочарован. Вместе с тем он отдавал себе отчет, что к согласованию выкупа в пять миллионов они с сомалийским посредником близки как никогда; надеяться на это были все основания. Перевод средств был не его заботой: этим занимались другие. Он знал лишь то, что недалеко от сомалийского берега уже дежурит британский фрегат, готовый к нужному моменту эскортировать «Мальмё» в безопасное место.

— Да-да, мистер Абди, это Гарет Эванс. У вас есть для меня новости? Вы сегодня что-то раньше обычного.

— Новости в самом деле есть, мистер Гарет, — праздничным голосом объявил мистер Абди. — И новости очень хорошие. Я бы сказал, самые лучшие. Мой предводитель согласился на сумму всего в пять миллионов.

— Вот это радость так радость, друг мой. — Эванс с трудом сдерживал в голосе ликование. Пожалуй, это самое быстрое вызволение судна, какое у него до сих пор получалось. — Думаю, нам за сегодня удастся перевести деньги. Как там экипаж, в целости и сохранности?

— Да, все в полном порядке. Есть только… Как там у вас, англичан, говорится: муха в варенье? Но она достаточно мелкая.

— У нас говорится «оса в меду». А впрочем, муха так муха. Так каких она, говорите, размеров, мистер Абди?

— Да этот шведский мальчишечка. Курсант…

Эванс застыл, взмахом руки останавливая появившуюся с подносом миссис Балстроуд.

— Вы об Уве Карлссоне? Что случилось, мистер Абди?

— Он это… приехать не сможет, мистер Гарет. Мой предводитель… боюсь… ко мне это не имеет никакого отношения… Ему поступило предложение…

— Что произошло с мистером Карлссоном? — Голос Эванса сделался колючим, разом утратив всякий намек на добродушие.

— Боюсь, его уступили «Аш-Шабабу» на юге, за деньги. Но вы не волнуйтесь, мистер Гарет. Это же был всего лишь курсант.

Гарет Эванс медленно повесил трубку и уронил лицо в ладони. Миссис Балстроуд, поставив поднос с завтраком, бесшумно удалилась.

Агент Опал сидел между Джаммой и дверью; Проповедник — по другую сторону. Не имея подвески, как у внедорожника, «техничка» взбрыкивала, раскачивалась и подпрыгивала на каждом камне и выбоине. Ехали уже пять часов. Близился полдень, и жара стояла удушающая. Кондиционер у пикапа если когда-то и был, то уже давно приказал долго жить. Проповедник с Джаммой, покачиваясь, дремали. Если б не дерганье, то глядишь, вздремнул бы и Опал, да какое тут…

В какой-то момент Проповедник проснулся и, подавшись вперед, постучал по плечу водителя и что-то сказал на урду. Значение слов стало ясно лишь спустя минуту. Выехав из Марки, «технички» держались колонной; из четырех их машина, в частности, ехала второй. И вот после постукивания по плечу водитель съехал со следа впереди идущей и поехал как бы наискось.

Опал выглянул наружу и повернул голову назад. Третья и четвертая машины повторяли маневр. Сиденья в кабине располагались иначе, чем у «Лендкрузера». Впереди сидел один шофер, а за ним на одной скамейке Проповедник с двумя своими секретарями. Трое телохранителей и сакад Юсуф колыхались в открытом кузове.

С высоты все четыре «технички» смотрелись одинаково; таких пикапов в Сомали восемьдесят процентов. В остальных трех машинах конвоя ехали обычные местные наймиты из Марки. Насчет дронов Опал был подробно осведомлен; в агентской школе «Моссад» они составляли существенную часть программы. Сейчас Опала начало тошнить в окошко.

— Эй, ты что? — насторожился Джамма.

— Да вот, укачало, — между спазмами отозвался Опал.

С той стороны сиденья посмотрел Проповедник.

— Машину я осквернять не дам, — неодобрительно сказал он. — Полезай-ка вон в кузов.

Опал, кивнув, открыл дверцу и высунулся на полкорпуса наружу. Жаркий ветер пустыни обдал лицо и взъерошил волосы. Протянутую к кузову руку ухватил здоровенный пакистанец. После неистовой секунды висения над крутящимся колесом Опала втянули в кузов. Джамма, потянувшись, захлопнул дверцу изнутри.

Опал вяло улыбнулся троим пакистанцам-телохранителям и одноглазому Юсуфу. Они его проигнорировали. Из своего дишдаша Опал вынул то, что ему передали под ветвями казуарин и чем он единожды уже воспользовался. Эту вещицу он и пристроил куда надо.

— Так что будем делать, сэр? — с растущей взвинченностью переспросил оператор. — За кем идти?

Ответ требовался срочно. Стоило беспилотнику увеличить охват, как пустыня начала отдаляться, удерживая четыре машины лишь на периферии картинки. Между тем на одной из «техничек» Ловец уловил какое-то шевеление.

— Что там делает тот крендель? — спросил он. — На пикапе номер два.

— Кажется, вылез продышаться, — ответил мастер-сержант Оурд. — О. Что-то такое напяливает. Бейсболку, сэр. Красную.

— Так, — обрадованно сориентировался Ловец. — Держись за вторым пикапом. Остальных в игнор: это обманки. Все внимание на номер второй.

Камера надвинулась на вторую машину, взяв ее в центр фокуса. Пятеро человек в кузове становились все отчетливей и крупнее. На одном сидела красная бейсболка. Слабо, но все-таки вырисовывались символы: «I ♥ NEW YORK».

— Боже тебя благослови, Опал, — с чувством выдохнул Ловец.

Своего коллегу, британского атташе по обороне, Ловец подловил по его возвращении с семикилометровой пробежки по проселку вокруг родного Икинхема. Было восемь утра. Атташе был полковником в отставке, а до нее служил в Восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, тех самых «Клекочущих орлах». Вопрос Ловца был короток и прост.

— Ну да, я его знаю, — ответил атташе. — Парень дельный.

— У тебя есть его личный телефон?

Атташе через скроллинг в «блэкберри» надиктовал номер. Не прошло и минуты, как Ловец уже был с этим генерал-майором на проводе и просил о встрече.

— Девять часов, у меня в офисе, — назначил тот время и место.

— Буду, — сказал Ловец.

Офис начальника спецназа британской армии находится в казармах на Олбани-стрит, в элегантном жилом районе близ Риджентс-Парк. От дороги комплекс зданий отделяет трехметровая стена, двойные ворота в которой охраняются часовыми и редко когда открываются посторонним.

Ловец, одетый в штатское, приехал туда на такси, которое по прибытии отпустил. Часовой внимательно изучил его посольский пропуск с указанием воинского звания и сделал звонок, после чего провел прибывшего на территорию. Там его встретил еще один солдат и сопроводил в главное здание, где на втором этаже в конце коридора и располагался кабинет начальника СБА.

Оба, и хозяин, и гость, были примерно одного возраста. Оба смотрелись подтянуто, в хорошей спортивной форме. Британец был на два звания старше подполковника, и хотя за столом он сидел в рубашке с короткими рукавами, его китель на вешалке украшали красные петлицы высшего командного состава. От обоих веяло непередаваемым духом обстрелянности в боях, причем далеко не в одном.

Послужной список Уилла Чемни начинался в гвардии, откуда его перевели в полк воздушного спецназа. Здесь он прошел жесточайший отбор и три года прослужил командиром подразделения в Шестнадцатом парашютно-десантном отряде.

В Полку, как его здесь запросто называют, офицер (или «Руперт») по назначению на свою должность возвратиться не может, его сюда должны пригласить. И Чемни пригласил, он возвратился сюда уже командиром отряда как раз перед началом войсковой операции в Косово, а затем отбыл на заваруху в Сьерра-Леоне.

Он служил в парашютно-десантной части особого назначения, участвовал в спасении группы ирландских солдат, захваченных на своей базе среди джунглей толпой бесчинствующих повстанцев, любимым занятием которых было отсекать пленным конечности. «Вестсайдская братва», как кичливо именовали себя эти сидящие на наркоте отморозки, лишилась тогда за час свыше сотни своих молодчиков и кое-как унесла ноги в чащобу. В свой третий заход на базу парашютистов в Херефорде Чемни командовал уже самим Полком в звании, соответственно, полковника.

На момент этой встречи Уилл Чемни управлял четырьмя элитными подразделениями спецназа: парашютно-десантным, Особой лодочной службой, группой поддержки сил спецназа, а также полковой группой разведки и рекогносцировки. Из-за большой гибкости офицерских назначений в спецназе он между тремя командировками в Херефорд успел покомандовать еще и британским штурмовым отрядом парашютистов-десантников в афганском Гильменде.

О Ловце он слышал; знал, что тот в городе, и знал зачем. Хотя задача по устранению Проповедника лежала на СОТП, в сущности это уже давно была совместная операция. Как-никак этот злодей спровоцировал четыре убийства и на британской земле.

— Чем могу сгодиться? — деловито осведомился Чемни после рукопожатия и обычных приветствий.

Ловец объяснил. На это ушло некоторое время. Нужна услуга; доступ к закрытой информации и техническая поддержка — не вопрос. Начальник СБА слушал молча. Заговорил он сразу по делу:

— Сколько у нас в распоряжении времени?

— Подозреваю, до завтрашнего рассвета, не больше. А между Британией и Сомали разница в три часовых пояса. Там сейчас чуть за полдень. Его надо накрыть сегодня же ночью, или мы снова его упустим, на этот раз уже бесповоротно.

— Вы его отслеживаете беспилотником?

— Как раз в эти минуты над ним кружит дрон. Думаю, у них в пути будет остановка на ночлег. Ночи там длинные, по двенадцать часов. Шесть к шести.

— А ракеткой прихлопнуть не пробовали?

— Увы, исключено. Там с ним в свите израильский агент, который помогает нам. Его нужно вызволить оттуда живым. Если мы его потеряем, «Моссад» будет недоволен. И это мягко сказано.

— Не удивлен. Таких лучше не злить. Ну а от нас чего бы вы хотели?

— Следопытов.

Генерал медленно возвел бровь:

— ЗАПНИ?

— Мне кажется, это единственное, что может сработать. У вас кто-нибудь из Следопытов присутствует в том квадрате?

Пожалуй, самый малоизвестный из известных контингентов британских вооруженных сил, Следопыты, помимо этого, подвид еще и самый малочисленный. Набираются в основном из парашютно-десантных частей и, будучи уже превосходно вымуштрованными, проходят переподготовку, суровую до изнеможения.

Действуют они шестью группами по шесть человек. Даже с командой поддержки их общая численность не превышает шестидесяти, а видеть их никто не видит. Действовать могут за много миль впереди регулярных частей — так было в 2003 году при входе в Ирак, когда они продвигались в ста километрах впереди американских передовых постов.

На земле они используют укрепленные, с минимальной начинкой «Лендроверы» в кремово-полосатом камуфляже пустыни, именуемые из-за цвета «креманками». Боевой экипаж группы составляют всего две «креманки», по трое бойцов на машину. Сбрасываются они с большой высоты — своего рода затяжной прыжок с низким раскрытием парашюта, отсюда и ЗАПНИ. Или же высадка над зоной боевых действий происходит в режиме БОВРА (большая высота / высокое раскрытие) — то есть парашют раскрывается сразу после сброса «креманок» с самолета, после чего экипаж, лавируя куполом, миля за милей скользит по наклонной в глубь вражеской территории и приземляется на манер воробушка.

Генерал Чемни повернул к себе компьютерный экран и несколько секунд настукивал по клавиатуре. Затем изучающе поглядел в плазменную панель.

— По совпадению, у нас есть подразделение в Тумраите. Заканчивает курс освоения пустыни.

Тумраит — место знакомое, авиабаза в пустыне Омана. В 1990–1991 годах служила опорным пунктом во время первой иракской кампании против армии Саддама Хуссейна. А ну-ка, прикинем… На спецназовском «Геркулесе С-130» оттуда примерно четыре часа лета до Джибути. А там — крупная американская база.

— Какие инстанции нужно пройти, чтобы эта группа попала к дяде Сэму?

— Инстанции высокие, — ответил генерал, — самые что ни на есть. Мне думается, вплоть до премьер-министра. Если «добро» дает он, то все просто берут под козырек. Ну а так будут отфутболивать от эшелона к эшелону.

— А кто вернее всех мог бы убедить премьер-министра?

— Ваш президент, — пожал плечами генерал.

— Допустим, ему это удается; дальше что?

— Дальше приказ пойдет по цепочке вниз. К секретарю по обороне, к шефу по оборонному ведомству, от него — к генералитету, затем к начальнику штабов, от него ко мне. Ну а я уже занимаюсь конкретикой.

— Это может занять весь день. Какое там: всю неделю. А у меня и дня нет.

Начальник СБА призадумался.

— Можно сделать так. Парни все равно летят домой, через Бахрейн и Кипр. Я бы мог, скажем, отправить их на Кипр через Джибути. — Он посмотрел на часы. — Сейчас в Сомали примерно час дня. Если они снимутся с якоря через два часа, в Джибути приземлятся перед закатом. Их у вас там можно будет приветить и дозаправить?

— С распростертыми объятиями.

— Фирма платит?

— Сполна.

— Ну а дать инструктаж? Фотографии, цели?

— Лично прилечу. У меня в Нортхолте дежурит служебный «грумман».

Генерал Чемни широко улыбнулся.

— Только так перемещаться и надо.

Оба, чувствовалось, провели много часов на твердых, как камень, скамейках в тряских транспортниках.

— Ну что, я пошел, — сказал, поднимаясь, Ловец. — Еще звонков уйму надо сделать.

— Ну а я направлю, куда надо, «геркулес», — кивнул начальник СБА. — Провожать не пойду, дел тоже хватает. Удачи.

Через полчаса Ловец был уже снова в посольстве. Там он, влетев к себе вкабинет, приник к экрану, транслирующему изображение из Тампы. «Техничка» Проповедника все так же пылила по кремово-охристой пустыне. Пять человек болтались в кузове, из них один в красной бейсболке. На часах было одиннадцать — это в Лондоне. В Сомали сейчас два часа дня, а в Вашингтоне всего шесть утра. Грэй Фокс еще спит. Ну да ничего, разбудим; отсыпаться будем на том свете. Ловец позвонил. Сонный голос на том конце отозвался с седьмого гудка.

— Чего ты хочешь?! — рявкнул он, едва прознав об утренних событиях в Лондоне.

— Убедительная просьба: попросите президента обратиться к британскому премьер-министру насчет этой скромной услуги. А также, чтобы наша база в Джибути оказала полное содействие.

— Придется поднимать адмирала, — вздохнул Грэй Фокс, имея в виду командующего ОКСО.

— Он моряк, ему к побудкам не привыкать. Скоро у вас семь, как раз время утренней разминки. Как поднимет трубку, попросите, чтобы он поговорил со своим другом в Лондоне насчет этой услуги. На то ведь она и дружба, верно?

Надо было сделать и еще кое-какие звонки. Пилоту «груммана» в Нортхолте Ловец сказал подготовить план полета на Джибути. В посольском гараже под Гросвенор-Сквер он заказал себе машину в Нортхолт, время выезда через полчаса.

Последний звонок был в Тампу, штат Флорида. Не будучи асом в электронике, Ловец тем не менее знал, чего хотел, а также о выполнимости своего желания. Из кабины «груммана» ему нужна была связь с бункером, управляющим полетом дрона над сомалийской пустыней. Картинку на джете видеть было нельзя, но достаточно и постоянного мониторинга продвижения пикапа через пустыню, а также места его конечной остановки.

В пункте связи базы на Джибути ему нужна была прямая связь, со звуком и изображением, с бункером под Тампой. А еще, чтобы Джибути оказывала полную поддержку и ему, и прибывающим британским десантникам. Благодаря главенству ОКСО в вооруженных силах США всем этим он мог располагать.

Звонок от командующего ОКСО президент США принял после душа, вслед за утренней тренировкой.

— Зачем они нам? — была его первая реакция на изложенную просьбу.

— Речь идет о мишени, сэр, которую вы обозначили весной. Человек, обозначенный тогда как Проповедник. Это он явился вдохновителем восьми убийств на американской земле, плюс побоища персонала ЦРУ в рейсовом автобусе. Теперь мы точно знаем, кто он и где именно находится. Но к рассвету, если не принять мер, он, скорее всего, скроется.

— Я помню его, адмирал. Но до того рассвета еще почти сутки. Мы что, не можем за это время перевести туда свои собственные силы?

— В Сомали сейчас уже не рассвет, мистер президент. Там почти закат. Между тем британские коммандос как раз находятся в том оперативном квадрате. Точнее, поблизости. Они проходили там полевую отработку.

— Мы не можем использовать ракету?

— В свите террориста находится агент дружественной нам разведки.

— То есть нужен непременно ближний бой?

— Это единственный вариант, сэр. То же самое утверждает офицер, ответственный за операцию.

Президент в задумчивости смолк. Как политик он знал: услуга создает своего рода задолженность, а долги рано или поздно взыскиваются.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я сделаю звонок.

Британский премьер находился у себя в кабинете на Даунинг-стрит. Был час дня. По устоявшейся привычке он в это время подкреплялся легким салатом и через Парламент-Сквер отправлялся в Палату общин. После этого для входящих звонков он становился недосягаем. Его личный секретарь принял звонок на коммутаторе в приемной и, прикрыв трубку рукой, сообщил:

— Президент Соединенных Штатов.

Оба, и президент, и премьер, были хорошо меж собой знакомы и поддерживали отношения на личном уровне — вещь не сказать чтобы жизненно необходимая, но крайне полезная. У обоих были стильные жены, молодые семьи… Последовал обычный обмен приветствиями, любезными расспросами о чадах и домочадцах. Незримые операторы в Лондоне и Вашингтоне фиксировали каждое слово.

— Дэвид, у меня к тебе небольшая просьба.

— Выкладывай.

Американский президент уложился в пяток предложений. Честно говоря, странноватое это обращение застало премьера врасплох. Разговор проходил по громкой связи; секретарь кабинета, этот самый старший госслужащий в стране, следил за обменом фразами искоса. Бюрократы ненавидят сюрпризы. Это первое. А второе: надо всегда обдумывать возможные последствия. Высадка в чужой стране десанта, даже небольшого, может быть расценена как акт агрессии. Но, с другой стороны, под кем сейчас эти безвестные сомалийские пустыни? Назовете по имени? То-то и оно. Однако секретарь на всякий случай все же поднял палец. Мол, не мешает поостеречься.

— Мне надо кое с кем проконсультироваться, — сказал премьер в трубку. — Я перезвоню минут через двадцать. Честное скаутское, — пошутил он напоследок.

— Это может оказаться очень небезопасным, — сказал секретарь кабинета. Он имел в виду, само собой, не опасность для коммандос, а возможные перипетии в международных отношениях.

— Дайте мне по очереди начальника штабов, а затем шефа Шестого.

Первым трубку взял профессиональный военный.

— Да, проблема мне известна, суть просьбы — тоже, — отрапортовал он. — Мне с час назад доложил Уилл Чемни.

Ему оставалось лишь предполагать, что премьер знает своего начальника спецназа по имени.

— Ну, так что? Какие будут мнения?

— Скажу с уверенностью: задача посильная. При условии, что парни перед тем, как приступить к заданию, получат детальный инструктаж. Его Кузены берут на себя. Ну а если у них наверху беспилотник, то мишень оттуда должна быть видна как днем.

— Где у нас сейчас Следопыты?

— Над Йеменом, в двух часах от американской базы в Джибути. Там они приземлятся и дозаправятся. Затем им будет дан полный инструктаж. Если старшего в группе все устроит, он доложится в Олбани Уиллу Чемни и запросит «зеленый свет». Ну а свет, понятное дело, может исходить только от вас, господин премьер.

— Дам в пределах часа. Политическое решение, разумеется. А уж решения технические принимать вам, докам. Сейчас я делаю еще два звонка, а затем выхожу на связь повторно.

Человек от СРС, или МИ-6, или просто Шестого, оказался не шефом, а Адрианом Гербертом.

— Шеф в отъезде, господин премьер. Зарубежная поездка. Но это дело с нашими друзьями я веду сам, на протяжении уже нескольких месяцев. Чем могу служить?

— Вы знаете о запросе американцев? Им нужен в помощь наш отряд Следопытов.

— Да, господин премьер, — ответил Герберт. — Мне это известно.

— Каким таким образом?

— У нас очень активно работает прослушка, господин премьер.

— А, вот как… Вы в курсе, что американцы не могут использовать ракету, потому что в свите того террориста присутствует западный агент?

— Да, в курсе.

— Он из наших?

— Агент? Нет.

— Вы можете сообщить еще какие-то детали?

— К закату там еще, вероятно, появится офицер шведского торгового флота — заложник, — так что свита прирастет в числе.

— Откуда у вас, черт возьми, все эти сведения?

— Работа такая, господин премьер, — сказал Герберт, а сам мысленно сделал пометку: миссис Балстроуд премировать.

— И какая стоит задача? Отбить тех двоих? Поразить мишень?

— Это вопрос военных, господин премьер. Такие вещи мы оставляем за ними.

Британский премьер-министр был не из тех политиков, кто не учитывает политическую выгоду. Если британские Следопыты вызволят шведского офицера, шведы окажутся весьма благодарны. Благодарность может достичь ушей короля Карла Густава, который в свою очередь сможет упомянуть о том королеве Елизавете. Неплохо, совсем неплохо. Ни в коем случае не повредит.

— От себя даю «зеленый свет», — спустя десять минут сообщил он начальнику штабов. — Полагаюсь на компетентность нашего военного командования, которому вверяю судьбу операции.

После этого он перезвонил в Овальный кабинет.

— Ну, что, — непринужденно сказал он американскому президенту. — Даю «добро». Если военные считают, что справятся, то давайте, берите моих Следопытов.

— Спасибо, — ответил голос из Белого дома. — Я этого не забуду.

Пока в эфире звучали разговоры между Лондоном и Вашингтоном, «грумман» вошел в воздушное пространство Египта. Египет, за ним Судан, а там начнется снижение в сторону Джибути.

Снаружи на высоте одиннадцати километров небо по-прежнему синело, но над западным горизонтом солнце уже представляло собой багровый полыхающий шар. В Сомали оно и вовсе уходило за край неба. У Ловца в наушниках раздался голос из далекой Тампы:

— Полковник, они остановились. «Техничка» заехала в какую-то крохотную деревушку посреди пустынной местности, на линии между побережьем и эфиопской границей. Представляет собой горстку из дюжины, может чуть больше, глинобитных домишек с несколькими деревцами и козьим прудом. У нас даже названия ей нет.

— У вас есть уверенность, что дальше они не двинутся?

— Похоже на то. Вон вылезают, потягиваются. У меня тут зум хороший, ближним планом. Вон одна из мишеней разговаривает с селянами. А вот парень с красной бейсболкой. Он ее недавно снял… Погодите-ка… Ага, вон с севера подтягиваются еще две «технички». А солнце уже совсем низко.

— Запеленгуйте деревню на «джи-пи-эс». Пока не перешли на инфракрасное наблюдение, сделайте при свете серию картинок в различном масштабе и максимальном количестве ракурсов. А затем скиньте их на узел связи базы в Джибути.

— Слушаюсь, сэр. Сделаем.

Со стороны кабины подошел второй пилот.

— Полковник, с нами сейчас связались из Джибути. Там только что совершил посадку из Омана британский «Геркулес С-130».

— Скажите, чтобы им там был и стол, и дом. Ну и, понятно, дозаправка «геркулеса». Бриттам передайте, что я на подлете. Сколько, кстати, до прибытия?

— Только что пролетели Каир, сэр. Еще часа полтора до взлетной полосы.

А солнце снаружи все опускалось. За считаные минуты Южный Судан, восточную Эфиопию и все Сомали окутала непроглядная, безлунная ночь.

(обратно)

Глава 15

Днем пустыни подобны адовым печам, а ночью — холодильникам, но расположенный на берегу теплого Аденского залива Джибути может похвастаться мягкостью климата. У трапа «груммана» Ловца встречал полковник американских ВВС, присланный командиром базы поприветствовать гостя и проводить его в командный пункт. На полковнике была легкая тропическая форма с камуфляжными пятнами. Следуя за ним по бетонке, Ловец блаженно дивился благоуханности ночи. Под операционный блок было отведено две отдельных комнаты.

От верховного начальства из США командиру базы было известно лишь то, что для проведения секретной операции по линии ОКСО прибывает офицер СОТП, которому надлежит оказать все возможное содействие. Ну, и еще — что звать его полковник Джеми Джексон (Ловец избрал это имя потому, что имел на него все подтверждающие бумаги).

По пути прошли мимо «геркулеса» британских ВВС с характерными кругляшками на хвосте (единственные опознавательные знаки; номеров нет). Ловцу было известно, что самолет относится к Сорок седьмой эскадрилье королевского воздушного десанта. Иллюминаторы воздушной машины теплились светом: летный экипаж по прибытии решил остаться на борту и попить настоящего чая, а не какой-то там американской бурды.

Прошли под его крылом, миновали ангар, жужжащий голосами наземного персонала, и попали в командный пункт. Часть «всемерной поддержки» гостей состояла в радушном приеме шестерых грубоватого вида британских десантников, которые находились здесь же, вдумчиво разглядывая на стене экранные изображения.

Обрадованный появлению начальства американский мастер-сержант (судя по петличкам, специалист связи) вскочил, вытянувшись в салюте. Ловец на входе тоже козырнул.

Первое, что Ловец обнаружил при взгляде на шестерых бриттов, это то, что на их камуфляже нет ни погонов, ни других знаков отличия. Лица и руки у них загорелы до смуглоты, лица небриты, волосы взъерошены. Исключение составлял один с головой лысой, как бильярдный шар.

Между тем кто-то из них был в звании младшего офицера и считался командиром. Интересоваться напрямую было бы бестактно, проще выяснить по ходу дела. К которому Ловец с ходу и приступил.

— Джентльмены, я полковник Джеми Джексон из морской пехоты США. Ваше правительство в лице премьер-министра любезно согласилось, чтобы вы сегодня ночью оказали нам услугу, что при вашей выучке и компетенции не составит труда. Речь идет о небольшой секретной операции. Кстати, кто тут у вас за старшего?

Если Ловец полагал, что при упоминании премьер-министра отрядик блаженно преклонит колена, то он, видимо, не на тех нарвался. Один из шестерых шагнул вперед. В его голосе, когда он заговорил, чувствовались годы учебы в дорогом закрытом пансионе, сугубо частном (заведения, которые британцы с присущим им талантом выдавать одно за другое именуют «публичными школами»).

— Это я, полковник. Звание капитан, имя Дэвид. У нас в команде фамилии, звания и козыряния не в ходу. Исключение, само собой, перед королевой.

Сравниться с благообразной седой леди из Букингемского дворца Ловец не мог никак, поэтому сказал:

— Вот и хорошо. Чем козырять чинами, лучше сосредоточиться на деле. А меня зовите просто Джеми. Ну что, Дэвид, знакомь со своими ребятами.

Остальная пятерка состояла из двоих сержантов, двоих капралов и одного рядового (у Следопытов звания вслух не произносятся, но для американского полковника все же сделали исключение). Каждый имел свою специальность. Пит был сержантом и медиком, причем уровня далеко не ординарного. Бэрри тоже был сержантом, а также специалистом по всяким типам оружия. Смотрелся он как плод любовной страсти носорога и танкетки: здоровенный — два с лишним метра, — и твердый во всех местах. Из капралов один звался Дей (по-валлийски «чародей») и отвечал за связь, а с собой носил образчики своего чародейства, помогающие Следопытам после приземления поддерживать контакт, как оказалось, и с Джибути, и с Тампой. Более того, при нем был еще и видеоэкранчик, позволяющий видеть все, что видит сверху дрон.

Лысого звали, разумеется, Кудряшом, и был он механиком-водителем с намеками, можно сказать, на гениальность.

Самым младшим по возрасту и званию был Тим. В свое время он пришел из службы снабжения, а теперь был специалистом по всевозможным типам взрывчатки, а также по разминированию.

Перед мастер-сержантом стоял большой экран, который в точности передавал все, что видел человек, контролирующий дрон с базы ВВС «МакДилл» под Тампой. Мастер-сержант подал Ловцу гарнитуру с наушником и микрофоном.

— Говорит полковник Джексон с базы в Джибути, — сказал Ловец. — Тампа, слышите меня?

На протяжении полета, до самого снижения, он постоянно был на связи с мастер-сержантом Оурдом. Но за восемь часовых поясов к западу смена в Тампе поменялась. Теперь голос был женским — густая южная тянучка, патока на тростниковом сахаре.

— Тампа слышит, сэр. За пультом специалист Джейн Олбрайт.

— Джейн, что там у вас? Докладывайте.

— Незадолго до захода солнца цель прибыла в мелкую деревушку посреди пустыни. Мы сосчитали всех, кто вылез из «технички»: пятеро в открытом кузове, из них один в красной бейсболке. Еще трое находились внутри машины. Их вожака поприветствовал кто-то вроде здешнего старейшины, после чего дневной свет стал гаснуть и силуэты перешли в тепловые инфракрасные пятна. Но с самым последним светом с севера подъехали еще два пикапа. В них находилось восемь человек, причем один из них передвигался с трудом и его с боков волокли двое. Судя по светлым волосам, это, похоже, и был пленник. Буквально за минуту наступила темнота; при этом один из тех, кто приехал с южной группой, примкнул к северной. С ней остался и пленник. Судя по красным тепловым сигналам, они разместились в двух домиках по обе стороны от центральной площади, где поставили все три машины. С остыванием двигателей пятна там исчезли. Из обоих тех домов, похоже, никто не выходил. Единственные из оставшихся тепловых сигналов исходят со стороны козьего прудка; он находится чуть в стороне от деревенской площади. Еще несколько пятнышек поменьше — это, по-видимому, собаки.

Поблагодарив оператора, Ловец подошел к стене, куда проецировались изображения. Деревня в реальном времени изучалась новым заступившим на дежурство беспилотником. У этого RQ-4 запас полетного времени составлял тридцать пять часов — больше чем достаточно, — а своим радаром с синтезированной апертурой и электрооптической инфракрасной камерой он ухватывал внизу любое, даже мельчайшее, движение.

Несколько минут Ловец меж темных квадратов домов рассматривал красноватые точки собак.

— Дэвид, какое у вас есть средство от собачьего лая?

— Против псов? Пуля.

— Громковато.

— Мы не промахиваемся.

— Один завизжит, остальные с лаем разбегутся, — с сомнением вздохнул Ловец и, повернувшись к мастер-сержанту, сказал: — Надо послать кого-нибудь в медпункт. Попросить там самых сильного и быстродействующего снотворного, желательно съедобного. А на продовольственном складе взять несколько упаковок сырых стейков.

Сержант взялся за телефон. Следопыты переглянулись. Ловец тем временем подошел к фотоснимкам, сделанным на последнем издыхании дня. Домишки из местного песчаника фактически полностью сливались с песчаными наносами пустыни; на расстоянии сложно различить даже днем. Вокруг торчало несколько чахлых деревьев, а по центру деревенской площади находился источник жизни деревеньки — колодец.

Тени под заходящим солнцем стелились с востока на запад длинными указующими перстами. Отчетливо были видны три «технички», припаркованные рядышком возле колодца. Вокруг них торчали фигуры, но было их явно не шестнадцать; скорее всего, некоторые уже разбрелись по домам. Снимков было восемь, с разных углов, но все на одну тему. Польза от них состояла в том, что можно было выверить наиболее оптимальный угол броска — с юга.

Ближе в эту сторону стоял дом, где разместилась группа из Марки, а от него в пустыню выходил проулок. Ловец подошел к подробной топографической карте, пришпиленной рядом со снимками. Кто-то позаботился обозначить на ней красным крестиком место предстоящей высадки в пустыне. Вокруг себя Ловец собрал шестерых Следопытов и с полчаса выкладывал свои наблюдения, выводы и задумки. О многом до его прибытия догадались и сами Следопыты.

Понятно, что им сейчас за какие-то три часа, буквально на ходу, приходилось усваивать детали, на проработку которых обычно уходят дни кропотливых изучений. Он глянул на часы: девять вечера. До полуночи надо уже быть в воздухе.

— Предлагаю, чтобы мы скинулись на пять кликов к югу от цели, а там дальше скачок, — подвел итог Ловец.

В британском армейском сленге он разбирался неплохо: «клик» значит «километр», «скачок» значит «марш-бросок». Так что бритты должны понять. И они поняли.

— Ты сказал «мы», Джеми, — поднял бровь капитан.

— Так точно. Я сюда, Дэвид, за тысячи миль летел не для наставлений. Руководство за тобой, но прыгаю я с вами вместе.

— Пассажиров у нас брать не принято. Если только он, понятно, не в тандеме. То есть в пристежке к Бэрри.

Ловец поглядел на стоящего рядом дылду. Не хватало еще сквозь семикилометровую толщу промозглой мглы лететь пристегнутым к этому человекообразному мастодонту.

— Дэвид, я не пассажир. Я морпех-разведчик. За мной бои в Ираке и Афганистане, погружения на глубину и затяжные прыжки. Меня ты можешь бросать куда угодно, но приземляться я буду со своим собственным парашютом. Это понятно?

— Понятно.

— На какой высоте думаете скидываться?

— Восемь семьсот.

Разумно. На такой высоте рев четырех турбовинтовых «эллисонов» практически не слышен, или, на худой конец, сходит для стороннего уха за плывущий где-то в вышине авиалайнер. Если вдвое ниже, это, конечно, уже наталкивает на разные мысли. У самого Ловца, правда, максимальная высота прыжка составляла пять двести, а это не одно и то же. На пяти километрах термальная одежда и баллон с кислородом не требуются, а вот на девяти — однозначно да.

— Ну что, — сказал он, — тогда действуем.

Дэвид попросил самого младшего, Тима, сходить в «геркулес» и принести всякие нужные причиндалы. Следопыты всегда берут с собой в дело дополнительную экипировку, а поскольку нынче после двухнедельной практики в Омане они думали, что возвращаются домой, то кое-какая полезная оснастка осталась у них в трюме «геркулеса». А при высадках без нее нельзя.

Через какое-то время Тим возвратился с тремя техниками в рабочих комбезах. Один из них тащил запасной БТ-80 — парашют французского изготовления, который у Следопытов в неизменной чести. Как и во всех силах особого назначения Британии, за ними значилась привилегия выбора для себя всего лучшего из того, что производится в мире.

Помимо французского парашюта, в эту амуницию входили американская штурмовая винтовка М4, бельгийский тринадцатизарядный «браунинг» в качестве оружия ближнего боя, а также боевой нож британского десантника «ка-бар».

У связиста Дея это была тактическая спутниковая рация PRC-152 американского производства — компактная, переносная — и британский оптический сенсор «Файерсторм» с функцией видеосвязи.

До взлета оставалось два часа. Семеро человек в операционном блоке неторопливо облачались, слой за слоем навешивая на себя оснастку, словно средневековые рыцари доспехи, сберегающие жизнь, но стесняющие движения.

Ловцу подыскали парашютные ботинки. По счастью, роста он был среднего, а потому и одежда, и амуниция подходили ему без проблем. В дополнение все навесили на себя рюкзаки Бергена с очками ночного видения, водой, боеприпасами и разными вспомогательными прибамбасами.

Во всем этом занятии им помогали трое так называемых парашютных диспетчеров. Подобно оруженосцам в старину, они готовили и сопровождали своих рыцарей-Следопытов буквально до края пандуса, прихваченные карабинами на случай соскальзывания, и провожали их взглядом в тот момент, когда те срывались в ревущую темноту.

Для пробы лямки БТ-80 и «бергена» — один на груди, другой на спине — они натянули так, что защипало кожу. Затем стволами книзу надели карабины, натянули перчатки, подсоединили к кислородным баллонам шлемы. Ловец с удивлением отметил, насколько последние похожи на его мотоциклетный шлем, с той разницей, что внизу здесь бородой свисает резиновая кислородная маска, а очки больше напоминают маску аквалангиста. Затем всё в обратном порядке поснимали.

Десять тридцать. Взлетать надо было не позднее полуночи: между базой в Джибути и тем пятачком в сомалийской пустыне, откуда предстояло совершить бросок, лежало ровно восемьсот километров. Два часа летного времени и еще два на марш-бросок к цели. В четыре утра у врагов будет самый глубокий сон и самая медленная реакция. Своим шестерым товарищам Ловец дал последний перед вылетом инструктаж.

— Главная цель — этот вот человек, — указал он на компактных размеров портрет. Все внимательно вгляделись, запоминая лицо, которое через шесть часов должно неизбежно предстать перед их очками ночного видения в затхлой сомалийской лачуге. На портрете, правда, было лицо загримированного Тони Суареса, сейчас наверняка благополучно проматывающего свой гонорар под калифорнийским солнышком, в одиннадцати часовых поясах к западу отсюда. Но лучшей картинки сейчас в распоряжении не было.

— Это один из, так сказать, верховных жрецов «Аль-Каиды»; матерый убийца, так и пышущий ненавистью к обеим нашим странам.

Ловец вернулся к фотоснимкам на стене.

— Он прибыл из Марки, с юга страны, где территория «Аш-Шабаб». Приехал на пикапе-«техничке», вот на этой. На момент прибытия их было восемь, но проводник-северянин затем перебрался к своим — об этом чуть позже. На данный момент его группа состоит из семи человек. Но среди них один человек сопротивления не окажет. Это иностранный агент, который работает на нас. Он будет смотреться подобным образом.

Ловец произвел еще одно фото — увеличенное лицо Опала, смотрящего вверх с подворья Марки прямо в объектив беспилотника. На голове у Опала сидела красная бейсболка.

— Если повезет, он заслышит стрельбу и нырнет в укрытие, под какой-нибудь топчан. Хорошо, если догадается еще и напялить эту вот бейсболку. Он нам сопротивления не окажет. В него не стрелять ни при каких обстоятельствах. Таким образом, их останется шестеро. Ну а уж эти будут драться свирепо.

Следопыты вобрали и запомнили темное лицо эфиопа.

— Босс, а как быть с той, другой группой? — спросил бритый наголо механик Кудряш.

— Дельный вопрос. Дрон пронаблюдал, что наша мишень со своей свитой остановилась в доме на южной стороне деревенской площади. Через площадь расположилась группа, на встречу с которой они прибыли. Это пираты с севера. Все из клана Сакад. А с собой у них заложник в виде молодого курсанта торгового флота Швеции. Вот он.

Ловец продемонстрировал последний снимок. Он попал ему от Адриана Герберта из СРС, а к тому пришел через миссис Балстроуд. Снимок был сделан с его курсантского удостоверения, а отослан в Англию его отцом Харри Андерссоном. На снимке симпатичный блондинистый юноша в форме курсанта торгового флота чистым взором смотрел в объектив фотоаппарата.

— Он-то здесь какими судьбами? — подивился Дэвид.

— Он — приманка, на которую мы выманили сюда мишень. Этот тип хочет купить паренька у пиратов и привез с собой для этого миллион долларов. Возможно, обмен уже состоялся, и тогда паренек находится в доме у мишени, а миллион долларов — через площадь. Или же он намечен на утро, перед отъездом. Каким бы ни был расклад, ищите глазами белокурую голову и не вздумайте по ней выстрелить.

— А что, интересно, наша мишень думает с этим курсантом делать? — задал вопрос дылда Бэрри.

Ловец предварительно взвесил ответ. Врать нужды нет, надо лишь соблюдать принцип разумной достаточности.

— Сакадам с севера, которые пару месяцев назад захватили шведский корабль, сказано, что мишень думает отрезать парню голову прямо перед камерой. Чтобы показать это нам, то есть Западу.

В комнате стало очень тихо.

— Ну а пираты, они тоже будут сражаться? — снова подал голос Дэвид, капитан.

— Безусловно. Только мне кажется, проснутся они от нашей стрельбы слегка затуманенными, обкушавшись накануне ката. От него люди обычно или совеют, или впадают в буйство.

— Если мы пустим им по окнам длинную очередь, они могут решить, что это не кафиры-десантники свалились им на голову, а что стреляют их единоверцы-партнеры, думая или умыкнуть на дурняк пленника, или отобрать свои деньги. Было бы неплохо, чтобы они рванули через открытую площадь.

— Сколько их там, босс, этих пиратов?

— Когда они на закате вылезали из тех двух «техничек», мы насчитали восьмерых.

— То есть всего неприятелей четырнадцать?

— Да, и хорошо бы, чтоб половина из них уже изначально не встала из горизонтали в вертикаль. Пленных тоже не брать.

Бритты вшестером сгрудились возле снимков, портретов и карт и приглушенно засовещались. До Ловца доносились слова вроде «отмычки» и «лампочки». Первое, безусловно, относилось к кумулятивному заряду, вмиг срывающему амбарные замки, второе — к осколочной гранате, дополнительно начиненной поражающими элементами. Пальцы тыкали в различные точки на фотоснимках деревни в гаснущих лучах света. После десяти минут обсуждения шестерка расступилась, и оттуда с широкой улыбкой подошел молодой капитан.

— Годится, — вынес он решение. — По коням.

Ловец понял: они дают свое согласие на участие в этой операции, запрошенной президентом США и санкционированной их премьер-министром.

— Отлично, — сказал он единственное, что пришло в голову.

Из операционного блока все вышли наружу, под благоухание ночного воздуха. Пока Следопыты вникали в детали задания, трое парашютных диспетчеров работали не покладая рук. В клине света из открытой двери ангара стояли в ряд все семь собранных комплектов амуниции. Именно по этой линии семерке надлежало взойти в чрево «геркулеса», и в этом же (только обратном) порядке выброситься в ночь на высоте восьми с половиной километров.

С помощью своих «оруженосцев» они начали влезать в экипировку. Старший из диспетчеров — сержант-ветеран, известный исключительно как Иона, — с особым тщанием приглядывал за Ловцом.

Последнему, прибывшему сюда в легкой тропической форме американского полковника-морпеха, в которую он переоделся в «груммане», было рекомендовано натянуть поверх парашютный комбинезон с камуфляжем пустыни, такой же, как у всех остальных. Затем слой за слоем начали навешиваться «веса».

Иона взнуздал ему на спину тридцатикилограммовый парашют и обстоятельно застегнул набор широких крепежных лямок. Приспособив к месту, он взялся их затягивать, да так, что казалось, хрустят ребра. Две главных смыкались внизу в паховой области.

— Смотрите, сэр, чтобы у вас орехи туда не попали, — деловито наставлял Иона. — Парашютист, у которого хозяйство застряло под лямками в момент открывания купола, для семейной жизни считай что уже и не гож. Только для служебной.

— Непременно буду иметь в виду, — отозвался Ловец, и впрямь внимая дельному совету: как бы там чего не подмялось.

Дальше пошло водружение на грудь рюкзаков Бергена. Эти весили сорок кило и тянули в передний крен. Лямки опять же затягивались туже некуда. Но Ловец еще по морпеховской парашютной школе усвоил: это в прямом смысле жизненная необходимость.

С «бергеном» спереди парашютист в прыжке опрокинется на грудь. В итоге купол выкинется со спины и, дернувшись, наполнится воздухом. Если же горе-прыгун запрокинется на спину, то он вмиг угодит в объятия собственного купола и строп, которые в полете надежно его обмотают; наземь грянется лишь завернутая в саван куколка.

Вес «бергена» создается в основном провиантом, водой и боезапасом (запасные магазины для карабина и гранаты). Там же упакованы оружие ближнего боя и очки ночного видения. Чтобы напяливать очки перед прыжком, не ведется и речи: сорвет воздушным потоком.

Иона прикрепил баллон с кислородом и соединительные шланги, подающие живительный газ в маску.

Наконец дело дошло до шлема с плотно прилегающим визором, защищающим глаза от бешеного — двести пятьдесят километров в час — ветра, задувающего во время прыжка. «Бергены» до прыжка сняли.

Наружу из операционного блока вышли уже не люди, а инопланетяне из голливудского блокбастера. Они не шли, а ковыляли, медленно и осмотрительно. По кивку капитана Дэвида все тронулись по бетонке к распахнутому зеву хвостового выхода «геркулеса», ждущему с открытыми дверями и опущенным пандусом.

Кто за кем прыгает, решал капитан. Прыгнуть первым должен дылда Бэрри, просто в силу своей опытности. Далее — Ловец, а сразу за ним — капитан. Из последних четверых замыкающим был один из сержантов, Кудряш, — тоже из бывалых, а потому не нуждающихся в прикрытии у себя за спиной.

Один за другим семеро парашютистов в компании троих диспетчеров валкой походкой взошли по пандусу в трюм «геркулеса». Времени без двадцати двенадцать.

В самолете разместились вдоль ряда красных парусиновых сидений; парашют-диспетчеры в это время продолжали проводить всякие испытания на сработку. В опеку Ионы входили капитан с Ловцом.

Внутри самолета света не было вообще, лишь отражение от дуг над дверями ангара; а когда начал подниматься пандус, стало понятно: сидеть им предстоит в чернильной тьме. Напоследок взгляд ухватил кучу всевозможной другой экипировки, сложенной перед отправкой с учений домой в Англию. У стены между грузом и пилотской кабиной он также разглядел две смутных фигуры: два укладчика парашютов, странствующих со своими десантниками, куда бы те ни летали. В их задачу входило одно: паковка и переупаковка балдахинов со стропами. Оставалось уповать, что парень, чей парашют он сейчас тащит на спине, знает свое дело как надо. Среди парашютистов есть старая поговорка: никогда не ссорься со своим укладчиком.

Иона, потянувшись сверху, откинул верхний клапан парашютного ранца — проверить, на месте ли там два красных хлопчатых шнурка и в нужном ли они положении. В нужном, и пломба целая. Тогда ветеран-сержант королевских ВВС подключил маску Ловца к бортовой кислородной системе и кивнул: а ну-ка. Ловец проверил — маска прилегала герметично — и сделал вдох.

Бодрящий прилив почти чистого кислорода. Этой смесью им предстоит дышать в течение всего набора высоты, чтобы вымыть из крови все следы азота. Это препятствует возникновению кессонки (вскипанию азота в крови при резкой декомпрессии), когда парашютисты очертя голову бросаются вниз, в секунды проходя все мыслимые и немыслимые зоны давления. Вслед за Ловцом Иона то же самое проделал с капитаном.

Снаружи послышался высокий, набирающий силу вой: это ожили четыре турбовинтовых «эллисона». Иона, подавшись вперед, застегнул у Ловца на коленях ремень безопасности. Напоследок он еще раз проверил исправность работы бортового кислородного клапана.

Шум двигателей возрос до рева вместе с тем, как задний пандус с лязгом герметично замкнулся, отрезав последние огни авиабазы Джибути. Тьма в чреве самолета теперь стояла непроницаемая. Иона зажег точечный фонарик, чтобы помочь себе и остальным диспетчерам занять свои места возле стены. «Геркулес» порулил в сторону взлетки.

Сидящие, опираясь спиной о парашютные ранцы, а коленями удерживая перед собой сорокакиловые «бергены», казалось, впали в спячку среди кошмарного грохота и воя моторов и гидравлики (летный экипаж проверял закрылки) и визга топливных инжекторов.

Видеть люди не могли, а только чувствовали, как четырехмоторный тяжеловоз вывернул на главную взлетную полосу, приостановился и как будто припал, а затем прянул вперед. Несмотря на мнимую громоздкость, «геркулес» разогнался быстро, поднял нос кверху и, пронесясь по гудрону метров пятьсот, с резким креном взмыл.

Даже самый непритязательный гражданский лайнер не идет с С-130 ни в какое сравнение. Тише здесь не бывает и не станет, а вот дубак начнет нарастать прямо пропорционально разреженности воздуха. И от утечек эта махина тоже не застрахована. Несмотря на кислород из маски, здесь уже несло авиатопливом с характерной привонью выхлопных газов.

Рядом с Ловцом капитан отстегнул шлем, снял его и надел наушники. Из того же гнезда отходил шнур еще одних, которые он протянул Ловцу.

Иона у передней стенки был уже в наушниках. Ему надо было слышать кабину, чтобы знать, когда начинать готовиться к «времени П», то есть парашютного прыжка. Из кабины в наушники доносились реплики командира британской эскадрильи — легендарной Сорок седьмой, сажающей своих «птиц» на самых опасных и неприспособленных для посадки полосах на свете.

— Проходим через один и четыре, — объявил он в какой-то момент. — Время П минус тридцать. — Значит, до прыжка час сорок минут. — Через какое-то время донеслось: — Выравниваюсь на семи двадцати.

Значит, прошло час двадцать.

Наушники помогали скрадывать шум двигателей, но никак не холод: температура упала почти до нуля. Иона, отстегнувшись, двинулся вдоль трюма, придерживаясь за поручень. Изъясняться голосом было бессмысленно — только жестами.

Подсвечивая себе фонариком, он останавливался перед каждым из семерки и проделывал мини-пантомиму: поднимая руку и растопыривая правую ладонь, большим и указательным пальцами изображал колечко. Получалось как у аквалангистов: «Ты в порядке?» Следопыты откликались в том же духе. Тогда он поднимал правый кулак, дуновением губ его разжимал и поднимал всю пятерню. Скорость ветра в месте посадки ориентировочно пять узлов. Наконец снова поднятый сжатый кулак с четырехкратным раскрытием всей ладони: до времени П двадцать минут.

Он еще не успел завершить свою одиссею, как Дэвид ухватил его за руку и сунул ему в ладонь какую-то плоскую коробочку. Иона, кивнув, осклабился и исчез с коробочкой куда-то в сторону кабины. Возвратившись, он в темноте занял свое место.

Через десять минут Иона снова был здесь и на этот раз вскинул перед семеркой обе пятерни. Все семеро поднялись, развернулись и поставили «бергены» на сиденья, а затем взнуздали свои сорокакилограммовые ноши на грудь и набросили лямки.

Помочь с их затягиванием к Ловцу подоспел Иона, затянув их так, что в голове невольно мелькнуло: сейчас «фанера хрустнет». Хотя надо учитывать: при прыжке скорость падения составляет до двухсот сорока километров, так что ни одна часть поклажи не должна смещаться даже на дюйм. Затем последовало переключение с бортового кислорода на индивидуальные баллоны.

В эту секунду послышался новый шум. Точнее, не шум — шквал музыки. В мощных динамиках самолета он перекрывал даже рев двигателей. До Ловца дошло, что именно Дэвид дал Ионе для передачи в кабину: компакт-диск. Похожий на пещеру трюм С-130 тонул в громовых взвихрениях вагнеровского «Полета валькирий». Это было сигналом: до броска осталось три минуты.

Семерка рассредоточилась вдоль правого борта фюзеляжа, когда похожий на стон вздох разгерметизации дал понять, что началось опускание пандуса. Иона с остальными двумя диспетчерами загодя пристегнулись страховочными фалами, чтобы ненароком не вылететь наружу.

Открываясь, пандус постепенно обнажал кусок темного неба, откуда внутрь рвался поток стремительного ледяного воздуха вместе с вонью авиатоплива и горящего мазута.

Ловец, стоящий вторым после дылды Бэрри, озирал из-за впереди стоящего пустоту. Ничего, кроме вихрящейся тьмы, мертвенного холода, надсадного рева турбин, а надо всем этим беснования валькирий, мечущихся над своей Валгаллой.

Предстояла еще одна последняя проверка. Видно было, что рот Ионы открывается, но не доносилось ни звука. В конце строя Кудряш — замыкающий — проверял экипировку впереди стоящего Тима, убеждаясь, что парашют и кислородный шланг у него не перемыкаются и ничего не нуждается в дополнительной подгонке.

— Седьмой готов! — провопил он.

Иона, видимо, расслышал, потому что кивнул Тиму, который проделал то же самое со стоящим впереди медиком Питом. По строю пошла взаимная проверка. Ловец почувствовал сзади хлопок по плечу и проделал то же самое с впереди стоящим Бэрри.

Перед дылдой Бэрри, самым передним, стоял Иона и придирчиво осматривал строй спереди. Когда проверку закончил Ловец, диспетчер отодвинулся в сторону. Ну, вот и всё. После всей этой возни и перепихивания семерке парашютистов оставалось лишь поочередно кувыркнуться в бездну и лететь, лететь через восьмикилометровую толщу воздуха вниз, в сомалийскую пустыню.

Бэрри сделал шаг вперед, завалился туловищем вперед — и был таков. Перед прыжком строй уплотнился, и вот по какой причине: прыгать с большими интервалами очень чревато. Трехсекундный зазор перед черным зевом пустоты, и двое прыгунов могут разобщиться в воздухе так, что потом друг дружку уже не найдут, как ни старайся. По инструкции Ловец прыгнул через секунду после того, как из виду скрылись пятки Бэрри.

Смена атмосферы была мгновенной. Каких-то полсекунды, и шума как не бывало. Рев четырех «эллисонов», Вагнер — все кануло, сменившись тишиной ночи, нарушало которую лишь напевное жужжание восходящего ветра, сквозь который тело рвалось к земле, проходя порог ста шестидесяти километров в час.

Чувствовалось, как потоки турбулентности от пролетающего сверху «геркулеса» пытаются завлечь, ухватывают сначала за лодыжки, затем за спину; пришлось воспротивиться. Луны на небе не было, но звезды пустыни — жесткие и яркие, холодные и немигающие, не запачканные в своей запредельной выси скверной загрязнения — напитывали воздух каким-то тихим, словно иллюзорным, свечением.

Глянув вниз, вдалеке под собой Ловец различил темный силуэт. Он знал, что где-то за плечом сейчас летит капитан десантников Дэвид, а сверху бусинами на невидимой ниточке нижутся четверо остальных.

Рядом появился Дэвид; притиснутые к бокам руки и наклонное положение головы (поза, именуемая «стрелой») давали ему возможность увеличить скорость и сблизиться с Бэрри. Ловец сделал то же самое. Постепенно черный силуэт внизу, крупнея на глазах, стал приближаться. Бэрри находился в позе морской звезды: кулаки в перчатках сжаты, руки-ноги раскинуты, чтобы пригасить скорость падения хотя бы до ста двадцати километров. Поравнявшись с ним, Ловец и капитан тоже распластались в воздушных струях.

По мере того как их один за другим настигали остальные, в воздухе формировалась эдакая живая ступенчатая «этажерка». В полете капитан сверился с наручным высотомером, приспособленным под атмосферное давление над пустыней. Глаз этого не видел, но прибор указывал, что высота сейчас составляет семь километров двести метров; парашюты предстояло раскрыть на полутора. В задачи Бэрри как впереди летящего входило выдвинуться несколько вперед и, используя скудный свет звезд, а главное, опыт, попытаться высмотреть пятачок для приземления, максимально гладкий и свободный от камней. Ловец между тем стремился держаться поближе к командиру и вторить ему движениями и маневрами.

Даже с высоты в семь километров свободное падение длилось всего полторы минуты. Бэрри к этой поре вытеснился чуть ниже остальных и цепко вглядывался в мчащуюся навстречу землю. Остальные неровной линией зыбились следом, не теряя друг с другом зрительного контакта.

На ранце своего парашюта Ловец нащупал карман — убедиться, что механизм раскрытия парашюта у него под рукой. Вытяжное кольцо для открытия купола Следопыты, как правило, не используют, предпочитая ему анероидный страхующий прибор автоматического выбрасывания. Но, насколько известно, механика может иной раз подвести (что она подчас и делает). При спуске на скорости под двести километров времени на обнаружение подвоха просто не остается. К счастью, Дэвид со своими ребятами предпочитали дергать кольцо.

Именно его Ловец сейчас и нашаривал. Оно представляет собой похожую на стремя скобу, прикрепленную к шнуру, и находится в удобном для доступа кармане на парашютном ранце. Посредством этого кольца при попадании в воздушную струю в воздух из ранца выбрасывается весь парашют, купол которого вмиг набухаетвоздухом.

Было видно, как внизу по достижении порога в полтора километра белесым грибом на темном фоне взбух парашют Бэрри. Краем глаза Ловец заметил, как запустил свой пружинный механизм Дэвид и мгновенно скрылся из вида (впечатление такое, будто подпрыгнул среди пустоты). Ловец проделал то же самое, и сила раскрытия обширного купола тут же дернула его назад и вверх — по крайней мере, так ему показалось. На самом деле он просто замедлил полет. Все равно что сидеть за рулем машины, которая на всем ходу врезается в стену, и вдруг тебя — бац! — в секунду выручает пневмоподушка. Правда, ощущение длилось всего три секунды; но вот он уже не летел камнем вниз, а парил.

Надо сказать, что БТ-80 совершенно не напоминает обычные круглые шатры, с которыми десантура прыгает на учениях. БТ представляет собой здоровенный прямоугольник; эдакий парящий ковер-самолет, который при раскрытии на большой высоте позволяет парашютисту, скользя миля за милей, проникать глубоко в тыл противника, оставаясь незримым ни радарам, ни человеческому глазу. Впрочем, Следопытам он нравился не только за это. В отличие от стегающего при раскрытии звука, способного насторожить внизу вражеских часовых, этот парашют открывается бесшумно.

В двухстах метрах от земли капитан скинул с себя «берген», который свесился под ним на три метра на длинном вытяжном шнуре, и отпустил его. То же самое сделал Ловец, а следом и остальные несколькими метрами выше.

Глядя на летящую навстречу землю, теперь четко различимую в свете звезд, американский морпех слышал, как «бергены» плюхаются в песок, и сделал завершающий тормозной маневр. Он потянулся наверх, ухватил обе управляющие куполом клеванты и потянул их вниз — маневр, известный как «подушка», позволяющий парашютисту делать касание ногами о землю и на бегу гасить скорость. Парашют утратил форму, схлопнулся и заволочился по песку уже бесполезной массой из шелка и нейлоновых строп. С груди и ног Ловец отстегнул сковывающую движения сбрую, и вместе с ней упал на землю ранец. Свое парашют уже отслужил. Вокруг то же самое делали остальные.

Ловец глянул на часы: четыре минуты третьего. Нормально, годится. Но нужно еще время, чтобы все за собой подобрать и сформировать линию броска. Собрать семь парашютов, а с ними бесполезные теперь шлемы с визорами, кислородными масками и баллонами. Всё собрали довольно быстро, и трое Следопытов припрятали это хозяйство среди камней.

Из «бергенов» появилось оружие ближнего боя, а также очки ночного видения. На марше можно было обойтись и без них — хватало звездного света, — но они, безусловно, окажут неоценимую услугу при штурме деревни, обратив непроглядную ночь в зеленовато-серый водянистый день.

Дей, этот чародей из Уэльса, возился со своим навигационным оборудованием. Благодаря современным технологиям при наличии дрона их задание существенно упрощалось.

Где-то в вышине над ними неусыпно бдил беспилотник «Глобал Хоук RQ-4», приводимый в действие с авиабазы МакДилл в Тампе. Он держал в поле зрения и их, и деревню, отслеживая и тех, и других, и вообще всякую живую тварь, телесное тепло которой тут же проявлялось на ландшафте в виде бледного пузырька света.

Все увиденное Тампой штаб ОКСО ретранслировал на узел связи Джибути, в аудио— и видеоформате. Сейчас Дей настраивал и тестировал прямой радиоконтакт с базой, откуда ему могли с точностью до миллиметра сообщать о его местоположении, местонахождении деревни, линии движения к ней, а также наблюдается ли в квадрате цели какое-либо шевеление.

После приглушенного разговора с Джибути Дей довел обстановку до остальных. Оба оператора различали их на просторе пустыни в виде семи бледных очажков света. Деревня была безлюдна, в смысле спала. За пределами домов людей не наблюдалось; правда, внутрь строений электронный щуп не дотягивался. Все добро селян — стадо коз, четыре осла и два верблюда — находилось снаружи, в загоне (их здесь называют «корралями») или на привязи, и их было отчетливо видно.

Было, правда, несколько движущихся точек поменьше — приблудные псы. Расстояние в метрах 7723.2; оптимальный курс движения по компасу — 020, с юга строго на север.

У капитана имелся свой компас «сильва», а также тепловизор. Несмотря на четкие сведения от Тампы, он все-таки включил его и по кругу просканировал местность. Все застыли, когда на песчаном гребне пересохшего русла реки (именно этот участок Бэрри заприметил для посадки) прибор запеленговал мелкий очажок света. Для человека маловат, а вот для головы скрытого за гребнем наблюдателя в самый раз. Что делать — стрелять? Прятаться? Наблюдатель выдал себя сам, тихонько завыв и скрывшись. Шакал обыкновенный.

В 2:22 семерка гуськом двинулась к северу.

(обратно)

Глава 16

Шли растянувшейся цепочкой; впереди Кудряш, выведывающий обстановку в готовности тут же дать предупредительный сигнал в случае какого-либо противостояния или препятствия. Пока все вроде как гладко. Вторым шел капитан, поводя из стороны в сторону тепловизором, но никаких теплокровных созданий на пути не объявлялось.

У Дея за шеей, поверх «бергена», сидела портативная станция; пуговку одного наушника он сунул себе в ухо, прислушиваясь через Джибути к голосу Тампы, наблюдающей за ними из стратосферы. Без десяти четыре он приблизился к Дэвиду и вполголоса сказал:

— Босс, меньше километра осталось.

Оставшиеся восемьсот метров они преодолевали пригнувшись (да и попробуй не пригибаться, когда со спины на тебя давит сорок кило рюкзака). Пока шли, на небе появилась тонкая рябь облаков, отчего тусклый свет неба стал еще скуднее.

Капитан, остановившись, плавно махнул одной рукой: всем вниз. Отряд присел на песок. Дэвид достал подзорную трубку ночного видения и всмотрелся вперед. Вот она, околица из приземистых кубиков-домов. Компас «сильва» вывел их к рубежу броска.

Трубу Дэвид убрал и достал очки; остальные последовали его примеру. Для каждого панорама обзора сменилась с медленно угасающего звездного света на более яркий, но как будто подводный зеленоватый коридор. Все ПНВ улавливают каждую крупицу наружного света, концентрируя их в единый устремленный вперед туннель. Человек в таких очках теряет пространственный ориентир и вынужден для этого вращать из стороны в сторону головой.

С целью на виду необходимость в «бергенах» отпадала, а вот в находящемся там боезапасе, наоборот, резко усиливалась. Выскользнув плечами из наплечных лямок, мешки Следопыты поставили на землю и набили все как есть карманы магазинами и гранатами. Карабины и «браунинги» были уже заряжены полным боекомплектом.

Дэвид с Ловцом вместе поползли вперед. Перед ними один в один представал угловой снимок беспилотника, который они рассматривали в Джибути: проулок, выходящий сюда, в пустыню, от деревенской площади. Там слева, ближе к центру, дом старейшины, где сейчас квартирует со своей свитой Проповедник.

Неожиданно на околице появилась средних размеров собака; остановилась, принюхиваясь. К ней присоединилась еще одна — обе косматые, не исключено, что поражены бешенством. Кормились они наверняка с помойки, поедали экскременты, а в лучшие дни им, может статься, перепадала козья требуха. Собаки снова принюхались, подозревая, что за околицей кто-то есть, но еще не настолько встревоженные, чтобы залиться лаем, который тут же подхватит остальное собачье.

Ловец что-то вынул из нагрудного кармана и метнул в сторону собак на манер бейсбольного мяча. «Мяч» мягко шлепнулся на спрессованный песок проулка. Обе собаки подпрыгнули от неожиданности, но прежде чем взлаять, снова принюхались. Кусок отборного сырого мяса? М-м, надо подумать. Они подошли, еще раз принюхались — уже с интересом, чуя аппетитную поживу, — и вот та, что впереди, давясь от жадности, заглотила кусок не жуя. Ее примеру немедленно последовала вторая, точно так же расправившись со вторым куском.

А Ловец уже метал в проулок стейки. Достаточно живо подоспела остальная свора (общим числом псов оказалось девять) и, видя, как их сородичи поглощают угощение, охотно и — что не менее ценно — совершенно беззвучно к этому занятию присоединилась. Два десятка кусков; получается, по паре с лишним на собачьего брата. Каждой из псин досталось как минимум по одному; обделять себя не собирался никто. Затем они с довольным видом начали обнюхиваться: нет ли где чего еще.

А первые между тем уже начинали пошатываться и спотыкаться. Лапы под ними подкашивались, и собаки, валясь набок, лишь вяло ими подрыгивали, а там и вовсе затихали. Минут через десять поотключались все.

Дэвид, напряженно привстав с карабином наперевес, указал вперед. За ним последовали пятеро. Бэрри остался, держа под присмотром дома снаружи. Где-то в глубине деревни сонно гукнул на своей привязи осел. Все было тихо, никаких движений. Враг впереди или спал, или караулил в засаде — похоже, все-таки первое. Уж если на то пошло, гости из Марки здесь тоже были чужаками, и собаки на них непременно бы лаяли. Догадка оказалась верной.

Штурмовая группа, пробравшись по проулку, приблизилась к дому, что слева — от околицы третий, окна к площади. Через очки Следопыты различали выходящую на проулок двустворчатую дверь из толстых досок, явно откуда-то привезенных (здесь вокруг не росло ничего, кроме верблюжьей колючки). В двери было два кольца, но никакой замочной скважины. Дэвид попробовал дверь пальцами: держится прочно. Заперта изнутри на засов — просто и надежно. Тут таран нужен. Дэвид поманил к себе взрывника Тима, указал на дверь, а сам отошел.

В руках у Тима появилось что-то вроде миниатюрной гирлянды, которую он приложил к щели между дверными створками. Будь это металл, сработали бы магнитики или «липучка»; ну а к дереву пришлось притыкать вручную кнопками. Управившись с этим занятием, Тим зажег короткий запал и взмахом велел всем отодвинуться.

Все отошли метров на пять и дружно присели. Поскольку заряд был кумулятивный, сила взрыва не разметалась в стороны, а вся ушла вперед; в итоге пластид в одно мгновение сработал с эффектом бензопилы.

Сработка произошло на удивление тихо: как будто ветка треснула, не более. Внутренний засов разбило в щепки, что дало возможность четверым Следопытам моментально проникнуть в открывшуюся дверь. Тим и Дей остались снаружи приглядывать за площадью с тремя пикапами, привязанными ослами и козами в загоне.

Первым ворвался капитан, сразу за ним — Ловец. С подстилок на полу поднимались трое полусонных. Безмолвие ночи пропороли две очереди из М-4. Все трое лежачих были из Марки — телохранители Проповедника. Лежачими они и остались. А вот из-за дверей внутренней комнаты доносились пронзительные крики.

Капитан приостановился убедиться, что все трое мертвы. В эту секунду из проулка подошли Пит и Кудряш. Ловец, пнув внутреннюю дверь, влетел в комнату — по-видимому, семейную спальню. Мысленно он уповал на то, что Опалу, где бы он ни был, хватило проворства сообразить, что к чему, и в общей суматохе унырнуть куда-нибудь под кровать.

В комнате находились двое; в отличие от своих спутников в прихожке, эти расположились вольготно, на обеих хозяйских постелях — грубых топчанах с верблюжьими одеялами. Сейчас они повскакивали, но в кромешной темноте не видели ни зги. Один из них, бородатый здоровяк — четвертый телохранитель — был, видимо, некстати задремавшим часовым. В руке он держал пистолет, из которого не мешкая выстрелил.

Пуля бахнула мимо, но урон нанесла не она, а огненная вспышка из дула, многократно усиленная очками — ощущение такое, что по глазам полоснул прожектор. Ловец вслепую справа налево пустил очередь, которая срезала обоих — четвертого пакистанца и, как оказалось, секретаря Джамму.

На той стороне площади, как было согласовано, Тим с Деем обрабатывали второй дом, в котором разместились сакады из Гаракада. Бойцы пустили по окнам длинные очереди. Окна были без стекол, просто затянуты ветхими одеялами. Пули наверняка прошли поверх голов. Воспользовавшись паузой, Следопыты вставили свежие магазины и притаились в ожидании реакции. Ждать пришлось недолго.

Между тем в доме старейшины послышалась негромкая возня и намек на движение. Ловец тут же метнулся в ту сторону. Оказывается, в углу здесь притулился еще один топчан, поуже. Из-под него торчал козырек от бейсболки.

— Лежи тут! — облегченно рявкнул Ловец. — Не шевелись, не вылезай!

Возня прекратилась, бейсболка исчезла.

Он крутнулся к троим Следопытам позади себя.

— Здесь чисто. Идем справляться с другой бандой. Помним о заложнике!

Шестеро прибывших из Гаракада, в полной убежденности, что кинуты подлецами из Марки, бросились через площадь со своими «калашами» наперевес, ныряя между ослами, ревущими и взбрыкивающими на привязи, и тремя припаркованными машинами. Но бежали они в полной темноте: звезды сейчас были скрыты облаками. Тим с Деем выбрали себе по одному и успешно их уложили. Однако вспышек стволов оказалось достаточно для остальных четверых. Они вскинули дула своих русских автоматов. Тим с Деем мгновенно упали ниц. Выбежавшие в проулок следом за ними Пит, Кудряш и капитан, завидев вспышки «калашниковых», тоже залегли.

Пятерка Следопытов из лежачего положения сняла еще двоих бегущих. Пятый, расстреляв обойму, приостановился воткнуть новый рожок. Ясно различимый вблизи козьего загона, за остановку он поплатился: пули из двух М-4 снесли ему голову.

Последний прятался за «техничками», вне поля зрения. Огонь прекратился. В попытке высмотреть цель сакад высунул голову из-за машины, не сознавая, что враги через оптику видят его в темноте. Его голова была подобна зеленоватому футбольному мячу; секунда, и мяч лопнул под пулями.

И вот тогда воцарилась тишина. Дом, где разместились пираты, загадочно молчал. А между тем из восьмерых были ликвидированы лишь шестеро; еще двое сейчас где-то были и что-то делали. Следопыты уже готовились к броску, решаясь на риск потерь, но, как оказалось, в этом не было необходимости. Откуда-то из-за деревни послышались выстрелы — всего три, с секундными интервалами.

Сделав вывод, что деревня благополучно разбужена, Бэрри бросил свою бесполезную вахту за околицей и помчался делать заход с другой стороны. И тут в его очках ночного видения предстали три фигуры, спешащие с тыльной стороны пиратского дома. Две были в халатах; на голове у третьей, с мольбами и стонами кое-как поспевающей за двумя тянущими ее сомалийцами, во все стороны топорщились блондинистые вихры.

Беглецов Бэрри даже не окликнул. Метрах примерно в двадцати от них он поднялся из-за куста верблюжьей колючки и влепил пулю вначале одному, что с «калашом» (это оказался одноглазый Юсуф), а затем, с расстановкой, две в грудь другому, позднее опознанному как чертяка Аль-Африт.

Дылда-боец подошел к недвижным телам. Светловолосый паренек лежал между ними на боку в позе эмбриона и тихо плакал.

— Ну что, мальчуган, — наставительно сказал ему боевой сержант. — Загостился ты тут. Домой пора. Вставай-ка.

Он попытался поднять его на ноги, но они под пареньком подгибались. Тогда Бэрри просто поднял его, как куклу, взвалил себе на плечо и пошагал обратно к деревне.

Ловец через очки оглядывал комнату, где встретил конец последний из явившихся с юга, из Марки. Да вот получается, что не последний. Одного как раз и не хватало. А сбоку в комнате имелась дверь; точнее не дверь, а завешенный одеялом проход.

Он катнулся в него по полу, чтобы находиться ниже линии огня вероятного стрелка, находящегося в смежной комнате. Уже внутри Ловец метнулся вбок, одновременно вскидывая перед собой карабин. Но выстрелов не последовало.

Ловец оглядел комнату, последнюю в доме; лучшую, где проживал сам старейшина. Пустующая кровать была укрыта сбитым на сторону покрывалом.

В камине догорали угли, в очках нестерпимо белые, словно блики солнца в осколках битого стекла. А рядом стояло большое деревянное кресло, в котором, безмолвно глядя на пришельца, сидел старик. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Затем старик степенно заговорил:

— Хочешь меня застрелить? Я не дрогну. Я стар, и дни мои сочтены.

Говорил он на сомалийском, но Ловец, арабист по образованию, мог его в принципе понимать, и ответил на арабском:

— Твоей смерти, шейх, я не хочу. Ты знаешь, кто мне нужен.

Старик взирал на него без страха, хотя видел перед собой черт знает что: какого-то закамуфлированного монстра с лягушечьими глазами.

— Ты кафир, но при этом изъясняешься на языке священного Корана.

— Это так. И я ищу одного человека. Человека очень скверного. На его руках кровь многих невинных. В том числе и твоих единоверцев-мусульман. И женщин, и даже детей.

— Я видел его?

— Ты его видел, шейх. Он был здесь. У него… — Янтаря старик в своей долгой жизни видеть не мог. — Глаза у него цвета свежесобранного меда.

— А, этот, — старик махнул рукой, словно отмахиваясь от чего-то, вызывающего неприязнь. — Этот ушел, с одеждой для женщин.

Какую-то секунду разочарованию Ловца не было предела. Надо же, упустили. Ушел, утек сквозь пальцы. Сбежал, закутавшись в паранджу; скрылся в пустыне, и песок занес его следы. Теперь его не найти. Но тут Ловец обнаружил, что старик поглядывает наверх, и все понял.

Женщины в здешних деревнях, когда стирают одежду в воде из колодца, не рискуют вывешивать ее на просушку внизу из-за коз, которые могут запросто до нее добраться и из шкодливости изорвать рогами. Вместо этого они воздвигают на плоских крышах жилищ что-то вроде рам и развешивают одежду на них.

Ловец через проход вышел из комнаты. Сбоку дома наверх вели ступеньки. Прислонив карабин к стене, Ловец вынул «браунинг». Подбитые мягкой резиной парашютные ботинки при подъеме не издавали никаких звуков. Взойдя до уровня крыши, Ловец осмотрелся. Там находилось шесть сушильных рам, которые он одну за одной внимательно оглядел. В призрачном полусвете глазам представали женские джалабибы, мужские макави, распяленные для сушки на реечках. Один из последних показался несколько длиннее и уже. Причем это был не сомалийский макави, а пакистанский шальвар-камиз, да еще и с пышнобородой головой, которая шевелилась. А затем произошли три вещи, да так быстро, что Ловец за эти мгновения едва не лишился жизни.

Из-за облаков наконец-то проглянула луна, полная и ослепительно-белая. Своим наливным сиянием, многократно усиленным за счет оптики, она в секунду ослепила ночного охотника. Между тем человек впереди, несомненно, готовил какое-то оружие. Ловец сорвал с себя очки и вскинул «браунинг». Не стоял и шальвар-камиз: он поднял правую руку, в которой что-то лунно блеснуло.

Ловец мгновенно нажал на курок, и боек щелкнул… впустую. Осечка, а за ней еще одна. Очень редко, но бывает. Магазин точно полный, вот только затворная рама пуста.

Свободной левой рукой Ловец сорвал с ближней рамы хлопчатый саронг, скомкал его и швырнул в занесенное лезвие ножа. Сталь впилась в податливую материю, но та успела облечь металл так, что удар в плечо оказался притуплен. Ловец откинул бесполезный «браунинг» и выхватил правой рукой свой висящий у бедра морпеховский нож, — единственная вещь, которая сопровождала Ловца от самого Лондона.

Стоит отметить, что его соперник (несомненно, это был Проповедник) использовал не джамбию — короткий и кривой, но по большей части декоративный кинжал Йемена, а биллао — большой и острый, как бритва, клинок, что в ходу только у сомалийцев. В два умелых удара таким стальным клыком можно отсечь руку, а хороший колющий выпад вперед пронзает насквозь туловище.

Нападающий сменил хватку так, что лезвие теперь смотрело снизу вверх, как у уличного забияки, готового пырнуть любого, кто приблизится. К счастью, к Ловцу уже вернулось зрение. Он заметил, что его соперник бос, что дает его ступням хорошее сцепление с глинобитной крышей. Хотя кожаные подошвы спецназовских ботинок тоже неплохи.

Следующий удар биллао последовал слева снизу; целил Проповедник, безусловно, во внутренности, но это было несложно предугадать. Левой рукой Ловец рубанул по взносящемуся запястью, заблокировав лезвие в считаных сантиметрах от своего корпуса. При этом он почувствовал, что его правое запястье тоже схвачено.

Проповедник был на двенадцать лет моложе и к тому же закален аскетичной жизнью в горах. В грубой силе он, пожалуй, имел превосходство. Напряженно подрагивающее жало биллао находилось уже в каком-то дюйме от диафрагмы Ловца, у которого вдруг мелькнуло воспоминание о своем парашютном инструкторе в Форт-Брэгге, который, помимо инструктирования, был еще и заядлым поединщиком.

— К востоку от Суэца и к югу от Триполи хороших уличных бойцов считай что и нет, — откровенничал он, бывало, после трех-пяти пинт пива в сержантском клубе. — Они все надеются на свои клинки. А вот о мудях и о перемычке почему-то не думают. Африка, одно слово.

Под «перемычкой» он имел в виду переносицу. Ловец отвел голову и резко, с силой, двинул ею вперед. От удара лоб ожгло (как пить дать вскочит шишка), но почувствовалось и то, как с легким хрустом лопнула носовая перегородка соперника.

Враз ослабла и хватка на запястье. Выдернув руку, Ловец отвел ее и пружинисто, с выпадом ударил. Боевой нож вошел четко между пятым и шестым ребром слева. В нескольких сантиметрах горели ненавистью переливчато-янтарные глаза; вот они полыхнули, но уже изумлением от того, как чужая сталь входит в сердце, и свет жизни стал в них угасать.

Под магическим светом луны взор Проповедника померк, а тело на ноже, обмякая, стало проседать. Перед внутренним взором Ловца предстал отец, умирающий в палате интенсивной терапии. Поднеся губы к месту, где у пакистанца возле уха курчавилась борода, Ловец вкрадчиво прошептал:

— Всегда верен, Проповедник. Semper Fi.

В ожидании рассвета Следопыты сформировали оборонительное кольцо, хотя наблюдатели из Тампы заверили, что никаких подозрительных движений в их сторону не наблюдается даже на расстоянии. В этой глухомани, похоже, хозяевами себя чувствовали только шакалы.

Все «бергены» аккуратно собрали. Медик Пит, достав свою «волшебную аптечку», тут же занялся спасенным Уве Карлссоном. За недели сидения в гаракадской темнице раны у паренька загноились, к тому же он сильно отощал. Пит сделал что мог, а затем ввел дозу морфина, отчего курсант на предусмотрительно расстеленном у костра надувном матрасе забылся глубоким сном, первым за все эти недели.

Кудряш при свете фонарика осмотрел все три припаркованные на площади «технички». Одна, изрешеченная пулями из карабинов и «калашниковых», для езды уже определенно не годилась. Но две другие после доводки оказались вполне ничего, к тому же в них обнаружился запас бензина в канистрах, которого должно было хватить на несколько сотен миль.

С первым светом Дэвид переговорил с Джибути и заверил, что на двух «техничках» отряд вполне сможет добраться до эфиопской границы на западе. Там дальше находится участок пустыни, откуда осуществлять отход логичнее всего. По прикидкам Кудряша, ехать предстояло километров триста — десять часов пути, если с остановками на дозаправку и возможную смену шин; это если еще никто дорогой не вздумает напасть. Следопытов заверили, что «Геркулес С-130», давно уже вернувшийся в Джибути, будет их там ждать под всеми парами.

Агент Опал — черный как головешка эфиоп — с неимоверным облегчением воспринял свой выход из маскарада, становящегося все более опасным. Десантники вскрыли свои пайки и устроили вполне сносный завтрак, кульминацией которого послужил жгучий бренди, добавленный по глотку в и без того горячий сладкий чай с молоком.

Трупы сволокли на площадь и оставили на погребение селянам. При Проповеднике оказался целый «пресс» сомалийской валюты, который вручили старейшине; получилась как бы компенсация за доставленное неудобство.

Под кроватью, с которой удрал на крышу Проповедник, обнаружился кейс с миллионом долларов наличности. Капитан десантников рассудил, что поскольку в пустыне и без того оставлено на полмиллиона парашютов и ранцев, а возвращаться за ними в строго обратном направлении, да еще искать и тащить на себе — затея не из самых притягательных, то не лучше ли будет внести в казну полка эти награбленные баксы, полностью или частично? Идея, согласитесь, вполне здравая.

На рассвете в кузов одной из «техничек» был уложен матрас с беспробудно спящим курсантом, а семь «бергенов» погружены на другую. Распрощавшись со старейшиной, Следопыты выехали из деревни.

Прогноз Кудряша в сущности сбылся. Восемь часов езды от деревушки, и «технички» оказались у незримой эфиопской границы. О ее пересечении десантников известила Тампа, а также указала вектор следования к взлетной полосе. Место неприметное; сразу и не скажешь, что аэродром. Бетонной полосы в сущности нет, есть лишь тысяча метров гладкого, спрессованного в твердь гравия. Ни диспетчерских башен, ни ангаров; только одинокий «ветряной гульфик» бодрячком торчит по направлению ветра из жаровни пустыни, накаленной за день.

На конце полосы отрадно виднелся корпус «геркулеса» с кругляшками королевских ВВС на хвосте и цветами Сорок седьмой эскадрильи. Это было первое, что Следопыты разглядели на расстоянии двух миль через пески Огадена. По приближении «техничек» задний пандус транспортника опустился, и по нему поприветствовать своих вернувшихся из похода рыцарей трусцой сбежал Иона, а с ним двое его помощников и еще двое укладчиков. Работы им теперь не было: семь парашютов, по полсотни тысяч фунтов за штуку, остались вдали за горизонтом.

Невдалеке от «геркулеса» стоял доподлинный сюрприз: белый «кинг эйр»[363] с опознавательными знаками Мировой продовольственной помощи ООН. А рядом с ним двое дотемна загорелых мужчин в бежевом камуфляже и с шестиконечными звездами на погонах.

Стоило «техничкам» остановиться, как Опал, ехавший в кузове переднего пикапа, выскочил и припустил к ним. Оба приветствовали его сердечными объятиями с похлопываньем. Ловец, исполненный любопытства, подошел к ним.

Израильский майор не представился, хотя точно знал, кто именно этот американец.

— Я так, всего с одним коротеньким вопросом, — успокоил Ловец, — и сразу отваливаю. Как вы, интересно, умудряетесь улучать к себе на службу эфиопов?

Майор даже удивился.

— Так ведь он же фалаша, — ответил он лаконично, как будто это объясняло всё. — А значит, такой же еврей, как и я.

Ловцу смутно припомнилась история о небольшом племени эфиопских евреев, которые некогда, лет тридцать-сорок назад, всем своим скопом изошли из Эфиопии, подальше от рук ее жестокого правителя. Повернувшись к юному агенту, Ловец по-военному отсалютовал:

— Ну что, Опал, благодарю тебя. Тода раба[364] и… мазел тов.

«Кинг эйр» взлетел первым, с запасом топлива как раз до Эйлата. Вскоре совершил взлет и «геркулес», оставив возле полосы два пошарпанных пикапа-«технички» — быть может, для очередного отряда проезжающих мимо пустынных номадов.

Вылет обоих самолетов из бункера авиабазы «Макдилл» в Тампе наблюдал мастер-сержант Оурд. Он же видел и приближение с востока группы из четырех машин: припозднившаяся погоня «Аш-Шабаба»; сейчас его пикапы еще только подползали к границе.

На американской базе Уве Карлссона поместили в хорошо оборудованный госпиталь, а в Джибути уже направлялся джет класса «люкс», на котором находился и сам Харри Андерссон, любящий отец спасенного сына.

С шестеркой Следопытов Ловец распрощался, когда пересаживался на свой «грумман», вылетающий в лондонский Норхолт, а оттуда в Эндрюс, штат Вашингтон. Экипаж королевских ВВС днем отсыпался; вылет намечался после заправки.

— Парни, если я когда-нибудь снова задумаю отколоть что-нибудь такое же безумное, мне понадобитесь вы, и только вы. Пойдете со мной? — спросил он с грозной веселостью.

— Да нет проблем, кореш, — ответил за всех Тим. Американский полковник уже и не помнил, когда его «корешем» вот так запросто называл кто-нибудь из рядовых. А что, здорово, черт побери!

Его «Грумман V» взнялся над полосой вскоре после полуночи. Ловец спал до той поры, пока самолет не пересек ливийское побережье и не пустился в сторону Лондона, вдогонку за восходящим солнцем. Вот уже и осень. Страсть как не терпится поскорее увидеть багряно-золотую листву Северной Вирджинии.

(обратно) (обратно)

Эпилог

Когда весть о гибели предводителя клана дошла до Гаракада, сакады с «Мальмё» в одночасье поснимались и отплыли к берегу. Капитан Эклунд, воспользовавшись этим совершенно непроизвольно и необъяснимо предоставившимся шансом, скомандовал поднять якоря и двигаться в открытое море. Контейнеровоз собирались было перехватить две быстроходные лодки клана соперников, но с горизонта уже близился вертолет с британского эсминца, в мегафон приказывая пиратам одуматься. Лодки нехотя заложили обратный вираж. Эсминец препроводил «Мальмё» в безопасность джибутийского порта, где судно ждали заправка, уборка, пополнение запасов и в конечном итоге возобновление плавания, но теперь уже под морским конвоем.

О смерти пиратского главаря прознал и мистер Абди, который сразу же сообщил новость Гарету Эвансу. К этому моменту было уже известно о спасении юноши; затем, буквально по следам, пришло известие об освобождении «Мальмё». Эванс тотчас распорядился об отмене выплаты пяти миллионов, успев буквально в последнюю минуту.

Мистер Абди, наоборот, вторую часть своей двухмиллионной оплаты уже получил. После этого он отошел от дел и устроил себе беспечное житье в изящной вилле на побережье Туниса. В общем, воплотил свою мечту. И надо же было так случиться, что примерно через полгода туда забрались воры, а когда мистер Абди их потревожил, они его просто кокнули.

Мустафа Дардари дождался-таки конца своего заточения в Кэйтнессе. Ему связали глаза, погрузили в машину, отвезли и высадили на улицах Лондона, где его ждали две вещи. Первое — это вежливый отказ поверить, что он все это время провел не в своем таунхаусе, а где-то на выселках. Доказать обратное он не сумел в силу отсутствия убедительных свидетельств. Ну а второе — постановление о его депортации, пожизненной, без права повторного въезда в страну.

Следопыты возвратились на свою базу в Колчестере и продолжили службу.

Уве Карлссон полностью поправился и защитил диплом по бизнес-администрированию. Затем он поступил в фирму своего отца, но вот в море больше уже ни ногой.

Ариэль прославился в своем компактном и для большинства людей маловразумительном сообществе, когда изобрел брандмауэр, который не мог преодолеть даже сам его создатель. Его системой стали активно пользоваться банки, подрядчики из сферы обороны, а также правительственные учреждения. По совету Ловца он обзавелся проницательным и честным бизнес-менеджером, который обеспечивал ему исправные отчисления с контрактов, причем такие, каким многие могли бы позавидовать. В итоге его родители смогли переехать в большой дом на хорошем участке, причем Родж-Ариэль все так с ними и жил, поскольку выходить, а уж тем более выезжать куда-то терпеть не мог.

Полковник Кристофер «Кит» Карсон, он же Джеми Джексон, он же Ловец, вышел из Корпуса в отставку, женился на весьма подходящей вдове и основал фирму по обеспечению безопасности выезжающим за границу состоятельным персонам. На жизнь хватало вполне, и он был ею доволен, но только в Сомали не возвращался больше никогда.

(обратно) (обратно)

Фредерик Форсайт Четвертый протокол

Часть первая

Глава 1

Человек в сером решил украсть бриллиантовый гарнитур «Глен» в полночь, разумеется, если он будет в сейфе, а хозяев дома не будет. В этом ему было необходимо убедиться. Человек следил за домом и ждал. В полвосьмого утра его терпение было вознаграждено.

Большой лимузин с изяществом, присущим только таким машинам, выехал из подземного гаража; притормозив на минуту, водитель осмотрелся по сторонам, затем вырулил на дорогу и направил лимузин в сторону Гайд-парка.

Джим Роулинс, сидевший во взятом на прокат «вольво», в униформе шофера, вздохнул с облегчением. На противоположной стороне Белгравия-стрит он увидел то, что надеялся увидеть: муж был за рулем лимузина, жена сидела рядом. Двигатель «вольво» давно прогрелся, салон обогревала печка. Роулинс переключил автоматическую трансмиссию, выехал из ряда припаркованных машин и двинулся за «ягуаром».

Утро было ясным, но холодным, еще горели фонари, над Грин-парком светало. Роулинс вел наблюдение с 5 часов утра, и, хотя несколько человек прошли мимо его машины, никто из них особого внимания на него не обратил. Шофер за рулем большой машины с четырьмя чемоданами и большой плетеной корзиной на заднем сиденьи в Белгравии – самом шикарном районе лондонского Вест-Энда – не вызывает никакого интереса, в особенности, если это утро 31 декабря. Многие состоятельные люди собираются покинуть столицу и провести праздник в своих загородных домах. «Вольво» держался в 50 ярдах за «ягуаром», позволив грузовику вклиниться между ними на углу Гайд-парка. На Парк-Лейн Роулинс на мгновение смешался: неужели супруги решили затормозить у отделения банка «Коуттс», чтобы поместить бриллианты в сейф.

На Марбл-Арк Роулинс вздохнул с облегчением во второй раз. Лимузин впереди не обогнул арку, чтобы ехать обратно по Парк-Лейн, а проехал прямо на Грейт-Камбер ленд-Плейс, выехал на Глостер-Плейс и двинулся дальше на север. Обитатели шикарных апартаментов на девятом этаже Фонтеной-хаус не повезли драгоценности в «Коуттс»; они либо взяли их с собой за город, либо оставили их дома. Роулинс полагал, что второе вероятнее всего.

Он следовал за «ягуаром» до Хендона, увидел, как машина проехала последнюю милю перед скоростной автотрассой М-1, и повернул обратно, к центру Лондона. Очевидно, как он и надеялся, супруги отправились к брату жены, герцогу Шеффилдскому, в его поместье в северном Йоркшире, в шести часах езды от Лондона. В распоряжении Роулинса было минимум 24 часа, это больше, чем требовалось. Он не сомневался, что «возьмет» апартаменты в Фонтеной-хаус. Как-никак, он один из лучших взломщиков в Лондоне.

К середине того же утра он вернул «вольво» прокатной фирме, шоферскую униформу – костюмерам, а пустые чемоданы убрал в собственный шкаф в уютно обставленной дорогой мебелью квартире над складом для хранения чая, что в Уондсворте. При всем своем благополучии Роулинс оставался уроженцем южного района Лондона. Уондсворт не столь шикарен, как Белгравия или Меэйфэйр, но зато это его вотчина. Как все люди его типа, Роулинс не любил покидать ее, чувствуя себя здесь в безопасности. Среди местных пройдох и полицейских у него была репутация «важной персоны», что на обычном языке значит преступник.

Как все преуспевающие жулики, он старался не выделяться в своей вотчине. Ездил на неприметной машине, а единственное, что себе позволял, – элегантную обстановку квартиры. Среди преступной мелочи он не распространялся о том, чем занимался, и, хотя полиция достаточно точно догадывалась о его специализации, «досье» Роулинса в участке было чистым, если не считать несколько записей о мелких правонарушениях, совершенных в ранней юности. Явное благополучие и неясность того, как он этого добился, внушали почтительное уважение к нему у молодой поросли городского дна, которая охотно выполняла для него мелкие поручения, даже серьезные налетчики, бравшие кассы средь бела дня со стрельбой и взломом, обходили его стороной.

Разумеется, Роулинс имел легальное занятие, позволявшее отмывать деньги, полученные не праведным путем. У всех «важных персон» есть легальное дело. Наиболее типичным прикрытием было владение такси, овощными лавками, мастерскими по ремонту и продаже подержанных автомашин. Такой бизнес позволяет скрыть доходы, проводить операции с наличностью, иметь свободное время, маскироваться, кроме того, нанимать «помощников» без особого интеллекта. Это верзилы с минимумом интеллекта, но недюжинной силы. Таким тоже нужна легальная работа.

Роулинс владел конторой по приему металлолома и свалкой автомобилей. Таким образом, в его распоряжении имелись хорошо оснащенная мастерская, любые виды металлов, электрические провода, кислота для аккумуляторов. В мастерской у него работали двое головорезов, которые могли дать достойный отпор любому, кто вознамерился доставить неприятности хозяину.

Приняв душ и побрившись, Роулинс налил себе вторую чашку кофе за это утро, подсластив его ложкой сахара, и принялся за изучение схемы, которую оставил ему Билли Раис.

Билли – смышленый двадцатитрехлетний юноша, который когда-нибудь станет хорошим, даже очень хорошим профессионалом в их деле. А пока он еще новичок с задворок преступного мира, с завидным рвением выполняющий поручения своего авторитетного босса. Юноша набирается опыта, получая бесценную информацию о методах работы. Накануне Билли, одетый в форму посыльного дорогого цветочного магазина и с большим букетом цветов, постучал в дверь апартаментов на девятом этаже Фонтеной-хаус. Он беспрепятственно прошел мимо портье в вестибюль, запомнив в деталях расположение в холле будки портье и лестниц наверх.

Дверь открыла сама герцогиня. При виде цветов на ее лице появилось выражение приятного удивления. Букет якобы прислал комитет благотворительного фонда помощи ветеранам, патронессой которого была и леди Фиона. Вечером того же дня, 30 декабря 1986 года, она должна была присутствовать на торжественном балу, устраиваемом фондом. Роулинс рассудил, что даже если на балу она скажет про букет кому-нибудь из членов комитета, это не вызовет ни у кого удивления.

Леди Фиона взглянула на прикрепленную к букету записку и воскликнула: «Как это мило!» Она произнесла эти слова четко и мелодично, как принято у людей ее круга. Билли протянул ей квитанцию и шариковую ручку. А поскольку руки леди Фионы были заняты букетом, она поспешила в гостиную, чтобы положить его там, оставив Билли на несколько секунд одного в небольшой прихожей.

Билли был настоящей находкой для Роулинса. Выглядя наивным мальчишкой с пушистыми светлыми волосами, голубыми глазами и застенчивой улыбкой, он своей внешностью мог внушить доверие любой домохозяйке средних лет. Но его детские глазки ничего не упускали из виду.

Прежде чем нажать на кнопку звонка, он внимательно осмотрел дверь, косяк и прилегающие стены в коридоре. Билли искал черную кнопку или рычаг выключения охранного устройства. Только убедившись, что такого нет. он позвонил в дверь.

Оставшись один в коридоре, он сделал то же самое: осмотрел дверь с внутренней стороны и стены в поисках кнопки или переключателя. И здесь он их не нашел. К тому времени, как вернулась хозяйка дома, чтобы подписать квитанцию, Билли уже знал, что в дверь врезан автоматический замок типа «чабб», а не «брама», который очень трудно взломать.

Леди Фиона, взяв ручку, попыталась расписаться в получении цветов. Напрасно. Стержень из шариковой ручки был предусмотрительно вынут. Билли рассыпался в извинениях. Леди Фиона, с улыбкой заверив, что ничего страшного не произошло, удалилась в гостиную взять свою ручку. Билли уже обнаружил то, что искал. Дверь все-таки подключена к системе сигнализации.

Поверх дверной петли виднелся маленький пружинный штифт, а рядом на косяке – небольшое углубление с микропереключателем типа «пай». Когда дверь закрыта, пружинный штифт входит в углубление, и электроцепь замыкается.

При включенной сигнализации микропереключатель реагирует на разрыв цепи, то есть на открытие двери, и сигнализация срабатывает. Билли потребовалось менее трех секунд, чтобы достать тюбик с суперклеем, залить его в отверстие с переключателем и сверху замаскировать все пластилином. Микропереключатель был полностью изолирован от пружинки.

Когда леди Фиона вернулась с подписанной квитанцией, милый молодой человек стоял, облокотившись о дверной косяк. Он выпрямился с извиняющейся улыбкой, незаметно стирая с большого пальца остатки клея и пластилина. Потом Билли даст Роулинсу полное описание плана холла, будки портье, лестниц, лифтов, коридора, ведущего к апартаментам, маленькой прихожей и той части гостиной, которую он смог рассмотреть.

Роулинс, попивая кофе, был уверен, что четыре часа назад владелец апартаментов вынес чемоданы в коридор и вернулся, чтобы включить сигнализацию. Как обычно, никакого звукового сигнала не последовало. Закрыв за собой дверь, он повернул ключ в замке, довольный тем, что все в порядке. Поворот в замке окончательно замыкал цепь, пружинка касалась микропереключателя «пай», сигнализация включалась. Но изоляция микропереключателя вывела систему из строя. Роулинс был уверен, что сумеет вскрыть замок за полчаса. Правда, внутри апартаментов могут быть другие ловушки, но, когда до них дойдет дело, он справится с ними.

Допив кофе, он достал папку с газетными вырезками. Как все воры, занимающиеся драгоценностями, Роулинс внимательно следил за колонками светской хроники. Эта подборка была целиком посвящена появлению в обществе леди Фионы и ее великолепному бриллиантовому гарнитуру, который она надевала накануне на торжественный бал, как полагал Джим Роулинс, в последний раз.

* * *

А в это время в тысяче милях на восток у окна квартиры на третьем этаже дома 111 по проспекту Мира стоял старик и тоже думал о полуночи. С ней наступит 1 января 1987 года, и ему исполнится семьдесят пять лет.

Он был еще в халате, хотя время приближалось к обеду. Куда торопиться? На работу идти не надо. Ему некуда идти. Его русская жена Эрита моложе его на тридцать лет. Она уехала с обоими сыновьями покататься на коньках в парке имени Горького.

Старик взглянул в зеркало на стене. То что он увидел, обрадовало его не больше, чем раздумья о прожитой жизни. Лицо прорезали глубокие морщины, волосы, когда-то густые и темные, стали белыми как снег, редкими и тусклыми. Кожа от долгих лет увлечения алкоголем и курением пошла пятнами; выражение глаз было жалким. Он вернулся к окну и посмотрел на заснеженную улицу. Несколько закутанных бабушек в рукавицах подметали снег, который опять выпадет ночью.

Как давно, подумал он – двадцать четыре года назад, – почти день в день он приехал сюда из Бейрута, где жил впраздном и бессмысленном изгнании. Не было смысла оставаться там дольше. Ник Эллиот и остальные сотрудники конторы уже обо всем догадались, да и сам он не старался ничего скрыть. Он приехал сюда, оставив первую жену с детьми при условии, что те приедут к нему, если захотят.

Вначале он думал, что для него это будет переезд в мир его настоящих духовных и нравственных ценностей. Он с головой окунулся в новую жизнь, искренне веря в торжество идей марксизма. А почему бы и нет? Ведь он служил ему в течение двадцати семи лет. Он чувствовал себя счастливым и довольным жизнью в те первые годы, в середине шестидесятых. Разумеется, ему пришлось пройти множество собеседований, хотя его глубоко уважали в КГБ. Ведь он был одной из пяти «звезд» советской разведки наряду с Берджесом, Маклином, Блантом и Блейком. Все они прочно существовали в узком кругу британского истеблишмента, и все они предали его.

Берджес обосновался здесь до того, как приехал Филби. Пьянство и разврат рано свели его в могилу. Маклин был первым, кто простился со своими иллюзиями, впрочем, он жил в Москве с 1951 года. К 1963 году он озлобился, стал угрюмым, вымещая все на Мелинде, которая в конце концов его бросила и переехала жить к Филби. Потерявший последние надежды и обиженный Маклин влачил жалкое существование и умер от рака. К этому моменту он окончательно возненавидел своих «хозяев», а они, в свою очередь, возненавидели его. Бланта разоблачили в Англии. Значит, их осталось двое, подумал старик. В какой-то степени он завидовал Блейку, который совершенно ассимилировался, был всем доволен и даже пригласил его с Эритой вместе встретить Новый год. Блейку легче, он космополит. Отец Блейка был голландцем, мать еврейкой.

Лично для него, Филби, ассимиляция была невозможна; это он понял после первых пяти лет. К этому времени он уже свободно писал и говорил по-русски, правда, с сильным английским акцентом. Его ненависть к этому обществу все нарастала и нарастала. Оно было полностью необратимо чуждым ему.

Но это было не самое страшное: через семь лет после приезда он потерял свои последние политические иллюзии. Все было ложью. Он был достаточно умен, чтобы это понять. Лучшие годы жизни он отдал служению лжи, лгал и предавал во имя лжи, он покинул милый зеленый остров ради лжи и обмана.

Получая и читая от корки до корки каждый английский журнал и газету, он по привычке следил за таблицей победителей в крокет, одновременно будучи советником по планированию операций, призванных разрушить эту далекую идилию. Сидя незамеченным у стойки бара в «Национале», он жадно вслушивался в смех и шутки на своем родном языке, доносившиеся до него, и в то же время консультировал руководство КГБ, включая самого председателя, о том, как лучше расшатать государственный строй этого маленького острова. А в глубине его души все эти 15 лет томилось беспредельное отчаяние, которое не смогли заглушить ни алкоголь, ни женщины. Поздно, я никогда не смогу вернуться, говорил он себе. И все же, все же…

Раздался звонок в дверь. Странно. Дом 111 на проспекте Мира принадлежит КГБ, здесь живут в основном полковники госбезопасности и чиновники министерства иностранных дел. Ни один посетитель мимо вахтерши внизу не пройдет, а у Эриты есть свой ключ.

На пороге стоял молодой подтянутый мужчина в хорошо сшитом теплом пальто и меховой шапке. Его лицо было холодно-безразличным, но не от мороза на улице. По ботинкам было видно, что он добрался сюда в машине, а не пешком. В пустых голубых глазах не было ни дружелюбия, ни вражды.

– Полковник Филби? – спросил он.

Филби удивился. Близкие друзья – Блейки и полдюжины других – называли его просто Ким. Всем же остальным он был известен только по псевдониму. Лишь самая верхушка КГБ знала его как Филби, полковника КГБ в отставке.

– Да.

– Майор Павлов, Девятое управление КГБ, личная охрана Генерального секретаря ЦК КПСС.

Филби знал Девятое управление КГБ. Оно обеспечивало верхушку партийного аппарата телохранителями, отвечало за охрану и безопасность зданий, где они жили и работали. В торжественных случаях и в помещениях ЦК они носили армейскую форму с темно-синим околышем на фуражках, с погонами и нашивками на рукавах. В народе их называли кремлевской охраной. Личные телохранители всегда были в штатском, сшитом с иголочки, в прекрасной физической форме, отлично тренированы, холодны, преданны и вооружены.

– Это вам, товарищ полковник.

Майор протянул Филби длинный конверт из бумаги отменного качества.

– И это тоже, – добавил майор Павлов и протянул листок с телефонным номером.

– Спасибо, – произнес Филби.

Майор кивнул головой, повернулся на каблуках и молча вышел в коридор. Через несколько секунд Филби увидел из окна, как от подъезда отъехала черная «Чайка» с ЦКовскими номерами, начинающимися на «МОС».

Сквозь лупу Джим Роулинс рассматривал фотографию, вырезанную из журнала светской жизни. На фотографии, снятой годом раньше, была женщина, которая сегодня утром вместе со своим мужем покинула столицу в северном направлении. Леди Фиона в бриллиантах стояла рядом с женщиной, которая приветствовала принцессу Александру. Роулинс знал историю камней лучше своей биографии. Он изучал ее несколько месяцев, прежде чем решиться на ограбление.

В 1905 году молодой граф Маргейт вернулся из Южной Африки с четырьмя крупными, но необработанными алмазами. В 1912 году он отдал их в огранку фирме Картье в Лондоне, чтобы сделать своей молодой жене свадебный подарок. Картье передал камни гранильщикам фирмы «Асхер» в Амстердаме, прославившейся благодаря обработке знаменитого «Каллигана». Из четырех камней вышли две пары алмазов, ограненных в грушевидную форму (по 58 граней на каждом). Два камня были в десять карат и два в двадцать карат.

В Лондоне Картье оправил их в белое золото, добавил сорок гораздо более мелких бриллиантов, в результате чего получился гарнитур, состоящий из диадемы, кулона и серег. Пока создавался гарнитур, отец графа герцог Шеффилд-седьмой умер, и граф унаследовал его титул. Бриллианты получили имя «Глен» по названию родового поместья Шеффилдов.

Восьмой герцог, после своей смерти в 1936 году, завещал «Глен» сыну, у которого, в свою очередь, было двое детей – дочь 1944 года рождения и сын 1949 года рождения. Фотографию дочери, теперь уже 42 лет от роду, и рассматривал Джим Роулинс через увеличительное стекло.

– Тебе больше не придется их носить, дорогая, – произнес Роулинс вслух и принялся проверять инструмент, что собирался взять с собой на дело.

Гарольд Филби вскрыл конверт кухонным ножом, вынул письмо и развернул его на столе в гостиной. Письмо произвело на него впечатление: это было личное послание Генерального секретаря ЦК КПСС, написанное им от руки аккуратным канцелярским почерком и, разумеется, по-русски.

Бумага, как и конверт, была отменного качества, но без реквизитов. Очевидно, он писал это письмо в своей квартире на Кутузовском проспекте, где со времен Сталина жили представители высшей партийной элиты.

В правом верхнем углу письма стояла дата: среда, 31 декабря 1986 года. Ниже шел следующий текст:

«Дорогой Филби!

Мне сообщили об интересной фразе, которую Вы произнесли недавно на одном из приемов.

Вы сказали: „Политическую стабильность Великобритании постоянно переоценивают здесь, в Москве, особенно в настоящий момент“.

С удовольствием получил бы от Вас развернутое разъяснение по поводу этого замечания в письменном виде. Направьте его лично мне, не прибегая к помощи секретарей и не оставляя копий.

Когда Вы подготовите ответ, позвоните по телефону, который Вам дал майор Павлов, попросите его к телефону, он к Вам заедет за письмом сам.

Поздравляю с наступающим завтра Вашим днем рождения.

С. уважением…»

Внизу стояла подпись.

Филби медленно вздохнул. Значит, ужин у Крючкова для высших чинов КГБ прослушивался. Его подозрения подтвердились.

Заместитель председателя КГБ, начальник Первого Главного управления Владимир Александрович Крючков был предан Генеральному секретарю беззаветно, являясь его собственной креатурой.

Имея звание генерал-полковника, Крючков не был ни военным, ни профессиональным разведчиком; он был партаппаратчиком до мозга костей, одним из тех, кого нынешний советский лидер привел с собой, в бытность свою председателем КГБ.

Филби перечитал письмо и отложил его. Стиль у старика не изменился, подумал он. Для него была характерна предельная лаконичность, четкость и ясность изложения, без вычурных любезностей и разночтений. Даже упоминание о дне рождения Филби было достаточно кратким: автор просто заглянул в досье адресата.

И все же письмо произвело впечатление. Получить личное послание от самого недоступного и холодного человека было дано не каждому. Многие бы после этого раздулись от гордости. А несколько лет назад все выглядело по-другому. Когда нынешний советский лидер стал председателем КГБ, Филби уже работал в комитете много лет и считался чем-то вроде звезды. Он читал лекции о западных спецслужбах, в том числе и о британских.

Как все партийные бонзы, которых назначали руководить профессионалами, новый председатель назначил на ключевые посты своих людей. Будучи намного более интеллигентным и культурным человеком, чем его предшественник Семичастный, председатель проявлял живой интерес к Великобритании.

Не раз он просил Филби проанализировать события в Великобритании, дать оценку главным действующим лицам и предсказать возможные их реакции; Филби всегда был рад оказать такие услуги.

Похоже было, что председатель КГБ перепроверяет информацию, которая поступает к нему от специалистов его ведомства и со старого места работы – Международного отдела ЦК КПСС, возглавляемого Борисом Пономаревым. Несколько раз он пользовался конфиденциальными советами Филби по вопросам, относящимся к Англии.

Филби уже пять лет не встречался лично с новым некоронованным царем России. Последний раз это случилось в мае 1982 года на приеме по случаю ухода председателя из КГБ обратно в ЦК на пост секретаря. На самом деле этот уход был задуман для того, чтобы подготовиться к смерти Брежнева и продумать способ своего выдвижения на его место. И вот сейчас он снова просит совета Филби.

Его раздумья были прерваны возвращением Эриты с сыновьями, раскрасневшимися от катания на коньках и как всегда шумными.

…В 1975 году после ухода Мелинды Маклин руководство КГБ решило пресечь его необузданное пьянство и разврат и приказало Эрите въехать к нему в квартиру. Она тогда работала в КГБ, это при том, что была по национальности еврейкой. Ей было тридцать четыре года. Была она темноволосой, полноватой женщиной. В том же году они поженились.

Обаяние Филби сыграло свою роль. Эрита искренне его полюбила и категорически отказалась доносить на него КГБ. Офицер, курировавший ее, доложил об этом руководству, ему было велено оставить обоих в покое. Через два года родился первый сын, через три – второй.

– Что-нибудь важное, Ким? – спросила Эрита, когда он встал и положил письмо в карман.

Он покачал головой.

– Ничего, дорогая, – ответил он.

Но она видела, что он чем-то поглощен. Решив больше не докучать, она подошла и поцеловала его в щеку.

– Не пей, пожалуйста, слишком много сегодня у Блейков.

– Постараюсь, – кивнул он с улыбкой.

На самом деле он задумал расслабиться в последний раз. Любитель выпить, обычно он напивался на вечеринках до такого состояния, что уже не держался на ногах. Он не обращал внимания на сотни предостережений врачей. Они заставили его бросить курить, и это было уже достаточно тяжелым испытанием. Со спиртным было иначе: он мог остановиться, когда захочет. Он знал, что после сегодняшнего вечера ему предстоит большой перерыв.

Он вспомнил фразу, сказанную им на ужине у Крючкова, и размышления, которые привели его к такому выводу. Он знал, что происходит внутри лейбористской партии Великобритании. Другие тоже получали информацию разведки, но только он мог, зная менталитет англичан, сложить все воедино и получить картину реальной ситуации.

Если отнестись к зреющей у него идее серьезно, то такую картину надо изобразить словами на бумаге и подготовить для советского лидера лучший анализ из всех когда-либо сделанных им, Филби. На выходные он отправит Эриту с сыновьями на дачу и, оставшись один, начнет работу. Но до этого можно расслабиться, в последний раз.

* * *

Время с восьми до девяти часов вечера Роулинс провел напротив Фонтеной-хаус в небольшой машине, снова взятой напрокат. На нем был прекрасно сшитый пиджак. Роулинс, не привлекая внимания, разглядывал освещенные окна. Окна апартаментов, которые он собирался ограбить, были, разумеется, темными, но он с удовлетворением отметил, что в квартирах этажами выше и ниже все окна ярко сияли светом. Судя по силуэтам гостей, там весело праздновали Новый год.

В десять часов, предусмотрительно оставив машину в двух кварталах от дома, он вошел в Фонтеной-хаус. В этот вечер много людей заходили и покидали здание, поэтому дверь была закрыта, но не заперта. В вестибюле с левой стороны, как и сказал Билли Раис, находилась комната портье, в которой ночной портье смотрел портативный японский телевизор. Он встал и вышел навстречу незнакомцу.

У Роулинса в руках была бутылка шампанского, украшенная большим бантом. Слегка покачиваясь, он приветствовал портье и добавил: «О да, счастливого Нового года!»

Старик-портье передумал задавать вошедшему вопросы. В доме сейчас было как минимум шесть праздничных вечеринок. Половина не представила списки гостей, поэтому проверять было почти невозможно.

– Благодарю вас, сэр, с Новым годом, – произнес он в ответ, но посетитель в смокинге уже исчез в коридоре. Старик вернулся к своему телевизору.

До второго этажа Роулинс поднялся по лестнице, оттуда до девятого доехал на лифте. В пять минут одиннадцатого он стоял у нужной двери. Как и сказал Билли, звонка не было, а в дверь врезан замок «чабб». Над ним был еще один замок-защелка «йейл», для ежедневного пользования.

«Чабб» имеет семнадцать тысяч комбинаций. Для хорошего взломщика это не препятствие. Надо только подобрать отмычку для половины бородок; остальные симметричны первым, поскольку замок открывается ключом с двух сторон.

Окончив школу в шестнадцать лет, Роулинс десять лет работал в скобяной лавке дяди Альберта. Для старика, который в свое время был известным медвежатником, лавка была хорошим прикрытием. Там молодой Роулинс изучил устройство всех замков и сейфов, выпускавшихся промышленностью. После десятилетней практики и учебы под руководством дяди Альберта Роулинс мог открыть практически любой замок.

Он достал из кармана брюк кольцо с двенадцатью отмычками, лично изготовленными в собственной мастерской. Из них он проверил три, затем выбрал шестую на связке и вставил ее в замок. Почувствовав точки сопротивления, он напильником нанес на нее зарубки. Через десять минут две с половиной бороздки были готовы. Еще через пятнадцать минут были готовы остальные. Вставив отмычку в замок, он медленно и осторожно повернул ее.

Замок открылся. Роулинс постоял минуту у двери на случай, если шарик из клея и пластилина, сделанный Билли, не удержался на дверном косяке. Сигнализация не сработала. Он вздохнул с облегчением и тонкой металлической спицей стал открывать второй замок. Через минуту дверь тихо открылась. В квартире было темно, но свет из коридора позволял ему рассмотреть застланную ковром просторную, около 8 квадратных футов, прихожую.

Он опасался, что где-то на полу прихожей есть пластина, наступив на которую можно подключить вторую систему сигнализации. Пластина не могла быть слишком близко ко входу, иначе жильцы сами постоянно будут на нее наступать. Держась ближе к стене, Роулинс закрыл входную дверь и включил в прихожей свет. С левой стороны была приоткрыта дверь в туалетную комнату. Справа – другая дверь, скорее всего в гардеробную, где явно есть контрольная сигнализация. Он не будет ее трогать. Достав плоскогубцы, он наклонился и осторожно отогнул ковер. Сигнальная пластина размещалась в самом центре прихожей. Аккуратно положив ковер на место, он обошел его и открыл большую дверь. Как и говорил Билли, она вела в гостиную.

Несколько минут он постоял на пороге, чтобы глаза привыкли к темноте и можно было найти выключатель на стене. Он включил свет. Это был риск, но он был на девятом этаже, хозяева были в Йоркшире, и у него не было времени работать с карманным фонариком в квартире, напичканной сигнализацией.

Комната была двадцать пять на восемнадцать футов, обставлена дорогой мебелью, устлана ковром. Окна с двойными рамами выходили на улицу. Справа стена с каменным камином, который можно было топить и газом, и дровами. Дверь у камина вела, по всей видимости, в спальню хозяев. Слева в противоположной стене были две двери, одна из них открыта в коридор и вела в гостевые спальни. Другая закрыта, она, наверное, ведет в столовую и на кухню.

Роулинс простоял еще десять минут, не шевелясь, осматривая стены и потолок.

Здесь могла быть система сигнализации, реагирующая на движение или изменение температуры в помещении, которую Билли Райс мог не заметить. Если она сработает, он выскочит отсюда в считанные секунды. Сигнализация не сработала. Очевидно, система охраны ограничивалась дверной сигнализацией, пластиной в холле и, возможно, оконной, но он не собирался прикасаться к окнам.

Сейф должен быть или в гостиной, или в спальне хозяев в стене, а не в перегородках, слишком тонких для этого. Роулинс обнаружил его около одиннадцати часов. На стене между двумя большими окнами висело зеркало в золоченой раме. Оно плотно прилегало к стене, как будто крепилось на петлях.

Приподняв углы ковра плоскогубцами, он обнаружил тоненькие проводки вдоль стен по плинтусам и от них к пластинкам в центре комнаты.

Когда он добрался до зеркала, то увидел одну пластинку прямо под ним. Роулинс передвинул низкий кофейный столик так, чтобы он закрывал пластину. Теперь он знал, что будет в безопасности.

Зеркало держалось на стене с помощью магнитного устройства, подсоединенного к системе охраны. Для Роулинса это не составило проблемы. Он осторожно вставил плоскую пластинку намагниченной стали между двумя магнитами, один из которых крепился к стене, другой – к раме зеркала. Оставив стальную пластинку на магните стены, он осторожно снял зеркало. Магнит на стене теперь соприкасался с другим магнитом, цепь не разомкнулась, сигнализация не включилась.

Роулинс улыбнулся. Сейф в стене был невелик, модель Хамбер Д. Он знал, что дверь сейфа толщиной в полдюйма сделана из упрочненной стали. Дверная петля сейфа представляла собой стержень из упрочненной стали, идущий вверх и вниз из самой дверцы. От дверцы в боковую стенку сейфа на глубину полтора дюйма входили три засова из такой же стали. Внутри сейфа была жестяная коробка, толщиной в два дюйма с тремя засовами, вертикальным штырем, контролирующим их движение, и кодовым цифровым замком, циферблат которого смотрел сейчас прямо на него.

Роулинс не собирался со всем этим возиться. Был более простой способ вскрыть тайник – прорезать дверь сверху донизу возле замка со стороны шарнира.

Тогда шестьдесят процентов дверцы с замком и тремя засовами блокируются на раме сейфа, а оставшиеся сорок процентов открываются настолько, что можно просунуть руку и вытащить содержимое.

Роулинс вернулся в прихожую и взял бутылку шампанского, которую там оставил. Устроившись на кофейном столике, он открутил низ фальшивой бутылки и выложил на столик ее содержимое. На столике оказались маленькая коробочка, в которой на вате лежал электрический детонатор, набор небольших магнитов, длинный бытовой электрический шнур на пять ампер и устройство резки взрывом.

Роулинс знал, что лучше всего резать стальную дверь толщиной полдюйма, пользуясь теорией Мокро – изобретателя взрыва направленного действия.

Устройство, которое он держал в руках, называлось «Резка взрывом» и представляло собой длинную У-образную пластину из твердого, но гибкого металла с взрывчаткой по всей поверхности. В Великобритании его выпускали три компании – одна государственная и две частные. Продавали его только по лицензиям, но как профессиональный медвежатник Роулинс имел к нему доступ через подкупленного служащего одной из частных компаний.

Роулинс быстро выбрал пластину нужной длины и прикрепил ее вдоль двери сейфа. С одного ее конца он вставил детонатор, из которого торчали два скрученных медных проводка. Проводки он развел в стороны, чтобы не случилось короткого замыкания. К проводкам подсоединил электрический шнур, который заканчивался обычной штепсельной вилкой с тремя штырьками.

Аккуратно раскручивая шнур, он прошел в коридор к гостевым спальням. Здесь было безопаснее всего при взрыве. Роулинс осторожно прошел на кухню, где наполнил водой большой полиэтиленовый пакет. Его он прикрепил кнопками к стене прямо над взрывным устройством. Подушки, набитые пухом, годятся только для телесериалов, говорил ему дядя Альберт. Ничто так не гасит ударную волну, как вода.

Было без двадцати двенадцать. Праздничный шум в квартире наверху нарастал. Даже в этом шикарном доме, чьи обитатели ценили уединение, Роулинс ясно различал возгласы и музыку. Последнее, что он сделал, прежде чем уйти в коридор, это включил телевизор. В коридоре он нашел розетку, удостоверился, что переключатель стоит в позиции «выкл.», и вставил в нее свой шнур. Осталось дождаться полуночи.

Без одной минуты двенадцатого шум наверху достиг апогея и затем стих, как по команде. В тишине Роулинс слышал звук телевизора, работающего в гостиной. Традиционную шотландскую программу с балладами и танцами Хайленда сменила картинка часов Биг-Бена. За циферблатом часов находился огромный колокол «Большой Том», который часто ошибочно называют Биг Беном. Тараторил телевизионный диктор, бежали последние перед полуночью секунды, люди во всем королевстве наполняли свои бокалы. Затем начались перезвоны курантов.

После них наступила краткая пауза, и затем заговорил Большой Том: бон-н-н-н. Раскат первого удара эхом пронесся по двадцати миллионам домов страны; он отозвался и на девятом этаже особняка Фонтеной-хаус, заглушаемый радостными криками и пением. Когда первый удар часов донесся до восьмого этажа, Джим Роулинс передвинул рычаг переключателя в положение «вкл.».

Глухой звук взрыва никто, кроме него, не услышал. Он подождал минуту, выдернул шнур из розетки и направился к сейфу, по дороге собирая свой инвентарь. Клубы дыма рассеялись. От полиэтиленового пакета с водой не осталось ничего, кроме влажного пятна на ковре. Дверь сейфа выглядела так, будто какой-то великан разрубил ее топором сверху донизу. Роулинс, разогнав дым, рукой в перчатке потянул на себя меньшую часть двери. Коробку из листового железа разнесло взрывом, но все запоры с другой стороны дверцы остались на своих местах. Та же часть, которая освободилась, позволяла ему заглянуть внутрь. Там лежали бархатный мешочек и шкатулка. Роулинс развязал мешочек и выложил содержимое на кофейный столик.

Драгоценности сверкали и горели неземным светом.

Бриллианты «Глен». Роулинс спрятал свои приспособления обратно в бутылку из-под шампанского. Но тут перед ним встала непредвиденная проблема. Кулон и серьги вполне помещались в кармане брюк, но диадема была больше, чем он предполагал… Как ее вынести, не привлекая внимания? Оглядевшись, Роулинс заметил кейс.

Он вытряхнул его содержимое – набор бумажников, кредитные карточки, ручки, записные книжки и папки – на кресло.

В кейс уместились и драгоценности, и бутылка шампанского. Неси он ее в руках, кто-нибудь удивился бы: идет с вечеринки со своей бутылкой. Бросив последний взгляд на гостиную, Роулинс выключил свет, вышел в прихожую и закрыл за собой дверь. В коридоре он запер входную дверь и через минуту прошел мимо портье. Старик даже не взглянул на него.

* * *

Первого января ближе к полуночи Гарольд Филби сел за письменный стол в своей московской квартире. Накануне он позволил себе напиться у Блейков, но никакого удовольствия от этого не получил. Он был уже слишком поглощен тем, что ему предстояло написать. Все утро он страдал от неизбежного похмелья и теперь, когда Эрита и сыновья легли спать, в тишине мог все обдумать.

Услышав воркование голубя, Филби встал и подошел к большой клетке в углу. Ее обитатель сидел с перевязанной лапкой. Филби обожал живность, начиная с лисы, которая жила у него в Бейруте, и кончая канарейками и попугаями, которых держал здесь, в этой квартире. Голубь, прихрамывая, двигался по клетке. Забинтованная лапка замедляла его движение.

– Ничего, старик, – сказал Филби, – скоро мы снимем повязку, и ты снова сможешь летать.

Он вернулся к столу. В сотый раз он повторил себе, что доклад должен быть написан хорошо. Генеральный секретарь был не тем человеком, которому можно было перечить и которого можно было осмелиться обмануть. Кое-кто из командования ВВС, устроившие в 1983 году неразбериху с южнокорейским самолетом, по его личному распоряжению закончили жизнь в вечной мерзлоте Камчатки. Хотя у Генерального были проблемы со здоровьем и часть времени ему приходилось проводить в инвалидной коляске, он все же оставался бесспорным главой Союза, его слово было законом. Его мысль была остра, как бритва, его выцветшие глаза подмечали все.

Взяв карандаш и бумагу, Филби стал набрасывать первый черновик своего ответа.

* * *

Спустя четыре часа, незадолго до полуночи по лондонскому времени владелец апартаментов в Фонтеной-хаус в одиночестве вернулся в столицу. Это был высокий седовласый мужчина пятидесяти пяти лет запоминающейся внешности. Используя собственную пластиковую карточку, он въехал в подземный гараж и с чемоданом поднялся на лифте до восьмого этажа. Настроение у него было плохое.

Поссорившись с женой, он уехал из загородного дома ее брата, не пробыв там и дня из трех запланированных. Его угловатой и любящей верховую езду жене нравилась сельская жизнь в той же степени, в какой он эту жизнь ненавидел. Она с удовольствием бродила по унылым болотам Йоркшира, в то время как он сидел дома с ее братом-герцогом (десятым в роду), что было просто невыносимо.

Хозяин апартаментов высоко ценил мужскую нравственность, а брат жены грешил с собратьями по полу.

Новогодний ужин стал для него настоящим кошмаром: его окружали друзья жены, которые без конца говорили о стрельбе, рыбалке и охоте. Все это сопровождалось визгливым смехом герцога и его слишком миловидных приятелей. В то утро он что-то неосторожно сказал жене, она взорвалась.

В результате было решено, что после чая он один вернется домой, а она может оставаться за городом, сколько захочет, хоть целый месяц.

Он вошел в прихожую квартиры и остановился. Система сигнализации должна издавать короткие гудки, пока хозяин ее не отключит. «Черт возьми, наверное, опять сломалась», – подумал он и, открыв гардероб, выключил систему своим ключом. Войдя в гостиную и включив свет, он замер, как вкопанный. Он стоял в холле и глядел широко раскрытыми от ужаса глазами на представшую перед ним картину. Мокрые пятна на ковре уже успели высохнуть, телевизор не был включен. Его внимание мгновенно привлекли развороченная стена и распахнутые дверцы сейфа. Быстро подойдя к сейфу, он взглянул во внутрь. Сомнений не было: бриллианты похищены. Он огляделся вокруг, увидел собственные вещи, разбросанные у камина, ковер, приподнятый с краев вдоль стен. Бледный как полотно, он упал во второе кресло. «О, боже!» – выдохнул он. Этот хаос, казалось, парализовал его, и следующие десять минут он оставался в кресле, тяжело дыша и тупо уставившись перед собой.

Наконец встал и подошел к телефону. Дрожащим пальцем начал крутить диск. На другом конце раздавались равномерные гудки, никто не брал трубку.

* * *

Около одиннадцати часов следующего утра Джон Престон шел по Курзон-стрит к штаб-квартире ведомства, в котором он работал. Оно находилось возле ресторана «Мирабелль», где мало кто из его коллег мог позволить себе пообедать.

Для большинства служащих пятницу сделали выходным днем, продлив таким образом новогодние праздники с четверга до воскресенья.

Но Брайан Харкорт-Смит специально попросил его прийти. Он и явился, догадываясь, о чем будет беседовать с ним заместитель начальника МИ-5.

Джон Пристон начал работать в МИ-5 в 1981 году. Из прошедших пяти лет три он проработал в отделе F-1, который занимался наблюдением за экстремистскими политическими организациями левого и правого толка, их изучением и внедрением в него агентов. Два года он возглавлял отделение D отдела F-1, следившее за крайне левыми в британской лейбористской партии. Две недели назад он сдал свой доклад – плод личного расследования и теперь был весьма удивлен, что его так быстро прочли и проанализировали.

Он вошел в проходную, здесь у него проверили удостоверение, уточнили в секретариате, внесен ли он в список посетителей, и разрешили подняться наверх.

Он сожалел, что не сможет лично встретиться с шефом сэром Бернардом Хеммингсом. Ни для кого в МИ-5 не секрет, что старик болен и редко бывает на службе. В его отсутствие оперативное руководство ведомством осуществлял честолюбивый заместитель, что отнюдь не радовало ветеранов контрразведки.

Сэр Бернард прошел всю служебную лестницу МИ-5 снизу доверху. Он умел достичь взаимопонимания с людьми, которые вели наружное наблюдение за подозрительными лицами, следили за иностранными резидентами, внедрялись в подрывные организации. Харкорт-Смит имел превосходное университетское образование, прежде возглавлял различные подразделения, неуклонно продвигаясь все выше и выше по служебной лестнице.

Одетый как обычно с иголочки, он тепло приветствовал Престона в своем кабинете. Ходили слухи, что такой прием был признаком предстоящего увольнения. Харкорт-Смит сидел за столом. Перед ним лежал доклад Престона.

– Так вот, Джон, насчет твоего доклада. Я к нему отнесся, как и ко всей твоей работе, с предельной серьезностью.

– Спасибо, – ответил Престон.

– Настолько серьезно, что я даже отдал ему часть праздников, проведя их здесь, в кабинете, перечитывал и много думал.

Престон решил на этот раз лучше промолчать.

– Он, как бы получше выразиться, довольно радикальный… без тормозов. Но вопрос, который я должен себе задать, прежде чем ведомство начнет разработку политики по материалам доклада – насколько они достоверны? Можно ли их проверить? Вот о чем меня спросят прежде всего.

– Послушай, Брайан, я работал два года над ним. Мои люди внедрились надежно. Факты, если я их здесь называю фактами, достоверны.

– О, Джон, я не ставлю под сомнение твои факты. Но что касается выводов, сделанных на их основе…

– Они основаны на логике, – сказал Престон.

– Прекрасная наука – логика. Я когда-то изучал ее, – продолжил Харкорт-Смит, – но не всегда доказательна, не так ли? Вот, например, здесь, – он нашел строчку в докладе и провел вдоль нее пальцем, – МБР. Экстремистская организация, не так ли?

– Да, Брайан, они – экстремисты.

– Не сомневаюсь. Но неплохо было бы приложить сюда копию досье на МБР.

– Насколько мне известно, ничего документального за ними нет. Есть лишь намерения, серьезные намерения определенных людей.

Харкорт-Смит с сожалением прицокнул языком.

– Намерения, – сказал он так, как будто это слово его заинтриговало. – Да, намерения. Но видишь ли, Джон, в этой стране многие люди имеют намерения, далеко не все из них благие. Мы не можем предлагать меры, контрмеры, вырабатывать политику только на основе чьих-то намерений.

Престон собирался что-то возразить, но Харкорт-Смит, встав из-за стола, что означало: беседа закончена, продолжил:

– Слушай, Джон, оставь его у меня на некоторое время. Мне надо еще подумать, кое-что перепроверить, прежде чем решу, куда его лучше направить. Кстати, как тебе нравится работа в F-1 (D)?

– Очень нравится, – ответил Престон, тоже вставая.

– Возможно, я смогу предложить работу, которая тебе понравится больше, – сказал Харкорт-Смит.

Когда Престон вышел, Харкорт-Смит еще несколько минут смотрел на дверь. Он был в раздумье.

Просто выбросить доклад, который он лично считал компрометирующим и который может когда-нибудь стать просто опасным, было невозможно. Доклад был официально передан ему начальником отделения, на нем был регистрационный номер. Он долго и мучительно думал. Затем взял ручку с красными чернилами и что-то написал на титульном листе доклада Престона. Он нажал звонок.

– Мейбл, – сказал он, когда его секретарша вошла, – пожалуйста, отнесите это в архив лично. Прямо сейчас.

Девушка взглянула на обложку папки. Наискосок было написано два слова «Дело закрыто», под которыми стояла подпись Харкорта-Смита. Отчет должен был быть похоронен в архиве.

(обратно)

Глава 2

Лишь 4 января, в воскресенье, владельцу апартаментов в Фонтеной-хаус удалось дозвониться по номеру, который он набирал ежечасно в течение трех суток. Разговор, когда он состоялся, был кратким. Менее чем через час, перед обедом, он ждал условленной встречи в холле отеля в Вест-Энде.

Пришедший седовласый джентльмен шестидесяти лет был одет строго и походил на государственного чиновника, коим он в некотором роде и являлся. Он прибыл с опозданием и начал с извинений.

– Извините, ради бога, что заставил вас искать меня три дня, – сказал он. – Я холост, принял приглашение друзей провести Новый год с ними за городом. Что случилось?

Владелец апартаментов кратко и четко изложил суть дела. У него было время обдумать слова, чтобы выразить всю чудовищность происшедшего, он говорил хорошо подобранными фразами. По мере его рассказа лицо собеседника становилось все более и более мрачным.

– Вы совершенно правы, – сказал он наконец. – Это очень серьезно. Вы звонили в полицию, когда вернулись вечером в четверг или после этого?

– Нет, я решил поговорить с вами.

– Жаль, но сейчас все равно уже поздно. Экспертиза установит, что сейф был взломан три-четыре дня тому назад. Это трудно объяснить, впрочем…

– Впрочем, что? – с нетерпением спросил владелец апартаментов.

– Впрочем, вы можете сказать, что зеркало было на месте, в квартире был идеальный порядок, вы прожили в ней три дня и не заметили, что вас обокрали.

– Маловероятно, – отозвался владелец апартаментов, – ковер был загнут. Мерзавец, должно быть, прошел вдоль стены, чтобы не задеть сигнальной пластины.

– Да, – в раздумье проговорил джентльмен, – вряд ли полиция поверит, что взломщик был столь аккуратным, что не только повесил на место зеркало, но и разложил ковер. Такая версия не пойдет. Боюсь, что не удастся внушить им, будто вы провели все три дня где-то в другом месте.

– Но где? Меня бы видели. А меня никто не видел. Клуб? Отель? Там нужно зарегистрироваться.

– Вот именно, – подтвердил старый джентльмен. – К счастью это или к несчастью, но выбор сделан. Слишком поздно сообщать полиции.

– Но что же, черт возьми, мне делать? – воскликнул владелец апартаментов. – Украшения необходимо вернуть.

– Сколько ваша жена пробудет за городом? – поинтересовался собеседник.

– Кто знает? Ей нравится в Йоркшире. Несколько недель, я надеюсь.

– Тогда необходимо заменить поврежденный сейф на новый, точно такой же. Потом сделать копию бриллиантов «Глен». Понадобится время.

– А как с теми, что украдены? – с отчаянием в голосе спросил владелец апартаментов. – Их нельзя оставить где-то там, их нужно получить обратно.

– Верно, – кивнул джентльмен. – Послушайте, как вы догадались, у моих друзей есть кое-какие связи среди ювелиров. Я попрошу навести справки. Драгоценности наверняка передадут в один из центров переделки. Их ведь не продать, они слишком знамениты. Я попробую найти взломщика и изъять то, что нам нужно.

С этими словами он встал, собираясь уйти. Его собеседник остался сидеть. Он был крайне обеспокоен. Человек в сером был не менее встревожен, но ему лучше удавалось скрыть свои чувства.

– Ничего не предпринимайте сами и никому ничего не рассказывайте, – посоветовал он. – Постарайтесь как можно дольше задержать жену за городом. Ведите себя как обычно. Обо всем остальном я позабочусь и буду держать с вами связь.

* * *

На следующее утро Джон Престон влился в поток людей, направлявшихся в центр Лондона после пятидневных праздников. Он жил в южном Кенсингтоне, и ему удобней было ездить на работу на метро. Он выходил на Гудж-стрит, а оставшиеся пятьсот ярдов шел пешком. Неприметный сорокашестилетний человек среднего роста и сложения, в сером плаще и без шляпы, несмотря на холод.

В начале Гордон-стрит он входил в неброское здание, похожее на любое другое учреждение – массивное, старой постройки. Внешне оно напоминало страховую компанию, но внутри существенно отличалось от расположенных рядом себе подобных контор.

Во-первых, в вестибюле дежурили три человека: один у входа, другой за стойкой администратора, третий у лифта. Их телосложение никак не вязалось с внешностью страховых клерков. Любому, случайно зашедшему сюда полюбопытствовать, чем занимается фирма, и не желающему обратиться по другому адресу, довольно жестко объясняли, что лишь обладатели определенных удостоверений, проверяемых компьютером, могли пройти дальше вестибюля.

Британская секретная служба, больше известная как МИ-5, занимала несколько особняков. Разумно, но крайне неудобно. Ей принадлежали четыре здания. Штаб-квартира размещалась на Чарльз-стрит, а не в старом Лекондфилд-хаус, как все еще пишут в газетах.

* * *

Другое большое здание находилось на Гордон-стрит, сотрудники называют его просто «Гордон», так же как штаб-квартиру – «Чарльз». Еще два здания МИ-5 расположены на Корк-стрит («Корк») и Мальборо-стрит («Мальборо»).

Управление состоит из шести отделов, разбросанных по этим зданиям. Тоже разумно, но неудобно, тем более что некоторые управления имеют отделы в разных зданиях. Чтобы избежать ненужной беготни, все службы соединены защищенными телефонными линиями с системой идентификации номеров телефонов, по которым ведутся разговоры. В управление «А» входят следующие отделы: политический, технического обеспечения, административный, картотека, банк данных, юридическая служба и служба наружного наблюдения. В последней работают высококвалифицированные специалисты всех возрастов – мужчины и женщины, отличающиеся своей изобретательностью и умением прекрасно ориентироваться где бы то ни было.

Даже противники признавали, что наружников МИ-5 на их территории не обойти.

В отличие от разведки (МИ-6), где в ходу американизированный жаргон, контрразведка МИ-5 пользуется служебным жаргоном британских полицейских. Здесь избегают терминов типа «оперативники наблюдения» и называют группы слежки «топтунами».

Управление «В» занимается вербовкой, кадрами, проверкой благонадежности, повышениями, пенсиями и финансами, в частности зарплатой и текущими расходами.

Управление «С» занимается вопросами безопасности государственного аппарата, включая охрану чиновников и зданий, безопасности фирм-подрядчиков, выполняющих оборонные заказы и обеспечивающих услуги связи, вопросами военной безопасности, тесно сотрудничая со службой безопасности министерства обороны, а также вопросами саботажа и его профилактикой.

Раньше было и управление «D», но по каким-то, понятным только самим функционерам Службы безопасности, причинам оно было давно переименовано в управление «К». Один из отделов этого самого большого управления называется просто «Советский» и подразделяется на отделения сбора информации, оперативное и боевого расписания. Другой отдел этого управления занимается странами социалистического лагеря, который включает в себя такие же три отделения. Кроме того, в составе управления есть аналитический и агентурный отделы.

Легко догадаться, что управление «К» направляет свои немалые силы на отслеживание огромного числа агентов из СССР и социалистических стран, работающих или пытающихся работать под прикрытием различных посольств, консульств, миссий, торговых представительств, банков, информационных агентств и коммерческих фирм, которые терпимое британское правительство разрешило насажать по всей столице, а в случае с консульствами и по провинции.

Также в составе управления «К» имеется скромный офис, где служит один-единственный офицер, задачей которого является осуществление связи между МИ-5 и ее родственной службой МИ-6. Этот офицер фактически является человеком «шестерки», прикомандированным к Чарльз-стрит для выполнения своих связных обязанностей. Офис называется просто отделение К.7.

Управление «Е» (здесь алфавитная последовательность восстанавливается) имеет предметом своей деятельности международное коммунистическое движение и его сторонников, которые могут пожелать посетить Великобританию с какими-либо гнусными целями, а также доморощенных коммунистов, которые могут пожелать выехать за границу с аналогичными намерениями. В этом управлении есть также отдел Дальнего Востока, который имеет резидентуру в Гонконге, Нью Дели, Канберре и Веллингтоне, и отдел территорий, который ведет ту же работу в Вашингтоне, Оттаве, островах Вест-Индии и других столицах дружественных государств.

И, наконец, управление «F», к которому и принадлежал Джон Престон по крайней мере до сегодняшнего утра, занималось политическими партиями как крайне правыми, так и крайне левыми. В его составе еще два отдела – аналитический и агентурный.

Управление «F» размещалось в Гордоне на пятом этаже, именно сюда в свой кабинет и пришел этим январским утром Джон Престон. Он не думал, что его доклад, представленный три недели назад, поможет ему стать любимчиком Харкорта-Смита, но он надеялся, что доклад попадет на стол генерального директора сэра Бернарда Хеммингса.

Он был уверен, что Хеммингс сочтет нужным довести информацию и выводы, содержащиеся в докладе, до председателя Объединенного разведывательного комитета или заместителя министра внутренних дел, курирующего МИ-5. Заместитель, возможно, показал бы его министру, а тот, в свою очередь, – премьер-министру.

Записка, которую он обнаружил у себя на столе, когда вернулся, убедила его в том, что такого не произойдет. Прочитав ее, он откинулся на спинку кресла в глубоком раздумье. Он готов драться за свой доклад, ответить любому начальству на все вопросы, которые возникнут; он развеет все сомнения, так как убежден в своей правоте. Он ответит за все, но как начальник F-1 (D), а не как сотрудник другого отдела, куда его намерены перевести.

Если его переведут, то уже новый начальник F-1 (D) должен будет поднять вопрос о его докладе, но коль скоро это будет явный протеже Харкорта-Смита, то он не сделает этого.

Престон позвонил в картотеку. Да, доклад зарегистрирован. Он отметил регистрационный номер для возможных справок в будущем.

– Что значит «ДЗ»?! – не веря своим ушам, переспросил он. – Ладно, извини. Я знаю, ты тут ни при чем, Чарли. Я просто удивлен, вот и все.

Он положил трубку и снова откинулся, раздумывая о происшедшем. Его мысли о начальнике были не в ладу с субординацией, но они не выходили из головы. Возможно, размышлял он, если бы доклад пошел наверх, все бремя легло на Нила Киннока – лидера оппозиционной лейбористской партии, которому это вряд ли бы очень понравилось.

Кроме того, возможно, что на следующих выборах, максимум через семнадцать месяцев, лейбористы победят, и Брайан Харкорт-Смит лелеет надежду, что одним из первых актов нового правительства будет утверждение его генеральным директором МИ-5. В его нежелании обижать нынешние власти и тех, кто может прийти на смену, нет ничего удивительного. Так поступают слабые, робкие честолюбцы, для которых бездействие выгодно.

В МИ-5 помнили дело бывшего генерального директора сэра Роджера Холлиса. Его тайна до сих пор не раскрыта, хотя приверженцы обеих версий абсолютно убеждены в своей правоте.

В 1962–1963 годах Роджер Холлис знал все детали дела Кристины Килер у себя на столе. Задолго до того, как разразился сам скандал, он имел доклады о «кливлендских вечеринках», о Стивене Уорде, поставщике девочек, о советском атташе Иванове, который делил даму сердца с министром вооруженных сил Великобритании. Тем не менее вопреки всем фактам, которых становилось все больше, он не предпринимал никаких шагов, даже не пытался просить личной встречи у премьер-министра Гарольда Макмиллана, хотя обязан был сделать это.

Для ничего не подозревавшего Гарольда Макмиллана скандал стал громом среди ясного неба. О деле шумели все лето 1963-го, престиж Великобритании был подорван и дома, и за рубежом. Было похоже, что сценарий скандала написан в Москве.

Несколько лет спустя еще продолжался ожесточенный спор: был ли Роджер Холлис просто бездеятелен и некомпетентен или же все было намного хуже.

Чушь собачья, выругался про себя Престон и отогнал прочь мысли. Он вновь перечитал записку.

Она была от начальника В-4 (отдела кадровых перестановок) и сообщала, что отныне Престон возглавляет отделение С-1 (А). Тон записки был дружелюбный, очевидно, чтобы смягчить удар.

«Заместитель генерального директора дал мне распоряжение начать новый год с кадровых перестановок… Буду признателен, если Вы завершите все оставшиеся дела и передадите их молодому Максвеллу без проволочек в течение нескольких дней… Примите мои самые теплые поздравления по случаю назначения Вас на новую должность…»

«Болтовня, – подумал Престон, – С-1 занимается безопасностью сотрудников государственных учреждений и охраной помещений, а „(А)“ означало столицу».

Ему предстояло отвечать за безопасность всех министерств Ее Величества в Лондоне.

– Черт возьми, эта работа полицейского, – возмущенно фыркнул Престон и начал собирать сотрудников своего отделения, чтобы попрощаться с ними.

* * *

В миле от Гордон-стрит Джим Роулинс вошел в небольшой, но дорогой ювелирный магазин на боковой улочке в двухстах ярдах от оживленной Бонд-стрит. В магазине было темно, рассеянный свет падал только на витрины с серебром эпохи короля Георга, в освещенных футлярах лежали старинные драгоценности. Магазин специализировался на антиквариате.

На Роулинсе был аккуратный темный костюм, шелковая рубашка и галстук приглушенных тонов, в руке он держал тускло поблескивающий кейс. Девушка, сидящая за прилавком, подняла голову и взглянула на него с одобрением. В свои тридцать шесть лет он выглядел стройным и подтянутым, одновременно джентльменом и крепким парнем, что всегда производит благоприятное впечатление. Выставив вперед грудь, девушка улыбнулась, ослепительно блеснув зубами:

– Чем могу быть полезной?

– Я хотел бы видеть господина Заблонского по личному делу. – Его простоватый выговор показывал, что он явно не клиент магазина.

Улыбка исчезла с лица продавщицы.

– Вы коммивояжер? – спросила она.

– Скажите просто, что с ним хочет говорить господин Джеймс, – ответил Роулинс.

В этот момент отворилась зеркальная дверь в глубине магазина и из нее вышел Луис Заблонский. Он был худым морщинистым мужчиной пятидесяти шести лет, маленького роста, выглядевшим старше своих лет.

– Господин Джеймс, – просиял он, – как приятно вас видеть. Пожалуйста, проходите в мой кабинет. Как вы поживаете? – Он провел Роулинса за прилавок во внутреннее помещение.

– Все в порядке, Сандра, дорогая.

Когда оба вошли в тесный захламленный кабинет, хозяин закрыл и запер зеркальную дверь, сквозь которую просматривался весь магазин. Он указал Роулинсу на стул перед старинным столом, а сам сел на вращающееся кресло. Единственная лампа освещала журнал записей. Он бросил на Роулинса проницательный взгляд.

– Ну, Джим, чем ты занимался в последнее время?

– У меня есть кое-что для тебя, Луис, кое-что, что тебе понравится. Только не говори мне, что это ерунда.

Роулинс щелкнул замками кейса. Заблонский развел руками.

– Джим, стану ли я?..

Слова застряли у старика в горле, когда он увидел то, что Роулинс выложил на стол. Заблонский уставился на драгоценности, все еще не веря своим глазам.

– Гарнитур «Глен», – выдохнул он. – Ты украл бриллианты «Глен»? И газеты молчат!

– Наверное, хозяева еще не вернулись в Лондон, – сказал Роулинс. – Шумихи не подняли. Я профессионал, ты знаешь.

– Лучший, Джим, лучший. Но гарнитур «Глен». Почему ты меня не предупредил?

Роулинс знал, что всем было бы легче, если бы до грабежа была определена дальнейшая судьба бриллиантов. Но он работал по-своему, то есть чрезвычайно осторожно. Он никому не доверял, менее других – перекупщикам краденого, даже такому, как Луис Заблонский. Торговец краденым, если перед ним встанет перспектива тюремной похлебки, продаст информацию о предстоящем грабеже любому полицейскому, только бы не попасть за решетку.

Отдел по борьбе с особо опасными преступлениями Скотленд-Ярда знал Заблонского, хотя тот ни разу не сидел в тюрьме Ее Величества. Именно поэтому Роулинс не предупреждал его о предстоящем деле, а появился, как всегда, неожиданно. Слова Заблонского он пропустил мимо ушей.

Торговец был поглощен созерцанием драгоценностей, сверкавших на его столе. Он хорошо знал их историю.

Их владелец с 1936 года девятый герцог Шеффилда имел двух детей: мальчика и девочку – леди Фиону Глен. После его смерти в 1980 году сын наследовал титул, а дочь – бриллианты.

К 1974 году, когда младшему Шеффилду стукнуло двадцать пять, отец с грустью понял, что его сын был, как принято писать в газетных колонках светских сплетен, убежденным холостяком. Не будет больше милых юных графинь Маргейт и герцогинь Шеффилд, чтобы носить знаменитые бриллианты «Глен». Они были завещаны дочери.

Заблонский знал, что после смерти герцога леди Фиона с неохотного согласия страховых компаний иногда надевала их на благотворительные вечера, где любила бывать. Остальное время они хранились в сейфе банка «Коуттс» на Парк-Лейн, где провели много лет. Он улыбнулся.

– Благотворительный вечер в Гровенер-хаус перед Новым годом? – спросил он.

Роулинс пожал плечами.

– О, ты шалун, мальчишка, Джим. Но какой талант!

При том, что Заблонский свободно говорил на польском, иврите и идише, за сорок лет, проведенных в Англии, он так и не смог хорошо освоить английский и говорил с заметным польским акцентом. А поскольку, изучая язык, он пользовался старыми книгами, то усвоил из них лексику, ставшую ныне жаргоном «голубых». Роулинс знал, что Заблонский не гомосексуалист. Жена Заблонского сказала ему, что его еще в юности кастрировали в концентрационном лагере.

Старик любовался бриллиантами, как настоящий ценитель любуется истинным произведением искусства. Он смутно припоминал, что в середине шестидесятых леди Фиона Глен вышла замуж за преуспевающего молодого государственного служащего, который в середине восьмидесятых занял ответственный пост в одном из министерств. Также он вспомнил, что семейная чета живет где-то в Вест-Энде на широкую ногу, в основном за счет наследства жены.

– Ну, что ты думаешь, Луис?

– Я восхищен, мой дорогой Джим. Восхищен и озадачен. Это не простые камешки. Их немедленно опознают в любом месте. Что мне делать с ними?

– Это ты мне должен сказать, – заметил Роулинс.

Луис Заблонский широко развел руками.

– Не буду лгать тебе, Джим, скажу как есть. Бриллианты «Глен» застрахованы не меньше чем на 750 тысяч фунтов стерлингов. Такова их реальная цена у Картье, если продавать законно. Но просто продать их невозможно. Есть два выхода. Первый – найти очень богатого покупателя, который захочет купить бриллианты «Глен», зная, что они краденые. Богатый скряга, который в одиночку радуется, глядя на них. Такие люди есть, но их мало. С них можно взять половину суммы, которую я назвал.

– Когда ты сможешь найти такого покупателя?

Заблонский пожал плечами.

– В этом году, в следующем году, когда-нибудь, никогда. Нельзя же давать объявление через газету.

– Слишком долго, – сказал Роулинс. – А другой вариант?

– Оценить их без оправы – только это снизит цену до 600 тысяч. Перешлифовать их порознь. Но огранщик потребует свою долю. Если бы я лично занялся всем, то, думаю, ты бы имел в конце концов 100 тысяч.

– Сколько ты мне можешь дать сейчас? Я не могу питаться воздухом, Луис.

– Кто может? – сказал торговец краденым. – Послушай, за оправу из белого золота я, пожалуй, смогу получить 2 тысячи фунтов на рынке лома драгметаллов. За сорок мелких бриллиантов – где-то 12 тысяч. Таким образом, ты можешь рассчитывать на 14 тысяч. Из них сейчас я дам тебе половину. Что скажешь?

Они торговались еще полчаса и наконец сошлись. Луис Заблонский достал из своего сейфа семь тысяч наличными. Роулинс открыл кейс и сложил в него пачки мятых купюр.

– Симпатичный, – оценил кейс Заблонский, – балуешь себя.

Роулинс покачал головой.

– Взял на месте, – ответил он.

Заблонский поцокал языком и погрозил пальцем Роулинсу.

– Избавься от него, Джим. Не оставляй следов, не стоит зря рисковать.

Роулинс, подумав, кивнул, попрощался и ушел.

* * *

Джон Престон провел целый день, прощаясь с коллегами из оперативной группы. Ему было приятно, что они сожалеют о его уходе. Потом он занялся бумажной работой. Бобби Максвелл зашел поприветствовать его.

Престон плохо знал этого внешне приятного молодого человека, страстно желавшего сделать карьеру в МИ-5. Он решил, что самый лучший способ продвижения по службе – это зацепиться за восходящую звезду Харкорта-Смита. Престон не осуждал его.

Сам он попал сюда из военной разведки в 1981 году в возрасте сорока одного года. Он знал, что до верха ему не добраться. Начальник отделения – это потолок для тех, кто попадает сюда в возрасте.

Лишь иногда, если не было подходящей кандидатуры из своих, на пост генерального директора ставили людей, работавших в пятерке. Но заместитель генерального директора, директора шести управлений и руководители большинства отделов управлений всегда по традиции назначались из кадровых сотрудников.

Они договорились с Максвеллом, что в понедельник он успеет доделать всю оставшуюся канцелярскую работу, а на следующий день познакомит своего преемника со всеми текущими делами. На этом они расстались с наилучшими пожеланиями до следующего утра.

Он взглянул на свои часы. Сегодня придется задержаться. Из личного сейфа надо достать все папки с текущими делами, отобрать те, которые можно спокойно вернуть в архив и полночи потратить на остальные бумаги, чтобы утром ввести Максвелла в курс дела.

Но сначала нужно что-нибудь выпить. Он спустился на лифте в подвальный этаж, где у «Гордона» был уютный бар с хорошим выбором спиртного.

* * *

Весь вторник Луис Заблонский работал, запершись в своем кабинете. Лишь дважды ему пришлось выйти, чтобы лично заняться посетителями. День был спокойный, но сегодня он был этому рад.

Работая, он снял пиджак и засучил рукава. Он осторожно вынимал бриллианты «Глен» из оправы. Четыре главных камня – два из серег по десять карат, и два из диадемы и кулона – он вынул легко и быстро.

Достав их, он внимательно рассмотрел. Они были действительно великолепны, сверкая и горя на свету. Это были бело-голубые бриллианты, которые в старину называли «чистая вода», а сейчас по стандартам Международной ассоциации ювелиров именуют «Д – без изъянов». Четыре камня он положил в маленький бархатный мешочек. После этого приступил к мелким камням, что заняло гораздо больше времени.

Во время работы свет периодически падал на потускневшую пятизначную татуировку на левом предплечье ювелира. Для людей, знакомых с такими метками, она означала только одно: Аушвитц.

Заблонский родился в 1930 году и был третьим сыном ювелира – польского еврея, жившего в Варшаве. Ему было девять лет, когда началась война. В 1940 году Варшавское гетто было окружено. Там было около 400 тысяч евреев. Все они были обречены на голодную смерть.

19 апреля 1943 года 90 тысяч оставшихся в живых обитателей гетто восстали. Луису Заблонскому едва исполнилось тринадцать, но он был такой худой и истощенный, что выглядел восьмилетним.

Когда гетто 16 мая наконец заняли войска СС генерала Юргена Струпа, Заблонский оказался одним из немногих, кто прошел живым сквозь массовые расстрелы. Около 60 тысяч человек погибли от пуль, гранат, были погребены под руинами зданий. Среди живых 30 тысяч стариков, женщин и детей был и Заблонский. Большинство из них были отправлены в Треблинку, где и погибли.

Случай многое меняет в жизни. Спасение приходит порой самым неожиданным образом. Локомотив поезда, который вез заключенных и с ними Заблонского, сломался. Вагон для скота перецепили к другому составу, и таким образом он оказался в Аушвитце.

От смерти мальчишку спасло то, что он сказал, будто знает ювелирное дело. Его определили к работе: разбирать дешевые безделушки, которые все еще находили у каждой новой партии евреев. Однажды он попал в лагерный госпиталь к улыбчивому блондину по прозвищу Ангел, проводившему чудовищные эксперименты по кастрации и стерилизации. На операционном столе Иозефа Менгеля Луис Заблонский был кастрирован без наркоза.

Вынув последний из мелких камней из оправы, он еще раз проверил, не пропустил ли чего-нибудь. Пересчитал камни и взвесил их. Всего сорок. Средний вес – полкарата. Такими украшают кольца для помолвок. Общая сумма – 12 тысяч фунтов стерлингов. Он продаст их через «Хаттон-Гарден», никто ничего не узнает. Сделки за наличные. Он знал, кому продать. Золото и платину он превратил в лом.

В конце 1944 года живых заключенных Аушвитца погнали на запад. В конце концов Заблонский оказался в Берген-Белсене, где его, еле живого, освободила британская армия.

После лечения Заблонского на деньги лондонского раввина отправили в Лондон, где он стал помощником ювелира. В начале шестидесятых годов он открыл свой собственный магазин: сначала в Ист-Энде, а через десять лет – нынешнее преуспевающее заведение в Вест-Энде.

Именно в Ист-Энде, недалеко от доков, он увлекся камнями, которые привозили моряки, – изумруды с Цейлона, бриллианты из Африки, рубины из Индии, опалы из Австралии. К середине 80-х он разбогател на своем легальном и нелегальном бизнесе, стал одним из основных скупщиков краденого в Лондоне, специалистом по бриллиантам. Он имел большой уединенный дом в Голдрес-Грин, в округе его уважали.

Скатав оправу в шарик, он положил его в мешочек вместе с остальным ломом. Он проводил Сандру, закрыл магазин, убрался в кабинете и вышел, захватив с собой четыре больших бриллианта. По дороге домой он позвонил из телефонной будки в деревушку Нийлен, недалеко от Антверпена в Бельгии. Придя домой, он по телефону заказал билет в авиакомпании «Бритиш эйрвейз» на следующий день до Брюсселя.

* * *

Вдоль южного берега реки Темзы, где когда-то тянулись судоверфи, с начала 80-х годов было развернуто и продолжалось грандиозное строительство. Горы битого булыжника вокруг новостроек, заросли травы, кирпичи и грязь – все вместе создавало фантастический ландшафт. Предполагалось, что когда-нибудь здесь появятся новые жилые кварталы с магазинами и многоэтажными автостоянками. Но когда это будет, не знал никто.

В теплую погоду среди пустырей собирались пьяницы. Если «важным персонам» из южного Лондона требовалось убрать какое-либо вещественное доказательство, достаточно было просто принести его сюда и сжечь.

Поздно вечером во вторник, 6 января, Джим Роулинс шел по пустырю, спотыкаясь в темноте о камни. Если бы кто-нибудь увидел его, то заметил бы, что в одной руке он нес канистру бензина, в другой – превосходный, ручной работы кейс из телячьей кожи.

* * *

Утром в среду Луис Заблонский без осложнений прошел контроль аэропорта Хитроу. В плотном пальто, мягкой твидовой шляпе, с сумкой и большой, можжевелового корня, трубкой в зубах, он влился в поток бизнесменов, ежедневно вылетающих из Лондона в Брюссель.

В самолете стюардесса ласково предупредила его:

– Сэр, извините, но у нас на борту не курят.

Заблонский смутился и спрятал трубку в карман. Ему было все равно. Он не курил, и даже если бы захотел раскурить трубку, то не смог бы затянуться. Под табаком на ее дне лежали четыре бриллианта грушевидной формы с пятьюдесятью восемью гранями.

В брюссельском «Национале» он взял напрокат машину и поехал на север в Мехелен, где свернул на северо-восток к Лиеру и Нийлену.

Основная часть мастерских по обработке алмазов в Бельгии сосредоточена в Антверпене, в районе Пеликан-страат, где размещены производственные помещения и демонстрационные залы крупных фирм. Но, как и везде, фирмы по обработке алмазов в огромной степени зависят от множества мелких поставщиков и ремесленников, оправляющих, полирующих и гранящих драгоценные камни для крупных компаний.

В Антверпене среди них преобладают евреи – выходцы из Восточной Европы. Неподалеку от Антверпена в районе Кемпен, состоящем из нескольких аккуратных деревушек, есть тоже небольшие мастерские, работающие на заказчиков из Антверпена.

В Моленстрате жил некто Рауль Леви, польский еврей, обосновавшийся в Бельгии после войны, троюродный брат Луиса Заблонского. Леви шлифовал алмазы. Он жил вдовцом в одном из небольших домиков из красного кирпича на западной окраине Моленстрата. Во дворе за домом была его мастерская. Сюда и приехал Заблонский, чтобы встретиться с родственником.

Они торговались час, а потом заключили сделку. Леви переогранит бриллианты с наименьшими потерями веса, но так, чтобы камни стали неузнаваемыми. Они сошлись на сумме в 50 тысяч: половина сразу, половина – после продажи последнего камня. Удовлетворенный Заблонский вернулся в Лондон.

Проблема с Раулем Леви была не в его квалификации, а в том, что его мучило одиночество, поэтому каждую неделю он с нетерпением ждал очередной поездки в Антверпен, чтобы посидеть с коллегами в любимом кафе, поговорить о своих делах. Через три дня после встречи с Заблонским он был в своей компании и рассказал слишком много.

* * *

Пока Луис Заблонский был в Бельгии, Джон Престон обживал свой новый кабинет на третьем этаже. Он был рад, что ему не пришлось переходить из «Гордона» в другое здание.

Предшественник Престона ушел в отставку в конце прошлого года, его заместитель втайне надеялся, что начальником С-1 (А) утвердят его, но смог скрыть свое разочарование приходом Престона и толково объяснил ему суть новых обязанностей. Они показались Престону скучной рутиной.

Оставшись один, Престон просмотрел список министерств, которые курировало отделение А. Список оказался длиннее, чем он ожидал. Большинство учреждений не были закрытыми, оттуда могла быть только утечка компромата на политиков. Огласка документов, например, о сокращении расходов по социальному страхованию, так как в профсоюзах государственных служащих было немало людей крайне левых политических взглядов. Препятствовать такого рода утечке могла служба безопасности внутри самих министерств.

Главной заботой отделения были Министерство иностранных дел, Кабинет и Министерство обороны, получавшие огромное количество секретных документов. Правда, в каждом из них был строгий режим и собственная служба безопасности. Престон вздохнул. Он начал звонить и назначать встречи, чтобы познакомиться с шефами этих служб.

В промежутках между звонками он взглянул на гору бумаг, которые принес из своего старого кабинета. В ожидании очередного ответного звонка официального лица, которого не оказалось на месте, Престон встал, открыл свой новый личный сейф и сложил туда папки. Последняя из них была его личной копией доклада месячной давности. В служебной картотеке она хранилась теперь с пометкой «Дело закрыто». Он пожал плечами и положил копию в сейф. Наверное, она уже никогда никому не понадобится. Он оставил ее себе на память. Все-таки пришлось немало попотеть, чтобы составить этот отчет.

(обратно)

Глава 3

«Москва.

7 января 1987 года, среда. Генеральному секретарю ЦК КПСС от Г. А. Р. Филби.

Позвольте мне, товарищ Генеральный секретарь, начать с краткого экскурса в историю Лейбористской партии Великобритании. За последние 25 лет в ней сосредоточились и теперь доминируют представители крайне левых сил. Я уверен, что подобный обзор может пролить истинный свет на события предыдущих нескольких лет и сделать прогноз на ближайшие месяцы.

После гибели Хью Гейтскелла от неизвестного вирусного токсина события внутри Лейбористской партии Великобритании развивались более чем обнадеживающе. Казалось, что их сценарий подготовлен здесь, в Москве.

Правда, надо заметить, что внутри лейбористской партии всегда существовало ядро просоветских сторонников марксизма-ленинизма. Но они долгое время составляли ничтожное меньшинство лейбористской партии, не способное влиять на ход событий, выработку политики и, что самое важное, на выбор руководства.

Пока партию возглавляли решительный Клемент Эттли, а затем увлеченный Хью Гейтскелл, такая расстановка сил сохранялась.

Оба лидера не нарушали списка запретов на пропаганду марксизма-ленинизма, троцкизма, экспорта революции, предав такие убеждения анафеме. Их сторонники не могли быть членами партии лейбористов.

После того как Хью Гейтскелл – человек, сорвавший на партийной конференции в Скарборо в 1960 году бурную овацию призывом „бороться, бороться и еще раз бороться за дух традиций – основу партии“, умер в январе 1963 года, бразды правления на тринадцать лет перешли в руки Гарольда Вильсона. Этот человек обладал характером, две черты которого в значительной степени повлияли на судьбу партии в эти тринадцать лет.

В отличие от Эттли он был очень тщеславен, а в отличие от Гейтскелла шел на любые уступки, чтобы избежать конфликтов. Почувствовав это, наши друзья-радикалы приступили к осуществлению долгожданной широкой кампании за все более глубокое проникновение в ряды лейбористов и умножение числа своих сторонников в партии.

В течение ряда лет шла изнурительная, кропотливая работа.

В 1972 году наши просоветские друзья в Национальном исполнительном комитете (далее НИК) протащили резолюцию за отмену запрета на деятельность Лейбористского управления исследований. Лейбористское управление исследований вопреки своему названию ничего не имеет общего с лейбористской партией, его полностью контролируют коммунисты. В следующем, 1973 году, крайне левым в НИК удалось полностью отменить список запрещенных организаций.

Результат превзошел все ожидания марксистской группировки в партии. Мало кто из них был новичком, большинство стали марксистами-ленинцами еще в тридцатые годы. Им необходимо было увеличить число своих сторонников. Они знали, что многие их идейные соратники исключены из партии, выросло целое новое поколение крайне левых, искавших политический дом. С отменой списка запретов именно эти люди всех возрастов пополнили ряды партии.

Старая гвардия со временем отошла от дел. Но она выполнила свою задачу – открыла шлюзы. Сейчас уже новое поколение, более молодое, образует крайне левое крыло партии. И они не просто заняли позиции в ней, а практически прибрали к рукам руководство почти на всех уровнях.

С 1973 года центральный орган партии НИК – в их руках. Хитрые манипуляции привели к тому, что устав и руководящий состав партии изменились до неузнаваемости.

Я позволю себе небольшое отступление, товарищ Генеральный секретарь, чтобы пояснить, кого я имею в виду под „нашими друзьями“ в Лейбористской партии Великобритании и профсоюзном движении. Они подразделяются на две категории: сознательных и интуитивных наших сторонников.

К первой категории я не отношу ни так называемых умеренно левых, ни троцкистов, которые испытывают отвращение к Москве в силу разных причин. Я имею в виду крайне левых. Это убежденные до мозга костей марксисты-ленинцы, которые не хотят называться коммунистами, поскольку это подразумевает членство в совершенно бесполезной коммунистической партии Великобритании. Тем не менее они верные друзья Советского Союза и в девяти случаях из десяти поступают соответственно пожеланиям Москвы. Хотя при этом заявляют, что делают все по законам совести и в интересах Британии.

Вторая группа друзей в лейбористской партии, имеющая в ней сейчас решающее влияние, – это истинно левые, приверженцы социализма. Эти люди в любой ситуации поведут себя так, что это будет соответствовать целям советской внешней политики в Великобритании и вообще на Западе. Таких людей нет надобности инструктировать и поучать. Они сами движимые либо собственными убеждениями, либо ложным патриотизмом, либо жаждой разрушения, честолюбием, страхом, желанием не отставать от толпы, будут действовать в идеальном соответствии с нашими интересами. Все они – невольные проводники нашего влияния.

На словах все они борются за демократию. К счастью, под ней подавляющее большинство англичан до сих пор понимают многопартийность и выборы путем всеобщего тайного голосования. Наши друзья – люди в общем-то обычные, которые едят, пьют, спят, видят сны и трудятся, понимают ее как „демократию избранных“, при этом руководящую роль они отводят себе и своим единомышленникам.

К счастью, британская пресса обходит их молчанием.

Теперь я должен упомянуть, товарищ Генеральный секретарь, о проблеме, которая много лет разделяла на два лагеря левое крыло британского лейбористского движения. Это проблема пути перехода к социализму. Десятилетиями она дробила левые силы и лишь в 1976 году, почти десять лет назад, была снята с повестки дня.

Формы перехода предлагались две: парламентская и индустриальная. Первый вариант предполагает постепенный захват позиций внутри Лейбористской партии Великобритании, а потом приход партии к власти на выборах. Далее – революционное переустройство общества. Второй вариант имеет в виду массовое объединение рабочего класса под эгидой профсоюзов, массовые демонстрации и построение революционного общества.

Не следует забывать, что корни марксизма-ленинизма в Великобритании кроются в профсоюзном движении. Там всегда было гораздо больше сторонников марксизма, чем в парламентской Лейбористской партии. Марксисты лидируют в профсоюзах с 1976 года.

Когда в 1974 году Гарольд Вильсон вернулся к власти после падения правительства Хита, он знал, что будоражить профсоюзы не стоит. Если он вступит в конфронтацию, то получит лишь раскол в партии и потеряет пост. В то время Англия приближалась к общему промышленному, торговому и финансовому кризису, шли организованные профсоюзами забастовки с требованиями повышения заработной платы, падала производительность труда, стремительно росли цены, резко повышались налоги.

К апрелю 1976 года Гарольд Вильсон утратил контроль над профсоюзами и экономикой. Приближался крах, экономисты это знали. Сославшись на здоровье, Вильсон ушел в отставку, передав бразды правления Джеймсу Каллагену.

К концу лета Англия была на грани банкротства, ей нужен был большой и срочный займ от Международного валютного фонда. Но МВФ был непреклонен: должны быть выполнены его условия. На октябрьской конференции лейбористской партии министр финансов Великобритании практически умолял руководителей профсоюзов снять требования о повышении заработной платы и согласиться с сокращением расходов на социальные нужды».

Филби встал и подошел к окну. Он хорошо помнил ту осень и с сожалением вздохнул. Когда британские профсоюзы вошли в контакт с Москвой и просили совета, что делать, он был тайным советником. Он знал, что со времен гражданской войны XVII века Британия никогда не была так близка к революции. Он вернулся к машинке.

«Вы помните, что, как ни жаль теперь, тогда Москва посоветовала профсоюзам внять призыву правительства Каллагена. Через две недели профсоюзы утратили свою воинственность, на свет появился Социальный договор между правительством и профсоюзами.

Многие англичане до сих пор не могут понять, почему так произошло.

Пришлось учесть требования министра финансов отказаться от идеи выхода рабочих на улицы против армии и полиции. Была одна единственная причина, почему все так произошло. Профессор Крылов так убедительно доказывал, что буржуазия может быть свергнута лишь благодаря массовым уличным выступлениям рабочих. Как только революционеры уходят в полицию и армию, там начинается разложение, рядовые отказываются выполнять приказы офицеров и переходят на сторону демонстрантов.

Вот этого в Британии и не произошло, несмотря на многократные попытки создать профсоюзы в армии и полиции. Тогда предполагалось, и я до сих пор думаю, что правильно, что солдаты и полицейские останутся верны королеве, трону, короне (можно назвать это как угодно) и будут выполнять приказы офицеров.

Если бы так случилось, попытка изменить ход британской истории на улицах, а не в парламенте, не удалась бы. Такая неудача отодвинула бы исполнение мечты наших истинных друзей на десятилетия, если не на полвека.

С тех пор предпринимались отдельные попытки революционизировать полицию и вооруженные силы через профсоюзных активистов. Но безрезультатно. Джеймс Каллаген, бывший полицейский чиновник, этого не допустил. А с приходом к власти Маргарет Тэтчер в мае 1979 года вопрос отпал сам собой.

Наши друзья сделали, что могли. Получив контроль над многочисленными муниципальными органами, они через средства массовой информации на самых разных уровнях либо сами, либо используя в качестве ударной силы троцкистов, развернули бешеную кампанию по подрыву авторитета британской полиции. Цель, разумеется, заключалась в том, чтобы поколебать уверенность британцев в своей полиции, которая, к сожалению, остается до сих пор самой вежливой и дисциплинированной в мире.

Кампания шла с переменным успехом; иногда ей способствовало общественное недовольство злоупотреблениями властей и жестокостью отдельных стражей порядка. Но в целом английский рабочий остался приверженцем законопорядка, буржуазия тоже, похоже, стоит за полицию.

Я говорю здесь об этом лишь для того, чтобы показать, что индустриальный путь к социализму полностью себя изжил. Путь, который остался, – это парламентский путь, более спокойный, скрытный, но в конечном счете более действенный.

Именно на этом пути последовательной борьбы за парламентский переход к подлинно революционному социализму можно прогнозировать близкий успех. Это стало возможным благодаря в значительной степени успешной кампании крайне левых по захвату изнутри лейбористской партии; изменению нескольких ключевых положений Устава партии, а также той самоотверженной программе, которую наши истинные друзья заставили себя принять после кошмара выборов 1983 года.

Отказавшись от индустриального пути к социализму, с осени 1976 года марксисты-ленинцы в лейбористской партии целиком посвятили себя борьбе за завоевание партии, особенно после отмены тремя годами раньше Списка запретов.

Лейбористская партия всегда была треногой; ее опорами были профсоюзы, лейбористские ячейки избирательных округов, парламентская лейбористская фракция. Из ее членов всегда избирался лидер партии.

Самую мощную опору составляют профсоюзы. Свою власть они осуществляют двояко. Во-первых, они являются кормильцами партии, наполняя ее казну с помощью взносов, которые собирают с миллионов рабочих. Во-вторых, они обладают правом голоса на партийных конференциях, а за Исполнительным комитетом профсоюзов стоят миллионы простых тружеников.

Эта „масса“ голосов может провести любую резолюцию и избирать до трети членов Национального исполнительного комитета лейбористской партии.

В НИК входят профсоюзные активисты и боссы, определяющие политику профсоюзов. Они стоят на вершине пирамиды, подпертые снизу местными профсоюзными организациями. Таким образом, для активистов крайне левого крыла жизненно важно иметь поддержку руководства профсоюзов. И в общем-то они ее имеют.

Свою роль тут сыграла апатия рядовых членов профсоюзов, которые не ходят на собрания отделений. Активисты, которые все посещают, держат под контролем тысячи местных отделений, сотни районных профсоюзов и Национальный исполнительный комитет. В настоящее время десять из восьмидесяти профсоюзов входят в лейбористскую партию, имея более половины голосов. Из этих десяти девятью руководят крайне левые, а в начале семидесятых левые контролировали только два профсоюза. Все это было достигнуто усилиями не более чем десяти тысяч убежденных людей, помимо воли миллионов английских рабочих.

Важность достигнутого станет понятной, когда я скажу, что в коллегии выборщиков, избирающей лидера партии, профсоюзы имеют сорок процентов голосов.

Теперь об окружных отделениях лейбористской партии. Ядром их являются комитеты общего управления, которые, помимо рутинной работы в округе, выполняют еще одну очень важную функцию: участвуют в выборах кандидата от лейбористской партии в парламент. На протяжении десяти лет, с 1973 по 1983 год, молодые крайне левые активисты внедряются в окружные отделения. Прилежно посещая скучные и немноголюдные собрания, они вытеснили старых руководителей и взяли их под контроль.

По мере того как все больше комитетов попадало в руки крайне левых, ужесточался и курс центристов в парламенте, представляющих эти округа. Все-таки их было нелегко сместить. Для настоящего триумфа крайне левых сил надо было ослабить, выхолостить независимость депутатов парламента, превратить их из доверенных лиц избирателей в представителя комитета общего управления.

Это было блестяще осуществлено крайне левыми в Брайтене в 1979 году, когда было принято новое правило, по которому представитель в парламент должен переизбираться ежегодно комитетами общего управления. Это вызвало огромные перемены в руководстве. Целая группа центристов вышла из партии и образовала социал-демократическую партию, остальные были переизбраны и ушли из политики, некоторых способных вынудили уйти в отставку. И все же у парламентской лейбористской фракции, униженной и ослабленной, осталось одно важное право: именно она могла выбрать лидера лейбористской партии. Надо было завершить захват позиций на трех уровнях, отняв у фракции это право. Это случилось в 1981 году, когда был создан Избирательный совет, в котором тридцать процентов голосов были оставлены парламентской фракции, тридцать – представителям избирательных округов и сорок – профсоюзам. Отныне лидера будет выбирать и ежегодно утверждать Совет. Последнее обстоятельство является решающим для планов, которые сейчас реализуются и о которых я скажу ниже.

Борьба за власть, которую я изложил, подвела ко всеобщим выборам 1983 года. Захват руководящих позиций уже был почти завершен, но тут наши друзья допустили две ошибки. Они действовали слишком напористо и увлеченно, объявленные досрочные всеобщие выборы застали их врасплох. Левым нужен был еще один год для завершения консолидации. Его у них не было. Партия, рано выбитая из седла собственным же самым левым манифестом в ее истории, находилась в полном хаосе. Но что хуже всего, английская общественность увидела настоящее лицо крайне левых.

Как Вы помните, выборы 1983 года стали крахом лейбористской партии, которая находилась под контролем крайне левых. Тем не менее я бы предположил, что такой результат был в чем-то полезен. Ибо он привел к тому, что наши истинные друзья в партии произвели реалистическую оценку ситуации и последние сорок месяцев действуют в соответствии с ней. Короче, из 650 избирательных округов Великобритании в 1983 году лейбористы одержали победу лишь в 209. Это не так плохо, как выглядит. Из 209 лейбористов, ставших депутатами парламента, сто твердо стояли на левых позициях, сорок из них представляли крайне левых. Может быть, это и немного, но сегодняшняя лейбористская парламентская фракция самая левая из тех, что когда-либо заседали в Палате Общин.

Кроме того, поражение на выборах заставило встряхнуться тех, кто уже поверил, что борьба за контроль над партией закончена, но они скоро поняли, что эти выборы не последние, необходимо восстановить единство и престиж партии в стране с прицелом на будущее. Реализация этой программы началась под дирижерскую палочку крайне левых на партийной конференции в октябре 1983 года. От нее они больше уже не отклонялись.

И, наконец, наши друзья поняли необходимость уйти в подполье как истинным носителям передовых идей в буржуазном обществе, как этого требовал Ленин.

Таким образом, лейтмотивом поведения крайне левых в последние сорок месяцев стал возврат к подпольной деятельности, которая так хорошо оправдала себя в начале и середине семидесятых годов. Кроме того, они внешне отказались от радикализма во взглядах, на что потребовались огромные усилия и самодисциплина, но такими качествами товарищи обладают в избытке.

После октября 1983 года крайне левые надели маску вежливости, терпимости, умеренности, сосредоточив усилия на сплочении рядов партии. Центристы и журналисты, похоже, поверили этому новому обличью наших марксистов-ленинцев.

Скрытно был завершен захват партии в свои руки. Комитеты на всех уровнях либо находились в руках крайне левых, либо могли перейти в их руки на любом чрезвычайном собрании.

Но, и это очень важное „но“. Отныне место председателя в таких комитетах отдавалось человеку умеренно левых взглядов, а порой и центристу, если за ним было большинство голосов.

Центристское крыло, за исключением дюжины скептиков, было совершенно обескуражено новым сплочением. Тем не менее, „в бархатной перчатке скрывался железный кулак“.

На уровне избирательных округов захват позиций крайне левыми продолжался, не привлекая к себе никакого внимания со стороны общественности или средств массовой информации. То же происходило и в профсоюзном движении, о чем я уже говорил.

В руках левых находились восемь из десяти крупных профсоюзных комитетов. Работа велась гораздо серьезнее, чем в 1983 году.

В итоге вся Лейбористская партия Великобритании теперь контролируется крайне левыми либо напрямую, либо через умеренно левых заместителей, либо через трусливых центристов. При этом ни рядовые члены партии, профсоюзов, ни печать, ни широкие массы традиционных сторонников-лейбористов об этом и не догадываются.

Крайне левые готовятся к следующим выборам, как к военной кампании.

Для завоевания простого большинства в парламенте им потребуется 325 мест. У лейбористов есть 210 мест, остальные 120, которые были проиграны в 1979 или 1983 году, они считают возможным отыграть. Такова их цель.

Факт политической жизни Великобритании: после двух сроков пребывания одного правительства у власти, у граждан появляется зуд перемен, даже если они симпатизируют правительству.

Но англичане идут на перемены, только если доверяют тем, кто идет на смену. Цель лейбористской партии – завоевать такое доверие в предстоящие три с половиной года.

Если судить по недавним опросам общественного мнения, кампанию свою они ведут вполне успешно, разрыв между консерваторами и лейбористами уменьшился до нескольких очков. Учитывая, что по британской системе 80 маргинальных, т. е. не закрепленных ни за одной из политических партий мест в парламенте, фактически и определяют результат выборов, а голоса избирателей колеблются до пятнадцати процентов в ту или другую сторону, у лейбористов есть шанс прийти к власти на следующих выборах.

В следующей записке, товарищ Генеральный секретарь, я хотел бы показать, как, если это произойдет, наши друзья собираются убрать с поста в час победы лидера лейбористской партии Нила Киннока и дать Великобритании первого в ее истории премьер-министра марксиста-ленинца и истинно революционное социалистическое законодательство.

Искренне Ваш Гарольд Адриан Расел Филби».

(обратно)

Глава 4

Тех, кто приехал к Раулю Леви, было четверо – здоровые крепкие парни. Они приехали на двух машинах. Одна остановилась у дома, другая – в ста ярдах на улице. Из первой машины вышли двое. Они быстро, но бесшумно подошли к входной двери. Двое остались ждать в машинах с включенными фарами и моторами. Было семь часов вечера. Темно и холодно. Моленстраат в тот час 15 января была пустынной.

Парни действовали быстро и по-деловому, как люди, у которых маловремени. Они не представились, когда Леви открыл дверь. Они просто вошли внутрь и плотно закрыли за собой дверь. Сорвавшиеся было с уст Леви слова протеста застряли в горле, когда кулак внезапно ударил его в солнечное сплетение.

Верзилы набросили на него пальто, нахлобучили шляпу и, закрыв дверь на задвижку, довели его под руки до машины. На всю операцию ушло меньше минуты.

Они повезли Леви к Кесселсе Хейде – большому парку на северо-запад от Нитлена.

Территория парка с болотцами, заросшими вереском, дубами и елями была безлюдной. Вдалеке от дороги на пустыре обе машины остановились. Водитель второй пересел в первую на сиденье рядом с шофером.

Он обернулся назад и кивнул своим двум коллегам, державшим Леви. Тот, что сидел справа от Леви, крепко обхватил его, чтобы он не вырвался и зажал пленнику рот. Другой – слева – вытащил большие клещи, схватил левую руку Леви и ловко раздробил ему одну за одной три фаланги одного пальца. Больше, чем невыносимая боль, Леви напугало то, что они не задавали ему никаких вопросов. Похоже, их ничего не интересовало. Когда они перешли к следующему пальцу, Леви взвыл.

Сидящий на первом сиденье небрежно кивнул:

– Хочешь говорить?

Леви отчаянно закивал головой. Перчатку убрали. Леви издал долгий булькающий вопль. Когда он затих, передний коротко спросил:

– Бриллианты из Лондона. Где они?

Он говорил по-фламандски с сильным акцентом. Леви тут же ответил ему. Никакие деньги не могли восполнить ему потерю пальцев. Они – его средство существования. Допрашивающий задумался.

– Ключи, – сказал он.

Они были в кармане брюк Леви. Налетчик взял их и вышел из машины. Через несколько секунд вторая машина уехала. Ее не было пятьдесят минут.

Все это время Леви хныкал и прижимал к себе искалеченную руку.

Сидящие с двух сторон от него не обращали на него никакого внимания. Водитель уставился вперед, держа руку в перчатках на руле. Когда вернулась первая машина, главный в группе спросил только одно:

– Кто принес камни?

Леви покачал головой. Главный вздохнул и кивнул парню, сидящему справа от Леви. Тот взял клещи и правую руку Леви. После того, как Леви сломали две костяшки пальцев, он все рассказал.

Одна за другой машины выехали на дорогу и двинулись обратно к Нитлену.

Когда проезжали мимо дома, Леви увидел, что он закрыт и в нем темно. Леви надеялся, что они сбросят его здесь, но этого не произошло. Они проехали через центр города к востоку. Мимо окон машины мелькали теплые и уютные окна кафе, но улицы были пустынны. Леви заметил голубую неоновую надпись «Полиция» над зданием против церкви, но и оттуда никто не вышел.

В двух милях к востоку от Нитланда Лоой-страат пересекает железную дорогу. На этом отрезке путь от Лиера до Херенталса прямой, как стрела, и составы развивают здесь скорость до 70 миль в час. По обе стороны от переезда стоят фермерские дома. Машины остановились недалеко от переезда, выключили фары и моторы.

Водитель молча открыл бардачок, достал бутылку и отдал ее своим коллегам позади. Один из них зажал нос Леви, другой стал вливать ему в открытый рот пшеничную водку местного производства. Влив три четверти бутылки, они оставили его в покое. Рауль Леви забылся в алкогольной дреме. Даже боль немного утихла. Люди в машине ждали.

В 23.15 тот, кто вел допрос, вышел из первой машины и что-то пробормотал напарникам. К тому времени Леви был уже без сознания. Те, кто сидел с ним рядом, вытащили его из машины и поволокли к путям. В 23, 20 один из них нанес Леви чудовищной силы удар железякой по голове.

Убитого положили на путях.

* * *

Ханс Глоббелаар выехал из Лиера ровно в 23.03, как обычно. Он знал, что к часу ночи он будет дома в Херен-талсе. Его состав двигался без остановок и миновал Нитлет точно в 23.19. Он прибавил ходу и двинулся к Лоой-страат со скоростью 70 миль в час. Фары локомотива освещали путь на 100 ярдов вперед.

Не доезжая Лоой-страат, Ханс заметил фигуру человека на рельсах и ударил по тормозам. Из-под колес посыпались искры. Товарняк замедлил ход.

Открыв рот, машинист смотрел, как локомотив приближается к лежащему на рельсах. Такое уже случалось у коллег-машинистов. Кто это – самоубийца или пьяница? Гудящий локомотив переехал жертву.

Когда он наконец остановился, машинист бросился к одной из ферм и поднял тревогу. Когда появились полицейские с фонарями, месиво под колесами поезда выглядело как клубничный джем. Ханс Гроббелаар добрался домой лишь к рассвету.

* * *

В то же утро, четырьмя часами позднее, Джон Престон вошел в фойе министерства обороны, подошел к стойке и показал свое удостоверение. После обязательного контроля его проводили к лифту, а наверху по коридорам к кабинету начальника службы внутренней безопасности министерства.

Бригадный генерал Берти Кэпстик мало изменился с тех пор, как Престон видел его в последний раз несколько лет назад в Ольстере. Здоровый, добродушный, цветущего вида, с розовыми щеками он больше походил на фермера, чем на военного.

– Джонни, мальчик мой, чтоб мне провалиться на этом месте! Входи, входи, – приветствовал он раскатисто гостя.

Берти Кэпстик был всего на десять лет старше Престона, всех моложе себя он называл «мой мальчик». Это делало его похожим на всеобщего дядюшку, чему способствовала и его внешность. Когда-то он слыл отважным солдатом, работал в тылу повстанцев во время малайской кампании, потом командовал группой военных специалистов на территории противника в джунглях Борнео во время «чрезвычайных событий в Индонезии».

Кэпстик сел и достал бутылку пива.

– Давай по маленькой?

– Рановато, – возразил Престон.

Было чуть больше одиннадцати утра.

– Ерунда. Помянем старое. Все равно кофе, который они здесь дают, пить невозможно. – Кэпстик подвинул стакан к Престону. – Ну, что же они сделали с тобой, мой мальчик?

Престон поморщился.

– Я сказал тебе по телефону, что мне поручили, – сказал он. – Чертова полицейская работа. Это не в твой адрес, Берти.

– Да мне все равно, Джонни. Я ведь отстранен от работы. Сейчас я в отставке, так что все нормально. Ушел на пенсию в 55 лет, удалось устроиться здесь. Не так уж плохо. Каждый день приезжаю сюда на поезде, делаю проверку, убеждаюсь, что никто не занимается ничем недозволенным и – назад домой, к своей крошке. Могло быть хуже. За старые добрые времена!

– Будь здоров, – сказал Престон.

Оба выпили.

«Старые времена не были такими уж добрыми», – подумал Престон. Когда он последний раз видел полковника Берта Кэпстика шесть лет назад, этот офицер, производивший обманчивое впечатление открытого человека, был заместителем начальника военной разведки в Северной Ирландии. Он работал в комплексе Лизбурна, где компьютеры хранили исчерпывающую информацию о любом террористе Ирландской республиканской армии вплоть до той, когда он почесал последний раз свою задницу.

Престон был у него в подчинении. Он работал в гражданской одежде и по легенде объезжал гетто, где жили республиканцы, беседовал с информаторами, забирал посылки из тайников. Когда он «прогорел» и чуть не поплатился жизнью, выполняя задание Кэпстика, именно Берти Кэпстик встал на его защиту перед чиновниками Холируд-хауса.

Это произошло 28 мая 1981 года. В газетах на следующий день появились сообщения, правда, без особых подробностей. Престон ехал в машине без номеров по району Богсайд в Лондондерри на встречу с информатором.

То ли произошла утечка информации наверху, то ли машину узнали, то ли его лицо примелькалось службе безопасности Ирландской республиканской армии (этого так и не выяснили), но за ним увязался «хвост» – машина с четырьмя пассажирами.

Он сразу заметил их и решил отменить встречу. Но террористам нужно было нечто большее. В глубине гетто они перерезали ему дорогу, выпрыгнули из машины: двое с автоматами, один с пистолетом.

Так как Престону осталось выбирать лишь между адом и раем, он решил взять инициативу в свои руки. Обстоятельства складывались явно не в его пользу, но, вызвав замешательство у нападающих, он кубарем вывалился из машины в тот момент, когда ее дверь прошили пули. В руках у него был 9-миллиметровый браунинг с тринадцатью пулями, переведенный в автоматический режим.

Лежа, он открыл стрельбу.

После первых же выстрелов двое упали замертво, третий был ранен в шею. Водитель террористов нажал на газ и исчез в дыму от горящих шин. Престон укрылся в надежном убежище – доме, где жили четыре солдата Специального военного подразделения секретной службы. Он находился там до тех пор, пока за ним не приехал Кэпстик.

Потом были серьезные разборки, допросы, расследования. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы он остался. Он по-настоящему «погорел», его раскрыли. Он вышел из игры, так как оставшийся в живых террорист рано или поздно его узнает. Престону даже не разрешили вернуться в его полк парашютно-десантных войск в Олдершоте. Кто знает, сколько террористов бродит вокруг Олдершота?

Ему предложили на выбор: Гонконг или отставка. Берти Кэпстик переговорил с другом. Появился третий вариант. Уйти из армии майором в сорок один год и поступить на службу в МИ-5. Так он и сделал.

– Что-нибудь случилось? – спросил Кэпстик.

Престон покачал головой.

– Нет, просто знакомлюсь.

– Не волнуйся, Джонни. Теперь я знаю, что ты занимаешь эту должность, я тебе позвоню, если случится что-нибудь серьезнее кражи рождественского подарка. Кстати, как Джулия?

– Она ушла от меня. Три года назад.

– Жаль. – Лицо Берти Кэпстка выразило неподдельное сожаление. – У нее появился кто-то другой?

– Нет, тогда нет. Сейчас кто-то есть, я думаю. Просто из-за работы… ты понимаешь.

Кэпстик мрачно кивнул.

– Моя Бетти всегда была умницей, – задумчиво сказал он. – Меня полжизни не было дома. Она всегда хранила домашний очаг. Это трудно. Тебе не повезло. А мальчика ты видишь?

– Время от времени, – подтвердил Престон.

Кэпстик затронул самое больное место. Престон хранил в своей маленькой холостяцкой квартирке в южном Кенсингтоне две фотографии. На одной были он и Джулия в день свадьбы. Ему двадцать шесть лет. Он подтянут, в форме полка парашютно-десантных войск. Ей двадцать лет – красивая, в белом платье. На другой фотографии был их сын Томми, который был ему дороже самой жизни.

Быт их был кочевой, армейский. Жили по квартирам. Томми родился через восемь лет после свадьбы.

Его рождение наполнило жизнь Джона Престона смыслом. Но не жизнь Джулии. Материнство, постоянные отлучки мужа, нехватка денег раздражали ее. Она замучила его требованиями уйти из армии и зарабатывать на гражданской службе. Она отказывалась понять, что он любит свою работу, что скука канцелярии доведет его до ручки.

Он перешел в разведку, но от этого стало только хуже. Его послали в Ольстер, куда жен не пускали. Потом он перешел на нелегальное положение и связь с семьей оборвалась. После случая в Богсайде Джулия высказалась до конца. Они сделали еще одну попытку наладить жизнь. Он работал в МИ-5, дом был за городом, почти каждый вечер Джон возвращался в Сайденхейм. Долгих разлук не было, но жизнь не клеилась. Джулии нужно было больше денег, чем он получал в МИ-5.

Она пошла работать приемщицей в ателье мод в Вест-Энде, когда восьмилетний Томми по ее настоянию был определен в платную школу возле дома.

Это еще более усугубило финансовые проблемы. Через год она совсем ушла, забрав с собой Томми. Теперь он знал, что она живет со своим боссом, который годится ей в отцы, но хорошо одевает, оплачивает учебу Томми в школе-интернате в Тонбридже. Престон практически не видел своего двенадцатилетнего сына.

Он предложил ей развод, но она не согласилась. При том, что они жили раздельно уже три года, он получил бы развод, но она пригрозила, что, поскольку он не сможет содержать мальчика и платить алименты, она заберет Томми насовсем. Она разрешала видеться с Томми в праздники и одно воскресенье каждую учебную четверть.

– Ну что, мне пора, Берти. Если что случится, ты знаешь, где меня найти.

– Конечно, конечно. – Берти Кэпстик неуклюже проводил его до двери. – Береги себя, Джонни. Нас, славных парней, не так уж много теперь осталось.

Они расстались на шутливой ноте. Престон вернулся на Гордон-стрит.

* * *

Луис Заблонский знал тех, кто приехал к нему в автофургоне поздно вечером в субботу. Он был дома один, как обычно в субботние вечера. Берил ушла и вернется поздно. Он предполагал, что они знали это.

Луис смотрел ночной фильм по телевизору, когда постучали в дверь. Он открыл дверь. Их было трое. В отличие от тех четверых, что были у Рауля Леви двумя днями ранее (Луис ничего не знал о случившемся, так как не читал бельгийских газет), это были наемные громилы из лондонского Ист-Энда.

Двое были настоящие зомби с бычьими мордами, исполнявшие все, что велел им третий. Тот был малоросл, ряб, злобен, с нечистыми светлыми волосами. Заблонский «знал» таких по концлагерю.

Опыт подсказал ему, что сопротивляться бесполезно. Эти люди делали что хотели с такими, как он. Не было смысла также просить о пощаде.

Они втолкнули его в гостиную и бросили в его собственное кресло. Один из верзил встал за креслом, наклонился вперед и вжал Заблонского в сиденье. Другой стоял рядом, поглаживая кулак одной руки ладонью другой. Блондинчик пододвинул стул и сел на него, уставившись в лицо ювелира.

– Ударь его, – приказал он.

Верзила справа ударил кулаком в зубы. На костяшках пальцев блеснули медные пластинки. Рот ювелира превратился в кровавое месиво.

Блондин улыбнулся.

– Не туда, – мягко проворковал он. – Он должен говорить. Бей ниже.

Верзила нанес два сильнейших удара в грудь Заблонского. Ребра хрустнули. Заблонский издал пронзительный крик. Коротышка опять улыбнулся. Ему нравилось, когда кричали.

Заблонский слабо сопротивлялся, но мускулистые руки прочно держали его сзади так же, как другие руки держали его на каменном столе давно в южной Польше, пока светловолосый медик улыбался.

– Ты плохо себя вел, Луис, – тихо промурлыкал блондинчик. – Ты расстроил моего приятеля. Он считает, что у тебя есть что-то, что принадлежит ему, и он хочет это вернуть.

Он сказал ювелиру, что ему нужно. Заблонский выплюнул сгусток крови.

– Не здесь, – прохрипел он.

Блондин поразмыслил:

– Обыщите дом, – велел он своим компаньонам.

Верзилы стали обыскивать дом. Они работали тщательно в течение часа. Все шкафы, ящики, углы и трещины были осмотрены. Блондин тем временем развлекался, тыкая старика в сломанные ребра. Около полуночи верзилы вернулись с чердака дома.

– Ничего, – сказал один из них.

– Так у кого же это находится, Луис? – спросил коротышка.

Он хотел молчать, но ему наносили один удар за другим. Он заговорил. Когда тот, кто стоял за креслом, отпустил его, Заблонский упал на ковер. У него посинели губы, глаза закатились, он тяжело и прерывисто дышал. Трое головорезов уставились на него.

– У него сердечный приступ, – сказал один из них с удивлением. – Он умирает.

– Слишком сильно ударил его, да? – съязвил блондин. – Ладно, пошли. У нас есть имя.

– Ты думаешь, он не соврал? – спросил верзила.

– Он еще час назад сказал нам правду, – ответил блондин.

Они вышли из дома, сели в автофургон и уехали. По дороге на юг от Голдерс Грин, один из громил поинтересовался:

– Ну и что мы теперь будем делать?

– Заткнись, я думаю, – оборвал его светловолосый.

Садисту нравилось командовать головорезами. Он был глуп и сейчас оказался в затруднительном положении. Ему было велено забрать краденое, но брать было нечего. Около Риджент-парка он увидел телефонную будку.

– Остановись, – приказал он, – мне надо позвонить.

Тот, кто его нанял, дал ему телефонный номер другой телефонной будки и назначил контрольное время, когда можно было звонить. До срока оставалось несколько минут.

* * *

Берил Заблонски вернулась домой с вечеринки в два часа ночи. Она припарковала свою машину на другой стороне улицы и вошла в дом, удивившись, что еще горит свет.

Жена Луиса Заблонского была милой еврейкой из простой рабочей семьи, которая рано поняла, что ожидать от жизни щедрот глупо и эгоистично. Десять лет назад, когда ей было двадцать пять, Заблонский заметил ее во втором ряду хора на бездарном музыкальном спектакле, сделал ей предложение, не утаив своих изъянов. Она согласилась стать его женой.

Как ни странно, это был удачный брак. Он был безгранично добр к жене и обращался с ней, как заботливый отец. Она в нем души не чаяла. Он дал ей все – прекрасный дом, вещи, безделушки, деньги, благополучие. Она была благодарна ему.

То, чего не хватало для полной гармонии брака, она восполняла с его понимающего согласия на стороне. В свои тридцать пять лет Берил была чуть перезрелой, грубоватой, но привлекательной особой, которые так нравятся молодым мужчинам. У нее была собственная квартирка в Вест-Энде, где она безо всякого стыда и с удовольствием развлекалась по субботам.

Спустя две минуты после возвращения Берил Заблонски плача диктовала свой адрес по телефону «Скорой помощи». «Скорая» приехала через шесть минут. Врачи положили умирающего на носилки и пытались поддерживать в нем жизнь по дороге в госпиталь Хэмпстед-Фри. Берил ехала с ними.

По дороге он лишь один раз пришел в сознание и поманил ее к себе. Она наклонилась ухом к его губам, уловив несколько слов. Ее брови изумленно поднялись. Когда добрались до Хэмпстеда, Луис Заблонский был зарегистрирован в больнице «мертвый по прибытии».

Берил Заблонски все еще питала слабость к Джиму Роулинсу. За восемь лет до его женитьбы у них был краткий роман. Она знала, что теперь его брак распался, и он живет один. Она звонила ему часто и поэтому помнила телефонный номер.

Разбуженный ее звонком Роулинс не мог понять, кто с ним говорит.

Она звонила из телефонной будки в приемном отделении больницы. Когда Роулинс понял, кто говорит, он стал внимательней. По мере разговора изумление его нарастало.

– Это все, что он сказал… только это? Хорошо, любовь моя. Слушай, я очень сожалею о случившемся, приду, как только со всем разберусь. Постараюсь чем-нибудь помочь. Да, Берил, спасибо за звонок.

Роулинс положил трубку, подумал минуту, а затем позвонил по двум номерам. Ронни из конторы по приему металлолома пришел первым. Сид явился спустя десять минут. Оба, как им велели, были вооружены. Они подоспели вовремя.

Через четверть часа раздался топот «гостей» на входной лестнице.

* * *

Блондин не хотел идти на второе дело, но его соблазнила перспектива большого куша, который пообещал голос по телефону. Он и его дружки были из Ист-Энда и не любили бывать на южном берегу реки. Вражда между мафиями Ист-Энда и южного Лондона вошла в легенды преступного мира столицы. Для бандита из южной группировки явиться без приглашения на «Восток» и, наоборот, означало самому себе искать неприятности. И все же блондин понадеялся, что в половине четвертого утра будет тихо, и он сможет вернуться к себе, выполнив работу, незамеченным.

Когда Джим Роулинс открыл дверь, тяжелая рука оттолкнула его в глубь коридора. Сначала вошли двое верзил, за ними шел блондин. Роулинс попятился, впуская всех. Когда блондин захлопнул за собой дверь, из кухни вышел Ронни и двинул первого верзилу черенком мотыги. Сид появился из платяного шкафа и ударил ломом по черепу второго. Громилы рухнули как подкошенные.

Блондин возился с дверной задвижкой, пытаясь улизнуть на безопасную лестницу, но Роулинс, переступив через тела, поймал его за шарф и впечатал лицом в застекленный портрет Святой девы. Так блондин впервые приобщился к вере. Стекло разбилось.

Ронни и Сид связали двух тяжеловесов, а Роулинс втащил в гостиную блондина. Через несколько минут блондинчик висел по пояс из окна, на высоте восьмого этажа.

Ронни держал его за ноги. Сид – за пояс.

– Видишь внизу автостоянку? – спросил у него Роулинс.

Даже в темноте зимней ночи блондин рассмотрел машины далеко внизу. Он кивнул.

– Ну так вот, через несколько минут там соберется толпа вокруг простынки. Угадай, кто будет лежать под простыней разбитый всмятку?

Блондин, поняв, что счет жизни пошел на секунды, простонал:

– Я буду «петь».

Его втащили обратно в комнату и усадили. Он пытался заискивать.

– Послушайте, шеф, мы выяснили, кто победил. Меня только наняли сделать работу. Забрать кое-что краденое.

– У старика в Голдерс Грин, – сказал Роулинс.

– Ну да, он сказал, что это у тебя, поэтому я и пришел сюда.

– Он был моим другом. Теперь он мертв.

– Шеф, я сожалею. Я не знал, что у него плохо с сердцем. Мальчики тряхнули его всего пару раз.

– Ты дерьмо. Его рот был разворочен, а все ребра сломаны. Так зачем ты пришел?

Блондин ответил.

– Зачем? – не веря своим ушам, переспросил Роулинс. Блондин повторил сказанное.

– Не спрашивай больше, шеф. Мне заплатили, чтобы я вернул это обратно или узнал, что с ним произошло.

– Ну, – заметил Роулинс. – Я очень хочу отправить тебя с дружками на дно Темзы в модном белье из бетона, но не хочется усложнять себе жизнь. Я отпускаю вас. Передай своему боссу, что он был пустым, абсолютно пустым. Я его сжег, от него остался только пепел. Неужели ты действительно думаешь, что я оставлю у себя такую улику? Я не идиот. А теперь убирайся.

У двери Роулинс позвал Ронни.

– Отведи их обратно за реку и передай крысенышу от меня подарок за старика. О'кей?

Ронни кивнул. Через несколько минут избитые посланцы Ист-Энда влезли в свой автофургон на стоянке. Тому, у которого остались целы руки, велели сесть за руль и ехать. Блондина со сломанными руками кинули на переднее сиденье. Ронни и Сид доехали с ними до Моста Ватерлоо и разошлись по домам.

* * *

Джим Роулинс был сбит с толку. Он заварил кофе.

Он действительно собирался сжечь кейс. Но тот был так красив… Тусклая полированная кожа поблескивала как металл. Он поискал на нем какую-либо отличительную метку, но ничего не нашел. Вопреки здравому смыслу и предупреждению Заблонского он решил рискнуть, оставив кейс у себя.

Он подошел к шкафу и достал его. Теперь он его осматривал как профессиональный взломщик. Десять минут ушло на то, чтобы найти кнопку на задней стороне кейса. Нажав на нее, Роулинс услышал, как внутри кейса что-то щелкнуло.

Когда он открыл кейс, его дно с одной стороны приподнялось на дюйм. Перочинным ножом он приподнял его побольше и заглянул в тайник. Оттуда он достал десять листов бумаги.

Роулинс не был знатоком государственных бумаг, но увидев гриф министерства обороны «совершенно секретно» понял все. Он откинулся и тихо присвистнул. Роулинс был вором и взломщиком, но, как большинство преступников Лондона, был патриотом. В Британии в тюрьмах предателей и детоубийц держат отдельно от остальных, чтобы «благородные» преступники не учинили над ними самосуд.

Роулинс знал, чьи апартаменты он ограбил, хотя о грабеже ничего публично не сообщалось. Теперь он понял почему. Не стоило привлекать к себе лишнее внимание.

С другой стороны, после смерти Заблонского бриллианты, возможно, «уплыли» навсегда, а с ними и его доля. Ненависть к владельцу апартаментов нарастала.

Он дотрагивался до его бумаг без перчаток, а его отпечатки пальцев есть в полиции. Он не хотел себя выдавать, поэтому протер бумаги тряпкой, стерев таким образом отпечатки пальцев «предателя».

В воскресенье днем он отправил тщательно заклеенный большой коричневый конверт со множеством марок из почтового отделения «Элефант энд Кастл». До понедельника почту не разносили, поэтому конверт пришел по назначению лишь во вторник.

В тот же день, 20 января, бригадный генерал Берти Кэпстик связался по телефону с Джоном Престоном. Обманчивая мягкость исчезла из его голоса.

– Джонни, помнишь наш разговор на днях. Если что-то случится. Так вот, что-то действительно случилось. Это не рождественский подарок. Это серьезно, Джонни. Кто-то прислал мне кое-что по почте. Нет, это не бомба, но, может быть, и похуже. Похоже, у нас утечка информации, Джонни. Где-то на самом верху. Ты должен заняться этим. Думаю, что тебе лучше прийти сюда и взглянуть самому на это.

* * *

В то же утро в отсутствие хозяина, но в назначенный им час и с его же ключами в апартаменты на восьмом этаже Фонтеной-хаус вошли двое рабочих. Они вынули покалеченный сейф из стены и заменили его точно таким же новым. К вечеру они привели в порядок стену, после чего ушли.

(обратно)

Глава 5

Только в понедельник, 19 января, Гарольд Филби, отправив мальчиков в школу, а Эриту за покупками, решил написать окончание служебного доклада Генеральному секретарю ЦК КПСС. Он не получил никакого уведомления о доставке первой части и не знал, какую реакцию она вызвала. Все будет зависеть от второй, цель которой – склонить советского лидера к точке зрения автора.

«Генеральному секретарю ЦК КПСС от Г. Филби.

В дополнение к моему докладу позвольте сообщить Вам следующее:

7 мая 1981 года миллионы лондонцев пришли на избирательные участки, чтобы избрать новый состав Совета большого Лондона. Лондонский совет до того возглавляли консерваторы во главе с сэром Горасом Катлером. Лейбористы выставили на выборах кандидатуру г-на Эндрю Макинтоша – популярного политика-центриста – сторонника традиций партии труда.

На выборах победили лейбористы. Макинтош стал новым главой Лондонского совета.

Через шестнадцать часов – не дней, не недель, не месяцев – на закрытом собрании руководства лейбористской партии Эндрю Макинтош был выведен из руководства лейбористской партии, а на его место избран активист крайне левого крыла Кен Ливингстон, о котором мало кто из лондонцев что-либо знал. Это был прекрасно сработанный переворот, который сделал бы честь даже самому Ленину.

Для объединения делегатов совещания от крайне левого крыла потребовались не часы, а недели и месяцы. Именно они образовали то большинство, которое сместило Макинтоша. Огромная заслуга в этом объединении принадлежит самому Ливингстону.

Ливингстон, несмотря на всю свою невзрачность, заурядность внешности и гнусавость голоса, – превосходный политик.

Политикой увлечен с раннего возраста. Живет скромно. Довольствуется крошечной квартиркой, которую снимает (по крайней мере так было до того, как он стал главой Лондонского совета), не имеет семьи, развлечений не любит, в светской жизни не участвует, 24 часа в сутки отдает политике. Не пропустил ни одного собрания, выступает на каждом, страстный агитатор. Если есть хоть малейшая возможность склонить человека на свою сторону, он пользуется ею.

За пять лет ему удалось создать свою собственную политическую сеть крайне левого толка, которая охватила почти всю страну.

Став в прошлом году членом парламента, он сумел потеснить Энтони Веджвуда Бенна. Войдя в руководство исполнительного комитета, он стал ключевой фигурой в борьбе левых сил за подчинение своему влиянию всей Лейбористской партии Великобритании.

Я рассказываю об этом, поскольку схема переворота Кена Ливингстона будет полезна для установления полного контроля над партией труда. Контроль будет установлен не в ходе выборов, а через несколько дней после них. Я использую слово „переворот“ без преувеличения, имея в виду государственное переустройство.

В Лондоне проживают более 11 миллионов человек, что составляет пятую часть населения Великобритании и равняется населению карликовых государств Люксембурга и Лихтенштейна. Бюджет столицы превышает бюджет восьмидесяти государств-членов ООН.

А теперь особо важная информация. Ядро крайне левого крыла Лейбористской партии Великобритании и профсоюзного движения составляет группа двадцати. Это ультралевые.

Назвать комитетом их нельзя, поскольку общего руководства у них нет. Все они знают друг друга, но вместе не собираются. Каждый из них проработал много лет, медленно продвигаясь по лестнице партийной иерархии. Каждый обладает достаточным влиянием. Все они марксисты-ленинцы до мозга костей.

Их двадцать: девятнадцать мужчин и одна женщина. Девять из них – профсоюзные деятели, шесть (включая женщину) – члены парламента от лейбористской партии, преподаватели высших учебных заведений, остальные: пэр, юрист и издатель. Это те, кто начнет и осуществит переворот.

Прежде чем перейти к описанию плана, я позволю себе последнее небольшое отступление, чтобы объяснить, как избирается лидер лейбористской партии и как, в соответствии с недавно введенными правилами, его можно сместить.

До прошлого года дело обстояло так: через месяц после выборов члены парламента приносят присягу. Тогда же заканчивается выдвижение кандидатов на пост лидера партии. Потом в течение трех месяцев соперники-кандидаты знакомят общественность со своими платформами. После этого собиралась коллегия выборщиков и выносила свой вердикт.

Но в прошлом году была предложена и без каких-либо возражений осуществлена „маленькая реформа“. Прежние правила были упрощены. Победивший премьер-министр, если он от лейбористов, утверждается лидером по такой процедуре: выдвижение кандидатов-соперников на пост лидера партии проводится в три дня еще до официального срока объявления результатов всеобщих выборов. Затем в течение семи дней после объявления официальных результатов выборов созывается чрезвычайное собрание коллегии выборщиков. После того, как избирается лидер партии, любая борьба за лидерство запрещается на ближайшие два года после года всеобщих выборов.

Тем, кто сомневался в целесообразности такой реформы, объяснили, что процедура – чистая формальность, поскольку победитель всеобщих выборов еще до посещения Букингемского дворца, чтобы получить от королевы поручение создать новое правительство, будет подавляющим большинством утвержден в статусе лидера партии.

Сомневающихся заверили, что не может быть и речи о том, чтобы кто-то даже попытался подвергнуть сомнению партийный авторитет победившего на всеобщих выборах.

На самом же деле замыслы были прямо противоположные. После победы лейбористов на выборах перед визитом победителя в королевский дворец на чрезвычайном заседании коллегии выборщиков должен быть утвержден другой лидер партии. Его заранее подберет крайне левое крыло, и он станет первым в истории Великобритании премьер-министром, преданным марксизму-ленинизму.

Разумеется, это вызовет крайнее возмущение в партии и во всей стране. Но наша группа справится с этим.

Крайне левые сделают все, чтобы новый кандидат был утвержден лидером, им это удастся. Благодаря чему?

Во-первых, профсоюзам. Их представители прежде чем голосовать должны связаться с рядовыми членами по почте или встретиться на собраниях в округах, или на национальной конференции. Сделать это в течение четырех дней практически невозможно.

Таким образом, не консультируясь с рядовыми членами, Национальный исполнительный комитет должен будет голосовать от их имени, а, как я говорил выше, большинство в НИК крайне левые.

Во-вторых, благодаря лейбористским ячейкам в избирательных округах. Подсчитано, что здесь половина проголосует за нового кандидата; этому должна способствовать огласка сфабрикованного письма лидера партии своему доверенному лицу. В письме лидер заявит, что желает вернуть старую систему выбора главы партии только парламентской фракцией. Это должно склонить ячейки избирательных округов в пользу желаемого кандидата.

И, наконец, парламентская фракция. Большинство в ней принадлежит к левому крылу. Предполагается, что половина фракции проголосует за нового лидера.

Однако решающую роль все-таки должны сыграть профсоюзы.

До последнего времени были серьезные сомнения в успехе плана из-за отрицательной реакции монарха.

Как отреагирует он? После глубоких размышлений я согласился с выводом: никак не отреагирует. По двум причинам.

Во-первых, так уже было. Когда в апреле 1976 года Гарольд Вильсон ушел в отставку с поста премьера, королеве пришлось ждать две недели, прежде чем она узнала, кто же стал ее собственным новым премьером, чтобы пригласить его на традиционную церемонию представления в Букингемский дворец. В данном случае ждать придется 10 дней.

Второе: есть Билль о правах. И если королева пренебрежет уставом лейбористской партии, это может быть истолковано как нарушение прав и вызвать государственный кризис.

Таким образом, лидер партии (он уже премьер-министр) будет иметь карт-бланш и при поддержке собственного кабинета начнет осуществление предполагаемой законодательной реформы.

Короче, население проголосует за умеренно левого традиционалиста, а реально к власти придет крайне левый без всяких дополнительных выборов.

Что касается законодательных изменений, о которых я упомянул, то в настоящий момент они включают двадцать позиций, которые я по известным причинам не хочу излагать в письменном виде. Некоторые позиции уже вошли в манифест лейбористской партии; другие присутствуют там в смягченном варианте, третьи были предложены к обсуждению на последних лейбористских партийных конференциях, но пока не были приняты. Правда, со временем, они получат сторонников. Как это произошло с уже усвоенными идеями в течение двадцати лет их пропаганды крайне левым крылом лейбористской партии.

Программа преобразований из двадцати пунктов известна под названием „Манифест британской революции“, сокращенно МБР. Ниже я привожу все 20 позиций с необходимыми пояснениями. Вы увидите, что первые пятнадцать пунктов касаются внутренних дел Великобритании и не имеют прямого отношения к советской политике. Они приведут Великобританию к экономическому кризису и общественному хаосу.

Последние пять пунктов могут дать огромные преимущества Советскому Союзу. Привожу пункты манифеста:

1. Отмена частного сектора в медицине. Все частные клиники и госпитали с оборудованием и персоналом передаются государству, когда это будет признано целесообразным.

2. Отмена частного сектора в образовании. Все школы и колледжи со зданиями, территориями и оборудованием передаются государству в порядке и в сроки, признанные необходимыми.

3. Национализация четырех крупнейших инвестиционных банков и двадцати основных коммерческих банков. Другие банки в зависимости от масштаба их деятельности также могут быть национализированы. Запретить населению вкладывать свои средства в частные банки.

4. Национализация 400 крупнейших в частном секторе промышленных и торговых корпораций. Компенсировать стоимость их основного капитала казначейскими облигациями через десять лет.

5. Немедленное упразднение палаты лордов и ее права вето на законопроекты.

Этот пункт уже несколько лет присутствует в программе лейбористской партии. К счастью, англичане не заметили странности этой фразы. На самом деле палата лордов обладает лишь правом отсрочки утверждения законопроекта, обратившись к палате общин с просьбой внести изменения или повторно рассмотреть законопроект, палата лордов имеет право вето лишь в одном случае. Согласно разделу 2 Парламентского акта от 1911 года оно может быть применено, если палата общин решит продлить свое существование, приняв акт о несменяемости своего состава.

Таким образом, отмена этого положения крайне важна нашим британским друзьям. Нельзя допустить, чтобы британская революция остановилась или повернула вспять по прихоти избирателей.

Всеобщие выборы можно отменить, приняв чрезвычайный акт о несменяемости парламента.

6. Создание Национального комитета по контролю за печатью. Штаб-квартира комитета будет находиться в столице, он будет иметь своих представителей в каждом издательстве газет, журналов и т. д. по всей стране. Комитет контроля за печатью на местах будет представлен одним человеком от администрации издательства, одним представителем профсоюза печатников и уполномоченным Национального комитета. Решения о публикации материалов будет принимать эта тройка. Издатель выступает в роли наблюдателя.

7. Создание нового Национального комитета по телерадиовещанию взамен Би-би-си и независимых компаний. Он будет контролировать содержание всех программ, подбор кадров.

8. Создание Национального комитета по реформе судов. Мера, предлагаемая якобы для упрощения существующей системы, а на самом деле для того, чтобы сместить ненадежных судей, держать под контролем всех работников судов, упростить процедуру апелляции, расширить практику закрытых судебных заседаний по делам об антиобщественном поведении и нарушении общественного порядка.

9. Создание Национального комитета по контролю за образованием, полномочного решать вопросы приема на работу лекторов, директоров и учителей. Пересмотр национальной учебной программы, включение в нее общественных дисциплин.

10. Принятие Билля о профсоюзах в вооруженных силах и полиции. Введение в армии и полиции гражданских должностей наставников и педагогов. Исключение из профсоюза означает увольнение из армии или полиции.

11. Принятие Билля о полицейских органах управления. Полиция будет подчинена местным органам, состоящим из прогрессивных общественных деятелей и представителей профсоюзов. Они будут назначать на должности всех – от констебля до сержанта, определять стратегию и тактику работы полиции в местном сообществе.

12. Принятие акта об общественном порядке, по которому специальные полицейские подразделения будут заменены народной милицией. Милиция будет помогать местной полиции поддерживать общественный порядок прежде всего во время мирных демонстраций в поддержку правительства, в ее борьбе с антиобщественными элементами, не согласными с политикой правительства.

13. Билль по контролю за движением валюты. Этот пункт говорит сам за себя. Будет запрещено переводить капиталы и активы за границу.

14. Принятие Акта об учете личной собственности, вводящего регистрацию земельных участков, картин, ювелирных изделий, капиталов, активов, акций, автомобилей, домов и т. д., в связи с их налогообложением или национализацией.

15. Принятие Акта о контроле за капиталовложениями, введение регистрации всех корпорационных фондов, что позволит в будущем вложить эти средства в государственные проекты по рекомендациям государственных экспертов.

16. Немедленный выход из Европейского экономического сообщества.

17. Незамедлительное сокращение до одной четверти вооруженных сил Великобритании.

18. Запрет и полное уничтожение ядерного арсенала Великобритании, упразднение Центров по разработке современных видов вооружений в Гарвелле и Олдермастоне.

19. Вывод с территории Великобритании ядерных и обычных вооруженных сил США.

20. Немедленный выход из НАТО.

Едва ли мне нужно подчеркивать, товарищ Генеральный секретарь, что последние пять пунктов безнадежно разрушат обороноспособность западного союза.

Осуществление программы, изложенной мной в двух частях доклада, возможно лишь при условии победы лейбористов на выборах. Такая возможность представится весной 1988 года.

Вот что я имел в виду, сказав на ужине у генерала Крючкова, что политическую стабильность Великобритании в Москве переоценивают.

С уважением Гарольд Адриан Рассел Филби»

Реакция Генерального секретаря на вторую часть доклада Филби была на удивление быстрой. Не прошло и дня, как Филби передал доклад майору Павлову, а молодой офицер из Девятого управления с непроницаемым лицом и холодным взглядом вновь стоял на пороге его квартиры на сей раз с большим конвертом в руках, который он молча вручил хозяину, повернулся и ушел.

Это было еще одно письмо, написанное лично от руки Генеральным секретарем, – как обычно краткое и четкое.

В нем советский лидер благодарил своего друга Филби за труд. Он считает, что содержание доклада отражает действительность. Считает победу Лейбористской партии Великобритании на следующих всеобщих выборах чрезвычайно важной для СССР и уведомляет о созыве комитета личных советников для выработки возможных мер на будущее. Он просит Гарольда Филби войти в этот комитет в качестве советника.

(обратно)

Глава 6

Престон сидел в кабинете крайне встревоженного Берти Кэпстика, рассматривая и внимательно читая каждую из десяти копий документов.

– Сколько людей держали в руках этот конверт? – поинтересовался он.

– Почтальон, естественно. Бог знает сколько человек на сортировочном пункте, здесь – служащие канцелярии, курьер, который разносит утреннюю почту по отделам, и я.

– А бумаги внутри конверта?

– Только я, Джонни. Я не знал, что там такое, пока не прочитал их.

Престон немного задумался.

– Кроме отпечатков пальцев человека, который отправил нам бумаги, должны остаться отпечатки пальцев того, кто их взял. Надо попросить Скотленд-Ярд сделать экспертизу. Я, правда, не питаю особых надежд. Теперь о содержании. Похоже, что это сверхсекретные документы.

– Секретнее не бывает, – мрачно произнес Кэпстик. – Часть из них касается ответных мер НАТО на советскую угрозу.

– Ладно, – сказал Престон, – давай прокрутим несколько возможных версий. Предположим, что бумаги прислал какой-нибудь патриот, пожелавший остаться инкогнито. Бывает. Люди не хотят ввязываться в такие дела. Где он мог их взять? Чемоданчик, забытый в такси, раздевалке, клубе?

Кэпстик покачал головой.

– Нет, Джонни, тут дело нечисто. Эти материалы ни при каких обстоятельствах не должны покидать здание, кроме как в запечатанном пакете и только в Форин-офис или Канцелярию кабинета министров. К нам не поступало никаких сообщений о вскрытии подобных пакетов. Кроме того, тут нет никакой отметки, если документы официально выносят из здания. Каждый служащий знаком с этими правилами. Никому, абсолютно никому, не разрешено брать такие бумаги домой для изучения. Ты удовлетворен ответом?

– Более или менее, – сказал Престон, – но материалы поступили извне, значит, их кто-то нелегально вынес из министерства. Что это: преступная небрежность или сознательная попытка организовать утечку информации?

– Посмотри на даты документов, – обратил его внимание Кэпстик. – Даты растянуты на целый месяц.Значит, документы собирали в течение некоторого времени.

Престон, обмотав руку носовым платком, вложил документы обратно в конверт.

– Мне придется отнести их на Чарльз-стрит, Берти. Можно я позвоню от тебя?

Он позвонил на Чарльз-стрит и попросил соединить его с кабинетом сэра Бернарда Хеммингса. Генеральный директор был на месте и после недолгих переговоров с секретаршей он сам взял трубку. Престон попросил его о встрече через несколько минут и получил согласие. Он положил трубку и повернулся к Кэпстику.

– Берти, пока ничего не делай и никому ничего не говори. Делай вид, что ничего не произошло, – попросил Престон, – я сам тебе позвоню.

Не могло быть и речи о том, чтобы выйти из министерства с этими документами без сопровождения. Кэпстик дал ему одного из своих посыльных – крепкого парня, в прошлом охранника.

Престон вышел из министерства, неся документы в своем портфеле. На такси он доехал до Кларджес-стрит, выждав пока машина отъедет, он прошел двести метров по Кларджес-стрит до офиса на Чарльз-стрит. Здесь он попрощался со своим спутником-посыльным.

Через десять минут он был в кабинете сэра Бернарда.

Лицо старого охотника за шпионами выглядело серым, как при сильных болях. Действительно, он страдал. Болезнь развивалась внутри, медицинские анализы не оставляли никаких сомнений и надежд. Ему сообщили, что жить осталось примерно год, операция бесполезна. Он должен был уйти в отставку 1 сентября. С компенсацией за неиспользованный отпуск он мог это сделать в середине июля – за шесть недель до своего шестидесятилетия.

Он бы, наверное, ушел и раньше, если бы не чувство личной ответственности и долга. У его второй жены была дочь, которую он, бездетный, обожал. Девочка еще училась в школе. Преждевременная отставка заметно сказалась бы на пенсии и поставила бы в стесненные материальные обстоятельства жену и падчерицу.

Худо-бедно, но он решил дотянуть до положенного срока и оставить им полную пенсию. Хотя он проработал всю жизнь, другого капитала у него не было.

Кратко и четко Престон изложил, что случилось утром в министерстве обороны. Он также передал точку зрения Кэпстика о преднамеренности действий преступника.

– Боже мой, неужели опять? – пробормотал сэр Бернард.

В памяти было свежо дело Вассаля и Прайма, случившееся несколько лет назад. Помнилась и язвительная реакция американцев, когда об этом информировали.

– Джон, с чего ты думаешь начать?

– Я попросил Берти Кэпстика пока молчать, – сказал Престон. – Если в министерстве действительно сидит предатель, тогда появляется вторая загадка. Кто тот, приславший нам пакет? Случайный человек, вор, жена? Мы не знаем. Если бы найти этого человека, мы бы узнали, где он взял эти документы. Это упростило бы дело. Я не возлагаю особых надежд на обследование конверта. Такие продаются в сотнях магазинов, как и марки. К тому же конверт прошел через многие руки. Но вот на документах могли остаться интересные отпечатки. Я хочу, чтобы Скотленд-Ярд провел экспертизу, разумеется, под моим наблюдением. После этого мы будем знать, что делать дальше.

– Хорошая идея. Ты займешься этим, – сказал сэр Бернард, – а мне придется поставить в известность Тони Пламба и, очевидно, Перри Джонса. Попробую договориться с ними о встрече за ленчем. Все будет зависеть от Перри Джонса, нам необходимо созвать объединенный разведовательный комитет. Ты делай свои дела, Джон, и держи со мной связь. Если в Ярде что-нибудь всплывет, сообщи мне.

* * *

В Скотленд-Ярде к Престону отнеслись с полным пониманием, предоставив в его распоряжение одного из лучших своих экспертов. Престон стоял рядом с ним, пока тот аккуратно посыпал порошком каждый лист. Эксперт не мог не заметить гриф «Совершенно секретно».

– Кто-то плохо себя ведет в Уайтхолле? – насмешливо спросил он.

Престон покачал головой.

– Кто-то глупый и ленивый вместо того, чтобы разрезать документ в лапшу, положил его в мусорную корзину. Ему за это здорово попадет. Главное узнать, кто это сделал.

Эксперт потерял всякий интерес. Закончив работу, он покачал головой.

– Ничего, идеально чистые листы. Но я вам скажу одно, их протерли. Здесь есть пара четких отпечатков, но очевидно, это ваши собственные.

Престон кивнул. Излишне было говорить, что это отпечатки Кэпстика.

– Дело в том, – продолжал эксперт, – что на такой бумаге отпечатки сохраняются долго – недели и даже месяцы. Отпечатки должны быть, но они стерты. Листы вытерли тряпочкой перед тем, как положить в корзину для мусора. Я вижу остатки нитей материи, но отпечатков нет. Извините.

Престон не стал давать ему конверт. Тот, кто стер отпечатки, конечно же, не оставил их на конверте. К тому же, это будет противоречить его версии о небрежном чиновнике. Он забрал десять секретных документов и ушел. «Кэпстик был прав, – подумал он, – это утечка информации и очень серьезная». Было три часа дня. Он вернулся на Чарльз-стрит и стал ждать сэра Бернарда.

Сэр Бернард, проявив настойчивость, добился встречи за ленчем с сэром Энтони Пламбом, председателем Объединенного разведывательного комитета, и сэром Перегрином Джонсом, заместителем министра обороны. Они встретились в уединенной комнате Сент-Джеймского клуба. Оба ответственных чиновника были встревожены просьбой о срочной встрече генерального директора МИ-5. Заказали ленч.

Когда официант отошел, сэр Бернард изложил, что произошло. У обоих чиновников пропал аппетит.

– Я предпочел бы, чтобы все это рассказал мне Кэпстик, – сказал Перри Джонс с некоторой досадой. – Чертовски неприятно, когда тебе обо всем сообщают со стороны.

– Я думаю, – сказал сэр Бернард, – что мой человек Престон попросил его помолчать. Если утечка информации идет из высшего эшелона министерства, никто не должен знать, что документы у нас.

Сэр Перегрин что-то проворчал, слегка успокоившись.

– Что ты об этом думаешь, Перри? – спросил сэр Энтони Пламб, – Могла тут быть простая небрежность?

Государственный чиновник ведомства обороны покачал головой.

– Утечка может быть не на высшем уровне, – сказал он. – У каждого руководителя есть свой штат помощников. Делаются копии документов. Иногда три-четыре. Их регистрируют, а по прочтении уничтожают. Делаются три копии, уничтожаются три копии. Обычно такая процедура поручается кому-то из секретарей. Конечно, это запрещено, но ни одна система не является идеальной.

– Главное – это то, что выносили документы из министерства в течение целого месяца. Это – не простая случайность или небрежность. Здесь есть умысел. Черт…

Он положил на стол нож и вилку рядом с практически нетронутой едой.

– Тони, по-моему, дело серьезное.

Сэр Тони Пламб выглядел мрачным.

– Полагаю, придется созвать подкомитет Объединенного разведывательного комитета, – сказал он. – Пока в узком составе. Только представители министерства внутренних дел, министерства иностранных дел, министерства обороны, Госканцелярии, МИ-5 и МИ-6 и кто-нибудь от государственной службы связи.

Решили созвать подкомитет на следующее утро. Хеммингс информирует его о результатах посещения Престоном Скотленд-Ярда. На этом и расстались.

* * *

Объединенный разведывательный комитет в полном составе велик по численности. Кроме представителей шести министерств, трех родов вооруженных сил и двух разведслужб, в него входят также находящиеся в Лондоне представители спецслужб Канады, Австралии, Новой Зеландии и, разумеется, американского ЦРУ.

Заседания созываются редко и проходят формально. Чаще созываются подкомитеты по каким-либо конкретным вопросам. Их члены лично знакомы друг с другом и действуют оперативней.

Подкомитет, который созвал сэр Энтони Пламб как председатель Объединенного разведывательного комитета и личный координатор премьер-министра по разведке, собрался 21 января под кодовым названием «Парагон».

Он собрался в 10 утра в комнате для инструктажа (известной под названием «Кобра») на втором подземном этаже канцелярии кабинета министров в Уайтхолле. Комната звуконепроницаема, оборудована кондиционером, здесь ежедневно проводятся проверки по выявлению подслушивающих устройств.

Формально председателем здесь был секретарь кабинета министров сэр Мартин Фленнери, но он уступил свое место сэру Энтони. Министерство обороны представлял сэр Джонс, министерство иностранных дел – сэр Пэдди Стрикленд, министерство внутренних дел – сэр Губерт Виллиерс.

Служба государственной связи была представлена заместителем генерального директора, отвечающим за системы прослушивания, что в наш век приравнено к разведке.

Сэр Бернард Хеммингс привел с собой Брайена Харкорт-Смита.

– Я подумал, что будет лучше, если Брайен будет в курсе, – объяснил Хеммингс сэру Энтони. Всем было понятно, что старик хотел сказать этим: «если я не смогу участвовать в дальнейшей работе».

Последним из присутствующих был сэр Найджел Ирвин, шеф МИ-6.

Странно, что в МИ-6 нет поста генерального директора, как в МИ-5. У МИ-6 есть шеф, которого в Уайтхолле и в разведывательных учреждениях называют просто «СИ». Происхождение сокращения «СИ» связано с первым шефом МИ-6 Мэнсфилдом Каммингсом. С буквы «СИ» начинается вторая часть его фамилии. Ироничный Ян Флеминг в своих повестях о Джеймсе Бонде избрал для шефа другой инициал «М».

Всего за столом собрались девять человек, семь из них имели дворянские титулы, а значит, обладали большим влиянием, чем простые верноподданные королевы. Все были хорошо знакомы между собой и обращались друг к другу по имени.

Сэр Энтони Пламб открыл заседание кратким изложением случившегося. Сообщение вызвало общее оцепенение и ужас. Затем он передал слово сэру Хеммингсу. Глава МИ-5 добавил некоторые детали, включая безрезультатный эксперимент в Скотленд-Ярде. В заключение сэр Перри Джонс подытожил: это не случайность или небрежность, это преднамеренный и тайный акт.

Когда он закончил, за столом воцарилось молчание. В воздухе висели немые вопросы: каков ущерб? Сколько времени шла утечка информации? Куда? Какой ущерб причинен Британии и НАТО? И как, черт возьми, сообщать об этом союзникам?

– Кто у вас занимается этим делом? – спросил сэр Мартин Флэннери Хеммингса.

– Джон Престон, – ответил Хеммингс. – Начальник С-1 (А). Берти Кэпстик из министерства позвонил ему, когда конверт пришел по почте.

– Мы могли бы поручить это дело кому-то более опытному, – предложил Брайен Харкорт-Смит.

Сэр Бернард Хеммингс нахмурился.

– Джон Престон работает у нас шесть лет. У меня нет причин не доверять ему.

– Нам придется допустить преднамеренность утечки информации.

Сэр Перри Джонс угрюмо кивнул.

– Мы можем предположить, – продолжил Хеммингс, – что этот человек, я буду называть его или ее «дружок», знает о том, что у него исчезли документы, а значит, должен быть встревожен и затаиться. Если я организую широкое расследование, «дружок» поймет, что нам о пропаже документов известно. Меньше всего мы хотим, чтобы он сбежал из страны, а потом устроил международную пресс-конференцию в Москве. Предлагаю пока не афишировать наши действия и подождать, может быть, появится какая-нибудь ниточка.

– Как вновь назначенный куратор С-1 (А), Престон должен обойти министерства с обычными для такого случая проверками. Это лучшее прикрытие, которое у нас есть. Если повезет, «дружок» не обратит на это никакого внимания.

С другого конца стола сэр Ирвин Найджел кивнул.

– Это разумно.

– Может, нам удастся выйти на что-нибудь через твои источники, Найджел? – спросил Энтони Пламб.

– Я попробую, – отозвался тот, не давая никаких обещаний.

«Андреев, подумал он, – надо договориться о встрече с Андреевым», – а вслух спросил:

– Как быть с нашими союзниками?

– Видимо, тебе предстоит сообщить им обо всем, – напомнил Пламб Ирвину. – Что ты думаешь по этому поводу?

Сэр Найджел уже семь лет возглавлял МИ-6, этот год был для него последним. Опытный, проницательный и бесстрастный, он пользовался большим уважением в разведывательных службах Европы и Северной Америки. И все же взвалить на себя такую ношу будет нелегко. Это не самая хорошая нота, на которой следует заканчивать службу.

Он думал об Алане Фоксе, неприятном и саркастичном офицере ЦРУ, отвечающем за координацию действий двух разведок в Лондоне. Алан уж точно постарается раздуть из этого громкое дело. Он пожал плечами и улыбнулся.

– Я должен согласиться с Бернардом, «дружок» наверняка очень обеспокоен. Надо полагать, что он вряд ли вынесет еще одну стопку секретных документов в ближайшие дни. Было бы хорошо сразу сообщить союзникам о каких-либо успехах в нашем расследовании. Предлагаю подождать несколько дней и посмотреть, может быть, Престону удастся сделать что-нибудь за это время.

– Важно оценить нанесенный ущерб, – вставил сэр Энтони. – Похоже, это невозможно сделать пока мы не найдем «дружка» и не зададим ему пару вопросов. Сейчас все зависит от успехов Престона.

– Напоминает детективный роман, – пробормотал один из группы, когда все стали расходиться.

Заместители министров отправились информировать своих министров, а сэр Мартин Флэннери заранее переживал предстоящий разговор с грозной Маргарет Тэтчер.

* * *

На следующий день в Москве состоялось первое заседание другого комитета.

Майор Павлов позвонил сразу после обеда и сообщил, что заедет за товарищем полковником в шесть. Его желает видеть Генеральный секретарь ЦК КПСС. Филби предположил (и правильно), что его предупредили за пять часов специально, чтобы он был трезв и подтянут.

Дорога была заснеженной, движение в тот час было оживленным. Но «Чайка» с МОСсовским номером неслась по крайней левой полосе. По этой полосе ездили представители власти, элита, толстосумы общества с четкой структурой прослоек классов, бюрократии, вопреки мечте Маркса о бесклассовом обществе будущего.

Когда они проехали мимо гостиницы «Украина», Филби решил, что они направляются на дачу в Усово, но через полкилометра они остановились у ворот огромного восьмиэтажного дома № 26 по Кутузовскому проспекту. Филби был поражен: переступить порог личной квартиры члена Политбюро было несказанной честью.

На улице стояла охрана в штатском, а у ворот – офицеры в форме: в плотных серых шинелях, меховых шапках с опущенными «ушами», с голубыми петлицами Девятого Управления. Майор Павлов предъявил свое удостоверение, железные ворота открылись, «Чайка» въехала в пустой квадратный двор и остановилась.

Майор молча провел его в здание через два контрольных устройства для обнаружения металла и рентген. Затем они вошли в лифт. На третьем этаже они вышли. Этаж занимал Генеральный секретарь. Майор Павлов постучал в дверь. Им открыл комендант охраны и жестом пригласил Филби войти. Не проронивший ни слова майор вышел и закрыл дверь за спиной у Филби. У него забрали пальто и шляпу и провели в большую, на удивление скромно обставленную гостиную, в которой было очень жарко.

В отличие от Леонида Брежнева, любившего безделушки и роскошь, этот Генеральный секретарь был аскетичен во вкусах. Мебель из белого дерева была скромной и функциональной. Единственной и настоящей ценностью были два роскошных бухарских ковра. Возле небольшого кофейного столика полукругом стояли четыре стула. В комнате было трое. Все стояли, никто не рискнул сесть без приглашения. Филби знал всех. Они обменялись приветствиями.

Одним из присутствующих был профессор Владимир Ильич Крылов, преподаватель истории, читавший лекции в Московском университете. Он славился своими энциклопедическими знаниями по истории социалистических и коммунистических партий Западной Европы, специализировался по Великобритании. Кроме того, он был членом Верховного Совета СССР, академиком Академии наук и часто консультировал Международный отдел ЦК КПСС, заведующим которого когда-то был Генеральный секретарь.

Генерал Петр Сергеевич Марченко был в штатском, но его выдавала армейская выправка. Филби знал, что Марченко входит в руководство ГРУ – советской военной разведки. Он был экспертом по методам подрывной деятельности. Полжизни он отдал изучению работы полиции и сил безопасности стран Западной Европы.

Третьим был Иосиф Викторович Рогов, академик, физик. Это был выдающийся шахматный гроссмейстер и один из немногих близких друзей Генерального секретаря. Тот не раз обращался к нему, когда надо было продумать возможные ходы в какой-нибудь операции.

После того, как все собрались, открылись двойные двери в дальнем конце комнаты и явился правитель России, ее колоний и доминионов.

Его ввезли в кресле-каталке.

– Садитесь, пожалуйста, – предложил Генеральный секретарь.

Филби был удивлен тому, насколько изменился этот человек. Ему было 75 лет, его лицо и кисти рук покрылись темными пятнами, характерными для глубоких стариков. Операция на сердце в 1985 году была удачной, кардиостимулятор работал отлично, но все равно он выглядел очень слабым.

Седые волосы, такие густые и блестящие на первомайских портретах, делающие его похожим на любимого семейного врача, сильно поредели. Под глазами темнели круги. Примерно в полутора километрах отсюда по Кутузовскому проспекту есть участок, обнесенный двухметровым забором. Здесь, в старой Кунцевской лечебнице, оборудована спецбольница для членов Центрального Комитета.

На территории больницы стоит старая дача Сталина, где тиран провел большую часть жизни и где он умер. Эта дача превращена в отделение интенсивной терапии для одного единственного человека. Этот человек сидел сейчас в инвалидной коляске и внимательно разглядывал присутствующих.

На Кунцевской даче постоянно дежурили шесть лучших врачей. Каждую неделю к ним приезжал Генеральный секретарь. Но как бы то ни было, жизнь едва теплилась в нем, но мозг еще работал.

Генеральный секретарь смотрел на гостей холодным взглядом из-под очков в золотой оправе. Он редко и медленно, как хищная птица, моргал.

Он не стал терять времени на вступление.

– Вы, товарищи, познакомились с докладом нашего друга полковника Филби.

Это не было вопросом, но все кивнули в подтверждение.

– Тогда вас не удивит то, что я считаю обеспечение побед британской лейбористской партии, а точнее ее ультралевого крыла, делом первостепенной важности для СССР. Я хочу, чтобы вы вошли в мой личный комитет советников для разработки методов обеспечения лейбористам победы на выборах. Это конфиденциальный разговор. Никаких документов. Любые письменные заметки подлежат уничтожению. Встречаться будем в домашней обстановке. Вы не должны появляться нигде вместе. Ни с кем нельзя консультироваться. Докладывать вы будете лично мне по телефону или через майора Павлова. Свои предложения будете вносить на общем совещании.

Филби понял, что советский лидер чрезвычайно озабочен скрытностью планов. Он мог бы созвать это совещание в своем кабинете в здании Центрального Комитета, где со времен Сталина работали все советские лидеры. Но другие члены Политбюро могли увидеть и даже кое-что услышать о встрече. Генеральный секретарь хотел создать личный комитет, о существовании которого никто не должен даже догадываться.

Одно обстоятельство было странным. Кроме Филби, а он был в отставке, на совещании не было никого из КГБ, хотя Первое Главное управление располагает значительной информацией, касающейся Великобритании, а также экспертами. По каким-то своим причинам Генсек решил обойти ведомство, которое когда-то возглавлял.

– Есть вопросы?

Филби поднял руку. Генеральный секретарь кивнул.

– Товарищ Генеральный секретарь, раньше я ездил на своей собственной «Волге». Но после инсульта в прошлом году врачи запретили мне это делать. Теперь машину водит моя жена. Но в данном случае для конспирации…

– Вам будет выделен шофер КГБ, – мягко прервал Генеральный секретарь.

У остальных присутствующих шоферы были. Вопросов не было.

Генеральный секретарь кивнул, и его увезли в кресле через те же двери. Четверо советников встали и направились к выходу.

Через два дня на даче академика состоялась встреча комитета «Альбион».

* * *

Престону удалось кое-что выяснить. Пока шло первое заседание комитета «Парагон», он сидел в архиве министерства обороны.

– Берти, – попросил он Кэпстика, – для работников архива я просто «новая метла», к тому же дотошная. Скажи им, что я выслуживаюсь перед начальством, пусть они ни о чем не беспокоятся, это простая проверка.

Кэпстик достойно выполнил просьбу, рассказывая всем, что новый куратор С-1 ходит по всем министерствам, демонстрируя всем какой он деловой. Служащие архива помогали ему с плохо скрываемым раздражением. Престон получил доступ к папкам о входящей и исходящей документации, а это значит – к датам.

Уже начальный этап проверки позволил ему продвинуть расследование. Все документы, кроме одного, имелись в министерстве иностранных дел и в канцелярии кабинета, поскольку касались союзников Британии по НАТО и ответных мер НАТО на советские инициативы. Но один документ никогда не покидал стен министерства обороны. Заместитель министра сэр Перегрин Джонс недавно вернулся с переговоров в Пентагоне. Там обсуждался вопрос о совместном патрулировании английских и американских ядерных подводных лодок в Средиземном море, центральной и южной части Атлантического и Индийского океанов. Он подготовил доклад о совещании и разослал его нескольким высокопоставленным чиновникам своего министерства. То, что этот документ оказался в числе украденных бумаг, доказывало: утечка информации произошла из министерства.

Престон приступил к анализу распределения секретных документов по срокам. Он установил, что даты украденных документов охватывают срок в четыре недели. Он установил, что через каждого руководителя ведомства прошли не только эти, но и другие документы. Значит, вор был избирательным.

К концу второго дня работы Престон выделил двадцать четыре человека, которые имели доступ ко всем десяти документам. Затем он проверил, кто из них за это время отсутствовал на работе, ездил за границу, болел. Из списка исключил тех, кто по разным причинам не имел доступа ко всем десяти документам в этот период.

Темпу работы мешали две вещи: во-первых, Престону приходилось делать вид, что он изучает все без исключения документы архива, чтобы не привлекать внимание к этим конкретным десяти документам. Если утечка информации произошла на низшем уровне чиновников – через секретарш или машинисток – пересуды архивистов могли достичь их ушей. Во-вторых, он не мог подняться на верхние этажи, чтобы проверить сколько копий было сделано с оригиналов. Он знал, что иногда человек, получивший секретный документ, должен посоветоваться с коллегой. Для этого он делает номерную копию и отдает ее коллеге для ознакомления. После ее возврата, копию уничтожают или же сохраняют, как в этом случае. Оригинал отправляют в архив. С копиями могут знакомиться по несколько человек.

Чтобы решить эту вторую проблему, он вернулся поздно вечером в министерство с Кэпстиком. Две ночи он провел на верхних этажах, пустых, если не считать нелюбопытных уборщиц, проверяя количество сделанных копий. После этой проверки ему удалось сузить круг подозреваемых, исключив тех, кто не делал копий с документов. 27 января он явился на Чарльз-стрит, чтобы доложить об успехах в расследовании.

Его принял Брайан Харкорт-Смит. Сэра Бернарда не было на месте.

– Я рад, что у тебя есть новости, Джон, – приветствовал Харкорт-Смит. – Мне дважды звонил Энтони Пламб. «Парагон» торопит нас. Ну, выкладывай.

– Во-первых, – начал Престон, – документы. Они тщательно отобраны. Похоже, что наш вор получил четкое задание. Для того чтобы сделать такую подборку, нужно быть достаточно компетентным. Таким образом, исключаются работники низшего звена. Эти бы брали все, что попадется под руку. Моя гипотеза позволяет сузить круг подозреваемых лиц. Я считаю, документы вынес специалист, умеющий оценить важность информации, содержащейся в документах. Клерков и посыльных придется исключить. В любом случае, утечка информации произошла не из архива. Нет случаев срывания пломб с пакетов, пропажи документов или их незаконного копирования.

Харкорт-Смит кивнул.

– Ты думаешь, это сделал кто-то из руководства?

– Да, Брайан. Есть еще одна причина, позволяющая мне так думать. Две ночи я провел, проверяя количество копий, сделанных с каждого документа. Никаких расхождений в их числе. Так что остается одна лазейка: кто-то уничтожал две копии вместо имеющихся трех, а третью выносил из здания. Теперь перейду к руководящим работникам, которые могли это сделать.

– Двадцать четыре человека имели доступ ко всем десяти документам. Из них можно, я думаю, исключить двенадцать, так как они получали каждый по одной копии для того, чтобы высказать свое мнение о документе. Тут просто. Человек, получивший такую копию, должен вернуть ее тому, кто ее ему дал. Если бы он оставил ее себе, это сразу вызвало бы подозрения. Оставить себе десять копий – неслыханное дело. Остаются двенадцать человек, которые получали оригиналы из архива.

Из них трое по разным причинам отсутствовали в те дни, даты которых указаны на копиях документов. Они брали документы из картотеки в другие дни. Остаются девять человек. Из этих девяти четверо не делали никаких копий, а сделать копию нелегально без записи в журнале невозможно.

– Осталось пятеро, – пробормотал Харкорт-Смит.

– Да. Разумеется, это только предположение. Через троих из этой пятерки проходили в это же время другие документы, близкие по тематике к украденным, но содержащие более интересную информацию. По логике вещей их тоже надо было украсть, но этого не произошло. Так что я остановился на двух подозреваемых.

Он положил на стол перед Харкорт-Смитом два дела. Тот с любопытством взглянул на них.

– Сэр Ричард Питерс и г-н Джордж Беренсон, – прочитал он. – Первый – помощник заместителя министра по международной и экономической политике, второй – заместитель начальника по оборонному обеспечению. У обоих есть свой штат.

– Да.

– Их сотрудников ты не подозреваешь? Почему?

– Подозреваю. Но сначала снимем подозрения с начальства. Тогда поймать мелкого чиновника с помощью начальника отдела не составит труда. Я бы хотел начать с руководителей.

– Что тебе для этого нужно? – спросил Харкорт-Смит.

– Установить тайную слежку за обоими на некоторое время, прослушивать телефоны, просматривать почту, – ответил Престон.

– Я спрошу разрешения у комитета «Парагон», – сказал Харкорт-Смит, – только не ошибись. Эти двое большие шишки.

* * *

Второе заседание комитета «Парагон» состоялось в «Кобре» после обеда. Харкорт-Смит замещал сэра Бернарда Хеммингса. Он вручил каждому копию доклада Престона. Воцарилось молчание, пока каждый знакомился с ним. Когда чтение закончилось, сэр Энтони Пламб спросил:

– Ну как?

– Логично, – ответил сэр Хью Виллиерс.

– Думаю, что господин Престон хорошо поработал, – сказал сэр Нэйджел Ирвин.

Харкорт-Смит усмехнулся.

– Я не думаю, что виноваты руководители. Скорее всего какая-нибудь секретарша, которой велели уничтожить копии. Она могла легко взять эти десять документов.

Брайан Харкорт-Смит был провинциалом, держался вызывающе. За внешним лоском скрывались честолюбие и обидчивость. Всю жизнь его возмущала видимая легкость, с которой окружавшие его люди решали свои насущные проблемы. Его раздражали их многочисленные друзья и товарищи со школьных, университетских, армейских времен, к которым всегда можно обратиться за помощью. Он называл это «магическим кругом» и больше всего его раздражало то, что он не входил в этот круг.

В один прекрасный день, говорил он себе не раз, когда он станет генеральным директором и получит дворянский титул, он почувствует себя равным с этими людьми, он заставит их слушать себя, внимательно слушать.

На другом конце стола сэр Найджел Ирвин – человек проницательный – поймал выражение глаз Харкорт-Смита и оно его встревожило. «Этот человек может завидовать», – подумал он. Ирвин знал сэра Бернарда Хеммингса с давних времен. Он вспомнил об его отставке предстоящей осенью, о злобе и скрытом честолюбии Харкорт-Смита и о том, куда это все может привести, если уже не привело.

– Ну что, мы все слышали о просьбе господина Престона, – сказал сэр Энтони Пламб. – Тотальная слежка. Мы согласны?

Все подняли руки.

* * *

Каждую пятницу в МИ-5 проходит так называемая конференция «заявок». Председательствует на ней начальник управления К. На конференции директора служб представляют свои заявки на то, что им требуется: деньги, технические средства, людей для групп наружного наблюдения. Больше всего просьб, конечно, у директора управления А, который ведает группами наружного наблюдения. В эту пятницу, 30 января, собравшиеся на конференцию узнали, что «топтунов» уже разобрали. За два дня до этого Харкорт-Смит по просьбе «Парагона» выделил Престону столько «топтунов», сколько тот требовал.

Он забрал 48 человек: четыре группы по шесть человек на суточные дежурства, четверых для открытой слежки, двоих для наблюдения из машин плюс двоих для страховки. Разумеется, это вызвало некоторое возмущение, но спорить было напрасно.

Группы были проинструктированы офицерами, следить будете за двоими. Один женат, но его жена сейчас за городом. Супруги живут в Вест-Энде. Каждое утро он обычно пешком проходит примерно полторы мили до работы в министерство. Другой – холостяк, живет под Эденбриджем в Кенте. Каждое утро ездит на работу поездом. Наблюдение начнете с завтрашнего дня.

Техническая служба установила подслушивающие устройства на телефоны, обеспечила перехват почты. Сэр Ричард Питерс и Джордж Беренсон попали под «колпак».

Разумеется, «топтуны» не смогли увидеть, как поздно вечером того же дня посыльный доставил пакет в Фонтеной-хаус. Хозяин дома, вернувшись с работы, забрал пакет у портье. В нем была копия гарнитура «Глен», выполненная из стразов. На следующий день «драгоценности» были помещены в банк «Коуттс».

(обратно)

Глава 7

Обычно 13 число да еще пятница считается несчастливым днем, но для Престона все вышло наоборот. Появился первый проблеск в утомительной слежке.

Наблюдение велось 16 дней без особого успеха. Оба были людьми привычек, оба не замечали, что за ними следят, им даже не приходило в голову такое. Это облегчало задачу «топтунов», но делало работу скучной.

Лондонец каждое утро в одно и то же время выходил из своей квартиры в Белгравии, шел к углу Гайд-парка, поворачивал на Конститьюшн-хилл и, пересекая Сент-Джеймский парк, выходил к Хорс-Гардс-Парейд. Отсюда он шел к Уайтхоллу и входил в свое министерство. Иногда он обедал там, иногда выходил на обед куда-нибудь в ресторан. Вечерами он либо был в клубе, либо сидел дома.

Обитатель живописного коттеджа около Эденбриджа каждый день в одно и то же время садился в поезд до Лондона, от вокзала Чаринг-кросс пешком добирался до министерства и исчезал внутри. «Топтуны» каждую промозглую ночь следили за его домом, на рассвете их сменяла дневная группа. Ни один из подопечных не совершал ничего подозрительного. Перлюстрация корреспонденции и телефонное прослушивание ничего не давали. Обычные счета, личные письма, банальные телефонные разговоры – спокойная респектабельная жизнь. До 13 февраля.

Престон, контролирующий операцию, находился в радиофицированной комнате в подвальном этаже на Корк-стрит, когда на связь с ним вышла группа «Б», наблюдающая за сэром Ричардом Питерсом.

– «Джо» берет такси. Мы следуем за ним на машинах.

На жаргоне «топтунов» объект слежки назывался «Джо», «приятель» или «наш друг».

Когда группа «Б» закончила работу, Престон выяснил все подробности у старшего группы Гарри Буркиншоу. Это был невысокий, полный, среднего возраста человек, профессионал, который мог часами водить объект, не выделяясь из толпы, пресекая все попытки замести след.

На нем был клетчатый пиджак, мягкая шляпа с загнутыми вверх полями, на шее висел фотоаппарат, в руках был плащ. Он походил на обычного американского туриста. Как у всех «топтунов», шляпа, пиджак и плащ были мягкими, легко выворачивались наизнанку, меняя при этом облик владельца в считанные секунды в шести различных комбинациях. «Топтуны» дорожат своим реквизитом.

– Так что случилось, Гарри? – поинтересовался Престон.

– Он вышел из министерства в обычное время. Мы следовали за ним. Но вместо того, чтобы идти в обычном направлении, он дошел до Трафальгарской площади и поймал такси. У нас был конец смены. Мы сообщили сменщикам, чтобы они немного повременили, а сами последовали за такси.

Он вышел из машины возле магазина деликатесов «Панзер» на Бейсуотер-роуд и свернул на Кланрикард-гарденс. Пройдя половину улицы, он подошел к одному из домов и спустился по ступенькам в подвальный этаж. Один из моих парней подошел ближе и увидел, что внизу была дверь, ведущая в квартиру. Он вошел туда. Затем «Джо» вышел, поднялся по ступенькам, опять вернулся на Бейсуотер-роуд, снова поймал такси и вернулся в Вест-Энд. После этого он повторил свой обычный путь. Мы передали его сменщикам в районе Парк-Лейн.

– Сколько времени он пробыл в квартире?

– 30–40 секунд, – ответил Буркиншоу, – либо его очень быстро впустили, либо у него свой ключ. Свет он не включал. Похоже, что он заходил за почтой.

– Что это за дом?

– Грязный дом, грязный подвал. Сегодня утром я все запишу в журнал наблюдений. Можно идти? Ноги болят от усталости.

Весь вечер Престон думал о происшествии. Почему вдруг сэру Ричарду Питерсу понадобилось посетить грязную квартиру? Что он делал там так недолго? Для встречи слишком мало времени. Забрал почту или, может быть, оставил ее для кого-то? За домом было установлено наблюдение и уже через час машина с человеком с фотоаппаратом была там.

Выходные есть выходные. Престон мог бы заставить гражданские власти обыскать квартиру в субботу-воскресенье, но это могло придать делу огласку. А расследование было строго секретное. Он решил дождаться понедельника.

* * *

Комитет «Альбион» избрал своим председателем и представителем профессора Крылова. Именно он связался с майором Павловым и сообщил ему, что комитет желал бы высказать свои соображения Генеральному секретарю. Это было в субботу утром. Через несколько часов всем четырем членам комитета сообщили, что заседание состоится на даче Генерального секретаря в Усово.

Трое приехали на своих машинах. Майор Павлов лично довез Филби, так что тот обошелся без шофера КГБ Григорьева, которого к нему прикрепили две недели назад.

К западу от Москвы за Успенским мостом на берегу Москва-реки вытянулись деревеньки и дачные поселки власть имущих. Даже здесь действуют четкие разграничения. В Переделкино живут писатели, академики, военные; в Жукове – члены ЦК. Дачи членов Политбюро располагаются в Усово – самом шикарном из всех поселков.

В обычном понимании дача – это легкий домик за городом; но здесь стояли роскошные особняки, окруженные гектарами сосновых и березовых рощ. Двадцать четыре часа в сутки охрану здесь несет Девятое управление КГБ, оберегая покой и жизнь представителей власти.

Филби знал, что каждый член Политбюро имеет четыре личные резиденции. Одна – квартира на Кутузовском проспекте, которая, если владелец не попадает в опалу, остается за его семьей навсегда, вторая – официальная резиденция на Ленинских горах со всеми удобствами и обслуживающим персоналом, которая всегда прослушивается и редко используется, разве что для приема иностранных гостей. Третья – дача к западу от Москвы, которую можно обстроить и обставить по собственному вкусу. И, наконец, четвертая – летняя резиденция в Крыму на Черном море. Генеральный секретарь построил свою летнюю резиденцию в Кисловодске, на Кавказе, близ минерального источника для лечения желудка.

Филби никогда не видел дачу Генерального секретаря в Усово. Это было длинное низкое каменное здание с крышей, крытой кровельной жестью, обстановка в нем напоминала квартиру на Кутузовском проспекте. В доме было очень жарко, вдобавок в просторной гостиной, где их принял Генеральный секретарь, горел камин.

После кратких приветствий Генеральный секретарь попросил профессора Крылова изложить соображения комитета «Альбион».

– Понимаете, товарищ Генеральный секретарь, мы искали способ изменить мнения, примерно десяти процентов британских избирателей по двум важным вопросам. Во-первых, поколебать в них веру в нынешних консерваторов. Во-вторых, уверить их, что только лейбористское правительство обеспечит им безопасность и достаток. Чтобы облегчить задачу, мы задали себе вопрос, нет ли какой-нибудь одной проблемы, которую можно поставить во главу угла на предстоящих выборах. После глубоких размышлений мы пришли к выводу, что никакая экономическая проблема – будь то сокращение рабочих мест, закрытие фабрик, рост автоматизации производства или даже сокращение расходов на социальные нужды – не сможет стать ключевой. Мы считаем, что только одна неэкономическая проблема является и важной и животрепещущей для Великобритании и всей Западной Европы – это проблема ядерного разоружения. Эта проблема занимает умы, будоражит чувства миллионов простых людей на Западе. По сути, это проблема массового страха, именно на это надо делать ставку.

– Какие у вас конкретные предложения? – мягко спросил Генеральный секретарь.

– Вы знаете, товарищ Генеральный секретарь, о нашей работе в этом направлении. Не миллионы, а миллиарды рублей уже потрачены на то, чтобы через общественное движение за ядерное разоружение внушить европейцам мысль, что всеобщее ядерное разоружение – гарантия мира. Наши скрытые усилия дали значительный результат, но он ничтожен по сравнению с тем, что нам предстоит теперь. Из четырех партий, участвующих в следующих выборах, только лейбористы выступают за всеобщее и полное ядерное разоружение. Мы считаем, что настало время пустить в ход все – фонды, дезинформацию, пропаганду, чтобы заставить колеблющихся избирателей поверить, будто, голосуя за лейбористов, они голосуют за мир.

Тишина, воцарившаяся в ожидании реакции Генерального секретаря, была почти осязаемой. Наконец он заговорил:

– Те усилия, которые мы прилагали на протяжении восьми лет и о которых вы говорили, принесли плоды?

Профессор Крылов выглядел так, будто его поразила ракета «воздух-воздух». Филби уловил настроение Генерального секретаря и покачал головой. Генеральный секретарь заметил этот жест и продолжил:

– Восемь лет мы предпринимали огромные усилия с целью подорвать доверие населения к правительству. Сейчас действительно все общественные движения за разоружение контролируются левыми и так или иначе работают на нас. Кампания дала нам много агентов влияния. Но…

Генеральный секретарь неожиданно ударил ладонями по ручкам инвалидной коляски. Этот яростный жест у хладнокровного человека поразил четверых слушателей.

– Ничего не изменилось, – выкрикнул Генеральный секретарь, а затем продолжил ровным голосом. – Пять лет назад, четыре года назад все эксперты ЦК, университетов, аналитических групп КГБ говорили нам, что движения за ядерное разоружение столь сильны, что могут заставить правительства отказаться от размещения крылатых ракет и «Першингов». Мы поверили этому и обманулись. На переговорах в Женеве мы заняли решительную позицию, веря, что если мы продержимся, правительства Западной Европы сдадутся перед огромными мирными демонстрантами, которых мы тайно «подкармливали», и откажутся размещать ракеты «Першинг». Но они их разместили, а нам пришлось это наблюдать.

Филби кивнул. В 1983 году он крупно рискнул, написав докладную, где утверждал, что движения за разоружение на Западе, несмотря на весь их шум и массовость, не смогут повлиять на результаты выборов или изменить желания правительства. Оказалось, что он был прав. Все вышло именно так, как он предполагал.

– Наша неудача все еще отзывается болью в душе, товарищи, – произнес Генеральный секретарь. – А вы снова мне предлагаете почти то же самое. Полковник Филби, каковы результаты последних опросов общественного мнения?

– Не слишком обнадеживающие. Согласно последнему опросу только двадцать процентов англичан – за всеобщее ядерное разоружение. А среди рабочих, традиционно поддерживающих лейбористов, процент еще ниже. Факт печальный, рабочий класс Великобритании – самый консервативный в мире. Он же – и самый патриотичный. Во время Фолклендского кризиса несгибаемые профсоюзные активисты, забыв о своих извечных претензиях к работодателям, трудились круглосуточно, чтобы подготовить военные корабли к отправке в район боевых действий. Нам следует признать горькую истину: рабочие Великобритании не связывают свои интересы ни с нами, ни с угрозой ядерной войны. И нет никаких причин полагать, что сейчас они изменят своим традициям.

– Я просил комитет рассмотреть вопрос исходя из реальности, – сказал Генеральный секретарь. – Идите, товарищи. Думайте. Нужны активные действия, порождающие небывалый массовый страх, о котором вы говорили и который заставит самых хладнокровных голосовать за то, чтобы убрать ядерное оружие с территории их страны, то есть голосовать за лейбористов.

Тогда все ушли. Генеральный встал и, опираясь на палку, медленно подошел к окну. Он смотрел на заснеженные березы. Когда он пришел к власти после смерти своего предшественника, он решил, что должен выполнить пять задач за то время, что ему осталось в жизни.

Он хотел, чтобы его вспоминали как человека, при котором увеличился выпуск продовольствия, улучшилось его распределение; удвоилось производство потребительских товаров, повысилось их качество благодаря широкомасштабной реконструкции на всех уровнях; исчезла коррупция, лишавшая страну жизненных сил, и, наконец, было достигнуто превосходство в военной силе и технике над любым противником. Через четыре года он понял, что не смог выполнить ни одной из поставленных задач.

Он стар и болен, время его истекает. Он всегда гордился своим прагматизмом и реализмом в рамках строгих законов марксизма. Нодаже у прагматиков есть мечты, а у стариков честолюбие. Его мечта была простой: он хотел добиться таких успехов, которых не добился никто. В ту холодную зимнюю ночь он желал этого как никогда.

* * *

В воскресенье Престон прошел мимо дома на Кланри-кард-гарденс. Буркиншоу был прав: это был один из пятиэтажных домов викторианской эпохи, который когда-то прекрасно выглядел, а теперь обветшал. Здесь сдавали крохотные квартирки. Газончик перед входом зарос сорняками, пять ступенек вели к входной двери с облупившейся краской. Еще одна лесенка вела в подвал. Сверху виднелась лишь часть двери, ведущей в квартиру. «Зачем титулованному чиновнику понадобилось посетить столь неприглядное место», – снова подумал Престон.

Где-то рядом, он знал, находится «топтун» с фотокамерой наготове. Он не пытался его обнаружить, но знал, что за ним наблюдают. В понедельник утром в журнале наблюдений он фигурировал как «ничем не примечательный мужчина, который прошел мимо дома в 11.21, проявив к дому некоторый интерес». «Спасибо и на этом», – подумал он.

В понедельник утром он зашел в местное отделение городского совета и посмотрел список налогоплательщиков с этой улицы. У дома, который его интересовал, был только один владелец – Майкл 3. Мифсуд. Он был благодарен за инициал «3», имена с этой буквой встречались чрезвычайно редко. Он связался с «топтуном» на Кланри-кард-гарденс, и тот по его заданию подошел к входной двери и посмотрел на кнопки звонков с фамилиями внизу. М. Мифсуд жил на первом этаже. Мифсуд, по всей видимости, сдавал меблированные квартиры, иначе бы жильцы квартир сами платили налоги.

В то же утро в Кройдоне он проверил Майкла 3. Мифсуда на компьютере по сводкам обо всех иммигрантах. Мифсуд был мальтийцем, жил в Лондоне уже тридцать лет. За ним ничего не числилось, но в регистрационной записи пятнадцатилетней давности почему-то стоял вопросительный знак без всяких пояснений. Компьютер в Скотленд-Ярде с данными о преступлениях объяснил его. Мифсуда тогда чуть ли не выслали. Вместо этого он отсидел два года за то, что жил на средства, добытые аморальным путем. После обеда Престон встретился с Армстронгом в отделе финансов на Чарлз-стрит.

– Завтра мне надо стать налоговым инспектором, – заявил Престон.

Армстронг вздохнул.

– Попробую устроить. Позвони мне в конце рабочего дня.

Потом он пошел к юристам.

– Можно попросить в специальном отделе ордер на обыск по этому адресу? Кроме того, мне в помощь нужен сержант специального отдела.

МИ-5 не имеет права сама производить аресты. Это сделать может только полицейский, за исключением чрезвычайных обстоятельств. Когда МИ-5 требуется кого-то арестовать, они просят об этом специальный отдел.

– Надеюсь, вы дверь ломать не будете? – с подозрением спросил юрист.

– Разумеется, нет, – ответил Престон, – мы дождемся жильца квартиры, зайдем и произведем обыск. Возможно, придется арестовать его, все зависит от результатов обыска. Для этого мне и нужен сержант.

– Ладно, я свяжусь с нашим судьей. Завтра утром у тебя все будет.

Около пяти часов вечера того же дня Престон получил удостоверение налогового инспектора финансового управления. Армстронг дал ему карточку с телефонным номером.

– Если возникнет заминка, пусть жилец позвонит по этому номеру. Это телефон финансового управления в Виллесден-Грин. Спросить г-на Чарнли. Он за тебя поручится. Кстати, твоя фамилия – Брент.

– Понятно, – кивнул Престон.

Господина Майкла Мифсуда, с которым ему пришлось беседовать на следующее утро, нельзя было назвать приятным человеком. Небритый, мрачный и недружелюбный он впустил Престона в неопрятную гостиную.

– Что вы от меня хотите? – запротестовал Мифсуд. – Какой доход? Все, что я зарабатываю, я указываю в декларации.

– Господин Мифсуд, уверяю вас, это обычная проверка. Сколько вы берете со своих жильцов?

– Мне нечего скрывать. Выясняйте все с моим бухгалтером, – вызывающим тоном ответил Мифсуд.

– Разумеется, я могу побеседовать с ним, если хотите, – сказал Престон. – Но, уверяю вас, тут мы позаботимся о том, чтобы услуги бухгалтера нам, вам дорого обошлись. Если с арендными платежами все в порядке, я просто уйду и займусь проверкой кого-нибудь другого. Но если, не дай бог, выяснится, что какая-то квартира сдана для неблаговидных занятий, все будет по-другому. Лично меня интересуют только налоги, но я буду обязан сообщить полиции, если здесь что-то будет не так. Вы знаете, что значит жить на подозрительные доходы?

– Что вы имеете в виду? – запротестовал Мифсуд. – Здесь никто не зарабатывает нечестных денег. У меня хорошие жильцы. Они платят за аренду, я плачу налоги. Вот и все.

Говоря это, он слегка побледнел, но достал журналы регистрации арендных платежей. Престон делал вид, что его интересует все. Он отметил, что квартира в подвальном этаже сдана господину Дики за сорок фунтов стерлингов в неделю. За час он узнал все подробности. Мифсуд никогда не видел жильца квартиры в подвальном этаже, но тот регулярно, как по часам, платил ему наличными и у него было письмо с просьбой о найме квартиры за подписью господина Дики. Престон, несмотря на протесты Мифсуда, забрал письмо с собой. Ближе к обеду он передал его специалистам-графологам в Скотленд-Ярде вместе с образцами почерка и подписи сэра Ричарда Питерса. К концу дня ему позвонили из Ярда и подтвердили, что почерк везде один и тот же, хотя в письме намеренно изменен.

«Вот так, – подумал Престон, – значит Питерс снимает жилье. Для встреч со связником?». Престон велел, чтобы ему немедленно сообщили, когда Питерс снова появится в квартире. За квартирой было установлено постоянное наблюдение на случай, если там появится кто-то еще.

* * *

Прошла среда. В четверг, выйдя из министерства, сэр Ричард Питерс поймал такси и отправился в район Бейсуотер. «Топтуны» немедленно вышли на связь с Престоном, который сидел в баре на Гордон-стрит. Он, в свою очередь, позвонил в Скотленд-Ярд и вызвал выделенного ему в помощники сержанта специального отдела.

– Встретимся на другой стороне улицы, езжай туда как можно быстрее, но, пожалуйста, без шума.

Все встретились в темноте напротив дома. Престон отпустил такси в двухстах метрах от цели. Сержант специального отдела приехал на машине без опознавательных знаков, которую шофер запарковал за углом, выключив фары. Сержант Ландер был молодым и «зеленым»; с МИ-5 он работал первый раз и волновался. Из темноты появился Гарри Буркиншоу.

– Сколько он там уже находится, Гарри?

– Пятьдесят пять минут, – ответил Буркиншоу.

– Кто-нибудь к нему заходил?

– Нет.

Престон достал ордер на арест и показал его Ландеру.

– Пошли.

– Он может оказать яростное сопротивление, сэр? – поинтересовался Ландер.

– Надеюсь, что нет, – ответил Престон. – Он важный чиновник, человек средних лет.

Они перешли улицу и тихо зашли на газончик перед домом. За занавесками подвального этажа тускло горел свет. Молча они спустились по ступенькам. Престон позвонил в дверь. За дверью послышался стук каблуков, и она открылась. В просвете стояла женщина. Когда она увидела двух мужчин, улыбка сползла с ее ярко накрашенных губ. Она попыталась закрыть дверь. Но Ландер, оттолкнув женщину, распахнул ее и вошел внутрь.

Женщина была немолода, но выглядела неплохо. Волнистые черные волосы падали на плечи и оттеняли сильно накрашенное лицо. Глаза были густо подведены тушью и тенями, на щеки были наложены румяна, на губах – яркая помада. Прежде чем она запахнула халат, Престон успел разглядеть черные чулки и длинный, затянутый на поясе, лиф с красными тесемками.

Взяв ее за локоть, он отвел ее в гостиную и усадил. Она сидела, опустив голову и уставившись на ковер. Они сидели молча, пока Ландер обыскивал квартиру. Он знал, что нарушители иногда прячутся под кроватями и в шкафах. Ландер хорошо поработал. Через десять минут он, запыхавшись, вышел из глубины квартиры.

– Его нет, сэр. Наверное, он вышел через заднюю дверь и через забор перелез на другую улицу.

В этот момент раздался звонок у входной двери.

– Ваши люди? – спросил Ландер у Престона.

Престон покачал головой.

– Один звонок – нет, – ответил он.

Ландер пошел открывать дверь. Престон услышал проклятия и топот ног. Позже выяснилось, что в дверь позвонил мужчина, который, увидев Ландера, пытался убежать. Люди Буркиншоу догнали его на верхней ступеньке лестницы и держали до тех пор, пока Ландер не застегнул на нем наручники. После этого он затих, его отвели к полицейской машине.

Престон сидел с женщиной и слышал как прекратились шум и возня.

– Это не арест, – тихо сказал он. – Но, я думаю, нам следует пройти в контору, не так ли?

Женщина, выглядевшая теперь жалкой, кивнула.

– Можно мне переодеться?

– Неплохая идея, сэр Ричард, – сказал Престон.

Через час арестованного при входе водителя грузовика выпустили из полицейского участка в Пэддингтон Грин. Ему с его нетрадиционными «голубыми» склонностями посоветовали впредь не слишком доверять объявлениям с предложениями о встрече, публикуемым в некоторых журналах известного содержания.

Джон Престон отвез сэра Ричарда за город и пробыл с ним до полуночи, выслушав все, что тот мог ему сообщить, и вернулся в Лондон. Остаток ночи он писал докладную записку. Копии докладной записки лежали перед каждым из членов комитета «Парагон», когда они встретились в 11 часов утра в пятницу. На лицах было замешательство и отвращение.

«Черт возьми, – думал сэр Мартин Фленнери, – секретарь кабинета, сначала Хэйман, затем Трестрейл, потом Даннетт и теперь вот этот. Неужели эти негодяи не могут держать свои ширинки застегнутыми?»

– Совершенно ужасно, – произнес сэр Губерт Виллиерс из министерства внутренних дел.

– Я не думаю, что мы захотим иметь такого парня в нашем министерстве, – сказал сэр Перри Джонс из министерства обороны.

– Где он сейчас? – спросил сэр Энтони Пламб генерального директора МИ-5, который сидел рядом с Брайеном Харкорт-Смитом.

– В одном из наших загородных домов, – ответил Бернард Хеммингс. – Он уже позвонил в министерство, сказав, что звонит из своего коттеджа в Эденбридже, что поскользнулся и сломал ногу, что на ногу наложили гипс, поэтому две недели его не будет на работе.

– А мы не упустили из виду один момент? – тихо спросил сэр Найджел Ирвин, шеф МИ-6. – При всех его необычных вкусах, действительно ли он тот, кого мы ищем, и через него ли идет утечка информации?

Брайен Харкорт-Смит откашлялся:

– Допрос еще только начался, джентльмены, – сказал он. – Но похоже, что это именно он. Его легко завербовать путем шантажа.

– Время нас сильно поджимает, – добавил сэр Патрик Стрикленд из министерства иностранных дел. – Нам еще предстоит оценить нанесенный ущерб и решить, что и когда мы скажем нашим союзникам.

– Мы могли бы… ускорить допросы, – предложил Харкорт-Смит. – Думаю, можно получить ответ в течение суток.

Наступила напряженная тишина. Всем была неприятна мысль, что одного из их коллег, чтобы он там не сделал, подвергнут «интенсивному» допросу. Сэр Мартин Флэннери почувствовал тошноту. Он испытывал глубокую неприязнь к любой форме насилия.

– Это ведь не обязательно на данном этапе? – спросил он.

Сэр Найджел Ирвин поднял голову, оторвавшись от докладной записки:

– Бернард, этот Престон – офицер, ведущий расследование, – очень толковый человек.

– Совершенно верно, – подтвердил сэр Бернард Хеммингс.

– Я тут подумал, – продолжил Ирвин неуверенно, – он провел достаточно времени с Питерсом сразу после ареста на Бейуотер. Комитету будет полезно заслушать его.

– Он мне доложил все лично сегодня утром, – быстро вставил Харкорт-Смит. – Уверен, что смогу ответить на все вопросы относительно происшедшего.

Шеф «шестерки» рассыпался в извинениях.

– Мой дорогой Брайан, я в этом ни минуты не сомневался, – сказал он. – Просто понимаешь… иногда впечатление от допроса трудно изложить на бумаге. Я не знаю мнения комитета, но нам придется решать, что делать дальше. Думаю, будет полезно выслушать человека, который лично разговаривал с Питерсом.

Все закивали головами. Хеммингс отправил явно раздраженного Харкорта-Смита к телефону вызвать Престона. Пока все ждали, подали кофе. Престон явился через тридцать минут. Члены комитета разглядывали его с некоторым любопытством. Его посадили в центре стола напротив генерального директора МИ-5 и его заместителя. Сэр Энтони Пламб изложил ему дилемму, мучившую комитет.

– Как все было? – спросил сэр Энтони.

Престон на минуту задумался.

– В машине по пути за город он «сломался», – сказал он, – До этого он держал себя в руках, хотя и с большим трудом. Кроме меня, в машине никого не было. Он начал плакать и рассказывать.

– Да? И что же он рассказал? – спросил сэр Энтони.

– Он заявил, что он фетишист и любит переодеваться в женскую одежду, но его ошеломило мое обвинение в предательстве. Он горячо отрицал это и продолжал в том же духе, пока я не заставил его подумать о случившемся.

– Разумеется, он все будет отрицать, – сказал Брайен Харкорт-Смит. – И все-таки это может быть именно тот, кого мы ищем.

– Может быть, – согласился Престон.

– Каково ваше впечатление, что вам подсказывает интуиция? – поинтересовался сэр Найджел Ирвин.

Престон глубоко вздохнул:

– Господа, я не думаю, что он предатель.

– Можно спросить почему? – поинтересовался сэр Энтони.

– Как сказал сэр Найджел, интуиция, – ответил Престон, – Я видел двоих, у которых все рухнуло и которые считали, что им незачем больше жить. Люди в таком состоянии выкладывают все до конца. Редкие столь хладнокровны, как Филби или Блант, и могут держать себя в руках. Но это убежденные марксисты, предатели по убеждению. Если сэра Ричарда Питерса шантажом заставили продавать секреты, я думаю, что он сломался бы как карточный домик, признался бы во всем и не удивился бы обвинению в предательстве. А он был совершенно изумлен, это невозможно сыграть. Думаю, он уже не был на это способен. Либо так, либо он достоин «Оскара».

Речь, произнесенная перед членами комитета «Парагон», была длинной для столь невысокого по званию и должности сотрудника. После его выступления на некоторое время воцарилось молчание. Харкорт-Смит бросал гневные взгляды. Сэр Найджел с интересом изучал Престона. Он знал об инциденте в Лондондерри, на котором «погорел» Престон, после которого он был вынужден уйти из военной разведки. Он также отметил взгляд Харкорта-Смита и удивился, почему заместитель Генерального директора «пятерки» невзлюбил Престона. Его личное мнение о нем было весьма благоприятным.

– Что ты думаешь, Найджел? – спросил сэр Энтони Пламб.

– Я тоже наблюдал людей в состоянии полного отчаяния. Вассал, Прайм были слабые, неуверенные люди. Они рассказали все, когда их раскрыли. Поэтому, если это не Питерс, то остается Джордж Беренсон.

– Прошел месяц, – отметил сэр Патрик Стрикленд, – нам надо любым способом найти виновного.

– Им может оказаться личный помощник или секретарша одного из наших двух подозреваемых, – заметил сэр Перри Джонс. – Не так ли, господин Престон?

– Совершенно верно, сэр, – ответил Престон.

– Тогда мне нужно либо отвести подозрения от Джорджа Беренсона, либо удостовериться в том, что он тот, кого мы ищем, – сказал Патрик Стрикленд с некоторым раздражением. – Даже если он окажется невиновным, то остается Питерс. А если он не признается, мы возвращаемся в исходное положение.

– Можно я выскажу предложение? – тихо спросил Престон.

Это вызвало некоторое удивление. Его пригласили сюда не для советов. Но сэр Энтони Пламб был вежливым человеком.

– Пожалуйста, – сказал он.

– Десять украденных документов касаются одной темы, – начал Престон. Все согласно кивнули. – Семь из них, – продолжал Престон, – содержат данные о размещении военно-морских сил Великобритании и США в северной и южной частях Атлантического океана. Похоже, что планы НАТО в этой области особенно интересуют «нашего» шпиона и тех, на кого он работает. Можно ли сделать так, чтобы через г-на Беренсона прошел еще один заманчивый документ аналогичного содержания. Если он действительно шпион, он не удержится, чтобы не сделать с него копию и передать заказчику.

Некоторые из сидящих за столом закивали в знак согласия.

– Хотите спровоцировать его? – задумчиво проговорил сэр Бернард Хеммингс. – Как ты думаешь, Найджел?

– Мне нравится эта идея. Как это сделать, Перри?

Сэр Перри Джонс поджал губы.

– Это проще, чем вы думаете, – сказал, он. – Когда я был в Америке, мы обсуждали вопрос, о котором я пока официально не сообщил. Дело в том, что, возможно, нам придется увеличить запасы топлива и оборудования на острове Вознесения для ядерных подводных лодок. Американцы в этом очень заинтересованы и предложили поделить расходы, если им тоже будет предоставлено право участия. Если договоримся, нашим подводным лодкам не придется возвращаться для заправки в Феслейн, в Норфолк, где идут бесконечные демонстрации протеста. Я полагаю, что мог бы подготовить по этому вопросу строго конфиденциальную записку и передать ее четырем-пяти коллегам из руководства, включая Беренсона.

– В обычных условиях бумага такого рода попала бы в руки Беренсона? – спросил сэр Педди Стрикленд.

– Разумеется, – ответил Джонс, – он – заместитель начальника по оборонному обеспечению и занимается проблемами ядерных вооружений. Он получил бы такую бумагу вместе с тремя или четырьмя чиновниками. Несколько копий разошлись бы для консультаций с коллегами. Затем бы вернулись и были бы уничтожены. Оригиналы возвращаются лично мне в руки.

Все согласились. Бумага по острову Вознесения попадет к Джорджу Беренсону во вторник.

Когда они выходили из канцелярии кабинета, сэр Найджел Ирвин пригласил сэра Бернарда Хеммингса на обед.

– Хороший парень этот Престон, – сказал Ирвин, – мне он симпатичен. Он достаточно предан тебе?

– У меня нет причин думать иначе, – ответил сэр Бернард с удивлением.

– Это многое объясняет, – сказал загадочно Ирвин.

* * *

Воскресенье, 22-го, премьер-министр проводила в своей официальной загородной резиденции Чекерс графства Букингемшир. В обстановке полной секретности она пригласила трех своих ближайших советников и председателя партии на встречу.

То, что она им сообщила, дало пищу для размышлений. В июне исполнится четыре года второго срока ее пребывания у власти. Она была полна решимости в третий раз бороться за победу на выборах. Экономические прогнозы предсказывали спад осенью. Могли начаться забастовки. Она хотела избежать повторения тревожной зимы 1978 года, когда волна забастовок подорвала авторитет лейбористского правительства и привела его к отставке в мае 1979 года.

К тому же двадцать процентов голосов, согласно последнему опросу общественного мнения, были отданы альянсу социал-демократов и либералов, тридцать семь получили лейбористы благодаря провозглашению ими новой политики единства и умеренности. Таким образом, они уступали консерваторам лишь шесть процентов. И разрыв все уменьшался. Короче, она хотела провести досрочные выборы в июне без лишних колебаний подобных тем, что предшествовали аналогичному решению в 1983 году. Она хотела объявить о выборах внезапно и провести предвыборную кампанию за три недели этим летом, а не в 1988 году или осенью 1987 года.

Она уже наметила дату – третий четверг июня и просила коллег не предавать пока ее решение огласке.

В понедельник сэр Найджел Ирвин тайно встретился с Андреевым. Встреча проходила в Хэмпстед-хит. Люди Ирвина должны были удостовериться, что за Андреевым не следят контрразведчики советского посольства. Слежки не было. Дали отбой и британской спецслужбе, осуществляющей постоянный надзор за передвижениями советского дипломата.

Сэр Найджел Ирвин лично курировал Андреева. Это было исключением. Не принято, чтобы начальники службы (любой службы) лично вели агента. Такое происходит либо если агент является исключительно важным, либо если он был завербован до того, как его куратор стал шефом, и агент не хочет переходить к другому. Именно так произошло с Андреевым.

В феврале 1972 года Найджел Ирвин, тогда еще без титула, возглавлял отделение в Токио. В тот месяц японская группа по борьбе с терроризмом запланировала провести операцию по захвату штаб-квартиры организации ультралевых «Красная Армия». Штаб находился на вилле на склоне горы Отакине в местечке Асамосо. Операцией руководило национальное полицейское управление в лице начальника группы по борьбе с терроризмом господина Сасса, друга Ирвина.

Опираясь на опыт британских специальных воинских подразделений, Ирвин дал г-ну Сасса ряд ценных советов, что спасло несколько жизней. Зная строгие правила своей страны в отношении англичан, г-н Сасса не мог отблагодарить чем-то конкретным, но через месяц на дипломатическом приеме умный и хитрый японец, поймав взгляд Ирвина, незаметно кивнул в сторону советского дипломата, стоявшего у противоположной стены зала. Ирвин навел справки о дипломате и узнал, что тот недавно прибыл в Токио, его фамилия Андреев.

Ирвин установил за ним слежку. Оказалось, что у Андреева есть тайная любовница-японка. Если об этом узнают его коллеги, Андрееву несдобровать. Японцы, разумеется, об этом знали.

Ирвин подстроил ловушку, получил необходимые фотографии и магнитофонные записи, а затем, улучив момент, нагрянул к Андрееву, используя метод грубого напористого шантажа… Русский чуть не упал в обморок, решив, что его застукали его же коллеги. Надев штаны, он согласился поговорить с Ирвином. Он оказался удачной находкой – сотрудником управления нелегальных агентов КГБ.

Первое Главное управление КГБ, которое отвечает за все зарубежные операции, подразделяется на управления, службы и территориальные отделы. Седьмой отдел занимается Японией. Обычно сотрудники КГБ имеют за границей дипломатическое прикрытие. Они добывают информацию, заводят полезные знакомства, следят за техническими публикациями и т. д.

Самым секретным в Первом Главном управлении КГБ является Управление «С» – политическая разведка, которое не имеет в своем составе территориальных подразделений. Сотрудники этого управления держат связь с нелегалами-агентами без дипломатического прикрытия с фальшивыми документами, осуществляющими секретные операции. Нелегалы работают вне посольства.

В любой резидентуре КГБ, в любом советском посольстве, как правило, есть сотрудник Управления «С», работающий с нелегалами.

Он выполняет только специальные задания, курируя агентов страны, против которой ведется работа, оказывая техническую и иную помощь прибывающим из стран советского блока нелегальным агентам.

Андреев был сотрудником этого управления. Он даже не был специалистом по Японии, как его коллеги в посольстве. Он специализировался на англоязычных странах и находился в Японии для установления контакта с сержантом военно-воздушных сил США с японо-американской базы ВВС на Ташикаве, который ранее был завербован в Сан-Диего.

Не строя никаких иллюзий по поводу решения своего начальства в Москве, узнай оно о его поведении, Андреев согласился работать на Ирвина. Их общению пришел конец, когда американский сержант, не выдержав постоянного страха разоблачения, застрелился в сортире. Андреева спешно отозвали в Москву. Ирвин подумывал о том, чтобы выдать его, но воздержался.

А потом он появился в Лондоне. Шесть месяцев назад сэру Найджелу Ирвину показали несколько фотографий, на одной из которых он узнал Андреева. Андреев работал теперь «под крышей» советского посольства в должности второго секретаря. Сэр Найджел нашел его, и Андрееву ничего больше не оставалось делать, как продолжить сотрудничество. Правда, он отказался иметь дело с кем-либо, кроме Ирвина, сэру Найджелу пришлось лично его курировать.

Андреев не знал ничего об утечке информации из британского министерства обороны. Если и была какая-то утечка, то, очевидно, с чиновником держал связь либо кто-то из советских нелегалов в Великобритании, напрямую выходящий на Москву, либо один из посольских работников. Но такие люди не станут говорить о столь важных тайнах за чашкой кофе в буфете. Лично он не в курсе, но постарается разузнать. На этом и разошлись.

Записка по острову Вознесения была подготовлена сэром Перегрином Джонсом в понедельник и во вторник отправлена четырем чиновникам министерства. Берти Кэпстик согласился каждую ночь приходить в министерство, чтобы проверять количество сделанных копий. Престон велел «топтунам» немедленно сообщать ему, если Джордж Беренсон предпримет какие-либо действия. То же самое он велел командам по перехвату почты и прослушиванию телефона, переведя их в состояние полной боевой готовности. Все ждали.

(обратно)

Глава 8

В первый день ничего не произошло. Ночью Кэпстик и Джон Престон прошли в министерство, чтобы установить количество сделанных копий. Копий было семь: три сделал Джордж Беренсон, по две – двое коллег, которым был направлен документ, четвертый не сделал ни одной копии.

Во второй день вечером Беренсон совершил нечто странное. «Топтуны» доложили, что он вышел из своей квартиры в Белгравии и подошел к ближайшему телефону-автомату. Они не видели, какой номер он набирал, но сказал он всего несколько слов, повесил трубку и вернулся домой. «Зачем, – удивился Престон, – делать это, если дома есть исправный телефон». Это Престон знал наверняка, так как телефон прослушивался.

На третий день, в четверг, Джордж Беренсон вышел из министерства в обычное время, поймал такси и поехал в Сент-Джонский лес. На Хай-стрит он зашел в кафе и заказал фирменное мороженое.

Джон Престон находился в радиофицированной комнате подвала на Корк-стрит и слушал донесения «топтунов». Передавал сообщения Лен Стюарт, старший группы «А».

– Двое моих людей внутри, – сказал он, – двое на улице плюс машины.

– Что он там делает? – поинтересовался Престон.

– Не вижу, – ответил Стюарт по своему передатчику, – подождем пока мои люди доложат из кафе.

Господин Беренсон сидел в глубине кафе, ел мороженое и решал кроссворд в газете «Дейли телеграф», которую достал из портфеля. Он не обращал никакого внимания на двух студентов в джинсах, обнимавшихся в углу.

Через полчаса он попросил счет, подошел к кассе, расплатился и вышел.

– Он снова на улице, – сообщил Лен Стюарт, – мои двое остались внутри. Он идет вверх по улице, ищет такси. Вижу своих людей, они расплачиваются в кафе.

– Узнайте у них, что он там делал, – попросил Престон. Он подумал, что в этом событии есть что-то странное. Неужели кафе-мороженого нет в Вест-Энде. Зачем за мороженым ехать так далеко в Сент-Джонский лес?

Стюарт опять вышел на связь.

– Он поймал такси. Подождите, подошли мои люди, которые были в кафе.

Связь на некоторое время прервалась. Затем Стюарт сообщил:

– Он съел мороженое и отгадал кроссворд в «Дейли телеграф». Заплатил и вышел.

– А где газета? – спросил Престон.

– Он оставил ее на столе. Подождите, владелец кафе подошел убрать столик, забрал стаканчик из-под мороженого, газету и унес их на кухню… Он уезжает в такси. Что нам делать… оставаться с ним?

Престон лихорадочно думал. Гарри Буркиншоу и его группе «Б» дали несколько дней отдыха. Они вели слежку несколько недель в холод, дождь и туман. Теперь работала только одна группа. Если он ее разделит и упустит Беренсона, который может отправиться для встречи со связником, Харкорт-Смит «пригвоздит его к позорному столбу». Он принял решение.

– Лен, отправь одну машину за такси. Я знаю, что этого мало, если он выйдет из такси и пойдет пешком. Остальные пусть займутся кафе.

– Хорошо, – ответил Лен Стюарт.

Престону повезло. Беренсон доехал на такси прямо до своего клуба. «Но, – подумал он, – встреча со связником может быть и там».

Лен Стюарт просидел в кафе до закрытия. Ничего не произошло. Его попросили выйти, так как кафе закрывалось, и он вышел. Его группа видела, как все ушли, владелец выключил свет и запер кафе.

На Корк-стрит Престон пытался установить прослушивание телефона в кафе и навести справки о владельце. Владельцем оказался синьор Бенотти, иммигрант из Неаполя, который за последние двадцать лет ни в чем не был замечен. К полуночи Престон установил прослушивание телефонов кафе и дома синьора Бенотти. Это не дало никаких результатов.

Престон провел бессонную ночь на Корк-стрит. Группа «топтунов», сменившая Стюарта в восемь часов вечера, всю ночь следила за кафе и домом Бенотти. В девять утра в пятницу Бенотти пришел в кафе, а в десять открыл его. Лен Стюарт и его группа заступила в то же время. В одиннадцать Стюарт вышел на связь.

– У входной двери стоит небольшой фургончик, – сказал он Престону, – в него загружают пятикилограммовые коробки с мороженым. Похоже, что они доставляют мороженое по заказу на дом.

Престон пил уже двадцатую чашку ужасного кофе. Он очень хотел спать.

– Я знаю, – сказал он, – по телефону об этом говорили. Пусть двое твоих на машине следуют за фургоном. Запишите каждого заказчика мороженого.

– Тогда здесь остаюсь только я и двое в машине, – сказал Стюарт, – этого мало.

– Я попробую на конференции попросить еще одну группу, – сказал Престон.

Фургон по доставке мороженого в то утро побывал по двенадцати адресам – все в районе Сент-Джонского леса. Два адреса были на Мэрлибон. Некоторые заказчики жили в многоквартирных домах, где «топтунам» было трудно оставаться незамеченными, но они записали все. Затем фургон вернулся в кафе. После обеда заказов не было.

– Не могли бы вы завезти список адресов на Корк-стрит? – попросил Престон Стюарта.

В тот вечер Беренсону звонили четыре раза, один звонивший сказал, что ошибся номером. Сам Беренсон никуда не звонил. Все разговоры были записаны на пленку. В разговорах не было ничего подозрительного. Но Престон решил все равно их прослушать.

В субботу утром Престон сделал самое смелое предположение в своей жизни. Для его подтверждения он позвонил домой каждому из заказчиков мороженого, просив женщин, если они подходили к телефону, позвать мужей. Все разговоры он записал на магнитофон, взятый у службы технического обеспечения. Так как была суббота, он застал всех заказчиков, кроме одного.

Один голос показался ему чем-то знакомым. Чем же? Акцентом? Где он мог слышать его раньше? Он проверил фамилию домовладельца, она ему была незнакома.

В неважном настроении он пообедал в кафе на Корк-стрит. Когда он пил кофе, его осенило. Он поспешил обратно в офис и опять прослушал пленку. Возможно, сомнительно, но возможно…

В Скотленд-Ярде, в великолепно оснащенном отделе криминалистики есть лаборатория по анализу голосов. К ее услугам прибегают, когда преступник, телефон которого прослушивался, отрицает, что голос на пленке принадлежит ему. МИ-5, не имеющий такого оборудования, обращается в Скотленд-Ярд для проведения подобных экспертиз.

Престон позвонил детективу сержанту Ландеру, застал его дома и попросил в ту же субботу о встрече в лаборатории Скотленд-Ярда. Только один человек из технического персонала оказался свободным, он с большим неудовольствием оторвался от футбольного матча, транслировавшегося по телевизору. Худенький юноша с очками в роговой оправе покрутил запись Престона шесть раз, глядя на показания осциллографа, на котором светящаяся линия то взлетала вверх, то опускалась, отмечая малейшие изменения тембра и тональности голосов.

– Голос один и тот же, – сказал он наконец, – в этом не может быть сомнений.

* * *

В воскресенье Престон по списку дипломатов определил имя обладателя голоса с акцентом. Он позвонил своему приятелю из научного отдела Лондонского университета и попросил его об одном одолжении, лишив его таким образом выходного дня. И, наконец, он позвонил сэру Бернарду Хеммингсу домой в Саррей.

– У меня есть что сообщить комитету «Парагон», сэр, – сказал он. – Я могу сделать это завтра утром.

Комитет «Парагон» собрался на следующий день в одиннадцать утра. Сэр Энтони Пламб предоставил слово Престону. Все ждали, что он скажет. Сэр Бернард Хеммингс выглядел мрачным.

Престон подробно рассказал, что произошло в первые два дня по получении Беренсоном документа об острове Вознесения. Сообщение о странном звонке Беренсона из телефонной будки в среду вечером вызвало интерес.

– Вы записали этот разговор? – спросил сэр Перигрин Джонс.

– Нет, сэр, мы не могли подойти достаточно близко, – ответил Престон.

– Тогда что вы думаете по поводу этого звонка?

– Я считаю, что г-н Беренсон сообщил своему шефу о месте и времени передачи.

– У вас есть доказательства? – спросил сэр Губерт Виллиерс из министерства внутренних дел.

– Нет, сэр.

Престон продолжил, рассказав о кафе, оставленной газете «Дейли телеграф», которую убрал со стола сам хозяин.

– Вам удалось изъять газету? – спросил сэр Пэдди Стрикленд.

– Нет, сэр, если бы мы это сделали и задержали г-на Бенотти, а может быть, и г-на Беренсона, Бенотти мог заявить, что ничего не знает а г-н Беренсон – что забыл газету по оплошности.

– Вы считаете, что он посетил кафе, чтобы передать материал? – спросил сэр Энтони Пламб.

– Я в этом уверен, – ответил Престон.

Он описал развозку пятикилограммовых упаковок мороженого по двенадцати адресам, проверку одиннадцати голосов, звонок Беренсону в тот же вечер «ошибшегося номером» абонента.

Голос того, кто «ошибочно» позвонил вечером Беренсону, совпал с голосом одного из заказчиков мороженого.

За столом воцарилось молчание.

– Это не случайное совпадение? – с сомнением в голосе спросил сэр Губерт Виллиерс. – В этом городе часто ошибаются номерами. Со мной тоже такое случалось.

– Я сегодня посоветовался со знакомым, у которого есть компьютер, – сказал Престон, – Вероятность случайности совпадения того, что человек в городе с населением в 12 миллионов пошел в кафе, того, что из кафе развезли мороженое двенадцати заказчикам, того, что один из них позвонил вечером, ошибившись номером, тому, кто ел мороженое в кафе равняется один на миллион. Телефонный звонок в пятницу вечером – это подтверждение получения материалов.

– Если я вас правильно понял, – сказал сэр Перри Джонс, – Беренсон забрал у своих трех коллег копии документа, который я подготовил, и якобы все их уничтожил, а на самом деле оставил себе одну. Он завернул ее в газету и «забыл» в кафе. Хозяин кафе забрал документ, вложил его в коробку с мороженым и доставил на следующее утро связнику. Связник, в свою очередь, сообщил Беренсону о получении документа.

– Да, я считаю, что так все и произошло, – подтвердил Престон.

– Вероятность один на миллион, – задумчиво произнес сэр Энтони Пламб. – Что ты думаешь по этому поводу, Найджел?

Тот покачал головой.

– Я не верю в такие совпадения, – сказал он, – только не в нашей работе, правда, Бернард? Это, конечно же, была связь между агентом и его шефом. Через Бенотти. Джон Престон прав. Поздравляю вас, Беренсон – тот, кого мы ищем.

– Что вы сделали, когда это установили, господин Престон? – спросил сэр Энтони.

– Я переключил слежку с господина Беренсона на его шефа, – ответил Престон. – Я узнал, кто это. Сегодня утром я вместе со службой наружного наблюдения следил за ним от квартиры в Мэрлибон, где он живет, до места работы. Это иностранный дипломат. Его зовут Ян Марэ.

– Ян? Он чех? – спросил сэр Перри Джонс.

– Нет, – мрачно отозвался Престон, – Ян Марэ – сотрудник посольства ЮАР.

Все изумленно, не веря услышанному, замолчали. Сэр Пэдди Стрикленд совсем недипломатично выругался:

– Черт подери!

Все смотрели на сэра Найджела Ирвина.

Он выглядел потрясенным. «Если все действительно так, – думал он про себя, – я использую его яйца вместо оливок для коктейля».

Он имел в виду генерала Генри Пьенаара, главу южноафриканской разведывательной службы. Одно дело – подкупить нескольких английских чиновников, чтобы проникнуть в архивы Африканского национального конгресса, и совсем другое – завербовать высокопоставленного сотрудника британского министерства обороны. Это можно считать объявлением войны между двумя спецслужбами.

– С вашего позволения, господа, я попробую за несколько дней сам разобраться в данном вопросе, – произнес сэр Найджел Ирвин.

* * *

Через два дня, четвертого марта, один из министров кабинета, которому госпожа Тэтчер сообщила о своем решении провести всеобщие досрочные выборы в этом году, завтракал вместе с женой в своем красивом особняке в районе Холланд-парка в Лондоне. Его жена рассматривала брошюры с рекламой курортов.

– Корфу – хорошее место для отдыха, Крит тоже, – сказала она.

Ответа не последовало, поэтому она продолжила:

– Дорогой, этим летом нам надо уехать на две недели отдохнуть. Мы нигде не отдыхали уже два года. Как насчет июня? Это еще не разгар сезона, но зато самая хорошая погода.

– Не в июне, – буркнул министр, не поднимая головы.

– Но июнь – прекрасный месяц для отдыха, – возразила она.

– Не в июне, только не в июне, – повторил он.

Она широко раскрыла глаза:

– А что такого важного должно произойти в июне?

– Ничего.

– Ты – старая хитрая лиса, – выдохнула она. – Маргарет, да? Это ваша беседа в Чекерсе в прошлое воскресенье. Она решила провести всеобщие выборы. Черт побери, если я не права.

– Помолчи, – ответил муж.

Чутье жены с двадцатипятилетним стажем подсказало: она попала в точку.

Она подняла голову, увидев в дверях Эмму, их дочь.

– Ты уходишь, дорогая?

– Да, пока! – ответила девушка.

Эмме Локвуд было девятнадцать лет, она училась в колледже изящных искусств и разделяла с энтузиазмом, свойственным молодым людям, все радикальные и политические идеи. Ненавидя политические взгляды отца, она протестовала против них всем своим образом жизни. Она не пропускала ни одной антивоенной демонстрации, чем вызывала некоторое раздражение родителей. Из чувства протеста она сошлась с Саймоном Девиным, лектором политехнического колледжа, с которым познакомилась на демонстрации.

Он не был хорошим любовником, но впечатлял ее своими смелыми троцкистскими убеждениями и патологической ненавистью к буржуазии, в состав которой он, похоже, включал всех, кто был с ним не согласен. Тех, кто противостоял ему, он называл фашистами. В тот вечер она рассказала ему о разговоре родителей, невольной слушательницей которого она стала утром.

Девин был членом нескольких радикальных групп, писал статьи в левых газетах, которые отличаются запальчивостью публикаций и малыми тиражами. Через два дня он встретился с одним из издателей такой малотиражки, для которой подготовил статью с призывом ко всем свободолюбивым рабочим в Коули уничтожить конвейерную линию в знак протеста против увольнения одного из их коллег за кражу. В разговоре он упомянул об услышанном от Эммы Локвуд.

Издатель сказал Девину, что из слуха едва ли получится статья, но что он посоветуется с товарищами. Он попросил Девина никому больше об этом не говорить. Когда Девин ушел, издатель действительно обсудил этот вопрос с одним из своих коллег, а тот передал сообщение своему шефу из резидентуры советского посольства. Десятого марта новость дошла до Москвы. Девин, будучи страстным последователем Троцкого, ужаснулся бы, если бы узнал об этом. Он ненавидел Москву и все с ней связанное!

* * *

Сэр Найджел Ирвин был потрясен, узнав, что шефом шпиона из британского истеблишмента является южноафриканский «дипломат». Он сделал единственное, что было возможно в данной ситуации, – обратился напрямую к представителю национальной разведывательной службы ЮАР, потребовав объяснений.

Между британской и южноафриканской спецслужбами нет явных контактов. Они, конечно, существуют, но завуалированы в силу политических причин.

Из-за неприязни к апартеиду, британские правительства, особенно лейбористские, относятся с неодобрением к подобному сотрудничеству. Во время правления лейбористов с 1964 по 1979 год некоторые контакты были из-за запутанной ситуации в Родезии. Лейбористский премьер-министр Гарольд Вильсон хотел иметь как можно больше информации по Родезии Яна Смита, чтобы ввести санкции к ней. Южноафриканцы располагали достаточной информацией. Когда санкции были введены, в мае 1979 года к власти вернулись консерваторы, но контакты продолжились, на сей раз из-за Намибии и Анголы, где у южноафриканцев была хорошая разведывательная сеть.

Сотрудничество этим не исчерпывалось. Англичане получили информацию из ФРГ о связи восточных немцев с женой командующего флотом ЮАР Дитера Герхардта. Позднее он был арестован как советский шпион. Англичане информировали южноафриканцев о нескольких советских нелегалах, находившихся на территории Южной Африки, используя для этого энциклопедические досье своей секретной службы на этих джентльменов.

Был один неприятный эпизод в 1967 году, когда агент южноафриканской спецслужбы Норман Блэкбурн, работавший барменом в клубе «Замбези», увлекся одной из «садовых девочек». Так называют секретарш резиденции премьера на Даунинг-стрит, 10, потому что они работают в комнате, выходящей окнами в сад.

Влюбленная Элен (имя изменено, потому что она уже давно обзавелась семьей) успела передать Блэкбурну несколько секретных документов до того, как все раскрылось. Поднялся скандал, в результате которого Гарольд Вильсон пришел к убеждению, что агенты Южной Африки виноваты во всем, начиная с плохого качества вина, кончая неурожаем в Британии.

После этого отношения вошли в более нормальное русло. Англичане имеют своего резидента в Йоханнесбурге, о котором знает Национальная разведывательная служба ЮАР. Британские спецслужбы не проводят никаких активных действий на территории ЮАР.

Несколько южноафриканских разведчиков работают, в свою очередь, в посольстве в Лондоне, и несколько человек за пределами его. Британцы знают об их существовании и следят за их действиями. Задача агентов вне посольства заключается в сборе информации о деятельности южноафриканских радикальныхорганизаций, таких, как АНК, СВАПО и ряд других. Пока южноафриканцы занимаются этим, их никто не трогает.

Британский резидент в Йоханнесбурге лично встретился с генералом Генри Пьенааром и сообщил о результатах встречи шефу в Лондоне. Сэр Найджел собрал комитет «Парагон» 10 марта.

– Генерал Пьенаар клянется всеми святыми, что ничего не знает о Яне Марэ. Он говорит, что Марэ никогда не работал и не работает на него.

– Он говорит правду? – спросил сэр Пэдди Стрикленд.

– В нашей игре никогда нельзя на это рассчитывать, – ответил сэр Найджел. – Но возможно, что так оно и есть. Во-первых, ему уже три дня известно, что мы раскрыли Марэ. Если бы Марэ был его человеком, зная, что мы так этого не оставим, он убрал бы отсюда всех своих агентов. Пьенаар этого не сделал.

– Тогда кто же, черт побери, этот Марэ? – спросил сэр Пэрри Джонс.

– Пьенаар заявляет, что хотел бы сам знать. Он согласился на мое предложение принять нашего человека, чтобы провести совместное расследование. Я собираюсь послать человека к нему.

– Итак, что мы имеем по Беренсону и Марэ на данный момент? – обратился сэр Энтони Пламб к Харкорт-Смиту, который представлял МИ-5.

– За обоими ведется слежка. Перлюстрируется корреспонденция, прослушиваются телефоны, ведется круглосуточное наружное наблюдение, – ответил Харкорт-Смит.

– Сколько тебе потребуется дней, Найджел? – спросил Пламб.

– Десять.

– Хорошо, но это максимум. Через десять дней нам придется арестовать Беренсона с тем материалом, который у нас есть, и приступить к подсчету ущерба, независимо от того, захочет он сотрудничать с нами или нет.

На следующий день сэр Найджел Ирвин позвонил сэру Бернарду Хеммингсу домой в Фарнэм, где тот находился из-за болезни.

– Бернард, я звоню насчет твоего сотрудника Престона. Просьба необычная. Я мог бы использовать кого-то из своих людей, но мне нравится его стиль работы. Могу я забрать у тебя Престона для поездки в Южную Африку?

Сэр Бернард согласился. Престон вылетел в Йоханнесбург вечером 12 марта, прибыл туда на следующий день. Информация об этом дошла до Брайана Харкорт-Смита, когда Престон был уже в воздухе. Он очень разозлился. Все сделано через его голову.

* * *

Комитет «Альбион» попросил Генерального секретаря о встрече 12-го вечером и собрался у него на квартире на Кутузовском проспекте.

– Ну, что вы мне хотите сообщить? – тихо спросил советский лидер.

Председатель комитета профессор Крылов жестом предоставил слово гроссмейстеру Рогову, который открыл папку и начал читать.

Филби всегда поражала безграничная власть Генерального. Простое упоминание его имени позволяло комитету получать доступ ко всему, что им требовалось, и при этом никто не задавал никаких вопросов. Филби восхищался жестокостью и хитростью, с которыми Генеральному секретарю удалось добиться абсолютной власти в каждой сфере жизни советского общества.

Несколько лет назад он уже имел значительную власть, будучи председателем КГБ. Этим назначением он был обязан не Брежневу, а теневому лидеру Политбюро идеологу Михаилу Суслову. Таким образом, не находясь в прямой зависимости от Брежнева и его камарильи, он сделал все, чтобы КГБ не стал брежневским. В мае 1982 года после смерти Суслова, когда Брежневу тоже оставалось жить недолго, он вернулся в Центральный комитет и не повторил этой ошибки.

Председателем КГБ стал его ставленник генерал Федорчук. Внутри партии он укреплял свои позиции и ждал своего часа, пока на троне были Андропов и Черненко. В течение нескольких месяцев после прихода к власти он полностью подчинил себе не только партию, но и вооруженные силы, КГБ, МВД. После этого никто не посмел бы выступить против него или замыслить заговор.

– Мы продумали план, товарищ Генеральный секретарь, – заявил академик Рогов. – Это конкретный план действий, направленных на такую дестабилизацию Британии, какая бледнеет перед событиями после Сараево и пожара рейхстага. Мы назвали его план «Аврора».

Академику потребовался час, чтобы изложить его. Читая, он время от времени поднимал глаза, чтобы увидеть реакцию Генерального секретаря, но лицо того оставалось непроницаемым. Наконец, академик Рогов закончил чтение. Воцарилась тишина, все находились в ожидании.

– Это риск, – тихо сказал Генеральный секретарь, – Какие гарантии, что не будет неожиданностей, как бывало при осуществлении некоторых… других операций?

Он не стал уточнять, но все поняли, что он имел в виду. В последний год его работы в КГБ его авторитет пострадал из-за провала операции «Войтыла». Потребовалось три года, чтобы утих скандал, в котором СССР, естественно, не нуждался.

Ранней весной 1981 года болгарская спецслужба доложила, что ее люди в турецкой колонии в Западной Германии «выловили» странного человека. По этническим, историческим и культурным корням болгары самые близкие союзники русских, но имеют тесные связи и с Турцией. Человек, которого они обнаружили, был террористом, прошедшим подготовку у ливанских ультралевых, был нанят крайне правой турецкой организацией «Серые волки», за убийство сидел в тюрьме, бежал, нашел пристанище в Западной Германии. Страдал навязчивой идеей убить папу римского. Болгары спрашивали, что делать: уничтожить Мехмета Али Агджу или, снабдив деньгами, фальшивыми документами и оружием, предоставить ему полную свободу в осуществлении его идеи.

В обычных условиях КГБ посоветовал бы из осторожности убрать его. Но ситуация была заманчивой.

Карол Войтыла, первый в мире поляк, ставший папой римским, представлял серьезную угрозу. В Польше шли беспорядки, коммунистический режим был под угрозой свержения профсоюзным движением «Солидарность».

Войтыла посетил Польшу, что имело с советской точки зрения катастрофические последствия. Его нужно было либо устранить, либо скомпрометировать. КГБ ответил болгарам: действуйте, но мы ничего не знаем. В мае 1981 года с деньгами, фальшивыми документами и оружием Агджу отправили в Рим, где он совершил неудавшуюся попытку покушения, за что потом поплатился не только сам, но и многие другие.

– Я не считаю, что эти два плана можно сравнивать между собой, – возразил академик, которому принадлежала основная идея «Авроры» и который поэтому готов был его защищать, – Дело Войтылы обернулось катастрофой по трем причинам: тот, в кого стреляли, не был убит. Покушавшийся остался в живых, и, что хуже всего, не была подготовлена дезинформация по обвинению, например, итальянцев или американцев в причастности к покушению. Надо было сфабриковать убедительные улики в подтверждение вины правых, якобы подготовивших Агджу к покушению, которые потом обнародовать.

Генеральный секретарь кивал, отчего становился похожим на старую ящерицу.

– Здесь ситуация совершенно другая, – продолжал Рогов, – для каждой стадии в случае неудачи продуманы пути к отступлению и прекращению операции. Исполнитель – профессионал высокого класса, который живым в руки не дастся. Компоненты устройства по отдельности не привлекут ничьего внимания, к тому же невозможно будет установить, что они доставлены из СССР. Офицера, который осуществит сборку, уберут. Кроме того, есть варианты, которые помогут во всем обвинить американцев.

Генеральный секретарь повернулся к генералу Марченко.

– План сработает? – спросил он.

Трем остальным членам комитета стало не по себе. Было бы легче сразу уловить реакцию Генерального секретаря и согласиться с ним. Но он ничем не выдавал себя.

Марченко вздохнул и кивнул.

– Он выполним. Потребуется от десяти до шестнадцати месяцев, чтобы подготовиться к его осуществлению.

– Товарищ полковник? – обратился Генеральный секретарь к Филби.

Заикание Филби усилилось, когда он начал говорить. Так происходило всегда, когда он был напряжен.

– Что касается риска, я не могу его оценить, так же как и техническую сторону плана. Но в результате его, безусловно, все колеблющиеся британские избиратели немедля проголосуют за лейбористов.

– Профессор Крылов?

– Я не согласен с планом, товарищ Генеральный секретарь. Я считаю его слишком опасным как в реализации, так и по возможным последствиям. Он явно противоречит положениям Четвертого протокола. Если он будет нарушен, мы все пострадаем.

Генеральный секретарь, похоже, впал в глубокое раздумье, которое никто не смел нарушить. По полузакрытым глазам за очками в золотой оправе было видно, что мысль его напряженно работает. Через пять минут он поднял голову.

– Кроме как в этой комнате, больше нигде нет записей, заметок или записок по этому плану?

– Нет, – хором ответили все четыре члена комитета.

– Соберите папки и сдайте мне, – велел Генеральный секретарь.

Когда это было сделано, он продолжил обычным монотонным голосом:

– Это в высшей степени дерзкий, сумасшедший, авантюрный и опасный план, – нараспев произнес он. – Комитет распущен. Вы все возвращаетесь к своей работе и никогда больше не упоминаете о плане «Аврора» и комитете «Альбион».

Он остался сидеть, уставившись на стол, в то время как четверо послушных и ошарашенных людей вышли из комнаты. Молча, избегая смотреть друг другу в глаза, они оделись, и их проводили вниз.

В пустом дворике каждый сел в свою машину. Сев в свою «Волгу», Филби ждал, когда водитель Григорьев включит мотор, но тот просто сидел. Остальные три машины выехали из дворика через арку на проспект. В окно «Волги» постучали. Филби увидел майора Павлова.

– Пройдемте со мной, товарищ полковник.

Сердце у Филби екнуло. Он понял, что узнал слишком много, будучи единственным иностранцем в группе. У Генерального секретаря была репутация человека, доводящего дело до конца. Он проследовал за майором Павловым обратно в здание. Через две минуты его снова пригласили в гостиную Генерального секретаря. Старик все так же сидел в инвалидной коляске возле кофейного столика. Он жестом пригласил Филби сесть рядом. Британец с трепетом воспользовался приглашением.

– Что вы на самом деле думаете о плане? – поинтересовался Генеральный секретарь.

Филби судорожно сглотнул.

– Искусный, смелый, опасный, в случае выполнения – великолепный, – ответил он.

– Он гениален, – прошептал Генеральный секретарь. – Он будет осуществлен, но под моим личным руководством. Это будет лично моя операция. И вы будете ее активным участником.

– Можно задать вопрос? – рискнул Филби, – Почему я? Я ведь иностранец, хотя и служу Советскому Союзу всю свою жизнь, прожил здесь треть жизни. Но все равно я иностранец.

– Именно поэтому, – ответил Генеральный секретарь, – у вас нет иных покровителей, кроме меня. Вы не будете действовать против меня. Вы оставите свою семью, отпустите шофера. Временно поселитесь на моей даче в Усове. Подберите себе команду для осуществления плана «Аврора». У вас будут любые полномочия, которые вы потребуете. Вы их получите через мой секретариат в ЦК. Сами вы нигде не должны появляться.

Он нажал кнопку под столом.

– Вы будете работать под надзором этого человека. Полагаю вы с ним знакомы.

Дверь открылась, на пороге стоял холодно-безразличный майор Павлов.

– Он умен и осторожен. К тому же абсолютно предан. Кстати, он мой племянник.

Когда Филби встал, чтобы проследовать за майором, Генеральный секретарь протянул ему листок бумаги. Это было срочное сообщение из Первого Главного управления с пометкой «Лично Генеральному секретарю ЦК КПСС». Филби смотрел на него, не веря своим глазам.

– Да, это поступило ко мне вчера, – сказал Генеральный секретарь. – У вас не будет упомянутых генералом Марченко 10–16 месяцев. Похоже, что г-жа Тэтчер собирается сделать свой решительный шаг в июне. Мы должны опередить ее на неделю.

Филби медленно вздохнул. В 1917 году понадобилось десять дней, чтобы перевернуть мир. Ему, британскому ренегату, давался срок в девяносто дней, чтобы осуществить революцию в Британии.

(обратно) (обратно)

Часть вторая

Глава 9

Когда Джон Престон приземлился утром 13-го в аэропорту столицы ЮАР, его встретил местный резидент английской разведки худощавый блондин Дэннис Грей. С площадки обзора за ними наблюдали двое из национальной разведслужбы.

Престон быстро прошел таможенный и иммиграционный контроль, и через тридцать минут двое англичан уже ехали на север к Претории. Престон с любопытством взирал на африканские степи, у него было несколько иное представление об Африке. Перед его взором простиралось современное шестирядное скоростное шоссе, вдоль которого стелились равнины, стояли фермы и заводы европейского вида.

– Вы поселитесь в Бургерспарке, в центре Претории, – сказал Грей. – Мне сказали, что вы предпочитаете жить в гостинице, а не в резиденции.

– Да, спасибо, – ответил Престон.

– Сначала зарегистрируемся в гостинице, на одиннадцать назначена встреча со «Зверем».

Это не слишком ласковое прозвище в свое время получил генерал Ван Ден Берг, когда возглавлял местную полицию в Бюро национальной безопасности – БОСС. После так называемого Малдергейтского скандала в 1979 году службу безопасности ЮАР и полицию разделили к радости профессиональной разведки и министерства иностранных дел, которых смущали жестокие методы БОССа.

В результате была создана Национальная спецслужба, ее возглавил генерал Генри Пьенаар, бывший начальник военной разведки. Он был не полицейским, а военным генералом. Хотя у него не было такого богатого опыта в разведке, как у сэра Найджела Ирвина, тем не менее он был убежден, что «убить кошку можно не только ударом тяжелого предмета». Генерал Ван Ден Берг ушел в отставку, не переставая повторять желающим его слушать, что «он был десницей бога». Англичане перенесли его прозвище «Зверь» на генерала Пьенаара.

Престон зарегистрировался в гостинице на улице Ван дер Вальт, занес в номер свои вещи, быстро помылся, побрился и в половине одиннадцатого встретился с Греем в вестибюле. Вместе они направились к зданию «Юнион».

Министерства ЮАР в основном располагаются в огромном длинном трехэтажном здании из коричневого песчаника. Фронтальная часть здания длиной в четыреста ярдов украшена колоннадой. Оно стоит в центре Претории, на холме к югу от долины, по которой проходит Керк-страат. Из окон здания открывается вид на долину, кончающуюся на юге холмами, на вершине одного из них высится огромный монумент «Воортреккер».

Деннис Грей у проходной предъявил свое удостоверение и сообщил о назначенной встрече. Через несколько минут появился молодой служащий, который проводил их до кабинета генерала Пьенаара. Кабинет начальника Национальной разведывательной службы располагался на верхнем этаже в западной части здания. Грея и Престона вели по бесконечным коридорам, как здесь, видимо, принято, с панелями из темного дерева с орнаментом. Кабинет генерала Пьенаара находился в конце коридора третьего этажа, справа от него была приемная с двумя секретаршами, слева – еще один кабинет, где работали два штабных офицера.

Провожатый постучал в дверь и, услышав разрешение войти, ввел англичан внутрь. Это был довольно темный, строгий кабинет; большой пустой стол, четыре кожаных кресла вокруг низкого столика у окна с видом на Керк-страат, долину и горы. На стенах висели прикрытые зелеными занавесками оперативные карты.

Генерал Пьенаар оказался высоким и полным мужчиной. Он поднялся навстречу вошедшим, чтобы пожать им руки. Грей представил гостя, генерал жестом пригласил сесть на кожаные кресла. Подали кофе, разговор зашел о пустых мелочах. Грей понял намек, попрощался и вышел. Генерал Пьенаар некоторое время внимательно разглядывал Престона.

– Итак, господин Престон, – он говорил по-английски практически без акцента, – вас интересует наш дипломат Ян Марэ. Я уже говорил сэру Найджелу Ирвину и теперь повторяю вам: он не работает на меня. Вы здесь для того, чтобы выяснить, на кого он работает?

– Да, генерал, если удастся.

Генерал Пьенаар несколько раз кивнул головой.

– Я обещал сэру Найджелу Ирвину, что мы вам будем оказывать всяческое содействие. И я намерен выполнить обещание.

– Благодарю вас, генерал.

– Я прикреплю к вам одного штатного офицера. Он будет вам помогать во всем, что потребуется: обеспечит доступ к документам, перевод. Вы знаете африкаанс?

– Нет, генерал, не знаю ни слова.

– Значит, вам потребуются перевод и, возможно, некоторые пояснения.

Он нажал кнопку на столе, через несколько секунд открылась дверь, и вошел мужчина такого же телосложения, как генерал, но много моложе. Престон решил, что ему немногим более тридцати. У него были рыжие волосы и светлые брови.

– Позвольте представить вам капитана Андриеса Вилджоена. Энди, это господин Престон из Лондона, с ним ты будешь работать.

Престон поднялся, чтобы обменяться рукопожатиями. Он уловил нескрываемую враждебность молодого африканера. Возможно, его начальник испытывал то же самое, но сумел хорошо скрыть свои чувства.

– В вашем распоряжении будет комната здесь по коридору, – сказал генерал Пьенаар. – Что же, не будем терять времени, господа. Принимайтесь за дело.

Когда они остались вдвоем в предоставленном им кабинете, Вилджоен спросил:

– С чего бы вы хотели начать, господин Престон?

Престон грустно вздохнул. Обращение на «ты», принятое в «Чарльз» и «Гордон», все упрощало, но здесь, похоже, все будет по-другому.

– С личного дела Яна Марэ, если можно, капитан Вилджоен.

Капитан торжественно достал папку из ящика стола.

– Мы его уже посмотрели, – сказал он, – я лично забрал его из картотеки министерства иностранных дел несколько дней назад.

Он положил перед Престоном пухлую папку в твердом переплете.

– Я вам вкратце изложу, что удалось выяснить. Марэ поступил на службу в Министерство иностранных дел ЮАР в Кейптауне весной 1946 года. Он проработал чуть больше сорока лет и должен выйти на пенсию в декабре. Он происходит из безупречной семьи африканеров и никогда не был под подозрением. Поэтому его поведение в Лондоне кажется столь загадочным.

Престон кивнул. Он все понял. Здесь считали, что в Лондоне ошибаются. Он открыл папку. Сверху лежали листы, исписанные от руки по-английски.

– Это его автобиография. Каждый, кто поступает на службу в министерство иностранных дел, должен ее предоставить. Во времена правления Объединенной партии английский использовали шире, чем сейчас. Сейчас подобный документ был бы написан на африкаанс. Разумеется, поступающие на службу должны свободно объясняться на обоих языках, пояснил помощник.

– Я полагаю, нам надо начать с этого, – сказал Престон, – пока я буду читать, сделайте его послужной список. Меня интересует его работа за границей: где, когда, как долго.

– Хорошо, – кивнул Вилджоен, – если его действительно завербовали, то скорее всего это произошло за границей.

Ударение, сделанное Вилджоеном на слове «если» выражало его сомнения. Сказав про «заграницу», он подчеркнул пагубное влияние иностранцев на добропорядочных южно-африканеров.

Престон приступил к чтению.

«Я родился в августе 1925 года в небольшом фермерском городке Дуйвельсклофе в северном Трансваале. Я – единственный сын фермера из долины Мутсеки. Мой отец, Лоренс Марэ, по происхождению африканер, моя мать Мэри – англичанка. Для тех лет это был необычный брак. Я свободно владею как английским, так и африкаанс.

Мой отец был значительно старше матери, у которой было слабое здоровье и которая умерла, когда мне было десять лет, во время вспышки эпидемии тифа. Когда я родился, отцу было сорок шесть лет, матери – двадцать пять. Отец в основном выращивал картошку, табак и пшеницу, разводил кур, гусей, индеек, крупный рогатый скот, овец. Всю жизнь он был сторонником Объединенной партии, меня даже назвали в честь маршала Яна Смита».

Престон прервал чтение.

– Полагаю, это ему не помешало поступить на службу, – предположил он.

– Не помешало, – подтвердил Вилджоен, заглядывая в автобиографию, – тогда Объединенная партия еще находилась у власти. Национальная партия победила на выборах лишь в 1948 году.

Престон продолжил чтение.

«Когда мне было семь лет, я поступил в местную школу в Дуйвельсклофе, в двенадцать – в школу Меренски, которая была основана за пять лет до этого. После начала войны в 1939 году мой отец, который восхищался Великой Британской империей, по вечерам после работы всегда слушал по радио новости о войне, сидя на веранде перед домом. После смерти матери мы с отцом еще больше сблизились, и вскоре я принял решение пойти на войну.

Через два дня после моего восемнадцатилетия, в августе 1943 года, я отправился на поезде в Питерсбург, а оттуда на юг в Преторию. Мой отец провожал меня до Питерсбурга, мы распрощались на платформе вокзала, где я видел его в последний раз. На следующий день я прибыл в штаб обороны в Преторию, был зачислен на военную службу. Оттуда меня направили в лагерь „Робертс Хайтс“, где я прошел первоначальную подготовку, научился обращаться с оружием, изучил устав и получил обмундирование. Там же я записался в группу с красными нашивками».

– Что значит «с красными нашивками»? – спросил Престон.

Вилджоен поднял глаза, оторвавшись от того, что писал.

– Тогда только добровольцев могли послать воевать за пределы Южной Африки, – сказал он. – Добровольцы, пожелавшие воевать за границей, носили красные нашивки.

«Из лагеря „Робертс Хайтс“ меня направили в полк „Витвотерсранд Райфлз Де ла Рей“, сформированный после боев при Тобруке. Нас отправили на поезде в транзитный лагерь в Хэй Пэддок в окрестностях Питермарицбурга и бросили в подкрепление южноафриканской Шестой дивизии, на пароходе „Герцогиня Ричмонда“ мы прошли Суэцкий канал и в конце января высадились в Таранто.

Почти всю весну мы продвигались на север к Риму с Шестой дивизией, состоявшей из 12-й южноафриканской мотопехотной бригады и 11-й бронетанковой бригады.

Пройдя Рим, мы направились к Флоренции, 13 июля возле горы Беничи во время разведывательной операции я потерял свою группу ночью в лесу и был окружен немецкими солдатами из дивизии „Германн Геринг“. Меня, как говорится, взяли в кольцо.

Мне посчастливилось остаться живым, но меня вместе с другими пленниками стран-союзниц посадили на грузовик и отправили во временный лагерь в местечке Ла Тарина, к северу от Флоренции.

Старшим южноафриканским унтер-офицером был, насколько я припоминаю, Снаймэн. Так продолжалось недолго. Союзные войска продвигались к Флоренции, поэтому однажды ночью нас срочно стали эвакуировать. Наступил хаос. Некоторые пленные пытались бежать и были застрелены. Они так и остались лежать на дороге, а по ним проезжали грузовики. С грузовиков нас пересадили в вагоны для перевозки скота, несколько дней мы двигались на север через Альпы, и в конце концов оказались в 25 милях от Мюнхена в лагере для военнопленных в Музберге.

Это тоже продолжалось недолго. Через 14 дней половину из нас вывезли из Музберга и вновь отправили в вагонах для скота по Германии. Мы ехали шесть дней и шесть ночей практически без еды и питья. В конце августа 1944 года мы наконец добрались до другого, более крупного лагеря. Он назывался, как мы узнали, Сталаг 344 и находился близ Ламсдорфа, около Бреслау, в тогдашней Германской Силезии. Сталаг 344 был, я полагаю, худшим из всех существующих Сталагов. Здесь содержалось 11 тысяч военнопленных из союзных войск. Они голодали, и единственное, что поддерживало в них жизнь, – это посылки Красного Креста.

Так как я был капралом, меня включили в рабочую группу. Каждый день вместе с другими военнопленными меня вывозили на грузовике на фабрику синтетического бензина, расположенную в двенадцати милях от лагеря. Та зима в Силезии была очень суровой. Однажды прямо перед Рождеством наш грузовик сломался. Двое военнопленных под прицелом немецких охранников пытались починить его. Некоторым из нас разрешили спрыгнуть вниз и встать около откидного борта грузовика. Молодой южноафриканский солдат посмотрел на хвойный лес всего в тридцати метрах от нас, затем на меня и подмигнул. Я никогда не пойму, как это произошло, но уже через минуту мы бежали, утопая по пояс в снегу, а наши товарищи толкали немецких охранников, чтобы они промахнулись, стреляя в нас. Мы добежали до леса».

– Вы не хотите поесть? – спросил Вилджоен. – У нас есть столовая.

– А нельзя съесть пару бутербродов и выпить кофе прямо здесь? – предложил Престон.

– Разумеется, я попрошу, чтобы нам принесли.

Престон продолжил чтение автобиографии Марэ.

«Вскоре мы поняли, что попали из огня да в полымя, только это было не пламя, а жуткий холод. Ночью температура опускалась до 30 градусов мороза. Мы обернули ноги в ботинках бумагой, но ни это, ни наши шинели не спасали нас от холода. Через два дня мы обессилели и подумывали о том, чтобы сдаться.

На вторую ночь, когда мы пытались уснуть в старом сарае, нас внезапно разбудили. Сначала мы подумали, что это немцы. Но, зная африкаанс, я понимал некоторые слова по-немецки, пришельцы говорили на другом языке. Они оказались польскими партизанами. Они нас чуть не расстреляли как немецких дезертиров, но мы закричали, что мы англичане, и они поняли.

Оказалось, что городские жители Бреслау и Ламсдорфа были этническими немцами, а крестьяне округи в основном по происхождению поляки. Именно они при наступлении Красной Армии ушли в леса, чтобы бороться с отступающими немцами. Партизаны делились на коммунистов и католиков. Нам повезло, нас нашла группа партизан-католиков. Мы пробыли с ними всю холодную зиму. С востока наступала Красная Армия. В январе мой товарищ заболел воспалением легких, я ухаживал за ним, но из-за отсутствия лекарств он умер, мы похоронили его в лесу».

Престон задумчиво жевал бутерброд и пил кофе. Осталось дочитать несколько страниц.

«В марте 1945 года отряды Красной Армии оказались совсем близко от нас. Находясь в лесах, мы слышали, как они продвигаются по дорогам на запад. Поляки решили остаться в лесу, но я не мог этого больше выносить. Мне показали дорогу, куда идти, и однажды утром я вышел из леса, подняв руки над головой, и сдался русским.

Сначала они решили, что я немец, и чуть меня не расстреляли. Но поляки научили меня кричать „англиски“, что я и сделал. Они опустили автоматы и позвали офицера.

Он не говорил по-английски, но, посмотрев на мой личный знак, сказал что-то своим солдатам, те заулыбались. Я надеялся, что они помогут мне вернуться на родину, но я вновь ошибся. Они передали меня в НКВД.

Пять следующих месяцев я провел в промозглых одиночных камерах, со мной грубо обращались. Меня постоянно допрашивали с применением пыток, стараясь заставить меня признаться, что я шпион. Я отказывался, тогда меня раздетым отправляли обратно в камеру. К концу весны (война уже заканчивалась, но я об этом не знал) мое здоровье окончательно расстроилось. Мне дали жесткую циновку, на которой я спал, еда тоже улучшилась, но по южноафриканским стандартам все равно оставалась плохой.

Затем, видимо, пришел какой-то приказ. В августе 1945 года меня, полуживого, везли много миль в грузовике, и наконец в Потсдаме передали британским военным. Они были безгранично добры ко мне. После того, как я пробыл некоторое время в военном госпитале в окрестностях Биельфельда, меня отправили в Англию. Здесь еще три месяца я провел в госпитале в Килмарне к северу от Глазго, и наконец в декабре 1945 года я отправился на пароходе „Иль-де-Франс“ из Саутгемптона в Кейптаун. Я вернулся домой в конце января.

В Кейптауне я узнал о смерти моего дорогого отца, единственного моего родственника. Это меня так потрясло, что мое здоровье вновь ухудшилось, я еще два месяца пролежал в военном госпитале Винберг в Кейптауне.

Сейчас я демобилизован, здоров, поэтому хочу поступить на службу в южноафриканское министерство иностранных дел».

Престон закрыл папку.

Вилджоен, подняв голову, сказал:

– Затем безупречная, ничем не примечательная служба, он получил ранг первого секретаря. Восемь раз он работал за границей, всегда в капиталистических странах. Он холостяк, что многое облегчает. Только посол или министр обязаны иметь семью. Вы все еще думаете, что его завербовали?

Престон пожал плечами. Вилджоен наклонился и постучал пальцем по папке.

– Вы читали, что русские сделали с ним. Поэтому я считаю, что вы ошиблись, господин Престон. Он любит мороженое и он ошибся телефонным номером. Это простое совпадение.

– Возможно, – не возражал Престон. – Но в этой автобиографии есть что-то странное.

Капитан Вилджоен покачал головой.

– Мы занимались этой папкой с тех пор, как сэр Найджел Ирвин связался с генералом. Мы изучили ее вдоль и поперек. Все сходится. Каждое имя, дата, место, военный лагерь, воинская часть, все до мельчайших деталей. Даже сельскохозяйственные культуры, которые выращивали до войны в долине Мутсеки. Специалисты по сельскому хозяйству подтвердили. Сейчас они выращивают там помидоры и авокадо, а в те дни это были картофель и табак. Никто бы не смог придумать такую складную историю. Если он и был завербован, в чем я лично сомневаюсь, то только не здесь.

Престон был мрачен. На улице уже смеркалось.

– Ладно, – сказал Вилджоен, – я здесь, чтобы помогать вам. С чего вы хотите начать?

– Я хочу начать с начала, – ответил Престон. – Дуйвельсклоф, это далеко отсюда?

– В четырех часах езды на машине. Вы хотите поехать туда?

– Да. Не могли бы мы выехать завтра? К примеру, в шесть утра.

– Я возьму машину в гараже и буду в вашей гостинице в шесть, – обещал Вилджоен.

Путь на север по дороге к Зимбабве был долгим, но дорога была хорошей. Вилджоен взял машину, принадлежащую Национальной разведывательной службе, на которой не было опознавательных знаков. Они быстро проехали Нилстром, Потгиетерсрус и через три часа добрались до Питерсбурга. Поездка дала Престону возможность увидеть безграничные просторы Африки, которые обычно впечатляют европейцев, не привыкших к таким масштабам.

В Питерсбурге они свернули на восток и еще пятьдесят километров ехали по ровному вельду. Их взору открылись нескончаемые просторы под голубым, как яйцо малиновки, небом. Они добрались до утеса под названием гора Буффало, здесь вельд переходил в долину Мутсеки. Когда они стали спускаться по склону, Престон замер от восхищения.

Далеко внизу расстилалась долина с пышной и сочной растительностью. По ней были разбросаны тысячи африканских хижин, похожих на ульи, окруженные небольшими загонами для скота и участками, засеянными маисом. Некоторые хижины лепились на склоне горы Буффало, но большая часть их была в долине Мутсеки. Из труб шел дым. Даже на таком расстоянии и с такой высоты были различимы африканские мальчики возле стад скота и женщины, склонившиеся над грядками.

Вот это, подумал Престон, и есть настоящая Африка. Такой она, видимо, предстала перед глазами Мзиликази, родоначальника нации матабелов, когда он ушел на север, спасаясь от гнева Чака Зулу, пересек реку Лимпопо и основал царство людей с длинными щитами. Дорога петляла вниз по склону Мутсеки. Через долину проходила вторая цепь холмов с глубокой расщелиной посередине. Разлом носил название «Чертова дыра-Дуйвельсклоф».

Через десять минут они миновали ее, затем проехали мимо новой начальной школы по авеню Бота – главной улице городка.

– Куда вы хотите ехать? – спросил Вилджоен.

– Старый фермер Марэ наверняка оставил завещание, – размышлял вслух Престон, – его должны были исполнить, и это сделал юрист. Есть ли юрист в Дуйвельсклофе и можно ли с ним побеседовать в субботу утром?

Вилджоен подъехал к стоянке гаража Кирстенс и указал на гостиницу «Имп».

– Идите, выпейте кофе и закажите чашечку для меня. А я пока все выясню.

Через пять минут он вернулся к Престону в фойе гостиницы.

– Есть один юрист, – сказал он, отхлебывая кофе, – он англичанин, его фамилия – Бенсон. Он живет через дорогу, через два дома от гаража. Возможно, он сейчас у себя. Пошли.

Господин Бенсон оказался на месте. Вилджоен показал его секретарше свое удостоверение в пластиковой упаковке, что моментально возымело действие. Она что-то сказала на африкаанс в телефонную трубку, их тут же ввели в кабинет г-на Бенсона – дружелюбного и румяного мужчины в бежевом костюме. Вилджоен заговорил по-английски с сильным акцентом.

– Это господин Престон. Он приехал из Лондона и хотел бы задать вам несколько вопросов.

Г-н Бенсон пригласил их сесть и сам опустился в кресло за столом.

– Пожалуйста, – сказал он, – чем могу быть полезен?

– Не могли бы вы сказать, сколько вам лет? – поинтересовался Престон.

Бенсон с изумлением уставился на него.

– Вы проделали путь от Лондона, чтобы узнать, сколько мне лет? Вообще-то мне пятьдесят три.

– Значит, в 1946 году вам было двенадцать?

– Совершенно верно.

– Вы не знаете, кто был тогда юристом в Дуйвельсклофе?

– Разумеется, знаю. Мой отец, Седрик Бенсон.

– Он жив?

– Да. Ему уже за восемьдесят. Пятнадцать лет назад он передал мне свое дело. Он сохранил полную ясность ума.

– Можно с ним побеседовать?

Вместо ответа г-н Бенсон взял телефонную трубку и набрал номер. По-видимому, его отец подошел к телефону, потому что он объявил, что приехали гости из Лондона, которые хотели бы поговорить со стариком. Он положил трубку.

– Он живет в шести милях отсюда, сам водит машину к ужасу других водителей. Сказал, что сейчас приедет.

– А пока можно взглянуть на бумаги вашего архива за 1946 год, проверить, исполнено ли завещание местного фермера Лоуренса Марэ, который умер в январе того года.

– Разумеется, – согласился Бенсон-младший, – если у этого господина Марэ не было юриста в Питерсбурге. Но местные жители в те времена предпочитали решать все свои дела на месте. Коробка с бумагами 1946 года должна быть где-то здесь. Подождите минутку.

Он вышел из кабинета. Секретарша принесла кофе. Через десять минут послышались голоса за дверью. Оба Бенсона вошли вместе, сын нес в руках запыленную картонную коробку. У старика были пушистые седые волосы, он выглядел бодрым, как молодой петушок. После того, как он представился, Престон изложил свою просьбу.

Не говоря ни слова, старший Бенсон сел за стол, его сыну пришлось взять другой стул. Он надел очки на нос и обвел своих посетителей взглядом.

– Я помню Лоуренса Марэ, – сказал он, – мы занимались его завещанием. Я лично составлял его.

Сын протянул ему запыленный пожелтевший документ, перевязанный розовой ленточкой. Старик сдул с него пыль, развязал тесемку, развернул бумагу и начал про себя читать.

– Да, теперь вспомнил. Он был вдовцом, жил один. У него был один сын. Трагический случай. Парень только вернулся со Второй мировой войны. Лоуренс Марэ поехал навестить его в Кейптаун и по дороге умер. Печально.

– Вы не могли бы рассказать мне о сути завещания?

– Все – сыну, – сказал Бенсон, – ферма, дом, оборудование, обстановка дома, как обычно, небольшие суммы денег – местным фермерам, мастерам и так далее.

– Были ли распоряжения личного характера? – настаивал Престон.

– Да, одно: «Моему старому доброму другу Юпу Ван Ренсбергу комплект шахмат из слоновой кости в память о приятных вечерах, проведенных за игрой». Это все.

– Сын был уже в Южной Африке, когда умер отец? – уточнил Престон.

– Наверное, да. Старик Лоуренс собирался навестить его. В то время это был долгий путь. Самолетов не было, нужно было ехать на поезде.

– Вы занимались продажей фермы и другой собственности, господин Бенсон?

– Все было распродано с аукциона прямо на ферме. Все купили Ван Зулсы, теперь им принадлежит участок. Я был главным распорядителем воли покойного.

– Остались ли непроданные вещи? – поинтересовался Престон.

Старик нахмурил брови.

– Практически ничего не осталось, все было продано. Вспомнил! Был альбом с фотографиями, он не представлял никакой ценности. Я отдал его г-ну Ван Ренсбергу.

– Кто он?

– Школьный учитель, – вставил сын, – он преподавал у меня, пока я не пошел в школу Меренски. Он работал в старой сельской школе до постройки новой начальной школы. Потом он ушел на пенсию, здесь в Дуйвельсклофе.

– Он жив?

– Нет, он умер десять лет назад, – сказал старик Бенсон, – я был на похоронах.

– Но жива его дочь, – подсказал сын, – Сиззи. Мы учились вместе с ней в школе Меренски. Она моя ровесница.

– Что с ней?

– Она вышла замуж несколько лет назад за владельца лесопилки на улице Тцанин.

– Последний вопрос, – обратился Престон к старику, – почему вы продали имущество? Сын от него отказался?

– Нет, – сказал старик, – в то время он был в военном госпитале Винберга. Он прислал мне телеграмму. Я взял его адрес у военных властей, они подтвердили его личность. В телеграмме он просил меня продать усадьбу и переслать ему деньги телеграфным переводом.

– Он не приехал на похороны?

– Не успел. Январь – месяц летний в Южной Африке. В те годы не было моргов, нужно было хоронить сразу. По-моему, он вообще больше не приезжал. Это понятно. После смерти отца ему незачем было сюда ехать.

– Где похоронен Лоуренс Марэ?

– На кладбище, на горе, – ответил старик Бенсон. – Вас больше ничего не интересует? Тогда я поеду обедать.

Климат к востоку от гор Дуйвельсклоф сильно отличается от климата на западе. К западу от горной цепи, в долине Мутсеки средний годовой уровень атмосферных осадков составляет 20 дюймов. К востоку от гор с Индийского океана идут большие облака. Они проходят над Мозамбиком, парком Крюгером и упираются в горы. Уровень осадков здесь составляет 80 дюймов в год. На этой стороне гор создана деревообрабатывающая промышленность. Примерно в шести милях вверх по улице Тцанин Вилджоен и Престон обнаружили лесопилку г-на Плессиса. Дверь открыла его жена – дочь школьного учителя, – пухлая розовощекая женщина лет пятидесяти, ее руки и передник были в муке. Она, видимо, что-то пекла.

Она внимательно выслушала пришельцев, затем покачала головой.

– Я помню, как ходила на ферму, когда была маленькой девочкой, отец играл там в шахматы с Марэ, – сказала она. – Это было в 1944 году или 1945-м. Я помню набор шахмат из слоновой кости, но не помню про альбом.

– Когда ваш отец умер, вы унаследовали его вещи? – спросил Престон.

– Нет, – ответила г-жа Плессис, – Видите ли, моя мать умерла в 1955 году, отец остался вдовцом. Я ухаживала за ним, пока не вышла замуж в 1958 году, когда мне было 23 года. После этого я не могла ему больше помогать. В его доме всегда царил беспорядок. Я пыталась готовить ему и убираться, но, когда появились дети, это стало выше моих сил. В 1960 году его сестра, моя тетка, тоже овдовела. Она жила в Питерсбурге. Имело смысл, чтобы она переехала жить к отцу и ухаживала за ним. Так она и сделала. Я попросила отца все завещать ей – дом, мебель и прочее.

– Что с тетей? – поинтересовался Престон.

– О, она до сих пор живет в скромном бунгало за гостиницей «Имп».

Она согласилась их проводить туда. Ее тетка, г-жа Винтер, приветливая, похожая на воробушка, дама с подсиненными волосами, оказалась дома. Выслушав их, она подошла к шкафу и достала оттуда плоскую коробку.

– Бедный Юп любил играть, – сказала она. – Это набор шахмат из слоновой кости. Вам это нужно?

– Не совсем, нас больше интересует альбом с фотографиями, – сказал Престон.

Она удивилась.

– На чердаке лежит коробка с разным старьем, – сказала она, – я ее туда положила, когда он умер. Там бумаги и вещицы, оставшиеся с тех времен, когда он учительствовал.

Андриес Вилджоен поднялся на чердак и вынес оттуда коробку. На дне под пожелтевшими школьными докладами лежал семейный альбом Марэ. Престон начал медленно его листать. Там были все: худенькая симпатичная невеста в 1920 году, застенчиво улыбающаяся мать в 1930-м, нахмурившийся мальчуган верхом на пони, отец с трубкой во рту, рядом с сыном и кроликами перед ними на траве. Была и черно-белая фотография подростка в брюках для игры в крикет – симпатичного семнадцатилетнего паренька, идущего к воротцам для подачи мяча. На обороте надпись: «Джанни, капитан команды по крикету школы Меренски, 1943 год». Это была последняя фотография.

– Могу я взять эту фотографию? – спросил Престон.

– Разумеется, – ответила г-жа Винтер.

– Ваш покойный брат когда-нибудь говорил с вами о господине Марэ?

– Да, – ответила она, – они много лет были добрыми друзьями.

– Он когда-нибудь говорил, от чего тот умер?

Она нахмурилась.

– Разве юрист не сказал вам? Старый Седрик, наверно, уже выживает из ума. Это был несчастный случай. Юп рассказал мне. Старый Марэ остановился на дороге, чтобы сменить проколотую шину, и его сбил проезжавший мимо грузовик. Тогда все решили, что во всем виноваты пьяные кафры. Ой! – Она закрыла рот рукой и растерянно посмотрела на Вилджоена. – Я не должна так говорить. Во всяком случае, водителя грузовика так и не нашли.

На обратном пути по склону горы они проезжали кладбище. Престон попросил Вилджоена остановиться. Здесь было красиво и тихо. Вокруг росли ели и сосны, а в центре кладбища высилось старое дерево мватаба с дуплом, окруженное живой изгородью невысокого кустарника. Они нашли заросший мхом надгробный камень. Счистя мох, Престон прочел надпись, высеченную на граните:

«Лоуренс Марэ, 1879–1946. Любимый муж Мари и отец Яна. Всегда с богом».

Престон подошел к кустам, сорвал цветущую веточку и положил ее рядом с камнем. Вилджоен глядел на него с недоумением.

– Теперь в Преторию, – сказал Престон.

Поднимаясь по горе Буффало, на выезде из Мутсеки, Престон оглянулся в последний раз на долину.

Темно-серые тучи сгущались за «Чертовой дырой». Они быстро сомкнулись, скрыв маленький городок и его ужасную тайну, о которой догадался заезжий англичанин средних лет. Откинувшись на сиденье, Престон заснул.

* * *

В тот вечер Гарольда Филби проводили из гостевых комнат дачи в гостиную, где его ожидал Генеральный секретарь. Филби положил перед ним несколько документов.

Генеральный прочитал их и положил обратно на стол.

– Задействовано совсем мало людей, –сказал он.

– Позвольте пояснить, товарищ Генеральный секретарь. Во-первых, в связи со строгой секретностью плана «Аврора» я решил свести к минимуму число его исполнителей. Из них лишь некоторые будут знать, что на самом деле планируется, остальные будут иметь только информацию, необходимую для выполнения конкретного задания. Во-вторых, в связи с нехваткой времени мы «срежем углы», то есть сократим сроки разъяснений и пояснений деталей операции.

Генеральный секретарь медленно наклонил голову.

– Объясните, почему вам нужны именно эти люди?

– Ключ всей операции, – продолжил Филби, – офицер-исполнитель, он заранее поедет в Великобританию и проживет там несколько недель под видом англичанина. Он будет конкретно выполнять план «Авроры». Двенадцать курьеров доставят ему все необходимое. Им надо будет проходить через таможню, либо иным секретным путем. Никто из них не будет знать, что он везет и зачем. Каждый будет знать точное место передачи посылки. Будет и запасный вариант при нестыковке. Каждый передаст посылку офицеру-исполнителю, а затем вернется на нашу территорию, где немедля будет изолирован. Один человек не вернется никогда. Никто из них не должен об этом знать. Командовать курьерами будет офицер-диспетчер, он проследит за тем, чтобы каждый из них добрался до офицера-исполнителя. Ему будет помогать офицер по обеспечению доставки пакетов. Этому человеку будут даны четверо подчиненных, каждый с конкретными обязанностями. Один займется документами и транспортировкой курьеров, другой – сложными техническими средствами, третий – заводскими компонентами, четвертый – обеспечит связь. Важно, чтобы офицер-исполнитель информировал нас о своих успехах, проблемах и прежде всего о том моменте, когда он будет готов к осуществлению операции. Мы, со своей стороны, должны сообщать ему о любых изменениях плана и, разумеется, отдать последний приказ. По поводу связи хочу сказать еще одну вещь. Из-за сжатых сроков мы не сможем использовать обычные каналы: почту, личные встречи. Придется связываться с офицером-исполнителем кодовыми сигналами Морзе, используя диапазон Радио Москвы, используя разовые шифры. Для того, чтобы он мог срочно связаться с нами, ему придется тоже пользоваться радиопередатчиком. Это старомодно и рискованно, но иного выбора нет.

Генеральный секретарь вновь изучил документы, обращая внимание на исполнителей. Наконец он поднял голову.

– Я дам вам людей, – сказал он. – Выберу лучших из лучших. Но одно условие: я не хочу, чтобы кто-либо, связанный с планом «Аврора», входил в контакты с сотрудниками КГБ в нашем посольстве в Лондоне. Вдруг кто-нибудь из них под наблюдением или… – Он оборвал фразу, не выразив до конца своих опасений. – Это все.

(обратно)

Глава 10

По просьбе Престона они встретились с Вилджоеном на следующее утро в кабинете на третьем этаже здания правительства. Было воскресенье, в здании было почти пустынно.

– Ну, что дальше? – спросил капитан Вилджоен.

– Я не спал ночь, все думал, – сказал Престон, – что-то тут не сходится.

– Вы спали всю дорогу в машине, – мрачно уколол Вилджоен, – а я ее вел.

– Вы в отличной форме, – похвалил Престон.

Эти слова пришлись по душе Вилджоену, он гордился своим спортивным видом и постоянно заботился о нем. Офицер оттаял.

– Я хочу знать все, что касается второго солдата, – сказал Престон.

– Какого второго солдата?

– Того, который сбежал с Марэ. Он нигде не упоминает его имени. Просто называет «другой солдат» или «мой товарищ». Почему он не называет его по имени?

Вилджоен пожал плечами.

– Решил, что в этом нет необходимости. Он, очевидно, сообщил о нем властям в госпитале Винберга, чтоб те уведомили его родственников.

– Все это слова, – задумчиво произнес Престон. – Офицеры, которые слышали его рассказ, давно разбрелись по жизни. Осталась только запись в автобиографии, а в ней имя не упоминается. Я хочу проследить путь второго солдата.

– Но он умер, – запротестовал Вилджоен, – он уже сорок два года лежит похороненный в польском лесу.

– Я хочу узнать, кто он.

– С чего, черт побери, мы начнем?

– Марэ пишет, что они выжили в лагере благодаря посылкам Красного Креста, – размышлял вслух Престон. – Кроме того, известно, что они сбежали накануне Рождества. Это должно было сильно разозлить немцев. Обычно в таких случаях наказывали всех военнопленных, лишая элементарного, в том числе и посылок. Каждый из этого лагеря должен был запомнить это Рождество до конца своих дней. Мы можем найти кого-нибудь, кто был тогда в том лагере?

– В Южной Африке нет ассоциации бывших военнопленных, но есть Общество ветеранов войны, принимавших участие в боевых действиях. Оно называется Орден стального шлема, а его члены сокращенно зовутся МОФ. Комната собраний любой секции МОФов зовется окопом, старший офицер – «старым быком».

Усевшись за телефоны, Престон и Вилджоен принялись обзванивать каждый «окоп» в ЮАР, пытаясь найти тех, кто был в Сталаге 344.

Это была изнурительная работа. Из 11 тысяч военнопленных этого лагеря большинство были выходцами из Великобритании, Канады, Австралии, Новой Зеландии или США. Южноафриканцев были единицы. Многие из них уже умерли. Вечером они сделали перерыв и вновь приступили к работе в понедельник утром. Незадолго до полудня Вилджоену повезло, помощь пришла в лице бывшего упаковщика мяса, ныне пенсионера, живущего в Кейптауне. Вилджоен, говоривший с ним на африкаанс, прикрыл трубку рукой и прошептал:

– Он говорит, что был в Сталаге 344.

Трубку перехватил Престон.

– Господин Андерсон? Моя фамилия Престон. Я провожу исследование по Сталагу 344… Спасибо, очень любезно… Вы, кажется, были там? Помните Рождество 1944 года? Два молодых южноафриканских солдата сбежали… А, вы это припоминаете. Да, я уверен, что это было ужасно… Вы не помните их имен? Не с ними в бараке? Нет, конечно. А вы не помните имя старшего южноафриканского офицера? Робертс? А имя?.. Пожалуйста, постарайтесь припомнить. Как? Уолли. Вы уверены? Большое спасибо.

Престон положил трубку.

– Уолли Робертс. Наверное, Уолтер Робертс. Надо обратиться в военный архив.

Военный архив по неизвестным причинам существует при министерстве образования и расположен в подвале дома 20 по Визаджи-стрит в Претории. Они нашли там более сотни Робертсов, 19 из них с инициалом У., семеро с именем Уолтер. Никто из них не подошел. Тогда они посмотрели всех У. Робертсов. Опять безрезультатно. Престон приступил к папкам, начиная с А. Робертс. Через час его поиски увенчались успехом. Джеймс Уолтер Робертс был офицером во время второй мировой войны, взят в плен в Тобруке, был в лагерях в Северной Африке, Италии и, наконец, в восточной Германии. После войны остался в армии, дослужился до звания полковника и вышел в отставку в 1972 году.

– Будем надеяться, что он жив, – сказал Вилджоен.

– Если он жив, то должен получать пенсию, – отозвался Престон. – Идем в Отдел пенсионного обеспечения.

Так они и сделали. Полковник в отставке Уолли Робертс жил в Оранджвилле, маленьком городке, расположенном среди озер и лесов в сотне миль к югу от Йоханнесбурга. Было уже темно, когда они вышли на Визаджи-стрит. Поездку отложили до утра.

Дверь аккуратного бунгало им открыла г-жа Робертс, она с тревогой изучала удостоверение капитана Вилджоена.

– Муж возле озера, кормит птиц, – сказала она и указала на тропинку.

Они обнаружили старого вояку быстро. Он выпрямился, когда увидел удостоверение Вилджоена; кивнул головой и приготовился слушать.

Ему было за семьдесят, но военная выправка сохранилась: он был прям, как струна, ботинки начищены. Над верхней губой была кисточка седых усов. Он мрачно выслушал вопрос Престона.

– Конечно помню. Меня вызвали к немецкому коменданту, он был чертовски зол. Весь барак из-за этого лишили посылок. Молодые дураки; нас эвакуировали на запад 22 января 1945 года, а в конце апреля освободили.

– Вы помните их имена? – спросил Престон.

– Разумеется. Я никогда не забываю имен. Оба были молоды, одного звали Марэ, другого – Брандт, Фрикки Брандт. Оба африканеры, оба капралы. Я, правда, не помню номера их частей. Мы все там носили у кого что было, поэтому практически ни у кого не было нашивок своих воинских частей.

Они горячо поблагодарили его и вернулись в Преторию, вновь на Визаджи-стрит. К сожалению, Брандт – очень распространенная фамилия, также как и Бранд, где отсутствует «т», но произношение обеих одинаковое. Брандтов-Брантов были сотни.

К ночи с помощью сотрудников архива они нашли шесть капралов Фрикки Брандт, всех их уже не было в живых. Двое погибли во время боев в Северной Африке, двое – в Италии, один – в авиакатастрофе. Они взяли личное дело шестого.

Капитан Вилджоен изумленно смотрел на открытую папку.

– Я не верю своим глазам, – тихо проговорил он, – кто мог такое сделать?

– Кто знает? – ответил Престон. – Сделано это давно.

Папка была совершенно пустой.

– Очень жаль, – сказал Вилджоен, когда они возвращались с Престоном в Бургерспарк, – похоже, мы потеряли нить.

В тот же день вечером Престон позвонил из своего гостиничного номера полковнику Робертсу.

– Извините, полковник, что опять вас побеспокоил. Вы не помните, был у капрала Брандта близкий друг или приятель в бараке? По личному опыту армейской службы знаю, что друг бывает всегда.

– Совершенно верно, так и бывает. Не могу сразу вспомнить. Я подумаю и, если что-нибудь вспомню, позвоню вам с утра.

Полковник позвонил, когда Престон завтракал.

– Я вспомнил, – сказал он, – в бараках вмещалось по сто человек, мы были как сельди в бочке. Кто-то спал на полу, другим приходилось делить одну койку на двоих. Вот такие были условия.

– Понимаю, – сказал Престон, – а что же Брандт?

– Он делил койку с капралом Левинсоном из КДЛП.

– Простите, как вы сказали?

– Королевская Дурбанская легкая пехота, КДЛП. Левинсон был оттуда.

На этот раз им было легче искать в архиве. Левинсон – не такая распространенная фамилия, к тому же имелось название войсковой части. Они нашли его личное дело через четверть часа. Макс Левинсон, родился в Дурбане, в конце войны демобилизовался из армии, пенсии не получал, адрес не указан. Правда, они знали, что ему 65 лет.

Престон решил проверить телефонный справочник Дурбана, а Вилджоен попросил дурбанскую полицию проверить эту фамилию по своей картотеке. Вилджоену повезло первому. В полиции оказались две квитанции об уплате штрафа за нарушение правил уличного движения и адрес. Макс Левинсон содержал небольшую гостиницу на берегу моря. Вилджоен позвонил ему, к телефону подошла г-жа Левинсон. Она подтвердила, что ее муж был в Сталаге 344. В настоящий момент он на рыбалке.

Они, надеясь на лучшее, прождали его до вечера. Говорил с ним Престон. Благодушный владелец гостиницы вернулся с удачной рыбалки.

– Я помню Фрикки. Глупый, сбежал в лес. Я больше никогда о нем не слышал. А что вас интересует?

– Откуда он был? – спросил Престон.

– Из Восточного Лондона, – не сомневаясь ни минуты, ответил Левинсон.

– Из какой он семьи?

– Он никогда об этом особо не распространялся, – ответил Левинсон. – Разумеется, из семьи африканеров. Он прекрасно говорил на африкаанс, плохо – по-английски. Из рабочей семьи. Да, припоминаю, он говорил, что его отец стрелочник на железнодорожной станции.

Престон попрощался с Левинсоном и повернулся к Вилджоену.

– Восточный Лондон, – сказал он, – мы сможем туда доехать на машине?

Вилджоен вздохнул.

– Я бы не советовал, – пробурчал он, – Это в сотне миль отсюда. У нас очень большая страна, господин Престон. Если вы действительно решили туда ехать, лучше лететь самолетом завтра. Я договорюсь, чтобы нас там встретила полицейская машина с шофером.

– Только машина должна быть без опознавательных знаков, – предупредил Престон, – а водитель в штатском.

* * *

Хотя главное здание КГБ, расположенное на площади Дзержинского в центре Москвы, само по себе велико, в нем не сможет разместиться даже часть одного из главных управлений, входящего в состав этой огромной организации. Поэтому по Москве разбросано множество других зданий КГБ.

Первое Главное управление находится в Ясеневе на Московской кольцевой автодороге в южной части города. Управление размещается в современном семиэтажном здании из стекла и алюминия в форме трехконечной звезды, напоминающей эмблему фирмы «Мерседес».

Здание было построено финнами и предназначалось для Международного отдела ЦК КПСС. Но когда оно было закончено, представителям ЦК оно не понравилось; им не хотелось покидать центр Москвы, поэтому здание было передано ПГУ, которому оно пришлось по вкусу, так как расположено на окраине города, вдали от любопытных взоров.

Сотрудники ПГУ живут по легенде даже в своей стране. А поскольку многие из них выезжают за рубеж как «дипломаты», им меньше всего хочется, чтобы их заметил выходящими из здания ПГУ какой-нибудь назойливый турист с камерой в руках.

В структуре ПГУ есть сверхсекретное Управление, расположенное отдельно от всех, не в Ясеневе. Это Управление С – политическая разведка. Его сотрудники не только не встречаются со своими коллегами из ПГУ, они даже не знакомы между собой. Их занятия и тренировки проходят индивидуально, чтобы избежать лишних контактов.

Все объясняется советской психологией: русские помешаны на секретности и страхе измены. Этот страх отнюдь не изобретение коммунистов, он уходит корнями в далекое прошлое. Нелегалы Управления С – это мужчины, а иногда и женщины, которых специально готовят для длительной жизни за рубежом по тщательно проработанной легенде.

Несмотря на это, нелегалов раскрывают и даже перевербовывают. Некоторые сами вызываются на откровенность. Зная все это, ПГУ и Управление С стараются сами сузить степень их информированности: нельзя предать то, чего не знаешь.

Нелегалы живут в небольших квартирах в центре Москвы, проходят инструктаж и обучение поодиночке. Чтобы постоянно держать связь с ними, начальник Управления С работает на площади Дзержинского. Кабинет находится на шестом этаже здания (тремя этажами выше кабинета председателя Чебрикова и двумя – выше первых заместителей генералов Цинева и Крючкова).

Днем в среду, восемнадцатого марта, в то время как Престон беседовал с Левинсоном, именно в этот скромный кабинет вошли двое для встречи с начальником, вся сознательная жизнь которого была отдана тайному шпионажу. То, с чем пришли посетители, его не обрадовало.

– Только один человек соответствует вашим требованиям, – неохотно ответил он. – Он уникален.

Один из посетителей – представитель ЦК – предъявил небольшую карточку.

– В таком случае, товарищ генерал-майор, вы должны освободить его от текущей работы и направить по указанному здесь адресу.

Начальник мрачно кивнул. Он знал этот адрес. Когда посетители ушли, он задумался о документе, который они ему предъявили. Документ был из ЦК, хотя на нем отсутствовали какие-либо пометки, у него не было никаких сомнений в том, откуда исходит приказ. Он вздохнул с сожалением: трудно расставаться с одним из лучших воспитанников, замечательным агентом, но приказ есть приказ. Он офицер, и оспаривать приказы ему не положено, тем более этот. Нажав на кнопку селекторной связи, он сказал:

– Вызовите майора Валерия Петровского ко мне.

* * *

Первый самолет из Йоханнесбурга прибыл в Восточный Лондон – четвертый по величине город в Южной Африке – вовремя. Он приземлился в Бен Шёман – небольшом аккуратном аэропорту, оформленном в бело-голубых тонах. В главном вестибюле их встретил водитель-полицейский в штатском и провел к «форду» на стоянке автомобилей.

– Куда поедем, капитан? – спросил он. Вилджоен вопросительно взглянул на Престона.

– В Управление железнодорожного транспорта, – ответил тот.

Водитель кивнул, и они поехали на Флит-стрит. По одну сторону улицы располагался вокзал, по другую – старые обшарпанные одноэтажные здания администрации Управления.

Магическое удостоверение Вилджоена помогло им немедля попасть к начальнику финансового отдела. Он выслушал Престона и сказал:

– Да, мы платим пенсии всем бывшим работникам железной дороги. Кто вас интересует?

– Брандт, – назвал Престон. – К сожалению, я не знаю его имени. Он работал стрелочником много лет назад.

Начальник вызвал помощника, и все вместе они направились по обшарпанным коридорам к картотеке. Помощник, порывшись в бумагах, достал пенсионную карточку.

– Вот единственный Брандт, который здесь есть. Коос Брандт.

– Его возраст? – поинтересовался Престон.

– Шестьдесят три года, – ответил, взглянув на карточку, помощник.

Престон покачал головой. Если Фрикки Брандт ровесник Яну Марэ, а его отец примерно на тридцать лет старше, значит, ему должно было быть за девяносто.

– Человеку, которого я ищу, должно быть около девяноста лет, – сказал он.

Директор и его помощники были непреклонны: среди пенсионеров других людей по фамилии Брандт больше нет.

– В таком случае назовите нам трех старейших пенсионеров, которые получают пенсию у вас.

– Картотека составлена в алфавитном порядке, а не в возрастном, – возразил помощник.

Вилджоен отвел начальника в сторону и что-то зашептал ему на ухо на африкаанс. Сказанное возымело действие. Начальник выглядел потрясенным.

– Займитесь этим, – велел он помощнику. – Выбери всех, кто родился до 1910 года. Мы подождем у меня в кабинете.

Через час помощник подал им три пенсионные карточки.

– Есть тут один, которому девяносто, но он был грузчиком, другому – восемьдесят, он работал уборщиком. А этому – восемьдесят один, этот был стрелочником на сортировочной станции.

Стрелочника звали Фоури, и он жил где-то в районе Куигни. Через десять минут они уже ехали по старому району Восточного Лондона, построенному полвека назад. Некоторые убогие домики были подремонтированы, другие так и стояли развалюхами – в них жили бедные рабочие семьи. У Моор-стрит до них донесся лязг из железнодорожных мастерских и сортировочной станции; там ремонтировали составы для перевозки грузов из доков Восточного Лондона через Питермарицбург в Трансвааль. Дом стрелочника они нашли в квартале от Моор-стрит.

Дверь открыла пожилая негритянка с лицом, напоминающим грецкий орех, и забранными в пучок седыми волосами. Вилджоен обратился к ней на африкаанс. Старуха указала рукой куда-то за горизонт, что-то пробормотала и плотно закрыла дверь.

– Она говорит, что он в институте. Вы случайно не знаете, что она имеет в виду? – спросил Вилджоен у водителя.

– Знаю, сэр. Старый железнодорожный институт, сейчас его называют Турнубулл парк. Он находится на Патерсон-стрит. Это клуб отдыха железнодорожных рабочих.

Клуб оказался большим одноэтажным зданием. Перед ним находились бетонированная автостоянка и три площадки для игры в кегли. Войдя в дом, миновали множество бильярдных и телевизионных холлов и оказались в шумном баре.

– Папаша Фоури? – переспросил бармен, – Он на улице, смотрит игру в кегли.

Они нашли старика сидящим на солнышке возле одной из площадок и потягивающим пиво. Престон задал ему свой вопрос.

Старик, прежде чем ответить, некоторое время разглядывал пришельцев. Затем кивнул и сказал:

– Да, я помню Джо Брандта. Он умер много лет назад.

– У него был сын Фредерик, Фрикки?

– Совершенно верно. Молодой человек, вы заставляете меня припоминать такие давнишние события. Он был милым мальчиком, иногда приходил к нам на станцию после школы. Джо брал его в поездки на локомотивах. Отличное развлечение для мальчика в те годы.

– Это было в конце тридцатых годов? – спросил Престон.

Старик кивнул.

– Да, примерно в то время, после того, как Джо с семьей поселился здесь.

– В 1943 году Фрикки ушел на войну, – сказал Престон.

Папаша Фоури некоторое время смотрел на него слезящимися глазами, пытаясь вспомнить события пятидесятилетней давности.

– Да, так оно и было, – сказал он. – Он не вернулся домой. Джо сообщили, что он умер где-то в Германии. Это был удар для Джо. Он обожал мальчика, строил на его счет большие планы. Он так и не оправился после получения телеграммы. Умер он в 1950 году, как я считаю, от горя. Жена тоже вскоре умерла.

– Вы только что сказали «после того, как Джо с семьей поселился здесь», – напомнил Вилджоен. – Из какой части ЮАР они приехали?

Папаша Фоури был озадачен.

– Они были не из Южной Африки, – сказал он.

– Они были африканерами? – повторил Вилджоен.

– Кто вам это сказал?

– Так нам сообщили в армии, – ответил Вилджоен.

Старик улыбнулся.

– Возможно, Фрикки выдавал себя в армии за африканера, – сказал он. – Нет, они приехали из Германии. Иммигранты. Где-то в середине тридцатых годов. Джо до конца своих дней плохо говорил на африкаанс. Мальчик, разумеется, говорил хорошо, изучал язык в школе.

– А где хранятся данные на иммигрантов ЮАР?

– Вместе с другими государственными архивными документами в подвале здания правительства, – ответил Вилджоен.

– Могут сотрудники архива сделать для меня проверку, пока мы здесь? – поинтересовался Престон.

– Разумеется. Позвоним из полицейского участка.

Полицейский участок находился на Флит-стрит. Он располагался в трехэтажном здании из желтого кирпича, похожем на крепость, рядом с манежем Кафрских стрелков. Они позвонили, подали свою заявку и отправились обедать, лишив обеда архивариуса в Претории. К счастью, помог компьютер. Он быстро выдал номер нужной папки. По документам архивариус сделал краткую справку и послал ее телексом в Восточный Лондон.

Телекс Престону и Вилджоеиу принесли, когда они допивали кофе. Вилджоен его перевел.

– Боже мой, – удивился он, – кто бы мог подумать?

Престон задумался. Он встал и подошел к другому столику, за которым сидел водитель.

– В Восточном Лондоне есть синагога?

– Да, сэр. На Парк-авеню, в двух минутах ходьбы отсюда.

* * *

Синагога, с выкрашенными в белый цвет стенами и черным куполом, венчалась звездой Давида. В четверг днем здесь никого не было, кроме негра-привратника в старой армейской шинели и шерстяной шапочке. Он дал им адрес раввина Блюма в пригороде Салбурна. В три часа они уже стояли у его двери.

Он открыл дверь сам: рослый мужчина пятидесяти с небольшим лет, седой, бородатый. Одного взгляда было достаточно – он был слишком молод.

Престон представился.

– Не могли бы вы сказать, кто был раввином до вас?

– Раввин Шапиро.

– Жив он и где его найти?

– Входите, – пригласил их Блюм.

Он проводил их в дом, провел по коридору, в конце которого открыл дверь, В комнате перед камином сидел старик и пил кофе.

– Дядя Соломон, к тебе пришли.

Через час Престон вышел из дома и присоединился к сидящему в машине Вилджоену.

– В аэропорт, – приказал Престон водителю и обратился к Вилджоену: – Вы можете организовать встречу с генералом Пьенааром завтра утром?

* * *

Еще два человека в советских вооруженных силах были переведены со своих постов на выполнение специального задания.

В ста километрах к западу от Москвы, на повороте с Минского шоссе в лесу расположен центр РИЭС (разведка источников электромагнитных сигналов). Здесь ловят радиосигналы воинских частей стран Варшавского Договора и из-за рубежа. Тут можно перехватить сообщения, передаваемые и получаемые далеко за пределами советской границы. Одно подразделение комплекса изолировано и принадлежит исключительно КГБ.

Офицер, подключенный к выполнению специального задания, был радиооператором этого отделения.

– Он – лучший из тех, кто у меня есть, – пожаловался начальник в чине полковника своему заместителю, когда люди из ЦК ушли. – Лучший – не то слово. Если ему дать соответствующую аппаратуру, он услышит, как таракан чешет свою задницу в Калифорнии.

Вторым отобранным был полковник Советской Армии. По нашивкам на форме, которые он, правда, редко носил, можно было определить, что он служит в артиллерии. Вообще-то он был больше ученым, чем солдатом, и трудился в научном отделе Управления боеприпасов.

* * *

– Итак? – поинтересовался генерал Пьенаар, когда все расселись по кожаным креслам вокруг кофейного столика. – Наш дипломат Ян Марэ виновен или нет?

– Еще как виновен, – ответил Престон.

– Какие доказательства, г-н Престон? Когда он сбился с пути истинного, кто его завербовал?

– Он нигде не сбивался, его никто не вербовал, – заявил Престон. – Он не сделал ни одного неверного шага. Вы читали его автобиографию?

– Да, и к тому же, как вам сообщил капитан Вилджоен, мы все проверили: от даты рождения этого человека по сегодняшний день. Все точно.

– Это так, – сказал Престон. – История детства точна до мельчайших деталей. Я думаю, он и сейчас будет пять часов говорить о своем детстве, ни разу не сбившись и не допустив ни одной неточности.

– Значит, она правдива. Ведь ее можно проверить, – сказал генерал.

– Правдиво все, что подтверждается. История правдива до того момента, как два молодых солдата спрыгнули с немецкого грузовика в Силезии и побежали. После этого – сплошная ложь. Позвольте я все объясню, начав с истории человека, бежавшего с Яном Марэ, Фрикки Брандта. В 1933 году в Германии к власти пришел Адольф Гитлер. В 1935 году немецкий железнодорожный рабочий Иосиф Брандт обратился в южноафриканскую миссию в Берлине и попросил предоставить ему политическое убежище, мотивируя это тем, что он как еврей боится репрессий. Его обращение не осталось без ответа, он получил визу для въезда в Южную Африку со своей семьей. В ваших архивах должно быть подтверждение его обращения и выдачи визы.

– Совершенно верно, – кивнул генерал Пьенаар. – Когда Гитлер пришел к власти, много евреев переселилось в Южную Африку. Наша статистика в этом плане выгодно отличается от статистик некоторых других стран.

– В сентябре 1935 года, – продолжал Престон, – Иосиф Брандт со своей женой Ильзой и десятилетним сыном Фридрихом садится на пароход в Бременхавене и через шесть недель прибывает в Восточный Лондон. Здесь много немцев и мало евреев, но они предпочли остаться здесь. Глава семьи нашел работу на железной дороге. Чиновник иммиграционной службы сообщил местному раввину о прибытии новичков. Раввин, энергичный молодой человек по имени Соломон Шапиро, навестил вновь прибывших и предложил им войти в еврейскую общину. Они отказались, из чего он предположил, что приехавшие хотят адаптироваться в нееврейском сообществе. Он был разочарован, но у него не возникло никаких подозрений. В 1938 году мальчику, которого на местный манер теперь звали Фредерик, или Фрикки, исполнилось 13 лет. По еврейскому обычаю подошло время бар-митцва – совершеннолетия еврейского мальчика. Как Брандты ни старались избегать национальных обрядов, этот – человеку, у которого единственный сын, – обойти было невозможно. Раввин Шапиро вновь навестил их, чтобы спросить, хотят ли они совершить обряд. Брандты наотрез отказались. У раввина появились тревожные подозрения, которые переросли в уверенность.

– Какую уверенность? – озадаченно спросил генерал.

– Уверенность в том, что они не евреи, – ответил Престон. – Он сказал мне об этом вчера вечером. Во время церемонии совершеннолетия мальчика благословляет раввин. До этого раввин должен удостовериться в его еврейском происхождении. У евреев национальность определяется не по отцу, а по матери. Мать должна представить документ – кетубу, который подтверждает, что она еврейка. У Ильзы Брандт не было кетубы. Не могло быть и речи о бар-митцве.

– Значит, они въехали в Южную Африку, указав ложную причину, – подытожил генерал Пьенаар. – Но это было так давно!

– Дело не только в этом, – возразил Престон. – У меня нет доказательств, но думаю, что я прав. Иосиф Брандт не соврал, когда сказал южноафриканской миссии много лет назад, что ему угрожает гестапо. Так оно и было, опасность над ним нависла не из-за национальности, а из-за убеждений. Он был коммунистом. Он знал, что, если скажет об этом в вашей миссии, ему визы не дадут.

– Продолжайте, – мрачно буркнул генерал.

– К восемнадцати годам Фрикки полностью разделял убеждения отца и как коммунист готов был работать на Коминтерн. В 1943 году двое молодых людей вступили в южноафриканскую армию и ушли на войну: Ян Марэ из Дуйвельсклофа – воевать за Южную Африку и Британское Содружество, а Фрикки Брандт – воевать за родину своих убеждений – Советский Союз. Они не встретились ни во время начальной подготовки, ни в строю, ни в Италии, ни в Мусберге. Они встретились в Сталаге 344. Я не знаю, был ли Брандт автором плана побега, но он выбрал в спутники молодого человека, высокого и светловолосого, как сам. Я думаю, что именно он, а не Марэ, предложил бежать в лес, когда сломался грузовик.

– А как же воспаление легких? – спросил Вилджоен.

– Не было никакого воспаления, – ответил Престон. – И к польским партизанам-католикам они не попадали. Скорее всего они попали к партизанам-коммунистам, с которыми Брандт изъяснялся на немецком. Те привели их к красным. У них они попали в НКВД.

В период с марта по август что-то произошло. Насчет промозглых камер – это все ерунда. У Марэ узнали подробности его детства, Брандт все их запомнил, потом, подучив получше английский и изменив немного внешность, надел на шею личный знак Яна Марэ. После этого настоящий Ян, надобность в котором отпала, скорее всего был ликвидирован. В НКВД Брандта немного помяли, чтобы он выглядел худым и больным, и передали англичанам в Потсдаме. Он полежал какое-то время сначала в госпитале в Бьелефельде, затем в окрестностях Глазго. К зиме 1945 года все южноафриканские солдаты вернулись домой, он вряд ли мог столкнуться с кем-либо из полка Делла Рей. В декабре он отправился в Кейптаун, куда прибыл в январе 1946 года.

Правда, была одна неувязка. Он не мог ехать в Дуйвельсклоф, да и не собирался этого делать. Некто из Штаба обороны послал старику Марэ телеграмму о возвращении сына, который числился «без вести пропавшим, предположительно, убитым». К ужасу Брандта-Марэ он получил телеграмму – здесь я уже предполагаю, но логично допустить – с просьбой от отца Марэ вернуться домой. Брандт притворяется больным и ложится в военный госпиталь Винберг.

Но старика-отца это не остановило. Он вновь шлет телеграмму, на сей раз чтобы сообщить, что сам приедет в Кейптаун. В отчаянии Брандт обращается к своим друзьям из Коминтерна. Все улажено. Старик сбит на пустынной дороге в долине Мутсеки. После этого проблем больше не возникало. Молодой человек не попал на похороны, это ни у кого в Дуйвельсклофе не вызвало удивления, у юриста Бенсона не возникло никаких подозрений даже когда его попросили продать недвижимость и переслать деньги в Кейптаун.

В кабинете генерала воцарилось молчание, было слышно, как муха жужжит, ползая по окну. Генерал кивнул несколько раз.

– Похоже на правду, – согласился он. – Но нет никаких доказательств. Мы не можем доказать, что Брандты не были евреями, тем более – что они были коммунистами. У вас есть что-нибудь, что поможет развеять сомнения?

Престон вынул из кармана фотографию и положил ее на стол перед генералом Пьенааром.

– Это последняя фотография настоящего Яна Марэ. Видите, он был в юности заядлым игроком в крикет. Он был нападающим. Если вы посмотрите, как держит мяч, вы увидите, что он левша. Я неделю в Лондоне наблюдал за Яном Марэ в бинокль. По тому, как он водит машину, курит, ест, пьет, видно, что он правша. Генерал, с человеком многое можно сделать: изменить внешность, изменить волосы, речь, лицо, манеры. Но невозможно превратить левшу в правшу.

Генерал Пьенаар, который полжизни играл в крикет, внимательно рассматривал фотографию.

– Тогда кого мы имеем в Лондоне, г-н Престон?

– Генерал, вы имеете агента-коммуниста, который уже более сорока лет работает под крышей южноафриканской дипломатической службы на Советский Союз.

Генерал Пьенаар поднял глаза и обратил свой взор на монумент «Фоортреккер» за окном.

– Я раскрошу его на мелкие кусочки, – прошептал он, – я втопчу их в грязь!

Престон кашлянул.

– Принимая во внимание то, что у нас тоже возникли проблемы из-за этого человека, не могли бы вы воздержаться от каких-либо действий пока не побеседуете лично с сэром Найджелом Ирвином?

– Хорошо, г-н Престон, – кивнул генерал Пьенаар. – Я переговорю с сэром Найджелом. Какие у вас планы?

– Я хотел бы вылететь в Лондон сегодня вечером.

Генерал Пьенаар поднялся и протянул ему руку:

– Счастливо, г-н Престон. Капитан Вилджоен проводит вас до самолета. Спасибо за помощь.

Из гостиницы, где он укладывал вещи, Престон позвонил Деннису Грею, приехавшему из Йоханнесбурга, чтобы забрать сообщение для отправки его шифровкой в Лондон. Через два часа придет подтверждение и сообщение, что завтра, в субботу, Хеммингс ждет Престона в своем кабинете.

Около восьми часов вечера Престон и Вилджоен стояли в зале аэропорта. Объявили рейс на Лондон. Престон предъявил посадочный талон, Вилджоен неизменное удостоверение.

– Я хочу сказать вам, англичанин, вы чертовски хорошая жагдхонд.

– Спасибо, – поблагодарил Престон.

– Вы знаете, что такое жагдхонд?

– Догадываюсь, – аккуратно подбирая слова, произнес Престон, – охотничья собака – медлительная, неуклюжая, но с мертвой хваткой.

Впервые за эту неделю капитан Вилджоен засмеялся, запрокинув голову. Потом снова посерьезнел:

– Можно задать вам вопрос?

– Да.

– Зачем вы положили цветы на могилу?

Престон посмотрел на сверкающий в темноте огнями лайнер в двадцати метрах от них. По трапу поднимались последние пассажиры.

– Они отняли у него сына, а потом убили. Положить цветы на могилу – единственное, что можно сделать для старика.

Вилджоен протянул ему руку.

– До свидания, Джон, желаю удачи.

– До свидания, Андриес.

Через десять минут самолет взлетел, держа курс на север, в Европу.

(обратно)

Глава 11

Сэр Бернард Хеммингс и Брайан Харкорт-Смит молча выслушали доклад Престона.

– Боже мой, – произнес сэр Бернард, когда Престон закончил, – значит, и тут рука Москвы. Мы серьезно поплатимся, ущерб огромен. Брайан, оба находятся под наблюдением?

– Да, сэр Бернард.

– Пусть так все и останется на субботу и воскресенье. Не будем предпринимать никаких шагов, пока комитет «Парагон» не выслушает Престона. Джон, я знаю, ты устал, но все-таки к вечеру в воскресенье подготовь доклад.

– Да, сэр.

– Сдай мне его утром в понедельник. Я обзвоню членов комитета и созову срочное совещание на утро понедельника.

* * *

Майор Валерий Петровский чувствовал внутреннюю дрожь и волнение, входя в гостиную дачи в Усове. Он никогда лично не встречался с Генеральным секретарем ЦК КПСС и не мог предполагать, что такое когда-нибудь случится.

Он провел беспокойные, даже жуткие три дня. Когда начальник откомандировал его для выполнения специального задания, Петровского изолировали в квартире в центре Москвы, охраняемой днем и ночью людьми из Девятого управления КГБ. Естественно, он предположил наихудшее, хотя не имел ни малейшего представления о том, в чем мог провиниться.

Затем последовал неожиданный приказ в воскресенье вечером одеть лучший костюм и следовать за охранниками в машину. На «Чайке», не проронив ни слова, они довезли его до Усова. Он не знал, куда его привезли.

И только когда майор Павлов сказал ему: «Сейчас вас примет товарищ Генеральный секретарь», он понял, где находится. Во рту пересохло, когда он вошел в гостиную. Он пытался взять себя в руки, уговаривая себя, что сможет с достоинством опровергнуть любые обвинения.

Войдя, он встал по стойке смирно. Человек в инвалидном кресле несколько минут молча его рассматривал, затем поднял руку и жестом пригласил подойти ближе. Петровский сделал четыре строевых шага вперед и замер. Когда советский лидер заговорил, в его тоне не было нот обвинения. Он говорил вкрадчиво.

– Майор Петровский, не стойте истуканом. Подойдите ближе, к свету, чтобы вас было видно, садитесь.

Петровский был ошеломлен. Сидеть в присутствии Генерального секретаря – неслыханное дело для молодого майора! Он сделал, как ему велели, присел на краешек указанного стула, выпрямив спину и сжав колени.

– Вы знаете, зачем я вас пригласил?

– Нет, товарищ Генеральный секретарь.

– Я так и предполагал. Никто об этом не знает. Теперь я вам скажу. Вы должны выполнить задание, имеющее огромное значение для Советского Союза и дела революции. В случае успеха выигрыш для нашей страны будет огромен, в случае провала – катастрофа. Я лично выбрал вас, Валерий Алексеевич, для выполнения этого задания.

У Петровского голова пошла кругом. Первоначальный страх перед угрозой позора и ссылки сменился безудержным ликованием. С тех пор как его, выпускника-отличника Московского университета, перебросили из министерства иностранных дел в Первое Главное управление, с тех пор как он согласился работать в Управлении «С», он мечтал о важном задании. Но даже в самых дерзких мечтах он не мог себе представить что-либо подобное. Он позволил себе посмотреть Генеральному секретарю прямо в глаза.

– Благодарю вас, товарищ Генеральный секретарь, за оказанное доверие.

– Детали вам изложат потом. Времени для подготовки мало, но вы – человек тренированный, в отличной форме. Вы получите все, что необходимо для выполнения задания. Я хотел лично встретиться с вами по одной причине. Вы должны знать об этом. Я решил сам вам об этом сообщить. В случае успеха операции, а я не сомневаюсь в этом, вы получите повышение и награды, о которых не могли и мечтать. Я об этом позабочусь. Если полиция или армия страны, в которую вы будете посланы, выйдут на ваш след, вы должны будете без всяких колебаний принять все меры к тому, чтобы вас не взяли живым. Вы меня поняли, Валерий Алексеевич?

– Да, товарищ Генеральный секретарь.

– В любом случае вас ждет ад, если попадетесь живым. Вас будут допрашивать, никакое мужество не поможет вам устоять перед химическими средствами, вы все скажете. Это обернется кошмаром для Советского Союза, вашей Родины.

Майор Петровский глубоко вздохнул.

– Я не подведу, – сказал он, – я живым не дамся.

Генеральный секретарь нажал кнопку под столом, дверь открылась. Появился майор Павлов.

– Ступайте, молодой человек. Здесь, в этом доме, знакомый вам человек изложит суть задания. Потом вы получите подробные инструкции. Мы не встретимся до тех пор, пока вы не вернетесь.

Когда дверь за майорами КГБ закрылась, Генеральный секретарь долго смотрел на языки пламени, пляшущие в камине.

«Такой приятный молодой человек, – думал он, – как жаль».

* * *

Пока Петровский шел за майором Павловым по длинным коридорам в гостевое крыло, ему казалось, что его грудь едва вмещает переполняющие его чувства ожидания и гордости.

Майор Валерий Алексеевич Петровский был убежденным русским солдатом и патриотом. Он настолько прекрасно владел английским, что не только понимал значение фразы «умереть за бога, короля и отечество», но и чувствовал ее. Собственно, в бога он не верил, но доверие главы его страны вселяло в него решимость неукоснительно выполнить то, что велено. Об этом он думал, вышагивая по коридору в Усове.

Майор Павлов остановился у двери, постучал и открыл ее. Он посторонился, пропуская Петровского вперед. Затем он закрыл дверь и удалился. Из-за стола с разложенными листами бумаги и картами поднялся седовласый человек.

– Значит, вы – майор Петровский? – спросил он, улыбаясь и протягивая руку.

Петровского удивило заикание старика. Ему был знаком этот человек, хотя они никогда не встречались. В ПГУ о нем ходили легенды, он воплощал собою торжество советской идеи над капитализмом.

– Да, товарищ полковник, – ответил Петровский.

Филби внимательно изучил его личное дело и знал его до мельчайших подробностей. Петровскому было тридцать шесть лет, десять лет он вживался в образ истинного англичанина, дважды совершал ознакомительные поездки в Великобританию, каждый раз по надежной легенде, не подходя ближе, чем на километр, к советскому посольству и не выполняя никакого задания.

Подобные поездки предпринимались с единственной целью – познакомить нелегалов с той повседневностью, в которой им придется жить и работать, когда они получат задание – как открыть банковский счет, что делать, если случайно попал в дорожную аварию, как ездить в лондонском метро. Поездки давали возможность пополнить лексикон современным сленгом.

Филби знал, что сидящий перед ним молодой человек не только говорит на идеальном английском, но и владеет диалектами четырех регионов Англии, прекрасно знает ирландский и валлонский. Он перешел на английский.

– Садитесь, – пригласил Филби, – я расскажу в целом о задании. Другие уточнят детали. Времени мало, катастрофически мало, вам придется схватывать все на лету и запоминать сразу.

Пока они разговаривали, Филби понял, что после тридцатилетнего отсутствия на родине, несмотря на то, что ежедневно читал газеты и журналы оттуда, из них двоих ему не хватало слов, его язык был старомодным и высокопарным. Молодой русский говорил на современном языке.

Филби за два часа изложил план «Аврора». Петровский старательно запоминал. Его потрясла смелость замысла.

– Несколько дней вы проведете в обществе четырех людей. Они дадут имена, адреса, даты, сроки передачи сообщений, места встреч со связником и запасные варианты. Все это вы должны запомнить. Единственное, что можно взять с собой – это блокнот с одноразовыми шифрами. Ну, вот и все.

Петровский молча кивал, слушая Филби.

– Я заверил Генерального секретаря, что не подведу, – сказал он. – Все будет сделано как надо и в срок. Если компоненты прибудут, все будет исполнено.

Филби встал.

– Хорошо, сейчас вас отвезут обратно в Москву, туда, где вы пробудете до отъезда.

Когда Филби пересек комнату, чтобы позвонить по внутреннему телефону, Петровский вздрогнул от громкого воркования, донесшегося из угла. Он взглянул туда и увидел большую клетку, в которойсидел красивый голубь с забинтованной лапкой. Филби обернулся и извиняюще улыбнулся.

– Хопалонг, – сказал он, набирая номер телефона майора Павлова, – нашел его на улице со сломанным крылом и лапкой. Крыло уже зажило, а лапка нет.

Петровский подошел к клетке и пальцем погладил птицу. Голубь, прихрамывая, отошел к задней стенке. Вошел майор Павлов. Он как обычно ничего не сказал, только знаком пригласил Петровского следовать за ним.

– До встречи. Желаю удачи, – напутствовал Филби.

* * *

Члены комитета «Парагон» расселись, каждый прочитал доклад Престона.

– Ну что, – сказал сэр Энтони Пламб, начиная обсуждение. – Теперь мы по крайней мере знаем, что, где, когда и кто, правда, не знаем почему.

– А также – сколько?

– Мы знаем размеры ущерба, – вмешался сэр Патрик Стрикленд. – Необходимо информировать союзников, хотя ничего важного, кроме фиктивного документа, с января в Москву не поступало.

– Согласен, – сказал сэр Энтони, – Джентльмены, мы должны закончить расследование. Что будем делать с этим человеком? У тебя есть идеи, Брайан?

Генеральный директор отсутствовал, поэтому Брайан Харкорт-Смит один представлял МИ-5. Он старательно подбирал слова.

– Мы полагаем, что с Беренсоном, Марэ и Бенотти связь замкнулась. Мало вероятно, что в этой цепочке есть еще какие-нибудь звенья. Беренсон – очень важная фигура, цепь явно создана для него.

Люди, сидящие вокруг стола, согласно закивали.

– Что ты предлагаешь? – спросил сэр Энтони.

– Арестовать их всех, всю цепочку, – ответил Харкорт-Смит.

– Но речь идет об иностранном дипломате, – запротестовал сэр Губерт Виллиерс из министерства внутренних дел.

– Полагаю, что Претория согласится снять с него иммунитет, – вмешался сэр Патрик Стрикленд. – Генерал Пьенаар наверняка уже доложил обо всем господину Бота. Они, без сомнения, захотят получить Марэ после того, как мы с ним побеседуем.

– Логично, – сказал сэр Энтони, – что ты думаешь, Найджел?

Сэр Найджел Ирвин сидел, уставившись в потолок, и, казалось, был погружен в собственные мысли. Когда прозвучал вопрос, он встрепенулся, будто проснувшись.

– Я как раз думал, – тихо сказал он. – Мы их арестуем. А что дальше?

– Допрос, – ответил Харкорт-Смит. – Оценим потери и сообщим союзникам о раскрытии всей цепочки, чтобы слегка подсластить пилюлю.

– Да, – согласился сэр Найджел, – хорошо. Ну а дальше что?

Он обратился к трем министрам и секретарю кабинета.

– Мне кажется, у нас есть четыре возможности. Можем арестовать Беренсона и официально судить его по всей строгости закона в соответствии с Актом о государственной тайне. Нам придется это сделать, если мы его арестуем. Но выиграем ли мы дело в суде? Мы знаем, что мы правы, но сможем ли мы убедить в этом адвокатов? Кроме того, арест и суд вызовут публичный скандал, который не может не отразиться на нашем правительстве.

Сэр Мартин Флэннери, секретарь кабинета министров, понял, что имеет в виду Найджел. Он единственный из присутствующих знал о намерении премьер-министра провести летом всеобщие выборы. Об этом ему конфиденциально сообщила сама г-жа Тэтчер. Проведя всю свою сознательную жизнь на государственной службе, сэр Мартин был предан нынешнему правительству так же, как до того был предан трем предыдущим, два из которых были лейбористскими. Он будет так же относиться к любому следующему правительству, избранному демократическим путем. Он закусил губу.

– Второе, – продолжал сэр Найджел, – мы можем оставить Беренсона и Марэ в покое и передавать через них в Москву дезинформацию. Это может длиться недолго. Беренсон занимает слишком высокий пост и много знает, его вряд ли удастся провести.

Сэр Перегрин Джонс кивнул. Он знал, что тут сэр Найджел прав.

– Мы можем арестовать Беренсона и попытаться узнать от него, что он передал, обещав взамен не отдавать под суд. Вообще-то я против безнаказанности. Нельзя быть уверенным в искренности предателя. Пример тому Блант. К тому же, это всегда становится достоянием гласности и вызывает еще больший скандал.

Сэр Губерт Виллиерс, министерство которого обеспечивало правосудие, согласно кивнул. Он тоже ненавидел дела с освобождением виновного от ответственности. Все знали, что и премьер-министр придерживается такого же мнения в этом вопросе.

– Остается, – сказал Найджел, – задержать неофициально и допросить. Но поскольку я, очевидно, старомоден, то не склонен к такому варианту. Преступник может сказать, что передал пятьдесят документов, и никто из нас не поручится в том, что он не передал еще столько же.

Воцарилась тишина.

– Все варианты достаточно неприятны, – согласился сэр Энтони Пламб, – но, похоже, что придется принять предложение Брайана, если иных нет.

– Есть, – деликатно вставил сэр Найджел, – А если Беренсона завербовали «под чужим флагом»?

Большинство присутствующих знали, что значит «под чужим флагом», только сэр Губерт Виллиерс из министерства внутренних дел и сэр Мартин Флэннери из кабинета министров удивленно подняли брови.

Сэр Найджел объяснил:

– Это означает, что человека вербуют люди, которые якобы работают на одну страну, а на самом деле работают на другую. Этот метод любит израильская разведка Моссад, широко и охотно им пользуется.

Например, с преданным своей родине западным немцем, работающим на Ближнем Востоке, встречаются во время его отпуска в Германии два немца, которые, предъявляя неопровержимые доказательства, заявляют, что работают в западногерманской разведке. Они излагают историю о том, что работающие в Ираке французы продают технологические секреты НАТО, чтобы обеспечить своей стране более крупные коммерческие заказы. Не поможет немец своей стране, докладывая о поведении коллег-французов? Будучи патриотом, тот соглашается и годами работает на Иерусалим. Так происходило не раз.

Такое логично предположить, – продолжал сэр Найджел, – мы изучили личное дело Беренсона от корки до корки. Вербовка «под чужим флагом» может многое объяснить в нем.

Несколько человек согласно кивнули, вспомнив личное дело Беренсона. Сразу после университета он начал работать в Форин-офис. Он хорошо зарекомендовал себя, трижды выезжал за границу, постепенно, хотя и не слишком быстро, продвигался вверх по служебной лестнице.

В середине шестидесятых годов женился на леди Фионе Глен и вскоре получил назначение в ЮАР, куда отправился с женой. Возможно именно там, встретившись с традиционным южноафриканским гостеприимством, он проникся к Африке симпатией и восхищением. В то время у власти в Британии были лейбористы, в Родезии шли волнения. Его открытое восхищение Преторией было воспринято не слишком благожелательно.

Когда в 1969 году он вернулся в Великобританию, до него дошли слухи, что следующее его назначение предстоит в нейтральную страну, например, Боливию. Можно только гадать, но вполне вероятно, что леди Фиона, которая была не против Претории, отказалась покинуть своих любимых лошадей и светских друзей ради трех лет пребывания где-то в Андах. Как бы то ни было Джордж Беренсон попросил перевести его в министерство обороны, что считалось безусловным понижением. Но при богатстве жены ему приходилось с ней считаться. Освободившись от ограничений, диктуемых службой в министерстве иностранных дел, он стал членом нескольких проюжноафриканских обществ дружбы, куда обычно вступают люди, придерживающиеся крайне правых политических взглядов.

По крайней мере, сэр Перегрин Джонс знал, что известные и слишком откровенные правые политические убеждения Беренсона не позволили ему, Джонсу, рекомендовать его к представлению на дворянский титул. Кстати, это тоже могло вызвать обиду Беренсона.

Когда час назад члены «Парагона» прочли доклад Престона, некоторые подумали, что за симпатией Беренсона к ЮАР кроется тайная симпатия к СССР. Теперь предположение сэра Найджела Ирвина представило все в ином свете.

– «Под чужим флагом»? – задумчиво проговорил сэр Пэдди Стрикленд. – Ты думаешь, он считал, что передает секреты Южной Африке?

– Меня самого мучает эта загадка, – откликнулся Ирвин, – Если он тайный коммунист или сочувствующий, почему Центр не дал ему советского шефа? Я знаю по крайней мере пятерых человек в их посольстве, которые справились бы с такой задачей.

– Признаться, я в недоумении, – сказал сэр Энтони Пламб.

Он поднял глаза и вновь их опустил, поймав взгляд сэра Найджела Ирвина с другого конца стола. Ирвин быстро подмигнул. Сэр Энтони Пламб уставился в личное дело Беренсона, лежавшее перед ним. Хитрюга Найджел, – подумал он, – ты ведь не просто предполагаешь, ты уверен.

Действительно, двумя днями ранее Андреев кое-что рассказал. Немного. Просто передал разговор в буфете советского посольства. Они немного выпили с сотрудником Управления «С» и болтали об общих проблемах. Андреев что-то заметил о пользе вербовки «под чужим флагом», сотрудник Управления «С» усмехнулся, подмигнул и указательным пальцем слегка постучал по носу. Андреев трактовал этот жест как признание того, что в настоящее время в Лондоне идет операция «под чужим флагом» и что его собеседник о ней знает. Когда он рассказал об этом эпизоде сэру Найджелу, тот согласился с такой трактовкой. Еще одна мысль пришла в голову сэру Энтони. Если ты действительно что-то знаешь, Найджел, значит, у тебя есть источник информации в самой резидентуре. Старый лис. Затем возникла другая, уже менее приятная мысль. Почему бы не сказать об этом открыто? Всем сидящим за столом можно доверять, не так ли? Червячок беспокойства зашевелился у него внутри. Он поднял голову.

– Я считаю, что мы должны серьезно подумать над предложением Найджела. В нем есть логика. Что ты думаешь, Найджел?

– Этот человек – предатель, нет никаких сомнений. Если ему предъявить документы, оказавшиеся в наших руках, думаю, он будет потрясен. Если после этого ему дать прочесть доклад Престона и если он действительно был уверен, что работал на Преторию, считаю, что ему не удастся скрыть своего шока. Если же он тайный коммунист, то все знает о Марэ и не удивится. Я думаю, что проницательный человек все поймет по его реакции.

– А если действительно была вербовка «под чужим флагом»? – поинтересовался сэр Перри Джонс.

– Тогда, я полагаю, он окажет всяческое содействие в оценке причиненного ущерба. Более того, думаю, что его удастся уговорить перейти на нашу сторону для организации широкой кампании по дезинформации Москвы. Это позволит нам спасти хоть как-то наше положение в глазах наших союзников.

Сэр Пэдди Стрикленд был побежден этой ремаркой. Все согласились с тактикой сэра Найджела.

– И последнее, кто пойдет к нему? – спросил сэр Энтони.

Сэр Найджел кашлянул.

– Вообще-то это относится к компетенции МИ-5, – сказал он, – но операцией по дезинформации будет заниматься МИ-6. Кроме того, я знаком с этим человеком. Мы учились вместе в школе.

– Боже мой, – воскликнул Пламб, – он же моложе тебя!

– На пять лет. Он когда-то чистил мне ботинки.

– Ну, хорошо. Кто «за»? Есть «против»? Нет. Найджел, он твой. Держи нас в курсе дела.

* * *

24-го числа, во вторник, турист из ЮАР прибыл из Йоханнесбурга в лондонский аэропорт Хитроу, где без проблем прошел все формальности.

Когда он вышел с саквояжем из зоны таможенного контроля, к нему подошел молодой человек и о чем-то спросил. Плотный южноафриканец утвердительно кивнул. Молодой человек взял у него из рук саквояж и повел к ожидавшей машине.

Вместо того, чтобы направиться в Лондон, водитель поехал сначала по кольцевой дороге М25, а затем по МЗ в направлении Гэмпшира. Через час они подъехали к симпатичному загородному особняку в окрестностях Бэзингстока. У южноафриканца взяли пальто и проводили в библиотеку. Сидящий у камина англичанин в твидовом пиджаке, примерно таких же лет, что и прибывший, встал, чтобы его приветствовать.

– Генри Пьенаар, как приятно тебя снова видеть. Сколько лет прошло! Добро пожаловать в Англию.

– Найджел, как твои дела?

У руководителей секретных служб двух стран оставался час до обеда, поэтому после кратких приветствий они сразу приступили к обсуждению проблемы, которая привела генерала Пьенаара в этот загородный дом секретной службы для высоких, но неофициальных гостей.

К вечеру сэр Найджел Ирвин получил то, что хотел. Южноафриканец согласился не трогать Марэ, чтобы дать Ирвину возможность развернуть широкую дезинформацию через Джорджа Беренсона, предполагая, что тот примет участие в «игре».

Англичане продолжат слежку за Марэ, чтобы он не сбежал тайком в Москву. Южноафриканцам предстояло оценить причиненный им за сорок лет ущерб.

Затем они решили, что, когда операция по дезинформации завершится, Ирвин сообщит Пьенаару, что Марэ больше не нужен. Его отзовут домой, англичане посадят его в самолет южноафриканской авиакомпании, а люди Пьенаара арестуют его в воздухе, то есть на территории ЮАР.

После ужина сэр Найджел ушел: машина ждала его возле дома. Пьенаар остался еще на один день, он переночевал в особняке, а утром отправился за покупками в лондонский Вест-Энд. Вечером он улетел домой.

– Только не упусти его, – сказал генерал Пьенаар, провожая сэра Найджела до двери, – хочу, чтобы этот негодяй вернулся домой до конца этого года.

– Вернется, – пообещал сэр Найджел, – смотрите, не спугните его.

* * *

Пока генерал Пьенаар бродил по магазинам Бонд-стрит в поисках подарка госпоже Пьенаар, Джон Престон на Чарльз-стрит встретился с Брайаном Харкорт-Смитом. Заместитель генерального директора старался всем своим видом выразить расположение к собеседнику.

– Ну, Джон, считаю своим долгом поздравить тебя. Комитет в восторге от твоей работы в Южной Африке.

– Спасибо, Брайан.

– Теперь всем займется комитет. Не могу точно сказать, что намечается, но Тони Пламб просил передать тебе его личную благодарность. А теперь… – он положил ладони на стол, – насчет будущего.

– Будущего?

– Понимаешь, меня мучает дилемма. Ты трудился восемь недель, то с «топтунами», то на Корк-стрит, в ЮАР… Все это время в С-1 тебя замещал молодой Марч. Замещал достаточно успешно. Теперь я спрашиваю, что мне с ним делать? Думаю, несправедливо возвращать его на вторые роли. Он деятелен, инициативен, внес несколько толковых предложений, ввел ряд новшеств.

«Еще бы, – подумал Престон, – Марч карьерист, протеже Харкорт-Смита».

– Ты, Джон, проработал в С-1 десять недель, но учитывая твой нынешний успех, ты должен двигаться дальше. Я поговорил с отделом кадров и к счастью оказалось, что Крэнли из С-5(С) в конце недели уходит досрочно в отставку. Его жена давно болеет, он хочет увезти ее в озерный край. Я думаю, что тебе подойдет такое место.

Престон задумался.

– С-5 – порты и аэропорты? – спросил он.

Это была координационная работа. Иммиграционные службы, таможня, особый отдел, отдел особо опасных преступлений, отдел по борьбе с наркотиками. С-5 следил за портами и аэропортами, въезжающими в страну подозрительными субъектами, нелегальными грузами. Престон полагал, что С-5(С) работает вполне автономно и самостоятельно, без лишней опеки.

Уговаривая его, Харкорт-Смит поднял палец:

– Это важно, Джон. Надо следить за въездом нелегалов из стран советского блока. Работа конкретная, тебе такое понравится.

«Вдали от начальства, которое вот-вот сцепится в схватке за место генерального», – подумал Престон. Он знал, что он человек Бернарда Хеммингса, понимал, что Харкорт-Смит это знает. Он хотел было протестовать, потребовать встречи с сэром Бернардом, чтобы остаться там, где работал.

– Ты только попробуй, – увещевал Харкорт-Смит, – подразделение находится на Гордон-стрит, тебе никуда не надо переезжать.

Престон понял, что его перехитрили. Харкорт-Смит потратил полжизни, разрабатывая структуру головного офиса. «По крайней мере, – подумал Престон, – можно будет опять заняться конкретным делом, а не полицейской работой».

– Я полагаю, приступишь с понедельника, – сказал Харкорт-Смит на прощание.

* * *

Майор Валерий Петровский прилетел в Лондон в пятницу.

Из Москвы он долетел до Цюриха со шведским паспортом, там он запечатал его в конверт и отправил по адресу, где посылку получит резидент КГБ в этом городе. В почтовом отделении аэропорта он забрал конверт с новыми документами на имя швейцарского инженера. Из Цюриха он вылетел в Дублин.

Сопровождающий его человек не знал, по какому заданию летит Петровский. Он просто выполнял приказ. Двое мужчин вместе вошли в номер гостиницы международного аэропорта в Дублине. Петровский снял с себя всю одежду европейского стиля и производства и облачился с ног до головы в английскую одежду, принесенную сопровождающим в сумке. Тот ему передал также небольшую сумку с пижамой, сменой одежды, банными принадлежностями и книжкой для чтения.

Сопровождающий снял с доски объявлений аэропорта конверт, пришпиленный туда четырьмя часами ранее сотрудником Управления «С» из посольства в Дублине. В нем был билет на спектакль предыдущего дня в театре Эблана, чек, выписанный за пребывание прошлой ночью в отеле «Нью-Джури», а также обратный билет на рейс Дублин-Лондон авиакомпании «Эйр Лингус».

Наконец-то Петровскому вручили его новый паспорт. Когда он вернулся обратно в аэропорт и пошел регистрироваться на посадку, никто не обратил на него ни малейшего внимания. Он выглядел, как англичанин, возвращающийся после деловой поездки в Дублин. Между Дублином и Лондоном нет паспортного контроля, в Лондоне прибывающие пассажиры должны предъявить посадочный талон или билет. Они минуют двух работников специального отдела, делающих вид, что им все безразлично, но на самом деле ничего не упускающих из виду. Никто из них не знал Петровского в лицо, так как тот никогда раньше не прибывал в Великобританию через аэропорт Хитроу. Если бы они решили его проверить, то он бы предъявил британский паспорт на имя Джеймса Дункана Росса. К паспорту не придрался бы даже Паспортный офис по той простой причине, что он сам его выдал.

Пройдя через таможню, русский взял такси до вокзала Кингс Кросс. Там он отправился к камере хранения. У него был ключ от одной из ячеек, которыми пользовались сотрудники Управления «С» в посольстве, которые и сделали дубликат ключа. Из нее он вынул заклеенный пакет, прибывший в посольство с диппочтой два дня назад. Никто его в посольстве не вскрывал и не интересовался его содержимым. Никто не интересовался, почему пакет надо положить в камеру хранения вокзала. Это никого не касалось.

Не распечатывая, Петровский положил его в сумку. Позже, на досуге он познакомится с его содержимым, хотя он уже знал, что в нем находится. От Кингс Кросс он поехал на такси к Ливерпульскому вокзалу и сел на поезд до Ипсвича, графство Саффолк. Вечером к ужину он зарегистрировался в гостинице «Грейт Уайт Хорс».

Если бы какой-нибудь любопытный полицейский заглянул в пакет, засунутый в сумку молодого англичанина, следующего ипсвичским поездом, он был бы поражен. Там находился финский автоматический пистолет Сако с полным магазином. Каждая пуля была надрезана крест-накрест, а надрезы заполнены смесью желатина и концентрата цианистого калия. Она разрывалась, попав в тело, а яд убивал немедленно.

В остальном содержимое пакета отражало «легенду» Джеймса Дункана Росса.

«Легендой» называют придуманную историю жизни несуществующего человека, подтверждаемую рядом достоверных документов всевозможных видов. Обычно человек, о котором создана «легенда», когда-то действительно жил, но умер при невыясненных обстоятельствах, не привлекших ничьего внимания. Личность человека берут за основу и, как плотью скелет, облепляют ее подтверждающими деталями и документами.

Настоящий Джеймс Дункан Росс, а точнее то, что от него осталось, уже много лет лежал в густых кустах реки Замбези. Он родился в 1950 году от Ангуса и Кристи Росс из Килбрайда, Шотландия. В 1951 году измученный скудными пайками, выдаваемыми в послевоенной Великобритании, Ангус Росс иммигрировал с женой и крошкой-сыном в Южную Родезию, как она тогда называлась. Будучи инженером, он устроился на производство по выпуску сельскохозяйственных машин и орудий, к 1960 году ему удалось открыть свое дело.

Дела шли хорошо, маленького Джеймса удалось отдать в хорошую подготовительную школу, а потом в Майкл-хаус. В 1971 году сын начал работать в отцовской компании. К власти в Родезии пришел Ян Смит, разгоралась война против партизан Джошуа Нкомы и Роберта Мугабе.

Все мужчины призывного возраста были зачислены в резерв, все больше и больше времени они проводили в армии. В 1976 году Джеймс Росс попал в партизанскую засаду в густых зарослях на южном берегу Замбези и был убит. Партизаны сняли с него всю одежду и вернулись в свои лагеря в Замбию.

Он не должен был иметь при себе ничего, что могло бы идентифицировать его личность, но перед самым заступлением на дежурство он получил письмо от своей девушки и сунул его в карман кителя. Письмо попало в Замбию, а оттуда – в руки КГБ.

Офицер КГБ Василий Солодовников был тогда послом в Лусаке, у него была своя агентурная сеть по всему югу Африки. Через нее и попало к нему письмо, адресованное Джеймсу Дункану Россу. Первые проверки истории жизни молодого офицера позволили выяснить одну полезную деталь: уроженец Великобритании Ангус Росс и его сын Джеймс остались британскими подданными. Именно тогда КГБ решил «воскресить» Джеймса Дункана Росса.

Когда Родезия получила независимость и стала называться Зимбабве, Ангус и Кристи Росс переехали в ЮАР, а Джеймс якобы решил вернуться в Великобританию. Невидимые руки изъяли копию свидетельства о его рождении из Сомерсет-хаус в Лондоне, другие руки заполнили и переслали просьбу о выдаче нового паспорта. Были сделаны необходимые проверки, паспорт был выдан.

Для создания надежной «легенды» требуются тысячи часов, в этом участвуют многие люди. КГБ никогда не испытывал недостатка в людях и терпении. Закрываются и открываются банковские счета, обновляются водительские права, покупаются и продаются машины – легендарное имя попадает в компьютер Центра регистрации автомобилей. Фиктивные люди получают работу, продвигаются по службе, выходят на пенсию. Одна из функций низших чинов разведки – ведение такой документации.

Другие группы занимаются прошлым. Каким было прозвище в детстве? В какой школе учился? Как дразнили учителя ботаники? Как звали семейного пса и т. д. Когда «легенда» готова – а на это могут уйти годы – и ее новый носитель выучит ее наизусть, не одна неделя понадобится, чтобы найти в ней изъян и разоблачить человека, и то это не всегда удается. Именно такой набор был у Петровского в голове и сумке. Он был – и мог это доказать – Джеймсом Россом, переезжающим с запада на восток Великобритании, чтобы возглавить там представительство швейцарской корпорации по торговле компьютерными программами. На его банковском счете в «Барклайзбанк» в Дорчестере (графство Дорсет) лежала круглая сумма, которую он собирался перевести в Колчестер. Каракули подписи Росса он научился воспроизводить в точности.

Права человека в Британии святы. Британия – чуть ли не единственная в мире страна, где людям не приходится носить документов, удостоверяющих их личность. Достаточно предъявить письмо на собственное имя. Водительские права, хотя на них нет фотографии, являются уже бесспорным подтверждением личности человека. Принято считать, что человек – тот, за кого он себя выдает.

Ужиная вечером в Ипсвиче, Валерий Алексеевич Петровский был совершенно уверен, что никому не придет в голову усомниться в том, что он не Джеймс Дункан Росс. После ужина он попросил у портье телефонный справочник и открыл раздел с перечнем агентств по продаже недвижимости.

(обратно)

Глава 12

Когда майор Петровский ужинал в «Грейт Уайт Хорс» в Ипсвиче, в квартире на восьмом этаже Фонтеной-хаус в Белгравии прозвенел звонок, дверь открыл сам владелец, Джордж Беренсон. Какое-то мгновение он с удивлением вглядывался в лицо гостя.

– Боже мой, сэр Найджел…

Они были немного знакомы – не столько по общему школьному детству, сколько по встречам на избитых служебных тропах Уайтхолла.

Шеф секретной службы вежливо, но сдержанно кивнул.

– Добрый вечер, Беренсон, не возражаете, если я войду?

– Конечно, конечно, разумеется входите…

Джордж Беренсон разволновался, хотя не имел ни малейшего представления о цели визита. Судя по тому, что сэр Найджел обратился просто по фамилии, визит предстоял дружеский, но без пустословия. Фамильярностей типа «Джордж и Найджел» ждать не приходилось.

– Леди Фиона дома?

– Нет, она уехала на какое-то заседание своего комитета. Мы одни.

Сэру Найджелу это и без того уже было известно. Прежде чем зайти в дом, он видел из окна своей машины, как ушла жена Беренсона.

Сняв пальто и прихватив портфель с бумагами, сэр Найджел вошел в гостиную и уселся в предложенное ему кресло. От этого места было совсем близко до уже отремонтированного стенного сейфа за зеркалом. Беренсон расположился напротив.

– Чем могу служить?

Сэр Найджел открыл портфель и аккуратно разложил на стеклянной поверхности кофейного столика десять копий.

– Думаю, вам не помешает на это взглянуть.

Беренсон молча изучил верхний лист, поднял его, чтобы взглянуть на следующий. Дойдя до третьего листа, он остановился и отложил всю стопку. Он побледнел, но держал себя в руках, не отрывая глаз от бумаги.

– Вряд ли я могу что-нибудь сказать.

– Да, немного, – спокойно сказал сэр Найджел. – Их нам вернули некоторое время назад. Мы знаем, что их потеряли вы. Вам сильно не повезло. Мы несколько недель следили за вами и знаем, как «уплыла» бумага по острову Вознесения, как она попала к Беннотти, а затем к Марэ. Все, знаете ли, прекрасно увязывается.

Малую толику из того, что он говорил, можно было доказать, но в основном это был чистейшей воды блеф, но Найджел не собирался сообщать Беренсону о том, насколько слабы были улики против него. Заместитель начальника управления по оборонному обеспечению расправил плечи и поднял глаза. «Ну вот, теперь наступает очередь демонстрации непреклонности, попытки самооправдания, – подумал Ирвин. – Забавно, насколько все они ведут себя одинаково». Беренсон встретил его взгляд.

– Ну и что, раз уж вы все знаете, что вы собираетесь делать?

– Задать несколько вопросов, – сказал сэр Найджел. – К примеру, сколько это длилось и почему вы за это взялись.

Хоть он и старался держать себя в руках, ему это плохо удавалось. Беренсон даже не обратил внимания на одну деталь: такого рода беседы не входят в компетенцию начальника секретной службы. Шпионов ловит контрразведка. Жажда оправдаться пересилила в нем способность к анализу.

– Что касается первого вопроса – чуть больше двух лет.

«Могло быть хуже», – подумал сэр Найджел. Он знал, что Марэ провел в Британии почти три года, но ведь и до этого Беренсона мог контролировать какой-нибудь другой юаровский агент Советов. Судя по всему, он не врет.

– Что касается второго вопроса, на мой взгляд, все очевидно.

– Допустим, что я туго соображаю, – подсказал сэр Бернард. – Просветите меня. Так почему же?

Беренсон глубоко вздохнул. Возможно, как многие до него, он часто прокручивал у себя в голове свою защитную речь, пытаясь спастись от суда своей собственной совести или того, что ему ее заменяло.

– Я считаю – и уже многие годы, – что на нашей планете есть только одна борьба, в которой стоит участвовать, – это борьба против коммунизма и советского империализма, – начал он. – Один из бастионов в этой борьбе образует ЮАР. К югу от Сахары это, наверное, самый главный бастион, если вообще не единственный. Я давно считаю, что для западных держав относиться к ЮАР, как к прокаженному, лишать ее участия в нашем совместном противостоянии советской угрозе – значит действовать себе во вред.

Я считаю, что западные державы незаслуженно третируют ЮАР, ошибочно и глупо лишать ее доступа к планам НАТО.

Сэр Найджел кивнул, будто эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову.

– Вы решили, что восстановить равновесие будет правильно и справедливо?

– Да, я так думал и до сих пор придерживаюсь этого мнения, чтобы там ни говорилось в законе о государственной тайне.

«Тщеславие, – подумал сэр Найджел, – только тщеславие и колоссальное самомнение заставляют людей браться за дело не по уму и не по силам. Нан Мей, Понтекорво, Фукс, Прайм – все они самозванно присвоили себе право быть Господом Богом, судить коллег за глупость и оправдывать свое предательство. К этому присовокупляется еще и дурманящая жажда власти, ради которой они идут на любое предательство, торговлю секретами, ниспровержение соперников, обошедших их на пути к почестям, власти и славе».

– Хм, скажите мне, вы сами решили этим заняться или Марэ предложил?

Беренсон задумался.

– Ян Марэ – дипломат, вам до него не добраться, – сказал он. – Так что я не причиню ему вреда, если признаюсь. Это он предложил. Когда я был в Претории, мы не были знакомы. Мы встретились здесь, вскоре после его приезда. Мы обнаружили в наших взглядах много общего. Он убедил меня, что в случае конфликта с СССР, ЮАР останется в одиночестве в Южном полушарии на главных путях от Индийского к Атлантическому океану притом, что по остальной Африке будут раскиданы советские базы. Мы оба сочли, что, не зная о планах НАТО в этих двух регионах, ЮАР – наш самый верный союзник в этой части земного шара – окажется бессильной.

– Убедительный аргумент, – с сожалением заметил сэр Найджел. – Вы знаете, мы, естественно, следили за Марэ как за вашим шефом и проверили его. Я рискнул и прямо спросил о нем у генерала Пьенаара. Он сказал, что Марэ работает не на него.

– Естественно.

– Естественно? Но мы послали в ЮАР человека, чтобы он все проверил на месте. Я думаю, вам стоит ознакомиться с его донесением.

Найджел достал из кейса доклад Престона по результатам поездки в Преторию, сверху к нему была прикреплена фотография Марэ в детстве. Пожав плечами, Беренсон принялся за чтение. В какой-то момент он порывисто вздохнул, зажал рот рукой и впился зубами в пальцы. Дочитав последнюю страницу, он закрыл лицо руками и стал раскачиваться взад-вперед.

– О, боже мой, – стонал он, – что я наделал.

– Вы причинили вред отечеству, – сказал сэр Найджел. Он позволил Беренсону в полной мере почувствовать себя несчастным, без сожаления глядя на его самоуничижение. Для сэра Найджела он был всего-навсего жалким предателем короны и страны из-за своих мелких интересов.

Беренсон был уже не бледным, а пепельно-серым. Когда он опустил руки, он, казалось, постарел на много лет.

– Я могу что-нибудь, хоть что-нибудь, сделать, чтобы смыть позор?

Сэр Найджел пожал плечами, показывая, что надеяться не на что. Вонзив нож, он не мог отказаться от удовольствия повернуть его в ране.

– Очень влиятельные люди требуют вашего ареста, вашего и Марэ. Претория согласна лишить его дипломатического иммунитета. У вас будет адвокат. Об этом позаботится Совет суда. Честные люди. Жизнь, очевидно, вам сохранят, но проведете вы ее в Паркхурсте или Дартмуре.

Он сделал паузу, чтобы дать возможность Беренсону все осознать до конца.

– Мне временно удалось сдержать натиск ваших недоброжелателей.

– Сэр Найджел, я сделаю все, что надо. Я говорю серьезно. Все, что угодно…

«Как убедительно, – подумал шеф, – очень убедительно. Если бы ты только знал».

– Вы должны сделать три вещи, – сказал он вслух. – Во-первых, продолжать ходить в министерство, будто ничего не произошло, делать все как обычно, держаться тише воды, ниже травы.

Во-вторых, после работы, здесь, в этой квартире, если потребуется даже ночью, вы поможете нам оценить причиненный ущерб. Единственное, что смягчит вашу вину, – точный перечень всех документов, которые попали в Москву. Пропустите хоть одну точку или запятую, будете есть овсяную кашу до конца своих дней.

– Да, да, конечно. Я сделаю все. Я помню каждый документ, который передал. Все… э… вы сказали, три вещи.

– Да, – продолжал сэр Найджел, изучая свои ногти, – третье – сложнее. Вы должны сохранить свои отношения с Марэ.

– Я… что?

– Вам нет необходимости с ним встречаться. Я предпочту, если будет так. Не думаю, что вы настолько хороший актер, чтобы не выдать себя. Я имею в виду способ связи через телефон, когда вы захотите что-то передать ему.

Беренсон искренне удивился.

– А что я должен передавать?

– Материал, который подготовят мои люди. Дезинформацию, если вы хотите. Кроме сотрудничества в оценке ущерба, я хочу, чтобы вы сотрудничали со мной. Нанесите Советам настоящий ущерб.

Беренсон ухватился за идею, как утопающий за соломинку.

Через пять минут сэр Найджел поднялся. Специалисты по оценке ущерба приступят к работе после выходных. Он вышел и, направляясь по коридору к лифту, чувствовал, что доволен собой. Он думал о сломленном человеке, которого только что покинул. Теперь, ублюдок, ты будешь работать на меня.

* * *

Молодая девушка в приемной «Оксборроу» подняла глаза на вошедшего незнакомца и с одобрением его оглядела: средний рост, стройный, приятная улыбка, шатен, карие глаза. Ей нравились карие глаза.

– Чем могу вам помочь?

– Я только что прибыл сюда, мне сказали, что у вас можно снять дом с обстановкой.

– Да. Вам надо поговорить с господином Найтсом. Он сдает дома в аренду. Как вас представить?

Он улыбнулся.

– Росс, – сказал он, – Джеймс Росс.

Она нажала кнопку и произнесла в микрофон:

– Господин Найтс, вас желает видеть господин Росс. Он пришел по поводу меблированного дома. Вы можете его принять?

Через две минуты Джеймс Росс уже сидел в кабинете г-на Найтса.

– Я приехал из Дорсета, чтобы заняться делами фирмы в Восточной Англии, – непринужденно рассказывал он, – Я бы хотел, чтобы жена и детишки приехали ко мне как можно скорее.

– Может быть, вы хотите купить дом?

– Пока нет. Во-первых, я хочу подыскать дом, который мне понравится. А во-вторых, возможно, я здесь проживу лишь непродолжительное время. Это зависит от нашего руководства. Понимаете?

– Конечно, конечно, – господин Найтс все прекрасно понимал, – вы еще точно не знаете, надолго ли к нам.

– Совершенно верно, – сказал Росс.

– Вам нужен дом с обстановкой или без?

– Если можно, с обстановкой.

– Правильно, – сказал Найтс, протягивая руку за папками, – трудно найти немеблированные дома. Ну что же, сейчас у нас есть четыре дома.

Он протянул г-ну Россу проспекты. Два дома оказались слишком велики для коммерческого представителя, другие два были более приемлемыми.

У г-на Найтса был час свободного времени, и они сразу же поехали смотреть дома. Один из них идеально подошел. Это был маленький аккуратный кирпичный домик на тихой улочке недалеко от Белстед-роуд.

– Он принадлежит господину Джонсону, – сказал господин Найтс, когда они подошли ближе, – Он инженер, уехал на год в Саудовскую Аравию, поэтому дом сдается только на шесть месяцев.

– Это мне подойдет, – согласился Росс.

Это был дом номер 12 по Черрихейз Клоуз. Все близлежащие улицы имели названия, заканчивающиеся на «хейз», поэтому весь жилой комплекс назывался просто «Хейз». Здесь были Брекенхейз, Горсхейз, Алмондхейз, Хиверхейз.

Перед домом 12 на Черрихейз был небольшой газончик, ограды не было. С одной стороны находился гараж. Петровский знал, что ему потребуется гараж. Задний дворик был небольшой, отгорожен забором, в него можно было выйти, через дверь крошечной кухни. На первом этаже была узкая прихожая. Дальше шла лестница на второй этаж. Под лестницей помещался шкафчик для хозяйственных принадлежностей.

Прихожая вела в гостиную. Проход между лестницей и дверью в гостиную вел на кухню. Наверху располагались две спальни и совмещенный санузел. В целом дом был ничем не примечателен, вокруг стояли такие же кирпичные «коробки», в которых жили преимущественно молодые семьи, в которых глава семьи работал в коммерции или промышленности, а жена занималась домом и одним или двумя малышами. Это было место, которое мог выбрать мужчина, ожидающий приезда жены и детей из Дорсета в конце учебного года, не привлекая к себе особого внимания.

– Я решил снять этот дом, – сказал он.

– Тогда вернемся в офис и уточним некоторые детали… – ответил г-н Найтс.

Так как дом был меблированный, деталей оказалось немного. Необходимо было подписать документ, подтверждающий факт аренды, внести залог и плату за месяц вперед. Г-н Росс предъявил рекомендации от своих работодателей из Женевы и попросил г-на Найтса позвонить в банк в Дорчестер в понедельник утром, чтобы получить деньги по чеку, который он выписал. Г-н Найтс заверил, что к утру понедельника он завершит все проверки с чеком и рекомендациями. Росс улыбнулся. Все будет в порядке, он был в этом уверен.

* * *

В то субботнее утро Алан Фокс по просьбе своего друга сэра Найджела Ирвина тоже был в своем офисе. Сэр Найджел Ирвин позвонил, попросив о встрече, немедля направился в американское посольство. Вскоре после десяти часов рыцаря английской короны провели по парадной лестнице американского посольства.

Алан Фокс возглавлял резидентуру ЦРУ и знал Найджела Ирвина уже двадцать лет.

– Боюсь, что мы столкнулись с небольшой проблемой, – начал сэр Найджел Ирвин, сев на стул. – Один из наших служащих в министерстве обороны снес нам, как оказалось, тухлое яйцо.

– О нет, Найджел, только не еще одна утечка, – забеспокоился Фокс.

Извиняющимся тоном Ирвин сказал:

– Боюсь, что так оно и есть. Нечто похожее на ваше дело Харпера.

Алан Фокс поморщился. Удар достиг цели. В 1983 году американцы понесли огромные потери. Обнаружилось, что работающий в Силикон-вэлли инженер продал полякам (а значит, и русским) большую часть секретной информации об американских ракетных установках «Минитмен».

Дело Харпера и предшествовавшее ему дело Бойса некоторым образом сравняло счет между англичанами и американцами.

Англичанам долгое время приходилось терпеть едкие замечания американцев по поводу Филби, Бургесса и Маклина, не говоря уж о Блейке, Вассале, Бланте и Прайме, даже после стольких лет это оставалось позорным пятном английских спецслужб. Поэтому британцы чуть ли не воспряли духом, когда один за другим разразились скандалы с Бойсом и Харпером. По крайней мере, и у других тоже, оказывается, есть предатели!

– Ух, – сказал Фокс. – Что всегда мне нравилось в тебе, Найджел, так это то, что ты не можешь спокойно смотреть на пояс без того, чтобы не ударить ниже его.

Фокс славился в Лондоне своим острым языком. Он отличился довольно давно, когда на собрании Объединенного разведывательного комитета сэр Энтони Пламб пожаловался на неуклюжесть аббревиатуры комитета – ОРК. Значит, он – председатель ОРКа, а сокращенно его должность звучит как ПОРКа.

– А как насчет, – растягивая слова, поинтересовался Фокс со своего конца стола, – Директора Единой Разведывательной Межвемодственной Организации?

Сэр Энтони предпочел не именоваться ДЕРМО Уайтхолла и поэтому снял вопрос с обсуждения.

– О'кей, насколько плохи дела? – спросил Фокс.

– Не так плохо, как могло бы быть, – ответил сэр Найджел и рассказал Фоксу все от начала до конца.

Американец с интересом придвинулся:

– Вы хотите сказать, его в самом деле удалось уговорить? Он будет передавать только то, что ему скажут?

– Либо это, либо до конца жизни тюремная похлебка. Он постоянно будет под наблюдением. Разумеется, у него может быть какой-то условный предупредительный знак для Марэ в телефонном разговоре, но я не думаю, что он им воспользуется. Он в самом деле крайне правый, его действительно завербовали «под чужим флагом».

Фокс задумался.

– Как вы считаете, Найджел, высоко ли оценивает Центр этого Беренсона?

– Оценкой ущерба мы займемся с понедельника, – сказал Ирвин. – Но я думаю, что за его высокое положение в министерстве Москва должна его ценить очень высоко. Не исключено, что его курирует сам шеф КГБ.

– А не могли бы мы всучить им по этому же каналу кое-что из нашей собственной дезы? – спросил Фокс. Он уже прикидывал, что именно Лэнгли с радостью переправил бы в Москву.

– Мне бы не хотелось перегружать канал, – сказал Найджел. – Необходимо, чтобы и ритм передач, и их тематика сохранялись. Впрочем, в этом случае мы могли бы с вами поделиться.

– От меня вы хотите, чтобы я убедил своих людей не слишком нажимать на Лондон?

Сэр Найджел пожал плечами.

– Что есть, то есть. Можно потешить самолюбие, подняв вокруг всего этого жуткий шум. Но ведь он же ничего не даст. Мне бы хотелось восполнить ущерб и отплатить врагу той же монетой.

– О'кей, Найджел, по рукам, я скажу нашим, чтобы не совались. Оценку вы нам пришлите немедля, как только она будет готова. Хорошо? А мы сделаем пару «заготовок» о наших атомных подлодках в Атлантике и в Индийском океане. Я буду держать тебя в курсе.

* * *

В понедельник утром Петровский взял напрокат через одну из Коулчестерских фирм небольшой скромный автомобиль. Он объяснил, что сам он из Дорчестера, но ищет дом в Эссексе и Саффолке. Его собственная машина осталась у жены в Дорсете, он не хочет покупать новую на такое короткое время. Его водительские права были в полном порядке, в них стоял адрес в Дорчестере. Арендный договор включал и страховку. Он выбрал долгосрочную аренду на три месяца с поэтапной оплатой.

За первую неделю он заплатил наличными, а в счет оплаты следующего месяца оставил чек. Теперь ему предстояло заняться более сложной проблемой, требующей услуг страхового агента. Он нашел агента в том же самом городе и изложил ему свои обстоятельства.

Он несколько лет проработал за рубежом, до этого всегда водил служебную автомашину. Поэтому в Британии у него не было постоянной страховой компании. Теперь он решил вернуться домой и начать собственное дело. Для этого ему нужен транспорт, что в свою очередь требует наличие страховки. Нельзя ли помочь ему?

– С удовольствием, – согласился агент.

Он убедился, что у нового клиента чистые права, есть международные водительские права, а также солидная внешность и банковский счет,переведенный утром из Дорчестера в Колчестер.

О каком транспорте идет речь? О мотоцикле. Замечательно, мотоцикл удобнее при уличных пробках. Конечно, когда владелец – подросток, страховать мотоцикл трудно. Но для зрелого солидного мужчины – нет проблем. Правда, с полной страховкой могут быть небольшие трудности… Ах, клиент согласен на страхование ответственности перед третьими лицами? А какой у него адрес? В настоящий момент он как раз ищет себе дом. Понятно. А остановился он, значит, в «Грей Уайт Хорс» в Ипсвиче? Приемлемо. В таком случае, если г-н Росс сообщит ему после покупки номер своего мотоцикла и будет держать в курсе поисков жилья, то он, вне всякого сомнения, сможет устроить для него такую страховку за день-другой.

На арендованной машине Петровский вернулся в Ипсвич. День выдался хлопотливый, но он был уверен, что не вызвал никаких подозрений и не оставил следов, по которым его можно было бы отыскать. В фирме по прокату автомашин и в гостинице сохранился несуществующий адрес в Дорчестере. Агентству по недвижимости «Оксбор-роуз» сообщено название гостиницы; кроме того, в «Оксборроуз» знают о доме 12 по Черрихейз. В «Барклайзбанке» в Колчестере также записано, что он, «подыскивая дом, живет в отеле».

Номер в отеле он сохранит за собой до тех пор, пока не получит страховку, а затем съедет. Возможность того, что перечисленные стороны когда-либо смогут связаться друг с другом, чрезвычайно мала. Если не считать «Оксборроуз», след обрывается в гостинице или несуществующем доме в Дорчестере. Пока поступают платежи за дом и машину, а в распоряжении страхового агента остается чек, покрывающий годовую плату за страховку мотоцикла, никто из них о нем и не вспомнит. В коулчестерском отделении Барклайзбанка оставлено распоряжение осуществлять платежи ежеквартально. Впрочем, в июне его и след простынет.

Он вернулся в агентство по недвижимости, чтобы подписать арендный договор и завершить все остальные формальности.

* * *

Вечером в понедельник сотрудники группы оценки ущерба прибыли в апартаменты Джорджа Беренсона в Белгравии, чтобы приступить к работе.

Это были эксперты из МИ-5 и аналитики из министерства обороны. Прежде всего необходимо было идентифицировать все до единого документы, переданные Москве. При себе они имели копии регистрационных журналов с записями о выдаче и возвращении документов на тот случай, если Беренсона подведет память.

После них другие аналитики на основе перечня «уплывших» документов попытаются оценить реальные потери, внесут предложения о том, какие необходимо изменить и отменить планы, от каких тактических и стратегических диспозиций отказаться, а что можно оставить без изменений.

Группа работала всю ночь. Беренсон старался ей помочь изо всех сил. Что они думали о нем в глубине души, в отчет группы не вошло, поскольку могло быть изложено только в непечатных выражениях.

Другая группа, работавшая в недрах министерства, принялась готовить партию секретных документов, которые Беренсону предстояло передать Яну Марэ и тем, кто его курировал в Первом Главном управлении в Ясенево.

* * *

В среду Джон Престон перебрался в свой новый кабинет начальника С-5(С), прихватив и личный архив. К счастью, он перемещался всего на один этаж вверх – на четвертый этаж здания «Гордон». Сев за стол, он взглянул на календарь: первое апреля – День дураков.

«Очень кстати», – подумал он с горечью.

Единственным лучом света для него был предстоящий через неделю приезд сына Томми на пасхальные каникулы. Они будут вместе целую неделю, пока Джулия со своим дружком не вернется с лыжного курорта в Верббе.

Его маленькая квартирка в Кенсингтоне будет звенеть от голоса двенадцатилетнего мальчишки, с энтузиазмом рассказывающего об успехах в регби, о шутках над учителем французского, о необходимости дополнительных запасов джема и пирожных, которые нелегально съедались, когда в спальне гасили свет. При мысли о такой перспективе Престон улыбнулся и про себя решил взять отгулы как минимум на четыре дня. Он уже наметил несколько неплохих вылазок за город, уверенный, что Томми их одобрит. Его мечты прервал заместитель Джефф Брайт.

Престон знал, что его должность досталась бы Брайту, не будь тот слишком молод. Это был еще один из любимчиков Харкорт-Смита, льстившего его самолюбию тем, что изредка приглашал Брайта уединенно посидеть за стаканчиком, а заодно и узнать обо всем, что происходит в С-5. Если генеральным директором станет Харкорт-Смит, Брайт далеко пойдет.

– Джон, познакомьтесь со списком портов и аэропортов, которые числятся за нами, – предложил Брайт.

Престон взглянул на пачку принесенных бумаг.

Неужели и в самом деле Британия связана с внешним миром столькими аэропортами? Перечень морских портов, принимающих иностранные торговые суда, занимал много страниц. Он вздохнул и принялся читать.

* * *

Следующим утром Петровский нашел то, что искал. Делая всевозможные покупки в разных городках Саффолка и Эссекса, он добрался до Стоумаркета. Облюбованный им мотоцикл БМВ К-100 был не нов, но в превосходном состоянии. Эта мощная машина сошла с конвейера три года назад и успела с тех пор пробежать всего 22 тысячи миль. В том же магазине нашлась и необходимая экипировка – черные кожаные брюки, куртка, перчатки, высокие сапоги на молнии и шлем с затемненным стеклом. Он купил себе весь комплект.

Внеся двадцатипроцентный залог, он обеспечил себе права на мотоцикл, оставив его в магазине. Он попросил над задним колесом установить металлическую корзину, а в ней – запирающийся прочный пластмассовый ящик. Ему пообещали через два дня выполнить заказ.

Из телефонной будки он позвонил в Колчестер страховому агенту и продиктовал ему регистрационный номер БМВ. Тот заверил, что завтра подготовит ему временное страховое свидетельство сроком на месяц. Он пообещал выслать бумаги на адрес гостиницы в Ипсвиче.

Из Стоумаркета Петровский выехал на север в Тетфорд, что у самой границы графства Норфолк. Ничего особенного в Тетфорде его не интересовало, он просто лежал на нужном направлении. Сразу после обеда Петровский нашел то, что искал. На улице Магдалины между домом 13А и зданием, принадлежащим Армии спасения, есть прямоугольный дворик с гаражами. На двери одного из гаражей висело объявление: «Сдается внаем».

Он отыскал владельца, жившего неподалеку, снял гараж на три месяца, заплатив наличными, и получил ключ. Гараж был маленький и убогий, но для его замысла вполне подходил. Владелец с радостью принял наличные, что освобождало его от необходимости платить налог, и не спросил никаких документов. Петровский назвал ему вымышленные фамилию и адрес.

Он оставил в гараже свою экипировку, а в оставшуюся часть дня успел приобрести в двух разных магазинах две пластмассовые канистры по десять галлонов, наполнить их бензином на двух разных заправках и отвезти их в гараж, владельцем которого теперь был. На закате он вернулся в Ипсвич, предупредив дежурного администратора гостиницы, что утром съедет.

* * *

Престон сходил с ума от скуки. Он проработал на новом месте два дня, с утра до вечера только и делая, что изучая архивные документы.

За обедом в столовой он серьезно задумался о досрочной отставке. Но его смущали два обстоятельства. Во-первых, человеку за сорок нелегко найти хорошее место, особенно если учесть, что его весьма своеобразный опыт, который он успел приобрести, едва ли будет представлять непреодолимый интерес для крупных корпораций.

Во-вторых, его смущали отношения с сэром Бернардом Хеммингсом. Он хоть и прослужил с ним всего шесть лет, но старик всегда хорошо к нему относился. Престону нравился сэр Бернард, и он знал, что на недомогающего генерального директора уже точат ножи.

Последнее слово в выборе главы МИ-5 или шефа МИ-6 в Британии принадлежит так называемому комитету советников. При выборе главы МИ-5 решающее слово в комитете принадлежит заместителю министра внутренних дел (оно курирует МИ-5), а также заместителю министра обороны, секретарю кабинета министров и председателю Объединенного комитета по разведке.

Эти люди рекомендуют кандидата министру обороны и премьер-министру. Лишь в исключительно редких случаях те отклоняют рекомендации комитета советников.

Выбирая кандидата, советники проводят предварительную собственную проверку. Тихие доверительные беседы в клубах ведутся за обедом, в барах – за выпивкой, шепотом – за чашечкой кофе. Для консультаций привлекается шеф Секретной службы, но, поскольку в данном случае сэр Найджел Ирвин сам выходит в отставку, лишь исключительно веские причины могли бы заставить его подать голос против кандидата на пост главы разведывательной службы. Ведь все равно ему самому не придется работать с этим человеком.

Среди наиболее влиятельных фигур, к которым обращаются советники, числится и уходящий со своего поста генеральный директор МИ-5. Престон знал, что сэр Бернард Хеммингс, будучи человеком чести, обязательно опросит своих собственных подчиненных – начальников всех шести подразделений. Итоги этого опроса будут иметь для него большое значение, каким бы ни было его собственное мнение о своем преемнике. Так что не зря Брайан Харкорт-Смит воспользовался своим влиянием на повседневную работу службы и одного за другим протащил своих людей в руководство подразделениями МИ-5.

Престон не сомневался, что Харкорт-Смит хотел бы избавиться от него еще до осени, как сделал это с другими неугодными, отправив их на гражданскую службу в течение последнего года.

– А пошел он… – произнес Престон, не обращаясь ни к кому конкретно в столовой, где было почти пусто. – Я останусь.

* * *

Пока Престон обедал, Петровский покинул гостиницу. К этому моменту его багаж увеличился на один большой чемодан, набитый приобретенной одеждой. Он сказал дежурному администратору, что переезжает в Норфолк, и попросил хранить всю почту на его имя, пока он ее не заберет.

Он позвонил в Колчестер и узнал, что временная страховка уже готова. Русский попросил агента не отправлять ее по почте, сказав, что сам ее заберет. Это он сделал немедленно.

В тот же день он переехал в дом 12 по Черрихейз. Часть ночи он посвятил кропотливой работе с шифровальным блокнотом, готовя закодированное послание, недоступное ни одному компьютеру. Дешифровка строилась на сопоставлении повторов, способных вывести из строя самый изощренный компьютер. Обычные разовые коды для каждого слова никаких повторов не имеют.

В субботу утром он приехал в Тетфорд, поставил машину в гараж и на такси отправился в Стоумаркет. Там он заплатил остаток суммы, оделся в кожу и шлем, принесенные в холщовой сумке, сунул сумку, брюки и ботинки в пластмассовый ящик и уехал.

Дорога заняла довольно много времени. Лишь поздно вечером он вернулся в Тетфорд, переоделся и, сменив мотоцикл на автомобиль, медленно поехал обратно на Черрихейз в Ипсвич. К полуночи он добрался до места. Его никто не видел, но, даже если бы он кому-нибудь попался на глаза, решили бы, что это «тот приятный молодой человек, господин Росс, который поселился в доме 12».

* * *

Субботний вечер старший сержант армии США Аверелл Кук предпочел бы провести со своей девушкой в Бедфорде или за игрой в биллиард с приятелями. Вместо этого он заступил на дежурство на совместной англо-американской радиолокационной станции в Чиксенде. Британский комплекс электронного радиоперехвата и дешифровки радиосигналов размещается в Центре правительственной связи в городе Челтенхеме, графство Глочестершир, на юге Англии. У центра есть станции по всей стране. Одна из них, Чиксенд, в Бедфордшире используется совместно британской Штаб-квартирой правительственной связи и американским Агентством национальной безопасности.

Давно прошли те времена, когда у пультов сидели люди в наушниках и прислушивались к звукам в эфире: не передает ли какой-нибудь немецкий агент в Великобритании шифровки морзянкой. Сейчас компьютеры ловят радиосигналы, анализируют их, отделяя невинные по содержанию от подозрительных, записывая последние и дешифруя их.

Сержант Кук был уверен, причем совершенно справедливо, что если любая из леса антенн, расположенных над ним, засечет или поймает электронный шепот, она передаст его на расположенные внизу компьютеры. Сканирование полос осуществлялось автоматически, как, впрочем, и запись любого шепота в эфире. При обнаружении такого шепота бдительный компьютер включал в своих цветных внутренностях нужную схему, записывал сигнал, немедленно брал засечку его источника и давал команду на родственные компьютеры в других местах взять такую же засечку и сообщить ему.

В 11.43 включился главный компьютер. Кто-то послал радиосигнал, не характерный для радиоэфира в данный час. Компьютер уловил сигнал и проследил, откуда он шел. Старший сержант Кук заметил предупредительный сигнал и потянулся к телефону.

Компьютер уловил писк, длившийся несколько секунд, не представляющий никакого смысла для человеческого уха.

Такой сигнал получается в результате сложного процесса шифровки. Сначала сообщение записывается как можно короче, затем кодируется набором цифр или букв. Закодированное сообщение записывается с помощью азбуки Морзе на магнитную ленту, запись во много раз ускоряется, в результате получается короткий писк. Радиопередатчик посылает его в эфир. Краткость сигнала позволяет передавшему его быстро покинуть место передачи.

Через десять минут после регистрации центром сигнала в ту субботнюю ночь было установлено место, откуда он ушел в эфир. Компьютеры в Ментвит-хилл, Йоркшир, и в Броуди, Уэльс, также зарегистрировали его. Когда полиция добралась туда, до места, откуда передана залповая шифровка, оказалось, что это обочина заброшенной дороги среди холмов Дербишира. Кругом безлюдье.

Запись радиосигнала передали в Челтенхем, там его пропустили на медленной скорости, точки и тире превратились в буквы. Но после суточных усилий по расшифровке послания оно так и осталось загадкой.

– Это «спящий» передатчик, он находится где-то в Мидленде, теперь он неожиданно заговорил, – сообщил главный эксперт генеральному директору Штаб-квартиры государственной связи. – Если таких сигналов больше не будет, мы не сможем произвести дешифровку.

Было решено следить за каналом, по которому было передано сообщение. Хотя скорее всего тот, кто передавал сигнал, в следующий раз не воспользуется им.

Краткий отчет о перехвате был представлен куда следует. Поступил он и к сэру Бернарду Хеммингсу, и к сэру Найджелу Ирвину.

Сигнал приняли еще кое-где, а именно в Москве. Там его дешифровали. Сообщение гласило: завершил подготовительную работу раньше намеченного срока, готов встретить первого курьера.

(обратно)

Глава 13

Весенняя оттепель не заставила себя долго ждать. Из окна последнего, седьмого этажа Первого главного управления в Ясенево далеко внизу виднелись большие проталины между берез и елей, темневший западный берег озера, куда летом так любят приезжать на отдых иностранные дипломаты, аккредитованные в Москве.

Генерал-лейтенант Евгений Сергеевич Карпов предпочел бы провести это утро вместе со своей женой и детьми на даче в Переделкино, но даже для человека, как он, поднявшегося так высоко по служебной лестнице, существуют обстоятельства, когда присутствие на службе в выходные дни обязательно. Приезд курьера из Копенгагена был именно таким обстоятельством.

Он взглянул на часы. Было почти двенадцать, человек опаздывал. Со вздохом отошел он от окна и опустился в кресло у рабочего стола.

В свои пятьдесят семь лет Евгений Карпов имел чин и власть, максимально высокие для профессионального офицера-разведчика. Федорчук дослужился до председателя, но был переведен в МВД. За этим чувствовалась рука Генерального секретаря. Но Федорчук никогда не работал в ПГУ. Он редко покидал страну и сделал себе карьеру, сокрушая диссидентов и националистов.

Для человека, который провел годы за границей, служа своему отечеству – что всегда является «минусом» в продвижении по службе – Карпов преуспел. Худощавый, крепкий мужчина в ладно сшитом костюме (одно из отличий сотрудников ПГУ), он выглядел типичным начальником секретной службы. Иностранные спецслужбы приравнивают его по положению к заместителю начальника ЦРУ по оперативным вопросам или положению сэра Найджела Ирвина в британской Интеллидженс Сервис.

Несколько лет назад, на пути к власти, Генеральный секретарь перевел Федорчука с должности председателя КГБ и МВД, генерал Чебриков занял его место. В КГБ появилась вакансия, так как Чебриков был одним из двух первых заместителей председателя.

Этот пост был предложен генерал-полковнику Крючкову, который спешно его занял. Но возникла одна проблема: Крючков не хотел расставаться с должностью главы ПГУ, которую он занимал до того, ему хотелось сидеть в двух креслах одновременно. Крючков понимал, что не сможет в одно и то же время находиться и в кабинете заместителя председателя КГБ на площади Дзержинского, и в Ясенево. Вот почему пост первого заместителя начальника ПГУ приобрел весьма важное значение. Сюда необходим был офицер с большим опытом практической работы, а так как Крючкова уже не было в «деревне», так на жаргоне КГБ называли Ясенево, должность его первого заместителя стала еще более важной. Когда занимавший её генерал Иванов ушел в отставку, на замещение метили два кандидата: Карпов, тогда сравнительно молодой офицер, возглавлявший территориальный третий отдел, ведающий Британией, Австралией, Новой Зеландией и Скандинавскими странами, и Вадим Васильевич Кирпиченко, старше и выше по званию, возглавляющий Управление «С». Кирпиченко получил этот пост. Карпова в порядке компенсации назначили на его место. Два года он отдал политической разведке.

Ранней весной 1985 года, пытаясь затормозить машину на Садовой-Спасской при скорости около ста километров, Кирпиченко наехал на масляное пятно, оставленное неисправным грузовиком, машина пошла юзом… Неделю спустя на Новодевичьем кладбище состоялись тихие похороны, а еще через неделю Карпов стал первым заместителем начальника ПГУ, был повышен в звании до генерал-лейтенанта.

Он был рад уступить свое прежнее место старику Борисову, который был на вторых ролях так давно, что почти никто не помнил сколько именно, и который, безусловно, заслужил первую роль.

Зазвенел телефон, и он схватил трубку.

– Звонит генерал-майор Борисов.

«Вспомни черта и он появится, – подумал Карпов и нахмурился. – Почему старый коллега звонит не по прямому телефону, а через коммутатор? Значит, он звонит из города». Сказав секретарю, чтобы тот пропустил к нему курьера из Копенгагена как только тот появится, он нажал переключатель селектора и услышал голос Борисова.

– Павел Петрович, как дела? День сегодня замечательный, – заговорил Карпов.

– Я пытался найти вас дома, на даче, но Людмила сказала, что вы на работе.

– Как видишь. С другими это тоже случается.

Карпов слегка подшучивал над стариком. Борисов был вдовцом, жил один и поэтому частенько работал по выходным.

– Евгений Сергеевич, мне необходимо вас увидеть.

– Конечно, даже спрашивать не стоит. Вы хотите прийти сюда завтра или, может быть, встретимся в городе?

– А сегодня никак нельзя?

«Да, странно, – подумал Карпов, – что-то действительно случилось. И голос вроде нетрезвый».

– Ты что, уже приложился, Павел Петрович?

– Может быть, и да, – послышался хриплый голос в трубке, – может быть, человеку необходимо несколько граммов, может быть, у человека проблемы.

Карпов понял, что дело серьезное, но шутливым тоном произнес:

– Все в порядке, старец, где ты?

– Ты знаешь мой дом?

– Конечно, ты хочешь, чтобы я приехал?

– Да, буду очень благодарен, – ответил Борисов, – Когда ты сможешь?

– Скажем, около шести, – предложил Карпов.

– Я приготовлю бутылку перцовки, – сказал Борисов и повесил трубку.

– Только не для меня, – вслед гудкам пробормотал Карпов.

В отличие от большинства русских, Карпов почти не пил, а когда пил, то предпочитал глоток-другой армянского коньяка или шотландского виски, который ему специально присылали из Лондона. Водку он считал отравой, а перцовку и того хуже.

«Вечер в Переделкино летит к черту», – подумал он и позвонил предупредить Людмилу, что не приедет. Он не заикнулся о Борисове, а только сказал, что не сможет рано освободиться, и будет дома, на московской квартире, около полуночи. Он был обеспокоен странным состоянием Борисова; они проработали достаточно долго вместе, хорошо знали друг друга, сегодняшнее поведение человека, обычно мягкого и флегматичного, встревожило Карпова.

В тот воскресный день самолет Аэрофлота прибыл из Москвы в Лондон после пяти часов.

Как и в других экипажах Аэрофлота, в этом тоже был человек, работавший сразу на двух хозяев: на советскую государственную авиакомпанию и на КГБ. Первый пилот Романов не был в штате КГБ, а был всего лишь осведомителем, информируя спецслужбу о поведении своих товарищей и время от времени выполняя кое-какие поручения.

Экипаж посадил самолет, передав на ночь его на попечение наземных служб. На следующий день он полетит обратно в Москву. Летчики прошли обычный досмотр, таможенники бегло проверили содержимое их сумок и пакетов. У некоторых были переносные радиоприемники, потому никто не обратил внимания на приемник «Сони», висевший на ремне через плечо у Романова. Выезжающие за рубеж, несмотря на малое количество выделяемой валюты, старались привезти домой кто магнитофон, радиоприемник с кассетами, кто хорошие духи жене в подарок.

Пройдя все въездные формальности, экипаж на микроавтобусе отправился в Грин Парк Отель – гостиницу, которая обслуживает летчиков Аэрофлота. Человек, вручивший Романову радиоприемник в Москве за три часа до вылета, очевидно, очень хорошо знал, что экипажи Аэрофлота в Хитроу проверяют формально. Британская контрразведка считает, что хотя она и рискует, проверяя экипажи спустя рукава, но риск этот не стоит тех затрат, которые требуются для осуществления полномасштабного контроля каждого из прибывших.

В номере Романов с любопытством осмотрел радиоприемник, положил его в «дипломат» и спустился в бар, где присоединился к остальным членам экипажа. Он знал, что необходимо сделать следующим утром после завтрака. Он выполнит все, что требуется, а затем забудет об этом. Но он не знал, что по возвращении в Москву будет немедленно отправлен в карантин.

Около шести часов вечера машина Карпова с хрустом катилась по заснеженной дорожке, он мысленно проклинал Борисова за то, что тот решил провести выходные дни на своей даче, в этом богом забытом месте.

Все на службе знали, что Борисов был в своем роде уникум. В обществе, которое рассматривает индивидуализм и эксцентричность, как отклонение от нормы и нечто подозрительное, Борисов избежал таких подозрений, поскольку был асом своего дела. Он работал в тайной разведке с мальчишеских лет, его успехи вошли в легенды, стали хрестоматийными.

Проехав с полкилометра, Карпов различил вдали огни дома, где коротал выходные Борисов. Другие стремились получить дачи в престижных местах, соответствующих своему положению в обществе. И все такие места располагались к западу от Москвы вдоль излучины реки за Успенским мостом. Но не Борисов.

Его дача находилась к востоку от столицы, в густом лесу. Это было место, где он любил проводить свободное время, преображаясь в простого мужика в своем бревенчатом жилище. «Чайка» остановилась напротив двери.

– Подожди здесь, – велел Карпов шоферу.

– Я лучше развернусь и положу полено под колеса, иначе мы тут намертво завязнем, – проворчал Миша.

Карпов кивнул в знак согласия и вышел из машины. Он не захватил с собой галоши, так как не предполагал, что ему придется пробираться по колено в снегу. Он остановился перед дверью и постучал. Дверь открылась, полоса желтого света от керосиновой лампы осветила генерал-майора Павла Петровича Борисова. Он был в косоворотке, вельветовых штанах и валенках.

– Ты словно из романа Толстого, – заметил Карпов, входя в горницу с кирпичной печью. От дров, потрескивающих в печи, веяло теплом и уютом.

– Это лучше, чем тряпки с Бонд-стрит, – проворчал Борисов, вешая пальто Карпова на крючок. Он открыл бутылку водки, наполнил две рюмки, мужчины сели к столу.

– До дна, – сказал Карпов и по-русски, двумя пальцами, поднял рюмку.

– За вас! – ответил Борисов, и они осушили по первой.

Пожилая женщина, похожая на бабу на чайнике, с невыразительным лицом и седыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке – само воплощение Родины-матери – вошла в комнату, неся черный хлеб, лук, чеснок, нарезанный сыр, положила все это на стол и безмолвно вышла.

– Какие проблемы, старец? – спросил Карпов.

Борисов был на пять лет старше его и уже не в первый раз поражал Карпова своей схожестью с покойным Дуайтом Эйзенхауэром в последние годы жизни. Карпов знал, что, в отличие от многих его сослуживцев, Борисова любили коллеги и обожали молодые ученики. Они давно дали ему это ласковое прозвище «Старец».

Борисов окинул его взглядом через стол.

– Евгений Сергеевич, как давно мы знаем друг друга?

– Давно, – отозвался Карпов.

– И все это время я хоть раз солгал вам?

– Не помню, – Карпов задумался.

– Вы будете откровенным со мной?

– Разумеется, насколько это будет возможно, – осторожно заметил Карпов, – что в конце концов у тебя случилось, старина?

– Что ты, черт возьми, делаешь с моим управлением? – громко закричал Борисов.

Карпов сосредоточился. «Почему бы тебе не сказать, что происходит с твоим управлением», – подумал он.

– Меня обобрали! – прорычал Борисов. – И это с твоей легкой руки. Черт! Как должен я руководить Управлением «С», когда у меня забирают моих лучших людей, лучшие документы, лучшее оборудование? Кропотливая работа многих лет – все это исчезает за какие-нибудь два-три дня!

Борисов дал выход своим чувствам, всему, что накопилось в нем. Пока он наполнял рюмки, Карпов сидел, как потерянный. Он бы не поднялся так высоко в лабиринтах КГБ, если бы был лишен шестого чувства опасности. Борисов не был паникером, но за тем, что он сказал, что-то было. За этим стояло нечто, о чем он не знал. Он наклонился вперед.

– Пал Петрович, – сказал он доверительным тоном, – мы знаем друг друга давно. Поверь, я действительно не знаю, о чем ты говоришь. Прекрати кричать и расскажи спокойно.

Борисов был озадачен словами Карпова.

– Хорошо, – начал он, будто собирался говорить с ребенком, – сначала ко мне явились два болвана из ЦК и потребовали, чтобы я отдал им моего лучшего воспитанника, человека, которого я лично тренировал много лет и на которого возлагал самые большие надежды. Они заявили, что ему предстоит выполнить особой важности задание. Не знаю, что имелось в виду. Хорошо, я отдал им его. Мне это не по душе, но я это сделал. Через два дня они явились опять. Им понадобилась самая надежная легенда, над которой я работал более десяти лет. Даже после того «Иранского дела» со мной не обращались таким образом. Ты помнишь «Иранское дело»? Я до сих пор зализываю раны.

Карпов кивнул. Он не работал в управлении политической разведки во время «дела», но был знаком с ним по рассказам самого же Борисова.

В последние дни жизни иранского шаха в Международном отделе ЦК решили, что было бы неплохо тайно вывезти все политбюро компартии из Ирана.

Они перевернули весь архив у Борисова, откуда выбрали двадцать две надежные иранские легенды, которые Борисов планировал использовать для засылки людей в Иран, а не для вывоза их оттуда.

– Обобрали до ниточки! – вопил тогда Борисов. – А все ради того, чтобы вывезти в безопасность этих вонючих арабов.

Позднее он жаловался Карпову:

– А что получилось? Ничего хорошего. Аятолла у власти, коммунистическая партия Ирана запрещена, ни одной операции провести невозможно.

Карпов знал, что Борисов болезненно воспринял иранскую авантюру, но то, что он сообщил сегодня, было еще более странным. Почему обошли его? Почему он ничего об этом не знает?

– Кого ты им отдал? – спросил Карпов.

– Петровского, – ответил Борисов покорно, – я вынужден был. Они требовали лучшего, а он на голову выше других. Помнишь Петровского?

Карпов кивнул. За два года руководства он вник во все текущие операции, знал имена всех людей. Его нынешний пост давал ему доступ к любой информации.

– Так кто же стоит за всем этим?

– Ну, теоретически – ЦК. Но откуда у них такая власть… – Борисов показал пальцем в потолок.

– Бог? – съязвил Карпов.

– Почти. Наш любимый Генеральный секретарь. Но это только мое предположение.

– Что-нибудь еще произошло?

– Да. Получив легенду, эти шуты заявились снова. Им понадобился принимающий кристалл одного из передатчиков, оставленных тобой в Англии четыре года назад. Поэтому я подумал, что все делается с твоей подачи.

Карпов прищурился. Когда он возглавлял Управление «С», страны НАТО проводили развертывание крылатых ракет «Першинг-2». Политбюро было обеспокоено. Он получил приказ организовать «массовые действия» в Западной Европе против планов НАТО, используя для этого любые поводы и вспышки недовольства.

Для выполнения этого приказа он «поставил» несколько тайных радиопередатчиков в Западной Европе, в том числе три в Великобритании. Людям, подготовленным к работе с этими передатчиками, был отдан приказ – ничего не предпринимать до прибытия агента со специальными кодами. Аппаратура была ультрасовременной. Она сама шифровала тексты при передаче. Чтобы их расшифровать, требуется специальный программный кристалл. Эти кристаллы хранятся в сейфе Управления «С».

– Какой приемник? – спросил Карпов.

– Тот, который вы называли «Тополь».

Карпов кивнул. Он знал, что все операции, агенты и аппаратура имеют официальные кодовые наименования. Он долго проработал в Англии, прекрасно знал Лондон, поэтому коды собственных операций строил в соответствии с названиями районов Лондона, состоящих из двух слогов. И три передатчика, находившиеся в Англии, по кодовым названиям были: Хэкни, Шордич и Поплар (тополь).

– Что-нибудь еще, Павел Петрович?

– Разумеется. Эти ребята, кажется, никогда не остановятся. Последний, кого они у меня забрали, – Игорь Волков.

Майор Волков – оперативник из пятого отдела ПГУ. Когда Политбюро решило, что непристойно заниматься грубыми подрывными операциями, что для этой грязной работы лучше использовать болгар или восточных немцев, пятый отдел перешел на организацию саботажа.

– А на чем он специализируется?

– На провозке секретных грузов через границы в Западной Европе.

– Контрабанда.

– Пусть контрабанда. Но он классный специалист. Ему известно о границах, таможнях, иммиграционных процедурах в этой части земного шара больше, чем кому-либо. Он знает, как миновать любую… Знал… Его тоже забрали.

Карпов встал, подошел к Борисову и, положив руки ему на плечи, сказал:

– Послушай, старец. Даю тебе слово – это не моя операция. Я вообще ничего не знаю об этом. Но мы с тобой понимаем, что за всем этим кроется нечто очень большое, что копаться в этом очень опасно. Будь спокоен, стисни зубы, смирись со своими потерями. Я попробую осторожно прозондировать что к чему. А ты замри и не высовывайся.

Борисов поднял руки ладонями вперед, показывая саму непосредственность.

– Ты же знаешь меня, Евгений Сергеевич, я собираюсь помереть самым старым человеком в России.

Карпов рассмеялся, надел пальто и направился к двери. Борисов проводил его.

– Все так и будет, – сказал Карпов, прощаясь. Когда дверь закрылась, Карпов постучал в стекло водителю.

– Поезжай за мной, я немного пройдусь, – велел он и пошел по заледенелой дорожке.

Морозный ночной воздух освежал лицо, выветривал алкоголь. Ему необходимо иметь свежую голову. То, что он узнал, растревожило его. Кто-то, у него было мало сомнений кто именно, пытается провести частную операцию на территории Британии. Обидно, что им, первым заместителем начальника ПГУ, прожившим так долго в Англии и курирующим многих агентов там, пренебрегли. Он счел все это личным оскорблением.

* * *

В то время, как генерал Карпов, задумавшись, шагал по тропинке, в Лондоне, в маленькой квартирке в районе Хайгейт, в полумиле от кладбища с могилой Карла Маркса, зазвонил телефон.

– Ты где, Барри? – раздался женский голос с кухни.

Мужской голос из гостиной ответил:

– Да, сейчас подойду.

Мужчина вышел в коридор. Его жена готовила воскресный ужин. Мужчина поднял трубку.

– Барри?

– Слушаю.

– Извини, что потревожил тебя, это – «Си».

– О, добрый вечер, сэр.

Барри Бэнкс был удивлен и озадачен – такая редкость, когда шеф сам звонит подчиненному прямо домой.

– Послушай, Барри, к которому часу ты обычно приходишь на Чарльз-стрит?

– К десяти, сэр.

– А ты не мог бы выйти завтра пораньше, мне нужно с тобой переговорить.

– Конечно.

– Хорошо, тогда встретимся в девять.

Барри Бэнкс работал в группе К-7 на Чарльз-стрит, обеспечивая в качестве человека сэра Найджела Ирвина связь Ми-6 со службами Ми-5. Что понадобилось сэру Найджелу Ирвину от него и почему в нерабочее время?

* * *

Евгений Карпов не сомневался, что секретная операция уже проводится в Британии. Он знал, что Петровский был ас и легко сходил за англичанина из центральных районов этой страны; легенда из картотеки Борисова подходила ему как нельзя лучше; передатчик «Тополь» был законсервирован на севере центральной Англии. И если Волкова взяли как мастера по контрабанде, то наверняка из других управлений тоже привлекли специалистов к этой операции.

Все говорило о том, что Петровский отправится или уже отправился в Британию. В этом не было ничего странного, его специально готовили для таких целей. Странным было то, что ПГУ осталось вне операции. Это казалось совсем неразумным, учитывая его огромный личный опыт в Британских делах.

Вспоминая работу в Англии, Карпов мысленно вернулся на двадцать лет назад. Все началось в сентябрьский вечер 1967 года, когда в баре Западного Берлина он наблюдал за британскими военными, пришедшими туда отдохнуть. Он был тогда молодым и старательным нелегалом.

Его внимание привлек замкнутый и мрачный молодой человек, стоявший около стойки бара. Плохо сидящий гражданский костюм и короткая стрижка были как вывеска: вооруженные силы Великобритании. Они познакомились.

Оказалось, что этот двадцатидевятилетний человек был оператором службы связи Королевских ВВС в Готове, занимался радиоперехватом. И еще он был глубоко разочарован своей судьбой.

С сентября по январь 1968 года Карпов обрабатывал представителя ВВС, сначала представившись ему немцем, что было его легендой, затем признался, что он русский. Англичанин легко клюнул на крючок, пожалуй, даже подозрительно легко. Потом оказалось, что все в порядке. Англичанину льстило, что он привлек внимание КГБ, к тому же он был разочарован в своей стране и в своей службе. Он согласился работать на Москву. В течение лета 1968 года Карпов лично обучал его в восточном Берлине, все более узнавая и презирая своего подопечного. Его контракт с Королевскими Воздушными Силами заканчивался, в сентябре 1968 года он должен был возвратиться в Британию и демобилизоваться. Ему предложили работать в Главном управлении государственных коммуникаций в Челтенхеме. Он согласился и в сентябре 1968 года поступил туда. Звали его Джеффри Прайм.

Карпов для продолжения работы с Праймом был переведен в Лондон в качестве дипломата советского посольства. Он контролировал Прайма в течение следующих трех лет вплоть до 1971 года, когда был отозван в Москву. Он передал Прайма своему преемнику. Карпов был повышен в звании до майора, вернулся в Третий отдел. Оттуда он следил за работой Прайма до середины семидесятых.

В 1977 году Прайм ушел из Главного управления государственных коммуникаций. Англичане пронюхали, что где-то была утечка информации, повсюду сновали их ищейки. В 1978 году Карпов вернулся в Лондон, в этот раз он возглавил резидентуру уже в чине полковника. Прайм, уйдя из управления, оставался агентом КГБ. Карпов предупредил его о необходимости быть как можно осторожней. Ни у кого не было ни малейших подозрений о том, чем он занимался в период до 1977 года. Сейчас только сам Прайм мог навредить себе.

«Он был бы сейчас на свободе, если бы держал свои грязные руки подальше от маленьких девочек», – зло подумал Карпов. Он давно знал о его нравственной небезупречности и боялся, что разврат не доведет Прайма до добра. Так и случилось: им заинтересовалась полиция, а он от страха сознался во всем, за что и получил тридцать пять лет тюрьмы по обвинению в шпионаже.

Но в Лондоне его ждала новая удача, которая компенсировала разочарование от провала Прайма. На дипломатическом приеме в 1980 году Карпова представили чиновнику министерства обороны Великобритании. Человек, не расслышав имени Карпова, принял его за британца, и только после нескольких минут вежливого разговора он догадался, что перед ним русский. Когда он понял это, его отношение к собеседнику резко изменилось. За его резкостью и холодностью Карпов различил внутреннее отвращение к нему как к коммунисту и как к русскому.

Это обстоятельство не расстроило его, а заинтриговало. Он узнал, что его собеседника зовут Джордж Беренсон, он ярый антикоммунист и поклонник апартеида в ЮАР. Карпов решил использовать Беренсона для вербовки «под чужим флагом».

В мае 1981 года он вернулся в Москву, возглавил Третий отдел и стал интересоваться просоветски настроенными гражданами ЮАР. Управление «С» сообщило, что у них есть на примете два человека: одного, офицера, звали Герхард, он служил в южноафриканском морском флоте, другого, дипломата, звали Марэ. Марэ только что вернулся в Преторию после трех лет работы в Бонне.

Весной 1983 года, когда Карпов получил звание генерал-майора и был назначен главой управления, контролирующего Марэ, он дал южноафриканцу команду просить о назначении в Лондон в качестве своего последнего места службы. В 1984 году разрешение было получено. Карпов прилетел в Париж, соблюдая глубокую конспирацию, чтобы лично проинструктировать Марэ, которому предстояло работать с Джорджем Беренсоном, и попытаться завербовать его от имени спецслужбы ЮАР.

В феврале 1985 года после смерти Кирпиченко Карпов занял свой нынешний пост, а месяц спустя, в марте, Марэ прислал сообщение, что Беренсон «попался на крючок». В том же месяце в центр поступила первая партия материала от Беренсона, это был материал высшей пробы. С того времени Карпов лично руководил операцией «Марэ-Беренсон». За два года он дважды встречался с Марэ в Европе, подбадривая и воодушевляя его. В тот вечерний час курьер привез последнюю часть материала Беренсона, отправленную Марэ через резидентуру КГБ в Копенгагене.

Время, проведенное в Лондоне с 1978 по 1981 год, принесло и другую удачу. Кроме Прайма и Беренсона, числившимися под кодовыми именами соответственно как Найтсбридж и Хемпстед, появился Челси…

Он уважал Челси настолько, насколько презирал Беренсона и Прайма. В отличие от этих двоих Челси был не агентом, а другом, и занимал довольно высокое положение у себя в стране, как и Карпов, был прагматиком, человеком реальности. Карпов всегда удивлялся западным журналистам, которые считают, что разведчики живут в каком-то фантастическом мире. Для него такими мечтателями всегда были политики, живущие мифами, рожденными собственной же пропагандой.

Офицеры разведки, полагал он, могут ходить по темным улицам, лгать и обманывать, чтобы выполнить свою миссию, но как только они забредают в царство фантазии, что нередко случалось с агентами ЦРУ, они обязательно попадают в переделку.

Челси дважды намекал ему, что, если СССР не изменит свой курс, может случиться ужасная заварушка. Дважды он был прав. Карпов, умевший предупреждать своих людей о предстоящей опасности, пользовался у них большим доверием. Его прогнозы всегда подтверждались.

Он остановился и заставил себя вернуться к конкретной реальности. Борисов прав: не кто иной, как сам Генеральный секретарь разрабатывал свою личную операцию прямо под носом у него, Карпова. КГБ из нее был исключен. Он почувствовал тревогу. Старик не был профессиональным разведчиком, несмотря на то, что руководил КГБ в течение многих лет. Он, Карпов, оказался в подвешенном состоянии, жизненно ему необходимо выяснить, что же происходит на самом деле. Действовать надо осторожно. Очень осторожно.

Он посмотрел на часы – половина двенадцатого, – помахал шоферу, сел в подъехавшую машину и отправился домой, в Москву.

* * *

Барри Бэнкс прибыл в Главное управление секретной службы в понедельник без десяти девять. Сентинел Хаус – большое квадратное и ужасно безвкусное здание на южном берегу Темзы – правительство арендовало у Совета Большого Лондона. Лифты здесь часто ломаются, а на нижних этажах отваливаются керамические плитки мозаики.

Бэнкс предъявил пропуск и прошел сразу наверх. Шеф встретил его в своей обычной манере – сердечно и прямодушно.

– Ты случайно не знаешь парня по имени Джон Престон из МИ-5? – спросил «Си».

– Да, сэр, знаю. Но не очень хорошо. Встречаемся с ним иногда в баре на Гордон-стрит, когда я туда захожу.

– Барри, а он что, возглавляет группу С-1(А)?

– Нет, на прошлой неделе его перевели в С-5(С).

– Правда? Удивлен. Я слышал, он неплохо работал там, в С-1(А).

Сэр Найджел не считал нужным посвящать Бэнкса в то, что знаком с Престоном по заседаниям комитета, что использовал его как своего личного агента в ЮАР. Бэнкс ничего не знал о деле Беренсона, ему и не следовало это знать. В свою очередь, Бэнксу было очень интересно узнать, что замыслил шеф. Насколько он знал, Престон не имел ничего общего с МИ-6.

– Я тоже удивлен. Фактически он проработал в С-1 всего несколько недель. А до нового года он возглавлял группу F-1. Видимо, он совершил какой-то проступок, огорчивший сэра Бернарда или скорее всего Брайана Харкорт-Смита, который и начал перебрасывать его по этажам.

Да, подумал про себя сэр Найджел, огорчил он Харкорт-Смита. Что-то подозревал?Почему? А вслух спросил:

– Ты не знаешь, чем он досадил Харкорт-Смиту?

– Я слышал кое-что, сэр, от Престона. Но он рассказывал не мне, я просто был неподалеку. Это было в баре на Гордон-стрит две недели назад. Он был очень расстроен. Он потратил немало времени на доклад, который представил начальству перед Рождеством, полагая, что он его заинтересует, но Харкорт-Смит положил его под сукно.

– Гм, F-1… Они занимаются ультралевыми группировками? Послушай, Барри, помоги мне. Только тихо. Узнай, пожалуйста, архивный номер доклада, возьми его из архива и принеси мне, лично мне. Хорошо?

Около десяти Бэнкс был уже на улице и шагал по направлению к Чарльз-стрит.

* * *

После завтрака первый пилот Романов проверил часы – 9 часов 29 минут – и отправился в мужской туалет. Он побывал там заранее и осмотрел нужную кабину – вторую с края. Дверь последней кабинки уже была закрыта. Он занял соседнюю и тоже закрыл дверь.

Ровно в 9.30 он положил на пол под перегородку маленькую карточку с написанными цифрами. Человек из соседней кабинки забрал карточку, написал на ней что-то и снова положил ее на пол. Романов поднял ее. На обратной стороне были написаны шесть цифр, которые он ожидал увидеть.

Опознание произошло. Он положил транзистор на пол, человек из соседней кабинки забрал его. Снаружи было слышно, как кто-то пользовался писсуаром. Романов спустил воду, вышел из кабинки и направился к раковине. Он мыл руки до тех пор, пока не вышел человек из второй кабинки. Романов последовал за ним. Микроавтобус, который должен был доставить летчиков в Хитроу, стоял уже у подъезда. Никто из экипажа не заметил отсутствия у товарища радиоприемника. Очевидно, приемник где-то в багаже… Курьер номер один выполнил свое задание.

* * *

Барри Бэнкс позвонил сэру Найджелу по защищенному от прослушивания телефону около часа дня.

– Все очень странно, сэр Найджел, – сказал он. – Я узнал архивный номер доклада и пошел в архив. Клерк, который работает там, сообщил мне, что докладу решено не давать ход. Но доклада нет на месте.

– Нет на месте?

– Да. Его выдали.

– Кому?

– Некоему Свонтону. Я его знаю. Самое странное в том, что он занимается финансами. Я спросил доклад у него. Как это ни странно, но он отказал мне, мотивируя тем, что еще не закончил работу. А клерк в архиве сказал, что Свонтон держит доклад больше трех недель. До этого доклад был у кого-то еще.

– У какого-нибудь уборщика туалетов?

– Почти. У сотрудника административного отдела.

Сэр Найджел на секунду задумался. Лучший способ не дать ход докладу – это передавать его из рук в руки своим людям, не давая заинтересованным. Он почти не сомневался, что Свонтон был одним из молодых протеже Харкорт-Смита.

– Барри, найди мне домашний адрес Престона. Встретимся у меня в пять.

* * *

Генерал Карпов сидел за своим рабочим столом в Ясеневе, потирая затекшую шею. Он совсем не отдохнул. Почти всю ночь он пролежал с открытыми глазами рядом со своей спящей женой. На рассвете он подытожил свои раздумья, а днем на работе еще более укрепился в своих выводах.

Именно Генеральный секретарь стоит за этой таинственной операцией в Британии, хотя совершенно не знает этой страны, несмотря на некоторое знание языка. Значит, он пользуется советами того, кто ее знает. Таких много в МИДе, в Международном отделе ЦК, в ГРУ и КГБ. Но почему он исключил КГБ, а не остальных?

Итак, у него есть личный советник. Чем больше он думал об этом, тем больше мрачнел. Много лет назад, когда он был молод и только начинал свою службу, он обожал Филби. Они все обожали его. С течением лет авторитет Филби неуклонно катился вниз. Английский перебежчик пил, превращаясь в развалину. К тому же Филби и близко не подпускали к секретным документам с 1951 года.

Он покинул Британию в 1955-м, жил в Бейруте, со дня окончательного перехода на советскую сторону в 1963 году никогда больше не бывал на Западе. Двадцать четыре года прошло. Карпов считал, что теперь он знает Британию лучше, чем Филби.

И еще один факт. Когда Генеральный секретарь был еще председателем КГБ, Филби произвел на него большое впечатление своими джентльменскими манерами, нелюбовью к современности с ее музыкой, мотоциклами и джинсами. По сути, его вкусы совпали со вкусами Генерального секретаря. Несколько раз, Карпов знал, Генеральный секретарь прибегал к услугам Филби, чтобы перепроверить точность сведений, поступавших из ПГУ. А почему сейчас он не мог обратиться к нему же?

В досье на Филби у Карпова была информация, что однажды, только один раз, Филби проговорился. Ему хотелось вернуться домой. Уже поэтому Карпов не доверял ему. Ни на грамм. Он вспомнил его смеющееся морщинистое лицо на торжественном ужине по случаю Нового года. Что он сказал тогда? Что-то вроде того, что его отдел переоценивает политическую стабильность Англии.

Все эти разрозненные мысли надо было собрать воедино. Карпов решил выяснить все, что касалось мистера Гарольда Адриана Рассела Филби. Он знал, что для такой проверки он фигура очень заметная. Все видят, куда пошел начальник, зачем интересуется архивом, кому звонит. Нужно проверять неофициально, тайно и умело – противостоять Генеральному секретарю очень опасно.

* * *

Джон Престон был в ста ярдах от своего подъезда, когда его окликнули. Он обернулся и увидел Барри Бэнкса, пересекающего улицу.

– Привет, Барри, мир тесен. Что ты тут делаешь?

Он знал, что этот человек из К-7 жил в северной части района Хайгейт. Очевидно, идет на концерт в Альберт-холл, здесь недалеко.

– Я вообще-то жду тебя, – сказал Бэнкс, дружески улыбнувшись. – Послушай, один мой коллега хочет с тобой встретиться. Не возражаешь?

Престон был заинтригован, но без излишней заинтригованности. Он знал, что Барри работал в «шестерке», и не мог себе представить, кто же хотел встретиться с ним. Они прошли немного вперед. Бэнкс остановился возле «форда», открыл заднюю дверцу и жестом пригласил Престона.

– Добрый вечер, Джон. Не возражаешь, если мы перекинемся парой слов?

В удивлении Престон сел в машину рядом с человеком в пальто. Бэнкс закрыл дверцу и побрел прочь.

– Понимаю, это выглядит странно – встречаться таким образом. Но мы ведь не хотим лишнего шума, не так ли? Я хочу поблагодарить тебя за отличную работу в Южной Африке. Это первоклассная работа! Генри Пьенаар потрясен. Я тоже.

– Спасибо, сэр Найджел.

Чего хочет этот старый хитрый лис? Он пришел сюда явно не для того, чтоб расточать похвалы.

– Есть дело, – начал «Си», растягивая слова, будто обдумывая их, – Барри сказал мне, что перед Рождеством ты сдал интересный доклад об ультралевых. Возможно я ошибаюсь, но мне кажется, что они имеют поддержку из-за рубежа, финансируются оттуда… Ты понял, что я имею в виду? Но дело в том, что твой доклад так и не дошел до нас. Жаль.

– Его зарыли, – вставил Престон.

– Да, Барри говорил мне об этом. Действительно жаль, мне бы очень хотелось взглянуть на него. У тебя случайно нет копии?

– Доклад есть в архиве, – озадаченно ответил Престон, – можно взять там.

– Невозможно, – возразил сэр Найджел, – его взял Свонтон. И пока не собирается отдавать.

– Но он занимается финансами, – запротестовал Престон.

– Да, – пробормотал сэр Найджел с сожалением, – похоже, что доклад специально скрывают.

Престон был ошеломлен. Сквозь стекло он видел Бэнкса, бредущего по улице.

– Есть одна копия, – сказал он, – моя собственная, в моем личном сейфе.

Бэнкс сел за руль. В вечерний час улицы были перегружены, от Кенсингтона до Гордон-стрит им пришлось ползти около часа. Через час копия доклада Престона была в руках сэра Найджела.

(обратно)

Глава 14

Генерал Карпов поднялся пешком по лестнице на третий этаж дома на проспекте Мира и позвонил в дверь. Через несколько минут дверь открылась. На пороге стояла жена Филби. Из комнат доносились детские голоса. Он специально выбрал это время – 6 часов вечера, – зная, что они уже вернутся из школы.

– Здравствуйте, Эрита.

Она вызывающе вскинула голову. Она была из тех, кто может постоять за себя. Эрита знала, что Карпов не из числа поклонников ее мужа.

– Добрый день, товарищ генерал.

– Ким дома?

– Его нет.

«Не „он вышел“, а „его нет“», – подумал Карпов и разыграл удивление.

– А я думал, что застану его. Когда он будет?

– Будет, когда будет.

– А приблизительно?

– Не знаю.

Карпов нахмурился. Что еще говорил Филби на том ужине у Крючкова?.. Что-то о том, что врачи запретили ему водить автомобиль после недавнего инсульта. Он уже побывал на стоянке. «Волга» Филби стояла на своем месте.

– Я думал, что теперь вы возите его, Эрита.

Она слегка улыбнулась. Это была улыбка женщины, муж которой получил новое назначение.

– Нет, больше не вожу. У него есть шофер.

– Вот это здорово. Жаль, что я не застал его. Постараюсь дозвониться, когда он вернется.

Он спускался по лестнице в глубокой задумчивости. Полковникам в отставке не положен служебный автомобиль. Вернувшись домой, Карпов позвонил в автопарк КГБ, попросил позвать дежурного начальника и назвался, когда та взяла трубку.

– Обычно я не дарю женщинам цветы, но сейчас за мной букет гвоздик. Кто тот шофер, который возит моего друга полковника Филби? Он от него в восторге. Замечательный шофер, по его словам. Я хочу знать его на тот случай, если мой водитель заболеет.

– Спасибо, товарищ генерал. Я лично передам ваши слова товарищу Григорьеву.

Карпов повесил трубку. Григорьев. Никогда о нем не слышал. Побеседовать с ним не помешает.

* * *

На следующее утро, 8 апреля, судно «Академик Комаров» прошло через Гринок в устье реки Клайд, направляясь вверх по течению к порту Глазго. В Гриноке была сделана короткая остановка, на борт поднялись лоцман и два офицера-таможенника.

За рюмкой в капитанской каюте они убедились, что судно прибыло из Ленинграда порожняком, чтобы взять на борт груз запасных частей и оснастки для сверхмощных насосов компании «Кэткарт лимитед» в Вейре. Таможенники проверили список экипажа, не запомнив ни одного имени. Позже обнаружится, что матрос Константин Семенов в этом списке был.

Обычно, когда советские нелегалы прибывают в страну назначения на корабле, их имена не фигурируют в списке экипажа. Их провозят инкогнито в тайниках, сделанных столь искусно, что самый тщательный досмотр не может обнаружить. Но эта операция готовилась слишком поспешно и не было времени специально что-либо менять на судне.

Дополнительный «член» экипажа прибыл с людьми из Москвы за несколько часов до отправления «Академика Комарова» в рейс, и у капитана с замполитом не было иного выхода, кроме как внести этого человека в список. Его мореходная книжка была в полном порядке, капитана заверили, что матрос вернется на борт в обратный рейс.

«Матрос» занял отдельную каюту и все время провел в ней, те двое настоящих матросов, которых он потеснил, жили на мешках в подсобке. К тому времени, когда шотландский лоцман поднялся на борт, мешки оттуда убрали. В своей каюте курьер номер два напряженно ждал полуночи.

* * *

В то время как лоцман из Клайда, стоя на мостике «Комарова», вел его мимо полей Стрэтклайда, в Москве был уже полдень. Карпов звонил в автопарк КГБ, где дежурил новый начальник смены.

– Мой шофер, очевидно, заболел гриппом, – сказал он, – завтра его на работе не будет.

– Товарищ генерал, вы обязательно получите замену.

– Я бы предпочел Григорьева. Это возможно? Я слышал о нем наилучшие отзывы.

Донесся шелест бумаги, начальник проверял списки.

– Да, действительно. Он был на задании, но сейчас свободен.

– Хорошо. Направьте его на мою московскую квартиру завтра к восьми утра. Ключи у меня. «Чайка» будет на стоянке.

«Все странно, – думал Карпов, положив трубку. – Григорьеву приказано работать с Филби. Почему? Потому ли, что нужно было слишком много ездить, а это обременительно для жены Филби? Или, может быть, Эрите не следует знать, куда ездит ее муж? Теперь шофер свободен. Что это значит? То, что Филби сейчас там, где шофер больше не нужен».

Вечером Карпов дал своему постоянному шоферу отгул на завтра, чтобы тот мог провести его за городом с семьей.

* * *

В ту же среду вечером сэр Найджел Ирвин встречался со своим другом в Оксфорде.

Что касается колледжа Святого Антония в Оксфорде, то он, как и другие очень влиятельные учреждения, для обыкновенной публики как бы и не существовал. В действительности же он существует, но он настолько мал и незаметен, что любой забредший в академические кущи британских островов может запросто пропустить его.

Здание колледжа – небольшое и стильное – скрыто от посторонних глаз. Тут не получают степени, не обучают студентов, нет выпускников, не вручают дипломы. Здесь работают несколько постоянных профессоров. Слушателей у них совсем мало. Они иногда вместе обедают в колледже, но живут в квартирах, разбросанных по всему городу, некоторые приезжают на занятия из других мест. Посторонних очень редко приглашают в колледж с лекциями. Для них это большая честь. Профессора и слушатели пишут исследования и представляют их в высшие эшелоны британских государственных структур. Там их внимательно изучают. Финансируется колледж частным образом.

Фактически это «мозговой центр», где лучшие умы заняты самыми актуальными проблемами и разработками, часто не академического характера.

В тот вечер сэр Найджел ужинал в колледже со своим другом профессором Джереми Суитингом. После замечательного ужина оба направились в профессорский домик на окраине Оксфорда, чтобы выпить по чашечке кофе с портвейном.

– Ну, Найджел, – сказал профессор Суитинг, когда они, выпив немного «Тэйлора», сидели, расслабившись, возле камина в кабинете, – чем могу тебе помочь?

– Джереми, ты слышал что-нибудь об МБР?

Рука профессора Суитинга замерла на полпути ко рту.

– Знаешь, Найджел, ты способен испортить человеку весь вечер. Где ты услышал эти буквы?

Вместо ответа сэр Ирвин передал ему доклад Престона. Профессор Суитинг внимательно читал в течение часа. Ирвин знал, что в отличие от Престона профессор не писал подобных докладов. Его интересы не выходили за рамки чистой науки. Он обладал энциклопедическими знаниями по марксистской теории и практике, диалектическому материализму, ленинскому учению о теории и практике завоевания власти. Его методами были чтение, изучение, сопоставление и анализ.

– Очень интересно, – сказал Суитинг, возвращая доклад, – другой подход, другое отношение, конечно же, совершенно другая методология. Но наши выводы совпадают.

– А как вы пришли к нашим выводам? – вкрадчиво спросил сэр Найджел.

– Все это, разумеется, только теория, – начал Суитинг. – Из тысячи соломинок можно сложить копну сена, а можно и не сложить. Над своей темой я работаю с 1983 года.

Он говорил в течение двух часов. И когда сэр Найджел отправился обратно в Лондон, он выглядел очень озабоченным.

* * *

«Академик Комаров» причалил в порту Финнистон в центре Глазго. Утром можно было уже грузиться. В этом порту нет ни таможни, ни иммиграционных служб, иностранные моряки могут запросто сходить на берег, попадая с пристани в центр города.

В полночь, когда профессор Суитинг все еще беседовая с сэром Найджелом, матрос Семенов сошел на пристань, пересек набережную, обойдя бар «Бэтти», у дверей которого несколько пьяных моряков требовали еще по одному стаканчику, и повернул на Финнистон-стрит.

Одет он был неброско: стоптанные туфли, вельветовые брюки, свитер и куртка с капюшоном. В руке он нес брезентовый рюкзак, затянутый веревкой. Перейдя автостраду Клайд-сайд, он дошел до Арджил-стрит, повернул налево и пошел по ней вплоть до перекрестка Патрик Кросс. Он шел прямо в Хиндлэнд-роуд. Пройдя милю, вышел на другую магистраль – Грейт-Вестерн-роуд. Он выучил маршрут назубок несколько дней назад.

Семенов посмотрел на часы, в запасе было полчаса, а до места встречи отсюда минут десять ходу. Он повернул налево и пошел по направлению к отелю «Понд», который находился недалеко от озера с лодочной станцией, в ста ярдах от бензоколонки, огни которой были видны издалека. Он почти дошел до автобусной остановки на пересечении Грейт-Вестерн с Хьюэнжен роуд, когда увидел их. Они сидели на остановке. Было полвторого ночи. Их было пятеро.

В Англии их называют бритоголовыми, или панками, а в Глазго – нэды. Он подумал, что надо бы перейти дорогу, но было уже поздно. Один из них окликнул его, и все пятеро вышли и из-под навеса. Он мог немного говорить по-английски, но их грубый пьяный местный диалект поставил его в тупик. Они встали поперек тротуара, и ему пришлось выйти на дорогу. Один из парней схватил его за руку и прокричал что-то непонятное. То, что он произнес, означало вопрос: что ты прячешь в своем рюкзаке?

Он не понял, отрицательно повертел головой и попытался пройти вперед. Его окружили, он упал под градом ударов. Когда он скатился в канаву, его стали бить ногами. Сквозь боль он чувствовал, как чьи-то руки пытались вырвать его рюкзак, поэтому он скрючился, прижав его к животу. Тогда его стали бить по голове и по почкам.

Прочные четырехэтажные дома из серого камня, в которых проживают семьи со средним достатком, на Девоншир-террас окнами выходят на перекресток. На последнем этаже одного из них пожилая вдова миссис Сильвестер, мучимая артритом, не могла заснуть. Она услышала крики и выглянула в окно. То, что она увидела, заставило ее проковылять к телефону, набрать 999 и вызвать полицию. Она назвала дежурному улицу и попросила немедленно выслать наряд, но на вопрос об имени и адресе звонившая не ответила и повесила трубку. Солидные люди с Девоншир-террас не любят попадать в разные истории.

* * *

Когда прозвучал телефонный звонок, полицейские констебли Элестэр Крейг и Хью Мак Бэйн находились в патрульной машине в миле от Грейт-Вестерн, в Хилхеде. Дороги были пустынны, поэтому они добрались до автобусной остановки за полторы минуты. Услышав звук сирены, нэды бросили попытки вырвать рюкзак, бросились наутек через зеленый газон, разделяющий Большую Западную дорогу и Хьюхенден, куда полицейская машина проехать не могла. Когда констебль Крейг выскочил из машины, они уже скрылись из виду, и преследование было бесполезным. В любом случае, надо было заняться жертвой.

Он склонился над лежащим. Тот был без сознания.

– «Скорую», Хью, – крикнул он Мак Бэйну, который тотчас же связался с больницей. Через шесть минут «Скорая» из больницы Вестерн была на месте. К тому времени полицейские накрыли избитого одеялом.

Санитары положили его на носилки и поместили в машину. Крейг поднял лежавший на земле рюкзак и положил его рядом с санитарами.

– Езжай с ними, я поеду следом, – крикнул Мак Бэйн. Крейг сел в «скорую». Через пять минуть все они были в отделении травматологии. Санитары выкатили носилки и повезли по коридору.

Крейг подождал, пока Мак Бэйн припарковал машину и подошел к нему.

– Ты займись его оформлением, Хьюги, а я пойду попытаюсь узнать его имя.

Мак Бэйн вздохнул, ему всегда приходилось возиться с документами. Крейг поднял рюкзак и пошел вслед за носилками в отделение. В отделении по обе стороны большого коридора было двенадцать палат. Одиннадцать палат использовались для пациентов, а двенадцатая служила кабинетом медсестры. Двери, выходившие в приемное отделение, были зеркальными, сквозь них были видны пациенты, ждавшие приема, – избитые пьянчужки – жертвы ночных драк. Оставив Мак Бэйна заполнять необходимые документы, Крейг прошел в зеркальную дверь и заметил, что носилки с потерпевшим стоят в противоположном конце коридора. Сестра бегло осмотрела доставленного и попросила санитаров переложить его на кушетку в одной из палат. Палата находилась как раз напротив кабинета сестры.

Вызвали младшего врача, жившего при больнице. Это был индус по имени Мета. Санитары раздели потерпевшего до пояса. Доктор тщательно осмотрел больного, не обнаружив никаких поверхностных ран, велел отправить его на рентген. Затем он отправился осматривать человека, поступившего с места автомобильной катастрофы.

Сестра позвонила в рентген-кабинет, ей ответили, что примут пациента как только освободятся. Она поставила чайник, чтобы заварить себе чашку чая. Констебль Крейг, убедившись, что потерпевший без сознания, взял его куртку и рюкзак и положил их на стол в кабинете медсестры. Он решил осмотреть их.

– У тебя не будет чашечки чая и для меня? – спросил он сестру с фамильярностью, свойственной стражам порядка.

– Будет, – сказала она, – будет, но не для таких, как вы.

Крейг хмыкнул. Он пощупал карманы куртки и вынул мореходную книжку. В ней была вклеена фотография человека, которого они подобрали на улице. Текст был на двух языках: русском и французском. Он не знал ни того, ни другого, но, поскольку имя пострадавшего было написано латинскими буквами, полицейский все понял.

– Кто этот парень? – спросила сестра, разливая по чашкам чай.

– Похоже, что матрос и к тому же русский, – ответил Крейг.

Житель Глазго, избитый бандой нэдов, – это одно, но иностранец и к тому же русский – это совсем другое. Чтобы узнать с какого он судна, Крейг открыл рюкзак.

В свитер толстой вязки была завернута круглая табачная коробка. Вместо табака в ней, проложенные ватой, лежали три диска: два алюминиевых и между ними диск из серого матового металла. Крейг без интереса пощупал диски, снова обложил ватой, закрыл коробку и положил ее рядом с мореходной книжкой. Он не заметил, что очнувшийся русский наблюдает за ним. Полицейский понял, что нужно сообщить начальству о происшествии с иностранцем.

– Я позвоню, крошка, – сказал он медсестре и пошел к телефону.

– Я тебе не «крошка», – огрызнулась сестра, которая была немного старше 24-летнего констебля Крейга, – чем дольше работаю, тем наглее становятся эти желторотые.

Констебль Крейг начал набирать номер. О чем в это время думал Константин Семенов, мы никогда не узнаем. Забыв о боли, он пристально следил за полицейским в черном мундире, стоявшем к нему спиной. Он видел свою платежную книжку и груз, который должен был доставить человеку на лодочную станцию. Он наблюдал за тем, как полицейский рассматривал содержимое табачной коробки, сам он так и не осмелился открыть ее. Полицейский звонил куда-то. Кто знает, о чем думал русский?

Крейга неожиданно грубо пихнули в бок. Он увидел голую руку, схватившую жестяную коробку. Реакция была мгновенной – бросив трубку, полицейский перехватил ее.

– Что за черт, парень… – крикнул он, потом, подумав, что человек впал в бредовое состояние, схватил его, пытаясь удержать. Жестяная коробка выскользнула из рук русского и упала на пол. Мгновение Семенов глядел на полицейского, потом бросился бежать. С криками: «Эй, парень, вернись!», констебль ринулся за ним по коридору.

* * *

…Коротышка Паттерсон был алкоголиком. Он посвятил жизнь «дегустации» продукции Спейсайда. Безработный, без надежды на трудоустройство, он превратил пьянство в искусство. Вчера вечером, получив пособие, он отправился в ближайшую пивнушку и к полуночи был уже «готов». Обидевшись на фонарный столб, который не подал ему стаканчика наливки, он избил его.

В результате сломал собственную руку и уже собирался направиться к врачу, как заметил голого по пояс, избитого, покрытого синяками человека с окровавленным лицом, выбежавшего из соседней комнаты, которого преследовал полицейский. Чувство глубокого сострадания проснулось в нем. Он не любил полицейских, которые, казалось, только и мечтали о том, чтобы вытащить его то из облюбованного оврага, то из другого милого сердцу убежища, и облить холодной водой. Он пропустил беглеца и выставил ногу.

– Придурок! – падая, закричал Крейг. Когда он поднялся, между ним и русским было уже десять ярдов.

Семенов выбежал через стеклянные двери в приемное отделение и, не заметив маленькой узкой двери слева, которая вела на улицу, повернул направо. Он оказался в том же коридоре, по которому его везли на носилках полчаса назад. Он еще раз повернул направо и увидел, что по коридору прямо на него две медсестры и доктор Мета катят носилки с очередным пострадавшим. Носилки полностью перекрыли проход. Сзади доносился звук шагов бегущего полицейского.

Слева были четыре лифта. Двери одного уже закрывались. Он протиснулся в узкую щель. Двери закрылись за его спиной. Полицейский отчаянно стучал в них. Семенов присел, страдальчески закрыв глаза.

Крейг бросился вверх по лестнице. На каждом этаже он проверял, куда движется лифт. Лифт поднимался. Добежав до десятого, последнего этажа, вспотевший, злой, он совершенно вымотался.

Семенов вышел на десятом. Он заглянул в одну дверь – палата со спящими пациентами. Другая дверь была открыта, она вела на лестницу. Он побежал дальше. В конце коридора последняя дверь тоже была открыта. Она вела на плоскую крышу здания, в теплую спокойную ночь.

Крейг, спотыкаясь, вскоре добрался до этой последней двери, переступил порог и оказался на крыше. Привыкнув к темноте, он различил фигуру человека, стоящего на парапете. Раздражение вмиг покинуло полицейского. «Я бы, наверное, тоже бы запаниковал, очнувшись в московской больнице», – подумал он и двинулся к человеку, подняв руки, чтобы показать, что в них ничего нет.

– Эй, Иван, или как тебя там, все в порядке. Тебя стукнули по голове! Все нормально. Пойдем вниз.

Его глаза окончательно привыкли к темноте. Теперь он отчетливо видел лицо русского.

Человек подпустил его к себе не более, чем на двадцать футов, затем посмотрел вниз, глубоко вздохнул, зажмурил глаза и прыгнул.

Констебль не мог поверить своим глазам. Только через несколько секунд, услышав звук удара о землю, он понял, что случилось. Человек спрыгнул с высоты ста футов и упал на стоянку машин персонала.

– О, господи, – выдохнул полицейский, – горе мне. – Дрожащими руками он достал рацию и связался с участком.

* * *

В ста ярдах от бензоколонки, в полумиле от автобусной остановки, возле отеля «Понд» есть пруд. Несколько каменных ступенек ведут с тротуара к дорожке, опоясывающей его. Внизу у ступенек стоят две деревянные скамейки.

Человек в черной кожаной куртке и штанах, похожий на мотоциклиста, взглянул на часы. Три ночи. Встреча была назначена на два. Предусматривалась возможная часовая задержка. По запасному варианту вторая встреча будет в другом месте ровно через сутки. Он будет там. Если связной не появится, то придется воспользоваться радиоприемником. Мотоциклист поднялся и ушел.

* * *

Полицейский констебль Хью Мак Бэйн, пока его напарник пытался догнать русского, устанавливал точное время драки и телефонного звонка в дежурную часть. К тому моменту, когда его бледный, потрясенный товарищ спустился в приемное отделение, время было установлено.

– Элистэр, ты узнал его имя, адрес? – спросил Хью.

– Он… он был… русским матросом, – ответил Крейг.

– О черт, этого нам еще не хватало! Как его имя?

– Хью, он… только что… бросился с крыши.

Мак Бэйн отложил ручку и недоуменно уставился на своего напарника. Но полицейский взял в нем верх. Любой полицейский знает, что, когда дела идут плохо, нужно страховаться, надо выполнить все процедуры, согласно закону, никаких «ковбойских» штучек, никаких, даже самых умных инициатив.

– Ты связался с участком? – спросил он.

– Да, они скоро будут здесь.

– Пойдем за доктором, – сказал Мак Бэйн.

Доктор Мета очень устал после ночных приемов. Он потратил не более двух минут на осмотр трупа, констатировал смерть. Дальше не его дело. Два санитара накрыли тело, «скорая» отвезла его в городской морг на площади Джослин около Соляного рынка. Теперь уже другие люди снимут с него оставшуюся одежду: туфли, носки, брюки, кальсоны, наручные часы, упакуют, ко всем вещам прикрепят бирки – все будет в порядке.

В больнице оставалось заполнить еще несколько документов. Документы о приеме больного решили сохранить как свидетельство, но, в принципе, они были уже бесполезны. Два констебля упаковали и надписали все оставшиеся в больнице вещи. Список был следующий: куртка – 1 шт., свитер со стойкой – 1 шт., рюкзак – 1 шт., свитер толстой вязки – 1 шт., круглая табачная коробка – 1 шт.

Когда работа уже заканчивалась, в больницу прибыли инспектор и сержант, оба в форме, и попросили выделить им кабинет. Они заняли комнату администратора и принялись записывать показания констеблей. Через десять минут инспектор отправил сержанта в машину, чтобы тот связался с дежурным главным инспектором. Было 9 апреля, четверг, четыре утра, в Москве уже было восемь.

* * *

Пропустив поток транспорта, машина генерала Карпова выехала на прямую магистраль, ведущую в Ясенево. Тридцатилетний шофер знал, что генерал лично выбрал его и был готов оправдать оказанное доверие.

– Как вам нравится работа у нас? – спросил Карпов.

– Очень нравится.

– Приходится много ездить, но это лучше, чем сидеть в душном помещении?

– Да, я тоже так думаю.

– Вы недавно работали с моим другом полковником Филби?

Небольшая пауза. Черт, подумал Карпов, ему было приказано не упоминать об этом.

– Мм-да.

– Обычно он сам водил машину, до инсульта…

– Он мне говорил об этом.

Лучше спрашивать напрямую.

– Куда вы его возили?

Пауза. Карпов видел лицо водителя в зеркало. Он был встревожен. Положение было действительно затруднительным.

– Так, кое-куда в Москве.

– Куда именно, Григорьев?

– Так, никуда, просто по Москве.

– Притормози, Григорьев.

Свернув с главной дороги, «Чайка» остановилась. Карпов подался вперед:

– Знаешь кто я?

– Да.

– Тебе известно мое звание в КГБ?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант.

– Тогда не шутите со мной, молодой человек. Куда конкретно вы его возили?

Григорьев сглотнул. Карпов видел, что он борется сам с собой. Вопрос был в том, кто приказал ему молчать. Если Филби, то Карпов был выше званием. Но, если это кто-то выше… На самом деле, майор Павлов – вот кто напугал Григорьева. Но для русского человека люди из ПГУ – фигуры неизвестные, зато майор кремлевской охраны… Все же генерал оставался генералом.

– В основном на несколько встреч, товарищ генерал. Несколько из них были в центре Москвы, но я был в машине, поэтому не знаю, в какие именно квартиры…

– Несколько в Москве. А еще куда?

– Больше никуда… Еще на одну из дач в Жуковку.

«Гнездовье ЦК», подумал Карпов.

– На чью дачу?

– Честно, не знаю. Мне только давали направление куда ехать и все. А потом я ждал.

– А кто еще приезжал на эти встречи?

– Один раз две машины прибыли вместе, я видел, что кто-то вышел из одной и зашел на эту дачу…

– Вы его узнали?

– Да. До того, как я начал работать в гараже КГБ, я был шофером в армии, в 1985 году возил одного полковника из ГРУ. Мы тогда базировались в Кандагаре в Афганистане. Однажды этот офицер ехал с моим генералом. Это генерал Марченко.

«Да-а, – подумал Карпов. – Петр Марченко, мой старый друг, специалист по подрывным акциям».

– А кто-нибудь еще?

– Была еще одна машина. Мы, шоферы, обычно перекидываемся парой слов. Но этот был очень угрюм. Мне только и удалось узнать, что он возит какого-то академика. Честно, это все, что я знаю.

– Поехали, Григорьев.

Карпов откинулся назад и стал разглядывать деревья вдоль дороги. Значит, их четверо. Эти четыре человека что-то планируют для Генерального секретаря. Хозяин – член ЦК или Верховного суда, трое других – Филби, Марченко и неизвестный академик.

Завтра – пятница, день, когда сильные мира сего рано кончают работу и разъезжаются по дачам. Карпов знал, что дача Марченко находится недалеко от Переделкина, то есть недалеко от его собственной дачи. Он знал и об одной слабости Марченко. Генерал вздохнул с облегчением. Надо прихватить с собой побольше коньяка. Это будет тяжелое испытание.

* * *

Главный инспектор Чарли Форбс внимательно слушал констеблей Крейга и Мак Бэйна, время от времени перебивая их вопросами. Он не сомневался, что оба говорят правду, но он служил давно и знал, что правда не всегда спасает твою шкуру.

Дело было плохо. Практически все время, даже в больнице, русского опекали полицейские. И на крыше не было никого, кроме Крейга. Не было и явных причин для самоубийства. Инспектор не мучился вопросом «почему», рассуждая, как и все остальные, что у человека при сотрясении мозга начались галлюцинации, возник панический страх. Инспектор был больше озабочен возможными последствиями этого случая для полиции Стрэтлайда.

Надо найти судно, переговорить с капитаном, провести формальное опознание тела, сообщить обо всем советскому консулу и, конечно же, прессе, этой чертовой прессе. Кое-кто из репортеров будет опять грязно намекать, сев на своего любимого конька, что все это – результат жестокости полицейских. Но самым загадочным вопросом, видимо, так и останется вопрос: почему же все-таки бросился с крыши этот глупец?

Было пол-пятого. В больнице больше нечего было делать. Машины выедут на дежурство с рассветом, а пока пусть возвращаются в управление.

К шести утра два полицейских констебля закончили дачу показаний. Чарли Форбс в своем кабинете разбирался с последними процедурными формальностями. Пытались, но пока тщетно, найти женщину, которая набрала номер 999. Были взяты показания у двух ребят со «скорой», которые отвечали на звонок Мак Бэйна через полицейский селектор.

Во всяком случае, не будет сомнения, что моряка избили панки.

Сестра отделения травматологии предложила свою версию. Встревоженный доктор Мета сделал заявление, а один из санитаров отделения подтвердил, что видел голого по пояс человека, бежавшего через приемное отделение от Крейга. После этого на пути на крышу обоих никто не видел.

Форбс выяснил, что единственным советским судном в порту был «Академик Комаров». Он направил туда полицейскую машину за капитаном для опознания тела. Он же разбудил советского консула, который прибудет к девяти и, без сомнения, с протестом. Он также обратился за помощью к своему главному констеблю и прокурору по делам финансовых правонарушений, которые в Шотландии также выполняют обязанности коронера. Все вещи пострадавшего были упакованы и отправлены на полицейский участок в Патрике (групповое нападение было совершено именно там), где будут храниться под замком по распоряжению прокурора. Прокурор обещал также дать разрешение на вскрытие после десяти часов утра. Чарли Форбс потянулся и, позвонив в столовую, попросил прислать ему кофе и булочек.

Пока в стрэдклайдском полицейском управлении на Питт-стрит главный инспектор Форбс сортировал бумаги, в участке констебли Крейг и Мак Бэйн, подписав свои показания, отправились завтракать в столовую. Оба были очень взволнованы и поделились своими тревогами с седеющим сержантом из отдела уголовного розыска, который сидел с ними за одним столом. После завтрака они попросили у начальства разрешение пойти домой отоспаться и получили его.

Что-то из рассказа констеблей заставило сержанта заказать телефонный разговор за свой счет. Человек, которого он оторвал своим звонком от бритья, был инспектором уголовного розыска. Инспектор Кармайкл внимательно выслушал его, повесил трубку и озабоченно закончил свое бритье.

В половине восьмого Кармайкл разыскал главного инспектора, который должен присутствовать при вскрытии, и попросил допустить его на вскрытие. Тот согласился, напомнив, что процедура состоится в городском морге в десять часов.

В том же морге в восемь утра капитан «Академика Комарова» со своим замполитом (они были неразлучны) смотрели на видеоэкран, где появилось изображение разбитого лица матроса Семенова.

– Это он, – подтвердил замполит, – нам необходимо увидеть консула.

– Он будет в девять на Питт-стрит, – сказал сопровождавший их сержант в штатском.

Оба русских выглядели потрясенными и подавленными. «Наверное, они потеряли близкого товарища», – подумал сержант.

В девять утра советский консул вошел в кабинет главного инспектора Форбса на Питт-стрит. Он бегло говорил по-английски. Форбс пригласил его присесть и начал перечислять события минувшей ночи. Не успел он закончить, как консул стал выговаривать ему:

– Это возмутительно, я должен связаться с советским посольством в Лондоне незамедлительно…

Раздался стук в дверь, в кабинет вошли капитан и замполит. С ними был сопровождающий сержант и еще один человек. Он кивнул Форбсу:

– Доброе утро, сэр, не возражаете, если я присяду?

– Устраивайтесь, Кармайкл. Дело не из приятных.

Не пробыв и нескольких секунд в кабинете, замполит отвел консула в сторону и что-то зловеще прошептал ему на ухо. Консул извинился, и они вдвоем вышли в коридор. Минуты через три они вернулись. Консул держался официально и корректно: он, конечно же, свяжется с посольством, он надеется, что полиция Стрэтклайда сделает все возможное, чтобы поймать хулиганов, и… можно ли рассчитывать на то, что тело и все личные вещи покойного будут отправлены в Ленинград на «Академике Комарове», который отплывает сегодня.

Форбс был вежлив, но несокрушим. Попытки полиции поймать хулиганов будут продолжены. Все это время тело должно находиться в морге, а все личные вещи – в сейфе полицейского участка в Патрике. Консул кивнул. Он понимал важность процедурных вопросов. С этим они ушли.

В десять Кармайкл был в морге. Вскрытие проводил профессор Харланд. Разговор, как обычно, был о погоде, о гольфе, о будничных мелочах. На анатомическом столе лежало тело матроса Семенова.

– Можно взглянуть? – спросил Кармайкл.

Патологоанатом кивнул.

Десять минут провел Кармайкл, рассматривая то, что осталось от Семенова. Когда он ушел, профессор приступил к вскрытию. В это время инспектор звонил в Эдинбург, а точнее, в отдел управления внутренних дел и здравоохранения Шотландии, известный как Шотландский офис, размещавшийся в доме Святого Эндрю. После этого он поговорил с отставным помощником комиссара, единственной обязанностью которого в Шотландском офисе было поддерживать связь с МИ-5 в Лондоне.

В полдень в отделе С-4(С) на Гордон-стрит зазвонил телефон. Брайт поднял трубку, прислушался и передал ее Престону:

– Это тебя. Они ни с кем больше не хотят говорить.

– Кто спрашивает?

– Шотландский офис, Эдинбург.

Престон взял трубку.

– Джон Престон… Да… Доброе утро…

Послушав несколько минут, он нахмурился и записал имя Кармайкла в свой блокнот.

– Да, я буду, прилечу трехчасовым рейсом. Пусть он меня встретит в аэропорту Глазго. Спасибо.

– Глазго? – спросил Брайт. – Они и туда добрались?

– Да там какой-то русский бросился с крыши. Я вернусь завтра. Скорее всего, это пустячное дело, но мне хочется вырваться из этого дома хоть на денек.

(обратно)

Глава 15

Аэропорт Глазго находится в восьми милях от города и соединен с ним автомагистралью М8. Самолет, на котором прилетел Престон, приземлился около половины пятого, и так как у Престона был только ручной багаж, он появился в вестибюле аэропорта через десять минут после приземления. Он подошел к справочному бюро, дежурная громко объявила: мистер Кармайкл, вас ожидает…

Инспектор уголовного розыска из спецотдела подошел к нему и представился. Через пять минут они сидели уже в машине инспектора, которая неслась по автомагистрали к темнеющему городу.

– Обсудим все по дороге, – предложил Престон, – изложите, что произошло.

Кармайкл был краток и точен. В обстоятельствах было довольно много пробелов, которые он не мог восполнить, но у него было время познакомиться с показаниями полицейских констеблей. Он изложил все, что знал. Престон молча слушал его.

– Так что же заставило вас позвонить в Шотландский офис и вызвать человека из Лондона? – спросил он.

– Возможно, я ошибаюсь, но мне думается, что этот человек не матрос торгового флота, – сказал Кармайкл.

– Продолжайте.

– К тому же Крейг сообщил одну подробность сегодня утром, – продолжал Кармайкл, – я при этом не присутствовал, но ее услышал человек из разведотдела. Он-то мне и позвонил. То, что сказал Крейг, подтвердил и его напарник Мак Бэйн. Ни один из них не упомянул о ней в своих официальных показаниях, так как это всего лишь их домыслы. Но все же это стоит проверить.

– Я слушаю.

– Они сказали, что, когда нашли этого моряка, он лежал скрючившись, обхватив руками рюкзак и прижав его к животу. Крейгу показалось, что он защищал его пуще жизни.

Престону это тоже показалось странным. Если человека избивают до смерти, он, конечно же, инстинктивно скрючивается, но при этом защищает руками голову. Почему человек подставил голову, чтоб защитить ненужный рюкзак?

– Затем, – продолжил Кармайкл, – я заинтересовался местом и временем происшествия. В порту Глазго моряки обычно идут в бары «Бэтти» или «Стэйбл». Этого человека нашли в четырех милях от доков. Он шел неизвестно куда, поздно ночью, и мне точно известно, что поблизости нет ни одного бара. Так куда же он, черт возьми, шел?

– Хороший вопрос, – сказал Престон, – что дальше?

– В десять утра, когда я пришел на вскрытие, я обнаружил, что тело при падении сильно пострадало, но лицо, за исключением пары синяков, было в порядке. Нэды били его в спину и по затылку. Я видел лица моряков торгового флота и раньше. Они обычно обветренны, потрескавшиеся от непогоды, загорелые, испещрены морщинками. У этого же было лицо бледное – лицо человека, не привыкшего к жизни на палубе. Затем его руки. У него должны быть загорелые руки с огрубевшими ладонями. У пострадавшего же были мягкие и белые руки служащего. И, наконец, последнее – его зубы. Я думал, что у матроса из Ленинграда состояние зубов будет «типично русское»: темные пломбы, стальные коронки. У этого человека были золотые пломбы и две золотые коронки.

Престон одобрительно кивнул. Кармайкл был наблюдателен. Они подъехали к стоянке перед отелем, в котором Кармайкл забронировал Престону номер на один день.

– И последняя деталь. Она мелка, но все же важна, – заключил Кармайкл, – перед вскрытием советский консул побывал у главного инспектора на Питт-стрит. Ятоже там был. Он готов был заявить протест, но вошли капитан с замполитом. Последний пошептался с консулом, вышел переговорить с ним в коридор. Вернувшись, консул стал вежливее и уступчивее, как будто замполит сообщил ему что-то важное о погибшем. У меня сложилось впечатление, что они не хотят поднимать шум, пока не переговорят с посольством.

– Вы кому-нибудь из полиции сообщили, что я приеду? – спросил Престон.

– Нет еще, – ответил Кармайкл, – вы хотите, чтобы я это сделал?

Престон покачал головой.

– Подождите до утра. Там и решим. Может быть, все это пустяки.

– Будут ли какие-нибудь распоряжения?

– Дайте мне копии всех показаний и список личных вещей потерпевшего. Кстати, где они?

– Закрыты в участке на Патрик-стрит. Я достану вам копии показаний и привезу их позже.

* * *

Генерал позвонил своему другу из ГРУ. Сообщив, что курьер из Парижа привез ему две бутылки французского бренди, он сказал, что сам он не пьет, но хотел бы в качестве подарка отвезти бренди Петру Марченко на дачу в выходные. Будет ли на даче кто-нибудь, чтобы вручить пакет. Нет ли телефона на даче Марченко и как туда позвонить. У сотрудника ГРУ были все сведения. Сообщив их генералу, он сразу же забыл этот разговор.

Зимой на большинстве дач советской элиты живут домработницы и персонал, обслуживающий хозяйство. Когда Карпов позвонил, к телефону подошла домработница Марченко. Она сказала, что хозяин приедет на следующий день, в пятницу, как обычно, после шести вечера. Он поблагодарил ее и положил трубку. Он решил отпустить шофера и устроить Марченко сюрприз – подъехать к нему часам к семи.

* * *

Престон лежал на кровати, рассуждая сам с собой. Кармайкл привез ему все показания, взятые в больнице и в управлении. Как любые показания, они были изложены сухим канцелярским языком, совсем не похожим на тот, каким люди обычно излагают то, что они видели и слышали. Факты и никаких эмоций.

Престон не знал одной детали, потому что Крейг не упомянул о ней, а медсестра просто не видела: перед тем, как выбежать из палаты в коридор, Семенов пытался схватить круглую табачную коробку. Крейг просто сообщил, что пострадавший толкнул его.

В списке личных вещей тоже не было ничего интересного. Числилась круглая табачная коробка с содержимым. А что имелось в виду под «содержимым»? Может быть, махорка?

Престон перебрал в уме возможные версии. Первая: Семенов – тайный агент, которого забросили на территорию Британии, что маловероятно. Он числится в списке экипажа, его отсутствие на судне в момент отплытия в Ленинград могло вызвать подозрение.

Итак, он прибыл в Глазго и покинул судно ночью в четверг. Что он делал в тот поздний час на полпути к Грейт-Вестерн-роуд? Хотел передать посылку через тайник или шел на встречу? Неплохо. А может, взять посылку, чтобы доставить ее в Ленинград? Уже лучше. Но некоторые сомнения мучили Престона.

Зачем с таким отчаянием матрос защищал рюкзак, будто вся жизнь зависела от этого? Он же уже должен был освободиться от того, что доставил.

Если, наоборот, он прибыл забрать груз, но еще не успел этого сделать, то опять возникал все тот же вопрос. Если он забрал груз, то почему никаких интересных документов или вещей при нем не найдено.

И если то, что он должен был передать или забрать, было спрятано в одежде, то зачем ему понадобился рюкзак. Если что-то было зашито в подкладку его куртки или брюк, спрятано в каблуке ботинка, то почему бы не отдать нэдам рюкзак, из-за которого все и началось. Он бы спас свою жизнь, придя на встречу или обратно на корабль (неизвестно куда именно он направлялся) всего с парой синяков.

Престон прокрутил еще несколько вариантов. Возможно, матрос прибыл как курьер для очной встречи с советским агентом, работающим в Британии. Зачем? Чтобы передать устную информацию? Непохоже. Есть более надежные способы это сделать. Получить устный рапорт? То же самое. Встретиться с резидентом, чтобы поменяться с ним местами? Тоже не подходит. Фотография в мореходной книжке была его, Семенова. Если бы он должен был поменяться местами с нелегалом, Москва бы выдала ему вторую платежную книжку с нужной фотографией, чтобы тот, другой, мог взойти на судно как матрос Семенов. И вторая книжка была бы при нем. В крайнем случае зашитая в подкладку… В подкладку чего? В подкладку жакета? Тогда зачем защищать рюкзак? В рюкзак? Ближе к истине. Все дороги ведут к этому проклятому рюкзаку.

Около полуночи он позвонил Кармайклу домой.

– Вы не могли бы заехать за мной в восемь? – спросил Престон, – Я хочу поехать в участок и осмотреть личные вещи погибшего.

* * *

В пятницу утром за завтраком Евгений Карпов спросил свою жену Людмилу:

– Ты сможешь поехать с детьми на дачу сегодня сама?

– Конечно. Ты приедешь после работы?

Он рассеянно кивнул.

– Я опоздаю. Мне нужно повидаться с человеком из ГРУ.

Людмила вздохнула про себя. Она знала, что у него есть маленькая щупленькая секретарша, похожая на куропатку, с квартирой в районе Арбата. Ей это было известно, жены часто сплетничают между собой, а в таком расслоенном обществе, как их, большинство ее подруг были женами офицеров такого же ранга, как и ее муж. Она скрывала от мужа, что знает о его слабости.

Ей было пятьдесят, она была замужем за Карповым уже 28 лет. Это было удачное замужество, если брать в расчет его службу. Она была неплохой хозяйкой. Как и другие жены офицеров ПГУ, она потеряла счет вечерам, которые провела в ожидании, пока муж сидел в шифровальной комнате посольства далеко за рубежом. Она выдерживала бесконечную скуку бесчисленных дипломатических приемов, выдерживала молча, не зная иностранных языков, в то время как ее муж, элегантный и приветливый, довольно свободно болтал по английски, французски и немецки, делая свою работу под прикрытием посольства.

Она потеряла счет неделям, проведенным в одиночестве с маленькими детьми на руках в тесной квартирке, когда он, будучи младшим офицером, был где-то далеко на курсах или на задании стоял в тени у Берлинской стены в ожидании возвращения курьера.

Она испытала и панический страх, когда на заграничной станции один из коллег ее мужа сдался западным властям и контрразведчики в течение нескольких часов мучили ее расспросами об этом человеке и его жене. С сожалением она наблюдала, как жену перебежчика, женщину, с которой она могла быть знакома, а сейчас не рискнула бы даже до нее дотронуться, выводили из самолета. Это – работа, говорил ей муж, стараясь успокоить.

Все это было давно. Теперь ее Женя уже генерал, у них светлая и просторная квартира, прекрасно обустроенная дача в строгом соответствии со вкусами мужа: дерево, ковры – удобно, но чуть грубовато. Их сыновья – их гордость, оба учились в университете: один на врача, другой на физика. Не будет больше страшных посольских квартир, через три года муж уйдет в отставку с почестями и хорошей пенсией. А то, что он встречается с другой женщиной раз в неделю, не оригинально. Может быть, так даже и лучше, чем иметь мужа грубого пьянчугу, как у некоторых, или заштатного майора в забытой богом азиатской республике. И все-таки она вздохнула про себя.

* * *

Здание полицейского участка в Глазго не самое привлекательное в городе. В нем дело о драке и самоубийстве потонуло в рутине других дел.

Дежурный сержант помахал констеблю и провел Кармайкла и Престона внутрь, где открыл комнату, уставленную коробками с вещественными доказательствами различных дел. Он посмотрел на удостоверение Кармайкла без удивления, не удивился он и тому, что Кармайкл с коллегой собрались проверить личные вещи погибшего человека, который оказался иностранным моряком. Сержант знал порядок расследований – полжизни он потратил на них, но он отказался покинуть комнату, пока они открывали коробку и осматривали содержимое.

Престон начал с ботинок. Он проверил каблуки, посмотрел, не снимаются ли подошвы и нет ли специальных тайников внутри.

Носки и нижнее белье заняли меньше времени. Он снял крышку с разбитых наручных часов, но они оказались просто часами. На проверку брюк ушло больше времени: он прощупал все швы и складки в поисках каких-либо уплотнений. Никаких результатов.

Свитер со стойкой, который носил этот русский, осмотреть было гораздо проще: ни швов, ни уплотнений. Гораздо дольше он возился с курткой, но безрезультатно. Когда подошла очередь рюкзака, Престон был убежден, что если этот загадочный товарищ Семенов и имел что-то при себе, то это что-то должно быть тут.

Он начал с грубого свитера, место которого было разве что на свалке. Ничего. Тогда он занялся самим рюкзаком. Через полчаса Престон убедился, что рюкзак имеет двойное брезентовое дно, прошитое несколькими швами, сам мешок сшит из однослойного брезента. Маленькие заклепки в верхней части рюкзака отнюдь не передатчики, а веревка не антенна.

Осталась табачная коробка. Она была русского производства с обыкновенной закручивающейся крышкой. Она все еще пахла едким табаком. Вата была ватой. Три металлических диска: два блестящих – из легкого металла, похожего на алюминий, третий – матовый, как свинец, и тяжелый. Он рассматривал их, положив на стол. Кармайкл смотрел на Престона, а сержант уставился на пол. Его смущали не сами диски, а то, что их назначение было совершенно непонятно.

Алюминиевые диски были проложены тяжелым диском. Тяжелый диск был два дюйма в диаметре, а легкие – три. Престон старался представить себе, для каких целей они предназначены: для радиосвязи, шифровки, дешифровки, фотографии. Ответ был один – ни для чего этого. Это были просто металлические диски. Но почему человек готов был скорее умереть, чем отдать их в руки нэдов, которые просто выкинули бы их в канаву, чем отвечать о них на допросе.

Престон встал и предложил перекусить. Сержант, который пожалел о потерянном времени, собрал вещи и закрыл их в ящик.

Во время ленча в отеле «Понд» (Престон предложил съездить к месту происшествия) он неожиданно извинился и сказал, что ему необходимо срочно позвонить.

– Это займет немного времени, – сказал он Кармайклу, – закажи себе бренди за мой счет.

– Ладно, я так и сделаю, – ухмыльнулся Кармайкл.

Выйдя из отеля, Престон направился к бензоколонке, где сделал несколько покупок в магазинчике. Затем он вернулся в отель и позвонил в Лондон. Он сообщил своему помощнику Брайту номер полицейского участка в Патрике и сказал, в какое точно время необходимо туда перезвонить.

Через полчаса они были снова в том же участке, где раздраженный сержант вновь сопровождал их в комнату для вещественных доказательств. Престон устроился за столом с телефонным аппаратом. Перед собой на столе он взгромоздил кучу вещей из разных пакетов. В три часа зазвонил телефон, монитор показал, что это междугородный звонок из Лондона. Сержант поднял трубку.

– Это вас, сэр. Лондон на проводе, – сообщил он Престону.

– Подойди вместо меня, – попросил он Кармайкла, – узнай, это срочно или нет.

Кармайкл поднялся и подошел к сержанту, который держал трубку. На секунду оба шотландских офицера оказались спиной к Престону.

Через десять минут он в последний раз осмотрел все веши. Кармайкл повез его в аэропорт.

– Я представлю рапорт, – сказал Престон. – Не понимаю, почему этот русский так встревожился. Как долго вещи будут в участке?

– Несколько недель. Советскому консулу это уже сообщили. Поиск хулиганов ведется. Может, удастся поймать одного из них и выйти на всю группу. Но я сомневаюсь.

Престон прошел регистрацию. Нужно было идти на посадку.

– Ты знаешь, это глупо, – сказал Кармайкл, – но если бы этот русский вел себя более сдержанно, мы бы отправили его на судно со всеми вещами и этими «игрушками» да еще бы принесли свои извинения.

Когда самолет набрал высоту, Престон, вынув из сложенного носового платка три диска, еще раз рассмотрел их, снова завернул в носовой платок и спрятал в карман. Они по-прежнему ни о чем не говорили.

Три шайбы, купленные на бензоколонке, заменят их на некоторое время в табачной коробке русского. А сейчас он хочет, чтобы один человек взглянул на них. Человек этот работает недалеко от Лондона, Брайт уже попросил его задержаться на работе до прилета Престона.

* * *

Карпов приехал на дачу Марченко после семи, когда уже стемнело. Дверь открыл ординарец генерала, молодой солдат, и проводил Карпова в комнату. Марченко был рад, но слегка удивлен визиту своего друга из другого, более важного разведотдела.

– Евгений Сергеевич, – прогудел он, – что занесло тебя в мою скромную, обитель.

Карпов держал в руках пакет.

– Один из моих ребят только что вернулся из Турции. Ехал через Армению, – сказал он, – замечательный парень, он никогда не возвращается с пустыми руками, в Ереване специально достал вот это.

Он вынул одну из четырех бутылок лучшего армянского коньяка.

В глазах Марченко вспыхнули огоньки.

– «Ахтамар»! – воскликнул он, – самый лучший для ПГУ!

– Да, – согласился Карпов, – я ехал к себе на дачу и подумал: один не справлюсь, нужен помощник. Вспомнил про тебя. Ну что, попробуем?

Марченко разразился смехом.

– Саша! Рюмки! – крикнул он.

* * *

Престон прибыл около пяти, забрал свою машину с автостоянки и выехал на автомагистраль М4. Но вместо Лондона он повернул на запад к Беркширу. Через полчаса он был уже у цели – в институте на окраине городка Олдермастон.

Исследовательский институт атомного оружия, известный под названием Олдермастон – любимое место маршей участников движения за мир, убежденных, что именно здесь создают атомные бомбы. На самом деле это многопрофильная организация. Тут действительно конструируют ядерные устройства, но также ведут исследования в области химии, физики, машиностроения, взрывчатых веществ, фундаментальной и прикладной математики, радиобиологии, медицины, электроники. Кстати же здесь было прекрасное отделение металлургии.

Несколько лет назад один из ученых Олдермастона прочел лекцию о металлах, используемых при изготовлении взрывчатки и бомб в Ирландской республиканской армии. Лекция предназначалась для офицеров-разведчиков, работавших в то время в Ольстере. Одним из тех, кто хорошо запомнил лекцию уэльсского ученого, был Престон.

Доктор Дэфидд Уинн-Эванс ждал его в вестибюле. Престон представился и напомнил Уинн-Эвансу о той давнишней лекции.

– Да, ну и память у вас, – сказал он с явным уэльсским акцентом, – итак, мистер Престон, чем могу служить?

Престон достал из кармана носовой платок, развернул его и протянул ученому три диска.

– Их забрали у одного человека в Глазго, – признался он. – Я хочу знать, что это такое и для чего может быть использовано.

Доктор посмотрел поближе.

– Трудно сказать без тщательного анализа и проверки, – ответил специалист по металлам. – У меня завтра торжественный ужин, а послезавтра – свадьба дочери. Если я займусь ими в понедельник, а?

– В понедельник? – переспросил Престон. – Я сам хотел бы отдохнуть. Буду дома. Вы позвоните мне туда, в Кенсингтон.

Доктор Уинн-Эванс заторопился наверх, закрыл диски в своем сейфе, потом попрощался с Престоном и поспешил на ужин. Престон отправился в Лондон.

* * *

Пока он ехал, на станции в Менуиз-Хилл был запеленгован тайный радиопередатчик. Станции Броди в Уэльсе и Чиксанде в Бедфордшире тоже зарегистрировали его. Передача велась из района холмов к северу от Шеффилда.

Когда полиция прибыла на это место, на пустынной дороге, лежащей в стороне от главной магистрали, никого уже не было.

Позже вечером один из дежурных офицеров встретился с начальником смены в его кабинете отделения радиоперехвата в Челтенхэме.

– Это все тот же, черт, – выругался он. – У него отличная машина и хороший передатчик. Сеанс длился всего пять секунд. Мне кажется, мы его не расшифруем. Тогда в Дербишире, теперь в Йоркшире. Видимо, он где-то на севере Мидленда обитает.

– Следите за ним, – сказал начальник, – у нас давно не было так неожиданно заговорившего передатчика. Интересно, что он передает.

Что хотел сказать майор Валерий Петровский и что передал его радист, расшифровывалось так:

«Курьер номер два не вышел на контакт. Радируйте о скорейшем прибытии нового».

* * *

Первая бутылка «Ахтамара» была пуста, они начали вторую. Марченко раскраснелся, но под настроение мог выпить и две бутылки целиком, не теряя самоконтроля.

Карпов, который редко пил для удовольствия и еще реже в одиночестве, закалил свой желудок за годы, проведенные на дипломатической службе. И когда нужно, он всегда сохранял ясную голову. Кроме того, еще в Ясеневе он заставил себя съесть полфунта масла, что замедляет действие алкоголя, так как жир, устилая стенки желудка, замедляет действие алкоголя.

– Чем ты занимаешься сейчас, Петр? – спросил он.

Глаза Марченко сузились.

– Ты почему спрашиваешь?

– Успокойся, Петр, мы знаем друг друга. Вспомни, кто спас твою задницу в Афганистане три года назад? Ты мой должник. Что происходит?

Марченко согласно кивнул. Он вспомнил: в 1984 году он возглавлял крупную операцию ГРУ против исламских повстанцев у перевала Хайбер. Был там один лидер моджахедов, который совершал рейды на Афганистан с территории Пакистана. Марченко опрометчиво отправил небольшой отряд в Пакистан, чтобы схватить его. Группа попала в переделку. Участвовавшие в операции афганцы приняли страшную смерть. Лишь русскому посчастливилось остаться в живых. Моджахеды передали его в руки пакистанских властей, надеясь получить в обмен оружие.

Марченко висел на волоске. Он обратился за помощью к Карпову, тот, возглавлявший в то время Управление «С», рискнул одним из своих лучших агентов – офицером пакистанской армии в Исламабаде, – велев ему сделать все, но освободить русского и переправить его обратно через границу. Из-за опрометчивости Марченко мог разразиться крупный международный скандал, а его имя пополнило бы длинный список советских офицеров, сломавших свою карьеру в этой никчемной стране.

– Да, я перед тобой в долгу, но не спрашивай, чем я занимался последние несколько недель. Это специальное задание, почти от самого… Надеюсь, ты понимаешь о ком я говорю? Никаких имен.

Он потеребил кончик носа своими толстыми пальцами и важно кивнул.

Карпов налил еще по одной рюмке. В ход пошла третья бутылка.

– Извини за любопытство, – продолжил Карпов, – не будем больше говорить об этом. Не будем говорить об операции…

Марченко предостерегающе погрозил пальцем. Его глаза налились кровью. Он был похож на раненого кабана в зарослях кустарника, мозг которого затуманен не болью и потерей крови, а алкоголем. Но он был от этого не менее опасен.

– Никакой операции, выброси это из головы. Я присягнул, что сохраню все в тайне… Все мы. Это очень высоко… выше, чем ты думаешь. Не упоминай об этом, ладно?

– И не подумаю, – ответил Карпов, вновь наполняя рюмки.

Пользуясь тем, что Марченко был уже пьян, он подливал ему больше, чем себе, стараясь держать ухо востро.

Через два часа осталась только треть последней бутылки «Ахтамар». Марченко клевал носом. Карпов поднял бокал.

– За забвение!

– За забвение? – спросил Марченко в замешательстве. – Со мной все в порядке. Пей свою содовую в ПГУ, от нее не забудешься…

– Да нет же, – пояснил Карпов. – За то, чтоб забыть о плане. Забыть и все!

– «Аврору»? Да, забудем! Чертовски замечательная идея.

Они выпили. Карпов снова наполнил бокалы.

– И всех забыть. И Филби… и академика.

Марченко кивнул утвердительно. Он попытался выпить еще, но, промахнувшись, попал рюмкой в подбородок.

– Крылов? Задница. Забудем всех их!

Была полночь, когда Карпов доплелся до своей машины. Он немного постоял, опершись на дерево, потом засунул два пальца в рот и выплеснул на снег все содержимое желудка, постоял немного, жадно глотая морозный ночной воздух. Немного помогло. Путь до собственной дачи стал для него кошмаром. Он поцарапал решетку и дважды чуть не сделал аварию.

Людмила не спала. Она уложила его в постель, напуганная тем, что он проделал путь от Москвы в таком состоянии.

* * *

В субботу утром Престон приехал в Тонбридж, чтоб забрать сына Томми. Всегда, когда он забирал Томми из школы, на него обрушивался град воспоминаний и впечатлений о прошедшей четверти, намерений и планов на следующую четверть, планов на предстоящие каникулы, похвалы друзьям, презрительные отзывы о врачах и их коварстве.

Дорожная сумка, коробка со сладостями были в машине. Дорога обратно в Лондон для Престона была блаженством. Он рассказал сыну о своих планах на неделю, которую они проведут вместе, и был счастлив, что сын одобрил их. Но лицо мальчика сникло, когда он вспомнил, что через неделю ему придется вернуться в дорогие апартаменты в Мэйфэре, где жила Джулия со своим другом – промышленником. Этот человек годился Томми в дедушки, и Престон подозревал, что ребенок у старика вызывает раздражение своими шалостями.

– Папа, – сказал Томми, когда они проезжали Воксхоллский мост, – почему мне нельзя жить у тебя всегда?

Престон вздохнул. Непросто было объяснить все двенадцатилетнему мальчугану.

– Потому что, – начал он осторожно, – твоя мама и Арчи не женаты. Если бы я попросил ее об официальном разводе, она бы потребовала с меня определенную сумму денег, которая называется содержанием. Но с моим жалованьем я не могу заплатить эту сумму. То есть у меня не хватает денег, чтобы содержать ее, себя и тебя, чтобы платить за твою школу. Если я не в состоянии заплатить эту сумму, суд решит, что тебе лучше жить только с мамой. Тогда нам пришлось бы видеться даже реже, чем сейчас.

– Я не знал, что все зависит от денег, – грустно сказал мальчик.

– Да, в конечном счете, все зависит от денег. Грустно, но факт. Несколько лет назад, если бы я мог устроить лучшую жизнь для тебя и твоей матери, может быть мы бы не разошлись. Но я был просто военным офицером, и даже когда ушел из армии в министерство внутренних дел, зарплата осталась не слишком большой.

– А что ты делаешь в министерстве внутренних дел? – спросил мальчик. Он пытался обойти тему разлуки родителей.

– Я вроде бы как небольшой чиновник, – сказал Престон.

– Ух, это должно быть скучная работа.

– Да, это действительно так, – согласился Престон.

* * *

Евгений Карпов проснулся в полдень в тяжелом похмелье. Только полдюжины таблеток аспирина помогли ему. После завтрака полегчало, он решил пройтись.

Что-то осталось в глубине его сознания: какие-то полурасплывчатые воспоминания, обрывки фраз, имя Крылова. Один из секретных справочников, которые он держал на даче, пояснил: профессор Крылов Владимир Ильич, историк, профессор Московского университета, член КПСС, академик Академии наук, член Верховного Совета и пр., и пр. Это все он знал. Должно быть еще что-то.

Он шел по снегу в глубокой задумчивости, опустив голову. Дети ушли кататься на лыжах, воспользовавшись последними зимними деньками. Людмила шла рядом с мужем. Она чувствовала его настроение и воздерживалась от расспросов.

Вчера ночью она была удивлена, но, с другой стороны, успокоена: до такой степени напиться у дамы сердца невозможно. Скорее всего, он был с кем-то из коллег по ГРУ, так называемых «соседей». Так что подруга с Арбата исключалась.

В начале четвертого его осенило. Он остановился и неожиданно произнес:

– Ну конечно же, черт побери! – с облегчением улыбнулся и взял жену под руку. Вместе они вернулись в дом.

Генерал Карпов знал, что он будет должен проверить кое-какие документы у себя в кабинете в понедельник утром, и посетить профессора Крылова в понедельник вечером.

(обратно)

Глава 16

В понедельник утром, когда Престон с сыном собирались уходить из дома, зазвонил телефон.

– Мистер Престон? Это Дэфидд Уинн-Эванс.

Сначала он не понял, с кем разговаривает, но потом вспомнил о своей просьбе в пятницу.

– Я посмотрел ваши металлические пластинки. Очень интересная вещь. Вы не могли бы подъехать, надо переговорить.

– Вообще-то я в отпуске, взял несколько дней за свой счет, – сказал Престон, – вас устроит, если я подъеду в конце недели?

На другом конце трубки возникла пауза.

– Я думаю, чем раньше, тем лучше.

– А нельзя изложить суть дела по телефону?

– Это не телефонный разговор, – ответил Уинн-Эванс.

Престон на минуту задумался. Они с Томми собирались в Виндзор Сафари Парк на целый день. Парк находится в Беркшире.

– Тогда сегодня, скажем, в пять? – спросил он.

– В пять так в пять, – согласился ученый. – Обратитесь к администратору.

* * *

Профессор Крылов жил на верхнем этаже на Комсомольском проспекте. Из его окна открывался вид на Москва-реку, и университет был рядом. Генерал позвонил в дверь в начале седьмого, академик сам открыл ему. Он недоуменно смотрел на гостя, не узнавая его.

– Товарищ Крылов?

– Да.

– Я генерал Карпов. Надо поговорить с вами кое о чем.

Он протянул свое удостоверение. Профессор посмотрел его, обратив внимание на звание – генерал – и на то, что гость представлял Первое Главное управление КГБ. Крылов жестом пригласил войти, провел Карпова в гостиную и предложил сесть.

– Чем обязан? – спросил он, садясь напротив.

Это был человек с чувством личного достоинства и без трепета перед генералом КГБ.

Карпов понял, что профессор – твердый орешек. Эриту Филби можно было запутать, и она рассказала о существовании шофера; шофера Григорьева можно было запугать высоким званием; Марченко, старого коллегу и человека, любившего много выпить, можно было подпоить. Но Крылов был недосягаем по положению в партии, Верховном Совете, Академии. Он входил в элиту государства. Карпов решил, не теряя времени, брать быка за рога. Это был единственный выход.

– Профессор Крылов, в интересах государства я хочу знать, что известно вам о плане «Аврора».

Крылов застыл, как от удара, затем гневно вспыхнул:

– Генерал Карпов, вы превышаете свои полномочия, – резко сказал он, – я не понимаю, о чем идет речь.

– А я думаю, понимаете, – спокойно возразил Карпов, – и я думаю, что вы должны мне рассказать, в чем заключается план.

В ответ Крылов властно протянул руку:

– Документ о полномочиях!

– Я уполномочен званием и службой, – сказал Карпов.

– Если у вас нет документа, подписанного лично Генеральным секретарем, то у вас нет никаких полномочий, – холодно произнес Крылов. Он поднялся и пошел к телефону. – Пора прекратить этот допрос и сообщить обо всем человеку, имеющему гораздо большие полномочия… – Он поднял трубку и начал набирать номер.

– Не очень хорошая идея, – предупредил Карпов. – Известно ли вам, что один из консультантов, полковник Филби, уже исчез?

Крылов остановился.

– Что вы имеете в виду? – спросил он. Его уверенность была поколеблена.

– Садитесь и выслушайте меня.

Академик послушался. В коридоре хлопнула дверь. Донеслись звуки джаза.

– Я имею в виду то, – сказал Карпов, – что его нет у себя на квартире, шофер отстранен от работы, жена не имеет представления, где он и когда вернется.

Карпов блефовал, но ставка была высока. Тень беспокойства промелькнула во взгляде профессора. Он попытался перехватить инициативу.

– Никаких государственных дел я обсуждать с вами, товарищ генерал, не буду.

– Все не так просто, профессор, – продолжил Карпов, – у вас есть сын Леонид?

Внезапная перемена темы разговора застала профессора врасплох.

– Да, – кивнул он, – есть. А что?

– Сейчас объясню.

* * *

А в другой части Европы на исходе теплого весеннего дня Джон Престон с сыном выезжали из Виндзор Сафари Парка.

– Заедем в одно место ненадолго, – сказал отец, – это недалеко. Ты когда-нибудь был в Олдермастоне?

Мальчик широко раскрыл глаза.

– Там, где делают бомбы, на военном заводе?

– Это не военный завод, – поправил Престон, – это исследовательский институт.

– Вот здорово! И мы туда поедем? А нам разрешат войти внутрь?

– Мне разрешат. А тебе придется посидеть в машине на стоянке. Это не займет много времени.

И он повернул машину на север, чтобы выехать на магистраль М4.

* * *

– Чуть более двух месяцев назад ваш сын вернулся из командировки в Канаду, куда ездил в составе торговой делегации как переводчик, – спокойно начал Карпов.

Крылов кивнул.

– Ну и что же?

– А то, что мои люди в это время следили за одной молодой личностью, интересовавшейся, слишком интересовавшейся членами советской делегации, особенно секретарями, переводчиками. Мы установили, что эта личность – агент ЦРУ, стали вести наблюдение и заметили, что агент встречается с вашим сыном в гостинице. Отношения были недолгие, но страстные.

Лицо профессора от гнева покрылось пятнами. Казалось, ему трудно выговаривать слова.

– Как вы осмелились? Как вы осмелились прийти сюда с этим и шантажировать меня, члена Академии наук и Верховного Совета. Я доложу об этом ЦК. Коммунисты разберутся что к чему. Хоть вы и генерал КГБ, но и на вас есть управа. Ну, переспал мой сын с иностранкой в Канаде. То, что она была американкой, кто это знал. Глупость, но не более того. Она что, его завербовала?

– Нет.

– Он выдал какие-то секреты?

– Нет.

– Ну, тогда у вас ничего против моего сына нет. Это обыкновенная юношеская глупость. Ему объявят выговор. Но выговор следует объявить и вашим людям. И построже. Парня следовало предостеречь. А что касается амурных дел, то чем мы, живущие в СССР, отличаемся от остального мира? Сильные молодые люди любили девушек испокон веков…

Карпов открыл свой «дипломат» и достал большую фотографию, одну из стопки, лежащей внутри дипломата. Он положил ее на стол. Профессор глянул на нее и, казалось, потерял дар речи. Краска отлила от его щек, его старое лицо в свете лампы стало совсем серым. Он покачал головой.

– Мне очень жаль, – мягко сказал Карпов, – слежка была установлена не за вашим сыном, а за американцем. Никто не думал, что это так.

– Я не верю, – прохрипел профессор.

– У меня тоже есть сыновья, – прошептал Карпов, – поверьте, я понимаю, или, скорее, пытаюсь понять, каково вам сейчас.

Академик жадно глотнул воздух, поднялся, пробормотал «извините меня» и вышел из комнаты. Карпов вздохнул и положил фотографию обратно. Из коридора снова донесся джаз, потом хлопнула дверь и музыка оборвалась. Он услышал голоса отца и сына. Яростная перебранка закончилась пощечиной. Через несколько секунд Крылов вернулся. Он сел с потухшими глазами, опущенными плечами.

– Что вы намерены делать? – еле слышно сказал он.

– Мои обязанности очень просты, – вздохнул Карпов. – Вы сами только что объяснили мне задачи партии. Я передам рапорт и фотографии в ЦК. Вы знаете правила, знаете закон о гомосексуалистах. Это пять лет строгого режима. Я боюсь, попав в лагерь, про него пойдет слух, и молодой человек, как это сказать, пойдет по рукам. Мальчику его круга выжить будет очень сложно.

– Но, – вставил профессор, намекая на иные возможности.

– Но можно все представить иначе. Ваш сын попал в ловушку, эту ловушку можно ведь и повернуть в обратную сторону: якобы Леонид – приманка для ЦРУ. Пока подержу дело в собственном сейфе. Ждать можно очень долго. У меня есть такое право ввиду оперативных обстоятельств.

– А цена?

– Вы знаете.

– Что вы хотите знать о плане «Аврора»?

– Все с самого начала.

* * *

Престон въехал в главные ворота Олдермастона, нашел свободное место на стоянке и поставил машину.

– Извини, Томми, тебе дальше нельзя. Подожди меня здесь. Я быстро.

В сумерках он прошел к дверям и представился дежурным на вахте. Они изучили его удостоверение и позвонили Уинн-Эвансу, который подтвердил, что вызвал его. Престон поднялся в кабинет на третий этаж. Уинн-Эванс жестом пригласил сесть у стола.

Ученый взглянул на гостя из-под очков.

– Могу ли я поинтересоваться, где вы достали этот экспонат? – спросил он, указывая на диск из тяжелого, похожего на свинец, металла, лежащий теперь в запаянной стеклянной емкости.

– Его нашли в Глазго в четверг рано утром. А что остальные диски?

– Те – просто алюминий. Ничего необычного в них нет. Они служили просто как прокладки для этого диска. Он-то меня и интересует.

– Вы знаете, что это за металл?

Доктор Уинн-Эванс казалось был удивлен наивностью вопроса.

– Разумеется знаю. Моя работа знать. Чистый полоний.

Престон нахмурился. Он никогда не слышал о таком металле.

* * *

– Все началось в январе, когда Филби подал Генеральному секретарю два доклада. В них он сообщил, что левое крыло Британской Лейбористской партии за последнее время настолько окрепло, что вот-вот возьмет под контроль всю партию. Это совпадает и с моими наблюдениями.

– И с моими тоже, – вставил Карпов.

– Филби пошел дальше. Он утверждает, что внутри этого левого крыла организовалась группа убежденных марксистов-ленинцев, намеревающихся возглавить партию. Свое намерение они решили осуществить сразу после всеобщих выборов. Когда лейбористы во главе со своим лидером Нилом Кинноком придут к власти, Киннока переизберут. Его преемник будет первым марксистским премьер-министром в Британии. Он будет проводить политику, полностью отвечающую нашим интересам, прежде всего, в области ядерного разоружения и вывода всех военных сил США из Европы.

– Возможно, – кивнул генерал Карпов, – комитет из четырех человек был создан для поиска путей достижения победы на выборах?

Профессор Крылов взглянул на него с удивлением.

– Да. В комитет вошли: Филби, Марченко, я и доктор Рогов.

– Великий гроссмейстер?

– …и физик, – добавил Крылов. – Мы все согласились, что план «Аврора» будет мощным дестабилизирующим фактором, повлияет на британских избирателей и подтолкнет их к идее одностороннего разоружения. В основе плана идея Рогова. Он отчаянно отстаивал его. Марченко тоже одобрил план, правда, более сдержанно. А Филби? Никто не мог сказать, о чем именно думал Филби. Он улыбался и поддакивал, ждал, чтоб увидеть, куда дует ветер.

– Похоже на Филби, – согласился Карпов. – Потом, вы представили проект?

– Да, 12 марта. Но я был против плана. Генеральный секретарь согласился со мной. Он ругал его и приказал уничтожить даже записи и документы, касающиеся плана. Мы поклялись нигде, ни при каких обстоятельствах не упоминать о нем.

– А скажите мне, почему вы были против?

– Он показался мне безрассудным и опасным. К тому же, он противоречит положениям Четвертого Протокола. Если эти положения будут нарушены, то только Богу известно, к чему мы придем.

– Четвертый Протокол?

– Да. Приложение к международному договору «О нераспространении ядерного оружия». Вы помните?

– Всего не упомнить. Напомните мне, пожалуйста, – попросил Карпов.

* * *

– Никогда не слышал о полонии, – признался Престон.

– Допускаю, – сказал доктор Уинн-Эванс, – это очень редкий металл.

– И где же он применяется?

– Иногда, очень редко – в медицине. Этот человек из Глазго не направлялся, случаем, на какую-нибудь медицинскую конференцию или выставку?

– Нет, – убежденно ответил Престон. – На медицинскую конференцию он не мог направляться никоим образом.

– Хорошо. Тогда вычеркнем эти десять процентов из ста возможных. А раз он не направлялся на медицинскую конференцию, остается другая область, в которой используется девяносто процентов полония. Кроме этих двух областей полоний больше нигде не применяется на этой планете.

– А вторая область?

– Диск из полония такого размера сам по себе безопасен. Но при тесном соприкосновении с другим металлом – литием – они образуют инициирующий состав.

– Что? Но ради Бога, что это черт возьми, такое?

* * *

– 1 июля 1968 года, – продолжал профессор Крылов, – тремя ядерными державами мира – США, Великобританией и Советским Союзом – был подписан «Договор о нераспространении ядерного оружия». Этот договор обязывает ядерные державы не передавать неядерным странам технологию и документацию по производству ядерного оружия. Вы это помните?

– Да, – согласился Карпов, – это я помню.

– На церемониях его подписания в Москве, Вашингтоне и Лондоне присутствовала многочисленная публика. Подписание четырех секретных протоколов к этому договору проходило без лишних свидетелей. Каждый протокол оговаривал возможности предотвращения риска в связи с выполнением договора. Так некоторые идеи, технически не исполнимые во время подписания, в дальнейшем могли стать осуществимыми. Со временем первые три протокола устарели, их положения изжили себя и научно и технически, но сверхсекретный Четвертый Протокол стал настоящим кошмаром в начале восьмидесятых.

– О чем, конкретно, в нем говорится? – поинтересовался Карпов.

Профессор вздохнул.

– Здесь мы все положились на доктора Рогова. Как вы знаете, он занимается ядерной физикой. Четвертый Протокол оговаривал степень риска в области изменения технологии производства ядерного оружия в плане миниатюризации его и упрощения конструкции. Эти изменения произошли. С одной стороны, оружие стало намного более мощным, более сложным в производстве и большим по размерам. Однако есть и другое направление научных разработок. Бомба, которую в 45-м году доставил огромный бомбардировщик, теперь может быть спрятана в обычный чемодан. А собрать ее можно из дюжины деталей, как в детском конструкторе.

– Это как раз и запрещает Четвертый Протокол?

Профессор Крылов кивнул головой.

– Более того. Он запрещает любой стране, подписавшей его, тайно провозить на территорию других стран устройства и детали ядерных снарядов, чтобы исключить риск взрыва, скажем, в жилом доме или в квартире в центре города.

– Никакого четырехминутного предупреждения, – заключил Карпов, – никакого радарного обнаружения летящей ракеты, никакого ответного удара, так как невозможно определить агрессора. Просто мегатонный взрыв в подвале.

– Все верно, – подтвердил профессор. – Вот почему я назвал план живым кошмаром. Открытое общество на Западе более уязвимо, но и никто из нас не застрахован от подобного. Если Четвертый Протокол будет нарушен, то все эти дежурные ракеты, электронные средства защиты, все вооружение, весь военно-промышленный комплекс – все это можно сдавать в утиль и ждать.

– Именно на это и делает ставку «Аврора»?

Крылов кивнул.

– Но вы говорите, что план отменен и сдан в архив.

Крылов, похоже, зацепился за слово.

– Да, вы правы. Это архивное дело.

– А как предполагалось осуществить его? – добивался Карпов.

– Предполагалось внедрить в Британию первоклассного агента, который бы снял дом в провинции. Он бы и стал главным исполнителем «Авроры». К нему курьеры доставили бы порознь детали бомбы мощностью в полторы килотонны.

– Такую маленькую? На Хиросиму сбросили десять килотонн.

– В план не входили большие разрушения. Предполагалось только повлиять на результаты всеобщих выборов, чтобы десять процентов колеблющихся избирателей проголосовали за одностороннее разоружение и за лейбористскую партию, призывающую к нему.

– Продолжайте, – мрачно сказал Карпов.

– Установка была бы взорвана за шесть дней до выборов. Очень важно было выбрать место. Мы выбрали военно-воздушную базу США Бентуотерс в Суффолке. Там базируются истребители F-5 с тактическими ядерными ракетами на борту, которые предусмотрены для использования против наших танковых дивизий, если таковые войдут в Западную Европу.

Карпов кивнул. Он знал базу в Бентуотерсе. Информация была верной.

– Исполнителю было бы приказано, – продолжал профессор Крылов, – поздно ночью доставить собранное взрывчатое устройство прямо к проволочному ограждению базы. Сама база находится в Рендельшемском лесу. Взрыв произошел бы перед рассветом, разрушив саму авиабазу, четыре небольших поселка и птичий заповедник. База находится недалеко от побережья, облако радиоактивной пыли западным ветром унесло бы к Северному морю. Ко времени, когда радиоактивное облако достигло бы Голландии, 95 % радиоактивной пыли стало бы инертным или выпало в море. Предполагалось вызвать не экологическую катастрофу, а волну страха и ненависти к Америке.

– А если бы задержали агента-исполнителя? – спросил Карпов.

Профессор Крылов отрицательно покачал головой.

– Рогов продумал все. Он просчитал все варианты, как в шахматах. Исполнитель знал, что взрыватель с часовым механизмом, что у него в запасе два часа. На самом же деле взрыватель сработал бы сразу, уничтожив и самого исполнителя.

«Бедный Петровский», – подумал Карпов.

– Вечером того же дня, в Праге состоялась бы международная пресс-конференция израильского физика Наума Виссера. Кажется, он работает на нас. Он бы «открыл глаза» мировой общественности на все происшедшее.

Лицо Карпова было бесстрастным.

Он знал дело доктора Виссера; у него был сын, которого он любил до безумия. Этот юноша служил в израильской армии, размещенной в Бейруте. Когда флангисты уничтожили лагеря палестинских беженцев Сабру и Шатилу, молодой лейтенант Виссер попытался вмешаться и был сражен пулей.

Убитому горем отцу, противнику партии Ликуд, представили тщательно сфабрикованные «показания», что его сын убит израильской пулей. В своей горечи и гневе доктор Виссер зашел левее, чем следовало бы, и согласился работать на СССР.

– На пресс-конференции доктор Виссер заявил бы, что в течение многих лет он сотрудничал с США в области ультрамалых ядерных боеголовок. Он якобы неоднократно предупреждал американцев, что такие боеголовки не надежны и следует запретить их размещение. Но американцы не послушались и оснастили ими свои истребители, которые за счет них выигрывали в дальности полетов, беря на борт лишнее топливо. Такое заявление за пять дней до выборов вызвало бы волну антиамериканских выступлений, которая и погребла бы под собой консерваторов.

– Да, так оно бы и было, – подтвердил Карпов. – Что еще родил плодовитый мозг Рогова?

– Достаточно много, – мрачно сказал Крылов. – Он предположил, что американцы будут яростно всеопровергать. Поэтому за четыре дня до выборов в Британии Генеральный секретарь обратится к мировой общественности с посланием, из которого должно явствовать, что замыслы американской военщины зашли так далеко, что он, как лидер государства, вынужден поднять все вооруженные силы страны по боевой тревоге. В тот же вечер один из наших друзей посоветует мистеру Кинноку срочно слетать в Москву и лично повидаться с Генеральным секретарем для выяснения обстоятельств возникшего кризиса. Если у него появятся какие-нибудь сомнения, то наш посол пригласит его в советское посольство для дружеского обсуждения ситуации. При направленных на него со всех сторон камерах Киннок вряд ли откажется. В считанные минуты ему оформят визу и на самолете Аэрофлота доставят в Москву. Генеральный секретарь встретит его в присутствии многочисленных советских и иностранных журналистов. Через несколько часов они распрощаются. Но пока Киннок будет лететь до Лондона, Генеральный секретарь сделает заявление, что только благодаря призывам и доводам лидера лейбористской партии он, Генеральный секретарь, отменил состояние боевой тревоги в советских вооруженных силах. Мистер Киннок приземлится в Лондоне человеком с именем миротворца, великим государственным деятелем. За день до выборов он огласит обращение к британскому народу, в котором выскажется за отказ от ядерного безумия раз и навсегда. План «Аврора» рассчитывал на то, что события предыдущих шести дней подорвут альянс между Британией и США, лишат США симпатий в западноевропейских странах и повергнут важнейшие 10 % британских избирателей в сторону поддержки лейбористской партии. Избиратели отдадут свои голоса за лейбористов. Затем левое крыло возьмет верх… Таков план «Аврора», генерал.

Карпов поднялся.

– Вы очень любезны, профессор, и очень умны. Обо всем забыто. Никому ни слова. Я тоже буду молчать. «Аврора» в архиве. Дело вашего сына у меня в сейфе. До свидания. Надеюсь, мне больше не придется вас беспокоить.

Он откинулся на сиденье «Чайки», которая поехала прочь по Комсомольскому проспекту. «Блестящая идея, – думал он, – но хватит ли времени?»

Как и Генеральный секретарь, он тоже знал, что выборы назначены на июнь. Осталось два месяца. Информация к Генеральному секретарю поступала через его резидентуру в Лондоне.

Он мысленно прокручивал план снова и снова, ища в нем недостатки. «Нет, план хорош, – решил он наконец, – чертовски хорош. Но альтернативой может быть катастрофа».

* * *

– Инициирующий состав, мой дорогой друг, – это некоторым образом детонатор для бомбы, – сказал Уинн-Эванс.

– О, – произнес Престон. Он почувствовал слабость.

Он достаточно повидал бомб в Ирландии, слышал о детонаторах, триггерах, взрывателях, но инициирующий состав никогда. Получается, что русский вез деталь для бомбы какой-то террористической группе в Шотландию. Какой группе? Армии Тартан, анархистам или подразделению Ирландской республиканской армии? Связь с русскими? – Это странно. Пожалуй, стоит съездить в Глазго.

– Этот, гм… полоний с литием может быть использован в противопехотной бомбе? – спросил он.

– Да, парень, можно сказать и так, – ответил ученый, – такой «детонатор», видишь ли, взрывает ядерную бомбу.

(обратно) (обратно)

Часть третья

Глава 17

Брайан Харкорт-Смит слушал внимательно. Он сидел, откинувшись на спинку стула, устремив взгляд в потолок, поигрывая тонким золотым карандашиком с выдвижным грифелем.

– Это все? – спросил он, когда Престон закончил свой доклад.

– Да, – ответил Престон.

– Доктор Уинн-Эванс может изложить свои соображения на бумаге?

– Не просто соображения, Брайан. Это результаты научного анализа. Он согласен изложить свои выводы в письменном виде. Я приложу его отчет к своему.

– А каковы твои собственные соображения? Впрочем, может, их тоже следует называть результатами научного анализа?

Престон сделал вид, что не заметил колкости шефа.

– Я думаю, что матрос Семенов прибыл в Глазго или для того, чтобы поместить контейнер в тайник, или же для того, чтобы передать его кому-то лично. В любом случае это значит, что где-то у нас здесь работает тайный агент. Его надо искать.

– Гениальная мысль! Вся загвоздка в том, что мы не знаем, где начать. Одни домыслы. Послушайте, Джон, скажу вам прямо: вы, как всегда, ставите меня в крайне затруднительное положение. Я ума не приложу, как докладывать об этом деле шефу. Ничего, кроме диска из редкого металла, обнаруженного у русского матроса, нет.

– Но мы же знаем как и где может быть использован этот диск, – возразил Престон. – Это не простой кусок металла.

– Ну, хорошо. Это компонент чего-то, что может оказаться взрывателем некоего устройства, которое, возможно, предназначалось советскому агенту, который, возможно, обосновался в Британии. Поверь мне, Джон, когда вы представите полный отчет, я рассмотрю его со всей серьезностью.

– А потом отправите его в архив? – спросил Престон.

В улыбке Харкорт-Смита мелькнула скрытая угроза.

– Ну, зачем же. К любому вашему отчету я отношусь, как ко всякому другому: оцениваю по достоинству. А пока потрудитесь найти для меня хоть какие-нибудь улики, которые могли бы подтвердить вашу версию о существовании заговора, на которой вы так настаиваете.

– Слушаюсь, – сказал Престон, вставая, – я буду заниматься только этим.

– Да, уж, пожалуйста.

Когда Престон вышел, заместитель генерального директора открыл список внутренних телефонов и набрал номер начальника отдела кадров.

* * *

На следующий день, в среду, в аэропорту Бирмингема совершил посадку самолет компании «Бритиш Мидленд эйруэйз», прибывший из Парижа. Среди пассажиров был молодой человек с датским паспортом.

Имя в паспорте тоже было датским, и если бы кому-то пришло в голову заговорить с молодым человеком по-датски, он легко поддержал бы разговор. Его мать была родом из Дании, у нее он научился этому языку, довел свои знания до совершенства на специальных курсах и во время поездок в эту страну. Отец его, однако, был немцем. Сам молодой человек родился после второй мировой войны в Эрфурте, где и прошло его детство. Он был немцем из Восточной Германии. Кроме того, он был кадровым офицером восточногерманской разведки.

Он ничего не знал о цели своей миссии в Великобритании. Инструкции были просты, он с точностью следовал им. Пройдя таможенный и иммиграционный контроль без особых затруднений, он взял такси и попросил отвезти его в «Мидлендз Отель» на Нью-стрит. В такси, а также при регистрации в гостинице он тщательно оберегал свою левую руку. На ней была гипсовая повязка. Во время инструктажа его предупредили: ни в коем случае не сжимать кисть «сломанной» руки в кулак.

Как только он оказался у себя в номере и запер за собой дверь, он достал со дна сумки для туалетных принадлежностей стальные кусачки и принялся аккуратно разрезать ими гипс по едва заметной линии разметки. Когда он закончил работу, он осторожно снял гипс и положил его в пластиковый пакет, также привезенный с собой.

Остаток дня он не выходил из номера, чтобы никто из персонала гостиницы, дежурившего днем, не увидел его без гипса. Вышел он из отеля только поздно вечером, когда персонал сменился.

Газетный киоск на Нью-стрит оказался там, где ему сказали инструкторы. В назначенное время к киоску подошел мотоциклист в костюме из черной кожи. Обмен паролями занял считанные секунды. Пластиковый пакет перешел из рук в руки, мотоциклист растворился в темноте. Свидетелей происшедшего не было.

Ранним утром датчанин выехал из отеля и отправился на вокзал, где сел в поезд, следующий в Манчестер. Улетел он из аэропорта этого города, где никто никогда раньше его не видел ни с гипсом, ни без гипса.

К заходу солнца он был в Берлине, куда прилетел через Гамбург, и через контрольно-пропускной пункт «Чарли» с датским паспортом перешел на территорию Восточной Германии. Там его уже ждали. После подробного доклада об операции «датчанин» исчез. Курьер номер три выполнил свою задачу.

* * *

Джон Престон был явно не в духе. На этой неделе он взял отпуск, чтобы побыть с Томми. Теперь все планы рушились. Во вторник он потратил полдня на доклад Харкорт-Смиту, а Томми просидел дома у телевизора. В среду утром Престон все-таки сходил с Томми, как и договаривались, в музей восковых фигур мадам Тюссо. Но во второй половине дня снова поехал на работу, чтобы закончить, теперь письменный, отчет для Харкорт-Смита. На столе его ждала бумага от Крайтона из отдела кадров. Читая ее, он не поверил своим глазам. Тон послания, как всегда, был самым дружеским. Письмо сообщало, что по данным отдела кадров Престон имеет право на четырехнедельный отпуск, о чем конечно же сам знает, чтобы не сбивать графика отпусков других служащих и т. д., и т. п.

«Кретины, – выругался он про себя, – без их опеки даже в сортир не сходишь».

Набрав номер отдела кадров, он попросил соединить его лично с Крайтоном.

– Тим, это Джон Престон. Послушай, каким образом эта бумага оказалась у меня на столе? Сейчас я не могу идти в отпуск. Я занимаюсь важным делом. Расследование в самом разгаре. Да, я понимаю, график, но дело особой важности, черт побери, гораздо важнее, чем…

Он выслушал объяснения бюрократа о том, какие сбои возникают в отлаженной системе, если служащие накапливают слишком большие отгулы, а затем сказал:

– Слушай, Тим, давай короче. Позвони Брайану Харкорт-Смиту. Он подтвердит, что я действительно сейчас веду важное дело. Я могу взять отпуск летом.

– Джон, – возразил Тим Крайтон, – эта бумага составлена по личному распоряжению Брайана.

Престон несколько минут тупо смотрел на телефонную трубку.

– Понимаю, – сказал он наконец и положил трубку.

– Ты куда? – спросил Брайт, когда Престон направился к двери.

– Пойду напьюсь, – ответил тот.

Время было послеобеденное, в баре было почти пусто. Тех, кто обычно приходит сюда обедать, еще не сменили любители скоротать вечер за рюмочкой. В углу уединилась парочка с Чарльз-стрит. Он занял место у стойки бара. Хотелось побыть одному.

– Виски, – сказал он, – большой.

– Мне тоже, – сказал кто-то рядом, – плачу я.

Он обернулся и увидел Барри Бэнкса из отдела К-7.

– Привет, Джон. Увидел из вестибюля, как ты направляешься сюда. У меня для тебя кое-что есть. Старик тебе передает большое спасибо.

– А, ты об этом. Да ну, брось.

– Я занесу тебе все завтра, – сказал Бэнкс.

– Можешь не беспокоиться, – ответил Престон сердито. – Мы здесь отмечаем мой отпуск с завтрашнего дня. Выгнали. Ладно, давай выпьем.

– Перестань ворчать, – уговаривал Бэнкс. – Другие ждут не дождутся вырваться отдохнуть.

Он заметил, что Престон чем-то обижен. Надо выяснить у коллеги из МИ-5, в чем причина его дурного настроения.

Он не мог сказать Престону, что сэр Найджел Ирвин поручил присмотреться к нему, узнать, в чем сложности его отношений с Харкорт-Смитом, – докладывать обо всем.

Через час, осушив три стакана виски, Престон все еще был мрачен.

– Я думаю, пора бросать эту работу, – вдруг заявил он.

Бэнкс умел слушать, вступал в разговор только для того, чтобы уточнить интересующие его детали.

– Решение серьезное. Неужели дело зашло так далеко? – озабоченно спросил он.

– Послушай, Барри, я могу спрыгнуть с парашютом с шести тысяч метров. Мне плевать, что при этом в меня стреляют враги, но я начинаю чертовски нервничать, если по мне из пушек палят свои же. Разве я не прав?

– Прав абсолютно, – сказал Бэнкс. – И кто же палит?

– Да этот умник сверху, – процедил Престон. – Только что отнес ему еще один доклад, он ему, видите ли, не понравился.

– Опять положил под сукно?

Престон пожал плечами.

– Положит.

Двери бара на Гордон-стрит открылись, вошли Брайан Харкорт-Смит и несколько руководителей отделов. Престон допил виски.

– Ну, ладно. Я пошел. Сегодня вечером мы с сыном идем в кино.

Когда он ушел, Барри Бэнкс, допив свою порцию, отправился к себе на службу, искусно отклонив приглашение присоединиться к группе вновь пришедших. В кабинете он набрал номер служебного телефона «Си» и долго беседовал с Найджелом Ирвином.

* * *

Только под утро в четверг майор Петровский вернулся в Черри-хейз Клоуз. Черный кожаный костюм и шлем он оставил вместе с мотоциклом в Тетфорде. Когда он плавно остановил свой маленький «форд» на площадке у гаража и пошел в дом, на нем уже был строгий костюм и легкий светлый плащ. Никто не заметил, как он входил в дом, неся в руках пластиковый пакет.

Он запер дверь и поднялся на второй этаж в спальню. Там он выдвинул нижний ящик шкафчика для белья. В нем лежал транзисторный приемник «Сони». Рядом лег гипсовый лубок.

Больше он не прикасался к этим предметам. Это сделает офицер-сборщик, который прибудет, когда все необходимые компоненты будут благополучно переправлены по назначению.

Перед тем как лечь спать, он заварил себе чаю. Всего должно прибыть девять курьеров. Это означало девять встреч плюс по запасному варианту на каждую, если курьер не прибыл вовремя. Он помнил все даты наизусть. Кроме того, есть еще шесть дат встреч для трех дополнительных курьеров, если потребуется замена.

Придется вызывать одного из этих трех, так как курьер номер два так и не появился. Петровский понятия не имел, что с ним случилось. Далеко отсюда, в Москве, об этом знал майор Волков. В столицу пришел подробный доклад от советского консула в Глазго, в котором тот уверял, что личные вещи погибшего матроса находятся в полицейском участке Патрик и останутся там впредь до окончания расследования.

Петровский еще раз мысленно проверил свой список. Курьер номер четыре должен был появиться через четыре дня. Встреча назначена в лондонском Вест-Энде. Петровский заснул, когда наступило утро. Засыпая, он слышал, как под окном скрипнула тележка молочника, звякнули бутылки.

* * *

На этот раз Бэнкс был откровеннее. В пятницу после обеда он поджидал Престона в вестибюле его дома. Наконец коллега из МИ-5 подъехал на своем автомобиле. На переднем сиденье Бэнкс увидел Томми.

С утра отец и сын были в авиационном музее в Хендоне, где боевые истребители давно минувших времен произвели на мальчика такое впечатление, что он тут же пожелал стать летчиком, как только вырастет. Его отец знал, что Томми раз шесть менял свои планы на будущее и ясно, что этот не последний его выбор. День удался.

Бэнкс не ожидал увидеть мальчика. Он явно был удивлен, но дружески кивнул и улыбнулся. Престон представил его Томми как «дядю с работы».

– Ну, какие проблемы на этот раз? – спросил Престон.

Бэнкс осторожничал.

– С тобой опять хочет встретиться мой коллега.

– Подойдет в понедельник? – спросил Престон.

В воскресенье заканчивается их с Томми неделя, он должен отвезти сына в Мейфэр к Джулии.

– Вообще-то он ждет тебя сейчас.

– Опять в автомобиле?

– М-м, нет. На нашей квартире в Челси.

Престон вздохнул.

– Давай адрес, поеду, а ты с Томми пока поешь мороженое.

– Мне нужно позвонить, – сказал Бэнкс. Он зашел в телефонную будку поблизости и позвонил. Престон с сыном ждали рядом на улице.

Бэнкс вышел и утвердительно кивнул головой.

– Все в порядке, – сказал он Престону и подал ему клочок бумаги. Престон уехал, а Томми повел Бэнкса в свое любимое кафе.

Квартира, находившаяся в современном квартале неподалеку от Челси на Мэнор-стрит, оказалась небольшой, но весьма удобной. Сэр Найджел сам открыл дверь. Как всегда его манеры были безупречны.

– Мой дорогой Джон, как любезно с вашей стороны, что вы согласились прийти.

Если бы к нему приволокли связанного по рукам и ногам преступника, он и тогда бы сказал эти же слова.

Они устроились в маленькой гостиной. Старик протянул Престону его доклад.

– Огромное спасибо. Чрезвычайно интересно.

– Но, судя по всему, не совсем правдоподобно.

Сэр Найджел пристально посмотрел на своего молодого собеседника, но выразился очень осторожно.

– Я бы не стал утверждать столь категорично.

Затем он улыбнулся и сменил тему разговора.

– Пожалуйста, не думайте плохо о Барри, я попросил его понаблюдать за вами. Мне кажется, вы не совсем довольны своей нынешней работой.

– Ну сейчас-то я не работаю, сэр. Я в принудительном отпуске.

– Я так и понял. Это из-за случая в Глазго? Верно?

– Вы еще не получили отчета о том, что произошло в Глазго на прошлой неделе? Дело касается одного русского, который, я полагаю, был чьим-то курьером. Безусловно, это интересно для «шестерки».

– Несомненно, я получу доклад, – сказал сэр Найджел. – Но будьте добры, изложите мне происшедшее сами.

Престон рассказал обо всем с самого начала и до конца. Сэр Найджел слушал его, попутно размышляя о случившемся.

«Неужели они все-таки пойдут на то, чтобы нарушить договор, – думал он, – нарушить Четвертый Протокол? Люди, доведенные до крайности, способны на самые отчаянные поступки. Нет сомнения, что, будучи не в состоянии обеспечить своему народу сытую жизнь, улучшить состояние экономики, ввязавшись в афганскую войну, руководство Советского Союза подошло к опасной черте». Найджел заметил, что Престон кончил свой рассказ.

– Каковы же ваши выводы?

– Семенов – не матрос торгового флота. Он – курьер. Это единственный возможный вывод. Я не верю, что он стал бы так защищать свой груз и кончать жизнь самоубийством, если бы его не предупредили о чрезвычайной важности его миссии.

– Справедливо, – заключил сэр Найджел. – И что же?

– Я считаю, что существует адресат груза, которому Семенов должен был передать этот полониевый диск или при личной встрече, или через «тайник». Этот человек здесь, у нас в стране. Надо попытаться его найти.

Сэр Найджел поджал губы.

– Если он профессионал, найти его будет труднее, чем иголку в стоге сена.

– Да, я это прекрасно понимаю.

– Если бы вас не отправили в отпуск, что бы вы стали делать?

– Сам по себе диск полония использовать нельзя. Что бы не затевал тайный агент, ему понадобятся другие компоненты. Похоже, что тот, кто послал Семенова, отказался использовать канал дипломатической связи. Не могу сказать, почему он принял именно такое решение, ведь отправить небольшую коробочку, изнутри экранированную свинцовыми прокладками в мешке с посольской корреспонденцией, а затем послать одного из своих «дипломатов» положить коробочку в «тайник» для этого адресата было бы значительно проще. Почему они все-таки этого не сделали? Вот где загадка. И самый короткий ответ на нее – я не знаю.

– Верно, – заключил сэр Найджел. – Что дальше?

– Если отправлен один компонент, сам по себе непригодный к использованию, обязательно должны быть и другие «посылки». Какие-то из них наверняка уже прибыли. По закону средних чисел тех, что уже здесь, меньше, чем тех, что должны поступить. Очевидно, их везут курьеры, выдающие себя Бог знает за кого.

– И что бы вы сейчас сделали? – спросил сэр Найджел.

Престон глубоко вздохнул.

– Я бы, – он сделал особенное ударение на «бы», – поднял данные на всех, прибывших из Советского Союза в прошлом месяце, два, даже три месяца назад. Конечно, нельзя рассчитывать на то, что было еще одно хулиганское нападение, но, возможно, какие-то происшествия зарегистрированы. Если таких случаев нет, то надо на границе особенно тщательно проверять всех советских и даже приезжающих из Восточной Европы. Может быть, нам удастся перехватить еще один компонент. Будь я начальником отдела С-5(С), я бы мог это сделать.

– Вы считаете, что теперь ваши планы неосуществимы?

Престон покачал головой.

– Если бы мне даже завтра разрешили вернуться на работу, я уверен, меня бы все равно отстранили от этого дела. Ведь я – паникер и нарушитель общественного спокойствия.

Сэр Найджел задумчиво кивнул.

– У нас не любят, когда одна служба использует людей из другой, – размышлял он вслух. – Когда я просил вас съездить в Южную Африку по моему поручению, сэр Бернард дал такое разрешение. Позднее я узнал, что это вызвало, как бы точнее выразиться, неприязненное отношение к вам некоторых руководителей на Чарльз-стрит. Сейчас я не хочу открыто ссориться с коллегами из службы безопасности. С другой стороны, я разделяю ваше мнение о том, что все известное нам может оказаться лишь вершиной огромного айсберга. Короче, у вас есть три недели отпуска. Вы не хотите потратить их на продолжение расследования?

– Кому оно нужно? – спросил Престон в замешательстве.

– Вы будете работать на меня, – сказал сэр Найджел. – Вы не сможете приходить в Сентинел. Вас увидят. Пойдут разговоры.

– Тогда где же работать?

– Здесь, – сказал «Си». – Здесь не очень просторно, но зато уютно. Я вправе запросить ту же информацию, что и вы, будь вы на службе. Данные обо всех происшествиях с советскими гражданами и гражданами из стран восточного блока заносятся в картотеку и закладываются в компьютер. Поскольку вы из-за отпуска отрезаны и от картотеки и от компьютера, я сделаю так, чтобы все необходимые материалы доставляли вам сюда. Что вы на это скажете?

– Если об этом узнают на Чарльз-стрит, меня вышибут из «пятерки», – сказал Престон.

В этот момент он подумал о жалованье, о пенсии, на которую мог бы рассчитывать, о том, как трудно найти новую работу в его возрасте, о Томми.

– А сколько вы предполагаете продержаться в «пятерке» при нынешнем руководстве? – поинтересовался сэр Найджел.

Престон засмеялся.

– Пожалуй, недолго. Хорошо, сэр. Я согласен. Я доведу это дело до конца. Тут явно что-то не так.

Сэр Найджел одобрительно кивнул.

– Я люблю упрямых. Они всегда добиваются своего. Приходите сюда в понедельник в девять утра. Скажите, что вам нужно, и вы все получите. Вас будут ждать двое моих ребят. Вы можете располагать ими. А вы упрямый человек, Джон.

* * *

В понедельник утром, в тот самый час, когда Престон начал работу в Челси, в аэропорт Хитроу из Праги прибыл всемирно известный чешский пианист, чтобы вечером следующего дня дать концерт в Вигмор Холле.

Администрацию аэропорта заранее известили о его приезде, таможенные формальности были сведены к минимуму. На выходе из таможни престарелого музыканта встретил представитель «Виктор Хокхаузер Организейшен» и препроводил в номер люкс, забронированный для него в Камберленд-отеле.

Музыканта сопровождали костюмер, служивший своему кумиру с преданным усердием, секретарша, в чьи обязанности входило вести переписку с поклонниками его искусства и его импрессарио – высокий мрачный человек по фамилии Личка, – который вел переговоры с устроителями концертов, финансовые дела пианиста. Он то и дело глотал пилюли, понижающие кислотность желудка.

В этот понедельник Личка поглощал таблеток больше обычного. Он отказывался сделать то, что он него требовали, но люди из СТБ были чрезвычайно настойчивы. Ни один человек в здравом уме не хотел ссориться с СТБ – чехословацкой тайной полицией и уж тем более проходить собеседование в печально известном Монастыре. Эти люди дали ему ясно понять, что его внучке будет гораздо легче поступить в университет, если он согласится помочь им. В переводе на нормальный язык это означало, что у девочки не будет никаких шансов, если он скажет «нет».

Когда Личке вернули его туфли, он так и не смог обнаружить никаких следов того, что с ними что-то делали. Как велели, он надел их, отправляясь в аэропорт, чтобы лететь в Лондон, и не снимал до самой гостиницы.

В тот вечер к стойке портье в Камберленд-отеле подошел человек и вежливо осведомился, в каком номере остановился господин Личка. Ему так же вежливо ответили. Через пять минут, ровно в назначенное время, в дверь номера Лички негромко постучали и под нее просунули листок бумаги. Личка проверил цифры, приоткрыл дверь и в образовавшуюся щель подал пластиковый пакет с туфлями. Невидимая рука взяла пакет, и он закрыл дверь. Только спустив клочок бумаги в унитаз, он вздохнул с облегчением. Все оказалось гораздо проще, чем он предполагал. «Ну, – подумал он, теперь мы можем спокойно заняться музыкой».

Около полуночи в тихом домике в Ипсвиче туфли заняли свое место в нижнем ящике бельевого шкафа, рядом с гипсовым лубком и транзисторным приемником. Курьер номер четыре выполнил свою задачу.

* * *

Сэр Найджел заглянул к Престону в Челси после обеда в пятницу. Сотрудник МИ-5 выглядел измотанным, а вокруг него громоздились горы бумаг.

Он работал уже пять дней, но ничего не обнаружил. Он проверил данные обо всех советских гражданах, приезжавших в Англию за последние полтора месяца. Их было сотни: члены многочисленных делегаций, журналисты, профсоюзные функционеры, грузинский хор, ансамбль танца казаков, десять спортсменов и их сопровождающие и, наконец, группа медиков, прилетевшая для участия в конференции в Манчестере. И это были только русские.

А были еще и свои британские туристы, вернувшиеся из России – поклонники искусства, ездившие в Ленинград, чтобы насладиться зрелищем сокровищ Эрмитажа, школьный хор, выступавший в Киеве, делегация борцов за мир, кормившая советскую прессу заявлениями с осуждением политики собственной страны на пресс-конференциях в Москве и Харькове.

В этот длинный список не вошли экипажи Аэрофлота, которые постоянно летали туда и обратно, обеспечивая воздушное сообщение между двумя странами, поэтому фамилия первого пилота Романова нигде не упоминалась.

Не было упоминаний и о «датчанине», прилетевшем из Парижа в Бирмингем и отправившемся восвояси из Манчестера.

К среде Престону пришлось выбирать: или продолжить изучение досье на прибывших из СССР, или же расширить границы поиска, включив в него материалы на всех приехавших из Восточной Европы тоже в последние 60 дней. Это означало тысячи и тысячи прибытий. Он решил ограничиться периодом в сорок дней, но включить сюда все страны соцлагеря. Гора бумаг дошла ему почти до пояса.

Больше всего помогала таможня. У них были случаи конфискации грузов, но речь шла о провозе беспошлинных товаров в объемах, превышавших установленные лимиты. Ничего необычного конфисковано не было. Иммиграционная служба не выявила ни одного фальшивого документа, но этого следовало ожидать. Приезжающие из коммунистических Стран никогда не предъявляли таких замечательных своей нелепостью образчиков канцелярской работы, которые встречаются порой у граждан стран третьего мира, не говоря уже о просроченных паспортах. В этих странах паспорт любого отъезжающего за границу подвергается такой тщательной проверке, какая никому и не снилась на Западе.

– Наш способ не дает возможности проверить все сто процентов приезжающих, – угрюмо констатировал Престон. – Ведь есть еще торговые моряки. Их суда швартуются более чем в двадцати портах; команды рыболовных траулеров, ведущие лов у шотландского побережья; экипажи гражданских авиалиний – всех их не досматривают; и те, кто пользуется дипломатическим иммунитетом.

– Да, трудно, – согласился сэр Найджел. – Но вы-то хоть знаете, что конкретно ищете?

– Да, сэр. Я отправил одного из ваших парней в Олдермастон поговорить там со специалистами по ядерному оружию. Этот полониевый диск можно использовать во взрывном устройстве малой мощности, если вообще можно говорить о малой мощности атомной бомбы.

Он подал сэру Найджелу список.

– Неужели этого достаточно? – удивился тот.

– Да. Я сам не предполагал, что нужно так мало. Все, кроме стержня-сердечника и стального тампера, можно спрятать где угодно, не вызывая никаких подозрений.

– Хорошо, Джон, что вы намерены делать дальше?

– Искать совпадения, сэр Найджел. Это единственное, что мне остается. Совпадения в номерах паспортов, датах. Если они используют одного или двух курьеров, то, значит, курьеры несколько раз въезжали и выезжали, разумеется, через разные пункты на границе, но по одному паспорту. Если обнаружим такую схему, объявим розыск паспортов.

Сэр Найджел поднялся.

– Продолжайте, Джон. Я помогу вам любой информацией, которая вам понадобится. Будем молить бога, чтобы тот, с кем мы имеем дело, допустил оплошность и использовал одного и того же курьера хотя бы дважды.

* * *

Но майор Волков не оправдал их надежд. Он не ошибался, отправляя в назначенные дни в Британию все новых курьеров, имевших основной и запасной варианты встреч с адресатом посылок. Ни одна из посылок не проходила через резидентуру КГБ в советском посольстве в Лондоне.

Нужно переправить девять посылок. Для этого подготовлены двенадцать курьеров. Некоторые из них не были профессионалами-разведчиками, имели безупречное прикрытие. И их поездки были спланированы за месяцы или недели до этого, например, в случае с Личкой из Чехословакии. Майор Волков главную ставку делал на них.

Чтобы не доставлять лишних забот генерал-майору Борисову и не использовать людей его ведомства и их легенды, Волков решил привлечь к перевозке посылок, кроме советских граждан, людей из Восточной Европы. Он обратился к коллегам трех стран восточного блока – чехословацкой СГБ, СБ – службе госбезопасности Польши, но самые большие надежды возложил на помощь Главного управления разведки Восточной Германии, всегда готового выполнить любое задание без лишних вопросов.

Помощь восточных немцев была особенно ценной.

У них было одно значительное преимущество из-за того, что западные и восточные немцы единая нация, миллионы граждан ГДР перебрались на жительство в Западную Германию, разведка ГДР из своей штаб-квартиры в Восточном Берлине раскинула свою разветвленную сеть нелегальных агентов на Западе шире, чем любая другая аналогичная служба восточного блока.

Волков решил использовать курьерами только двоих русских. Они шли первыми. Он не мог предположить, что один из них окажется жертвой хулиганов. Не знал он и того, что груза, который доставил «матрос», уже нет в полицейском управлении Глазго, хотя трижды подстраховался и в силу своего характера, и по инструкциям.

Остальные семь посылок повезут поляк, два чеха (один из них Личка) и четыре курьера из Восточной Германии. Десятого курьера, который заменит погибшего второго, дадут польские коллеги. Для того, чтобы произвести некоторые изменения в конструкции двух автомашин, он воспользуется мастерской в Брунсвике в Западной Германии, которая принадлежала Главному управлению разведки ГДР.

Только двое русских и чех Личка выезжали из стран восточного блока; кроме них, десятый курьер прилетит польской авиакомпанией ЛОТ.

Волков сделал все, чтобы не допустить повторений схем транспортировки, которые пытался обнаружить сейчас Престон в своем бумажном море в Челси.

* * *

Сэр Найджел Ирвин, как многие, кто работает в центре Лондона, по выходным старался выбраться за город, чтобы подышать свежим воздухом. Всю неделю он и леди Ирвин проводили в столице, а на субботы и воскресенья уезжали в небольшой собственный дом в деревушке Лэнгтон Мэтрэверс на острове Пербек на юго-востоке графства Дорсет.

В то воскресенье «Си» надел твидовый пиджак, взял шляпу и толстую трость из ясеня и отправился на прогулку. Он выбрал тропинку, что вела по прибрежным скалам над заливом Чепмэн у мыса Сент-Олбен.

Был солнечный день, но дул холодный ветер, доносивший с моря серебряные брызги. Они летели над головой будто на маленьких легких крылышках. Ирвин шел по тропинке в глубокой задумчивости, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на белую пену Канала далеко внизу под ногами.

Он размышлял о выводах, которые делал Престон в своем первом докладе, и о словах Свитинга из Оксфорда. Что это – простое совпадение? Или же плод буйного воображения государственного служащего и фантазии ученого?

А если все это правда, то есть ли тут связь с полониевым диском из Ленинграда, столь неожиданно оказавшимся в полицейском управлении Глазго?

Если же этот металлический диск и в самом деле представляет из себя то, о чем говорил Уинн-Эванс, что все это значит? Значит ли это, что кто-то за тысячи миль отсюда, за этим бурным морем, действительно пытается нарушить Четвертый Протокол?

А если это и в самом деле так, то кто стоит за этим? Чебриков, Крючков из КГБ? Нет, они никогда не осмелятся пойти на такой шаг без благословления Генерального секретаря. Если Генеральный секретарь решился отдать такой приказ, то почему?

Почему они не пользуются дипломатической почтой? Это удобнее, проще, безопаснее. Хотя, пожалуй, он знает ответ на последний вопрос. Использовать дипломатический канал – это значит привлекать к операции лондонскую резидентуру КГБ. А он, Найджел, лучше, чем Чебриков, Крючков или сам Генеральный секретарь, знал, что у британской разведки там свой человек, агент по фамилии Андреев.

Он допускал, что Генеральный секретарь имеет веские причины для серьезных подозрений. Наверняка он знает о последних случаях переходов сотрудников КГБ «в стан врага». Все свидетельствует о том, что всеобщее разочарование в России достигло таких масштабов, что затронуло даже государственную элиту.

Кроме случаев измены, начавшихся в 70-е и участившихся в 80-е годы, прокатилась волна выдворений советских дипломатов из стран пребывания. КГБ приходилось прилагать отчаянные усилия для того, чтобы расширить сеть своих агентов. А высылка агентов, работающих под крышей посольств, вела к еще более серьезным последствиям, разрушая и без того с трудом налаженную агентурную сеть. Даже страны третьего мира, чьи правительства еще лет десять назад плясали под советскую дудку, сегодня, стремясь к самоутверждению, стали высылать советских дипломатов за поведение, абсолютно не соответствующее их статусу.

Да, есть все основания проводить крупную операцию без участия КГБ. Из достоверного источника Найджел знал, что Генеральный секретарь буквально зациклился на том, что КГБ кишит агентами западных держав. В разведке говорили, что на каждого, открыто перешедшего на сторону противника, всегда остается один, кто продолжает работать на него тайно.

Итак, существует человек, который засылает в Британию курьеров с очень опасным грузом, чреватым такими последствиями, о которых сэр Найджел боялся и думать. Сэр Найджел почти не сомневался, что этот человек выполняет приказы другого человека, обладающего огромной властью и не испытывающего никакой любви к этому небольшому острову.

– Тебе не найти их, Джон, – негромко сказал он безразличному ветру. – Ты умен, но они хитрее. И у них на руках все козыри.

Сэр Найджел был последним из могикан, последним из той вымирающей породы старых грандов, которых сегодня на всех этажах власти сменяли новые люди совершенно другого типа. Этот процесс затронул и высший государственный аппарат, ту сферу, в которой раньше придавалось особенное значение преемственности стиля руководства и типа руководителя.

Сэр Найджел любовался Каналом, как и многие соотечественники до него. Он принял окончательное решение, хотя не был до конца убежден в существовании реальной угрозы земле его предков. Он был уверен только в том, что такая угроза возможна. Но и этого было достаточно.

* * *

За десятки километров отсюда у небольшого портового городка Ньюхейвена в графстве Суссекс у берега смотрел на волны Канала другой человек.

Это был мотоциклист в черном кожаном костюме. Его шлем лежал на седле мотоцикла, стоящего рядом. День был воскресный, по берегу прогуливались родители с детьми. Человек ничем не привлекал их внимания.

Он следил за тем, как из-за горизонта приближается к английскому берегу паром, торопясь укрыться от стихии за портовым молом.

«Корнуэй» из Дьеппа причалит к берегу через полчаса. На его борту находится курьер номер пять.

Действительно, курьер в этот момент стоял на носовой палубе и смотрел, как приближается британский берег. Он путешествовал без машины, поэтому у него был заказан билет на лондонский экспресс.

В паспорте значилось имя Антона Желевского. Имя было настоящее. Офицер иммиграционной службы отметил про себя, что паспорт выдан в Западной Германии, хотя в этом не было ничего необычного. У сотен западногерманских граждан польские имена. Пассажира пропустили.

На таможне проверили содержимое его чемодана и пакета с беспошлинными товарами, купленными тут же на пароме: бутылка джина, нераспечатанная коробка сигар: все в пределах допустимого количества. Таможенник кивком показал ему, что он может проходить, а сам занялся следующим пассажиром.

Желевский действительно купил коробку с 25 очень хорошими сигарами в беспошлинном магазине на борту «Корнуэй». Затем он пошел в туалет, заперся, аккуратно отлепил наклейки магазина «не облагается пошлиной» и приклеил их на точно такую же коробку, которую вез с собой. Сигары из магазина полетели за борт.

В лондонском экспрессе он сел в первый по счету вагон первого класса и, заняв обусловленное место у окна, стал ждать. Когда поезд приближался к Льюису, дверь купе открылась и в проеме показался человек в черном кожаном костюме. Он быстро оглядел купе и убедился, что немец был там один.

– Этот поезд идет в Лондон? – спросил он по-английски без акцента.

– По-моему, он делает остановку в Льюисе, – ответил Желевский.

Человек протянул руку и Желевский дал ему плоскую сигарную коробку, которую незнакомец тут же засунул в нагрудный карман, застегнул молнию, кивком поблагодарил и вышел. Когда экспресс отходил от станции Льюис, Желевский увидел его еще раз на платформе, где тот дожидался поезда обратно в Ньюхейвен.

Поздно вечером сигарная коробка легла рядом с приемником, гипсовым лубком и туфлями. Курьер номер пять доставил свой груз.

(обратно)

Глава 18

Сэр Найджел оказался прав. К четвергу, тридцатого апреля, когда уже были накоплены горы бумаги, сошедшей с печатающего устройства компьютера, повторных поездок граждан восточного блока в Великобританию обнаружено все еще не было.

Удалось лишь выяснить ряд погрешностей в оформлении документов, но они ничего не давали для расследования. Каждый такой паспорт был тщательнейшим образом проверен, владелец подвергнут внимательному обыску. Никаких результатов. В списке паспортов, чьим владельцам воспрещается въезд на территорию Соединенного Королевства, появились еще три номера – два из них принадлежали лицам, ранее депортированным из страны и пытавшимся вновь вернуться в Великобританию, а один – американцу, замеченному в связях с игорным бизнесом и контрабандной торговлей наркотиками. Перед отправкой назад этих троих тоже тщательно обыскали, но никаких улик, подтверждающих их связи с Москвой обнаружить не удалось.

«Если они используют граждан западных стран или нелегалов с безупречными документами из тех, что не один год живут на Западе, мне их ни за что не найти», – думал Престон.

Сэр Найджел снова обратился к своему давнему другу сэру Бернарду Хеммингсу, чтобы заручиться поддержкой МИ-5 в расследовании.

Он объяснил ему свою просьбу так:

– У меня есть основания предполагать, что Москва попытается переправить к нам в страну опытного разведчика в ближайшие несколько недель. Вся беда в том, Бернард, – говорил он, – что я не знаю, ни кто это будет, ни как он выглядит, ни где он будет пересекать границу. Если бы ваши люди помогли нам на пограничных пунктах, мы были бы вам чрезвычайно признательны.

Сэр Бернард распорядился, чтобы МИ-5, а также остальные государственные службы, включая таможню, иммиграционую службу, специальный отдел Скотленд-Ярда и портовую полицию, усилили бдительность в отношении всех иностранцев и немедленно сообщали обо всех попытках избежать процедуру обычных формальностей при въезде в страну и о попытках перевезти через границу странные или необычные грузы.

Объяснение Найджела звучало вполне убедительно. Даже Брайан Харкорт-Смит, на столе которого лежал доклад Престона о полониевом диске, не связал принятые меры с этим документом.

* * *

Автофургон прибыл на пароме Кале-Дувр 1 мая. За рулем машины с западногерманским номером был ее владелец Хельмут Дорн. Документы водителя были в полном порядке. Он путешествовал вместе с женой Лизой и двумя детьми: сыном Уве, белоголовым мальчиком лет пяти, и семилетней дочерью Бригиттой.

Из зоны иммиграционного контроля фургон покатился к зеленому коридору таможни, разрешавшему свободный проезд. Однако один из таможенных служащих жестом показал водителю остановиться. Проверив еще раз документы, он попросил разрешения осмотреть фургон. Герр Дорн подчинился.

Внутри фургона играли дети. Как только туда вошел человек в форме, они прервали свою игру. Таможенник кивнул им и улыбнулся. Дети захихикали. Он огляделся – вокруг было чисто и прибрано. Он проверил содержимое шкафов. Герр Дорн нервничал, но удивительно искусно скрывал свои чувства.

В шкафах были в основном обычные пожитки, необходимые семье в туристической поездке: одежда, кухонная посуда и так далее. Таможенник приподнял сиденья, под которыми были устроены дополнительные ящики для багажа. Один из них предназначался для детских игрушек. В нем лежали две куклы, плюшевый медвежонок и несколько ярких резиновых мячей с кричащим рисунком в виде аляповатых разноцветных кругов.

Девочка, преодолевая застенчивость, нырнула в ящик и вытащила куклу. Она что-то быстро проговорила по-немецки. Таможенник ничего не понял, но одобрительно кивнул и улыбнулся.

– Да, малышка, очень красивая кукла, – сказал он, затем повернулся к герру Дорну, – все в порядке, сэр. Приятного отдыха.

Вместе с вереницей других автомашин фургон выехал из пограничной зоны и покатил по дороге на Дувр.

– Слава богу, – с облегчением сказал герр Дорн жене, – мы проскочили.

Она отыскала маршрут на карте. Это оказалось несложно. Основная магистраль М20 на Лондон была выделена очень четко и найти ее не составляло никакого труда. Дорн поглядывал на часы. Он немного опаздывал, но по инструкциям он ни при каких обстоятельствах не имел права превышать скорость.

Они легко отыскали деревушку Чэринг, расположенную справа от шоссе. Чуть дальше на правой стороне дороги находился кафетерий «Хеппи Инытер». Дорн свернул на стоянку и заглушил мотор. Его жена забрала детей иотправилась в кафе перекусить. Точно по инструкции Дорн поднял капот и склонился над двигателем. Через несколько секунд он почувствовал, что кто-то остановился у него за спиной. Он выпрямился. У фургона стоял молодой англичанин в черном костюме для езды на мотоцикле.

– Что, поломка? – спросил он.

– Должно быть, карбюратор.

– Нет. Наверное, это трамблер барахлит.

Мотоциклист был явно недоволен.

– Между прочим, вы опоздали.

– Извините, но это паром задержался, а потом таможня. Посылка в машине.

Войдя в фургон, мотоциклист достал из-за пазухи холщовую сумку, а Дорн, кряхтя и обливаясь потом, вынул из ящика с игрушками один из детских резиновых мячей.

Мяч был около пятнадцати сантиметров в диаметре, но весил более двадцати килограммов. Все-таки уран-235 в два раза тяжелее свинца.

Чтобы пронести сумку к мотоциклу в одной руке, делая вид будто она ничего не весит, Валерию Петровскому пришлось собрать всю свою силу. На него никто не обратил никакого внимания. Дорн захлопнул капот и пошел к семье. Мотоцикл с грузом в коробке на заднем сиденье взревел и умчался по дороге на Лондон к Дартфордскому туннелю и дальше в Суффолк. Курьер номер шесть свою задачу выполнил.

* * *

4 мая Престон понял, что он в тупике. Он потратил три недели, но, несмотря на все усилия, ничего не нашел, если не считать диска из полония, да и тот попал к нему в руки по чистой случайности. Он знал, невозможно обыскивать каждого иностранца, прибывшего в страну. Можно лишь просить, чтобы на всех граждан восточного блока, въезжающих на территорию Великобритании, пограничники обращали особое внимание и немедленно сообщали о паспортах, вызывающих подозрение. Была только одна зацепка.

Специалисты из Олдермастона сообщили, что три необходимых для самодельного ядерного устройства компонента должны быть очень тяжелыми: блок из чистого урана-235, конус из высокопрочной стали толщиной один дюйм и стальная труба из того же стального листа длиной около пятидесяти сантиметров и весом в двенадцать килограммов.

Престон прикинул, что для того, чтобы провезти эти три детали, потребуется машина или машины, и попросил усилить досмотры автомобилей, прибывающих из-за границы, обратив особое внимание на очень тяжелых предметы, по форме напоминающие мяч, глобус или трубу.

Он прекрасно представлял, что сфера поиска очень широка. Ежедневно в страну и из страны движется огромный поток транспорта – мотоциклов, легковых машин, фургонов, грузовиков, автопоездов. Если даже ограничиться досмотром только грузовиков, это может парализовать нормальную жизнь всей Британии. Престон буквально, как в пословице, искал иголку в стоге сена. Но у него не было даже магнита.

* * *

Напряжение последнего времени измотало Джорджа Беренсона. Жена ушла от него и вернулась в огромный дом своего брата в Йоркшире. Он провел двенадцать встреч с экспертами, на которых назвал и показал все документы, которые когда-либо передавал Яну Марэ. Кроме того, он знал, что постоянно находится под наблюдением, а это также не способствовало душевному равновесию.

Не способствовало этому и ежедневное хождение в министерство с сознанием того, что заместитель министра сэр Перегрин Джонс знает о его предательстве. Еще больше его удручала необходимость время от времени передавать Марэ для пересылки в Москву якобы похищенные из министерства документы. С тех пор как он узнал, что южноафриканец является советским агентом, ему удавалось избегать личных встреч с этим человеком. Но он должен был прочитывать материалы, которые передавал через Марэ в Москву, на случай, если Марэ позвонит ему, чтобы получить какие-либо разъяснения по поводу уже отправленных документов.

Каждый раз, когда Беренсон читал документы, которые предстояло передать, он удивлялся, как искусно они были подделаны. Каждый документ имел реальную основу, но в нее были внесены такие тонкие изменения, что невозможно было усомниться в подлинности документа. В результате же шла коварная дезинформация о численности и возможностях сил НАТО и Великобритании, об их боевой готовности.

В среду, шестого мая, он получил и прочел несколько документов о последних принятых решениях, краткие справки с предложениями, меморандумы. Все бумаги были помечены грифами «Секретно» и «Совершенно секретно». Один материал заставил его удивленно поднять брови. В тот же вечер он передал их через Бенотти, а через двадцать четыре часа получил условный звонок-подтверждение: материалы получены.

* * *

В воскресенье, 10 мая, у себя в спальне в Черрихейз Клоуз Валерий Петровский склонился над переносным радиоприемником, вслушиваясь в сигналы на волне радио Москвы.

Радиоприемник работал только на прием. Москва ни за что не стала бы подвергать опасности своего разведчика обязанностью самому передавать собственные донесения. Британские и американские службы радиоперехвата работают отлично. У Петровского был большой радиоприемник фирмы «Браун», который можно купить в любом приличном магазине радиотоваров и который принимал почти все радиостанции мира.

Петровский нервничал. Прошел целый месяц с тех пор, как он известил Москву через передатчик «Поплар», что один курьер не вышел на связь, а его груз пропал и попросил прислать замену. Сеансы связи были через день вечером и через день утром. Центр молчал уже месяц.

Этим вечером в десять минут одиннадцатого он наконец услышал свой позывной. Блокнот и карандаш он давно держал наготове. После паузы началась передача. Он записывал сообщение, заменяя азбуку Морзе латинскими буквами. На своих многочисленных постах прослушивания службы радиоперехвата ФРГ, Великобритании и США в этот момент наверняка были заняты тем же самым.

Когда передача закончилась, Петровский выключил приемник, сел за туалетный столик, нашел блокнот с одноразовыми шифрами и начал расшифровку. Через пятнадцать минут он ее закончил:

«Файерберду. Десятый заменит Второго. Встреча Т».

Сообщение повторилось три раза.

Он помнил о встрече Т. Это был один из запасных вариантов встречи. Встреча должна состояться в гостинице аэропорта. Сам Петровский предпочитал придорожные кафе или вокзалы, но он знал, что, хотя именно он главная фигура в операции, вместе с ним задействованы и некоторые курьеры, которые в силу служебных обстоятельств могли находиться в Лондоне лишь считанные часы и не имели возможности выехать из него.

Было еще одно неудобное обстоятельство. Встречу с курьером номер десять Центр назначил очень близко по времени к плановому контакту с курьером номер семь.

С «десятым» нужно было встретиться за завтраком в гостинице «Пост Хаус» в Хитроу. «Седьмой» должен в тот же самый день в одиннадцать часов утра быть на стоянке у отеля при въезде в Колчестер. Это означает отчаянную езду, но он справится.

* * *

Поздно вечером во вторник, 12 мая, в окнах резиденции британского премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, еще горел свет. Госпожа Маргарет Тэтчер созвала на совещание своих ближайших советников и членов Малого кабинета, чтобы определить стратегию партии перед приближающимися парламентскими выборами. Единственным в повестке дня был вопрос о выборах. Надо принять официальное решение и назначить дату.

Как всегда, премьер-министр сразу дала понять всем присутствующим, что именно она находит нужным предпринять. Она полагала, что выборы надо проводить сейчас, поскольку консерваторы имеют хорошие шансы на победу, будет сформировано третье подряд консервативное правительство, хотя по конституции она имела право возглавлять нынешнее еще до июня 1988-го.

Лишь несколько человек высказали сомнение в целесообразности досрочного роспуска парламента, хотя до этого сомневающихся было больше. Если британский премьер принимала решение, нужны были очень веские аргументы, чтобы убедить ее изменить его. В данном случае ее интуиция подкреплялась статистикой.

Как лидер консервативной партии, она прекрасно знала результаты опросов общественного мнения. Альянс либеральной и социал-демократической партий все еще пользовался поддержкой около двадцати процентов всех избирателей.

А это означало, что в Великобритании, где выборы в отличие от Франции проводятся только в один тур и где нет системы пропорционального представительства, как в Ирландии, победитель на выборах получает все, то есть право назначать министров кабинета. Альянс может рассчитывать на пятнадцать-двадцать мест в парламенте. Из семнадцати мандатов Северной Ирландии двенадцать, вероятно, достанутся различным профсоюзным деятелям, которые в парламенте будут поддерживать консерваторов, а пять – националистическим группировкам, которые будут бойкотировать все решения правительства или голосовать вместе с крайне левыми. Таким образом, оставалось 613 избирательных округов, где борьба, как обычно, развернется между консерваторами и лейбористами. Для того, чтобы получить большинство в парламенте, Маргарет Тэтчер должна победить в 325 округах.

Опрос общественного мнения показал также, что в популярности лейбористы отставали от консерваторов всего на четыре процента. Со времени последних выборов в июне 1983 года, после того как они пересмотрели свой политический курс и в качестве новых приоритетов выдвинули единство, умеренность взглядов и терпимость к инакомыслию, лейбористам удалось повысить свой рейтинг сразу на 10 процентов. Левых радикалов было почти не слышно, программа лейбористов стала более центристской, в телевизионных передачах на протяжении целого года члены теневого кабинета в своих выступлениях и интервью держались умеренных позиций. Таким образом, лейбористской партии удалось почти полностью восстановить общественное доверие к себе как к политической силе, являющейся реальной альтернативой консерваторам.

Лидер партии также сообщила своим внимательно слушающим коллегам о том, что популярность консерваторов за последние полгода снизилась на два пункта и что наметилась тенденция к ее дальнейшему снижению. Об этом же свидетельствовали сообщения из партийных ячеек в избирательных округах.

Показатели экономического развития говорили о благополучии. Количество безработных по стране снизилось за счет сезонных работ в сельскохозяйственном производстве.

Несмотря на вышеперечисленные факторы, осенью можно было ожидать волны забастовок в государственном секторе с требованием повышения заработной платы. Если не удастся прийти к соглашению с забастовщиками, популярность консерваторов может резко упасть к середине зимы и сохраниться на низком уровне до весны.

К полуночи все присутствующие согласились с тем, что выборы нужно проводить или летом 1987 года, или ждать до июня 1988 года. О том, чтобы провести выборы осенью или весной, речи быть не могло. Далеко за полночь премьер-министру удалось заручиться поддержкой своего кабинета. Только один вопрос оставался спорным: сколько времени потребуется на избирательную кампанию.

По традиции всеобщие парламентские выборы в Великобритании проводятся в четверг, им предшествует четырехнедельный предвыборный марафон. В очень редких случаях кампания проводилась в трехнедельный срок, что, впрочем, не запрещается конституцией.

Премьер-министр знала, что кампания должна длиться три недели, это застанет оппозицию врасплох.

Наконец решение было принято. Премьер-министр будет просить королеву об аудиенции в четверг, 28 мая, чтобы вручить ей просьбу о роспуске парламента. В соответствии с традицией сразу после приема у королевы она возвратится на Даунинг-стрит, чтобы сделать публичное заявление. С этого момента и начинается избирательная кампания. Выборы состоятся в четверг, 18 июня.

* * *

Члены кабинета министров еще спали, когда утром, еще до восхода солнца, большой мотоцикл БМВ мчался к Лондону. Петровский подъехал к гостинице «Пост Хаус» в аэропорту Хитроу, остановил мотоцикл на стоянке, вынул ключ зажигания и запер свой шлем в багажнике. Потом он снял свою кожаную куртку и брюки, под которыми были надеты обычные серые из фланели, мятые, но выглядевшие в общем-то прилично. Он убрал свои тяжелые ботинки в коробку, откуда вынул и надел пару туфель, кожаный костюм поместился в другую коробку, откуда был извлечен неприметный твидовый пиджак и светло-коричневый плащ. Когда приезжий вышел со стоянки и направился к гостинице, он выглядел обычным человеком, в обычном макинтоше.

* * *

Карел Возняк не мог уснуть в эту ночь. Накануне вечером он пережил самое большое потрясение в жизни. Обычно для экипажей польской авиакомпании ЛОТ, где он служил старшим стюардом, таможенный досмотр был не более чем формальностью. В этот раз их по-настоящему трясли. Когда британский таможенник начал рыться в сумке с туалетными принадлежностями, Возняк чуть с ума не сошел от страха. А когда тот достал электробритву, он подумал, что упадет в обморок. К счастью, эта модель работала от электрической сети, а поблизости не оказалось розетки, чтобы можно было ее включить. Бритву ему дали в Варшаве люди из СБ. Таможенник положил ее на место и продолжил досмотр, который ничего не дал. Возняк подумал, что, если бы кто-нибудь все-таки включил эту бритву, она бы не заработала. Наверняка внутри есть что-то, кроме обычного мотора, иначе зачем было везти ее в Лондон.

* * *

Ровно в восемь он вошел в мужской туалет на первом этаже гостиницы «Пост Хаус». У зеркала мыл руки неприметный человек в плаще. «Черт, – выругался про себя Возняк, – придется ждать, пока уберется этот англичанин». Человек в плаще неожиданно заговорил с ним по-английски:

– Доброе утро. На вас форма югославской авиакомпании?

Возняк вздохнул с облегчением.

– Нет. Я из польской национальной авиакомпании.

– Красивая страна Польша, – заметил человек, вытирая руки.

Он вел себя совершенно естественно. Возняк был в такой ситуации первый раз. В первый и последний, поклялся он себе. Он стоял возле умывальника, держа в руках свою бритву.

– Я провел там много счастливых дней.

«Вот она фраза-пароль, – подумал Возняк, – „много счастливых дней“».

Он протянул человеку бритву. Англичанин ухмыльнулся и взглядом указал на кабинку, дверь которой была закрыта. Несомненно, там кто-то был. Человек молча указал поляку на полочку у зеркала. Возняк положил бритву туда. Потом человек указал на писсуары. Возняк подошел к одному из них и торопливо расстегнул брюки.

– Спасибо, – пробормотал он. – Я считаю, что моя родина самая красивая.

Человек в коричневом плаще положил электробритву в карман и показал Возняку пять пальцев, что означало пробыть в туалете еще пять минут.

Затем англичанин вышел.

Через час Петровский на мотоцикле ехал туда, где северо-западные пригороды Лондона граничат с графством Эссекс. Он выезжал на дорогу М12. Было девять часов утра.

* * *

В это же время к пристани Парк-стоун в Хэридже в восьмидесяти километрах севернее по побережью подходил паром «Тор Британия», он шел из Гетеборга. Пассажирами парома, как всегда, были туристы, студенты и коммерсанты. К последним относился и господин Стиг Лундквист, прибывший со своим автомобилем «сааб», с кузовом типа салон.

По документам он был шведским бизнесменом. В документах, правда, ничего не говорилось о том, что он уже давно завербован коммунистами и работает, как и Гельмут Дорн, на восточногерманскую разведку, которую возглавляет грозный генерал Маркус Вольф.

Шведа попросили выйти из машины и поставить свои чемоданы на стойку для досмотра. Он вежливо улыбнулся и выполнил все, что требовалось.

Второй таможенник поднял капот и заглянул внутрь. Он искал нечто похожее на шар, величиной с футбольный мяч или трубку. Ничего подобного он не нашел. Он заглянул в салон, а потом в полупустой багажник и вздохнул. Опять им там в Лондоне нечего делать. В багажнике не было ничего, Кроме набора инструментов, домкрата, закрепленного с одной стороны, и огнетушителя – с другой. Швед стоял рядом, держа чемоданы в руках.

– Пожалуйста, – сказал он. – Все карош?

– Да, сэр. Спасибо. Счастливого пути.

Час спустя «сааб» остановился на стоянке гостиницы «Кингз Форд Парк» в деревушке Лейз-де-ла Хей к югу от Колчестера. Господин Лундквист вылез из машины и потянулся. В этот час многие пили кофе, поэтому на стоянке было припарковано несколько машин, владельцев которых не было видно поблизости. Он взглянул на часы. До назначенного срока оставалось еще пять минут. Опоздай он, пришлось бы сидеть здесь контрольный час, а затем тратить еще один день на запасную встречу в другом месте. На стоянке никого не было, если не считать молодого парня, который возился с двигателем своего БМВ. Лундквист не знал, как выглядит человек, с которым он должен встретиться. Он сел обратно в машину, закурил сигарету и стал ждать. Ровно в одиннадцать в окошко постучали. Стучал мотоциклист. Лундквист нажал кнопку и опустил стекло.

– Да?

– Скажите, «Ш» на номере вашей машины обозначает Швецию или Швейцарию?

Швед с облегчением вздохнул. По дороге сюда он остановился и отвязал огнетушитель, закрепленный в багажнике, и переложил его в мешок, который лежал сейчас на переднем сиденье.

– Швецию. Я только что приехал из Гетеборга, – ответил он, не меняя тона.

– Никогда там не был, – вздохнул собеседник. – Есть что-нибудь для меня?

– Да. В мешке рядом со мной.

– Окна гостиницы выходят на стоянку, – сказал мотоциклист. – Через пять минут развернитесь и поезжайте так, чтобы машина закрыла мотоцикл от гостиницы. Выбросьте мне мешок из окна.

Он вернулся к мотоциклу и продолжал ковыряться в моторе. Через пять минут мимо проехал «сааб», мешок оказался на земле рядом с мотоциклом. Мотоциклист подобрал его и, прежде чем «сааб» скрылся из виду, опустил мешок в короб на заднем сиденье мотоцикла. «Сааб» он больше не встречал. Да и желания такого не было у него. Через час мотоциклист был в своем гараже в Тетфорде, где пересел в автомобиль. В багажник машины он уложил обе посылки, полученные сегодня. Что в них было, он не знал, это его не касалось.

К полудню он вернулся домой в Ипсвич. Обе посылки заняли свое место в спальне. Курьеры номер десять и семь выполнили свою задачу.

* * *

Джон Престон должен был выйти на работу на Гордон-стрит 13 мая.

– Мне очень жаль, что вы так устали, но мне бы хотелось, чтобы вы продолжали работу здесь, в Челси. Позвоните и скажите, что у вас грипп. Если нужно будет свидетельство врача, дайте мне знать. У меня есть пара знакомых докторов, которые будут рады оказать мне эту услугу, – попросил его сэр Найджел.

К 16 мая Престон окончательно понял, что зашел в тупик. Таможня и иммиграционная служба делали все возможное. Большего без объявления чрезвычайных мер нельзя было добиться. С того дня, когда в Глазго хулиганы напали на русского, прошло пять недель. Престон был почти уверен, что упустил других курьеров. Может быть, конечно, все они побывали здесь до Семенова, а матрос был последним. Может быть…

С возрастающим отчаянием он думал о времени, сколько его еще осталось и осталось ли?

* * *

В четверг, 21 мая, в Фолкстоне бросил якорь паром из Остенда. Он доставил пассажиров из Европы, главным образом туристов – одни из них путешествовали без машин, другие за рулем – и целое стадо ревущих грузовых махин, которые колесят по странам ЕЭС из одного конца Европы в другой.

Семь огромных грузовиков имели западно-германские номера, Остенд был перевалочным пунктом грузов с севера ФРГ в Великобританию. Огромный «Ханомаг», похожий на исполинскую ящерицу с трейлером, до предела забитым контейнерами, ничем не отличался от остальных. Все путевые документы, которых было так много, что проверка заняла около часа, были в порядке. Не было никаких оснований полагать, что водитель работает на кого-то еще, кроме транспортного агентства, название которого крупными буквами красовалось на кабине грузовика. Ничего не свидетельствовало и о том, что в машине находится что-нибудь еще, кроме западногерманских кофеварок, которыми британцы пользуются по утрам.

Сзади кабины торчали две толстые выхлопные трубы, изрыгающие черный дым работающего дизельного двигателя прямо в небо. Был вечер, дневная смена заканчивала работу, автопоезд пропустили. Из Фолкстона машина выехала в направлении на Эшфорд и Лондон.

Никто не мог знать или даже догадываться, что внутри одной из выхлопных труб, которые так дымили при выезде этой громады с контрольного пункта, находилась другая, меньшего диамерта.

Было уже темно, когда на стоянке у придорожного кафе возле Ленэма в графстве Кент, водитель заглушил мотор и взобрался на крышу кузова. Там он снял колпак с выхлопной трубы и достал сверток длиной около полуметра в теплонепроницаемой упаковке. Он не стал его разворачивать. Он просто передал его мотоциклисту в черном костюме, который скрылся в темноте. Курьер номер восемь выполнил задание.

* * *

– Все напрасно, сэр Найджел, – сказал Джон Престон шефу секретной службы в пятницу вечером, – не могу понять, что, черт возьми, происходит. Боюсь самого худшего, но до сих пор не имею доказательств. Пытался обнаружить хотя бы еще одного курьера – ничего не вышло. Думаю, мне лучше с понедельника вернуться на Гордон-стрит.

– Я понимаю ваше разочарование, – посочувствовал Найджел. – Я и сам разочарован. Но, будьте добры, посвятите мне еще одну неделю.

– Не вижу в этом смысла. Что я могу еще сделать?

– Думаю, только молиться, – мягко произнес «Си».

– О проколе, – уточнил Престон. – Все, что мне сейчас нужно, – это один маленький прокол.

(обратно)

Глава 19

Престон получил его в следующий понедельник после обеда.

Около четырех часов дня в Хитроу приземлился самолет австрийской авиакомпании из Вены. Один из пассажиров предъявил у стойки паспортного контроля иностранцев подлинный австрийский паспорт на имя Франца Винклера.

Офицер иммиграционной службы внимательно изучил хорошо знакомый зеленый рейспасс в пластиковом переплете с гербом в виде золотого орла. Лицо его не выражало никаких эмоций, как и положено человеку его профессии. Паспорт ничем не отличался от тех, что в настоящее время были в хождении, и весь был испещрен отметками о въезде и выезде других западно-европейских государств. Въездная виза была действительной. Под стойкой пальцами левой руки офицер незаметно выстукивал номер паспорта на клавишах компьютера. Он взглянул на экран дисплея, закрыл паспорт и с улыбкой вернул его владельцу:

– Спасибо, сэр. Следующий.

Когда герр Винклер взял свой багаж и направился прочь, чиновник нажал ногой на кнопку сигнализации, расположенную на полу под стойкой. Сигнал принял один из прикомандированных сотрудников специальной службы Скотленд-Ярда. Офицер молча указал на уходящего герра Винклера. Через несколько мгновений за иностранцем уже следовали два детектива, третий уже заводил машину на площади перед зданием аэропорта.

У Винклера была только ручная кладь, поэтому он, миновав отделение выдачи багажа, направился к выходу. В вестибюле аэровокзала он обменял свои дорожные чеки на британскую валюту в отделении «Мидленд Банк». Там его сфотографировал с верхнего балкона один из детективов Скотленд-Ярда.

Когда австриец сел в такси, детективы двинулись вслед за ним на своем неприметном автомобиле. Водитель старался не упускать такси из виду. Старший группы по радио связался со Скотленд-Ярдом, откуда уже информацию передали на Чарльз-стрит. Поскольку МИ-6 также интересовали люди с поддельными документами, информацию об австрийце сразу передали и им.

Винклер доехал до Бейсуотер и на перекрестке Эджвеа-роуд и Суссекс-гарденз расплатился и отпустил такси. С саквояжем в руках он пошел вниз по Суссекс-гарденз. Одну сторону этой улицы сплошь занимали недорогие пансионы. Такие пансионы пользуются популярностью у коммивояжеров и поздних пассажиров с Паддингтонского вокзала, которые не могут себе позволить более роскошный ночлег.

Как показалось детективам, следившим из машины, приезжий не искал определенного адреса, а неспеша шел по улице, пока не увидел в одном окне табличку «Имеются свободные комнаты». Он вошел в дом и больше не появлялся. Очевидно, он снял там комнату.

Через час после отъезда Винклера из Хитроу у Престона в Челси зазвонил телефон. Звонил человек из МИ-6, которому сэр Найджел поручил держать связь с Престоном.

– В Хитроу появился один тип, – сообщил он. – Возможно, след ложный, но номер его паспорта фигурирует у нас в компьютере. Его зовут Франц Винклер, гражданин Австрии, прилетел из Вены.

– Надеюсь, его не задержали?

Престон подумал: Австрия граничит с Чехословакией и Венгрией. Страна нейтральная, границы легко преодолимы, это удобная база для переброски нелегалов из стран восточного блока на Запад.

– Нет, следуя инструкциям, установили за ним наблюдение. Подожди, не клади трубку… – Через несколько секунд сотрудник МИ-6 опять на проводе. – Они только что сообщили: снял комнату в небольшом пансионе около Паддингтонского вокзала.

– Соедини меня с шефом, – попросил Престон.

Сэр Найджел проводил совещание, которое прервал, чтобы поговорить с Престоном.

– Слушаю вас, Джон.

Престон вкратце пересказал свой разговор с сотрудником «шестерки».

– Вы думаете, что это человек, которого мы ждем?

– Он вполне может быть курьером. За шесть недель это первый наиболее вероятный случай.

– Что вы предлагаете?

– Пусть «шестерка» приставит к нему наружного наблюдателя. Кого-нибудь из ваших парней надо послать к ним в «Корк», чтобы он просматривал все донесения, приходящие туда, и сообщал обо всем нам. Если австриец с кем-нибудь встретится, пусть следит за обоими.

– Хорошо. Я попрошу службу наблюдения помочь нам. В «Корк» пошлем Барри Бэнкса. Он будет постоянно держать с нами связь.

Шеф секретной службы лично позвонил директору службы К, тот связался с коллегой из отдела А, и вскоре на Суссекс-гарденз выехала группа наружного наблюдения под командой Гарри Буркиншоу.

Престон в отчаянии от вынужденного безделья ходил взад-вперед по квартире в Челси. Он хотел быть в городе, или же в штабе операции, а не сидеть здесь, оторванный от происходящего, как законспирированный агент на своей территории в чужой игре, которая шла высоко над его головой. Он чувствовал себя пешкой в чужой игре.

* * *

К семи вечера люди Гарри Буркиншоу прибыли на место и сменили детективов Скотленд-Ярда, которые с радостью передали дежурство «топтунам». Был теплый майский вечер. Не привлекая внимания, четверо из команды Буркиншоу заняли свои наблюдательные посты вокруг гостиницы, взяв ее в «коробочку». Две машины заняли место в ряду других, стоящих вдоль Суссекс-Гарденз, готовые на случай, если «объект» попытается улизнуть. Все шестеро «топтунов» поддерживали между собой связь по рации, а Буркиншоу, кроме того, был напрямую связан со штабом «Корке». Барри Бэнкс дежурил в «Корке». Операцию проводила МИ-6, и все ждали, с кем Винклер выйдет на контакт.

Но, по-видимому, он не собирался этого делать, а просто сидел у себя в номере и выжидал. В 8.30 он вышел, зашел в ресторанчик на Эджвер-роуд, поужинал и вернулся к себе. Он ничего не клал в тайник, ничего не оставлял на столе в ресторане и ни с кем не заговаривал на улице.

Но все же он сделал две любопытные вещи. Во-первых, когда он шел к ресторану по Эджвер-роуд, он внезапно остановился, несколько секунд глядел на зеркальную витрину и повернул обратно – самый простой способ, хотя и не самый лучший, обнаружить за собой слежку.

Во-вторых, выйдя из ресторана, он подождал у края тротуара, пока в потоке машин образуется щель, а затем перебежал на другую сторону улицы. Там он остановился опять и огляделся: не проделал ли то же самое кто-нибудь еще. Он ничего не заметил. В результате Винклер вышел прямо на «топтуна» из команды Буркиншоу, стоявшего на этой стороне улицы, делая вид, что ловит такси.

– Он не тот, за кого себя выдает, – сообщил Буркиншоу в «Корк». – Он пытается не очень искусно выявить слежку.

Мнение Буркиншоу было передано Престону в Челси. Тот с облегчением вздохнул. Появилась надежда.

Попетляв по Эджвер-роуд, Винклер вернулся в пансион и больше не выходил оттуда.

* * *

Между тем в МИ-6 не теряли времени, в фотолаборатории проявили снимки, сделанные в аэропорту и на Бейсуотер, после чего их благоговейно передали в руки легендарной мисс Блодвин.

Одно из основных мест в работе любой специальной службы занимает идентификация агентов иностранных разведок и подозрительных иностранцев. Чтобы облегчить себе эту задачу, все подобные службы делают сотни фотографий людей, которые подозреваются в сотрудничестве со спецслужбами других стран. Фотографируют иностранных дипломатов, торговых представителей, членов научных и культурных делегаций, особенно если они приезжают из коммунистических или просоветских стран.

Архивы растут. Случается, в них хранится по двадцати снимков одного и того же мужчины или женщины, сделанные в разных местах и в разное время. Их никогда не уничтожают. Они используются для идентификации личности.

Если некто Иванов из России появился в Канаде во главе советской торговой делегации – это стопроцентная гарантия того, что Королевская канадская полиция сделает его фотографии и разошлет их своим коллегам в Вашингтон, Лондон и другие страны НАТО. Вполне может оказаться, что тот самый Иванов был сфотографирован пять лет назад в какой-нибудь африканской стране, где он в качестве приезжего журналиста освещал празднества по случаю провозглашения независимости, но под фамилией Козлова. Если появились какие-то сомнения относительно того, чем же действительно занимается господин Иванов, осматривая достопримечательности канадской столицы, такая подборка поможет их рассеять. Фотографии изобличат его, как агента КГБ.

Все разведки стран НАТО, а кроме того и блестяще работающая израильская служба «Моссад», ведут постоянный обмен такими документами. Почти на каждого приезжающего на запад из Советского Союза и стран Восточной Европы существуют досье в архивах соответствующих служб почти двадцати западноевропейских государств. Что касается Советского Союза, то и там собрана подобная галерея, в которой можно найти портреты всех без исключения, кто когда-либо пересекал советскую границу.

Невероятно, но факт – если родственные службы в ЦРУ США используют компьютерные банки данных, в которые занесены миллионы примет подозрительных лиц, то их британские коллеги обращаются не к компьютеру, а к Блодвин.

Немолодая и часто незаслуженно обижаемая своими молодыми коллегами-мужчинами, мисс Блодвин проработала в подвале Сентинел Хаус 40 лет, заведуя огромным архивом фотографий, которые составляют «книгу опознаний» МИ-6. Но это, конечно, не книга, а огромный склад, где хранятся многие ряды альбомов с фотографиями, разобраться в которых могла только одна она.

Ее мозг работает как компьютерный банк ЦРУ, а порой даже лучше. В отличие от компьютера, мисс Блодвин ничего не знает ни, скажем, о тридцатилетней войне, ни о курсе ценных бумаг на Уолл-стрит, зато у нее потрясающая память на лица. Эта память хранит приметы бесконечного числа носов, подбородков, выражений тысяч глаз. Изгиб губ, чуть обвисшие щеки, манера держать стакан или сигарету, улыбка, сверкнувшая золотым зубом где-нибудь в австралийской пивной много лет назад и потом повторившаяся годы спустя в Лондоне, – все это хранит память мисс Блодвин. В ту ночь, пока на Бейсуотер все спали, а люди Буркиншоу сторожили тени на Суссекс-гарденз, Блодвин изучала на своем столе фотографию Винклера, пристально вглядываясь в его лицо. Двое молодых работников «шестерки» ждали за ее спиной. Через час она просто сказала:

– Дальний Восток, – и отправилась вдоль рядов своих альбомов.

После полуночи во вторник, 26 мая, мисс Блодвин разыскала нужное досье.

Снимок оказался плохого качества. Сделан он был пять лет назад, тогда и волосы у человека были гуще, и фигура стройнее. На фотографии, запечатлевшей прием в посольстве Индии, он стоял рядом с послом своей страны и вежливо улыбался.

Один из двоих, что ждали, взглянув на снимки, с сомнением спросил:

– Блодвин, а вы уверены?

Если бы взгляд мог калечить, сомневающемуся пришлось бы потратиться на инвалидное кресло. Он молча отступил к телефону.

– Она опознала его, – сказал он в трубку. – Он чех. Пять лет назад состоял при чехословацком посольстве в Токио. Зовут Иржи Гаек.

* * *

В три часа ночи Престона разбудил телефон. Он выслушал новость, поблагодарил звонившего и повесил трубку. Лицо его расплылось в счастливой улыбке.

– Вот и попался, – сказал он.

* * *

В десять утра Винклер еще не выходил из гостиницы. На Корк-стрит операцией теперь руководил Саймон Марджери из отдела К-2(В), оперативное направление: союзники СССР (Чехословакия). Чехами занимался он. Барри Бэнкс, который провел ночь тут же, был рядом, передавая информацию о том, как развиваются события в МИ-6.

Примерно в это же время Джон Престон позвонил в посольство США советнику по юридическим вопросам, с которым был лично знаком. Советником американского посольства всегда бывает представитель ФБР. Престон изложил ему свою просьбу и в ответ услышал, что ему перезвонят, как только придет ответ из Соединенных Штатов, вероятно, часов через пять-шесть, учитывая разницу во времени.

В одиннадцать Винклер показался на пороге пансиона. Он опять дошел до Эджвер-роуд, поймал такси и поехал по направлению к Парк-Лейн. На Гайд-Парк-Корнер такси, за которым вплотную следовали две машины с людьми службы наблюдения, повернуло на Пикадилли. На Пикадилли Винклер отпустил такси, снова проделал трюки с проверкой «хвоста».

– Ну, опять начал, – пробормотал Лен Стюарт в укрепленное на лацкане пиджака миниатюрное переговорное устройство. Он прочел отчет Буркиншоу и ожидал чего-то в этом роде. Внезапно Винклер нырнул под арку пассажа и почти бегом бросился к противоположному выходу. Оказавшись на улице, он быстро отошел в сторону и обернулся, чтобы посмотреть, не выходит ли кто-нибудь из пассажа вслед за ним. Никто не вышел. В этом просто не было никакой необходимости. У южного выхода из пассажа давно уже стоял «топтун».

Работники служб наблюдения знают город лучше всех полицейских и таксистов, вместе взятых. Они знают, сколько выходов у каждого большого здания, куда ведут пассажи и подземные переходы, где есть проулки среди домов и куда они ведут. Если «объект» попытается ускорить шаг, его всегда обойдет «топтун», другой будет медленно идти следом, а двое – страховать по сторонам. Они ни на минуту не выпустят свой объект из «коробочки». Только исключительно опытный «объект» может обнаружить за собой слежку.

С удовлетворением убедившись, что за ним нет хвоста, Винклер вошел в здание Бюро путешествий «Бритиш Рейл» на Лоуэр-Риджент-стрит. Там он узнал расписание поездов до Шеффилда. Стоявший с ним рядом, замотанный шарфом, футбольный болельщик-шотландец, который собирался уехать к себе в Мазервелл, был одним из «топтунов». Винклер купил за наличные деньги билет в вагон второго класса до Шеффилда и обратно, отметив про себя, что последний вечерний поезд отходит с вокзала Сент-Пэнкрас в 21.25, поблагодарил кассира и вышел.

Потом он пообедал в кафе неподалеку, вернулся на Суссекс-гарденз и до вечера никуда не выходил.

* * *

Престону сообщили о билете до Шеффилда во втором часу. Он поймал сэра Найджела Ирвина как раз тогда, когда тот собирался отправиться пообедать в клуб.

– Он мог купить билет и для отвода глаз, но, похоже, он все-таки собирается уехать. Возможно, на встречу. Она может состояться либо в поезде, либо в Шеффилде. Скорее всего, он тянул время, потому что приехал слишком рано. Я полагаю, сэр, что если он уедет из Лондона, нам будет нужен человек, который бы следил за развитием событий здесь вместе с людьми из службы наблюдения. Я хочу поехать в Шеффилд.

– Да, я понимаю, что вы имеете в виду. Это будет непросто, но я попробую.

Сэр Найджел вздохнул и вызвал своего помощника.

– Отмените мой ленч в Уайтсе, вызовите машину и отправьте телеграмму. Именно в этом порядке.

Когда помощник выполнил первые два поручения, сэр Найджел позвонил домой сэру Бернарду Хеммингсу в Фарнэм, графства Суррей.

– Извините, что пришлось побеспокоить вас, Бернард. Возникли обстоятельства, которые настоятельно требуют вашей помощи. Нет… Я бы хотел обсудить это при личной встрече. Вы не возражаете, если я подъеду? Ведь сегодня и вправду чудесный день. Да, хорошо, тогда около трех.

– Вы просили отправить телеграмму, – напомнил помощник.

– Да.

– Кому?

– Мне.

– Хорошо. Кто отправитель?

– Наш резидент в Вене.

– Я должен поставить его в известность, сэр?

– Незачем его беспокоить. Договоритесь с шифровальщиками, чтобы через три минуты у меня была телеграмма из Вены.

– Да, сэр. А текст?

Сэр Найджел продиктовал текст. Этому старому фокусу – послать самому себе срочное донесение, чтобы оправдать то, что он все равно уже решил сделать, – он когда-то научился у своего наставника, ныне покойного сэра Мориса Олдфилда.

Когда из шифровальной комнаты принесли телеграмму, отпечатанную на бланке так, будто бы ее действительно прислали из Вены, старая лиса Найджел положил ее к себе в карман и пошел вниз к машине.

Он нашел сэра Бернара в его саду в Тилфорде наслаждающимся теплым майским солнцем, на коленях у него лежал плед.

– Добрый день, чем могу быть полезен?

– Так, ерунда, – сказал сэр Найджел. – Прилетел тут один в Лондон из Вены, представляется австрийским бизнесменом. Но мы его опознали прошлой ночью. Чешский агент, один из ребят СТБ. Низкого пошиба, наверное, курьер.

Сэр Бернар кивнул.

– Да, я в курсе даже здесь. Слышал об этом. Мои ребята следят за ним, не так ли?

– Совершенно верно. Дело в том, что, похоже, он собирается сегодня вечером уехать из Лондона. На Север. «Пятерке» будет нужен руководитель группы, который отправится вместе с «топтунами».

– Да, конечно. Мы пришлем человека. Брайан позаботится об этом. Безусловно. Это, кажется, ваша операция. Тем не менее… вы помните дело Беренсона? Мы так и не узнали две вещи. Имел ли Марэ связь через резидентуру здесь в Лондоне, или через засылаемых извне курьеров? И был ли Беренсон единственным человеком Марэ или у него целая сеть агентов.

– Я помню. Мы решили отложить выяснение этих вопросов до тех пор, пока мы не сможем напрямую задать их самому Марэ. А сегодня я получил эту телеграмму от моего резидента в Вене. – Он протянул телеграмму.

Сэр Бернар прочел ее, его брови удивленно поднялись.

– Они связаны? Возможно ли?

– Возможно. Винклер, он же Гаек, видимо является курьером. Вена подверждает, что он формально числится в СТБ, но фактически работает на КГБ. Мы знаем, что за последние два года, когда он работал с Беренсоном, Марэ дважды посещал Вену. Каждый раз предлогом были некие культурные мероприятия, но…

– Недостающее звено?

Сэр Найджел пожал плечами. Никогда не следует перебарщивать.

– А зачем он едет в Шеффилд?

– Кто знает, Бернар? Может быть, в Йоркшире есть еще одна агентурная сеть. Может быть, Винклер как курьер обслуживает нескольких агентов?

– Ну и что же вы хотите от «пятерки»? Еще «топтунов»?

– Нет. Джона Престона. Вы, может быть, помните, он выследил сначала Беренсона, затем Марэ. Мне нравится, как он работает. Мне сказали, что он был в отпуске, а затем немного приболел. Но завтра он должен приступить к работе. Так как он долго отсутствовал, у него, вероятно, все равно нет текущих дел. Формально он работает в отделе С-5(С), порты и аэродромы. А вы знаете, как вертятся ребята из отдела К. Если бы он мог быть временно прикомандирован к К-2(В), вы могли бы назначить его руководителем этой группы…

– Ну, Найджел, я не знаю. Это все-таки компетенция Брайана…

– Я буду страшно признателен, Бернар. Все-таки Престон был на хвосте Беренсона с самого начала. Если Винклер здесь замешан, то Престон может даже встретить лицо, которое он видел раньше.

– Хорошо, – ответил сэр Бернар. – Он ваш. Я отправлю приказ отсюда.

– Я мог бы взять его с собой, если вы не возражаете, – сказал «Си». – К чему вам беспокоиться. Я пошлю моего шофера на Чарльз-стрит с бумагой.

Он покинул Тилфорд, имея на руках письменный приказ сэра Бернара Хеммингса, согласно которому Джон Престон временно придавался отделу К и назначался руководителем выездной группы слежки за Винклером.

Сэр Найджел сделал с документа две копии: одну для себя, другую для Джона Престона. Оригинал отправил на Чарльз-стрит. Брайана Харкорт-Смита не было на месте, поэтому приказ положили ему на стол.

* * *

В семь часов вечера того же дня Джон Престон навсегда покинул конспиративную квартиру МИ-6 в Челси. Его заточение кончилось и ему это нравилось.

На Суссекс-гарденз он подошел к Гарри Буркиншоу.

– Привет, Гарри.

– Господи, Джон Престон! Что ты здесь делаешь?

– Дышу свежим воздухом.

– Послушай, постарайся, чтобы тебя не было видно. Мы тут «пасем» одного типа в гостинице через дорогу.

– Знаю. Кажется, это он должен ехать в Шеффилд в 21.25.

– Откуда узнал?

Престон достал свой экземпляр приказа, подписанный сэром Бернардом.

Буркиншоу внимательно изучил документ:

– Ого, от самого генерального директора. Ну, тогда добро пожаловать. Только постарайся, чтобы он тебя не заметил.

– У вас есть еще одно переговорное устройство?

Буркиншоу кивнул головой по направлению к перекрестку.

– За углом, на Рэднор-плейс. Там стоит коричневая «Кортина». Возьмешь в бардачке.

– Я подожду в машине.

Буркиншоу не знал, что и думать. Его никто не предупредил, что именно Престон будет следить за ходом операции с ними. Он и понятия не имел, что Престон работает в чешском отделе. Однако подпись генерального директора имела вес. Что касается его лично, то он просто будет выполнять свои обязанности. Он пожал плечами, сунул в рот очередную мятную конфету и продолжил наблюдение.

В половине девятого Винклер вышел из гостиницы. В руке он нес саквояж. Он остановил такси и сказал водителю, куда ехать.

Как только «объект» появился в дверях, Буркиншоу вызвал людей и машины. Сам он вскочил в первую и направился вслед за такси, держась метрах в трехстах от него по Эджвер-роуд. Престон ехал сзади во второй машине. Через десять минут стало ясно, что они едут к вокзалу. Буркиншоу передал об этом в «Корк». Ему ответил Саймон Марджери.

– Хорошо, Гарри. Руководитель операции скоро присоединится к вам.

– У нас уже есть руководитель, он с нами, – сказал Буркиншоу.

Это было новостью для Марджери. Он спросил, кто это. Когда Буркиншоу назвал ему имя, Марджери подумал, что тут какая-то ошибка.

– Но он не работает в К-2, – возмутился он.

– Теперь работает, – заметил Буркиншоу бесстрастно. – Я видел бумагу, подписанную генеральным.

С Корк-стрит Марджери тут же позвонил в «Чарльз». На Чарльз-стрит поднялась суматоха. Разыскали распоряжение сэра Бернарда и убедились, что оно действительно существует. Марджери в раздражений всплеснул руками:

– Ну почему эти с Чарльз-стрит никогда не могут заниматься только своим делом? – обратился он ни к кому. Ему пришлось отозвать коллегу, который должен был присоединиться к группе на вокзале Сент-Пэнкрэс. Затем он попытался найти Брайана Харкорт-Смита, чтобы пожаловаться ему.

* * *

Винклер расплатился и отпустил такси на площади перед вокзалом. Затем он вошел внутрь старого, с куполом в викторианском стиле, здания вокзала и подошел к расписанию. Престон и четверо из службы наблюдения растворились в толпе пассажиров.

Поезд на Шеффилд через Лестер, Дерби, Честерфилд отправлялся от второй платформы в 9 часов 25 минут. Отыскав его, Винклер пошел через всю платформу мимо трех вагонов первого класса и вагона-ресторана к вагонам второго класса, расположенным в голове состава. Он выбрал средний из них, вошел внутрь, поставил свой чемоданчик на багажную полку и сел, спокойно ожидая отправления поезда.

Это был общий вагон, через несколько минут туда вошел молодой негр с плейером и наушниками. Он сел в трех рядах от Винклера. Усевшись, он закрыл глаза и принялся качать головой, очевидно, в такт мелодии, звучавшей у него в наушниках. Один из команды «топтунов» занял свой наблюдательный пост. В наушниках звучала не музыка, а команды Гарри.

Другой из группы разместился в первом вагоне, Гарри и Джон Престон – в третьем, чтобы не выпускать Винклера из «коробочки», а четвертый ехал в вагоне первого класса в хвосте состава на случай, если Винклер вздумал бы пробежаться в тот конец, чтобы избавиться от хвоста.

Точно по расписанию 125-й отошел от вокзала Сент-Пэнкрэс и повез своих пассажиров на север.

* * *

В 21.30 Брайана Харкорт-Смита разыскали в клубе, где он обедал, и пригласили к телефону. Звонил Саймон Марджери. То, что он сообщил, заставило заместителя генерального директора «пятерки» отложить все свои дела. Он выскочил на улицу, схватил такси и помчался через весь Вест-Энд на Чарльз-стрит.

У себя на столе в кабинете он обнаружил приказ, подписанный еще днем сэром Бернардом Хеммингсом. Он побелел от злости. Но, будучи сдержанным человеком, обдумав все хорошенько, поднял трубку и в свойственной ему чрезвычайно вежливой манере попросил телефонистку соединить его с квартирой юрисконсульта.

В обязанности юрисконсульта входит поддерживать связь со Специальным отделом. Юрисконсульта оторвали от телевизора, который он смотрел у себя дома в Кэмберли. Когда он подошел к телефону, Харкорт-Смит сказал:

– Мне нужно, чтобы Специальный отдел подготовил ордер на арест. У меня есть основания предполагать, что человек, нелегально пересекший границу, подозреваемый в сотрудничестве с советской разведкой, пытается скрыться. Его имя Франц Винклер, предположительно гражданин Австрии. Мотив задержания – фальшивый паспорт. Прибудет в Шеффилд лондонским поездом в 23.59. Да, я знаю, что времени мало. Именно поэтому это так важно. Да, пожалуйста, свяжитесь с начальником Специального отдела и попросите его, чтобы он поднял на ноги своих людей в Шеффилде. Пусть арестуют этого человека сразу по прибытии.

Мрачный, он положил телефонную трубку. Пусть ему навязали Джона Престона в качестве руководителя группы наблюдения, но принимать решение об аресте «объекта» будет он. Это очень серьезное дело и, кроме того, его прямая обязанность.

* * *

Поезд оказался полупустым. Вполне хватило бы и двух вагонов, чтобы с комфортом разместить всех шестьдесят пассажиров, которые в нем ехали. Барни, тот из бригады «топтунов», что занял место в первом вагоне, насчитал более десятка попутчиков. Все они не вызывали подозрения. Барни сидел против хода, чтобы видеть затылок Винклера сквозь застекленную дверь между вагонами.

Во втором вагоне, где ехал Джинджер, молодой негр с наушниками, находилось всего пять человек. В вагоне Престона и Буркиншоу мест было занято не больше десятка. Около часа с четвертью Винклер просто сидел и смотрел в окно, пристально вглядываясь в темные очертания за стеклом. Ни книг, ни газет он в дорогу не взял.

В 22.45, когда поезд стал сбавлять ход для остановки в Лестере, Винклер поднялся, взял с полки свой чемоданчик, прошел по вагону туда, где находятся туалеты, и опустил стекло окна, выходящего на платформу. Джинджер сообщил об этом остальным, они приготовились действовать моментально, если возникнет необходимость.

Когда поезд остановился, мимо Винклера к выходу протиснулся какой-то пассажир.

– Извините, пожалуйста, это Шеффилд? – обратился к нему Винклер.

– Нет, это Лестер, – ответил тот и сошел с поезда.

– А-а, спасибо. – Он поставил чемоданчик на пол, но остался у окна, оглядывая перрон, пока поезд стоял в Лестере. Когда поезд тронулся, он вернулся на свое место и поставил саквояж обратно на полку.

В 23.12 он проделал то же самое в Дерби. Только в этот раз он разговаривал с носильщиком на перроне перед зданием вокзала, похожего на огромный бетонный грот.

– Дерби, – прокричал ему носильщик, – Шеффилд будет через одну остановку.

И опять, пока стоял поезд, Винклер не отходил от открытого окна, потом снова вернулся в вагон и забросил чемоданчик наверх. Престон следил за ним через стеклянную дверь.

В 23.43 они прибыли в Честерфилд. Вагон остановился напротив здания вокзала, построенного в викторианском стиле и прекрасно сохранившегося и очень нарядно выглядевшего благодаря яркой росписи и подвесным корзинам с цветами. На этот раз Винклер не стал трогать свой чемоданчик, но опять пошел к окну и стал наблюдать, как с поезда сошли несколько пассажиров и скрылись за барьером билетного контроля. На платформе никого не было. Когда поезд стал набирать ход. Винклер рывком открыл дверь и спрыгнул с подножки.

Никогда раньше «объекту» не удавалось вывести Гарри Буркиншоу из равновесия. Но как он сам позже признался, поступок Винклера застал его врасплох. Все его парни могли легко проделать то же самое, что и Винклер, но беда была в том, что платформа была совершенно пустой, на этой ровной бетонной площадке укрыться было негде. Если бы они спрыгнули вслед за Винклером, у них было бы ровно столько же шансов остаться незамеченными, как у свиньи в синагоге.

Винклер заметил бы их и отложил бы встречу, где бы она ни была назначена. Престон и Буркиншоу выскочили в тамбур, где к ним присоединился Джинджер. Окно все еще было открыто. Престон высунул голову и посмотрел назад. Винклер, который теперь убедился, что за ним нет «хвоста», быстро шел по платформе спиной к уходящему поезду.

– Гарри, возвращайтесь сюда с ребятами на машине, – скомандовал Престон. – Свяжитесь со мной по рации, когда будете на подходе. Джинджер, прикройте-ка за мной дверь.

Он распахнул дверь, подошел к самому краю, сгруппировался, как это делают парашютисты перед приземлением, и прыгнул.

Парашютист обычно приземляется со скоростью около одиннадцати миль в час, причем одновременно его относит в сторону со скоростью ветра. Скорость поезда была миль тридцать в час, когда Престон свалился на насыпь. Единственное, о чем он молил в этот момент – это не налететь на бетонный столб или камень. Тогда – конец. Ему повезло. Густая и сочная весенняя трава смягчила удар. Он кубарем покатился по насыпи, поджав колени, прижав к телу локти и наклонив к груди голову. Гарри потом сказал ему, что не мог смотреть на это и отвернулся. Джинджер рассказывал, что Престон подпрыгивал, как мячик, катясь вдоль насыпи навстречу мчавшимся колесам. Когда он остановился, он лежал между травой и железнодорожными путями, затем с трудом поднялся, повернулся и медленно побежал туда, где светились огни вокзала.

Когда он подошел к контрольному барьеру, железнодорожный служащий уже закрывал платформу на ночь. Он был явно удивлен, увидев человека в ссадинах и разворанном пиджаке.

– Последний пассажир, невысокий, коренастый, в сером плаще, куда он пошел? – спросил Престон.

Контролер мотнул головой в направлении привокзальной площади. Престон бросился туда. Слишком поздно контролер сообразил, что забыл проверить у него билет.

На площади Престон успел заметить огни такси, выезжающего на дорогу к центру города. Это было последнее такси. Он мог бы, конечно, попросить местную полицию разыскать водителя и выяснить у него, куда тот отвез своего пассажира. Но он сомневался, что Винклер поедет на такси до цели. Где-нибудь поблизости он выйдет, а остальную часть пути пройдет пешком. Совсем рядом вокзальный носильщик заводил свой мопед, собираясь ехать домой.

– Мне нужен ваш мопед, – попросил Престон.

– Отваливай, – буркнул парень.

У Престона не было времени для объяснений и споров. Огни такси мелькали уже где-то под мостом новой кольцевой дороги и могли вот-вот скрыться из виду. Престон ударил парня в челюсть. Тот завалился набок. Престон подхватил мопед и двинулся вслед такси.

Повезло ему в этот вечер и со светофорами. Такси ушло по Корпорейшн-стрит, Престон никогда бы не догнал его на велосипедике с крохотным моторчиком, если бы на светофоре у перекрестка перед центральной библиотекой не загорелся красный свет. Когда машина свернула на Холивелл-стрит и дальше на Солтергейт, он уже был метрах в трехстах от нее.

Потом он отстал метров на пятьсот – его моторчик не мог тягаться с мощным двигателем легковой машины. Если бы Винклер поехал дальше на запад от Честерфилда, минуя город, Престон бы его не догнал.

К счастью, когда такси превратилось для Престона в маленькую точку на горизонте, вспыхнули тормозные огни – водитель остановил машину. Винклер вышел где-то, где Солтергейт переходит в Эшгейтроуд. Подъехав поближе, Престон смог различить Винклера, стоявшего рядом с машиной. Других машин на дороге не было. Надо было идти пешком. Он неторопливо обошел такси и с видом человека, поздно возвращающегося домой, свернул на Фулджем-роуд и остановился. Затем он пошел дальше. Престон следовал за ним. Винклер больше не оглядывался. Он обогнул ограду честерфилдского футбольного стадиона и пошел по Комптон-стрит. Здесь он, наконец, подошел к дому и постучал. Престон, стараясь держаться в тени, встал за кустом в садике.

Оттуда он видел, как в доме зажегся свет и отворилась дверь. Винклер обменялся несколькими словами с человеком за дверью и вошел внутрь.

Престон вздохнул и начал устраиваться за своим кустом поудобнее – готовый просидеть здесь всю ночь. Отсюда он не мог разглядеть номера дома, куда вошел Винклер. Не мог он и видеть, что происходит во дворе, с другой стороны. Однако успокаивало то, что сразу за домом была каменная ограда стадиона, а значит, уйти оттуда через черный ход другой дорогой было нельзя.

В два часа ночи раздался слабый сигнал переговорного устройства. Буркиншоу был совсем рядом. Престон отозвался и сообщил, где он находится. В пол-третьего на улице послышались негромкие шаги. Престон тихонько свистнул. Буркиншоу протиснулся сквозь кустарник.

– Все в порядке, Джон?

– Да, он в доме. Видишь, второй за деревом, тот, где горит свет.

– Понял, Джон, а ведь нас встречали в Шеффилде. Двое из Специального отдела и трое в форме. Подняты по приказу из Лондона. Ты собирался его арестовывать?

– С какой стати? Винклер – курьер. Мне нужен тот, на кого он работает. И он может быть в этом доме. Что они там, в Шеффилде, с ума сошли?

Буркиншоу засмеялся:

– Благодари бога, что существует британская полиция. Шеффилд находится в Йоркшире, а мы с тобой в Дербишире. Это дает тебе время до утра, пока главные констебли разберутся между собой, кто должен арестовать преступника.

– Угу, а где остальные?

– Сзади. Учти, мы приехали сюда на такси, машину отпустили. Своей тачки у нас нет. Потом скоро рассвет, а здесь негде укрыться.

– Двоих поставь здесь, а еще двоих в начале улицы, – распорядился Престон. – Я пойду в центр разыскивать полицейский участок. Придется им много поработать. Если наш «друг» уйдет, сообщи мне. Пусть за ним следят двое. Других оставишь здесь наблюдать за домом.

Престон пошел к центру Честерфилда. Полицейский участок он обнаружил на Битвелл-стрит. Все время, пока он шел, в голове крутилась одна мысль. В поведении Винклера не было логики.

(обратно)

Глава 20

Старший полицейский офицер Робин Кинг был очень недоволен, когда его в три часа ночи разбудил телефонный звонок. Но, когда ему сообщили, что в полицейском участке его дожидается сотрудник МИ-5 из Лондона, чтобы попросить помощи, он сразу же согласился прийти. Через двадцать минут, непричесанный и небритый, он появился у себя в участке.

Он внимательно выслушал Престона, изложившего ему вкратце суть дела: иностранец, вероятно, агент советской разведки, они «вели» его от самого Лондона, но он спрыгнул с поезда в Честерфилде. Ему удалось все-таки выследить, сейчас он в доме на Комптон-стрит, номер которого пока установить не удалось.

– Я еще не знаю, ни кто живет в этом доме, ни почему наш «объект» там. Я собираюсь это выяснить, но арестовывать его пока не хочу. Мне нужно, чтобы за домом было установлено наблюдение. Утром мы сможем договориться с главным констеблем графства Дербишир, а пока у нас есть более срочные дела. Сейчас на улице возле дома дежурят четверо сотрудников службы наблюдения, но как только рассветет, посты придется снять, чтобы не мозолить глаза, поэтому я прошу у вас помощи.

– Что конкретно я могу для вас сделать, мистер Престон? – спросил полицейский чин.

– У вас есть какой-нибудь фургон, который бы не привлекал внимания?

– Нет. Есть несколько полицейских машин без опознавательных знаков, а на двух наших фургонах надпись «полиция».

– Нельзя ли раздобыть где-нибудь обычный фургон и поставить его на улице, чтобы мои люди смогли в нем укрыться? Хотя бы временно?

Начальник полиции вызвал дежурного сержанта и задал ему тот же самый вопрос.

– Позвоните ему и попросите немедленно связаться со мной.

Престону он объяснил что в Дрестону у одного из его людей есть автофургон. Но такой он разбитый, что вызывает всеобщие насмешки.

Через полчаса заспанный полицейский констебль подобрал бригаду Буркиншоу у главного входа на стадион. Фургон доехал до Комптон-стрит и остановился прямо напротив нужного дома. Точно выполняя инструкции, полицейский выбрался из машины, потянулся и зашагал по улице, как человек, возвращающийся домой с ночной смены.

Буркиншоу внимательно рассмотрел дом из окна задней дверцы фургона. Затем он вызвал Престона по радио:

– Так намного лучше, – сказал он, – отсюда нам отлично видно дом. Между прочим, его номер 59.

– Посидите немного в фургоне. Я постараюсь найти что-нибудь получше. А пока, если Винклер выйдет, пошлешь за ним двух ребят, если сядет в машину, используй фургон. Возможно, нам придется сидеть здесь долго. Может быть, снять комнату в доме напротив, желательно на втором этаже, с окнами на улицу. Как вы думаете, сможем ли мы найти кого-нибудь на Комптон-стрит, кто согласился бы пустить нас к себе?

Начальник полиции задумался.

– Я знаю одного человека, который живет на Комптон-стрит. Он масон, как и я. Мы – члены одной ложи. Он бывший старшина военно-морского флота, теперь в отставке. Живет в доме номер 58. Где точно расположен его дом, я не знаю.

Буркиншоу сообщил, что дом 58 находится на другой стороне улицы через два дома от дома номер 59. Из окна второго этажа будет все прекрасно видно. Начальник полиции Кинг позвонил своему знакомому прямо из полицейского участка.

Как и просил его Престон, он сказал своему знакомому Сэму Ройстону, что полиция проводит важную операцию. Им необходимо последить за человеком, подозреваемом в тяжком преступлении, который укрылся в доме напротив. Когда бедный мистер Ройстон наконец понял, что от него хотят, он оказался на высоте положения. Ройстон – законопослушный гражданин и, конечно же, разрешит полиции воспользоваться комнатой с окном, выходящим на Комптон-стрит.

Автофургон переместился на Уэст-стрит, идущую параллельно с Комптон-стрит. Буркиншоу и его парни, не привлекая к себе внимания, проникли в задний дворик дома мистера Ройстона; до того, как лучи летнего солнца коснулись мостовой Комптон-стрит, бригада наблюдателей уже устроилась за кружевными занавесками у окна в спальне Ройстонов, где еще не успели прибрать кровати.

Мистер Ройстон, прямой, как палка, одетый в домашний халат из верблюжьей шерсти, был преисполнен сознания собственной важности от того, что к нему обратились за помощью офицеры Королевской полиции. Он подошел к окну и с презрением глянул сквозь занавеску на противоположный дом.

– Они налетчики? Торговцы наркотиками?

– Да, вроде того, – кивнул Буркиншоу.

– Иностранцы, – проворчал Ройстон, – они мне никогда не нравились. Не надо было их пускать в страну.

Джинджер, чьи родители были выходцами с Ямайки, невозмутимо смотрел в окно. Шотландец Манго внес стулья снизу. В этот момент тихо, как мышка, из своего укромного уголка появилась миссис Ройстон, успев снять бигуди и вынуть шпильки.

– Не хочет ли кто, – спросила она, – чашечку хорошего чая?

Молодой и симпатичный Барни подарил ей одну из своих самых обезоруживающих улыбок:

– Было бы чудесно, мэм.

Она оживилась и начала готовить первую из бесконечной серии чашек чая. Этот напиток был основой ее рациона.

А в полицейском участке дежурный сержант уже установил личность проживающих на Комптон-стрит, 59.

– Двое греков-киприотов, сэр, – доложил он начальнику полиции. – Они братья. Холостяки. Андреас и Спиридон Стефанидисы. Живут здесь около четырех лет. Сообщил эти сведения полицейский, за которым закреплен участок. Кажется, они держат небольшой ресторанчик на Холивелл-кросс, где готовят кебаб и продают их на вынос.

Престон потратил около получаса на переговоры с Лондоном. Сначала он позвонил дежурному по МИ-6, который соединил его с Барри Бэнксом.

– Барри, разыщи «Си», где бы он ни был, и попроси его перезвонить мне.

Через пять минут сэр Найджел Ирвин был уже на проводе. Его голос звучал спокойно и уверенно, будто это было не раннее утро, а разгар рабочего дня. Престон сообщил ему о том, что произошло ночью.

– Сэр, в Шеффилде нас ждали. Двое из Специального отдела и трое из местной полиции с ордером на арест.

– В наши планы это не входило, Джон.

– Разумеется, нет, сэр.

– Хорошо, Джон. Я этим займусь. Ты нашел дом, теперь будешь брать.

– Но это пока еще только дом, – ответил Престон. – Решительных действий предпринимать не буду, уверен, что след тянется дальше. И еще, сэр, если Винклер уйдет отсюда и попытается вернуться домой, я хочу, чтобы его отъезду не препятствовали. Если он курьер, в Вене будут обязательно ждать. Если курьер исчезнет, они сменят все явки.

– Да, – сказал сэр Найджел задумчиво. – Я поговорю с сэром Бернардом. Вы останетесь в Честерфилде или вернетесь в Лондон?

– Я бы предпочел остаться здесь, если возможно.

– Хорошо. «Шестерка» обратится с просьбой о содействии к вам. Но вы тоже подстрахуйтесь. Свяжитесь с Чарльз-стрит и доложите о ходе операции.

* * *

Закончив разговор с Престоном, сэр Найджел позвонил сэру Бернарду Хеммингсу. Генеральный директор согласился позавтракать с ним в восемь часов в Гард-клубе.

– Как видите, Бернард, вполне вероятно, что Москва готовится к проведению какой-то очень крупной операции у нас в стране, – подытожил рассказ сэр Найджел, намазывая маслом второй тост.

Сэр Бернард Хеммингс был встревожен. Он даже не притронулся к еде.

– Брайан должен был сообщить мне о том, что произошло в Глазго. Какого черта он держит этот доклад у себя на столе?

– Мы все иногда ошибаемся. Человеку свойственно ошибаться, – негромко заметил сэр Найджел. – Мои люди в Вене сообщили, что Винклер является звеном давно действующей агентурной сети. А я пришел к выводу, что Ян Марэ входит в эту цепочку. Теперь, судя по всему, придется признать, что это две никак не связанные друг с другом операции.

Он, конечно, не стал признаваться сэру Бернарду в том, что сам сочинил вчера телеграмму из Вены, чтобы добиться у коллеги того, что было нужно, а именно: назначения Престона непосредственным руководителем операции по наблюдению за Винклером. «Си» бывал откровенным, но он умел молчать, когда того требовали обстоятельства.

– Что за вторая операция? Та, что связана с Глазго?

Сэр Найджел в ответ пожал плечами:

– Я не во всем уверен, Бернард. Мы все сейчас движемся на ощупь. Очевидно, Брайан не верит в серьезность наших предположений. И, может быть, он прав. Но все-таки – случай в Глазго, загадочный передатчик в Минленде, появление Винклера. С Винклером нам просто повезло, может быть, второй такой удачи больше не выпадет.

– Какие же выводы, Найджел?

Сэр Найджел улыбнулся, как бы извиняясь. Этого вопроса он давно ждал.

– Определенных – никаких, Бернард. У меня есть лишь несколько предварительных умозаключений. Если Винклер – курьер, то он должен встретиться с тайным агентом и передать ему то, что должен передать, или же забрать нечто, предназначенное для Москвы. Встреча должна произойти в каком-нибудь общественном месте, скажем, на автомобильной стоянке, на набережной, на скамейке в парке. Если здесь затевается крупная операция, в стране наверняка уже находится агент высокого ранга, контролирующий ее ход. Будь вы на его месте, Бернард, разве бы вы принимали курьеров дома? Конечно же, нет. Вы пользовались бы явками. Выпейте кофе.

– Хорошо, допустим. – Сэр Бернард подождал, пока коллега налил ему кофе.

– Поэтому, Бернард, мне и кажется, что Винклер – всего-навсего мелкая сошка: рядовой функционер, курьер, связник или что-то вроде в этом роде. То же самое можно сказать и о тех двоих киприотах в небольшом домике в Честерфилде.

– Они скорее всего пешки, – согласился Бернард.

– Похоже, что в Честерфилде у них нечто вроде приемного пункта посылок, почтового ящика, хранилища. Возможно, в доме находится передатчик. В конце концов он расположен как раз в том самом районе, где служба радиоперехвата засекла две короткие передачи – одну из района Дербиширского холма, другую из района на севере Шеффилда. В обе точки легко добраться из Честерфилда.

– Ну, а Винклер?

– Что тут можно сказать, Бернард? Он или техник, который приехал устранить какую-то поломку в передатчике, или инспектор, который прибыл посмотреть на месте, как идут дела. В любом случае, я считаю, что нам нужно дать ему возможность вернуться и сообщить своим, что все в порядке.

– Вы допускаете, что крупная рыба может появиться в этом доме?

Сэр Найджел опять пожал плечами. Больше всего он опасался, что Брайан Харкорт-Смит, которому не удалось осуществить арест в Шеффилде, постарается организовать штурм дома в Честерфилде. В настоящее время сэр Найджел считал такой шаг преждевременным.

– Допускаю, что у него обязательно есть связники. Он или сам приходит к ним, или же эти греки ходят к нему, – сказал он.

– Знаешь, Найджел, мне кажется нам не нужно торопиться, а понаблюдать за домом некоторое время.

Шеф секретной службы посуровел.

– Бернард, дружище, я не могу не согласиться с вами. Но наш молодой Брайан слишком ретив и просто рвется взять быка за рога, произведя пару арестов. Он уже попытался сделать это в Шеффилде. Конечно, арест выглядит весьма эффектно, но…

– Найджел, предоставь мне разобраться с Брайаном Харкорт-Смитом, – сказал сэр Бернард мрачно. – Может быть, я уже не тот, что раньше, но я еще докажу, что и старый пес не разучился лаять. Я приму на себя непосредственное руководство этой операцией.

Сэр Найджел наклонился и положил руку на плечо сэру Бернарду:

– Мне действительно этого очень хотелось.

* * *

Винклер вышел из дома на Комптон-стрит в половине десятого и пошел пешком. Манго и Барни выскользнули из дома Рейстонов через заднюю дверь и садами выбрались на угол Эшгейт-роуд, где и «подобрали» чеха. Тот пришел на вокзал, сел в лондонский поезд и доехал до вокзала Сент-Пэнкрэс, где его уже встречала свежая бригада «топтунов».

Манго и Барни вернулись в Дербишир.

Винклер больше не возвращался в пансион. Все вещи он оставил там так же, как оставил в поезде свой саквояж, в котором оказались пижама и рубашка. Он прямиком отправился в Хитроу. Дневным рейсом Винклер вылетел в Вену. Резидент МИ-6 в Вене позже доложил, что в аэропорту его встречали двое из советского посольства.

Престон провел весь остаток дня безвылазно в полицейском участке. Нужно было уладить массу проблем, связанных с организацией полицейской засады.

Бюрократическое колесо вращалось медленно. С Чарльз-стрит подталкивали министерство внутренних дел, оно – главного констебля графства Дербишир, тот – начальника полиции Кинга. Начальник полиции и без того был рад помогать Престону, но все формальности должны быть соблюдены.

На машине прибыла еще одна бригада наблюдения под командой Лена Стюарта. Ее разместили в мужском полицейском общежитии. Были сделаны фотографии обоих братьев, когда те около полудня отправились из дома на работу к себе в ресторанчик на Холивелл-кросс. Снимки доставили в Лондон. Из Манчестера прибыли специалисты, которые установили на местной телефонной станции прослушивающие устройства на обоих телефонах, принадлежавших братьям, – домашнем и том, что находился в ресторанчике. В их машину был вмонтирован специальный датчик сигналов, позволяющий точно определить местонахождение автомобиля.

Ближе к вечеру Лондону удалось узнать подробности о греках. Они действительно были братьями, ветеранами греческого движения ЭЛЛАС и двадцать лет назад перебрались из Греции на Кипр. Тем не менее Афины любезно информировали Лондон о том, что их настоящая фамилия была Костапопулос, а из Никозии сообщили, что братья исчезли с Кипра около восьми лет назад.

Архив иммиграционной службы в Кройдоне дал справку: братья Стефанидисы прибыли в Великобританию пять лет назад на законных основаниях как граждане Кипра и получили вид на жительство.

По сведениям из архива Честерфилда, в городе братья поселились три с половиной года назад, взяли на длительный срок в аренду ресторанчик, купили домик на Комптон-стрит. Все это время они жили тихо и считались вполне добропорядочными гражданами. Шесть раз в неделю в обеденное время они открывали свой кебаб-заус и работали до позднего вечера, бойко торгуя ужинами на вынос.

Никому из полицейских, кроме начальника полиции Кинга, не была известна истинная причина, по которой был взят под наблюдение дом на Комптон-стрит. Остальным сообщили, что в стране проводится операция по пресечению нелегальной торговли наркотиками.

Вечером Престон закончил свои дела в полицейском участке и собрался пойти к Буркиншоу.

Уходя, он долго благодарил начальника полиции Кинга за все, что тот для него сделал за день.

– Вы все время будете сидеть в засаде? – спросил начальник полиции.

– Да, я буду там. А почему вы спрашиваете?

Полицейский грустно улыбнулся.

– Вчера почти полночи мы разбирались с одним очень сердитым носильщиком с вокзала. Кто-то столкнул его с мопеда на привокзальной площади и удрал на нем. Мы обнаружили мопед на Фолджамиб-роуд целым и невредимым. Носильщик оставил нам очень точное описание нападавшего. Вы ведь не собираетесь разгуливать по городу, правда?

– Думаю, нет.

– Очень благоразумно с вашей стороны, – заметил Кинг.

В доме на Комптон-стрит все-таки удалось убедить мистера Ройстона заняться своими обычными делами. Утром он сходил по магазинам, а потом отправился на площадку для боулинга. Запасы продуктов для «топтунов» должны были привезти вечером, когда стемнеет, чтобы у соседей не возникло подозрений по поводу аппетита Ройстонов. «Ребятам наверху», так окрестила их миссис Ройстон, доставили небольшой телевизор, чтобы не скучали.

Ройстоны перебрались в другую спальню, одна кровать осталась для Буркиншоу и его парней. На ней они будут по очереди отдыхать. Также им доставили бинокль на треноге, фотоаппарат с длиннофокусным объективом для съемок в светлое время суток и аппарат для ночных съемок. Неподалеку от дома наготове с полными баками стояли две машины, а в полицейском участке люди Лена Стюарта наладили пункт связи между наблюдателями и Лондоном.

Когда Престон появился на Комптон-стрит, все четверо там уже чувствовали себя как дома. Барни и Манго, вернувшись из Лондона, дремали, один – на кровати, другой – прямо на полу. Джинджер обосновался в кресле-качалке, попивая только что заваренный чай. Гарри Буркиншоу сидел неподвижно, как статуя Будды, в кресле перед окном и смотрел сквозь занавеску на пустой дом.

Гарри, который полжизни провел под дождем и ветром, был вполне доволен. Он сидит в тепле под крышей, карманы набиты мятными леденцами, он снял ботинки. В жизни «топтунов» такие условия – редкость. Хорошо, что за домом 59 возвышается бетонная ограда стадиона. Это значит, что никому не придется сидеть ночь в кустах, наблюдая за домом с другой стороны. Престон уселся на свободный стул рядом с Гарри прямо за фотоаппаратом на штативе и взял чашку чая, поданную Джинджером.

– Ты будешь вызывать бригаду? – спросил Гарри.

Он имел в виду «взломщиков», которых технические службы используют для незаметного проникновения в жилища.

– Нет. Во-первых, вдруг в доме кто-то остался. Во-вторых, там может быть сигнальное устройство от незваных чужаков. И, наконец, я жду появления «друга». Как только он объявится, мы сядем в машины и поедем за ним. А домом займется Лен.

Он немного посидел молча. Проснулся Барни.

– Есть что-нибудь по ящику? – спросил он.

– Ничего интересного, – ответил Джинджер. – Вечерние новости. Обычная дребедень.

* * *

На следующий день, в четверг, вечерние новости оказались очень интересными. На экране появилась премьер-министр в скромном синем костюме великолепного покроя. Она стояла на ступеньках своей резиденции на Даунинг-стрит, 10 и обращалась к толпе газетчиков и тележурналистов.

Премьер-министр только что вернулась из Букингемского дворца, где подала Ее Величеству просьбу о роспуске парламента. Британия начинает подготовку к всеобщим выборам, которые состоятся в следующем месяце, 18 июня.

Остальное экранное время шло обсуждение этой сенсации, интервью с политическими лидерами и другими знаменитостями. Все они с завидным единодушием заявляли о своей твердой уверенности в победе на предстоящих выборах именно их партии.

– Вот так так, – обратился Буркиншоу к Престону.

Ответа не последовало. Престон долго смотрел на экран и наконец произнес:

– Кажется, я все понял.

– Только будь добр, не пользуйся общей уборной, – ляпнул Манго.

Когда гогот стих, Гарри спросил:

– Что ты понял, Джон?

– Сколько времени мне отпущено, – ответил Престон, но отказался объяснить, что собственно имеет в виду.

* * *

К 1987 году в Европе прекратили производство автомобилей со старомодными большими круглыми передними фарами. Однако модель «остин-мини» по-прежнему была популярна. Именно такая машина съехала 2 июня с парома, пришедшего из Шербура в Саутгемптон.

За четыре недели до этого дня машина была куплена в Австрии, затем ее перегнали в конспиративный гараж на территории Германии, там в ней сделали необходимые конструктивные изменения и отправили обратно в Зальцбург. Документы машины и туриста за рулем были безупречны. Австриец в действительности был гражданином Чехословакии, предоставленным СГБ в распоряжение майора Волкова для провоза в Великобританию компонентов, которые ждал Валерий Петровский.

На таможне машину тщательно досмотрели и ничего подозрительного не обнаружили. Выехав из саутгемптонских доков, водитель по дорожным указателям выбрался на лондонскую дорогу и поехал на север. В одном из дальних пригородов Саутгемптона он свернул с дороги на большую автостоянку и оставил свой «остин». Стемнело, поэтому с дороги машину не было видно.

Водитель вышел из машины и отверткой снял крепежные болты на фарах. Сначала он снял хромированное кольцо, прикрывающее зазор между фарой и окружающей ее металлической частью крыла, отверткой побольше освободил болты, удерживающие фару в гнезде. Затем он аккуратно вынул фару из гнезда, отсоединил провода, идущие от электрической сети автомобиля к патрону лампы, и положил фару, которая оказалась очень тяжелой, в холщовую сумку, лежащую рядом.

Чтобы снять обе фары, водителю потребовалось около часа. Когда он закончил, автомобиль ослеп – на мир смотрели пустые черные глазницы.

Приезжий знал, что утром купит в Саутгемптоне новые фары, привезет сюда, установит их на место и уедет.

Он поднял сумку и мгновение подержал ее в руке, пытаясь определить вес, затем вышел обратно на шоссе и прошагал метров триста назад, к порту. Там была автобусная остановка. Он посмотрел на часы: до встречи оставалось десять минут.

Ровно через десять минут человек в кожаном костюме мотоциклиста не спеша подошел к остановке. Вокруг никого не было. Незнакомец взглянул на дорогу и сказал:

– Последнего автобуса всегда приходится ждать долго.

Чех с облегчением выдохнул.

– Да, – ответил он, – слава богу, я буду дома к полуночи.

Они молча подождали пока подошел автобус до Саутгемптона. Чех оставил ношу на земле, а сам сел в автобус. Когда огни автобуса исчезли из виду, мотоциклист поднял сумку и пошел по шоссе к небольшому поселку, где он оставил свой мотоцикл.

К рассвету, заехав в Тетфорд и пересев с мотоцикла на автомобиль, он привез домой в Ипсвич последний из всех необходимых компонентов, которые он ждал все это время. Курьер номер девять выполнил свою задачу.

* * *

Прошла ровно неделя с тех пор, как в доме на Комптон-стрит в Честерфилде был организован пост наблюдения. Пока это не дало никаких результатов.

Братья-греки жили удивительно однообразно. Вставали в девять, занимались делами по дому (по всей видимости они сами справлялись с уборкой), а затем около полудня уезжали в ресторанчик на своем пикапе выпуска пятилетней давности. Там они оставались почти до полуночи, потом возвращались домой и ложились спать. К ним никто не приходил. Телефонных звонков тоже было немного. В основном это были заказы на мясо, овощи и другую снедь.

В ресторане на Холивелл-кросс тоже не происходило ничего особенного, судя по тому, что сообщал Лен Стюарт. Звонили туда чаще, но тоже для того, чтобы заказать обед или ужин, столик или несколько бутылок вина. Конечно, парни Стюарта не могли ходить туда ужинать каждый вечер: если греки настоящие профессионалы с солидным опытом конспиративной работы, то наверняка бы обратили внимание на посетителей, зачастивших к ним в ресторан. Стюарт и его бригада делали все возможное.

Для тех, кто дежурил у Ройстонов на Комптон-стрит, главной проблемой была скука. Мистер и миссис Ройстон стали уставать от неудобств, которые доставляли им «гости». Мистер Ройстон согласился стать предвыборным агитатором местной организации консервативной партии; он решительно отказался помогать кому-либо другому, теперь все окна его дома, выходящие на улицу, были заклеены плакатами, призывающими избирателей отдать свои голоса в поддержку местного кандидата от партии тори.

Это позволяло приходить в дом большому количеству людей. Любой входящий сюда с шелковой розочкой на лацкане – символ консерваторов – не привлекал внимания соседей. Эта военная хитрость позволила Гарри и его ребятам, которые, разумеется, обзавелись приличествующими случаю консервативными розочками, пока греки были у себя в ресторане, выходить время от времени поразмяться на улицу. Единственным человеком, которому не было скучно, был сам Гарри Буркиншоу.

Для остальных главным развлечением служил телевизор. Правда, когда Ройстоны уходили из дома, звук приходилось убавлять до минимума. Главной темой теленовостей круглые сутки была предвыборная кампания. Через неделю избирательной гонки очевидными стали три момента.

Альянс либеральной и социал-демократической партии так и не сумел приобрести более широкую поддержку среди избирателей. Стало ясно, что борьба разворачивается по традиционному сценарию между консерваторами и лейбористами. Вторым важным моментом было то, что по опросам общественного мнения разрыв между двумя главными соперниками стал гораздо меньше, чем можно было предположить четыре года назад, когда консерваторы одержали крупную победу. Сегодня опросы показывали: каким будет следующее правительство страны, решат во многом результаты голосования в восьмидесяти округах, где обе партии имели одинаковые шансы на успех. Опросы свидетельствовали о том, что существует группа избирателей, которая пока не определилась за кого отдавать свои голоса. Такие составляли от 10 до 20 процентов в каждом из округов, именно они могли в конечном счете повлиять на расстановку политических сил.

Третьим важным фактором было то, что, несмотря на все экономические и политические вопросы, вокруг которых велась предвыборная полемика, несмотря на то, что каждая политическая партия стремилась заработать себе как можно больший политический капитал на этих проблемах, на первое место в предвыборной кампании все больше и больше выдвигалась проблема одностороннего ядерного разоружения. Опросы общественного мнения выдвигали эту проблему на первое место в ряду приоритетных.

Пацифистские движения, представленные в основном левыми, в кои-то веки сумевшие объединиться, разворачивали собственную кампанию. Почти ежедневно проходили грандиозные демонстрации, которые потом подробно освещали пресса и телевидение. Эти движения оказались способными из объединенных средств финансировать поездки своих активистов по всей стране.

Известные лидеры крайне левого крыла лейбористской партии (все до одного атеисты) на всех митингах и телепередачах появлялись вместе с церковнослужителями, изо всех сил стремившимися не отставать от жизни. Представители обеих сторон на протяжении всего отведенного им эфирного времени кивали головами с очень серьезным видом, одобряя то, что говорил собеседник.

Тем самым, хотя альянс не относился к числу сторонников полного разоружения, основной мишенью для нападок становились консерваторы. Лидер лейбористской партии, а с ним и ее национальный исполнительный комитет, поняв откуда дует ветер, публично заявили, что их партия полностью разделяет все требования об одностороннем разоружении.

Другим козырем левых был антиамериканизм. Журналисты и телерепортеры скоро поняли, что от сторонников идеи разоружения им не удастся добиться ни слова осуждения в адрес Советской России, зато ненависти к Америке в их речах было с избытком. Ее представляли оплотом империализма и милитаризма, страной, от которой исходит угроза миру.

В четверг, 4 июня, произошло событие, которое оживило предвыборную кампанию. Советский Союз выступил с предложением «гарантировать» всем западноевропейским странам (и нейтральным, и членам НАТО) в одинаковой степени зону, свободную от ядерного оружия на вечные времена, если американцы пообещают то же самое.

Попытка министра обороны Великобритании объяснить, что ликвидация соответствующих вооружений европейских стран и США поддается контролю, а советских – нет; что страны Варшавского договора имеют четырехкратное превосходство над НАТО в обычных вооружениях, потонула в криках толпы. Дело кончилось тем, что министра пришлось вызволять из кольца обступивших его пацифистов с помощью телохранителей.

– Можно подумать, – ворчал Гарри Буркиншоу, развертывая очередную конфету, – что это не выборы, а всебританский референдум по вопросу о ядерном разоружении.

– Так оно и есть, – коротко подтвердил Престон.

* * *

В пятницу майор Петровский обходил магазины в центре Ипсвича. В магазине скобяных изделий он приобрел легкую двухколесную тележку с короткими ручками, что используют для перевозки мешков, контейнеров для мусора и тяжелых чемоданов. В магазине стройматериалов он купил две толстые доски метра по три длиной.

В магазине офисного оборудования был куплен стальной шкаф для хранения документов, семьдесят пять сантиметров высотой, сорок пять сантиметров шириной и тридцать сантиметров глубиной, с надежно закрывающейся дверцей. В магазине стройматериалов он купил рейки, круглые палочки, короткие брусочки, набор слесарных инструментов, включая скоростную дрель с несколькими сверлами для работы и по металлу, и по дереву, а также гвозди, болты, гайки, шурупы и пару толстых рабочих перчаток. На складе упаковочных материалов Петровский купил пористый изоляционный материал. Утро завершилось посещением магазина электротоваров, где он купил четыре плоские батареи, напряжением по девять вольт каждая и несколько мотков цветного одножильного провода. Для того, чтобы доставить все это в Черрихейз Клоуз, Петровскому понадобились две ездки. Он сложил все в гараже, а когда стемнело, перенес почти все в дом.

В эту ночь ему по радио передали полную инструкцию о встрече сборщика. В сообщении содержалась информация, которую ему не нужно было запоминать. Он знал, что встреча номер 10 состоится 8-го числа в понедельник. «Жестко, – подумал он, – очень жестко». Но он все выполнит!

* * *

В то время как Петровский сидел, склонившись над блокнотом, дешифруя сообщение, а греки продавали муссаку с кебаб в своем заведении, Престон в полицейском участкеразговаривал с сэром Бернардом Хеммингсом.

– Джон, сколько можно безрезультатно ждать в Честерфилде? – спросил сэр Бернард.

– Прошла только неделя, сэр, – ответил Престон, – мы вели наблюдения и более длительный срок.

– Да, я прекрасно знаю об этом. Но в тех случаях у нас было основание ждать. Здесь полагают, что нужно навестить этих греков и посмотреть, что у них там в доме припрятано, если, конечно, что-нибудь припрятано вообще. Почему бы вам так не поступить, когда оба будут на работе?

– Потому что они профессионалы и сразу поймут, что засветились. На такой случай у них наверняка есть надежный способ предупредить главного агента.

– Да, пожалуй. Конечно, хорошо, что вы там сидите и ждете, как козел на привязи, когда появится тигр. А если тигр не появится?

– Думаю, появится, сэр Бернард. Дайте мне еще немного времени, – попросил Престон.

– Хорошо, – уступил Хеммингс, посовещавшись с кем-то. – Даю вам неделю, Джон. В следующую пятницу я подниму ребят из Специального отдела, и они там все перевернут. Давай смотреть правде в глаза, человек, которого вы ищите, мог находиться в доме все это время.

– Я так не считаю. Винклер никогда бы не пришел прямо в логово тигра. Я думаю, он где-то поблизости, и скоро придет.

– Ладно. Неделя, Джон. Учти, до следующей пятницы.

Сэр Бернард повесил трубку. Престон еще некоторое время держал свою в руках, задумчиво глядя на нее. Выборы через тринадцать дней. Он был подавлен. Появилось сомнение: вдруг он ошибся? Никто, за исключением сэра Найджела, не верит его интуиции. Диск полония и курьер-чех – этого недостаточно, чтобы начать расследование, да и есть ли между ними связь?

– Хорошо, сэр Бернард, – сказал он в трубку, из которой неслись короткие гудки. – Неделя.

* * *

Самолет компании «Финнэйр» из Хельсинки совершил посадку в аэропорту Хитроу, как всегда, точно по расписанию. Его пассажиры прошли все необходимые формальности без особых задержек. Одним из них был высокий бородатый человек средних лет. По паспорту он значился как Урхо Нуутила, его беглый финский язык объяснялся тем, что его родители были из Карелии. В действительности это был русский, по фамилии Васильев. По профессии он был инженером-физиком, специалистом по ядерной технике, состоял на службе в вооруженных силах СССР, а точнее – в управлении по разработке новой техники и вооружений ракетных войск и артиллерии. Как многие финны, он сносно владел английским.

Пройдя через таможню, он отправился в гостиницу «Пента» в Хитроу на автобусе, который бесплатно предоставлял пассажирам аэропорт. Там он вошел в вестибюль, прошел стойку регистрации и повернул направо к выходу на автомобильную стоянку. Незамеченный никем, он постоял у двери в лучах теплого вечернего солнца, пока прямо перед ним не затормозил небольшой пикап. Водитель опустил стекло.

– Скажите, сюда автобусы привозят пассажиров из аэропорта?

– Нет, – ответил стоявший у двери, – к парадному подъезду.

– А вы откуда? – спросил молодой человек за рулем.

– Из Финляндии, – сказал бородач.

– Должно быть в Финляндии очень холодно?

– Нет. В это время года там тепло и кусают комары.

Молодой человек кивнул бородачу, чтобы тот садился. Пикап отъехал.

– Как зовут?

– Васильев.

– Достаточно. Остальное держите при себе. Я – Росс.

– Далеко ехать? – спросил Васильев.

– Около двух часов.

Остальную часть пути они проехали молча. По дороге Петровский проделал три разных маневра, чтобы узнать, нет ли за ними «хвоста». Не было. Они приехали в Черрихейз Клоуз, когда уже почти стемнело. У себя во дворе сосед, мистер Армитэдж, стриг траву на лужайке.

– Гости? – спросил он, когда Васильев вышел из машины и пошел к дому.

Петровский взял единственный маленький чемоданчик своего пассажира и подмигнул соседу:

– Шеф, – шепнул он, – пытаюсь выслужиться. Может повысят.

– Наверняка, – засмеялся Армитэдж.

Он ободряюще кивнул и продолжал свое дело.

В гостиной Петровский задернул портьеры, как делал всегда перед тем, как зажечь свет. Васильев неподвижно стоял в темноте.

– Отлично, – сказал он, когда наконец вспыхнул свет, – теперь за дело. Вы получили все девять посылок?

– Да, все девять.

– Давайте проверим. Детский мяч весом около двадцати килограммов.

– Есть.

– Одна пара мужских туфель, одна коробка сигарет, один гипсовый лубок.

– Есть.

– Один транзисторный радиоприемник, одна электробритва, одна стальная труба, очень тяжелая.

– Должно быть, это она.

Петровский подошел к шкафу и вынул короткий и очень тяжелый металлический предмет, завернутый в теплоизоляционный материал.

– Да, это она, – подтвердил Васильев. – И последнее – один ручной огнетушитель, чрезвычайно тяжелый, и одна пара автомобильных фар, также очень тяжелых.

– Есть.

– Ну, тогда все в порядке. Если вы запаслись всем остальным, утром я начну сборку.

– Почему не сейчас?

– Послушайте, молодой человек, во-первых, вашим соседям вряд ли понравится, если мы начнем пилить и сверлить в такой час. А во-вторых, я устал. Эти игрушки ошибок не прощают. Завтра я начну на свежую голову и к вечеру закончу.

Петровский кивнул.

– Комната готова. В среду утром я отвезу вас в Хитроу, чтобы вы успели на первый рейс.

(обратно)

Глава 21

Васильев решил, что будет работать в гостиной при задернутых портьерах и электрическом свете. Он попросил принести все девять «посылок».

– Нам понадобится мешок для мусора, – сказал он.

Петровский принес мешок из кухни.

– Передавайте мне предметы в той последовательности, в какой я скажу, – приказал сборщик. – Сначала коробку сигар.

Он разорвал упаковку и открыл крышку. В коробке сигары были уложены в два ряда – двенадцать внизу и тринадцать сверху, каждая обернута в алюминиевую фольгу.

– Третья слева в нижнем ряду.

Он снял фольгу и разрезал сигару по всей длине лезвием. Изнутри он извлек тонкую стеклянную ампулу с резьбой на одном конце и торчащими наружу переплетенными проводками. Электродетонатор. Все остальное полетело в мусор.

– Гипсовый лубок.

Гипсовый лубок обработали в два приема. Сначала сняли первый слой, затем второй. Внутри, заключенная в полиэтилен, находилась прослойка из какого-то серого вязкого вещества, очень напоминающего замазку. Сборщик вынул серую пластилинообразную массу, снял полиэтилен и скатал ее в шар. Двести граммов пластиковой взрывчатки.

Взяв туфли Лички, он с обеих срезал каблуки. Из одного каблука он извлек стальной диск диаметром два дюйма и толщиной в один дюйм. Сбоку по всему периметру была нанесена резьба таким образом, что диск походил на широкий и плоский винт, на плоской стороне было углубление, в которое вошла бы отвертка с широким концом. Из другого каблука Васильев вынул второй диск из серого металла такого же диаметра, как первый, но потоньше. Этот был из лития, инертного металла, который, взаимодействуя с полонием, запускает и поддерживает цепную ядерную реакцию.

Дополнительный диск полония оказался в электробритве, привезенной Карелом Возняком. Он заменил утерянный в Глазго. Оставалось еще пять предметов.

Теплоизоляцию с выхлопной трубы «Ханомага» сняли. Внутри находилась стальная трубка весом в двадцать килограммов. Она имела внешний диаметр четыре дюйма, внутренний – два дюйма, толщина листа закаленной стали, из которого она была сделана, составляла один дюйм. Один конец имел фланец и внутреннюю резьбу, другой был наглухо заварен. В середине приваренного колпака было высверлено небольшое отверстие, достаточное, чтобы в него прошел электродетонатор. Из транзисторного радиоприемника первого пилота Романова Васильев извлек часовой механизм – плоскую, запаянную со всех сторон, коробку размером не более двух сигаретных пачек. Сверху на коробке были две кнопки, красная и желтая, снизу выходили два разноцветных проводка – плюс и минус. На каждом углу было по крепежному ушку, через которые болтами можно было привернуть часовой механизм снаружи к стальному шкафу, где будет помещаться бомба.

Взяв огнетушитель, доставленный господином Лундквистом, Сборщик отвернул донце. Внутри оказалась не пена для тушения пожара, а поролон, а в нем – тяжелый стержень из металла, очень напоминающего свинец, длиной пять дюймов и два дюйма в диаметре. Несмотря на то, что стержень был невелик, он весил четыре с половиной килограмма. Чтобы достать его, Васильев надел толстые резиновые перчатки. Чистый уран-235.

– Разве эта штука не радиоактивная? – спросил Петровский, завороженно наблюдавший за действиями Сборщика.

– Радиоактивная, но не в опасной для человека степени. Почему-то люди думают, что все радиоактивные материалы опасны одинаково. Это не так. Часы со светящимся циферблатом радиоактивны, но мы же их носим. Уран излучает альфа-частицы. У него низкая радиоактивность. Плутоний действительно смертелен. Таким же становится и уран, когда достигает критической массы. Это происходит непосредственно перед взрывом. Сейчас никакой опасности нет.

Долго пришлось повозиться с фарами. Сначала Васильев вынул стеклянные лампы, затем нити накаливания и внутреннюю чашу рефлектора. Теперь у него в руках оставались только две необычайно тяжелые полусферы из стального листа особой прочности толщиной в один дюйм. Полусферы по краю имели фланцы с шестнадцатью отверстиями для того, чтобы их можно было скрепить при помощи болтов и гаек. Вместе полусферы образовывали правильной формы шар.

В одной из полусфер у основания имелось отверстие диаметром два дюйма с резьбой внутри для стального цилиндрика из левого башмака Лички. У другой полусферы был небольшой отвод в виде трубки, тоже диаметром два дюйма с фланцем по краю и наружной резьбой. Сюда навинчивалась стальная трубка из выхлопной системы «Ханемага».

Последним был детский мяч. Васильев разрезал яркую резиновую оболочку. Под ней в электрическом свете блеснул металлический шар.

– Это свинцовый экран, – пояснил Васильев. – Внутри шар из урана, это и есть расщепляемый сердечник атомной бомбы. Я его извлеку позже. Он радиоактивен, как и тот стержень.

Еще раз убедившись, что все компоненты на месте, он занялся стальным шкафом для документов. Положив его плашмя на пол, он открыл дверцу и из деревянных реек и планок соорудил внутри подобие деревянного каркаса, опирающегося на дно шкафа. Низ шкафчика он застелил толстым слоем пористой резины, которая должна была защитить механизм от сотрясений.

– Я проложу еще стенки и верх, когда бомба будет внутри, – объяснил он.

Потом он взял четыре батарейки и соединил их клеммами. Обмотав изоляционной лентой, превратил их в одну большую батарею. Наконец он просверлил четыре небольших отверстия в дверце и проволокой закрепил батарею изнутри.

Было двенадцать часов дня.

– Ну ладно, – сказал Васильев, – давай собирать устройство. А, кстати, ты когда-нибудь видел атомную бомбу?

– Никогда, – хрипло ответил Петровский.

Он отлично разбирался в восточных единоборствах, знал самбо, не боялся кулаков, ножей и огнестрельного оружия, но хладнокровная беспечность Васильева, в чьих руках было то, чего достаточно, чтобы сровнять с землей целый город, пугала его. Как и большинство людей, он относился к ядерной физике, как к некоему оккультному искусству.

– Раньше такие устройства были очень сложными, – рассказывал Сборщик, – очень громоздкими, изготовить их можно было только в особых лабораторных условиях, а сегодня конструкция обычной атомной бомбы стала настолько проста, что ее можно собрать практически на любом верстаке при условии известной осторожности, наличия определенных деталей и опыта.

– Здорово, – сказал Петровский.

Васильев разрезал тонкую свинцовую оболочку, защищавшую урановый шар. Отделить свинец не представляло никакой сложности. На внутреннем шаре диаметром пять дюймов было сквозное отверстие сечением два дюйма.

– Хочешь расскажу, как это происходит? – спросил Васильев.

– Конечно.

– Это уран. Его здесь пятнадцать с половиной килограммов. Масса ниже критической. Цепная реакция начинается, когда масса урана превысит критическую. Ядра урана начнут пузыриться. Не так, конечно, как отделяются пузырьки газа с поверхности стакана с лимонадом, а в физическом смысле. Уран подходит к тому порогу, за которым происходит взрыв. Этому шару до такого состояния еще далеко. Видишь этот короткий стержень?

– Да.

Это был урановый стержень из пустого огнетушителя.

– Этот стержень плотно закроет двухдюймовое отверстие в середине шара. Когда это произойдет, масса превысит критическую. Стальная трубка, что лежит вон там, – что-то вроде оружейного ствола, а стержень из урана – пуля. При подрыве пластиковой взрывчатки ударная волна понесет стержень по этой стальной трубке и вобьет его в предназначенное для него отверстие на шаре.

– И тогда рванет?

– Нет. Нужно еще инициирующее взрывчатое вещество. Сам по себе уран может делиться до полного распада, выделяя при этом колоссальное количество радиации, но взрыва не будет. Чтобы рвануло, нужно бомбардировать уран в критическом состоянии залпом нейтронов. Вот эти два диска, литиевый и полониевый, и образуют инициирующее вещество. Если они не соприкасаются, они совершенно безопасны. Полоний – источник не очень сильного альфа-излучения, литий – инертен. Если же их с силой прижать друг к другу, произойдет нечто невероятное. Начнется химическая реакция, и мы получим тот пучок нейтронов, который нам нужен. Под действием нейтронов уран разрывается, выделяя при этом огромное количество энергии. Все происходит в миллиардные доли секунды. Стальной тампер предназначен для того, чтобы удержать все вместе на этот микроскопически малый отрезок времени.

– А кто бросит инициатор? – попытался пошутить Петровский, чувствуя, что это шутка висельника.

Васильев усмехнулся.

– А никто. Оба кружка будут внутри, но на расстоянии друг от друга. Мы закрепим полоний с одного конца отверстия в урановом шаре, а литий – на переднем конце нашего снаряда. Снаряд полетит по трубке и попадет прямо в отверстие, литий на его переднем конце с огромной силой ударится о диск полония, который ожидает его на другом конце трубки. Вот и все.

Васильев выдавил капельку суперклея и приклеил кружок полония к основанию плоского стального цилиндрика-затычки из каблука туфли Лички. Затем он привернул этот цилиндр в отверстие у основания одной из полусфер. Взяв урановый шар, он аккуратно опустил его в чашу. Внутри были четыре выступа, которые вошли в четыре углубления, сделанные на поверхности шара. Таким образом шар был надежно закреплен внутри. Васильев взял фонарик и посветил в отверстие в середине шара.

– Ну вот, он там на месте, прямо с другого конца отверстия, – сказал он.

Затем он накрыл сооружение второй полусферой, получился идеальный шар. Час он затягивал шестнадцать болтов по фланцам, плотно соединяя обе половинки в одно целое.

– Теперь займемся пушкой, – объявил он.

Он затолкал пластиковую взрывчатку в стальную трубку длиной около полуметра, осторожно утрамбовав ее ручкой от швабры, позаимствованной на кухне. Через небольшое отверстие у основания трубки Петровский мог разглядеть, как выпирает оттуда взрывчатка. Тем же самым суперклеем Васильев приклеил диск из лития к основанию уранового стержня, обернул его мягкой бумагой, чтобы он не съехал вниз от вибрации и затолкал стержень внутрь, чтобы он уперся во взрывчатку. Затем он привернул трубку к сфере. В результате получился арбуз, только серого цвета, с полуметровой ручкой, что-то вроде огромной перевернутой гранаты.

– Почти готово, – сказал Васильев, – осталось совсем немного. Все остальное – обычная пиротехника.

Он взял детонатор, разъединил проводки, выходящие с одного конца, и изолировал каждый лентой. Если они соприкоснутся, может произойти преждевременный взрыв. К каждому проводку от детонатора он подсоединил кусочек провода на пять ампер и вдавил детонатор в отверстие в колпаке стальной трубки, погрузив его в пластиковую взрывчатку.

Потом он очень осторожно, как младенца, положил бомбу на приготовленную для нее колыбель, выложенную пористой резиной, обернул ее по бокам и, как одеялом, прикрыл ее еще и сверху. Снаружи торчали только два проводка. Один он подсоединил к положительному полюсу батареи.

Был еще и третий провод. Он шел от отрицательного полюса батареи. Васильев обмотал изоляционной лентой все оголенные концы.

– На всякий случай, – сказал он с усмешкой. – Иначе дело будет плохо.

Оставалось еще реле времени. Васильев дрелью просверлил пять отверстий в верхней части дверцы стального шкафа. Центральное отверстие было для проводов часового механизма. Васильев пропустил их внутрь. Другие четыре предназначались для небольших болтов, которыми он прикрепил устройство с внешней стороны шкафа. Закончив с этим, он присоединил провода от детонатора и батареи к проводам от часового механизма, каждый с проводком своего цвета. Петровский затаил дыхание.

– Не волнуйся, – успокоил Васильев, – этот таймер прошел неоднократную проверку в Союзе. Внутри есть прерыватель цепи, который работает надежно.

Он закончил с последним проводом, очень тщательно изолировал места соединения и опустил дверцу, затем запер шкаф и бросил ключ Петровскому.

– Вот и все, товарищ Росс. Ты можешь везти его на тележке в свой пикап. Можешь ехать куда угодно, вибрация ему не страшна. И последнее – эта желтая кнопка, если ее сильно нажать, включит часовой механизм, но не замкнет электрическую цепь. Это сделает реле времени через два часа. Нажмешь желтую кнопку, и через два часа на земле будет ад. Красная – ручное управление. Если нажать ее, детонация будет мгновенной.

Он не знал, что ошибается. Он действительно верил тому, что ему сказали. Только четыре человека в Москве знали, что обе кнопки обеспечивали мгновенную детонацию.

Был уже вечер.

– Ну, дружище Росс, я очень хочу есть, немного выпить, хорошо выспаться и завтра утром отправиться домой. Это тебя устраивает?

– Конечно, – ответил Петровский. – Давай поставим шкафчик вот сюда в угол. Налей себе виски, а я пойду сооружу ужин.

В десять утра они выехали в аэропорт в маленькой машине Петровского. На обочине дороги к юго-западу от Колчестера, где прямо к дороге подступают густые леса, Петровский остановил машину и вышел по малой нужде. Несколько секунд спустя Васильев услышал его крики о помощи и помчался узнать, в чем дело. Там, за деревьями он и окончил свою жизнь от мастерски нанесенного удара, который сломал ему шею. После того, как из карманов Васильева были вынуты все бумаги, удостоверяющие личность, его тело было уложено в неглубокую канаву и прикрыто свежесрубленными ветками. Через день или два его, возможно, обнаружат, начнут расследование, в местных газетах опубликуют фотографию убитого, которую, может быть, увидит, а может, и не увидит сосед Армитэдж, может, опознает, а может быть, и не опознает человека на фотографии. Впрочем, все равно будет уже поздно.

Петровский ехал обратно в Ипсвич.

Он ни на минуту не сомневался в необходимости того, что сделал. Таков был приказ. Теперь у него другие проблемы. Все готово, времени в обрез. Он съездил в Рендлехемский лес, выбрал место в густых зарослях в ста метрах от забора базы ВВС США Бент-Уотерс. Здесь не будет никого, когда он в четыре утра нажмет желтую кнопку, с тем чтобы взрыв произошел в шесть часов. Свежими ветками он укроет шкафчик и быстро поедет в Лондон, пока часовой механизм будет отсчитывать минуты.

Ему только не было известно, когда это произойдет. Сигнал начать операцию поступит через службу московского радио на английском языке в 22.00 накануне вечером. Это будет намеренная оговорка диктора в самом первом сообщении программы новостей. Но, поскольку Васильев уже не мог сообщить, что все готово, Петровскому самому придется посылать сообщение в Центр. Это будет последняя радиосвязь. После этого греки уже не будут нужны. В сумерках теплого июньского вечера он выехал из Черрихейз Клоуз и не спеша поехал в Тетфорд за своим мотоциклом. В девять он уже держал путь на северо-запад.

* * *

Конец скучному вечеру для поста наблюдения в доме Ройстонов пришел, когда в начале одиннадцатого из полицейского управления на связь вышел Лен Стюарт.

– Джон, один из моих парней только что ужинал в забегаловке. Телефон прозвонил два раза и дал отбой. Потом опять звонил два раза, и опять отбой. В третий раз повторилось то же. Ребята на телефонной станции подтверждают.

– Греки пытались взять трубку?

– В первый раз просто не успели подойти. После этого даже не пытались. Продолжали обслуживать посетителей. Подожди, Джон… Джон, ты еще слушаешь?

– Конечно.

– Мои люди напротив закусочной сообщают, что один из греков вышел. Через черный ход. Садится в машину.

– Две машины и четверо – за ним, – скомандовал Престон. – Остальные двое присмотрят за ресторанчиком. Беглец может уехать из города.

Но он не уехал. Андреас Стефанидис приехал к себе на Комптон-стрит, поставил машину и вошел в дом. За занавесками зажегся свет. Больше ничего не произошло. В 23.20, раньше обычного, Спиридон закрыл ресторанчик и пешком отправился домой, куда он пришел без четверти двенадцать.

Тигр, которого ждал Престон, появился около полуночи. На улице было очень тихо. Почти все огни были потушены. Престон рассматривал свои четыре машины и бригады по всей Комптон-стрит, тем не менее никто не заметил, откуда он появился. Первым о нем сообщил один из парней Стюарта.

– В начале Комптон-Стрит, на перекрестке с Кросс-стрит стоит человек.

– Что делает?

– Ничего. Не двигаясь, стоит в темноте.

– Ждите.

В комнате Ройстонов на втором этаже было темным-темно. Занавески задернуты. Люди отошли от окна. Манго сидел на корточках за фотоаппаратом с инфракрасным объективом, Престон прижимал к уху свою маленькую рацию. Бригада Стюарта из шести человек и двое водителей были на улице, все поддерживали связь по радио. В одном из домов открылась дверь – кто-то впустил кошку. Дверь тут же захлопнулась.

– Он идет, – сообщил голос по радио, – туда, к вам. Медленно.

– Вижу, – шепотом сообщил Джинджер, наблюдавший за улицей через боковое окно. – Среднего роста и телосложения, в темном длинном плаще.

– Манго, ты можешь щелкнуть его вон под тем фонарем? – спросил Буркиншоу.

Манго немного повернул объектив.

– Я взял в фокус это световое пятно, – сказал он.

– Ему осталось пройти еще метров десять.

Бесшумно человек в плаще вступил в пятно яркого света от уличного фонаря. Фотоаппарат Манго мгновенно отщелкнул пять кадров. Человек прошел мимо фонаря и оказался у калитки Стефанидисов. Он прошел по дорожке к входной двери и постучал, а не позвонил.

Дверь сразу же открыли. В прихожей света не было. Человек в темном плаще вошел внутрь. Дверь закрылась.

В доме напротив напряжение спало.

– Манго, доставай свою пленку и мигом в полицейскую фотолабораторию. Я хочу, чтобы ее проявили и немедленно передали в Скотленд-Ярд, а оттуда сразу же на «Чарльз» и в Сентинел. Я их предупрежу, чтобы готовились установить личность.

И все же что-то не давало Престону покоя. Ночь была теплая, почему человек шел в плаще? Чтобы не промокнуть? Но целый день светило солнце. Чтобы скрыть что-то?

– Манго, во что точно он был одет? Ты же его видел через объектив.

Манго был уже на полпути к двери.

– В плащ. Темный, длинный.

– А под плащом?

Джинджер присвистнул.

– Сапоги. Вспомнил. Высокие сапоги, сантиметров двадцать.

– Черт. Он же на мотоцикле, – догадался Престон и скомандовал, – все на улицу. Машины оставить. Обыскать все улицы окрест. Мы ищем мотоцикл с неостывшим двигателем.

«Проблема в том, – подумал Престон, – что я не знаю, сколько он там пробудет. Пять минут, десять, час?»

Он вызвал Лена Стюарта.

– Лен, это Джон. Если мы найдем мотоцикл, я хочу, чтобы установили на нем передатчик. А пока звони начальнику полиции Кингу. Пусть поднимает своих людей. Когда наш «друг» уйдет, мы его проводим. Бригада Гарри и я. А вы с ребятами останетесь присмотреть за греками. Через час, после того как мы уедем, полиция может войти в дом и арестовать греков.

Лен Стюарт, находившийся в полицейском участке, согласился и стал звонить начальнику полиции Кингу домой.

Через двадцать минут одна из групп поиска обнаружила мотоцикл. Она доложила Престону, который все еще находился в доме Ройстонов:

– Нашли большой БМВ в начале Квин-стрит. За сиденьем – багажник, заперт. По обеим сторонам от заднего колеса две плетеные корзины, открыты. Двигатель и выхлопная труба еще теплые.

– Регистрационный номер?

Ему ответили. Он все передал Лену Стюарту в полицейский участок. Стюарт запросил, чтобы немедленно установили владельца. Номер был зарегистрирован в Саффолке, владелец некий Джеймс Дункэн Росс из Дорчестера.

– Мотоцикл или украден, или номер фальшивый, или такого адреса нет, – сказал себе под нос Престон.

Через несколько часов полиция Дорчестера установила, что последнее предположение оказалось правильным.

Тому, кто обнаружил мотоцикл, приказали установить передатчик в одной из корзин, включить его и отойти от мотоцикла на приличное расстояние. Это был Джо, один из двух водителей Буркиншоу. Он выполнил приказ, вернулся в свою машину, склонился за баранкой и сообщил: датчик работает.

– Хорошо, – сказал Престон, – мы меняемся. Все водители – по машинам. Трое из группы Лена Стюарта – подойдите с Уэст-стрит к заднему крыльцу нашего наблюдательного поста и смените нас. По одному, тихо и сразу.

Людям в комнате он сказал:

– Гарри, кончай. Пойдешь первым. Бери переднюю машину, я потом сяду к тебе. Барни, Джинджер, во вторую машину. Если Манго успеет, он поедет со мной.

По одному через заднее крыльцо подошли люди Стюарта, чтобы агент не вышел из дома напротив, пока они сменяются. Он уходил последним.

Престон проскользнул через сад на Уэст-стрит и через пять минут присоединился к Буркиншоу и его водителю Джо в первой машине, которая стояла на Фулджэм-роуд. Джинджер и Барни доложили, что заняли свои места во второй машине в начале Марсден-стрит.

– Но если мотоцикл не его, – мрачно сказал Гарри, – мы сидим по уши в дерьме, и я даже не знаю, как тут быть.

Престон сидел сзади. На переднем месте рядом с водителем Буркиншоу следил за экраном дисплея, вмонтированного в приборной доске. Как на маленьком экране радара, там ритмично пульсировал пучок света в секторе, который указывал положение мотоцикла по отношению к продольной оси автомобиля, в котором они сидели. Расстояние между ними было полмили. Во второй машине было установлено точно такое же устройство, позволяющее операторам при необходимости корректировать местоположение объекта.

– Это его мотоцикл, – сказал Престон с отчаянием в голосе. – Он уходит.

Внезапная реплика по рации положила конец всем разговорам. Люди Стюарта из дома Ройстонов сообщили, что человек в плаще вышел из двери дома напротив. Они подтвердили, что он идет по Комптон-стрит в направлении Кросс-стрит к БМВ. Затем он исчез из виду. Через две минуты один из водителей бригады Стюарта из машины на Сент-Маргаретс-драйв сообщил, что агент перешел эту улицу, двигаясь по направлению в Квинз-стрит. Потом он пропал. Прошло целых пять минут. Престон воззвал к богу.

– Он поехал.

Буркиншоу буквально подпрыгивал на переднем сидении от возбуждения, что с этим флегматиком случалось нечасто. Мерцающая точка медленно перемещалась по экрану дисплея.

– Цель движется, – подтвердили из второй машины.

– Подождите, когда он отъедет на милю, а затем трогайте, – распорядился Престон. – Включайте двигатели уже сейчас.

Сигнал двигался на юг и дальше на восток через центр Честерфилда. Когда он был уже в районе окружной дороги Лордсмилл, машины двинулись следом. Сигнал от мотоцикла был четким и непрерывным; мотоцикл шел по шоссе А-617 в направлении к Мэнсфилду и Ньюарку. Они держались в миле от него. Даже если бы они ехали с включенными фарами, мотоциклист все равно не смог бы их заметить. Джо усмехнулся.

– Попробуй теперь от нас уйти, ублюдок, – сказал он.

Престон чувствовал бы себя спокойнее, если бы человек, которого они преследовали, был на машине. Мотоциклистов чертовски трудно «вести». Быстрые и маневренные, мотоциклисты могли проскакивать даже в самые узкие щели в плотном потоке движущегося транспорта, нырять в узкие переулки, где не мог проехать ни один автомобиль, огибать закрывающие въезд тумбы. Даже за городом они могли свернуть с дороги и поехать прямо по целине, где невозможно преследовать на машине. Поэтому сейчас было главным не дать понять человеку впереди, что за ним есть «хвост».

Он очень умело вел мотоцикл, все время держал предельно разрешенную на дороге скорость, не превышая ее, но и не снижая даже на поворотах. Он продолжал двигаться по шоссе А-617, проехав поворот на дорогу М-1, через Мэнсфилд, который в этот поздний час уже спал, и двинулся к Ньюарку. Дербиширские пейзажи сменились угодьями Ноттингемшира. Он не снижал скорости.

У въезда в Ньюарк он остановился.

– Очень быстро сокращается дистанция, – сообщил Джо.

– Выключайте фары, останавливайте машину, – коротко приказал Престон.

Действительно, Петровский свернул на боковую дорогу, заглушил мотор и выключил фары. Теперь он сидел у перекрестка и смотрел на шоссе в том направлении, откуда приехал. Мимо прогрохотал огромный грузовик и исчез на дороге к Ньюарку. Больше ничего. За милю отсюда на обочине дороги стояли две машины службы наблюдения. Петровский постоял еще минут пять, затем завел двигатель и поехал дальше на юго-восток. Когда увидели, что точка на экране ожила, они поехали за ним, стараясь не приближаться меньше, чем на милю. Переехали мост через реку Трент, вдалеке справа светились огни огромного сахарорафинадного завода. Около трех ночи оказались в Ньюарке. В городе сигнал на экране заметался, машине пришлось покружить по улицам. Наконец оказалось, что «объект» следует в направлении Линкольна по дороге А-16. Машины проехали по ней с полмили, Джо вдруг резко нажал на тормоза.

– Он уходит направо, – сказал он. – Расстояние увеличивается.

– Поворачивайте, – распорядился Престон.

В Ньюарке они нашли поворот; цель ушла по дороге А-17 в юго-восточном направлении на Слифорд.

* * *

Полиция Честерфилда подошла к дому Стефанидисов в 2.55. Их было десять человек в форме, впереди шли двое в штатском из Специального отдела Скотленд-Ярда. Если бы они появились на десять минут раньше, они бы застали этих двух советских агентов врасплох. Полиции немного не повезло. Когда люди из Специального отдела уже подходили к двери, она открылась. Очевидно, братья собрались ехать, чтобы передать закодированное и записанное на специальное устройство внутри передатчика сообщение. Андреас Стефанидис увидел полицейских. Спиридон, у которого был передатчик, шел сзади. Андреас вскрикнул, чтобы предупредить брата, отступил назад и захлопнул дверь. Полиция пошла на штурм, пытаясь вышибить дверь. Когда дверь поддалась, Андреас оказался прямо под ней. Он дрался как лев, защищая коридорчик.

Люди из Специального отдела переступили через свалку, быстро осмотрели комнаты первого этажа, выяснили у дежуривших на заднем дворе, что никто не выходил, и поспешили наверх. В спальнях никого не оказалось. Спиридона они обнаружили на чердаке прямо под крышей. Передатчик стоял на полу; шнур от него был в розетке, а на корпусе горел маленький красный огонек. Спиридон сдался без сопротивления.

Пост службы радиоперехвата в Менвит Хилле запеленговал короткий сигнал подпольного радиопередатчика в 2.58 в четверг, 11 июня. Засечка была сделана немедленно и показывала, что передача велась с западной окраины Честерфилда. Об этом тут же сообщили в полицейский участок города, откуда Менвит Хилл соединили прямо с машиной начальника полиции Робина Кинга. Он выслушал и сказал:

– Я знаю. Мы только что их взяли.

* * *

В Москве прапорщик-радист снял наушники и кивнул на телепринтер.

– Сигнал очень слабый, но четкий, – сказал он.

Принтер застучал, выдавая широкую полосу бумаги, сплошь покрытую беспорядочными буквами. Когда он замолчал, дежурный офицер оторвал распечатку и загрузил ее в декодер, который был настроен на код определенного шифроблока. Листок ушел в декодер, компьютер аппарата проделал все необходимые перестановки и выдал расшифрованный вариант. Радист прочитал текст и улыбнулся, затем он набрал номер, уточнил, с кем разговаривает и сообщил:

– Для «Авроры» все готово.

* * *

После Ньюарка рельеф местности стал ровнее. Усилился ветер. Погоня переместилась на прямые, как стрела, дороги между болот Линкольншира и Фена. Пульсирующий сигнал дисплея был четким и постоянным, он вел обе машины Престона по дороге А-17 через Слифорд к заливу Уош в графстве Норфолк.

К юго-востоку от Слифорда Петровский опять остановился и долго всматривался, пытаясь разглядеть огни фар позади. Но ничего не увидел. В миле отсюда в темноте выжидали его преследователи. Когда точка на экране опять задвигалась, машины двинулись следом.

В Саттертоне на выезде из спящей деревушки дорога раздваивалась: одна, А-16, шла на юг в Сполдинг, а другая А-17, – на юго-восток к Ленг Саттону и дальше в Норфолк к Кингс-Линн. Около двух минут потребовалось, чтобы определить, что светящаяся точка движется точно по дороге А-17 в Норфолк. Разрыв между мотоциклистом и преследователями увеличился до трех миль.

– Сближаемся, – приказал Престон, и Джо удерживал стрелку спидометра на цифре 90, пока дистанция опять не сократилась до полутора миль.

Возле Кингс-Линн они проехали через реку Уз, спустя несколько секунд точка задвигалась на юг от объездной дороги к Даунэм-маркету и Тетфорду.

– Куда, черт возьми, его понесло, – проворчал Джо.

– У него где-то здесь база, – сказал Престон.

– Продолжайте преследование.

Слева на востоке у горизонта появилась розовая полоска, силуэты деревьев по обеим сторонам дороги стали отчетливее. Джо выключил передний свет и оставил только подфарники.

Далеко на юге огни также притушила колонна автобусов, запрудивших все улицы небольшого торгового городка Бери-Сент-Эдмундс. Автобусов было около двухсот, битком набитых участниками марша мира, часть демонстрантов ехала на машинах, мотоциклах, велосипедах, часть двигалась пешком. Вереница машин, обвешанных знаменами и транспарантами, выехала из города и двинулась по дороге А-143. У перекрестка в Иксуорте машины и автобусы остановились. Автобусы не могли дальше двигаться по узким проселочным дорогам. На обочине неподалеку от перекрестка зевающие пассажиры выгрузились прямо на поля Саффолка, над которыми занимался рассвет. Организаторы принялись уговаривать и убеждать это бесформенное скопище людей построиться в некое подобие колонны, полицейские Саффолка преспокойно взирали на все происходящее, сидя на своих мотоциклах.

* * *

В Лондоне огни все горели. Сэр Бернард Хеммингс прибыл на службу из дома как только ему сообщили, что бригада наблюдения в Честерфилде дождалась наконец нужного человека и следит за ним. Сэр Бернард находился на узле связи в цоколе здания на Корк-стрит. Брайан Харкорт-Смит был рядом.

На другом конце Лондона у себя в кабинете сидел сэр Найджел Ирвин, которого также подняли по его собственной просьбе. Несколькими этажами ниже в архиве вот уже полночи Блодвин всматривалась в лицо человека, сфотографированного под уличным фонарем в маленьком городке в Дербишире. Поздно ночью ее доставили сюда на машине из дома в Кэмден-таун. Мисс Блодвин согласилась приехать только по личной просьбе сэра Найджела. Он сам ее встретил с букетом цветов; для него она была готова на что угодно, но только для него.

– Он у нас раньше не фигурировал, – сказала мисс Блодвин, увидев фотографию. – И все же…

Через час она решила посмотреть снимки с Ближнего Востока, а в четыре утра нашла нужную фотографию. Это был снимок, переданный израильской «Моссад», сделанный шесть лет назад. Даже «Моссад» сомневалась; приложенный к снимку текст гласил, что это всего лишь предположение.

Фотография была сделана на улице Дамаска. Тогда этого человека звали Тимоти Донелли, он продавал уотерфордский хрусталь. Скорее на всякий случай, чем из подозрений, «Моссад» сфотографировала торговца и навела о нем справки у своих людей в Дублине. Тимоти Донелли действительно существовал, только тогда был не в Дамаске. Он исчез и больше никогда не появлялся.

– Это он, – уверенно сказала Блодвин. – Посмотрите на уши. Ему следовало бы носить шляпу.

Сэр Найджел позвонил на узел связи на Корк-стрит.

– Кажется, у нас уже есть его фотография, Бернард, – сообщил он. – Мы можем отпечатать копию для вас.

* * *

Они чуть не потеряли объект милях в шести к югу от Кингс-Линн. Машины группы преследования направлялись на юг к Даун-Хему, когда точка начала перемещаться, сначала почти незаметно, а затем все дальше и дальше на восток. Престон посмотрел на карту дорог.

– Он повернул вот здесь назад на А-134, – сказал он. – Направляется в Тетфорд. Сверните налево.

Они снова напали на его след в Страдсетте. Прямая дорога вела через леса до Тетфорда. Машины въехали на вершину Гэллоуз-хилл, внизу лежал старинный торговый городок, укрытый предрассветной дымкой. Джо резко нажал на тормоза.

– Он опять остановился.

– Опять проверяет, нет ли хвоста?

– Где он?

Джо проверил индикатор расстояния и указал прямо перед собой:

– Где-то в центре города, Джон.

Престон внимательно изучил карту. Кроме дороги, по которой они ехали, из Тетфорда вели еще пять. Они расходились от города, как лучи. Рассветало. Было пять часов утра. Престон зевнул.

– Дадим ему еще десять минут.

Но точка не сдвинулась с места ни через десять, ни через пятнадцать минут. Престон отправил вторую машину по кольцевой дороге. Из четырех пунктов вторая машина сделала триангуляцию вместе с первой; точка находилась прямо в центре Тетфорда. Престон взял в руки переговорное устройство:

– О'кей, мы нашли его базу. Поехали.

Обе машины направились в центр города. Они съехались на Магдалин-стрит и в 5.25 обнаружили площадку, окруженную по периметру гаражами, закрытыми на замок. Джо развернул машину, она точно уперлась в один из гаражей. Напряжение в группе стало нарастать.

– Он там, – сказал Джо.

Престон выбрался из машины. К нему присоединились Барни и Джинджер из второй машины.

– Джинджер, ты можешь открыть этот замок?

Вместо ответа Джинджер взял из набора инструментов в одной из машин ключ для свечей зажигания, захватил им ручку замка и резко дернул. В замке что-то хрястнуло.

Престон одобрительно кивнул. Джинджер настежь распахнул дверь гаража и быстро отступил назад.

Все, кто был во дворе, смотрели внутрь. В центре гаража на подставке стоял мотоцикл. На крючке висела черная кожаная одежда и мотоциклетный шлем. Рядом около стены стояли высокие ботинки. На пыльном полу с пятнами пролитого масла виднелись следы шин небольшого автомобиля.

– Вот черт, – сказал Гарри Буркиншоу, – здесь у него перевалочная база.

Джо высунулся из окна машины:

– «Корк» только что вышел на связь. Они говорят, у них есть хороший снимок. Спрашивают, куда его переслать?

– В полицейское управление Тетфорда, – ответил Престон.

Он взглянул на чистое голубое небо над головой.

– Кажется, мы опоздали, – прошептал он себе самому.

(обратно)

Глава 22

В шестом часу демонстранты, наконец, выстроились в колонну по семь человек в ряд и целую милю длиной. Голова колонны двинулась по узкой дороге, имевшей номер А-1088, от перекрестка Иксуорт. Участники марша держали путь через деревню Литтл-Фейкенхэм к базе Королевских ВВС в Хонингтоне.

Утро было солнечное, все пребывали в прекрасном расположении духа, несмотря на ранний час. Организаторы выбрали такое время, чтобы успеть к прибытию первых американских самолетов «Гэлакси», которые должны доставить крылатые ракеты на британскую землю. Когда голова колонны пошла между рядами живой изгороди, окаймлявшей дорогу, демонстранты начали скандировать ритуальное: «Нет крылатым ракетам – янки, вон!»

Много лет Хонингтон использовался как база для ударных бомбардировщиков «Торнадо» и никогда не привлекал внимания нации. Страдали от нее исключительно жители окрестных деревень Литтл-Фейкенхэм, Хенингтон и Сэпистон, которым приходилось терпеть рев бомбардировщиков над головой. Но решение создать в Хеннингтоне третью в Великобритании базу для крылатых ракет все перевернуло.

«Торнадо» перебазировались в Шотландию, а вместо них покой местных жителей стали нарушать демонстранты, как правило, женщины, ведущие себя довольно странно: они вытаптывали поля, понаставили палаточные лагеря на участках общественной земли. Все это продолжалось уже более двух лет.

Нынешний марш должен был стать самым массовым. Присутствовали пресса и телевидение. Операторы бежали впереди колонны, чтобы запечатлеть знаменитостей, идущих в первом ряду. В их числе были три члена теневого кабинета, два епископа, один католический священник высокого ранга, деятели реформистских церквей, пять профсоюзных вожаков и два известных академика.

За ними колонной двигались пацифисты, противники службы в армии, священники, квакеры, студенты, просоветски настроенные марксисты-ленинцы, антисоветски настроенные троцкисты, учителя, лейбористские активисты вперемежку с безработными, панками, гомосексуалистами и бородатыми защитниками окружающей среды. Кроме того, шли сотни озабоченных домохозяек, рабочих, школьников.

По обеим сторонам дороги разрозненными группками стояли женщины из палаточных лагерей с плакатами и знаменами, одетые в куртки с капюшонами и стриженные «под ежик». Многие аплодировали участникам марша. Впереди колонны ехали два полицейских на мотоциклах.

* * *

В 5.15 Валерий Петровский выехал из Тетфорда на юг по дороге А-1088, чтобы по ней выехать на основную дорогу, ведущую в Ипсвич. Он всю ночьне спал и чувствовал сильную усталость. Он не сомневался, что его сообщение было передано в Москву до 3.30 и что там уже знают, что он их не подвел.

У Юстон-холла он пересек границу графства Суффолк. Там он заметил полицейского на мотоцикле у обочины дороги. Неподходящее место и неподходящее время для встречи. Он часто проезжал по этой дороге за эти месяцы и ни разу не видел здесь полицейского патруля.

Через милю пути в Литтл-Фейкенхэме его инстинкт заставил насторожиться. На северной окраине деревни стояли два белых полицейских «ровера». Рядом с машинами группа высших полицейских чинов что-то обсуждала с двумя патрульными на мотоциклах. Они посмотрели на его машину, когда он проезжал мимо, но не сделали никакой попытки остановить.

Остановили его позже в Иксуорт-Торп. Он только что проехал деревню и подъезжал к церкви, расположенной по правую сторону от дороги, когда увидел полицейский мотоцикл, прислоненный к живой изгороди, и самого патрульного, стоящего посреди дороги с поднятой рукой. Петровский стал тормозить, правой рукой нащупывая в дверном кармане под свернутым шерстяным свитером финский автоматический пистолет.

Если это ловушка, то блокировали и сзади. Но, по-видимому, полицейский был один. Рядом никого не было, рацию он держал у рта. Петровский остановил машину. Высокая фигура в черном виниловом шлеме неторопливо приблизилась к дверце и наклонилась к водителю. Петровский увидел перед собой простодушное румяное лицо уроженца Суффолка, которого невозможно заподозрить в коварстве.

– Могу я вас попросить поставить вашу машину на обочине, сэр. Вон там, напротив церкви, там вы будете в безопасности.

Наверное, это ловушка. Но почему никого кругом нет?

– В чем дело, офицер?

– Извиняюсь, сэр, боюсь, что дальше вам не проехать. Дорога перекрыта. Но скоро мы ее освободим.

Говорит правду или обманывает? Он решил пока не трогать полицейского. Он кивнул, включил сцепление, припарковал машину на площадке у церкви и стал ждать. В зеркале он видел, что полицейский не обращает на него никакого внимания, а заворачивает следующую машину на площадку к церкви. Может быть, это контрразведка? Но в машине сидел только один человек. Машина остановилась прямо за ним. Человек вышел из машины.

– Что происходит? – обратился он к полицейскому. Петровскому было все прекрасно слышно через опущенное стекло.

– Разве вы не слыхали, сэр? Демонстрация. Об этом же все газеты писали. И по телевизору сообщали.

– Вот черт, – выругался водитель. – Я не сообразил, что они пойдут по этой дороге так рано.

– Они очень быстро пойдут, – стараясь успокоить его, сказал полицейский, – Потеряете не больше часа.

В этот момент из-за поворота показалась голова колонны. Петровский издали смотрел на знамена, прислушивался к едва различимым выкрикам с отвращением и презрением. Он тоже выбрался из машины, чтобы посмотреть на все поближе.

* * *

На площадке перед гаражами с Магдален-стрит понемногу собирался народ. После того, как преследователи обнаружили опустевший гараж, Престон отправил Барни на Гроув-Лейн в полицейский участок просить срочной помощи. Там в этот ранний час оказались всего двое – дежурный констебль в приемной и полицейский сержант, пивший чай у себя в кабинете.

Престон вызвал Лондон по полицейской волне. Несмотря на то, что эта волна легко прослушивалась, и в другое время он бы никогда не стал вести переговоры на ней открытым текстом, сейчас он отбросил всякую осторожность. Он вызвал самого сэра Бернарда.

– Мне нужна помощь полиции Норфолка и Суффолка, – сказал он, – а еще вертолет, сэр, и немедленно, иначе будет поздно.

Те двадцать минут, пока он ждал, Престон изучал карту дорог Восточной Англии, разложив ее на капоте машины Джо.

Минут через пять прибыл патрульный на мотоцикле из тетфордской полиции, которого сюда направил сержант. Он въехал во двор и заглушил двигатель. Полицейский подошел к Престону, расстегивая шлем.

– Это вы из Лондона? – спросил он. – Чем могу помочь?

– Вы же не волшебник, – со вздохом ответил Престон.

Приехал Барни из полицейского участка.

– Вот фотография, Джон. Пришла, пока я разговаривал с дежурным сержантом.

Престон вгляделся в красивое молодое лицо, снятое на улице Дамаска.

– Сволочь, – процедил он сквозь зубы. Но его слова потонули в грохоте моторов. Два американских стратегических бомбардировщика Ф-111 пронеслись над городом очень низко, направляясь куда-то на восток. Рев их двигателей нарушил тишину просыпающегося городка. Полицейский даже не взглянул на небо. Барни, стоявший рядом с Престоном, проводил их взглядом.

– Шумные черти, – заметил он.

– Они тут постоянно летают, – сказал местный блюститель порядка. – Мы привыкли. Уже не замечаем. Они из Лейкенхита.

– Да, лондонский аэропорт тоже не подарок, – вступил Барни, который жил в Хаунслоу, – но пассажирские самолеты не летают так низко. Не думаю, чтобы я мог долго терпеть такое.

– Пусть летают, только бы не падали, – сказал полицейский, разворачивая плитку шоколада. – Не хотел бы я, чтобы какой-нибудь разбился. У них на борту атомные бомбы. Правда, маленькие.

Престон медленно повернулся к нему.

– Что вы сказали? – переспросил он.

* * *

МИ-5 сработала быстро. На этот раз без посредничества юрисконсульта сэр Бернард лично позвонил обоим заместителям главных констеблей по уголовным делам графств Норфолк и Суффолк. Полицейский чин в Норидже еще спал, но его коллега в Ипсвиче был уже на посту из-за демонстрации, которая отвлекла на себя почти половину всех полицейских сил графства.

С заместителем главного констебля в Норфолке удалось связаться в то время, когда ему позвонили из полицейского участка Тетфорда. Он дал устное распоряжение, чтобы местная полиция оказывала операции всяческое содействие: бумаги придут позже.

Брайан Харкорт-Смит пытался раздобыть вертолет. Обе специальные службы Великобритании имеют право пользоваться вертолетами, базирующимися в Нортоуте под Лондоном. Обычно вертолет заказывают заранее. Но срочный запрос заместителя генерального директора ускорил дело, вертолет поднимется в воздух через сорок минут, а еще через сорок минут он прибудет в Тетфорд. Харкорт-Смит связался с сэром Бернардом.

– На переброску уйдет восемьдесят минут, – сообщил он.

Генеральный директор обратился к главному констеблю Суффолка.

– У вас есть полицейский вертолет? Прямо сейчас? – спросил он полицейского из Ипсвича.

– У нас есть один в воздухе над Бери-Сент-Эдмундз, – сообщил тот.

– Направьте его в Тетфорд, чтобы взял на борт одного из наших людей, – сказал сэр Бернард. – Это вопрос национальной безопасности, я уверяю вас.

– Я немедля отдам распоряжение, – ответил заместитель главного констебля Суффолка.

* * *

…Престон жестом подозвал тетфордского полицейского к машине.

– Покажите-ка мне на карте все американские военные базы в этом районе, – попросил он.

Патрульный ткнул толстым пальцем в карту.

– Они тут по всей округе, сэр. Вот здесь в северном Норфолке – Скалторп, к западу отсюда – Лейкенхит и Милден-холл, Чиксэндз в Бедфордшире. А потом еще есть Бентуотерс на побережье Суффолка около Вудбриджа.

* * *

Было шесть часов. Участники марша обтекали две машины, стоящие на площадке у церкви Всех Святых. Церковь представляла собой небольшое, но очень изящное сооружение, столь же старое, сколь и сама деревня. Крыша была крыта норфолкским тростником, электрического освещения в ней все еще не провели. Вечерние службы шли при свечах.

Петровский стоял у машины и смотрел, скрестив руки на груди, как демонстранты проходят мимо. Его лицо не выражало абсолютно никаких эмоций. Думал же он обо всем происходящем не без сарказма. Где-то за спиной над полями летел на север вертолет дорожной полиции, но он этого не услышал из-за громких выкриков демонстрантов.

Водитель второй машины, который оказался продавцом кондитерских изделий, возвращался домой с семинара по рекламе сливочного печенья «баттер-осбернз». Он подошел к Петровскому и кивнул в сторону колонны.

– Засранцы, – прокомментировал он, перекрывая крики «Нет крылатым ракетам – янки вон!».

Русский улыбнулся и кивком головы выразил согласие. Не получив больше никакого ответа, продавец печенья вернулся к своей машине, уселся на водительское сиденье и стал читать рекламные проспекты, которые вез с собой.

Если бы Петровский обладал более развитым чувством юмора, он мог посмеяться над ситуацией, в которой оказался. Он стоит у церкви, посвященной богу, в которого он не верит, в стране, которую хочет стереть с лица земли, и пропускает мимо людей, которых искренне презирает.

И вместе с тем, если его миссия будет выполнена, все требования этих демонстрантов будут удовлетворены.

Он вздохнул, подумав, как быстро в его собственной стране войска МВД справились бы с такой демонстрацией и сдали всех зачинщиков ребятам из Пятого Главного управления для беседы в Лефортово.

* * *

Престон смотрел на карту, на которой он обвел кружками пять американских военно-воздушных баз, и размышлял. Если бы я был нелегальным агентом и жил в чужой стране, выполняя секретное задание, я постарался бы затеряться в большом городе.

В Норфолке были Кингс-Линн, Норидж и Ярмут. В Суффолке – Лоустофт, Бери-Сент-Эдмундз, Колчестер и Ипсвич. Если человек, которого он преследует, возвращался в Кингс-Линн, где рядом база ВВС США Скалторп, он проехал бы обратно мимо них в Гэллоуз-хилл. Но никто не проезжал. Остаются четыре базы: три на западе и одна на юге.

Он проанализировал маршрут, по которому двигался его «объект» от Честерфилда до Тетфорда. На юго-восток, все время на юго-восток. Логично иметь перевалочный пункт, чтобы пересесть с мотоцикла на машину, где-нибудь по дороге. Если бы его маршрут к передатчику в Честерфилде пролегал от Лейенхита и Милден-холла, разумно арендовать гараж в Иле или Питерборо по пути в центральные графства.

Он мысленно провел прямую из центральных графств до Тетфорда, а затем продолжил ее дальше на юго-восток. Она уперлась прямо в Ипсвич. В двенадцати милях от Ипсвича в густом лесу на побережье находится база Бентуотерс. Там базируются Ф-5, современные штурмовики с тактическим ядерным оружием на борту, предназначенные для отражения возможной атаки 29 000 танков.

Сзади донесся треск ожившей рации. Полицейский подошел и ответил на вызов.

– С юга сюда летит вертолет, – сообщил он.

– Это ко мне, – сказал Престон.

– Ах вот в чем дело.

– Где им сесть? Поблизости есть ровная площадка? – поинтересовался Престон.

– Есть местечко, которое мы называем Луга, – сказал полицейский, – Вниз по Касл-стрит за каруселями. Там довольно сухо.

– Скажите ему сесть там. Я его встречу, – распорядился Престон.

Затем он обратился к своим ребятам, дремавшим в машинах:

– Едем в Луга.

Все расселись. Престон протянул свою карту патрульному:

– Скажите, если бы вы из Тетфорда держали путь в Ипсвич, по какой дороге вы поехали?

Ни секунды не сомневаясь, полицейский-мотоциклист ткнул в карту:

– Я бы поехал по А-1088 до Иксуорта, а там свернул у деревни Элмсвелл на А-45 до Ипсвича.

Престон согласно кивнул.

– Я бы сделал то же самое. Будем надеяться, что и наш «друг» поступит именно так. Вы останетесь здесь и постараетесь найти кого-нибудь из арендаторов гаражей, кто видел машину беглеца. Мне нужен ее регистрационный номер.

На лужайке рядом с каруселью уже поджидал легкий вертолет «Белл». Престон залез в него, прихватив с собой радиостанцию.

– Оставайтесь здесь, – приказал Престон Гарри Буркиншоу. – Это почти безумная затея. Он оторвался от нас как минимум на пятьдесят минут. Я полечу в Ипсвич и посмотрю, нельзя ли там что-нибудь разузнать. Если нет, остается только регистрационный номер машины. Возможно, кто-то его видел. В случае, если тетфордской полиции удастся обнаружить этого человека, я буду в Ипсвиче.

Он нырнул в маленькую кабинку под вращающимися лопастями винта. В кабине он предъявил пилоту служебное удостоверение и кивнул автоинспектору, который примостился сзади.

– Вы быстро добрались, – крикнул Престон пилоту.

– Я был в воздухе, когда меня вызвали, – ответил пилот.

Вертолет набрал высоту и стал удаляться от Тетфорда.

– Как полетим?

– Вдоль дороги А-1088.

– Хотите увидеть демонстрацию?

– Какую демонстрацию?

Пилот взглянул на Престона так, будто тот с луны свалился. Вертолет, заваливаясь носом вниз, двигался на юго-восток. Дорога А-1088 лежала по правому борту. Престон ее хорошо видел.

– Марш к базе ВВС Хонингтон, – сказал пилот. – Об этом было во всех газетах и по телевизору.

Ну конечно же, он видел по телевизору сюжеты, посвященные предполагаемой демонстрации протеста у базы. Он две недели просидел у телевизора в Честерфилде. Он просто не осознал, что база находится на дороге А-1088, между Тетфордом и Иксуртом. Через полминуты он увидел базу воочию. Справа от него в лучах утреннего солнца блеснули взлетно-посадочные полосы авиабазы. Огромный американский транспортный самолет «Гэлакси», приземлившись, выруливал по взлетно-посадочной полосе. Снаружи у всех ворот базы стояли кордоны суффолкских полицейских лицом к демонстрантам.

От огромной толпы перед полицейским заслоном отделился темный ручеек под знаменем, развевающимся на ветру. Эти люди бежали назад на дорогу А-1088, высыпали на нее и двинулись к разъезду Иксуорта.

Прямо под вертолетом была деревня Литтл-Фейкенхэм, вдали виднелась деревня Хонингтон. Престон различал прямоугольники зданий Хонингтон-Холла и красные кирпичные постройки поселка пивоваров через дорогу. Здесь было самое большое скопление демонстрантов у поворота на узенькую аллею, ведущую к базе. Сердце Престона учащенно забилось.

На дороге от центра Хонингтон друг за другом на протяжении полумили выстроилась вереница машин; их водители ждали конца манифестации. Там было около сотни машин. Еще дальше, прямо в середине колонны демонстрантов он разглядел крыши еще двух или трех машин, не успевших добраться до иксуортского поворота и оказавшихся в ловушке. Несколько машин стояли в центре деревни Иксуорт-Торп и еще две подальше – возле маленькой церквушки.

– Интересно, он здесь? – прошептал он.

* * *

Валерий Петровский увидел, что к нему направляется полицейский, который раньше остановил его машину. Ряды демонстрантов поредели; проходил конец колонны.

– Извините за задержку, сэр. Кажется, людей собралось больше, чем предполагалось.

Петровский дружелюбно пожал плечами:

– Что поделаешь, офицер. Я был круглым идиотом, что здесь поехал. Думал, успею проскочить.

– Многие так думали. Ну теперь-то осталось недолго. Минут десять еще будут идти демонстранты, потом несколько больших машин с громкоговорителями, замыкающими колонну. Как только они пройдут, мы откроем проезд.

* * *

Над полями делал широкий круг полицейский вертолет. В нем Петровский заметил автоинспектора, который что-то докладывал по рации.

– Гарри, как слышишь меня? Это Джон, перехожу на прием.

Престон сидел в вертолете, зависшем над Иксуорт-Торп и вызывал по рации Буркиншоу.

Наконец из Тетфорда сквозь помехи донесся голос Гарри.

– Здесь Гарри. Слышу тебя, Джон.

– Гарри, здесь внизу демонстрация. Есть шанс, всего лишь небольшой шанс, что «друг» застрял на дороге. Подожди.

Он повернулся к пилоту.

– Как долго все это продолжается?

– Около часа.

– Когда перекрыли дорогу на Иксуорт?

Из глубины кабины наклонился офицер дорожной полиции.

– В пять двадцать, – ответил он.

Престон взглянул на часы. Шесть двадцать пять.

– Гарри, мигом по дороге А-34 в Бери-Сент-Эдмундз, затем поезжайте по А-45. Встретите меня у пересечения А-1088 и А-45 у Элмсвелла. Пусть впереди едет полицейский от гаражей. Гарри, скажи Джо, пусть едет так, как еще никогда не ездил.

Он потряс пилота за плечо.

– Отвезите меня в Элмсвелл и высадите на поле у поворота.

Перелет занял всего пять минут. Когда они пролетели над иксуортской развязкой, он увидел длинную змеящуюся цепочку автобусов, стоящих на обочине, которые привезли демонстрантов в этот живописный, поросший лесом, сельский уголок страны. Через две минуты вертолет был уже над широким двухполосным полотном А-45, идущим от Бери-Сент-Эдмундз в Ипсвич.

Пилот развернул машину в воздухе, ища место для посадки. Внизу стелились луга.

– Там может быть вода, – прокричал пилот, – я зависну. Вам придется прыгать.

Престон кивнул. Он повернулся к полицейскому из дорожной полиции.

– Берите свою фуражку. Пойдемте со мной.

– Но это не входит в мои обязанности. Я представляю дорожную полицию.

– Именно поэтому вы мне и нужны. Пошли.

Он спрыгнул с высоты около полуметра в густую высокую траву. Сержант дорожной полиции, придерживая свою плоскую фуражку, чтобы ее не снесло потоком воздуха от вращающегося винта, последовал за ним. Пилот набрал высоту и повернул в Ипсвич на базу.

Вдвоем, Престон впереди, они добрели через луг до загородки, перелезли через нее и оказались на дороге А-1088. Метров через сто она пересекалась с А-45. За перекрестком виднелся бесконечный поток транспорта, направляющегося в Ипсвич.

– Ну, а теперь что? – спросил сержант.

– Теперь вставайте здесь на дороге и останавливайте машины, которые идут на юг. Спрашивайте у водителей, не едут ли они от Хонингтона. Если они выехали на основную дорогу у иксуортской развязки или южнее, пропускайте. Скажите мне, когда проедет первая из тех машин, что попали в пробку из-за демонстрации.

Он вышел на А-45 и стал смотреть направо в сторону Бери-Сент-Эдмундз. Ну, давай, Гарри, давай.

Машины, идущие по шоссе в южном направлении, останавливались по знаку полицейского.

Водители утверждали, что выехали на А-45 гораздо южнее места антиядерной демонстрации. Через двадцать минут Престон увидел тетфордского патрульного на мотоцикле с включенной сиреной. За ним мчались две машины службы наблюдения. Все резко затормозили у выезда на А-1088.

Полицейский приподнял защитный щиток шлема.

– Я, надеюсь, вы знаете, что делаете, сэр? Мы никогда еще не ездили так быстро. Наверняка будут вопросы.

Престон поблагодарил его и распорядился, чтобы машины проехали немного по узкой дороге. Затем он указал на заросшую травой насыпь.

– Джо, ну-ка врежься.

– Что?

– Ну, врежься, только не повреди машину. Главное, чтобы выглядело убедительно.

Двое суффолкских полицейских с изумлением наблюдали, как Джо въехал в насыпь у выезда на основное шоссе. Задняя часть машины перегородила половину проезжей части. Престон велел, чтобы вторая машина отъехала метров на пятнадцать подальше.

– Выходите из машины, – приказал он водителю. – Ну, давай, ребята вместе перевернем.

С седьмой попытки удалось завалить машину МИ-5 набок. Потом Престон взял камень с обочины и разбил окно машины Джо, собрал осколки и усеял ими дорогу.

– Джинджер, ложись на дорогу вот тут, у машины Джо. Барни, достань из багажника одеяло и прикрой его. Всего. С головой. Остальным спрятаться за кустами и не показываться.

Он подозвал обоих полицейских.

– Сержант, произошла серьезная авария. Я попрошу вас встать у тела и показывать следующим мимо машинам, чтобы его объезжали. Вы, офицер, поставьте ваш мотоцикл, идите вон туда и следите, чтобы проезжающие машины снижали скорость.

Оба полицейских имели приказ оказывать всяческое содействие людям из Лондона, даже если они были маньяками.

Престон присел возле насыпи, прижимая к лицу носовой платок, будто унимая кровотечение из носа.

Ничто не вызывает такого любопытства шоферов, как вид тела, лежащего на обочине дороги. Престон позаботился о том, чтобы «тело» Джинджера лежало как раз со стороны водителя, проезжающего на юг по дороге А-1088.

* * *

Майор Валерий Петровский оказался в семнадцатой машине. Как и другие до него, скромный хэу-бэк затормозил по знаку полицейского, а затем медленно пополз мимо места аварии. С насыпи, прищурив глаза, Престон разглядывал русского, которого отделяли от него всего лишь метра четыре, он сравнивал его лицо по памяти с фотографией, лежащей в кармане.

Уголком глаза он заметил, что хэу-бэк повернул налево по А-45, дождался просвета в потоке транспорта, а затем влился в него и поехал в направлении Ипсвича. Престон моментально вскочил и побежал. Двое водителей и двое парней из бригады наблюдения по его зову вышли из-за кустов. Изумленный водитель на дороге увидел, как «тело» вдруг вскочило на ноги и стало помогать остальным ставить на колеса перевернутую машину.

Джо сел за баранку своей собственной машины и задним ходом выехал с насыпи. Барни, прежде чем сесть в машину, вытер грязь с фар, Гарри Буркиншоу достал не одну, а целых три мятных конфеты и разом сунул их в рот. Престон подошел к полицейскому на мотоцикле.

– Можете возвращаться в Тетфорд, огромное вам спасибо.

Сержанту дорожной полиции он сказал:

– Вам придется остаться здесь. Вы в форме слишком заметный, чтобы ехать с нами. Благодарю вас за помощь.

Машины МИ-5 выехали на А-45 и повернули налево к Ипсвичу. Водитель, наблюдавший все это со стороны, спросил у сержанта:

– Они что, снимают фильм для телевидения?

– Я бы нисколько не удивился, – ответил сержант. – А кстати, не могли бы вы подвезти меня в Ипсвич?

* * *

Поток грузового и легкового транспорта в Ипсвич был очень плотным. Машин становилось все больше по мере того, как они подъезжали к городу. Это было на руку бригадам наблюдения. Не привлекая внимания, они менялись местами, чтобы по очереди держать хэу-бэк в поле зрения.

Они въехали в город со стороны Уиттона. Не доезжая до центра, хэу-бэк свернул направо на Шевалиэр-стрит, а затем по кольцу на Хэндфордский мост через реку Оруэлл двинулся по Рэнилэ-роуд, а затем еще раз свернул направо.

– Он опять едет за город, – сказал Джо.

Неожиданно хэу-бэк перестроился в левый ряд и повернул в небольшой район жилой застройки.

– Осторожно, – предупредил Престон Джо, – он нас не должен заметить.

Он приказал второй машине оставаться на въезде в Белстед на случай, если хэу-бэк сделает круг и вернется обратно на эту дорогу. Джо медленно въехал в район семи тупичков, которые собственно и представляют собой Черрихейз-Клоуз. Они въехали в поселок в ту минуту, когда человек, за которым они следили, остановил машину на площадке перед домом в середине комплекса. Человек выходил из машины. Престон приказал Джо ехать дальше, чтобы не оказаться в поле зрения этого человека, а затем остановиться.

– Гарри, дай мне твою шляпу и посмотри, нет ли в бардачке значка консервативной партии.

Значок нашли; бригада наблюдателей пользовалась им, чтобы входить и выходить из дома Ройстонов, не вызывая подозрений. Престон приколол его на лацкан пиджака, снял плащ, в котором был, когда встретился с Петровским на дороге, надел плоскую круглую шляпу Гарри и вылез из машины.

Он вернулся в поселок и пошел по противоположной от дома советского агента стороне улицы. Прямо напротив дома 12 располагался дом 9. В его окне Престон заметил плакат социал-демократической партии. Он подошел к входной двери и постучал.

Ему открыла миловидная молодая женщина. Из комнат донесся детский голос, а затем мужской. Было восемь часов утра; семейство завтракало.

Престон приподнял шляпу:

– Доброе утро, мадам.

Женщина заметила значок и сказала:

– Извините, боюсь, вы напрасно теряете здесь время. Мы голосуем за социал-демократов.

– Я прекрасно понимаю, мэм. Но я был бы вам очень признателен, если бы вы позволили показать вашему мужу некую рекламную литературу.

Он подал ей пластиковую карточку – служебное удостоверение, свидетельствующее о том, что он является работником МИ-5. Она на него даже не взглянула, а, вздохнув, произнесла:

– Ну хорошо. Хотя я уверена, что это ничего не изменит.

Оставив его на пороге, она скрылась в доме, и через минуту Престон услышал приглушенный разговор на кухне. Оттуда вышел мужчина и подошел к двери, держа удостоверение в руках: молодой преуспевающий служащий фирмы в темных брюках, белой рубашке и галстуке своего клуба. Он был еще без пиджака. Его он оденет позже, когда отправится на работу. Он держал карточку Престона и хмурился.

– Ну и что ж это такое? – обратился он к Престону.

– То, что вы видите, сэр. Это удостоверение личности офицера МИ-5.

– Это не розыгрыш?

– Нет. Оно абсолютно настоящее.

– Понятно. И чего же вы хотите?

– Вы не могли бы впустить меня в дом и закрыть дверь?

Секунду мужчина думал, а потом кивнул. Престон снял шляпу и переступил порог. Затем он закрыл за собой дверь.

Напротив за тюлевыми занавесками, скрывавшими его от посторонних глаз, у себя в гостиной сидел Валерии Петровский. Он очень устал, все его мускулы болели от долгой езды. Он налил себе виски.

Взглянув сквозь занавески через дорогу, он увидел, что с соседями из дома 9 разговаривает один из бесконечного числа предвыборных агитаторов. К нему самому за прошедшую неделю наведывались уже трое, а когда он сегодня приехал домой, на коврике у двери лежала новая кипа агитационной литературы. Он увидел, как хозяин впустил посетителя в дом. «Еще один новообращенный, – подумал он. – Как же, поможет им это».

* * *

Престон с облегчением вздохнул. Хозяин дома смотрел на него с недоверием. Из кухни выглядывала его жена. В дверном проеме рядом с материнским коленом, появилось личико девочки трех лет.

– Вы действительно из МИ-5?

– Да. Видите ли, мы отнюдь не о двух головах и с зелеными ушами.

В первый раз хозяин дома улыбнулся:

– Конечно, нет. Но это так неожиданно. А что вы от нас хотите?

– Да ничего конечно же, – улыбнулся Престон. – Я даже не знаю, кто вы такие. Мои коллеги и я следим за человеком, который, как мы предполагаем, является иностранным агентом. Он только что вошел в дом напротив. Мне бы хотелось воспользоваться вашим телефоном и может быть, попросить вас разрешить двум нашим сотрудникам подежурить у вас на втором этаже, откуда видно дом напротив.

– Номер 12? – переспросил мужчина – Джим Росс? Он не иностранец.

– Я не уверен. Можно позвонить?

– Да, да, конечно. – Он повернулся к жене и дочери. – Ну, пойдемте все на кухню.

Престон позвонил на Чарльз-стрит, откуда его соединили с сэром Бернардом Хемингсом, который все еще был на «Корк». Буркиншоу уже успел связаться со своими и сообщил им, что «клиент» находится у себя дома в Ипсвиче и что «такси» наготове в этом районе.

– Престон? – сказал генеральный директор в трубку. – Джон? Где именно вы находитесь?

– В жилом квартале Черрихейз-клоуз в Ипсвиче, – ответил Престон. – Мы его нашли. Я абсолютно уверен, что это его база.

– Думаете, пора его брать?

– Да, сэр. Полагаю, он вооружен. Вы понимаете, что я хочу сказать. Этот орешек не по зубам ни Специальному отделу, ни местной полиции.

Он сказал генеральному директору все, что хотел сказать, затем положил трубку и набрал прямой телефон сэра Найджела в Сентинел-хауз.

– Да, Джон, вы правы, – ответил «Си», когда Престон дал ему ту же самую информацию. – Если у него действительно есть то, о чем мы думаем, пожалуй, лучше действительно представить вам в распоряжение спецотряд.

(обратно)

Глава 23

Вызвать Специальный отряд по борьбе с терроризмом, отлично тренированных специалистов-универсалов, умеющих проникать всюду, вести наблюдение, осуществлять захваты преступников в городских условиях не так легко, как это показывают в остросюжетных телебоевиках.

Отряд никогда не действует по своей собственной инициативе. Он, как и любое другое подразделение вооруженных сил, может действовать по конституции на территории Соединенного Королевства только в рамках оказания помощи гражданским властям, а именно: полиции. Таким образом, юридически всей операцией руководит местная полиция. В действительности же, как только отряд получает приказ действовать, местной полиции благоразумнее не вмешиваться.

По закону официальный запрос в министерство внутренних дел об использовании отряда должен исходить от главного констебля графства, где возникли чрезвычайные обстоятельства, с которыми он не может справиться своими силами. Вполне возможно, что главному констеблю «рекомендуют» обратиться с такой просьбой, и надо быть очень смелым человеком, чтобы отказаться сделать это, когда рекомендация исходит с самых верхов.

После того, как главный констебль направит официальный запрос заместителю министра внутренних дел, тот передаст его коллеге в министерство обороны, а он, в свою очередь, уведомит о запросе начальника военных операций. Начальник военных операций отдаст приказ выступить спецотряду с его базы в Херефорде.

То, что процедура занимает очень малое время, объясняется отчасти тем, что она отрепетирована несчетное количество раз и отточена до мелочей, а отчасти это объясняется тем, что при необходимости действовать включается в дело система личных отношений британского истеблишмента, которые позволяют принять решение на основании устных просьб, с последующим оформлением бумажных формальностей. Британцам, возможно, кажется, что их отечественная бюрократическая машина самая громоздкая и неповоротливая, но она работает поистине с молниеносной быстротой в сравнении с аналогичными в любой из других европейских стран и Америки.

Большинство главных констеблей Соединенного Королевства бывали в Херефорде и знакомились с подразделением, которое больше известно просто как «полк», а также с тем, какие именно виды поддержки он может оказывать, если его об этом просят. Это на всех производило впечатление.

* * *

В то утро главному констеблю Суффолка позвонили из Лондона и сообщили об иностранном агенте, который, как полагают, вооружен и, возможно, имеет бомбу, спрятанную где-то в Черрихейз-клоуз в Ипсвиче. Констебль связался с сэром Губертом Виллерсом на Уайтхолле, где его звонка уже ждали. Сэр Губерт проинформировал своего министра, который довел дело до премьер-министра. Заручившись согласием Даунинг-стрит, сэр Губерт передал запрос сэру Перегрину Джонсу в министерство обороны. Что касается последнего, то он давно был в курсе дела, потому что уже успел переговорить с сэром Мартином Флэннери. Через час после звонка из министерства внутренних дел начальнику главного полицейского управления Суффолка начальник военных операций разговаривал по линии секретной связи с командиром «полка» в Херефорде.

В основе боевой структуры спецотряда лежит число «четыре». Боевая группа состоит из четырех человек, четыре таких группы образуют взвод, четыре взвода – батальон. Всего имеется четыре ударных батальона – А, Б, Д, Ж. Эти подразделения по очереди выполняют различные задачи, действуя в Северной Ирландии и на Ближнем Востоке, ведут операции в джунглях, выполняют особые задания в рамках НАТО. Кроме того, один батальон постоянно находится в состоянии боевой готовности на базе «полка» в Херефорде.

Командировки групп длятся от шести до двенадцати месяцев. Этот месяц на базе нес боевое дежурство батальон «Б». Один взвод был в получасовой готовности, другой страховал его в двухчасовой готовности. Каждый батальон состоит из парашютно-десантного взвода, взвода морской пехоты, горнострелкового взвода (альпинистов) и мотопехотного взвода (стрелков на «лендроверах»).

Когда бригадный генерал Джереми Криппс закончил разговор с Лондоном, он отдал приказ отправляться в Ипсвич седьмому взводу – парашютистам-десантникам батальона «Б».

* * *

– Чем вы обычно занимаетесь в это время? – спросил Престон хозяина дома, которого звали мистер Адриан.

Молодой бизнесмен только что поговорил по телефону с помощником по уголовным делам главного констебля графства. Если у мистера Адриана и были какие-то сомнения относительно неожиданного гостя, пришедшего полчаса назад, то теперь они рассеялись. Престон сам предложил Адриану позвонить в полицейское управление и убедиться, что суффолкская полиция оказывает поддержку человеку из МИ-5, сидящему у него в гостиной.

Ему также сказали, что человек из дома напротив, возможно вооружен и очень опасен и что арест его планируется на ближайшее время.

– Где-то без четверти девять, то есть через десять минут, я должен выехать на работу. Около десяти моя жена Люсинда отводит Саманту в детский сад. Потом она делает покупки, около полудня забирает Саманту и возвращается домой. Пешком. Я приезжаю с работы около шести тридцати. На машине, конечно.

– Я бы советовал вам взять сегодня выходной, – сказал Престон. – Позвоните в контору и скажите, что плохо себя чувствуете. Уйдете из дома как обычно. В конце улицы, там, где выезд из поселка на Белстед-роуд, вас встретит полицейская машина.

– А как же моя жена и ребенок?

– Миссис Адриан подождет здесь до того времени, когда обычно отправляется за покупками, затем уйдет из дома с Самантой и с корзиной для покупок и присоединится к вам. Вы куда-нибудь можете уехать на день?

– В Феликстоу живет моя мать, – сказала миссис Адриан, явно нервничая.

– Не могли бы вы навестить ее сегодня? Может быть, даже переночевать у нее?

– А как же дом?

– Я вас заверяю, мистер Адриан, с ним ничего не случится, – бодро пообещал Престон, утаив от хозяев возможность его полного разрушения, если что-то пойдет не так, как задумано. – Я прошу разрешения воспользоваться вашим жильем в качестве наблюдательного пункта для себя и моих коллег. Мы придем и уйдем через заднюю дверь. Мы ничего здесь не тронем.

– Как ты думаешь, дорогая? – обратился мистер Адриан к жене.

Она согласно кивнула.

– Я только хочу забрать отсюда Саманту, – сказала она.

– Через час, обещаю вам, – ответил Престон. – Мистер Росс из дома напротив не спал всю ночь, мы за ним следили. Вероятно, сейчас он спит. В любом случае, полиция не начнет действовать до полудня, а может быть, и до вечера.

– Хорошо, – сказал Адриан, – мы все сделаем.

Он позвонил на работу и сказался больным, без четверти девять он уехал на машине из дома. Из окна спальни на втором этаже Петровский видел, как он уехал. Русский собирался немного вздремнуть. На улице было все как обычно. Адриан всегда уезжал на работу в это время.

Престон заметил, что позади дома 9 был пустырь. Он вызвал Гарри Буркиншоу и Барни, которые вошли через заднюю дверь, кивнули смущенной миссис Адриан и поднялись наверх в спальню, чтобы приступить к своей обычной работе – наблюдению. Джинджер нашел холм за четверть мили отсюда, откуда он мог видеть и устье Оруэлл с доками, и поселок внизу. С помощью бинокля он мог следить за задним двориком дома 12 в Черрихейз-клоуз.

– Он примыкает к садику дома в Брэкенхейз, – сообщил он Престону по радио. – Ни в доме, ни в саду никого не видно; все окна закрыты, что странно для такой погоды.

– Продолжай наблюдение, – распорядился Престон. – Я буду здесь. Если придется выйти, меня заменит Гарри.

Через час миссис Адриан с дочерью спокойно вышли из дома и пошли прочь.

Тем временем в городе шли приготовления. Главный констебль, который до назначения на этот пост служил в патрульно-постовой службе, передал руководство предстоящей операцией своему заместителю по уголовным делам главному суперинтенданту Питеру Лоу.

Лоу направил своих детективов в городскую ратушу, где те выяснили в налоговом отделе, что искомый дом принадлежит некоему мистеру Джонсону, но налоговые ведомости на него следует отсылать в фирму по аренде недвижимости «Оксборроу». Позвонив в фирму, они узнали, что сам мистер Джонсон сейчас находится в Саудовской Аравии, а дом на время его отсутствия сдан мистеру Джеймсу Дункану Россу. Вторую фотографию Росса, или же Тимоти Донелли на улице Дамаска, предъявили в «Оксборроу», где по ней опознали человека, снявшего дом.

Отдел жилищного строительства городского совета помог связаться с архитекторами, проектировавшими район Хейз. Те предоставили подробные поэтажные планы домовладения под номером 12. Они сделали даже больше, сообщив, что в других районах Ипсвича по такому проекту построены несколько домов и один из них не заселен. Это очень пригодилось штурмовой группе, чтобы ориентироваться внутри дома.

В обязанности Питера Лоу входило отыскать подходящую «зону ожидания» для спецотряда, когда он прибудет. Это должно быть уединенное место с хорошими подъездными путями для транспорта и телефонной связью. Был найден пустой склад на Игл Уорф, владелец разрешил полиции использовать его для «учений».

Склад имел огромные раздвижные двери, через которые внутрь могли въехать машины и которые можно было потом закрыть, чтобы скрыть содержимое от посторонних глаз. Внутри было достаточно места, чтобы соорудить макет дома в Хейз. Кроме этого, на складе была небольшая комнатка со стеклянными стенами, которую можно было использовать как оперативный штаб.

* * *

Около полудня армейский вертолет «Скаут», рассекая воздух, опустился на дальнем краю городского аэропорта Ипсвича. Из него вышли три человека. Один был командиром «полка» бригадный генерал Криппс, другой офицером по оперативным вопросам, а третий, капитан Джулиан Линдхерст, – командиром взвода. Все трое были в гражданском. Форма каждого лежала в чемоданчике, который он имел при себе. Их встретила полицейская машина без опознавательных знаков и доставила в «зону ожидания», где полиция уже разворачивала оперативный штаб.

Главный суперинтендант Лоу кратко информировал прибывших обо всем, что знал сам, то есть обо всем, что ему сообщили из Лондона. Он говорил по телефону с Джоном Престоном, но пока лично с ним не встречался.

– Есть какой-то Джон Престон, – начал бригадный генерал Криппс, – руководит операцией от МИ-5. Где он сейчас?

– Он находится на посту наблюдения, – ответил Лоу. – Я могу ему позвонить и попросить его приехать сюда.

– Извините, сэр, – обратился капитан Линдхерст к своему командиру, – Можно я туда съезжу сам, взгляну на «точку сопротивления», а обратно приеду вместе с этим Престоном.

– Хорошо, поезжайте. Все равно туда надо посылать машину.

Через четверть часа после этого разговора полицейские показали капитану с холма здание, подходы к дому 9. Двадцатидевятилетний капитан, который все еще был в штатской одежде, прошел через пустырь, перескочил через забор и вошел в дом через заднюю дверь. В кухне он встретил Барни, который кипятил себе чай на плите миссис Адриан.

– Линдхерст, – представился офицер, – из «полка». Мистер Престон здесь?

– Джон, – позвал Престона Барни громким шепотом, – тут к тебе пришел «коричневый».

Линдхерст поднялся на второй этаж в спальню, где и нашел Джона Престона. Он представился. Гарри Буркиншоу пробормотал что-то насчет чашки чая и вышел. Капитан разглядывал в окне дом 12 через дорогу.

– Кажется, у нас мало информации, – растягивая слова, произнес Линдхерст. – Вы мне можете точно сказать, кто там находится?

– Полагаю, советский агент, – сказал Престон, – нелегал, живет под именем Джеймса Дункана Росса. Ему за тридцать, он среднего роста и телосложения, вероятно, хорошо тренирован. Другими словами – профессионал.

Он передал Линдхерсту фотографию, сделанную в Дамаске. Капитан изучил ее с явным интересом.

– Еще кто-нибудь есть?

– Возможно. Мы не знаем. Сам Росс здесь наверняка. Может быть, у него есть помощник. Мы не можем поговорить с соседями, не привлекая к себе внимания. Люди, которые живут в этом доме, сказали, что он живет один. Но проверить это невозможно.

– Вы считаете, что он вооружен и очень опасен. Так ли это?

– Да. Мы полагаем, что в доме находится бомба. Его необходимо взять до того, как он до нее доберется.

– Бомба? – переспросил Линдхерст. Это сообщение не произвело на него ни малейшего впечатления. Он уже дважды бывал в Северной Ирландии. – Мощная, может разнести дом или целый квартал?

– Помощнее, – сказал Престон, – если мы не ошибаемся, то у него небольшое ядерное взрывное устройство.

Офицер оторвал взгляд от дома напротив. Его светло-голубые глаза встретились с глазами Престона.

– Черт подери, вот это да.

– Хорошо, что это произвело на вас впечатление. Кстати, он мне нужен живым.

– Едем в доки и поговорим с командиром, – предложил Линдхерст.

* * *

Пока Линдхерст был в Черрихейз-клоуз, в аэропорту совершили посадку еще два вертолета из Херефорда, «Пума» и «Чинук». Первый доставил группу захвата, а второй – ее многочисленное снаряжение.

Группой временно командовал заместитель командира ветеран «полка» старший сержант Стив Билбру. Он был невысокого роста, темноволосый, крутой, как вареное яйцо, с живыми черными глазами-пуговками и с вечной улыбкой. Как и другие сержанты, он служил в «полку» давно, а именно пятнадцать лет.

В этом отношении в «полку» свои порядки: все офицеры лишь временно, на два-три года прикомандировываются к нему из тех частей, к которым постоянно приписаны. Только солдаты и сержанты несут здесь службу постоянно. И то не все из них, а только лучшие. Даже командир остается на этой должности недолго. Очень немногие офицеры служат здесь давно, но все они занимают должности, связанные с материально-техническим обеспечением и снабжением части, а также должности технического состава.

Стив Билбоу пришел в спецотряд из парашютно-десантного полка, отслужил положенный срок и за заслуги был рекомендован к продолжению службы в «полку», получив звание сержанта. Он участвовал в двух боевых командировках в Дхофаре, проливал пот в джунглях Белиза, мерз ночами в засаде в южном Армахе, в горах Камеруна, в Малайе. Он помогал готовить западногерманские отряды ГСГ-9 и работал в Соединенных Штатах с группой Чарли Беквита «Дельта».

В свое время он познал одуряющую монотонность бесконечных тренировок, которые обеспечивали высочайшую готовность людей полка, опасность и риск марш-бросков под огнем повстанцев в горах Омана, был командиром тайной группы захвата в Восточном Белфасте, совершил пятьсот прыжков с парашютом, большинство из которых были затяжными.

К своему великому огорчению, Стивнаходился в резерве в Херефорде, когда его товарищи штурмовали иранское посольство в Лондоне в 1981 году.

Кроме старшего сержанта Билбоу, в состав группы входили фотограф, три человека, которые занимались сопоставлением и анализом данных разведки, восемь снайперов и девять десантников. Стив очень надеялся и желал, чтобы его назначили командиром группы захвата. В аэропорту их погрузили в несколько полицейских фургонов и доставили в «зону ожидания»; когда Престон и Линдхерст приехали на склад, взвод уже был на месте и раскладывал на полу свое снаряжение под изумленными взглядами нескольких полицейских из Ипсвича.

– Привет, Стив, – сказал капитан Линдхерст. – Все в порядке?

– Добрый день, босс. Все отлично. Вот разбираемся.

– Я видел объект. Это небольшой частный дом. Известно, что там находится один человек, возможно, два. Еще там есть взрывное устройство. Пойдут несколько человек, там очень тесно. Я хочу, чтобы ты был первым.

– Попробуйте-ка меня остановить, босс, – хмыкнул Билбоу.

В «полку» важна внутренняя самодисциплина, а не ее внешние атрибуты. Ни один человек, не обладающий этим качеством, долго там не задерживается. Тем, кто обладает самодисциплиной, не нужны уставные церемонии, которые уместны в обычном строевом полку.

Поэтому офицеры обычно обращаются к своим подчиненным, не говоря уже друг о друге, по именам. Подчиненные называют офицеров «босс», хотя для командира полка делается исключение. К нему обычно обращаются «сэр». Между собой десантники величают своих офицеров Руперами.

Старший сержант Билбоу заметил Престона, и на его лице расцвела довольная улыбка:

– Майор Престон… Боже мой, сколько зим…

Престон протянул руку и улыбнулся в ответ.

В последний раз он видел Стива Билбоу, когда после перестрелки в Богсайде он укрылся на конспиративной квартире, где базировалась группа захвата из четырех человек под командой Билбоу. Кроме того, оба когда-то были парашютистами-десантниками, что связывает людей навсегда.

– Я теперь в «пятерке», – сказал Престон, – руковожу операцией со стороны МИ-5.

– Ну, чем порадуете? – спросил Стив.

– Русский. Агент КГБ. Профессионал высшего класса. Вероятно, прошел курс подготовки «спецназа», серьезный противник, быстр и, возможно, вооружен.

– Ну, отлично. Говорите «спецназ»? Посмотрим, как они их там готовят.

Все трое знали о том, что представляет из себя «спецназ» – отборные части особого назначения – советский эквивалент «полка».

– Извините, что вынужден помешать, начнем инструктаж, – вмешался Линдхерст.

Он и Престон поднялись по лестнице в контору, где уже находились бригадный генерал Криппс, майор – представитель штаба по оперативным вопросам, заместитель главного констебля графства, главный суперинтендант Лоу и аналитики. Престон целый час рассказывал им подробности дела, присутствующие воспринимали все с чрезвычайной серьезностью.

– У вас есть доказательства, что в доме действительно находится ядерное взрывное устройство? – спросил заместитель главного констебля.

– Нет, сэр. В Глазго мы перехватили компонент, предназначенный для передачи агенту, работающему на территории нашей страны. Ученые утверждают, что у этой штучки просто не может быть другого применения в этом мире. Мы знаем, что жилец этого дома – советский агент. Его сфотографировала «Моссад» в Дамаске. Он имеет отношение к нелегальному передатчику в Честерфилде. Вот и все. Остается делать выводы.

Если предмет, попавший в наши руки в Глазго, не предназначен для малого ядерного устройства, для чего он вообще мог понадобиться? Никакого другого правдоподобного ответа на этот вопрос нет. Что же касается Росса, то если КГБ не проводит одновременно двух крупномасштабных операций на нашей территории, компонент предназначался ему.

– Да, – согласился бригадный генерал Криппс, – думаю, нам следует принять ваши доводы. Будем исходить из того, что ядерное устройство находится в доме. Если же его там нет, придется серьезно «поговорить» на эту тему с Россом.

У главного суперинтенданта Лоу голова шла кругом. Он вынужден был согласиться, что другого выбора, как штурмовать дом, нет. Но он не мог не думать о том, что произойдет с Ипсвичем, если случится взрыв.

– А нельзя эвакуировать население? – спросил он с некоторой надеждой.

– Это невозможно сделать незаметно, – решительно сказал Престон. – Если он обнаружит, что провалился, он взорвет нас всех.

Военные кивнули. Они отлично понимали, что будь они где-нибудь в советской глубинке, им пришлось бы поступить точно так же.

Минул час обеда, но никто этого не заметил. Еда бы только помешала. День потратили на разведку обстановки и подготовку операции.

Стив Билбоу поехал в аэропорт вместе с фотографом и одним из полицейских. Они втроем в «Скауте» пролетели в направлении устья Оруэлл на значительном расстоянии от жилого района Хейз, но держали его в поле зрения. Полицейский показал дом; фотограф отснял пятьдесят кадров, а Стив отснял панораму местечка на видео, чтобы потом покрутить в «зоне ожидания».

Десантники отправились в сопровождении полиции осмотреть макет дома. Когда они вернулись в «зону ожидания», то увидели объект на видео и его крупные планы на фотографиях.

Остальное время они провели внутри склада, тренируясь на макете. Это был только каркас здания из балок в натуральную величину. Внутри дома будет очень тесно. Узкая входная дверь, узкий холл, лестница, на которой не развернуться, маленькие комнаты.

Капитан Линдхерст принял решение послать на штурм только шестерых десантников, к неописуемому огорчению тех четырех, которым пришлось остаться. Кроме штурмовиков, понадобятся еще три снайпера; двое разместятся в спальне Адрианов на втором этаже, а один – на холме за садом.

Двор с задней стороны дома 12 в Черрихейз-клоуз прикроют двое из шестерки Линдхерста. Они будут при полном снаряжении, но поверх его наденут гражданские плащи. Их доставят в полицейской машине в Брэкенхейз-клоуз. Там они выйдут и, не спрашивая разрешения у хозяина, пройдут через палисадник дома, находящегося позади объекта, а затем по боковому проходу между домом и гаражом проникнут в сад.

Здесь они снимут плащи, перепрыгнут через забор и займут позицию с тыла.

– В саду может быть натянута леска, – предупредил Линдхерст, – вероятнее всего, она у самого дома. Не подходите близко. По сигналу бросаете одну иммобилизующую гранату в окно спальни, другую – в окно кухни. Затем берете на изготовку и ждете. Не стрелять в дом. Стив и ребята пойдут внутрь.

Двое из «группы тыла» кивнули. Капитан Линдхерст знал, что сам он принимать непосредственного участия в операции по захвату не будет. До прикомандирования к спецотряду он был лейтенантом Королевского драгунского полка. Когда он через год вернется в свою часть, он опять станет лейтенантом, хотя все же надеется потом вернуться в «полк» командиром батальона.

Он также знал, что в нем действует свой неписаный закон: в отличие от других родов войск здесь офицеры принимают участие в боевых действиях в пустыне или джунглях, но никогда – в городе. В операциях по захвату участвует только рядовой и сержантский состав.

Линдхерст согласился с решением командира, что главные силы пойдут с улицы. К дому тихо подъедет фургон, откуда выйдут четверо десантников. Двое займутся входной дверью: один при помощи «вингмастера», а другой – трехкилограммовой кувалды и ножниц для резки железа, если они понадобятся.

Как только удастся вышибить дверь, вперед пойдут Стив Билбоу и капрал. Двое, что занимались дверью, бросят свои инструменты, возьмут автоматы и тоже войдут в дом, прикрывая первую пару.

Оказавшись в холле, Стив быстро проскочит мимо лестницы к двери в гостиную налево. Капрал поспешит наверх в первую спальню. Из группы поддержки (что раньше обеспечила вход) один пойдет за капралом наверх, на случай, если агент окажется в ванной, другой вместе со Стивом – в гостиную.

Сигналом для двоих в тылу за домом с гранатами послужит залп «вингмастера» по входной двери. Когда ребята войдут внутрь, кто бы ни находился в задних комнатах, будет уже едва держаться на ногах, размышляя, что же ударило его.

Престону, который изъявил желание вернуться за наблюдательный пункт, разрешили присутствовать на обсуждении деталей операции.

Он уже знал, что спецотряд – единственное в Британских сухопутных войсках подразделение, где разрешается иметь на вооружении любое оружие и технику иностранного производства. Для ближнего боя в «полку» выбрали короткоствольный автомат «Хаклер и Кох» калибра 9 миллиметров производства Западной Германии – очень легкий, простой в эксплуатации и крайне надежный, со складным прикладом.

Обычно ХК носили на груди, на двух пружинных зажимах, заряженным и снятым с предохранителя. Таким образом, руки всегда свободны для того, чтобы взломать дверь, влезть в окно или бросить гранату с парализующим газом. После этого одним рывком можно снять ХК с груди и открыть огонь.

Что касается дверей, то, как показала практика, гораздо меньше времени уходит на то, чтобы снести петли, чем взламывать замок. Для этой цели предпочитали использовать пневматическое дробовое ружье с магазином системы Ремингтон Вингмастер, но вместо дроби его заряжали цельными пулями.

Кроме этих игрушек, одному из «дверной команды» понадобятся кувалда и ножницы для резки железа на случай, если дверь, уже снятую с петель, с другой стороны все еще будут держать засов и цепочка. У них также с собой были гранаты, но для того, чтобы ослепить противника вспышкой и оглушить взрывом, а не убивать его. Ну и, наконец, у каждого на бедре висел автоматический пистолет Браунинг калибра 9 миллиметров с тринадцатью патронами в магазине.

Главным в операции, подчеркнул Линдхерст, был фактор времени. Для начала атаки он выбрал 9.45 вечера, когда уже сгустятся сумерки.

Он сам будет находиться в доме Адрианов через дорогу, ведя наблюдение за объектом и держа связь с фургоном, который доставит группу захвата. Если вдруг на улице окажется какой-нибудь прохожий, он сможет задержать водителя фургона, пока не будет обеспечен беспрепятственный доступ к входной двери объекта. Полицейская машина, в которой приедут двое из команды, находящейся в саду, тоже будет держать с ним связь на той же волне и доставит их на место за девяносто секунд до того, как будет выбита дверь.

У него была еще одна идея. Когда фургон будет на подъезде, он позвонит Россу из дома Адрианов. Он уже знал, что во всех этих домах телефон находится на столике в холле. Эта уловка позволит увести советского агента как можно дальше от бомбы, где бы она ни находилась, и даст возможность нападающим сразу стрелять.

Стрелять, как обычно, будут короткими очередями по два выстрела. Несмотря на то, что ХК может выпустить все свои тридцать патронов из магазина за какие-нибудь две секунды, десантники даже в суматохе операций по освобождению заложников ограничиваются короткими очередями по два выстрела. Такая «экономия» позволяет сохранить жизнь заложнику.

Сразу же после операции захвата в Клоуз прибудет полиция, чтобы успокоить толпу, которая неизбежно соберется из близлежащих домов. Перед домом будет выставлен полицейский кордон, пока группа захвата будет отходить через заднюю дверь, чтобы садами добраться до фургона, который будет ожидать их в Брэкенхейз-клоуз. Что касается самого дома, то им займутся гражданские власти. Около пяти вечера того же дня в Ипсвич должны были приехать шесть специалистов из Олдермастона.

В шесть Престон уехал со склада и вернулся на наблюдательный пост в дом Адрианов, в который вошел через заднюю дверь.

– Только что зажегся свет, – сообщил Гарри Буркиншоу, когда Престон присоединился к нему в спальне наверху. Престон видел, что портьеры в доме напротив спущены, но через них пробивает свет, его отблески виднелись и на стеклянных панелях входной двери.

– Уверен, что видел движение за тюлевыми занавесками в спальне наверху сразу после того, как ты ушел, – сказал Барни, – Дело было сразу после обеда. Во всяком случае, он никуда не выходил.

Престон вызвал Джинджера, тот подтвердил слова Гарри. Никакого движения в задней половине дома.

– Через пару часов начнет смеркаться, – сказал Джинджер по радио, – резко ухудшится видимость.

* * *

Валерий Петровский спал плохо, часто просыпаясь. Около часа дня он проснулся окончательно, сел на постели и посмотрел на улицу сквозь тюлевую занавеску. Минут через десять он заставил себя встать с постели, пошел в ванную и принял душ.

Затем он приготовил себе еду в кухне, часа в два поел там за столом, поглядывая в сад, через который протянута тонкая, невидимая леска, прикрепленная с помощью небольшого блока к садовой изгороди и задней двери дома.

Леска петлей обвивала основание пирамиды из пустых консервных банок. Когда он уходил из дома, он ослаблял натяжение, когда возвращался, вновь плотно натягивал ее. Пока еще ни разу никто не сваливал его пирамиду.

День тянулся. Он был в напряжении, все чувства до предела обострены. Это естественно, если вспомнить, что хранилось в доме. Он пробовал читать, но не смог сосредоточиться. Москва приняла его сообщение, вероятно, часов двенадцать назад. Он немного послушал музыку, которую передавали по радио, а затем в шесть перешел в гостиную.

Он видел отблески яркого вечернего солнца на фасадах домов противоположной стороны улицы, его собственный дом выходил окнами на восток и сейчас был в тени. В гостиной сгущался сумрак. Как всегда, перед тем как включить настольную лампу, он задвинул занавески, а потом, не зная, чем еще заняться, включил телевизор. Там шел предвыборный комментарий.

* * *

В «зоне ожидания» на складе напряжение возрастало. Последние приготовления шли в фургоне, который повезет группу захвата. Это был неприметный серый «фольксваген» с раздвижной боковой дверцей. Впереди сядут двое десантников в гражданской одежде, не задействованные в операции захвата. Один из них поведет машину, а другой будет держать связь по радио с капитаном Линдхерстом. Они проверяли и перепроверяли, как работают рации, другое необходимое снаряжение.

До въезда на территорию жилого комплекса фургон будет сопровождать полицейская машина без опознавательных знаков; водитель выучил расположение домов в районе Хейз и знал, как отыскать Черрихейз-клоуз. Как только они въедут в Хейз, их движение будет контролировать капитан со своего поста у окна. Кузов фургона выстелили пенополистиролом, чтобы не было слышно лязга металла о металл.

Участники группы захвата экипировались должным образом. Каждый из них поверх нижнего белья надел черный комбинезон из огнестойкого материала. В последний момент будет надет черный шлем, прикрывавший голову и шею. На костюм надет бронежилет – легкий, изготовленный из кевлара фирмой «Бристоль Армор». Под бронежилеты десантники подложили специальные керамические прокладки, чтобы еще больше обезопасить себя от выстрелов.

Поверх всего они надели своеобразную сбрую для того, чтобы на ней закрепить орудия штурма, ХК, гранаты и пистолеты. Обуты они были в традиционные ботинки – высокие, до щиколотки, на толстой каучуковой подошве, известные как десантные ботинки; их цвет можно определить только словом «грязные».

Капитан Линдхерст переговорил с каждым перед отъездом, дольше других – со своим заместителем Стивом Билбоу. По традиции никто из них не желал друг другу удачи. Затем он отбыл на наблюдательный пост.

В дом Адрианов он вошел около восьми. Престон чувствовал физически, как от него исходит напряжение. В 8.30 зазвонил телефон. В это время в холле был Барни, он и взял трубку. В тот день уже было несколько телефонных звонков. Престон решил, что лучше отвечать на звонки, чем принимать нежданных гостей. Каждому звонившему отвечали, что Адрианы уехали к матери, что по телефону с ним разговаривает маляр из бригады, которая делает ремонт в гостиной. Всех удовлетворяло такое объяснение. Когда Барни поднял трубку, капитан Линдхерст выходил из кухни с чашкой чая в руках.

– Это вас, – позвал Барни и вернулся наверх.

Начиная с девяти часов напряжение стало нарастать. Линдхерст Долго разговаривал по рации с «зоной ожидания», откуда в 9.15 выехали к району Хейз серый фургон и сопровождающая его машина полиции. В 9.33 обе машины были у поворота на Белстед-роуд, метров за двести до цели. Они остановились и стали ждать. В 9.41 из своего дома вышел мистер Армитедж, чтобы оставить четыре бутылки для молочника. К ярости капитана он остановился в сгущающихся сумерках осмотреть свою цветочную клумбу посередине лужайки. Затем он поздоровался с соседом через улицу.

– Иди домой, старый дурак, – прошептал Линдхерст, стоя в центре гостиной и глядя через дорогу на огни за занавесками дома-цели. В 9.42 полицейская машина без опознавательных знаков была уже в районе Брэкенхейз. Через десять секунд мистер Армитедж пожелал соседу доброй ночи и ушел в дом.

В 9.43 серый фургон въехал на улицу Горсхейз, которая вела внутрь поселка. Престон, стоявший в холле рядом с телефоном, слышал переговоры Линдхерста с его водителем. Фургон медленно и неслышно подъезжал к Черрихейз.

Прохожих на улицах не было. Линдхерст приказал двоим, прикрывающим операцию с тыла, выйти из полицейской машины и начать продвижение.

– Через пятнадцать секунд въезжаем в Черрихейз, – негромко сообщил напарник водителя фургона.

– Притормозите, осталось тридцать секунд, – сказал Линдхерст, а спустя двадцать секунд приказал: – Въезжайте.

Из-за угла выполз фургон.

– Восемь секунд, – сказал Линдхерст в переговорное устройство, а затем грубым шепотом Престону: – Набирайте номер.

Фургон проехал по улице мимо входной двери дома 12 и остановился напротив клумбы мистера Армитеджа. Это было сделано специально; группа захвата намеревалась подойти к цели сбоку. Отъехала хорошо смазанная дверь, и в темноту в полной тишине вышли четыре человека в черном. Никто не бежал, не топал ногами, ничего не выкрикивал хриплым голосом. В отработанном порядке все спокойно пересекли лужайку мистера Армитеджа, обошли пикап мистера Росса и оказались прямо у двери дома 12. Десантник с «вингмастером» отлично знал, с какой стороны расположены дверные петли. На ходу он поднял ружье к плечу и аккуратно прицелился. Рядом с ним стоял другой с кувалдой наготове. За ними с автоматами – Стив и капрал…

* * *

В гостиной майор Валерий Петровский не находил себе места от беспокойства. Он не мог сосредоточиться на телепередаче; его слух ловил каждый шорох – звон бутылок, которые кто-то выставлял на улицу, мяуканье кота, тарахтенье мотоцикла где-то вдалеке, гудок баржи, входящей в устье Оруэлл.

В девять тридцать показали очередной выпуск последних новостей, опять состоящий из интервью с министрами и теми, кто надеялся в скором будущем ими стать. В раздражении он переключил канал на Би-би-си-2, где шел научно-популярный фильм о птицах. Он вздохнул. Все-таки это лучше политики.

Не прошло и десяти минут, когда он услышал, что сосед Армитедж вышел выставить пустые молочные бутылки. Постоянно одно и то же количество и всегда в это же время. Потом старый дурень заговорил с кем-то через улицу. Неожиданно телепередача привлекла его внимание, он с изумлением уставился в экран. Журналистка разговаривала с долговязым мужчиной в плоской кепке о его увлечении голубями. Он держал одного питомца перед камерой – откормленную птицу с характерной формой клюва и головы.

Петровский сидел прямо, не сводя глаз с птицы. Он был уверен, что уже видел где-то такую.

– Эта прекрасная птица – выставочный экземпляр? – допытывалась молодая журналистка.

Она недавно начала работать на телевидении и была слишком настойчивой, пытаясь выжать из интервью больше, чем оно могло дать.

– Боже мой, нет, – сказал человек в кепке, – это уэсткотт.

Петровский вдруг ясно вспомнил комнату в гостевых апартаментах на даче Генерального секретаря в Усове.

– Нашел его на улице прошлой зимой, – сказал старый высохший англичанин, а птица поглядывала из клетки своими блестящими умными глазами.

– Но таких птиц не встретишь в городе… – предположила репортерша в телевизоре.

В этот момент в холле зазвонил телефон…

Обычно он бы пошел взять трубку, вдруг это звонит сосед. Странно делать вид, что тебя нет дома, когда в окнах горит свет. Но он остался на месте, продолжая смотреть на экран. Телефон звонил, не переставая. Звонки и звук телевизора заглушили мягкие шаги ботинок на каучуковой подошве по дорожке.

– Хотелось бы надеяться, что нет, – бодро ответил человек в кепке. – Уэсткотт – не «уличная» порода. Это одна из лучших пород почтовых голубей. Этот красавчик всегда возвратится на ту голубятню, где вырос. Вот почему их еще называют почтовиками.

Петровский, рыча от ярости, вскочил со стула. Большой, хорошо пристрелянный пистолет «Сако», с которым он не расставался с тех пор, как ступил на британскую землю, был извлечен из-под подушки кресла. Он произнес только одно короткое слово по-русски. Его никто не слышал, слово это было «предатель».

В этот момент раздался грохот и звон разбитого стекла входной двери, два оглушительных взрыва в задних комнатах и топот ног в холле. Петровский рванулся к двери в комнату и выстрелил три раза. Из трех съемных стволов на Сако Триаче сейчас был установлен тот, у которого самый крупный калибр. В магазине было пять патронов. Он решил израсходовать три; остальные могли понадобиться для себя самого. Те три пули, которые он выпустил, прошли через тонкую фанерную перегородку двери и нашли свою цель в холле…

Жители Черрихейз-клоуз будут рассказывать о событиях той ночи до конца жизни, но никто не сможет точно описать, как же все произошло.

Грохот «вингмастера» заставил их всех подскочить. Как только десантник выстрелил, он тут же отступил в сторону, чтобы пропустить напарника. Удар кувалдой – замок, щеколда и цепочка, укрепленные на двери с внутренней стороны, полетели в разные стороны. Затем он тоже отступил в сторону. Оба бросили свои инструменты и одним рывком взяли ХК наизготовку.

Стив и капрал бросились внутрь через образовавшийся проем. Капрал в три прыжка оказался наверху лестницы, по пятам за ним следовал десантник, который сбивал замок кувалдой. Стив проскочил мимо звонящего телефона к двери в гостиную, тут его сбило с ног. Три пули, выпущенные Петровским в дверь холла, вонзились в него, и он повалился на лестницу. Десантник выпустил две очереди по два выстрела, ногой открыл дверь и, кувырнувшись через голову, оказался на корточках в середине комнаты.

Когда раздался выстрел из «вингмастера», капитан Линдхерст открыл входную дверь своего наблюдательного пункта и стал следить за происходящим. Престон стоял сзади. Капитан видел, как в освещенном холле заместитель командира его группы двигался к двери в гостиную, как его отбросило назад. Линдхерст двинулся вперед, Престон не отставал.

Когда десантник, выпустивший две очереди, встал на ноги, чтобы оглядеть лежащую без движения на ковре фигуру, в дверях появился капитан Линдхерст. Он одним взглядом оценил обстановку, несмотря на пороховой дым.

– Пойди, помоги Стиву в холле, – приказал он.

Десантник повиновался. Человек на ковре зашевелился. Линдхерст выхватил браунинг из-под куртки.

Он не промахнулся. Одна пуля вошла Петровскому в левое колено, вторая, в пах, а третья, в правое плечо. Его пистолет отлетел в другой конец комнаты. Петровский испытывал страшную боль, но он был жив. Он попытался ползти. В трех метрах от себя он видел серую сталь, небольшую плоскую коробочку на дверце и две кнопки – желтую и красную. Капитан Линдхерст аккуратно прицелился и выстрелил.

Джон Престон метнулся мимо столь стремительно, что толкнул офицера бедром. Он опустился на колени рядом с телом. Человек лежал на боку, полчерепа у него снесло выстрелом. Престон склонился к лицу умирающего. Линдхерст все еще целился, но между ним и русским находился работник МИ-5. Он сделал шаг в сторону, выверил прицел, а затем опустил свой браунинг.

Престон поднялся. Стрелять было незачем.

– Думаю, будет лучше, если специалисты из Олдермастона взглянут на это, – сказал Линдхерст, указывая на стальной шкафчик в углу.

– Он мне был нужен живым, – сказал Престон.

– Извини, старик. Не получилось, – ответил капитан.

В этот момент оба вздрогнули от громкого щелчка и голоса, раздавшегося из буфета. Звук шел из большого радиоприемника, который включился по сигналу таймера. Голос сказал: «Добрый вечер. Говорит радио Москвы, отдел вещания на английском языке. Сейчас десять часов. Передаем новости… В Тери… Извините, в Тегеране сегодня…»

Капитан Линдхерст подошел к буфету и выключил радио. Человек на полу уже не слышал шифровки, предназначенной ему одному.

(обратно)

Глава 24

Ленч был назначен на час дня пятницы, 19 июня, в Брукс Клубе Сент-Джеймского парка. Престон вошел в вестибюль ровно в назначенный час. Не успел он назвать свое имя швейцару за стойкой справа, как к нему через отделанный мрамором холл направился сэр Найджел.

– Мой дорогой Джон, как любезно с вашей стороны, что вы пришли.

Они зашли в бар, чтобы немного выпить перед обедом. Разговор шел непринужденно. Престон рассказал «Си», что вернулся из Херефорда, где навещал Стива Билбоу в госпитале. Старшему сержанту невероятно повезло. Когда расплющенные пули от пистолета русского были извлечены из его бронежилета, один из докторов заметил какое-то клейкое пятнышко и сделал анализ. Цианистый калий не попал в кровь: сержанта спасли предохранительные прокладки. Сейчас он был весь в синяках, немного поцарапан, но, в общем, в хорошем состоянии.

– Замечательно, – сказал сэр Найджел с неподдельным воодушевлением, – всегда жаль терять хороших людей.

Остальные в баре обсуждали результаты выборов. Многие из присутствующих не ложились спать, дожидаясь объявления итогов голосования в провинции, так как до последнего момента исход борьбы был неясен.

В половине второго все пошли в столовую. Сэр Найджел заказал угловой столик, где никто не помешает разговору. По пути туда они прошли мимо сэра Мартина Флэннери, который шел им навстречу. Сэр Мартин сразу сообразил, что коллега «занят». Оба приветствовали друг друга едва заметным кивком, достаточным для выпускников Оксфорда. Не в британских традициях хлопать друг друга по плечу при встрече.

– Я пригласил вас сюда, Джон, – сказал «Си», раскладывая льняную салфетку на коленях, – чтобы выразить вам мою глубокую благодарность и поздравить вас. Замечательно проведенная операция и отличный результат. Я предлагаю заказать рагу из баранины, замечательное в это время года.

– Что касается поздравлений, сэр, то, боюсь, я вряд ли смогу их принять, – тихо сказал Престон.

Сэр Найджел изучал меню сквозь свои узкие очки.

– Действительно? Скажите, вы настолько скромны или не настолько благодарны? А я – горох, морковь и, возможно, жареный картофель, мой друг.

– Я надеюсь, я просто реалист, – сказал Престон, когда официант отошел. – Поговорим о человеке, которого мы знали как Франца Винклера.

– Которого вы с таким блеском довели до Честерфилда?

– Позвольте мне быть откровенным, сэр. Он не отделался бы от головной боли, будь у него даже целая коробка аспирина, не то что от «хвоста». Он непрофессионал и дурак.

– Мне кажется, он всех вас провел на вокзале в Честерфилде.

– Случайность, – сказал Престон. – Если бы у нас было больше людей, они бы дежурили на каждой станции по пути следования. Я хочу сказать, что все его трюки были очень неумелыми; он очень плохой профессионал.

– Понятно. Что еще о Винклере? А, вот и барашек, и, кажется, великолепно приготовлен.

Они подождали, пока их обслужат и официантка уйдет. Престон ковырял у себя в тарелке, он был явно озабочен. Сэр Найджел ел с удовольствием.

– Франц Винклер прилетел в Хитроу с настоящим австрийским паспортом и британской визой.

– Да, это так.

– Мы с вами оба знаем, как знал это и контролер-пограничник, что австрийским гражданам не требуется виза для въезда на территорию Великобритании. Любой работник нашего консульства в Вене сказал бы Винклеру об этом. Именно виза навела контролера в Хитроу на мысль проверить номер паспорта в банке компьютерных данных, и он оказался фальшивым.

– Мы все не застрахованы от ошибок, – заметил сэр Найджел.

– Но не КГБ. Там таких ошибок не делают, сэр. Их документы всегда безупречны.

– Не переоценивайте их, Джон. Все время от времени совершают «проколы». Еще моркови? Нет? Ну тогда, если позволите…

– Видите ли, сэр, в этом паспорте было два слабых места. Красный свет на дисплее компьютера зажегся потому, что три года назад другой, якобы австрийский гражданин с паспортом под таким же номером был арестован в Калифорнии ФБР и теперь отбывал свой срок на Соледах.

– Что вы говорите? Да, все-таки очень неумно со стороны Советов.

– Я позвонил представителю ФБР здесь в Лондоне и спросил, по какому обвинению его судили. Оказывается, тот человек пытался шантажировать служащего «Интер Корпорейшн», чтобы он продал ему технологические секреты.

– Очень нехорошо.

– Речь шла о производстве ядерного оружия.

– И это навело вас на мысль…

– Что Франц Винклер приехал сюда, светясь, как неоновая вывеска. Это был знак, послание – послание о двух ногах.

Лицо сэра Найджела все еще светилось благодушием, но искорки в глазах уже потухли.

– И что же сообщило это столь необычное послание?

– Думаю, следующее: я не могу вам выдать тайного агента, потому что я не знаю, где он находится. Идите за мной, я приведу вас к их передатчику. Так и произошло. Я организовал засаду у передатчика, и агент в конце концов туда пришел.

– Ну и что вы хотите этим сказать? – Сэр Найджел положил вилку и нож на пустую тарелку и промокнул рот салфеткой.

– Я считаю, сэр, что операция была провалена. Мне кажется, нужно сделать вывод, что кто-то с другой стороны преднамеренно сделал это.

– Крайне неожиданное предположение. Позвольте мне вам порекомендовать пирог с земляникой. Я уже пробовал такой на прошлой неделе. Это, конечно, другая партия. Да? Два кусочка, моя дорогая, если вы позволите. Да, и немного свежих сливок.

– Можно мне задать вопрос? – спросил Престон, когда посуду убрали.

– Вы же все равно зададите его, я уверен, – улыбнулся сэр Найджел.

– Почему русский должен был умереть?

– Как я понимаю, он полз к ядерному устройству с явным намерением взорвать его.

– Я ведь был там, – сказал Престон, когда принесли пирог с земляникой. Они подождали, пока нальют сливок. – Он был ранен в бедро, живот и плечо. Капитан Линдхерст мог бы остановить его одним ударом. Не нужно было сносить ему полголовы.

– Полагаю, бравый капитан хотел быть на сто процентов уверен, – предположил старик.

– Если бы русский остался жив, мы бы приперли Советы к стенке, застали их на месте преступления и так далее. Без него у нас нет никаких доказательств. Другими словами, придется делать вид, что ничего не произошло.

– Верно, – кивнул старый разведчик, тщательно пережевывая кусок пирога с земляникой.

– Оказывается, капитан Линдхерст – сын лорда Фринтона.

– Действительно? Фринтона? А я его знаю?

– Очевидно. Ведь вы вместе учились в школе.

– Правда? Я учился с очень многими, очень трудно вспомнить.

– По-моему, Джулиан Линдхерст – ваш крестник.

– Да, мой дорогой Джон, вы действительно навели справки.

Сэр Найджел закончил десерт. Он оперся локтями на стол, а подбородок положил на переплетенные пальцы рук и пристально посмотрел на контрразведчика. Он все еще был вежлив, но хорошее настроение улетучилось.

– Что-нибудь еще?

Престон очень серьезно кивнул.

– За час до начала захвата капитану Линдхерсту позвонили. Я уточнял у коллеги, который первым взял трубку. Звонили из телефона-автомата.

– Наверное, кто-нибудь из его коллег.

– Нет, сэр. Они держали связь по радио. И никто, кроме принимавших участие в операции, не знал, что мы находимся в этом доме. Да и в Лондоне об этом знали всего несколько человек.

– Могу я спросить, что вы хотите этим сказать?

– И еще вот что, сэр Найджел. Перед смертью русский прошептал одно слово. Казалось, он собрал все силы для того, чтобы обязательно сказать его перед тем, как умрет. Я нагнулся почти к самым губам. Он сказал: «Филби».

– Филби? Бог мой, что он имел в виду?

– Я думаю, я знаю. Он сказал, что его предал Гарольд Филби. Уверен, что он не ошибся.

– Понимаю. И можно мне послушать, каким образом вы пришли к этому выводу? – «Си» говорил очень спокойно, но в голосе не было и тени недавнего благодушия.

Престон набрал побольше воздуха:

– Я пришел к заключению, что предатель Филби принимал участие в планировании операции, может быть, даже с самого начала. Если это так, то он ничего не терял. Я слышал, что он хочет вернуться домой, сюда, в Англию, чтобы умереть здесь.

Если бы план удался, он, вероятно, смог бы рассчитывать на то, что советские хозяева отпустят его, а правительство левых радикалов разрешит ему вернуться. Возможно, через год. Он мог передать в Лондон основные детали операции. А затем предать его.

– Ну, и на какой же из столь замечательных альтернатив он остановился, как вы полагаете?

– На второй, сэр Найджел.

– И с какой же целью?

– Чтобы купить право вернуться домой. Здесь сделка.

– И вы думаете, что я мог бы участвовать в этой сделке?

– Я не знаю, что и думать, сэр Найджел. Я просто не знаю, что еще думать. Идут слухи… о его старых коллегах, заколдованном круге, солидарности истэблишмента, к которому он когда-то принадлежал… ну и все в таком роде.

Престон изучал свою тарелку с недоеденной клубникой.

Сэр Найджел долго смотрел в потолок, прежде чем глубоко вздохнуть.

– Вы удивительный человек, Джон. Скажите, что вы намерены делать через неделю?

– Думаю, ничего.

– Тогда, будьте добры, встретьтесь со мной у входа в Сэнтинелхаус в восемь часов утра. Не забудьте захватить паспорт. А теперь, если вы не возражаете, мы пойдем пить кофе в библиотеку…

* * *

Человек в окне второго этажа конспиративной квартиры на одной из тихих улочек Женевы смотрел, как уходит его гость: он дошел по короткой дорожке до калитки и вышел на улицу, где его ожидала машина.

Из нее вышел шофер, обошел машину и открыл дверцу. Затем вернулся за баранку.

Перед тем, как сесть обратно за руль, Престон взглянул на фигуру в окне второго этажа. В машине он спросил:

– Это он? Правда, он? Человек из Москвы?

– Да, это он. А теперь в аэропорт, – велел сэр Найджел с заднего сиденья.

Машина отъехала.

– Джон, я вам обещал все объяснить, – сказал сэр Найджел через несколько минут. – Задавайте вопросы.

Престон видел лицо шефа в зеркало. Старик смотрел в окно.

– Как все было на самом деле?

– Да, вы были абсолютно правы. Ее начал сам Генеральный секретарь по совету и с помощью Филби. Она называлась «Аврора». Ее действительно провалили, но не Филби.

– Почему?

Сэр Найджел немного подумал.

– Почти с самого начала я думал, что вы в своих догадках правы: и в предварительных выводах, которые изложили в документе, носящем теперь название «Доклад Престона» от декабря прошлого года, и в заключениях, сделанных после находки в Глазго. Даже несмотря на то, что Харкорт-Смит посчитал оба эти документа выдумкой. Я не был уверен, что между двумя документами существует прямая связь, но не хотел исключать и такую возможность. Чем больше я думал, тем больше убеждался, что план «Аврора» не является операцией, подготовленной и проводимой КГБ. Почерк был другой. Не было той тщательности, которая всегда их отличает. Это больше походило на непродуманную авантюру, которую задумал человек или группа лиц, не доверяющих КГБ. И все же надежды на то, что вам удастся найти агента вовремя, было мало.

– Да, я плутал в потемках, сэр Найджел. И я знал это. Никакой закономерности в появлении советских курьеров на пограничных пунктах не просматривалось. Без Винклера я бы не сумел добраться до Ипсвича вовремя.

Несколько минут они ехали молча. Престон ждал, когда Старик сам продолжит начатый разговор.

– Поэтому я связался с Москвой, – в конце концов произнес он.

– От своего имени?

– Боже мой, конечно, нет. Это бы никогда не прошло. Я нашел источник, которому, я полагал, обязательно поверят. Боюсь, что в послании было не очень много правды. Но иногда в нашем деле приходится лгать. Сообщение пошло по каналу, которому, я надеялся, должны были поверить.

– И ему поверили?

– К счастью, да. Когда появился Винклер, я был уже уверен, что сообщение получили, поняли как нужно, и, что самое главное, ему поверили.

– Винклер был ответом? – спросил Престон.

– Да. Бедняга. Он думал, что едет в обычную командировку для того, чтобы проверить греков и их передатчик. Между прочим, он утонул. Его тело обнаружили в Праге две недели назад. Думаю, слишком много знал.

– А этот русский в Ипсвиче?

– Его фамилия, как я только что узнал, была Петровский. Первоклассный профессионал и патриот.

– Он тоже должен был умереть?

– Джон, это очень трудное решение. Но неизбежное. Приезд Винклера был предложением, предложением сделки. Не было никакого официального соглашения. Просто молчаливое взаимопонимание. Агента Петровского нельзя было захватить живым и допрашивать. Мне нужно было выполнить неписаные условия сделки с человеком, которого вы видели сейчас в окне конспиративной квартиры.

– Если бы мы взяли Петровского живым, мы бы их приперли к стенке.

– Да, Джон, конечно. Мы могли бы заставить их пройти через небывалое унижение в международном масштабе. И что? СССР не стал бы с этим мириться. Они должны были бы ответить. Ну и чего бы вы хотели? Возвращения к худшим временам холодной войны?

– Очень жаль упускать возможность насолить им, сэр.

– Джон, это большая страна. У них много оружия, они опасны. СССР никуда не денется и завтра, и через неделю, и через год. Нам всем вместе жить на одной планете. И лучше, если во главе там будут стоять прагматики и реалисты, чем фанатики и горячие головы.

– Неужели это оправдывает сделки с такими людьми, как тот человек в окне, сэр Найджел?

– Иногда это приходится делать. Мы оба профессионалы. Некоторые журналисты и писатели придумывают, что люди нашей профессии живут в мире иллюзий. В действительности же все наоборот. Это политики упиваются своими мечтами, иногда очень опасными мечтами, как, например, Генеральный секретарь, который мечтал войти в историю, перекроив Европу.

Разведчик, тем более занимающий высокий пост, обязан быть более трезвым и расчетливым, чем самый практичный бизнесмен. Нужно приспосабливаться к существующей действительности, Джон. Когда побеждают мечты, дело кончается заливом Кочинос. Первый шаг в урегулировании Карибского кризиса был сделан резидентом КГБ в Нью-Йорке. Хрущев, а не профессионалы, пошел на безумный шаг.

– Что дальше, сэр?

Старый разведчик вздохнул.

– Они сами с этим разберутся. Произойдут изменения. Конечно, в только им одним присущем стиле. Человек в том доме позаботится об этом. Его карьера пойдет в гору, другим придется уйти.

– А Филби?

– Что Филби?

– Он пытается вернуться?

Сэр Найджел раздраженно пожал плечами.

– Все эти годы, – ответил он. – Да, он связывается время от времени тайно с моими людьми из нашего посольства там. Мы разводим голубей…

– Голубей?..

– Очень старомодно, я знаю. И просто. Но все еще дает замечательные результаты. Да, так он нам передает информацию. Но о плане «Аврора» ничего. Даже если бы… Лично я думаю…

– Лично вы думаете?..

– Пусть гниет в аду, – тихо сказал сэр Найджел.

Они ехали молча некоторое время.

– А вы, Джон? Вы теперь останетесь работать в «пятерке»?

– Думаю, нет, сэр. Я там достаточно поработал. Генеральный директор уходит с первого сентября, в следующем месяце он уйдет в отпуск. Я думаю, у меня немного шансов при его преемнике.

– К себе в «шестерку» я вас взять не могу. Вы это прекрасно знаете. Мы не берем людей в таком возрасте. А вы не думали о том, чтобы попробовать себя на гражданском поприще?

– Для мужчины сорока шести лет без определенной квалификации найти работу сегодня очень сложно, – сказал Престон.

– У меня есть друзья, – размышлял Старик вслух. – Они занимаются охраной имущества. Может быть, им нужен толковый человек. Я мог бы замолвить за вас словечко.

– Охрана имущества?

– Нефтяных скважин, шахт, банковских вкладов, скаковых лошадей. Всего того, что люди пытаются уберечь от кражи или порчи. Даже их самих. Там очень хорошо платят. У вас будет возможность самому воспитывать сына.

– Кажется, не я один умею наводить справки, – улыбнулся Престон.

Пожилой человек смотрел в окно, будто в далекое и невозвратное прошлое.

– У меня тоже когда-то был сын, – очень тихо сказал он. – Единственный. Очень хороший мальчик. Убит на Фолклендах. Так что я понимаю ваши чувства.

Престон с удивлением взглянул на старика в зеркало. Ему и в голову никогда не приходило, что этот утонченный человек, очень хитрый и опытный разведчик, когда-то катал маленького мальчика на спине по ковру в большой комнате.

– Простите меня. Возможно, я приму ваше предложение.

Они приехали в аэропорт, вернули взятую напрокат машину и улетели назад в Лондон без лишнего шума, так же как и приехали сюда.

* * *

Человек в окне конспиративного дома наблюдал, как уехала машина англичанина. Его машина придет за ним только через час. Он сел за рабочий стол лицом к окну, чтобы опять изучить папку тех материалов, которые ему передали и которые он все еще держал в руках. Он был доволен: это была полезная встреча, а документы, которые он получил, обеспечат его будущее.

Как профессионал-разведчик, генерал-лейтенант Евгений Карпов не мог не жалеть о провале плана «Аврора». Он был хорош: глубоко проработанный, законспирированный и очень эффективный.

Но, как профессионал, он также знал, что, как только стало ясно, что операция «сгорела», можно было только дать «отбой» и отказаться от нее, пока не поздно. Всякое промедление в этомслучае грозило бы катастрофой.

Он очень хорошо помнил пачку документов, которые привез связник от Яна Марэ из Лондона, документов, полученных от агента Хемпстеда. Шесть из них не представляли собой ничего особенного, разведывательная информация, которую мог получить только человек, занимающий такое высокое служебное положение, как Джордж Беренсон. Взглянув на седьмой, он остолбенел.

Это был личный меморандум Беренсона-Марэ для передачи в Преторию. В нем чиновник министерства обороны писал о том, что, в качестве заместителя начальника по материально-техническому снабжению, имеющий особые полномочия по ядерному оружию, он присутствовал на закрытом совещании у генерального директора МИ-5 сэра Бернарда Хеммингса.

Шеф контрразведки рассказал узкому кругу присутствующих, что его служба открыла существование советского заговора с целью ввести в разобранном виде необходимые компоненты, собрать, а затем взорвать ядерное устройство на территории Великобритании. Жало скорпиона оказалось в хвосте: МИ-6 быстро стягивало кольцо вокруг русского агента, руководящего операцией в Великобритании, не было никаких сомнений, что его скоро задержат со всеми изобличающими уликами.

Генерал Карпов полностью поверил этому донесению главным образом из-за источника, от которого оно исходило. На минуту он испытал искушение оставить все, как есть, и дать англичанам возможность продолжать, но, хорошенько поразмыслив, он пришел к выводу, что это было бы губительно. Если англичане добьются успеха собственными силами, без посторонней помощи, у них не будет причин заминать чудовищный международный скандал. Чтобы такие причины появились, нужно было их предупредить и предупредить человека, который бы понял, что нужно сделать, то есть заключить сделку по ту сторону великого раздела.

Кроме того, существовал вопрос собственного продвижения по служебной лестнице… Именно после очень длинной прогулки в полном одиночестве по весеннему лесу в Переделкине он решил начать самую опасную в своей жизни игру. Он решил неофициально посетить Нубара Геворковича Вартаняна.

Он очень тщательно выбирал нужного ему человека. Считалось, что член Политбюро от Армении возглавляет в этом органе группу людей, считающих, что пора произвести изменения на самом верху.

Вартанян выслушал его молча, уверенный в том, что кабинет не прослушивается, так как хозяин занимает слишком высокое положение. Он смотрел на генерала КГБ своими маленькими черными, как у ящерицы, глазками и слушал. Когда Карпов закончил, он спросил:

– Вы абсолютно уверены в том, что это верная информация, товарищ генерал?

– Рассказ профессора Крылова полностью записан на пленку, – сказал Карпов. – Магнитофон был у меня в «дипломате».

– А что касается информации из Лондона?

– Источник безупречен. Я лично работал с этим человеком почти три года.

Партийный воротила долго и пристально смотрел на него, как бы обдумывая очень многие вещи, и не в последнюю очередь то, как можно использовать эту информацию с наибольшей для себя выгодой.

– Если то, о чем вы рассказываете, правда, то это проявление преступного легкомыслия и авантюризма в самом верхнем эшелоне власти. Если бы можно было это доказать, такие доказательства потребуются обязательно, наверху могут произойти изменения. Всего доброго.

Карпов все понял. Когда в Советской России первое лицо государства вынуждено уйти, с ним вместе «летят» и все его ставленники. Если бы действительно произошла смена власти, освободилось бы место председателя КГБ, которое, Карпов это знал, прекрасно бы ему подошло. Но для того, чтобы сколотить альянс сторонников, Вартаняну потребуются доказательства, как можно более неопровержимые, убедительные, документированные, доказывающие, что необдуманное решение чуть было не привело к катастрофе. Все очень хорошо помнили, как в 1964 году Михаил Суслов свалил Хрущева, обвинив его в авантюризме, которым был вызван Карибский кризис 1962 года.

Вскоре после этого разговора Карпов отправил Винклера, самого бестолкового агента, которого он только смог отыскать в своих досье. Его «послание» прочитали и поняли. Теперь у него в руках были доказательства, столь нужные его армянскому патрону. Он снова просмотрел документы.

Протокол допроса майора Валерия Петровского и его признание британским властям, которых никогда не было, придется подредактировать, но у него в Ясеневе были специалисты, которые справятся с этой задачей. Бланки протокола допроса были подлинные, и это было главное. Даже докладные Престона о том, как продвигалось расследование, с некоторыми вполне оправданными купюрами, чтобы опустить всякое упоминание о Винклере, были фотокопиями с оригиналов.

Генеральный секретарь не захочет и не сможет спасти предателя Филби, а впоследствии и самого себя. Об этом позаботится Вартанян. И, конечно, он сумеет отблагодарить.

Пришла машина, чтобы отвезти Карпова в Цюрих, а оттуда в аэропорт к московскому рейсу. Он поднялся. Встреча были очень полезной. Как всегда, переговоры с Челси принесли хорошие плоды.

(обратно)

Эпилог

Сэр Бернард Хеммингс официально ушел в отставку 1 сентября 1987 года, хотя уже с середины июля находился в отпуске. В ноябре того же года он умер, а его право на пенсию перешло к жене и приемной дочери.

Брайан Харкорт-Смит не стал его преемником на посту генерального директора. Вершители судеб взвесили все «за» и «против», и хотя все были согласны в том, что в его попытках оставить докладные Престона без внимания, преуменьшить возможность находки в Глазго не было ничего предумышленного, нельзя было не учесть серьезности этих ошибок. Так как в «пятерке» не нашлось другого достойного кандидата, пришлось приглашать на должность генерального директора человека со стороны. Харкорт-Смит через несколько месяцев подал в отставку и стал одним из членов правления торгового банка в Сити.

Джон Престон ушел в отставку в начале сентября и был принят на работу в фирму по охране имущества. Его зарплата увеличилась вдвое. Это дало ему возможность подать на развод и добиваться опеки Томми, чье материальное благополучие и образование он мог теперь обеспечить. Джулия сняла все свои возражения. Престон получил право на опеку.

Сэр Найджел Ирвин ушел в отставку, как и предполагалось, в последний день года, покинув свой кабинет перед рождественскими праздниками. Он переселился в свой дом в Лэнгтон Мэтрэвес, где сразу влился в жизнь деревушки. Когда его кто-нибудь спрашивал о том, кем он был до пенсии, он отвечал, что занимался неимоверно скучной работой в Уайтхолле.

Яна Марэ в начале декабря отозвали в Преторию для консультаций. Когда «Боинг-747» южноафриканской авиакомпании вылетел из аэропорта Хитроу, из отсека экипажа появились два дюжих агента и надели на него наручники. Ему не пришлось радоваться тому, что он ушел на покой, который пришлось поменять на трудную работу в шахте, помогая себе и другим джентльменам искать там правильные ответы на сложные вопросы.

Так как арест Марэ произошел на глазах у многих людей, новость об этом скоро дошла до генерала Карпова, который понял, что его агент провалился. Он был уверен, что Марэ, он же Фрикки Брандт, не сможет долго молчать на допросах, поэтому ждал ареста Джорджа Беренсона и вследствие этого – смятения в рядах западного альянса.

В середине декабря Беренсон перестал служить в министерстве, но ареста не последовало. После личного вмешательства сэра Найджела Ирвина ему разрешили уехать на Британские Виргинские острова, где он жил на скромную, но вполне приличную пенсию, которую выплачивала ему жена.

Известие об этом означало для генерала Карпова не только то, что его агент провалился, но и то, что он был перевербован. Но он не знал, когда англичане перевербовали Беренсона. Некоторое время спустя из его собственной резидентуры в Лондоне офицер КГБ Андреев сообщил, что до него дошли сведения, будто Беренсон стал работать на МИ-5 с самого первого контакта Яна Марэ с ним.

Через неделю аналитикам в Ясеневе пришлось сделать вывод, что все сведения, полученные по этому каналу за три года, следует считать не заслуживающими доверия.

Это был последний штрих Старого Мастера.

(обратно) (обратно) (обратно)

1

«Удобный флаг» — приписка судна к порту той страны, которая предоставляет лучшие условия по налогообложению, безопасности и т. п.

(обратно)

2

«Регистр Ллойда» — техническая ассоциация в Лондоне, ведающая классификацией морских судов, надзором за правильностью их постройки и годностью к плаванию.

(обратно)

3

Джеймс Д. Энглтон — один из руководителей ЦРУ в послевоенные годы.

(обратно)

4

ULCC (ultralarge crudecarrier) — танкер водоизмещением свыше 400 тыс. т. VLCC (very large crude carrier) — танкер водоизмещением 160 тыс. т и более.

(обратно)

5

Нож «Буи» — крупный охотничий нож в ножнах длиной 20 — 30 см. Такой нож обычно выковывался кузнецом из напильника.

(обратно)

6

1 ирландский фунт равнялся 20 шиллингам (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

7

Гарда — полиция Ирландии.

(обратно)

8

Уильям Шекспир. Антоний и Клеопатра, акт II, сцена 2 (пер. Б. Пастернака). (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

9

Приятного аппетита! (фр.).

(обратно)

10

Адвокат Перри Мейсон — главный герой многочисленных романов американского писателя Э. С. Гарднера.

(обратно)

11

Традиционное название Центрального уголовного суда в Лондоне.

(обратно)

12

Галифакс — портовый город в Канаде, столица провинции Новая Шотландия.

(обратно)

13

Город в Англии, примерно на полпути между Лондоном и Винчестером.

(обратно)

14

Право быть выслушанным на суде (лат.).

(обратно)

15

Разрешение на венчание без оглашения имен вступающих в брак, а так же в неустановленное время и в неустановленном месте.

(обратно)

16

Комплекс общественных и жилых зданий в Лондоне, построенный во второй половине XVIII века; перестроен в 30-х гг. XX века.

(обратно)

17

Речь идет о мельнике из «Кентерберийских рассказов» английского поэта Джеффри Чосера (1343 (?)—1400).

(обратно)

18

Макс Бирбом (1872–1956) — английский писатель, художник-карикатурист и книжный иллюстратор.

(обратно)

19

Горацио Нельсон (1758–1805) — адмирал, национальный герой Англии.

(обратно)

20

Лондонский Вестминстерский собор — главный римско-католический храм Великобритании. Построен в 1985–1903 гг. в византийском стиле.

(обратно)

21

Барристер — адвокат, имеющий право выступать в высших судах.

(обратно)

22

Бездельником (фр.).

(обратно)

23

В Англии при обращении к судье Высокого суда во время заседания принято употреблять титулование «ваша светлость».

(обратно)

24

Около 1 м 90 см.

(обратно)

25

Деревня в двух милях от Бангора.

(обратно)

26

Житель индийского штата Гуджарат.

(обратно)

27

Жилой район на окраине Бангора.

(обратно)

28

Окоченение (лат.).

(обратно)

29

Вскрытие (лат.).

(обратно)

30

Смотри (лат.).

(обратно)

31

«Оксфам» — Оксфордский комитет помощи голодающим, занимающийся благотворительной деятельностью в различных странах.

(обратно)

32

Ричард — полная форма имени Дикки.

(обратно)

33

Фешенебельный район Лондона.

(обратно)

34

Чарльз «Репа» Таунзенд, второй виконт Таунзенд (1674–1738) — английский политик, получивший прозвище из-за того, что ввел в Англии масштабное выращивание репы.

(обратно)

35

Одна из самых известных церквей в Лондоне. Считается, что только человек, родившийся в пределах слышимости ее колоколов, может называться настоящим кокни.

(обратно)

36

Слова из баллады британского драматурга и поэта Уильяма Гилберта «Рассказ о „Нэнси Белл“».

(обратно)

37

«Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов» — выходившая в 50-х годах XX века в США телевизионная игра наподобие «Кто хочет стать миллионером?».

(обратно)

38

Святая простота (лат.).

(обратно)

39

Автор древнейшего сохранившегося прозаического текста, написанного женщиной (IV в.).

(обратно)

40

Уильям Шекспир. Макбет, акт I, сцена 7 (пер. В. Раппопорта).

(обратно)

41

Состав преступления, здесь — улика (лат.).

(обратно)

42

Уильям Шекспир. Юлий Цезарь, акт IV, сцена 3 (пер. М. Зенкевича).

(обратно)

43

Отказом (лат.).

(обратно)

44

Персонажи комедии Ричарда Бринсли Шеридана «Школа злословия».

(обратно)

45

Район Лондона.

(обратно)

46

«Перспективная коробка» — работа голландского живописца Самюэла ван Хогстратена (1627–1678).

(обратно)

47

Знаменитые английские фокусники.

(обратно)

48

То есть больше 2 метров.

(обратно)

49

Лось Маллой — персонаж романа Рэймонда Чандлера «Прощай, любимая», бывший заключенный, который нанимает частного детектива Филиппа Марлоу для поиска пропавшей возлюбленной.

(обратно)

50

999 — телефон экстренной помощи в Великобритании.

(обратно)

51

Сирил Эдвин Митчинсон Джоуд (1891–1953) — знаменитый английский философ и публицист. В одной из статей он заявил: «При каждом удобном случае я обманываю железнодорожную компанию», и когда это действительно подтвердилось, вокруг его имени разгорелся шумный скандал, стоивший ему карьеры.

(обратно)

52

«Колокольчики Шотландии» — народная шотландская песня.

(обратно)

53

Следственному судье (фр.).

(обратно)

54

Бюстгальтер (фр.).

(обратно)

55

Черт! (фр.).

(обратно)

56

Благородного рыцаря (фр.).

(обратно)

57

Дорогой (фр.).

(обратно)

58

И я был бы настоящим ослом, если бы отказался (фр.).

(обратно)

59

Из поэмы Альфреда Теннисона «Смерть Артура» (перевод С. Лихачевой).

(обратно)

60

Бродмур — английская психиатрическая больница для душевнобольных преступников.

(обратно)

61

Аллюзия на «Реквием» Роберта Луиса Стивенсона, который заканчивается словами: «Охотник вернулся с холмов». Это стихотворение начертано на надгробном камне на могиле его автора.

(обратно)

62

Похоронных бюро (фр.).

(обратно)

63

Надгробный памятник (фр.).

(обратно)

64

Дружеском взаимопонимании (фр.).

(обратно)

65

«Площадь доктора Жака Кольяра, мученика Сопротивления» (фр.).

(обратно)

66

Пусть стыдится подумавший об этом плохо (фр.). Девиз ордена Подвязки, присутствующий в том числе и на государственном гербе Великобритании.

(обратно)

67

Самолюбии (фр.).

(обратно)

68

Джон Мильтон. Потерянный рай, книга первая (пер. А. Штейнберг).

(обратно)

69

Широкий пояс, обычно носится со смокингом.

(обратно)

70

Совершенно секретно (нем.).

(обратно)

71

«Валюта. Гора Вильде-Кайзер. Францисканер Хальт 100 м. К востоку каменная пирамидка. Ящик. Два слитка чистого золота. 24 кг» (нем.).

(обратно)

72

Чтобы быть миллионером, нужно страдать (фр.).

(обратно)

73

ФНО — Фронт национального освобождения Алжира (здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

74

НСС — Национальный совет сопротивления.

(обратно)

75

Де Голль ушел с поста президента в апреле 1969 г. после поражения на референдуме.

(обратно)

76

Кордит — бездымный порох.

(обратно)

77

Жорж Осман, префект Парижа, известный градостроитель XIX в.

(обратно)

78

Вобан, Себастьян Ле Претр, де (1633–1709) — маршал Франции.

(обратно)

79

Синьор, одну минуту! (итал.)

(обратно)

80

Письмо, синьор. Для синьора Ковальски… он не значится среди постояльцев… Письмо из Франции… (итал.)

(обратно)

81

Хорошо, я сейчас спрошу (фр.)

(обратно)

82

Спрошу, спрошу (фр.)

(обратно)

83

А, понятно. Спросите. Спасибо, синьор. Премного благодарен… (итал.)

(обратно)

84

Мальчуган (фр.)

(обратно)

85

Его не существует, месье. Посмотрим: жи, эр, и-и-и…

(обратно)

86

Нет, жи, ар, зед.

(обратно)

87

Извините, месье. Жи, эр, зэед? Жи, эр, зед, игрек, би?

(обратно)

88

Да.

(обратно)

89

Имеется в виду контрнаступление немецких войск в Арденнах в 1944 г.

(обратно)

90

Аэропорт Марселя.

(обратно)

91

Дирексьон де ла Сюрвеянс дю Территуар, одно из пяти управлений Сюрте Насьональ.

(обратно)

92

Разжимные электрические контакты.

(обратно)

93

Вена (Vienna) и Вьен (Vienne) по-французски произносятся практически одинаково.

(обратно)

94

По произношению эти слова очень близки: фашер и фошёр.

(обратно)

95

Зал королевских указов.

(обратно)

96

Каким синьором? (итал.)

(обратно)

97

С французом (итал.)

(обратно)

98

С кем? (итал.)

(обратно)

99

А, я понял, синьора француза. Одну минуту, пожалуйста… (итал.)

(обратно)

100

Министерство иностранных дел Великобритании (прим. ред. FB2)

(обратно)

101

Разведывательное управление Великобритании.

(обратно)

102

Филби — советский разведчик, долгие годы работавший в СИС.

(обратно)

103

Имеется в виду расположенное на этой набережной министерство иностранных дел Франции.

(обратно)

104

Организация бывших членов СС.

(обратно)

105

Уинстон Черчилль — премьер-министр Великобритании в 1940–1945, 1951–1955 гг.

(обратно)

106

Имеется в виду громкий политический скандал, завершившийся отставкой военного министра Д. Профьюмо, уличенного во лжи перед Парламентом и прелюбодеянии.

(обратно)

107

Чарльз Колтроп по-английски пишется CHArles CALthrop.

(обратно)

108

Доминиканская Республика, аэропорт Сьюдад Трухильо (теперь Санто-Доминго), декабрь 1960… (исп.)

(обратно)

109

Название городка Die по-английски означает «умирать».

(обратно)

110

Вперед, сыны отчизны, день славы наступил! (фр.)

(обратно)

111

«Мой полк и моя родина» (фр.)

(обратно)

112

В четыре часа утра двадцать второго июня 1941 года три армейские группировки из ста тридцати гитлеровских дивизий перешли границу СССР. За каждой группой армий двигались полчища карательных отрядов СС. Гитлер, Гиммлер и Гейдрих приказали им уничтожать коммунистов, комиссаров и все еврейские поселения на пути армии, перегонять евреев в гетто, созданные при каждом городе для «особого обращения» с ними.

Ригу немцы взяли первого июля 1941 года, а в середине месяца туда вошли СС. Первые части отделов СД и СА обосновались в Риге к августу и приступили к выполнению плана, согласно которому Остляндия (так были названы все три Прибалтийские республики) должна была стать «свободной» от евреев.

Потом в Берлине решили превратить Ригу в лагерь смерти для немецких и австрийских евреев. В 1938 году в Германии их жило триста двадцать тысяч, в Австрии – сто восемьдесят, то есть, в общей сложности, полмиллиона. К июлю 1941 года с десятками тысяч из них уже расправились, в основном в Заксенхаузене, Мауткаузене, Равенсбрюке, Дахау, Бухенвальде, Бельзене и Терезинштадте (в Богемии). Но мест там уже не хватало, и для уничтожения остальных евреев выбрали далекие восточные земли. Начали расширять старые и строить новые концлагеря – в Аушвице, Треблинке, Бельзене, Майданеке. Однако пока их не построили, нужно было найти, где истребить одних и «сохранить» других. Выбрали Ригу.

Между первым августа 1941 года и четырнадцатым октября 1944 года сюда переправили почти двести тысяч исключительно немецких и австрийских евреев. Восемьдесят тысяч там и погибло, сто двадцать развезли по шести концлагерям в южной Польше, откуда живыми вышли только четыреста человек. Половина их потом погибла в Штутгофе или во время марша Смерти в Магдебург. Таубер попал в Ригу на первом поезде из фашистской Германии, прибывшем туда в 3.45 дня восемнадцатого августа 1941 года.

(обратно)

113

Так можно было уничтожить плоть, но не кости. Советские войска впоследствии обнаружили 80 тыс. скелетов. – Прим. авт.

(обратно)

114

Весеннее наступление советских войск 1944 г. отодвинуло линию фронта так далеко на запад, что Советская Армия обошла прибалтийские республики с юга и прорвалась к Балтийскому морю западнее их. Таким образом вся Остляндия оказалась отрезанной от рейха, отчего Гитлер поссорился со своими генералами. Они предвидели наступление и умоляли его дать им возможность вывести сорок пять дивизий из котла. Он отказался, повторив свой демагогический лозунг: «Смерть или победа!» Однако полумиллиону своих солдат, заключенных в котел, Гитлер ничего, кроме смерти, предложить не мог. Отрезанные от линий снабжения, они сражались, пока не кончились боеприпасы, а потом сдались. Большинство зимой 1944–1945 гг. было перевезено в СССР, откуда в Германию через десять лет вернулись единицы. – Прим. авт.

(обратно)

115

Проклятье (нем.)

(обратно)

116

Foreign Office – Министерство иностранных дел Великобритании (прим. ред. FB2)

(обратно)

117

cafe au lait – кофе с молоком – (фр.) (прим. пер.)

(обратно)

118

Книга была издана в XX веке (прим. ред. FB2)

(обратно)

119

entrechats и fouettes – антраша и фуэте (прим. пер.)

(обратно)

120

a viva voce – устно – ит. (прим. пер.)

(обратно)

121

entre'acte – антракт – фр. (прим. пер.)

(обратно)

122

Акколада – исторический обряд посвящения в рыцари (прим. пер.)

(обратно)

123

Дедвейт (англ. Deadweight) — полная грузоподъёмность судна. Дедвейт равен разности водоизмещений судна с полным грузом и порожнего (т. е. без груза, экипажа, топлива и др. расходуемых запасов). Дедвейт — основная эксплуатационная характеристика морского грузового судна. (прим. ред. FB2)

(обратно)

124

Твиндек (от англ. tween-deck, от between — между и deck — палуба), межпалубное пространство на судне. В твиндеке располагают грузовые помещения, пассажирские каюты и т.д. (прим. ред. FB2)

(обратно)

125

lingua franca – международный язык. – лат. (прим. пер.)

(обратно)

126

смэк – (мор.) небольшое одномачтовое рыболовное судно. (Прим. пер.)

(обратно)

127

ИРА – ирландская республиканская армия – (прим. пер.)

(обратно)

128

По первым буквам английского сокращения.

(обратно)

129

Войдите (нем.)

(обратно)

130

Боже милостивый (нем.)

(обратно)

131

Черная птица (англ).

(обратно)

132

Автор использует как вымышленные, так и подлинные имена, названия мест, улиц и организаций. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

133

Промысловая рыба бассейна Карибского моря.

(обратно)

134

Крупная рыба-бутылконос, на Карибах её называют «дельфином».

(обратно)

135

Имеется в виду война между Севером и Югом (1862 — 1865 гг.).

(обратно)

136

Управление по контролю за качеством пищевых продуктов, медикаментов и косметических средств — Food and Drug Administration.

(обратно)

137

…уподобляетесь гробам повапленным (окрашенным), которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты. — Евангелие от Матфея 23.27. — Примеч. ред.

(обратно)

138

Очевидно, имеется в виду шоссе Энтузиастов, называвшееся до Октябрьской революции Владимирским трактом, «Владимиркой», по которой шли этапами ссыльные в Сибирь.

(обратно)

139

Столица Гондураса.

(обратно)

140

Имеется в виду: вверх по течению Темзы, где находятся Уайтхолл, парламент и Даунинг-стрит.

(обратно)

141

Организаций ООН — Детский фонд.

(обратно)

142

Группа престижных учебных заведений США.

(обратно)

143

Джон Доу — рядовой, ничем не выделяющийся человек.

(обратно)

144

Птица семейства ястребиных, питается рыбой.

(обратно)

145

Большинство осетин — христиане.

(обратно)

146

Форт-Нокс — военная база в северном Кентукки, где с 1936 г. хранится золотой запас США.

(обратно)

147

В.Шекспир. «Венецианский купец».

(обратно)

148

Родственники (нем.).

(обратно)

149

Справочник титулованного дворянства, составленный Джоном Дебреттом.

(обратно)

150

Судья, герой Израиля, прославившийся победой над мадианитянами.

(обратно)

151

Сапата, Эмилиано — мексиканский революционер (1877 — 1919).

(обратно)

152

В Древнем Риме — солдаты императорской охраны.

(обратно)

153

Уолтер Шварц. «Нигерия».   Лондон, 1968, стр. 86.

(обратно)

154

до 1962 года — Национальный Совет Нигерии и Камеруна.

(обратно)

155

«Нигерийская революция».   Эфрикен Уорлд, март, 1966.

(обратно)

156

12 февраля 1966 года.

(обратно)

157

Беседа с автором в Энугу. Июль, 1976 года.

(обратно)

158

Свидетельские показания о событиях в Ибадане и казармах Икеджа содержатся в военных архивах Генштаба национальной обороны, Умуахьа, Биафра.

(обратно)

159

Проблемы нигерийского единства: пример Вост. Нигерии, стр. 28.

(обратно)

160

Стенограф. отчет о заседаниях Высшего Военного Совета, Абури, Гана, 4–5 января 1967 г. стр. 45.

(обратно)

161

Меморандум, представленный делегацией Северной Области на Расширенной Специальной Конституционной Конференции, открывшейся в Лагосе 12 сентября 1966 г. Полностью цит. в кн. «Север и конституционное развитие Нигерии»,   стр. 23.

(обратно)

162

Там же, стр. 25.

(обратно)

163

«Западная Африка»,   24 декабря 1966 г.

(обратно)

164

Идейные Вожди Запада»    впервые собрались при режиме Иронси для того, чтобы давать советы всем Военным губернаторам по местным вопросам и настроениям. Они состояли из ведущих личностей различных профессий в бизнесе, торговле, управлении, а также вождей и старейшин. Но они назначались губернаторами, поэтому Оджукву предпочитал советоваться с избранными народом членами Консультативной Ассамблеи, органа, подобного которому нигде больше не существовало.

(обратно)

165

«Нигерийский кризис»,   т. 6, стр. 11 — 15

(обратно)

166

Шварц, op cit. стр. 227

(обратно)

167

Ссылки на это есть в «Файненшл таймс»    от 9.8.67, «Бирмингем пост»    от 15.8.67, «Таймс»    от 3.1.68, Официальном отчете о заседаниях английского парламента (ООЗАП) от 22.7.68. кол. 68.

(обратно)

168

ООЗАП, 29.1.1968, кол. 599 и 600.

(обратно)

169

ООЗАП. 16.5.68. кол. 1397 и 1398.

(обратно)

170

ООЗАП. 2.3.1966. Кол. 316

(обратно)

171

ООЗАП. 12.6.68. Кол. 290

(обратно)

172

ООЗАП. 12.6.68. Кол. 289–290.

(обратно)

173

ООЗАП. 22.7.1968. Кол. 106

(обратно)

174

БиБиСи. Сводка мировых передач, часть 4Б. неарабская Африка. МЕ/26 77/Б12.

(обратно)

175

ООЗАП. 27.8.1968. кол. 754–755.

(обратно)

176

Речь в Кадуне. 24 ноября 1967 г. Би-Би-Си, Сводка о мировых радиопередачах; неарабская Африка, МЕ/2631/В/2.

(обратно)

177

Джордж Кнапп. «Аспекты биафрской проблемы».   Лондон, 1968, с. 27, 28, 53 и 54.

(обратно)

178

ООЗАП. 20 июня 1967. кол. 1376.

(обратно)

179

ООЗАП.25.1.68. кол. 4378.

(обратно)

180

ООЗАП. 13.2.68, кол 90–91

(обратно)

181

ООЗАП. 21.5.68, кол 266

(обратно)

182

«Вчера в парламенте».   Дейли Телеграф, 23.10.1968.

(обратно)

183

«Дейли телеграф».   8.7.68

(обратно)

184

Отец Кевин Дохени, Орден Святого Духа в Оклуальской миссии, август 1968 года, автору.

(обратно)

185

«Шеперд»    — Пастырь (англ.).

(обратно)

186

«Улица дребезжащих жестянок» — квартал Манхэттена, где в конце XIX века были сосредоточены музыкальные магазины, нотные издательства и студии грамзаписи. Впоследствии название распространилось на всю индустрию популярной музыки. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

187

Формальностей (фр.).

(обратно)

188

Эймс, Олдрич Хейзен — бывший начальник контрразведывательного подразделения ЦРУ, в 1985 году завербован советской разведкой, в 1994 году арестован и приговорен к пожизненному заключению.

(обратно)

189

Предварительные изыскания (фр.).

(обратно)

190

Фанон, Франц Омар — вест-индский революционер, социальный философ, психоаналитик.

(обратно)

191

Агентство национальной безопасности (АНБ) — ведомство в составе Министерства обороны США, занимается защитой правительственной и военной связи и компьютерных систем, а также электронным наблюдением.

(обратно)

192

Эти события описаны в романе Ф. Форсайта «Мститель» (прим. ред. FB2)

(обратно)

193

Димаджио, Джозеф Пол — знаменитый американский бейсболист, трижды признавался лучшим игроком Национальной лиги.

(обратно)

194

Шеннон, Дел — американский певец и композитор, исполнитель рок-н-ролла;

Орбисон, Рой — американский певец и исполнитель, патриарх музыки кантри.

(обратно)

195

«Железный треугольник» — условный район приблизительно в 40 км к северо-западу от Сайгона, где еще во времена французского колониального владычества повстанцы начали рыть подземные тоннели. Всего, по различным оценкам, их было прорыто от 75 до 250 км; прятавшиеся в них южновьетнамские партизаны наносили боевые удары по Сайгону.

(обратно)

196

Революционные вооруженные силы Колумбии — армия народа (ФАРК) — леворадикальная повстанческая группировка в Колумбии.

(обратно)

197

Мейдофф, Бернард — американский бизнесмен, финансист, в декабре 2008 года обвинен в создании крупнейшей в истории финансовой пирамиды.

(обратно)

198

«Морские котики» — подразделения сил специального назначения ВМС США, предназначенные для ведения разведки и диверсионных действий на морском и речном побережье и в портах.

(обратно)

199

«Морские пчелки» — инженерно-строительные части в составе ВМФ США, занимаются строительством военно-морских баз, аэродромов и т. д.

(обратно)

200

Со мной (фр. и исп.).

(обратно)

201

Что вы делаете в Гвинее? (фр.)

(обратно)

202

Расо — снайпер (исп.).

(обратно)

203

M — число Маха. Упрощенно — отношение скорости объекта к скорости звука, т. е. 1.8М означает что скорость самолета в 1.8 раз превышает скорость звука. (прим. ред. FB2)

(обратно)

204

Корабль-ловушка (корабль-призрак, кью-корабль) — вооруженный корабль, замаскированный под обычное торговое судно, который во время Первой и Второй мировых войн использовался для борьбы с немецкими подводными лодками, а сейчас применяется для борьбы с пиратами.

(обратно)

205

Я отпускаю тебе все грехи. Во имя Отца, Сына и Святого духа (лат.). Разрешительная формула таинства примирения.

(обратно)

206

В чем дело? (исп.).

(обратно)

207

Две секунды, не больше (исп.).

(обратно)

208

Сеньора Кортес, я глубоко сожалею… (исп.).

(обратно)

209

Сурбаран, Франсиско де — испанский художник XVII века, представитель севильской школы.

(обратно)

210

Domingo — воскресенье (исп.).

(обратно)

211

«Медовая ловушка» — это специфический термин разведок всего мира, обозначающий подставу для объекта разработки, привлекательное лицо противоположного пола с целью соблазнения и создания компрометирующей ситуации и последующей вербовки. (прим. ред. FB2)

(обратно)

212

Привет, Хуан. Как дела? Меня зовут Кэл. Давай немного поболтаем (исп.).

(обратно)

213

Этого не может быть (исп.).

(обратно)

214

Не понимаю, не понимаю (исп.).

(обратно)

215

Папа жив! (исп.).

(обратно)

216

«Права Миранды» — права лица, подозреваемого в совершении преступления, которыми оно располагает при задержании и которые ему должны быть разъяснены при аресте до начала допроса. Сформулированы Верховным судом США в деле «Миранда против штата Аризона».

(обратно)

217

Боже мой (исп.).

(обратно)

218

Сунь Цзы — китайский стратег и мыслитель VI в. до н. э, автор знаменитого трактата о военной стратегии «Искусство войны».

(обратно)

219

Англичане (исп.).

(обратно)

220

Заглушить двигатели (исп.).

(обратно)

221

Вы говорите по-испански? (исп.).

(обратно)

222

Хорошо, святой отец. Что вы хотите? (исп.).

(обратно)

223

В чем дело? (нем.).

(обратно)

224

Баффет, Уоррен — американский финансист, филантроп, один из богатейших людей в мире.

(обратно)

225

Здесь имеется в виду ссылка на стихотворение английского поэта Альфреда Теннисона «Атака легкой бригады»:

(обратно)

226

Имеется в виду так называемая «Кембриджская пятерка» — завербованные КГБ высокопоставленные сотрудники британского Министерства иностранных дел и разведки МИ-5 Гай Берджесс, Энтони Блант, Дональд Маклин и Ким Филби, вместе работавшие и учившиеся в Кембриджском университете. Личность пятого советского агента выдал много лет спустя перебежчик Олег Гордиевский.

(обратно)

227

Начальные буквы английской фразы «Angels Die In Outlaw States» образуют испанское слово adios — «прощай».

(обратно)

228

Имеются в виду Джеймс Мартин и Валентайн Бейкер, основатели компании «Мартин-Бейкер Эркрафт», одного из пионеров и ведущего британского производителя катапультируемых кресел.

(обратно)

229

Панчо-Вилла, генерал, участник Мексиканской революции 1910–1917 гг.

(обратно)

230

КН – серия американских спутников оптико-электронной разведки («кихоул» – замочная скважина).

(обратно)

231

Eagl – орел (англ.).

(обратно)

232

Falcon – сокол (англ.). Американский истребитель F-16.

(обратно)

233

Hornet – шершень (англ.)

(обратно)

234

Имеется в виду болезнь Альцгеймера – утрата памяти и старческое слабоумие.

(обратно)

235

Galaxy – галактика (англ.).

(обратно)

236

Starlifter – поднимающийся к звездам (англ.).

(обратно)

237

Skyray – небесный луч (англ.).

(обратно)

238

Skyhawk – ястреб (англ.).

(обратно)

239

Семтекс-Н – пластическая взрывчатка чехословацкого производства.

(обратно)

240

АВАКС – система дальнего радиолокационного обнаружения, ведущая наблюдение за объектами, находящимися в воздухе, обычно устанавливаемая на самолете Е-З; часто и самолет с системой называют АВАКСом.

(обратно)

241

Вади – сухие долины в пустынях Северной Африки и Аравии. Русла вади наполняются водой очень ненадолго, после редких, но сильных ливней. Одиночное пересохшее русло называют «уэдом».

(обратно)

242

«Рейвны» – самолеты радиоэлектронной борьбы EJ-111.

(обратно)

243

нет, Карим, ты не должен (нем.)

(обратно)

244

«Букканир» – английский самолет-разведчик.

(обратно)

245

Бастонада – палочные удары по пяткам и спине, наказание, применяемое в некоторых восточных странах.

(обратно)

246

Не двигайся, приятель (фр.).

(обратно)

247

Не стреляйте. Я англичанин (фр.).

(обратно)

312

Shantytown (англ.) – городок из бараков, лачуг; бидонвиль.

(обратно)

313

ОПЕК – организация стран – экспортеров нефти (здесь и далее примечание редактора).

(обратно)

314

Лоуренс Томас Эдвард (1888–1935) – английский разведчик, прославившийся работой в арабских странах.

(обратно)

315

Ксенофонт (ок. 430–355 или 354 до н. э.) – древнегреческий писатель и историк.

(обратно)

316

Улица в Лондоне, где сосредоточены магазины, торгующие алмазами и бриллиантами.

(обратно)

317

От англ. welfare – обиходное название социальных пособий, входящих в американскую систему вспомоществования беднейшим категориям граждан. Программами вэлфера охвачены лица и семьи, которые по той или иной причине в условиях рыночной экономики не зарабатывают достаточно средств для поддержания определенного уровня жизни. (Прим. ред. FB2.)

(обратно)

318

Отдельно стоящая усадьба с сельскохозяйственными постройками; хутор (Прим. ред. FB2).

(обратно)

319

У этой машины рулевое управление расположено с правой стороны, так как в Англии левостороннее движение. (Прим. пер.).

(обратно)

320

Вымершая птица.

(обратно)

321

«История наемников» (фр.).

(обратно)

322

«Экспедиционное агентство ТОР» (нем.).

(обратно)

323

Вейцман (1874–1952), Бен-Гурион (1886–1973) – основатели и первые руководители государства Израиль.

(обратно)

324

Улица в Лондоне, где находятся модные ателье мужской одежды.

(обратно)

325

Воздушное сражение над Британией в августе 1940 – мае 1940 г. (прим. пер.).

(обратно)

326

Здравствуй, приятель.

(обратно)

327

Здравствуй, ты африканер?

(обратно)

328

Куда направляешься? (африкаанс.)

(обратно)

329

Carlo Alfred Tomas – сокращенно CAT или «кот» по-английски.

(обратно)

330

1 стоун ~ 6,36 кг (английская мера веса).

(обратно)

331

Призывники (фр.).

(обратно)

332

ФО – Форин Офис (Министерство иностранных дел).

(обратно)

333

Паспорт выдается британскому подданному только при выезде в другие страны.

(обратно)

334

Лондонский муниципалитет.

(обратно)

335

Более подробно описание этой процедуры, которой пользовался предполагаемый убийца генерала де Голля, содержится в книге «День Шакала» того же автора.

(обратно)

336

«Корзина» – пригородный район Марселя (фр.).

(обратно)

337

Город на Корсике

(обратно)

338

Класс (нем.).

(обратно)

339

Согласен (фр.).

(обратно)

340

«За смерть, войну и за их брата, проклятого наемного солдата.» (фр.).

(обратно)

341

Самоходная яхта

(обратно)

342

Журнал для мужчин

(обратно)

343

Нет (нем.).

(обратно)

344

Мой друг (фр.).

(обратно)

345

Спасибо (исп.).

(обратно)

346

Порт (исп.).

(обратно)

347

Да.

(обратно)

348

Простите? Что?

(обратно)

349

Ах, да. Матрос (исп.).

(обратно)

350

Господи, Всевышний (нем.).

(обратно)

351

«Semper Fidelis» (лат.) — «Всегда верен!» — официальный девиз американской морской пехоты.

(обратно)

352

Т. е. бригадным генералом.

(обратно)

353

Захват форта Самтер конфедератами — первое сражение Гражданской войны в США (1861–1965 г.).

(обратно)

354

Иншалла (араб.) — «если на то есть Божья воля».

(обратно)

355

По всей вероятности, имеется в виду автоматический карабин М4, принятый в качестве единого оружия для всех американских сил специальных операций.

(обратно)

356

Gray Fox (англ.). — серый лис.

(обратно)

357

Предместья, пригороды.

(обратно)

358

Феликс Баумгартнер (р. 1969) — австрийский парашютист, бейсджампер. Получил известность особой опасностью исполняемых им трюков.

(обратно)

359

Школа Хэрроу (англ. Harrow School) — одна из известнейших и старейших британских публичных школ для мальчиков, расположенная в ныне лондонском районе Хэрроу.

(обратно)

360

Генерал-лейтенант.

(обратно)

361

Сквот (англ. squat) — нелегально занятое помещение.

(обратно)

362

Mazel tov (идиш) — здесь: удачи.

(обратно)

363

«Кинг эйр» (англ. King Air) — семейство американских турбовинтовых самолетов общего назначения.

(обратно)

364

Большое спасибо (ивр.).

(обратно)

Оглавление

Фредерик Форсайт Афганец

  Часть первая Операция «Скат»

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть вторая Воины

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть третья Операция «Лом»

    Глава 8

    Глава 9

  Часть четвёртая Путешествие

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Эпилог

Фредерик Форсайт В дураках

Фредерик Форсайт День Шакала

  Часть первая Анатомия заговора

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть вторая Анатомия охоты

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть третья Анатомия убийства

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

Фредерик Форсайт Досье «ОДЕССА»

  Об авторе

  От автора

  Предисловие

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Эпилог

Фредерик Форсайт Дьявольская альтернатива

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Эпилог

Фредерик Форсайт Икона

  Предисловие

  Действующие лица

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть II

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Эпилог

Фредерик Форсайт История Биафры

  Предисловие

  Часть первая

    ИСТОРИЯ ВОПРОСА

    Провалившийся переворот

    Человек по прозвищу Железнобокий

    Неудавшийся контрпереворот

    Два полковника

    Осенние зверства

    Абури — последний шанс Нигерии

  Часть вторая БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ

    Характер Биафры

    18 месяцев боев

    Роль британского правительства

    Нефть и крупный бизнес

    Британская общественность

    Советское проникновение

    Беженцы, голод и помощь

    Мирные конференции

    Проблема геноцида

    Роль прессы

    Заключение

    Пост Постскриптум

Фредерик Форсайт Кобра

  Часть первая Кольца

    Глава 01

    Глава 02

  Часть вторая Засада

    Глава 03

    Глава 04

    Глава 05

    Глава 06

    Глава 07

    Глава 08

    Глава 09

  Часть третья Удар

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть четвертая Яд

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Эпилог

Фредерик Форсайт Кулак Аллаха

  Действующие лица

    США

    Великобритания

    Израиль

    Австрия

    Кувейт

    Ирак

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Эпилог

Фредерик Форсайт Мститель

  Пролог Убийство

  Часть I

    Глава 1 Строитель

    Глава 2 Жертва

    Глава 3 Магнат

    Глава 4 Солдат

    Глава 5 Тоннельная крыса

    Глава 6 Следопыт

    Глава 7 Доброволец

    Глава 8 Адвокат

    Глава 9 Беженец

    Глава 10 Трудяга

    Глава 11 Киллер

    Глава 12 Монах

    Глава 13 Выгребная яма

    Глава 14 Отец

    Глава 15 Расплата

    Глава 16 Досье

  Часть II

    Глава 17 Фотография

    Глава 18 Залив

    Глава 19 Стычка

    Глава 20 Самолет

    Глава 21 Иезуит

    Глава 22 Полуостров

    Глава 23 Голос

    Глава 24 План

  Часть III

    Глава 25 Джунгли

    Глава 26 Фокус

    Глава 27 Бдение

    Глава 28 Визитер

    Глава 29 Экскурсия

    Глава 30 Блеф

    Глава 31 Захват

    Глава 32 Выдача

  Эпилог Верность

Фредерик Форсайт Обманщик

  Пролог

  Гордость и предубеждения

    Глава 1

      Май 1983 года

      Октябрь 1983 года

      Ноябрь 1983 года

      Август 1985 года

    Глава 2

    Глава 3

      Вторник

      Среда

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

      Воскресенье

  Интерлюдия

  Выкуп за невесту

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Интерлюдия

  Жертва войны

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Интерлюдия

  Немного солнца

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Эпилог

Фредерик Форсайт Переговоры

  Действующие лица

    Американцы

    Англичане

    Русские

    Европейцы

    Голландия

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

    Март 1991 года

    Апрель

    Май

    Июнь

    Июль

    Август

    Сентябрь

    Октябрь

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Фредерик Форсайт Поводырь

Фредерик Форсайт Посредник

  Действующие лица

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Фредерик Форсайт Призрак Манхэттена

  1 Признание Антуанэтт Жири

  2 Песнь Эрика Мулхэйма

  3 Отчаяние Армана Дюфора

  4 Удача Чолли Блума

  5 Транс Дариуса

  6 Колонка Гейлорда Сприггса

  7 Урок Пьера де Шаньи

  8 Сообщение Бернарда Смита

  9 Предложение Чолли Блума

  10 Ликование Эрика Мулхэйма

  11 Личный дневник Мэг Жири

  12 Дневник Тэффи Джонса

  13 Экстаз и молитва Джозефа Килфойла

  14 Рецензия Гейлорда Сприггса

  15 Репортаж Эми Фонтейн

  16 Лекция профессора Чарльза Блума

  Эпилог

Фредерик Форсайт Псы войны

  Пролог

  Часть первая Хрустальная гора

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть вторая Сто дней

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

  Часть третья Большая бойня

    Глава 20

    Глава 21

  Эпилог

Фредерик Форсайт Список убийств

  Слово благодарности

  Действующие лица

  Предисловие

  Часть первая Задание

    Глава 01

      1968

      1990

      День нынешний

      1996

    Глава 02

      День нынешний

    Глава 03

  Часть вторая Вендетта

    Глава 04

    Глава 05

    Глава 06

    Глава 07

    Глава 08

    Глава 09

    Глава 10

    Глава 11

  Часть третья Расплата

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Эпилог

Фредерик Форсайт Четвертый протокол

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть вторая

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть третья

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Эпилог

*** Примечания ***